Православный центр имперских политических исследований


Русское возрождение «Украйнское» движение Предательство мазепинцев Талергофская трагедия


Русская Галиция и «мазепинство»
Москва
2005
ттиздательство
.Имперская
ТРАДИЦИЯ


Составитель серии М.Б. СМОЛИН
Русская Галиция и «мазепинство». — М.: Имперская традиция, 2005. — 592 с. ISBN 5-89097-067-4
Со времен Святого Владимира прикарпатские земли, называвшиеся тогда полосой «Чер- венских городов», или Червонной Русью, всегда были частью Большого Русского мира. Нашествие монголов, а затем экспансия польская и венгерская постепенно подчинили эти русские территории чужеземной власти. Несмотря на долгие годы неволи и национального угнетения (Польша и Австро-Венгрия), русские Прикарпатской Руси старались сохранить свою природную русскость. В XIX столетии в Галиции началось русское возрождение — стремление русского населения к соединению с Российской Империей и возвращение в лоно Православной Церкви из унии. В годы Первой мировой войны русские живущие в Прикарпатской Руси, подверглись настоящему геноциду. Австро-венгерские власти провели масштабные чистки русского населения, жертвами которых стали несколько сотен тысяч человек расстрелянных, повешенных, лишенных крова и замученных в лагерях. Австрийские концлагеря, забытые сегодня — Талергоф и Терезин, — были первыми ласточками германских Освенцима, Дахау и Треблинки. Именно в Талергофе и Терезине была опробована политика массовых убийств мирного населения. Прикарпатские русские пережили свою национальную Голгофу.
© «Православный центр имперских политических исследований», 2005
© М.Б. Смолин. Составление, вступительная статья, примечания, 2005
© Д.Е. Бикашов. Оформление, 2005


Посвящается 90-летию геноцида русских в Прикарпатской Руси
Украйнская «Русь подъяремная», Русская Галиция и «мазепинство»
Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь Сам Бог... А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам.
Н.В. Гоголь. Нужно любить Россию (Из письма к гр. А.П. Толстому). 1844 год
Русское возрождение в Галиции и его голгофа
Материалы нашего сборника освящают две важнейшие проблемы — русское возрождение в Галиции и его мученическую голгофу в XX столетии. К сожалению, на фоне ужасов Первой мировой и Гражданской войн и широкомасштабного кровавого кошмара большевизма, унесших десятки миллионов жизней, трагедия русского движения в Прикарпатской Руси остается малоизвестным сюжетом в русской истории. Несмотря на десятки тысяч повешенных, расстрелянных и замученных в концлагерях и сотни тысяч пострадавших в 1914-1916 годы, эти ужасающие исторические события не заняли в нашей национальной памяти подобающего места. Не заняли, несмотря на то, что трагедия Прикарпатской Руси была предвестницей всероссийской катастрофы и большевицкого геноцида русского народа.
Австрийские концлагеря Талергоф и Терезин, где была опробована политика массовых убийств мирного населения, стали начальным этапом того грандиозного уничтожения русского народа, который развернулся с полной силой в советские времена. Особую роль «общественных полицаев» в этом геноциде сыграли профессиональные «украинцы». Эти «мазепинцы» усердствовали в доносах и участвовали в расправах над русскими галичанами, буковинцами, угрорусами.


«Свой же, единокровный брат, — писал с горечью знаменитый галицко-русский деятель Ю.А. Яворский (1877-1937), — вскормленный и натравленный Австрией «украинский» дегенерат, учтя исключительно удобный и благоприятный для своих партийных происков и пакостей момент, возвел все эти гнусные и подлые наветы, надругательства и козни над собственным народом до высшей, чудовищной степени и меры, облек их в настоящую систему и норму, вложил в них всю свою пронырливость, настойчивость и силу, весь свой злобный, предательский яд. И мало, что досыта, вволю — доносами, травлей, разбоем — над ним надругался, где мог, что на муки сам его предал и злостно ограбил дотла, но, наконец даже, вдобавок, с цинической наглостью хама, пытается вдруг утверждать, что это он сам пострадал так жестоко от лютой австрийской грозы, что это ему именно принадлежит этот скорбный, мученический венец... А дальше уж, в злостном бреду и цинизме, ведь некуда, не с чем идти!»*
«Австрийское правительство, — с возмущением писал другой галицко-русский деятель М.А. Марко, — доверяло «украинцам», как своим преданным и интимным лакеям, а в свою очередь наши «украинцы» визжали от радости по случаю такой ласки хлебодателей и из кожи лезли вон, чтобы всячески оправдать это доверие. И они старались...
Клевета и донос, донос и клевета на своих национальных противников перед благоволившей властью — вот их повседневные, испытанные средства... идейной (!) борьбы с «москвофильством»... эта каинова работа «украинцев» ввергла уже весь карпато-русский народ в пучину неслыханных ужасов, жестоких физических страданий.
Прежде всего и больше других они виновны в великой военной мартирологии нашего народа, не только как косвенные виновники, побуждавшие австро-мадьярское правительство путем клеветнических доносов к жестокой физической расправе над русским населением Прикарпатья, но тоже как непосредственные участники этого насилия. В нашей мартирологии не редки случаи физического издевательства и террора, чинимых многими из наших так называемых «украинцев»... Некуда правды девать. «Украинцы» сыграли постыдную, подлую роль в отношении карпато-русского народа»**.
И действительно, рождение «украинства» для единства русского народа в XX столетии было столь же пагубно, как стала для Православной Церкви «уния» с католическим Римом. В огромное национальное тело был внесен вирус раскола, и в «украинство» отпало не малое число русских людей. Огромную роль в перерастании этой местной западнорусской болячки, в полномасштабную региональную эпидемию внесло то «всероссийское взбалтывание», которое раньше у нас любили называть «великой и бескровной революцией».
Февральская предтеча этой «великой и бескровной» трогательно заботилась о самоопределении инородцев и первой легализовала в
* Талергофский альманах. Пропамятная книга австрийских жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русским народом во время всемирной войны 1914-1917 гг. Выпуск первый. Львов, 1924. С. V-VI.
** Талергофский альманах. Пропамятная книга австрийских жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русским народом во время всемирной войны 1914—1917 гг. Выпуск первый. Львов, 1924. С. 10-12.
6


России «украинство», а попутно и запустила механизм разрушения единства страны. Уже в свою очередь большевики как истинные интернационалисты и радикальные русофобы стали проводить в стране различные национальные «коренизации», в череде которых наиглавнейшей надо признать «украинизацию». Именно коммунисты организовали массовое распространение «украинства», этого одурманивающего наркотического средства для западнорусского населения. Насильственная «украинизация» в советские времена приняла поистине удивительные масштабы вследствие неимоверных усилий партийного и советского аппарата в союзе со всевозможными деятелями «украинского» движения (в подавляющем своем большинстве все они были социалистами). Вливание «украинских» химер, даже и в советском их преломлении, в таких сверхчеловечески огромных дозах, конечно, не могло не дать определенных результатов. На свет появился типаж «украинца», своеобразно сочетающий в себе советский материализм и «украинский» партийный национализм.
Насаждаемая насильно в советские времена «украинизация» практически никогда не ослабляла своего давления на подвластное коммунистам западнорусское население. Для советской власти не было большего внутреннего идейного противника, чем русское самосознание, а потому политическая разделенность русской нации на три «братских», но самостоятельных народа было важной идеологической установкой партии. Именно поэтому с конца 1939 года и до самого начала Второй Отечественной войны в советские лагеря были отправлены десятки тысяч «русофилов» галичан, буковинцев, угрорусов. За то, что они не хотели называться «украинцами», их записывали в «белогвардейцы» и либо уничтожали, либо ссылали. Таким образом была очищена дорога деятельности «бандеровцев» на этих землях.
Не следует также думать, что сознание населения РСФСР, в отличие от УССР, не было подвержено той же «украинизации». Мы, русские, жившие в пределах административной границы РСФСР, испытывали то же давление только в мягкой ее форме. Если бы, скажем, во времена Российской Империи русскому жителю С.-Петербурга кто-нибудь начал рассказывать о том, что жители Киева и Минска представители двух отдельных, но «братских» русскому славянских народов, причем один из них носит столь неказистое и искусственное название, как «украинский», — то он вызвал бы только непонимание, о чем идет речь, или удивление от бессмысленности этой выдумки.
Советская же историческая наука, начиная со школьной скамьи, всем нам, жившим в РСФСР, рассказывала, что какие-то неведомые «украинские» земли попали в состав Литовского государства (XIII- XV вв.), затем перешли в Речь Посполитую и воссоединились в XVII веке с Русским государством уже под названием «Украины». Нам рассказывали, что то ли со времен Киевской Руси, то ли чуть позже единая древнерусская народность разделилась на три самостоятельных ветви, из которых сформировались три отдельных самостоятельных народа: белорусский, «украинский» и русский.
Именно советская власть впервые легализовала массу антирусских идеологий, многие сепаратистские идеи получили права гражданства в СССР. Расчет был на возможно большее ослабление сил русской нации, на ее раскол. Громкие заявления об интернационализме, требования беспрекословной «дружбы народов», в практической плос-
7


кости, применялись только в отношении к русским (в советском урезанном понимании). Именно они должны были считать белорусов и малорусов самостоятельными и отдельными от себя советскими «братьями», а остальные народы всячески культурно и материально развивать, как бы в знак исправления своего «имперского» прошлого «тюрьмы народов».
Советская власть активно меняла исторические вывески с русских, на советские, щедро раздаривая «мазепинцам», чего бы они не попросили. «Украинские» деятели давно уже нашли этот простой «на- уковый» путь, всюду меняя русское на «украинское». За советские годы, мы так, например, привыкли, что прикарпатские земли не имеют к России никакого отношения, что даже после развала СССР не сразу смогли опомниться от коммунистических интернациональных и «украинских» снов и долго не обращали внимания на то, что только вывески на этих русских землях были закрашены «украинскими» подмалевками. Огромные пласты исторических событий долгие годы были практически полностью отданы на откуп «украинским» историкам. Те по понятным партийным причинам всячески замалчивают эти исторические события, способные взорвать десятилетиями лелеемые «украинские» мифы — о Галиции, как о главном центре чистого, без примеси чего- либо русского, «дистиллированного украинства».
Многие люди, выросшие в Галиции, напротив, утверждают, что язык архангельских и вологодских жителей им гораздо более понятен, чем язык их «псевдоукраинских» сородичей из Полтавской губернии. Вышивки Прикарпатья очень похожи на олонецкие. Кстати, и в архитектурном плане бревенчатые дома Галиции никак не похожи на Полтавские или Винницкие мазанки, а скорее родственны все тем же северно- русским постройкам. Это отнюдь не говорит о том, что жители Полтавы или Винницы не являются русскими, это красноречиво подчеркивает лишь местный материал, из которого русское население строило свои жилища и попутно общерусскость прикарпатского населения.
Да, Прикарпатская Русь долгие годы была «подъяремной» территорией, ее топтали и литовские, и польские, и венгерские, и австрийские оккупанты, побывала она и под советской властью, теперь она в руках «украинских» партийцев, но она никогда не переставала помнить о своих русских корнях.
И в нашем сборнике мы пытаемся освятить великую и трагическую историю этой древнерусской земли — «подъяремной» Прикарпатской Руси...
История русского движения в Прикарпатской Руси
Со времен Святого Владимира прикарпатские земли, называвшиеся тогда полосой «червенских городов», или Червонной Русью, всегда были частью Большого Русского мира. Нашествие монголов, а затем экспансия польская и венгерская постепенно подчинили эти русские территории чужеземной власти. Галицкая Русь стала провинцией Польского королевства еще ранее, в 1386 году. Угорская же Русь вошла в состав Венгерского королевства.
Последующая судьба Прикарпатской Руси в силу недальновидности дипломатии Екатерины II связана с Австрией, к которой отошла Гали-
8


чина по первому разделу Польши (1772 г.). По заключении Кучук-Кай- нарджийского мира (1774 г.) Буковина также попала во владения Австрии в награду за ее нейтралитет в русско-турецкой войне 1768—1774 годов. Угорская же Русь еще ранее (в 1526 г.) вошла в состав Австрии как составная часть Венгрии, после разгрома венгров турками.
Несмотря на долгие годы неволи, религиозной экспансии и национального угнетения, русские Прикарпатской Руси старались сохранить свою этническую самоидентификацию, свою природную русскость, хотя большинство и потеряло свою Православную веру, перейдя в унию с Римом. Лишь Буковина в основном сохранила свою приверженность к Православию.
Последний оплот Православия в Галиции (Манявский скит) закрыл австрийский Император Иосиф II в конце XVIII столетия. Но и тогда православная вера продолжала жить в отдельных героях духа. В связи с этим интересна история священника Любковича, который перешел в Православие в то время, когда (1809-1815 гг.) Тернопольская область временно принадлежала России. «Человек этот, — писал крупный галицко-русский историк Д.И. Зубрицкий (1777-1862), — усердно предан Православию, не хотел в церкви поминать папы Римского, исповедовать «от Сына и пр.» Когда область вернулась под власть Австрии, священник не отказался от своих убеждений, несмотря на требования епархиального начальства. Тогда его признали слабоумным и заключили в смирительный дом, где он уже более 20 лет отлучен от жены и детей непоколебимый в своем веровании томится»*.
Этот пример исповедничества показывает, что униатство в те годы, в силу неглубокого проникновения католических новшеств в православный обряд и традиции, не могло при соприкосновении с исторически неизменным Православием удерживать своих пленников, и униаты весьма легко возвращались в лоно Церкви...
Австрийские власти, принужденные в силу разношерстности национального состава подвластного им государства строить свою политику на межэтнических противоречиях, одно время решили использовать русский элемент против польского. Были открыты Львовская семинария, Львовский университет с преподаванием на богословском факультете на русском языке. Все это делалось из желания ослабить элемент польский в присоединенных прикарпатских землях. Но период этот длился недолго, при Меттернихе Галиция подверглась германизации. Русское население вследствие осложненных отношений с Россией попало в Австро-Венгрии под подозрение.
Немецкий историк Энгель писал тогда так: «Кто не испугается того, что русский генерал Тутолмин поясняет в своем универсале 1795 г., по поводу занятия Холма, Белза и Луцка, что-то были когда-то составные части древнего русского государства... А что было бы, если бы русскому кабинету вздумалось утверждать, что Галиция есть собственно русская провинция».
Эти опасения выразились в дальнейшей политике Австрии, которая всеми способами старалась подавлять всякое стремление к русскому единству, соединению с Российской Империей и возвращению из унии в лоно Православной Церкви.
* Письма к М.П. Погодину из славянских земель (1835-1861). Вып. III. М., 1880.
С. 574.
9


Тем не менее именно в середине XIX столетия в Галиции началось русское возрождение. В ответ римо-католики стремились как можно более сблизить униатство с латинским обрядом. Русское униатское население ответило на эту политику борьбой за неизменность восточного православного обряда в своих богослужениях, так как это все же помогало в тех исторических условиях сохранить определенные черты русской самобытности.
Начало русского возрождения и старорусы
Начало русского возрождения в Галиции связывают с так называемой «Русской троицей»: Шашкевич Маркиан Семенович (1811 — 1843), Головацкий Яков Федорович (1814-1888) и Вагилевич Иван Николаевич (1811-1866) и некоторыми другими деятелями.
«Украинские» историки зачастую приписывают их себе, считая, что эти деятели были творцами «украинского дела». Но если не впадать в «украинофильское» исследовательское мифологизирование, которое считает, что все когда-либо находившееся или находящееся на территории современного государства «Украйна» принадлежит к «украинскому делу», то наиболее объективным мнением будет следующее: «в 50-е годы в той или иной степени к «русскому» движению принадлежали едва ли не все будители не только Галичины, но и Закарпатья»*.
Для Прикарпатской Руси всегда была характерна особо яростная борьба по вопросу о языке. В те годы она развернулась в так называемую «азбучную войну». Австрийская администрация и поляки хотели навязать русскому населению латинский алфавит. Этот радикальный вариант не прошел, но все же австрийским полякам, в союзе с «украи- нофилами», удалось изменить правила правописания и ввести фонетическое написание.
Борьба велась вокруг русского литературного языка. Так называемая «старорусская», или «святоюрская», партия стремилась приблизить галицко-русское наречие на основе церковнославянского языка к русскому литературному языку, а украинофильская хотела сблизить народный язык с польским.
Однако, как утверждает уважаемая исследовательница Н.М. Па- шаева: «анализ наследия деятелей русского движения, оформившегося в 60-х гг. и продолжавшего свой исторический путь еще целое столетие, как думается нам (и не только нам), говорит, что спор о языке был лишь маленькой вершиной огромного айсберга. Главным был вопрос — единая Русь «от Карпат до Камчатки» или Украина враждебная «Московии»»**.
Старорусская партия (девиз партии: «бо Русь одна, як Бог один») ощущала свое общерусское единство с русским народом в России, противоположная же сторона выставляла лозунг, что галичане — не поляки и не русские.
* Пашаева Н.М. Очерки истории русского движения в Галичине XIX—XX вв. М., 2001. С. 46.
** Пашаева. Н.М. Очерки истории русского движения в Галичине XIX—XX вв. М., 2001. С. 71.
10


Поляки же в свою очередь активно вмешивались в эту борьбу и пытались внести в галицко-русскую среду, по словам графа Тарновско- го, так не достающую ей ненависть «к москалям, которой именно нужно, как гарантии и основы настоящей и отдельной Руси», которой в галиц- ко-русской среде «до сих пор не видно нигде». Через сто лет поляки жестоко поплатились за взращивание «уркаинского» движения. Банде- ровцы уничтожили около 300 тысяч поляков...
Из «Русской троицы» наиболее последовательную роль в развитии русского дела в Галиции сыграл поэт, филолог и славянофил Я.Ф. Голо- вацкий. Он был профессором, а с 1849 года и ректором Львовского университета. Испытав массу притеснений от поляков и австрийской администрации, он был вынужден в 1867 году переехать в Россию.
Не менее значимым и активным деятелем галицко-русского возрождения был писатель и священник Наумович Иоанн Григорьевич (1826-1891). Отец Иоанн был талантливым организатором, в частности по его инициативе было основано Общество имени М.Качков- ского, сделавшее очень много для проповеди русской самобытности. Наумович был униатским священником, но за свою общественную деятельность, направленную на сближение с Россией, был обвинен в схизме, то есть в православии, и лишен сана. Во время гонений о. Наумович (1866 г.) заявил, что «сходства нашего языка с языком всей Руси не уничтожит никто на свете». В 1885 году, уже в России, он присоединился к Православию и жил в Киеве.
«Как славянин не могу в Москве не видеть русских людей, — утверждал отец Иоанн. — Хотя я малорусин, а там живут великорусы; хотя у меня выговор малорусский, а у них великорусский, но и я русский, и они русские».
К деятелям русского возрождения примыкал крупный галицко- русский историк Дионисий Иванович Зубрицкий (1777-1862) немало потрудившийся для исследования прошлого Прикарпатской Руси. Именно у него мы видим один из первых протестов против попыток ополячившихся «протоукраинцев» придать местным наречиям статус литературного языка. В своей «Истории древнего Галичско-русского княжества» он писал, что «есть мрачные исступленники, или скорее низкие невежды, в лени доселе проживавшие, пренебрегавшие всякую науку собственного языка, употреблявшие чуждое наречие, прислушивавшиеся только простонародному разговору своих слуг и работников и желавшие теперь, чтоб мы писали свою Историю на областном наречии Галичской черни. Странное и смешное требование!.. Где же то пишутся истории на наречии простого земледельца? — кто же и когда писал историю эрцгерцогства Австрийского на этом наречии, каковым болтают и простые тамошние сельские жители, и даже сословие мелких мещан?»*
В Угорской Руси в то же время большую роль сыграл Адольф Иванович Добрянский-Сочуров (1817-1901). Из-за своих русских убеждений ему пришлось бежать из Венгрии в Галичину, откуда он вернулся в 1849 году вместе с русскими войсками, во время подавления Венгерского восстания 1848-1849 годов. В 1864 году А.И. Добрян- ский основал в Униваре «Общество Св. Василия Великого», издавав-
* Зубрицкий Д.И. История древнего Галицко-русского княжества. Львов, 1852. Т. 2. С. 47.
И


шего книги для церкви и школы. Встав во главе Общества, он руководил его газетой «Свет» (1867-1870). Во время политического процесса в 1882 году А.И. Добрянский вместе с такими выдающимися членами русской партии, как И.Наумович, В.М. Площанский, О.А. Марков и другими, обвинялся в государственном преступлении, но был оправдан.
Стараниями А.И. Добрянского и другого угрорусского деятеля
А.Духновича, каноника пряшевской епархии, было начато пробуждение русской народности и в Угорской Руси. Они настойчиво выступали за употребление карпато-россами общерусского литературного языка.
Старшее поколение русских деятелей дало целую когорту ярких борцов за русское дело: Устианович Николай Леонтьевич (1811- 1885), Дедицкий Богдан Андреевич (1827-1909), Гушалевич Иоанн Николаевич (1823-1903), Петрушкевич Антоний Степанович (1821-1913), Малиновский Михаил Иванович (1812-1894), Мо- гильницкий Антоний Любич (1811-1873), Лозинский Иосиф Петрович (1807-1889), Левицкий Иосиф Васильевич (1801-1860), Ильницкий Василий Степанович (1823-1891), Ковальский Василий Дамианович (1826-1911), Качковский Михаил Алексеевич (1802-1872) и других.
Столь активная деятельность не осталась не замеченной ни австрийскими властями, ни поляками, которые всячески постарались внести раскол в русское движение. Поляки неутомимо работали над созданием в Прикарпатской Руси «антимосковской Руси», и в этом украинофильские деятели сыграли наиглавнейшую роль. Поляки стали насильно внедрять в русские школы так называемую «кулишовку», используя фонетическое правописание как инструмент этнического раскола. Вектор на раскол единства русской нации был столь агрессивно не прикрытым, что даже сам изобретатель фонетического правописания П.Кулиш возмущался этим и даже хотел отказаться от своего изобретения. Хорошо известно его письмо из Варшавы от 16 октября 1866 года, посланное Я.Ф. Головацкому во Львов, где он писал следующее: «Вам известно, что правописание, прозванное у вас в Галиции «кулишивкою», изобретено мною в то время, когда все в России были заняты распространением грамотности в простом народе. С целью облегчить науку грамоты для людей, которым некогда долго учиться, я придумал упрощенное правописание. Но из него теперь делают политическое знамя. Полякам приятно, что не все русские пишут одинаково по-русски; они в последнее время особенно принялись хвалить мою выдумку: они основывают на ней свои вздорные планы и потому готовы льстить даже такому своему противнику, как я... Теперь берет меня охота написать новое заявление в том же роде по поводу превозносимой ими «кулишивки». Видя это знамя в неприятельских руках, я первый на него ударю и отрекусь от своего правописания во имя русского единства».
Давление на русское население вылилось в знаменитый процесс Ольги Грабарь* (1882 г.), который стал первым политическим процессом против деятелей русского движения.
12
* Ольга Грабарь была матерью знаменитого историка искусства Игоря Эммануиловича Грабаря (1871-1960) и крупного специалиста в области международного права, профессора Владимира Эммануиловича Грабаря (1865-1956). О самом процессе см.: Стенографический отчет из Судовой росправы по делу Ольги Грабарь и товарищей, обжалованных о преступление головной здравы из параграфа 58 бук. ... Львов, 1882.


Особую роль в борьбе с русским движением в Галиции сыграла римо-католическая церковь, которая опасалась так называемого «моск- вофильства». Не в силах повлиять на старое поколение русских деятелей, католические идеологи обратили внимание на так.называемых «народовцеві начав поддерживать их и параллельно корректировать их взгляды, внедряя идею об этнической различности северорусов и за- паднорусов. Образование было изъято из рук униатского «русофильского» духовенства и передано польской администрации Галичины. В 1882 году богатый униатский орден «Василианов» был поставлен под контроль и руководство иезуитов. Была налажена система, когда лучшие места в Галиции можно было получить только при обязательном исповедании «антирусских», украинских взглядов.
Вся эта политика привела к разрыву в 1885 году так называемых «москвофилов» с так называемыми «народовцами». Последние основали свой отдельный центр «Народную Раду» в противовес «Русской Раде», начавшей свое существование еще в 1848 году.
«Народовцев» активно использовала и австрийская администрация, и поляки, и католическая церковь. Именно из среды «народовцев», на базе социалистических идей, к концу 1880-х годов и появляется то самое «украинство», которое принесло такой раскол в русский мир в XX столетии.
Войдя в соглашение с австрийским наместником графом Бадени и униатским митрополитом Сильвестром Сембратовичем, «народовцы» объявили так называемую «новую эру» в культурно-политической деятельности для не-польского населения края. 25 ноября 1890 года в Галицком сейме представители «Русского клуба» депутаты Юлиан Романчук и А.Вахнянин, оба учителя «руской» гимназии, не советуясь с другими русскими депутатами, членами «Русского клуба», выступили с предательским заявлением, что народ Галицкой Руси не имеет никаких родственных национальных связей с остальной Русью и всецело предан католическому Риму и австрийской государственности.
Русские депутаты, члены «старорусской», партии резко протестовали против этого предательского акта, на что австрийская администрация ответила гонениями.
Вскоре стало понятно, что такого рода выступление Романчука должно было стать фоном для радикальных реформ, которые задумали в Риме и в Вене. В 1891 году в униатской церкви было проведено радикальное сближение униатства с католичеством, были введены никогда ранее не празднуемые униатами католические праздники и изменено само положение униатской церкви. В области образования в 1892 году было насильственно введено чуждое русскому языку фонетическое правописание. Правительство и католическая церковь всерьез занялись отчуждением галицко-русского населения от остального русского народа.
«Формальный и беспощадный поход против русской культуры в Галиции, — писала одна из галицко-русских газет, — резко поднявший фонды еле прозябавшего украинофильского народничества, начат был австрийским правительством после Берлинского конгресса 1878 года. Австрия и Германия заключили тайный договор против России, и Австрия принялась искоренять в своих восточных областях «русскую опасность». Из Вены во Львов, в помощь наместнику Голуховскому, прислали немца, Лебля (Lobl), с экзекуционно-диктаторскими полномочия-
13


ми. Вскоре арестованы были редакторы всех (шести) русских газет во Львове и тысячи крестьян и чиновников по всей Галиции. Митрополит Иосиф и многие русские деятели были изгнаны; другие — лишены должностей. Митрополия, консистория, школы, монастыри оказались в руках иезуитов и украинофилов-народовцев»*.
Примерно то же самое было и в православной Буковине. Русский историк Андрей Дикий** пишет об этом так: «русский литературный язык в Буковине употреблялся, даже в официальных случаях, наравне с языками немецким и румынским. Лучшим доказательством этого служат мраморные доски на здании Городской Думы (Ратуши) Черно- виц, водруженные в ознаменование 25-летия (в 1873 г.) и 40-летия (в 1888 г.) царствования Австрийского императора Франца Иосифа II. Надписи на них сделаны на трех языках: немецком, румынском и литературном русском. Но уже на третьей доске (водруженной в 1898 г. в память 50-летия царствования) надпись на литературном русском языке заменена надписью на украинском языке — фонетическим правописанием. Фонетическое правописание было принудительно введено в школах Буковины в конце XIX века, несмотря на то, что при проведении среди всех учителей анкеты по этому вопросу только два учителя, во всей Буковине высказались за фонетическое правописание, в то время как все остальные категорически и обоснованно против этого возражали... Любопытный документ, характеризующий методам внедрения этих, желательных Австрии, настроений попал в руки русских оккупационных властей, когда в 1914 году Буковина была занята русскими войсками. В австрийском архиве была найдена собственноручная подписка-обязательство “профессора” (преподавателя) “рус- кого” языка Смаль-Стоцкого, которой он обязывается, если ему будет предоставлено место, преподавать “руский” язык и историю в духе их отдельности и полной отчужденности от общерусской истории, культуры и языка. Смаль-Стоцкий не был исключением. Все учителя в Буковине, начиная с конца XIX века, если хотели удержаться на службе или получить таковую, должны были быть и активными пропагандистами политики Австрии, направленной к отчуждению населения земель Западной Руси от общерусской культуры и от России»***.
Новое поколение русских деятелей Прикарпатья
Несмотря на римо-католическое религиозное, австрийское административное и польское культурное давление, русское движение в Прикарпатской Руси в начале XX столетия смогло выработать последовательную позицию, в центре которой лежало стремление к объединению с Россией и русским народом. В ряды русского движения приходит новое поколение молодых людей, с которыми и будут связаны самые яркие и трагические события Русского Прикарпатского возрождения.
* «Русская воля*. Тернополь. 1911. № 9.
** А.Дикий — псевдоним Андрея Ивановича Занкевича (1893-1977) — потомственного русского дворянина, политического деятеля и журналиста. Автор книг: «Неискаженная история Украины-Руси* (Нью-Йорк, Т. 1-2), «Русско-еврейский диалог* и др.
*** Дикий А. Неискаженная история Украины-Руси. Нью-Йорк. Т. II. См. главу «Буковина и Карпатская Русь*.
14


Эстафета русского дела перешла из рук таких людей, как уже упоминавшиеся Адольф Иванович Добрянский, Яков Федорович Головац- кий и о. Иоанн Наумович, и их учеников — Осипа Андреевича Маркова* (1849-1909), историка Филиппа Ивановича Свистуна** (1844-1916) и публициста Осип Андреевич Мончаловский*** (1858-1906), в руки их молодых последователей, целой плеяды прикарпатских русских деятелей: Маркова Дмитрия Андреевича (1864- 1938); Дудыкевича Владимира Феофиловича (1861-1922); Бен- дасюка Семена Юрьевича (1877-1964); братьев Геровских; Юлиана Андреевича Яворского (1877-1937); Мариана Феофиловича Глушкевича (1878-1935) и других.
Молодое поколение «открыто заявляло о своей идеологии единства русского народа, т. е. великороссов, малороссов и белороссов»****, и взяло курс на возвращение в лоно Православия, вхождение Прикарпатской Руси в Российскую Империю и на употребление русского литературного языка.
Это вызвало бешеную реакцию австрийских властей и деятелей «украинского» движения. В 1913 году австро-венгерские власти инсценировали «шпионский процесс», обвиняя нескольких видных «русофилов» (Бендасюк, Колдра, Сандович, Гудима) в государственной измене.
Будучи публицистом и сотрудником ежедневной газеты «Прикарпатская Русь», С.Ю. Бендасюк шел первым в этом списке как наиболее активный пропагандист русской культуры и русского единства. В 1910-1912 годах он был секретарем знаменитого просветительского галицко-русского Общества имени Михаила Качковского. Вместе с ним по суду шел канонизированный Польской Православной Церковью как мученик отец Максим Сандович, позже вторично арестованный и расстрелянный в сентябре 1914 года. Умер он со словами: «Да живет русский народ и святое православие!»
Процесс этот стал попыткой подавления набиравшего силы русского движения, но, несмотря на все старания австрийского правительства, он не привел к осуждению обвиняемых, и они после двух с половиной лет были оправданы.
С началом Первой мировой войны русские, живущие в Прикарпатской Руси, подверглись настоящему геноциду. Австро-венгерские власти провели масштабные чистки русского населения, жертвами которых стали несколько сотен тысяч человек — расстрелянных, повешенных, лишенных крова и замученных в лагерях. Австрийские концлагеря Талергоф и Терезин, забытые сегодня, были первыми ласточками, предшественниками германских Освенцима, Дахау и Треблинки. Именно в Талергофе и Терезине была опробована политика массовых убийств мирного населения. Прикарпатские русские пережили свою национальную голгофу. Особую роль «общественных полицаев» в этом ге-
* Издатель нескольких русских газет «Пролом» (1881-1882), «Новый пролом» (1883-1887), «Червонная Русь» (1887-1891), «Галицкая Русь» (1891-1892), «Галичанин» (1893-1909, сама газета выходила до 1914 года)
** Свистун Филипп Иванович — галицко-русский историк, публицист.
*** Мончаловский О.А. был постоянным сотрудником газеты «Галичанин», соредактором «Сборника Галицко-русской матицы». Пропагандировал в своих трудах Русь от Карпат до Камчатки.
**** Ваврик В.Р. Краткий очерк галицко-русской письменности. Лувен, 1973. С. 59.
15


ноциде сыграли профессиональные «украинцы», «мазепинцы», усердствуя в доносах и участвуя в расправах над русскими галичанами, буковинцами, угрорусами.
«Талергофская трагедия, — как пишет историк Н.М. Пашаева, — была трагедией всего русского движения и всего народа Галичины. Масштабы этой трагедии многих тысяч семей были бы несравненно более скромными, если бы не предательская роль украинофилов, которые были пятой колонной галицкого национального движения, помощниками австрийской администрации и военщины»*.
Лидеры русского движения были арестованы, и в Вене были организованы против них два крупных судебных процесса. Первый процесс (с 21.06. 1915 до 21.08. 1915) велся военным дивизионным судом ландвера в Вене и приговорил за государственную измену Австрии к смертной казни через повешение Д.А. Маркова, В.М. Куриловича, К.С. Черлюнчакевича, И.Н. Дрогомирецкого, Д.Г. Янчевецкого, Ф.Дьякова, Г.Мулькевича. Всех их спас Государь Император Николай II**, который через испанского короля Альфонса XIII смог добиться замены смертной казни на пожизненное заключение.
На втором венском процессе список обвиняемых возглавлял православный протоиерей доктор Кассиан Дмитриевич Богатырец (1868- 1960) из Буковины. Процесс шел с 4 сентября 1916 по 17 февраля 1917 года. Из 24 человек — семеро оправданы, остальные приговорены к смерти. Но весной 1917 года при новом австрийском императоре Карле I они все были амнистированы.
Православная Русь и «мазепинский» реванш Степи
Украинцы являются только орудием в руках Провидения, чтобы вырвать христианский Восток из клещей ереси [имеется ввиду Православие — прим. М.С.] , чтобы водворить его в лоно Апостольской престола и включить в европейское общество.
Слова униатского митрополита Андрея Шептицкого (Из книги Юлии Прайс «Кшиве литеры». Варшава, I960)
Столь из ряда вон выходящая агрессия была во многом и вызвана, тем что во время войны и после нее русские люди стали массово переходить из унии в Православие и уходить из австро-венгерских пределов в Россию (по данным Р.Д. Мировича таких было около 200 тысяч).
Как пишет весьма осведомленный в этой теме юрисконсульт Варшавской митрополии К.Н. Николаев: «во время войны в декабре
* Пашаева Н.М. Очерки истории русского движения в Галичине ХІХ-ХХ вв. М., 2001. С. 148-149.
** Надо сказать, что Государь Император Николай II принял свой страдальческий венец не в последнюю очередь и из-за своего желания освободить подъяремную Прикарпатскую Русь из рук Австро-Венгрии и не оставлять прикарпатских русских под постоянным давлением иноплеменных поработителей.


1914 года в Галиции было около 50 приходов, перешедших из унии в православие, в феврале 1915 года — 152, а перед русским отступлением — 200. При отступлении в Россию ушло 60 униатских священников. В Прикарпатской Руси с 1920 по 1923 годы из унии в православие перешло, опираясь на сербскую церковь, 100 000 человек при 68 приходах. В самой Польше, на Лемковщине и в Галиции в православие с 1923 года по 1929 год перешло около 30 000 человек при отсутствии свободы и средств у православной церкви. Из унии ушло 11%. К 1933 году перешло 60 тысяч»*.
Долгие годы «мазепинцы» всеми способами пытались и до сих пор пытаются скомпрометировать движение в сторону Православия западнорусских людей временно пребывавших в унии с Римом. Самостийная историография пытается нам навязать мнение, что все массовые переходы из унии в Православие (особенно поминается 1946 г.) были делом вмешательства государства. При этом всячески замалчивается исторический опыт весьма многочисленных переходов из унии во времена жесточайшего католического режима первой половины XX столетия в Австро-Венгрии, а затем в Польском государстве, который и привел к естественному воссоединению русских униатов с Православной Церковью на Львовском соборе 1946 года, хотя и при «содействии» советской власти, но по доброй воле бывших униатов**.
Таким образом, русское население Галиции, несмотря на все гонения, которые ему довелось пережить в годы торжества Брестской унии, находясь под властью иностранных правителей, внутренне всегда стремилось вернуться в Православие, воссоединиться с Россией. Особенно явственен был этот порыв в период между подавлением русскими войсками Венгерского восстания (1848), когда начались первые личные контакты подъяремной Руси с русскими людьми Российской Империи, и до Львовского собора в 1946 году, который реализовал церковное единство русского народа, ликвидировав Брестскую унию (1596). Некогда отторженное было собрано воедино, хотя и в годы, когда в России властвовало безбожие и советский интернационализм. Однако антирусские силы при благожелательной поддержке коммунистической партии продолжали неутомимо вести свою борьбу против единства Руси, против ее души, раздирая на куски ее национальное тело. Мало того, что самостийничество активно участвовало в разрушении единства нашего государства в конце 80-х и начале 90-х годов XX столетия, оно довело и Прикарпатские земли до материального обнищания и даже вымирания.
Это признается даже и самой «украинской» прессой: «Галиция вышла на первое место по безработице в 2000 год»***, а «в Ивано- Франковской, Львовской и Тернопольской соотношение рождаемости и смертности ухудшается быстрее, чем в других регионах Украины»****.
В связи с этим интересно признание современного «украинского» националиста пана Корчинского о том, что «практически все идеологи, теоретики и вожди украинского национализма — выходцы с Во-
* Николаев К.Н. Восточный обряд. Париж, 1950. С. 169.
** Ведь не загоняло же советское государство литовцев-католиков или белорус- сов-католиков в Православную Церковь.
*** Слава Родины. 2000. № 6. С. 2.
**** Тиждень. 2000. 9 лютого.
2 Заказ 247


стока и с Юга Украины. Из Харьковской, Херсонской областей, Полтавщины. В то время как все девятнадцатое столетие именно Западная Украина была средоточием русофильских настроений»*.
Положение на этой «передовой» западной окраине «Украины» стало гораздо хуже, чем в других регионах и без того слаборазвитого «украинского» государственного образования. Сами «мазепинцы» своей политикой загоняют население Прикарпатья на «ридну канадчину», «рид- ну австралийщину» и «ридну европейщину», где им не находится никакого другого места, как только среди подсобных разнорабочих. Огромные массы галичан продолжают по милости своих доморощенных «визво- ленцев Украини» работать на иностранных панщинах, как и столетия назад. Борьба за украинские «постуляты» этих «свідомих украіньців» доведет западнорусское население до полного духовного и материального истощения. Видимо, «мазепинцы» готовят западнорусскому населению судьбу плодородного гумуса для развития панских культур Германии, Польши и других европейских государств.
Внимание, которое оказывается этому региону западными странами и их спецслужбами, говорит об особом значении «Украины» в деле давления на Россию, в силу того, что население и России, и «Украины» этнически однородно**.
Западные политики видят возможность противопоставить «украинцев» — русским, «Украину» — России, так же, как они противопоставляли западных немцев ФРГ — восточным ГДР. Мы же должны противопоставить этой экспансии старинную и проверенную временем идею единства русской нации и не дать возможности Западу сыграть на местечковых амбициях «украинства». Не надо забывать, что «Украина» образовалась на древних, исконных русских землях, что Киевщина и Львовщина столь же значимые центры русской жизни, как и Косово для сербов. Современная «Украина» это Юго-Западная Русь, подъяремная «украинцам».
«Украинство» — это духовное одичание. И здесь очень важно заметить, что оно как политическое движение появилось на свет именно в период массового отступления от веры, в конце XIX — начале XX столетия. Вселенская истина Православия, ассимилировавшая в единый русский народ множество племенных остатков степных племен, сдерживала их родо-племенные пристрастия до тех пор, пока имела на них духовное влияние. Но при ослаблении этого влияния во времена торжества секулярного сознания, приведшего к великой революционной смуте XX столетия, все эти дремавшие этнические предпочтения стали воплощаться в потомках покоренной Степи.
«Население Южной России, — утверждает один из крупнейших исследователей «украинского» движения, — в расовом отношении представляется смешанным. Русское в своей основе, оно впитало в себя кровь целого ряда племен, преимущественно тюркского происхождения. Хазары, печенеги, такие мелкие народцы, как торки, берендеи, ков- цы, известные под именем черных клобуков (каратулей), половцы, татары, черкесы — все эти племена преемственно скрещивались с русскими и оставили свой след в физических и психических особенностях южнорусского населения. Наблюдения над смешением рас показыва-
18
* Корчинский Д. Ющенко — это подстава / / Завтра. 2004. № 47. С. 3.
** См. книгу профессора И.А. Сикорского «Русские и украинцы». Киев, 1913.


ют, что в последующих поколениях, когда скрещивание происходит уже только в пределах одного народа, тем не менее могут рождаться особи, воспроизводящие в чистом виде предка чужой крови. Знакомясь с деятелями украинского движения, начиная с 1875 года, не по книгам, а в живых образах, мы вынесли впечатление, что «украинцы» — это именно особи, уклонившиеся от общерусского типа в сторону воспроизведения предков чужой тюркской крови, стоявших в культурном отношении значительно ниже русской расы»*.
С этим можно только согласиться. Действительно, так называемое «украинское возрождение» никоим образом не имеет отношения к национальному возрождению наследников Киевской Руси, а совсем напротив, является реваншем степняков. Как только влияние Православия ослабло на эти ассимилированные элементы русской нации, они дали реакцию недовольства и стремление к разрушению. Характерно, что избранный в качестве герба «Украины» — тризуб, является таким же поруганным символом Рюриковичей, как и орел Керенского, есть позорное изображение герба Российской Империи.^ В «украинском» тризубе отсутствует главная и центральная деталь герба Рюриковичей — крест, а у орла Керенского отняты и кресты, и короны. Параллель между революционными февралистами и их окраинными товарищами «украинцами», состоявшими зачастую в одних и тех же масонских ложах, напрашивается сама собой. Их объединяет борьба с христианской традицией России.
Активные «украинцы» прошлого и настоящего в немалом количестве представляют из себя бессознательных степных реваншистов, реализующих свое отрицательное отношение к русским через возможные для них формы «украинства» — радикальной антирусской идеологии.
Чем еще можно объяснить совершенно иррациональную ненависть ко всему русскому у малорусских людей, еще каких-нибудь 90 лет назад и не подозревавших, что они «украинцы»?
Для Галиции этот «степной реванш» украинства осложняется еще и привнесением в него и других этнических составляющих: польских, еврейских, армянских, татарских** и прочих издавна поселившихся на этих землях народов. Но несмотря на то, что сегодняшняя ситуация в Галиции неблагоприятна для интеграционных процессов, земля эта никогда не станет в наших глазах «украинской». У «мазепинцев» нет земли на Святой Руси. Отступники и предатели своих религиозных и национальных корней не имеют Родины, она их изгоняет.
На земле Прикарпатской Руси, обильно политой русской кровью, начиная со времен Киевской Руси и кончая двумя мировыми войнами XX столетия, не должно быть пристанища для людей, которые желают уничтожения Православия и русского единства. «Мазепинство» долж-
* Царинньш А. Украинское движение. Краткий исторический очерк, преимущественно по личным воспоминаниям / / Украинский сепаратизм в России. Идеология национального раскола. М., 1998. С. 250-251.
** В связи с этим небезынтересно обратить внимание на то, что в новейшие времена мэром Львова побывал некто господин Боняк (окончание его фамилии «як» говорит о тюркских корнях), щирый «украинец» и весьма агрессивно настроенный. Не имеет ли он хотя бы отдаленного родственного отношения к тому половецкому хану Боняку, который разорил окрестности Киева в 1096 году и затем был несколько раз разбит русскими князьями. Он же сжег и русский Галич.
2*


но быть осуждено в русской истории, точно так же, как любая другая смута, любой другой раскол, на вечное проклятие, как и был анафемат- ствован Православной Церковью и сам их отец — гетман Мазепа, которого по одному из преданий живьем сожрали блохи в собственной кровати...
Не следует унывать и опускать руки при виде сегодняшнего положения дел. И апостол Павел был в свое время Савлом и гнал Христа. Сонм мучеников за Православие и русское дело в Галиции, о которых рассказывает наша книга, — верная надежда на возрождение самосознания западнорусского населения Карпатской Руси. Галиция была и останется в сознании русских людей частью русского мира, и кто бы и когда бы ни пытался ее отторгнуть от России, она всякий раз, как капельки ртути, будет стараться собираться воедино, преодолевая разделение.
Несмотря на столетия иностранной неволи, Карпатская Русь все же воссоединилась в 1939-1945 годах с Россией под видом СССР. Но беда была в том, что советская идеология видела свой интерес в развитиии «украинства». И эти взращенные коммунистами «украинские» товарищи в трудную минуту для КПСС внесли немалую лепту в развал Большой России.
Сегодня Россия свободилась от советских догм и должна занять непримиримую позицию в отношении «мазепинства» в своем вековом собирании русских земель.
«Да не будет больше подъяремной Руси!» — вот путь лечения «украинской» болезни русской нации, который указал нам еще сам Государь Император Николай II, произнеся эти слова в 1914 году во взятом русскими войсками Львове.
Михаил СМОЛИН
20


Ф.И. Свистун
Погибнет ЛИ Прикарпатская Русь?
Обозревая прошлое Прикарпатской Руси, нельзя не увидеть, что, поставленная на страже юго-западных окраин Руси, она в продолжении тысячи лет верно и непоколебимо исполняла свое предназначение. Начало ее падения относится к нашествию татар и разорению ими всех земель на северном склоне Карпат. Имея, с одной стороны, татарскую орду, а с двух других сторон Польшу и Венгрию, постепенно укреплявших свое могущество, ослабленная Червонная Русь недолго могла сохранять свою независимость. Однако на утрату ею независимости не столько повлияли эти два государства, сколько римская курия, постоянно подстрекавшая владетелей Польши и Венгрии к войне со «схизматиками» в Галицко-Владимирском княжестве. Ватикан склонил Казимира Великого и венгерского короля объединить свои силы для покорения той земли, с которой католичеству, как с плацдарма, удобнее было распространяться на Восток. Казимир Великий нанес тяжелый удар Червонной Руси. При нем от прежнего русского боярства остались лишь следы. Он наметил ту политику относительно червонно-русских городов, которой придерживались и ближайшие его наследники. Они стремились, используя магдебургское право, придать червонно-русским городам латинский характер. Потеряв города, Червонная Русь лишилась очагов своей духовной и гражданской жизни.
Несмотря на это, народ и*оставшееся малочисленное дворянство и духовенство обнаружили в последующее время необыкновенную стойкость в защите Православия и своей национальности. В XV и XVI веках возникла даже новая червонно-русская шляхта из князей волошских селений, войтов и солтысов — и она, можно сказать, не меньше и даже усерднее стоит на страже русской национальности, чем прежнее русское дворянство. В XVI веке червонно-русские города стали заполняться свежим русским мещанством, оживотворенным и пробужденным к деятельности греками-пришельцами.
Когда Червонная Русь опять стала подниматься, пришли иезуиты и начали борьбу против русского племени. Иезуиты нанесли карпато- россам тяжелый удар, отчуждая русское дворянство и князей от народа, подстрекая польское мещанство против русских соседей, заводя церковную унию, латинизируя и полонизуя русский народ. Но и в этих условиях Червонная Русь обнаружила необыкновенную стойкость. Она последней из литовско-польских земель приняла унию, приняв же ее, всегда боролась за греко-славянский обряд. Придавленная во время владения Польши, она опять поднимается во время владения Австрии.
Если разобраться в том, кто в первую очередь враждебно относился к Прикарпатской Руси, то видно, что еще в то время, когда карпа- тороссы были православными, это была, во-первых, римская курия со
21


своим латинским духовенством, подстрекавшая польских королей против «схизматической» Руси, а во-вторых, — мещане немецкой народности. Когда червонно-русские города стали ополячиваться, в них одновременно усилилась и русская стихия.
Вообще, вникнув глубже в историю Прикарпатской Руси, видим, что для нее немецкий элемент оказался более опасным, чем польский. Поляк своим темпераментом приводит лишь к тому, что дразнит и беспокоит, но чуждой национальности не истребляет в такой степени, как немец, действующий систематически, спокойно, последовательно и всегда с успехом. Польский народ, если бы его не подстрекали иезуиты или иноземцы, никогда бы не относился враждебно к русскому. Врагами русского народа всегда были олигархи. Примечательно, что и сегодня на истреблении русского народа в Галиции настаивают олигархи — все равно, польского, еврейского, армянского или немецкого они происхождения. Кроме олигархов врагами Руси является также римское ультрамонтанство.
Вообще можно сказать, что если Прикарпатская Русь вынесла гонения и страдания на протяжении 500 лет, то и сегодня, обладая более развитыми духовными средствами самозащиты, никак нельзя думать, чтобы она погибла. Новые гонения лишь усилят русский дух, закалят его и пробудят к живой деятельности.
Из отдельных сословий в течение истории видим, что самой слабой стихией в национальном отношении были литовско-русские князья, а затем дворяне и вместе с ними нестойкая церковная иерархия. Самой сильной стихией были мещане, мелкая шляхта и простонародье с низшим духовенством. Этим именно, так сказать, демократическим элементам, обязана Прикарпатская Русь, что не обезличилась и что существует до нынешнего времени, не утратив своего национального характера.
22


Профессор И.П. Филевич
По поводу теории двух русских народностей
I
Народность — понятие не новое, но лишь в недавнее сравнительно время оно распространилось на всю народную массу, прежде не обращавшую на себя внимания. Новые условия жизни сообщили старому понятию новое содержание; науке пришлось уяснять его. Отсюда развитие изучений народности и быстрые успехи новых научных дисциплин, посвященных этим изучениям. Антропология, диалектология, этнография, фольклор — все эти дисциплины быстро выросли, окрепли и сообщили прежде бесправной и, по-видимому, безличной массе живые, определенные формы, пробудили к ней глубокий интерес, а в общественном строе поставили ее во главу угла.
Благодаря этому жизнь народов получила другой смысл, чем прежде, и положение старушки истории оказалось, в сущности, довольно критическим. Еще недавно magistra vitae, — она стала казаться лишь бледным, односторонним отражением жизни, отражением лишь внешних ее форм, причем в этих формах, по-видимому, почти не было места для народности, в новом смысле этого понятия.
Под влиянием естественного увлечения новым многие пророчили истории печальное будущее. Предсказания не оправдались, история не потеряла значения; но содержание ее действительно расширилось и обновилось новыми элементами, а указанные выше новые научные отрасли составили круг ее вспомогательных дисциплин.
В России вопрос о народности и, в частности, вопрос о взаимных отношениях ее составных частей поставлен был сравнительно довольно давно, как вообще рано и отчасти независимо от Европы начались у нас народные изучения. В этом, несомненно, сказались особенности склада русской исторической жизни. Уже в 30-х годах прошлого века уроженец Карпатской Руси Юрий Венелин1 поставил вопрос, получивший особенную известность и значение несколько позже, благодаря статье Костомарова2 «Две русские народности». Венелин тоже говорит о двух народностях, называет их «Северянами» и «Южанами» и в самом заглавии своей статьи: «О споре между Южанами и Северянами насчет их россизма», обозначает их взаимные отношения. Позволим себе напомнить главнейшие положения этой замечательной статьи.
«Весь русский народ, — говорит Венелин, — так как он есть ныне, по огромности своей (удивительная вещь!), разделился только на две ветви (между тем как другие народы распались на многие отрасли); этих ветвей иначе назвать нельзя, как только по местоположению, Северною и Южною Русью, или, иначе, Северянами и Южанами. Главное условие разделения одного и того же огромного народа на две ветви
23


было во взаимном постепенном уклонении в языке. Это уклонение называется наречием; отсюда наречие северное и южное. Так только понять то и другое можно; так только то и другое называть должно». Обозначив затем численность и территорию обеих ветвей (причем к Южанам отнесены и белорусы) и указав общность их названия, Вене- лин замечает, что каждая из ветвей признает русскою, в сущности, только себя. По убеждению московского простолюдина, малоросс уже «не русский, а поляк, или хохол, или литва, или казак, или украинец, или что- либо похожее; словом, он не свой». Точно так же и Южане, «в свою очередь, не допускают Северян участвовать в россизме; как ни называй себя он русским, все-таки он не русин, а москаль, липован или кацап. По мнению Южан, настоящая Русь простирается только до тех пределов, до коих живут Южане, а всё прочее Московщина». Эти механические мнения, — «а la borodatsch», с одной, «а la oussatsch, a la britaya golova», с другой стороны, — господствуя главным образом среди простонародья, проникают нередко и в образованный круг, сообщая иногда «неприятное направление народному ощущению».
Свидетельствуя о любви к своему, этот спор утешителен и «обеим сторонам приносит равную честь». Но в то же время эти ощущения, невольно производимые в спорящих сторонах, имели, по замечанию Ве- нелина, порядочное, а иногда и сильное влияние на судьбу Руси вообще. «Я не могу, — говорит он, — всего этого пересказать теперь в нескольких словах; замечу только, что умный историк, одаренный проницательным и сообразительным умом, легко заметит и оттенит это, перебирая весь ряд сценической жизни как Северян, так и Южан. Поляки и католицизм (иезуиты) очень искусно воспользовались этим внутренним, так сказать, раздором между русаками и за то сколько наделали себе прозелитов между Южанами! Но нечего было делать, если в старину все суждения и ощущения были только a la borodatsch, a la oussatsch».
Впрочем, старое не прекратилось и поныне, и здесь — в изображении современности — в словах Венелина оказывается сильная горечь.
«В старину? Нет! И ныне еще в полной силе водятся в поговорках старинные диковинки, и преимущественно между Северянами; стоит только вслушаться в их образ мыслей. Высшее общество (понимаю образованное) несравненно малочисленнее у Южан, нежели у Северян, ибо оно состоит большею частью из поляков; посему Южане, если исключить Украйну и Новороссию, не имеют собственного литературного голоса; по всей Южной и Западной Руси вся Русь разжалована в крестьянство; вдоль и поперек все немо и тихо между жителями; разве только, на вопрос западного путника, скажет крестьянин окрестностей Гродна, Бреста или Замостья, возвращающийся с панщины, что он русин и что язык и вера его русьская, не говоря уже о Волыни, о Подолье. Чувствуя свое уничижение, для южанина-русака нет силы, нет удовольствия в его собственном имени, в имени Русь. Это слово в тех странах веками унижено до земли, и русин в средних и высших тамошних обществах значит не что иное, как только босый, бритоголовый раб. Какая отрада для сего мирного земледельца, если прохожий солдат или ямщик, или даже русский барин поиздевается над ним хохлом, а собственный его пан холопом? Он не воззывает матери родины своей по имени; он о ней знает только по преданию; он даже не имеет права назвать Русь своею матерью,— одни только поляки шумят о ней под именем отчизны... Русь — отчизна поляков!
24


Итак, Южане, имея похвальное соревнование с северными русинами об россизме, имеют еще соперников и в поляках относительно к их колыбели. В сем деле поляки, составляющие на Южной Руси одно только высшее или образованное сословие, с жаром и успехом оспаривали у безграмотных Южан все преимущества и ласки родины»...
Произошло все это благодаря «нашествию ляхов на Русь» и образованию их владений по сю сторону Вислы. В истории Южной Руси этот факт составляет важнейшую главу. Россия вытерпела три нашествия: татар с востока, турок вместе с татарами с юга и ляхов с запада.
«Все эти три нашествия были очень сильны, деятельны, угнета- тельны, но вместе и разнохарактерны, посему и тем вреднее, чем разнообразнее были их влияния. Нашествие татар, влияние турков было механическое, материальное, кровное; нашествие... славян завислянс- ких было мирное, бескровное, политическое, нравственное нашествие по заключенному условию; тому можно было представить материальную, физическую преграду, приостановить мечом, но последнее требовало духовного противодействия, ибо никакой меч не мог приостановить оного. Владычество первых нашествий давно кончилось, но последнего еще продолжается и продолжается нравственно»... «Пока Северяне выносили одно нашествие, Южане вытерпели два, и оба были убийственнее для человека как в физическом, гражданском, так и в нравственном его отношении»...
Вот важнейшие замечания чуткого карпаторуса. Статья его не закончена и представляет, по-видимому, беглый набросок мыслей, по случаю выхода русского перевода «Описания Украины» Боплана3 (СПб., 1832). Едва ли, однако, надо прибавлять, что эти мысли поражают и теперь меткостью и глубиною. Академик Пыпин4 недаром извлек эту статью из забвения и отвел ей видное место в своем труде по русской этнографии, обозначив одну из глав даже названием венелинской статьи*.
В печати статья Венелина появилась лишь в 1847 году**, уже по смерти автора, и, по-видимому, не обратила на себя надлежащего внимания. Время живого интереса к затронутому Венелиным вопросу тогда еще не настало. Но вопрос выдвигался самой жизнью, и чем дальше, тем сильнее. Вместе с тем начинают понемногу перерабатываться и старые, механические представления и выводы. Мы не имеем в виду следить подробно за ходом постепенного развития этих взглядов. Ограничимся некоторыми более яркими примерами.
Отношение Венелина к пререканиям «двух Ивановичей» сказывается ясно в приведенных выше выдержках: спорить, в сущности, не о чем; надо дружно работать над устранением тех зол, которые представляют результат неблагоприятного склада исторических условий и столь заметны и поныне на всей территории Южан, в виде чужих влияний, принизивших до земли русское имя.
Еще определеннее высказался по этому вопросу Гоголь в письме к А.О. Смирновой в 1844 году «Скажу вам одно слово насчет того, какая у меня душа, хохлацкая или русская, — потому что это, как я вижу из письма вашего, служило одно время предметом ваших рассуждений
* История русской этнографии. Т. III. Гл. X.
** Чтения в Обществе Истории и Древностей, год 3-й. Кн. 4-я.
25


и споров с другими. На это вам скажу, что я сам не знаю, какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, — явный знак, что они должны пополнять одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве»*.
Но то, что было ясно для гениального Гоголя, что подсказывал Венелину богатый опыт его исключительной жизни, требовало еще многих разъяснений для массы образованного общества, даже для заметных его представителей, особенно среди «Северян». Это лучше всего подтверждает оживленная полемика по вопросу о малорусско-великорусских отношениях, завязавшаяся в 50-х годах между Погодиным6 и Максимовичем7.
«Люблю язык моей родины, — пишет Максимович Погодину, — и уже лет тридцать наблюдаю звуки его в сравнении с севернорусскими и западнославянскими; примечаю все его отголоски в народных песнях и в письменных памятниках разных веков. Во всех древних памятниках, писанных некогда на нашем русском юге, вижу ясно следы южнорусского языка в тексте церковнославянском, и их набирается множество; а ты говоришь, что там нет и следов малороссийского наречия!»** Вот в каком различном виде представлялись одни и те же явления двум видным представителям разных частей Руси! Очевидно, взгляды их в этом случае определялись чисто субъективными впечатлениями и, в сущности, мало отличались от взглядов венелинс- кого «бородача» и «усача»***. В то же время эти взгляды способны были действительно сообщать, как заметил Венелин, «неприятное направление ощущению». Вот одно очень характерное место из писем Максимовича:
«...Что я «щирый малороссиянин» и теперь, как прежде, и буду даже до смерти, это очень естественно; я не от рода варяжьска, а от малороссийского, — и люблю Малороссию, люблю язык ее народа, и песни его, и его историю, как во времена княжеские, от Аскольда до Симеона, так и во времена гетманские, от Лянцкоронского до Разумовского. Что я люблю наш первопрестольный Киев больше, чем ты, это также естественно, ибо, питая к нему любовь общерусскую, и ближайшую к нему любовь малороссийскую, — я люблю его еще как родину моего рода; там, на горах, лежат кости прадеда моего, и его прадеда, Максима Печерского. У меня и теперь болит сердце, когда читаю в Киевской летописи: «и грабиша за два дни весь град, подолье и гору, и монастыри». Мне досадно и на всех последующих разорителей Киева... Потому-то мне чрезвычайно странно было увидеть нынешнее твое но-
* Петров5. Очерки истории украинской литературы XIX столетия. С. 201.
** Собрание сочинений. Т. III. С. 239.
*** Впрочем, это следует относить в гораздо большей мере к Погодину, чем к Максимовичу. В одном из писем к П.В. Киреевскому Погодин готов был признать у великороссов «больше сходства в некоторых качествах даже с французами, чем с малороссиянами». (Москвитянин. 1845. Кн. 3.)
26


вомыслие о малороссийском народе*, что вопреки всем основаниям историческим, вопреки многовечному преданию народному и вопреки заслуженному профессору русской истории, Погодину, — ты ныне отнимаешь у малороссийского народа, следственно и у меня, первую и лучшую половину его исторической жизни, выживаешь'его из родной «русской земли» куда-то в Карпаты или под Карпаты, на все дотатарс- кое время, и перекидаешь его оттуда на Днепр уже после Батыя. И когда я прочел в ответе твоем мне — опять то же, так и почудился мне «Мечник Михно», говорящий грозные слова своего князя: «в тобе стоит все; а не велю ти в руськой земли быти!»**
В какой мере все это обусловливалось субъективностью непроверенной анализом, это можно видеть из той же весьма интересной полемики. В характерах древних князей Погодин, например, не усматривал ничего малороссийского: Мономах в его глазах — «чистый характер великороссийский»; галицкие бояре не похожи на новгородских, и т. п. Максимович в свою очередь не указывает, что собственно малороссийского в Мономахе, но, напоминая Погодину, что некогда он называл Андрея Боголюбского «малороссиянином», справедливо считает подобные замечания лишь «логическим наведением предустановленного понятия». Отрешиться однако, от таких предустановленных понятий можно было лишь путем тщательного анализа спорных фактов. Что это была нелегкая задача, это отлично понимал Максимович.
«Когда я, — замечает он, — в 1832 году увидел землю донских казаков и вслед за тем землю казаков черноморских, мне тогда ясным было различие великороссийского и малороссийского человека в быту казацком. Когда я после того в Киеве, на лекциях, разбирал подробно народные песни великороссийские и малороссийские, мне ясно было тогда различие двух народных русских характеров при воодушевлении песнотворческом, и для их означения у меня тогда срывались с языка иногда очень меткие слова. И много было мне других случаев для сличения двух русских характеров в разных отношениях. Но никогда еще не случалось и не удавалось мне означить и выразить их такою определительною формулою, чтобы я мог признать ее удовлетворительною и достаточною для разрешения по ней всех исторических задач о русском мире северном и южном»***.
Все это, кажется, доказывает, что и в русской жизни, и в русской науке элементы народности обращали на себя внимание, но выяснены были недостаточно, и потому в общем продолжали господствовать старые механические представления. Будущему предстояло разрешить задачу.
Одновременно стали обозначаться яснее новые приемы изучений народности и наступила «эпоха великих реформ». Она ввела в жизнь всю народную массу и сделала вопрос о ней предметом уже не академической любознательности, а насущной жизненной потребности. Но тут-то именно и обнаружилась вся сложность и запутанность вопроса.
* Разумеется мнение Погодина о древних киевлянах как великороссах и о позднейшем прибытии нынешних малороссов в Поднепровье из карпатских областей — после татарского нашествия.
** Собрание сочинений. Т. III. С. 250.
*** Сочинения. T. III. С. 267. Курсив наш. (То есть автора статьи. — Примеч. ред.)
27


Напомним некоторые факты.
«Эпоха великих реформ» получала на территории Южан гораздо более сложный характер, чем в остальной России. Здесь рушилось не только материальное рабство, но должно было пасть и вековое нравственное рабство русской народности, приниженной до земли, сплошь разжалованной в крестьянство. Часть этой народности, по географическому положению более близкая к самостоятельной России и раньше испытавшая на себе ее нравственное влияние, стала заметно пробуждаться уже с конца XVIII века*, а в первой половине следующего века заявила себя в русской жизни деятельностью Гоголя.
На правом берегу Днепра дело возрождения осложнялось прежде всего большей силой векового исторического гнета. Этот гнет заметно сказывался в жизни народной массы. Вот что, например, сообщает по живым впечатлениям 40-х годов Костомаров в своей «Автобиографии»: «В Ровно я стал неприязненно относиться к полякам-помещикам и к жидам; беседуя постоянно с народом, я имел много случаев убедиться, как страшно беден и забит народ на Волыни. По выезде оттуда, русские помещики, по сравнению с польскими, показались мне почти гуманными людьми, и самый народ, по мере приближения к Великороссии, казался мне более живым и крепким»**.
О верхах общества и говорить нечего. Поляки здесь господствовали всецело. С утверждением русской власти их, как известно, уже перестали пугать казацкие и гайдамацкие «бунты». Казаки составили красивую декорацию пышных панских резиденций. «Не бойтесь, лядские дети, пейте вино у стола, теперь можно нам сидеть, как под крылом ангела,
bo spis chmara па wraha — hurraha! hurraha!»
Так пел панско-казацкий виршеслагатель Т.Падурра9. «Украина» стала для поляков раем, пожалуй, лучше рая. По крайней мере, для Б.Залеского10 и рай без Украйны был не рай:
Воїе, izami modlK Ciebie,
jak шипе, daj mi UkrainK w niebie!
И вдруг картина совершенно меняется. Пробуждаются подавляемые до тех пор элементы; неясные или искусственные прежде проявления стремлений к народности в местном обществе ищут для себя более определенных, естественных форм; в новом оживают предания родной старины; сказывается тяготение к народной массе, готовность служить ее интересам. Новое время порождает совсем новый взгляд на тех, кто еще недавно считал себя единственным законным представителем края, кто громко кричал об Украйне, как о своей отчизне. Послышались обращенные к ним голоса: вы здесь чужие; пановали вы здесь целые века, и ничего, кроме несчастья, страданий, бедствий, не дало
* Дашкевич8. Отзыв об «Очерках» Петрова. Записки Академии наук. Т. 59. С. 73-слл.
** Русская мысль. 1885. Т. V. С. 209.
28


народу ваше панованье; теперь ваше время прошло! И кто это говорил? — вчерашний раб, «хлоп»*.
Эти «хлопские» голоса послышались чуть ли не прежде всего в стенах Киевского университета. «На студентской сходке в Киеве, в 1860 году, — рассказывает Драгоманов13, — один украинец сказал: «История показывает, что здешний край не Польша», — на что студент- поляк воскликнул: «не история, а Устрялов»14. Восклицание было покрыто аплодисментами поляков, которые заглушили замечание другого украинца: «не одна история, а и статистика»**.
Но правды нельзя было спрятать и заглушить. Она брала свое и оказывала действие даже на некоторых из среды исторических «гноби- телей» южнорусской народности. В этом отношении чрезвычайно знаменательна история обращения В.Б. Антоновича15. Поляки, в лице известного Падалицы (Зенона Фиша), не замедлили назвать его перевертнем, но грозный, по-видимому, жупел оказался пустым, бессмысленным звуком. Вот как ответил на него Антонович:
«...Вам угодно было обратиться к моей личности с эпитетом «перевертень». Я вам за это искренно благодарен, — не потому, чтобы я полагал, что моя личность особенно интересна для вас или для кого- нибудь из читающих, и не потому, чтобы я сам слишком о ней заботился, а потому, что разъяснение сказанного вами эпитета хоть сколько- нибудь поможет целой группе людей определить себе свое положение в южнорусском крае. Да, г. Падалица, вы правы! Я действительно «перевертень»; но вы не взяли во внимание одного обстоятельства, именно того, что слово «отступник» не имеет само по себе смысла; что для составления себе понятия о лице, к которому приложен этот эпитет, нужно знать, от какого именно дела человек отступился и к какому именно пристал; иначе слово это лишено смысла, — это пустой звук. Действительно, вы правы. По воле судьбы я родился на Украине шляхтичем; в детстве имел все привычки паничей и долго разделял все сословные и национальные предубеждения людей, в кругу которых воспитывался; но когда пришло для меня время самосознания, я хладнокровно оценил свое положение в крае, я взвесил его недостатки, все стремления общества, среди которого судьба меня поставила, и увидел, что его положение нравственно безвыходно, если оно не откажется от своего исключительного взгляда, от своих заносчивых посягательств на край и его народность; я увидел, что поляки-шляхтичи, живущие в южнорусском крае, имеют перед судом собственной совести только две исходные точки: или полюбить народ, среди которого они живут, проникнуться его интересами, возвратиться к народности, когда-то покинутой их предками, и неусыпным трудом и любовью, по мере сил, вознаградить все зло, причиненное ими народу, вскормившему многие поколения вельможных колонистов, которому эти последние за пот и кровь платили презрением, ругательствами, неуважением его религии, обычаев, нравственности, личности, — или же, если для этого не хватит нравственной силы, переселиться в землю польскую, заселенную польским народом, для того, чтобы не прибавлять собою еще одной
* Известно, что один из лучших украинских поляков, Свидзинский", в ответ на утверждения Кулиша, что южнорусская земля не Польша, заметил ему: «chlopy jestescie!» См.: Огоновский12. История литературы рускои. Т. III. С. 92.
** Драгоманов13. Историческая Польша и великорусская демократия. С. 62.
29


тунеядной личности, для того, чтобы наконец избавиться самому перед собою от грустного упрека в том, что и я тоже колонист, тоже плантатор, что и я посредственно или непосредственно (что, впрочем, все равно) питаюсь чужими трудами, заслоняю дорогу к развитию народа, в хату которого я залез, непрошеный, с чуждыми ему стремлениями, что и я принадлежу к лагерю, стремящемуся подавить народное развитие туземцев, и что невинно разделяю ответственность за их действия. Конечно, я решился на первое, потому что, сколько ни был испорчен шляхетским воспитанием, привычками и мечтами, мне легче было с ними расстаться, чем с народом, среди которого я вырос, который я знал, которого горестную судьбу я видел в каждом селе, где только владел им шляхтич, — из уст которого я слышал не одну печальную, раздирающую сердце песню, не одно честное, дружественное слово (хоть я был и панич), не одну трагическую повесть о истлевшей в скорби и бесплодном труде жизни..., который, словом, я полюбил больше своих шляхетских привычек и своих мечтаний. Вам хорошо известно, г. Падалица, и то, что, прежде чем я решился расстаться с шляхтою и всем ее нравственным достоянием, я испробовал все пути примирения; вы знаете и то, как были с вашей стороны встречены все попытки уговорить вельможных к человечному обращению с крестьянами, к заботе о просвещении народа, основанном на его собственных национальных началах, к признанию южнорусским, а не польским, того, что южнорусское, а не польское; вы были ведь свидетелем, как подобные мысли возбудили сначала свист и смех, потом гнев и брань и наконец ложные доносы и намеки о колиивщине. После этого, конечно, оставалось или отречься от своей совести, или оставить ваше общество: — я выбрал второе... Итак, г. Падалица, вы правы! я — перевертень, и я горжусь этим так точно, как я гордился бы в Америке, если бы стал аболиционистом из плантатора, или в Италии, если бы, просветив свой образ мыслей, я из паписта сделался честным, трудолюбивым слугой общенародного дела.
Вот все, что я хотел вам сказать на ваш отзыв, г. Падалица... Помните, что тот, кто, подобно вам, столько раз напоминает другим о истине и праве, должен сам строго им следовать... В противном случае он постоянно будет набиваться на горькую, но верную пословицу: брехнею свет перейдешь, та назад не вернешься»*.
В истории занимающего нас вопроса «Исповедь» Антоновича представляет факт чрезвычайно знаменательный; она знаменательнее патриотического адреса киевских студентов, поданного в 1801 году, то есть за полтора года до общей подачи адресов против польских заявлений и притязаний, и читатель, надеемся, не посетует на нас за длинную выдержку. Она как нельзя более ярко освещает положение дел в Юго- Западной Руси в начале 60-х годов.
* Антонович. Моя Исповедь //Основа. 1862. Кн. 1. Это ответ на письмо Падалицы в «Основе» (1861. Кн. 10) по поводу статьи Антоновича «Что об этом думать» (Основа. 1861. Кн. 7.) Характерно, что указания на возможность новой колиивщины исходили даже от таких почтенных поляков, как М.Грабовский16 (см. День. 1862. №. 15), а в записках украинца-поляка «La Pologne et ses provinces meridionales» автор, Влад. Мицкевич, прямо спрашивал, как может терпеть русское правительство злонамеренную хлопоманско-украинскую партию? Ср. Драгоманов. Восточная политика Германии и обрусение //Вестник Европы. 1872. Кн. 3.
30


В жизни Южной Руси начинался, очевидно, коренной перелом...
Как ни были поляки богаты и сильны связями и влиянием, но они не могли не задуматься над своим положением. Достаточно известно, что они не бездействовали. Ограничимся указанием на один эпизод литературного характера.
В «Виленском вестнике» (1860-1861 гг.) в статьях Совинского и Падалицы брошена была грязная тень на издания Киевской археографической комиссии, будто они преследуют не научные, а исключительно политические цели. Инсинуация проникла и в «Современник» (1861, апрель), статья которого сейчас же была подхвачена тем же Падалицей в «Виленском вестнике» (1861, № 35), а затем в Bibliotek-e Warszawsk- ой 1861, № 9).
Этот пример не менее ярко, чем «Исповедь» Антоновича, освещает всю сложность и запутанность вопроса*.
Вот эту-то необыкновенную сложность и запутанность вопроса и надо иметь в виду при оценке того явления, которое принято называть украинофильством.
Идеи, прежде смутно мелькавшие в провинциальных центрах, — в Харькове («Украинский вестник»), в Киеве (Кирилло-Мефодиевское братство), — отзываются, наконец, в русской столице и получают в петербургской «Основе» впервые более-менее определенную формулировку. За этими идеями утверждается с того времени название украинофильства, или, по другой терминологии, хохломанства или хлопоманства. Эти термины, конечно, не нуждаются в разъяснении, но они очень характерны. Они обозначают не столько различные стороны явления, сколько именно различное к нему отношение со стороны тех, чьи интересы оно затрагивало.
Отношение этого нового идейного течения к полякам определилось, как мы видели, сразу. Отношение его к «Северянам» должно было, естественно, в значительной мере зависеть от отношения к нему самих «Северян», которым во всяком случае по преимуществу принадлежало строительство новых условий русской жизни. На примере такого крупного представителя русской общественности, как «Современник», мы видели, что «старые диковинки» — говоря словами Венелина — продолжали среди «Северян» держаться и мирно уживались наряду с самоновейшими отражениями европейской мысли и жизни. Это был, несомненно, крупный диссонанс.
* Можно бы привести немало аналогичных примеров и из позднейшего времени. Так, по поводу изданной Щебальским карты «Русского Забужья», одна из варшавских газет предлагала премию тому, кто откроет Русское Забужье. — Ateneum, 1882. Кн. 11, старался набросить совершенно такую же тень на исследование Барсова17, «Очерки русской исторической географии», как некогда Совинский и Падалица на издания киевской Комиссии. — С другой стороны, и теперь не редкость трогательное совпадение «либерально»-русских и польских взглядов. См., например, некоторые статьи по занимающим нас вопросам в «С.-Петербургских ведомостях» за последние годы. «Такое бывает только в России», справедливо заметил Драгоманов по поводу этой путаницы. См. у него же прекрасную характеристику отношений к подобным вопросам русской так называемой либеральной прессы. («Историческая Польша и великорусская демократия», Женева, 1882.) Что касается другого лагеря, то и здесь нередко попадаются статьи очень несуразные. См., например, М.Кусторубова. Земство и Юго-Западный край //Московские ведомости. 1897. №№ 304-306.
31


Вот почему один из главных деятелей «Основы», старый киевский братчик Костомаров, должен был уяснить положение дел не только полякам, смотревшим на «Южан» глазами американских плантаторов, а в лучшем случае Духинского, но и «москвичам», у которых проскальзывали взгляды венелинского «бородача»*. Разъяснения, конечно, не могли быть всесторонними и, естественно, не всегда оказывались понятными, они вызывали новые недоумения и, конечно, давали широкий простор всяким кривотолкам, особенно в такое горячее время, как начало 60-х годов. Достаточно вспомнить, что пресловутое слово «сепаратизм» было пущено в ход одесской еврейской газетой «Сион».
Те черты вопроса, которые Венелин наметил в беглом наброске, обозначились вполне. Вместе с тем стало ясно, что нужно еще много времени, труда и даже напряжения, чтобы распутать старые узлы.
Как раз к самому горячему времени этих толков и споров относится статья Костомарова: «Две русские народности»**.
То, что казалось Максимовичу столь трудным, Костомарову далось, по-видимому, легко.
При оценке его статьи не следует забывать, что данных для решения вопроса тогда еще почти не было: антропологический и диалектологический материал отсутствовал совсем, а этнографический был до крайности скуден. Этим, естественно, объясняется характер статьи.
Главное доказательство «древности и наречия, и народности Южной Руси» Костомаров усматривает в сходстве южного наречия с северным, именно новгородским***. Связь Киева с Новгородом, не только культурная, но и племенная в теснейшем смысле слова, поставлена у Костомарова вне всяких сомнений настолько, что она оказывается у него даже сильнее условий природы. То же, что в Киеве, является и «на отдаленном севере, в Новгороде; суровое небо мало изменило там главные основы южного характера, и только неблагодарность природы развила более промышленного духа, но не образовала характера расчета и купеческой политики». Между тем, например, из Владимира на Клязьме нельзя было сделать второго Киева никоим образом, несмотря на все старания. «По всему видно, — существовала мысль создать его другим Киевом; перенести старый Киев на новое место. Там явилась патрональная церковь святой Богородицы Златоверхой и Золотые ворота; явились названия киевских уро-' чищ: Печерский город, река Лыбедь. Но нельзя было старого Киева оторвать от днепровских гор; те же отростки под северо-восточным небом, на чужой почве, выросли иначе, иным деревом, другие плоды принесли». Собственно говоря, в таком же роде и другие замечания Костомарова. Предоставляем читателю самому судить, насколько чужд
* «Ответ на выходки газеты «Czas» и журнала «Revue Contemporaine». Основа. 1861. Кн. 2; «Правда полякам о Руси». Ibid. Кн. 10; «Правда москвичам о Руси». Ibid. Кн. 10; «Дополнения к Правде москвичам о Руси». Ibid. 1862. Кн. 1. Ср. позднейшие статьи Костомарова в «Вестнике Европы», 1881: «Малорусское слово» (январь); «По вопросу о малорусском слове» (март); «Еще по поводу малорусского слова» (апрель); а также в «Русской старине», 1881, февраль: «Украинофильство» и «Задачи украинофиль- ства» («Вестник Европы». 1882, февраль).
** Основа. 1861. Кн. 3.
*** Замечу для ясности, что древность новгородского наречия была уже тогда доказана Лавровским.


субъективности такой, например, отзыв о великорусах: «Редко можно встретить великоруса, который бы сознавал и чувствовал прелесть местоположения, предался бы созерцанию небесного свода, впивался безотчетно глазами в зеркало озера, освещенного солнцем или луною, или в голубую даль лесов, заслушался бы хора весенних птиц. Ко всему этому почти всегда чужд великорусский человек, погруженный в мелкий омут материальных потребностей».
В истории занимающего нас вопроса костомаровский опыт параллельной характеристики двух русских народностей составляет своего рода эпоху. От него идет теория двух русских народностей. Она заключается в том, что малорусская народность совершенно обособляется от великорусской уже с древнейшего времени. Поэтому признаки заметных ныне особенностей между малороссами и великороссами теряют свой исторический характер, а являются как бы исконными, так что, например, малорусская и великорусская речь считаются уже не наречиями одного русского языка, в противопоставлении его другим славянским языкам — сербскому, чешскому, польскому, г такими же в отношении друг друга отдельными и самостоятельными языками, как и те; так же точно обособляются история и литература.
Первый крупный опыт применения этой теории к изложению истории литературы сделан был покойным профессором Львовского университета Огоновским в его известной «Истории литературы рускои». Опыт этот был строго осужден академиком Пыпиным в статье: «Особая история русской литературы»,* причем статья эта была затем перепечатана в таком строго научном издании, как «Archiv» И.В. Яги-
па**^
А.Н. Пыпин считает труд Огоновского не только «исторической ошибкой, но и ошибкой в смысле народно-исторических понятий. Он создает исторический фантом, хочет скрыть исторические отношения южнорусского племени, уединяя его от того целого, с которым оно связано теми или другими нитями. Галицко-русский историк не желает признавать русской литературы (по его номенклатуре «российской», «великорусской»); пусть он лично не любит ее, но как историк он обязан знать ее отношения, а как благоразумный патриот он должен бы видеть, что во всяком случае это — литература сильнейшего славянского племени, по содержанию богатая, единение с которой могло бы послужить большим благом для небольшой литературы его собственного племени». Что касается, в частности, взглядов Огоновского на формацию русских племен, то, по отзыву Пыпина, они «колеблются между теорией Духинского19 и желанием соблюсти тень исторической правды»***.
Огоновский не оставил отзыва Пыпина без возражения, но в подтверждение своего взгляда не привел ничего, кроме ссылок на Костомарова и на мнения самого Пыпина, высказанные им в некоторых стать¬
* Вестник Европы. 1800. Кн. IX.
** Archiv f. Slav. Philologie, Bd. XIII, H. 3.
*** Это замечание не лишено интереса: как раз одновременно с прививкой ду- хинщины на галицко-русской почве она теряет кредит среди поляков. Ср. Z powodu jubileuszu prof. Duchinskiego. Przez I. Baudouin’a de Courtenay. Krak. 1836, а также газету «Kraj», 1886, Nr. 39-41. Ср. об этом Пыпина, Тенденциозная этнография. Вестник Европы. 1887. Кн. 1.
3 Заказ 247


ях*. Обнаружилось, таким образом, что одни и те же взгляды воспринимаются в Галичине совсем иначе, чем вообще в науке, в России и в остальном Славянстве.
Теория двух русских народностей имеет и до сих пор решительных сторонников среди галицких ученых так называемого «украінсько- руського» направления. Одни из них до сих пор тщательно разыскивают «диссонансы» в указанном отзыве академика Пыпина с прежними и позднейшими его статьями и трудами**. Другие, не смущаясь ни «суперечкой» в лингвистике относительно характера «украінсько-русь- кои мови», ни другими сомнениями, пытаются применить теорию к изложению исторической жизни «украінсько-руського народа» как совершенно отдельного целого***. Можно бы привести немало других примеров, показывающих, что в «украінсько-руськой» литературе Галичины теория двух народностей пользуется большою популярностью и что из нее уже сделаны все выводы, какие только возможны.
В то время, когда одна часть русских галичан чает нового Богдана, который бы довершил дело героя «единой неделимой России», другая ждет иного, уже специально «украінсько-руського» Богдана, который должен явиться как «сумма общих стремлений и сил», соответственно характеру времени, умственных и нравственных:
Кождий думай, що на тобі міліонів стан стоіть, що за долю міліонів мусиш дати ти одвіт.
Кождий думай: тут в тім місці, де стою я у огни, важиться тепер вся доля величезноі війни; як подамся, не достою, захитаюся мов тінь, — пропаде кровава праця многих, многих поколінь!
У таких думках держися і дітей своіх ховай!****
Другие даже предвидят не только умственную и нравственную борьбу, но и кровавую, в полном смысле слова. В изображении этой предстоящей борьбы слышатся отголоски старого пророчества Верныгоры. «Мов грім залунає над Україною проймаючий оклик мести і страшноі відплати... Тоді кинесь вона на своіх «братів»-сусідів... тоді і виложить вона на стіл і своє право до житя: право на політичну самостійність, право бути своім паном в своій власній хаті!.. Як проти Польщи, так и проти Великоруси буде мусіла (Україна) виступити до бою; проти обох тих наций буде мусіла добиватися політичноі відрубности, політичноі самостийности. Самостійність політична України то conditio sine qua попєі економічного і культурного розвою/услівє в загалі — можности єі екзистенциі»*****.
Теория двух народностей формулирована, таким образом, с полною определенностью. Попытаемся хоть в общих чертах оценить ее.
* Огоновский. Моему критикови. Львов. 1890. То же следует сказать и о другом стороннике этой теории И.Баштовый, Украинство на літературньїх позвах з Московщиною. Львов, 1891. Баштовый, между прочим, совершенно серьезно заверяет, что из 1028 лет всей русской исторической жизни Украина жила самостоятельною жизнью 718 лет, а Великороссия всего 310 лет!
** Колесса20. Погляд на сучасний стан історичних розслідів украінсько-руськоі літератури //Записки Тов. Шев. 1901. Кн. 1.
*** Грушевский. История Украіни-Руси. Т. І.
**** франко21. Великі роковини //Лит.-науковый вістник. 1898. XI.
***** Бачинский. Україна irredenta. 2-е изд. Львов, 1900. С. 101.
34


II
Русской науке нелегко было дать ответы на целый ряд выдвинутых новыми условиями русской жизни вопросов. Это обусловливалось прежде всего новостью самих вопросов и чрезвычайной сложностью и обширностью исследований, необходимых для ответа. В настоящее время вопрос о взаимных отношениях русских народностей разработан с достаточной полнотой лишь в одной области — в области языка*. Не вдаваясь в подробности лингвистического характера, укажем в общих чертах на ход этой разработки и главнейшие ее результаты. Это в значительной степени поможет уяснить сущность занимающего нас вопроса.
В то время, когда Венелин писал свою статью «О споре между Южанами и Северянами на счет их россизма», в русском обществе смотрели на малорусскую речь как на русскую, но испорченную польскими примесями. Греч22, например, в своей грамматике (1827 г.) не усомнился заявить, что малорусское наречие «может даже назваться наречием языка польского». Бодянский23 в 1835 году считал^нужным опровергать подобные представления**. В то же самое время другие считали малорусскую речь таким же самостоятельным языком как и великорусскую***.
Все эти взгляды высказывались на глазомер, по чутью, а не на точном научном основании. Научная разработка русского языка начинается лишь с 1850-х годов, после «Мыслей об истории русского языка» Срезневского24 (1849-1850), где впервые в русской науке применен был взгляд на язык как на явление историческое, после исследования Лавровского «О языке северных русских летописей» (1852 г.), где указаны были в древности индивидуальные черты одного из русских наречий, именно новгородского. Вся трудность вопроса в применении к малорусской речи заключалась именно в определении древности ее индивидуальных признаков. В этом случае Лавровский, согласно с Срезневским, не находил их раньше политического раздвоения Руси. Только с этого времени, под влиянием новых условий жизни, появились в южнорусской речи особенности, характеризующие ее как отдельное наречие.
Таков был первый ответ, вынесенный наукой из изучения древнего языка по письменным памятникам. Конечно, это были лишь первые опыты изучения: впервые было указано, что и в древней нашей письменности можно следить за элементами русского языка; памятники были в многих отношениях еще недостаточно обследованы, в частности, далеко не всегда было в точности известно место и время их составления или переписки, что в данном вопросе не могло не иметь важного значения. Вопрос, таким образом, только устанавливался.
Первый опыт указания индивидуальных признаков малорусской речи в древних памятниках был сделан Максимовичем в его полеми-
* Очень много сделано также в области археологии. Краткий опыт свода разбросанного по разным изданиям материала см. в статье Спицына «Расселение древнерусских племен по археологическим данным», в «Журнале Министерства народного просвещения», 1899, авг. Довольно усердно разрабатывается антропология, но в области этнографии заметна вялость.
** Ученые записки Московского университета. 1835. Ч. 9.
*** Максимович.. Сборник песен. 1827; Срезневский в письме к Снегиреву. «Отечественные записки». 1839. Т. V.
3*


ке с Погодиным. Максимовичу казалось, что он «видел ясно следы южнорусского языка в тексте церковнославянском во всех древних памятниках, писанных некогда на нашем русском юге». В «Филологических письмах» (1856 г.) он привел Погодину немало примеров, указывавших, по его мнению, на малорусские элементы в древней русской письменности. Но на поверку попытка Максимовича оказалась неудачною: «индивидуального бытия малорусского наречия в дотатарскую эпоху» он не доказал*. Замечательно, что в полемике 1857 года (Ответные письма; О мнимом запустении Украйны.) Максимович как будто охотнее обращается к данным историческим, чем лингвистическим, а статью «О мнимом запустении Украйны» оканчивает словами «наших древних междоусобствовавших князей»: «мы есмы не Угре, ни Ляхове, но единого деда есмы внуци». И впоследствии мы увидим, что оба рода соображений переплетались, хотя лингвистические данные получали, естественно, особенное значение по своей конкретности. Полемика обыкновенно и возгоралась на почве лингвистики. Но как трудно было научно обосновать индивидуальное бытие малорусского наречия в дотатарскую эпоху доказывает не только полемика Погодина с Максимовичем, но и статья Лавровского «Обзор замечательных особенностей наречия малорусского сравнительно с великорусским и другими славянскими наречиями»**.
В этой статье Лавровский представил опыт разработки современного состояния малорусской речи и пришел к заключению о переходном ее характере от северного (великорусского) к южнославянским (сербским) наречиям; а так как ни одной черты, роднящей ее в настоящее время с сербским наречием, в древних памятниках, писанных на Юге России, нет, напротив, в звуках и формах замечается резкое единство языка обеих половин Руси, так как далее, в летописях и актах новгородских, имеется «решительное доказательство невозможности не прорваться где-нибудь говору народному в письменности», то Лавровский и склонился к предположению Погодина о позднейшем выселении малороссов из карпатских гор, из местностей, где, по Багрянородному, находилась Великая Сербия. Вот причина, почему науке долго еще приходилось считаться с гипотезой Погодина, несмотря на ее видимую парадоксальность.
Полемика протянулась и на 60-е годы***.
Мы уже знаем, каким характером отличались эти годы. Время направляло умы на работы преимущественно общественного и исторического характера. Вот почему статьи Костомарова получали такое важное значение. Теперь несомненно, что вопроса они не решали, но они создавали наклонность к его решению в известном направлении. Всего ярче это отразилось на исследовании Житецкого «Очерк звуковой истории малорусского наречия».
* Житецкий25. Очерк звуковой истории малорусского наречия. Киев. 1876. С. 9.
** Журнал Министерства народного просвещения. 1859, июнь. Статья эта, впрочем, была написана еще в 1855 г.
*** Лавровский И. Ответ на письма г. Максимовича г. Погодину о наречии мало- российском. Основа. 1861. Кн. 8 (написана в 1856 г.); его же, К вопросу о южнорусском языке. Основа. 1861. Кн. 11-12; Максимович. Новые письма к Погодину о старо- бытности малороссийского наречия. День. 1863. (Собрание сочинений. Т. III.) Сюда же относится статья Котляревского «Были малороссы исконными жителями Поднепровья или пришли из-за Карпат?*. Основа. 1862, окт. (Собрание сочинений. Т. I.)
36


Оно подымает вопрос как раз на той стадии, на которой он остановился в начале 60-х годов. Говоря о состоянии научной разработки вопроса, Житецкий указывает, что время и процесс образования мало- русского наречия еще не выяснены, что выяснение этого вопроса очень сложно; оно «требует точного и ясного разграничения понятий о языке церковнославянском, о языке древнерусском, о языке литературнорусском, наконец, о наречии великорусском со всеми его различиями и говорами» (С. 16).
В основе исследования Житецкого лежит взгляд на русский праязык, в котором, по мнению автора, заключаются зачатки всех элементов позднейших диалектических различий, но без резкой расчлененности. С наступлением ее кончается момент праязыка и начинается история отдельных наречий (С. 266.) Эта основная мысль логически возводит к отдаленной древности и начатки малорусского наречия. Это могло казаться тем более соблазнительным, что диалектическая древность одного из русских наречий была, как известно, уже доказана. Житецкий не может примириться «с тою исключительностью воззрения, в силу которой древность диалектических различий признается только за одним наречием. «Уж коль скоро, — говорит он, — допущена раз диалектическая отдельность, то единства языка, в строгом, формальном значении этого слова, не было» (С. 46).
Не вдаваясь в лингвистические подробности, отметим главнейшие черты замечательного в многих отношениях труда Житецкого по отзывам о нем таких компетентных судей, как Ягич и Потебня*26. Для нас, собственно, интересны две черты этого исследования. Сосредоточиваясь на тех явлениях, которые характеризуют малорусское наречие, Житецкий, по замечанию Ягича, совершенно обходит все общее у этого наречия с великорусским**. Другую интересную для нас черту очень ярко отметил Потебня.
Оказывается, что в своем лингвистическом исследовании Житецкий не мог освободиться от влияния данных другого порядка; в частности же чисто психологическими, а не научными побуждениями должно объяснять повторение им мысли Костомарова о ближайшей племенной связи малороссов и древних новгородцев. Этой мысли Житецкий попытался придать филологическое обоснование, полагая, что «северномалорусский говор в отношении к звуку, заменившему ?, можно назвать
* Ягич. Archiv f. Slav. Phil., Bd. II; общую характеристику труда Житецкого см. с. 349-360; Потебня. Записки Академии наук. Т. 33. 1879.
** «Also der sogenannte russische Vollaut a. die secundere Vocalisation, welche an die Stelle des ъ — ь trat oder bberhaupt durch die Fortentwickelung dieser Laute bedingt war, — diese zwei Hauptmerkmale, welche das Kleinrussische enge an das Grossrussische ketten u. beide alien bbrigen slayischen Sprachen gegenbber als ein ganzes erscheinen lassen, fanden in diesem Werke darum keine nBhere Auseinandersetzung, weil sie fbrs Kleinrussische dieselbe Geltung haben wie fbrs Grossrussische, oder, um in der Sprache des Verfassers zu reden, der Periode der gesammtrussischen Spracheinheit anheimfallen. Ich hette nur gewbnscht, dass der Verfasser dieser Voraussetzung einen bestimmteren Ausdruck gegeben u. ihre grosse Wichtigkeit fbr die Beurtheilung des gegenseitigen Verheltnisses der beiden russischen Dialekte stBrker hervorgehoben hette*. (Arch., II, 353). Ту же самую мысль повторил Ягич и в 1898 г. См.: Arch., XX, 33. Очень характерный способ понимания этой мысли см. у Михальчука, Что такое малорусская речь? / /Киевская старина. 1899, август. С. 151-152.
37


прототипом новгородского» (с. 96). Вот что об этом замечает Потебня, взгляд которого Житецкий старался истолковать в свою пользу: «Я не мог помириться с тем, будто позволительно на основании столь скудных примет, как аканье и ? (є) с одной стороны, и окание с ? (и), с другой, разрывать связь между великорусскими говорами и установлять ее между малорусским и северновеликорусским, признавая, что малороссияне и новгородцы принадлежат к одной ветви славян, вытесненных из придунайских стран волохами, а белорусы и южновеликорусы со своими предками кривичами, радимичами, вятичами — к другой. Может быть, оно и так, но только из языка этого не видно. Находя, что малорусский и северновеликорусский и из ? различны и по результатам, и по процессам, я сказал, что сходство между малорусской и северно-великорусской и из ? поверхностное»*.
Тем не менее «теория про Новгородців-Украінців» встречается в «украінсько-руськой» науке и поныне, например у Грушевского, История Украины-Руси. Т. I. С. 376. Более чем странно после этого встречать жалобы на «игнорованне» этой науки «і в росийских, і в польских кругах». (Грушевский, Нова пря. «Лит.-наук, вістн.». 1899. Кн. 5.) Ведь и польская наука уже успела стряхнуть с себя духинщину, по крайней мере в тех произведениях, которые предназначены не исключительно для галицкого потребления.
Очевидно, вопрос не был порешен, и профессор А.И. Соболевский27 поднял его в 80-х годах вновь. Его доклад в Обществе Нестора Летописца: «Как говорили в Киеве в XIV-XV вв.» вызвал живой обмен мнений, был подвергнут обсуждению как с лингвистической, так и с исторической точек зрения**. Киевляне очень обрушились на Соболевского, но их возражения не оказались настолько убедительными, чтобы поколебать его. Чуждый каких бы то ни было субъективностей, он искал точных данных, способных выдержать всестороннюю критику. Но именно этой всесторонности и надлежащей объективности он не находил в возражениях и трудах своих оппонентов***.
* Два исследования. 112. Далее в пояснение своих мыслей Потебня замечает следующее: «Мне непонятны те основания, на которых Ж. приписывал мне мнение, будто «отдаленные века единства малорусского племени с новгородским» суть XI—XII ст. Моя мысль: с половины IX в. и доныне заметно лишь великое течение всех трех видоизменений русского народа с запада на восток. В другом направлении, с севера на юг или, наоборот, ничего столь крупного незаметно. Взаимное положение этих трех разновидностей с тех пор в общем не изменялось: всегда между северновеликорусской и малорусской полосой шла южновеликорусская. Согласно с этим существование двух полос промежуточных говоров: одной между северовеликорусской и южновеликорусской, другой — между этим последним и малорусским. Кто хочет породнить киевских полян с новгородцами, минуя промежуточную полосу, тот должен искать для этого оснований во тьме времен до IX в., и если ему филологическая совесть позволит принять для этих времен произношение ? за и, то это его дело». Там же, 792-794.
** Чтения в Истории Общества Нестора Летописца, II, 216-слл. К сожалению, прения по этому вопросу изложены в «Чтениях» «в большей части по сообщениям местных газет», почему за полную точность их ручаться нельзя (С. 216).
*** См. замечания Соболевского на возражения Житецкого, Чтения, II, 217, и особенно ст. «К вопросу об исторических судьбах Киева» в «Киевские университетские известия», 1885. Кн. 8, по поводу статьи профессор В.В. Антоновича. «Киев, его судьба и значение с XIV по XVI ст. (1362-1569)».
38


При указанной склонности оппонентов к субъективной окраске фактов (что, как мы видели, продолжается и доныне и, следовательно, не может быть объяснено случайностью) профессору Соболевскому оставалось самому приступить к всестороннему обследованию вопроса, и он не убоялся его трудностей. В 1892 году появился его «Очерк русской диалектологии», где собран чрезвычайно богатый материал для освещения вопроса массовыми фактами живой речи*. По-видимому, это всестороннее изучение данных русской речи повело за собой изменение прежнего, излишне решительного взгляда. Так, по крайней мере, можно полагать на основании отзывов Соболевского о некоторых трудах, относящихся к вопросу о населении Южной Руси, а также на основании одной из последних его работ**.
Соболевский представил пример настоящего академического отношения к спорным в науке положениям, пример упорного труда в искании научной истины. Странно, в сущности, подчеркивать такой факт в отношении ученого к научным вопросам, но, к сожалению, приходится делать это в виду все еще продолжающегося явного нежелания признавать действительные факты***.
Последнее слово по занимающему нас вопросу принадлежит академику А.А. Шахматову29. Вот что говорит он о взаимном отношении современных русских наречий и народностей:
«Современная группировка говоров по трем русским народностям — великорусской, белорусской и малорусской — не соответствует древней и первоначальной группировке, так как великорусская группа говоров соединяет говоры севернорусской и среднерусской группы, а белорусская заключает лишь западную часть среднерусской группы. Вместо прежних трех групп — севернорусской, среднерусской и южно- русской — явились сначала, благодаря распадению средней группы на восточную и западную половины, четыре группы, но последующие события соединили восточную часть среднерусской группы с северно- русскою и образовали группу великорусскую. Таким образом, малорусская группа цельнее, чем все остальные, сохранила свою связь с древней группой соответствующих ей говоров: южнорусская группа Х-ХІ вв. вполне представлена современной малорусской. Точно так же цельно, но только одну часть древней группы среднерусских говоров, представляет современная белорусская группа. Менее всего соответствует древним группам — великорусская: объединяющее влияние политической и культурной жизни создало только в центре и во вновь захваченных землях более или менее однородное целое из обоих элементов — севернорусских и среднерусских. Но даже в центре, а тем более на безраздельно принадлежавших тому или другому элементу окраинах, меж-
* Живая Старина. 1892. Кн. 1-2: наречие великор.; кн. 3: белор. кн. 4: малор.
** Отзывы: о статьях Яблоновского, Живая Старина. 1893. Кн. 3; о ст. Лазаревского, Журнал Министерства народного просвещения. 1897. Кн. 1; и наконец ст. «Из истории русского языка*, Журнал Министерства народного просвещения. 1897. Кн. 5.
*** См. статью А.Крымского28 «Филология и погодинская гипотеза». Киевская старина. 1898. Кн. 6 и 9; 1899. Кн. 1, 6, 9; например, в последней кн. с. 287 и 295. Статья г. Крымского весьма характерна — автор, между прочим, излагает историю вопроса, признает, что вопрос вырешен лишь в самое последнее время, и тем не менее он не желает признавать исторической последовательности в его развитии. Выходит, как будто, что вопрос был ясен чуть ли не с Максимовича...
39


ду ними не создалось единства в языке: историк языка может говорить о малорусском, белорусском наречиях в их истории, но, переходя к великороссам, ему приходится говорить отдельно о северновеликорусском и южновеликорусском наречиях. Поэтому понятиям «мало- русское» и «белорусское» наречие должно быть противопоставлено понятие не о «великорусском» наречии, а о «северновеликорусском» и «южновеликорусском» наречиях. Малорусская и белорусская народность — это научные фикции, более или менее соответствующие реальной действительности в ее настоящем и прошлом; великорусская народность — это научная фикция, находящая оправдание лишь в том обстоятельстве, что исторические события содействовали образованию общей народности из тех частей севернорусского и среднерусского племени, которые оказывались лицом к лицу в бассейнах нижнего течения Оки и верхнего течения Волги, а также во вновь колонизованном усилиями Владимирского княжества и Московского государства Среднем и Нижнем Поволжье. Другие части севернорусского и среднерусского племени — жители Архангельской или Олонецкой губерний, с одной стороны, Орловской или южной части Калужской, с другой, — явно тяготеют к великорусскому ядру, но до сих пор сохраняют настолько своеобразный характер, что вызывают в исследователях предположения б том, что, например, в Орловской губернии живут не великорусы, а «чистейшие» белорусы»*.
Эта замечательная статья, соединяющая в равной мере и полноту материала, и всесторонность его разработки, не оставляет никакого сомнения в том, что хотя элементы современных русских народностей восходят к отдаленной старине, тем не менее сами эти народности представляют продукт чисто исторический, явление тем более подвижное, чем самостоятельнее и, следовательно, свободнее их историческая жизнь. Основы народности могут, таким образом, закладываться не только в отдаленные времена. Великорусская группа представляет в этом отношении наиболее яркий пример. Она сложилась сравнительно недавно, и процесс ее образования происходит и теперь на наших глазах. Что касается белорусской группы, то она представляет лишь часть древней среднерусской группы и сложилась в современное целое благодаря воздействию так называемого Литовского государства. Мало- русская группа представляет в общем своем составе наибольшую цельность, хотя и с громадными перетасовками частей.
Но все эти народности представляют лишь части одного целого — русского народа.
Очевидно, о двух русских народностях, в том смысле, как об этом говорит теория, провозглашаемая «украинсько-руськими» учеными, не может быть и речи. Теория представляет явную несообразность в самом существе; так как малорусская народность может быть противопоставляема каждой из трех остальных русских народностей в отдельности, а никак не всем им вместе, и следовательно, если имеется в виду обозначить все русское племя, то надо говорить о четырех, а никак не о двух русских народностях. В то же время не подлежит никакому сомнению, что на почве языка русский народ представляет одно целое и
40
* Шахматов АЛ. К вопросу об образовании русских наречий и народностей / / Журнал Министерства народного просвещения. 1897, апрель. Первый набросок мыслей по этому же вопросу: Русский филологический вестник. 1894. Кн. 4.


может быть противопоставляем только таким же другим народным целым.
Целостность русского народа в отношении языка представляет факт несомненный: русский на Тисе и на Амуре остается в глазах науки всерусским.
Указанное разъяснение вопроса о взаимном отношении русских наречий имеет очень важное значение. Прежде всего оно полагает конец произвольным, чисто субъективным суждениям в этой области. Нельзя говорить серьезно, ссылаясь на язык, о двух русских народностях, нельзя противополагать великорусской группе ни малорусскую в отдельности, ни малорусскую вместе с белорусской, как это делалось довольно часто, как равно нельзя обособлять малорусскую группу, противопоставляя ей великорусскую вместе с белорусской. Все такого рода распределения русских народностей, по их взаимным отношениям, должны быть отныне объясняемы соображениями, не имеющими ничего общего с наукой*.
Не менее важное значение имеет и то обстоятельство, что, с точным разграничением понятий народа и народности, гораздо яснее представляется самая сущность исторического процесса народной жизни.
В самом деле. Народность получает смысл более или менее реального этнографического явления; ему соответствует в области живой речи столь же реальное явление — наречие. Что же касается понятия — народа, то этой фикции, объединяющей живые части однородного целого, соответствует другая фикция — язык. Но эти фикции могут осуществляться в действительности как результат исторического процесса. В таком случае механическая совокупность отдельных однородных частей — народ — превращается в живое культурное целое — нацию, национальность, а наиболее ярким ее выражением является литература и литературный язык. Он складывается на реальной почве наречия той народности, которой, по обстоятельствам, выпадает в жизни народа более видная, руководящая роль; но в него входят и элементы других однородных народностей. Они привносятся их представителями; благодаря этому, литературный язык как плод общего труда и становится общим достоянием. Вот почему литературный язык всегда заключает в себе элементы общности: немецкий литературный язык — это значит общенемецкий язык, также точно как французский, итальянский литературные языки представляют общие языки французской и итальянской наций**.
* «Всех русинов-украинцев, — говорит, например, Огоновский, — есть 21.356.232... если же додамо ще число белоруссов, котрії беседуют наречием руско-украинским, то окажеся, що всех тых, котрії говорят по руски, есть 24.918.289, меж тым, коли 34.389.871 душ до российского народу причисиляеся» (Ист. лит. р., I. С. XVI.) Малороссы и белорусы объединены на карте Львовского издания «Русь-Украина и Білорусь*, а также у Абеля, Gross-u. klein-russisch. 1885. С. 48. Грушевский в своей «Истории Украйны- Руси» обособляет малороссов, противопоставляя им великороссов с белорусами. Известно, что Духинский проводил границу между миром арийским и туранским по Днепру, Двине и речкам Финляндии, но там это, по крайней мере, имеет определенный смысл. «Badmy zupeinie szczerzy, ?амечает по этому поводу Бодуэн де Куртэнэ, і powiedzmy, їе granicK wiata turacskiego і aryjskiego okrela po prostu granica wschodnia rzeczypospolitej polskiej z przed roku 1772*. (Z powodu jubileuszu prof. Duchicskiego. C. 6).
** Историю их образования см.: А.С. Будилович30. Общеславянский язык. T. I.
41


В новейшее время можно заметить признаки, по-видимому, центробежных стремлений в области установившихся литературных языков. Но до какой степени в действительности начала чистого провинциализма и сепаративности чужды всяким «вообще литературным языкам, доказывает то обстоятельство, что и перед сторонниками ослабления установившейся гегемонии литературных языков носятся идеалы объединений, но на новой почве — не национальной, а расовой. «Если, — говорит Драгоманов, — мы обратим внимание на географическое положение тех народных наречий, в которых наиболее обнаруживается стремление к оживлению и к литературной обработке, то мы увидим данные, очень манящие сделать вывод о будущей возможности образования расовых языков через влияние народных наречий на литературные. Так, во Франции рвется к оживлению наречие провансальское, которому в Испании подает руку каталонское, между тем как в Италии, кроме сицилийского, оживляется и пограничное с провансальским пьемонтско-ломбардское. Так, даже в Германии мы видим зарождающуюся литературу нижненемецкого наречия, которое одним своим боком касается датского, а другим фламандско-голандского. И теперь, в появлении «Revue des langues romanes» на Юге Франции, и в прямых заявлениях фелибров мы видим, что панроманские идеи начинают уже пускать корни именно в области провансальского наречия»*.
Литературный язык представляет в жизни народа такую же «надстройку», как гражданские и общественные формы, как все то, что обыкновенно обозначается термином культура и что, как сказано, делает из народа как совокупности однородных частей известного племени то целое, которое обыкновенно принято называть нацией. Вырабатываемые исторической жизнью народа элементы национальной культуры — литература и литературный язык, гражданские и общественные формы — получают благодаря этому особенное значение.
Говоря языком старого времени, определявшим значение этих явлений скорее по чутью, чем по ясному сознанию, это — заветы предков потомкам; по современной терминологии, это — созданный общим трудом народный капитал. Умножение этого капитала составляет задачу всех культурных наций. Резкое исключение из этого общего правила составляют сторонники теории двух русских народностей, стремящиеся к созданию особого «украинсько-руського» литературного языка.
Посмотрим, в заключение, как представляются их стремления к обособлению с точки зрения господствующих в науке взглядов на общий ход исторической жизни русского народа.
III
Мы видели, с какою постепенностью устанавливалось в науке понятие русского языка. Легко догадаться, что установление соответствующего ему понятия русской национальности представляет несравненно большие трудности. Элементы национальности — это не простые элементы языка, легко поддающиеся анализу, как только наука достигла известного уровня, а сложные и запутанные явления народной жизни. Национальность повсюду представляет весьма поздний продукт исторической жизни народа. Во Франции, например, то есть в
* Драгоманов. Новокельтское и провансальское движение во Франции //Вестник Европы. 1875, сентябрь. С. 191.
42


стране раньше других развившей и укрепившей свое национальное единство, она создалась только в эпоху революции. Еще позже создалась, как известно, немецкая национальность.
Что касается России, то путь к созданию русской национальности открылся лишь в весьма недавнее время. «Император Александр II, бесповоротно решивший вопрос о свободе многомиллионного сельского населения, тем самым решил, — говорит профессор Леонтович31, — столь же бесповоротно и другой великий вопрос о свободном развитии русской национальности. Создателя крестьянской «воли» можно с полным правом назвать современным «собирателем» русской земли. Она собрана была не путем «изневоления» и «насилования» московских собирателей, но именно путем освобождения русского населения из той тягловой неволи, в какую завели ее московские князья, собирая старые земские зарубежья в XIV-XVI веках под единую державу Московского государства. С этой только, сравнительно недавней поры образования крестьянской воли, можно говорить об установлении на прочных началах и основаниях «единства русской нации». На пути к дальнейшему развитию своей социальной и политической культуры «русская нация» не встретит больше былых препятствий ни в племенной розни начальной истории, ни в территориальной раздробленности общин земской Руси, ни в сословной обособленности и дроблении населения по крепостным службам и тяглам Московского государства»*.
Мы видели в первой статье, как сказалась на Западной Руси «эпоха великих реформ», но в то же время мы видели, что и до сих пор раздаются толки о «двух русских народностях», не в смысле частей одной русской национальности, а в смысле двух русских национальностей. Удивляться этому значило бы не признавать национальность явлением исторического характера, считать ее чем-то искони данным, неизменным, всегда себе равным, одним словом, значило бы переносить вопрос из области сравнительно точных и ясных фактов исторической жизни народа в область метафизических умозрений. Такого рода перенесения всегда только запутывают вопросы, иногда очень простые по существу. Вопрос о русском национализме может быть правильно освещен только историческим путем. «Задача науки, вооруженной историческим методом, заключается именно в определении того, какой момент составляет наше время, по своему характеру и условиям, в общем ходе развития народа? Таким образом, задача и метод положительной науки сходятся с требованиями практики, которые до настоящего времени рассматривались как нечто совершенно отличное от «начал теории». Когда наука окончательно усвоит себе этот метод, тогда потеряет свою силу ходячий афоризм, что практика — одно, а теория — другое»**. Мы убеждены, что только такой путь приводит к уяснению действительного характера занимающей нас теории «двух русских народностей».
В предыдущей статье мы представили краткий очерк истории вопроса о русском языке, теперь же постараемся представить читателям краткий очерк истории вопроса о русском национализме.
* Леонтович. Национальный вопрос в древней России. С. 65. («Варшавские университетские известия», 1895 г.)
** Градовский. Собрание сочинений. СПб., 191, VI, 70. — Афоризм, что теория — одно, а практика — другое, приводили недавно некоторые из защитников занимающей нас теории. См.: Киевская старина. 1899, январь. С. 136.
43


* * *
Особенность исторической жизни русского народа заключается не в том, что, после долгого периода общения всех его частей, наступил продолжительный период разобщения, а в том, что разобщенные части очутились в таких условиях жизни, что процесс самостоятельного исторического творчества мог продолжаться только в одной части, и то при чрезвычайно неблагоприятных условиях — изолированности от остального культурного мира и крайней материальной бедности. Отсюда давно отмеченное наукой своеобразие всех результатов этого творчества. Другая часть русского мира очутилась в таком положении, при котором, путем естественной эволюции, отпали от русского древа все его листья. Вся Западная Русь была, по выражению Венелина, «сплошь разжалована в крестьянство», все русское было здесь «веками унижено до земли». «Кто не глумился над этой народностью, — говорит о южной Руси Костомаров, — кто не плевал на нее? Оттого на народ лег отпечаток апатии и умственной робости»*. Приниженная и подавленная чуждыми элементами масса понемногу совершенно потеряла сознание своей народности: «Кто ты? — Господарь! — Как говоришь? — По просту! — Как молишься? — По-русски!» — так отвечает русский крестьянин Подляшья еще и теперь**. Очевидно, й на русском Западе процесс исторической жизни привел к очень своеобразным результатам.
Единственною связью обеих частей оказалась вера (даже в униатстве сохранившая за собой название «русской веры»), но своеобразный ход русской жизни наложил и на этот единственный связующий элемент отпечаток местного своеобразия. Путешествовавший по западной России в 1802 году академик Севергин32 не узнал здесь православия и с совершенно спокойной совестью называет западнорусских православных «шисматиками», с голоса польского панства, среди которого Севергину приходилось вращаться. В городе Друичине (Дрогичине), пишет Севергин в своих записках, монашествующие ордена были «шисматики, базилиане и пиары. Первые имели только две бедные деревянные церкви, да и монашествующих особ было всего две: один престарелый игумен, другой моложе. Известно (!), что шисматики отличаются от униатов тем, что сии последние повинуются Папе, а первые — Патриарху Цареградскому. Одеяние шисматиков подобно одеянию греко-российских монашествующих особ. Также расположение церкви и обряды при богослужении во всем почти подобны российским. Находясь в прусской (по-тогдашнему) части Польши и не умея, впрочем, ни слова по-российски, совершают они богослужение по российским церковным книгам. Обыкновенное греко-россиян приветствие в праздник Христова Воскресения: «Христос воскресе!» и ответ на сие: «воистину воскресе!» также и у них в употреблении. О сем обстоятельстве упоминаю я потому, что слышал сие от них сам, находясь здесь в самую неделю Святой Пасхи»***.
В отношении Севергина к западнорусскому православию повторилось почти то же самое, что случилось в Москве при патриархе
* О преподавании на народном языке в южной Руси. Голос. 1863. № 94.
** См.: Wisla, 111,325.
*** Пыпин. История русской этнографии. Т. IV. С. 27.
44


Никоне с православными сирийцами*. Если, поэтому, в окончательном результате понятие русский, русское получало свой ясный и вполне определенный смысл лишь в приложении к одной части русского народа, то это было совершенно естественным результатом общего хода русской народной жизни, — как естественно было и то явление, что только по мере приближения к границам самостоятельной части русского мира «народ казался более живым и крепким»**.
Все эти своеобразия в ходе исторической жизни русского народа не могли не вести к недоразумениям в отношениях обеих частей Руси по их воссоединении. На эти недоразумения мы отчасти указали в первой статье. Но было бы несправедливо объяснять эти недоразумения исключительно вековым разобщением. К старым причинам присоединялись и новые, и, пожалуй, последние действовали не менее сильно, чем первые. Это станет ясно, если сопоставить отношения самостоятельной Руси к воссоединенным областям XVIII и XIX веках.
Чем больше раскрывается русская жизнь XVIII века, тем больше обнаруживается, что этот век был не только веком военных подвигов и славы, но и веком органического роста и необыкновенно сильного подъема русской общественной жизни. Результаты петровской встряски не могли сразу сказаться на прочном укладе русской жизни. Старое бытовое предание было в русском обществе еще очень сильно. «Старая письменность продолжала храниться в народном грамотном классе: купцы, посадские люди, грамотные крестьяне продолжали читать старые душеспасительные книги, почерпали исторические познания в «Хронографах» и «Космографиях», увеселялись старинными повестями и сказками. В какой обширной степени старая письменность продолжала жить в прошлом столетии свидетельствуют массы ее памятников разного рода в списках XVIII столетия и целая литература народных картинок, начало которых восходит к допетровской старине»***. В самом барском быту старый жизненный уклад сказывался очень заметно****; «читая старых писателей, — продолжает Пыпин, — касавшихся народного быта не с литературно-школьной точки зрения, можно видеть, что этот быт, его нравы и язык были им весьма достаточно известны (например, В.Майков, Аблесимов, Мих. Попов, Н.Львов и проч.)». И в русской науке XVIII века отражались эти положительные
* «Во времена патриарха Никона приехал в Москву антиохийский патриарх Макарий с своим архидиаконом Павлом, оставившим нам дневник этого путешествия. Несмотря на весь свой оптимизм, на готовность всему удивляться и по всякому поводу приходить в умиление, несчастные сирийцы наконец не выносят полноты русского благочестия. Стояние по восьми часов в церкви и продолжительное сухоядение приводят их в отчаяние. «Мы совершенно ослабели, — пишет диакон Павел, — в течение Великого Поста. Мы испытывали такое мучение, как будто бы нас держали на пытке». «Да почиет мир божий, — восклицает он в другом месте, — на русском народе, над его мужами, женами и детьми, за их терпение и постоянство! Надобно удивляться храбрости телесных сил этого народа. Нужны железные ноги, чтобы не чувствовать ни усталости, ни утомления». «Все русские, — полушутливо замечает тот же Павел, — непременно попадут в святые; они превосходят своею набожностью самих пустынножителей». Милюков. Очерки по истории русской культуры. СПб., 1897. Т. II. С. 49.
** Костомаров. Автобиография //Русская мысль. 1885. Кн. 5. С. 209.
*** Пыпин. История русской этнографии. Т. I. С. 52.
**** Примеры там же. С. 61-63.
45


черты тогдашней русской жизни. «Румовский, Котельников, Протасов, — говорит историк Российской академии, — получили свое научное образование под руководством Ломоносова; Лепехин и Иноходцев были учениками Румовского и Котельникова; Озерецковский, Соколов, Се- вергин образовались под благотворным влиянием Лепехина и т.д. Названные нами поколения русских ученых, от Ломоносова до Севергина, связаны между собою основными началами своей научной деятельности и литературным преданием, вытекавшим из жизненных условий времени и исторического хода русской образованности... Трудясь для науки и просвещения, наши ученые, от Ломоносова до Севергина, отзывались на требования общественные и не мало содействовали внесению в общество просветительных начал...»
«Таким образом, — замечает Пыпин, — научное исследование России шло рядом и в одном духе с лучшими стремлениями литературы. Общественная мысль все более останавливается на положении народа, на характере его понятий, на степени его образования или невежества, на его материальных и умственных правах и потребностях. В 1760-х годах возникала мысль об освобождении крестьян. В 1780-х годах, когда правительство еще не было напугано Французской революцией и сохраняло прежние просветительные намерения, предпринят был план народного образования и основание «народных училищ», для которых издана была известная книжка: «О должностях человека и гражданина». Указанием того, к чему приходила общественная мысль, служит книга Радищева, которая, любопытным образом, приняла тогда форму таких же «дневных записок», как путешествия наших ученых»*.
То же следует сказать и о движении в области специально исторической. В этом случае приходится отмечать не деятельность выписанных из-за моря академиков, а деятельность лучших русских людей того времени. Именно они пролагали «столбовую дорогу русского просвещения», и, сравнительно с него, деятельность тогдашних немцев Петербургской Академии наук представляет, по выражению новейшего исследователя, «темный, захолустный уголок с довольно спертой и затхлой атмосферой»**.
Первое место в этой созидательной русской работе принадлежит «птенцу гнезда Петрова», ставшему «отцом» русской исторической науки, — В.Н. Татищеву34 (1686-1750). В 1719 году Брюс35 убедил Татищева взять на себя составление русской географии и истории, порученное ему Петром. Выбор Брюса оказался как нельзя более удачным, соответствующим личным склонностям Татищева. «Причина начатию сего моего труда, — говорит Татищев в своем «Предизвещении», — хотя от графа Брюса, но в продолжении так многому снисканию и произведению главнейшее было желание, воздать должное благодарение вечной славы и памяти достойному Государю Е. И. В. Петру Великому за его высокую ко мне показанную милость, яко же к славе и чести моего любезного отечества».
«Сперва Татищев, — говорит С.М. Соловьев, — начал было сочинять историю «историческим порядком, сводя из разных мест к одному делу, и наречием таким, как ныне наиболее в книгах употребляем». Но ясный смысл, к счастью, заставил Татищева переменить свое намере-
* Там же. С. 132.
** Милюков33. Главные течения русской исторической мысли. М., 1897. Т. I. С.


ние. Он свел все знакомые ему летописные списки «тем порядком и наречием, каковые в древних находятся, собирая из всех полнейшее и обстоятельнейшее в порядок лет, как они написали, не переменяя и не убавливая из них ничего, кроме ненадлежащего к светской летописи, яко жития святых, чудеса, явления и проч., которые в книгах церковных обильнее находятся, но и те по порядку на конце приложил: також ничего не прибавливал, разве необходимо нужное для выразумения слово положить, и то отличал вместительною». Потом, думая, что такой свод будет невразумителен для большинства читателей и особенно неудобен для перевода на иностранные языки, Татищев перевел его на употребительный в его время язык, подлинник же отдал в Академию наук»*.
Это было в 1739 году. Одновременно Татищев представил в Академию наук весьма широкий и разносторонний план исторического и географического изучения России**. И после он не переставал работать над своей историей, и его труд получил действительно громадное значение и в науке, и в жизни. «Заслуга Татищева, — говорит Соловьев, — состояла именно в том, что он начал с того, с чего именно следовало начать: оставил попытку не по силам ни своим, ни чьим бы то ни было в его время — писать прагматическую русскую историю, и употребил тридцатилетний труд для того только, чтобы собрать, свести источники и, оставя этот свод нетронутым, на стороне, в примечаниях попытаться впервые дополнить и подвергнуть критике летописные известия»***.
Труд Татищева представляет, таким образом, связь и переход от древнерусского летописания к новейшему историческому изложению, прочный камень, положенный в основу нового здания русской науки. По Татищеву выучился русской истории И.Н. Болтин37 (1735-1790). Свод Татищева и живая историческая традиция, то, что «известно всем», как часто замечает Болтин, дали ему возможность не только думать над русской историей, но и «впервые понять ее как живой и цельный органический процесс»****. Болтин и дал первую схему русской исторической жизни.
Он признавал «непрерывность традиции и единство нравов на всем протяжении русской истории. Были различия, соответственно местным условиям; они несколько усилились под влиянием раздробления, но «внутренней областной розни было в России гораздо менее, чем на западе», менее было и «таких чувствительных и скорых перемен», как в Европе; «нравы, платье, язык, названия людей и стран остались те же, какие были прежде, исключая малые некоторые перемены в общежительных обрядах, поверьях и в нескольких словах языка, кои мы заимствовали от татар». После объединения Руси «и нравы и обычаи сделались почти сходными», «народочислие» стало быстро увеличиваться. С переменами в условиях жизни изменятся и нравы; нужно только терпение и время, причем, по мнению Болтина, «не должно вводить насилием перемены в народных началах и образе умствования их, а оставлять времени и обстоятельствам их произвести». «Удобнее, —
* Соловьев СМ. Собрание сочинений. Издание т-ва «Общественная польза». С. 1334.
** Попов Н.А.36 Татищев и его время. М., 1861, приложение XIII.
*** Собрание сочинений. С. 1391.
**** Милюков. Главные течения русской исторической мысли. М., 1897. Т. I. С. 48.
47


говорит Болтин в другом месте, — закон сообразить нравам, чем нравы законам, — последнего без насилия сделать не можно»*.
Очевидно, такая схема открывала место для всех частей Руси. Правда, и Болтин не был совершенно свободен от недоразумений, порожденных ходом русской жизни. Так, по поводу утверждения Леклерка, что Казимир, переименовав в 1471 году киевское княжество в воеводство, «учредил воевод, каштелянов, старост... избрал их между русских, дал им, так же как и казакам ту ж вольность, те же права и привилегии, коими пользовались собственные его подданные», Болтин замечает, что слова эти. не сходны с летописью, где о имени русских не упоминается, «и в самой вещи русских в тогдашнее время ни одного человека в Малороссии не было; русские дворяны стали в Малороссию, а малороссийские в Россию переходить по присоединении Малороссии по-прежнему к России, а не прежде»**. Это — невольная дань механически сложившимся представлениям. Но в то же время, говоря в другом месте о Малороссии и Смоленске, Болтин прибавляет: «сии были издревле одного рода, одного закона и жили под единым правлением с русскими, всегда были привязаны любовью и усердием к России; бывши оттор- жены от нее по несчастным обстоятельствам времен, духом всегда соединены были с нею»***. По вопросу о материалах для Словаря Российской академии Болтин выражает такие пожелания, какие и до сих пор еще не осуществлены и какие доказывают, несомненно, что рамка русской жизни была в его понятиях весьма широкая и давала свободный простор всем частям Руси****.
В трудах Болтина Милюков33 отмечает как драгоценное достоинство «чутье реальности, широкое понимание явлений общественной и политической жизни, живую связь с исторической традицией и внесение опыта государственной деятельности в изучение прошлого — словом все то, что расширяло исследовательский кругозор наших истори- ков-любителей прошлого (XVIII) века». Эти драгоценные черты, по замечанию того же автора, «скоро после Болтина надолго исчезли из ученого оборота нашей историографии. Перечитывая теперь, когда научный реализм снова сделался лозунгом исторического изучения, эти страницы, покрытые столетнею пылью, иногда с удивлением замечаешь, что между ними и нами гораздо меньше расстояния, чем между нами и гораздо более ближними к нам предшественниками. И это совершен^ но понятно: под тяжеловесными, устаревшими фразами историков XVIII века мы чувствуем биение настоящей жизни, надолго изгнанной
* Там же. С. 45.
** Примечания на историю России Леклерка. Т. I. С. 365.
*** Там же. Т. II. С. 147.
**** «Нельзя сказать вообще, — писал Болтин в своих замечаниях, — чтоб наречие московское прочим предпочитать довлело, ибо в числе речений, московскими уроженцами употребляемых, есть многие изуродованные, непригодные и устранившиеся от чистого языка и от правильного выговора... Также провинциональные слова, неизвестные или неупотребляемые в столицах, напрасно изгонять из словаря. У малороссиян есть многие собственные слова и названия, кои во всяких судопроизводствах и сделках употребляются. У белорусцев также есть собственные названия и речения, нигде, кроме Белоруссии, не употребляемые, но необходимо нужные к сведению для всех. Все таковые речения должны в Словаре иметь место». Пыпин. История русской этнографии. Т. I. С. 188.
48


из сферы исторического изучения их преемниками и замененной школьным пониманием истории»*.
Одним словом, чем дальше, тем все яснее становится, что русское общество XVIII века было сильно проникнуто живым, непосредственным чувством народности, объединявшим, несмотря на крепостное право, верхи и низы народа. «Дело в том, — замечает Пыпин, — что понятие народности, неизвестное тогда в его специальном новейшем смысле, совмещалось в национальном чувстве, и с этой стороны деятели реформы, общество и самая народная масса были удовлетворены»**.
Напомним еще, что в XVIII веке издавался около 20 раз «Синопсис», а этот первый учебник русской истории запечатлевал в памяти читателей такие имена и такие картины, которые всем русским людям в одинаковой мере напоминали об одних и тех же преданиях, об общих радостях и бедствиях: о Владимире св., о Владимире Мономахе, о злых временах татарщины и о торжестве первой победы над нею на Куликовом поле. Почти вовсе умалчивая о Москве, то есть о том, что достаточно красноречиво и само говорило за себя, «Синопсис» много говорил о том, что, по ходу жизни, могло быть несколько забыто, — о судьбе древней Киевщины, точнее, о самом Киеве как «богоспасаемом, преслав- ном и первоначальном всей России царственном граде», и, таким образом, возбуждал во всех русских людях те чувства, какие прежде всего склонны были испытывать сами киевляне ввиду ярко обнаружившегося приближения новой эры в жизни общерусской колыбели***.
Кроме того, в XVIII веке издавалось четыре раза «Ядро российской истории» Манкеева, в котором автор попытался расширить круг исторического созерцания автора «Синопсиса» и заменить его польские источники русскими.
Кажется, все это достаточно объясняет, почему в XVIII веке не могло особенно сказаться разобщение частей. Различия «в нравах, обычаях и богочтении», говоря словами Болтина, были сравнительно незначительны, а предания единения были живучи и крепки, и жизнь, без всяких особенных усилий, быстро выравнивала шероховатости. В Екатерининской комиссии (1767 г.) украинцы еще выделялись заметной «старомодностью своего образования»****. К концу XVIII века украинское Левобережье уже совершенно сроднилось с русской государственностью и общественностью и настолько ожило и обновилось под
* Милюков. Главные течения русской исторической мысли. М., 1897. С. 53.
** Пыпин. История русской этнографии. Т. I. С. 58.
*** С глубоким сокрушением замечает автор «Синопсиса», что «по преставлении благоверного князя Симеона Олелковича, король польский Казимир царственный град Киев и княжение его в воеводство премени... и от того времени преславное самодержавие киевское, Богу тако грех ради человеческих попустившу, во уничижение толико прийде, яко от царствия в княжение, а от княжения в воеводство пременися». Но как ликует он ввиду приближения новой эры в жизни Киева! Назвав последнего воеводу Киселя, он замечает «и от того воеводства милость Господня с небес причине на первоначальный всея России царственный град Киев и начат его обветшалую ону скиптроносную державу, яко орлюю юность обновляти, яко день от дне в высокодержавное царское православного Самодержца достояние приближашеся и успеваше». Синопсис, изд. 1810 г. С. 202-слл.
**** Вгьскпег A. Die Europeisirung Russlands.?. 216-слл. Ср. «Житье и Слово». III. 343.
4 Заказ 247


их влиянием, что дало России целый ряд видных деятелей и стало даже проявлять свое местное литературное творчество.
Полное духовное объединение украинского Левобережья с Россией, без всякого подавления его местной индивидуальности, составляет вполне естественный процесс развития русского национализма. Это давало прекрасные надежды и для остальной воссоединенной Руси, и в последние годы жизни Екатерины Великой эти надежды начали осуществляться, суля великие результаты в будущем. Но после ее смерти должны были надолго исчезнуть всякие мечты о скором их осуществлении, и в то время, когда в Левобережьи так ярко обнаружились новые начала жизни в деятельности Котляревского, с одной стороны, в детских впечатлениях будущего обновителя русской литературы — Гоголя, с другой, Правобережье стало рождать представителей польско- украинской школы и фанатических проповедников той крайней политической ненависти, которая так ярко выразилась в теории о коренном различии «Руси» и «России»*.
Почему так круто повернулись дела?
Достаточно известно, в какое положение поставлены были при Павле западнорусские униаты**. Еще более известно отношение к Западной Руси императора Александра I. Не только Литва, та самая Литва, которая в XVI веке «процветала рущизной», где до 1696 года земский писарь должен был «все листы, выписы и позвы писать литерами и словы русскими», а не иначе, но и Русь Киевская — шутка сказать! — была выдана полякам... Под властью России Польша свила себе теплые гнезда там, где не была в состоянии укрепиться на все время своего господства! Мы видели в первой статье, что именно из этих гнезд раздавались еще в 60-х годах заявления о польском характере западнорусского края.
Карамзин напомнил Александру о тени Великой Екатерины, но тень ее уже не могла остановить исторического процесса.
Сущность этого процесса, особенно заметно обозначившегося в истекшем столетии и только теперь, на наших глазах, завершающего, по всем признакам, цикл своего развития, заключается в разрыве русских «верхов» и русского «низа». Факт этого разрыва не подлежит теперь никакому сомнению; спорят лишь о том, с чего и с какого времени следует вести начало этого разрыва? Для нас, в данном случае, это — вопрос посторонний; для нас важен факт, что в отношениях обеих частей Руси до смерти Екатерины этот разрыв не сказывался и что только после ее смерти наступил коренной перелом в историческом процессе собирания русской земли и в сопутствующем этому собиранию процессе выработки русского национализма. И если нарушение вековых отношений самостоятельной и воссоединенной России, при Павле, могло быть объяснено как случайный каприз сына, недовольного деятельностью матери, то при любимом внуке Екатерины оно получило гораздо более глубокий смысл действительного разрыва с народною мыслью и народными идеалами, разрыва, обозначившегося, правда, лишь на самой высшей точке русских верхов, но, по значению этой вершины для всей русской жизни, долженствовавшего неизбежно отразиться на
* Гоголь родился в Полтавщине в 1809, Богд. Залесский в 1802, Сев. Гощинс- кий38 в 1803, Фр. Духинский в 1817 г.; все они связаны с Киевщиной.
** Коялович М.О.39 История воссоединения западнорусских униатов старых времен. СПб., 1873. С. 382-слл.
50


всем ее ходе и характере. Император Николай I не был в силах порвать с традициями, завещанными братом, хотя они, несомненно, были ему чужды во многих отношениях*.
Уже при Александре I устанавливается господство так называемой официальной народности (хотя официально она была провозглашена лишь в следующее царствование), при которой так легко и привольно почувствовали себя всякие инородцы и так тяжело страдали именно лучшие русские люди, нередко с горькой иронией высказывавшие пожелания «быть произведенными в немцы».
«Официальная народность» не спасла и не могла спасти западно- русского дела, не могла, следовательно, подвинуть и русского национализма. Правда, непосредственные русские инстинкты императора Николая и особенно польское восстание 1830 года сильно поддержали Западную Русь, но вообще обновление русской жизни начинается лишь после крымской катастрофы, Западная же Русь выдвигается, собственно, лишь с 60-х годов. Мы видели, что ее возрождение встретило немало камней преткновения. Об них оно спотыкалось не один раз, и только новейшая историческая наука начала понемногу выравнивать дорогу. Обратимся к ее истории за прошлый век. Представителем александровской эпохи является Н.М. Карамзин. Его схема русской исторической жизни, в общем, та же, что и у Болтина. Но в его истории есть одна новая черта, имеющая для нас существенное значение. Изложив деятельность Даниила Галицкого, Карамзин замечает: «Мы описали здесь случаи нескольких лет относительно к юго-западной России, которая со времен Батыева нашествия отделилась от северной, имея особенную систему государственную, связанную с делами Венгрии, Польши и немецкого ордена гораздо более, нежели с суздальскими или новгородскими. Последние для нас важнее: ибо там решилась судьба нашего отечества»**.
По мере возможности Карамзин, впрочем, не обходит и судеб Западной Руси, а живое чувство народности дало ему возможность совершить великий гражданский подвиг и спасти, по крайней мере, формальное русское единство***. В развитии русского сознания «История государства Российского» Карамзина сыграла огромную роль. По ней училось истории все образованное русское общество великой и малой России****; не малое значение имела она и для развития истинной гуманности в этом обществе. «В нравственном чувстве Карамзина, — говорит Бестужев-Рюмин, — есть одна высокая сторона, доступная немногим: для него не существует Бренново «vae victis!»; он понимает законность борьбы, историческое значение победы, но с сожалением, с участием останавливается на участи побежденного. Его плач о падении Новгорода, по изящному красноречию высокого нравственного чув¬
* См. собственноручные пометки Николая I на вопросах, предложенных И.С. Аксакову40 «3-м отделением». (И.С. Аксаков в его письмах. М., 1888. Т. 2. Ч. I. С. 147- слл. Ср. также Сочинения Ю.Ф. Самарина41. М., 1889. Т. VII, предисловие. С. ХС1-слл.)
** Кармзин Н.М. История государства Российского, издание Эйнерлинга. Т. IV. Гл. 2. С. 54.
*** Для исторической оценки этого факта достаточно вспомнить, какое значение в судьбах Холмской Руси имела формальная принадлежность ее к «царству Польскому».
**** Например, Драгоманов прочитал ее в детстве два раза. См.: Павлик М.42 М.Н. Драгоманов. Львов, 1896. С. 332.
4*


ства, достоин стать наряду с летописным плачем о падении Пскова»*. Потом, под влиянием школьной отвлеченности, как-то выветрился и этот остаток чувства исторической действительности.
Величайшим счастьем русского общества следует считать то обстоятельство, что первая история, которую оно действительно прочитало, была писана в момент славы и величия России, а не в годину народного бедствия (как, например, явилась история Нарушевича в Польше). Именно этим обстоятельством и обусловливался вполне свободный русский взгляд на свое прошлое, именно это давало возможность и русскому историку, и русскому обществу больше смотреть вперед, чем назад, смотреть на прошлое как на прошлое, а не как на священную реликвию, требующую курения исторического фимиама. Большим, чем у позднейших историков, чутьем реальности надо объяснять и тот факт, что «История» Карамзина, без всякого сомнения, более свободна, а потому и более беспристрастна в отношении к государству и народу, чем следующая за нею грандиозная «История России с древнейших времен» С.М. Соловьева, обыкновенно называемая первой системой русской исторической жизни, в отличие от первой ее картины в сочинении Карамзина.
У Карамзина не было представления об эволюции русского государственного строя, но зато у него не было и презрения к народу. В главах представителя «московской исторической школы» народ — «темная, безразличная масса»; его «первобытные» формы жизни (родовые) исключают возможность всякого исторического движения, которое начинается лишь с появлением начала государственного (князей). Это начало и строит дальше русскую жизнь, только оно и есть начало прогрессивное, а народ — все равно, коснеет ли в своем безразличии или бунтует против цивилизующего государства, — во всяком случае представляет начало, лишь задерживающее движение. Только в исключительных случаях, например ввиду деятельности «последних», «мизинных» людей в смутную эпоху, Соловьев поневоле отступает от своего основного взгляда, но в общем он проводит его положительно беспощадно. Мы сейчас увидим, чем объясняется такой взгляд Соловьева на роль государства, но понятно, что негосударственная Западная Русь не могла возбуждать в представителе «московской исторической школы» особенного интереса.
Между тем вопрос о Западной Руси был прямо поставлен в науке очень скоро после Карамзина. Уже в 1839 году, в актовой речи «О литовском княжестве», профессор Петербургского университета Ус- трялов объяснял недостаточное внимание нашей науки к роли русского элемента в Литовском государстве отсутствием «счастливого дара переноситься воображением в минувшие века, отделяться от современных понятий и представлять события в истинном их свете и значении». По мнению Устрялова, историю обоих государств — Московского и Литовского — надо вести рядом до конца XVI века. С прекращением рода Ягайловичей Польша оттесняет Литву на задний план, но и после этого жизнь Западной Руси должна быть в историческом изложении тесно связана с русской жизнью вообще.
Соловьев оценил эти указания сообразно с своими общими взглядами на русскую историю. Он признавал обязанность историка «непременно показать, каким образом в Западной Руси, под игом поляков, постепенно исчезали главные черты ее народности; как она боролась с
52
Бестужев-Рюмин К.Н*3. Биографии и характеристики. СПб., 1882. С. 220.


своими гонителями, чтобы спасти свою веру, свой язык — главное, почти единственное наследие, оставшееся ей от предков; как подавали ей руку помощи мудрый Алексей, Великий Петр, доколе Екатерина II не решила этого старинного, столь запутанного вопроса.о Восточной и Западной Руси: та и другая сливаются в одно целое, в одну российскую империю, и с тех пор литовская история должна умолкнуть»*. Но в то же время Соловьев еще дальше провел мысль Карамзина о главном и неглавном в русской жизни. «Вы говорите совершенно верно, — замечает далее Соловьев по поводу указанных выше требований, — что семена, насажденные Рюриком, Владимиром Святым, Ярославом Мудрым, были взлелеяны потомками Калиты, но вы не говорите, чтобы эти семена были в то же время взлелеяны и потомками Гедими- на: как же после того бытописатель русский решится поставить правление потомков Гедимина на один план с правлением потомков Калиты. С другой стороны, Русь Калиты и его потомков не произошла сама собою; она была результатом предшествующих явлений, результатом деятельности предшествующих князей северо-восточных. Таким образом, очевидно, бытописатель с самого начала разделения должен поставить северо-восточную Русь и ее князей на первый план».
Такое отношение историка к жизни негосударственной Руси может теперь казаться странным. Явления народной жизни мудрено делить на важные и неважные, главные и не главные; то, что кажется важным сегодня, может завтра оказаться несущественным, и наоборот, очень может понадобиться то, что вчера было сдано в архив. В таком именно смысле и возражали потом Соловьеву. Но в эволюции русских взглядов, поскольку они были обусловлены «разрывом», взгляды Соловьева получают свое объяснение именно в вытекающем из «разрыва» отношении русской интеллигенции к народной массе. Дело в том, что время, когда создавался общий план «Истории» Соловьева, было именно временем расцвета «духовной эмиграции» русского общества из России в Европу, причем о самой этой Европе оно судило большею частью по книгам и теориям, то есть путем чисто субъективным. Этим и объясняется, с одной стороны — возникновение у нас идеальных, но в то же время совершенно отвлеченных представлений об Европе, с другой — взгляд на государство как на какой-то идеальный механизм, пересаживающий и прививающий к нашей жизни этот идеальный европеизм. То, что у Петра Великого было довольно понятным результатом его реформаторского темперамента, то в нашем обществе ХІХвека стало (не без содействия немецкой философии) общим руководящим убеждением.
«Освободившись от обычая «земли», — говорит Градовский44, — превратившись на далеком севере в безусловный и недосягаемый абстракт, государство русское почувствовало в себе призвание просветительной деятельности, приобрело уверенность, что жизнь народная не пойдет без его уставов»**. Процесс «разрыва» должен был пойти и дальше: от обычая «земли» освободилось и общество, и стало относиться к этому обычаю не иначе, как с презрением. Все силы были обращены на движение вперед по пути прогресса, как он рисовался русскому воображению, сообразно самым разнообразным европейским теориям, воспринимаемым книжным путем; низ, «земля» показались при этом балластом.
* Собрание сочинений. С. 1403.
** Градовский А.Д. Собрание сочинений. Т. VI. С. 188.
53


Цельность натуры Соловьева избавила его от тех крайностей в этом отношении, в какие впал, например, младший представитель «московской исторической школы» Б.Н. Чичерин45, сохранивший и по настоящее время взгляд на государство как на механизм*. Но «разрыв» с народным низом сильно сказался и на Соловьеве. Он относился с полным пренебрежением к русской «деревенщине» вообще** и, понятно, не мог изменить своего взгляда для «приниженной до земли» «деревенщины» западнорусской.
Кажется, сказанным достаточно объясняется тот факт, благодаря которому «разрыв» русских верхов и русского низа привел к установлению чисто теоретического, отвлеченного взгляда на русскую жизнь.
Отсюда уже совершенно естественно вытекало «школьное», то есть чисто отвлеченное понимание русской истории. На этот факт очень метко указал Милюков (как мы видели выше); но он очень ошибается, возводя эту школьность к Карамзину: у Карамзина ее несравненно менее, чем у Соловьева.
Но одновременно, в противовес Соловьеву, заявлены были и другие взгляды, и не только во имя «преданий», как это кажется Пыпину***, а во имя действительной исторической истины, к постижению которой русская общественная мысль стала подходить путем науки, после того, как стали утрачиваться, а по крайней мере ослабевать, живые традиции и непосредственное чувство. «История» Соловьева была встречена резкой критикой первых московских славянофилов.
В отзыве по поводу 7-го тома «Истории» Б.Н. Чичерин прямо сказал следующее: «Теперь, когда вышло уже семь томов «Истории России», можно сказать вообще о ней мнение, то есть о всем написанном. В «Истории России» автор не заметил одного: русского народа»****. Это замечание стало впоследствии общей фразой. Хомяков определил содержание «Истории» Соловьева и положительным образом: по его мнению, Соловьев «рассказывает не историю России, даже не историю государства Российского, а только историю государственности в России». Отсюда совершенная «мертвенность» взгляда на ход русской жизни, оставление в стороне всех живых вопросов*****. В замечаниях славянофилов встречаем и первую попытку объяснения изолированности нашей жизни. «Когда перед вами стоит народ особняком, в стороне от
* Вот почему Чичерин, подобно дипломатам Венского конгресса, допускает «государства-буфера» и даже признает их необходимыми для политического равновесия Европы: «в центре Европы, — говорит он, — нужен все-таки буфер, а не батарея»! (Курс государственной науки. М., 1898. Ч. III. С. 68).
** Народная «изба» и все «в избах живущие» представлялись Соловьеву повсюду одинаковыми, а потому и неинтересными. Для него имел значение лишь «город» и с ним «гражданственность». См. его статьи «Исторические письма» и «Шлецер46 и антиисторическое направление».
*** Пыпин. История русской этнографии. Т. II. С. 10.
**** Аксаков К С *7 Собрание сочинений. Т. I. С. 245.
***** Хомяков А.С. Собрание сочинений. Т. I. С. 630. Хомяков отметил у Соловьева и тот недочет, который имеет для нас ближайший интерес. «Куда переселилась русская история... к которому из колен русского племени перешла она? Вопрос спорный и очень важный. Чью, собственно, историю пишет историк Киевской Руси? Ведь это любопытно для читателя и, кажется, отчасти для самого писателя истории, но г. Соловьев предоставил этот вопрос другим исследователям, например, Максимовичу и Погодину» (С. 625).
54


других, — говорит Самарин*, — не спешите осуждать его; сперва разберите, на чьей стороне вина, поймите, расположены ли соседние народы принять его в свое согласие как равноправную, своеобразную личность, и не забывайте никогда, что ничто в мире так сильно не подкупает к отступничествам всякого рода, как соблазн общения. Латинская церковь понимала это лучше всех, и недаром она нашептывала нам в продолжение целых веков, что стыдно стоять особняком в семье европейских народов. Это чувство ложного стыда, искусно возбужденное церковною и светскою пропагандою, обеспечило временный успех унии. Теперь в области веры она осуждена окончательно, и приговор над нею исполнен. Но уния более чем изолированное явление; это исторический тип, одаренный необыкновенной живучестью. Вытравленное в одной сфере, униатство воскресает в другой: в политике, в науке, в частном и общественном быту»**.
И до сих пор на отношении к монументальному труду представителя «московской исторической школы» сказывается существенная черта различия двух станов русского общества. «Что такое племя, что такое народ без государства?» — спрашивает Соловьев в речи в день Ка- рамзинского юбилея и отвечает: «материал, нестройный, бесформенный материал. Только в государстве народ заявляет свое историческое существование, свою способность к исторической жизни; только в государстве становится он политическим лицом с своим определенным характером, с своим кругом деятельности, с своими правами. Первое драгоценнейшее благо государства есть независимость, самостоятельность, потом возможность заявить свое существование в более или менее широкой деятельности, участвовать в общей жизни значительнейших государств, лучших представителей человечества».
«Здесь, — замечает профессор Герье48, — ясно выступает цельный взгляд на государство по отношению его к народу, и на первый план выставляется культурное назначение государства... Внутренним объединением, однако, не ограничивается задача правительственной власти; этот результат только средство для достижения общечеловеческих целей. Описывая великую эпоху, в которой вырабатывалось начало единения, историк (то есть Соловьев) говорит: «Человек освобождался из тесных, замкнутых частных союзов и становился членом государства, определялись непосредственные отношения каждого человека к государству, отсюда естественным, необходимым путем выработалась идея человечества»»***.
Но послушаем, что говорит по поводу такого взгляда Соловьева на государство Градовский. «Где его (государства) смысл, в чем его призвание? Никакое государство не имеет смысла в самом себе; оно не составляет цели само для себя. Смысл всякого государства как
* Самарин Ю.Ф. Сочинения. Т. I. С. 226.
. ** Полемика Соловьева с первыми славянофилами имеет громадное значение в развитии русских исторических взглядов. К сожалению, она и поныне не всегда оценивается надлежащим образом. Соловьев почувствовал силу славянофильских указаний и, ввиду их, даже отступил от своего обычая не возражать. Свою статью против славянофилов — «Шлецер и антиисторическое направление» — Соловьев напечатал в «Русском вестнике», 1857. Кн. 8. Славянофилы ответили в «Русской беседе». Все эти статьи помещены в указанных выше «Собраниях сочинений».
*** Герье В. С.М. Соловьев. //Исторический вестник. 1880. Кн. I. С. 104.
55


внешнего учреждения в тех живых народных силах и стремлениях, которые ограждаются силою государства и определяют его призвание». Указав затем обычные взгляды на английское государство, в которых ясно сказался «определенный народ, живая сила», Градовс- кий продолжает: «Вот что значит видеть народ в истории. Это значит искать истинного, реального смысла во всех событиях, наполняющих его существование, и искать его там, где он действительно заключается. Да, скажут нам, для истории Англии этот прием необходим: там народ действовал в истории. Но в России возможна только история государственности, потому что народ был только пассивным орудием в руках правительства. Если бы это было так, тогда не стоило бы писать историю России. Стоит ли заниматься тем, что не имеет смысла? Во имя чего, спрашивается, живем мы, и живем не как люди вообще, an und fur sich, но именно как Россия? Для чего сложились мы в громадное государство? Для того ли начал народ свою историческую жизнь, чтобы нести государственные повинности и ходить на войну, как это делали наши предки, по уверению г. Соловьева»*. Но это не есть жизнь историческая!
А что касается до идеи «человечества», то спрашивает Градовс- кий: «Кто не помнит этих «больных и лишних» русских людей, этих Бельтовых-и Рудиных, Гамлетов Щигровского уезда, погибших неизвестно за что?.. Не в праве ли были славянофилы спросить этих господ — чем вы живете, что вы из себя представляете? Во имя чего становитесь вы выше народа? Не в праве ли был Хомяков обратиться к ним с следующими замечательными словами: «За странным призраком погнались у нас многие! Общеевропейское, общечеловеческое!.. но оно нигде не является в отвлеченном виде. Везде все живо, все народно. А думают же иные обезнародить себя и уйти в какую-то чистую, высокую сферу. Разумеется, им удается только уморить всю жизненность и, в этом мертвом виде, не взлететь в высоту, а, так сказать, повиснуть в пустоте», то есть изобразить из себя «Магометов гроб»**.
Мы нарочно привели эти два противоположные взгляда очень недавнего времени на одну из существенных сторон «Истории» Соловьева для того, чтобы яснее показать, что именно по этому пункту и до сих пор не прекратилось в русском обществе разногласие.
И до сих пор русское общество еще не вполне освободилось от готовности безусловно преклоняться перед каким-то отвлеченным началом, долженствующим двигать русскую жизнь по пути прогресса. Правда, роль такого двигателя переносится теперь с государства на общество, но дело в том, что общество совершенно так же, как прежде государство, сохраняет при этом по прежнему характер чисто отвлеченного понятия: общество, по этим взглядам, не должно быть связано с историей, ибо все историческое — «археологический остаток отдаленной старины»; оно не должно быть национально, ибо национализм — «национальный эгоизм», «национальное и политическое кулачество». Сообразно этому и слово «патриот» получает смысл бранной клички.
Эта оригинальная терминология существует только в России; вне России она совершенно непонятна, и она лучше всего отражает в
56
* Градовский А.Д. Собрание сочинений. Т. VI. С. 194.
** Собрание сочинений. Т. VI. С. 189.


себе оригинальный процесе новейшей русской жизни, представляя самый яркий результат того «разрыва» русских верхов и русского низа, о котором мы говорили выше. Разрыв должен был повести за собою «духовную эмиграцию», породить «лишних людей» и ту «быструю и решительную смену общественных идеалов», которой очень гордились наши прогрессисты и на которую, с другой стороны, давно уже указывали славянофилы, как на несомненный признак, что так называемый «русский прогресс» совершается в воздухе, а не на земле, отчего на ней и незаметно следов этого прогресса. В исторической науке этот разрыв должен был привести к школьному пониманию истории, что и отразилось полнее всего на так называемой «московской исторической школе».
Подобные взгляды могут теперь иметь успех только в той части русского общества, которая, благодаря пребыванию в воздухе, осталась совершенно чужда новейших влияний действительной русской жизни. «Крымская война и польское восстание, говорит один из таких современных представителей дореформенной русской духовной эмиграции, обострили враждебное к нам отношение европейского общественного мнения, и русскому патриотизму пришлось вынести тяжелое испытание, в котором сокрушилось много русских либерализмов и расшаталось много гуманитарно-космополитических воззрений»*. Но Милюков отметил не все: не менее внушительные уроки получило русское общество в славянской войне, на Берлинском конгрессе... Воспринять эти уроки и приложить их к жизни столь сложной и столь действительно своеобразной, как русская жизнь, — дело весьма и весьма нелегкое. Нечего поэтому удивляться медленности процесса переработки всех указанных восприятий. Еще не все любители воздушных путешествий очутились на земле. Многие продолжают опыты безусловного применения к русской жизни разных рецептов, то парижского, то берлинского, то, наконец, соединенного берлино-парижско-бельгийского изготовления. Многие даже искренно убеждены, что открывают, таким образом, новые пути русской жизни. Истина, однако, теперь обнаруживается очень скоро, и новым пророкам приходится занимать свои места в хвосте «лишних» русских людей. Так, отцвел, не успевши расцвесть, пресловутый русский марксизм. Так, оказался археологическим остатком и молодой русский историк П.Милюков, вынужденный в конце концов признать свою связь с «старой московской исторической школой» и, таким образом, отрезать себя от новых направлений русской исторической науки. Недаром он, как мы видели выше, скорбел над влияниями крымской войны и польского восстания в русской жизни. Он, очевидно, сохранил себя в полной неприкосновенности от этих влияний, и благодаря этому его «Очерки по истории русской культуры»** и представляют строгую Немезиду старой «московской исторической школы»***. Кажется, можно ду-
* Милюков П. Разложение славянофильства //Вопросы философии и психологии. 1898, май.
** Ч. I, СПб., 1896; Ч. II; СПб., 1897. Ч. III; Вып. 1. СП6., 1901.
*** Об «Очерках» Милюкова см. отзывы профессора Грушевского49 в «Записках тов. им. Шевченко», XIII, 1896. Кн. 5, и XXI, 1898. Кн. 1, а также «Русское богатство», 1896. Кн. 2, и 1898. Кн. 8. По поводу последнего выпуска «Очерков» см. нашу статью в «Новом времени», 1901, № 9196.
57


мать по этим данным, что пора воздушных витаний миновала. Действительная жизнь не может больше довольствоваться мирежем; она требует живого содержания. Это живое содержание указывает теперь и русская наука, сделавшая, между прочим, благодаря крымской войне и польскому восстанию, громадные успехи и переставшая быть специально московской, или петербургской, или киевской и проч.*, а ставшая действительно русской исторической наукой.
Нам остается отметить в немногих словах ее существенные черты.
Схема старой «московской исторической школы» уже давно разбита, именно в смысле славянофильских возражений. Даже по указанному обзору русской историографии г. Милюкова ясно, какое огромное и оживляющее влияние на всю русскую историческую мысль имели исторические идеи первых славянофилов. Но московское славянофильство представляет лишь одну сторону русского славянофильства, несомненно самую яркую, но во всяком случае одну. Другие стороны его отразились в таких проявлениях русской исторической науки, которые подымали иные черты жизни русского народа, отличавшиеся, подобно московской жизни, в тесном смысле слова, местным своеобразием и местными оттенками. Эти стороны то сливались с московским славянофильством**, то дополняли его живыми народными элементами русского целого. Изучение областной жизни русского народа стало лозунгом русской исторической науки сейчас же после крымской катастрофы. Очень ярко, и именно в противовес московской исторической школе, выразил эти новые стремления Бестужев-Рюмин в замечательной для своего времени статье «Современное состояние русской истории»***. Именно в этой статье Бестужев-Рюмин осудил преклонение пред историческим результатом у Соловьева, и особенно у Чичерина, и на место оценки по результату потребовал анализа «всего пути, которым результат достигнут». «Историк, — говорит Бестужев-Рюмин, — обязан не упускать из виду и тех явлений, тех условий, которые, при первом появлении в жизни народа элементов восторжествовавших, встретили их сопротивлением. Быть может, в этих явлениях, в этих условиях, побежденных и часто задавленных, хранились зачатки иного и — кто знает — худшего ли будущего... Каждое общество вполне достойно того устройства, которое в нем существует. Положение это считается аксиомой, и оно, действительно, справедливо в данный момент времени, но можно ли поручиться, что завтра не понадобятся именно те общественные элементы, которые вчера сданы за негодностью в архив. Обязанность историка — указывать эти элементы, проследовать судьбу их до тех пор, пока не исчезают их последние следы». Это не значит «перевершать исторический приговор, это значит только, что должно понять все элементы народного быта в их взаимодействии, в их жизненном разнообразии. Настоящее связано с прошедшим, но не одними
* К сожалению, именно в таком зачаточном виде представляется русская история новейшему представителю старой исторической школы. См.: Обзор русской историографии П.Милюкова в «Энциклопедическом словаре». Кн. 55.
** Так, например, сливалось белоруссофильство Кояловича, но все же и в нем местный оттенок заметен. Ср. Пыпин. История русской этнографии. Т. IV. Гл. 1.
*** Статья эта была напечатана в журнале «Московское обозрение», 1859. Кн. 1. Журнал прекратился на второй книге и представляет теперь библиографическую ред-
58
кость.


понятиями, не одними результатами, а всею своею полнотою, всем своим существом*.
В областной разработке особенно выдвинулась, по совершенно естественным причинам, южная Русь, и в частности деятельность Н.И. Костомарова. Он очень долго составлял в русской историографии крупный камень преткновения: очень характерно, что Костомарова нередко называли «чужим» как великороссы, так и малороссы**.
Но вот что говорит о Костомарове Драгоманов: «Костомаров получил обширное влияние на все русское общественное развитие, поскольку оно связано о изучением родной истории; и если бы даже не все выводы и идеи Костомарова остались окончательно принятыми наукою, то произведенное им движение в ученом мире и обществе останется далеко не скоропреходящим и не бесплодным. Костомарова, по влиянию на представления о русской истории, можно сравнить до некоторой степени с Гоголем. Он не замыкается в специально мало- русскую историю и ее идеалы, он хочет постичь смысл и значение взаимодействия двух русских народностей, он, как и московские славянофилы, хочет выработать народную точку зрения на всю русскую историю; но между тем как те ищут славянорусских идеалов в древней московской Руси***, Костомаров идет еще дальше в древность, в Русь дотатарскую, киевско-новгородскую. И так как эта Русь жила общеевропейскою жизнью, то в нем и нет той вражды к Западу, той противоположности с западничеством, которая свойственна славянофилам московским****. А так как идеалы Костомарова не столько украинские (казацкие), сколько киево-новгородские, так как он в своей, вызвавшей столько перунов и обвинений статье «Две русские народности» доказывал именно органическую необходимость для обоих русских племен союза и взаимодействия и признал великое всеславянское значение государственных способностей великорусского племени, то его скорее можно причесть к историкам наиболее чуждым областного патриотизма, наиболее общерусским (хотя, все-таки, конечно, не чуждым и специальных малороссийских симпатий), потому что, при всех толках о земле русской, у московских славянофилов все-таки заметна областная великорусская подкладка, откуда их ненависть и к Петербургу, первому об¬
* Ср. Филевич И. Поминка по К.Н. Бестужеве-Рюмине //Русское обозрение. 1897. Кн. 5.
** В 1875 году Кулиш писал Хильчевскому: «Что касается до Костомарова, то его непонимание нашей истории всего больше зависит от того, что он иноплеменник...» «Костомаров загнул из нашего хворосту нам карлючку, а мы его празднословие назвали историей нашего народа». Киевская старина. 1898. Кн. 1. Недавно «С.-Петербургские ведомости» (1901, № 248) выразились о Костомарове так: «Живой и общедоступный, но злой — как чужой человек — он с удовольствием унижал скромных героев русской истории, нередко потому лишь, что их не понимал». — Отзыв о Костомарове Бестужева- Рюмина см. у Шмурло. К.Н. Бестужев-Рюмин. Юрьев. 1899. С. 176-слл.
*** Это замечание Др-ва слишком категорично. Даже Константин Аксаков, равнодушный к славянству, по отзыву брата (см. И.С. Аксаков в его письмах. С. 160.) «с увлечением толковал о славянских идеях». Ср. Автобиография Костомарова. Русская мысль. 1885. Кн. 6. С. 30.
**** Это замечание — плод явного недоразумения, по крайней мере, в применении к первым московским славянофилам. Прекрасную характеристику их см. у Градов- ского. Сочинения. Т. VI. С. 160-224.
59


щерусскому городу, столице государства, принявшего в себя обе Руси, Восточную и Западную. Этот выход Костомарова из специального ук- раинофильства к украинскому, или лучше, киевскому славянофильству — явление очень характерное: оно показывает слабость специального украинофильства и в то же время культурное значение южнорусского славянофильства, которое должно расти по мере изучения древней русской истории в связи с изучением русской народности, параллельно с историей западных славян, с которыми Юго-Западная Русь всегда находилась в ближайших отношениях, к народности которых, по быту и языку, южнорусский народ так явно близок»*.
Но монографии Костомарова представляют лишь отдельные мазки на полотне русской истории. Его история в жизнеописаниях не свела их в одно целое. Впервые историю русского народа свел в целое другой представитель русской исторической науки, современник Костомарова и преемник его на петербургской университетской кафедре. В «Русской Истории» Бестужева-Рюмина впервые изложены в надлежащей мере исторические судьбы всех частей русского мира, и наряду с суздальским Владимиром, Москвой, Тверью, Рязанью стали не только Смоленск, Псков, Новгород, Вятка, но и старые исторические гнезда всего русского Запада. Одновременно этот русский Запад всплывает в целом ряде отдельных исследований, то по истории отдельных западно- русских земель, то по частным вопросам их исторической жизни.
Одна и та же идея сказывается одинаково в Петербурге, Вильне, Варшаве, Киеве, Москве, в деятельности лиц самых различных взглядов и направлений. В этом именно и сказалась сила и значение новейшей русской исторической науки.
Всем известно, что это научное движение продолжается и в настоящее время. Нетрудно понять, что оно имеет громадное значение именно для русского национализма, что оно и расширяет и углубляет его содержание, обновляя его новыми элементами своей же народности. Объединенная на новых началах равноправия и свободы, русская народность входит через Западную Русь в непосредственное общение с остальным славянством...
Вот условия развития русского национализма. И наука, и жизнь согласно и с полною определенностью указывают его элементы. Только эти силы, а не подновляемые архаические теории, непонятные теперь без специального изучения, могут в будущем определять взаимодействие частей русского целого, русского народа.
* Драгоманов. Восточная политика Германии и обрусение //Вестник Европы. 1872. Кн. 3. С. 201. Ср. также Пыпин. Некролог Костомарова //Вестник Европы. 1885. Кн. 5. В статье О Миллера50 «Дар пятидесятницы и наши первоучители» (Киевская старина. 1885. Кн. 9) приведены убедительные доказательства, что Костомаров был, в сущности, далеко от того лагеря, с которым связали его лишь недоразумения русской жизни. Очень сильное влияние оказало славянофильство и на другого представителя южной Руси — Кулиша51. Ср. Маковей О. Кулиш П.О. //Литературно-науковый вестник. 1900. Кн. 6.
60


Профессор И.П. Филевич
Вопрос о двух русских народностях и «Киевская старина»
В «Научно-литературном сборнике» Галицко-рус- ской Матицы» (1901. Кн. 2-4) была напечатана моя статья: «По поводу теории двух русских народностей». Здесь представлен краткий очерк «спора Южан и Северян» и современная формулировка теории и сделана ее оценка, соответственно установившимся в науке взглядам на взаимные отношения русских наречий и народностей.
В апрельской книжке «Киевской старины» (1902 г.) появился отзыв об этой статье. «Вопрос, которому посвящена брошюра г. Филеви- ча, — говорит мой критик, — имеет за собою, как известно, уже довольно почтенную древность. Над посильным выяснением его потрудились филологи, историки, антропологи, этнографы и публицисты. Очертив перипетии этого давнего «спора славян между собою» до 1890 года, А.Н. Пыпин, в особой главе своей «Малорусской этнографии», выразил пожелание, «чтобы, хотя для сохранения научного достоинства нашей литературы, этому вопросу дано было внимание, которого он заслуживает, и чтобы «спор между Южанами и Северянами» кончился на спокойной и свободной научной почве». Как понимает «Киевская старина» сохранение научного достоинства, спокойное и свободное обсуждение вопроса, это показывает ее отзыв, представляющий сплошь вышучивание моей статьи.
По взгляду киевского исторического журнала, статья «представляет собою (?) покушение осветить вопрос в известном направлении, но это в полном смысле слова покушение с негодными средствами». «Какими логическими путями возникло «осуждение якобы от лица «науки» (недаром же г. Филевич именует себя профессором — не знаю только каких наук) литературных стремлений галичан» — это представляется критику почтенного журнала не разгаданным «ребусом».
Почему, однако, средства негодны, — неверны ли приводимые мною факты, неправильны ли высказываемые взгляды, в чем заключается нелогичность приводимых мною аргументов — об этом ни слова. Во всем отзыве имеется лишь одно замечание по существу, да и то довольно нерешительное: статьи г. Шахматова об образовании русских наречий и народностей я, «видимо, не понимаю». В остальном отзыв представляет, как сказано, сплошное вышучивание моей статьи, в форме якобы изложения ее содержания. Вот несколько образчиков. «Деликатный и изящно-остроумный автор наш полагает, что в «украинсько- руськой» литературе Галичины теория двух народностей формулирована гг. Грушевским, Франком и Бачинским с полною определенностью». Читатель, очевидно, должен думать, что эти несомненные факты галиц¬
61


кой жизни представляют на самом деле лишь плод моей «деликатности и изящного остроумия».
В других случаях критика заключена в скобки. Так, например, в моей фразе: «объединенная на новых началах равноправия и свободы русская народность входит через Западную Русь в непосредственное общение с остальным славянством», к слову «свободы» прибавлены в скобках глубокомысленные: «cur,quomodo,quibus auxiliis?!» Или вот еще: «одна и та же идея сказывается одинаково в Петербурге, Вильне, Варшаве, Киеве, Москве, в деятельности лиц самых различных взглядов и направлений», при Вильне поставлено в скобках: «даже в Вильне!» Ну, что бы, в самом деле, редактору передвинуть скобку, поставить ее, например, при слове «одинаково», заполнив пробел знаками или чем- нибудь латинским, — было бы еще понятно, а то — на тебе — недоумение возбудила Вильна, где работали Головацкий1, Васильевский, Барсов, где и теперь работают, хотя незаметные, но почтенные люди.
«Темными и запутанными» кажутся «Киевской старине» мои замечания о развитии русской национальной идеи в исторической науке. Впрочем, в этой тьме мой критик улавливает одно: все мои «рассуждения» направлены будто бы «к доказательству того, что истинный путь русской исторической науке указал только покойный Бестужев-Рюмин», а современный ее представитель г. Милюков — не более как «зловредный остаток». На самом деле значение Бестужева-Рюмина у меня определено так: «В «Русской Истории» Бестужева-Рюмина впервые изложены в надлежащей мере исторические судьбы всех частей русского мира, и наряду с суздальским Владимиром, Москвой, Тверью, Рязанью стали не только Смоленск, Псков, Новгород, Вятка, но и старые исторические гнезда всего русского Запада». Иначе говоря, то, что критик величает указанием «истинного пути», сводится, в сущности, к группировке и изложению добытого научной разработкой материала.
Вовсе не надо быть безусловным поклонником покойного Бестужева-Рюмина, чтобы признать его «Русскую Историю» первым опытом действительно научного изложения исторической жизни всех частей русского народа. В свое время Бестужев-Рюмин добросовестно подвел итоги научной разработки русской исторической жизни, и в этом заключается громадное значение его труда. Наука сделала с того времени значительные успехи, но результаты ее остаются до сих пор не объединенными и не могут составить общественного достояния.
Что же касается г. Милюкова, то в своих «Очерках» он, несомненно, крайне сузил содержание русской жизни. Это поражает тем более, что сам же он в введении к первой части «Очерков» говорит о «жизни народной массы», как об истинном предмете истории. Между тем в «Очерках» выступает лишь очень незначительная часть русской народной массы. Вся та масса, которая строила и руководила русской жизнью домонгольского периода, когда, собственно, и заложены были основы русской культуры, оставлена г. Милюковым без всякого внимания. Так же точно г. Милюков совершенно умолчал и о жизни той же русской народной массы, когда она налагала свой культурный отпечаток на так называемое Литовское государство; когда, затем, потеряв верхние классы, она создавала на всем русском Западе школы и братства, выдвигала из себя весьма заметных в свое время представителей полемической литературы, вставала массой против притеснений и, наконец, волею массы добилась политического объединения. Кажется, этот пробел подоба-
62


ло бы заметить «К. старине», тем более, что критика на него указывала, отмечая не без недоумения, что «Очерки» не охватывают жизни даже всей великорусской народной массы. (См. Новое время. 1901. № 9191). Недоумения разъяснились лишь с выходом первого выпуска третьей части «Очерков», где автор заявил себя сторонником взглядов старой «московской исторической школы». Но то было другое время, теперь — другое. Взгляды старой «московской исторической школы» сложились еще до эпохи «великих реформ». Для русской жизни и русской науки это времена очень давние. Вот почему, при всей бесспорной талантливости автора «Очерков по истории русской культуры», при всей яркости изображения некоторых сторон русской жизни, его «Очерки» останутся лишь частичным ее изложением. Оказалось, что, выступив в роли популяризатора русской исторической науки, автор остался при взглядах специалиста, изучавшего известные стороны московской жизни за известное время. К тому же специалист оказался не совсем свободным от предвзятой теории. Это очень метко подчеркнул г. П.Б. в «Русском богатстве» (1900. Кн. 10). Но для киевского исторического журнала все это не существует. Он не замечает в «Очерках» пропуска даже тех сторон русской жизни, которые касаются его ближайшим образом.
У «Киевской старины», очевидно, своя особая мерка и для суждений и для оценки. Например, мой критик полагает, что я, «видимо, не понимаю» статьи г. Шахматова об образовании русских наречий и народностей. Позволю себе сообщить критику маленький секрет. Вторая глава моей статьи, где изложен обзор разработки вопроса о взаимных отношениях русских наречий, была любезно просмотрена в корректуре и одобрена акад. Шахматовым, Соболевским и Карским. Как же мне смотреть на отзыв почтенного журнала? В его отзыве нет ни одного, буквально ни одного, фактического указания ошибок, погрешностей, неточностей. Зато много непередаваемого остроумия. Есть и характерное сердцеведение. Не понимая, почему я не могу признать «Очерки» г. Милюкова очерками действительной русской культуры, критик объясняет мой взгляд личными побуждениями. «В «Энциклопедическом словаре». Кн. 55 на стр. 444, — замечает критик, — сказано: «националистические взгляды К.Н. Бестужева-Рюмина отразились в исследованиях некоторых его последователей, например И.Филевича». Только всего. Inde ігае». Что тут обидного, я, признаюсь, решительно не понимаю; но мой проницательный критик, очевидно, полагает, что я должен чувствовать себя обиженным этим замечанием П.Н. Милюкова. Как легко читать в чужой душе!..
Очевидно, с критиком мне говорить не о чем.
Но отзыв помещен в журнале, занимающем особую «позицию». «Всем памятны, — говорит мой критик, — печальные отзвуки стародавнего спора на киевском археологическом съезде 1899 года. Читателям «Киевской старины» известна позиция, занятая в этом споре нашим историческим журналом. Повторять здесь высказанное по этому поводу в статьях гг. В.Антоновича, А.Крымского, К.Михальчука, В.Науменко2 и др. нет нужды уже потому, что г. Филевич в своей брошюре лишь случайно упомянул о некоторых из этих статей и тем лишил себя хорошего случая высказать свои веские соображения по вопросу, который, вероятно, считает важным, раз, что (?) признал нужным писать о нем для читателей «Научно-литературного сборника» Галицко-русской Матицы».
63


Действительно, споры по случаю киевского археологического съезда памятны, вероятно, всем. Но что касается «позиции», занятой в этих спорах киевским историческим журналом, то напоминание о ней может вызвать немалое удивление. Позиция эта уже вполне определена и в общем, и в деталях. Общую ее оценку представил Т.Д. Флоринский*3. В деталях ее определили за границей. Так Vestnik Slov.Staro. (Вып. 4-й, Прага, 1900) указал в статьях г. Науменко и г. Михальчука «несоответствие аргументов» и «излишнюю страстность». О статьях г. Крымского даже львовский профессор Колесса заметил, что они написаны «и з великим розмахом и самонадийностью, а з невеликим засобом новых данных исторично-филиолиогичных». (Записки им. Шевченко. 1901. Т. 39.).
Ввиду этого, кажется, позволительно было ограничиться простым «упоминанием» о статьях «Киевской старины». Останавливаться на них подробно не было никакой надобности. Но киевский исторический журнал думает иначе. Правильность взглядов на вопрос об отношениях «двух русских народностей» он считает возможным оценивать не по существу, не по имеющимся в науке данным, а по соответствию с занимаемой им «позицией». Очевидно, «Киевская старина» твердо держится своей «позиции», а так как журнал является у нас, в сущности, единственнвш малорусским органом, то позиция «его не может не представлять интереса. Настоящая статья и имеет в виду характеризовать эту «позицию».
В 1898 году у нас возобновились затихшие было на время старые толки и споры об особенностях малорусского племени и языка, о роли и значении малорусской литературы и об отношении ее к той литературе, которой обыкновенно усвояется значение русской, без всяких частных определений. Толки эти возникли не по поводу наших внутренних дел и отношений, а по поводу дел в соседней Галичине. Наши дела связывались с галицкими, по-видимому, лишь отчасти; тем не менее полемика велась очень оживленно и продолжалась в газетах и журналах с лишним два года. Очень живое участие в этой полемике приняла и «Киевская старина», занявшая, как сказано, особую «позицию», которая определяется указанными выше моим критиком статьями гг. Антоновича, Крымского, Михальчука, Науменко и др. Мы и остановимся на этих статьях, но для уяснения «позиции» журнала необходимо хоть несколько ориентироваться в общем ходе и характере завязавшейся полемики, по поводу которой и обнаружилась «позиция» журнала.
Телеграмма из Львова о решении галицкого сейма открыть новую (четвертую) малорусскую гимназию в Тернополе вызвала в «Биржевых ведомостях» (1898. № 10) статью «От говора к языку», где, наряду с чувством радости об успехах галичан в их тяжелой борьбе за народность, высказано было сожаление, что языком преподавания в новооткрытой гимназии является «галицко-русский простонародный говор, уснащенный сфабрикованной на скорую руку научной терминологи-
* См. его Несколько слов о малорусском языке (наречии) и новейших попытках усвоить ему роль органа науки и высшей образованности. Киев. 1899. Во втором издании этой брошюры: Малорусский язык и «украинсько-руський» литературный сепаратизм. СПб., 1900, прибавлена статья «Чем и как помочь зарубежной Руси в переживаемой ею культурной борьбе». Наконец статьи «Где правда?» в Киевлянине. 1900, ноябрь. К сожалению, эти последние статьи, кажется, не были изданы отдельно.
64


ей». «Биржевые ведомости» указывали на швейцарскую систему, по которой преподавание на местных говорах ведется только в первых двух классах, заменяясь затем преподаванием на общих литературных языках. По взгляду газеты, и в галицких гимназиях малорусское преподавание могло бы сменяться в старших классах преподаванием на русском литературном языке.
Против такого взгляда очень решительно выступил Д.Мордовцев4 в статье: «От лингвистов «Биржевых ведомостей к лингвистам-авто- ритетам» («С.-Петербургские ведомости». 1898. № 30). В этой статье маститого русско-малорусского писателя едва ли не наиболее ярко отразились взгляды, противоположные взглядам, высказанным в статье «Биржевые ведомости», ввиду чего мы позволим себе передать ее содержание. Г. Мордовцев очень негодует по поводу того, что «Биржевые ведомости» считают книжную галицко-русскую речь говором общерусской речи и, употребляя выражение — галицко-русский школьный и книжный язык — ставят при последнем слове кавычки. В этих кавычках г. М. усматривает «вящее уязвление». Он вспоминает, как некогда смеялись турецкие паши над болгарским, а венские гелертеры над сербским языком. «И что же! Две-три генерации болгар и сербов пронесли свой презренный язык через все оппозиции, и из коровьих хлевов и свинятников победоносно внесли его в парламенты — скупщины». Теперь это — «язык культуры, литературы, науки, орудие парламента, дипломатии. Ко всему этому, продолжает г. М., не в видах полемики, а в видах назидания господам лингвистам-автодидактам, я должен заметить, что осмеиваемый ими, как «нечто неуместное», язык галичан и малороссов гораздо древнее и родственнее, чем «общерусский», праотцу языков славянских — древнеславянскому, ибо этот язык сохранил в народной сокровищнице древние праотцовские формы, суффиксы, флексии и т.д. (следуют примеры). Говоря вообще, генеалогическое древо осмеиваемого языка далеко превышает своею древностью генеалогическое древо общерусского, и если древность языка, как и древность рода, что-нибудь значит в ранге преимуществ, то осмеиваемый за свои «рубища» якобы «говор» стоит ближе к родовитой аристократии языков, чем общерусский, настолько ближе и родовитее, насколько Рюриковичи родовитее обрусевших татарских князей». Этим г. М. не желает умалять мировое значение «общерусского языка, выросшего до гигантской высоты из смешанных говоров древлян, кривичей, радимичей, северян и вятичей, а также мери и веси». Он желает только указать, что и малорусская речь, несмотря на неблагоприятные условия своего развития, послужила «богатейшею, неиссякаемою сокровищницею для создания целого цикла самостоятельных произведений — цикла, которому подобающее место отведено в капитальной истории славянских литератур» А.Н. Пыпина. Для большей убедительности г. М. приводит длинный перечень малорусских писателей и наконец в доказательство самостоятельности малорусской речи г. М. ссылается на авторитет Морфиля, Абеля, П.Лавровского, Потебни и Житецкого.
Та же самая аргументация развивалась и в дальнейших статьях почтенного писателя еще с большею решительностью, отчего она получала несколько другой оттенок. Так, например, в статье «Быть или не быть?» («С.-Петербургские ведомости». 1899. № 189) г. Мордовцев утверждает, что Шевченко «дал славянскому миру особую литературу, вошедшую без протеста со стороны научных авторитетов в капиталь- 5 Заказ 247


ную «Историю славянских литератур» Пыпина и Спасовича5», хотя на самом деле малорусская литература занимает здесь место вовсе не как «особая» славянская литература, а как одна из «частных литератур русского языка», наравне, но даже отдельно от галицко-русской литературы.
Едва ли может быть сомнение, что подобная аргументация оказывала малорусскому делу очень плохую услугу. Можно было ожидать, что маститый писатель, на глазах которого прошло все новейшее мало- русское движение, приведет в объяснение и оправдание его другие аргументы, чем лингвистические генеалогии и неточные ссылки на общеизвестную «Историю славянских литератур» Пыпина. В частности указание на «авторитетное слово» Абеля, брошюра которого (Gross-u. kleinrussisch) представляет повторение старой духинщины, с объединением в одно целое малороссов и белорусов как одной народности, противоположной туранским великороссам, свидетельствовало лишь о крайней субъективности восприятия научных данных. Страстный тон статей (о нем достаточно свидетельствуют заглавия: «Быть или не быть?», «Не угашайте духа!», «Оставьте нас!», «Нет, не оставляют!», ожесточенные нападки на профессора Флоринского еще сильнее подчеркивали эту крайнюю субъективность. Благодаря этому, в статьях послышалась «настойчивая проповедь ограничения прав общерусского литературного языка». Так и понял статьи г. Мордовцева профессор Модестов, возражавший ему в «Одесском листке», а равно и другие органы нашей прессы, довольно единодушно протестовавшие против такого ограничения. Это единодушие даже поразило обозревателя русской жизни в галицком украинофильском журнале. От Белинского и Чернышевского, говорит он, мудрствуют русские публицисты над украинским вопросом, а на деле оказываются все на этом самом месте». Обозреватель находит даже, что в отношении к малорусскому вопросу русская жизнь сделала несколько шагов назад; что теперь отрицательное к нему отношение русского общества сильнее, чем было прежде. («Лит.-наук. вістн.». 1898. Кн. 4).
Верно это или нет — другой вопрос. Но следует сказать, что аргументация газетных статей так называемого украинофильского направления в общем не отличалась от аргументации г. Мордовцева. На первом месте стояла лингвистика, точнее — лингвистические генеалогии, затем следовали аналогии, соображения о классиках на малорусском языке, указание на «свободу в немецкой Австрии и стеснения малорусской речи в «славянской России». Вся разница заключалась лишь в тоне, в одних статьях — очень решительном, в других — элегическом. Не удивительно, что даже лучшие статьи подобного рода производили какое-то двойственное впечатление. Такова, например, статья «Зачем?» («С.-Петербургские ведомости». 1898. № 207). Здесь обращают на себя внимание фактические указания на неопределенность цензурных постановлений относительно малорусских изданий, запрещение в России малорусского Евангелия; но указание на Австрию и усиленное подчеркивание малорусской «лингвистической индивидуальности», сильно ослабляют впечатление. Замечу, кстати, что автор статьи «Зачем?», подобно г. Мордовцеву, приводит, в доказательство этой индивидуальности, целый ряд «авторитетных» имен, совершенно упуская из виду, что в подобного рода вопросах, по мере их разработки, мнения прежних авторитетов очень часто перестают быть авторитетными.


В оживленных толках и спорах нельзя было, однако, не заметить, что рядом с указанными малорусскими голосами послышались и другие. Были малороссы, вовсе не заглядывавшиеся на Австрию, твердо убежденные, что не Малороссия должна идти за Галичиной, а наоборот — Галичина за Малороссией. Эти малороссы оставляли в стороне лингвистические тонкости, но они очень желали серьезно обсудить потребности нашей жизни, в связи с ее действительным положением. Этим малороссам был, по-видимому, очень дорог Шевченко и «нежный малорусский говор», но, по-видимому, были также дороги и оригинальные произведения Гоголя, а не их, «украинсько-русские» перелицевания. По-видимому, и эти малороссы не вполне были довольны установившимися за последнее время русско-малорусскими отношениями. К сожалению, они не имели возможности высказаться с полною определенностью. Их голоса (см. напр. «С.-Петербургские ведомости». 1898. № 48 и «Новое время», июль 1899, одно из иллюстрированных приложений) были совершенно заглушены шумными провозглашениями лингвистических генеалогий и аналогий. Они и умолкли.
Это обстоятельство нельзя не признать одной из характерных черт занимающих нас толков и споров.
Другая черта заключалась в том, что, хотя полемика началась по поводу галицких дел и затем сосредоточилась исключительно на них, тем не менее наши сведения об этих делах были, по-видимому, довольно смутны, отчего во взглядах на эти дела сказывалось колебание, и даже в одних и тех же органах появлялись совершенно противоположные сообщения. Так, например, «С.-Петербургские ведомости» в статье «К вопросу о малорусском языке в Галиции» (1898. № 100) заявляли, что существующий в Галичине раскол по вопросу о языке и литературе может повлечь за собою окончательное обособление этой древней русской области от русского мира (то есть не только от Великороссии, но и от Малороссии), в случае если в Галиции окончательно утвердится отдельная от общерусской малорусская литература. Ввиду этого только распространение общерусской литературы и русского литературного языка может обеспечить Галичине ее нормальное историческое развитие. Но в номере 144 той же газеты появилось обширное «Письмо из Львова» галицкого украинофильского писателя г. Маковея, где прямо заявлялось, что подобные утверждения тенденциозны, что это — просто одурачивание русских читателей, так как на самом деле в настоящее время в Галичине может иметь значение только малорусская литература, и она действительно преуспевает, тогда как попытки утвердить на галицком грунте литературу общерусскую только тормозят естественное развитие галицко-русской жизни. В последнее время несостоятельность объединительной партии (которую, кстати сказать, автор письма, не обинуясь, называет «рабами», «лакеями», ренегатами») обнаружилась якобы вполне. Представители ее создали, правда, довольно странную литературу, которую г. Пыпин окрестил «особой русской литературой», но теперь уже некому «создавать» даже что-нибудь подобное. Общерусская партия в Галичине вымирает, по словам г. Маковея, естественной смертью и, хотя и имеет в настоящее время до 15 изданий, но все эти издания «не стоят и доброго слова». Язык их представляет «искусственно созданное язычие» и потому не может иметь будущего, разве «может быть, некоторые правнуки нынешних сторонников литературного единения будут в состоянии правильно писать по- 5*


русски, если они этого еще пожелают». Неправильное, по мнению г. Ма- ковея, представление о галицких делах поддерживают в русском обществе некоторые галичане, «приезжающие в Россию, с целью выклянчить денежную помощь ради народных будто бы интересов». По заявлению г. Маковея, в этих галичанах и заключается главная причина всех галицких бедствий. Все надежды возлагает г. Маковей на другую галицкую партию. Правда, он не решается придавать ее изданиям (тоже около 16) «значение большее, чем они заслуживают», но их язык развивается на живой народной малорусской основе и не представляет какого-нибудь нового «изобретения», так как малорусская литература существует уже целых сто лет, а «если принять во внимание, что всего малороссов в Галичине и Буковине только 3 миллиона, что интеллигенции у них не более 5000, разделенной притом на партии национальную и «ренегатов», — то и такое национальное малорусское движение нужно назвать значительным». Указав наконец, что литературный язык в Галичине и Украине один, что, таким образом, нечего опасаться раздвоения, г. Маковей замечает, что, наоборот, объединительная (по выражению г. Маковея, «обрусительная») работа в запредельной Руси на руку только ее врагам: в Галичине — полякам, в Буковине — румынам, в Угорщине — мадьярам».
«Письмо» г. Маковея, напечатанное вскоре после указанной выше статьи о галицких делах, должно было повергнуть читателей «С.-Петербургских ведомостей» в немалое недоумение, и редакция сочла нужным пояснить, что она напечатала «это чрезвычайно характерное письмо (одного видного галицкого публициста) во всей его резкой, откровенной форме, потому что относительно галичан и Галиции, относительно степени тамошних симпатий к России многие у нас судят на основании иллюзий, навеваемых выходцами из этого старорусского края. Самообман же в такой области всегда печален».
Очевидно, редакция газеты вполне соглашалась с взглядами г. Маковея и отрекалась от взглядов автора прежней статьи («выходца» из Галичины г. Драгомирецкого). Но этот решительный поворот во взглядах газеты едва ли разъяснял ее читателям целый ряд естественно возникавших недоумений и вопросов. Ведь и г. Маковей не отвергал существования в самой Галичине партии, стремящейся к литературному единению, следовательно, «выходцы из старорусского края» сообщали действительные факты галицкой жизни. С другой стороны, крайне резкий тон статьи галицкого публициста невольно возбуждал подозрение. Он ясно свидетельствовал, что говорит человек партии, еще борющейся, еще далеко не победившей. Оттого г. Маковей то указывает на неизбежность близкой победы своей партии, то предчувствует, что противники ее могут воскреснуть и в правнуках. Бросались в глаза и явные передержки. Так, например, г. Маковей говорил, что литературу противной ему партии г. Пыпин окрестил «особой русской литературой». Но в статье г. Пыпина «Особая история русской литературы» («Вестник Европы». 1890. IX) говорилось именно о литературе той партии, которую «Письмо из Львова» старалось выставить в наилучшем свете. Нечего и говорить о том, что число изданий противной г. Маковею партии как-то уж очень не вязалось с ее ничтожеством, тем более что не требовалось особенной сообразительности, чтобы догадаться, что, в условиях австрийской жизни, эта партия получала несколько иной смысл и характер, чем партия, провозглашающая полную
68


отдельность малороссов от общерусской литературы. На это обстоятельство очень ярко указал «Галичанин» (1898. № 158. «Поход против москвофилов»), а также некоторые из наших газет*.
Г. Маковей в ответе «Галичанину» («С.-Петербургские ведомости». № 230) назвал его статью «денунциацией». Но если* это заявление в значительной мере объясняло полемические приемы г. Маковея, то вовсе, однако, не разъясняло вопроса, почему, в самом деле, важнейшие «русько-украинськие» учреждения и издания в Галичине получают правительственные субсидии, а некоторые, например «Народная часо- пись», имеют даже официальное значение; почему польские публицисты в Галиции требуют предоставления партии г. Маковея возможной свободы развития**, обрушиваясь в то же время всеми средствами на другую партию?
* Вот как, например, отозвался о статье г. Маковея Старый журналист («Биржевые ведомости», 1898. № 146) «Сколько мне известно, — говорит он, — галичане, которых г. Маковей называет рабами, а в другом месте своего письма ренегатами, не корчили из себя «галицких великороссов», а выступали под знаменем общерусского литературного унитаризма. Я позволю себе заметить, что возникновение подобной литературно-объединительной партии в галицкой малорусской среде было явлением до того естественным, что могло бы не возникнуть лишь в том случае, если бы Галицкая Русь была отделена с колыбели своей национальной жизни безусловно непроницаемой стеной и крышей и от остальной Руси и от Западной Европы. Ведь такими же «рабами» и «ренегатами» в литературном отношении полнился Аппенинский полуостров в течение столетий, когда совершался процесс культурного подчинения местных итальянских наречий развившемуся раньше в литературный язык наречию тосканскому. Если гг. Го- ловацкий, Наумович, Зубрицкий6, Хиляк7, Устиянович8, Добрянский9, Дедицкий10, Гушале- вич", Петрушевич12 и Свистун не что иное, как «рабы» и «ренегаты», то такими же «рабами» и «ренегатами» следует признать, с точки зрения г. Маковея, всех деятелей Приднепровья и Малой Руси и всех уроженцев тех краев, вносящих свои вклады в литературу и публицистику на общерусском языке. Таких «рабов» и «ренегатов» у нас до того ныне много, литературно-политические сепаратисты толка г. Маковея до того ничтожны, и количеством своим, и слабостью, сравнительно с силою общерусского литературно-политического унитаризма, в местностях, населенных малороссами, обаяние национального всероссийского великодержавия настолько велико, экспансивное влияние общерусской литературы настолько неотразимо, что громы, бросаемые г. Маковеем на тех из своих земляков, которые не хлопочут о «литературно-политической самостоятельности малорусского народа», совсем напрасная трата накопленного в нем электричества». Следует заметить, что вообще статьи «Биржевых ведомостей» по занимающему нас вопросу должны были обращать на себя внимание: редактор этой газеты, в качестве б. редактора «Киевского телеграфа», конечно, хорошо знал малорусские дела и отношения. Ср. «Лит.-наук, вістн.». 1898. Т. 2. С. 48.
** «Галичанин» указывает замечание львовского корреспондента газеты «Czas», г. Креховецкого. Еще более интересны взгляды таких авторитетных поляков, как В.Калинка и граф Ст. Тарновский. См. о. Калинке Przegl. Polski, 1887, 1 и 2, и Тарновского О Rusi і Rusinach. Краков. 1891, и его же Z doswiadczec і rozmylac. Краков. 1891. С. 46. Очень характерно выражается о деятельности галицких «народовцев» Бр. Лозинский. Говоря о заботах графа Голуховского очистить Галичину в 50-х годах от «русофильства», он замечает, что «плевели (chwast) руссофильства разрослись в Галичине так буйно, ze go dot№d juV caie dziesi№tki lat trwajNbca usilna praca szczerych narodowcyw ^^уріепіж nie zdoiaia, їе w tej pracy nieraz im гксе opadaj№ ze zw№tpienia». Br. Jozicski. Agenor hr. Goiuchowski w pierwszym okresie rz№dyw swoich. Львов. 1901. C. 177.
69


Разъяснить этот вопрос попытался другой видный галицкий деятель и публицист О.А. Мончаловский. В брошюре «Литературное и политическое украинофильство» (Львов, 1898. — первоначально в «Галичанине») он представил довольно полный обзор галицкой жизни и привел целый ряд фактов, едва ли оставляющих сомнение в том, что современное галицкое украинофильство резко отличается от прежнего, например, Костомаровского украинофильства и, начиная с 80-х годов, оно все более и более принимает враждебный России политический характер (см. особенно стр. 122-слл.). Что касается задач той партии, которую г. Маковей окрестил «рабами, лакеями и ренегатами», то, по словам г. Мончаловского, они заключаются в стремлении «защитить галицко-русское население от тлетворного влияния полонизма и латинства» и путем просвещения развивать национальные силы в духе и направлении, указанном историей. В последнем отношении русская партия в Галичине расходится с партией «украинсько-руськой»* и потому вынуждена ей противодействовать. Но русская партия вовсе не выступает против малорусской, в частности галицко-русской литературы. «Мы видим, — говорит г. Мончаловский (стр. 184-слл.), — что последняя имеет очень важную задачу просвещать галицко-русское и буковинско-русское население и поддерживать его национальную жизнь. Мы признаем право на существование малорусской литературы и желаем ей развития, так как областные наречия русского языка предоставляют живой и неистощимый источник для обогащения общерусской литературной речи, ибо каждое малорусское слово имеет право войти в сокровищницу русского языка. Но мы не можем и не смеем отказаться от помощи, какую для малороссов в Австрии могут дать и действительно дают русская литература и русская наука, представляющие национальное и культурное выражение всего русского народа. Нам, как справедливо сказал А.Пыпин («Вестник Европы». 1890), «следует не уединяться в узкие пределы племенной особенности, которая в по¬
* Не мешает пояснить эти термины. С 1860*х годов в Галичине установилась следующая, так сказать, официальная, терминология: слово русский обозначало тяготение к культурному единению с Россией; руський — украинофильство, наконец, руский выражало безукоризненную австрийскую гениальность, то есть равнодушие к каким бы ни было идейным русским течениям за пределами Галичины. Обычная галицкая терминология соответствовала польской: Русь, руский или руський, с одной стороны, Россия, российский — с другой. Термин «народовцы», «народовецький» употребляли в равной мере и руськие и руские. В первом специально галицком опыте научной формулировки малорусского сепаратизма, в известной «Истории литературы руской» покойного профессора Львовского университета О.Огоновского, малорусы объединены с белорусами как одна «руская» народность, противоположная «московской». Огоновский, так обр., в сущности, следует за Духинским, что отметил и г. Пыпин в своем отзыве («Вестник Европы». 1890. Кн. 9). Затем белорусы были оставлены в стороне. Русь сменилась «Украиной-Русью», а руские или руськие — «украинсько-руськими». По- видимому, терминология эта установилась среди галицких сепаратистов окончательно, хотя она тоже не оригинального производства. Обыкновенно ее приписывают поляку П.Стахурскому-Свенцицкому. Он эмигрировал после польского восстания из России и действовал в Галичине в духе галицкого наместника графа Аг. Голуховского. Партия, имеющая в виду культурно-литературное единение, называет себя обыкновенно русско- народной или просто русскою. Называют ее еще «твердыми», «старыми», vulgo, с польского голоса, — «москвофилами» или москалефилами».
70


добных формах представляется только провинциализмом, а вступить в тесный союз с самой крупной литературой славянских племен и южно- русскому народу наиболее близкой — литературой русского народа». Знакомство с русской литературной речью и русскою литературой не помешает нам, малороссам, любить наш народ и нашу родину, напротив, доставит нам богатую духовную пищу и поддержит нас культурною силою в борьбе за права нашего народа за его существование и развитие. Усвоение общерусских народных идеалов ни мало не мешает сохранению местного внешнего облика и обычаев областной галицко- русской и буковинско-русской жизни, как общенемецкий литературный язык и общегерманские идеалы не мешают существованию задушевной южногерманской бытовой поэзии и множества областных немецких говоров. Мы не смеем забывать, что в сознании нашего единства с русским народом мы почерпаем нравственную силу, которая охраняет нас от соблазнов и искушений, угрожающих нам обезличением. Умудренные долгими веками тяжелого, горького опыта, просветленные лучами правды, бьющей из русской историй, мы не имеем ни малейшей причины принимать утопические учения украинофильских оракулов, изобличенных уже в неправде выдающимися представителями русской мысли и науки, но еще сохраняющих у нас свое тлетворное обаяние, поддерживаемое лукаво извечными противниками русского народа. Мы и будем крепко стоять за свои убеждения и верования, как за наследие предков, и не перестанем делиться этим наследием со всеми нашими земляками и внедрять его окрест себя, ибо, как сказал П.А. Кулиш: «половинити себя никому не попустимо».
Таким образом, «ренегатство» русской партии в Галичине оказывается ренегатством совсем особого рода. Его принципы как будто очень сродни тем заявлениям, которые послышались, как мы видели, и у нас, но очень скоро были у нас совсем заглушены. В Галичине эти голоса раздавались смело. Мало того, галицкие так называемые «моск- вофилы» решительно утверждали, что они стоят ближе к своему народу, чем украинофилы, так как и галицкий народ проникнут таким же «москвофильством», которое представляет в Галичине «результат племенного родства, исторических преданий и чаяний будущего» (Монча- ловский. Ibid. С. 186). И такие заявления подтверждались даже указаниями представителей другой партии»*.
Благодаря этому в занимающей нас полемике Галичина действительно получала особенное значение. Спор не был порешен и там, но голоса обеих партий звучали в Галичине гораздо определеннее, чем у нас. И в историческом смысле галицкие споры представляли материал очень благодарный. У нас после 60-х годов они возникали как
* Павлик М. Moskalofilstwo miidzy ludem ruskjm. Kuri. Lw. 1884. Cp. его же, Читальни, стр. 56: «як на лихо, львовским Русинам та певне и иншим, ще в 1849 від переходу Москалів загально запала в голову думка, що ти говорят одной мовою з Русинами, а то й чинят один народ». Что касается отношений галицких «народовцев» к народу, то вот что говорит об этом тот же автор «майже цілісіньких двадцать лит, вид 1861 р. галицки народовци дуже слабо були связани с народом. Надто заняти розвоем осибного русько-украинського письменства для интеллигенции, вони не мали навить часу думати як слид про народну просвиту. Народовци заложили були тоди тилько 6 читален. Та окрим того народовци довго й не в сили були пробитися до народу через густи на той час ряды москалефильскои интеллигенции». Там же. С. 157.
71


будто случайно; в Галичиине с 1866 года они велись непрестанно, и история их, при всем их утомительном однообразии, представляет немало данных чрезвычайно любопытных. Постепенно происходила эволюция обеих партий. На нее в значительной мере влияли наши дела, и в то же время галицкая эволюция оказывала свое влияние на идейные малорусские течения у нас. Таким образом, совершенно естественно вопросы галицкой жизни неразрывно связались с нашими вопросами. В занимающей нас полемике эта связь обнаружилась как нельзя более ясно.
Но если до 90-х годов наше общество могло получать довольно определенные сведения о галицкой жизни в статьях Драгоманова и Пыпина*, то с 90-х годов, с так называемой «новой эры», то есть с того времени, когда эволюция галицкой жизни стала завершаться с какою-то лихорадочною поспешностью, наши сведения о Галичине, о тамошних партиях, их характере и отношениях стали до крайности отрывочны и скудны. Здесь, конечно, не место подробно останавливаться на этих отношениях, но необходимо указать главнейшие факты, объясняющие современное положение и характер галицких партий.
* В упомянутом выше отзыве о труде Огоновского г. Пыпин так определяет общие его взгляды: «Вообще все те явления литературной и образовательной истории, где проявлялась параллельность, связь, взаимодействие, наконец единство, изображаются у Огоновского, как будто речь идет о совершенно различных народах, имеющих между собою только то отношение, что один насильственно или обманным образом покорил себе другой, присвоил себе его имя и совсем не допускает для него самостоятельного развития, которое теперь становится возможным только под покровом Австрии». Взгляд Огоновского на взаимные отношения русских племен колеблется, по отзыву Пыпина, «между теорией Духинского и желанием соблюсти тень исторической правды» («Вестник Европы». 1890. IX: «Особая история русской литературы»). О другой галицкой партии Пыпин высказался в статье «Особый русский язык» («Вестник Европы». 1888. XI), по поводу издания галицкой молодежью русского направления повестей и рассказов Иеронима Анонима (свящ. Владимир Хиляка). Отметив раздвоение галицких идейных течений, г. Пыпин высказывает сожаление, что «в этом неясном, искусственном положении остаются писатели, несомненно, даровитые, как Аноним, писатели, проникнутые горячею любовью к своей родине, желающие работать для развития ее сознания, прекрасно знающие ее жизнь и нередко весьма оригинальные». «Было бы иное, — заканчивает свою статью г. Пыпин, — если бы пред симпатичным писателем открылась более людная аудитория, а читателя не останавливал особый русский язык». Из статей Драгоманова отмечу: «Русские в Галиции» («Вестник Европы». 1873. 1-Й), «Литературное движение в Галиции» («Вестник Европы». 1873. ІХ-Х), наконец «Литературнообщественные партии в Галиции» («Дело». 1881. IX). Последнюю статью Драгоманов оканчивает очень характерным предостережением: «то, что мы показали в Галиции, существует и во всех славянских землях, окружающих Россию, а так как, по силе вещей, дела соседних и родственных населений не могут не оказывать влияния друг на друга, то нерасчетливо поступят и те из представителей русского общества, которые будут по старому относиться к западнославянским обществам с московско-опекунской точки зрения, и те, кто будет игнорировать эти общества, и те, кто будет смотреть на них с высокомерием, как будто бы на отставшие от российского прогресса. В последнее время события в западнославянских обществах два раза сильно затрагивали Россию, и оба раза русская литература была захвачена врасплох событиями: раз во время польского движения 1860-1868 годов, в другой во время сербо-болгарского 1875-1878 годов. Следует остерегаться, чтоб то же не случилось и в третий раз.
72


Нечего, кажется, доказывать, что положение русской партии, провозглашающей национальное единение всех русских народностей, не могло быть особенно легко в австро-польской обстановке галицкой жизни. С 80-х годов эта партия стала подвергаться открытому преследованию. Значительная часть представителей русских изданий была заключена в тюрьму, а митрополит кардинал С.Сембратович налагал на эти издания чуть не интердикт. Но партия не погибла, и в этом, кажется, нельзя не видеть яркого доказательства ее жизненности.
Для характеристики обеих партий достаточно указать один факт. В 1891 г. Львовский «краевый выдел» обратился в Министерство внутренних дел с запиской, указывая на желательность устранения из «Вестника законов державных» и других официальных публикаций того языка, который, по мнению «выдела», представляет «смесь церковнославянского и великорусского языков, из которых последний так же чужд галицко-русскому населению, как языки чешский или сербский», а в конце того же года «Товариство им. Шевченко» и «Руске товариство педагогичне» обратились в Министерство просвещения'с ходатайством о введении так называемой «фонетики» (фонетического правописания). Так как вводить ее никто, в сущности, не мешал, то, очевидно, «товариства» добивались официального предписания фонетики. В 1892 году министерство обратилось к Школьной раде с запросом по этому поводу. Рада обратилась к учителям. Из них 63 выказалось за фонетику, 21 против. Но в то же самое время посыпались в министерство протесты против фонетики чуть ли не всех галицких громад. Возник горячий спор о правописании, очень напоминающий подобные же споры в 30-х и 50-х годах.
Открывая в 1859 году заседания так называемой «азбучной комиссии», тогдашний наместник граф Аг. Голуховский прямо заявил, что комиссия установлена с целью ввести латинскую азбуку вместо кириллицы, чтобы таким образом оградить «рутенский» язык от великорусских элементов, в присвоении которых повинны «рутенские» писатели. «Рутены, — заметил наместник, — не сделали, к сожалению, ничего, чтобы надлежащим образом обособить свой язык от великорусского, так что приходится правительству взять на себя инициативу в этом отношении» (Die ruthenische Sprach u. Schriftfrage in Galizien. Lemb. 1861. С. XIV). Благодаря солидарности галичан, Голуховскому не удалось достигнуть цели. Теперь умудренный опытом «краевый выдел» перестал мечтать о латинской азбуке и думал только о «чистоте» языка. О надлежащем обособлении его позаботились представители «ук- раинсько-руськой» партии. Разумеется, фонетика была предписана, и «украиньско-руськая» книга получила «надлежащее» отличие от русской книги. Но замечательно, что, за исключением изданий «товариства им. Шевченко», фонетикой долго еще не пользовалось общество «Просвита», издания которой предназначены для народа, а главный украинофильский орган — газета «Дело» только теперь расстается с этимологией.
Официальное предписание фонетики и решительное противодействие ей со стороны русской партии, равно как и испытанные ею преследования со стороны поляков и послушного их орудия митрополита- кардинала, сильно подняли русскую партию в глазах всего галицкого общества. Преследования действительно очистили и закалили дух партии, несколько заплесневевший в 80-е годы. Уже в 1891 <году> младшие
73


члены русской партии требовали полного литературного унитаризма, то есть устранения «особого русского языка» и замены его общерусским литературным языком. Вместе с тем обнаружилась попытка сближения молодежи русского и «радикального» направления. (См. об этом «Народ» — орган галицких радикалов, за 1891 г.: «Нова эволюция серед москвофилов»). Попытка эта не удалась; но желание примирить разрозненные и враждующие партии скоро проникло в массу галицкого общества, оставшегося еще свободным от крайней партийной нетерпимости. Сервилизм «новой эры», массовая эмиграция крестьян в Россию открывали глаза многим, и когда в 1895 руководящие галицкой жизнью поляки приказали митрополиту-кардиналу Сембратовичу привлечь галицко-русское духовенство в так называем «руско-католиц- кий союз», то созванные с этой целью во Львов священники открыто заявили митрополиту свое неодобрение и недоверие к его действиям, и затем, собравшись вместе, добились так называемой «консолидации» двух главных партий — «народовецкой» и «москвофильской». Результаты обнаружились при выборах 1897 года, когда галичане защищали свои права очень энергично, хотя все же безуспешно. (См.: Reichsrathswahlen in Ostgalizien im Jahre 1897. Verfasst vom Ausschusse des ruthenischen Landeswahlcomitfis. Wien. 1898). «Консолидация» продолжалась и в 1898 году (См. «Лит.-наук, вести.». 1899. Кн. 2 и «Галичанин». 1899. № 280-283), когда наконец распалась, ввиду непримиримых, как оказалось, разногласий во взглядах на предстоявший в этом году целый ряд юбилеев — специально галицких (50-летие освобождения крестьян и существования галицко-русской прессы), общемалорусских (столетие малорусской литературы — со времени появления «Энеиды» Котляревского) и наконец общерусских (250-летие восстания Хмельницкого). Первый юбилей был отпразднован обеими партиями совместно, но затем солидарность оказалась невозможной, и остальные юбилеи были отпразднованы уже одной «русько-украинськой» партией, причем основные ее принципы национальной «самостийности» и «ок- ремишности» были провозглашены с особенною торжественностью (См. «Лит.-наук, вести». 1898. Т. IV).
Вот главнейшие факты галицкой жизни за последние годы. Они не требуют разъяснений, и пусть судит сам читатель, в чью пользу говорят эти факты, — в пользу ли «С.-Петербургских ведомостей», снабдивших письмо г. Маковея особою рекомендацией, или в пользу «Биржевых ведомостей», назвавших это письмо «напрасною тратой накопленного электричества».
В полемике 1898 года «Киевская старина» не принимала участия. Ее, по-видимому не особенно интересовали даже галицкие юбилеи, и она заговорила о галицких делах только после того, как профессор Флоринский обратил внимание на их отголоски в чешской литературе.
Осенью 1898 года появилась в Праге первая книжка журнала «Slovansky РшеЫеб», а в ней статья известного галицкого писателя- украинофила И.Франка «Literatura ukrainsko-rusk6 (malorusk6)». В киевской полемике эта статья сыграла очень важную роль, а потому нам необходимо остановиться на ней подробнее.
Г. Франко старается представить чешскому обществу естественность и законность стремлений малороссов к отдельной, самостоятельной литературе. Эти стремления вытекают, по его словам, из характера
74


народной южнорусской основы, совершенно отличной от основы великорусской народности.
Правда, г. Франко не отрицает, что новая русская литература — «гордость не только великорусского народа, но и всего славянства», — создана общими усилиями всего русского народа. В этой литературе рядом с Радищевым и Новиковым мы видим Капниста и Карамзина, рядом с Жуковским — Гнедича, наконец рядом с Пушкиным — Гоголя. «Все они, — говорит г. Франко, — работая над созданием новой русской литературы и просвещения, трудились в духе старой традиции малорусского народа — той традиции, которая привела Хмельницкого к соединению с Москвой, а киевских ученых вела ей на службу. В новых отношениях «Московщина» знаменовала образование великого государства, которое могло бы удовлетворять культурные нужды всего русского народа и всего славянства». Но на ряду с этим не прекращалась в Южной Руси и местная литературная традиция. Наиболее ярким ее выражением и был Котляревский. С него открывается новый период малорусской литературы — она начинает отражать в себе общеевропейские течения. Все это пока в скромных размерах, при слабом, сравнительно, развитии народного самосознания в массах, с остановками и антрактами; но в основных чертах движение развивается, самосознание растет, просвещение ширится, усиливается внимание к великим вопросам общественной и нравственной жизни, и в этом, по взгляду г. Франко, заключается вернейший залог жизненности и преуспеяния малорусской литературы. Ее развитию мешает, главным образом, политическое положение малорусской народности. «В России она не признается отдельною, а потому малорусский язык не имеет там места ни в администрации, ни в школе (даже начальной), ни в церковной проповеди. Дозволяется только малорусский театр, а в печати — этнографические и исторические материалы и беллетристика. Мало- русская печать страдает от цензуры более, чем «великорусская», уже потому, что она провинциальная и не может пользоваться теми сравнительными преимуществами и свободой, какими пользуется печать в столицах. Поэтому не удивительно, что малорусские писатели печатают свои труды большею частью в Галичине. Здесь малорусская печать добилась уже значительной свободы и известного принципиального признания, хотя и здесь развитию ее мешают незначительность и бедность интеллигенции и страшно бедственное экономическое положение народной массы. В Угорщине русский народ еще беднее и еще менее образован, а омадьяренная или «москалефильская» интеллигенция равнодушна к народным нуждам, а в вопросах литературы и науки она стоит еще на уровне XV-XVI вв.»
«С точки зрения социальной, малорусская литература есть литература сельская, «мужицкая» и должна стоять близко к жизни народной массы»... «С точки зрения политической и географической, малорусская народность, занимая серединное положение между народностями великорусской, белорусской, польской и словацкой и далее — между грузинской, румынской и мадьярской, может иметь значение посредника между Востоком и Западом, между Югом и Севером. Не будучи государственной, малорусская народность должна испытывать на себе влияние разнородных государственных систем и считаться с ними при выработке программы своей политической жизни, она должна иметь дело с разнородными политическими течениями, должна бороться за
75


свое слово в разнородных учреждениях. Возникшая при таких условиях литература, если не желает стать однообразным подражанием различным чужим образцам, если желает быть органическим выражением духовных потребностей и культурных стремлений, необходимо должна иметь в виду не одни провинциальные, но и более широкие задачи, что мы и видим в произведениях всех лучших представителей мало- русской литературы — Шевченко, Марка Вовчка13, Мирного, Федькови- ча и Драгоманова». Новейшие движения малорусской интеллигенции — а в частности и в народных массах в Галичине — дают автору основания надеяться, что и в будущем малорусская литература не сойдет с пути, указанного лучшими ее деятелями и в конце концов займет подобающее ей место в ряду новых славянских литератур («Slov. РшеЫ». 1898. Кн. 1-2).
Статья эта, подобно другим юбилейным статьям и речам, едва ли была бы у нас замечена, если бы на ней не остановился внимательный обозреватель славянской научной и литературной жизни профессор Т.Д. Флоринский, уже много лет ежегодно помещающий в «Киевских университетских известиях» свои обзоры, которые представляют у нас чуть ли не единственный отклик на сколько-нибудь заметные проявления в славянском умственном мире. На этот раз ввиду важности затронутого г. Франко вопроса, «к сожалению, очень мало привлекающего к себе внимание нашей печати», профессор Флоринский остановился на его статье с особенным вниманием, «желая вместе с тем разъяснить редакции и читателям чешского «Славянского обозрения», что на малорусский язык и малорусскую литературу может быть и иной взгляд, существенно отличающийся от того, какой изложен в статье доктора Франко».
Профессор Флоринский указывает, прежде всего, что малороссы не составляют отдельной славянской племенной особи, как, например, чехи, поляки, болгары, сербо-хорваты, а лишь разновидность той обширной славянской особи, которая именуется русским народом. Далее, что из 19 миллионов малороссов, 15 миллионов пользуется уже давно русским литературным языком, да и среди 4 миллионов заграничных малороссов есть немало сторонников этого языка, ввиду чего взгляды г. Франко на малорусский язык представляют отголосок мнений, давно оставленных наукой, а в суждениях его о значении и характере мало- русской литературы немало противоречий: с одной стороны, она должна быть сельской, «мужицкой», с другой — она уже стала европейской. В том и другом случае литературный язык, конечно, должен отличаться особым характером. Как орган «мужицкой литературы» он должен представлять собою точную копию простонародного наречия, которое, однако, по недостатку средств, не может годиться к выполнению роли языка науки и высшей образованности. Последнее обстоятельство понимают новейшие сторонники широкого развития малорусской литературы, они уже не довольствуются простонародною речью, а деятельно сочиняют особый искусственный украинско-русский литературный язык. Но такая деятельность «может только усилить уже существующее различие между заграничною (или Карпатскою) Русью и нашей Малороссией, так как создает новые препятствия в пользовании богатою общерусскою литературой для образованных людей Галицкой, Буковинской и Угорской Руси. В пределах России подобная деятельность, по мнению профессора Флоринского, не может найти, за немногими исключениями,
76


ни сочувствия, ни поддержки». («Киевские университетские известия». 1898. № 11.)
В обсуждении поднятого г. Франко в славянской печати вопроса профессор Флоринский, как видно из его отзыва, ограничился простым указанием общепринятых научных положений и наиболее крупных жизненных фактов. Ввиду этого трудно было, собственно говоря, ожидать серьезных возражений против заметки профессора Флоринского. Если исключить точку зрения специально галицкого украинофильства, то оставался лишь вопрос о взаимных отношениях общей и частной литературы русского языка, об их рамках и сюжетах»*. Эти отношения определяются, конечно, условиями и потребностями жизни, соответственно ее ходу и развитию, и, следовательно, требуют постоянных внимательных и всесторонних справок с ее запросами. Обыкновенно эти справки и сообщаются газетами, обсуждаются в журналах. Мы видели, как отнеслись к занимающему нас вопросу газеты. По галицким делам они высказались довольно определенно. Но вопрос, несомненно, не исчерпывался галицкими делами. Они уже давно и неразрывно связались с нашими внутренними делами и отношениями, с нашими идейными течениями.
Газетная полемика показала, что и в России есть решительные сторонники той точки зрения, на которой стоит галицкая «украинсько- руськая» партия, то есть сторонники обособления малорусской народности от остальных русских народностей. Но в то же время оказалось, что есть в России и другое украинофильство, вовсе не склонное к такому обособлению. Это украинофильство дорожило Шевченко, но не желало отказаться от подлинного Гоголя. Оно указывало на великорос- сиянку Марко Вовчка, как на живой пример взаимного русско-малорусского обмена «в зависимости от личных симпатий, обстановки воспитания и позднейших условий личной жизни», и могло бы указать целый ряд подобных примеров. Оно было, по-видимому, недовольно стеснительной регламентацией русско-малорусских отношений, и могло бы доказать, что подобная регламентация диктовалась иногда вовсе не русскими интересами. Оно требовало для этих отношений свободы, соответственно естественным потребностям русской жизни. К научным рефератам на малорусском, или — точнее — «украинсько-руськом»
* Вот как определяет профессор Флоринский рамки малорусской литературы: она «прежде всего должна быть органом непосредственного народного творчества, вытекающего из глубины малорусского народного духа, и сверх того, может служить средством распространения элементарного знания среди простого крестьянского люда. Содержание ее должно исчерпываться художественно-поэтическими произведениями, рисующими народную жизнь малоруссов, изданиями памятников малорусского народного творчества и простонародными книгами, имеющими целью распространение просвещения в малорусской деревне. Подобные книги для народа на малорусском наречии должны служить переходною ступенью к общерусской книге». По существу, профессор Флоринский смотрит на дело совершенно согласно с профессором Дашкевичем. См. его Отзыв о книге Петрова, стр. 266. Так же смотрел и Костомаров. — Малорусская литература. Сборник Гербеля. Поэзия Славян. СПб., 1871. С. 162. Ср. также интересные сообщения Драгоманова о Костомарове. Жите и Слово. Т. III. С. 336. Наконец, как увидим ниже, ничего, в сущности, не могла возразить против этого и «Киевская старина» и даже согласилась с Флоринским относительно положения дел в русской Малороссии.


языке, оно по-видимому, относилось скептически, требуя, прежде всего, более внимательного изучения и более заботливого отношения к памятникам своей малорусской старины.
Так, кажется, можно формулировать те малорусские голоса, которые, как сказано, были заглушены провозглашениями лингвистических генеалогий, аналогий и проч. Эти голоса во многом напоминали голос старого кирилло-мефодиевского «братчика» Костомарова, сливаясь в то же время во многих основных пунктах с голосами русской партии в Галичине, где развитие вопроса, начиная с 60-х годов, привело, благодаря местным условиям, к крайне резкому разделу галицко-русского общества на две равные партии (даже по заявлению «украинсько-руського» «Лит.-наук, вист.» 1899. Кн. 2. С. 108).
К тому времени, когда по поводу указанной выше статьи профессора Флоринского выступила «Киевская старина», обнаружилось с полной ясностью, что малорусский вопрос не может быть решен на одной галицкой почве, что он неразрывно связан с условиями общерусской жизни, и именно поэтому «позиция» специального представителя мало- русских интересов в России получала особенное значение. Какую же «позицию» заняла «Киевская старина»?
Особенно ярко обнаружилась она в статьях самого редактора журнала г! Науменко. Познакомимся прежде всего с этими статьями.
В статье «Книжная речь у Малороссов и Русинов» (1899, январь) г. Науменко вполне соглашается с замечанием г. Флоринского о слабом внимании русской печати к малорусскому вопросу, но причину этого он усматривает в том, «что не желающие только ограничиться вышучиванием, а поглубже заглядывающие в существо вопроса видят перед собою такую массу переплетающихся «жизненных нитей, которая отнимает возможность приступать к серьезному анализу каждого явления в отдельности». По всем другим пунктам г. Науменко решительно не согласен с г. Флоринским. Прежде всего г. Науменко «напоминает» читателям, что г. Франко обосновывает свои взгляды на украинскую литературу «путем беспристрастного научного рассмотрения давнопрошедшей жизни Украины-Руси». С своей стороны, г. Науменко прибавляет следующие замечания. Вопрос о литературном языке не есть вопрос только филологической науки: «жизнь не очень-то считается с установленной филологами теорией языков и наречий» и пред-' ставляет ряд литератур на таких языках, которые, «с точки зрения филологической, могут быть признаны только наречиями». «Да зачем, — спрашивает г. Науменко, — ходить далеко? Мы видели в XVI и XVII веках два книжных языка — севернорусский и южнорусский, которые слились в один общий не потому, что таков общий закон природы языков, а потому, что так повернулось политическое колесо в жизни русского народа» (С. 136). Если бы даже допустить, что теория языков и наречий непоколебима, то и в таком случае неужели не следует справляться «с другими науками — социальными? Ведь вопрос о создании общих книжных языков — с этой точки зрения очень еще открытый вопрос. А может быть, для социальной и политической жизни славянства лучше будет, если создастся один общеславянский язык, но не в форме одного какого-нибудь из них, принявшего доминирующее положение, а в действительности естественно сложившегося общеславянского? Это еще вопрос, над которым человечеству предстоит поработать» (С. 137). Далее г. Науменко, согласно с автором статьи «За-
78


чем?», указывает необходимость для малорусского населения малорусского евангелия, и это — заметим от себя — единственное в его статье ясное и определенное указание, с которым, конечно, нельзя не согласиться. Что касается указываемых г. Флоринским рамок малорусской литературы, г. Науменко «совершенно не понимает такой постановки вопроса». По его мнению: aut-aut, середины нет. Впрочем г. Науменко готов согласиться с г. Флоринским относительно русской Малороссии: «для нашей жизни спасибо и на этом», но он решительно не согласен с ним по вопросу о Галичине. «Общерусский язык пока что не может быть, по мнению г. Науменко, уделом Галицкой, Буковинской и Угорской Руси; для высших задач им пришлось бы пользоваться чужими языками, что, с точки зрения австрийской политики, гораздо более достижимо, но что ни в каком случае не было бы желательно ни со стороны общерусской политики, ни с точки зрения национальных стремлений всего славянства, за которые так ратует наш уважаемый славист. Где же в таком случае выход? Единственный тот, на который ступила народническая партия в Галиции несколько десятков лет тому назад, а именно — постепенное создание своего культурного языка, который защитит их положение, пригнетаемое отовсюду недобродушными соседями, и выведет их на прямой путь к установлению прочной национальной особи среди других славянских народностей Австрии» (С. 141).
Но увы! та самая жизнь, на внимание к правам которой так настаивал г. Науменко, готовила ему, по-видимому, сюрприз... Когда г. Науменко писал свою статью, Галицкая Русь показала на деле, что уделом ее для высших потребностей очень может стать именно общерусский, а не какой-нибудь чужой язык.
Мы уже упоминали, что одновременно с хлопотами представителей галицкой «украинсько-руськой» партии об официальном предписании фонетики, младшие представители русской партии требовали введения русского литературного языка в издания, не предназначенные только для народного употребления. Желание это удалось наконец осуществить в 1899 году, и в январе этого года вышла во Львове первая книжка журнала «Живое слово» под редакцией Ю.А. Яворского14. Журнал, по заявлению редакции, желал быть «глашатаем народных чаяний и стремлений Карпатской Руси». «Направление «Живого слова», говорит далее редакция, обусловлено историческим развитием русской народной мысли в Австрийской Руси, целой цепью лучших ее деятелей и двигателей, пробивавших ей путь, сквозь залегающие нашу злополучную страну туманы на торную дорогу». Галичане решились наконец «прорубить окно в великую Русь, чтобы не задохнуться в польской и немецкой атмосфере и не закоснеть в областности своей скудной жизни» («Живое слово». Кн. 1. С. 51), и следует сказать, что так думали и чувствовали все настоящие, действительные галичане — священники, адвокаты, учителя, публицисты, а не какие-нибудь «выходцы из старо- русского края». Эти галичане составляли, по признанию самих Галицких украинофилов, половину галицко-русского общества. Некоторые из них даже не могли мечтать когда-нибудь побывать в России, так как, например, униатским священникам въезд в Россию воспрещен русскими же законами. Тем не менее они желали писать русским литературным языком, чувствуя, что иначе они задохнутся в польско-немецкой атмосфере.
79


Мы знаем, что появление в Галичине журнала на русском литературном языке давно ожидалось и не могло представлять никакого сюрприза. Для редактора «Киевской старины» это был сюрприз, видимо, совершенно неожиданный. Но обойти такой факт молчанием было, конечно, невозможно. Как же отнеслась «Киевская старина» к Львовскому «Живому слову»? Статья г. Науменко «Ревнители русского языка в Галиции» (1899, март) так характерна, что мы позволим себе привести целиком, во всей неприкосновенности, ее начало и заключение.
«В статье «Книжная речь у малороссов и русинов», — говорит г. Науменко, — нам пришлось высказать ту мысль, что условия жизни Галиции не только не могут способствовать галичанам установлению у себя русского литературного языка, как языка своей книжности, но даже делают стремления достигнуть этого вредящими их национально-, му делу средствами в борьбе с другими славянскими и неславянскими народностями в Австрии. Эта наша мысль нисколько не исключает возможности и полезности для галичан изучать русский литературный язык подобно тому, как бесспорно полезно всякому знать побольше чужих языков, распространяющих знания и культуру в человечестве; мы вполне убеждены, что знание галичанами русского литературного языка для них не только не излишне, но во многих отношениях прямо- таки полезно. Но одно дело знать язык, и совсем другое — сделать его своим литературным языком. Если мы повсюду видим факт стремления приблизить литературную речь к жизненной, народной; если в русской литературной речи были в течение почти двух столетий постепенные попытки выйти из круга чужеземности на почву народной основы в языке, если, наконец, в настоящее время мы видим возникшее в 1897 году в Петербурге новое общество «Союз ревнителей русского слова», целью которого служит «пробуждать в русском обществе уважение к самобытности и коренным свойствам русской речи и содействовать сближению книжного языка с народным, — то, будучи логически последовательными, мы не можем не признать, что галичане, у которых основа народной речи слишком разнится от великорусской основы, входящей в русский литературный язык, не имеют возможности, покинув свой простой народ на произвол судьбы, заводить у себя речь, развившуюся при других условиях и совсем в иной обстановке. Повторяем опять, что мы, отрицая последнее, признали вполне пользу изучения галичанами, как и вообще славянами русского языка, почему не без удовольствия прочли присланное нам печатное извещение о том, что в Вене еще в 1897 году возник, с разрешения австрийских властей, «Кружок любителей русского слова», поставивший своей задачей изучение русского языка и заключающий в себе представителей почти всех славянских племен. Знали мы также, что в Галиции есть тоже кружок, неофициальный, правда, стремящийся к изучению русского языка; знали мы, что многие из лиц этого кружка, работая у себя дома на поле научном и литературном и участвуя в изданиях на вырабатываемом своем книжном языке, прекрасно знакомы с русской литературой, хотя и не без греха, но владеют русскою книжною речью и в то же время не смешивают желания знать эту речь с неисполнимым желанием сделать ее речью своей страны. Мы не говорим здесь о тех, хорошо известных представителях старорусской партии в Галиции, которые в течение многих лет подвизались в своих писаниях якобы на русском языке; от этого язычья каждый ревнитель чистоты
80


русского языка, конечно, отвернется, как от чего-то неуклюже-уродливого. Нет, мы имеем в виду исключительно любителей изучения русского языка.
Пока дело стояло на почве изучения, мы вполне сочувствовали всем этим лицам, не без удовольствия встречали их статьи в русских периодических изданиях и охотно мирились с теми недочетами в русской стилистике, которые всегда, в большем или меньшем количестве, оказывались в их рукописях. Но вот с начала нынешнего года часть таких любителей русского языка сложилась в определенный литературный кружок, поставивший своей задачей политическую цель — сделать литературный русский язык книжным языком для Галиции, для чего основали они во Львове новый орган «Живое слово», ежемесячный литературно-научный и политический журнал под редакцией Ю.А. Яворского». Далее приводится несколько примеров не совсем удачных выражений или провинциализмов в разных статьях «Живого слова». Заключает г. Науменко свою статью таким замечанием, по поводу желания галичан «прорубить окно в державную Русь»: «Да, скажем мы от себя: вообще прорубливать окна, чтобы освежать застоявшуюся атмосферу, — дело необходимое, но надо помнить, что иногда неудачно прорубленное окно портит всю постройку, а в худшем случае грозит обвалом стены. Относя это общее положение к данному частному случаю, мы опять скажем, что галичанам, если надо прорубить окно, то в смысле изучения русского языка, которое поможет им поставить свою культурную речь на надлежащую высоту, опираясь на двухвековую работу русских писателей, много потрудившихся для усовершенствования своего литературного языка; но должно совершиться это не в виде простого беспочвенного заимствования, а в виде тщательной разработки своей народной основы. Утешать же себя тем, что какой-нибудь десяток другой культурных галичан научились кое-как владеть русским языком, и сразу пытаться сделать его общим достоянием страны — это значит совершать не созидательную, а разрушительную работу, а в результате и получится то, что начнется писание не по-русски и не по-малорусски, а мало по-русски, чему прекрасным примером служит цитируемый нами новый галицкий орган».
Кажется, статья эта не требует никаких комментариев, и мы предоставляем читателям оценить точку зрения русского писателя, который «не без удовольствия» прочитал присланное ему объявление об открытии в Вене «Кружка любителей русского слова», «с разрешения австрийских властей», а в задачах подобного же кружка во Львове усматривает не литературную и культурную, а «политическую цель».
В указанных двух статьях «позиция» журнала обнаружилась довольно ясно. Редактор «Киевской старины» «заглядывал в существо вопроса» так глубоко, что решительно потерял не только «возможность приступить к серьезному анализу каждого явления в отдельности», но даже возможность видеть факты, как они есть в действительности. Уже осуществленное казалось ему «неисполнимым желанием»; в то же время ему мерещились желания, никому никогда не приходившие в голову. Так, ему казалось, что представители «Живого слова» желают сделать русский литературный язык «общим достоянием страны», то есть, надо полагать — всей галицко-русской народной массы, а то и совсем оставить эту массу «на произвол судьбы». На этой заоблачной, совершенно отрешенной от действительной жизни позиции г. Наумен- 6 Заказ 247


ко так и остался. Ему указывали на действительные факты, например, на крайне бедственное положение Галичины, ввиду чего «украинсько- руськие» затеи, усиливающие бесконечное партийное дробление и взаимное ненавистничество, представляют просто «грех» («Киевлянин». 1899. №№ 137, 141, 148 и 168), а г. Науменко в ответ только подводил итоги своим заоблачным мечтаниям. Те новые соображения, какие г. Науменко приводил в подтверждение своих положений, просто поражали незнакомством с действительными фактами. Так, например, г. Науменко («Подведем итоги». 1899, август) отрицал ту болезнь малорусского писательства, на которую с сожалением указывал еще Костомаров («Вестник Европы». 1882, февраль) — выковывание малорусских слов. Но если бы г. Науменко заглянул в «Лит.-наук, вистник» за 1898 год, он нашел бы там в февральской книжке отзыв о первом томе словаря Тимченко, где приведены, между прочим, такие примеры «выкованных», по заявлению критика, слов: всеядный — всежерчій, вербное воскресение — квитна неділя, ветошка — ганчірка, всенепорочность — непокалянність. Мало того, критик отметил слова выкованные «та й не до ладу»: водовоз — возивода, водонос — носивода, вертикальный — простопаднійу диаметр — прогін, диагональ — перекутня и пр.
Если принять во внимание, что малорусский словарь составляет предмет особенных забот «Киевской старины», то оказывалось, что даже в делах, имеющих самое близкое отношение к деятельности и задачам журнала, редактор его обнаруживал беззаботность поистине заоблачного жителя.
А между тем надо было непременно спуститься на землю. Как раз во время указанных пререканий, готовилось открытие киевского археологического съезда. Львовское «товариство имени Шевченко» обратилось по этому поводу в киевский предварительный комитет с запросом: «Будет ли допущена малорусская речь в докладах, обсуждениях и изданиях съезда? Если нет, то, по крайней мере, не будут ли допущены на специальных заседаниях малорусские доклады наравне с речью южных и западных славян?» При этом «общество Шевченко» заблаговременно поясняло, что от решения этого вопроса будет зависеть участие его представителей в занятиях съезда*.
«Киевская старина» в августовской книжке поместила группу участников бывшего в 1874 году в Киеве III археологического съезда, напомнила о его трудах и пожелала XI съезду «быть объективно спокойным и терпимым по отношению к мнениям других».
«Киевская старина» не ограничилась одним пожеланием. В той же книжке она представила и образцы «объективности» и «терпимос-
* Грушевский. Нова пря про украінсько-руську книжну мову / /Лит.-наук, вистн. 1899. Кн. 5. «Частным путем нам известно, — говорит «голова» Львовского общества Шевченко, — что большинство киевского комитета отнеслось к желанию общества неблагосклонно, и только по решительному настоянию меньшинства комитет не отклонил предложения, а передал его на рассмотрение московского комитета». Последний, не считая малорусскую речь особым языком, решил «не выделять «украинсько-руських» рефератов в отдельные заседания, а дать им место наравне с «российскими» в обычных заседаниях, а в Трудах съезда решил печатать их на чисто русском языке». Дело кончилось тем, что львовское «товариство» не приняло участия в съезде, а назначенные для него рефераты напечатало в своем издании: «Записки им. Шевченко». 1899-1900. ТТ. 31-32 и 35-36. Ср. Флоринский. Где правда? Киевлянин. 1900, ноябрь.
82


ти»: в известной нам статье г. редактора «Подведем итоги» и в обширном рассуждении г. К.Михальчука «Что такое малорусская (южно- русская) речь?» автор отстаивает здесь взгляды Миклошича, отвергнутые, как известно, новейшим языкознанием, и старается опровергнуть взгляды гг. Булича и Флоринского, которые, по словам г. Михальчука, «в основных положениях своих совпадают, а в некоторых частностях как бы выполняют даже друг друга» (С. 136). Мы уже упоминали, что «Киевской старине» пришлось остаться в одиночестве, а в аргументах г. Михальчука чешский «Vestn. Slov. Staro.» отметил «излишнюю страстность». Это избавляет нас от необходимости останавливаться на этой статье подробнее.
Съезд кончился, но отголоски его раздавались еще долго. Профессор Флоринский подверг спорные вопросы тщательному рассмотрению, а г. Науменко по этому поводу опять стал ссылаться на свои прежние умозрения. («Решен ли профессором Т.Д. Флоринским вопрос о книжной малорусской речи?». 1900, январь.) Но при этом оказалось, что по многим существенным пунктам г. Науменко ужё изменил свои взгляды. Так, например, в первой своей статье он еще мечтал о наилучших способах создания общеславянского языка; теперь он стал заверять, что «вопрос о едином славянском языке можно считать брошенным навсегда».
Так как никто никогда не мечтал о том, чтобы все славяне до единого говорили когда-нибудь на одном и том же языке, то, очевидно, г. Науменко под «единым славянским языком» разумеет орган культурного общения в высших потребностях славянской жизни. В конце концов он не считает возможным даже мечтать о таком органе. Характерно, что одновременно с статьей редактора почтенного киевского журнала появилась брошюра графа Куденгове (Politische Studien uber Oesterreich-Ungarn von Dr. H. Graf Coudenhove. Wien. 1900), рекомендовавшая австрийскому правительству поставить русский язык наравне с немецким.
Г. Науменко не спорит против того, что «вся русская семья представляет из себя одну этническую особь», не спорит и против обычного деления этой семьи на три группы; он соглашается, что все это — «общепризнанная истина»; соглашается и с замечаниями г. Флоринского о значении общерусского литературного языка. «Никогда и никто, говорит г. Науменко, не отрицал всего этого, а лично о себе мы можем сказать, что эти же взгляды мы совершенно определенно высказали в наших прошлых статьях, когда, между прочим, советовали галичанам изучать блистательно разработанный русскими писателями книжный язык, что поможет им поставить и свою культурную речь на надлежащую высоту». Но, по взгляду г. Науменко, признание достоинств русского литературного языка «совсем не ведет к тому выводу, который категорически поставлен профессором Т.Д. Флоринским, будто «факт этнического единства всех ветвей русского народа сам по себе, независимо от политических причин и обстоятельств, предполагает единение всех их в одном общем литературном и образованном языке». «Мы понимаем, — замечает г. Науменко, — что можно высказывать желательность такого единения, хотя и это вопрос спорный, как мы сказали и в прежних наших статьях; но от желательности до возможности, притом при условии полной естественности такого единства, остается громадный шаг» (С. 134). Далее г. Науменко предлагает свои соб- 6*


ственные условия, при которых такая желательность может осуществиться.
Общий ход русской жизни, действительные условия образования так называемых общих литературных языков — все это на той «позиции», с которой не может сойти г. Науменко, не имеет никакого значения. Для г. Науменко русский литературный язык есть только язык «общегосударственный» (С. 139), не более. Удивительно ли, что в стремлении галичан к этому языку г. Науменко усматривает «политическую цель?» Витая под облаками, г. Науменко совершенно не замечает, что на земле подобного взгляда могут держаться только австрийские жандармы, так как даже австрийцы, вроде, например, графа Куденгове, смотрят на русский язык совершенно иначе. Применение русского языка в га- лицкой жизни представляет для г. Науменко «невозможность»; он в этом убежден, и в доказательство этого, минуя «Живое слово», приводит галицко-русские писания 40-х — 50-х годов (С. 144-147). Согласно с г. Маковеем, он радуется деятельности «украинсько-руськой» партии в Галичине и готов назвать ее представителей «сепаратистами», но только «от польского режима в Галиции, немецкого и румынского — в Буковине и мадьярского — в Угорщине».
Единственный выход из тяжелого положения запредельной Руси, «пригнетаемой отовсюду недобродушными соседями», г. Науменко усматривает в том пути, на который ступила эта партия. Этот путь приведет Карпатскую Русь, по мнению г. Науменко, «к установлению прочной национальной особи среди других славянских и неславянских народов Австрии». В каких отношениях окажется эта «особь» к своему русскому роду, об этом г. Науменко и не помышляет. Если бы г. Науменко имел хоть отрывочные сведения о новейшей жизни Галичины, он бы не мог не знать, что Австрия уже целых сто лет стремится к созданию из галичан отдельной национальной особи. Но до сих пор среди галичан она находила себе пособников лишь в отдельных лицах. Теперь над переработкой галичан в отдельную национальную особь работает целая партия. Этой партии содействуют власти, и она добилась уже крупных успехов, от них же первый — фонетика, видимый знак «самостійносте и «окремішности» «украинсько-руського языка», и совершенно непонятно, почему г. Науменко все же находит нужным огорчаться положением галицких дел. Ведь если в создаваемом «украинсь- ко-руськими» ревнителями «окремішности» «галицком книжном языке много чужих слов, преимущественно польских», то что за беда? — «пройдут года продуктивной работы, и все наносное отпадет» (С. 151). «Недобродушные соседи» будут, конечно, тем временем лишь почтительно взирать на процесс образования отдельной «национальной особи»...
Вот «позиция», с которой смотрит на дело редактор киевского исторического журнала. Мы уже упоминали, что последняя статья г. Науменко, как равно и статьи г. Михальчука и г. Крымского оценены судьями, в компетентности которых, полагаем, не сомневается и сама «Киевская старина». Что же касается статьи профессора В.Б. Антоновича («Киевская старина». 1900. Кн. 3), то с нас достаточно сказать, что, кроме указания на ненормальность отсутствия у нас церковной проповеди на малорусском языке и на трудность этнографического изучения южнорусского края при отсутствии в Киеве отделения Географического общества, — с обоими этими указаниями почтенного профессора мы всецело согласны*, — в этой статье нет решительно ничего нового: те же аргументы и то же
84


освещение. Профессор Антонович так же точно обособляет Галичину от русской Малороссии и так же до крайности субъективно освещает га- лицкие дела. Подобно г. Науменко, профессор Антонович совершенно игнорирует существование в Галичине другой партии, кроме «укра- инсько-руськой», и не усматривает в деятельности последней никакого «сепаратизма». Мало того, профессор Антонович, против своего обыкновения, категорично «утверждает», что положение г. Флоринского о фанатической ненависти этой партии к России, русскому языку и русской образованности «совершенно субъективно и произвольно. Если Галицкие литераторы отстаивают право на существование ученой литературы на своем наречии, то из этого вовсе не следует, чтобы они относились враждебно к русской литературе» (С. 417).
Но, увы! г. Антонович совершенно упустил из виду, например, черновецкий процесс 1899 году, поднятый «украинсько-руськими» учителями против гимназистов за то, что они частным образом изучали русский литературный язык. Отсюда выросло обвинение во вражде к Австрии, в тяготении к России... Строители «самостійной» и «окремішной» «Украи- ны-Руси» зарекомендовали себя в черновецком процессе так, что даже «Дело» не могло ничего сказать в их оправдание.*  **
Что же касается ссылки профессора Антоновича на «группу интеллигентных лиц в России, которая не разделяет взглядов профессора Флоринского», то, судя по известным нам газетным заявлениям этой группы, ее взгляды, по крайней мере по вопросу о Галичине, решительно расходятся с взглядами «Киевской старины». Ни г. Мордовцев, ни автор статьи «Зачем?» не обособляют Галичины от Малороссии. «Малороссиянин» («С.-Петербургские ведомости». 1898. № 48) признает даже «роковые» условия галицкой жизни, иначе говоря, он признает, что не Малороссия должна идти за Галичиной, а наоборот — Галичина за Малороссией, как думали все лучшие малороссы, начиная с Максимовича. «Киевская старина» думает иначе, что, конечно, обусловливается ее «позицией».
* В высшей степени характерно, что о такой крупной жизненной ненормальности, как отсутствие у нас малорусской церковной проповеди (она у нас разрешена лишь в Холмщине), г. редактор «Киевской старины» даже и не вспомнил в своих статьях. Об этом говорил г. Франко, но г. Науменко и не заметил. Одно это обстоятельство не оставляет никакого сомнения в том, что свои соображения г. редактор черпает не из жизни и ее действительных потребностей, что эти соображения — чистая, отвлеченная теория. Эту черту наших украинских патриотов давно отметили их галицкие соратники-патриоты «украинсько-руськие» (см. Франко И. С кінцем року. //Жите и сл. 1896. Кн. 6; ср. 1897. Кн. 3) и высмеяли ее преизрядно. См. «Уривок з листу Петра Слимачен- ка до Ивана Вітрушковатого» (Жите и слово. 1896. Кн. 6). Прочитайте это письмо, г. редактор, не одобряющий вышучиваний, да кстати покажите его и своим сотрудникам.
** Вот для иллюстрации одна сценка из этого процесса. «Ученик 8-го класса Галип, как свидетель на суде заявил, что учитель Кобылянский говорил на уроках, чтобы ученики избегали «кацапов». Защитник Дудыкевич15: «Что же вы понимаете под этим названием?» Ученик: «Это такие люди, которые стремятся к России». Защитник: «А есть такие люди в Черновцах?» Ученик: «Вероятно, есть, так как нам говорил о них г. профессор». Защитник: «Слово «кацап» бранное?» Ученик: «Да». Защитник: «Кого же так называют?» Ученик: «Тех, которые употребляют этимологическое правописание» (смех в зале). П.Кулаковский16. Русский язык и литература перед судом в Австро-Венгрии. Вильна. 1900. С. 32.
85


Это позиция известная, чуть ли не историческая:
Ще стоит Украина, не вмерла вона, и вмирати не мае охоты.
Кожда ничь украинська — фортеца міцна, там на чатах лежат патріота.
В самом деле, чем, как не лежанием на печи, можно объяснить поразительную отсталость «Киевской старины» по всем тем пунктам, какие они пытались защищать. Она обнаружила полное незнание га- лицких дел. Об открытии в Вене еще в 1897 <году>, «с разрешения австрийских властей», кружка любителей русского слова г. редактор «Киевской старины» «не без удовольствия узнал из присланного ему печатного извещения». О черновецком процессе в редакцию, очевидно, ничего не было прислано, и он ей остался неизвестен, хотя профессор Флоринский сообщал о нем в «Киевлянине» (1900. № 38). «Киевская старина» то защищала оставленные наукой взгляды, то принимала вид угнетенной невинности, то выступала «из великим размахом и самона- дийностью, а з невеликим засобом данных». И понятно, чтобы запастись данными, надо бы поменьше держаться «позиции».
Правдивый Драгоманов давно отметил особенности позиции «украинских патриотов». «Коли обернемось, — говорит он, — до писаного про Украину, навить по московскому, украинцями, то и тут побачимо теж не дуже видрадостни проявы. В усяким рази теперь творы навить найбильше вченых украинолюбцив стоять далеко низше по науковой вартости ниж творы чистых москалів, або украинцив-общероссов. Тут причиною по части провинциальне житье украинцив, котри не мають под рукою столичных засобов до науки, а також те, що и стан национальности, котру кривдят у России, не дає власне украйнолюбцям спокою духа и потрибного для науки концентрованя, збору уваги на пев- ных точках праци. Только-ж ту винна и власна воля украинцив, котри засиделись на старых думках про национальность и связани з нею справы, думках, котри панували в науковому и политичному свете, а надто германскому и славянскому перед 1848 г., але теперь дуже переменились в больше освеченых народов, навить у германских и в самой России». («Чудацки думки». Львов. 1892. С. 66).
За последние годы белорусы сильно обогнали малорусов как в разработке этнографии, так особенно — диалектологии, а «украинские патріота» все лежат на своей «позиции», «скликая у мріях числении полки з тых, що стати за край свой охочи». Иногда они, впрочем, несколько приподнимаются, и тогда они, подобно той «оппозиции» (в сказочке И.Франко: «Ж. и Сл.». 1897. Кн. 1, которая «не вміла небіжечка «ирци» выговорювати», лепечут: «кривда нам!» или машут «из великим размахом» картонными мечами лингвистических генеалогий и аналогий.
Защищать малорусское дело так, как защищает его «Киевская старина», значит, только компрометировать его, значит, говоря словами правдивого Драгоманова, «пошиватись у дурни идейно и практично», что, впрочем, случается не впервые с неоставляющими своей «позиции» «украинскими патриотами»*.
* Для примера см. Драгоманов. Костомаров и штунда //Народ. 1891. С. 229 и его же, Препарация Костомарова в «Правде» //Народ. 1892. С. 177.
86


С 80-х годов малорусским делам в России, к сожалению, отводится слишком мало внимания. Оттого разногласия по этим делам неизбежны. Но каковы бы ни были эти разногласия, в одном пункте, мы убеждены, сойдутся все малороссы, искренние и честные: они не скажут, что Галичина — одно, а русская Малороссия — другое.
Несмотря на разделяющую их политическую границу — и Галичина, и русская Малороссия — все-таки одно и то же, и обеим им нужно одно: не делиться, а учиться и трудиться. То же самое нужно и всем вообще русским народностям, которых не две, а целых четыре.
«Прибудь розум, счастье буде», — и когда выведутся «лежащіе на чатах патріотьі», тогда, Бог даст, определится место, роль и значение каждой русской народности и общей жизни русского народа; тогда сгладятся ее шероховатости, вызываемые в значительной мере разными «позициями», тогда и политическая отдельность Галичины и всей вообще Карпатской Руси не будет для нее так чувствительна, как теперь.


О.А. Мончаловский
Литературное и политическое украинофильство
Говори, Климе, нехай твое не гине.
Галицко-русская пословица
I
Последовавшее в начале сего 1898 года решение Галицкого, в сущности же польского сейма во Львове — говорим польского, так как три миллиона русского населения Галичины имеют в сейме всего 14 представителей, да и то в большинстве кандидатов верховодящей польской партии — об учреждении четвертой в Галичине, именно в городе Тернополе, гимназии с малорусским преподава- тельным языком, дало повод престарелому романисту, Д.Л. Мордовцеву (он же Мордовец), к напечатанию в «С.-Петербургских ведомостях» статьи1 о «стеснениях», якобы претерпеваемых малорусским языком в России. Цель статьи Д.Л. Мордовцева очевидна — он хотел сравнить положение малорусского языка в Галичине, управляемой поляками, с его положением в России, а вывод должен был получиться такой, что поляки гораздо справедливее относятся к малороссам, ибо даже учреждают гимназии с малорусским преподавательным языком, между тем как в России даже в народных школах малорусские дети обязаны учиться по-«московски». Не отрицая «мирового значения общерусского языка», Д.Л. Мордовцев старался, однако, доказать, «что язык галичан и малороссов гораздо древнее и родственнее, чем «общерусский», праотцу языков славянских — древнеславянскому, ибо язык этот сохранил в народной сокровищнице древние праотцовские формы, суффиксы, флексии и т.д. Говоря вообще, генеалогическое древо осмеиваемого языка далеко превышает своею древностью генеалогическое древо общерусского, и если древность языка, как и древность рода, что-либо значит в ранге преимуществ, то осмеиваемый за свои «рубища» якобы «говор» стоит ближе к родовитой аристократии языков, чем общерусский, — настолько ближе и родовитее, насколько Рюриковичи родовитее обрусевших татарских князей».
В доказательство мнимой отдельности малорусского языка от общерусского, Д.Л. Мордовцев насчитал целое сонмище «выразителей духа» малорусского народа. Это: «Шевченко, Котляревский, Гулак-Ар- темовский, Квитка-Основьяненко, Гребенка, Левко Боровиковский, Амвросий Могила, Бодянский, Стороженко, Костомаров, Кулиш, Марко Вовчок, Щеголев, Глибов, Левицкий, Нечуй-Витер, Конисский, Старицкий, Писаревский, Петренко, Корсуп, Руданский, Номис, Кухаренко, Омелько-


вич, Нос, Гатцук, Опатович, к которым примкнули позднейшие: Кропив- ницкий, Карпенко-Карый, Франко, Леся Украинка, Чайченко, Олена Пчил- ка, Днипрова Чайка, Ганна Барвинок, Крымский, Стешенко, Левенко, Кононенко, Александров, Людмила Старыцька, Самийленко, Билиловский, Ружный, Вороный, Корж, Комар, Спилка, Чикаленко, Уманец и другие».
Возражая Д.Л. Мордовцеву, газета «Киевлянин» изъявила готовность согласиться с ним, «что малорусский язык способен к развитию и совершенствованию, как способен к этому сербский, болгарский и всякий другой язык, всякое другое наречие.
С этой точки зрения можно даже не соглашаться с венскими «гелертерами», назвавшими сербский язык языком свинопасов и волопасов, не соглашаться хотя бы уже по одному тому, что все народы на заре своей истории были волопасами или свинопасами, и это нисколько не мешало им впоследствии благополучно и удачно подвизаться на поприще лингвистического развития».
Но тут возникает другой вопрос: нужно ли вообще это развитие малорусского наречия, имеет ли оно шансы на какой-либо успех? «Киевлянин» думает, что оно совершенно не нужно, что в нем не представляется решительно никакой надобности, Д.Л. Мордовцев ссылается на то, что две-три генерации болгар и сербов победоносно пронесли свой язык через все препятствия и он стал теперь языком культуры — языком литературы, науки, парламента, дипломатии. Д.Л. Мордовцев, по-видимому, надеется, что и малорусскому наречию удастся достигнуть таких же самых результатов. «Киевлянин», однако, уверяет г. Мор- довцева, что он жестоко заблуждается и что не только двум-трем, но и двадцати трем генерациям малороссов не удастся на этом поприще сделать ничего победоносного и по очень простой причине: все это уже сделано общерусским языком, хотя г. Мордовцев на генеалогическом древе лингвистики ставит его с отвагою, которая, конечно, не повредит этому «языку великого народа» — как верил Тургенев, — ниже мало- русского и приравнивает к разряду обрусевших татарских князей. Между тем и малорусскому языку принадлежит, как всякому известно и как нарочно забывает г. Мордовцев, своя доля участия в создании нынешнего общерусского языка. По справедливому указанию «Киевлянина», главнейшими сотрудниками Петра I на поприще научной, литературной и отчасти государственной деятельности были малороссы, питомцы Киевской академии; уж, конечно, они не могли не принести своей лепты в сокровищницу общерусского языка, не могли не оказать на него влияние особенностями своей южнорусской натуры, своего южнорусского духа. И это участие малороссов в общерусской лингвистической работе продолжалось и после Петра, продолжается и по настоящее время: достаточно, вспомнить Гоголя, Костомарова и, пожалуй, самого г. Мордовцева, который свои романы пишет по-русски, а не по-малорусски. «Киевлянин» вообще решительно отвечает «нет» на вопрос: есть ли какая-либо надобность в развитии и усовершенствовании малорусского наречия, в превращении его в язык литературный и научный, когда у нас уже есть готовый литературный общерусский язык.
«Такие попытки, — замечает «Киевлянин», — всегда будут носить характер праздной затеи, так как они противоречат историческому ходу вещей. Ведь гг. Мордовцевы и единомышленные им поборники самостоятельности малорусского языка не могут сказать жизни: остановись и подожди, пока мы разработаем малорусский язык и превратим
89


его в орудие культуры. Жизнь не остановится и будет продолжать свой естественный исторический ход, а в этом ходе наблюдается ежедневное, ежечасное, ежеминутное общение между собою миллионов великороссов и малороссов, причем орудием такого общения является могучий, достигший высокой степени развития язык, язык Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Тургенева».
«Новое Время» прибавило к приведенным замечаниям «Киевлянина» от себя следующее: «Никаких решительно препятствий и стеснений малорусскому языку население Полтавской, Харьковской, Черниговской, Киевской и др. губерний в действительной русской жизни, а не в воображении г. Мордовцева и компании, не ставится. Никто никому и нигде в России по-малорусски говорить не мешает и не запрещает. Одни бесчисленные малороссийские труппы, и в столицах заставляющие вспоминать превосходное замечание Гоголя, что канчуки в большом количестве вещь нестерпимая, — живое тому свидетельство. Но гг. Мордовцевы хотя и не говорят этого, имеют в виду одно препятствие: не разрешение газет и журналов на их наречии, весьма мало похожем, кстати, на действительный язык малороссийского сельского населения. Да, это препятствие есть и должно быть, в культурных и государственных задачах России. В руках галицких поляков малорусский жаргон Кулиша, Барвинского и компании — орудие разъединения русского народа. Не будем же мы так простодушны, чтобы самим прилагать свои руки к подобному разъединению. Это неясно только разве г. Мордовцеву, да Лесе Украинке, да Олене Пчилке, да Носу, да Нечуй- Витру, Коржу, Комарю и Вороному, но совершенно ясно было Гоголю: вот имя, которое хоронит все лингвистические затеи украинофилов». В ответ на оговариваемую статью Д.Л. Мордовцева напечатал В.С. Дрого- мирецкий, галичанин, живущий с детства в России, в тех же «С.-Петербургских ведомостях» (№ 100) пояснение, в котором представил стремление русской партии в Галичине к изучению русского литературного языка и к сближению местной литературы с общерусской. Выходя из единственно разумной точки зрения, что литературный язык должен быть один для велико-, мало- и белороссов, что, однако, решительно не умаляло бы значение областных наречий, необходимых, как в настоящее время в Галичине, для домашнего обихода, В.С. Дрогомирецкий заключил свою статью следующими словами:
«В Галиции можно и следует поддерживать один только общерусский литературный язык, который распространяется там все более и более и который при нынешних роковых условиях русского Прикарпатья единственно может сохранить его для всего русского мира».
Статья В.С. Дрогомирецкого, написанная совершенно беспристрастно и верно представляющая деятельность и стремление русской партии в Галичине, вызвала со стороны г. Осипа Маковея, бывшего редактора украинофильской — правительственной «Буковины» в Черновцах, ныне сотрудника «Наукового вістника», издаваемого Обществом Т.Шевчен- ко во Львове, ожесточенное возражение, в котором автор с задором, свойственным всем литературно-национальным сепаратистам, старается осмеять всю полувековую деятельность русской партии в Галичине, силится доказать беспочвенность ее стремлений, называет всех сторонников русской партии «противниками прогресса» и «ренегатами» — одним словом, сыплет всеми теми аргументами, которые так часто можно встретить в галицких изданиях, польских и малорусских
90


с украинофильскою и полонофильскою тенденциею. Впрочем, трудно передать своими словами или в содержании пошлость письма г. Мако- вея, поэтому мы повторим его дословно так, как оно было напечатано в «С.-Петербургских ведомостях» № 144.
«Письмо из Львова. (К вопросу о малорусском языке в Галичине.)2
Кому из галицких малороссов, не отказавшихся от своей народности, довелось прочесть письмо г. В.Дрогомирецкого в редакции «С.-Петербургских ведомостей», помещенное в № 100 (14 апреля сего года), — того, конечно, неприятно поразила тенденциозность его. В самом деле, «блаженни верующие» в России, будто потребуется работа в течение всего нескольких лет... и русская речь будет раздаваться в Галичине так же, как в Петербурге. Может быть, кому и на руку такое одурачивание русских читателей; быть может, иные довольны, если их таким образом надувают. Однако да позволено будет усомниться в том, чтобы неверное изображение жизни галицких малороссов было полезно русскому обществу. Нужно сознаться, что великороссам трудно иметь достоверные сведения о положении вещей в Галичине, так как из Австрии в Россию допускаются лишь издания партии, к которой, принадлежит г. Дрогомирецкий, доступ же малорусским изданиям из Австрии в Россию совсем возбранен. Вот почему противники малорусского языка позволяют себе писать по этому вопросу все, что им на ум взбредет.
В силу вышесказанного позвольте мне, малорусскому публицисту из Галичины, сделать несколько замечаний на письмо г. Дрогомирецко- го — на основании принципа: Audiatur et altera pars!
В этом году австрийские малороссы празднуют столетний юбилей появления «Энеиды» Котляревского, первой книжки на чистом малорусском языке. Этот год малороссы считают началом эпохи своего национального возрождения. Таким образом, малорусская литература — далеко не новая «выдумка», так как существует уже 100 лет при невозможных для нее условиях в России и более легких в Австрии.
Много раз осуждаемая на смерть людьми, не имеющими отношения к науке (большая часть ученых признает за ней право на существование), она продолжает развиваться наперекор всякому доктринерству — искреннему и лукавому.
Со стороны ученых не было доказательств в пользу неспособности малорусского языка и литературы к развитию; но ложно понятый патриотизм, — будто бы для нации имеет больше значение элемент количественный, чем качественный, — придумал разного рода стеснение для малорусского языка и литературы, и вот эта литература уже сто лет подвергается угнетению так, как никакая иная литература во всем мире.
В 1837 году Маркиан Шашкевич1 поставил вопрос малорусского языка в Галичине так же ясно, как Котляревский в России в 1798 году. Уже в 1848 году, когда в Австрии установлена была конституция и уничтожено крепостное право, галицкие малороссы выступили на арену политической деятельности, как самостоятельный малорусский народ. Но приблизительно в то же самое время славянофилы подыскивали общеславянский язык, которым, по их мнению, должен был бы быть русский, и вот часть немногочисленной галицкой интеллигенции, еще не пришедшая к ясному национальному самосознанию, слишком лени¬
91


вая для того, чтобы позаботиться о самостоятельном национальном существовании, — да притом поддавшись разным внешним влияниям, — ухватилась за идею готового русского языка, как за спасательный якорь. Привыкши к рабству, враги всякого прогресса и живой мысли, эти представители галицкой интеллигенции не пожелали быть хозяевами в собственном доме, предпочитая стать лакеями другого народа. В 1866 году эти рабы выступили с лозунгом: один народ — один язык (великорусский) и стали из себя корчить «галицких великороссов», хотя русского языка не знали и по сие время пишут третьяковщиной. Благодаря этим «quasi-великороссам», русская культура лишь теряла свой престиж в глазах галичан, так как галицкие малороссы и поляки по этим образцам составляли суждение о характере русской культуры вообще, как, с другой стороны, русские делали свои заключения о Галицкой Руси по этим галицким «великороссам», приезжающим очень часто в Россию, с целью выклянчить денежную помочь ради народных, будто бы, интересов. Такое суждение с обеих сторон было (и есть) заблуждением. Напомню один только факт, но где в игре — миллион: миллион рублей, выданный русским правительством для спасения банка во Львове, бывшего в руках этих галицких «великороссов», исчез как дым, а имущество крестьян, которых «опекали» эти quasi-великороссы, продают еще и поныне...
Из письма г. Дрогомирецкого можно вывести заключение, будто гг. галицкие «великороссы» создали какую-то свою культуру. Не можем позавидовать великороссам по поводу приобретение такой культуры...
За полстолетия существования его партии г. Дрогомирецкий мог назвать только 12 деятелей, и то деятелей прежнего времени, из молодых же не назвал ни одного. Из них Головацкий, Наумович, Зубрицкий, Хиляк и Николай Устианович умерли; Добрянский, Дедицкий и Гуша- левич — инвалиды; Петрушевич — историк в средневековом духе, без всякого значения в научном мире; Свистун — партийный публицист, но отнюдь не ученый; Шараневич2 и Залозецкий3 пользуются известностью лишь в тесном кругу своей партии. Эта семерка оставшихся в живых «великорусских» деятелей в Галичине в общей сложности имеет около 500 лет жизни — цифра внушительная и показывающая, что их деятельность осталась позади. Заместителей себе они не оставили. Если и найдется несколько молодых их последователей, то они решительно не стоят даже и того, что стоят выше помянутые инвалиды. Нужно быть оптимистом, подобно г. Дрогомирецкому, чтобы так возвеличивать своих «деятелей». Некоторые из этих «деятелей» создали миниатюрную и в то же время довольно странную литературу, которую г. Пы- пин окрестил «особой русской литературой». Но в наши дни в Галичине уже некому создавать и подобную «великорусскую» литературу; поэтому «Галичанин», «Русская беседа» и другие издание этого направления живут почти исключительно перепечатками русских авторов.
Г. Дрогомирецкий утверждает, что в изданиях его партии производится «постепенное сближение местного книжного языка с общерусским литературным языком». Это — правда. Действительно, об этом сближении уже 50 лет хлопочут гг. галицкие «великороссы» в своих изданиях, и можно надеяться, что, быть может, некоторые правнуки их будут в состоянии правильно писать по-русски, если они этого еще пожелают. Теперь же и сами галицкие «великороссы» этого не желают и в
92


своих изданиях пишут на особом русском языке, представляющем странную смесь малорусского, польского, церковнославянского и русского языков, причем авторы комбинируют эти языки на разные лады. Их издание на всевозможных «русских» языках могли бы в России вызывать у читателей настроение, сходное с тем, которое вызывает «Стрекоза».
Этих изданий г. Дрогомирецкий насчитал целых 15, не упоминая, что большая часть их — это маленькие книжонки («метелики»), выходящие 1 или 2 раза в месяц или несколько раз в год, и по достоинству своему не стоят и доброго слова.
Партия г. Дрогомирецкого в Галичине — продолжает г. Маковей в «С.-Петербургских ведомостях» — имеет только одну политическую ежедневную газету «Галичанин». «Православная Буковина» ведет борьбу против созданных ее воображением врагов православия в Буковине, забывая, что злейший враг православия — сама церковная иерархия, пользующаяся церковью как средством для румынизации русинов. Газета эта заполнена перепечатками из русских «Епархиальных ведомостей»: живого в ней ничего не найти. «Беседа», помянутый «Галичанин» (беллетристический отдел) и «Русская библиотека» существуют перепечатками русских авторов. «Сборники Русской матицы» выходят один раз в несколько лет и целиком заполняются «средневековым» летописцем Петрушевичем. «Вестник Народного дома» кроме заметок того же летописца печатает ежемесячно лишь цифровые отчеты и постановление общества «Народного дома». Когда-то популярная «Наука» давно потеряла свое значение; выходит неправильно, несколько раз в год. «Селянин» за деньги готов поместить портрет африканского каннибала и будет величать его, как «коренного» русского патриота. Куп- чанко в своем «Просвещении» из года в год перепечатывает свои давнишние географические и этнографические исследования, да помещает биографии русских генералов. Унгварский «Листок» и «Русская рада» — полное ничтожество. «Буковинские ведомости» состоят на службе у буковинских румын, врагов как великорусского, так и мало- русского народов. Менее всего тредьяковщина по форме и содержанию — в изданиях общества имени Качковского. Все помянутые издания отрицательно относятся к малорусскому народу, положительная же сторона их деятельности ничтожна. Единомышленники г. Дрогомирецкого беспрестанно повторяют, что в Галичине, будто бы, есть говоры, близкие к великорусскому языку (с равным правом можно утверждать, что польский язык близок к русскому), что малорусский литературный язык есть «невозможная смесь малорусского языка с польским». Аргументы старые и ни для кого не убедительные! Малорусский литературный язык создался на почве живой народной речи и, как язык живого многомиллионного народа, развивается на наших глазах на зло ренегатам вроде г. Дрогомирецкого. Наоборот, искусственно созданное «язычие» ренегатов не может иметь будущности, так как основано не на живой речи народа, но на чисто искусственной смеси церковнославянского, русского, польского и малорусского языков. Это «язычие» гг. «общеруссы» выдают за русский литературный язык. Русский язык не может заменить собою малорусского языка в Галичине, на котором говорит народ и на котором идет преподавание в 2500 народных школах, в пяти гимназиях (во Львове, Перемышле, Коломые, Черновцах и в новооснованной в Тернополе) и в университете (несколько кафедр).
93


В параллель с изданиями, перечисленными г. Дрогомирецким, мы позволим себе привести список национальных малорусских изданий.
Три политические ежедневные газеты: «Дило», «Руслан», «Народна часопись»; далее: «Буковина» (3 раза в неделю), «Свобода» (одна во Львове, другая в Америке), «Руська рада», «Громадський голос», «Прапор», «Душпастир», журнал «Лїтературно-науковьій вістник» (ежемесячный), «Записки наукового товариства имени Шевченко» (один раз в два месяца; кроме того, отдельные издания секций общества), популярные издания общества «Просьвита» (до сих пор 216 книжечек, разошедшихся в нескольких миллионах экземпляров), несколько «Библиотек» («Библиотека повистий», «Історична», «Универзальна», «Дрибна», «Для молодижи», «Хлопська»), газета «Дзвинок» для детей, газета «Учитель» (издание педогогического общества), газета для «дякив», несколько изданий религиозного характера и т.д.
Я не хочу придавать этим изданиям значение большее, чем они заслуживают, — но если принять во внимание, что всего малороссов в Галичине и Буковине только 3 миллиона, что интеллигенции у них не более 5000, разделенной притом на партии национальную и ренегатов, — то и такое национальное малорусское движение нужно назвать значительным. Национальное самосознание настолько уже распространено в массе галицкого малорусского населения, что попытки галиц- ких «общероссов» столкнуть галичан с национального пути не могут иметь успеха. Только перед людьми, совершенно незнакомыми с положениям дел в Галичине, можно утверждать противное.
Заметим еще, что малорусский литературный язык в Галичине и «Украйне» один; некоторые несущественные различия устранены, и в настоящее время нет основания опасаться раздвоения между русскими и австрийскими украинцами на почве литературного языка.
«В Галиции, — говорит г. Дрогомирецкий, — можно и следует поддерживать один только общерусский литературный язык, который распространяется там все более и более (все менее и менее!) и который при нынешних роковых условиех русского Прикарпатья единственно (!) может сохранить его для всего русского мира».
Все это в общем и в частности совершенно неверно. Наоборот, «при нынешних роковых условиех русского Прикарпатья», если бы Галицкие малороссы не противопоставили польскому языку родной малорусский, то увеличили бы только польский мир, но не русский.
Сторонники (великорусского языка) отлично понимая, что в Австрии нельзя ввести в школы преподавание на нем, выступают противниками малорусских школ (агитируют против малорусских гимназий!) и, конечно, их «обрусительная» работа в Галичине на руку полякам, в Буковине — румынам, в Угорщине — мадьярам. При этом, конечно, и им кое-что перепадает».
Как и следовало ожидать, письмо г. Маковея не могло остаться без ответа со стороны той русской закордонной публицистики, которая не разделяет сепаратистских стремлений украинофилов и не столь «либеральна», как «С.-Петербургские ведомости». Г-ну Маковею ответили коротко «Новое время» и «Московские ведомости», причем последние назвали его письмо «коллекцией пошлых выходок в украйнофильском духе». Но самым основательным образом, конечно, с точки зрения русского гражданина, возразил г. Маковею Старый журналист в № 145 «Биржевых ведомостей»:
94


«Сколько мне известно, — говорит Старый журналист, — галичане, которых г. Маковей называет рабами, а в другом месте своего письма ренегатами, не корчили из себя «галицких великороссов», а выступали под знаменем общерусского литературного унитаризма.
Я позволю себе заметить, что возникновение подобной литературной объединительной партии в галицкой малорусской среде было явлениям до того естественным, что могло бы не возникнуть лишь в том случае, если бы Галицкая Русь была отделена с колыбели своей национальной жизни безусловно непроницаемою стеной и крышей и от остальной Руси, и от Западной Европы. Ведь такими же «рабами» и «ренегатами» в литературном отношении полнился Аппенинский полуостров в течение столетий, когда совершался процесс культурного подчинения местных итальянских наречий развившемуся раньше в литературный язык наречию тосканскому...
Если гг. Головацкий, Наумович, Зубрицкий, Хиляк, Устианович, Доб- рянский, Дедицкий, Гушалевич, Петрушевич и Свистун це что иное, как «рабы» и «ренегаты», то такими же «рабами» и «ренегатами» следует признать с точки зрения г. Маковея всех деятелей Приднепровья и Малой Руси и всех уроженцев тех краев, вносящих свои вклады в литературу и публицистику на общерусском языке. Таких «рабов» и «ренегатов» у нас до того ныне много, литературно-политические сепаратисты толка г. Маковея до того ничтожны и количеством своим, и слабостью сравнительно с силой общерусского литературно-политического унитаризма, в местностях населенных малороссами, обаяние национального всероссийского великодержавия настолько велико, экспансивное влияние общерусской литературы настолько неотразимо, что громы, бросаемые г. Маковеям на тех из своих земляков, которые не хлопочут о «литературно-политической самостоятельности малорусского народа», совсем напрасная трата накопленного в нем электричества».
II
Semper calumniare audacter.
Возражения на статью г. Маковея, появившиеся в русских закордонных газетах, удовлетворительны, быть может, для русской закордонной публики, так как в России, исключая десяток другой сторонников украинофильства, на этот национальный сепаратизм смотрят с улыбкою, как на шалости избалованного ребенка. Дело в том, что большинство русской закордонной публики не понимает нынешнего украинофильства и считает его не только естественным, но и похвальным выражением привязанности к особенностям родного малорусского слова, к природе мягкого юга и к особенностям южнорусской жизни. Такое понимание украинофильства было бы, однако, непростительным заблуждением. Нынешнее украинофильство — не благородное и естественное украинофильство Костомарова, Шевченко и Кулиша, а раньше их Котляревского4 и Квитки Основняненко5, так как с течением времени и под влиянием враждебной русскому народу, но хитрой политики его противников, первоначальное чистое, литературное украинофильство, выражавшееся в любви к родному слову, к преданиям казацкой старины, к обычаям Южной Руси, выродилось в национально-политическое сектантство, которое, при благоприятствующих для него обстоятельствах могло бы принести много вреда русскому народу. Зло нынешнего украинофильства в том, что оно, под покровом «народниче-
95


ства», впрочем, карикатурно извращенного, капля по капле отравляет несведущих ложью, чему пример — статья г. Маковея. К сожалению, та самая ложь, против многообразных проявлений и разветвлений которой особенно нам, русским галичанам, столько раз приходится защищать себя — со свойственным ей иезуитизмом (ссылка на принцип: audiatur et altera pars в статье г. Маковея) при борьбе с галицким противником на страницах петербургской газеты и тупоумием — в понимании положения, задач и целей русского населения в Австрии и вообще русского народа — нашла место в «С.-Петербургских ведомостях». Это обстоятельство и заставляет нас пояснить существо и значение нынешнего украинофильства и представить его цели и стремления. Русская закордонная печать, как уже выше сказано, или молчит об этом движении, или сообщает о нем краткие и далеко не ясные сведения, по которым нельзя составить себе ясного понятия об оттенках литературных и политических мнений тех сепаратистов, которые управляют ныне украинофильским движением. Мы, русские галичане, однако, больше тридцати лет боремся с украинофильским сепаратизмом, мы были свидетелями его развития и вырождения в политическую секту, мы, наконец, перенесли по причине борьбы с украинофиль- ством столько неприятностей и гонений, что можем считать себя компетентными в оценке этого движения и в издании справедливого о нем суда. Мы постараемся сделать это в кратком обзоре литературного и политического украинофильства, отношений польских политических деятелей к украинофильству и отношений украинофильских вожаков к русской партии в Галичине, чтоб под конец вывести заключение, логически вытекающее из фактов и могущее, по нашему мнению, служить практическим руководством и наставлением для деятельности в настоящем и будущем. Печальная роль вырожденного украинофильства есть, в действительности, несчастье галицко-русской интеллигенции, несчастье русского населения Австрии, несчастье всего русского народа. Мы уже теперь видим в Галичине и Буковине печальные плоды украинофильства, порожденного плохо понятым местным патриотизмом, извращенного невежеством и поддерживаемого политической хитростью противников русского народа из боязни перед его грозным единством, именно — национальное обезличение вольных или невольных сторонников украинофильства. Мы видим, как гибнут не только бесплодно, но даже вредно, силы по природе хорошие, но увлеченные примером или материальными расчетами, и как уклонение от твердой национально-исторической почвы приводит заблудших к рабскому подчинению чужим идеям, чужим планам.
Статья г. Маковея в «С.-Петербургских ведомостях» есть выражение нынешнего литературно-политического украинофильства, заправленным, однако, ядом клеветы не только на членов русской национально-исторической партии в Галичине и Буковине, но и на саму русскую мысль. Да, г. Маковей старается оклеветать саму русскую мысль и наисвятейшие чувства и стремления русских галичан. Когда читаешь или слушаешь гг. Маковеев, то русская партия называется у них «рабской», ее представители «рабами» и «ренегатами», а иногда даже «гадюками», мужество — дерзостью, и они, те клеветники, вывертая глаза, на подобие фарисеев и испуская благочестивые вздохи, плачутся и рыдают, что члены русской партии — «противники» народного развития. Притворные трусы, шляющиеся по свету под бременем тайных сделок
96


с заведомыми противниками Руси, дерзают осквернять движение русское и едино спасительное, движение, которого участники приносят себя в жертву за грех прошлого времени, за вековое отчуждение Червонной Руси от ее родного корня и за будущую культуру и будущее счастье для русского населения Галичины и Буковины.
III
Говори до него, коли он маковей.
Галицко-русская поговорка
Прежде всего разберем письмо г. Маковея, поскольку оно касается национально-исторической партии в Галичине, которой членов г. Маковей называет иронически «великороссами», а также «ренегатами». Национально-историческая партия в Галичине никогда не называла себя «великороссами», так как это была бы такая же бессмыслица, как то, что галицкие и буковинские украинофилы называют себя «русинами-укра- инцами», или даже «австрийскими украинцами», а малорусское наречие «русько- (и руско-) украинским языком». Нас, сторонников единства русского народа и его развития на национально-исторической почве, даже наши противники называют «старороссами», «москвофилами» и «москалефилами», мы сами называем себя русскими галичанами или галицкими русинами3, партию же нашу называем русско-народною, хотя для нас не обидны и название «москвофилы», «москали» и даже «кацапы», так как они выражают наше культурно-национальное стремление. Для нас, конечно, не обидно и название «великороссы», которым нас г. Маковей почитал в «С.-Петербургских ведомостях», но так как мы никогда не корчили из себя «галицких великороссов», то г. Маковей, вежливо сказавши, ошибся. А «ошибся» он сознательно, имея на цели представить нас «самозванцами» и осмешить нас перед русским обществом, которое ведь знает или, по крайней мере, должно знать, что в Галичине великороссов нет, и что за пределами России живет всего несколько тысяч великороссов в одной Буковине, именно «старообрядцы». Это, впрочем, одна из самых невинных «ошибок» г. Маковея.
Г. Маковей говорит, что в нынешнем году «австрийские малороссы празднуют столетний юбилей появления «Энеиды» Котляревского, первой книжки на чистом малорусском языке» и утверждает, что «этот год малороссы считают началом своего национального возрождения». Что в нынешнем году действительно припадает столетний юбилей появления «Энеиды» и что австрийские малороссы будут праздновать его, это верно. Но от чьего имени говорит г. Маковей, что «этот год малороссы считают началом своего национального возрождения»? Г. Маковей позабыл, кажется, добавить, которые малороссы, российские ли или австрийские, так как мы, австрийские малороссы, считаем 1848 год годом нашего национального возрождения, и этот юбилей мы отпраздновали величаво в днях от 3 (15) до 7 (19) мая с.г. в каждом городе, в каждом местечке и в каждом селе Галичины. Мы, австрийские и буковинские малороссы, можем и будем праздновать годовщину появления «Энеиды» Котляревского, но мы не вправе считать 1798 год началом нашего национального возрождения, так как у нас до 50-х годов никто не знал о существовании «Энеиды», значит, на наше национальное возрождение она не произвела никакого влияния. В таком же положении 7 Заказ 247


находится и г. Маковей со всеми своими галицкими и буковинскими единомышленниками. Могут ли, однако, малороссы вообще считать год появления «Энеиды» Котляревского началом своего национального возрождения? Где были малороссы, разумеется, партии г. Маковея, до Котляревского и где их след в истории культурного развития русского народа, если год 1798 они считают началом своего национального возрождения? Возродиться может лишь то, что раньше существовало и по каким-либо причинам в течение известного времени не оказывало признаков жизни. Но существовали ли малороссы, да еще в роде нынешних украинофилов, до Котляревского? Правда, нынешние украино- филы, чтоб вывести свое историческое происхождение, причисляют с ужаснейшими натяжками и «Слово о полку Игореве» и «Слово Даниила Заточника» и другие того рода исторические памятники к малорусским произведениям. Но те же исторические памятники русского творчества принадлежат и великороссам и потому не могут служить доказательствами для украинофильской исключительности. Ввиду всего того, «Энеида» Котляревского не может составлять начала малорусского национального возрождения, так как отдельной малорусской национальности раньше совсем не было. Гг. Маковей могут считать появление «Энеиды» только началом существования украинофильства, и то не благодаря Котляревского, который наверно и не помышлял стать родоначальником отдельной малорусской литературы, так как он писал и по-великорусски, а благодаря национальных сепаратистов, появившихся после польских восстаний, которые за недостатком чего-либо лучшего шуточное стихотворение Котляревского положили в основу новой «русь- ко-украинской» литературы. Неужели гг. Маковей серьезно думают, что в XIX веке из старого культурного народа, каким есть ныне русский народ, может отделиться одна его, положим, южная часть и, основываясь на травестии латинской «Энеиды», создать отдельный народ и отдельную литературу? Мы еще вернемся к этому вопросу, тут лишь мы считали необходимым указать на исходную точку г. Маковея, смотря с которой он доходит до чистейших абсурдов вроде того, что сторонников национального и литературного единства русского народа, для которых «Энеида» Котляревского только милое шуточное стихотворение, а не эпохальное событие называет — «ренегатами».
Если г. Маковей, ставя в основание «национального возрожде- ' ния» малороссов «Энеиду» Котляревского, или не знает истории русской литературы и развитие русского языка, или не понимает ее, а по нашему мнению, в своем украинофильском фанатизме не хочет ее знать и понимать, то в последующих строках он прямо извращает факты, чтоб обосновать свои нападки на русско-народную партию. И так он пишет, что «в 1837 году Маркиан Шашкевич поставил вопрос мало- русского языка в Галичине так же ясно, как Котляревский в России в 1798 году». Уже одного сравнения М.Шашкевича с Котляревским было бы достаточно для того, чтобы доказать, что М.Шашкевич совсем не ясно поставил вопрос малорусского языка в Галичине, ибо Котляревский его в России вовсе не ставил. Если бы г. Маковей больше добросовестно относился к деятельности М.Шашкевича и его сподвижников, Я.Ф. Головацкого и И.Вагилевича6, написавших и издавших в 1837 году малорусскую «Русалку Днестрову», то он не мог бы сделать М.Шашкевича родоначальником украинофильства. Украинофилы вообще, а га- лицкие в особенности, любят ссылаться на не живущих уже выдаю¬
98


щихся деятелей и делать их своими единомышленниками, благо, «мертвые срама не имут» и протестовать не станут. В России они сделали своим родоначальником И.П. Котляревского, а в Галичине Маркиана С. Шашкевича. Что касается галицких сепаратистов, то они считают М.Шашкевича родоначальником своей литературной «самостоятельности» на том основании, что «Русалка Днестрова» составлена на га- лицко-русском наречии и напечатана наполовину фонетикою, именно с опущениями (и то не во всех статьях и словах) буквы «тЬ», хотя другие буквы, ныне украинофилами выброшенные, «е» и «ы» в «Русалке» задержаны. Между тем разве одному г. Маковею неизвестно, что в 1837 году в Галичине вся местная русская интеллигенция, состоявшая почти исключительно из священников, говорила и писала по-польски и за малыми исключениями о русском языке и письме меньше имела понятия, чем псаломщики, обучавшие тут и там детей грамоте на «часословах» и «псалтырях». Сочинители и издатели «Русалки Днестро- вой», составляя ее на галицко-русском наречии, решительно не имели намерения выразить этим самостоятельность малорусского языка и народа, а что касается опущение буквы «*к» в «Русалке», то оно произошло по причине незнания правильного правописания и под влияниям чеха Добровского, который выбросил «*Ь» из славянской азбуки и серба Вука Караджича, употребившего в издании сербских песен фонетическое правописание. По свидетельству Якова Головацкого, товарища и сподвижника Маркиана Шашкевича и главного автора «Русалки», М.Шашкевич после выхода «Русалки» сожалел о своем увлечении и в появившихся позже своих сочинениях всегда употреблял этимологическое правописание. Замечательно также и то обстоятельство, что Галицкие украинофилы только в 1893 году додумались произвести М.С. Шашкевича в родоначальники галицкого украинофильства. До того времени их авторитетом был Т.Г. Шевченко, которого поэтические произведения составляли альфу и омегу их литературных, культурных, политических и социальных знаний и стремлений. Но с поры провозглашения в львовском сейме г. Романчуком пресловутой «программы» в 1890 году, в которой католицизм был объявлен основой «русько-украинской» народности, Т.Г. Шевченко как православный должен был уступить, особенно, что язык произведений Шевченко слишком пахнет «Московщиной» для нынешних украинофилов. Котляревский и Квитка-Основьянен- ко тоже не могли занять места корифеев галицкого украинофильства, так как и они были православными. Оставалось выбрать кого-либо из галицких униатов в сепаратистские авторитеты и выбор пал на М.Шашкевича. Сепаратисты не имеют, однако, ни малейшего права анектовать для своих целей М.Шашкевича. «Русалка Днестрова» была созданием не одного М.Шашкевича, но также Я.Головацкого и И.Вагилевича.
Впрочем, если бы М.Шашкевич один составил «Русалку», то сепаратисты не в праве злоупотреблять его имя для своих целей, так как в рассуждении: Azbuka и abecadlo, odpowiedz па zdanie о wprowadzeniu abecadla polskiego do pismiennictwa ruskiego, написанном М.ІІІашкевичем в 1836 году против попытки ввести латинскую азбуку в русское письмо и в составленном им учебнике «Читанка для малых детей до школьного и домашнего употребления», изданном в 1850 году, нет и следа украинофильского сепаратизма4. Поэтому галицкие сепаратисты напрасно облекают М.Шашкевича в свой халат и незаслуженно оскверняют память человека, которого высоко чтит Галицкая Русь.
Т


По словам г. Маковея, уже в 1848 году, когда в Австрии установлена была конституция и уничтожено крепостное право, галицкие малороссы выступили на арену политической деятельности как «самостоятельный малорусский народ». Не могли же они называть себя великороссами, как и ныне никто из русских галичан не станет утверждать, что он великоросс, но эту самостоятельность деятели 1848 года, подобно тому, как и мы ныне, понимали не в смысле национальной отдельности. До 1848 года русско-народное движение в Галичине было исключительно последствием пробуждавшегося сознания у немногих просвещенных галичан об их принадлежности к русской народности без различия на ветви, малорусскую, белорусскую и великорусскую, составляющие русскую народность. Указание о принадлежности русских галичан к русскому народу вообще наши предки находили в среде простонародья, где под соломенными крышами прятался русский дух и приютилось живое народное предание, находили в истории, а также в церковных книгах, где часто упоминается, особенно в службах св. Владимиру, св. Ольге, свв. Борису и Глебу, о «русском роде». Год 1848 застал у нас «мерзость запустения». Отделенная в продолжении целых столетий от общей жизни с остальною Русью, Червонная Русь влачила жалкое существование в качестве производительницы рабочей силы для панов-помещиков и предмета прозелитских опытов и покушений со стороны польских патриотов и римских иезуитов. Русское дворянство, сманенное «Польши шумными пирами», уже давно и всецело находилось на польской стороне, увеличив, таким образом, не только число польских панов, но и вскрепив материальные силы Польши русским добром и русской землею. Ныне говорят, что Червонную Русь составляют одни «хлопы и попы», а в 1848 году и этого нельзя было сказать. Русское духовенство было почти поголовно ополячено. Редко в доме русского священника был разговорный галицко-русский язык. Проповеди в церквах, если вообще говорились, то по-польски. Тут и там вспыхивало иногда пламя русского национального самосознания и патриотизма; в 1816 году возникло в Перемышле за стараниями каноника перемышльского капитула, Ивана Могильницкого, «Общество священников», которое поставило себе целью — распространять просвещение среди народа, но для осуществления этой цели не было средств, так как кроме «Букваря», изданного в 1807 году Ставропигийским институтом, в Червонной Руси не было никаких других учебников; в 1829 году учредил епископ Иоанн Снегурский в Перемышле типографию и всячески поощрял молодых людей к национальному труду; там же, в Перемышле, каноник Иван Лавровский основал капитульную библиотеку; из древнего Перемышля искра русского самосознания перескочила в младший Львов и тут зажгла в первой половине 30-х годов в сердцах молодых семинаристов яркий пламень патриотизма; Маркиан Шашкевич, Яков Головацкий и Иван Вагилевич образовали кружок, который начал усердно действовать в пользу национального движения; результатом его деятельности явилась изданная в Будапеште в 1837 году первая галицко-русская книжка, напечатанная гражданскими письменами, вышеупомянутая «Русалка Днестровая». Но это движение показалось опасным австрийскому правительству, и оно, подавленное в самом зародыше, «отцвело, не успевши расцвесть». Нужно знать, что тогдашнее австрийское правительство косо смотрело на русское население Галичины. В 1816 году Львовская губерния представи-
100


ла «придворной канцелярии» в Вене, что «политические соображения не велят вместо польского языка распространять русский, так как последний составляет только разновидность российского». Еще в конце 50-х годов правительство предложило русской консистории во Львове составить образцы такой русской скорописи, которая бы отличалась от скорописи, употребляемой в России. Печатное гражданское письмо было в Галичине строго запрещено, а русские слова, которых цензор по незнанию русской речи не понимал, считались «московскими» и беспардонно вычеркивались. Официальными языками считались языки латинский и немецкий; народных школ почти не было, а средние и высшие учебные заведения не были рассадниками просвещения в таком значении, как это мы ныне понимаем, но воспитывали только благонадежных для правительства чиновников. С заграничною Русью наша Русь не имела почти никакого общения. Из русских ученых знали о существовании Червонной Руси только М.П. Погодин, Шевырев7 и Киреевский, «открывшие» ее случайно, возвращаясь с заграницы, в 1835 году, по русским надписям на башне василианского монастыря во Львове. С одной стороны, не было кому писать, с другой, те, которые могли писать о нас в заграничные издания, боялись, так как существовал закон, налагавший пеню в суме 25 дукатов на того, кто печатал за границей сочинения, не перешедшие через горнило местной цензуры. Только коротко перед 1848 годом русские галичане, Денис Зубрицкий, Яков Го- ловацкий и Иван Вагилевич, начали переписываться с славянскими и русскими деятелями в Праге, Варшаве, Киеве и Москве и печатать за границей свои статьи. Умственное и национальное состояние Червонной Руси до 1848 года представляет всего лучше число появившихся в ней галицко-русскими авторами написанных сочинений.
В 1847 году появилось всего 30 сочинений, написанных русскими галичанами; из этого числа 22 сочинения написаны на русском языке, 4 на польском и 4 на латинском. Об уровне тогдашнего образования галицко-русского общества и о его потребностях свидетельствует то, что на число 22 русских «сочинений» сложились: «Руско-словеньский букварь», «Возвещение» (то есть проспект) об издании книжки «Размышление благоговейные», «Науки парохиальные на недели всего лета», «Гласнопеснец малый» (должно быть «Гласопеснец»), «Каталог книг руско-славенских Ставропигийского института», «Библийная история Ветхого Завета», три «Слезы», один «Плач», одна «Надгробная поэма» и один «Стих печальный» по поводу смерти епископа Иоанна Снегурско- го; дальше «Лествица к блаженному животу», «Наука о управе тютюну для Галицианов», «Радостная песнь Русина Галичанина» по поводу именин митрополита Михаила, «Благоговейные размышления, русским чадам к чтению определенные сочинительницею памятки по доброй матери, из подлинника англического на язык польский, из того же на язык руско-словенский переведенная», пастырское послание епископа Иоанна Снегурского, «Чин утрени и вечерни» и, наконец, стихотворение «Гимн Благодетельным». Самые ценные сочинение, появившиеся в 1847 году, были бы «Букварь» и «Библийная история», если не считать книжки «Венок русинам на обжинки», изданной в Вене Иваном Ф. Головац- ким на средства сербского патриарха Иосифа Раячича. Но не все эти «сочинения» появились в Галичине. Два из них напечатаны в Вене, именно «Венок» и «Наука о управе тютюну», одно в Будапеште, одно в Черновцах. Из польских и латинских изданий 1847 года три — архипа¬
101


стырские послания митрополита Левицкого8, два — «Шематизма» клира епархий перемышльской и львовской, одно — стихотворение по поводу смерти епископа И.Снегурского и Wyklad teologii pastoralnej. Только два сочинения, а собственно говоря две статьи, написанные Д.Зубриц- ким в 1847 году, имеют научное и литературное значение, именно: «Начало унии» и «Приглашение к суду по уголовному делу около половины XVII века во Владимирской Руси», но они появились в Москве, в «Чтениях Московского общества истории и древностей российских». Судя по перечисленным «сочинениям», в умственной, национальной и политической жизни существовал у нас полнейший застой. Но и эти немногие издания представляют непреложное доказательство, что их авторы склонялись в сторону литературного единства.
Как видим, русское население Галичины до 1848 года состояло из крестьян, коснеющих в мраке невежества и стонущих под игом крепостничества, и из духовенства, в общем мало образованного и зависимого от польских патронов; конечно, и среди тогдашнего русского духовенства были люди образованные, но это образование было латинское, немецкое и польское, а не русское. Университеты и духовные семинарии во Львове, Перемышле и Вене могли дать духовенству общее и богословское образование, но по-русски оно знало лишь столько, сколько могло научиться по церковным книгам. Многие, особенно «луцаки», то есть получившие богословскую подготовку и рукоположение в Луцке, нынешней Волынской губернии, не умели даже читать по-русски и пользовались при богослужении церковными книгами лишь таким способом, что велели себе русский текст надписывать латинскими буквами. Эпоха общерусской литературы от Ломоносова до Карамзина, сочинения Ломоносова, Сумарокова, Фонвизина, Державина, Хераскова, Богдановича, общерусская литература начала XIX столетия, начиная с Карамзина и кончая писателями Пушкинской эпохи, не имели ни малейшего доступа и влияния на Червонную Русь. Известный славист, Ф.Миклошич, писал в 1850 году М.П. Погодину: «Пражане (die Prager) так счастливы, что могут кое-что из России получить, между тем как мы, в Вене, скорее получим появившуюся в Кантоне книжку, чем русскую. Все мои старания получить самонужнейшее из русской литературы были безуспешны». Это вполне, если не в большей еще степени, относилось и к Галичине. Тем и объясняется, что ода Г.Р. Державина «Бог», изданная во Львове в 1830 году Д.Зубрицким с польским и немецким переводами, была единственным произведением русской литературы, которое проскользнуло в Червонную Русь, да и то благодаря газете «Dziennik Wilenski», где в 1822 году был напечатан польский перевод этой оды. Одним словом, в литературном и умственном отношении Червонная Русь находилась до 1848 года в таком положении, в каком находилась Великая Русь до Ломоносова, с тою, однако, разницей, что Великая Русь не страдала от иностранных влияний. Червонная же Русь в лице своей интеллигенции таяла под влиянием польским и немецким. Лучше всего представят это цифры публикаций. С 1800 до 1848 года появилось в Галичине всего 159 русских публикаций, написанных или изданных галицко-русскими уроженцами. В числе тех 159 публикаций 47 припадает на церковные книги, молитвословы и проповеди, 15 на «буквари», а остальные состоят из панегириков, каталогов книг Ставропигийского института, австрийских гимнов и т.д. Очень не большое число публикаций имело образовательное или литературное значение. К таким
102


принадлежат: «Грамматика языка руского в Галиции» (1834 г.), составленная одним из самых просвещенных, сознательных и образованных в то время галичан, священником Иосифом Левицким по немецко- российской грамматике Тапне, и «Мотыль на малоруском языце» Рудольфа Моха (1841 г.), брошюрка, содержащая 11 стихотворений, и некоторые переводы сочинений Шиллера, сделанные названным И.Ле- вицким.
Откуда, однако, взялись, так сказать, через ночь, в 1848 году, русские деятели сразу, как по мановению волшебного жезла, оживившие и побудившие тогдашнее русское жительство Галичины к национальной и политической жизни и вызвавшие кипучую и успешную деятельность в области литературы и народной организации? Откуда у галиц- ко-русских деятелей 1848 года взялось вдруг такое сильное национальное сознание, что они могли выступить в защиту отдельности галицко- русского народа от польского и предъявить правительству свои национальные требования? Крепостью, которая сохранила национальные идеалы и особенности русского населения Галичины в течение долгих веков польского политического ига, силой, которая, как могучий рычаг, выдвинула в 1848 году Червонную Русь на поприще национальной и политической деятельности и сделала из нее отдельный национальный организм, была — русская церковь. Как известно, национальная идея и национальные вопросы появились только после того, как Наполеон I перевернул вверх ногами почти всю Европу и разрушил средневековый ее строй. До того времени господствовал религиозный принцип. Польша, управляемая иезуитами и пропитанная иезуитским духом, не знала силы национальной идеи и все свое внимание обращала преимущественно на распространение римского католичества среди русского населения своих областей. Хмельницкий ободрял ряды казаков перед битвой словами: «За веру и свободу!» — о народности же и не упоминал. Ставропигийское братство во Львове тоже было основано для защиты веры. Введение церковной унии в Червонной Руси в XVII и XVIII веках усыпило отчасти бдительность Польши. Она довольствовалась переходом червонно-русского дворянства в латинство, а имея над униатскою церковью таких надежных стражей, как иезуиты, рассчитывала, что с временем и крестьянское «быдло» будет заманено в их сети и с переходом в латинство ополячится. Впрочем, шляхетская Польша мало занималась своим польским крестьянством, а тем менее русским. Между тем именно в русской церкви, хотя и униатской, и среди ее верных, под соломенными крышами, тлела искра национальной мысли; церковь отделяла русский народ не только от костела, но и от польской национальности, церковь сохраняла русский язык и русское письмо и оберегала национальные предания. В церковных службах св. Владимиру, св. Ольге, свв. Борису и Глебу и другим нашим национальным святым и священники, и народ читали и слышали о «русском роде», а это с живыми преданиями и рассказами, ходившими в народе о Киеве, о Почаеве и других русских городах и местах благочестивого паломничества, о казацких войнах с Польшей и т.п., создавало в умах галичан образ Руси и утверждало их о племенной к ней принадлежности. Это смутное, стихийное понимание ждало только толчка, чтобы выразиться сознательно. Толчок дали немногие образованные и сознательно русские галичане тогдашнего времени. Мы видели, что тогдашняя галиц- ко-русская литература не давала образовательных средств в направле-
103


нии знания русской истории. Тут опять явилась косвенно спасительницею и учительницею русская церковь. Галичане-священники, изучая историю церквей, силою вещей были принуждены изучать и историю русской церкви, а так как она тесно связана с политическими и национальными судьбами русского народа, то вместе с церковной историей они ознакомлялись и с историей Руси. К ознакомлению с судьбами галицко-русского народа приводило также изучение истории таких церковных учреждений, как Ставропигийское братство во Львове, монастыри чина св. Василия Великого и церковная иерархия. Так уже в 1830 году Д.Зубрицкий издал брошюру: Die griechisch-katholische Stauropigialkirche in Lemberg und das mit ihr vereinigte Institit; в 1836 году он напечатал сочинение под заглавием: Historyczne badania о drukarniach rusko- slowianskich w Galicyi, в году 1837 Rus do historyi narodu ruskiego w Galicyi і hierarchii cerkiewnej w temze krolestwie (c 988 до 1340), а в 1844 году монументальное сочинение Kronika miasta Lwowa. В университетских библиотеках Львова и Вены находились некоторые русские сочинения по истории и литературе. Из воспоминаний Я.Ф. Головацко- го (Литературный сборник 1885 г.) известно, что он в 1831 году переписал целый «Сборник малороссийских песен» Максимовича (изд. в 1827 г.) и познакомился с произведениями Пушкина и «Историей России» Кайданова в польском переводе, так как нельзя было получить подлинников. В львовской же университетской библиотеке находилась «История Руси» Бантыш-Каменского, которую особенно изучала известная «русская троица»: М.Шашкевич, И.Вагилевич и Я.Головацкий. После посещения Львова Погодиным упомянутая троица получала лучшие книги из России, а именно от Погодина, Киреевского и О.Бодянского. То же самое случилось и в Вене. Из автобиографии священника Антония Добрянского, автора «Истории епископов», знаем, что он в венской университетской библиотеке случайно наткнулся на историю Бантыш-Каменского и, таким образом, изучил историю Руси. Конечно, сознательно русских галичан можно было перед 1848 годом посчитать на пальцах, тем не менее уже тогда они мужественно защищали даже русскую азбуку. Когда в 1834 году Иосиф Лозинский, впоследствии один из лучших русских деятелей, по наущению польского писателя Вацлава Залеского в журнале «Rozmaitoscn» напечатал статью: О wprowadzeniu abecadla polskiego do pismiennictwa ruskiego и в следующем году издал книжку «Ruskoje wesile», против его проекта резко выступили Иосиф Левицкий и Маркиан Шашкевич. И не с одним недостатком образовательных средств боролись наши доблестные предки. Чтение славянских книг и славянская литературная работа считались тогда в глазах правительства преступлением. Известно, что предвестница народного возрождения, «Русалка Днестровая» была запрещена, а ее сочинители подвержены гонению. Директор львовской полиции, Пайман, сказал прямо по поводу издания «Русалки»: Wir haben mit den Polen vollauf zu schaffen und diese Tollkupfe wollen noch die todtbegrabene ruthenische Nationalist aufwecken! что нерасположение правительства подсыщали еще польские революционеры, клеветавшие на русских сколько душе было угодно. Так, по запискам Я.Ф. Головацкого, в 1841 году, когда львовские тюрьмы были переполнены поляками, практикант уголовного суда чех Марек сказал литератору В.Зану: «Не помни Бог полякам то, что они наклеветали на бедных русинов». Можно принять за общее правило, что, за исключением перемышльского епископа Иоанна Сне-
104


гурского, остальные галицко-русские владыки до 1848 года смотрели на начинающееся русское движение глазами правительства и полиции. Так, митрополит Михаил Левицкий возбудил processum canonicum против авторов «Русалки», а епископ Григорий Яхимович говорил проповеди у иезуитов, относился безучастно к патриотическим начинаниям молодых людей, а просивших у него совета по литературным делам отсылал к адвокату и говорил, что он не может помочь, так как все зависит от правительства и полиции. Национальное и политическое положение Червонной Руси с замечательным на тогдашнее время мужеством представил в 1846 году Яков Ф. Головацкий в первой в Червонной Руси политической брошюре: Zustande der Russinen in Galizien, вышедшей в Липске как отпечатка из журнала «Jahrbucher fbr slavische Literatur, Kunst und Wissenschaft». Эта брошюра произвела такое впечатление на немцев и поляков, что они ее нарочно покупали, чтоб уничтожить, вследствие чего тогдашние русские семинаристы по ночам списывали с уцелевших экземпляров сотни копий и рассылали списки в провинцию.
Вот в каком положении находилась Галицкая Русь в 1848 году, когда национальное движение, охватившее почти половину Европы, дало и ей толчок к жизни. Не следует, однако, забывать и того, что австрийское правительство, прижатое к стене мартовской революцией в Вене, итальянской войной, мадьярским восстанием и польской «рухавкою» во Львове, искало и нашло опору на юге у хорватов, на севере у русских галичан. Желая иметь в русском населении Галичины противовес польским стремлениям, австрийское правительство начало усердно поддерживать русское национальное движение. Помня, однако, доклад Львовской губернии от 1816 года, оно старалось препятствовать тому, чтоб народное сознание русских галичан выходило за пределы Галичины. Австрийское правительство прекрасно знало, к какому народу принадлежит галицко-русское население, так как в государственных актах времен Марии Тересии, Иосифа II и его преемников называется оно по- немецки: russisch, подобно тому, как Червонная Русь называется Rothrussland. Этого не мог не знать и тогдашний губернатор Галичины, граф Франц Стадион, но государственный интерес подсказал ему мысль воспользоваться плачевным положением русского населения и неясностью национального самосознания его передовых людей в деле определения принадлежности русского населения Галичины. К плану графа Стадиона как нельзя лучше подходили беспрестанные обвинения галицко-русских деятелей со стороны поляков в том, что русско-народное движение вызвано по наущению «москалей». Тем и воспользовался граф Стадион и, пригласив к себе тогдашних представителей русского населения Галичины, поставил им вопрос: «Кто вы такие? Если бы вы считали себя россиянами, то я не мог бы вас поддерживать». Представители, поняв тайный смысл вопроса, ответили: Wir sind Ruthenen! Если примем во внимание тогдашнее положение русского дела в Галичине, если знаем, что от ответа представителей зависело благоволение или неприязнь правительства и, наконец, что в то время национальные понятия даже у больше образованных народов, чем Галицкая Русь, были неясны, то нельзя удивляться ответу представителей русского населения Галичины. Весьма вероятно также и то, что представители русских галичан, понявши заднюю мысль в вопросе Стадиона, дали ему дипломатический, но во всяком случае утилитарный ответ.
105


Тем не меньше все объявления и отзывы «Головной Русской рады», первого политического общества в Галицкой Руси, издавались «от Головной рады русского народа Галицкого». В этом титуле скорее можно увидеть объединительное стремление галицко-русских деятелей 1848 года, чем сепаратистское, как это мерещится г. Маковею. Впрочем, они могли говорить о самостоятельности русского населения Галичины, но ввиду польского народа, особенно, что польские политики, испугавшись русского движения, стали отрицать существование малорусского народа, которого язык, по их мнению, был только разновидностью польского языка, и утверждали: Niema Rusi, jest tylko Polska и Moskwa, то есть Россия. Наконец ныне еще живут передовые русские деятели 1848 года, А.С. Петрушевич, В.А. Дедицкий, И.Гушалевич и другие, а они всею своею жизнью и всею своею деятельностью свидетельствуют, что в 1848 году никто и не помышлял о такой самостоятельности малорусского народа, какую исповедуют нынешние украинофилы. Но разве самостоятельность малорусского народа исключает и может исключать его принадлежность к белорусской и великорусской ветвям русского народа?
Г. Маковею, как видно, далеко до понимания того, что галицко-рус- ские деятели, став на историческую почву развития русского языка, должны были стремиться к сближению галицко-русского книжного языка с общерусским и что это сближение раньше или позже должно было последовать и для того виновников этого естественного явления он видит в «славянофилах», которые будто бы «подыскивали общеславянский язык», которым, по их мнению, должен был бы быть русский и что вследствие этого «часть немногочисленной русской интеллигенции, еще не пришедшая к ясному национальному самосознанию, слишком ленивая для того, чтобы позаботиться о самостоятельном национальном существовании, — да притом поддавшись разным внешним влияниям, ухватилась за идею готового русского языка, как за спасательный якорь. Привыкши к рабству, враги всякого прогресса и живой мысли, эти представители Галицкой интеллигенции не пожелали быть хозяевами в собственном доме, предпочитая стать лакеями другого народа!5»
Мы уже выше доказали, что постороннего влияния, да к тому еще со стороны русских славянофилов, в 1848 году не было. Но еще раньше, именно в 1816 году, когда не было не только славянофильского влияния, но и самих славянофилов, в немногих тогдашних церковноприходских школах в Галичине был употребляем «Букварь славенорусского «зыка», напечатанный по повелению львовского архиепископа, Михаила Левицкого, в Будапеште. Такой же «Букварь» был напечатан в 1817 году во Львове. Не доказует ли уже одно заглавие тех «букварей», что в Галичине игперед 1848 годом существовала, хотя и слабо, идея единства литературного языка и не ясно ли, что после 1848 года, по мере развития национального самосознания и по мере приобретения русскими галичанами исторических и филологических знаний эта идея должна была окрепнуть и определенно выразиться?
На обвинение галицко-русской интеллигенции в лености позволим себе спросить г. Маковея: кто организовал в 1848 году «Русские рады» во всех городах Восточной Галичины и положил основание политической организации Галицкой Руси?
Кто составлял учебники, писал сочинения по всем отраслям знаний? Кто учреждал церковноприходские школы, перешедшие потом го¬
106


товыми под управление польского школьного совета? Кто трудился в области народного просвещения? Кто основал народные институции «Народный Дом», «Галицко-русскую Матицу» и др.? Кто с самого 1848 года издавал газеты? Кто отстоял русскую азбуку во время покушения на нее графа Голуховского? Кто мужественно защищал церковь и ее верных от латинщенья? Кто в законодательных собраниях и перед правительством выступал в защите прав русского населения Галичины и кто его защищал перед поляченьем? Если г. Маковей ныне насчитал в Галичине и Буковине только 5000 человек малорусской интеллигенции, то сколько могло ее быть 20-30 лет тому назад, не говоря уже в 1848 году? Всего несколько десятков человек, которые из сил выбивались, трудясь над собственным образованием и над просвещением народа. И можно ли ту интеллигенцию упрекать в лености? А украино- филов вроде г. Маковея в Галичине не было даже до 1863 года. Наши деятели не вследствие лености «ухватились за идею готового русского языка», только вследствие убеждения, приобретенного научным трудом, что это язык, выработанный культурою и историею для'всего русского народа. Они были слишком умны, слишком образованны и слишком горячо любили Русь, чтобы вместо принять существующий уже и к тому родной образованный язык, делать бесплодные попытки к образованию отдельного языка. Конечно, г. Маковею, считающему русский литературный язык чужим, это не нравится, но ведь тогда еще г. Маковея не было на свете и нашим труженикам пришлось обойтись без его «прогрессивного» совета. Причины, почему галицко-русские деятели, как говорит г. Маковей, «не пожелали быть хозяевами в собственном доме, предпочитая стать лакеями другого народа», поясняет один из участников и сотрудников возрождения Галицкой Руси, Н.Устианович, следующим образом6: «Не имея ни случайности, ни средств изучить язык общелитературный русский, я был сторонником дуализма и защищал наречие галицкое, надеясь, что оно сольется с говором украинским и очистится вместе с тем от пестроты, нанесенной соседним польским языком. Но, познакомившись с временем с великорусской литературой и изучивши основное галицкое наречие, я убедился, что грамотный язык великороссов есть создание сугубое, построенное, однако, на южнорусских основаниях, что к тому же письменность великоросса, а его произношение не есть одно и то же, ибо он пишет по-нашему, а произносит на свой лад, как это делают немцы, итальянцы, французы, у которых еще большее различие в наречиях, и что наконец по мере развития Галицкого простонародного говора по строгим правилам языкословие последует, безусловно, то, что предвозвестил А.С. Петрушевич на «соборе интеллигенции галицко-русской» 1848 года: «Пускай россияне начали от головы, а мы начнем от ног, то мы раньше или позже встретим друг друга и сойдемся в сердце». В другом месте того же «Сборника» Н.Устианович говорит: «В редакции «Вестника»7 при помощи Ивана Головац- кого, Б.Дедицкого и М.Коссака я пытался по возможности очищать га- лицко-русское наречие от полонизмов и сближать его к литературному языку, как это было решено на «соборе» 1848 года».
Если бы, как утверждает г. Маковей, в 1848 году «галицкие малороссы выступили на арену политической деятельности как самостоятельный русский народ», то на упомянутом «соборе», на котором присутствовала вся тогдашняя галицко-русская интеллигенция, был бы, наверно, вопрос о самостоятельности поставлен и решен, между тем мы
107


видим из записок участников «собора», что «собор» решил галицко- русское наречие очищать от полонизмов и сближать к литературному языку, значит, «собор» признал литературное и национальное единство русского народа. А нам кажется, сам г. Маковей согласится, что больше компетентного органа, чем «собор», для решения национального и языкового вопроса тогда в Галичине не было. Удивительно ли после того, что по мере исследования галицко-русского наречия и изучения литературного русского языка, галицко-русские деятели все больше раз убеждались в национальном единстве и что наконец в 1866 году объявили это единство всенародно? Это другое дело, что наша интеллигенция и до сих пор не знает русского языка, но где ей изучить его, если в школах раньше учили по-немецки, ныне же учат по-польски и на иску- ственном «русько-украинском» языке, которого, как мы после докажем, народ не понимает. Тем не менее галицко-русская интеллигенция понимает русский литературный язык и гораздо больше читает, произнося по-галицки, русские сочинения, чем украинофильские. Несмотря, однако, на столь неблагоприятные условия, у нас уже многие галичане говорят и пишут на литературном русском языке не хуже тех жителей Юга России, которые кончили русские гимназии и русские университеты. Дело, однако, не в одном языке, так как не менее, если не более, важна русская мысль, которую русская партия поддерживает в Галичине, а которую украинофилы так ненавидят. Украинофилы, особенно социалистического оттенка, сами читают сочинения на русском литературном языке, а голова «русько-радикальної» партии, то есть социалистов, М.Драгоманов, даже советовал им изучать русский язык хотя бы для того, чтобы читать на нем социалистические сочинения и подпольную литературу. Редакция социалистического «Народа», выходившего во Львове на малорусском наречии, давала приложение на русском языке, конечно, не в целях его распространения, а в целях пропаганды в России. Даже реформованные иезуитами василиане печатают в своей типографии в Жолкве какие-то брошюры на русском языке. Дело, повторяем, не в одном языке, а в национальной идее. Но и дело сближения галицко-русского книжного языка к общерусскому и изучение и распространение последнего пошло бы совершенно иначе, если бы русская партия не встречала в сем отношении препятствий и противодействия сначала со стороны таких факторов, как правительство и поляки, а ныне и со стороны покровительствуемых одними и другими украино- филов. Впрочем, русская партия не могла даже развить в этом отношении серьезной деятельности, так как, находясь до 1879 года в связи с правительством, она боялась потерять его приклонность, а вместе с тем и возможность выторговать то или другое для народа. Серьезное изучение русского языка и русской литературы началось в Галичине только с 80-х годов, то есть тогда, когда правительство отдало гегемонию в Галичине в руки поляков.
IV
Горе побежденным!
Мы видели выше, при каких условиях последовало возрождение Червонной Руси. Теперь посмотрим, при каких условиях пришлось ей развиваться, начав с 1848 года, а тогда покажется, оправданы ли нападки г. Маковея на русскую партию в Галичине. По историческим условиям в Червонной Руси русскому населению выпала на долю особен-
108


но тяжелая судьба. Червонная Русь представляет русскую этнографическую окраину, где непосредственно соприкасались издревле русская и польская народности, так же как исповедуемые ими русская (прежде православная, потом униатская) вера и латинство. Находясь в политической зависимости от Польши, Червонная Русь видела себя в самой беззащитной близости от ее политических, культурных и религиозных влияний. Лишившись дворянства, единственного элемента, который имел голос в Польше, и стесняемая немецким купечеством, которому польские короли давали многие преимущества, особенно перед православными, Червонная Русь могла противопоставить очень мало препон латинству и полонизму. Можно лишь удивляться национальной жизненности, благодаря которой Червонная Русь не стала чисто польским краем и сохранила, хотя и с большими утратами, русское сознание, русский язык и веру. Естественно, что край, испытавший столь тяжкие исторические судьбы, обессилел и ныне представляет пеструю смесь элементов, с которыми столько веков, ибо от Казимира, от 1340 года, боролось русское население.
В одних городах и местечках русская народность и русская вера стерты польским населением, латинством и жидами, в других русский, латино-польский и жидовский элементы перемешаны между собой. Русский элемент по преимуществу состоит из слоев беднейших, менее образованных, а кроме сего, латино-польский элемент имеет за собою все преимущества и силы векового господства, дворянство, купечество, польскую администрацию, польскую автономию и польский язык во всех государственных и частных учреждениях. Еще ныне русское население испытывает недостатки в многом, необходимом для национального существования, а между тем Червонная Русь все-таки живет и развивается, несмотря на то, что наше теснейшее отечество все еще пропитано последствиями многовекового иноплеменного господства. Мало того — возродившаяся пятьдесят лет тому назад Червонная Русь ныне уже начинает побеждать многие веками накоплявшиеся препятствия. Конечно, не украинофилы положили основание возрождения и развития Червонной Руси, так как они существуют в Галичине всего тридцать слишком лет. Заслуга возрождения и развития Червонной Руси принадлежит всецело русской партии, члены которой и пятьдесят лет тому назад, и ныне проявили и провляют примеры такого самоотвержения, такой любви к церкви и народности, таких подвигов, какими в праве были бы гордиться и более счастливые народы. Ныне нетрудно украинофильствовать при поддержке и под покровом правительства и верховодящей в крае польской партии, а трудно было русской партии действовать среди столь неблагоприятных обстоятельств и при таких ничтожных средствах, в каких застал Червонную Русь 1848 год и какие существуют еще и ныне. Посмотрим только на препятствия, которые русской партии пришлось поборивать на заре возрождения Червонной Руси и в течение ее развития до нынешнего дня.
Еще не успели наши деятели организоваться и устроиться в 1848 году в политическом и общественном отношениях, как уже рядом с возникновением «Головной Русской рады» польские политики учредили общество «Ruskij Sobor» и рядом с возникновением первой галицко-русской газеты «Зори Галийцкой» возник орган польской партии «Dnewnyk Ruskij». «Ruskij Sobor» задался целью сбивать с толку неокрепших еще в национальном сознании русских галичан, a «Dnewnyk
109


Ruskij», в редакторы которого польские политики приобрели способного, но бесхарактерного Ивана Вагилевича, имел противодействовать «Зоре Галицкой». Одновременно польские политики засыпали Червонную Русь летучими листками, отзывами, подложными письмами и дерзнули даже составить адрес к императору по галицко-русски и кириллицей, якобы от имени русского населения края. («Вселаскавейший Пане! В Львове 18 марця 1848».) Все это имело цели не допустить организации русского элемента и внести в ряды его замешательство. Как и ныне, и тогда уже нашлись отступники, которые, будучи русского происхождения, действовали в мысль Люблинской унии и служили польским целям. Тогда и возникла крылатая фраза: Puscic rusina па rusina, то есть русскими отступниками поборивать русское движение. Роль русинов, которых польские политики, подобно гончих на дичь, выпускали на русских патриотов, играли первоначально ополяченные галичане; со временем эта незавидная роль перешла в руки украинофилов, которые усердно ее исполняют под видом «истребления москвофильства» в Галичине и во имя «самостоятельности русько-украинского народа».
Мы уже выше упоминали о докладе Галицкой губернии, в котором граф Перген не советовал центральному правительству поддерживать развитие русской народности8. По тем же политическим соображениям возникло в Галичине гонение на русское гражданское письмо. Польские политики, желая отрезать Червонную Русь от культурного сообщения с остальной Русью и доказать, что галицко-русское наречие только разновидность польского языка, уже в 1848 году стали употреблять в русском письме латинскую азбуку. Против этой затеи мужественно выступили галицко-русские деятели и отстояли кирилловское письмо. Между 1850 и 1860 годами галицко-русские издания печатаются уже гражданским письмом. Но так как гражданское письмо употреблялось в России9, то вдруг все редакции повременных изданий получили предписание употреблять только кирилловское письмо. Так «Зоря Галицкая», печатавшаяся в 1848-1852 годы кирилловскими, а в 1853 и 1854 годы гражданскими письменами, стала с 1855 года печататься опять кириллицей. То же самое случилось с «Перемышлянином» и с «Галицким историческим сборником» и с «Церковной газетой», выходившей в 1856-1858 годы в Будине. В 1859 году Б.А. Дедицкий получил разрешение издавать «Зорю Галицкую» с приложениям «Приятель народа», однако mit Ausschlus der sogenannten Civilschrift (Hrazdanka), то есть с исключением гражданских письмен.
Знаток галицко-русского национального развития И.Е. Левицкий поясняет в своей брошюре «Ответ д-ру Ом. Огоновскому» это явление следующим образом: «Главною причиною экспериментов в области графики было соседство России. Чтоб отгородить нас от культурного сближения с нею, были выдуманы всякого рода какографии». Эти эксперименты были, однако, только вступлением к покушению на одежду русского языка, русское письмо, которое подготовил и произвел граф А.Голуховский. Будучи наместником Галичины, он назначил в 1859 году комиссию, которой предложил устранить кирилловское письмо и заменить его латинским. Граф Голуховский лично открыл заседание комиссии речью, в которой изложил задачу комиссии, состоящую в замене кирилловского письма латинским, а то чтобы «остановить распространение великорусского языка в малорусском», которого будто бы добивались галицко-русские литераторы. Граф Голуховский выразил сожа-
110


ление по поводу, что галицкие русины ничего не сделали, чтоб свой язык и письмо отделить от великорусского языка и письма, ввиду чего правительство принуждено взять это дело в свои руки. Граф Голухов- ский нашел в лице изменника, Евсевия Чернавского, послушное орудие для своих целей. Кроме сего, Министерство народного просвещения прислало нарочно во Львов своего секретаря, чеха Ижечка, который даже издал брошюру: Uiber den Vorschlag das Ruthenische mit lateinischen Schriftzeichen zu schreiben. И Ижечек мотивировал замену кирилловских письмен латинскими необходимостью оградить га- лицко-русский язык от перехода в великорусский, чего-де кирилловское письмо не в состоянии сделать. Попытка графа Голуховского, однако, не удалась, благодаря мужественной защите русского письма русскими членами комиссии10. Чего, однако, граф Голуховский не мог достичь путем соглашения, он достиг отчасти путем распоряжения. Став вскоре после того министром внутренних дел, он издал распоряжение (20 декабря 1859, № 12466), которым всем государственным учреждениям в Галичине предписал в русских письмах употреблять латинские буквы.
Одновременно с покушением на русскую азбуку граф Голуховский предпринял поход и против русского языка. В этом отношении характерным свидетельством может служить вынужденное пастырское послание епископа Спиридона Литвиновича11 против употребления священниками в проповедях и во время преподавания закона Божия «великорусских» выражений.
В то время как .граф Голуховский по политическим соображениям пытался «остановить распространение великорусского языка в малорусском», русский епископ в немецком послании к русскому духовенству предостерегает священников перед употреблением великорусских выражений, так как «это угрожает наивысшим интересам нашего вечного и временного спасения, ибо оно привело бы католический и высочайшему императорскому дому верно преданный галицко-русский народ к беспосредственному духовному общению с народом, который враждебно относится к католической церкви и к составу нашего общего отечества...» Если к этому добавим, что из Львова шли беспрестанно в Вену доносы на русских галичан, обвиняющие их в панславистских стремлениях, что невинные лирические стихотворения считались чуть ли не государственным заговором и что факт, что жена одного священника в тернопольском округе выругала цесарского королевского чиновника, послужил предметом к серьезному донесению в Вену об ан- тидержавном настроении русского духовенства12, то увидим, среди каких обстоятельств приходилось действовать русской партии в Галичине и какие препятствия ей нужно было одолеть, чтоб добиться, по крайней мере, относительной равноправности в политическом отношении, а в то же время просвещать народ и защищать церковь от латинизации. Ведь одно так называемое «обрядовое движение» в 60-х годах составляет целую историю упорной борьбы галицко-русского духовенства с латинством. Сколько потребовалось самоотвержения, сколько энергии, сколько труда и сколько любви к своему родному, чтоб, с одной стороны, просвещать народ, с другой, добиваться политических прав, с третьей, отражать покушение на русскую азбуку и русский язык, с четвертой, бороться против своих же отступников от веры и народности! А г. Ма- ковей имеет еще дерзость тех борцов называть «ренегатами»! Правда,
111


русская партия, представлявшая до 1880 годов русское население Галичины в парламенте и сейме, не вела политики вполне безошибочной. У нее было больше эмпирического политиканства, чем старании образовать галицко-русское общество в реальной политике; кроме этого у нее было слишком много покорности в виду правительства, клерикальной узости, происходившей оттого, что русско-народными делами управляли духовные лица, а именно члены львовской консистории, от чего их и называли «святоюрцами» — от кафедрального собора Св. Георгия во Львове — и отсутствия анализа собственного положения. Но русская партия никогда не сходила с национальной почвы, никогда не шла вразрез с истинными настроениями галицко-русского населения, и, хотя иногда и неумело, но честно, трудилась для него. Однако в ее оправдание можно привести то обстоятельство, что как вся Червонная Русь, так и русская партия не были подготовлены к политической деятельности. Русская партия только в 1866 году сбросила с себя иго так называемого «рутенизма», то есть обособленности не только от остальной Руси, но и от малороссов в России, — «рутенизма», навязанного ей графом Стадионом в 1848 году, став на твердую почву национального и языкового единства.
Выше указанные препятствия, с которыми русской партии приходилось бороться в интересах национального и политического развития русского населения Галичины, не уступили и до сих пор. Русское население Галичины еще и ныне не пользуется такою равноправностью, которая ему по существующим австрийским законам и по народным правам следует. Борьба за права русской народности продолжается во всех областях жизни Червонной Руси, но нынешняя борьба уже не та, которую вела русская партия от имени всего русского населения. Ныне выступила на политическое поприще и украинофильская партия, а русской партии пришлось и с нею бороться в защите исторического русского достояния. Эту защиту и борьбу мы представим в следующей главе.
V
Puscic Rusina па Rusina!
Семя, брошенное графом Голуховским на русско-народную ниву,' не пропало даром. Польские политики ухватились за проект замены русских букв латинскими и применяли его на практике, печатая в львовском «Dziennik-е Literack»-OM малорусские стихотворения латинскими буквами. И между русскими галичанами нашлись отступники, которые стали в этом отношении подражать полякам. Но эти преступные попытки еще не были в состоянии внести раскола в только что складывавшееся галицко-русское общество. Единодушию этого общества и историческому направлению развития галицко-русской литературы угрожала иная опасность, которая не вызвала нынешний хаос в Червонной Руси. В начале 60-х годов шли приготовления к польскому восстанию 1863 года. Польские агенты, желавшие втянуть в восстание и галицко-русскую молодежь, стали усердно распространять среди нее мысль малорусского сепаратизма. С этой целью «Dziennik Literacki» и другие польские издания печатали малорусские стихотворения, дышащие ненавистью к «Moskwie», то есть к России, и выражающие сожаление над судьбою несчастной «Украины-Руси». Как раз в то время при-
112


вез из России львовский купец с церковными книгами и ризами, М.Ды- мет, стихотворения Т.Г. Шевченко. Галицко-русская молодежь восторгалась ими, так как чего-то подобного до сих пор не читала. Не зная истории Руси и не имея научной подготовки к пониманию истинного смысла Шевченковых произведений, часть русской молодежи вымечта- ла себе из них самостоятельную казацкую Украину, считала запорожцев идеалом рыцарства, а поляков и великороссов — угнетателями Украины13. Такое брожение среди галицко-русской молодежи пришлось очень кстати польским деятелям. Они поняли значение малорусского сепаратизма для польских политических целей и начали его усердно поддерживать, придавая ему в то же время политическое направление. Чисто социальным мыслям в стихотворениях Шевченко, — как известно, в произведениях Т.Г. Шевченко ни разу не встречается слово «Русь», — они придавали политическое значение. Польская печать деятельно поддерживала украинофильское движение, ожидая от него пользы на Украине во время готовившегося восстания.
Украинофильское движение усилилось значительно после восстания 1863 года. В Галичину нахлынули толпами польские эмигранты из России и, замечательно, все они оказались ярыми украинофилами. Среди них особенно выдавался некто Павлин Стахурский, поляк, которому граф Голуховский не без цели дал место учителя малорусского языка в академической гимназии во Львове. Этот Стахурский, принявший фамилию вымышленную Свенцицкий, усердно распространял среди молодежи украинофильство, фонетическое правописание и употребление латинских букв в русском языке14.
Газета «Слово», орган русской партии и всего русского населения Галичины, печатала сначала корреспонденции и статьи некоторых укра- инофилов. Когда, однако, вышла на яв цель литературного сепаратизма и когда показалось, что малорусским движением управляют польские политики, «Слово» отказалось служить безусловно вредному для Червонной Руси направлению, неоправданному ни с исторической, ни с языковой, ни с этнографической точек зрения. Тогда молодые сепаратисты постановили основать свой собственный орган, которым стал в
1862 году еженедельник «Вечернице», издаваемый Федором Зареви- чем и Владимиром Шашкевичем, «Вечернице», впрочем, представляли еще довольно умеренный сепаратизм, за то начавшая выходить в
1863 году под редакцией Ксенофонта Климковича «Мета» («Цель»), сразу вступила в борьбу с русской партией, обвиняя ее в «москвофиль- стве» и в «московских агитациех». В «Мете» появилась впервые песня: «Ще не вмерла Украина», составляющая парафразу известной польской песни: Jeszcze Polska nie zginela. «Мета», впрочем, не долго существовала. За то журнал «Siolo», в состав редакции которого Ста- хурский-Свенцицкий сумел привлечь двух способных русских галичан, Осипа Федьковича и Ивана Вагилевича, продолжал усердно дело разъединения галицко-русского общества. В «Siol»-e проводилась практически мысль графа Голуховского, выраженная им в заседании «азбучной комиссии» в 1857 году. Чтоб die ruthenische Sprache und Schrift gegenuber dem Grossrussischen gehorig abzugrenzen15, «Siolo» печатало русские статьи латинскими письменами16.
В 1867 году появился даже Abecadlnik dla ditej ruskich. Галицко- русская публика, за малыми исключениями, сторонилась от модных нововведений и относилась к ним с понятным недоверием. Тогда было
8 Заказ 247
из


придумано новое средство в цели успешной пропаганды малорусского сепаратизма. Латинские буквы слишком возбуждали подозрение у русских галичан, ибо явно обнаруживали полонизацийные стремления, поэтому отделение галицко-русского языка и письма от великорусского было возложено на фонетическое правописание. Возникли два журнала, «Правда» и «Русь», которые выбросили буквы «ы» и «е» и стали вести украинофильскую пропаганду преимущественно таким образом, что ожесточенно нападали на русскую партию и представляли ее членов «ренегатами» и «запроданными москалям наймитами-перевертня- ми». Фонетическое правописание называли тогда у нас «кулишевкою», по имени его изобретателя П.А. Кулиша. П.А. Кулиш, однако, заметив, куда стремятся галицкие украинофилы, написал им письмо, в котором их заклинал не вводить раздора в русскую семью, не извращать литературного сепаратизма в политический и даже угрожал отказаться от фонетического правописания, раз оно имеет служить средством разъединения русского народа17.
Заклинания «патриарха» украинофильства ничего, однако, не помогли. Первые украинофилы в Галичине, с одной стороны, слишком увлеклись самостоятельностью «Руси-Украины», с другой, слишком подчинились влиянию польских политиков18, чтобы могли последовать совету П.А. Кулиша, и с той поры начинается открытая и упорная борьба между украинофилами и русской партией. Кто стоял по стороне укра- инофилов, видно из предыдущего, и поэтому та борьба привела к тому, что русская партия исподволь была вытеснена из законодательных репрезентаций.
Возростающая украинофильская партия в Галичине избавила отчасти польских политиков от необходимости бороться с русской партией. Польские политики только решали возникающие споры между га- лицко-русскими партиями, конечно, в пользу покровительствуемой ими партии, борьбу же с русской партией предоставили украинофилам. Эта тактика, о которой ниже больше расскажем, выражается очень метко фразой: «Puscic Rusina па Rusina». He нужно доказывать, так как письмо г. Маковея служит этому лучшим свидетельством, что украинофильская партия не останавливалась ни перед какими средствами, чтоб только ослабить и побороть русскую партию. Во время политического процеса в 1882 году, в котором выдающиеся члены русской партии: А.И. Добрянский, И.Наумович, В.М. Площанский, О.А. Марков9 и др. обвинялись в государственном преступлении, газета «Дело», пренебрегая простой этикой, пуще польских газет нападала на подсудимых. Когда после захвата русских монастырей в Галичине иезуитами в 1883 году русское население выслало депутацию к императору с просьбой о возвращении монастырей их законным владельцам, василианам, член депутации, д-р О.Огоновский19, голова украинофильской партии воспользовался пребыванием в Вене в той цели, чтобы втайне перед своими товарищами внести в Министерство внутренних дел записку о том, что «Вестник законов державных» издается in russischer und keineswegs in ruthenischer Sprache. Кто знает, как русских галичан ограждали от соприкосновения с «Московщиной», тот поймет значение упомянутой записки. Украинофилов колола в глаза русская институция «Народный Дом» во Львове, созданная на пожертвования всего русского населения Галичины и стараниями русской партии. Не имея возможности захватить в свои руки «Народный Дом» с его библиотекой, музеем,


богатыми стипендийными фондами и т.п., украинофилы, подставили одного из своих членов, Василя Дидошака, который предложил в 1885 году городской думе Львова проект отобрать «Народный Дом» в пользу города20. Городская дума, хотя в ней подавляющее число поляков, оказалась, однако, благороднее Василя Дидошака и отклонила его предательский проект.
Борьба украинофильства с русской партией дошла, однако, до чудовищных размеров в 1890 году. Желая раз на всегда сломать силу русской партии и окончательно впрячь украинофильство в колесницу ягеллонской идеи в Червонной Руси, граф К.Бадени выдумал «соглашение21 русинов с поляками. Граф К.Бадени обещал разные блага ук- раинофилам и поддержку со стороны правительства, под условием, «что они откажутся от политического союза с русской партией и отрекутся от всякой связи с великорусским народом и с православной церковью». Повторение, хотя и в меньших размерах, Люблинской и Берес- тейской унии было приготовлено втайне перед представителями русской партии, составлявшими в львовском сейме вместе с украинофи- лами один довольно сильный клуб. Неожиданно для всех выступил в заседании сейма 13 (25) ноября 1890 года депутат г. Ю.Романчук и провозгласил «программу»22, в которой и выразил все то, что граф К.Бадени требовал. Так как эта «программа» означала отречение от племенной связи с остальным русским миром, а даже отделяла галицких мало- россов-униатов от православных малороссов в Буковине, не говоря уже о малороссах в России, то, естественно, русская партия не могла ее принять в основу своей политически-национальной и религиозной деятельности. Случилось то, чего хотели противники русского народа. Русский клуб в сейме разбился, а в целой Восточной Галичине завязалась ожесточенная борьба партий. Одновременно возникла настоящая травля на всех, кто оказался противником «программы». Митрополит Сильвестр Сембратович, покорный слуга графа К.Бадени, с нетерпимостью средневекового инквизитора бросил в публичном заседании сейма представителям русской партии в глаза: «Для таких тут нет места!» Он же дал почин к изданию пастырского послания, запрещающего духовенству и мирянам выписывать и читать орган русской партии «Червонную Русь», и многим священникам отнял отличия и достоинства благочинных, заслуженные ими усердным исполнением духовных обязанностей, за то, что они не приняли так называемой «новоэрской» программы. Русские галичане, состоявшие на правительственной службе, переводились по тому же поводу «для пользы службы» в более или менее отдаленные места. В целой Восточной Галичине отбывались публичные собрания, устраиваемые украинофилами при помощи поляков, в которых, рядом с одобрением «программы», произносились ругательства по адресу русской партии, членов которой расходившиеся ораторы обзывали «московскими запроданцами», «ренегатами» и даже «гадюками»23. Ненависть к членам русской партии дошла до таких чудовищных размеров, что гимназисты и студенты на улицах Львова кричали вслед за ними «кацапы!». Русская партия с терпением переносила все эти неприятности и сожалела только о том, что «новоэрские» оргии смущали и соблазняли простонародье, не желающее знать никаких партий. До какого умоисступления доходили украинофилы, доказывает следующий факт. На одном собрании во Львове, созванном для одобрения и принятия новоэрской программы, некто Иван Рудницкий, помощ- 8*


ник нотариуса, публично заявил: «Отныне не нужно будет жандармов, так как мы сами будем за ними (то есть членами русской партии) следить и их истреблять!» И в целом многолюдном собрании не нашелся ни один человек, который бы воспротивился добровольной записи целой партии в «цивильные жандармы» польской политики.
Впрочем, эту роль исполняли некоторые «добровольцы» на практике так добросовестно, что даже на холостяков и бездетных поступали доносы, что они своих детей воспитывают в «москвофильском» духе24. Вообще, кто хотел отличиться или поправить свою репутацию перед начальством, тот достигал цели доносом на своего сослуживца, принад- лещего к русской партии.
Мы видели выше, как упорно и долго русская партия защищала русскую азбуку и этимологическое правописание, связывающие галиц- ко-русское население в его национальном и культурном интересе с остальным русским миром. После 1890 года, когда украинофильская партия была признана, по крайней мере, правительством и поляками, оффициальной представительницей галицких, буковинских и даже за- раничных малороссов, долголетние старания польских политиков и украинофилов об отделении галицко-русского письменства китайской стеною от общерусского языка и литературы были возобновлены и увенчались относительным успехом. Земский совет во Львове (крае- вый выдел), в котором присутствует только один член русской народности, да и то по выбору польского сейма, внес в 1891 году в Министерство внутренних дел мемориал, в котором обратил внимание министерства на то, что «Вестник законов державных» и другие оффициальные публикации издаются на «языке, составляющем смесь церковнославянского и великорусского языков, из которых последний для галицко-русского населения так само чужд, как языки чешский или сербский»25. Заботливость польского «краевого выдела» о понятном для русского населения Галичины языке имеет, однако, далеко не педо- гогические причины, так как в мемориале выразительно сказано: «Не только в интересе галицко-русского населения, но также в первом ряду в интересе монархии, который настоятельно требует очищения галицко-русского языка от великорусского влияния26, принужден подписавшийся земский совет оговориваемое дело представить высокому ц. к. министерству и просить о скорейшем устранении доказанных несообразностей». Вскоре после внесения вышеупомянутого мемориала, ибо в 1892 году, украинофильские общества «Товариство им. Т.Шев- ченко»27 и «Руске товариство педогогичне» подали в Министерство народного просвещения прошение о введении фонетического правописания в учебники народных школ и средних учебных заведений. И в этом прошении необходимость введения фонетического правописания основана не столько на научных или педогогических мотивах, сколько на чисто политических, именно, чтобы Червонная Русь не употребляла такого правописания, какое употребляется в России, именно этимологического, выработавшегося в течение всей культурной жизни русского народа и мешающего всяким сепаратистским стремлениям. Разумеется, просители добились, чего требовали. Ничего не помогли прошение к императору, представление, внесенные русской партией в министерство, и протесты против введения фонетики, покрытые 50 000 подписями русского населения Галичины. «Вестник законов державных», все оффициальные публикации, все учебники на малорусском наречии, а
116


даже судебные решения и распоряжения политических властей в Восточной Галичине и Буковине ныне издаются и пишутся какографией, называемой фонетикой28. Тактика — puscic rusina па rusina принесла двойную пользу: украинофилы достигли фонетики, необходимой для их сепаратистских целей, польские же политики добились разделения га- лицко-русского образованного общества на два лагеря, а кроме того, могут рассчитывать на пользу от сепаратизма при осуществлении своих государственных планов. В своем заслеплении украинофилы даже не подозревали, какое оружие они сами дали в руки польским политикам, допуская их вмешательство в чисто народное дело и испрашивая введения фонетики путем распоряжений. Через некоторое время могут появиться общества, члены которых будут вымечтанными типами польских русинов, gente Rutheni, natione Poloni, а таких типов уже ныне много, — и они потребуют замены, опять путем распоряжений, русских букв латинскими. Сумеют ли украинофилы воспротивиться этому требованию, если они сами показали и дорогу к нему, и способ его исполнения? А ведь латинские буквы в русском письме составляют одну из самых важных целей стремлений польских политиков, ибо она ведет к ополячению галицко-русского населения.
VI
Divide et impera
Соперничество Польши с Русью из-за преобладания на Востоке Европы привело к соединению Польши и Литвы, к завоеванию западнорусских и южнорусских земель, к унии в Люблине в 1569 году и, наконец, к культурному и религиозному подчинению завоеванных русских областей путем введения церковной унии в 1596 году. Те события, особенно же обе унии, очень чувствительно отразились на Руси, соединенной с Польшей. Южная Русь лишилась почти всего своего дворянства, так как оно для личных выгод даже не переходило в унию, а прямо в римское католичество и присоединилось к господствующей польской народности. При русской народности остались мелкопоместные дворяне и простонародье. Но и они не представляли единства, так как их разделяла церковная уния на униатов и православных. Такой политический успех не удовлетворил, однако, польских политиков. Вследствие подстреканий латинского духовенства и благодаря бессилию королевской власти, не имевшей возможности защитить русское население от произвола, начались на Руси, принадлежавшей Польше, религиозные гонения, Богдан Хмельницкий поднял знамя народного восстания, знамя борьбы за русскую церковь и поколебал основание польского государства. Последовавшее затем падение Польши было неизбежным последствием казацких войн, в такой мере ослабивших польское государство, в какой они вскрепили силу Северной Руси после присоединения к ней южнорусских областей. Из вековой борьбы вышла Русь победительницей, а Польша пала.
Польские политики не отказались, однако, от мысли воссоздания польского государства, но не в этнографических границах польского населения, а на всем пространстве земель, принадлежавших когда-то Польше, значит, и в землях искони русских. У польских шовинистов есть даже формулка на обозначение границ будущей Польши, именно: «от моржа до моржа», то есть от Балтийского до Черного моря. Стрем¬
117


ление польских политиков восстановить Польшу историческую выступает во всех проявлениях польской жизни: в политике, в религии и науке. За существование польского государства, когда к нему фактически принадлежали русские области, польские политики, считая их навсегда своими, ибо привязанными к польскому государственному организму и политикой и религиозной унией, не обращали особого внимания на русское простонародье. Согласно своим воззрениям, что народ — шляхта и интеллигенция, они старались неправдою и кривдою привлечь на свою сторону только русское дворянство и интеллигенцию. Только после падения Польши, когда одна часть русских областей отошла к России, другая же к Австрии, и когда польские политики лишились возможности держать в своих руках русское простонародье, они кинулись со всем усердием к ополячению русского населения тех областей. В Белоруссии, в Холмщине и в Червонной Руси начался в широких размерах так называемый «органический труд» (organiczna ргаса). Как уже выше сказано, средствами для ополячения русского народа служили и служат до сих пор: политика, религия и наука. Эти могучие факторы, пущенные в ход и управляемые искусной рукой, имели не только привлечь народ для ягеллонской идеи, но даже на счет русского населения расширить этнографические границы Польши. Этому стремлению в Холмской Руси содействовали в высшей степени постановления Венского конгреса 1815 года, по которым западнорусские области принадлежали к царству Польскому и к Варшаве как административному центру. Эта ошибка, допущенная правительством России, жестоко отомстилась впоследствии. Администрация царства Польского была чисто польская, и по той причине польские политики беспрепятственно занимались «органическим трудом» в русских областях, и, трудно поверить, именно по присоединении западнорусских земель к России началось их систематическое ополячение, приведшее окончательно к тому, что еще ныне белороссы и малороссы, на том основании, что их предки были совращены в унию, считают себя поляками. В каком положении очутилась Червонная Русь после присоединения ее к Австрии, это мы представили выше.
Пропаганду восстановления исторической Польши основали польские политики на обеих униях, политической 1569 года и церковной 1596 года. Авторитет этих уний был до того раздут польскими государственными деятелями и иезуитами, что сам император Александр I хотел под своим скипетром восстановить Польшу в границах 1772 года чрез присоединение к Польскому царству Литвы, Белоруссии и Правобережной Украины29. Между тем в этих областях жил русский народ, малороссы и белороссы, и литовцы, о чем польские политики сознательно умалчивали30, а чего русские государственные мужи не знали. Но народ дал сам о себе знать.
Среди малороссов и белороссов, нашедшихся после падения Польши в других условиях, начали возникать проблески народного, непольского сознания. Польским политикам было это, конечно, не на руку, но, видя невозможность остановления этого движения31, они решили воспользоваться им для своих целей. Они начали раздувать малорусский и белорусский сепаратизм и направлять его в пользу Польши32 и даже агитовать песнями на малорусском наречии, как это доказывает деятельность Тимка Падуры и многих польских агитаторов в Галичине.
118


(В заговоре «декабристов» принимали участие также поляки. Начальник южной ветви заговорщиков Пестель (начальником северной ветви в Петербурге был Рылеев), в Тульчине, на Украине, написал устав «Тайного Союза» так называемая «Русская Правда», в котором, под влиянием поляков, выразил следующее воззрение: «Польше признается полная независимость в границах 1772 года в той надежде, что она, как старшая и более опытная сестра, будет руководить младшей сестрою, Россией». Проект восстановления Польши не понравился, однако, многим из членов южных управ, и они выступили из общества Пестеля и основали в 1825 году новый кружок «Соединенных славян» под предводительством Борисова. До окончательного основания этого кружка, по причине споров из-за Малой Руси, состоялся съезд польских и русских заговорщиков в Житомире под названием «Славянского собрания», на котором Томаш Падура, польский шляхтич и секретарь губернского маршала Волыни, предложил проект национальной и политической самостоятельности Малороссии, чтоб таким образом решить притязание на нее русских и поляков. Так как, однако, тогда еще и помину не было о малорусском сепаратизме, то Томаш Падура и Вад- лав Ржевуский (Ревуха) взяли на себя задачу вызвать малорусский сепаратизм посредством песен и тайной агитации, (См. Prawdziwy zywot Tomasza Padury. Poznan. 1875). Мысль Падуры развивал дальше около 1835 года Семененко, впоследствии «генерал» змартвыхвстанцев, сын православного белоросса, совращенный матерью-полькою в католичество. (См.: журнал парижских эмигрантов «Роїпос», № 16, 1835). В этом отношении Семененко нашел поддержку со стороны проживавших тогда во Франции эмигрантов: А.Мицкевича, Богдана и Иосифа Залеских, Стефана Витвицкого и др., которые до того усердно взялись за пропаганду малорусского сепаратизма, что в 1847 году «Кирилло-Ме- фодиевское братство» в Киеве имело рукописное сочинение «Свет Божий», составлявшее перевод Мицкевича Ksiegn pielgrzymstwa narodu polskiego, только с заменою слова «Polska» словом «Украина». По предположению Костомарова этот подлог совершили и распространяли поляки (См. «Русский архив», июль 1892 и статью Ф.И. Свистуна «Жи- ноча неволя», «Беседа», 1893). Уроженец Киева, поляк Ф.Духинский, развил дальше мысль сепаратизма и доказывал, что «москали» даже не славяне, а туранцы. На основании теории Духинского доктор Ом. Ого- новский, профессор Львовского университета, утверждал, что уже св. равноапостольный князь Владимир и автор «Слова о полку Игореве» были — «русинами-украинцами». — Примен. авт.).
Нарождавшийся сепаратизм среди малороссов и белороссов — сепаратизм от Польши — всколебал, правда, уверенность польских политиков в нераздельности Польши, Руси и Литвы, но, с другой стороны, представлял немаловажную выгоду расчетом на то, что малороссы и т.д. могут в такой же степени, как от Польши, отделиться и от России. Для ослабления этого государства, главного препятствия к осуществлению заветной своей мысли, польские политики на вид примирились с сепаратизмом малороссов, стараясь, однако, направить его в пользу своих планов33. Лицемерие польских политиков относительно малороссов и литовцев оказалось особенно наглядно во время восстания 1863 года; революционный центральный комитет в Варшаве издал в 1862 году декларацию, по которой он признает «полную самоправность всякого народа располагать своею судьбою». Эту самоправность понимали
119


польские революционеры так, что малороссы и литовцы должны были восстать против «Москвы» для того, что это необходимо было для Польши и только по восстановлении Польши они должны были получить свободу распоряжаться собою, конечно, если бы на это позволила польская политика. Впрочем, у польских политиков курьезные взгляды на малорусский вопрос, переменяющиеся сообразно их интересам. Признавая и поддерживая, с одной стороны, украинофильский сепаратизм, они, с другой стороны, приняли известное учение Духинского, которое, усиливая различие малороссов от великороссов, в то же время затирает различие малороссов от поляков, считая язык первых наречием польского. Так как, однако, малороссы живут и в Левобережной Украине, которая уже не принадлежала в 1772 году к Польше, значит, ныне не входит в их исторические планы, то польские политики, дабы создать и этнографическую границу Польши и России, утверждают, что население Левобережной Украины совсем отличается от малороссов Правобережной. (См. сочинение М.Драгоманова: «Историческая Польша и великорусская демократия». Женева, 1881. — Примеч. авт.)
В прокламации варшавского центрального комитета от 22 января 1863 года, выступившего в качестве «народного правительства», уже ни словом не упоминается о малороссах и литовцах, только признается один «народ. Польши, Литвы и Руси» и народ «московский»34. В той же прокламации говорится дальше о «равенстве и вольности всех сынов Польши без различия веры и племени», значит, революционеры считали малороссов «сынами Польши». Даже в изданной в 1863 году по- малорусски «Золотой Грамоте», предназначенной для малороссов Украины, Волыни и Подолья, не упоминается о малороссах, как об отдельном народе, лишь говорится о «сельском люде Подолии, Волыни и Украины». Украинофильскую партию до 1863 года польские политики называли «хлопоманами» и относились к ней до того враждебно, что на суде над польскими дворянами за подачу в 1862 году русскому правительству адреса о присоединении Украины к Привислинскому краю, многие поляки оправдывались тем, что в том присоединении они видят единственную гарантию от стремлений партии хлопоманов, которую представляли тогда Костомаров, Кулиш и др. («Tygodnik Poznanski» писал в 1863 году о киевских украинофилах: «В Киевском университете возникла русская партия, так называемые «хлопоманы», по наущению известных пособников «московской» идеи: Иванышева, Костомарова, Галагана, Аксакова и т.п.» Так как эта партия имела в своей среде и поляков, то «Tygodnik Poznanski» называет их «сумасшедшими, очарованными московской кликой, которые совсем отреклись от любви к Польше, чтоб осуществить составленную ими малорусскую утопию». В 1876 году львовская «Gazeta Narodowa», по случаю социалистического процесса во Львове, в котором были замешаны галицкие украинофилы, называла их деятельность пропагандой «ужаснейшего терроризма», «разбойничьим московским социализмом» и «московскою интригою». — Примеч. авт.).
В начале 70-х годов вождем украинофильской партии считался священник Стефан Качала, человек способный, автор сочинения «Polityka polakow wzgladem Rusi». Он решительно не сочувствовал восстановлению Польши, тем не меньше дал себя перетянуть на польскую сторону в сейме (в вопросе о беспосредственных выборах в парламент)35 и поддерживал польскую систему. Тот же Качала написал брошюры:
120


«Беспосередни выборы» и «Политика русинов» (вышедшие в приложении к «Правде»), в которых присоединился от имени «16 миллионов русинов», то есть и закордонных православных украинцев, к австрийской польско-клерикальной партии с ее культурной и социальной программой и с римским конкордатом.
Одного и то голословного заявления со стороны галицких украи- нофилов об общности интересов польского и малорусского народов, а собственно говоря, о нераздельной принадлежности последнего к исторической Польше, было, однако, польским политикам слишком мало. Они не могли увлекаться относительно истинного настроения масс малорусского народа к мысли о восстановлении Польши. События 1863 года были еще в свежей памяти. В Киевской губернии крестьяне ловили и били агентов польского правительства, высланных с «Золотою Грамотою» и расправлялись с ними по-своему. По свидетельству члена польского «народного правительства», Агатона Гиллера, в одной малорусской деревне крестьяне страшно били польских агентов, лежавших на земле, так что офицер русской армии был принужден защищать жертвы народного суда. И в Галичине польская историческая мысль встречала упорное противодействие со стороны русского населения. Историческая русская партия была решительно неприступна для мысли союза с польскими политиками и для их далеко идущих планов. Но и партия украинофилов, репрезентуемая газетою «Дело», начавшею выходить в 1880 году, хотя и исповедывала национальный малорусский сепаратизм, все-таки не сочувствовала польским историческим планам и в 1880 году принимала вместе с русской партией участие в первом галицко-русском вече36, которое заявило торжественный протест против польской гегемонии в Червонной Руси. Это вече еще более встревожило польских политиков, и они задумали решительными мерами, с одной стороны, ослабить оппозицию галицко-русского народа, с другой стороны, провести в народ такие воззрения, которые бы отвечали их планам. Для достижения этой цели они постановили основать орган и во главе его поставить человека с громким именем, а к тому же родом украинца, которого влияние выходило бы за пределы Галичины, в Малороссию. Как это случилось, до сих пор точно неизвестно, довольно, что в 1881 году появился во Львове идеал галицких украинофилов, поэт и историк, «патриарх» украинофильства, П.А. Кулиш, и вступил в переговоры с польской шляхтой относительно осуществления ее планов. Более подходящего человека, как П.А. Кулиш, польские политики не могли себе и вымечтать. Но и тогдашнее время благоприятствовало их затее. Как раз тогда выдающиеся члены русской партии находились под арестом по подозрению в государственной измене, вызванному переходом одной униатской деревни в православие, а многочисленные обыски по домам членов русской партии вызывали замешательство и расстройство в целой Галицкой Руси. Что заставило П.А. Кулиша согласиться на роль орудия в руках польских политиков, это пока неизвестно37.
Известно лишь то, что он вел переговоры с князем Романом Пу- зыною, князьями Романом и Юрием Чарторыйскими и князем Адамом Сапегою38 относительно издания органа и всей «примирительной» акции и что эти переговоры привели к следующему соглашению: П.А. Кулиш обязывался издавать газету «Хутор» и основать во Львове центр украинофильского движения; правительство имело дать П.А. Кулишу
121


концессию на «украинскую» типографию; князь Юрий Чарторыйский обещал дать на учреждение типографии 14 000 гульденов, князь Адам Сапега имел дать на издание «Хутора» в виде пособия от польской шляхты в первом году 6000 гульденов, а потом по 4000 гульденов в год; польские помещики обязывались выписывать «Хутор» для русских сел и деревень39.
Львовская Русь, не зная собственной цели пребывания П.А. Кулиша во Львове, но видя его сношение с руководителями польской политики, стала его подозревать и дружно выступила против него. Русская партия, зная П.А. Кулиша как бывшего атамана украинофильства, опасалась новой затеи против Червонной Руси, украинофильские же вожаки боялись, чтоб П.А. Кулиш, ставши во главе украинофильской партии, не затмил их своим авторитетом, а кроме того, они ему не доверяли, так как в своем сочинении «История воссоединения Руси», появившемся в 1874 году в Петербурге, он переменил свои прежние взгляды на казачество и украинофильство. В ответ на нападки львовских газет и в виде предисловия к «Хутору» П.А. Кулиш издал в 1882 году брошюрки: «Хуторну поэзию» и «Крашанку», а кроме того, польский «Комитет для издательства народных брошюр», издал его «Поклик громадського мужа из наддниприаньськои Украини до Громадских мужив надднист- рианьськои Украини». В этих публикациях, особенно же в «Хуторной поэзии», П.А. Кулиш, согласно своим новейшим взглядам на казачество, смешал его с грязью, а почитателей казачества, украинофилов, которых, наверно, польские политики представили ему, как «гайдамаков», обозвал людьми: «бес путя, бес чести и поваги, бес правди у завитах предкив диких... диких розбишак, що и бесурман и христиан терзали, торгуючи ясиром православним», — которых «розбои, пожари и хижацтва прославляли кобзари пьяни на банкетах корчемних»40. Конечно, польская печать возликовала по поводу появления этих брошюр, a «Gazeta Narodowa» (№ 59 за 1882 г.) вывела из них следующее заключение: «В последнем своем сочинении, напечатанном во Львове под заглавием «Хуторна поэзия», прозой и стихом, указал (Кулиш) русинам программу деятельности, основывающуюся на том, чтобы русины решительно отказались от «московского» языка, от православных попов, от величания казачества, от всей византийской цивилизации и примкнули к народам западной цивилизации».
Условившись названными польскими деятелями, П.А. Кулиш подал чрез адвоката Д.Яминского в львовское наместничество прошение о принятии в австрийское подданство и разрешении открыть во Львове типографию, сам же отправился в Вену, чтоб с тогдашним министром для Галичины, Ф.Земялковским и президентом палаты депутатов, Ф.Смолькою, окончательно уладить это единственное в своем роде дело. Плану польских политиков, однако, не суждено было осуществиться при помощи П.А. Кулиша, так как он не вернулся более во Львов41.
Начатому, однако, с П.А Кулишем делу польские политики не дали пропасть. Осуществление программы: «Польша, Русь и Литва — то одна молитва», было слишком дорого польским политикам, чтоб они могли от него добровольно отказаться, особенно, что на место П.А. Кулиша явились более податливые люди. Редактор Львовского «Дела», ныне уже покойный Владимир Барвинский10, ожесточенно ратовавший против П.А. Кулиша, после выезда последнего сам вступил в переговоры с представителями Польши. Об этом свидетельствует одно из
122


его писем к издателю «Gazet-ы Narodow»-oA, д-ру Червинскому, опубликованное (уже по смерти В.Барвинского) в № 20 той же газеты за 1885 год. В этом письме В.Барвинский выразительно заявляет, что «Польша и Русь (то есть Малороссия) вместе представляют достаточное условие для государственной жизни, которая выдержала бы и напор северного колосса и напор железной Германии».
Что касается Червонной Руси, то мы выше видели, как ожесточенно сопротивлялись польские политики в 1848 году призванию галиц- ких русинов самостоятельной от польского народа нацией. Это сопротивление они выражали и перед австрийским правительством и перед славянским съездом в Праге и перед парламентом в Вене. Еще в начале 60-х годов появлялись в польских и русских изданиях в России статьи, отрицающие самостоятельность (от польского народа) русской народности в Галичине. (См. статьи в журналах «Biblioteka Warszawska», 1861, № 12 и «Gazeta Warszawska», 1861. С. 304-310. Подобного рода статья появилась и во Франции в газете «Revue Contemporaine» за 1891 г.) Польские политики ухитрились подвести даже такого русского патриота, как И.С. Аксаков. Так, в 1863 году появилась в издаваемой им газете «День» статья поляка Грабовского, доказывающая принадлежность Холмщины, Волыни и Белоруссии Польше. Поляк Зигмунд Сераковский подвел снова известного русского демократа Н.Г. Чернышевского, который и написал в «Современнике» за 1861 год статью под заглавием «Национальная бестактность», осуждающую русских галичан за их оппозицию польским политикам, которые будто бы являются естественными союзниками и надежными покровителями галицко-русского населения.
Что же повлияло на польских политиков, что они переменили свои взгляды на украинофилов и ныне являются покровителями украинофильского сепаратизма? Мы видели в Галичине, как галицкие украино- филы под влияниям польских эмиссариев42, вроде Стахурского-Свен- цицкого вышли за границы литературного сепаратизма и, отделившись от русской партии, стали вести самостоятельную, а собственно говоря, полонофильскую политику и как их тогда польская партия приняла под свое покровительство. То же самое, должно быть, произошло везде, где только проявлялся литературный сепаратизм. Литературный сепаратизм вырождался под разными враждебными единству русского народа влияниями в политический и приносил пользу не только польской исторической миссии, но и социалистическому движению, так как укра- инофилы, по крайней мере мы видим это на галицких, более или менее явные сторонники социализма. Г. Маковей, конечно, даже в «Санкт- Петербургских ведомостях» остерегался откровенно признать, что кроме литературного есть еще, и то издавна, политическое украинофиль- ство, но мы можем это доказать на основании украинофильских же и польских источников.
Так, М.П. Драгоманов, вождь украинских социалистов, в одном своем сочинении43 так определяет задачи украинцев: «В свое время украинцы, отчасти организованные в политическом отношении, потрясли существование польского государства; в XIX столетии украинцам же, организованным пока только на научно-литературном поле, принадлежит самая видная роль в поднятии общего федеративного вопроса в Восточной Европе, который, конечно, приведет за собою потрясение основ России как централизованного государства». В другом месте той
123


же книжки44 Драгоманов говорит: «Борьба заставляет украинцев уже ради расчета — «не остаться одному в поле воином, поднимать на Востоке Европы народно-федеральную идею вообще, — поднять то знамя, которое держали в своих руках и великороссы вроде Бакунина11. Идея эта — полное равноправие негосударственных наций с государственными, организация для каждой из них специального корпуса деятелей политического и социального освобождения и на первых порах пропаганда освободительных идей на всех языках»45. То же самое говорили и великорусские социалисты. Именно в № 1 «Черного передела» сказано: «Этнографический состав населения русского государства постоянно заставляет считаться с ним и в современной нам практике. Малороссия, Белоруссия, Польша, Кавказ, Финляндия, Бессарабия — каждая из этих составных частей Российской империи имеет свои народные особенности, требует самобытного, автономного развития». Говоря об образовании федерально-демократической партии, Драгоманов заявляет46: «Первым приступом к образованию такой партии должно быть основание по всем областям России и среди всех ее национальностей политических обществ. Уже этот приступ налагает на теперешних образованных поляков довольно нелегкую обязанность: те из них, которые живут в непольских областях, должны выделить из себя, по крайней мере, известную часть для образования или усиления кадров национальных партий среди народов плебейских в этих областях: латышских, литовских, белорусских и украинских. Идея эта не совсем нова для польского общества, в котором уже были пробы литовского, украинофильского и даже белорусского направления и научно-литературного и даже политического характера, — только эти пробы были сравнительно слабы и ложно направлены, все к цели восстановления Польши 1772 года». Польские политики действительно упредили украинских социалистов в попытке развить белорусский сепаратизм. Именно в 1863 году К.Калиновский печатал в тайной типографии в Белостоке по-белорусски листки: Pismo ad Jaska haspadara z pad Wilni da muzikow ziemli polskoj. Что раздувание белорусского сепаратизма не прекратилось, свидетельствует появившаяся недавно в Кракове «Bialoruska dutka». Впрочем, и совет Драгоманова не пропал даром, так как также украинские социалисты издали для белороссов брошюрку: «Про богатство та бъедносць». По свидетельству самого же Драгоманова47, «трое из украинских социалистов сочли необходимым выступить с поддержкой мысли об образовании специальной группы социалис- тов-евреев». Параллельно этой попытке еврейских и украинских социалистов в Женеве на самой Украине пробовали сблизиться между собою «братчики штундисты» украинское и еврейское «братство» в Елисаветграде. Замечательно, что и наши доморощенные «русско-украинские радикалы», то есть социалисты, живут в тесной дружбе с жидами, хотя жидовские корчмари и ростовщики (лихвари) и являются главными эксплуататорами крестьянского населения, то есть того сословия, которое социалисты хотят сделать счастливым. У нас еще не было примера, чтоб «русско-украинские радикалы» выступили против эксплуатации народа жидами, за то они усердно ратуют против русского духовенства и церкви. (Примеч. авт.)
Как далеко шли планы, основанные на сепаратизме, видно из следующего заявления М.Бакунина48: «Руссинское49 население Белоруссии, Литвы и Галиции соединится, с кем захочет, и никто не может
124


теперь определить его судьбу. Мне кажется, всего вернее и желательнее, чтобы они образовали в начале с Малороссиею отдельную национальную федерацию, независимую от Великоруссии и Польши».
Приведенные выдержки из кодексов политических и социалистических организаций открыли нам рубец заслоны, закрывающей связь украинофильства с различными политическими течениями вне Галичины. Теперь посмотрим на роль украинофильства и социализма в Галичине. М.Драгоманов так ее определяет50: «Особенно поляки, украинцы и евреи могут найти себе поле действия, например, в Галиции, в среде, вполне им родственной. Там они найдут даже зачатки организации среди рабочих, заложенные благодаря инициативе некоторых украинских писателей. Там, в Галиции, могут быть образованы и испробованы кадры социальных организаций польско-украинофильско-еврейских, как в Буковине украино-румынских, которые с установлением политической свободы в России, могут быть прямо расширены на весь ее юго- запад». И Лавров в № 3 «Черного передела» писал, что «украинцам, как социалистам, «насущная работа» в настоящее время открывается в Австро-Угорщине».
Выше мы представили зарождение украинофильства в Галичине. Из только что приведенных свидетельств видим, что одновременно с украинофильством Червонная Русь была осчастливлена так же и социалистической пропагандой. Но и польская политическая партия не дремала. Она, как мы видели выше, воспользовалась малорусским сепаратизмом для своих целей51, а так как сепаратисты нуждались в поддержке, то тем и объясняется живое участие польского политического элемента в украинофильском движении. Уже в 1864 году заметны следы сближения польских политиков с галицкими украинофилами на чисто политической почве52. Так, в статье «Январьское восстание»53 читаемы «20 января 1864 года выслала «Поступова громада русска»54 во Львове отзыв к «народному правительству» (rzad narodowy), в котором предложила, чтоб оно как законный наследник Польши перед ее разделом перестало считать Русь (то есть Малороссию) составной частью польского государства и отказалось от исторических прав на Русь, храня их только по отношению к «Москве» (то есть России). Сверх того, львовские русины требовали, чтоб польский народ содействовал развитию (мало-) русской народности, а тогда освобожденная Русь вступит с Польшею в федерацию «Поступова громада», принимает на себя обязанность подготовлять в том направлении своих земляков к времени более или менее отдаленному, а может быть уже для будущего поколения»55. Польское «народное правительство» отвечало «Поступо- вой громаде», как и следовало ожидать, не отступая от принципа нераздельности польского государства56.
Польские политики, однако, не отказали украинофильству в просимой «Поступовою громадою» помощи, особенно, что это давало им возможность «регулировать» малорусскую литературу и политические стремления галицких малороссов сообразно своим планам и целям. Вот несколько примеров такой помощи и регуляции.
Польские политики, разумеется, несказанно обрадовались заявлению со стороны редактора «Дела» (С. 103). То, чего они не могли устроить в 1872 году с Стефаном Качалою, а в 1882 году с П.А. Кули- шем, брался устроить один из выдающихся представителей галицко- русской опозиции на всенародном вече в 1880 году. Он клал им лопа-
125


той в голову, что «Москва (то есть Россия) стала могущественною державою только тогда, когда оперлась о Русь (то есть Малороссию), и силою русы оперлись о побережья Черного моря, Дуная и Австрийской империи». Он доказывал, что «если бы поляки разумно любили свое отечество, то признали бы все права малорусского народа на руки гетмана Выговского, подали бы помощную руку Мазепе, чтоб побороть Петра... но сталось, ныне, однако, пора исправить ошибки отцов». И
В.Барвинский предложил даже способ исправления тех ошибок. Он открыл в Галичине «Архимедову точку, из которой единственно верно можно поднять судьбу обоих народов», он уверил польских политиков, что «Галичина представляется тем полем, из которого свет новой жизни может и должен заблистать на все пространство обоих народов (то есть польского и малорусского), что если бы малорусский элемент расцвел вполне в Галичине, он пробил бы своим светом наиболее бдительные кордоны, а слово искреннего русина, объявляющее, заключенное и фактами подтвержденное братское примирение с поляками и выражающее серьезный протест против угнетения своих братьев за кордоном, такое слово искреннего русина, высказанное не в газете, но с трибуны сейма или парламента, а даже общеимперских делегаций — громом поразило бы наших врагов и вызвало бы миллионное эхо живейшей симпатии в сердцах 15 миллионов украинских русинов, а тогда мы увидели бы, не выступил бы на дневную очередь в России вопрос поляков и русинов»57. В.Барвинский говорил так выразительно и убедительно и так искренно предложил союз украинофилов с польскими политиками, что последние не были бы польскими патриотами, если бы его предложение не приняли и его советами не воспользовались. Ведь В.Барвинский предложил им то, о чем они долгое время мечтали, что составляло их первую политическую заботу и над чем трудились десятки лет десятки эмиссариев! Трудно допустить, чтоб один В.Барвинский переговаривал с польскими политиками и чтоб эти переговоры велись письменно, довольно, что уже в 1885 году в ЛЬВОВСКОМ сейме обнаружилась новая система по отношению польского большинства к русским партиям. Депутатов из русской партии польское большинство перестало считать истинными заступниками русского народа в Галичине, украинофилов же, которые только что вошли в сейм, стали ласкать и отличать. И как же не ласкать малороссов, которые добровольно признают Люблинскую унию 1569 года и тем самым возобновляют право господства Польши над Русью!
Это признание, однако, было сделано частным образом и как таковое не имело значения публичного, исторического акта, на который можно бы сослаться в случае каких-либо политических перемен в Европе. Впрочем, это признание обязывало только небольшую группу галицких малороссов, посвященных в переговоры с польскими политиками. Между тем для обеих сторон было важно, чтоб суть этого признания составляла программу политической деятельности украинофилов и как программа была объявлена всенародно и торжественно. Это последовало в 1890 году, о чем мы в главе под заглавием «Горе побежденным» подробно рассказали58.
Вам кажется, что все вышеупомянутые сношения и сделки украинофилов с корифеями польской партии имеют явно политическую подкладку. Мы приведем, однако, еще другие доказательства на то, что нынешнее украинофильство, по крайней мере в Галичине, особенно
126


представляемое так называемыми «новоэристами» или «новокурсника- ми», то есть группой г. А.Барвинского, имеет вполне политический характер.
Согласно предложению, сделанному Владимиром Барвинским в письме к доктору Червинскому, г. Александр Барвинский старался в 1892 году с трибуны парламента заявить «серьезный протест против угнетения своих братьев за кордоном», «громом поразить врагов» и вызвать «миллионное эхо живейшей симпатии в сердцах 15 миллионов украинских русинов»59, одним словом, г. Александр Барвинский произнес в посольской палате австрийского парламента речь, направленную против России. Львовский «Przeglad», орган польской шляхты, не замедлил отметить значение этой речи и так ее оценил60: «С тех пор как представители малорусского народа заседают в парламенте, впервые случилось, что русин именем русинов высказался против России и не только решительно отказал ей во всяких симпатиях, но прямо и без обиняков объявил ее врагом малорусского народа, который она притесняет и истребляет всякими варварскими способами. Если в чувствах малорусского народа существует сильная ненависть к России, то возникает надежда, что в будущем, при дальнейшем развитии этих чувств, будет возможно выиграть против России малорусский козырь... Такой эволюции нам, полякам, нечего бояться, напротив, мы бы допустили ошибки, если бы хотели запереть ей дорогу и добровольно отказаться от союзника в борьбе с Россией».
Как видим, «Przeglad» даже не стесняется открыто признать украи- нофилов союзниками Польши в борьбе с Россией. Но такими же союзниками признают их и другие польские партии. В Лондоне, в 1875 году, состоялся банкет социалистов по случаю годовщины польского восстания 1831 года. На этом банкете поляк Врублевский сказал, между прочим: «Единственная партия, имеющая для поляков значение, это партия социально-демократическая», то есть украинцы-социалисты, так как «польский и русский народы должны восстать вместе, как наши отцы говорили: за нашу и вашу вольность»61. И Врублевский имел полное основание сказать это, ибо, как мы выше видели, вождь украинских социалистов М.П. Драгоманов вполне сходился с ним в этом отношении.
Сколько было уже «украинских» и «русько-украинских» программ, это, кажется, так само трудно посчитать, как и предсказать, сколько их еще будет. И это обилие «украинских» программ совершенно естественное явление, так как украинофилы, оторвавшись от незыблемой национальной почвы и культурно-исторического развития русского народа, будут вечно колебаться в выборе программы, подходящей к теории о самостоятельности малорусской ветви русского народа, и делиться, как это мы видим в Галичине, на фракции и группы. От 1863 года года начавши, украинофильство переживало различного рода перемены и выставляло различные программы. Посмотрим хотя бы на главные из них. В половине 60-х годов идеалом небольшого кружка галицких украинофилов была Запорожская Сечь — до широких шаровар и пренебрежения благовоспитанностью включительно.
Этот период украинофильства продолжался недолго. Запорожская Сечь, да к тому еще на берегах Полтавы, была анахронизмом, а подражание запорожцам — смешным чудачеством. Впрочем, молодые люди, как их называли, «казакоманы», поступая в публичную службу или
127


женясь, скидали казацкие шаровары и вместе с ними отрекались от своих псевдоказацких мечт и привычек и переходили — одни в русскую партию, другие образовали партию «народовцев», а третьи делались поляками. Место «казакофилов» заняла тогда партия «народовцев», поставившая в основу своей программы отдельность малорусского народа и имевшая целью развитие малорусской литературы. Это этнографически-литературное украинофильство продолжалось до 80-х годов62. С выступлением на политическое поприще братьев Барвинских, особенно же покойного Владимира, этнографически-литературное украинофильство приняло политический характер. Так как, однако, громадное большинство галицких «народовцев» не знало о тайных сношениях Владимира Барвинского с польскими политиками, а управление партии «народовцев» хранило о них благоразумное молчание, то этот период открытого литературного и тайного политического украинофиль- ства продолжался до 1890 года, в котором г. Романчук провозгласил в сейме свое этнографическое, религиозное и политическое вероисповедание. Программа г. Романчука была отрицанием первоначального ук- раинофильства, имевшего идеалом Запорожскую Сечь до Гонты и Железняка включительно, а также отречением от этнографически-литера- турного украинофильства, ибо она ввела в основу существование украинофильской партии — католическую религию. Беспочвенность такого украинофильства, конечно, если оно не имеет служить средством для раздробления русского народа на религиозные группы, слишком ясна. «Новоэрская» программа исключает из малорусского организма не лишь малороссов в России, но и малороссов в Буковине, так как одни и другие принадлежат к православной церкви и, таким образом, разделяет малороссов на два народа, католического и православного вероисповеданий:63.
«Новоэрская» программа недолго обязывала украинофилов. Спустя три года по ее провозглашении, именно в 1893 году, «молодые украинцы» выступили с новою, четвертою с 1863 года, программою, которая в пух и прах разбивает все три прежние64. Эта самоновейшая программа до того курьезна, хотя притом и туманна, что стоит ее привести, в переводе из ужаснейшего языка, по крайней мере в выдержках. Вот ее существенные мысли:
«Зная современное положение и движение украинской молодежи по богатым городам широкой Украины, следя по возможности за родною литературой, центр которой находится в Галичине, и принимая во внимание предшествовавшее, так называемое украинофильское движение, мы, молодые украинцы, посоветовавшись и согласившись между собою, постановили всенародно в коротких словах выразить наши взгляды и вообще нашу profession de foi»*.
«Соображаясь с временем, местом и обстоятельствами, мы должны обратить внимание на Российскую империю и ее народы и как интеллигенты этой империи, мы, безусловно, желаем всем ее народам полного добра, свободы и широкого просвещения духа и разума».
«Мы стоим за полную автономию у всех народов, за мелкую децентрализацию, как у других народов, так и на Украине».
«Ввиду этого, мы, как общероссийские интеллигенты, будем трудиться в таком направлении, которое бы содействовало разбитию рос-
128
Profession de foi (фр.) — профессиональная обязанность. — Примеч. Ред.


сийских кандалов и освобождению всех российских народов от гнетущего их деспотизма и централизма».
«Наука и жизнь украинского народа доказывает нам, что Украина65 была, есть и будет всегда отдельной нацией, и как каждой нации, так и ей необходима национальная свобода для своего труда и прогресса».
«Много людей начинало украинофильское движение, да не многие задержались на высоте идеи. Много зависело от тех тяжелых обстоятельств, среди которых пришлось развиваться нашему национальному движению. Хотя украинский народ и имел в себе такие основания, что сразу мог поставить на совершенно верную нормальную почву идею культурно-национального возрождения Украины, но у начинающих не было такой силы, чтоб преодолеть обстоятельства, чтоб сразу стать украинской интеллигенцией, чтоб сейчас же создать и литературу и науку и все другие приобретения культурной жизни, чтоб фактами и своим существом доказать существование украинцев как отдельной, самостоятельной нации. Вот если бы одновременно с гением и апостолом слова, Тарасом, появился у нас гений в политике, то, наверно, он бы показал другой путь и все пошли бы по тому пути. По крайней мере, Украина, что касается своей культуры, ныне не зависела бы от современных обстоятельств. Но Кирилло-Мефодиевское братство не было дальновидно66. Костомаров повел это братство, правда, на Украину, однако не прямо, не прямиком, но окольными путями через всю «Московщину» и за ним далеким и неверным путем пошло много народа».
«Среди такого и иного украинофильства давно уже пролагало тропу здоровое, нормальное украинофильство, как струи чистой воды среди грязной дороги, и если украинофильство было раньше будто бы нормальным явлением нашего ненормального положения, то теперь украинофилы как действительные и искренние патриоты, как люди идеи уже невозможны».
«Видя ныне, что какой-нибудь молодой человек сознательно идет старым украинофильским путем, мы смело, без колебаний, можем сказать, что это не сын Украины, это ее враг, это изменник, «перевертень», ренегат. Для такой молодежи нет места среди нас! О сколько мы уважаем и почитаем искренних украинофилов, наших батьков, о столько мы, сознательные украинцы, не желаем дальнейшего развития украинофильского движения среди нашего общества. И если бы дело стояло и до сих пор так, как оно началось, то это только бы свидетельствовало, что или наша идея гнила и негодна, или мы сами негодяи (люди никчем- ни)67.
«Для нас, сознательных украинцев, существует один «украинско- русский» народ. Украина австрийская68 и Украина российская одинаково нам родны, и никакие географические межи не могут разделить одного народа».
«Желая поставить наше дело независимо от российских обстоятельств, мы центр тяжести нашего культурно-политического вопроса переносим в Галичину и, пользуясь австрийской конституцией, вяжемся (єднаємося) с всеми другими угнетенными нациями в России, чтоб общими силами (гуртом) защищаться против асимиляцийных стремлений и общими силами добиваться свободы».
Кажется, мы привели довольно примеров из украинофильских, польских и социалистических источников, чтоб доказать политический характер нынешнего украинофильства69. Это казалось нам необходи-
9 Заказ 247


мым для выяснения и бывших и будущих эволюций в украинофильском или, в «русско-украинском» и «украинско-русском» (этот термин еще не вполне определен) лагере. Мы сказали «будущих эволюций» потому, что украинофильство, потеряв точку опоры, которую представляет единство русского народа, нашлось на наклонной плоскости и все более разлагается на мелкие фракции. Оно принуждено катиться вниз и тянуть за собой одних из своих последователей в Польшу (группа г. Барвинского), а других в интернационал (группа «русско-украинских радикалов»). В заключение, однако, этой главы, спросим г. Маковея: кто в действительности «ренегат», кто поддался «разным внешним влияниям», кто «не пожелал быть хозяином в собственном доме», кто «предпочел стать лакеем другого народа» — русская ли партия в Галичине, стоящая на национально-исторической почве развития русского народа или «австрийские украинцы», которые в лице «новокурсников»70 дошли до признания и поклонения всем униям и в политическом отношении слились в одно русло с польским историческим течением?
VII
Тако, понеже тепл еси, и ни студен еси, ниже горяще, имам тя изблевати из уст моих.
Апокриф, 3,16
Мы видели выше, как началось украинофильское движение, кто усердствовал в пропаганде малорусского сепаратизма и как наконец он выродился в партию с политическими стремлениями. Если г. Мако- вей называет галицких сторонников единства русского народа «ренегатами», то Томаш Падура, члены украинской школы польских писателей, «генерал» змартвыхвстанцев Семененко, эмигрант Стахурский-Свен- цицкий и целая толпа нынешних польских политиков в Галичине, поддерживающих украинофильскую партию, вполне заслужили на то, чтобы г. Маковей назвал их «русско-украинскими» патриотами. Посмотрим, однако, теперь на литературную сторону украинофильства, составляющую основание мнимой самостоятельности малорусского народа.
Самобытность или самостоятельность малорусского народа не была и не есть тем несомненным фактом, который можно бы легко уложить в более или менее изящные построение человеческой фантазии. Главной опорой политическо-национальной программы — собственно говоря «программ», в которых сами украинофилы не в состоянии разобраться, — украинофильства есть научно-исторический материал, в значительной степени ad hoc пригнанный и искусственно связанный в одно целое, а не действительная жизнь и не малорусское наречие с его многими поднаречиями, для которого великорусский язык не может быть более чужим, чем язык не только «казацких хроник», но и современной «самостоятельной» русско-украинской литературы. Г. Маковей утверждает, что «большая часть ученых признает за ней право существования», но этого права никто даже и не старается отрицать. (Жаль, что г. Маковей не привел имен тех ученых, которые отрицают единство русского народа и считают малорусскую его ветвь отдельным и самостоятельным народом. Если под теми учеными он подразумевает д-ра Ом. Огоновского или доктора Смаль-Стоцкого, который вместе с немцем Гартнером составил в 1893 году «Руску граматику» (названные
130


«ученые» не знали даже того, что им следовало написать «Граматика руского языка или мовы», ибо к названию «Руска граматика» необходимо добавить, какого языка), то мы ему на слово верим. Но против «большей части ученых» г. Маковея мы поставим лишь Костомарова, Кулиша, Потебню, Пыпина, Соболевского и Будиловича. На нерусских ученых мы не станем ссылаться и не советуем этого делать и украино- филам, и то по следующему поводу: покойный профессор Миклошич, или как его называли: «цесарско королевский славист», ex cathedra доказывал самостоятельность малорусского народа, ибо этого требовало его официальное положение, в частной же жизни смеялся над укра- инофильством и однажды сказал В.А. Дедицкому: Moge die Politik alle* muglihen, Mittel anwenden, mugen sie sich mit Ндпсіеп und Fbssen dagegen stemmen, dass sie (малороссы) keine Russen sind, ihr Accent u. Lexikon venmth sie — человек, жена, молодый, (слова Миклошича). Bei ihnen ist der Unterschied nur in g-h (и это неверно, так как в Новороссии и в многих внутренних губерниях даже слово «вогон» произносят: wahon.
— Примеч. авт.) und in Selbstlauten е, я, und е, die DeUtschen aber, die unterscheiden sich nicht nur in Mitlauten, sondern selbst in Selbstlauten
— jrosse Jans, вместо grosse Gans. Считая, однако, официально малорусское наречие самостоятельным языком, Миклошич рекомендовал для него латино-чешское правописание. То же самое он сделал для болгарского языка. О Миклошиче, впрочем, можно сказать то, что говорили об Иржечке, который вместе с графом Голуховским пытался ввести у нас латинку: Er kann alle slavische Sprachen, aber alle bohmisch. К иноязычным ученым необходимо вообще осторожно относиться и не слепо iurare in verba magistri. Поляк А.Белёвский силился доказать, что Нестор писал по-польски, а Копитар12, Шафарик13 и Гануш отрицали изобретение кириллицы св. Кириллом. {Прим, авт.) Напротив, малорусская литература, особенно в Галичине, где политические отношения исключают возможность введения в школы и в государственные учреждения литературного русского языка, необходима как средство для просвещения простонародье. И если кому, то именно «ренегатам», в понимании г. Маковея, принадлежит значительная доля заслуг в развитии местной малорусской литературы. Назовем хотя бы Ивана Наумовича, которого популярные сочинения и знания малорусской речи недостижимы для целого сонмища нынешних русско-украинских «ученых». Наумовича уже нет в живых, но его многочисленные брошюрки и прежние издания «Науки» составляют еще и ныне нестареемое просветительное средство для народа и даже предмет умилительного почитания со стороны сельского люда Галичины. А ведь Иван Наумович выступил в 1866 году в львовском сейме с лозунгом: один народ — один язык! то есть стал «ренегатом». Развитие малорусской литературы в Галичине продолжается и ныне, и то при помощи русской партии. Общество им. М.Качковского, имеющее до 7000 членов преимущественно среди крестьян, в месяце августе с.г. издало 273 книжечки на галицко- русском наречии. Если принять во внимание, что каждая книжечка печатается в 10 000 экземпляров, из которых 7000 обязательно получают члены, а остальные в короткое время раскупаются, то одно Общество им. М.Качковского выпустило в народ 2 730 000 книжечек на малорусском наречии. На малорусском же наречии издаются членами русской партии «Русское слово», «Русская рада», «Наука», «Просвещение» и «Буковинские ведомости», не считая мелких публикаций. Это 9*


доказывает, сколько тенденциозной лжи в обвинении г. Маковея, будто «помянутые издания отрицательно относятся к малорусскому народу». Но эта местная литература, решительно необходимая, при нынешних обстоятельствах, для домашнего обихода, а равно же украинофильские издания не могут составлять основание для построения политической фантазии об отдельности и самобытности малорусского народа. По словам А.Пыпина71, «новейшие исследование филологов указывают несомненный единый корень двух главных наречий русского языка: то основное, что делит их от остальных славянских наречий, принадлежит им обоим».
Что касается галицко-русского наречия, то оно в основе своей везде находится в весьма близком отношении к великорусскому; и если в нем встречаются культурные слова, — вследствие влияния польского языка администрации, суда и вообще всех правительственных и автономических учреждений, — польские, между которыми добрая половина немецких слов, то эти слова мало изменяют массовый русский характер галицко-русского наречия. Рядом с десятками-сотнями польских и ополяченных слов встречаются такие особенности основных черт русского языка — грамматики и фонетики, — которые заставят всякого, знакомого с делом, только улыбнуться над тем, кто вздумает этот язык зачислять к какому-то отдельному, украинскому языку. Мало того, наше галицко-русское наречие, разделяющееся на три поднаречия: подольское, гуцульское и лемковское, имеет много таких форм, общих с великорусским языком, каких не имеет украинское наречие. В стрыйском и турчанском округах и на целой Лемковщине народ говорит «что», а не «що», да к тому еще с чистейшим московским произношением «што»; в яворовском и Городецком округах и в целой Лемковщине народ употребляет великорусскую форму вспомогательного глогола «был» (бывъ), «были», а не малорусскую «був», «були». В стрыйских горах бойки и верховинцы (горцы, жители Бескида) употребляют считающиеся великорусскими формы наречий: «ниже», «выше» вместо малорусских «низше», «высше». В Карпатах и в многих окрестностях на равнинах народ многие слова произносит сходно с великороссами, например «верую», как «вьерую» а не «вирую», «жены», — «жоны», «крепкий» — «крепкий», «Семен» — «Семион», а местоимение «ся», особенно в Коссовщине и Буковине, как настоящие москвичи: «са». Там же, среди гуцулов на коломыйском Покутье и в Бескиде, встречаются старорусские формы «бых», «быхом» и слова и выражения, как бы живьем взятые из «Народных рассказов» графа Л.Н. Толстого и его «Власти тьмы»72. Широко раскинулась, во всей своей пространственной необъятности, святая Русь, — «от хладных финских скал до пламенной Колхиды», от Вислока до Камчатки. Необозримо разветвились на пространстве веков и течение русской мысли и их выражение, — живое слово, — а однако в русском народе живет удивительная сила, превозмогающая его внешнюю разобщенность, и эта сила — язык и дух языка. Язык русского народа подвергался и ныне подвержен разным влияниям, от культуры и языков соседних народов до климата включительно, — буковинские малороссы, например, не имеют твердого звука «л», но произносят его как латинское «и», — но эти влияния не нарушили его единства. Нынешний русский язык, как справедливо замечает один из русских писателей, это «живой, разговорный язык, язык разбитый на наречия, говоры, поднаречия, подговоры, разновидности по губерниям и
132


уездам, а в Галичине округам (в Галичине можно наблюдать и такое явление, что между языком мужчин и женщин в одной и той же деревне существует легкий оттенок. — Прим, авт.), язык, который не имеет и не может иметь такого компактного хранилища, каким является Остромирово Евангелие для древнего церковнославянского языка». Мы готовы согласиться с украинофильскими филологами и политиками об отдельности и самостоятельности малорусского языка, под условием, однако, что они нам укажут, где граница, отделяющая малорусский язык от великорусского языка?
Трудно допустить, чтобы люди, имеющие притязания считаться образованными, не знали и не видели органических связей, соединяющих разные наречия русского языка в одно целое, неделимое. Но тут выше всяких языкословных очевидностей и доказательств и выше действительной жизни стоит политика73, которой подчиняются даже филологические и этнографические познания. Ради этой политики украинофи- лы и пытаются создать из малорусского наречия особый язык. Раз поставлена теория об отдельности малорусского народа, ее необходимо обосновать и доказать. Так как, однако, ни язык, ни этнография (наш галицко-русский мужик, житель равнин, по своему типу стоит гораздо ближе великороссов, чем малороссов Украины, наши же горцы, особенно гуцулы, стоят по своему типу ближе сербов, чем украинских малороссов и великороссов) требуемых доказательств дать не могут, а тут разные «добродеи», от графа Стадиона в 1848 году до графа Бадени в 1898 году, постоянно твердят: если вы одни с «москалями», то не желаем вас знать — то и явилась необходимость пригнать действительную жизнь к теории и искусственным путем создать такой язык, который как возможно далее отстоял бы от общерусского. Украинофильские поносители, вроде г. Маковея, называют нас «рабами» и «ренегатами» не за «отрицательное отношение к малорусской литературе», которого в действительности нет, так как русская партия, если не больше, то во всяком случае не меньше украинофилов, любит свое родное наречие и свой народ, но за противодействие идее их политического сепаратизма и стремление искусственным способом создать такую литературу, которая бы в самом деле могла при помощи политических средств составить основание для отдельности и самобытности малорусского народа. Это противодействие и служит непреложным доказательством любви русской партии к галицко-русскому народу и желания сохранить его национальные черты. Ведь мы не боремся за малороссов в России, так как они и не нуждаются в нашей помощи, а тем меньше за великороссов, ибо они скорее нам нужны, чем мы им; мы не боремся против литературного и политического украинофильства потому, что оно угрожает разъединением русского народа (пять-шесть лет тому назад галицкие украинофилы называли русскую партию «объединителями», не подозревая, какое осуждение содержится в этом слове для них самих), так как весь великорусский народ с подавляющим большинством малорусского народа имеет против разъединения надежную защиту и такие внушительные силы, как: могущественнейшее в мире самодержавное государство, мировую литературу, а в случае нужды и миллионную армию; мы боремся исключительно за русское население Галичины и Буковины, а боремся против тех стремлений украинофильства, которые могут обезличить наш народ и, отняв ему средства к природному развитию на национально-исторической почве, сделать
133


из него беспомощный материал для прозелитских покушений со стороны Польши и латинства. Что касается украинофильства в России, то оно не производит на малорусский народ и на действительную его жизнь никакого влияния. Беспочвенность украинофильства в России очень наглядно представил бывший «украинский социалист», некто О.П., в труде, предназначенном для высылки на второй съезд «русско-украинской радикальной партии», состоявшийся 3 и 4 октября 1891 года во Львове74.
«Нереальным и нездоровым, — говорит О.П., — скажем больше, реакционным, мы считаем ту тенденцию в украинофильстве, которая клонилась к противодействию естественному процессу, приведшему Гоголя на одно из почетнейших мест в русской и, пожалуй, в мировой литературе. Реальным и здоровым мы считаем в нем пробуждение желания служить народу. Но социальному служению народу противоречило созидание собственной литературы в то время, когда все его интересы давно слились с интересами остальных областей государства. В его прямом интересе только и лежало возможно скорее приблизиться к этому языку, который фактически не мог для него быть более чужим, чем язык не только «казацких хроник» да «пересопницко- го» Евангелия, но и всей современной украинской литературы. Самое большее, в чем могло нуждаться украинское крестьянство в интересах более успешного усвоения необходимого для него общелитературного языка, это учителя в низших школах, знакомые с отличиями местного обиходного говора.
Теперь, пожалуй, и это излишне. Но украинофильские чаяния получили, как известно, совершенно иное, утопическое, конечно, направление. Оно создало — чего только в виде курьеза и исключения создать невозможно? — и кой-какую литературу. Но что значит эта литература — и по содержанию и по форме — в сравнении с тем, что дает Украине совокупная деятельность всей литературной России, включая сюда, конечно, и все почти творческие элементы самой Украины? Что значит Марко Вовчок в сравнении с алюром «Записок охотника»? Что единственный Шевченко даже — с Пушкином или Некрасовым? Что такое «Основа» в сравнении с «Современником»? Ничто или очень мало. Не «Сион», не Катков, не Юзефович, даже и не указы тут виноваты, как думают подчас проницательные украинофильские поносители. Сама жизнь «виновата». О литературных произведениях на «украинском» языке после Шевченко за очень и очень редкими исключениями и говорить нечего. Макулатуры обилие. Скудные по содержанию и блудные по идеям, произведения эти и по языку, именно благодаря «чистоте» языка, еще более чужды действительной жизни. Падение крепостного права, общая, воинская повинность, развитие торгово-промышленного движения, разрастание кочующего аграрного пролетариата, влияние администрации, железные дороги, школы, поскольку они существуют, влияние церкви и религиозных сект, влияние городской жизни и культуры — вот факторы, которые и в области языка — мы подчеркиваем это и ссылаемся на современную устную народную словесность, на распеваемые теперь народом песни, не говоря уже о других сферах народной жизни, — окончательно слили сельскую Украину со сферой общих влияний, под которыми живет Россия. Господство русского языка во всех городах, местечках и примыкающих к ним селах Южной России — бесспорно. О каком-либо украинстве губернских и уездных
134


городов и говорить смешно. В селах же процесс этот в языке несколько видоизмененнее. Но он бесконечно далек теперь от «чистоты» того украинского языка, на котором научившиеся по книжкам украинолюб- цы продолжают писать свои вклады в украинскую литературу. До народа эти вклады не доходят, а если бы и доходили, то остались бы непонятны из-за языка. Та же публика, которая их покупает из «патриотизма» или «принципа», с большей легкостью понимает, несомненно, родной для нее язык русский, чем «родный украинский». В полугород- ском, солдатско-административном говоре сельского народа все больше берет верх язык русский, а не язык «метеликив» (мотыльков) Старицко- го, Кулишовского Евангелия и даже Шевченко. Мы утверждаем это на основании личного опыта, который при нашей прежней «украинской» точке зрения ускользал от нашего уразумения и признания. Это подтверждает один галицкий украинофил, А.Н., попавший в одну из многочисленных украинских театральных трупп в России. В корреспонденции из Харькова, напечатанной в правительственно-украинофильской газете «Буковина» (Черновцы, 14 (26) марта 1897, № 60) А.Н. пишет: «Про україньских артистив мушу, на жаль, сказати, що они не мають нї крихитки почутя обовязку для пиддержаня україньского слова и служать на україньский сценї тильки за гроши. В трупи, Захаренка кроми Касиненка и Царенка, ніхто не вмив говорити по україньски, тильки те, що вивчить ся в роли, як папуа, а за кулісами вже не почути вид них иньшої мови, тилько росийску; и менї приходить ся калїчити росийскою мовою. Сумний же, дуже сумний образ, що наша Україна виняньчила соби таких синив, що голосять єи писнї тильки задля марного рубля, а наставити їм два рублї, то вже покинуть свою ридну сцену, а йдуть на иньшу! Але з одного театру не можна ще судити про загал. Може по довшим побутї на Україні* зминю ще свий суд. Найбильше дивує мене те, що сам Захаренко, автор україньских штук, управитель театру, а калї- чить україньскою мовою. Скажу вам одну характеристичну пригоду, яку я бачив у Харкови. Один артист збрикав ся та не хотїв грати. На те жинка Захаренка каже ему: «І як вам не стидно таке робити, ви-ж чоловик интеллїгентний! Колиб се зробив Ц—о, то я и не дивувала-б ся, бо вин хахол, а ви «русский человек». Сьмишне, коли-б не сумне — и менї аж сльози закрутили ся в очах з пересердя, коли почув таке. Взагалі миж акторами уважають того чоловика, що серцем и душею є Українцем, за неосвиченого, неотесаного и прозивають хахлом та вись- мивають ся з него».
Как сказано выше, русская партия в Галичине борется против украинофильства исключительно в интересе галицко-русского населения, так как по ее глубокому убеждению литературное украинофиль- ство, соединенное с политическим, может ослабить и действительно ослабляет его отпорную силу ввиду полонизма и латинской пропаганды. Что такое политическое украинофильство, это мы представили выше. Необходимо сказать несколько слов и о литературном украинофиль- стве.
Если бы суть литературного украинофильства, разумеется в Червонной Руси, лежала только в любви к народу и в желании служить ему, развивая его национальное и гражданское сознание на местном, более всего понятном ему говоре и в развитии этого говора на естественном национально-историческом основании, то мы, русская партия — настоящие украинофилы. Дело, однако, в том, что украинофилы не так
135


136
понимают свои задачи. Чтоб доказать теорию о самостоятельности малорусского народа, они стараются язык «русско-украинской» литературы, елико возможно, отдалить от общерусского языка, вследствие чего их язык представляет пеструю смесь малорусских, польских и иску- ственных выражений, как будто бы она возникла во время вавилонского столпотворения. В простонародной речи нет выражений для отвлеченных понятий, представляющих собой результат образованности, и их следовало бы заимствовать из культурного русского языка. Так как, однако, этот природный способ развития малорусской речи приближал бы ее к литературному русскому языку и тем самым разбивал бы теорию о самостоятельности и отдельности малорусской национальности, то украинофилы, как черт священной воды, избегают культурных русских выражений и или коверкают их до неузнаваемости, или произвольно сочиняют новые, или заступают их польскими. Если к тому добавим, что украинофильские «литераторы» преднамеренно употребляют вульгарные выражения, желая таким образом придать своему языку характер «народного», то можем себе представить каррикатур- ность их языка. Смелость утверждения г. Маковея, будто «малорусский литературный язык в Галичине и Украине один» и что «в настоящее время нет основания опасаться раздвоения между русскими и австрийскими украинцами на почве литературного языка», поистине изумительна. Напротив, современная украинская литература доказывает, что каждый украинский писатель имеет свой личный язык. Язык украинской литературы — это не язык Котляревского или Шевченко, понятный для малороссов, а языки Старицкого, Конисского, Чайченко и других украинских писателей, непонятные для галицких малороссов и языки Франко (мы должны признать, что после Наумовича, один доктор И.Фран- ко владеет вполне галицко-русским наречием) и других галицких «украинцев», непонятные для малороссов в России. В украинофильских газетах, а даже на собраниях украинофильских обществ в Галичине, раздавались уже жалобы на непонятность языка украинофильских изданий, а общество «Просвита» было даже принуждено прилагать словарики к некоторым книжечкам своего издания.
Польский ученый Ян Снядецкий сказал: «Вслед за испорченным языком, как тень за телом, идет неизбежное падение вкуса, наук и просвещения». Истину этих слов подтверждает «Литературно-науковый вістник», издаваемый Обществом им. Т.Шевченко во Львове, которое считается зародышем будущей «русско-украинской Академии наук». Во избежание обвинения в пристрастии приведем в выдержках оценку «Литературно-наукового вестника», напечатанную украинцем из России, г. «Ливобичним», в черновецкой «Буковине» (№ 29 за 1898 г.). Автор критики имел перед собою три первые книжки «Литературно- наукового вістника» за 1898 год и так оценил их содержание:
«Здаеть ся, ниби редакцие постановила все, що найгирше, друкова- ти на чильнейшему мисци.. Перш над усе «Ясновельможный сват» д. (значит «добродий» от польского dobrodziej. — Примеч. авт.) Грушевского в 1-ий книжци. Чи се протокол засидання, чи з архиву историч- ний акт? — Очевидячки, «лаври Мильтиеда» не дали спати ш. (Значит «шановний» от немецкого schonen. — Примеч. авт.) авторови и вин хотив бути славним не лише в науци... Але автор хотив ще и зреформувати сучасни способи писание. В нього знаходимо повне занедбане (пренебрежение) елементарних приписив красного письменства (изящ-


ной литературы)! Ни акции, ни типив, ни характерне! Щоб схарактеризувати манеру писаня автора, я наведу ось сей уступ: «Настуся вирвалась з рук Грицька и кризь сльози, поцилувавши його,— бо вона тимча- сом плакала, поки Грицько говорив, — побигла до дому». (Стр. 4) Хиба се не протокол? — Герой у автора, вийшовша на rendez-vous, заснув, дожидаючи на свою любку. І то в 20 лит! Боже!
Минаймо сей феномен! Друга книжка напинається «Туманом» д. Ко- ниського. «Я думав, — каже автор, — ни! я ничого не думав, я не спро- можен був ничого думати. Потонувши в огляданнє краен, упоєний нею, я стояв наче остовпилий!» Се остовпиннє вид краси ш автор пере- нис и в другу книжку «Лит.-наук, вістника». Коли про оповиданне д. Грушевского можна вагатись (От немецкого wagen, значит колебаться. — Примеч. авт.), чи то протокол, чи то акт, то про «Туман» д. Ко- ниського без вагання догадуємось, що та многоцинна для психиатра сто- ринка есть историею хороби. Я розумию, що д. Грушевский, яко редактор, свое «оповиданиє» помистив у перший книжци, я навить оправдую его маленькую слабисть, але я зовсим не розумию, як можна в загали друкувати таки ричи, як «В тумани» — Ми пригадуємо соби, коли д. Ко- ниський, яко биограф Шевченко писав таки гарни уступи: «Був ясний ранок, сонце з усии (всей) сили сьвитило на побережжє Волги, по який ихав парохид, гойдаючись (качаясь) на хвилях (Chwila — мгновение, тут же означает «волны» и происходит от польского fala. — Прим. авт.) Ось парохид приверта до берега и ений нашего слова з чемоданом у руци, з приємним (от польского przyjemny) блиском у в очах (У нас жиды говорят «у ви Львови». — Примеч. авт.) вискакує на бе- риг». Але, коли вин незграбно (Польское niezgrabnie, неловко. — Примеч. авт.) малює картини, як «лисий Шевченко» кладе долоню на «голову єго лису и з пид долони ллєть ся тепло».., тоди (тогда) ми маємо право сказати, що тепер не таки часи, щоб хто небудь сьмив виставляти в карикатурним сьвитли Шевченко. Очевидно, ми не можемо обвинувачувати (обвинять) д. Кониського, але редакцие надто легковажить свои обовязки, коли дозволяє соби насмишки з читачив, мистячи «галю- цинации».
Третя книжка на першим мисци мистить «Душу, псильогичний ескиз» д. Кобринскои. Се така слаба рич, така чудна (странная) и незро- зумила, що найшвидше наближається до «галюцинаций» Кониського. Можна далеко зручнийше подати ту саму науку про полипа в уси (ухе) и про жолудковий катар в форми популярно-медичнои стать. «Просвита» могла-б видруковати (от drucken, печатать) сю рич (от польского rzecz, вещь), додавши поради, як то треба гоити (лечить) и було-б добре...
Тепер спиняємось на найбильшим твори (от польского twor — сочинение), який помищено у «Вистнику». Се «Дви долї» Мордовця, сего заступника «хохлацько кацапского алїянсу!» Повисть ся ще не викинчена, через те літературну оцінку вид кладаємо. Тепер же скажемо тильки, що автор пише по колишньому, в юродивим стилю. В тому, що подруковано, є стильки «дивацтв», що справді чудуємось, як могла редакцие друкувати сю историчну повисть, коли вона на кож- дим ступнї кривдить историю! Коли исторична повисть, має взагалі* яку небув вагу (от немецкого Wage — значение), то тильки через те, що вона красно популяри-зує исторични події (от польского dzieje — событие), осьвитлює їх принадним або огидливим сьвитлом, видсьви-
137


жає в памяти симпатични або антипатични постати (от польского postacie — лица), викликає почуте патриотизму, и в тим вартисть (от немецкого Wert — стоимость) такої повисти. Для нас, сучасних (от польского wspolczesny — современный), українців часи Хмельниччини могли би мати виховуюче (от польского wychowac — воспитать)75 значиння, в повиети з тих часив можна би видозвати ся до приспаного, национального чутя нациї. Але коли в такий повисти факти пере- кручени, осьвитленє брехливе и для нас некористне, люди виведени якимись кретинами й нездарами, то — прошу вас — для кого така повисть написана? Кому з неї хосен? Менї здаєть ся, що така повисть тильки вадить, и з сього погляду «Дви долї» єсть то пасквиль на нашу нацию. — Перш над усе, цїла наша страшна завзята вийна з поляками почала ся, запевнює д. Мордовець, через «любощи». Се нїби новища историе про «Красну Олену», що через неї згинула Троя. Наливайко и Косїньский, Гуня и Остряниця, Тарас Трясило и Богдан Хмельницкий, то були лиш Менелаї каже Мордовець (стор. 149, II. оповидане Запорожця). Може се и красний дотеп, але не для «Лїт. Наук. Вистника», єдиного нашего журнала!
Дуже красну илюстрацию дає шан, автор того, як цікавились тодї українці всїм, що дїялось тодї на Вкраїнї... Молодий Запорожець вертає (чого?) по Жовтих Водах до дому в своє село на слобидський Україні'. (Здаєть ся менї дивним и неймовирним, щоб тодї Запорожці' тїкали з табору Хмельницкого, коли вин йшов бороти ся и готував ся вже до нових баталій). Вин розказує про бийку при Жовтих Водах. Слухачи, наче впала з мисяця, питають ся: «Як?» «Що?» «Яки Жовти Води?» «Який батько Богдан?» посипалось звидусюди. Ми нічого не знали, нїчо- гисїнько не чували. (148 ст.) и т.д.
Але, очивидячки, Менелай-Хмельницький не миг бути популярним!..
На старости лїтях Хмельницький спобожнїв, бо, навить, вмираючи говорить по церковному, хоч та церковна тодїшна мова у д. Мордовця є сучасна мова змосковленого українця (прим. 157 стор. и далі')...
Годі вже и говорити про се! Повисть ся робить вражиннє героїчної поеми, де дїячи їдять галушки, пють топлене сало, додержують в розмовах етнорафії и голосно регочуть ся, спянївши вид горилки!..
За надрукованнє сього пасквилю винна з усїх поглядив редакцие, яка очивидячки не дала соби праці перечитати сю повисть попереду ніж єї друкувати.
Що дотикаеть ся частини науковои, — говорит дальше критик, — то вона досить сумна. Автори, як на прим. д. О.Ч. умудряють ся з найцїкавийших ричий, як социольогични и статистични конреси, зробити невимовно нудну историю. У мене вражиння вид тих конресив в переказі’ д. О.Ч. таке, ніби сиділи якись идиоти и верзли з задоволеннєм якись незрозумили дурниці, яки їх самих не цікавили.
До науки належить те-ж «З життя и письменства» О.Маковея (автора писем в «Санкт-Петербургские ведомости». — Прим. авт.). Були часи, коли фейлетони Маковея в «Буковині» читали ся з розкошами, коли з кождої стрички бризькав юмор и било ключей життя, коли характеристики «осиб» були чудово прекрасними. Що стало ся з сим талановитим нашим письменником? Через що його «З життя» таке бліде, безбарвне, нудне? Де дів ся талант? Не вже и на нїм тяжить той проклятий, фатальний закон, що кожен (каждый) україньский письменник, многонадїйний, талановитий, рокив з трийцять духово замирає и
138


пише таку нїсенїтницю на посьмих соби и людям, що жаль бере! От на прим. Сивенький, Школиченко и т.д.
Взагалі скажемо, — заключает критик, — що «Вистник» редакцие, очевидячки, призначила смерти, Убийця «Зори» (литературного журнала, переставшего выходить в 1897 г.) хоче взяти на свою душу се нове злочиньство, пидмовивши соби спильникив. Панове! Згляньтесь на нас убогих и пустїть сьвижу, живу течийку в Ваше виданнє, бо, по щирости, ми задихаємось!»
(Г. Маковей упрекнул русские издание в Галичине в том, что они живут перепечатками из русских же изданий в России. Во-первых, русская литературная братия, так же как и польская и украинофильская в Галичине, очень малочисленна; во-вторых, она принуждена трудиться прежде всего на насущный хлеб, которого у нас литературная работа не даст; в-третъих, много труда и сил поглощает неизбежная политическая борьба; в-четвертых, получение книг из России (скорее и вернее всего можно получить через Липск, то есть Лейпциг!) сопряжено с значительными затруднениями; в-пятых, раз мы признаем один литературный язык, мы обязаны познакомлять наше общество с произведениями русской литературы (Одна «Русская Библиотека» И.Н. Пелеха напечатала с 1887 г. 50 сочинений русских писателей, в том числе «Войну и мир» графа Л.Н. Толстого, «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского, почти все произведения Н.В. Гоголя и т.п.). Если бы русские писатели в России так помогали нам, как помогают галицким украино- филам украинские писатели (Главные сотрудники «Лит.-наук, вистни- ка» гг. Конисский, Мордовець (Мордовцев) и О.Ч., а даже сам редактор, г. Грушевский — украинцы), то русская литература в Галичине находилась бы в совершенно другом положении, чем ныне.)
К выше приведенной характеристике произведений «русско-украинской» литературы нам нечего добавлять. «Юродивый» стиль Мор- довцева, «галюцинации» Конисского, «идиотизмы» «добродие» О.Ч., «протоколы заседаний» Грушевского, первых светочей украинофильства, в самом деле могут убить не только «Вистник», но всю литературу, вкус, науку и просвещение. И не «проклятий», «фатальнай» (роковой) закон виноват, что каждый украинский писатель в 30 лет «духово замирає и пише таку нисенитницю на посьмих соби и людям», как думает г. «Ли- вобичний», говоря о г. Маковеє, — тут виновато украинофильство и его неестественное направление и в литературном и в политическом смысле.
Если «Литературно-науковий вистник», долженствующий представлять собою изящную украинскую литературу, издаваемый фактически столбами украинофильского движения, Обществом им. Т.Шевченко, заслужил от своих же такую всесокрушающую критику, то что говорить об учебниках для галицких школ, составленных украинофилами под сторожайшим надзором польской «Рады школьной краевой»! И язык этих учебников и содержание как бы умышленно придуманы в той цели, чтоб вызвать у мало-мальски развитых юношей отвращение к малорусской национальности как к мужицкой, грубой и некультурной. Все, что может указать на единство русского народа и на общую малороссам и великороссам историю и культуру, из учебников, разумеется, исключено.
В доказательство приведем следующие «примеры» из выше упомянутой «Рускои граматики» д-ра Смаля-Стоцкого14 и д-ра Т.Гартнера:
139


онуча (стр. 95), путо (98), рыло, драла, паскудный (78), горлориз, курохват, свинопас (§ 83), дурень (§ 127), дурак, драб, лизун, брехун (§ 126), брехати, брехня, псюк, упитися, годота (сволочь §, 138), пацюк, вепер (§ 126), кобыла, телиця, самиця, свиня (§ 138), блоха, вошь (§140), блювати (§ 32), зад (§ 126), гний (гной), гноивка, шаравари, штани (§ 151) и такие «вирши»:
Танцювали ковали,
То велики, то мали;
А старого коваля Посадили на теля,
Ковалиху на бичка,
Гетьта, висьта, козачка!
(Стр. 168). В той же «граматици» преподано следующее политическое «учение»: «Руска мова є нова словяньска (стр. IV). До мов словяньскнх належать ще: в Галичини польска, крим того: билоруска, росийска» и т.д. Значит, д-р Стоцкий различает даже три русские народа; «руский (то есть малорусский), билоруский и росийский». Совсем по указанию польской политики!
Тенденциозность содержания малорусских учебников для Галицких школ лучше всего представит следующий факт: в учебнике «Методична граматика рускои мови», составленном В.Коцовским и И.Ого- новским (Львов, 1895) находилось в виде примера следующее положение (стр. 80, § 163): «Ивана Виговского вибрали казаки по смерти Хмельницкого гетманом». Этот учебник был напечатан и переплетен в 35 000 экземплярах, но «Рада школьна краева», заметив имя Хмельницкого, приказала лист с страницами 79 и 80 вырезать и напечатать новый с следующим примером: «Дениса Карого вибрала громада по смерти Ивана Волонного начальником».
Впрочем, галицкие украинофилы добровольно, даже непринуждае- мые к тому официально, избегают всего, что могло бы не понравиться польским политикам и иезуитам и в этом отношении даже не стесняются переделывать подчас и произведения своего кумира, Т.Шевчен- ко76.
Из вышесказанного можем вывести заключение, какое значение имеет самохваление г. Маковея, будто малорусская литература при «более легких условиях в Австрии» продолжает развиваться «наперекор всякому доктринерству — искреннему и лукавому». Да, «русско-украинская литература» развивается, но как? Ответ на сей вопрос содержится в сказанном нами выше, к чему в заключение присовокупим еще следующую верную характеристику: «Нужно только ближе рассмотреть всю современную малорусскую, или, как она величается, «украинскую» литературу, чтобы убедиться, что это только болезненный нарост на русском народном теле. Приглянувшись, мы увидим, что все эти Школиченки, Подоленки, Торбенки и другие «енки» — не писатели, не поэты, даже не литературные люди, а просто политические солдаты, которые получили приказание: сочинять литературу, писать вирши по заказу, на срок, на фунты. Вот и сыплются как из рога изобилия безграмотные литературные «произведения», а в каждом из них «ненька Украина» и «клятый москаль» водятся за чубы. Ни малейшего следа таланта или вдохновения, ни смутного понятия о литературной форме и
140


эстетике не проявляют эти «малые Тарасики», как остроумно назвал их Дрогоманов, но этого всего от них не требуется лишь бы они заполняли столбцы «Зори» и «Правды» (эти журналы прекратили уже свое существование. — Примеч. авт.), лишь бы можно статистически доказать миру, что, дескать, как же мы не самостоятельный народ, а литература наша не самостоятельная, не особая от «московской», если у нас имеется целых 11 драматургов, 22 беллетриста, а 33 и ? поэта, которых фамилии окончиваются на — «енко»? (См.: «Верхи и низы современной малорусской поэзии» Ю.А. Яворского. «Беседа». 1894.)
VIII
С сем знамени победиши!
Нам остается еще выяснить отношение малороссов к общерусской литературе и к общерусскому литературному языку. Беглый взгляд на историю русской литературы и культурного развития русского народа покажет нам ясно это отношение.
История русской литературы начинается с времени введения христианства на Руси. В конце X века, при содействии великого князя киевского Владимира вся Русь была окрещена прибывшим из Византии греческим духовенством. Вместе с духовенством прибыли из Греции зодчие для постройки первых храмов в новоокрещенной земле, живописцы для написания первых икон и другие искусные художники и мастера, которым предстояло украсить русские церкви. Образцы икон, облачений и церковной утвари принесены были духовенством из Византии. Но драгоценнее всего были книги Священного Писания, принесенные греческим духовенством, не на греческом и латинском языках, чуждых русскому народу, а на языке родственного ему славянского племени. Таким образом, вместе с введением христианства на Руси положены были и первые прочные основы русской грамотности и письменности и сделаны были первые шаги на пути просвещения и развития русской литературы. А так как все это происходило в Киеве, то ясно, что зародыш просвещения и русской словесности появился впервые в Киеве, в Южной или Малой Руси.
Язык церковных книг получил у нас название «церковнославянского», и то потому, что он отличался от тогдашнего народного русского языка и первоначально явился исключительно языком церковных богослужений. Так как, однако, в древнейшем периоде русской литературы большая часть писателей принадлежала к духовному сословию, то из смеси языка церковнославянского с древнерусским, которым наши предки в то время говорили, мало-помалу образовался язык литературный или книжный, на котором и стали излагать мысли письменно.
Совсем естественно, что на Руси стали прежде всего распространяться книги богослужебные и что их распространителями были монахи. Древнейшая рукопись, сохранившаяся до нашего времени, — это «Остромирово Евангелие», написанное в 1057 году монахом Григорием для новгородского наместника Остромира. О святом Феодосии Печерском известно, что в его кельи постоянно переписывались и переплетались книги. Кроме монахов распространителями книг явились русские князья и даже княгини. Из Волынской летописи знаем, что князь Владимир Василькович подарил многим церквам на Волыни книги, а о многих из их числа говорится, что оне были писаны самым
141


князем и княгинею, Ольгою Романовною. Так как Червонная Русь принадлежала в то время к волынской епархии, то очень возможно, что и галицкие церкви пользовались просвещенным жертволюбием князя Владимира Васильковича.
Русское духовенство, видя в грамотности средство к усилению влияния христианства, побуждало князей к учреждению училищ. Из летописей знаем, что святой Владимир велел отбирать детей у лучших киевских граждан и отдавать их в учение по церквам, при которых священники и причт образовали училища. Сын святого Владимира, Ярослав Мудрый, учредил такие же училища в Новгороде.
Уже в первой половине XI века начинают на Руси появляться первые литературные опыты, принадлежащие русским людям. Первыми, по времени, русскими авторами являются Иларион, митрополит Киевский (с 1051 г.) и Лука Жидята, поставленный епископом новгородским в 1036 году. Третий писатель, также принадлежащий XI столетию, был игумен Киево-Печерского монастыря, Феодосий (1062 г.). Как видим, зачатки русской литературы появились главно в Киеве, в Малой Руси.
В течение всего древнейшего периода русской литературы духовенство и монашество является преобладающим по грамотности и преимущественно грамотным сословием. Монастыри в древнейший период (XI и XII вв.) и в более поздний (XIV, XV и XVI вв.) являются у нас главными рассадниками, из которых распространялись по лицу земли русской сочиняемые и переписываемые монахами книги. В монастырях создались и летописи русские, написанные почти одновременно в тех местах Руси, которые были богаче других историческою жизнью; в Киеве, Новгороде, Чернигове, Ростове и на Волыни. В Киеве составил инок Киево-Печерского монастыря, Нестор, живший в XI и в начале XII века, знаменитую свою летопись: «Се повести времянных лет, отку- ду есть пошла русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда русская земля стала есть». Вообще Киево-Печерский монастырь, эта дорогая русскому сердцу святыня, играет первенствующую роль в развитии русской культуры. В нем собирались князья, бояре и простолюдины, и отсюда выходили во все концы русской земли «воины Христовы», разнося повсюду просвещение. В конце XII века уже насчитывали до 50 русских епископов, происходивших из Киево-Печерского монастыря.
Светская литература возникла на Руси в XI веке и, разумеется, в Киеве. Одна из русских летописей в начале XIII века упоминает о «премудром книжнике Тимофее», уроженце Киева, который письменно нападал на Бенедикта, воеводу короля галицкого Андрея, мучившего бояр и граждан. В высшей степени важным памятником светской литературы XII века осталось нам известное «Слово о полку Игореве», одна из прекраснейших эпических поэм, произведение южноросса77.
Татарское нашествие в первой половине XIII века сокрушило древнерусский общественный строй. Главным средоточием русской книжности и грамотности до татарщины был Киев во главе Юго-Западной Руси. После разрушения Киева русская историческая жизнь собралась на северо-востоке, около нового средоточия — Москвы. Такая перемена русской исторической жизни, совершившаяся органически под гнетом татар, отозвалась, конечно, в первое время печально на всех проявлениях умственной и нравственной жизни русского народа. Но с низверже-
142


ниєм татарского ига заняла Москва прежнее место Киева, и мы видим тут кипучую умственную деятельность. Тут, в 1564 году, была напечатана первая русская книга и отсюда пришел к нам, во Львов, первый русский книгопечатник Иван Феодоров.
Однако Москва, с большей частью Северо-Восточной Руси, не представляла удобной почвы для воспринятия и распространения образованности. Москва осталась политическим центром свободной Руси, но она не была центром просвещения. Свет нового просвещения, которому впоследствии суждено было отразиться на Северо-Востоке и на самой Москве, загорелся в юго-западных окраинах Руси, попавших частью под Польшу, частью под Литву. В первой половине XV века мы видим во Львове, а затем в Киеве, Могилеве, Луцке и Бересте православные братства, вызванные преследованиями со стороны Польши и римокато- личества. Когда, однако, в 1596 году была провозглашена уния и за этим провозглашением следовал нескончаемый ряд соблазнов, насилий и бедствий для русского населения, упомянутые брдтства посвящают все свои нравственные и материальные средства на распространение образованности и учреждают училища, в которых обучают языку греческому, латинскому и польскому, риторике, грамматике и диалектике. Первое такое училище учреждает у себя, в Остроге, кн. Константин Острожский в 1580 году и вскоре такие же училища являются почти одновременно во Львове, Вильне, Бересте, Минске, Могилеве и Киеве. Общая идея, охватившая все подвластные Литве и Польше русские земли, выразилась особенно в Киевской школе. Школа киевского братства была преобразована митрополитом Петром Могилою в 1631 году в Киево-могилянскую академию, из которой выходили просвещеннейшие люди на всю Русь, и вследствие этого Киеву еще раз пришлось играть весьма важную роль в истории просвещения всей Руси.
Плоды этого просвещения проявились, прежде всего, в том, что среди русского населения Польши и Литвы, по нынешнему пониманию, южнорусского или малорусского, угнетаемого и притесняемого со стороны религиозной и политической, выступает целый ряд деятелей, и ими создается целая литература полемического и богословского содержания. Из той же среды выходят умные и ученые люди, которые не только в Южной Руси противоборствуют противонародной пропаганде, но проникают и в Москву и кладут первое основание русской учебной литературе.
Первые учебники по разным отраслям науки создались в Южной Руси и долгое время служили единственными учебными пособиями во всех школах на всем пространстве Руси. Известно, что первая «Еллино-славянская грамматика» составлена и издана в 1691 году во Львове учениками Ставропигийского братского училища; в 1596 году Зизаний Тустановский издал свою первую славянскую грамматику и краткий славянский лексикон; славянскую грамматику Мелетия Смот- рицкого, перепечатанную в Москве в 1618 году, употребляли во всей России до Ломоносова. Вслед за этими мужами выступают на поприще учебной, полемико-догматической и ученой литературы Кирилл Транк- вилион, Исаия Копинский, Симеон Полоцкий, Епифаний Славинецкий, Иоанникий Галятовский, Антоний Радивилловский, Иннокентий Гизель, Лазарь Баранович, Иоасаф Кроковский, Иоанн Максимович и Дмитрий Ростовский. Все эти деятели — южнороссы и получили образование в юго-западных училищах и в Киево-могилянской колегии. Некоторым
143


из них, именно Епифанию Славинецкому, а в особенности Симеону Полоцкому, принадлежит честь занесения новых идей в Москву; туда киевские ученые проникают в половине XVII века, и там, образуя около себя кружок из просвещеннейшей части русского высшего общества, тем самым полагают первое основание реформе Петра Великого. Деятельность южнорусских ученых в Москве была очень видна. Епифа- ний Славинецкий был назначен патриархом Никоном справщиком, то есть корректором церковных книг, а Симеон Полоцкий был воспитателем царевича Феодора Алексеевича и влиятельнейшим человеком во всей Руси. По старанию Симеона Полоцкого возникло в Москве славяно-греко-латинское училище, а вскоре после того была учреждена и греко-латинская академия. Драматические произведения Симеона Полоцкого и Димитрия Ростовского положили основание русскому театру.
Явившись первыми учителями западной образованности на северо-востоке Руси, южнорусские ученые выступили открыто, и даже с церковного амвона, в защиту прав науки и образования. Гениальный Петр нашел помощников в деле преобразования Руси в лице киевских ученых. Конечно, и в Московской Руси не было уже недостатка в людях просвещенных, но на стороне киевских ученых было то преимущество, что они умели на практике применить свои знания. По этому мы видим южнорусских ученых во главе церковного управления и просвещения в Северной Руси: Стефан Яворский был местоблюстителем патриаршего престола; Гавриил Бужинский стоял во главе русского книгопечатания и школьного образования и получил от Петра I титул: «протектора школ» и «типографий»; Феофилакт Лопатинский состоял ректором Московской академии, а затем был посвящен в тверские епископы; Дмитрий Туптало был митрополитом Ростовским и Ярославским; наконец наверху всех духовных и светских почестей явился знаменитейший и разумнейший из сподвижников и советников Петровых, Феофан Прокопович, киевский уроженец, автор знаменитого «Духовного регламента» и множества сочинений богословского и исторического содержания. По его указанию переводились на русский язык классические и иностранные произведения, и по его совету Петр великий основал в Петербурге Академию наук.
Не нужно доказывать, как отразилось влияние южнорусских уче: ных на тогдашней русской литературе и ее языке. Киевские ученые были вместе и русскими писателями и, таким образом, элемент южно- русского языка сделался преобладающим в русской литературе. На основании сочинений киевских ученых и выработанного ими книжного языка продолжали Кантемир, Татищев, Тредьяковский и гениальный Ломоносов развитие русской литературы и русского языка.
Д-р О.Огоновский в своей «Истории литературы рускои» признает это, хотя и косвенно, говоря: «А когда в наше время московским панславистам вздумалось навязывать всем славянам российский язык как литературный, то он обогащен был (збогачено его) особливо лекси- кальным аппаратом языка русско-украинского». Это, однако, не помешало д-ру О.Огоновскому вывести заключение, что существуют две русские народности, малорусская и великорусская78. Ему самому это заключение показалось странным, поэтому он старался его оправдать следующим еще более странным аргументом: «На первый взгляд кажется удивительным (дивовижнымъ), что есть две русские народности;
144


но ведь наш народ не виноват тому, что цари московские перенесли имя «Русь» на свою державу и что наша родина (батьковщина) лишилась своего собственного имени. В настоящее время слово «Украина» заступает у наших патриотов утрату своего имени, потому, что термин «Малая Русь» не находит приверженцев из-за того, что ставит нашу Русь в какую-то зависимость от великой Руси». Удивительная логика у гг. ук- раинофилов! Потому, что «российский» язык обогащен языком «русско-украинским» — последний совершенно отдельный от первого и самостоятельный; потому, что «цари московские» перенесли имя «Русь» на свою державу (это неправда, так как имя «Русь» употреблялось в Северной Руси гораздо ранее «московских царей», а название «Малая Россия» употреблялось еще в первой половине XIV века, также раньше «московских царей»), то оказалась необходимость выдумать для «обворованной» Южной Руси название «Украина»! Как будто можно украсть кому-либо, а тем больше народу, имя и как будто географическое название одной части Южной Руси, «Украина», может заменить название «Малая Русь», под которым понимается Волынь, Подолье и Украина. И странно и печально, что украинофилы во имя утопии отрекаются от своего исторического названия и как безродные найды (найденыши) принимают имя, выдуманное для них польским эмиссарием Стахурс- ким-Свенцицким!
Но и в новейшем периоде русской литературы и русского образования и науки занимают южнороссы почетное место. Обогащая русскую литературу своими произведениями, они вносили и вносят до сих пор в общерусскую языковую сокровищницу элементы южнорусского наречия. Перечислим по хронологическому порядку имена тех южно- россов, которых сочинения обогатили общерусскую литературу новейшего времени: в области изящной литературы занимают видное место сочинения И.Ф. Богдановича, Ю.А. Нелединского-Мелецкого, А.Н. Нахимова, Н.И. Гнедича, Н.И. Хмельницкого, М.В. Милонова, С.Е. Раича, В.И. Туманского, Ф.А. Туманского, А.И. Подолинского, Н.И. Прокоповича, И.П. Клюшникова, Е.П.Гребёнки, Н.Ф. Щербины, П.М. Ковалевского, И.С. Никитина, В.В. Крестовского, Г.П. Данилевского, Н.В. Гоголя, а из живущих: Д.Мордовцева, В.Короленко, Г.Мачтета, И.Н. Потапенко, В.И. Немировича-Данченко и многие другие. И Т.Г. Шевченко написал несколько повестей на литературном русском языке, а повесть автора «Энеиды», И.П. Котляревского, которого украинофилы насилу возводят в родоначальники украинофильства, «Пан Халявский», есть один из лучших юмористических рассказов в общерусской литературе.
И в ученой литературе занимают южнороссы такое же почетное место, как и в изящной. Для истории народной словесности особенно заслужились: Калайдович, М.Максимович, Срезневский, В.Терещенко, Бодянский, Костомаров и А.В. Никитенко. В области изучения особенностей церковнославянского языка трудились, рядом с великороссом Востоковым, южнороссы: Бодянский и В.И. Григорович. Из числа ученых трудов особенно выдается большое сочинение Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» — труд, равного которому нет ни в одной из европейских литератур. Сочинение описательные имеют выдающихся представителей в малороссах П.А. Кулише, Афанасьеве-Чужбинском и В.И. Немировиче-Данченко. Изучение русской истории многим обязано малороссам: Голубинскому, Н.И. Костомарову, Кулишу, Эварницко- му15, В.Б. Антоновичу, М.О. Кояловичу (он собственно белоросс), Пта- 10 Заказ 247


шицкому, Городецкому, Петрову, Малышевскому, Дашкевичу и нашему земляку Я.Ф. Головацкому. Среди писателей, посвятивших свой труд и знания изучению славянства, находим, между прочим, угроросса Ю.Ве- нелина и малороссов И.И. Срезневского, В.И. Григоровича, Бодянского, А.С. Будиловича и Т.Д. Флоринского. В изучении русского языка и его наречий особенно заслужились малороссы: И.И Срезневский, Тиманов- ский, Житецкий, А.А. Потебня и А.И. Соболевский. Наконец и в области философских наук заняли не последнее место малороссы: О.Новицкий, Михневич, Гогоцкий16, Н.Я. Данилевский, Ф.А. Голубинский17, П.Д. Юркевич18 и П.Линицкий7919.
Мы привели имена только самых выдающихся малороссов или южнороссов, принимавших и принимающих участие в развитии общерусской литературы и культуры. Эти имена свидетельствуют, что величавое здание общерусской литературы, науки и культуры, которого свежесть красок и величие образа приводят в удивление и восхищение устаревший и обессилевший Запад, воздвигнуто общими силами великороссов и малороссов и что общерусский язык составляет законное и неотъемлемое достояние в равной мере великороссов и малороссов, ибо он, как и русская литература, созданы на общих им основаниях и представляют плод вековых усилий и труда всего русского народа.
Уже П.А. Кулиш в Эпилоге к «Черной Раде» (Русская Беседа. Т. III. Москва. 1857) говорит: «Когда Южная Русь, или, как обыкновенно ее называют, Малороссия, присоединилась к Северной или Великой России, умственная жизнь на Севере тотчас оживилась притоком новых сил с Юга, и потом Южная Русь постоянно уже принимала самое деятельное участие в развитии севернорусской литературы. Известно каждому, сколько малороссийских имен записано в старых летописях русской словесности. Люди, носившие эти имена, явились на север с собственным языком, каков бы он ни был, — чистый южнорусский, или, как утверждают некоторые, полупольский, живой народный, или черствый академический, — и ввели этот язык в тогдашнюю русскую словесность как речь образованную, освоенную с общеевропейскою наукою и способную выражать ученые и отвлеченные понятия. Природные москвичи оставили язык своих разрядных книг и грамот для этой речи, и в российском государстве, мимо народного северно- и народного южнорусского языков, образовался язык, составляющий между ними средину и равно понятный обоим русским племенам».
Приведенные слова бывшего «атамана» и «патриарха» украинофи- лов должны иметь всегда в памяти все малороссы, у которых зарождается сомнение относительно единства русского литературного языка. А.Пыпин в своей критике «История литературы рускои» О.Огоновско- го («Вестник Европы», сентябрь 1890) категорически говорит:
«Наблюдая ход старой русской письменности от древнейших времен до самого XVIII века, мы находим непрерывавшуюся нить развития, составившую цельное историческое предание. В древнем периоде, до татар и до политического раздробления Руси, не было никакой специально южнорусской литературы; была общая литература русского или русско-славянского письменного языка, распространявшаяся одинаково по всем областям тогдашнего русского племени. До той поры филологи только с некоторым усилием отыскивают в памятниках следы местных наречий, во всяком случае столь незначительные, что строить на них какую-либо отдельную литературу нет никакой возможности».
146


Так как украинофилы совершенно серьезно сравнивают отдельность малорусского языка и литературы от великорусского с отдельностью шведского языка от немецкого или французского от испанского и итальянского, что выразил также доктор О.Огоновский в своей «Истории литературы рускои», — то А.Пыпин справедливо замечет: «Французы, итальянцы и испанцы никогда не были одним народом, никогда не составляли одного государства с одною общей литературой, а напротив, с самого первого появления в истории были народами отдельными политически и этнографически, — между тем, что бы ни думал г. Ооновский и его сторонники, Южная и Северная Русь составляли некогда одно племя и одно государство и имели один литературный язык. Литература сильная, независимая, способная к самобытному развитию, создается не там только, где есть особый язык и особое племя, но где, кроме того, есть особый, исторически проявившийся тип культурной жизни и государственного союза. Этого последнего и недостает южнорусской народности. Некогда она жила в общем русском государственном и культурном союзе; потом, отделенная от этого союза внешними обстоятельствами, она сама разбилась на части: одна попала (еще с половины XIV века) под непосредственную польскую власть и польскую куль- туру, причем уже вскоре потеряла свои высшие классы (они приняли польскую народность), так что русской оставалась только низшая масса бесправного народа; другая часть попала под власть литовскую, а затем вместе с литовским княжеством подчинена была той же Польше, причем опять высший класс почти поголовно сделался польским и русской оставалась лишь народная масса. Притом в обеих частях племени потерпело и начало религиозное, всегда столь сильное в народной жизни: православие для значительной части народа сменено было унией, которая не принадлежит к исконным началам русской народности и которая до сих пор господствует в Галицкой Руси. Просвещение литературное, некогда общее для всей Руси и выросшее на церковнославянской почве, стало подпадать влиянию польскому — до какой степени, это, вероятно, очень хорошо знает г. Огоновский». Это польское влияние не только литературное, но, как мы видели выше, и политическое, и составляет единственное условие для самостоятельности мало- русской литературы и для отдельности малорусского народа.
Доктор Н.Антоневич в своей брошюре «Галицко-русская политика» (Львов. 1891) передает содержание разговора, происходившего в Вене в июле 1863 года в обществе, в котором находилось несколько австрийских русских: А.И. Добрянский, Маркелл Лавровский (ныне директор одной из гимназий в Москве), тогдашний редактор «Страхопуда» И.Н. Ливчак20, доктор Н.Антоневич21 и другие русские ученые: Н.И. Костомаров, А.А. Потебня и доктор Щербаков. Говорили об известном заявлении, сделанном графу Стадиону в 1848 году галичанами, которое Костомаров так оценил: «По моему мнению, ваши в 1848 году сделали Стадиону заявление не столь неполитическое, как больше не совсем верное. Говорить, что малороссы и великороссы разные народы, слишком смело. Есть разницы в произношении, однако это еще недостаточно, чтоб вывести заключение о двух разных народах; а говорить о двух русских языках — это вздор»80. А.А. Потебня категорически заявил, что «нет этнографа и филолога, который был бы в состоянии потянуть границу между мало- и великорусским населением; они до того взаимно сливаются, что трудно решить, кто из малорусского, а кто из 10*


великорусского пограничного села». На возражение одного из галичан, украинофила, великоросс доктор Щербаков с сердцем заметил: «Странно и очень странно: нас учили, что настоящий литературный язык не во всем сходный с нашим выговором, что он южнорусский и состоит языком киевской академии, а тут малороссы не признаются к нему!»
Мы видели выше, что украинофильство, как всякое тенденциозное произведение, уже в самой своей основе носит ложь и элементы разложения, вследствие чего его последователи перескакивают от одной программы к другой и, не могучи ни при одной из них остаться, распадаются на фракции и группы, взаимно друг друга ненавидящие и побо- ривающие. Мы видели, что украинофильство, сознавая свое бессилие даже в одной Австрии бороться с национально-историческим направлением развития галицких и буковинских малороссов, призвало на помощь польских политиков, которые, под видом любви и сострадания к малороссами, желают их втянуть в дело столь им чуждое и враждебное, сколь оно чуждо и враждебно всему русскому народу — и создать весьма существенное затруднение в культурно-историческом развитии малорусской, а по крайней мере галицко-русской и буковинско- русской ветвей русского народа81. Мы видели примеры братоубийственной борьбы, ведомой в Галичине украинофилами против русской партии, искренно верящей в необходимость для русского населения Австрии культивироваться и развиваться без разрыва связи с традиционными устоями, на основаниях, указанных ему историей, и убежденной, что только на культурно-исторической почве лежат пути для духовного сближения веками отчужденной Червонной Руси с великим русским миром и для развития и возвышения нашего теснейшего отечества. Мы видим, как во имя национального сепаратизма и в школе и в церкви Галичины и Буковины уничтожают следы, указывающие связь Червонной Руси с остальным русским миром и как, наконец, стараются даже историческое имя нашей родины заменить другим, отвечающим стремлениям сепаратизма82. Мы наконец видим, что украинофильство, заставив своих последователей отрицать единство русского народа и искать помощи у польских политиков и правительства, тем самым понизило национальное самосознание, а между тем каждый мало-мальски образованный человек поймет, что с понижением национального самосознания, естественно, иссякает и национальное творчество. Благодаря понижению национального самосознания, у нас вместо здорового, естественного развития национальных основ, способных улучшить условия человеческой жизни, в деятельность народа внесен раздор не только партийных, но и частных желаний и аппетитов. Национальная жизнь мельчает и поглощается напряженною борьбой за преобладание партий и личными счетами. Отсутствие патриотизма является неизбежным признаком такого национального упадка.
В чем же лежит задача русской партии в русских землях, принадлежащих Австрии? В старании не только защитить русское население перед тлетворным влиянием полонизма и латинства и убийственного для национальности и веры западного социализма, но и путем просвещения самой себя и народа в духе и направлении, указанном историей, развивать наши национальные силы. Так как на пути своих стремлений русская партия встречается с украинофильством, то, естественно, она принуждена и ему противодействовать. Однако она противодействует украинофильству не путем накликания на него
148


жандармов и всей рати польских политиков, как это часть политических украинофилов делает относительно русской партии, но указанием на те органические связи, которые Червонную Русь соединяют в языковом и этнографическом отношении с русским народом в одни национальный органиазм и доказывают несбыточность'украинофиль- ской утопии.
За это польские политики и украинофилы вроде г. Маковея называют нас «ренегатами». За этот эпитет мы находим, однако, достойное удовлетворение и возмездие в том, что русское простонародье, миллионная масса крестьянства, льнет к русской партии. Здравый национальный инстинкт простолюдина, проведший наш народ чрез все козни польского господства, берет верх над утопическими измышлениями украинофилов. «Мы не хочем знати ниеких партий!» — заявляет галицко- русский крестьянин на всех народных собраниях и тем самым осуждает украинофильство, теоретически исключающее русскую партию из народной семьи. — говорим теоритечески, так как в действительности украинофилы, исключая правительственно-польских, на услугах которых стоят жандармы, поляки и жиды, без содействия русской партии не в состоянии предпринять никакой общенародной акции. Галицкое и буковинское русское простонародье не обладает, пожалуй, полемическою ловкостью, чтоб спорить с интеллигентными украинофилами, но украинофильство встречает в нем искреннего и ярого противника. В частных разговорах с пишущим эти строки украинофилы неоднократно выражали жаль, что мужики от природы «москвофилы» и что они охотнее читают книжечки русского Общества им. М.Качковского, чем украинофильской «Просвиты». Русское простонародне Галичины и Буковины на самом деле представляет собою массу стихийных «моск- вофилов», а этот факт свидетельствует, как шатки основания украино- фильства и как несправедливы и бессмысленны обвинения украинофилов по адресу русской партии, то есть сознательных «москвофилов», в отступничестве от народа. Интеллигенция или образованное общество везде более или менее отдалилось от простонародья. Это приносит с собою высшая культура, другой образ занятия и городская жизнь. Ближе всего к галицко-русскому и буковинско-русскому простонародью стоит, бесспорно, русская, или так называемая «москвофильская» партия. Причины этого ясны. Первая из них та, что в то время, как образованные члены русской партии сознательные «москвофилы», — конечно, в смысле национальном и культурном, не политическом, — простонародье проникнуто стихийным «москвофильством» как результатом племенного родства, исторических преданий и чаяний будущего. Вторая причина — сознательный идеал русской партии: вера и народность, которые бессознательно выполняют также духовную жизнь простонародья и составляют, так сказать, душу и дух народа. Украинофильские группы не имеют этого общего с простонародьем; «народовцы» и «но- вокурсники» лишены того, что называется «москвофильством», социалисты же, кроме этого, отвергают и веру.
Если бы в Галичине и Буковине ныне были введены русские народные школы, русские гимназии и университеты83, то не прошло бы десятка лет, и население этих русских областей, наследия св. Владимира, отличалось бы от населения Малороссии только в экономическом отношении, то есть бедностью, между тем как оно уже ныне, может быть, превосходит и малорусское и великорусское простонародье в
149


России в развитии национального сознания, в патриотизме и в глубокой привязанности к русскому обряду и к русской церкви84.
Русская партия в Галичине и Буковине решительно не противна малорусской, специально же галицко-русской литературе. Мы видим, что последняя имеет очень важную задачу просвещать галицко-рус- ское и буковинско-русское население и поддерживать его национальную жизнь. Мы признаем право на существование малорусской литературы и желаем ей развития, так как областные наречия русского языка представляют живой и неистощимый источник для обогащения общерусской литературной речи, ибо каждое малорусское слово имеет право войти в сокровищницу русского языка. Но мы не можем и не смеем отказаться от помощи, какую для малороссов в Австрии могут дать и действительно дают русская литература и русская наука, представляющие национальное и культурное выражение всего русского народа. Нам, как справедливо сказал А.Пыпин («Вестник Европы». 1890), «следует не уединяться в узкие пределы племенной особенности, которая в подобных формах представляется только провинциализмом, а вступить в тесный союз с самой крупной литературой славянских племен и южнорусскому народу наиболее близкой, литературой русского народа». Знакомство с русской литературной речью и русской литературой не помешает нам, малороссам, любить наш народ и нашу родину, напротив, доставит нам богатую духовную пищу и поддержит нас культурной силой в борьбе за права нашего народа, за его существование и развитие. Усвоение общерусских народных идеалов нимало не мешает сохранению местного внешнего облика и обычаев областной, галицко- русской и буковинско-русской жизни, как общенемецкий литературный язык и общегерманские идеалы не мешают существованию задушевной южногерманской бытовой поэзии и множества областных немецких говоров. Мы не смеем забывать, что в сознании нашего единства с русским народом мы почерпываем нравственную силу, которая охраняет нас от соблазнов и искушений, угрожающих нам обезличением. Умудренные долгими веками тяжелого, горького опыта, просветленные лучами правды, бьющей из русской истории, мы не имеем ни малейшей причины принимать утопические учения украинофильских оракулов, изобличенных уже в неправде выдающимися представителями русской мысли и науки, но еще сохраняющих у нас свое тлетворное обаяние, поддерживаемое лукаво отвечными противниками русского народа. Мы и будем крепко стоять за свои убеждения и верования, как за наследие предков, и не перестанем делиться этим наследием с всеми нашими земляками и внедрять его окрест себя, ибо, как сказал П.А. Кулиш: «половинити себе никому не допустимо».
Примечания
1. 	Замечательно, что как ныне Д.Л. Мордовцев, так в 1867 г. П.А. Кулиш, апостол украинофильства, в тех же «Санкт-Петербургских ведомостях» (№№ 260 и 251 в статье «Письмо к редактору «Санкт-Петербургских Ведомостей» о гг. Каткове и Аксакове») затронул вопрос о малорусском сепаратизме, а то в ответ «Московским ведомостям» и «Москве», которые русскую партию в Галичине взяли в защиту перед нападками на нее, появившимися в петербургской «Основе». Это, однако, не помешало тому же П.А. Кулишу тридцать лет позже торжественно отречься от украинофильства и своих галицких птенцев называть «розбишаками», «недолюдками лихими», «каликами кривомовими»,
150


«письменниками сьлипими и пустословими» и т.д. («Дзьвин», Женева. 1893). — Прим, автора.
2. Редакция «С.-Петербурских ведомостей» сочла ответным сделать от себя к письму г. Маковея следующее примечание: «Печатаем это чрезвычайно характерное письмо (одного видного галицкого публициста) во всей его резкой откровенной форме, потому что относительно галичан и Галиции, относительно степени тамошних симпатий к России многие у нас судят на основании иллюзий, навеваемых выходцами из этого старорусского края. Самообман же в такой области всегда печален». — Галицким читателям, у которых, наверно, вызвет недоумение то обстоятельство, что письмо г. Маковея, явно враждебное русской мысли и единству русского народа, редакция русской газеты не только напечатала без оговорок, но еще снабдила от себя приведенным примечанием, мы должны пояснить значение «Санкт-Петербургских ведомостей». В 1895 году мы имели случайность читать письмо редактора-издателя «Санкт- Петербургских ведомостей» князя Э.Э. Ухтомского к одному из галицко-рус- ских публицистов, живущему в Вене. Князь Ухтомский предлагал ему место корреспондента и писал, что будет вести «Санкт-Петербургские ведомости» в «духе Аксакова и Каткова». Не знаем почему, но дух «Санкт-Петербургских ведомостей» так далек от духа Аксакова и Каткова, «велико отстоят востоцы от запад». «Санкт-Петербургские ведомости» — газета, по-видимому, либеральная. У русских закордонных публицистов, за малыми исключениями, заметна какая-то неохота, если не другая причина, к более подробному изучению западнославянских земель и Червонной Руси с Угорской Русью и Буковиной. Особенно это заметно у так называемых «либералов», которые или относятся к западнославянским землям и зарубежной Руси совсем отрицательно или повторяют о них взгляды польскях, немецких, мадьярских, французских и др. газет. Из этого выходит, что — как уже заметил М.Драгоманов в книжке «Историческая Польша и великорусская демократия» (Женева, 1881) — «русские, когда говорят о западных славянах, то рассуждают о чехах, как немцы, о хорватах, как мадьяры, о болгарах, как греки, и даже, как турки». «Сытый голодного не донимает». Кроме этого, в русских либеральных газетах видно, что там пишут поляки, армяне, немцы, жиды, но русских не видно. Это вообще, а что касается «Санкт-Петербурсгких ведомостей», то мы не раз с удивлением встречали в этой газете статьи, в которых поляки, и то сторонники воссоздания «ягеллонской Польши», особенно во время эры «примирения», и армяне, сторонники армянского сепаратизма, «ничтоже сумняшеся» выражали свои сепаратистские стремления. Не удивительно поэтому, что и г. Маковей нашел там место для своего письма. К подобного рода органам русской закордонной печати как нельзя лучше подходят слова Чернышевского о «наивности заблуждения, что одного патриотического чувства без политического образования и такта достаточно для того, чтобы стать полезными для народа предводителями»; этого так мало, как мало любви к человеку, чтобы лечить его, не зная медицины. — Прим, автора.
3. Слово «русин» употребляется в Галичине и Буковине. Уже в ближайшей к нам Волыни и на Подолье оно неизвестно, и там русский народ называет себя просто православным, в отличие от поляков, католиков. Однако слово «русин» не составляет галицко-буковинской особенности; напротив, есть доказательства, что оно употребляется в таком же значении и на далеком севере, далеко за Петербургом, именно в окрестностях Ладожского озера. В фельетоне № 161 «Московских ведомостей» за 1894 г., под заглавием «Письма с севера», автору г. Югорский, посетивший уездный городок Сер- макс, расположенный при впадении Свири в Ладожское озеро, записал сле-
151


дующее: «На пристани стоит, конечно, становой урядник, мужики. Мужики смотрят на нас, а мы на них, и взаимно любуемся. У одного из них круглое, с большими скулами и доброе лицо. Н***, который только что интересовался населением в этнографическом отношении, обращается к мужику с вопросом: — Скажи, пожалуста, ты корел? — Помилуйте, — отвечает тот, осклабляясь умиленно во всю бороду, — какой я корел, я здешнего уезда. Но Н*** не унимается в своей этнографической любознательности. — Ты, верно, не знаешь, что ты корел, у тебя совсем корельская физиономия. — Какой, батюшка, я корел, возмущается мужик, — корелы, народ отчайный. — Кто же ты такой? — Я здешний... русин».
4. С Маркианом Семеновичем Шашкевичем сыграли галицкие сепаратисты еще иного рода комедию. Возведши его в родоначальники галицкого украинофильства, сепаратисты постановили отпраздновать торжественно в 1893 г. 50-летнюю годовщину его смерти, перенести из деревни Новоселок, где он умер, его тленные останки во Львов и напечатать его портрет. За портретом искали долго и, наконец, нашли и напечатали. Но когда портрет появился, то крылошане Михаил Малиновский и А.С. Петрушевич, знавшие лично М.Шаш- кевича, решительно заявили, что портрет — подложный. — Прим. авт.
5. На пошлую выходку г. Маковея в деле поездок галичан в Россию, «с целью выклянчить денежную помощь ради народных, будто бы, интересов» и в деле миллиона рублей, пожертвованного русскими капиталистами на спасение галицко-русских институций и крестьян, которым угрожало полное разорение вследствие банкротства «Общего рознично-кредитного заведения», возражать не станем, так как тенденция этой выходки слишком ясна, чтобы на нее отвечать добрым словом. — Прим. авт.
6. См. «Литературный сборник галицко-русской Матицы» за 1885 г.
7. «Галичо-руский вестник», выходивший в 1849 году.
8. Bericht der galizischen Landesstelle an die hnchste Hofkanzlei, 13. Dezember 1816, Z, 24.783, где сказано: Es кцппе fbr eine aufgek^rte, liberale und gerechte Regierung, wie die nsterreichische, keine politischen Grbnde geben, welche in Galizien den Unterricht im polnischen Lesen und Schreiben widerrathen sollten. Sie кцппе Partheien-Geist weder wbnschen noch bezwecken, und wenn ja auch Rbcksichten der Politik erv^agen werden sollten, dbrfte es sicher minder nithlich sein, statt der polnischen die ruthenische Sprache zu verbreiten, nachdem solche nur eine Abartung der russischen ist. (См.: И.Е. Левицкий. «Ответ д-ру Ом. Огновскому». Львов. 1888).
9. Этот факт невольно приводит в память изречение поэта: «Вам не прощается Россия, России не прощают вас».
10. Вот имена членов комиссии, достойные вечной памяти: епископ Спиридон, крылошанин Михаил Куземский, священник Михаил Малиновский, профессор университета Яков Головацкий, учителя гимназии Амвросий Яновский и Фома Полянский и священник Иосиф Лозинский.
11. Spiridion dr. Litwinowiez, Bischof und Apost. Administrator. Vom gr. kath. Metropolitan-Ordinariate, Lemberg am 25, Navember 1858. К оговоривае- мому вопросу относится и следующее свидетельство: Д.Зубрицкий писал М.П. Погодину (См.: «Письма к М.П. Погодину из славянских земель». Москва. 1880. Вып. III. С. 588); «Я писал («Историю галицкого русского княжества») сколько сумел на чисто русском языке, а этот язык подозревают у нас как симпатизирование с Московщиной. Самый тихий и смиренный журналец «Галицкая Зоря» получил увещание, чтоб он не осмеливался употреблять московских слов под опасением запрещения. Однажды написал редактор в одной статье русскими буквами слова «крешчендо декрешчендо»; цензура их
152


перечеркнула как московскую уродливость; на силу только успел бедный редактор доказать, что это не московские, а итальянские музыкальные слова.
12. Депутат венского парламента д-р Ф.Окуневский привел в своей речи 4 нового стиля мая сего года несколько таких курьезных докладов. См. «Галичанин» № 97 за 1898 г.
13. Очень верно представлены тогдашние украинофилы в статье Narodowcy и radykali ruscy («Kurjer lwowski» № 816 и т.д. за 1891 г.): «Самостоятельная Украина, казаки-запорожцы — идеал рыцарства, а поляки и великороссы — угнетатели Украины — это был исторический скелет их воззрений; философский скелет можно определить также несколькими словами: противная судьба, или что Господь Бог управляет жизнью как человека, так и народов; слезы — единственное средство для борьбы с судьбою, а проклятие — оружие слабых против насилия. Впрочем, молодые люди даже не пробовали составить себе каких бы то ни было ясных понятий. Буйная фантазия, мечты, тонущие в блестящих видах Украины, степей и яров, в широких, но неосязаемых представлениях о казацкой свободе и славе, о блестящем прошлом, о борьбах за волю и т.п. закрывали перед ними действительный мир. А когда юношеское рвение толкало их от слов к делам, то эти дела оказывались совсем похожими на их понятия. Они изобрели так называемое «козацкое платье», то есть, собственно говоря, никогда не видев настоящих казаков, копировали ливрею панских лакеев, издавна наряжаемых казаками, и поневольно приняли этот признак шляхетского разгула за «национальное русское платье». От воображаемых казаков они переняли задорные мины, нередко грубое поведение, а очень часто также питье водки. Мода «казакования», возникшая во Львове, распространилась эпидемически по всей Галичине... По провинциальным городам завязывались «громады» гимназической молодежи, кажется, по образцу «громад», существовавших на Украине перед восстанием 1863 г. и бывших отчасти приготовлением к нему. Впрочем, русские гимназические «громады» были совсем безобидными обществами, подобно тому, как и существовавшая во Львове «центральная громада». Это не были даже кружки для взаимного образования; собирались тут и там, читали стихотворения Шевченко, мечтали об Украине и нарекали в общих выражениях на «врогов» и «тиранов», под которыми подразумевали всех, от ляха и «москаля», до учителя, который вчера поставил «двойку» размечтавшемуся декламатору. Приобретение «казацкого платья» было целью мечтаний не одного из тех юношей. Давнишние схватки учеников с жидами заступила «борьба» с «кацапами», то есть с русскими старшей генерации, которые придерживались старых святоюрских воззрений, употребляли в письме церковщину и старое правописание и относились скептически к украинофильским мечтам».
14. Роль Стахурского-Свеницкого представил автор статьи: «Narodowcy и radykali ruscy» (см. выше) в следующем виде: «Оставив Украину после восстания 1863 г., он нашел прибежище в Галичине и получил место учителя в академической гимназии. Писатель не последнего таланта, хороший знаток малорусского языка и его литературы, человек прогрессивный, энергический и деятельный, он был, кажется, первый из поляков, который обратил внимание галицких поляков на необходимость более близкого знакомства с русинами в их внутренней и умственной жизни, на необходимость братского к ним отношения, на важность хороших отношений с русинами для всего будущего обоих народов. Распространению этой мысли был посвящен журнал «S і о 1 о» (poswiecony rzeczom ludowym ukrainsko ruskim). Одновременно он действовал также между русинами, раздувая, особенно среди молодежи, любовь к Украине, к ее прошлому и к языку ее народа».
153


15. См. Die ruthenische Schrift- und Sprachfrage in Galizien. Lemberg.
1861.
16. Замечательно, что название «русско-украинский народ», употребляемое ныне украинофилами, выдумано редактором «Siol»-a, польским революционером Стахурским-Свенцицким. — Прим, автора.
17. Кулиш написал в этом деле два письма учителю в Тернополе О.Пар- тицкому и редактору «Слова» В.А. Дедицкому. Письмо к О.Партицкому гласит (См. «Правда» № 9 за 1867 г.): «Завитую, що коли Ляхи печатати-муть моею правописию на ознаку нашего розмиру з великою Руссию, коли наша фонетнчня правопись виставляти-метця не яко пидмога народови до просвити, а яко знамено нашои руськои розни, то я, писавши по своему, по вкраинськи, печатати-му этимологичною старосвицькою ортографиею. Себе то — мы соби дома живемо, розмавляемо и писень спиваемо не однакова, а коли до чого дийдетця, то половинити себе никому не попустимо. Половинила нас лиха доля довго, и всловувались ми до одностайности руськои кривавим робом и вже теперь шкода лядського заходу нас розлучати». В письме к В.А. Дедицкому Кулиш прямо заявляет: «Видя это знамя (кулишевку) в неприятельских руках, я первый на него ударю и отрекусь от своего правописания во имя русского единства». (См. «Боян» № 10 от 8 июня 1867).
18. В «Беседе» № 23 за 1891 г. напечатано письмо одного из издателей журнала «Русь». В этом письме рассказана история возникновения этого журнала. Автор подробно рассказывает, как он совещался с своими товарищами, откуда получить деньги на издание «Руси», как они постановили затребовать от правительства пособие, как обратились к шефу «печатного бюра», комисару Коса и как последний обнадежил их. Все это, конечно, происходило в глубокой тайне. Чтоб, однако, не выдать себя перед галицко-русской публикою, основатели «Руси», — известно, «хитрые малороссы», — составили следующий план: «По одержанию грошей субвенцийних мав один з нас поихати до Варшави, Вильна, Петербурга, Киева и там повиддавати визити усим поважнийшим Ук- раинцям и громадам тамошним, — описля же, повернувши з мандривки той, розголосити ми мали повсюди, що з Украйни привезли ми таки а таки гроши, зложени тамошними народовцями на засноване политичного органа украино- фильского у Львови». Журнал «Русь» издавали Кость Горбаль и Федор Заре- вич, в упомянутых же совещаниях принимали участие К. Климкович и Лукашевич. — Прим. авт.
19. Доктор О.Огоновский был професором «руского языка и литерату- ' ры» в Львовском университете. Несколько лет тому назад состоялся обед в честь доктора Евсевия Черкавского по случаю избрания его в ректоры университета. Мы знаем, какую гнусную роль сыграл доктор Черкавский во время покушения графа Голуховского на русскую азбуку в 1859 г. Доктор Черкавский, впрочем, позже открыто перешел в польский лагерь и до глубины души ненавидел все русское. Тем не менее доктор О.Огоновский, как передал «Dziennik Polski», на упомянутом обеде произнес речь, в которой не стыдился сказать: ze jesli oddaje sue studyom prawdziwego rodzimego ruskiego jezyka и jesli ten kierunek zostal jedynie przyjety w pracach istotnie naukowych z dziedziny ruskiej filologii, — wbrew wiadomym usilowaniom kierunka calkiem innego (to есть вопреки усилием русской партии) — to jest dzielem czcigodnego iubilata (Е.Черкавского), gdyz od niego to wlasnie mozna bylo w swoim czasie odnosne wskazowki otrzymac. Таким образозм, изменник русского народа и враг его давал указание относительно студий по русской филологии!
20. См. брошюру В.Дидошака: «Руско-народна институцие «Народный Дом во Львове». Львов. 1885. Накладом Михаила Ткаченка.
154


21. Происхождение этого «соглашения» следующее: центральное правительство поручило графу Бадени удовлетворить требование русского населения Галичины, и то по настоянию Министерства иностранных дел. В то время именно отношения между Австрией и Россией были довольно натянуты, и австрийское правительство старалось задобрить русское население. Граф К.Ба- дени действовал, однако, больше в интересах польской партии, и потому «соглашение» принесло разве ту одну пользу, что разъединило галицко-русскую интеллигенцию и приковало часть украинофилов, а именно группу г. Барвинс- кого, к правительственно-польской партии. —Прим. авт.
22. Вот две существенные точки этой программы: 1) Мы, русины, народ самостоятельный, отдельный от польского и российского и на этом основании желаем развивать свою народность и свой язык; 2) Мы держимся верно греко-католической веры и обряда.
23. Интересно, что тогда появлялись в украинофильских изданиях статьи, в которых авторы ликовали по поводу провозглашения «новоэрской» программы и заявляли: «Аж теперь мы знаем, хто мы е!» Это случилось в 1890 г., значит, украинофилы до 1890 г. не знали «кто они», а между тем г. Маковей утверждает, что малорусский вопрос поставлен ясно Котляревским еще в 1798 г. — Прим. авт.
24. Не желая относительных лиц выставлять на неприятности, фамилии их не приводим. —Прим. авт.
25. О польском языке мемориал благоразумно не упоминает, не желая его включать в категорию «чуждых» галицко-русскому населению языков, хотя в Галичине всякому известно, что не только образованные русские галичане, но даже поляки, знающие галицко-русское наречие, принимают общерусский язык и читают русские книги, произнося слова на малорусский лад. — Прим, авт.
26. Те же самые причины приводил граф Голуховский в 1859 г. в пользу замены русских букв латинскими. — Прим. авт.
27. Основанное стараниями и на деньги украинофилов из России. — Прим. авт.
28. Для незнающих, что такое фонетика и в какой степени она у нас отделила галицко-русское наречие от общерусского языка, поясним коротко ее суть. Правило фонетики предписывает писать слова так, как они произносятся. Укажем на последствия применения этого правила в словах, общих малороссам и великороссам. Этимологически написанные слова: вход, голова, отец, звезды, конь в фонетическом правописании будут гласить — у великороссов: фхот, галава, атец, звиозди, конь, у малороссов же: вхит, голова, витець, звизди, кинь. — Прим. авт.
29. Историк Н.М. Карамзин в знаменательной своей записке 1818 г. к императору Александру со всем своим красноречием и силою чувства вооружился против восстановления Польши, опровергал это намерение и старался доказать, что император, хотя и самодержавный, не имеет права на раздробление России. — Прим. авт.
30. Благодаря польской воспитательной системе в Галичине, до сих пор даже образованные поляки считають литовцев — поляками. — Прим. авт.
31. Это очень наглядно показалось в Галичине. Когда галицко-русское население начало организоваться в 1848 г. отдельно от польского, польские политики закричали: Niema Rusi! Jest tylko Polska и Moskwa (то есть Россия)! Признавая, таким образом, галицко-русское наречие только разновидностью польского языка, а галицких малороссов — польским народом. Ныне, однако, польские политики не только «великодушно» признают существование «Руси»,
155


но и являются покровителями малорусского сепаратизма. Конечно, как докажем ниже, они даром не расточают своего великодушия. — Примеч. авт.
32. Подобное явление замечаем ныне в Галичине относительно социалистов. Начавшееся среди польской молодежи в Галичине социалистическое движение не могло не встревожить польских политиков, так как социалистическое учение не признает народности и церкви. Но польские политики искусны в своем ремесле. Заметив опасность, они успели так ловко овладеть социальным движением, что создали «польский социализм», и ныне каждый польский социалист прежде всего мечтает о восстановлении Польши, хотя и на демократических началах. — Прим, авт.
33. Тех планов они никогда не упускали из виду. Они вязались с всеми революционерами в России, даже с великороссами, от декабристов до анархистов, убивших императора Александра II, конечно, никогда не отказываясь от принципов своих стремлений. Так, в 1824 и 1825 гг., в совещаниях декабристов с польскими революционерами, когда Муравьев и Бестужев предложили мысль о поголовной подаче голосов в вопросе о границах между Россией и Польшей, поляк Яблоновский поставил решительное требование признания нераздельности границ «исторической Польши», то есть границ 1772 г. — Прим, авт.
34. Do broni wiec, narodzie Polski, Litwy і Rusi! A teraz odzywamy sie do ciebie, narodzre moskiewski!
35. По словам К.Сушкевича, также одного из выдающихся украинофилов, Качала получил за это 6000 гульденов, которые решился передать на народное просвещение. См. «Австро-руськи спомини М.Драгоманова», Львов. 1890. С. 170. «Потом, — говорит Драгоманов, — 6000 гульденов, подаренных Качалою на просвещение в акциях какой-то железной дороги, свелись действительно на что-то недалеко от 300 гульденов».
36. Тогдашний редактор «Дела», Владимир Барвинский, предложил услуги своей партии польским политикам только после русского политического процеса во Львове, в 1882 году. См. ниже письмо В.Барвинского к издателю «Gazet-ы Narodow»-oft доктору Червинскому. —Прим. авт.
37. Цель приезда П.А. Кулиша во Львов, его переговоры с польскими политиками и т.д. представлены подробно в львовской «Беседе» за 1897 г. № 4. П.А. Кулиш, как человек в высшей степени увлекающийся, мог поверить уверениям польских политиков, что они искренно желают примирения Польши с Русью и что этому примирению мешают, с одной стороны, «москвофилы», а с другой, украинофилы-гайдамаки. П.А. Кулиш бесспорно относился сочувственно к польско-русскому примирению и поэтому и согласился стать во главе органа, имевшего служить примирительным целям. Убедившись, однако, воочию, что польские политики преследуют далеко не примирительные цели, только стремятся к подчинению Малой Руси для достижения своих исторических планов, П.А. Кулиш особенно возмутился последовавшей тогда передачей русских монастырей в Галичине в руки иезуитов — он бросил Австрию и вернулся в Россию. — Прим. авт.
38. Не ирония ли это судьбы! Потомки русских дворянских родов куют планы, как бы поработить Русь! — Примеч. авт.
39. Вследствии возникновения «новой эры» в 1890 г. вместо одного «Хутора» есть ныне три газеты: «Народна часопись», «Руслан» и «Буковина», преследующие цели Люблинской и Берестейской уний, да к тому издающиеся не за счет польских политиков, а за счет публичных фондов. Г. Маковей, однако, причисляет их к «национальным малорусским изданиям». Непонятное самодурство! — Прим. авт.
156


40. У П.А. Кулиша были с галицкими украинофилами особые, далеко не политические и не литературные счеты. П.А. Кулиш служил в половине 60-х годов в Варшаве под начальством Н.А. Милютина и князя Черкасского. В Варшаве он завел переписку с галицкими украинофилами и помогал им всячески. Однако люди, с которыми он сообщался, злоупотребляли его жертволю- бием. Об этом упоминает П.А. Кулиш в своем «Дзвоне» (Женева. 1893. С. 119): «Де яки висскоповажни Русини, листуючись из автором, ушановали его титулом патриарха, що не перебивало другим високоповажним миж ними Русинам (на одного из них, занимающего достоинство «вождя», указывают пальцем. — Прим, авт.) жакувати (брасть) в него робом казацького гайдамацтва и гроши и книги и рукописи». — Прим. авт.
41. В упомянутой статье в «Беседе», таким образом, выяснено отступление П.А. Кулиша: «Присмотревшись ближе галицким отношениям, раскусивши действительные намерения польских политиков относительно Руси и пораженный передачей русских монастырей в руки иезуитов, П.А. Кулиш прозрел и разочаровался. Он отказался от постыдной роли, оружия в чужих руках, напечатал в Вене «Vergewaltigung der Basilianer in Galizien durch Jesuiten». Вена. 1882. — Эта брошюра запрещена в Австрии и вернулся на Украину».
42. Львовская газета «Дело», орган партии «народовцев», в полемике с «Галичанином» делает следующее ценное признание (№ 165, 1898): «Если мы уже принуждены говорить о «польской интриге», какою «Галичанин» называет украинский национализм, — то, говорим откровенно: в самом ли деле нет в этом зерна правды? Мы и скажем: да, в развитии украинско-русской национальной идеи трудно.не досмотреть польского влияния». Относительная же статья окончивается следующим заявлением: «Наш национализм перестает быть этнографическим — он уже политический». — Прим. авт.
43. Историческая Польша и великорусская демократия. Женева. 1881.
С. 	478, 479.
44. Там же. С. 342.
45. Смотри подробное развитие этих мыслей в «Громаде», «Листке Громады» и в «Вольном слове», Женева.
46. Историческая Польша и великорусская демократия. С. 490.
47. Там же. С. 445.
48. Историческое развитие Интернационала. 1863. Ч. I. С. 350, 351, 360.
49. См. брошюру Генрика Шмидта: Kilka slow о kwestyi rusinskiej, 1861. Замечателен факт, что польские политики изобрели даже новый термин для «спорной» малорусской ветви, а именно слово: rusinski, для отличия от ruski, которое является и в польском языке синонимом слова rossyjski. Между тем на всем пространстве русской Галичины ни один галицкий малоросс не знает иного прилагательного для обозначения своей народности, как только слово: русский. — Прим. авт.
50. Историческая Польша и великорусская демократия. С. 354.
51. Тут кстати будет привести завещание генерала Мерошевского, составляющее образчик «валленродизма»: «Бросим мы огни и бомбы за Днепр и Дон, в самое сердце Руси; пусть разоряют, опустошают и губят Русь; возбудим споры между самым русским народом, пусть он разрывает себя собственными когтями. По мере того как он ослабнет, мы крепнем и растем».
52. Сочувствие польскому восстанию на Украине проявилось также в кружках украинофилов на левом берегу Днепра (См. биографию полтавского поэта В.С. Кулика в львовской «Правде». 1874. № 12).
53. «Dziennik Polski». 1890. № 352.
157


54. Первые в Галичине украинофилы, группировавшиеся около «Меты» и «Руси». См. главу под заглавием «Горе побежденным».
55. Польский rzad narodowy дал украинсфилам такой ответ: польский народ и народное правительство считают Русь краем, соединенным с Польшею на основании религиозной, национальной и политической равноправности. Как законный наследник Польши перед ее разделом народное правительство опирается на историческое право и считает Русь соединенною с Польшей и Литвой на принципе равноправности. Польша, Русь и Литва должны соединить свои усилия в цели освобождения от ига. См. «Dziennik Polski». 1890. № 352.
56. Это, однако, не помешало первым украинофилам держаться и дальше польской полы. Нынешние украинофилы не лучше их. После собрания «Народной рады» в 1891 г. состоялся в львовской гостинице Штадтмиллера банкет участников собрания, а на банкете был произнесен тост в честь членов «Поступовой громады». — Примеч. авт.
57. См. «Gazeta Narodowa». № 20. 1885 г.
58. Провозглашение «новоэрской» программы в 1890 г. имело, впрочем, плачевные последствия для украинофильской партии в Галичине. По поводу точки о религии из партии выделились социалисты и составили отдельную группу. Так как, однако, польские политики и не думали исполнить тех требований, какие к ним украинофилы, отчасти в интересе всего народа, ставили, то от «новой эры» отступил сам провозгласитель программы г. Ю.Романчук, а с ним громадное большинство украинофилов, которые и составляют ныне партию так называемых «народовцев». При программе, а собственно говоря на услугах польской партии, осталось всего несколько десятков человек, с гг. Александром Барвинским и А.Вахнянином во главе, в Галичине, и с г. Смаль-Стоцким, в Буковине. Эта группа, называемая «новокурсниками», играет в сейме и в парламенте роль признанных поляками представителей Руси и считается «правдивыми русинами». Как, однако, к ней относится русское население Галичины, то доказывают следущие факты: члены ее избраны в сейм и в державную думу исключительно при помощи правительства и поляков; они не решаются являться перед выборщиками без старост и жандармов; политическое общество, «Селянская рада» в Каменке Струмиловой, выслало в сем году от имени всех своих членов г. А.Барвинскому открытое письмо, в котором взывает его, «если у него есть хоть бы на маково зерно чести», — сложить мандат депутата. — Прим. авт.
59. И смешно и жалко. Русское население в Галичине стонет под все- ” возможными бедами и неурядицами и изнемогает в борьбе за свои народные и политические права, а его депутат, вместо заступиться за своих выборщиков, берется защищать иностранных подданных перед воображаемыми врагами! — Прим. авт.
60. «Przeglad». 1892. № 168.
61. См. «Вперед» № 3 и 24.
62. С этим направлением, впрочем, не согласились украинофилы в России, как это доказывает письмо М.П. Драгоманова к редактору «Kurjer-a lwowsk»-oro г. Г.Реваковичу («Kurjer lwowski». № 62, 1886), написанное по случаю 26-ой годовщины смерти Т.Г. Шевченко. «Ввиду обстоятельства, — пишет М.П. Драгоманов, — что политические отношения в России не позволяют тамошним украинцам высказать свои мысли в день Шевченко, Галицкие русины считаются обыкновенно уполномоченными всего русско-украинского народа к выставлению в тот день национально-политического и культурного знамени. Обыкновенно в роле таких уполномоченных выступают в Галичине те, которые называют себя «народовцами». С некоторого времени,
158


однако, галицкие так называемые «народовцы» начали выступать со знаменами, имеющими очень мало общего с идеями Шевченко и его украинских сторонников. В последнее же время галицкие так называемые «народовцы», отождествив в газетах и в различного рода публичных манифестациях свою политику с стремлениями униатского ультрамонтанства, порвали последнюю нить, которая могла их вязать с Шевченко и его украинскими сторонниками». Украинские сторонники Шевченко еще в 1873 г., когда некоторые из тогдашних авторитетов галицких народовцев (см. выше попытки С.Качалы. — Прим, авт.) пробовали подтянуть «политику русинов» (австрийских и российских) под знамя тогдашней австрийско-могнатско-клерикальной партии, — прямо заявили, что имеют очень мало симпатий к такому псевдонародовству. Принципами политики, отвечающей интересам русско-украинского народа, помянутые украинцы признали: 1) федератизм в вопросах национально-политических; 2) демократизм в социальных вопросах и 3) рационализм в культурных вопросах. Так как, по словам Драгоманова, «новейшие манифестации галицких так называемых «народовцев» идут значительно^дальше по пути реакции, чем даже те, против которых украинцы были принуждены заявить протест и эти манифестации вызвали неудовольствие в надднепрянской Украине», то Драгоманов советовал основать «независимую русско-украинскую партию». — Прим. авт.
63. Уму непостижимо, как человек образованный, знающий историю унии и ее последствия, мог поставить в основу народной деятельности религию. В этом отношении в высшей степени поучительна история сербов и хорватов. Политика и влияние Рима разделили сербский народ на два народа; сербы, сохранившие православие и кириллицу, остались сербами, их же родные братья, принявшие католичество и латинку, образовали совершенно отдельный хорватский народ. Слушая серба, говорящего по-сербски, и хорвата, говорящего по-хорватски, нельзя заметить существенной разницы в языке, но попросите их написать сказанное ими и вы увидите два совершенно различных языка. Недаром граф Голуховский старался заменить русские буквы латинскими. А наши украинофилы еще удивляются, что русская партия так упорно борется против латинки и фонетики! — Прим. авт.
64. См. львовскую «Правду» за 1893 г.
65. Какое смешение понятий! Украина была, есть и будет всегда только географический термин. — Прим. авт.
66. Как же? Г. Маковей утверждает, что малороссы считают началом эпохи своего национального возрождения год появления «Энеиды» (1708), а «молодые украинцы» это начало приписывают Кирилло-Мефодиевскому братству, то есть переносят его в 40-е годы? — Прим. авт.
67. Таким образом, по приговору «молодых украинцев», все украинофилы, сколько их ни было до 1893 г. в Галичине, Буковине и России — «негодяи». Ужасный приговор! — Прим. авт.
68. Только «молодые украинцы» могут допуститься такой бессмыслицы, и касуя историческое название «Червонная Русь», называть ее «австрийскою Украиною». Это нам напоминает следующий курьез: на Украине, Подолье и Волыни слово «москаль» служит синонимом слова «солдат». Это выражение малорусские мужики в России переносят и на австрийских солдат и называют их «австрийскими москалями». — Прим. авт.
69. Мы остерегались приводить другие доказательства, кроме уже напечатанных, и то исключительно в украинофильских, польских и социалистических изданиях, и то во избежание обвинения в денунциации. Эта предусмотрительность оказалась очень кстати. В «Галичанине» (№ 158) появилось возра-
159


жение на статью г. Маковея, напечатанную в № 144 «С.-Петербургских ведомостей» текцущего года. Отвечая на эту статью в № 230 той же газеты, г. Ма- козей, — «хитрый малоросс», — опровергает слова «Галичанина»: «Польские политики хотели бы создать такую отдельную от москалей Малую Русь, которая в данном случае вытаскивала бы для них каштаны из печи» — следующим образом: «Вот вам и «неоспоримый факт» в доказательство того, откуда взялись малороссы и в то же время денунциация на всех тех, кто верит в будущность малорусского народа, не думая нисколько о какой-то особой, отдельной от России Малой Руси (курсив оригинала). Как этот «неоспоримый факт» так и донос совсем не новы: галицкие малорусы слышат их уже более тридцати лет и привыкли к ним, как к карканью вороны и лаю собаки. Но жалко, что в России есть люди, которые верят в подобные «факты» и доносы и платят за это деньги»... Г. Маковей, как видно, очень отважный «пан», если осмеливается отрицать то, что составляет действительно неоспоримый факт и на что мы привели неопровержимые доказательства. Мы, однако, не будем грубы и апострофы о «карканье вороны и лае собаки» не отнесем к словам г. Маковея, а скорее обратимся к нему по галицко-русски: «сиди тихо и не рыпайся». — Прим. авт.
70. Политическое и национальное поведение этой группы во всем напоминает «Семенов», то есть придворных «казаков», которых польские паны держали на своих дворах. — Прим. авт.
71. См. «Вестник Европы» (сентябрь, 1890 г.) Об «Истории литературы рускои» доктора О.Огоновского — А.Пыпин. О «Истории литературы рус- кой». Издание ред. «Червонной Руси». Львов. 1890.
72. Пишущему эти строки пришлось несколько лет тому назад побывать в селе Березове, коломыйского округа. Как раз в то время в Березов «съехала комиссия» из суда в Печенежине для решения межевого спора между крестьянами. Судья был малоросс, и все разбирательство велось, на спорной же земле, на галицко-русском наречии. Будучи впервые в тех окрестностях, я изумился, слыша от крестьян слова и выражения, которые я сам считал великорусскими, как, например, «казённый», «коль», «скатерть» и т.п. Наконец гуцул, недовольный решением судьи, воскликнул: «Я не пристаю и подам прошение до царя». Зная, что у нас уже привлекали к ответственности священников за то, что дьяк (псаломщик) читал в церкви апостол, в тексте которого упоминалось имя «Арефы царя», я значительно посмотрел на судью. Он понял меня, улыбнулся и сказал мужику: «До царя можешь подати, но кошта комисии ты заплатишь». Позже судья пояснил мне, что гуцулы и нашего австрийского императора называют царем, а не цесарем. Этот последний эпизод я привел по следующему поводу: один из докторов богословия, М., видя гонения на все общерусские выражения, побоялся написать в своем духовном сочинении «Царство Небесное» и заступил его, как подобает лояльному «рутенцу», выражением «Цесарство Небесное». — Прим. авт.
73. Три года тому назад один из официальных австрийских славистов пытался объявить сербский язык, употребляемый боснийцами и герцеговинцами, отдельным от сербского «боснийским» языком. — Прим. авт.
74. Был ли этот труд (в рукописи) на съезде прочтен, мы не знаем, но он напечатан в Женеве под заглавием «О безвыходности украинского социализма в России», Женева. 1891. —Прим. авт.
75. По недостатку места не отмечаем всех польских и немецких слов, находящихся в этом «украинском» языке. Стремясь отдалить малорусское наречие от русского языка, многие украинофилы приближают его к польскому, то есть ополячивают его, так что им нужно принять только латинку, чтоб их
160


«язык» стал наречием польского языка,quod — со стороны польских политиков по теории Духинскао — erat demonstrandum. — Прим. авт.
76. В стихотворении Т.Шевченко «Гус» сказано: «Кругом неправда и неволя, народ замученный молчит, а на апостольском престоле чернец годованный сидит». В Галичине, однако, это место, — по крайней мере в исполнении на концертах, — гласит: «Кругом неправда и неволя, народ замученный молчит, а на царгородском престоле евнух годованный сидит». Это уступка в пользу Берестейской унии, а вот уступка в пользу Люблинской унии: В «Гайдамаках» Т.Шевченко написал: «Пекельнеє свято по всей Украине сю ночь зареве; потече богато-богато-богато шляхетской крови!., казак заспева: ни жида, ни ляха!» У нас, однако, это место переделали так: «потече богато татарской крови; казак заспевав: ни лиха, ни врага!» Какой идиотизм! — Прим. авт.
77. Украинофилы отвергают, в сущности, всю письменность древнего периода, как мертвую, служившую только князьям, иерархии и панам и как будто чуждую народу и собирают акты древней русской словесности только в Южной Руси. Так как, однако, нет возможности выделить специально южно- русские элементы из общей связи истории и письменности, to они выбирают механически древних писателей и произведения, которым может быть приписано южнорусское происхождение. Так, доктор О.Огоновский в своей «Истории литературы рускои» зачислил в южнорусскую литературу «Слово Даниила Заточника», автор которого, по мнению доктора Огоновского, «был типом украинца». «Жаль только, — замечает доктор О., — что о жизни этого мужа мы почти ничего не знаем, — неизвестно нам, кто был Данило, где родился, где и когда жил и т. д». Как же он стал «типом украинца?» Больше логичным был бы, пожалуй, следующий вывод: так как паны называли «русско-украинских» мужиков «хамами», а из библейской истории Ветхого Завета известно, что Хам был сын Ноя, то, очевидно, Ной был «типом украинца». — Прим. авт.
78. Еще в 1863 г., до получения профессором О.Огоновским кафедры в Львовском университете, он учил: «Тот був бы божевольный, кто бы учив, що есть два языки русский!» См. брошюру доктора Н.Антоновича «Галицко-рус- ская политика». Львов. 1891. — Прим. авт.
79. См.: «Участие малороссов в общерусской литературе» в «Беседе». Львов. 1894.
80. В 1863 г. Н.И. Костомаров, заметив намерение польских политиков воспользоваться украинофильством для целей восстания и склонность некоторых малороссов пойти на польскую удочку, торжественно провозгласил «анафему тому, кто задумает отделение Украины от России». — Прим. авт.
81. Доктор Н.Антоневич в своей упомянутой уже брошюре «Галицко- русская политика» приводит следующий факт: советник Суммер предложил в Вене (в начале 70-х г.) план образовать на основании галицко-русских поднаречий три языка: гуцульский, подольский и лемковский, чтоб, таким образом, отгородить Галицкую Русь не только от «москалей», но и от украинских малороссов и разделить ее самую. План Суммера представляется, впрочем, только дальнейшим развитием украинофильской теории и логическим ее последствием. — Прим. авт.
82. Умерший недавно во Львове галицкий митрополит и кардинал римской церкви, Сильвестр Сембратович, во время канонического осмотра церквей собственноручно вырывал из церковных книг заглавные листы, которые свидетельствовали, что книги киевского или почаевского издания. — Прим. авт.
83. Даже в Львовском университете нет, конечно, по политическим причинам, кафедры русского языка, хотя она необходима, именно по следующему поводу: на основании конвенции Австрии с Россией, галицкие суды сносятся 11 Заказ 247


беспосредственно с судами в России, причем русские суды пишут по-русски, галицкие же по-немецки. Для юристов в Галичине поэтому знание русского языка является насущной потребностью. До сих пор, однако, отношение русских судов переводят на польский язык чиновники из русских галичан, никогда не учившиеся русскому языку, а знающие его только на основании знания галицко-русской речи. Это обстоятельство разбивает утверждение украино- филов, будто русский язык для галичан так же чужд, как чешский или сербский. — Прим. авт.
84. 	Во время выборов в венский парламент в 1897 г. галицко-русские крестьяне так мужественно отстаивали своих народных кандидатов, поставленных комитетом соединенных русской и «народовецкой» партий (украино- филы политической секты А.Барвинского держались с поляками, а украино- филы-социалисты шли особняком), что на русской стороне оказалось 8 человек убитых, 29 раненых и 804 человека, в том числе пять священников, арестованных, из которых около 300 человек были приговорены к более или менее продолжительному тюремному заключению, составляющему в общей сумме 205 лет. Несмотря на свою бедность, галицко-русские крестьяне отличаются жертволюбием на церкви и на собственный счет учреждают по деревням «Народные читальни». — Прим. авт.
162


Протоиерей Иоанн Чернавин
Тарас Шевченко и его религиозно-политические идеалы
26 	февраля 1941 года исполнилось 80 лет со дня смерти «украинского виршеплета» и «батька мазепинского движения» — Тараса Шевченко.
«День рождения и день смерти поэта — 25 и 26 февраля — окружены каким-то мистическим почитанием. С 1861 года эти дни чествовались на «Украине» и в Галичине, и в Америке, и в Сибири, и в столицах России, и в Париже — везде, где собиралось 3-4 «украинца». В чествовании всегда принимали участие и дети, и молодежь, и старики. В последние годы эти чествования сильно распространились в селах; из прежних тайных, справлявшихся по частным квартирам немногочисленными кружками, они становились все более публичными. На панихиду стекались тысячи молящихся, в театрах места не хватало для почитателей поэта»*.
Особенно памятен нам 1914 год — столетие со дня рождения Шевченко, — когда в Киеве и других южных городах вспоминалось его имя в форме демонстраций, забастовок в высших школах, уличных манифестаций, пения революционных песен и т.п. В «Новом времени» сообщалось даже, что демонстранты, выкинув красное знамя с надписью: «Да здравствует самостійна Україна!», шли к австрийскому консульству и там орали «Да здравствует Австрия! Долой Россию! Хай жіве вільна Украіна!»
Мало того. Не только в Малороссии происходили такие празднества в честь Тараса, но и в далекой Сибири. И там, по свидетельству журнала «Отдых христианина» за 1914 год, торжественные юбилейные вечера устраивались, начинаясь исполнением «Заповіта», призывающего добрых «украинцев» разбивать свои «кайданы» о головы «москалей», публика, надо полагать, в подавляющей численности — великорусская, «москали», приглашалась выслушивать его стоя... и стояла... выслушивала... не верится, чтобы это делалось с ее стороны предумышленно, вернее всего — по чувству стадности и по невежеству. Так было в 1914 году. Так, без сомнения, или в еще большем масштабе, праздновалось и 80-летие смерти Шевченко в этом году. Разница лишь в том, что вместо австрийского консульства было избрано немецкое, и вместо «Да здравствует Австрия» «здравствовала» Германия.
* Русое С. Поэт Украины.
11*


Во избежание такого «чувства стадности» «це діло треба добре розжуваты», дабы знать религиозно-политические идеалы «певца Украины». В своей брошюре «А.С. Пушкин как православный христианин» я упомянул, между прочим, что почти все наши выдающиеся писатели, как, например, Лермонтов, Достоевский, Толстой и другие, к числу коих надо отнести и Пушкина, имели, к сожалению, два периода своей жизни. В первый период, в так называемые «бурные годы», они болели внутренними противоречиями и, действительно, тогда высказывали свои отрицательные взгляды на все жизненные порядки вообще и на «святая святых» своего народа в частности, но с течением времени, когда ближе «встречалось священное с порочным», тогда они «создавали в уме своем мир иной и образов иных существованье». Тогда-то у них и происходит превращение «Савла в Павла» или, как метко выражался Достоевский, «крупный поворот всем корпусом», и наступал второй, главный период их жизни, в котором обнаруживалась лучшая, возвышеннейшая часть их души. Так было почти со всеми нашими «великими умами»*.
Да, так было с «великими умами», чего нельзя сказать по отношению к Шевченко. У него, наоборот, первый период жизни был периодом «лучшей, возвышеннейшей части души». Шевченко в возрасте 22 лет освобождается от крепостной зависимости, поселяется в столице, поступает в Академию художеств, издает сборник своих стихотворений (1840 г.) и историческую поэму «Гайдамаки». У него появляются знакомые и даже друзья, такие, как художник Сошенко, писатели Гребенка, Квитка-Основьяненко, живописец Венецианов, В.А. Жуковский, К.П. Брюллов и др. Круг знатных приятелей расширялся и расширялся. Появились поклонники и почитатели даже в Малороссии. Местные помещики наперерыв зазывали поэта к себе в гости и принимали его с распростертыми объятиями.
В это время Тарас Григорьевич поражает всех своим глубоким христианским чувством. Это настроение запечатлено во многих его стихотворениях, в его «Кобзаре» очень часто можно встретить религиозные размышления, развитие некоторых библейских мотивов и даже прямые молитвенные воззвания к Богу и Его Святым. Так, например, в «Неофитах» читаем:
«Единая от века,
Благословенная в женах,
Мать Сына Богочеловека!
Не дай, не дай в глухих стенах Тюрьмы влачить мне дни и лета!
В неволе сгибнуть мне не дай,
Скорбящих радость! Осияй Лучом Божественного Света Мой мрак бессветный! Воззови Великой правды словом новым И разум скорбный мой тем словом Прощенья, мира и любви И просвети, и оживи!..
164
Там же. С. 4—5.


Само поэтическое творчество для него есть уже служение Богу, священнодействие: «То — Божие Слово, — говорит Шевченко, — то сердце по воли с Богом размовля, то сердце щебече Господнюю Славу».
Особенно Шевченко в то время увлекается Библией, молитвой и иконописью. «С Библией он не расставался и еще в Академии компоновал изображения Ветхого Завета — Иезекииля на поле, устланном костями, и Иосифа, разгадывавшего сны своим союзникам — хлебодару и виночерпию»*.
«Единственная отрада моя в настоящее время, — говорит он в одном из писем, — это Евангелие. Я читаю его без изучения, ежедневно». В другом письме он также пишет: «Новый Завет я читаю с благоговением и трепетом». «К некоторым своим произведениям, — говорит Е.Снигирев, — он приступал с молитвою». Под влиянием чтения Фомы Кемпийского «Подражание Христу» он лелеял в своем сердце изобразить картину Распятия... и в 1850 году отнес ее в католическую церковь. Много икон масляными красками написал Шевченко. Особенно удачны в художественном отношении икона «Царица Александра», хранившаяся в Полтавском Кадетском корпусе, «Спаситель» — в Харьковском Историко-филологическом обществе и «Изведение апостола Петра из темницы» — в Черниговском музее**.
О наличности тогда вообще у Шевченко религиозных влечений одинаково свидетельствуют как его поэтические творения, так и дневник и переписка с разными лицами. «Знакомясь с ними, мы видим, что религиозность Шевченко... носит окраску родной поэту православной церкви, ее обрядности и уклада. Шевченко молился ее молитвами, обыкновенно — за редкими исключениями — мыслил ее художественными образами; как рядовой член православной церкви в посту говел и приобщался Св. Тайн... вообще не порывал с церковными формами религии своих отцов» (профессор Н.Ф. Сумцов1).
Будучи такого религиозного настроения в первый период своей жизни, Шевченко был и жизнерадостен тогда, что он и выражает в своих «Гайдамаках».
Жить тяжко на свете, а хочется жить!
Хочется видеть, как солнце сияет,
Хочется слышать, как море играет,
Как пташка щебечет, как чаща гудет И как чернобровая в чаще поет...
О, Боже мой милый, как весело жить!
Так хорошо начал Тарас свою жизнь, но увы! — не так ее кончил. Несмотря на религиозное семейное воспитание и крепкую привязанность к православию в зрелом возрасте, Шевченко не устоял в нем и при «преполовении дней своих» начал «крутой поворот всем корпусом», но не в сторону веры и церкви, а от них... вскоре он заражается скептицизмом в вопросах веры, становится под влиянием Штрауса рационалистом, и тогда «уважение к святыне утрачивается, благоговейный трепет перед Господом Богом угасает и поэт относится к Верхов-
* Русский библиофил. 1914.
** Там же.
165


ному Судии и Его Святым так: в минуту веселья подсмеивается над святыней, в минуту уныния — ропщет на Бога, в минуту сомненья — дает волю кощунственным мыслям» и наконец доходит до полнейшего атеизма, разрушая «основания нашей веры в Бога и подкапывая вековые устои нравственного порядка». Теперь Шевченко убаюкивает себя:
А кров, та слезы, та хула —
Хула всему! Ни, ни!
Ничого нема святого на земли!
С бесцеремонностью рационалиста Шевченко обращается уже и с текстом Евангелия и посылает укоры и упреки даже самому Миродер- жцу:
А Ты, Всевидящее Око,
Узрело ли с небес высоких,
Как сотнями в оковах гнали В Сибирь невольников Святых?
Как их терзали, распинали И вешали? Иль Ты не знало?
Как же смотрело Ты на них И не ослепло? Око, око!
Ты видишь, знать, не столь глубоко!
Ты спишь в киоте...
Не придает теперь Шевченко никакого значения и молитве:
Бога просишь — так молитвы Даром пропадают*.
Сомневается Тарас и в загробной жизни.
Будяки, та кропива, а билше ничого Не вырасте над вашим трупом.
И стане купою на купи Смердящий гний — и все те, все Потроху витер рознесе...
В стихотворении же «Не завидуй богатому» сказано:
Не завидуй никому ты!
Видишь землю эту:
Рая нет на ней и счастья.
И на небе нету...
Та же мысль выражена и в стихотворении «Сон»: «Нет за гробом рая»...
И поэтому «в минуту жизни трудную, когда теснится в сердце грусть», вместо того чтобы «твердить молитву чудную», Шевченко кощунственно обращается к Богу:
166
Шевченко Т. Стихотворения.


Доле, де (где) ты? Доле, ты?
Нема ниякои...
Коли доброй жаль, Боже,
То дай злой, злой!..
И наконец выпаливает: «А пока что, я не знаю Бога» («Завещание»).
«Я проклинаю Св. Бога» («Сон»).
«Немає Господа на неби» («Сон»).
То же самое говорит Шевченко и в своих «Думках»: «Люди, заплющивши очи, лезут до церкви выпрашивать рай? У кого они выпрашивают? Есть ли Бог? Нет Бога. Какой же он всемогущий Бог, если не видит людских слез?»
В эту пору из-под пера Шевченко выходят такие «шедевры», как «Мария», «Кавказ», «Цари», «Гимн черничий», «Свите ясный» и др.
В поэме «Мария» автор допускает циничные выражения, оскорбляя достоинство Богоматери. В «Кавказе» написано: «...у вас. Св. Библию читает Св. чернец и научает, что какой-то царь пас свиней и взял себе жену друга своего, а его убил и теперь на небе. Вот, видите, какие у нас на небе! У нас: дери, дери, потом — дай и ступай прямо в рай!..» В стихотворении «Цари» полное глумление над пророками царями — Давидом и Саулом.
Содержание «Гимн черничий» таково: «Ударь гром над этим домом (монастырем) над этим Божьим, где мы умираем, Тебя, Боже, оскорбляем; оскорбляя, поем: аллилуйиа! Если бы не ты, познали бы любовь, вырастили бы детей, научили б их и пели бы — аллилуйиа! Но ты обманул нас, несчастных! Ты постриг нас в чернецы, а мы с молодицами танцуем и поем аллилуйиа!..»
В «Свите ясный» встречаются такие выражения: «Будем, брат, багряницы рвать на тряпки, из кадил закурим трубки, «явленными» печь истопим, кропилами будем, брат, новую избу выметать...» Также и многие другие сочинения Тараса этого периода его жизни «проникнуты злобно-революционным духом против христовой веры».
Потеряв веру, Шевченко теряет и мораль и безудержно катится вниз по наклонной плоскости. В «Русской старине» 1880 года рассказывается, что он «увозил тайком с постоялых дворов лубочные картины». Да и сам Шевченко не скрывает этой своей «слабости».
«Однажды, — говорит он, — во время пребывания в Вильне я зажег свечу в уединенной комнате, развернул свои краденные сокровища и, выбрав из них казака Платова, принялся копировать»... В эту пору Шевченко становится человеконенавистником, кровожадным и горьким пьяницей. Тарас «обожал горилку», но платить за нее не всегда любил.
«Жид и каже: пане, заплатить за горилку! А Шевченко его за чуба, тай наклав ему добре», а потом и оставил ему вместо «грошей» такое стихотворение:
Як бы водка не пьяна, То б я ей непыв,
167


Як бы лейба не дурень,
То я б его не быв*.
О 	кровожадности Тараса видим из его стихотворения «Бенкет у Лыянци»:
Мов (как) скаженный, мертвых риже,
Мертвых виша, палить:
Дайте ляха, дайте жида!
Мало мини, мало!
Дайте ляха, дайте крови,
Наточить з поганых!
Крови море!.. Мало море!..
Относительно же страсти Шевченко к алкоголю вот что читаем у его приятеля Н.Костомарова: «Тарас опоражнивал бутылку рома в один прием и приговаривал: ты для меня не подавай целой бутылки, а отливай половину и прячь до другого раза, а то, сколько бы ты ни подал, — я все выпью: поставишь ведро, я и ведро ухлопаю»**.
Благодаря такой перемене своего духовного облика Шевченко лишается многих и многих лучших своих друзей. Теперь, по определению помещика Лукашевича, «таких олухов, как Шевченко, у него 300 душ». Правда, Тарас, понимая трагичность своего положения вследствие утраты религии, морали и потери своих приятелей, скорбит об этом:
Мынули лита молодыи,
Холодным витром од надии Уже повияло... зима...
Сыды одын в холодний хати.
Нема з ким тыхо розмовляты Ани порадытыся... Нема!
А никогисенько нема.
Вместо же того, чтобы покаяться в своих грехах и обратиться к Богу, Тарас падал все ниже и ниже и становился лютейшим врагом христианства вообще.
Будучи врагом православной церкви, Шевченко был врагом и русского народа. Как опасный политический преступник Тарас 5 апреля 1847 года был арестован и сослан в ссылку на 10 лет. Главная вина его — участие в Кирилло-Мефодиевском братстве, целью и задачей которого являлась «Самостийная Украина», для чего требовалось отторжение ее от России. Для того же, чтобы легче и успешнее осуществить эту идею, необходимо было «пробуждение национального самосознания у малороссов, ибо они были порабощены москалями и обезличились... этот народ надо расшевелить, возбудить в нем ненависть к поработителям и желание достигнуть свободы хотя бы с оружием в руках». Эти идеи, изложенные в особом манифесте, под названием «Закон Божий», имели громаднейшее влияние на политические воззрения Т.Шевченко. «И, именно, в том виде, в каком оне изложены в
168
* Русская старина. 1894.
** Там же. 1880.


«Законе Божием», многие страницы шевченковских произведений, — как правильно говорит профессор К.И. Арабажин, — находят здесь объяснение и в отдельных мыслях и по общему настроению».
Что это действительно так, видно хотя бы из «Завещания» — этого призыва к восстанию, к пролитию братской крови. «Вражеская злая кровь», упоминаемая в нем, несомненно, кровь «москаля», русского человека. Во многих своих «творах» Шевченко «возбуждает в жителях южнорусских губерний ненависть к населению северных губерний, призывает к борьбе с державным единством русского народа, к дроблению, к расчленению, к разделу империи». Потому-то у Шевченко встречаются такие выражения:
«Вырис я на чужини и сивию в чужом край» или «не грие сонце на чужини».
Москали — чужи люди,
Тяжко з ними жити;
Немає з ким поплакати,
Ни поговориты...
«Сердце не хотило спиваты на чужини за степы, та за могилы, що на Украини».
Та же мысль и в его «Катерине»:
Кохайтеся, чернобриви,
Та не з москалями,
Бо москали — чужи люди...
Пидут в свою московщину,
А дивчина чине...
В особенности достается Богдану Хмельницкому за присоединение Малороссии:
О, 	Богдане, неразумный сыну!
Подивись теперь на матир На свою Вкраину,
Що колышучи, спивала Про свою недолю,
Що, спиваючи, рыдала,
Выглядала волю...
Ой, Богдане, Богданочку!
Як бы була знала,
У колысци б придушила,
Пид серцем приспала!..
Степи мои запроданы Сыны мои на чужини,
На чужой родыни...
Народу же малороссийскому открыто предлагается:
...Вставайте! Кайданы порвите.
169


Увражою злою кровью Волю окропите!
В своих сочинениях («Холодный Яр», «Во Иудее во дни оны») Шевченко называет государя «лютым Нероном», «пьяным владыкой», а министров — «ненасытными разбойниками и голодными воронами».
За такое отношение к власти, за брань москалей, за проповедь сепаратизма, за поругание Св. Православия Шевченко прославляется и называется «батьком украинского движения».
Южные губернии, Галицию, Закарпатье поднять до политической самостоятельности, разделить Русь на два враждебных государства, сделать так, чтобы Юг и Север России мыслились, как совершенно иные страны, где живут различные народы, ничего общего не имеющие между собой, и что Север — московиты — азиаты, а Юг — украинцы, славяне — вот политические идеалы Тараса Шевченко и его детища — «украинского движения». Но спрашивается — кому это нужно? Народу ли малорусскому, его ли интеллигентному классу? Ни тому, ни другому. «Население южных губерний, — как верно отмечает г. Е.Снигирев, — несмотря на все старания украиноманов, сидит прочно на земле, вражды к москалям не проявляет, ни о каком отделении не помышляет».
Что же касается интеллигенции, национально мыслящей, здоровой ее части, то о ней мы знаем, что когда в 1914 году готовилось чествование памяти Шевченко, то «киевляне отнеслись отрицательно к проектам возвеличения того, кто делал дело Каина и обратились к митрополиту Флавиану (Городецкому)2 с ходатайством воспретить духовенству участвовать в торжествах. Вскоре после того попечитель учебного округа Деревицкий в специальном циркуляре запретил школам принимать участие в прославлении памяти Шевченко. Наконец, Министерство внутренних дел разослало губернаторам и градоначальникам циркуляр, в коем рекомендовало не допускать публичного чествования памяти Шевченко и каких-либо собраний, связанных с его именем, не разрешать присвоения его имени учебным заведениям и улицам, учреждения стипендий, фондов и т.д.». Правильная точка зрения была у русской интеллигенции и представителей власти. Каждому не одурманенному до очевидности было ясно, что инициаторы Шевченковских торжеств стремились славить не писателя, не поэта, а бунтаря, врага церкви и отечества. Ведь не тайна, что Шевченко как писатель никудышный. «Его повести и рассказы на русском языке довольно слабы в художественном отношении». В таких русских произведениях, как «Княгиня», «Варнак», «Близнецы», «Музыкант», «Художник», «Несчастный», «Повесть о бедном Петрусе», «Капитанша», Шевченко впадает в мелодраматичность, а нередко и в растянутость. Попадаются то недомолвки, то излишние повторения, то явные анахронизмы» (Н.Костомаров).
Не лучший он и поэт. «В поэзии» Шевченко — узкий провинциализм» (критик В.Г. Белинский).
«На международный критерий Шевченко может быть отнесен лишь к третьеразрядным поэтам» (князь А.Волконский3). Недаром друг его Сошенко «часто сердился на Шевченко за его вирши»*. И немудрено: «вирши — плохие стихи»**.
170
* Русский биографический словарь. 1911.
** См.: Малая Советская энциклопедия.


Да и сам о себе как о поэте Тарас был не высокого мнения. Он часто называл себя «виршеплетом». Если так, то кому же выгодно возиться с Шевченко и во имя чего?
На этот вопрос дает обстоятельный и правдивый ответ русский православный журнал «Отдых христианина» за 1914 год:
«Как колоссальный политический организм Россия оказывает в высшей степени чувствительное давление в сфере международных отношений. Северный исполин не раз ставил на весы международной политики свою полновесную гирю и нагибал их в сторону собственных интересов. Века поднимал он «тяжкий млат» на своих жадных соседей, и сколько из них под натиском его ударов оказались — дробящимся стеклом?.. Но эта же сила создала ему коварных, непримиримых, неумолимых врагов со стороны великодержавных соседей. Наиболее горячий прием украинское движение нашло в Австрии и Германии. Это и понятно. Германский народ видит смертельного врага в славянстве и принимает все меры, чтобы не только помешать славянам объединиться под верховенством России или в союзе с нею, но и политическую мощь самой России сокрушить. Иначе огромное море славянских народностей потопило бы в своей пучине немцев. Поэтому Германия... обещаниями льгот и политической самостоятельности провоцирует и искусственно раздувает у нас разные местные сепара- тизмы: финляндский, немецкий в Прибалтийском крае, польский, белорусский, литовский и, наконец, украинский. В австрийской Галиции украинские сепаратисты-мазепинцы нашли отличную базу для своей деятельности. Там дело русской измены пользуется покровительством; там свободно обсуждаются и вырабатываются планы разгрома «москалей»; там открыто была провозглашена еще в 1899 году в львовском сейме мазепинская программа. В этой программе объявлялось, что у малорусского народа нет ничего общего с великорусским, что он, мало- русский народ, связывает свои судьбы с габсбургской династией, а унию с Римом считает своей национальной церковью. Вот кому нужно украинское движение! И вот почему «работа галицких мазепинцев, — по словам профессора Д.Н. Вергуна4, — поливалась золотым дождем, сыпавшимся на них из диспозиционных фондов австрийского Министерства иностранных дел, а по некоторым данным даже из Берлина...»
Из брошюр и разоблачений О.Шпытка, Тивановича, Раковского и Крысяка видно, какие громадные суммы тратились из Вены и Берлина на мазепинскую агитацию не только в Австрии и России, но даже в Западной Европе. В 1902 году в Вене на немецкие деньги основывается «Украинское Общество»; в 1906 году учреждается украинское бюро пропаганды в Париже, а в 1910 году и в Лондоне. В том же году появляется сочинение Б.Сандса «Украина». В нем Сандс считает украинский вопрос чрезвычайно важным для международного значения России. Он указывает на то, что из 35 миллионов русских в России живет их 30 миллионов в самых богатых южных губерниях. При этих условиях, если совершится отделение украинцев, Россия потеряет значение великой державы. Конечно, этой цели и стремятся достигнуть наши соседи. Умалить Российское государство, обессилить его, создать в нем разнообразные центробежные течения, возбудить бури политических стремлений, возмутить национальные стихии и произвести полный разгром «глиняного колосса», подкопать и обрушить одну из самых величавых государственных пирамид. Разложить Россию на множество
171


маленьких самостоятельных княжеств и царств, а потом всю эту мелочь проглотить с костями, хорошо переварить в своем желудке и ассимилировать так, чтобы от величайшей Империи осталась только законченная глава из всемирной истории».
Вот кому на руку разрушительная работа мазепинцев, «батьком» которых является Тарас Шевченко! Недаром «имя его стало штандартом изменников. Оно треплется на древке разбойничьего знамени. Бандиты, с погромом идущие на отечество, Иуда, продающий своего Христа австрийским легионам и римскому престолу, Каин, оттачивающий нож на брата, — они укрываются за именем Шевченко, как за бруствером. Они вырезали на своих щитах его стихотворные призывы и проклятия. Они вот уже не одно десятилетие, с его идейной помощью, подкапывают корни огромного Российского дуба... Мы останавливаемся с изумлением пред фигурой человека, обагрившего свою мысль братскою кровью родного народа, опорочившего свою душу бессмысленным угождением вкусам неверующих и прелюбодеев. Шевченко — не наш. Он ангел, павший с неба. Он — марево пустыни, влекущее обманчивой картиной прекрасной земли. Он — отец изменников, вдохновитель предателей, соблазнитель колеблющихся умов. Он нам не нужен!»* Он не писатель, не поэт в лучшем смысле этого слова, а виршеплет, безбожник и шовинист. Вот почему и клир, и миряне относились всегда к Шевченко и его миросозерцанию отрицательно.
5 января 1911 года Харьковский архиепископ Арсений просил Св. Синод и Министра внутренних дел запретить «Кобзаря» Шевченко, ибо «он подрывает основы Православия». Ходатайство архиепископа было принято во внимание, и «Кобзарь» (1840 г.) запрещен и изъят из продажи. Запрещались и панихиды по Шевченко, и на ходатайство одной мазепинской группы отслужить панихиду архиепископ Одесский Назарий положил такую резолюцию: «...о хулителе Пречистой Божией Матери молиться нужно, но по совести, чтоб Бог простил ему гнусные его писания; панихиды же можно служить, но только никак не в церкви, а на дому»**. Такую же оценку нашел Шевченко и в Галиции среди духовенства. Епископ г. Станиславова запретил семинаристам в 1911 году в полувековой юбилей Шевченко присутствовать на вечере «ложного пророка». Относительно же «Кобзаря» тот же владыка писал: «Единственным утешением нашим было то, что до сих пор у нас не было противорелигиозных произведений. Теперь, однако, появились уже и такие в виде стихотворений Шевченко. Прошу пересмотреть особенно 2 том «Кобзаря», изданного в Праге в 1876 году, и убедиться, как много там богохульных ересей и нигилистической гнили». Издание творений Шевченко в Галиции 1902 года вызвало там протесты духовенства. «В том издании, — пишут львовские представители, — помещены стихотворения: «Великомученице — Кумо», «Иван Гус» и др., которые своим содержанием сопротивляются религиозности и нравственности. Чтением поэзии Шевченко не религиозного и не нравственного содержания развращается школьная молодежь и наше простонародие...»
В 1905 году одним видным священником из г. Львова было разослано своим коллегам письмо, в котором автор, называя произведения
172
* Отдых христианина. 1914. С. 659—660.
** Красный архив. 1938.


Шевченко «отвратительными», говорит: «...можно избрать какого-либо иного народолюбца, кто не причастен к таким недостойным поступкам, и в честь его устраивать народные торжества. Шевченко же ни в коем случае прославлять не следует... Неужели наши священники не могут быть народолюбцами, не прославляя Шевченко? Именно, если они желают блага себе и народу, они обязаны не прославлять его, так как этим самым они уже оскорбляют славу Бога и Пресвятой Матери Божией и готовят себе и народу путь к неверию и погибели вечной и временной» (Е.Снигирев).
До какой степени отрицательно относилось к религиозным мотивам Шевченко галицкое духовенство вообще, видно из того, что «на съездах своих выносило постановления: устраивать особые богослужения, чтобы испросить прощение у так тяжело оскорбленного Христа и Его Пренепорочной Богоматери».
Так сурово, но правдиво смотрели русские люди на личность Тараса Шевченко, так же точно они оценивали и все его религиозно-политические идеалы; считая их преступными, «грехом к смерти» (1 Ин. 5:16). То же слово, без сомнения, сказали они и в этом году 26 февраля, припомнив характерные слова (к А.О. Козачковскому) самого Шевченко:
Перебираю дни и лета:
Кого я, где, когда любил?
Кому добро я сотворил?
И, никого и никому на свете...
Если, по слову Божию, только «безумец может сказать: Нет Бога» (Пс. 13:1), а «ненавидящий брата — человекоубийца» (1 Ин. 3:15); «пьяницы же Царства Божия не наследуют» (1 Кор. 6:10), то Тарас Шевченко, как умерший в этих смертных грехах, заслуживает не прославления, а глубокого, глубокого сожаления...
Люди, подобные Шевченко, не только «не наследуют Царства Божия», но не наследуют они и почестей земных...
173


О.А. Мончаловский
Мазепинцы
Заворушились по-над Дніпром пьяниці, Мазепині сыны, Хмельницкого унуки. Почули свіжу кровь сі людожерні птиці, Химерні идолы химерной науки.
ПА. Кулиш
Еще недавно во всех церквах России, в «неделю Православия» священнодействующие провозглашали «анафему» всем вероотступникам, кажется, от Юлиана апостата начавши, и всем изменникам отечества, в числе последних и Ивану Мазепе. В музее Ставро- пигийского института во Львове находится из простого деревенского полотна «антиминс», надпись на котором, написанная кириллицею не искусною рукою, свидетельствует, что он освящен «православным Бо- жиею милостию епископом Переяславским коадютором Митрополии киевской, игуменом монастыря Терехтемировского и Конивского Кур Захариею. Во еже на нем священнодействовати Божественную литургию в храме Святителя Христова Николая в граде Золотоноше» (ныне уездный город Киевской губернии). Та же надпись говорит дальше, что «се же бысть при державе Пресветлейшово и Благочестивейшого Государя нашего Царя и Великого князя Петра Алексеевича и Всея Великия и Малия и Белия России Самодержца в лето от Р. Хр. 1700» и что «опостелый чрез пол-пятиста лет престол Переяславский отновлен, построен, надан и украшен всем коштом Ясневельможноео егомосци Иоанна Мазепы Гетмана войск Его Царского Пресветлейшого Величества Запорожских!» Слова: «Ясновельможного егомосци Иоанна Мазепы Гетмана» зачеркнул какой-то неизвестный русский патриот, не желавший, по-видимому, дабы имя изменника находилось на священном предмете, обыкновенным чернилом так, что только с трудом мож-.. но их прочитать. Когда мне было восемь или десять лет, я однажды слышал, как моя мать назвала одного крестьянина, обманувшего ее, «Мазепою». Тогда я не понимал значения этого слова, но оно врезалось мне в память, и я понял его смысл впоследствии, когда прочитал историю Петра Великого и «Полтаву» Пушкина. Упомянутые три факта, особенно последний, случившийся не в России, но в Галичине, в селе Жолковского повета, доказывают, какую злую память оставил по себе Иван Мазепа и как глубоко его злодеяние внедрилось в предание русского народа, если имя Мазепы служит у него до сих пор бранной кличкою. И кто из русских, будь он из «Великие, Малые или Белые России», мог бы предполагать, что Мазепа, живший и «прославившийся» изменой в XVIII веке, еще на грани XIX и XX веков найдет последователей и подражателей? А, однако, они появились и дают о себе знать. Правда, они не малороссийские гетманы, даже не сотники и не есаулы славетного запорожского войска, только «писари-мазайлы», сочиняющие на пуды и килограммы «русько-украинську» прозу и пишу-
174


щие на версты и километры длинные поэмы, имеющие составить основание для самостоятельной «русько-украинськой» литературы и для такого же самостоятельного народа; они, можно сказать, пигмеи в сравнении с Мазепой, годные ему разве в «чуры», тем не менее они стараются ему подражать и, вероятно, ждут второго Карла XII, чтобы предложить ему свои услуги.
Если не ошибаюсь, слово «мазепинцы», уже своим происхождением определяющее содержащееся в нем понятие, появилось у нас, в Галичине, около десяти лет тому назад, именно тогда, когда граф К.Баде- ни стал подновлять тряпье порванной Хмельницким Люблинской унии и когда, в так называемую «новую эру» единицы из среды галицких малороссов, кто за «семь пенсий», кто за депутатский мандат, кто за «повышение» в чине, начали играть в виду русского населения Галичины роль Киселей, в которых русском мясе и костях сидела польская душа, роль Орликов и Мазеп. К ним и прилипла кличка «мазепинцы», произведенная от Мазепы, как более Киселя и Орлика известного и явного изменника русскому народу. До сих пор, однако, «мазепинцы» на всем пространстве Южной Руси прятались за малорусское наречие, за Котляревского и за Шевченко, одним словом, стояли для света и людей на безобидной литературно-этнографической почве сепаратизма. Галичине эта игра в прятки им, однако, не всегда удавалась. Бывали случаи, когда «мазепинцы» волей-неволей были принуждены стать открыто или по стороне русского населения или по стороне верховодящей польской политической партии станчиков, а тогда и оказывалось, что их от русского народа отделяют не литература и этнография, только политика. Так как, однако, галицкие украинофилы находились в постоянной связи и беспрерывных сношениях с украинофилами в России, «мазепинцы» же выставляли и выставляют себя передовыми украинофилами, то на вне, особенно же в виду России, по легко понятным причинам, укра- инофильство старалось сохранять литературно-этнографический характер. Еще в 1898 году один из галицких украинофилов г. О.Маковей старался очистить своих единомышленников от подозрений в политических замыслах, написавши в «С.-Петербурских ведомостях» (№ 292 от 24 октября (5 ноября) 1898 г.) следующее:
«Существовало опасение, что малороссы хотят оторвать Украйну от России или, по крайней мере, помочь в этом полякам. В настоящее время продолжительные разговоры на тему русско-польских отношений показали, что поляки и не думают отрываться от России». (Где это показано? Примечание автора предлежащей статьи), — значит, по-видимому, не нуждаются и в помощи малороссов. А подозревать малороссов, что они сами думают оторваться от России — это просто детская выдумка».
Ныне г. О.Маковей не мог бы уже таким очистительным отрицанием надуть «С.-Петербургских ведомостей», так как «мазепинцы» сами себя выдали. Повторяю, «мазепинцы» сами себя выдали для того, чтобы уже вперед оградить себя от клеветнических обвинений в доносительстве на «ни в чем неповинных украинофилов». Они выдали себя и сбросили маску, выпустив на днях брошюрку: «Видане Р. У. П. — ч. I. «Самостійна Україна». Промова. Ціна 20 сот. Львів 1900. Видане Е. Ко- севич. З Друкарні Уділовоі ул. Ліндого ч. 8. стр. 22». Так как всякое публичное произведение подлежит публичному осуждению, то и упомянутая брошюра, изданная, как свидетельствуют кабалистические бук-
175


вы «Р. У. П.», то есть «русько-украинською партиею», и ее авторы должны быть привлечены пред судом общественного мнения.
Брошюрка «Самостийна Украина» состоит из двух глав, но она представляет тройной интерес: для филолога, для политика и для психиатра. Не нужно быть специалистом по отраслям этих знаний, чтобы сразу, после прочтения брошюрки, определить ее значение с филологической, политической и психиатрической точек зрения. Начну с филологии.
Согласно евангельскому изречению: «Язык твой яве тя творит», можно сказать с всею положительностью, что брошюрка написана не галицким, только российским украинофилом. Язык галицкого украино- фила резко отличается от языка российского украинофила. Они оба стараются писать, дабы придать своему языку «самостоятельность», елико возможно не по-русски; в то время, однако, когда галицкий украинофил все общерусские выражения заступает польскими и его слог переполнен польскими и немецкими периодами, российский украинофил, обыкновенно не знающий польского и немецкого языков, заступает общерусские выражения — непатентованными произведениями собственной филологической кузницы, нередко до того чудовищными, что даже галицкие украинофилы лезут из кожи вон, чтобы их понять; кроме этого, слог российского украинофила, может быть, даже против его желания, в общем русский. Не говорю уже о том, что между галицко- русским и украинско-русским народными говорами существует заметное различие и что многие местные украинские слова и выражения непонятны для галичан, галицкие же непонятны для украинцев. Брошюрка «Самостийна Украина» испещрена непонятными для галичан, не употребляемыми в Галичине и просто выкованными выражениями. Например, у нас не употребляют, и отчасти не знают слов: «гострый», «необхидный», «кон», «знесилюватися», «туболец», «навпаки», «суциль- ный», «зразок» (в смысле «образец»), «грабивницкий», «завжденный», «высмокруе», «щерть», «здебильший», «бадьорый», «гидовати», «стерно», «одсахнутися», «матирка» (в значении «мать»), «бурхливо», «жах- ляк» и т.д. Автор брошюры изощрил, однако, всю свою изобретательность на ковку новых слов и в сем отношении показал себя незаурядным мастером. Вместо «иностранный» он выдумал «надвирный», вместо «вооруженный» — «уоружный», вместо «прекратити» — «перекоро- тити», вместо «ошибочность» — «помилковисть», вместо «отсутствие» — «видсутнистъ», вместо «разновидность» — «рижноманит- нисть», вместо «противоположный» — «супротилежний» и т.д. Кроме того, автор брошюрки в значительной степени пользовался и польским языком для выражения своих мыслей на «русько-украинськом» языке, о чем свидетельствуют такие слова, как: «умова» вместо «условие», «нет- нованне», вместо «существование», «незалежнисть» вместо «независимость», «обуренне» вместо «возмущение», «видраза» вместо «отвращение», «пидстава» вместо «основание», «засада» вместо «начало-принцип», «згидно» вместо «согласно», «спадкоємець» вместо «наследник-преемник», «ганебний» вместо «позорный», «осьвичена» вместо «просвещенная», «протяг» вместо «продолжение течения», «рух» вместо «движение» и т.д. Для того чтобы разобраться в этом «русько- украиньско-польском» салате с примесью вполне «самостийных», ибо автором, должно быть, в «родильных болях» произведенных слов, нужно иметь порядочный запас терпения. Прочитавши уже несколько кило-
176


граммов подобных произведений и, благодарение Богу, без вреда для своего умственного и телесного благополучия, я два раза прочитал «Са- мостийну Украину» — за один раз никто не в состоянии одолеть филологические затруднения и понять психопатические измышления автора — и могу передать ее содержание, а тем самым коснуться политической стороны оговариваемого предмета.
Вооруженные восстания армян, критян-греков, кубанцев и буров, «гостра боротьба», то есть острая борьба угнетаемых народов Австрии, России и Турции против владеющих народов, и, наконец, вооруженные силы держав внушили автору «Самостийной Украины» мысль, что «всемирный национальный вопрос» уже дозрел, что уже начался «пятый акт великой исторической трагедии», называемой «борьбою национальностей», и что уже приближается его окончание. Автор, к сожалению, не поясняет, что такое «всемирный национальный вопрос» и какое отношение имеет к нему война буров с англичанами, вызванная вовсе не национальным вопросом; он не говорит также ничего о первых четырех действиях «великой исторической трагедии» — именно, в чем они состояли и когда и кем были сыграны, только утверждает, что нации, восставшие против чужого владычества, показали «единственно возможный, верный и успешный путь» к разрешению «всемирного национального вопроса» и что этот путь — противный Гаагской конференции.
Значит — война! Да, война, но кого с кем? Не буров с англичанами, не кубанцев с американцами, не немцев с чехами, только — «украинцев» — с Россией и Австро-Угорщиной. Автор поясняет возникновение этого ужасного на вид вопроса следующим образом: Прежде всего, он удостоверяет, что «наш нарід», то есть «русько-украинський» народ находится в положении «зрабованоі націй». Что означает это выражение?
Принявши во внимание, что слово «зрабованный» происходит от немецкого rauben, a rauben означает «похитить», «грабить», выражение «зрабована нация» не вполне понятно; оно означало бы, что Россия и Австрия — «похитили» у кого-то третьего, в данном случае у Польши, «наш нарід». Автор, вероятно, хотел сказать «угнетенная» нация, но испугался «московского» слова и употребил немецкое, благо, он, может быть, штундист, а штундисты переняли от немцев не только веру, но и многие немецкие выражения. Из дальнейшего текста действительно выходит, что автор имел на мысли «угнетенный» народ. Он плачется именно, что для «нашоі нациі» еще не наступило «пятое действие драмы», что она переживает еще антракт, начавшийся — когда бы вы сказали? — еще в 1654 году, когда «украинская республика соединилась политическою униею с московскою монархиею». С того времени, по мнению автора, украинская нация политически и культурно заумирает, старые формы жизни исчезают, республиканская свобода пропадает, нация обессиляется. Вследствие чего, однако? Автор говорит, что по той причине, что «москали» не соблюдают «переяславских статей», или, как он их называет, «переяславського контракту», заключенного между Хмельницким и московским царем, Алексеем Михайловичем, в силу которого Украина должна была сохранить автономию в своем управлении. «Москали», — по уверению автора, — поступают так, как будто бы «наша нация» отказалась от своих державных прав; они «распоряжаются на территории бывшей украинской республики, как бы в толь-
12 Заказ 247


ко что завоеванной стране»; они «высасывают последние силы, вырывают лучших борцов, обирают с последнего гроша бедный народ»; закон от 17 мая 1876 года наложил запрещение на язык преемников переяс- лавльской «конституции», и он изгнан из школы и суда, церкви и администрации. Потомки Павлюка, Косинского, Хмельницкого и Мазепы лишены права иметь свою литературу, свою печать; «даже сам Бог, — восклицает автор, — сделался чужинцем и не умеет «украиньской мови»!.. Ввиду всего этого и еще кое-чего, — ибо автор разговорился без конца и меры, — сторонники «переяславльской конституции» «зійшлися до купи», решили, что «единая неделимая Россия» для них не существует и «хай навпаки логиці подій», то есть пусть вопреки логике фактов, выписали на своем знамени: «Однае дына,нероздільна, вільна, самостійна Украіна від гір карпатських аж по кавказька/» Как, однако, достичь этого идеала? Автор решает этот вопрос также просто и легко, как его поставил; он сам ставит себе аргументы и сам их опровергает. На аргумент, что Украина никогда не была самостоятельною державою и что вследствие этого у нее нет «исторических традиций», он возражает: «В продолжение всего времени своего исторического существования «наша нация» с величайшими усилиями старается вылиться в форму самостоятельной и независимой державы. Если даже -оставить на стороне удельный период, когда отдельные ветви «нашоі нациі» составляли отдельные державы, то перед нами выступает литовско-русское княжество, где гений нашего народа был культурным фактором, главное же галицко-русское королевство, и «спробунок» (попытка) соединить все ветви, все ветки нашего народа в одной державе, — попытка, повторенная значительно позже Богданом Хмельницким и еще раз — Иваном Мазепою». Чувствуя, однако, что все это нимало не доказывает исторической самостоятельности «Украины», автор «ничтоже сумняшеся» отважно заявляет: «отсутствие державно-исторического прошлого не может иметь никакого значения для сильной, «бадьорой» (кажется, энергичной) націй, которая почувствовала свою силу и желает воспользоваться своим правом сильного». На замете, что «нация наша» «бессильна, некультурна» и что «темная, неорганизованная, разбитая масса, неодушевленная никакою идеею, не может творить истории при современных обстоятельствах», он отвечает: «Да, мы некультурны. Это безусловная правда: наша нация некультурна. Именно ее культурность историческая, так как она замерла на той степени, на которой она была еще в XVII веке. Это правда, что наша нация в общей культурности с поры конституции 1654 г. поступила очень мало вперед, а по многим причинам она была принуждена возвратиться к более низким формам жизни как политической, так и общественной», несмотря, однако, на то, «в самом факте нашей некультурности мы находим самый лучший, самый могучий, самый сильный аргумент и основание к тому, чтобы политическое освобождение нашей нации поставить своим идеалом!» На аргументе, что «украинська национальність» есть только разновидность русской народности, он отвечает: «Если бы даже было доказано, что мы только разновидность русской нации, то и тогда нечеловеческие отношения русских к нам освящают нашу к ним ненависть и наше нравственное право убить насильственника, защищаясь перед насилием. Кровь, если она пролита братскою рукою, еще громче вопиет о мщении, так как это кровь брата! Пусть ученые ищут, кто был кому родственником — оскорбленное чувство нации и кривда це¬
178


лого народа претят нам признать нашу нравственную связь с русскою нациею. Поэтому мы можем обсуждать только средства и способы борьбы».
Прежде, однако, чем приступить к обсуждению средств и способов борьбы с «анафемским москалем», автор взваливает значительную часть вины за некультурность «нашей націй» на украинскую интеллигенцию. Она, эта интеллигенция, по словам автора, играла «в истории украинской нации постоянно позорную и постыдную роль. Она изменяла, бунтовала, интриговала, но никогда не служила своему народу, никогда не отождествляла своих интересов с интересами целой нации, никогда не хотела видеть общности этих интересов. На глазах истории сильная, просвещенная и культурная интеллигенция Украины приняла в XVI и XVII веках польскую национальность, и все те Четвертинские, Чарторыйские, Вишневецкие и Тышкевичи — плоть от плоти нашей и кость от костей наших. Тогда украинский народ сильным и могучим размахом породил новую интеллигенцию. Эта вторая приняла русскую национальность в течение XVIII и XIX веков, и все їе Безбородки, Прокоповичи, Яворские, Прощинские, все те Гоголи, Гнедичи, Потапенки, Короленки — и «им же несть числа» — все они наша кровь. Народ опять остался без интеллигенции, интеллигенция оставила его в самое тяжелое время его существования».
«Это были такие две потери, — говорит дальше автор, — что трудно найти им ровные в истории какой-нибудь другой нации. Однако украинский народ нашел в себе довольно силы, чтобы среди самых тяжелых политических, экономических и национальных обстоятельств образовать себе новую, третью интеллигенцию. Эволюция украинского интеллигента третьей формации еще не закончилась, но характерная его черта — служение своему собственному народу, отразилась в нем с полною силой. Если же третья интеллигенция имеет органическую связь с украинскою нациею, если она заступница украинского народа, единственно сознательная часть украинской нации, то «стерно» (от польского ster, а это от немецкого Steuer — кормило) национального корабля следует ей. Этим не сказано, будто масса украинского общества не имеет ничего общего с последнею формациею своей интеллигенции — украинская интеллигенция есть само общество в миниатюре, стремления общества — это стремления интеллигенции, порывы интеллигенции — это порывы и симпатии всего общества».
Прочитав приведенную характеристику украинской интеллигенции первой, второй и третьей формации (автор, по-видимому, придерживался учения о формации земного шара), приговор третьей формации, что первые две — сброд изменников, читателю, наверно, придет на мысль вопрос: куда же девались: Котляревский, которого считают родоначальником украинской литературы, вероятно, за то, что осмеял в «Энеиде» до нитки казачество и своих земляков; куда украинские интеллигенты третьей формации девали симпатичного Квитку-Осно- вяненко; куда девались члены Кирилло-Мефодиевского братства; куда знаменитый историк Костомаров; куда почти гениальный, но вечно мятущийся «патриарх» украинофильства Кулиш; куда Вас. Белозерский, Гребенко, Кухаренко, Артемовский-Гулак и куда, наконец, великий певец народного горя и борьбы малорусского народа с ляхами-угнета- телями, Шевченко? Неужели они — не украинские интеллигенты или также изменники?
12*
179


Автор «Самостийной Украины» отводит и для них место в своем труде, но место довольно-таки пошлое. Он отличает одного Шевченко, а о других украинцах говорит: «Шевченка не поняло ни его собственное поколенье, ни близкие к нему. Когда Шевченко своими страданиями и смертью освятил путь борьбы за политическую, национальную и экономическую свободу украинского народа, то близкие к нему поколенья из так называемого украинофильского лагеря написали на своем знамени: «Будем делать так, чтобы никто, никогда, нигде не видел нашей работы!» Эти поколенья «белых горлиц» своим патриотизмом развращали все украинское общество в течение полвека. Напуганные страданиями Шевченка, а отчасти и неприятностями, испытанными его товарищами, эти поколенья выпекали целый культ «страхополохства», создали целую религию лояльности, эти поколенья своим неслыханным раболепием, своею безыдейностью, своею необыкновенною неподвижностью оттолкнули от себя целый ряд движений молодежи, стоявшей на украинско-национальной почве. Эти поколенья сделали украинское движение чем-то позорным, чем-то смешным, чем-то обскурантным! Эти поколенья придали украинофильству характер недоношенной разумом этнографической теории. Эти поколенья сами наилучше назвали себя украинофилами, значит, людьми, сочувствующими Украине. Они не хотели даже называть себя украинцами. Тактика и политика украинофи- лов довела до того, что вся молодая Украина с отвращением отвернулась от них, симпатий же старой Украины они не сумели приобрести. Таким образом, украинофилы остались без потомства, и современная молодая Украина считает себя беспосредственною преемницей Шевченка, а ее традиции идут до Мазепы, Хмельницкого и короля Данила, оставляя на стороне украинофилов. Между молодою Украиною и украинофилами нет никаких связей — кроме одной страшной и роковой связи: своею кровью заплатить за ошибки предшественников!»
Потому ли, что автор «Самостийной Украины», искусный «политик» и «государственный муж», а главно «стратег», который свои планы держит в строгой тайне, или он, бедняга, сам не знает, какими средствами и способами создать не в брошюре, но в действительности «само- стийну Украину», он ни словом не упоминает об этом во всяком случае немаловажном вопросе, только заявляет вовсеуслышание:
«Время вышиванных сорочек, свиты и горелки прошло и никогда не вернется! Третья украинская интеллигенция — это выражение автора «Самостийной Украины» приводит в память римское военное выражение: res ad triarios advenit — стает к борьбе за свой народ, к борьбе кровавой и беспощадной. Она верит в свои и национальные силы, и она исполнит свой долг. Она выписывает на своем знамени эти слова: «Одна,едина, нероздільна, вільна, самостійна Украіна від Карпатів аж по Кавказ!» Она отдает себя на служение сему великому идеалу и как долго хотя на одном клочке украинской территории будет владеть чужинец, так долго украинская интеллигенция не положит оружия, так долго все поколения украинцев будут воевать. Война будет вестись всеми способами, и борьба культурная считается также соответствующею, как и борьба физическою силою... Но как партия боевая, выросшая на почве истории и партия практичной деятельности, мы обязаны указать ту ближайшую цель, которую имеем ввиду. Эта цель — возвращение нам прав, определенных Переяславльскою конституцией) 1654 г. с расширением ее влияния на целую территорию
180


украинского народа в России. Заявляем, что возьмем силой то, что нам следует по закону, но что отнято от нас также силою. Наша нация долго была слабосильна, однако ныне стает уже к борьбе. Она добьется полной свободы и первый ступень к ней: Переяславльская конституция!
Мы понимаем, что борьба будет лютая и долгая, что враг беспощадный и сильный. Но мы понимаем и то, что это уже последняя борьба, что потом уже никогда не настанет «слушный» (удобный) час к новой борьбе. Ночь была долга, но утро приблизилось, и мы не допустим, чтобы лучи свободы всех наций заблистали на наших рабских оковах: мы разобьем их до восхода солнца свободы! Мы в последний раз выступаем на историческое поприще и или победим, или умрем... Мы не хотим быть дальше евнухами, не хотим дальше переносить владычества чужинцев, не хотим больше оскорблений на своей земле. Нас горсть, но мы сильны нашей любовью к Украине! Сыны «Вкраіньї!» Мы, как Антей, касаясь земли, получим все большую силу и «завзятте». Нас мало, но голос наш будет расходиться везде по «Вкраіне», и каждый, у кого еще не оподлившееся сердце, отзовется к нам, у кого же оно оподлилось, к тому мы сами отзовемся! Пускай трусы и отступники идут, как и шли, в лагерь наших врагов, им не место среди нас, и мы объявляем их врагами отечества. Все, кто на всей Украине не за нас, тот против нас. «Украіна для вкраінців», и как долго хотя бы один враг-чужинец остается на нашей земле, мы не имеем права положить оружие!»
Дрожи же, Россия! Дрожи и ты, Австрия! Дрожите и вы, все малороссы, не желающие признать самостоятельность «русько-укра- инського» народа и восстать с оружием в руках в цели создания «одной,единой, неделимой, вольной, самостоятельной Украины от гор Карпатских по Кавказские/» Или, погодите, не дрожите еще! Могло бы возникнуть землетрясение, а это неприятная и опасная история. Посмотрим прежде, кто это собирается на развалинах России и Австрии создавать (нельзя же создать государства «от гор Карпатских по Кавказские» без Прикарпатской Руси) — и какие у него имеются для столь великого предприятия основания и средства? Может быть окажется, что не стоит не только дрожать, но и волноваться, и что все многоглагольствие, содержащееся в «Самостийной Украине», не более как бред полупомешанного маньяка, зараженного сепаратистскими тенденциями.
Брошюрка «Самостийна Украина» издана во Львове, как значится на заглавном листе, г. Е.Косевичем. Кто он? Он, говорят, студент Львовского университета и, должно быть, сочувствует мысли, выраженной в «Самостийной Украине», если, согласно требованию австрийского закона о печати, дал брошюрке свою фирму в качестве издателя. Издателем «Самостийной Украины» ввиду ее антирусских и антигосударственных тенденций, согласился бы быть также поляк революционер или жид-нигилист. Важен автор брошюрки, но он до того скромный или осторожный человек, что не открыл свету своего имени. А жаль, весьма жаль! Имена великих открывателей и изобретателей записываются золотыми буквами в историю человечества, а между тем имя «открывателя» или «изобретателя» «Самостийной Украины» не будет красоваться рядом с именами изобретателей perpetuum mobile и квадратуры круга. Одно верно, что он российский украинец, ибо его происхождение, кроме
181


языка и слога, доказывает также следующее место в брошюрке: «коли доводиться нам іти на свои збори під допитливими поглядами цілоі фалянги правительственних шпіонів, коли украінцеви не вільно признаватись до своеі національности»... Это мог написать только российский украинец, так как галицкий или австрийский украинец идет на свои собрания за разрешением, а даже под покровительством всевозможных властей, а за признание к «своей національности» нередко получает награду со стороны правительства, польского сейма и «благотворительных» польских панов. Приведенное место, как также выражение на стр. 13 оговариваемой брошюрки: «ми зійшли ся до купи», а наконец, слово «промова», находящееся в ее заглавии, свидетельствуют также о том, что текст брошюрки, напечатанный во Львове, был произнесен в виде речи на собрании сторонников «Самостийной Украины». Где и кем, это не входит в область моего рассуждения.
Составляет ли, однако, мысль, выраженная в брошюрке, абсолютную новость в украинофильском движении? Нет. Развитие украино- фильства и влияние на него польских революционеров и международных социалистов, как также окончательные цели политических украи- нофилов, представлены в брошюре «Литературное и политическое украинофильство» (Львов. 1898) довольно обстоятельно. Украинофильские группы в Галичине, а именно политические партии: национальнодемократическая, радикальная и социально-демократическая (см. брошюру: «Самостойна Украина. Водповедь Романа Стефановича (Львов, 1900) включили в последнее время «Свободную, нераздельную Украину без холопа и без пана» в свои программы.
Поэтому мысль о создании независимого украинского государства — не новость. Новость в оговариваемой брошюрке разве ее тон, до цинизма доведенная ненависть к русским и совершенно определенно выраженное стремление украинофилов «третьей формации». Новым явлением в данном вопросе может считаться также собрание «русько-украинськой» молодежи, состоявшееся 1 (14) июля с. г. во Львове, в котором присутствовали, однако же, и старые украинофилы и в котором были приняты предложения, содержащиеся в брошюрке «Самостийна Украина».
Для достижения реальной цели необходимы, прежде всего, реальные основания. Создание нового независимого государства — безусловно, реальное и великое дело. Какие же основания имеют украинцы «третьей формации» для его достижения? В брошюрке «Самостийна Украина», долженствующей представлять собою кодекс украинофильского политического вероисповедания и украинофильских прав и чаяний, нельзя найти первого и главного основания — доказательства совершенной отдельности малорусского племени от великорусского. Автор брошюрки даже не касается этого вопроса, как будто бы он был уже давно решен по желанию украинофилов, польских политиков и, допустим, графа А.Голуховского; он говорит только: «наша нация», «ук- раинска нация» в противоположность к русской нации. Но учение об отдельности малороссов от великороссов, о такой отдельности, что они чуждые друг другу народы, тенденциозная ложь. Это доказывают история, язык, вера и действительная жизнь этих двух ветвей русского народа, а посему стремление политически отделить малороссов от великороссов на основании их мнимой национальной отдельности — уже в самой своей основе содержит элемент лжи и гниения. Автор брошюр-
182


ки и все его сторонники, пишущие на русско-польско-немецком жаргоне, могут действительно считать себя отдельными от великороссов особями, — они, впрочем, заслужили, чтобы их считать даже отдельными от малороссов субъектами, — но из этого не следует, чтобы их убеждения, или, лучше сказать, заблуждения, имели стать законом для целого мало- русского или южнорусского народа и переменить их родственные отношения к великорусскому народу. Тут не помогут никакие ссылки на Миклошичей и других «австрийских славистов», пытавшихся недавно изобрести «боснийский» язык, чтоб разделить сербов, никакие лжемуд- рствования Конисских, Грушевских и Барвинских. «Еже Бог сочета» происхождением, историей и языком — человек не разлучит. Украино- филы всех бывших и будущих формаций — «третья формация» еще не заключает собою эволюции украинофильства, так как для открытого слияния украинофилов с поляками еще не наступил «слушный» час — в вопросе своей отдельности от русского народа, поступают подобно тем упрямцам, которые бы на основании теории Дарвина о происхождении человека от обезьяны вздумали утверждать, что они не люди, только обезьяны. Все человечество твердило бы: «мы люди», но «самостийники» стояли бы при своем: «а мы — обезьяны». Но хорошо! Малороссы, отдельный от великороссов и самобытный народ, а то на основании их языка. Но где начинается и где кончается граница, разделяющая малорусский язык от великорусского не только на пространстве от Карпатских гор по Кавказские, но до Владивостока, а в направлении с юга на север, от Карпатских гор до Ледовитого океана? Где и куда эта граница могла бы быть проведена, если в галицко-русском наречии находится много элементов великорусской, а в великорусском наречии находится много элементов малорусской речи? Сравните только язык трех томов «Песен Галицкой и Угорской Руси», изданных в Москве Я.Ф. Головацким, с языком пяти томов «Великорусских песен», изданных в Петербурге А.И. Соболевским. Украинофилы, а также иноплеменники, даже не понимающие русского языка и не знающие русского народа, но ненавидящие его и боящиеся его единства, любят основывать этнографическую отдельность малороссов от великороссов на смешении последних с финнами и татарами. Разве в Южной Руси не было татар? Разве в жилах русских галичан мало татарской крови? Не будь татар, у нас не было бы фамилий с татарским окончанием «чук», не было бы наших угновцев, куликовцев, «овощных» бойков, комарнянцев, яворовцев, поморянцев и т.д., народа энергичного, смышленого и предприимчивого, и мы имели бы на всем пространстве Галицкой Руси мягкий, податливый русско-славянский тип, довольный тем, что «Бог послал», и склонный лежать горе брюхом на припечке, думать думу или в скоромное время распевать «Гриця». Не нужно доказывать, что народы-романтики, народы-поэты в нынешнее время вьмирают, что существовать и развиваться могут только народы энергичные. А что примесь татарской крови придала русским славянам энергии, это доказывают великороссы и ваши галицкие угновцы и т.д.
Как главное основание самостоятельного политического быта Украины, автор брошюрки выставил так называемые «Переяславльские статьи», то есть пункты, на основании которых наступило присоединение Украины к Московскому государству в 1654 году. Для оценки и правильного понимания того великого исторического события, продолжения, но далеко не окончания «собирания русской земли», необходимо
183


принять во внимание тогдашнее положение Южной Руси; не говорю «Украины», так как Украина только малая часть Южной Руси, лежавшая на восточной «окраине» Польши. Хмельницкий разбивал польские войска, освобождал и освободил южнорусские земли — за исключением Галицкой Руси, одной части Волыни и Литовской Руси — от польского владычества, но как он, так и казацкие старшины сознавали, что освобожденным землям не сохранить своей свободы и самостоятельности без покровительства московского царя. Поэтому вскоре после Зборовского договора (1649 г.), ибо уже в 1650 году, казаки, видя, что условия договора Польшею не соблюдаются, решили на раде в Переяславле отправить к московскому царю Алексею Михайловичу посольство с просьбою принять освобожденные русские земли под свою царскую руку. После Белоцерковского договора, в то время, когда из Южной Руси народ тысячами переходил в московское царство, убегая перед притеснениями поляков, Хмельницкий вторично отправил (в 1652 г.) посольство к Алексею Михайловичу и повторил свою и южнорусского народа просьбу. В 1653 году Хмельницкий в третий раз отправил в Москву посольство, которое наконец и добилось успеха. В 1654 году, 8 января, состоялась в Переяславле «Великая рада», на которой, на основании единодушного решения народа: «Волам под царя восточного православного!» и последовало торжественное присоединение Украины, части Волыни и Подолья к московскому царству. Конечно, это присоединение было оформлено условиями. На некоторых из них, а именно на точках, обеспечивающих присоединенным землям известную степень самоуправления, свободу иметь свое войско и гетману принимать послов иностранных держав, за исключением Польши и Турции, автор брошюрки построил теорию об исторической государственной самостоятельности Украины и утверждает, что Украина составляла с московским царством «союз держав», что Украина присоединилась к московскому царству на основании принципа «ровный с ровным», «вольный с вольным», но что потом Россия уничтожила самостоятельность Украины и что Хмельницкий и Мазепа делали «спробунок», то есть попытки к соединению всех ветвей и веток малорусского народа в одну цельную державу. Да, Хмельницкий действительно пытался соединить русский народ в одну цельную державу, и его попытка увенчалась успехом в Переяславле в 1654 году, хотя и не вполне, так как многие русские земли остались при Польше. Быть может, что Хмельницкий носился с мыслью образовать из освобожденных земель самостоятельную державу. Профессор М.Грушевский в статье «Хмельницький і Хмель- нищина» («Записки наук. тов. им. Шевченко» за 1898 г.) передает со слов польского комиссара Мясковского, что Хмельницкий в 1649 году заявил тому же комиссару: «Выбью из лядской неволи весь русский народ... За границу не пойду, сабли на турчина и татар не подниму! Довольно имею на Украине, Подолье и Волыни теперь, довольно досуга, достатка и пожитка в земле и княжестве моем по Львов, Холм и Галич»... Профессор Грушевский восхищается словами Хмельницкого и восклицает: «Сколько столетий мы не слышали ничего подобного от политических деятелей на Руси — идея единства «украинсько-руського» народа в его этнографических границах и политической свободе для целого «украиньско-руського» народа/» Почему же, однако, Хмельницкий, после произнесения этих самоуверенных слов, три раза слал послов в Москву и молил о принятии Украины под царскую власть? Потому, что Хмель¬
184


ницкий был умный человек и великий патриот, потому что он видел, что его «княжество» самостоятельно существовать не может и что оно опять будет поглощено Польшею. Это он, впрочем, доказал в Переяславле в 1654 году и только профессор Грушевский может пояснять его слова к польскому комиссару как выражение «идеи единства и политической свободы» для целого «украинсько-руського» народа, ибо Хмельницкий и не думал о Червонной, а тем более об Угорской Руси. Нужно быть, однако, завзятым «мазепинцем», чтоб явную измену Мазепы в виду Петра Великого и всего русского народа выставлять, как это делает автор брошюры, как патриотическую попытку соединить все ветви и ветки «нашого народа» в одну самостоятельную державу.
Каждый рассудительный малоросс, дорожащий «переяславльским контрактом», иначе осудит Мазепу. Ведь он своей изменой как гетман украинский первый нарушил упомянутый «контракт» и тем самым освободил Петра Великого и его преемников на царстве от соблюдения его «пунктов». Поставление в один ряд Хмельницкого и Мазепы свидетельствует, сверх того, о крайнем непонимании автором «Самостийной Украины» роли их в русской истории. Между фактом национальной самообороны и борьбы за независимость народа и между подпольными стремлениями сепаратизма существует громадная разница. В первом случае такая борьба — борьба Хмельницкого с Польшей — называется подвигом; во втором — измена Мазепы Петру I — она преступление. Борьба Хмельницкого была национальная, так как в ней участвовал весь народ, попытка же Мазепы имела революционный характер, не общенародный, только партийный, и была вызвана не действительным стремлением южнорусского населения к политической независимости, а навязана одной части казаков честолюбием и политическим коварством Мазепы. Москва, раньше присоединения к ней Украины, «собирала» на Севере русские земли; собрався с силами, она была бы начала «собирание» и на Юге. Хмельницкий и восставший против Польши русский народ облегчили Москве ее историческую задачу, а потому могли ли Петр Первый и Екатерина Вторая, наученные попыткою Мазепы, оставить Украине автономию и тем самым допустить возможность повторения «спробунка» Мазепы и «собранную» русскую землю выставить на опасность раздробления? Возможно ли в настоящее время существование благоустроенного, правового государства, в котором могло бы существовать второе государство, в данном случае Украина, со своим независимым гетманом, своим войском, с правом вступать в международные сношения с иностранными державами и, наконец с необузданною, полудикою ватагою казаков, сыгравших свою историческую роль, изведшихся и умевших, по свидетельству большого украинца, чем украинцы «третьей формации» все вместе взятые, П.А. Кулиша, только разбивать и грабить? Уничтожение автономии Украины и Запорожской Сечи было исторической необходимостью и условием мирного и успешного развития и процветания всей России и Южной Руси. П.А. Кулиш высказал это в следующем стихотворении:
Не любят земляки Петра да Катерины:
Се не по их нутру и розуму цари;
Надполовинили они, бачь, Украины,
И в рабство вольну чернь козацку завдали.
Мое земляцтво! Вы сами свой народ ели,


До кореня ту чернь згрызали козаки:
Отсе-ж вы першь усех ю й закрепостили,
Сами-ж були с дедов и предков крепаки.
Коли не Батыю с под батога служили,
Дак ляху, литвину невольницку тягли,
Про «душманов» Ляхов одно-дного душили И родный край в ясырь Татарам отдали.
Утекши-ж под Москву, московскими руками Правдивых земляков ссылали на Сибирь,
Письменну братию в старцы порозгоняли,
Зробили мовчязну руину з Братских школ.
Созданье двох царей, роботу душ великих,
Вы хочете в хаос руинный обернуть,
Широкий русский свет отдать на волю диким И перегородить ему культурный путь.
Мы, збувшись Козаков, що нас колись давили,
У жертву просвете себе принесемо,
И вам, котрых лихи гордунцы породили,
Россию обернуть у нивец не дамо.
Ни деспотство Петра, ни гречка Катерины,
Ни дики слуги их, мов сердце в козака,
Не наробили нам такого зла й руины,
Як принесли добра их розум и рука!
(См. Куліш Олелькович Панько «Дзьвін». Староруськи думи й сьпіви. Женева. 1893)
Кто, впрочем, потерял на уничтожении Переяславльского договора? Не украинский народ, только украинские паны, занимавшие в украинском войске и в раде места старшин, угнетавшие и сосавшие украинский народ — исключая только веру — не хуже польских панов, а кроме того, постоянно ссорившиеся и дравшиеся между собою. Благодаря тем панам и возникла малорусская поговорка: «Не дай, Боже, с хлопа пана». Если бы Хмельницкий не присоединил Украины к России, украинцы до ныне, быть может, служили бы «казачками» и «семенами» на дворах польских помещиков и носили бы воду жидам.
В России малороссы и великороссы уравнены во всех правах и обязанностях, как действительно «ровные с ровными» и «вольные с вольными». Если русское правительство издало закон от 17 мая 1876 года, воспрещающий издание ученых сочинений и учебников на малорусском наречии — «вирши», беллетристические и драматические «творы» любители могут производить сколько угодно, — то в той цели, чтобы не допустить до такого сепаратизма, которого представителями являются нынешние украинофилы «третьей формации», настоящие «мазепинцы». Германия — конституционная страна, но несколько лет тому назад германское правительство запретило печатать немецкие книжки фонетикою, дабы не допустить до литературного и национального раскола среди немцев, а в прошлом году генераль-
186


ное собрание всех актеров из всей Германии приняло решение — не употреблять на сцене немецких простонародных говоров. Немцы — культурный народ, «украинцы» же, по свидетельству автора брошюрки «Самостийна Украина» — «некультурны». Следовало бы им ввиду того подумать, почему немцы не пишут ученых сочинений на многочисленных немецких наречиях, почему германское правительство не позволяет печатать немецких книжек фонетикою, почему немецкие актеры постановили говорить на сцене только литературным языком? Если бы они подумали, даже с малорусскою расстановкою, то пришли бы к убеждению, что они, то есть украинофилы всех «формаций», еще больше некультурны, чем они сами в этом сознаются. Они убедились бы, что все те Безбородки, Прокоповичи, Яворские, Прощинские, Гоголи, Гнедичи, Потапенки, Короленки, — а я добавлю от себя — Бодянские, Григоровичи, Галаганы, Максимовичи, Данилевские, Немиро- вичи-Данченки и «им же несть числа» — действительно «украинская кровь» — люди разумные, люди культурные, не закопавшие своих талантов в «самостийну» литературу и «самостийный» язык своего села или города, но поставившие их на светильник общерусской литературы и общерусского языка, «да всем светят»: украинцам и москвичам, галичанам и новгородцам, буковинцам и рязанцам, волынцам и донцам. Они не «отступники» от малорусского народа, напротив, они нравственные и духовные собиратели русского народа в одну великую национальную и культурную семью, отступники же —«спадкоємці» Мазепы, представители «недоношенной разумом этнографической теории». Я вполне согласен с автором «самостийной Украины», что «украинцы» — некультурны. Ведь он сам говорит, что «украинская» нация «замерла на той степени, на которой она была еще в XVII веке», и что она была даже «принуждена возвратиться к более низким формам жизни». Конечно, кто не желает или кто слишком ограничен для того, чтобы идти с прогрессом, с тем прогрессом, который с 1654 года сделала общерусская литература, общерусский язык, русская наука, русская гражданственность — одним словом — русская культура, тот действительно некультурный — человек ли он, или народ. Ему, замершему на степени культуры 1654 года, может даже казаться, что все другие, опередившие его, не принадлежат к его народности и что только он истинный представитель национальной самостоятельности замершего в 1654 году народа.
К счастью для малорусской ветви русского народа, она, в общем, пошла по пути исторического развития всего русского народа, она сама в лице своих выдающихся сынов содействовала этому развитию, а посему «некультурность», приписываемая автором «Самостийной Украины» всей «украинской» нации, может относиться только к тем единицам и кружкам украинофилов и «мазепинцев», которые отрицают национальное и культурное единство русского народа и, остановившись на 1654 годе, не могут тронуться с места, не имея, кроме желания, никакого веского основания для оправдания своей отособленности и «самостійности». Они и не сойдут с той «мертвой точки», так как русская культура не ждет, пока украинофилы создадут свою самобытную литературу и национальность, только неудержимо поступает вперед и, как ясное солнце, своим лучезарным светом освещает и просвещает не только всю Русь, но начинает озарять и славянские и иноплеменные народы. П.А. Кулиш так определил значение присоединения Южной
187


Руси к России («Дзьвін». С. 115): «Були мы кровожерными яструбами- рарогами в руках у польской шляхты, що с нами полювала на Москаля, мовь на птаха, у товаристве-ж с родною и единоверною Русью переродились мы в гарно-величных гоголей и земляком Гоголем закрасили новорусскую литературу».
Как видим, у украинофилов всех «формаций», не только третьей, нет оснований для создания «Самостийной Украины» от Карпатских гор по Кавказские. Но, быть может, у них есть средства для достижения этой цели, особенно, что они угрожают «взять силою то, что им следует по праву»? Какие, однако, их основания, такие «права» и такие и средства. Поляки — бесспорно, культурный народ, имеющий свои государственные традиции, родовую и богатую аристократию, благоволение Рима и иезуитов, многочисленную и единую по духу и стремлениям интеллигенцию, многочисленное и богатое промышленное сословие и массу простонародья, — народ, имеющий много условий для самостоятельного государственного быта; несмотря, однако, на несколь- кократные усилия он этой своей заветной цели не мог добиться. Тех условий не имеет «украинский» народ, если под словом «украинский», что, однако, неправильно, понимать не лишь собственных украинцев, то есть население Украины, не обозначенной, впрочем, ближе географическими границами, но и жителей Подолья, Волыни, Галичины, Буковины и Угорщины, и если допустить, что население этих областей действительно «самостоятельный» народ. У него нет общих государственных традиций, так как и в удельный период, когда еще даже не существовало названия «Украина», и во время польского владычества те русские земли составляли отдельные политические области. У галичан есть две государственные традиции, но одна из них восходит до Владимира Великого, до единства Руси и, таким образом, не подходит к сепаратистским стремлениям, другая же вяжется с именем короля Данила, но и эта, как будет сказано ниже, не может отвечать мысли «мазепинцев». Впрочем, какое значение имеют ныне «государственные традиции» или «наследственные права» ввиду стремления народов к национальному объединению, а не разъединению? У «украинского» народа нет богатой и родовой аристократии, многочисленной интеллигенции и богатого промышленного сословия, мечтающих о политической самостоятельности «Украины», так как часть их ополячилась, часть омадьярщилась, часть приняла участие в великом подвиге «собирания Руси» и живет в своем самостоятельном государстве, в России, часть же, в Галичине и Буковине, старается жить национальной и культурной жизнью всей Руси. Остается масса простонародья, но эта масса, живущая в трех государствах, в России, Австрии и Угорщине, и не помышляет об отдельной политической самостоятельности, ибо в России она ее имеет, а в Австрии и Угорщине она была бы довольна, если бы могла достичь политической и национальной равноправности с другими народами. Автор «Самостийной Украины» ссылается на государственную традицию Червонной Руси, доходящую до королевства Данила Галицкого, но мы, галичане, не можем на основании этой традиции добиться признания нам государственного права и автономии, не только государственной самостоятельности. А если бы уже на то пошло, то мы, галичане, не отказались бы в пользу Украины от своего исторического преимущества и назвали бы самостоятельную державу не «Украиною», только «Гали¬
188


чем». «Украина» — термин, данный поляками их окраинному владению на Руси, составляющему в настоящее время части Киевской и Черниговской губерний. Ввиду этого присвоение названия «Украина» южнорусским землям, имеющим свои древние исторические названия, Волынь, Червонная Русь, Угорская Русь, и присвоение названия «украинцы» волынцам, червоннороссам или галичанам, буковинцам и угророссам, не только бессмысленно, но и для последних обидно. Какие особенные преимущества имеет «Украина» пред Червонной Русью, пред Буковинской Русью или пред Угорской Русью (не «Венгерской», как это принято с польска называть, только «Угорской», то есть живущей или лежащей «у гор» Карпат)? Впрочем, малороссы, живущие в Австро-Угорщине, называют себя не «украинцами» и не «руси- нами-украинцами», только древним историческим термином «русины», а для обозначения своей национальности именем прилагательным употребляют слово — не «украинский», не «русько-украинський», даже не «малорусский», только «русский», и от этого термина они не откажутся, несмотря на все усилия украинофилов всех «формаций», старающихся, по примеру поляков, изгнать из употребления слово «русский».
Политическая самостоятельность народа, даже при внешних благоприятных обстоятельствах, зависит от его общего национального склада, характера его мировоззрения, его общего этического развития и запаса его творческих сил. Для народа недостаточно желать быть самостоятельным, нужно еще уметь быть таковым и наглядно доказать это умение пред судом истории. Русский народ, — оставляя на стороне Червонную и Угорскую Русь, — находившиеся в особых условиях и обстоятельствах, — доказал, что он умеет быть самостоятельным, так как во все время своего исторического существования и на всех ступенях гражданского развития стремился к осуществлению именно государственных идеалов. Нынешняя политическая самостоятельность русского народа в России есть результат его вековой исторической жизни и трудов всех его поколений, участвовавших в «собирании Руси». Это «собирание» совершалось различно. «Собирали» цари московские, «собирал» Хмельницкий, «собирали» и всероссийские императоры, все, однако, во имя русской национальной идеи, служившей символом единства русского народа. И может ли быть заменен этот естественный органический процесс искусственными «спробунками» сепаратистских вожделений неведомых лиц или даже партий, — вожделений, происходящих из честолюбия или легкомыслия? Русский народ, «собиравшийся» целые столетия путем великих напряжений своих духовных и физических сил, нашел бы силу и средства подавить такие «спробунки», особенно если он составляет величайшее в мире государство.
Что же ввиду этого доказал автор брошюрки «Самостийна Украина» и все те украинцы, галичане и буковинцы, которые разделяют его вожделения? Доказал, до каких преступных и прямо сумасшедших последствий может довести украинофильский сепаратизм. Это я говорю не как австрийский гражданин, а тем менее как политический сторонник России, но как член русского народа, имеющий право так само всенародно высказать свои мысли и убеждения, как всенародно высказал их автор «Самостийной Украины». Идея создания самостоятельной «украинской» державы — совершенно самостоятельной или
189


связанной с Польшею на началах федерации, чем польские политики дурачат украинофилов, обещая им даже дать короля из секундогени- туры одной из владеющих династий — угрожает целости Австро- Угорщины и России, а поэтому она преступна и, что касается Австро- Угорщины, ни один русский галичанин, буковинец и угорец не может ей сочувствовать, не нарушая верности законному императору и державе. Но эта сторона «мазепинства» не входит ни в круг моей задачи, ни в область предлежащего рассуждения. Меня, как также каждого русского галичанина, буковинца и угорца, любящего свою родину и желающего ей добра, касается и должно касаться то, что распространение упомянутой идеи может навлечь на нашу родину новые бедствия и еще больше ухудшить ее незавидное положение. Наша ближайшая родина перенесла в своей исторической жизни гораздо больше несчастий, чем другие части Руси. Поэтому она считает даже присоединение к Австрии облегчением своей злополучной судьбы. Находясь же в начале, ибо только с 1848 года, своего национального, культурного и экономического развития, добиваясь с неимоверными усилиями равноправности с другими народами империи, а сверх того, борясь с сильными и неумолимыми противниками, она не может легкомысленно пускаться на «спробунок», предлагаемый украинофилами «третьей формации». Все заботы сознательного русского общества в Галичине, Буковине и Угорщине должны быть направлены к залече- нию ран, нанесенных и наносимых до сих пор русскому народному организму польщизною, мадьярщиною, латинством, а в последнее время и украинофильством, и к сохранению русской народности для грядущих, быть может, более чем наше, счастливых поколений. Какая судьба ждет Прикарпатскую Русь, то есть Галицкую или Червонную, Буковинскую и Угорскую, впереди, будет ли она «собрана», составит ли в австро-угорской монархии, чего она и добивается, национальноавтономическую область, или будет дальше мыкать горе, разделенная на три части и в борьбе с четырьмя противниками: польщизною, ру- мынством, мадьярством и латинством, — этого нельзя предвидеть. Верно, однако, то, что население Прикарпатской Руси, кроме легкомысленных сепаратистов «третьей формации», подобно Хмельницкому, не верит в возможность существования самостоятельной «украинской» державы как потому, что у малороссов нет оснований и условий к самостоятельному государственному быту, так и потому, что польские политики не отказались от воссоздания исторической Польши «от моря до моря», а такая Польша немыслима без южнорусских земель. Если бы поэтому Россия и Австрия или Россия одна и были разгромлены — без чего неосуществимы ни надежды польских политиков, ни украинофилов «третьей» формации — то прежде всего возникла бы Польша, а если бы и возникла «Украина», хотя бы и в федерации с Польшею, то лишь для того, чтобы скоро сделаться добычею последней. Русское население Червонной Руси, однако, носившее на себе в течение пяти столетий иго Польши, вовсе не желает себе возвращения шляхетско-иезуитского владычества, будь непосредственно, будь чрез «самостийную Украину». Если бы русскому населению Галичины и Буковины (о Угорской Руси не говорю) было предложено — подобно тому, как Хмельницкий предложил на раде в Переяславле 1654 года выбор между польским королем, султаном и царем московским — выбрать между Польшею, самостоятельною «Украиною» и
190


Австрией, оно, не задумываясь, решило бы: «Волам под царя австрийского немецкого!» Попытка к образованию самостоятельной «Украины» встретила бы самое сильное сопротивление со стороны русского населения Червонной Руси, даже со стороны большинства га- лицких и буковинских украинофилов, так как эта попытка, с точки зрения всех австрийских малороссов, противилась бы долгу верности Австрии, с точки зрения же сознательного русского общества, противилась бы национальному и культурному единству русского народа. Украинофилы «третьей формации» угрожают взять силою «самостоятельную Украину». Не лишним будет привести им в память события 1863 года, когда польские восстанцы хотели «взять силою» самостоятельную Польшу. Галицко-русские мужички, хотя и не подданные России, против которой было поднято знамя восстания, с удовольствием вылавливали в лесах «полячков», как они называли повстанцев, и, отдавая их в руки австрийских властей, требовали только «топку соли за голову». Галицко-русское простонародье до сих пор не переменило своего взгляда на восстание поляков и обошлось бы с «мазе- пинцами» так само, как с «полячками». Этого не следует забывать новоявленным «мазепинцам»!
Сообразив все вышеприведенные обстоятельства, нельзя не прийти к заключению, что идея создания самостоятельной «украинской» державы могла зародиться только в легкомысленных или полупомешанных головах, даже если она внушена им посторонними политическими интригами или даже державами, имеющими свою собственную цель в ее провозглашении и распространении. Ведь украинофилы «третьей формации», то есть явные «мазепинцы», сами говорят, что будут добиваться своей цели «даже вопреки логике фактов», то есть здорового разума. На свете существуют различные роды маньяков и различные виды маний. В брошюрке «Самостийна Украина» встречается мания «борьбы и пожертвования за идею», в своем основании совершенно ложную. Люди, поступающие сознательно «вопреки логике фактов», — люди больные, одержимые психическим недугом, который профессор Крафт-Эбинг определил названием Paranoia expansiva, и как такие могут вызывать чувства сострадания, но не должны иметь подражателей. Несомненно, что в среде украинофилов есть люди искренно заблуждающиеся, несомненно, что маньяки будут стараться распространять свою идею среди галицко-русской и буковинско-русской молодежи. Им-то, искренним украинофилам и неопытной молодежи, я и хотел указать на разнузданность, глумление над логикою и здоровым разумом, над основными понятиями русской национальности, над понятием гражданственности, а следовательно и цивилизации, проявленные в брошюрке «Самостийна Украина», дабы их спасти от болезненных и тлетворных фантазий «мазепинцев». К «мазепинцам» же, и к другим национально-политическим дуроломам, обращаюсь в заключение словами П.А. Кулиша (См. «Дзьвін», стихотворение XXXI «До родного народу»):
Народе без путя, без чести и поваги,
Без правды в письменах, заветах предков диких,
Ты, що повстав еси з безумной отваги
Горьких пьяниць, сепак и розбишак великих!
Що ни здобув еси мечем серед Руины,


Все взяв у тебе з рук премудро твой добродей: Шукаешь помацки десь иншои Вкраины,
И з материзною ховається, мовь злодей.
На-жь зеркало, — оно всесветне, — вызирайся,
И зрозумей, який ты азиат мизерный,
Розбоєм по светах широких не пытайся,
Забудь свой мановец, козацкий пролаз темный,
И на культурный путь Владимирский вертайся!


ДА. Марков
Последнее СЛОВО перед Австрийским военным судом
По стенографическому судебному протоколу
Высокий военный суд! Есть что-то поистине трагическое в том, что племя, которое за свое славное прошлое получило из высочайших уст историческое название «Тирольцев Востока», которое не могло быть — и вопреки вчерашним утверждениям господина военного прокурора — с легкой руки вычеркнуто из истории, — племя, сыны которого непрерывно приносили в жертву государству и его славной династии свое имущество и свою кровь, — что это племя, эти «Тирольцы Востока», в своей законной борьбе за национальное и политическое развитие, за Богом и природой признанные права своего бытия, было принуждено, не только в законодательных палатах, но — как это сегодняшнее и предыдущие разбирательства доказывают — также перед уголовным судом нести ответственность за то положение, которого оно не создало.
Высокий военный суд! Не подлежит сомнению факт единственного в XX столетии случая, что мы лояльные политические наследники «Тирольцев Востока», у которых вопреки вчерашним словам господина военного прокурора имеется славное историческое прошлое, что мы отвечаем сегодня перед судом, и сегодня еще, несмотря на то, что Галичина уже свыше ста лет принадлежит к Австрии, что мы сегодня еще принуждены перед судом ссылаться на наше историческое происхождение, убеждать в правильности нашего национального имени.
Припоминается мне одна кельтская сказка, в которой одноглазый циклоп — в поисках своих законных родителей, — униженный и осмеянный улицей, оказался наконец привлеченным перед судом друидов.
В поисках своих законных родителей, своего национального имени, своего национального метрического свидетельства, такими же, как упомянутый циклоп, предстали и мы перед военным судом. И пред этим судом, пред вами, высокодостойные господа судьи, мы хотим доказать, что в нашем конституционном государстве мы можем, мы должны, мы обязаны пользоваться правами наравне с другими гражданами государства. С целью удовлетворения наших национально-культурных нужд мы имеем право, в границах закона, пользоваться так же, как и другие граждане государства, возможностью существования, — на мой скромный взгляд, в интересе самого государства и его династии.
Высокий военный суд! Господа судьи! Мы предстаем пред вами в чрезвычайно серьезный час. Гремят орудия, нервы — вследствие потрясений частного и общественного характера — напряжены. Прошу,
13 Заказ 247


однако, верить, что мы довольны тем, что наше национальное и партийное дело разбирается чужим судом, чужими беспартийными судьями, принадлежащими к уважаемому военному сословию, и что перед вами, господа судьи, мы сможем наконец представить откровенно наши социальные и политические страдания. И каков бы ни был ваш приговор, одно не подлежит сомнению, что настоящий процесс, что нынешнее разбирательство будет последним актом наших национальных и политических страданий.
Во время разбирательства перед вашими, господа судьи, глазами прошел ряд обстоятельств, которых столица раньше не знала или знать не хотела. В будущем эти случаи, в интересе и для блага государства, должны непременно прекратиться.
Как в современном кинотеатре, увидели вы, господа, ленту красочных картин, изображающих полную страдания историю моего несчастного края! Как целебное средство на все национальные и культурные недомогания, видели вы, «Pruegelpatent»! «Pruegelpatent» с их денежными штрафами, арестами, — вещи, которые в других коронных краях с введением конституции вышли из употребления. Там распоряжения краевой автономной власти существуют не только как гарантия защиты со стороны административных властей, но и как условие правопорядка вообще. У нас же сочинение, которое из-за двух или трех русских слов может казаться подозрительным, встречается со стороны партийного судьи с запрещением, обоснованным не только на распоряжениях административных властей, но и на циркулярах президиума высшего краевого суда для Галичины!
Непрерывное — днем и ночью — бодрствование и защита перед принудительным обращением в другое вероисповедание, в другой обряд... Многократно испытанная выборная практика, эта изворотливая и хитрая практика, о которой вы, господа судьи, слышали из уст «видавшего виды» административного чиновника, свидетеля Ляникевича... Конфискация книг. Конфискация нательных крестов... И наконец партийность и партийные страсти... А как венец всех этих картин, которые я сравнил с пестрой кинематографической лентой, партийная политика в церкви, партийная политика в школе, исключения и отказы в принятии в духовные семинарии, отказы в рукоположении окончивших богословский факультет, отказы в признании священникам приходов, хотя они и получили согласия патронов, отрешение священников от должностей И Т.Д., и т.д...
Мне не было приятно получить от господина полковника, председателя военного суда, замечание за то, что я представил эти обстоятельства, вернее доклад о них, в слишком резких тонах. Но я полагаю, что и высокому военному суду не было приятно слышать, что за неделю до начала школьных занятий родителям почти 200 гимназистов было — под угрозой потери учебного года — поставлено требование взять своих детей из бурс. Кажется мне, что высокому военному суду было тоже неприятно слышать из уст заслуживающего доверия, объективного свидетеля, — имею в виду школьного советника Опусинского — о том, как происходила не русификация, но украинизация наших детей. Мы слышали тут не о русификации, о которой говорится в обвинительном акте, но об неистовой украинизации наших детей. Это было закрытие бурсы в Сяноке. На вопрос господина председателя, что случилось после закрытия бурсы, сказал упомянутый свидетель: «Да, мы смотрели
194


молодежи на пальцы, и когда бурса в Сяноке была закрыта и законоучитель взял молодежь под свое попечение, мы постарались о том, чтобы она вместе не сходилась. После этого 10-12 человек детей жили у одного почтальона, 6 человек у одной вдовы, но и их разогнали.
Был тут свидетель, который своими собственными ушами слышал о том, что в Дрогобыче после закрытия бурсы дети перестали жить вместе, не имели уже общей библиотеки И Т.Д., но сходились вместе, чтобы получать дешевую пищу. И этих детей разогнали.
Эти печальные картины галицкого кинематографа вызвали, вероятно, и в высоком военном суде сомнение в том, действительно ли за ширмой этих эпизодов, из которых я поставил на вид высокому военному суду только несколько, действительно ли за ширмой этих эпизодов кроется преступное антигосударственное начинание, русская пропаганда в понимании обвинительного акта, кроется ли здесь политическая русификация.
Высокий военный суд! Дело, за которое мы привлекаемся к ответственности, заключается не в политической пропаганде, оно касается существования и сохранения народа, спасения национальности, спасения наших национальных сокровищ. Дело в горьких эпизодах тяжелой борьбы народной партии, которая высоко ценит свою историю, наследие своих отцов и их национальные заветы.
Было бы ошибочно и в высшей степени несправедливо сравнивать нас с тайными конспираторами, вроде политических карбонариев. Высокий военный суд! Мы не тайные злоумышленники, мы не конспираторы, мы являемся членами глубоко исторически обоснованной и законно действующей явной партии, и все наши действия и поступки были так же явны и открыты.
Мой глубокоуважаемый защитник, господин доктор Рабенлехнер, коснулся вчера борьбы, которую лет десять тому назад вел в Австрии немецкий народ. Собственно говоря, эта борьба происходила в 90-х годах прошлого столетия, и хотя я как славянин, тогда студент немецкого университета в Инсбруке, не принимал в этой борьбе участия, был, однако, ее очевидцем. Пусть поэтому будет позволено мне посвятить несколько слов этому вопросу для проведения параллели с тяжелым положением нашей партии.
Происходило это в 90-х годах прошлого столетия в одном из университетских залов в Инсбруке. Кстати сказать, я посещал лекции весьма прилежно. Была лекция уголовного права еще сегодня здравствующего гофрата, профессора доктора Лентнера. Вдруг возникает большая суматоха. Открываются двери, и в зал входит немецкая национальная молодежь, не только корпоранты, но и члены землячеств. Все происходит весьма чинно, вперед выступает один из вошедших и обращается к профессору с речью приблизительно следующего содержания: «Весь немецкий народ в Австрии борется сегодня против языковых распоряжений, изданных министерством Бадени в ущерб немецкой мысли, во вред немецким национальным интересам. Мы просим любезно господина профессора прекратить лекцию. Мой профессор, пользовавшийся большой любовью, побледнел и ответил: «Господа, наука не политика. Когда, однако, я вижу, что среди вас господствует такое единомыслие, да притом и я сам являюсь немцем, прекращаю лекцию. После этого зал опустел, и мы 2-3 дня не приходили на лекции. В этот же день состоялось в Инсбруке, который в это время не был еще таким большим городом, импозантное 13*


шествие с факелами, политическая манифестация. Поскольку мне кажется, для этой цели был использован день, посвященный поэту Пихлеру. Тысячи людей из всех слоев населения приняли участие в этом красивом шествии. Я был свидетелем шествия и, при моем боевом характере, был восхищен, когда немецкая национальная песня, о которой говорил вчера господин доктор Рабенлехнер, раздалась из тысяч уст. Она была протестом против бесправия, против обиды, нанесенной немецкому народу председателем совета министров Бадени, который — как я об этом уже вспоминал — был неудачником в политике и которого распоряжения ввели в Чехии хаос.
Многоуважаемые господа судьи! Борьба, о которой я говорил, не ограничилась одним днем. Она длилась годами, по крайней мере, пять, шесть, семь лет. Правда, со временем граф Бадени ушел, но большинство немецкого народа оставалось в оппозиции, следовало бы сказать, в очень резкой оппозиции. Были тогда не только конфискации газет, не только резкие речи, не только выступления депутатов, но и многочисленные аресты. А что самое важное, высокий военный суд, это то, что тогда обнаружилось и религиозное движение, которое можно бы назвать движением «Los von Rom». Прошло несколько лет, и та же партия, немецкая национальная партия, не считалась уже противогосударственной. Она вступила в ряды правительственных партий, и не только один из самых дельных ее предводителей, радикал Вольф, вступил в правительственную партию, но и наиболее известные предводители немецкого национального движения являются сегодня министрами и превосходительствами.
Высокий военный суд! Я сказал, что у вас могли возникнуть сомнения, не кроется ли за нашей тяжелой борьбой, как это утверждает обвинительный акт, и специально, что касается моей личности, не кроется ли тут государственная измена. Нет, высокий военный суд! Как тогда, в 90-х годах прошлого столетия, немцы, такие же твердые и горькие времена переживаем сейчас от 5-6 лет мы. Только, к нашему несчастью, хотя и были попытки сблизить нас с правительством, как я это указал на примере Корытовский-Курылович, наша борьба, наш спор, преследование нашей партии до войны не прекратились. Немцы были более счастливы. Мы имели несчастье, что в течение борьбы за наше национальное существование, за нашу историю, за наше имя началась ужаснейшая война, какую мир вряд ли когда-нибудь переживал.
Если я остановился уже на этом сравнении, то должен еще кое- что отметить. В то время, когда у немцев дело было в расширении за счет чехов области владения, у нас дело касается куда большего. У нас борьба идет за наше святое имя, которое даже в устах нашего крестьянина звучит не иначе, как Русь, святая Русь. Как у каждого уважающего себя народа, у нас дело касается сохранения тысячелетней кириллицы, тысячелетнего обряда нашей Церкви, в настоящее время испорченного польским влиянием. И как долго наша внутренняя национальная борьба, начало которой — пусть это будет сказано открыто — дали поляки, не принимала варварских форм, как долго эта внутренняя национальная борьба на галицкой земле не свелась к уничтожению наших национальных идеалов, так долго эта борьба проходила в спокойных формах. Но удивительным способом, особенно в последние 10-15 лет, борьба принимает характер политического психоза. Высокий суд согласится с моими словами, что во время нынешнего процесса можно
196


было заметить признаки шовинизма и политической патологии. Борьба в последние 10-15 лет принимает характер психоза. Отрицается все: имя, правописание, крест, возникают церковные вопросы, которых в XX веке затрагивать нельзя, так как религия есть нечто установившееся, нечто твердое. Если ее подрывать, то не останется от нее ничего. В церковные книги вводят фонетическое правописание, для нашего духовенства пытаются ввести целибат, наши обычные праздники и наш старый церковный календарь хотят отменить. Новшества эти набрасывают везде насилием нашему, часто еще необразованному и поэтому консервативно-настроенному крестьянину. Мы слышим вдруг слово «Украина» и уже не в исторических песнях. Внезапно в Галичине возникает Украина. Мы слышим об украинстве в школах, присутственных местах, и даже в церкви. В Галичине возникает вдруг Украина с ее темными социалистически-республиканскими идеалами, или — как это происходило в последние 2-3 года — с ее клерикальными, ультрамон- танскими идеалами, с ее дикой, не перебирающей в средствах агитацией. Я довольно толерантен, но я не могу не сказать, что Украине сопутствует грубый, очень грубый шовинизм. Не удивительно, что молодые члены так называемой старорусской партии, которая еще недавно была самой сильной, не желая допустить до ее упадка, не могли молчать. Мы организуемся заново, чтобы открыто противоставиться этому, по моему мнению, безумному украинизму, который подавляющему большинству нашей партии был совершенно чужд. Мы хватаем за культурное, но тем не менее сильное оружие. Особенно мы, молодая генерация партии, проповедуем не втихомолку, но совершенно открыто, прекрасное живое слово Пушкина, Достоевского, Толстого, которое мы в нашем школьном возрасте достаточно усвоили и полюбили. Мы, младшая генерация старорусской партии, заявляем «urbi et огЫ», что мы русские, что мы не безбатченки и что наше метрическое свидетельство обосновано нашей тысячелетней историей.
Толчком к оживлению нашей старорусской партии, к новому проявлению ее жизненности не был вовсе, как утверждает обвинительный акт, граф Потоцкий, и не Пражский конгресс, и даже не граф Бобринский.
Нет, высокий военный суд! Эликсиром, оживившим нашу спокойную партию, которая, хоть и имела в широких массах большое влияние и глубокие корни, в противоположность подвижной украинской партии вела инертную жизнь, эликсиром, оживившим эту инертную старорусскую партию, были выборы в парламент. 1907 год — год борьбы за всеобщее право голосования в Австрии, электризует не только широкие слои населения во всех коронных краях, этот год электризует также нашего — часто интеллигентного, но притом сонного — мужика. И — что в данном случае самое главное — 1907 год является для нашего национального дела эпохальным, он является поворотным пунктом в нашей национальной программке, поворотным пунктом в реформе и ревизии нашей национальной программы.
«Русская пропаганда усилилась во время парламентских выборов», — сказал профессор Колесса. То же самое подтверждает старый и — что сегодня является редкостью среди украинцев — высокочтимый украинец Романчук, который как свидетель на вопрос высокопочтенного руководителя процесса заявил, что мнимая русская пропаганда усилилась во время парламентских выборов.
197


И это, высокоуважаемые господа судьи, отвечает действительности. Впервые со времени существования конституции наша партия, отдельно от других русских партий, вступила в борьбу. Впервые со времени, как происходят парламентские выборы, мы вступили в борьбу своими собственными силами.
У нас не было рублей. Тут были приведены слова старого доктора Добрянского, в течение двадцати лет состоявшего в должности председателя Русской Рады, слова, в которых он упрекал нас в том, что сбор пожертвований, который мы производили путем лавины-подати, таким образом, что жертвовавший привлекал двух человек, долженствующих делать то же, что этот сбор дал нам только десять тысяч корон и что поэтому результат выборов был не такой, каким мог бы быть. Все же мы собрали на этих парламентских выборах 183 тысячи голосов, следовательно, на каких-нибудь 120-130 тысяч голосов меньше, чем все остальные украинские партии.
И это в противоположность темной украинской идее, которая использовала момент выборов для того, чтобы разжигать социальные инстинкты наших крестьян. Подтвердил это — независимо от своих консервативных взглядов во всех отношениях достойный уважения — свидетель доктор Чайковский, заместитель председателя польского Коло, который сказал, что украинцы использовали этот момент для того, чтобы играть на социальных инстинктах крестьян. В противоположность этому мы развили в этой самостоятельно проведенной борьбе чисто национальную программу.
Не на Пражском конгрессе и не по наущению графа Бобринского, а во время парламентских выборов в 1907 году возник гимн «Пора за Русь». Пора, пора на бой за святую Русь или, как нам внушают — за Россию.
И я разделяю это чувство, эту национальную программу, эту национальную реформу раньше инертной партии не принуждаемый никем, никаким Национальным советом. Даже мои коллеги не знали о том, что 9 июля 1907 года, за год до Пражского конгресса, когда я впервые увидел графа Бобринского, я дам этому выражение в моей памятной речи, которая — согласно моему скромному мнению и опыту — должна была быть предохранительным средством против экспериментов, вследствие махинаций сильнейших факторов, производимых в прошлом правительством в Галичине.
Не только наш свидетель, престарелый Антоневич, но и старик- украинец Ревакович заявили ясно, что даже немецкие чиновники, которые в 70-х годах пользовались у нас доброй славой, которые не воздвигали китайской стены между нами и императором, что даже эти немецкие чиновники, например граф Стадион, обуславливали сумму прав нашего народа нашей национальной номенклатурой, отказом от нашей истории.
К сожалению, необходимо подчеркнуть, что правительство времени этих событий, особенно времени моей исторической речи, правительство под председательством барона Бека, и потом барона Бинерта, что то же самое правительство, которое сначала с нами, как с русскими, не только разговаривало, но и поддерживало сношения, даже в таком важном и трудном вопросе, как соглашение с венграми, на котором провалилось несколько кабинетов, которое с признательностью пользовалось нашими голосами, что это правительство не забыло методов, применяе¬
те


мых к нам раньше, и полтора или два года спустя, уступая сильнейшим факторам, то есть полякам и украинцам, не переставало уже досаждать нам и в конце концов принесло нас в жертву пагубной галицкой системе.
Руководимое политически — беззастенчивой краевой властью с наместником Бобжинским во главе, центральное правительство, вследствие тогдашней политической конъюнктуры и под давлением политически значительно более сильных украинцев — припоминаю высокому военному суду то, что я уже отметил, выборы в краевой сейм и двухчасовую, «инструментальную» обструкцию украинцев, — отодвинуло нас совершенно в сторону. В последовавшем затем политическом торгу между поляками и украинцами мы были на каждом шагу мелкой разменной монетой. Ведь свидетель, доктор Трилевский, признал тут, что по случаю сговора с румынами не мы, но украинцы получили третью часть, то есть 130 тысяч корон, потому что они являлись большей партией, и потому что, как он утверждал, украинцы проводили ночную обструкцию. Если еще первоначально, при минйстре-президен- те Беке и Бинерте, нас терпели и с нами разговаривали, то вскоре в отношении даже нашей частной жизни, в отношении, если так можно выразиться, домашней автономии, мы как национальная партия были с головы до ног отданы в жертву украинцам, их шовинистической акции. Подобно тому, как в свое время — кажется мне, что это отметил высокоуважаемый господин председатель суда — Бейст произнес памятные слова: «Надо предоставить галицкому сейму решать, в каких границах русские должны иметь обеспеченными права и национальное существование», так сейчас краевая власть с Бобжинским во главе, с согласия центрального правительства, принесла нас в жертву украинцам.
Тем не менее, высокий военный суд, несмотря на преследования и гнет, несомненно, тяжелой для нас эры Бобжинского, у нас не было — и это я должен подчеркнуть сугубо — ни Сечинского, ни тайного союза, на подобие чешской Омладины, существовавшей некогда при наместнике Туне, союза, который ставил себе целью осуществить право чехов к собственному государству, восстановить чешское королевство. Несмотря на все преследования, мы продолжали бороться, но в рамках закона.
Мы в нашей тяжелой борьбе не выступали ни против династии, ни против государства и — что для нас как «государственных изменников» весьма характерно — никто из нас, даже никто из депутатов, которые, пожалуй, имели бы на это в отдельных случаях право, не выступил никогда с антимилитарной пропагандой, никто из депутатов не задел военного сословия и не выступил против него. Меня очень обрадовало, что случайно, когда большинство моих интерпелляций, по преимуществу по важным социальным вопросам, не было здесь прочтено, все же одна интерпелляция, имеющая связь с престижем армии, была тут оглашена. На мой взгляд, эта интерпелляция была выдержана в соответствующих и весьма приличных словах. Интерпелляция касалась выступления одного офицера против священника. Я сказал в этой интерпелляции, что пользующаяся у нас большим почетом армия может вследствие подобных случаев лишиться уважения.
Несмотря на гнет, который выпал на нашу долю, вследствие существования китайской стены между нами, с одной стороны, а поляками и украинцами, с другой стороны, особенно же вследствие действий двух
199


очень влиятельных в Вене, лиц, графа Шептицкого и депутата Василько, мы не попрошайничаем у центрального правительства об устранении зла и преследований, но мы стараемся проникнуть всюду: к венским центральным властям, к высоким представителям власти, и желаем сказать центральному правительству и убедить его, что, несмотря на нашу «черную кость», мы живем в Австрии, тут действуем и тут, в Австрии, свои права иметь хотим и иметь должны. Для обоснования и подкрепления сказанного хочу сослаться на мою деятельность как депутата.
Высокий военный суд! С тех пор как в Европе существуют основные законы, существуют конституции, каждый депутат — не только при республиканском, но и при монархическом строе — является как свободный представитель народа в своих словах и действиях свободным. Свобода идет так далеко, что — я говорю только о конституционных государствах — депутат даже тогда, когда он в монархическом государстве является революционером или анархистом, — конечно теоретическим, а не бросающим бомбы, потому что существуют тоже теоретические анархисты, — что депутат не может быть не только во время продолжения сессии, но и после закрытия парламента привлечен к ответственности за то, что он как депутат сказал в здании парламента или же на собраниях. Что касается последнего, то это не формально, не юридически; но фактически. Подчеркиваю это потому, что не было случая, чтобы депутат, относительно которого было поставлено предложение о его выдаче, будь он даже в конституционном государстве революционером, был привлечен к ответственности за свою прошлую депутатскую деятельность. Несмотря на это ясное постановление конституции и практику, которая господствует во всех конституционных государствах, я — этот ужасный русофил, сегодняшний государственный изменник, который ни о чем не помышлял, как только об отторжении Галичины, Буковины и Северной Венгрии, — я как депутат, ни одним словом не обмолвился об этом в парламенте, не обнаружил таких настроений и мыслей, какие мне внушает обвинительный акт, — несмотря на то, что я пользовался в парламенте полной свободой, и несмотря на то, что там можно было слышать слова — не мои, но такие, каковые я слышал, направленные не только против династии, но и против Бога. Я не воспользовался этой свободой, не злоупотреблял ею для того, чтобы подобным мыслям и настроениям дать выражение с высоты парламентской трибуны. Никто мне также не докажет, чтобы я, несмотря на эту неограниченную свободу представления народа и депутата, — на собраниях или в частной жизни, за что меня можно было бы привлечь к ответственности, — сказал что-нибудь такое, что не отвечало бы чести гражданина и что могло бы эту честь унизить. Наоборот, вся моя деятельность, все мое существо было направлено к тому, о чем я везде в своих публикациях и брошюрах упоминал, чтобы при счастливой констеляции одну попытку создания такой обстановки, говоря о деле Корытовский-Курылович, я подчеркнул, партия тут, в Австрии, стала политическим фактором. В обвинительном акте меня поразило не то, что мы — несмотря на недостаток компетенции военного суда — можем быть приговорены и наказаны; меня поразило то, что обвинительный акт вменяет нам в преступление, что наша партия могла сделаться в Австрии политическим фактором!
Высокий военный суд! Я считаю, о чем я, впрочем, уже говорил, что самые непокорные элементы, которые сегодня находятся в самой рез-
200


кой оппозиции к правительству, завтра имеют право стать правительственной партией. Мы видели примеры этому в различных людях, венгерцах и немцах, времени освободительной борьбы 1848 года. Даже среди поляков было два человека, почтенный Смолька и большой враг нашей партии, причинивший ей в 80-х годах своими доносами много вреда, Земялковский, которые сделались видными политическими деятелями несмотря на то, что раньше были революционерами, а Смолька был даже приговорен к смертной казни, и оба они заняли в Австрии высокие посты.
Мои слова и действия были направлены к тому, чтобы наша партия, при известной констелляции, сделалась политическим фактором, — я говорю теперь о внутренней политике в государстве — ив доказательство этого я указываю высокому военному суду на все, что делал. Я не занимался никакой конспирацией, вся моя частная жизнь заключается, так сказать, в большом моем чемодане, во всех возможных визитных карточках и частных письмах. Я указываю на все, что я написал в статьях и брошюрах.
Высокий военный суд! Даже в парламенте, где я пользовался ведь полной свободой, не было ни одной интерпелляции или речи, в которой — если бы она выступала даже очень резко против системы как таковой, против правительства, — в заключении которой — а заключение является окончательным выражением воли оратора или публициста — не было бы сказано то, чему я дал выражение в очень длинной речи от 16 октября 1910 года в словах: «Нас поддерживает та сила, та оживляющая надежда, что русское население в Австрии сделается политическим фактором в рамках закона, потому что мы должны иметь в Австрии права». В другой речи, от 8 августа 1910 года, я сказал: «Если даже интересы Австрии и России не будут согласны, мы должны в границах Австрии получить возможность существования».
Высокий военный суд! Тут лежит небольшая брошюра, которую я написал без особой подготовки, приглашенный к этому редакцией «Neues Wiener Tagblatt», но которую я вследствие того, что она приняла слишком большие размеры, издал на свои собственные средства. Эта брошюра указывает опять на мысль о необходимости дать ход нашим правам в Австрии. Прошу прочесть введение, где я говорю о внешней и внутренней политике, и второе издание этой брошюры, в котором я счел своим долгом ознакомить венскую печать с нашими принципами и нашей программой. В заключение этой брошюры высказано — по крайней мере с моей точки зрения — несколько интересных мыслей: нашим стремлением, стремлением русских не является вызывать здесь недовольство и сеять смуту. Нашей целью, нашей задачей в Австрии является быть пионерами культурного сближения между западными славянами и русским миром, быть пионерами австрийского государства, заселенного преимущественно западными и южными славянами и в будущем долженствующего стать узлом торговых сношений с Россией.
Высокий военный суд! Перед нами лежит еще ряд не прочтенных статей, в том числе также статьи для «Times», которые, впрочем, не были печатаны. Не время теперь приводить доказательства, однако новое украинское движение, которое было перенесено в Австрию из России в революционные времена польскими революционерами, было в последнее время поддерживаемо одним из иностранных государств.
201


Показательным для моих начинаний является также следующий эпизод. Когда я напечатал выше упомянутую брошюру вторым изданием, я разослал ее всем министрам, не только австрийским, я послал ее также общим министрам, иностранных дел и финансов. Я был столь усерден, что послал брошюру также начальнику генерального штаба Шемуа. И меня в парламенте поблагодарили за это не только министры, как Гуссарек, Гайнольд и другие, но я получил визитные карточки от графа Берхтольда и, кажется, также от директора департамента Миллера и от фельдмаршала Шемуа. Поступает ли так депутат-изменник, предоставляю судить высокому военному суду.
Так, высокий военный суд, представляется в общем, по моему мнению, скелет, контуры нашей, в настоящее время якобы изменнической партии и ее действий в последние годы на основании представленных здесь улик. Да будет мне позволено сказать несколько слов еще по поводу тех сношений с заграницей, которые тут обвинительный акт подчеркивает. Я представлю это в совсем общем и сжатом виде.
Высокий военный суд! Подобно тому, как наше поведение в государстве по отношению к внутренней политике было легально, точно так же — говоря об отношениях с заграницей — я могу с чистой совестью сказать высокому военному суду, что эти отношения к известным кругам, сношения с националистами и т.д. не были преступны, были легальны. Национальной идеи и ее носителей нельзя навсегда закрыть в тюремной келье № 187. Сношения между людьми одной национальности, которые исповедывают одни и те же национальные идеалы, всегда были и всегда будут. Везде существует национальная печать, национальные союзы, национально мыслящие депутаты, которые там, где дело этого требует, — для укрепления национального направления — приходят к национальной партии с помощью в виде денежных пожертвований, книг и т.д.
Высокий военный суд! Мы слышали здесь не только о многих темных, но и о многих таинственных делах. Тут говорилось о клише, о таинственных фотографических снимках, о фальшивых паспортах, о каком-то курьере, поскольку вопрос касается моей личности — о курьере русского посольства.
Мы находимся в заключении приблизительно одиннадцать месяцев, следствие продолжалось почти одиннадцать месяцев, по крайней мере по отношению ко мне, так как другие обвиняемые были арестованы позже, г. Курилович только в сентябре, мы почти пять недель читали акты у высокочтимого господина руководителя процесса, разбирательство продолжается девять недель, однако до сих пор мы не получили никаких доказательств, которые установили бы, что отношения нашей партии или отдельных ее членов — я говорю о себе и о других обвиняемых, поскольку имею на это право — что эти отношения к загранице заключали в себе что-то таинственное. Мы не получили до сих пор ни таинственных фотографий, ни фальшивых паспортов, ни клише, ни вообще никаких доказательств, которые подтверждали бы историю с клише, фальшивыми паспортами и фотографиями. Наоборот, даже серьезные свидетели обвинения об этом не говорят, как, например, советник краевого суда доктор Леман или пресловутый Шерлок Холмс, известный Дулишкович.
Что открыли они в наших сношениях с заграницей?
Господин доктор Леман, который с величайшей энергией и прилежанием следил за делом и который произвел здесь хорошее впечатле¬
202


ние, сказал только, что среди книг, получавшихся из-за границы, была найдена одна политическая брошюра, изданная, однако, не в России, а в Америке, а на вопрос, находились ли среди упомянутых книг военные карты, сказал, что нет, что там были только этнографические и лингвистические карты.
Однако г. Дулишкович получил 20 тысяч корон, он был причислен к восьмому рангу, хотя не окончил богословского факультета и не провел продолжительного времени ни в Америке, ни в каком бы то ни было другом месте, о которых тут так распространялся. Что же этот Дулишкович, несмотря на всю рекламу, которую он сделал себе как агент-провокатор (тем более что отношения в Венгрии благоприятствовали шерлокхолмсиаде и Дулишковичу), что же Дулишкович открыл в наших отношениях к загранице?
Высокий военный суд! Я не знаю этого дела ближе, я не был в состоянии прочесть все акты процесса, но Дулишкович — на свое требование двух тысяч рублей — получил приблизительно. 800 рублей для того, чтобы один из венгерских оппозиционных депутатов — венгерские русские своих депутатов не имеют — чтобы один из оппозиционных депутатов внес в венгерском парламенте интерпелляцию в защиту несчастных крестьян. Да, Дулишкович привез 100 рублей для семьи крестьянина Пирчака. Тут лежит — я отметил себе даже страницу, это страница 75 актов Геровского I — акт Золочевского окружного суда. Этот Пирчак был арестован вместе с другим крестьянином во время поездки в Почаев. У него не было паспорта. Его держали девять месяцев в тюрьме в.Золочеве. Потом его отпустили. Эти 100 рублей не были для военных целей и не для политической измены. Они были предназначены для бедной семьи Пирчака, который, говоря между прочим, подвергся вследствие первого мармарош-сиготского процесса совершенной материальной руине.
Что же еще открыл этот славный Дулишкович? Он говорит о книгах, которые посылались в Венгрию, также на его руки, он говорит об издательстве русской национальной ежедневной газеты, но он умалчивает о том, что он требовал тридцать тысяч рублей, он умалчивает о том, что в последнее время он задержался без видимой причины в Киеве на три недели, что постоянно призывался своим начальством к возвращению и что золото свое потерял. Почему? Потому, что национальные круги, о которых говорится в обвинительном акте, такими средствами не пользуются. Я, впрочем, убежден, что если бы Дулишковичу предложили на выбор чин старшего комиссара или тридцать тысяч рублей — это составляет семьдесят тысяч корон — то Дулишкович с семьюдесятью тысячами корон отправился бы на шикарном пароходе, например на «Лузитании», в Америку.
Высокий военный суд! Я полагаю, что — оставляя в стороне фантастическую саморекламу Дулишковича — обвинительный акт обвиняет нас несправедливо в вопросе о наших сношениях с заграницей, я говорю не о подозрениях, но о фактах. Тут были допрошены в качестве свидетелей два полицейских чиновника, тут был допрошен даже директор львовской полиции и его правая рука, шеф президиального бюро, старший комиссар Харват. Думаю, что не ошибусь, если я также этих двух полицейских чиновников — может быть, не в такой степени и не с такими характерными мелочами, как Дулишковича, — причислю к тому же, что и Дулишкович, типу свидетелей. Тут были сообщены
203


этими господами разные фантастические, я мог бы сказать даже бульварные, сведения, основывающиеся не на их собственных наблюдениях, не на изучении дела, не на слежке, но большей частью на газетных сообщениях или на страдающих многими изъянами донесениях конфидентов. Меня удивляет, главным образом, то, что директор полиции, которого я, впрочем, не видел, человек, стоящий во главе одного из важных государственных учреждений, не привел никаких доказательств сношений нашей партии с заграницей, кроме тех, о которых он слышал, о которых ему рассказывали, о которых он читал в газетах. Ведь высокочтимые члены военного суда сочтут детской фантазией показания Львовского директора полиции, который заявляет: «Да, Марков был сто раз в России». Мой заграничный паспорт лежит перед судом, и я думаю, можно было бы пропустить если не два нуля, то, по крайней мере, один нуль. Я считаю, что я был в России не больше десяти раз.
И даже упомянутые два свидетеля не привели никаких доказательств. Свидетели эти такие же фантазеры, как Дулишкович, поскольку вопрос касается фальшивых паспортов, сотен путешествий, таинственных фотографий, курьеров из русского посольства и т.д. Свидетели эти остаются перед нами в долгу, они должны свои показания уточнить, они должны привести здесь доказательства.
Высокий военный суд не забыл последнего эпизода, связанного с вопросами не защитников, но с вопросами господина руководителя процесса. Не забыл, как господин Райнлендер и господин Харват, спрошенные, можно сказать, прижатые к стенке, должны были признать, что их утверждения основываются не на их собственных наблюдениях, они должны были заявить — господин Харват даже под присягой — что если бы у них были основания, если бы у них были доказательства в государственной измене по отношению к Маркову, то Марков давно уже был бы под ключом и за решеткой. Я думаю поэтому, что показания не только венгерского Шерлока Холмса, но и обоих упомянутых полицейских чиновников не могут быть приняты судом серьезно, по крайней мере в столь важном деле, в котором решается вопрос чести, а может быть, и жизни обвиняемых.
Высокий военный суд! Я имею тут при венской полиции двух земляков и благодаря этому знаю многих заслуживающих уважения полицейских чиновников. Прошу мне, однако, верить, что венский полицейский чиновник, пока станет перед судом по делу какого-нибудь общества, ознакомится сначала, по крайней мере, с его статутом и годичными отчетами. Венский чиновник не дал бы никогда высокому военному суду изобилующих такими неточностями ответов о помещении, где происходили наши национальные собрания, о статутах наших обществ и т.д., о чем говорил тут господин Харват, не имеющий об этих делах зеленого понятия. Да, в своей халатности они пошли так далеко, что с полным убеждением утверждают, — кажется, что это был господин Харват, — что помещение Общества Качковского находится по Жолковской улице, между тем как каждому мальчишке, по крайней мере из нашей партии, из нашего народа, известно, что Общество Качковского помещается по Валовой улице. Приходится удивляться, что эти люди, специально господин Харват, не обнаружили перед высоким военным судом знакомства ни с уставами, ни с годичными отчетами, ни с чем бы то ни было, что касается нашей партии как таковой. За то их фантазия была очень богата. Я припомню только то, о чем говорил
204


господин Харват, будто бы я не окончил богословского факультета из- за увлечения русофильской пропагандой. Психологически ясно, что человек был слишком ленив, несмотря на то, что он уже трижды в Галичине...
Руководитель разбирательства: Господин доктор Марков! Я должен Вам припомнить, что Вы должны держать себя в своих выражениях согласно § 296.
Слишком был он небрежен, чтобы потрудиться узнать, почему депутат Марков является доктором прав, раз он был священником. Он должен был ведь осведомиться относительно обстоятельств, которые к этому причинились. Он думал себе: «Вероятно, он был уже в семинарии русофилом, его оттуда прогнали и, таким образом, богослов превратился в штатского человека». Тот же господин Харват показал у судебного следователя, вводя в заблуждение обвинителей, что он произвел у меня во Львове домашний обыск, во время которого нашел даже открытку от прокурора Сивуляка. Высокий военный суд! Кажется, что в нашей партии было всем известно, а венской полиции было бы тоже давно уже известно, что я с тех пор, как не участвовал в заседаниях галицкого сейма, жил в Вене, а только на время сессии сейма снимал квартиру по улице Леона Сапеги, следовательно не по улице Сташица, где живут мои родственники. Я полагаю, что львовская полиция должна была потрудиться узнать, где я живу. Несмотря на это, господин Харват во время следствия и даже еще во время разбирательства утверждает, что у меня была во Львове квартира и что он нашел у меня открытку от Сивуляка. Открытка была найдена не у меня, а вероятно, у детей моего брата. Это показывает, как поверхностны у нас органы полиции. Доходит до того, что они не знают даже статутов обществ, которые подлежат их надзору, тем не менее, однако, приходят со своими заявлениями в суд, приносят присягу, и тогда, конечно, такое заявление может быть принято как доказательство. Самым лучшим из всей этой фантазии является следующее: обвиняемый доктор Черлюнчакевич живет в Пе- ремышле, а раз уже есть Перемышль, то должно быть и измышление, именно, что у доктора Черлюнчакевича происходили подозрительные перемены в состоянии имущества. Кажется, что и тут Харват оказался первым. Чрезвычайно характерно опять, что из-за недостатка доказательств, чего бы не было у немецких, особенно у венских полицейских органов, воображение замещает подозрения и даже доказательства.
Высокий военный суд! Не менее фантастичны приведенные здесь свидетелем Райнлендером слова о том, что «пограничные столбы падут», о том, будто бы я в речи от 23 октября 1913 года говорил о пограничных столбах, которые при известной политической конъюнктуре падут, и весь народ в один момент станет православным. Высокий военный суд! Я уже говорил, что упомянутое собрание состоялось в самом большом зале Петербурга, именно в зале дворянского собрания. На собрании было по крайней мере три-четыре тысячи человек. Там были также представители австрийского посольства. Моя речь была известна всем. Неприязненно ко мне настроенная «Noue Freie Presse» посвятила этой речи даже передовую статью. И только господин директор львовской полиции хочет слышать речь иначе, чем все, он хочет слышать о пограничных столбах. Точно так же обстоит дело с митингом в Праге, который был разогнан. Все это показания, которые не отличаются от показаний венгерского Шерлока Холмса Дулишковича.
205


Считаю доказанным, что наши отношения к загранице, по крайней мере на основании представленных здесь улик, были только такого рода, как отношения к загранице любой национальной партии, польской или немецкой. Считаю, что поскольку будем говорить об отношениях отдельных обвиняемых или отношениях нашей партии к национальным кругам России, то эти отношения можно охарактеризовать не более, как нормальные отношения народности, племени, проживающего в Австрии, к своим братьям по нации, живущим за границей. Мы знаем ведь, что в тяжелые времена Бадени обнаружилась большая жертвенность в пользу австрийских немцев, среди немецкого населения в Германии и в Америке. Мы знаем, что Всенемецкий Союз, Союз имени Густава Адольфа и т.д. решительно выступили, чтобы не допустить до падения немецкой национальной идеи в Австрии.
Высокий военный суд! Я больше этим не буду заниматься, меня эти вопросы не будут больше интересовать. Однако высокочтимый господин руководитель разбирательства — по случаю запроса, касающегося отношения украинской партии к русскому правительству, — подчеркнул, что следует принять во внимание, находится ли наше государство с тем государством, в котором действует сочувственно к проживающему в Австрии племени относящаяся национальная партия, в неприязненных или дружеских отношениях, значит, в данном случае Австрия с Россией. Господин руководитель разбирательства считает, что — при определении отношения нашей партии к России следует различать, находится ли наше государство с названным государством в дружеских или неприязненных отношениях.
Да, это совершенно правильно. Однако я позволю себе относительно этого одно замечание. В прошлом — и это подчеркнул сегодня очень метко защитник доктор Местер — мы не шли никогда с Россией на ножи. Были трения политического характера, это верно. Говорят о 1912 годе, когда в Европе было огромное напряжение и когда ей угрожала опасность войны... Это было время балканского брожения, и тогда напряжение между нами и Россией дошло до кульминационного пункта. Но мы знаем, что письмо нашего императора, так сказать, одним мановением руки восстановило нашу старую историческую дружбу с Россией.
Не говоря о соглашении в Мюрдстеге, которое состоялось при министре Голуховском и которое было одним из самых важных событий международного масштаба в отношениях между Австрией и Россией, мы имеем еще целый ряд других соглашений с Россией, заключенных при нашем императоре. Да, у нас были также другие формальные, кроме конгрессов и конвенций, соглашения между Австрией и Россией. Свидетель Montlong сказал здесь, что Россия преследовала всегда только свои цели. Он говорил о венгерском восстании 1848- 1849 годов. Я мог бы его слова пополнить таким образом, что после венгерского восстания Россия не только отвергла фактически предложенную ей Гергеем венгерскую корону, но не потребовала даже возмещения убытков, связанных с усмирением венгерской революции. Двумя годами позже, во время встречи в Оломунце нашего императора, прусского короля и русского императора Николая I, в борьбе за первенство между Австрией и Пруссией в Германии, где предстояло обсуждение вопроса союзной конституции, Николай стал на сторону Австрии против Пруссии.


Впрочем, если нам ставят в вину, что мы состояли в сношениях с некоторыми кругами и лицами в России, хотя отношения России и Австрии были враждебны, то нельзя отожествлять нашей позиции по отношению к Австрии с позицией России, и против этого я должен самым решительным образом высказаться. Мы, наша партия, не только не ожидали войны с Россией — это отмечено в брошюре «Галичина настоящего времени», это отмечалось также в «Прикарпатской Руси» — мы не только не призывали к войне, что некоторые партии ведь делали, но никто не желал сближения с Россией больше, чем наша притесняемая партия. И если меня упрекают в чем-то некорректном, то я заявляю здесь торжественно и честно, что — поскольку я встречался с членами Государственной Думы и моими друзьями в России — я имел всегда в виду и действовал в том направлении, чтобы — при благоприятствующей политической конъюнктуре — наше положение в Австрии улучшилось. Депутат парламента Вальднер, который знает ведь настроения в парламенте, сказал здесь как свидетель — поскольку мне кажется, допрошенный под присягой — что я и депутат Курилович, поскольку последний состоял в общении с русскими в России, желали сближения с Россией.
Высокий военный суд! Я буду столь нескромен, что в нескольких словах расскажу здесь о маленьком эпизоде, который говорит в мою пользу и который имел место, кажется, во время несения помощи голодающим в 1913 или зимой 1914 года. Я работал раньше — в качестве не постоянного сотрудника, но корреспондента в ежедневной газете «Свет». По случаю моего посещения Петербурга, я был, как обыкновенно, приглашен редакцией газеты к обеду. «Свет» — это богатая ежедневная газета, обладающая красивым домом и прекрасным редакционным помещением. Предполагалось, что за обедом будет присутствовать 13 или 14 человек. Итак, собрались редакторы и сотрудники газеты, в том числе также женщины. Случайно нашелся там черногорский епископ Мардарий. Я нарочно называю это имя. И вот, характерно, как же этот государственный изменник Марков вел себя в частном доме, где не было никакого банкета, никакого собрания, только обыкновенный обед членов редакции. Епископ Мардарий позволил себе во время своего тоста сказать довольно резкую речь против австрийского государства. Высокий военный суд! Я не остался в долгу с ответом. Я сейчас же встал и попросил епископа Мардария, чтобы он не пользовался моим присутствием для того, чтобы выступать против государства, к которому я принадлежу как гражданин и как народный представитель.
Столько для характеристики сношений, в которых меня обвиняют. Я кончаю свою речь. Высокочтимый военный прокурор сказал тут вчера много такого, что решительно требует возражения. Но я не буду уже на этом больше останавливаться, так как время уходит и я хочу мою речь закончить.
Высокий военный суд! Меня защищает правда, а сила правды непреодолима. Эта правда — моя национальная идея, идея культурного и национального единства русских племен. Несмотря на то что сегодня эту идею придавили тяжелые камни враждебных политических устремлений, я убежден, что эта идея, эта моя правда найдет дорогу к свету. Ибо культурный прогресс со стихийной, непреодолимой силой направляет развитие моего народа в народное русло и оставляет в стороне
207


всякий неприродный путь. Этот противный природе путь, на который — главным образом из-за польской политики — вступило отчасти культурное развитие моего народа, — это идея так называемого украинства. Так как цель украинства негативна, именно разбитие единой национальной культуры русских племен, то я не считаю его культурным движением, я считаю его противным культуре и уже по этим чисто культурным причинам не являюсь сторонником украинства.
Высокий военный суд! Я человек, который идет за голосом своей правды, правды, в которую верит. Я эту мою национальную веру искал, я ее научно исследовал. История Руси, которая открылась мне в мои детские годы и затем в гимназии, и не верить которой, сомневаться в которой я не имею никакого основания, затем мнения и взгляды научных авторитетов, за которыми я пошел в моем зрелом возрасте, уже как бывший священник, как студент университета в Инсбруке, и в особенности — я это подчеркиваю — сравнительные исследования в области немецкого культурного развития, — все это приковало меня к моей национальной правде, которой я с тех пор верю как вечной правде.
То, что сегодня, после различных унижений, бывших моим уделом в течение последнего года, и после разнообразных нравственных пыток, я стою еще перед угрозой получить клеймо политического преступника, наконец, что «привлекаюсь к ответственности как народный представитель, как депутат, правда не прямо, но окольным путем, на основании подозрений, — все это я не ставлю в вину никому, ни отдельным членам польской знати, ни членам украинской партии. Я записываю все это в счет теперешней несчастной констелляции, критической констелляции мировой политики. Однако, высокий военный суд, это жуткое. это критическое время пройдет. Я верю, что скоро зазвучат слова отрезвления и слова любви, и — поскольку вопрос касается меня — история меня оправдает. Ибо, как я уже об этом упоминал, культуру нельзя насаждать — я повторю здесь слова моего глубокоуважаемого защитника — культуру нельзя насаждать циркулярами галицких уездных старост или даже наместников, развитие культуры — это я подчеркиваю, это я должен подчеркнуть — развитие культуры какого бы то ни было племени, какого бы то ни было народа нельзя приостановить посредством мук и жертв отдельных личностей. Наоборот, муки и жертвы все способное к жизни только укрепляют. Я позволю себе, в связи с моими словами, привести здесь слова одного из величайших поэтов: «Ни время, ни сила не разобьют отлитой формы, которая, живая, развивается».
Я кончаю мою речь. И предоставляю Вам, высокочтимые члены военного суда как носителям правовых норм, как представителям закона, этого зеркала каждого народа и каждого государства, этой совести каждого государства, я предоставляю Вам судить о моей вине. Я кончил.
208


Талергофский
альманах
Пропамятная книга австрийских жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русским народом во время всемирной войны 1914-1917 гг.
ПРОЛОГ
Шли Галича сыны в чужбину, Предлинными рядами шли И грусть и жгучую кручину Родных Карпат с собой несли. Все шли под клекот беснованья, Под брязг оков и лязг цепей,
И вопль последнего прощанья, Как вихрь стонал из их грудей. Все шли и падали в истоме От пуль, прикладов и штыков,
В песке, завшивленной соломе Нашли проклятый Талергоф.
В пятидесятую годовщину австро-венгерского террора изуверств и насилий над мирным населением Галичины, Буковины и Карпатской Руси в 1914-1917 годах издается эта книга-документ.
Она является переизданием 4-х выпусков «Талергофского альманаха», изданных в период с 1924 по 1934 год Центральным талергоф- ским комитетом во Львове.
Посвящается памяти отца моей жены Ивана Семеновича Пилипо- ва, уроженца села Заболотовцы (Галичина), томившегося три года в концлагере «Талергоф»; о. Олимпия Полянского, настоятеля прихода в селе Юровцах, Сяноцкого уезда, томившегося и погибшего в Талерго- фе; и всем убитым, замученным и пострадавшим от австро-венгерского террора, во время Первой мировой войны 1914-1917 годов.
Петр Семенович Гардый
14 Заказ 247
209


ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Собранные в этой книге материалы, документы и показания свидетелей являются веским обвинительным актом в отношении бывших государственных руководителей, политиков и военачальников Австро-Венгрии периода Первой мировой зойны, как и непосредственных преступников — офицеров, солдат и жандармов. Военные преступники никогда и никем не были судимые. Над виновниками и вдохновителями преступлений никогда не состоялся суд наподобие Международного суда в Ньюрнберге после Второй мировой войны. Следовательно — об этих преступлениях общественность мира почти ничего не знает.
Ознакомившись с содержанием этой книги, приходим к выводу, что за 25 лет до гитлеровских преступлений, совершались подобные преступления австро-венгерской администрацией, военщиной и жандармами. Злодеяния совершались над мирным населением края, бывшего в то время составной частью Австро-Венгрии. Совершались эти преступления в отношении только той части населения, которая называла себя русинами, руснаками или русскими и являлась автохтонным населением родной земли!
Пусть* эта книга, посвященная памяти десятков тысяч убитых и замученных неповинных людей, разъяснит многим, что предвестником Освенцима, (Аушвица), Дахау, Треблинки и сотен лагерей смерти в гитлеровской Германии были концентрационные лагери Талергоф, Терезин и другие в монархии Габсбургов, под владычеством Франца Иосифа I.
Пусть эта книга разъяснит многим, что систематическим, усовершенствованным методам убийств в гитлеровских концлагерях предшествовали хаотические, зверские расправы по селам и городам бывшей Габсбургской монархии.
Пусть эта книга напомнит о том, что было время, когда сыновья брошены были на фронт воевать и защищать престол монарха, тогда как над их родителями и родными совершались насилия и убийства во имя того же монарха.
Германский лозунг «Дранг нах Остен» толкнул австро-венгерскую власть на войну и преступления в 1914 году, в результате чего, одного только мирного населения было уничтожено около 60 тысяч человек — стариков и юношей, мужчин и женщин. Кроме того, в концлагерях томились десятки тысяч неповинных людей. Через один только злопамятный лагерь Талергоф прошло свыше 30 тысяч человек — крестьян, интеллигентов и священников. Число последних достигло восьмисот. Тысячи заключенных погибли от голода, заразных болезней и побоев.
Через 25 лет, Гитлеру & К0 потребовался «лебенсраум» и «Тысячелетняя Велико-Германия», во имя которой уничтожено около 30 миллионов мирного населения Европы.
Корень величайших преступлений гитлеровской Германии берет свое начало в преступлениях Габсбургской монархии Франц Иосифа I!
Петр Семенович Гардый
210


Выпуск первый
Террор в Галичине в первый период войны 1914 -1915 годов
ГАЛИЦКАЯ ГОЛГОФА
Отходящая тьма пред рассветом особенно черна и грозна. Последние судороги бури, проломные порывы шквала наиболее неистовы и злы. Победный восторг достижения, торжествующий прорыв новой жизни и воли жертвенно искупляются раньше жестокой и жуткой мистерией сугубых томлений и мук. Искупительный путь к Воскресению ведет через крестные страсти Голгоф.
И такой именно страшной и мучительной крестной жертвой искупила и наша многострадальная родина — исстари нуждой прибитая и неизбывным горем повитая Прикарпатская Русь — свой долгожданный, но, увы, оказавшийся столь непродолжительным и непрочным освободительный, воскресный мираж 1914-1915 годов. Закаленная в многовековой борьбе и неволе, привычная к наилютейшим гонениям и мукам, она, извечная страдалица-раба, подверглась тут такой бешеной облаве и травле, таким чудовищным издевательствам и пыткам, пред которыми вчуже бледнеют самые мрачные и дикие ужасы средневековых изуверств и боен, которые превзойдены уж разве только нынешним лютым кошмаром «чрезвычайных» застенков и нор.
В смертельном предчувствии близкого падения и бегства, в судорожном страхе мрачного и позорного конца обезумевший враг пытался выместить на своей безвинной и безответной жертве последнюю, отчаянную свою ярость, упырно упиться ее сиротскими слезами и кровью в свой крайний, предутренний час.
И упился тут ими он вволю, сверх всяческой меры и краю! Залил, обагрил ими всю жалкую жертву-страну. Оплевал, осквернил скорбное лицо мученицы трупным ядом своей кощунственной слюны. Опалил, прожег ее сплошь злобным заревом бессмысленных пожаров и костров. Разорил ее убогие, старые хижины, ограбил или уничтожил злостно ее серенький, нищенский скарб. Поругал ее тихие, заветные святыни, зверски оскорбил ее чистую веру и народную честь. Завалил свой беглый, злопамятный путь бесчисленными трупами ее лучших, любимых сынов. А тысячи, тысячи других злобно поверг в свои цепкие тюрьмы, истязал их и мучил нещадно, а затем и увлек за собой на своем предъисчезном бегу.
О, 	да будет же проклята в мире его гнусная, страшная память, пусть сгинет на вечные веки этот дикий, безумный кошмар!
Но выставить и пригвоздить весь этот кошмар и ужас к позорному столбу истории все-таки желательно и нужно. Хотя бы только для бесстрастного и нелицеприятного суда грядущих времен, хотя бы для прославного увековечения испытанных тут нашим народом ужасных мытарств, издевательств и мук. Для достойного и признательного запе¬
14*


чатления на пропамятных скрижалях истории его сверхчувственного долготерпения и верного и устойного героизма на искупительном кресте.
Воспринял наш доблестный мученик-народ всю эту жестокую казнь и хулу, как и все прежние гонения и козни под австрийским ярмом, не за какую-нибудь действительную измену или другую определенную вину, которых тут в общем, в спокойном национально-культурном быту и труде его и не было, и быть не могло, а просто и исключительно только благодаря тому, что рядом, бок о бок, жила-цвела могучая, единокровная ему Россия, перед которой дряхлая тюрьма народов — Австрия всегда испытывала самый злобный и неистовый страх. И в этом-то суетном страхе, в этой трусливой вражде ее к России, с одной стороны, а в русском же облике, сознании и даже имени нашего злосчастного народа, с другой, и следует, очевидно, признать ту главную, основную причину, тот внутренний двигатель зла, которые и вызвали ныне, в безумном военном угаре, весь этот чудовищный, жуткий кошмар.
Словно в диком, разбойном разгуле, как в безумном, кровавом бреду, разом ринулись на несчастную жертву, вдруг сорвавшись с праздных свор и цепей, как все органы государственной стражи и власти, так и всякие темные и враждебные силы в стране вообще.
Так, с-первых же сполохов бури, заранее обреченная на гибель, вся верная национальным заветам, сознательная часть местного русского населения была сразу же объявлена вне всякого закона и щита, а вслед за этим и подвергнута тут же беспощадной травле и бойне. По отношению к этим — по государственной логике Австрии — заведомым и обязательным «изменникам» и «шпионам» — «русофилам» — все экстренные меры воздействия и мести стали теперь, вне обычных норм и условий культуры и правопорядка, уместны, целесообразны и хороши. Все наличные средства и силы государственной охраны и власти, вся наружная и тайная полиция, кадровая и полевая свора жандармов, и даже отдельные воинские части и посты, дружно двинулись теперь против этих ненавистных и опасных «тварей» и стали бешено рыскать по несчастной стране без всякой помехи и узды. А за их грозными и удобными спинами и штыками привольно и безудержно засуетился также, захлебываясь от торжествующей злобы, вражды и хулы, и всякий уж частный австрофильский накипень и сброд, с окаянным братом-изуве- ром — Каином несчастного народа — во главе...
И это последнее уродливое явление, уж помимо самой сущности вещей, следует тут выдвинуть с особым возмущением и прискорбием на вид, на позор грядущим поколениям, на проклятие от рода в род! Потому что, если все чужие, инородные сограждане наши, как евреи, поляки, мадьяры или немцы, и пытались тут всячески тоже, под шумок и хаос военной разрухи, безнаказанно свести со своим беспомощным политическим противником свои старые споры и счета или даже только так или иначе проявить и выместить на нем свой угарный «патриотический» пыл или гнев вообще, то все-таки делали все это, как-никак, заведомо чужие и более или менее даже враждебные нам элементы, да и то далеко не во всей организованной и сплошной своей массе, а только, пожалуй, в самых худших и малокультурных своих низах, действовавших к тому же большей частью по прямому наущению властей или в стадном порыве сфанатизованной толпы. А между тем свой же, единокровный брат, вскормленный и натравленный Австрией «украинс-
212


кий» дегенерат, учтя исключительно удобный и благоприятный для своих партийных происков и пакостей момент, возвел все эти гнусные и подлые наветы, надругательства и козни над собственным народом до высшей, чудовищной степени и меры, облек их в настоящую систему и норму, вложил в них всю свою пронырливость, настойчивость и силу, весь свой злобный, предательский яд. И мало, что досыта, вволю — доносами, травлей, разбоем — над ним надругался, где мог, что на муки сам его предал и злостно ограбил дотла, но наконец даже, вдобавок, с цинической наглостью хама пытается вдруг утверждать, что это он сам пострадал так жестоко от лютой австрийской грозы, что это ему именно принадлежит этот скорбный, мученический венец... А дальше уж, в злостном бреду и цинизме, ведь некуда, не с чем идти!
Возвращаясь к самим событиям, приходится прежде всего отметить, что началось дело, конечно, с повсеместного и всеобщего разгрома всех русских организаций, учреждений и обществ, до мельчайших кооперативных ячеек и детских приютов включительно. В первый же день мобилизации все они были правительством разогнаны и закрыты, вся жизнь и деятельность их расстроена и прекращена, все имущество опечатано или расхищено. Одним мановением грубой, обезумевшей силы была вдруг вся стройная и широкая общественная и культурная организованность и работа спокойного русского населения разрушена и пресечена, одним изуверским ударом были разом уничтожены и смяты благодатные плоды многолетних народных усилий „и трудов. Всякий признак, след, зародыш русской жизни был вдруг сметен, сбит с родной земли...
А вслед за тем пошел уж и подлинный, живой погром. Без всякого суда и следствия, без удержу и без узды. По первому нелепому доносу, по прихоти, корысти и вражде. То целой, гремящей облавой, то тихо, вырывочно, врозь. На людях и дома, на работе, в гостях и во сне.
Хватали всех сплошь, без разбора. Кто лишь признавал себя русским и русское имя носил. У кого была найдена русская газета или книга, икона или открытка из России. А то просто кто лишь был вымечен как «русофил».
Хватали кого попало. Интеллигентов и крестьян, мужчин и женщин, стариков и детей, здоровых и больных. И в первую голову, конечно, ненавистных им русских «попов», доблестных пастырей народа, соль галицко-русской земли.
Хватали, надругались, гнали. Таскали по этапам и тюрьмам, морили голодом и жаждой, томили в кандалах и веревках, избивали, мучили, терзали — до потери чувств, до крови.
И наконец казни — виселицы и расстрелы — без счета, без краю и конца. Тысячи безвинных жертв, море мученической крови и сиротских слез. То по случайному дикому произволу отдельных зверей-пала- чей, то по гнусным, шальным приговорам нарочитых полевых лжесу- дов. По нелепейшим провокациям и доносам, с одной стороны, и чудовищной жестокости, прихоти или ошибке, с другой. Море крови и слез...
А остальных потащили с собой. Волокли по мытарствам и мукам, мучили по лагерям и тюрьмам, вновь терзая голодом и стужей, изводя лишениями и мором. И, словно в адском, чудовищном фокусе, согнали, сгрузили все это наконец в лагере пыток и смерти — приснопамятном Талергофе, по проклятому названию которого, таким образом, и возглавляется ныне настоящий пропамятный альманах.


* * *
Печальная и жуткая это книга. Потрясающая книга бытия, искуса и мук многострадальной Галицкой Руси в кошмарные дни минувшего грозного лихолетия. Прославный памятник и скорбный помянник безвинно выстраданной его искупительной, вечерней жертвы за Единую, Святую Русь!
Заветная, пропамятная книга. Конечно, пока что она далеко еще не закончена, не полна. Еще много в ней пробелов и изъянов, а даже, может быть, ошибок вообще. Целые округи и периоды, многие подробности и черты — за отсутствием сведений и справок — в ней пока пропущены совсем. Некоторые данные, в особенности из современных газет, недостаточно проверены и, может быть, не точны и смутны. И наконец в ней вовсе нет еще надлежащей исторической цельности и призмы, нет стройности и глади вообще. Лишь сырой и отрывочный сборник черновых материалов и дат. Но все это нисколько не изменяет самой сущности и верности вещей. Но все-таки уже вполне сквозит и оживает вся общая картина во всей своей ужасной яркости и широте.
И эта жуткая и скорбная картина так грозно вопиет сама уж за
себя!
Ю.Яворский
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ВЫПУСКУ
Предлагая благосклонному читателю первую книгу о страданиях русского народа Прикарпатья во время мирового пожара, мы должны предупредить его, что в этой книге будет отведено место только тому историческому материалу, который в воображении читателя должен нарисовать яркую и полную картину австро-мадьярского террора, творившегося над русским народом у него дома, в Галиче, Буковине и Угорской Руси, в самом начале великой войны, в 1914 году. Введем его пока в тот первый период войны, который в отношении Галичины ознаменовался поспешным отходом австро-мадьярских войск за реку Сян и дальше за Дунаец. Делаем это по следующим соображениям.
Одним из самых важных побуждающих обстоятельств является то, что этот период, хотя и связан в многих случаях органически с понятием концентрационных лагерей для русских людей в глубине Австрии, в общей сложности всех тяжелых явлений беспощадной кровавой расправы и при той безмерной широте мучительной картины нечеловеческого издевательства и политического террора над неповинным русским народом, несравненно грандиознее и ярче в истории обширнейшей мартирологии карпато-русского народа во время войны, чем самые ужасные минуты страданий десятков тысяч русских во всех концентрационных австрийских лагерях. Талергоф, Терезин, Вена и другие места заключения русских страдальцев — это все-таки известная система террора, в них были определенные условия, была своя форма, одним словом — все то, что легче дается формально установить и определить. Ибо одно указание на характерные явления, с особенной яркостью выделявшиеся на фоне мученической жизни заключенных,
214


дает уже представление о целом комплексе тех факторов, благодаря которым приходилось страдать талергофцам или терезинцам физически и нравственно. А наоборот, весь ужас и мучения, перенесенные русским населением в Австро-Венгрии, главным образом на первых порах войны, то есть до момента вытеснения русской армией австромадьярских войск за Дунаец и по ту сторону Карпатского хребта, не имели предела: это была сплошная полоса неразборчивого в средствах, бессистемного террора, через которую прошло поголовно все русское население Прикарпатья.
Черная гроза военного и административного австро-мадьярского террора, клокотавшая над русским населением в Галичине, Буковине и Угорской Руси в этот первый период войны, была настолько свирепа, что вполне подтвердила то мнение, какое постепенно стало утверждаться за испытавшими первые ее приступы, а затем очутившимися в концентрационных лагерях в глубине Австрии, как о более счастливых...
Слишком велики и бесконечно жестоки были страдания карпато- россов в этот первый период войны на их же прадедовской земле, у них же дома. На них мы должны остановиться ближе. Это тем более необходимо, что с каждым годом, отделяющим наши дни от того жестокого в истории русского народа времени, память о нем начинает тускнеть и затираться в народном сознании.
А к тому же в то время как о ужасах концентрационных лагерей писалось сравнительно много в начале войны в русской, швейцарской, итальянской, французской и даже немецкой (социалистической) печати, а после войны появились более или менее обстоятельные сведения в галицко-русских и американских печатных изданиях, — о австро-мадьярских зверствах над неповинным ни в чем русским населением, находившимся под властью Австрии, совершаемых на местах, писалось очень мало и к тому же случайно, отрывочно, а главное — противоречиво. Все те случайные сведения об этом жестоком периоде, какие попадали в печать, не могли претендовать на полноту и элементарную беспристрастность именно потому, что были современными и писались в исключительно болезненных общественных условиях, в обстановке непосредственного военного фронта. Современные газеты сплошь и рядом пестрели по поводу каждого отдельного случая этой разнузданной расправы сведениями беззастенчиво тенденциозного характера. Этой преступной крайностью грешила, за редкими исключениями, особенно галицкая, польская и «украинская» печать. В ней вы напрасно будете искать выражения хотя бы косвенного порицания массовым явлениям бесцеремонной и беспощадной, без суда и без следствия кровавой казни наших крестьян за то только, что они имели несчастье быть застигнутыми мадьярским или немецким (австрийским) полевым патрулем в поле или в лесу и при допросе офицера-мадьяра или немца, не понимавшего совершенно русского языка, пролепетали фатальную фразу, что они всего только «бедные русины»! А что после этого говорить о таких случаях, когда перед подобными «судьями», по доносу в большинстве случаев жалкого «людця»-мазепинца, целые села обвинялись в открытом «русофильстве»? Нередко кончались они несколькими расстрелами, а в лучшем случае сожжением села. Широкая публика об этом не могла знать подробно в те знойные дни всеобщего военного угара, а еще меньше она знает сейчас.
215


И поэтому ясно сказывается именно та необходимость, чтобы раньше чем писать об ужасах Талергофа, и на эту кровавую полосу страданий русского народа у подножья родных Карпат бросить больше света и попристальнее взглянуть на нее. Она настолько выразительна и, пожалуй, исключительна в истории недавней военной мартирологии Европы, что было бы заметным упущением с нашей стороны не остановиться на ней ближе в отдельной первой книжке, не указать на то, что не только предварило Талергоф и ему сопутствовало, но было куда ужаснее Талергофа. Об этом и будет говорить предлагаемая первая часть «Талергофского альманаха».
В этой книге читатель найдет разнородный материал, правдиво и рельефно рисующей грозную картину страданий Галицкой и Буковин- ской Руси, а сложившийся из политико-общественных очерков, статей, отрывков из дневников разных лиц и, наконец, из беллетристических рассказов и стихотворений, написанных на фоне переживаний обездоленного народа в первом периоде войны. От его внимания не ускользнет тоже явное указание на то, кто из соседей и даже родных братьев сознательно прилагал свою руку к этому страшному преступлению австрийских немцев и мадьяр над нашим народом.
И только в последующих выпусках «Талергофского альманаха» будем постепенно знакомить нашего читателя с дальнейшей историей жестокого мучения окраинной, Карпатской Руси со всеми ее подробностями; посвятим серьезное внимание непрекращавшемуся ужасу над русским народом и в других периодах войны, как тоже на чужбине, вдали от родных Карпат, вдали от прадедовской земли. В них мы отведем достаточное место описанию мученического заточения сознательнейшей части карпато-русского народа в Талергофе, Терезине и других концентрационных лагерях в глубине Австро-Венгрии и в то же время в отдельном выпуске постараемся вернуться к тому жуткому австровенгерскому террору, какой с половины 1915 года, после отхода русских войск из пределов Карпатской Руси за реки Збруч и Стырь, с новым ожесточением бушевал повсеместно в русской Галичине и Буковине.
Принимаясь за работу над составлением «Талергофского альманаха», мы здесь в общих чертах указали на порядок и схему нашего труда. Из этого читатель видит, что в нем не об одном Талергофе будет речь. Наша задача значительно шире и многостороннее. Почему и название нашей книги о страданиях карпато-русского народа во время великой мировой войны является лишь символическим, относительным. Оно заимствовано из одной лишь частности мартирологии нашего народа, по своей яркости оказавшейся до известной степени отличительным послевоенным внешним признаком для русского национального движения в Прикарпатье. Характерная частность, указанная в заглавном месте нашей книги, должна быть глубокомысленным идейным символом для общей картины, рисуемой нами в отдельных выпусках «Альманаха».
Никто не скажет, что наша задача легка. Она и тяжела, и глубоко ответственна. Здесь мы должны охватить и передать отдельные и знаменательные явления этого жуткого для нашего народа времени и из обилия тысячных случаев бесчеловечного насилия соткать верную и яркую памятную картину того, как страдал карпато-русский народ во время войны под игом бывшей Австро-Венгрии.
216


Наша задача тяжела еще потому, что она, прежде всего, ответственна как перед лучшим будущим нашего народа, так, тем более, перед великой памятью его мученического героизма, проявленного им в неравной борьбе с беспощадным и сильным противником за свои основные права сознательной нации. Это обстоятельство и требует от нас, чтобы составленная нами мартирология карпато-россов была в то же время и книгой глубокого национального воспитания будущих поколений нашего народа.
В заключение необходимо заметить, что фактический материал, собранный в настоящей книге, далеко еще не полный и не исчерпывающий вполне данную жуткую историческую картину, но в этом виноваты, с одной стороны, весьма скудные материальные средства, которыми располагала в данном отношении редакция, с другой же — достойная сожаления инертность или запуганность самих участников и жертв данных исторических событий, не сознавших своей обязанности передать и запечатлеть их письменно для памяти грядущих поколений. Эти невольные упущения и изъяны будут пополняемы, в м'еру получения новых сведений и материалов, в дальнейших выпусках книги в качестве особых приложений, а может быть даже в виде отдельных очерков и дополнений.
ВИНОВНИКИ И МУЧИТЕЛИ
Великая война много горя принесла человечеству, больше горя, чем радости. Затяжная, упорная и жестокая, в конце концов тяжелым свинцом легла она на душу всех народов, принимавших в ней прямое или косвенное участие, и долго-долго будут помнить ее — лютую и нещадную...
Но особенно ужасной, неизведанно тяжелой оказалась война для окраинной Западной Руси в Галичине, Буковине и на бывшей Угорской, ныне Карпатской Руси. Огненной лавиной сплошного ужаса накатилась она на нашу землю, залила весь русский край по ту и эту сторону Карпатского хребта и своей разрушительной стихией на своем пути уничтожала все живое, смелое, открытое и хорошее в нашем народе. Злой и кровавый демон войны в 1914 году хищно налетел на нашу мирную страну.
И с первых же ее дней начались мучительные минуты горя и жестоких страданий карпато-русского народа, начался грозный период в его истории, период великой мартирологии. Началась война, начались насилия, началась короткая расправа Австро-Венгрии над русским населением Прикарпатья, над лучшими его представителями.
Но кто в состоянии описать этот ужас исчерпывающе полно и правдиво, или хотя бы в смутном приближении к живой, непреложной правде?.. Это вряд ли смогли бы сделать великие таланты литературы и художества.
Еще не раздались первые выстрелы на поле брани между готовящимися к ожесточенной схватке, еще настоящая война фактически не началась, как бесконечные сотни и даже тысячи представителей нашего народа сгонялись со всех уголков Прикарпатья в тюрьмы. Среди ужаснейших условий, при отвратительнейших издевательствах и физических насилиях, закованные в цепи, избиваемые жестоко солдатски¬
217


ми толпами австро-мадьярской армии, уличной беснующейся толпой и нередко сопровождающим конвоем, неповинные и без ропота шли народные мученики на дальнейшие муки. А в то же время другая часть их благословляла Русь Триединую, широкую, с военных виселиц, или в последние минуты перед расстрелом, стоя на краю своей могилы.
Непрерывными рядами шел народ-мученик в тюрьмы, оставляя за собой кровавую тропу. А там опять тоскливой вереницей, бесшумно, сохраняя в душе горячее чувство любви к гонимой, терзаемой Родине, к своему народному идеалу, проходили другие, чтобы принять мученическую смерть у густого леса виселиц или от австро-мадьярских пуль.
А было их — тысячи, десятки тысяч!..
Тут были и немощные старики, и женщины, и даже дети. Подавляющее большинство составляли крестьяне, но здесь тоже находилась и интеллигенция. Народное и национальное горе всех сравняло. Но наконец-то — кто были эти мученики? За что их терзали голодом, грубым физическим насилием, за что издевались бесчеловечно над ними? И кто были их мучители и виновники мучений?!
И вот тут-то, при попытке собраться с несложным, казалось бы, ответом, ясно чувствуется необходимость глубже вникнуть в толщу всех тех современных условий и фактов, которые должны послужить основанием для нашего ответа и которые играли решающее значение в этой величайшей мартирологии нашего народа.
Мы все чувствуем нашим инстинктом, нашим национальным чутьем, что положение карпато-русского народа в эту войну было неизведанно тяжелым, глубоко трагическим. Для нас, кроме того, должно быть очевидным, что это положение было исключительным, а потому беспримерным. Беспримерным потому, что его нельзя сравнить с положением бельгийцев под германской оккупацией, а даже армян в Турции, хотя те (особенно последние) страдали физически, может быть, больше русских в Австро-Венгрии.
Наша мартирология не выросла из некоторой органической неизбежности, вытекающей из наличия такого обстоятельства, как война. Ее сущность заключается не столько в самом факте упорной и свирепой войны на территории русского Прикарпатья, сколько в комплексе целого ряда других исключительных, особых причин, раскрытие которых единственно дает возможность понять, почему она была такой жестокой и трагической. В то время как насилия и террор в Бельгии или других странах всецело объяснимы одним фактом — войной, здесь в отношении Прикарпатской Руси этого недостаточно. Война тут была лишь удобным предлогом, а подлинные причины, действительные побуждения к этой позорной казни зрели у кого-то в уме и в душе самостоятельно, как самодовлеющая внутренняя нравственная сила, еще задолго до войны. Зная карпато-русский народ, его душевные достоинства и пороки, зная нашего крестьянина и интеллигента, принимавших участие в общественной и политической жизни края перед войной, нельзя ни на минуту допустить мысли, чтобы Австро-Венгрия, издеваясь над десятками тысяч заключенных в тюрьмах и лагерях и сотнями посылая их на виселицы и на расстрел, в душе была убеждена, что эти несчастные несут справедливое наказание хотя бы за попытку преступления, наказуемого уложением военно-полевого судопроизводства. Австрийские суды приговаривали весьма часто карпато-россов к смертной казни не потому, что они были действительными преступниками,
218


шпионами или явными изменниками Австро-Венгрии, а потому, что этого заранее хотел кто-то, добивался кто-то, подло науськивая. В этом и заключается выразительная особенность нашей мартирологии.
И теперь, отвечая прямо на вопрос, кто такие эти мученики, нам уже легче будет сказать, кто их мучители, кто виновники их мучений?
Исключительным объектом для австро-мадьярских жестокостей над карпато-русским населением во время войны, особенно в начале ее, было русское народное движение, то есть сознательные исповедники национального и культурного единства малороссов со всем остальным русскими народом, а практически — члены Общества им. М.Кач- ковского из Галичины, Буковины и Карпатской Руси... Это то цепкое, сердцевинное ядро, тот сознательный элемент нашего народа, который свято и бережно хранил основоположные заветы единства национальной и культурной души всего русского народа, это та часть карпато- русского народа, которая оставалась верной великой своей истории и не изменила своему имени. И из-за этого их мучили!.. Единственно против них только была направлена вся сила австро-мадьярского террора.
Противники же этого убеждения пошли другой дорогой. Перед ними открывалось другое беспредельное поле. Их ждал другой «подвиг». Часть карпато-русского народа, среди тяжелых страданий, несла на алтарь своей общей Родины — Родной Руси — свою жизнь, а другая — творила позорное и лукавое дело сознательного братоубийцы Каина...
Роль этих народных предателей, так называемых «украинцев», в эту войну общеизвестна. Детеныши национального изменника русского народа из-под Полтавы, вскормленные под крылышком Австрии и Германии, при заботливом содействии польской администрации края, в момент войны Австрии с Россией, то есть в знаменательный в истории русского народа момент собирания исконно русских земель на Западе, сыграли мерзкую и подлую роль не только в отношении России и идеи всеславянского объединения, став всецело на стороне Австро- Венгрии, но в особенности в отношении бесконечных жертв австромадьярского террора и насилия над карпато-русским населением.
Жутко и больно вспоминать о том тяжелом периоде близкой еще истории нашего народа, когда родной брат, вышедший из одних бытовых и этнографических условий, без содрогания души становился не только всецело на стороне физических мучителей части своего народа, но даже больше — требовал этих мучений, настаивал на них... Прикарпатские «украинцы» были одними из главных виновников нашей народной мартирологии во время войны. В их низкой и подлой работе необходимо искать причины того, что карпато-русский народ вообще, а наше русское национальное движение в частности, с первым моментом войны очутились в пределах Австро-Венгрии вне закона, в буквальном смысле на положении казнимого преступника. Это печальная истина. В ней не нужно убеждаться кому-либо из нас. Она нерушимо установилась в памяти и сознании каждого русского галичанина, буковинца и угроруса.
Современник помнит еще главные переходы и черты внутренней борьбы между русским национальным движением и т.п. украинофиль- ством в последнее время перед войной. Эта борьба велась за утверждение в нашем народе двух противоположных, исключающих себя
219


идейно-национальных мировоззрений — с русским народом, с Россией или против них. Австрийскому правительству был понятен смысл этой борьбы, и оно не могло оставаться равнодушным, тем более, что Австро- Венгрия вообще никогда не была равнодушной к малейшим случаям, дающим ей возможность ослаблять внутреннюю силу каждого из славянских народов, населявших ее, путем насильственного воздействия, выраженного красноречиво в ее государственной аксиоме: «divide et ітрега», но, кроме того, что особенно для нее, ее империалистических целей было важно, она сообразила, что известный исход этой борьбы мог бы ускорить осуществление ее заветной мечты — возвести на престол «des Furstentums von Kiev» одного из Габсбургов. И не удивительно, что во время этой борьбы между Австрией и вождями «украинцев» установились отношения обоюдного доверия и преданности, австрийское правительство доверяло «украинцам», как своим преданным и интимным лакеям, а в свою очередь наши «украинцы» визжали от радости по случаю такой ласки хлебодателей и из кожи лезли вон, чтобы всячески оправдать это доверие. И они старались...
Здесь не нужно прибегать к помощи формальных доказательств, чтобы указать, какими несложными и прозрачными средствами осуществляли «украинцы» борьбу с русским национальным движением. Эти средства слишком известны каждому из нас. Их легко найти в каждом выразительном событии общественной жизни Прикарпатья на протяжении последнего десятка лет перед войной. Клевета и донос, донос и клевета на своих национальных противников перед благово- левшей властью — вот их повседневные, испытанные средства... идейной (!) борьбы с «москвофильством». Фраза «москвофилы — враги Габсбургской монархии и «украинского народа», эта упрощенная форма открытого доноса и циничной клеветы на наше идейное движение, сделалась существеннейшей потребностью довоенного «украинского» общества. На несколько лет до войны вся галицкая «украинская» пресса восторженно повторяла основной смысл этой фразы на разные лады и при всевозможнейших случаях. «Украинцы» повторяли ее на своих собраниях, партийных съездах и — мало того — «украинские» депутаты венского парламента и галицкого и буковинского сейма с театральным жестом произносили с парламентских трибун. Вот несколько характерных и убедительных случаев этой подлой работы.
В 1912 году, осенью, разыгралась на Балканах кровопролитная война. Ее события находились в тесной связи с тяжелыми событиями великой европейской войны. Балканская война сделалась причиной, с одной стороны, сильного охлаждения австро-русских отношений, а с другой — в сильной степени отразилась на положении и без того политически прибитого карпато-русского народа в Австро-Венгрии. На Юге грохотала освободительная война между славянами-болгарами и сербами, а также греками, с одной стороны, и их вековыми поработителями турками, с другой, а в то же время австрийская власть в Галичине и Буковине сотнями арестовывала русских галичан и буковинцев, мадьярское же правительство торопило с инсценировкой многолюдного политического процесса закарпато-русских крестьян в Мармарош-Сиге- те. В чем дело? Это станет понятным, когда вспомним, как в то время, в момент угрозы австро-русской войны из-за балканских событий, вели себя прикарпатские так называемые «украинцы». На это они сами дали ответ. Итак, депутат австрийского рейхстага Смаль-Стоцкий на заседа-
220


нии делегаций от 15 октября 1912 года в своей речи заявил от имени «украинского» парламентского клуба и «всего украинского народа», что после того, как «все надежды «украинского народа» соединены с блеском Габсбурской династии, этой единственно законной наследницы короны Романовичей, — серьезной угрозой и препятствием на пути к этому блеску, кроме России, является тоже «москвофилъство» среди карпато-русского народа. «Это движение, — сказал он, — является армией России на границах Австро-Венгрии, армией уже мобилизованной...»
В том же смысле высказались от имени «всего украинского народа» с парламентской трибуны и депутаты Василько, Олесницкий, Окуневский, Кость, Левицкий и целый ряд других. Нетрудно заключить, насколько подобные доносы оказывали прямое влияние на зверское отношение австро-мадьярской власти к мирному населению Прикарпатья. Ибо достаточно сказать, что в ответ на речь Смаль-Стоцкого в делегациях министр Ауфенберг ответил, что «те, кто обязан, силою прекратят русское движение в Галичине».
Подобные заявления приходилось тоже очень часто читать и на столбцах галицкой «украинской» печати. Так, например, в июле 1912 года газета «Дїло» заявляла, что «когда Восточная Галичина станет «украинской», сознательной и сильной, то опасность на восточной границе совершенно исчезнет для Австрии». Поэтому ясно, что Австрии следует поддержать «украинство» в Галичине, так как, дескать, все то, что в карпато-русском народе не носит знамени «украинского», является для нее (Австрии) весьма опасным. «К уразумению этого, — читаем дальше в той же статье «Дїла», — приходят уже высшие политические круги Австрии»... А там, после такого удачного дебюта, дальше все дело пошло еще лучше и чище. Как бы в глубокомысленное развитие и разъяснение декларации доносчиков на заседании делегаций от 15 октября это же «Дїло» в номере от 19 ноября 1912 года писало буквально следующее: «Москвофилы ведут изменническую работу, подстрекая темное население к измене Австрии в решительный момент и к принятию русского врага с хлебом и солью в руках. Всех, кто только учит народ поступать так, следует немедленно арестовывать на месте и предавать в руки жандармов...»
После этого, кажется, уже нельзя быть более откровенным в своем цинизме.
Думается, что этих несколько цитат из заявлений парламентских представителей «украинцев» и из главного их печатного органа в Галичине достаточно, чтобы иметь непреложные доказательства позорной Каиновой работы этих доносчиков и подстрекателей австрийского правительства против карпато-русского народа. Необходимо только иметь в виду, что таким способом так называемые «украинцы» боролись с русским национальным движением еще и до 1912 года. В 1912 году они лишь сочли нужным не скрываться с этими средствами, а выступить открыто. И, кроме того, то, что здесь приведено, только ярко выраженные, так сказать, декларативные случаи их доноса и клеветы.
Само собой понятно, что подобный способ борьбы неминуемо должен был привести к глубоко печальным результатам. Благодаря этой работе «украинцев», австрийское правительство хватилось крайних репрессивных жестоких мер по отношению русского национального движения в Галичине, Буковине и даже в Закарпатской Руси, где, кстати
221


говоря, не было никакой народной организации, а только от поры до времени вспыхивало стихийное движение русских народных масс против мадьяризаторской политики правительства. И если в 1910 году по их настоянию австрийская администрация закрыла в Буковине все русско-народные общества и их имущество конфисковала, а в Галичине с того времени начался открытый поход власти против русских бурс и русского языка, и если в 1912 году весь «подвиг» этих услужливых лакеев завершился арестами только нескольких сотен русских галичан и буковинцев, то в 1914 году, во время войны, эта Каинова работа «украинцев» ввергла уже весь карпато-русский народ в пучину неслыханных ужасов, жестоких физических страданий.
Прежде всего, и больше других они виновны в великой военной мартирологии нашего народа, не только как косвенные виновники, побуждавшие австро-мадьярское правительство путем клеветнических доносов к жестокой физической расправе над русским населением Прикарпатья, но тоже как непосредственные участники этого насилия. В нашей мартирологии нередки случаи физического издевательства и террора, чинимых многими из наших так называемых «украинцев». А галицкие «украинские сичовые стрелки», заботливо организованные Австрией для борьбы с Россией, в надежде послать их в авангарде войск, двинутых в Малороссию? Русское крестьянское население юго- восточной части Галичины хорошо помнит их кровавые насилия из-за национально-культурных убеждений; и тут виновники мучений и мучители выступают уже в одном партийном лице.
Некуда правды девать. «Украинцы» сыграли постыдную, подлую роль в отношении карпато-русского народа. Это они сегодня сами сознают. Им стыдно за свою низкую работу. И поэтому-то понятно, почему сегодняшние «украинцы» с такой тщательностью и предупредительной заботливостью подыскивают те редкие случаи, когда жертвой австромадьярского террора являлся тоже и «украинец». Повторяем, таких случаев не много, и они в общей сложности всего того ужаса, какой творился повсеместно над карпато-русским народом, прямо-таки теряются. Но и это неспроста делается, а с целью. Обращая внимание на факты, скажем, повешения мадьярскими войсками «украинца» священника Березовского или пребывания кого-нибудь из них в Талергофе, они тем самым, посредством нескольких случаев, пытаются убедить кого-то, что, мол, и «украинцы» в эту великую войну чуть ли не наравне со сторонниками русского движения были гонимы и преследуемы австрийским правительством и что уже поэтому маловероятно, чтобы они сами призывали это правительство к расправе над своим народом.
Но к чему эта их недалекая и лукавая хитрость? Кого она убедит? Приводимые «украинцами» факты если и должны послужить доказательством чего-либо, так именно той нерушимой, грустной правды, что и эти незначительные жертвы насилия, павшие по стороне «украинцев», были тоже последствием их же гнусной и подлой хулы и беззастенчивой клеветы на русский народ Прикарпатья. Клевеща упорно на своих национальных противников, на большую часть карпато-русского населения перед далекими и совершенно неознакомленными с местными условиями и нравами австрийскими немцами или жестокими мадьярами, они заодно обвиняли и себя, весь народ. И поэтому-то в начале войны, когда на русскую Галичину надвинулись несметные толпы вооруженных немцев-крестьян из альпийских краев Австрии и сгораю¬
222


щих желанием жестокого реванша по отношению русских за 1848 год — мадьяр, в высшей степени возбужденных своей патриотической и «украинской» прессой против «преступного москвофильства» русского Прикарпатья как общего и преобладающего явления — трудно было бы ожидать от свирепых пришельцев, чтобы они были в состоянии, в тех, конечно, случаях, где «украинцы» почему-либо не могли непосредственно руководить террором и влиять на него, — строго различать в толще нашего народа «москвофила» от «украинца». Неприятные для «украинцев» недоразумения при таких условиях были неизбежны. Но тем не менее нужно отдать им справедливость, что и таких недоразумений с ними было очень мало. Это редкие случаи, по сравнению с тем, что приходилось испытать сторонникам русского национального движения.
А кроме того, не следует упускать из виду еще одного обстоятельства, имеющего непосредственное отношение к понятию о том, что такое «украинская мартирология» при Австрии. Итак, в Талергофе, с самого начала его возникновения, действительно находился десяток-пол- тора тоже прикарпатских так называемых «украинцев», попавших туда по недоразумению, которых уже никак нельзя было заподозрить в каких бы ни было, хотя бы отвлеченных, симпатиях к русскому народу, к России. И вот тут важно отметить то, что некоторые из них (как, например Жаровский, Ивашкевич из Перемышля и др.) в момент величайшего террора в лагере играли такую роль, что было бы затруднительным сказать: попали они в лагерь по недоразумению, случайно или сознательно были посланы в качестве агентов австрийского политического сыска для того, чтобы провоцировать заключенных, а потом, оклеветав, доносить на них приставленным властям? А такая уже «мартирология» чести «украинцам» не делает! Да и вообще нелепо и ни с чем несообразно говорить о какой бы ни было мартирологии «украинцев», о заведомом насилии Австро-Венгрии над ними во время войны, после того как национально-политическая идеология прикарпатского украинофиль- ства органически была связана с австро-немецким империализмом и приурочена к его военным успехам над Россией, даже в последний момент перед развалом Австро-Венгрии. И если сегодня они пытаются говорить об этом, так, повторяем, единственно и исключительно потому, чтобы хоть отчасти сгладить то жуткое и гадливое впечатление, какое вызвали они у всех культурных народов своей Каиновой работой по отношению русского народа Прикарпатья.
Но, этот трюк не спасет их перед суровым судом нашего народа и судом беспристрастной истории. Слишком много горя, кровавого горя испытало русское Прикарпатье по их вине и настоянию. И в данном случае для них было бы куда сообразнее и благороднее молчать и не касаться этого вопроса, если уж так-таки не хватает моральных сил открыто и честно сознаться в своем величайшем преступлении, чем пытаться напрасно обелять себя таким дешевеньким способом, сваливая теперь всю вину на покойника — Австро-Венгрию.
Но указав на «украинцев», на их роль, мы в то же время не можем не вспомнить и о других, которые в значительной, если не в одинаковой с «украинцами», степени были тоже вдохновителями кровавого австро-мадьярского террора над карпато-русским народом во время великой войны, этого требует справедливость. А ими была значительная часть галицких поляков, главным образом тех, которые к своей
223


национально-политической цели шли параллельной дорогой с «украинцами» и для которых материальной базой для идейных устремлений была Австро-Венгрия, а непременным условием — разрушение русского государства и обессиление великого русского народа. Здесь преобладающая часть галицкой администрации всех ступеней, начиная с наместника края и кончая рассыльным при суде или жандармом в глубокой деревне, состоявшей преимущественно из поляков, и сюда нужно отнести тоже те круги польского общества, общим выразителем которых во время войны явился Иосиф Пилсудский, организатор и вождь польских легионов для вооруженной борьбы против России в рядах австро-мадьярской и немецкой армий. Подобно, как и у прикарпатских «украинцев», болезненная ненависть к России, к русскому народу, привитая австрийской школой, была основным стимулом политической идеологии этих поляков. Эта параллельность целей, тождественность и общность внешних политических условий для той части галицких поляков и наших «украинцев» прошли красной непрерывной нитью через всю общественную жизнь русской Галичины на протяжении нескольких десятков лет перед войной и особенно ярко выступали в отношении русского национального движения в такие моменты, как 1912 и 1914 годы.
В отношении русского движения и его многочисленных сторонников значительная часть польского общества русской Галичины, подобно как и галицкие «украинны», согрешила в те периоды не мало. Она вполне сошлась с «украинцами» на пункте тупой ненависти к русскому народу, к его культурной стихии, а заодно и к нашему национальному движению, на пункте крайнего русофобства. И тут нужно искать причину того, что в 1912, а особенно в 1914 году, в момент, когда австрийское правительство применяло невероятный военный и административный террор по отношению нашего народа, польское общество не только было равнодушными на все жестокие физические страдания, но даже больше — оно при всех случаях помогало этому правительству косвенно и непосредственно, в такой же приблизительно степени, как и «украинцы».
Что это было так — нет особенной нужды доказывать. Это неоспоримое утверждение, против которого никто из русских галичан, действительно прошедших полосу страданий в 1914 году, возражать не станет. Достаточно здесь указать только на то, что добрая половина чрезмерно ревнивых исполнителей насильственной политики центрального австрийского правительства по отношению галицко-русского народа в 1914 году и задолго до него — были поляки, действовавшие в данном отношении вполне сознательно, в угоду своеобразной национально-политической идеологии, идеологии восстановления исторической (ягеллоновской) Польши при помощи Австрии на развалинах национальной и политической России. Красноречивым выразителем взглядов этой части галицко-польского общества и польской администрации в крае был злопамятный наместник Галичины М.Бобжинский, заявлявший, между прочим, в 1911 году в галицком сейме, что «я борюсь против русофильства потому, что оно является опасным для государства, но борюсь с ним и как поляк, верный польской исторической традиции». И действительно, Бобжинский и как наместник, и как поляк всеми средствами старался уничтожить русское национально-культурное движение в Галичине. Его угроза не могла остаться безрезуль¬
224


татной, тем более, повторяем, что в данном отношении он не был в одиночестве среди галицких поляков, а являлся в то же время истолкователем определенного убеждения большинства польского общества.
А галицко-польская пресса? Кто из нас не читал ее постоянную гнусную травлю на русское движение, а в начале войны, Когда австрийские военные и политические власти принялись насильственно, путем повсеместных расстрелов, виселиц и тысячных арестов ликвидировать наше движение, — как вела себя она? В преобладающем своем большинстве она так же, как и «украинская» пресса, только смаковала в этих жестокостях и подло клеветала на несчастные жертвы австрийского кровавого террора и в припадочном исступлении требовала дальнейших жертв...
Да, русское движение среди карпато-русского народа, это стихийное и сознательное выражение единства великого русского народа, проявление упорной силы влияния общерусской культуры на все этнографические разновидности в русском народе в смысле объединения, показалось для кое-кого слишком опасным. Для поляков в их стремлении к восстановлению старой Польши, а для тех слепцов из нашего народа, которые окончательно поверили в новые сказки про обособля- емость и обособленность малорусского племени от прочего русского мира, в стремлении создать при помощи Австрии и Германии «велику незалежну Украину». И по отношению нашего народа между одними и другими установилось полное единодушие. Единая ненависть, единое желание уничтожения.
При таких условиях жестокая мартирология нашего народа во время, а в особенности в начале русско-австрийской войны, была неизвестной. И она тяжелым убийственным ураганом пронеслась по обездоленному русскому Прикарпатью...
Вот они — главные виновники мартирологии карпато-русского народа! Благодаря им-то Прикарпатская Русь сделалась беззащитной жертвой жестокого австрийско-мадьярского террора во время войны. Именно они сознательно и неуклонно делали все, чтобы эта мартирология совершилась, ибо она была им нужна в их национально-политических расчетах так же, как это было нужно и австрийскому правительству. И на них прежде всего падает тяжелая нравственная ответственность за совершенную Австро-Венгрией казнь над русским народом Прикарпатья, ответственность, вытекающая из различных точек зрения.
В первую очередь и больше других виноваты так называемые «украинцы» тем, что их позорная работа по отношению сторонников общерусского национального движения в Прикарпатье была работой преступных братьев, работой Каина. С них прежде всего должно взыскаться в нравственном отношении. А затем такую же ответственность несет вышеотмеченная часть польского общества. Она в данном отношении грешила против своих родственных соседей, а там — и сущности общеславянского объединения. И только после этого как одни, так и другие являются ответственными с общечеловеческой точки зрения.
Правда, к числу этих виновников, а отчасти и мучителей, нельзя не причислить подавляющего большинства австрийского, а в первую очередь галицкого еврейства, оказывающего австрийскому правительству в его насилиях и издевательствах над нашим народом при всех их разновидностях весьма значительную помощь. Это верно по существу.
15 Заказ 247
225


Но, с другой стороны, это уже не так удивительно и необычайно, в особенности если принять во внимание исключительную предрасположенность местного еврейства к австрийскому правительству и то, что это все-таки — евреи, действующие обыкновенно из корыстолюбивых побуждений.
А ведь те — свои братья и близкие родственные соседи...
И вот в этой-то причастности так называемых «украинцев» и поляков к мартирологии нашего народа и заключается ее особенность и исключительность. В ней поэтому есть то, чего не было в военной мартирологии другого народа.
Против русского народа в Прикарпатье с самого начала войны направились положительно все, чтобы убить в нем все живое, чтобы грубым насилием и жестоким мучением поколебать в нем и разрушить многовековые устои его национальной и культурной жизни, чтобы из души его вытравить глубоко засевшее сознание о его национальной правде.
Но напрасными оказались все их кровавые усилия...
МЛ. Марко
ВОЕННЫЙ ТЕРРОР
I. 	Меры против «русофильской» пропаганды
Президиум ц. к. Наместничества.
Львов, 8 августа 1914. № 18385/пр.
Русофильская пропаганда.
Циркуляр
Всем господам ц. к. старостам, и ц. к. директорам полиции во Львове и Кракове.
Настоящие напряженные отношения между нашей империей и Россией требуют энергичной борьбы с москвофильским движением, не скрывающим своих симпатий к России.
Так как сторонники и организации этого враждебного государству движения могут в серьезный момент пагубно повлиять на действия наших вооруженных сил, следует немедленно принять соответствующие меры, чтобы энергично раздавить это движение всеми находящимися в распоряжении средствами.
Также против всяких русофильских выступлений и публичных манифестаций, или на собраниях, или в печати, или иным каким-либо образом следует беспощадно выступить, прибегая ко всем законным средствам, а в особенности к самому широкому применению средств экзекуции и с виновниками поступать без всякого снисхождения.
Об этом уведомляю господина старосту (господина директора), согласно рескрипту ц. к. Министерства внутренних дел от 1 августа 1914 года № 9140 МЛ. для точного исполнения, причем указания, данные местными циркулярами от 25 июля 1914 года № 150/d и 26 июля 1914 года № 17707 (пр.), относительно предотвращения сербских покушений, сербофильской пропаганды и южнославянского движения сту¬
226


дентов, следует применять по аналогии и при подавлении русофильских стремлений и манифестаций.
Принятая по министерскому распоряжению от 25 июля 1914 года. Вестн. госуд. зак. № 158 приостановка ст. 8, 9, 10, 12 и 13 Основного Закона от 21 декабря 1867 года. Вестн. гос. зак. № 142, дает Вам возможность принять успешные меры в рамках закона от 5 мая 1869 года. Журн. госуд. зак. № 67, для подавления этого враждебного государству движения.
О всех в этом деле наблюдениях и возможных мерах в каждом отдельном случае следует безотлагательно мне доносить.
За ц. и к. Наместника Гроздицкий
И. Увоз из Львова арестованных <<русофилов»
Президиум ц. к. Дирекции полиции во Львове, отправлено 28 августа (н.ст.) 1914 года.
№ 4926. В Президиум ц. к. Наместничества
Уже несколько раз я имел честь обратить внимание ц. к. Наместничества на необходимость вывезти из Львова арестованных опасных для государства москвофилов, которые, в числе около двух тысяч, с большим трудом размещены в местной тюрьме местного краевого уголовного суда и в полицейском арестном доме.
Уже само размещение ввиду недостатка места по санитарным соображениям угрожает взрывом эпидемических болезней и в еще большей степени становится опасным ввиду возможности вспышки бунта, вследствие возмущения тех заключенных, которые уже теперь высказывают громкие угрозы, что они, мол, посчитаются.
Эти угрозы, в случае неблагоприятной перемены военных обстоятельств, наверное, могли бы отразиться кровавой резней на польском населении города.
Поэтому настойчиво прошу ц. к. Наместничества безотлагательно приступить к увозу этого крайне опасного для государства и общества элемента из Львова в глубь страны.
Львов, 27 августа 1914 года.
Рейнлендер
III. 	Донос на святоюрских священников
Львов, 24 августа 1914 года.
Ц. и к. Плац-комендантству во Львове
Питая безграничную симпатию к австрийским вооруженным силам и видя, что, вследствие бесчестной измены наших москвофилов, не одна сотня наших невинных солдат уже пролила свою кровь и еще далее должна будет проливать, не могу утаить своих наблюдений, к которым я пришел после долгого опыта, чтобы этих поразительных тайн не открыть Высокому Плац-комендантству еще во время, чтобы 15*


этим самым обратить внимание властей в сторону, откуда для государства может получиться неисчислимый вред. Итак: доныне несчастьем государства, как в этом убедились, являются москвофилы, которые, не скрываясь, льнут к москалям, то есть к России, а лучшим доказательством этого являются нынешние арестованные и переполнение тюрем такими личностями.
Кто дал толчок к изменническому поведению? Именно москво- фильские священники, которых наше правительство всегда поддерживало и все им позволяло. До сих пор арестовано очень много таких индивидуумов, однако не все еще, ибо те, которые, собственно, дали толчок к изменническому поведению остаются до настоящего времени на свободе, чтобы быть в состоянии доставлять москалям сообщения, которые просто пагубны для планов нынешней войны.
Поэтому я обращаю внимание Высокого Плац-комендантства на священников и даже каноников москвофилов местного Львовского митрополичьего капитула, духом и телом преданных России и имеющих в своих квартирах очень много компрометирующего и уличающего их материала, в случае, если бы у них был произведен неожиданный обыск.
Приведу фамилии этих священников: о. Андрей Белецкий, о. Мартин Пакеж, о. Александр Бачинский, а также зять о Белецкого о. Доро- жинский; все они живут и скрываются в стенах св. Юря во Львове, так как там для них безопаснее всего. Эти выше указанные фамилии очень хорошо известны российской охране, с которой они вели переписку до последнего момента.
Высокое комендантство изволит заняться этими личностями, и тогда еще более убедится в правильности, когда при обыске найдет основания для этого.
С глубочайшим уважением
Алойзий Вожиковский
IV. 	Приказ Военной коменды во Львове
«Прикарпатская Русь», № 1479/1480 от 23 ноября 1914 года
Сообщаем переведенный с немецкого текст распоряжения австрийской военной коменды во Львове, на основании которого расстреляно и повешено множество русских галичан. Документ найден в письменном столе директора ЛЬВОВСКОЙ полиции.
Ц. и к. Военная коменда во Львове.
К. Н. 283.
Д.
Строго секретно. В Президиум ц. к. Дирекции полиции во Львове.
Львов, 15 августа 1914 года.
К сведению. Гофман
(На обратной стороне) Президиум 18 августа 1914 года во Львове.
Поступило 18 августа 1914 года.
228


№ 4500 К сведению (Несколько нечетких подписей) (Внутри)
Ц. и к. Военная коменда во Львове.
К. Н. 283.
Ц. к. Краевой обороны Дивизионный суд в...
Подвинувшиеся на восточной границе, в район Белзец — Сокаль — Подволочиск — Гусятин, русские войска произвели на русофильское население Восточной Галичины, находившееся уже издавна в изменнических сношениях с Россией, огромное впечатление.
Государственная измена и шпионство, с одной стороны, а террор по отношению к нерусскому населению там, где оно находится в меньшинстве, с другой (Сокаль, Залозцы, Гусятин), множатся самым опасным и прямо угрожающим образом. Если немедленно не будут приняты самые строгие меры, то район военных действий в Восточной Галичине и Буковине может вследствие преступных замыслов русофильского населения оказаться в серьезной опасности, наступление же и начальные военные действия могут быть значительно затруднены. Скорое наказание является крайне необходимым, как острастный пример одним и в доказательство другим, что австрийское правительство имеет власть и силу для того, чтобы наказать виновных и охранять невинных.
Эти примеры смогут только тогда оказать свое действие, когда они будут производиться на глазах тех, кто были свидетелями и выше названных преступлений.
Казнь хотя бы даже, например, ста человек во Львове произвела бы на население Залозец, сильные нервы которого требуют сильных впечатлений, гораздо меньшее действие, чем казнь хотя бы только двух лиц в самих же Залозцах.
Военная коменда приказывает поэтому:
1. Исполнение приговоров за все предусматриваемые исключительными постановлениями преступления, подлежащие военному суду, строжайшее наказание которых является необходимым, как устрашающий пример, должно происходить там, где преступления были содеяны.
2. Во всех этих случаях должно применяться сокращенное судопроизводство, чтобы наказание по возможности скоро, буквально по пятам (auf dem Fusse), следовало за преступлением.
3. Производство следствия во всех этих случаях должно быть поручено судьям, которые, с одной стороны, благодаря своему опыту, дают ручательство, что они успеют разобраться в исключительных отношениях и освободить себя от ненужного формализма, с другой же стороны, будучи лишенными всякой чувствительности, иметь в виду одно только благо государства.
4. Этого рода дела должны быть поручены установленному Львовским судом краевой обороны аудитору, секретарю суда и лейтенанту запаса Гехту и установленному коломыйским судом краевой обороны адвокату и обер-лейтенанту запаса доктору Рихе или другому аудитору, который отвечал бы выше указанным требованиям.
5. В трудных, не совсем ясно представляющихся (nicht ganz klar darliegenden) случаях преступления, можно, для ускорения следствия, потребовать от военной коменды содействия полицейского чиновника.
229


Сие препровождается в Дивизионный суд краевой обороны во Львове и Коломые, в Президиум дирекции полиции во Львове и Чер- повцах, командированному штабс-офицеру во Львове и Станиславове и в краевое жандармское управление № 13.
V. 	Полицейские мероприятия
«Прикарпатская Русь» № 1483, 1914 года Президиум ц. к. Дирекции полиции во Львове.
Поступило 25 (н.ст.) августа 1914 года.
№ 4876
Ц. и к. Военному коменданту, здесь
В последнее время многие лица, заподозренные в государственной измене, шпионстве и других враждебных государству действиях, были отданы под военный суд, а задержания этих лиц в военной тюрьме на время войны требуют особые интересы государства. Поэтому честь имею просить повлиять в этом смысле на военные суды и в особенности действовать в том направлении, чтобы тоже в таких случаях, в которых военно-судебное следствие, ввиду отсутствия соответственного материала, должно быть приостановлено, обвиняемые не отпускались на свободу, а наоборот, препровождались в ц. к. дирекцию полиции для дальнейших полицейских мероприятий.
Львов, 28 августа 1914 года.
Рейнлендер
230
VI. 	Из секретного рапорта генерала Римля
Первым комендантом города Львова после отступления русских войск был генерал-майор Фр.Римль, который до войны служил здесь в продолжение четырех лет в качестве начальника генерального штаба 11 корпуса. По происхождению немец, имел он широкие связи в местном польском обществе, что способствовало ему в работе на новом ответственном посту коменданта города. По истечении месяца управления городом сообщил он рапортом главнокомандующему армией те отношения, которые были на лицо во Львове. Рапорт этот имеет название: «Впечатления и наблюдения, собранные мной после освобождения Львова, в качестве коменданта города. 22 июня — 27 июля 1915 года».
После общих замечаний о настроении населения следует специальное изложение об отношениях в политических партиях, обоснованное на весьма точных информациях.
Мнение столь авторитетного лица должно было повлиять на отношение австрийского правительства к отдельным партиям и лицам, потому считаем, что перепечатание выдержек из этого рапорта послужит до некоторой степени разъяснением нашей мартирологии.
Пропуская несущественные положения, приведем лишь непосредственно нас касающиеся соображения генерала Римля:
«Галицкие русские разделяются на две группы: а) русофилов (Ru ssofil. Staatsfeindiche und Hochverrter) и б) украинофилов (Oesterreicher).


Русской партией руководит депутат Марков; принадлежат к ней доктор Дудыкевич, Семен Бендасюк, Колдра, доктор Глушкевич, доктор Сохоцкий, Малец и др. Их стремления общеизвестны: окончательное соединение с Россией и православием.
Еще до объявления войны эта партия занималась изменой, на что я неоднократно безрезультатно обращал внимание.
Военные события были лучшим доказательством, что эта партия еще в мирное время работала сообща с врагом в направлении создания благоприятных условий к соединению Восточной Галичины с Россией (см. брошюру «Das Galizien der Gegenwart»).
Во Львове организовалась русская радикальная партия под руководством доктора Дудыкевича в «Народном совете», с целью служить российскому правительству, под покровительством графа Бобринского, при русификации края и распространении православия.
В состав «Народного совета» входили также австрийские государственные чиновники, как, например, советник лесного ведомства Казимир Тиховский, государственные прокуроры Третьяк и Сивуляк. Ввиду изложенного лишними являются дальнейшие доказательства, что русские (russofil.) являются государственными изменниками; следовало бы их, не содрогаясь, уничтожить. Если вообще возможно русских (russofil.) исправить (вместе с партией Грабского), то это возможно единственно при применении средств беспощадного террора.
Проявляющиеся часто взгляды на партии и лица («умеренный русофил») принадлежит к области сказок; мое мнение подсказывает мне, что все «русофилы» являются радикальными и что следует их беспощадно уничтожать.
Украинцы являются друзьями Австрии и под сильным руководством правительственных кругов могут сделаться честными австрийцами. Пока что украинская идея не совсем проникла в русское про- станародье, тем не менее замечается это в российской Украине.
При низком уровне просвещения украинского мужика не следует удивляться, что материальные соображения стоят у неію выше политических соображений. Воспользовались этим россияне во время оккупации, и, таким образом, перешли некоторые украинские общины в русофильский лагерь.
Следует, однако, признать украинцам, что такие случаи были редки и что в конце концов украинцы остались верными австрийскому царствующему дому»...
Из «Gazet-ы Рогапп-ой» 1919 года.
№№ 4574, 4575, 4577.
БОБРЕЦКИЙ УЕЗД
Сейчас после объявления мобилизации в 1914 году начались аресты виднейших русских деятелей в уезде. Насколько можно было установить, число арестованных достигло до начала военных действий 195 человек.
В особенности пострадало русское население от австрийцев в то время, когда уже стали развертываться военные действия в Восточной Галичине. Террор был до того страшный, что население сидело безвыходно дома, чтобы не попадаться на глаза австрийским палачам.
231


В местечке Новых Стрелисках солдаты закололи Григория Вовка, стоявшего в своем саду и смотревшего на проходившие австрийские войска.
Труп убитого крестьянина солдаты внесли в хату, которую затем сожгли вместе с покойником.
В селе Бортниках жандармы арестовали и увели четырех десятилетних мальчиков за то, что они смотрели на проезжавший поезд.
В первых днях августа 1914 года был арестован о. Иван Яськов, местный настоятель прихода, мобилизованный в качестве военного священника. Его возвратили с фронта и посадили в тюрьму в Коло- мые, после перевели в военную тюрьму в Вене, оттуда перевели в Дрозендорф и наконец отправили в Талергоф.
Кроме него арестовали в Бортниках Иосифа Слюзара, через несколько дней войта Федора Сенева, Андрея Дзендровского, Семена Хоменко, а в конце августа Евгению Пахтингер. Арестованных перевозили поодиночке в тюрьму в Бобрке, а отсюда вместе с львовским транспортом сослали в Талергоф.
Все упомянутые лица вернулись домой накануне развала Австрии, кроме Андрея Дзендровского, почившего «под соснами» в Талергофе.
В селе Волощине мадьяры привязали к пушке Ивана Терлецкого и еще одного восьмидесятилетнего старика и поволокли таким образом с собой. Судьба их неизвестна.
Австрийцы, в особенности мадьяры и немцы, не считались и с религиозными чувствами нашего народа. Они врывались в церкви, грабили их и устраивали там настоящие оргии. К подобным фактам, имевшим место и в других уездах, можно прибавить также случаи осквернения и грабежа церквей в Бобрецком уезде. Последние имели место в селениях Гриневе, Суходоле, Острове и в местечке Новых Стрелисках.
Газета «Прикарпатская Русь», № 1456, 31 октября (13 ноября) 1914
Село Водники. (Рассказ крестьянина Михаила Ивановича Зверка, старика 74 лет).
— Меня арестовали 24 августа 1914 года по» доносу одного из односельчан за то, что я читал газету «Русское слово». На рассвете явился ко мне на дом австрийский жандарм Кобрин и, арестовав меня без обыска, отвел в м. Звенигород в полицию, где издевались надо мной вместе с комендантом Ковальским. Из Звенигорода отправили этапным порядком в Старое Село на железную дорогу.
Тут полицейский избил меня и моего спутника — арестанта Ивана Наконечного до крови. Во Львов приехали мы под сильной охраной в праздник Успения, и нас поместили в тюрьме «Бригидках» по Кази- мировской улице.
Во Львове сидел я вместе с другими русскими галичанами целую неделю, а там погрузили нас в товарные вагоны и под пломбой отправили на запад. По пути в Перемышль дали нам на обед бочку воды.
Из Львова в Талергоф ехали мы с понедельника до пятницы. В вагонах, рассчитанных на шесть лошадей, или же сорок человек, находилось по восемьдесят и больше людей. Невозможная жара и страшно спертый воздух в вагонах без окон, казалось, убьет нас, пока доедем к месту назначения, в Талергофский ад.
232


Физические мучения, которым нас подвергли австрийские власти в начале нашего ареста, были злонамеренны. Чтобы усилить их, нам никоим образом не разрешалась слазить с вагона, дверь была наглухо заперта, даже естественные надобности приходилось удовлетворять в вагоне.
Село Букавина. 19 августа 1914 года в с. Букавине австромадьярские войска, отступая перед русскими, разобрали на реке мост, желая таким образом задержать наступление врага. Затем пошли в село, где на самом краю находилась усадьба пятидесятипятилетнего крестьянина Михаила Кота, получившего приказ переселиться с семьей в самую деревню ввиду возможного обстрела перехода через реку русскими войсками. Упомянутый крестьянин, подчиняясь военному приказанию, наспех отвез свое семейство в глубь села, а сам вернулся еще домой, чтобы вывезти самое необходимое из своих пожитков. Увидев свое хозяйство совершенно разграбленным австрийцами, обратился к офицеру с просьбой — хоть частично возместить ему из казенных сумм причиненный войсками убыток. В ответ на его просьбу последовал грубый окрик офицера и громкий смех солдат, зарезавших еще в добавок две его свиньи, после чего они ушли дальше. А через несколько минут подъехало к загороде несколько мадьярских кавалеристов. Спросив стоявшего под воротами еврея — нет ли здесь «русифилов»? и получив от него какой-то ответ на немецком языке, мадьяры тут же застрелили Михаила Кота без всякого допроса и суда. Свидетелями этого дикого произвола были крестьянин Никита Ворона и еврей Исаак Гастен. Убитый, сознательный и просвещенный русский человек, оставил жену и шестеро детей.
Сообщающей эти строки находился в то время с подводой в военных обозах. В 1915 году, после отступления русской армии, был арестован и отвезен германцами в стрыйскую тюрьму, откуда после полуторамесячного заключения был сослан в Грац, а затем в Талергоф. Причиной ареста послужили наговоры настоятеля прихода из с. Молотова, «украинца» Виктора Соколовского.
Василий Кот
БОРЩЕВСКИЙ УЕЗД
Село Волковцы. В злопамятном 1914 году, в августе месяце, начались аресты русских людей в Борщевском уезде. Я был в то время по своим делам в уездном старостве, где один из знакомых чиновников показал мне телеграмму Львовского наместничества, гласившую: «арестовать всех русофилов, хотя бы только подозреваемых».
Ввиду скорого наступления русских войск австрийцы не успели арестовать всю интеллигенцию в уезде. Пострадали только священник Курылович из Волковец и его семья, состоящая из жены, двух сыновей и зятя Богдана Драгомирецкого, кроме того, священник Смольный из села Пановец. Последний сумел оправдаться и был отпущен на свободу.
Сильно потерпело крестьянство в Борщевском уезде. Было арестовано несколько десятков человек в селах Пановцы и Худиковцы. Арестованных отправили через Станиславов на Венгрию. На погра¬
233


ничной станции Лавочное бросились на наш эшелон «украинские сичо- вики» с целью переколоть ненавистных «изменников», но благодаря энергии эскорты мы уцелели.
Для лучшего представления того бесправства, которое применялось австрийскими властями в Галичине, следует рассказать характерный пример. Именно, в сентябре 1914 года австрийский ландштурм и жандармы отступили за Днестр на Буковину, где обнял над ними командование жандармский офицер румын Трубой. Однажды привели к нему трех людей из Коссова, крестьянина, еврея и некоего ресторатора, обвиняемых в измене.
Трубой без допроса и суда скомандовал повесить несчастных.
Подозреваемых расстреливали где попало, даже в поездах.
Приведу второй, не менее ужасный случай, рассказанный моим братом генерал-аудитором Курыловичем, членом военного трибунала в Вене.
Однажды, — рассказывал брат, — я нашел на столе у себя в канцелярии обыкновенную карточку, писанную карандашом. Это был рапорт одного из моих подчиненных, в котором он сообщал, что, переезжая из Перемышля в Медику, застрелил в вагоне второго класса опасного русофила.
Расстрелянный был, конечно, русский галичанин.
НМ. Курылович
БРОДСКИЙ УЕЗД
Я была арестована полицейским агентом, который отвел меня в пустой дом местного купца Розенталя, где уже находилось несколько человек из Бродов. Спали где кто мог; вместо постели служили купеческие книги. Из дому увели меня полураздетой. Так просидела я здесь две недели в голоде и холоде. Родные приносили теплую одежду и пищу, но не были к нам допущены караулом. Не оставалось ничего другого, кроме всегдашней надежды, что страдания наши кончатся и меня отпустят на свободу.
После недельного пребывания в бродской казарме отправлено всех арестованных во Львов, где мадьяры, проводив нашу партию целый день по городу от одной тюрьмы к другой, поместили нас наконец в тюрьму по улице Батория. Через неделю мы были переведены в «Бри- гидки». Здесь пришлось мне заболеть; у меня пошла носом кровь, почему меня и отправили в городскую больницу, где я пролежала спокойно два месяца. Оправившись немного, я вернулась обратно в тюрьму, а отсюда уехала вместе с другими русскими людьми в Талергоф.
Анна Ф. Сущинская
ГОРОДЕЦКИЙ УЕЗД
Городок. Корреспондент «Утра России» Михаил Ратов передает рассказ одного крестьянина из Городка про ужасы, какие творили австрийские власти при приближении русских:
«Вот видите, на этих деревьях перед окнами висели заподозренные в «русофильстве». Так прямо на деревьях вешали. Сутки провисят,
234


снимут — и других на них же вешают. Много ужасов набрались. Здесь вот обломанная ветка. Повесили одного, обломилась, подтянули его повыше. А тут за углом учителя расстреляли. Поставили к стене, а напротив пять солдат с ружьями. Дважды дали залп, хоть он и упал, — хотите посмотреть?»
Пошли. На стене выбито несколько дыр от ружейных пуль.
И трудно себе представить, что на этом самом месте, где мы стоим, разыгралась такая ужасная трагедия. Здесь, на этом месте, со связанными назад руками, подкошенный пулями, свалился несчастный — по доносу шпиона.
А шпионов развели австрийские власти массу. На заборах, стенах — всюду висели объявления с расценками: за учителя — столько- то, за священника — столько-то, за крестьянина цена ниже и т.д.
И достаточно было одного голословного доноса, чтобы несчастного схватили и бросили в тюрьму либо предали казни.
Много страшных вещей рассказал наш хозяин...»
«Прикарпатская Русь», 1915, № 1521
РАСПРАВА Сообщение И.Н. Вовка
После сражения у Красного австрийцы отступили за Львов на линию Городок-Яворов. Я стоял со взводом в деревне Подзамче, вблизи Городка. Два дня уже продолжался бой, и положение австрийцев становилось все более критическим. На третий день, когда мы, пользуясь временным затишьем, отдыхали, привели к нам нескольких пленных русских солдат, а вместе с ними шестьдесят местных крестьян и около восьмидесяти женщин и детей. Крестьяне оказались жителями сел Цунева, Оттенгаузена и Подзамча.
Мне приказали конвоировать узников. По дороге я узнал от сол- дат-мадьяр, что арестованные ими крестьяне «русофилы»...
Мне сделалось страшно, хотя я и не знал, какая судьба ожидает моих единомышленников. По дороге подошел к одному крестьянину, седоглавому старику с окровавленным от побоев лицом, какой-то еврей и со всего размаха ударил его в лицо. С негодованием я заступился за беззащитного крестьянина и оттолкнул еврея. В этом моем поступке мне пришлось впоследствии оправдываться перед моим начальством.
Наконец мы пришли на место, которое я буду помнить до конца моей жизни. Чистое поле, на котором вокруг одинокого дерева толпились солдаты. Тут же стояла группа офицеров. Насмешки и крики вроде «русские собаки, изменники» посыпались по адресу ожидавших своей участи крестьян.
Вид седых стариков, женщин с грудными детьми на руках и плачущих от страха, голода и устали детей, цеплявшихся за одежду своих матерей, производил такое удручающее впечатление, что даже у одного из офицеров-немцев показались на глазах слезы. Стоявший рядом лейтенант, заметив слезы у товарища, спросил: «Что с тобой?» Тот ответил: «Ты думаешь, что эти люди виновны в чем-нибудь? Я уверен, что нет». Тогда лейтенант без малейшей заминки сказал: «Ведь же это русофилы, а их следовало еще до войны всех перевешать».
235


Один из несчастных, парень лет восемнадцати, пробовал было бежать. Вдогонку послали ему пулю. Но его можно считать счастливым, потому, что остальных ожидало еще худшее.
Мужчин отделили от женщин и детей и выстроили в ряд вблизи дерева. Женщин же и детей поставили в стороне под караулом. Я ожидал, что их будут судить.
Но... несколько минут томительного ожидания — и началась казнь... Солдат-румын подводил одного крестьянина за другим к дереву, а второй солдат-мадьяр, добровольный палач, вешал. С жертвами обращались самым нечеловеческим образом. Закладывая петлю, палач бил их в подбородок и в лицо. До сих пор я не в состоянии говорить об этой казни без содрогания. Достаточно будет сказать, что всех вешали одной и той же петлей. По истечении пяти минут повешенного снимали и тут же, по приказанию присутствовавшего врача, прикалывали штыком.
Женщин и детей австрийцы заставили быть свидетелями страшной смерти.
Крестьяне умирали спокойно.
Трупы повешенных сложили в общую могилу и сравняли с землей, чтобы от нее и следа не осталось.
После рассказанного события меня отправили с частью на Венгрию, где пришлось видеть подобные же картины на Угорской Руси. Например, в селе Веречке, Берегского комитата, арестовано по доносу местного еврея семьдесят три крестьянина, а расправа была обычная — петля...
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1442
Село Дубровица. Жители села Дубровицы знали уже в первых днях мобилизации о предстоящих арестах русских людей.
Сообщил об этом своему приходнику о. Илье Лаголе Лев Порох- навец (погиб на итальянском фронте), взятый на военную службу и определенный в жандармский отряд, стоявший в соседней деревне Лозина. Узнав случайно, что комендантом получен приказ из Львовского штаба корпуса арестовать священника Лаголу, он, подвергаясь сам большой опасности, решил предупредить о. Лаголу о грозящем ему аресте.
Однако уже поздно было думать о бегстве. 14 августа явились на приходство семь жандармов и приступили к самому тщательному обыску, во время которого комендант, саркастически улыбаясь, сказал по-польски: «Ищу царского портрета, рублей, винтовок и бомб, ибо знаю, что русские все это привозили на аэропланах».
Увидев портрет Толстого, комендант весьма обрадовался и взял его как доказательство «государственной измены».
Арестовав о. Лаголу, жандармы отвели его в село Лозину, где заперли его вместе с сельским старостой Василием Цяпалом в здании школы. Между тем за стеной в другой комнате шел допрос лже- свидетелей-мазепинцев из села Лозина и лесного сторожа, поляка До- марацкого, из села Рокитна.
После обеда отправили обоих арестованных подводой во Львов. По пути чуть не растерзал их отряд упражнявшихся в Брюховичах солдат. Однако главное было впереди. Переходя через предместье За- марстинов, наткнулись на толпу, обкидавшую арестованных камнями, а какой-то еврей ударил о. Лаголу по голове.
236


На месте, в военной львовской тюрьме, прочли составленный в Лозине жандармом протокол, в котором, между прочим, говорилось, что священник Лагола уговаривал военнообязанных прихожан на исповеди — не стрелять в русских.
Затем заперли священника Лаголу в одиночную камеру, а после двухнедельного заключения отправили с транспортом земляков в Та- лергоф.
В день ареста священника Лаголы проходил житель села Дуброви- цы Евстахий Кутный через село Брюховичи, который, услышав, что кучка мазепинцев злорадно рассуждает об аресте о. Лаголы, вступил с ними в спор, за что сейчас тут же был арестован и увезен в далекий Терезин.
Подобная же участь постигла также и нескольких других русских крестьян из села Дубровицы, причем часть их умерла в заточении или от последствий последнего — уже дома.
Кроме того, в львовских «Бригидках» был повешен Адам Мановений, за то, что указал дорогу разбудившему его казачьему разъезду.
После возвращения австрийцев в 1915 году был'сделан донос, что церковь в Дубровице сооружена на «московские рубли». В этом деле допрашивал нескольких лиц полковник перемышльского штаба корпуса, после чего был присужден к смертной казни заместитель местного сельского старосты Яков Белик, однако исполнение приговора было затем отложено, так как Белик сослался на свое участие в усмирении боснийского мятежа в 1878 году, чем частично поколебал достоверность доноса, а затем уже при вторичном расследовании успел совершенно оправдать себя от этого нелепого обвинения.
В селе Залужьи были расстреляны австрийцами пять крестьян: Иван Коваль, Иван Михайлишин, Станислав Дахнович, Григорий Снеда, Василий Стецик.
В селе Поречьи возле Янова: И.Байцар, Ф.Ильчишин, Н.Кроль, С.Швец, М.Кроль и Ф.Оробей.
В селе Зушицах было арестовано сорок человек, шестнадцать из которых повешено в Каменоброде.
В селе Поветне австрийские солдаты, загнав ряд жителей в церковь и продержав их там четверо суток, отправили их после в Судовую Вишню, где их спасли от смерти русские казаки.
Особенно зверски относились австрийцы к русскому населению после первых сражений, кончившихся победой русских войск. Всю свою злобу старались выместить на мирном населении края. Очевидцы рассказывали, что австрийцы, отступая под нажимом русской армии, просто метили свой путь отступления повешенными русскими крестьянами. Свидетельствует об этом, между прочим, сотрудник ЛЬВОВСКОЙ газеты «Wiek Nowy», ехавший из Городка во Львов уже после отступления австрийцев и видевший чуть ли не на каждом придорожном дереве висевших крестьян...
В местечке Городке, как сообщает священник Осип Яворский, австрийцы повесили, уже после занятия русскими Львова, четырнадцать мещан. Здесь же австрийцы расстреляли войта из села Цунева, однако смерть невинного не удовлетворила еще кровожадных австрийских «патриотов»: местные евреи зверски надругались над его трупом, закинув ему петлю на шею и волоча его по городу.
В числе арестованных городецких мещан были также отец и брат известного нашего писателя Д.Н. Вергуна, Николай и Григорий Вергу-
237


ны, причем дом их был разрушен до основания. Судью Крыницкого австрийцы арестовали с целой семьей, но, отступая, отпустили его ста- рушку-мать с внуками домой, а самого с женой увезли на запад.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1428
В селе Великополье было арестовано семьдесят крестьян, но во время случившегося как раз боя перед домом разорвалась шрапнель, ввиду чего австрийцы-караульные разбежались, так что смогли бежать и арестованные.
В том же селе закололи мадьяры Ивана Олеярника, П.Чабана (получил восемь колотых ран, причем обе руки оказались у него переломленными), С.Бенду, В.Яцыка, Марию Кметь и В.Кметя.
На полях Великополя закололи австрийцы трех крестьянских мальчиков из села Мальчич. Отступая из Великополя, австрийцы захватили с собой много местных жителей, в том числе также шестнадцать 10-16-летних мальчиков и девочек. Всех их освободили русские войска в селе Галичанове.
В местечке Каменоброде повесили или расстреляли австрийцы пятьдесят пять человек. Прибывшие туда русские войска похоронили убитых.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1435
ГУСЯТИНСКИЙ УЕЗД
Село Тудоров. Мои воспоминания начинаются с августа месяца 1914 года. Однажды после Богослужения я вышел из церковной ограды и направился домой. Возле волостной канцелярии я увидел телегу, окруженную народом и австрийскими солдатами. Нехорошее предчувствие зашевелилось у меня в душе.
Поспешив к себе в дом и позавтракав, вышел я на двор, но тут уже встретился с двумя жандармами, заявившими мне, что будут производить обыск. При обыске найдено около полтораста книжечек издательства им. М.Качковского, что и послужило причиной моего ареста.
Вначале я думал, что конвойные отвезут меня в уездное староство в Копычинцах. Вскоре, однако, убедился, что дело не так скоро кончится, когда из Копычинец погнали меня через Сухоставы в Чортков. По дороге пришлось немало вытерпеть от проходящих войск, которые при встрече с «российским шпионом» всячески старались показать свой «патриотизм» и выместить на нем всю свою злобу.
Сухоставский сельский староста, мазепинец, первым долгом вспомнил о «рублях», за которые я будто бы продал Австрию.
Я утешал себя единственно тем, что злая судьба постигла не только меня одного, а и многих других земляков, что вместе с другими легче будет сложить голову во имя правды и мечты, взлелеянной веками.
В Чорткове под ночь отвели меня на вокзал, где я встретился со священником Ковчем из Лисовец, также арестованным по подозрению в «шпионстве».
На следующий день утром прибыли мы в Станиславов. Сначала поместили нас в тюрьме «Дуброва», а через несколько часов перевели в военную тюрьму.
238


Тут встретился я со старыми знакомыми: о. Боднаруком из Брат- ковец, с избитым до полусмерти о. Бабием из Товстобабья, о. Андрии- шиным из Озерян и о. Кульчицким. Они сидели уже несколько дней. В общем в камере № 44 было нас четырнадцать человек, каковое число ежедневно увеличивалось. За исключением казенного хлеба, пищу покупали мы на собственные деньги. Ежедневно выпускали нас на полчаса на прогулку в тюремном дворе.
С распространением слухов о занятии русскими войсками Не- жнева в тюрьме пошли спешные приготовления к высылке узников на запад. Прежде всего к нам перевели всех политических из «Дубровы», между которыми нашлись также знакомые, как о. Кузык из Оссовец, о. Богачевский из Говилова и родной мой брат Емилиан.
Арестанты, большей частью интеллигенты, мужчины и женщины разных возрастов, едва поместились в тюрьме, заполнив все камеры. Число жильцов нашей камеры увеличилось с четырнадцати до ста человек.
Вечером нас, в количестве нескольких сот человек, вывели на шоссе и, среди злобной брани и издевательств со стороны собравшейся толпы и солдат, под град камней, отправили на железную дорогу.
Наш эшелон направили на Делятин — Кэрешмезе. В Сиготе, по ту сторону Карпат, присоединили к нам православных священников-буко- винцев. Ехали мы под сильной охраной в товарных вагонах.
Подвергаясь на каждой остановке оскорблениям и нападениям со стороны враждебной толпы, собиравшейся на станциях поглядеть на «шпионов», которых ежедневно вывозили тысячами в глубину Австрии, мы приехали в Будапешт. После краткого отдыха эшелон двинулся через Пресбург в Вену, откуда через Альпы прибыли в Талергоф.
Не все перенесли тяжелое ожидание неизвестности, побои и дикое обращение. На другой же день после нашего прибытия, по соседству с местом привала, появилась свежая могила с маленьким крестом, а через день прибавилось еще несколько.
Арестованные умирали вдали от семьи, не чувствуя за собой ни малейшей вины, умирали за любовь к русскому имени, к своему народу.
После долгих мытарств, страданий и принудительных работ в Та- лергофе, меня освободили в марте месяце 1915 года, разрешив мне проживать под надзором полиции в Вене.
Священник Феофил Соневицкий
ДОБРОМИЛЬСКИЙ УЕЗД
Город Добромиль. Из местной русской интеллигенции не осталось в Добромиле к началу войны почти никого. Вообще арестовали австрийцы в Добромиле сорок одного человека. В числе других были арестованы местный настоятель прихода о. Владимир Лысяк, секретарь городской управы Петр Теханский и адвокат доктор Мирослав Ильницкий. Характерно, что тут же был арестован также сам уездный староста-поляк Иосиф Лянге за то, что будто бы слишком вяло принялся за истребление «русофилов» в уезде.
Вообще в Добромильском уезде, как везде, не обошлось без казней и расстрелов русского населения. Центральным местом для этих казней было село Кузьмино. Сюда приводили арестованных со всей
239


окрестности и здесь же вешали. Виселицы были устроены очень просто. В стену одного крестьянского дома вбили ряд железных крюков, на которых затем и вешали несчастные жертвы. В общем, казнено здесь тридцать человек, в том числе двадцать из села Бирчи.
Среди замученных таким образом жертв удалось впоследствии опознать четырех крестьян из села Тростянца — Кассияна Матвея, Ев- стахия и Ивана Климовских и пастуха Дуду.
В селе Квасинине застрелил австрийский офицер крестьянина Павла Коростенского за то, что тот не мог указать ему, куда пошли русские войска.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1493
Село Крецов. 11 августа 1914 года был арестован в селе Крецов священник Владимир Венгринович, который описывает свои переживания следующим образом:
«После предварительного троекратного обыска на приходстве и в церкви я очутился под арестом. Комиссар уездного староства в сопровождении жандармов и солдат просмотрел все закоулки, перетряс все церковные ризы, затем домашнюю библиотеку, сельскую читальню, и даже погреб псаломщика и лавочника Андрея Мищишина. Мне было объявлено,'что ищут российский флаг, который будто бы был вывешен на церкви в день поминального богослужения по эрцгерцогу Фердинанду. Во время обыска допрашивали также об изображениях Почаев- ской Богоматери, которыми я будто бы наделял своих прихожан, отправляющихся на войну. Вменялось мне в вину также то, что придорожные столбы-указатели в Крецове были выкрашены в зеленый цвет с золотыми надписями, что, по мнению представителей власти, заключало в себе преступление государственной измены. Эти «вещественные доказательства» были забраны вместе со мной в Сянок. В местном уездном старостве допрашивал меня комиссар относительно моего «русофильства». Считая себя русским, я продиктовал в протокол, что признаю культурное и национальное единство всего русского народа, несмотря на политическую принадлежность отдельных его частей к разным державам. После допроса я очутился в тюрьме, ожидая решения добромильского старосты. Добромильский староста Лянге был противником ареста наших людей, зная великолепно, что причиной преследований являются не какие-нибудь их преступления, а политические соображения административных и военных властей. После недельного заключения я был отпущен на свободу, а староста Лянге за свое человеческое обращение с населением был отдан под суд и долго просидел с нашими людьми в венской тюрьме.
Вторично был я арестован жандармом-«украинцем» Онуферком из Кривчи под Перемышлем. Последний увез меня из дому в день Успения Пресвятой Богородицы в 6 часов утра, не разрешив отслужить обедню и взять с собой на дорогу некоторые книги и зонтик.
В полицейском аресте в Перемышле сидел я вместе с неким крестьянином-портным из Пикулич. Когда нас переводили в тюрьму при окружном суде, он с замечательной настойчивостью затребовал возвращения отобранных у него книг и бюста Ивана Наумовича, взятых в его доме во время обыска. Держа отвоеванные таким образом свои драгоценности крепко при груди, упомянутый портной перенес их среди надруганий уличной толпы в здание суда. Тот же крестьянин-пат¬
240


риот умер от сыпного тифа в Талергофе и был погребен в один день с покойными Павловским из Галича и врачом Дориком.
По пути в Талергоф наш поезд задержался некоторое время в Новом Санче. Что там делала нахлынувшая толпа с препровождаемыми в ссылку — трудно описать! В одном вагоне со мной находился десяток священников, а между ними престарелый о. Иосиф Черкавский, умерший позже в Талергофе. Отец Иосиф лежал на полу товарного вагона. Вдруг впрыгивает в вагон фельдфебель с обнаженной шашкой, бросается на лежащего старика и заносит над его головой каблуком, угрожая размозжить голову. Охрана молчала, с удовольствием наблюдая зверскую картину.
В одном из местечек в Венгрии, когда стража и большинство арестантов спало, я, проснувшись и услышав, что рядом с вагоном продают вино, попросил дежурного караульного достать бутылку вина. Расплатившись за товар, я первым долгом угостил дежурного. Вино развязало ему язык. Оглядываясь кругом, нет ли непрошеных свидетелей, солдатик сказал мне шепотом следующее:
— Отче, я также русский. Тяжело мне смотреть на ваши мучения, тем более, что сам являюсь невольным участником ваших страданий. Но вам бы волосы дыбом стали, когда бы вы узнали те инструкции, которые дало нам во Львове наше начальство!
Возвратившись в мае месяце 1917 года из Талергофа в свой приход, я узнал о следующих печальных событиях, постигших двух моих прихожан. Именно, во время оккупации русскими войсками Галичины управляющий крецовским поместьем спрятал в соседнем лесу помещичьих лошадей. При допросе, где спрятаны барские лошади, указал крестьянин Николай Кокитко, 40 лет, родом из Ляхавы, их местонахождение. Когда же русские отступили из Галичины, Кокитка потянули перед военный суд в Сяноке, откуда он уже не вернулся более, оставив дома жену и шестеро детей. Очевидно, он был убит. Другой крестьянин, Петр Ткач из села Крецовской Воли, вышел во время отступления русских в поле — посмотреть на убытки, причиненные переходящими войсками. Подоспевшие австрийцы, заметив его, арестовали и затем повесили его на вербе при дороге. Труп висел в продолжение пяти суток.
В две недели после моего арестования были арестованы и сосланы в Талергоф местная учительница Фекла М. Лисовская-Бедзык и пятнадцать крестьян».
Священник Вл.Венгринович
Село Тарнава. Из записок о. Г Л. Полянского. 7 августа 1914 года находился я с женой и внучкой в саду возле приходского дома, когда во двор к нам заехала повозка с жандармом и четырьмя солдатами; через несколько минут после них явился также местный войт. Жандарм кратко заявил, что имеет поручение от уездного начальства произвести у меня тщательный обыск. Перерыв все комнаты, жандарм отобрал кипу разных писем и опечатал их приходской печатью, а затем отправился на чердак в поисках за дальнейшими уликами моей неблагонадежности. К великой своей радости он нашел на чердаке самодельный глобус грубой работы и велел солдату взять его в уездное староство как доказательство «шпионской» работы. Затем велел мне собираться в дорогу.
16 Заказ 247
241


В Добромиле я был заключен в отдельную, довольно чистую камеру при местном суде. Вот где я очутился на 41-ом году служения церкви и народу. Имея чистую совесть и сознавая свою правоту, я был убежден, что причиной моего ареста явились мои взгляды на национальное единство русского народа и та культурная работа, которую я вел среди народа в продолжение своей жизни. Это успокаивало меня до некоторой степени, но, с другой стороны, я сильно беспокоился за судьбу своих детей и внуков. Также беспокоила меня мысль, как подействует известие о моем аресте на моего отца, 95-летнего старика-священника, и что сделают власти с моими четырьмя братьями-священниками?
Утром я был вызван в канцелярию суда для свидания с приехавшей женой. Жена передала мне привезенную постель и белье и сообщила, что разлука наша будет, по всей вероятности, продолжительной, так как в мой приход приехал уже заместитель — в лице добромиль- ского законоучителя, назначенного на мое место временным настоятелем прихода. Видно, знал епископ, что я буду арестован, и заблаговременно назначил на мой опустевший приход нового священника.
В добромильской тюрьме обращались с узниками по-человечески. В частности мне было разрешено читать книги и газеты. В Добромиле просидел я неделю.
13 	августа в камеру вошел надзиратель с тем же жандармом, который меня арестовал, и велел мне собираться для следования в Пе- ремышль. На вокзале отставили меня в закрытой повозке во избежание издевательств со стороны уличной толпы. Жандарм сел рядом со мной, а на козлах примостился солдат с отнятым у меня глобусом в руках. Впоследствии уже рассказывали мне, что по городу ходила весть, будто бы я начертал на этом глобусе раздел Австрии.
В восемь часов вечера приехали мы в Перемышль. В канцелярии военной тюрьмы фельдфебель отнял у меня все вещи, имевшиеся у меня в карманах, после чего велел отвести меня в камеру № 25, где уже находилось более двадцати человек, почти все знакомые. Находилось здесь несколько священников, знакомый адвокат из Сянока, студенты Клим и Грицык, помещик Товарницкий и др. И все время перемышльская военная тюрьма постепенно наполнялась все новыми заподозренными в государственной измене русскими людьми со всех концов Галичины.
Харчи были военные. Вначале трудно приходилось есть, ибо не 1 было ни ложек, ни ножей, и лишь со временем мы приобрели на свои деньги семь ложек, а посредством цыгана-арестанта добыли несколько ножиков. Этот же цыган снабжал заключенных табаком, карандашами и бумагой. За отсутствием спичек курильщики пользовались стеклами от очков для зажигания папирос от солнечных лучей. Во время прогулок во дворе тюрьмы я встречался со многими знакомыми и друзьями. На прогулку выводили вместе с нами также двух солдат, убивших в Пикуличах еврейскую семью. По-видимому, нас держали здесь наравне с простыми разбойниками.
Немало удивился я, когда к нашей компании присоединили также нескольких украинофилов, например, священника Ив.Сорокевича из Уйкович и адвоката, «украинского» организатора из Мостиск д-ра Д., который сам искренно недоумевал по этому поводу:
— Представьте себе, я председатель одиннадцати «украинских» обществ и организатор «Сечей» в Мостисском уезде — и меня дерзнули арестовать!..
242


Однако через неделю его отпустили на свободу вместе с остальными арестованными по недоразумению украинофилами.
Наконец я дождался допроса перед военным судьей. Трижды вызывали меня туда, предъявляя мне самые нелепые обвинения. Все вопросы военного аудитора сводились к тому — «русофил» ли я?, а как доказательство этого ставилось мне в вину то, что я состоял членом многих русских просветительных и экономических обществ во Львове. Также и злополучный глобус являлся веским доказательством моей виновности, хотя я и разъяснил судье, что он сделан мной для лучшего и наглядного объяснения истории Ветхого Завета своим прихожанам. Впрочем, в конце концов судья, по-видимому, убедился в моей невинности, ибо, когда впоследствии последовали на меня доносы со стороны двух моих прихожан, а затем еще донос со стороны некоего Ивашкевича, сидевшего вместе с нами в тюрьме, он не придавал этим доносам большого значения и после краткого допроса меня и свидетелей о. Максимовича и господина Товарницкого оставил меня уже в покое. Тем не менее донос Ивашкевича явился причиной моего заключения в одиночной камере. В частности он, чтобы заслужить признательность властей и добиться скорейшего освобождения, обвинял меня в получении от русского правительства «рублей», а также в том, что я, под предлогом поездки к моей сестре в г. Красностав в России, имел какие-то подозрительные сношения с русскими военными властями.
Одиночная камера, в которую я был теперь переведен, была куда удобнее комнаты № 25. В ней находились кроме нар стол, скамейка и стул, а главное, не было клопов. Проводил я время в чтении, а также в составлении записок, которые я писал обгоревшей спичкой и разжиженным шоколадом.
В военной тюрьме в Перемышле просидел я в общем пять недель, в том числе три недели в одиночном заключении. Четыре недели караулили нас солдаты, после чего их сменили львовские городовые. Последние допекали нам до крайности: каждые пять-десять минут открывали глазок в двери и заглядывали в камеру; один из них, когда я молился, врывался в камеру и с грубой руганью отнимал у меня молитвенник, если же я отдыхал или читал, язвительно увещевал меня молиться, так как это более приличествует мне как священнику, чем шпионство, которое вот привело меня в тюрьму...
За две недели до моего отъезда из Перемышля образовался у меня на ноге нарыв, ввиду чего меня отправили к тюремному врачу, а тот перевел меня в военный госпиталь для операции. Однако дежурный военный врач, злобно смерив меня глазами, крикнул:
— Что? Попа, предателя, шпиона лечить? Ни за что на свете! У меня довольно работы с ранеными воинами-патриотами. Убирайся вон! — И только на следующий день я получил медицинскую помощь в другом, частном лазарете саперов.
После этого оставаться в тюрьме пришлось мне уже недолго. 17 сентября, во время обеда, забили тревогу. Были настежь открыты все камеры, и всем нам, политическим арестантам, было приказано скорее собираться к выезду из Перемышля. В тюрьме возникло небывалое движение. Во дворе стали строиться: во главе духовенство, затем мирская интеллигенция, студенты, крестьяне, а в конце эшелона — женщины-арестантки. Всех нас было свыше восьмисот человек. Между рядами стал бегать незнакомый фельдфебель, нанося направо и налево уда- 16*


ры по чем попало. Я отделался легкой пощечиной. Больше всех попало лицам полного телосложения. Увидев перед собой священников Ку- новского, Семенова и Р.Крушинского, бешеный фельдфебель набросился на них. Тогда о. Крушинский стал звать на помощь, после чего из канцелярии выбежал офицер и запретил фельдфебелю бить нас. Побои прекратились, но зато усилилась отборнейшая брань. Тут уже все тюремные сторожа дали волю своему австрийскому «патриотизму», так что у всех нас, в особенности у женщин, просто вянули уши.
После проверки мы подошли под конвоем к готовому уже поезду.
Я и священники Н.Миланич, Е.Гомза, Ф.Сапрун, Р.Крушинский, М.Рас- тавецкий, А.Куновский и другие вошли в товарный вагон. В общем, поместилось нас вместе тридцать пять человек, а на свободном месте посередине вагона разместилось пять караульных солдат-крестьян из Зборовского уезда; это были славные и добрые люди, по убеждению — наши единомышленники, всячески нам помогавшие и защищавшие нас в пути от напастей и издевательств со стороны встречной разъяренной толпы. Выехав из Перемышля, мы увидели вокруг города свежие окопы и военные укрепления, а также на некотором расстоянии горящие скирды хлеба, из чего мы заключали, что русские войска находятся недалеко.
Куда нас везли — мы не знали, — и только далеко уже за Пере- мышлем узнали от караульных солдат, что нас отправляют в какой-то неизвестный, далекий Талергоф...
Священник Генрих Полянский
ДОЛИНСКИЙ УЕЗД
Во время вторичного вторжения австрийцев в Долинский уезд, в первой половине октября 1914 года, были арестованы ими в селе Княжолуке, по доносу местных мазепинцев, пять крестьян и одна крестьянка. Один из арестованных дал доносчику 100 корон и после этого был отпущен на свободу, все же остальные были повешены в селе Выгоде, под мостом. Имена повешенных: Матвей Петрик, Иван Гайнюк, Осип Фединяк, Дорофей Сосник и Елена Ковердан.
Двумя жандармами, поляком Холевой и «украинцем» Винницким, •• был предложен властям список лиц, которых следует повесить. На первом месте в списке стоял настоятель местного прихода С.Т. Рудь. Однако ввиду прихода русских войск австрийцы не успели исполнить своих замыслов.
(«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1493).
В городе Долина австрийцами был схвачен крестьянин Иван Шимков, которому после продолжительного допроса и издевательств объявили, что он приговаривается к смертной казни за «предательство». Но затем «сжалились» и предложили уплатить 100 корон (30 рублей) штрафа «за измену», и «он будет помилован». К счастью Шимкова, у него нашлась требуемая сумма, и он был отпущен. Односельцы же его — Иван Гайнюк, Елена Ковердан, Матвей Петрик, Дорофей Сосник и Осип Фединяк, по-видимому, не имевшие в своем распоряжении требуемой суммы, были все повешены.
«Львовский вестник»


ДРОГОБЫЧСКИЙ УЕЗД
В городе Дрогобыч арестовали австрийцы служащего городской управы Степана Кушнера, городового Ивана Кушнера, ремесленников братьев Леськовых, мещанина Яхна и более десятка других русских людей.
В селе Стебник был арестован жандармами священник Петр Ив. Лазурко; он был затем отвезен в Перемышль, где предстал перед военным судом, но был оправдан, причем судья сказал ему при освобождении: «Происходит что-то невозможное; сыплются обвинения, а все основывается на одних сплетнях и ложных, часто анонимных, доносах». Впрочем, впоследствии оказалось, что жандармы арестовали о. Лазурка без какого бы то ни было приказа, по собственному побуждению.
Тем не менее о. Лазурко остался недолго на свободе. Через несколько дней вторично явились к нему жандармы и, арестовав его, вывезли в глубь Австрии. Вторичный арест последовал после доноса местных поляков, что о. Петр распространяет православие.
Кроме того, тогда же были арестованы: инженер Михаил А. Ива- севка, Петр О. Сушкевич с двумя сестрами и Иван Сушкевич. Последнего арестовали за то, что во время обыска нашли черновик письма, в котором находилось положение: «Теперь деньги летят ко мне, как воробьи», в чем жандармы усмотрели явное доказательство, что он получает рубли.
В Стебнике же были арестованы дальше: псаломщик Степан Сти- навка, рабочий Михаил Дмитров, столяр Иван Дуцяк и сельский староста Илья Дмитров; у последнего забрали, как corpus delisti, икону св. Николая. Крестьянин Матвей Хомин с сыном был арестован по доносу поляка, управителя народной школы, с которым Хомин раньше судился. Под арест попал также помещик Терлецкий, но он сумел добиться освобождения.
Всех арестованных погнали мадьяры за Карпаты.
С. Уличное. Утром 24 августа 1914 года направился я в церковь для совершения богослужения. Под церковью подошел ко мне вахмей- стер, украинофил Пастущин, с приказом:
— Вернитесь, отче, домой, сейчас будет у вас обыск. Я уже послал за войтом и комендантом жандармерии.
После краткого препирательства вахмейстер заставил меня вернуться на приходство, а вслед затем явился туда и сам в сопровождении войта и другого жандарма, тоже украинофила Лепского. Перетрясли вверх дном всю усадьбу. Ночь разрешили мне еще переночевать дома, под наблюдением оставшегося в комнатах жандарма, а на следующий день, около десяти часов утра, велели собираться в путь. Подъехали подводы. На одной посадили меня с сыном Иваном и дочерью Степанией, а на другой посадили гостивших у меня братьев Зигмунда и Густава Лангов как наших сообщников. Узнав по дороге от жандармов, что мы отправляемся в Перемышль, я просил кучеров передать об этом моей жене. В Нижних Гаях мы сели в поезд, а вместе с нами поехали и жандармы. Из Бакунчич под Перемышлем нас отвели в военную тюрьму в Перемышль. Тут только было объявлено нам, что мы арестованы. Явился солдат-капрал, приставленный к политическим арестантам. Осведомившись о моей фамилии и месте принадлежности, сообщил нам, что в тюрьме есть уже много крестьян и интеллигенции,
245


в частности священников. Затем он попросил дежурного фельдфебеля допросить нас сейчас, в особенности мою дочку, чтобы дать ей возможность вернуться скорее домой, где осталась больная, слепая мать, моя жена. По-видимому, фельдфебель доложил об этом в канцелярии, ибо немного спустя вызвали нас перед военный суд.
Стоим в коридоре. Тут находилась также какая-то еврейка из-под Леска, вызванная в качестве свидетельницы против местного крестьянина, который потребовал в ее лавочке нюхательной махорки, а на вопрос, почему он не берет австрийского табаку, ответил, что русский табак лучше, что и явилось причиной предания его военному суду за «русофильство».
Судья-аудитор вызвал к допросу прежде всего нашего жандарма Брикса; через четверть часа он вышел в коридор и со смущенным видом сказал мне: «Кажется, вас отпустят сейчас на свободу». После этого позвали к судье меня, причем было разрешено войти в комнату также и моим детям. Допросив меня, заявил аудитор, что не находит за мной никакой вины, а потому отпускает нас на свободу. Счастливые, что освободились из тюрьмы, мы возвратились домой.
Однако уже 28 августа явился к нам вторично комендант Брике и приказал мне с сыном ехать вместе с ним в Дрогобыч, будто бы для совместного представления уездному старосте оправдательных бумаг из перемышльского военного суда. На этот раз дочка осталась дома. Сопровождавшие нас жандармы были без штыков, так что мы действительно не заподозрили в нашей поездке никакой опасности.
В Дрогобыче жандармы, миновав уездное староство, направили нас в здание уездного суда, где заключили всех нас в тюрьму (меня с сыном и обоих Лангов). Тут только почувствовали мы свое бессилие против произвола. В тюрьме сидело уже несколько священников, например о. Отто и о. Еднакий, много крестьян, дрогобычеких мещан, крестьянский поэт Федоричка и другие. Нашего кучера отправили жандармы домой, сказав ему, что из тюрьмы нас не выпустят скоро. Не помогли старания моих адвокатов, представлявших политическим властям, что я оправдан военным судом, следовательно — невиновен. Через некоторое время, когда русская армия приближалась к Дрогобычу, нас выгнали на железную дорогу и отправили на запад. На станции Мшан- на Нижняя собралось возле наших вагонов много железнодорожников и солдат, чтобы посмотреть на «русофилов-изменников». К открытому вагону подошел также какой-то офицер и велел караульному поставить меня в дверях вагона, чтобы людям лучше было видно «попа-предателя», причем начал меня бить по голове, а железнодорожники стали тянуть меня за руки из вагона, угрожая тут же на фонаре повесить; держась в смертельном страхе за железную перекладину вагона, я потерял сознание, но к счастью, крестьяне Федоричка и Низо- вый, ехавшие вместе со мной, схватили меня за ноги и насилу вырвали из рук озверевших людей. Пришел я в себя только в Вадовичах, где нас согнали с поезда и разместили в тюрьме при окружном суде. Обращение с нами тюремщиков было ужасное. Ничего не помогали также и жалобы, которые представлял покойный о. Сеник председателю суда. По истечении двух недель нас вывезли через Вену и Семеринг в Талергоф.
Священник Михаил Вербицкий


КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
Нас вывели из камер дрогобычской тюрьмы для следования на вокзал. Камеры, предназначенные для четверых, вмещали по двадцать и больше человек, так что мы были рады, увидев дневной свет и вздохнув свежим воздухом. Под воротами тюрьмы стояла уже заранее предупрежденная толпа и неистово ревела: «смерть изменникам!», причем сразу же посыпался на наши головы град камней; затем, запруженная народом улица всколыхнулась, подалась немного назад и, пропустив нас, окруженных значительным конвоем, вперед, двинулась вслед за нами по направлению к вокзалу. Здесь мы немного отдохнули за железнодорожной решеткой, но ненадолго, так как некоторые из дро- гобычских мясников, несшие службу в железнодорожной милиции, обкладывали нас прикладами и кулаками. Попадало нам также от бегущих с фронта солдат, пристававших на каждом шагу к интернированным. К студенту Вербицкому подошел офицер и со словами: «почему смотришь на меня?», ударил его по голове. Мы с минусы на минуту ждали, что вот-вот солдаты бросятся на нас и изобьют или даже поубивают нас всех. К счастью, начальник конвоя, дрогобычский еврей, успел вовремя посадить нас в вагоны, причем ему пришлось с револьвером в руках защищать нас от разъяренной толпы.
Неимоверно тяжелым оказался наш переезд из Рыманова в Вало- вичи. Попутно польское и еврейское население, науськиваемое железнодорожниками и полицией, бросалось на каждой станции на наши вагоны, на которых находились провокационные надписи: «jada zdrajcy»,— а даже кое-кто из более ретивых врывался в самые вагоны, нанося нам оскорбления словом и действием. Были также попытки со стороны нападающих вызвать у едущих интернированных наших крестьян вражду к рядом сидящим интеллигентам, в частности к духовенству. Хуже всего приходилось нам, когда в вагоны врывались офицеры. Те били нагайками всех без разбора. Двое из едущих в вагоне, от постоянного испуга и побоев, сошли с ума, а девица Н. в полупомешательстве пыталась даже удавиться платком.
Наконец, после продолжительного и тяжелого пути (с 2—18 сентября), мы очутились ночью в Abtissendorf’e, возле Талергофа. Тут окружили нас солдаты, под конвоем которых, среди новых издевательств и побоев, достигли мы в течение двадцати минут окончательной, страшной цели — Талергофа...
Священник Иосиф Винницкий
ЖИДАЧЕВСКИЙ УЕЗД
В селе Устьи над Днестром ворвавшиеся в село австрийцы увели десять человек крестьян (двое мужчин и восемь женщин) и в продолжение двух дней зверски издевались над ними. Арестованных настойчиво спрашивали — русские ли они, или же поляки, причем крестьянина Федора Горака, назвавшего себя русским, ограбили и тут же убили. Опасаясь судьбы несчастного Горака, арестованные женщины заявили, что они польки, после чего им было приказано молиться по-польски. Польскую молитву знала только одна из них, и ее отпустили домой, остальных же взяли с собой и во время сражения
247


держали впереди боевой линии. Напор русских войск со стороны До- роговыжа заставил австрийцев бежать, что спасло арестованных от неминуемой смерти.
В своей ненависти к русскому населению австрийцы пользовались также и провокацией. Например, в селе Тернавке появилась какая-то женщина и просилась к крестьянам на ночь. Ее приютил А.Каминский. Утром после ее ухода нашли в комнате трехрублевку, а в час после этого явился жандарм и арестовал Каминского как опасного шпиона. Доказательством послужила русская ассигнация.
Неизвестная женщина дальше оставалась в селе на свободе, но ей никто уже не позволил ночевать в своем доме.
Как относились к этим издевательствам и арестам галицкие «украинцы», можно видеть из следующих фактов:
В село Дубравку несколько раз заезжал благочинный Березовский (украинофил) из Ляхович Заречных, расспрашивал крестьян, о чем говорит их священник, (русский), в частности же, не распространяет ли он среди них «русофильства»?
В селе Ляховичах Подорожных арестовали крестьян по указаниям железнодорожного кондуктора из Стрыя, «украинца» В.Найды, который за освобождение из-под ареста брал от крестьян десять-двадцать корон. Освобожденных записывал Найда за такую же плату «на Украину», уверяя темный народ, что только эти записанные останутся на свободе и в безопасности.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1478
ЖОЛКОВСКИЙ УЕЗД
Село Нагорцы. Настоятель прихода в селе На- горцах о. Набак, возвращавшийся 31 августа (по новому стилю) 1914 года, вместе со своим псаломщиком и его дочерью, из Могилян в Нагорцы, был на дороге задержан австрийским разъездом. Солдаты приказали провести себя в Нагорцы. Все трое проводили солдат до самого села. Перед селом солдаты остановились и, обращаясь к о. Набаку со словами: «Твоя служба кончена!», завязали ему глаза, привязали к дереву и расстреляли. Затем солдаты хотели завязать глаза псаломщику. Дочь последнего бросилась перед ними на колени и, рыдая, умоляла палачей не убивать ее отца и не делать ее круглой сиротой. Тогда эти звери со смехом, тут же, на глазах отца, застрелили и ее. Очередь пришла за псаломщиком. Он не дал завязывать себе глаза, говоря: «Я видел смерть моего священника и моей дочери, не боюсь и своей смерти». Тогда солдаты бросились на него со штыками. Он получил семь ран, но ни одна из них не оказалась смертельной. После страшной расправы с невинными людьми разведчики уехали, но под угрозой смерти запретили крестьянам хоронить священника. Полных четыре дня лежал труп священника на поле, и только на пятый день, после разгрома австрийцев русскими войсками, когда в деревню приехал православный полковой священник, он похоронил эту жертву австрийских плачей.
В селе Батятичах австрийцы убили одного крестьянина, а в селе Речках повесили крестьянку Поронович за то, что она, узнав в Угнове о приближении русской армии, сказала об этом своим соседям. Ее вытащили на улицу, избили до крови, а затем вывели за село и повеси¬
248


ли. Прибежавшую за ней соседку, просившую солдат не убивать несчастной женщины, они повесили тоже.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1432
В Угнове, куда уже 16 сентября заезжал казачий разъезд, явились на следующий день австрийские драгуны и арестовали старика-войта за то, что он, вместе с другими оставшимися в деревне стариками-кре- стьянами и женщинами, «не прогнали казаков из села». Его связали, избили до крови и положили на воз. То же самое сделали затем с его женой и дочерью. Осталась только 85-летняя старуха, мать войта. Избитый и окровавленный войт попросил ее подать ему воды. Мать вынесла стакан воды, но драгуны не позволили дать ее сыну. С криком: «Ты смеешь подавать еще москалю воду!», они набросились на старуху, связали ее тоже и забрали вместе с остальными с собой.
В том же селе австрийцы повесили 18-го сентября войта с. Колодна.
Село Вел. Передримехи.
1. Федор Махницкий был арестован жандармами 4 августа 1914 года. После недельного заключения в Жолкве он был переведен во Львов в тюрьму «Бригидки», а отсюда выслан в Талергоф 1 сентября 1914 года. Освобожден 29 февраля 1917 года.
2. Алексей Лесик, войт, был арестован мадьярским офицером 6 августа. Вместе с Махницким был отправлен во Львов и Талергоф, где умер 15 февраля 1915 года.
3. Корней Лесик был арестован вместе с Алексеем Лесиком и выслан в Талергоф. Вернулся домой больной и умер 15 декабря 1918 года.
4. Алексей Гамаль был арестован жандармами 16 августа, по доносу еврея. Сидел в Жолкве, во Львове, отсюда был выслан 28 августа в Терезиенштадт, а 15 мая 1915 года переведен в Талергоф. Освобожденный 12 июня 1915 года, жил несколько дней в Гминде, откуда отправился в Вену на работы при железной дороге. После возвращения домой 12 июня 1916 года был взят на военную службу.
Здесь же были убиты мадьярами:
Григорий Савицкий, Илья Сало, Михаил Гр. Лесик, Алексей Козак и Екатерина Валько, а ранено около десяти человек.
Алексей Поврозник был арестован мадьярами и отправлен во Львов под военный суд, но затем был отпущен неизвестным офицером-чехом на свободу.
Во время боя 2 сентября 1914 года сгорела половина села и школа и была разбита мадьярами церковь.
В 1915 году, во время отступления русской армии, жители Пере- дримех, опасаясь участи убитых и арестованных односельчан, оставили свои хозяйства и уехали в Россию (95 семейств). В селе осталось всего пять семейств. В 1918 году эти беженцы вернулись домой, но далеко не все, так как многие умерли в пути, а другие уже дома от разных эпидемий.
Крестьянин Алексей Гамаль
В селе Дзеболках одним из мадьяр был ранен штыком «подвернувшийся» под руку крестьянин Алексей Козак; истекая кровью, несчастный собрал все силы и пополз в свою хату, но едва он скрылся за


дверью, как толпа солдат заперла дверь и подожгла дом. Козак сгорел под развалинами своего дома.
В том же самом селе много народа погибло только за то, что не научились говорить по-немецки. В другой раз там же мадьяры, найдя семью Лысековых, спрятавшуюся от пуль в яме на время обстрела, принялись колоть ее штыками. Из пяти душ раненых один, мальчик 9-ти лет скончался. Точно за такую же провинность был убит и крестьянин Петр Поврозник.
В селе Нагорцах мадьяры во время отступления схватили по дороге крестьян Трофима Мартина и Антона Максимова и повели их в село Мервкчи, но потом им надоело возиться с задержанными, и они их там же в поле прикололи.
От руки палачей погиб и нагорянский священник Набак, который, ничего не подозревая о присутствии мадьяр, возвращался к себе домой, в селе Нагоряны, из соседнего местечка Могилян. По дороге его остановили мадьяры, долго пытали, а потом застрелили и тело бросили на дороге. Лишь спустя некоторое время несчастного нашли со связанными руками, завязанными глазами и несколькими ранами.
В соседнем местечке Куликове мадьяры ранили девятнадцать и убили двадцать четыре крестьянина. Деятельно помогали в этом мадьярам и австрийские полициянты. В селе Липовице жандарм проведал, что крестьянин произнес где-то фразу: «как бы пришли москали, то не было б тут тогда воли жидам и полякам». Жандарм явился к крестьянину, арестовал его, продержал под стражей целые сутки, а потом вывел на огород и застрелил. Все это было проделано с возмутительным хладнокровием, точно вопрос заключался не в человеческой жизни, а в какой-нибудь игре.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1611
Село Сулимов. В Сулимове первый пал жертвой австрийского произвола местный настоятель прихода о. Савва Георгиевич Кмицике- вич. Во время карманного обыска жандармы отняли у него все деньги, перочинный нож, пенсне и другие мелочи и отвезли его 3 августа в Жолкву, а по истечении недели во Львов, где поместили в тюрьме «Бри- гидки».
16 	августа пригнали в Жолкву новый транспорт арестованных, в котором находились студенты Ярослав Саввович Кмицикевич и Феодор Демков, учитель Василий Паночко, псаломщик Михаил Лоик, есаул «Русской дружины» Павел Палайда и крестьянин Илья Бандик, Семен Скамай и Димитрий Пенчишин, все из Сулимова. Есаула Палайду опоясали жандармы трехцветными лентами и так, подгоняя прикладами, вели из Жолквы во Львов.
Все попали в тюрьму по доносу сулимовского учителя «украинца» Ив.Шерстила. Доказательством сего может послужить следующий факт: вместе с другими были первоначально арестованы также сельский староста Степан Нарембик и писарь Петр Кузьмяк, но учитель Шерстило, узнав об аресте своих единомышленников и родных — Нарембика и Кузьмяка, поспешил им на выручку. После краткой конференции с комендантом жандармерии, последний послал жандарма в Сулимов, приказав ему: «Idz przyprowadV syna рора». Тогда привели Ярослава Саввовича Кмицикевича и Василия Паночка, сейчас же отпустили Нарембика и Кузьмяка.
250


Когда у священника С.Г. Кмицикевича не стало чистого белья, он написал об этом из тюрьмы домой. Через несколько дней принесли ему таковое мальчики-гимназисты — сын Богдан и его товарищи Евст. Зварич и Иван Демков; на следующий день, после получения пропусков от военных властей, мальчики направились обратно в дорогу, но домой вернуться им не судилось. В селе Жедятичах арестовал их австрийский офицер и, избив их, в кандалах отправил во Львов, откуда они вместе с другими были высланы в первых днях сентября в Талергоф.
Но на этом не кончились еще их злоключения: вдобавок они попали еще под военный суд. Дело в том, что при задержании их в Жедятичах был найден при них стакан с карлсбадской солью, купленный по поручению больной матери. Под предлогом, что мальчики имеют при себе динамит, они были тогда арестованы, а затем, уже из Талер- гофа, поставлены перед военный суд в Граце, на котором были, конечно, оправданы, но тем не менее опять-таки водворены обратно в Талергоф.
В 1915 году был призван в армию Ярослав Кмицикевич, а в 1917 году и младший его брат Богдан. Оба были отправлены из Талер- гофа прямо на итальянский фронт, где они со временем попали в плен в Италию, а потом из Италии переехали в Россию, где младший из них, Богдан, погиб в рядах Добровольческой армии.
Вернувшиеся в 1917 году из Талергофа в родное село сулимовцы нашли одни только пустые стены, так как почти все жители, боясь австрийской расправы, ушли вместе с отступавшими русскими войсками в Россию, а все оставленное ими имущество было дотла разграблено или уничтожено своим и чужими хищниками.
ЗОЛОЧЕВСКИЙ УЕЗД
Город Золочен. В самом Золочеве были арестованы австрийцами, между прочим, следующие русские деятели: адвокат доктор И.Н. Драгомирецкий, его помощник доктор И.В. Винницкий, судья Решетыло, преподаватель гимназии С.Я. Труш, директор местной «Самопомощи» Саноцкий и другие.
Село Бортков. В половине августа 1914 года явился ко мне жандарм Яворский с местным жителем Макаром Солимою и произвели тщательный обыск. Найденные книжечки — издания Общества им. М.Качковского, и русские газеты и брошюры религиозного содержания велел жандарм отнести в Громадскую канцелярию, а меня с десятью другими отвезли в село Ольщаницу и заперли под арест. Там просидели мы целую ночь в страшной духоте. Карауливший нас Солима отказал нашей просьбе освежить немного помещение ареста свежим воздухом и только сменивший его другой караульный открыл дверь и подал нам воды. На следующий день отправили нас в Золочев. Под самым городом, шедший впереди нас жандарм украсил себя трехцветной русской лентой, чтобы таким образом обратить на нас внимание уличной толпы. И действительно, городская толпа, главным образом — евреи, увидев «русофилов», набросилась на нас с побоями и ругательствами. У меня при этом оборвали поля у шляпы, так что на голове остался один котелок. Таким образом завели нас в тюрьму, помещающуюся в местном замке. У меня отняли хлеб и закуску, которыми я запасся на
251


дорогу. В замке неизвестный солдат схватил меня за бороду и, угрожая виселицей, бил по голове, а натешившись вдоволь, затем велел идти в канцелярию. Несмотря на мой преклонный возраст, я полетел кувырком от сильного удара к самому столу. По-видимому, солдаты были в сговоре, ибо ближайший солдат, к которому я покатился, толкнул меня ногой в другую сторону, а сидевший на кровати солдат опять оттолкнул по направлению к выходу. Ночь просидели мы в тесном, душном помещении. Утром построили нас во дворе в четверки и отправили на вокзал. Собравшаяся толпа опять пыталась возобновить свои бесчинства,. но, благодаря человеческому обращению и энергии начальника сопровождавшей нас эскорты, мы благополучно дошли до вокзала, погрузились в товарные вагоны и уехали во Львов. Во Львове разместили нас в «Бригидках». Здесь отдохнули мы немного. По крайней мере, человеку не угрожало растерзание посреди улицы. В канун Успения Пресвятой Богородицы проспали мы ночь не раздеваясь, а на следующий день нас отправили по железной дороге в дальнейший путь. В Перемышле нам было выдано по хлебу на человека, а в Чешской Праге накормили нас обедом. После трехдневного путешествия мы очутились в Терезине...
Павел Кухар
КАЛУШСКИЙ УЕЗД
Во время самой мобилизации австрийские власти почему-то не успели расправиться с русскими людьми этого уезда, а потому только впоследствии, когда разбитые под Галичем мадьярские войска отступали, двое назначенных для этого комиссаров уездного начальства, с помощью отряда гусар, принялись за массовые аресты во всем уезде, причем предлогом послужили, как везде, доносы местных мазепинцев и евреев.
5 октября 1914 года ночью у всех русских в уезде были произведены обыски, за которыми последовали и аресты.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1491
Село Вестовая. В селе Вестовой были арестованы 28 августа 1914 года следующие жители:
1) священник Илларион Сечинский с женой, 2) войт Степан Ива- сишин, 3) писарь Степан Шарамайлюк, 4) кассир Михаил Мизерак, 5) псаломщик Михаил Домранский, 6) лавочник Иван Костев и 7) Михаил Костев.
Священник Сечинский с женой был отправлен на автомобиле в Краков, а остальные были почему-то оставлены в Калуше в тюрьме.
Несколько дней спустя были еще арестованы: 8) Василий Яремич, 9) Мартин Федоров и 10) Василий Гринев, которые были уже вывезены в Венгрию.
В руки властей предали нас большей частью свои же украинофи- лы, которые тогда держали монополь австрийского патриотизма.
В арестах в Калуше собралось нас восемьдесят три человека. Когда пришлось отправлять нас на запад, мы были отправлены на вокзал и помещены все в одном вагоне. Снаружи на вагоне приклеили надпись «83 русофила», так что всякому было видно, что в вагоне едут
252


опаснейшие для Австрии люди. В особенности мадьяры часто заглядывали в наш вагон и ругали нас самой отборной бранью.
Начальник конвоя, происходящий из Болестрашич в. Перемышля, не позволил дать нам ни есть, ни пить в продолжение четырех суток. В Тарнове какая-то дама предложила нам фруктов и воды, но конвой не разрешил воспользоваться этим.
Ночью наш эшелон прибыл в Краков. Надо было перейти в другой поезд. Пришел новый караул и бросился на нас с остервенением, нанося побои прикладами, когда же один солдатик из старого конвоя сделал было замечание, что мы тоже люди и что бить не разрешается, то тут же был тоже арестован. Да и вообще далеко не всем военным нравилось дикое обращение с нами. Так, офицер, стоявший в стороне и наблюдавший эту картину, приказал новым конвойным идти спать, а прежним дальше охранять нас и провожать к месту назначения.
На противоположном конце железнодорожной станции разместили нас в двух вагонах. Голодные, усталые до невозможнрсти, мы расположились на полу, как кто мог.
На следующий день утром поезд двинулся дальше. Вскоре мы выехали за галицкую границу и очутились на чешской земле. Тут начальник конвоя пробовал было вновь натравить на нас толпу, сообщая направо и налево, что в вагоне «шпионы», но, когда чехи стали подтрунивать над ним и его «патриотическим» озлоблением, он смутился и молчал уже до самой Праги.
Между тем чехи первым долгом нас накормили, а там обнадежили на лучшее будущее.
Мы вздохнули свободнее. Бесправие, оскорбления, побои, казалось, остались позади, а впереди нам представлялось сочувствие братского, культурного народа и затем возвращение на родину.
В Праге подали пассажирские вагоны, и нас повезли в крепость Терезин, в четырех милях от баварской границы.
А в мае 1915 года мы были перевезены в Талергоф.
Стефан Шорамойлюк
Село Подгорки. В один из августовских вечеров 1914 года, чувствуя себя весьма усталым, я лег отдыхать ранее обыкновенного.
Вдруг ночью является ко мне гусарский майор с отрядом солдат и заявляет, что имеет приказ арестовать меня и сына. Оставив возле меня вооруженного солдата, он стал производить в доме тщательный обыск, который продолжался всю ночь. От поры до времени являлись ко мне солдаты с разными вопросами, а когда на чердаке был найден кусок красной материи, они явились в спальню и, приложив к моей голове револьвер, велели признаться, что я в этот вечер был на чердаке и давал сигналы русским войскам.
Утром майор с солдатами и с моим сыном пошли еще в церковь и там также произвели обыск, а после посадили нас обоих на подводу и повезли в село Вестовую перед военный суд.
Суд присудил меня к расстрелу. Но генерал, прежде чем утвердить приговор, распорядился отправить еще раз следственную комиссию в село Подгорки и окрестности и навести справки относительно моей виновности, а выяснив из свидетельских показаний, что я совершенно невиновен и что донос на меня лишен всяких оснований, отпустил меня на свободу.
253


Но тут вмешался в дело местный жандарм.
— Если он не подходит под военный суд, то мы займемся им сами, — заявил он и отправил меня в уездное староство, а затем в калушскую тюрьму.
По дороге жандарм не пожалел приклада, а встречные инакомыслящие, знавшие меня и мои убеждения, не пожалели отборной ругани по моему адресу.
В тюрьме я узнал, что можно освободиться из заключения, если доктор Куровец (украинофил) за кого поручится. Указывали даже примеры. Тут же сообщили мне вновь поступающие в тюрьму, что в три дня после меня арестовали мою жену и избитую увезли в неизвестном направлении.
Из тюрьмы отправили нас, шестьдесят человек, на вокзал в Калу- ше. Конвоировали свои же крестьяне из Долинского уезда. Мы просили их, чтобы не дали нас по дороге в обиду, но без этого все-таки не обошлось. Толпа бросала в нас камнями и пыталась даже накинуть нам на шеи веревки, а когда на вокзале мы грузились в товарные вагоны без ступенек, железнодорожники подгоняли нас палками и флажками.
В Стрые железнодорожная администрация, узнав, что Львов занят уже русскими войсками, направила наш эшелон через Освенцим в Венгрию.
Никому не приходилось так плохо, как мне. Меня считали все «шпионом», а на вагоне снаружи было написано крупным шрифтом «поп-козак». Всякому хотелось посмотреть и отвести злобу на «шпиона», «попа-козака», который несколько десятков лет жил в Галичине и занимался «шпионством» в пользу России.
Наконец эшелон прибыл в Остригом. Тут мы прожили под голым небом несколько недель, пока окончательно не были перевезены в Талергоф, где я встретился с своей женой.
Священник Иоанн Козак
Село Небылов. 29 августа 1914 года явились поздно вечером в местное приходство два жандарма и спросили священника Романа Кры- жановского. Один из них, по фамилии Шот (ныне комендант жандармерии в Жидачеве), заявил проснувшемуся о. Роману, что он имеет поручение отправить его в Калуш в уездное староство.
Сын старика-священника, в то время кандидат адвокатуры, предчувствуя беду и боясь, что отец не сумеет оправдаться перед уездными властями, попросил жандарма разрешить ему отправиться вместе с отцом в Калуш, что и было ему разрешено.
— Мы отправились на подводах тут же ночью, — рассказывает упомянутый сын о. Романа, д-р М.Р. Крыжановский. По пути Шот сообщил нам, что имеет строгие инструкции относительно отца, а в случае попытки к бегству с его стороны имеет даже право убить его на месте. Кроме того, уже перед самим Калушем, заявил нам, что целью нашего следования является не уездное староство, а уездное жандармское управление.
В 3 часа утра приехали мы в Калуш. Направились прежде всего в староство, надеясь, что староста Трембалович (ныне в Мостисках) разберет дело и освободит отца. Однако староство было заперто. Ввиду этого жандарм поместил отца в арестах, а я вышел в город, в надежде достать отцу чего-нибудь подкрепиться, а также переговорить с
254


влиятельными лицами, могущими помочь нашему горю. Первым долгом направился я к покойному уже ныне священнику Петрушевичу, настоятелю местного прихода, но тот наотрез отказался от всякого ходатайства в пользу отца, вероятно боясь, чтобы и самому не попасть в тюрьму. Такой же самый результат имели мои обращения и к некоторым другим знакомым...
После моего возвращения из города жандарм проводил нас в жандармское управление и передал отца коменданту Деумеку. Тот, после составления протокола, приказал отвести отца в арест при уездном суде. Одновременно он разъяснил мне, что всякие старания не приведут ни к чему, что жандармерия распоряжается теперь самостоятельно и что все арестованные будут еще сегодня до обеда отправлены в глубь Австрии.
После этого я проводил отца в тюрьму, а сам, не имея возможности вернуться к матери за отсутствием пропуска, пришел обратно в жандармское управление с просьбой разрешить мне переждать здесь до утра, на что комендант Деумек согласился, указав мне пустую столовую, где я прилег на скамейке.
Но не прошло и пятнадцати минут, как в столовую является Деумек и коротко заявляет:
— Вы арестованы по приказу штаба дивизии!
Зовет жандарма Шота и приказывает отвести меня к отцу.
В тюрьме встречаю покойных уже ныне священников Марковича из Берлог, Кукурудза из Каменя, Скородинского из Подмихайля, жену священника Козака из Подгорок, девушку из Тужилова Соню Фидык, студента Авдыковскаго, юродивую старуху из Тужилова и др.
Около 8 часов утра было приказано нам собираться в путь. Вывели нас во двор и прочли списки; было нас семьдесят три человека. Около нас вертелось несколько австрийских офицеров, кажется — мадьяр; они показывали нам на шею, что значило, что нас ждет виселица. После переклички подозвал какой-то офицер нашего начальника караула и спросил его — какой он национальности?, а узнав, что он поляк и называется Манукевич, велел ему соответственным образом обращаться с нами — «стрелять собак, если кто не станет слушаться».
Построенные в четверки, ряды арестованных тронулись по приказу коменданта караула в путь. Не успели мы выйти со двора и ступить на улицу, как тут уже ждала нашего выхода многочисленная толпа, преимущественно евреев. Слышны были крики:
— Бейте их камнями! — И действительно, на нас посыпался град камней, причем досталось, конечно, и караульным, которые начали разгонять толпу. На рынке сообщил нам наспешливо комендант, что поезд не будет нас ждать, надо нам поспешить, вследствие чего скомандовал: «Laufschritt».
Началось нечто кошмарное. Старики, женщины с грудными детьми и молодые люди, нагруженные, кто чемоданами, кто постелью и зимней одеждой, бежали под непрекращающийся град камней, среди страшной пыли и жары. Пот катился с нас градом. Некоторые из караульных подталкивали отстающих в бегу прикладом, а сзади ехали двое верховых мадьяр. Один из арестованных, еврей Арнольд, адвокатский писарь из Войнилова, не мог справиться со своей ношей и упал по пути. Сейчас же подхватили его за руки и ноги несколько
255


калушских евреев и, неся его на руках, бежали вместе с нами. Однако, так как, по-видимому, это все-таки сильно их раздражало, да кроме того, кажется, они опасались подозрений в сочувствии еврею-измен- нику, то они кусали его на бегу в затылок. Таким образом, они проявляли тут одновременно и свою национальную солидарность, и австрийский патриотизм заодно...
На вокзале нас разделили на две группы и начали грузить нас в товарные вагоны. В особенности тяжело приходилось старикам, ибо ступенек при вагонах не было. По обеим сторонам входа в вагон стояло по двое каких-то хулиганов, которые кулаками били в затылок каждого, кто не был в состоянии скоро взобраться в вагон. Не успели мы устроиться в вагонах, как наш комендант, после краткого совещания с дежурным по станции, украинофилом Лукасевичем, приказал всем поместиться в одном вагоне вместе со стражей, которая заняла треть вагона, то есть, его середину против дверей. При этом Лукасевич распорядился маневрировать вагоном таким образом, что вагон бросало в продолжение двух часов в разные стороны, отчего все время падали заключенные в вагоне арестанты.
Наконец вагон поставили перед вокзалом. Тогда стоявшая в стороне и по всей вероятности ожидавшая этого толпа подошла к нашему вагону. Посыпалась отборнейшая ругань. Поляки проклинали нас, что мы мешаем им воскресить вновь их отчизну, евреи ругали нас изменниками, а мазепинцы укоряли нас рублями и любовью к царю, бросая при этом в вагон камни и песок. Караул не препятствовал безобразию, наоборот, комендант постоянно поощрял толпу словами и жестами.
Наконец в два часа мы тронулись. Перед каждой станцией наш комендант выгибался из соседнего вагона, который сам занимал, и кричал со всей силы: «Москвофилы»! Моментально сбегались к вагону ротозеи с целой станции и начинались наново издевательства и угрозы. Больше всего издевались над нами в Болехове и Долине, только в Моршине разогнал начальник станции толпу и дал нам возможность легче вздохнуть. Около семи часов вечера приехали мы в Стрый. Здесь комендант караула запретил солдатам подавать нам воду и хлеб, а сам ушел в город, вследствие чего мы провели ночь относительно спокойно, хотя и в голоде и жажде. Только проезжающие на фронт солдаты, наущенные железнодорожниками, заглядывали в наш вагон, а так как это были большей частью мадьяры, трудно было разобраться в их ругательствах и угрозах.
На следующий день к вечеру приехали мы в Дрогобыч. Тут один из наших упал в обморок. Позвали военного врача, и тот, несмотря на то что был евреем и в австрийском мундире, категорически заявил, что так дальше ехать невозможно. Ввиду этого нас разделили на две части. Мне с отцом посчастливилось перейти в вагон третьего класса.
Казалось бы, что езда в третьем классе должна быть лучше. На самом деле вышло не то. Из интеллигенции в вагоне третьего класса ехало только нас двое, ввиду чего зловредный железнодорожный персонал обращался теперь с оскорблениями к нам. Обыкновенно вооруженные каким-нибудь железным инструментом, они открывали вагон и угрожали нам смертью. В Перемышле, например, угрожали моему отцу разбить молотом колени. Наиболее мы опасались встречи на станциях с санитарными поездами. Тут уже нас прямо обвиняли во всех ранениях и страданиях выбывших из строя солдат...
256


Сколько пришлось нам перенести в этом пути мучений, лучше всего показывает прискорбный случай, что священник Маркевич из Берлог сошел с ума во время езды между Хировом и Перемышлем, вследствие чего был оставлен в военном госпитале в Перемышле, где, по слухам, вскоре и умер.
Так доехали мы до Кракова. Машинист остановил поезд в стороне, далеко от вокзала. Не успел мой отец сойти с вагона, как подскочили к нему комендант караула с капралом ландверы и начали бить его прикладами. Я пробовал было защищать отца, но этим только стянул на себя их внимание и крепкие дула винтовок начали работать на моей спине. Били также руками и толкали до тех пор, пока я не упал. Наконец мы дошли до самого вокзала. Народу было здесь много, были также и польские легионеры. Начался опять обычный погром. Били легионеры, штатские, а даже комиссар полиции. Слышны были возгласы: «мос- квофилы», «изменники», «родину нам отнимают» и т.п.
Я также получил крепкий удар по голове, благодаря сделанному кем-то замечанию, что я австрийский чиновник.
В Кракове погрузили нас снова в товарные вагоны и повезли дальше. На утро мы проснулись уже на Моравской земле...
Д-р М.Р. Крыжановский
КАМЕНЕЦКИЙ УЕЗД
В селе Дернове крестьяне скрывались перед австрийцами в лесах. Оставшихся в селе жителей, всего около двухсот человек — стариков, женщин и детей, австрийцы арестовали и отвели на кладбище, чтобы их там расстрелять за то, что они носили восьмиконечные крестики на груди. Их спас местный помещик Лехнер, поручившийся перед австрийскими солдатами в том, что они ни в чем не провинились. В той же деревне австрийцы убили крестьян: Ивана Наума (85 лет), Н.Курия, Н.Ковалюка и И.Сердынецкого. Последнего австрийский улан сначала только ранил саблей в голову, но затем вернулся опять и двумя револьверными выстрелами добил свою жертву.
В немецкой колонии Сапежанке, по доносу местных немцев, был расстрелян крестьянин А.Вусович, труп же его был повешен перед его домом на глазах его жены и детей.
Село Репнев окружили австрийцы кордоном и, не выпуская никого из села, подожгли его с четырех сторон. Жертвой пожара пало сто двадцать крестьянских домов.
В местечке Стоянове, во время обедни, которую служил 85-летний о. Сохацкий, согласно церковному обычаю, звонили, во время чего случайно появился в местечке казачий разъезд. Возвратившиеся затем австрийцы арестовали о. Сохацкого и войта Федора Багнюка, обвиняя их в умышленном трезвоне, с целью сообщить русским войскам о нахождении в Стоянове австрийских войск. Арестованных избили до крови прикладами и издевались над ними в продолжение нескольких часов. Затем войта Федора Багнюка тут же повесили, а о. Сохацкого вывезли во Львов, где вторично уличная толпа до того избила несчастного старика, что его пришлось поместить в тюремном госпитале. Когда некоторое время спустя наших узников вывозили из Львова, то среди них был также о. Сохацкий. Избитый и исстрадавшийся старик не смог дойти
17 Заказ 247
257


пешком на вокзал и по пути упал. Тогда один из конвойных проколол упавшего штыком; труп накрыли соломой и оставили на улице.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1434
В издававшемся в 1915 году, при управлении военного генерал- губернатора Галичины, «Львовском вестнике» находим следующие, документально установленные данные о бывших в Галичине до прихода русских войск австрийских и мадьярских зверствах и надругательствах над неповинным местным русским населением:
В Каменке Струмиловой один священник расстрелян и один арестован, повешено и расстреляно десять крестьян и арестовано свыше ста двадцати крестьян — все по доносу местного униатского священника Михаила Цегельского.
Неистовства мадьяр в районе Каменки Струмиловой выразились в целом ряде кошмарных преступлений. В колонии Сапежанке они схватили крестьянина Антона Висовича, расстреляли, потом повесили перед квартирой и долгое время не позволяли похоронить его тело.
Местечко Репнев было обречено озлобленными варварами на сожжение. Они окружили селение с четырех сторон и подожгли; бушевавший ветер моментально разнес пламя на все постройки и вскоре селение представляло сплошной костер. Жителей, которые пытались спастись бегством из селения, мадьяры расстреливали. Точно то же самое повторилось и в местечке Бужске, где убито несколько человек и сожжено сто десять дворов с постройками и скотом.
Обуреваемые жаждой крови и неистовств, мадьяры совершенно не считались с тем, кто виноват и невиноват, а уничтожали людей без всякого повода и разбора. Так, в деревне Дернове ими был зарублен 82-летний старик Игнат Сердынецкий потому только, что подвернулся под руку. Там же был убит и другой крестьянин Наум, совершенно слепой и глухой урод.
Село Полоничная. Уже в начале августа 1914 года, во время первой австрийской мобилизации, стали галицкие украинофилы распространять заведомо ложные и нелепые слухи о том, что война вызвана «москвофилами», написавшими к русскому царю прошение об освобождении их от австрийского гнета, что там где-то за десятыми горами австрийская полиция уже поймала множество шпионов «москвофилов» и т.п. В селе Полоничной тоже распускали подобные слухи мазепинские провокаторы. На людей русских убеждений посыпались со всех сторон угрозы и доносы, которые встретили весьма благоприятную почву, так как жандармским постом заведывал у нас в то время заядлый украинофил Иван Чех, со своим помощником поляком Туреком.
4 августа, ранним утром, оба эти австрийские «патриота» налетели на дома русских крестьян и уводили их с собой прямо с постели. Таким образом, были арестованы Тимофей Пехник с двумя сыновьями Степаном и Иваном, Павел Иванович Семчишин (Кузьба), Юлиан Павлина, через два дня Василий Сенюк и Иван Уханский, а еще через неделю остальные члены семьи Пехников, а именно: жена Степана — Мария и две дочери Тимофея — Анна и Александра, так что в доме осталась одна только старуха, жена Тимофея Мария. Во время обыска тот же жандарм Чех избил арестованных женщин и конфисковал домашнюю библиотеку, а помогал ему при этом позорном деле сын местного священника, «украинский» студент... Кроме названных лиц были арес-
258


тованы еще заместитель войта, Роман Галий, Филемон Павлина и Василий Борщ, которого жандарм избил до крови за то, что он не хотел сказать, куда девались ключи от библиотеки «Русской дружины». На этот раз помогал бить лесничий, поляк Кучинский.
Всех арестованных отвели в тюрьму в Струмиловую Каменку, а когда в ночь с 13-го на 14 августа там возникла тревога, перевели их спешно во Львов, где уже сидело множество русских галичан. Семью Пехников отправили еще раньше в Буск, а оттуда, после двенадцатидневного заключения, перевели также через Красное во Львов. Арестованных повязали попарно веревками. По пути в Красное толпа назойливо преследовала и всячески ругала их, а когда Андрей Вехоть из По- лоничной Гуты посмел, защищаясь от надоевших оскорблений, что-то ответить, то тут же ударил его по лицу оставшийся и ныне еще в Буске содержатель ресторана, по происхождению чех. На станции в Красном не обошлось тоже без обычных побоев, после чего транспорт в тридцать два человека был привезен во Львов. В ожидании смены конвоя на вокзале «Подзамче» во Львове какой-то рябой полицейский все время ругался по адресу «москвофилов», но другой, постарше его рангом, приказал ему молчать. Две дамы-польки, разговаривая между собой и наблюдая нас со стороны, говорили между собою:
— Что же, они ведь невиновны, теперь нет правды на свете...
Видно, были еще люди, которые понимали творящийся произвол и сочувствовали нам, его жертвам.
Под охраной конной полиции, вооруженной с ног до головы, но все-таки под неистовые крики и ругательства со стороны уличной толпы, в особенности еврейства, повели нас в тюрьму «Бригидки». Камни летели на наши головы, из толпы стреляли даже из револьверов, из окон лили на нас кипяток. Первый упал от удара камнем в голову старик Тимофей Пехник. Облитого кровью отца подхватил сын и, став обратно в ряды, понес в тюрьму.
В конце концов всех нас, сидевших первоначально в Буске, выслали из «Бригидок» в Талергоф, равно как и сидевших в каменецкой тюрьме мужчин, женщин же — Марию, Анну и Александру Пехник, заключенных в тюрьме по улице Батория, освободили впоследствии русские войска. После отступления русской армии, австрийцы арестовали вторично Анну Пехник и Феодору Грай и вывезли в Талергоф. Еще попал в Талергоф крестьянин из Полоничной Иван Борщ и юродивый Сильвестр Борщ, оба по доносу бусских евреев.
Василий Борщ и Иван Борщ умерли в Талергофе; Иван Уханский, Юлиан Павлина и Роман Галий погибли на военной службе после освобождения из талергофской тюрьмы, остальные же вернулись домой. Молодые люди, взятые на военную службу после первого освобождения, были определены в специальные батальоны, где они служили под строжайшим надзором.
Не лучше творилось в Полоничной Гуте, где тот же жандарм Иван Чех арестовал 75-летнего Тимофея Кушинского с сыном Иваном, Прокофия Михайлова, Степана Вехтя, Андрея Вехтя, Василия Монастырского и Алексея Маринюка. Последний умер в Талергофе.
Ст.Пехникций
Село Таданье. «Василий Гренка и его шона!» — крикнул солдат- мадьяр. Из среды собравшегося народа, согнанного войском на лесной 17*
259


полянке возле села Дернова, выступили мои родители — Василий и Екатерина Гренки. Затем, вызвав еще и других крестьян, мадьяры погнали их через село Дернов в село Новый Став. По пути, встретив священника Сивенького, настоятеля прихода в Дернове, покойные мои родители просили его, чтобы он хлопотал об их освобождении, так как они не чувствуют за собой ни малейшей вины, но «украинский отец духовный», конечно, отказался.
Арестованных, после обычных в таких случаях издевательств, поставили перед военным судом. Первый свидетель, учитель-украинофил Роман Пекарский, представил судьям, что Василий Гренка, во время занятия Галичины русскими, пытался заменить его русским учителем. Учитель Лука Краевский свидетельствовал в деле моей матери Екатерины. Приговор был отложен до приезда вызванного в суд в качестве свидетеля священника Сивенького и только после показаний этого достойного пастыря родителям прочли смертный приговор. Осужденные просили перед смертью показать им детей. Пригнали их, однако родители могли лишь издали с ними проститься, показывая детям рукою на шею в знак того, что их ожидает смертная казнь. После исповеди, которую совершил римско-католический священник, Василия Гренку сковали вместе с Федором Мартинюком и повели на место казни. Мать же моя, Екатерина, следовала за мужчинами, все время спотыкаясь от потери физических сил и предсмертной тревоги. Все трое были повешены вместе, а я в то время с сестрой Анной, явившись проститься с родителями, смотрел издали на их мученическую смерть...
Федор Гренка
2 	августа 1914 года явился ко мне на дом жандарм и велел мне собираться на военную службу, но под этим предлогом отвел меня в Каменку Стр. в тюрьму. Здесь находились уже д-р Ступницкий с сыном и мещанин Мулькевич. По истечении четырех суток местный судья, украинофил Шухевич, вызвал меня для допроса. Когда он при допросе узнал, что я состою членом «Общества им. М.Качковского» и есаулом «Русской дружины», сразу же заявил мне определенно, что за это я заслужил себе виселицу.
После двух недель заключения отвезли нас, всего около двадцати человек, во Львов в военную тюрьму, через неделю перевели в сборную тюрьму «Бригидки», а затем в Талергоф. После трехнедельного пребывания в Талергоф определили меня в Раткезбург на работы по регуляции реки Муры.
Когда русские войска отступили с Карпат за Львов и окопались над рекой Бугом, наступающие вслед мадьярские военные части принялись за жестокую работу по уничтожению и искоренению русского элемента в Восточной Галичине, а преусердно помогали им в этом свои же отщепенцы-иуды. В нашем селе несколько семейств, собрав свои пожитки, готовились уехать вместе с русской армией, однако, послушавшись злонамеренного совета и заверений нескольких односельчан, остались дома, за что расплатились потом жизнью. Итак, директор местного училища, ярый украинофил Пекарский, уговорил бывшего тогда войтом Григория Наконечного не уезжать. Наконечный упросил русские военные власти оставить в покое Пекарского, когда они намеревались сослать последнего в Россию, а потому и поверил коварным уверениям его насчет своей безопасности. Но, как только 20 июня
260


1915 года вступили в Таданье мадьяры, в тот же день появился на громадском доме приклеенный список «русофилов», наших односельчан, причем другой такой же список находился на руках у директора Пекарского, который составлял его вместе с лесничим Кромером. В список попали: 1) войт Григорий Наконечный, 2) Василий Гренка с женой Екатериной, 3) Михаил Пилипец с женой Марией, 4) Федор Мартинюк, 5) Дмитрий Мотыль, 6) Феофан Гураль, 7) Семен Гавришко, 8) Никита Гавришко, 9) Иван Гренка, 10) Роман Савяк, И) Дмитрий Портухай, 12) Парасковия Мартинюк, 13) Михаил Подкостельный с сыном Василием, 14) Степан Ковалюк.
По приказу военных властей все жители деревни должны были оставить ее в течение нескольких часов и выселиться дальше. Когда же они очутились на поляне в лесу, явилось войско и приказало им выстроиться в ряды, а капитан по списку вызывал поименованных в означенном выше списке лиц. Часть солдат, по приказу капитана, окружила вызванных крестьян и погнала их в село Новый Став, где расположился штаб армейской части, а другая часть, окружив остальных, повела их в село Жолтанцы, Жолковского уезда, и разместила здесь по домам и загородам уехавших в Россию крестьян.
В то время, когда солдаты вели таданцев в село Жолтанцы, крестьянину Ивану Портухаю, переселявшемуся со всеми своими пожитками и скотом, сбежал теленок по направлению Таданья. Крестьянин, не предчувствуя беды, вернулся за сбежавшей скотиной, но едва успел пройти несколько километров, был задержан австрийским патрулем и отведен в село Новый Став, где его приговорили, вместе с другими, к смертной казни. Приговор был основан на сделанных под присягой показаниях свидетелей: лесничего Яна Кромера, учителей Романа Пекарского и Луки Краевского, ксендза Николая Кульчицкого, Михаила Шмидта, Тадеуша Дяковского, Захария Иверльнинга и Бомбеля.
Войт Григорий Наконечный был повешен в селе Жолтанцах, при дороге, ведущей из Каменки во Львов, причем к ногам трупа был привязан солдатский котелок, наполненный камнями, а к груди надпись: «за рубли». Проезжающие дорогой солдаты варварски надругались над трупом. На просьбу жены покойного командование разрешило через несколько дней похоронить покойника, но, когда сын его явился с подводой, чтобы снять отца с дерева и отвезти домой, его схватили мадьяры и избили до потери чувства. В конце концов покойного похоронили на кладбище в селе Жолтанцах.
Дмитрия Мотыля и Ивана Портухая повесили на одном и том же суку. Первый оставил жену и трое детей, второй жену с сыном и старуху мать. Их похоронили в братской могиле в с. Дернов, Каменецкого уезда, по приказанию мадьяр — головами к югу, а ногами к северу, чтобы, по выражению палачей, удобнее было им по смерти смотреть на Россию.
Через день повесили Федора Мартинюка, члена многих русских обществ, прослужившего свыше тридцати лет старшим братом при церкви в селе Таданьи. Старший его сын находился в то время на военной службе, а невестка была интернирована в Талергоф, так что трое малолетних внучат остались на произвол судьбы. Мартинюка повесили и похоронили в селе Томаче, Жолковского уезда, вместе с Василием и Екатериной Гренками. Феофана Гураля повесили день спустя после казни Гренок. Место его казни и погребения неизвестно. Он оставил жену и шестеро детей.
261


После исполнения приговора на всех осужденных остальных заподозренных отправили в Талергоф. К ним принадлежал, прежде всего, Семен Гавришков, 78-й лет, член многих русских обществ, называемый в деревне «москалем», так как он еще в юности выучился русскому литературному языку и любил при случае пощеголять своим знанием, что и послужило причиной его ареста и смерти, постиішей его в Талер- гофе среди страшной нужды в 1916 году. Кроме него были арестованы и сосланы в Талергоф: Никита Гавришков, Дмитрий Портухай (переведенный затем из Талергофа в Гминд, а наконец в Енцесдорф, где он и умер в 1916 году), Иван Гренка, Роман Савяк, Михаил Подкостельный с сыном Василием и Степан Ковалюк, причем Дмитрий Портухай тоже умер в заключении, оставив шестеро круглых сирот (так как жена его умерла еще в 1914 году), а Никита Гавришков умер уже дома, в несколько недель после возвращения из Талергофа.
Василий Мартинюк
ПРИГОВОРЫ ВОЕННЫХ СУДОВ НА ТАДАНЦЕВ И ДР.
Из Львовской польской газеты <<Depesza»
Суд I пехотинской бригады общего ополчения издал 29 июня 1915 года следующий приговор:
Степан Федик, рожден в Ягеллоновском Городке, 40 лет, грекокатолического вероисповедания, женат, отец четверых детей, помощник каменщика, виновен в преступлении против военной мощи государства на основании § 327 в. у. з., имевшем место в декабре 1914 года, а именно, в том, что продал российским войскам австрийские винтовочные патроны, которые собрал добровольно, на сумму более 70 рублей, чем совершил действие в пользу врага. Присуждается его на основании §§ 328 и 125 в. у. з. к восьми годам тяжелого заключения, обостренного раз в месяц постом, твердой кроватью в дни поста и одиночным заключением в продолжение первого, пятого и девятого месяца каждого года.
Полевой суд 31 пехотной дивизии издал следующие приговоры: Феофан Гураль, 55 лет, православный, женат, отец семерых детей, земледелец, рожден в с. Таданье, у. Каменка Стр., совершил преступление нарушения общественного порядка против § 341 1. а) в. у. з., тем, что во время пребывания россиян в Таданье выразился на улице при встрече с одним крестьянином: «Твой цесарь больше не вернется, не имеет он никакого значения, император Николай будет нашим царем», а затем, при другом случае, смотря на царский портрет в присутствии собравшегося большого количества людей, подтрунивал в одной хате над старостью Его Императорского Величества, сравнивал его с крепким царем Николаем и при том громко рассмеялся.
Дмитрий Мотыль, 53 лет, православный, отец шестерых детей, земледелец, рожден в с Таданье, у. Каменка Стр., совершил преступление нарушения общественного порядка против § 341 1. а) в. у. з., тем, что с радостью распространял между крестьянами вести о поражениях цесарской королевской армии, причем выразился, что россиян есть столько, что накроют австрийцев шапками, что хватит одних российских обозов, чтобы взять Австрию.
262


Григорий Наконечный, 51 года, православный, земледелец, рожден в с. Таданье, у. Каменка Стр., совершил: а) преступление нарушения общественного порядка против § 341 1 а) в. у. з., тем, что во время пребывания россиян в Галичине уговаривал многих крестьян к принятию православия, чтобы показать россиянам, что они настоящие русские, а также к приглашению российского священника, ибо старый местный священник — австриец; в) преступление против военной мощи государства по § 327 в. у. з., проявившееся в том, что во время наезда россиян на Галичину в начале войны, в день точно неизвестный, повел добровольно россиян против наших войск.
Иван Портухай, 56 лет, православный, женат, отец одного ребенка, земледелец, рожден в с. Таданье, у. Каменка Стр., виновен в преступлении шпионства, против § 321 в. у. з., заключающемся в том, что, хотя он был эвакуирован и поселен в с. Дернове, то все-таки 1 июля сего года был пойман на месте преступления, когда хотел перейти через р. Буг, между селами Таданье и Спас, несмотря на указание, что там находится неприятель, так что, очевидно, хотел отправиться к россиянам и сообщить им о расположении артиллерии в Дернове, а равно о наших позициях над Бугом.
Ввиду этого полевой суд присуждает всех четырех к смертной казни через повешение. Приговор был исполнен 3 июля 1915 года.
Федор Мартинюк, 65 лет, православный, рожден в Таданье, земледелец, женат, отец одного ребенка, виновен в преступлении нарушения общественного порядка против § 341 д) в. у. з., а именно, в том, что во время российской оккупации в Восточной Галичине, в присутствии значительного количества людей, изъявлял свою радость по поводу прихода «круглых шапок» (россиян), отчего «прошла уже его печаль»; дальше, при другом случае, в присутствии многих же людей, выражал свою радость, что ему не нужно уже больше быть австрийцем; наконец, что держал приветственную речь к входящим россиянам, причем специально указал на то, что местное русское население ждет россиян уже шестьсот лет.
Василий Гренка, 59 лет, православный, отец четверых детей, рожден в Таданье, земледелец, и жена его Екатерина Гренка, 49 лет, православная, рождена в Таданье, виновны в том же преступлении, заключающемся в том, что Василий наклонял крестьян к переходу в православие, так как Австрия не вернется больше, что выразился в присутствии большого количества людей, что у Австрии нет уже орудий, что уговаривал крестьян к изгнанию учителя-украинца и, наконец, под церковью выразился перед собравшимися как бунтовщик об австрийском правительстве. Екатерина же подсмеивалась под церковью в присутствии собравшихся над австрийской армией, рассказывая, что Россия уже победила Австрию, что у австрийцев нет обуви и что они жрут кошек.
Иван Круцинский, около 40 лет из м. Угнова, у. Русская Рава, греко-католик, сапожник, бездетный, вдовец, виновен в преступлении усиленного шпионства, против §§ 15 и 321 в. у. з., заключающемся в том, что пытался исследовать в Каменке Стр. расположение наших войск с целью уведомления о сем россиян, был, однако, вовремя схвачен и вследствие посторонней помехи не успел довести до конца своих замыслов.
Анастасия Лащукевич, 52 лет, греко-католичка, замужняя, мать четверых детей, жена чернорабочего, рождена в Каменке Стр., виновна
263


в преступлении нарушения общественного порядка, по мысли § 341 а)п. у. з., заключающемся в том, что, при вступлении россиян в Каменку Стр., приветствовала их как избавителей от австрийской неволи, а при другом случае, когда хотели на ее поле похоронить австрийского солдата, выразилась во всеуслышание, в присутствии многих людей, что она это не позволит, так как австрийцы воняют.
Наконец, Дмитрий Ланчина, рожден в Каменке Стр. греко-католик, женат, отец двоих детей, железнодорожник, 32 лет, виновен в преступлении против мощи государства, по мысли § 327 в. у. з., так как он добровольно поступил к россиянам на службу в Каменке Стр., в качестве полицейского, разыскивал солдат, бежавших из российского плена, и сообщал о них россиянам, вследствие чего было схвачено и уведено около двадцати солдат.
Полевой суд присудил их всех к смертной казни через повешение.
КОЛОМЫЙСКИЙ УЕЗД
Город Коломыя. В конце августа 1914 года явившиеся ко мде на дом, в мое отсутствие, жандарм с солдатом произвели тщательный обыск. Когда я вернулся со службы домой, непрошеные гости явились вторично и заявили мне, что я арестован. Затем отвели меня в тюрьму при окружном суде и отдали в руки тюремному надзирателю Янчишину. После передачи денег надзиратель поместил меня в камеру вместе с двумя священниками и несколькими крестьянами. Дважды в день выпускали меня на полчаса в тюремный двор подышать свежим воздухом. Поневоле пришлось быть предметом насмешек со стороны выглядывавших в окошки преступников, знавших уже о том, что я, вчера еще судья, ныне уже их товарищ. Ежедневно наводил я справки в управлении тюрьмы, не поступило ли донесение жандармерии относительно моего ареста, но, к сожалению, такового я не дождался. Для меня было ясно, что мой арест, как и аресты других русских людей, являются актом произвола и политической мести. Чувствуя, что мои права гражданина и судьи грубо попраны, я стал было требовать снять с меня дознания судебным следователем и обращался даже к председателю суда, но все мои старания оказались напрасными.
5 	сентября 1914 года, утром, явился в тюрьму военный патруль и повел нас, сорок семь человек, на вокзал, причем нам не было разрешено даже получить обратно сданные на хранение деньги. Путь на вокзал мы прошли сквозь строй всевозможных оскорблений со стороны уличной черни. То же и на каждой станции <где> поезд наш задерживался, а собиравшаяся толпа, по наущению железнодорожной прислуги, подвергала нас новым издевательствам и брани. Таким образом приехали мы в Мармарош-Сигет, где были отданы под опеку венгерских жандармов. Здесь, в большом помещении, построенные в ряды, простояли мы «смирно» несколько часов, чуть не падая от усталости, однако нельзя было и шевельнуться под угрозой расстрела.
Из Мармарош-Сигета переехали мы по железной дороге в Шат- мар-Немети, где повторилась та же история со «смирным» стоянием, только уже на открытом воздухе, под перекрестными ругательствами
264


местного населения. Затем перевели нас пешком в полуразрушенную мельницу, отдаленную от города на четыре километра. В мельнице было отнято у каждого из нас все мало-мальски ценное, например, у меня, за неимением денег, было снято с пальца обручальное кольцо... вместе с содранной кожей. Здесь разместили нас свыше пятисот человек обоего пола. Воздух ужасный, множество насекомых, никакой подстилки. Омываться водили нас партиями на реку.
После четырехдневного пребывания в этой мельнице нас отправили в Мискольч. Здесь посадили меня, в числе других, в военную тюрьму. Правда, бросили на пол немного соломы, однако не было ни малейшей возможности прилечь — ввиду отсутствия места: в камере, рассчитанной на пятнадцать человек, находилось шестьдесят человек заключенных. Обыкновенной нашей пищей был так называемый бараний гуляш, вернее сказать — кусок бараньего жира в теплой воде. Ввиду запрещения пользоваться ножами и вилками ели пальцами. Приходилось самому стирать белье, подметать, чистить и поочередно выносить судно. Тюрьма сравняла всех...
Под влиянием всех этих нравственных и физических переживаний мое здоровье сильно ухудшилось. Это возымело некоторое действие, и комендант поручил врачу заняться моим лечением.
8 ноября 1914 года допросил меня военный судья, а так как суд не располагал никакими данными или уликами относительно моей виновности, то существенной частью допроса были лишь мои показания о самом факте моего ареста. Результатом этого допроса явилось мое освобождение, с обязательством доносить рапортом военному суду о своем местопребывании.
Так как мое постоянное местожительство — Коломыя находилась в то время во власти русских, то, по распоряжению военных властей, я уехал на жительство в Вену. Здесь заявился я в дирекции полиции, после чего был вызван в 4-й полицейский участок для выслушания и подписания условий конфинировки. Не зная ничего о судьбе своей семьи, состоящей из матери, жены и двух малышей, я волей-неволей остался в Вене. Просьбы, с которыми я обращался в наместничество в Вялой о снятии с меня подозрения или скорейшего расследования моего дела, остались без последствий. И только весной 1915 года, по отступлении русских войск из Коломыи, мое дело подвинулось вперед. Дисциплинарное следствие показало всю неосновательность моего обвинения и ареста, вследствие чего дальнейшее следствие было приостановлено решением высшего Львовского суда. Тем не менее я все-таки еще не был восстановлен в своих гражданских и служебных правах, так как числился в списке подозреваемых и конфинированных «русофилов».
Не будучи в состоянии переносить дальше свое положение, я после известного императорского распоряжения 1917 года о пересмотре дел конфинированных подал вновь прошение в наместничество в Вялой, прося отменить конфинировку, а затем, в июне 1917 года, подал такое же прошение в управление военного надзора в Вене, на что, по истечении двух месяцев, получил из дирекции полиции в Вене лаконический ответ, что «в Вене нет никаких конфинированных», а поэтому, значит, и мне ничто не препятствует возвратиться домой.
Промучившись таким образом полных три года в заключении и в изгнании и совершенно потеряв при этом здоровье и силы, я возвра-
265


тился осенью 1917 года к себе в Коломыю, где и соединился наконец с моей тоже крайне исстрадавшейся и измученной семьей.
(Автор этих строк, советник суда Ф.А. Копыстянский, скончался в прошлом 1923 году в Коломые от разрыва сердца).
Феофил Копыстянский
Село Слободка Лесная. Павел Авксентьевич Глебовицкий, настоятель прихода Лесная Слободка Коломыйского уезда, был арестован 18 августа 1914 года. После перевода в уездную тюрьму в Коломые был обвинен в государственной измене за мнимое подстрекательство крестьян против армии во время проповедей и исповеди. Ложные данные для обвинительного акта были представлены местными «украинцами»; следствие и разбирательство производилось в Мискольче, но все- таки военным судом о. Глебовицкий был оправдан, а потом уже в административном порядке отправлен в Талергоф, а затем в Посейм в Вейц в Штирии. Вернулся домой в 1917 году и умер в 1923 году. Сын его, Николай Павлович, бывший депутат австрийского парламента, умер там же в 1918 году от чахотки, нажитой в австрийской тюрьме.
Село Сопов. 16 августа 1914 года я был арестован жандармом и отведен в тюрьму при уездном суде в Коломые. Вечером, около 9 часов, явился в тюрьму чиновник уездного староства и снял с нас допрос. Всех заключенных находилось около двадцати человек. Около полуночи поручил нас вахтмейстер жандармерии, чтобы ввиду предстоящего следования во Львов никто не пытался бежать, во избежание расстрела на месте. На вокзал провожало нас восемь жандармов. В безопасности почувствовали мы себя только в вагоне, так как здесь мы были ограждены от побоев и нападений. Во Львове нас разместили в «Бри- гидках», отняв предварительно часы и деньги. Тюремная охрана пользовалась нашим положением, ухитряясь эксплуатировать нас на все лады. Ежедневно извещал нас ключник о результате продолжающегося следствия: «столько-то ныне допрошено, столько-то повешено». Его лаконические бюллетени сначала наводили на нас животный страх, но затем мы уже привыкли к его известиям и не придавали им большого значения. 27 августа предупредили нас, что скоро выедем из Львова, а 28 августа, действительно, мы простились с «Бригидками» и выехали по направлению к западу. Путешествие через Галичину было очень тяжелое. Мы не получали ни пищи, ни воды, и только в Чехии положение наше заметно улучшилось. 30 августа мы приехали в Терезин.
Священник Михаил Романовский
РАСПРАВА В УТОРОПАХ Рассказ крестьянина В.Р. Грицюка
266
У меня была семья, дом, свое хозяйство, на котором я трудился 52 года, а сегодня пришлось в одной рубашке, без родных, бежать перед разбойничьим набегом австрийских солдат и мазепин- цев из окрестных деревень.
Когда к нашей деревне подошли русские войска, австрийцы отступили в горы и скрывались в лесах за рекой Пистынской. С русскими солдатами наладились у нас скоро прекрасные отношения. Между тем австрийские жандармы приходили с гор, переодеваясь в крестьянское


платье и пользуясь содействием евреев и мазепинцев, чтобы собирать сведения обо всем, что касалось отношения местных жителей к русским солдатам. Ежедневно ездили через наше село верхом какие-то люди в местечке Яблонов и Коломыю.
12 сентября 1914 года зашли в лавку Евстафия Лучки австрийские жандармы с несколькими мазепинцами и приказали подать себе закуску. Покушав, взяли в лавке керосину и подожгли по очереди дома сознательнейших русских крестьян. В доме Ивана Стружука находилась только его старуха-мать, так как его самого раньше арестовали. Старуха, заметив приближающихся к дому жандармов в касках, вышла навстречу и умоляла пощадить ее дом. Но удар по голове прикладом был ответом на ее мольбы. Арестовав затем около двадцати девяти крестьян, жандармы ушли в Коссов.
В воскресенье, 14 сентября, когда крестьяне выходили после богослужения из церкви, жандармы вновь устроили охоту на них и опять арестовали около тридцати человек, так что в деревне остались одни женщины и дети.
Через некоторое время русские войска отошли в Коломыю. Это произошло в четверг вечером. В пятницу утром из леса вышло несколько солдатских и жандармских австрийских патрулей. Я сейчас оделся в киптарь (верхняя одежда гуцулов) и побежал из села в направлении Коломыи.
На верху горы я услышал позади себя выстрелы и страшные крики. Оглянулся и остолбенел. Австрийцы группами подходили к крестьянским избушкам и поджигали их. Со стороны Пистыня видно было тоже облако дыма и зарево пожара и слышались выстрелы. Женщины с детьми с отчаянными воплями бежали, а солдаты и жандармы гнались за ними и беспощадно расстреливали их набегу.
Убегая в ужасе от этой страшной картины, я только со следующего холма решился посмотреть на родное село. Но кроме облаков дыма и зарева, покрывавших все село, я не мог ничего более увидеть. Издали раздавались отдельные ружейные выстрелы.
Так я и побежал дальше и насилу добрался пешком во Львов.
«Прикарпатская Русь», 1914 год, № 1454
В ТЮРЬМЕ, В АРМИИ И НА СВОБОДЕ Рассказ бывшего «ландштурмиста»
Пока я попал в ряды армии, успел побывать в пяти тюрьмах в Галичине и Венгрии, был под военным судом, судился как «изменник», и только после погнали меня на фронт.
После объявления мобилизации жандармы и даже акцизные стражники арестовывали всех, кого подозревали в «русофильстве». В селе Городнице, славившемся своей «неблагонадежностью», было арестовано пять человек, в том числе я и сын местного священника, кандидата адвокатуры И.В. Козоровский. Всех «русофилов», в том числе гуся- тынского бургомистра, еврея Кавалка (вскоре, впрочем, отпущенного на свободу) и уездного инженера-поляка, держали сначала в гусятынском арестном доме, а затем под конвоем акцизных стражников отправили в Коломыю. Коломыйская тюрьма была битком набита русскими галичанами. В числе узников были судья А.О. Гулла из Коссова, священник
267


А.Гелитович из Коссова, его сын, судья А.Гелитович, священник Николай Семенов из Коломыи, священник М.Левицкий из Вербежа, бывший член австрийского парламента д-р Н.П. Глебовицкий, его отец священник Павел Глебовицкий и др. Число арестантов все увеличивалось. Привезли страшно избитых, изуродованных — учителя из Хоросткова Кенса с сыном Амвросием, которых избила еврейско-мазепинская толпа, сначала в Хоросткове, а затем в Копычинцах, когда их везли из суда на вокзал, так как конвоировавшие их жандармы приказали нарочно извозчику ехать медленно, чтобы толпа могла выместить на них свою злобу, причем старик Кене потерял даже сознание от побоев. Кстати сказать, оба Кенса были в кандалах, так что не могли парировать наносимых им ударов.
В Коломые держали нас около месяца, а когда русские войска стали приближаться, нас увезли в Шатмар-Немети в Венгрии, причем на всех станциях нас обкидывали камнями. Когда мы на вокзале в Шатмар-Немети вышли из вагонов, на нас бросилась толпа с кусками каменного угля. Били, как зверей, посыпалась отборная ругань. Особенно досталось священникам Левицкому (80 лет) из Вербежа и Семенову из Коломыи.
Мы были ошеломлены этой встречей и особенно тем, что все эти насильники, здесь, в глубокой Венгрии, говорили по-польски. Секрет вскоре выяснился. Банда громил, около ста человек, были поляки, почти исключительно интеллигенты: чиновники, железнодорожники, учителя, бежавшие перед «москалями» из Восточной Галичины. Для них была устроена в Шатмар колония. Узнав заблаговременно о нашем приезде, они собрались на вокзале, чтобы встретить нас должным образом.
В Шатмаре держали нас четверо суток взаперти, в совершенно темном магазине какой-то мельницы. Спали мы на сырой, голой земле. Затем нас отправили в Мискольч, в военную тюрьму. Там было уже около шестисот человек галичан, в том числе до двухсот человек интеллигентов; были тоже чехи (двое из них — запасные офицеры) и несколько словаков. Отношения были довольно сносные, благодаря чехам и словакам, смотревшим за порядком. Но все-таки случались тяжелые, гнусные сцены. Например, тюремный унтер-офицер, венский еврей, приставал ко всем молодым крестьянкам, а особенно к одной красивой гуцулке. Гуцулка с отвращением отклоняла его гнусные предложения, однако еврей не унимался, а даже, случайно захватив ее наедине, изнасиловал ее.
Солдаты немцы и мадьяры крали пищу, присваивали себе деньги узников и т.п.
Всех узников привлекли к военному суду станиславовской дивизии, пребывавшему в то время в Мискольче. Конкретной вины не доказали никому. Все сводилось к вопросу: «что такое «русофилы» и «украинцы» и почему первые не желают называть себя «украинцами»?» Военные судьи совершенно не понимали причин, которые ставились в вину узникам, но, несмотря на это, было решено задержать всех арестованных в тюрьме до конца войны. Кроме того, двое крестьян были приговорены к десяти годам тюремного заключения, один за отказ дать солдатам подводу, другой же за разборку телеги, когда солдаты хотели реквизировать ее для отступающих войск. Все обязанные к воинской повинности были «амнистированы» и призваны на военную службу, а с
268


ними и я был отправлен в Кошицы, а оттуда в Левочу, в 95-й пехотный полк. В Левоче была образована из арестованных особая часть и отправлена на фронт в Галичину, где я и попал к русским в плен.
«Прикарпатская Русь», 1914, №№ 1482—1484
ЛЬВОВСКИЙ УЕЗД
Две мобилизации. Находясь на положении пасынка, русский народ в Австрии старался собственными силами поддерживать в своей среде просвещение и развивать экономическую силу в народных массах. Лишенный собственной национальной школы, принужденный воспитывать свою молодежь в австрийско-польско- «украинских» школах, где ради политических целей извращались научные истины, а целые страницы истории, в частности — русской, представлялись в ложном свете, единственно с тем преднамерением, чтобы удержать русский народ в Галичине, если уж не в полной темноте, так по крайней мере подальше от исторической правды, — он должен был, естественно, искать своей подлинной правды, своих собственных культурно-национальных путей. Близость русского кордона, этнографическое и вероисповедное единство народа, живущего по обе стороны бывшей австро-русской границы, а кроме того, напряженная и стремительная жажда проложить себе удобный путь на Восток, подсказывали австро-немцу действовать именно так, а не иначе, то есть, душить всякое проявление русского духа в народе, с одной стороны, и воспитывать себе приверженцев и заодно ярых врагов русского мира в нашей же русской среде, с другой. И хотя часть местного русского населения и совратилась на ложный и предательский путь, указанный австро-немецкой агитацией, то все-таки большинство, в частности же — серые народные массы, не послушались и не убоялись тех злонамеренных наущений, которыми австрийская администрация, жандармы и школа старались вызвать в умах галицко-русского народа ненависть и презрение к главному его национальному ядру, к закордонному русскому народу. Эти массы сохранили идею национального и культурного единства и под этим углом шла у нас, в Галичине, за несколько десятков лет до войны, вся народно-просветительная работа.
Неразработанность природных богатств края, скудость и беспомощность местного сельского хозяйства, экономическое порабощение и эксплуатация населения, состоящего почти исключительно из крестьян и весьма немногочисленной мирской и духовной средней интеллигенции, заставляли некоторые более энергичные и вдумчивые единицы обратить свое внимание на экономическое укрепление народа и работать для народа в этом направлении.
Следовательно, вся наша общественная жизнь, не в пример другим народам, шла в двух параллельных направлениях: создание собственных русских бурс, являвшихся единственно возможным в данных условиях суррогатом русской школы, и весьма медленного, но упорного распространения среди народа кооперативных начал для товарообмена деревни с городом. Работа, требовавшая упорного труда, исключавшая уже по своей природе всякого рода политику, — однако же стоившая в дни разразившейся в 1914 году мировой войны многих тысячей жизней русских галичан...
269


Как для австрийских властей, так и для нашей культурной и общественной жизни город Львов являлся центром, откуда исходила вся просветительная и экономическая деятельность русской организации и распространялась по целой Галичине, путем ли печатного слова или же путем устройства разного рода курсов, а также командировки в уезды инструкторов для учреждения на местах читален и кооперативов.
Поэтому не удивительно, что в приснопамятный 1914 год Львовские тюрьмы скорее и больше всех наполнились нашими людьми.
Не бездействовали наши передовые люди перед войной, не покладая рук помогали они народу двигаться на высшую ступень культурного развития, но одновременно не дремали и те, кто считал нас своими врагами, в особенности же работали и старались втихомолку, прельщенные австрийцами доморощенные наши «украинцы». Заблаговременно составлялись списки — сначала виднейших русских народных деятелей, а затем уж и всех, кто только писал свою фамилию этимологически или читал хотя бы самую безобидную русскую газету или книжку.
Наступили дни военной мобилизации для защиты Австрии от внешнего врага — России...
А вместе с военной мобилизацией началась не менее грозная и повсеместная у нас в Галичине тюремная мобилизация русских людей, заподозренных не в содеянном преступлении, а исключительно только в том, что они могут в будущем это преступление совершить. И в изуверском предвидении этого, только предполагаемого еще, могущего в будущем совершиться преступления, полилась невинная кровь, заработали виселицы, наполнились тюрьмы до края. Ясно и откровенно сказано об этом в позднейшем манифесте императора Карла, которым он распорядился в 1917 году отпустить наших узников на свободу. «В объяснение этой меры цесарское и королевское правительство указывает на то, что произведенная в начале войны интернировка собственных сомнительных граждан была рассчитана только на непродолжительное время для предупреждения попыток помешать мобилизации».
И можно без преувеличения сказать, что, если бы австрийские тюрьмы были попросторнее, да было бы их побольше, тогда ревнители австрийской государственности заперли бы в них весь галицко-рус- ский народ. Как доказательство приводим текст одной из телеграмм галицкого наместника к провинциальным властям, извлеченный из архива бывшего наместничества, который в русском переводе гласит:
«Всех арестованных политически заподозренных, неблагонадежных русофилов и т.п., поскольку они еще не преданы военному суду, выслать немедленно в львовскую тюрьму; арестовать всех, кто только подозрителен».
И, действительно, арестовывались все, поголовно, без разбора. Старики, женщины, дети, здоровые и больные, разумные и юродивые, люди с положением и бездомные нищие, — а о результатах этого патриотического рвения, столь тяжелым бременем свалившегося на нас, свидетельствует другая телеграмма того же наместника на имя председателя краковской судебной палаты. Содержание ее следующее: «Ланцутский староста сообщает, что у него не имеется больше места для политических узников; прошу поручить начальнику суда в Ланцут принимать арестантов в тюрьму, даже в том случае, если бы она временно была переполнена, о принятых же мерах немедленно мне донести. Принимаются меры к переводу этих арестантов в Ряшев или в другие края».
270


Наравне с ланцутской тюрьмой были переполнены также и тюрьмы всех других галицких городов и местечек. Невозможно перечесть всех пострадавших, так как одно собирание материалов ввиду ужасающих размеров этих сплошных арестов продлилось бы на целые годы. А приведенные здесь данные являются лишь яркой и характерной частицей того отношения и тех неразбирающихся в средствах приемов, которые применялись Австрией к галицко-русскому народу, чтобы вконец уничтожить его национальное самосознание, имя и даже самое его бытие...
АРЕСТЫ И ЗАКРЫТИЕ РУССКИХ ОБЩЕСТВ ВО ЛЬВОВЕ
«Многие «москвофильские» деятели заблаговременно убежали в Россию, между прочими — Бендасюк, Дудыкевич, Глуш- кевич. Бендасюк успел уже принять православие в Харькове.
Во Львове также производятся аресты «москвофилов»; между прочим, арестован Пашкевич, директор «москвофильской» львовской «Самопомощи». «Прикарпатская Русь» перестала выходить.
Произведены аресты среди «москвофилов» также в Городке, Бобрке и других городах. Аресту подверглись также польские «москвофилы». В Кракове арестован польский депутат Заморский, известный «москво- фил», а его газета «Polska Gazeta Illustrowana» закрыта».
«Діло», 1914, № 17/18720
«Среди москвофилов во Львове и на провинции производятся дальнейшие обыски и аресты. В Щирце арестованы: о. Романовский из Дмитря, о. Стебельский из Горбач и щирецкий псаломщик Хомин. Во Львове арестован д-р Гриневецкий, представитель официального российского телеграфного агентства. Существование издательства «Прикарпатской Руси» полиция прекратила, в редакции произвела тщательный обыск и арестовала несколько лиц из администрации, а также редакции газеты. Редактор «Прикарпатской Руси» Лабенский, вместе с Дудыкевичем, Глушкевичем и другими выдающимися «москвофилами», бежал в Россию».
«Діло», 1914, № 172 (4 августа)
«Вчера, по приказу наместничества, прекращена деятельность «мос- квофильских» обществ: «Народный Дом», «Общество им. Михаила Кач- ковского» и всех других «москвофильских» обществ. Для управления имуществом этих обществ назначены правительственные комиссары».
«Діло», № 173 за 1914 год от 5 августа
«В очередном порядке полиция приостановила деятельность следующих «москвофильских» обществ во Львове: «Русская Рада», «Общество русских дам», «Свято-Владимирское общество», «Союз русских дружин в Австрии», «Русская дружина во Львове», «Общество русских женщин «Жизнь», «Кружок русских студеитов-политехников» и «Друг». Помещения всех названных обществ опечатаны».
«Діло», 1914, № 174
271


ПРОИСШЕСТВИЯ ВО ЛЬВОВЕ Сообщение А.И. Веретельника
В день объявления мобилизации появилось в польских газетах сообщение об арестовании депутата доктора Д.А. Маркова, доктора К.С. Черлюнчакевича и Н.Ю. Несторович. Те же газеты сообщили, что депутат Марков будет предан военному суду за государственную измену.
Это первое известие о начавшихся арестах русских людей в Галичине сразу же подняло задор русофобской печати. Мазепинская и польско-еврейские газеты (особенно «Wiek Nowy», «Gazeta Wieczorna») почувствовали, что наступило время расправы с той частью русских галичан, которые, несмотря на всякого рода преследования, остались верными своей русской национальности. Вся эта печать сразу подняла неистовый крик: «Всех «русофилов» следует предать суду! Всех их следует перевешать!»
Во Львове сейчас на первых порах были арестованы З.П. Фили- повский, И.Площанский и директор «Самопомощи» И.М. Пашкевич. Чтобы возбудить толпу против арестованных, полиция сама распространяла слухи о том, что, например, Пашкевич, бывший австрийский офицер, будто бы был арестован в момент, когда собирался сообщить русскому консулу австрийский план мобилизации, и что за это его немедленно расстреляли. Даже жене его, пожелавшей повидаться с мужем, комиссар заявил то же самое.
На следующий день, 1 августа, были арестованы оставшиеся в городе сотрудники «Прикарпатской Руси» К.Н. Пелехатый и доктор И.А. Гриневецкий, а также управляющий конторой К.Р. Клебер. После этого последовали уже массовые аресты русских во Львове и на провинции. Ежедневно приводились под конвоем партии арестованных; среди них были интеллигенты, крестьяне, женщины и дети. Во Львове, например, был арестован, между прочими, одиннадцатилетний ученик городского народного училища Савка за... «русофильство», равно как и двенадцатилетний гимназист Михальчук из Мервич. В ту же тюрьму привели дочерей священника Бачинского из Васючинэ, девушек лет тринадцати и пятнадцати, а также их шестнадцатилетнего брата-гимна- зиста. Мальчика Савку держали сначала в полиции, где его избили до" крови, затем перевели в уголовную тюрьму, а оттуда вывезли с партией арестованных в Терезиенштадт. Одновременно правительством были закрыты все русские общества и учреждения в целой Галичине.
Положение русских галичан становилось прямо невыносимым. Местная польская и мазепинская печать с восторгом и злорадством сообщала все новые известия об арестах и казнях, в особенности крестьян. Мазепинские газеты («Діло» и «Руслан») печатали целые фельетоны о том, как вешали и расстреливали русских в провинции (например, в селе Скоморохах Сокальского уезда) и во Львове. В наместничество, в полицию, а более всего в канцелярию военного коменданта все время сыпались доносы мазепинцев на русских людей. И такой донос, что тот или другой является человеком русских убеждений, довлел, чтобы его как изменника или шпиона сейчас же арестовали, а то и казнили даже.
Знакомый фельдфебель, приделенный к канцелярии штаба командира корпуса, сообщил мне, что мазепинцы прямо заваливают канцелярию письменными доносами. Знакомый почтовый чиновник рассказы-
272


вал, что через его руки ежедневно проходили сотни открытых мазепинских писем приблизительно следующего содержания: «Считаю своим гражданским долгом сообщить, что следующие лица... являются рьяными русофилами».
Чтобы поощрить кровожадную толпу в ее патриотическом рвении, правительство назначило даже доносчикам денежное вознаграждение в сумме 10 корон за каждого «русофила».
Из множества фактов приведу, например, следующие: настоятеля прихода села Стоянова, о. Сохацкого, 80 лет, которого вели в тюрьму с партией крестьян с вокзала Подзамче, толпа избила до потери сознания. Мученика пришлось отправить в тюремную больницу.
Я был тоже свидетелем следующего факта: с главного вокзала вели партию арестованных в тюрьму «Бригидки». На Городецкой улице, возле казарм Фердинанда, толпа убила камнями священника. Когда он упал под ударами палок и камней, конвойный солдат толкнул его еще раз изо всей силы прикладом. Солдаты сняли с покойника кандалы, после чего крестьяне, взяв труп на руки, понесли с собой в тюрьму...
Утром 6 августа арестовали и меня. В тюрьме все камеры были переполнены. Спать не было где, приходилось соблюдать очередь. Есть давали раз в сутки. Тюремные надзиратели и полицейские обращались с нами бесчеловечно.
Вместе со мною сидели в камере М.И. Гумецкий, Р.Ф. Глушкевич, К.М. Чиж, священник А.Билинкевич, К.Н. Пелехатый, священник Скоробогатый и Н.К. Островский.
В соседней камере находились: доктор И.Л. Гриневецкий, К.Р. Клебер, П.П. Гаталяк, доктор Н.Е. Застырец, Р.И. Шкирпан, Ю.Киселевский, М.И. Голинатый, Мороз, П.Одинак и госпожи Матковская, Прислопекая и Площанская.
Характерный случай для тех отношений, в которых приходилось жить русским людям до занятия Львова русскими войсками, это арест банковского чиновника господина Островского. Он возвращался около 8 часов вечера домой. Какой-то человек, увидев его на улице, обратился к проходившему офицеру: «Прикажите арестовать этого господина, он, наверное, российский шпион; я слышал, как он у парикмахера говорил по-русски». И этих слов проходимца было достаточно, чтобы арестовать ни в чем неповинного человека.
От вновь поступивших арестантов мы узнали, что нас отдадут под военный суд по обвинению в государственной измене. Это казалось тем более вероятным, что так же говорил нам и комиссар полиции некто Писарский.
27 	августа нам было приказано приготовиться к отъезду. Все камеры были открыты, и во двор вышло сто сорок человек. Пришлось простоять на холоде до 3 часов ночи. Многие были легко одеты, но никому не было разрешено послать домой за одеждой. Полицейский комиссар приказал становиться по четыре в ряды, после чего нас начали по рядам заковывать вместе в кандалы.
К счастью, я потерял сознание и меня оставили во дворе под стражей. Под вечер в мою камеру привели еще священника Зельского из Убинья и И.Рогозинского из Львова. Но мы уже не долго сидели. 3 сентября русские войска заняли Львов и освободили нас из заключения.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 142
18 Заказ 247
273


Из записок покойного доктора Владимира Ивановича Антоневича
Военная мобилизация захватила меня с сыном-гим- назистом на каникулах в селе Буркуте в. Жабья. Поневоле пришлось прервать отдых и спешить обратно домой во Львов.
Узнав здесь о производящихся многочисленных арестах и зная придирчивость и неразборчивость австрийских административных властей, я думал было предпринять кое-какие меры предосторожности, но было уже поздно. 27 августа 1914 года явились ко мне на квартиру по улице Скалки двое сыщиков, которые произвели у меня тщательный обыск, причем забрали несколько безобидных открыток от Ю.А. Яворского, В.Ф. Дудыкевича и С.Ю. Бендасюка, а равно несколько фотографических клише видов г. Львова, снятых в свое время моим сыном. После этого отвели меня и сына на полицию.
После составления краткого протокола комиссаром Смулкой, заявившим, что имеется телеграфное предложение жандармерии из Жабья о нашем аресте, нас препроводили в тюрьму по улице Батория, причем меня поместили в камере № 10, а сына отдельно во втором этаже. Впрочем, сына через четыре дня отпустили совсем на свободу.
Ночью с 27 на 28 августа перевели меня пешком, в ручных кандалах, в одном нижнем белье и туфлях, в тюрьму «Бригидки».
Полицейский № 129, получивший, по-видимому, от начальства соответственные инструкции, все время подгонял меня прикладом, приговаривая: «Хорош полковой врач». То же происходило, когда вели нас впоследствии из «Бригидок» на вокзал. Полицейские (№№ 129, 130, 376) били куда попало. После каждого «равняйся» («szlusuj») следовал удар прикладом. И трудно было угодить наущенным стражникам, так как впереди меня шел хромой старичок Рудко, спотыкавшийся на каждом шагу и мешавший мне идти равным шагом с другими.
Самый переезд по Галичине был очень тяжелый — даже для людей с железными нервами. Только когда наш эшелон переехал на чешскую землю, мы вздохнули легче. Жандармская брань: «zdrajcy» «moskalofile» и т.п., которой встречали нас на каждой станции в Галичине, заменилась дружеским, сердечным приветом: «па zdar Russove»!..
(Доктор медицины В.И. Антоневич скончался от тифа в 1916 году в Талергофе).
Знесенье в. Львова. В Знесенье арестовывал в 1914 году русских людей местный комендант жандармерии, вахмистр Беднарский.
Первый был арестован местный псаломщик Лука К. Старицкий, состоявший уже несколько дней на военной службе. Старицкий служил во Львове, а ночевать приходил домой. Ночью явились к нему два жандарма и приказали следовать в часть, а оттуда под конвоем отправили его в военную тюрьму, в конце же августа вывезли с эшелоном в Талергоф.
Дальше были арестованы:
Фома Семен, бывший председатель местной читальни; его вывезли в Терезин, а затем в Талергоф и Грац, откуда уже, несмотря на преклонный возраст, отправили в армию на фронт.
Учительница Мария В. Секорская была вывезена в Терезин, а после отправлена в Вену в тюрьму.
274


Василий Наорлевич, не пожелавший выдать свою дочь замуж за жандарма, был арестован последним, а затем выслан в Талергоф.
Илья Васильевич Петринец был вывезен в Талергоф; умер через неделю после возвращения домой.
Местный настоятель прихода о. Айфал Билинкевич был арестован и вывезен в Талергоф вместе с тремя сыновьями, которые затем все были отправлены на фронт, причем один из них, преподаватель гимназии Северин Айфалович, был контужен, оба же другие, Владимир и Иосиф Айфаловичи, были убиты.
Иван Тарновский был посажен в тюрьму во Львове, откуда был освобожден русскими войсками.
Иван Котулинский был арестован за родство с Л.Старицким; из тюрьмы освобожден русскими войсками.
Григорий Котулинский, товарищ председателя местной читальни, был арестован по доносу местных мазепинцев; освобожден русскими.
Иван Вацик, есаул местной «Русской дружины», был арестован в полку, но в 1916 году призван обратно на военную службу.
Екатерина Старицкая, жена Л.Старицкого, была арестована после отступления русских, по доносу мазепинки Марии Струк, что в ее доме помещались русские солдаты, но затем была военным судом оправдана.
Все перечисленные лица принимали живое участие в народнопросветительной жизни села Знесенья, а потому являлись солью в глазах врагов русского народа, которые и воспользовались военным произволом, чтобы обезвредить их и упрятать подальше. И, действительно, это им отчасти удалось. Домой вернулись не все...
Село Гонятичи. Австрийцы, поймав семь человек крестьян, поставили их в ряд под стеной сарая, а затем бросились на них со штыками. Убили при этом Василия Гринчишина, Юстина Карпинского, Филиппа Оприска, Григория Кордюка (80 лет), Тимофея Дубинка и Казимира Карпинского (16 лет). В живых остался случайно один Степан Гринчишин, получивший одиннадцать штыковых ран.
Село Черкассы. Мадьяры увели крестьянина Ивана Сидора, судьба которого неизвестна.
Село Остров. Австрийский офицер убил крестьянина В.Зачков- ского по доносу, сделанному евреем Исааком Ретигом, будто бы он показал русским войскам дорогу в Николаев.
В местечке Щирце были убиты мещане Н.Мокрый и Н.Сивенький.
В селе Гряде арестовано восемь крестьян.
В селе Дмитрье был убит крестьянин Н.Феджора. Из той же древни австрийские солдаты увели крестьян: Д.Феджору, В.Бобиляка, П.Жидика, Ф.Паренчука и священника Романовского.
В селе Ланах был убит крестьянин А.Базиль, уведены мадьярами И.Лазуркевич, М.Кревнюха и И.Деда.
В селе Запытове еще до начала войны были арестованы М.Химка и П.Козюба. 29 августа 1914 года сюда явились передовые русские отряды, однако, уже на следующий день ушли обратно. Сейчас появился в деревне австрийский разъезд. По доносу мазепинца Хомяка, будто бы крестьяне сами пригласили русских в деревню, австрийцы повесили шестнадцать человек, в том числе одну женщину. Крестьянина Цыгана взяли с собой, мучили четыре дня, а когда подошли русские войска, зверски убили.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1429
18*


В селе Пикуловичах бежавшие» после сражения у Красного, австрийцы захватили крестьян: В.Харькова, Н.Бачинского, В.Фридваля, Ф.Барабаша, А.Мартинкова, В.Коваля, Н.Коваля, К.Легкого, М.Скобан- ского, И.Дачкевича, А.Коваля и Н.Пещура. Арестованных били прикладами и саблями. В том же селе солдаты, арестовав крестьянина И.Та- ращука, повели его в соседнее село Прусы и там, в присутствии нескольких крестьян, обрезали ему губы и пальцы у рук и ног, и, наконец, издеваясь над полумертвым уже от страшных мучений человеком, положили ему на грудь доску и задавили несчастного насмерть.
В селе Грибовичах до начала войны были арестованы и вывезены, на основании доноса мазепинца войта И.Дещука, священник о. И.Би- линкевич и тридцать крестьян.
В селе Брюховичах жандармы арестовали крестьянина И.Бры- кайла вследствие доноса одного местного поляка. Несчастного повели на местное кладбище, вырыли яму и, поставив жертву над свежей могилой, приказали солдатам его расстрелять. После первого залпа несчастный упал, но остался жив. Когда же, несмотря на приказ, солдаты отказались стрелять вторично в истекавшего кровью крестьянина, жандарм сам прикончил лежавшего.
Прибежавшей за своим мужем жене пришлось быть свидетельницей этой страшной расправы.
(«Прикарпатская Русь», 1914, № 1437)
Село Толщев. В нашем селе были арестованы в первую очередь члены читальни Общества им. Михаила Качковского, а именно: 1) председатель Яков Крук (был сослан в Оломютц, а в 1915 году переведен в Талергоф), 2) Григорий Лещак, 3) псаломщик Герасим Керод, 4) Василий Керод, 5) Федор Савка, 6) Игнатий Худыш, 7) Иосиф Керод, 8) Иван Илечко (оба были сосланы в Талергоф, где и скончались от тифа), 9) Иван Керод, 10) Димитрий Курса, 11) Григорий Жухович, 12) Филипп Горак, 13) Мелания Жухович, 14) Анна Керод и 15) Франка Лещак. Некоторые из них были определены в альпийские полки (так называемые Steyerregimente) на военную службу и, с белыми повязками на рукаве (что означало, что они политически ненадежны), отправлены на итальянский фронт.
Четырех арестованных, а именно: Ивана Керода, Димитрия Курсу, Григория Жуховича и Ф.Горака держали австрийцы целый день в кандалах под корчмой, всячески издеваясь над ними, причем бросали жребий, что с ними сделать — убить или же увести? Но когда австрийский обоз, к которому были прикомандированы арестованные, выехал за село, появился вдруг русский разъезд, ввиду чего австрийцы разбежались, а четыре означенных арестанта, которые были скованы вместе, остались одни, после чего прибежавшие из деревни люди, распилив цепи, освободили их.
Григорий Лещак
Село Раковец. Село Раковец — село русское с деда-прадеда. Живет здесь немного римо-католиков из местного же населения, а потому считающих русский язык своим родным языком, так что польско-католические священники разъединили их ввиду различия вероисповедания на поляков и русских. Самих же русских разъединил покойный священник украинофил Михаил Яцкевич, построив в селе «украин-
276


скую» читальню «Просвітьі». Таким образом, в Раковце существовали кроме русской читальни им. М.Качковского и «Русской дружины» — также мазепинская и польская читальни. Поляков и «украинцев», а собственно говоря — покойного священника, весьма раздражало, что русская читальня развивается лучше остальных, благодаря стараниям некоторых виднейших крестьян и народного учителя в отставке М.Ф. Квасника, и что часто устраиваемые ею спектакли и концерты привлекали в читальню деревенскую молодежь и стариков.
Пришел 1914 год. Польский ксендз Ян Домбровский сделал донос на учителя М.Ф. Квасника, крестьянина Петра Орыщака и председателя русской читальни Ивана Зазуляка. Явились жандармы, в числе одиннадцати человек для производства обыска, после чего всех троих забрали во Львов, а затем выслали в Терезин и Талергоф.
2 	сентября вывели пьяные жандармы также молодого, интеллигентного крестьянина Василия Палея из дома и тут же на выгоне расстреляли.
ПЕРВЫЕ ЖЕРТВЫ Из рассказа очевидца
Лицо, призванное по долгу своего звания напутствовать приговоренных к смертной казни и присутствовать при исполнении приговора, рассказывает следующее:
Все, что пишут .русские газеты о неслыханных зверствах австрийцев и мадьяр на нашей несчастной родине, бледнеет перед теми ужасами, свидетелем которых пришлось быть мне в силу моего звания. Сообщают о том, как дикие орды солдат жгли деревни, насиловали, грабили и убивали без суда десятки людей в припадке озлобления; все это, конечно, отвратительно и ужасно, но во сто раз бесчеловечнее то, что творилось австрийскими властями по приговору суда — легально... Я говорю о приговорах военно-полевых судов в начале войны на крестьян и интеллигентов, заподозренных в государственной измене.
Вот, например, первый подобный приговор, расклеенный по городу и напечатанный во всех львовских польских и мазепинских газетах: «Цесарский и королевский военный комендант города Львова объявляет: фабричный истопник Иван Хель, поденный рабочий Семен Хель, оба из села Пониковец Бродского уезда, лесной сторож Семен Шпорлюк из села Вел. Фольварков Бродского уезда и Антон Супликевич из села Скоморох Сокальского уезда за то, что сообщали разные сведения русским войскам, а кроме того, Семен Хель за то, что ввел нарочно в заблуждение австрийский кавалерийский разъезд, так что этот разъезд попал в засаду, — значит, все вместе за совершение преступления против военной мощи государства, приговорены на основании § 327 военно-уголовного закона военно-полевым дивизионным судом ландверы во Львове к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение 24 августа сего года (1914) во Львове. 16-летний Николай Шпорлюк приговорен за то же самое преступление к десятилетнему тюремному заключению».
Это первый приговор и первые жертвы. Следующего дня, 25 августа, были повешены на основании приговора военного суда: 1) Вален- тий Кашуба, 21 года, крестьянин из Лешнева Бродского уезда, 2) Алек-
277


сандр Батовский, 56 лет, крестьянин из Бродского уезда и 3) Василий Пержук, 48 лет, крестьянин из Лешнева. Приговор был исполнен во дворе тюремного здания по Казимировской улице. Палачом был солдат. Во время казни собралась вокруг тюрьмы огромная толпа, желавшая полюбоваться видом казни «изменников», но во двор тюрьмы были допущены только официальные лица и представители печати.
Несколько дней спустя (29 августа) были повешены крестьяне:
А.Мановский, 23 лет, из села Дубровец Яворовского уезда, Шущинский, 60 лет, из села Фуйна Жолковского уезда, Петр Козицкий, 21 год, из села Крехова Жолковского уезда и Андрей Пужак, 57 лет, из села Мокротина Жолковского уезда. Первые три повешены за то, что встречали русские войска, угощали солдат и указывали им дорогу; последний, зажиточный и весьма интеллигентный крестьянин, за то, что выразился нелестно об австрийском императоре, считая его виновником войны. Умирали все, как подобает героям-мученикам, без плача и проклятий, со словами молитвы на устах. А Андрей Пужак, стоя на ступеньках виселицы, крикнул: «Да здравствует Великая, Неделимая Русь!»
Но самые кошмарные картины пришлось мне наблюдать в военной гарнизонной тюрьме, где разыгрались такие потрясающие сцены, которые гонят сон с век, мутят рассудок, которых я никогда не забуду...
К смертной казни были приговорены два униатских священника и двадцать семь крестьян. Приговор был вынесен на основании показания одного свидетеля, мазепинца-интеллигента, донесшего, что эти священники и крестьяне встречали с хлебом-солью русские передовые отряды, угощали русских солдат и сообщали им сведения относительно расположения австрийских войск. Никаких других улик и доказательств не было.
Несчастные, чувствуя себя совершенно невиновными, даже выслушав приговор, считали его простой угрозой: приговорили, чтобы напугать нас и людей в окрестности, подержат месяц-два, пока не кончится война, а там и домой отпустят... Не верили даже тогда, когда в камеру вошел священник и заявил, что пришел исповедывать их перед смертью.
Однако пришлось поверить. Казнь должна была состояться во дворе тюремного здания. Но палача не было, не успел приехать вовремя. Власти решили обойтись без него, не желая ждать его приезда, тем более что нашелся палач-доброволец, фельдфебель-немец, который согласился привести приговор в исполнение.
О подробностях казни не стану говорить. Скажу только, что вешали группами, по нескольку человек. Вывели во двор первую партию, четырех крестьян. Палач-доброволец истязал каждого по 10—12 минут, а первого даже пятнадцать минут, да и то должен был прикончить его руками.
Вывели вторую партию, троих крестьян. С ними произошла та же самая история. Повесив последнего из этой второй группы, палач с самодовольной улыбкой обратился к присутствовавшему при казни военному начальству: «Ну вот, с седьмым уже пошло легче, а четырнадцатого вздерну уже по всем правилам искусства («werde ich schon ganz perfekt auflmngen»)».
Но остальных вешал уже не он, а другой. Дело в том, что власти решили остальных двадцать крестьян казнить в родной их деревне для острастки всему населенно в окрестности. Что касается двух приговоренных священников, то участь их мне неизвестна.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1439
278


ПОСЛЕДНИЕ ЭШЕЛОНЫ
В понедельник, 18 августа 1914 года, за два дня до взятия русскими войсками Львова, был вывезен отсюда последний транспорт арестованных русских галичан, насчитывавший свыше семисот человек. По пути из тюрьмы на вокзал уличная толпа все время зверски издевалась над ними и избивала их чем попало. Священника лет 70-80, который вследствие побоев не был в состоянии идти дальше и упал на улице, солдаты тут же прикололи штыком и, прикрыв соломой, оставили на улице. Отношение к арестованным властей, солдат и толпы из местного инородческого населения было до того зверским, что даже одна местная польская газета («Slowo Poiskie») не вытерпела и обратила внимание правительственных кругов на недопустимость подобных жестокостей над неповинными людьми. Но защищать этих мучеников не посмел никто. Те, кто мог и обязан был это сделать, а именно светские и духовные власти (хотя бы униатские иерархи во главе с графом Шептицким), не только не принимали никаких мер, но, наоборот, пользуясь видимой возможностью полного искоренения всех сознательных поборников идеи единства русского народа, напускали и науськивали на них жандармов. Из частных лиц этого сделать никто не посмел, хотя бы потому, что за одно слово сочувствия ждали тоже всякого тюрьма и мука.
Нам известен, например, следующий факт. Жена запасного австрийского офицера госпожа Площанская, видя на улице неслыханные издевательства над узниками, сказала: «Как можно так издеваться над беззащитными людьми, которые еще не судились; это же не преступники, а люди, вина которых еще не доказана». За эти слова ее сейчас же арестовали, посадили вместе с двумя маленькими детьми в тюрьму, а затем вывезли куда-то, оставив детей на попечение чужой женщины. А муж госпожи Площанской находился в то время на фронте...
28 	августа, когда русская армия уже приближалась ко Львову, наместничество приказало всем уездным начальникам выслать немедленно оставшихся еще в местных тюрьмах узников прямо в Краков. Приказ этот гласил:
«Согласно приложенному списку, отправить немедленно задержанных политических русофилов под стражей в Краков с именным списком. О выезде сообщить по телеграфу краковской полиции. Именной список и время отправления предложить в наместничество. В случае если окажется нужным конвой, затребовать по телеграфу из управления военного округа в Перемышле».
Эта телеграмма была разослана начальникам разных уездов. Она относится к последнему транспорту наших узников, в котором из одного Львова было вывезено свыше семисот человек. Только немногие счастливцы, которых почему-либо не успели вывезти, были освобождены русскими войсками. Например, в Самборе были, таким образом, освобождены около четырехсот человек, преимущественно крестьян, во Львове около ста семидесяти человек.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1425
Я был арестован львовской полицией в 7 часов утра 9 августа 1914 года в своей квартире на Подвальи, № 7. Во время обыска, имевшего характер настоящего погрома, чины полиции разбили все замки
279


от шкафов и сундуков и перерыли каждый лист бумаги в поисках за доказательством моей мнимопреступной, антигосударственной работы. Отделив все русские книги и частную корреспонденцию, взяли ее вместе со мной в полицейское управление, не разрешив привести в порядок перерытую квартиру и закрыть окна. На полиции ждал я допроса до двух часов дня, когда комиссар, указав мне на найденные среди моей корреспонденции письма В.Ф. Дудыкевича и Р.Ю. Алексе- вича, а также несколько частных писем из России, объявил мне, что я арестован как опасный для государства преступник. Затем меня отвели в тюрьму по улице Яховича и определили в камеру № 8, где уже сидели знакомые господа Полещук из Бродов и Мороз. Ночь пришлось просидеть на скамейке, а утром по болезни перевели меня в камеру № 7, где сидели господа Клебер, доктор Гриневецкий, Хойнац- кий, Липецкий и другой священник И.Билинкевич. На трех койках спало семь человек. За исключением украинофила Титлы, попавшего в нашу компанию, очевидно, по недоразумению, все остальные были свои, русские люди.
Печальные вести о расстрелах и новых арестах, доходившие к нам извне, не предвещали нам ничего хорошего, а мысли о семье, находившейся во время моего ареста в деревне на каникулах, не давали мне покоя. Ночью был слышен шум проходящих по улице войск и далекий орудный гул. По-видимому, русская армия продвигалась ко Львову. Мы боялись, что австрийцы, за невозможностью перевезти нас дальше, поголовно н^с перевешают. Однако Бог миловал. 23 августа, поздно ночью, тюремная администрация велела нам наспех собраться во дворе. До 4часов утра шла проверка узников, а затем, в сопровождении многочисленного конвоя и несмотря на раннее время, при неистовых криках и ругательствах толпы, отправили нас на вокзал. Тяжелее всего был переход через вестибюль, туннель и лестницу на перроне. Не один потерял зубы или вышел к готовому уже поезду с разбитой головой. Я получил несколько ударов прикладом в бок и несколько пощечин. Ехали мы по пятьдесят человек в вагоне, не считая конвоя. Сравнительно хорошо ехалось тем из нас, кто разместился на полу под скамейками. Они были защищены от камней и палок, бросаемых в вагон через окна. Без воды и пищи доехали мы на четвертые сутки до чешской границы, где сострадательные чехи впервые нас накормили и напоили. Затем нас отправили в Терезин.
Юл. Ник. Киселевский
КАК ЕВРЕЙ ПОПАЛ В «РУСОФИЛЫ»?
Всем памятен 1914 год, но, кажется, больше всех помнят его русские галичане! Всякому стоят еще в живой памяти гонения и ужасы, разыгравшиеся в нашей стране. Везде — в походах и лагерях, на улице и в вагонах, падал русский человек от ударов штыков, палок и камней солдат и уличной толпы. Озверевшая орава с радостью смотрела на кровавое зрелище, рукоплескала с окон и балконов или же сама принимала участие в этих диких, кровавых оргиях. Убивали безнаказанно, без суда; за убийства, запрещенные Божьим и человеческим законом, получались награды и похвалы.
280


Тут я хочу рассказать один трагикомический инцидент, разыгравшийся на этом мрачном фоне 31 августа приснопамятного 1914 года.
Стояла хорошая погода. Около 10 часов утра двинулись мы эшелоном из тюрьмы «Бригидки» вверх по Казимировской улице в направлении главного вокзала. Там предполагалось погрузить нас в вагоны и увезти нас на запад, из страха перед русскими войсками, которые стояли уже у ворот Львова.
Эшелон был окружен густым кордоном пешей и конной полиции, а мы в середине двигались четверками до того сбитыми рядами, что через наши головы мог полицейский передать полицейскому по другой стороне папироску.
Солнце пекло немилосердно. От жажды и волнения мы находились в лихорадочном состоянии; во рту высохло, трудно было дышать.
Вдруг какой-то еврей с железной палкой пробирается сквозь густые ряды конвоя и хочет ударить по голове кого-нибудь из арестованных, чтобы показать и удовлетворить свой австрийский, «патриотизм».
Не знаю, что за человек был тот полицейский, мимо которого как раз с занесенной на нас палкой протискивался юркий еврейчик, — русский ли он был тоже и возмутился за нас, или же просто хотелось ему посмеяться над евреем, — только он в то время, когда еврей между конвойных протянул руку, чтобы нанести удар, схватил его за шиворот и толкнул в середину.
Еврей сразу опешил, не сознавая своего положения. Подумав, что это шутка, стал бросаться на все стороны, угрожать нам кулаком, а наконец глупо улыбаться. Мы также предполагали, что конвойный помог ему подойти ближе, чтобы удар был вернее, а потом отпустит его на свободу.
Тем временем еврейчик все-таки спохватился и начал силой пробиваться из наших рядов, а когда это не помогало, стал просить полицейского выпустить его из нашей среды, причем даже слезы у него выступили на глазах, а лицо от испуга все посерело.
Но не отпустили уже полицейские еврея. Одни просто не заметили этого происшествия, другие были рады комическому случаю, а мы шагом обреченных подвигались вперед, сосредоточив все свое внимание не так на глупом еврее, как на грозной, разъяренной толпе вокруг, которая не знала, какой бы избрать для нас род смерти и все советовала конвойным то расстрелять нас, то повесить, то заживо погребать.
На вокзале посадили нас в товарные вагоны, загрязненные лошадиным пометом.
Еврея также втолкнули в вагон как участника транспорта. Он сначала все еще утешал себя, что это одно недоразумение и что с ним ничего плохого не произойдет, то вдруг бросался на нас как бешеный, ругая проклятых «москвофилов» как причину своей беды. А когда сменилась стража, тут уже никто не обращал внимания на еврея. Приклад винтовки одинаково хорошо работал на нашей и на еврейской спине.
Так мы с ним вместе и приехали в талергофский ад. А когда через некоторое время в нашей среде вспыхнула эпидемия тифа, заболел им и наш еврей и вскоре почил вечным сном в русской братской могиле «под соснами».
Гр.Лещак
281


МОСТИССКИЙ УЕЗД
Село Хоросница. В селе Хороснице до войны била просветительная работа ключом. В местной читальне имелась хорошая библиотечка, большей частью экономического содержания, а Общество им. Михаила Качковского имело здесь опытное поле с посевами улучшенных сортов хлебов и опытную станцию с искусственными удобрениями, куда представлялись некоторые сельскохозяйственные орудия и машины для демонстрации. Имелась здесь также племенная станция лучших пород домашней птицы.
Все это привлекало местных жителей к читальне, главной виновнице их хозяйственного благополучия и, в свою очередь, кололо в глаза фанатиков-украинофилов соседних сел.
В последние два года до начала войны часто заходил в Хоросницу бывший гимназист-неудачник из Арламовской Воли насаждать в народе мазепинский сепаратизм и возбуждать вражду среди местных жителей. Агитация велась по обыкновению в корчме. Того рода «просветители» не стеснялись распространять в селе сплетни и заведомую клевету относительно людей, которые руководили там культурно-просветительной работой и пользовались уважением, вследствие чего и были помехой злонамеренным замыслам агитаторов. Для иллюстрации укажем на один такой характерный пример их зловредной работы.
По совету местного уроженца, известного общественного деятеля Г.С. М-а, один из хоросницких крестьян отдал свою девочку на ученье в сельскохозяйственное училище при женском Леснинском монастыре в Холмской губернии, где в то время обучалось уже около десяти галичанок. Это именно взбесило украинофильских агитаторов, и они начали хитро распространять в Хороснице злобные слухи и убеждать малоразвитого отца девочки, что его дочь вывезена не в училище, а продана в дом терпимости. Вследствие настойчивых уговоров крестьянин поверил наглой клевете и, несмотря на получаемые от дочери письма, предъявил к человеку, посоветовавшему и посодействовавшему поместить девочку в училище, судебный иск, обвиняя его в продаже дочери. Конечно, суд не нашел тут ничего преступного и освободил ответчика. Но агитаторы достигли своего, ибо в селе пошли уже раздоры.
Когда же в 1914 году началась война и пошли повсеместные аресты виднейших русских людей, этим случаем опять воспользовались украинофилы для устранения ненавистных им «русофилов». В этих видах они услужливо доносили и указывали австрийским властям — кого нужно арестовать как опасного «москвофила».
Таким образом, были арестованы и вывезены в Талергоф следующие местные русские крестьяне: 1) Андрей Алекс. Кобылецкий, председатель читальни, 2) Герасим Веселовский, 3) Семен Николаевич Малец, 4) Петр Иванович Вус, 5) Григорий Михайлович Смук, 6) Антон Веселовский, 7) Янголевый, 8) Гавриил Михайлович Соймовский, 9) Иван Пантелеймонович Малец, 10) Иван Тимофеевич Каспришин и 11) Герасим Михайлович Смук — причем большинство их умерло в ссылке.
Последний из них, Г.Смук, пал жертвой собственного доносительства. Как темное орудие украинофильских агитаторов отправился он уже после ареста перечисленных лиц в Мостиска, чтобы сделать в старостве донос еще на некоторых своих односельчан. По пути ветре-
282


тился он, однако, с жандармом, который арестовал его тоже, а там постигла его общая участь других арестованных: он был сослан в Талер- гоф, где и умер от тифа.
Вместе с Семеном Н. Мальцем был арестован также его пятнадцатилетний внук Андрей, который, однако, через несколько дней как малолетний был освобожден.
Гавриил Соймовский был уже из Талергофа зачислен в армию и погиб на войне.
Столько мучеников дала маленькая деревушка Хоросница. Ни в чем не повинные, лучшие хозяева в селе, по большей части старики, некоторые даже неграмотные, — все они пали жертвой слепого партийного фанатизма и каиновой работы родных братьев, извращенных австрийской политикой.
Библиотеку, имевшуюся в читальне, жандармы сожгли.
ПЕРЕМЫШЛЬСКИЙ УЕЗД
С моментом объявления войны в Глинянах стало весьма неспокойно. Массовые аресты привели нас к убеждению, что нас выдают свои же люди — мазепинцы. В начале мы только догадывались об этом, а затем уж и сами мазепинцы, не стесняясь, стали хвастаться своими подвигами. Оказалось, что наша свобода и жизнь зависели, главным образом, от «украинца» священника Костишина, сотрудника приходства Глиняны-Заставье. Он был всесилен, арестовывал и освобождал по своему усмотрению. Например, 5 августа 1914 года он приказал арестовать псаломщика Ивана Богуславского, а через полчаса отпустил его на свободу. Было даже вперед известно, кто будет арестован. Так, например, Анастасия Галан, узнав о предстоящем аресте своего мужа, явилась к Костишину и с плачем пала к его ногам.
— Клянусь, что если моего мужа арестуют, то я убью своих детей и сама покончу с собой, — заявила несчастная женщина недостойному священнику, — а тогда вам продется за нас дать ответ перед Богом!
Костишин успокоил и уверил ее, что муж ее останется нетронутым. И, действительно, его не арестовали. Подобная же история повторилась с псаломщиком Михаилом Пеняжком: когда он явился к Костишину с просьбой предотвратить предполагаемый его арест, он увидел на столе у него список подлежащих аресту лиц.
Костишину усердно помогал в этом отношении благочинный Павел Бачинский, для лучшей характеристики которого следует отметить, что он, уже по окончании войны, по примеру исторического Зельмана, самовольно и без всякого основания запирал пятикратно нашу церковь.
Предавали нас и свои же братья-крестьяне, украинофилы Михаил и Василий Тимняки. Последний говорил, что если бы покойный наш односельчанин Иван Белорусский был еще в живых, то его больного вместе с постелью заперли бы в тюрьму.
Много перестрадалось, многое изгладилось из памяти. Когда вспоминаешь пережитое, сам себе не веришь, чтобы в так называемой культурной стране творилось такое бесправие. Однако факты говорят сами за себя: это — могилы замученных, их сироты и вдовы...
Ф.Ладычка
283


Накануне отступления австрийской армии, уже после ареста некоторых наших людей, я, не предчувствуя беды, вышел на улицу. Глинянс- кие жандармы уже выехали, в воздухе чувствовалось приближение русских войск. Вдруг подходит ко мне какой-то человек и, ничего не говоря, стает рядом со мной. В нескольких шагах сзади его идет золо- чевский жандарм. Подходит ближе и спрашивает: «Ну, который?» — «Вот этот!» — показал на меня подошедший, после чего жандарм арестовал меня и повел в глинянский суд, захватив по пути также моего соседа Николая Ивановича Туза. Однако проезжавший как раз офицер приказал нам вернуться и направил нас в штаб.
Были тут одни тирольцы. Они, после краткого непонятного крика, начали окладывать нас саблями. Удары сыпались большей частью на голову. Потом, построившись в два ряда, провели нас между собой дважды сквозь строй, снова избивая куда попало. Николая Туза до того избили, что вся его одежда была в крови. После этого посадили нас на подводу. Конвоирующий нас жандарм спросил — из которого мы прихода (в Глинянах два прихода)? Узнав, что мы из Заставской, благочинного Павла Бачинского, жандарм вынул какой-то список и сказал:
— Чего же вы хотите? У нас имеется список от Бачинского. Мы должны были арестовать еще восемнадцать человек, только нам не хватает времени, так как было приказано скорее отступать, а потому захватили лишь вас двоих, живущих на окраинах местечка. Вас выдал ваш ксендз.
Нас завезли в Королевские Ляшки. Мой спутник, Николай Туз, избитый до крови, умирал на подводе, а потому сопровождающий нас жандарм спросил офицера, что с нами делать? Офицер только сдвинул плечами:
— Делай что хочешь!
Жандарм отошел на минутку от нас. Я воспользовался этим и, поднявшись с телеги, взял умирающего товарища на руки и скрылся в соседнем саду. У меня еще осталось настолько силы, что я раздел до рубашки умирающего Туза и, собирая росу с кустов и травы, начал его приводить в чувство. Тем временем австрийцы отступили, а мы приволоклись утром домой.
Николай Туз вскоре после этого скончался от нанесенных ему побоев и поранений. Я еще живу и рассказываю об этом происшествии для памяти грядущих поколений. Пускай знают наши дети и внуки, как страдали их отцы за русскую идею, пусть берут себе с нас пример в борьбе за права и честь русского народа!
Максим Пеняжко
Село Полтва. Пятнадцать лет тому назад в селе Полтве открылась читальня им. М.Качковского, пожарная дружина, потребилка и ссудо-сберегательная касса. Все эти товарищества развивались великолепно, что приводило в бешенство местных украинофилов. Они рыли под нами яму в продолжение нескольких лет.
В начале мобилизации в 1914 году донесли они в жандармерию, что наша «дружина» пела «Боже, Царя храни». Это дало толчок к последовавшей расправе. В село прибыли жандармы и произвели тщательный обыск. Не найдя ничего, они все-таки арестовали меня, Кирилла Майбу, Ивана Сендегу и Петра Пелиха, отвели нас в жандармское управление и заперли на ночь в курятнике. На следующий день пополуд-
284


ни заковал нас мазепинец-жандарм Шевцев всех вместе и препроводил в перемышлянскую тюрьму. Благодаря добродушному тюремному ключнику, обращение в тюрьме было сносное. Он даже накормил нас за свой счет, а когда нас отправляли во Львов, упросил жандарма не ковать нас в кандалы. Во Львове отправили нас, по истечении двух недель и после допроса, в концентрационную тюрьму «Бригидки». Тут уже обращались с нами очень плохо.
В день Успения Пресвятой Богородицы, когда русские войска находились на расстоянии четырех миль от Львова, тюремное начальство поручило мазепинским «сичовикам» отвести нас на вокзал для погрузки в вагоны и дальнейшего следования на запад. Конечно, «сичовики» исполнили свою задачу отлично. По пути они все время подталкивали нас прикладами, а когда уличная толпа бросала в нас камнями, они не только не мешали ей в этом, но даже всякий раз предупредительно расступались, когда кто-нибудь из толпы намеревался нанести нам непосредственно палкой или кулаком удары. Когда же мы в отчаянии и смятении бросили вещи, чтобы руками закрыть лицо от ударов, то «сичовики» снова подгоняли нас винтовками, а пассажиры из трамваев били по головам. Наконец привели нас на главный вокзал и, с помощью кулаков (ступенек не было), вогнали нас в товарные вагоны. В вагоне оглядываюсь на своих товарищей и вижу одного без шапки, другого без зубов, а то еще с разбитой головой, а там в углу лежит смертельно раненый и тяжело стонет. Было такое впечатление, словно мы только что вернулись с поля битвы... Впоследствии я узнал, что из нашего транспорта, состоявшего из двухсот человек, отправлено семнадцать избитых человек в больницу.
Через несколько часов поезд тронулся. Стояла невозможная жара, томила жажда, но страшно было просить воды от караульных, которые до изнеможения ругали нас хриплыми голосами.
По истечении суток мы прибыли в Краков. Здесь стража сменилась. Мазепинских «сичовиков» заменили линейными солдатами-чеха- ми. Офицер, начальник сменившегося караула, передавая нас чехам, сообщил им, что мы опаснейшие изменники, следовательно, разрешается нас в случае малейшего непослушания приколоть на месте, как собак. Но солдаты-чехи узнав, что мы русские галичане, с сочувствием угостили нас табаком, а на ближайшем питательном пункте накормили. Так мы уже спокойно доехали до моравского Брна.
Иван Кузьма
Четверо нас, а именно, я, Михаил Сендега, Василий Мыськов и Федор Сорока, работали на железной дороге в продолжение нескольких лет. В начале войны работы кончились, и пришлось уйти домой, не дождавшись уплаты месячного жалованья. Когда русские войска приближались ко Львову, мы переселились в соседние села, ибо предполагалось, что через Полтву пойдет боевая линия. Ввиду отсутствия денег и припасов мы начали порядочно голодать. Тогда, вспомнив о причитающемся нам жалованье, мы отправились через Давидов во Львов, чтобы взять из дирекции железной дороги заработанные суммы. Вдруг из леса выехали верхом двое мадьяр и, остановив нас, связали длинной веревкой таким образом, что мы парами шли спереди, а другой конец шнура держал мадьяр в руках, погоняя нас все время саблей. Во Львове били нас на улицах камнями, а с этажей и балконов ликующие зрители обливали нас водой и помоями.
285


На полиции ничего не помогли наши оправдания, ни удостоверения, выданные нам сельским старостой. Нас приняли за шпионов. Полиция зверски издевалась над нами и все время показывала нам крюк, на котором мы будем висеть. Испугавшись позорной смерти, мы прибегли к молитве как единственному спасению и надежде. Мадьяры и полиция стали тогда толкать нас головами о каменную стену.
Когда во Львове возникла тревога, нас присоединили к другим русским галичанам и отправили спешно на вокзал. Переход на вокзал был ужасен. Я не буду описывать его, ибо найдутся другие, которые лучше представят этот поистине страстный путь. Не одни мы прошли этот путь, а тысячи и десятки тысяч...
На вокзале поместили нас по шестьдесят человек в вагоны, полные лошадиного навоза и насекомых, и отправили на запад.
Николай Сидорак
ПЕРЕМЫШЛЬСКИЙ УЕЗД
Зверская расправа с «русофилами» на улицах Перемышля. 15 сентября 1914 года на улицах древнерусского княжьего ‘Перемышля разыгралась такая жуткая и кошмарная сцена, которая своей непосредственной дикостью и жестокостью далеко превзошла все остальные ужасы и неистовства безудержно применявшегося в те страшные дни по отношению к русскому населению террора. В белый день, под охраной государственной жандармерии, среди многотысячного культурного населения и несметного крепостного гарнизона были вдруг, без всякой причины и вины, зверски изрублены и растерзаны обезумевшими солдатами и городской толпой сорок четыре ни в чем не повинных русских людей, причем эта ужасная расправа не только не вызвала со стороны местных австрийских властей ни малейшего негодования и возмездия, но даже, наоборот, получила из уст верховного начальника этих последних, пресловутого коменданта крепости генерала Кусманека, полное одобрение и признание...
Ввиду исключительной и характерной уродливости и яркости этого кошмарного события, возмущенная память о котором перейдет, конечно, в нашем многострадальном народе от рода в род, приводим ряд сообщений и воспоминаний о нем, появившихся в разное время и с разных сторон в периодической печати.
Первое сообщение о происшедшей в Перемышле страшной бойне получила львовская газета «Прикарпатская Русь» только в начале 1915 года от находившегося в то время в Перемышле, а затем вывезенного в глубь Австрии и бежавшего оттуда в Швейцарию лица.
«В Перемышле нам пришлось особенно много вытерпеть от местных мазепинцев, поляков и евреев, а также от солдат-мадьяр. Но еще хуже пришлось другой партии наших арестованных в Перемышле. В 2 часа дня, в расстоянии каких-нибудь четырехсот шагов от дирекции полиции, толпа местных мазепинцев, поляков и евреев, поощряемая солдатами мадьярами, с таким остервенением накинулась на проходивших под конвоем арестованных русских крестьян и интеллигентов, в общем числе сорок два человека, что сорок из них были тут же на улицах растерзаны насмерть и только два лица остались в живых. В числе убитых находилась также и 17-летняя девушка, ученица 7 класса гимна-
286


зии Мария Игнатьевна Мохнацкая, дочь настоятеля прихода в селе Войтковой Добромильского уезда.
«Прикарпатская Русь», 1915, № 1539
Убитая так трагически, Мария Игнатьевна Мохнацкая родилась 21 декабря 1897 года в селе Войтковой Новосандецкого уезда, где отец ее состоял в то время настоятелем прихода. Воспитывалась в русском пансионе в Сяноке, а в критический момент, как раз окончив шестой класс гимназии, находилась на каникулах у родителей, в селе Войтковой Добромильского уезда, где 6 сентября 1914 года и была арестована, а затем, вместе с целой партией арестованных крестьян, препровождена в Перемышль — на мученическую смерть. Арестованный несколько раньше отец ее, о. Игнатий, был вывезен в глубь Австрии, а затем, по возвращении из ссылки, вскоре умер, брат же, студент Феофил Игнатьевич, был в свою очередь расстрелян австрийцами после русского отступления в 1915 году.
Сражение на линии Янов-Городок закончилось новым поражением австрийской армии.
Отступая к Перемышлю, австрийские войска арестовали по пути из Городка в Судовую-Вишню сорок восемь местных заподозренных в «русофильстве» русских жителей и пригнали их под сильным конвоем в крепость. В пестрой толпе арестованных преобладали крестьяне, но было также несколько железнодорожных служащих и две девушки, из которых одна — дочь священника.
В Перемышле, на улице Дворского, несчастных встретили ехавшие верхом мадьяры-гонведы и пехота. Увидав утомленных и измученных русских, они начали подгонять их прикладами и беспощадно толкать и избивать.
Несчастные жертвы, падая и обливаясь кровью, продолжали двигаться вперед, пока не оказались загнанными на улицу Семирадского, соприкасающуюся на одном из перекрестков с улицей Дворского.
Тут, у домов № 1, 2 и 3, началось уже настоящее, зверское избиение арестованных. Били гонведы, били мадьяры-пехотинцы, местные евреи и мазепинцы как попало и чем попало. Помогать извергам выскочили из ресторана в доме № 1 еще какие-то хулиганы. Из дверей и окон евреи начали бросать в несчастных мучеников тяжелые пивные стаканы, палки и даже неизвестно откуда добытые куски рельсов полевой железной дороги.
Улица огласилась стонами и криками...
— Nicht schlagen — nur schiessen (не бить, а расстреливать)! — раздался вдруг резкий и пронзительный голос какого-то майора.
Тогда девушка — дочь священника — пала на колени перед распятием, находящимся на углу в нише дома № 4, и, подняв к нему руки, воскликнула:
— Мать Божья, спаси нас!
Тут к несчастной девушке подскочил солдат-мадьяр и сильно ударил ее по голове ручкой револьвера, а затем выстрелил ей в лоб, после чего она как подкошенная упала замертво...
Этот выстрел послужил сигналом. Началась стрельба. Стоны, крики, ружейные выстрелы — все смешалось вместе в какой-то дикий, кошмарный хаос...


Солдаты и евреи с остервенением продолжали бить палками и прикладами бездыханные тела убитых...
Брызги крови и мозга разлетались в стороны, оставляя густые следы на мостовой и стенах соседних домов...
После избиения тела несчастных страдальцев превратились в бесформенную массу. Их впоследствии подобрали на телеги и куда-то увезли. Среди убитых оказалось двое несчастных, подававших еще слабые признаки жизни, но один из них умер по. дороге, а другой — несколько часов спустя в госпитале.
А на следующий день евреи стали усердно соскабливать кровавые следы со стен и замазывать их известью. Тем не менее на домах №№ 1 и 3 эти кровавые печати позорного и гнусного преступления долго были еще видны как вечный и несмываемый укор бесчеловечным палачам.
А.И-ов
«Прикарпатская Русь», 1916, № 1613
В дополнение к сообщенному выше, со слов очевидца, потрясающему описанию зверской расправы с несчастными мучениками, «Прикарпатская Русь» привела тут же из «Slowa Posk-oro» относящийся к тому же факту рассказ местного поляка, не только вполне подтверждающий его по существу, но также дополняющий его еще новыми аналогичными данными и чертами.
«Мадьяры оставили среди жителей самые худшие воспоминания. Общеизвестным является факт, что они привели однажды около сорока шести крестьян, заподозренных в «москалефильстве», и поубивали всех прикладами на середине улицы на глазах населения.
Другой раз, уже во время осады, они снова привели около сорока лиц и предали их военно-полевому суду, причем скромно добавили, что из этой партии уже повешены ими шестьдесят человек. Военный суд оправдал всех на следующий же день, однако не мог, конечно, оправдать тех, что были прежде уже повешены за такие же самые «преступления»...
Однажды было доложено по начальству, что мадьярские жандармы арестовали в одном из предместий много крестьян и издеваются над их женами. По приказанию коменданта крепости, комиссар полиции арестовал жандармов. Они были преданы военно-полевому суду, однако тут же заявили протест, указывая на то, что они подлежат не суду австрийских крепостных властей, а суду венгерской дивизии, который их затем и отпустил немедленно на свободу»...
«Прикарпатская Русь», 1915, № 1613
Грозная, кровавая война горит неугасаемым пожаром. Орудия разрывают тысячи здоровых людей в кусочки, кровь льется рекой, лазареты переполнены стоном, плачем, последним дыханием рабов деспотизма, тюрьмы наполняются тысячами жертв насилия и произвола; расстрел, виселица — насущный хлеб озверелой толпы.
По деревням шатаются толпы длинноусых, строгих, кровожадных жандармов; они выискивают среди мирного населения Галицкой Руси «изменников — ферретеров», тех, кто Русь любил...
Ведут — ведут. Грозно гремят кандалы. Ведут группу людей, человек сорок шесть. Все в серых крестьянских кафтанах самодельной
288


работы. А в кругу серых крестьян, как цветочек на лугу роскошном, красуется юная, как заря утренняя, нежная, как ветерочек, гимназистка, девица М. Кругом ее личика, кругом русой головки образовался чудесный ореол и в лучах яркого солнца играет дивными, непонятными красками... Это ангелы несут за юной девицей ореол славы той, которая через час святая станет перед Богом, на зов: «Иди ко Мне, отдавшая жизнь за Родину — Русь Святую. Кто Русь любил, до последнего дыхания — иди ко Мне»... И сонм ангелов следует за транспортом, — поведут они их души святые в царство вечной мечты, в страну грез — к Богу... Но не предчувствуют гонимые; непонятное молчание сковало их уста, мысли улетели куда-то в неизвестную страну: что будет, куда ведут? Но не только ангелы на вечный путь сопровождают обреченных. Толпа бесов в человеческом теле следует за страдальцами. Чтобы путь Голгофы увеличить, плюют, бьют, ругают, а камни так и летят на головы несчастных.
— Куда ведете нас? — спросил мужик жандарма.
— Не знаю. Иди, куда ведут, — узнаешь, — ответил^господин жизни и смерти.
И молча приблизился транспорт к железнодорожной станции К. Под рев озверелой толпы двинулся поезд. Увез крестьян и девушку юную, цвет Галицкой Руси.
Княжеский город Перемышль в лихорадке. Толпы пылью покрытых солдат спешат по дороге. Тысячи возов длинными рядами тянутся сюда и туда. Пыхтя, быстро пролетают автомобили; в них золотом блестят шеи жирных господ-генералов. Рев, визг, свист, гул сплелись в дьявольский хаос... Чувствуется приближение, за волю и свободу славян воюющих, русских солдат... Львов уже в русских руках... Под Городком и Русской Равой разбитая, лоскутная Австро-Венгрия дрожит, собирает недобитки, готовится на новый кровавый пир, бросает новую дань кровавому Молоху — войне.
С вокзала, по улице Семирадского, ведут наших доблестных русских крестьян, а во главе — дочь русского священника, молоденькую гимназистку М. Вокруг дикая толпа. Град камней сыплется на несчастных, удары палками не прекращаются. Они на смерть обречены! Лица их оплеваны. Лбы их залиты кровавым потом. Измученные ноги еле двигают утомленное, избитое тело...
Идут, медленно идут. Свершают последний путь своей Голгофы — за Родину-Русь. Проходят мимо кучки солдат. Дикие лица, зверские глаза — так и говорят: это дети венгерских равнин, потомки диких монголов. Их длинные шашки алчно сверкают; солнце горит на них, тревогу вызывает.
— Куда? — спросил один из солдат.
— О, — ответил жандарм и потянул рукой по шее.
И случилось то, чего не в состоянии описать ни одно перо.
Заревела, зашумела дикая толпа венгерцев. Мороз ужаса пролетел по спинам несчастных мучеников, а даже по толпе случайных прохожих. В лучах солнца заблестели длинные, острые шашки и... шах, шах, шах, — началась дикая резня... полилась кровь... посыпались кусочки тела... крик отчаяния... стон умирающих... удары шашек... создали музыку ада — понятную разве душе дикого мадьяра...
В грязную пыль покатились руки, ноги, головы... Среди кровавой толпы русская гимназистка... Нельзя описать ужаса, выразившегося в 19 Заказ 247


ее испуганных глазах, на ее страдальческом, героическом лице... Она падает на колени, поднимает белые ручки к небу и душераздирающим голосом молит: «Боже!» — и — шах, — дикая рука зверского вандала опускает с быстротой молнии острую шашку — и разрублена ее ясная головка... Струя алой крови заиграла в лучах солнца... Мозг полетел на стену, а кровавое, нестираемое пятно осталось на холодной, немой стене...
Австро-венгерские «герои» изрубили сорок шесть человек — посекли на куски... посекли сынов Галицкой многострадальной Руси... Изрубили — и кончено. Как будто так и должно быть. Комендант крепости генерал Кусманек, который в Вену послал доклад: «если в Пере- мышле останется один русский человек, я за крепость не ручаюсь», — на доклад о вандальски-зверском поступке солдат дал краткий ответ: «Geschieht den Verratern Recht» (то есть поделом изменникам).
А «герои» австро-венгерской армии разошлись по городу, повсюду хвастаясь, что на их шашках блестит русская кровь, что они уже перешли кровавое военное крещение.
Кусочки тел несчастных сгребли лопатами, наложили на большой городской воз и повезли за город, где и зарыли на краю кладбища, в забытом уголке.
А когда утомленное солнце скрывалось перед мерзостью мира, история мартирологии галицко-русского народа кровавыми письменами начертала: «15 сентября 1914 года».
* * *
Чудом, кажется, волей Всевышнего, наверное, для того, чтобы остались свидетели, остались из транспорта два человека в живых. Один из них, Стефан Борсук, был призван позже даже в ряды австро-венгерской армии и послан для защиты своих убийц на итальянские позиции.
Я описал своей слабенькой рукой один из ужаснейших эпизодов мартирологии русского народа Прикарпатья, и чтобы вечно, вечно почтить память тех жертв варварского произвола, по судебным актам списываю фамилии мучеников, отдавших жизнь за Родину.
Командование крепости Перемышля доставило державной проку- ратории список убитых под следующим заглавием: «Ausweis uber verdAchtige Russophile, welche im Falle der Anmiherung des Feindes die ^ter.-ungarische Armee zu verraten im Stande sind». В списке читаем следующие фамилии: 1) Андрей Павловский, 2) Петр Пилип, 3) Михаил Бохонок из Наневой, 4) Василий Ленинский из Рудавки, 5) Петр Коваль, 6) Иван Пинцьо, 7) Феодор Лысейко, 8) Михаил Чубара из Стебника, 9) Прокоп Шимоняк, 10) Андрей Плювак из Юречковой, И) Стефан Микита из Штайнфельс, 12) Андрей Мащак из Смольницы, 13) Николай Жолдак из Милошович, 14) Илья Артым, 15) Стефан Кузьминский, 16) Андрей Маркевич, 17) Стефан Борсук, 18) Григорий Мельничук, 19) Дмитрий Васевич, 20) Иван Галущак, 21) Андрей Тыминский, 22) Афанасий Гбур, 23) Андрей Процык, 24) Дмитрий Кузьминский, 25) Станислав Артым, 26) Николай Кузьминский, 27) Николай Сивый, 28) Михаил Со- кальский, 29) Иван Маркевич из Гронзевой, 30) Василий Божило, 31) Иван Махник, 32) Феодор Лыско, 33) Григорий Бодак, 34) Екатерина Бандров- ская, 35) Николай Мусит, 36) Станислав Пологонский, 37) Мария Мох- нацкая, дочь священника из Войтковой, 38) Феодор Божило, 39) Феодор Судор, 40) Феодор Сливак, 41) Михаил Дроздовский, 42) Иван Судор,
290


43) Николай Божило, 44) Андрей Божило, 45) Афанасий Мартинишин из Новоселий; 46-й не вписан в список, который у меня в руках.
Вечная вам память, мученики! Пусть ваша невинная кровь молит Бога о лучшей судьбе для вашей Родины, за которую мученической смертью суждено было вам умереть! Память о вас будет жить среди нас, — от рода в род, — пока жить будет русский народ в Галицкой Руси!
Глеб Соколовий «Русский голос», 1923, № 29-30
В заключение заимствуем существенные места из статьи советника перемышльского суда господина Романа Дмоховского, напечатанной в львовском «Украінськом вістнике» за 1921 год №№ 186-187 по случаю семилетия со дня смерти сорока четырех русских мучеников в Перемышле. Если вспомнить при этом, как усердно и яростно партийные единомышленники автора, а может быть — и сам он, все это жуткое время доносили, натравливали и науськивали все темные силы на ненавистных им «русофилов», результатом чего, между прочим, явился также, без сомнения, и арест, а затем и мученическая смерть этих несчастных жертв, то выражающееся в статье, хотя и сильно запоздалое раскаяние и сочувствие, если оно только вообще искренно и нелукаво, получает, конечно, особое и высоко знаменательное значение. — Примечание редакции «Альманаха».
Как раз проходит семь лет, когда в княжьем городе Перемышле случилось происшествие, при воспоминании о котором стынет кровь в жилах и которое летописец мартирологии галицко-русского народа запишет кровавыми слезами, как одну из самых жутких трагедий мировой войны...
Это событие свидетельствует наглядно о том, в каком положении находился русский народ в австро-венгерской монархии во время мировой войны, какой опекой пользовался со стороны тогдашних властей этот народ, сыновья которого в ту пору клали свои головы в защиту монархии...
15 сентября 1914 года на улицах Перемышля напали мадьярские солдаты на препровождаемых в тюрьму сорок шесть заподозренных в «москвофильстве» арестованных людей и в продолжение получаса изрубили их в куски, за исключением двух человек, которые почти чудом спаслись от смерти.
Происшествие имело место во время отступления австрийской армии из-под Городка, когда русские уже заняли Львов. Целый Пере- мышль был переполнен войсками всех родов оружия. По Львовской улице шли спешным шагом солдаты, громыхали сотни обозных подвод, орудия, раненые на подводах, — картина представляла хаос, которого я не в состоянии описать. Бешеным галопом гнались автомобили с высшими офицерами, с перекосившимися от страха лицами, — было очевидно, что на фронте случилось что-то нехорошее, что в городе возникла паника.
Евреи заперли все магазины, так как мадьяры как бешеные рыскали по городу и грабили где попало.
Позже оказалось, что русским даже не снилось преследовать разбитую австрийскую армию и что они отдыхали возле Городка, хотя, — как признался мне один высший австрийский офицер, — могли тогда же взять без выстрела перемышльскую крепость.
19*


Около 5 часов пополудни вышел я из дому и увидел на улице Словацкого воз, полный изрубленных тел. В ужасе спросил я кучера, что это значит? Он ответил, что на улице Семирадского изрубили мадьяры несколько десятков крестьян. Я поспешил скорее на улицу Семирадского, и моим глазам представилась страшная картина: целая куча лежащих на улице изрубленных трупов, с отрубленными руками, ногами и разбитыми черепами. В момент моего прихода трупы подбирали на другой воз. Целая улица была красная от крови, соседние дома обрызганы кровью и мозгом, а кругом места катастрофы стояла городская толпа и со смехом делала неуместные замечания относительно убийства «изменников».
Подавленный страшной картиной, я встретил знакомого военного аудитора доктора Шурана (чеха), который, содрогаясь от ужаса, проклинал мадьяр... Доктор Шуран рассказал мне слышанное от кого-то, что мадьяры потому убили этих крестьян, что будто бы узнали среди них стрелявших и убивших двух или трех солдат. Понятно, это была ложь, которую, однако, не постеснялся повторить впоследствии в своем донесении государственному прокурору комиссариат перемышльской полиции, — так как в тех сторонах, откуда происходили убитые, войска даже не стояли вовсе и не было никаких боев...
Сейчас же после убийства сообщил комиссариат полиции о происшествии государственному прокурору в Перемышле, а комендант крепости приложил к этому список фамилий убитых. Список был озаглавлен: «Ausweis bber vercUchtige Russophile, welche im Falle der Anmiherung des Feindes die nster.-ungarische Armee zu verraten im Stande sind». Однако государственный прокурор не дал делу хода под тем предлогом, что «виновники убийства неизвестны».
Только по истечении трех лет распорядился военный суд произвести в этом деле следствие, но последнее не привело ни к каким результатам. Между прочим, допрашивали и меня, причем я указал при допросе на коменданта крепости генерала Кусманека как на совиновни- ка преступления, который не только не велел разыскать и привлечь к ответственности виновных мадьярских солдат, хотя их на первых порах легко можно было опознать по их окровавленным шашкам, каковыми они долго хвастались перед прохожими на улицах, но даже, в ответ на доклад директора полиции Бенуа (Benoit) об этом ужасном случае, разрешил дело совсем просто, сказав: «И поделом изменникам (geschieht den Verratern recht)!..»
К характеристике этого пресловутого перемышльского героя нужно прибавить, что он вообще относился крайне враждебно к местному русскому населению и собственноручно подписал ряд смертных приговоров за «измену», в том числе также по делу заведомо неповинного ни в чем и расстрелянного по ложному еврейскому доносу крестьянина из Дуговец, отца семерых детей, Григория Галуна... Тот же генерал Кусманек в одном из своих донесений в Вену заявил прямо: «если в Перемышле останется хотя бы один русский (Ruthene), то я не ручаюсь за крепость»...
Что касается дальше самого этого страшного события, то оно было впоследствии все-таки выяснено отчасти по случаю другого, находившегося в связи с ним судебного дела.
В 1916 году мне как члену перемышльского окружного суда, было поручено к разбору дело крестьянки Марии Коваль из Стебника Дрого-
292


бычского уезда, которая оказалась вдовой по одном из убитых мадьярами 15 сентября 1914 года в Перемышле крестьян, Петре Ковале, и обвинялась ныне в незаконном получении из государственной казны 2.185 к. военной пенсии, хотя знала, что ее муж был убит в Перемышле еще в 1914 году.
Перед трибуналом, в котором я был председателем, предстала исхудалая женщина с красивыми чертами лица, которая после прочтения обвинительного акта показала следующее:
— Я ни в чем не виновата. Моего мужа Петра взяли в августе 1914 года на военную службу в Перемышль. Он был там две недели, а потом вернулся домой и сказал, что явился в отпуск, а когда потребуется, так его позовут. Утром 14 сентября, около 4 часов, когда мы все еще спали, явился в наш дом жандарм и велел моему мужу следовать за ним в жандармское управление. Муж простился со мной и детьми, взял кусок хлеба, и как он, так и я были убеждены, что жандарм взял его на военную службу. Что случилось с моим мужем после этого — я не знала, и только в июле 1916 года я узнала, что его убили в Перемышле. Я не разбираюсь в военных делах, я думала, что в городе была какая-то война, в которой его убили. Получала солдатскую пенсию в том убеждении, что она мне следует по закону, хотя муж уже не живет, тем более, что осталось пять маленьких сирот».
Конечно, трибунал освободил ее от вины и наказания, приняв во внимание невольное заблуждение, в котором она находилась, получая солдатский паек за покойного мужа.
По этому случаю суд заслушал также свидетельские показания Стефана Борсука, одного из двух чудесным образом спасшихся от смерти 15 сентября 1914 года крестьян*. Он приехал к разбирательству с итальянского фронта и рассказал о самом событии 15 сентября следующее:
«— Меня взяли жандармы из дому вместе с другими 14 сентября. Почему нас взяли и куда поведут, ни я, ни мои товарищи ничего не знали. Я спросил по пути жандарма, куда приказано нас отвести, но жандарм ответил, что получил приказ от коменданта отвести нас в жандармское управление. В управлении застали мы уже многих других арестованных из других сел, а в их числе также мужа подсудимой Петра Коваля, который сообщил мне, что его берут на военную службу. Отсюда нас погнали на станцию Кросценко, и утром 15 сентября мы уехали по железной дороге в направлении Перемышля. В Бакунчичах под Перемышлем велели выходить из вагона, и здесь только мы узнали, что нас арестовали за то, что мы «москвофилы».
Когда нас вели в Перемышле по какой-то улице, собравшаяся вокруг нас толпа бросала камнями, ругала нас изменниками, плевала на нас и била по лицу. Я получил от какого-то еврея две пощечины. Никто из жандармов нас не защищал. Затем мы встретились с группой солдат. Кто-то из них спросил жандарма Лангзама, кто мы такие? Я слышал, что он ответил что-то по-немецки, однако не понял его. На дальнейший вопрос — куда нас ведут, сделал Лангзам такое движение рукой, что я сразу же понял, что нас повесят. Я страшно испугался. Но тут уже бросились на нас солдаты с обнаженными саблями и начали
* Второй из них — Иван Махник из села Войтковой, возле Хирова. — Примечание ред. «Альманаха».
293


рубить. Я видел брызжущую кровь, падающих людей. Увидел, как какая-то барышня упала на колени и сложила руки к молитве, а в то же мгновение солдат рубанул ее саблей по голове, так что кругом брызнула кровь и она упала замертво; люди рассказывали, что это дочь священника из Войтковой.
Мы бросились в разбежку. За нами начали стрелять. Я получил пулю в руку и упал, а затем, когда других рубили, среди страшного крика и стонов, я подполз под какого-то убитого и притаился. После всего унесли меня в госпиталь, а сейчас я нахожусь на военной службе в полевой кухне на итальянском фронте. За что нас арестовали и за что убили моих товарищей, я не знаю»...
СЕЛО БАРЫЧ
Из записок о. Р.С. Копыстянского
Сейчас после объявления войны, в первых же числах августа 1914 года, начались на всем пространстве нашей многострадальной родины массовые аресты русских людей, издавна уже заподозренных австрийским правительством в «русофильстве», а теперь прямо-такй признанных на этом основании, без всякого следствия и суда, опасными государственными преступниками — «изменниками» и «шпионами», подлежащими сплошь, если не полному истреблению, то, по крайней мере, довременному обезврежению и заключению в тюрьме.
1 	августа 1914 года получил я из перемышльского староства те- леграфический приказ явиться в течение 24 часов в комиссариат полиции в Перемышле для дачи каких-то объяснений и справок. Не имея понятия, для чего я им понадобился, а в то же время не предчувствуя ничего худого, я отправился в Перемышль, куда прибыл, вследствие опоздания на поезде, только в 11 часов ночи, но тем не менее прямо с вокзала отправился в полицейское управление.
Здесь я застал еще нескольких чиновников, один из которых, — как я впоследствии узнал, — полицейский советник Бенуа, обратился ко мне с утрированно-вежливой улыбкой и спросил — что мне тут нужно? Я предъявил ему телеграмму и спросил в свою очередь, для чего меня потребовали так срочно? Тогда советник Бенуа, скорчив многозначительную гримасу, объявил мне, что я должен буду задержаться в Перемышле несколько дней, пока меня не допросят, причем прибавил, как бы извиняясь, что сам он, да и полиция вообще, против меня ничего не имеет, а исполняет только прямое приказание военных крепостных властей. После этого он велел полицейскому агенту отвести меня в училище им. Конарского, предназначенное временно для интернировки «русофилов».
Здесь застал я уже целое собрание моих собратьев и единомышленников как местных, так и из уезда, помещавшихся в двух комнатах, отдельно интеллигенты и крестьяне, причем с каждым днем число интернированных увеличивалось, так что в конце концов всех нас набралось сорок три человека. Между прочим, находились здесь священники Дуркот из Болестрашич, Серединский из Быкова, Малиняк из Сливницы, Кульматицкий из Дроздович, Берецкий и др., затем адвокаты д-ра К.С. Черлюнчакевич и 0.0. Крушинский, члены правления кредитного общества «Нива» Бадакин, Борух и Махлай, госпожа Наталия Несторович, господа Фердинанд Левицкий, Котельницкий и ряд других.
294


В училище Конарского жилось нам на первых порах еще сравнительно сносно. Нам было разрешено получать частным образом пищу, переписываться с родными (хотя и под строжайшей цензурой), и даже принимать, в присутствии надзирателей, посещения родных и знакомых. При этом караулившая нас стража, состоявшая из полицейских и жандармов, обращалась с нами пока что довольно хорошо. Много неприятного приходилось испытывать только со стороны враждебной и сфанатизованной городской польско-еврейско-мазепинской толпы, которая собиралась обыкновенно вечером под нашими окнами, исступленно ругая нас при этом или же неистово ревя то польские революционные песни, то пресловутые, так опостылевшие всем нам «украинские гимны».
Заключение наше в училище Конарского продолжалось одну неделю, после чего мы были ночью, под сильным эскортом из жандармов, перевезены на сорных магистратских телегах в тюрьму при окружном суде. Во время этой перевозки, несмотря на ночную пору, за нами всю дорогу с дикими ругательствами и угрозами бежали кучки разъяренных австрийских «патриотов», забрасывая нас при этом камнями.
В окружной тюрьме после обычного приемного протокола и личного обыска нас разместили по камерам, причем, например, в ту камеру, в которую попал я, поместили семнадцать человек. Здесь мы уже, конечно, не пользовались такой относительной свободой, как в училище Конарского, однако нам, священникам, все-таки разрешили, по ходатайству о. П.Дуркота, школьного товарища и личного друга судейского советника О-го, служить каждый день в тюремной часовне обедню, причем уходившее на это время засчитывалось как священнодействующему, так и посещавшим обедню узникам взамен за полагавшийся нам один час тюремной «прогулки». Кроме того, нам была оказана льгота также в отношении питания, благодаря тому, что тюремный врач согласился перевести нас на больничную пищу, которая, хотя тоже не отличалась особенными достоинствами, но все-таки была значительно лучше обычной арестантской «менажи».
По истечении двух недель, 22 августа, вечером, нам приказали собираться в дорогу, а затем, в 2 часа ночи, возвратив нам все отнятые при поступлении в тюрьму вещи и деньги, вывели четверками, под эскортом двенадцати жандармов, на вокзал, причем на этот раз в пути уже почему-то обошлось без издевательств и бесчинств со стороны уличной толпы. Зато на вокзале при отходе нашего поезда нам пришлось все-таки выслушать соответственные бранные напутствия со стороны собравшихся солдат, железнодорожных служащих и всякого другого сброда.
В пути, до самой Вены, мы ехали сравнительно благополучно, в пассажирских вагонах по восемь человек на отделение, не подвергаясь уже больше никаким нападениям и бесчинствам со стороны попутных станционных «патриотов». Этим мы были обязаны, главным образом, заботливой и предусмотрительной охране со стороны эскортировавших нас жандармов, которые и вообще, ознакомившись ближе с причинами и обстоятельствами нашего ареста, относились к нам все время вполне удовлетворительно и корректно.
В Вене поместили нас в Rudolfskaserne, куда стали затем приводить также другие транспорты арестованных как наших земляков, так и вывезенных австрийцами русских чиновников из занятых ими погра¬
295


ничных местностей России, а через несколько дней погрузили нас всех опять на поезд и повезли дальше на запад.
После десятичасовой езды велели нам выходить из вагонов и повели пешком в отстоящий в 3-4 километрах от станции Stift Zwettl, в Нижней Австрии. Тут, подвергнув нас снова тщательному личному обыску и переписав всех, поместили нас сначала на открытом воздухе в подворье Цистерсианского монастыря. У всех нас отняли в депозит всякие бумаги, драгоценности и деньги, оставив только по несколько крон на человека. Во дворе продержали нас в строю, уставших и голодных,. с утра до 2 часов дня, после чего только позволили нам отправиться под эскортом в ближайший трактир пообедать. Во время обеда, который был подан нам во дворе трактира, успевший уже подвыпить капрал, начальник нашей эскорты, неожиданно выкинул вдруг своеобразную шутку, а именно, скомандовал стоявшим в стороне своим солдатам «laden» (заряжать ружья), не то желая покуражиться только, не то действительно решившись под влиянием винных паров показать свою власть над нами. К счастью, он тут же одумался и оставил нас уже в покое. Затем было разрешено тем из нас, у кого имелись деньги, отправиться (конечно, тоже под стражей) на ночлег в гостиницу, остальных же, в том числе и меня, поместили в здании местной школы, причем нам пришлось расположиться вповалку на голом полу. Так мы провели здесь два дня, после чего перевели нас в какой-то сарай, где нам уже дали на подстилку солому. Так как всех нас было около ста тридцати человек, а в сарае не было настолько места, то часть, преимущественно крестьян, поместили в соседних конюшнях, а несколько человек в старой приходской усадьбе. Ввиду того, что нас предполагалось продержать здесь более продолжительное время, со временем построили для нас особую кухню и отхожие места. Взявший нас под свое попечение, от имени административных властей, один из патров-цистер- сиан занялся сбором продовольствия и устройством приготовления для нас пищи, причем в повара взял трех человек из нашей же среды.
Тем не менее через несколько дней нас опять погнали дальше, а именно в находящийся на расстоянии восьми километров городок Zwettl, где нас поместили в приюте для нищих (Armenhaus). Здесь мы застали, в свою очередь, много других арестованных как галичан, так и из России, а также несколько французов и бельгийцев, так что всех нас набралось теперь свыше ста семидесяти человек.
Через пять дней всех нас отправили в Karlstein, где мы пробыли целый месяц, с 8 сентября по 9 октября. Здесь нам пришлось испытать много тяжелого, главным образом, благодаря крайней жестокости и злобе являвшегося высшей на месте нашей властью старосты из близкого г. Waidhofen, который в неоднократные свои приезды не только сам всячески притеснял и обижал нас, но настойчиво приказывал также караулившим нас солдатам обращаться с нами по возможности строго и беспощадно, а в случае малейшего неповиновения или протеста — просто убивать на месте. В то же время многим из нас пришлось испытать здесь еще и другого рода тяготы, а именно, их брали часто, преимущественно крестьян, на тяжелые работы, как то: по регуляции реки, удобрению полей и сбору картошки. Жили мы здесь в старинном, полуразрушенном и пустом здании, по-видимому — бывшем Raubritterschloss-e, кормились же, так сказать, собственным промышлением, главным образом — картошкой, которую мы получали от смот-
296


рителя замка, а только имевшие в депозите свои деньги могли получать из ресторана за свой счет лучшую пищу. Много страданий причинили также тем из нас, кто не имел теплой одежды (а таких было громадное большинство), резкие холода, от которых вскоре многие более или менее серьезно заболели.
Наконец 9 октября опять велели нам собираться, а затем погнали пешком на находившуюся в восьми километрах станцию Dobersberg. Продержав нас и здесь еще, с ночлегом в соседней деревне, на холоде и голоде целые сутки, погрузили нас наконец на следующий день в вагоны и привезли уже прямо на станцию Abtissendorf, а оттуда — в приснопамятный Талергоф.
Священник Роман Копыстянский
РАБСКИЙ УЕЗД
В селе Гойче были арестованы преподаватель гимназии доктор Владимир Колпачкевич и крестьяне — Павел Мельник, Илья Труш, Данило Ивануса, Павел Збышко и ученик Григорий Дацков. Расстреляны были три крестьянина: Иван Васильков, Иван Бабий и Федор Яцков.
В селе Руде Монастырской часть села называется «на Козаках». Это было причиной, что австрийцы закололи следующих жителей: Алексея Камута, Луку Малоеда, Матвея Максимяка, Федора Федю- ка, Варвару Калеку, Андрея Калеку, Савву Кожушка, Настю Пилипец, Анну Нижник и целую семью Думичей — Михаила, его жену и двоих детей Меланию и Степана. Дома убитых были сожжены или разрушены до основания. Там же были повешены мадьярами Иван Стельмах, Иван Нижник и священник Василий Демчук, последний под тем предлогом, что он будто бы поминал во время богослужения не австрийского императора, а русского царя.
В селе Щирце, вследствие доносов немировского купца Сруля Шаля и других, явился к местному священнику о. Степану Кийку жандарм, который, однако, узнав, что о. Кийко — русский, к общему удивлению заявил, что он не верит доносам, и оставил его в покое. Оказалось, что жандарм был по национальности чех, славянофил. После этого тот же Сруль Шаль, питавший какую-то личную злобу к о. Кийку, дважды еще насылал на него каких-то солдат и хулиганов, чтобы его убить, но и это, к счастью, ему не удалось.
П.Кулинич
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1440
РОГАТЫНСКИЙ УЕЗД Город Бурштин
Сообщение судьи C.JI. Билинкевича
15/28 июля 1914 года возвратился я из отпуска, но вскоре заболел и слег в постель. Сейчас же после объявления мобилизации узнал я, что начались аресты русских людей в Бурштынском районе. 21 июля мне сообщили, что в тюрьму привели моего дядю, священника семидесяти лет, и шурина, священника Капка из Демянова,


вместе с двадцатью другими арестованными, заподозренными в «русофильстве».
«Теперь очередь за мной», — подумал я и не ошибся. К моему дому явился жандарм с солдатом, не пуская никого в дом. На следующий день в комнату вошел жандарм с двумя врачами, которые после осмотра заявили, что перевезти меня во Львов невозможно. Еще через день явился опять жандарм и после произведенного обыска арестовал меня, но оставил в постели. Три недели стоял караул перед входом в дом, не впуская и не выпуская никого из квартиры.
12 августа в городе возникла паника. Из боязни пасть жертвой толпы решил я бежать, если только окажется возможным. Попробовал встать, но не был в состоянии сделать двух шагов.
15 августа утром ворвались ко мне солдаты-мадьяры и потребовали хлеба, несколько же времени спустя явился австрийский офицер. Офицер спросил только: «Вы — Билинкевич?» и на мой утвердительный ответ только кивнул солдатам: «Also!» Меня сейчас же подняли с постели и, приложив револьвер к голове, повели с собой, не разрешив даже проститься с семьей. По дороге знакомый чиновник, поляк Ста- винский, увидев меня под стражей, всплеснул руками, и за это его тут же арестовали.
Обоих нас привели перед городскую управу. Сюда прибежали незнакомый мне жандарм и местный инженер Михалик, крича офицеру: «Не стреляйте Ставинского, он поляк, он ни в чем не виноват!» Это вмешательство задержало несколько экзекуцию, и только благодаря ему, я остался в живых. В тот же момент раздались русские выстрелы. Австрийский офицер, приставленный ко мне, бежал, крикнув жандарму: «Билинкевича расстрелять!»
Но этого приказания исполнить уже не успели... Жандарм побежал тоже, я остался один на площади и медленно возвратился домой. У себя в саду увидел я уже русского солдата, который преспокойно кушал яблоко.
С,Билинкевич
РУДЕЦКИЙ УЕЗД
В селе Катериничах были арестованы крестьяне: К.Чурба, 64 лет, и сын его Казимир, Андрей Стельмах, Дмитрий Плу- гатор, 62 лет, Иван Толочка и сын его Федор, Иван Пришляк, Михаил и Лука Чурки, Иван Мазур, 70 лет, и сын его Карл, Филемон Ляш, Григорий Прухницкий с восьмилетним сыном Михаилом, Антон Борецкий, 66 лет, Никита Адамишин, Афанасий Белик, 80 лет, и Андрей Плугатор. Кроме перечисленных было арестовано впоследствии еще много мужчин, женщин и детей. Их вытаскивали из домов и, согнав всех на площадь, отвели затем под конвоем в Комарно «на замок», где евреи и местные поляки забросали их камнями. Двух женщин, пытавшихся бежать, солдаты закололи штыками. «На замке» в Комарне продержали их целые сутки под открытым небом без пищи и воды. В этой группе находилась также беременная женщина Мария Плугатор, которую пригнали из Катеринич. Тут она, вследствие утомления и испуга, преждевременно родила, однако, несмотря на ее стоны и мольбы, солдаты не разрешили никому прийти ей с помощью. «Пускай подохнет, собака!» — кричали
298


солдаты. Новорожденный ребенок, не дождавшись помощи, задохнулся, а когда несчастная женщина пыталась тут же похоронить труп своего ребенка, солдат и этого ей не разрешил, а только вырвал его у нее из рук и бросил в кусты, причем пригрозил заколоть каждого, кто посмел бы предать земле мертвое тело.
На следующий день австрийский офицер снял группу арестованных и приказал отделить мужчин от женщин и детей. Мужчин увели дальше, женщин же погнали на вокзал, приказав им оставаться здесь до вечера. Но женщины, опасаясь, что их расстреляют, разбежались домой. Большинство уведенных вернулось, таким образом, домой. Четыре мальчика пропали. Что с ними случилось — неизвестно.
Несколько дней спустя опять явились в Катериничах патрули, задержавшись в деревне всего на полчаса, но и за это краткое время успели изнасиловать несколько женщин и ограбить десятки крестьянских хозяйств. Крестьянку Марию Зазулю, мать троих детей, раздели донага на глазах толпы и качали ее по колючему жнивью. Пойманному по дороге крестьянину Андрею Плугатору завязали глаза, связали руки и ноги и увели его с собой, подгоняя измученного и избитого до крови крестьянина новыми ударами прикладов...
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1436
В селе Конюшках Тулиголовских были арестованы священник Рыхлевский и вся громадская управа с войтом и писарем во главе. Кроме того, были арестованы: священник Скобельский из Горбач, Ле- гуцкий из Поречья, Созанский из Волощи с сыном-гимназистом, Романовский из Дмитрья, Гмитрик из Звескович, 85-летний старик о. Монастырский и много других. В каждой из названных деревень были также арестованы десятки крестьян. Хватали решительно всех, кто был подписчиком русских газет или членом Общества Качковского, а даже просто тех, кто почему-либо был помехой местному шинкарю-еврею или просто мазепинским агитаторам из местных учителей и студентов. Стоило только шепнуть на ухо жандарму, что такой-то подозрителен, и его немедленно арестовывали, заковывали в цепи и отправляли в Венгрию или Западную Австрию, а то проще, на тот свет, то есть расстреливали на месте.
Впрочем, арестовывали не всех. Когда все тюрьмы были до невозможного переполнены «русофилами», а отправлять все новые партии за пределы края оказалось довольно затруднительным, дикая месть австрийских властей выливалась в другие формы. С «русофилами» расправлялись по-домашнему — били оглоблями, прикладами. Все это для острастки, в назидание «хлопскому быдлу», сгонявшемуся для этой цели к лобному месту.
В селе Монастырке, где живет наш рассказчик, произошел случай подобной простой расправы. Жандармы вытащили из дома крестьянина Ивана Байцара, председателя местной читальни Общества им. Михаила Качковского, забели его на площадь перед сельским управлением и там жестоко избили прикладами; особенно неистовствовал жандарм-поляк Домбровский из Погорец. Отец несчастной жертвы, престарелый Войтех Байцар (кстати сказать, поляк-колонист), за мольбы о пощаде сына получил также несколько ударов прикладом. После Байцаров пришла очередь на крестьянина Василия Пащака, предоставившего свой дом для читальни Общества Качковского; он был тоже
299


избит на глазах всей деревни. Окончив своеобразное «правосудие», жандарм Домбровский заявил толпе, что он так же само поступит со всеми «русофилами» в деревне.
Все это происходило во время мобилизации, до начала военных действий.
Настоящие ужасы начались после сражений на Гнилой Липе и под Николаевом. Бежавшие к Сяну австрийские полчища жгли, грабили, вешали, насиловали, как дикая орда гуннов.
За свои поражения мстили «русофилам-изменникам», этим «главным виновникам австрийских поражений». Нет села, где бы не было повешенных, зверски изувеченных. Село Устье сожжено дотла мадьярскими гонведами, которые бегали по селу с горящими головнями и поджигали каждый дом отдельно, стреляя по крестьянам, пытавшимся тушить пожар. Много труда стоил им поджог школы, здания каменного и крытого черепицей. Гонведы взобрались на крышу, сорвали черепицу, вырубили отверстие, сунули туда сноп соломы и подожгли. Школа сгорела.
От села Новоселок не осталось тоже ни следа.
Село Борче. Еще до войны были арестованы и высланы священник Ю.Легуцкий, студент В.С. Михалинич и несколько человек крестьян. Явившиеся в село, после объявления войны, отряды австрийских солдат зверским образом издевались над оставшимся населением. Пятнадцать человек арестованных ночью, в одних рубахах и связанных, водили из деревни в деревню, избивая их до крови прикладами. Жену одного из арестованных солдаты изнасиловали на его же глазах. У некоторых крестьян уничтожали их имущество — рубили шашками овощи, выносили из клунь немолоченный хлеб во двор и топтали его лошадьми, опрокидывали ульи и т.п. В этих подвигах принимали участие также офицеры. Крестьянину Н.Заболотному офицер приказал бежать рядом со своей лошадью, угрожая расстрелом в случае, если он отстанет или упадет. Несколько крестьян были привязаны к деревьям на кладбище. В таком положении им пришлось оставаться в продолжение суток. Но мало того. Австрийцы, не считаясь с религиозными чувствами населения, ворвались в церковь и, ища рублей и амуниции, сорвали пол, разбили церковную кассу, заграбили найденные в ней деньги и разгромили престол.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1430
САМБОРСКИЙ
И СТАРОСАМБОРСКИЙ УЕЗДЫ
Награды за выдачу «москвофилов». Приводим полный текст официального австрийского «Воззвания полякам, украинцам и евреям», изданного в начале мобилизации военным комендантом г. Самбора на польском и украинском языках и расклеенного повсеместно как в самом городе, так и в других, более значительных местностях Самбор- ского уезда:
В русском переводе:
Воззвание
к полякам, украинцам и евреям
Неприятель пользуется серьезным военным положением, в каком сейчас находится ваш любимый и прекрасный край, с той целью,
300


чтобы известные подозрительные элементы неприятельского государства могли проскользнуть в вашу среду для использования живущих здесь москвофилов с целью выдачи неприятелю сведений о движениях наших войск и о нашем положении.
Испытанный патриотизм и непоколебимая преданность нашему Высочайшему Дому, который всегда заботливо и человечно относился к своим верным подданным, не допустят, чтобы патриотически настроенный поляк, украинец и еврей мог терпеть такого рода субъектов рядом с собой.
Напротив, является обязанностью обезвреживать подобных лиц, то есть как только кто-нибудь получит сведения о такого рода личностях, следует донести о них ближайшей гражданской или военной власти. Доставление лица, которое будет уличено в шпионстве или пропаганде москвофильства, будет вознаграждаться суммой 50-500 крон.
Ц. и к. Комендант города.
ГОРОД САМБОР Сообщение А.О. Бачинского
Ввиду смерти моего отца, Иосифа Бачинского, отставного служащего финансовой стражи в Самборе, считаю своей обязанностью предать памяти его незаслуженные мучения, которые он испытал от австрийских палачей.
Отца арестовали утром 15 мая 1915 года по доносу еврея Мейера Габлера, в минуту, когда австрийские войска вновь входили в Самбор. Габлер донес, что будто бы мой отец стрелял в австрийский аэроплан и что его два сына, а мои братья, бежали в Россию. Первое обвинение, было, конечно, глупой и гнусной клеветой, продиктованной личной злобой.
Отец был арестован вахмистром уланского разъезда, въехавшего под эту пору в город. Вокруг арестованного собралась громадная толпа, большей частью из евреев, неистово крича: «на крюк с ним», бросая камни и плюя на него. Таким образом, отвели отца в полицейское управление, а после в гостиницу «Рояль», где находились квартиры высших австрийских офицеров. Туда отвел его вахмистр, приложив ему к голове револьвер и угрожая расстрелом в случае попытки к бегству.
Как раньше, так и теперь за отцом следовала бесчинствующая толпа, бросая в него камнями и нанося ему пощечины, а конвоирующий его чин совершенно спокойно относился к этим бесчинствам.
В гостинице офицер списал с отцом протокол и заявил стоявшим тут же евреям, удостоверившим, что отец стрелял в аэроплан: «der wird bald aufgehangt werden».
После допроса отца присоединили к партии русских военнопленных и вместе с ними повели в направлении Старого Самбора. Опасаясь самосуда проходящих в направлении Самбора мадьярских войск, отец прятался все время между военнопленными. Но настоящие мучения начались только в Старом Самборе. Конвоирующий улан отвел его в этапную команду. Один из находившихся там офицеров, познакомившись с содержанием составленного в Самборе протокола, сообщил отцу, что через несколько минут его повесят, после чего офицеры оставили помещение команды, а явившиеся вооруженные солдаты связали


отцу веревкой руки и повели его через город в место расположения воинской части. Руки были до того сильно связаны, что долго еще были заметны следы въевшейся в тело веревки и плохо зажившие раны.
Солдаты, приведя отца в какой-то дом, стали уговаривать его сознаться в содеянном преступлении, обещая сейчас же отпустить его на свободу. Не добившись ничего, один из них взял конец веревки, которой отец был связан, и стал обводить его по погребам, находившимся в этом доме, как будто выбирая более удобное место для расстрела, причем все время бил его прикладом или нацеливался штыком в его грудь. По-видимому, солдатам было приказано вынудить от отца сознание хотя бы путем физической и нравственной пытки...
После этого солдаты вывели отца из погреба на площадь и привязали его, со связанными сзади руками, к дереву, в которое тут же вбили над его головой крюк. Так продержали его всю ночь.
На следующий день мучения продолжались. К привязанному отцу все подходили какие-то люди, главным образом — евреи, которые злорадно издевались над ним и пугали его предстоящей казнью. В таком положении простоял отец, привязанный к дереву и голодный, целые сутки. Вечером явился офицер с шестью солдатами и, поставив одного возле отца, отошел с остальными в сторону и давал им какие-то инструкции. Полагая, что сейчас его расстреляют, отец попросил разрешения выкурить папироску, но в этом ему было отказано.
Поздно вечером отца отвязали от дерева и отвели в ближайшее помещение, занимаемое солдатами. Тут разрешили ему присесть, а какая-то женщина подала ему бутылку молока. Это была первая пища после ареста.
17 	мая утром дали отцу казенный обед. Солдаты-чехи, занимавшие квартиру и обращавшиеся с отцом по-человечески, сообщили ему, что ввиду отсутствия достоверных улик его вины смертной казни ему нечего бояться.
В тот же день привели и поместили вместе с отцом много арестованных из окрестностей Старого Самбора, в том числе Андрея Янева (его вскоре повесили), Николая и Василия Бачинских (сосланных затем в Талергоф) — всех троих из Бачины — и войта Пенишкевича из с. Торчинович. Вечером пришлось отцу видеть, как жандарм нечеловечески издевался над поименованными лицами и бил их тростью по лицу. От изнеможения и пережитых волнений, а также от вида этой дикой сцены отец потерял сознание.
На следующий день отправили отца на подводе обратно в Самбор для производства дальнейшего следствия. Поместили его с другими арестованными в здании почты, продержав здесь до 2 июня. Теперь положение отца улучшилось настолько, что прекратились издевательства и побои и можно было сообщаться с семьей. Произведенное следствие показало всю нелепость обвинения, однако донос все-таки имел для отца, кроме перенесенных страданий и томлений, то последствие, что по административному распоряжению уездного старосты Лемп- ковского он был сослан как политический «неблагонадежный» в Талергоф. Перед отправкой дал еще отцу жандарм Штерн, без всякой причины, несколько пощечин и копнул его в живот, вследствие чего у него образовалась грыжа.
Наконец, 2 июня, не получив разрешения даже проститься с семьей, был отец, вместе с эшелоном в сорок человек, отправлен пешком,
302


несмотря на правильное железнодорожное сообщение, к венгерской границе.
Мы совершенно случайно узнали об этом, и сестра, собрав наспех самые необходимые вещи и немного продуктов, догнала отца на извозчике и простилась с ним от имени семьи.
На границе, в Сянках, заявил отец (65 лет) и еще один 75-летний старик начальнику конвоя, что ввиду переутомления и образовавшихся на ногах пузырей они дальше пешком идти не могут, однако вместо подводы оба старика получили так называемый «анбинден», то есть наказание, употреблявшееся в австро-венгерской армии и заключавшееся в подвешивании наказуемого за руки, связанные сзади веревкой.
По ту сторону Карпат, в Ужгороде, присоединили отца к другому транспорту, вместе с которым и направили его уже по железной дороге в «долину смерти» — Талергоф.
Антон Бачинский
СКОЛЬСКИЙ УЕЗД
Село Синеводско-Выжнее. В селе Синеводске- Выжнем мадьярские солдаты, по доносу местных евреев, повесили в октябре 1914 года одиннадцать русских крестьян, после чего бросили тела несчастных жертв в болото, запретив их семьям, под угрозой новой подобной же расправы при следующем своем возвращении, предавать таковые христианскому погребению. Так они и пролежали в болоте ввиду крайней запуганности населения, не посмевшего ослушаться приказания палачей, всю зиму.
Только 26 марта 1915 года, стараниями стрыйского русского уездного начальника С.Н. Андреева, состоялось торжественное погребение несчастных жертв. Тела были солдатами бережно вынуты из болота, причем веревки, оставшиеся на их шеях, были сняты, и затем они были, положены в деревянные гробы и погребены на самом почетном месте — возле церкви.
В похоронах приняло участие кроме местных жителей и солдат также множество народа из окрестных деревень. Прибыли также многие члены читальни имени М.Качковского из Стрыя.
Гробы несли солдаты и родственники невинно погибших. Нельзя было без глубокого волнения смотреть на длинный ряд осиротевших отцов и матерей, жен и детей, нельзя было слушать без слез их горестных причитаний и трогательных прощальных молитв над братской могилой родных мучеников, на которую был возложен в заключение самодельный терновый венец.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1610
СЕЛО КОЗЕВАЯ Сообщение Юрия Волкуновича
После объявления мобилизации во всем Скольском уезде начались массовые аресты русских крестьян и интеллигенции. Народ, спасаясь от беды, убегал в горы и скрывался по лесам. Таким же образом скрылся и я, а когда русские войска заняли окрестности, я
303


вернулся домой и узнал, что в Козевой было арестовано двадцать человек. Через некоторое время русские оставили Скольский уезд. Это случилось так неожиданно, что мы не успели бежать с ними. Меня арестовали австрийцы. В тюрьме в Скольем я застал уже до трехсот арестованных, мужчин, женщин и детей. В тюрьме держали узников четверо суток без воды и куска хлеба. На пятый день некоторых освободили, в особенности женщин и детей, прочие же просидели еще три недели, получая раз в день суп и по одному хлебу на четырех.
Под конец третьей недели мне и еще одному из узников было приказано построить виселицу, на которой повесили двоих крестьян. Первым был повешен заместитель войта села Синеводска. Призванный на место казни польский ксендз напутствовал крестьянина, а затем солдат принялся за работу. Солдату не везло. Веревка оказалась тонкой, вследствие чего повешенный трижды обрывался. Под конец его задушили руками, а затем повесили на перекладине. Другой повешенный был также из Синеводска.
На следующий день загремели русские орудия, узников начали спешно эвакуировать в Лавочное. Некоторых, в том числе и меня, отпустили домой. После возвращения домой я застал дверь своего дома взломанной и все имущество разграбленным. На меня донесли австрийцам, что я братался с казаками, и меня тут же вторично арестовали и повели к офицеру.
Офицер оказался евреем. После допроса он распорядился «всыпать» мне сто палок и пригрозил виселицей. Конвоировавшие меня солдаты били меня по пути сверх положенного, сколько попало, и только отданные им последние пять корон умерили немного их «патриотический» пыл.
Меня отвели в село Плавье, где стояла австрийская бригада. Когда меня поставили перед командиром, я, обессилев от пройденного тяжелого пути и волнения, лишился чувств. На другой день был назначен военный суд. Потребовали свидетелей. Я со своей стороны назвал фамилии нескольких русских крестьян, однако командир потребовал еврейских свидетельских показаний. Тогда я назвал Давида Ротфельда, корчмаря из Козевой. Ротфельда скоро привели, и он дал на суде благоприятные для меня показания. Меня оправдали, но не освободили, а препроводили обратно в Козевую, где меня окончательно освободили вновь явившиеся русские войска. Возвратясь домой, я заболел и пролежал целый месяц в постели.
Из рассказов знакомых я могу указать еще на следующие факты: в селе Лавочном повесили австрийцы двух крестьян, Михаила Жоло- бовича из Козевой и нищего из Оравы Федора Коростевича.
Всего из Скольского уезда вывезли в Венгрию около трех тысяч человек. Большинство было отправлено в Мукачево и в находящуюся по соседству тюрьму Варпалянку. Некоторых из них впоследствии освободили; возвратясь домой, они рассказывали об ужасах, чинимых над арестованными. В Мукачеве ежедневно судилось военным судом по двадцать пять человек. Достаточно было голословных показаний какого-нибудь еврея, чтобы быть приговоренным к смертной казни. Другие свидетели, кроме евреев, не допускались. Приговоренных уводили для расстрела за город, где были уже заготовлены широкие рвы, куда сваливались расстрелянные. Стонущих еще обливали известью и засыпали землей. Несколько человек повесили, причем роль палачей исполняли
304


цыгане или солдаты-евреи.
В Мукачеве в числе арестованных находились также священник Дикий из Козевой и его псаломщик Мацеевич.
Ю.Волкунович
В селе Лавочном арестовали Ивана Крука с дочерью Антониной, Григория Режнева и еще десять человек.
НА ФОНЕ КАРПАТ
А.Кисловский в своих впечатлениях из поездки в Карпаты, напечатанных в «Прикарпатской Руси» под заглавием «На фоне Карпат», между прочим, говорит:
Шагая по глубокому снегу еле намечавшейся дорожки, я внезапно остановился, пораженный необычайной, — нет, просто — жуткой, ужасной, адской картиной, которая как болезненный кошмар стоит перед моими глазами.
На высоком холме, возвышающемся над всей долиной, по которой вилась дорога, торчала... виселица. Черная на фоне чистого снега, она до боли резала глаз своим уродливым контрастом.
И эта виселица, несмотря на все виденное мною раньше, никак не умещалась в моем сознании: зачем она тут, кто ее поставил, для какой цели? Да, может быть, это вовсе и не виселица? Во всяком случае — не для людей?..
Я шел к ней и не мог оторваться от нее, не мог перевести глаз на что-либо другое. Навстречу мне шла крестьянка.
— Слава Иисусу Христу!
— Слава вовеки! Слухайте, чи вы не знаете, для чого тут та шибениця?
Из ее ответа я узнал, что здесь были повешены несколько местных русских крестьян из сел Козевой и Синеводска. Из ближайшего местечка и окрестных сел собрались жители, но только евреи, смотреть на экзекуцию. Русские крестьяне боялись идти смотреть, как вешают «москалефилов», потому что евреи грозили перевешать всех. Казнь была произведена в присутствии огромного количества мадьярских солдат. Вот все, что знали в деревне об этой виселице.
Виселица эта настолько поразила меня, что я несколько раз ходил на нее смотреть. Однажды я застал возле нее крестьянина, который долго неподвижно стоял у холма с опущенной головой. Заметив меня, он выпрямился, направился в мою сторону и хотел пройти мимо, но я остановил его обычным приветствием «Слава Иисусу» и спросил про виселицу.
Лицо его передернулось, он испуганно вскинул на меня глаза и потупился. Я кратко передал ему все, что слышал раньше, и спросил — верно ли это?
Крестьянин во время моего рассказа как-то неестественно мялся и наконец зарыдал. Признаться, я этого не ожидал. Но мое недоумение разрешилось очень скоро.
— Пане! — заговорил он смело и отрывисто, почти что закричал. — Ведь это, пане, я сам эту проклятую шибеницу делал. Сам крючки забивал. Бигме, пане!
20 Заказ 247
305


И он начал клясться и божиться в порыве раскаяния, стараясь, по- видимому, заставить меня почувствовать, какой он великий грешник... И в этих бессвязных клятвах признания слышались нотки безумия...
— Они пришли, мадьяры, когда российские войска посунулись к Стрыю, и всюду хватали нас, крестьян. Достаточно было, чтобы еврей показал на кого-нибудь пальцем и сказал: «это москалефил», и его сейчас хватали и уводили из села. А у нас все «москалефилы». Из каждого села позабрали более чем по десять человек.
— Говорили, что казнить их будут в нашем уездном городе. Но потом, когда русские снова стали наступать, то бежавшие мадьяры привели арестованных в нашу деревню. Их тогда было сто пятьдесят два человека. Нескольких наших крестьян, в том числе и меня, схватили и велели построить виселицы, так как всех арестованных предполагалось повесить в один день. Мы сделали две виселицы, но когда нам приказали поставить их посреди главной площади, то все наши крестьяне отправились к полковнику и доктору, прося их избавить село от этого ужаса. В конце концов после долгих просьб и крупного денежного подарка они согласились, и виселицы были поставлены вот на этом холме.
— Пока делали виселицы, перетаскивали и устанавливали их, прошел весь день, и поэтому вечером успели повесить только двух крестьян, а ночью подступили к нашей деревне русские, и мадьяры двинулись дальше, уведя с собой остальных полтораста человек.
— Ах, пане, пане, если б вы видели этих людей там на шибенице! Они висели рядом, — ах, если б вы видели!
— Русские солдаты их сняли и похоронили. Одну виселицу уже свалили в снег, а эта, проклятая, все еще стоит. И все меня тянет к ней, все я на нее смотрю... Ведь я ее делал своими руками... Ах, пане, если б вы их видели!
И он весь трясся от волнения и напухшими, мокрыми глазами бессмысленно, безумно глядел на черный силуэт виселицы, резко выделявшейся на дивной, чистой панораме Карпат*...
А.Кисловский «Прикарпатская Русь», 1915, № 1527
СНЯТЫНСКИЙ УЕЗД
Город Снятый. Сейчас после объявления войны были арестованы в городе Снятыне мещанин Н.С. Стрельчук и чиновник магистрата Н.М. Виноградник, которые сначала в Снятыне, а потом в Черновцах подверглись жестокому избиению со стороны озверевшей толпы. Позже по доносу еврея Цуккермана были арестованы два русских мещанина — И.М. Виноградник и Притула, а вместе с ними чиновник Лесковацкий. Всех троих солдаты повели в село Залу- чье и там повесили. Следует заметить, что Виноградник и Лесковацкий — вдовцы, причем первый из них оставил семь, другой же двоих маленьких детей, которые остались без всякого присмотра и, скитаясь по городу, были предметом издевательств со стороны толпы, не знающей сострадания даже к маленьким детям.
* Крюк с этой виселицы был в свое время доставлен А.И. Кисловским Ю.А. Яворскому, у которого он и хранится в его собрании памятников войны в Киеве.
306


Были арестованы также Д.К. Виноградник, Д.М. Танащук, Чайковский, Гречко и др.
В Снятыне был повешен также крестьянин из села Задубровец, фамилия которого осталась неизвестной. Кроме того, в Задубровцах были арестованы и увезены священник И.В. Сенгалевич и четыре крестьянина.
Настоящей погром устроили австрийцы в селе Залучье, которое несколько лет тому назад приняло православие и играло роковую роль в процессе Бендасюка и товарищей. Здесь было арестовано почти все русское население, без различия пола и возраста, и частью повешено тут же в селе, частью же увезено, неизвестно куда. Из этого большого села не осталось на месте буквально никого.
В селах Карлове, Руссове и Красноставах было арестовано и вывезено также свыше двадцати человек.
(«Прикарпатская Русь», 1915, № 1505)
Село Залучье. Задолго еще до войны село Залучье подверглось жестоким преследованиям со стороны австро-венгерского правительства за то, что его жители перешли из греко-католического вероисповедания в православную веру. Хотя уездное староство старалось всячески воспрепятствовать этому, но его старания не имели успеха. Жители стояли сознательно и крепко при своих убеждениях и верованиях.
В село вошло войско и после тщательных обысков, продолжавшихся целую неделю, арестовало восемьдесят шесть человек виднейших крестьян. Арестованные судились в окружном суде в Коломые, причем двенадцать человек получили по шесть месяцев заключения, а остальные были освобождены.
В связи с этим уездное староство устранило законное сельское правление, избранное народом, а назначило своего комиссара в лице Михаила Воеводки, а его помощниками еврея Янкеля Шофора, Иосифа Воеводку и Дмитрия Гояна. Назначенные комиссары получили чуть ли не диктаторские полномочия для искоренения в селе православия и сознания единства русского народа. По крайней мере, уездное староство смотрело на все их проделки сквозь пальцы. Кроме того, в помощь этому новому правлению, назначенному уездными административными властями, был особо выписан из Львова специалист по искоренению «русофильства», жандарм Яков Пушкарь, совершенно не стеснявшийся при этом в средствах и мерах воздействия. Народ не убоялся преследований и, чтобы довершить начатое дело и доказать властям его правоту, избрал комитет для постройки в селе православного храма, в который вошли: из местных людей — Николай Матейчук, Михаил На- горняк и доктор И.В. Оробец, а также священник доктор К.Д. Богаты- рец и доктор А.Ю. Геровский из Черновец.
Разрешения на постройку храма не было получено, несмотря на протесты в Вену. Власти опечатали временную часовенку, помещавшуюся в доме М.Нагорняка, а православного священника И.Ф. Гудиму арестовали как подстрекателя и шпиона. Преследования жителей не прекращались. Если кто пошел в православную церковь в селе Ваш- ковцы, а шпионы об этом узнали, то староство наказывало его высоким штрафом, заключением в тюрьму, а то в придачу и пощечинами.
Так продолжалось дело до 1914 года. 16 августа ворвались в дом Оробцов жандармы с членами сельского правления и после тщатель- 20*


ного обыска забрали библиотеку и арестовали Прасковью Оробец, которую, однако, после недельного ареста в Снятыне, отпустили на свободу. Немного спустя явилось в село опять двадцать шесть человек жандармов, которые совместно с сельским правлением снова арестовали тридцать человек и заперли их в сельской канцелярии, где трижды ежедневно каждый из арестованных получал по двадцать пять розог. По приказу вахтмейстера Пушкаря, арестованные были принуждены сами бить друг друга, а отказавшиеся от роли палача получали по пятьдесят розог из рук самого же вахтмейстера. Терявших от побоев сознание окачивали холодной водой, после чего им давали соответствующее поучение в духе австрийского патриотизма. Кроме хлеба и воды иной пищи к арестованным не допускали. По истечении четырех суток арестованных разделили на две группы. Первую выслали на Черновцы; в нее вошли: Дмитрий Оробец, Михаил Нагорняк и Юрий Кутецкий. В Черновцах встретили их румыны бранью и камнями. М.Нагорняк получил пощечину, а при входе в тюрьму Ю.Кутецкий получил от ключника удар по шее. Тот же ключник заявил им, что «виселица уже готова». В тюрьме находилось уже около пятисот человек.
Таким же порядком и среди подобных обстоятельств отправили арестованных залучай по истечении двух суток в Венгрию.
Во второй группе находились Николай Кобевка, Кость Солован, Иван Солован, Юрий Вирстюк, Никита Нагорняк, Прокофий Ерийчук, Николай Матейчук, М.Гунька, Николай Дезничук, Николай Болотинюк и другие. Арестованный Николай Ерийчук сумел откупиться, дав члену правления Дмитрию Гояну взятку.
Эту группу направили во Львов. Сопровождавшие ее жандармы наслали на нее в Станиславове хулиганов, давших волю своим рукам. Среди криков: «ведут шпионов, продававших карты российскому царю, бейте злодеев», вели ее по улицам Станиславова, и только два вооруженных польских скаута, ставших в защиту арестованных, поумерили пыл озверевшей толпы и спасли их от дикой расправы.
В львовских «Бригидках» арестованным залучанам пришлось быть свидетелями смертной казни двух мужчин через повешение и незнакомой барышни и подростка парня посредством расстрела. Ввиду усилившейся канонады и отступления австрийской армии, арестованных вскоре тоже отправили в Венгрию.
Тем временем продолжалась в Залучье «патриотическая» работа Пушкаря и назначенного правительством сельского правления. Заседания этого правления происходили в местной корчме, а православные семьи были принуждены доставлять туда дань в виде масла, молока и т.п. Из дома Оробцов была взята вся постель, будто бы для раненных солдат, и весь запас хлеба.
Когда уже были вывезены из села все неблагонадежные, вспомнило правление, что еще где-то остается И.В. Оробец, который во время мобилизации пропал без вести. За ним были разосланы гончие телеграммы, по которым австрийская жандармерия нашла его в Стрые на службе в железнодорожном батальоне. Он был тут же арестован и отправлен в Перемышль, а после взятия Перемышля русскими войсками был ими освобожден и сейчас же уехал в Россию.
Между тем оставшуюся в Залучье Прасковью Оробец после освобождения из-под ареста взяли на три недели рыть окопы. А когда русские войска подходили к селу, Пушкарь со своими компаньонами
308


заставили мать Оробцов, семидесятилетнюю старуху, идти с лопатой вперед и «отбивать москалей, которых она сюда пригласила».
Конечно, русская армия не испугалась старухи с лопатой и, заняв Залучье, пошла в Карпаты, сельские же урядники, натворившие столько беды, бежали, повесив предварительно крестьянина Н.Кобацкого и согнав для острастки все село смотреть на это убийство невинной жертвы австро-мазепинского произвола.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1505
СОКАЛЬСКИЙ УЕЗД
«Смертный приговор изменникам. Приведен в исполнение в гарнизонной тюрьме смертный приговор на трех крестьянах, приговоренных к смертной казни через повешение за измену в Сокальщине. Кроме военного суда присутствовали при исполнении приговора священники, исповедовавшие осужденных перед смертью. Казнил солдат».
(«Діло», 1914, № 190)
Лаконическое заглавие и обычное по тем страшным временам содержание этой краткой заметки в «украинской» газете, но сколько в них заведомой лжи, неистовой злобы и братской, невинно пролитой крови!
И подобными заметками и статьями были переполнены все «украинские» газеты в первые дни войны, ими неусыпно науськивали они австрийский «патриотический» произвол, а иногда прямо-таки указывали по именам — где следует властям произвести чистку от «изменников». Каждая повисшая на веревке жертва этого кошмарного доносительства и террора засчитывалась ими в число величайших побед как плод совместной и дружной работы мазепинского доносительского усердия и австрийской государственной руки.
А русский народ в Галичине, обливаясь кровью, покорно сажал голову в петлю, уготованную ему извергом-братом в союзе с австрийским палачом. Многие погибли от этого жуткого союза, а те, что пережили его, с содроганием и отвращением будут вспоминать эту гнусную каинову работу и передадут тяжелую память о ней от рода в род.
Село Скоморохи. Село Скоморохи, расположенное в нескольких километрах от старой русской границы, находилось в сравнительно более благоприятных условиях, чем другие села Сокальского уезда. Плодородность почвы позволяла местному населению пользоваться некоторым достатком, а благодаря неусыпной деятельности покойных настоятеля прихода Михаила Миколаевича и учителя Даниила Шевчука, книга и газета сделались неразлучным другом местного крестьянина.
Война 1914 года нанесла Скоморохам сокрушающий удар. Явились жандармы и арестовали следующих жителей: 1) Степана Маковского, 2) Михаила Штокала, 3) Мирона Гозду, 4) Григория Барана (19 лет), 5) Семена Бецелюка, 6) Ивана Герасимчука, 7) Павла Герасимчука, 8) Григория Герасимчука, 9) Антона Супликевича, 10) Федора Барана, 11) Романа Дацыка, 12) Ксению Дацык, 13) Ореста Фиковского, 14) Ивана Гарвону, 15) Федора Гарвону, 16) Евгения Гарвону (гимназиста) и 17) Семена Гарвону.


Умерли в ссылке: Иван Гарвона, Федор Баран, Роман Дацык, Антон Супликевич был повешен в львовских «Бригидках». Григорий Ге- расимчук, бывший в то время войтом, избитый по пути во Львов жандармами, вернулся еле живой из Жолквы домой и умер от внутреннего кровоизлияния. Павел Герасимчук умер дома после возвращения из Талергофа, а Орест Фиковский был из Талергофа зачислен в армию и погиб на фронте.
Тогдашний настоятель прихода о. Михаил Миколаевич, видя несчастье, постигшее его прихожан, пробовал было ходатайствовать об их освобождении у уездного старосты, однако его старания не имели успеха, так как, по словам старосты, он сам боялся, чтобы военные власти не арестовали и его за сочувствие «русофилам».
Возвратясь после развала Австрии из Талергофа, арестованные увидели сплошную пустыню на месте, где раньше стояло цветущее и богатое село. Во время отступления русских, оставшиеся жители, опасаясь новой расправы со стороны Австрии, ушли целым обществом на далекий север, в пензенскую губернию, оставляя на месте все свое имущество, а первые вошедшие в село мадьярские отряды сожгли село до основания.
В приселке Ильковичах был арестован старичок-нищий, известный в окрёстности под кличкой «Петруненько», который и был затем расстрелян в Сокале.
Был арестован также и сослан в Талергоф нынешний настоятель прихода в Скоморохах, о. Иоанн Логинский, бывший в начале войны администратором одного из приходов в окрестности Белзца и находившийся во время ареста в гостях у одного из соседних священников по случаю храмового праздника. Ворвавшиеся в село мадьяры, увидев на приходстве собравшееся духовенство и заподозрив в этом какое-то противогосударственное совещание, арестовали всех собравшихся и отправили их в Талергоф.
Местечко Белз
(Сообщение студента Д.Ф. Кашубского)
Когда боевая линия продвинулась уже за Львов и дальше на запад, я счел необходимым отправиться домой, в местечко Белз, где жили мои родные.
По пути я встречал знакомых, которые рассказывали мне невероятные вещи о том, как австрийские войска и жандармы арестовывали, мучили и убивали русских крестьян. Мне, с одной стороны, не хотелось верить этим рассказам, с другой же, я предчувствовал, что, должно быть, и в моем родном местечке произошло что-то неладное.
Дрожащими от волнения руками открывал я дверь родного дома, боясь, что никого уже не застану. Но нет, навстречу мне вышла мать.
— Жива, здорова! Слава Богу! А где же отец?
Отца дома не оказалось. Мать, заливаясь слезами, рассказала мне историю трагической его кончины.
Было воскресенье. Отец мой — псаломщик, — как обыкновенно ранним утром пошел в церковь. Между тем в город пришли венгерские войска и начали искать «русофилов». Мать боялась оставаться дома и пошла также в церковь. Священник, о. Владимир Рынявец, читал заутреню, как вдруг в церковь с криком врываются мадьяры. Двое из них набросились на о. Владимира и, схватив его за руки, вытащили
310


на двор. Тут мой отец стал просить солдат оставить священника в покое, но солдаты скрутили ему руки назад, связали и увели с собой. Затем солдаты выгнали из церкви весь народ и, отделив мужчин, перевязали их и погнали их с собой.
Мать в отчаянии возвратилась домой, но тут застала уже нескольких солдат. Оказалось, что они были уже осведомлены относительно меня, знали, что я «русофил», и начали настойчиво требовать, чтобы мать указала, где я скрылся.
Мать, не зная моего местопребывания, не могла этого сделать. Звери-солдаты бросили ее, семидесятилетнюю старуху, на землю и начали ее бить немилосердно.
Между тем мой отец не возвращался, не возвращались также крестьяне, увезенные с о. Владимиром. Только после прихода русских войск удалось узнать, что мой отец и крестьянин Григорий Сухий из Пушкова были вместе закованы в кандалы и расстреляны солдатами в лесу возле села Переводова.
Подобная же участь постигла многих русских людей из Сокаль- щины. Итак, из села Сельца Белзского был арестован и вывезен священник Счастный Раставецкий с семьей; из села Глухова — священник Иоанн Ковальский, также с семьей; из села Добрачина — священник Александр Лаврецкий; из села Боратина — священник Иоанн Плешкевич; из села Завишни — священник Григорий Грицык. В местечке Белзе был также арестован заведующий почтовой конторой Яков Боюк. В целом же сокальском уезде арестовано, вывезено или убито свыше четырехсот человек.
И.Кашубский («Прикарпатская Русь», 1914, № 1469)
СТАНИСЛАВОВСКИЙ УЕЗД
Город Станиславов. Я исполнял свои обязанности в железнодорожном магазине в Станиславове. 6 августа 1914 года явились ко мне во время службы жандармы вместе с представителем железнодорожного управления и арестовали меня как «изменника» и «шпиона». Во время личного обыска отняли у меня деньги, часы и кольцо, а дома, как мне после рассказала моя дочь, сорвали во время обыска полы и распороли всю мягкую мебель в поисках за доказательствами моего преступления. На первых порах поместили меня в местной тюрьме «Дуброве», где я просидел круглый месяц. Следует заметить, что через день после моего ареста арестовали также мою жену и две дочери, однако вскоре затем освободили младшую дочь с матерью, а старшую, Прасковью, учившуюся до войны в Холме, задержали. С ней встретился я позже в Талергофе, совершенно не подозревая, что ее постигла одинаковая со мной участь.
Через месяц отправили меня с целой партией таких же арестованных русских «изменников» и «шпионов» на запад. Уже по пути на вокзал пришлось, нам испытать от встречавшейся городской толпы и солдат много тяжелых издевательств и побоев, а во время следования по железной дороге тоже выстрадали мы немало чуть ли не на каждой станции от собиравшегося везде «патриотического» станционного сброда и встречных пассажиров и солдат. Кроме того, сильно страдали мы все
311


время от тесноты и духоты в вагонах; довольно сказать, что наш эшелон состоял из трех тысяч человек, причем, например, в моем вагоне находилось сто три человека.
Приехали в Прешбург. Здесь в железнодорожных магазинах дали нам обед. Какой-то железнодорожный чиновник, увидев меня в железнодорожной форме, принес мне хлеб и ложку и долго расспрашивал о причинах моего ареста. Следует заметить, что в Прешбурге был расстрелян один буковинец-липован из нашего транспорта, проговорившийся как-то, что в случае отправки на позицию, не будет стрелять в своих же братьев-русских с другой стороны кордона.
По прибытии в Вену вышел к нам генерал Курылович повидаться со своим братом священником, находившимся тоже в нашей компании, и принес ему штатскую одежду, чтобы, таким образом, предотвратить от него внимание и издевательства толпы. Тут же сменился наш старый конвой солдатами-словаками, семьи которых также были арестованы в начале войны мадьярским правительством, и которые, таким образом, понимая наше положение, обращались с нами весьма хорошо и с сочувствием. С ними мы уже сравнительно спокойно и благополучно доехали до конечной цели нашей отправки — в Талергоф.
И.С. Гошовский
В местечке Подгайцах расстреляли в 1915 году жителя села Острова Онуфрия Горина по обвинению в оскорблении личности императора, а Ивана Гелемея приговорили за то же преступление к двадцати пяти годам тюрьмы. Последний умер в заключении в Комор- не в Венгрии.
Аресту всех поименованных лиц усердно содействовал большой приятель местного жандарма Спачинского «украинец» Степан Прокопов из Курыпова.
Львовский корреспондент Петроградского телеграфного агентства сообщает 15 февраля 1915 года:
Из районов Станиславова и Калуша ежедневно прибывают большие партии пленных австрийцев. При осмотре ранцев у многих пленных найдены веревки с петлями: спрошенные о назначении веревок, пленные заявили, что им при выступлении в поход в Галичину выданы веревки для вешания галичан.
Держатся упорные слухи, что в Станиславове австрийцы, по доносу местных евреев, повесили и расстреляли несколько десятков горожан, не исключая видных поляков, общественных деятелей и членов австрийского суда, шедших навстречу русским властям. Казнено особенно много железнодорожных рабочих, работавших у русских на станции за поденную плату.
(«Прикарпатская Русь», 1916, № 1561)
Корреспондент «Русского слова» А.С. Панкратов сообщил, по случаю временного оставления русскими Станиславова и вторичного занятия его русскими войсками, следующее:
В девять часов вечера германцы и австрийцы вошли в Станиславов.
Открыли тайные погреба с шампанским, и в ресторане гостиницы «Жоржа» состоялся пышный банкет...
Солдаты рассыпались по домам. Их везде поили и кормили даром...
312


Конечно, в то время как офицеры пьянствовали у «Жоржа», в городе вешали...
За австрийской армией всегда идет виселица...
Мирные жители, оказывается, вели подробные списки тех людей (конечно, только русских), которые оказывали услуги русским: мыли их белье, продавали им табак и хлеб...
Эти списки они передали германским офицерам. Те, без суда и следствия, по спискам, вешали...
Были повешены двести пятьдесят человек.
В эту пьяную кошмарную ночь германский и австрийский гимны пели под аккомпанемент безумных криков людей, которых тащили на виселицу и около которых бились в истерике их жены и дети...
А.Панкратов. «Прикарпатская Русь», 1915, № 1565
По сообщению киевских газет, галицкие беженцы в Киеве из сел Пасечно, Пазовицы и Стремба, в районе Станиславова, рассказывали, что при последнем наступлении австрийских войск в Буковину мадьяры захватили все мужеское население и гнали его в село Новая Надворна. Там офицеры устроили своеобразный суд над захваченным мирным населением и, обвиняя жителей в симпатиях к русским и измене своему правительству, приговорили их к смертной казни. В селе Новая Надворна был устроен ряд виселиц, на которых и вешали осужденных. Среди беженцев находился также крестьянин Василий Юрко, который в числе других был также приговорен к повешению, но приговора не успели привести в исполнение лишь благодаря счастливой случайности. Когда австрийцы чинили над беззащитными жителями свою жестокую и бесчеловечную расправу, у села появился казачий отряд, который тотчас же и бросился на австрийцев... Юрко рассказывал, что вместе с крестьянами австрийцы схватывали и священников и также вешали их, не представляя никаких доказательств их вины.
«Прикарпатская Русь», 1916, № 1563
В городе Турке мадьяры повесили на улице мещан И.Ильницко- го-Гуляновича, О.Ценкевича и В.Гавринечка. На них был сделан со стороны местных евреев донос, обвинявший их в радушном приеме русских солдат. В том же городе застрелил жандарм Мартинек мещанина А.Матковского, посмевшего назвать себя русским.
В селе Розлуче повесили мадьяры следующих крестьян: И.Хо- минца, П.Гвоздецкого, М.Куруса и М.Сковбу. В селе Малой Волосянке были повешены М.Швецов и М.Дякунчак. В с. Великой Волосянке был повешен крестьянин И.Старушкевич. Все они обвинялись в указании казакам дороги-
В селе Прислопе австрийцы, схватив сорок местных жителей, продержали их в церкви двое суток без воды и пищи, а затем повесили пять человек: войта О.Белея, М.Семковича, И.Беласа вместе с восемнадцатилетним сыном и девятнадцатилетнего К.Кудрича. Остальные, избитые до крови, были освобождены.
В селе Яворе были повешены С.Яворский-Романович — за указание казакам дороги и И.Яворский-Игнатевич — за указание русским солдатам, где можно купить коров. Повешенные мучились всю ночь на виселице. Затем австрийцы подожгли село в восьми местах; такая же участь постигла села Багноватое и Лосинец.
313


В селе Нижней Яблонке зашел австрийский солдат в хату крестьянки Марии Лужецкой и потребовал хлеба. Встретившись с отказом, солдат убил ее на глазах детей выстрелом из винтовки.
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1486
СООБЩЕНИЕ С.С. САПРУНА
Еще до начала войны были арестованы в Турчан- ском уезде и вывезены вся русская мирская и духовная интеллигенция и множество крестьян. Незавидную роль сыграл тут мазепинец священник Г.Мороз из Борыни. В то время, когда турчанский староста Давкша отказался арестовать ни в чем не повинных граждан, этот «украинский» пастырь отправился во Львов к бывшему наместнику Корытовскому и настаивал на необходимости ареста русского населения в Турчанщине. Последствием этой поездки и явилось смещение старосты Давкши, а затем массовые аресты русских людей.
Аресты производились исключительно на основании доносов ма- зепинцев и евреев. По доносу еврея Иоселя Гипса, была, например, арестована жена священника Петровского из Ильника. Священник Гомза из села Багноватого был арестован вследствие доноса местного еврея, будто бы он после мобилизации собирал пожертвования на раненых сербских воинов.
Неудачи на поле сражения австрийцы вымещали на мирном русском населении. В одной только Турке повешены семьдесят крестьян из окрестных сел и турчанский мещанин Ильницкий-Гулянович. Последнего повесили перед собственным домом на глазах его жены и детей. В селе Яворе повешен крестьянин И.Ильницкий. В селе Иль- нике повешено четыре крестьянина по доносу местного еврея.
Ужасные зверства творились в селе Багноватом, где австрийцы отрезали пальцы у женщин и детей, а затем избивали истекающих кровью прикладами до потери сознания.
(«Прикарпатская Русь», 1914, № 1474)
15 марта 1915 года прибыли в Киев раненые галичане Александр Шуптель из села Молдавского Турчанского уезда и Яким Гурч из села Завитки того же уезда. Оба они были ранены германцами, первый — в плечо, а второй — в ногу.
По словам Шуптеля, австро-германские войска, в свое время появившиеся на юго-западе от Самбора, творили нечто неописуемое. Целые селения сжигались ими дотла. Жителей избивали, подвергали всевозможным издевательствам и пыткам и целыми массами расстреливали и в домах, и на улицах. Бывали такие случаи: германцы поджигали дома и затем почти в упор расстреливали крестьян, выбегавших из охваченных пламенем жилищ. Никому не было пощады — ни старикам, ни женщинам, ни детям.
Многие пытались бежать. Бежали, в числе других, Шуптель и Гурч. Немцы, однако, погнались за ними, поймали и тут же в лесу стали беспощадно избивать и колоть их штыками. Большинство бежавших крестьян было уведено немцами обратно. Что же касается Шуптеля и Гурча, то они, будучи ранеными, притворились мертвыми, благодаря чему и были германцами оставлены на месте.
«Прикарпатская Русь», 1915, № 1590
314


ОТ КАРПАТ ДО КРЕПОСТИ ТЕРЕЗИН
Турчанский уезд всегда считался чистейшим русским уголком Прикарпатской Руси. Нет здесь такого значительного количества колонистов — поляков и немцев, — их можно посчитать на пальцах одной руки. Есть и села, где не найдете ни одного из тех судьбой заброшенных в русские горы колонистов. Яд народной измены не мог приняться среди народа, всей душой преданного своей родной прадедовской вере, обычаям и вообще всему, что русское. Жители уезда — бойки — действительно бойкий народ, люди безгранично добрые, мирные, сердечные, гостеприимные, которые — хотя нет никого без греха, — всегда отталкивали от себя сепаратизм, «украинизм». Только два села, Боры- ня и Волчье, где осели чужие, пришедшие Бог весть откуда священники, были частично, в описуемое мной время, одурманены дурийкой «само- стийниства». Слово «украинец» считалось здесь кровной обидой; обиженный сейчас отвечал: «ты сам украл, ты сам злодей».
Турчанщина — это настоящая, подлинная Русь. Здесь сохранилось много старинных обычаев и поверий с времен еще владения великого князя Владимира. Русский дух сохранился здесь до последних времен — мировая война нашла здесь Русь!
С объявлением войны меня призвали австрийские власти в ополчение. Концентрационным пунктом ополченцев была деревня Ване- вичи возле Самбора. Уже несколько дней подряд неисчислимая масса здоровых людей без ряда и склада толпилась в деревне, ожидая, что будет. Приказы не приходили, а разного рода непроверенных вестей с поля брани доходило множество. «Львов уже в русских руках»... «Казаки были вчера под Самбором»... «Сегодня видели двух казаков на базаре в Самборе»... и проч. Бойки чувствовали, что казаки непременно скоро станут на Карпатах. Казак в голове бойка рисовался великаном, богатырем, могущим в сутки проскакать сотни верст, который в состоянии быстрее буйного ветра очутиться на самой верхушке их родной земли, на Бескидах, Пикуях, Магурах и других вершинах Карпат. Под влиянием этих фантастических дум-чаяний все и верили, что австрийцы не успеют их даже одеть в форму, как казаки уже отпустят их домой, к родным, к женам, к детям. О том, чтобы русские брали в плен, никто и не подумал. В того рода ожиданиях прошло несколько дней.
Однажды — солнце спустилось уже на сон и была теплая очаровательная лунная ночь. По домам, по дворам, садам лежали массы ополченцев, стараясь насилу уснуть, но не приходил в их головы желаемый сон. Маленькими кучками расположились все и полушепотом рассуждали, что это такое война. Кое-кто, тяжело вздохнув, начинал читать молитвы... Откуда-то слышен плач, тихонький, тихонький... Кое-кто пробует запеть «коломыйку», но голос так в горле и замирает...
На все смотрела полнолицая луна и злобно улыбалась. Прошло за полночь, — многие, утомленные шатанием, а еще более думами, уснули... Но не спится ополченцам, согнанным с Карпатских гор. Тяжелые сонные видения мучат и во сне их души. Ночная тишина залегла, наконец, и над стонами спящих.
Тихо. Вдруг со стороны Самбора долетел топот всадника. А через некоторое время раздался звук трубы, обвещающий тревогу. Проснулись все.
315


Начали формировать эшелон. Живая, длинная масса скоро собралась на пути. Громкое «габт-ахт» и резкое «марш» — и двинулась масса по направлению к городу.
Шли. Шли тяжело, молча. Слышен только топот шагов. Жуткое молчание...
Вдруг сорвался гром! Из тысяч здоровых грудей грянуло величественное, могучее: «Пресвятая Дево, мати русского краю!»
Эта песнь из груди тысячи бойков произвела грандиозное впечатление... Ни одна песнь в жизни не врезалась в мою душу так глубоко, не сделала такого потрясающего впечатления, как именно эта русская песнь «Мати русского краю!»... Такую песнь в предсмертную минуту мог спеть только русский народ... и эта народная исповедь жителей Карпат навеки останется в недрах моей души! Эта песнь является протестом против лжепророков «мазепо-украинцев».
В то время, когда наших русских ополченцев распределяли по полкам, отрядам, а некоторых неспособных отпускали домой, лихорадка войны продолжалась. «Канонен-футтер» разбрасывали, арестовывали «русофилов», вешали и расстреливали «ферретеров». Ежедневно польские и «украинские» газеты — русских уже не было, ибо были приостановлены австро-венгерскими властями, редактора же были арестованы, — приносили все новые и новые сообщения о производимых среди русского населения обысках, арестах, виселицах, расстрелах. Молча ожидал чего-то только Турчанский уезд. Австрийский чиновник, поляк по национальности, уездный староста не решался арестовать никого, утверждая, что невиновных нельзя в тюрьму сажать, а арестовать виновных всегда есть время. Впрочем, в уезде опасности нет, мобилизация проведена повсюду без каких-либо препятствий или затруднений.
Это человеческое отношение к населению не понравилось Львовским властям, львовскому наместничеству, и оттуда выслали уполномоченных для проведения арестов в Турчанском уезде. Прилетели исполнители воли австрийского кайзера с комиссаром Губаттой во главе. И пошли аресты мирных жителей города и сел. Скоро наполнилась тюрьма цветом народа. Собрали здесь священников, учителей, студентов, мещан и доблестных крестьян. В первый транспорт арестованных попали жители города Турки и следующих сел: Ясеница Замковая, Явора, Розлуч, Яблонка Нижняя, Ботелка, Борыня, Высоцко, Гнилая, Ильник, Ботля, Рыпяна. На остальных пришла очередь позже. Аресты производились с большой хитростью, чтобы, не дай Бог, не взял кто с собой рубашку для смены или деньги или что-нибудь другое. Все это, кажется, делалось нарочно, чтобы арестованные тем более почувствовали арест. Первые три дня были все на правах узников. Отняли часы, деньги, табак и проч. Но, когда начальник суда Пфицнер это узнал, приказал все отнятые интернированным вещи немедленно возвратить, заявив, что интернированный это еще не арестант, а только временно устраненный от общения с остальным миром. Он разрешил открыть двери отдельных камер, так что все интернированные могли между собой сообщаться, не имея только возможности выйти на вольную волюшку, так как входные двери были закрыты. Он разрешил даже — это был единственный, кажется, случай в целой Галицкой Руси — читать газеты. Потому и не очень-то ужасной на первых порах показалась тюрьма. Интернированные сходились на совместное чтение газет, на разговоры, на общую молитву «Параклис», и так шли дни за днями. Никто не мог определить,
316


как долго продлится заключение; предполагали, что на время войны, конец которой угадывали не позже трех месяцев; заключение в Турке было, благодаря одному благородному человеку, в сравнении с другими городами, не таким страшным. Правда, не было оно тем, что понимаем под словом «интернировать», потому что и здесь не одна слеза горя потекла по лицу узника, которого от поры до времени посещали родные.
Скоро жизнь узников приняла отчасти определенные формы. Утром и под вечер собирались все в большой камере, где служили «Молебен» или «Параклис». Совершающим эту функцию был священник Михаил Васильевич Добрянский, попавший сюда в первый день арестов с двумя сыновьями Владимиром и Константином, третьего же сына Льва освободили в старостве как слишком молоденького, четырнадцатилетнего мальчика. Длинные вечера развеселял интересными рассказами богато начитанный священник Яков Борковский, а шутками, прибаутками, по большей части из священнической и крестьянской жизни, священник Петр Янев. Священник Дионисий Гичко тоже не раз порадовал скучающих рассказами, но рассказы Янева были куда удачнее, хотя он их рассказывал, по-видимому, с напряжением всех чувств. Он старался сам быть веселым, старался развеселить соузников, что ему до некоторой степени удавалось, хотя это сильно отражалось на его организме, что мы заметили только позже, в Терезинской крепости. Больше всех тоска по воле-свободе была заметна на лице священника Николая Полянского, кажется, потому, что из окна тюрьмы было видно его родное село — Яблонку, на которую он мог долго-долго смотреть, воздыхая по ней и повторяя полушепотом слова: «Яблонка, Яблонка моя — увижу ль я тебя?» Часто и слеза покатилась по его лицу и терялась в грязной пыли. Священники Иоанн Стояловский, Дионисий Гичко и Ил. Солтыкевич предпочитали скуку убивать игрой в карты. Последний пришел одним из последних первого транспорта, когда «старые» арестанты уже немного привыкли к заключению. Его приход возбудил в аресте минутный хохот. Арестованный не пожелал в тюрьме раздеваться, не откладывал даже шляпы, заявляя, что ему сказали в старостве, что задерживают его только временно, значит, что его не за что держать. Но, когда уже стало вечереть и зажгли в тюрьме свет, он поверил нам, что и нас точь-в-точь, как его, тоже только на время задержали. Из первого транспорта помню еще фамилии священников Петровского, бывшего вице-маршалка уезда, и Беласа, из мирской интеллигенции учителя Дионисия Чайковского, чиновника суда Иосифа Гичка, канд. адвокат. Евгения Сёкала, студента Галушку, а из мещан и крестьян Ивана Туза, Ивана Фединича Ильницкого, Костевича, Ивана Мартына Яворского и еще нескольких человек, фамилии коих после девяти лет трудно вспомнить.
В Турке просидели мы почти три недели. На третьей неделе, в субботу после обеда, явился к нам начальник суда Пфицнер и заявил, что пришел приказ куда-то нас вывезти, но куда, в приказе не сказано. Через час мы должны были уехать. Невольно по спине прошел мороз. Поблагодарили мы начальника суда за его человеческое отношение к нам и начали собирать свое скудное арестантское имущество. Из наших родных никто и не предчувствовал, что творится с нами, и не думал, что завтра уже нас не увидят, — по воскресениям были посещения родных, — что не найдут человека, который бы им сказал куда дева-
317


лись мужья, отцы, братья? Одно слово — «увезли» — вот неразрешимая загадка для оставшихся дома родных, загадка, разрешения которой многим пришлось долго, долго ждать.
Не успели мы сложить еще как следует свои вещи, доставленные нам в тюрьму родными, как явились за нами солдаты. Нас вывели в коридор. Алчно заблестели солдатские штыки, и страх объял душу. На наших глазах капрал скомандовал «ляден» — и несколько солдат зарядили свои винтовки. Начали карманный обыск, отнимая что у кого было. Но здесь опять, последний раз, начальник Пфицнер сослужил нам хорошую службу. Он объяснил солдатам, кто мы и что мы, и они оставили нас в покое.
— Что будет? — пролетело в головах всех. Из газет мы уже знали кое-что из истории транспортов интернированных. Как отнесутся евреи, жители города?
— Марш! — скомандовал капрал, и вывели нас из тюрьмы на улицу. Смотрим, а на городской площади, все в черное одетые, стоят толпами евреи. Стоят и молча смотрят на нас.
— Ух! если так набросятся на нас! Разорвут в кусочки, — мелькнуло в головах арестованных. На лбу появился первый пот.
Но евреи города Турки отнеслись к позорному делу ареста молча, никто не отозвался ни словом... Молча глазами провожали проходящих. Не знаю, как понять евреев? Почему они не поступили так, как их братья по другим городам? Потому ли, что боялись русских казаков, потому ли, что не желали рисковать на будущее собственными головами, или потому, что все арестованные были люди знакомые, — нельзя определить. Но к чести евреев города Турки будь сказано, — они отнеслись к несчастным по-человечески. Как было со следующими транспортами — не знаю, но плохого слова я не слыхал. Значит, за зверства и насилия не всех евреев можно обвинять, и между ними были люди с душой и сердцем.
Траурным ходом довели нас к виадукту, уже недалеко вокзала. Стоит кучка людей, не людей, а подростков и мальчиков. Среди них какая-то женщина. Подходим ближе.
— На гак с ними! На гак с кацапами! — заревело противное женское существо, стоявшее в этой кучке. Это была жена школьного инспектора «украинца» Середы. Ее дикий рев повторила безумная, безрассудная кучка мальчуганов, подстрекаемых «дамой» из воспитанного, интеллигентного общества.
В душе арестованных так и зародилась, врезалась в самую глубину ненависть, вечная ненависть против тех бездушных, бесхарактерных народных изменников.
Здесь колоссальный контраст налицо. Евреи, иноверцы, которых нельзя подозревать в доброжелательности к нам, молча встретили наш транспорт, а народный изменник, к тому женщина, посмела из своих уст выпустить слово «на гак!» Не женское нежное чувство в ее сердце, а мазепинская кровожадность, заслужившая всеобщее презрение не только русского народа, но каждого, кто сознает себя человеком!
Получив первый привет, транспорт пошел дальше, вошел на станцию, запруженную длинными поездами, везущими солдат-венгерцев на русские позиции. Какой-то офицер указал направление, куда нас вести в поезд. Пришлось проходить мимо длинного поезда, наполненного дикими монголо-венгерцами. Началась музыка. Ревели бестии в серых формах, плевали, а один из солдат снял фуражку и, оскалив белые зубы,
318


заворчал по-собачьи: «грр... грр...» и рвал фуражку зубами, указывая, что так рвал бы тела ведомых.
Наконец довели транспорт к предназначенному вагону.
— Ауфштайген! — приказал капрал. И очутились мы в вонючем, грязном вагоне, в котором только что везли лошадей. Не убран даже кал, — нет соломы, не то скамейки, кроме двух маленьких для эскортирующих солдат. От противного запаха скоро закружилась голова.
— Как раз хороший салон для тех собак, — заметил капрал. И начался «приятный» разговор солдат, глупые, подлые выходки, которым не было конца. Пришлось молчать и ждать, пока двинулся поезд, и надеяться, что, быть может, будет пересадка в Самборе и мы выйдем из вонючего вагона.
Стало уже клониться к вечеру, когда, наконец, двинулся наш поезд. Еще раз увидели мы через открытую дверь горы турчанского уезда... Серым полумраком было уже окутано последнее село уезда Ясеница Замковая. На холмике заблестели стены большой, красивой церкви. Тяжелый прощальный вздох вырвался из груди, и мы простились с родным уездом и с родным селом и въехали в Старо-самбор- ский уезд. Ночь не разрешала уже смотреть на пролетающие горы. По вокзалам приходилось стоять по несколько часов. Утомление сломало, наконец, физические силы. Нечего делать, пришлось ложиться в кал и пробовать уснуть. Спал ли кто? — Наверное нет! Было физически невозможно.
Рано утром адский рев заставил всех подняться. Смотрим — станция Ваневичи; значит, сейчас будем в Самборе. Толпа солдат, собравшись возле вагона, ревела:
— Повесить! Зачем возить! Подложить экразит, и к черту с ними! — И прочее. И не вспомнишь всех солдатских угроз, которые сыпались по адресу интернированных.
Через нисколько часов наш поезд остановился в Самборе. Новая атака озверелой толпы, еще хуже первой. Посыпались уже камни. Солдаты закрыли дверь, а мы прислушивались к противному реву, дрожа целым телом, что вот сейчас вылетим в воздух или всех перестреляют.
Наши надежды на пересадку рассеялись. Впрочем, к чему пересадка? Не лучше ли сидеть в закрытом вонючем вагоне в жаркий день?
Как долго мы ждали, нельзя было учесть. Наконец поезд двинулся опять и мы поехали дальше, чтобы на каждой станции встречать приветствовавших нас жителей края, солдат и Бог весть кого.
Жара, голод невыносимо чувствуются. Не дают есть, не разрешают выпить капельки воды.
Около четырех часов пополудни, медленно, тяжело дыша, въехал наш поезд на станцию Перемышль. Перемышль переживал лихорадку. Команда уже предчувствовала, что придется отступать, а Перемышль должен выдержать осаду. Лихорадочная жизнь кипела во всех уголках. Движение на вокзале огромное. Глаза наши с любопытством и страхом смотрели на все творившееся.
Вдруг — повешенные. Смотрим, не верим глазам, протираем, — и видим трех или четырех человек, повешенных на станции, на фонарях, среди толпы передвигающегося народа. Неописуемый ужас охватил всех. Как? Разве вешают так, даже среди толпы, и тел повешен-
319


ных не снимают? Наверное для того, чтобы на жителей навести страх и ужас.
Не хотелось верить, но повешенные колыхались перед нашими глазами. Но, как только наш поезд подкатился ближе к повешенным, мы убедились, что это были сделанные куклы, величиной в человека, а на куклах красовались надписи: «царь батюшка», «москвофил» и проч. Стало немного легче, но неприятное впечатление осталось надолго в душе.
Когда наконец наш поезд приостановился, скоро собралась вокруг масса любопытных солдат, жуликов и прочего сброда неисчислимое количество. Ругани, плеванию и угрозам не было конца. Чернь мы понимали, но никак не могли понять, откуда у интеллигентных женщин Перемышля нашелся такой удивительно богатый запас крайне вульгарных ругательных слов и эпитетов, которыми осыпали нас «дамы» наравне с жуликами и проститутками. Одичание — больше ничего.
— «Вылазьцье, москиевские псы! — приказал подошедший к вагону молодой «кадет», лично мне знакомый товарищ по гимназии, самбор- ский жидок, фамилии которого, как назло, не могу вспомнить. Но его противная рожа в эту минуту сильнее врезалась в мою память, чем за все время нашей ежедневной встречи в гимназии в продолжение нескольких Л'ет.
Нас вывели, уставили по четыре и — «марш» — повели на вокзал. Не далеко было идти, но сколько побоев и ударов пришлось нам перенести, один Бог посчитает. Сколько только многочисленные железнодорожные служащие подарили ударов красными флажками, которые имелись у них в руках. Сколько наплевались — ужас! Больше всех пришлось вытерпеть священнику Иоанну Стояловскому, вероятно потому, что он чрезвычайно высокого роста. Мимо него не проходил ни один жулик спокойно. Или ударил, или плюнул в лицо. Чтобы, по крайней мере, отчасти спасаться от многочисленных побоев, он пошел на хитрость и стал горбиться и делаться малым, чтобы по росту сравняться с остальными и не бросаться так в глаза озверелой толпе. Какой-то высший чиновник железнодорожной службы, на вид очень почтенный, седой, как голубь, с золотым шитьем на шее, толкнул священника Михаила Добрянского так сильно, что если б не сыновья, задержавшие отца, Бог весть, что случилось бы, — как раз передвигался поезд.
Завели нас в зал III класса, где встретились мы с транспортом интернированных из Самбора жителей Самборского уезда. Насколько помнится, были там: священник Василий Скобельский из Прусс, которого арестовали за то, что у него нашли целую массу «таинственных писем»... Таинственные письма оказались впоследствии ничем другим, как только нотами, которых у священника Скобельского отняли большое количество. Дальше были там священники о. Киричинский из Чапель, о. Перчинский из Рейтаревич, о. Грушкевич из Раковой, кроме того: доктор Цюк с сыном, Айфал Влашин, Владимир Киричинский, судья Глебовицкий, Стрельбицкий, Мудрый, госпожа Ольга Байкова и еще несколько человек, которых не могу уже вспомнить. Расставили нас в двух углах, приказав молчать — не разговаривать с транспортом из Самбора.
Оба транспорта голодные — есть не дают. На вокзале буфет, — пробуем кое-что купить, яичек или чего-нибудь, сельтерской воды, — не разрешают. Спрашиваем — почему?
320


И вот подходит к нам молодой офицер и, притворяясь очень вежливым и любезным, на великолепном польском языке заявляет:
— Мои пановье и панье! С удовольствием разрешил бы я вам купить что вам нужно и угодно, но, поверьте мне, опасаюсь за вашу жизнь. Вы видите, как толпа враждебно к вам настроена... Вы купите яички, а вдруг они окажутся отравленными... Я вам советую ничего не покупать... Я не могу ручаться, что вас не пожелают отравить...
И запугал нас. Многие, несмотря на голод — больше суток не ели, не выпили ни капельки воды, — предпочли голодать, послушав «доброжелательного» человека, офицера. Мне лично как-то не хотелось поверить словам офицера: откуда у буфетчика вдруг яд и как подсыпал бы он его в яички и в сельтерскую воду? Но пришлось голодать и переносить ругань проходящей постоянно толпы.
Не прошло полчаса, как в залу вошел «наш» турчанский жандарм, почти всех нас арестовавший, а днем раньше отвозивший в военный суд одного священника, которого по доносу местного еврея обвиняли в том, что он в церкви будто бы собирал от своих прихожан пожертвования на русский Красный Крест и посылал в Россию.
— Ас вами что? Вы куда? — спросил удивленно жандарм. В Турке никто не верил, чтобы нас имели куда-нибудь вывезти.
— Не знаем, — ответило несколько из нас.
Завязался разговор. Жандарм вынул табак и угостил нас, у кого уже этого, на взволнованные нервы хорошо действующего средства совершенно не было. Это заметил наш капрал. Начался спор между жандармом и эскортирующим капралом; а когда жандарм заявил, что он нас арестовал, что мы все не арестанты, а невиновные люди, только временно интернированные, — это настолько взбесило власть имеющего капрала, — к сожалению, русского мужика из-под Самбора, — что он весь красный от злости побежал в команду отрапортовать, что какой- то жандарм сговаривается с «москалефилами». Результатом доноса было то, что жандарма на месте арестовали и отвели в тюрьму, в которой, как мы позже узнали, пока дело разъяснилось, посидел он несколько суток.
Стало уже вечереть, когда вывели нас на перрон. Значит, едем дальше, Бог весть куда.
— Куда? — спросил капрал знакомого нам жиденка-кадета.
— Куда? Вот там свиной воз. Туда их, свиней, загнать! — приказал «герой» иудина племени и, довольный своей «остроумной» шуткой, рассыпался громким смехом. Окружающая толпа, довольная этим предложением, заревела неистово: «В свиной, пусть там лежат, как свиньи!»
Наконец завели нас все-таки в обыкновенный товарный вагон, с тем только удобством, что там нашлись скамейки и солома. Под адский крик толпы двинулся поезд дальше. По станциям продолжалась известная история. Мы поневоле привыкли к этому и уже не обращали на это внимания. Грозный момент последовал только на следующий день, на одной из станций Западной Галичины, где пришлось нам встретиться с транспортом раненых австро-венгерских солдат и русских военнопленных. Если бы не усиленная охрана, наверное, не миновала бы нас история, случившаяся с транспортом сорока шести человек в Бакунчинах возле Перемышля, посеченных венгерцами в кусочки.
В тот же день, после обеда, очутился наш транспорт где-то на Мазурах, на станции, кажется, Циха. Прошло полных двое суток, а у нас во рту 21 Заказ 247
321


еще ничего не было. Голод, жажда невыносимые, жара, — отнимали последние силы. Кто покрепче, просил воды для обомлевающих. Отказали.
— Арсенику (мышьяку) им, а не воды, — кричала толпа.
Вдруг случилось то, чего мы не ожидали. К возу подошла какая-то дама, полька, с красным крестом на руке. Это был единственный человек на целом пути через Галичину, отнесшийся к нам по-человечески. Узнав, в чем дело, она приказала сейчас подать нам воды.
— Арсенику, арсенику! — кричала толпа и хотела помешать благородной женщине в исполнении ее сестриного долга. Кто-то из услужливых позвал коменданта станции. Тот прибежал и грубым образом вытолкнул кружку с водой, которую как раз подавали кому-то из транспорта. Но здесь последовала неожиданность. Энергичная женщина посмотрела грозно на офицера, подняла величественно руку и решительным, повелевающим, а одновременно нежным голосом, указывая пальцем на вокзал, приказала:
— Извините, господин! Там ваш долг! Здесь я. Здесь мое место! Здесь служба Красного Креста, который не знает ни друга, ни врага, ни изменника, а только человека. — И, обратившись к служащими Красного Креста, прибавила нежно: — Дайте же несчастным воды!
Слова благородной женщины подействовали на офицера и толпу оглушающе, подавляюще. Первый замялся, покраснел, что-то пробормотал в оправдание своего нечеловеческого и неофицерского поступка, улетучился, толпа же скоро последовала его примеру. Мы напились воды, вздохнули, а через несколько минут поезд увозил нас дальше и дальше, а вместе с нами безграничную благодарность по отношению к женщине- человеку, о которой не суждено нам было узнать, кто она такая?
Поздно ночью — Краков. Что будет? Слухи ходили уже раньше, что в Кракове ведут транспорты с вокзала в арест «под телеграф» почти через целый город и что этот путь — это настоящая Голгофа, что со стороны краковских бандитов приходится переносить ужасные издевательства. При самой мысли об этом мы дрожали.
Нас вывели из вагонов и уставили на перроне. По телефону спрашивают, что с нами делать? Вокруг нас сильный кордон полиции. Железнодорожные служащие, как хищные волки, начали тоже собираться.
— Выржнонць кабанув! — начал один.
— Пошел вон! Не твое дело! Смотри там колесо! — загремел решительно один из полицейских, наверное русский галичанин, — ведь там служили полицейскими и дети нашей Руси.
Его голос сразу обескуражил мазурчиков, которые, что-то бормоча, разошлись. Мы молча ожидали решения и наблюдали за полицейским, охранявшим нас от побоев, плевания, ругани и прочая, и в его добрых чертах находили, что он непременно — наша кровь, кровь русская. Молча, мы мысленно были ему благодарны.
Через полчаса пришел приказ от крепостной команды:
— Айнвагонирен — нах Терезиенштад. — Мы очутились опять в поезде, но, чудо, на этот раз — глазам не хотелось верить — в пассажирском.
Раннее солнце приветствовало нас уже на земле родного брата- страдальца чеха. Въехали на чешскую землю.
Третьи сутки не ели, голодные, утомленные, но желание видеть землю брата-чеха, в то время несшего одинаковый с нами крест испытания, и удобство пассажирского вагона прибавили нам сил. Мы смот¬
322


рели на великолепные поля, сады, веси, села, горы, долины этой красивой братской земли.
Скоро мы очутились в каком-то большом городе. Великолепный, чистенький, несмотря на военное время, вокзал сделал очень приятное впечатление. Не помню названия. На станции большое движение, масса народа, масса поездов. Какой-то чешский полк, в австрийской, понятно, форме, едет на позицию, против России. Мы с любопытством наблюдаем всё, а мысленно спрашиваем: как будет здесь? Как отнесутся к нам братья-чехи? Будут бить, плевать, ругать и камнями бросать, как поляки и изменники «мазепо-украинцы»?
Скоро возле нашего поезда собралась кучка чехов в штатском и военном платье.
— Вы что за люди? Откуда едете? Куда везут? Вы пленные из России? — спрашивают.
— Нет, — отвечаем, — мы австрийские граждане, но виноваты в том, что русские, что русский язык наша родная речь, — и вот за это везут нас как интернированных куда-то в Терезиенштад.
— В Терезин, — исправил какой-то солдат, — не бойтесь, там живут тоже чехи. Там вам будет хорошо.
Собралось скоро еще больше людей, интересуясь нами, расспрашивая обо всем. А когда узнали, что едем мы уже третьи сутки не евши, не пивши, — послышался громкий голос протеста и проклятий по адресу тех, кто виноват, и зашевелились все. Скоро появились в красивых национальных костюмах девушки с корзинами в руках и накормили нас. Мало того, нам дали столько, что мы и в тюрьму привезли. Давали не только здесь, но почти на каждой станции, пока не доехали до Терезина.
В толпу вбежал какой-то чех — солдат из транспорта, отправляемого на позицию. Молодой человек был немного навеселе. Пробравшись к самому вагону, он спросил: «Что, это за люди, за что и куда их везут?»
— А, руссове — наши братья! Здравствуйте! — закричал радостно, круто повернул и побежал на вокзал. Не прошло и пяти минут, смотрим, а наш солдат, насколько мог в обе руки захватить, несет пива и издали кричит:
— Братья руссове! Пейте чешское пиво и не бойтесь ничего! Мы едем на войну, на Россию! Не бойтесь! Войну выиграем — придем и освободим вас из тюрьмы! — Молодой человек так разошелся, что все время, пока наш поезд не тронулся дальше, носил нам пиво. Наша стража молча смотрела на все, что происходило, не смела мешать. Что творилось в их душах и сердцах, когда сравнивали «встречи» в Галичине с встречами в Чехии, нетрудно угадать. Заговорили дружно с арестантами, даже прослезились... Сам капрал сквозь слезы заявил: «Да, простите мне, я согрешил, я тоже русский, я член общества Качковского, «Русской дружины», но меня раньше взяли на службу. Простите мой грех!» — просил кающийся капрал.
— Бог тебя простит, — ответил кто-то из священников. — В будущем не греши. Помни, что русский ты воздух вдыхал, что русский отец тебя качал, что русская мать вскормила... Сейчас время грозного испытания русского народа... ты на службе, но помни, что ты сын Руси!..
Тернистый путь Голгофы в Галичине превратился в Чехии в триумфальный поход для тех, кто шел за Русь в тюрьму.
21*


Нас понять, нам сочувствовать могли только братья-чехи. И им во время войны пришлось выпить не малую чашу горя, немало сынов чешского народа отдало жизнь свою на позорных виселицах, немало томилось по тюрьмам австро-венгерской империи.
На дальнейшем пути через Чехию не было почти станции, где бы нам не дали кое-чего, по крайней мере, братского привета и доброго слова. Давали нам и цветы, а в Колине, где имеется известная фабрика шоколада, красавицы колинские шоколадом прямо нас забросали; правда, львиная часть шоколада попалась на долю тех интернированных, кто помоложе, кто покрасивее, и это понятно — молодые — молодым.
Через Прагу, золотую чешскую Прагу, проехали мы мимолетом, почти не остановившись. Только верхам величавых храмов поклонились мы приветственно, передав им братский привет и поклон.
Солнце уже собиралось на сон, когда наш турчанский и самборс- кий транспорты вошли в крепость Терезин. Нас поместили в кавалерийской казарме. Началась жизнь заточенцев.
Глеб Соколовий «Русский голос», 1924, №№ 1-5
ЯВОРСКИЙ УЕЗД Из кровавых дней
Сообщение о. Иннокентия Рудавского*
Это происходило в селе Соснице Ярославского уезда осенью 1914 года. Еще не затерлись на грязных дорогах следы от телег русских орудий, еще в ушах людей не заглох гул крепостной пальбы, а уже сама природа предвещала какое-то бедствие. С дремучих полей надвигался на село холодный туман. Непонятный ужас охватывал людей.
Только что, после трехнедельной осады, отступили русские от пе- ремышльской крепости за реку Сян, а уже вслед за ними шли австрийские патрули. Из густого тумана подвигались за ними боевые цепи, стреляя по мальчикам, которые вышли на поле и собирали в размокших окопах расстрелянные патронные гильзы.
Патрули искали русских везде. Перетрясали у людей все кровати, шарили по сундукам и печам и спрашивали грозно: «Где русс?» Порас- ставляли караулы, никому не позволяли выйти ни в поле, ни на дорогу, угрожая в противном случае смертью.
На другой день своего пребывания в Соснице, то есть 13 октября 1914 года, занялись мадьяры выискиванием подозрительных лиц, то есть «москвофилов», или, как они говорили, «руссов». Этот день 13 октября 1914 года останется навеки памятным для тех, родные которых пали жертвой мадьярского зверства и злобы местных евреев.
По ложному доносу еврея Саула Рубинфельда и его семьи мадьяры схватили тогда шесть крестьян: Ивана Шостачка, Илью Яворского, Илью Якимца, Ивана Кошку, Николая Смигоровского и Андрея Гардого.
324
* Позволяем себе заимствовать из перемышльской газеты «Український голос» (за 1923 год № 50-51) эту потрясающую, основанную на достовернейших свидетельских показаниях картину неистовых австрийских зверств, содеянных осенью 1914 года по отношению к русским жителям села Сосницы Ярославского уезда. — Примеч. ред.


Первых четырех связали веревками по рукам и попривязывали к вербам, где на дожде и холоде промучились они до 8 часов вечера. На их сдавленные веревками руки жутко было глядеть. Веревки въелись в тело так, что их совсем не было видно, а только одно напухшее, черное тело. С некоторых рук стекала кровь.
Двоих из арестованных крестьян — Андрея Гардого и Николая Смигоровского привязали мадьяры за руки к седлам своих лошадей, причем они должны были бежать-волочиться так с ними в соседнее село Задуброву и обратно, всего четыре километра. Очевидцы плакали и убегали, когда слышали их крики и стоны. Феодор Савка, услышав этот плач, вышел на порог своего дома, и за это схватили его мадьяры тоже, говоря, что он шпион. Связали его с Гардым у Станислава Шиманского, под крыльцом которого, под водосточной трубой, он и пролежал, избитый и распухший, всю ночь на дожде. На него, кроме того, по его рассказам, лили холодную воду, плевали и бросали кости, говоря: «Ты шпион, москвофил». А он — бедный помещичий батрак, неграмотный, на один глаз слепой.
Илью Якимца, перед домом которого привязали упомянутых четырех крестьян, какой-то фельдфебель-еврей до крови бил по лицу и копал ногами, когда же он, потеряв сознание, упал, привязали его тоже к дереву, а затем уничтожили на глазах все его имущество: вывели весь его скот и забрали из клуньи весь хлеб. Его жену, детей и старуху-мать заперли в кладовой и продержали под стражей два дня, не давая им все время ничего есть, так что одиннадцатилетняя дочь его Анна от голода упала в обморок. И при этом они не знали — где отец и что с ним происходит? Очевидец Дмитрий Качор свидетельствует, что Якимца избили до такой степени, что он весь распух и почернел, как уголь, — нельзя его было узнать. А били его будто бы за то, что нашли у него какую-то еврейскую книгу, которую, может быть, оставили у него во время бегства русские или занесли даже сами австрийские солдаты.
Каждому из арестованных предъявляли какую-нибудь ничем не оправданную вину. Так, например, Ивана Шостачка, семидесятилетнего старика, обвиняли в том, будто бы он имел зарытое на своем поле, где за день до того стояла русская батарея, орудие, из которого стрелял по австрийским войскам.
Илья Яворский, бедный громадский пастух, отец пяти маленьких детей, имел одну корову. Еще в августе 1914 года, во время похода австрийских войск в Россию, попросил он австрийского поручика заменить ему эту корову на лучшую. Поручик, при свидетеле Михаиле Кульчицком, согласился на это, но потребовал доплаты 20 корон, которые Яворский и уплатил, заняв их у соседа Дмитрия Качора. А еврей Саул Рубинфельд в октябре воспользовался этим и заявил мадьярским солдатам, что Яворский украл австрийскую корову. «Это вор, их здесь есть еще больше», — говорил Рубинфельд в доме Ильи Якимца коменданту; слышали это жена, Ева Якимец, дети и Дмитрий Качор.
Когда схватили Ивана Кошку, бедного работника, который в то время молотил в сарае хлеб, жена его Елена побежала посмотреть, где он и что с ним происходит? Увидев, что муж, привязанный к дереву, еле дышит, она стала просить солдат, чтобы сняли с него веревки. Но тут прибежал Рубинфельд. При виде Елены Кошко он указал на нее пальцем и сказал: «Это воровка, жена того «москвофила», берите ее!» И ее сейчас же привязали вместе с мужчинами к дереву, босую, в легкой
325


одеже. Она рассказывает, что евреи Саул и Мехель Рубинфельды все время бегали перед ее глазами между войском туда и обратно, а еврейка, жена Саула Рубинфельда, сидела в Якимцевом огороде и смотрела на все это с улыбкой. Она же рассказывает дальше, что вечером австрийские солдаты и евреи, держа в руках зажженные свечи, светили ими каждому из привязанных к деревьям крестьян в глаза, как бы намереваясь их выжечь. У семидесятилетнего старца Ивана Шостачка смешались слезы с кровью, которая текла у него из глаз. Этот последний плакал больше всех и очень просил солдат, а евреи ходили вокруг мучеников и издевались над ними.
Больше всех страдал Шостачко. Когда его дочь, Юлия Кульчицкая, пришла к евреям с просьбой освободить старика, подарить ему жизнь, последние начали ссориться между собой, а еврейка, жена Мехеля Ру- бинфедьда, заплакав, сказала ей: «Кульчицкая, не плачьте, вашего отца отпустят, мы знаем, что он ни в чем не виноват».
Дмитрий Качор был тоже привязан к дереву. Он знал немецкий язык и понял из разговора евреев с солдатами, что его ждет. Он умолял их отпустить его, и за то, что он понимал по-немецки, его действительно отвязали и, дав двадцать пять розог, отпустили домой.
К задержанной солдатами Елене Кошко прибежали с плачем ее дети. Благодаря им, ей была подарена жизнь и ее освободили, но предварительно избили так, что она заболела и с тех пор совсем потеряла здоровье. Она рассказывает, что поздно вечером кроме упомянутых двух евреев к арестованным пришел также войт Михаил Слюсар, а также Панько Василина, который в полдень вместе с солдатами ходил за ее мужем Иваном Шостачком. После прихода Слюсара и Василины ее избили и отпустили, а остальных мучеников отвязали от деревьев и куда-то увели.
Очевидцы говорят, что по уходе Юлии Кульчицкой евреи, после краткого совещания, просили коменданта, чтобы отпустил Шостачка, на что он, рассердившись, ответил: «Раньше вы его обвиняли, а теперь просите за него? Хорошо, я его отпущу, но вместо него повешу вас!»
Юлия Кульчицкая в надежде, что ее отца отпустят, поспешно ушла домой и сообщила детям, что скоро возвратится дед. Она велела им молиться за него и за отца, которого раньше еще вывезли куда-то далеко в Талергоф.
Вечером в 8 часов привели всех шестерых арестованных в штаб, где над ними опять издевались и, между прочим, лили им за ворот горячую воду. А затем, связав их снова по рукам, погнали их для выслушания неправедного, от имени австрийского цесаря, смертного приговора. Пригнали их на площадь возле церкви, где уже собрался народ, сгоняемый солдатскими штыками из ближайших домов. Сгоняли всех, старых и молодых, идти к церкви смотреть на людские мучения. Некоторых людей повыгоняли-таки босых, со сна, другие же прибежали в одних рубахах и в страхе ожидали чего-то ужасного. Вдруг блеснул свет, из приходского дома появилась одна лампа, другая, а с ними множество вооруженных солдат, которые тотчас же окружили народ со всех сторон. Среди солдат увидел собравшийся народ бедных страдальцев, которые еще в последнюю минуту искали спасения. Просили, умоляли, но все напрасно. Согласно рассказу внучки Шостачка, Евы Кульчицкой, этот последний, старший церковный братчик, вновь обратился к стоявшему тут же Саулу Рубинфельду с
326


просьбой: «Шольку, почему не даешь мне умереть своей смертью? что я тебе сделал? иди к детям, возьми все мое имущество, только подари мне жизнь!» Но Рубинфельд только улыбнулся и отвернулся. Старик опустил голову, слезы потекли у него из глаз. В свою очередь Яворский и Якимец, увидев в толпе Григория Качора, хотели что-то сказать ему, но этого им не разрешили. Пришел какой-то фельдфебель и прочел приговор. Возле него стоял генерал 1-го мадьярского пехотного полка. Приговор гласил: «Присуждены к смертной казни за то, что стреляли по австрийским войскам». Тут же явились палачи и началась экзекуция...
Шостачко пошел на казнь первый. Шел с молитвой к Пречистой Деве на устах. К нему подбежали палачи, забросили ему на шею веревку, подтянули, но... веревка порвалась, и старик упал на землю, продолжая дальше шептать молитву. Схватили его второй раз, но опять веревка порвалась. Присутствовавшие женщины теряли чувства, а испуганные мужчины бросились бежать. Солдаты стреляли по ним. Степан Качор, присутствовавший при событии, убежал дальше всех, а солдат гнался за ним и стрелял; затем он спрятался в погреб, так что солдат не знал, куда он девался. В погребе он и просидел до утра. А между тем Шостачко сорвался еще третий раз, после чего рассвирепевшие палачи задушили его наконец колючей проволокой...
Второй подвергся казни Иван Кошка, под которым веревка тоже порвалась дважды. За ним шел Илья Яворский, а остальные шептали молитву и в последний раз смотрели на своих знакомых. После Яворского повесили Якимца, затем Смигоровского и наконец Гардого, а оставшиеся зрители, опасаясь подобной же участи, начали разбегаться.
Еще вздрагивали тела повешенных в смертных судорогах, а палачи не дали им даже застыть, только тут же, в одеждах, в кожухах, побросали их по двое в вырытые ямы. Антон Ференц, Андрей Яворский, Григорий Качор, Илья Кафтан и другие рыли по приказу мадьяр ямы и сносили в них тела казненных.
Никто из их семейств не знал, куда девались отцы и мужья. Старенькая жена Шостачка, ее дочь и внуки тщетно ждали любимого дедушку, да так и не дождались его...
Рано утром его внуки Григорий Кульчицкий и Анеля Крайцарская пошли в деревню спросить у людей, где находится их дед. На дороге возле корчмы встретили они Саула Рубинфельда, который сказал им: «Вы должны поблагодарить меня, что вашего деда повесили, так как похороны не будут вам ничего стоить». И сейчас же побежал в корчму, где стояли драгуны. Через минуту из корчмы вышел вооруженный драгун и стал целиться в детей, которые все еще стояли на месте, пораженные словами еврея. Но тут они поняли, что им тоже угрожает смерть, и пустились бежать. Бежали к ближайшему дому Андрея Яворского. Только что Анеля успела вбежать в сени и захлопнуть за собой двери, как над головой мальчика, который, к счастью, от испуга упал на землю, просвистела пуля.
Молнией пронеслось по деревне страшное известие. Перепуганные люди прятались по ямам, по погребам. Никто не смел показаться на свет, так как сейчас хватали. Можно было ходить только «мужам доверия», каковых было четыре: войт Михаил Слюсар, Михаил Кушнер, Панько Василина и заведующий училищем Горошко*. Эти «мужи доверия» ходили вместе с солдатами, попеременно по 2 часа в день и ночью, под
327


домами казненных и постоянно преследовали их семьи. Каждую минуту к последним приходили патрули с «мужами доверия» и запрещали им даже плакать, угрожая при этом тоже виселицей.
Эти «мужи доверия», по словам Елены Кошко, после этих зверских казней и похорон справляли еще у еврея Герся Танцмана и поминки.
Пили до бела дня. А позже, согласно показаниям Марии Рутельд и других, допивали еще у Саула Рубинфельда...
Паранька Борущак, жена Лазаря, свидетельствует, что сын Саула Рубинфельда, Берко, пришел к ней утром после казни и сказал: «Дайте 10 корон, то не будете повешены». И она дала ему 10 корон. Вдова Анна Щеснюк рассказывает, в свою очередь, что Мехель Рубинфельд говорил так: «Если бы мы хотели, то повесили бы целую деревню». Это все еще больше запугало людей. Никто из мужчин не выходил из дома. По дворам ходили только малые дети и женщины. Через нисколько дней после казни означенных выше шести крестьян увел из Сосницы австрийский жандарм еще Михаила Зелеза и студента-богослова Николая Гардого, сына бедной вдовы. Обоих их отправили в соседнее село За- дуброву, где, по рассказу солдата-чеха, бросили их на господском хуторе в погреб и держали там без пищи и воды три дня. Затем привязали студента Гардого за скрещенные руки к подводе и так повезли их обоих за Перемышль, в приселок села Дроздович — Велюничи, где без всякого следствия и доказательств какой-нибудь вины приговорили их к смертной казни.
По словам очевидцев, жителей Велюнич, поляка Фомы Буравяка и Анны Заброварной, возле огорода которой находится их могила, более всего издевались над студентом Гардым: его били розгами, а когда он на коленях умолял их, били еще хуже, так что кровь брызгала во все стороны. Несчастный обратился к какому-то генералу, на коленях умолял его подарить ему жизнь, целовал сапоги его, но культурный австрийский генерал в ответ копнул его так сильно в лицо, что у него вылетели все зубы. Тогда он в последнем отчаянии вырвался от палачей и хотел броситься в реку, но его схватили снова. Просил позволить ему исповедоваться, но не разрешили. Наконец после прочтения смертного приговора он, по-видимому, сошел с ума.
Повесили несчастного на мосту над рекой Вигор, где он висел три дня. Рядом с ним был повешен также его товарищ, крестьянин Михаил Зелез. Оба были погребены в общей могиле в Велюничах, внизу выгона, где сходит скот в реку на водопой.
Бедная мать-вдова долго не знала, куда девался ее сын, единственная ее отрада и надежда. Узнав впоследствии от местных жителей, как страдал и умер ее сын, она плакала, тосковала и вскоре умерла от горя и тоски.
Корреспондент «Русского слова» В.Филатов сообщает из Ярославского уезда следующее:  *328
* Не надо быть, конечно, слишком догадливым и зорким, чтобы раскрыть этот скромный, осторожно приведенный украинофилом-автором политический псевдоним: по сплошной аналогии, повторявшейся неизменно в целой нашей несчастной стране, можно смело сказать, что упомянутые здесь «мужи доверия» — это просто доморощенные «украинцы», являвшиеся везде в то жуткое время ярыми австрийскими «патриотами» и прихвостнями полицейских и военных властей. — Примеч. ред.


На противоположной стороне Сяна — деревня Сосница. В ней мне пришлось видеть очень поучительную картину, объясняющую, почему галичане убегают вместе с нашими войсками. На месте Сосницкой церкви — пожарище; на нем валяются обгорелые куски утвари и колоколов, а рядом — братская могила шести местных крестьян, повешенных в октябре 1914 года, когда австрийцы вернулись сюда на несколько дней, за сочувствие русским, которое выражалось в продаже им скота и т.п. вещей.
В Ярославле расстреляли и повесили двадцать шесть человек у стен ратуши, которые стоят рябыми от пуль, пробивавших тела казненных.
«Прикарпатская Русь», 1915, № 1655
ЛЕМКОВЩИНА*
Расстрел о. М.Т. Саидовича*  **
Всем нам хорошо памятен знаменательный, бывший накануне войны, политический процесс С.Ю. Бендасюка и товарищей, одним из подсудимых которого являлся православный священник из села Ждыни Горлицкого уезда о. Максим Тимофеевич Саидович. Как известно, после окончания процесса и единодушного оправдательного приговора со стороны присяжных судей создалось все-таки в правительственных кругах такое обостренное отношение к участникам процесса, что стало ясно, что последним, не только самим подсудимым, но также и защитникам и свидетелям дела, не остается ничего другого, как только спасаться от новых административных преследований немедленным бегством вне досягаемости австрийских жандармов. Большинство из них так и сделало и, воспользовавшись первой растерянностью австрийских властей после процесса, уехало кто в Швейцарию, а кто в Россию.
Не догадался сделать этого, однако, по-видимому, слишком доверившись оправдательной силе судебного приговора, о. М.Т. Саидович, просидевший в подследственной тюрьме два с половиной года и поспешивший затем поскорее вернуться в родную деревню к своей любимой семье и пастве, где и захватила его вскоре объявленная в июле 1914 года военная мобилизация и последовавшая вслед за ней страшная волна австрийского насилия и террора, причем ему самому пришлось пасть одной из первых жертв этой чудовищной, кровавой волны...
4 	августа 1914 года арестовали не только его, но и его отца, крестьянина из Ждыни, и поместили их в тюрьме уездного суда в Горлицах. Не прошло недели, как арестовали еще брата и супругу о. Максима Пелагею Ивановну, но последнюю отправили не в Горлицы, а в село
* Ввиду значительных этнографических, бытовых и даже административно-политических особенностей жизни русского населения Западной Галичины, или так называемой Лемковщины, также и сведения о тяжелых переживаниях последнего под австрийским террором в начале всемирной войны выделены здесь нами в особую группу. — Примеч. ред.
** Составлено на основании записок о. В.Ф. Курилла из Флоринки и других
источников.
329


Ржепенник возле Беча, где ее поместили в доме местного войта и только по истечении девяти дней, 21 августа, перевели тоже в горлицкую тюрьму.
Сам о. Максим просидел в тюрьме без следствия и допроса до 6 сентября, когда вдруг, в 5 часов утра, вошел в его камеру тюремный надзиратель Ножинский и велел ему тотчас же собираться в дорогу, а сам между тем вывел из их камер жену и отца о. Максима якобы «на прогулку», на самом же деле отвел их в камеру, выходящую окнами на площадь, и, заперев их там обоих, оставил одних.
Тем временем перед камерой о. Максима стали собираться представители местной власти, а именно ротмистр Дитрих из Линца, советник суда Кальчинский, четыре жандарма и два солдата с вахмистром, после чего, в 6 часов утра, в камеру опять вошел надзиратель Ножинский и велел о. Максиму следовать за собой, но когда тот хотел взять с собой и свои вещи, приказал оставить последние на месте. Затем, согласно сообщению сидевшего в то время тоже в тюрьме гимназиста Ал. Телеха, о. Максиму связали сзади руки и завязали глаза полотенцем, после чего двое солдат взяли его под руки, вывели на площадь перед тюрьмой и поставили под каменной стеной. Напротив его стали на расстоянии четырех шагов два жандарма с заряженными ружьями, а в стороне ротмистр Дитрих и начальник патруля (Wachkommendant), вокруг же на площади собралась большая толпа зрителей. Так как коменданту показалось, что о. Максим, наклонившийся немного влево, падает, он крикнул на него: «Стой!» О. Максим, зная уже, что будет расстрелян, выпрямился и сказал отчетливо: «Господи, благослови!» Раздалась команда — и две пули пронзили грудь о. Максима. Однако он не упал, а только покачнулся на стену. Ослабевшим уже голосом он произнес: «Да живет русский народ и святое православие!» Тогда подошел к нему начальник патруля, вынул револьвер и выстрелил в него в упор — в голову. О. Максим упал. Тело взяли солдаты на простыню и унесли. А в здании суда уже был приготовлен обыкновенный гроб из досок. В стенах здания остались от выстрелов две глубокие дыры, а в них виднелись пятна крови.
В некоторых подробностях иначе представляет момент смерти о. Максима другой очевидец, гимназист К.Л. Ванько, находившийся среди зрителей: «Я приехал, — говорил он, — в Горлицы, чтобы передать деньги в управление тюрьмы для моего арестованного отца. В воскресенье 6 сентября, в 7 часов утра, мне бросилось в глаза необыкновенное движение на улицах. Около суда и находящейся вблизи него тюрьмы собралась громадная толпа народа, которая чего-то ожидала. Кроме мужчин были тоже женщины и подростки, все очень взволнованные. Я прислушался к разговорам и к моему величайшему удивлению и ужасу узнал, что сейчас будут казнить «москевскего попа зе Ждыни». У меня сжалось сердце от боли, но я решил остаться, чтобы быть свидетелем мученической смерти о. Максима. Перед зданием суда стояла группа чиновников и жандармов. После нескольких минут томительного ожидания, которое показалось мне вечностью, вывели о. Максима из тюрьмы. Он шел с достоинством на мученическую смерть. Одет был в рясу, только наперстный крест с него сняли. Поставили его возле стены, и уездный начальник Митшка прочел приговор, из которого я запомнил только одно, что казнь происходит не по приговору суда, а по приказу военных властей. После прочтения этого своеобразного приговора один


из жандармов подошел к о. Максиму, чтобы связать ему руки, но о. Максим просил не делать этого. Тогда жандарм закрыл ему глаза и сделал мелом белый знак на груди. На расстоянии нескольких метров от о. Максима стал жандарм из тирольских стрелков. Команда: раз, два, три! Раздался выстрел. О. Максим задрожал и, собрав последние силы, слабым голосом произнес: «Да живет русский народ и святое православие!» Голова склонилась на грудь, всем телом оперся он о стену и через мгновение упал на землю. Из тюрьмы послышался неистовый, страшный крик и раздирающие сердце рыдания. Это жена о. Максима, Пелагея Ивановна, видевшая из окна тюрьмы казнь мужа, упала без чувств, и стены тюрьмы огласились воплями несчастной женщины. Слышно было еще чье-то рыдание. Все обратили внимание также на рослую фигуру седобородого старца в другом тюремном окне за решеткой. Это был отец казненного, Тимофей Лукич Саидович, находившийся тоже в тюрьме и бывший свидетелем мученической смерти своего сына. Между тем все чиновники, жандармы и некоторые лица из толпы подошли к упавшему. У меня не хватило сил подойти и посмотреть, я хотел лишь поскорее бежать от этой страшной сцены. Вдруг снова раздался выстрел. Это жандарм еще раз выстрелил из револьвера в лежащего уже на земле о. Максима, приложив дуло вплотную к его голове. После казни я узнал достоверно от одного чиновника, что о. Максима казнили без суда. Ночью с 5 на 6 сентября, в 11 часов ночи, пришел приказ из краковской корпусной команды (?) расстрелять его, о чем ему сейчас же и объявили. Он просил разрешить ему написать письмо к жене, которая находилась в той же тюрьме, в соседней камере. Разрешили. Но когда он попросил разрешить ему лично проститься с женой и отцом, то в этом ему отказали».
«Прикарпатская Русь», 1914, № 1499
Об 	уведомлении о. Максима об ожидающей его казни ничего не упоминает ни о. Курилло, ни тюремный надзиратель Ножинский, рассказывавший потом узникам о подробностях расстрела.
Раздавшиеся выстрелы заставили узников подойти к окнам.
«Od okien, bo kady bndzie zastrzelony!» — крикнул жандарм. Только когда убрали тело покойника, раздался новый зычный окрик: «Prosze бік піе Ьаж (!), nie bKdziemy БІггеІаж, chcemy tylko wyrok о^іобіж». Сразу некоторые, а после все узники явились у окон, а начальник патруля, в качестве переводчика, объявил им «приговор», вынесенный ротмистром Дитрихом: «Pan rotmistrz zaz№dai wydania Maksymowicza (Вместо Саидовича) і ten zostal zastrzelony na jego odpowiedzialnoc (!) Jeliby kto со podobnego zrobii, со on, to bxdzie zastrelony». Что о. Максим был действительно расстрелян по произвольному и единоличному распоряжению ротмистра Дитриха, подтвердил также и надзиратель Ножинский отцу убитого, сказав ему с волнением после казни: «Это все сделал этот офицер; он такой, что на жизнь и на смерть»...
Понятно, что такая произвольная расправа произвела на более впечатлительных узников ужасное впечатление. Некоторые просто изнемогали от нервного расстройства, так что всякий шум или шорох вызывали у них страх и дрожь; некоторые не могли несколько ночей подряд спать или срывались ночью с постели, чтобы бежать.
Место экзекуции долго еще привлекало праздное любопытство городской толпы, которая с злорадными замечаниями и улыбками рас-
331


сматривала следы от пуль и пятна крови на стене или слушала рассказы и шутки очевидцев события.
Несколько дней спустя советник Кальчинский призвал к себе в канцелярию П.И. Саидович и предложил отпустить ее на свободу, однако исстрадавшаяся и измученная женщина предпочла остаться в тюрьме с родными мужа, чем подвергаться новым опасностям и гонениям на австрийской «свободе», ввиду чего впоследствии, 14 сентября, и была отправлена вместе с отцом и братом мужа в составе первого горлиц- кого транспорта в Талергоф.
ГРИБОВСКИЙ УЕЗД Из записок о. Василия Курилла
Кажется, ни в одном уезде Галичины не имела погибающая Австрия столько званых и незваных доносчиков и провокаторов, как в этом уезде. От них так и кишело здесь повсюду — ив среде разных деревенских чинов и приспешников, и среди народного, большей частью пришлого из Восточной Галичины учительства, и даже, к сожалению, среди самого духовенства. И хотя уездные власти, относившиеся до тех пор к местным русским деятелям в общем довольно корректно, причем с некоторыми из них отдельные чиновники даже лично были хорошо знакомы, и не уделяли сначала всем этим посыпавшимся после объявления войны многочисленным доносам надлежащего внимания, а даже в некоторых случаях реагировали на них взысканиями. С самих же их вдохновителей и авторов, — то со временем, когда вся власть, естественно, перешла в руки военного командования, последние и возымели тем успешнее свое нечестивое действие и явились причиной многих и тяжелых страданий и кровавых жертв среди местного русского населения.
Как уже было рассказано выше, в описании событий, происшедших в Горлицком уезде, еще 31 июля были в Горлицах, где я был известен как бывший председатель «Р. бурсы» и один из местных народных деятелей вообще, распущены кем-то ложные слухи обо мне, — то о последовавшем будто бы моем и о. Г.Гнатышака из Крыницы аресте и расстреле за то, что мы будто бы, переодетые евреями, пытались взорвать железнодорожный мост в Мушине, то опять, что я тайком приехал на агитацию в Горлицы, ввиду чего меня в ту же ночь даже разыскивали жандармы в постоялом дворе Байлы и других местах, но все это, конечно, являлось просто нелепым и злобным вздором, так как я как раз в это время отвозил дочь Александру для поступления в качестве сестры милосердия в Красный Крест во Львове, так что ни в какие подобные конфликты с властями входить, очевидно, пока не мог. Был арестован только в Горлицах 3 августа мой сын — студент Феофил, о чем мы узнали, впрочем, только из его открытки две недели спустя.
У меня дома, в селе Флоринке, явились жандармы только в конце августа, причем на этот раз ограничились только обыском и составлением протокола. Спрашивали тоже о моей дочери Владимире, учительнице из села Лосья, но ее не оказалось дома, так что жандармы ушли ни с чем.
Затем, 31 августа, приехал в нашу деревню с шестью жандармами новоназначенный военный комиссар при грибовском старостве
332


г. Инес с целью расследования вопроса об авторе и достоверности поданного в военную команду в Новом Санче анонимного доноса о том, что я, о. Ф.Качмарчик из Белцаревой, о. П.Саидович из Брунар и о. Вл.Мохнацкий из Чирной — опасные для государства «москвофи- лы». Как впоследствии выяснилось, этот донос, составленный на трех страницах большого листа и испещренный всевозможными нелепыми выдумками и обвинениями, был подан местным жителем поляком М.Пильхом, по поручению проживавшего тоже во Флоринке бывшего жандарма, «украинца» Петра Ключника, ввиду чего комиссар Инес направился прежде всего к П.Ключнику за разъяснениями, а затем, установив на месте, что он действительно является автором этого лживого и злобного доноса, арестовал его и отправил в грибовскую тюрьму. Однако П.Ключник оставался под арестом недолго. По распоряжению военных властей его отпустили уже 10 сентября на свободу, а вместо того принялись тотчас же за аресты русских людей в уезде, в первую же голову — тех именно лиц, на которых указывал он в своем доносе.
Итак, того же 10 сентября был арестован о. Феофил Качмарчик из Белцаревой, 11 — я, а 14 — о. Петр Саидович из Брунар и о. Владимир Мохнацкий из Чирной, а также целый ряд крестьян. Раньше еще, 5 сентября, прибыли во Флоринку для производства следствия и наблюдения двадцать три жандарма, а в Снетницу даже шестьдесят, причем они оставались здесь до 9 сентября.
Мой арест произошел следующим образом: 11 сентября, в 3 часа дня, явился ко мне полицейский комиссар из Львова Кручек с агентом и жандармом и после производства безрезультатного обыска в доме и в церкви заявил мне, что для объяснений по поводу какого-то письма староста просит меня явиться к нему сейчас же лично. Поверив этому сообщению, я выбрался в путь налегке, не взяв ничего из давно уже приготовленных на случай ареста вещей, рассчитывая, что, действительно, после объяснения со старостой возвращусь домой. Между тем в Грибове комиссар отвез меня не в староство, а прямо в тюрьму, где и сдал меня надзирателю, извиняясь, что дома нельзя мне было этого сказать.
В тюрьме застал я уже о. Ф.Качмарчика и его сына, помощника нотариуса, Любомира Феофиловича, который находился под арестом уже две недели. От последнего я узнал, что вместе с ним находились тут в тюрьме также о. Дмитрий Хиляк из Изб и гимназист Михаил Максимчак из Флоринки, но затем их, закованных в кандалы, вывезли в Краков.
Каждый день в тюрьму приводили новых арестованных, но их сейчас же на следующий день увозили жандармы дальше, только нас троих (о. Качмарчика с сыном и меня) оставляли почему-то на месте. Между прочим, 14 сентября, как уже было упомянуто выше, привели о. Вл.Мохнацкого, о. П.Саидовича и многих крестьян, причем у входа в тюрьму отняли у них вещи и хлеб, а на другой день повели их парами на вокзал и отправили в Новый Санч.
Но настал и наш черед. Ввиду приближения русских войск, которые, по слухам, подходили уже к Тарнову, в городе возникла паника и началась спешная эвакуация. Рано утром 23 сентября прибежал к нам в тюрьму жандарм и повел всех оставшихся еще в ней арестованных, всего двадцать человек, на вокзал. Тут погрузили нас впопыхах в вагон III класса и повезли в Новый Санч.
333


Не доезжая станции Камионка поезд остановился в поле, так как сама станция была забита другими поездами. Пассажиры, большей частью беженцы, повысыпали из вагонов и с разрешения жандарма с криком и смехом обступили наш вагон, словно клетку в зверинце. Впрочем, сначала они вели себя смирно. Только когда подошли караулившие возле туннеля солдаты и два из них, учителя-«украинцы» Шведик и Мерена, крикнули: «А, москвофилы, на крюк с ними!», — толпа заволновалась и бросилась к нам с таким грозным видом, что наш жандарм должен был пригрозить ей ружьем. Тем не менее грубая брань, насмешки и даже грудки земли и камни посыпались на нас со всех сторон и беспокоили нас целых три часа, пока поезд не тронулся дальше.
В Новом Санче поезд тоже остановился далеко от станции. Нас повели пешком под сильным конвоем жандармов и в сопровождении бесчинствующей городской толпы в окружной суд, где заперли нас во дворе, так как в тюрьме не было уже места. Вечером хотели перевести нас в жандармское управление на ночь, но мы трое (о. Качмарчик с сыном и я) были так утомлены и обессилены от волнения и голода, что не могли двигаться дальше, а потому упросили жандармов оставить нас на месте. Кое-как нашли для нас место в камере во втором этаже, куда и поместили нас на ночь, отняв предварительно все деньги и вещи, до часов и шляп включительно. В камере застали мы, между прочим, о. доктора Мастюха из Перемышля, который приехал в Новый Санч замещать отсутствующего настоятеля прихода, но был тотчас же как подозрительный арестован, а также катехита из Тарнополя о. Корейца, бежавшего с целой семьей перед русскими войсками и задержанного на вокзале в Новом Санче, причем семья его осталась без всяких средств на произвол судьбы.
Утром повели нас во двор «на прогулку». Здесь мы встретились с о. Вл.Мохнацким, о. П.Саидовичем и другими знакомыми, но говорить с ними стража не разрешила. Затем позвали нас в канцелярию, где возвратили нам отнятые вещи и деньги и велели собираться в дальнейший путь, причем было разрешено нам взять на свой счет извозчиков. В сопровождении жандармов мы поехали на вокзал, но по пути жандармы велели нам вдруг сойти с извозчиков и повели нас пешком в жандармское управление, причем наши вещи извозчики увезли с собой на вокзал. В управлении мы застали наших грибовских соузников, которые просидели здесь всю ночь в холодном погребе, попарно повязанные веревками.
Когда жандармский комендант нас увидел, приказал принести кандалы и сковать меня с о. Качмарчиком за руки вместе, остальных же арестованных привязать к нам попарно веревками, а в самом конце Л.Ф. Качмарчика особо. Дочь коменданта всунула нам под мышку по четвертушке хлеба, после чего нас повели под ругательства и угрозы толпы на вокзал.
При входе на вокзал встретила нас новая толпа криками и камнями, причем я тоже получил от какого-то еврея сильный удар камнем в плечо. Возле дверей мы увидели наши вещи, доставленные сюда извозчиками, но сами мы, о. Качмарчик и я, будучи скованы кандалами, не могли их взять, так что понесли их нам в вагон наши товарищи по несчастью — владелец лесопильни Ставиский и цыган Бехтеровский.
Но поезда для нас сейчас не оказалось, так что нас отвели в какую-то конюшню, где мы в цепях простояли на навозе, измученные и
334


голодные, до вечера. И опять начались издевательства и угрозы как со стороны железнодорожников, так и солдат и офицеров, но мы уже к этому привыкли и относились ко всему равнодушно. Даже наш комендант эскорта, возвратившись из города в пьяном состоянии, позволил себе угрожать нам и издеваться над нами.
Поздно вечером повели нас обратно на вокзал и погрузили в грязные товарные вагоны. На каждой станции пьяный комендант рекомендовал нас проезжей публике как «изменников-москалей», так что издевательствам и угрозам со стороны последней не было конца. Но, к счастью, через некоторое время его все-таки сморил сон, и он тут же на полу завалился спать на подстеленные солдатские шинели.
В пути крестьяне сами исподволь поснимали связывавшие их веревки, после чего уже и с нас обоих были сняты кандалы.
Так доехали мы до Вялой. Здесь велели нам выходить и повели пешком через Вельск в окружной суд, где оставили в тюрьме десятерых из нас, в том числе и меня и о. Качмарчика с сыном, остальных же десять крестьян перевели на ночь на полицию. Этих последних, как потом рассказывал мой прихожанин Юстин Воргач, поодиночке призывали ночью в канцелярию и под угрозой немедленного расстрела допрашивали относительно меня и о. Качмарчика, не получали ли мы и не раздавали ли крестьянам рублей, что мы говорили на проповедях и т.п. Нас же, оставшихся в тюрьме, поместили в какую-то ужасно грязную камеру, но только что мы уснули, как опять велели нам собираться и отвели в тюремную канцелярию, где жандарм Бац (русский по происхождению) снова наложил нам ручные кандалы и повел к стоявшему на улице автомобилю, причем вещи наши велел оставить. Когда стоявшие возле автомобиля люди спросили его — куда он везет нас, он только показал на шею и поднял руку вверх, будто бы везет нас вешать.
Поехали мы очень быстро, по 80 километров в час, и только частые патрули задерживали нас по пути. Было очень холодно, так что я в легкой одежде чуть не замерз, тем более, что даже рук, благодаря кандалам, нельзя было спрятать. Под утро мы упросили жандарма снять с нас кандалы, так как мы ведь все равно никак убежать не можем, но едва он это успел сделать, как вдруг раздался страшный треск и грохот, словно от орудийного выстрела; я почувствовал сильную боль в виске и потерял сознание. Когда я очнулся, надо мной стоял, наклонившись, жандарм и изо всей силы тряс мною, приводя меня таким образом в чувство. Оказалось, что наш автомобиль на полном ходу разбился вдребезги и мы все только чудом спаслись от смерти. Это случилось в селе Грушовце возле Лимановы 26 сентября. Оставив разбитый автомобиль на попечение местного войта, жандарм сел с нами на проезжавшую подводу и повез дальше. По пути встретили мы отряд польских легионеров, что очень нас встревожило, так как они пользовались нехорошей славой, но, к счастью, все обошлось благополучно.
В Лиманове нас опять посадили на автомобиль и тот же жандарм Бац повез нас в Новый Санч. Но здесь снова произошла задержка, а именно, лопнула шина, так что жандарм отвел нас в тюрьму уже пешком. Но тут нас пока не хотели принять, ввиду чего жандарм, оставив наши вещи в коридоре, повел нас в здание суда — прямо в залу, где как раз начался перед военным трибуналом разбор дела о. П.Саидовича и его сына и о. Вл. Мохнацкого, к которому теперь присоединили и
335


нас троих, то есть о. Ф.Качмарчика, его сына Любомира Феофиловича и меня*.
После окончания судебного разбирательства, 27 сентября вечером, нас всех отвели обратно в тюрьму, причем о. Качмарчика, его сына и меня поместили опять вместе, присоединив к нам еще восемь человек арестованных из Ценжковиц и Бобовой. Здесь провели мы несколько томительных дней, так как мы ничего не знали о приговоре и терзались только случайными догадками и слухами.
Только 3 октября, когда нас перевели в другую камеру, где находились уже о. Вл. Мохнацкий, о. Ем. Венгринович, о. Соболевский, о. Дионисий Мохнацкий и другие, узнали мы страшную весть о расстреле о. Петра Саидовича и его молоденького сына...
Наконец 6 октября велели нам собираться в путь и вывели всех, кроме четырех лиц, на рынок, где соединилась с нами другая партия арестованных из полицейских арестов. Затем погнали нас четверками на вокзал, куда мы дотащились только на рассвете. Среди нас было тоже несколько женщин, в том числе две дочери о. Ем. Венгриновича и жена о. Соболевского. На вокзале сестры из Красного Креста дали им по стакану чая, мужчины же не получили ничего.
Утром подали поезд, в котором, однако, был только один классный вагон III класса, остальные же — грязные теплушки без скамеек и всякой подстилки, так что громадное большинство из нашего транспорта, насчитывавшего в общем свыше двухсот пятидесяти человек, должно было размещаться где и как попало. К тому же хватил изрядный холод, начал падать снег, а большинство из нас не имело никакой теплой одежды, так что приходилось страдать теперь сугубо и от усталости, и от голода, и от стужи. Вдобавок ко всему этому с первой же станции начались тяжелые встречи со стороны враждебной толпы и солдат, ругавших нас и издевавшихся над нами на всякие лады.
Только со станции Мшаны, где сменилась наша эскорта, стало немного легче. Тут позволили нам внести несколько скамеек, а впоследствии даже жандармы купили для женщин, на их деньги, немного соломы на подстилку. Начали тоже понемногу и кормить нас, хотя большей частью только супами и чаем, и даже покупать нам за наши деньги особою пищу.
Ехали мы через Венгрию на Коморно, Тренчин, Прешбург. На этой последней станции чуть не наехал на нас курьерский поезд, но машинист вовремя двинул наш поезд назад и, таким образом, спас его от неминуемого крушения.
Из других дорожных приключений следует отметить еще следующих два характерных эпизода.
С нами препровождался в ссылку также варшавский раввин д-р Симеон Брысь. Так вот к нему по пути стали приставать конвоировавшие нас жандармы с предложением указать на кого-нибудь из наших священников как на известного ему изменника и шпиона, за что обещали немедленно отпустить его на свободу. Но честный и в то же время хитрый еврей вывернулся из этого затруднения таким образом, что сказал: «Из этих никого не знаю; знал одного, но его нет уже в живых».
336
* О самом этом процессе и страшном его результате — расстреле о. Петра Саидовича и его сына-студента см. дальше особую главу.


Другой случай произошел на станции в Граце. Тут продержали нас особенно долго, так как, потом оказалось, какая-то местная графиня пожелала посмотреть на «изменников», а потому до ее приезда из города и не отпускали нашего поезда дальше.
Много волнений и забот испытали мы в дороге по поводу тяжелого нервного расстройства одного из наших собратий о. Д.М-го, который уже в тюрьме все время страшно волновался и плакал, а в дороге и совсем уже потерял всякое самообладание, так что мы довезли его в крайне тяжелом состоянии на место.
Наконец 11 октября утром привезли нас в Абтиссендорф, а оттуда уже, подгоняя отборной руганью и прикладами, погнали пешком в приснопамятное место нашего заточения — страшный Талергоф.
Священник Василий Курилло
КРОВАВОЕ СУДИЛИЩЕ По запискам о. В.Ф. Курилла
В субботу 26 сентября 1914 года состоялся в Новом Санче, в здании окружного суда, перед военно-полевым судом местной экспозитуры краковской военной команды (Expositur des Gerichtes des К. u К. MiliUrkommandos in Krakau). Разбор кошмарного дела по обвинению семи местных русских деятелей в государственной измене. Означенный военно-полевой суд состоял из следующих лиц:
1) 	председателя майора Виктора Полли, 2) докладчика майора аудитора д-ра Мечислава Бельского, 3) обвинителя оберлейтенанта аудитора Иосифа Вондрача, 4) письмоводителя лейтенанта Иоанна Души и 5) защитника оберлейтенанта аудитора Юлиана Фуляйты.
Судилище происходило над следующими народными деятелями Лемковской Руси:
1) о. Феофилом Фомичем Качмарчиком, настоятелем прихода в Белцаревой Грибовского уезда, 71 года;
2) его сыном Владимиром Феофиловичем, студентом университета, 22 лет;
3) его же сыном Любомиром Феофиловичем, помощником нотариуса из Снятына, 36 лет;
4) о. Василием Федоровичем Куриллом, настоятелем прихода в Флоринке Грибовского уезда, 53 лет;
5) о. Владимиром Осиповичем Мохнацким, настоятелем прихода в Мирной Грибовского уезда, 44 лет;
6) о. Петром Васильевичем Саидовичем, настоятелем прихода в Брунарах Грибовского уезда, 56 лет;
и 7) его сыном Антоном Петровичем, окончившим философский факультет во Львове, 27 лет.
Утренняя часть разбирательства, до 12 часов дня, состоялась в отсутствии трех подсудимых — о. Ф.Ф. Качмарчика. Л.Ф. Качмарчика и о. В.Ф. Курилла, так как отправившийся за ними в Грибов жандарм не успел доставить их вовремя на место суда.
Они были доставлены в суд только в 3 часа пополудни, после чего и начался только, в свою очередь, их допрос.
В 9 часов утра председатель открыл заседание суда, после чего был прочитан обвинительный акт, в котором, между прочим, было сказано:
22 Заказ 247


«Тут стоят подсудимые, одни русофиты, члены той изменнической партии, благодаря которой погибли сотни и тысячи наших солдат в Восточной Галичине. Подобно тому как единомышленники этих подсудимых своей агитацией среди русского населения Восточной Галичины подготовили почву для вторжения со стороны России, так и подсудимые сделали то же самое в западно-галицких уездах. В силу этого предлагаю поступить с этими тварями (!) согласно положению о полевом суде».
Кроме этого общего и более или менее отвлеченного обвинения вменялись подсудимым, в частности, еще следующие конкретные преступления.
Всем им вместе вменялось в вину, что они, принадлежа к «русофильской» партии и составив «один общий русофильский заговор», возбуждали народ против австрийских властей и «украинской» партии, вели усиленную прусофобскую агитацию, распространяли «цареславие и православие» и вообще стремились к отторжению Галичины от Австрии и к соединению ее с Россией, причем держали уже даже наготове для встречи «москалей» русский флаг и т.п.
В частности о. Качмарчик обвинялся в том, что во время мобилизации подавал телефоном (?) какие-то знаки пролетавшим над Белца- ревой русским аэропланам (!), принимал публично в церкви от крестьян присягу, что не будут стрелять в русских солдат, переписывался с гр. В.А. Бобринским в Петербурге и участвовал в каких-то тайных «русофильских» совещаниях в Мушине.
О. Мохнацкому предъявлялось обвинение в том, что говорил на проповеди в церкви, будто наш царь не Франц Иосиф, а Николай II, собирал и посылал в Россию деньги на военные цели и переписывался с д-ром Ю.А. Яворским в Киеве.
О. Курилло обвинялся тоже в том, что на исповеди уговаривал мобилизованных солдат — не стрелять в «москалей», публично в церкви заприсягал людей на измену австрийскому императору, учредил «Русскую бурсу» в Горлицах и рассылал во время переписи циркуляры, чтобы все записывались русскими «с двумя «с».
О. Саидович — в том, что в своем окружном письме к духовенству, по случаю назначения его благочинным (деканом), заявлял, что будет неуклонно трудиться в пользу русского народа (опять же «с двумя «с»), в письме к о. Д.Хиляку из Изб отказался вновь присягать на верность австрийскому императору и, наконец, распространял лично и посредством своего сына какие-то листки за подписью епископа Никона (?) с освобождением от верности австрийскому императору и уговаривал крестьян, чтобы не возвращали имеющегося у них оружия австрийским властям, а только хранили его для русской армии, в чем обвинялся тоже и сын его, Антон Петрович.
Наконец оба брата Качмарчика, В.Ф. и Л.Ф. кроме общих обвинений в «русофильской» агитации и возбуждении народа против «украинцев» обвинялись тоже в том, что во время мобилизации уговаривали какого-то крестьянина в Устьянской Гуте к шпионству в пользу России.
На чем же основывались все эти заведомо нелепые и злостные обвинения? Конечно, не нужно и говорить, что все они являлись просто только злобным, чудовищным вымыслом или искажением со стороны бессовестных личных и политических врагов. Не говоря уже о неопре-
338


деленных и неуловимых общих обвинениях в «русофильских» убеждениях и устремлениях, необходимо отметить относительно остальных, более конкретных пунктов обвинения, что ни один из них не был хотя бы в приближении установлен и подтвержден в следствии и на самом суде какими-нибудь фактическими данными или достоверными свидетельскими показаниями, а выдвигали и поддерживали их только со слепой и жестокой злобой их бессовестные и бесстыжие доносчики- авторы, главным образом, нахлынувшие сюда в последние годы из Восточной Галичины, «украинские» священники, учителя и жандармы, бесславные имена которых и следует привести здесь на вечную, позорную память.
Итак, главным основанием для целого этого гнусного дела вообще послужили, прежде всего, письменные доносы учителей Михаила Гуцу- ляка из Изб и Стефана Сороки из Флоринки, с одной стороны, а бывшего жандарма Петра Ключника из Флоринки же, с другой, причем первый из них, Михаил Гуцуляк, выступая в качестве свидетеля и на самом суде, своими упорно лживыми и наглыми показаниями всячески старался погубить подсудимых, что ему в отношении к обоим Саидовичам в конце концов и удалось. Из других «украинских» доносчиков и обвинителей-свидетелей по этому делу следует назвать священников Михаила Дороцкого из Злоцкого, Иоанна Гриньчука из Матиевой и в особенности Василия Смолинского из Ростоки Великой, учителей Антона Гуссака из Мохначки, Нищоты из Снетницы, дальше трех достойных родственниц М.Гуцуляка — Димитчук, Вознякевич и Бастлей из Изб, крестьян М.Михальского и А.Нестерака из Тылича, Н.Дзядика и И.Прицика из Чирной, А.Юрчака из Мушины, жандарма Григория Баца и, наконец, двух евреев — Гольдштейна из Перунки и Штейна из Снетницы.
Следует заметить, наконец, что никаких свидетелей защиты на это злостное и неправедное судилище допущено не было, даже в таких, казалось бы, важных и естественных случаях, как, например, Грибовско- го уездного старосту, на которого ссылались подсудимые в доказательство своей невиновности и политической лояльности вообще, или священников, которые должны были удостоверить, что о. Сандович как благочинный разослал им только пастырское послание митрополита Шептицкого с предостережением перед провокационными листками и слухами, а не какие-то мифические листки не существующего епископа Никона, которых никто, кроме доносчика Гуцуляка, в действительности не видел и видеть не мог, или, наконец, уездного врача, который непосредственно перед арестом лечил А.П. Саидовича и поэтому мог бы засвидетельствовать, что тот все время мобилизации, вплоть до самого ареста, лежал больной в постели от перелома руки, так что просто физически никоим образом не мог, как это утверждал тот же Гуцуляк, ходить по селам и распространять какие-нибудь листки, — хотя именно эти обстоятельства, как явствует из мотивировки обвинения, и легли в основание смертного приговора по отношению к обоим последним подсудимым.
В таких тяжелых и гнусных условиях производился этот тенденциозный и злоумышленный разбор дела до самого вечера, когда после кратких речей обвинителя и якобы защитника суд объявил, что приговор будет объявлен на следующий день, по утверждении его высшей властью.
22*
339


В конце концов, однако, этот чудовищный приговор был объявлен только на третий день, а именно 28 сентября, в половине десятого утра, причем для выслушания его были вызваны не все подсудимые, а только оба Саидовичи, которые почему-то одни только были признаны виновными и приговорены к расстрелу.
Вот полный текст этого кошмарного приговора, являющегося одной из самых позорных страниц политического правосудия отходящей в тьму небытия тюрьмы народов — Австрии:
«По указу Его Императорского и Королевского Величества.
Суд имп. и кор. военной команды в Кракове, экспозитура в Новом Санче, как военно-полевой суд, после произведенного под председательством майора Виктора Полли и руководительством майора-ауди- тора доктора Мечислава Бельского в присутствии лейтенанта ополчения Иоанна Души как письмоводителя, оберлейтенанта-аудитора Иосифа Вондрача как обвинителя и оберлейтенанта-аудитора Юлиана Фуляйты как защитника судебного разбирательства по обвинению священника Петра Саидовича и его сына Антона Саидовича в преступлении государственной измены согласно § 344 C.M.-St.G., признал, что: .
Петр Саидович, родившийся 29 июня 1859 года в Жегестове Но- восандецкого уезда, греко-католик, женатый, отец девяти детей, настоятель прихода в Брунарах,
Антон Саидович, родившийся в Ростоке Великой Новосандецко- го уезда, 27 лет, греко-католик, холостой, студент университета,
виновны в том, что в месяце сентябрь 1914 года распространяли среди населения в селе Избах составленные епископатом некоего Никона летучие листки, в которых население Галичины освобождалось от верноподаннической присяги, что могло вызвать для государства опасность извне. Этим они совершили преступление государственной измены согласно § 344 C.M.-St.G. и за это приговариваются, согласно § 444 M.St.-P.-O. и распоряжению от 5 августа Res. Nr. 122, к смертной казни посредством расстрела.
Основания. Военный полевой суд признал доказанным, а именно, на основании результатов разбирательства, что оба осужденные были русофильских убеждений. Общеизвестная тенденция русофилов отторгнуть Галичину от Австрии и присоединить ее к России была в течение разбирательства признана доказанной в силу прочитанного протокола с показаниями свидетеля Петра Ключника. Ввиду отданных под присягой показаний свидетеля Михаила Гуцуляка признал суд доказанным и пришел к убеждению тоже относительно того, что оба подсудимых распространяли среди населения в Избах летучие листки, которые были составлены епископатом некоего Никона и освобождали население Галичины от верноподданнической присяги, что могло вызвать извне опасность для государства.
Так как в этом действии заключаются признаки преступления государственной измены, то подсудимые должны были быть признаны виновными и приговорены к законному наказанию.
Новый Санч, 27 сентября 1914 года.
Доктор Бельский ср., майор-аудитор.
Утверждается и следует исполнить смертную казнь.
Грибов, 27 сентября 1914.
Мелион ср., генерал-майор.
340


Приговор был объявлен осужденным 28 сентября 1914 в 9.30 часов утра и приведен в исполнение в 12 часов дня.
Новый Санч, 28 сентября 1914.
Бельский, ср., майор-аудитор.
С подлинным верно:
Моравская Острава, 25 августа 1915.
Член суда: Дуррак, майор».
Совершенно справедливо замечает по поводу этого чудовищного приговора «Arbeiter-Zeitung»:
«Итак, полевой суд «признал доказанным», что оба подсудимые «были русофильских убеждений». Таким образом, сущность преступления составляет убеждение!.. Итак, Петр Ключник является свидетелем-экс- пертом относительно направления целого движения, а его мнение о нем служит доказательством о действиях подсудимых! Летучки от «епископата некоего Никона» — что это может быть такое?.. Мы хотели бы видеть их воочию! По-видимому, и сам суд совершенно не видел этих летучек и просто на основании наговора одного единственного человека велел расстрелять людей, которые придерживались «русофильских убеждений». Это было правосудие полевых судов!»
Оба осужденные выслушали приговор спокойно и, возвращаясь после этого назад в свою камеру, постучали к о. Вл. Мохнацкому, причем Л.П. Саидович крикнул ему через закрытые двери:
— Дядя, мы с отцом приговорены к расстрелу — через два часа!
В камере о. Петр потерял силы. По словам сидевшего вместе с
ним Авкс. Савчака, он все время находился в большом волнении и жаловался, что из-за людской злобы приходится умирать.
— Ничего мне не жаль, — говорил он, — так как я в жизни все равно испытал мало хорошего, а только что будет с моей бедной семьей, а жена, наверное, не переживет этого!
Так как о. Петру не было разрешено даже проститься с семьей, то он взял от сидевшего в той же камере учителя Зенона Ганкевича из Бучача обещание, что тот по освобождении заедет к его жене и детям и успокоит их и уверит, что оба они с сыном совершенно невиновны, после чего уже несколько успокоился и сдался на Божью волю. О. Соболевский читал вслух молитвы, а он молился.
Идя на расстрел, в половине двенадцатого, осужденные опять постучали в двери камеры о. Вл. Мохнацкого и А.П-ч закричал:
— Прощайте, дядя, уже идем! Через тюремный двор провели офицеры осужденных под руки, впереди шли два священника. А.П. Саидович еще оглянулся на окна тюрьмы, как бы посылая сидящим в ней знакомым последний привет. Затем их отвезли автомобилем в городскую стрельницу и там расстреляли. Похоронили обоих на месте казни. Из частных лиц случайно присутствовал при расстреле плотник Войцех Жмигродский из Хелмца.
О произведенном расстреле Грибовским уездным староством были разосланы по всем селам уезда особые объявления.
Остальные подсудимые почему-то, по какому-то непостижимому капризу «совести» австрийских судей-палачей, были оправданы, но тем не менее оставлены и дальше в тюрьме, а затем, 6 октября, вместе с остальной массой арестованных в Новом Санче русских людей административным порядком сосланы в Талергоф.
341


О. Петр Васильевич Сандович родился 29 июня 1858 года в Жегестове Новосандецкого уезда в семье местного священника. Потеряв в детстве отца и не имея возможности продолжать ученье, поступил после второго класса гимназии на службу к одному помещику, которому в течение двух лет возил почту. Затем был принят в бурсу Ставропигийского института во Львове, где и продолжал уже беспрепятственно курс гимназии до конца, после чего поступил в духовную семинарию сначала во Львове, а на последний курс в Пере- мышле.
Окончив духовную семинарию и женившись на дочери священника Марии Осиповне Мохнацкой, был в 1885 году рукоположен в священники, после чего долго скитался по различным приходам, пока, наконец, не получил штатного настоятельства прихода в Брунарах Гри- бовского уезда, где оставался уже до самой своей трагической смерти, состоя вместе с тем в последние довоенные годы благочинным (деканом) мушинского деканата.
14 	сентября 1914 года по доносу местных «украинцев» — учителя Михаила Гуцуляка из Изб и бывшего жандарма Петра Ключника из Флоринки — был арестован, а 28 сентября по приговору военно-полевого суда и расстрелян вместе с сыном на городской стрельнице в Новом Санче, оставив вдову и восьмерых детей, с которыми ему даже не было разрешено проститься.
Антон Петрович Сандович, сын отца Петра, родился 6 июня 1887 года в Ростоке Великой, Новосандецкого уезда. Гимназию окончил в Бохне в 1907 году, после чего поступил на философский факультет Львовского университета, который окончил как раз накануне войны, весной 1914 года.
По тому же доносу, что и его отец, был 6 сентября 1914 года арестован, а 28 сентября вместе с отцом расстрелян в Новом Санче.
Феофил Игнатьевич Мохнацкий. 18 января 1915 года возвратившиеся после временного отступления русских войск австрийцы повесили на рынке в Грибове окончившего курс гимназии в Ясле Феофи- ла Игнатьевича Мохнацкого, сестра которого, Мария Игнатьевна, была, как уже отмечено выше, так зверски растерзана толпой солдат и других австрийских хулиганов на улице в Перемышле 15 сентября 1914 года*.
Ф.И. Мохнацкий родился 10 января 1891 года в селе Куриловке Ланьцутского уезда, где отец его был в то время настоятелем прихода. Учился сначала в Новом Санче, затем в Сяноке и, наконец, в Ясле, где и окончил гимназию как раз накануне войны.
Приехав на каникулы к отцу в село Войткову Добромильского уезда, он не успел даже отдохнуть после экзамена, как тут же, с объявлением мобилизации, арестовали его отца, а затем и сестру, остальной же семье приказали из деревни уехать. Тогда он вместе с оставшейся семьей переехал к своему дедушке по матери о. Ф.Качмарчику в Белцареву Грибовского уезда, где и постигла его нежданная страшная судьба.
1 января 1915 года выбрался Ф.И. в Грибов за лекарством для своей младшей сестры. В городе задержали его два австрийских сыщика — парикмахер Каминский и резник Нелепа, которые потребовали от него удостоверения, а когда такового при нем не оказалось, отвели его
342
* В упомянутой заметке ошибочно сказано, что Ф.И. был расстрелян.


в жандармское отделение. Жандармы посадили его под арест, через несколько дней повели в Белцареву для наведения справок, а затем обратно отвели в Грибов в тюрьму, где он и просидел еще две недели. Наконец поставили его перед военный суд по обвинению в шпионстве в пользу России и в указывании дороги русским войскам, а на другой день, 18 января, повесили тут же на рынке, разрешив ему только письменно проститься с семьей.
Из воспоминаний о. Григория Макара
Село Угорцы, в котором я состою уже свыше тридцати лет настоятелем прихода, имеет смешанное население (две трети — около семисот человек — русских лемков, одна треть — латинни- ков-поляков и около восьмидесяти евреев), а потому в нем издавна уже замечалась внутренняя национальная распря, доходившая в некоторых случаях, как, например, во время всяких выборов й т.п., до настоящей, открытой вражды. Особенно усилилась и усложнилась эта внутренняя вражда после того, как на место прежнего спокойного и тактичного римо-католического священника пришел в село, сменивший его в 1900 году, новый ксендз, принявшийся с особой страстностью и настойчивостью за латинизаторскую и полонизаторскую работу в селе. Значительную распрю и смуту начал поднимать одновременно также местный крестьянин, прихвостень уездного старосты Юрко Чернига, в чем со временем нашел усердную подмогу в лице одного «украинствующе- го» служащего железной дороги.
Тем не менее, однако, дело народной организации и просветительная работа подвигались в нашем селе весьма успешно. Прежде всего было учреждено братство трезвости, которое со временем совершенно ликвидировало распространенный здесь раньше пьяный разврат. Затем был построен большой общественный дом, в котором постепенно были открыты читальня, ссудо-сберегательная касса, кооператив для сбыта молочных продуктов и яиц, потребительское общество и «Русская дружина». В связи с этим усилились и утвердились в селе и общее народное сознание, сплоченность и стойкость всех русских жителей, так что всякие выборы неизменно кончались их победой.
Конечно, все это возбуждало тем большую зависть и злобу со стороны местных и уездных «украинцев», поляков и всех недоброжелателей русского народа вообще, но в нормальных правовых условиях они против этого ничего существенного поделать не могли. День вражеской мести и расправы наступил только в исключительных, кошмарных условиях военной мобилизации в 1914 году.
Началось с ареста двух моих старших сыновей-студентов Романа и Евстахия, которых 6 августа по нелепому доносу отправили сначала в сяноцкую тюрьму, а оттуда, вместе с целым эшелоном других арестованных русских, вывезли 29 августа в Терезин.
Меня с женой и остальными тремя детьми уездное староство пока не трогало, а только оставило нас под домашним арестом. Это, конечно, не удовлетворило наших недоброжелателей, которые стали еще с большей настойчивостью и злобой сочинять всевозможные доносы и распространять самые нелепые слухи о моей «изменнической» и «шпионской» работе.


Когда же благочинный поручил мне еще администрацию соседнего прихода Бобрки, то это уже совсем вывело их из равновесия, так что они явно уже стали обвинять меня в ночных разъездах и совещаниях с противогосударственной целью, причем подговорили даже моего слугу к лжесвидетельству в таком же направлении.
31 августа явились ко мне два жандарма в сопровождении четырех солдат и четырех местных крестьян. Следствие производили в читальне. В то время как солдаты собирали народ в читальню для допроса, вахмистр жандармерии после продолжительного совещания с латинским ксендзом у него в доме вернулся оттуда уже с готовым списком подлежащих арестованию лиц. После допроса жандармы арестовали меня, четверых крестьян и одну женщину, то есть всех оказавшихся налицо русских членов местного сельского правления, которые больше всего являлись солью в глазах польского ксендза и старостин- ских прислужников в селе. Имена арестованных, кроме меня, следующие: войт Лешко Волк, Михаил Лемега, Михаил Гриб, Иосиф Лемчак и Розалия Скальчик. Под плач детей и женщин жандарм отвесил пощечину жене войта. Испуганный народ разбрелся по домам. Подъехали две телеги, и нас повезли в город Леско.
Здесь, после обычных издевательств и надруганий со стороны уличной толпы и уездного начальства, нас разделили: меня заперли в отдельную камеру, а моих прихожан вместе с уголовными и бандой цыган.
На другой день в тюрьму привели также остальных пять членов нашего сельского правления, а именно: Иосифа Лемегу, Василия Долгого, Иосифа Устияновского, Ивана Биндаса и Порфирия Биндаса.
3 	августа, по приказу тюремного начальства, мы наспех собрались, после чего были отведены на станцию Леско-Лукавица и посажены в вагон, в котором ехали польские стрелки.
После часовой стоянки поезд двинулся с места среди диких криков собравшейся у нашего вагона толпы.
Езда от станции Лукавица-Леско до Хирова продолжалась целую ночь, вместо обычных трех часов. Поезд стоял перед каждой станцией целыми часами. Не доезжая Олыианицы, увидел я на шоссе знакомую девочку из нашего села и, с разрешения жандарма, бросил ей через окно сто корон, прося передать моей жене, которая осталась с детьми без гроша. Впоследствии я узнал, что, прежде чем девочка пришла в село, местная жандармерия уже знала о моем поручении; ее тут же арестовали, а деньги конфисковали. Кажется, этот инцидент и явился причиной последовавшей позже ссылки упомянутой девочки и ее матери в Талергоф.
В Хиров прибыла наша партия в 5 часов утра. Здесь предстояла пересадка.
Хотелось отдохнуть; я присел на скамеечке за спинами своих прихожан, думая, таким образом, защитить себя от дурного глаза толпы. Но не тут-то бывало. Поезд тянулся за поездом со свежими транспортами войск различной породы. Были тут мадьяры, преследовавшие нас как кошмар от начала до конца наших страданий, были также и германцы. Увидев нас, окруженных конвоем, они подходили с ругательствами, заглядывали в глаза. Подошел какой-то лейтенант-тиролец и с окриком:
— Das ist ein Phot, auf! — вырвал у меня из рук тросточку и ударил так сильно по руке, что остался синий подтек, а затем схватил
344


меня за шиворот и толкнул изо всей силы вперед. После лейтенанта подскочили солдаты и стали плевать мне в лицо и ругать: «Ты не священник, ты живодер, рубли тебе пахнут, повесить его!» Тут опять подошел прежний лейтенант-тиролец, на этот раз уже с веревкой, которую и забросил мне на шею. — Zu dunn, — раздались голоса солдат. Тогда палач-доброволец удалился на минутку и возвратился уже с толстой веревкой, которую опять накинул на меня. Догадываясь, что офицер только «шутит» и пугает меня, я сказал по-немецки: «Не делайте глупостей», — что и подействовало наконец на зазнавшегося нахала, так что он оставил меня уже в покое.
Между тем на вокзал стали сходиться все новые солдаты и просто всякий сброд. Тогда жандармы, видя, что толпа все увеличивается, теперь только начали разгонять ее, а нас всех вывели в вестибюль и, поместив в углу, оставили для охраны четырех солдат. Однако вся толпа последовала тут же за нами. Были тут солдаты- мадьяры и немцы, а также какие-то «вольные» люди, которые с подводами тянулись за войсками. В то время собралось их в Хирове несколько тысяч. И всякий из них старался выместить свою злобу на арестованных «русофилах», считая нас главными виновниками своих бедствий и скитаний. Так, например, какой-то промотавшийся панок из Загорья подвел к нам вновь приехавших солдат и, указывая на нас, обозвал нас «изменниками» и «шпионами», после чего те в свою очередь стали осыпать нас разными ругательствами и угрозами. Подошел старый пруссак с лицом бульдога и ударил ножнами прикорнувшего на полу крестьянина по сложенным к молитве рукам, у меня же вырвал из рук молитвенную книжку. Оборачиваюсь к окошку. Тут выбегает один из мадьяр во двор и целится в меня через окно из револьвера. Со мной делается дурно. Обтираю солдатскую слюну из оплеванного лица и прошу воды у подошедшего жандарма. — «Но что же я могу сделать, не могу же я запретить им, в противном случае растерзают меня», — ответил жандарм по-польски и ушел за водой, но больше не показался.
Тем временем один за другим стали отходить со станции поезда, толпа уменьшилась. Наконец остался только упомянутый панок из Загорья, который все еще, не унимаясь, ругал проклятых «москалей», лишивших его состояния. Но в конце концов и ему все это, по-видимому, надоело, и он ушел тоже. Настала тишина.
Несколько поездов стояло под парами. Велели и нам выходить. Боясь идти позади партии, я выдвинулся вперед, но не успел ступить на порог, как получил от какого-то солдата удар по лицу. Тут я немного замешкался и отстал и тотчас же получил от солдата-мадьяра удар камнем в левую лопатку.
Поезд тронулся с места. На всех станциях повторялась та же история. Проезжие и железнодорожные служащие заглядывали в вагон, всем хотелось видеть и чем-нибудь уязвить «изменников-русофилов».
В Бакунчичах под Перемышлем приказали нам выйти из вагонов, а затем, соединив нас с находившейся уже там партией арестованных русских из Устрик, повели четверками в крепость.
Не успели мы тронуться с места, как я получил опять удар камнем в другую лопатку, отчего я потерял равновесие и упал, а шляпа моя при этом покатилась по ветру под колеса локомотива. Во время нашего пути улицы наполнились толпой — штатскими и военными.
345


Все злобно сулят нам веревку, прибавляя, что пули для изменников жалко, или же советуют содрать с нас живьем кожу и выпустить из нас кишки.
Окруженные со всех сторон тесным кольцом враждебной толпы, подошли мы к мосту, ведущему через главный вокзал. Тут уже, к счастью, толпы на мост не пустили, да и от другой толпы, собравшейся уже было навстречу нам по другой стороне моста, Бог миловал, так как нас повели прямо в тюремный коридор.
Навстречу вышел военный чиновник, которому жандарм передал тут же наши именные списки.
— А где же доказательства вины, документы? — спросил чиновник.
— Это все! — сконфузился жандарм.
Из коридора вывели нас в узкий двор, где мы простояли с шести до девяти часов вечера, ожидая дальнейшей участи. В этот промежуток времени наши ряды были пополнены свежим транспортом арестованных, состоявшим из двадцати человек из Рудецкого уезда. Все они были скованы парами, а у некоторых из них все лицо было в крови. Между ними находилась также дряхлая старушка в одном нижнем белье, вся скорчившаяся от страха и стыда.
Наконец мы дождались тут решения военного суда. Вышел офицер и прежде всего приказал снять кандалы с арестованных из Рудецкого уезда, после чего поручил конвойному-мадьяру отвести их этапным порядком как оправданных домой и защищать их по дороге от оскорблений и побоев. Затем он обратился к нам и, кроме одного Михаила Гриба, всех остальных тоже велел отпустить по домам.
Мы воспрянули духом, хотя и жалко было оставлять задержанного еще под арестом односельчанина Гриба, которому, как выявилось впоследствии, кроме недоказанной измены и шпионства вменялось еще в вину, будто бы он два года тому назад выразился, что всех евреев и поляков следует вырезать. Но в конце концов Гриб только выиграл от этого недоразумения: после месячного заключения его совершенно освободили, после чего он счастливо вернулся домой и оставался на свободе в течение всей войны.
Таким образом, нас вывели вновь на улицу. Под лозунгом: «unschu- ldig — невиновны», мы благополучно прошли уже среди тысячной толпы обратно на вокзал. Затем сели в вагон, из которого только что выгрузили уголь, и ложились прямо на полу. Утром мы поднялись, обмазанные, как трубочисты, сажей и всякой другой благодатью. Я обратил внимание жандарма, что подъезжаем к Угорцам, где нам уже надо сходить, но жандарм вдруг объявил нам, что конечная цель нашей езды — город Леско и что только там могут отпустить нас на свободу. На станции Угорцы мы передали через знакомых известие домой, что мы освобождены и просим прислать за нами подводы.
Но на деле вышло иначе. В Леске опять засадили нас всех в тюрьму.
К утру следующего дня приехали наши подводы, а с ними также родные некоторых арестантов.
Вот вижу через окошко в коридор заплаканную девочку из Уго-
рец.
— Чего плачешь? — спрашиваю. — Домой ведь едем!
— Куда там домой, — отвечает девочка, — вас направляют в Сянок.


Таким образом, после напрасных надежд и ожиданий наступило новое разочарование. Наши подводы обступили любопытные евреи, а с другого конца подкатили к тюрьме казенные фуры. Скрепя сердце мы заняли на последних, с караулом, указанные места. Знакомый солдатик, еврей Тратнер из Угорец, подал мне шинель, после чего мы в полном унынии тронулись в путь — до нового этапа.
Издевательства и терзания, перенесенные нами по пути в Пере- мышль, показались даже вахтмейстеру жандармерии чересчур жестокими, а потому теперь уже он попросил уездного старосту отправить нас в Сянок не по железной дороге, а на подводах и окольным путем.
6 сентября приехали мы в Сянок и остановились перед зданием уездного суда. Я соскочил с подводы, чтобы поскорее скрыться в коридоре суда от любопытных глаз. Но тюремный надзиратель, за неимением свободных мест в тюрьме, велел отвести нас в староство.
Закрыв лицо шинелью, я пошел вместе с другими в староство. Тут сверху по лестнице стали сбегать к нам чиновники, а какой-то ротмистр так толкнул меня в спину, что я упал. Но вскоре нас позвали в канцелярию для допроса, а тем временем полиция разогнала собравшуюся на улице толпу.
После допроса отвели нас в какой-то пустой магазин по другой стороне улицы, куда через некоторое время присоединили к нам также партию арестованных из Устрик и из Зарочева, так что всего собралось тут нас около пятидесяти человек.
Около четырех, часов дня мне передали, что на улице находится моя жена. Подозвав ее к щели в дверях магазина, я просил ее, между прочим, выхлопотать в старостве другое помещение, где можно бы отдохнуть после тяжелого пути. И действительно, минут через пять вызвал меня комиссар и приказал отвести в уездную тюрьму, где в сравнительно удобной камере я встретил уже несколько знакомых местных русских людей. А когда нас выпустили во двор пройтись, мне просто не верилось, когда увидел тут перед собой почти всю сяноцкую и лесскую русскую интеллигенцию, свыше ста человек.
Переполнение тюрьмы уверило нас, что долго здесь мы не останемся. И действительно, на следующий день нам было приказано собираться. Уставили всех группами по тридцать человек, проверили в десятый раз карманы и списки и приказали выходить со двора. К нашему удивлению, на улице мы застали могильную тишину. Толпа в ста шагах возле костела молчит, все перекрестные уличные пункты обставлены стражей, шторы на окнах везде опущены, — раздается только гул наших шагов по мостовой. Для большей торжественности момента не хватало еще только барабана...
Потом отвели нас на вокзал. Здесь посадили нас в классные вагоны по тридцать человек в каждый, так что можно было разместиться по скамьям.
Скоро переехали мы Карпаты и очутились на венгерской земле. После трехсуточной езды через Будапешт, Коморно и другие пункты прибыли мы, наконец, к месту назначения — в приснопамятный Талер- гоф...
Священник ГрМакар
347


НОВОСАНДЕЦКИЙ УЕЗД
Село Верхомля. В ноябре 1914 года пришли однажды ночью к войту Андрею Богускому в Верхомле какие-то два незнакомых человека в штатском платье, которые подпоили его, а затем, сообщив ему по секрету, что они русские разведчики, стали расспрашивать его о настроении в деревне, симпатиях к России и т.д. Выпытав у опьяневшего крестьянина все, что им было нужно, они ушли, но на следующий день пришли опять, уже в форме австрийских жандармов, и арестовали и самого войта Андрея Богуского, и еще пять других местных крестьян, а именно: Федора Русиняка, Демка Фецьковского и Петра, Антона и Константина Мейских. Всех их отвели в местечко Пивничну и заперли там в здании школы, а на другой день повесили на холме над рекой.
348


РУССКАЯ ГОЛГОФА 1914 год
Вы жертвою пали за Русь и Правослапіе.


Выпуск второй
Террор в Галичине. Террор в Буковине. Отзвуки печати. Терезин, Глинд, Гнас и др. Беллетристика
Старинный город русской славы,
Где бились, Русь спасая, Львы, —
И южнорусские Мстиславы,
И братья северной Москвы.
С холмов напевных и зеленых Зовет их жертвенная кровь, —
В их приношениях священных Была сыновняя любовь.
Нам, умирая, завещали Они бороться до конца,
Хотя бы путь борца венчали Шипы тернового венца...
Был день: в расплывчатом тумане Вставала красная заря,
Как кровь запекшаяся в ране Морозным утром января, —
Звеня ножными кандалами В неверном отблеске штыков,
Прошли несчетными рядами Они в далекий Талергоф...
Горит луна над небосклоном,
Уходят в небо тополя,
И зеленеющим восходом Покрыта русская земля:
Она дала благие всходы,
Сумела крестный путь пройти И в край прадедовской свободы Поможет правнукам войти.
Н.В. Юрьев
1914-1917
356
Описывая счастье народа, добрые, светлые минуты его жизни, изображая героические подвиги богатырей военного времени или мирного государственного строительства или доторкаясь хотя бы только его литературы и культуры, — вы всегда найдете массу интересного материала, который, переплетая собственными соображениями и наблюдениями из прошлого, сумеете представить глазам чита-


теля в менее или более ярком свете. От так изложенного вами материала повеет теплотой, ибо вы в свой труд кроме сухой истины вложили часть души своей, некоторую долю поэзии, присущую каждому человеку. «Дела давно минувших дней» — которые зарыты в запавшихся под бременем времени родных могилах или которые покрылись уже пылью в хранилищах музеев, где они лежат веками, станут пред вами живой картиной. Описывая героев и оставшиеся после них памятники, или читая об их деятельности, вы вторично переживаете то, что давно совершилось, о чем лишь сказка повествует, как о «преданиях старины глубокой». Все это объясняется природой человеческого ума и сердца — человеческой души. Вы переноситесь мысленно в бывальщину, бессознательно принимаете участие в восстановленных вами исторических событиях, переживаете вместе с воскресшими героями их радость и горе. Изучаемая вами старина подсказывает вам новые мысли — изложенные вами мысли воспринимаются вашими читателями.
Попробуйте, в свою очередь, передать словами постигшее народ несчастье, горе, которое пришлось и вам лично перенести или быть его косвенным свидетелем. Тут вы встретитесь с тяжелой задачей, которая окажется не под силу даже недюжинному уму: как бы вы ни старались скрасить нагую правду, убавить впечатлений, — на деле получатся одни лишь факты, от которых всегда пахнет свежей кровью невинно замученных жертв, заносит дымом сожженных жилищ, построенных упорным трудом многих поколений и исчезнувших с лица земли по беззаконию, неисправимой ошибке судей, по злобной ненависти инакомыслящих, у которых звериные инстинкты выходят наружу с особой яркостью во время войны. Меч и пуля заступают тогда закон. Культурные приобретения духа, отличающие человека от зверя, как по мановению волшебной палочки, исчезают или подавляются. На их место выступает звериный, кровожадный инстинкт. Этот инстинкт заразителен. Он передается толпе, а та уже вымещает свою злобу за действительную или воображаемую обиду на противниках. Стоит указать пальцем на человека как на виновника, и толпа его растерзает.
В напечатанном нами издании изображены именно такие бесхитростные, но вместе с тем кошмарные факты, имевшие место в жизни галиц- ко-русского народа с 1914 года до развала Австрии. Предвестником воспоминаемых ужасов был ряд политических процессов в Галичине, Буковине и Угорской Руси, начиная с 80-х годов XIX столетия. Обвиняемые русские люди оправдывались коронными судами за неимением доказательств, ибо исповедывание культурного и национального единства галиц- ко-русской ветви с остальным русским миром не подлежало наказанию по австрийским законам. Как видим, почва к обговариваемым событиям подготовлялась австрийским правительством заранее.
В Прикарпатском Крае живут три племени: русское, польское и еврейское.
Каждое из них пропитано разною культурой, характером и особенностями. Евреи устраивают свое благополучие на экономическом порабощении ими поляков и русских. Поляки, собственно их духовенство и шляхта, проникнуты культурными налетами западной Европы, стараются устроить благополучие своего народа на счет закрепощенного ими еще в средневековье части русского народа.
Галицко-русский народ, несмотря на продолжительное подневольное пребывание его под польским и австрийским владычеством, благо¬
357


даря своей стойкости, не потерял руссковосточного облика и всегда относился с предубеждением к западным завоевателям. Он смотрел на Запад как на культурного хищника, стремящегося его съесть культурным образом. Не по душе было галицко-русскому народу отдать Западу свои русские культурные приобретения и раствориться в его стихии. Он мечтал о культурном воссоединении с ближайшим, родным Востоком и лелеял надежду, что раньше или позже настанет пора, когда он освободится из-под чуждого ему владычества.
Сохранение русской души в русском населении Прикарпатской Руси объясняется еще и тем, что русское боярство очень скоро ополячилось, пропиталось западной культурой и совершенно денационализировалось, а тем самым и подрезало в корне доверие к себе галицкого простонародья и избавило его от нежелательного влияния Запада, стремившегося проникнуть в русскую среду посредством отпавшего от народа высшего сословия. Доказательством сего служат разные унии, сулившие галицко-русскому народу блага на земле и небесе, а между тем послужившие только для вящего его закрепощения иноплеменному элементу.
И русское население Прикарпатья чувствовало эту чужую экспансию. Оно сослужило русскому миру службу внешней предохраняющей оболочки, через которую Западу необходимо было проникнуть в русскую сердцевину. Уразумела это Австрия, которая, считая Прикарпатье ахиллесовой пятой русского народа, пошла на него приступом.
Последние описываемые нами события из жизни галицко-русско- го народа являются завершением движения западноевропейской культуры на русский Восток.
В дни великой войны грянул на нашу голову гром и посыпались удары за ударом. Ополчились тогда против нас представители австрийской власти с своими яничарами галицкими украинофилами. Все вражие силы в союзе с украинофильствующей австрийской мирской и духовной иерархией использовали войну для уничтожения галицко-рус- ского населения, исповедующего свое единство с остальным русским народом.
В чем обвиняли нас? В измене и предательстве. По их мнению, исконное русское население Галичины не может не чувствовать симпатии к своим закордонным братьям.
Основываясь на этом мнении, а не на содеянных преступлениях против существующих законов, требующих положительных фактов, — они искали лишь примет русскости и без разбора возраста, пола и сословия вели на смерть тысячи галицко- и угрорусского народа. Разнузданность достигла крайних пределов. Австрийские власти, не имея прямых доказательств, на которых можно бы было опереться и судить законным порядком русский народ Прикарпатья и Закарпатья, пошла по примеру средневековой инквизиции. Руководствуясь одним только подозрением, Австрия наказывала жестоко за одни русские убеждения, воспринятые русскими галичанами, буковинцами и угророссами от предков и передаваемые от рода в род — за духовное единство Руси, которого не отрицает ни наука, ни австрийские императоры, присоединившие Галичину к своей империи, за идею, которую разрешала исповедовать австрийская конституция, давшая всем нациям на территории Австрии свободу культурного развития и национального исповедования.
358


В Австрии — при наличии правового порядка, установленного народным представительством, — царствовало во время войны беззаконие. Ответственность за содеянные в Галичине зверства несет правительственный центр и поощрявшие его к тому галицкие предатели украинофилы, задумавшие по трупам своих кровных братьев добиться при помощи немцев господства над малорусским населением.
Повторяем, что Австрия подготовляла почву к уничтожению га- лицко-русского народа давно. Во имя принципа Divide et impera стала пропагандировать в русском народе идею национального отщепенства. Идея изменника Мазепы дала неожиданные для самых немцев плоды. Нашлись среди галицко-русского населения люди, которые за иудины сребреники, получаемые от австрийских властей в виде жалования, отреклись русской народности и положили основание под «украинский» народ, развращая русский народ Галичины извращением истории. С помощью правительственных пособий воспитались кадры галичской молодежи в слепой ненависти ко всему русскому. Таким образом, за несколько лет до войны габсбургский трон располагал внушительным количеством мазепинской интеллигенции, являющейся, с одной стороны, рабской опорой династии и сохранившей эти традиции до сих пор (Василь Вишиваный-Габсбург), с другой стороны, продолжавшей насаждать в народе мысли, зародившиеся в уме Мазепы и его последователей. Внутренняя борьба с мазепинцами была для нас страшнее всего. Они с помощью австрийских властей вытесняли нас систематически из одной культурной позиции на другую. Ряд русских обществ и институций захватывают мазепинцы в свои руки. Взбогатившись нашим трудом и имуществом, тем энергичнее ведут они свою пропаганду до настоящего времени.
В месяц после объявления мобилизации и воинственного воззвания дряхлого императора Франца Иосифа «К моим народам», разосланного по всей Галичине при сопроводительном пастырском архиерейском послании, львовский греко-католический митрополит Шептицкий разослал, независимо от первого, второе пастырское послание, в котором взывает галицко-русский народ схватить за оружие. «Война ведется ради нас, ибо лютый враг царь московский не смог стерпеть того, что мы в австрийской державе имеем свободу. Изменою хочет наших людей побудить к измене» — гласит послание.
В то время, когда греко-католический митрополит так писал, мадь- яро-австрийцы вели этапным порядком тысячи крестьян и сотни священников на смерть; и ни одного слова защиты для своей паствы.
Год 1917 принес облегчение. «Талергофы» кончились. Одни остались в Талергофе «под соснами», другие потянули в родную Галичину.
В 1918 году развалилась Австрия; родилась Украина; но и она сошла скоро со сцены.
Галицко-русский народ медленно приходит к себе. Начинает восстанавливать разрушенные хижины, берется за мирный, созидательный, культурный труд.
А как быть с недавним прошлым? Должно ли оно быть забытым? Нет, это было бы преступлением, большим того, какое совершили враги. Пусть же кровь галицко-русского народа, его страдания, слезы жен и детей, вдов и сирот, пепелища его усадьб и селений будут хотя бы в маленькой части занесены на страницы истории русского народа.


БРОДСКИЙ УЕЗД
Город Броды. В конце июля 1914 года приехал из Львова в город Броды, близ бывшей австро-русской границы, комиссар полиции Хорват, известный нашему обществу из политического процесса о.о. Саидовича и Гудимы и, распределив роли бродской полиции, нагрянул с обыском в читальню, русскую кассу, а также к гг. Ст. Ив. Носевичу, Луке Н. Темеху, Николаю Д. Кушпета, Ивану Гр. Серко и к пишущему эти строки, то есть Андрею Гр. Полищуку. Придя из города домой, я уже застал у себя непрошеных гостей, а после произведения ревизии приказано мне явится в полицию. Тут уже находились гг. Но- севич и Темех. После допроса и списания протокола, Носевича и Темеха отправили во Львов, а я вернулся на этот раз домой с ключами русской кассы, переданными мне г-ном Носевичем. Проходя мимо Прагского банка встретился я с четырьмя местными украинофилами: чиновником Сек. Левицким и священниками А.Софиновским, Сев. Глебовицким и Фенчинским. Высказанное вслух этими господами удивление, что я до сих пор еще не за решеткой, убедило меня окончательно, что раньше или позднее меня постигнет участь г. Темеха и г. Носевича. Спокойнейшим образом прошел я мимо достойной компании, делая вид, что даже их не*замечаю, а уже 2 августа я был арестован и вместе с Иваном Григ. Серко в цепях отправлен во Львов. Нас поместили в полицейских арестах при ул. Яховича в небольшой камере, в которой в течение двух дней собралось 17 человек. Из знакомых помню гг. Ив.- Пашкевича, Ю.Кисилевского и Дрыгинича.
Так продержали нас 26 дней в невозможнейших и неподлежащих описанию санитарных условиях, а 27 августа, в 3 часа утра, мы были присоединены к общему транспорту в составе около 1000 человек и отправлены в глубь Австрии. По пути на вокзале некий львовский гражданин в порыве патриотического чувства с бранью замахнулся на священника Скоробогатого, нашего товарища недоли, с целью нанести ему удар. Тогда один из конвойных поймав зазнавшегося пахана за шиворот присоединил его к нашему транспорту, и он, несмотря на слезы и оправдания, был отправлен вместе с нами.
Моя жена осталась после моего ареста дома, но недолго. После вступления передовых русских отрядов в Броды и скорого их отступления была арестована также и моя жена, а затем и ее мать, понесшая своей дочери в тюрьму пищу. Когда же русские войска вторично приближались к Бродам, погнали их пешком с соседом Козьмою Крижа- новским в Золочев, а отсюда по железной дороге во Львов. У соседа К.Крыжановского была найдена при ревизии после отступления русских передовых частей солдатская сумочка с российской махоркой. Жена сидела во Львове в обществе 350 человек в арестах по ул. Батория. Австрийцы не успели их вовремя эвакуировать, и после занятия Львова русскими войсками жена вернулась благополучно домой, а в 1915 году при наступлении австрийцев спаслась в Россию.
В общем в Бродах и двух бродских предместьях Малых и Великих Фольварках были арестованы в 1914 г. следующие лица:
1. Андрей Гр. Полищук
2. Мария Р. Полищук
3. Ирена Ал. Кучерина
4. Николай Желех
360


5. Козьма Крижановский
6. Лука Д. Серко
7. Григорий Серко
8. Иван Гр. Серко
9. Мария Бойчук
10. Елена Бойчук
11. Василий Шуст
12. Игнатий Дзьоба
13. Иван Караим
14. Лука Караим
15. Мария Караим
16. Анна Караим
17. Петр Дзьоба
18. Данило Горницкий
19. Н. Горницкая
20. Лука Темех
21. Лука Бойчук
22. Василий Ивасюк
23. Семен Бойко
24. Павел Олейник
25. Мария Олейник
26. Семен Олейник
27. Димитрий Зен. Плис
28. Иван Як. Лысайко
29. Семен Гладун
30. Павел Гладун
31. Ольга Гладун
32. Екатерина Гладун
33. Ярослав Гладун
34. Андрей Гладун
35. Мария Ив. Шлюз
36. Мария Вас Бойко
37. Мария Ник. Бойко
38. Мария Темех
39. Иван Чорний
40. Лука Ник. Темех
41. Степан Ив. Носевич
42. Иван Мих. Дребич
43. Софья Фом. Лын
44. Василий Р. Ваврык
45. Марфа Фил. Дребич.
46. Юлиан Кустынович
47. Н. Шпак
48. Свящ. Мартин Як. Валюта
49. Андрей Васильцев, Высоцко
50. Данило Ив. Сидорик
51. Семен Ал. Боечко
52. Н.Свистунович, Поповцы
53. Свящ. Юстин Сухаровский, Заболотцы
54. Н.Бендаревский, с. Берлин
55. Иосафат Якимович, с. Берлин
56. Свящ. Игнатий Ф. Гудима, Дытковцы
361


57. Филип Гудима, Дытковцы
58. Иван Придиба, Буратин
59. Иван Чорнобай, Буратин
60. Чиж Черница.
Кроме поименованных было арестовано еще несколько человек, к сожалению, их фамилии установить мне не удалось.
Андрей Гр. Полищук
ГОРЛИЦКИЙ УЕЗД
Село Мацина вел. Австрийские войска вели себя на Лемновщине как дикая орда в завоеванной стране. Не давали пощады даже церквам. Так, например, в селе Мацине вел. в половине минувшего декабря солдаты расположились в местной церкви. Там спали, держали своих лошадей, а за престолом устроили отхожее место. Однажды, отняв у местного крестьянина свинью, они закололи ее тут же в церкви и повесили ее на кресте, употребляемом во время крестных ходов для справления.
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1548
В селе Синилове были арестованы 9 крестьян, в том числе одна женщина. По словам жителя того же села Петра Сукача, служившего в австрийской армии и попавшего в русский плен, австрийцы повесили 12 крестьян в местечке Ярычеве.
«Прикарпатская Русь», 1914 г. № 1441
ЗОЛОЧЕВСКИЙ УЕЗД По сообщению Феодора Андрухова
Село Переволочная. 13 августа 1914 года явился в селе Переволочной комендант жандармской станицы в Соколовке Пузьо с тремя солдатами и после короткого совещания с тогдашним сельским старостой Петром Иваховым пошли с ревизией в дом сельского писаря Феодора Андрухова. После ревизии подвергли Андрухова и его сына Михаила, гимназиста 8-го класса, допросу, поставив им ряд вопросов вроде — чем оба занимаются в свободное время, какие газеты читают, в частности, на каком языке и каким правописанием (казенной ли фонетикой или этимологическим) ведет Андрухов переписку с властями. Получив от Андруховых разъяснение, что ими делается все, что разрешено законами, жандарм оставил обоих под караулом пока дома, приказав им собираться к отъезду в Олеско к судебному допросу, а сам с солдатами зашел в дом Андрея Рудко, 70-летнего старика. После тщательного обыска, не найдя ничего подозрительного, жандарм арестовал Рудко с женой Екатериной, не разрешив им запастись необходимым пропитанием и переодеться на дорогу.
Предлогом к самочинному обыску и арестованиям, произведенным жандармским комендантом, как позднее выяснилось, был недостойный донос стороны «regierungsparteb-цев, то есть местных «украинцев», чаявших таким образом создать «самостийную Украину».
362


Присоединив таким же манером к арестованным еще Ивана Ф. Ивахова, комендант обыскал у всех карманы и, отобрав у них деньги, велел садиться в поданные подводы. Каково же было удивление арестованных, когда подводы вместо ехать в Олеско свернули на путь в Золочев, а спрошенный жандарм ответил, что все команды, наверно, перебрались уже в Белый Камень, значит, туда и следует им ехать. После приезда в это местечко жандарм передал сопровождаемых жандармской смене. Тут арестованные сделались предметом надруганий собравшейся толпы, ревевшей неистово:
— Повесить, расстрелять изменников.
В Золочев приехали в 11 часов ночи. В уездном старостве не было уже ни живой души, начальство ведь заблаговременно сбежало. Ввиду этого арестованных заперли в тюрьме, помещавшейся в старинном замке. Там продержали двое суток. Собрав в тюрьме около 150 человек «изменников», тюремная администрация распорядилась отправить их под конвоем на вокзал. Тут попало беднягам от местных ротозеев, от железнодорожной прислуги, не воздержались от оскорблений по адресу арестованных даже интеллигентные, казалось, представители армий. Какой-то капитан артиллерии, увидев младшего Андрухова в гимназической форме, набросился на него с руганью и с поднятой рукой. И только движение толпы, напиравшей сзади, и непроизвольно оттолкнувшее разъяренного капитана, спасло гимназиста от верных побоев. Офицер приказал жандарму обратить особое внимание на гимназиста.
Мазепинец жандарм по фамилии Щур, поощренный офицером, с наглым злорадством не замедлил стянуть гимназисту цепями крепко руки. Уже в вагоне по пути из Золочева во Львов старик Андрухов просил жандарма освободить немного сыну руки. Но тот в ответ, увидев между арестованными еще одного гимназиста Н.Мандыбура из Соколовки, обратился к нему на официальном языке (на польском):
— Иди сюда, твой коллега говорит, что ему в цепях скучно, вдвоем будет вам веселее.
Во Львове на вокзале построили всех в шеренги, а скованных гимназистов жандарм-провокатор умышленно выдвинул вперед. Это возымело свое действие. Городская толпа, жаждавшая зрелищ, теперь ежедневно собиравшаяся кругом вокзала, встретила эшелон неистовым криком и угрозами, готовая арестованных растерзать на месте. Несмотря на присутствие наспевшей конной и пешей полиции и вооруженных солдат, бросала камнями, бревнами, толкала и била. Больше всех досталось закованным гимназистам, покойному судье Мих. Ива- нуссе, которому подбили глаз и разбили голову. Так прошли они через город на улицу Батория, а когда там не оказалось свободных мест, арестованные были размещены в «Бригидках».
В мирное время культурная, на первый взгляд, львовская публика превратилась в начале войны в варваров, в диких зверей, потеряла свой человеческий облик. А ведь каждый из жителей Львова считает себя европейцем. А русский народ в Галичине страдал и кровью истекал от моральных и физических ран, наносимых ему этой страшной «европой».
Во дворе в «Бригидках» стояли готовые несколько виселиц, ежедневно скрипевшие под тяжестью повешенных неумелою рукою жандарма или солдата, невинных жертв. Трудно было смотреть из камер в
363


окошко на страшное зрелище. А ведь до ушей заключенных долетал снизу смех должностных лиц, высылавших арестованных на тот свет.
Несколько дней спустя началось новое движение. Это переводили арестованных из «Бригидок» на вокзал. Наверно, власти распорядились сделать снаружи на вагонах соответствующие надписи, ибо несмотря на полное закрытие вагонов на каждой станции и полустанке толпа встречала транспорт грозным «распни».
И вдруг, как по мановению волшебной палочки, крики замолкли, наступила тишь. Ссыльные узнали от конвоя, что поезд перешагнул галицкую границу и остановился в пределах Моравии.
Сочувственно-радушная встреча, оказанная транспорту местным чешским населением, вселила в ссыльных веру, что есть уголки на земле, где нет переодетых людоедов, где торжествует право и правда, где живет культурный народ.
Иван Рудко
ДОБРОМИЛЬСКИЙ УЕЗД
Село Рыботицкий Посад. После закрытия всех русских институций и издательств в августе 1914 года, я, не получая русской газеты из Львова, а интересуясь политическими событиями, ходил иногда в близлежащее местечко Рыботичи к врачу Турскому читать газеты. Однажды на обратном пути, встретившись с жандармом Рудовским, весьма совестным и честным человеком (белый крук между жандармами — поляками) рассказал ему о французской победе над немцами над Марной. Жандарм предупредил меня, что в настоящее время надо быть осторожным, что, мол, можно невинно пострадать за каждое неосторожное слово — «Dzisiaj nikt nie pewny czy go nie wezma».
Видно, что-нибудь да знал жандарм, только неловко было ему распространяться перед хорошим своим знакомым. Я, конечно, взял во внимание его соображения и, чувствуя инстинктом, что злой рок висит над всеми русскими галичанами, весь ушел в себя и в исполнение своих священнических обязанностей.
В первых днях всеобщей мобилизации отправился я с списками своих прихожан в сельское правление. Тут составлялись и проверялись списки подлежащих воинской повинности. Сельское правление было уже в сборе, также присутствовали два жандарма-мазепинца. Когда последние удалились в село, я случайно заметил лежащую на полу бумажку. Подняв ее, я познакомился с ее содержанием. Бумагу потерял жандарм. Было это отношение жандармского управления, в котором сообщалось из Вены, что 1) за арестование всякого неблагонадежного интеллигента назначается правительством награда в 50 корон;
2) 	арестование подозреваемого крестьянина награждается суммой 8 корон; и 3) за саботаж, шпионаж, в частности повреждение телеграфной и телефонной сети, полагается строжайшее наказание, лицам же, схватившим преступника или указавшим его, выдается вознаграждение в сумме 200 корон.
Мне стала ясной причина массовых арестов. Ведь темные личности, желающие выручить грош хотя бы ценой жизни своего ближнего, находятся везде в изобилии. Распоряжение правительства было поня-
364


то жандармами и их агентами как средство наживы — благо, момент такой подошел, не следует выпускать его из рук.
Заходил в то время к моему сыну коррепетитор гимназист Михаил Хронович. Молодой человек, хотя по убеждениям своим был ярым украинофилом, однако душа и совесть его была неиспорчена. Как-то заходит ко мне в кабинет, весь взволнованный и возмущенный. На вопрос, что с ним случилось, ответил:
— Сейчас я был в Рыботичах, где повстречавшийся мне знакомый жандарм предложил мне отправиться в соседние русские селения и заняться слежкой русских людей, в частности интеллигенции, обещая постоянное месячное вознаграждение и особое за всякий донос.
Гимназист отклонил с отвращением предложение жандарма, а чтобы не подвергнуться мести, поступил охотником на военную службу.
Примером кровавой неразберихи, господствовавшей во время войны в Галичине, может также послужить маленькое происшествие с сельским старостой в Рыботицком Посаде. Дом его стоял за селом, а беспрерывно проходившие австрийские войска постоянно требовали старосту для разных справок, для дачи квартир, подвод и т.д. Чтобы упростить дело, сельский староста примостился со своей канцелярий, то есть с кипой бумаг, на вольном воздухе в месте, где скрещивались дороги. Подошли мадьярские жандармы и, увидев мужика, лежащего с бумагами и пером на траве, сейчас же его арестовали и раздели с целью повесить в недалекой церковной ограде. Счастье хотело, что в тот же момент надъехал галопом мадьярский офицер, утекающий с отрядом кавалеристов. Офицер справился сперва у жандармов, а затем заговорил к полуживому старосте на «русско-польском» языке. Так определил староста наречие, на котором заговорил к нему офицер, бывший по национальности по всей вероятности словаком. Офицер приказал освободить крестьянина, а когда жандармы удалились, посоветовал ему спрятаться и совсем не показываться никому на глаза.
Вскоре и я был арестован. В перемышльскую тюрьму препровождали меня среди обычных надругательств вместе с гг. Нездропой, Заб- лоцким, священником Гукевичем, доктором Ильницким и множеством других. В трех товарных вагонах ехало 200 человек, в том числе несколько российскоподданных поляков из Красника. Несмотря на усиленную просьбу начальника конвоя дать еще один вагон, чиновник тяги, поляк, грубо отказал в просьбе, пожелав нам «передохнуть» по пути в Градец.
Священник Мирослав Лысяк
ЖИДАЧЕВСКИЙ УЕЗД
Транспорт из Стрыя в Вадовичи. Как все трагедии, так и Талергоф имеет свое предисловие. Во время последнего, перед европейской войной, заседания австрийской делегации в Будапеште обратился мазепинский депутат Кость Левицкий, позднейший «украинский» министр при Петрушевиче, а ныне принесший повинную полякам и организующий в Галичине правительственную партию среди коренного населения, к австрийскому военному министру Кробатину с запросом, знает ли он, что в Галичине роится от «rollenden Rubeln» и что на счет России содерживаются в Галичине бурсы, которых воспи-
365


танники по окончании гимназии получают офицерскую степень? Можно ли полагаться на случай войны с Россией на того рода людей? Какие предохранительные меры намеряет предпринять министр, чтобы целость Австрийской империи не пострадала?
Кробатин обещал сделать все возможное и от него зависящее. Сейчас был издан приказ по армии, что не всякий кончивший среднее учебное заведение может быть допущен к офицерской степени. По армии пошло разъяснение, что в Галичине имеются «русофилы», с которыми следует обращаться как с изменниками. Мазепинец Барон Василько постоянно обращает внимание должностных кругов на опасность, угрожающую государству со стороны «русофилов», и, ничуть не смущаясь, науськивал правительство к преследованиям русских галичан: «packen sie doch einmal die Spitzen ап». Немедленно после этого очутились в тюрьме Бендасюк, Гудима, Саидович и Колдра. Австрийские офицеры получили даже карты, на которых были обозначены русские деревни специальными значками.
Во время войны мадьяры применяли эти инструкции министра Кробатина при встречах с галицкими мужиками, спрашивая их: «ты русс?», а получив ответ: «я руссин», таковых на месте убивали. Единственно благодаря гнусным доносам мазепинских вождей с высоты парламентской трибуны, как-то: Костя Левицкого, фон Василько и др., а также местной польской администрации, горевшей наравне с мазепин- цами слепой ненавистью к русскому миру, пало столько неповинных жертв. (Дашинский насчитывает их 60 тысяч человек). Доносчики готовили виселицу для передовых людей (Spitzen), но вышло иначе. Передовые люди попали в Талергофы, откуда многие все-таки вернулись домой, а на местах расправлялась дикая мадьярская орда с серой крестьянской массой.
И в Талергофе Кость Левицкий не оставил свою жертву без внимания. Сюда делегирует он своего зятя доктора Ганкевича, который в качестве члена лагерной комиссии имел должную «опеку над ненавистными москвофилами».
Кровавые годы 1914-1917 предсказал перед войной покойный депутат Вас. Давидяк, сообщавшийся с депутатом священником Сто- яном. Последний же был в тесных отношениях с убитым наследником Фердинандом.
В Конопиш, резиденцию Фердинанда, было переведено Главное управление Военного штаба. В его составе организовано особое отделение, ведавшее украинофильской пропагандой в Галичине и России и всеми делами, связанными с этим вопросом. Посты главковерхов заняли в этом отделении Кость Левицкий и фон Василько, готовя гибель русскому народу в Галичине. Подобные организации были в каждом уезде, где мазепинцы в качестве Leibgarde-истов при уездных начальниках вели точные указатели будущих жертв проскрипции. С объявлением мобилизации и военного положения пошли аресты усмотренных жертв. В некоторых уездах более совестные уездные начальники не могли своим авторитетом приостановить арестований невинных людей, за которых сами могли поручиться. Если данное лицо не принадлежало к Regierung- partei, то есть к мазепинской фракции, тогда Leibgarde была всесильной и бесконтрольной в своих произвольных действиях.
Для достоверности и лучшего доказательства истины изображаемого нами положения приведем еще один факт.
366


В мае 1914 года был подписан адвокатами Костем Левицким, Фе- даком и 180 товарищами и подан в имперское наместничество во Львове мемориал с просьбой передать «украинцам» русские народные общества: Народный дом, Ставропигийский институт и Общество им. Кач- ковского. В этом письме обращается внимание австрийского правительства на вредную для государства деятельность означенных обществ, содерживавших ряд ученических приютов и воспитывавших русскую молодежь в духе согласно с исторической истиной наперекор повсеместно учреждаемым мазепинским училищам, где застрашающим образом извращалась родная история (например, «Украинска Правда» вместо «Русская Правда» истор. памяти., князь Владимир и Ольга и т.п. были украинцами и т.д.)
Даже во время войны Кость Левицкий и К° не присели, а наоборот, с рвением и энергией, достойной лучшего применения, занимались доносами несмотря на то, что по их же самых пониманию все «русофилы» частично припрятаны по тюрьмам, или вывешаны, или же бежали в Россию, следовательно, Галичина оставалась вольной от деструктивного «русофильского» элемента. За подписью этого доносчика и компании был подан в Наместничество вторично мемориал 24 ноября 1915 года № 35470/рг. под заглавием: «Меморандум общей украинской национальной Рады, касающийся мероприятий по реформе украинских учреждений, захваченных русофилами во Львове.
В этой денунциации обращается внимание на политический процесс депутата венского парламента Маркова и товарищей, длившийся от 21/6-21/8.1915 года, в котором в качестве свидетелей в пользу правительства давали показания члены «украинской национальной рады» Костя Левицкий, Н.Василько, А.Весоловский, Ф.Кормош и др.
Как видим, несмотря на то что «ненавистный москвофил», истекающий кровью, был повержен во прах и «обезврежен», Кость Левицкий и честная его компания не унимались, а прилагали всех сил, чтобы услышать последний вздох этого самого «москвофила».
В Жидачевском уезде начались аресты в первых днях августа рокового 1914 года. Уездный начальник Казимир Яворчиковский, находившийся под сильным влиянием уездной мазепинской организации, состоявшей из вожаков: учителей Ивана Билинского из Пчан и Михаила Рихницкого из Розвадова и ксендзов Головкевича из Тейсарова и Борочка из Яйковец, побил рекорд относительно числа арестовываемых. Одновременно наполнялись все тюрьмы в уезде: в Николаеве, Жидачеве, в Журавне. Когда в этих местечках не хватило места, арестовываемые переводились в уголовную тюрьму в Стрые. Так, 20 августа переведено из Николаевской крепости над Днестром 52 человека в Стрый. По пути из Николаева «украинские соколы» напали на транспорт, избивая арестованных. Всего в Стрые к моменту моего прибытия было свыше 300 человек. Надо с признательностью вспомнить, что тогдашний председатель окружного суда в Стрые г. Маркелл Месинский сам наблюдал и строго приказал обращаться с нами по-человечески. Даже разрешил арестованным на собственные средства приобретать пропитание. Воспользовавшись гуманностью г. Месинского, мы заказали и постоянно получали обеды из ресторана г. Вонсовича. Это не понравилось стрыйским украинофилам, и они посредством своей организации затребовали применения к нам строгого режима, а для большего давления выбили г. Вонсовичу все окна. Тогда по приказанию г. Ме-
367


синского и с согласия начальника тюрьмы Иос. Потушинского продукты покупались на наши средства на базаре и обед готовился в тюремной кухне.
Когда русская армия подступила к Стрыю, явился в тюрьму с конвоем чиновник у. начальника Броньский и, уставив нас в шеренги, погнал на вокзал. Впереди шел г. Марушак и какой-то чех — оба в цепях. Улица огласилась адскими ругательствами, туча камней полетела на наши головы. Ехали мы, не евши, трое суток, а 5 сентября наш поезд остановился в Вадовицах. При разгрузке устанавливал нас по четыре лейтенант Боцян, поляк, посылая нам плевки в лицо, а во время шествия из вокзала в вадовицкую тюрьму перед нами семенил стари- чок-поляк отставной уланский ротмистр, призывавший смотревших на нас женщин, выливать из окон нечистоты на наши головы.
После приезда из Восточной Галичины нового эшелона в Вадови- цы мы опять погрузились на вокзале и уехали дальше на запад.
Н.
ЛЮБАЧЕВСКИЙ УЕЗД
Произвольная рука австрийцев, уничтожавшая русский народ по всей Галичине, не минула и Любачевского уезда.
В Любачеве был арестован местный псаломщик Иван Дубик. Его посадили в маленькую камеру, заделали дверь кирпичом, оставив только небольшое отверстие для подачи пищи. Так просидел Дубик две недели в полной темноте, холоде и грязи. Освободили Дубика русские солдаты. Когда его вывели из заключения, он почти совсем потерял зрение.
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1514
Село Корчев. Я был арестован в первых днях августа 1914 года в Ждане, на Лемковщине, и вместе с другими просидел в горлицкой тюрьме до 14 сентября 1914 года; после того я был вывезен в Талер- гоф. В июле 1915 был я препровожден с 24 галичанами в Вену и заключен в военную тюрьму, где просидел ровно два года. После предварительного следствия я был поставлен перед военным судом по обвинению в государственной измене вместе с г. Богатырцем и товарищами. Суд меня оправдал, однако я был задержан в тюрьме по настоянию военно-прокурорского надзора; окончательно вышел я на волю 17 июля 1917 года после объявления императором Карлом амнистии.
Священник Феодосий Дуркот
Примечание. Священник Феодосий Дуркот настоятель прихода в селе Корчеве Русско-Равского уезда был убит поляками в своем приходе в 1924 году.
СКОЛЬСКИЙ УЕЗД
368
Село Орава. В селе Ораве были арестованы и сосланы в Талергоф следующие крестьяне: Михаил Глухан, Иван Маркович, Алексей Динькович, Яков Вайдич, Павел Бутчак и Юрко Добро-


Вольский. Вся вина арестованных заключалась в том, что они, интересуясь общественной жизнью, любили читать русскую газету и русскую книгу, а зная историческое прошлое родного народа, твердо и сознательно стояли на точке культурного единства всего русского народа. Арестованные были передовыми людьми в своем селе, а не скрываясь вовсе с своими убеждениями, тем самым уже были солью в глазах врагов всего русского.
Крестьянин Михаил Глухан
ТЕРНОПОЛЬСКИЙ УЕЗД
Село Купчинцы. 12 августа 1914 года явились в селе мадьярские офицеры с целью набрать тут подвод для передвижения австрийских войск. На следующий день съехалось в Купчинцы из соседних селений множество подвод, а остановившиеся у меня на ночлег мадьярские офицеры со своими солдатами потребовали меня, доктора Эмил. Гладишовского, войта Мих. Броду и местного учителя, укра- инофила Фуртака участвовать в оценочной комиссии по вымеру вознаграждения подводам за перевоз войск и военных грузов. По окончании оценки мы получили выговор от присутствовавшего тут же военного начальства будто бы за чрезмерно высокие цены, признанные нами кре- стьянам-подводчикам, и разошлись домой.
Не успел я немного отдохнуть, вижу, является ко мне два жандарма с требованием следовать с ними в город Тернополь для подписания какого-то протокола. Предполагая, что выдуманный жандармами протокол имеет связь с действиями расценочной комиссии, в которой я принимал участие, я велел запрячь своих лошадей и в полночь очутился вместе с жандармами в городе Тернополе. Там, сверх моих ожиданий, отведено меня в тюрьму при окружном суде; тюремный надзиратель обшарил все мои карманы, отобрал у меня часы и бумажник с деньгами и запер меня в камеру, наполненную находившимися под следствием уголовными преступниками. Ответом на мой вопрос, когда же предложат мне к подписи обещанный протокол, была нанесенная мне пощечина.
В беспокойстве и томлении провел я в тернопольской тюрьме целые сутки. 14 августа вывели меня в коридор, где я встретился со знакомыми священниками Павлом Дудиком, Александром Майковс- ким и Александром Мироновичем. После несколько часового ожидания жандармы заковали нас в кандалы и увели целый эшелон, в числе около 200 человек, на вокзал для отправки во Львов. По пути на вокзал подверглись мы яростному нападению городской толпы.
15 	августа наш поезд остановился во Львове на вокзале Подзамче. Был латинский праздник Успения Пресвятой Богородицы. Гулявшая кругом вокзала чернь, полюбопытствовала, кого привезли, а узнав, что это эшелон «опасных шпионов», обкидала нас градом камней. Окруженные конвоем, с трудом добрались мы в гарнизонную тюрьму на Замарстинове. Тут среди множества заключенных я встретился с священниками Дионисием Бачинским из Городища и Иоанном Мащаком, а затем в течение последующих дней после сортировки мы были отправлены эшелонами кто куда — в Талергоф, Терезиенштадт и т.п. Я очутился в Талергофе.
24 Заказ 247
Священник Владимир Микитка
369


БОБРЕЦКИЙ УЕЗД
Село Шоломыя. Я был арестован в первых днях августа 1914 года во время уборки хлеба в поле. После предварительного карманного обыска тут же на месте, а затем после обыска у себя дома я был отправлен жандармским вахмистром Ковальским под рукоплескания украинофилов сначала в Звенигород, а после в уездную тюрьму в Бобрке и посажен вместе с уголовными преступниками. Допрашивал меня судебный следователь Вассерманн. Тогда я узнал, что я арестован по доносу односельчан, украинофилов П.Лобы и Гр.Болко- та. Вменялось мне в вину сообщничество с православным священником Гудимой и с студенческой молодежью, и что будто бы ко мне часто приезжали из Львова неизвестные темные личности, вместе с которыми я составлял планы и пересылал их в Россию, а дальше, что я выписывал из России кукурузу и рис, распределял их в агитационных целях между крестьян. Донос был подписан обоими упомянутыми украино- филами и скреплен печатью сельского правления. Я, конечно, постарался защитить себя от взведенных на меня ложных обвинений. Я показал судебному следователю переводы и фактуры на кукурузу и рис, выписанный мною в 1913 году из Будапешта и Одерберга для распределения между голодающим населением.
Должно быть, судебный следователь убедился в моей невиновности и отпустил меня домой после краткого совещания с председателем суда г. Зубрицким.
Однако мне не судилось остаться дома. Сейчас же на другой день явились ко мне на дом жандармы во главе с комиссаром уездного староства и, опечатав сельскую читальню, председателем которой был я, увезли меня обратно в Бобрку и посадили в уездную тюрьму. Вскоре привезли сюда о. Глинского из-подмонастыря, Алексея Ревуцкого из Стрелич, о. Стецева из Берездович, студента Швайку — служащего русского кредитного Общества в Бобрке, о. Кармалиту из Стрелок и др. 13 августа нас перевезли в Львов и разместили в «Бригидках». О страшных мучениях и лишениях в этой тюрьме рассказали уже другие. Я постараюсь восстановить картину, потрясшую до глубины души жителей нашей келии.
Из маленького окошка видели мы, как во дворе вешали наших крестьян. Роль палачей исполняли солдаты. Одного парня, кажется, из села Туринки, вешали дважды; когда он первый раз повис в воздухе и под тяжестью тела заколыхалась и затрещала виселица, не выдержала веревка, и сорвавшийся парень шлепнулся на землю. Пролежав несколько минут неподвижно, парень поднялся на колени и начал молиться.
Мы онемели от ужаса, а расфранченные палачи, не смущаясь вовсе изображенной мною картинкой, принесли новую веревку, на которой повесили свою жертву.
Чуть свет в день Успения Божией Матери нас повели из «Бриги- док» по Городецкой улице на главный вокзал. Несмотря на раннее время, на улице ожидала нас толпа городской черни, приветствовавшая нас градом камней и отборными ругательствами. Конвойные солдаты вместо защищать сопровождаемых, подзадоривали толпу, обвиняя нас в неуспехах австрийских войск на русском фронте.
Перед мною шла учительница из Знесенья (фамилии не помню). Вдруг приступает к ней неизвестный франт и ударяет палкой по голо¬
370


ве. Обливаясь кровью, учительница упала на мостовую. Я с студентом Навроцким подхватили ее, полуживую, и понесли на вокзал, где мы были размещены по 70 человек в каждом вагоне.
В Шоломые были арестованы следующие лица: студент Григорий Чемерис, крестьяне Яков Милявский, Григорий Порада, Андрей Мокрый, Михаил Бащишин, Даниил Шипула и Михаил Карабин. Андрей Мокрый и Михаил Бащишин умерли от истощения вскоре после освобождения.
Крестьянин М.К. Кузык
Село Репник. Задолго до войны подготовлялся австрийскими властями и их исполнительными органами генеральный наступ и разгром коренного русского населения в Галичине. Этот наступ проходит красной нитью на всем протяжении истории Галицкой Руси; латинизация церкви, попытки латинизации русского письма, затем принудительное введение фонетики были теми искусственными преградами, которые постепенно, но неуклонно прогрессируя разъединяли русские земли Галича от культурного единства с русским миром, подвергая неуклонно русское население Галичины моральному параличу, уничтожая русский облик коренного населения Червонной Руси.
В Галичине обязывает по нынешний день австрийский закон, который для скорейшего обезличения галицко-русской народной массы налагал особый налог на русское печатное слово в размере 25% против такого же налога на печатное слово на польском, и даже на еврейском языке. Чего-то боялись австро-польские правители. За два или три года до войны эти опасения, хранившиеся в душе наших соседей, стали высказываться вслух.
Не нравилось правителям стремление галицко-русского народа к просвещению и наплыв его молодежи в училища, и явно и не двузначно начали говорить, что в Галичину плывут русские рубли. Русские деньги мерещились нашим врагам и в нашей греческой вере, в колоколах, в строящихся церквах и в малейших проявлениях протеста со стороны закрепощенного народа против грубого попрания его прав, и в народных читальнях, и кооперативах, которые росли по селам, как звезды по небу. Могучая и вооруженная Австрия, сильнейшие материально поляки, захватившие весь административный аппарат в Галичине в свои руки, боялись русского народа. Такие опасения привели австрийскую администрацию в начале европейской войны к попытке поголовного уничтожения русских Галичан.
В августе 1914 года является в Репник шесть жандармов и первым долгом срывают вывеску «Русская школа», висевшую на здании сельской школы в течение 70 лет. Арестовывают крестьянина Павла Галько «za zbrodnie zbierania ofiary na serbski czerwony кггуї w 1912 г.» и скованного отправляют в Талергоф. Конечно, «собирание на сербский красный крест в 1912 г.» было злостной выдумкой и предлогом жандармов для арестования невинного, но весьма деятельного и сознательного крестьянина Галько.
Три недели наводили жандармы справки в соседних селах относительно благонадежности священника Мерены и перечитывали на почте в Лончках всю корреспонденцию, поступающую на его имя. Трудно было им к чему-нибудь придраться.
1 сентября явился к нижеподписавшемуся жандарм в сопровождении двух солдат и произвел обыск. Я был уже тогда благочинным, и хотя
24і


не нашел ничего подозрительного, все-таки велел мне собираться в уездный город для дачи показаний и списания протокола. В Коросне предъявили мне три обвинения, будто бы я собирал, Бог весть когда, на сербский красный крест, дальше, что я не разрешал своим прихожанам ходить в польский костел в Лончках, где настоятелем был польский ксендз Антон Тенчар и в конце предплачивал издававшуюся во Львове газету «Прикарпатская Русь». Что касается ксендза Антона Тенчара, так у нас были с ним счеты другого характера. Он стремился перевести в латинство русских крестьян в селах соседних с Лончками; я боролся с этим по долгу своего духовного звания как священник русской церкви. Ксендз Тенчар по этому поводу постоянно распускал о мне нелепые слухи с политической закраской, так что я в конце концов был принужден искать защиты перед австрийским судом. Понятно, ксендз Тенчар был уличен в низкой провокации и тяжбу проиграл. Этот факт, по-видимому, и послужил в последствии причиной моего ареста. На этот раз после допроса меня отпустили домой. Но уже через две недели арестовывают жандармы в селе войта Корнея Макуха, Василия Яскилку, Михаила Помайбу, Иосифа Каминского, Степана Галько, псаломщика Михаила Трамбу и меня и отправляют в Коросно, где уже была собрана в арестах почти вся русская интеллигенция из уезда в числе 124 человек. Был тут, помню хорошо, г. Дяков Валерий, с женой и ребенком, гимназист Колинский, гг. Кос. Григорович, Копчак, священники Слонский, 54 лет, Томович, с зятем Войтовичем, Чеснок, я, 68 лет, и др.
Тюремный режим изображен надлежащим образом другими, его я касаться не стану. Сентября 29 дня возвращены нам отобранные у нас вещи, кроме денег, и мы погрузились в вагоны. Никто не знал, куда нас везут. На границе Галичины и Моравии переменило сопровождавшее нас начальство написанные мелом на вагонах надписи «zdrajcy» на «Landesverraeter» и заявило нам, что мы едем в Вену.
Священник Феодор Мерена
1915-1916
ВОЗВРАТНАЯ ВОЛНА АВСТРО-МАДЬЯРСКИХ НАСИЛИЙ
БОБРЕЦКИЙ УЕЗД
Село Старое Село. Результатом возвратной австрийской волны, следовавшей по пятам отступающей русской армии, явился отлив новых транспортов арестуемых русских галичан в австрийские тюрьмы и концентрационные лагери в западных австрийских провинциях. Я был арестован вместе со своим племянником Федором Ник. Дяко- вым по доносу бывших австрийских ступаек. После длительных странствований по галицким тюрьмам во Львове — Перемышле — Кракове и после голода, холода и надругательств я очутился с многими иными в Вене, а отсюда был отправлен в Талергоф, где прожил до окончательной его ликвидации. В общем сидел я в тюрьме больше года, а затем вернулся домой. В Талергофе заставили меня немцы возить в телеге булыжник
372


для постройки улиц и мостовых в Талергофе. Перед самым освобождением я работал в качестве столяра и плотника.
Крестьянин Василий Ф. Дяков
ЗОЛОЧЕВСКИЙ УЕЗД
Город Золочен. Меня арестовали австрийцы первый раз в 1914 году, но, благодаря уездному старосте Пржибыславско- му, через неделю освободили.
Вторично я был арестован в 1915 году, причем просидел 5 недель в тюрьме в Золочеве, а затем 3 недели в львовских «Бригидках».
В 1916 году меня предали военному суду во Львове, который составил обвинительный акт по доносу одного ресторатора и крестьянина М.Рудинского из села Заречья возле Золочева. Они донесли, будто я приказывал вывешивать флаги по случаю взятия русскими Перемышля и на собрании сельских старост в Золочеве выражался враждебно против Австрии.
Военный суд оправдал меня, но военный староста, полковник Баст- ген, выслал меня в Талергоф, где я пребывал с 11 июня 1916 года по 2 февраля 1917 года. После этого жил восемь месяцев под надзором полиции во Львове и только в октябре 1917 года получил разрешение вернуться домой.
Семен Як. Труш, преподаватель гимназии
МОСТИССКИЙ УЕЗД
Село Пакость. — Папа, вставай! жандармы пришли. — Будит меня дочь Наталия в 10 часов вечера 29 июня 1925 года.
Лето было горячее, и я устроил себе постель в клуне, на соломе. Целый день был занят в поле, вечером возил мадьярам в соседнее село четыре корца реквизированного зерна. Поднялся я с трудом и вижу — обступило мою загороду шесть солдат с фонарями. Их комендант, жандарм Богуцкий, кричит на меня:
— Вставай, погулял с «москалями», а теперь плачешь за ними? а где награбленные вещи? а русский катехизис, кто читал?
Ничего не отвечаю жандарму. Зная, что меня сейчас уведут, иду в хату, одеваюсь и прощаюсь с семьей.
Меня увозят на подводе в местечко Крукеничи. Помещают в волостном аресте. Просидел я тут всю ночь, а под утро приносит мне жена пищу и немного денег.
Через день утром пришел в камеру жандарм Богуцкий и заявил, что отвезет меня в Самбор.
Перед отъездом прибегает вторично жена и рассказывает, что после моего ареста солдаты взялись серьезно за работу. Переискали все углы, перетрясли всю солому, постель, чердак, перевернули всю мебель, даже иконы. Облупили со стен штукатурку и изрыли всю землю в ограде. Мою библиотеку сожгли, а товары в моей лавочке разграбили.
В Самборе после составления протокола определили меня на сборный пункт при улице М.Качковского, № 5. Тесно было здесь, так как ежедневно прибывала свежая партия таких же, как и я, арестованных.
373


9 июля ночью отставили нас несколько человек на вокзал и отправили через Будапешт на запад.
Иван Кмет
ИЗ СТРЫЙСКИХ ГОР
Глухие слухи о новой кровавой расправе возвратившихся австро-мадьярских войск с русским населением карпатских гор начинают подтверждаться.
Узнаем, что в селе Синеводске вышнем, занятом австрийцами 17 октября, повешены следующие крестьяне: М.Коваль, П.Коваль, Я.Герасимов, Н.Джус, И.Матеишин, А.Коваль, Ф.Гуда, И.Коваль, И.Федини- шин, И.Горбаль и П.Джус за то, что они, по приказанию русских военных властей, помогали при постройке моста, а один 16-летний мальчик за то, что его мать выстирала белье русским солдатам. В селе Тишов- це убит австрийцами Г.Ворон, а в селе Синеводске нижнем — С.Кучера.
Последний шел домой через лес и там был захвачен и расстрелян австрийцами.
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1594
Как австрийцы поджигали селения? Прибывшие из окрестностей Турки крестьяне показывали куски чистого фосфора, найденные ими на крышах своих домов. Мадьярские войска отступая из Турчанского уезда, бросали на соломенные крыши с целью поджога куски фосфора. Таким образом, сгорело ряд русских селений.
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1594
ЯРОСЛАВСКИЙ УЕЗД
В Ветлине мадяры, ворвавшись с улицы, ходили в разных направлениях со списками в руках, и те дома, подле которых они останавливались, были немедленно поджигаемы. Так как почти не было дома, который не удостаивался бы их внимания, то населению угрожало полное разорение. К счастью, вовремя подоспели русские казаки и заставили мадьяр прекратить свои бесчинства.
В селе Святом находилась церковь особенно любимая приходом. Мадьяры, войдя в Святое, открыли храм и поставили туда своих лошадей, покрывая их церковным облачением; офицеры распивали за престолом водку и устраивали оргии; там же они отправляли естественные надобности. Большую икону Богоматери мадьяры вынесли в окопы, устроив там из нее род прикрытия. При отступлении австрийской армии церковь была взорвана теми же мадьярами.
В селе Соснице превратили мадьяры церковную ограду в виселицу. Ворвавшись в селение, они прежде всего арестовали на улице попавших в их руки местных крестьян Илью Якимца, Ивана Шустака, Андрея Гордея, Николая Снегоровского, Илью Яворского и Ивана Кошку. Затем, созвав все население, офицер объявил, что австрийское правительство будет всегда «вот так расправляться с изменниками», — и здесь же на глазах жителей села арестованные были повешены, причем
374


под трупами первых трех были разложены костры и тела сожжены. Оставляя селение, мадьяры взорвали церковь.
В селе Маковиске было сожжено 140 загород.
В Ярославском уезде вообще, везде, где проходили мадьяры, оставались лишь груды развалин и множество бесприютных сирот. Большинство населения разоренных местечек и сел принуждены были жить в устроенных землянках благодаря произволу австрийских войск.
В деревне Медвежьей* произошел следующий случай. Там жил сознательный крестьянин Илья Коваль. Года 2 или 3 назад он умер, оставив жену с несколькими детьми. Австрийцы вступив в эту деревню, спросили прежде всего, где живет Коваль, а когда узнали, что он давно уже умер, сказали его жене: «Тогда одевайся ты и пойдешь с нами. Все равно»... Ничего не подозревая, женщина Последовала за солдатами, а те, приведя ее в соседнюю деревушку, повесили на дереве вместе с двумя другими крестьянами.
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1594
ЛЕМКОВЩИНА
Западная окраина Карпатской Руси (Галичина) представляет собой печальную картину. Все русские села почти пусты, дома жителей разграблены; кроме дряхлых старичков, мужчин почти не встречается, женщины же держатся в стороне и на все вопросы только пожимают плечами, отвечая одно и то же: «не знаю, ничего не знаю». Чувствуется тяжелая атмосфера, у встречных замечается страх и печаль. Это последствия австрийских издевательств над мирным русским населением.
Мазепинцы, которыми на Лемковщине являются не местные люди, а пришельцы из Восточной Галичины, исключительно учителя, священники и жандармы, заведомо сюда присланные, создали в момент объявления войны одну общую организацию с целью уничтожить русского духа среди местного населения посредством доносов. Их-то наши крестьяне, в особенности в Горлицком и Грибовском уездах, боялись больше мадьяр, так как они всюду проникали, везде подслушивали. Довольно было кому-нибудь из русских несимпатично высказаться о ком-нибудь из «украинских» агитаторов, чтобы на следующий день быть схваченным жандармами. Так, например, в селе Лосье Горлицкого уезда неосторожное слово, сказанное в сердцах одним крестьянином, послужило поводом к арестованию и отдаче под военный суд по обвинению в государственной измене 35 крестьян.
Уже в самом начале мобилизации были арестованы и вывезены все священники и интеллигентные крестьяне. Чтобы случайно не оставить кого-нибудь из опасных «москвофилов» на свободе, уездные начальники получили приказ пользоваться всеми указаниями и сообщениями мазепинских деятелей и арестовать всех, на кого они укажут. Одним из виднейших таких советчиков уездного начальства в Сяноке был настоятель местного униатского прихода и мазепинский организатор ксендз Эмилиан Константинович. Благодаря его «заботливости», в Сяноке и в уезде арестованы все русские люди, принимавшие малейшее участие в
* По доносу униатского священника Н.Крайчика.
375


народной работе. Этот же ксендз дошел до того, что сам лично ездил по селам и собирал сведения, прибегая неоднократно к провокации.
Кроме арестов происходили также казни. Отступая, австрийцы многих вывозили с собой и вешали по дорогам или собирали в одном месте несколько десятков человек и казнили. Бургомистр Сянока, поляк Адольф Рудницкий, рассказывает, что в Сяноке кроме местных жителей военные власти казнили несколько десятков крестьян, но кто они такие, откуда их привели, мы не знаем. Нам сказали только, что это опасные «москвофилы».
Больше всего казнено крестьян в тех селах, в которых побывали уже казаки и откуда затем русские отступили.
«Прикарпатская Русь», 1914 г. № 1477
ГОРЛИЦКИЙ УЕЗД
В селе М. Горлицкого уезда жандармы, под руководством бежавшего и затем возвратившегося местного священника- мазепинца Игнатия Заяца производили обыски в крестьянских домах, ища каких-то прокламаций и военных карт, когда же таковых не нашли, взяли по указанию того же священника молитвенные книжки издания львовского Ставропигийского института.
Усердное содействие оказывали австрийцам поляки и украинофи- лы, указывавшие тех крестьян, которые, по их мнению, сочувственно относились к русским войскам, сводя, таким образом, счеты с личными своими врагами, обыкновенно с виднейшими и сознательнейшими крестьянами. Много крестьян и интеллигенции, уцелевшей раньше, пало теперь жертвой провокации.
В.К.
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1526
БУКОВИНА
Аресты русских буковинцев начались до объявления войны России.
Еще в начале балканских войн составляли доверенные лица из украинофильской фракции по всем селам Буковины точные списки так называемых «русофилов», не пожелавших идти на увязи барона Николая Василько, Степана Смаль-Стоцкого и Эмельяна Поповича. Эти списки, составленные украинофилами, отдавались коменданту черновецкой жандармерии майору Фишеру Эдуарду со всеми собранными «доказательствами».
Кроме этого «доказательства» собирал усердно доверенный черновецкой полициии Франц Недвед. Каждый, кто только находился в каком-нибудь отношении к русской народной партии, кто читал или выписывал русские газеты и книжки, кто был членом русских обществ, читален и пожарных дружин, а не хотел поклоняться мазепинским богам, тот записывался в черную книгу. Не спал также черновицкий прокурорский надзиратель в лице «знатока по русофильским делам» Премингер. Все они зорко следили за проявлением культурного русского движения на Буковине.
376


По наущению этих доверенных лиц закрыто 7 мая 1910 года все русские народные общества и воспитательные приюты в Черновицах, а их имущество было конфисковано.
С тех пор все жандармские пункты на Буковине начинают вести точные списки «русофилов», пополняя их старательно от поры до времени неофитами и донося по начальству в мельчайших подробностях о малейшем проявлении русской жизни среди православных русских буковинцев.
В 1914 году арестования начались в начале августа.
Первыми были арестованы священники: доктор богословия и архиепископский экзарх Кассиян Богатырец из Веренчанки, архиепископский экзарх Дионисий, Кисель-Киселевский из Садыгоры, Семен Волощук из Васловец, Димитрий Дробот из Задубровки и Емелиян Маковье- вич из Черновки. Профессор черновицкого богословского факультета протоиерей Евгений Козак с семьей был сослан в Зальцбург, а о. Корней Томович в Градец.
Дальше были арестованы священники: Антоний Тофан из Плоской, Николай Джуремия (румын) из Боровец, с зятем Иоанном Шор- шом, Илларион Прелич (румын) и Феодор Рак, униатский священник — оба из Раранча, монах Кирилл Козаркевич из монастыря Драгомирна, монах Герман Ганяк из св. Пантелеймонова монастыря на Афоне.
Затем дополнительно были арестованы супруги православных священников г-жи Саввина Маковьевич (умерла в 1915 г. в Талерго- фе) и Эмилия Рахмистрюк; Иоанн Мильчох с женой Еленой, учительницей из Садыгоры; сироты по православном священнике Мильтиад, Фемистокл и Аристид Гуменюки, ученики в возрасте 9, 11 и 14 лет; Петр Павлович — начальник станции в Барбовцах; около 1600 русских буковинцев крестьян, просидевших по различным тюрьмам буко- винским, галицким, угорским и стрыйским; около 150 липован (старообрядцев, давнишних выходцев из России) из Белой Криницы и Кли- мовец со своим иеромонахом о. Макарием были в Талергофе.
Чтобы народ, видящий арестования своих передовых людей, не возмутился, распустили жандармы слухи, что у одного священника найдены военные планы, у другого амуниция, у третьего бочонки с русскими империалами, у иного переписка с российской армией и т.п.
Всех арестованных помещено сначала в местных уездных арестах, а в течение следующей недели они были перевезены в тюрьму черновицкого уголовного суда.
Из мирской интеллигенции были еще адвокат Евгений Гакман* из Черновиц, Корней Могильницкий с супругою из Серета, учителя и преподаватели: Кароль Шорш из Василева, Корней Кейван, Иван Тодосан, Лицию, Настасий, Василий Орза; мещанин Василий Ногорняк из Черновиц; студенты богословы: Гавриил Василович из Ревны, Петр Мойсюк из Репужинец, Алексей Сопюк из Вашковец, Ананий Тарновецкий из Боровец, Степан Фотей; судья Владимир Смеречинский из Заставны, помощник присяжного поверенного Константин Смеречинский из Садыгоры, Николай Рахмиструк из Черновиц, также несколько псаломщиков: Яков Богдан, Яков Бульбук, Леонтий Кейван, Онуфрий Лемный, Парфений Драбик, Антоний Диаконович, Иван Реуцкий, Парфений и Александр Маковьевичи, Евгений Лупашко, Епифаний Бачинский, Иван
* Был вскоре освобожден.
377


Бошняг и множество других, которых имена и фамилии установить не представляется возможным.
В половине августа были переведены арестованные частями в Станиславов. Тут заполнили ими острог «Дуброву» и тюрьмы окружного и военного судов, остальных же выслали в тюрьмы Олмютца, Берна, Мискольч, Быстрицы и др., куда также ссылали галичан и угророс- сов.
Под конец августа месяца произошла в Станиславове сортировка арестованных на группы: весьма опасных, менее опасных и вовсе неопасных «русофилов» — арестованных на основании доносов и без такового основания.
Разыгравшиеся тогда не в пользу австрийцев военные события заставили австрийскую администрацию в спешном порядке выслать заточников в глубь Австрии — одних в Талергоф, иных в Терезин.
Буковинцев отправили почти всех непосредственно в Талергоф или же с краткими остановками в передаточных лагерях в Зитцендор- фе и Оберголлабруне.
Когда арестованных переводили из арестов на Станиславовский вокзал, на них напали с саблями и кольями бежавшие из-под Галича австрийские уланы, мадьярские обозные и местная польская железнодорожная-прислуга. Перо не в состоянии описать происходившего. Священника Дробота и монаха Козаркевича избили до крови. На станции Делятин повторилось нападение со стороны толпы, руководимой и подстрекаемой директором черновицкой румынской гимназии Бужо- ром, в то время поручиком, а на венгерских станциях были арестованные избиваемы мадьярскими офицерами.
До сих пор удалось мне составить далеко не полный список повешенных буковинских русских крестьян:
1.
Карл Качковский
из
Сторожинец
26/9
1914 г.
2.
Петр Красовский
«
Панки
окт.
«
3.
Димитрий Кручко
«
Глубокой
22/10
«
4.
Василий Горюк
«
Сторожинец
20/10
«
5.
Василий Гандюк
«
Глубокой
20/9
«
6.
Емельян Головач
«
«
22/9
«
7.
Георгий Илика
«
Брошковец
19/9
«
8.
Илья Лупашко
«
Волоки
7/9
«
9.
Трофим Лупуляк
«
Глубокой
28/10
«
10.
Георгий Мелянка
«
Вел. Кучурова
3/10
«
11.
Флор Одараш
«
Ропча
18/9
«
12.
Параскевия Оляраш
«
«
18/9
«
13.
Георгий Рыбарчук
«
Трестьяна
ноябрь
«
14.
Иван Рогатинович
«
Жадовы
17/9
«
15.
Иван Стефанович
«
Вел. Кучуровы
окт.
«
16.
Конст. Сторощук
«
«
окт.
«
17.
Василий Цыганюк
«
Дубовца
25/10
«
18.
Василий Выжнюк
«
Глубокой
22/10
«
19.
Феодор Хабайло
«
Волоки н. Дер.
9/12
«
20.
Илья Иеремчук
«
Высш. Шеровец
сент.
«
21.
Илья Молдован
«
Чорнавки
сент.
«
22.
Иван Новек, лип.
«
Молодиева
28/9
«
23.
Ст.Червинский
«
Чорнавки
окт.
.«


24.
А.Тарновецкий
«
Красна Ильский
«
25.
Василий Дущак
«
Вел. Кучурова
янв.
1915
26.
Прокофий Яцко
«
«
«
«
27.
Иван Олар
«
Волавца
апр.
«
28.
Николай Сушинский
«
Вел. Кучурова
янв.
«
29.
Адриан Яремко
«
Топоровец
Пасха
«
30.
Михаил Демчук
«
Нов. Мамаевец
март
«
31.
Петр Завадюк
«
«
«
«
32.
Евстафий Червинский
«
Чорнавки
На Цвет.нед
.«
33
Димитрий Рудан
«
Погореловки
21/3
«
34.
Степан Гуменюк
«
Боянчука
апрель
«
35.
Андрей Чупрун
«
Чуйкова
март
«
36.
Николай Андриец
«
Кисилева
18/5
«
37.
Мих Балабащук
«
Брязы
июль
1916
38.
Ст.Балабащук
«
«
«
«
39.
Мирон Чуперкович
«
Фундул Молдовей
июль
1916
40.
Евфимий Ерган
«
«
«
«
41.
Артемий Громада
«
Брязы
«
«
42.
Димитрий Русан
«
Фундул Молдовей
«
«
43
Артур Шекс
«
Нижн. Викова
авг.
«
44.
Иордатий Романчук
«
?
14/1
«
45.
Петр Макаренко
«
Топоровец
убит жанд.
«
46.
Памфилий Купаренко
«
Ропча
16/3
1917
Святолд
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РУССКОГО НАРОДА В БУКОВИНЕ В НАЧАЛЕ ВОЙНЫ
Параллельно с гонением со стороны австро-венгерского правительства русского народа в Галичине и на Угорской Руси в лице его сознательных представителей — интеллигентов и крестьян, группирующихся в Русско-народной партии, шло тоже и в Буковине.
За каждым шагом ее развития, (основание ли сельской читальни или дружины, собрание или издание газеты) следили зорко и здесь различные правительственные органы, поддерживаемые «украинскою» фракциею, стоящею под командою своих лидеров Николая Василька, доктора Стефана Смаль-Стоцкого, преподавателя Иерофея Пигуляка и краевого школьного инспектора Емельяна Поповича. В каждом проявлении ее жизни чуяли уже «государственную измену».
Со временем выработались в этом направлении даже «специалисты», а именно краевой комендант жандармерии полковник Едуард Фишер, советник полицейской дирекции Франц Недвед и государственный прокурор Маркус Премингер.
Незавидная роль слежки за Русско-народною партиею, особенно за священниками, принадлежащими к ней, выпала на «украинское» учительство (а таким было оно здесь почти все), пребывавшее под тяжелым кнутом своего краевого инспектора Поповича, добившегося за свои «заслуги» степени краевого школьного инспектора. Он задал подведом-
379


ственному ему учительству задачу поддерживать в русском народе «украинский дух», руководить всеми «украинскими» читальнями, сечами, кассами, зорко следить за каждым движением Русско-народной партии, парализовать его и обо всем доносить. Во время выборов в законодательные учреждения «украинские» учителя оставляли свои школы и целыми неделями шатались по селам, агитируя за правительственных кандидатов.
А если кто из учителей не «действовал» в указанном направлении, то был в немилости Поповича. На какое-нибудь прошение со своей стороны он слышал от него сейчас фразу: не знаю вас, пане! вы ничего не делаете...
«Украинская» партия доставляла также правительству всевозможные «материалы» для «черной книги», в которой значились все члены Русско-народной партии и все подписчики русских газет. И на основании этих сведений дополнялись по приказу краевой команды жандармерии «Russen-Faszikel», веденные на каждом посте жандармерии.
В начале балканских войн были разосланы на провинцию даже агенты с печатными формулярами, в которые вписывались различные замечания о «русофилах».
Помню, как однажды, когда я сидел в это время вместе с моей семьей и одним случайным гостем за обедом, постучал кто-то в мою дверь. Вошел управитель народной школы в Высших Шеровцах Ипполит Влад, один из видных украинских организаторов и агитаторов, и извиняясь за беспокойство, заявил: «Прихожу к вам, отче, в крайнем возмущении, чтобы запротестовать против мошенничества, свидетелем какого я сейчас был». На мой вопрос: в чем дело? — рассказал он нам, что в кабаке Садыгорского корчмаря-крестьянина, очень ревного украинского агитатора Дим. Грицука, какой-то субъект из украинского правления Черновиц выполняет при помощи нескольких украинских учителей опросные листы, касающиеся поодиноких «русофильских» священников, псаломщиков и крестьян Садыгорской окрестности.
Гонение австрийским правительством буковинско-русского народа, а особенно Русско-народной партии, велось до 1910 года довольно скрыто. Оно объявлялось в частой конфискации и приостановлении газет, в недопущении заграничных русских газет и книг, даже богослужебных и молитвословов, в тайном наблюдении жандармерией, полицией и их конфидентами за поодинокими лицами, обществами и ученическими бурсами, в недопущении на государственную службу лиц, принадлежащих к Русско-народной партии, в исключении из школ русских учеников за чтение русских книг, также за расположение к православию, которое считали одним из видов «русофильства», и, наконец, в явном и остентативном покровительстве «украинцев».
Только в 1910 году решилось правительство под давлением Николая Василька нанести Русско-народной партии смертоносный удар.
Распоряжениями от 29/4 1910 № 2348, 2406 и 2430 Praes. при Passierschein-ы, без которых нельзя было выходить из дому; войску и жандармерии разрешено производить обыски и аресты без предварительного судебного приказа.
Министерские распоряжения заострены были еще добавочными приказами военных команд и жандармерии, так что вскоре краем завладел неслыханный террор. Упомянутые команды приказали своим подведомственным органам беспощадно обращаться «со всяким запо¬
380


дозренным и неблагонадежным элементом и в выборе причин к арестованию не быть малодушным, ибо лучше раньше поспешить, чем когда-нибудь опоздать» («in der Wahl des Vorwandes nicht engherzig sein, — denn es wird besser sein, ofters zu weit zu gehen, als einmal etwas zu versflumen. Land. Gend. C-do Nr. 13, Nr. 299 от 27 июля 1914). Такие и подобные приказы давали, особенно жандармерии, широкое поле к «успешной деятельности», к чему ее еще поощряли отличиями и денежными премиями.
Ввиду такого положения дел нашелся наш народ вне всяких прав и без всякого законного покровительства.
Уже 1 августа 1914 года начались аресты русских интеллигентов. Всех влекли из одной тюрьмы в другую, наконец одних заключили в Талергофе, других передали военным судам, а только немногих конфи- новано в западных провинциях бывшей австрийской монархии.
За интеллигенцией пришла очередь и на русских мещан, и крестьян, которых также арестовали в громадном числе, и то по большей части на основании доносов. Многие злые люди считали надоспевшую ужасную пору желанною, чтобы рассчитаться со своими противниками, из-за каких бы то ни было причин, преимущественно чисто личных. Довольно было только указать жандарму или солдату на кого-то пальцем, и он нашелся уже сейчас в тюрьме, если не под виселицей.
Жандармам по большей части с очень скудным школьным образованием предоставлено было решать насчет «лояльности» и «благонадежности» русского народа. Команды снабдили их почти неограниченными полномочиями, они ими и воспользовались. Некоторые из них, как Евгений Кляпа и Дрешер, окружили себя целым штабом конфидентов и денунциантов и многих неповинных, не исключая даже женщин и детей, повесили.
К аресту и к судебным приговорам причинились особенно евреи своими ложными доносами. А надо заметить, что евреи считались во все время войны «патентованными австрийскими патриотами».
Замечательно, что одновременно с арестами русской интеллигенции жандармы пускали в ход вздорные тенденциозные вести, вероятно, чтобы этими сплетнями успокоить народ насчет производимых поголовных арестов, с другой же стороны, и поддержать в народе воинственный дух. Так, об одном арестованном рассказывали жандармы и их сателлиты, будто бы у него найдены в стене или под иконою военные планы, другого будто бы схвачено при черчении таких же, у третьего будто бы найдено под полом бочонку с российскими империалами, у четвертого — тайный телефон, бомбы, гранаты, пятого будто бы схвачено при взрыве моста или телеграфических проводов. Удивительно, что все эти слухи появлялись одновременно и разнозвучно в различных местах по точно выработанному плану.
Хронологический и точный перечень арестований, хотя бы только одной интеллигенции, сегодня очень трудно составить. Ввиду этого постараюсь сообщить то, что осталось в памяти.
2 	н. ст. августа 1914 г., в 6 часов утра, арестован я; 3 августа свящ. Симеон Волошук из Васловец (умерший 12/10 1914 г. в Талергофе), 4 августа свящ. Димитрий Дробот из Задубровки (умерший 22/3 1915 г. в Талергофе), 5 августа свящ. Емельян Маковьевич из Черновки, 11 августа свящ. Емельян Гнедый из Луки, 12 августа свящ. Георгий Драчинский из Товтер, 22 августа свящ. Иоанн Шорш и Васи-
381


лий Арийчук из Топоровец, 27 августа свящ. Илларион Иванович из Кадобища, 6 октября свящ. Стефан Галип из Бергометы и пр; далее арестованы священники: Георгий Калинюк из Прелипча, Антоний То- фан из Плоской, монах Кирилл Козаркевич из монастыря Драгомирна (умерший 24/05 1917 г. в Шванберге в Стирии); Феофил Гливка из Старой Жучки, монах афонский Герман Ганяк, служивший потом рядовым в австр. армии до 1918 г.), Николай Журомия (румын) из Боровец, Игнатий Гудима из Залуча, Илларион Прелич (румын) из Раран- ча, гр.-кат. свящ. Рак из Раранча. Всех их после долгих мытарств отправили в Талергоф.
Священника д-ра Кассияна Богатырца увезли на военный суд в Вене, профессора богословия доктора Евгения Козака из Черновиц поселили в Зальцбурге, священника Корнилия Томовича из Звинячки в Грац (умер 16/11 1918 г. в больнице в Дрогобыче), свящ. Василия Яворовского из Сергиев и свящ. Авксентия Кибилевича из Стебней освободили военные суды, свящ. Димитрия Лагадина из Бергометы н. Сер. освободил после несколькодневного ареста в различных этапах полк. Фишер по ходатайству тайного советника и краевого маршала гр. Георгия Василька, свящ. Георгия Калинюка из Прелипча также вскоре отпущено на свободу, а греко-униатского свящ. Иосифа Сохора из Зас- тавны (укр.) конфиновано в Нижней Австрии, ст. советн. лесовод. Иллариона Козака конфиновано в Вене директ. салин Петра Лесинец- кого в Граце, профессора Льва Кирилловича в Граце, старш. контрол. Иоанна Марияна засужено военным судом на 5 лет тюрьмы, начальник лесов. Борис Велигорский был также арестован, а Илларион Цуркано- вич переведен в военный суд в Вене и т.д. Кроме сих были еще арестованы еще нескольконадцать румынских священников, которые потом были освобождены военным судом и отпущены домой. Также из Та- лергофа освободили после несколько месяцев украинских и румынских священников по ходатайству их послов. Одним только русским пришлось испить чашу до самого дна. Два из наших священников и один монах умерли в Талергофе, а все прочие, сломанные душевно и физически, возвратились на родину, где нашли только одни пепелища вместо оставленных ими хозяйств.
В Талергоф отослано также пять слушателей богословия черновицкого факультета: Гавриила Василовича, Петра Мойсюка, Стефана Фотея, Алексея Сопюка и Анания Тарновецкого, далее судью Владимира Смере- чинского из Заставны, адвокатского кандидата доктора Константина Сме- речинского из Садыгоры, старших учителей Кароля Шорша и Василия Орзу (умершего 27.06. 1917 г. в Граце), учителя Корнилия Кейвана, учительницу Елену Мильчох, адвоката д-ра Корнилия Могильницкого из Серета, с супругою Любою, профессора Вас. Лицю (рум. t 1915 в Талергофе), православных псаломщиков: Николая Рахмистрюка, Леонтия Кейнана, Якова Бульбука, Якова Богдана (t 1915 в Талергофе), Парфения и Александра Маковьевичей, Евгения Лупашка, Михаила Тарновецкого, Ивана Реуцкого, Александра Никоровича, Михаила Непота (t 1915 в Талергофе), Василия Галипа, Антония Диаконовича, Онуфрия Лемного, Парфения Драбика, Александра Драгануша (рум.), Епифания Бачинского (рум.) и Иоанна Бошняка (рум.), далее черновицкого мещанина Василия Ногорня- ка, надзирателя дорог Ис. Бошняка и многих других.
Тысячи наших крестьян томились по различным тюрьмам в Буковине, Галичине, Семиграде и Венгрии и судились военными судами —
382


почти все на основании доносов из-за мнимых «преступлений» во время так называемых «русских инвазий». Многие приговорены были к долголетним тюрьмам, а которые и к смертной казни.
Священникам Николаю Григорию, Евгению Мачущаку, Василию Велигорскому, Григорию Лазе, Константину Василовичу и Евгению Вуркановичу удалось заблаговременно бежать в Россию, откуда только первые три возвратились на родину, прочие же там померли.
Из русских священников остались дома нетронутыми только Орест Козак, д-р Василий Антимович, Александр Тотоескул, Илларион Кади- щук и почти все, причисляющиеся к «украинской партии».
Дня 2 августа нового стиля 1914 года в 6 часов утра, в (праздник св. пророка Илии) арестовали меня здешние жандармы по приказу коменданта краевой жандармерии полковника Фишера и отвели в тюрьму при садыгорском уездном суде. Дома осталось трое детей в возрасте 9 и 10 лет и 70-летняя теща.
7 августа перевезли меня в черновицкую тюрьму при уголовном суде, где меня приместили в камере вместе с бродягами и конокрадами. Вечером того же дня два тюремных надзирателя пытались «венчать меня арестантскою шапкою».
Вечером 13 августа отправлено меня вместе с православным священником Дим. Дроботом, Симеоном Волощуком, Антонием Гофаном, Илларионом Преличем и Ник. Журомиею, греко-униатскими священниками Юлианом Гумецким, Зиновием Романовским, Раком и Кириллом Дольницким, также русскими священниками из Бессарабии Тиму- шем, Сорочаном и Пописком и Гавриилом Василовичем в закрытых повозках на черновицком вокзале и далее по железной дороге в Станиславов, куда мы прибыли 14 августа.
Под сильною эскортою повели нас пешком через целый город раньше в гарнизонную тюрьму, а потом в окружный суд, причем разношерстная публика нас ругала, на нас плевала и обкидала камнями. В окружном суде приместили нас в двух камерах. Пришедши сюда, отслужили мы все вместе акафист Спасителю.
В продолжении 29, 30 и 31 августа продержали нас целыми днями на подворье, безустанно сортируя на какие-то то группы А, В и С. Последнего дня пригнали сюда 500 сострадальцев, переведенных из тюрем на «Дуброве», наконец перевели нас почти всех в гарнизонный арест и впихнули в комнату, где уже было около 120 человек. На следующий день повторилась снова та самая сортировка. Под вечер, когда подоспели плохие вести из-под Галича, где состоялась битва, нас отправили наскоро на железнодорожный вокзал. По пути туда наш транспорт подвергся напастям толпы и солдат. Недалеко от вокзала встретили мы венгерский трен, убегающий из Галича. На самом вокзале напало на нас несколько сотен уланов с саблями и палками, бьючи направо и налево чем попало. И в самом деле побили сильно многих из наших, между иными священника Дим. Дробота и монаха Кирилла Козаркеви- ча. Один улан поднял кирпич, чтобы им рассечь мне голову. Но в самый критический момент ударил его по руке шедший возле меня Илия Шелепюк из Серета, чем спас мою жизнь.
Нас погрузили по 80-120 человек в грязные товарные вагоны, которые прицепили к поезду, везшему уланов на Венгрию. Около 9 часов вечера отбыл наш поезд по направлению Стрыя, но уже после часовой езде был задержан сигналом и возвращен в Станиславов, так
383


как русские войска оказались недалеко. Отсюда отправлено нас через Делятин в Венгрию. Во время езды нас безустанно беспокоили едущие с нами уланы, польская украинская железнодорожная прислуга, встречающиеся с нами эшелоны войск, не меньше и толпа, заблаговременно извещенные о нашем проезде. В Сегедине, когда нас вели на обед в один железнодорожный магазин, присутствующие венгерские офицеры били старших священников кулаками по лицу. А в Винер- Найштадт немецкая толпа пыталась сделать штурм на наши вагоны. Во время всей четырехдневной езды нас плохо питали, ибо комендант конвоя спрятал деньги, для этой цели полученные, в свой карман.
Наконец прибыли мы 4 сентября на станцию Абтиссендорф, отдаленную на 2 километра от Талергофа.
Здесь началась наша Голгофа. Офицеры и солдаты, ожидающие нас, накинулись сейчас на нас с саблями и прикладами. Нас повели на широкое поле, Flugfeld, где обучались летчики. При перечислении нашего транспорта повторились прежние сцены. Офицеры как дикие звери кидались на священников и тех, кто был в форме или имел на своей голове должностную шапку, бьючи их и срывая им розеты и звездочки.
Своею дикостью ввиду сюда привезенных отличился комендант, капитан Фашинг.
На следующий день ранним утром пришел к нам прапорщик с 4 солдатами, ища «langhaarige Рорреп», долговолосых попов, православных священников. Забрав меня и священника Тофана и Сорочана, повели к казарме. На месте он заставил нас снять с себя рясы и подрясники и поставил под стену казармы, одного от другого в отдалении двух шагов, а напротив каждого из нас солдата с ружьем в руке. Это выглядело на то, что нас будут стрелять. После нескольких тревожных минут прапорщик заставил меня и священника Сорочана пилить дерево, а священника Тофана колоть его. А после этой работы отвели нас обратно на Flugfeld, откуда взяли другую партию наших священников.
Что и сколько мы перестрадали в Талергофе, особенно за время коменданта полковника Стадлера, не стану здесь описывать. Не буду также упоминать, что во все время нашего пребывания в этом лагере наша жизнь висела всегда на нитке, если не от свирепствовавших здесь болезней, то от оловянной пули или стального штыка первого лучшего часового. А тоска по оставшимся семьям, от которых иногда целыми месяцами и даже годами не получали никакой весточки, дополняла чашу наших страданий... Одинокой отрадой в нашем горе была наша незабвенная часовня и дружные беседы и прения с братьями галичанами, с которыми мы здесь познакомились.
Наконец в марте месяце 1917 года пробилась к нам весть о приказе императора Карла насчет распущения Талергофа и других подобных лагерей. Новые надежды нас оживили. И в мае месяце того же года начали «арестанты» покидать талергофское пекло. Одних пустили на родину, других поселили в различных городах западных немецких провинций, а меня с буковинскими священниками Маковьевичем и Тофаном и другими 28 «неблагонадежными» погнали в «besondere Zwangstation» Доберсберг над Таей, где мы прожили под жандармским надзором почти до конца августа 1917 года.
Венский Kriegsuberwachungsamt, состоящий при министерстве, переслал мне и моим товарищам недоли письменные свидетельства о том, что нас зачислено в группу А, то есть «politisch Unbedenkliche», и
384


отпустил на свободу. Староство в Вайдгофене н. Т. доставило нам и паспорта для возвращения на родину.
Однако тщетной оказалась моя радость скоро увидеть моих дето- чок, ибо комендант черновицкой Passierscheinstelle № 1003, капитан — поляк Каменецкий не хотел мне дать соизволения на возвращение на Буковину. И я, рад не рад, должен был осесть сначала в Визельбурге н. Ерл., позже в Самборе и Вашковцах н. Черем., откуда только 15 февраля 1918 года за разрешением буков, краев, президента графа Ецдорфа переселился в Садыгору, застав мою семью здоровою, но мой дом совершенно разграбленным.
Протоиерей Дионисий Кл. Кисель-Киселевский, настоятель православного прихода Садыгора, Буковина
«БЕЛЫЙ УЖАС» НА БУКОВИНЕ
Корреспондент «Южной копейки» Г.Фурман описывает «белый ужас», охвативший Буковинское население при известии о вторичном наступлении австрийцев:
«За двумя поворотами мы нашли Гамироское Большое местечко. Есть банк, церковь, костел, синогога, лавки — конечно, разграбленные и опустошенные...
Жители толпились у себя на дворах, суетились у повозок, саней, выносили и укладывали пожитки.
— Немцы идут...
Признаться, я в первый момент не поверил всему тому, что мне говорили о зверствах мадьяр и немцев. Хотелось найти ту исходную точку, которая послужила основанием для создания этой басни.
Несколько таких предположений я высказал доктору. Тот только пожал плечами, а ямщик, который был невольным свидетелем моего разговора, вдруг остановил лошадей.
— Пан думает, что это все неправда? Ось я пану что покажу...
— Алекса, где войт? — спросил он у проходившего мужика.
Подъехали к войту. Ямщик что-то сказал ему, и тот жестом пригласил нас за собою.
Во дворе у войта мы остановились. Войт вошел в конюшню и вывел оттуда лошадь вороной масти.
— Бачите (видите)? — спросил он.
Мы не понимали решительно ничего во всем этом. Только княжна вдруг громко вскликнула:
— Волосы... волосы женщины... там, в хвосте...
Войт повернул лошадь, и мы ясно увидели в пышном хвосте черного цвета 3-4 пряди белокурых волос с запекшейся кровью на них...
— Что это?.. — тихо спросил доктор.
Нам объяснили.
В соседней деревне, уже занятой немецким корпусом, была произведена экзекуция населения.
Два дня тому назад эта лошадь пробежала по улице местечка. Ее поймали и обратили внимание на белокурые волосы. Войт объяснил это только тем, что к хвосту полудикой лошади была привязана женщина...
От дикой скачки тело женщины оторвалось и погибло где-нибудь в снегах.
385
25 Заказ 247


— Чи это одна только, може с многими так поступили...
Вокруг нас собралась толпа. Кто-то рассказывал о том, что вешают десятого.
— Пустите, пустите меня! — стонал голос какой-то старухи. Она приближалась к нам, с нечеловеческой силой расталкивая взрослых мужчин.
Стала возле нас в двух шагах и безумным, диким взглядом впилась в доктора. Еще момент, и она сжимала его горло, шепча что-то и скрежеща зубами. Если бы не десятки рук, доктору пришлось бы плохо. Старуху оттащили, и она уже детским тоном спрашивала всех:
— Что с моими дочками?., что с моими дочками?..
В прошлый раз, когда наступали австрийцы, чуть ли не двадцать человек мадьяр ворвались в дом старухи и на глазах матери изнасиловали, а потом убили ее дочерей...
На завалинке хаты войта сидел высокий старик. Он перебирал пальцами какие-то деревяшки и ни на что не обращал внимания. Еще недавно этот старик был первым богатеем в селе. Когда пришли мадьяры, старик был подвергнут такому наказанию: его заставили зарезать всех 4-х детей. Старика заставляли делать это. Теперь для него уже все безразлично. Он по целым дням перебирает деревяшки и о чем-то думает... *
Писать еще?.. Приводить еще факты?.. Разве этих недостаточно?
Ужасом веяло от всего того, что мне пришлось видеть и слышать. Рассказы одного подтверждались всеми остальными, мелкими штрихами, которых выдумать, фальшиво создать нельзя.
Били по нервам эти рассказы торопящихся с отъездом беженцев.
Один рассказ следовал за другим, и содержание их было удивительно коротко и несложно.
— Повесили.
— Расстреляли.
— Сжигали имущество просто для острастки.
— Насиловали женщин и девушек.
— Истязали и убивали детей. И. т.д. и т.д.
В этих высоких горах, так глубоко занесенных снегом, царил белый ужас. Он поднимался, он стелился повсюду и в безмолвии вечных снегов вопил о мщении.
Белый ужас...
Беженцы уехали.
После глубокого обморока очнулась княжна, всхлипывая после истерики, сидит в санях доктор.
Только ямщик, не то чех, не то румын, обращаясь ко всем нам, со злой иронией спрашивает:
— Чего вы теперь не смеетесь?»
«Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1558 Выдержки из газет, журналов и отдельных сочинений, относящиеся к арестам, тюрьмам и казням русских галичан и буковинцев
Справка. Первый выпуск «Талергофского альманаха» окончен в 1924 году. Он появился в свет благодаря заботам «Талергофского комитета», который составление этой пропамятной книги поручил профессору доктору Ю.А. Яворскому. Когда последний переехал в
386


Чехию, не стало человека, который мог бы заняться редакцией накопившегося материала. Правда, много трудился преподаватель И.Ключник, однако безуспешно: издание не продвинулось вперед.
Будучи всецело занятым в редакции «Русского голоса», и я не мог выполнить возложенной на меня задачи издания дальнейшего выпуска; столь важное и неотложное дело лежало под спудом забвения и пыли. Только с приездом доктора Ю.И. Демьянчика из Праги я получил более свободы и сейчас принялся за труд.
Не вношу никаких изменений. Подаю то, что было собрано «Комитетом», и продолжаю их работу. Разумеется, что весь материал, который уже появился и в будущем появится, не отвечает строгой системе распределения; это сделает будущий труженик, исследователь-историк горя карпато-русского народа. Задача современных издателей заключалась и заключается в собрании всего того, что еще уцелело в памяти самих мучеников и очевидцев неслыханного в мире террора.
В.Р. Ваврик
ПАЛАЧ РУССКОГО НАРОДА
В 1925 году скончался* во Львове адвокат доктор Станислав Загурский, один из видных деятелей польского общества, председатель «вшехнародового и вшехпартийного польского союза защитников Львова». Его хоронила тысячная толпа поляков, представители всех польских сословий и общественных, политических и культурно-просветительных организаций.
Этот печальной памяти человек врезался своими ногтями в душу русского населения Галичины так, что без содрогания трудно о нем и писать.
Поэтому, чтобы нас никто не заподозрил в пристрастии, приводим то, что пишут о нем сами поляки в львовской газете «Dziennik Ludowy» в №№ 287-292, появившихся в 1924 году.
«Кошмарные отзвуки всемирной войны» Доктор Станислав Загурский, адвокат во Львове, председатель «Союза защитников Львова», в роли судьи австрийской армии вынес сверх 100 приговоров смерти. Чудовищный приговор в Синеводске — 11 невинных мужиков повешено.
Остаются еще в живой памяти галицкого населения как польского, так и «украинского» кровавые оргии беззакония, какие совершали австрийские войска на этом населении, массово гонимом за мнимый шпионаж и пособие русским войскам.
По поводу глупоты, бессилия и трусости австрийских штабов терпели эти войска постоянные поражения и, чтобы свалить с себя вину и ответственность, убегая перед вооруженным противником, извергали свою месть на беззащитном населении, будто занимающемся массовым и организованным шпионажем в пользу неприятеля. Тысячи ничем не провинившихся людей вывозились на запад, чтобы в продолже-
* Существовала молва, будто покончил собою самоубийством из-за угрызений совести.
387
25*


нии многих лет держать их без суда в тюрьмах и ужасных лагерях для интернированных; тысячи невинных людей гибли на основании спешно и массово вынесенных смертных приговоров; тысячи гибли без приговоров — просто-напросто их убивали фронтовые войска по приказу своих военачальников.
Чем трусливее были австрийские войска ввиду вооруженного неприятеля, тем свирепее и мстительнее они вели себя ввиду мирного гражданского населения. Время мировой войны — это период разнузданного преступления и беззакония на Галицкой Руси.
Виновников этих преступных деяний выбросила за борт общественной жизни волна повоенной революции; однако они остались без наказания, а даже там и сям пробуют втереться в общественный водоворот и играть в нем известную роль.
В этом ужасном деле массового истребления невинных людей сыграл выдающуюся, отличительную роль, к сожалению, и поляк, адвокат, доктор прав Станислав Загурский, который как поручик аудитор в австрийской армии при военно-полевом суде исполнил отвратительнейшую, кровожадную должность палача.
Этот Загурский состоял продолжительное время председателем «Союза защитников Львова», принимал деятельное участие почти во всех патриотических комитетах, выступал часто в качестве «народного трибунала» во время манифестаций, а во время выборов в сейм был руководителем «боювек христианско-народового табора» и делал своей ценной особой честь львовской палестре, адвокатской палате.
Доктор Станислав Загурский — выдающаяся фигура в «народо- вом» лагере, имеет на своей совести свыше 100 смертных приговоров.
ТЮРЬМА СВ. БРИГИДЫ
Боже, как это было гадко!. Так гадко, что стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее бессильное бешенство.
В.В. Шульгин
388
Львов.
Миша не узнал его... Это был сумасшедший дом... Все здесь смешалось, ничего разумного здесь не было. В серой толпе героями рыскали военные, ландштурмисты, жандармы и городовые. Жаждущие мести, они вместе с потерявшими гражданское чувство гражданами врывались в сотни повязанных русских людей и били, били без пощады. Пройти одну львовскую улицу — значило выдержать страшное наступление. И не все выдерживали: женщины рыдали и, умлевая, падали под ноги, мальчики и девочки неистово кричали, а мужчины сбивались в кучи, в которые падали камни, палки, грязь... Счастлив уже тот, за кем захлопнулась тяжелая, черная, тюремная дверь. Другое дело, что там при осмотре обокрадут, нарочно поведут в баню, где переменят или сдерут платье, но там нет толпы и ландштурмистов. Там испробованные мучители, но у них приемы другие.
Миша был помещен в одной комнате с о. Григорием. Когда захлопнулась тюремная дверь, он, стоя у порога, плюнул трижды. С подо-


зрением посмотрели на него находящиеся тут священники: были случаи, когда предатели находились в комнатах... Свой своего боялся. Миша еще раз плюнул.
— Тюрьма, то значит, кончено! — произнес он; о. Григорий улыбнулся.
— Миша, что нового? — спросил он.
— Побейте меня, о. Григорий, куда хотите, я на вас не буду сердиться. Дурак я, о. Григорий! Ныне я мог быть в Киеве, а я здесь. Два дня ни одного австрийца не было. Бежать было, нет не бежал: росы побоялся!..
Много читал Миша о тюремных заведениях, но все им запечатленное в памяти не соответствовало тому, что он увидел в тюрьме св. Бригиды. Он не мог себе представить, как в комнатах могли находиться отхожие, от которых подымались пар и смрад как туча в ненастный день. Сырость делала этот пар тяжелым, и лампочка висела, как далекая звездочка, и всю ночь вокруг желтого света стояло желто-синеватое кольцо, какое мы иногда видим вокруг месяца. От сжатого воздуха высыхала во рту слюна, и отдыхать было весьма тяжело. Неуклюжие, широкие, обросшие мхом и грибами стены говорили, что она принадлежит средневековью. Одно окно, правда большое, было лишь на то прорублено, чтобы арестант видел кусочек неба и еще сильнее мучился. Солнце в комнату Миши вторгалось только посредственно, отражаясь от стекол почерневшей церкви, стоящей, как олицетворение уныния, в середине кирпичных и каменных тюремных стен. Железные прутья придавали окну вид клетки, в которую птичке-арестанту головы никогда не высунуть.
— А зачем ты, окаянный дурак, в дырочку смотришь? — смеясь, обратился к часовому Миша. Раздался легкий хохот. Прибитые роковым несчастьем, жившие в тревожной неизвестности, ожидавшие страшного суда, непривыкшие к тюремной жизни, многие пали духом, ослабли, заболели... То же наблюдалось и в комнате Миши. Обращения, слезные письма не помогали, и страх рос все более и более. Самое слово: тюрьма было ужасным для людей, души которых неспособны были на падение... Это слово для них было убийственным ударом и душевной пыткой. В пригнобленном состоянии духа раздражалось чувство. Для них все было противно: решетки, черная дверь с двумя замками, железные койки, глупая лампочка, стук часового. На все сыпалось проклятие. От думок голова ходила, в ушах шумело.
На улицах Львова кишмя кишело и кипело. С каждым днем становилось страшнее. Всем стало ясно, что Австрия отступает; и всем стало ясно, что может наступить за поражением страшная расправа. Толпы хлынули и хлынули. Росла тревога. Беженцы смешались с войсками; тюрьма наполнилась отчаянием. Стали вешать, и это потрясло до глубины все души загнанных в тюрьму. Каждый стал думать свою тяжелую думу. Шепотом лилась молитва, ибо каждому казалось, что вот-вот под дверью зазвонит колокольчик, откроется дверь и его схватят и поведут в угол за черные ворота. В углу за черными воротами стояло 3 столба с большими крюками. Это были виселицы.
Наступившая ночь усилила страх еще в большей мере. В тюрьме произошла суматоха, на улицах раздавался один гул. Все бежало. Около 11 часов шепнул в дырочку часовой: казаки во Львове!.. Миша передал известие прочим, и оно подействовало как гром из ясного неба.
389


Священники пали на колени и стали исповедываться, говорить молитвы. Кто-то шепнул, что тюрьму взорвут, и все поверили в это. Каждая минута становилась невыносимой.
Ровно в полночь, однако, раздалось грозное австрийское heraus. Приказано выходить и ставать в ряды... Легко сказать: ставать в ряды. Но стать по требованию австрийского жандарма — стоило больших усилий и мучений, а иногда и жизни. Опять били в живот прикладами, по голове кулаками и штыками.
В.Р. Ваврик «В водовороте». Львов, 1926
ПЕРВАЯ ЖЕРТВА В ТЮРЬМЕ СВ. БРИГИДЫ
Ц. и К. военный комендант г. Львова объявляет: фабричный истопник Иван Хель и поденный рабочий Семен Хель из села Пониковцы Бродского уезда за то, что сообщали разные сведения русским войскам, а кроме того, Семен Хель за то, что ввел нарочно в заблуждение австрийский разъезд, так что этот разъезд попал в засаду, — значит, за совершение преступления против военной мощи государства, приговорены на основании § 327 военно-уголовного закона военно-полевым дивизионным судом ландверы во Львове к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение 24 августа 1914 года во Львове.
Из приказа военного коменданта г. Львова
Семен Хель, крепкий и бодрый мужик, косил как поденный рабочий на лугу в глубине небольшой рощи траву. Солнце поднялось уже над рощей, и его косые лучи падали на загорелое лицо шагавшего вдоль покоса косаря. Семен был бедный и забитый селянин, всю жизнь проживший в кругу своей семьи, в пределах своего села. Он мало с кем разговаривал, от своего жалкого хозяйства почти не отходил и остальным широким миром вовсе не интересовался. Был он к тому же неграмотен и к газетам даже не прикасался. А между тем в мире разразилась неслыханная война и возле ближайшего города Броды уже скопились австрийские войска, готовясь оттуда начать свое хвастливое наступление в глубь русского государства, а Хель продолжал жить своею трудовой жизнью.
Было чудесное утро. На листьях и на траве ослепительными алмазами сверкала роса. В тенистой гущине дубов и в кустах звонко щебетали и пели птички. С востока подувал тихий теплый ветерок. Изредка в бездонной синеве небес проносились белоснежные облака. Хель продолжал мерно размахивать своей косою и глубоко вдыхал в себя приятные запахи летнего утра. Перед новой полосой он остановился, чтобы передохнуть и поострить косу. Поднял голову и к своему крайнему изумлению в конце поляны увидел двух ездоков в военной форме — с желтыми вензелями на брюках и жупанах. Ездоки тоже остановились, и пегие выхоленные кони нетерпеливо зафыркали и забили под ними о землю копытами.
— Что бы это значило? — стал соображать Семен, внимательно рассматривая понравившихся ему игривых лошадей. Вдруг он вздрог¬
390


ну л: над самой его головой прожужжала пуля и в глубине леса двойным эхом отдался ружейный выстрел.
— Неужели война? — холодом обдала Хеля страшная мысль.
Точно по команде, всадники сорвались с своих мест и вихрем
понеслись к нему.
— Поймали! Шпион! — дико закричал по-мадьярски один из гусар. Весь багровый от ярости, он вытащил из ножен блестящую саблю и ударил ею Хеля по голове. Тот слегка отшатнулся; соломенная его шляпа свалилась с головы на землю, и сквозь седые космы волос просочилась свежая кровь.
— Ага, русский шпион! — завизжал другой гусар и, подъехав к Хелю, начал бить его шашкой по плечу. Хель совсем растерялся. Глаза его заволокло слезами боли.
— За что вы на меня напали? В чем я перед вами провинился? — застонал он, рукавом рубахи стирая с лица струйку крови; в ответ Хелю гусары спрыгнули с своих лошадей, повалили беззащитного на землю и тяжелыми сапожищами стали бить его по голове. Через Минуту все его лицо покрылось багровыми пятнами и кровью, одежда — прорвами, а зеленая трава вокруг — клочьями волос. Хель лишился сознания.
На галицко-русском мужике семь шкур. Не одно, а целых шесть столетий невзгод и страданий вынес он на своих плечах. Знает он, кто такие австрийцы, а в минувшую мировую войну узнал он, кто такие и мадьярские гусары. О, это народ горячий и русских не щадит.
Когда Семен очнулся, гусары еще находились возле него. Они приказали ему встать и следовать за ними. С трудом поднялся он и направился было к своей соломенной шляпе, но один из гусар загородил ему дорогу и опять яростно заорал на него. Хель понурил израненную голову и побрел за гусарами. Кровь на лице и на руках уже подсохла, но раны мучительно горели.
— Милые мои, — заговорил крестьянин к гусарам, молитвенно сложив морщинистые руки, — во имя Христа отпустите меня домой. Там у меня жена и дети. Они без меня пропадут...
Мадьяры разразились страшным хохотом и пальцами обвели вокруг своих шей. В смертельном ужасе замерло сердце Семена.
— Боже, неужели виселица? — простонал он. Мысли спутались в его голове. Он пробовал молиться и — не мог.
Доставили Хеля в Броды, где все уже воинственно было настроено и волновалось. Там он впервые почувствовал всю свою слабость и беззащитность и перед лицом грубого насилия совершенно растерялся и пал духом. Его передавали из рук в руки и всюду осыпали грубой бранью, угрозами и побоями... До вечера его держали в местной тюрьме, а ночью вместе с другими мужиками отправили во Львов и бросили в ужасную Бригидскую тюрьму. Эта тюрьма была мрачна и тесна и давила смрадом и гнилью. Хель повалился на голые доски железной койки и судорожно зарыдал.
— Боже, за что такое бесчестие и такая неправда? Схватили и заперли здесь... И в какое время? Когда луг еще не скошен и жнива не убраны. А вдруг отсюда не выпустят живым — повесят?! Что тогда ждет семью? Она при мне едва сводила концы с концами, а без меня, наверно, разорится и пойдет по миру с сумой.
Семен смертельно затосковал по своей семье и родной хате. Он как-то сразу осунулся, совсем побелел и лишился сна.
391


Что было причиной его теперешних бед? Только его русское имя!.. К такому убеждению Хель пришел после долгих тягостных размышлений в тюремном заключении.
В тюрьме Хель буквально переродился. Проснулась стихийная любовь к несчастному родному краю, к своей русской вере, к своему многострадальному народу.
Иногда впадал он в сладостное забытие. Тогда чудился ему плеск родного Стыра; точно наяву, зеленела перед ним знакомая роща с невыкошенной полянкой. А вверху, словно проснувшееся дитя, ему улыбалось утреннее солнышко. Выплывали из светлой дымки бесконечно милые лица всегда озабоченной жены и еще неокрепших детей. И слезы огненной тоски теплыми ручьями тогда текли по морщинистому и израненному лицу Семена, а могильную тишину тюрьмы тревожил стон: Боже милосердный! Неужели их я больше не увижу?
Молнией неслись по Галицкой Руси, к седому престольному Львову доблестные русские войска, а всюду и всегда битые австрийцы изо всех сил от них убегали. Потерпевшим поражение нужны были оправдания своего позорного отступления — и вся вина пала на русских галичан. Военно-полевой суд приступил к действиям, и первой жертвой в тюрьме св. Бригиды оказался Семен Хель. В поданном мадьярскими гусарами рапорте он обвинялся в том, что был пойман ими в роще и ввел их в заблуждение.
Светало. На улицах седого Львова было еще безлюдно, но в Бри- гидской тюрьме уже закипела жизнь. Железные двери одиночной камеры с визгом распахнулись, и в камеру Семена вошел ксендз под охраной профоса и двух капралов.
От стука Хель очнулся и при виде ксендза слез со своей койки.
— Сын мой, — с напускной грустью в голосе и во взоре заговорил ксендз. — По приговору военно-полевого суда тебя должны сейчас казнить, и я поспешил к тебе с последним утешеньем. Не желаешь ли ты перед смертью исповедаться?
Неловким от неуверенности движением ксендз поднял над Хмелем крест...
Взглянул Семен на ксендза, потом на вооруженных профоса и капралов и побледнел. Сердце словно оборвалось; по телу пробежала ледяная дрожь. Не приснилось ли ему все это? Он провел рукой по голове и глазам и опять посмотрел на ксендза.
— Я? (На смерть? На какую? И за что? — переспросил он тихо.
Кивком головы капрал указал на ламповый крюк, а пальцем вокруг шеи.
— Смирись, покайся и прими Святое Причастие, — посоветовал ксендз.
Но старик вдруг выпрямился, подошел почти вплотную к низенькому ксендзу и твердо заговорил:
— Мою предсмертную исповедь выслушает лишь один Господь Бог. А перед тобою — слугой лжи и насилия — колен я не преклоню.
Уныло прозвенел колокольчик; ксендз удалился.
С нескрываемым удовольствием капралы связали Хелю руки и длинным коридором вывели его во двор к мусорному месту. Там на фоне розового неба уже чернела виселица.
Взглянул Хель на железный крюк и — согнулся, точно этим крюком его ударили по затылку. Закружилась голова. Потемнело , в гла-
392


зах. Судорожно вскинул голову вверх, чтобы еще раз полюбоваться солнцем, но оно еще не взошло, а во двор тюрьмы никогда и не заглядывало. В последнюю минуту ему почудился надгробный плач жены. Он трижды истово перекрестился и стал покорен, как ребенок.
Палач приказал ему взойти на стул и накинул ему на загорелую морщинистую шею петлю.
Несмотря на ранний час, у тюремных ворот собралось много австрийских офицеров и городской шляхты, желавших насладиться казнью первого русского «шпиона»...
Загорелось сердце у Семена, и из всех сил он им крикнул:
— Эй вы, палачи! Думали смертью запугать русского человека?.. Знайте же, что сейчас не так мне жаль жены и детей, как жаль того, что почти всю жизнь я прожил слепым и не знал, где правда. А теперь знаю, что ее здесь нет и не было, но уже скоро будет.
Палач поспешил выбить из-под его ног стул. Хель повис в воздухе, захрипел и затрепыхался.
В.Р. Ваврик
ВИНОВНАЯ
Из газеты «Новое время»
Чистая сердцем, простая обычаем, небогатая, подчас голодная, сильная множеством, слабая непорядком и темнотою, строилась святая Русь. То — неладно, это — нехорошо, а в общем, слава Богу, живы: Христос терпел и нам велел. Но если многое свое она упускала, если порой робко сторонилась перед самодовольным хозяйничаньем западных господ, одного она никогда не могла вынести: плача и стонов, долетавших до нее из далекой чужбины. Сколько раз ополчалась она, чтобы выручать своих и от злого татарина, и от зверя башибузука, и от закованного в железо немца. Вся русская летопись, от древнейших времен и до последних дней, не является ли сплошною повестью неволи и мучений, сплошным и кровавым усилием освобождения?
Последних своих детей, вконец замученных и обессилевших, святая Русь освобождает. Она очистила их земли, но дальше, за пределами огненной полосы, еще томятся по тюрьмам, еще стонут в оковах тысячи русских галичан.
Она очистила их земли: на крики распинаемых, битых, сожженных, на вопли сирот задушенных и прирезанных она устремилась непобедимым порывом серого войска и ворвалась с винтовкою в руках, в изодранной, запыленной одеже, она только что разбила прикладом зеркальное окно великолепных палат западной культуры, вскочила в это окно и ступила тяжелым сапогом на мягкий, роскошный ковер...
И вот она озирается, застенчиво и виновато улыбаясь.
Она как будто не может понять, что эти роскошные палаты созданы вековою несправедливостью и рабским трудом обобранных и подневольных ее сынов. Ей совестно помять причудливые цветники, выращенные на дедовской земле насильниками, прогнавшими с родного поля голодного хозяина и его ребятишек. Цветники так красивы, и среди них гуляет такой важный барин.
Растерянно глядит бедная, торжествующая виновница — крестьянская Русь, робко замирает у нее на устах вопрос: «где же вы, мои
393


сыны?» А сыны ее тут: это карпатский пастух с холщовым мешком за спиной, а в мешке хлеб да кусок овечьего сыра, это — приниженный, бедный хлоп, не знающий, какому пану ему теперь нужно руку целовать, это в голос ревущие поповы дети, подобранные казаками в лесу, куда они «втекли» после того, как мать их закололи штыками «жолнеры», а отца увели куда-то в кандалах по приказанию блистательного князя церкви, униатского митрополита графа Андрея Шептицкого.
— Ах вы бедные... все ли вы тут?
Нет, не все; вот идут еще стройными рядами смелые, довольные, со знаменами. Говорят: жилось нам хорошо, и тебя мы не знали. Чур, близко не подходи и нас не трогай, да с родством своим не больно приставай, — не так уж лестно.
— Да кто же вы такие?
— Вот, что обозначено на наших стягах, а что на знамени, то и на сердце: видишь полотнище австрийских цветов и на нем портрет Мазепы. Что ты отвергла, тому мы молимся; что проклинаешь, то мы чтим. Не сыны мы тебе, и ты нам не мать.
И еще ниже клонится голова святой, крестьянской Руси, и еще смущеннее ее добрая, страдающая улыбка. Что делать? Как быть?
На выручку является господская, ученая Русь. Она все знает, все читала, все* порешила, всякую беду руками развела и распоряжаться мастерица. Вот она и учит: первее всего помни, что ты — дура, сапогами по коврам не следи и со своими хлопами да пастухами не лезь. Хлопы к нищете привыкли, потерпят еще; беды не будет. Главное — помни, что на нас смотрит Европа, а немцы в тысячу глаз глядят, все ждут, на чем мы проштрафимся.
Такие поучения несутся из Киева, Москвы и Петрограда, где суетятся печальники «несчастных украинцев» и попечители «культурных» немцев. Они охают, как бы святая Русь не сделала неудобного шага, как бы не проявила усердия к своей православной вере. Они в ужасе шипят: начнутся бестактности, возня с православием, что о нас будут думать вельможные прелаты, аристократические, нарядные враги?
Нет: бедная, чистая сердцем, святая страдалица Русь, — не виновна ты ни в чем и можешь с высоко поднятым челом вступить в завоеванные богатые палаты. Стены их тысячу раз оплачены бесценною кровью родных страдальцев, и нет в них места для насильников и предателей. Они не огласятся воплями зверского торжества, но звуки своей древней пламенной молитвы пусть громко наполнят эти стены величественной, торжественной хвалой.
А.А. Столыпин
В УНИАТСКОЙ ЦЕРКВИ
Величественное, мрачное, овеянное дымкой средневековое здание Ставропигийского Успенского собора с первых же дней моего приезда во Львов очаровало меня своей своеобразной красотой.
Захотелось приоткрыть окованную железом дверь и проникнуть внутрь этих мглисто-серых массивных стен, напоминающих каменные громады старинных замков.
Когда мне сказали, что «то есть русская церковь», то я не поверил, — настолько мрачная красота этого здания была чужда моему представлению о наших жизнерадостных православных храмах.
394


Выкрашенные в светлую краску — розовую, голубую, желтую или ярко белую, с золотыми, всегда сияющими куполами и крестами, с огромными окнами, просторные, оглашаемые переливчатыми созвучиями звонких колоколов, — наши русские церкви уже своим наружным видом сулят каждому входящему в них столько света и тепла, столько успокаивающего, бодрящего уюта, что утихают страдания, безмятежный покой охватывает душу, простая, светлая и радостная вера теснит сердце, когда молишься под их круглыми сводами.
Так ясно становится на душе, разрешаются все сомненья, находятся простые убедительные ответы на мучительные, проклятые вопросы, раскрываются все тайны...
А эта серо-зеленая башня, как гранитный надмогильник, мрачным силуэтом вырезается на туманном осеннем небе. И чудится, будто под ней в старинном склепе погребена какая-то страшная, горестная тайна...
Внутри холодно и мрачно.
Тревога и печаль видна на скорбных лицах молящихся.
Судорожно вздрагивает и колеблется пламя свечей по бокам маленького иконостаса пред двумя огромными иконами.
Строго глядят лики святых на стенных фресках западного письма.
И снова возникает тревожная мысль, что эти холодные, тяжелые плиты хранят какую-то мрачную тайну — память об ужасах средневековья, упорной борьбе за родную, старую веру и о мучительных насилиях над героями борцами...
МОГИЛА НАД БУГОМ
Кто прочитает этот рассказ, пусть вместе со мной заплачет на могиле замученного Петра Сологуба, ибо тогда, как хоронили его — никто не плакал над его гробом, лишь озверевшие немецкие солдаты, зарывая еще теплое тело убитого, говорили, сжимая кулаки: «ферфлюхтер гундт!»
Произошло: это 27 июля 1915 года. Село Добротвор на Буге лежало между двух позиций. С одной стороны стояли австрийцы, с другой — русские. Часть добротворцев бросили село: одни пошли с русскими, другие отдалились за австрийскую боевую линию. Те, которым жаль было оставлять свое хозяйство, остались дома, прячась в ямах и погребах. По Добротворе шныряли русские и австрийские разведчики, раздавались выстрелы, падали мертвые люди, а их трупы лежали под голым небом, ибо нельзя было их похоронить. Чернели они на солнце, разлагались, наполняя целое село невыносимой вонью, от которой невозможно было дышать. Те из штатских жителей Добротвора, которым жизнь в селе стала невыносимой, перекрадывались ночью несжатой рожью, захватывая с собой часть имущества, и прятались в лесах или искали себе пристанища среди родственников и знакомых в Рогалях, Химках и Константовке.
Я был тогда переводчиком русского языка при штабе первой бригады всеобщего ополчения, и потому через мои руки переходили все те несчастные беженцы, которым я должен был подыскивать квартиры; эту задачу я выполнял с величайшим удовольствием, а моя душа сияла невысказанной радостью, когда мне приходилось этим несчастным


жертвам жестокой войны осушить горькую слезу или дать какой-либо совет.
Приходилось часто не спать не одну ночь, целыми днями бродить по лесам и полям, была ли тогда погода или ненастье, в голоде и холоде, однако я чувствовал себя счастливым, когда не одна женщина и не один старик с глазами, полными слез, благодарили меня, если удавалось кому- нибудь из них спасти перед реквизицией корову или вырвать из рук патруля того или иного мужика.
Случалось, что не одну жертву удавалось мне вырвать с под виселицы, доказывая перед судом, что приговоренный к смерти и не изменник, и не шпион. Но все же в одном случае, именно в том, который здесь хочу рассказать, я не мог сделать ничего, моя помощь оказалась опоздавшей.
Повинен в том мой голод. Уже несколько дней мы не видели хлеба. Нам варили какую-то траву, которой я никак не мог есть, а питался лишь овощами, которых было вдоволь в опустелых селах.
Того дня, когда погиб ни в чем неповинный мужик с Добротвора Петр Сологуб, ранним утром изъявил я свое желание отвести нескольких штатских людей в село, расположенное вблизи полиции, куда штатским людям можно можно идти лишь в сопровождении военных. Я думал отвести людей и одновремнно сходить в Константовку и купить там для себя хлеба. Так и сделал. Запасся провизией на два дня и возвращаюсь в поселок Рогали, где стояла моя бригада. Не успел я еще раздеться, как вбежал ко мне «капрал от дня» и кричит по-немецки: «Сейчас в суд, читать смертный приговор!»
Мое сердце что-то сжало, бегу... В комнате, где был суд, сидит наш майор-авдитор Лянгер, два незнакомых офицера и наш так называемый «пляцкомендант» обер-лейтенант Людвиг (из Вены). Майор, протягивая мне лист бумаги, заметил:
«Куда вы ходите, вас искали, а потому, что вас не было, — замещал вас г. обер-лейтеиант N.N. (здесь назвал майор фамилию, которой я все- таки не помню) как переводчик русского языка. Вот здесь имеем шпиона (он указал мне на мужика, который стоял перед столом с связанными руками), которого мы присудили к смерти. Прочитайте приговор!»
Дрожащей рукой взял я бумагу и читаю:
«В имени его величества кесаря... признается Петр Сологуб, хозяин с Добротвора, виновным в пополнении преступления как шпион, свершенного дня такого-то тем, что, оставаясь в Добротворе, выслеживал австрийские позиции и ночью сообщал неприятелю при помощи огня, после чего всегда наступал усиленный неприятельский огонь на наши позиции и т.д. — посему на основании такого-то параграфа приговаривается названного к смерти через расстрел».
Дочитал я слабым голосом до конца и смотрю — Петр Сологуб бледный, все равно что стена, связанные крестообразно руки опустил к низу, потом сложил их вроде того как на молитву, поднес вверх и стал говорить сквозь слезы:
«Господа, мне все равно, буду я жить иль нет, вас будет судить Бог за то, что вы отнимаете мужа жене и отца детям. Я не могу оправдываться потому, что вас не понимаю, а вы не понимаете меня. Но вижу среди вас одного человека, который мой язык понимает (здесь Сологуб указал на меня), и я ему расскажу, что я сделал и за что меня схватили»...
396


«Некогда разговаривать! — перебил майор-авдитор — вы слышали присуд, который сейчас будет исполнен, скажите, хотите ли еще видеться с женой и дочерью, которые стоят здесь на дворе?»
Петр Сологуб побледнел еще больше и смолк.
Судьи вышли. Тогда приговоренный к смерти обратился ко мне с молящим взглядом, а я, не зная еще, в чем дело, спрашиваю:
«Что с вами случилось?»
«Я сидел в яме уже две недели. Днем сидел, ибо запрещено было показываться, а ночью выходил на гумно посмотреть в конюшню или сарай, ибо нужно было и корове дать корму и, извините за выражение, к поросенку заглянуть. Этой ночи я вышел с ямы, чтобы, как обыкновенно, взглянуть на скотинку, темно было, я споткнулся на какой-то предмет, вроде спящего человека, зажег спичку смотрю — мертвый солдат лежит на моем подворье. Возвращаюсь, хочу жене об этом рассказать, когда в ту же минуту вбежали два венгерских солдата и меня отвели».
Я тем временем успел бегло просмотреть акт, списанный с приговоренного, где было написано, что он подавал огненные знаки неприятелю, ходил ночью между трупами и обыскивал у них карманы. Такие показания дал под присягой один венгерский «цугсфирер».
Повторяю это приговоренному, а он решительно опровергает это, говоря:
«Когда бы я грабил убитых, тогда бы имел при себе деньги либо в том месте, где живу. Что же касается огненных знаков, которыми я якобы сообщал русским войскам, чтобы они стреляли в венгерцев, которые стояли возле моего хозяйства в окопах, то тем самим привлекал бы их огонь на свое хозяйство, на свою жену и детей, на свою скотинку, которую я так от огня хранил».
Тем временем кто-то уведомил жену Сологуба, что его присудили к смерти. Она вбежала с отчаянным криком, припала к его коленям и, покрывая поцелуями его связанные руки, кричала:
«И за что? За что? За что берете его, палачи».
За нею вбежала дочь приговоренного, и обе обняли его за шею, впились губами в его перестрашенное, смертно-бледное лицо...
Эта картина длилась, может быть, полминуты, а мне казалось, что она тянется целые годы, так тяжело мне было смотреть на мучения этих троих человек...
«Я сама не ела, все, что имела — стряпала и выносила тайком нашим солдатам в окопы, кормила их, потому что были голодные, потому что «наши», а натомест врагов себе выкормила, — они от меня собственную жизнь отбирают», — так приговаривала жена Сологуба, заламывая руки.
Пришло распоряжение забрать приговоренного и убрать женщин, чтобы не видели, что будет с их отцом и мужем.
Их отрывают; один тянет дочь, которая оплела свои белые руки вокруг шеи отца, другой пробует сдвинуть жену, которая обняла приговоренного ноги, валяясь по земле и заливаясь горькими слезами.
«Берите и меня с ним!.. Куда же я пойду без него, что я на свете предприму без мужа?» — продолжала выть жена Сологуба.
Пришло четырех солдат с винтовками, двоих с лопатами, плацко- мендант выдает какие-то распоряжения... Везде нервничанье, беготня, ибо предстоит расстрелять шпиона!
397


Я как пришибленный стою возле избы, где состоялся суд. Жену и дочь отвели в сторону обоза, откуда все еще неслись их стоны и душу раздирающий крик. Приговоренный стоял на улице с обнаженной головой. Четыре солдата с наеженными штыками стерегли его. «Плацко- ментант» заметил меня и говорит:
«Альзо, должны расстрелять шпиона; с истинным удовольствием сам скомандую: пли! Ибо подобным людям — это единственное возмездие: пуля в лоб, и кончено!
«Разве это должно произойти сейчас? — спросил я, набравшись храбрости (да, нужно сказать — тогда я был уже «ефрейтором», а всем известно, что значит в австрийской армии обыкновенный солдат в сравнении с офицером), — может быть... я не знаю... потребовать больше свидетелей, потому что лишь один свидетель уличил Сологуба... А это, может быть, мало, мужик говорит в свое оправдание так, что я побоялся бы бросить даже тень подозрения в том, что он шпион.
«Молчать!.. Как вы смеете что-либо подобное говорить, — загремел на меня «обер-лейтенант», — не то — пойдете туда, куда и этот пойдет!»
Все пропало, подумал я. Попалась несчастная жертва в руки таких людей, которым смерть человека открывает дверь к авансам, карьере, крестам. Поэтому стоит ли останавливаться перед тем, пустить иль нет пулю в лоб русскому мужику? Что сегодня стоит одна человеческая жизнь? Потому-то так поспешно приговорили к смертной казни Сологуба и уже ведут его за село, где перед ним должна открыться черная могила, в которой уже никогда ему не засветит красное солнышко.
После моей неудачи с «плац-комендантом» выбежал я за село, в противоположном направлении от места казни Сологуба, чтобы возможно дальше быть от убийц, от места убийства...
Иду, вдруг вижу из леса выезжает адъютант нашего бригадира, обер-лейтенант Г., поляк, однако человек хороший. Он в суде всегда стоял по стороне наших гонимых крестьян и имел на своих товарищей- офицеров такое громадное влияние, что при нашей бригаде весьма в редких случаях приговаривали к смертной казни.
Подбегаю нему и с полным доверием говорю:
«В сию минуту имеют расстрелять одного человека из Добротво- ра; я свято убежден в его невиновности, спасайте его!»
«Как так?» — спрашивает. — «Суд уже состоялся?»
«Нет!» — говорят, что «шпиона» можно расстрелять без суда, stante
pede.
«Идите со мной! — сказал адъютант, и в ту минуту мы очутились возле квартиры генерала...
Адъютант разговаривал с генералом недолго. Выбежал и говорит ко мне: «Бегите и скажите «плац-коменданту», чтобы воздержался от исполнения приговора и немедленно предложил акты Сологуба для пересмотра!»
Я как сумасшедший выбежал на улицу и побежал в ту сторону, куда, может быть, пять минут назад повели Сологуба. Вижу вдали возле леса толпу солдат и кричу что есть мочи: «Обождите!»
Оглянулись. Выбегает наперед офицер и спрашивает:
«Вас ист?»
Повторяю приказ адъютанта.


«Опоздали!» — проговорил офицер.
Подхожу ближе к толпе солдат. Перед моими глазами свежая могила. Все говорят, что закопали «шпиона» и «изменника»...
Один солдат, чех, из группы тех, которые копали могилу, рассказывает мне: «Приговоренный шел на смерть хладнокровно. Лишь тогда, когда ему завязывали глаза, упал на колени и зарыдал. В тот момент раздалось четыре выстрела, и тот перепуг, который в последнюю минуту овладел приговоренным, замер на его устах вместе с его жизнью».
Петр Сологуб — это один из тех бесчисленных мучеников-кресть- ян, павших жертвой мировой бури, которых единственным преступлением было то, что родились на русской земле и носили русское имя.
Вечером того же дня я встретил еще раз жену и дочь убитого, которые ничего еще не знали о смерти их отца, и я не имел смелости об этом им сказать. На вид были даже спокойнее, чем утром, и дочь боязливо подошла ко мне и застенчиво говорит:
«Правда, что моего отца не расстреляют? Потому что рассказывали люди, которые только что пришли из Добротвора, что они, те господа, лишь так пугают нас, чтобы мы не болтались возле позиций»...
И луч надежды засиял на ее лице легкою улыбкой, и я тоже улыбнулся и говорю:
«Не беспокойтесь, не расстреляют, нет причины... Вы и не оглянетесь, как отец к вам возвратится»...
Разве я мог сказать ей чистую правду, когда мне казалось, что эта правда могла убить ее?! Пусть лучше живет в надежде, что отец возвратится, а тем временем пусть еще больше насмотрится на бедствия мировой бури, пусть ее молодое сердце привыкает к трупам и крови, пусть убедится, что для нас «кругом неправда и неволя», а после, со временем, может быть, ее испытанное сердце легче перенесет этот удар, когда после войны случайно встретит над Западным Бугом среди зеленых лугов могилу, в которой спит ее несчастный отец.
Могилу же отца она встретит легко. Потому что, когда я видел, как немцы, загребая убитого, сжимали кулаки и зверски втаптывали землю на могиле, проклиная: «so ein verfluchter Hund», — я, зная, что по убитом может и след пропасть, нашел в нашей рабочей роте столяра, упросил его смастерить деревянный крест и поместить на дощечке день и имя убитого.
На опушке леса, недалеко от Химки, стоит эта могила, скрывая невинную жертву немецко-венгерского зверства. Эта жертва была не первой и не последней.
Гр.Гануляк Над Западным Бугом в 1915 г.
ЗА ЧТО?
Кульпарков — это такое захолустье возле Львова. Скверные квартиры, скверная еда, где-то вдали безустанно грохочут пушки. Вечером, когда ложишься на солому спать, замыкаешь глаза с молитвой:
«Святый Боже, пошли нас завтра в бой!»
Пять часов утра. Поднимается над холмами красное солнце. Там впереди, на востоке, работают снова. Там гремит и шумит, как вчера вечером.
399


Летит на лошади полковой адъютант. У него весьма служебный вид... «Herr Oberleutenant! — во главе с полэскадроном обыскать окрестные села! Здесь роится от шпионов! Всех подозрительных арестовать!»
«Servus!» — и поехал дальше.
Через десять минут я выезжаю с моими людьми в свежее, ясное утро ловить шпионов — фи, к черту! Но это все-таки работа! Может быть, сотня казаков встретится нам по дороге?
Поршна — это моя первая остановка. Беру с собой «постенфире- ра» и неожиданно входим в дом священника. Тот совсем не настра- шен и даже очень любезен.
«Может быть, пожалуете, г-н обер-лейтенант, стаканчик вина? Может быть, кой-что закусите? Ведь оно после ранней езды-таки порядком есть хочется!»
Вид у него таков, как будто бы он хотел благословлять меня и моих людей. Неужели он мог бы быть шпионом, этот спокойный, любезный человек? С вопросительным взглядом обращаюсь к жандарму, который стоит возле меня.
Но тот не сомневается. Хватает за воротник попа и тащит его с собою к лошади.
«Я уже давно тебя ожидал!» — выкрикивает и тормошит человека в черной рясе. Тот набожно складывает руки и имеет вид, как будто всецело сдается на милость Божию.
Схожу с лошади и с несколькими людьми иду в избу. Уланы — народ не поблажливый! Перевертывают все вверх дном. Обнаруживают вкусные вещи: большие запасы окорка, колбасы, водки, много водки! Вже приготовлено для русских. А там в глубоком углу ящика в столе лежит бронзовая пуля, на которой написано «Слава Богу». Это условный знак между «изменниками» и русскими. Кто покажет такую пулю, тому ничего худого не будет!
Я тычу шарлатану эту пулю в нос. Он уже больше не улыбается, сжимает плечами и молчит. Он знает свою судьбу...
Тем временем вахмистр притащил старосту того же села, седого человека с выразительным, умным лицом. И у него нашли такую же пулю. Бог один знает, сколько наших храбрых солдат должны распрощаться с жизнью через тех шарлатанов! Помимо воли хватает рука за саблю.
«Aufsitzen!» Стучат по дороге лошадиные копыта. Длинным гуськом быстро едем в Подъярков. Поп и мужик привязаны с правой стороны седла жандарма, а потому должны бежать с нами. Оба они люди пожилые. Поп с откормленным животиком. Оба кашляют, стонут, глаза их выпучиваются из лба. Я еду впереди, ничего не слышу и не вижу.
В Подъяркове история повторяется. Мужики прячутся в трущобы, а мы берем попа и старосту.
«Но я же не могу так сразу идти, — протестует священник. — Я должен покончить свои дела, чтобы завтра возвратиться».
«Возврат тебе сберегут, собака!» — кричит вахмистр и вяжет его вместе с старостой. Тот осматривает своего коллегу из Поршны, потом вместе осматривают попов, их лица насупливаются и наполняются гневом и злобою.
И вдруг один из них, старик из Поршны, подносит руку и валит своего священника в лицо — раз, другой. Бьет так, что гул несется.
400


«Ты этому виноват, что я на старости лет должен бежать, выставивши язык, что завтра я буду висеть, как собака».
«Ты, лишь ты этому виною!» — кричит и бьет, и бьет...
Отсылаю вахмистра жандармерии с двумя попами и двумя старостами назад в Кульпарков, а сам с эскадроном еду дальше, до Кагуева.
Едем прекрасным густым лесом, над ним носится гул битвы, а мы едем медленно и рассматриваемся по сторонам...
Как рассказывал мне это изящный уланский поручик, так и я записал.
Эрнст Клейн*
ПАМЯТИ ЖЕРТВ
Пользуюсь материалами, которые были предложены депутату бывшего австрийского парламента г. Стшибрному в то время, когда за ложность поданных фактов можно было4 предать суду. Кроме того, руковожусь тем, что видел и пережил сам. Уверяю, что наведенные мною факты, это только незначительная часть преследований, мук и слез, пролитых в славянском аду — Талергофе.
Будущее принесет нам тот счастливый момент, когда выйдет в свет подробный труд по делу трагедии русских галичан и буковинцев; сегодня даем лишь то, что возможно в это тяжелое время.
* * *
Этот отчаянный крик пусть идет в свет и говорит о трусливой австрийской армии, которая, будучи разгромлена на поле битвы, воровала, грабила, жгла, уничтожала, равняла все с землей, била, арестовывала, а прежде всего, убивала и вешала.
И все то по приказу своих начальников, дегенератов-эрцгерцогов и идиотичных кровожадных генералов.
В эпоху Наполеона говорили, что каждый французский солдат носил в торнистре маршальскую булаву. Австрийский солдат не то! Он в торнистре носил веревку, чтобы по приказу своих богатырей-генера- лов, бросая поле битвы, мог по дороге вешать невинных стариков, детей и женщин.
Галиция дрожала! Там, на востоке, гремели пушки, а тут плач и вопли наполняли города и села! Одних провожали смутным похоронным гуденьем колокола, других же прошибающий сердце лязг цепей. Одни под огонь пушек, другие в тюрьмы и на виселицы.
Рыскали гиены, бегали собаки-ищейки, ловили свои жертвы и получали за то кресты и медали!
Наибольшим же удальством отличались венгерцы-дикари, кровожадные гунны, издеватели и мучители! Разбойники и насильники, убийцы и палачи!!.
* Я лишь перевел то, что печатала венская газета «Neue Freie Presse* 12 октября 1914 г. в № 18 008 как фельетон под заглавием «Еіп Ulanenritt».
Думаю, что когда сам палач рассказывает свои подвиги, то он их лучше помнит, чем жертва, которую истязают. От себя я дал только другое заглавие. Я спрашиваю: «За что?», а ответ на это давала, дает и даст всегда наша история!
Переводчик
26 Заказ 247


Безнаказанность этим умундированным палачам была заверена!
Цена человеческой жизни в руках тех защитников гангрениро- ванной Австрийской империи равнялась цене теперешней австрийской короны.
И что же? В это то время, время сильного подъема патриотического духа в первых месяцах войны и по отступлении русской армии, повешено по суду и без суда шестьдесят тысяч русского народа!!!
Отцы и сыновья, те «козлы отпущения» и рекруты, швейны и гунды — пошли на пушечное мясо, на убой, — а другие отцы и сыновья феретеры, изменники и «кацапские болваны» — дождались виселицы.
Заскрипели тысячи виселиц! Полилась кровь — невинная кровь!
Полилась и залила тех, которые копали гроб русскому народу, а он с верой в грядущую гибель врагов ложил головы на поле битвы, с верой в русскую победу шел на виселицы, с верой в единую, неделимую Русь умирал в терезинских казематах, в талергофских норах, немецких и венгерских тюрьмах с верой, что, хотя:
Погибнуть придется По тюрьмах, бараках сырых, —
•Дело за нас отзовется На поколеньях живых!..
АРЕСТУЮТ!
Почти одновременно с объявлением общей мобилизации начались аресты русских галичан. Арестовано их много тысяч. По селам арестовывали жандармы при помощи известных наших опекунов. Приказы начальников жандармерии давали своим подчиненным ничем неограниченную свободу действий. Поэтому можно себе представить, что свершалось! Списки русских людей: членов читален общества имени М.Качковского, «Русских дружин» и других русских обществ были у них точны; если же кого-нибудь случайно пропустили, то им помощью приходили наши «друзья». В Венской тюрьме мы нашли доносы со стороны наших «друзей», подписанные полным именем! Арестовывали часто в одной только рубашке на поле, пастбище, без одежды и денег, заковывали в цепи 70-ти 80-летних старцев, нередко с женщинами и детьми.
НА ГОЛГОФУ!
Так гнали их целыми милями в города еврейскими улицами. А здесь ожидала их Голгофа. Их били по голове палками, плевали и били в лицо, бросали камнями и то не только городской сброд и евреи, но и братья по Христу, и по народности: городской босяк и интеллигент, адвокат и чиновник!
Члены «Русских дружин», у которых обнаружены трехцветные ленты, сокольские шапки и знамена, должны были надеть шапки, перевязать лентой рукав, взять знамя и идти под штыками в город. Сколько кулаков, палок, прикладов и камней пришлось им получить, пока допле-
402


лись в тюрьму, которая в тот момент была им спасеньем! Но все-таки, нужно сказать правду, наибольше пришлось получать нашим священникам! Их считали вожаками тех будто бы темных крестьян и потому не щадили им ударов особенно евреи. Но ошибались наши враги, думая, что русские крестьяне — темная масса; тюрьмы доказали, что наши русские крестьяне защищали русскую идею далеко лучше, чем некоторые интеллигенты. Против нападений разъяренной толпы почти не случалось, чтобы жандармерия брала под защиту, — наоборот, весьма часто она сама ссуживала арестованных прикладами. Путь на Голгофу вел улицами города Львова. Тысячные толпы народа, городской и пригородный сброд, пребывающий дни и ночи под австрийским наместничеством или под германским консульством, распевая попеременно «Boze wspieraj» и «Боже буди», с криком «Хай живе цисар Вильгельм» бросались на проходящих под штыками арестованных русских людей и били, били до крови, до потери сознания!
В ТЮРЬМАХ
Счастливцы, когда закрывалась за ними дверь тюрьмы! Но не всегда!
Здесь они попадались в руки тюремной страже. В комнату, где было места для троих, — замыкали человек 15 и больше, пища была скверная, битье частое. Особенно было тяжело арестованным в Львовских полицейских арестах — норах, где нельзя было одновременно держать больше 24 человек ночных пьяниц и хулиганов. Никого на допрос не брали. Только надсмотрщики терзали своими замечаниями, как, например: «Вчера повесили 10 изменников, намедни 12!» Иногда вырывали кого-нибудь и куда-то уводили.
Надсмотрщики говорили: «Повесили!»
Поэтому можно себе представить, что было с теми, которые оставались, которых как будто ждала подобная судьба! В каком психическом состоянии находились несчастные жертвы австрийского произвола, какие муки переживали, можно видеть из того, что в первых днях многие сошли с ума!
СТРЕЛЯЮТ, РУБАЮТ САБЛЯМИ!
Когда же сближался грохот пушек, сейчас открывали двери тюремных келий, формировали большие транспорты по 400- 500 и даже 700 людей, которых под конвоем сотен солдат, среди крика, гама и побоев тысячной толпы гнали на железнодорожные станции. В товарные вагоны помещали по 100 и больше человек, сковывали в цепях по 6-10 и 20 человек разом, так, что никто не мог сделать малейшего движения, ибо цепи въедались в тело! Во время езды солдаты без милосердия били по лицу, голове — руками и прикладами. И так, например, священника Михаила Ясеницкого били до тех пор, пока он, окровавленный, не упал на землю. Дня 31 августа 1914 года в транспорте между Львовом и Краковом убили солдаты священника Сохацкого.
Была невозможная жара, но воды не смел просить никто, ибо за то ожидала немедленно смерть!
26*


Львовский транспорт, ехавший в товарных вагонах, в течение трех дней не получил ни пищи, ни воды.
Перепуганные крестьяне плакали и молились. Некоторые интеллигенты пробовали просить воды, но жестоко за то поплатились. Доктора Драгомирецкого бил солдат до тех пор, пока кровь не полилась струей. За что?.. За то, что просил воды! На железнодорожной станции в Новом Санче гусарский майор ворвался в вагон и так долго бил священника Рыхлевского, пока тот окровавленным не упал на землю, лишившись сознания.
17 августа 1914 года транспорт в 34 интернированных должен был идти пешком из Баковчиц в Перемышль. В 12 часов дня встретился он с отрядом гонведов. После короткого разговора с комендантом транспорта гонведы вытянули сабли, бросились на транспорт и на месте убили 29 человек!!!
Православного священника из Ждыни Горлицкого уезда убил без суда и следствия офицер!
О тех всех муках, которые достались в удел несчастным жертвам, говорить тяжело, и чтобы передать о них — не хватает слов!
Вез воды и пищи 5-7 дней! Священник Ю.Гумецкий просил солдата, своего прихожанина, воды, но увы — напрасно! Солдат с слезами в глазах ответил, что им запрещено под строжайшей ответственностью давать кому- нибудь из них воду. «Детище, — сказал священник Гумецкий, — складываю присягу, что если возвращусь, то дам тебе в пользованье десятину земли до тех пер, пока буду жить сам, — дай только воды!.. Напрасно!..
Кто-нибудь мог бы подумать, что пощаду давали женщинам. Жену священника села Турья, г-жу Ясеницкую, офицер избил до крови!
Слушайте! Поверите ли, какие терпенья пришлось перенести священнику Ивану Городецкому из Новицы?
Слушайте! Ноги и руки скованы кандалами, руки за спиной крестообразно, и так подвешено его на веревках к потолку вагона; пальцы ног его едва касались пола вагона! В продолжении пути к Талергофу били его солдаты прикладами, а офицер плетью и железным прутом. Из головы и тела текла кровь ручьем. И не выдержал мученик! Лишился ума! Но и в Талергофе не сжалились над ним: 48 часов сидел он в кандалах без хлеба и воды!..
Г-жу Веру Драчинскую, племянницу Буковинского вицемаршалка, и учительницу Янину Мардарович, которые были в транспорте на станции города Станиславова, дня 30 августа 1914 года схватили германские солдаты, избили до крови, а когда обе упали на землю, обернули их лицом к земле, взяли за ноги и тянули так по грязи и щебню!.. Г-жа Мардарович среди тех издевательств лишилась чувств. Родители обеих смотрели на издевательства над своими детьми.
У ЗБОРОВА
Из собственных военных заметок
В «победоносном» наступлении мы шли русским войскам «по пятам» и остановились на ночлег в селе Зарудье возле Зборова.
Генеральный штаб двенадцатой дивизии гонведов, при котором я служил, расквартировался в имении, а я задумал подыскать себе уюта


в селе, потому что стосковался за нашими крестьянами. В имении встречаю иногда господ, евреев, экономов, которые, заискивая перед австрийскими офицерами, как говорят — «вешают собак» на русских, зато в селе иначе. Там наш крестьянин, раскрывая мне свою душу, высказывает свои затаенные мысли, просит совета, а мне самому делается легче на душе, когда услышу из уст мужика родную речь, полную забот и кручины.
В Зарудьи уже не было ни одной живой души. Значит, крестьян эвакуировано. Избы пустые, двери и окна открыты настежь, кое-где возле избы пробежит встревоженная собака, в ином месте крадется, готовая к побегу кошка, но из людей нигде никого не видно. Я хочу уже возвращаться в имение, когда в одной избушке на конце села мигнул свет и тотчас погас. Подхожу ближе и вижу — какая-то девица. Тихонько продвигается под забором, как будто бы желая, чтобы ее не заметили.
— Не бойся, милая, — говорю, — обожди!
Девушка выпрямилась и, узнавши, что я какой-то «свой солдат», осмелилась настолько, что ответила:
— Чего же мне бояться, я не боюсь...
Я подошел ближе и разузнал, что целое село эвакуировано где-то под Золочев, а она с двумя соседками, с отцом, матерью, и тетей возвратились накануне ночи в Зарудье, чтобы забрать кое-что с оставленной и закопанной в землю посуды.
— А моя тетя Анна даже забыла деньги в чулане под комодом. Они все работали на огороде, выкапывая ямы, чтобы спрятать туда остатки своего имущества.
— Все оно хорошо, — говорю я, — но ведь ты неосторожно поступаешь.
Если бы вместо меня тебя встретил какой-нибудь венгерец или немец, то тебя поставили бы уже перед военным судом как шпиона.
— Господи Иисусе, а в чем же я виновата? — встревожилась девушка.
— Прежде всего ты скажи мне, как тебя зовут?
— Катя Олейник.
— Вот послушай, Катя, в чем твой грех. Когда я шел улицей, то увидел в избе свет, который немедленно погас. Знаешь, что это такое?
— Девушка встревожено стояла и молча смотрела мне в глаза.
— Это сигналы для врага — для русских.
— Побей меня Бог, когда этому правда! Я зажигала спичку, и она погасла.
— Я верю тебе, Катя, но венгерец или немец не поверил бы. Вы возвратились в село, находящееся вблизи боевой линии; это село эвакуировано, а поэтому скорее собирайте впотьмах то, что вам нужно и немедленно уходите куда глаза глядят, лишь бы дальше от этого ада.
— Это я знаю, мы так и поступим... Я только желала бы поискать в избе молитвенник, который оставила за иконой.
— За кого же ты хочешь молиться?
— За всех нас, за целый мир, чтобы не истекал кровью, чтобы люди начали жить в мире.
— За все это уже третий год молятся все европейские народы; все храмы на земном шаре посылают Богу молитвы, чтобы помог Господь покорить наших врагов и окончить войну. И молятся наши австрийцы,
405


чтобы помог Бог победить наших врагов, то есть в первую очередь «москаля», а тот москаль молится в своих храмах, чтобы Господь сокрушил немца и австрийца и, подумай Катя, они христиане, и мы христиане, у них величественные золоченные храмы, и у нас тоже святые церкви. У них вера правая, и у нас тоже, они приятны Богу, и мы также Богу приятны, а все-таки наши молитвы Богом удовлетворены быть не могут. Мы ставим Бога в безвыходное положение, потому что когда бы Бог пожелал удовлетворить какую-нибудь одну сторону, то должен бы погубить другую. Поэтому Бог не внемлет подобным молитвам.
. — Ну, и что же будет дальше?— промолвила Катя.
— Что будет? — повторяю ее вопрос, — будет то, чего еще мир не слыхал и не видал. Будем истекать кровью так долго, пока истощенные не упадем все в одну пропасть-могилу... А там уже не будет врагов, там будем уже все в мире.
— Ах, и зачем кто-то выдумал войну?
На этот вопрос я уже не успел ответить.
Слышу в имении — суматоха. Недавно распряженные лошади снова начали запрягать в телеги, и обоз выехал на улицу.
Тревога! Русские идут в наступление, и наш дивизионный штаб ищет новых квартир.
* * *
Прошло три месяца. Положение на фронте не изменилось. Армия Брусилова после победоносного наступления и триумфа снова отступила, а немецкие и австрийские войска опять заняли оставленные позиции. В районе Зборова некоторые участки фронта выровнялись в пользу австрийцев. Возле села Зарудья боевая линия отошла еще дальше на восток, и поэтому эвакуированные крестьяне могли возвратиться в родное село.
Наш дивизионный штаб стоял в селе Бранах возле местечка Друж- кополя Волынской губернии.
Одного дня призывает меня мой командир и делает следующее приказание:
— Телегой поедешь в село Зарудье. Там мы, назад три месяца, во время тревоги закопали в погребе, в огороде возле беседки, несколько ящиков с провиантами и табаком. Все это отыщешь и привезешь сюда. Вот имеешь необходимые удостоверения для предъявления тому военному отряду, который пребывает в Зарудьи. Старайся поскорее возвратиться, потому что у нас и есть нечего и нечего курить.
— Что же делать в том случае, когда там не отыщу ничего? — спрашиваю я.
— Оно понятно, когда выследили наш «клад» русские и забрали, то тогда ничего не поделаешь, но если это все забрали наши, тогда обязательно потребуй, чтобы возвратили. Пусть местное начальство рассле- дит, кто забрал. Но весьма возможно, что все лежит ненарушенное. Видишь ли, лошади наши заболели, а тут тебе тревога! Не было иного выхода: нужно было одну телегу разгрузить, а потому что жаль было оставлять Брусилову — мы и закопали в погребе возле беседки.
С таким приказом приехал я в село Зарудье.
В имении стояла команда бригады; я туда явился и предъявил свои бумаги. Бригадир, седой как лунь толстяк, «оберст» принял меня как посланца от дивизии весьма любезно и пошел вместе со мной отыскивать наш «клад». Я взял в руки лопату и внимательно осмотрел землю
406


вокруг беседки. Нет и следа, чтобы кто-нибудь разгребывал землю, значит, наш «клад» не тронут. Призываю двух солдат и, согласно полученным мною инструкциям, раскапываем землю. Мы выкопали шесть ящиков, которые мы погрузили на телегу, и я стал возвращаться.
И каким-то удивительным образом очутился я возле избушки Кати Олейник. Почему-то мне эта девушка врезалась в память. Тогда, при нашей первой встрече, я не имел времени даже проститься с ней. Мне спешилось, и она, услышавши слово — «тревога», исчезла. С того времени ее я больше не видел. Но ее бледное лицо, ее большие ясные глаза, которые при лунном свете как-то своеобразно блестели, ее нежная белая фигура на фоне сада возле «хаты» весеннего вечера напоминали мне картину Пимоненко «На войну» или же подобные ей, которые так часто встречаются у нас на открытках.
«Интересно, возвратилась ли она уже домой?» — подумал я и приказал ямщику остановить лошадей. Вошел я в двор, изба закрыта. Ни души. Но зато возле соседней избы слышно человеческую речь. Подхожу ближе... Сидят, наежившись, какие-то дети. Когда они увидели меня, вскочили, побежали к избе, открыли дверь, быстро захлопнули ее за собою, щелкнули засовом и... наступила тишина. Осматриваюсь и вижу в огороде возле амбара какую-то женщину, которая как будто чего-то ищет. Увидевши меня, выпрямилась и пошла, скрывшись за стеною амбара.
«Убегают от меня люди, как от прокаженного, — думаю, — не любят «своих» и конец!»
Но все-таки мне хотелось хоть с кем-нибудь поразговаривать. Возвращаюсь снова на двор, и там встретился я снова с той женщиной, которая от меня пряталась. За нею шла какая-то девушка с как будто бы знакомыми чертами лица...
— Скажите, пожалуйста, вы, может быть, Катя Олейник?
Девушка подняла на меня свои, как небо, голубые глаза, но в них
было столько печали, что я содрогнулся.
— Так, это я. Чего вы от меня желаете? — промолвила девушка.
— Чего я желаю? Ничего! Я лишь желал тебя видеть.
— Если вы таков, как остальные, то лучше идите своей дорогой.
Здесь я заметил, что ее щеки начали судорожно кривиться, глаза
приобрели какое-то гневно-грозное выражение и, бросивши на меня быстрый как молния взгляд, отвернулась и побежала в сторону своей избы.
Женщина, слышавшая наш разговор, видя, что я какой-то «человек свой», задержалась и, заметя мое удивление по случаю поступка Ксении, как будто оправдывала ее, говоря:
— Она очень бедная, барин, отца и мать и даже дальних ее родственников расстрелял какой-то венгерец, а она осталась одна как палец. Мне кажется, что она сходит с ума, потому что воет и плачет, ничего не ест, ночью не спит. Она ночует у меня, потому что в своей избе боится. Она очень бедная...
Я слушаю, и мне кажется, что все это сон. Пусть будет что хочет, думаю я, но я должен с ней поговорить, я должен выслушать ее горе, может быть, чем-нибудь ей помогу, может быть, дам какой полезный совет.
С этим постановлением зашел я в ее двор. Сидела она на пороге и смотрела стеклянными глазами вдаль, как будто кого-то поджидала. Не заметила, как я остановился возле нее.
407


— Катя! Я слышал о твоем горе. Погибших никто не возвратит из того света, но я помогу тебе отомстить за смерть твоих родных. Катя, я сын того же народа, что и ты, твое горе для меня такое же тяжелое, как и для тебя, расскажи мне все о том, кто и как тебя обидел, а я, может быть, дам тебе хороший совет, может быть, сумею защитить тебя от дальнейшей кривды...
Катя как будто пробудилась от сна. Начала ко мне присматриваться, слушает мою речь, глаза ее оживляются и вдруг поднимается с места и говорит:
— Узнаю вас, вы тот, который однажды был здесь возле забора, вечером, помните?
— Так, тогда село было эвакуировано, а ты пришла сюда взять оставленное добро.
— Так, так, тогда были со мною отец и мать... и это был их последний путь... Но вы сказали, что поможете отомстить за их смерть...
— Помогу, Катя, расскажи лишь, как это было, что с ними случилось?
И Катя мне начала рассказывать так:
— Того самого вечера, когда вы встретили меня здесь, во дворе, когда «наши» начали убегать, потому что наступали русские, мы должны были отступать также. Если бы нас никто не видел, если бы мы спрятались в какую-нибудь трущобу, то пришли бы русские и мы остались бы живы... А так, то свершилось такое, что мне в голове мешается, кажется мне, что схожу с ума, а может быть, уже и сошла, не знаю... Подоспели какие-то венгерцы и под стражей отвели нас за село. Там на перекрестке, недалеко от Храбузной, стоял какой-то солдат на часах, и те, которые нас вели, оставили нас при нем, а сами возвратились... Тот же венгерец тоже нам что-то говорил, размахивал руками, но мы его не понимали. Поняли лишь то, что он сказал нам идти в Храбузную, и то только потому, что он показал рукой и сказал «Марш!»
Мы пошли молча. На нас напал какой-то страх, мы не проронили ни одного слова. Уже мы приближались к Храбузной, как слышим, что за нами кто-то идет. Оборачиваемся и видим, что вслед за нами идет тот солдат, который стоял на перекрестке. Подошел к нам и крикнул:
— Гальт!
Мы остановились.
— Ту, нидер! — продолжает он кричать и показывает рукой на землю. Мы поняли, что он велит нам сесть. Мы сели возле канавы. Отец сел на придорожной куче камней, а я, мама и тетя вместе на верхушке насыпи. Луна показалась из-за туч, я мельком глянула на солдата и увидела, как его глаза как-то странно горели. Стоял он посредине дороги и присматривался к моему отцу. Потом исподлобья бросил взор в нашу сторону и мгновенно схватил в свои руки винтовку, прицелился к отцу и выстрелил. Отец без малейшего звука скатился с кучи камней и свалился в канаву.
Мы одновременно ужасно закричали, но когда он с винтовкой повернулся в нашу сторону — мы онемели. Меня что-то давило в горле, но я в предсмертном испуге не могла, а не так не могла, как боялась произнести единое слово, боялась плакать, ибо чувствовала, что мой плач ничего не поможет. Ожидаю, что вот-вот подобное встретит нас. Осматриваюсь, нет ли где нам спасения, не идет ли какой человек, но, увы, — вблизи нет никого.
408


— Марш! — крикнул снова наш палач и показал по направлению ржаного поля. Видя винтовку на изготовке, мы, как немые, идем в рожь и просим в душе Бога о помощи. Нам темнеет в глазах, и мы ожидаем того момента, когда солдат нас прикончит.
И солдат этого желает. Когда мы отошли от дороги достаточно далеко, он снова крикнул: «гальт!»
Отойдя два шага назад, он выстрелил, и моя мама навзничь упала в рожь. Тогда моя тетя падает пред ним на колени и отчаянно молит:
— Не убивай меня, я имею маленьких детей! Ради Бога, не стреляй!
Но палач не слушал и выстрелил снова, а тетя замолчала.
Теперь пришла моя очередь.
Я уже не падаю на колени, знаю, что это не поможет, а стою, примкнувши глаза... Но он почему-то долго не стрелял. Вижу, он бросает винтовку в рожь и хватает меня за обе руки. После этого прижимает меня к себе и как будто хочет целовать и, наконец, ударяет меня кулаками в грудь, и я упала. Хочу подняться, но он уже возле меня и налегает своим телом, ища чего-то...
— Ну, и что же дальше? — спросил я.
Я уже перестала обороняться, потому что сознавала, что мои усилия тщетны, но все мое тело инстинктивно начало отодвигаться от него и со мною как-то так было странно, что и рассказать трудно... Казалось мне, что какая-то противная гадина прикасается к моему телу, и я в конце концов вырвалась и начала убегать. А он, как зверь, догнал меня и снова свалил наземь, и снова привалил меня своим телом.
— И что же, он изнасиловал тебя?
— Я снова вырвалась и начала бежать. Вдруг слышу выстрел. Я упала и не шелохнусь. Он в меня не попал, но, думаю, прикинусь мертвою, может быть, он больше стрелять не будет. Лежу и прислушиваюсь — тишина. Подношу голову: никого не видно. Но я не встаю, лежу и жду дня. Наконец зардело. Я осторожно встаю и рассматриваюсь по сторонам: никого нигде не видно. Я не иду смотреть, что делается с моими родными, боюсь, что тот изверг спрятался где-нибудь и сторожит меня, я тихохонько, согнувшись, бегу в Храбузную. Там были наши односельчане, там я рассказала о своем горе. Немедленно сообщили о всем начальству и позвали меня, чтобы я указала место совершенного преступления, а они убедились в правдивости поданных мною фактов.
И группа людей идет вместе со мною к месту совершенного преступления. И нашли среди ржи мою мертвую маму и тетю, а выйдя на дорогу, увидели в канаве мертвого отца. И лишь тогда я только заплакала, заливаясь горькими слезами.
Убитых забрали, их секционировали военные доктора, потом похоронили, а я сиротой странствовала по чужим селам и лишь недавно возвратилась домой... И вот теперь я здесь в одиночестве, без отца и матери...
Выслушавши эту исповедь Кати, я долго не мог очнуться. Я верил девушке, что все рассказанное есть правда, потому что лично видел и слышал, как обращались венгерцы и немцы с нашим народом. Я знал еще, что на бумаге у нас были распоряжения, что штатских людей нельзя не то что убивать, но даже чем-либо обижать. Эти предписания были, как я уже сказал, лишь на бумаге. Никто ими не руководился, а нашим
409


мужиком помыкал и делал с ним что лишь вздумалось каждый, кто только желал. Я служил в дивизионном полевом суде в качестве переводчика украинского и русского языка. Сначала, когда председателем суда был венгерец, никогда не обращали внимания на обиды, учиненные солдатами штатскому населению. Но через год этот председатель поехал в отпуск и не возвратился. Ему на смену были присланы два: один немец, а другой чех. Они оба не любили венгерцев и ввели порядок, что солдат нашей дивизии за малейшее нарушение предписаний относительно штатского населения строго наказывали. Это дало мне возможность поймать прекрасную мысль: не только помочь несчастной девушке отомстить за смерть своих родителей, но и сыграть роль сыщика и тем дать для суда серьезную работу!
Поэтому я мигом сложил себе план действий и спрашиваю:
— Катя! Скажи, ты узнала бы того солдата, который убил твоих родителей?
— Конечно! Если бы даже был миллион солдат, то среди них я его бы узнала! — решительно ответила Катя.
— Ну а как бы ты его узнала? /
— Главным образом по его глазам и носу. Кроме того, его целая фигура может себя выдать: тонкая и высокая. Он имел на воротнике три звездочки, а на плече цифру 20.
— Хорошо! Будем его искать. Садись ко мне в телегу, поедем в наш штаб, а там мы его уже отыщем.
— А если вы такой, как и он? — недоверчиво спросила девушка.
— Таков ли я, увидишь потом! — сказал я, — идем, время не ждет!
— Хорошо, я иду, в общем мне уже все равно! — сказала Катя и пошла со мной.
От Зборова до Бран не так уже и далеко, но дорога была скверная, а потому пришлось нам ехать два дня. Ночевали мы в Золочеве. Катю я отвел к одному нашему мещанину, а сам заехал в какую-то еврейскую распивочную лавку — заезжий двор. Отдохнув, на другой день приехал я в Браны. Провианты сдал в офицерскую кухню, а Катю привел в квартиру полевого суда, который расквартировался возле церкви в школе.
Рассказал я точно о всех переживаниях Кати и о том, что она готова узнать убийцу.
Наши председатели стали затирать руки, потому что имели рассматривать весьма интересную и до того еще пикантную историю. Как должно было совершаться узнаванье убийцы и кто должен производить это — об этом я должен был осведомиться завтра после совещания председателей с генералом.
На другой день получил я письменный приказ за подписью председателей и генерала, чтобы я взял девушку и на целом участке двадцатой дивизии поискал убийцу. В случае неуверенности или вообще каких-либо сомнений должен телефонировать в штаб дивизии за инструкциями. Для этой надобности предоставлено мне автомобиль и судейского «профоса» (коменданта полевого ареста).
Ездим на фронт уже целую неделю. Прихожу к батальонному начальнику, докладываю о сути дела, и начальник батальона снимает с фронта по одной роте и представляет ее мне и Кате. А она ходит перед фронтом каждой роты, засматривает в глаза каждому солдату, мерит каждого с ног до головы — и идет дальше...
410


— Не тот, не тот, не тот!..
И так целую неделю. Я уже потерял надежду, а дальше начал злиться на девушку, ибо я засвидетельствовал, что с того памятного вечера в Зарудьи наша дивизия ни одного раза не была в бою, что ни один солдат не убыл, а поэтому изверг должен был быть в нашей дивизии. А она перешла почти целую дивизию и его не встретила. Наконец седьмого дня подходим к части саперов. И едва мы стали перед длинным рядом солдат, как Катя остановилась при первом «цугсфирере», который стоял на правом фланге, и взволнованно прошептала, обращаясь ко мне:
— Это он!
— Здесь, Катя, идет о жизни человека, — говорю я, — присмотрись хорошо и подумай, не ошибаешься ли ты случайно!
— Это он! — сказала уже громко Катя. — Я бы его не узнала? Глаза, нос, как у черта, на воротнике три звездочки... это он, я могу присягнуть...
Между тем и он узнал свою воскреснувшую жертву и стоял бледен как полотно.
Тогда я решил не арестовывать его и не надевать кандалов, которыми «профос» уже позванивал, а будто бы как свидетеля потребовать в дивизионный суд.
После первого допроса в суде не было уже сомнений, что все преступления под Зборовом совершил он.
Катю в Бранах мы задержали до момента главного судейского разбора дела. Следствие производилось две недели, и Катя все то время жила у одной вдовы — крестьянки. Для показаний ее вызывали почти каждый день.
Процесс был сенсационный. Показания Кати были точны и убедительны настолько, что не было никакого выхода для преступника. Безусловно, он не признавался в пополнении преступления, потому что так научил его адвокат, тоже венгерец.
Но не помогли ему никакие выкруты. Следствие установило, что того вечера он действительно куда-то запропастился и отсутствовал в своей части; что после того у него было много денег (которые он забрал от своих жертв), что он не знал ни одного славянского языка, а только венгерский и некоторые слова немецкого языка, которые относились к команде. Ксения же показала, что никаких иных слов, кроме «гальт — нидер» от него не слышала. Когда на суде на вопросы адвоката Катя сказала, что ее подсудимый не изнасиловал, тогда адвокат неизвестно для сенсации ли, или для какой иной цели предложил, чтобы девушку поддали медицинскому освидетельствованию для удостоверения в правдивости ее слов.
Девушка перенесла и это надругание; но когда доктор удостоверил, что она говорит правду и каждое ее слово было так решительно произнесено, что адвокат не дерзал оспаривать, убеждаясь в том, что подсудимый совершил преступление, тогда он сделал предложение, чтобы отложить дело, а подсудимого поддать медицинскому осмотру, потому что считает его ненормальным. А ненормальным считает его потому, что, имея в руках молодую красивую девушку, не мог ее лишить невинности.
Но не помогло и это, потому что доктор, изучивши дело подсудимого, констатирует факт, что все поступки преступника только и доказы-
411


вают нормальность человека, ибо когда он не мог изнасиловать своей жертвы, то только потому, что, убивши троих людей, был настолько слаб нервами, что не мог того совершить...
Вообще суд был произведен по всем правилам закона.
Постановление суда было такое, которого все и ожидали, а именно: смерть за смерть.
Но начальник дивизии (венгерец) пожалел своего соотечественника, тем более, что он не был еще наказываемый и имел три медали «За храбрость». Поэтому заменил ему смертный приговор 15 летней тюрьмой, отсиживание в которой отложено до окончания войны, а тем временем приговоренный должен был идти на фронт и там убивать дальше, но уже не галицких невинных мужиков, а врага — русских.
И немедленно передано по этапу этого «героя» на фронт, на передовые позиции.
А Катя, встретивши меня после суда возле церкви, капризно заметила:
— И к чему были ваши все хлопоты?
— Не беспокойся, Катя, его встретит первая пуля! — сказал я шутя.
И не знаю, сказал ли я это в такую минуту или, может быть, рок уже таков‘изменил постановление суда и отомстил за бедную Катю, ибо не прошла еще и неделя, как привезли с фронта раненного солдата в полевой лазарет у Бранах, в котором он того же дня и умер.
Это был Стефан Эрдеш, тот самый герой, которого назад неделю судил наш полевой суд.
Кати в Бранах уже не было: возвратилась в родное село мыкать свое сиротское горе-кручину. И я не знаю, узнала ли она, что палач ее родителей получил заслуженное возмездие?
Гр.Гануляк
Брана, Волынская губерния, август 1917 г.
КОНЦЕНТРАЦИОННЫЕ ЛАГЕРИ,
МЕСТА ЗАТОЧЕНИЙ И ТЮРЬМЫ Памяти мучеников, погибших от австрийского палача
Но если и есть за могилою Песни иные, живые, веселые,
Жаль нам допеть нашу песню унылую, Грустно нам сбросить оковы тяжелые.
А.Н. Апухтин
412
После того как вдохновенный серб, 18-летний гимназист Гаврило Принцип, покончил в Сараеве с одним из наибольших врагов славянских народов, в безобразный, смертоносный застенок превратилась вся галицко-русская земля.
Какие веяния ни веяли бы над человеческими умами, они никогда не будут в состоянии унести имен, отдавших жизнь свою за русское дело в Галичине. Галицкая Русь отпоет им, когда рассеется туман равнодушия и безразличия, большую соборную тризну.


В печальном ряду станут Саидовичи: молодой, православный священник о. Максим, по правую руку возле него станет жена с ребенком, с которым она после расстрела своего мужа уехала в Талергоф, по левую руку станет его мать — величественная крестьянка с черным, морщинистым и печальным лицом, которая молча ухаживала заботливо в тюрьме за внуком и невесткой. Второй Саидович — униатский декан, а третий Саидович — его сын, студент. Эта троица Саидовичей расстреляна только потому, что была русской по происхождению.
Рядом с ними будет стоять священник Игнатий Гудима, сын дьяка Филиппа из Дытковец Бродского уезда. Голова у него тяжела, но не от похмелья, а от горя и кручины; он сделал ненужный далекий путь, сидел два года в тюрьме во Львове, побывал в Талергофе, спал в одном рваном рубище в погребе католического патера, ел картофель, рубил дрова и вернулся в родную страну, каясь: грешен я, душу спасать надо.
Из львовской тюрьмы, что носит имя Бригиды, пробьется сквозь толпу крестьянин Семен Хель, первый повешенный на позорном столбе за то, что родился за Бродами на русско-австрийской границе. Зачем другие доказательства? Пойман в поле с косою — но хитрость русского мужика хорошо венгерцу известна! Жена и дети ждут отца, а его нет как нет: где же он, где? Висит на крюке и не содрогнется.
А там густою толпою пойдут все вдоль Карпатских гор расстрелянные без суда, повешенные без допроса, добитые в темницах на родине и на чужой неприветливой земле. Их окружат печальники и мученики, побывавшие в заточении, и все вместе споют жалобно: вечная память.
Ниже помещаем заметки о разных тюрьмах на чужбине. В этот очерк войдут все тюрьмы, кроме Талергофа, которому будет отведен целый том.
В.Р. Ваврик
ГНАС
4 	сентября 1914 года прибыли в Талергоф 92 вагона с 2000 узниками. 13 сентября опаснейшие из них были переведены в военную тюрьму в Градеце (К. п. К. Gamisonsarrest in Graz, Paulustorg, 15), где прожили полгода. Неоднократно водили их под конвоем в военный суд, где производил допрос онемеченный чех; он, услышав о русском происхождении сосланных, бесился и угрожал им револьвером.
6 марта 1915 года из-за недостатка доказательств следствие было приостановлено, а 22 марта, в день падения Перемышля, пишущий настоящие строки был освобожден из тюрьмы с определением на конфи- нацию в стирийском городке Гнас (старославян. Князь), Фельдбахско- го уезда, в 7 километрах от известного курорта Gleichenberg-a. Шестимесячное заключение в сырых казематах сильно подорвало его здоровье и наделило ревматизмом.
В Гнасе началось новое страдание. Ежедневная явка в жандармское управление, ограничение свободы передвижения до 7 километров в окрестности, враждебное отношение местных жителей-немцев делали жизнь невыносимой. Тоска по родным, отсутствие известий из
413


родины и недостаток занятия убивали нравственно заточенцев, которых число с временем увеличивалось. Девятнадцать священников и 23 мирян обоего пола и разного возраста влекло тяжелую жизнь в неприветливой чужбине, где умерли священники: Мих Гандяк из Березки, Мирон Черлюнчакевич из Крукенич и учителя: Гр.Задорожный из Джурина, И.Кульматицкий из Яворова-Наконечного. Ссыльные жили в Гнасе два года. Когда же освобождение галичан было объявлено с австрийской парламентской трибуны, тогда одни были отпущены на свободу, а более опасные для австрийских властей были задержаны в Гнасе.
В последних днях июня 1917 года мне было разрешено вместе с покойным священником Феодором Капко из Демянова переехать из Гнаса в Drahotuse на Моравии. Среди чехов началась совершенно иная жизнь. Впоследствии прибыли к нам из Вены священники: о. Маркел Раставецкий из Громна, о. Иоанн Мащак из Липицы Верхней и
о. 	Николай Винницкий из Галича.
В Гнасе настоятель римско-католического прихода разрешил только одному из наших священников служить в местном костеле, здесь же в Drahotuse доктор Франц Prikryl, известный чешский историограф, весьма сочувственно относился к нашим священникам, разрешая всем без исключения служить в своем костеле. Чехи откровенно оказывали свои симпатии русским галичанам.
Австрия опять заняла Галицию, и заточенцам было разрешено вернуться домой. В половине сентября автор статьи вернулся на свой приход в Ладанцы, а на следующий день явился ко мне жандарм, арестовавший его в 1914 году. С любопытством, присущим ребенку, рассматривал он мои документы, не подозревая, что через год тюрьма народов Австрия будет вычеркнута из списка великих европейских государств.
Священник А.Бучко Село Ладанцы Перемышльского уезда
ЭСТЕРГОМ
Австрийцы отправили целую партию интернированных спешным порядком из Русской Равы в Олешицы, а оттуда через Новый Санч и Будапешт в Эстергом. Из знакомых земляков находились в этой партии: Петр Морозюк (умерший в Эстергоме 16 декабря 1914 г.) почтмейстер Баюк, белзский благочинный священник Ринявец и Лука Кисель из села Осердова, убитый венгерцем (прикладом в грудь) в тюрьме. Убитого похоронили в Эстергоме. Там жили арестованные два месяца под открытым небом, а затем были доставлены им доски и строительный материал, из которого построили они себе бараки.
В марте 1915 года приехал к арестованным из Вены какой-то генерал. На допросе каждый показал, откуда происходит и какими судьбами попал в концентрационный лагерь. Одни выдумывали, что попали сюда на подводах, оставленных при военных частях или же утерянных на фронте, другие показали, что были заподозрены в политической неблагонадежности. Последние, по получении из Вены «волчьих» паспортов с красной надписью «ferdachtig», были отправляемы на поселение в Талергоф; первые же были переведены в Гминд, где жизнь была
414


сравнительно сноснее. Там была своя часовенка, школа, кинематограф, слышалась русская речь. Отсюда, кто был помоложе, то забрали на фронт, а старики вернулись домой.
Множество, без различия возраста и пола осталось на гминдском кладбище.
Ф.Будкевич Село Мыцова Сокольского уезда
ОБЕРГОЛЛЯБРУН И ЭНЦЕНСДОРФ Из «хождений по мукам»
Наконец дня 9 октября 1915 года, наша партия вышла из Талергофа на конфинацию, что обозначало половинчатую свободу: жилось под надзором явной и тайной полиции, на своем столе. Назначено нас в Оберголлябрун в 49-ти километрах от Вены, при дороге в Знаймо. Вместе нас было 7 человек: кроме меня священник Роман Крыжановский из Небылова, священник Александр Яремкевич из Крехова, священник Иван Белас, священник Николай Кокуруз из Каменя и священник Ев. Киселевский из Хлебичина и Арсений Доро- жинский, преподаватель гимназии из Дембицы.
Оберголлябрун — местечко маленькое, едва 5000 душ, но чистое, дешевое и дающее все выгоды к мирной жизни. И именно это отсутствие жизненных тревог и хлопот было причиною моей тоски и скуки. Сидишь, словно на вокзале, и ожидаешь, и смотришь, не идет ли поезд, не часами, не днями и не месяцами, но целый год. Вставши рано, идешь в 6 часов в костел, затем на базар за покупками, — мне было поручено продовольствие на 4 человека — в 9 часов ежедневно являешься в полицейской канцелярии, потом читаешь военные сообщения, гуляешь с священником Крыжановским в недалеком лесу, а в половине 2-го часа обедаешь — и так постоянно кругом да около.
Все закоулки местечка и окрестности стали нам известны: Sonnberg, Wiesenberg, Suttenbrun. При дороге мы открыли памятник на могиле русских воинов, которые в 1805 и 1809 годах сдерживали натиск Наполеона I. Такой же высокий каменный памятник нашли мы на ровной, вспаханной вышине возле Schongraben. На памятнике прочли мы рядом с другими и русскую надпись, что нас весьма обрадовало и оживило. Мы отпевали там тихие панихиды и молились за души почивших братьев и за волю и свободу родного народа.
Бывали мы и в латинском костеле Schongraben из XI столетия, с престолом на восток, что указывает на возможность его постройки в Кирилло-Мефодиевское время, когда сюда доходило греко-славянское влияние. Мыслью переносимся далеко-далеко в старое время, когда здесь братское нам племя перед нашествием немцев молилось и служило богослужения на славянском языке в своих славянских церквях. Сегодня там можно лишь вычитать:
Uber uns stille leichten die Sterne,
Unter uns ruhen die Todten.
Вокруг церкви в камне изображена вся история Ветхого и Нового Завета, а в середине, между пресвитерией и навою, не хватает иконоста-
415


са, только стоят, насколько помнится, у стены два столба. Следует добавить, что костел с алтарем на восток нашли мы и в соседнем селе Aspernsdorf.
Обходя постоянно околицу, мы встречали множество славянских имен, а мне доводилось побывать в местной и гимназической библиотеках, где по нескольким трудам легко найти ключ к правде. Село Tern не что иное, как терн, Mugl — искаженное наше слово: могила, речка Gollersbach называлась когда-то Geleni — Елений, Олений поток. Везде в этой окрестности вплоть до Моравии находятся ямы — пещеры, идущие от Дуная, похожие на лисьи норы и коридоры, в которых то тут, то там вырыты заглубления, имеющие вид комнатки. Норы эти весьма узенькие, так что едва проползет один человек, комнатки же бывают на несколько метров выше и шире. Таких Erdhohlen много вокруг Обер- голлябрун.
В Gollersdorf-e жил в то время старенький священник, который исследовал эти странные памятники. Однажды зашел я к нему, однако он меня не принял просто потому, что находился из-за своего труда под полицейским наблюдением и считался неблагонадежным. Пользовался я также изданиями fur Vaterlandskunde, но все они, выражаясь польской поговоркой, psu па buty. Немцы объяснили все так, как это им было желательно, без доказательств и исторических данных. Я описал все вокруг находившиеся ямы, сделал снимки, но, к сожалению, моя рукопись была уничтожена во время польско-украинской войны.
Занимаясь такими делами, я все-таки был недоволен и душевно страдал. Я искал занятия для себя и для моих братьев-земляков, также разбросанных по разным селам. Надзиратель д-р Гримм был довольно хороший человек, и он мне разрешил post longum et tatum поехать в Рашаль и там служить богослужение. Вместе с жандармским комендантом Strohmajer-ом я сел в возок и уехал в бараки. Удивился я, когда туда прибыл: у выстроенного престола собралось множество наших людей и, кроме того, учительница из Любляны привела сюда своих школьных детей. Жандарм от меня не отходит ни на шаг, не могу говорить со своими, прошу разрешения и получаю его: Nu, fragen sie. Обращаюсь к людям с вопросом, кто может быть дьяком. Приглашается, как узнал я сейчас, Николай Вергун из Городка, весьма замечательный человек.
Началось богослужение. Народа полно со всех сторон Галицкой’ Руси. Такого воодушевления, как тогда, я еще не видел. Я чувствовал, что молюсь вместе с моим народом, живу одними и теми же мыслями. Когда я обращался лицом к молящимся, то они внимательно смотрели на меня, в мою душу, полные умиления и со слезами в глазах. Хотелось мне служить как можно дольше, хотелось поразговаривать со своими братьями и сестрами, однако мне было лишь разрешено спросить: желают ли люди исповедываться?
Таково мое начало в Рашале, и знакомство с Николаем Вергуном, отцом доктора Дмитрия Вергуна, старого моего знакомого и когдашнего учителя дочери священника Ю.Войнаровского в Гориглядах. Несмотря на то что жандарм зорко смотрел за мною, я все-таки поговорил с честным Николаем, и узнал, что при аресте сильно его побили и разбили верхнюю губу, от чего, по заявлению там же интернированного доктора Вербенского, получился рак. Николай был справедливый человек; помню, как чудно и четко он читал «Верую» и «Помилуй мя Боже», точно произнося слова и правильно отмечая ударения.
416


Летом 1916 года наши люди были увезены из Рашаля в Enzensdorf in Thale, 14 километров от нас. Их место заняли беженцы из Буковины, румыны и русские, которые были под покровительством небезызвестного барона Николая Василько и его клевретов Лукашевича, Драгоми- рецкого и о. Жука из Вены. Для них был особый управитель. Румыны имели своего священника, русские униаты находились под ведомством немецкого настоятеля прихода там же, которого иногда я замещал. Беженцы как гости кесаря и как патриоты, пострадавшие из-за кесаря, пользовались всеми правами свободы, хотя часто голодали. Им шли жители навстречу; напротив, наши люди — арестанты не имели за собою, кроме Бога, никого.
Узнав, что наши люди живут в Enzensdorf, я выпросил у доктора Гримма разрешение пойти туда. Со мною отправился и о. Роман Кры- жановский. Вложив на плечи ранец с куском хлеба, несколькими яичками, просфорами и вином, пустились мы пешком в путь через Wiesenberg и Aspernsborf.
Солнце зашло уже совсем, когда мы пришли в Enzensdorf. Стало темно, и мгла нависла над землею. Мы были утомлены и голодны, так как всюду в деревнях нам отказывали в покупке чего-либо. Прошли мы мост, за которым был двор. Думали зайти туда, однако поспешили в Fluchtlingslager. Вход у ворот оберегал Керберос со штыком и, увидя нас, крикнул:
— Wer da?
Узнав причину нашего прихода, он отвел нас в Wachzimmer, где жандарм коротко объявил нам, что нас не переночует, и приказал явиться в 7 часов утра.
— Вот тебе на! Имеешь, баба, редуты. Куда же теперь?
Жандарм направил нас в гостиницу, но и здесь нам отказали.
Остался один выход: зайти к настоятелю прихода. Долго добивались мы к нему, блуждая вдоль высокой каменной, похожей на крепость, стены, пока попали в дом. Нас встретила жизнерадостная хозяйка и попросила в гостиную. Явился сам Herr Pfarrer, который наотрез отказал нам в служении в костеле и разрешил служить только в часовне. У себя дома он не оставил нас и отослал в темную ночь в Wirtshaus.
— Es sinkt im schnnen Staate Одппетагк, — подумал я себе. А всему виною то, что мы greco-catholici Staats gefahrliche Galizianer. С большим трудом получили мы комнатку у хозяина, а к ужину принесли нам два красных картофеля и что-то вроде чая.
На следующий день мы отслужили службу, исповедывали 10 человек и осмотрели жилища наших людей, которые помещались в темноте разных закоулков. На топчане, высоко на чердаке, лежал старый больной Николай Вергун. Увидев нас, он весьма обрадовался и извинился, что не пришел на богослужение; у него ноги опухли, силы его опустили.
— Придется умирать на чужбине, — сказал он со слезами. Жалко стало нам старика, да что было делать. Простившись с ним, мы ушли к своему временному жилищу. Позже узнали мы, что Николай Вергун был перевезен в Siltzendorf, где и почил вечным сном. Да будет ему и всем, за святое русское дело погибшим, вечная память.
Вот в краткости таковы «хождения по мукам».
Священник Иван Билинкевич из села Грыбовичи Львовского уезда
27 Заказ 247


ШАТМАР-НЕМЕТИ — МИСКОЛЬЧ
ЗО августа 1914 года пришел в дом к советнику суда бл. п. Горницкому жандарм Иван Юзков с солдатом Иваном Волошиным и после предварительного обыска арестовал его и отправил в тюрьму при окружном суде в Коломые. На вопрос о причине арестования г. Горницкий не получил ответа. Не разрешено ему даже жаловаться в суде, ни в уездное староство за грубое нарушение закона, на страже которого бл. п. Горницкий стоял в течении многих лет. Нечеловеческое обращение с ним жандармов, конвоя и тюремной администрации без всякого к тому повода ставило этого судью в худшее положение в сравнении с уголовными преступниками.
Покойный так рассказывает о своем аресте: «5 сентября 1914 года были мы отправлены особым поездом из Коломыи в Шатмар-Немети в Венгрии, где в то время находился дивизионный суд станиславовс- кой «ландверы». Во время путешествия я не получил ни капли воды. От усталости, жажды и голода я упал в полусонное состояние, просыпаясь от поры до времени от сильных толчков приклада сопровождавшей нас стражи.
Ожидавшая меня в будущем неизвестность действовала на мое душевное состояние, а адский рев встречавшей нас толпы не предвещал ничего хорошего.
В Шатмар-Немети были мы закрыты в пустом магазине при паровой мукомольне. Тут помещено 600 человек арестантов обоих полов от восьмилетних детей до преклонных стариков.
Раз в сутки водили нас на прогулку на реку. Расшатанная, полусгнившая лестница вела к большой бочке для отправления естественных надобностей. Издевались над нами немилосердно. Однажды поднимался по этой лестнице священник из Ляцкого-Шляхотского, 76-летний старик о. Иосиф Кустынович, и, потеряв равновесие, упал головою в бочку. Друзья вытянули старика из бочки без признаков жизни и много стоило труда привести его в сознание.
В полдень 8 сентября приказано нам собираться в дальний путь, а в 10 часов вечера мы сели на поезд и уехали в Мискольч. Там ждала нас ужасная тюрьма с небольшим двором, с большой виселицей перед окнами камер; с страшными арестантскими помещениями, с неизбежными гадкими насекомыми, холодом и голодом.
Нельзя забыть момента, когда какая-то словакиня произнесла: «Не бойтесь, Бог с вами!» Но, к сожалению, дальнейшие ее слова заглушило венгерское «басама теремтете!» Во дворе тюрьмы венгерские солдаты уставили виселицу с веревкой, а на толстой каменной стене назначили место для расстрела.
В каземате, в котором могло поместиться 15 человек, сажали их 60! Гнилая солома, сырость, вши, клопы, мокрицы и т.п. гадость. Узники свои естественные потребности удовлетворяют в ведре, в котором стоит вода для питья!
Я спал под окном. Ночью дождь вымочил меня до костей. Я озяб и начал болеть. Болезнь укоренилась в моей груди. Нас выгоняют на работы, как средневековых невольников.
Утром грязная жидкость, которую повара попеременно называли то кофе, то чай, то суп. Рассказывали, что котлы, в которых нам готовили эту пищу, повара ночью пользовали для известных надобностей.
418


Зная, что венгерского солдата можно подкупить деньгами, я воспользовался этим, благодаря деньгам, зашитым в рубашке. Это поддерживало меня некоторое время. Но когда их запас исчерпался, мне в глаза заглянул голод.
Я, советник суда, сделался невольником самых черных работ! Под принудительным действием штыка и приклада я выносил параши, чистил отхожие места, в холодной воде я стирал белье возле колодца! Однажды, идя в отхожее место, часовой еврей заметил мне: «Смотри, не загадь доски, потому что будешь языком слизывать!»
Вши, клопы и прочая мерзость размноживались несметным количеством.
Из товарищей по тюрьме помню свящ. Павла Глебовицкого, благочинного из Слободки Лесной, дальше бывшего депутата доктора Николая Павловича Глебовицкого, советника суда Феофила Копыстянского из Коломыи, лесничего частных лесов в Ватра Молдавица Антона Гла- дыка и доктора Болеслава Порай-Мадейского из Мариамполя.
Н.Н.
ТЕРЕЗИНСКАЯ ТЮРЬМА
Жизнь в Терезине сравнительно была сносной в первое время. Крепостная администрация, состоявшая частично из чехов, относилась к нам сочувственно, и мы могли постепенно пользоваться некоторой свободой в пределах тюремной дисциплины. Неофициально разрешалось днем гулять весь день во дворе крепости, где интеллигенция проводила время за игрой в шахматы или преферанса, молодежь занималась гимнастическими упражнениями, а крестьяне занимались все время разговорами и предположениями о будущей жизни в Галичине. Все были убеждены, что Галичина отойдет от Австрии к России.
Положение наше резко изменилось со времени военных неудач Австрии. У нас была отобрана казенная постель, главным образом соломенные матрацы, и увезены в военные госпитали, и узникам пришлось спать на холодном каменном полу, потому что невозможно было приобрести собственную постель и белье за отсутствием материальных средств у арестованных. Вследствие этого завелись насекомые. Более опытные и энергичные из нашей среды постарались о керосине и, смазывая им все тело и белье, предохраняли себя до некоторой степени от назойливых паразитов.
Осенью узники шли на принудительные полевые работы и к постройке бараков для военнопленных. От них узнало чешское население о господствующей в крепости нужде и посредством доброй Анны Лаубе, державшей в крепости лавочку, снабжали нас одеждой, бельем и провиан- тами. Все это приобреталось на средства, собранные чехами между собой.
Опять улучшилось наше положение со времени выдачи жалованья чиновникам и священникам, находившимся в заключении. На деньги приобреталось все необходимое; безденежные могли занимать у своих знакомых, получавших жалованье в конце деньгами, собранными в складчину, задабривались надзиратели.
Наше время проходило на допросах, производимых военными следователями, прививке, дезинфекции, работах. Постепенно стали
27*
419


узники приготовляться к надходившей зиме. Приобреталась теплая одежда.
Интеллигенция теперь разместилась в кавалерийских казармах в пределах крепости, а крестьяне остались на старых местах, то есть в камерах и в кавалерийских конюшнях. В 6 часов вечера заключенных загоняли в помещения и все входы наглухо запирали.
Были между арестованными и провокаторы, нырявшие везде и затем доносившие властям о разговорах и настроениях среди узников. Наши крестьяне, не получая никакой поддержки из дому, принялись за рукоделье. Они делами крестики, табакерки, мундштуки, коробочки, изготовляли соломенную обувь и шили костюмы. Все то покупала интеллигенция.
С приходом в Терезин русских военнопленных наши земляки стали неузнаваемы. Дело в том, что наступил живой обмен одежды. Трудно было иногда отличить заточенца-галичанина, одетого в русскую шинель и папаху от русского солдата. Впоследствии тюремная администрация запретила русским менять и продавать одежду.
Комендант Терезинской крепости был человек не строгий. С его согласия было нам разрешено в день Рождества Христова служить св. литургию. Униатам служил священник Н.Малый, а православным два военных священника: серб и румын. Народ исповедывался и причастился к встрече великого праздника.
Радость была в то время заточенцами редкая.
В Терезине мало было смертных случаев. Умирали по большей части старики. Народ жил постоянно на свежем воздухе и мало болел. Официальным врачом арестованных был назначен арестованный доктор Цюк из Самбора, который находился постоянно в приемной комнате, а по камерам и казармам обслуживал больных частным образом доктор Лаврецкий. Мне самому пришлось прибегать к его медицинским советам. Я заболел аппендицитом и по распоряжению военного врача был отправлен в центральный лазарет в большой крепости. Доктор Лаврецкий не советовал мне поддаваться операции, лишь соблюдать строгую диету. Трижды предлагали мне немецкие хирурги подписать заявление о моем согласии на операцию, но я отказывался. Своему врачу я больше верил, и в этой вере я не ошибся.
— So werden sie, wie Hund Krepieren! — закричали немцы и оста- , вили меня в покое. Вечером санитар принес мне, за вознаграждение, втихомолку лед для прикладывания к больному месту. Так я под опекой санитара-чеха и навещавшего меня доктора Лаврецкого стал постепенно поправляться. Навещали меня часто и обнадеживали священник М.Романовский с моим братом Евгением. Они помещались в то время в казармах в малой крепости.
На третий день после моего прибытия в лазарет осматривал больных штабс-врач, он, осмотрев меня, начал было в остром тоне политический разговор. Мне не хватало физических сил для разговоров с немцем, и я молчал.
После выздоровления уехал я 1 мая в числе нескольких сот тере- зинцев в Талергоф.
Ю.Н. Киселевский из Коломыи


В четверг вечером 3 сентября 1914 года приехали мы в Терезин, находящийся в Северной Чехии. По нашем прибытии, посадили в крепость в квартиры кавалерийских казарм. За все время путешествия это был первый ночлег на соломе. На следующий день мы прохаживались по земляным валам кругом крепости. День был хороший, везде зелень, много знакомых, а всех арестованных находилось в Те- резине около 1000 человек. Я разделся и посмотрел на свои плечи, которые от побоев, полученных в Кракове, кожа была темносинего цвета. Свидетелями того были: бухгалтер Иван Пашкевич и купец Владимир Дригинич из Львова. В полдень выдали нам котелки и обед, а после прогулки и ужина нас запирали на ночь в казармах. Гулять разрешалось в узком внутреннем дворе. В ненастные дни сидели мы почти целый день под замком в казармах. Так жили мы в продолжение трех месяцев. Случалось, что наши ключники, идя на базар за покупками для кухни и буфета, брали с собой охотников из среды узников в город. Вообще жизнь в Терезине была довольно сносная, благодаря сочувствию и материальной поддержке чехов. Дисциплина постепенно малела, не запирали нас больше в душных кавалерийских помещениях, разрешалось свободно ходить на казарменный двор и гулять там под надзором стражи.
Крыжановский Село Небылов, Калушского уезда
* * *
Я был арестован австрийскими жандармами 28 августа 1914 года в 11 часов ночи и препровожден в Терезин, в Чехии, вместе с священниками: Даниилом Пирогом из Тихани, Николаем Феленчаком из Полян и крестьянами: Михаилом Кушварою, Яковом Дзюреем, Лешком Галадеем из Мшанны и Яковом Пушкарем из Тылявы.
Путь к западной границе Галичины был для нас одним мучением вследствие издевательств со стороны населения железнодорожных станций, через которые приходилось переезжать. За границей Галичины было нам оказано сочувствие и даже материальная помощь со стороны чешского населения.
В Терезине был я заключен 29 октября без допроса в одиночную камеру, в которой раньше сидел известный серб Габринович, и просидел там полных два месяца, то есть до 28 декабря 1914 года, а затем был переведен в общую арестантскую казарму.
7 	мая 1915 года был отправлен с эшелоном в Талергоф.
Священник Влад. Дуркот из села Мысцовой, Кросненского уезда
ПОХОРОНЫ КРЕСТЬЯНИНА АНДРЕЯ ФЕОДОРОВИЧА РУДКО
Жизнь в Терезине была невеселая, но все-таки спокойнее галицкого ада. Голодали те, у кого не было при себе денег. Со временем и это уладилось, голодающими занялся комитет чешских женщин. Арестованные были вызываемы многократно на допросы и распределяемы на группы. «Опасные» были отправлены в Талергоф, а
421


«менее опасные» определялись на конфинировку по немецким селениям или же на военную службу.
На многих терезинцах отразились последствия галицких побоев, в особенности на лицах постарше веком. Тут скончался после непродолжительной болезни 71-летний Андрей Ф. Рудко. Похороны состоялись на терезинском кладбище при участи 15 лиц галичан. В числе участвовавших была жена покойного, Екатерина, земляк Феодор Андрухов и 12 студентов, составивших хор. Тело сопровождал к месту упокоения священник Зарицкий из Козлова Бережанского уезда. Пение хора привлекло многочисленную чешскую публику и, таким образом, бедные похороны серого галицкого арестанта превратились в величавое похоронное шествие.
Иван А. Рудко
МАЛАЯ КРЕПОСТЬ В ТЕРЕЗИНЕ
Твой плач, твой стон покажется смешон, И будет все ужасно мрачно.
М.Ю. Лермонтов
— Все вы, пся кость, здесь подохнете; один студент только выкрутится, — сказал вахмистр на прощание.
Терезин, маленький городок, лежит на речке Огре. Та часть, куда загнаны были изгнанники, называется малой крепостью. Стены, почерневшие от времени, пасмурные и имеющие вместо окон маленькие дыры, производят тяжелое впечатление, грустно-романтическое. Они образуют длинные и довольно высокие валы, словно насыпи, которые всецело напоминают средневековье. На валах казармы. Когда-то в них помещались солдаты, и тут было все, что необходимо для воинских крепостных нужд: конюшни для лошадей, склады оружия и пороха, амбары для зерна, хлеба и соломы; возы, корчма, жилища для женатых, всякого рода погреба, ямы, конурки и разные тюрьмы: общие темницы и полутемни- цы. Вход в этот лабиринт был возможен только с двух концов через тесные, оберегаемые часовыми ворота.
Все валы описывали квадрат, в средине которого лежала площадь для упражнения солдат, загороди для лошадей, разные участки для артиллерии, кавалерии, обоза — одним словом, малая крепость лишь называлась малой, а в самом деле она была огромным, неуклюжим, с множеством гадов, лягушек, крыс, мышей, швабов, червей и прочей гадости старым зданием, в полутемных, сырых и душных коридорах, в которых свистал неизвестно откуда залетающий ветер. На валах, заросших травою, были устроены укрытия, из-за которых солдаты должны были отбивать наступающего врага. На эти валы можно выйти только через маленькие ворота; а там уже рвы с водою и без воды. Таков приблизительно Терезин!
— Ну, солдаты могли жить в крепости, то почему бы вы, изменники, не могли жить в ней? — пробормотал немец, тюремный ключник.
Что ж на это ответить? Напрасно отвечать и доказывать, что солдаты выбранный, здоровый, молодой народ, что все-таки были размещены по несколько человек в комнате и только ночью там бывали, когда спали, а все прочее время они проводили на воздухе, в постоянном движении и занятии.
422


— Ну, ну! — опять пробормотал немец и ушел, покуривая трубку.
Старикам, женщинам и детям, как тут жить в навозе, еще невысохшем после ухода лошадей, на голых камнях, где лежало одно железо или стояли подводы? Не все могли попасть в комнаты, то есть казармы. Большая часть была загнана в полутемные конюшни и темные погреба, и все вместе были окружены численными часовыми, ключниками, профосами, у которых хранились ключи от дверей, подвалов, погребов, сараев и казарм.
Дальше у ворот стоял тоже часовой, а ключи от ворот находились у надзирателя. Команда солдат и тюремная прислуга подчинялись коменданту крепости. Какая жизнь могла быть в обстановке среди камней? Не удивительно, что изгнанные люди затосковали, поглохли, ослепли, с ума посходили. И не удивительно, что они одним хором, явившись впервые на валы и сбившись в одну кучу, затянули: Пречистая Дево, мати Русского краю!
Народ пел с чувством, слезами, надеждой и верой в силу русского духа, в чистоту и правоту свою.
Ибо были там люди, совершенно ни в чем неповинные.
Можно ли кого-нибудь бить, арестовать и заключать в тюрьму лишь за то, что он любит свою землю, что исполняет и хранит заветы своего края и не хочет изменить своему народу? Да, кроме того, там были жертвы, никогда политикой не занимающиеся и непонимающие ее. Возьмем г-жу Демьянчик, жену священника. В том ли вина, что она жила у Перемышля, австрийской крепости. Ее мужа увезли мадьяры на мадьярщину. На следующий день увели двух ее сыновей-студентов и дочь-учительницу. Осталось дома четверо детей, девочка 14-ти, мальчик 12-ти лет и две маленькие девочки. Старших выслала г-жа Демьянчик в мельницу за мукою, но что случилось? Их арестовали мадьярские солдаты, девочку выслали на мадьярщину, а мальчика в немецкие края. На следующий день арестовали и самую несчастную мать. Ее разлучили с детьми, из которых одному было всего несколько месяцев. Где же здесь политика? Стоило только посмотреть на эту женщину, как она ходила, как слезы проливала...
Миша страшно жалел того, что не записал себе имени одного гимназиста IV класса, нелюдимого, пугливого и постоянно двигающегося. Возможно, что он еще жив. Когда ключник Зальман, грубый и отвратительный человек, крикнет, то он затрепещет и убегает в толпу. Причина этой боязни состояла в следующем: он пас лошадей за селом; вдруг появилась конная мадьярская разведка. Не задумываясь, уланы повесили его на дерево. Веревка, однако, разорвалась, и он упал на землю; после этого его избили ногами, но все-таки второй раз уже не вешали и в селе передали жандармам.
Сумасшедший Сильвестр — отчего сошел с ума? Толку у него не добьешься; он бегает, всем честь отдает по-воински, говорит какие-то непонятные слова, приказывает, командует, падает на землю, молится, крестится, плачет. Второй сумасшедший василианин-монах. Говорили, что в тюрьме он должен был внимательно смотреть за священниками. Должно быть, у него была совесть, если сошел с ума. Увидев Зальмана, он бросался на него с кулаками и кричал на все подворье. Его увезли, но выздоровел ли он?
Видя постоянно солдат да штыки вокруг себя, 'видя тяжелые железные кандалы на ногах молодого, худощавого, красивого юноши Гев- ры, выходившего лишь на полчаса из темницы на узенькое подворье,
423


будучи запертыми в дырах с тяжелой дверью, за окнами которых мелькал штык, студенты и гимназисты, с ними и крестьяне, твердили одну песенку:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно;
Днем и ночью часовые Стерегут мое окно.
Подумали, подумали немцы и придумали достойное для «изменников» занятие: чистить терезинские каналы, грязные улицы, отхожие места. И возы должны они сами тянуть. Когда кончилась эта работа, их заставили равнять дороги вокруг холерных бараков и наконец вязать соломенные калоши для фронтовых солдат.
Все это ничего бы, но какое-нибудь вознаграждение должно бы быть, ну хотя бы побольше хлеба, кусок мыла, одна рубашонка. Ничего, а вдобавок простая уличная ругань. Если бы кто посмел поспорить, то он моментально попадал в отдельную тюрьму. И каждый день отводил туда Зальман то одного, то нескольких вместе. За что же? За то, что кто- то бросил кусок хлеба русскому военнопленному, за то, девушка-крестьянка взмахнула платком, и Принцип остановился, за то, что в казарме было шумно, когда русскими была взята Перемышльская крепость, за то, что жид сделал донос на своего соседа.
Горе-тоска заедала и интеллигента, и крестьянина. Вши заедали всех без различия и без исключения. Дошло до того, что они лазили по земле; их можно было видеть в соломе, они облепили тело и глодали, как мыши, солому.
Когда закрывалась дверь, то иногда всю ночь нужно было истреблять отвратительную нечисть. Конечно, многие пали духом. Молодежь бодрилась.
— Вы все одно и то же поете: да-гей. Я вам спою нашу коломый- ку, — обратился Миша к засевшим у стола товарищам.
— Пой, пой! — закричало вместе несколько голосов. Прочие лишь улыбнулись, ибо знали, что у Миши не было ни голоса ни слуха.
— Внимание! я стану запевать, а вы повторяйте, как это наш народ делает.
— Хорошо, только начинай!
И Миша спел следующую коломыйку:
Ой вы, воши, мои воши,
Проклятые воши,
Чого вы позаводили Такие дебоши?
Чи вы, воши, показились,
Чи вы подурели,
Що вы мое бедне тело,
Як хмара, присели?
424
Ой цесаре, цесароньку, Цесароньку — панку,


Ой выпиши, цесароньку,
В Терезине бранку.
Ой цесаре, цесароньку,
Пане наш хороший!
Ой выпиши в Терезине Ты бранку на воши.
В Терезине наберешь Ты их миллионы,
На що тобе сичевики,
Якийсь легионы!
Ними ты позаповняешь Свои регименты,
Ними выплатишь довги все,
Довги и проценты.
Ними заорешь, засеешь,
Ты свою державу,
Они тобе принесут Великую славу.
Гром хохота наполнил черную казарму. Потребовали, чтобы Миша повторил коломыйку, но он свалился в берлогу и не отвечал ни слова. Слезы лились по его лицу, досада давила его за горло. Он не мог проговорить, душно ему стало и невыносимо.
Все небо заволоклось одной серой тучей. В высоте она носилась легким снегом, и на землю падали лишь капли мелкого дождя. Такова зима на чешской земле.
Прикрытые мешками, вшивыми одеялами и прочим дрянным лох- мотьем ходили, согнувшись в три беды, люди по черной земле крепостного вала то в одну, то в другую сторону. Миша стоял на холмике и смотрел на город. Из труб мельницы и винокурни валил черный дым. Ни домов, ни большой крепости, выстроенной по плану какого-нибудь инже- нера-полковника Никласа Штейметца, совсем не было видно. Миша сделал поворот, чтобы посмотреть на Рудогоры, но и они исчезли в тумане.
Не подлежит ни малейшему сомнению, что Австрия стояла на клерикальных устоях. Этого нельзя было не заметить и в тюрьме. Когда народ коченел на холоде, профосы приказали чистить казармы, подворье и коридоры, не напрасно бранили «предателей и шпионов». Завтра Рождество, и даже для Сильвестра, совершенно помешанного человека, стало очевидно, что придет начальство. И представьте себе, кто явился, когда народ опять был загнан в казармы? Сам господин майор в сопровождении двух профосов и трех ключников!
Не могли «арестанты» казармы № 4 понять, почему внутри их помещения при сгустившемся мраке на дворе просветлело, как будто солнце озарило его. Причина этого чуда ясна и понятна: господин майор вошел в казарму, майор с красным лицом и молниеносными глазами. За решеткой взошел месяц на магометанской феске часового босняка, и засиял новый штык на его коротенькой винтовке. Как же, спрашивается, не просиять хмурой казарме?
425


Майор любил порядок, прежде всего, и знал чинопочитанье и дисциплину, как свою золотую звезду. Он подошел к старосте казармы и велел ему высказать пожелания. Староста сдвинул плечами, не зная, с чего начать; потом опомнился.
— Мы желаем, господин майор, вместо пражухи, от которой у всех болят желудки, получать черное кофе; нужны нам рубашки, ботинки, мыло.
Майор посмотрел на него своим молниеносным взглядом и прошелся, осматривая лишь верхушки голов, мимо выстроившегося ряда. В конце он остановился напротив Миши.
— Pardon, ты кто, а?
— Чоловек!
— Pardon, вижу, что не конь! но кто ты таков?
— Русский!
— И без этого знаю, pardon! Все вы такие! Из бумаг мы знаем еще больше твоего признания. Спрашиваю, по чину кто ты таков?
— У меня еще нет никакого чина, я — студент только.
— Pardon, так и говори! Сразу видно, что дисциплины не знаешь. Pardon, а у тебя есть какая-нибудь жалоба или пожелания?
— У меня нет ни малейшей жалобы, но есть желание: у нас на нашей родине существует обычай вносить на святой вечер солому в хату. Прикажите выдать нам соломы, ибо эта очень вшивая; спать нельзя.
Нахмурив лоб, майор отступил к дверям.
— По случаю, pardon, святого вечера получите по одной селедке и солому, а дверь будет открыта до девяти часов. Pardon, да получите! — произнес он важно и ушел.
С его уходом тьма опять наполнила казарму; всем чего-то стало смешно и вместе с тем и грустно. Принесли солому, раздали, каждый сделал как можно лучше свою берлогу. Выдали селедки и хлеб. По мере приближения вечера все становились задумчивее, грустнее и молчаливее. Наступила какая-то таинственная тишина; между тем сердце у каждого молотом билось; воспоминания настойчиво вселялись в горемычные головы. Думал священник, год тому назад читавший у своего алтаря божественные молитвы; думал крестьянин, год тому назад ходивший по своему двору, приготовлявший сено на стол и для скота; думала хозяйка, суетившаяся среди своих слуг; думал студент и безусый гимназист, и каждый свое. Один только Петр Кондратьевич Швайка — Царство ему Небесное! — весело бегал из казармы в казарму. Ему удалось, когда поехал с возом на работу в город при помощи чешки Лаубе купить кое-что, чем он теперь и торговал.
В казарме № 4 начался святый вечер речью священника Генсерс- кого; затем соборным хором под управлением Галушки были спеты колядки: «Бог предвечный», «Небо и земля». После этого разбежались, пользуясь майорской льготой, кто куда: одни к знакомым священникам, другие к женщинам, третьи на «Запорожье».
Что такое Запорожье? Так назывались темные погреба, лежащие вдоль Огры. Название это они получили от того, что были отгорожены от прочих казарм узеньким коридором с маленькой калиткой на высоком пороге. Погреба имели вид моста лукообразной формы. Жили в них одни крестьяне. Каменная дорожка отделяла два ряда соломы, лежащей вдоль черных стен. Свет лампочки был закрыт развешенным на веревках тряпьем. Влетевшие сюда студенты стали говорить речи, утешать, обнадеживать,
426


поздравлять с праздниками, целовать кого попало. Один Миша дальше порога не мог продвинуться; вид изнуренных, тревожно жалостных лиц поразил его, как еще никогда, и приковал к земле. Больной трепет овладел его сердцам. Несмотря на то, что сам был крестьянским сыном, он боялся подойти к крестьянам, обмануть или обидеть их неосторожным словом. Не желая кривить душою, он был убежден в том, что в тюрьме он не в состоянии помочь чем-либо; впрочем, он чувствовал, что не подготовлен навязывать другому свои мысли, учить и вести другого. Студенты как влетели, так вылетели из погреба; но Миша стоял на прежнем месте:
Чтоб с небом землю в одно злучити,
Христос родился — славите!
Чудное видение озарило Мишу; ему показалось, что кружок крестьян на соломе, поющий и тонущий в сумерках тюрьмы, есть семьею пастырей, о которых знает каждое христианское пятилетнее дитя. Перед Мишей явился впервые лучезарный, чистый, несокрушимый лик Христа, свершавшего сверхчеловеческий подвиг на грешной земле, идущего в народ в имени своего Отца небесного, любви и смирения.
В это время к нему подошел его односельчанин Иван Олейник — да будет ему земля пером! — и попросил его в глубь погреба.
— Расскажите нам историю, вы так долго и многому учились.
— Дядя, ничего я не знаю. В гимназии я мало учился, а теперь и то забыл. Не знаю даже истории родного народа и теперь хочу научиться чему-нибудь.
Иван вскинул плечами и потянул его за руку. Он остановился посредине погреба. Песня лилась одна за другою, и звуки ее пронизывали насквозь все сердце Миши. Он вышел и, вернувшись в свою казарму, пал на солому. Он почувствовал сильную боль в сердце, кровь ударила в голову, в его глазах потемнело; потом обдала его какая-то весьма приятная струя, и наконец он ничего не помнил, что с ним случилось. В таком состоянии он пролежал около четверти часа. Страшный крик разбудил его от этого бесчувственного сна.
Что случилось?
Вздумалось не кому иному, как Петру Кондратьевичу вступить в переговоры с чехом, взводным Вольским, который признался, что любит русских и жалеет, что так страдают. Пылкий Швайка не выдержал, протянул через решетку руку чеху и прильнул устами к железу, желая его поцеловать. В этот миг закричал следивший за чехом вахмистр румын во всю глотку:
— Предательство, предательство!
На дворе и в казармах произошло страшное замешательство.
Часовой, допустивший не своего разводящего к окну, сейчас был сменен. В казарму № 4 ввалился вооруженный караул с вахмистром и профоссом.
— Кто целовал? — крикнул профосе.
— Никто! — ответил староста — по обычаю нашей земли мы всякому, мимо окна проходящему, высказываем свои благопожелания. Мы повторили взводному то, что и вам, господин профосе раньше говорили.
— Молчать, собаки вы поганые! — выходил из себя худенький профосе.


Все это было напрасно; ни профосе, ни вахмистр не добились желаемого успеха. С шумом они ушли, хлопнув одной и другой дверью. После их ухода в казарме стали думать, что делать.
— Нечего нам бояться; дальше мы не пойдем; разрешите мне завтра сказать, что я целовал Вольского, — сказал Миша.
— Решительно нельзя! — раздались голоса.
— Тише братцы! у меня хорошая мысль: скажем, что мы все по очереди целовали чеха, целовали ради великого праздника! — с воодушевлением предложил единственный в этой казарме, всеми любимый священник Генсерский.
И все приумолкли; всем понравилась его мысль.
* * *
Из тысячи арестованных спало едва несколько человек. Поздно в ночь заливалось колядками Запорожье. Всю ночь пробивались думы- молитвы сквозь черные стены тюрьмы и неслись на родину, в родные хаты. И небо прояснилось, и ночь стала светлее. В ту же ночь была решена участь чеха Вольского. Он был арестован и на следующий день отправлен в Карпаты; там его заставили поддерживать великую грешницу, разбитую внутри собственными параличами, на вне святую могучим шествием русской стихии.
* * *
Терезин был вне внимания властей и закона. Кроме слюнявого Зальмана, в.казармы никто не заглядывал. Жизнь, однако, в них текла, пробиваясь сквозь страшные преграды. Чтобы не погибнуть, народ принялся отражать призраки смерти: старательно производилась стирка тряпья, чистка казарм: появились камни, койки, мешки с соломой, подушки, мыло, гребешки.
Откуда все это приходило в казарму? Во-первых, откликнулось чешское общество, которое посредством благородной женщины Лаубе присылало поношенное платье, обувь, шапки, белье. Во-вторых, народ приносил, возвращаясь с работы, куски досок, дерева и делал себе койки. При чистоте не стало места для насекомых. Казармы и глухие погреба превратились в жилища. Вот на что способен русский человек! И люди сошлись друг с другом; все стали одной семьей, все жили прошлым, рассказами, воспоминаниями и будущим, убежденной верой в полную победу; и пополам с горем и слезами жилось кое-как в Тере- зине. Вскоре и эта жизнь была расстроена немцами.
Пришла весна. В один светлый и солнечный день люди были выгнаны из казарм на широкое подворье; пересчитаны, запломбированы в вагоны и увезены в Талергоф.
В.Р. Ваврик из рассказа «В водовороте»
ВЕНСКИЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ. 1915 И 1916 ГОДЫ
428
В ряду бесчеловеческих истязаний, избиений, массовых арестов и казней, ни в чем неповинного и мирного населения, заслуживающих особого внимания, известны процессы по обвинению


в государственной измене целого ряда галицко-русских общественных деятелей.
Хотя таких судных дел в эти жуткие дни было бесчисленное количество, но в то же время являются замечательными два процесса, которые происходили не в провинциальном захолустье или обстановке прифронтовой полосы, а именно в самом центре государственной жизни — в блестящей столице, клонящейся к упадку двуединой монархии.
И еще выделяются эти процессы тем, что в них, особенно в первом процессе 1915 года, в качестве главного подсудимого привлекалась идея единства русского народа и русский литературный язык.
Первый венский русский процесс
Слушалось это дело перед военным дивизионным судом ландверы в Вене в течении двух месяцев, с 21 июня по 21 августа 1915 года, под председательством оберста Карла Петцольда, докладчиком руководителем обер-лейтенанта-аудитора доктора Роберта Пейтельшидта и военного прокурора обер-лейтенанта-аудитора доктора' Рудольфа Вун- дерера.
В качестве обвиняемых в государственной измене — обвинение обычное в то безумное время — привлекались арестованные в первые дни начавшейся войны:
1. Доктор Дмитрий Андреевич Марков, депутат австрийского парламента;
2. Владимир Михайлович Курылович, депутат австрийского парламента;
3. Доктор Кирилл Сильвестрович Черлюнчакевич, адвокат в Пе- ремышле;
4. Доктор Иван Николаевич Дрогомирецкий, адвокат в Золочеве;
5. Дмитрий Григорьевич Янчевецкий, журналист, корреспондент газеты «Новое время»;
6. Фома Дьяков, крестьянин из села Вербища;
7. Гавриил Мулькевич, кузнец из Каменки-Струмиловой.
Уже сам внешний подбор лиц из различных общественных кругов и местожительств и предъявление им одного и того же обвинения свидетельствует о том, что объединение всех этих лиц под одним общим обвинением не имело никаких фактических оснований, за исключением русской идеи, свойственной всем подсудимым.
Сущность государственной измены подсудимых состояла, по обвинительному акту, в том, что 21 июля 1914 года и после объявления всеобщей мобилизации, 31 июля 1914 года состояли членами «Русского народного совета» и прочих русских обществ и что в качестве основателей «Карпато-русского освободительного комитета» посредством русофильской агитации и подстрекательства как зачинщики предпринимали нечто, угрожавшее отпадению от Австро-Венгерской империи Галиции, Буковины и части Венгрии, населенной «рутенами» и т.п.
Вместо улик и всевозможных документов и вещественных доказательств фигурировали на суде русские газеты и журналы, выписываемые посредством австрийской же государственной почты, русские книги, частные письма с безобидным содержанием, и даже открытки с видами России.
Для тенденциозного австрийского военного правосудия ничего больше и не требовалось — это стало ясным сразу, как все дело све¬
429


лось к тому, что в Австро-Венгрии никогда не было, нет и быть не может никакого русского народа, а есть лишь один верноподданный «украинский» народ. Потому, кто лишь осмеливается признавать себя русским и употребляет русский литературный язык, уже тем самим совершает тяжкое государственное преступление.
Был вызван целый ряд свидетелей, здесь же приводятся показания лишь нескольких, более видных «украинских» деятелей; показания их не нуждаются в комментариях и говорят сами за себя:
Владимир Ясеницкий, отставной советник суда в Черновцах, сообщает, что «русский» в национально-культурном отношении — это лишь пустые слова, под которыми скрыты действия государственной измены. Всем очевидно, что подсудимые хотели отторжения Галиции от австрийского государства и присоединения ее к России. Такое соединение подготовлялось посредством русских газет, русского правописания и деятельностью обществ. Качковский, основатель (?!) общества, хотя и был советником суда, но был русских убеждений и умер в Кронштадте.
Василий Яворский из Нового Сонча заявляет, что в 1897 году состоялось в Новом Сонче собрание, на котором все ораторы хвалили Россию, утверждая, что в России население платит меньше налогов и имеет больше земли. Все лемки и священники на Лемковщине — это русофилы.
Ярослав Веселовский, редактор «Дила», утверждает, что деятельность Русского народного совета имела целью присоединение Галиции, Буковины и части Венгрии к России; после объявления войны Дуды- кевич, Лабенский, Сьокало, Глушкевич основали «Освободительный комитет», задачи которого сводились исключительно к одному: отторжению Галиции, причем после падения Перемышля Дудыкевич созвал торжественное заседание, после чего был представлен царю. В настоящее время и Народный совет имеет сношения с Синодом, властями и всевозможными обществами; переменяют школьную систему, язык и веру. Общество им. М.Качковского вело подготовительную работу для вступления русской армии посредством книжек, издаваемых на деньги, полученные от графа Бобринского, а Народный совет занимался вербовкой для русской армии добровольцев — против Австрии, преимущественно из членов «Русских дружин», которые пользовались русской командой и имели русские флаги. Слово же «Русь» значит то же самое, что и «Россия». Царь в своей речи сказал «неделимая Русь».
Доктор Федор Ваньо, адвокат из Золочева, являясь свидетелем- экспертом формулирует нелепую дилемму: «Кто употребляет русский язык, не может быть хорошим австрийцем; хорошими австрийцами являются лишь — украинцы; потому все члены русско-народной партии — изменники, ибо они не украинцы.
Дудыкевич и товарищи, по его мнению, стремились к отторжению Галичины, события подтверждают это, и хотя точные действия в этом направлении ему неизвестны, однако осведомлен о том, что велась пропаганда православия и русского языка с целью уничтожения украинцев. Известно, что в селе Трудовач во время собрания пели «Боже, Царя храни».
Доктор Кирилл Студинский, профессор Львовского университета, сообщает, что по его мнению, все лидеры партии стремились к отторжению Галичины от Австрии и подновляли к этому народ посредством
430


газет; в пользу православия занималось О-во им. М.Качковского, издавая книжки для народа, а бурсы содерживались на рубли.
А.Колесса, профессор университета, утверждает, что русофильские лидеры старались убедить народ, что он русский и что его родным языком является русский язык, воспитывая народ в симпатии к России и к православию; для бурс выписывали учителей из России; общество им. М.Качковского пропагандировало поездки в Почаев, а большие суммы рублей создавали симпатии в пользу России.
Семен Витык, депутат, показывает, что книжки издаваемые обществом им. М.Качковского, учили народ, что в России было бы лучше, и если бы пришел царь, то он будет заботиться о крестьянстве. Со времен графа Потоцкого усиливалась агитация в пользу России во всех направлениях посредством газет, бурс, и каждый угадывал, что эта агитация ведется за рубли и усиливается до невозможных пределов (например, Пустошкин и граф Бобринский). «Русские дружины» организовывались для борьбы на стороне России против Австрии и украинцев. Во время выборов, благодаря миллионам рублей, розданных агитаторам, русские избрали 10 депутатов и избрали больше, если бы вовремя правительство не начало преследований. Молодежь массами шла в Почаев и Холм, где епископ Евлогий подготовлял из нее кадры православных священников для Галичины.
Доктор Феофил Кормош, адвокат из Перемышля: подсудимые состояли в тайной связи с Россией, а в книжках, издаваемых О-вом им. М.Качковского, восхвалялся царь; для поддержки бурс и многих русофилов получались из России рубли.
О. 	Стефан Онышкевич, депутат, говорит, что русская партия стремилась к соединению с Россией, причем все газеты занимались царе- славием и восхваляли Россию. Пропаганда православия имела политический характер. Деньги массами высылались из Киева, причем наши (украинские) газеты имеют квитанции из Киева. По мнению о. Оныш- кевича, русская партия вредна Австрии; подтверждение своего мнения видит он в изменах многих деревень и тем объясняет массовые аресты за шпионство и измену.
Вячеслав Будзиновский, депутат: Не было тайной, что русофильские священники и интеллигенция стремятся к отторжению Галичины от Австрии, они ведь говорили: «русский штык спасет нас от рабства», а крестьян обманывали игрой слов: «русин — русский», например: «Царь русский, правительство русское, вы тоже русские». Многие священники, например, Гоцкий, Ясеницкий, Сойка — шпионы, причем в селе Ценева все крестьяне служат русским под руководством священника Сойки.
Доктор Я.Петрушевич, депутат (впоследствии «захидно-украинс- кий диктатор»), утверждает, что вследствие притеснений рутенов более слабые из них перестали надеяться на Австрию и предполагали с помощью России выбороть себе лучшее будущее. Если бы не поддержка графа Потоцкого, то русские давно исчезли бы. Несомненно, что все стремились к отторжению Галичины от Австрии и присоединению последней к России. Вели агитацию посредством газет и обществ, песни «Боже, Царя храни», а у «Русских дружин» были русские прапоры.
Доктор Кост Левицкий, депутат: со времен Наумовича их клич: «мы один народ с русскими». Начиная с 1907 года, велась открытая пропаганда в пользу России. Из России получалось много пособий, а
431


дележ рублей происходил открыто. Я говорил наместнику Корытовско- му, что все это представляет для Австрии большую опасность и потому Австрия должна оказывать украинцам больше поддержки, чем до сих пор. О-во им. М.Качковского, гонки, молочные кооперативы и другие общества и учреждения занимались агитацией в пользу России, а в бурсах, где пелись русские песни, были портреты царя и русских полководцев. Крестьян учили измене, а «Русские дружины» подготовляли крестьян для России; русских офицеров осведомляли русофилы. В 1913 году, в голодный год, распределялись в Галичине рубли и хлеб из России со словами: «все это от царя».
Не удовлетворяясь массой свидетелей из «украинских» общественных кругов, из которых кроме перечисленных свидетелей-«экспертов» было много добровольцев — свидетелей-доносчиков, и которые все вместе старались, принимая в основание формулу доктора Ф.Ваньо, — что, «кто употребляет русский язык, тот не может быть хорошим австрийцем», — доказать, что в пределах Австро-Венгрии никогда не было, нет и не может быть никакого русского народа, австрийское судилище, надеясь поддержать и доказать утверждения своих верных сынов, призвало научного эксперта в лице самого авторитетного славяноведа доктора Вацлава Вондрака, профессора Венского (впоследствии Брненско- го) университета, ныне уже покойного, задачей которого было выяснить отношение русского литературного языка к отдельным русским наречиям. Глубоко научная и правдивая экспертиза профессора Вондрака, не побоявшегося в то лютое время мужественно и нелицеприятно заявить на основании научных данных, что русский народ и его язык едины, не убедила судей-палачей, решившихся все-таки приговорить ни в чем неповинных людей к смертной казни через повешение, предотвращенной лишь случайно благодаря усиленному ходатайству испанского короля. Весь ход этого военно-политического дела — трудно в настоящее время точно отобразить ввиду его громадных размеров — 40 с лишним больших томов самого стенографического отчета, но из приведенных показаний части свидетелей можно проследить цель этого страшного и позорного судного дела*.
Второй венский процесс
Для устрашения ненавистных русофилов и с целью отвлечь внимание населения от новых неудач и от начинающегося голода, по совету всегда верных Австрии украинцев, был инсценирован второй процесс по обвинению в государственной измене 24 лиц, галицко-русских общественных деятелей.
Тем же военным дивизионным судом ландверы привлекались в качестве обвиняемых:
1. Свящ. Кассиан Богатырец, православный священник в Верен- ченке, в Буковине;
2. Илларион Цурканович, редактор из Черновец;
3. Д-р Семен Булик, адвокат в Мушине;
* Краткий обзор процесса см. в статье К.Николаевича «Первый Веденский процесс» в календаре О-ва им. М.Качковского на 1920 г., Львов. 1919. С. 130-134.
Экспертиза проф. В.Вондрака изложена в книге: Вопрос о единстве русского языка перед австрийским военным судом в Вене в 1915 г. с предисловием и примечаниями проф. Ю.А. Яворского. Львов. 1924. Издательство «Живое слово».
432


4. Свящ. Гавриил Гнатышак, настоятель прихода в Кринице;
5. Свящ. Роман Прислопский, настоятель прихода в Жегестове;
6. Д-р Александр Гассай, адвокатский кандидат в Мушине;
7. Д-р Иван Черлюнчакевич, адвокат в Скалате;
8. Д-р Александр Савюк, адвокат в Сяноке;
9. Д-р Ярослав Сьокало, адвокатский кандидат в Галиче;
10. Свящ. Николай Винницкий, настоятель прихода в Галиче;
И. Свящ. Корнилий Сеник, настоятель прихода в Бережнице Королевской;
12. Свящ. Маркелл Роставецкий, настоятель прихода в Громне;
13. Дмитрий Вислоцкий, студент университета, из Лабовой;
14. Свящ. Иоанн Мащак, настоятель прихода в с. Липица горная;
15. Свящ. Иоанн Станчак, настоятель прихода в с. Высоцко;
16. Евстафий Цюк из Самбора;
17. Иван Андрейко, студент университета, из с. Тылич;
18. Феодор Мохнацкий, помещик, из с. Мохначка;
19. Алекс. Милянич, учитель в с. Поворозник;
20. Мефодий Трохановский, учитель в с. Кринице;
21. 	Свящ. Феодосий Дуркот, настоятель в с. Ждыня;
22. Николай Громосяк, крестьянин из Криницы;
23. Лука Старицкий, псаломщик из с. Знесенье возле Львова;
24. Яков Гадзюк, крестьянин, с. Шипот.
Преступление обвиняемых состояло в том, что все они до 26 июля 1914 года и после объявления всеобщей мобилизации 31 июля 1914 года состояли членами различных русофильских обществ в Галиции и Буковине и своею деятельностью и русофильской пропагандой подготовляли отторжение названных областей и части Венгрии от Австро-Венгерской империи, усиление опасности внешней для государства и внутренний бунт. Эти преступления совершили первые 15 человек, так как они, являясь лидерами партии и подстрекателями, действовали в тайной связи посредством агитации устной и печатной, шпионства и т.п., и созданной ими организации из сознательного русского крестьянства в Галиции и в Буковине. Кроме того, подсудимые обвинялись в том, что изменой понесли серьезный вред и. к. австро-венгерской и союзной с ней германской армии во время войны, входя в сношения и поддерживая связь с врагом, то есть с русской императорской армией.
Как и в первом процессе, так и теперь каинову работу вели украинцы, причем все без исключения свидетели были из украинцев; вот главные из них: Доктор Евгений Олесницкий, доктор Евгений Петру- шевич, доктор Стефан Баран, доктор Лонгин Цегельский, доктор Лев Бачинский, депутат Николай Василько, доктор Кость Левицкий, о. Платон Филяс, о. Стефан Онышкевич, Лев Гузар, Илия Семака, доктор Альфред Говикович, Эмилиан Константинович и др.
Каиновым отродьем — «украинскими» общественными кругами, прилагались все усилия к тому, чтобы подсудимые были приговорены к смертной казни.
И действительно, все, кроме доктора Я.Сьокало, Е.Цюка, Ф.Мохнац- кого, А.Милянича, М.Трохановского, о. Ф.Дуркота и Я.Гадзюка, были приговорены к смертной казни через повешение, однако впоследствии помилованы.
Из-подсудимых умер в тюрьме о. Гавриил Гнатышак.
28 Заказ 247


ЧЕРТОВА БАШНЯ В ВЕНЕ
Пробывший шесть месяцев в венской тюрьме («Чертова башня») М.И. Якубовский прибыл в Петроград и сообщил сотруднику «Нового времени» еще некоторые данные об ужасах тюрьмы, в которой томятся еще тысячи русских галичан.
«Холодная, темная, сырая, мрачная камера, в которую меня, в буквальном смысле слова, бросили, была в продолжении шести месяцев для меня тем каменным гробом, в котором я был заживо погребен. Ни клочка бумаги, ни карандаша, ни газеты; кроме диких криков сторожей и вечного напева «русский шпион», я ничего не слыхал, и единственным моим общением с внешним миром были те моменты, когда меня водили на допросы к военному следователю.
Здесь, спускаясь по лестнице под конвоем, я нередко встречал, также в сопровождении конвойных, депутатов венского парламента галичан Маркова и Курыловича и десятки галицко-русских интеллигентов, адвокатов, судей, врачей и пр., один вид которых свидетельствовал, о том, что я в сравнении с ними нахожусь еще в райских условиях. В той же ужасной «Чертовой башне» томится и до сих пор корреспондент «Нового времени» Д.Г. Янчевецкий.
Нужно ли говорить о том, каковы были материальные условия моей жизни там. Пища была такая отвратительная, что я спустя недели две не на шутку занемог и, боясь заболеть чахоткой, как величайшей милости, просил разрешения за свой счет получать пищу. Это мне не без препятствий было разрешено. Вообще по тем маленьким снисхождениям, которые мне стали оказываться, я мог судить о том, что уверенность победы австрияков падала. Так, после победы русской армии на Сяне разрешили моей квартирной хозяйке принести мне теплое одеяло. А надо сказать, что вся эта тюрьма ради экономии, конечно, не отапливается, окно в моей камере оставалось открытым, а зима в этом году в Вене была необычайно холодная.
Особенно тяжело было под Рождество. В первый день Рождества нам было объявлено, что для православных, желающих религиозного утешения, придет православный священник-серб. И действительно, нас собрали в сопровождении громадного количества сыщиков и караульных, но собирали не для утешения, а, как я вскоре убедился, с чисто провокационными целями.
Обещанный священник-серб пришел в военной форме и начал свою проповедь тем, что на плохом немецком языке начал обзывать нас всех шпионами, предателями и изменниками.
На этом собеседовании присутствовал и Янчевецкий, присутствовали и галицкие депутаты, и вся обстановка была направлена к тому, чтобы выяснить, были ли мы между собою раньше знакомы или нет и какие у нас отношения. Этот священник-проповедник бросал всем в лицо самые оскорбительные и невероятные обвинения. Особенно яростно разносил он галицких русских узников за то, что их сородичи в Галичине не оказывали сопротивления наступавшим русским войскам. И тут из этой яростной проповеди мы впервые узнали, что Галичина занята русскими и что Львов в русских руках. Как я потом узнал, и депутатов, и галицко-русских деятелей обвиняли в государственной измене».
434
Прикарпатская Русь», 1915 г. № 1568


Выпуск третий
Талергоф
ПРЕДИСЛОВИЕ КIII ВЫПУСКУ
Осенью 1928 года, 31 октября, состоялся во Львове грандиозный Талергофский съезд: всенародная поминальная манифестация Галицкой Руси, посвященная памяти уже погибших многих жертв австрийского военного и довоенного террора нескольколетних узников Талергофа, Терезина и других австро-венгерских тюрем и концентрационных лагерей и чествованию немногих из них оставшихся еще в живых.
В Съезде приняло участие несколько тысяч человек, представителей всех уголков Галицкой Руси как интеллигенции, так и крестьянства, были также делегаты Закарпатской Руси и представители Волыни и других русских земель в Польше.
Программа, содержание и ход торжеств Съезда, постановления и резолюции его, представлены в вышедших после него номерах галиц- ко-русской печати (газеты «Русский голос», «Земля и воля», «Наука», Общества им. М.Качковского) и русской заграничной. В числе целого ряда вынесенных постановлений Съезда обсуждено и принято было и то, что следует, пока еще не поздно, повести и усилить собирание материалов для истории мученичества галицко-русского народа до и во время всемирной войны за свою национальную русскую идею, народность и веру и продолжать издание «Талергофского альманаха», первые два выпуска которого уже напечатаны — первый в 1924 году, второй в 1925 году.
Съездом был выбран особый, постоянно действующий исполнительный орган — Талергофский комитет, который, после своего устроения, явился и принялся за работу в следующем составе:
Председатель: сов. суда Антон Осипович Гулла
I. Тов. председателя: Зиновий Михайлович Медыцкий
II. Тов. председателя: Стефания Ивановна Кунинская
I. Секретарь: доктор Василий Романович Ваврик
II. Секретарь: студент университета Роман Григорьевич Максимович
Члены сов. суда:
Николай Григорьевич Третьяк доктор Юлиан Семенович Заяц Лука Константинович Старицкий (из Знесенья) священник о. Роман Чайковский (из Батятич)
о. 	Иоанн Билинкевич (из Грибович)
Воспользовавшись предоставленным при выборе правом кооптации, Комитет включил в свой состав и ряд других лиц, редакцию же «Талергофского альманаха» поручил С.Ю. Бендасюку.
Свои заседания устраивал Комитет часто (обычно раз в неделю или раз в две недели), и сообщения о ходе его работ помещались в
28*


галицко-русской печати. Комитет обращался в своих заявлениях и воззваниях к галицко-русской общественности, и особенно к бывшим узникам Талергофа, Терезина и других мест заключения, с просьбой присылать записки и вообще материалы к истории преследований и гонений народа в бывшей Австро-Венгрии для помещения в его «Альманахе». Многие откликнулись присылкой записок своих или же своих близких, родных и знакомых. Кроме этого, Комитетом ведутся и пополняются возможно самые точные списки пострадавших.
В предлежащем выпуске помещены материалы, частью раньше уже полученные, но еще не использованные, частью же полученные в последнее время.
Весь выпуск посвящен и отведен материалам, относящимся исключительно только к Талергофу, и появляется теперь как первая часть их, за которой последуют дальнейшие, с заключительным оглавлением всех частей.
Помещается же в этих частях «Альманаха» не история Талергофа, а только сырые материалы для будущей истории его, именно человеческие документы и памятники талергофской Голгофы галицко-русского народа в таком виде, в каком получены, с незначительными только языковыми, орфографическими и другими грамматическими поправками. Неизбежно притом вкрадывающиеся неточности, ошибки, пропуски и другие подобные недостатки вполне окупаются ценностью и верностью помещаемого материала.
Подлинники документов обыкновенно, и в частности по требованию, возвращаются, после использования приславшим их авторам и вообще собственникам или же их родным и знакомым, причем высказывается просьба об указании возможных неточностей и ошибок и представлении поправок и дополнений. Полученные до сих пор таковые поправки и дополнения к предыдущим (I и II) выпускам тщательно сличаются и проверяются и будут впоследствии также помещены.
Издание «Альманаха» влечет за собой громадные расходы, за отсутствием же и совершенной невозможностью получения каких бы ни было посторонних средств на их покрытие эти расходы покрываются исключительно только сборами пожертвований, и потому продолжение, расширение и улучшение и даже темп издания зависят лишь от отзывчивости и жертвенной щедрости галицко-русской общественности, которая — верим и уповаем — не пожалеет трудов, стараний и средств, чтобы оно как народный памятник было ее достойно.
В заключение остается только высказать глубокую благодарность всем тем, кто нравственно и материально поддерживают его, и искреннюю признательность тем, кто лично и непосредственно участвуют в нем как присылкой материалов, так и сотрудничеством в их помещении.
Львов, март месяц 1930 г.
436
ЖИЗНЬ В ТАЛЕРГОФЕ Сообщение Ил.С. Гошовского из Станиславова
В Талергофе очутились мы 4 сентября. После определения места нашему транспорту в чистом поле конвойные назначили кольями предельные границы, в которых мы должны были оста-


ваться до дальнейшего распоряжения. Караулившие арестованных солдаты 27 градецкого полка срывали пуговицы и кокарды с чиновников, находившихся среди арестованных. Не обошлось тут и без трагикомедий. Пуговицы с двуглавым австрийским орлом, крепко пришитые к мундиру, никак не отрывались. Озлобленные солдаты тянули тогда арестованного за собой, держа его за пуговицу до тех пор, пока таковая не оторвалась вместе с куском мундира.
Я отделался несколькими молниеносными ударами в лицо, полученными от тех же солдат. Немного в стороне от расположившегося нашего эшелона было назначено место для естественных потребностей как мужчин, так и женщин. Женщины собирались туда по несколько человек вместе, чтобы, таким образом, хоть отчасти, за отсутствием огражденного прикрытия, удовлетворить чувство стыдливости. В таких случаях солдаты всячески изводили женщин. Они умышленно сопровождали женщин в отхожие места и, окружив их со всех сторон, позволяли себе неподдающиеся печатанию выходки, приводившие женщин до слез и истерики. Некому было пожаловаться, ибо начальник стражи, капитан-немец, был хуже своих подчиненных.
В тот же день закололи солдаты троих крестьян, не знавших немецкого языка, за неисполнение приказаний и тут же их зарыли в общую яму, положив на головы мешок наполненный песком.
Вечером опасно заболела моя дочь, не евшая в течение нескольких дней за отсутствием казенной пищи и собственных средств. Благодаря доктору Могильницкому ее привели в чувство. Затем мы прикрыли ее рясами священников о. Григория Процыка и о. Луки Иванце- ва. Ночи в Талергофе бывают в сентябре туманные и холодные, а дочь вывезли из дому в одной летней блузе.
На следующий день вечером подан был теплый суп. За неимением посуды каждый устраивался как мог. Кто подбирал лежащие пустые бутылки и, отбив горлышко, пользовался ими вместо котелка, другие делали углубления в кусках хлеба и наливали туда казенную жидкость. Громадное большинство осталось без обеда.
Через день дочь опять упала без чувств вследствие голода и физического истощения. В ту пору подъехали к нашему расположению автомобили со стирийским наместником и его свитой. Приехавшие заинтересовались лежащей без памяти дочерью, в особенности один из них, приехавший с женой и детьми, после кратких переговоров с наместником и комендантом лагеря велел отнести больную на кухню и напоить черным кофе, чтобы усилить деятельность сердца. Исполнили приказание два санитара Joseph Schonherr, учитель из Ebendorf-a в Каринтии, и Joseph Podgorszek, железнодорожник из Градца, в сопровождении двух вооруженных солдат. Когда дочь пришла в себя, спросила гуманного незнакомца, кому должна быть благодарна за человеческое с ней обращение. Спрошенный, не имея визитной карточки, написал карандашом на моей молитвенной книжке Graf Joseph Herberstein.
С тех пор граф Герберштейн и его супруга, по национальности чешка, часто наведывались в лагерь, расходуя громадные средства для помощи арестованным галичанам. В тот же день еще граф Герберштейн вторично приехал из Градца в лагерь и привез больной дочери подушку и ватное одеяло, а графиня постоянно присылала молоко и продукты. По одеялу получили также престарелый о. Дольницкий из Львова, доктор Могильницкий из Бучача, о. доктор Козаркевич из Буко-
437


вины и еще один православный священник. Часто графиня приезжала со своими детьми в лагерь и привозила белье для арестантских детей, а когда умерли две заключенных матери из Сянока, оставив в лагере маленьких сирот, графиня Герберштейн кормила их собственной грудью. Наконец дождались мы перевода с поля в бараки. Предварительно купали нас в лагерной бане, заставляя раздеваться на дворе и после купели ждать полчаса своей одежды, находившейся в дезинфекционном котле. Многие простудились, последствием чего явилась эпидемия сыпного тифа, уносившая ежедневно по 30-40 жертв. Графу запрещено приезжать в Талергоф во избежание распространения болезни вне лагеря. Так жили мы до мая месяца 1915 года.
К Пасхе послал я графу поздравительную телеграмму в Градц от своего и дочери имени. На второй день праздников позвали дочь к телефону в лагерной канцелярии. Граф сильно удивился, что она до сих пор находится в Талергофе, заверив ее, что его стараниями она освобождена еще в прошлом году, о чем он не замедлил сообщить ей письменно еще в ноябре месяце. Конечно, сейчас же нашлось и письмо, задержанное офицером, заведующим талергофской почтой. В непродолжительное время дочь оставила лагерь, получив место гувернантки в доме графа. Учила детей русскому языку, а в свободное время навещала меня* и содействовала переписке заключенных с их родными.
В 1917 году 27 марта меня отпустили из Талергофа и поселили в Gross Florian k. Deutschlandsberg в Стирии. В августе месяце, после долгих стараний, меня приняли обратно на железнодорожную службу.
Из дневника о. Григория Макара
Село Минеральные У герцы, Лесский уезд
Талергоф, небольшая местность, перед войной никому неизвестная, представляет же собой довольно широкую равнину, окруженную со всех сторон высокими Альпами. Эту местность назначили австрийцы для русских галичан, заподозренных в государственной измене.
Первый транспорт в составе 2000 человек обоего пола прибыл сюда 4 сентября 1914 года из Львова. Четверо суток держали людей под открытым небом, окружив узников живым кольцом жандармов и солдат. Рядом с ангарами, в которых разместили народ, разбили большие палатки, служившие также помещением для интернированных. Места не хватало, было тесно. Уборная устроена была сзади помещений на голом месте, без всякого прикрытия.
12 сентября приехал эшелон из Сянока, состоявший из 150 человек, большей частью интеллигенции. С ними приехал и я с моими прихожанами. В бараке, в котором нас поместили, находилось 30 человек из царства Польского. В отхожее место ходили в сопровождении стражника. Ложились спать в три ряда: в первом помещении находились старики и женщины, во втором молодежь, в третьем крестьяне.
Утром велели идти на прогулку вокруг помещения. Первый раз тут увидел локойника, которого на носилках, без гроба, несли свои же люди в сопровождении двух караульных на кладбище. По истечении двух недель студенты организовали хор. Сперва спели обедню без священника, а в праздник Воздвижения Честного Креста разрешили влас-
438


ти устроить на дворе моление перед крестом, сколоченным из деревяшек. После моления разрешено кое-кому со средствами сходить в лагерный буфет, опять-таки под надзором солдата. А новые эшелоны с каждым днем прибывали в Талергоф. Приблизительно в конце сентября я увидел между вновь прибывшими свежую партию своих прихожан, а именно: арестованную первоначально со мною и освобожденную в Сяноке Скальчиху, Ивана Гриба, Михаила Биндаса, Иосифа Ус- тиановского, Марию Дик, с дочкою Анною, и из дочернего села Руденки Михаила Мельника, Иосифа Ткача, Иосифа Биковского, Ивана Ганчака, Михаила Присташа, Михаила Мацькова, Михаила Чернегу. В то время наспех строили новые бараки с северо-восточной стороны талергофс- кой долины. В продолжении осени и зимы построено их на пространстве двух километров 80 штук, в три ряда с тремя промежуточными уличками. Два ряда назначили для здоровых узников и под кухни, а третий ряд под лазареты. По середине часовенка и два ресторанчика, а в стороне отделения для заразных и две мертвецкие. В третьем ряду, по середине, находилась большая баня с дезинфекционным отделением. Позже построили рядом с баней часовенку в греческом стиле для православных. На главной улице построено два бассейна с фонтанами, везде внутри бараков и по улицам проведено электрическое освещение и водопроводы, кроме того, устроено несколько колодезей и два ряда уборных с переделами из бетона. Собственно говоря, Талергоф принял европейский вид в начале 1916 года. В южной стороне построено 30 бараков для охраны, с пекарнями и канцеляриями.
НОВЫЕ ВСТРЕЧИ
5 	октября переведено 600 человек из ангаров в палатки. Ночь была холодная, около 4 градусов ниже нуля. Здесь встретился я со своими прихожанами из Руденки. Утром велели интеллигенции идти в баню. Раздевались на дворе, одежду отдавали в дезинфекцию, а после купели ждали на морозе выдачи одежды, последствием чего были массовые заболевания. После бани нам отвели места в бараке.
Было здесь 180 человек из интеллигенции. Я поместился вместе со своими школьными товарищами Феофилом Хомицким и Михаилом Вербицким, с сыном, кончившим гимназию. Тут устроился довольно «комфортабельно» благодаря подушке, присланной сыновьями из Терезина, где они находились также на правах интернированных. Таким образом, улучшилась моя постель. Имея шинель, пальто и подушку, можно было в тепле отдохнуть. Пища была незавидная, но выдавалась довольно правильно. Утром тминный суп или черный кофе, в полдень кукурузная или перловая каша, вечером кофе или чай с хлебом.
Мои прихожане остались жить в палатках, только Мих.Лешега и Ив.Ганчак очутились между нами. Часто встречался я с Ив.Грибом и со Скальчихой. Поддерживали друг друга надеждой. Получив по почте несколько корон от сына, обзавелся полотенцем и гребешком, а когда гг. Евстахий и Платон Калужняцкие стали присылать ежемесячно по 10-20 корон, купил себе белье. Без этой помощи пришлось бы погибать. Вел частую переписку с сыновьями.
В конце октября прибыла новая партия интеллигенции в первый десяток бараков, а между ними четыре мои прихожанки: Анна Курба-
439


бич, Анна Лешега, Мария Биндак и Розалия Андрухова. Кроме того, два мои шурина священники Кирилло и Алек.Полянский с сыном Нестором и его женою и ребенком. Священник Курилло перешел в пятый барак к своему шурину, священнику Мохнацкому, а за ним потянулся и я и жил здесь до марта 1915 года.
Упомянутые выше женщины арестованы после первого отступления русской армии.
ВНУТРЕННЯЯ ЖИЗНЬ В БАРАКАХ
Главным несчастьем интернированных были насекомые. Тут разводилась особая порода вшей, названная стирийскими. Было их невероятное множество, и борьба с ними была главным содержанием нашей тюремной жизни. Солома менялась очень редко. Еще в ангарах насекомых собирал однажды врач в флакончик и отослал властям как доказательство невозможности жизненных условий в Талер- гофе.
Нас назначали на разные работы, например, подметать улицы между бараками, собирать руками лошадиный помет, притом не делалось малейшей разницы между рясой священника, сюртуком мирского интеллигента и сераком крестьянина. В Судный день солдаты запрягли еврея к черной работе. Наклали полную тачку мусора, на него посадили священника В.Полянского и таким образом вез еврей тачку. Обратно священник В.Полянский вез еврея. Издевательствам не было конца, всех их и не вспомнишь. Запрещено курить и читать газеты. Скуку прогоняли истреблением насекомых, которые, кажется, были главной причиной распространения эпидемии тифа.
В начале декабря перегнали весь народ в бараки второго и третьего десятков. В один холодный день стража решила вымыть в бане 500 человек, из которых половина простудилась. Несмотря на болезнь, наряжали народ на работы. К вечеру возвращались все усталые и мокрые от переутомления и так ложились спать, а под утро трудно уже было подняться с постели. Эпидемия свирепствовала до конца марта 1915 года. К этому времени умерло 1350 человек. Присмотра за больными не было, а в бараках трудно было поместить больных, ибо ежедневно заболевало 600-800 человек. Двое лагерных и третий интернированный, доктор Дорек, заразившись, умерли. Присланный военный врач, боясь заразы, лечил издали. Мой барак был изолирован в течение двух с половиной месяцев. Нельзя было показаться во двор. Все мои прихожане переболели, но все выздоровели, за исключением четырех из села Руденки. За это время построено обширную баню, лазарет, аптеку, перестроено бараки, роздано новую одежду, одеяла, дезинфицировано еженедельно все наши вещи и, таким образом, постепенно эпидемия прекратилась. В эту зиму пищи было достаточно, но люди по болезни плохо кушали. Заплесневший хлеб бросали в печку.
НАЧАЛО ОСВОБОЖДЕНИЙ
440
В Талергофе было до 7000 человек интернированных. Между ними были также украинофилы, поляки и евреи. Они попа-


ли сюда вопреки желанию австрийских властей, по ошибке. Провидение хотело, чтобы и украинофилы присмотрелись тому же аду, который они совместно с австрийскими жандармами приготовили русскому народу. Украинская интеллигенция старалась еще в начале при содействии своих депутатов в Вене освободиться из Талергофа, что ей частично удалось, ибо уже в ноябре 1914 года выпущено многих из них на волю. Однако эпидемия прекратила дальнейшие освобождения. Благонадежных из интернированных списывал украинофил священник Степан Макар. Кто попал в его список, надеялся на освобождение. А попало в него немало слабодушных русских, поселенных после освобождения между местными швабами. Таким образом, освобождали в Талергофе место для прибывающих из Терезина. Из моих прихожан освобождено всех женщин к концу августа 1915 года.
ТЕРЕЗИНСКИЙ ТРАНСПОРТ
В первых днях мая 1915 года привезено из Терезина около 800 человек интеллигенции и размещено в бараках второго и третьего десятка. Приехало также двое моих сыновей: Роман, студент ветеринарного института, и Евстахий, студент-юрист. Я зажил новой жизнью. На жалованье, получаемое мною с марта месяца, можно было жить довольно прилично. Все 120 корон расходовались на съестные продукты. Приход терезинцев оживил Талергоф. Пополнился талер- гофский хор, рассеивавший пением скуку. В Талергофе было много интернированных женщин и барышень. Теперь он был похож, особенно в теплые дни, на курорт.
Богомольный народ вначале устраивал общие моления по баракам или на улице под бараками. Также по баракам исповедывали интернированные священники искавших утешения в религии и причащали умирающих. Больше всех положил трудов в этом отношении о. Владимир Венгринович, спешивший с духовной помощью к заразным больным и с разрешения властей сопровождавший покойников на место вечного покоя под соснами. Если умер священник, тогда покойника клали под бараком и после совершения обряда иерейского погребения отправляли на кладбище. Хор из определенного количества мирян сопровождал покойников, иногда по билетам. Все священники священнодействовали без риз, ибо их вначале не имелось. Когда лагерная администрация отдала интернированным часовенку, назначено в сентябре 1915 настоятелем лагерного прихода вольного священника о. Ярослава Карпяка. Священникам-узникам разрешалось священнодействовать ежедневно с 5 часов утра до 12 дня. Ставали к обедне соборне по три, а когда позже получились ризы, тогда и по восьми, делая между собою сбор на литургическое вино и на оплату псаломщикам. По смерти о. Ярослава его место занял интернированный священник без права проповеди.
Иногда приезжал сюда грек-кат. священник из Вены.
В отсутствие законного священника, то есть после смерти о. Карпяка, покойников кропили священной водой под бараками, а затем уже без священника несли на кладбище.


НАБОР РЕКРУТ В ТАЛЕРГОФЕ
Военные власти назначили надзирателями для каждого десятка бараков трех офицеров лейтенантов. Между ними был мазепинец Чировский. Он следил за поведением русских людей, в особенности студенческой молодежи. Он доложил военным властям, что лагерное заключение является для молодежи благодеянием, а лучшим наказанием для нее явится военная служба на позиции. Представление Чировского понравилось властям, и в июле 1915 года устроили к набору рекрутов. Взято на службу всех студентов и крестьян. Во время набора спрашивали каждого, какой он национальности. Каждый отвечал «Russe». До обеда комиссия вовсе не обращала на это внимания. Во время обеда Чировский по всей вероятности обратил внимание комиссии, что в Галичине нет «Russen», только «рутены» или «украинцы», потому один из полковников, членов комиссии, сказал во время продолжающегося «in Galizien gibts keine Russen». Это не смутило студентов, они диктовали дальше: «Mutterspracherussisch». Это до того разозлило начальство, что оно распорядилось запереть в «Einzelarest» всех студентов, стававших к набору до обеда, считая их солидарность предумышленным упорством. Всех заперто 48 человек, между ними также моего сына Романа. Им угрожал военный суд. В продолжение месяца удалось убедить все же «Militarkommando» в Градце, что слово «ruthenisch» искаженное выражение, имеющее свое грамматическое начало в слове «russisch». Убеждать военные власти помогал нам офицер-поляк Осташевский, надзиратель второго десятка бараков.
Наконец выпустили студентов из ареста, подвесив предварительно каждого за руки на два часа на дереве (т. зв. «anbinden»). На военную службу взяли их 10 ноября 1915 года.
НОВЫЕ ТРАНСПОРТЫ ИЗ ГАЛИЧИНЫ
После отступления русских армий из Галичины австрийские власти арестовали кроме русских также украинофилов, поляков и евреев — словом всех, кто находился в соприкосновении с русскими войсками. Пустые места в Талергофе опять заполнились. Между новыми узниками нашелся рьяный мазепинец из Леска, Габлин- ский, который в 1914 году сердечно радовался арестованию угерчан. Из поляков было много бургомистров, студентов и чиновников, которые во время оккупации Галичины служили в разных ведомствах.
В 1916 году число жителей каждого барака не превышало 100 человек. Гигиенические условия улучшились, каждый из узников имел уже по два одеяла. В двух ресторанчиках можно было получить провиант. Чиновникам, получавшим ежемесячно жалованье, жилось не плохо, а безденежное крестьянство сильно бедствовало, особенно те, кто из дому не получали малейшей помощи. Со временем запрещено ресторанам отпускать провианты узникам, приходилось доставать их контрабандным способом из Градца посредством солдат и конфинированных. Много в этом деле помогал г. Владимир Грабец, доставлявший нам продукты и передававший наши письма на почту, за что был арестован впоследствии и долгое время оставался в подследственном заключении.


Казенный стол состоял из пятой части военной хлебной порции на весь день. Утром получали отвар из фасоли, в полдень такой же отвар из бураков, иногда соленую репу и кусок селедки, вечером чай и два куска сахару. Узники теряли физические силы, начали болеть цингой. Многие, спасаясь от голодной смерти, занимались попрошайничеством. Во время раздачи обеда перед бараками интеллигенции собирались десятками крестьяне с просьбой отступить свою порцию.
Многие семьи посылали из Галичины своим родным в Талерго- фе посылки со съестными припасами, которые по пути портились или же, что часто случалось, пропадали.
ПРИНУДИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ
Вначале наряжали на работы исключительно интеллигенцию, в особенности духовенство. Со временем, однако, интеллигенцию оставлено в покое и назначено ей ордонансов. На работы гоняли теперь крестьян без всякого вознаграждения. Со временем разделили их на рабочие дружины землекопов, столяров, поваров, кучеров и т.п. и платили в день по 20 геллеров, а начальникам дружин по 30 геллеров. Иногда к ужину выдавалась рабочим прибавка из куска хлеба или рыбы, больные же, которые не могли работать, были обречены на верную смерть.
В 1916 году была организована лагерная почта. С каждого барака избрано одного разносчика писем, который со списком жителей своего барака являлся ежедневно на сборный пункт всех лагерных почтальонов и получал корреспонденцию.
ЛИКВИДАЦИЯ ЛАГЕРЯ
В марте 1917 года разошлась весть, что нас отпустят домой. Вначале не верилось. Когда, однако, в наши руки попал императорский рескрипт от 8 марта 1917 года, мы убедились, что желанием Карла I было освободить всех интернированных, ибо сам факт интернирования являлся бесправием. Ввиду этого было поручено исполнительным властям в спешном порядке рассмотреть все дела заключенных и разбить их на партии. Началась лихорадочная работа, которая ознаменовалась окончательным освобождением интеллигенции в день 30 апреля 1917 года. Мая 2 и 3 дня освобождено 800 крестьян, а остальных определили на поселение по группам. В первую вошли принудительно конфи- нированные с правом выбора места жительства, во вторую вошли конфи- нированные с правом жительства за пределами Галичины, а в третью конфинированные с правом возвращения в Галичину. Затем поделили узников на так называемых «bemittelt» и «umbemittelt», то есть со средствами и без средств. Последние перевозились на казенный счет, но отпускались на волю во вторую очередь.
Я попал в первую категорию. Избрав местом жительства свой приход Угерцы, вернулся домой вместе с прихожанином Иосифом Ус- тиановским 10 мая. Дома застал я жену с одною дочерью в материальной нужде. Остальные члены семьи бежали в Россию. Весь живой и мертвый инвентарь разграблено в мое отсутствие, а здание, где помещалась читальня и кооператив, уничтожено до основания.
443


ДНЕВНИК ПОКУТЬЯНИНА
Село Ляцке шлях., Толмачского уезда Сообщение Ал. Як. Бабия
На пятый день путешествия наш эшелон прибыл на талергофский плацдарм.
Сортируя и перегоняя палками и прикладами с места на место, конвойные приказали нам ложиться на заледевелую от мороза землю. Интернированные от холода и голода звонили зубами.
На следующий день раздали по половинке хлеба на двоих, с приказанием есть только мякиш, а корку оставлять вместо чашки для супа. Эти искусственные хлебные чашки размокали от жидкости, суп вытекал на землю, не помнивший себя от голода народ облизывал его, облизывал его языками. Зверское обращение австрийских издевателей с узниками возымело свое действие: многие в отчаянии плакали, видя подобное оскорбление человеческого достоинства.
На четвертый день пребывания в лагере узники были размещены в ангарах. В нашем помещалось 1800 человек. При получении обедов мало кого миновала палка, потому многие предпочитали не являться за получкой. Рыскавшие между нами караулы прокалывали потехи ради расположившихся интернированных и тут же закапывали. Позднее на смену пришли боснийцы, которые обращались с нами по-человечески.
В первой половине октября часть интернированных была переведена в новые бараки, построенные в дождливую пору, а потому полные грязи, перемешанной со старой соломой. На место отозванных боснийцев вернулась прежняя стража. В бараках возникла эпидемия тифа, безжалостно косившая интернированных и не щадившая лекарей и конвойных. Кончилось тем, что в начале ноября конвой выбрался из лагеря и нес свою службу вне проволочных заграждений. От нечего делать и чтобы прервать убийственную тюремную скуку и хоть немного забыть черные мысли о судьбе оставшейся дома семьи я взялся вести дневник.
Подаю некоторые строки из записанного:
6 ноября. — Узники сами готовили себе обед ввиду бегства поваров перед эпидемией. Хлеба в этот день не получали. Потешали себя надеждой, что, быть может, скорее пустят нас на свободу по случаю распространявшейся эпидемии.
7 ноября. — Показались вблизи лагеря караулы; на дворе невозможный холод, трудно согреться одетому в летнюю одежду.
14 ноября. — Запрещено сноситься жителями соседних бараков. Случайно знакомлюсь с Евг. Билинским из Збаража и с Павлом При- хотко из Корчина, возле Кросна.
15 ноября. — Разболелась голова от простуды. Ухаживают за мной священник Кинасевич из Подгородья, возле Рогатина, и крестьянин Григорий Цепенда из Джурина, возле Чорткова.
16 ноября. — Полковник объявил, что приедет несколько военных судей для допроса интернированных. Невинные будут сейчас же освобождены. Разрешено в бараках курить.
20 	ноября. — Вечером пел организованный узниками хор. Пели весьма удачно песенку о учителе еврейских детей. Рядом со мной спит мещ. Иосиф Богачик из Нижанкович, возле Перемышля. Студент Спа- чинский угощает нас картошкой.
444


21 ноября. — Прислушивались трое офицеров пению хора.
22 ноября. — Я приобрел пару чистого белья; чувствую себя великолепно.
23 ноября. — Несмотря на чистую перемену белья, меня обсели насекомые. Занимаюсь все время чисткой и их истреблением.
24 ноября. — Ширится в лагере эпидемия; сегодня умерло семь человек.
28 ноября. — Приехал генерал осматривать бараки.
29 ноября. — Получаю, как студент Спачинский, ватное одеяло.
1 декабря. — Допросили и пустили на волю свыше ста человек.
3 декабря. — Многие надеются в продолжение двух недель уехать из Талергофа. Вчера слышны были пушечные выстрелы из Градеца. Говорят, что стреляли по случаю взятия австрийцами Белграда, иные утверждают, что стреляли по случаю будто бы окончания войны.
4 декабря. — Лагерная администрация обещает выдать нары (топчаны) и тюфяки, построить каменные печки, прачечную и т.п. благодати.
5 декабря. — Перекрадался из третьего ряда бараков некий человек к своим знакомым в другом ряде. Караул выстрелил, а пуля, пробив тонкую деревянную стену барака, убила молящегося в ту пору крестьянина Ивана Попеля из села Мединич Дрогобычского уезда. Убитый оставил дома жену и пятеро детей.
8 декабря. — Полковник объявил официально барачным комендантам во время утреннего рапорта, что сознание культурного единства русского народа не есть наказуемым и не заключает в себе преступления государственной измены.
9 декабря. — Привели полтораста человек пленных из России для постройки новых бараков. Наши надежды на скорое окончание войны и наше освобождение расплываются. Солдаты поют «Дружней», а за обедом и ужином «Отче наш». Поют по-русски. Многие из интернированных плачут.
16 декабря. — Берут интернированных на принудительные работы при постройке бараков. Проводят электричество.
17 декабря. — Священник о. Кинасевич, получивший жалованье, дает мне в займы десять корон. Ныне встретился я с односельчанином Ив. Рыбаком, с которым не виделся с октября месяца.
18 декабря. — Пища улучшается. Утром и к обеду получаем суп, к ужину кофе или чай. Ежедневно освобождается человек по пять- десять.
19 декабря. — Праздник Св. о. Николая. Интернированные делают друг другу подарки. Нахожу в изголовье пачку табаку и белую булку, подложенную о. Кинасевичем. Вспоминаются жена и дети.
20 декабря. — Противотифозная прививка.
24 декабря. — Первый раз поданы к обеду щи с фасолью. Сапожник взял для починки развалившиеся ботинки. Сижу в бараке босиком, а в случае надобности пользуюсь обувью о. Кинасевича.
26 декабря. — Принесли мне ботинки и чистое белье. Чувствую себя счастливым и думаю, как мало иногда надо человеку для счастья.
28 декабря. — Между интернированными возникают разногласия и споры. Несмотря на всеобщую ненависть к австрийцам, некоторые из заключенных жалуются лагерной администрации на своих же товарищей недоли. Обжалованного мещанина Сегину из Галича, священником С., стражник побил до крови палкою по голове.
445


29 декабря. — Говорят, что умер помещик Крыськов. Здесь следует заметить, что раз человек перестал шевелиться, тут же его кладут в готовый ящик и отправляют на кладбище. Там хоронят пб несколько- десять человек сразу в заранее вырытые длинные могилы.
30 декабря. — Был арестован плацкомендант еврей Дейтшер, с помощником, за хищения продуктов, белья и одежды, назначенной для интернированных.
4 января 1915. — Скоропостижно скончался комендант нашего барака священник Селецкий из Ясельского уезда. Священник Селец- кий умер во время получки продуктов для варки обеда.
6 	января. — Сочельник Рождества Христова; ужин был постный. Помощник присяжного поверенного Генсьорский достал газету, которую тут комментировали на все лады.
13 января. — В четвертом бараке часто меняются коменданты. На место Селецкого избран священник Вахнянин, после него стар, железно-дорожный ревизор Фома Витошинский. Последний оставил по себе хорошую память. Благодаря его стараниям, многие получили шапки, куртки и одеяла.
18 	и 19 января. — Праздновали день св. Крещения.
25 января. — Говорят о скором освобождении интернированных.
26 января. — С 24 по 28 умирает ежедневно около тридцати человек. Вчера умерло 32 интернированных.
31 января. — Переношусь с свящ. Кинасевичем в девятый барак, занимаемый лемками.
3 	февраля. — Вчера умер в девятом бараке Лев Павловский.
5 февраля. — Преподавателя гимн. Влад. Труша взяли на военную службу. Сплю рядом со студентом Полешиновичем. С другой стороны спит псаломщик из села Пятковы, возле Бирчи, Добромильско- го уезда.
6 февраля. — Ходят слухи, что в новых бараках будут размещены арестованные по поручению уездных начальников. Этой вестью я сильно обеспокоен. Вчера был отправлен в больницу священник Кинасевич.
7 февраля. — Эпидемия продолжается.
10 февраля. — Вчера познакомился я с Василием Озором из Чер- новец.
12 февраля. — Был взят в больницу крестьянин Пелеш из Бортного Горлицкого уезда, брат покойного станиславовского епископа. В тот же день г. Кошко не позволил брать из бараков босых и раздетых узников на работы, за что был посажен под арест и избит палкою. Хоронили надсоветника Проскурницкого.
15 февраля. — Священник Г.Полянский старается провести между заключенными путем голосования постановление, чтобы по понедельникам, средам и пятницам не принимать скоромных супов. Его предложение перепало. На войне и в тюрьме нечего бояться ада; живешь применительно к обстановке. В середу дают мясной, а в воскресенье могут оставить и без постного обеда.
Газетные известия сообщают, что на моей родине, в Надворной и Делятине, находится боевая линия. Сильно беспокоюсь за семью.
18 февраля. — Я опять потревожен газетными известиями. К югу от Коломыи идут сильные бои, а вечерние газеты сообщают, что Коло- мыя отобрана австрийскими войсками.
446


19 	февраля. — Благодаря материальной поддержке преподавателя Кустыновича, выздоравливает больной Приймак; также поправляется Кукудяк. Он от времени до времени ходит даже на работы.
22 февраля. — Узнаю о священниках Кинасевиче, Бондаруке и Т.Кунинце. Поправляются от болезни, а Рыбак третий день лежит в постели.
13 февраля. — По сегодняшнее число вывезено «под сосны» свыше тысячи человек, а болеет еще около двух тысяч душ.
1 марта. — Хорошая погода, но холодный ветер. Кругом Талерго- фа виднеют горные цепи вершин, украшенные замками и костелами. Насуваются мысли о родине, о родных Карпатах.
5 марта. — Уплыто семь месяцев со дня моего интернирования.
6 марта. — Красивый вид расстилается кругом Талергофа: горы, покрытые темно-зелеными елями, за ними синие горы, покрытые белыми снежными заплатами, а дальше светлые верхи с вечными льдами. На дворе теплое весеннее утро, а мою душу леденят мысли об оставленной мною семье.
12 марта. — Газеты сообщают о боях севернее Надворной, в моих родных местах.
15 марта. — Навещает меня выздоровевший Приймак. Я делаю визит больному о. Кинасевичу и получаю от него в займы 40 корон.
3 апреля. — Пища ухудшается.
15 апреля. — Взывают меня, преподавателя Кустыновича и Федорова под комендантские ворота: простояв здесь до двух часов дня узнаем, что следствие против нас прекращается.
26 октября 1915 года. — С апреля месяца я перестал вести свой дневник. Пережил в неволе весну, лето и осень; Пасха была не веселее рождественских праздников. Не зная, что случилось с моей семьей во время передвижения против двух сражающихся друг против друга армий, я написал в сельское управление в Ляцком запрос о судьбе жены и детей. Односельчане Приймак и Рыбак получили от своих письма и деньги, о моих же ни малейшего известия. Не имея возможности прожить, я снесся с венскими и будапештенскими фирмами, с которыми находился перед войной в торговых сношениях и, получив от них кой- какие товары, я занялся торговлей. Деньги на поднятие товаров с почты занимал у знакомых. Таким образом поддерживал я свое жалкое существование.
И только 13 октября 1915 года получил я от жены первое письмо и 30 корон. Я весьма обрадовался, что все мои живут, хотя радость была не полная. Жена сообщала, что старшая дочка опасно болеет и что торговля моя совершенно разграблена.
В тот же день хоронили мы, сердечно болея, молодого Юлиана Кустыновича, преподавателя гимназии в Бродах.
А.П.Б.
Екатерина Яник о смертной казни своего мужа Андрея Яника
В бытность мою в Талергофе, с дочерью Ярославою и затем Василием Лазорем, в бараке № 17, я заметил молодую
447


вдову с пятилетним мальчиком, часто молившуюся и плачущую. Желая узнать ее тайну и по возможности облегчить ее горе, я пригласил ее в свою семью. Женщина рассказала нам следующее:
«Я жила с мужем, Андреем и пятилетним сыном и старухой матерью в селе Бачине возле Старого Самбора. Имя мое Екатерина Яник. Мой муж служил почтальоном. Обязанности свои исполнял не за страх, а за совесть, и с вступлением в Самборский уезд русских войск он был оставлен на прежней должности. Когда русские войска отступили, а австрийцы обратно вернулись, мой муж был арестован по доносу укра- инофилов и присужден к смертной казни. Вся вина его состояла в том, что он был сознательным русским человеком.
На четвертый день арестования мужа вызвали меня с ребенком в тюрьму. Я должна была смотреть на насильственную смерть своего мужа».
Спрошенный перед повешением о последнем своем желании Андрей Яник ответил, что он умирает невинно. Упавшую без чувств Екатерину Яник заперли с ребенком сначала в Самборских арестах, а затем она была отправлена в Талергоф.
По поводу казни Андрея Яника писала в свое время официальная «Gazeta Lwowska»: Приговор предателя. Андрей Яник, рожд. в августе 1879 г. в Недельной и там же приписан, греко-католического вероисповедания', отец одного ребенка, почтальон почты в Старом Самборе был признан приговором имп. суда 2 этапной команды армии от 11 июля 1915 г., виновным в государственной измене по § 58 у. з. и § 327 в. у. з. и приговорен к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение 11 июня 1915 г. в 3.30 часа по полудни.
Учитель М.Ф. Квасник
ТАЛЕРГОФСКИЙ УЗНИК
ИЗ СОКАЛЫЦИНЫ
Сообщение Александра Маковского
После несколькодневной волокиты по галицким тюрьмам, показавшейся нам вечностью, мы очутились в Талергофе.
Из ближайших к моему местожительству сел Скоморохи и Свита- зова находилось здесь до 40 человек, не считая своих стенятинцев. Караулили нас солдаты 27 п. градского полка.
Обращение их было куда жесточе обращения львовских тюремщиков. За малейшую оплошность кололи насмерть. Ежедневно утром лежало под бараками по несколько окровавленных трупов.
Как пища подавалась мутная теплая вода, разбавленная какой-то смесью и называемая супом. Изголодавшиеся заключенные, за неимением посуды, получали ее, кто в шапки, кто в шляпы, только бы немного подкрепиться на силах. Помню, как однажды заколол солдат одного крестьянина возле котла во время раздачи обеда. Давка была невозможная. Нажимавшие сзади толкнули передних и, таким образом, человеческая волна заколыхалась. Ближайший из арестованных, стоявший рядом с караулом, нехотя толкнул солдата, за что пришлось ему заплатить жизнью.
Иной раз был я свидетелем подобного случая, разыгравшегося под бараком. Солдат нанес закутому в цепи политическому 13 колотых ран и тут же бросил его на солому, на произвол судьбы.
448


На допрос вызывали нас в Градец, а после списания протоколов и переведенного следствия были мы определены обратно в Талер- гоф. Чтобы не умереть с голоду, приходилось браться за всякую роботу. Чистили отхожие места, навозили их нечистотами немецкие огороды и т.п. Впоследствии я был назначен артельщиком одной из та- лергофских рабочих групп, а затем начальником арестантской пожарной команды.
В Талергофе встретился я с земляком священником Ст.Кийко и познакомился с о. о. Папп, Ал.Долошицким, Юл.Гумецким, и г. М.Гумец- ким и другими.
После определения меня на военную службу я побывал в Вадови- цах и Шимбергу, а в Чешской Праге дождался республики. Возвратясь домой, застал я в живых двое своих детей, 4 и 7 лет, на содержании у добрых соседей.
Жена, мать, бабушка и шурин умерли в 1915 году, во время моего пребывания в Талергофе.
AM.
ОКРУЖНОЕ ПИСЬМО НАМЕСТНИКА ГАЛИЧИНЫ
За несколько лет до начала войны 1914 года, приблизительно с 1908 года, австрийские военные власти прямо или же чрез правительственные органы гражданской администрации стали усиленно собирать сведения о настроениях, политических взглядах и группировках галицко-русского населения.
По требованию военных властей наместник Галичины Бобржинс- кий обратился с тайным окружным письмом, от 7 февраля 1912 года, во все староства (уездные начальства) Восточной Галичины и в те Западной Галичины, в составе населения которых насчитывается значительное число русских жителей, с воззванием представить процентное отношение числа галицко-русского населения в уезде, принадлежащего к политическим партиям:
1) русской радикальной (партии Дудыкевича);
2) русской умеренной (так называемой альтрутенской) и
3) украинофильской;
а также сведения об их представителях и агитаторах.
Один экземпляр этого циркуляра и ответа на него со стороны одного староства, именно в Косове, на Покутье, приводим здесь полностью, в русском переводе.
Роковые последствия этого циркуляра сказались весьма скоро: полтора месяца спустя, как известно, то есть в конце марта 1912 года, последовали многочисленные арестования русских во Львове и в провинции. Арестованных тогда галицко-русских журналистов и православных священников продержали австрийские власти во львовской тюрьме два года и три месяца и устроили над ними известный политический процесс (Львовский процесс), длившийся свыше трех месяцев, накануне войны (май-июнь 1914), в главной государственной измене (Hochverrat).
Текст циркуляра гласит:
В переводе:
29 Заказ 247
449


Президиум цесарско-королевского Наместничества.
Львов, 7-го февраля 1912 г.
Н-р 27/г.
Схема распределения русских партий в уезде.
Окружное письмо
Ко всем Гг. ц. к. Старостам Восточной Галичины, а также в Красне, Ясле, Горлицах, Грибове и Новом Санче, и Г-на ц. к. Директора полиции во Львове.
(Доверенно — в собственные руки).
Взываю Вас согласно выраженному военными властями желанию сообщить мне, в течении 8-ми дней, приблизительное процентное отношение числа населения в уезде по принадлежности к политическим партиям:
1) радикально-русофильской (партии Дудыкевича),
2) умеренно-русофильской (старорусской);
3) украинофильской.
Указать притом следует главных вождей и агитаторов этих партий в тамошнем уезде, приведя их имя и фамилию, занятие (общественное положение) и постоянное местопребывание.
Ц. к. Наместник: (собр. подпись): Бобржинский. Пр. 9/2 1912 № 35/пр.
Схема распределения русских партий.
К. 5/2. 1912.
Президиум ц. К. Наместничества!
В исполнение рескрипта от 7/2. 1912, н-р 27/г. сообщаю следующее:
Население уезда по последней переписи — 85 804 чел.
В этом числе: русинов — 71 462 чел., поляков, вместе с армянами — 4566, евреев — 9701.
Процентное отношение русского населения в уезде по принадлежности к политическим партиям следующее:
1) радикальных русофилов (партии Дудыкевича), вместе с умеренными русофилами (старорусинами) — 5%.
Нет большой разницы между радикальными и умеренными русофилами, потому отличить одних от других невозможно, так как по своей малочисленности выступают сообща;
2) украинофилов (народовцев) — 10%;
3) радикальных украинофилов, так называемых Трилевщиков, — 65%;
4) беспартийных — 20%.
450
Вожди русофилов:
I. Доктор Роман Алексеевич, краевый адвокат в Косове.
II. Дом свящ. о. Александра Гелитовича, гр.-кат. настоятеля прихода в Косове.
III. Антон Гулла, судья в Косове.
Русофильские агитаторы:


I. Василий Пецейчук, войт в Кобаках*.
II. Онуфрий Марфей, земледелец в Кобаках**.
III. Дмитрий Шекерик, войт в Перекрестном.
Предводители и агитаторы украинофилов-народовцев:
I. 	Роман Гизовский, адв. конц. в Косове, немного священников и учителей, все судьи-русины.
Предводителем радикальных украинофилов — доктор Кирилл Три- левский, краевый адвокат в Яблокове, агитаторами же преобладающая часть здешних народных учителей и кошовые (председатели) «Сечей».
(неразборчивая подпись) М. 15/2-1912.
ОДИНОЧНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ПОДВЕШИВАНИЕ ГАЛИЦКО- РУССКИХ СТУДЕНТОВ И ДРУГИХ ЛИЦ
Наказание за название себя русским (Russe) и своего родного языка русским (Russisch).
(Список наказанных и заметки из записок инж. К.В. Чижа)
В помещенном выше дневнике Ф.В. Курилло отведено несколько мест записям о наказании галицко-русских студентов, преимущественно, и также других узников талергофского лагеря, одиночным заключением и подвешиванием (anbinden) за то, что во время рекрутского набора заявили себя русскими (Russen), а свой родной язык русским (russische Sprache).
Из представленных любезно в наше распоряжение записок та- лергофца, инж. К.В. Чижа, приводим здесь полный список наказанных и некоторые новые подробности, относящиеся к этому наказанию.
Список лиц сидевших в одиночке (Einzelarrest) с 2 июля по 3 августа 1915 года:
1. Доктор Феодор Хиляк, адвокат из Леска.
2. Доктор Емилиан Вальницкий, адвокат из Устрик.
3. Алексей Гриневич, из Олеська.
4. Антоний Генсерский, абс. философ, факультета в Петрограде.
5. Мелитон Голинатый, журналист из Львова.
6. Кирилл Чиж, инж. эмер. ц. к. чин. из Львова.
7. Лонгин Мокрицкий, абс. инж. из Львова.
8. Василий Галушка, студент политехникума из Львова.
9. Емилиан Спачинский, студент юридического факультета из Львова.
10. Роман Студинский, чиновник ц. к. казначейства.
* Василий Пецейчук — был вынужден бежать в Америку, так как был преследуем «украинцами». Из Америки на Родину больше не вернулся.
** Ануфрик Матфей — был ревностным православным человеком. Ходил за 30 километров в Православный храм и по своей инициативе сделал паломничество пешком на Святую Землю. За проповедь Православной веры был назван «украинскими» самостийниками врагом народа. Село Кобаки отличилось в годы Второй мировой войны своей антибандеровской борьбой, за что «украинцами» оно до сих пор именуется «маленькой Москвой».
29*


11. Амвросий Кене, студент юридического факультета.
12. Петр Химяк.
13. Северин Билинкевич, преподаватель гимназии из Львова.
14. Роман Дуркот, студент юридического факультета из с. Добро-
сина.
15. Николай Сковрон студент юридического факультета из с. Доб- росина.
16. Доктор Владимир Застырец, адвок. конц. из Львова.
17. Петр Швайка, студент юридического факультета и чин. кредит. зав.
18. Феодосий Лесев, преподаватель гимназии.
19. Михаил Хаврона, студент юридического факультета.
20. Осип Раставецкий, студент юридического факультета из Сельца Белзского.
21. Иван Яворский, студент юридического факультета.
22. Кузьма Пелехатый, журналист из Львова.
23. Осип Кардаш, студент юридического факультета.
24. Петр Бедзык, учитель из Сенявы, возле Рыманова.
25. Иосиф Перелом, студент юридического факультета.
26. Иван Мудрый, чин. «Ризницы» из Самбора.
27. Ярослав Гелитович, судья из Косова.
28. Доктор Орест Гнатышак, адв. конц. из Леска.
29. Владимир Навроцкий адв. конц. из Устрик.
30. Иван Серко, студент юридического факультета.
31. Петр Федоров, студент учит. сем. из Ляцкого мал.
32. Василий Мельник, студент юридического факультета.
33. Иван Вислоцкий, канд. адв.
34. Михаил Перегинец, студент философского факультета в Вене.
35. Алексей Сваричевский, канд. адв.
36. Владимир Добрянский, студент и организатор молочных кооперативов.
37. Антоний Яворский, народный учитель из Коломыйщины.
38. Алексей Заяц, канд. адв.
39. Петр Сушкевич, студент юридического факультета.
40. Доктор Евгений Шатинский, канд. адв.
41. Иван Лысенко, студент юридического факультета.
42. Владимир Киричинский, организатор молочных кооперативов.
43. Кирилл Вальницкий, канд. адв.
44. Григорий Пирог, студент юридического факультета.
45. Роман Макар, студент юридического факультета.
46. Василий Бугера, студент богословского факультета.
47. Николай Бугера, студент богословского факультета.
48. Павел Гайда, учитель из Мысцовой, у. Кросно.
Отн. запись же в записной книжечке К.В. Чижа гласит:
Перед обедом, в 10 часов утра, 10 июля 1915 года, доктор Вейс вошел в нашу комнату № 2, где я и г. Иван Мудрый, чиновник «Ризницы» из Самбора, сидели. С ним были также: его помощник Дмитрий Возьный, студент университета, и один солдат, тоже как помощник и профос, босниец.
Доктор Вейс должен был осмотреть г. Мудрого, тяжело больного, но вместо того чтобы осматривать его, он начал нас бранить и ругать
452


«фатерладсферретерами» (изменниками отечеству) за то, что мы будто бы не хотели дать присягу при рекрутском наборе и что, следовательно, мы не имеем права на лечение, а разве только на виселицу, причем показал на горло. После такой ругни дал Мудрому два порошка аспирина и вышел в дверь. Только когда я еще раз к нему обратился с требованием, чтобы осмотрел Мудрого, так как, по-видимому, он тяжело болен и у него, быть может, воспаление легких, он осмотрел больного и приказал взять в больницу. Но все-таки еще повторил свою угрозу, что таких «изменников» будут впредь так лечить, чтобы их излечить от русофильства. На мое замечание, что мы такие же граждане, как и другие, и все свои гражданские обязанности ввиду государства исполняем лояльно: и подати платим и своей грудью отечество защищаем, о чем наилучше свидетельствует последний рекрутский набор, и что мы до сих пор не совершили ничего противозаконного, он внезапно рассвирепел до крайности, набросился на меня и пригрозил мне еще лютее.
Обер-лейтенант Чировский всякому, кто из нас русских галичан сказал, что его материнский язык — русский, с дикой яростью выкрикивал, что это ложь, так как в Галичине-де — нет такого языка.
Рекрутский набор в талергофском лагере начался 27 июня 1915 года. Прежде всего брали в солдаты узников из следующих уездов Галичины: Краков, Тарное, Перемышль, Коломыя, Львов, Станиславов, Стрый, Ярослав, Бяла, Горлицы, Домброва, Добромиль, Долина, Дрого- быч, Городок, Грибов, Гусятин, Ясло, Яворов, Хржанов, Цешанов, Чортков и т.д. Каждый день осматривали около 300 человек и брали почти всех. Оставляли только чахоточных в высшей степени или больных неизлечимыми болезнями или же безнадежных калек (слепых, без ноги или руки и т.п.). Других, хотя и нездоровых и даже калек, брали, например, горбатых и других подданных. Из числа интернированных, в общем, взяли большую их половину.
В первый и второй день осмотра не обращали внимания на материнский язык (Muttersprache) рекрут. Только в третий день стали спрашивать каждого про его родной язык, хотя вопрос был лишний, ибо родной язык каждого и без того был уже на бланках записан. Кто заявлял, что его родной язык — русский, такого фамилию сейчас записывали на особом листе и передавали постовому с приказом отвести такового в одиночное заключение (Einzelarrest). Постовые же моментально уводили так записанных, не разрешая им взять с собой хотя бы и самых необходимых вещей — ни белья, ни куска хлеба, а только жестом, показывая на горло, зло подтрунивая и окладывая тяжелыми побоями, прикладами штыков, каждого быстро уводили в арестное помещение. Там сейчас передавали его под стражу двум боснийцам (магометанам), которые тут же производили тщательный обыск, отнимали у доставленного все, что еще имел при себе, и толкали его в камеру.
В камере не было ничего, кроме нар с голым сенником, да одно одеяло, но в некоторых не было и этого одеяла, так что люди эти при чувствительном холоде ночью, какой здесь, в горной местности, бывает, заключенные очень мерзли и заболевали. Не было никакой подушки, и сначала и то долго не было даже нужника («параши»), а только разрешалось выходить в отхожее дважды в сутки, и всякий вынужден был долго ждать, пока дойдет до него очередь и босниец позволит ему выйти.
453


Каждого, только что приведенного в камеру, боснийцы прежде всего избили тяжело, некоторых до крови, доктору Добию, например, постовой проколол ногу в двух местах. В одиночной камере нельзя было заключенному ничем заниматься, даже читать было строжайше запрещено. Если же кого-то поймали на курении, такой сейчас получал «шпанги», кандалы, то есть заковывался в кандалы по ногам и рукам накрест, или как истязателю захотелось, как, например, были закованы студент юридического факультета Яворский и целый ряд других студентов. Заключенному запрещено было смотреть чрез окошко, иначе постовой бросался проколоть его штыком в лицо, глаза. Кушать заключенные получали так мало, что все время ослабевали и примирали с голоду и мучились предчувствием, что умрут голодной смертью. Получать съестные припасы «со света», извне, поелику талергофский лагерь можно называть «внешним светом», было строго запрещено, и случайная подача одиночно заключенным хлеба со стороны товарищей из лагеря сопряжена была для последних также с большим риском. Постовым дан был приказ обращаться с заключенными с возможно самой беспощадной строгостью.
Затем 15 июля, кажется, пришел оберст (полковник) Гримм в сопровождении профоссов, вахкоменданта и постовых, вызвал нас в коридор и’ тут же объявил нам, что мы будем судимы по военным законам и что смертной казни нам не избежать. Обратившись к сопровождающим его, сказал: «Вот пред вами государственные преступники, знаете, что это значит... Вы должны с ними обращаться со всевозможной строгостью».
И стража действительно так с нами и обращалась. На прогулках, которые происходили с 6 ч. 30 м. до 7 ч. 30 м. утра и с 1-2 часов пополудни, мы подвергались всевозможным издевательствам и истязаниям: постовые били нас прикладами, запрещали ходить попарно, не только промолвить словечко к другому товарищу, но даже улыбнуться, за малейший обмен словом били тут же, во дворе, а затем сейчас отведя в камеру, заковывали в кандалы. Вдогонку за гуляющими неизменно и все время срывалась с ревевших харей постовых и носилась в воздухе сплошная невозможная ругань последнейшими словами швабской речи.
Пожаловаться было некому, да и жалоба влекла за собой ухудшение положения. Так мучили людей целый месяц, все при каждом случае показывая им на горло, то есть, что вскоре будут повешены. Но не только стража, но даже частные лица, немцы, при всяком удобном случае впадали в крайнюю ярость при одной только встрече с мнимыми «фатерландсферретерами». Даже простые рабочие, немцы, проходя или проезжая мимо заключенных, вышедших на прогулку, дико ревели, ругались и угрожали.
После таких истязаний, допросов и угроз и целомесячного одиночного заключения, в первые дни августа, военные власти принесли и воздвигли столбы, привязали веревки и заключенных поочередно стали подвешивать. Воздвигнуты были 4 столба: 2 в одной «Einzelkammer-e» и 2 в другой. Каждый висел приблизительно по 2 часа, и так 48 человек поочередно висели на этих столбах в течение свыше 2 суток.
После этого всех перевели уже в общий арестный дом, с постановлением держать их там продолжительное время, но по усиленным настояниям и мольбам со стороны родителей студентов и других благожелательных людей, а также представлениям и ходатайствам у ген.
454


Бачинского» дальнейшее наказание было отменено. Генерал приказал 6-го августа всех из арестного дома выпустить и перевести обратно в лагерь интернированных.
ИЗ ДУМ ТАЛЕРГОФСКИХ УЗНИКОВ
Тяжелые переживания, чувства и думы талергоф- ских узников вылились в целом ряде записок стихом и прозою, отчасти уцелевших и спасенных. Они отчасти были уже изданы (например, стихотворения нашего крестьянина-поэта Ивана Федорички, доктора В.Р. Ваврика и других) или же еще будут изданы позже.
Частные указания в дневнике Ф.В. Курилло и в других талергоф- ских записках на то, что многие узники коротали бесконечное и мертвенно скучное время заключения печальными размышлениями о постигшей их и весь галицко-русский народ недоле, полны глубокого смысла. Эти размышления и переживания были кое-кем записаны тогда же и, хотя из записанного многое, из-за частых обысков и опасений попасться, то есть быть уличенным в неблагонадежном образе мыслей, пропало, все же немало литературных опытов на галицко-русском наречии и русском литературном языке из Талергофа было вынесено и сохранилось.
Ниже приводим как образец статью, написанную в талергофском узилище, тогдашним гимназистом, ныне в Чехословакии здравствующим В.А. Савруком, сохранившуюся в бумагах инженера К.В. Чижа.
Приводим ее полностью, с немногими только поправками грамматических и стилистических погрешностей как свидетельство тогдашних чувств и дум томившихся в долгом заключении галицко-русских страдальцев вообще и нашего студенчества в частности:
И положиша на вас злая за благая, и ненависть за возлюбление наше
Пс. Дав. LXXXIX. 5.
Во ja nie ulegnK prxdzej; bo im wixcej сіегрік nxdzy,
Im wixcej mnie gn№ rozpacze, im boleniej w nxdzy piaczK Im przed wrogiem jestem mniejszy Im we wnKtrznociach giodniejszy,
Im bardziej odarty z ciaia і z nadziei і z iachmanyw,
СІїожЬу ta ziemia gnaж miaia za mn№ szczKkami kajdanyw, Nawet — nawet w iywot dalszy,
Im wixcej сіегрік, tern stalszy Muszk ^аж przy mojej wierze.
Bo ona mnie jedna strze’ie.
Serce nadziej№ roznieca, sioccem w mKCzecstwie owieca. Palmy zawiesza nad czoiem».
Ksi№i*K Nieziomny —
J.Siowacki
В борьбе за свободу русской национальной мысли, в борьбе за русский литературный язык, в борьбе за русскую азбуку, народность и веру, в борьбе за русскую школу, в борьбе за родную историю и народ-


ные идеалы целые века своей жизни провел карпато-русский народ. В этой неравной борьбе с сильнейшими врагами карпато-русский народ принес много невинных жертв за все родное и сердцу его — дорогое. В этой многовековой борьбе с озверелыми преследователями и гонителями ему суждено было несказанно страдать и мучиться по тюрьмам, переносить лютые пытки. В борьбе со злобой коварных врагов, в защите народных святынь нашему народу суждено было быть оплеванным, униженным и осмеянным, — ив защите истины, справедливости человеческого достоинства он нигде не находил права, двери ведущая к справедливости, путь к свету и к познанию правды, добра и зла, были перед ним закрыты — он был на своей родной русской земле забитым рабом.
И, наконец, наш народ, гражданин австро-венгерского конституционного государства, имел «право» (обязанность) платить подати, в защите этого государства, жертвовать свою кровь и свою жизнь, сеять свои кости по широким да далеким боевым полям в завзятых, кровопролитных битвах, за честь и славу двуединой империи, и он покрыл эти поля своими холодными трупами. Наш народ всегда все давал, что от него требовала власть, наш народ всегда ввиду империи был верен и лоялен, он ей всегда верно служил и точно исполнял все ее веления.
Но вместе с тем, если не хотел отказаться от своего русского имени, не изменял заветам отцов и родной русской истории, не смел забыть о славном прошлом своих дедов и прадедов, не мог закрывать глаз на то, что ясно и очевидно, и не признавал черного белым, а защищал свой национальный облик и русскую национальную идею, его объявляли изменником и шпионом и сажали в тюрьму и на цепь, закалывали штыком и долгие годы гноили по сырым темницам и наконец выводили его на политические процессы по обвинению благороднейших галицко-рус- ских работников на народной ниве в государственной измене и угрожали ему пожизненной тюрьмой и смертной казнью на виселице.
Да, он был до того верен и лоялен, что наш император Франц Иосиф сам говорил, что спокойно тогда спать не мог, когда в бурное время 18 года не берегли его галицко-русские полки, — как он их называл, — «те тирольцы Востока». Да, он был верен, и эрцгерцогиня София в доказательство благодарности за его верность собственноручно вышивала галицко-русский флаг с соответствующей признательной надписью. Но и теперь, когда там, на поле кровавой брани, на войне, те самые «тирольцы Востока», сыны, под гнетом стонущей Прикарпатской Руси проливают свою юную, сердечную кровь, жертвуют своей честной и дорогой для них жизнью, смело наставляют грудь на смертную опасность и верную гибель, одновременно их маленьких детей и жен, братьев и сестер, отцов и матерей, оставшихся дома, как государственных изменников бьют и убивают, режут и вешают, лишают достоинства и злодейски издеваются над ними. А остальных, еще не вырезанных и не вывешанных, отлучают от семейств и родных, не обращая малейшего внимания на законы, на слезы и человеческую жизнь и честь, увозят с родины на чужбину, на стирийские и другие немецкие поля и бросают на пустынном поле как псов среди чужих людей, оставляют в невозможно тяжелом положении за колючей проволокой, где они как опасные «шпионы и изменники» умирают скотской смертью от голода и холода, от штыковых и иных побоев, падают жертвой эпидемий германской «культуры».
456


Итак, одни из нашего народа как храбрые ратники и верные граждане сложат свои кости на поле брани. Другие как неверные Эфиалты в тылу на месте убиты. Иные, «неблагонадежные», гниют по гарнизонам и тюрьмам, или же, как, например, мы, которых часть продолжает свое жалкое, печальное, горькое и мученическое житье-бытье, гибнут медленною смертью. И вот, здесь, тяжело волочатся по дорогам как тени, как мумии: очи у них впалые и опухлые от плача и горя, лица исхудалые, то желтого, как глина, то зеленого цвета, кожа почернелая на скелете, как полотно намоченное водой, и кости торчат страшно и виднеются из-за поморщенной кожи и молят о пощаде и милости.
Они голодны и слоняются с «шальками» от барака к бараку и нищенски просят о подаче им съестных отбросов, над которыми тут же бьются и дерутся, как голодные животные, долго ничего не евшие и заморенные, как волки.
Бывшие зажиточные, даже богатые люди, сыны древнего русского Галича.
Другая же и уже многочисленная часть их спит вечным сном в сырых могилах «под соснами», и они будут вечно живыми свидетелями всех тех ужасов, произвола и гнета, которые они, мужи-праведники, героически перенесли до конца, все мучения, которые, быть может, культурному миру покажутся даже невероятными. Вечная вам память, благородные мученики за народное, великое и святое дело, за Святую Русь — а мы, оставшиеся в живых, не смеем забыть о вас, ибо это было бы преступлением и пред Вами и пред Родиной. Если только вернем на Родину, помянем и Вас молитвенным тихим словом и расскажем всем близким и родным, детям, внукам, что были люди в наше время, были богатыри, с полным самопожертвованием страдавшие и с несокрушимым мужеством переносившие обиды и надругательства за русское имя, за родное слово, за единую неделимую, нам родную и дорогую Святую Русь.
Выпьем же, если нам уже так суждено, чашу горечи до дна, перенесем все испытания судьбы-мачехи честно и достойно, не унизимся малодушием и слабостью перед врагами, не окажемся рабами, будем бороться и защищаться до последнего. А если падем, то падем как жертвы за великое дело. Мы страдаем за то, что были благородны, что были чисты совестью, что не кривили душой, что были честны с другими и самими собой. Мы страдаем с сознанием своей правоты, с надеждой на то, что наша русская национальная идея победит и что наши страдания будут нам искуплением. Ибо, по словам Феодора Кернера:
Ein edles Н rz muss кдтрГеп,
Und wird siegen...
благородное сердце должно бороться и победить. И взойдет для нас радостная, ясная полная звезда света и жизни, засветит красное, золотое солнце, засияет мириадами лучей, прогонит черную печаль из наших болеющих сердец, и народ воскреснет к лучшей новой жизни, а тогда горе вам да месть враги! Вы поплатитесь за Ваше злодейство, ибо:
zbrodnia czeka zasiui'onej kary,
Gdy cnyt рггужшіопусЬ kiedy znajd№
457


S1K оЬгосск,
Kto jak siocce zagasa, wsianie jako s occe.
Marya Stuart — J.Siowacki
Сострадалице и сотоварке недоли, Еве Викентьевне,
На добрую память Василий Александрович Саврук, гимназист VIII класса во Львове, уроженец села Жашкович, уезд и почта Городок Ягайлонский, в
Галичине. Талергов, 19(6).IV.1915
НОЧНЫЕ ПЕСНИ В ГАЛИЧИНЕ
Боже, Боже! от страшных видений Мы очнулись в холодном поту.
Ниспошли нам немного забвенья,
Нагони на глаза дремоту!
И, уняв нестерпимую муку
— Снова видеть минувшее зло,
Возложи свою легкую руку На готовое треснуть чело!
Нет — еще не окончена кара За какие-то наши грехи:
Мерещится отблеск пожара
В мутных водах карпатской реки.
Нам мерещатся цепи обозов,
Отходящие в страхе полки,
Оглушительный визг паровозов,
Самоходов глухие гудки.
Весь измят и штыками испорот,
Весь взъерошен, нахохлен и зол,
В Перемышль, древний княжеский город,
Залетает австрийский орел.
И, откинув язык, словно жало,
Неспособный бороться в строю,
Бьет когтями кого ни попало,
Как бы чуя кончину свою.
Вот идет под конвоем мадьяров Изможденных страдальцев толпа.
Затекла их спина от ударов,
Капли крови струятся со лба.
А когда, не осиливши муки,
Кто-нибудь из толпы упадет,
Остальные хватают на руки И влекут его тело вперед.
Но недолго. Близка их Голгофа!
Лишь один небольшой поворот
— И на них устремляется снова Опьяневший от злобы народ!
458


Сотворите — молитву Господню!
Нет на свете того полотна,
Где бы эту кровавую бойню Написать можно было сполна.
Засвистели дубины и палки,
И взвились из ножон палаши.
Никакие вам жертвы не жалки
— По охоте своей палачи!
Так месите ж кровавое тесто,
Разрывайте тела на куски,
Цельте метко в убойное место И швыряйте о стены мозги.
Но среди этой жатвы багряной Пожалейте невинный цветок,
Что австрийский жандарм, слишком рьяный,
Для расправы сюда приволок.
Этой девушки имя — Мария*,
— Так несчастных обычно зовут, —
Никакие соблазны мирские
Ее сердца к себе не влекут.
Как свеча пред иконой святою,
Она только для Бога горит И своей неземной красотою Над земными страстями парит.
Что вам лишние девичьи стоны,
Хрип еще одного мертвеца?
Ведь и так похоронные звоны Раздаются в церквях без конца.
Так внемлите ж двойному заклятью:
Мы возносим к вам эту мольбу,
Припадая с Марией к распятью,
Пригвожденному здесь на столбу.
Но напрасно. К рыданьям вы глухи.
Недоступны вы страстным мольбам.
Что вам с нашей словесной поруки,
Коли кровушки надобно вам?
Пронеслась над толпою команда:
— Не рубить, а повзводно стрелять!
Окружившая девушку банда Инстинктивно попятилась вспять.
Загремели удары сухие,
— Искривились от боли уста —
И пронзенная пулей Мария Опустилась к подножью креста...
А вверху восседал на веранде Генерал с папиросой во рту.
Б.Н. Лалявский
Мария Мохнацкая t 15 сентября 1914 года в Перемышле.
459


Выпуск четвертый
Талергоф
ПРЕДИСЛОВИЕ КIV ВЫПУСКУ
Согласно заявлению в предисловии к III выпуску «Талергофского альманаха» и предлежащий, четвертый выпуск его — также под редакцией С.Ю. Бендасюка — весь отведен собственно Та- лергофу, то есть заполнен исключительно материалом, относящимся к страданиям, перенесенным узниками из русского Прикарпатья в та- лергофском лагере.
Большую первую половину выпуска занял дневник о. И.Мащака, вторую же записки о. Генриха Полянского и других талергофцев, помещенный же в конце книги текст распоряжения австрийского военноохранного ведомства от 9 ноября 1914 года является документальным показателем-истолкователем отношения высших австрийских властей к талергофским узникам, своим русским подданным вообще и всему тому, что в талергофском аду происходило и творилось.
Обилие полученного и находящегося теперь в распоряжении материала, имеющего непосредственное отношение собственно к самому Та- лергофу, заставило редакцию перейти на шрифт меньший того, которым были напечатаны все три предыдущих выпуска, более убористый и емкий, из иллюстраций помещать преимущественно портреты талергофцев, значит, фотографические снимки «визитного» размера, отказаться от желательных, быть может, объяснений и ссылок, и вообще принять ряд мер и сокращений, с целью уплотнения печатаемого и помещения возможно больше манускрипта. По этим же соображениям отступлено от данного в предыдущем выпуске обещания поместить полный список талергофцев и отложено его печатанье к последней части «Талергофа», что и практичнее, ибо тогда только он может быть наиболее полным и точным. Все же исчерпать этого материала не удалось, ввиду чего следующий (пятый) выпуск явится дальнейшей частью «Талергофа».
Талергофский комитет, возглавляемый нынешним сеньором Став- ропигийского института Антоном Осиповичем Гуллой и оставшийся в своем прежнем составе, указанном нами в предыдущем выпуске, продолжает свою деятельность в исполнение обязанностей и задач, возложенных на него памятным Талергофскифским съе 31 октября 1928 года, хотя из-за общего тяжелого экономического кризиса, неимения необходимых материальных средств и совпадения других крайне неблагоприятных условий и обстоятельств, находится в чрезвычайно трудном положении и по неизбежности ограничил свою деятельность к тому, что сделать в силах.
Состоявшееся 1 ноября 1929 года заседание т. зов. расширенного Талергофского комитета, с участием свыше 60 лиц, вынес ряд постановлений и преподал указания и поручения теснейшему Талергоф- скому комитету как исполнительному органу по заданию увековече-
460


ния памяти русских героев-мучеников вообще и издания талергофс- ких материалов в частности. Этим же заседанием единодушно вынесен решительный протест против возмутительной напасти со стороны перемышльского епископа, рьяного украиномана Иосафата Ко- цыловского, который в своей епархии запретил* духовенству участвовать в поминальных богослужениях по талергофцам и в та- лергофских торжествах.
В перемышльской епархии по поводу этого епископского запрещения, в других же двух епархиях (львовской и станиславовской) по собственному рвению, священники-украиноманы не разрешали служить в церквах панихиды по талергофцам (Куликов, Перемышль и др. м.), а подстрекаемая ими мазепинская толпа не допускала русских к устройству торжественных шествий с пропамятным крестом на кладбище, насильственно, диким нападением, расстраивала и разбивала такое шествие, не давала возможности посвятить этот крест, а в некоторых селах уже, было, вкопанный талергофский крест, ночью ли, днем ли, откапывала, ломала и выбрасывала (Снович, у. Золочев, и др.) — словом совершала «подвиги», перенятые и живьем в XX столетие перенесенные из далекого мрачного Средневековья. Описания их сплошь и рядом встречаются в русской и чужой периодической печати.
Вообще приходится установить и записать прискорбный, трагический факт, что наши мазепинцы преследуют своей лютой и слепой ненавистью русских талергофцев и в могиле. Злодейски и страшно изменив и родине, и родному народу, сами они почему-то, точнее сказать, именно потому, не могут ни простить, ни забыть этим невинным жертвам своего, мазепинского, доносительства, их верности родине-Руси и родному народу, их величия, геройства и непобедимости в мучениях и смерти, до конца, до последнего вздоха. Чуют в них себе осудительный приговор и мстят им за это даже за гробом, тревожат их вечный покой, кощунственно посягают на их священную память.
Тем дороже эти жертвы нам, русским. Тем скорее, охотнее, щедрее и дружнее должны мы откликаться на все призывы к сооружению им всенародного памятника, достойного и их искупительных страданий, правдивого героизма и праведной кончины и нашего к ним пиетизма.
Львов, ноябрь месяц, 1931 г.
ПРЕБЫВАНИЕ В ТАЛЕРГОФЕ В.Р. ВАВРИКА
О своем арестовании и пребывании в Терезине и Талергофе
Василий Романович Ваврик* сообщает следующее: «Объявление войны застигло меня во Львове, где с каждым днем все выше подымался военный пафос: шли разгульные, хаотические манифе-
* В.Р. Ваврик родился 21 марта 1889 г. в селе Яснище, ныне Зборовского уезда. Немецкую гимназию окончил в Бродах; в 1912 г. записался на юридический факультет Львовского университета. В 1914 г. был арестован и вывезен в Терезин, через год был отправлен в проклятый Талергоф. Осенью 1915 г. был взят в армию и весною 1916 г. из Словакии пошел с 20-й маршевой ротой австрийского 80-го полка на итальянский фронт; в Альпы, на верх Слема, где летом был взят в плен. Весь год пробыл в разных
461


стации и разгромы русских обществ; по улицам проходили группы перевязанных селян. Стало жутко и тесно; я уехал к матери на село, в Манаев, Зборовского уезда, думая, что у нее, жившей далеко от деревни в лесу, найду покой и убежище.
С большим трудом, на каждом мостике задерживаемый заставами австрийских солдат, я приехал домой и нашел мать с тремя невестками в переполохе; они плакали, рассказывая мне об ужасах творимых кругом. Я сразу понял, что попал в матню, из которой мог меня спасти разве налет казаков; но такого не было, несмотря на то, что селение лежало вблизи русской границы.
Затем в один критический день бежала вся деревня, я один остался на весь Манаев; ни плач матери, ни увещания невесток не склонили меня бежать в глубь Австрии, ибо я знал, что в ней не найду пощады. Трое мучительных суток я провел в пустой полосе, между двумя армиями.
На четвертый день, среди ошеломляющей тишины полей, я выбрался в путь к местечку Залозцам, полагая, что оно уже находится в русских руках. Однако я узнал от скрывшихся в ямах людей, что русский форпост ночью оставил местечко и австрийцы вошли в него. Я бежал обратно домой, готовый пасть жертвой на каждом шагу.
Под в'ечер возвратилась моя мать, так как австрийцы пустили утку, что их авангард вошел победоносно в Киев. На следующий день утром в нашу хату вошли жандармы и староста села, опрокинули все чемоданы и скрыни, забрали всю мою корреспонденцию и рукописи и, не разрешив переодеться, посадили на подводу и вывезли в Зборов, где посадили в арестантскую конурку, вместе со священником Ионой
местностях Италии. Весной 1917 г. с помощью русского посла Гирса получил свободу, уехал во Францию и поступил добровольцем в русский корпус, сражающийся против немцев. Через Англию и Ледовитый океан переехал в Петроград в то время, когда клонилась к падению власть Керенского. В Ростове-на-Дону поступил в южнорусскую Добровольческую армию, был дважды ранен, произведен в чин капитана и в 1920 г. из Крыма эвакуировался в Сербию, откуда переехал в Закарпатскую Русь и в Ужгороде стал редактором «Русского православного вестника». В 1921 г. поступил в Пражский университет им. Карла, окончил философский факультет в 1925 г. В начале следующего года предложил ученую диссертацию, за что получил диплом доктора по славянской филологии. После этого вернулся во Львов; некоторое время был редактором «Русского голоса», а в настоящее время является редактором «Временника» Ставропигийского института и научно-литературного сборника «Галицко-русской Матицы». Из литературных его работ приводим лишь те, которые появились отдельными оттисками: Трембита (сборник стихов). Ужгород, 1921; Стихотворения (сборник стихов). Филадельфия, 1922; Красная горка (сборник стихов). Львов, 1923; Карпато-россы в корниловском походе. Львов, 1923; Народные песни о Романе, князе галицком. Львов, 1924; Под шум Салгира. Львов, 1924; Я.Ф. Головицкий. Львов, 1925; Иван Наумович, просветитель Галицкой Руси. Львов, 1926; Калинин сруб. Львов, 1926; В водовороте. Львов, 1926; Литературное творчество Б.А. Дедицкого. Львов, 1927; Народная песня в повестях Н.В. Гоголя. Львов, 1928; Изверг. Львов, 1928; Одна невеста — двух женихов. Львов, 1928; Черные дни Ставропигийского института. Львов, 1928; Як Богдан Черемха умирает за правду. Львов, 1929; В борьбе за свободу русской земли. Львов 1929; Народная словесность и селянские поэты. Львов, 1929; Основные черты деятельности И.Н. Шараневича. Львов, 1929; Галицкая литература «Слова о полку Игореве». Львов, 1930; Справка о русском движении в Галичине. Львов, 1930.
462


Пелехатым из Нища. Русские наступали. Из Зборова всех, таким же образом, как я, арестованных жандармы перевязали цепями и спешно вывели на железнодорожную станцию. Ах, какая это была дорога! И плевки, и камни, и самочинные напады, и издевательства, каких еще мир не видел, чередовались с наглой силой. Во Львове, наверно, не один из нашей группы лишился бы жизни, если бы не собачья будка, куда нас, сколько влезло, вогнали. В тюрьме св. Бригиды, когда столица Галицкой Руси переживала агонию последних судорог, мучения узников лились тяжелым, непосильным стоном, а за черными воротами производились смертные казни наспех и на то, чтобы навести ужас на всю вязницу.
Власти опасались за себя, и несколько до занятия Львова русским отрядом, они вывезли нас в закрытых вагонах, под усиленной стражею в Терезин, что лежит на Огре, у Летомериц, напротив Рудогор, в военную крепость (шаіб pewnost), окруженную рвами и водою. Сквозь решетки вязниц нас (выше одной тысячи) встретили чешские политические узники. В одной темнице сидел виновник объявления войны, Гаврило Принцип, убийца Фердинанда и его жены, 19-летний смуглый юноша. Несмотря на то, что нечисть, голод, придирательства ключников давили немилосердно, все-таки ум требовал пищи. Тяжело было сидеть без занятия; поэтому я стал писать рукописные листки под заглавием «Те- резинская вошь» с рисунками, изображающими наше тюремное житье- бытье. Листки шли из рук в руки, вызывали громы смеха и подражания.
Весной 1915 года отдельных узников перебросили в Талергоф возле Граца, где славился своей тиранией Чировский, попович и обер- лейтенант в резерве. И тут снова, не теряя времени, я принялся за рукописный журнальчик под заглавием «Талергоф в карикатурах», чтобы, как говорит латинская пословица, per satyram castigare порядки Талер- гофа: это были стихи, маленькие пьесы, повести, шутки, анекдоты и жанры из жизни лишенных всякого права. Я увлекся работой до того, что по целым дням сидел в углу барака над сбитым из досочек столиком. Карикатуры спешно расхватывались и обходили весь Талергоф, вызывая численные толки. Теперь только сознаю, как страшно рисковал, пуская в курс свои сатиры, которые могли легко попасть в руки властей, высмеянных беспощадным образом. Кроме карикатур у меня было несколько тетрадок записок, которые я передал на хранение кривому студенту Дмитрию Басевичу из Поздяч, когда уходил в армию. Все это где-то затерялось, но я верю, что еще многое из моего материала сохранилось у многих наших людей. В настоящее время я прихожу к убеждению, раздумывая о том, что было в Терезине и Талергофе, что наибольшими его смельчаками были сумасшедшие, Сильвестр и Степан, которые без стеснения могли показать язык цинику Стадлеру и плюнуть, при взрыве смеха многотысячной толпы, в след бесстыжему Чи- ровскому. Теперь только кошмаром во сне отзываются обе вязницы; Терезин часто мне снится мертвецкой, наполненной сырым, удушливым воздухом, а Талергоф является в виде змея, который, как когда-то Лао- коона с его детьми, окутал своим упругим телом пропадающую в муках массу людей.
Львов, 25.IX. 1930
463


ПРЕДАТЕЛЬСТВО НА ДВА ФРОНТА Сообщение святенника о. Александра Гелитовича из Коссова
Весной 1915 года, выезжая из Талергофа в тюрьму в Вене, бл. п. о. Гавриил Гнатышак из Криницы собрал своих ближайших друзей и сказал так:
«Бог знает, переживу ли я то, что меня ждет, потому прошу вас выслушать терпеливо то, что вам расскажу.
. Меня арестовали и вывезли в тюрьму окружного суда в Кракове. Чуть только закрылась за мной дверь тюремной камеры, как предо мной явился молодой незнакомый мне мужчина и, присмотревшись мне хорошо, спросил:
— Вы отец Гнатишак из Криницы?
— Так, — отвечаю, — а почему спрашиваете?
— Очень удивляет меня то, что вы еще живы, ибо, посколько себе припоминаю, вас и многих других «наша высока рада» приговорила к смертной казни.
Сказав это, он оборотился и не говорил ничего больше.
Я сейчас понял, кто он такой: значит, «украинский» провокатор и здесь меня* преследует!
От времени до времени он подходил ко мне и очень интересовался, как меня арестовали, допрашивали ли и т.д. Сам же вел себя так, как если бы не был арестован. Вынимал из кармана какие-то записки, что- то писал и своим поведением так мне досадил, что я наконец спросил его, кто он такой.
— Я, — ответил он, — называюсь А.Г-вич, адвокатский конципиент из города Т., долго я здесь пребывать не буду, всего несколько дней, как раз составляю заявление в команду, чтобы меня сейчас освободила, так как попал я между вас по ошибке.
Но прошла одна неделя, вторая, истек даже месяц, а его не выпускают. Стал унылым, задуманным. По целым дням и ночам мерил тихими шагами комнату туда и назад, часто останавливался предо мною с выражением решительности на лице, как будто желая что-то сказать, но сейчас отворачивался и молчал дальше.
А между тем пришли вести, что русские войска приближаются к ’ Кракову. Известие это сильно его обеспокоило. Однажды вечером подходит ко мне и говорит:
— Отче, вижу, что «москали»-таки возьмут Галичину, а нам, «украинцам», трудно будет выдержать. Прошу вас, если счастливо вернемся, не помнить худого, простите меня и не представляйте меня в черном свете перед «москлями», а я, со своей стороны, если бы судьба захотела, чтобы заволодела Украина, буду помнить о вас.
«Вот как! — думаю себе, — начинается исповедь кающегося грешника». Стою ласковым и спрашиваю. Скажите, пожалуйста, теперь точно, кто же то приговорил меня еще до войны к смертной казни?
Он подумал немного и затем стал рассказывать так: еще в 1912 году была созвана «наша рада» во Львове, в заседании которой много говорилось о возможности нынешней войны и постановлено составить список всех «москвофилов», чтобы в подходящий момент всех их арестовать и повесить. Поручено это дело мне. Я в качестве торгового агента разъезжал весь год по Галичине — из города в город, от села к селу — расспра-
464


шивал наших людей про всех опасных «москвофилов» и точно записывал. Такой список в нескольких примерниках (экземплярах) я и предложил «нашей раде». Она расследовала и отметила наиболее опасных, приговаривая их тем самым к смерти. Один примерник послала военной команде, а другой в св. Юр. Ныне вижу, что Бог судил иначе: не всех вас повесили, а «москаль» занял «украинску» часть Галичины.
— Так, так! — говорю, — «не так склалось, як гадалось», что же будет с вашей Украиной?
— Отче, этим меньше всего мы беспокоимся. Под Украиной уже есть почва. Мы воспитали нашу молодежь в украинском духе, а наши женщины проникнуты любовью к Украине. Мы всегда использовали то, что служило нашим целям и, если Россия нами завладеет, мы станем лучшими москалями, чем вы. Мы постараемся захватить в свои руки все общества, все ведомства, перейдем в православие скорее вас, ибо между вами, особенно среди вашего духовенства, есть немало противников православия. Мы представим вас как неблагонадежных и пожертвуем нашими женщинами, которые поймут свою задачу, проторят нам путь в среде высоких чиновников и привьют и им идею Украины так сильно, что в благоприятное и подходящее время они сами нам Украину создадут.
Вот вам его заявление. Несколько дней спустя, когда русские войска стали подходить к Кракову, всех нас погнали на железнодорожную станцию, и тут я расстался с тюремным знакомцем, кающимся грешником.
Бог ведает, вернусь ли я в мою дорогую русскую Галичину, так прошу вас удержите себе хорошо в,памяти то, что я вам теперь рассказал, и постарайтесь в будущем использовать.
Выехав затем в Вену, о. Гнатышак умер в тамошней тюрьме. Слышавший же этот его рассказ один из наших священников, старый ветеран-патриот, упомянутый выше, записал себе и передал его так точно и в таком же виде, в каком здесь теперь приведен нами.
ЗАПИСКИ О ТАЛЕРГОФЕ священника о. Генриха А. Полянского*
Начало этих записок, именно об арестовании автора и вывезении вместе с другими арестованными в Талергоф, помещено уже в 1 томе «Талергофского альманаха» в отделе: «Первый период австрийского террора в Галичине — уезде Добромильский, с. Тарнавка. Из записок о. Г.А. Полянского, стр. 47-49, продолжение описания этого мучительного путешествия гласит:
* Священник о. Генрих Афанасьевич Полянский, выдающийся галицко-русский писатель и общественный деятель и народный организатор.
Сын священника о. Афанасия и Мелании, рожд. Венгринович, Полянских. Родился в Лопушанке Лехновой Турчанского уезда, в Галичине, 16 ноября 1847 г. Посещал народную школу и первые классы гимназии в Самборе, а высшие (с VI кл.) в Дрогобы- че, находясь в первой под сильным влиянием М.А. Качковского, а во второй — доктора Николая Ивановича Антоневича. Выдержав экзамен зрелости в 1871 г., посещал богословский факультет во Львове (3 года), а окончил его (4-й г.) в Перемышле. После бракосочетания с Иоанной Калужняцкой, сестрой известного профессора университета 30 Заказ 247


Всю дорогу мы голодали до крайней потери сил. Чтобы с нами было, если бы не добродушные солдаты, конвоирующие нас и не захваченные случайно запасы некоторых узников из нашей среды?
Большая беда была тоже в том, что нельзя было как следует сидеть и спать и на сторону ходить. Нас везли как не людей, а если мы и говорили кому, чтобы сжалились над нами как над людьми, то нам отвечали «Ihr seid keine Menschen, ihr seid verratherische Hunde (вы — не люди, вы — предательские собаки).
Нас схватили, нас не осудили, за нами никакой вины не нашли, а третировали нас как не людей.
Когда прибыли мы на станцию Мирццушляг, то бросились на наш вагон какие-то два немца (интеллигенты) с криком «Wo sind denn diese galizischen Russen, diese verfluchten Verrather, welehe den Krieg auf unser Reich heraufberufen haben? Zeigen sie uns diese VerrAther, wir wollen sie tbchfig durchhauen» (где же то эти галицкие русские, эти проклятые изменники, которые накликали войну на нашу державу? Покажите нам этих предателей, мы хотим порядочно изрубить их).
Солдаты немцев не пускают в вагон, но немцы тиснутся так, что солдаты, не желая употребить оружия, не в состоянии им доступ к нам загородить. Видя угрозу нам, выступил наш нотариус, г. Телишевский, и сказал немцам образумливающее слово: «Geehrte Неггеп! Was wollen sie von uns? Sie kennen uns nicht, wir kennen euch nicht. Aus welchem Grunde nennen sie uns venytfhensche Hunde. Wir sind ja nicht verurtheilt. Wir alle wissen nicht, warum man uns verhaften hat und ebenhier in Steiermark, wo wir unter den hochkulturellen Deutschen eine ruhige Aufnahme hofften, will man uns durchhauen. Geehr te Herren! Zeigen sie durch ihr Benehmen, dass hier in Steiermark wirklich ein kulturelles Volk sich befindet». (Уважаемые господа! Чего вы от нас хотите? Вы нас не знаете, ни мы вас. На каком основании вы прозываете нас предательскими собаками? Мы не приговорены. Все мы не знаем, почему мы
в Черновцах, Емилиана Иеронимовича Калужняцкого в 1875 г., был в том же году рукоположен в иереи и исполнял душпастырские обязанности поочередно в качестве сотрудника, администратора, и, наконец, настоятеля прихода в селах Турчанщины, Пере- мышльщины, Сяноччины и Добромильщины, всегда и повсюду проявляя чрезвычайную энергию и развивая кипучую и успешную деятельность в области народного просвещения, организации читален О-ва им. М.Качковского, крамницы (лавки), сберегательные кассы (кредитные о-ва) и драматические кружки, постройки новых церквей и «Народных домов».
Писать начал уже на гимназической скамье (стихотворения) и стал затем одним из самых плодовитых писателей Галичины, под воздействием М. Качковского и Ивана Наумовича. Был сотрудником почти всех русских изданий Галичины и некоторых изданий в Закарпатской Руси, написал кроме статей много повестей и рассказов из жизни галицко-русского народа и интеллигенции.
Был арестован в начале войны, 6 августа 1914 года, австрийскими жандармами и солдатами и отвезен в аресты в Добромиле, через неделю перевезен вместе с другими арестованными русскими священниками, интеллигентами и крестьянами в военную тюрьму в Перемышле, где томился 5 недель в строжайшем заключении, а затем оттуда вместе с несколькими тысячами других арестованных прибыл 2 декабря в Талергоф. Пробыв в его аду и вообще в заключении 33 месяца, был освобожден и 10 мая того же года вернулся в свою Тарнаву и на свой вконец опустошенный приход. С половины 1929 года живет священником-эмеритом в городе Самборе.
466


арестованы, и как раз здесь, в Стирии, где мы ожидали спокойного приема высококультурными немцами, нас хотят изрубить! Уважаемые господа! Покажите вашим поведением, что здесь, в Стирии, в самом деле живут культурные люди.)
Выслушав это, немцы успокоились, а затем извинились за свою грубую выходку и оставили нас в покое.
Конвоирующему нас офицеру было именно в Мирццушляге сообщено из Вены, что должен нас доставить в Талергоф, в какую-то местность за Грацем, — последней же нашей станцией будет Абтиссендорф.
Мы ехали высоко над уровнем моря, путь наш шел между высоких гор — вечно зеленых, под прекрасными виллами, но и над глубокими пропастями, — природа была всюду волшебно-чудная, но мы, политические узники, голодные, изнуренные и ослабленные, в вагоне сбитые в кучу, прибитые горем и тоскою по своим, едущие на неизвестность судьбы, были не в состоянии любоваться этой величавостью и красотою Альп.
Было это двадцатого сентября. Мы приближались-к Грацу, город лежал пред нами как на ладони. Из всех товарных вагонов видели горожане по четверо солдат и, вероятно, думали, что едет армия на войну, так вот, из окон городских домов приветствовали нас платками, но когда прибыли мы на станцию Грац, то стал сыпаться на нас ураган проклонов прозвищ, ругни и всяких наисквернейших слов, а уже наи- чаще это «verrathensche Hunde». В Абтиссендорфе велели нам вы- сесть и ставать в ряды по четверо. Конвой солдат в 200 человек обступил нас и затем стал гнать — в несчастный Талергоф. Мы шли пешком, с нашими вещами, кто с легкими, кто с тяжелыми, два километра.
Приблизившись к месту нашего вынужденного пристанища, мы увидели несколько десятков палаток, а перед ними стоявших наших дорогих братьев и сестер, таких же ни в чем не повинных, как и мы, печально на нас глядящих и ни словечка нам на приветствие не посылающих из боязни перед тут же около них стоящим караулом.
Нас, новых узников, привели перед длинную палатку и велели в ней разместиться в четыре ряда. В палатке должно было поместиться 200 лиц.
В палатке мы застали уже несколько лиц. Они получили уже по вязанке соломы на свое ложе (на голой земле), нас же вызвали, чтобы сейчас шли и мы с солдатом за соломою. Одни из нас, разумеется, пошли за соломою, другие же остались смотреть за вещами.
Посколько было возможно, размещались мы свои около своих, плотно друг возле друга, вообще же все-таки нашлись мы в чрезвычайно смешанном и неподобранном обществе, ибо жандармы и войска арестовали людей не по какой-либо вине, а только по подозрению в шпионстве и предательстве, — всей Австрией овладел животный ужас перед предательством и шпионством.
Над нами стояли солдаты-немцы, простые и явно и крайне на нас озлобленные люди, несколько капралов и фельдфебелей, несколько лейтенантов, подпоручиков, один рыжебородый капитан и один полковник, а также несколько врачей. Все они были частью немцы, частью же евреи.
Все эти наши новые владыки боялись нас также, ибо кто-то им крайне нелестно и скверно представил и описал нас, а народ соседних сел и города Граца был и подавно на нас, русских, еще и потому озлоб- 30*


лен, что именно Грацкий полк был недавно на фронте русскими войсками в пух и прах разбит.
Если входил к нам, в палатку, офицер, кое-что нам объявлять, то входил в сопровождении 6-10 рядовых, ибо кто-то доложил о нас полковнику, что мы очень неспокойный элемент, самые отчаянные смутьяны, чуть не разбойники. Из-за этого держали нас все солдаты, нас стерегущие, очень строго, а от капралов, офицеров и даже от рядовых слышали мы постоянно резкие слова: «ruhig! schweigen! nichts widerreden! wir haben den Befehl fbr den mindesten Ungehorsam sie niederschiessen zu lassen», {смирно! молчать! не возражать! нам приказано за малейшее ослушание вас расстрелять).
Изнеможенные, мы четверо суток очень скудно питались, два километра шли обремененные вещами и были несказанно голодные, а к вечеру дали нам есть — по одной варехе тминного супа и по куску хлеба.
Наставала ночь, надо было ложиться спать, и тут следовало бы выйти из палатки сделать свою неизбежную потребность в нужнике! Как же это совершить? Нам ни одному несвободно и носа показать из палатки, а менее чем двадцать лиц не поведет солдат к примитивному импровизованному нужнику, к «длинному рву, над которым поставлены перила, чтобы на них садились друг возле друга мужчины с одной стороны, а.женщины с другой. Приличие не было уважено совершенно, — а необходимость неотвратима. Тяжело было и горько, ничего не поделаешь. Терпи и переноси издевательства над собой!
Если кому, днем или ночью, безусловно надо было выходить, то должен был звать столько других, чтобы их было двадцать, и, разумеется, жертвовали собой одни для других и шли, чтобы не доводить до скандалов.
Для меня была при общем бедствии мучительна еще и возня с моею больною ногой, — я должен был по крайней мере дважды в сутки делать перевязки, конечно, на глазах всех соседей. Счастье мое, что сжалились все надо мной и по возможности помогали мне.
Следующего дня после нашего прибытия в Талергоф был наш русский праздник, Рождество Богородицы, день весьма и всячески печальный, конечно, без какого бы ни было богослужения и еще к тому дождливый! Правда, дождь сквозь холст на нас не падал, но как только подул ветер по холсту, то осыпала нас роса порядочно.
Как душно и жарко и смрадно было в палатке, можно себе представить. Мы набирали смелости и жаловались на это обстоятельство приходящим офицерам. Из боязни перед эпидемией, больше для себя, чем ради нас, повелено нам всем попарно (zwa-a-zwa — это по-стирий- ски) раз днем ходить вокруг палатки в продолжении получаса. Мы, несчастные, рады были и этому.
Ночью освещала всю палатку крайне нужденно одна керосинная лампа (фонарь).
Погодя давали нам есть три раза днем, утром и к вечеру, по варехе тминного супа, к обеду мясного супа с крупой и понемногу фасоли или картошки, а на сутки по половине солдатского ржаного хлеба. Несколько раз в неделю давали и по куску мяса, иногда взамен за тминный суп давали черный солдатский кофе, который одни любили, иные пить не могли, ибо вредно влиял на почки.
По всем палаткам установили офицеры из среди нас, интернированных, распорядителей-надзирателей (Zirnmerkommendant-ов), которые
468


должны были нас иметь в списках, за наше присутствие отвечать, за хлебом ходить (с другими, по очереди) и пищу раздавать.
Странно отбывались наши завтраки, обеды и ужины! «Садитесь на места!» — кричал распорядитель, а тихонько-спокойно: и держите «шальки» или «декли» (то есть солдатские жестяные котелки или только крышки от них) или какую-то иную посуду, что кто мог иметь и получить. О ложках и вилках, ножах, надо было как-то самому заботиться. Размещение наше в палатках, а позднее в бараках покажет выше помещенное начертание.
В палатках, конечно, печей не было, в бараках, построенных из досок под зиму 1914 /15 из одних полудюймовых досок, под следующие зимы из добавочных других стен, были печки. На первую зиму по две железные печки на барак, в местах, где начертаны «*», на вторую же и третью зимы, были даны кирпичные печки.
В местах I и II были входы и выходы: все белые места от I и II. Это коридоры по голой земле между спальными местами. Спальных мест на соломе, постеленной на голой земле, на травнику или на перепаханных «загонах» (полосах) было, как видно, четыре ряда. От мокрой земли стала солома скоро мокрою. Первой зимой солому с очень малыми изъятиями вовсе не сменяли, так и водворились в нашей среде всякие болезни, а прежде всего ревматизм и тиф, а так как загнездились на нас и в соломе стада вшей, то и одолело нас неслыханное бедствие.
Везде, где видны на рисунке точки, были во время спанья наши головы.
С нашими вещами (с бельем, платьем и с пищевою посудою, а дальше с сапогами и башмаками и туалетными приборами) имели мы сначала много хлопот, ибо не было их где положить и сохранить, а между набранным в неволю народом всякого рода находилось немало случайных и профессиональных воров, а также проститутки (потаскушки).
Мы, то есть духовная и мирская интеллигенция, мужчины и женщины, жаловались на обращение с нами наравне с всякого рода людьми грубого нрава, но нам отвечали злорадно: «Ніег giebt es keine Intelligenz; hier sind Internierte, — uns sind hier alle gleich, — wir durfen auf niemanden Rbcksicht nehmen». (Здесь никакой интеллигенции нет; здесь одни ин- тернованные, — для нас все здесь равны, — никому никакого снисхождения мы оказывать не смеем.)
Несколько месяцев терпели мы (то есть, вся интеллигенция) еще больше нравственно и духовно, чем физически.
Для тяжкой и грубой работы набирала военная старшина из среды интернированных нарочно не людей из простонародья, к такой работе с детства втянутых и привычных, но именно лиц из интеллигенции, особенно священников и дам. Моему брату, бл. п. О., уже старому и очень заслуженному душпастырю, велели носить для какой-то камен- щицкой работы воду и гашеную известь, а также приносить и относить туда и сюда (с другим человеком) очень длинную лестницу; иным священникам (православным из Буковины, ходящим постоянно в рясах) велели ежедневно привозить из далекого колодезя для всех воды в большой бочке, прикованной к телеге, несколько раз в день; младшим священникам велели вместе с мужиками забираться после завтрака к шелушению картошки к обеду (в этой роботе был мой сын Б. целую седмицу); иным священникам велено собирать со двора всякий сор не


чем иным, только руками. Одному еврею велел однажды постовой солдат (надзиратель) набрать в тачки сор и отвезти в яму — все удивились этому приказу, ибо, в общем, с евреями обращались не плохо, но сейчас выяснилось дело: постовой велел старшему иерею, о. В. Гр. П., безусловно на сор на тачках сесть, а еврею велел сор со священником отвезти и этот же сор с иереем в яму выбросить. Приказ был точно исполнен, если бы не было повиновения, непременно был бы штык в работе, — апелляция была только к Богу.
Однажды вызвал солдат нескольких наших русских дам, слабых, интеллигентных и высокообразованных (в их числе и жену врача, доктора М. из Б.), на весь день стирать солдатское грубое и очень грязное белье. Как они, рыдая, ни просились, чтобы оставить их в покое, что для такой работы никак не годятся, ничего не помогло, — с плачем как могли так и стирали целый день. Трудно и перечислить и представить все эти издевательства над нами.
Все варварства со стороны славящихся своим «культуртрегерством» немцев ощущали мы глубоко, но то, что испытали от своих, от лиц, превратившихся из русинов в «украинцев» и от прихожан-селян, то уж совсем подошло под приповесть (изречение), которая говорит: «наибольше болит человека, если укусит его своя домашняя собака».
Все мы, русские священники (а было нас в Талергофе много), настоящие делатели в Христовом вертограде, жертвовавшие собой для процветания церкви и блага народа, везде самоотверженно старались заменить нужденные, малые бедные церкви в большие и каменные и изящно внутри и навне украшенные; мы старались всячески поднести славу и велелепие нашего прекрасного восточного обряда введением всеобщего церковного, стройного пения; мы потрудились верно просветить наш народ проповедями и наукою в церквах, в школах и в читальнях; мы старались поднять его нравственно и экономически, путем отрезвления его, основания народных крамниц и торговлей и организацией кредитных обществ, а дальше и основанием и содержанием бурс и пансионов, народных домов и пожарных команд — мы подняли народ на значительно высокий культурный уровень, а теперь, когда австрийское беснование завело нас, русскую интеллигенцию, и наше, будто к лучшему преобразованное простонародье, сюда, и мы теперь от него должны бы заслужить себе верную дружбу в недоле, на то, чтобы совокупно терпеть, себя взаимно утешать и вместе геройски выносить все ниспадающие на нас унижения, поругания и досаждения, с изумлением увидели мы, что многие из них, враждебно к нам относятся и даже досаждают нам всячески. Только малая лучшая часть наших прихожан осталась нам верною, понимая хорошо, что терпят вместе с нами за народ, за обряд, за народную русскую речь, за русскую историю, за правду, за идею. Мы думали себе, что наши селяне и мещане действительно уже просвещены, а теперь тут оказалось, что в сердце, в ум, в душу его просвещение еще не проникло, а когда настало на них гонение и бедствие, то они кликнули: «Вот куда завели нас священники! вот, что вышло из привлечения нас в русские общества и к любви Руси! Не лучше ли было бы нам быть «украинцами», поляками или даже жидами? Тогда не томились бы мы по арестам и здесь, в Талергофе, и никто не именовал бы нас «зрадниками» (предателями).
Со временем, однако, замечали и убеждались такие бесхарактерные селяне и мещане, что бессмысленно говорят, ибо видели, что приво-
470


дились в Талергоф и «украинцы», и поляки и жиды даже, — видя это, они успокаивались, но то, что они нам вначале делали, трудно было перенести и забыть: мы убедились, что в годину таких испытаний и гонений далеко не на всю общность народных масс можно надежно полагаться.
Для лучшего понимания вышесказанного приведу еще вот что. Для всех нас интернованных открыла наша команда две кантины, одну для продажи молока, другую для продажи хлеба. Перед обе кантины (лавочки) ставали каждый день длинные ряды (по два — zwa-a-zwa), под надзором солдата-немца. Долгое время нам, священникам, невозможно было ставать в эти ряды, — нас ругали, не допускали или выпихивали — свои люди!
И в тех случаях, когда велела нам команда ставать в очередь утром, в полдень и вечером, снова zwa-a-zwa, для получения супа или иного кушанья, то не хотели нам крестьяне оказывать ни первенства, ни уважения!
К этой неприязни селян и мещан к нам подстрекала их еще и наша команда, ибо, когда дерзали мы просить об отдельном для нас помещении и освобождении нас от работ, нам, безусловно, слишком тяжких и непосильных, мы ведь никогда их не совершали, да и физически были не в силах совершать, то снова отвечала нам команда, что не признает никакой интеллигенции, ни священников, ни чиновников, ни дам, ни барышень, только одних интернованных предателей, почему и одинаково со всеми обращаться обязана.
Но пришел март месяц. Команда наша хотела употреблять селян для работ в поле и между бараками, ибо надо было садить капусту, бураки, морковь и картошку, а кроме того, вытрамбовать хорошие дороги между бараками. Селяне, однако, заупрямились и не хотели работать, хотя обещали им добавку хлеба и по 10 геллеров в день. Наша команда, посоветовавшись друг с другом, прислала раз утром к нам одного обер-лейтенанта. Офицер этот пригласил всех нас, священников, во двор перед себя и произнес нам настоящую проповедь, не хуже какого-нибудь кафедрального весьма вышколенного иезуита-проповедника, на тему, что мы, будучи по званию предводителями народа, имеем на него влияние, так вот, следует нам и теперь употребить все свое влияние на образумление селян в необходимости заняться этими работами, чтобы приобрести себе больше к пропитанию и чтобы устранить невыносимую грязь между бараками.
Когда офицер свою речь окончил, взял слово старенький, седоглавый священник о. А. Юркевич и сказал: «Хорошо промолвили вы, господин обер-лейтенант, к нам, и мы хотели бы исполнить ваше желание, но пока что мы этого сделать не можем, не по нашей неохоте, а только по вине самой команды, которая, с самого начала нашего здесь пребывания, не только все влияние, но и почет нам отобрала и хуже всех простых людей нас унизила и потому именно мы и не беремся влиять на селян, ибо они не повиновались бы нам. Прежде пусть команда привернет нам наше должное уважение и наше значение, а тогда сможем мы удовлетворить ваше желание». Речь о. Юркевича одобрили все мы. Поручик, ничего уже больше не сказав, ушел, но в последствии стали лучше с нами обращаться, и, хотя мы специально к селянам не обращались с призывом, принялись они за всякую работу между бараками и в поле к общей пользе, ибо видели в этом свою выгоду.
471


ПОДРОБНОСТИ ЖИЗНИ В ТАЛЕРГОФЕ
Живо-живо и даже очень спешно строились бараки для интернованных, которых прибывало все больше и больше. Бараки строились по плану военного инженера, который ходил по Талерго- фу в мундире лейтенанта — все время мрачный, понурый, чрезвычайно строгий, нам очень неприязненный. За ним ходил всегда большой пес- бульдог. Офицер занимался не только постройками, но и всеми порядками, для рабочих был чрезвычайно строг, часто их «швабским» образом бранил и клял. Многие офицеры из команды менялись, но он пробыл между нами все время от начала до конца. Только в 1916 году, летом не видели мы его 4-5 недель, ибо однажды впал он в такую страшную ярость, что его на месте схватил паралич. Все думали, что будет уже «по нем», но он, очень крепкая натура, вылизался. Unkraut verdierbt nicht* (сорная трава не исчезает).
Плана построения Талергофа мы не видели, но когда был он готов (лагерь), то имел вид городишка.
Весь Талергоф-лагерь имел вот какой вид:
Пояснение: Все бараки начертаны так: это жилища нас интернированных; их было больше, чем я начертал, в каждом были по два входа; — три барака с дверьми, преимущественно со двора по двум сторонам противоположным, обозн. II, это бараки для лиц обоего пола, числящих свыше лет 65. В бараке с номером И, обитал я с марта 1916 года с о. Волошинским от Городенки, с о. Руссиняком из Лемковщины, с
о. 	Величковским из Загоречка и с о. Петром Дуркотом из Добрусина, а когда оо. Волошинский и Руссиняк уехали, то пришел на их место о. Ре- шетыло из Магерова и аптекарь из Яблонова Котлярчук. С теми был я уже до конца. Бараки, начертанные, как здесь, это были бараки для карантинников, для лиц прибывавших или выбывавших. Стоящие бараки имели такой фронтовой вид.
Все бараки были крыты папою (толем) и часто мазаны тером.
Все меньшие здания обозначены точками, эти были на главной улице, ближайшие к кухне, перенесены в 1915 году за бараки на места обозначенные так. Кухонь с временем было построено большое число.
Где поставил я знаки там вколочены были насосы, — здесь
были колодези для всех.
Все места назначенные: это были под крышами цементные отхожие (с половины 1915 года). Какие были они сначала, почти целый первый год, скажу ниже.
Все бараки при номере III были подземны (как бы сутерены), крытые землею и папою, — эти были несноснейшие, и их было большое число.
Где была церковь (собственно костел), два трактира, пожарная стража, то позначил я словами; здания позначенные крестиками — это были покойницкие.
Знак + указывает, где стояла каланча, на ней громадный котел, большой резервуар, доставляющий воду в бараки, но не во все.
472
* Как оправдывается это изречение в жизни людей, покажет следующая история. Одного лихого человека, пьяницу, побили не в шутку в корчме хлопы, — вылизался, позже, в 1915 г., побили его бабы порядочно, — вылизался, в начале 1917 г. побили его тяжело три брата, — вылизался, — в 1918 г. поколол его смертельно бык, — вылизался!


Здание — это был какой-то магазин; здание возле числа 5 и 6 были помещения для караулов (для «вахи»).
Место, в котором вписана буква «А», было плотно огорожено высокими досками; всем нам, интернованным, не было свободно туда ходить, а в построенных в нем трех бараках и сидели те, которые были подвергнуты уголовному следствию, и те, которые, по приговору к аресту в Граце, еще не могли туда сейчас быть переведены.
За воротами «Б» путь, ведущий к ближайшей железнодорожной станции «Абтиссендорф» и к нашей новой почте «Цетлинг-Талергоф» (Zettling-Thalerhof).
За этим путем, против ворот «Б», стояли два барака (гораздо лучше построенные и на комнаты разделенные), в этих зданиях помещался почтовый склад для нас, канцелярии для военных чиновников (офицеров и подофицеров), под начальством полковника, который с капитаном и офицерами, а также с парохом (о. Карпяком), для нас назначенным, в этом одноэтажном доме обитал; в нем вписал я слово «команда». Здание, в котором вписан номер VI, это была наша первая кантина, куда первой осенью и зимой могли мы под караулом двух солдат ходить купить себе хлеба, булок, чаю, кофе, сахара, шоколада, какао, соли, лука, колбасок, колбас, ветчины, свинины (именуемой Kaiserfleisch), чеснока, свеч, спичек и табаку. Менее чем 20 лиц не могло нас в кантину идти, и то должны мы были точно соблюдать военный порядок (zwa-a-zwa), а поступать перед окно по одному, по очереди, сохрани Господи, чтоб кто кого опередил. Иногда случалось, что пришли 2-3 и 4 компании интернован- ных обоего пола и всяких сословий, по 20, 30 и 40 лиц, так надо было долго выжидать и тоже нельзя было перебегать компании компанию.
Купля с приключениями
Мне случилось однажды перед кантиною такое: я находился во второй компании — с боку стояла третья.
Когда уладила первая компания свою куплю, хотела подступить моя (вторая) под кантину, но солдат от третьей велел своей компании подступить. Я дерзнул сказать, что наша компания пришла раньше и что должны мы теперь приступить к кантине. На это примечание крикнул солдат третьей компании грозно: «Schweig! sonst bekommst du eine Ohrfeige» (молчи! иначе получишь пощечину). Я, конечно, умолк, наш солдат за наше и свое право не постоял, так что вследствие этого настоялись мы до изнеможения.
Кантинярка (немка) смотрела на нас как на предателей, как на врагов державы, а собственно, как на врагов немцев, и открыто, громко и вызывающе это высказывала.
Кантинярка повышала цену на товары ежедневно, а иногда и в тот же самый день. Например, брала однажды у одной компании за головку чеснока по 6 геллеров, у следующей уже по 10 геллеров. Кто так не платил, не получал уже ничего больше. Собирала она от нас великие капиталы и богатела очевидно скоро. На это жаловались интернованные много, ибо ужас как плохо стояли наши карманы. Через две недели остался и я без копейки. Еще через две недели привезли в Талергоф и моего сына. За себя я еще до теперь не уронил ни слезы, но увидев перед собою сына, иерея и катихита, отца четверых детей, я горько заплакал и сказал: «Сыну! и ты здесь?!» — «А кто же я? А разве я хуже батюшки? Если достойны вы здесь быть, то радуюсь,
473


что и я этого удостоился». О! как ободрили меня эти слова! Как горячей стал я сына любить. После долгой паузы, спросил я сына: «Есть ли у тебя какие деньги?» — «Я взял с собою 180 корон». — «Дай же мне в займы 20 кор.» — Он дал мне этих 20 кор. О, каким богачом я себя чувствовал!
Интернованный священник из Лемковщины, о. Александр Селец- кий, зная, как обдирает кантинярка всех, сказал раз об этом капитану, у которого как-то был в милости. Капитан, вероятно, сделал кантинярке упрек. Сейчас следующего дня пришел о. С. перед кантину, а кантинярка знала его уже, ибо часто покупал всякое для себя и для других. «Sie bekommen nichts mehr von mir. Sie sind ein Verifier und haben auf mich geklagt!» (Вы у меня ничего больше не получите. Вы — предатель и жаловались на меня). После этих слов повалился о. А. С. на землю и — скончался от разрыва сердца!..
Вот что должны мы были неповинно испытывать и переносить!
Гангары как жилища
Перед домом команды стоял громадный дом и помещение для аэропланов (все это именовали гангарами*). Первые транспорты наших интернированных жили именно в этих гангарах, а между ними мои братья, мой зять, доктор Михаил Людкевич из Перемышля и. Вл. Волошинович из Щавного с сыном, о. Игн. Мохнацкий из Войтко- вы и мн. др. По переведении всех из гангаров в бараки стали строить в гангарах аэропланы, и с того времени видели мы ежедневно упражнения летчиков на равнине за проволочными оградами и в воздухе над ними и нами с трех часов утра до поздней ночи. Неприятный шум и шорох и гул аэропланов слушали мы все время нашего пребывания. Мы должны были часто видеть и то, как аэропланы падали и разбивались, — иногда побились смертельно или убились и летчики.
Еще примечу о «шопе» (сарае), в которой многие интернованные по 2, 3, 4 и 6 недель томились, где жил и я с сыном, с о. Монцебовичем старшим, с о. Кушнером, который через 2 дня умер, с г. Лукашевичем из Вышатич, который с трудом двигался на костылях и был очень болен и глух (и его привезли сюда!) и тоже через пару недель умер.
Несмытый срам на державу за это интернованье людей ни в чем неповинных и за такое зверское обращение с ними.
Еще укажу на здание «магазин», где держался для многих из нас нужды ради (чтоб не ходили люди нагие и босые) склад белья, платья, обуви и покрывал, и о доме на хлеб, за которым долгое время должны были ходить все по очереди — мужики, бабы, господа и госпожи и нежные барышни, в хорошее и нехорошее, в теплое и морозное время.
Кладбище
А за равниною для разбега и размахов аэропланов назначила команда место под кладбище, на котором за 30 месяцев похоронено наших братьев и сестер (их меньше) около 1700 лиц! Легли там: доктор М.Людкевич, о. Кушнер, о. Шандровский, о. Полошинович, о. Ма- линяк, о. О.Полянский, оо. Александр и Нестор Полянские, о. Николай
474
* Собственно именуются «гангарами» (Hangards) каменные здания для войск в нововременных крепостях.


Гмитрык, о. иер. Куновский, доктор Дорык, о. Дробот, дьяк Никол. Стыра- нец и много других доблестных наших патриотов. Вечная им память!
Жизнь в бараках
Со временем перевели всех нас из гангара, из палаток и из «шопы» в готовые бараки, и вот началась в них наша заточни- ческая жизнь, так очень далеко от своих, под террором военной команды, при скудных, сумбурных и лживых известиях о войне.
Нам не было свободно много ходить по двору; нам нелегко доводилось ходить в другие бараки к своим знакомым, чтобы друг друга радовать или чтобы друг другу в чем-нибудь помочь. Нас всегда подозревали в злонамеренности и считали нас крайне вредными и опасными людьми. А между тем все мы, заточники, оказались ввиду всего начальства спокойными и корректными и, кроме того, — за малыми исключениями — заключенные были, то есть оставались и здесь людьми набожными и богомольными. Между нами находились и два интеллигентных англичанина. Один из них, познакомившись с нами и присмотревшись к нам, оказывал нам симпатии и дружбу, жалел нас крепко и говорил: «Вы, русские, удивительный народ. Вас здесь так много, и все вы так ужасно угнетены, загнаны и прижаты, и все же здесь — только тихие богомольцы! Думаете ли вы, что вы себе этим положение и долю поправите? Никогда! «На похиле дерево и козы скачут!» — был смысл его речи. Если бы было здесь нас столько, сколько вас, мы бы всего этого варварского террора и часа не стерпели!»
Нам горько доставались и комом в горле ставали все куски хлеба, все завтраки, обеды и ужины. Иногда приказывали нам сидеть преспокойно на своих логовищах с посудой и ждать в совершенном молчании подаяния одной варехи какого-то постного, а то и поистине отвратительного кушанья; иной раз велели нам ставать на дворе возле барака, zwa- a-zwa, для получения кушанья, и сохрани Господь, чтобы кто-нибудь друг друга опередил. Поплатился бы! Все такое обращение с нами было для нас крайне унизительно и оскорбительно. Но что было делать?
Весьма печально проходили нам все дольшими стававшие вечера и ночи, ибо бараки освещались скудно, только двумя керосинными лампами, но мы и за это благодарили Бога, ибо в неосвещенных бараках было бы гораздо хуже.
Наши ночлеги первой осени и первой зимы были и жалки и опасны, ибо мы спали плотно друг возле друга, чаще всего не раздеваясь и обуви не снимая, и при том здоровые возле больных, а больных, то червонкою (поносом), то тифом, то малярией, и даже чахоткою, постоянно бывало много. Мы спали — это надо помнить — на одной истертой соломе, постеленной на мокрой земле!
При всем этом бедствии всех нас обсела страшная нужда — миллионы вшей. Мы, правда, переводили два раза в день старательное их гонение-избиение, но вся наша борьба с ними оказывалась безуспешной, они удивительно живо вновь появлялись. Они-то и разносили заразные болезни с одних узников на других, по всем баракам.
Смерть и похороны
Было первой зимой немало таких случаев, что из интернованных, ложившихся вечером спать, утром некоторые уже не просыпались. Если же кто в бараке умер, то сейчас клали его в са-
475


мый примитивный гроб и выносили на двор под барак, где покойник и лежал до похорон, которые отбывались скоро, — через 8-10-12 часов по смерти.
Только немногим удавалось получить из Граца лучшие гробы и быть похороненными торжественно. Из упокоившихся в Талергофе священников, например, бедный и несчастный о. Нестор Александрович Полянский, умерший в больнице (!) на тиф, злобно варварски был больничным персоналом на рассвете дня, только в одном белье и в наскоро и грубо сколоченном гробе, с иными бедными покойниками, забран и отвезен на кладбище и в отсутствии кого бы ни было из своих и без похоронного отпевания похоронен! В этом виноваты трусливая команда лагеря и чудовищно трусливые больничные врачи.
Что касается вшей, то были они истреблены только тогда, когда уже была нам построена баня, а в ней паровой дезинфекционный аппарат, нагреваемый чрезвычайно сильно. Всякое белье, платье и всякие покрывала сдавались в этот аппарат и получались обратно уже с совершенно убитою массою вшей.
В начале 1915 года были назначены и переделаны два барака сначала (№ 14, а позже № 13) в больницу, но когда летом того года прибыла комиссия из Вены осмотреть Талергоф, то генерал, глава комиссии, ска'зал, что похожи эти больницы, скорее, на нужденный магазин, но не на больницу. После этого были построены значительно лучшие больницы в месте, где я отметил на плане.
Из-за тифа вышло не лишь то несчастье, что умерло повально столь много людей, но еще и другое, а именно то, что все платье заболевших тифом крестьян, их домашнее льняное или конопляное белье, их сераки и кожухи, их обувь, и вообще их вещи, ими самими сделанные, и потому и крепкие и драгоценные, были сожжены, а им было взамен выдано самое дрянное, ничтожное и тандетное (плохого качества). Так ограбленные люди остались в буквальном смысле слова нагими!
Не могу обойти молчанием еще и того печального обстоятельства, что больных тифом больничная прислуга ловко обкрадывала, особенно крестьян, которых некому было взять в защиту и опеку, ибо в бараки тифозных больных и тифозные больницы никому из нас не было позволено ходить.
Жаль было смотреть и на реконвалесцентов: они ходили около своего барака в одном белье, завернутые одеялами или коцами, худые и бледные как тени и голодные до обморочного состояния. Им подавали есть только «юшку» (жидкости). Мало кто из реконвалесцентов получал украдкой по стакану молока или по куску булки.
Меня просил однажды мой любимец, Стефан Ферко, чтобы доставить ему стаканчик молока и хоть бы одну булку: и этого нашего разговора караульные не заметили. Но когда я ему желаемое уже доставил, налетел на меня караульный с криком: «marsch! marsch! bekommst gleich a Watsch!» («пошел вон, пошел! а то сейчас оборвешь по морде!») Но я не убоялся; я поставился к караулу остро: «Я не принимаю таких слов; мне нельзя говорить «marsch», я старый священник». В этот момент прибежал капрал и спросил, в чем дело. Я ему пояснил, он записал мое имя, посмотрел пристально и ушел, но к рапорту меня не вызывали.
476


Удовлетворение религиозных нужд
Все наши опасно больные требовали исповеди, св. причащения и св. елеопомазания, но из всего этого получали только исповедь, а это потому, что не было у нас церкви, ни требника. У некоторых священников, правда, имелся свой иерейский молитвослов, несколько священников и дьяков успели привезти с собою и «изборники», но только и всего. Знаю случаи, что некоторым священникам, забравшим с собою, будучи арестованными, молитвословы, выдирали их жандармы из рук и бросали их в ров. Поименно могу сказать, что жандарм, который вел о. Юрчакевича из Липы, из тюрьмы на вокзал, увидев по пути у него иерейский молитвослов, его у него выхватил и бросил в ров! Вот сторож закона и благочестия в архикатолическом государстве «его апостолического величества» Франца Иосифа! Кроме того, что не было для нас церковных книг, не имели мы и церковных риз. Сначала нашелся епитрахиль только у Владимира Афанасьевича Венгриновича и еще у кого-то; ручной крест нашелся у о. Феодора Сапруна, а только значительно позднее дали себе нашим русским дамам сшить епитрахили: о. Богдан Полянский, о. Юлиан Гумецкий и о. Василий Курилло.
Самопожертвование о. Владимира Венгриновича и врача доктора Владимира Могильницкого
Духовную помощь оказывали заболевшим заточникам несколько священников, но совсем отдался им к услугам и на все случаи о. Влад. Аф. Венгринович. Его и призывали сами солдаты, стоявшие на «вахах» под бараками с тифозными больными, к исповеды- ванию больных. Так велось это долго, но, наконец, заболел и он тифом и чуть не сошел со света. Оправившись от тифа, долго хворал он рекон- валесцентом. К выздоровевшему о. Вл. Аф. Венгриновичу многие шли благодарить его за самоотверженность и поздравить его с выздоровлением. Наш известный стихотворец-самоучка Федоричка написал и вручил ему хорошее благодарственно-приветственное стихотворение.
Кроме о. Вл. Аф. Венгриновича заслужился для больных тифом преизрядно и доктор Влад. Могильницкий из Бучача. Когда свирепствовала пошесть тифа во всю, когда заболел этой опасной болезнью и умер даже военный врач, тогда свершилось для нас столь опасных для державы заточников великое чудо: австрийскую «ваху» убрали от нас из бараков совсем (караулы остались только вне ограды талергофско- го лагеря), а нам объявили автономию, назначая всех «циммеркомен- дантов» нашими, за нас ответственными настоятелями. Объявляя нам на 6-8 недель автономию, нам сказали: попробуем с вами; хочем узнать, какие вы люди; если поведете себя хорошо и безупречно, будем и мы для вас иными».
Какой хитрый выкрут придумали швабы! Врачам, доктору В.Мо- гильницкому, доктору Дорыку, доктору Войтовичу, доктору Цеханскому (Теханскому), доктору Прислопскому и доктору Добии, предоставили полную власть заниматься больными. Доктор Дорык, единственный сын о. Феодора, за короткое время заразился тифом и умер, доктор В.Могильницкий занялся тифозными так усердно, что также заболел тифом и чуть не умер, но милосердный Бог сохранил его при жизни; судьба над ним и нами сжалилась, видно, ибо он оказался вТалергофе и по
477


выздоровлении просто незаменимым до конца. Военные врачи были собственно только чиновниками для больных, действительным же врачом для них был только доктор Могильницкий.
Для иллюстрации самоотверженности доктора Могильницкого приведу такой случай.
Однажды, когда еще не были построены бани, вышел приказ от команды, чтобы шли из семейственного барака купаться в пару где-то за гангаром (к моему счастью, не был я там ни разу) все женщины. Все боялись этого купанья, ибо была эта баня чересчур уж примитивна, и многие в ней простуживались, а также некоторые сводили свое платье ни на что, — прислуга обращалась с купающимися беспощадно. Уже вышло из барака несколько десятков женщин из интеллигенции; они ставали возле солдата, который должен был их конвоировать, zwa-a zwa, но, по счету солдата, не вышла еще одна барышня. Дамы объясняют солдату, что в этом случае эта барышня не может идти купаться, но солдат идет в барак и выгоняет плачущую девицу прикладом на двор. Все дамы и мы, повыходившие из бараков мужчины, возмущены поведением солдата, но не можем ничего помочь, ибо за неповиновение и за вмешательство может солдат стрелять и штыком проколоть. Но вдруг является из барака поспешивший доктор Могильницкий (он жил в семейном бараке с женою и сыном) и резко говорит солдату (по-немецки): «Эта г-жа не пойдет купаться, ибо я, врач, запрещаю ей идти». Солдат знал, что доктор Могильницкий является врачом, но повиноваться должен он был только полковому врачу, а не интернованному доктору Мо- гильницкому, услышав резкое слово доктора Могильницкого, все за него беспокоились, думая, что сейчас пробьет его солдат штыком, но, слава Богу, вышло иначе: солдат присмирел и отпустил барышню в барак.
Расскажу еще и второй случай. По разным причинам не было некоторое время дозволено переходить из барака в барак. Но в одном бараке лежавший в высокой горячке мужик, сорвавшись, вылетел из барака и спешил в соседний барак. Видя это, солдат кричал «Halt! halt!», но когда больной на это не обращал внимания, выстрелил в него, однако промахнулся и только прострелил стену в бараке и ранил смертельно на коленях стоящего иного здорового мужика. Призвали сейчас врача доктора Могильницкого. Он осмотрел несчастного мужика, но мужик два часа спустя скончался. Пулю, которая убила мужика, нашел кто-то по другой стороне барака и дал ее — говорили — доктору Мо- гильницкому.
Команда вызывала доктора Могильницкого несколько раз к протоколам, делали даже у него обыск и требовали возвращения пули, но доктор Могильницкий, сказав, что пулю бросил где-то, держался этого слова до конца и несмотря на всякие угрозы, пули не отдал, а может быть, и действительно бросил ее. Что было на самом деле, я не узнал.
По выздоровлении доктора Могильницкого от тифа, шли к нему многие поздравлять и благодарить его.
НАШЕ ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ В ТАЛЕРГОФЕ
478
Помню, осенью 1914 года приближался день 14 октября нового стиля, день именин цесаря Франца Иосифа I. Полковник пригласил нескольких «циммеркомендантов», чтобы посоветоваться с


ними относительно торжественного богослужения за благоденствие старика-юбиляра. По всему заметно было, что власти очень усердствуют, чтобы эти именины были отпразднованы особенно торжественно.
Приглашением занимался о. Коломыец, рослый мужчина и умеющий в обществе ловко обращаться. Его избрала себе команда посредником между собой и нами. Свою службу исполнял о. Коломыец вплоть до поступления под карантин, чтобы выехать куда-то на конфинацию. Но из-под карантина он не только не выехал на конфинацию, но и остался в Талергофе навсегда, ибо, расхаживая со всякими докладами по всем баракам и занимаясь списками всех интернованных (списками живых и умерших, приходящих и выбывающих), он заразился тифом и умер. Тяжело вспоминать. А, впрочем, да простит милостивый Господь!
Программа была такая: интернированный о. духовник львовской духовной семинарии, о. советник и папский шамбелан, 83-летний старик, о. Дольницкий, всем нам ободритель и образец терпения и постоянного моления, должен был служить литургию в сослужении нескольких священников, добрых певцов, о. Тихович должен был составить певческий хор, чтобы пели по нотам, хотя и без нот, а должен был заняться о. Корнилий Сеник устройством престола, эстрады для певцов и распределением мест стояния для всех христианских интернованных, чтобы стояли на своем месте дамы, на ином месте мужчины интеллигенты, а дальше все селяне и селянки, а разумеется, где-то вблизи престола и военные. Признать надо, что о. Сеник, бывший сеймовый депутат, стройный мужчина и знающий весь обиход, справился со своей задачей отлично. Певческий хор обратил на себя общее внимание полковника и всей его свиты, ибо набрали в хор таких певцов, что каждый из них сам даже бы мог быть управителем хора.
Когда окончилось торжество, в своем слове о. Корнилий Сеник (на немецком языке,) сказал во всеуслышание приблизительно следующее: «Heute ist ein Fest im ganzen Reich zum Namenstag des glorreich regierenden Jubilaten Kaiser Franz-Josef des I. Alle Vulker Usterreichs beten inbrbnstig fbr Seine Gesundheit und wbnschen Ihm vom ganzen Herzen Alles Beste und ein ruhmvolles Beenden des begonnenen Krieges, dasselbe wbnschen auch wir, alle hier versammelten, wir, russische und polnische Unterthanen des Jubilaten Franz-Josef des I. Wir alle hier versammelten bitten Euere Exzelenz, Herr Oberst, unsere herzlichsten Wbnsche Seiner MajesUt dem Kaiser gbtigst zu Wissen geben».
(Сегодня во всем государстве торжество тезоименитства славно царствующего юбиляра Франца Иосифа I. Все народы Австрии молятся набожно за его здравие и всем сердцем желают ему всего наилучшего и славного окончания начатой войны. Этого желаем также все мы, тут собранные, русские и польские подданные юбиляра Франца Иосифа I. Все мы, здесь собранные, просим Ваше превосходительство, господин полковник, довести милостиво до сведения его величества наши сердечнейшие желания.)
Произнесение этого благожелания было принято полковником и прочими офицерами без всякого примечания, выразительное название «russische Unterthanen» не представилось им на этот раз чем-то неуместным, но все «украинцы», услышав эти слова, лютились несказанно и хотели непременно высылать депутацию к полковнику с жалобою на о. Сеника. Почему не исполнили мазепы этого своего намерения и решения, не знаю.
479


Накануне нашего Рождества Христова, в сочельник, после св. Вечери, служились в трех бараках, для наших бедных заточников вечерни, повечерия и всенощные, а кроме этого, постарались устроители о соблюдении предписаний нашего обряда и обычая, также и о «кутье» (пшенице с маком и медом) — она лежала на импровизованном тетра- поде, а все наши, участвовавшие в богослужении, шли по очереди к блюду и брали ложечкою понемногу кутьи, чтобы по крайней мере таким образом припомнить себе наш Свят-Вечер. Правда, еще и то должен здесь отметить, что просфоры были раздроблены и всем приступающим к кутье розданы!
За все время моего пребывания в Талергофе переселялся я из барака в барак по всяким поводам 17 раз. Еще когда я жил с сыном и о. Ф.Сапруном в VIII бараке находился там тоже и о. Решетилович, рьяный мазепа и депутат парламента, но не долго «украинские» депутаты, доктор Кость Левицкий и другие, походили усердно и живо во Вене всюду куда следовало, ходатайствуя об освобождении и о. Решитилови- ча, и, конечно, его освободили. Однажды к вечеру, при тусклом свете висящей лампы, вошел к нам в барак полковник с несколькими офицерами и спросил громко: «Wo ist hier der Reichsrathsabgeordnete, Pawei Reszetyiowicz?» — «Hier bin ich», — ответил о. депутат и представился полковнику. — «Sie sind ganz frei. Morgen frbh reisen sie ab; machen sie sich reisefertig». Следующего дня, распрощавшись со всеми в бараке кратким «будьте здоровы», уехал о. Решетилович, дав всем «украинцам» обещание скоро выдобыть всех их из Талергофа — или как многие из нас это место нашего заточения называли «Teufelhof-а» («Чертов двор»). И началась после этого оживленная работа внутри и вне Талергофа, с целью освобождения «украинцев». Между нами был главным «махером» в этом деле о. Ст.Макар из Нового Места, а в Граце некий доктор Ганкевич, кажется, зять доктора К.Левицкого. Во время этого движения стали записываться на «украинскую листу» у о. Ст.Ма- кара нам уже известные мазепы, но также кое-кто из наших, селяне и интеллигенты даже, желая, во что бы то ни стало, хоть бы и этим путем, вырваться и высвободиться из талергофского ада, на жизнь в Гминде, или в Ст.-Андрэ или где бы то ни было на конфинацию.
Роль мазеп
Когда находился я уже в IV бараке, какой-то «украинец» нам кликнул: «Кто из панов хочет выйти из Талергофа, хай впишется сейчас у мене на укр. листу, то выйде».
С возмущением откликнулся хором целый барак: «Нет здесь между нами таких, вон с предложением! Даст Бог, выйдем отсюда и без вписывания себя на укр. листу».
Агитатор вышел с длинным носом.
Перед праздником св. о Николая известили всех нас, что приедет в этот день доктор Ганкевич в Талергоф, с той целью, чтобы пожилые лица ему представлялись для освобождения себя из Талергофа. И действительно, приехал доктор Ганкевич с каким-то другим господином. Стали всякие люди тиснуться в барачок, где освобождающая комиссия начала действовать, о. Макар отдельных лиц впускал и выпускал. Увидев меня между стоящими на дворе, о. Ст.Макар был настолько внимателен, что впустил меня в канцелярию и шепнул в ухо: «Впишитесь, отче, на листу доктора Мих. Короля из Жовквы» (знал о. М., что я никак
480


на «украинскую листу» не впишусь). Став перед комиссию, спросил меня доктор Ганкевич, во-первых, как я называюсь, а затем какой я партии? Я ответил: «Я не есмь человек какой-то партии, я член галицко-русско- го народа». — «Так?! То идите себе, идите! Мы знаем вас добре не от ныне!» — Ия пошел, зная уже, что меня не выпустят, но рад все-таки, что меня знают не от ныне, хотя и не с хорошей стороны в мазепинском смысле, то есть в бессмыслии. Спасибо и за это.
Через несколько месяцев после этого прочли «циммеркомендан- ты» по баракам, что в такой-то день отъедут из Талергофа на свободу такие-то «украинцы», — и назвали около 120 фамилий раз, а затем несколько раз еще известное количество их на иные дни.
Стали мазепы в телячьем восторге нам, русским, на досаду собираться к отъезду. И ударил час отбытия. Некоторые из них прощались с нами даже словами: «дай Бог и вам выбраться», но когда вышли все с багажом за ворота, чтобы пешком пойти на станцию Абтиссендорф, то и кликнули нам громко с диким злорадством: «А бодай-бысьте, москво- филы, все тут пропали!» После этого запели они свое «Ще не вмерла Украина»...
Всей осенью и зимою появлялись в Талергофе авдиторы, то на площади посреди бараков, то где-то в бараке, чтобы допрашивать интер- нованных, за что они в Талергоф попали. Меня не допрашивали там уже ни разу, напротив, 15 ноября пришел офицер Лайс (Laiss) на площадь раздавать почту и многих о чем-то осведомлять, он и прочитал нескольким десяткам интернованных весть, что военная прокуратура признала их совсем невиновными, — между прочими прочитанными фамилиями была и моя. Я весьма обрадовался, ибо думал, что наконец выпустят меня на свободу, но г. Лайс добавил в конце сообщения еще слова: «АЬег aus uns unbekannten Grbnden bleiben Alle freigesprochenen auf unbegrAnzte Zeit hier». (Но по неведомым нам поводам, все освобожденные останутся здесь на неопределенное время.) Вот как моментально убита была моя радость! Позже узнали мы, что освобождение интернованных из талер- гофского заточения зависит не от военной прокуратуры, а от доктора Ганкевича и его конторских помощников, стоящих под командою «украинских» верховодов в Вене. Кроме извещения о невиновности отдал мне г-н Лайс и пакет со всеми бумагами, которые забрал мне, было, жандарм во время обыска и арестования. Как опечатали оба мы, то есть я и жандарм, нашими официальными печатями пакет тогда, так невскрытым и непрочитанным отдала мне его прокуратура, которая, по-видимому, этих бумаг не хотела видеть и не видела.
Допросы
С некоторыми интернованными производились допросы очень интересно и замечательно. Примера ради упомяну о некоторых. Одну крестьянку из Надворной (а может быть, из села от Н.) спросил прокурор: «Вы из которой партии?» — «Я от коров», — ответила баба. «Как же от коров?» — спросил удивленный авдитор. «Ну так, прошу пана «сендзього»: я служу в дворе, то там делимо всех слуг на партии, одна при конях, друга при волах, еще инча при безрогих (свиньях), а я при коровах и яловнику». — На такой простой ответ улыбнулся авдитор и отпустил бабу.
Иную крестьянку от Бродов (летом 1915 г.) спросил авдитор: «На вас донесено, что вы впустили в свою хату «москалей». Почему 31 Заказ 247
481


сделали вы это?» Крестьянка с крайним волнением ему ответила также вопросом: «А пощо впустили австрийски вояки «москалей» до Галичины?» Авдитор мотнул только головой беспомощно и отпустил ее.
Однажды был я допрошен по делу обвиненного о. Севериана Ильницкого. При допросе помогал авдитору адвокатский конципиент из Дрогобыча. Авдитор спросил меня: «Что вы скажете о том, что о. Ильницкий основал в своем приходе читальню Общества им. Мих. Кач- ковского?» «Скажу только, то, что это хорошо; ничего преступного в этом не было, я имел у себя тоже такую читальню; их было в Галичине около тысячи», — ответил я. «Так? И вы говорите это так смело?..» «И почему же мне об этом не говорить смело? Ведь я, о. Ильницкий и все прочие, мы получили разрешение на основание читален О-ва им. М.Кач- ковского от наместничества во Львове чрез староства, на бумаге. Самовольно и тайно мы этого не делали». На эти мои слова приметил адвокатский конципиент (офицер): «Ja, ja, an Allem ist die Lemberger Statthalterei schuldig». (Да, да, во всем этом виновно львовское наместничество.)
Чрезвычайно характерны были допросы советника суда Богдана Б. Дедицкого, надсоветника суда Влад. Литинского и секретаря староства в Сяноке г. Андрея Бугеры.
Первых двух, узнав, кто они, спросил авдитор: «Когда были вы именованы советником и надсоветником суда?» — «В июне 1914 года». — «И сейчас по повышении в чине вас арестовали? Удивительно! Ведь же для повышения по службе признали вас совершенно лояльными. Нет никакой последовательности в делопроизводстве Галицких верховодов. Идите; вы, господа, через неделю будете свободны». Так и вышло.
Между нами в Талергофе было еще одно замечательное лицо, славный муж, доктор Николай Антоневич, выслуженный учитель гимназии, писатель и широкоизвестный сеймовый депутат. Сколько молодежи воспитал он! Каким славным и любимым педагогом был он, и все же очутился в Талергофе и пробыл там свыше пяти месяцев! Нас, учеников его, было много с ним в Талергофе, мы очень жалели его. Он претерпел много в талергофском аду физически и нравственно, пока его освободили. Он, правда, не авансовал так быстро, как чиновники суда; его вообще как славно-известного русского патриота политиканы не любили и боялись, хотя и высоко почитали, но все-таки ему в лояльности безупречному, только законным путем шедшему, не должно было случиться такого преследования, гонения и унижения, каким он был подвергнут. Если бы не Талергоф, доктор Н. Антоневич в 1919 году еще не умер бы; в Талергофе, несомненно, здоровье его пошатнулось, несмотря на то, что был по своей русской природе, весьма тверд и вынослив. Доктор Людкевич не смог заточения перенести. Не вынес унижения, оскорблений и заточничества и вскоре умер в Талергофе. Андрей Бугера предстал пред авдитором в чиновничьем мундире, с крестом заслуги на груди, ибо так одетым арестовали его 2 августа 1914 года, когда выходил в парадной форме из церкви.
— Вы кто такой? — спросил авдитор.
— Я служил двенадцать лет в армии. В чине фельдфебеля поступил я на службу в старостве, секретарем староства служил я двадцать восемь лет. Теперь я в отставке с пенсией, с крестом заслуги за верную службу, и здесь, в Талергофе!
482


— Удивительно, как с вами поступили. Идите. Постараемся, чтобы вы вышли скоро отсюда.
Через несколько недель были все они отпущены на свободу, хотя не в одно время, ибо и не в одно время, впрочем, их допрашивали.
Патриарх заключенных о. Дольницкий
Необыкновенная история вышла и с арестованием о. Дольницкого, духовника львовской духовной семинарии и папского шамбелана, 83-летнего старика, лояльнейшего подданного, быть может, более чем министр-президент и более папского, чем кардинал-примас. Его арестовали мадьярские солдаты, где-то недалеко австро-русской границы и, вымучив его порядочно, посадили на пушку и везли его на ней привязанного далеко, в какую-то команду, которая затем и доставила его в Талергоф.
И была ж у каких-то там верховодов совесть продержать стари- ка-ветерана, столь заслуженного и много молодежи к священническому званию воспитавшего в Талергофе, до половины зимы* Где он ютился, как сидел и как спал! Самый вид и состояние этого старика выжимали из глаз слезы. Но при всем этом унижении как бодро, крепко, безропотно, примерно и назидательно он держался! Священники оо. Мащак из Липиды, Петр Подгорецкий и другие, которые наиближе к о. «патриарху» помещались, читали вместе с ним ежедневно громко все Правило, а часто и Параклис ко Пресвятой Богородице, а как только требовалось богослужения для всех (вечерни, утрени, литургии и параклиса), то он шел служить начальствующим.
Наконец пришло и о. Дольницкому освобождение из Талергофа. Многие интернованные пришли его прощать к воротам — всякий рад был ему в чем-нибудь прислужиться, а оо. Мащак и еще кто-то (и я несколькими словами) произнесли старику трогательные прощальные и благодарственные речи, за чудный пример терпения и неупадания духом.
Падение религиозности
Я заметил, что многие из заточников часто, долго и с усердием молились, но и немало было таких, которые проводили свои дни прямо-таки безбожно.
В 8 бараке помещался около меня отец с тремя сыновьями. У них было много денег, и вот они покупали много всяких съестных припасов, готовили и «смажили» (жарили), и 6-8 раз в день ели. Но о молитве они забыли совсем! Однажды утром в бараке было так неспокойно, что я и сын лишь с трудом могли молиться. Подумав, сказал я громко: «Братия заточники! Великое постигло нас горе, не следует нам заводить ссор и браниться, вот лучше все успокойтесь и молитесь Богу о снятии с нас тяжелого креста». После этого утихло в бараке, но отец трех сыновей сказал с яростью в голосе: «Мне и моим сыновьям не надо молиться. Нас везли жандармы восемь миль, с закованными в кандалы руками, пусть же это унижение заменит всем нам молитвы на весь год». Отец и сыновья — рьяные «украинцы», рассчитывавшие, конечно, на совсем иную участь. Отец этот, освободившись вместе с сыновьями из Талергофа, поселился с ними в Вене. Мазепинские верховоды пригласили однажды и этого отца на свои совещания. Когда пришла бывшая на очереди точка совещаться о том, кого следовало бы 31*
483


освободить из Талергофа, предложил кто-то из менее завзятых и враждебных всему, что русское, чтобы освободить всех Полянских, которые «будь- що будь, все же оказались самоотверженными диячами для народа». Услышав это, отец трех сыновей, вскочил как ошпаренный и стал уедать на Полянских, какие-де они опасные, так что не лишь упало предложение, но и еще было решено придержать их в Талергофе до конца. Так Полянские и выдержали в Талергофе до конца, до 7 мая 1917 года. Пусть и радуется этот отец-«добродий».
Общие молитвы и богослужения
Переселившись из 8-го в 4-й барак, заметил я, что здесь интеллигенция и селяне были почти все наши, русские; циммер- комендантом был о. Влад. Вахнянин. Посоветовавшись с оо. Сапруном, Кузыком и сыном, представил я о. Вахнянину, что следовало бы известить всех товарищей недоли о том, что ежедневно и точно в 6 часов утра и 9 часов вечера будет кто-то, дав знак рукоплесканием, громко, во всеуслышание, молиться, читать молитвы: «Отче наш», «Богородице Дево», «Под твою милость» и «Ослаби, остави». И о. Вахнянин сейчас согласился и известил о таком постановлении сожителей.
Благодаря этому нововведению значительно окреп дух всех заточников в бараке. И в других бараках, узнав о нашем новом порядке, люди ввели себе его также. Вообще общая молитва понравилась всем несказанно, но жаль, однако, видели мы и таких нашего обряда людей, которые на время молитвы, будто бы не просыпаясь, даже головы из- под одеяла не показывали! А как стали мы, то есть некоторые священники, по баракам под воскресенья и праздники, то есть накануне и в воскресенья и праздники, служить вечерни, утрени и литургии, а даже акафисты и парастасы, то мы были вынуждены видеть таких бездуш- ников, что, сидя в бараке, не лишь не переставали курить папиросок, но и в карты себе дальше играть! А на упреки и увещания из-за такого их нелепого поведения, они отвечали, что они здесь не кто иные, а только — заточники, вот все.
Да и не такие еще нелепости и дерзости говорили они, но не стану приводить здесь всего этого, а укажу только, что доходило до того, что многие даже звание свое отрицали, но как лишь приходилось идти на почту за жалованьем, то они сейчас к нему признавались!
Летом 1915 года достался я в 31-й барак. С первого же дня стал я утром и вечером для всех громко молиться, но уже на четвертый день я должен был переселиться в XIII барак, ибо в этот день утром, когда я стал молиться, меня проклял один интеллигент (!) во всеуслышание: «А шляг бы тебе трафив за твою молитву!» Вот до чего дошло это падение нравов. Есть, видно, люди на свете, которые ни своего, ни чужого горя не ощущают и, отвергая и удаляя от себя все выспренное, духовное, божественное, служат только мамоне даже и тогда, когда занимаются науками или когда извлекают себе пользу из своих наук. Весьма печальное явление.
Став наконец настоятелем прихода в Юровцах Сяноцкого уезда, о. Олимпий развернул энергичную деятельность в Сяноччине, в контакте и согласованно сотрудничая по просвещению и организации тамошнего русского крестьянства и мещанства с такими видными народными деятелями, как оо. Генрих Полянский, Ф.Калужняцкий, Осип Москалик, Секержинский, доктор Искрицкий, нотариус Кокуревич и другими,


помогая в работе сяноцкой филин Общества им. М.Качковского, основании кредитного Общества «Бескид», директором которого стал впоследствии, приобретении «Народного дома» в Сяноке и т.д.
Священник о. Олимпий Аф. Полянский — родился (сын о. Афанасия и Мелании из Венгриновичей) в 1856 г. в Яблонке нижней, уезд Турка, в Галичине. Гимназию посещал и окончил в Самборе, богословский факультет во Львове и Перемышле. Хиротонизованный в иереи (после бракосочетания с Мальвиною, дочерью о. Иоанна Гамзы) был священником сотрудником в Вислоке Горном, затем в Хирове; овдовев рано и заменив сельское сотрудничество на городское, пробыл 8 лет в Перемышле, где поработал много и успешно для русского дела под руководством доктора Николая Ив. Антоневича. Обладал недюжинным проповедническим даром и умением снискания себе доверия и симпатий народа.
При читальне в Юровцах им же основанный и руководимый любительский драматический кружок ставил с большим успехом ряд пьес, в их числе и о. Олимпием написанную и весьма популярную трагедию п. з. «Великомученица Варвара». Писал о. Олимпий много, подписываясь чаще всего псевдонимом «Всегорьев», статьи, пьесы, стихотворения, помещаемые в галицко-русских изданиях. Состоял продолжительное время вице-маршалом и маршалом сяноцкой уездной земской управы. Несмотря на это, все-таки в августе 1914 г., когда вспыхнула война, был австрийскими жандармами арестован и вывезен в Талергоф, в котором — как известно из печатаемых здесь записок его брата Генриха — и скончался и похоронен со многими другими на известном кладбище «под соснами».
Постройка церкви
Отсутствие церкви в лагере далось всем нам, верующим и к Богу стремящимся, особенно больно. Нам почему-то не давали возможности устроить в лагере свою церковную жизнь как следует.
Еще в ноябре 1914 года распорядилась наша команда, чтобы был построен храм — собственно костел, ибо без царских врат, иконостаса и прочего — для верных греко-католического обряда, но все-таки католиков. Для не католиков же, именно для православных, позволил полковник построить барак с иконостасом и одним престолом в пресвитерии, даже с небольшим куполом. Костел для нас уже был покрыт черепицами, но вдруг была работа приостановлена с момента, как вспыхнула эпидемия тифа. До весны ничего по постройке не делалось, — за это время послужил незаконченный костел складом домовин (гробов) с умершими интернованными. Были такие дни, что уставлены были по середине храма по 5-8 и 10 гробов!
Весною не было уже пошести, и мастера принялись за завершение постройки храма. В конце мая 1915 года состоялось торжественное благословение его делегатом лат. епископа из Граца, весьма пышно, с участием всей нашей команды и всего нас стерегущего войска, и в присутствии всех нас. На окончание торжества пел наш хор под регентством о. Петра Дуркота, державный гимн «Боже буди покровитель» по-немецки и по-русски.
Нам, несчастным заточникам, отдали этот костел в пользование. Хотя в нем многое было далеко не так устроено, как полагается в русской церкви, все же мы возрадовались несказанно тем, что сможем
485


служить литургии, а по крайней мере, что будем присутствовать на св. литургиях, если кто будет нам служить. Самопонятно, что радовались мы и служению вечерен, утрень, молебнов, акафистов и парастасов в церкви, ибо, хотя служили мы эти богослужения и по баракам, то все- таки служение их там было далеко не то, что в церкви.
Настоятель прихода
Но, увы! Как же нелегко давалось нам служение св. литургии! Нам объявлено, что будет служить литургию и прочие богослужения только поставленный для нас «парох», о. Ярослав Кар- пяк, окончивший богословские науки в Риме и там рукоположенный, прослуживший один год миссионером в Канаде, а попавший в Талер- гоф на пост «пароха» как беженец с поста катихизатора при «выдело- вой» школе в Дрогобыче. Несомненно, о. Карпяк, рукоположенный только в 1906 году, став нашим настоятелем, получил особые инструкции, как с нами, столь для державы опасными людьми, поступать. И оказался, о. Ярослав К. «papstlicher als der Papst seibst und Hsterreichischer als ErzHsterreicher» (более папским, чем сам папа и более австрияком, чем архиавстриец). Полковник постарался достать для нас, правда, одну чашу с дискосом, звездою и ложечкою для причащения верных, фелон, епитрахиль, нараквицы, пояс, наплечник и стихарь принятого в нашей церкви кроя, но о церковных книгах велел нам самим заботиться.
Равнодушие ординариатов
Все три наши епископские Ординариата забыли о нас совершенно, им даже совсем не было ни желательно, ни интересно узнать, как обстоит дело с нашей духовной жизнью в заточении, как или кем удовлетворяются наши религиозные нужды.
Выходили курьезы. Так, например, отец Ярослав попросил кого- то в Вене о присылке Служебника (Литургикона). И вот прислали друзья нашей Церкви, и нашего народа малый Литургикон, свежо в Вене на малой машине отпечатанный — фонетикою! На самый вид такого Литургикона охватил нас великий жаль и досада на ничем неоправданную, беспричинную и бессмысленную ненависть наших Австрией и пруссаками испеченных «украинцев», даже к старинным и полного уважения достойным церковным книгам. К счастью, огорчился этим фонетическим Литургиконом и о. Ярослав, — употребление такого Литургикона переходило, вероятно, границы его инструкции, — и отправлен был этот Литургикон обратно в Вену. Через несколько дней прислал нам прелат, о. Дольницкий, из Граца, свой малый Литургикон и, вот, начал служить литургию о. Ярослав по воскресеньям и праздникам, сначала только один, а через несколько недель с двумя-тремя священниками безбородыми (такие казались ему все-таки подальше право-и-цареславия). В усердии и вышколен- ности о. Ярославу по исполнению душпастырских обязанностей, согласно римскому воспитанию и полученным инструкциям, отказать нельзя было, но голоса к пению и проповеднического дарования у него не было. Да у него не было и здоровья, которого вдобавок беречь не умел. Черный кофе пил слишком часто, курил слишком много и одевался, идя служить зимнею порою, так же, как и летом, по-молодецки, словом, щеголял и — умер.
486


Принудительные моления
После каждой литургии и вечерни или молебна велел о. Карпяк петь «Боже, буди покровитель». И народ пел, ибо как же было не петь. Одни, может быть, пели, думая, что это поможет кое-что к выходу из Талергофа, а иные, просто «страха ради иудейска». Вероятно, пелось это «Боже, буди покровитель» повсюду и денно и нощно и во всей австрийской державе, ибо требовала этого державная политика, но к чему было все это? В 1918 году Австрия рассыпалась! В польской газете «Depesza Lwowska» поместил кто-то к сообщению о распадении Австрии такие слова: «Австрия велела всегда и всюду молиться и служить литургии за свою целость и за свое величие, а что ей помогли эти молитвы и богослужения? А неумолимый рок готовил ей неминуемое распадение». На такие слова не могу не возразить: молитвы и литургии за целость и величие Австрии были бы ей наверно спасительны, если бы совершались они не как «за панщину», не по принужденности, не так, чтобы надо было бояться за немоление, непение «Боже, буди покровитель» и за неслужение предписанных молебнов о сохранении и благополучии цесарского дома, не из боязни быть обвиненным в нелояльности, а только если бы возносились и совершались от искреннего и благодарного сердца всех граждан, за творение им добра и правды. Но именно этого не испытали ни чехи, ни словаки, ни хорваты, ни словенцы, ни далматинцы, ни сербы, ни румыны, ни итальянцы, ни галицко-угорско-буко- винские русины. Ко всем этим своим верноподданным народам относилось австрийское правительство крайне враждебно и вопиюще несправедливо. В Австрии добро и правда давались всецело только немцам, а после них покровительствовало австрийское правительство преимущественно евреям, дальше благоволило мадьярам, ну и полякам.
Бородатые священники стали энергично требовать разрешения служить литургии и в конце концов добились этого права. Но пока это наступило, многие священники шли только к исповеди и св. причащению. В том же, в сущности, похвальном деле поступали одни священники, как подобало их достоинству, — иные несоответственно: одни старались приступать к св. причастию в епитрахили вместе со священником, служащим литургию при престоле, иные, стоя на коленях вместе с мирянами.
Богослужения
Как только допущены были служить литургию и бородатые иереи, оказалась крайняя необходимость иметь второй Ли- тургикон большого формата, чтобы можно было по нем читать издали (были два служебника Жолковского издания, но они из-за слишком малых букв были очень неудобны), так вот, принялись два молодых священника, о. Богдан и о. Константин Пеленские, написать печатными большими буквами литургию Иоанна Златоустого, и написав ее и переплетши, отдали к общему употреблению. А так как было очень неудобно служить проскомидию при жертвеннике из большого и малого Литургико- на, то написал я печатными буквами «проскомидию» и уместил над жертвенником. И ставало служить литургию по трое и по пятеро священников одновременно. Фелони и прочие ризы нашлись скоро, ибо ревностные священники жертвовали охотно на покупку нужных церковных риз, а о. Богдану Полянскому прислал шурин его, священник из Прелук, один фелон с прочими частями.
487


Со временем достались нам еще два Литургикона, один малый более раннего издания, и один большой — новейшего Ставропигийско- го издания. Последний привез нам о. доктор Жук из Вены действительный наш парох, ибо о. Карпяк, как выяснилось, был только его заместителем.
Постепенно налаживалось служение литургии и прочих богослужений с помощью ревнителя о. Василия Курилла, совсем как следует, и могло происходить с 5 часов утра (а в великие праздники даже с 3 часов утра) до самого полудня, в течение трех четвертей часа и по 8-ти священников вместе, если столько их к служению записывалось.
Служилось, разумеется, наиболыие «читанных литургий». По воскресеньям и праздникам служилась с 9 часов утра всегда поемая, соборная литургия. В такой поемой литургии был начальствующим всегда о. Карпяк, по его заболении и смерти, о.Зарыцкий, а по отпущении его на конфинацию, о. Курдыдик, — все безбородые. Если явился к нам
о. 	Жук, или присланный им о. Лижегубский, то начальствовали они и проповедали. Священникам оо. Зарыцкому и Курдыдику не было разрешено произносить проповеди, но о. Курдыдик, иногда оповещая и объясняя кое-что о праздниках или постах, дерзал размахнуться на речь характера проповеди.
Замечательный был один случай с фелоном и епитрахилью тех священников, которые приехали к нам в Талергоф вместе со многими мирянами обоего пола из тюрьмы в Терезиенштадте. Так как было между всеми нами, заточниками, и множество православных, — нас не хотели или боялись называть православными — то они постарались о получении разрешения на постройку особой, православной часовни. И они построили себе — старанием братьев Киселевских, Дионисия и Юлиана, иерея и мирянина, — часовню, а с помощью больших мастеров, пленных русских солдат, снабдили и украсили они часовню хорошим иконостасом и престолом. Не имея сначала церковных риз, брали они секретно наши фелон и епитрахиль, привезенные из Терезина: конечно,
о. 	Карпяк не знал о том, что выдавались иногда фелон и епитрахиль из нашей церкви православным оо. Кисилевскому или Гудиме к употреблению в их часовне. Но однажды встретил о. Карпяк кого-то, несущего эти ризы в нашу церковь. «Откуда ты это несешь?» — спросил о. Ярослав. «Из православной часовни», — ответил несущий. «Каким образом?» «Мы заняли эти ризы к нашему богослужению», — сказал несущий. «Так? То отнеси ризы обратно в часовню; я не позволю их больше употреблять в нашей церкви».
Какой фанатизм — говорилось в лагере — уже будто и ризы пропитаны «схизмою». Удивительное опасение, смешное даже!..
Буковинские православные служили себе в своей миловидной (особенно внутри) часовне все богослужения, кроме св. литургии, ибо все их старания получить от своего архиерея из Черновец все нужное к служению св. литургии кончились ничем.
Чтобы могли иногда буковинские православные причащаться, привозил им из Граца (кажется, из сербской церкви о. Прелич) освященные дары сюда в Талергоф и передавал их о. Киселевскому, а он сохранял их в кивоте на престоле.
А.Г. Винничук, родился в с. Княжье, у. Снятии (Покутье).
В 1914 г. вышел по мобилизации на войну в качестве прапорщика
488


запаса и уже 21 августа 1914 г. был арестован военными властями в Мостах в штабе 2-ой кавалерийской дивизии, по указанию главной ставки австрийской армии. Основанием для ареста послужил донос «Комитета украинских офицеров» в 3-м артил. полку в Перемышле, во главе с неким Мыгайлюком, преподавателем «украинской» гимназии в Черновцах.
Обвинение гласило: «государственная измена по отношению Австро-Венгрии и — русофильство».
По арестовании был вместе с судьей доктором Вл.Решетилом заключен в военную тюрьму во Львове, а затем при эвакуации Львова вывезен военно-полевым судом в Венгрию и томился в тюрьмах в Мукачеве, Бестерцах, Колошваре и Будапеште. Военное следствие против него было в конце концов прекращено, и в мае 1916 г. он был освобожден.
Живописцы и др. художники
Костел, служивший нам церковью, умело и красиво расписал какой-то живописец из Граца, хорошо же и почти артистически живописали православную часовню два лица, именно: окончивший в Черновцах богословие г. Васильевич, женатый, но еще не рукоположенный, и о. Р.И. При сем должен я заметить, что террор привел в Талергоф и несколько человек, настоящих художников, из которых укажу троих, то есть о. Кулика, известного выставленными картинами на львовской выставке и двоих вышеупомянутых. В Талергофе о. Кулик был недолго и не занимался художественными работами, но о. И. и г.Васильевич были в заточении до конца (до 7.10, 1918) и произвели за это время много прекрасных вещей. А о. И. и г. Васильевич резьбили очень много, и то удивительно искусно и красиво; занимались еще этим и многие другие, а именно: о. Константин Полянский, о. Гудима, о. Чертежинский, о. Копыс- тянский, о. Чекалюк, один карлик (был!), о. Богдан Полянский и другие. Но живописанием, писанием портретов, занялся о.И. на более широкую скалу, а живописанием икон для церкви и для частных лиц потрудились много и успешно, именно двое: о. И. и г.Васильевич.
Плащаницу для нас на Великий Пяток, плащаницу для православной церкви и наместные иконы для той же церкви написал о. Р.И. преизрядно, а мы, бедные заточники, имели свое удовольствие уже в том, что могли обносить плащаницу вокруг церкви в Великий Пяток и что могли ею устроить себе Божий гроб.
Вышивальщицы
Если сказал я выше о произведениях наших ху- дожников-резьбарей и живописцев, то было бы несправедливо не высказаться с признательностью о многих наших женщинах за то, что принялись с большим усердием многое шить и вышивать, не жалея ни прилежного труда, ни хлопот, ни издержек. Прекрасные вещи производили они, дамы и девицы, женщины из интеллигенции, мещанства и даже из селянства. Замечательные по красоте и изящности вещи выходили из рук г-жи Байковой, г-жи и двух красавиц Раставецких, девиц Куцей, Лаврыш, госпожи Созанской, Чубатой, нескольких девиц-патрио- ток из Галича, девиц из Костеровец от Сянока и многих других. Преиз- рядному нашему защитнику, поручику Осташевскому, белому ворону в среде поляков, вышили и пожертвовали наши русские дамы на память


большую скатерть, полотенце и салфетки, так красиво, художественно, что хоть на выставку их подавай. Г-жа Байкова сшила нам ґіри содействии барышни Лаврыш и два фелона с епитрахилями, воздухом и по- кровцами, а также стихарь.
Подобно уже вышеупомянутым потрудились так в Талергофе и многие другие, просто, чтобы только время не шло даром и чтобы тоска по своим не разрывала сердца.
Певцы и певицы
Тут годится также высказаться о наших певцах и певицах, относительно нотного пения вообще и нашего церковного пения в частности.
В Талергофе нашлись такие известные уже певцы и управители хоров, как студент Галушка, Феофил Подолинский, оо. Петр Дуркот, Юрий Генсерский, Иосиф Тихович, студент Лев Держко, о. Казимир Дутковс- кий, о. Богдан Полянский, Орест и Роман Копыстянские, судья Ивануса, православный священник о. Гудима, студент Юрий Вл. Полошинович, один слушатель богословия из Черновец, которого фамилии не помню, девицы-певицы из Буковины, девица Лаврыш, девица Сушкевич из Стебника, одна замужняя крестьянка из Гуцульщины, девица Ева Соболевская из Костеровец, с племянницею Анною Н. (сопранисткою) и многие другие.
Одни из них пели иногда, во время праздничной литургии, в нашей церкви (но не женщины) по нотам, иные в православной часовне — почти всегда.
Пения выходили чудные по стройности, колоритности и мощности. Одни слышал я в церкви и восхищался, другие на пробах (во время репетиции). К сожалению, бывали некоторые студенты-певцы в церкви только тогда, когда пел хор по нотам (они любили давать концерты), — впрочем же, они церкви не знали и в заточении, и в горе.
Нравственная испорченность
Во всей огромной массе интернованных в Талергофе за время 30 месяцев, когда бывало нас иногда по 8, 9, а то и 10 тысяч, а иногда по меньше, 4, 5, 6, и 7 тысяч, а в самое последнее время, может быть, только 3000 лиц, как же разочаровались мы и стыдились за поведение некоторых наших людей! Мы думали, что будут все глубоко чувствовать свое арестование и заточничество и что именно и покинут всякие свои дурные навыки и позорные поступки, но вышло иначе. Того, правда, никто из умных и благочестивых людей не желал, чтобы кто- нибудь упал духом и предался отчаянию, но и того не надеялись мы, чтобы кто-нибудь там дальше вел жизнь свою грешно или чтобы кто- нибудь, кто дома жил порядочно, в Талергофе испортился и попал на порочный путь, но, увы, было немало таких, которые продолжали свое пустожитие и в Талергофе, а некоторые порядочные здесь уже сбились с правого пути на беспутство.
Нам, конечно, не казалось странным то, что взялись некоторые учиться игре на цитре или что арестованная и в Талергоф привезенная барышня из Львова, ученица игры на скрипке из консерватории, содер- живавшая себя и в прежней жизни уроками игры на скрипке, привезла сюда с собою и скрипки, и ноты (с нею привезли в Талергоф и мать ее), все это в порядке вещей, но чтобы иные, женатые, отцы оставлен-
490


ных в Галичине детей и бывшие там на важных постах, тут покупали себе скрипки, флейты, виолончели, и чтобы, составив себе оркестр, играли (хотя бы и трудные и хорошие арии) вблизи самой церкви, и именно в то время, когда в церкви служились вечерня или молебен, это уже представлялось нам не только бестактным, но и соблазняющим и оскорбляющим всякое приличие и религиозные чувства.
Такого рода развлечения нельзя было называть иначе, как только «Galgenhumor»-oM, но на людей религиозных и хорошей нравственности, благовоспитанных и образованных, такой Galgenhumor производил крайне тягостное впечатление.
«Ни евши, ни пивши, скачи, дурню, ошалевши», — музыковавшие плохо живились и плохо лежали-спали, и проказничали просто с дури и убийственной скуки.
Когда 5 мая 1917 года извещено нас о том, что поедем все из Талергофа, увидел я, что кто-то, мужчина хорошего общественного положения, отец детей, которых можно бы ставить хоть бы и сейчас под венец, громко пел и мальчишески плясал.
Я говорю ему: «Что делаешь, человече? Не шалей!»
— Не шалею, — говорит, — но радуюсь, ибо, вот, дают свободу, — и дальше подпрыгивает.
Я говорю ему, что все рады тому, что выйдут наконец из неволи, но никто не поет и не пляшет, ведь же и там, в Галичине, будто на свободе, но не горазд, не рай, только нужда и горе, а кроме того, и нет дома своих — они Бог весть где.
В момент, когда сие пишу, у меня есть ведомость, что певший и плясавший тогда в Талергофе за свободу, в большой нужде с семьей живет теперь. Сегодня вот уже 24 н. ст. января 1919 года, а свободы в Галичине, ни мира, ни благополучия нет — только домашняя война, идут грабежи и убийства, всюду голод, плач и рыдание. Стало быть, уронивший тогда свое достоинство и безумно плясавший, застал на родине иную пляску...
В одном бараке жили между прочими один священник с женою и детьми. Жена и дочь этого священника своим поведением все время заточения ставили своего мужа, респектабельного отца, священника взаправду в неловкое положение: они не были в состоянии между собою и к своему мужу (отцу) священнику, говорить иначе как только по- польски. Они не являлись ни разу на богослужениях, служимых по баракам, а также ни разу в церкви. Мне пришлось однажды заговорить с ними серьезно по этому поводу. Спросив их, почему они, русские по происхождению, дочери русских священников, вскормленные и содер- живающиеся русским хлебом, живя на приходстве в русской громаде, говорят всегда лишь по-польски, так они ответили: «Мы так привыкли говорить сдавна и отвыкнуть от этого не можем (вернее, не стараемся, не хочем), но, несмотря на то, мы, може, лучшие русинки, чем те, кто говорят по-русски».
Я говорю им, что они, — дочь и жена русского священника — они все-таки даже не читают и не пишут по-русски, и что это весьма печально, а одна из них ответила: «В этом мне не было и нет никакой надобности!»
Затем с удивлением я спросил мать и дочку, почему они, в неволе, на богослужениях никогда не бывают, а они отвечают: «Мы и дома никогда в церкви не бывали».
491


— Что говорите? Возможно ли это? Я знаю, что церковь ваша близехонько приходского дома.
— Да, это верно, но мы не выносим запаха церковных свеч и кадила, — сказали они.
— Но ведь же часто в церкви светит немного свечей и не часто кадят.
— Может быть, что так оно и бывает, но мы этим не интересовались.
Я был поражен открытием такой картины из наших приходов, в каком-то медвежьем углу.
По прибытии заточников из Терезиенштадта
Еще в марте 1915 года до нас доходили слухи, что будут привезены к нам в Талергоф заточники из Терезиештадта (Терезина). И действительно, прибыли они к нам весною, в количестве около 400 лиц. Их не поместили в карантинных бараках, ибо было их слишком много, но им предоставила команда несколько наших бараков между церковью и баней. Разумеется, что бараки с терезинцами обвели кордоном (проволокой и солдатами), а нам нельзя было с ними даже издали разговаривать, но мы все-таки разговаривали с ними и подавали им даже съестные припасы — это зависело от расположения духа и бдительности караулов: между ними находились иногда хорошие люди, особенно чехи.
Братское отношение чехов
Когда пришлось мне забирать еще зимою из карантина моего двоюродного брата иерея Александра, умершего от желтухи, чтобы заняться его похоронами, сказал мне караульный (чех): «Почему вы, батюшка здесь?»
— Потому, что я заявлялся русским, — ответил я.
— Знаю об этом и об этом не спрашиваю, но почему дали вы себя арестовать и сюда привезти; вы должны были заблаговременно бежать и скрыться, — сказал он. На это его простодушие, тронувшее меня до глубины души, в ответ пояснил я ему, что арестовали меня так скоро по объявлении мобилизации, что не было времени и подумать о бегстве, а впрочем, я как душпастырь и притом не чувствовавший за собой никакой вины и не бежал бы все равно — пастырю нельзя оставлять свою паству, — так пристойнее мне, что меня силою взяли.
В сентябре 1915 года поехал я с другими интернованными в Грац, в суд, в качестве свидетеля для подачи показаний по завещанию двоюродного брата Александра. К 8 лицам приставили двух солдат конвойных, капрала (чеха) и рядового (словенца). Каким же вежливым конвойным оказался для нас капрал-чех! Как он понимал нас! По сложении свидетельства, а было уже около 12 часов дня, просили мы капрала, чтобы завел нас в хороший ресторан обедать.
— Конечно, — сказал он, — я поведу вас в хорошо мне известный ресторан, где хозяин и хозяйка — чехи, они будут вам очень рады, когда я им скажу, кто вы, — сказал брат-чех и повел нас. Хозяева приняли нас действительно очень сердечно. Мы заказали хороший обед для себя и для конвойных, а после обеда сказал я шепотом капралу:
— Оставьте здесь словенца с моими товарищами и будьте столь добры со мною пройтись по Грацу за покупками.
492


— Хорошо; я рад послужить вам, отче; я пойду с вами без «гвера» (ружья). Через три часа отходит наш поезд в Талергоф, два часа, значит, можем ходить по городу, — сказал брат-чех.
И мы пошли оба, — я видел всю среднюю часть города и купил кое-что для себя и для других.
Но возвращусь к терезинцам. Наконец-то выпустили их из-под карантина, или лучше сказать, сняли с них карантин, и вот пошли мы к ним, а они к нам. И кого только не нашли мы между ними! Моего брата, видного народного деятеля в Турке и в Турчанском уезде, и о. Михаила Петровского, вице-маршала турчанской земской уездной управы, и о. Романа Чайковского, заместителя депутата в венском парламенте, и г. Курыловича, и редактора «Прикарпатской Руси» доктора Ивана Льв. Гриневецкого, и врача доктора Влад. Антоневича и доктора Цюка, доктора Винницкого, г-жу Матковскую, г-жу Ольгу Байко и многих, многих других, самых видных и славных наших патриотов, интеллигенцию и селян (обоего пола), а между ними и о. Василия Ив. Скобельского и о. Киричинского, и многих других — и не перечесть всех.
И что мы от них узнали! Чего только они не пережили и не перенесли также!
В Терезине (в давней крепости) говорили им, что выедут оттуда, но куда, того не сказано им даже тогда, когда, расставшись с крепостью, вошли уже в вагоны. Только, едучи уже в южном направлении, сказали им конвоирующие их солдаты, что пришел приказ отставить их в Талергоф (vulgo в «Тайфельгоф»). Услышав это, опечалились наши терезинцы ужасно, ибо слышали о нашем здесь пребывании много нехорошего. Во всей державе и вне ее пределов уже пошла нехорошая слава о Талергофе. Как ни старалась наша команда скрыть перед миром свою над нами бесчеловечность, все же распространилась весть об этом аде кромешном всякими окольными путями в свете далеко и широко, даже во Франции, Англии, России и Италии. За границами Австрии, читая в газетах о Талергофе, люди думали себе, что описания о бесчеловечном обращении с нами преувеличены, но я только могу и должен здесь сказать одно: что все бедствия наши в Талергофе не только не даются представить преувеличенно, но все описания выходят крайне недостаточными и слабыми в смысле яркости и полноты. И я не в состоянии нарисовать даже приблизительно той кошмарной картины, которую представлял собой проклятый Талергоф.
Кто-то из нашей команды представил в министерстве войны в Вене устройство талергофского лагеря и порядки в нем так привлекательно, что приехала в Талергоф комиссия с целью его осмотра и поселения в нем инвалидов. Как же ужасно разочаровалась комиссия! Она не только не признала Талергофа подходящим местом для инвалидов, но высказалась, что оно не могло бы служить даже помещением для собак.
И в этот талергофский лагерь попали наши терезинцы, которым братья-чехи старались сделать их пребывание в крепости по возможности сносным, несмотря на предписанную строгую дисциплину и суровевший тюремный режим.
Когда выходили наши терезинцы еще в Терезине на прогулку, то встречавшие их чехи сердечно их приветствовали, восклицая: «На-здар, братья-русове!»
Терезинская команда помнила симпатично о наших заточенцах в праздники Рождества Христова, Богоявления и в светлые дни Пасхи и
493


всячески облегчала им удовлетворение своих религиозных нужд и соблюдение родных обычаев. Не удивительно поэтому, что, едучи в Та- лергоф, многие жалели, что Терезин оставили.
В многом изменилась наша жизнь в Талергофё с прибытием такого множества новых наших узников. Они казались более бодрыми и крепкими, подняли у многих из нас упавший, было, дух, хотя и терезин- цы поняли, что всем русским нечего надеяться. Война сложилась тогда для Антанты плохо, но и центральным державам появилась новая угроза: Италия объявила им войну.
Генерал Бачинский
Еще пока расскажу о событиях в Талергофе по прибытии терезинцев, должен упомянуть о благоволившем к нам генерале Бачинском, которого назначило министерство смотреть за нами, заточниками, в Талергофе.
Зима 1914-1915 годов была нам страшна, но и вместе с тем очень нудна, ибо карали нас не только за табачное курение, но и за чтение газет и книг. Запрещение курить было совершенно справедливо, ибо мы жили в тонких деревянках, на соломе (до Пасхи 1915 г.); если бы вспыхнул пожар, пошли бы все бараки с дымом в течение часа, а тогда с нами что было бы?
Но страстные курильщики, не только мужчины, интеллигенты и мужики, но и дамы, всячески тайно доставали себе табак, платили дорого и курили скрытно, даже в своих логовищах, под одеялами! О хлебе- кушанье так не спрашивали, как о табаке! Кого поймали караулы на табачном курении, забирали все и доносили на кару в виде ареста, привязывания на улице к столбу или заковывания в кандалы. Несмотря на все это, люди тратились, выносили все кары и все-таки курили. Я видел однажды, как поймал караульный седоглавого интеллигента как делал себе в «капшуку» (кисете) из турецкого табака папироску. Караульный хотел капшук с табаком отобрать, интеллигент не давал, тогда солдат побил прикладом старика по рукам так сильно, что 8-10 дней были руки опухлые. Через несколько дней — смотрю, старик, скрывшись, курит, — неисправимый!
В том, однако, что нельзя было нам под карою ареста или кандалов читать, делалась нам самая большая обида.
Но явился в марте 1915 года на смотр лагеря генерал Бачинский. Шел он в сопровождении полковника и офицеров главной улицей, все мы должны были стоять перед бараками. Кто-то из наших интеллигентов хотел приблизиться к генералу.
Один офицер крикнул: Zuruck! zurnck! Nicht gestattet!» (Назад! назад! не дозволено!)
На это генерал: «Warum nicht gestattet? Darum bin ich ja hier, damit die Internierten in ihren Bedbrfnissen sich an mich wenden. Kommen Sie, mein Herr, пдііег, und sagen Sie gerade heraus, was Ihnen am Herzen liegt». (Почему не дозволено? Я же на то и здесь, чтобы интернованные ко мне обращались. Пожалуйте, господин, сюда ближе и скажите просто, что вам на сердце.)
Тогда подошел Н.Н. и пожаловался на запрещение чтения книг и газет.
— 1st es wahr, Herr Oberst, dass man hier nicht lesen darf? (Правда ли, господин полковник, что здесь нельзя читать?)
494


— Ja, sie sind ja verdAchtige Leute. (Да, они ведь подозрительные люди.)
— Aber was wenn auch verdAchtige Leute, aber immer Leute, und dazumal intelligente. Von heute an, wer nur will, darf alles lesen, was in der Zensur war. (Так что из того, что подозрительные люди, но все же — люди, и притом интеллигентные. От сегодня, кто только хочет, может читать все, что лишь прошло чрез цензуру.)
Нас озарила радость: мы доставали множество книг и всякие газеты. Я прочел от того дня по 7/5 1917 года очень много и написал 10 повестей и 10 новелл. Даром время не прошло.
Терезинцы привезли с собою мню много к мы у них брали их для прочтения. Многие покупали себе учебники французского и английского языков, грамматики и словари, русские и иные, и учились прилежно; время сходило легче. Гимназисты покупали себе школьные книги и стали приготовляться к экзаменам.
Из терезинцев прибыли уже некоторые в Талерхоф с такими приписками в документах тамошней команды, что могли выйти на кон- финацию, и действительно затем вышли.
До прибытия наших терезинцев вышли из Талергофа уже многие из узников, интеллигентов и крестьян, первые куда-то на конфинацию (в Турах, Вольфсберг, Гросс-Флориан, Гнас и иные места), вторые куда- то на работы или в Гминден. На их место привезено множество лиц из Галичины русских, поляков и евреев за то, что во время русской оккупации жили по-человечески с русскими. Вот вам и преступление!
Терезинцы иначе относились к нашей команде, чем мы, значительно смелее, а подражая им, осмеливались и мы.
Издевательства Чировского
Но дали нам нового настоятеля, поручика, доктора Чировского, из Бродов, рьяного мазепу, с виду только гладкого и «мас- ненького». Ох, он знал уж, как за нас браться, — хуже, чем в солдатне!
Утром в 6 часов должны были безусловно все вставать, в 9 часов вечера ложиться спать. Сколько раз пришел Чировский на осмотр утром или вечером, а застал кого под одеялом (особенно женщин), то срывал одеяло, грубо выкрикивая, и поднимались крики и плач, ибо часто матери с маленькими детьми, которые ночью не давали им спать, засыпали утром, а это, ужас, как раздражало Чировского. Пошла жалоба от женщин к полковнику, ну и позже уже одеял не срывал.
Как-то в июне 1915 года пришел приказ, чтобы все мужчины в таком и таком возрасте предстали перед военной комиссией к набору. Все удивились: Verrather-ов будут брать в солдаты! Но что делать! Приказ, так приказ. Начался набор рекрут, набор очень твердый и энергичный; брали молодых и старших, годных и негодных, ибо оказалась большая нужда в солдатах для отправки на новый фронт, — итальянский, а в дальнейшей перспективе еще и румынский! Правда, русская армия оставила Галичину и Буковину и Варшаву, но она не была уничтожена, она все-таки осталась, и то несколько миллионная...
Рекрутский набор и слово «russisch»
Пришла очередь набора солдат и из интеллигенции, молодежи и старшевозрастных. И что тут оказалось? Почти вся к набору вызванная интеллигенция записывалась при перекличке как русская
495


(russiche Nationalitat); между набранными были доктора прав, те оправдывались тем, что у них на докторских дипломах вписано: «Nationalitat: russische». Вот и возник сейчас конфликт: команда приговорила всех, которые записывали себя русскими, к 21-дневному аресту, а затем и к «anbinden» по два часа!
И пошли наши за это в арестантские бараки. Один седоглавый священник, двух сыновей которого посадили за «russisch» под арест, просил полковника о разрешении подавать им несколько лучшую пищу. Полковник сказал: «¥ъг diese Bitte haben auch Sie drei Tage Arrest». (За такую просьбу и вам три дня ареста).
И бедный старик действительно просидел три дня в заключении.
Обо всем этом происшествии как-то узнал генерал Бачинский. Явился он снова в Талергоф. Ровно в полдень идет он вместе с полковником и офицерами главною улицею вдоль бараков и встречает случайно большую массу крестьян-рабочих, идущих с поля в бараки к обеду. Вероятно, у генерала был разговор с офицерами о слове «russisch», ибо внезапно остановился и велел остановить всю массу рабочих. Одного мужика в одном из первых рядов спросил генерал:
— Ты из Галичины?
— Из Галичины.
— Ты поляк?
— Нет, я — русин.
Как того мужика, так, проходя вдоль рядов рабочих, он спрашивал еще нескольких человек, и все они отвечали: я — русин.
Наконец обратился генерал к офицерам и сказал: «Da sehen Sie, meine Herren, die rechte Wahrheit; alle diese aus Galizien nennen sich «rusini», Russen, deswegen hat sich so auch die assentierte Intelligenz schreiben lassen». (Так видите, господа, сущую правду: все из Галичины называют себя, русинами, русскими, потому и взятая в армию интеллигенция так себя велела записать).
Так понимал дело генерал, но мазепа Чировский, не признавая этого, все бесновался.
Что дальше говорил генерал об этом мне не известно.
И много наших неустрашимых патриотов попало в строгую тюрьму за это слово «russisch», и почти все затем были поочередно привязываемы к столбам и подвешиваемы на них, почти половина из всех них не выдерживала наказания: падали в обморок.
А что было с ними в полках! Марка «aus Thalerhof» была для них осуждением к преследованиям. Им прикреплялись позорные значки на шапках или на рукавах, повышений никаких не получали, в боевой огонь долждолжны бь4ти первыми, если же не пошли бы, то от стоявшей сзади за ними команды им пуля в спину!.. Большим счастьем было для нас то, что только в одной части бараков вел надзор г. Чировский. Но он, хотя рьяный мазепа и большой враг интернованных, за хорошие деньги был — заочно усердным помощником некоторым ин- тернованным в их стараниях освободиться из Талергофа, и в таких случаях уже без различия их национальности или политических убеждений. Кто дал ему секретно 200, 400, 600 и 1000 крон (а то и выше), того он с помощью «украинской комиссии» в Граце вырывал из талер- гофского ада. Долгое время ему это удавалось, но наконец все-таки ножка поскользнулась, и он завершил свое талергофское поприще колоссальным скандалом. Его арестовали, посадили в Граце в тюрьму и
496


отдали под суд. За его нечестное, неофицерское дело, за взяточничество и за освобождение тех, которых он прежде ухитрялся и успевал сажать в тюрьму и подвергать наказаниям и оскорблениям, его осудили на деградацию в рядовые и на служение в армии в первых рядах итальянского фронта, а был он женат, и у него были дети.
Носил волк, понесли и волка.
Если в этой главе говорил я о нашей радости по поводу разрешения читать книги и газеты, то с прискорбием должен я высказать и ту горькую правду, что именно в Талергофе имели мы случай познать, как некоторые некогда в гимназии и в университете учились, для просвещения ли себя и для общего блага, или же только для хлеба. Немало мы там узнали таких, которые недолго в школах учились, не окончили гимназии и университета, а все же любили книги доставать и читать; иные же с университетским образованием прямо отворачивались от всякого чтения. И не то еще: они после сдачи университетских экзаменов, так-таки дальше ничего никогда не читая, в научных спорах, будучи невеждами, не только не давали себя разубедить, но на 'приведение документальных данных еще и гневались.
Зашел, было, однажды в одной кабине спор о том, который город больше, Станиславов ли, или Коломыя. Один, окончивший университет, утверждал, что решительно по всем признакам Коломыя больше Станиславова. Я был противоположного мнения, но меня закричали, и я умолк, но пошел принести Бедекера, принес и показал всем им документ, что Станиславов значительно больше. И что же из этого получилось? Еще больше теперь на меня стали кричать, говоря: «Ты очень невежлив; ты все на своем хочешь поставить; Бедекер — это не документ; мы стоим при своем мнении: Коломыя больше». Так как все в заключении лишены возможности и средств к переведению доказательств в аргументации, то можно себе представить, до каких курьезов такие споры иногда доходили.
Всякие напасти и неприятности
За все время нашего пребывания в Талергофе сколько напастей и неприятностей испытали мы!
В первом году, от сентября 1914 года до сентября 1915 года, считала нас поставленная над нами команда последними людьми на свете, бродягами и ни в чем нам не доверяла.
Однажды полковник приказал произвести обыск во всех бараках и у всех за деньгами, за большими суммами, не отданными в депозит команде. На обыск шел капитан, обер-лейтенант и лейтенант, в обществе рядовых с заряженными ружьями. Мы все должны были стоять, не шевелясь, возле своих логовищ (кроватями ведь места наших помещений никак назвать нельзя, и «берлога» название еще слишком деликатное; наши места для лежания, и сидения, и спанья были хуже тех, что для собак*) — и никуда не выходя. И мы были вынуждены отдавать в депозит все наши запасы денег (кроме каких-нибудь 10-20-50 крон). А затем были мы вынуждены через наших комнатных настоятелей ежемесячно по 20-50-100 крон выпрашивать (выклянчивать).
* Впоследствии от Пасхи 1915 г. стали нам по баракам выделывать и ставить «прими» (нары) и давали нам на эти нары соломенники (тюфяки); потому мы с того времени уже не лежали так плотно друг возле друга, как прежде.
32 Заказ 247


Иной раз было приказано снова быть каждому на своем месте, ибо будут поиски за какими-то уворованными деньгами, кольцами, серьгами, бельем и платьем.
Еще иной раз дан был приказ находиться на своих берлогах, ибо будет ревизия за скрытыми револьверами, браунингами, пулями, порохом, — совесть у команды была нечистая, так боялась и того, чего не было и быть не могло.
Ревизии бывали, но никогда ничего не нашли, кроме наших собственных денег.
Еще бывал террор и ревизии за переметными письмами и за табаком, а иногда и за укрытым топливом (необходимо нужным для семейств, для пригретия молока, чайку, кофе), и за самоварами и примусами!
Было очень много неприятностей и скандалов из-за воров и проституток, помещенных, очевидно, нарочно в бараках, и из-за спанья. Женщины старались отделяться от других капами, пледами, но что иногда творилось — ужас!
Один еврей (ах, эти евреи! никто на нас так усердно жандармам и полицейским не указывал, как евреи; никто нас, везомых в тюрьмы и в места заточений, так не оплевывал и нас так не бесчестил, как евреи; они были на нас поистине диавольскими доносчиками) выпросил себе комнатку-сепаратку. И зачем? А, вот стал он в лагере посредником по профессии между проститутками и требующими их! Таким парам отступал он свою сепаратку. Команда этого будто и не видела.
В первом году выходили странные истории с провизорическими нужниками. Выкапывали длинные рвы, давали вдоль рвов круглые перила, чтобы на них садились узники и эти рвы с перилами возле всех бараков без всякого прикрытия и служили отхожими для лиц обоего пола, для интеллигенции и простонародья.
Рвы эти засыпывали рабочие часто землею, доколь рвы не закрылись совсем; после этого копали новые рвы.
Однажды вывел караул 20 лиц садиться на перила над рвом. Они сели и — о горе! — перила перегнулись в сторону рва, и все 20 лиц очутились в мерзкой грязи! Ужас. Плакать хотелось над бедняками.
Но солдаты, которые возле палатки на главной улице все время просиживали, чтобы сменять караулы, узнав о «прыжке» несчастных в ров, целую неделю смеялись над «событием», показывали подобными вывертасами на своей скамье, как интернованные падали в грязь и без удержу радовались. Вот люди! Под конец 1915 года построены были порядочные цементные отхожие.
Еще следовало бы мне описать здесь в одной главе множество горьких и странных историй, которые я узнавал от товарищей по недоле (обоего пола), истории их арестования, заключения по арестам и таскания их в товарных вагонах или на платформах в места заточения, но этому посвящу, если Бог позволит, особый труд.
Дамоклов меч и над «освобожденными»
Выше уже было сказано о том, что и интернован- ным кое-кому из нашей партии удавалось как-то выходить из Талерго- фа еще зимою и летом 1915 года, а позже также. Многие и из наших, которым судилось выйти из Талергофа в Гминден, не повелось там хорошо; их узнавали как членов О-ва имени М.Качковского, их всячески там бранили, а многих, на которых были сделаны доносы (своими на
498


своих!) возвращали снова в Талергоф. Смотрите, каких имели мы опекунов! Один интеллигент, освободившись из Талергофа, стал жить в Вене (Ф.С.), но не долго он там жил; так злостно надоедали ему там знакомые «украинцы», что он по нужде переселился куда-то в Моравию. Профессора Труша* из Ст. взяли как офицера в армию, в Грац; там донос сделал на него жид, и отдали его обратно в Талергоф, где пробыл до мая 1917 года.
Злоупотребления на почте
Все мы, талергофцы, терпели много весь первый год из-за беды, вызываемой задержкой посылок. Не знаем, кто, собственно, виновник этих почтовых беспорядков, наше ли ближайшее начальство или же почтовые чиновники.
Все интернованные хотели, разумеется, к своим писать часто и от них часто получать известия, но, увы, наши письма и письма к нам где- то совсем пропадали. Но когда в марте 1915 года довелось нашим свыше 150 человек поступить под карантин, чтобы вырваться из Талергофа, то случилось карантинникам что-то невероятное: многим из них вручено всяких писем (открыток и др.) по 15-20 штук. Вот и выяснилась злоба нашего начальства. Наша канцелярия всю переписку задерживала, а теперь — не стыдились всю ее выдать. Когда Вышли одни освободившиеся из-под карантина на свободу, а пришли многие другие, то и им давали корреспонденцию, собранную за всю зиму. Какая бесчеловечность!
Летом 1915 года принялся, было; на некоторое время за продажу всяких товаров один инженер, поляк, очень милый и вежливый человек. Через пару недель закрыли кантину, почему? Пошел инженер и другие под арест. За что? За то, что передал он и другие через гостей, посещающих нас из Граца или из иных местностей, письма на Грацкую почту. Следовали допросы. Инженер, допрошенный, почему дерзнул подать письмо не через почту «Цеттлинг-Талергоф», ответил: «Я писал
* Владимир Яковлевич Труш родился 21 апреля 1869 г. в Золочеве, там окончил начальную школу и гимназию.
Будучи студентом философского факультета Львовского университета, отстаивал в университете права русского литературного языка, состоял в 1890 г. секретарем, а затем нескольколетним председателем студенческого Общества «Академический кружок» и принадлежал к партии таких решительных и неустрашимых борцов и пионеров в деле полного приобщения Галицкой Руси к общерусской культуре, как О.А. Монча- ловский, В.Ф. Дудыкевич, Ю.А. Яворский и другие. Принимал всегда живое участие в общественно-народных делах и, пользуясь уважением и симпатиями в кругах молодежи, с успехом воспитывал ее в русском духе.
В начале войны (август 1914 г.) был австрийскими жандармами арестован и пробыл долгое время в талергофском узилище, только в мае 1917 г. из него освобожденный, даже во время конфинации претерпел много из-за доносов на него. Оказался после войны одним из первых будителей павшего, было, народного духа в крае и принялся в 1922 и в 1923 гг. за восстановление русской политической организации в Галичине и стал первым председателем Русской народной организации (РНО).
Особенно многим обязана ему Станиславовщина, в которой неусыпно и энергично трудился с 1899 г. в течение свыше 30-ти лет как попечитель двух русских ученических бурс, председатель «Русского Народного дома», директор банка «Самопомощь* и других обществ и организаций. Умер 6 июня 1931 г. в Станиславове.
32*


уже много писем к жене правильно, но ответа не получал, так вот и выслал я иным путем письмо. Прошу этому не удивляться; к жене я всякие дороги буду искать, чтобы только с ней переписаться. Если считаете это преступлением, я кару приму, но писать к жене буду так снова, как мне удастся».
Инженера и других, за почту арестованных, выпустили и не карали. В 1916-1917 году шли письма, денежные посылки и пакеты живее и правильнее, но с посылками съестных припасов от родных к нам вышла новая и пренеприятная беда, вызванная дороговизною и голодом: на почте стали из пакетов выбирать сыр, масло, солонину, колбасы, ветчину, хлеб, крупу, сушеные фрукты и иное — или все или до половины. Мы там, в Талергофе, голодали, наши тянулись с последнего, чтобы нам кое-что послать, а незваные благодетели безнаказанно наше добро похищали!
Наша команда часто списывала наши потери из посылок, но пользы от этого не было.
Голод
Посылки съестных припасов в 1916 и 1917 годы были нам несказанно желанны, ибо тогда кантины хлеба уже не продавали, а казарменного хлеба давали нам очень мало и то недоброкачественного кукурузно-ржаного, или ржано-ячменного, или ржаного с примесью меленого тополя или иного какого-то дерева.
В трактирах тот, у кого были деньги, мог до половины 16-го года покупать съестные припасы всякие и кусок хлеба, но с половины 16-го года и в трактирах давали к мясу только картошку, капусту или фасоль, хлеба же не давали. Торты подавались всегда после обеда как пирожное, а хлеба не было!
С осени 1916 по 7/5 1917 настал в Талергофе для безденежных грозный голод. Потому и писали все к своим: «присылайте, Христа ради, что есть», свои присылали, а посылки не доходили!
На Пасху 1916 года прислала мне жена окорок в 5 кг, но я его не видел! О. Ковалю прислал кто-то 2 кг сушеных белых грибов, но в посылке их не было!
От голода померло в последнем году много нашего селянства; команда питала их самими юшками (похлебками), мы не могли им дать есть, ибо сами еле-еле жили, а своих таких у нас не было, чтобы можно было от них что-то получить, ибо большая часть Галичины и вся Буковина были снова русскими войсками заняты. Голодающие собирали всякие кухонные отбросы на дворе и съедали их жадно!
Большие праздники и похороны
Во всем свете, кажется, не умеют святковать (праздновать) Рождество Христово и Пасху так величаво, как на Руси, а также и похороны в восточно-греческом обряде гораздо величественнее похорон у других христиан.
Когда приходилось нам святковать наши годичные великие праздники в Талергофе, то невзирая на всякие недостатки и трудности, мы старались все-таки соблюсти многое самое существенное в наших обычаях-обрядах поелику возможно, конечно.
Рождественский праздник в первом году был убог, но хлеба, и булок, и мяса еще можно было достать, ну и торты были еще дешевы, то
500


по возможности все старались запастись ими, чтобы с своими поделиться и порадовать друг друга, но праздник Пасхи вышел несказанно скудным и печальным; для большинства было утешением одно Божие слово по баракам и пение «Христос воскресе!»
Мне пришлось служить пасхальную утреню и обедню в пяти бараках и благословить там пасхальные брашна. Но, увы! когда посмотрел я на кровати мужиков, где они положили свои пасхальные яства, то невольно заплакал. У всех почти не было к благословению ничего больше как только кусок хлеба и одно яйцо!
О, как жаль было мне нашего крестьянства, мужчин и женщин, и их детей! Но какой крепкий дух был у них! Они в заключение неповинно взятые, перенесли геройски все это горе.
Но в 1916 на 1917 годах видел я уже гораздо большее обилие пасхальных яств; кому-то поприсылали кое-что лучшее родные, иные, получив значительные деньги за волов, коров и лошадей, взятых у них для войска, кое-чего купили себе, и вот было всем отраднее.
В 1916 и 1917 годы вышли наши праздники почти величаво, ибо была уже церковь, а она была нашими не только по воскресеньям и праздникам, но и в будни, утром и вечером, по берега и за стенами, наполнена: в богослужении и в Божьем слове находили многие отраду и утешение. Но были и такие, которые не умели вести себя достойно, а лишь о том помышляли, чтобы есть, пить, курить, в карты играть и безобразничать.
О, Господи! Горбатых не выпрямит и могила, грешников не исправят ни тюрьма, ни заточение, ни далекая чужбина, ни разлука со своими.
Особенно горестно было нам всем видеть там совершение похорон. Бедные, безусловно, были наши все те, которые шли в могилы где- то на далеких фронтах, невесть для кого и за что, но таких смерть косила в течение многих тысяч лет, смерть же заточников, взятых из дому, похищенных от семейств ни за что и вывезенных так далеко, на чужбину, — большое горе и тяжелая печаль.
Облегчало сердечную боль осиротелых родных разве лишь то, что иногда оказывалось возможным похоронить покойников своими священниками, при полном отпевании в церкви и с похоронным шествием.
Что до умерших там священников и более видных лиц из нашей интеллигенции, надо сказать, что выходили их похороны не так уж примитивно. Правда, невозможно было укладывать иереев в гробы в церковных ризах и нельзя было держать их хоть бы одну ночь в церкви, но зато дозволено было хоронить их в порядочных гробах и перевозить их на кладбище даже в сопровождении стройного хорового пения. На такие похороны являлись иногда гости даже из Граца, и они высказывались о наших певцах весьма признательно...
Освобождение из Талергофа
Настал 1917 год. Печали, оскорблений, обид и унижений испытали мы немало. Много-премного нас перебывало, одни прибывали, другие выбывали, наконец осталось нас там еще около 3000 человек, особенно стойких русских, несколько сот поляков, столько же, кажется, румын и евреев. Из этих 3000 была там большая половина с самого начала.
Во время всего нашего там пребывания произошли в мире великие перемены: папа один умер, новый настал; наш епископ Константин
501


в Перемышле упокоился, нового еще не назначили; нашего митрополита Андрея вывезли на север, а епископ Григорий то управлял своею епархиею, то оставлял ее; наш цесарь Франц Иосиф I умер, и сейчас же стал править новый император Карл I, а война между тем охватила всю Европу и распространилась на Малую Азию, и лилась человеческая кровь неповинно струями, реками, на суше и на море, сказалась вынужденною вмешаться в войну и Америка, она решила за всякую цену подавить войну, и обо всем этом узнавали мы в Талергофе только случайно и с опозданием из газет, а какая была в них правда, известно было всякому.
Однако, что узнали мы как правдивый и ужасный факт, это то, что судили наших наилучших патриотов два раза военные суды за шпионство, за измену цесарю и приговорили их к смерти!
Зимою 1917 года явился к нам, талергофским священникам, делегат из Вены, митрат. Собрав нас в церкви, сказал нам: «Может быть, и выйдете отсюда, но такими, как вас вижу, нет. По какому праву отрастили вы себе бороды и усы? После того, как их сбреете, будут власти вас иначе судить».
На это сказал о. Р.Ч.: «Все мы были безбородые, а нас повезли сюда. Если мы отпустили здесь бороды, то не потому, чтобы уподобляться священникам в России, только нужды ради: нас ведут караулы часто перед суд, для составления всяких протоколов, так вот, мы с бородами и в штатском платье, чтобы не знала публика, кого солдаты ведут. Такого принятия мер никто во зло вменять нам не может».
Я сказал делегату: «Кто вас к нам послал, не интересовался нашею и всех наших верных долею, ни нашими душевными нуждами. Какие перемены произошли в епархиях, об этом нас никто не поведомил. О смерти епископа Константина консистория нам тоже не сообщила».
Делегат перерывает: «Об этом могли вы узнать из газет».
Я: «На газеты полагаться нельзя. Больше года газеты читать нам было запрещено, а недавно принесли газеты, что митрополит умер. Опровержения же в них не было. Должны мы верить, что митрополит умер? Почему духовные власти оставили нас на произвол судьбы? А из- за такой мелочи, как бороды, вас к нам посылают! Если борода что-то страшное, то почему митрополит ходит с бородою и таким везде на портретах мы его видим?»
После этого делегат ушел.
И так томились мы дальше в заточении нашими духовными властями как бы совсем забытые.
Но пошла молва, что молодой цесарь Карл хочет умилосердиться над нами.
Но что значит молва!
Spes alit, но spes и falit.
Около праздников Пасхи стал бывать в Талергофе чиновник, барон Райнлендер; он сказал, что действительно мы выйдем из Талерго- фа, ибо дана почти всем амнистия, но не смогут поехать в Галичину, ибо не все уезды освобождены от неприятеля, и проходит еще чрез некоторые уезды боевая линия. Вот для нас радостная весть. Мы стали ходить все к барону, чтобы узнать о своей судьбе. Я пошел тоже и уладил дело за себя, за сына и за двух братьев.
Через несколько дней велели нам приходить за маршрутами и легитимациями, а на 7 мая назначен был выезд.
502


Все мы, интернованные, зашевелились и радовались, что наконец оставляем место нашего заточения. Но не все радовались, ибо и не все ехали в Галичину, а многие из тех наших, которые ехали в Галичину, знали, что не найдут своей семьи, ибо семьи их беженцами жили еще где-то в Ростове-на-Дону или в других городах России: Я и мой сын, мы радовались полностью, ибо мы ехали к своим женам и детям.
И 10 мая были мы уже на месте у своих. Слава Богу! «Кто терпен, тот спасен!» Мы вытерпели с Божьей помощью всю горечь гонения и интернирования и вышли из Талергофа, не переписываясь в «украинцы».
Генрих Полянский (См. также: «Автобиография о. Г.А. Полянского» в журнале «Наука» за II и III кварталы 1931 г.)
ОТНОШЕНИЕ К ТАЛЕРГОФЦАМ ВЫСШИХ АВСТРИЙСКИХ ВЛАСТЕЙ И ГНУСНАЯ РОЛЬ «УКРАИНСКОЙ» ПАРТИИ
В дневнике о. И.Мащака особенно полностно и ярко представлены хлопоты, старания, ходатайства и беспокойство талер- гофских узников, все время добивающихся у властей всевозможными путями и способами освобождения из лагерного ада или, по крайней мере, расследования и разбора их (мнимого) «дела». Но все их ходатайства, жалобы, прошения, протесты и мольбы были напрасны и не удостаивались даже ответа. В полной неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы заключенные томились долгие месяцы и годы и бились и терзались догадками, чем все это и — что самое главное — когда кончится.
Между тем тиф и другие заразительные болезни косили заключенных десятками, сотнями и тысячами, а несмотря на все это, количество узников в Талергофе отнюдь не уменьшалось, но, напротив, все увеличивалось, ибо по распоряжению властей постоянно прибывали все новые и новые их партии (транспорты). Талергофский лагерь стал, таким образом, каким-то не то пропускным, не то сортировочным пунктом по отправке несчастных, сгоняемых со всего Прикарпатья русских людей (за исключением немногих освобождаемых или отправляемых на конфинацию), преимущественно в гарнизонные и другие тюрьмы и чаще всего на другой свет, на вечное упокоение «под соснами».
Сознавая свою правоту и все еще уповая и рассчитывая на справедливость австрийских властей, русские узники все время обманывали сами себя предположением, что высшие власти плохо осведомлены о положении вещей в Талергоергофе и оіовьіх арестованиях невинных людей и что, следовательно, если бы только удалось поставить их обо всем этом в известность, все эти пытки распоряжением свыше прекратились бы.
А между тем по распоряжению этих самых высших властей в Талергофе принимались столь крутые меры по отношению заключенных и происходили столь прискорбные явления, что, по-видимому, это место ставало пунктом истребления русского народа, а этот «долинный двор» —


иосафатовой долиной русской интеллигенции и русского простонародья. Властями были они обречены на погибель от эпидемических болезней, голода, холода, насекомых, антисанитарии и грязи, дикого произвола и жестокой расправы с ними со стороны лагерного начальства.
Прибывшая в Талергоф «украинская комиссия» доктора Ганкеви- ча освобождала «украинцев», находящихся в ее партийном списке, или же тех, кто решился бы у ней записаться «украинцем». Кто не решился отречься от своего русского имени и русской национальности, остался в талергофском аду до конца, то есть до роспуска этого лагеря весной 1917 года. Видно это особенно ясно из записок о. Генриха Полянского, который, вместе со многими другими русскими узниками оставался в Талергофе по 7 мая 1917 года.
Чем руководились и что замышляли сделать с талергофцами высшие австрийские решающие сферы, оставалось для отрезанных от внешнего мира наших братьев и сестер страдальцев непроницаемой и мучительной тайной до конца их заключения. Ныне, однако, в нашем распоряжении находится подлинник одного такого тогдашнего официального австрийского документа, который эту тайну разоблачает совершенно.
В этом документе, действительно, как в зеркале, верно отображается отношение австрийских бюрократических высот к талергофским мученикам- и к массовым арестованиям и расправам полиции и солдатни с невинными жертвами во всем Прикарпатье.
Документ этот тем паче важен и замечателен, что издан был теми самыми высокими властями, от которых все эти бесчеловечные мероприятия исходили, и притом был издан уже после широчайшего размаха их палаческой деятельности, именно в начале ноября 1914 года, то есть когда и вдоволь насытились и полюбовались расстрелами и виселицами в Галичине, Буковине и Угорской Руси, и в то же время заняты были вопросом, что делать со многими тысячами арестованных и интер- нованных, для которых — как видно и из этого документа — решительно не хватает в тюрьмах и лагерях места.
Приводим его здесь полностью в переводе:
Имп. и кор. военно-охранное ведомство. Доверительно.
№ 8896.
В Имп. кор. Наместничество в Граце.
Вена, 9-го ноября 1914 г. Из разных жалоб и протестов, в частности же из заявлений президиума рутенского клуба, явствует, что между лицами, арестованными из-за военных действий в Галичине и Буковине и эвакуированными для интернирования в тыл («русофилами») — ввиду того, что по спешности мероприятий надлежащего расследования производить было некогда, — находятся и такие личности, кои попались только по недоразумению или же ложным доносам.
С целью выделения таковых из мест заключения необходимо начать соответствующие действия немедленно.
В настоящее время находятся — посколько здесь известно — интернированные «русофилы»:
в Талергофе возле Граца около 5700 человек в Терезине, в Чехии — 890 в Шваце, в Тироле — 40
504


в Куфштеине, в Тироле — 50
в Нижней и Верхней Австрии — 20
Кроме этих, кажется, находятся еще в заключении также при отдельных военно-ополченских судах — в частности венгерских — такие мнимые «русофилы», против которых судебное следствие уже приостановлено или же за неимением никаких положительных данных вообще не ведется и которые содержатся до сих пор дальше в заключении только по сомнительным соображениям относительно их политического образа мыслей и, следовательно, так же точно принадлежат к той же категории политических узников.
Так как наибольшее число предполагаемых русофилов находится в Талергофе и имеется в виду также перевезение туда же и «русофилов», интернированных в других местах, то назначается особая следственная комиссия, заданием которой будет установить скорейшим и надежнейшим образом, кого из лиц, вывезенных из Галичины и Буковины в другие места для интернирования по подозрению в русофильском образе мыслей, следовало бы освободить из политического ареста.
О самом освобождении решало бы имп. кор. наместничество в Граце, к которому комиссия должна бы направлять свои предложения и к которому должна бы также адресоваться вся переписка по этому делу.
Комиссия должна бы состоять из: старшего чиновника грацкого наместничества как руководителя (председательствующего), затем из военных комендантов талергофского лагеря интернированных и одного офицера-судьи (авдитора), которого назначит военная команда в Граце, затем из двух политических, респ. же полицейских чиновников галицийского наместничества, сведущих в проявлениях русофильского движения. К комиссии присоединяется надежное и доверенное лицо (конфидент) украинской партии, которое будет помогать комиссии своими личными сведениями и оказывать свои посреднические услуги также в деле и на случай дальнейшего поступления и обращения с лицами уже освобожденными.
Надлежащие гражданских чинов и личного состава касающиеся распоряжения издаст имп. кор. министерство внутренних дел.
Основанием для исполнительных действий комиссии должны служить в частности:
1) президиумом украинской партии предложенные списки надежных сторонников этой партии;
2) выяснение вопроса, не ведется ли еще судебное следствие против относ, лиц;
3) выяснение, не представлены ли (аттестованы ли) эти лица в актах (записях) властей как сторонники русофильской партии;
4) выяснение, не дали ли эти лица какого-нибудь повода к отрицательным замечаниям в политическом отношении во время их интернирования;
5) возможные дальнейшие расследования, в частности в таких случаях, когда дело будет касаться лиц, которые не являются открытыми сторонниками украинской партии и потому в вышеуказанных списках не значатся.
Если под 2) 3) и 4) приведенные предпосылки не находят применения и если, впрочем, никаких обоснованных сомнений нет, можно не-
505


принадлежность к русофильской партии считать доказанной, если относительный интернованный находится в означенных списках украинской партии.
Но также относительно прочих, в этих списках не названных ин- тернованных должна бы комиссия на основании производимой проверки и, в частности, на основании поступающих прошений и жалоб установить, является ли ныне дальнейшая их интернация нужной и может ли наступить их освобождение без ущерба для военных и вообще государственных интересов.
Так или иначе нужные расследования комиссия или же грацкое наместничество должны производить путем прямого сношения с относительными политическими или полицейскими властями, и незамедлительно. Опрошенные ведомства должны немедленно и по правилу давать ответы по телеграфу, дабы сколько-нибудь невинно пострадавшие лица не содержались дальше в заключении.
Что же касается интернованных в других местах — не при военно-ополченских судах, — включенных в категорию политически подозрительных русофилов-русин, то прежде всего следует и подавно имеющиеся под рукой их списки безотлагательно переслать в наместничество в Граце, которое, поскольку это возможно, распорядит дальнейшее делопроизводство через комиссию или же вынесет постановление так точно, как если бы такие лица находились в Талергофе. Перевезение их в Талергоф в случае если их освобождение не было уже раньше распоряжено может наступить только по особому указанию отсюда.
Относительно заключенных при военно-ополченских судах политически заподозренных имп. кор. министерство ополчения обратилось отношением от 3 ноября 1914 г. за № 9651 — V к военно-ополченским судам.
Ввиду того, однако, что таковые отдельные суды установлены в Венгрии, иногда окажется сомнительным, которой именно австрийской политической власти следует передать освобожденных из судебного заключения арестантов.
На такой случай дается распоряжение, чтобы — поскольку дело в галицийских «русофилах» — списки таких из них, которые ни,судебным порядком, ни вообще никак не преследуются, были пересланы вместе с возможно имеющимися следственными актами наместничеству в Граце, а лица, которых эти суды все-таки не выпустили на свободу, были покамест на короткое время задержаны, пока грацкое наместничество, которое в этом отношении должно действовать возможно наиспешнее, не сообщит относ, военно-ополченским судам на основании расследований талергофской следственной комиссии, могут ли эти лица быть освобождены также из-под политического ареста или нет.
Те арестанты, которые кажутся подходящими для дальнейшей политической интернировки, должны быть доставлены в Талергоф. О их предстоящем перевезений должно быть заблаговременно предупреждено грацкое наместничество, а о транспорте партий по свыше 30 человек следует докладывать также центральному эвакуационному ведомству во Вене.
Относительно находящихся в заключении при военной судебноополченской экспозитуре в Бестерче буковинских русофилов должна эта экспозитура войти в сношения с политическими властями в Буковине.


Для лиц, выпускаемых на свободу, во всех случаях та власть, при которой они были интернированы, должна выготовить легитимации, в которых кроме точного описания личности и подписи освобождаемого должно заключаться подтверждение, что относительное лицо политически не заподозрено и из политического или судебного ареста освобождается. Эти легитимации, которые должны быть составлены на немецком языке при польском и малорусском переводах, имеют своей целью защиту уже освобожденных от возможных новых преследований по тому же поводу, по которому первоначально уже были арестованы.
С освобожденными следует всегда обращаться так точно, как с беженцами из Галичины и Буковины.
В австрийской половине освобожденные и неимущие русины должны затем — поскольку поселение и устроение их так или иначе в Вольфсберге в Каринтии уже невозможно — направляться в Брук на р. Лейте.
Одновременно у венгерского кор. министерства внутренних дел испрашивается согласие на подобное же третирование освобожденных венгерскими ополченскими судами лиц как и других беженцев из Галичины и Буковины.
Одновременно имп. кор. наместничеству препровождаются предложенные здешним президиумом рутенского клуба списки интерно- ванных сторонников украинской партии, за политическую благонадежность которых названный президиум совершенно ручается, на дальнейшее распоряжение.
Отправляется имперскому королевскому наместничеству в Граце, в копиях для сведения наместничествам во Вене, Линце и Бялой, краевому (буковинскому) правительству в Дорне Ватре, староствам в Лит- мерице, Куфштейне и Шваце, имперскому королевскому военному суду в Мункаче, имперским королевским ополченским судам и их экспози- турам в Игле, Мармарош-Сиготе и Бестерче, военным командам в Граце, Литмерице, Мункаче, Пошоны 2 и Кракове, имперскому королевскому министерству внутренних дел, имперскому королевскому ополченскому министерству, ц. к. президиуму совета министров и венгерскому кор. министерству внутренних дел.
Шлейер, соб. р., фельдмаршал-лейтенант.
Президиум имперского королевского Стирийского наместничества, вошло 10-го ноября 1914 г., Пр. 2616/11.
Комментарии излишни. Критика и объяснение этого документа, впрочем, принадлежат истории. Здесь же теперь остается только указать на вытекавшие из него неизбежно и обусловленные им факты. Итак:
Во вступлении признается факт, что арестованы были и содержатся в заключении многие «русофилы» только «по недоразумению или же ложным доносам».
Замечательно употребление терминов: «русофилы» и «украинцы» (или «украинская партия» и ее президиум). Первый из них («русофилы») значит, как видим, то же самое, что преступники, изменники, и потому обреченные на осуждение, содержание в заключении и погибель, — второй («украинцы»), это все равно что синонимы: люди благонадеж-
507


ные, заслуживающие, безусловно, полного доверия, а потому имеющие право и подлежащие немедленному освобождению, если по ошибке или недосмотру были арестованы, и долженствующие играть доверительную и полномочную роль в деле решения дальнейшей судьбы настоящих и мнимых «русофилов». Здесь впервые в австрийском официальном документе употребляются термины «украинцы» и «украинский» в национальном смысле. Только во время войны Австро-Венгрия решилась на это нововведение и решилась самой себе на горе, от этого ей не поздоровилось. Но видно еще некоторое колебание в этом отношении: упоминается еще парламентский «рутенский клуб»; фактически, как известно, «украинский». Зато совсем не определена национальность ненавистных «русофилов». Было бы ошибкой предполагать, что отсутствует это определение потому, что преступниками — «русофилами» были люди разных национальностей. Отнюдь нет. Хотя в талергоф- ском лагере и содержалось известное (сравнительно небольшое) количество интернованных поляков, евреев и других, но в документе под «русофилами» подразумеваются люди русской национальности из Галичины, Буковины и Угорской Руси. Что это несомненно так, явствует из слова «русины», дальше и из других современных австрийских официальных документов: в частности, например, в обвинительных актах и приговорах I и II венских политических процессов означены «русофилами» все обвиненные, исключительно одни только русские галичане. Объясняется здесь эта странность тем, что, хотя ввиду признания особой «украинской» национальности тем самым требовалось признание русской национальности (термин «рутены» не мог ведь идти в расчет, ибо относился и к русским и к «украинцам»), все же Австро- Венгрия, с ослиным упрямством, так и до последнего своего издыхания не признавала наличия русской нации в Прикарпатье. В этой разительной непоследовательности и нелогичности австро-венгерская бюрократия руководилась прямыми указаниями наших «украинцев», которые тогда уже, да и ныне, сами отрекшись от русского имени, желают и силятся во что бы то ни стало лишить его и русских и потому называют их москвофилами, москалями, кацапами и другими подобными прозвищами, только не русскими, в печати и всяких заявлениях, с таким же ослиным упрямством. Как панически трепетала Австро-Венгрия пред русским именем до самой своей постыдной кончины, можно судить по той жестокой расправе с галицко-русскими студентами, которая была описана в дневнике Куриллы и записках К.Чижа в III выпуске «Талер- гофского альманаха», где 48 человек были наказаны подвешиванием к столбу за то, что при рекрутском наборе в талергофском лагере назвали свою национальность русской («russisch»).
В комиссии, заданием которой будут постановления об’освобождении или дальнейшем содержании в заключении отдельных «русофилов», должно служить своими личными сведениями надежное и доверенное лицо (конфидент) украинской партии. О вывезенных же из Галичины и Буковины узниках выразительно сказано, что арестованы и интернованы они «по подозрению в русофильском образе мыслей».
Пункты 1-5 документа показывают, что немедленно освобождались из заключения сторонники «украинской» партии, фигурирующие в списках, предложенных президиумом этой партии, но что, безусловно, содержались дальше в тюрьмах и лагерях заключенные сторонники «русофильской» партии.
508


Названные «украинские» конфиденты оказывают свои услуги, как видим, также «в деле и на случай дальнейшего поступления и обращения с лицами уже освобожденными» (и находящимися уже на конфина- ции — добавим на основании данных материалов). И действительно, они, эти конфиденты, следили и доносили и на конфинованных и освобожденных русских.
Из документа видно, что то «безголовье», которое царит все время в талергофском лагере из-за все прибывающих новых транспортов, для которых там не было ни места, ни бараков, ни одежды, ни пищи, выходило из относительных распоряжений высших властей.
Если сообразить, с каким ударением подчеркивалась в этом распоряжении высших австрийских властей «украинская» благонадежность и какое важное значение придавалось «партийным украинским» спискам, то становится уже до некоторой степени понятным то издевательское нахальство, то хамство, с которым отдельные «украинские» конфиденты приставали к русским узникам с предложением записаться у них в «украинцы» и добиться таким путем освобождения. Вместе с тем с истинным удовлетворением приходится отметить, что крайне мало нашлось таких русских узников, которые поддались этому соблазну. Огромное их большинство, почти все, гнали этих нахалов вон, неустрашимо исповедуя свою принадлежность к Руси, и, держа в тюрьме, даже на процессах, перед виселицей и расстрелом, русское национальное знамя высоко, геройски перенесли все тяжкие испытания, все страдания, до конца. Зато, с другой стороны, если учесть и взвесить все довоенные преследования русских и покровительствование и поддерживание «украинцев» со стороны властей, а затем военный террор по отношению первых и беспредельное доверие и благоговение ко вторым, то какой бесстыдной ложью и каким дьявольским цинизмом были все эти «украинские» заявления в печати, парламенте, на вечах и собраниях в крае и в разных передних за границей, о том, что к «украинской» партии присоединяются многие из-за «живучести, правды и чистоты украинской справы» и вообще из идейных побуждений!
ИЗ ДНЕВНИКА СВЯЩЕННИКА ДОКТОРА О. ТИТА МЫШКОВСКОГО профессора львовского университета, им писанного со дня его арестования* Луги, 10 февраля (старого стиля) 1915, вторник
В полдень снова приехал свод гусар в виде патруля, и многие из них ночевали, грелись и нагревали консервы в нашей комнате. То же приподнятое настроение духа по причине удач австрийских войск. Один болтливый капрал рассказывал, между прочим, как около Перегинска отличились храбростью особенно боснийцы, а также венгерские кроаты, что боснийцы отлично храбрый и бойкий народ, но притом и заелый:
* Военная разруха застала о. доктора Мышковского в горах Долинского повета, в деревне Луги, где он пребывал на каникулах. Там прожил он без особенных потрясений периоды с начала австрийского, а затем и русского владений. Но когда австрийцы снова заняли эту местность 8 (21) февраля 1915 г., сейчас, в тот же день арестовали его, и наконец, после 20-дневного походного ареста конфинировали его сначала Ягрии (Eger,
509


когда однажды были взяты в полон около 300 человек русских, боснийцы хотели всех переколоть, и перекололи бы, если бы им не было запрещено.
Другой раз вели пленных, около 20 человек, и встретились с боснийцами. Боснийцы, чем кто мог, ударяли пленных, и каждому из них досталось порядочно. Когда босниец идет на штыки, а если проколет неприятеля, то сейчас заело и распорет его штыком, помянув известною славянскою грубо неприличною фразою его «русскую майку» (мать). Как жутко было слышать такие вещи! О, дети Славы, дети Славы, — думал я, — подлые Sklav-ы, что будет о вас говорить история, особенно славянская!
Тот же капрал рассказывал, что осенью их полк был в окрестности Турки, что там по стороне наших людей оказалось много измены, от которой много страдали австрийские войска, вследствие чего пришлось весьма многих (riesig Viele) перевешать. В особенности рассказал о каком-то мельнике, который вечером зажег лампу в верхней части своего дома и тем же дал знак неприятелю, который сейчас и начал пальбу в ту сторону. Мельник, говорил он, с притворным страхом прибежал к нашим войскам, крича, что стреляет неприятель на его мельницу; но наши познались на его предательской затее, и уже на следующий день утром он был повешен.
Много досадовал он (капрал) на итальянцев (тогда еще не было войны с Италией). Утверждал, что как только окончится эта война, австрийцы тотчас справятся с Италией.
Мармарош-Сигет, 21 февраля (6 марта) 1915, суббота.
В аресте пограничной стражи
Нам сказали, что обратились в министерство с запросом, куда нас отправить, и мы должны ждать до получения ответа.
Erlau) на Угорщине, а затем в селе Файстенау в горах Сальцбурга. По рекламации Львовского университета венское центральное ведомство по военному порядку (Kriegsuberwachungsamt) в марте 1916 г. отменило его конфинацию и разрешило ему возвратиться во Львов, к большому недоумению и смущению т. зв. украинцев.
Тогда для получения разрешения возвратиться в Галичину нужно было прежде всего получить от министерства внутренних дел свидетельство о благонадежности (Loyalitatszeugniss), а таковое жителям русской народности министерство давало только с согласия и по поручению «Украинской народной рады», шатавшейся тогда в Вене. Но в сем случае центральные власти как-то о. доктору Мышковскому дали разрешение на возвращение в Галичину не только без согласия, но даже без ведома «украинцев». Немало они были озадачены, увидев его в Светлое Воскресение в церкви св. Варвары в Вене, где он проездом задержался на Пасху. Сейчас послали на него в гостиницу полицейскую ревизию, чтобы проверить, есть ли у него в порядке его личные грамоты, по предписаниям военного положения, а затем предполагалось не допустить его во Львов к занятию своей должности в университете. Действие готовили устроить «снизу». Слушатели — студенты богословия должны были «не принять» его в университет. Только решительное заявление директора полиции, Райнлендера, что на военном положении безусловно недопустимы никакие публичные буйства, и что всякая демонстрация, устроенная в университете студентами богословами, сейчас повлекла бы за собою лишение демонстрантов льгот духовного положения (Klerikalverband), и что они безотлагательно были бы привлечены к военной службе и отправлены на фронт, — удержало зазнавшихся. Профессор доктор Мышковский не встретил в университете никаких препятствий.


Около полудня пришел к нашему фельдфебелю тот детектив, который днем раньше осматривал мой молитвослов, а оттуда зашел ко мне. Рассказывал мне, как много у нас оказалось изменников — священников, адвокатов, судейских чиновников, что многих пришлось казнить, что в одной деревне недалеко (названия не помню) повесили священника, начальника громады и писаря его, (сколько я понял, откуда-то из Галичины), что через Мармарош-Сигет вели одного священника, скованного вместе с паламарихою.
В Кереш-Мезе, говорил, повесили мы пятерых. Рассказывал, что один Геровский теперь состоит управителем Галичины, а другой состоит полномочником при генерале. На его вопрос, как вели себя казаки в Галичине, я ответил, что так, как везде, что были они и в Мармарош- Сигете, и, наверно, он их видел. На это он сказал, что тогда его не было в Мармарош-Сигете, ибо русские наложили на его голову 20 000 кор. так как это он дал почин к процессу Геровских. Пришло мне на ум, не Дулишкович ли это (известный из процесса Бендасюка^и тов. во Львове), однако его интеллигенция не показывала этого, ни его наружность. Дулишкович был красив и щеголь, как я слышал от видевших его во Львове.
511


Доктор А.Е. Хиляк
Виновники Талергофа в освещении исторических документов
Одна из самых кошмарных страниц истории русского Прикарпатья времени мировой войны стала в последнее время предметом оживленной политической дискуссии на столбцах галицкой, русской и украинской печати.
Вызвала ее появившаяся на страницах «Діло» криптонимная статейка «Глум в Талергофу» и непосредственно после этого помещенные там же статьи М.Андрусяка под заглавием «Галицьке москвофільство і Талергоф» (см. «Діло» № 13440 и 13441). Вслед за этими статьями откликнулся «Новий час» (см.: статья доктора Кашубинского «Голос Талергофця» № 172/33), а затем после ряда статей в русской печати, вторично высказался по затронутому вопросу доктор М.Андрусяк в ряде статей под заглавием «Галицька болячка» (см. «Діло» № 13470- 13475).
В упомянутых статьях красной нитью вьется одна мысль, одно желание. Авторы стараются доказать, что Талергоф как синоним мартирологии русских галичан во время мировой войны является украинской национальной святыней. Невзирая на живую еще в памяти участников и современников Талергофа кровавую картину Галицкой Голгофы. Несмотря на уже опубликованные и ожидающие еще публикации документы, силятся они изобразить талергофскую трагедию в украинском мученическом ореоле. С удивительной смелостью извращают предшествовавшие, сопутствующие и последующие Талергофу события, с редкой незадачливостью излагают их смысл и значение. Весь довоенный период неслыханной украинской травли русского движения, предшествовавший Талергофу, упускают из виду. Доносы, клеветы и лжепо- казания во время войны суживают до микроскопических размеров, сводят — деликатно сказать — до некорректности неосведомленных единиц. Косвенной ответственностью за жизнь тысячей русских людей обременяют самих русских, а своих украинских вождей ставят на пьедестал защитников попранных прав народа. Таким образом и создается один из фрагментов «украинской истории», творцы которой как будто сами верят и стараются других уверить в том, что писанная ими история основана на исторической правде.
512


Исторический материал, касающийся Талергофа, опубликованный до сих пор, главным образом, в «Талергофском альманахе», далеко еще не полный и в подробностях, быть может, и неточный. Сырой материал потребует еще и отделки. В общем, однако, достоверность собранных материалов позволяет установить основные черты, фон, причины и следствия смутного времени на русском Прикарпатье. Упущения, возможные изъяны и неточности не смогут уже опрокинуть непреложной исторической истины, что Талергоф был и навсегда останется символом мартирологии той части населения Галичины, которая на своем историческом пути отстаивает идею русского культурно-национального единства. Утверждать и доказывать, что Талергоф — это синоним насилия и террора над «всем галицко-украинском населением Галичины» независимо от его национальных и политических воззрений, значит — заниматься фальсификацией истории. Такие исторические упражнения с политической точки зрения, быть может, кому-то и полезны, но с установлением подлинной действительности ничего общего не имеют.
Доктор Андрусяк не удовлетворяется опубликованными документами, касающимися гонений русских галичан во время мировой войны, а пытается подорвать их достоверность. Он требует критического разбора его статей и новых документов, которые подтвердили бы, что «Талергоф — дело украинских доносов, кривых присяг и лжесвидетельств».
Идя навстречу выраженному доктором Андрусяком желанию, постараемся на основании и доселе еще неопубликованных документов осветить талергофскую трагедию, оставляя читателям судить, правильны ли выводы доктора Андрусяка и отвечают ли они действительности недавнего исторического прошлого.
Необходимые для этого данные черпаем, главным образом, из стенографического протокола первого венского процесса перед военным дивизионным судом краевой обороны против доктора Маркова и товарищей. Материал этого процесса, охватывающий национальную, политическую и отчасти экономическую жизнь Галицкой Руси с 1848 года, столь громадный (сам стенографический протокол насчитывает 5190 страниц), что о всестороннем его использовании, не только в газетных статьях, но и в пространной брошюре не может быть и речи. Мы извлекаем из него только маленькую долю, считая, что ее вполне достаточно для полемического ответа и решения, кто виноват в талергоф- ской трагедии: русские или украинцы.
Facta loquuntur.
* * *
Русское население в Галичине со времени возрождения червоно- русского племени под австрийским владычеством всегда оставалось на положении непризнанной культурно-национальной особи. Начиная с 1848 года, вплоть до развала Австрии, русские галичане, дерзавшие отстаивать свои исторические традиции, свою связь с русской нацией преследовались австрийской властью. Русская национальная идея была опасной для Австрии, которая боялась, что с ростом национального самосознания такая идея повлечет за собой политическое тяготение в сторону России. Поэтому австрийское правительство с первым дуновением «весны народов» старалось всячески поддержать и вырастить русский национальный сепаратизм. На нормальное развитие в пределах Австрии могло рассчитывать только такое национальной движение
33 Заказ 247


среди червонорусского племени, которое открещивалось бы от родного ему русского Востока и которое шло бы на поводу австрийской политики и всецело подчиняло бы ее велениям народные интересы.
Излагая в венском процессе пути развития национально-культурной и политической жизни червонороссов, говорит советник Т.Ренако- вич:
«Тогда (т.е. в 1848 г.) с разрешения правительства возникла во Львове для руководства народом в Галичине «Головная Руска Рада», которая, сговорившись с правительством, издала воззвание к народу на чисто украинском языке. И сразу спрашивали: кто Вы? Украинцы, или как говорилось «рутенцы» (рутенен), или вы русские? На это отвечали: нет, мы «рутенцы», украинцы, мы не русские. В ответ на это было сказано: если так, в таком случае можете рассчитывать на нашу поддержку. (С. 2871 стенографического протокола.)
Довоенный политический лидер украинцев доктор Константин Левицкий, желая расположить австрийское правительство в пользу украинцев, указывает на антигосударственные устремления русской партии и выдвигает беззаветную преданность украинцев австрийскому престолу:
«...Следующие фазисы развития привели к тому, что старорусская партия, которая тогда уже получила русофильский оттенок, расчленилась на два лагеря, на старорусскую партию и на чисто русофильскую. Различие состоит не in mepiro, а только в тактике. Старорусская партия объявляла новое единство с русскими в историческом и культурнонациональном отношении, но для того, чтобы получить в Австрии у властей свободу развития, свои политически русофильские устремления скрывала и не обнаруживала. В противоположность другая, собственно радикальная русофильская группа, совершенно открыто проповедовала политическую общность с русскими и политическое единство интересов с русским государством. Ей удавалось это делать в 1907 году открыто и безнаказанно, ибо тогдашний наместник Потоцкий заключил с этой русофильской группой выборный компромисс против украинского течения...» (С. 3048). «Что касается украинской группы, то она, несмотря на все препятствия, развилась с течением времени в национальную партию, а именно до того, что ее численность достигает почти 9/10 всего украинского населения Галичины. Эта украинская группа состоит из умеренной партии, так называемой национально-демократической, фракцию которой составляют также христианские социалисты, затем из радикалов и социал-демократов, так, что в этой партии выступают все разветвления от умеренного до более радикального оттенка. Эта украинская партия, которая сейчас подчиняет своему влиянию все круги украинского населения, стремится, в первую очередь, к самостоятельному и свободному развитию украинской нации в Австрии и под ее владычеством, и поэтому интересы нашей партии с интересами нашего государства совпадают; она считает каждую измену родному народу, каждое отщепенство и каждое вредительство этому государству, этой монархии, в которой мы сделали первые шаги на пути к развитию и свободной жизни, национальным и государственным преступлением» (С. 3049-3050).
Факт признания Австрией украинцев самостоятельной национальной группой и непризнания за русскими права на свое национальное самоопределение был для украинцев достаточным основанием для того.
514


чтобы считать русских изменниками своего народа и австрийского государства. В этом отношении многоречивы показания доктора Т.Ва- ньо. Он говорит:
«...Наша украинская нация имеет иной от русской нации язык. Наш язык называют малорусским, а теперь украинским. Он отличается от русского. Украинец не понимает русского, который исправно говорит по-русски. Новая русская партия стремилась ввести русскую речь в частный обиход. Для этого пользовалась она различными учителями и частными школами. Издана была тоже книга, благодаря которой легко можно было научиться по-русски. И опять выступает это двойное значение. С национальной точки зрения была эта группа очень опасной вследствие того, что она стремилась уничтожить украинскую нацию и установить русскую. Как говорили новорусские, их идеалом было довести до того, чтобы существовала только одна русская нация. С политической точки зрения это тоже опасно. Если в Австрии установилась точка зрения, что украинская нация является самостоятельной, и если в Австрии решились уже дать украинцам права, и введены наши школы, то это было бы большим противоречием государству и его идее. Это было опасно также в отношении государства. Эти люди, которые учатся по-русски и которые говорят, что русский язык является их материнским языком, а малорусский язык считают крестьянским говором, не могут быть хорошо расположены к Австрии, в которой господствует другое направление» (С. 1724-1725).
На следующий вопрос председателя суда:
«Итак, это Ваше мнение о новой русской партии, как Вы ее называете, что эти различные, раньше определяемые как национальные и культурные отдельные устремления, вместе взятые, обращались против Австрии и были направлены на содействие русским интересам и к разрыву (с Австрией). Это Ваше убеждение?»
Отвечает доктор Ваньо:
«Да, это мое убеждение. Могло бы быть и иначе, но в таком случае, Австрия должна бы принять русскую точку зрения, признать в Восточной Галиции русских и им предоставить все вольности. Но я думаю, что это невозможно, ибо наша нация определенно различная от русской нации» (С. 1724-1726).
Ясно, что оставаясь на положении непризнанной и преследуемой национальной группы, русские были в загоне. Всякие попытки осуществления своих национальных идеалов, хотя бы в самых скромных размерах, оказывались напрасными, встречая непримиримое отношение правительства. Инсценированные от времени до времени крупные политические процессы против деятелей русского движения, начиная с процесса Ольги Грабарь в 1881-1882 годы, лучшее этому доказательство. В забитой среде галицкого захолустья, невоспитанной еще в борьбе за свои политические права, напор режима не мог привлекать симпати- ков русскому движению. Притом консерватизм старорусской партии не мог содействовать развитию. Тактика лояльного отношения к правительству, которое относилось к русскому движению принципиально отрицательно, не оправдывалась никакими достижениями.
Такое положение не могло не вызвать со временем переоценки политической и национальной тактики. В начале текущего столетия старорусская партия перерождается. К водительству приходят новые люди, воспитанные в новом духе. Они — как говорил доктор Марков 33*
515


в процессе — смело uibi et orbi заявляют о себе, что они русские, что закордонные русские — их кровные братья, что мы не национальные безбатчики, что наше метрическое свидетельство основано на тысячелетней истории.
Поворотным пунктом для русского движения являются первые всеобщие выборы в парламент по новому избирательному закону, в которых русская партия впервые самостоятельно вступает со своей программой в политическую борьбу. В этих выборах обновленная русская партия собирает 183 000 голосов, всего на 130 000 голосов меньше, чем все остальные партии. И если бы не козни правительства и противодействие украинской партии, если бы тогда, — как чистосердечно заявил в процессе Семен Витык, лидер украинских социал-демократов, — выборы были действительно свободны, русские располагали бы в парламенте по крайней мере 10-ю мандатами. Репрессивные меры правительства позволили провести в парламент только... 4 русских депутатов. Тем не менее последовавшее после выборов оживление русского движения во всех отраслях организованной русской самодеятельности вызывает среди украинцев сильное беспокойство. Последние всячески стараются помешать росту русских влияний в массах. В своих публичных заявлениях и частных представлениях у органов местной власти и у центрального правительства украинцы делают все возможное для того, чтобы придать русскому движению противогосударственное клеймо. В своей заботливости об интересах австрийской монархии они оказываются большими патриотами, нежели официальные носители идеи австрийской государственности, mehr oesterreichisch, als die Osterrmcher selbsr. Постепенно стараются украинцы поднять общественное мнение против сторонников русского движения как изменников государства, приготовляя заблаговременно почву для расправы с русским движением на случай вооруженного конфликта с Россией. Наглядно свидетельствует об этом фрагмент из показаний доктора К.Левицкого, касающийся несения помощи голодающему населению в 1913 году. (Not standaction). Он гласит:
«Мы (украинские депутаты. — Прим, авт.) интервенировали у центрального правительства, что следует прийти бедному населению с достаточной помощью, мы заявляли, что нужно вести эту акцию энергично и целесообразно. К этому, однако, не пришло, дело велось очень медленно и при помощи незначительных средств. Господа русофилы поехали в Петроград и Киев, между ними был также подсудимый доктор Марков, они дело представили и заявили, что нужно помочь бедным братьям в Червонной Руси, что нужно собирать деньги. Обратились даже за помощью для бедного населения к царю. И деньги приведены в наш край. Это делалось вполне открыто. Я обращал на это внимание наместника Корытовского и сказал ему: «Вы не должны допустить, чтобы здесь существовал комитет помощи под патронатом царя Николая. Вы должны перед центральным правительством поддержать наши ходатайства и представления, чтобы мы получили достаточные средства под патронатом австрийского императора. В противном случае увидите, какие это возымеет последствия. На это ответил Корытовский: «Я делаю что возможно, но если Россия дает бедным людям деньги, то я не думаю делать никаких препятствий, чтобы они эти деньги получили». Следовательно, дело велось таким образом, что эта русская пропаганда если не непосредственно, то посредственно под-
516


держивалась краевой властью. Мы должны были бороться не только с русофилами, чтобы истребить это вредное для нашей нации и государства направление, но мы принуждены были во всех этих делах бороться с местным правлением. Высочайшее императорское центральное правительство не знало, должно ли дарить доверием нас или императорского наместника, и потому никакие предотвратительные меры не принимались. И только, слава Богу, сейчас благодаря нашему императору, имеем мы беспартийного австрийского наместника, который наконец поведет австрийскую политику в австрийском коронном крае Галиции. (С. 3050-3052).
На запрос председателя суда доктор Левицкий объясняет дело распределения полученных в 1913 году из России пожертвований следующим образом:
«Я был принужден представить это дело на заседании делегации, чтобы обратить внимание центрального правительства, что такое хозяйство, какое господствует у нас в крае, — невозможно, что краевое правление должно иметь ясную линию поведения и не может допускать или предпринимать что-либо, что может привести государство к крушению (С. 3079)...» «Мы боролись против того, чтобы русофилы получали из государственной субвенции, мы говорили: этого делать не следует; раз они получают поддержку из Петрограда и ведут работу для России, пускай дальше туда обращаются... наши организации получат в Австрии. Мы говорили министру-президенту Биннерту: это ведь недопустимо. Люди не ведут никакой экономической деятельности, нельзя допустить, чтобы люди эти получали из Петрограда и Вены. И пяти корон нельзя дать этим организациям. Когда была исследована деятельность этих союзов, правительство решилось дать эту субвенцию только нашим организациям, подлинно экономическим украинским организациям, и до сих пор мы ее получаем» (С. 3082).
Желая выяснить отношение центрального правительства к русским, доктор Рабенлехнер, защитник доктора Маркова и Д.Янчевецкого, обращаясь к доктору Левицкому, вызывает следующий обмен вопросами и ответами:
Доктор Рабенлехнер: «Доводили ли Вы Ваши сомнения до сведения центрального правительства? Однако центральное правительство не считало нужным тогда, когда Вы высказывали свои опасения, предпринимать какие-либо превентивные аресты или вообще какие-нибудь предохранительные меры».
Доктор К.Левицкий: «Мне говорили: извините, это не так ужасно, эти люди не так опасны, мы имеем сведения, что господа (украинские депутаты. — Прим, авт.) делают это против противной партии из-за антагонизма, чтобы одолеть эту группу. Даже хороший наместник Бобжинский полагал, что нужно эту русофильскую группу спасать, что следует старорусских выдвинуть, можно из них сделать хороших австрийцев, нужно их только облагоразумить. Корытовский говорил даже Курыловичу, не является ли возможным этих людей облагоразумить».
Доктор Рабенлехнер: «Следовательно, Вена отстаивала ту точку зрения, что дело не в опасных для государства интригах, а в антагонизме двух политических партий. И это воззрение центрального правительства, я как лояльный гражданин государства с удовольствием принимаю к сведению» (С. 3101).
517


Таковы были политические ходы вожаков украинской «Regierung- spartei», которые не унимались в подстрекательстве и науськивании правительства против русского движения.
Большой политический процесс Бендасюка и его товарищей (накануне мировой войны) должен был сыграть решающую роль. В этом процессе украинцы дожидались приговора, осуждающего не только подсудимых, но целое русское движение. Через посредство австрийского министерства юстиции они старались даже произвести нажим на желательный для них исход процесса. Однако вопреки их чаяниям суд единогласно вынес оправдательный приговор. Получить желанный результат, которым можно было бы засвидетельствовать перед центральным правительством противогосударственную деятельность русских, временно не удалось. Но время расправы со своими политическими противниками близилось. Почва для событий, которые вскоре разыгрались, была старательно приготовлена главарями украинского национального представительства.
Международные конфликты приводят в 1914 году к мировой войне, которая, наряду с другими державами, захватывает в свою орбиту также Австрию и Россию. Состояние войны между этими государствами оказалось самым удобным для украинцев моментом свести свои партийные счеты с политическими противниками. Начинается на нашей земле невиданная у других народов, охваченных театром войны, позорная травля и расправа без суда и следствия над сторонниками русского движения. В один момент целое русское движение ставится вне закона. Одним взмахом десятки тысяч людей подвергаются физической или гражданской смерти.
Каждый имеет право безнаказанно метить в такого осужденного, как в птицу, каждый обязан по отношению к нему следовать велениям древнего — aquae et ignis interdictio. Все было позволено, все разрешалось, что так или иначе способствовало истреблению русских людей, их материального или духовного достатка. А почва под этот кошмарный разгул на нашей земле была — как сказано — заранее подготовлена. Семена страшного лихолетья были посеяны. Наступило время кровавой жатвы.
И кто в ней не участвовал? Каждый русофоб, без различия национальности и вероисповедания, профессии и образования; торжествовали чувства партийной ненависти и шовинистической слепой мстительности. И если всех чужих нам по национальности, которые принимали участие в облаве на русских, если не простить, то по крайней мере понять можно, то нельзя забыть этого нашим единокровным коннацио- налам, которые львиную долю вины этих злодеяний имеют на своей совести.
В первую очередь моральная ответственность тяготеет на украинской печати. Как замечает и доктор Андрусяк — жутко становится при ее чтении. Рабская лояльность и беззаветная преданность Австрии, лишенная широкого политического смысла, безграничная вера в нее, с одной стороны, порождают антирусский психоз, доходящий на столбцах украинской печати до белой горячки. Каждый номер, почти каждая страница пестреет от злорадных сообщений об арестах русофилов — изменников и шпионов, от тонких намеков и указаний на русских людей, которые еще не арестованы. Восхваляются производимые самосуды и казни над русским населением, призывается правительство, если не прямо,
518


то косвенно, к дальнейшим репрессивным мероприятиям. Словом, ведется безответственная пропаганда, которая дает обильные всходы.
Доктор Андрусяк признает, что отношение украинской печати к воцарившемуся произволу на первых порах было «некорректным», но тут же замечает, что это продолжалось только до 18.VIII.1914 года, то есть до момента, в котором «Главная Украинская Рада» занялась делом арестов, а «Діло» в передовой статье от 20.VIII.1914 принялось за обсуждение этого вопроса. С тех пор, по словам доктора Андрусяка, украинское парламентарное представительство занялось судьбою арестованных и, благодаря его стараниям, арестованные в Талергофе (за исключением 30-ти русских деятелей) были освобождены.
Хотелось верить утверждениям доктора Андрусяка, но, к сожалению, этого не позволяют неоспоримые факты и документы. Цитированная статья «Діло» от 20.VIII. 1914, начинаясь обыкновенным излиянием верноподданнических чувств, различает две категории арестов. Одни за конкретные преступления, другие предохранительные, «які обнимают особи підозрілі о такий спосіб думаня, що не тільки тоді, колиб вони своі думки могли перевести в діло, але вже й тоді, колиб вони мали змогу ширити відповідний настрій». И не только первую, но и вторую категорию арестов «Діло» считает вполне оправданной и допустимой, причем замечает, что некоторые промахи в этом отношении объясняются «важкими часами, в які органи (конфиск. 1/2 строки. — Прим, авт.) перетяжені надміром праці і по чутем обовязку, в добрій вірі, з незнаня відносин, хотячи зробити нешкідливими людей підозрілих і непевних, арештують добрих горожан держави». А под «добрими горожанами» державы подразумеваются, очевидно, украинцы, которые тесно связали будущность «украинского» народа с судьбой Габсбургской монархии. Их арестуют по ошибке или недоразумению. (См. «Діло» 8734 — Сообщение об аресте о. Гнедого из Лук; № 8859 — Сообщение об аресте о. Ломницкого). И только в защиту своих однопартийцев «приналеж- них до украінського національного табору», выступает «Діло» и «Главная Украинская Рада», а отнюдь не в защиту всех арестованных. «Підозрілими і непевними» в глазах «Діло» и вообще всей украинской общественности были и остались русские, и травля против них на страницах «Діло» и прочей украинской печати не прекращается.
Дальше повторяются безответственные информации о «застра- шаючій картині зради зараженої москвофільською пропагандою», и впредь ведутся прямые и косвенные доносы на отдельных людей. (См. «Діло» № 8735: «Слідами росийських приготовлень у Галичині»; № 8737 «З дня»; № 8739 «Безличність московська»; «Як українські селяне карають здрадників»; «Підступний батюшка»; «Настрій украінського населения в Яворівщині»). И все это происходит в то время, когда само «Діло» (№ 8739), защищая профессора Грушевского перед обвинением его в русофильстве «Веком новым», пишет, что «в теперішній хвіли вказати на когось як на симпатизуючого з москвофільським рухом являється просто злочином!»
Прискорбнее всего, что даже глава униатской церкви, митрополит Андрей, не нашел в это лютое время слов порицания для свершаемых злодеяний, слов утешения для тысяч гонимых и преследуемых вверенной ему паствы. В своем послании он призывает остаться до последней капли крови верным австрийскому императору, в рядах которого «сто тисяч наших дітей — вірних нашому Цісареви йде в бій за нашу
519


долю. Йдуть у бій за св. нашу Віру, боронять сьвятости родинных огнищ, боронять перед ворогом нашого добра, ваших сіл і ваших хат. Наше війско побіджае, але лютий ворог не спить. Не може нашої сили перемогти силою оружя, взяв ся на способи: хитрощами, ложию, зрадою хоче до зради побудити наших бідних людей... Нещасний хто його послухає, впадає в темну безодню зради». Так красноречиво повествует послание митрополита в то время, когда тысячи верных пастырей и мирян предавались казни, заключались в тюрьмы, когда наша доля равнялась судьбе обреченного на смерть, когда наша вера была поругана, ее служители обезличены, родные очаги осквернены и нищенский скарб родной земли сожжен и разгромлен. Вот в чем трагизм этого исторического момента!
Никто не нашелся в то кошмарное для нашего народа время, кто бы дерзнул заявить о свершавшемся бесправии. Не сделала этого также «общенациональная» украинская репрезентация, которая во всех своих официальных (а тем более, неофициальных) выступлениях по делу бесчинств и арестов всегда и всюду подчеркивала, что выступает в защиту тех, которые принадлежат к украинской партии. Она открыто заявляла, что ничего общего с русскими не имеет, причем не щадила последним намеков или прямых обвинений в их неблагонадежности, враждебности или прямо измене австрийскому государству.
Для примера приведем следующие фрагменты венского процесса, заимствованные из показаний доктора К.Левицкого:
Руководитель разбирательства, обращаясь в доктору Левицкому, спрашивает:
«Знаете ли Вы что-нибудь об организации, цели и устройстве «дружин»?
Доктор К.Левицкий:
«Это то же самое, что делали читальни и общества. Они были предназначены для внешкольной молодежи, которая не могла заниматься в обществах, а которую хотелось привлечь и занять для этой идеи. Они ввели русский национальный наряд, красные рубашки и все устраивали так, как это было в России: они упражнялись там в гимнастике. Но все это делалось в том же духе, как в других обществах и вообще в русофильских организациях; они подражали нашим «Сечам», из которых возникли наши легионы, только в совершенно противоположном значении, с целью приготовить людей для России».
Руководитель разбирательства:
«Быть может, известно Вам что-нибудь в этом отношении со времени войны?»
’ Доктор К.Левицкий:
«К сожалению, со времени войны известно мне очень много, весьма много неприятных вещей. По причине этой агитации значительное число селян введено в заблуждение, приготовлено к войне, и вследствие этой агитации произошли случаи измены. Иногда вводили в заблуждение совершенно невинных людей, которые не сознавали, в чем дело, но изменой осрамили они наш народ. По вине нескольких убиты, быть может, десятки тысяч невиновных людей. Если в одной деревне находятся двое или трое русофилов, то войска не могут точно проверять и взвешивать: русская, русофильская деревня проявила себя до такой степени, что мы не только нажили срам, но по причине этой бессовестной пропаганды, которая увлекла за собой небольшую, но все-
520


таки значительную часть населения, имеем большие потери в людях. За нескольких виновных наказаны многие».
Руководитель разбирательства:
«Были ли Вы со времени объявления войны в Галичине?»
Доктор К.Левицкий:
«Я был в Галичине по 29 августа, и когда русские были уже на расстоянии двух миль от Львова, я принужден был бежать».
Руководитель разбирательства:
«Слыхали ли Вы тогда уже что-нибудь об измене населения?»
Доктор К.Левицкий:
«Да, я уже тогда слыхал: в то время стали мне уже известны случаи неосновательных арестов; наша краевая власть не приготовилась, она пренебрегла интернировать и сделать безвредными русофильских агитаторов и вообще ненадежных людей. И когда войска представляли факты и говорили, — достаньте и устраните русофилов, ибо мы не можем наступать, если на пути встречаем измену, — то всюду, где должны были прийти войска, арестовывались без разбора также и невиновные. Я интервенировал у коменданта и у наместника, представлял, что так поступать нельзя; русофилов Вы пустили, не интернировали, а теперь задерживаете наименее виновных, благонадежных людей. Я интервенировал в меру возможностей, а затем провел я по этому делу целую кампанию. Тысячи наших людей без вины были арестованы, сотни из них умерли в Талергофе из-за того, что к пренебрежению наших политических властей присоединились промахи военного коменданта. Я, например, слыхал, что Софрон Глебовицкий, преподаватель гимназии в Бродах, явился после мобилизации к старосте de Loges в Бродах и заявил ему: «Мобилизация нашей армии уже объявлена, придет, несомненно, к войне с Россией. Прошу Вас, господин староста, интернируйте опасных русофилов в Бродах, Старо-Бро- дах, Гаях и т.д. Вы ведь, знаете, что они имеют на границе 30 — 40 людей, и следует опасаться, что последние придут во главе русской армии». В ответ староста заявил: «Я не имею от наместника никаких указаний, не знаю, какой курс сейчас господствует. Мы имели во Львове процесс Бендасюка и товарищей, которые единогласно оправданы. Всякая пропаганда у нас дозволена; возможно, что получу определенное поручение от наместника». Действительно, три дня спустя, русские передовые отряды под предводительством Черняка пришли в Броды, разгромили целую улицу, а русофилы явились вместе с русскими и указали им дороги. Попустительство со стороны властей сделало людей до той степени бесстыдными, что они вели себя так, как бы жили в России. Таков был результат пропаганды в Бродах» (С. 3071).
Защитник доктор Рабенлехнер:
«Как уясняете себе, господин доктор, возможно ли, что со стороны украинского населения были также случаи измены?»
Доктор К.Левицкий:
«Со стороны украинского населения не было ни одного случая».
Защитник доктор Рабенлехнер:
«Вы ведь обращали внимание властей на то, что ведется русофильская пропаганда, однако, к сожалению, арестованы также крестьяне украинской ориентации».
Доктор К.Левицкий:
521


«Нет. Я называю весь народ украинской нацией, хотя около одной десятой его принадлежит к русофильскому течению. Эта часть, введенная в заблуждение, примкнула к этому направлению, но я злоупотребляю общее имя. Оказалось, что в Талергофе, где пребывает около 6000 интернированных, ни один из наших сторонников (в подлиннике мысль прерывается. — Прим, авт.) даже против них не возбуждено обвинение. Те, кто принадлежит к нашему направлению, со своей стороны не допустили никакой измены как люди интеллигентные, так и из крестьянского сословия. Это лучшим образом свидетельствует о том, как обстоит дело и способен ли кто-нибудь, примыкающий к нашей организации, на измену Австрии или нет. Это понимали тоже очень хорошо русские, которые при своем отступлении сейчас заявляли: «с евреями было нам не совсем приятно, поляки, в общем, были к нам довольно расположены, и только наибольшими врагами были украинцы». Так высказывались при своем отступлении наши враги, которые в крае вполне ознакомились с положением» (С. 3093).
Защитник доктор Штернберг:
«Вы сказали, что исключено, чтобы кто-нибудь из украинцев был виновен в шпионаже. На основании каких данных приходите Вы к такому заключению? Заложена ли причина, исключающая такую возможность в ориентации или в личности?»
Доктор К.Левицкий:
«Я затребовал от одного из членов следственной комиссии в Граце список, желая узнать, приговорен ли кто-нибудь, принадлежащий к нашей партии. Я получил список всех наших людей, которые не заявили себя сторонниками русофильской группы и установил, что все украинцы оправданы. Правда, некоторые еще не совсем оправданы, ибо нужно еще затребовать акты и навести справки, но до сих пор ни один украинец не приговорен и не было случая возбуждения против украинца обвинительного акта. Я делал это сознательно, с намерением узнать, как вели себя наши люди во время войны, и теперь едут наши депутаты и организаторы в Галичину и наводят в каждой округе справки о поведении наших людей по отношению к русским, кто из наших людей вел себя плохо и не причинил ли вреда нашей монархии. До сих пор не вскрыл я таких случаев».
Доктор Штернберг:
«Не известно ли Вам, что некоторые шпионы, которые, должно быть, были украинцами, оправданы?»
Доктор К.Левицкий:
«Об этом мне неизвестно».
Доктор Штернберг:
«Каким образом установили Вы, господин доктор, принадлежность к партии таких людей, которые арестованы и которые не признавали себя виновными? Разве знакомы Вам все люди в Галичине и у кого Вы информировались?»
Доктор К.Левицкий:
«Мы имеем в Граце своего мужа доверия в лице доктора Ивана Ганкевича, и мы затребовали от всех, которые принадлежат к нашей партии,зарегистрироваться».
Доктор Штернберг:
«Чем мотивировалось это приглашение?»
Доктор К.Левицкий:
522


«Наша украинская парламентарная репрезентация хотела убедиться, сколько там наших людей, сколько поляков, евреев, русофилов, она хотела узнать, что совершили и виновны ли наши люди, которые там находятся. Затем она старалась, чтобы они предстали перед судом, который решил бы виновны ли они и почему. Вследствие этого и зарегистрировались у нас наши люди, принадлежащие к нашей партии. Как я узнал от наших депутатов, записывались также и русофилы, которые, желая себя не обнаружить, заявили себя украинцами. Мы оставляли и в дальнейшем ими не занимались; наших, однако, людей хотели мы защитить, опасаясь, чтобы без вины не были приговорены. Вследствие этого собирал я данные и в дальнейшем буду собирать».
Доктор Штернберг:
«Значит, там было известно, что публичное признание в причастности к украинской партии обеспечивает скорое освобождение или, по крайней мере, благосклонное обращение?»
Доктор К.Левицкий:
«Нет, мы только из предусмотрительности делаем старания, чтобы невинные люди не были бы наказаны». (С. 3125).
Вышецитированные показания наглядно свидетельствуют о том, как обстояло дело со стараниями украинской парламентарной репрезентации о судьбе талергофских узников. Для полноты картины нужно еще отметить, что военно-охранное ведомство отношением в наместничество в Граце от 9.ХІ.1914 призвало к жизни особую следственную комиссию, на которую возложена была задача решать судьбу арестованных в Талергофе и других местах австрийского заключения (см. «Талергофский альманах». Ч. IV. С. 138).
Основанием для исполнительных действий комиссии — как сказано в этом отношении — должны были служить, в первую очередь, предложенные президиумом украинской партии списки надежных сторонников этой партии, а в состав этой комиссии призывалось надежное и доверенное лицо украинской партии. Таким образом, украинцы получили возможность использовать тяжелое положение арестованных в своих партийных соображениях, — за запись в украинский список они сулили русским освобождение из-под ареста. И действительно, некоторые из русских, внесшие свои фамилии в украинский список, наравне с горстью украинцев, находящихся в Талергофе, очутились вскоре на свободе.
Подавляющее большинство арестованных не воспользовалось любезной помощью украинцев и осталось почти до конца войны под ключом или на конфинации на положении «изменников народу и государству».
Их «защиты» украинские депутаты не выпускали из рук до самого развала Австрии.
В № 247 приложений к стенографическому протоколу XXII сессии венского парламента находим запрос депутатов Ю.Романчука и его товарищей от 5.VI. 1917, касающийся приостановки действия конституции и тяжелых нарушений закона со стороны власти и войсковых органов против «украинского» населения в Галичине. После вступительной декларации о лояльности читаем в этом документе:
«...Объявление войны ненавистной царской России украинское население Галичины встретило с большим воодушевлением и было готово ко всякой жертве и действию и приготовлено к точнейшему
523


исполнению, в это исключительное время оно ждало только соответствующих приказаний и хорошего руководства. Однако польские власти вели себя с необъяснимой пассивностью, хотя, несомненно, знали, что в Галичине ряд лет ведется беспрепятственно русофильская агитация, которая захватывает наравне польскую и украинскую народность. Галицкая администрация не противодействовала русофильской пропаганде, несмотря на повторяющиеся представления со стороны украинцев. Она пренебрегла также во время мобилизации тем, чтобы обезвредить ненадежные элементы, которые нарушали интересы армии. Вместо того чтобы бороться с русофильской агитацией, администрация, находящаяся в руках «вшехполяков» (партия национальных демократов), начала с объявлением войны вести усиленную агитацию против верноподданного украинского народа. И только по настоянию украинских депутатов 14 января 1915 высшее командование армии издало указ, в котором доводит до сведения всех отрядов, в чем состоит существенное различие между лояльным и верноподданным украинским населением и русофилами, и вменяет в обязанность этих отрядов беречь украинское население.
Так защищали украинские депутаты, претендующие на представительство всего русского населения Галичины, русские жертвы австрийского произвола. Этого крупного подвига представителей доблестных тирольцев Востока, история, вероятно, им не забудет!
Заключение
Кошмарный период времени мировой войны, в которой одна часть одного народа страдала от террора австрийского режима, а другая часть того же народа всячески поддерживала этот режим террора и с воодушевлением сражались в рядах «Січових стрільців» против своих братьев составляет по своему трагизму одну из наиболее печальных страниц истории Червонной Руси.
Спровоцированные голосом доктора Андрусяка, старались мы в общих чертах изобразить отношение украинской общественности к той части русского населения Галичины, которая в этот исторический момент находилась под воздействием террора. Избегая полемики в деталях, затронутых доктором Андрусяком, мы выдвинули во главу наших рассуждений роль украинских репрезентантов наций, «отцов народа» в насилии, свершенном над сынами того же народа. Наши выводы, составленные наспех для полемического ответа, далеко не исчерпывают обсуждаемой темы. Время и обстоятельства не допускают более старательного и всестороннего использования исторических источников, касающихся мартирологии русских галичан, и потому более исчерпывающий ответ на украинские «досліди» (исследования) дадим позднее. Теперь же лишь вкратце выскажемся по поводу той задачи, которую поставил себе доктор Андрусяк: придать Талергофу украинский облик, сделать его культ общенациональным, а затем, лишая русских единственной, по мнению нашего оппонента, идейной ценности, ликвидировать русское движение и провести желанную «консолидацию украинской нации».
Доктор Андрусяк основывает притязания украинцев из Талерго- фа на том, что в Талергофе томились также и украинцы. Следовательно, по его мнению, на культ Талергофа имеют одинаковое право русские и украинцы.


Не думаєм отказывать украинцам в праве почитать память Та- лергофа. Почитая искренне, без партийного расчета, память талергоф- ских мучеников, они, быть может, смогут искупить свою вину в талер- гофской трагедии. Однако мы ни в коем случае не можем без возмущения пройти мимо попытки фальсифицировать смысл и значение Талергофа в истории червонно-русского племени.
Никто не станет отрицать, что в Талергофе оказался десяток другой украинцев, заподозренных случайно, как это признает сам доктор Андрусяк, в русофильстве; они были арестованы или по ошибке, или по недоразумению. Так объясняла аресты сторонников украинской партии также украинская печать (см. «Діло» № 8734, 8859). Именно, существование этих случайных, единичных арестов в украинской среде и дает повод украинцам делать попытки приобщить Талергоф к украинским святыням, — попытки, по своему существу и наглые, и смешные. С одинаковым, если не с большим моральным правом могли бы выступить с таким же точно притязанием поляки или евреи, ибо в Талергоф попали впопыхах кроме украинцев и те, и другие, конечно, тоже отдельные личности.
Однако с исторической точки зрения, не важно, кто страдал в Талергофе, а важно за что!
В этом отношении является фактом, не требующим доказательств, то обстоятельство, что Талергоф был местом гонения людей за русскую национальную идею, за ту идею, которую украинцы считали национальной и государственной изменой. Поэтому-то традиция и культ Талергофа сохранилась только у той части галицкого народа, которая признает себя русской. Противуположно этому, среди украинцев преобладает шовинистическая ненависть к Талергофу, которая объявлялась и объявляется в многочисленных некультурных выступлениях против чествования памяти талергофских мучеников. В связи с талер- гофскими поминками не раз доходило, по вине украинцев, даже до кровопролития, находившего свой эпилог в судебных приговорах. Таким отношением к Талергофу объясняется и то, что попытки украинцев созвать украинский талергофский съезд (о чем сообщала 5 — 6 лет тому назад украинская печать) не увенчались успехом. Ибо для такого акта не хватило у украинцев подлинного идеологически национального фундамента.
Массовая мартирология не создается на ошибке или недоразумении. Она не случайна. У нее есть свои причины и свой смысл, которые нелегко поддаются подделке. И потому задача придать Талергофу иной смысл оказывается не под силу даже историкам из «Діло», ратующим за национальный украинский облик и культ Талергофа.
Не лучше обстоит дело с усилиями украинцев ликвидировать русское движение. Весь послевоенный период нашей истории, несмотря на украинский порыв к самостоятельной державной жизни, доказывает, что украинцы не выросли из кафтана, сшитого для верноподданной партии всемилостивейшим австрийским монархом. Отношение к русским после войны ничуть не переменилось. Украинская общественность и теперь продолжает смотреть на русских сквозь очки своих узкопартийных интересов. Она не способна ни уничтожить, ни идейно умалить исповедников русской идеи.
Рядовой украинский интеллигент все еще полагает, что русское движение в Галичине является политическим, а не национально-куль-
525


турным движением, и что, следовательно, развязка русско-украинского вопроса — не в культурно-национальной и в известной степени социальной, а в политической плоскости. Он продолжает жить в привитом ему вождями украинского течения убеждении, что с окончанием войны, с крушением императорской России, дни русского движения сочтены. Он мыслит русско-украинский вопрос в рамках галицкого захолустья, «кацапско-мазепинской» грызни. Он, наконец, не признает того, что принужден был признать в процессе доктора Маркова чужой и ничуть не расположенный к нам немецкий суд, — что русское движение имеет свои исторические корни, свою историческую закономерность. В обосновании приговора, разбирая национальное «верую» подсудимых, этот суд, между прочим, говорит: «Что касается русского племени, то само название его вызывает сомнение и споры. Для того чтобы разобраться в этом, необходимо обратить внимание, конечно, на беспристрастные исторические источники. Не прибегая к обстоятельному историческому изложению, отмечаю, что изложение подсудимых, поскольку речь идет об историческом развитии, правильно по существу; хотя отдельные моменты и выступают в русском освещении, но в основном изложение правильно, особенно то, которое дали подсудимые доктор Марков и доктор Черлючанкевич» (С. 5102).
Не будем спорить с доктором Андрусяком о том, что после войны были случаи перехода из русского в украинский лагерь; но полагаем, что и доктор Андрусяк согласится с нами, что подавляющее большинство тех, которые до войны были русскими, остались ими и после войны. В равной мере следует отнести это и к тем русским, которые сражались в рядах украинской армии. Среди них были и такие, которые в качестве офицеров служили не за страх, а за совесть. Тем не менее после окончания войны они принимали (и до сих пор принимают) деятельное участие в русской общественной жизни. Идейных перебежчиков, пленившихся «мощью» украинства, немного, почти вовсе нет. Остальных же ни в коем в случае не привлекла притягательная сила украинской идеи. Причиной их метаморфозы была не переоценка их национального «верую», а та тяжелая обстановка галицкой действительности, в которой менее устойчивые элементы пошли по линии наименьшего сопротивления. Особенно жалеть о них не приходится. Ничего из-за з-за них рие не потеряли, а украинцы не приобрели.
С житейской оппортунистической же точки зрения подобным метаморфозам особенно удивляться не приходится. Жить на галицком загуменке и отстаивать свою русскость, имея все посторонние факторы против себя, и никого из посторонних за собой — нелегко. С одной стороны, принципиально отрицательное отношение к русским власть имущим, с другой — испытанные военные и довоенные методы воздействия украинской общественности. Быть постоянно между молотом и наковальней — это не каждый в состоянии выдержать.
В статье «Галицьке москвофільство і Талергоф» доктор Андрусяк приходит к заключению, что «все-таки в післявоенньїх роках старе передвоєнне галицьке москвофільство не завиерло, а подекуди помітний навіть його підему».
Два месяца спустя, по-видимому, забыв высказанное ранее мнение, доктор Андрусяк указывает уже на признаки смерти «москвофильства». Желая доказать правоту своих взглядов, он приводит, между прочим,
526


характеристику русских священников, которые будто бы примкнули к украинской партии. Среда русского духовенства в Галичине особенно хорошо нам знакома. И потому не можем воздержаться, чтобы не указать на преобладающий в этой среде тип русского священника. Судьба его подобна судьбе постоянно травимого зверя. Преследование, пакости и клевета делают его положение невыносимым. Притом, очевидно, и духовная власть не жалует русского священника. Независимо от своих духовных качеств и заслуг для Церкви, он в лучшем случае неблагонадежный элемент, постоянно находящийся под надзором светских и духовных украинских конфидентов. В доносах же и травле против беззащитных духовных пастырей помогает «наша национальная» печать. Для примера укажем на следующий факт.
В № 116 «Діло» от 9.V.1933 появилось анонимное сообщение, грубо посягавшее на честь о. Владимира Венгриновича, редкого человека и священника, одного из самых светлых участников талергофской трагедии. Зная, что безобидный о. Венгринович не потребует удовлетворения и не привлечет виновных к ответственности, обратились мы в редакцию «Діло» с просьбой опровергнуть возбужденные против о. Владимира инсинуации. Редакция первоначально отказывалась удовлетворить наше прошение, ссылаясь на то, что «кацап» не заслуживает защиты чести на столбцах «Діло», но все-таки окончательно согласилась предоставить в газете место для опровержения. Согласно данному обещанию, послали мы в редакцию составленное нами опровержение. С тех пор истекает пять месяцев, но опровержение все еще на страницах «Діло» не появилось и, очевидно, уже не появится. Жалеть об этом не приходится. О. Венгринович от этого нисколько не потерял в отношении морального достоинства: редакция же «Діло» ничуть от этого не выиграла. Непомещение опровержения доказывает лишь то, что мы были правы. Оплевывание же идейных русских людей, на наш взгляд, меньше всего способствует пропагандируемой теперь «Ділом» «консолидации».
Вообще отношение украинской печати и всей украинской общественности к русским таково, что о каком-либо идейном сближении не может быть и речи. Напрасные усилия и лишний в этом отношении труд. Украинцы не учитывают, что их приемы лишь изредка вызывают страх и покорность; в большинстве же случаев — отвращение и сопротивление, — они не привлекают, а отталкивают. Сам историк из «Діла», который как будто бы задался целью сделать некоторую переоценку русско-украинских взаимоотношений, не избегает базарных приемов, инсинуируя по адресу воспитанников русских бурс и русских студентов, и ругал вообще русских «политическими спекулянтами», «ки- ринниками», банкротами и т. п. Полагаем, что такими «историко-публицистическими методами» доктор Андрусяк не многих сможет убедить. А ведь в убеждении сущности вопроса — единственная возможность осилить идейного противника.
Доктор Андрусяк цитирует слова покойного профессора Томашевского, который, занимаясь вопросом культурной ассимиляции русских галичан, писал: «1) или мы (украинцы. — Прим, авт.), не понимая сущности вопроса, пренебрегли исполнить свою задачу и ассимилировать наши собственные национальные пережитки; 2) или наша национальная идея не способна ассимилировать даже свои собственные элементы».


Доктор Андрусяк без оговорок и сомнений считает правильным первый поставленный альтернатив. Мы же принимаем второй, ибо полагаем, что украинцам, отщепенцам русской нации, недостает ни духовной, ни материальной самостоятельной национальной культуры, единственно и исключительно располагающей ассимиляционными свойствами.
Мощным щитом русских галичан против украинской ассимиляции была и осталась русская культура и не заглохшая в народе русская историческая традиция. И пока украинцы не заменят этих ценностей своими ценностями высшего разряда, до тех пор не восторжествует нераздельно украинская идея и не осилит исповедников русского культурно-национального единства.
528


В.Р. Ваврик
Краткий очерк
галицко-русской
письменности
Введение
Замечательная книга профессора Ф.Ф. Аристова «Карпато-русские писатели» состоит из трех томов. В первый том входит история Карпатской Руси; затем следуют жизнеописания и произведения: Д.И. Зубрицкого, А.В. Духновича, Н.Л. Устиановича, Я.Ф.Го- ловацкого, И.И. Раковского, А.И. Добрянского-Сачурова, А.С. Петруше- вича и И.Н. Гушалевича.
Второй том заключает в себе сочинения И.Г. Наумовича, В.А. Де- дицкого, И.И. Шараневича, В.Д. Залозецкого, А.Ф. Кралицкого, И.А. Силь- вая, В.И. Хиляка, Е.А. Фенцика, Ф.И. Свистуна, О.А. Маркова, Г.И. Куп- чанко, В.О. Щавинского и А.А. Полянского.
Третий том состоит из литературных трудов О.А. Мончаловско- го, В.Ф. Луцыка, И.И. Процыка, Д.А. Маркова, Д.Н. Вергуна, ЮА. Яворского, М.Ф. Гушалевича и заключительной статьи об истории общерусской литературы в Карпатской Руси.
Из печати вышел только первый том «Карпато-русских писателей» (Москва, 1916). Он быстро разошелся и в настоящее время является редкостной книгой. Взялся его переиздать П.С. Гардый, меценат родной литературы, проживающий в США. Второй и третий тома, уже набранные и сверстанные, находятся в Москве у дочери Ф.Ф. Аристова. Их выпуску помешала война и последовавшие за ней события.
В труде Ф.Ф. Аристова пропущено много существенного из истории галицко-русской литературы. Этот пробел необходимо восполнить, что я и делаю в самом сжатом виде. Буду счастлив, когда мое слово прокатится по всей великой Руси и найдет доступ к русскому сердцу, где оно только бьется, в Карпатах, среди изгнанников из родной земли по Одре и Ниссе и Балтийском побережье, в России, Польше, Чехо- Словакии, США и Канаде.
Мой «Краткий очерк литературного развития Галицкой Руси» состоит из трех глав, посвященных галицко-русской литературе княжеского периода, польской и австро-польской неволи. Эта периодизация, конечно, не является строго научной, так как границы творчества того или иного писателя не всегда совпадали с границами и временем государства, в котором он жил. Некоторым галицким писателям приходилось работать в условиях австрийского, польского, германского и мадьярского режимов.
34 Заказ 247


I. 	КНЯЖИЙ ПЕРИОД (1І43—1340)
Ростиславичи Василько и Володарь положили начало существованию Галицко-рус- ского княжества. Перемышль на Сяне был первым его престольным городом, вторым — Галич на Днестре. Летопись с большой похвалой отзывается о кн. Ярославе Осмомысле (1153—1187), при котором Галицкая держава достигла наибольшего могущества, окрепло народное благосостояние и пышно расцветала народная словесность.
Князя Ярослава Осмомысла величает больше других князей автор знаменитой поэмы Древней Руси «Слово о полку Игореве» как обладателя Карпатами и нижним течением Дуная. Как известно, на его дочери Ярославне женился Игорь Святославович, главный герой поэмы «Слова». На основании того обстоятельства, что автор «Слова» больше всех превозносит князя Осмомысла и его зятя Игоря и, конечно, на основании еще и других данных, некоторые исследователи «Слова» (Головин, Пет- рушевич, Щурат) высказывают мнение, что автор «Слова» — карпато- росс, галичанин. Академик А.С. Орлов, известный исследователь древнерусской литературы, высказывается по этому вопросу следующим образом: «Это ведет как будто к тому, что и сам поэт — творец «Слова о полку Игореве» был выходцем из Галицкой Руси, сопутствовавшим Ярославне ко двору ее мужа» (Игоря).
Лит.: Орлов А.С. Слово о полку Игореве. 1943. С. 31. Ср.: Югов А. Историческое разыскание об авторе «Слова о полку Игореве». «Слово о полку Игореве». Библиотечка школьника. М.: «Московский рабочий». С. 206.
Галицкое евангелие
Первый период галицко-русской словесности и письменности ничем не отличался от литературы всей прочей Руси. В Галицкое княжество проникали переводы греческого творчества преимущественно религиозного содержания. Древнейший памятник письменности русского Прикарпатья — это «Галицкое евангелие» 1143 года. Написано оно большим уставом на пергаменте и содержит писания четырех евангелистов, расположенные по праздникам. Сохранилось в целости в синодальной библиотеке в Москве, где уже значится под 1699 годом. Более точные сведения о ценной галицко-русской рукописи можно найти в работе монаха Ам- филохия: «Галицкоеевангелие», Москва, 1880.
Кристонопольский апостол
Рукопись, отличающаяся высокой художественностью, была найдена в монастыре Кристонополя, местечка Сокальского округа. Книга в
530


290 страниц написана на пергаменте красивой изящной киноварью*. До 1940 года хранилась в архиве Львовского Ставропигиона, откуда была перенесена в Исторический музей во Львове. Лучшее исследование об этом драгоценном памятнике Галицкой Руси принадлежит перу профессора Е.И. Калужняцкого: «Actus epistolaeqire Apostolorum palaeosiovenicae ad fidem codicis Christinopolitani saeculo XII scripti». Вена, 1896. Ученый относит рукопись к XII столетию.
Слово о полку Игореве
Неизвестный по имени автор героического эпоса был воином га- лицкой дружины. Ясно и выразительно он говорит о Галиче, Карпатах, князе Ярославе Осмомысле и его дочери Евфросинии Ярославне, муж которой, Игорь Святославович, повел свои полки на Дон, чтобы разгромить половцев (1185).
Удельную Русь постигла неудача. Сплоченное племя половцев разгромило русское воинство, и князь Игорь Святославович попал в плен. Узнав об этом, горько заплакал великий князь Киевский Святослав Всеволодович. В его золотом слове, то есть в призыве к князьям, заключается идея единства Русской земли от Карпат до Волги, от северной Немичи до Черного моря. Плач Ярославны, одной из красивейших лад Галича, считает критика жемчужиной древнейшей русской поэзии как народной, так и художественной. Побег князя Игоря Святославовича из плена от степняков воспринимается всей Русью захватывающим восторгом.
Высокие поэтические особенности древнерусского памятника привлекают к себе внимание поэтов, писателей и ученых. К лучшим работам галицких исследователей принадлежат: профессор Я.Ф. Головац- кий, «Igors Heereszug gegen die Polovcer» (Львов. 1853) и А.С. Петру- шевич, «Слово о полку Игореве» (1887).
Миту с а
Митуса (Митя, Димитрий) упоминается в летописи под 1240 годом в качестве певца, баяна, поэта на дворе галицко-волынского князя Даниила Романовича.
Несомненно, Митуса был выдающимся баяном, когда попал в историю, своим искусством прославлял князя и его дружину, зажигая в сердцах воинов пламень мужества. За что прогневался на него князь Даниил Романович, летописец ничего не говорит об этом.
Лит.: Костомаров Н.И. Певец Митуса (1862); Водовозов Н,В. Словутный певец Митуса и Слово о полку Игореве. (Москва, 1944).
Галицко-Волынская летопись
Летопись начинается 1205 годом, годом смерти князя Романа Мстиславовича, и доведена до 1292 года. Летописец высоко превозносит храбрость и мужество князя Романа Мстиславовича, погибшего в бою с
34*
Киноварь — красная краска, получаемая из сернистой ртути.
531


поляками, с прославляет ум и государственный смысл князя Даниила Романовича.
Утвердившись окончательно на Галицком престоле (1235), Даниил стал постепенно присоединять к своему княжеству и другие русские земли (Подолье, Киев) и покорять себе другие народы (ятвягов, половцев на Пруте и Серете) и создал великую русскую державу. Но опасность второго татарского нашествия тревожила его, так что он согласился за обещанную папой Иннокентием IV королевскую корону и помощь против татар принять унию с Римом. Он и короновался в городе Дрогичине в 1255 году королем Руси. Но папа обещанной помощи не послал, так что Даниил после нескольких поражений должен был с горечью подчиниться татарской орде.
Лит.: Петрушевич А.С. Волынско-Галицкая летопись XIII века. Львов, 1871.
Петр Ратенский (ум. 1326)
Единственный писатель-галичанин княжеского периода. Истоки Раты — его родина. Предания о нем как благочестивом иноке Петре сохранились в Верхрате, Дворцах, Раве Русской и Великих Мостах.
Год рождения Петра относят к половине XIII века в княжение князя Даниила Романовича. В 1308 году князь Юрий Львович направил Петра в Константинополь, где патриарх возвел его в сан епископа и назначил митрополитом Киевским.
Так как татары разрушили Киев до основ, Петр переселился во Владимир-Суздаль- ский и оттуда в Москву при великом князе Иване Даниловиче Калите. Как митрополит всея Руси он был могущественным его помощником в собирании Русской земли.
Митрополит Петр оставил два Послания, в которых призывал епископов, попов, диаконов и всех христиан к защите сожженной, истерзанной страданиями Руси, поверженной в рабство свирепыми монголами- татарами. Острыми словами он клеймил удельных князьков, постыдно холопствующих перед ордынскими ханами в дни всенародного бедствия, ввергшего Русь в безграничное отчаяние, жуткую безнадежность и мертвенное оцепенение. Перенесением митрополичьей кафедры в Москву он придает ей значение сердца всей Русской земли и столицы грядущего ее государственного возрождения.
Митрополит Петр был равно же первым русским художником; его кисти принадлежит несколько икон. Умер в 1326 году. Он причислен к лику русских святых. Рака с его телесными останками находится в алтаре Кремлевского Успенского собора. В продолжение веков туда шли паломники со всех концов Русской земли, не исключая Галицкой, Буковинской и Закарпатской Руси. И мне посчастливилось быть у праха знаменитого земляка.
Лит.: Епископ Прохор, современник митрополита Петра, Житие митрополита Петра, напечатанное в Харькове 1862 г.; митрополит Кип- риан: Житие митрополита Петра, митрополит Димитрий Ростовский:
532


Минея-Четия, изд. в Москве 1955 г.; Свистун Ф.И. Петр Ратенский, Львов, 1904; Гумецкий И.И. Великий сын Галича, СПБ., 1909; Мавро- дин В.В. Образование русского национального государства. Москва, 1939.
II. 	ПЕРИОД НЕВОЛИ ПОЛЬСКИХ КОРОЛЕЙ
(1340—1772)
В 1340 году Галицкую, или Червонную Русь, захватил польский король Казимир. Неволя продолжалась до 1772 года, то есть до раздела Польши. Более полтора века Галицкая Русь не подавала никаких признаков жизни, и только в конце XVI столетия она начала подымать голову из-под своего могильного камня. Нелегко ей это давалось. Все галицко-русское боярство и дворянство, желая задержать свои преимущества, постыдно перекочевало в польский табор. Воинствующее католичество всячески подавляло православную веру и русскую народность, верность которой сохранили только трудящиеся слои населения: мещанство и крестьянство. Очагами их духовной жизни сделались монастыри на Маняве, Рате, в Крехове, Уневе, Почаеве. Для отпора жестокого наступления на народные и культурные ценности объединялись более активные русские люди в братства, которые превращались в крепости русского духа. При них возникли книгопечатни, училища, приюты для школьной молодежи и больницы с убежищами для стариков и калек.
Одним из наиболее известных таких братств было Львовское братство при Успенском храме, так называемое Ставропигийское, получившее грамоту от Цареградского патриарха в 1585 году. Как известно, в период угнетения южного и западного русского населения в пределах шляхетской Польши, стремившейся ополячить и окатоличить его, единственным звеном единства и духовной и национальной связи русского народа Севера и Юга была православная церковь и церковные братства. Также и Львовское Успенское братство было крепостью православия и русской национальности вплоть до нашего столетия. В его книгопечатне печатал русский первопечатник Иван Федоров церковные книги и первый русский букварь, сохранившийся в единственном экземпляре (в библиотеке Гарвардского университета в США). Из школы братства вышли многие русские деятели, как, например, Иов Борецкий, Киевский митрополит (1620), который в 1624 году писал царю Михаилу Федоровичу об освобождении из польского гнета «российских единоутробных людей», Захария Копыстенский, Мелетий Смот- рицкий, Иван Вишенский, гетман Сагайдачный и другие.
Львовский Ставропигион (1586—1939)
Ставропигион — это братство русских мещан при Успенском храме во Львове, утвержденное грамотой Антиохийского патриарха Иоакима 1 января 1586 года. Два года спустя эту грамоту закрепил за братством Цареградский патриарх Иеремия.
Львовское братство развернуло широкую деятельность посредством школы семи свободных искусств, типографии, наследницы книгопечатника Ивана Федорова, москвича по происхождению, больницы, приюта для старцев и преимущественно городской церкви. Она именно
533


спасала русские души от гибели в польском море.
Из братской школы вышло много светлых на всю Русь людей. Во Львове появилась первая на Галицкой Руси печатная книга (1574) «Апостол». Затем типография напечатала множество книг церковного, полеми-
Член Львовского Ставро- ческого, научного и Член Львовского Ставро- пигиона Иоанн Деомидо- беллетристическо- пигиона Георгий Папара вин Красовский го содержания, ко¬
торые распространялись не только в пределах Карпатской Руси, но и по всей*Русской земле. Ставропигион имел оживленные сношения с Острогом, Почаевом,
Киевом, Могилевом, Вильной, Москвой, Афоном,
Константинополем и Антиохией.
Из богатой литературы, посвященной Львовскому Ставропигиону, к важнейшим работам принадлежат: Зубрицкий Д.И. Летопись Львовского Ставропигийского Братства. Москва, 1850; Петрушевич А.С. Акты Ставропигийский церкви. Львов, 1874; Шара- невич И.И. Юбилейное издание в память 300- летия Ставропигийского Братства. Львов, 1886;
Милькович В. Monumenta conraternitatis Член львовского Ставро- Stavropigianae, Львов, 1895; Крыловский А.С. пигиона Потоцкий Львовское Ставропигиальное Братство. Киев,
1904; Копыстянский А.В. Материалы Львовского Ставропигиона. Львов, 1936; Ваврик В.Р. Члены Ставропигиона за 350 лет. Львов, 1937; его же. Кончина Ставропигиона. Львов, 1945.
Первая русская грамматика
Автором первой русской грамматики был митрополит Арсений, грек по происхождению. В предисловии сказано, что ее составили уче- ники-спудеи училища под заглавием «Адельфотес, грамматика до- броглаголиваго еллино-словенского языка совершенного искусства осми частей слова ко наказанию многоименитому Российскому роду». Львов, 1591.
На первой странице помещен греческий, на второй русский текст. Грамматика разделена на четыре части: орфографию, просодию, этимологию и синтаксис. Она была основным пособием в братской школе.
Лит.: Головацкий Я.Ф. Порядок школьный или Устав Ставропигийской греко-русской школы. Львов, 1863.


Львовская летопись
Ценный документ по истории Галицкой Руси начинается 1498 годом. Неизвестный по имени летописец подает справки о налетах татар и турок на Галицкую Русь, о боях с ними у Сокаля, Рогатина и Галича.
Автор говорит о пожаре города Ярослава, о насильственном навязывании унии католическим духовенством и шляхтою, о казни козака Ивана Подковы на Львовском рынке в 1578 году и, наконец, о выступлении гетмана Богдана Хмельницкого в 1648 году.
Летописец — пламенный русский патриот. Он остро осуждает польских фанатиков и берет в защиту восставших Козаков и крестьян за свою веру и народность.
Лит.: Петрушевич А.С. Львовская летопись. Львов, 1867.
Иоанн Федоров (1520—1583)
Этот по сей день неразгаданный дьякон Гостунского монастыря, вероятно москвич, вошел в историю русской культуры как величайший деятель XVI столетия. Родился около 1520 года. Своим подвигом, исполненным могучей творческой страстью и трагизмом, укреплял единство Великой, Белой и Малой Руси, как родственное культурное целое.
Типограф Иоанн Федоров имел предшественников в лице Фиоля Швайпольта, который в 1491 году напечатал в Кракове кириллицей «Октоих» и «Триодъ», и в лице Георгия Скорины из Полоцка, напечатавшего «Библию» (Прага, 1517) и «Апостол» (Вильна, 1525). Иоанн Федоров был вполне общерусским печатником, что подтверждают его издания: «Апостол» (Москва, 1564),«Учительное евангелие» (Заблудово, 1569),«Апостол» (Львов, 1574), «Библия» (Острог, 1581).
Следует упомянуть об интереснейшем издании Иоанном Федоровым «Букваря», напечатанного во Львове в 1574 году, ценнейшего документа XVI столетия. Характерно отметить, что Федоров свой труд, найденный во второй половине нашего столетия, посвятил «возлюбленному, честному, христианскому русскому народу», имея в виду местное русское население Львова, среди которого он получил возможность продолжать свое любимое занятие — печатание русских книг.
Появление московского печатника во Львове было истинным счастьем для Галицкой Руси. С тех пор город князя Льва Даниловича начинает играть роль важного культурного просветительного центра Прикарпатья.
Иоанн Федоров умер во Львове 1583 года, и был похоронен в ограде Онуфриевского монастыря. Могила не сохранилась. Безвозвратно также пропала плита с надгробной надписью на ней.
Литература о Федорове обильна. Она собрана в труде С.Ю. Бендасюка. Общерусский первопечатник Иван Федоров. (Львов, 1935). Немировский Е.Л. Возникновение книгопечатания в Москве. Иван Федоров». Москва, 1964; Люблинский В.С. На заре книгопечатания. Ленинград, 1959.
А.А. Сидоров произвел сильное впечатление опубликованием первого учебника по русской грамматике, будто бы составленного Иоан-
535


ном Федоровым (Львов, 1574). Эту сенсационную публикацию необходимо подвергнуть тщательной проверке, ибо в архиве Львовского Став- ропигиона, где полностью сохранилась первая книга-альбом братчиков, все грамоты патриархов, королей и царей, издания Иоанна Федорова, грамматика отсутствует. Не найден ни один ее лист в пределах Карпатской Руси. Сам Иоанн Федоров ни единым словом о ней не упоминает. Не отмечена она в источниках посторонних издателей. Как чудо, один экземпляр внезапно появился на чужбине (Harvard. Univ. USA).
Пересторога
Неизвестный автор ставит своей целью предостеречь своих соотечественников перед насилием польского духовенства и шляхты по отношению к русской народности, вере и заветам.
Это важный документ религиозного, политического и полемического содержания против Брестской унии 1596 года и ее последствий. Написан в 1605 году.
Пламенный защитник восточной, православной церкви с грустью и болью сердца говорит об упадке Галицко-русского княжества, об уничтожении русских книг фанатиками доминиканцами, об отсутствии просвещения на Галицкой Руси и о произволе разнузданной шляхты над русским населением.
Лит.: Петрушевич А.С. Пересторога. Львов, 1867; Завитневич В. Палинодия. Варшава, 1883; Студинский К. Пересторога — руський памятник початку XVII віку. Львов, 1895; Возник М. Про авторство Перестороги. Львов, 1940.
Иоанн Вишенский (1550—1625)
Родом из Вишни Львовской области. Родился около 1550 года, Монах, аскет, знаток народных обычаев, обрядов и церковнославянского языка. Иоанн любил путешествовать, некоторое время пребывал в Манявском ските у Иова Княгиницкого, игумена, аскета и противника унии.
На Афоне строгий отшельник Иоанн велел себя заживо похоронить в пещере на крутом берегу Эгейского моря, откуда беспощадно порицал вдохновителей унии: Михаила Рогозу, митрополита Киевского и Галицкого, Ипатия Потия, епископа Брестского, и Кирилла Терлецкого, епископа Луцкого, изменивших православной вере. Они бросили родной народ на произвол судьбы и стали польскими феодалами ради личных выгод, роскоши и разврата.
Афонский анахорет написал около 20-ти ярких посланий, которые отличаются живым, образным, увлекательным, своеобразным, патриотическим словом, сильным слогом, остроумной диалектикой и глубокой болью за судьбу народа Юго-Западной Руси. Папу с легионом иезуитов и доминиканцев он подвергает острой критике в «Обличении диавола-миродержца» и отступников от веры предков немилосердно бичует в «Послании к митрополиту и епископам, принявшим унию».
В посланиях Иоанна Вишенского преобладает крепкий слог, который производил сильное впечатление на простой народ и низшее духовенство. Скончался в 1625 году.
Лит.: Пыпин А.Н. История славянских литератур. СПб., 1882; Иван Франко. Іван Вишенський і його твори. Львов, 1895; Еремин И.П. Іван Вишенський: Твори. Киев, 1959.
536


Иов Железо (1550—1651)
Иов Железо родился в крестьянской семье на Карпатском Поку- тье в 1550 году. Был строгим аскетом рядом с Иовом Княгиницким, игуменом Манявского скита, и Иоанном из Вишни. Отвергал унию в беседах и поучениях.
Из Покутья перекочевал Иов Железо на Волынь. Более 20-ти лет был настоятелем Дубенского монастыря, около 1618 года перешел в Почаевскую обитель, где выдолбил себе в скале пещеру. Там и умер, прожив 101 год. Он причислен к лику преподобных Почаевской Лавры. Оставил автобиографию под заглавием «Книга Иова Железа, игумена Почаевского, его рукою писанная».
Лит.: Батюшков П.Н. Волынь. 1891; Теодорович Т. Почаевская Лавра. Варшава, 1930; Зноско К. Житие Иова, игумена Почаевского. Варшава, 1932.
Иов Борецкий (1560—1631)
Родился около 1560 года в Борче Перемышльского уезда в семье зажиточного мещанина Матвея. Учился в заграничных коллегиях, где изучил латинский и греческий языки. Вернувшись на родину, стал преподавателем и ректором братской еллино-латино-словенской школы во Львове.
В Киеве был рукоположен в священники. С 1615 года был первым ректором Киево-братской школы. В 1619 году он и его жена приняли монашество. Иов был избран игуменом Михайловского монастыря в Киеве. Год спустя он занял кафедру киевского и галицкого митрополита, при содействии гетмана Петра Конашевича Сагайдачного.
Митрополит Иов Борецкий был отличным знатоком святоотеческих творений. Славился благочестием, благотворительностью и ученостью, а равно и своей пламенной защитою православия против унии. Написал несколько замечательных полемических трудов:’ «Диалог о православной вере», Острог, 1606; «Сетование о благочестии» (1628) — наставления православным, как держать себя во время гонений; «Апология», Киев, 1628, — уничтожение апологии перебежчика Мелетия Смотрицкого.
Лит.: Малышевский И.И. Западная Русь в борьбе за веру и народность. Москва, 1903.
Захария Копыстенский (ум. 1627)
Род Копыстенских (Копыстинских, Копыстянских) происходит из Галицкой Руси, села Копыстно Добромильского уезда. Михаил Копыстенский герба Лелива был Перемышльским епископом (1591 —1610) и, вместе с Гедеоном, епископом Львовским, и Ставропигиальным братством отверг Брестскую унию (1596). Адриан Вл. Копыстянский (1883— 1938) был видным историком.
О происхождении Захарии Копыстенского нет точных данных. Известно только, что учился и учительствовал во Львовской братской школе и вращался в кругу ученых Елисея Плетенецкого, Иова Борецкого, Исайи Копинского, Лаврентия Зизания Тустановского, Кирилла Став- ровецкого, Степана Зизания Тустановского, Памвы Берынды. Встречался также с отшельниками Иоанном Вишенским и Иовом Княгиницким.
В 1616 году Захария перешел в Киев, где издал под псевдонимом Азария «Книгу о вере» (1619) и написал талантливый полемический
537


труд под заглавием «Палинодия» (1622) против унии. Скончался в 1627 году.
Лит.: Завитневич В.З. Палинодия Захарии Копыстенского и ее место в истории западно-русской полемики XVI и XVII вв. Варшава, 1883.
Памва-Павел Берында (ум. 1632)
Прибыл во Львов из Молдавии и поступил в братскую школу. Кроме школьных уроков занимался страстно типографским делом. По поручению епископа Гедеона Балабана исправлял книги, печатаемые в Стрятине и Крылосе возле Галича.
Берында охотно изучал литературу, сам сочинял стихи и 30 лет составлял по труду Лаврентия Зизания словарь «Лексикон словенорос- ский и имен толкование» (Киев, 1627). Берында сделался крупным ученым. Его работы отличаются обильной начитанностью и глубокой эрудицией. Год его рождения неизвестен, скончался в Киеве, как «прото- сингел от Иерусалимского патриаршего престола и архитипограф Росския церкви» в 1632 году.
Лит.: Петруиіевич А.С. Dissertatio de microrussicis versionibus sacrae scri pturae. Львов, 1888.
Стефан Яворский (1658—1722)
Деревня Явора возле Турки на Стрые — родина Стефана в бойковских Карпатах. Родители его, потомки галицких дворян, в смуту унии переселились из Галицкой Руси в Красиловку возле Нежина. Стефан родился в 1658 году, учился в Львовской школе и высшее образование получил в заграничных коллегиях, для чего должен был выдавать себя за католика.
С глубоким знанием древних классических языков и литературы и философии Стефан Яворский возвратился на родину. На некоторое время он задержался в еллино- латино-словенской школе во Львове, затем переселился в Киев. Тут постригся в монахи и в продолжение трех лет преподавал в Академии риторику, философию, поэтику и богословие.
На похоронах Елисея Плетенецкого в Москве 1700 года Стефан Яворский обратил на себя внимание царя Петра Великого, который постарался о назначении его на Рязанскую митрополию. После смерти патриарха Адриана митрополит Стефан стал местоблюстителем патриаршего престола. В начале он поддерживал царя и его реформы, затем остыл к нему и очутился в оппозиции. Значение его пало.
Митрополит Стефан был знаменитым проповедником, ученым и писателем. Латынь он изучил до такой степени, что свободно пользовался ею при составлении стихов, од, элегий. Писал и по-польски. Из русских сочинений лучшими являются его проповеди и большой трактат «Камень веры» в защиту православия против протестантизма и косвенно против реформ Петра.
Лит.: Терновский Ф.А. Стефан Яворский. Москва, 1862; Тихонравов Н.С. Московские вольнодумцы и Стефан Яворский. Москва, 1863; Чистович ИЛ.
538


Неизданные проповеди Стефана Яворского. СПб., 1867; Самарин Ю.Ф. Анализ деятельности Стефана Яворского. Москва, 1880.
* * *
Таковы скромные итоги галицко-русской словесности в польской неволе. Шляхта за всякую цену старалась задавить Русь. Дошло до того, что обсуждала в сейме закон «Projekt па zniszczenie Rusi» (1717). Ключи от церквей нашлись в руках Зельманов и Рахманов.
Народ, однако, жил и творил. Распевались еще былины про русских князей и богатырей: Романа, Дюка Степановича. Распевались колядки, щедривки, гаивки, обжинки и свадебные песни о Ладе, Даждь- боге. Лирники занесли в Карпаты думы про Сагайдачного, Байду, Ни- чая, Хмельницкого, Богуславку и Бондаривну. К ним присоединились песни про Довбуша. В особый цикл начали складываться коломыйки.
III. 	ПЕРИОД АВСТРО-ПОЛЬСКОЙ НЕВОЛИ (1772—1939)
В 1772 году произошел раздел Польши. Червонную Русь (Russia rubra) захватила Австрия. В продолжение своего 146-летнего владыче- ства она не обеспечила за русинами ни автономии, ни высшей школы, ни гражданских прав. Вся власть находилась в руках польской шляхты.
В 1848 году занялась заря возрождения Галицкой Руси. Зажглись очаги просвещения, с падением панщины ожила русская стихия. Движение русских войск в 1849 году в Венгрию через Карпаты и обратно всколыхнуло народные массы. Это напугало польскую шляхту. Она договорилась с Австрией, и на Русь пошла страшная травля с обеих сторон.
На процессе Ольги Грабарь и священника Иоанна Наумовича в 1882 году выяснилось, что Австрия и Польша одинаково готовят гибель Галицкой Руси. Весною 1897 года галицкий наместник граф Бадени залил кровью всю Галицкую Русь во время выборов депутатов в австрийский парламент: десятки крестьян были убиты, сотни были тяжело ранены, а тысячи заключены в тюрьмы. В 1907 году в Горуцке Дрогобычского уезда австрийские жандармы застрелили в день выборов 5 крестьян, а в 1912 году были полицией арестованы два журналиста, С.Ю. Бендасюк и В.А. Колдра, вместе с двумя православными священниками, И.Ф. Гудимой и М.Т. Саидовичем, которые просидели во львовской тюрьме два года.
В 1914 году, когда вспыхнула война между Австро-Венгрией и Россией, Галицкая Русь превратилась в застенок беспощадного разбоя, террора и произвола, массовых расстрелов, экзекуций на виселицах и арестов в концлагерях в Терезине и Талергофе. Военный трибунал в Вене приговорил 22 видных галицко-русских деятелей на смерть через повешение.
Осенью 1918 года распалась Австрия, пришла шляхетская Польша, которая в продолжение 20-ти лет всячески старалась стереть Русь с лица земли, но сама очутилась под немецким железным сапогом.
* * *
В период австрийской неволи Галицкая Русь сумела выбороть себе в 1774 году Барбареум, то есть духовную семинарию, из которой выхо-
539


дили доктора богословия. В 1784 году император Иосиф II открыл во Львове университет, в котором отличились А.Ангелович, М.Гриневецкий, Михаил Гарасевич, Федор Захариясевич, Иван Земанчик, Петр Ло- дий. В 1848 году на кафедру русского языка и литературы был назначен Я.Ф. Головацкий. В период шляхетской Польши 1919—1939 годов продолжали трудиться на поприще галицко-русской литературы те, которые начали свою деятельность еще при Австрии: профессор Т.И. Мышковский, Д.А. Марков, Ю.А. Яворский, Н.П. Глебовицкий,
С.Ю. Бендасюк, М.Ф. Глушкевич, А.В. Копыстянский, речь о которых впереди.
Михаил Савватьевич Гарасевич (1763—1836)
Это имя должно быть отмечено первым на заре возрождения Галицкой Руси, захваченной Австрией.
Михаил Гарасевич родился в Яхторове, селе Золочевского уезда. Среднее училище окончил в Золочеве, философию во Львове, а богословский факультет в Вене как воспитанник Барбареум. С дипломом доктора вернулся во Львов. Дважды был проректором университета. За верность Габсбургской династии, во время похода Наполеона на Россию и польской смуты, был награжден императором Францем I титулом барона Новой звезды (Baron von Neustern).
Из работ Михаила Гарасевича, написанных латынью, для Галицкой Руси имеют значение: «De metropolita Haliciensis ritus graeci in Russia minori» (Вена, 1789) и «Annales ecclesiae ruthenae». Напечатано только в 1863 году во Львове.
Лит.: Зубрицкий Д.И. Necrolog des МісИал^ Harasiewicz. Вена, 1886.
Иоанн Любич Могильницкий (1777—1831)
Клирошанин Перемышльской епархии. В 1816 году основал в Перемышле просветительное общество, которое должно было распространять в народе полезные книжки, особенно учебники для начальных училищ. В 1813 году составил опыт грамматики галицко-русского наречия.
Лит.: Арабажин. Галицко-русское литературно общественное движение. Словарь Ефрона-Брокгауза. 1892. Т. 7.
Денис Иванович Зубрицкий
(1777—1862)
Потомок галицко-русского дворянства. Предки его происходили из Зубрицы возле Турки в Карпатах и пользовались гербом Венява. Учился во Львове. Рано стал работать в архивах. Древние грамоты, летописи и народные песни вывели его из польского тупика, и на его долю пала честь быть первым сознательным этнографом и историком Галицкой Руси.
Денис Зубрицкий первый обратил внимание на глубокое содержание и красоту народных песен в статье «Uber galizische Volksliedern» (Pilger von Lemberg, 1821). Второй его этнографической публикацией
540


надо считать: «Die Grdnzen zwischen der russinischen und polnischen Nation in Galizien» (Львов, 1849).
Огромное значение имеют исторические исследования Дениса Зубрицкого. Отметим только главнейшие из них:
1. Die gr. kath. Stauropigialkirche und das mit ihr vereinigte Institut. Вена, 1830.
2. Historyczne badania о drukarniach ruskich. Львов, 1836.
3. Учебные и литературные заведения во Львове. Москва, 1841.
4. Kronika miasta Lwowa. Львов, 1849.
5. Повесть временных лет Червонной Руси. Москва, 1844.
6. Летопись Львовского Ставропигийского братства. Москва,
1850.
7. Начало унии. Москва, 1850.
8. История галицко-русского княжества, с родословной картиной русских князей, галицких в особенности. Львов, 1852-1855.
9. Галицкая Русь в XVI столетии. Москва, 1862,
Денис Зубрицкий был членом и сениором Ставропигийского института, хранителем городского архива во Львове, членом киевской комиссии для разбора древних актов Общества истории и древностей русских при императорской Академии наук, а также Краковского общества наук.
Лит.: Головацкий Я.Ф. Д.И. Зубрицкий. Львов, 1802; Тершаковец М. Галицко-руске літ. відроджене. Львов, 1908; Аристов Ф.Ф. Карпато-русские писатели. Москва, 1916; Марченко М.И. Украинська істориографія. Киев, 1959.
Иосиф Васильевич Левицкий (1801—1860)
Родился в Баранчицах Самборского уезда. Среднее училище окончил в Самборе, высшее в Вене как воспитанник Барбареум. Всю жизнь приходским священником прожил в Шкле Яворовского уезда. Он поэт, делал переводы стихотворений Шиллера и Гете. Из его критических работ заслуживают внимания: «Grammatik der ruthenischen oder klein- russischen Sprache». Перемышль, 1834, «Доля галицко-русского языка». Варшава, 1843, «Мысли о словесности галицко-русской». Вена, 1852.
Лит.: «Временник». Научно-литературные записки Львовского Ставропигийского института. Львов, 1899.
Иосиф Петрович Лозинский (1807—1889)
Настоятель прихода в Радохонцах Перемышльского уезда. В 1848 году принимал участие в соборе русских ученых во Львове. Был депутатом галицкого сейма. Он этнограф, филолог и писатель; его труды по этнографии: «Ruskoje wesile» (Перемышль, 1835), по филологии: «Das Schicksal der galizisch-russischen Sprache» (Львов, 1846) и «Gramatyka jKzyka ruskiego» (Львов, 1846), по беллетристике повести: «Парашка» (1852), «Вечерницы» (1865), «Корчма» (1877).
Лит.: Маковей О. Три рускі граматики (1910).
Антоний Михайлович Добрянский (1810—1877)
Родился в Бунове Яворовского уезда. Учился в Яворове и Львове. Богословский факультет окончил в Вене. Был воспитанником Барбареум. Усердно знакомился с трудами русских историков, особенно Карамзина и Бантыша-Каменского. После окончания богословских наук,
541


получил приход в Баляве и одновременно место преподавателя в Пе- ремышльской духовной семинарии. Был избран депутатом Галицкого сейма, где произнес несколько дельных речей в защиту Галицкой Руси. Он преимущественно историк, и написал «Крещение Руси» (1846) и большую монографию «История епископов Перемыьильской, Сяноц- кой и Самборской епархий» (1893). Записки его, очень ценные для Перемышльской Руси, хранятся в Историческом музее во Львове.
Лит.: Дедицкий Б.А. Антоний Добрянский, его жизнь и деятельность. Львов, 1881.
Николай Леонтьевич Устианович (1811—1885)
Сын мещанина города Николаева на Днестре. Гимназию и университет окончил во Львове. Исполнял должность приходского священника в Славске Стрыйского уезда и в Сучаве на Буковине. Был одним из организаторов собора русских ученых во Львове 1848 года. Некоторое время он состоял редактором «Галичорусского вестника».
На литературном поприще выступил Николай Устианович как романтик. Первой его пробой была элегия «Слеза на гроб Михаила Гарасевича» (1836). Сборник «Поэзии» (1860) был принят галицкой общественностью весьма сочувственно. В стихотворении «Моим друзьям» Устианович призывает ее к единству и согласию на началах общерусской идеи.
Глубоким патриотическим чувством отличаются его речи, произнесенные на соборе русских ученых и в сейме. Все же славу писателя он приобрел повестями из жизни карпатского простонародия «Месть верховинца» (1849) и «Страстный четверг» (1852).
Лит.: Дедицкий Б.А. Поэзии Николая Устиановича. Львов, 1860; Ого- новский Е. История литературы русской. Львів, 1889.
Антоний Любич Могильницкий (1811—1873)
Родился в Подгорцах Калушского уезда. Учился на Буковине и Закарпатской Руси. Богословский факультет окончил во Львовском университете. Трудился в качестве приходского священника на Стрый- щине, Калущине и Станиславовщине. Состоял депутатом Галицкого сейма и Венского парламента.
В свое время две поэмы Антония Могильницкого были весьма популярны: «Русин-вояк» (1849) и «Скит Манявский» (1852). Кроме сего он написал две повести: «Конгруа о. Жегаловича» и «Повесть старого Саввы с Подгорья». Особым изданием вышли «Речи в сейме и парламенте».
Лит.: Торонский А. А.Л. Могильницкий. 1868; Огоновский Е. История литературы русской. 1889.
Михаил Иванович Малиновский (1812—1894)
Сын земледельца в Новоселках Перемышлянского уезда. Гимназию окончил в Бережанах, философию во Львове, а богословский фа-
542


культет в Вене. Был воспитанником Барбареум. Возвратившись на родину, преподавал закон божий во львовских гимназиях. В соборе Св. Георгия достиг клирошанского сана. Состоял депутатом Галицкого сейма.
Михаил Малиновский обладал глубоким научным знанием и образованием. Латынью составил «Antiales ecclesiae ruthenae» (Львов, 1862), по-немецки написал «Kirchen- und Staatssatzungen des gr. kath. Ritus» (1864), по-русски «Языческое верование Славян и Русинов» (1867).
Лит.: «Временник». Львов, 1867.
Русская троица (1834—1837)
Три студента богословского факультета Львовского университета, Маркиан Семенович Шашкевич, Иван Николаевич Вагилевич и Яков Федорович Головацкий, осознали себя сынами Руси и приняли древнеславянские имена: Руслан, Далибор и Ярослав. Они сказали во всеуслышание: как на небе Бог в Троице единой, так на земле Русь в троице единая: Великая, Малая и Белая Русь — одна Русская земля.
Троица студентов вышла из русских деревень Прикарпатья. Почувствовав русскую почву под своими ногами, энтузиасты твердо решили трудиться в пользу родного племени, оторванного от великого русского народа и изнывавшего в тяжелом ярме польской шляхты. Первый рукописный свой опыт они назвали «Руси сын» (Русин), затем «Зоря», которая должна была рассеивать мрак над Галицкой Русью. Издание, однако, не осуществилось, ибо подверглось запрещению административным порядком в 1834 году. Все же зачинщики не покорились и не сдались. Они придумали новое название: «Русалка Днест- ровая». Это общий труд Шашкевича, Вагилевича и Головацкого.
Руслан предпослал альманаху трогательное предисловие: «судилось нам быть последними». Он поместил несколько своих стихов рядом с переводами чешских и сербских народных песен, новеллу «Олена» и рецензию на «Ruskoje wesile» И. Лозинского, причем осудил латинский алфавит в русской письменности.
Далибор указал на значение русских народных песен и привел тексты колядок, гаивок, ладканий и думок из разных местностей Галицкой Руси, а также поместил две баллады, написанные им под влиянием романтической поэзии Адама Мицкевича.
Ярослав снабдил сборник своим оригинальным стихотворением и переводом двух народных сербских песен и опубликовал русские и славянские рукописи из архива Василианского монастыря во Львове. Благодаря его настойчивости и энергии первый галицко-русский альманах увидел свет в 1837 году в Будапеште, что и есть его особенной заслугой.
Маркиан Семенович Шашкевич (1811—1843)
Родился в селе Подлысье Золочевского уезда. Учился в Золоче- ве, Бережанах и Львове. Как студент богословского факультета отличался живым темпераментом, скоро подружился с Я.Ф. Головацким и И.Н. Вагилевичем. В 1837 году окончил университет и исполнял должность душпастыря в Гумнисках, Нестаничах и Новоселках, которые входили в состав Каменкабугского уезда. Умер на 32-ом году жизни. Из Новоселок тленные его останки были перевезены на Лычаковское
543


кладбище во Львове. На могиле отлит прекрасный памятник.
Литературное наследие Маркиана Шаш- кевича заключается в лирических стихотворениях: «Веснівка», «Підласе», «Лиха доля», «Розпука», «Згадка», «Нещастний», «Болеслав Кривоустий під Галичем», «Бандурист». Удачно передавал своими словами в форме парафраз псалмы Давида. В одной из них подчеркнул: «Вирвеш мі очі і душу ми вирвеш, а не возьмеш милості і віри не возьмеш, бо серце мі русске тай віра русска».
Новелла «Олена» приурочена к периоду карпатских опришков, мстителей барщинных угнетателей галицкого населения.
Следует отметить, что Шашкевич, как и остальные члены кружка «Русская троица» (Головацкий и Вагилевич), свой галицкий язык и литературу, а равно и свой народ называли русским, себя называли русинами, русскими и свою страну Галичиной, Галицкой Русью. В произведениях Шашкевича нет выражений «украинец», «украинский», а только «русин», «русский», «руский». Так, например, его национальное кредо:
Руска мати нас родила,
Руска мати нас повила,
Руска мати нас любила —
Чому ж мова ей не мила?
Чом ся нев стыдати маем,
Чом чужую полюбляєм?
Лит.: Головацкий Я.Ф. Воспоминание о М.Шашкевиче и И.Вагилевиче. 1885; Козловский В. Житье и значение М.Шашкевича. 1886; Огоновский Е. История литературы руской. 1889; Студинский К. Генеза поетичных творів Маркіана Шашкевича. 1910; Писания Маркіана Шашкевича. 1912.
544
Иван Николаевич Вагилевич
(1811—1866)
Родился в Карпатах в селе Ясинье Стрыйского уезда. Учился в Бучаче, Станис- лавове и Львове. Окончил Львовский университет. Способный, начитанный романтик прожил бурную молодость. Став священником, бросил приход и примкнул к польским повстанцам в 1845 году. Польские магнаты сделали его редактором газеты «Dnewnyk ruski», которая на 9-ом номере закончила свое существование.
Осужденный церковным начальством, Вагилевич перешел в протестантизм. После крушения польского восстания, он очутился в тяжелом положении. Умер в крайней бедности.


Скоро потеряла Галицкая Русь своего талантливого сына; только в студенческие годы он служил ей верно. Вместе с Головацким и Шашкевичем он составил альманах, в котором с восторгом говорил о народных песнях, написал две баллады «Мадей» и «Жулин и Калина». Этнографические его исследования появлялись на чешском языке: «Rozhoreckd jeskyriM», «Huculovu.», «Bojkovu». В это время он живо интересовался древнерусской литературой, особенно «Словом о полку Игореве», и собрал большой материал о демонологии.
Из польских трудов И.Вагилевича заслуживают внимания: «Pogrzeb и Siowian», «Berda w Uryczu», «Monastyr Skit w Maniawie», «Pecz№tki Lwowa» и «Gramatyka jnzyka maioruskiego». Много ценных работ осталось в рукописях.
Лит.: Головацкий Я.Ф. Судьба одного галицко-русского ученого. 1883; Огоновский Е. История литературы руской. 1889; Коцовский В. Иван Вагиле- вич. 1908; Свистун Ф.И. Любовные приключения Ивана Вагилевича. 1908; Ваврик В.Р. Жизнь и деятельность И.Н. Далибор-Вагилевича. 1934.
Яков Федорович Головацкий (1814—1888)
Родился в селе Чепели Бродовского уезда, где не было ни одного поляка. Грамоте научился дома. Среднее и высшее образование прошел во Львове. Непродолжительное время был деревенским священником, с 1848 года профессором русского языка и литературы во Львовском университете в продолжение 20-ти лет.
Всю жизнь Яков Головацкий придерживался правила: познай себя, будет с тебя! Став духовным руководителем Галицкой Руси, он проявил сильный характер и выдержку в борьбе с польским насилием в крае. Ни придирки, ни преследования, ни лишение даже кафедры не заставили его согнуться перед наместником Галичины графом Агенором Го- луховским. Он переселился в Россию, где продолжал ученую работу.
Яков Федорович оставил громадное литературное наследие. Он поэт, филолог, этнограф, библиограф и публицист. В стихотворении «Речка» олицетворена Галицкая Русь. Несмотря на преграды речка стремится к морю. Филологические труды преимущественно касаются Галицкой Руси. Из них главнейшие: «Росправа о языце южно-русском» (1849), «Три вступительные преподавания о русской словесности»
(1849) 	, «Исторический очерк основания Галицко-русской Матицы»
(1850) 	, «Uber Igors Heereszug gegen die Polowcer» (1853), «Начало и действование Львовского Ставропигийского братства» (1860), «Порядок школьный или Устав Ставропигийской школы» (1863), «Несколько слов о Библии Скорины» (1865), «Памятники дипломатического и судебно-делового языка русского в Галицко-Волынском княжестве» (1868),«Sweipolt Fiol und seine kyrillische Buchdruckerei in Krakau» (1876), «К истории галицко-русской письменности» (1883).
Большие заслуги Якова Головацкого в области этнографии, куда следует отнести труды: «Великая Хорватия или Карпатская Русь» (1841), «Cesta ро Halickd a Uhorskd Rusi» (1842), «О памятниках
35 Заказ 247
545


русской старины в Галичине и Буковине» (1871), «Этнографическая карта русского народонаселения в Галичине, Угрии и Буковине» (1876), «Народные песни Галицкой и Угорской Руси» (1878), «Географический словарь западно- и югославянских земель» (1884), «Черты домашнего быта русских дворян на Подляшье» (1888).
Из публицистических работ Я.Ф. Головацкого две имеют особенное значение: «Uber die Zustdnde der Russinen in Galizien» (1846) и «Ruthenische Sprach- und Schriftfrage in Galizien» (1861), написанные в защиту Галицкой Руси и ее языка.
Лит.: Головацкий Я.Ф. Пережитое и перестраданное. Воспоминания. 1885; Пыпин А.Н. История славянских литератур. 1879; и История русской этнографии. 1890; Потебня АЛ. Я.Ф. Головацкий. Народные песни Галицкой и Угорской Руси. 1878; Огоновский Е. История литературы руской. 1889; Ягич В.И. История славянской филологии. 1910; Аристов Ф.Ф. Карпато-рус- ские писатели. 1916; Ваврик В.Р. Я.Ф. Головацкий и его значение в галицко- русской словесности. 1925.
Антоний Степанович Петрушевич (1821—1913)
Имя Антония Степановича Петрушеви- ча — одно из славнейших в Прикарпатской Руси. Он родился в селе Добряны Стрыйс- кого уезда. Учился в Стрые и Львове. Как студент богословия и нотарь при митрополите работал в архивах и библиотеках. На соборе русских ученых возглавлял историческую секцию.
Антоний Степанович Петрушевич оставил множество научных трудов по истории, филологии, словесности, этнографии, за которые удостоился членства Русского археологического общества в Москве, Славянского общества в Киеве, Общества истории и древностей в Одессе, Академии наук в Бухаресте и всех галицко-русских просветительных учреждений. Был доктором Киевского университета. Из его трудов отметим только главнейшие: Русь и Польша (1849), Истукан, открытый в Збруче (1851), Было ли два Галича (1865), Львовская летопись (1867), Волынско-Галицкая летопись (1872), Казнь Ивана Подковы (1875), Акты Ставропигийского братства (1879), О подложных старочешских памяниках (1879), Слово о полку Игореве (1887) и шеститомник «Сводная галицко-русская летопись» (1874—1897).
А.С. Петрушевич собрал богатейший запас рукописей и книг для митрополичьей библиотеки и Русского народного дома во Львове. Множество материалов он пожертвовал русской Академии наук в СПб.
Лит.: Сборник Галицко-русской Матицы. 1887; Аристов Ф.Ф. Карпато- русские писатели. 1916.
Иоанн Николаевич Гушалевич (1823—1903)
Сын крестьян села Паушевка Залещицкого уезда. Порядки панщины оставили в его памяти глубокий след. Грамоте научился у дьячка. Учился в Бучаче. Богословский факультет окончил во Львовском университете. Одновременно прошел философский факультет. Состоял
546


преподавателем галицко-русского наречия во львовских гимназиях. Был депутатом Галицкого сейма и австрийского парламента.
Гушалевич — поэт и драматург. Многие его стихотворения стали- народными и положены на ноты. Они вышли особыми сборниками: Цветы из-над Днестрянской левады (1852) и Галицкие отголоски (1881). У него несколько поэм и большая повесть в стихах: Гальшка Острожская (1883).
Драма «Подгоряне» (1879), весьма популярная в народе, была переведена на русский литературный язык. Удачной вышла и вторая драма «Сельские пленипотенты» (1880).
Лит.: Аристов Ф.Ф. Карпато-русские писатели. 1916.
Василий Степанович Ильницкий (1823—1891)
Окончил богословие, но предпочел учительское поприще; был директором гимназии во Львове. Составил «Записки русского путешественника», писал бытовые и исторические повести: «Володарь, князь перемышльский», «Звенигород» и другие. Трагедия «Настася», которую галицкие бояре сожгли как чаровницу, в свое время была довольно популярной.
Лит.: Огоновский Е. История литературы руской. 1889.
Василий Дамиянович Ковальский (1826—1911)
Сын солдата, принимавшего участие в наполеоновских битвах. Родился в Бродах, где окончил среднее училище. После окончания богословского факультета всецело посвятил себя юридическим наукам. Был се- ниором Львовского Ставропигийского института, депутатом Галицкого сейма и Венского парламента. По службе дошел до президента сената верховного суда в Вене.
Все, что написал, проникнуто горячей любовью к народу. «Букварь для детей», «Русская читанка», «Повесть молодого Русина», «Дорога до счастья» и мелодрама «Пьяница» (1862).
Лит.: «Временник». 1912.
Иоанн Григорьевич Наумович (1826—1891)
Сын учителя начального училища. Родился 26 января 1826 года в Козлове Каменка-Бугского уезда. Учился в Буске у отца. Гимназию и университет окончил во Львове. В молодости увлекался идеей польских повстанцев и старался привлекать русских крестьян в ряды польского легиона. И те же крестьяне выбили из его головы затею польской шляхты.
— Кажется, вы — русская детина. Вам приличнее держать с родным народом, чем служить его врагам.
35*
547


С тех пор Иоанн Наумович, рукоположенный в священники, просвещал народ, утверждал его в заветах и вере отцов и дедов в Городке, Ляшках, Коро- стне, Стрельче и Скалате. Права его защищал как депутат Галицкого сейма и Австрийского парламента.
Иоанн Григорьевич — один из самых талантливых и плодовитых галицких писателей. В его поэзии заметно влияние народной словесности и богословской традиции: «Бандурист», «Песнь о Руси», «Ласточка-щебетуиска», «Еврейские мелодии» отличаются задушевной простотой и неподдельной красотой.
У него много повестей, рассказов, новелл из жизни простонародья: «Заветные тополи», «Онуф- рий-чаровник», «Сироты», «Повесть о 12 разбойниках», «Луць Зали- вайко», «Село Тындырынды», «Горшкодрай», «Псалтырник», «Ксенъка Ковалиха» отличаются глубокими нравственными, патриотическими, философскими и художественными достоинствами и жизненной истиной.
В сатире-комедии «Знемченый Юрко» вывел Наумович деревенского парня, который коверкает родной язык немецкими словами, чем вызывает комичность и насмешки своих односельчан. Пьеса ставилась многократно на сценах любительских театров.
Иоанн Наумович — насквозь народный писатель. В своих произведениях он беседовал с крестьянами простым, понятным языком. Как выразитель идеологических стремлений галицко-русского народа он видел его спасение от гибели в польской неволе — в единстве со всем русским этносом. В 1866 году он заявил в сейме: «Панове, вам не уничтожить Руси, она была, есть и будет! Все ее племена составляют один могучий русский народ».
Иоанн Наумович — гражданин высокого качества и патриот чистейшей воды. Веру, родину и народ он ставил выше всего. Он считал, что вера в освещении православной церкви является источником всех достижений, побед и величия русского народа в татарские нашествия, в польское лихолетие и нападения шведов, французов и немцев на Русь.
Служба родному народу была целью жизни Иоанна Наумовича. В его жертву он принес все свое достояние. Для него он основал культурно-просветительное общество, в углах которого поставил кличи: «молись, учись, трудись, трезвись!» Для него он издавал журнал «Наука», в задание которого входило распространение в народе полезных знаний по истории русской церкви, русского государства, русской литературы, русской этнографии, затем поучения по медицине, садоводству, пчеловодству и хозяйству.
Всей силой своего таланта Иоанн Наумович боролся с пьянством, лихвой евреев и эксплуатацией польской шляхты, захватившей власть
548


над Галицкой Русью. Все это очень не нравилось панам и иезуитам. В 1882 году он был арестован и судим за государственную измену. Папа отлучил его от римской церкви.
Вышедши из тюрьмы, о. Иоанн Наумович, лишенный сана и прихода, присоединился к православию и переселился в Киев, где продолжал свою работу как журналист в духе Хомякова, Аксакова, Погодина, Киреевского, Данилевского, Леонтьева, Самарина, Тютчева, Гоголя, Достоевского. Скончался великий сын Галицкой Руси внезапно в Новороссийске; прах его был похоронен в Киеве на Аскольдовой могиле.
Лит.: Наумович И. Автобиография (1872), Арабажин К. Галицко-рус- ское общественное движение (1892), Мончаловский О.А. Житье и деятельность Ивана Наумовича (1894), Аристов Ф.Ф. Карпато-русские писатели (1916); Ваврик В.Р. Просветитель Галицкой Руси. (1926).
Богдан Андреевич Дедицкий (1827—1909)
Первый профессионал-журналист Галицкой Руси. Родился в Угневе Рава-Русского уезда. Учился в Перемышле и Львове, а филологический факультет закончил в Вене. Русское сознание проснулось в нем после разговора со священником русского отряда, проходившего в 1849 году за Карпаты в Венгрию. Под влиянием этого разговора он написал брошюрку, в которой поясняет, что ма- лорусин может научиться по-великорусски в один час.
При помощи щедрого мецената М.А. Качковского в 1861 году Богдан Дедицкий возглавил редакцию первой независимой галицко-русской газеты «Слово». В то же время он издал большой сборник «Галицкая Зоря-альбом», в котором взяли участь лучшие представители галицко-русской литературы того времени.
Острой критике подверг Богдан Дедицкий попытку галицкого наместника графа Агенора Голуховского набросить Галицкой Руси латинский алфавит: «О неудобности латинской азбуки в письменности русской» (1859). Годом раньше вышла его «Народная история Руси». Как поэт, Богдан Дедицкий подарил Галицкой Руси «Песни русского Кобзаря» (1853) и две поэмы «Конюший» (1853) и «Буй- тур Всеволод, князь Курский» {1860). Обе — отзвуки романтизма и байронизма.
Повесть «о. Игнатий» бросает свет на житье-бытье галицкой интеллигенции.
Лит.: Огоновский Е. История литературы руской (1889); Дедицкий Б Л. Своежитьевые записки (1908).
Исидор Иванович Шараневич (1829—1901)
Родился в Церковной Рогатинского уезда. Учился в Бережанах, Львове и Вене. Окончил богословский и философский факультеты с дипломом доктора истории. С 1871 года состоял профессором истории во Львовском университете. Одновременно занимал должность сенио- ра, то есть старейшины, Ставропигиона.
549


Как ученый Исидор Шараневич оставил ценные труды на русском, польском, немецком и латинском языках, которые относятся к истории древнего Галича, Львова и Галицкой Руси. Отмечаем их в хронологическом порядке:
Стародавний Галич (1860), Высокий замок во Львове (1861), История Галицко- Володимирской Руси (1863), ZaczMtki siowiacskie и stokyw Karpat (1870), Kritische Blicke in die Geschichte der Karpathen-Vt^lker, Rzut oka na beneficya kocioia ruskiego (1875), Захват Галичины Казимиром (1879), Археологические предметы в Галиче (1885), Юбилейное издание в память 800-летнего основания Львовского Ставропигийского братства (1886), Николай Красовский (1895), Юрий Ильяшевич (1895). Шараневич основал первый галицкий музей, ликвидированный в 1939 г.
Лит.: Finkel-Starzycski. Historya Uniwersytetu Lwowskiego (1894); Ko- пыстянский А.В. Исторические труды И.И. Шараневича (1930); Аристов Ф.Ф. И.И. Шараневич (1930); Ваврик В.Р. Основные черты литературной деятельности И.И. Шараневича (1931)
Клавдия Ивановна Алексевич (1830—1916)
Первая галицко-русская писательница. Родилась в Красной Кроснянского уезда. Окончила педагогические курсы в Перемыш- ле. В 1877 году основала во Львове первый женский очаг «Общество русских дам» и была его председательницей. Организовала также пансион для девушек.
Написала две пьесы из народного быта: «Арендарь» и «Запомороченная», которые часто ставились драматическими кружками.
Лит.: Курилло Ф.В. Сводка писателей Лем- ковщины (1934).
Тит Кириллович Блонский (1830—1900)
Настоятель прихода в Доре на Пруте в Карпатах. За работу «Церковная живопись» получил в 1884 году медаль от русской Академии наук. Статьи его появлялись в изданиях Галицкой и Буковинской Руси: «Из записок русского туриста» (1880), «Литературные записки» (1881). Лучшим его сочинением является трагедия в 4-х действиях «Анастасия» (1866). Дочь тиуна Чагрова Анастасия, наложница князя Ярослава Осмомысла, была сожжена галицкими боярами как чаровница.
Лит.: Огоновский Е. История литературы руской (1889); Ваврик В.Р. Анастасия Чагровна (1941).
550
Василии Димитриевич Залозецкий (1833—1915)
Уроженец Буковинской Руси, села Погореловцы. Среднее училище прошел с отличием в Коломые и Черновцах. Высшее образование по-


лучил в Вене и Львове. С жаром молодого богослова принялся за просвещение родного народа. С крестом в руках искоренял среди него пьянство. Глубоко изучил его душу, положительные и отрицательные стороны в Горном Стрыйского уезда, где прожил почти всю свою душпастырскую жизнь.
Василий Залозецкий продолжал народную работу Иоанна Г. Наумовича. Начал писать по-польски: «Jarmark w Kutach» (1854) и «Obrazki cyrkuiu Kolomyjskiego» (1854), затем писал только по-русски «Несвятоюр- щина» (1862), «Ренские гуцулы» (1875), «Дедова скрипка» (1878). Все рассказы бытового характера включены в «Записки русского священника» (1883). Это лучший источник познания галицко-русского села, его навыков и заветов. Василий Залозецкий — выдающийся романист Галицкой Руси. Глубоко изучив старину своей родины, он воспроизвел ее прошлое в исторических романах: «Звонимира» (1883), тут показана картина языческого быта; «Половецкая моленица» (1891), относится ко времени князя Ярослава Осмомысла; «Евфимия Володаревна» (1903), где прославлена дочь князя Володаря и говорится о посягательствах Польши на Галицкую Русь.
Лит.: Полное собрание сочинений В.Д. Залозецкого (1907—1909); Аристов Ф.Ф. Карпато-русские писатели (1916).
Евгений Яковлевич Згарский (1834—1892)
Филолог, окончивший Венский университет, исследователь галиц- кого фольклора: «О народной философии по пословицам» (1867), «Об остатках язычества в песнях, сказках и поговорках» (1868). Сборник лирических и патриотических стихотворений «Поэзии» (1877) отражает влияние пушкинской музы; ее влияние сказалось и на поэмах «Св. Вечер» (1862) и «Маруся Богуславка» (1863).
В 1881 году Евгений Згарский издал «Историю Галицкой Руси». Он призывает к согласию, любви и примирению старорусов с народов- цами, то есть земляков русской ориентации с украинофилами.
Лит.: Сумцов Н. Згарский Евгений. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза. Т. XII. СПб., 1894.
Осип Николаевич Ливчак (1842—1919)
Редактор журналов «Страхопуд» (Вена, 1863—1868), «Золотая грамота» (Вена, 1864—1867) и «Славянская заря» (Вена, 1867—1868). Видный общественный деятель. В юмористическом «Страхопуде» вел ожесточенную борьбу с поляками и полонофилами. В литературных журналах защищал единство русских племен и русских наречий. Полностью издал роман в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Живя в Вене, столице Австрии, завязал дружеские сношения со всеми славянскими культурными деятелями и студентами. Писал журнальные статьи, литературные очерки и сатиры. Прославился также как технический изобретатель.
Одним из заслуживающих внимания действий О.Н. Ливчака было основание общества «Русская основа» в Вене для австрийской Руси,
551


то есть для граждан Австрии русской национальности (галичан, буковинцев, угророссов, проживающих в Вене) с целью своего народнорусского литературного образования (1867). Второй главной задачей общества было общение и связи с представителями других славянских народов (чехов, южных славян), проживающих в большом количестве в столице Австро-Венгрии. Замечательна его речь при открытии общества, напечатанная в журнале «Славянская заря», № 12, 1867, стр. 353.
Лит.: Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза — И.А. Ефрона, Т. XVII. СПб., 1896.
Николай Иванович Антоневич (1840—1919)
Родился в Незвисках возле Городенки. Доктор исторических наук, депутат Галицкого сейма и Австрийского парламента. В 1914 году был арестован и вывезен в Талергоф. Свои убеждения излагал перед военным трибуналом с убежденной ясностью и неоспоримыми научными доказательствами.
Николай Антоневич продолжал дело историков Зубрицкого, Петрушевича и Ша- раневича. Он писал много, но в печать попадало мало: Wardgen und Russen (1882); Га- лицко-русская политика (1891); книжка была конфискована австрийской цензурой; Богдан Хмельницкий и его преемники (1909); История Белой Руси (1909); Письма к землякам (1910).
Лит.: Левицкий И.Е. Прикарпатская Русь в 19 в. (1890).
Орест Арсеньевич Авдыковский (1843—1913)
Узрел свет в Подусове Перемышлянского уезда. Учился в Бережанах, Станиславове и Львове. Окончил юридический факультет, но всецело посвятил себя журналистике. В начале сотрудничал в венской газете «Extrablatt», затем в галицко-русских изданиях: «Слово», «Галичанин» и «Червонная Русь».
Орест Авдыковский был равно же поэтом и писателем. Стихи его печатались во всех галицко-русских изданиях. Среди повестей выделяются «Гуцулка», «Из записок старого капитана», «Цыганские похороны» и «Дядька Фома».
Лит.: «Временник» (1914).
Владимир Игнатьевич Хиляк (1843—1893)
Сын Бескида, самого западного участка Карпатской Руси, известного под названием Лемковины. Родился в Верхомле Великой, уезд Новый Санч. Учился в Санче и Пряшеве. Богословский факультет окончил во Львове. Часто менял приходы. Умер в Литыне возле Дро- гобыча на 50-ом году жизни.
Владимир Хиляк — бытописатель, дарование которого высоко оценил академик А.Н. Пыпин. Все сочинения этого замечательного писателя собраны в 4-х томах «Повести и рассказы» (1882—1887), в которых передана прелесть карпатской природы и крайняя бедность
552


населения в тисках польского ярма. В них заметно сильное влияние Н.В. Гоголя и И.С. Тургенева.
Лучшая повесть «Шибеничный верх» — лобное место экзекуций польских конфедератов за селом Избы. Шибеница — виселица. Повесть вышла в России под заглавием «Народные тираны». Тонким юмором отличается рассказ «Девушки и бабушки» и «Упрямые старики».
Все повести В.И. Хиляка, в особенности «Русская доля», «Великий перекинчик в малом размере» и другие, проникнуты горячей любовью к родине, родным Карпатам, Лемковщине и русскому народу. В своих работах он подчеркивает трагизм галицко-русского народа и ищет причины этого неотрадного положения. Его работы печатались под разными псевдонимами, как: Иероним Аноним, В.Нелях, Я.Сам, Лемко, Некий, Quisdam и др., или без подписи.
Лит.: Пыпин А.Н. Особый русский язык (1888), Мончаловский О .А. Критико-биографический очерк о Иерониме Анониме (1894), Аристов Ф.Ф. Карпато-русские писатели (1916); Курилло Ф.В. Сводка писателей Лемкови- ны (1934).
Филипп Иванович Свистун
(1844—1916)
Родился в крестьянской семье в Тобо- лове Каменка-Бугского уезда. Гимназию и университет окончил во Львове, затем преподавал географию и историю в Ряшевской гимназии. После ухода в отставку был директором библиотеки Русского народного дома во Львове. Умер в Ростове-на-Дону, куда ушел перед австро-мадьярским террором.
Филипп Свистун — историк и филолог, исследователь Прикарпатской Руси. Важнейшие его труды: «Galicyjskie Beskidy і Karpaty lesiste» (1876), «Чем есть для нас Шевченко» (1885), «Галицкая Русь в европейской политике» (1886), «Спор о варягах и начале Руси» (1887), «Прикарпатская Русь под владением Австрии» (1896), «Галицко-русское войско в 1848 г.» (1899), «Граф Агенор Голуховский и Галицкая Русь» (1901), «Литвинович и Наумович» (1905), «Лев Трещаковский» (1910).
Кроме исторических трудов Филипп Свистун писал еще повести, как: «История одной пятки», «Кровавые лета», «Гальшка Острож- ская». Последняя повесть основана на исторических документах.
Лит.: «Беседа» (1894), «Временник» (1903, 1923).
Емельян Иеронимович Калужняцкий (1845—1914)
Крупный ученый, славист, профессор Черновицкого университета, член русской, австрийской и румынской Академий наук. Родился в Турье Самборского уезда. Писал латынью, по-русски и по-немецки. Все
553


его работы отличаются глубокой эрудицией и знаниями: «Descriptio codicum slovenicorum» (1871), «Geheimschrift der Slaven» (1883), «Werke des Patriarchen von Bulgarien Euthymius» (1901), «Кирилловское письмо у румын» (1907), «Сборники Немягского монастыря» (1907).
Лит.: Соболевский А.И. Е.И. Калужняцкий (1897); Яворский ЮЛ. Ка- лужняцкий Е.И. (1923).
Димитрий Иванович Венцковский (1846—1917)
Родился в Острой на Днестре. Учился в Дрогобыче, филологический факультет окончил во Львове. Преподавал в Сучаве, Черновцах, Дрогобыче и Львове. За русские убеждения был уволен со службы. В 1915 году ушел с русской армией в Россию. Умер в Киеве. Писал стихи, рассказы, народные драмы и исторические очерки: «Братства на Руси» (1878), «Зельман» (1885), «Григорий Яхимович и русское движение в Галичине» (1902).
Лит.: Яворский ЮЛ. Шесть некрологов (1923).
Осип Андреевич Марков (1849—1909)
Родился в Грушеве Дрогобычского уезда в крестьянской семье. После окончания народного училища в родном селе учился в Дрогобычской гимназии. В университет не поступил, 20-ти лет стал работать в типографии, основанной в Коломые Федором и Михаилом Белоусами. Затем переселился во Львов, где обнаружил большие организаторские способности. Он был редактором «Пролома» (1881 —1882), «Нового пролома» (1883—1887), «Червонной Руси» (1887— 1891), «Галицкой Руси» (1891 —1892) и «Галичанина» (1893—1909). Осип Марков был замечательным журналистом. В 1882 году он был арестован. На суде вел себя достойно, спокойно и как народный герой так смело, что даже присяжные судьи польской и еврейской народности оказывали ему почтение и признательность. Об этом процессе он написал большой исторический очерк под заглавием «Большой русский политический процесс в 1882 году», «Русский календарь» (Львов, 1908).
Лит.: Гануляк Гр. Памяти О.А. Маркова, «Русский календарь» (Львов, 1914)
Генрих Афанасьевич Полянский (1847—1935)
Изрядный священник-патриот, последователь И.Г. Наумовича. Остро выступал против пьянства и курения табаку, строил церкви и читальни. В 1914 году был арестован и вывезен в Талергоф.
Генрих Полянский выпустила свет два сборника стихов: «Незабудка» (1871) и «Бенец цветов поэтических» (1876). Написал много рассказов с автобиографическим оттенком: «Девица-патриотка» (1893), «Как Василий Антонович со своею женою познакомился» (1896), «Чем она меня победила» (1905), «Русская вечерница» (1905).
Основательно описал талергофский концлагерь, издевательства австрийской военщины, порядки наглой администрации, бараки и трущобы в земле и муки узников за русскую идею.
554


Лит.: «Талергофский альманах» (1934); Полянский Г А. Автобиография — добрая, смутная и горькая бывальщина (1935).
Петр Афанасьевич Полянский (1850—1910)
Писатель замечательного дарования, произведения которого были переведены на немецкий и итальянский языки. Замечательны его «Карпатские новеллы» и рассказы: «Страшный дух», «Карпатский гон- чаръ», «Приключения бойка», «Молдавеска», «Тайны дамского сердца».
Петр Полянский перевел на галицкое наречие «Слово о полку Игореве», которое в 1903 году было издано Обществом им. М.Качковс- кого.
Лит.: Левицкий И.Е. Галицко-русская библиография. (1888).
Иван Емельяновым Левицкий (1850—1913)
Замечательный библиограф, автор громадного труда под заглавием «Галицко-русская библиография» (1888), которому он посвятил всю жизнь. Кроме того у него несколько критических очерков: «Прикарпатская Русь в 19-ом веке» (1899), «Северин Шухевич» (1880), «Повести и рассказы Иеронима Анонима» (1887).
Иван Левицкий писал также исторические повести, как: «Поражение татар под Мартыновом», «Дмитрий Летко», «Под Зборовом».
Лит.: Аристов Ф.Ф. И.Е. Левицкий (1930).
Амвросий Афанасьевич Полянский (1854—1940)
Родился в Смольнике Лесского уезда. Посещал гимназии в Самборе, Перемышле и Дрогобыче. Богословский факультет окончил во Львовском университете. Потеря жены после одного года произвела на него потрясающее впечатление. Он стал путешествовать по Европе, Африке и Америке. Затем учительствовал, наконец остановился в Конюхове, в соседстве В.Д. Залозецкого.
Много автобиографического материала заключают в себе его повести: «На вояж», «Паралич души», «Две силы», «Хаос». Быт галицко-русского простонародна изображен в рассказе «Хмарник».
Лит.: Аристов Ф.Ф. А.А. Полянский (1930).
Владимир Федорович Луцык (1859—1909)
В литературе известен как Бодак-Музыка. Окончив среднее образование, всецело посвятил себя журналистике. Он певец богатого Подолья. Его рассказы «Зазулька», «Чародейка», «Из солдатской жизни», «Паук», «Страшный пациент», дышат глубоким чувством, отличаются музыкальностью слова. Он близок к душе Гаршина.
Лит.: «Временник» (1910).
Осип Андреевич Мончаловский (1858—1906)
Сын учителя начальной школы родился в Сушне Каменка-Бугс- кого уезда. Окончил немецкую гимназию во Львове. За русские убеж-
555


дения был удален из униатской духовной семинарии. Принял православие и поступил на юридический факультет. Всецело посвятил себя журналистике. Обладал организаторским и ораторским талантом и в совершенстве владел русским литературным языком. Осип Мончаловский основал и редактировал журналы: «Беседа» и «Страхопуд». Первый журнал был посвящен вопросам галицко-русской и русской литературы, а второй бичевал польские и австрийские злоупотребления и беспощадно высмеивал ренегатов Галицкой Руси и ее врагов.
Осип Мончаловский прожил недолго, но оставил заметный след в родной культуре. К лучшим его трудам принадлежат: «Житье и деятельность Ивана Наумовича» (1899), «Живые вопросы» (1900), «Грамматика русского языка» (1902), «Петр Великий в Галицкой Руси» (1903), «Участие малороссов в общерусской литературе» (1904), «Главные основы русской народности» (1904). Галицкие украинофилы, не исключая Ивана Франко, подвергали Мончаловского жестокой критике, но мало обоснованной и объективной.
Лит.: Галичанин (№ 267, 1906), Бендасюк С.Ю. О.А. Мончаловский (1930).
Иван Никитич Пелех (1859—1914)
Родился в Поморянах Зборовского уезда в семье учителя начальной школы. Учился в бучачской и львовской гимназиях, от начала до конца отлично. Окончил юридический факультет во Львове, но юристом не стал, а с головой погрузился в русскую литературу.
Иван Никитич — пример трудолюбия и выдержки; состоял бесплатным секретарем Ставропигиона и Общества им. М.Качковс- кого. В продолжение 20-ти лет (1887—1908) был издателем «Русской библиотеки», в которой поместил лучшие издания произведений русских классиков.
Лит.: «Временник» (1914).
Тит Иванович Мышковский (1861—1939)
Потомок русских дворян из Мирова на Подляшье. Родился в Пе- регримке на Лемковской Руси, последней русской деревне на западе. С отличием окончил гимназию в Перемышле, а затем богословский факультет в Вене со степенью доктора богословских наук.
Тит Мышковский, возвратившись на родину, получил занятие на кафедре богословия Львовского университета. Вскоре был назначен профессором. В 1914 году был арестован и вывезен в Тироль. После распада Австро-Венгрии польское правительство лишило Тита Мыш- ковского университетской кафедры и пенсии за то, что он отказался принести присягу на верность Польши. Тотчас был избран деканом
556


богословской академии. До смерти исполнял должность председателя «Галицко-русской Матицы».
Тит Мышковский отлично владел латинским языком, писал на нем свои работы, отличающиеся глубоким философским содержанием: «De ultimo fine hominis» (1889), «Chronologice-historica introductio in novum testamentum» (1892). Весьма веским считается «Изложение цареградской литургии св. Василия Великого» (1926). Свою родину перед польским насилием защищал научным трактатом: «Этнографическая граница Руси на западе» (1934). Оставил воспоминания: «Моя ничтожность и мировая война» и «Записки или Дневник» (1889—1938).
Лит.: Курилло Ф.В. Сводка писателей Лемковщины (1934); доктор Костельник Г. Профессор Тит Мишковський. (Дзвони, 1939).
Иероним Яковлевич Луцык (1861—1935)
Сын Зборовского врача с детства отличался тихим, набожным характером. Не кончив гимназии, поступил в василианский монастырь, приняв имя Иерофея. Католические практики василиан заставили его уйти из их чина и переселиться в США. Там присоединился он к православию. Жизнью строгого инока и патриотическим трудом приобрел себе добрую славу, о чем говорит эпитафия на его памятнике в South Canaan: «Игумен Иерофей, в мире Иероним Я. Луцык, церковнонародный писатель Галицкой Руси. 3 сентября 1935 на 66 г. жизни. Памятник сооружила Американская Русь».
Иероним Луцык — поэт, повествователь, драматург и историк. Большинство его произведений печаталось под именем Романа Сурмача. На свои сбережения издал он «Зборник благожеланий и декламаций» (Львов, 1907). В том же году появилась его «История Руси в песнях», на которую галицко-русская печать откликнулась очень тепло: «Такой красной книжки у нас до теперь еще не было. В ней вся наша история первобытных времен до упразднения панщины. Слезы стают в глазах, когда читаешь ее».
Повести И.Я. Луцыка находим в «Русском календаре» О.А. Маркова и в изданиях Общества им. Михаила Качковского. Одна из них под заглавием «Сирота» была напечатана в 1938 году с пометкою: «Повесть не потеряла своего значения еще и теперь». Значительная часть его литературных упражнений находится в изданиях карпато- русских переселенцев в США и Канаде.
Следует отметить, что И.Я. Луцык в США примкнул к той группе галицко-русских деятелей, которые стремились вывести из унии своих соотечественников, судьбой занесенных за океан, и восстановить у них православие. На этом поприще он широко развернул свою деятельность как игумен Иерофей. И успехи у него были немалы. Его пламенные проповеди прямо пленяли присутствующих на его богослужениях. И словом, и пером он восстанавливал и укреплял в среде своих соотечественников их прадедовскую православную веру и русскую национальность. Именно этой своей церковно-патриотической деятельнос-
557


тью он снискал себе любовь и уважение не только своих соотечественников, но и всей Американской Руси.
Димитрий Андреевич Марков*
(1864—1938)
Крестьянский сын из Грушева Дрогобыч- ского уезда. Во Львове окончил немецкую гимназию и богословский факультет, в Инсбруке получил степень доктора юридических наук. Был депутатом Галицкого сейма и Австрийского парламента, где в 1907 году произнес речь на русском языке. В 1914 году был арестован и военным трибуналом в Вене приговорен к смертной казни через повешение. Приговор был заменен на вечную каторгу в Терезинской крепости. Вышел на свободу после развала Австрии.
Димитрий Марков — неустрашимый борец за свободу Галицкой Руси. Отстаивал ее права в Париже во время мирной конференции. Свое имя прославил речами на вечах в селах, парл*аменте и сейме. На литературном поприще он выступал как публицист. Перечень его работ: «Письма публициста» (1905), «Австрия и Россия» (1910), «Русская и украинская идея в Австрии» (1911),
«Слово перед австрийским военным судом» (1915), «Записки о Прикарпатской Руси на мирной конференции» (1919), «Воспоминания о Наумовиче» (1926), «Кто нас спасал в 1915 г.» (1934), «Die russische und ukrainische Idee in Oestereich». Wien und Leipzig, 1912.
Д.А. Марков был главным представителем молодого поколения карпато-русского национального движения, которое открыто заявляло о своей идеологии единства русского народа, т. е. великороссов, малороссов и белороссов.
Лит.: Masarykuv slovnik (Прага, 1929), «Временник» (1930).
Димитрий Николаевич Вергун (1871—1951)
Родился в Городке возле Львова. Пос- “ ле окончания немецкой гимназии во Львове, изучал славянскую филологию в Венском университете. У профессора В.И. Ягича защищал докторскую диссертацию. В Вене издавал журнал «Славянский век» (1900— 1905).
После выхода из тюрьмы переселился в Петроград и сотрудничал в «Новом времени». Накануне Октябрьской революции отбыл в Прагу, где устроился преподавателем русской литературы в Коммерческом институте. Перед захватом Чехии немцами, уехал в США, где и скончался на 80-ом году жизни.
* Родной брат Осипа Андреевича Маркова (1849—1909), журналиста и редактора «Галичанина» и «Русского календаря».
558


Димитрий Вергун — журналист, поэт и ученый. Сборник его стихов «Червонно-русские отзвуки» выдержал три издания, а очерк «Немецкий Drang nach Osten» был переведен на несколько языков. Его «8 лекций о Подкарпатской Руси» переведено на чешский язык (1925); «Мероприятия министра Баха к подавлению карпато-русского возрождения 1849 года с докладными записками А.И. Добрянского». В Записках научных исследований Русского свободного университета. Т. VIII. Прага, 1938; «Что нужно знать о славянах», С.-Петербург, 1908; «Е.А. Фенцик и его место в русской литературе», Ужгород, 1926.
Лит.: Луцык Р.Я. Д.Н. Вергун (1938). Червонно-русские отзвуки. Львов, 1901, 1907, там его автобиография. JestM о ivote a dile prof. D.N. Vergnna. LV. 1934.
Юлиан Андреевич Яворский (1873—1937)
Уроженец бойковских Карпат. Детство его овеяно поэзией верховин на берегах Опора и Стрыя. Бурно протекало его среднее образование. Из Дрогобычской гимназии он перешел в Самборскую, вскоре во Львовскую, из которой был исключен за чтение русских книг во время уроков. Аттестат зрелости получил в Ясле. Из Львовского университета был удален за участие в студенческой демонстрации против наместника графа Ба- дени. Из Венского университета был исключен и арестован за организацию демонстрации против галицко-русского униатского митрополита, кардинала Сильвестра Сембратовича, побитого тухлыми яйцами на главном Венском вокзале. Университет окончил в Черновцах, но степень доктора славянской филологии получил в Венском университете от профессора В.И. Ягича.
Юлиан Яворский — поэт, критик, этнограф, ученый и общественный деятель. Во время первой мировой войны он и В.Ф. Дудыкевич организовали в Киеве «Карпато-русский освободительный комитет». Перу его принадлежит около сотни научно-литературных трудов, среди них: «Кольцов и Шевченко» (1892), «Русская женщина в поэзии Некрасова» (1892), «Пушкин в Прикарпатской Руси» (1899), «Гоголь в Червонной Руси» (1904), «Галицкая Голгофа» (1924), «Освобождение Львова» (1925), «Думы о Родине» (1925), «Блудные огни». Сборник стихотворений (1892—1922). Львов, 1922; «Беззвучные песни и другие стихотворения в прозе». Львов 1922; «Новые рукописные находки в области старинной карпаторусской письменности XVI— XVIII веков». Прага, 1931; «Материалы для истории старинной песенной литературы в Подкарпатской Руси». Прага, 1934; «Значение и место Закарпатья в общей схеме русской, письменности». Прага, 1930.
Лит.: Аристов Ф.Ф. Ю.А. Яворский. (1932), Панас И.О. J.A. Javorskij. Roh. Slov. ust. 1936. Praha. 1937; Frant. Ticha. Julian Javorskij. Bratislava, 1937. Str. 432-433.
559


Николай Павлович Глебовицкий (1876—1918)
Вышел из священнической среды. Учился в Черновцах и Коломые. Юридический факультет со степенью доктора окончил в Вене. Был депутатом Австрийского парламента, где часто выступал в защиту галицко- русского народа.
Принимал деятельное участие в славянском движении. В 1914 году был арестован, вывезен в Талергоф и судим в Венгрии.
Николай Глебовицкий — поэт и бытописатель, хороший знаток крестьянского горя. Остро порицал шляхетский произвол и еврейскую кабалу в рассказах, которые вышли в двух томиках: «Рассказы и очерки» (1905) и «Этюды и очерки» (1906).
В бытность свою депутатом от галицко-русского населения в Австрийском парламенте Н.П. Глебовицкий часто выступал словом и письменно об оказании помощи крестьянам, пострадавшим от неурожая или от пожаров, об устройстве школ для неграмотных, против злоупотреблений при парламентских выборах в Галичине, а также в защиту прав русского языка в Австрийском парламенте. Когда известный галицко-русский депутат Д.А. Марков (9.7.1907 г.) выступил с речью о летнем отпуске для солдат крестьянских родителей для уборки урожая на русском языке, подняли украинские депутаты такой шум и крик, что председатель заседания принужден был лишить оратора слова. На следующий день Н.Глебовицкий обратился с обстоятельным и обоснованным запросом к председателю парламента Вейскирхнеру по поводу лишения слова депутата Маркова на русском языке, то есть на языке населения и его организации, которые его и его товарищей избрали в парламент.
Лит.: Славянские известия (СПБ, 1909); Яворский ЮЛ. Шесть некрологов (1922). Stenographische Protokolle. XXVIII Session, Sitzungen 10 u. 11. 9.10.7.1907.
Семен Юрьевич Бендасюк (1877—1965)
Родился в крестьянской семье в Ско- повке Толмачского уезда. Окончил гимназию в Коломые, юридический факультет во Львове. Всецело посвятил себя общественной работе и журналистике.
В 1912 году был арестован и обвинен, вместе с журналистом-студентом В.А. Колд- рою и православными священниками И.Ф. Гудимою и М.Т. Саидовичем, в государственной измене. После двух лет тюрьмы все четыре были отпущены на свободу.
В день до объявления войны 1914 года Семен Юрьевич ехал в Россию и, таким образом, избежал вторичного ареста. Священник Максим Саидович был расстрелян в Горлицах, о. Игнатий Гудима был вывезен в Талергоф и там лишился ума. В.А.
560


Колдре удалось скрыться и бежать в Россию. Когда немцы приближались к Дону, С.Бендасюк уехал в США, откуда возвратился на родину в 1927 году и работал в архиве Ставропигии.
Семен Юрьевич был автором «Грамматики русского языка» (1909) и литературных очерков: Н.В. Гоголь (1909), А.В. Кольцов (1910), И.С. Никитин (1910), Л.Н. Толстой (1911), О А. Мончаловский (1929). Его перу принадлежат историко-литературные исследования: «Первые памятники русской переписки Д.И. Зубрицкого» (1932) и «Общерусский первопечатник Иван Федоров» (1935). В США он был редактором «Прикарпатсксй Руси», во Львове православного журнала «Воскресение». Написал воспоминания: «Памяти о. Максима Саидовича» (1935), «Единство Руси» (1936).
Лит.: Обвинительный акт по делу С.Ю. Бендасюка и товарищей (1914). Денисов Р. Светлой памяти Семена Юрьевича Бендасюка (Календарь Лемко- Союза на 1967 год).
Мариан Феофилович Глушкевич (1878—1935)
Доктор юридических наук, судья, адвокат, общественный деятель. В политической деятельности был сторонником так называемого нового, возглавляемого В.Ф. Дудыкеви- чем курса, идеологией которого было — в условиях Австро-Венгрии — национальнокультурное единство всех трех ветвей русского народа — великороссов, малороссов и белороссов, а впоследствии и политическое единство с Россией. В 1915 году отступил с русской армией в Киев, затем в Ростов-на- Дону. После революции возвратился на родину. Мариан Глушкевич — поэт, лирик. Стихи его вышли в трех небольших сборниках: Мелодии (1903), Собрание стихов (1907), Символы и иллюзии (1922).
Еще следует отметить его талантливые речи по защите С.Ю. Бендасюка и пламенные патриотические выступления в дни Русской культуры и юбилейные торжества в память И.Г. Наумовича, Б.А. Дедицко- го и И.И. Шараневича.
М.Ф. Глушкевич был наиболее представительным и по своему внешнему виду и по своему образованию и таланту членом молодого поколения галицко-русского общества. Он принимал живое участие в галицко-русской жизни и продолжал дело своего учителя, известного галицко-русского деятеля Богдана Дедицкого, дочь которого избрал себе спутницей жизни. М.Глушкевич был не только хорошим оратором, но и знатоком своего дела. Он был ко всем любезен и даже к своим политическим и национальным противникам справедлив и вежлив. Жизнь его в общем была сложна и тяжела. Ему пришлось много путешествовать и много пережить — и личного и общественного. При нормальных условиях он при своих дарованиях достиг бы значительно больших успехов — и личных и для своего народа.
Лит.: Аристов Ф.Ф. Мариан Феофил. Глушкевич. (К тридцатилетию его литературной деятельности). Львов. 1929.
36 Заказ 247
561


Адриан Владимирович
Копыстянский (1883—1938)
Род Копыстянских в Прикарпатье разветвлен; особенно много священников вышло из него. Адриан вырос на западной окраине Галицкой Руси. С отличием окончил гимназию и Львовский университет. До Первой мировой войны преподавал географию и историю в коломыйской и станиславовской гимназиях. В 1915 году ушел с русской армией в Россию. Возвратившись на родину, преподавал в средней школе в Станиславо- ве, затем во Львове.
Адриан Вл. Копыстянский играл выдающуюся роль в галицко-русской общественной жизни. Был членом всех центральных организаций и, между прочим, председателем Общества им. Михаила Качковского.
На поприще исторической науки Копыстянский известен как продолжатель своих предшественников: Зубрицкого, Петрушевича, Шара- невича и Свистуна. Главнейшие его работы: «Из прошлого Галицкой Руси» (1905), «Возможно ли отделение Украины от России» (1917), «Старая княжья Русь в народных песнях и былинах» (1929), «История Руси» (в трех частях) (1931 —1933), «Материалы, относящиеся к истории Львовского Ставропигиона в 1700—1767 годах» (1937).
Лит.: Луцык Р.Я. Доктор Адриан Копыстянский. (Календарь О-ва им. М.Качковского на 1939 год).
Петр Максимович Копко (1886—1923)
Родился в Перемышле в семье композитора Максима Петровича. Окончив с отличием местную гимназию, поступил на историко-филологический факультет Венского университета. Под руководством профессоров В.Ягича и В.Вондрака получил степень доктора филологии. Затем продолжал свои научные занятия в Берлине и в особенности в Москве и Петрограде, где имел возможность пользоваться указаниями русских академиков А.А. Шахматова и А.И. Соболевского. В 1917 году был избран доцентом Харьковского университета. В 1922 году П.М. Копко возвратился в родной Перемышль, где в конце следующего года скончался преждевременно. Научные работы П.М. Копко:
1. Исследование о языке «Бесед на евангелие Григория Великого». Львов, 1909.
2. Исследование о языке Пандектов Антиоха XI в. СПб., 1915.
3. Историко-литературный очерк о писателях Г.И. Успенском, А.И. Левитове, В.А. Слепцове и Ф.М. Решетникове. (Рукопись.)
4. Ударение в русском языке. (Рукопись.)
5. Krytyczny rozbiyr gramatyki narodowej О. Kopczycskiego (1778— 1780). Краков, 1909.
562


6. 	Apostolus Bybliensis saec. XIV (критико-грамматический разбор с воспроизведением полного текста, найденного автором в селе Библе, Перемышльского уезда, пергаменного отрывка апостольских чтений местного происхождения). Вена, 1912.
Лит.: Яворский ЮЛ. П.М. Копко. «Вестник Русского народного дома». Львов. 1924. Шахматов АЛ. Письма к П.М. Копко. Там же.
Иван Онуфриевич Панас (р. 1890)
Родился в селе. Поддубцы уезда Рава Русская Львовской области в семье кресть- янина-дьяка. Окончил немецкую гимназию во Львове с отличием в 1911 году. Еще в средней школе проявил интерес к языкам, в частности к древним и к все более тогда развивающемуся языковедению. Высшее образование начал во Львове (1 семестр), продолжал в Вене (3 семестра'), закончил на классическом отделении историко-филологического (бывшего Варшавского университета) в Ростове-на-Дону с лучшей отметкой (5) по всем предметам в 1917 году.
По представлении и одобрении факультетом кандидатской диссертации «О подлинности драмы Эсхила «Прикованный Прометей» в 1918 году получил ученую степень кандидата филологических наук и был «оставлен при университете для приготовления к профессорскому званию». В то же время был штатным преподавателем 1-й мужской гимназии и директором женской гимназии, впоследствии 22-й советской школы 2-й ступени в Ростове-на-Дону. Кроме того, состоял членом-экзаменатором Испытательной комиссии при Донском отделе народного просвещения для производства экзаменов на звание учителей средних учебных заведений по латинскому и немецкому языкам. В начале 1921 года был назначен доцентом университета по кафедре греческой филологии с поручением чтения лекций на классическом отделении историко-филологического факультета. В течение 2-го семестра 1920/1921 академического года вел занятия по греческому языку и словесности. Ввиду сокращения преподавания древних языков было ему поручено чтение курса «Введение в языковедение» в зимний семестр 1921 /1922 годов. К этому, однако, не дошло, так как с разрешения советских властей он отправился на родину — в Галичину. Не имея возможности применения своей деятельности у себя на родной земле, он воспользовался приглашением в Прагу, где продолжал свою научную работу и читал лекции и вел занятия по латинскому и греческому языкам и словесности в Карловом университете для русских студентов (1921—1928). Чтобы удовлетворить требованиям Союза русских академических организаций за границей, И.П. подвергся испытаниям на степень магистра классической филологии в особой факультетской комиссии при экзаменаторах специалистах — профессоре И.А. Шеборе и профессоре чешского университета Ф.Новотном (в 1924 г.).
После ликвидации Комитета по оказанию помощи русским студентам И.П. продолжал преподавательскую и педагогическую деятельность в русской гимназии в Праге и был ее последним директором, но 36*


весьма кратко, так как был арестован гестапо за «reichsfeindliche Betatigung». После освобождения Праги советской армией возглавлял опять русскую гимназию до ее превращения в «Советскую среднюю школу в Праге», в которой преподавал языки: латинский, немецкий и русский. С 1951 по 1959 работал в высшей школе, в Пражском политехническом институте, в качестве заведующего русским отделением кафедры языков, впоследствии заведующего кафедрой языков.
Одновременно с широкой и много времени отнимающей преподавательской, педагогической и административной деятельностью продолжал свою научную работу и принимал участие в общественной жизни. Участвовал во многих международных конгрессах русских ученых за границей в Белграде (1928) и Софии (1930), византологов в Афинах (1930) и в Риме (1936), славистов в Праге (1929, 1968) и в Москве (1958). Выступал часто с публичными лекциями (об украинском вопросе, о единстве русского языка, о значении античной культуры и др. в Праге, Ужгороде, Мукачеве, Афинах, Новом Саду). Организовал и руководил издательством «Единство» с направлением национально-культурного единства всех трех ветвей русского народа, издавшим несколько работ русских ученых. Был секретарем «Русского института в Праге» (председатель академик В.А. Францев), выпустившего три объемистых сборника. В течение многих лет состоял секретарем «Дня русской культуры в ЧСР» и издал для чехов «Рассказы» А.П. Чехова и «Записки охотника» И.С. Тургенева, снабдив их текст ударением. Прага, 1946.
Главнейшие напечатанные его работы и статьи: Забытое русское племя. Австрийская Украина или Галицкая Русь? Ростов-н-Дону, 1917; Современная Чехословакия. Прага, 1925; Дневник Т.Г. Шевченка. «Россия и Славянство», Париж, 1926; Происхождение буколической поэзии. Феокрит и его творчество. Труды IV съезда русских ученых в Белграде 1928; Карпаторусские отзвуки русского похода в Венгрию в 1849 г. Карпато-русский сборник. Ужгород, 1930; Е.Ф. Карский. «Россия и Славянство», Париж, 1931; Славянские травестии Вергилиевой Энеиды. Труды II съезда славянских классических филологов в Праге 1931; К вопросу о русском национальном имени. Ужгород, 1934; К истории ознакомления Зарубежной Руси с А.С. Пушкиным. «Русская школа». № 4. Прага, 1937; Роль и значение русского населения бывших зарубежных русских земель в процессе их освобождения и воссоединения с остальной Русью. «Карпатская Русь», Юнкере, Нью-Йорк, 1965; Еще один протектор украинского сепаратизма (Китай). «Свободное слово», № 9-10, Моунт Вернон, Нью-Йорк, 1971; Так называемая записка Петербургской Академии Наук об украинском языке. (Рукопись); Переписка В.А. Францева с В.И. Ягичем. (Рукопись); Они боролись за Русь. (Политические процессы против карпато-россов бывшей Австро-Венгрии. (Рукопись.)
Ukrajinsk6 ot6zka, «Nov6 Evropa», Praha, 1926, и. 42-44; Иепнк T. G. йеуиепка. «Nov6 Evropa», 1926, и. 26-28; E.F. Karskij, Prof. A.L. Petrov, Prof. ?.J. Grot. «Has. N6r. Muz.» и. CV (1931), CVI (1932), CIX (1935); J.A. Javorskij. «Ronenska Slov. ъstavu» 1936, Praha, 1937; БЬнгка суіиєпн vaeviku v rutinM. Vysokokolsk6 ршншика. Praha, 1958 (spoluautor); Ruskft odbornft texty pro І. гоипнк elektrotechnickft fak. HVUT v Praze. Praha, 1955, 1957, 1959. Totft pro II. гоипнк.
Лит.: Панас И.О. Автобиография. Прага. 1960; Biograficko-bibliograficky slovnik. Praha, SPN, Str. 355.
564


Роман Денисович Мирович (1893—1971)
Родился в селе. Волчищовичи Львовской области. Учился в польских гимназиях в Сяноке и Самборе. Юридический факультет с дипломом доктора окончил во Львовском университете. Состоял членом студенческого общества «Друг» и Ставропигиона. После развала Австрии открыл адвокатскую контору в Перемышле и принимал участие в общественной жизни города и окрестности. В 1946 году по поводу оставления Перемышля под властью Польши переселился во Львов, переменив профессию на библиотекаря-биб- лиографа. Много времени посвятил на библиографические розыски по карпато-русской мартирологии в Первую мировую войну и плодом этого кропотливого труда является «Алфавитный указатель жертв австро-мадьярского террора на Галицкой и Буковинской Руси в первую мировую войну, с биографическими данными» (1954—1960), с дополнениями (1961 —1970) и с параллельным топографическим указателем этих жертв (в рукописи). Из напечатанных работ отметим: «В сорок четвертую годовщину Перемышльской трагедии» (1958); «Еще о «бессменном часовом»», подписано «Пере- мышлянин» (1962); «Указатель к «Талергофскому альманаху», вып. I—IV (1964); «Бывает у книг своя судьба» (1964); «Василий Романович Ваврик». (К 75-летию со дня рождения) 1964; «Библиография Та- лергофа» (1966); «В.Р. Ваврик — карпато-русский просветитель». (К 80-летию со дня рождения.) 1969. Кроме того, Р.Д. Мирович содействовал в собрании и обработке материалов венского политического процесса против доктора К.Д. Богатырца и товарищей о государственной измене участником этого процесса доктором И.А. Андрейко.
Лит.: Ваврик В.Р. К 75-летию Р.Д. Мировича (1967).
Юрий Иванович Демьянчик (р. 1896 г.)
Родился в селе Скопов Перемышльс- кого уезда в священнической семье. Гимназию окончил в Перемышле. В 1914 году был арестован и вывезен в Терезин, затем в Та- лергоф. Через год был отправлен на русский фронт и взят в плен. Поступил на историко- филологический факультет Ростовского-на- Дону университета. Высшее образование окончил в Праге со степенью доктора славянской филологии. Вернувшись на родину, занял место преподавателя в Сокальской гимназии. В 1960 году вышел в отставку как старший преподаватель Пединститута.
Юрий Демьянчик напечатал: «Мысли Ю.И. Венелина о споре южан с северянами» (1927); «Гоголь как знамя единства русской культуры» (1931); «Русская стихия в произведениях украинских писателей» (1934); «Профессор В .А. Францев» (1934).
565


Кровь стынет в жилах, когда знакомимся с рукописью Юрия Ивановича «Кровавое злодеяние». Польские бандиты, вдохновляемые ксендзом Журавским из местечка Бабичи, Роман Блонский и Владислав Ундзякевич, напали 6 марта 1945 года на приходской дом в Скопове и зверски убили священника Иоанна, 80-летнего старика, (отца Юрия Ивановича), его дочерей Мирославу, Иоанну и Веру, его зятя священника Стефана Конколевского и домработницу Ольгу Коваль.
Лит.: «Временник» (Львов, 1937).
Петр Семенович Гардый
(р. 1897 г.)
П.С. Гардый родился в 1897 году в селе Юрковцы Сянокского уезда на Лемковской Руси в семье крестьянина. Окончив народную школу, 15-летний юноша по примеру своих земляков отправился в США искать себе заработка. Благодаря своему здравому рассудку и практическим способностям и знаниям он приобрел себе значительное состояние, так что в настоящее время является владельцем крупного алюминиевого завода в Bridgeport-e.
Он несколько раз посетил Родину, родное село Юрковцы, Сянок, Горлицы, Устье Русское, Криницу, Ряшев и по другую сторону Карпат: Пряшев, Свидник, Чертежное, где обновил памятники на мргилах выдающихся культурных карпато-русских деятелей А.И. Добрянского, Ю.И. Ставровского-Попра- дова и А.И. Павловича. (Свои путешествия он описывал в отдельных публикациях, как «Моя подорожь на Лемковщину». Юнкере, 1958, и др.)
После Второй мировой войны, в 1947 году, П.С. Гардый организовал вспомогательное общество^ «Лемко-Релиф» в Yonkers-e, задачей которого было оказывать материальную помощь русскому населению, пострадавшему во время войны на Лемковской Руси, что, однако, оказалось невозможным, так как русское население было из Лемковщины выселено: часть, добровольно, в Советский Союз, часть насильственно на приобретенные Польшей земли на западе.
В 1957 году была все же обществом «Лемко-Релиф» предпринята акция сбора средств для помощи русским людям, оставшимся на территории послевоенной Польши. Одновременно было возбуждено ходатайство у польского правительства о разрешении вернуться на родные земли Лемковщины тем переселенцам, которые бы выразили такое желание. К сожалению, личное ходатайство П.С. Гардого в Варшаве не имело полного успеха. Все же в конце 60-х годов начали некоторые переселенцы возвращаться в родные края, на свои или же другие свободные земли, так что, по статистическим данным Ряшевского уезда, в 1966 году вернулось на родные земли 35 000 жителей.
В 1958 году, благодаря ходатайству и заботами П.С. Гардого, была вновь открыта русская православная церковь в городе Сяноке, отремонтированная на его средства. Всего до сих пор открыто 76 православных церквей.
Петр Семенович Гардый — убежденный патриот Карпатской Руси и Русской земли в целом ее объеме. Большой его заслугой является
566


издание 4-х выпусков «Талергофского альманаха» под новым заглавием: «Галицкая Голгофа» с подзаглавием: «Военные преступления Габсбургской монархии 1914—1917 годов» (Trumbull, Conn. 1964). Ценность ее с народной точки зрения в распространении сведений во всех славянских странах о трагедии карпато-русского народа.
Для уточнения сведений об этой трагедии и идее национальнокультурного единства русского народа П.С. Гардый переиздал замечательное исследование Ф.И. Свистуна под заглавием «Прикарпатская Русь под владением Австрии» (Trumbull, Conn. 1970). Затем предполагается издание ценного документального труда профессора Ф.Ф. Аристова: «Карпато-русские писатели» в трех томах.
Лит.: Карпато-русские календари Лемко-Союза (Yonkers); «Карпатская Русь» (Yonkers). The Bridgeport Post. Wednesday, 31. VII. 1968.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В настоящем пособии не все сказано, не все отмечено. Перечень писателей далеко не полон. Пришлось обойти молчанием многих заслуженных деятелей на поэтическом, литературном и научном поприщах. Не должны быть забыты: М.О. Попель. Иван Халдеев, воевода звенигородский (1861), С.Г. Шехович. Семейная библиотека (1856),
A. 	И. Торонский. Русины-лемки (1860), Н.Ф. Лисикевич. Гостина на Украине (1862), Ю. Пелеш. Geschichte der Union der ruthenischen Kirche mit Rom (1878—1880), Ф.И. Рипецкий. История Руси (1905),
B. 	О. Щавинский. Письма из Вены, М.Ф. Лысый. К русской молодежи (1912), Н.Г. Климков. Карпатские думы (1917), О.О. Марков. В.Д. За- лозецкий (1922), Г. Соколович. Терновый венец (1927), К.Н. Чайковский. Беседы деда Торочила (1929), Р.Я. Луцык. Журналы галицко- русского студенчества (1932), Ф.В. Курилло. Сводка писателей на Лемковщине (1934), М.О. Онышкевич. Бойновский словарь (1950). Б.В. Труш. Гимназия для уроженцев Прикарпатской Руси (1966).
Будучи преподавателем малорусского языка в учительских семинариях города Львова во время польского владычества, я постоянно сталкивался в казенных пособиях Александра Барвинского и Михаила Возняка с нелестными отзывами о галицких писателях русской идеологии. Малозначащим сочинителям они признавали слишком многих и преувеличивали их значение, а писателям подлинного таланта, как Гу- шалевичу, Наумовичу, Дедицкому, Залозецкому, Хиляку, не отводили никакого места. Недобросовестные критики вроде Голубца высказывались о них с презрением и злобными намеками прививали молодежи ложный взгляд на их высокоидейную работу в пользу Галицкой Руси.
Одновременно моя душа бунтовалась против беззастенчивого затирания следов Руси на нашей земле. Я задумал составить пособие, в котором решил вывести на свет отвергнутых и отстаивать Русь. Мне хотелось осведомить молодое поколение и указать будущему исследователю на то, что галицко-русская письменность является органической частью общерусской литературы, хотя она развивалась в особых, исключительно тяжелых условиях польского и австрийского ига.
Мое пособие надо рассматривать как добавление к труду профессора Ф.Ф. Аристова «Карпато-русские писатели» (Москва, 1916). Равно же оно пополняет труд доктора Е.Л. Недзельского «Очерк карпато-
567


русской литературы» (Ужгород, 1932). Если бы еще появилась справка о русском литературном наследии в Буковине, читатель получил бы полную картину словесного творчества всей Прикарпатской Руси.
То, о чем мечтали галицко- русские писатели, сбылось. Вера в правоту идеи вполне оправдала себя. Вся Западная Русь, кроме древних Червенских городов Червеня, Холма, Перемышля, объединились с матерью Родиной. Опасность гибели в чужом море миновала раз навсегда.
В послесловии даем предисловие к этой книге
Всеми уважаемый автор книги Василий Романович назвал свой труд «Краткий очерк галицко-русской письменности» кратким пособием по галицко- русской письменности, отмечая,
что в этом «пособии не все сказано, не все отмечено» Да, не сказано в нем особенное, ибо по своей авторской скромности Василий Романович (за изъятием нескольких ссылок на свои труды при литературе об отдельных писателях) не сказал ничего про себя, хотя известно, что он как один из последних здравствовавших карпато-русских писателей в последние десятилетия восстановленной Польши занимал видное место в истории галицко-русской письменности.
Мы постараемся этот существенный пробел пополнить и рассказать вкратце о его литературной деятельности, касаясь главнейших его трудов.
Василий Романович Ваврик, уроженец села Яснище Бродского уезда, родился в 1889 году в крестьянской семье. В Бродах окончил немецкую гимназию и уже на школьной скамье принимал живое участие в культурно-общественной жизни гимназической молодежи. Свирепый 1914-й год не позволил ему продолжать учебу на юридическом факультете Львовского университета. Свой «народный университет» прошел Василий Романович в застенках австрийских концлагерей Терезина и Талергофа, где сочинял стихи, посвященные подневольной жизни карпато-русского народа и редактировал подпольные листовки с разоблачением лагерных жестокостей. Первые послевоенные годы посвятил пополнению своего высшего образования; в 1926 году он окончил философский факультет Карлова университета в Праге с научной степенью доктора славянской филологии. Одновременно, в студенческие годы, принимал участие в общественной жизни возрождающейся Подкарпатской Руси. Вернувшись на родину во Львов, В.Р. Ваврик был принужден поступить в Львовский университет, который и окончил в
568


1929 году с научной степенью доктора славянской филологии. В этом же году Василий Романович посвящает себя народной службе как писатель, как секретарь Ставропигийского института и как научный сотрудник Галицко-русской Матицы. При Советской власти Василий Романович, после кратковременного занятия в Львовском университете в качестве преподавателя русского языка, поступает на работу в Исторический музей как старший научный сотрудник и на этом посту остается вплоть до выхода на пенсию в 1956 году.
Писательский диапазон В.Р. Ваврика обширный. Он ученый, поэт, писатель, публицист, и при всем этом горячий патриот Родины, общественный деятель.
Из научных, научно-популярных, филологических и исторических трудов приведем главнейшие: «Яков Федорович Головацкий, его деятельность и значение в галицко-русской словесности» (1925), «Львовс- кое Ставропигийское братство» (1926), «Львовский Ставропигион в освещении исследований И.И. Шараневича» (1927), «Денис Ив. Зуб- рицкий и его труды о Ставропигийском институте» (19*28), «Основные черты деятельности И.И. Шараневича» (1929), «Галицко-русская литература «Слова о полку Игореве» (1930), «Материалы, относящиеся к истории Львовского синода в 1891 году» (1931), «Старейшины и члены Ставропигийского института» (1932), «Русская троица (Вагилевич, Головацкий, Шашкевич)» (1933), «Жизнь и деятельность Ивана Николаевич Далибора-Вагилевича» (1934), «Слово о полку Игореве», «Литература и перевод на галицко-русское наречие» (1937), «Члены Ставропи- гиона за 350 лет» (1937), «Галицкая Русь Пушкину» (1937), «Школа и бурса Львовского Ставропигиона» (1938), «Суд над Гоголем» (1959).
Особое место в творчестве В.Р. Ваврика занимает мартирология карпато-русского народа в первую мировую войну 1914—1918 гг. Здесь следует отметить его сотрудничество при издании «Талергофского альманаха» (Львов, 1924—1934) и при его переиздании «Военные преступления Габсбургской монархии» П.С. Гардым (США, 1964); затем его монографии «Талергоф» (1934) и «Терезин и Талергоф» — «к 50-летней годовщине трагедии галицко-русского народа» (1966); кроме того, ряд отдельных произведений по этой тематике в художественной обработке, как повести: «В водовороте» (1926), «Изверг» (1927); рассказы: «Калинин сруб» (1926), «Атаман» (1932), «Маша» (1933), «Урша», рассказ о расстреле галичанина в Альпах (1928), «Суд и расстрел», рассказ о расстреле крестьян в Мацаеве, Зборовского района, украинско-немецкими террористами (рукопись), «Нравоучитель», рассказ о жизни и подвигах В.Ф. Марущака (рукопись), «В кольце штыков» (1928), «В перекрестных огнях», в 5-ти частях (1929—1938), «Жертва австрийского террора о. Игнатий Гудима» (1930); драмы: «Одна невеста, два жениха» (1928), «Талергоф». Драматические картины. (1933), «Русины-партизаны в Карпатах» (рукопись); поэмы (18): («Анастасия Чагровна» (рукопись), «Крещение Руси» (1938), «Слово о полку Игореве» и др.; научно- популярные очерки: «Григорий Семенович Малец» (1936), «Дмитрий Андреевич Марков» (1938), «Николай Павлович Глебовицкий» (рукопись), «Народно-славянская Галицкая Русь» (рукопись), «Обзор галицко-русской письменности» (рукопись). По теме «Талергофа» поместил В.Р. Ваврик много статей публицистического характера в галицко-русской печати, как вообще и на злободневные вопросы, которыми живо интересовался. Сюда следует отнести также документальную публици-
569


стическую монографию под заглавием «Черные дни Ставропигийского института» (1928).
Поэтическое творчество В.Р. Ваврика очень богато. Его поэзии, напоминающие народную лирику, проникнуты горячим патриотизмом, особенно любовью к родным Карпатам, рассеяны по всем карпато- русским изданиям. Назовем здесь только вышедшие сборники. Это: «Трембита» (1921), «Стихотворения» (1922), «Красная горка». Третий сборник стихотворений (1923) и «Гаивки». Четвертый сборник стихотворений (1925).
Особую статью в творчестве В.Р. Ваврика занимают литературные портреты выдающихся культурных деятелей Руси. Назовем некоторые: «Дмитрий Васильевич Залозецкий» (1922), «Иван Григорьевич Наумович» (1924) и монография «Просветитель Галицкой Руси Иван Гр. Наумович» (1926), «Яков Федорович Головацкий» (1924), «Богдан Андреевич Дедицкий» (1927), «Исидор Иванович Шараневич» (1929), «Федор Федорович Аристов» (1933). «Владимир Андреевич Францев» (1937), «Игорь Эмануилович Грабарь» (1945), «Мариан Феофилович Глушкевич» (1960), «Профессор Тит Ив. Мышковский» (1962), «Семен Юрьевич Бендасюк», «Антоний Степанович Петрушевич» (1963), «Иван Федоров, первый русский печатник и его пребывание во Львове» (1963), «Иван Степанович Шлепецкий (1963), «Андрей Васильевич Карабелеш» (1965), «Андрей Степанович Шлепецкий — добрый пастырь» (1968) и много других.
В.Р. Ваврик скончался 5 июля 1970 года во Львове.
Лит.: Талергофский альманах. Вып. IV. С. 87—89; Карпато-рус- ский календарь Лемко-Союза на 1963 год; газета «Вестник» за 19/3 1969 г.
Львов, 1970 г. Р.Д. Мирович
570


Примечания
Свистун Ф.И. Погибнет ли Прикарпатская Русь? — заключительная глава из его исследования «Прикарпатская Русь под владением Австрии», вышедшего во Львове в 1896 году.
Свистун Филипп Иванович (1844-1916) — галицко-русский историк, публицист. Автор книг: «Galicyjskie Beskidy і Karpaty lesiste» (1876), «Чем есть для нас Шевченко» (1885), «Галицкая Русь в европейской политике» (1886), «Спор о варягах и начале Руси» (1887), «Прикарпатская Русь под владением Австрии» (1896), «Галицко-русское войско в 1848 г.» (1899), «Граф Агенор Голуховский и Галицкая Русь» (1901), «Литвинович и Наумович» (1905), «Лев Трещаковский» (1910).
Филевич И.П. По поводу теории двух русских народностей — работа напечатана в сборнике «Галицко-русской Матицы» в 1901 г., в книге 2 (С. 105-122), З (С. 185-197) и 4 (С. 282-308). Затем она была напечатана отдельным изданием во Львове в 1902 г.
Филевич Иван Порфирьевич (20.09.1856 — 7.01.1913) — русский историк и политический публицист. Профессор Императорского Варшавского университета по кафедре русской истории. Участник монархических съездов. Член Русского собрания. Автор книг: «Несколько дней в Львове и его окрестностях» (СПб., 1885); «Борьба Польши и Литвы-Руси за Галицко-Владимирское наследство» (СПб., 1890); «Вопрос о воссоединении западно-русских униатов в его новейшей постановке» (Варшава, 1891); «Польша и польский вопрос» (М., 1894), «Угорская Русь и связанные с нею вопросы и задачи русской исторической науки» (Варшава, 1894), «История Древней Руси. Т. I. Территория и население» (Варшава, 1896), «По поводу теории двух русских народностей» (Львов, 1902), «Вопрос о двух русских народностях и «Киевская старина»» (Варшава, 1902), «Из истории Карпатской Руси. Очерки галицко-русской жизни с 1772 г. (1848-1866)» (Варшава, 1907).
1. Венелин (настоящие имя и фамилия Юрий Хуца) (1802-1839) — русский славист. Выходец из Закарпатской Руси. Автор книг: «Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам» (1829-1841), «О характере народных песен у славян задунайских» (1835), «О зародыше новой болгарской литературы» (1838), «Влахо-болгарский или дако-славянские грамоты» (1840), «Критические исследования об истории болгар» (1849), «Некоторые черты путешествия в Болгарию» (1857).
2. Костомаров Николай Иванович (1817-1885) — историк, этнограф, писатель, критик. Профессор Императорского Киевского университета Св. Владимира, а затем Императорского С.-Петербургского университета. Его труды изданы в собрании сочинений. Т. 1-21. СПб., 1903-1906.
3. Боплан Гийом Левассер де (ок. 1600-1673) — французский военный инженер. В 1630-1648 гг. находился на службе у польского короля. Опубликовал в 1648-1650 гг. карты Малоруссии. Автор «Описания Украины» (1650).
571


4. Пыпин Александр Николаевич (1833-1904) — русский литературовед, историк литературы. Профессор Императорского С.-Петербургского университета в 1860-1862. Основные труды «История русской литературы» (Т. 1-4, 1902-1903) и «История русской этнографии» (Т. 1-4, 1890-1892).
5. Петров Николай Иванович (1840-1921) — русский историк литературы. Окончил Киевскую духовную академию. Преподавал в ней с 1870 теорию словесности и историю иностранных литератур. Автор книг: «О происхождении и составе славяно-русского печатного пролога» (1875), «Очерков истории украинской литературы XIX столетия» (1884), «Очерков истории украинской литературы XVII и XVIII веков» (1911).
6. Погодин Михаил Петрович (1800-1875) — русский историк, публицист, панславист. В 1835-1844 гг. — профессор кафедры русской истории Московского университета. Издавал журналы «Московский вестник» (1827-1830) и «Москвитянин» (1841-1856).
7. Максимович Михаил Александрович (1804-1873) — русский историк, филолог. Член-корреспондент Императорской С.-Петербургской академии наук с 1871 г. Профессор и первый ректор Императорского Киевского университета Св. Владимира.
8. Дашкевич Николай Павлович (1852-1908) — русский историк литературы. Профессор Императорского Киевского университета Св. Владимира по кафедре истории западноевропейской литературы. Глава исторического общества Нестора-летописца в Киеве. Автор книг: «Из истории средневекового романтизма. Сказание о св. Граале» (1876) и «Романтика Круглого Стола в литературах и жизни Запада» (Вып. 1. 1890).
9. Падура Тимко (Фома) (1801-1871) — польский поэт. Окончил Кременецкий лицей. Был связан с декабристами. Писал польскими буквами «малороссийские стихи». Автор стихотворных сборников «Pienia Tomasza Padurry» (1842) и «Ukrainki» (1844).
10. Залесский Юзеф Богдан (1802-1886) — польский поэт. Участник Польского восстания 1830-1831 гг. С 1832 г. жил во Франции. Тематика стихов — малороссийская история и природа.
11. Свидзиньский Кароль (1841-1877) — польский поэт. Участник Польского восстания 1863-1864 гг. В 1866-1871 гг. жил во Франции. Участвовал в Парижской коммуне 1871. После уехал жить в Галицию.
12. Огоновский Емельян Михайлович (1833-1894) — историк украинофильской ориентации. Был председателем общества «Просвіта» во Львове (1877-1894). Профессор Львовского университета (с 1880 г.). Автор тенденциозного исследования «История украинской литературы» (1887-1894).
13. Драгоманов Михаил Петрович (1841-1895) — активный деятель украинского сепаратизма, публицист, историк. С 1864 приват-доцент, а с 1870 г. — доцент Императорского Киевского университета Св. Владимира. За антиправительственную деятельность уволен из университета в 1875 г. В 1876 г. эмигрировал за границу. Основал в Женеве свободную украинскую типографию. С 1889 г. — профессор кафедры всеобщей истории Софийского университета.
14. Устрялов Николай Герасимович (1805-1870) — русский историк. Академик С.-Петербургский академии наук (1837). Автор исследования «История царствования Петра Великого».
572


15. Антонович Владимир Бонифатьевич (1834-1908) — малорусский историк, украинофильского направления. С 1878 г. профессор русской истории Императорского Киевского университета Св. Владимира. Автор книг: «Последние времена казачества на правой стороне Днепра» (1870), «Очерк истории Великого княжества Литовского до смерти Ольгерда» (1878).
16. Градовский Михаил (1804-1863) — польский писатель, литературный критик. Писал на малорусские темы, тенденциозно возвеличивал период польского владычества в Малороссии.
17. Барсов Николай Павлович (1839-1889) — русский историк. Профессор Императорского Варшавского университета с 1888 г. Автор книги «Очерки русской исторической географии».
18. Ягич Игнатий (Ватрослав) Викентьевич (1838-1923) — фило- лог-славист. По национальности хорват. Окончил Венский университет (1860). Был профессором в Новороссийском (1872-1874), Берлинском (1874-1880), Петербургском (1881-1886) и Венском (1886-1908) университетах. Автор книг: «Рассуждения южнославянской и русской старины о церковнославянском языке» (1896), «История славянской филологии» (1910).
19. Духинский Франциск (1817-1880) — писатель, из ополяченной малороссийской семьи. После польского восстания 1830-1831 гг. он эмигрировал во Францию. Был профессором польской школы в Париже. Автор псевдонаучной теории, что «москали» не арийского происхождения, а туранского. Исходя из этого предлагал Западной Европе создать буфер от «москалей» из польского государства, в которое бы входили малорусы и белорусы.
20. Колесса Александр Михайлович (1867-1945) — малорусский литературовед, языковед украинофильского направления. Профессор Львовского университета с 1898 г. и Карлова университета в Праге. Автор книг: «Южно-Волынское городище и городищенские рукописные памятники XII—XVI вв.» (4.1-4, 1923-1927), «Главные направления и методы в исследованиях украинского фольклора» (1927).
21. Франко Иван Яковлевич (1856-1916) — малорусский писатель, поэт украинофильского направления. Окончил Львовский университет. Подвергался за свои революционные взгляды репрессиям австрийского правительства. В 1893 г. защитил докторскую диссертацию в Венском университете. Автор исследования «Нарис історії украінсько- руськоі літератури до 1890 г.» (1910).
22. Греч Николай Иванович (1787-1867) — русский публицист, филолог. В 1812-1839 гг. издавал журнал «Сын Отечества» и в 1831- 1859 гг. газету «Северная пчела». Автор сочинения «Практическая русская грамматика» (1827).
23. Бодянский Осип Максимович (1808-1877) — русский филолог и историк.
24. Срезневский Измаил Иванович (1812-1880) — русский филолог-славист. Автор книг: «Мысли об истории русского языка» (1849) и «Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам» (Т. 1-3, 1893-1912).
25. Житецкий Павел Игнатьевич (1836/1837-1911) — русский филолог, украинофил. Автор книг: «Очерк звуковой истории малорусского наречия» (1876), «К истории литературной русской речи в XIII в.» (1903).


26. Потебня Александр Афанасьевич (1835-1891) — русский филолог. Профессор Императорского Харьковского университета с 1875 г. Автор исследования «Из записок по русской грамматике» (Т. 1-2. 1874. Т. 3. 1899. Т. 4. 1911).
27. Соболевский Алексей Иванович (1856-1929) — знаменитый русский филолог-славист. Профессор Императорского Киевского Св. Владимира (1884-1888) и Императорского С.-Петербургского (1888— 1908) университетов. Академик Императорской С.-Петербургской академии наук. Участвуя в политической деятельности, был товарищем председателя союза русского народа. Опубликовал «Великорусские народные песни» (Т. 1-7, 1895-1902). Автор книг: «Светская повесть и роман в древнерусской литературе» (1883), «Очерки по истории русского языка» (1884), «Значение Пушкина» (1887), «Лекции по истории русского языка» (1888), «О месте и времени... В.Завитневича». (1888), «Кирилловская палеография». (189?), «Суффиксы церковнославянского языка». (1890), «Судьбы церковнославянского языка. Лекции» (1891), «Русские заимствованные слова» (1891), «Лекции по русскому языку» (1892), «Очерк русской диалектологии» (1892), «Образованность Московской Руси XV-XVII в.» (1892), «Церковнославянские стихотворения конца IX — начала X в.» (1892), «Русский исторический синтаксис. Лекции». (1*893), «Древнерусская переводная литература. Лекции» (1893), «Южнославянское влияние на русскую письменность в XIV-XV веках. Речь» (1894), «Мономахова шапка и царский венец» (1897), «Лекции по славянской палеографии» (1898), «Западное влияние на литературу Московской Руси XV-XVII веков» (1899), «К истории древнейшей церковнославянской письменности» (1902), «Курс церковнославянской морфологии. По лекциям» (Изд. 2-е, испр. 1902), «Откуда шла русская колонизация в Ростово-Суздальскую область?» (1902), «Несколько мыслей об древнерусской литературе» (1903), «Переводная литература Московской Руси XIV-XVII веков. Библиографические материалы» (1903), «О русских говорах вообще и белорусских говорах в частности» (1904), «Название озера Селигера в связи с вопросом о пра-сла- вянской родине» (1904), «Древнекиевский говор» (1905), «К истории заимствований слов и переводных повестей» (1905), «Несколько редких молитв из русского сборника XIII века» (1906), «Москва и первый Самозванец» (1906), «К хронологии древнейших церковнославянских памятников» (1906), «К вопросу о постепенном «человечении» языка» (1906), «Лекции по истории русского языка» (4-е изд. 1907), «Русский народ как этнографическое целое» (1907), «Наречия: великорусское, белорусское и малорусское. Их опыта русской диалектологии» (1907), «Чего желаем мы русские? //Две речи. (1907), «Славянорусская палеография. Лекции» (Изд. 2-е. 1908), «Монастыри и их возможная роль на русских восточных окраинах». (1908), «Древняя церковнославянская литература и ее значение» (1908), «Двуперстие, сугубое аллилуия и хождение посолонь с исторической точки зрения» (1908), «А.С. Будилович. 1846-1908. Некролог» (1909), «Кириллица и глаголица» (1909), «Славяноведение в русской высшей школе. Речь» (1909), «Древний церковно- славянский язык. (Фонетика)» (1910), «Холмская Русь в этнографическом отношении. (1910), «Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии» (1910), «Кольцов в истории русской литературы» (1910), «Где жила Литва?» (1911), «Опыт русской диалектологии. Наречия великорусское, белорусское и малорусское» (1911),
574


«Эней Сильвий и Курбский» (1911), «Сказание о Чудотворной Казанской иконе Пресвятой Богородицы. Рукопись святейшего Патриарха Гермогена» (1912), «По поводу думского законопроекта о мерах к охранению памятников древности» (1912), «Древнейшее население Верхнего Поволжья» (1912), «Отношение Древней Руси к разделению Церквей» (1914), «Памяти А.Х. Востокова» (1914), «Заслуги И.И. Срезневского» (1915), «Епископ Владимир (Филантропов) (1842-1916) — И.А. Лебедев (1846-1916). Некрологи» (1916), «Русские фрески в старой Польше» (1916), «Румыны среди славянских народов. Речь» (1917), «Речь... посвященная памяти Гавриила Романовича Державина» (1917), «В.И. Герье. Некролог» (1919), «Ю.А. Кулаковский. (1855— 1919). Некролог» (1919), «Н.Н. Соколов (1875-1923). Некролог» (1923), «Д.Н. Анучин. Некролог» (1923), «П.С. Уваров. 1840-1924. Некролог» (1924), «Русско-скифские этюды» (1924), «Поп Сильвестр и Домострой» (1929), ««Третье» русское племя» (1929).
28. Крымский Агафангел Ефимович (1871-1942) — малорусский филолог, востоковед. В 1898-1918 гг. преподавал арабский, персидский и турецкий языки и литературу в Лазаревском институте восточных языков, а с 1900 г. — профессор. С 1918 г. — профессор в Императорском Киевском университете Св. Владимира. Один из организаторов АН УССР. В 1921-1929 гг. — директор Института украинского научного языка. Автор книг: «Украинская грамматика» (Т. 1-2, 1907-1908) и «Очерки по истории украинского языка и хрестоматия по памятникам староук- раинщины XI—XVIII» (1922; в соавторстве с А.А. Шахматовым).
29. Шахматов Алексей Александрович (1864-1920) — русский филолог. Профессор Императорского С.-Петербургского университета с 1909 г. Председатель отделения русского языка и словесности Петербургской АН (1906-1920). Автор книг: «К истории звуков русского языка» (1896-1903), «Курс истории русского языка» (Ч. 1-3. 1909— 1911).
30. Будилович Антон Семенович (1846-1908) — русский филолог-славист, публицист. Кончил Литовскую духовную семинарию. В 1863 г. поступил на историко-филологический факультет Императорского С.-Петербургского университета. По окончании его, в 1867 г., он остается при университете для приготовления к профессорскому званию по славянской филологии под руководством профессора И.И. Срезневского и профессора В.И. Ламанского. С 1869 г. — приват-доцент славянских наречий в С.-Петербургской духовной академии. С 1871 г. — преподаватель славянских наречий в С.-Петербургском историко-филологическом институте. Защитил магистерскую диссертацию «Исследование языка древнеславянского перевода XIII слов Григория Богослова, по рукописи Императорской публичной библиотеки XI века» в 1871 г. В 1872-1875 гг. — в научной командировке по славянским странам и областям. В 1875-1881 гг. — ординарный профессор Историко-филологического института князя Безбородко по русско-славянской филологии. С 1881 г. — профессор кафедры русского и церковно- славянского языков Императорского Варшавского университета. Член- корреспондент С.-Петербургской АН. В 1892-1901 гг. ректор и профессор кафедры сравнительной грамматики славянских наречий Императорского Юрьевского университета. В 1899 г. — получил звание заслуженного профессора. С 1901 г. — член Совета Министерства народного просвещения. Член Сербской королевской академии.


Член Русского собрания. Был членом монархической Партии правового порядка. Был членом Русского окраинного общества, ставившего своею целью борьбу с сепаратизмом в Империи. В 1907-1908 гг. — редактор- издатель газеты «Московские ведомости». Автор книг: «Ломоносов как писатель» (1871), [совм. с Норанович А.П.] «Чехия и Моравия» (1871), «Первобытные славяне в их языке, быте и понятиях по данным лекси- кальным. Исследования в области лингвистической палеонтологии славян» (Ч. I. Вып. 1-2. 1878, Ч. II. Вып. 1. б. г.), «Очерки из церковной истории западных славян» (1880), «Несколько мыслей о греко-славянском характере деятельности свв. Кирилла и Мефодия» (1885), «Общеславянский язык в ряду других общих языков древней и новой Европы» (Т. 1-2, 1892), «Культурная деятельность народов греко-славянского мира» (1896), «Несколько замечаний о научной постановке славянской истории, ее объеме, содержании и периодах» (1898), «Историческая заметка о русском Юрьеве старого времени в связи с житием Св. Исидора и 72 юрьевских мучеников» (1901), «К вопросу о племенных отношениях в Угорской Руси» (1904), «Академия наук и реформа русского правописания» (1904), «Об отношении народного к общегражданскому, в связи с идеей русского национального единства» (1904), «Наука и политика» (1905), «Вопрос об окраинах России в связи с теорией самоопределения народностей и требованиями государственного единства» (1906), «О единстве русского народа» (1907), «Может ли Россия отдать инородцам свои окраины?» (1907).
31. Леонтович Федор Иванович (1833-1911) — русский историк. Профессор Императорского Варшавского университета с 1869 г.
32. Севергин Василий Михайлович (1765-1826) — русский минералог и химик. Академик С.-Петербургской академии наук (1793).
33. Милюков Павел Николаевич (1859-1943) — русский политический деятель, историк. С 1886 г. — приват-доцент Императорского Московского университета. В 1895 г. уволен из университета. В 1897— 1899 гг. жил в Болгарии. В 1902-1905 гг. путешествовал по миру, читая лекции. Один из организаторов журнала «Освобождение» с 1902 г. С 1905 г. — фактический глава кадетской партии, а с 1907 г. — председатель ее ЦК. Редактор газеты «Речь» с 1906 г. Депутат III и IV Государственных Дум. С 1918 г. — в эмиграции. Редактор журнала «Последние новости». Автор книг: «Государственное хозяйство Рос1 сии в первой четверти XVIII столетия и реформы Петра Великого» (1892), «Главные течения русской исторической мысли» (1897), «Очерки по истории русской культуры» (Ч. 1-3, 1896-1903), «Россия и ее кризис» (1905), «Вторая Дума» (1908), «Балканский кризис и политика А.П. Извольского» (1910), «Вооруженный мир и ограничение вооружений» (1911), «Год борьбы» (1911), «Большевизм: международная опасность» (1920), «История второй русской революции» (Вып. 1-3, 1921-1924), «Национальный вопрос (Происхождение национальности и национальный вопрос в России)» (1925), «Россия на переломе: большевистский период русской революции» (Т. 1-2, 1927), «Воспоминания. 1859-1917» (Т. 1-2, 1990).
34. Татищев Василий Никитич (1686-1750) — русский историк, государственный деятель. Управлял уральскими казенными заводами в 1720-1722 гг. и 1734-1737 гг. В 1741-1745 гг. был астраханским губернатором. Автор «Истории Российской с самых древнейших времен» (кн. 1-5, 1768-1848).
576


35. Брюс Яков Вилимович (1670-1735) — граф, русский государственный и военный деятель, генерал-фельдмаршал. Один из ближайших сподвижников Петра I.
36. Попов Нил Александрович (1833-1891/1892) —.русский историк. Стоял во главе Московского архива Министерства юстиции. Автор исследования «Татищев и его время».
37. Болтин Иван Никитич (1735-1792) — русский историк. Был членом Военной коллегии.
38. Гощинский Северин (1801-1876) — польский революционер, поэт. Участник Польского восстания 1830-1831 гг.
39. Коялович Михаил Осипович (1828-1891) — русский историк. Профессор Петербургской духовной академии. Автор книг: «Литовская церковная уния» (Т. 1-2. 1859-1862), «Лекции по истории Западной России» (1864), «Воссоединение западнорусских униатов старых времен (до 1800 г.)» (1873), «Три подъема русского национального духа для спасения нашей государственности во времена самозванческих смут» (1880), «История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям» (1884).
40. Аксаков Иван Сергеевич (1823-1886) — русский публицист, поэт, славянофил. Редактировал славянофильские издания «Русская беседа», «День», «Москва», «Русь».
41. Самарин Юрий Федорович (1819-1876) — русский общественный и государственный деятель, публицист, историк. Один из идеологов славянофильства. Активный участник крестьянской реформы 1861 года. Автор книг: «Стефан Яворский и Феофан Прокопович» (1844), «Общественное устройство г. Риги» (1852), «Окраины России» (Вып. 1-5, 1868-1876), «Иезуиты и их отношения к России» (2-е изд., 1868).
42. Павлик Михаил Иванович (1853-1915) — малорусский писатель, украинофильского направления. Учился, но не окончил Львовский университет. Занимался революционной деятельностью в Австро-Венгрии. Вместе с Иваном Франко издавали журналы «Товариш», «Громадський друг», «Народ», газету «Хлібороб».
43. Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829-1897) — русский историк, публицист, журналист. В 1847-1851 гг. учился в Императорском Санкт-Петербургском университете сначала на историко- филологическом, а затем на юридическом факультете. В 1851-1854 гг. — преподаватель словесности в 1-м и Александрийском московском морских корпусах. В 1856-1859 гг. помощник редактора газеты «Московские ведомости», затем переехал в С.-Петербург и сотрудничал в «С.-Петербургских ведомостях» и «Отечественных записках». В 1864-1879 гг. преподавал русскую историю будущему императору Александру III и другим членам императорской фамилии. В 1865— 1884 гг. был профессором русской истории Императорского Санкт- Петербургского университета. Автор исследований «О составе русских летописей до конца XIV в.» (1868), «Русская история» (Т. 1-2, 1872-1885), «Письма Бестужева-Рюмина о Смутном времени» (1898), «Биографии и характеристики» (1882).
44. Градовский Александр Дмитриевич (1841-1889) — русский юрист. Окончил Императорский Харьковский университет. Был профессором по кафедре русского государственного права в Императорском С.-Петербургском университете. Сотрудничал в газете «Голос», где заведовал внутренними вопросами. Автор книг: «История местно-
37 Заказ 247
577


го управления в России» (Т. I, 1868), «Политика, история, администрация, критические и политические статьи» (1871), «Национальный вопрос в истории и литературе» (1873), «Начала государственного права» (Т. I—III, 1875-1883), «Германская конституция» (Т. I—II, 1875-1876), «Трудные годы» (1880), «Государственное право важнейших европейских держав. Часть историческая» (1886).
45. Чичерин Борис Николаевич (1828-1904) — русский юрист. Окончил Императорский Московский университет. В 1861-1868 гг. — профессор кафедры государственного права в Императорском Московском университете. В 1881-1883 гг. — московский городской голова. Автор книг: «Областные учреждения в России в XVII веке» (1856), «Очерки Англии и Франции» (1858), «Опыты по истории русского права» (1858), «Несколько современных вопросов» (1862), «О народном представительстве» (1866), «История политических учений» (Т. 1-5), «Русский дилетантизм и общинное землевладение» (совместно с В.И. Герье, 1878), «Наука и религия» (1879), «Мистицизм в науке» (1880), «Собственность и государство» (1882-1883), «Основания логики и метафизики» (1894), «Философия права» (1901), «Вопросы политики» (1903).
46. Шлецер Август Людвиг (1735-1809) — немецкий историк. На русской службе был в 1761-1767 гг. В 1768-1809 гг. — профессор Геттингенского университета.
47. Аксаков Константин Сергеевич (1817-1860) — русский поэт, публицист, историк, славянофил. Автор книг: «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» (1846), «Опыт русской грамматики» (Ч. 1, 1860), «Замечания на новое административное устройство крестьян в России» (1861), «Воспоминания студентства 1832-1835 годов» (1910).
48. Герье Владимир Иванович (1837-1919) — русский историк. В 1868-1904 гг. — профессор всеобщей истории Императорского Московского университета. Член Государственного совета, октябрист. Автор книг: «Борьба за польский престол в 1733 году» (1862), «Лейбниц и его век» (Т. 1-2, 1868-1871), «Идея народовластия и Французская революция 1789 года» (1904), «Франциск, апостол нищеты и любви» (1908), «Блаженный Августин» (1910), «Французская революция 1789-1795 гг. в освещении И.Тэна» (1911), «Западное монашество и папство» (Т. 1- 2, 1913-1915).
49. Грушевский Михаил Сергеевич (1866-1934) — главный идеолог украинского сепаратизма, историк. С 1894 г. занимал кафедру всеобщей истории Львовского университета. В 1899 г. организовал национально-демократическую партию в Галиции. В 1917 г. возглавил Центральную Раду Украины. В начале 1919 г. эмигрировал в Австрию. В дальнейшем после неоднократных обращений к советскому правительству ему разрешили в 1924 вернуться на Украину. В том же году стал академиком АН УССР, заведуя сектором истории Украины исторического отделения АН. В 1929 г. стал академиком АН СССР. Автор тенденциозных исторических трудов «История Украины-Руси» (Т. 1-10, 1898— 1936) и «Истории украинской литературы» (Т. 1-5, 1923-1927).
50. Миллер Орест Федорович (1833-1889) — русский литературовед, фольклорист. Профессор Петербургского университета с 1870 г. Автор книг: «Илья Муромец и богатырство Киевское» (1869), «Русская литература после Гоголя» (1874), «Славянство и Европа» (1877).
578


51. 	Кулиш Пантелеймон Александрович (1819-1897) — поэт, публицист, историк, один из идеологов украинского литературного сепаратизма. Не окончил полный курс Киевского университета. Будучи членом Кирилло-Мефодиевского братства, был арестован и сослан в Тулу. В 1861-1862 гг. принимал участие в украинофильском журнале «Основа». Изобрел новое («кулишовка») правописание, с устранением «ы». С 1870-х гг. обратился к историческим разысканиям и выступал с порицанием запорожского казачества.
Филевич И.П. вопрос о двух русских народностях и «Киевская старина» — работа напечатана в сборнике «Галицко-рус- ской Матицы» в 1902 г., в кн. 2-3 (С. 80-94) и кн. 4 (С. 154-173). Затем она была напечатана отдельным изданием в Варшаве в 1902 г.
1. Головацкий Яков Федорович (1814-1888) — малорусский поэт, филолог, славянофил. Профессор русского языка и литературы Львовского университета. С 1849 г. — ректор. Член «Руська троица». В 1867 г. переехал в Россию. Автор книг: «Карпатская Русь» (1875), «Народные песни Галицкой и Угорской Руси» (Кн. 1-4, 1878).
2. Науменко Владимир Павлович (1852-1918) — малорусский историк украинофильского направления. С 1893 г. — редактор «Киевской старины». Автор книги «Обзор фонетических особенностей малорусской речи» (1889).
3. Флоринский Тимофей Дмитриевич (1854-1919) — знаменитый филолог-славист, византинист. Профессор Императорского Киевского университета Св. Владимира. Член-корреспондент Императорской С.-Петербургской академии наук с 1898 г. Был председателем Киевского Славянского благотворительного общества. Убит в 1919 г. Автор книг: «Византия во второй четверти XIV века» (1879), «Южные славяне и Византия во второй четверти XIV века» (Вып. 1-2. 1882), «Памятники законодательной деятельности Душана, царя сербов и греков» (1888), «Лекции по славянскому языкознанию» (Ч. 1-2. 1895— 1897), «Несколько слов о малорусском языке (наречии) и новейших попытках усвоить ему роль органа науки и высшей образованности» (1899), «Малорусский язык и «украінско-руський» литературный сепаратизм» (1900), «Зарубежная Русь и ее горькая доля» (1900), «Славянское племя. Статистико-этнографический обзор современного славянства» (1907), «История сербо-хорватской литературы» (1909), «Славяноведение» (1911), «Курс славяно-русской палеографии» (1913), «Пособие к лекциям по истории чехов» (1915).
4. Мордовцев Даниил Лукич (1830-1905) — русский писатель, поэт. Был дружен с Костомаровым. До 1870-х гг. писал исторические исследования, а далее перешел на исторические художественные сочинения.
5. Спасович Владимир Данилович (1829-1906) — русский юрист. Специалист по международному и уголовному праву. Основной труд «Учебник уголовного права» (Т. 1. Вып. 1-2. 1863).
6. Зубрицкий Денис Иванович (1777-1862) — малорусский историк, «русофил», этнограф. Автор книги «История древнего Галицко-рус- ского княжества» (Ч. 1-3, 1852-1855).
7. Хиляк Владимир Игнатьевич (1843-1893) — галицко-русский писатель. Его произведения опубликованы в четырехтомном собрании «Повести и рассказы» (1882-1887).
37*
579


8. Устианович Николай Леонтьевич (1811-1885) — галицко-рус- ский писатель, поэт.
9. Добрянский-Сочуров Адольф Иванович (1817-1901) — галиц- ко-русский деятель, русофил. Из-за своих симпатий бежал из Венгрии в Галичину, откуда вернулся в 1849 г. вместе с русскими войсками. В 1864 г. основал в Униваре «общество Св. Василия Великого» издававшего книги для церкви и школы. Встав во главе общества, он руководил его газетой «Свет» (1867-1870). В 1882 был посажен в тюрьму по обвинению в государственной измене, но был оправдан. Автор книг: «Проект политической программы для Руси австрийской» (1871), «Патриотические письма» (1873), «Апелляция к папе Льву XIII русского униатского священника... Иоанна Наумовича» (1883), «О современном религиозно-политическом положении Австро-Угорской Руси» (1885), «Взгляд А.И. Добрянского на вопрос об общеславянском языке» (1888), «Календарный вопрос в России и на Западе» (1894), «Плоды учения графа Л.Н. Толстого» (Кн. 1-2. 1896), «Куда мы дошли?» (1898), «Суждение православного галичанина о реформе русского церковного управления, проектируемого русскими либералами нашего времени» (1899).
10. Дедицкий Богдан Андреевич (1827-1909) — галицко-русский общественный деятель, писатель и публицист. В 1861 г. — возглавил редакцию первой независимой галицко-русской газеты «Слово».
11. Гушалевич Иоанн Николаевич (1823-1903) — галицко-русский поэт и драматург.
12. Петрушевич Антоний (1821-1913) — униатский священник, каноник во Львове, историк. Писал на жаргоне, на смеси польского, русского, малорусского и церковнославянского языков. Автор книг: «Слово о Полку Игореве» (1886), «Сводна галицко-русская летопись», «История Почаевского монастыря и его типографии», «Краткого известия о Холмской епархии со времен введения христианства» (1886).
13. Вовчок Марко (настоящие имя и фамилия — Мария Александровна Вилинская-Маркович) (1833-1907) — малорусская писательница.
14. Яворский Юлиан Андреевич (1877-1937) — русский филолог, историк. Родился в австрийской Галиции. Был составителем первого выпуска «Талергофский альманах. Пропамятная книга австрийских жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русским народом во время всемирной войны 1914-1917 гг.» (Львов, 1924). Автор книг: «Великорусские песни в старинных карпато-русских записях» (1912), «Записка по вопросу о народном образовании в Карпатской Руси» (1914), «Памятники галицко-русской народной словесности» (Вып. 1. 1915), «Новые данные для истории старинной малорусской песни и вирши» (Львов, 1921-1922), «Русский язык» (1923), «Материалы по галицко- русской библиографии» (Львов, 1924), «Вопрос об единстве русского языка перед австрийским военным судом в Вене в 1915 г.» (Львов, 1924), «Из истории научного исследования Закарпатской Руси» (1928), «Национальное самосознание карпато-русов на рубеже XVIII-XIX вв.» (Ужгород, 1929), «К вопросу о литературной деятельности Ермолая-Еразма, писателя XVI века» (Прага, 1929).
15. Дудыкевич Владимир Фефилович (1861-1922) — галицко-русский общественный деятель. Лидер русофильской или старорусской партии. Умер в Ташкенте.
16. Кулаковский Платон Андреевич (1848-1913) — русский историк, историк славянских литератур. Активный деятель славянского
580


движения. Член Русского собрания. Участник консервативного академического движения. Редактор-издатель газеты «Правительственный вестник» в начале XX в. Профессор Императорского Варшавского университета. Автор книг: «Вук Караджич, его деятельность и значение в сербской литературе» (1882), «Иллиризм. Исследование по истории хорватской литературы периода возрождения» (1894), «Юбилей князей Негошей в Черногории. 1696-1896 гг.» (1896), «Русский язык и литература пред судом в Австро-Венгрии» (1900), «Начало русской школы у сербов XVIII в. Очерк из истории русского влияния на юго-западную литературу» (1903), «Вопрос о «русско-польском примирении» и польские задачи» (1903), «Поляки и вопрос об автономии Польши» (1906), «Что значит «польская автономия»?» (1907), «Польский вопрос в прошлом и настоящем» (1907), «Значение «польской матицы» и ее закрытие» (1908), «Возникновение славянских обществ в России и значение их первого съезда в Петербурге в апреле 1909 г.» (1909), «Славянские съезды и польский вопрос» (1910), «Славянский съезд в Софии» (1911), «Вопрос о Варшавском университете и польский школьный законодательный проект 1907 г.» (1913), «Лекции по литературе возрождения юго-сла- вян» (1913).
Мончаловский О.А. Литературное и политическое украи- нофильство — работа опубликована в газете «Галичанин», а затем была издана отдельной брошюрой во Львове в 1898 г.
Мончаловский Осип Андреевич (1858-1906) — русский Галицкий публицист. Родился в селе Сушне Каменецкого уезда Галичины, в семье народного учителя. Окончил юридический факультет Львовского университета. Активный деятель русского движения в Галиции. В 1886 г. перешел из унии в Православие. Активный борец с «украин- ством». Печатался в газетах «Пролом», «Вече», «Слово». С 1886 г. издавал сатирический журнал «Страхопуд». В 1887-1898 гг. издавал литературный журнал «Беседа». Был постоянным сотрудником газеты «Галичанин», соредактором сборника «Галицко-русской Матицы». Пропагандировал в своих трудах Русь от Карпат до Камчатки. Автор книг: «Новый свет» (1880), «Житие и подвиги Святых Кирилла и Мефо- дия» (1885), «Литературное и политическое украйнофильство» (1898), «Житье и деятельность Ивана Наумовича» (1899), «Живые вопросы. I. Клин клином. II. Мазепинцы» (1900), «Краткая грамматика русского языка» (1902), «Дрянь стихом и прозою или «Альманах руско-украінских богословів» (1902), «Петр Великий в Галицкой Руси» (1903), «Святая Русь» (1903), «Положение и нужды Галицкой Руси» (1903, переиздание в 1915), «Участие малороссов в общерусской литературе» (1904), «Главные основы русской народности» (1904).
1. Шашкевич Маркиан Семенович (1811-1843) — малорусский писатель. Возглавлял Львовский кружок «Руська троица», в который входили Я.Головацкий и И.Вагилевич. Был священником. Выступал против введения латинского алфавита.
2. Шараневич Исидор Иванович (1829-1901) — галицко-русский историк. С 1871 г. состоял профессором истории во Львовском университете. Автор книг: «Стародавний Галич» (1860), «Высокий замок во Львове» (1861), «История Галицко-Володимирской Руси» (1863), «Zaczatki slowianskie и stokow Karpat» (1870), «Kritische Blicke in die
581


Geschichte der Karpathen-Volker, Rzut oka na beneficya kosciola ruskiego» (1875), «Захват Галичины Казимиром» (1879), «Археологические предметы в Галиче» (1885), «Юбилейное издание в память 800-летнего основания Львовского Ставропигийского Братства» (1886), «Николай Красовский» (1895), «Юрий Ильяшевич» (1895).
3. Залозецкий Василии Димитриевич (1833-1915) — галицко-рус- ский писатель. Его произведения собраны в Полном собрании сочинений (1907-1909).
4. Котляревский Иван Петрович (1769-1838) — малорусский писатель. В 1796-1808 гг. — на военной службе, участник русско- турецкой войны. Во время Отечественной войны сформировал 5-й казачий конный полк. В 1818-1821 гг. — директор Полтавского театра. Автор пьес «Виргилеевой «Энеиды» на малоросский язык переложенной...» (ок. 1794), «Наталка-Полтавка» (1819), «Солдат-чародей» (1819).
5. Квитка-Основьяненко Григорий Федорович (настоящая фамилия Квитка) (1778-1843) — малорусский писатель. В 1817-1828 гг. был уездным предводителем дворянства. Далее председателем харьковской палаты уголовного суда. Автор двухтомных «Малороссийских рассказов» (1834-1837) и романа «Пан Халявский» (1840).
6. Вагилевич Иван Николаевич (1811-1866) — малорусский поэт, филолог. Член «Руська троица». Подвергался преследованиям униатов и австрийского правительства.
7. Шевырев Степан Петрович (1806-1864) — русский литературный критик, историк литературы, поэт и публицист. Академик С.-Петербургской АН с 1847 г. В 1832-1857 гг. — преподаватель русской словесности в Императорском Московском университете, с 1837 г. — профессор. Написал диссертацию «Дант и его век» (Ученые записки Московского университета. 1833, № 5; 1834, №Х1). Сотрудничал в журналах «Московский вестник», «Московский наблюдатель», «Москвитянин». Наиболее выпукло его взгляды представляет статья «Взгляд русского на образование Европы» («Москвитянин», 1841, № 1). Автор книг: «История поэзии» (Т. 1, 1836), «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов» (1836), «Чтения по истории русской словесности» (Ч. 1-4, 1845-1860), «Поездка в Кириллов Белозерский монастырь» (1850), «История Московского университета» (1855), «Лекции о русской литературе, читанные в Париже в 1862 году» (1884).
8. Левицкий Иван Емельянович (1850-1913) — галицко-русский историк, писатель. Автор книг: «Северин Шухевич» (1880), «Повести и рассказы Иеронима Анонима» (1887), «Галицко-русская библиография» (1888), «Прикарпатская Русь в 19-ом веке» (1899).
9. Марков Осип Андреевич (1849-1909) — галицко-русский издатель и публицист. Он был редактором «Пролома» (1881-1882), «Нового пролома» (1883-1887), «Червонной Руси» (1887-1891), «Галицкой Руси» (1891-1892) и «Галичанина» (1893-1909).
10. Барвинский Владимир Григорьевич (1850-1883) — малорусский писатель украинофильского направления. Редактор журнала «Правда» и газеты «Діло» (1880-1883).
11. Бакунин Михаил Александрович (1814-1876) — один из крупнейших идеологов анархизма. С 1840 г. жил за границей. После участия в революции 1848 г., в 1851 г., выдан русскому правительству. В 1857 г. после покаянной «Исповеди» выпущен из тюрьмы и сослан в
582


Сибирь. В 1861 г. создал анархический «Альянс интернациональных братьев». Вел борьбу против марксистов в Интернационале.
12. Копитар Варфоломей (1780-1844) — австрийский филолог- славист, по национальности словенец. Собиратель древнеславянских памятников. С 1844 г. —директор Венской придворной библиотеки. Автор книги «Грамматика славянского языка Крайны, Каринтии и Шти- рии» (1808). Собрание сочинений издано на немецком языке в 1857 г.
13. Шафарик Павел Иосиф (1795-1861) — деятель чешского движения, историк, филолог. Автор книги «Славянские древности» (Т. 1-2, 1837).
14. Смаль-Стоцкий (1859 — после 1920-х) — профессор малорусского языка и литературы в Черновицком университете на Буковине. Печатал работы по-немецки и по-малорусски.
15. Эварницкий (Яворницкий) Дмитрий Иванович (1855-1940) — малорусский историк, археолог, филолог. Активный деятель «украинского движения». Академик АН УССР (1929).
16. Гогоцкий Сильвестр Сильвестрович (1813-1889) — русский философ, педагог. Окончил Киевскую духовную академию. Был профессором Киевской духовной академии, а затем Императорского Киевского университета Св. Владимира. Автор книг: «Критическое обозрение учения римской церкви о видимой главе церкви» (3-є изд. 1868), «Критический взгляд на философию Канта» (1847), «Об историческом развитии воспитания у примечательнейших народов древнего мира» (1853), «Философский лексикон» (Т. I—IV. 1857-1873), «Обозрение системы философии Гегеля» (1860), «Введение в историю философии» (1871), «О различии между воспитанием и образованием в древние и новые времена» (1874), «Философский словарь» (1876), «Философия XVII и XVIII вв. в сравнении с философиею XIX в. и отношение той и другой к образованию» (1878-1884), «Краткое обозрение педагогики» (1879).
17. Голубинский Феодор Александрович (1797-1854) — православный протоиерей, богослов, философ. С 1822 г. — профессор Московской духовной академии.
18. Юркевич Памфил Данилович (1827-1874) — русский философ, педагог. Окончил Киевскую духовную академию, где потом преподавал. С 1861 г. — профессор Императорского Московского университета. В 1869-1873 гг. — декан историко-филологического факультета. Автор книг: «Чтения о воспитании» (1865), «Курс общей педагогики с приложениями» (1869).
19. Линицкий Петр Иванович (1840-после 1896) — русский философ. Окончил Киевскую духовную академию. Профессор Киевской духовной академии. Автор книг: «Обзор философских учений» (1874), «Учение Платона о божестве» (1876), «Об умозрении и отношении умозрительного познания к опыту» (1881), «Славянофильство и либерализм» (1882).
20. Ливчак Осип Николаевич (1842-1919) — галицко-русский изобретатель и публицист. Редактор журналов «Страхопуд» (Вена, 1863— 1868), «Золотая грамота» (Вена, 1864-1867) и «Славянская заря» (Вена, 1867-1868). Автор книги «О современном раздвоении культурных направлений в общественной жизни Галицкой Руси» (СПб., 1903).
21. Антоневич Николай Иванович (1840-1919) — галицко-русский публицист. Доктор исторических наук, депутат Галицкого сейма и
583


Австрийского парламента. Узник Талергофского лагеря. Автор книг: «Waragen und Russen» (1882), «Галицко-русская политика» (1891), «Богдан Хмельницкий и его преемники» (1909), «История Белой Руси» (1909), «Письма к землякам» (1910).
Протоиерей Иоанн Чернавин. Тарас Шевченко и его религиозно-политические идеалы — работа вышла брошюрой в Нью- Йорке, в 1941 г. Протоиерей Иоанн Чернавин был священником Русской Православной Церкви Заграницей.
1. Сумцов Николай Федорович (1854-1922) — малорусский фольклорист, литературовед. Профессор Императорского Харьковского университета с 1888 г. Основные сочинения «О свадебных обрядах. Преимущественно русских» (1881), «Современная малорусская этнография» (Ч. 1-2, 1893-1897).
2. Флавиан (Городецкий) (1841 — после 1902) — митрополит Киевский и Галицкий. Окончил Императорский Московский университет. В 1885 г. был хиротонисан во епископа. В 1891-1898 гг. был епископом Холмско-Варшавским.
3. Волконский Александр Михайлович (1866-1934) — князь, русский офицер (полковник) Генерального Штаба, публицист (писал под псевдонимом Волгин А.М.). Печатался в газете «Санкт-Петербургские ведомости». После первой революции выступал в печати со статьями о состоянии армии. Автор книги «Вооруженные силы Италии» (1908). Эмигрант. В конце жизни стал униатским священником. Кроме этой книги князь А.М. Волконский был автором еще нескольких книг по «украинскому сепаратизму». Среди них «Имя Руси в домонгольскую пору» (1929), «В чем главная опасность?» (1929), «Малоросс и украинец» (1929).
4. Вергун Димитрий Николаевич (1871-1951) — галицко-русский поэт, публицист. Доктор филологии. В Вене издавал журнал «Славянский век» (1900-1905). Автор книг: «Червонно-русские отзвуки» (1901), «Немецкий Drang nach Osten» (1905), «Что нужно знать о славянах» (СПб., 1908), «8 лекций о Подкарпатской Руси» (1925), «Е.А. Фенцик и его место в русской литературе» (Ужгород, 1926), «Мероприятия министра Баха к подавлению карпато-русского возрождения 1849 г. с докладными записками А.И. Добрянского» (В Записках научных исследований Русского свободного унив. Т. VIII. Прага, 1938).
Мончаловский О.А. Мазепинцы — работа первоначально была напечатана в газете «Галичанин», а затем в сборнике «Живые вопросы» изданном во Львове, в 1900 г. (С. 41-85).
Марков Д.А. Последнее слово перед Австрийским военным судом — речь произнесена во время венского процесса в 1915 г. Впервые была напечатана как отдельное издание редакцией газеты «Русский голос» во Львове в 1938-м г.
Марков Дмитрий Андреевич (1868 - после 1930) — русский публицист и политический деятель Галиции, доктор. Родился в селе Грушеве Дрогобычского уезда Галичины. Был униатским священником, в 1893 г. оставил униатский духовный сан. Окончил юридический факультет Инсбрукского университета. Получил степень доктора
584


юриспруденции. Активный борец с «украинством». Руководил русским движением в Галиции. Цели движения были соединение с Россией и переход в Православие. С 1907 — депутат Державной Думы в Австрии. 27 июня 1907 г. произнес в австрийском парламенте речь на общерусском литературном языке. С 1914 — депутат Львовского сейма. 1 февраля 1914 г. также произнес речь на общерусском литературном языке. В начале Первой мировой войны был арестован австрийскими властями и посажен в «Чертову башню» в Вене. Был одним из основателей Карпато-руссого освободительного комитета, организовавшегося после начала боевых действий. Член Русского народного совета. Военный дивизионный суд ландверы в Вене, длившийся с 21.06. 1915 г. до 21.08. 1915 г., осудил его за государственную измену Австрии к смертной казни через повешение вместе с другими русскими патриотами: В.М. Куриловичем, К.С.Черлюнчакеви- чем, И.Н. Дрогомирецким, Д.Г. Янчевецким, Ф.Дьяковым, Г.Мулькеви- чем. И только благодаря усиленному ходатайству испанского короля казнь не состоялась. После Первой мировой войны эмигрировал, жил в Чехословакии. Автор книг: «Письма публициста» (1905), «Галицко- русский вопрос», «Русская и украинская идея в Австрии» (1915), «Последнее слово перед австрийским военным судом (По стенографическому судебному протоколу)» (1938).
1. Шептицкий Андрей (1865-1944) — греко-католической митрополит с 1900 г. Активный деятель отторжения Малороссии от России.
2. Геровский Алексей Юлианович (1883-1972) — русский публицист и политический деятель. Внук А.Добрянского. Сын директора Ставропигиального института и депутата австрийского парламента Ю.Геровского и Алексии Добрянской. Окончил Черновицкий университет. Издавал в Черновцах газету «Русская правда» (1910-1913). Несколько раз бйл арестовываем. Его мать умерла в венской тюрьме во время Первой мировой войны. В 1914 г. вместе с братом Георгием смог бежать в Россию и вернулся в край с русскими войсками, как «старший чиновник по особым поручениям» при русском губернаторе. В 1915-1917 гг. был советником министра иностранных дел Российской Империи по делам Австро-Венгрии и Балкан. Во время Гражданской войны в России участвовал в белом движении. Издавал в Екате- ринодаре газету «Единая Русь». В 1920-1930 гг. вел православную и русскую пропаганду на территории Подкарпатской Руси, находившейся в составе Чехословацкой республики. В 1927 г. был выслан из Чехословакии. Живя в Югославии, а затем в США пытался объединить русские силы для отделения Подкарпатской Руси в отдельное государство. В последние годы жизни сотрудничал с журналом «Свободное слово Карпатской Руси».
3. Гергей Артур (1818-1916) — венгерский политический деятель. Во время революции в 1848-1849 гг. в Венгрии был последовательно главкомом венгерской национальной армии, военным министром и диктатором. Капитулировал перед русскими войсками при Вилагоше.
Талергофский альманах. Пропамятная книга австрийских жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русскими народом во время всемирной войны 1914—1917 гг. — альманах вышел


в четырех выпусках как издание «Талергофского комитета» во Львове в 1924-1932 гг. В 50-летнюю годовщину, в 1964 г., «Талергофский альманах» был переиздан Петром Семеновичем Гардым, карпато-рус- ским промышленником в Америке.
1. Франц-Иосиф I (1830-1916) — император Австрии и король Венгрии с 1848 г., из династии Габсбургов. При нем в 1867 г. Австрийская империя была преобразована в Австро-Венгрию.
2. Бендасюк Семен Юрьевич (1877-1964) — русский публицист, галичанин. Сотрудник газеты «Прикарпатская Русь». В 1910-1912 гг. — секретарь Общества имени Михаила Качковского. В 1913 г. австровенгерские власти инсценировали «шпионский процесс», обвиняя нескольких видных «русофилов» (Бендасюк, Колдра, Саидович, Гудима) в государственной измене. Но, несмотря на все давление австрийского правительства, все обвиняемые были оправданы. Жил в России. Принял Православие в Харькове. После Первой мировой войны вернулся во Львов. Был членом Львовского Православного братства, редактором «Науки» — популярного издания Общества имени Михаила Качковского, и секретарем «Галицко-русской Матицы». Печатался во Львовской газете «Русский голос». Автор книг: «Алексей Васильевич Кольцов. Русский поэт-крестьянин» (Львов, 1909), «Николай Васильевич Гоголь. Его жизнь и сочинения» (Львов, 1909), «Грамматика русского литературного языка для русских в Галичине, Буковине и Угрии» (Львов, 1909), «Граф Лев Николаевич Толстой, его жизнь и писательская деятельность» (Львов, 1911), «Общерусский первопечатник Иван Федоров и основанная им Братская Ставропигийская печатня во Львове» (Львов, 1934), «Культ А.С. Пушкина на Галицкой Руси» (Львов, 1937), «Историческое развитие украинского сепаратизма» (Львов, 1939).
3. Глушкевич Мариан Феофилович (1878-1935) — галицко-рус- ский поэт. Доктор юридических наук, судья, адвокат. Автор книг: «Мелодии» (1903), «Собрание стихов» (1907), «Символы и иллюзии» (1922).
4. Бобринский Владимир Александрович (1868 — после 1917) — граф, русский общественный деятель, националист. Член II—IV Государственных Дум. В период Первой мировой войны лидер группы «Прогрессивных националистов». После революции в эмиграции. Автор книг: «Пражский съезд, Чехия и Прикарпатская Русь» (1909), «Возвращение в лоно Православной Церкви униатов Червонной Руси и гонение на них со стороны поляков» (1912), «Львовское дело «о государственной измене» (К русской печати)» (1914).
5. Богатырец Кассиан Дмитриевич (1868-1960) — православный протоиерей, доктор. Родом из Буковины. На Втором Венском процессе против «русофилов», проходившем с 4 сентября 1916 г. по 17 февраля 1917 г., был приговорен к смерти. Но весной 1917 г. при новом австрийском Императоре Карле I он вместе с другими семнадцатью осужденными был амнистирован.
6. Саидович Максим Тимофеевич — православный священник, канонизирован Православной Польской Церковью.
7. Демьянчик Юрий Иванович (1896 — после 1974) — галицко- русский публицист, доктор славянской филологии. Автор сочинений: «Мысли Ю.И. Венелина о споре южан с северянами» (1927), «Гоголь как знамя единства русской культуры» (1931), «Русская стихия в произведениях украинских писателей» (1934), «Профессор В.А. Францев» (1934).
586


8. Шульгин Василий Витальевич (1878-1976) — русский политический деятель, публицист. Сотрудничал в газете «Киевлянин», будучи националистом. В 1917 г. — член временного комитета Государственной Думы. 2 марта 1917 г. — ездил требовать отречения от Императора Николая II. Участвовал в создании Добровольческой армии. Белоэмигрант. В 1944 г. — арестован в Югославии и приговорен в СССР к тюремному заключению. В 1956 г. — освобожден. Автор книг: «Дни» (1925), «1920-й год» (1927), «Три столицы» (1927), «Что нам в них не нравится».
9. Полянский Генрих Афанасьевич (1847-1935) — галицко-рус- ский писатель, поэт.
10. Калужняцкий Емельян Иеронимович (1845-1914) — галицко- русский филолог, историк. Профессор Черновицкого университета. Автор книг: «Descriptio codicum slovenicorum» (1871), «Geheimschrift der Slaven» (1883), «Werke des Patriarchen von Bulgarien Euthymius» (1901), «Кирилловское письмо у румын» (1907), «Сборники Немягского монастыря» (1907).
11. Мышковский Тит Иванович (1861-1939) — галицко-русский общественный деятель. Униатский священник, доктор богословия. Профессор Львовского университета. Председатель «Галицко-русской Матицы». Автор книг: «De Ultimo fine hominis» (1889), «Chronologice-historica introductio in novum testamentum» (1892), «Изложение цареградской литургии св. Василия Великого» (1926), «Этнографическая граница Руси на западе» (1934), «Моя ничтожность и мировая война», «Записки, или Дневник (1889-1938)».
Доктор А.Е. Хиляк. Виновники Талергофа в освещении исторических документов — брошюра вышла во Львове в 1933 г.
Ваврик В.Р. Краткий очерк галицко-русской литературы —
работа издана в городе Лувене в 1973 г.
Ваврик Василий Романович доктор (1889-1970) — русский публицист, поэт. Узник австрийского концлагеря Талергоф во время Первой мировой войны. Воевал в Добровольческой армии. Окончил Пражский университет. Сотрудник редакции газеты «Русский голос» (1920- 1930-е гг.). С 1929 г. — секретарь Ставропигийского института во Львове, редактор «Временника» института. После занятия советскими войсками малорусских земель в 1939 г. работал в СССР. В 1939— 1941 гг. преподавал русский язык во Львовском университете, а с 1944 г. был старшим научным сотрудником Львовского исторического музея. В 1946 г. был участником Львовского собора, на котором русские униаты решили присоединиться к Православной Церкви. Автор книг: «Трембита» (Львов, 1921), «Стихотворения» (Филадельфия, 1922), «Кар- пато-россы в корниловском походе и Добровольческой армии» (Львов, 1923), «Красная горка. Третий сборник стихотворений» (Львов, 1923), «Гаивки» (Львов, 1925), «Под шум Салгира» (Львов, 1924), «Яков Федорович Головацкий. Его деятельность и значение в галицко-русской словесности» (Львов, 1925), «Львовское Ставропигийское братство» (Львов, 1926), «Просветитель Галицкой Руси: Иван Г. Наумович» (Львов; Прага, 1926), «Калинин сруб» (Львов, 1926), «В водовороте» (Львов, 1926), «Львовский ставропигион в освещении исследований И.И. Шаране- вича» (Львов, 1927), «Черные дни Ставропигийского института» (Львов,
587


1928), «Селянская доля» (Львов, 1928), «Одна невеста — двух женихов» (Львов, 1928), «Як Б. Черемха умирав за правду» (Львов, 1929), «Основные черты деятельности И.И. Шараневича» (Львов, 1929), «Народная словесность и селяне-поэты» (Львов, 1929), «Справка о русском движении в Галичине с библиографией за 1929 год» (Львов, 1930), «Маша. Картина австро-мадъярского террора в 1914 г.» (Львов, 1933), «О. Игнатий» (Львов, 1934), «Жизнь и деятельность Ивана Николаевича Далибо- ра Вагилевича» (Львов, 1934), «Терезин и Талергоф» (Филадельфия, 1966), «Краткий очерк галицко-русской литературы» (Лувен, 1973).
1. Аристов Федор Федорович (1888-1932) — русский историк, публицист. Окончил Императорский Московский университет. В 1922- 1932 гг. — профессор Московского университета. Автор книг: «Карпа- то-русские писатели» (1916, Т. 1), «Литературное развитие Подкарпатской (Угорской) Руси» (1995). В рукописи остались второй и третий тома «Карпато-русских писателей», трехтомная «История Карпатской Руси» и другие работы.
2. Раковский Иван Иванович (1815-1885) — первый карпато-рус- ский публицист. Соратник Добрянского и Духновича. Он писал «Наша Угорская Русь никогда ни на минуту не колебалась заявить свое сочувствие к литературному единению с прочей Русью. У нас, так сказать, никогда и вопроса не было по части образования какого-нибудь отдельного литературного языка...» Борец с мадъяризацией.
3. Духнович Александр (1803-1865) — карпато-русский поэт, писатель. Написал и издал немало грамматик и хрестоматий по русскому языку и истории. Автор книг: «История Пряшевской епархии», «Истинная история карпато-россов или угорских русинов».
4. Орлов Александр Сергеевич (1871-1947) — советский литературовед. Академик Академии наук СССР (1931).
5. Мавродин Василий Васильевич (1908 — после 1980) — советский историк, доктор исторический наук. Профессор Ленинградского университета.
6. Тихонравов Николай Саввич (1832-1893) — русский историк литературы. Академик С.-Петербургской академии наук (1890). Профессор Императорского Московского университета с 1859 г.
7. Лодий Петр Дмитриевич (1764-1829) — русский философ. Автор книги «Логические наставления...» (1815).
588


Содержание
М.Б. Смолин
Украйнская «Русь подъяремная», Русская Галиция и «мазепинство» 5
Ф.И. Свистун
Погибнет ли Прикарпатская Русь? 21
Профессор И.П. Филевич
По поводу теории двух русских народностей 23
Профессор И.П. Филевич
Вопрос о двух русских народностях и «Киевская старина» 61
О.А. Мончаловский
Литературное и политическое украинофильство 88
Протоиерей Иоанн Чернавин.
Тарас Шевченко и его религиозно-политические идеалы 163
О.А. Мончаловский
Мазепинцы 174
Д.А. Марков
Последнее слово перед Австрийским военным судом 193
Талергофский альманах. Пропамятная книга австрийских
жестокостей, изуверств и насилий над карпато-русским народом во время всемирной войны 1914 - 1917 гг. Выпуск первый
Террор в Галичине в первый период войны
1914 - 1915 годов 211
Выпуск второй
Террор в Галичине. Террор в Буковине. Отзвуки печати.
Терезин, Глинд, Гнас и др. Беллетристика 356
Выпуск третий
Талергоф 435
Выпуск четвертый
Талергоф 460
Доктор А.Е. Хиляк
Виновники Талергофа в освещении
исторических документов 512
В.Р. Ваврик
Краткий очерк галицко-русской письменности 529
Примечания 571


Православный
центр
имперских
политических
исследований
Православный центр имперских политических исследований — это аналитическая исследовательская группа, ставящая себе целью изучение всего комплекса вопросов, связанных с цивилизационным феноменом — Православной Русской Империей.
Преимущественно развиваемые центром направления исследований: консервативная русская мысль ХІХ-ХХ столетий, православное византийское наследие, апология православной цивилизации, изучение традиционной автократической государственности, геополитические устремления современной России, вопросы национальной психологии и национального мировоззрения, социальная модернизация современного общества.
Православный центр имперских политических исследований ведет издательскую деятельность. Для этого при Центре существует издательство «Имперская традиция», которое осуществляет отбор, подготовку и печать книг, интересующих Центр.
Первый издательский проект — серия «Русская имперская мысль» — представляет корпус важнейших текстов православных политических мыслителей; цель серии — формирование в русском читателе устойчивого национального взгляда на политические процессы в нашем обществе на основе погружения в традицию консервативной мысли, выяснившей многие жизненно важные основы традиционной русской государственности.
Руководители Православного центра имперских политических исследований — Михаил Борисович Смолин и Владимир Васильевич Ковалев.


В серии «Русская имперская мысль» готовится к изданию книга
Ивана Солоневича
Мировая революция, или Новое изгнание из рая
После весьма неожиданной смерти знаменитого политического публициста Русского Зарубежья Ивана Лукьяновича Солоневича (1891 — 1953) в рукописях осталось множество его произведений. Его наследники так и не смогли опубликовать их в эмиграции. В год пятидесятилетия смерти H.JT. Солоневича, в 2003 году, благодаря любезности редактора газеты «Наша страна» (Буэнос-Айрес, Аргентина) Николая Леонидовича Казанцева мы получили весь зарубежный архив И.Л. Солоневича, хранившийся у его родственников, проживающих в США.
В составе архива хранилась большая рукопись И.Л. Солоневича, которой мы дали название «Мировая революция, или Новое изгнание из рая». Эта книга посвящена трагедии христианской Европы и православной России. То, что произошло с христианским миром в XX столетии, по словам Ивана Солоневича, «станет материалом для новой легенды об изгнании из рая». Революция в России и Первая и Вторая мировые войны, по сути, привели традиционную европейскую и православную цивилизации к краю гибели. Христианскую традицию в мире потеснила революционная философия.
Книга Ивана Солоневича (написанная в 40-50-е годы XX столетия) обращена к нам, современным русским людям, с величайшим предостережением о гибельности революций, «научных» философий, партий, социальных учений и физических извращений, всего того набора лжеименного знания, которое ведет доверчивое человечество к гибели.
«Все, о чем я сказал, — пишет в заключении своей книги Иван Солоневич, — касается каждого человека в мире... Все это не есть “теория”... — это есть реальная действительность революционной жизни. Она вечной угрозой висит над всеми нами. Она требует от нас вечной бдительности, и она требует от нас вечной честности — простой общечеловеческой честности, не стоящей по ту сторону добра и зла и не пытающейся заменить реакционные десять заповедей революционными суррогатами философии... не флиртуйте ни с какой революцией. Не щеголяйте ни в каких гостиных никакими фейерверками революционного красноречия. Сгорит ваша гостиная — это бы еще полбеды. Но сгорит и ваша детская. Во имя вас самих, ваших жен и мужей, во имя ваших детей и ваших внуков — забудьте о Платоне, Конте и Марксе. Не забудьте о Робеспьере, Сталине и Гитлере. И постарайтесь вспомнить тихого и забытого Автора: Берегитесь волков в овечьих шкурах: по делам их узнаете их».


Русская Галиция и «мазепинство»
Редактор М.Б. Смолин Художник Д.Е. Бикашов Корректор Н.Н. Жильцова
Подписано в печать 31.01.05.
Гарнитура «Antiqua». Формат 60x100/16. Уел. печ. л. 41,07. Тираж 1000 экз. Заказ 247
Издательство «Имперская традиция»
«Православный центр имперских политических исследований» E-mail: pcipi@mail.ru
Отпечатано с готовых диапозитивов в ФГУИПП «Зауралье» 640627, г. Курган, ул. К. Маркса, 106.