ДОРОГОЙ ДРУГ!
Сегодня ты стал пионером, повязал
красный галстук; он — частица Красного
знамени, дорожи им. Сегодня ты сделал пер-
вый шаг по славной пионерской дороге, по
которой шли твои старшие братья и сёстры,
отцы и матери — миллионы советских лю-
дей. Свято храни пионерские традиции. Будь
достоин высокого звания юного ленинца!
Крепко люби Советскую Родину, будь
мужественным, честным, стойким, цени
дружбу и товарищество. Учись строить ком-
мунизм.
Сердечно поздравляем тебя со вступле-
нием в пионерскую организацию имени Вла-
димира Ильича Ленина.
Это большое событие в твоей жизни.
Пусть пионерские годы будут для тебя
и твоих друзей по отряду радостными, инте-
ресными, полезными. Пусть станут они
настоящей школой большой жизни.
Счастливого пути тебе, пионер!
ЦК ВЛКСМ
Центральный совет
Всесоюзной пионерской организации
имени В. И. Ленина

Зоя Журавлёва
Сними панцирь!
Москва
1987
Р2
Ж91
Оформление Н. Устинова
ж 4803010102—203
М101 (03)87
257—86
© Состав. Оформление.
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1987 г.
Пу тыс a
О ‘ПУТЫСЕ-
Собаке совсем we породистой,
НЕ ОВЧАрКЕ,
НЕ БУЛЬДОГЕ,
НЕ ТАКСЕ,
НЕ ПУДЕЛЕ,
-НЕ СЕН-БЕр-НА-рЕ*
А престо ТГутьке
ДВОрНЯЖКЕ,
А ТАКЖЕ ПОВЕСТЬ о ДЕВОЧКЕ
1 Тате,
J ее друге Димке,
I НАПЕ Рите,
ДРАЧЛИВОМ КОЛЯЕ
и Ниночке, которая предсказывает-
А ТАКЖЕ о ЧЕЛОВЕКЕ с Л/НЬГ,
ВИТАМИНАХ ВЛуКЕ,
СОВРЕМЕННОЙ АГГПДрЛТУрЕ
н рыХЕМ КоТе, который люВнТ
С&О£оДУ и КоТЛЕТЬ'-*’
МАМА ЖЕ HE БУДЕТ ЗА МЕНЯ ДРАТЬСЯ!
Наши окна заросли сиренью. Как ни смотри —
одна сирень.
— Интересно, какая погода? — сказала мама.
А маме ведь всё равно, ей в любую погоду на
работу идти. Вот мне так правда интересно. Может
быть, погода неважная. Может быть, совсем никуда
и я зря встала.
7
Вчера целый день шёл дождь с молниями. Если
бы ещё без молний! Тогда по лужам быстро-быстро
прыгают одуванчики. Конечно, не настоящие. Это
дождь падает в лужи, и на лужах вскакивают пу-
зыри, как белые одуванчики.
Но когда дождь с молниями, кто же пойдёт? Даже
дверь нельзя открыть. Даже никакой маленькой
щёлки не оставишь. Откроешь, а в щёлку вдруг
влетит молния, голубая и трескучая. И ка-а-ак ра-
зорвётся! Мне мама читала.
Я вышла на крыльцо и увидела, что погоды
никакой нет. Ничего нет. Туман. Озера совсем не
видно. Домов не видно. И крыльцо от тумана мокрое.
И моё платье тоже сразу стало такое холодное, бррр!
Тут из тумана выскочил Димка. Он ехал верхом
и ржал. Ржал Димка по-настоящему, а ехал как
будто. Он вообще-то бежал на своих ногах, верхом
на ветке с пушистым хвостом. Ветка была у него
конём, она у него в кустах под окном стоит, там
у Димки конюшня.
Димка стал коня водить по крыльцу, чтобы он
успокоился. Димка, наверно, заблудился в тумане,
и конь у него устал. Если бы он меня попросил,
я бы могла водить коня. А Димка бы отдыхал. Но
если человек не просит, не будешь же к нему лезть!
Они стали тише ходить. Ещё тише. Совсем медленно.
Вдруг Димка как стукнет меня веткой по голове.
— Трепанация черепа! — сказал Димка.
У него папа доктор, поэтому Димка знает много
таких слов. Он сам не понимает, что говорит, так моя
мама считает.
Димка меня не очень больно стукнул. Но ведь
не в этом дело! Я ему траву рвала и в конюшню
носила. Коня помогала в озере мыть. А он меня
стукнул.
8
— Самого как тресну, тогда узнаешь! — сказа-
ла я.
Я драться совсем плохо умею. Не люблю.
А нужно уметь.. Мама же не будет за меня драться!
В городе у меня подруга осталась, Маринка. Ей что,
у неё брат. Она только крикнет, и сразу брат выходит,
такой сильный!
— Ты чего не ревёшь? — сказал Димка.
А он меня не так больно стукнул, чтобы реветь.
— Дурак! — сказала я Димке и ушла в комнату.
— Ты чего? — сразу спросила мама.
Она всё замечает, хотя ей некогда. У меня мама —
научный сотрудник, ей всегда некогда: у неё опыты.
— Ты не забыла, какой завтра день? — сказала
мама.
Разве можно забыть? У меня завтра день рож-
дения. Мне исполнится целых шесть лет, мне тогда
будет сразу седьмой. Как Димке. Ему уже когда было
шесть, а тут я его сразу догоню.
— Ну как? — сказала мама.— Ты решила?
Она мне всегда даёт выбирать подарок. И пра-
вильно. Кто лучше меня знает, чего мне хочется?
Никто! Только выбирать трудно. Вдруг ошибёшься?
В прошлом году я выбрала велосипед. Сначала это
было правильно, все завидовали. А когда выпал снег,
я поняла, что ошиблась — лыжи надо было, вот что!
Но теперь-то я выбрала.
— Старшего брата,— сказала я.
— Только и всего? — сказала мама и улыбну-
лась. И, помолчав, добавила: — Вряд ли.
Вот так раз! Сама же сказала: «Только и всего»,
а потом пожалуйста: «Вряд ли»! И ещё улыбнулась!
Я подумала, что она шутит. А потом вижу — нет, она
правда не соглашается. А сама ещё говорила — что
хочешь!
9
— Ты обязательно старшего хочешь? — спроси-
ла мама.
Зачем мне младший?
— А можно? — спросила я.
— Нет,— сказала мама,— давай что-нибудь дру-
гое, ладно?
— Ничего не надо,— сказала я.
Я очень обиделась и потому так сказала. Пусть
мама почувствует.
Но она ничего не почувствовала, а прямо пошла
на работу. Ещё мне рукой помахала в дверях. Значит,
я зря обиделась, она даже не заметила.
ПИРОЖНОЕ НАПОЛЕОН
Моя мама всё может, но если она не хочет, так ни за
что её не переубедишь. А меня всегда заставляет де-
лать то, что я не хочу. Например, есть лук в супе... Я и
сырой терпеть не могу, он хрустит. Но мама меня за-
ставляет, потому что в луке — витамины.
Мама делает опыты с витаминами, она просто на
них помешана, сама говорит. Их где только нет:
и в булке, и в супе, даже в рябине. Так она говорит.
Я сколько смотрела, а так ни одного и не увидела.
А ведь у меня хорошие глаза! Я даже в темноте вижу,
без фонарика. Иногда я думаю, что этих витаминов
на самом деле нет! Мама свои опыты делает-делает,
а потом окажется, что нет витаминов. И всё!
И почему-то считается, что больше всего вита-
минов именно в луке. Как нарочно! Зато в конфетах
их гораздо меньше. Если бы наоборот, я бы ещё
поверила.
Мы с мамой раньше жили в городе, я там всю
Жизнь прожила. В городе никуда одной нельзя хо-
10
дитъ, только за руку. Так много машин, даже ночью.
Лежишь, а они всё равно несутся. И весь дом дрожит.
У нас был старый дом, поэтому он и дрожал. Как
первый трамвай пройдёт, так он весь как вздрогнет!
Мы на пятом этаже жили, у нас с крыши сосульки
висели до самого окна. И было слышно, как бегают
по крыше и сбрасывают снег. Как сбросят — весь дом
опять как вздрогнет! Ещё бы, такой старый. В нём
ещё мама выросла! Просто удивительно, что он так
долго стоит.
А здесь мама работает в институте. Институт весь
каменный, как в городе, но совсем новый. Его уже
при нас красили. И так смешно покрасили — так
дома совсем и не красят: каждый этаж в другой цвет.
Получилось, как пирожное наполеон.
Потом вставили очень много стёкол. Когда
солнце, надо на институт жмуриться. Так блестит!
И у каждого окна повесили градусник — будто такая
чёрточка, чик! Мама в комнате сидит, а градусник
ей показывает, сколько на улице градусов. Это маме
нужно для научной работы. Здесь современное обо-
рудование!
Иначе мы бы разве поехали! Мы всю жизнь в го-
роде жили, там в любом магазине пирожное наполеон
и что хочешь. А здесь даже за зубной щёткой надо
трястись в автобусе. Здесь только один институт та-
кой — с градусниками и каменный. А кругом всё де-
ревянное и вообще — лес, шишки на голову падают,
сами. И мы с мамой живём в деревянном доме.
Институт построили, а остальное всё — не успели.
Мама говорит, что это безобразие — так относиться к
специалистам. Нет даже детсада. В институте бес-
печный директор. У него у самого детей нет, ему что.
А мне детсад и в городе надоел. Не знаю почему,
я детсад не очень любила. Я там уставала. Всё нужно
11
было только вместе делать и с воспитательницей.
Целая группа в мячик играет, а Валька Максимов,
например, мячик схватит и начинает с ним бегать.
А у него уже нельзя отобрать или стукнуть его.
Нужно организованно всей группой кричать:
— Ма-рия Ви-кто-ров-на! Мак-си-мов мя-чик
о-то-брал!
Я из-за этого детсада и драться не умею.
В детсаду если что-нибудь одна будешь делать, то
уже нельзя. Воспитательница в угол ставит. В углу
можно одной, а вообще — нельзя. А мне иногда нра-
вится одной играть. Я сама в угол стану и стою, что-
нибудь думаю. Воспитательница подойдёт и спросит:
«Ты разве наказана?» Я говорю: «Нет». Она скажет:
«Тогда иди к ребятам и играй вместе!»
В детском саду белый угол был, гладкий. Зато
здесь у нас все углы мохнатые. У нас все стены
из брёвен сложены, а между брёвнами такое мох-
натое и колючее. Мама говорит — пакля, а баба Рита
говорила, я сама слышала,— мох. Прямо не верится,
в доме — и вдруг мох! Мох ведь в лесу растёт. Но
у нас лес рядом, даже никакого забора, прямо лес.
И у крыльца щавель растёт. Кислый.
Мы с мамой переехали совсем. Теперь будем
ждать, когда нам дадут квартиру. Как в городе. А по-
ка живём в деревянном доме. В углу у нас паучок ви-
сит. Я маме нарочно не показываю, а то ещё прого-
нит. Он висит и качается на своей паутинке. Значит,
всё-таки немножко дует между брёвнами.
Я в городе таких домов не видела. Мы живём на
первом этаже. Потом сразу чердак и крыша. Димка
на крыше загорал. Так сильно загорел, прямо чёрный
весь. На крыше солнце лучше греет. Там солнце
ближе, чем во дворе.
ДИМКЕ ВСЁ можно
Мама с меня честное слово взяла, что я не бу-
ду на крышу лазить.
Я ей ни словечка не говорила, она сама догада-
лась. Мне теперь придётся всё лето белой ходить.
Разве внизу загоришь? То ли дело на крыше!
Димке всё можно, а мне ничего нельзя. Так полу-
чается! Мама говорит, что за Димкой совсем не смот-
рят. У него папа доктор. Он в совхозе работает. В ин-
ституте ведь не нужен доктор. Тётя Клава, Димкина
мама, в институте нужна, она тоже опыты делает.
Раньше, в городе, Димкин папа проводил важные
исследования, а здесь ему даже нет работы по специ-
альности. Это все говорят. Он в совхозе обыкно-
венным доктором работает.
13
Димкин папа снача-
ла вовсе сидел без ра-
боты. Он в лес с нами
ходил. А потом его при-
гласили в совхоз. Со-
вхоз далеко от нашего
посёлка, я там не была.
Очень далеко, даже не
видно. Он за озером и
ещё за горой. Димкин
папа туда на лошади ез-
дит. Наверное, её плохо
кормят в совхозе, пото-
му что эта лошадь всег-
да жуёт. Мы ей хлеба
даём. Она очень лк5бит
хлеб, даже крошки со-
бирает. Если к ней близко подойдёшь, она так дышит!
Прямо в ухо, очень щекотно.
У нас сначала весело было — каждый день кто-
нибудь приезжал. Кровати на улице стояли, нож-
ки — отдельно, и матрас тоже отдельно. Фикус под
сосной стоял. Не знаю, почему фикус цветком на-
зывают — у него одни листья, ни одного цветочка
нет, даже маленького. Лопух гораздо красивее! У
него такие добрые листья, мягкие. Из лопуха можно
шляпу сделать.
Сначала каждый день приезжали. Я думала, что
так всегда будет. И вдруг уже все дома заселили
и повесили занавески. Потому что у нас немного
домов. У нас всего — раз, два, три,четыре...— шесть
домов.
У нас днём так тихо! Слышно, как паучок на
паутинке качается. Слышно, как деревья сами по себе
трещат. Это им жарко, и они от солнца трещат.
14
Слышно, как лодка по озеру плывёт и вода за ней
плещется: ук-ук! ук-ук! Днём все на работу уходят.
А детей у нас мало. У нас все сотрудники молодые.
У них ещё нет детей. Они даже вечером в институте
сидят. И тётя Клава, Димкина мама, тоже сидит.
Поэтому за Димкой почти никто не смотрит. Только
Димкин папа. Он его заставляет каждое утро до
пояса мыться и вокруг дома бегать.
Димкин папа уже в школе в очках ходил, он
никогда не был физически сильным. Он говорит, что
это ему всю жизнь мешало. Он развивает Димке
мускулы. Если бы у Димки не развивались мускулы,
он бы меня не стукнул. Он бы побоялся. Ведь я
выше на целых два пальца. Мы вчера снова мери-
лись, и он ничуточки не вырос!
Я с мамой хотела поговорить, но ей некогда, ей на
работу бежать. А мне скучно. Я бы сейчас что-нибудь
со всеми вместе поделала, а одной мне не хочется...
БАБЫ РИТИНА РАБОТА
Я стала вокруг смотреть: что бы такое интересное
найти? А тут баба Рита молоко принесла. Она стала
молоко в банку переливать. Такое холодное молоко,
даже зубам больно. Баба Рита всегда утром при-
ходит, когда ещё мама дома. А сегодня вот поздно
пришла.
— Устала я молоко разносить,— вздохнула баба
Рита.
И села на мамин стул. Если мамы нет, так всё
равно где сидеть. Я ей ничего не сказала. Она нашу
комнату разглядывает, будто никогда не видела.
Долго разглядывала.
— С удобствами устроились,— сказала она.
15
— Какие удобства! — сказала я.— Дом без вся-
ких удобств.
— А чего ж вы из города потянулись? — спро-
сила баба Рита.
— Тут современная аппаратура,— сказала я.
— Ковёр-то почём брали? — спросила баба Рита.
И ещё пальцами потрогала. Нагнулась и потрогала.
У нас ковёр на полу лежит. Он в городе на стенке
висел, а потом мама сказала, что хватит, своё от-
висел, и постелила его у моей кровати. И под стол
немножко попало, потому что ковёр большой.
— Он старый,— сказала я.
— Нехорошо,— сказала баба Рита.— Такую до-
рогую вещь на пол определили. Мама-то сколько
получает?
— Чего получает? — спросила я.
— Э-эх,— вздохнула баба Рита,— я в твои годы
уже на базаре стояла. Денег-то сколько матери
платят?
— А вы зачем на базаре стояли? — спросила я.
— Молоко продавала,— вздохнула баба Рита.
Она, значит, всю жизнь продаёт молоко, вот как
интересно. У неё это такая работа. У неё даже усы
от старости выросли, а она всё равно продаёт.
— Вам нравится продавать? — спросила я.
— Кто к чему определён,— сказала баба Ри-
та.— Вот твоя мама в институте...
— Ей всегда некогда,— сказала я.
— Много научники-то получают! — снова вздох-
нула баба Рита.— А молоко хоть задаром отдай...
— А мне скучно,— пожаловалась я.
— Мама — женщина строгая, на воду дует,—
непонятно сказала баба Рита.— А ребёнку одному,
конечно...
Я тут поняла, что баба Рита не со мной разго-
варивает, она с собой разговаривает. Она одна
живёт, и ей дома говорить не с кем.
— Щенка тебе нешто подарить? — сказала вдруг
баба Рита.
Она спрашивает, а я не знаю: подарить или нет.
Какой он, щенок? В городе я видела собаку, она
рычала через намордник.
— Он кусается? — спросила я.
— А чего ему кусаться? — сказала баба Рита.—
Пойдём...
Мы и пошли. Баба Рита за институтом живёт.
В маленьком доме, будто игрушечном. И называется
этот дом хутором. У неё вокруг дома забор: она ведь
одна живёт и ей страшно. Особенно по вечерам. Ни
за что бы не стала одна жить!
А во дворе у бабы Риты сарай. И в сарае много-
много разных щёлок. И в каждую щёлку смотрит со-
17
лице. Туман уже давно прошёл, и солнце вылезло.
Оно в щёлку протискивается, и пылинки в нём кру-
жатся. В сарае так много пылинок! Пылинки из сена
летят. Тут очень много сена. И ещё корова. Она
жуёт и смотрит. У неё рога полосатые, как мой носки.
Как замычи-ит, сразу страшно. Она столько молока
даёт! У бабы Риты все сотрудники берут молоко —
так много. Баба Рита даже устала разно-
сить.
Мы корову обошли, а в углу большая корзина.
И в ней кто-то пищит. Я посмотрела — в корзине
лежит собака, рыжая, а на ней щенки, как рукавички.
Раз-два-три — три жёлтых щенка и ещё один —
чёрный. Чёрный кусает собаку за ухо и урчит. Так
ему нравится кусать! А остальные сосут и чмокают.
Собака на меня вдруг как посмотрит! Сразу поня-
ла, что я хочу чёрненького взять. Жёлтых-то ей,
наверное, не так жалко — их много, а чёрный —
один.
— Лежи, Кубышка! — прикрикнула баба Рита.
И Кубышка растянулась, а щенки снова зачмо-
кали. А мой так и прыгает! Вон какой, он уже умеет
прыгать!
— Чёрненького! — сказала я.
Я так волновалась, что у меня получилось
«чёлненького», как у маленькой.
— Неладно выбрала,— сказала баба Рита.— Са-
мого верченого выбрала. Вон братья молоком на-
ливаются, а он играет. Заморыш и получится. Уто-
пить надо было, зря пожалела.
— Как — утопить?
— А очень просто. В озере. Ты думаешь, куда
же щенков девают, ежели их никто не берёт?
— Так я же беру! — закричала я.
И сразу схватила чёрненького. Он носом тычется
18
ГП
мне прямо в ладошку, будто спрятаться хочет. У
него шёрстка такая мягкая, а живот горячий-
горячий.
Кубышка осторожно стряхнула своих жёлтых де-
тей и вылезла из корзинки. Она стала тереться
о мою ногу. Глаза у неё были грустные. Я подумала,
что она разрешает мне взять чёрненького. А то бы
она на меня залаяла! Но она не лаяла, а только
тёрлась так вежливо. Она, наверное, просила, чтобы
я не обижала чёрненького.
— Не буду! — пообещала я Кубышке.— Баба
Рита, а вы как узнали, что её Кубышка зовут?
— Кубышка и есть,— сказала баба Рита.—
Вишь, толстая какая. Другие-то собаки от щенков
как щепки худые, а этой ничего не делается. Так ты
заморыша возьмёшь?
— Да,— сказала я.
Мне уже обидно, что баба Рита так о чёрненьком
говорит — «заморыш»! Ну и что же, что самый ма-
ленький? Я в детском саду тоже была самая ма-
ленькая, а теперь на целых два пальца выше Димки.
Я буду чёрненького целые дни кормить! Он у ме-
ня больше Кубышки вырастет. Подумаешь, малень-
кий! Зато самый весёлый! С ним никогда скучно не
будет.
Я погладила чёрненького. Он уже играл: сосал
мой пояс и тихонько поуркивал. Но когда я стала
уходить из сарая, он вдруг заплакал, тоненько так.
И Кубышка за нами побежала. Тогда у неё в кор-
зинке заплакали трое рыжих, и она вернулась.
Я около самой коровы прошла и не испугалась.
— Мать-то ещё как взглянет? — сказала баба
Рита.— Ну-ка уж я с тобой схожу...
НЕТ, ОН ПУТЁВЫЙ!
Мы принесли чёрненького домой и пустили на пол.
Он сразу так растерялся! Ведь пол не корзинка, пол
такой большой. У него даже голова закружилась. Он
ноги подогнул и стоит. Так смешно растопырился!
Я его только теперь по-настоящему рассмотрела.
Он мне ещё больше понравился. Он не весь чёрнень-
кий. У него на носу белое пятнышко, будто молоком
капнуто, и на передних лапах белые тапочки.
А вместо бровей бугорки такие и несколько волосинок
торчит. Они вперёд растут. И рядом — ямочки. Он
бровями двигает, и ямочки двигаются, будто он
смеётся.
Мама придёт, а у нас щенок. Вот хорошо.
Чёрненький! Я его сама выбрала. Он лучше всех! Мне
Кубышка его разрешила взять. Она никого к себе
не подпускает, она даже бабы Ритину корову сте-
режёт, а мне разрешила!
Мама в своём институте сидит и ничего не знает.
А у него белые тапочки и на носу пятнышко. Он умеет
бровями шевелить! Он сейчас привыкнет, и мы
начнём играть...
А он вдруг присел и сделал лужу.
— Давай тряпку,— сказала баба Рита.
И тут мама вошла. Вот тебе раз! Оказывается,
уже обед. Я даже не заметила, что обед. Я. только
хотела за тряпкой бежать. Мой чёрненький немножко
провинился, и я бы сама вытерла. Мама не очень
вовремя пришла.
— Вот я как быстро! — сказала мама.
Она такая весёлая пришла: наверное, опыт
удался.
— Непутёвый ты, непутёвый! — сказала чёрнень-
кому баба Рита.
21
Он сразу понял и заплакал — «ииии!». Громко.
— Это что такое? — сказала мама и нахму-
рилась.
Она любит, чтобы дома было тихо, чтобы порядок
был. Она в институте работает, а дома думает. Она
в городе не могла думать. У нас там столько было
соседей! И они все ходили и включали радио, громко
смеялись. А один сосед играл на рояле. И ещё звонил
телефон. Он даже ночью звонил. Если бы мама могла
спокойно думать в городе, она бы сюда не поехала.
А чёрненький ещё громче закричал — «ууу!>.
— Только этого не хватало! — сказала мама.
Она заметила лужу и ещё больше нахмурилась.
Она любит, чтобы в субботу убрать и потом чтобы
всю неделю было чисто. У неё душа же лежат к этой
домашней возне. У неё своё дело есть. И вообще мама
устала со мной бороться. Чтобы я не бросала на пол
шишки, не лазила на диван в сандалиях, не рисовала
на клеёнке.
— Я сама буду убирать! — закричала я.— Сама!
— Это мы слышали,— сказала мама.
Она же не могла слышать! Я сейчас первый раз
сказала, никогда не говорила.
— Он тебе через неделю надоест,— сказала ма-
ма,— а я возись. Собака — это тебе не игрушка!
— Он мне никогда не надоест! — закричала я.
— Тем более! — сказала мама.— Он даже не
приучен прилично вести
себя в доме.
— Он же не нароч-
но,— сказала я,— он
нечаянно!
— Конец разгово-
рам,— сказала ма-
ма.— И никаких слёз.
Тут я, конечно, заплакала. Он мне в ладошку
тыкался! Я Кубышке обещала! А она не понимает.
Он просто со страху. Он больше и не будет никогда!
А она не хочет.
Я ещё сильнее заплакала. Никак не могла удер-
жаться. Всё внутри стало горькое-горькое.
— Прекрати сейчас же! — сказала мама.
А щенок вдруг посмотрел на меня и закачался.
Я думала, он сейчас упадёт. Но он покачался и
потом побежал, враскоряку. И хвостик набок. Лапы
у него мокрые, и он начал следить. Он ко мне
побежал. Увидел, что я плачу.
Тут я уже заревела во весь голос. Мне его так
жалко сделалось. И обидно. Он бы лучше посидел
смирно, пока я маму уговорю. А теперь ещё на полу
наследил!
— Непутёвый какой,— сказала баба Рита.
— И впрямь непутёвый! — сказала мама.
— Нет, путёвый, нет, путёвый! — закричала
я.— Он путёвый, только он ещё маленький!
— Косолапит,— сказала мама.— Занятный ка-
кой!
Баба Рита вздохнула и стала собираться домой.
И уже нагнулась, хотела щенка взять. Щенок то-
ропится, а у него всё равно медленно получается,
ноги разъезжаются. У него много ног, он забывает,
куда какую ставить, и ноги у него путаются. Он тогда
начинает подскуливать.
Баба Рита его обратно в сарай унесёт. А потом...
Кто его возьмёт, самого маленького-?
Я как брошусь к щенку:
— Не дам топить! Он хороший!
— Какие ты глупости говоришь! — рассердилась
мама.
— Нет, не глупости! Если щенка никто не берёт,
23
его в озеро бросают. Мне баба Рита сама сказала!
Я его выбрала!
•— Подожди,— сказала мама.— Где выбрала?
Тут я вспомнила про подарок.
Мама сама сказала: один раз в году можешь что
хочешь просить.
— Я его на день рождения выбрала!
Щенок у меня дрожит на руках: ему холодно,
у него ноги мокрые. Я его к себе прижимаю, и он
мне носом в шею тычется. И что-то своё говорит,
тоненько.
— Ну, если на день рождения,— сказала ма-
ма,— тогда другое дело.
— Повезло, значит, заморышу,— сказала баба
Рита.
И ушла. Ей надо молоко разносить, она с нами
столько времени потеряла.
— Только запомни,— сказала мама.— Я к этой
собаке не имею отношения, это — твоя собака.
КАК Я УГАДАЛА
Мама стала обед разогревать и на нас больше
не смотрит. А я сижу всхлипываю. Мама не любит,
когда плачут. Она сама никогда не плачет. Это самое
последнее дело — слёзы. Но я не могу сразу оста-
новиться. Я бы с удовольствием перестала. Тем более,
я же своего добилась!
Я, выходит, немножко от радости плачу. Чёрнень-
кий большой вырастет. У него будет такая муску-
латура! Я только крикну, и он сразу прибежит.
Сильный, как Маринкин брат. Пусть тогда Димка
попробует веткой по голове!
— Не приучай собаку сидеть на руках! — строго
24
сказала мама.— Это ей вредно. Собака должна знать
своё место.
— Как это — своё? — спросила я.
— Мы ей сейчас в ящике устроим,— сказала
мама.— Вот пообедаем и устроим...
Она мне столько луку положила в тарелку...
Сначала — белого, потом — зелёного. И требует,
чтобы я всё съела. Лук очень полезен. В нём ви-
тамины. И в морковке тоже витамины. Особенно
в тёртой. Мама мне морковки натёрла. Морковка
всё-таки лучше, чем лук.
Я ем, а щенок меня под столом толкает. Тащит
за сандалии. И урчит. Он с меня сандалии хочет
стащить. А силы у него не хватает. Он головой
мотает. Я бы его погладила, да нельзя. Я уже руки
вымыла. Он так со мной играет.
Какой же он непутёвый?
Я его стала тихонько звать: «Путёвый! Путёвый!»
Он не слышит, а мама сразу услышала. У неё из-за
меня весь перерыв пропал. Она мне велела работать
ложкой и не отвлекаться. А уж потом щенка кормить
молоком. Ей некогда его кормить.
У меня нога из сандалии вылезла. Я её сама не-
множко вынула.
Путёвый меня под столом за палец схватил. Не
больно. Только щекотно очень.
«Ой-ой-ой, Путёвый! — Я про себя говорю.
И шевелю пальцем.— Ой, как смешно! Ой, Путёвый!»
И вдруг я подумала: «Он же не Путёвый, он Путь-
ка! Ну конечно, Путька! Как я сразу не поняла? Та-
кое хорошее имя, ни у кого такого нет».
— Путька! — позвала я.
Он сразу палец бросил и на меня посмотрел. Тем-
но под столом, только глаза блестят и пятнышко на
носу. Белое.
25
Его и правда Путькой зовут: он откликнулся.
Значит, я угадала.
— Путька!
— Если ты будешь крутиться,— сказала ма-
ма,— я твоего Путьку сама бабе Рите отнесу, слы-
шишь?
Если бы он был не Путька, мама бы его так не на-
звала. Она бы сказала: Шарик, Джек... Но мама то-
же сказала: Путька!
МЫ УЧИМСЯ лаять
Сегодня воскресенье. Мама книжку читает. У неё
совсем не остаётся времени на художественную лите-
ратуру. Она только в воскресенье может почитать. А
Путька спит. Он во сне даже язык высунул. Не со-
всем, а только чуть-чуть. Розовый. Путька во сне бро-
ви морщит. И покряхтывает немножко. Он сегодня
устал, потому что мы в лес ходили. За земляникой.
Мы землянику на хлеб мазали, как варенье. И саха-
ром посыпали. Вкусно! Обратно я Путьку на руках
несла. Он сам попросился. Ноги уже не держали его.
Мама читает, а Путька стонет во сне. Но мама
не обращает внимания. Она как будто не слышит.
— Он заболел? — говорю я.— Заболел?
— Путька? — удивляется мама.
— Ну да,— говорю я,— он почему-то стонет.
— Да нет! Это ему просто сон снится.
— А что ему снится?
Мама на Путьку посмотрела. Он на боку лежит,
и ресницы у него дрожат. Он вдруг так громко
крякнул! И лапками дёрнул, двумя, которые в белых
тапочках.
— Он как будто за бабочкой гонится,— говорит
мама.— А бабочка от него улетает. Или за стрекозой.
26
— А сейчас?
Путька на другой бок перевернулся и как
засопит...
— А сейчас он будто на ромашках лежит: мно-
го-много ромашек,— говорит мама.— Солнышко
сверху припекает, и ты комаров отгоняешь: раз, раз!
— Чем отгоняю?
— Ну, не всё ли равно,— говорит мама.— Ве-
точкой!
— А зачем?
— Ты мне дашь спокойно почитать? — говорит
мама.— Просто удивительно, как ты не умеешь себя
занять. Нет, у тебя совсем не мой характер.
— А чей? — говорю я.
Но мама ничего не успела ответить. К нам Димкин
папа пришёл. Они с тётей Клавой, оказывается, едут
в театр. Вот только у него галстук никак не завя-
зывается. А тётя Клава платье гладит, она не может
от утюга отойти.
— С удовольствием помогу,— говорит мама.
Она же просто читает. Ей советовали прочитать
этот роман, но она ещё раз убедилась, что нельзя
доверять чужому мнению. Так трудно найти хорошую
книгу. В институте только специальная литера-
тура.
— У нас в городе огромная библиотека оста-
лась,— говорит Димкин папа.
Он смотрит в зеркало, как мама завязывает ему
галстук.
— Не жмёт? — спрашивает мама.
— Терпеть не могу этот хомут,— говорит Димкин
папа.
Он так называет галстук. Он, оказывается, не
любит галстуки. Он бы век их не носил. Он бы ходил
в рубашке нараспашку или вообще в ковбойке. Он
27
даже в Москве без галстука выступал. И чувствовал
себя в своей тарелке.
— А зачем же вы его надеваете? — говорю я.
Я и не заметила, как Путька проснулся. Он уже
сидит и топорщит брови. У него над бровями такие
симпатичные ямочки. Он о чём-то думает. Путька
смотрит в зеркало на Димкиного папу. Он его в
майке видел, когда Димкин папа делает зарядку
в коридоре. Он его в плаще сколько раз видел. Но
в галстуке он его никогда ещё не видел. Путька,
наверное, не узнаёт его в галстуке.
— Ты чего, Путька? — спрашивает Димкин папа.
«Ввва!» — говорит Путька.
— Ого! Он учится лаять!
«Ввва! Рр!»
— Совсем хорошо,— говорит Димкин папа.— А
ну, ещё раз!
Димкин папа поправляет галстук и надевает очки.
У него толстые очки. Он в них всегда ходит. Мы
с Димкой меряли — через эти очки совсем ничего
не видно. Он, наверное, какой-нибудь секрет знает,
чтобы через них смотреть.
— Удивительно глупый щенок,— говорит ма-
ма.— Скоро на меня залает!
— Почему — глупый? — говорит Димкин па-
па.— Просто любит порядок. В очках — значит, и
ходи в очках. Наблюдательный.
— А как вы узнали? — говорю я.
Правда ведь! Как он очки надел, Путька и ус-
покоился. Даже вильнул хвостиком. Значит, он Дим-
киного папу узнал. Он вовсе не на галстук лаял!
— Секрет,— смеётся Димкин папа.
У Димки весёлый папа. Высокий. Ему в каждых
дверях нагибаться надо, вот он до чего высокий. Для
него надо особые двери строить! Он с нами песни
28
поёт: «Ты сегодня мне
принёс кошку дохлую за
хвост!» И припев поёт:
«Ландыши, ландыши, це-
лый букет!» Он с нами
громко поёт. Он говорит,
что с нами отдыхает.
— Спасибо, бегу! —
говорит Димкин папа.—
Если Дима заявится, вы
уж, Галя, не гоните его!
— А вы не боитесь его
одного оставлять? — го-
ворит мама.
— Большой парень,— говорит Димкин папа.—
Вчера кошку откуда-то приволок. Злющую, рыжую.
И градусник ей ставил.
— Вы ему позволяете? — спрашивает мама.
— Хотел вчера выдрать,— говорит Димкин па-
па,— да его и так кошка всего исцарапала. Гра-
дусник вот опять разбил, это скверно.
— У кошек ведь тоже бывает бешенство,— го-
ворит мама.
— Вполне нормальная дикая кошка,— гово-
рит Димкин папа.— Он ей градусник, она ему
когти.
По справедливости. А у меня в больнице гра-
дусников не хватает.
— Всё-таки надо бы проверить эту кошку,— го-
ворит мама.
— Её и след простыл,— говорит Димкин папа.
И уходит. Он весёлый ушёл. Ему мама галстук так
красиво завязала.
— Ты что же хорошего человека облаял? — го-
ворит мама Путьке.— Ну-ка, поди сюда!
А КАКОЙ ОН, БУЛЬДОГ?
А Путька на маму смотрит и не подходит. Он даже
к стенке спиной прижался и глаза закрыл. Он ма-
му боится. Мама с ним очень строго разговари-
вает.
— Он у тебя глупенький,— говорит мама.— Да-
же простейших вещей не понимает.
— Нет, понимает!
Мне не хочется маме говорить, что Путька её
боится. Маме будет обидно.
— Если уж брать собаку,— говорит мама,— то,
по крайней мере, настоящую. Овчарку или буль-
дога...
— А какой он, бульдог? — говорю я.
Чем же Путька не настоящий? У него глаза корич-
невые, как у меня. Только у меня они всегда коричне-
вые, а у Путьки бывают разные. Когда он сердится,
глаза зелёные. А если его гладить, тогда жёлтые. Как
будто песок и солнце в каждом глазу, даже жарко.
— Бульдог — это такая порода,— говорит ма-
ма.— Вот я тебе сейчас покажу.
Мама полезла книги с полки снимать. И никак
не могла найти, что нужно. Книги до сих пор как
попало стоят. У неё руки не доходят.
Но всё-таки мама наконец нашла эту книгу. Ока-
зывается, она у неё на столе лежала.
— Вот, смотри,— сказала мама.
Я влезла с ногами на стул и стала листать книгу.
Там столько собак оказалось! На каждой странице
разные. Это такая собачья книга. «Брем» называется.
Одни собаки!
Там была нарисована совсем голая собака. Вся
голая, а на голове много-много волос; они у неё как
будто причёска.
30
— Она в парикмахерской была?
— Это пудель,— сказала мама.— Самая умная
собака. Её всему можно научить. Она хозяину
тросточку носит — вот тут написано.
— Такая голая? — удивилась я.
— Её так стригут, чтобы было красиво. Только на
голове шерсть оставляют и на лапах, как манжеты.
— Вся голова кудрявая. Как у тёти Клавы перед
праздником,— сказала я.
В книге ещё были собаки — узколицые такие, с
длинным носом. Мама сказала, что они охотничьи.
У них потому такой нос длинный, что они зайцев вы-
нюхивают и показывают охотникам.
— Зачем? — сказала я.
— Чтобы охотники стреляли,— сказала мама.
Мне сразу эти собаки разонравились. Вон они
какие! Бедных зайцев вынюхивают. Я зайца видела
в зоопарке. Он добрый, у него лицо быстро-быстро
шевелится. Одно ухо в одну сторону смотрит, а
второе — совсем в другую. А собаки их вынюхивают!
— Они на волков тоже охотятся,— сказала мама.
— Я на такую собаку не хочу смотреть! — ска-
зала я.— Они, значит, всех вынюхивают? И волков?
— Нашла кого пожалеть! Вот гляди, какая ос-
мысленная физиономия!
Правда, это была хорошая собака. Мама сказала,
что это борзая. Наверное, высоко прыгать может,
у неё мускулы. И лицо не злое. Немножко удив-
лённое. Ей, конечно, не хочется никого вынюхивать,
а охотники заставляют. Она поэтому удивляется.
— Ничего,— согласилась я.
Потом мама свою любимую собаку показала —
сен-бер-нар-ску-ю. Я сразу поняла, что это очень
добрая собака. Что хочешь у неё бери, она отдаст.
Хоть всё молоко из миски чужому коту отдай. Ди-
31
кому. Которому Димка градусник ставил. Такой у
этой собаки вид. Она вся меховая и мягкая. На ней
кататься можно. Я подумала, что она немножко
ленивая. Спит много. У неё вид такой.
А когда мне мама про эту собаку рассказала,
я так удивилась!
Оказывается, она совсем не ленивая. Она в горах
живёт, высоко. Там уже сосны не растут. Там один
мох, как у нас в лесу или между брёвнами в стенке.
Подумать только — лесу совсем нет, один мох! И ещё
там почти всё время зима. С неба прямо сугробы
сыплются, никакой дороги не видно. Автобусы там
вообще не ходят, а пешком очень легко замёрзнуть.
Там можно даже насмерть замёрзнуть. Ветер всё
время дует...
И эта собака в самую метель выходит из дому.
Она несёт сумку с лекарствами и ищет. Вдруг кто-
нибудь заблудился? Она дорогу показывает. Если ты
устал и не можешь идти, она тебя тащит. Такая
сильная!
— Вот,— сказала мама,— была такая знамени-
тая собака: она сорок человек спасла! Понимаешь?
— Понимаю! — сказала я.
У мамы глаза такие широкие стали — целых со-
рок спасла! Наверное, очень много. Я до семи считать
умею. А тут — сорок!
— Вот что значит породистая собака,— сказала
мама.— А твой Путька просто игрушка.
Я даже забыла, что хотела спросить. Вот как! Она
мне, значит, сен-бер-нар-ску-ю собаку показывала,
чтобы Путьку обидеть. Она думает: чужая собака
вон что может, а наш Путька совсем ничего.
— Он сейчас маленький,— объяснила я ма-
ме.— А когда он вырастет, он ещё больше спасёт.
Ты же не знаешь!
32
— Сомневаюсь,— сказала мама.
И дальше страницу переворачивает. Вдруг я ви-
жу — там такая собака! Если бы она себя в зеркале
увидела, сразу бы умерла со страху. У неё грудь
жёсткая, как подоконник. На ногах когтищи. А лицо!
Уж никак не скажешь, что это лицо. Это именно
морда. Толстая. И губы толстые, а рот закрыть
не может. Все зубы видно. И морщин сколько! Вся
в складках.. У неё больше морщин, чем у бабы Риты.
Старая-престарая собака.
— Она в клетке сидит?
2
— Почему в клетке? — сказала мама.— Она ещё
щенок.
— Как щенок, если у неё одни морщины?
— Это не морщины,— объяснила мама.— Это та-
кая порода, очень ценная. Ты же сама спрашивала.
Это бульдог!
Тут я так стала смеяться! Чуть со стула не сва-
лилась. Я думала, он какой, бульдог? А он вон какой!
Он хуже Бармалея. Такой урод! А мама его с Путькой
сравнила.
Я Путьку позвала и ему тоже показала. Бульдог!
Вон у него какие губы! А глаза? И ноги в разные сто-
роны, кривые. А губы висят даже. Настоящий
бульдог!
Путька понюхал и отвернулся. И начал бровями
дёргать. Ему так смешно сделалось! Он у меня на ру-
ках запрыгал. Он разве думал, что бульдог такой? А
бульдог вон какой!
«БЕЛКА-СТРЕЛ КА-КЫТЬ...»
Я так смеялась! И в это время как раз Димка
пришёл. Ему дома скучно: у него мама с папой в театр
уехали. А тут лампочка перегорела. Он в темноте не
любит сидеть. И ещё — он хохот услышал.
Я Димке тоже показала бульдога. Он сразу понял
и закричал:
— Это дедушка бульдог!
Мы во весь голос смеялись. Громко. Потом Путь-
ка как залает: «ввва!» Путька уже научился лаять.
Только у него «рэ» плохо получается. Все собаки
так лают: «рррыавв!» А Путька просто: «ввва!» Но
тоже здорово! У Димки так не получается, у
меня — тоже.
34
— Прекратите сумасшедший дом,— сказала
мама.
А мы всё лаем: «ва! вва! вва! ррр!»
— С вами нельзя по-человечески,— сказала
мама.
И книгу захлопнула. И на полку её убрала.
Высоко. Придётся теперь табуретку подставлять, что-
бы достать. Но табуретка лёгкая. Это не то, что
кресло подвинуть. Я хорошо запомнила, куда мама
книгу положила. Сразу найду.
— Вы ничего в породах не понимаете,— сказала
мама.
— А у Путьки какая порода, тётя Галя? — спро-
сил Димка.
— Беспородный наш Путька,— махнула мама
рукой.— Дворняга.
— «Дворняга»? — переспросил Димка.
И стал чёлку на палец накручивать. Он, когда
думает, всегда накручивает. Его тётя Клава по рукам
за это хлопает. Но он ведь не может не думать?
— Белка-Стрелка,— вдруг сказал Димка.
— Что — Белка-Стрелка? — не поняла мама.
— Она в космос летала,— сказал Димка.— Её
потому взяли, что она дворняжка. Это самая вы-
носливая порода.
Вот как Димка сказал! Теперь мама поймёт, что
Димка умный. У него коленка завязана и на шее
царапины. Жёлтые. Их йодом мазали. Но Димка
терпел — он такой молодец.
— Белка и Стрелка,— улыбнулась мама.
— Вспомнил! — сказал Димка.— Их было две
собаки. И они были дворняжки, правда, тётя Галя?
Вот какой у нас Путька, он — дворняжка! Мне
просто повезло, что я его выбрала. Дворняжка! Как
Белка-Стрелка...
35
— Белка-Стрелка! Белка-Стрелка! Белка-Стрел-
ка! — закричала я.
Так хорошо было кричать, как считалка: «Белка-
Стрелка-Белка-бон, Белка-Стрелка-вышел-вон!» Я
сама придумала. И Димка сразу подхватил: «Белка-
Стрелка-кыть, вы-ходи-водить!»
И Путька себе дело нашёл. Он напал на ковёр.
У ковра угол загнулся. Будто ухо. Путька в ухо вце-
пился и треплет. А ковёр большой, он своё ухо крепко
держит. Вот Путька и сердится. Ему хочется ковёр
по комнате потаскать. А он его даже сдвинуть не
может. Только ухо всё обмусолил.
Мама на нас с Димкой смотрела и не видела, как
Путька играет. Потом закричала:
— Сейчас же оставь ковёр в покое!
И у нас с Димкой настроение немножко пропало.
У Димки коленка заныла, он даже захромал.
— Ты почему, Митя, весь перевязан? — спросила
мама.
Мама Димку Митей зовёт. Больше никто так не
зовёт. Ей очень нравится имя Митя. Если бы у мамы
был сын, она бы его обязательно Митей назвала.
Моё имя маме не очень нравится. Она меня Татой
назвала. Она говорит, что второй раз она бы меня
Татой не назвала.
Димка откликается. Его дома как только не зовут!
Он когда что-нибудь сделает, его тётя Клава Дмит-
рием называет. Чтобы он почувствовал. А когда он
себя хорошо ведёт, его тётя Клава зовёт Дым Алек-
сеич. Димкиному папе нравится, когда тётя Клава
так Димку зовёт.
— Ты что? Не слышишь? — говорит мама.— Я
же тебя, Митя, спрашиваю. Ты подрался, что ли?
— Нет,— говорит Димка.— Я с крыши упал. Пря-
мо на забор. И потом ещё на камни.
36
— Ой, Митя?! — не верит мама.
А зачем она спрашивает, если знает? Ей же
Димкин папа всё рассказал!
— Мне надоело правду говорить. Меня сегодня
целый день спрашивают. Одно и то же повторять!..
— Ну уж нам с Татой повтори, пожалуйста,—
улыбается мама.
— Мне кошка травмы нанесла,— говорит Дим-
ка.— Я её хотел немножко полечить, а она как
бросится...
— А что такое травмы, Митя? — спрашивает
мама.
— Ну,— пожимает плечами Димка,— порезы,
раны, царапины...
37
— А как ты её поймал? — говорю я.
— Рраз! — говорит Димка и прыгает на меня.
- - Чур, я — кошка! — кричу я.
«Ввва!» — рычит Путька.
Он хватает Димку за трусы. Он меня защищает.
Я только взвизгну — он сразу бежит! Сопит и пе-
реваливается. Он ещё свои ноги не очень хорошо
запомнил. Но бежит! Путька у меня дворняжка. Вот
как мне повезло!
— Ммяууу! — кричу я.
— Голова кругом идёт,— говорит мама.— Хотела
почитать спокойно, не дали. Как в зверинце живу...
ОТ КОГО МНЕ ПРИВЕТ?
Мама сказала, что я самый занятой человек
в институтском посёлке. Мне и правда так некогда!
Я даже времени не замечаю. Уже брусника поспела
и грибы, а я ничуть не удивилась. У меня с Путькой
столько хлопот. Он всё время растёт. Он раньше на
каждой ступеньке садился и на меня жалобно смот-
рел: ступеньки такие крутые! А теперь прямо с крыль-
ца прыгает. Сразу на землю! И смотрит — чего это
я так долго спускаюсь? Но крыльцо высокое, я ведь
с него не буду прыгать.
Мне с самого утра некогда. Я бы, конечно, свою
кровать убрала. Я бы и мамину убрала, подумаешь!
Но ведь времени нет! Надо Путьку на прогулку вести.
И до завтрака успеть. А мама говорит, что Путька
один прекрасно может гулять: всё равно я его не на
верёвочке вожу, он сам по себе бегает.
Но я боюсь Путьку одного пускать. Он у меня
на глазах бегает, а не сам по себе! А то он к озе-
ру побежит и сырую воду будет пить. Вот я чего
38
боюсь! Он даже при мне иногда пьёт. Я пока добегу,
он уже напьётся. Но всё-таки я ему не разрешаю.
А если я дома буду сидеть? Он тогда целый литр
может выпить. Мне мама сама говорила, что даже
от одного стакана сырой воды заболеть можно.
Конечно, мне некогда. Мама разные поручения
даёт, когда на работу уходит,— подмести пол, а пе-
ред этим веник сделать: веток наломать и связать
вместе — будет веник. Потом молоко из бидона пе-
релить: нам баба Рита в бидоне носит, но оно киснет
в бидоне.
Почту из ящика тоже надо вынуть.
Мама столько писем получает! Ей разные друзья
пишут. Некоторые с ней ещё в школе учились. Просто
удивительно — так давно учились и до сих пор пи-
шут! Некоторые с мамой позже учились. Или ра-
ботали. Они сначала нашего адреса не знали, а те-
перь узнали. И вот пишут! Нам только недавно
письма стали носить. А то у нас почты в посёлке
не было, мы так жили. Зачем нам почта, если мы
все рядом живём?
У маминых друзей письма в одинаковых кон-
вертах. Они, наверное, сговорились нарочно. Вот
будем ей писать в этих конвертах, что она скажет?
А мама на конверты даже не смотрит. Она их так
неровно обрывает, как попало. Потом читает и всё
смеётся. А мне не велит без причины смеяться. Может
быть, ей друзья только про смешное пишут? У них
такие конверты — белые, а по бокам флажки, как на
ёлке, красные и синие. В середине нарисован самолёт.
У самолёта наверху четыре крыла бантом, а хвост
длинный-длинный.
Я каждый день жду, когда у них эти конверты
кончатся. Нет, не кончаются. Я бы с удовольствием
другую картинку посмотрела. Мама смеётся, а мне
39
ничего не говорит. Только передаёт приветы. Гово-
рит: «Тебе, Тата, привет!» Или: «Тебе, Татуея, се-
годня большущий привет!» Я спрашиваю: «От кого?»
А мама улыбается.
У НАС ТАК МНОГО НОГ...
Я на улицу иду, Путьку тренировать. Я пол
не подмела, и молоко в бидоне киснет, из него
простокваша будет. Мне некогда!
«Рры!» — кричит Путька.
Он теперь «рэ» отлично выговаривает — лучше,
чем я. Но лаять не любит. Он только вот так, один
раз, гавкнет. Это значит — ему хорошо. Он как будто
«ура!» сказал. Нам хорошо вдвоём гулять. Нам
больше никто не нужен.
Я ломаю ветку сирени. Она мне для дела нужна. У
нас под окнами столько сирени! Её даже нужно ло-
мать. А то из комнаты ничего не видно. Сирень так гу-
сто растёт, что в её кустах всегда как будто ночь. По-
смотришь туда, а там чёрное всё. Страшно! Путька
туда не лезет. Мы с ним боимся темноты. Мама всё
собирается сирень подрезать. Она всё лето прособи-
ралась. У неё ножниц нет. Нужны такие специальные,
садовые ножницы. А у неё только ма-ни-кюр-ные.
Или те, которыми она меня стрижёт, мою чёлку. Они
сирень не берут. Лучше уж руками ломать.
Я бросаю ветку в траву.
— Неси! — говорю я Путьке.
Путька морщит брови и думает. Ямочки у него
на лбу двигаются. Он сильно задумался. Я смотрю
на Путьку — он красивый. На носу белое пятнышко.
А сам Путька чёрный. Мы его сколько раз мыли,
и он ни капельки не отмылся. Он даже чернее
40
Димкиных волос. И глаза у него сейчас жёлтые.
В каждом глазу как будто пляж. Я даже песок
разглядела. И солнце. А потом он как начал моргать.
— Неси! — говорю я Путьке.
Он думает — ну зачем ей ветка? Она же её сло-
мала, я сам видел, и нарочно бросила. Вот если бы
случайно уронила, тогда понятно. Или была бы не
ветка, а какая-нибудь нужная вещь. Пояс, например.
А то ветка.
Путька так думает. Ему кажется, что я новую
игру придумала. Но смысла в ней он не видит.
И весёлого ничего нет — ветку тащить! А я не могу
объяснить ему. Вон собака из маминой книги тро-
сточку носила. Но у меня же нет тросточки!
Я решила Путьке всё показать.
Бросила ветку и сама к ней побежала. Потом
встала на четвереньки. Как Путька. Головой мо-
таю — «ввва!». Я его так передразниваю. Ветку зу-
бами схватила и несу.
Путьке сразу понравилось. Он с другого конца
в ветку вцепился. Мы так дружно несём. У нас восемь
ног! И на двоих один хвостик. Он немножко загнут.
— Ой,— сказала я.
Я ладошку уколола. Я думала, что на шиповник
наскочила. Ладошка вся прямо горит. И красная.
Оказывается, я на крапиву наступила. Если бы у
меня были садовые ножницы, я бы всю крапиву
срезала. Зачем ей расти? Она разве цветы? Мне сразу
пришлось вскочить.
Я ветку бросила. И Путька её тоже бросил. Он
решил, что игра уже кончилась. Поносили, и хватит.
— Бери! — говорю я.
И сую ему ветку. А он не берёт. Он смеётся!
Я прямо не знаю, как его воспитывать.
Мы с Путькой на песок вышли. Он, наверное,
тёплый. Через сандалии разве разберёшь? Песок на-
бился в дырочки. Так неудобно идти! Мама не велит
босиком бегать. Но что же делать, если песок сам
в сандалии забрался? Я осторожно шла. А Путька
в песке норы роет. Он то носом роет, то ногами.
Быстро-быстро у него получается. Я так и руками
не смогу. Путька меня всю песком обсыпал. Вот
и пришлось разуваться.
Мы когда в городе жили, я босиком не ходила. А
тут научилась. Только по траве мне всё-таки, колко.
Димка даже по стеклу может. У него ноги такие, ко-
жаные. Как у ботинок. Он целое лето босиком бега-
ет. Но мне мама не разрешает. Потому что у меня нет
привычки. Откуда же она возьмётся, если сама не
разрешает? Я по песку зато могу. Мягко. Тепло.
Я тихонько иду. И думаю. Потом посмотрела — я
вперёд ушла, а Путька где-то сзади фырчит. Он всё
роет. Я так задумалась, что сандалии потеряла.
— Путька, я сандалии забыла! — кричу я.
Вдруг вижу — Путька бежит, и в зубах у него
сандалии. Он за ремешки держит. Одну сандалию
Путька крепко взял, а вторую по песку везёт, вот-вот
42
потеряет. И лицо у Путьки
такое довольное. Вот это
он понимает! Он такое
нужное дело сделал. Он
мне сам сандалии принёс.
А то бы мне пришлось воз-
вращаться.
Я обулась, и мы с Путь-
кой к дому пошли. Всё-таки надо пол подмести. Мама
с работы придёт, а у нас чисто. Она скажет: «Какой
же это добрый человек у нас такой порядок навёл?»
А я скажу: «Мы с Путькой тут подмели немножко.
Разве заметно?»
А САХАР ПАХНЕТ?
У самого дома мы Димку встретили. Он нас давно
искал. У него одна идея возникла. Он даже со сво-
им папой советовался. Если сахар банкой накрыть
и у крыльца положить, чтобы Путька не видел, найдёт
он или нет? Так у собак всегда нюх проверяют,
Димкин папа сказал.
— Подумаешь! — говорю я.— Путька мне сан-
далии принёс. Вот!
Димка не верит, что он сам принёс. Потом, сан-
далии — это одно, а сахар под банкой — совсем дру-
гое дело.
Тут столько разных запахов! И вдруг Путька
сахар учует?
— Ещё как учует,— говорю я.
Мы с Путькой в сторонке гуляем, а Димка сахар
прячет. И кричит, чтобы мы в ту сторону не смотрели.
Мы совсем и не смотрим. Я только чуть-чуть
покосилась.
— Готово! — говорит Димка.
43
— Ищи, Путь-
ка! — говорю я.
Путька начинает
искать. Он бегает и
тычется носом в зем-
лю. У него хвост дро-
жит — так он бегает.
Но он же не знает, что
искать! Он нам ста-
рый носок принёс. По-
том бумажку ка-
кую-то нашёл.
— Сахар! Са-
хар! — говорю я.
— А ты не под-
сказывай,— говорит
Димка.
Разве я подсказы-
ваю? Я просто объяс-
няю. Путька ведь не
знает, что искать!
Путька к самой
банке подбежал. Бан-
ка железная, через
неё не видно. Она же-
лезом пахнет, а не са-
харом. Путька её но-
сом потрогал и даль-
ше побежал.
— Он просто са-
хар не любит,— гово-
рю я.— Он его совсем
не ест.
— Авотиврёшь,—
говорит Димка.— Ещё
как ест. Я ему сам давал. Он мне все руки
облизал!
— Нет, не облизал!
— А вот облизал! — говорит Димка.
Мы так заспорили, что даже про Путьку забыли.
Димка сахар решил из-под банки вынуть и Путьке
отдать. Чтобы доказать, что он любит. Как будто
я сама не знаю.
Димка подбежал к банке. А она на боку лежит.
И ничего под ней нет. Только трава.
— Где же сахар? — говорит Димка.
А Путька на крыльце сидит и похрустывает. Хвост
кренделем. Глаза жёлтые. Очень доволен. Димкин
сахар доедает. Кому хочется есть, когда на тебя
смотрят? Он дождался, пока мы про него забыли.
И теперь с удовольствием сахар жуёт. Перехитрил!
— Вот это нюх! — говорит Димка.— Я бы ни за
что не нашёл, а он нашёл. Сахар и не пахнет совсем.
— Подумаешь,— говорю я.— Он сандалии
принёс. Сандалии уж подавно не пахнут.
— Значит, любит,— говорит Димка.
— Конечно, любит,— говорю я.— Кто же сахар
не любит? Это же не лук, а сахар.
— Чего ж ты врала? — говорит Димка.
— А мне надоело правду говорить. Все целый
день спрашивают: «Можно
Путьке сахар дать? Он его
ест?» Вот я и придумала, что
он не любит.
— Зато в нашей кладовке f
мыши есть,— говорит Димка. /
— Живые? — говорю я.	\
— Ага,— говорит Дим-
ка.— Мы вечером их будем	)
ловить.	У
45
— Подумаешь,— говорю я.— А мне Путька сан-
далии во рту принёс!
Димке на это нечего сказать.
— Я на озеро иду,— говорит Димка.
— А мы домой, правда, Путька? — говорю я.
На улице что-то жарко. Путька язык высунул.
У него шерсть до того густая!
НЕТ, У НЕГО НЕТ РЕФЛЕКСА!
В комнате хорошо. Пол такой прохладный. На
полу лежать очень удобно. Из-под стола ветерок
немножко дует. Там, в углу, паучок раскачивается.
Стол снизу такой шершавый. Его погладить хочется.
Красивый стол!
Так можно целый день пролежать. Но мне не-
когда. Мы сегодня ещё через скакалку не прыгали.
Я её между стульями привяжу. Вот так! Не очень
высоко. Но и не низко. В самый раз.
— Прыгай! — говорю я Путьке.
Но ему одному не хочется. Он бы с кем-нибудь
прыгнул. А то — одному!
Я сама как прыгну!
И Путька сразу как прыгнет!
И тут мама пришла.
— Это ещё что за стадион! — говорит она.— Вам
разве улицы мало?
Я ей объясняю, что на улице люди ходят. Путька
при них стесняется.
— Понятно,— говорит мама.— Как же ты его
тренируешь? Ну-ка, покажи.
Я как через скакалку прыгну. Даже стулья за-
качались. Я уж при маме постаралась.
И Путька за мной сразу как прыгнет.
46
— Видишь? — говорю я.
— Неправильно ты его учишь,— говорит мама.—
Нужно добиваться, чтобы он сам делал, по твоей
команде.
— Ему одному скучно,— говорю я.— Я бы тоже
не стала одна прыгать.
— Когда он выполнит команду,— говорит ма-
ма,— ты его награждай. Вот он и привыкнет.
— Чем же мне его награждать?
— Сахаром,— говорит мама.— Ты ему сахар без
толку скармливаешь! А надо так делать: он прыгнул,
тогда ты сахар даёшь.
— Почему? — говорю я.
— Потому,— говорит мама,— что у него тогда
появляется устойчивый рефлекс. Он не умеет думать,
как человек.
— Нет, умеет,— говорю я.— Он лапу даёт.
— Он несознательно даёт,— говорит мама.— А
вот спроси у него — правую или левую. Он никогда
не сообразит.
Мама садится перед Путькой на корточки.
— Здравствуй! — говорит мама. И протягивает
Путьке руку.
Путька смотрит на маму. Ему приятно, что она
с ним так разговаривает. Он стучит по полу хвостом.
Бровями шевелит. У него губы дрожат. Он маме
улыбается.
Путька протягивает маме правую лапу. В белой
тапочке.
— А теперь — левую,— говорит мама.
Путька ей левую даёт.
— Это потому,— говорит мама,-— что я его по
порядку спрашиваю. А то он сразу же собьётся.
Левую!
Путька ей опять левую даёт. Она у него тоже
47
в белой тапочке. Только эта тапочка побольше, как
носочек.
— Он случайно угадал,— говорит мама.—
Правую!
Пожалуйста. Путька ей правую даёт.
— М-м,— говорит мама,— неплохо. Но это
всё-таки не сознательное «здравствуйте», а просто
рефлекс.
Она протягивает Путьке сахар. Путька не хочет
маму обидеть. Он вежливый. Он одними губами
берёт. Осторожно.
— Вот видишь,— говорит мне мама.— Он для
этого и старался!
Путька сахар за щеку спрятал и на маму смотрит.
Что она дальше придумает? Но мама уже отвер-
нулась. Зачем только он этот сахар взял! Теперь
мама подумает, что у него рефлекс.
Как только мама отвернулась, Путька сахар ти-
хонько выплюнул. Он у него чуть-чуть намок за
щекой. Но кусочек остался целый. Путька его на пол
положил. Потом попил немножко. А то у него во рту
сладко. Так долго сахар за щекой держал! И сразу
в свой угол ушёл. Повернулся к нам спиной.
— Ага! — говорю я.
— Это ещё что? — говорит мама.— Возьми сей-
час же!
Маме, конечно, обидно. Она Путьку наградила,
а он не хочет. И ещё спиной поворачивается.
— Бери! — говорит мама.— Я кому говорю!
У Путьки уши острые, они всегда торчком стоят.
А сейчас он их опустил. Как будто они у него
отдыхают. Он ими как будто не слышит. Только хвост
по полу — тук, тук! И снова — тук!
— Ага,— говорю я,— у него вовсе рефлекса нет!
Он на рефлекс обиделся.
48
— Новости какие,— говорит мама.— Путька!
Путька обернулся и так на маму грустно
посмотрел.
— Скажите пожалуйста, какие у него глаза пер-
сидские,— говорит мама.— Ты что, правда оби-
делся?
Путька вдруг заморгал-заморгал...
— Ну, извини, пожалуйста,— говорит мама.
— Ага! — говорю я.
— А ты чего подзуживаешь? — говорит ма-
ма.— На тебя вот положиться нельзя — не то что на
Путьку. Может, ты всё-таки соизволишь пол
подмести?
— Соизволю! — говорю я,— Сейчас! Мне просто
очень некогда было. Мы веточку учились носить.
Потом...
— Скажите пожалуйста! — говорит мама.— Ты
самый занятой человек в институтском посёлке!
МАРШ ОТСЮДА!
— Строители наконец дом сдают,— сказала тётя
Клава.
Мы с Димкой сразу побежали смотреть. И Путька
с нами побежал. Интересно ведь: как они его сдают?
Хорошо, что мы услышали. А ведь могли прозевать!
Строители бы его без нас сдали. Они целое лето дом
строили. Там сначала яма была. Потом столько
кирпичей привезли! И ещё рамы. На них окна делают.
Этот дом столько народу строило! Мимо идёшь,
а они сидят на досках и курят. Потом друг другу
что-то кричат. Машины ходят...
Дом большой получился, в два этажа. Весь ка-
менный, как в городе. Даже клумбу каменную сде-
49
лали перед домом. Такая клумба не рассыплется.
В ней цветы будут жить.
А с крыши трубы висят. Почти до самой земли.
Если нагнуться, можно под трубой сесть. Когда
начинается дождь, вот когда надо под трубу за-
браться. Всюду дождь, а под трубой ещё совсем сухо.
И гудит. Потом как сразу польётся! Это весь дождь
в трубу вошёл. Тогда надо быстро выскочить. Уже
везде солнце, а из трубы дождь льёт.
Но сейчас дождя нет, неинтересно.
Мы вокруг дома три раза обошли. Путька дом
нюхал. И потом даже кашлял. Будто ему не в то
горло попало. Так сильно новый дом пахнет. Мы
Путьку по спине стукали, чтобы он прокашлялся.
— Давай квартиры смотреть,— сказал Димка.
Мы тут жить будем. Надо посмотреть! Строители
дом сдают, а нигде нет никого. Они, наверное, внутри
его сдают. Так и опоздать можно.
Нас дверь чуть не прищемила. Такая быстрая! Не
успеешь открыть, уже захлопнулась.
Если мы сюда переедем, то в эту дверь бегом
придётся бегать.
— Тут толстые люди не смогут жить,— сказал
Димка. — Баба Рита ни за что не пролезет. Её дверью
зажмёт.
На лестнице тоже никого не было. Мы вежливо
постучали в квартиру. Потом Путька носом тол-
кнулся, и мы все вошли. Мы попали в зелёный
коридор. Такой зелёный, будто через зелёное стекло
смотришь. Или ныряешь с открытыми глазами. Дим-
ка умеет нырять, а у меня не получается.
— Ээээ! — крикнул Димка.
Путька дальше, в комнату, побежал. Мы смот-
рим — ему почему-то трудно бежать. Он ногами при-
лепляется к полу. И за ним следы остаются. Я да-
50
же к стенке хотела прислониться, чтобы удобнее
смотреть. Так смешно бежит, через силу.
— Осторожней, девочка! — вдруг сказали сзади.
Мы с Димкой так и вздрогнули. Мы не заметили,
как женщина вошла. В больших варежках, как зи-
мой. В платке и в тёплых штанах. Странная такая.
Кричит.
— Вы что стенки вытираете? — кричит.— Они же
покрашены! Они ещё не просохли!
— Вы кто? — спросили мы с Димкой.
— Маляр,— сказала она.— А вот вы что делаете
на объекте? Тут нельзя ходить!
— Мы тут жить будем,— сказал Димка.— Это
наш дом!
— Когда въедете, тогда и ходите,— сказала жен-
щина.— А сейчас марш
отсюда!
«Ррра!» — сказал
Путька.
Он всю комнату
обошёл и вернулся в ко-
ридор. Ему уже надоело
смотреть. Совсем пустая
комната. Ничего нет, од-
ни углы.
— А собаку кто пу-
стил? — сказала жен-
щина.— Чья собака?
— Это же Путька,—
сказал Димка.
Тут женщина увиде-
ла Путькины следы, бе-
лые на тёмном. И так
стала кричать! Ужасно
расстроилась. Она кри-
чала, что теперь придётся заново перекрашивать. Что
они этот дом никогда не сдадут! А нашим родителям
горя мало!
Я уши зажала — так она кричала. То зажму,
то отпущу. И в ушах — шу! шу-шу! А слов уже
не слышно. А Путька лапы себе лизал. Он их в комна-
те испачкал. Теперь придётся мыть. Мы его в старой
ванночке моем. Я из неё уже выросла. Путька сна-
чала так дрожал, когда мама его мылила. Прямо
трясся. Боялся, что мыло в глаза попадёт. Теперь
он привык. Как скажешь: «Путька, мыться!» — он
прыгать начинает. И хвостом крутит. Мама его ос-
торожно мылит.
— А когда вы к нам придёте,— сказал Дим-
ка,— мы на вас тоже будем кричать. Вот!
— Иди-иди! — сказала женщина.
И мы домой пошли. Какая она! Мы только хотели
посмотреть, как дом сдают. А они вовсе не сдают!
Они его никогда не сдадут, она сама сказала. Мы
решили маме и тёте Клаве ничего не говорить. Они
ведь так ждут, когда дом сдадут.
— Нагулялись? — спросила мама.
Мы с Димкой сразу закивали, чтобы она не по-
думала, будто мы к новому дому ходили.
Путька на свой матрас залез и ноги под себя
спрятал. А то увидят, что ноги у него в краске.
КАК МЫ «ПЕРЕЕЗЖАЛИ»
Мы с Димкой тихо стали играть.
Потом к нам тётя Клава пришла и Димкин папа.
Все стали пить чай с вареньем. Мама жалела, что
у неё варенье переварилось. Но тётя Клава сказала,
что она только такое варенье и признаёт, густое.
52
Сладкое! Маме грех на себя обижаться, она — хо-
зяйка! А вот тётя Клава совсем не хозяйка, у неё
руки-крюки.
Димкин папа сказал, что совсем не крюки, он
любое варенье любит. Лишь бы было.
Потом они про дом заговорили.
— Строители наконец раскачались,— сказала
тётя Клава.— А то зима на носу.
— Сунули в эти сараи, и живи! — сказала ма-
ма.— А у нас дети маленькие!
Если бы не дети, тогда и разговору бы не было. А
директор не понимает. Ещё, слава богу, что двух-
этажный успели построить, просто не верится! Ведь
там почти все удобства. Можно по-человечески жить.
Не нужно возиться с печами. Печи столько сил отни-
мают! В новом доме, слава богу, паровое отопление.
•— Какие ещё соседи попадутся,— сказала тётя
Клава.
В новом доме большие квартиры. Такой неудач-
ный дом! Нужно бы каждой семье отдельную кварти-
ру. А там по четыре комнаты. Не будет же мама зани-
мать четыре комнаты! Ей просто некогда пыль выти-
рать в четырёх комнатах. И тёте Клаве такая боль-
шая квартира ни к чему. Хотя Димкиному папе нужен
кабинет. Ведь он работает над дис-сер-та-ци-ей. Это не
шуточки!
— Место для дома не очень удачно выбрано,—
сказала мама.
— Что говорить! — сказала тётя Клава.— Если
ветер с озера, никакие стены не выдержат. Сейчас
так плохо строят!
Вот у нас в городе были стены — с мамину руку
толщиной. Рука у мамы вон какая длинная. Такие
толстые были стены. Теперь разве так строят? У нас
же в городе был старый дом! А потолки? Разве сейчас
53
строят хорошие потолки? Димкин папа рукой до-
стаёт,— куда это годится? Ребёнка нельзя на плечи
посадить!
— Ну, вот здесь, положим, не достаю,— сказал
Димкин папа.
Здесь он, конечно, не достаёт. Наш домик на
совесть сделан! Он, правда, сельского типа, но это
не имеет значения. Грех жаловаться! Если бы в
нашем доме были все удобства, тогда и разговору
бы не было!
— А сирень какая под окном! — сказала ма-
ма.— Прямо белые звёзды. Никогда такой не видала.
Выйдешь на крыльцо, и сразу такой простор, прямо
дух захватывает. На минутку выйдешь, даже если
просто за дровами, и то отдыхаешь душой. Никаких
крыш и заборов. Воздух прозрачный. Озеро синей,
чем небо. И закаты... Земляника даже под крыльцом
цвела, помните?.. Детям раздолье,— продолжала ма-
ма.— У меня Таточка так поздоровела!
— Дым Алексеич даже на крымском солнце так
ровно не загорал,— сказала тётя Клава.
— Место очень здоровое,— сказала мама.— Пе-
сок и сосны.
Наши двухквартирные дома так удачно располо-
жены! А новый дом окнами на институт смотрит. Вот
уж действительно вид! И совсем близко от него боло-
то. Болото, правда, маленькое и почти совсем пере-
сохло, но всё-таки болото. Там от комаров не ото-
бьёшься. Дети постоянно будут с мокрыми ногами.
— У нас ведь собака,— сказала мама,— Ума не
приложу, как мы там устроимся с Путькой.
— Зато удобства,— улыбнулся Димкин папа.
И положил себе варенья.
Мама с тётей Клавой так разговаривают, что им
некогда варенье есть. Они даже чай никак не выпьют.
54
А Димка на блюдечко дует. По блюдечку настоящие
волны ходят и даже выплёскиваются на скатерть.
Я Димку от мамы загораживаю, чтобы он спокойно
дул. Он шторм делает. Как на озере.
— А что эти удобства? — сказала мама.
В конце концов, паровое отопление ничего не
решает. С печами даже лучше. По крайней мере,
всегда можно натопить. А паровое отопление в мо-
розы едва дышит. Когда жарко, оно, наоборот, вовсю
греет, у нас в городе так бывало.
— Были бы дрова,— говорит тётя Клава.— Печ-
ку недолго затопить.
Вот если бы в новом доме была ванна! Но ванны
там нет, что говорить. А без ванны всё равно не-
удобства. При переездах всегда столько трудностей!
Даже если на двести метров надо переехать! Толь-
ко-только обжились...
— А наши дома на днях утеплять будут,— гово-
рит тётя Клава.— Сама видела приказ. Потом сюда
заместителя директора вселят. Ну этого, нового...
— Вот как? — говорит мама.— Подходящий до-
мик выбрал. Что же он в двухэтажный не едет?
— Какие вы странные,— сказал Димкин папа.—
Сами же говорили, что вам тут неудобно!
— Детям здесь удобно,— говорит мама.
Главное, что нам с Димкой тут удобно. А там ещё
неизвестно, как будет. Если наш дом обошьют из-
нутри и снаружи, он выдержит любую зиму. У Дим-
киного папы и тут неплохой кабинет...
— Не знаю, как ты, Галя,— говорит тётя Кла-
ва,— а я — нет!
— Пусть туда новенькие вселяются,—- говорит
мама,— им всё равно.
— Конечно,— говорит тётя Клава.— Дмитрий,
ты всю скатерть залил!
55
Я так обрадовалась, что мы в нашем доме ос-
танемся, даже Димку забыла заслонять. У нас же
сирень под окном! У нас мыши в кладовке! Живые!
У нас паучок под столом, он качается. Мы на крыльце
душой отдыхаем! Зачем нам уезжать?
Мама тоже довольна. Она даже Димку не ругает
за скатерть.
— Пустяки,— говорит мама.— Подумаешь, ска-
терть! Просто чудо, что мы вот так вместе живём.
Соседи, а как родные! Путька,— говорит мама,— иди
сюда! Ты почему так тихо сидишь?
Путька виляет хвостом из угла. На столе так
много всякой еды! Он бы с удовольствием вышел,
но у него ноги грязные. Ему ковёр не хочется пачкать.
Но если мама зовёт...
Путька идёт через комнату. Он прямо на цы-
почках идёт. Но всё равно следы остаются.
— Тата,— говорит мама,— объясни мне, пожа-
луйста, где бегал Путька? Он весь в грязи!
— Гм! — говорит Димкин папа.— Если не оши-
баюсь, это краска.
— А догадайся — откуда? — кричит Дим-
ка.— Ну, откуда?
— Если не ошибаюсь,— говорит Димкин па-
па,— из нового дома.
— А как ты догадался? — кричит Димка.
— Как вы догадались? — кричу я.— Как?!
— Они когда-нибудь голову себе сломают,— го-
ворит мама.
— Мы квартиры смотрели! — кричим мы.
— Понравились? — спрашивает тётя Клава.
— Нет! — кричим мы с Димкой.— Там коридор
зелёный! Там дверь дерётся! Там тётка злая! Она этот
дом никогда не сдаст!
Но строители новый дом всё-таки сдали. Если бы
56

они его днём сдавали, мы бы увидели. Они его, навер-
ное, ночью сдали. Вдруг сразу жильцов понаехало! С
узлами. Кровати с собой тащат. И всё время воду
пьют. У нас целый графин выпили. И всё просят и
просят. Не буду же я им сырую воду давать! Хотя
один дяденька даже из озера пил. Честное слово! Я
сама видела. И до сих пор здоровый, всё на работу
ходит.
НИНОЧКА ИЗ НОВОГО ДОМА
У нашего крыльца стоит рябина. Нам Димкин
папа сорвал кисточку, чтобы попробовать. Рябина
такая яркая. До неё дотронуться страшно, как до
лампочки! А горькая! И ещё кислая. Я целый лимон
могу сразу съесть, а рябину — только две ягодки.
Мы теперь ждём, когда её морозом ударит. Дим-
кин папа сказал, что тогда рябина будет сладкая.
И мы стали морозов ждать.
А сколько ещё ждать? Даже в пальто ещё жарко
ходить. Какие же морозы? А в платье холодно. Мне
мама лыжный костюм купила. Вот я в нём сейчас
хожу. Всем нравится. У меня на куртке козлята
вышиты. Они рожками здороваются. Козлята белые,
мохнатые, а весь костюм — синий. А у Димки —
красный. Разве сравнить? Конечно, синий красивее.
Мы с Путькой на улице гуляем. Путька от меня
не отходит. Ему так костюм нравится! Он на минуту
не может отойти. Всё просит, чтобы я козлят по-
казывала. Встанет на задние лапы, передние на меня
поставит. И вот козлят разглядывает. Они с рож-
ками. У них копытца. Они белые!
Путька мне куртку немножко испачкал, но совсем
незаметно.
Я в озере куртку отмывала. Пусть теперь сохнет.
58
К нам новенькая девочка подходит. Из двух-
этажного дома. Мы с ней ещё не успели познако-
миться. Туда столько детей приехало! Я эту девочку
пока только издалека видела. У неё платье как
рейтузы. Всё вязаное.
И ещё — косы. Такие толстые косы. Она косами
размахивает. Длинные.
— Мальчик, это твоя собака? — говорит девоч-
ка.— Она не кусается?
— Я не мальчик, я Тата. А тебя как звать?
— Ниночка,— говорит девочка.— А почему у те-
бя волосы такие короткие?
Подумаешь — короткие! У меня, может, ещё
длиннее бы косы были. Но меня мама летом стрижёт.
Она мне чёлку оставляет и сзади чуть-чуть. Пусть
моя голова тоже загорает! А зимой у меня так быстро
волосы растут. Прямо до плеч. Мама меня зимой
не стрижёт. И тут как раз лето. Если бы две зимы
подряд шли, я бы вся в косах была.
— У меня очень волосы тяжёлые,— объясняю
я,— у меня от них голова болит.
— А у меня волосы лёгкие,— хвалится Ниноч-
ка,— я их нисколько не чувствую. Прямо как пух,
такие у меня волосы.
— А у нас в подушке тоже пух есть,— говорю я.
Потом мы стали вместе играть. Мы играли
в дочки-матери. Я была мать, а Ниночка как будто
моя дочка. Путька у нас был сын. Я Ниночку
заставляла с ним гулять. Но она боится. Вдруг
он её укусит? А мне так некогда! Мне в институт
надо бежать. У меня там опыты. Я Ниночке на
обед рябину сварила. В ней столько витаминов!
Очень полезно. А она не хочет есть. Она уже где-то
конфет наелась. И Путька рябину есть не стал.
Он пожевал и выплюнул.
59
Я про Ниночку всё узнала. У неё братик есть. Он
ещё даже ходить сам не умеет. Ему целый год,
а он не хочет ходить. Бабушка с ним прямо изму-
чилась. Он ей все руки отсидел.
Они раньше в Пушкине жили. Это такой город.
Там одни парки. В парке Пушкин сидит на скамейке.
За голову рукой держится.
Мы с Ниночкой хорошо познакомились.
Только она всё предсказывает. Это мне не очень
понравилось. Ещё ничего не случилось, а она уже
предсказывает. Как она всё заранее знает?
Я на доске стала качаться, а Ниночка сразу
говорит: «Ка-ак упадёшь!»
' И у меня вдруг всё в глазах зашаталось. Столько
раз качалась, и ничего не было. А тут вдруг упала.
Тётя Клава форточку забыла закрыть. У них
форточка, как живая. Она сама по себе — хлоп, хлоп!
То об стенку, то об окошко.
Мы долго смотрели. Ниночка говорит: «Ка-ак
сейчас разобьётся!»
И форточка разбилась. Стукнула об стенку, и
стекло треснуло. А если бы Ниночка не сказала, фор-
точка бы спокойно хлопала. Всё лето открытая была.
Димка в это время в комнате сидел. Его тётя
Клава наказала. Не велела ему из дому носа вы-
совывать. Он утром, пока его папа умывался, Путьке
очки примерил. Путька такой был важный в очках!
Сразу побежал на улицу всем показывать. Совсем
немножко побегал, но в очках отломился кусочек.
Маленький. Вполне можно смотреть. Но тётя Клава
сразу заметила и запретила Димке даже думать об
улице. Ещё счастье, что у Димкиного папы есть
вторые очки, так она сказала.
Димка увидел, что стекло в форточке треснуло,
и полез закрывать её.
60
Разве можно форточку закрывать и носа не высу-
нуть? Конечно, нельзя. Димке и пришлось нос на ули-
цу высунуть. Иначе бы форточка совсем разбилась.
А уж раз высунул, значит, всё равно. Так и так от ма-
мы попадёт. Димка совсем на улицу вышел.
Если бы не форточка, он бы хоть до вечера дома
сидел. Просто уж так получилось.
РАЗВЕ ШПИОНЫ НОСОВЫЕ ПЛАТКИ ВОРУЮТ?
Димка так дома соскучился! Он на улице сразу
много нового увидел. Ниночку. Щепку с ушами —
как будто зайчик. Дрова привезли. Мы стали дрова
смотреть, а на одном полене — глаз. Сучок такой
коричневый, как глаз. Весёлый! Мы это полено под
крыльцо оттащили, чтобы его никто не трогал.
— Всё равно найдут,— сказала Ниночка.
Я сразу решила, что мы с Димкой это полено
потом перепрячем. Мы его так спрячем, что даже
Ниночка не предскажет!
— Это чьё бельё? — спросил Димка.
А это наше бельё. Его мама утром повесила.
Чтобы ветерком обдуло. Простыни так улететь хотят!
Машут, машут. Но их защепки держат. А носовые
платки уже высохли.
Путьке тоже бельё понравилось. Он простыню
подёргал, и вся верёвка заплясала. Но не оборва-
лась.
— Ваше бельё? — спросил меня Димка.
— Конечно! — сказала я.
Разве он не видит? Моё платье висит, и панамка,
и полосатые носки.
— Путька знает, что это ваше бельё? — спросил
Димка.
61
— Конечно,— сказала я.— Он видел, как мама
вешала.
— Здорово! — сказал Димка.— Мы у Путьки
проверим сторожевой инстинкт.
— У него мама уже проверяла,— сказала
я.— Нет у него ничего, он умный.
— Это не тот инстинкт, это другой,— сказал Дим-
ка.— Мы посмотрим, как он будет бельё охранять.
Вдруг он к пограничникам попадёт? Он же должен
границу сторожить!
— Зачем ему границу сторожить? — сказала
я,— У него дом есть.
— А дом он будет охранять? — сказал Димка.
Если мы с мамой уходим, мы дверь никогда
не закрываем. У нас Путька в квартире остаётся. Мы
даже ключ потеряли. Я его случайно потеряла. Сна-
чала — один, потом — другой. Раз Путька квартиру
сторожит, ключ не нужен. Если кто-нибудь придёт
без нас, Путька гостя развлекает. Он лапу даёт. Обе
лапы сразу. Как кто хочет. Он просто у нас заме-
чательный сторож, все знакомые говорят.
Сейчас Димка такой план придумал. Я Путьке
велю бельё сторожить. Я ему строго прикажу, чтоб
он чужих к белью не подпускал. И мы уйдём с
Н'иночкой. Мы не совсем уйдём. За домом спрячемся
и будем из-за угла смотреть. А Димка переоденется
в новый костюм и будет к белью подползать. Он
по-пластунски поползёт, на животе, чтобы Путьку
испугать. И мы сразу сторожевой инстинкт увидим.
— А где ты другой костюм возьмёшь? — спро-
сила я.
— Найду,— сказал Димка. И убежал домой.
— Путька его не искусает? — спросила Ниночка.
Это она не предсказала, а просто спросила. По-
этому я не испугалась.
62
Димка выскочил из дому с большим узлом.
С такими узлами всегда переезжают. И потащил его
в кусты. Он там долго копошился, нам даже ждать
надоело. Потом крикнул:
— Готово!
Путька на траве спал, под рябиной. Ему опять
сон тревожный приснился. У него лапы во сне дёрга-
лись передние, в белых тапочках.
Я Путьку разбудила. Чего до обеда спать? А после
обеда его не уложишь!
— Путька! — сказала я. И потрогала белое пят-
нышко на носу. Это я ласково потрогала, чтобы он
не волновался, а голос у меня строгий был, как
у мамы.— Стереги, Путька!
И всё про бельё ему рассказала. Что на бельё
могут враги напасть. Чужие! Могут бельё прямо с
верёвки снять. И Путька серьёзно так стал на бельё
смотреть. Всё понял!
— Сиди! — сказала я.
И мы с Ниночкой побежали за дом.
Путька тоже хотел за нами бежать, но я ему
крикнула:
— Нельзя! А бельё?
И он остался. Лёг на пригорке и голову на
передние лапы положил, на свои тапочки. Ему так
удобно лежать и видно далеко.
Вдруг мы с Ниночкой видим — трава колышется.
Потом видим — кто-то ползёт. Мохнатый! И рычит.
Мы уже к Путьке хотели бежать. Но тут догадались.
Это же Димка! Он тёти Клавину шубу надел. Он её
прямо на голову надел, и она за ним по траве, ползёт.
Такая огромная! И на ногах у Димки валенки.
Если бы мы не знали, что это Димка, мы бы с
Ниночкой ни за что не догадались. Совсем не похож
на Димку!
63
Вот Димка из кустов выполз и уже к самому
белью подбирается. И ещё громче рычит. Так страш-
но! А Путька лежит и на него смотрит. Он прямо глаз
с Димки не спускает. Он, наверное, так испугался, что
пошевелиться не может. У меня так было. Мы в са-
лочки играли, и вдруг за мной кто-то побежал. Он ме-
ня салить сейчас будет. И так дышит за спиной гром-
ко и топает. Если бы он не дышал! Или хотя бы не то-
пал! А он дышит и топает. Я вдруг взяла и села. Так
испугалась! Димкин папа тоже испугался — это он за
мной бежал. «Ты,— говорит,— чего, глупышка? Я же
с тобой играю!» А я сама не знаю чего. Просто испу-
галась.
64
Путьке сейчас, наверное, так же страшно...
— Димка шубу без спросу взял,— предсказала
шёпотом Ниночка.— Ка-ак ему мама за шубу даст!
— А мы её тихонько на место положим,— ска-
зала я. И подумала, что тётя Клава всё равно
узнает.
Димка к белью подполз и встал на задние ноги. И
как залает. Тут Путька вдруг как на него прыгнет!
Мы с Ниночкой даже глаза закрыли. Но сразу
снова открыли.
А Путька Димку как лизнёт. Прямо в нос. Димка
Путьку шубой оттолкнул и стал носовые платки с
верёвки снимать. Они низко висят. Потом полотенце
потянул, а сам рычит.
Мы смотрим. Даже не дышим. А Путька... Путька
вокруг Димки бегает и хвостом быстро-быстро ма-
шет. И помогает Димке полотенце тащить. Потом он
стал по траве катать-
ся, будто ему смешно.
Катается и ещё
фырчит.
Димка за просты-
ню схватился, но ему
шуба мешает...
Я в сторону по-
смотрела, а на при-
горке, где Путька
раньше лежал, тётя
Клава стоит. Я так и
знала! Тётя Клава как
закричит:
— Дмитрий, ты
что же это делаешь?!
Ниночка даже
охнула.
3 Сними панцирь!
— Ты зачем мою шубу вытащил? — кричит тётя
Клава.— Ты почему на улицу вышел?
Димка растерялся. Шуба поехала вниз. И Вокруг
Димки улеглась, как меховой ковёр. Путька на шубу
сел и тёте Клаве хвостом машет.
— Опыт испортила,— проворчал Димка.
— Я тебе покажу — опыт! — сказала тётя Кла-
ва.— Ремнём тебя надо!
Путька в сторонку отошёл. Он очень это слово
не любит — ремень. Когда он провинится, мама ему
ремнём грозит. И нюхать заставляет. Один раз мама
Путьку даже стегнула. Чуть-чуть для острастки. Как
теперь скажешь «ремень!» — Путька под кровать
прячется.
— Я тебя научу слушаться,— сказала тётя
Клава.
Она шубу с травы подняла и листья с неё стрях-
нула. Эти листья такие цепкие. Они с деревьев па-
дают и ко всему цепляются.
— Ты у меня шёлковый будешь! — не унималась
тётя Клава. Взяла Димку за руку и повела домой.
А он уже в себя пришёл и кричит мне:
— Нет у Путьки сторожевого инстинкта!
— А вот есть! — кричу я.— Он тебя сразу узнал!
— Он меня не мог узнать,— сказал Димка.— Я
лицо спрятал.
— Он тебя по запаху узнал,— сказал я.
— Он меня не мог по запаху узнать,— сказал
Димка.— Я весь нафталином пропах! Я в этой шубе
чуть не задохнулся!
— Он тебя узнал, как ты идёшь,— сказала
я.— Вот как!
— А вдруг я шпион? — сказал Димка.
— Шпионы носовые платки не воруют,— сказа-
ла я.
66
Тётя Клава как дверью хлопнет. Димка даже
ответить не успел.
А Ниночка мне вдруг говорит:
— У тебя вся куртка грязная. Вон у тебя какое
пятно. Новую куртку испортила. Теперь тебе мама
даст!
Я посмотрела — правда пятно. Путька ногами
вставал, когда козликов разглядывал. Я думала, что
пятно в озере отмоется. А оно даже больше стало.
Вон как расползлось! И мама вот-вот придёт.
Тут я поняла, что всё из-за Ниночки. Такой день
неудачный. Я с доски упала и локоть расшибла. Фор-
точка разбилась. Бельё всё перепачкалось. А было
какое белое! Даже на ветру трещало. И на костюме у
меня пятно.
— Ты чего к нашему дому ходишь? — сказала
я Ниночке.— Это наш дом! Ты к своему ходи.
— А вот и не ваш! — сказала Ниночка.—Этот
дом общий!
— А вот и наш! Я с тобой не хочу водиться.
И мы с Путькой пошли домой. Так тихо дома сиде-
ли. Путька мне в колени сопел. Но мама всё равно
пятно разглядела. Она у меня костюм с козликами
отобрала и сказала, что я его не увижу до снега.
Такой уж день неудачный.
ТЫ ПРО КАКУЮ «ЛУНУ ПОДУМАЛА?
Мы с мамой приёмник купили. Он такой гладкий!
Его ни за что не ухватишь. Можно только погладить.
Мы теперь всё время радио слушаем. У него звук
хороший!
Путька сначала испугался приёмника. Он к нему
даже подходить не хотел. Мы его прямо насильно к
67
приёмнику подвели. Пусть он его понюхает. Приём-
ник горячим пахнет. Путька понюхал и стал чихать.
Путька на него первые дни так смотрел! Сидит и
смотрит! Так пристально! И брови морщит. Он всё ду-
мал: кто же в этом приёмнике говорит? Всё разными
голосами. Даже не поймёшь, на кого залаять. Может,
это чужие голоса. А может быть, свои. Он со всех сто-
рон обходил приёмник. Даже хотел на него лапы по-
ставить, но мама не позволила.
Потом Путька привык к приёмнику. Он говорит, а
Путька и внимания не обращает: играет или даже
спит. Но если вдруг выключить, Путька сразу подни-
мет голову и смотрит — что такое с приёмником? Все
голоса сразу ушли?
Мы сегодня с утра слушали детскую передачу про
Буратино. Он сначала в полене прятался. Я сразу
вспомнила про наш глаз. Мы его в дровах нашли. Он у
нас на чердаке лежит, где темно. Вот там кто, значит,
сидит! Мальчик. И только один глаз видно. Его надо
оттуда спасти.
Потом я подумала, что он нарочно в полено спря-
тался. За ним, наверное, гонятся. А он спрятался. Пу-
скай ищут. Мы лучше будем делать вид, что ничего не
заметили. А то он ещё убежит. Испугается.
— Тебе что, не нравится? — спросила ма-
ма.— Ты же эту сказку любишь!
Я подумала — какая же это сказка? У нас маль-
чик на чердаке прячется. Мы его по глазу нашли.
Как хорошо, что нашли! Мы про него никому не
скажем.
— Мне эта сказка немножко надоела,— ска-
зала я.
— Поищем другое,— сказала мама.
Я-то сколько раз слушала. А вот Путька не уз-
нал до конца про деревянного мальчика. Он так
68
слушал! К самому приёмнику подошёл. А мама
выключает.
— Что, моя собаня? — говорит мама Путьке.
Он её носом просит, чтобы она не выключала,
а мама не понимает. Он ей носом прямо в колени
тычется, так уговаривает.
— Я тебе вечером сама расскажу,— шепнула
я Путьке.
Он сразу успокоился и около меня сел, хвост по
полу раскинул.
Мама крутит приёмник. Слышится разная му-
зыка, голоса, песни. Мы с Путькой не успеем при-
слушаться, а мама уже дальше крутит.
Она такую смешную песню поймала, про луну.
И вдруг сама начала подпевать. У нас мама никогда
не поёт. А тут ей так про луну понравилось! «Мы
все хотим побывать на луне,— подпевает мама. И
смеётся.— Эх, на луне! Да на луне!» И опять смеётся.
Приёмник уже песню кончил. Он уже что-то рас-
сказывает. Он уже про эту песню забыл. Таким
строгим голосом последние известия рассказывает.
А мама всё: «Ах, на луне! Вот, на луне!» Я никогда
не слышала, чтобы мама столько пела.
— Хорошая песня? — говорит мама.
— Не знаю,— говорю я.
Вот, честное слово, не знаю — хорошая она или
нет. Я про луну никогда не думала. Мне в голову
не приходило. Когда луны долго на небе не видно,
ну, тогда иногда подумаю — куда это луна ушла?
С ней светло. И Путька маме ничего не ответил. Он
луну не очень любит. Он на неё немножко воет.
— Я вам кое-что покажу,— говорит мама.
Она свой стол открыла и что-то ищет. Потом
конверт достаёт:
— Вот!
69
Я смотрю — она мне карточку протягивает.; На
карточке незнакомый дяденька улыбается. У него
такой лоб большой! И рот тоже не очень маленький.
Потому что он улыбается. А глаза у него весёлые.
Он Мне как будто подмигивает.
— Это кто? — говорю я.
—- Человек с луны,— говорит мама.
— Как это — с луны? — говорю я.— Ты разве
там была?
— Пока не была,— говорит мама.— Но мы там
с тобой ещё побываем.
И опять смеётся, как маленькая. Я тогда поняла,
что она шутит. На луне дяденьки не живут, мне мама
сама читала.
— А вот и не правда,— говорю,— не побываем!
— Ты моя дурочка,— говорит мама,— ты про
какую луну подумала? Ты, наверное, про ту, которая
на небе?
— А разве на земле тоже луна есть? — говорю я.
— Не луна, а Луна,— говорит мама.— Это речка
так называется — Луна. Она далеко на Севере течёт.
На ней химический комбинат будут строить. Целый
город!
— Где? — говорю я.
— На речке Луне,— говорит мама.— Понятно?
Вот этот дядя и будет город строить.
— Один? — говорю я.
Мне жалко этого дядю. Он улыбается, а ему город
строить. Дом и то как долго строить. А тут целый
город! Он, значит, всю жизнь на Луне будет жить.
— Зачем — один? — говорит мама.— Там много
народу. Там от народу отбою нет. Там стройка! Они
быстро город построят.
Вот он почему улыбается! Их много. Как я сразу не
подумала! Он в другое место поедет. Может быть, он
70
мимо нас поедет. Мо-
жет, он ещё раньше
приедет, в отпуск. Так
маме кажется. Поче-
му бы ему к старым
друзьям не загля-
нуть?
— У меня Дим-
ка — друг,— говорю я.
— Конечно, вы с
Митей дружно жи-
вёте,— говорит ма-
ма,— но человек с Лу-
ны тебе очень понра-
вится. Вот увидишь!
Откуда мама знает, если я его никогда не видала?
У меня Путька есть. Мы всегда втроём будем
жить — мама, Путька и я. Пусть он на Луне строит!
— Мы с ним в школе учились,— говорит ма-
ма.— А потом жизнь так сложилась, что мы
потерялись.
Интересно, как они потерялись? Я один раз в
«Детском мире» потерялась! Про меня даже по радио
объявили: «Девочка Тата, четырёх лет, в пуховой
шапочке и красном пальто, отстала от своей мамы
в отделе мягкой игрушки». На весь магазин пере-
давали! Мама сразу прибежала и так плакала. А
сама ещё говорит, что плакать не любит.
— А почему он на меня щурится? — говорю я.
— Что ты? — говорит мама.— Такое открытое
лицо...
Мне вдруг грустно стало. Чего мама его защи-
щает? Я же ничего не сказала! Пускай он свой город
строит, пускай на реке...
И приёмник вдруг как запоёт:
71
Издалека долго
Течёт река Волга...
У меня в носу немножко защипало. Так приёмник
грустно поёт, прямо каждое слово тянет — «дооол-
гаа...». Как будто ему не хочется, чтобы эта Волга
текла. А она всё равно течёт.
Из-да-ле-кааа дооол-гаа...
«Ввву-ву-ву-ввуу-вваааа-ва!» — подпевает Путь-
ка приёмнику.
Где приёмник — долго, там и Путька — долго.
А когда приёмник коротко, так Путька про-
сто— «ва!» — и всё. Он нос кверху поднял^ слу-
шает. На носу у него белое пятнышко. Путька брови
морщит — так слушает.
«Вв-ааааа-ва!» — поёт Путька.
— Перестань,— говорит мама,— а то я тебя в
театр отдам!
Путька не перестаёт. Он маму теперь ни капельки
не боится. Она добрая. Он даже меня больше боится.
Я с ним иногда так строго разговариваю! Иначе ведь
с ним не справишься.
— Ты зачем передразниваешь? — строго гово-
рю я.
Я наклонилась к нему — хотела поругать не-
множко, чтобы замолчал. Вдруг вижу — у него глаза
круглые, жёлтые. Совсем мокрые! И ресницы дрожат.
Это он так плачет! А я и не поняла. Он же плачет!
— Пууутька,— говорю я и вот-вот сама заплачу.
У меня глаза такие тяжёлые стали, сами закрыва-
ются. И ресницы щиплет.
— Вот тебе раз! — говорит мама.— Что слу-
чилось?
72
— Ничегооо,— говорю я.— Выключи его, пожа-
луйста,— говорю я.— А то Путька плачет. И кар-
точку, пожалуйста, убери, ладно?
— Конечно, уберу,— говорит мама.— Я же вам
просто так показала. Какие вы смешные!
ПУТЬКА СНЕГ УВИДЕЛ
Мама приёмник выключила, и мы с Путькой сразу
успокоились.
Мама молчит и смотрит в окно. У нас теперь всё
в окно видно! Крыльцо. Озеро. Как деревья шумят.
Кто куда идёт. У сирени все листья облетели, одни
пруты остались. Прутья нам не мешают смотреть.
— А я что вижу! — говорит мама.— Она весело
говорит, но голос у неё почему-то грустный.— Снег
идёт!
— Где? Где? — говорю я.
— Идите скорей! — говорит мама.— Путька же
никогда ещё снега не видел!
И мы сразу на улицу побежали. Так интерес-
но — первый снег! Он сначала только чуть-чуть па-
дал. Я его прямо в руки ловила. А потом как повалил!
Такой мохнатый, крупный. Земля чёрная, а снег
белый!
Путька сначала немножко испугался. Он ду-
мал — что это такое прямо на нос сыплется? Мокрое
такое? А это снег! Он же приятный.
Мы стали бегать по снегу. Никаких следов ещё
не было, наши — самые первые. Путька снег себе на
нос кинет и морщится. Это он от удовольствия мор-
щится. Снег у него на носу тает, ему щекотно.
Я бегаю и кричу. А Путька лает. Очень весело.
Люди идут и тоже руками машут. Даже старые.
73
И шапки прямо па улице снимают. Им хочется, чтобы
снег на волосы падал. Жалко, чтобы такой снег зря
пропадал, на шапках. Это же первый снег!
Я свою шапку тоже сняла и бегаю. А Путька лает.
Димкин папа как раз мимо идёт. У него пальто
расстёгнуто, чтобы больше снега поймать. Он нам
говорит:
— Поздравляю с первым снегом!
И домой торопится. Вдруг тётя Клава и Димка
ещё ничего не знают. А на улице — снег!
Потом вдруг баба Рита идёт. Почему-то в платке.
— Поздравляю с первым снегом! — говорю я.
— Тьфу, с мысли сбиваешь! — говорит баба Ри-
та.— Какой ещё снег? У меня ваш Димка корову
заморил!
Вот это да!.. У неё Димка корову заморил. Она
идёт тёте Клаве жаловаться. Она даже никакого
снега не видит. А Димке, наверное, попадёт за ко-
рову. Может, и не очень попадёт, если я пойду.
А Путька не хочет уходить. Он боится: вдруг снега
потом не будет? Ведь его раньше не было.
— Снег теперь доо-олго будет,— объясняю я
Путьке.— Всю зиму.
Но Путька мне не верит. Путька даже ко мне
не подходит. Он со мной издалека разговаривает.
Никак не соглашается.
Я тогда решила одна идти. А Путька пусть по-
бегает. Я только послушаю, как Димка корову за-
морил. И зачем он её заморил?
Баба Рита у Димки в комнате всё рассказывает.
Корова стала меньше молока давать. Даже есть
перестала. Такими грустными глазами на бабу Риту
смотрела. У бабы Риты сердце кровью обливалось.
Корова же у неё — кормилица.
— А тут, на беду, мальчик ваш подвернулся,—
74
о
говорит баба Рита,— Давай, мол, бабушка, я твоей
корове таблеток дам: она сразу на ноги вскочит.
У меня папа доктор, я всё знаю.
— Это как же понимать? — говорит Димкин
папа.
— Она сама просила,— говорит Димка,— я сна-
чала не хотел...
Баба Рита боялась к своей корове настоящего
доктора звать. Вдруг он молоко не разрешит про-
давать? Мы бы тогда все без молока насиделись.
А Димку она не боялась звать! Она его сама искала.
Он ещё спросил: «А ваша корова не простудилась?»
Баба Рита сказала: «Простыла она, истинное сло-
во — простыла!» Тогда Димка понял, что у коровы
грипп. У него у самого грипп сколько раз был!
— Вчера порошков ей в пойло насыпал,— гово-
рит баба Рита,— а сегодня она и встать не может...
Вот как Димка корову заморил! Он её порошками
заморил. И корова лежит. Баба Рита всю жизнь мо-
локо продавала. У неё работа такая. А теперь ей нечего
продавать. Вот что Димка наделал!
— Вот и дожили,— говорит тётя Клава.— Я зна-
ла, что этим кончится! Ещё хорошо, что только
корова...
— Как это — хорошо? — говорит баба Рита.—
Ведь это — корова!
— Не волнуйтесь,— говорит Димкин папа,— да-
вайте-ка послушаем обвиняемого!
Это он так Димку назвал. Димка даже всхлипнул.
Он теперь обвиняемый, вот.
— Чем же ты корову кормил? — спрашивает
Димкин папа.
— Кальцексом,— говорит Димка,— я ей каль-
цекса выписал, профилактически. Кальцекс в аптечке
лежал...
76
— Сколько? — го-
ворит Димкин папа.
— Я пачечку
дал,— говорит Дим-
ка. И слёзы смигива-
ет.— Шесть табле-
ток...
Он шесть таблеток
дал. Теперь у бабы
Риты корова умрёт.
Димка её уморил. Да-
же две таблетки сра-
зу — вредно, мама говорила.
— Гм,— говорит Димкин папа и снимает очки:
они у него почему-то запотели. Или он тоже пла-
чет? — Ещё что давал? — спрашивает Димкин папа.
— Ничего,— одними губами говорит Димка,— я
только кальцекс давал, профилактически...
Вдруг Димкин папа стал смеяться. Он так и за-
трясся на стуле! Потом отдышался и сказал:
— Ей как слону дробина!
— Чего? — обиделась баба Рита.
Бабе Рите не понравилось, как Димкин папа
смеялся. Она даже губы поджала.
— Кальцекс вашей корове повредить не мо-
жет,— объяснил Димкин папа.— Шесть таблеток!
Для такой лошади!
Он каждый день в совхоз на лошади ездит. Так
привык! Поэтому всё перепутал. Он хотел сказать:
«Для такой коровы!» Но я всё равно поняла.
Как хорошо! Корова большая. Её разве замо-
ришь? Димка её ни капельки не заморил.
— Так ведь она лежит,— сказала баба Рита.
— А вот мы поглядим, отчего она лежит,— ска-
зал Димкин папа. И стал одеваться.
77
— Слава богу! — сказала тётя Клава.— Не ввя-
зывайся ты, Алексей, в это дело! Очень тебя прошу.
Пусть вызывает ветеринара.
— Ничего, пойдёмте, бабушка,— сказал Димкин
папа. И вдруг на нас как закричит: — А вы чего
в комнате сидите? Марш гулять! Такой снежище
лепит, а вы...
Димкин папа кричит, а у самого даже очки ве-
сёлые.
Мы с Димкой выскочили на улицу. Сколько снегу!
Прямо сугробы. Если весь снег в одно место сгрести,
наверно, до колен будет. И Путька фыркает. Снег
себе на нос бросает. Хвост свой ловит. Повернётся,
а хвост уже белый! Он его не узнаёт.
Я Димке про деревянного мальчика рассказала.
Мы ведь его вместе нашли. У нас теперь секрет.
ПУСКАЙ НЕ ПРЕДСКАЗЫВАЕТ
Зима по-настоящему наступила. И нам с Димкой
купили лыжи. Длинные! Мои на целых полпальца
длиннее. Мы теперь на лыжах пойдём.
— Только с горки не катайтесь,— говорит мама.
Ладно, мы по озеру пойдём. Озеро гладкое. Если
палки потеряешь, можно вернуться. На озере совсем
мало падаешь. А с горки — подниматься надоедает.
Всё время падаем. Крутая очень!
— И я с вами пойду,— говорит Ниночка из но-
вого дома.
Что нам, жалко, что ли? Пускай идёт.
— Ка-ак заблудимся! — говорит Ниночка.
Опять она предсказывает! Мы ей сколько гово-
рили: «Не предсказывай!» А она всё равно. С ней
никакого терпения не хватит.
78
Димка меня в бок толкает: «Давай!» Лыжи пусть
на крыльце полежат, мы — сейчас.
Мы вокруг Ниночки как запрыгаем!
Прыгаем и дразнилку кричим. Путька тоже пры-
гает. И Ниночку за косы хватает. Ниночка визжит.
Она Путьку боится. Не понимает, что он с ней играет.
Такая трусиха! Но она ещё больше визжит, чтобы
дразнилку не слышать.
Мы с Димкой тогда ещё громче кричим:
Нинка! Нинка! Ай-да-да!
Нинка! Нинка! Ай-да-да!
Такая смешная дразнилка! Я сама придумала.
Я иногда вдруг что-нибудь придумаю. А Димка потом
выучит. У него память хорошая. Конечно, очень
обидная дразнилка. Но если Ниночка предсказывает!
Мы с ней не можем на лыжах идти, мы обязательно
заблудимся. У нас лыжи тогда совсем отберут. Так
мама сказала.
Ниночка сильно-сильно визжит. Она уже сильнее
не может. А мы с Димкой можем. Нас двое! Мы вон
как громко кричим:
Нинка! Нинка! Ай-да-да!
Ниночка ревёт и бежит к своему дому. Она будет
бабушке жаловаться. Даже лыжи бросила, пешком
побежала. Ниночка теперь будет до-олго реветь. До
самого вечера!
ТАКОЙ ВЕРНЫЙ ПУТЬКА
Мы надеваем лыжи и спускаемся на озеро. Куда
хочешь иди!
Мы на лыжах идём, а Путька просто так бежит.
79
У него всё равно быстрее выходит. Хотя он в снег
проваливается, а мы по снегу скользим. И палками
отталкиваемся. Мы уже ветер обогнали. Он нам
теперь в спину дует. Хочет вперёд выскочить, а
не может. Совсем отстал!
На нас солнце светит. Мы уже варежки сняли.
Если бы на озере ещё люди были, солнце бы и на
них светило. Но больше нет никого. Поэтому оно всё
на нас.
Целый день можно по озеру идти. Мы уже сколько
идём, и всё берега не видно. Очень далеко отошли.
Вдруг Димка говорит:
— Вон впереди пенёк! — и рукой показывает.
Мы с Путькой посмотрели — правда пенёк. Он
из озера торчит. Тёмный. Какие же на озере пеньки?
Да ещё двигается. Вон там был, а теперь уже вон
где. Он, может быть, плавает? Но ведь сейчас зима.
Лёд кругом. Даже льда не видно, только снег.
— Уже два пенька стало,— говорит Димка.
Я смотрю — правда два! И они как будто растут.
Медленно двигаются нам навстречу. Тут я догада-
лась.
— Это не пеньки,— говорю,— это кто-то идёт!
Путька вдруг как залает. И начал прыгать. Он
тоже увидел. Кто-то на лыжах идёт. Два человека.
Один всё время падает, совсем на ногах не стоит.
А второй очень быстро идёт.
— Мальчишки,— говорит Димка.
Один мальчишка повыше, а второй пониже. Тот,
что пониже, прямо в пальто на лыжах катается.
И шапка у него с длинными ушами. Как только ему
не жарко! Пальто ему мешает, поэтому он всё время
падает.
А высокий в свитере и без шапки. У него уши
красные. И весь он румяный.
80
Он к нам подъехал и кричит:
— А ну, сворачивай!
Это он требует, чтобы мы ему дорогу освободили.
Вон какой! А вокруг сугробы. Разве сразу свернёшь?
Димка начал потихоньку в сторону выбираться. Но
у него лыжи друг за друга зацепились. Надо же их
распутать.
— Подожди,— говорит Димка.
Тут второй мальчишка подъехал, который в паль-
то. У него всё пальто в снегу. Он стряхивает и
прямо на месте опять падает. Совсем стоять не умеет.
И ещё на пальцы себе дышит, пальцы замёрзли.
— А ну, давай отсюда! — кричит высокий
мальчишка.
И как наедет прямо на Димку. В снег его пихнул.
Димка совсем в лыжах запутался и упал. Разве мы
этому высокому что-нибудь сделали? Просто такой
он хулиган...
Тут Путька как зарычит!
Высокий сразу от Димки отскочил и кричит дру-
гому, который в пальто:
— Дзахов! Они на меня сами напали!
— Это ты напал,— говорю я.
А он всё равно кричит:
— Они же на меня собаку напустили! Вон свитер
порвала!
И сам свой свитер тянет, показывает. А Путька
до него даже не дотронулся.
Путька только зарычал.
Дзахов лыжи снял и тоже на Димку наступает.
Но Димка уже поднялся. Вдруг они оба упали и
стали в снегу барахтаться.
Путька бросился Димку спасать. Он прыгнул
и вцепился Дзахову в валенок. Дзахов мотает ногой,
а Путька не отпускает. Он прямо повис на валенке.
81
И глаза у него зелёные! Так разозлился! Он сейчас
этого Дзахова разорвёт.
А высокий мальчишка прыгает и кричит:
— Молодец, Дзахов! Покажи им!
А сам в сторонке стоит, боится.
«Ррр!» — рычит Путька. И валенок у него в зубах
трещит.
Вдруг я смотрю — они уже не дерутся. Дзахов
даже Димке встать помогает. Он его за руку тащит
из снега. И смеётся. У него зубы такие белые!
— Как это? Забыл...— говорит Дзахов.— Ничья!
Ты мне здорово дал,— говорит Дзахов Димке.
— Ерунда,— говорит Димка.— Вот ты мне прав-
да здорово дал. У тебя — мускулы!
А Путька на Дзахове так и виснет. Разозлился,
никак не отпускает. Рвёт валенок.
— У вас верная собака,— говорит Дзахов.— У
меня дома такой остался. Я уважаю верная собака.
— Пусти его,— говорит Димка Путьке.
Я про второго мальчишку даже забыла совсем.
Вдруг он как подскочит к Путьке. И как стукнет его
лыжной палкой. По задней ноге. Изо всей силы!
«Ии!» — крикнул Путька. Так жалобно! И весь
вздрогнул. И ногу сразу вытянул. И сел в снег.
Я не помню, что закричала, и бросилась на маль-
чишку. Царапаю его и кричу. Я его в снег толкнула,
а он ногами бьёт и кричит:
— Дзахов, сюда!
— Сейчас, Коляй! — кричит Дзахов.
Дзахов меня отпихнул и вдруг как. даст Коляю
по спине. И как начал его лупить. Руки ему зажал
и снегом кормит. Чтобы запомнил.
— Ты чего на собаку палкой? — кричит.— А если
тебя самого палкой?
— Ыыы,— мычит Коляй и мотает головой: не
82

будет, мол, больше. Рот боится открыть — Дзахов
его опять снегом накормит.
Мне даже смотреть стало противно: сам первый
лезет, а потом — простите его, пожалуйста. Никогда
не прощу!
— Хватит,— говорит Димка и тянет Дзахова за
рукав,— пойдём, теперь будет знать.
— Дрянь! — говорит Дзахов.— Я с ним больше
не вожусь.
Тут мы к Путьке подбежали, гладим его. А он
всё дрожит. Так ему больно. И лапу себе облизывает.
Он на неё даже наступить не может. Ступит и сра-
зу — «ии!».
— Мы его понесём,— говорит Дзахов. Он паль-
то снял, и мы из него сделали носилки.
Я вперёд с лыжами пошла: свои тащу, Димкины
и Дзахова. А они сзади Путьку несут.
Коляй отстал. Мы на него даже не посмотрели.
Дзахов ему кулаком погрозил.
— Ты лежи,— говорит Путьке Димка.— Мы тебя
осторожно несём.
Пока мы на лыжах шли, ветра совсем не было.
А теперь так и дует в лицо! И снег глубокий, всё
время проваливаешься. Только успевай ноги вы-
дёргивать. Носилки качаются — то к Дзахову, то
к Димке. Путьке неудобно лежать. Он всё выскочить
хочет.
А как же он дойдёт? У него одна нога не
действует.
— Он за меня заступился,— говорит Димка.
— За такую верную собаку,— говорит Дзахов,—
свой рука не жалко. Наша собака у дедушки остался,
сад караулить.
Тут они пальто всё-таки уронили. И Путька вы-
скочил. Мы так испугались — думали, он ушибся. Он
84
больную ногу сразу поджал. Постоял немножко.
Потом на трёх ногах вперёд побежал.
Дома-то мы его вылечим!..
КАКОЕ СТРАННОЕ ИМЯ!
Мы снова лыжи надели. И Дзахов сразу стал
падать. Он даже на самом ровном месте падает. Если
бы у Путьки нога не болела, мы бы над Дзаховым
смеялись. Но сейчас, конечно, не до этого.
— Ты чего падаешь? — спросила я.
— На лыжах никогда не ходил,— сказал Дза-
хов.— У нас нельзя на лыжах ходить! Снегу почти
нет.
— Как это — нет? — спросили мы с Димкой.—
Где это — у вас?
Дзахов тогда всё про себя рассказал.
Он раньше на юге жил. В городе Орджоникидзе.
У его дедушки там свой дом. Целый дом! Дом
каменный, а этажей совсем нет. Всего один этаж, как
в нашем доме. Вот это город! И сады прямо в го-
роде растут. В одних трусах выйдешь — и пожа-
луйста яблоки. Или даже груши. Зато брусники там
нет. Даже в магазине. И троллейбусы не ходят. Все
на трамвае ездят. Дзахов троллейбуса никогда не
видел.
— А озёра есть? — спросил Димка.
И озёр в Орджоникидзе нет. Есть одно где-то
за городом, но оно не настоящее. Его люди сдела-
ли, чтобы купаться. Ещё Терек есть, и он рычит.
— Терек — это ваша собака? — спросила я.
Но Дзахов сказал, что совсем не собака, это —
река. Она с гор течёт. Такая бурная, ужас. Рычит
даже! То есть шумит сильно. В ней даже ноги мыть
85
нельзя, только ногу сунешь — и сразу утонуть мож-
но. Очень быстрое течение.
— А зимой? — спросили мы с Димкой.
Тут мы поняли, почему Дзахов сюда приехал.
У них в Орджоникидзе зимой снегу нет. Чуть-чуть
выпадет и сразу растает.
— Зато в горах снег,— сказал Дзахов.
Я сразу про ту собаку вспомнила, которая сорок
человек спасла. Я думала, Дзахов её знает. Но про
неё он даже не слышал. Он сказал, что там очень
много гор и много собак. Она там наверняка живёт,
эта собака. Только они ни разу не встретились.
Что же тут странного? Вон Дзахов уже сколько
времени в двухэтажном доме живёт, а мы его ни разу
не видели. И он нас не видел. Он поэтому с Коляем
подружился. Он думал, Коляй хороший. А он Путьку
палкой ударил. Если бы Дзахов знал, он бы с Коляем
даже не заговорил.
— Теперь он твоей маме нажалуется,— сказал
Димка.
Но у Дзахова мамы, оказывается, нет. А папа
никаких жалоб не слушает. Он говорит, что мужчины
сами должны между собой разбираться. Папе Дза-
хова некогда, у него опыты. Здесь современная ап-
паратура, поэтому они сюда переехали. Дедушка
даже плакал, когда они уезжали. У него свой дом,
а они уехали.
— А тебя почему так зовут — Дзахов? — спро-
сил Димка.
— Это не имя,— сказал Дзахов,— это фамилия.
А имя — Эльбрус, Эльбрус Дзахов.
Мы с Димкой совсем удивились. Если бы Женька.
Или Генка. А то — Эльбрус. Такого имени и не
бывает.
Но Дзахов объяснил, что так гора называется.
86
Эльбрус. Высокая!
Выше всех. Его де-
душка на Эльбрус ла-
зил. Он там чуть не
погиб. Круто очень.
Даже сесть нельзя —
такая гора. Дедушка
там стоя спал. И он
тогда сказал, что на-
зовёт своего внука
Эльбрусом. Если до-
мой вернётся и не по-
гибнет. Он, конечно,
вернулся, и Дзахова
назвали Эльбрусом.
— А ты разве
внук? — спросил
Димка.
— Угу,— сказал
Дзахов.
И вот уже наш дом. Я поскорее дверь открыла.
Путька ведь на трёх ногах шёл. Очень устал. Мы
уложили его на диван. Он дотронуться до этой ноги
не разрешил, так ему больно. Димка сказал, что укол
придётся делать. Обезболивающий.
И тут мама пришла. Мы ей рассказали, как
Путька нас защищал. Дзахов показал маме валенок,
почти с дыркой. Вот какой Путька верный!
Маме, наверное, стыдно стало. Она ведь хотела
Путьку на бульдога променять. Поэтому она не ру-
галась, что Путька на диване лежит. Она ему молока
налила.
Но Путька от молока отказался. Он только
чуть-чуть повилял хвостом и закрыл глаза.
— И нос сухой,— сказала мама.
87
Её больше всего нос расстроил. Если у человека
нос сухой, это, конечно, хорошо. Но для собаки —
никуда не годится. Раз нос сухой и горячий, значит,
Путька заболел.
Мама сказала, что сама его будет лечить. Она
меня всегда лечит. Путька немножко постонал, но
дал маме ногу, даже разрешил пощупать. Только
очень морщился. Больно!
Потом мама сделала Путьке компресс. Она ска-
зала, что ничего страшного нет, просто сильный
ушиб. Конечно, ушиб! Мы все видели. Его Коляй
палкой ушиб.
— Коляй мне теперь враг,— сказал Дзахов.
Мы с Димкой показали Дзахову наш секрет —
деревянного мальчика на чердаке. Мы решили
втроём мальчика охранять. У Дзахова — мускулы,
и у Димки — мускулы. А я царапаюсь здорово, так
Дзахов считает. Я так смело на Коляя бросилась!
Путька заснул на диване. А мы рядом сидели,
тихо-тихо, смотрели, как он дышит. Он спокойно
дышал, чуть посапывал.
— Теперь поправится,— сказала мама.
СИ Н-ТЕ-ТИ-Ч ЕС-КА-Я...
У меня есть подруга Маринка. Она в городе оста-
лась. Я к ней давно в гости собираюсь. Я для Марин-
ки берегу фантики. Она так фантики любит! Она их с
пяти лет собирает. А сейчас Маринке уже шесть с по-
ловиной. Она за новый фантик даже шоколадную
конфету отдаст. Но я ей фантики просто так подарю.
Я всё хотела к Маринке поехать. Но Путька очень
долго хромал. Как же я его оставлю? Теперь он,
правда, поправился. Он теперь нарочно на трёх ногах
88
бегает. Если обидится и хочет, чтобы его пожалели:
вот я бедный какой, на трёх ногах! Положите меня
на мягкий диван!
Потом Новый год наступил. Мама новые туфли
надела; у меня варежки новые. Всё новое, потому
что Новый год! Даже снег новый выпал. Всю ночь
шёл. Мы утром посмотрели — крыльцо белое. Такие
сугробы!
В городе для сугробов машина есть. Она снег
локтями к себе гребёт. Раз! раз! раз! — и сразу чисто.
Мы её жадиной звали, эту машину,— очень похожа.
Я думала: когда-аа ещё Маринку увижу. Не
скоро, наверное...
И вдруг к нам Маринкин брат приехал. Ему уже
почти шестнадцать лет — так вырос. Даже мама его
не сразу узнала. Он меня на плечах возил, а я
за шею держалась. Я выше шкафа была. Сверху
много нового видишь. Например, мячик увидела на
шкафу. Я думала, этот мячик совсем пропал, а он
лежит на шкафу.
Тут Димка пришёл.
— Я в город поеду,— сказала я.
— А мне мама котёнка обещала,— сказал
Димка.
— Я на ёлку пойду, во Дворец пионеров,— ска-
зала я.
— Так тебя и пустили,— сказал Димка.— Туда
одних пионеров пускают.
— Тата со мной пойдёт,— сказал Маринкин брат.
— А я? — спросил Димка.
— У меня уже двое,— сказал Маринкин
брат,— я тебя не могу взять. Ты своего папу попроси.
Димка побежал просить. Но у него даже билета
нет! Кто же его пустит? Я засмеялась — чего он зря
побежал?
89
— Я думал, ты с ним дружишь,— сказал Ма-
ринкин брат.
— Ага! Мы с ним очень дружим.
— Не понимаю,— сказал Маринкин брат.— Чего
же ты радуешься, что твой друг на ёлку не попадёт?
А я разве радуюсь? Я совсем не радуюсь. Ма-
ринкин брат меня не понял. Может, он Димку хочет
с собой взять? А меня не хочет? Димке во Дворце
пионеров мою шапочку отдадут. Там всегда на ёлке
шапочки дают. Всякие. Красные. Бумажные. А я
буду дома сидеть...
— Чего губы надула? — сказал Маринкин
брат.— На автобус опоздаем.
Я стала одеваться, пока он не передумал. Мама
мне завязала бант, как у Ниночки из нового дома.
Капроновый! Через него всё видно. Очень тонкий.
Потом мы с Путькой прощались. Я его в нос по-
целовала, в белое пятнышко. Он меня тоже в нос
лизнул. Мы будем скучать друг без друга. Ведь
я на целых три дня еду! Но мама сказала, что они
без меня прекрасно проживут. Даже отдохнут.
Путька проводил нас до автобусной остановки.
Автобус маленький. У него всего одна дверь,
и все в неё сразу полезли. Путька обиделся, что
я от него уезжаю, и начал прыгать на трёх ногах.
Но я уже не могла вернуться. За мной Маринкин
брат приехал!
Он меня к себе на колени посадил. Столько детей
откуда-то взялось! Они мне в окно мешали смотреть.
Один мальчик плакал. Как будто дома нельзя на-
плакаться? Обязательно в автобусе.
Все брали билет и говорили друг другу, куда едут
и зачем. Но из-за этого мальчика ничего нельзя было
разобрать. Вдруг он замолчал, и мы сразу поехали.
Я посмотрела в окно, а окно всё белое. Только
90
маленький кружочек чёрный. Мне его Маринкин брат
надышал. И в кружочке Путька бежит. Так скачет
на четырёх ногах! Я ему рукой помахала, но он уже
отстал. Почему он так быстро отстал?
У меня в горле защипало. Тут мальчик, который
напротив, опять заплакал. Во весь голос. Ему, на-
верное, уже пять лет, а он так ревёт. Он хотел
грузовик с собой взять, а ему не разрешили. По-
думаешь — грузовик. У меня Путька остался, и то
я не плачу.
—- Уберите вашу девочку,— сказала мама маль-
чика.— Она меня пачкает валенками.
Я подумала: кому она это сказала? А она Ма-
ринкиному брату сказала. Хотя я её валенками не
трогала. У меня ноги совсем в другой стороне. Я
ей хотела объяснить, но этот мальчик так плачет!
— У вас всегда мальчик такой крикучий? —
спросила я.
Тут мама мальчика
обиделась. Она стала го-
ворить, что вот её-то маль-
чик хороший. А другие де-
ти очень часто невоспи-
танными растут, хотя ма-
мы у них научные ра-
ботники.
— Хочешь, я тебя на-
рисую! — сказал Марин-
кин брат.
Я ему сначала не по-
верила. Как же он нари-
сует, когда карандаша
нет?
И бумаги? Но Марин-
кин брат, оказывается, на
окне может рисовать. Он ткнул пальцем в стекло, и
сразу вышел нос. Потом вдруг глаза. Чёрные. И тол-
стые палочки — брови. Как у Дзахова. Нисколько на
меня не похоже! Тогда Маринкин брат чёлку нарисо-
вал и бант сверху. И все увидели, что это я.
И мальчик, который плакал, тоже увидел. Он
сразу захотел, чтобы его мама тоже нарисовала.
Чтобы на него было похоже. Но мама мальчика
совсем не умеет рисовать. У неё всё вышло криво,
просто смешно.
— Копйя>— сказал мальчику Маринкин
брат.— Ты когда плачешь, то воо-оот такой кривой.
— Почему? — спросил мальчик.
— Потому что рёва,— сказал Маринкин брат.
И вот мы уже приехали.
Маринка ничуточки не изменилась. Она сидела
под ёлкой — она там притаилась, а потом ка-ак
прыгнет на меня. Я никак не ожидала, что она так
прыгнет. Я её искала в стенном шкафу. А она под
ёлкой. Вот хитрая!
Такой ёлки я даже в институте не видала. Она
вечнозелёная. Сколько угодно может стоять. Ма-
ринкин брат-сказал, что это син-те-ти-чес-ка-я ёлка.
Такой даже в лесу нет. С неё нельзя иголки обрывать.
А если иголку пожевать, она и не кислая вовсе.
— Где же она растёт? — спросила я.
— Её в лаборатории вывели,— сказала Маринка.
Елку — и вдруг в лаборатории! Делали разные
опыты, и потом у них получилась ёлка. Может,
когда-нибудь и у мамы получится. Витамины она
вряд ли найдёт, а ёлку — вполне возможно. Тогда
ёлка у нас круглый год будет стоять!
Я всю ночь под син-те-ти-чес-кой ёлкой спала. На
раскладушке. Мне разные сны снились. То будто мы
с Путькой на лодке плывём по большой-большой
92

реке, а кругом снег. То будто я на маму в очки
смотрю, а это не мама совсем, а человек с Луны.
И он меня на руках держит. -
А утром мы в парк ходили. Мы там катались на
пони. Это такая маленькая лошадка. Она очень мадо
ест и поэтому никогда не растёт. Правда, мою булку
она всё-таки съела.
Потом Маринкин брат купил нам эскимо. Он
сначала воды два раза выпил, с сиропом. Но ему
почему-то всё было жарко. Тогда он сказал:
— Давайте съедим мороженое, на мою ответ-
ственность!
И мы съели. Так вкусно было! Варежки немножко
мешали, а без них холодно. Но в варежках моро-
женое есть даже интересней. Мы ещё попросили, на
его ответственность. А он больше не дал. Он ска-
зал, что если мы заболеем, то его дома самого
съедят.
Потом мы ещё пончики съели. С вареньем. Ма-
ринка очень любит с вареньем. И тут мы сразу так
захотели обедать! Мы домой прямо бежали.
Маринкина мама сказала, что главное — соблю-
дать режим. Вот у нас полдня маковой росинки во
рту не было, поэтому мы едим с таким аппетитом.
А если бы мы какой-нибудь ерундой перебили ап-
петит, нас бы за стол не усадить.
Конечно, у нас маковой росинки не было! Мы
только мороженое съели. И пончики.
Мы хотели ещё на финских санках покататься,
но уже наступил вечер. Он сегодня очень быстро
наступил. Сразу во всей квартире стало темно и на
ёлке зажгли лампочки. Они разноцветные. Какие
хочешь, даже синие. А одна — прямо в звезде.
А ПУТЬКА ВТОРОЙ ДЕНЬ ГОЛОДНЫЙ...
Я у Маринки будто давно-давно живу. Всегда.
Так я привыкла. И вдруг дверь зазвонила — дззз!
Мы думали, Дед Мороз пришёл. И сразу побежали
открывать.
А за дверью кто-то белый стоит. Большой. Ка-ак
с себя снег стряхнёт — ух! Я смотрю, а это моя мама!
Как хорошо, что она приехала! Я весь день так
скучала. Все думали — мне весело, а я про себя
скучала. Только сейчас поняла.
— Тётя Галя,— сказал Маринкин брат,— вот
здорово! Вас отпустили? Вы тогда завтра пойдёте с
девочками во Дворец пионеров! Ладно? Они меня
сегодня замучили!
— Ой, я ведь ненадолго! — сказала мама.— Я,
можно сказать, по делу...
— Всегда у тебя дела,— сказала Маринкина ма-
ма,— ты из-за своих опытов собственного ребёнка
не видишь...
— У меня как раз к Тате дело,— сказала ма-
ма.— Меня ведь, Татуся, Путька прислал.
— Как это — Путька? — сказали все.
И мама нам рассказала.
Когда мы вчера уехали, Путька грустный-гру-
стный домой пришёл. Я ведь ещё никогда не уезжала!
Он сначала думал, что я пошутила. Как будто по-
ехала, а сама спряталась где-нибудь: под столом или
в коридоре, за маминым пальто. Он все места обошёл,
где мы прятались, и нигде меня нет.
Тогда Путька лёг и глаза закрыл, будто уснул.
Он решил мне показать, что ему всё равно. Спря-
талась — и ладно. Потом как вдруг вскочит! Он
думал, я уже выглянула и теперь он меня сразу
поймает. А меня нет!
95
— Тата в гости поехала,— объяснила Путьке
мама.
Путька брови наморщил и внимательно слушал.
Про Маринку. Про Дворец пионеров. Потом вдруг
начал скулить. Так жалобно, будто я его совсем
бросила.
— Перестань! — сказала мама.— Ты мне настро-
ение портишь!
Путька хвостом помахал. Это он так извинился:
я, мол, не хочу портить настроение, но что же делать?
Не могу иначе! И ещё громче заплакал. Мама ему
молока налила, а он даже не понюхал. Носом ото-
двинул миску и улёгся в углу. Лежит и плачет.
Потом он вскочил и схватил мои тапки. И начал
с ними по комнате бегать, маме в руки их совать.
Дал маме лапу, чтобы не сердилась, и заскрёбся
в дверь. Он так всегда гулять просится.
— Иди,— сказала мама,— успокойся на ветерке.
И выпустила Путьку на улицу. Она же не знала,
что он задумал. Она думала, он немножко побегает
и вернётся.
Путька сразу побежал на остановку. Как раз
подошёл автобус, и все стали садиться. И Путька
тоже сел. Он тихонько забрался под скамейку. Его
сначала никто даже не заметил. А кто увидел, на-
верное, подумал, что он с кем-то. А он один поехал.
Меня искать.
Когда стали на последней остановке выходить,
вдруг смотрят — собака! Без ремешка. Без наморд-
ника. И всем в глаза заглядывает. Будто хочет что-то
спросить. На носу белое пятнышко, и брови морщит.
Стоит около автобуса и не знает, зачем приехала.
Город такой большой! Столько машин! Тени от фо-
нарей бегают. Путька растерялся. Он ведь никогда
в городе не был.
96
— Пёсик какой симпатичный,— сказал один дя-
денька.— Хочешь, я тебя р собой возьму, а?
Путька от дяденьки отскочил, и тут как раз шофёр
из кабины вылез. И тоже Путьку увидел.
— Простите, это |ваша собачка? — спросил дя-
денька шофёра.
— Почему — моя? — удивился шофёр.— Только
мне и не хватало!
— Тогда я его возьму, если не возражаете,—
сказал дяденька.— Он на вашем автобусе приехал,
и никто его как будто не ждёт.
— Н-да-а,— сказал шофёр и ещё раз посмотрел
на Путьку.
И вдруг Путька сел и протянул шофёру лапу. Он,
наверное, решил с ним поздороваться. Или спасибо
сказать. Он же без билета ехал.
— Постой, постой,— сказал шофёр.— Э, да я,
кажется, этого пса знаю. Тебя как зовут? — спросил
он Путьку.— Путька?
Путька хвостом завилял: обрадовался, что встре-
тил знакомого.
— Жаль! — сказал дяденька, который хотел
взять Путьку, и пошёл по своим делам.
А то бы он Путьку увёл. Может, он бы заставил
его сад сторожить. Или бедных зайцев ловить. Нам
просто повезло, что шофёр вспомнил Путьку. Снача-
ла он маму вспомнил. Как он её на автобусе в город
возил. А потом нас с Путькой. Как мы с мамой на ос-
тановке прощались и Путька ей лапу давал.
— Мы с тобой так из расписания выпадем,—
сказал Путьке шофёр.
Он его в кабину взял и привёз обратно, к ин-
ституту. Он хотел Путьку там высадить. Но Путька
ведь меня не нашёл! Чего он будет вылезать? Путька
снова шмыг в автобус.
4 Сними панцирь!
97
Тут шофёр понял, что это неспроста. Значит,
что-то у Путьки случилось, раз он такой печальный,
скулит и домой не идёт. И шофёр взял Путьку на
руки и принёс прямо к маме.
— Ваша собачка? — сказал шофёр маме.
•— Путька? Что с тобой?
Мама так испугалась! Может, Путька под ма-
шину попал?
— Жив-здоров,— сказал шофёр и поставил
Путьку на пол.— В город зачем-то подался...
Мама наконец всё поняла и стала шофёра бла-
годарить. Она хотела его ужином накормить или хотя
бы чаю дать, но он торопился: его люди ждут.
Потом мама Путьку успокаивала. Но он всё равно
ничего не ел и тихонько скулил на своём матрасе.
Мама его даже ночью гулять на верёвочке водила.
Хотя ночью автобусы не ходят, она беспокоилась:
вдруг Путька спрячется где-нибудь, а утром уедет
с первой машиной. Его же не все шофёры знают!
— Вот тебе и простая дворняжка! — сказал Ма-
ринкин брат.
— Самая умная порода,— сказала мама.— Как
заурчит автобус, Путька — лапы на подоконник и
не отойдёт, пока все с остановки не уйдут. Ждёт...
— Пожалуй, придётся поехать руку ему по-
жать,— сказал Маринкин брат.— Я на него как-то
и внимания не обратил.
— Я несколько раз с работы прибегала,— сказа-
ла мама.— Рамы у нас двойные, да кто знает? Выбьет
стекло и ускачет. Глаза у него больно шальные. А ты
чего молчишь? — спросила меня мама.
А я потому молчу, что мне перед Путькой стыдно.
Я же о нём сегодня не вспомнила ни разу! Правда,
Маринке я о нём рассказывала. А для себя — нет,
не думала. Он за мной даже в город поехал! Один!
98
Вот какой! Я думала — ему что? Он и с Димкой
играть будет. А он вон какой!
— Ты меня подождёшь? — сказала я маме.—
Я быстро оденусь!
Я вдруг испугалась, что мама без меня уедет.
А я останусь тут под син-те-ти-чес-кой ёлкой.
Я ведь сегодня даже эскимо ела. А Путька второй
день голодный...
— А как же Дворец пионеров? — закричала
Маринка.
— Куда ты, Таточка? — сказала Маринкина ма-
ма.— Что ты, девочка! Не принимай близко к сердцу,
ничего с твоим Путькой не случится...
А я уже пальто застегнула. Там такой крючок!
Я раньше никак не могла застёгивать. А сейчас —
сразу. Меня Путька ждёт!
Подумаешь — ёлка во Дворце пионеров! Я в про-
шлом году была, всё помню.
Чего одно и то же смотреть? Если бы совсем новое
что-нибудь. А то опять ёлка! Тоже, наверное,
син-те-ти-чес-ка-я...
Мне вдруг немножко стыдно стало. Я ведь видела
ёлку во Дворце.
Я ведь просто пожадничала, надо бы Димке
уступить, он не видел.
И мы с мамой скорее поехали.
Путька мне облизал всё лицо — так обрадовался.
Он мне тапки принёс, потом — шарф, потом — ма-
мины домашние туфли. Это он от радости просто
не знал, что ещё принести.
Мы целый вечер по комнате прыгали. И мама над
нами смеялась — будто мы так давно не виделись.
А всего один день. Но это же так много, если весь
день не видишь своего друга. И ещё — ночь.
Путька даже спать лёг у меня под кроватью. Сам
перетащил туда свой матрас.
Мама говорит, что Путька боится: вдруг я снова
исчезну?
ОХ, ТАМ ВЕДЬ НАША ЗАРПЛАТА!
Если лыжи есть и холода не боишься, то зима
очень быстро проходит. Зима мне ещё совсем не
надоела, а мама говорит:
— Я боялась, что тебе одного лыжного костюма
не хватит. Но костюм, кажется, выдержал.
— Не бойся,— говорю я,— я его ещё изорву.
— Когда же? — говорит мама.— Уже скоро теп-
ло станет. Как-никак второй день весны...
Я к окну бросилась. Второй день весны! Я так ис-
пугалась, что уже снега нет и кругом лужи.
Я весну не очень люблю. Как ни ходи, вода всегда в
галоши забирается. Постоишь в ручейке минут пять, а
уже булькает. И мама заставляет дома сидеть.
100
Я взглянула в окно. Ой как хорошо! Все сугробы
на месте, и от них тени длинные. Синие. На чёрных до-
мах сидят белые шапки. Где — прямо, где — набек-
рень. Как будто дома хвастаются — у кого шапка
лучше. И дым чёрный идёт из трубы. Сам по себе
вьётся.
— А ещё кто-нибудь знает, Что уже Весна? —
говорю я маме.
— Нет,— говорит мама,— только мы с тобой.
Как все узнают, так сразу лёд на озере поплывёт...
Я так и думала! Если чего-нибудь не хочешь,
никогда не надо об этом напоминать. Я решила, что
никому не скажу про весну. И мама пообещала.
Пускай ещё зима постоит. У меня даже косички ещё
не отросли!
— Не беспокойся,— говорит мама,— ещё есть
время.
И мы с Путькой пошли гулять. Мы весь день
гуляли. Как мне надоест, я вдруг подумаю, что зимы
скоро не будет, и так снова захочется и на лыжах,
и на санках, и просто так в снегу поваляться.
Я даже Димке не сказала про весну.
Я только Путьке рассказала. И он тоже стал
бегать,— теперь его домой не затащишь.
Сегодня мы с Ладой познакомились. Она в новом
доме живёт, где Ниночка. Её, наверное, раньше на
улицу не выпускали. Боялись, что простудится. Но
сегодня мы наконец познакомились.
Лада такая красивая! У неё вся шерсть курчавая.
Даже глаз не видно. Когда совсем близко подойдёшь,
то вдруг из шерсти как блеснёт! Это у Лады глаза
такие блескучие.
Лада гордая. Она хлеб, например, не ест. И
булку тоже не хочет. Она от булки отвернулась, будто
обиделась. Я ей скорее дала конфету «Ну-ка отни-
101
ми!». И Лада её взяла. Она её вежливо взяла, губами,
и сразу проглотила. Даже не разжевала! Такую
шоколадную конфету вдруг проглотила... И на меня
смотрит — может, я ещё дам? Но у меня больше нет.
Тут подошёл Путька, и они тоже познакомились.
Они долго обнюхивали друг друга. Собаки всегда так
знакомятся. Потом как стали играть! Снегом бро-
саются, прыгают, прячутся понарошку. Я Путьку
зову маму встречать, а он не идёт. Так заигрался,
обо всём на свете забыл. У меня тоже так бывает.
Я Путьку за передние лапы взяла, как за руки,
и повела. А он упирается!
А к Ладе столько разных собак подошло — Ша-
рик из тринадцатого дома, лепновский Джек, потом
ещё Кутька, который ничей, мы его все понемножку
102
кормим. Ладе и без нас не скучно. Она же не од-
на осталась.
Но Путька Ладе больше всех понравился: она всё
нам вслед смотрела. Путька оборачивался и лапы
у меня вырывал. Потом мы зашли за деревья, и
Ладу стало не видно. Тогда Путька сам побежал
вперёд, к институту. Он так любит маму встречать!
Институт вечером красивый! Он весь светится.
В больших белых окнах горят жёлтые шары. Это
в институте такие лампы. Мохнатые, как цветы.
И чуть-чуть раскачиваются. Как лампы погаснут, так
рабочий день кончился.
Мы вовремя подошли — лампы уже гаснут. По-
том в некоторых комнатах снова вспыхнут. Значит,
там что-нибудь забыли и вернулись. Может, халат
забыли снять. Там все в белых халатах работают.
Потом окна совсем гаснут.
Мы с Путькой в институт не заходим. Там сто-
рожиха сидит и у всех спрашивает пропуск. Даже
у знакомых. Но мамин пропуск дома лежит, в столе.
А мама в институте. Значит, без пропуска можно
пройти. Мне сторожиха всегда улыбается! Она бы
ещё как пустила. Но мама не велит. Она говорит,
что научена горьким опытом.
А я и не прошусь. Я все эти опыты знаю. Когда мы в
городе жили, я сколько раз у мамы в лаборатории бы-
ла. Мне даже надоело. Я только один раз в лаборато-
рии хорошо поиграла. Но мама сказала, что это был
ужасный день, она его никогда не забудет.
В тот день я во дворе сначала играла, а потом как
пойдёт дождь! И я скорее в лабораторию. А у мамы
собрание, ей некогда.
— Лиля, посмотрите за моей Татой,— сказала
мама своей помощнице. И ушла.
Тётя Лиля взяла меня с собой в виварий. Это
103
такая комната, где до самого потолка стоят полки
и на полках — клетки. А в клетках сидят белые
крысы, блестящие, с длинными хвостами. Как мышки,
только симпатичнее.
— Зачем их так много? — спросила я.
— Мы с ними опыт проводим,— сказала тётя Ли-
ля.— Кормим их по-разному и смотрим, как дей-
ствуют разные витамины.
— Они не кусаются? — спросила я.
— Они добрые,— сказала тётя Лиля.
И ушла звонить по телефону. Ей нужно было
срочно позвонить. Я думаю — как же с ними играть,
если они в клетках? Открыла одну клетку и позвала:
«Мыша! Мыша!» И мышка сразу ко мне вышла.
Только хвост в клетке остался, потом она и хвост
подобрала. Совсем вышла!
Такая весёлая! Со своим хвостом стала играть!
Я подумала — как им скучно в клетках сидеть!
Даже гулять не пускают. Надо их ненадолго вы-
пустить, пока никого нет.
И я стала открывать клетки. Где высоко, я на
лесенку залезала. Там стоят специальные лесенки.
Мышки все сразу забегали, заиграли. Я устала
и села на пол. Решила отдохнуть. А они не боятся.
Совсем ручные. Через мои ноги перелезают, лапками
платье щупают. Одна, совсем маленькая, у меня на
ладошке уселась и усики себе гладит...
Я даже про тётю Лилю забыла. А она вдруг
прибежала, открыла дверь и как закричит:
— Что ты наделала!
И сразу народ сбежался. Все, кто был на со-
брании. Знакомые, и вовсе не знакомые. И мама. Они
так расстроились! Все стали мышек ловить, а мышки
от них убегают. Им не хочется опять в клетку, они
побегать хотят.
А мама чуть не заплакала. Она сказала, что
я им весь опыт сорвала. Погубила работу всего
коллектива! Им теперь не разобрать, какую мышку
чем кормили. Мышки все одинаковые, они просто
в разных клетках сидели. И теперь все перепутались.
Потом пришёл мамин заведующий. Седой. Важ-
ный такой. И сказал:
— Кто разрешил пустить ребёнка в лаборато-
рию?
— Куда же я её дену? — сказала мама.— В дет-
ском саду мест нет.
— Как это — нет? — сказал заведующий.
И меня сразу устроили в детский сад. До этого ни-
как не могли, а тут сразу устроили. Маме ещё выго-
вор дали за то, что я сорвала опыт. Поэтому мама те-
перь не разрешает мне в институт ходить. Даже на
минутку. А сама сказала, когда повела меня в детсад:
105
— Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Вот какой был день... Когда мы с Путькой встре-
чаем маму после работы, я всегда вспоминаю этот
день.
Я задумалась и не заметила, что мама уже вышла.
Её Путька первый заметил. Он подбежал к маме
и поздоровался. И мама ему отдала свою сумочку.
Путька сразу стал такой гордый! Задрал нос и по-
бежал по тропинке домой. Сумочку в зубах несёт.
И так воображает при этом. С ним в это время нельзя
разговаривать. Он ни на кого внимания не обращает.
Думает про себя: «Вот я сумочку несу! А вы что?
Вы просто так идёте!»
— Отдай! — сказала я Путьке, чтобы он не
задавался.
Но он на меня только сердито взглянул своими
зелёными глазами и ещё сильнее хвост задрал. Крен-
делем. И убежал вперёд.
— Уже позавидовала? — сказала мама.— Эх
ты...
Но всё-таки дала мне книгу. Книгу куда инте-
реснее нести! В ней вон сколько страниц. Толстая!
А в сумочке что? Зеркальце, платок, всякие пустяки.
— Мам, хочешь, я тебе звезду подарю? — ска-
зала я.
— Ты уже волшебница? — сказала мама. И
улыбнулась. Не поверила, что я правду говорю. На-
верное, подумала: откуда Тата звезду возьмёт? Сей-
час звёзд даже на небе нет, только тучи.
— А вот и волшебница,— сказала я.
Подставила варежку, и на неё звёзды так и посы-
пались! Даже варежка заблестела. Это снежинки,
как звёзды. Они на руке сразу тают, рассмотреть не
успеешь. А на варежке долго лежат, каждая от-
дельно.
106
— Бери,— сказала я маме,— я не жадная.
— Вот спасибо! — обрадовалась мама.
Ей, наверное, ещё никогда звезду не дарили. Она
хотела самую большую с варежки снять. А звезда
сразу растаяла. Только капелька осталась.
— Другую! — сказала я.— Другую!
— Нет,— сказала мама,— мы на них лучше бу-
дем смотреть. А руками не надо...
У мамы иногда глаза становятся грустные, как
у Путьки. С ней по-весёлому разговариваешь, а она
вдруг грустная.
Я только хотела спросить, а тут прямо на нас из-за
деревьев выбежала Лада. Она так гордо бежала, что
нам с мамой пришлось сойти с тропинки прямо
в снег. Лада бы нам ни за что дорогу не уступила.
Такой у неё был вид.
— Королева,— сказала мама.
— Она только шоколадные конфеты ест,— ска-
зала я.
— А вот и свита,— сказала мама.
Из-за кустов, прямо за Ладой, выскочил наш
Путька, потом лепновский Джек, Шарик из три-
надцатого, институтской сторожихи Рекс, Кутька,
который ничей, и замдиректорский Султан. И они так
дружно пробежали мимо нас, только снег столбом.
— Путька! — закричала я.
А Путька — вот ведь какой! — даже не обер-
нулся. Он красиво бежал, лучше всех. Сильный та-
кой! Весь чёрный. На снегу даже ещё чернее, чем
всегда. Прямо чернущий.
— Путька! — крикнула я.
Но он только ухом немножечко дёрнул. Мне так
обидно стало! Путька нашёл себе новых друзей...
— Оставь его,— сказала мама.— Надо ему и со
своими побыть, правда?
1.07
— А мы? — ска-
зала я.— Мы же
свои!
— Глупыш, —
сказала мама.— Он
скоро вернётся.
— Домой? —
сказала я.
— Иногда нужно отойти от дома, чтобы понять,
что такое дом,— непонятно сказала мама.
Я посмотрела на маму и увидела, что она о чём-то
своём думает. А я даже не знаю о чём. У меня вдруг
в горле так защипало...
— Мы же с тобой,— сказала мама.— Больше
нам никого не нужно.
— А Путька? — сказала я.
— Ты, я и Путька,— сказала мама.
И тут они опять на нас выбежали. Впереди Лада
с Путькой, как старые друзья. А сзади, чуть от-
ставая,— Дельби из магазина; он всегда на цепи
сидит, такой злой. Он, значит, с цепи сорвался.
— А наш Путька пользуется успехом,— сказала
мама.
И вдруг она что-то вспомнила и остановилась.
— Сумочка,— сказала мама.— А где же сумоч-
ка? Ой, там же наша зарплата!
Она сегодня как раз зарплату получила и по-
ложила в сумочку. Всю зарплату до копейки! А су-
мочку Путька унёс! Где же сумочка?
— Путька! — закричали мы с мамой.— Путька!
Но он даже не слышит. Они уже давно убежали...
— Я уверена, что он в коридоре положил,—
сказала мама.— Путька дисциплинированный пёс.
И мы быстро пошли домой.
На крыльце столько Путькиных следов, сплошные
108
следы! Но сумочки не было. Потом мы в коридоре
искали. Нашли старый веник, библиотечный журнал,
про который давно забыли, и одну галошу, неиз-
вестно чью. А сумочки не было.
— Может, под крыльцом? — сказала мама.
Я лазила под крыльцо, а мама светила фо-
нариком. Она мне раньше не разрешала лазить под
крыльцо. Там бог знает что валяется! Под крыльцом
я нашла старый башмак, скакалку и вторую гало-
шу, неизвестно чью. Но сумочка там не валяется,
нет.
— Как я сразу не догадалась,— сказала ма-
ма.— Ну конечно! Он её в сарай затащил!
У нас сарай никогда не закрывается. Дверь так
примёрзла, что не закрыть. Зато и открывать не
нужно — входишь, и всё. Мы в сарае долго искали.
Мама руку себе поцарапала. На меня полено упало.
Мы были уверены, что сумочка лежит где-то рядом
и на нас смотрит. Вот тут, за дровами. Очень странно,
что мы её там не нашли.
— Я ему уши оборву,— пообещала мама.— Он,
конечно, её за домом бросил, в кустах. Ему, видите
ли, некогда было...
Мы в кустах ползали-ползали. Там снегу по ко-
лено. Я себе щёку уколола. Кусты острые. Мама
вдруг фонарик потеряла. Сразу темно стало. Хоть
глаз выколи!
109
— Разве ночью найдёшь? — сказала мама.—
Придётся это удовольствие отложить до утра.
— Вы чего тут возитесь? — спросила тётя Клава.
Она ещё только из института. Она там сегодня
задержалась. Хотела проверить один результат, но
он себя не оправдал, и тётя Клава сразу пошла
домой.
— Да вот зарплату ищем,— сказала мама.
И всё тёте Клаве объяснила. Как она положила
зарплату в сумочку, а Путька встретил красави-
цу Ладу из нового дома и неизвестно куда сумочку
дел.
Тётя Клава стала так смеяться, ну, до слёз.
Я думала, она никогда не кончит. Вот какая тётя
Клава весёлая!
Мы с мамой не выдержали и тоже ка-ак вдруг за-
смеёмся! Сидим, все в снегу, и вот заливаемся. И ма-
ма ещё показывает, как я под крыльцо лезла скорчив-
шись. Так смешно! Под крыльцо же иначе не влезть:
там тесно! А потом я показывала, как мама в дровах
искала. Носом в дрова, как Путька. И говорит: «А
ну, ещё в этой дырочке посмотрим!» А там — пау-
тина...
— Давно так не смеялась,— говорит тётя
Клава.
— Спасибо Путьке,— говорит мама.—- Главное,
всё до копейки.
— Проживём,— говорит тётя Клава.— Беру вас
на своё иждивение!
И снова мы в темноте как засмеёмся. Так хорошо
вечером на крыльце сидеть! Всем вместе. Мороз
чуть-чуть пощипывает брови. Приятно так! Я к маме
прижимаюсь тихонько. Й она меня обнимает. Когда
светло, мы с ней стесняемся обниматься.
Вдруг тёти Клавина дверь открылась — шииии!
— Вы чего хохочете? — сказал Димка.
Он, оказывается, устал, лёг и нечаянно заснул.
И тут мы его разбудили.
— Здоров же ты спать, Дым Алексеич,— говорит
тётя Клава.
— Я только-только глаза закрыл,— говорит Дим-
ка.— Меня ещё Путька сначала разбудил. Как за-
топает в коридоре!..
— Путька? — спросили мы все трое.
— Ну да,— сказал Димка.— Он к нам прибежал!
Сумочку на пол бросил — и сразу обратно. Я ему
кричу...
— Где сумка? — спросили мы все трое.
— Да вот она,— сказал Димка.— Я её в руках
держу. Я из-за этой сумки и заснул. Сел на кровать
Hi
и думаю: зачем он мне сумку принёс? И незаметно
заснул.
Мы все опять посмеялись, но у нас уже сил нет.
Один Димка хохотал со свежими силами, когда ему
всё рассказали. Но он тоже быстро устал. Одному
скучно смеяться!
И мы пошли к нам пить кофе. Мы с Димкой кофе
не очень любим. Если бы лимонад!
Потом мы с мамой ждали Путьку. Всё приду-
мывали, как мы его обманем. Мы ему скажем,
что сумочка потерялась. Пусть теперь ремень ню-
хает!
Но Путька даже ночевать не пришёл.
— Ишь как загулял,— сказала мама.
Я сразу поняла, почему он не пришёл. Ему стыдно.
Он же вспомнил, что бросил сумочку. Ему мама так
доверяет, а он бросил.
И тут я заснула.
А Путька только утром пришёл. Такой виноватый!
Прямо ползком по комнате и тихонько в уголке лёг.
Будто глаза закрыл, а сам за нами подглядывает.
Думал, мы его будем ругать.
— Явился? — строго сказала мама.
Но Путька понял, что она не сердится. Он по
маминому тону понял. Его не обманешь. Он сразу
запрыгал. И на задних лапах потанцевал, хотя мы
не просили.
— Ладно, ладно,— сказала мама.
И мы с Путькой пошли провожать её до инсти-
тута. Я взяла книгу, а Путька нёс сумочку. Он
её осторожно нёс, прямо на цыпочках. И на всех так
важно смотрел.
Из нового дома вышла Лада. Но Путька даже
не обернулся.
А ВДРУГ ДИМКА ЗАБОЛЕЕТ?
Зима давным-давно прошла. Я о ней уже забыла.
Всё белое, совсем неинтересно. Я лето больше люблю.
Оно красное, синее, жёлтое. Столько цветов! У нас
весь дом в одуванчиках. Я из одуванчиков плету
венки, а Путька их нюхает. У него нос жёлтый, так
он нюхает.
Мне скоро будет семь лет. А Димке как раз
сегодня утром исполнилось семь. Он меня перегнал.
В день его рождения зацвела черёмуха. Так она
подгадала! Я Димке подарила большущий букет,
руками не обхватить — такой большой. Потом вы-
рвала лист из альбома и написала: «Димке от Таты».
И всё вместе подарила.
Когда Димка прочитал, он так обрадовался. Я же
ему ещё никогда не писала! Он десять раз прочитал
и всё понял. Потом мы с ним вместе читали. Потом
прочитали тёте Клаве. Она удивилась, что я так
хорошо написала. Потом мы Димкиному папе про-
читали. Он прямо был потрясён.
— Вы за зиму вытянулись,— сказал Димкин
папа.
Тут мы с Димкой ещё сильнее вытянулись. Мы
на цыпочки встали — воо-оон мы какие большие!
Скоро в школу пойдём.
Димкин папа нас у стенки измерил. Он нас всегда
у этой стенки измеряет, для сравнения. И отмечает
красным карандашом.
— А я выше! — сказал Димка.
— Нет,— сказал Димкин папа,— ты на цыпочки
встал. Тата на целый сантиметр выше!
Вот и тётя Клава слышала. Й Путька! Я на целый
сантиметр выше, а мне только шесть лет. Когда мне
семь будет, я ещё не так вырасту. На мой день
113
рождения сирень зацветёт, а на Димкин — одна че-
рёмуха. Сирень гораздо красивее! Я Димке язык по-
казала, чтобы он не задавался.
— Зато я старше Татки,— сказал Димка.
Он такой сегодня гордый! Даже моего языка
будто не заметил. Димкин папа сегодня взял вы-
ходной день, чтобы с Димкой гулять. Вот почему
Димка так задаётся.
— Зато Тата моложе тебя,— сказал Димкин
папа.
Это он за меня заступился. Но он как-то неудачно
заступился. Моложе неинтересно быть, вот если бы
старше.
— Давайте есть торт,— сказала тётя Клава.
У них торт шоколадный. Его можно не жевать,
он сам во рту тает, как льдинка. И ещё хрустит.
Этот торт Димке подарили. Вот пусть его Димка и
ест.
— Чего же ты своего товарища в беде броса-
ешь? — сказал Димкин папа.— Он же объестся и
даже заболеть может!
Тогда я, конечно, стала есть торт.
А ПЛАТЬЕ ЗА ЗАБОРОМ ОСТАЛОСЬ...
Потом мы с Путькой пошли гулять. А Димка
со своим папой остались дома, у них там какие-то
дела. Они обещали нас на улице найти. Если мы
далеко не уйдём...
Я подумала: как же мы с Путькой будем играть?
Мы последнее время играли в следы. Димка убе-
жит подальше, его совсем не видно, а я Путьке
говорю: «Путька, следы! Ищи, Путька!» — говорю я
ему.
114
Он сразу как залает! И бежит по Димкиным
следам. Очень быстро Димку находит. Димка куда
только не прятался, даже на дерево залезал, но
Путька его всё равно находит. Голову задерёт и
лает на дерево.
Но если Димка дома, то какие же следы?
Тут я смотрю — Путька нюхает дорогу. У него
такой вид сосредоточенный! Он даже лапами роет,
так ему интересно. Он что-то нашёл. Я нагнулась
и вижу — на дороге ботинки отпечатаны, большие.
Можно прутиком обвести, до того ясно отпечатались.
Потому что ночью был дождик. Путька нюхает эти
ботинки и мотает головой.
Я у нашего дома таких ботинок никогда не
видала...
— Следы! — говорю я Путьке.— Ищи!
Он сразу как побежит. Я за ним едва успеваю.
Мы изо всех сил бежим. Путька иногда остановится
и траву нюхает. И снова вперёд. Мы уже на тропинку
свернули. Уже института не видно. И бабы Ритиного
дома. Мы под берёзами бежим. Так светло — одни
берёзы. Я ни разу здесь не была. Мама не разрешает
далеко уходить. Но я не сама ухожу! Меня Путька
по следам ведёт.
Потом мы с Путькой спустились в овраг. Там
столько черёмухи! Вот куда надо было за букетом
идти. В овраге ручей течёт и маленькие лягушки
прыгают. Ну, такие малюсенькие, просто игрушеч-
ные. Это, наверное, лягушкины дети. Мы с Путькой
перешли через ручей по доске. Путька перебежал,
а я тихонько шла, на четвереньках, и руками тоже
держалась. У меня на этой доске голова кружится.
Потом мы лезли куда-то вверх. Так высоко! Даже
Путька устал и язык высунул. Прямо над нами небо.
Близко! Рукой можно достать. Только у меня руки
115
всё время заняты! Я держусь за корни, чтобы вниз
не скатиться.
Вдруг мы вылезли и сразу увидели озеро. Может
быть, это наше озеро, а может, совсем другое. Мы
так долго шли! Но всё-таки не сбились с тропинки.
Вот она, под ногами. Вся лопухами заросла,
«Ррр!» — сказал Путька.
— Ай! — сказала я.
Мы с ним вдруг упёрлись в забор. Весь зелёный,
ни одной щёлочки. Но Путька побежал около забора
и нашёл дырку. Там доска немножко отстала.
Путька пролез. А мне пришлось платье снимать.
Я на Димкин день рождения новое платье наде-
ла. Оно такое широкое! Без платья-то я быстро
пролезла.
Смотрю — мы очутились во дворе. Большой двор,
и скамейки стоят, как в парке. И круглые клумбы.
Они красными кирпичиками выложены, чтобы не
помять цветы., И между ними домик стоит. Зелёный.
С террасой. На террасе сидит беленький старичок
и щурится от солнца. Путька подбежал к старичку
и с ним здоровается. Он ему лапу протянул, в белой
тапочке.
Старик подумал и тоже протянул Путьке руку.
— Это что же за дама ко мне в гости пожа-
ловала? — спросил старичок.
— Это не дама,— сказала я.— Это Путька!
— Простите, я не знал,— сказал старичок.— Ес-
ли это Путька, тогда другой разговор. Беру свои
слова обратно.
— А зачем они вам? — удивилась я.
— Что? — не понял старичок.
— Свои слова,— объяснила я.
— Это, молодой человек, долгий разговор,— ска-
зал старичок.
116

— У меня зимой косы были,— сказала я.— Но
сейчас с короткими волосами удобней. Меня мама
сама подстригла. А платье за забором осталось.
В платье никак в дырку не пролезешь!
— В платье действительно трудно,— сказал
старичок.
— А у вас ботинки есть? — спросила я.
— Ботинки? — удивился старичок.— Вообще-то
есть, скрывать не буду. А вы как сюда попали?
— Мы по вашим следам попали,— сказала
я,— через овраг. Вы свои следы около нашего дома
оставили, а у Путьки знаете какой нюх! Мы без
остановки бежали.
— Интересно,— сказал старичок.— Я сегодня из
дому ещё не выходил. Но это, конечно, ничего не
значит.
— Путька вас сразу узнал,— сказала я.
— Мне его лицо тоже как будто знакомо,— ска-
зал старичок.— Ваша мама в институте работает?
— И тётя Клава,:— сказала я.— Только Димкин
папа в совхозе работает, потому что он доктор.
А мама просто помешана на витаминах. Она их всё
ищет, ищет...
— Да, ваша мама очень настойчивая,— согла-
сился старичок.
— Она настойчивая,— сказала я. Мне вдруг за-
хотелось с этим старичком поговорить откровен-
но.— Она их ищет,— сказала я,— но мне кажется,
она их никогда не найдёт. Потому что их нет.
— Кого — нет? — не понял старичок.
— Ну, этих... витаминов,— сказала я.— Вообще
нет.
— Вы думаете? — спросил старичок.
И я увидела, что он очень серьёзно отнёсся к
моим словам. Даже расстроился.
118
— Я и в луке смотрела, и в морковке,— сказала
я.— Нет!
— А маме вы говорили о своих сомнениях? —
спросил старичок.
— Что вы! — сказала я.— Это я вам первому
говорю. Я даже Димке не говорила. Зачем маму
огорчать? Пускай ищет, если ей нравится...
— Спасибо за доверие,— сказал старичок.— Я с
вами абсолютно согласен. Пусть каждый занимается
тем, что ему нравится. А вы в каком классе?
— Нам с Димкой в первый надо идти,— сказала
я,— И Дзахову тоже. И Ниночке из нового дома.
Только боюсь, что мы здесь совсем — как это? —
неучами останемся...
— Почему? — спросил старичок.— Школу как
будто строят.
— Ой строят!..— сказала я.— Прямо черепаш-
ными темпами. Об этом директор должен заботиться,
а он нисколько не думает о быте.
— Правда? — спросил старичок.— Это для меня
новость.
— Что вы! — сказала я.— Это все давно знают.
Директору лишь бы план! Он своих сотрудников
просто замучил. У него детей нет, вот он и не
заботится.
— Что верно, то верно,— сказал старичок.— Де-
тей у него нет.
— Вот видите,— сказала я.— Люди приехали,
тут же современное оборудование! А директор им
не создаёт условий...
— Понимаете,— сказал старичок,— трудно од-
ному за всем уследить. Но вы, конечно, правы...—= и
вздохнул.— А детей у него действительно нет. Никого
не осталось. Два сына на фронте погибли, а жена
от голода умерла... Во время войны.
119
— Война ещё когдаа-аа была,— сказала я.— Он
разве такой старый?
— Да нет,— сказал старичок.— Не то чтобы ста-
рый, но, конечно, очень уже пожилой.
— И он теперь один живёт? — сказала я.
— Он не один,— сказал старичок,— он с людьми
живёт. Много разных хороших людей...
— А вы нигде не работаете? — спросила я.
И тут Путька вдруг прыгнул с террасы. Уши
прижал, как виноватый, и побежал к калитке. Я
сначала эту калитку даже не заметила. Мы с Путькой
пришли совсем с другой стороны. А калитка так
медленно открывается... И вдруг входит мама. Как
же она нас нашла? Тоже, наверное, по следам.
Я думала, мама обрадуется. Но она почему-то
испугалась.
— Ты здесь? — сказала мама.— Я так и знала!
— Это я виноват, Галина Андреевна,— сказал
старичок.— Надо было их сразу обратно отправить.
— Простите, Евгений Михайлович,— сказала
мама.— Я никак не думала, что они сюда забредут.
Я просто не успеваю за ней следить. Скорей бы уж
в школу пошла!
— Что вы,— сказал старичок,— мы очень инте-
ресно беседовали.
— Представляю! — сказала мама.— Баба Рита
видела, что они в эту сторону направились, я сразу
же побежала...
— Всегда рад их видеть,— сказал старичок.
И ещё мне рукой помахал.
Мама скорей повела нас домой; мы даже про
платье чуть не забыли. Мама о чём-то думала всю
дорогу. Я её спрашиваю, а она даже не отвечает.
— Он разве работает в институте? — спроси-
ла я.
120
— Помолчи! — сказала мама.— Если ты будешь
себя так вести, мне придётся вас в комнате запирать.
И больше ничего до самого дома, не говорила. На
крыльце нас ждали тётя Клава и Димкин папа.
— Ну как? — спросила тётя Клава.— Нашлись?
— Конечно,— сказала мама.— На даче у дирек-
тора. Беседовала с ним...
— Я только со старичком,— сказала я.
— Помолчи,— сказала мама.— Это и есть
директор.
У НЕГО МОЙ ХАРАКТЕР!
Белый старичок и есть директор! Он мне не при-
знался, а я ему про витамины призналась. И про
школу...
— У него дети в войну погибли,— сказала я,— и
жена умерла от голода. Он мне рассказывал...
— А мы...— сказала тётя Клава.
— Да,— сказала мама.
Она меня не стала наказывать и отпустила гу-
лять.
Мы с Путькой тихонько залезли на чердак. Там
сидел Димка — мы его ещё со двора заметили. Он
нам в окошко рукой помахал. Только пришлось по-
дождать, пока мама, тётя Клава и Димкин папа с
крыльца уйдут. Они не разрешают лазить на чер-
дак.
Я Димке всё про директора рассказала. Как он
один в зелёной даче живёт. И никого у него нет.
И он совсем старый. А сам даже не знает, что старый.
Он думает, что он пожилой. А он старый совсем!
И дети у него погибли.
— Знаешь что? — сказала я Димке.— Давай ди-
121
ректору деревянного мальчика подарим! Там ему ещё
лучше будет прятаться. И директор всё-таки не один
будет.
Димка сначала не соглашался. Он ведь не видел
директора! А вдруг директор всем про нашего маль-
чика расскажет? Мы его обещали охранять, а са-
ми — отдадим. Но я Димку всё-таки уговорила.
— На мою ответственность,— сказала я.
— Ладно,— сказал Димка.
И мы полезли за мальчиком. Он в самом тёмном
углу спрятан. Там пыли столько! Путька отфырки-
вается. Мы ещё дрова рядом положили, чтобы маль-
чик мог среди них спрятаться.
Мы с Димкой посмотрели — а в углу нет ничего!
Ни дров, ни мальчика. Одна пыль! Может, мы место
перепутали? Мы во всех углах посмотрели. Нигде
нет!
— Украли! — сказала я.
Димка сначала тоже так думал, а потом вдруг
понял.
— Нет,— сказал Димка,— его не украли. Про-
сто, пока холодно было, мальчик у нас прятался,
а теперь — тепло. Он и ушёл.
— Куда? — спросила я.
— По своим делам,— сказал Димка.— Его, на-
верное, где-нибудь ждут.
— Сам ушёл? — не верила я.— Как же он с
чердака спустился?
Димка посмотрел на Путьку. Путька носится по
чердаку и как будто смеётся. У него глаза такие
хитрые! Он ничуть не удивился, что мальчика нет.
— Вот кто ему помог,— сказал Димка.— Путька
помог!
Мы поймали Путьку и стали его спрашивать.
Куда мальчик ушёл и когда он вернётся?
122
Но Путька вырывался и ничего не хотел сказать.
Даже огрызнулся на нас — не приставайте! И хво-
стом застучал по полу, чтобы мы не обижались. Если
ему деревянный мальчик велел молчать, так Путька
ни за что не скажет. У него характер такой.
РЫЖИЙ РАЗБОЙНИК
Я раньше мамы проснулась. На часах стрелка
покороче вниз смотрит, а стрелка подлиннее — прямо
вверх. Значит, шесть часов. Можно вставать. Так
хорошо! Я сегодня в школу пойду. Школу уже по-
строили, как раз к первому сентября. Такую кра-
сивую сделали школу! Над крыльцом как будто
ветки. И над окнами. Это так из дерева вырезано.
И в нашем классе на стене заяц пляшет. Тоже
деревянный. Это Ниночкин папа вырезал.
Потом у нас будет большая школа, каменная.
А пока — деревянная. Мне деревянная больше нра-
вится. Она вся такая пахучая, лесная. Мы с Димкой
за одну парту сядем. А Путьку спрячем под парту.
Никто не узнает! Только надо пораньше в школу
прийти. Первыми! Проверить, как мы там втроём
поместимся — я, Димка и Путька.
Поэтому я стала быстро одеваться. У меня всё
новое — форма, бант, носки. Я сама гладила этот
бант. И к форме сама пуговицу пришила. Пуговица
ещё в магазине оторвалась. Но мы так долго вы-
бирали форму,— что же, из-за пуговицы её менять?
Я эту пуговицу двойной ниткой пришила. Крепко.
Я не хотела маму будить и вставала осторожно.
Ни одного стула не уронила. Вдруг смотрю — в
коридоре вспыхнул свет. Всё-таки мама раньше меня
встала! Свет вспыхнул, и мама сразу вскрикнула:
123
— Ой!
Мы с Путькой
выскочили в кори-
дор. Прямо боси-
ком. Что там с ма-
мой случилось?
— Брысь! —
кричит мама.
У нас в коридоре прохладно. Мы летом еду в кори-
доре держим. Вместо холодильника. Мама вчера на-
жарила котлет. Они на окне лежат, в тарелке. Я смот-
рю — у тарелки чужой кот сидит. Рыжий, настоящий
разбойник. Усы у него длинные, и он доедает нашу
котлету. Глаза от света зажмурил.
Кот нас увидел и так испугался! Он, наверное,
думал, что никого дома нет. А нас вон сколько. Он
спину выгнул и глаза на нас вытаращил. Они у
него белые с перепугу. Но котлету он не отпустил.
Так и вцепился в неё. Лучше, думает, умру, но
котлету не брошу. Он где-нибудь на улице живёт
и ест что попало. Дикий, наверное.
А худой какой! Спину выгнул, и на спине одни
рёбра. Он колесом стоит и сквозь котлету шипит на
маму. А мама на кота веником машет.
Вдруг Путька подбежал к двери и лапами
её — тык! Кот сразу сообразил и удрал на улицу. Раз
Путька у него перед носом распахнул дверь — что
же ему делать? Котлету можно и под крыльцом
доесть. А нам осталась пустая тарелка.
— Интересно,— сказала мама Путьке,— с кого
же мне теперь спрашивать за котлеты?
Путька боком, боком — ив комнату. Вот он ка-
кой! Чужого кота выпустил, а отвечать боится. Ду-
мает, в уголке отсидится.
— Струсил,— сказала мама.
124
А Путька опять выхо-	_
дит в коридор. И в зубах
у него ремень. Он его пря- ]£г^ЯВЯ^^у7&
мо с отвращением держит. *	/[j
У него лапы дрожат, до В W Я/ if £
того ему неприятно нести К	&
этот ремень. Он глаза по-
чти зажмурил, чтобы не
смотреть на ремень. Но должен кто-то отвечать за
котлеты? Вот Путька принёс для себя ремень. Не
будет же мама бить бездомного кота! Путька его
нарочно выпустил, пожалел.
Путька положил ремень около мамы и сел рядом.
— Мама! — сказала я.— Если уж Путька ремня
не боится, так я тем более. Мы вместе будем отвечать.
— Подумаешь,— сказала мама,— одни вы такие
благородные!
И унесла ремень в комнату. А Путька меня в щёку
лизнул. Я его поцеловала в белое пятнышко. Нам
котлеты ничуть не жалко. У нас ещё колбаса есть.
Мы сделаем бутерброды.
— Вы убирайте кровати,— сказала мама,— а я
пока за молоком к бабе Рите сбегаю. Вдруг ваш
рыжий разбойник молочка захочет, а у нас — нет.
Это мама пошутила.
Просто мама иногда сама ходит за молоком.
Вдруг баба Рита опоздает, а мне в школу идти!
НАС ПУТЬКА ПРОВОДИТ!
Мы с Путькой начали убираться. Я взяла за один
конец одеяла, а он — за другой. И мы его трясём.
Одеяло нужно сначала вытряхнуть. Путька тянет
к себе, а я — к себе. Как весело!
125
— Вот это работа! — вдруг говорит кто-то.
Мы с Путькой так и отпрыгнули от одеяла. Оно
на ковёр упало. Смотрим — в дверях дяденька стоит
и улыбается во весь рот. И нам как будто подми-
гивает. В белом костюме, а сам весь чёрный. Даже
глаза.
И за спиной у дяденьки мешок. Он этот мешок
отстегнул и поставил на пол. На нём столько
карманов!
— Вот ты какая,— говорит дяденька,— Та-
та...
И так на меня смотрит, будто меня давно знает.
А сам ещё даже не познакомился. Без разрешения
вошёл.
— Ты, значит, на месте,— говорит дяденька.—
Путька — вот он, уже лапу тянет. А где же Галя?
Я догадалась, какую он спрашивает Галю. Это
про мою маму!
— Мою маму Галиной Андреевной зовут,— го-
ворю я.
— Кому как! — говорит человек.— А мы с ней
в школе вместе учились.
— А потом потерялись? — говорю я.
Теперь я, кажется, вспомнила этого дяденьку. Он
на карточке тоже подмигивал.
— Правильно,— говорит он,— Ты всё знаешь!
— Вы человек с Луны,— говорю я.
— Вот именно,— говорит он.
Тут мама в комнату вошла. И стоит. Руки опус-
тила, и лицо у неё совсем белое. Глаза такие большие!
Круглые. И молчит.
— Мама! — кричу я.— Он же с Луны!
А она молчит. И дышит.
— Галя! — говорит человек.
И как бросится к маме. Он её прямо на руках
126
поднял. Вон какой сильный,—
Димкиному папе ни за что тётю
Клаву не поднять. Разве он
поднимет!
— Митя,— говорит ма-
ма.— Митя...
И смеётся, как будто пла-
чет. Он её посадил на диван.
А она всё повторяет: «Митя,
это ты?» И по волосам его гла-
дит, как маленького. Такая
смешная! Мы с Путькой даже
отвернулись.
— Ты ни капельки не из-
менилась, Галя,— говорит он.
— И ты,— говорит ма-
ма,— и ты...
Вот какая чудная! Меня
полдня не видит, потом гово-
рит: «Ты выросла! Ты измени-
лась!» А его вон скоо-олько не видела — и вдруг ни
капельки не изменился.
— А это моя Татка,— говорит мама. И меня
тащит за руку.— А это наш Путька.— И Путьку на
диван тащит.
Путьку только попроси — он сразу прыгнул.
— Я их такими и представлял,— говорит дядя
Митя.— Они на тебя похожи.
— Я тебя так ждала,— говорит мама.— Это ты,
Митя?
Очень сегодня мама смешная. Он с ней на диване
сидит, а она всё сомневается.
Наверное, думает, что он снова потеряется. Она
его за рукав держит.
Потом они начали вспоминать. Как дядя Митя
127
маму искал. Как мама его искала. Что дядя Митя
маме писал. И что она ему. И о разных своих
знакомых.
— Ав школу? — говорю я.
Мама вскочила и стала себя ругать. Что же это
она меня до сих пор не накормила? И Дйдя Митя,
наверное, голодный. Но он, оказывается, совсем не
голодный. Он только молока выпьет. И мы все стали
пить молоко. И есть бутерброды. Мама Путьке целый
бутерброд дала, и он от удивления его проглотил.
Он думал — это кусочек! А это был целый
бутербродище!
Потом к нам пришёл Димка.
Его тоже с дядей Митей познакомили. Они, ока-
зывается, тёзки: дядю Митю в школе тоже Димкой
звали.
Мама рассказывала, какие мы с Димкой друж-
ные. Я даже не думала, что мы такие друж-
ные.
— Тебя кто пойдёт провожать? — говорю я
Димке.
— Никто,— говорит Димка.— Папа собирался, а
его вызвали к больному, срочно. А мама ещё рань-
ше ушла в институт, у неё сегодня контрольный
опыт.
— Мы с вами пойдём,— говорит дядя Митя.
— Конечно,— говорит мама.
И стала рассказывать, как они с тётей Клавой
подружились. Прямо как родные. А Димкин папа
такую интересную статью написал на опыте совхоз-
ной больницы! Ему даже из Москвы звонили.
— Талантливый человек всюду талантлив,— го-
ворит дядя Митя.
— Конечно,— говорит мама.— Даже на Луне.
И они всё улыбаются. Конечно, они в школе вме-
128
сте учились. Есть что вспомнить! А мы с Димкой ещё
только идём в первый класс. Вон Путька тоже с нами
идёт.
— Можно не провожать,— говорю я.— Мы
большие!
— Что ты? — пугается мама.— Как же так? Всех
будут провожать, а вас не будут?
— Нас Путька проводит,— говорит Димка.
— Ишь какие самостоятельные! — смеётся дядя
Митя.
И мы с Димкой сразу пошли. Такие красивые!
В форме. С цветами. На нас все смотрят. Мы в
школу идём. А сзади мама идёт. И дядя Митя.
Институтская сторожиха нам из окна машет.
Даже баба Рита остановилась, хотя ей некогда:
она же молоко разносит.
Все смотрят.
И наши друзья тоже идут в школу. Вон Дзахов.
За ним Ниночка из нового дома. Она нас догнала
и говорит:
— Каа-ак будем на одни пятёрки учиться!
Мы с Димкой нисколько не рассердились, что
она предсказывает. Вот как она хорошо предска-
зала!
А Коляя, который Путьку лыжной палкой ударил,
никто даже в школу не взял. Он просто такой вы-
сокий, а на самом деле ему только шесть лет. Он
маленький. Глупый совсем. На него даже обижаться
нельзя, раз он такой маленький.
А мы все в школу идём. В первый класс. Все
вместе.
И Путька несёт мой портфель. Он его осторожно
несёт, губами. И так гордо на всех поглядывает: вы
просто так идёте, а я Татин портфель несу! Я его
всегда буду носить!
5 Сними панцирь!
129
— Отдай! — нарочно кричит Димка.
Но разве Путька отдаст? Он смеётся и морщит
брови. У него над бровями ямочки. И на носу белое
пятнышко. Хвост кренделем.
У Путьки такое хорошее настроение!
Он нас провожает.
А мы идём в школу...
Сними панцирь!

МЫ ИДЁМ к ПОЕЗДУ
Папа посмотрел на часы и говорит:
— Пожалуй, пора!
Арина скорей гольфы надела. Арина у нас всегда
что-нибудь вспомнит в последний момент. Вдруг
вспомнила гольфы. Белые надела.
— Песок в сандалеты налезет,— говорю я.
— Ага,— смеётся папа.— Ты уж не отстанешь!
Я тоже за гольфами побежал. У меня тоже есть.
Только белых не нашёл. Ладно, пусть голубые. Го-
лубые даже красивее. Я совсем не потому, что Арина
надела. Я, может, сам по себе тоже бы надел. А
папа говорит:
— Сколько можно копаться? Вот ещё — детская
привычка!
Папа не понимает, когда копаются. Мой папа всё
успевает, потому что всё делает быстро и в своё
время. Утром он сразу вскакивает. В своё время.
Вечером он засыпает мгновенно. Падает на кровать
133
и уже спит. А я засыпать сразу не умею. Лежу, лежу,
о чём-нибудь думаю. И потом уже засыпаю,
постепенно.
Теперь Арина причёсывается, в последний мо-
мент. У неё волосы так блестят, жёлтым, рыжим
немножко блестят.
— Может, и мне причесаться? — смеётся дядя
Володя.
Дяде Володе причёсывать нечего, вот он и смеёт-
ся. Он в панамке ходит, как девочка. У дяди Володи
раньше дремучие волосы были, а потом от нашего
солнца пропали. У нас солнце отчаянное, все голову
от него закрывают. Косынкой, тюбетейкой. Кто чем.
Только папа безо всего ходит, не боится. У него воло-
сы жёсткие, никакое солнце их не берёт.
— Пошли, пошли,— торопит всех папа.
И мы сразу пошли. Арина, мой папа, дядя Володя,
Марина Ивановна в новом платье, толстый Витя, его
мама тётя Наташа Сапарова, его папа дядя Мурад
Сапаров, Вета с метеостанции, шофёр Боря и я.
Мы все идём московский поезд встречать.
Раньше московский поезд у нас не останавли-
вался. Он скорый. Он мимо нас ночью шёл. А теперь
он стоит целые две минуты. Это папа добился, чтобы
скорый у нас останавливался.
Мы в пустыне живём. К нам учёные со всех концов
едут, изучать пустыню. У нас заповедник.
Раньше нужно было вылезать на соседней стан-
ции, ночью, и ещё добираться тридцать километров,
чтобы к нам попасть. А ведь мы не можем всех
обеспечить машиной! Машина, например, ушла на
наблюдения. Или вообще сломалась, мало ли что.
Тогда к нам добирались на верблюдах. Когда вер-
блюд садится, он сразу поджимает ноги. Мгновенно.
Будто ему стукнули под коленки. А лететь с верблюда
134
очень высоко, особенно с вещами. Приборы, если с
верблюда летят, сразу теряют точность. Это научные
приборы, они капризные.
Вот папа и добился, чтобы скорый у нас оста-
навливался.
Мы до перрона быстро дошли. У нас всё рядом.
Только Витя немножко отстал, он всегда отстаёт.
У нашего Вити неправильный обмен веществ, он
не виноват, что он толстый. Если бы у меня был такой
обмен, неизвестно, какой бы я был, папа говорит. Как
бы я отставал — никому не известно. Или у Арины,
например, был бы такой обмен. Но у нас с Ариной
ничего нет, мы худые, нас кормить и кормить надо.
А Витю не нужно кормить, он и так толстый. Витю
нужно, наоборот, ограничивать. Но Витя как раз
не любит, чтобы его ограничивали.
— Не беги, Виктор,— говорит папа.— Успели.
Оказывается, мы рано пришли. Скорый поезд
опаздывает. Он, конечно, скорый, но что-то его в
пути задержало. Приблизительно на двадцать одну
минуту, сказала нам Люба — дежурная.
Она по перрону ходит. И нервничает. Даже губы
кусает, так она нервничает.
— Ты чего это нервничаешь? —удивился папа.
Оказывается, у Любы кот пропал. Она кота ночью
выпустила, на минутку. И вот он пропал. До сих пор
нет. Люба уже всюду искала. Звала. Молоко ставила
на перроне, его птицы выпили. А кота нет. Люба даже
бегала по следам. Следов много, она только запу-
талась. Люба надеялась, что он хоть к московскому
поезду придёт. Они всегда этот скорый вместе встре-
чают. А кота нет.
— Часы, наверно, дома забыл,— шутит дядя
Володя.
Но Любе не до шуток. Этот кот у неё прямо как
135
человек. Такой преданный кот! Люба к нам с Ук-
раины приехала. И кот за ней приехал, с Украины.
Он вот как приехал. Люба на Украине в селе
жила. И этого кота отняла у мальчишек. Мальчишки
его мучали, загоняли в пруд. Он ещё был котёнок,
а у Любы вырос. Потом Люба техникум окончила
и решила ехать сюда, в пустыню. Люба чемодан
собрала, попрощалась со всеми и поехала на стан-
цию. Вдруг видит: кто-то сзади бежит по дороге. Село
уже проехали, а кто-то бежит. Это Любин кот. Бежит
и кричит, как человек. У Любы прямо сердце пере-
вернулось. Машину, конечно, остановили, и Люба
кота взяла с собой. Она его в корзинке везла. Как
будто грибы. И он всю дорогу молчал. Никто в по-
езде даже не подумал, что в корзинке кот. Это такой
кот!
А теперь он пропал. Люба боится, что его ежи
съели.
— Твоего кота только леопард может съесть,—
говорит папа.— А леопарды теперь редкость. Зря ты
боишься.
Любин кот сам кого хочешь съест. У нас в за-
поведнике его даже собаки боятся. Кот мимо идёт,
а собаки уже морды прячут. Если не спрячешь, этот
кот кинуться может. Всю морду исцарапает. Кому
хочется с исцарапанной мордой ходить! Собаки под
крыльцо от этого кота прячутся. Вот какой Любин
кот!
Но Люба всё равно боится, говорит:
— Вы его не знаете. Он бы обязательно к скорому
вышел. Его, наверное, в живых уже нет.
Она это просто чувствует сердцем.
Вдруг дядя Володя говорит:
— А ведь верно! Вышел!
Кусты у перрона зашевелились. И кот из них
136

прыгнул. Он бежит по перрону, боками дышит. Уши
прижал. Хвост отставил, пушистый, как у лисы. Так
бежит! Чувствует, что опоздал. Он прямо к своей
Любе бежит.
У него что-то торчит изо рта.
Дядя Володя у кота на дороге стоит. Он нагнулся,
а кот как на дядю Володю фуркнет! Фуррр! И изо
рта пёрышко уронил. Дядя Володя посмотрел.
— Кажется, жаворонок,— говорит.
Потом папа посмотрел:
— Хохлатый жаворонок. Неплохо, бандит, время
провёл.
Вот как Любин кот время провёл. Он был на
охоте. Он за птицами, значит, охотился. Такой хищ-
ник! Этот кот в пустыне не пропадёт. Люба зря
беспокоилась. Он себя прокормит. Подбежал к Любе
и давай ей об ноги тереться. Трётся и ещё поёт.
Грубым голосом. Вот, мол, я какой, котик, ласковый.
Доволен, конечно, что к поезду успел. Что опять свою
Любу видит. А Люба так просто счастлива, сама
сказала.
У неё сразу от сердца отлегло. Теперь Люба на
нас взглянула.
— Чего это вы такие нарядные? — говорит.
У Арины белые гольфы. А у меня — ещё лучше.
Голубые гольфы. Резинка немножко трёт — это с
непривычки. Зато гольфы! Ещё Люба увидела на
Марине Ивановне новое платье. Это такое платье!
Шикарное. Люба никогда такого платья не видела.
Оно с красными цветами. И ещё — с белыми.
И чуть-чуть с синими. Цветы на платье так пере-
путались, что его можно разглядывать, как ко-
вёр.
— Разгадывать,— смеётся дядя Володя.— Как
кроссворд.
138
— Ты, Володя, в платьях не понимаешь,— ска-
зала тётя Наташа.— Ты человек холостой.
И дядя Володя сразу замолчал. Он не любит,
когда ему говорят, что он холостой. Это его дело,
что он холостой. И всё.
— Красивое платье,— сказала Люба.
Это платье Марине Ивановне дочка прислала.
У неё дочка в Красноводске, она за нефтяником
замужем. Муж хороший, дочку прямо на руках носит,
вот какой.
Они квартиру скоро получат, и Марина Ивановна
уедет к ним в Красноводск. Им уже третий год
обещают квартиру, скоро дадут. Но Марина Ива-
новна хоть сейчас к ним может уехать, у них большая
комната.
— Я бы хоть завтра уехала,— говорит Марина
Ивановна.
— Но мы без вас просто погибнем, Марина Ива-
новна,— говорит папа.— Как же мы без вас?
Марина Ивановна смеётся. Ей нравится, когда
папа так говорит, пускай он даже шутит.
— Вот брошу и уеду,— смеётся Марина Ива-
новна.— Попрыгаете!
— Не пустим,— смеётся папа.— На рельсы ля-
жем.
Поэтому Марина Ивановна пока что не едет.
И дочка прислала ей это платье, в подарок.
А куда в нём идти? Клуба у нас нет. Вот Марина
Ивановна и решила надеть это платье к поезду. Мы
гостью встречаем, пусть гостья сразу увидит, как мы
живём. И все пассажиры увидят.
— Сейчас мы их ослепим,— смеётся дядя Володя
и поправляет панаму. Он её набекрень хочет надеть,
пусть пассажиры увидят.
— Эх, кольцо не надела! — жалеет тётя Ната-
139
ша.— У меня кольцо с изумрудом есть. Надо было
надеть!
— Лучше всего галоши,— говорит папа,— Надо
было галоши. Они далеко блестят. Галоши в пустыне!
Это бы пассажиры запомнили.
Вдруг Арина кричит:
— Поезд!
Мы про поезд совсем забыли. Только Любин кот
не забыл. Он спину выгнул и шерсть на нём дыбом
встала, так он поезда ждёт. Специально с охоты
вернулся! А поезд уже идёт, прямо бежит на нас.
Он скорый, и ему неудобно опаздывать. Он и так
опоздал, теперь догоняет.
Лязгнул и тормозит. Толстый Витя испугался, так
поезд лязгнул. Витя у нас ещё маленький, ему толь-
ко четыре года. А нам с Ариной скоро шесть бу-
дет.
Против нас самый первый вагон остановился.
Вдруг из него мальчик высунулся в матроске.
И кричит:
— Эй, колбаса, это какая остановка?
Я думаю: кому он кричит? Разве у него тут
знакомые есть?
А мальчик ещё сильнее из окошка высунулся
и орёт:
— Эй, колбаса в беретке, это какая остановка?
Тут я понял, что мальчик нашему Вите кричит.
Витя в беретке и как раз под тем окном стоит, где
мальчик. Хулиган он, что ли? Я даже немножко
растерялся.
Но Арина не растерялась.
Она как бросится к вагонной двери. А там сту-
пеньки высокие, Арине не впрыгнуть. И на ступеньках
ещё толстая проводница с флажком стоит, всю дверь
закрывает. Она Арину отталкивает, а Арина всё
140
равно не растерялась, руками вцепилась в ступеньку,
лезет вверх и кричит:
— А ну повтори, что сказал!
Проводница толкает её и кричит:
— Ты куда, девочка? Это чья девочка? Заберите
от меня эту девочку!
И толкает Арину. Да Арину разве отцепишь, если
она уже лезет. Но одной ей не справиться.
— Арина! — кричу я.— Подожди меня, я сей-
час!
И бегу к двери.
Вдвоём мы эту проводницу, конечно, подвинем.
— Это наша девочка, господи! — кричит Марина
Ивановна. И бежит к Арине, ей новое платье мешает
быстро бежать.
— Аринка, постой! — кричит мой папа. И тоже
бежит.
— И повторю! — вопит мальчик в матроске.
Его белая тётя от окна тянет (мама, наверное),
его дядя военный от окна тянет, уже много народу
его от окна тянет.
А он всё равно вопит:
— Колбаса!
Наш Витя плачет. Он ногами топает и кричит:
— Я не колбаса! Ты сам колбаса!
Дядя Мурад Витю на руки схватил, а Витя на
руках не хочет сидеть. Он вырывается. Дядя Мурад
с ним от вагона бежит.
Тут папа Арину отодрал от ступеньки и кричит
Любе:
— Отправляй этот поезд к чёрту!
Поезд сразу ушёл.
Мы все стоим. Витя уже не плачет, тётя Наташа
ему конфету дала, «Белочку». Арине она тоже хотела
дать. Арина головой замотала.
141
Я тоже не взял.
Какие сейчас конфеты!
— Уф! — говорит папа.
— Арина, я тебя сзади толкал,— говорю я.— Ты
слышала?
Но Арина не отвечает. Она всё не может успо-
коиться, что мальчик в матроске уехал. Арина любит
каждое дело довести до конца, а тут она не довела,
папа ей помешал.
— Вот и одевай вас! — говорит Марина
Ивановна.
Ей особенно Аринину юбку жалко, она плиссе.
Там столько складок, разве теперь отмоешь. Но
Марина Ивановна всё-таки хочет юбку почистить.
И гольфы. Все помнят, что гольфы белые были,
а теперь они чёрные.
— Послушайте, почему мы стоим? — вдруг го-
ворит дядя Володя.— Мы же пришли встречать!
Тут мы вспомнили. Мы же Аринину тётю пришли
встречать. Она из Москвы едет, чтобы с Ариной по-
быть. Аринины мама и папа уехали в Болгарию по пу-
тёвке. Они три года не отдыхали, а теперь вот уехали. А
Аринина тётя, наоборот, едет сюда в отпуск.
— Действительно,— говорит папа,— мы же
встречаем!
— А меня уже встретили,— говорит кто-то.
К нам незнакомая тётенька подходит. Нестарая
вообще-то. Молодая. Она совсем молодая. У неё
такие большие волосы, я таких больших никогда
не видал. И главное — она в пальто. Ей так жарко!
Она пальто расстегнула. А под пальто у неё ещё
свитер, смешно так. И она смеётся.
— Меня Вета встретила,— говорит Аринина
тётя.
Мы смотрим — правда, за ней наша Вета стоит
142
с жёлтым чемоданом. Она двумя руками чемодан
держит, улыбается и молчит. Вета всегда молчит.
Папа даже думал, что Вета вообще говорить не
умеет. Это папа шутит. Вета у нас работает на
метеостанции, просто она очень молчаливая.
— Ай да Вета! — смеётся папа.— Вот это чело-
век дела!
И отбирает у неё жёлтый чемодан. Он чемодан
небрежно берёт, одними пальцами, как лёгкую вещь.
Папа у меня сильный.
— Здравствуйте,— говорит Аринина тётя.— На-
дежда Георгиевна. Очень приятно.
И руку всем жмёт. Моему папе, дяде Володе,
Марине Ивановне в новом платье, тёте Наташе, дяде
Мураду, шофёру Боре и дежурной Любе. Вете она
уже жала, конечно. А Витя ей руку не дал, спрятался
за дядю Мурада. Он у нас ещё маленький, боится
чужих. Вдруг Аринина тётя обиделась? Я рядом с
Витей стою. Я поскорей протянул ей руку.
— Лёня,— говорю.— Здравствуйте, очень
приятно.
Все засмеялись. Но Аринина тётя, конечно, не
засмеялась. Она мою руку пожала. Тут смеяться
нечему. Мне просто понравилось, как она говорит.
Если бы всегда так здороваться. Я, например, иду
умываться, а дядя Володя кричит: «Лёдик, привет!»
А я ему говорю: «Доброе утро, очень приятно».
И размахиваю полотенцем. А тут дядя Мурад зубы
уже почистил, пускает меня к умывальнику и го-
ворит: «Лёдик, салам!» А я ему тоже говорю:
«Доброе утро, очень-очень приятно». Неплохо бы-
ло бы.
КАКОГО ЦВЕТА МИШКИ?
Мы теперь обратно идём, к себе в заповедник. Мы
прямо по шпалам идём. Всё равно поездов сегодня
больше не будет, можно по шпалам.
Арининой тёте по песку неудобно идти, она при-
ехала на каблуках. Мы-то к песку привыкли, каблу-
ков у нас нет.
— Хорошо, что вы приехали,— говорит папа На-
дежде Георгиевне.— С Ариной мы бы и сами побыли,
не в этом дело. Хорошо, что вы увидите пустыню
весной, в самое лучшее время. Всё как раз цветёт,
и ещё прохладно.
— Ничего себе — прохладно! — смеётся Арини-
на тётя.
Она пальто давно сняла, пальто дядя Володя
несёт. Она бы и свитер сняла. Но раз недалеко, она
потерпит.
— Свитер — это уж чересчур,— смеётся па-
па.— Мы только зимой в свитере ходим. И то не
всегда.
Но Аринина тётя на Севере долго жила, три го-
да. Только недавно вернулась в Москву. Поэтому она
в свитере — никак после Севера на отвыкнет. Ей
просто не верилось, что где-то бывает жарко.
— Как можно на Севере жить? — говорит Ма-
рина Ивановна.— Там же комары.
Марина Ивановна никогда бы на Севере не жила.
Там комары съедят. Прямо живьём. От них на Се-
вере не спасёшься. Как там люди живут? А у
нас, в Туркмении, хорошо, комаров у нас нет.
Только солнце. Солнце для человека полезно. Песок
тоже полезный, он чистый. Люди за песок деньги
платят, чтобы на нём лежать. А у нас лежи сколько
хочешь! За так. Некоторым, наверно, деньги девать
144
некуда, так они в Болгарию едут. Марина Ивановна
ни за что не поехала бы.
— Мама с папой на золотом пляже там будут
лежать,— хвастается Арина.
— А хоть и на золотом,— говорит Марина
Ивановна.
— Но там же море,— говорит Надежда Ге-
оргиевна.
— А что —г море?
Марина Ивановна море видела, в Красноводске.
Подумаешь — море, удивили! Всю ночь шуршит,
спать только мешает. Без толку катается в бере-
гах. Зряшняя вода, вот что такое море. Если бы ка-
нал!
— У нас канал есть,— говорю я.
Море я, конечно, не видел. Но канал у нас есть,
пусть Аринина тётя не думает. Конечно, не в за-
поведнике, но канал есть.
— А откуда вы воду берёте? — спрашивает На-
дежда Георгиевна.
— Нам в цистернах привозят,— говорит Марина
Ивановна.— У нас вода всегда есть, не то, что рань-
ше. В таз сколько хочешь налей и купайся. Вода
у нас мягкая, от неё волос блестит. Вон у Ариночки
как блестит!
У Арины, конечно, блестит, её тётя сразу согла-
силась. Она Арину совсем другой представляла. По
письмам. Совсем маленькой. Куклу ей привезла. А
Арина вон какая большая. В куклы, наверное, уже
не играет.
— Играю,— говорит Арина.
— Я тоже в куклы играю,— говорит Витя.— Но
лучше в танк. Ты танк мне привезла?
Танк Аринина тётя не привезла, она не знала.
— А пластилин привезла? — говорит Арина.
145
Пластилин Надежда Георгиевна привезла. Целых
десять коробок. Она нас всех представляла себе
другими. Меня, Витю, Арину. А мы вон какие! Она
боялась, что вообще Арину не узнает. Ведь она
её очень давно видела. Но на перроне она Арину
сразу узнала. Арина так на сестру похожа! Арини-
на мама, оказывается, сестра Надежды Георгиевны,
их даже в детстве путали. Поэтому она Арину
узнала.
— Вы у меня в Москве были, когда тебе толь-
ко-только год исполнился,— говорит Надежда Ге-
оргиевна.— Ты, конечно, не помнишь.
Как же Арина может помнить, если она совсем
маленькая была.
— Я помню,— вдруг говорит Арина.
— Ну что ты, Аришка, помнишь? — смеётся На-
дежда Георгиевна.— Может, ты Красную площадь
помнишь, как мы тебя в коляске везли? Или Треть-
яковскую галерею? Так разоралась там, что при-
шлось сразу уйти.
Нет, Арина Красную площадь не помнит. Никакой
галереи она тоже не помнит. Она просто помнит, как
они были у тёти Нади.
— Я тебя помню,— говорит Арина.
— Ничего ты не можешь помнить,— улыбается
Аринина тётя.— Тебе просто кажется.
— Я помню, как ты мне мишек давала играть,—
говорит Арина.— На шнурочке.
Тут Аринина тётя очень удивилась.
— Постойте,— говорит.— Это что же такое?
Правда. Была у меня такая игрушка. Я её даже с
собой на Север брала, потом потеряла.
Вот как Арина помнит.
А Надежда Георгиевна ей не верила.
Аринина тётя подумала, потом опять говорит:
146
— Нет. Это тебе, наверное, мама рассказывала.
Про мишек.
Вот она какая, никак не верит.
— Я сама помню,— говорит Арина.— Три мишки
на шнурочке.
— Предположим, что три,— говорит тогда Ари-
нина тётя.— А какого цвета мишки, случайно, не
помнишь? Раз уж ты всё у нас помнишь!
Вот она как сказала. И ещё смеётся.
Этого, уж конечно, Арина не помнит, я просто
уверен. Разве запомнишь — какого цвета! Я как-то
мячик потерял. Папа спрашивает: «Ты какой поте-
рял — синий или красный?» Чтобы легче искать.
А я и не помню какой. Потерял — и всё. Потом
красный на веранде нашли, значит, я синий поте-
рял.
Арина молчит. Я тогда говорю:
— Наверное, эти мишки красные были...
— Да нет,— смеётся Аринина тётя,— не крас-
ные.
А Арина молчит. По шпалам за папой прыгает
и молчит.
— Значит, синие,— говорю я.
— Не всё ли равно,— говорит Марина Иванов-
на.— Совсем голову задурили ребёнку. Нашли что
вспомнить.
Тут Арина остановилась и говорит:
— Ага, вспомнила! Один мишка розовый был,
второй — голубой. А третий я плохо вспомнила, ка-
жется, фиолетовый...
Аринина тётя даже руками развела.
— Верно,— говорит.— Представьте себе: верно!
Именно такое нелепое сочетание было. Как она мо-
жет помнить?
— Н-да...— говорит папа.— Вот это память!
147
Вот у Арины какая память! А никто не верил.
Один я верил.
— Память вообще тёмная штука,— говорит дядя
Володя.— Вон я про известного разведчика прочи-
тал. Он будто бы ещё в коляске лежал, а рядом, на
обоях, телефон был записан. И больше он этого
телефона не видел. А потом, взрослый уже, вспомнил
и позвонил, когда надо было... Честное слово, в
серьёзном журнале читал,— смеётся дядя Володя.
— Я нашему Виктору буквы один раз показа-
ла,— говорит тётя Наташа.— Давно уже. И что вы
думаете? Вчера Мурад газету читает, а Виктор под-
ходит и сразу тычет пальцем. «Это, говорит, «дэ»,
это, говорит, «ю». С одного раза запомнил.
— Почему с одного? — говорит папа.— Может,
он ежедневно все газеты просматривает. Верно,
Витя?
— «Пэ» ещё,— говорит толстый Витя.
— Значит Аринка имеет шанс стать разведчи-
ком,— говорит Надежда Георгиевна.— Будешь раз-
ведчиком, Аришка?
— Не буду! — говорит Арина.
— Зря отказываешься, Арина,— смеётся папа.
— Я буду известный художник,— говорит Арина.
— Будь, мы не возражаем,— говорит папа.
Я бы разведчиком согласился. Но у меня такой
памяти нет, мне и не предлагают. Буквы я знаю,
конечно, кто их не знает. Подумаешь — буквы!
— А мы ужинать будем? — спрашивает Витя.
— Безусловно, будем,— говорит папа.— Гля-
ди, Виктор, веселей! Впереди у нас праздничный
ужин.
КТО ЖЕ ЭТО ТАМ, У ПЛИТЫ?
У нас сегодня ужин такой — мы сома будем есть.
— Неужели сом в пустыне живёт? — удивляется
Надежда Георгиевна.— Это же рыба.
Конечно, рыба! С усами. Сом пятнадцать кило-
граммов весит. Папа его в лаборатории взвешивал,
и он прыгал на весах. Я хотел за хвост подержать,
так сом меня ударил хвостом. Такой сильный! Он
в канале живёт. Охотится там на уток. Как утку
увидит, выскочит из воды и схватит. Нам Боря
рассказывал. Боря ехал мимо канала и поймал этого
сома. Хорошо, что в кузове бочка была. Боря сома
сразу в бочку пустил. А то бы он его живым не довёз.
Мы с Ариной никогда раньше сома не видели.
— Я тоже хочу посмотреть,— говорит Надежда
Георгиевна.
Но сом уже жарится, такая жалость.
— Зато будете есть,— говорит папа.— Это даже
лучше.
Марина Ивановна сначала Боре сказала, что он
сома зря привёз. Она рыбу не ест и готовить её не
умеет. Не песчаная это еда — сом. Лучше бы Боря
зайца привёз. А дядя Володя как раз мимо шёл, гово-
рит: «Выбросить его — и дело с концом». Тогда Ма-
рина Ивановна говорит: «Пробросаешься! Ещё че-
го — выбросить!» Нет уж. Раз Боря этого усастого
обормота привёз, придётся делать праздничный
ужин.
И сделала.
— Где накрывать? — говорит Марина Иванов-
на.— На улице?
У нас стол перед домом стоит. У него ножки прямо
в песок врыты, крепко стоит. И скамейки тоже вры-
ты, очень удобно. Мы за этим столом все вместе
149
обедаем. Он большой. Марина Ивановна его с мылом
моет, и стол блестит. Потом она его скребёт ножом.
И стол совсем уж блестит. Мы за него все сразу
садимся. Арина, мой папа, дядя Володя, толстый
Витя, тётя Наташа, дядя Мурад, Вета с метеостан-
ции, шофёр Боря и я. Если кто-нибудь к нам приехал,
он тоже садится. У нас ещё табуретки есть, места
хватит.
В комнате мы редко обедаем. Если только дождь.
Или, например, песчаная буря. Песчаные бури, ко-
нечно, у нас часто. Но ведь не каждый день.
А за этим столом мы сидим каждый день.
— Где накрывать? — опять спрашивает Марина
Ивановна.
— А вот мы сейчас метеостанцию спросим, где
накрывать,— говорит папа.— Вета, как там насчёт
дождя?
Вета покраснела и говорит:
— Нимбостратусов нет, Алексей Никитич...
Вета всегда краснеет, когда с ней разговаривают.
Она самая молодая, вот почему она краснеет. Она
ещё стесняется. Вета в прошлом году только школу
окончила и приехала к нам на метеостанцию. Если
я с Ветой разговариваю, она не краснеет. Чего ей
краснеть, я ещё моложе. А вот когда с ней разго-
варивает мой папа, Вета краснеет. Потому что папу
она уважает. Больше всех уважает.
Ещё бы! Он Вету нашёл! Если бы не папа, её бы
в живых давно не было, Вета сама говорит. Она
столько раз это говорила, что я уж наизусть выучил.
Папа вот как её нашёл.-Вета на градиентные на-
блюдения пошла, а тут поднялся ветер. У нас ветер
так—вдруг поднимется! Сразу. Как налетит. Ниче-
го не видно. Вета термометр потеряла. Не знает, куда
идти. Где дом, тоже не знает. Следы замело, песок кру-
150
тит. Песок на зубах у Веты скрипит. В нос лезет. В уши.
Ветер уже сбил Вету с ног. А язык у неё вдруг стал,
как щётка. Колючий такой! И не помещается во рту. А
воды у Веты нет. Ей Марина Ивановна сколько раз
говорила: «Хоть в магазин идёшь, а фляжку держи
при себе». Но Вета смеялась. Она думала, зачем ей
эта фляжка, когда дом рядом. За домом врыт бак с
водой. В кухне чайник стоит. И ещё умывальник ви-
сит на столбе, чуть тронешь — сразу брызги летят.
Умывальник у нас ужасно брызгучий.
Теперь Вета поняла, что Марина Ивановна была
права. Но что толку? Она это поздно поняла. Когда
заблудилась в пустыне, тогда поняла. У неё всё равно
сил больше нет. Вета села и плачет. И песок ей
в рот сразу набился, она уже задыхается.
И тут Вету мой папа нашёл.
— Чего это ты сидишь-посиживаешь? — кричит.—
А ну вставай!
Вета не встаёт, плачет. Тогда папа её на себе
домой притащил.
На метеостанции сразу хватились, что Веты нет.
Все бросились искать. Кричали, стреляли. Никто
Вету не смог найти, а вот папа нашёл. Он её без
всяких ориентиров нашёл, просто чутьём. Папа пят-
надцатый год в пустыне — у него чутьё.
— А какие же стратусы есть? — смеётся папа.
Папа любит у Веты спрашивать про погоду. Ему
названия особенно нравятся. Облаков и всего ос-
тального. Вета вверх посмотрела и говорит:
— Есть остатки циррусов, Алексей Никитич...
Мне тоже названия нравятся. Циррусы-то я знаю.
Я тоже вверх посмотрел. А никаких циррусов нет.
Небо высоко над нами стоит. Совсем чистое. Только
с краю как будто белые пёрышки. Одно. Два. Разве
это циррусы? Просто пёрышки. Дождя уж, во всяком
151
случае, быть не может. У нас дождь редко бывает.
Я говорю:
— Не будет дождя.
— А как насчёт снега? — говорит папа.
Снег у нас и зимой редко идёт. И на лету тает.
Мы с Ариной прямо языком его ловим. А то и за-
будешь — какой снег.
— Значит, будем на улице ужинать,— говорит
папа.— Все крупные специалисты высказались «за».
Вета, конечно, покраснела.
Дядя Володя уже сковороду несёт. Он её еле
тащит, такая огромная. Сом на сковородке трещит
и маслом брызгает на дядю Володю.
— Крокодилы, за стол,— говорит папа.
— Чур, я рядом с тётей Надей,— говорит Арина.
Конечно, это её тётя. Но мне тоже хочется рядом:
— Чур, я рядом с Надеждой Георгиевной!
— Только не подеритесь,— говорит папа.
— Сом стынет,— говорит Марина Ивановна.
Вдруг Арина тарелку от себя отодвинула и го-
ворит своей тёте:
— Почему Лёдик тебя «Надежда Георгиевна»
зовёт?
— Как почему? — отвечает папа.— Потому что
она — Надежда Георгиевна. Я её тоже так зову.
И все так зовут.
— Нет,— говорит Арина.— Она тётя Надя.
— Это она тебе — тётя,— говорит мой папа,— а
не Лёдику.
— Нет, и Лёдику,— говорит Арина.
— Конечно, конечно,— говорит Надежда Геор-
гиевна.— И Лёдику тоже. Алексей Никитич, оставь-
те, мне только приятно.
— Он уже не маленький,— говорит папа.— Мо-
жет взрослого человека называть по имени-отчеству.
152
Пусть привыкает. А то все кругом дяди-тёти. Сосунок
какой!
— Я тогда тоже буду «Надежда Георгиевна»
называть,— говорит Арина.— Я тоже не маленькая!
Я Лёдика на три дня старше!
— Но она тебе родная тётя, Ариночка,— говорит
Марина Ивановна.
— И Лёдику родная,— говорит Арина.— Мне же
Лёдик родной!
Вот как Арина им всё объяснила. Она мне родная!
Мы в прошлом году ездили в Ашхабад, так все
в поезде говорили: «Посмотрите, какие эти братишка
с сестрёнкой дружные». Потом один дядя говорит:
«Вы, наверное, близнецы?» Арина говорит: «Конечно,
мы близнецы. Я только на три дня Лёдика старше».
Все в поезде как засмеются!
Но Арина правду сказала — она на три дня стар-
ше. Папа пришёл, ему говорят: «Какие у вас ребята
забавные». А он говорит: «Они у меня такие».
— Логично, Арина,— говорит дядя Володя.
— Вообще-то, конечно,— говорит и папа.— Тут
возражать трудно. Лёдик, несомненно, тебе не чужой.
— Ага,— говорит Арина. И тарелку сразу к себе
подвинула.
— Хоть бы вот так-то на всю жизнь осталось,—
говорит Марина Ивановна. И смотрит на нас с Ари-
ной. И глаза себе трёт, у неё глаза на мокром месте,
она сама сказала.
— Ладно,— разрешил папа.— Зови как хочешь.
И мы сразу сома стали есть.
Зря Марина Ивановна Борю ругала. Сом вкус-
ный. В нём костей совсем нет, одно мясо. Марина
Ивановна никогда рыбу не ест, но этого сома она
бы каждый день ела, только давай. Особенно печень.
У сома печень по вкусу прямо, как дичь, лучше зайца.
153
Зайцы нам уже надоели, мы их всю жизнь едим.
А сом нам не надоел, особенно печень.
— Совсем белое мясо,— удивляется тётя Надя.
— Сомятина,— говорит папа,— это вещь!
— Тиной малость припахивает,— говорит дядя
Володя.— Предлагал выбросить, правильно предла-
гал. Кто у сковородки? Подкиньте-ка мне ещё ку-
сочек. Побольше.
— И я бы ещё попросила,— говорит дядя Мурад.
Он так про себя говорит: «Я пошла», «Я бы
попросила». Потому что дядя Мурад туркмен, он
русский язык уже взрослым выучил. Иногда, ко-
нечно, он ошибается. Если бы мы по-туркменски
заговорили, туркмены бы прямо животы надорвали,
так папа считает. У туркмен язык очень трудный.
Папа, правда, с дядей Мурадом разговаривает
по-туркменски. И дядя Мурад не смеётся. Он потому
не смеётся, что очень деликатный, так папа думает.
Мы, конечно, тоже не смеёмся, когда дядя Мурад
говорит: «Я бы попросила». Чего тут смешного? Он
же понятно говорит.
Все добавки взяли.
— Теперь кофейку бы,— говорит тётя Надя.
Марина Ивановна даже расстроилась.
— У меня только чай,— говорит.— Я же не
знала.
Мы, в Туркмении, кофе совсем не пьём. Мы пьём
чай. Мы зелёный чай пьём, он вкуснее, с чёрным его
никак не сравнишь. От него сила. Мы с Ариной
от зелёного чая вон как быстро растём. Надо только
зелёный чай уметь заварить.
Марина Ивановна умеет его заварить. Мой папа
тоже умеет. И дядя Мурад. А без зелёного чая
в нашей жаре пропадёшь, мы только чаем спасаемся.
— Никогда не пила,— говорит тётя Надя.
154
— Если человек привык к кофе,— говорит Ма-
рина Ивановна,— значит, надо кофе сварить.
— Яс удовольствием попробую чай,— говорит
тётя Надя.
Так ведь кофе одна минута сварить. У нас теперь
газ. Нам газ в баллонах привозят. Такое удобство!
Иногда, правда, не привозят, тогда мы на плите
готовим. Как раньше. Но сейчас нам как раз при-
везли баллоны. Только Марина Ивановна боится, что
она как-нибудь не так кофе сварит.
— Если позволите, я сама сварю,— говорит тётя
Надя.
У нас кухня в сторонке, там гараж раньше был.
Всякие запчасти лежат и ещё кухня. Марина Ива-
новна хотела тёте Наде показать, где какие ка-
стрюльки. Но тётя Надя сказала, что сама
разберётся.
— Ну, хозяйствуй,— говорит Марина Ивановна.
Она вообще-то не очень любит, когда чужие люди
на кухне толкутся и всё не на место ставят. Но тёте
Наде она разрешила.
И тётя Надя в кухню пошла.
Вдруг она обратно идёт. Быстро так. И говорит:
— Отличная кухня. Только кто-то там лежит
у плиты.
— Как — у плиты? — удивилась Марина
Ивановна.
— Как ты думаешь, Володя,— спрашивает па-
па,— кто бы это там мог лежать, у плиты?
— Ума не приложу,— говорит дядя Володя. И
быстро идёт в кухню.
— Никто, по-моему, там не может лежать,— го-
ворит папа. И идёт за дядей Володей, быстро так.
Прямо бегом.
Мы все сразу вскочили.
155
У нас кухня просторная. А плита далеко стоит
в углу. Дядя Володя к плите нагнулся, нам только
спину видно. И говорит кому-то:
— Пригрелась, моя хорошая. Как ты возле газа
пригрелась — ого-го...
Потом дядя Володя вдруг как отскочит назад.
И папа отскочил. Кричит нам:
— Ближе не подходите! Спугнёте!
Тут я слышу, будто кто-то мячик надувает:
«Уфффф!» И ещё: «Уфффф!»
— Ой,— говорит тётя Надя,— это змея...
Конечно, змея. Теперь все увидели. Она у стенки
лежит, голову высоко подняла и не знает, куда
бежать. Мы дверь загородили, а в стенках тут щелей
нет, пол бетонный.
Я её сразу узнал. Это змея эфа. Такие пёстрые
штучки на ней, как цветочки. Я её сколько раз видел.
Например, видел так. Мы с папой на почту пошли,
он говорит: «Погоди-ка, кажется, удавчик ползёт. Он
нам нужен».
Нагнулся и роет в песке руками. Вдруг отпрыгнул
и мне кричит: «Стой! Не дыши!» Я слышу: где-то
надувают мячик. Близко где-то. Рядом. Я не дышу.
Потом у моей ноги что-то чирк! И уже нет. Она
у моей ноги проскочила, я не дышал. Больше уже
не могу не дышать. Ка-ак дохну! Папа говорит:
«Видал? Эфа. А я за удавчика принял, вот смех-то».
Эфа вдоль стенки бежит. И на нас смотрит.
— Скорей,—говорит папа.— Мешок нужен!
— Обойдёмся,— говорит дядя Володя.
И вдруг разувается. Что это он? Босиком, что ли,
удобней эфу ловить? Он кеды снял. Потом снял носок,
а кеды обратно надел. Кричит:
— Давай пока в носок!
— В носке она ещё не сидела! — говорит папа.
156
Только она никак не хочет в носок. Ей, наверное,
непривычно. Если бы в клетку. Или в мешочек! Папа
её с трудом в носок запихал. И затянул шнурком
от кедов.
— Совсем разула меня красавица,— сказал дядя
Володя. Замахал носком, побежал в лабораторию.
— А вы чего стоите? — сказал папа.— Чай не-
бось остыл. Мы только глянем и тоже придём.
Они, правда, быстро пришли.
Чай ещё не остыл. Тётя Надя тоже чай с нами
стала пить. Ей почему-то расхотелось кофе варить.
— Не зря она к кухне жалась,— смеётся дядя
Володя.— Я такой тощей змеи на воле ещё не
встречал.
— Вы её не убили? — говорит тётя Надя.
— Зачем? — удивился дядя Володя.— Пускай
посидит отдохнёт. Потом выпустим.
— В заповеднике никого не убивают,— гово-
рит папа.— Сами никого не убиваем и другим не
даём.
— Я почему-то думала,— говорит тётя Надя,—
что на ядовитых змей это не распространяется.
Странно, почему она так думала.
Ядовитые змеи как раз очень полезные. Из яда
лекарство делают, разве она не знала?
— А эта... эфа... она опасная? — спрашивает тётя
Надя.
— Как вам сказать,— говорит папа.— Считается
смертельной.
— А на самом деле?
— На неё наступать нельзя,— говорит Арина.—
Она у нас на крыльце лежала, так я не наступила.
— А я наступлю,— говорит Витя.— А я на-
ступлю!
— Спать уже хочет,— говорит тётя Наташа.
157
— Нет, а на самом деле? — спрашивает тётя
Надя.
-— Если качественный укус, тогда, конечно,
помрёшь,— говорит папа.
— Как это — качественный?
— Ну, значит, доброкачественный! — смеётся
папа.— А так — ничего, у нас шприц в холодильнике
есть. Укол сделаем. Вон Володю кусала. Ничего, жив.
В больнице, правда, отвалялся три недели.
— Ты же знаешь,— говорит дядя Володя.— Я
там, в больнице, воспаление лёгких схватил, поэтому
три недели.
— Ну ты герой,— говорит папа.— А то бы сразу
вышел!
— Дядя Мурад вчера кобрёнка на перроне
убил,— говорит Арина.— Тётя Надя, ты кобрёнка
видала?
— Не видела, Аришка... Вот ведь всё-таки
убил.
— Он на меня прыгнул,— оправдывается дядя
Мурад.— Я растерялась, убила по глупости.
Нехорошо, конечно, что дядя Мурад кобрёнка
убил. Но что делать!
— Совсем мы Надежду Георгиевну напугали,—
улыбается папа.
Нет, мы её не напугали. Мы живём, значит, жить
можно. Она понимает. Ей только немножко странно,
что прямо в кухне. Или на перроне. Если бы где-
нибудь в другом месте. Подальше. Не в кухне. И
не на перроне. Тётя Надя с этим раньше не стал-
кивалась, и ей немножко странно.
Но папа сказал, что ничего странного нет. Это
обычное дело для весны. Змеи недавно проснулись
и всюду лезут, даже в дома. Они ещё не поняли, что
человек им не друг.
158
— А когда поймут? — сказала тётя Надя.— Тог-
да что?
— Ничего,— сказал папа.— Будут человека за
версту обходить.
— Глупости всё,— сказала Марина Ивановна,—
Заладили — змеи да змеи. Ну, эфа в кухню зашла,
подумаешь. Как зашла, так бы и ушла, страсти какие,
господи! Пили бы лучше чай. Да ребя-
тишек пора укладывать, Виктор глаза уже трёт.
Тётя Наташа Витю спать повела, он ещё
маленький.
— И вы давайте-ка,— сказал папа нам с Арийой.
Я не думал, что он так скажет. Всё-таки нам с
Ариной скоро шесть лет. И мы глаза не трём. Мы
вполне бы могли ещё посидеть.
— Давайте, давайте,— опять сказал папа.
Тогда Арина подумала и говорит:
-— Только я буду с Лёдиком в комнате спать,
ладно?
— Не ладно,— говорит папа.— Ты будешь с На-
деждой Георгиевной спать у себя в квартире, а Лёдик
будет со мной. К тебе тётя приехала. Зачем тебе
теперь у нас спать?
— Я хочу с Лёдиком,— говорит Арина.— Я у вас
привыкла. Давайте тогда все у вас спать. И тётю
Надю возьмём.
Мы бы тётю Надю с удовольствием взяли. Но нам
её некуда положить. У папы диван стоит в кабинете,
папа сам на нём спит. А в моей комнате есть кровать
и кушетка, мы с Ариной вполне можем лечь. Мы
всегда там спим, если Арина у нас ночует.
А тётю Надю куда? Не на раскладушку же её
класть! Гостей на раскладушку не кладут, так папа
считает. Тут дядя Володя вдруг говорит:
— Тише! По-моему, Мухаммед едет.
ТАКАЯ ТИХАЯ НОЧЬ
Мы стали слушать. Ничего не слышно. Движок
тарахтит в сарае, от движка у нас свет. Зззз!..
Летучая мышь пролетела. Цикады в кустах звенят,
тонко так. Они всегда у нас вечером звенят. Мы на
цикад даже не обращаем внимания — привыкли.
Звенят и звенят. А больше ничего не слышно.
— Слышите? — говорит дядя Володя.
Мы тоже услышали. Чоп!.. Чоп!.. И опять: чоп,
чоп, чоп... Это лошадь топает по песку.
— Что-то случилось,— говорит папа.— Может,
придётся вам ещё в одной комнате спать.
Вот как нам повезло с Ариной.
Слышно уже, как лошадь дышит. Бежит и дышит.
А никакой лошади нет. Потом она как выскочит
из темноты! Конечно, эту лошадь в темноте не уви-
дишь. Она сама чёрная. Только хвост белый. Она
обмахнулась своим белым хвостом и прижмурилась
на лампу. Мухаммед с неё спрыгнул и сразу гово-
рит:
— Алексей Никитич, в Южной долине машина
ходит!
— Вот как? — говорит папа.— Очень интересно.
Мухаммед на своей лошади объезжает наш за-
поведник, у него такая работа. Он объездчик. Он
даже без седла объезжает. Даже ночью объезжает,
ему всё нипочём. С Мухаммедом мы просто горя
не знаем. Мухаммед так на лошади и родился, вот
он какой.
— Когда ты заметил? — говорит папа.
Мухаммед ещё утром заметил. Следы. Вроде бы
вездеход. Мухаммед по следам прошёл, ничего такого
ему не попалось. Ни гильз, ничего. Джейраны спо-
койно ходят, пасутся. Но Мухаммед всё-таки на-
160
сторожился. Как стемнело, он на Большом бархане
засел. С него вся долина видна как на ладони.
Вдруг — это час назад было — видит: свет движется
в темноте. Фары. И опять с запада, как вчера.
Мухаммед сразу к нам поскакал.
— Опять, значит, они за старое,— говорит па-
па.— Боря, тележку готовь! Володя, где карабин?
Боря в гараж побежал, заводить.
— Карабин в кабине. Он всегда в кабине.
— Может, просто какая-нибудь экспедиция,—
говорит тётя Надя.
— Вряд ли,— говорит папа.— Мы бы знали.
— Может, геологи?
— Без нашего ведома тут геологам нечего делать!
У нас и для геологов заповедник.
Папа объясняет тёте Наде, а сам уже одевается.
Он высокие сапоги надел. Куртку. Патроны распи-
хивает по карманам.
— Значит, это браконьеры? — говорит тётя
Надя.
— Вернее всего.
— А я думала, они только в кино,— говорит тётя
Надя.
Вот тут она ошибается. Браконьеры как раз не
в кино, они для нас прямо бич. В пески понаехало
столько народу! Посёлки строят. Или газ добывают.
Это, конечно, хорошо. Но народ этот разный, при-
езжий. Он пустыню не бережёт. Думает, что в пу-
стыне всё можно.
Браконьеры всех бьют без разбору. Заяц — бьют
зайца. Джейран — значит, джейрана бьют. Безоаро-
вого козла они, например, уже выбили. Где теперь
этот козёл? Нет его!
Да ещё они с фарой охотятся. Это уже не охота,
а настоящее убийство. Крепят в кузове сильную
6 Сними панцирь!
161
фару, едут и крутят своей фарой в разные стороны.
Джейран, например, в темноте притаился, а на него
вдруг такой свет. Если джейран в свет попал, он
из него выскочить не может. Он бежит из последних
сил, ничего не видит, а браконьеры за ним на машине.
Так ничего не стоит джейрана загнать, убийство —
даже без выстрела.
— Готово, Алексей Никитич,— говорит шофёр
Боря.
Дядя Володя уже в кузове. Он бочонок с водой
привязывает, чтобы бочонок не прыгал. Вдруг кузов
будет трясти? Вода теперь не разольётся. Дядя Во-
лодя у нас ничего не забудет.
— Ох, и хозяйственный ты, Володя,— говорит
тётя Наташа.— Твоей жене легко будет жить. Взял
бы да женился.
Тётя Наташа у нас весёлая, всё шутит над дядей
Володей.
— Пока нет на ком,— говорит дядя Володя. И
сразу отвернулся от тёти Наташи: он этих разговоров
не любит.
— Но в людей они не стреляют? — спрашивает
тётя Надя.
— В людей — нет,— говорит папа. Он уже в ку-
зов прыгнул.
— А зачем ружьё? — опять говорит тётя Надя.
— Ружьё? — засмеялся папа.— Это просто для
острастки.
Боря рванул, и они уехали.
Мухаммед на своей чёрной лошади тоже ускакал.
Лошадь заржала из темноты, а уже не видно.
Марина Ивановна последнюю чашку вымыла,
посмотрела на свет — чисто ли? Чисто, блестит.
— Ишь, для острастки! А в самого браконьеры
стреляли.
162

— В кого? — не поняла тётя Надя.
— В кого — в самого? — спрашиваю я.
— В твоего папу, в кого же ещё,— говорит Ма-
рина Ивановна.
— Никто в него не стрелял! Глупости какие!
Только на войне в людей стреляют. У меня де-
душку на войне убили, а папа маленький был. Если
бы он был большой, его бы тоже могли убить. Хо-
рошо, что он маленький был!
— Тебя, Лёнечка, тогда ещё не было,— говорит
Марина Ивановна.
— Был,— говорю я.— И в папу никто не стрелял.
— А ты бы у папы спросил, почему у него такой
шрам на плече. Это ему пулю вырезали.
— Нет,— говорю я.— Это папу кошка оцарапала
в детстве, а никакая не пуля, он сам говорил.
— Кошка?!
Марина Ивановна даже очки уронила под стол,
так она стала смеяться. Арина за очками полезла
и толкнула чайник. Нечаянно. И тоже смеётся. Чай-
ник упал на колени к тёте Наде, весь разлился.
А тётя Надя двумя руками чай с платья сгоняет
и тоже смеётся.
Я тоже как засмеюсь.
Марина Ивановна отсмеялась и говорит:
— Вот ведь какой! Своему ребёнку и то про себя
не расскажет. А настырный, как клещ. Теперь-то
у нас в заповеднике браконьеры — редкость, новые
разве какие. А до Лёши по тридцать джейранов
в ночь били, хоть бы что. Он тут порядок навёл. За
браконьерство тюрьма полагается, кому в тюрьму
охота! Вот в него и стреляли.
— А кто? — говорит тётя Надя.— Неизвестно
кто?
— Чего тут неизвестного,— говорит Марина
164
Ивановна.— Отец вот этого Мухаммеда и стрелял.
Неужели отец Мухаммеда в папу стрелял? Я же
его видал. Он к папе приезжал на рыжем верблюде.
Папа с ним чай на веранде пил и говорил по-тур-
кменски. Потом меня позвал: «Это,— говорит,— мой
парень». Отец Мухаммеда закивал, закивал. У него
шапка такая большая, в меховых сосульках, высо-
кая, как дом. Он шапкой закивал. Я думал, у него
голова отвалится — такой шапкой кивать. Потом он
на улицу вышел, уже ехать хочет. А рыжего верблюда
нигде нет! Отец Мухаммеда вдруг как цыкнет сквозь
зуб! И верблюд сразу прибежал, как собака. Лёг
перед ним. Отец Мухаммеда сел на верблюда, опять
шапкой кивнул и уехал. Вот как я его видел.
А он в моего папу стрелял...
— Судили его? — спрашивает тётя Надя.
— Лёша не заявил,— говорит Марина Иванов-
на.— Посадили бы ведь как миленького, а у него
детей четырнадцать штук. Мухаммед вон — млад-
ший. Это ещё когда было! Давнее дело.
— Ничего себе история,— говорит тётя Надя.
— А мы истории любим,— говорит Марина Ива-
новна.— Телевизора у нас нет, мы уж что сами — то
и наше. Браконьеры угробят джейраниху, а мы потом
маленького из соски выпаиваем, обычное дело... Те-
перь до утра пробегают по следам. Спать, что ли,
будем?
Я за стол держусь, чтобы не упасть. Спать
почему-то так хочется! Арина голову подняла, го-
ворит:
— Только мы с Лёдиком...
А тётя Надя в папином кабинете легла.
Я сплю. Вдруг меня кто-то зовёт: «Лёдик, Лёдик!»
Далеко! Это меня Арина зовёт. Я по тропинке иду,
а Арина сзади кричит: «Лёдик!» Я думаю, чего она
165
кричит! Надо бы посмотреть... Но у меня глаза
закрыты. Я сплю.
Потом кто-то шёпотом говорит:
— Лёдик, проснись!
Я сразу проснулся. Темно. Тётя Надя в папином
халате рядом стоит, наклонилась ко мне:
— Лёдик, ты чего плакал?
— Я не плакал,— говорю,— я спал.
— Значит, во сне,— говорит тётя Надя.— Ты во
сне когда-нибудь плачешь?
— Нет... И во сне не плачу.
Я редко плачу. Только если про маму поду-
маю — плачу. Подумаю, что её нет. У Арины есть
мама, у Вити есть. А у меня мамы нет. Зачем она
умерла? Я даже не помню, какая моя мама, я ма-
ленький был. Только по карточке помню, у папы
в кабинете карточка висит над столом. Там мама
грустная, она сидит на песке и смотрит. Я тогда
плачу, конечно.
Или вдруг что-нибудь придумаю. Вдруг так
страшно придумаю, даже сам поверю. Будто орёл
папу поднял. И как бросит сверху! Тогда тоже плачу.
Папа говорит: «Что ты за ерунду такую придумы-
ваешь? Что я, черепаха, что орёл меня будет бро-
сать?» А я ему говорю: «Ты меня бери с собой, тогда
я не буду». Папа говорит: «Только, пожалуйста, без
условий, ладно? Ты ведь не нож, в карман тебя
не положишь. Когда могу — беру». Я говорю: «И
когда не можешь, всё равно бери».— «Расти ско-
рей,— говорит папа,— буду брать». Но я же быстрей
не могу расти!
— Неужели Арина? — говорит тётя Надя.
Арина даже не думает плакать, она спит.
— Странно,— говорит тётя Надя.— Собственны-
ми ушами слышала, как плакал ребёнок.
166
Интересно. Раз собственными ушами — конечно.
Неужели к нам какой-нибудь ребёнок пришёл? И
плачет. Маленький. Голый, мне папа читал. За ним
гиена крадётся по следу, у нас в заповеднике есть
гиены. Надо скорей этого ребёнка искать, а я тут
лежу.
Сразу вскочил.
— Вот, опять,— говорит тётя Надя.— Слышишь?
Где-то наверху, будто на чердаке, слышишь?
Тётя Надя смешная, придумывает всякую ерунду.
Придумала — будто ребёнок, я даже поверил.
— Это байгуш,— говорю я.
А тётя Надя не понимает, переспрашивает:
— Кто-кто?
Это байгуш, такая сова. Он под крышей живёт.
У него родились байгушата, и он с ними так раз-
говаривает. «Аааа! — разговаривает.— Аааа!» Папа
одного байгушонка достал, он весь растопырился на
ладони. У него клюв вниз загнут, и глаза как пу-
говицы. Круглые. Я погладил, он меня клювом —
хап! А не больно, у него ещё силы нет. «Пугает»,—
сказал папа. И обратно положил байгушонка, пусть
живёт. Байгуш дому счастье приносит, его трогать
нельзя.
— И долго он будет так? — говорит тётя Надя.
Он до утра может разговаривать, у него время
есть. Днём потом выспится, на работу ему не идти.
Байгуш днём всегда спит. Ему можно постучать, если
он тёте Наде мешает.
— Как постучать? — говорит тётя Надя.
— Палкой!
У нас вон палка стоит. Если папа ночью работает
в своём кабинете, а байгуш мешает, папа ему этой
палкой стучит в потолок.
Как стукнет! Байгуш заквохчет, как курица, и
167
замолчит. У папы работа срочная, байгуш пони-
мает.
Тётя Надя что-то не очень верит, что он замол-
чит.
Я палку принёс. Мне до потолка не достать,
табуретку нужно. Тётя Надя без табуретки тоже
не может достать, у нас потолки высокие, не то что
в городе.
С табуретки тётя Надя сразу достала. Стучит.
Байгуш ещё громче стал разговаривать.
— Сильней! — говорю я.— Ему не слышно, он
под самой крышей сидит.
Тётя Надя сильнее стучит.
— Ещё сильней! — говорю я.
Тут Марина Ивановна входит. В пижаме.
Говорит:
— Вы меня зовёте?
Марина Ивановна у нас за стенкой живёт. Нет,
мы её не зовём. Чего мы её среди ночи звать будем?
Мы байгушу стучим.
— Больно много чести — ему стучать,— говорит
Марина Ивановна.
Она на табуретку залезла, мы с тётей Надей
табуретку всеми руками держим, на всякий случай.
Марина Ивановна руки дудкой сложила и как
крикнет:
— А ну замолчи, нечистая сила!
Строго так крикнула. Байгуш сразу замолк.
— Вот как с ним надо,— сказала Марина Ива-
новна. Слезла с табуретки, вытерла её тряпкой,
поправила на Арине одеяло и пошла спать. И свет
у нас выключила.
Я слышу, тётя Надя в кабинете легла.
Тихо так. Темно. Я уже засыпать стал.
Вдруг тётя Надя шёпотом говорит:
168
— Лёдик, тут кто-то ползёт...
Я сразу закричал:
— Стой! Не дыши!
Шкаф открыл, схватил папин носок и бегу в
кабинет. Сейчас мы её прямо в носок, вот папа
удивится. Скажет: «Совсем ты уже большой, можно
тебя брать в пески». Я, правда, сам ещё не ловил.
Но сколько раз видел. Только вот завязать носок
нечем. Нигде никакой верёвочки нет...
В кабинете светло. Лампа горит. Тётя Надя на
диване сидит и не дышит. В угол на стену смот-
рит.
— Вон,— говорит.
Зря я носок принёс. На стенке змей не бывает,
у них когтей нет. Я даже немножко обрадовался, что
не нужно змею ловить.
— Кто это там? — говорит тётя Надя и пока-
зывает на стенку.
Я посмотрел.
Такая чистая стенка. Голубые обои, мы с папой
эти обои вместе выбирали. По обоям геккончик бе-
жит. Вверх. До потолка добежал и обратно, по
потолку он не может. Симпатичный такой, быстро
вниз бежит.
— Никого нет,— говорю я.— Один геккон.
— А не змея? — говорит тётя Надя.
Я прямо захохотал. Какая это змея? С ногами!
Это ящерица. Геккон. Он на охоту вышел, за мош-
ками. А тётя Надя его испугалась. Даже не дышит!
Я говорю:
— Он у нас ручной.
— Не может быть,— говорит тётя Надя. И тоже
смеётся.
Она, оказывается, думала, что он дикий. Если бы
она знала, что он ручной, она бы ни капельки не
169
испугалась. Ей как-то не верится, что он. ручной.
Слишком быстро бегает.
— Я сейчас покажу,— говорю я.— Он муху из
рук берёт.
Тётя Надя не хочет, чтоб я показывал. Она мне
и так верит. Она боится, что мы Арину разбудим.
Да и мух у нас нет. Не будем же мух среди ночи
ловить!
Почему не будем? Это просто.
Я положил носок и сразу муху поймал. В кулак,
это же просто.
Показал муху геккону.
Геккон на стенке сидит, думает. Муха ему вроде
понравилась издалека. Геккон по стенке тихонько
спустился к моей руке. И снова на муху смотрит.
Муха вблизи ещё лучше.
— Бери,— говорю я. И мухой немножко трясу.
Геккону, конечно, хочется. Он глаза себе для
смелости облизнул. Приподнялся на лапки. Раз,
раз!.. И муху у меня вырвал. Съел. И опять глаза
облизнул сам себе. У него язык такой длинный.
Ужасно ему моя муха понравилась. Он бы ещё съел.
Но у меня больше нет.
Вдруг тётя Надя говорит:
— А у меня возьмёт?
Конечно, геккон у неё возьмёт. Только тётя Надя
никак не может муху поймать. Машет руками, а
мухи от неё улетают.
Я ей поймал, это же просто.
— Спасибо,— говорит тётя Надя. Так обрадо-
валась! Муху держит за крылышки и геккона
зовёт: — Иди, геккоша, иди...
Он сразу по стенке пришёл! Хвать! Тётя Надя
руку отдёрнула, а мухи уже нет. Геккон сидит и
глаза себе вылизывает. Наелся наших мух и теперь
170
вылизывается. Такой чистюля. Поглядывает на нас.
— Хорошенького понемножку,— говорит тётя
Надя.
Нам же спать когда-нибудь нужно. У нас так вся
ночь пройдёт. Только тётя Надя ещё вот что у ме-
ня хотела спросить. Она хотела спросить, кто у нас
ещё есть в квартире. Кроме нас с ней и Арины.
— Никого больше нет,— говорю я.
— Ну вот геккоша есть,— говорит тётя Надя.
— А...— говорю я.— Ещё ёж есть, он в коридоре.
— А ещё?
— Больше никого... Черепаха есть, она под ве-
шалкой спит. Сверчок, конечно, есть, он, наверно,
в столовой. Ещё жуки. Богомол, скарабей и жуже-
лица Маннергейма. Но они не шумят. Ещё скорпи-
оны, конечно, есть. Они сами пришли. Не знаю
сколько — я не считал.
— Понятно,— говорит тётя Надя.
Ей у нас очень нравится, хоть она ещё не совсем
привыкла. К геккону она, правда, уже привыкла.
И ко всем другим тоже, конечно, привыкнет. Но
чтобы быстрее привыкнуть, она, пожалуй, сегодня
в моей комнате ляжет. На раскладушке. Она любит
на раскладушке спать, и с нами ей веселей.
— Нам тоже веселей,— обрадовался я.
Вот Арина утром удивится! Мы все в одной
комнате спим. И тёте Наде на раскладушке очень
удобно.
КАКОЙ УМНЫЙ ЭТОТ ВАК
Арина у нас всегда лепит. Она из всего лепит.
Из пластилина. Из глины. Из мыла. Из замазки.
Сейчас она лепит из хлеба. Свой кусок уже вылепила,
взяла мой. Кофе не допила, а лепит.
171
— Перестань хлеб мучить,— говорит Марина
Ивановна.
Арина не слышит, она же лепит.
У папы в кабинете собачка сидит, ему Арина на
день рождения подарила. К нам кто приезжает,
скорей эту собачку щупает. «Поразительно,— гово-
рят.— В четыре года! Просто поразительно!» Осо-
бенно их поражают уши, как они наставлены. И
живот — какой это впалый живот.
Сразу говорят: «А ещё у неё что-нибудь
есть?» — «Целый зоопарк»,— говорит папа. «Но её
же надо срочно учить!» — кричат все, кто приезжает.
А никто не может Арину учить, потому что лепить
никто не умеет. Ни Аринина мама, ни Аринин папа,
ни Марина Ивановна, ни Вета с метеостанции, ни
шофёр Боря. Даже мой папа не умеет. И все, кто
приезжает. Вот к нам тётя Надя приехала. Привезла
пластилин и краски, а лепить тоже не умеет. Поэтому
Арину никто не учит, она сама лепит.
— Только из хлеба не надо, Ариночка,— говорит
Марина Ивановна.— Хлеб надо уважать.
— Я его уважаю,— говорит Арина.— Я чёрный
хлеб больше уважаю, из него крепче.
Арина лепит и спрашивает меня:
— Лёдик, кто вышел?
Зачем Арина спрашивает? Когда я леплю, тогда
интересно спрашивать. Каждый по-разному говорит,
никто не может угадать. А у Арины сразу видно. Она
ишака сейчас лепит. У него ноги длинные и коленки
торчат. Этот ишак на своих длинных ногах не может
стоять. Хлебные ноги его не держат, они под-
гибаются. Совсем подогнулись, и ишак лёг на
стол.
— Я ему сейчас крылья сделаю,— говорит вдруг
Арина.
172
— Разве у ишака крылья бывают? — говорит
Марина Ивановна.— Где ты видала ишака с крыль-
ями! Надо по правде лепить.
— Я по правде,— говорит Арина. И лепит своему
ишаку крылья.
— Это, наверное, волшебный ишак, да,- Арин-
ка? — говорит тётя Надя.
— Нет,— говорит Арина.— Просто крылатый.
— Крылатых ишаков не бывает,— говорит Ма-
рина Ивановна.
Что они все Арине мешают? Она же работает.
Такой у неё ишак. Он с крыльями родился. Хо-
чет — бежит на длинных ногах, хочет — летит на
крыльях. Сам серый, а крылья у него белые. Очень
красиво.
-— Скульптором будешь, Аринка,— говорит тётя
Надя.
— Нет,— говорит Арина.— Художником!
— Художники рисуют, а ты лепишь.
— Я, когда вырасту, тоже рисовать буду,— го-
ворит Арина.— Сейчас мне некогда рисовать.
— Надо бы тебя в настоящий музей свести,—
говорит тётя Надя.
— Мы с Лёдиком были в настоящем!
Мы в Ашхабаде были с Ариной. Папа в институт
побежал, а нас в музее оставил, это рядом. «По-
бродите пока»,— говорит.
Мы с Ариной стали бродить. Там картины висят.
Страшные. Браконьеры палками гонят слона, такая
картина. Они его до смерти могут загнать! Ещё такая
висит — браконьеры у костра пляшут, в шкурах.
Слона, наверно, убили, и в его шкуре пляшут.
С самолёта в волка стреляют, тоже картина. Волк
по снегу бежит и на самолёт огрызается. Браконьеры,
значит, и на самолёте летают! Но этого волка они
173
ещё не убили. Он быстро бежит, браконьерам никак
не попасть. «Он убежит?» — говорит Арина. Я ду-
маю — убежит. Но лучше мы что-нибудь другое по-
смотрим.
«Вон медведь»,— говорю я. «Настоящий?» — об-
радовалась Арина. Мы подошли. Он не настоящий.
В музее ничего настоящего нет. Чучело просто. На
этом медведе нитки видно. «Ему больно»,— говорит
Арина. Я знаю, что больно. Я говорю: «Ничего ему
не больно, он же чучело».
— В музее ничего хорошего нет,— говорит
Арина.
— Это не тот музей,— говорит тётя Надя.— Вот
приедете как-нибудь в Москву, я вам покажу.
— Мы с Лёдиком приедем к тебе,— говорит
Арина.
— Вы потише кричите,— сдерживает нас Марина
Ивановна.— Спят же ещё!
Это мой папа спит. И дядя Володя.
— Я не слышала, как они вернулись,— говорит
тётя Надя шёпотом.
— Где слышать! — рассказывает Марина Ива-
новна.— Под утро вернулись. Побегали. Но не зря.
Тут шофёр в экспедиции есть, за заповедником они
стоят. Давно Лёша этого шофёра подозревал. Се-
годня попался. Хитрый, а всё же не доглядел. Только
архара свалил, а наши-то тут как тут. Чуть не до
драки, рассказывают, а всё же поймали с поличным,
никуда не денешься.
— А теперь что? — говорит тётя Надя.
— Теперь суд разберётся,— говорит Марина
Ивановна.
Вдруг Вета с метеостанции к нам бежит, кричит
на бегу:
— Алексей Никитич, радиограмма!
174
— Тише! Ну никакого покоя людям! Спят ещё.
Какая такая радиограмма?
Вета себе даже рот зажала рукой. Покраснела
и говорит тихо:
— Извините, Марина Ивановна. Хорошая радио-
грамма, из института. Алексея Никитича ВАК
утвердил.
Марина Ивановна вдруг села и говорит:
— Слава богу...
Потом ещё говорит:
— А Верочка не дожила...
Это она про мою маму. Достала платок и глаза
себе трёт.
Тут Боря из гаража прибежал. Он как раз лежал
под машиной, у него ведущая полуось отказала. Боря
прямо жизни не рад из-за этой полуоси. Но теперь
он, конечно, рад. Ведь папу ВАК утвердил!
Дядя Мурад из лаборатории прибежал. Он со-
бирался сегодня на влажность бурить. Но теперь он
не будет бурить.
Разве можно в такой день бурить? Ведь папу ВАК
утвердил!
Тётя Наташа все дела бросила. Она гербарий
хотела пересмотреть, ей одну травку нужно найти.
Никак она эту травку не определит, что за травка.
Может, это вообще новый вид? Но тётя Наташа
гербарий бросила и говорит:
— Как быстро Лёшу ВАК утвердил!
ВАК папу за месяц утвердил, это неслыханно.
Дядю Мурада он, например, мурыжил семь месяцев,
все переволновались. А папу за месяц утвердил!
Аринину маму ВАК целый год держал. Её даже
в Москву вызывали. Но всё-таки обошлось, утвердил.
А папу ВАК утвердил за месяц.
— У Лёши работа такая,— сказал дядя Му-
175
рад.— Я, когда его диссертацию читала, завидовала
хорошей завистью.
Конечно, у папы работа не какая-нибудь. На
учёном совете в один голос сказали, что давно не
было такой работы. У папы, можно сказать,
ДОКТОРСКАЯ диссертация.
Но это всё равно ничего не значит, так Марина
Ивановна считает. ВАК вполне мог в этом не разо-
браться. У ВАКа столько работ! Просто счастье, что
ВАК всё-таки разобрался.
Тут дядя Володя пришёл. И папа за ним.
— Что за шум, а драки нету? — говорит.
Я говорю:
— Тебя ВАК утвердил, вот!
— Сорока на хвосте принесла! — смеётся
папа.
— Не на хвосте, а радиограмма!
— Поздравляю, Никитич,— говорит дядя Воло-
дя.— С тебя причитается.
— Отлично,— говорит папа.— Три кандидата на
заповедник — это уже сила. Пусть попробуют вы-
числительную машину не дать!
Папа мечтает сделать у нас в заповеднике на-
учный центр. Для этого ему нужна вычислительная
машина. А то они наблюдают, наблюдают, столько
наблюдений — ужас. Как кто в пустыне живёт, кто
кого ест. А обрабатывать эти наблюдения просто
не успевают, физически. Только вычислительная ма-
шина может успеть, она такая. Без машины в наше
время нельзя, получаются прямо кустарные выводы,
как будто прошлый век.
— Теперь Володе пора защищаться,— говорит
тётя Наташа.
— Пока вроде не нападает никто,— говорит дядя
Володя.
176
— Всем сразу нельзя,— смеётся дядя Мурад.—
Давка будет.
— А мне и так хорошо,— смеётся дядя Воло-
дя.— Как-нибудь потом, в свободное от работы
время.
— Потом поздно будет,— говорит тётя Ната-
ша.— Защищаться молодым нужно, пока детей нет.
— Мы, наверное, Надежду Георгиевну совсем
уморили своими специальными разговорами,— го-
ворит папа.
— Что вы? Наоборот!
Мы тётю Надю нисколько не уморили. Она всегда
мечтала встретить цельных людей. На Севере она их,
правда, встречала. И вот сейчас опять встретила, на
Юге. Ей, наоборот, приятно.
— А мне как в голову вступило,— говорит Ма-
рина Ивановна.— Я всё думаю, какой умный этот
ВАК.
— О-о! — говорит папа.— Он такой, он прямо
умнющий...
— Пап,— говорю я.— А почему я его не помню?
Меня, что ли, не было?
— Когда? — говорит папа.
— Когда он к нам приезжал,— говорю я.— Он
ведь к нам приезжал?
— Кто?
— ВАК!
Дядя Володя даже подпрыгнул и ноги выше
скамейки задрал, так ему смешно стало. Один дядя
Мурад не смеётся. Он улыбнулся тихонько — и всё,
потому что он деликатный. Чего тут смешного?
Папа на руки меня подхватил и щекочет щекой.
— Значит, ВАК,— щекочет,— приезжал?
— Ага,— говорю я. И сам щекочусь о папину
щёку.
177
— И ты его забыл? — говорит папа.
— Ага,— говорю я.
— Он обидится,— говорит папа.— Если он уз-
нает, он ужасно обидится.
— А как он узнает?
— А мы вот ему напишем...
Потом папа меня на скамейку поставил и говорит:
— ВАК, крокодил,— это он мне говорит,— это
такая комиссия, в ней не один человек, а много, один
другого учёней. Они все сидят в Москве, очки на
носу...
— У всех? — смеюсь я.
— У всех до одного,— смеётся папа.— Они сидят
и читают наши диссертации. Если им диссертация
не понравится — всё, другую пиши.
— А твоя им понравилась?
— Выходит,— смеётся папа.
— Какой умный этот ВАК,— говорю я.
А НА ВЕРБЛЮЖЬЕМ МОЛОКЕ МОЖНО?
Говорили, что не будут сегодня работать, а все
работают. Только мы не работаем: я, Арина и тётя
Надя. Толстый Витя тоже не работает. Он бегает
за Ариной и просит:
— Слепи ещё танк!
Арина ему один танк слепила. С пушкой. Витя
играл, играл и незаметно этот танк съел. Вместе с
пушкой. Теперь ещё просит.
Арина больше не хочет ему лепить. Ей уже на-
доели танки, честное слово.
Витя подумал и говорит:
— Тогда слепи вертолёт...
Арина вертолёт не может слепить. Она близко
178
к вертолёту не подходила, не знает, как его лепить.
Вот вертолёт прилетит, Арина тогда и слепит.
Но Витя не хочет ждать, когда вертолёт прилетит.
Ему нужно сейчас. Пускай Арина какой-нибудь сле-
пит, без крыльев.
— Я тебе из Москвы пришлю заводной вер-
толёт,— говорит тётя Надя.— Летать будет!
— Из хлеба! — говорит Витя.
— Пластмассовый,— говорит тётя Надя.—
Заводной.
Но Витя не хочет пластмассовый. Заводной он
тоже не хочет. Ему простой нужен вертолёт, хлеб-
ный.
— Не мешай,— говорит Арина.— Я черепаху
пасу.
Чего черепаху пасти? Если убежит, мы другую
поймаем, черепах кругом много. Но она убегать
не хочет. Ленивая очень, всю зиму спала. Она сейчас
траву ест. Травинку губами взяла и тихонько тянет,
жуёт. Рот у черепахи зелёный. Панцирь тяжёлый,
наверное...
Я на черепаху смотрел и задумался. Я иногда
вдруг задумаюсь. Например, о черепахе задумаюсь.
Вдруг у неё панцирь на «молнии»? Если жарко,
черепаха его может снять. Дождь пойдёт, черепаха
панцирь перевернёт, как таз, и дождя в него наберёт.
Всем даст попить. Суслику и другим.
— А если её под танк положить, то чего? — го-
ворит Витя.
— Ничего,— говорит Арина.— У неё панцирь.
— У неё панцирь на «молнии»!
— Где? — говорит Витя.— Покажи!
И схватил черепаху. Она голову убрала в пан-
цирь, лапами от Вити закрылась и пыхтит. Не хочет,
чтоб Витя её исследовал.
179
— Врёшь,— говорит Витя.— У неё «молнии» нет,
она целая.
— У тебя штаны тоже целые,— говорит Ари-
на.— А «молния» есть!
— Ага! — говорит Витя.— А то как же я в них
залезу?
— А она как в панцирь залезает? — говорит
Арина.
— Просто так сделано,— говорю я.— Не вид-
но — и всё.
Всё-таки должно быть видно. Хоть чуть-чуть! Мы
с Ариной стали вместе смотреть. Никакой щёлки нет.
Потом стали пальцами щупать. Когда пальцами щу-
паешь, панцирь неровный такой, весь в бугорках,
а по краям даже оттопырился. Загнулся, когда че-
репаха его надевала. А щёлки ну нигде нет.
— Очень тонкая «молния»,— говорю я.
Может, ножиком всё же нащупаем, ножик ведь
тонкий.
Мы ножик со стола взяли и по панцирю водим
тихонько. Может, «молния» всё же откроется? Че-
репаха пыхтит, но не открывается. Такая упрямая.
Витя её ножиком в панцирь ткнул. Она всё равно
не открылась, только на Витю фыркнула.
— Сними панцирь,— говорит Витя.— Сними, по-
жалуйста, черепаха!
И опять её ножиком ткнул.
— Это уже не игра,— сказала тётя Надя.
И отняла нож у Вити.
Черепаха шмякнулась на песок. Высунула из
панциря голову и пошла, загребая когтями. Вон как
быстро пошла. Решила, наверное, убежать.
— Это мой нож,— сказал Витя и полез на стол.—
Это моего папы нож.
— Знаете, что мы сегодня сделаем? — сказала
180
тётя Надя.— В честь диссертации мы сделаем за-
варные пирожные.
— Настоящие? — спросил Витя и сразу перестал
лезть.
— Конечно,— сказала тётя Надя.
— А вы умеете? — спросил я.
Тётя Надя умеет! Когда у неё в Москве соби-
раются гости, она всегда делает заварные пирожные.
Хотя в Москве их можно купить на каждом углу.
Но свои вкуснее!
Вот ведь как, в Москве на каждом углу заварные
пирожные. А у нас нет. Если кто-нибудь едет в ко-
мандировку, то нам привозят пирожные. Дядя Во-
лодя в прошлом году привозил. Такие корзиночки,
они, правда, помялись. Но свои, конечно, вкуснее,
разве сравнишь. Мы своих не ели ещё. Кто нам их
сделает? Аринина мама пекла пироги. Марина Ива-
новна делала кекс с изюмом. Тётя Наташа умеет
пельмени сибирские, с мясом. Но заварных пирожных
у нас никто не умеет делать. Хорошо, что тётя Надя
приехала.
— А как их делать? — говорит Арина.
Их просто делать. Мука у нас, безусловно, есть.
Куры возле метеостанции ходят, значит, яйца есть.
Соль, сахар и прочее — тоже. А вот для крема нужно
молоко. Но тётя Надя что-то коровы не видела
и не знает, как у нас с молоком.
Мы коровы тоже не видели, а с молоком у нас
хорошо. У нас молоко сухое. Очень вкусное молоко.
— Ну, давайте сухое,— согласилась тётя Надя.
Раз коровы нет, она согласилась. Она вообще-то
думала, что корова где-нибудь есть. В пустыне, ду-
мала, ходит.
Мы пошли в кухню. Там прохладно и столько
банок...
181
— Вон молоко! — кричит Витя.
Но это оказалась гречка.
— Вон! — кричит Арина и красивую банку по-
казывает. Но там лавровый лист.
— Вон молоко! — кричу я. Как они не видят?
Но это рис.
— Может быть, там? — говорит тётя Надя и
лезет под самую крышу, на самую верхнюю полку,
за самой дальней банкой.
Нет, там, оказывается, крахмал.
Ищем, ищем, а молоко на подоконнике стоит. На
нём даже написано, что оно молоко. Я прочитал
и говорю:
-— Вот оно!
Все обрадовались. Витя банку прижал к животу
и крышку отдёрнул. Банка была пустая. Только
на донышке белело чуть-чуть. Но всё-таки это
молоко.
— Разве это молоко? — сказала тётя Надя.—
Нам же для крема надо.
— Вспомнила,— сказала Арина.— Молоко кон-
чилось. Марина Ивановна говорила утром — молоко
кончилось, опять надо идти в магазин.
— А магазин открыт? — спросила тётя Надя.
Если в магазине покупателей нету, чего он будет
открытым стоять? Но можно Матвеевне в окно по-
стучать. Она свой пасьянс соберёт, с дивана встанет,
тапки наденет, пройдёт через коридор и магазин
откроет.
Матвеевна нам так рада.
— С утра пасьянс разложила,— говорит.— И
мне на картах всё гости. Вон, оказывается, какие
гости.
— Мы по делу пришли,— говорит Арина.
— А то как раскину, всё дальняя дорога да
182
деловой интерес. Интерес при мне, а какая дорога?
Нигде никого. Помирать скоро буду.
Матвеевна у нас весёлая, всё помирать соби-
рается.
Говорит Марине Ивановне: «Опять пиалушки не
завезли, представляешь? Сколько ругалась! По-
мереть, что ли? Мигом завезут!» — «Ты помрёшь, как
же! — смеётся Марина Ивановна.— Меня ещё сорок
раз переживёшь и на моих похоронах простудишь-
ся».— «Так я потеплее оденусь»,— говорит Ма-
твеевна.
Я люблю к Матвеевне ходить в магазин. В ма-
газине яблочным джемом пахнет. Селёдкой. Пря-
никами. Велосипедной мазью. Велосипед у стенки,
можно колесо покрутить. Холодильник стоит. Он
такой холодный! Приятно потрогать. Книжки ещё.
Я уже все листал. Резиновые сапоги на полке блестят.
Как они красиво блестят.
— Лёня, чего стоишь, как чужой? — кричит Ма-
твеевна из-за прилавка, просто у неё голос такой.—
Витя, бери, чего на тебя глядит!
На Витю как раз лошадь глядит. У неё чёлка
и на спине красные пятна. Лошадь в углу застряла,
она там запуталась в стульях.
— А ну выдёргивай! — говорит Матвеевна.
И выкатила лошадь на середину. Витя сел. У
него дома такая лошадь есть. Хуже, конечно. Без
пятен, и колёса не скрипят. А у этой лошади так
скрипят!
— Пускай поиграет,— говорит Матвеевна тёте
Наде.— Этот конь у меня уценённый, у него глаз
косит. Скоро списывать буду, а* пока пусть поиграет.
Витя на моего Костика похож, тоже был глазастый,
с саблей бегал.
— Сын? — спрашивает тётя Надя.
183
— Был до войны сын,— говорит Матвеевна и
Арине кричит: — Вон сервиз на полке возьми!
Это как раз детский сервиз, там поварёшка есть.
Матвеевна этот сервиз специально для Арины с базы
взяла.
— Я заплачу,— говорит тётя Надя.
Но Матвеевна этот сервиз хочет Арине подарить.
Что деньги? Саксаул, вот что! Деньги у Матвеевны
есть, ей «пустынные» платят. Она бы тёте Наде весь
магазин отдала, даром, если бы тётя Надя была
из Ленинграда. Матвеевна же из Ленинграда. Но
тётя Надя из Москвы.
В Москве таких магазинов нет! В Москве народу
тьмища. А у нас товар как раз есть. Тёте Наде
Матвеевна может зимнее пальто предложить. С нор-
ковым воротником. Тётя Надя наденет это пальто
и будет, как кукла.
— У меня шуба,— говорит тётя Надя.
Раз шуба есть, пальто в сторону. В Москве шуба
нужна — это же север. Норка быстро облезет, она
неноская. Что это за пальто? Зато у Матвеевны есть
болгарский ситец. Совершенно не выцветает, хоть
в кипятке вари. Тётя Надя сошьёт сарафан, встанет
под солнце и будет красивая, будто кукла.
— Она и так красивая,— говорю я.
— Вон чего! — удивилась Матвеевна.— Тебе ра-
но глядеть, пусть твой папа глядит.
— А мы за молоком к вам пришли,— быстро
говорит тётя Надя.
Так бы сразу и сказали. За молоком так за мо-
локом. Матвеевна сколько угодно дала бы нам мо-
лока. Но молока как раз нет. Кончилось. Тётя На-
таша Сапарова уже за молоком приходила. Матве-
евна ей последнюю банку отдала, своё. Люба со
станции тоже прибегала — кота своего поить, прорву
184
эту с когтями. Этот кот прекрасно без молока про-
живёт, что он — ребёнок?
Матвеевна не знает, чем нам помочь. Если бы
у неё хоть сгущёнка была! Но сгущёнки вторую
неделю нет.
— Хотела заварные пирожные сделать,— гово-
рит тётя Надя.— В честь диссертации. Значит, не
выйдет.
Матвеевна не знала, что в честь диссертации. Так
бы сразу сказали! Тогда нам на колодец нужно, вот
и всё.
— Почему на колодец? — удивилась тётя На-
дя.— Вода у нас есть.
— Какая вода?
Просто тётя Надя не поняла. Она думает, что
колодец — это колодец. Это, конечно, колодец, само
собой. Но возле колодца люди живут. Чабаны. Со
своими овцами. И у них молоко всегда есть, сколько
хочешь нальют.
— Овечье? — говорит тётя Надя.
Очень трудно тёте Наде всё объяснять. Как толь-
ко тётя Надя живёт у себя в Москве! Но Матвеевна
ей объяснит. Матвеевна к моему папе очень при-
вязана, она ради него объяснит. Овечье молоко толь-
ко ягнята пьют. А на колодце ещё есть верблюды.
Верблюды Матвеевне не нравятся. Двух похожих
нет — вот что Матвеевне особенно у верблюдов
не нравится. Они только на картинках похожи. Как
закричат — будто конец света. Но молоко у них
вкусное.
— А на верблюжьем молоке можно? — говорит
тётя Надя.
— На нём всё можно,— сказала Матвеевна.
Коровье молоко по сравнению с нашим, вер-
блюжьим, оказывается, просто вода.
185
Витя хотел с собой лошадь взять. Но она по песку
не поедет на своих колёсах. Мы на колодец идём, за-
чем нам лошадь?
У НАШЕГО ДРУГА БАЙРАМЧИКА
Мы идём через пустыню. Мы по барханам идём.
— Как верблюжьи горбы,— говорит тётя Надя.
Тётя Надя думала раньше, что в пустыне один
песок. Она так в книжках читала и в кино видела.
А у нас деревья растут.
— Какое высокое дерево,— говорит тётя На-
дя.— Что это на нём чёрное? Похоже на черёмуху
с ягодами.
Мы с Ариной черёмуху не видали. Может, по-
хоже, а может, нет. Всё равно красиво. Это акация,
у неё даже листья есть. Колючки на ней тоже,
конечно, есть. Акация сейчас цветёт. Цветы у неё
тёмные, прямо чёрные. А тётя Надя думает — ягоды.
— Ягоды на акации не бывают,— говорит Ви-
тя.— На акации только бывают плоды.
— Мне у вас учиться и учиться,— смеётся тётя
Надя.
Ничего, пусть учится. Мы ей всё покажем. Вот
дерево — саксаул, оно тоже у нас растёт.
— Кривое какое,— говорит тётя Надя.— Даже
тени нет.
Вот как тётя Надя придумала. Это такой кривой
саксаул, что он даже обманул свою тень. Тень всегда
прямо падает, а саксаул растёт криво, туда-сюда.
И тень не знает, куда ей падать от такого кривого
саксаула. Поэтому она вообще не падает. И саксаул
один стоит. Хитрый, без тени. Ему тень не нужна,
он солнце любит.
186
— А почему так сиренью пахнет? — говорит тётя
Надя.
Мы не знаем почему. Мы сирень вообще-то не
нюхали. У нас сирени нет. Мы стали нюхать. Витя
в куст астрагала залез, так он нюхает. Арина на
четвереньки встала. Я нос кверху поднял и нюхаю.
— Будто в букете сидишь,— говорит тётя Надя.
Она тоже нюхает. Цветок сорвёт — и понюхает.
Листок сорвёт — и понюхает. Всё не то. Потом вдруг
села, закрыла глаза и говорит:
— Где-то вот здесь...
Мы смотрим, около чего тётя Надя села. Может,
мы эту траву даже не знаем, может быть,— новый
вид. Надо у тёти Наташи спросить, она посмотрит
в гербарий. Но тётя Надя не под новый вид села.
Она сидит под кустом.
-— Это кандым,— говорю я.
Это кустарник — кандым, он белыми цветочками
цветёт. Уже отцвёл. На нём сейчас пушистые шарики
висят, как ежата. Мягкие такие! Красные, розовые,
всякие. Мы с Ариной эти шарики жуём иногда.
От них во рту немножко кисло, сразу пить расхо-
чется.
— Чудесный запах,— говорит тётя Надя.
Как кандым у нас пахнет! Она ничего подобного
не встречала. Кандым, конечно, пахнет. Мы только
не знали, что он так замечательно пахнет. Теперь
будем знать.
Витя разжевал шарик, говорит:
— Ого! Как сиренью пахнет!
— Не может быть,— смеётся тётя Надя.— Что ты
говоришь! Кто бы мог подумать?
А ведь сама первая сказала. Взрослые часто
так — скажут, забудут, а потом удивляются.
— Самой настоящей сиренью,— говорит Арина.
187
— Чем же ему пахнуть? — говорю я.— Это
кандым!
Мы дальше по барханам идём. Как по горбам.
Тётя Надя ещё много чего не думала. Она не
думала, что у нас столько ящериц. И жуков. И
разных следов. Она почему-то считала, что увидит
безжизненные пески. А кругом жизнь прямо кипит.
Мы с Ариной смотрим кругом. Ничего особенного,
конечно, нет. Муравьи куда-то бегут.
Жук-скарабей тащит овечий катышек, сейчас
прятать будет. Оса песок роет, и песок у неё летит
между ног. Фонтаном. Она так работает. Черепаха
лезет задом из норки. Рогатая жужелица дерётся с
чёрным жуком. Они так скрипят, будто на них куртки
из скриплой кожи. Это они своей скорлупой скрипят.
Мы их разняли. Нечего драться.
Ящерица на ветке сидит. Лапки расставила ши-
роко и на нас глядит. Думает, что мы мимо пройдём.
Я подкрался и рукой её накрыл.
Ага, попалась! Только что была светлая, а у
меня в руках живот сразу стал голубым. Хочет меня
испугать. Но я не испугаюсь. У меня папа зоолог.
Ящерицы у нас в кухне живут. Я всё про них знаю.
Эта ящерица — агама. Она цвет может менять, мне
папа показывал. Как ей что не понравится, сразу
синеет.
Я показал тёте Наде.
Она пальцем агаму потрогала. Осторожно.
— Не укусит? — спрашивает.
Агама как дёрнется. И выскочила. Побежала,
песком нас забрызгала. Витя хотел догнать, а
она — в норку. И нет!
Тётя Надя расстроилась, что мы упустили такую
великолепную агаму. Другой такой великолепной
нам никогда не поймать!
188
— Поймаем,— говорю я.
И сразу поймал. Она как раз за тётей Надей
сидела.
— Ты прямо профессор,— говорит тётя На-
дя.— Ты ещё диссертацию не написал?
— Как-нибудь потом... В свободное время.
Вот мы как с тётей Надей пошутили. А Витя не
понял, говорит:
— Какой он профессор? Он петуха боится!
Как будто толстый Витя сам петуха не боится.
Я видел, как дядя Мурад Витю тащил на руках. Витя
орал на весь заповедник, а петух прыгал сзади
и раздувал хвост.
Этого петуха все боятся. Дядя Володя никого
не боится, никаких змей. А петуха он побаивается,
петух его один раз в лицо чуть не клюнул. Из него
бы давно суп сварили, но, к сожалению, этот петух
имеет научную ценность. Он предсказывает песчаные
бури. Ни Один прибор ещё ничего не предсказывает,
а петух нахохлится. Или залезет под крыльцо. Зна-
чит, будет песчаная буря. Надо закрывать окна.
Ехать уже никуда нельзя. Боря однажды петуху
не поверил и поехал. Чуть не пропал в песках.
С тех пор петуху все верят.
Ведь флюгер может ошибиться: ветер на него
не так дунет, и флюгер, пожалуйста, ошибся.
— Я хочу на вашего петуха посмотреть,—- ска-
зала тётя Надя.
Это она сейчас хочет. А потом не захочет, когда
увидит.
Мы уже на колодец пришли.
Вокруг колодца юрты стоят. Тихо. Маленькие
ребята в песке играют. Они палец в рот сунули
и на нас смотрят. Халат на песке сохнет. Старик
в широких штанах грузит бочонки с водой на ишака
189
и что-то ему говорит. Ишак не хочет, чтобы на него
грузили. Он даже слушать об этом не хочет, отвернул
ушй. На солнце спит толстая собака, белая, без
хвоста. А на собаке спит толстая муха, чёрная. Такой
колодец.
— А где же верблюды? — говорит тётя Надя.
Мы рано пришли. Верблюдов ещё нет. Они ходят
в пустыне и едят верблюжью колючку, такую траву
с шипами. Больше её никто есть не хочет. Она бы
совсем завяла, если бы не верблюды. А верблюдам
она нравится. Они эту колючку сто раз во рту
перекатывают, направо, налево. Как конфету-тя-
нучку. Так она им нравится!
Когда стемнеет, верблюды придут ночевать на
колодец.
— А сейчас что же нам придумать? — говорит
тётя Надя.
— Пойдёмте в гости к Байрамчику,— сразу при-
думала Арина.
Байрамчик в самой крайней юрте живёт. Он наш
друг. У него кто-то в юрте плачет.
Мы вошли. Сначала мы в юрте ничего не увидели.
Потом видим: на ковре лежит младший брат Бай-
рамчика. Он ржёт по-конски. На младшем брате
сидит верхом ещё один младший брат Байрамчика
и пятками бьёт. Он так скачет. Рядом лежит на ковре
самый младший брат Байрамчика и сосёт свою ногу.
Ему своя нога нравится. Он иногда вдруг бросит
сосать и смеётся. А самый-самый младший брат
Байрамчика на одеяле лежит. И кричит. Вот кто
в юрте кричит.
Байрамчик стоит на коленках и трясёт над са-
мым-самым младшим братом какой-то коробкой. Но
самый-самый младший брат ни на что не хочет
смотреть. Он глаза закрыл и кричит.
190
— А что в коробке? — любопытничает наш Витя.
Он уже коробку схватил. Хочет открыть. Вдруг
говорит:
— Ой, что там шуршит?
— Там не шуршит.,— объясняет Байрамчик.—
Там фаланга щёлкает.
Он самому-самому младшему брату сделал такую
погремушку. Он паука-фалангу поймал и посадил
в коробку. Пусть фаланга там щёлкает своим крас-
ным клювом. Она здорово щёлкает, мы все послу-
шали. Только самый-самый младший брат никак
слушать не хочет. Кричит.
Тётя Надя его взяла на руки. Сразу замолчал.
Глаза зажмурил и улыбается. Ох, хитрый!
— Заснул...— говорит тётя Надя.
— Очень много спит,— вздыхает Байрамчик.—
Прямо не знаю, что делать. Всё спит. Хочешь с ним
поиграть, а он уже спит.
— Пусть спит,— улыбается тётя Надя.— Что те-
бе? Поиграть больше не с кем? Вон у тебя сколько!
— Эти большие уже,— говорит Байрамчик.—
Я маленьких люблю.
Тут самый младший брат ногу изо рта вынул
и как закричит! Обиделся, что Байрамчик с ним
не хочет играть.
Байрамчик самого младшего брата на спину по-
садил и стал с ним по юрте бегать. Юрта круглая.
Столов никаких нет, одни ковры. Очень удобно бе-
гать. Я за Байрамчиком пустился. А он быстрее
побежал. Самый младший брат уже смеется. Арина
тоже за мной побежала. И толстый Витя бежит, ему
нас ни за что не догнать. Младший брат Байрамчика,
который пятками бил, тоже вскочил. И за нами
бежит. Ещё один младший брат тоже бежит. Мы все
бежим и кричим. Так весело!
191
— Чуть-чуть бы потише,— говорит тётя Надя.
Она боится, что мы самого-самого младшего бра-
та разбудим. Но он спит, разве его разбудишь?
А мы потише не можем бежать. Мы кони. Мы бежим
и топаем. Так хорошо!
Тут мама Байрамчика пришла.
Она к соседке ходила и наказала Байрамчику,
чтобы дома был порядок. Теперь она очень довольна,
что дома порядок. Самый-самый младший брат спит.
Другой самый младший брат смеётся. Мы бегаем,
не плачет никто. Значит, дома — порядок.
— Садитесь, пожалуйста,— говорит мама Бай-
рамчика.
— Мы бегаем,— говорю я.
— Бегайте, пожалуйста,— говорит мама Бай-
рамчика.
Какая у Байрамчика мама! Она не говорит: «Пре-
кратите бегать, в доме не бегают». Даже не говорит:
«Осторожней, вы нос себе расшибёте». Она говорит:
«Бегайте, пожалуйста». Вот как она сказала.
Мы бежим. Мы сколько хотим будем бегать!
— Ваши дети здоровы? — спрашивает мама Бай-
рамчика тётю Надю.
Тётя Надя не поняла: какие дети?
Мама Байрамчика говорит, что её дети здоро-
вы. Она спрашивает, здоровы ли тёти Надины
дети.
— У меня детей нет,— говорит тётя Надя.
Мама Байрамчика ей не верит. Она смеётся. Тётя
Надя, наверное, шутит. Как это — у неё нет детей?
У всех есть дети. Без детей в доме пусто. У мамы
Байрамчика, например, в доме не пусто. Сколько же
тёте Наде лет? Она на целых два года старше мамы
Байрамчика. Почему же у неё нет детей? Это ничего.
У тёти Нади ещё дети будут. Пусть тётя Надя
192
не расстраивается. У неё будут хорошие дети.
Мальчики.
— Можно и девочки,—- говорит тётя Надя.
— Девочки тоже можно. Но вот у меня все
мальчики, я очень довольна.
— У вас прекрасные мальчики,— говорит тётя
Надя.
Ей особенно самый-самый младший брат Бай-
рамчика нравится. Он такой спокойный. Вокруг
гвалт, а он спит. Тётя Надя бы его с удовольствием
к себе в Москву взяла. Зачем маме Байрамчика
столько мальчиков? Мама Байрамчика смеётся. Она
не хочет отдавать тёте Наде самого-самого младшего
брата. Он ей самой нравится. Он хорошо кушает.
Может, тётя Надя кого-нибудь другого возьмёт?
Тогда мама Байрамчика ещё подумает.
Тётя Надя Байрамчика взяла бы с удовольствием.
Он ей тоже нравится. Он так за своими братьями
смотрит.
— Надо его спросить,— смеётся мама Бай-
рамчика.
Байрамчик даже бежать перестал. Задумался.
Потом говорит:
— А пустыня в Москве есть?
Пустыни в Москве нет, это же город.
— А юрта в Москве есть?
Нет, юрты в Москве тоже нет. В доме придётся
жить. На двенадцатом этаже. Тётя Надя живёт на
двенадцатом этаже и весь город видит с балкона.
— А колодец в Москве есть?
И колодца в Москве нет, там водопровод.
Раз в Москве ничего нет, Байрамчик туда не
поедет. Тётя Надя его уговаривает, а мама Бай-
рамчика смеётся.
— Возьмите лучше меня,— говорит кто-то.
7 Спим it панцирь!
193
Это папа Байрамчика говорит. Мы и не заметили,
как он пришёл. Он пригнал ночевать своих барашков.
Папа Байрамчика в Москву с удовольствием поедет,
это его мечта. Если тётя Надя барашков пока по-
пасёт, он поедет. Барашков скоро стричь надо. Пусть
тётя Надя стрижёт. А папа Байрамчика будет сидеть
на двенадцатом этаже, пить зелёный чай и смотреть
с балкона. Он так согласен.
— Не справлюсь,— смеётся тётя Надя.
Она в библиотеке работает и барашков знает
только по картинкам.
— А мы сейчас покажем,— говорит папа Бай-
рамчика.— Они все у юрты лежат, можно смотреть.
— И верблюды лежат? — говорит Арина.
Тут мы вспомнили, за чем пришли.
— Молоко сейчас будет,— говорит мама
Байрамчика.
Верблюды тоже пришли, их пора доить. Мама
Байрамчика длинный фартук надела, ведро себе на
шею повесила и идёт доить.
— Мы хотели бы посмотреть,— говорит тётя
Надя.
— Смотрите, пожалуйста,— разрешила мама
Байрамчика.
Вон сколько барашков у юрты лежит! Как их
только папа Байрамчика пригнал? Они всюду лежат.
Тесно так! Дышат горячим и на нас смотрят. Чего
мы им спать мешаем? Но нам нужно пройти. Как
через барашков пройдёшь? Некуда ногу поставить.
Тётя Надя висит на одной ноге. А вторую куда? Ну
всюду эти барашки. И ещё на нас блеют!
Наш Витя совсем не может идти. Он боится,
плачет. Барашки на Витю смотрят, чего он плачет.
Тычутся в Витю. Витя ещё сильнее боится. Он так
громко плачет.
194
Байрамчик самого младшего брата на землю
поставил и взял нашего Витю. Он Витю теперь несёт.
Кряхтит. Витя тяжёлый.
— Давай я понесу,— говорю я.
Я Витю ещё никогда не носил, но я его всё-таки
поднял. Только мы с ним сразу упали. Барашки так
испугались, что Витя на них упал. Они вскочили
и от нас бегом. А мы с Витей лежим на песке
и смеёмся.
— А у меня — вон! —кричит Арина.
И нам показывает. Она маленького барашка на
руки взяла. Барашек весь чёрный, а на голове белая
тюбетейка. Он тюбетейкой в Арину тычет. Хочет,
наверное, бодаться, а рогов нет. Просто толкает
Арину лбом. Наконец-то мы из этих барашков выбра-
лись. Я думал, мы никогда не выберемся.
Вот и верблюды.
Они стоят и жуют. Некоторые уже лежат и жуют.
Свою колючку, наверное. Как они её любят! Под
верблюдами бегают жёлтые верблюжата. У них ноги
такие тонкие! Носом в своих мам тычут. Верблюжата
устали в пустыне ходить, ложатся уже. Головы своим
мамам на шею кладут. Вот для чего маме-верблюду
такая шея. Верблюжатам вместо подушки, очень
удобно.
— Идите сюда! — кричит тётя Надя.
Мама Байрамчика стоит около своего верблюда,
ведро у неё на шее висит, и верблюд прямо в ведро
доится. Умный такой! Слышно, как молоко стучит.
А верблюжонок подбежал сбоку и толкает ведро. Не
хочет, чтобы его маму доили. Байрамчик отогнал
верблюжонка. Пусть не мешает.
Вдруг наш Витя заплакал. Он устал. Он хочет
домой, а идти больше не хочет. Если только его
понесут.
195
— Мы тебя в другой раз не возьмём,— рассер-
дилась Арина.
— Возьмёте,— сказал Витя.
Он теперь плачет, что ему так Арина сказала.
— Не капризничай, тогда возьмём,— говорит
тётя Надя.
— Буду капризничать,— говорит Витя.— Всё
равно возьмёте.
Что же нам делать, если Витя капризничает? Ведь
тёти Наташи тут нет. И дяди Мурада нет. Тётя Надя
очень неосмотрительно с нами пошла. Она теперь
не знает, как Витю отвлечь.
— Пусть попьёт молока,— говорит мама
Байрамчика.
Кто верблюжье молоко пьёт, тот никогда не ка-
призничает. Это такое молоко. У неё вон мальчики
никогда не капризничают, потому что они каж-
дый день пьют верблюжье молоко. Пусть Витя попро-
бует.
Как же Витя попробует? У нас чашки нет.
— Прямо из ведра,— говорит мама Байрамчика.
Она ведро наклонила, и Витя пьёт. Голову за-
сунул в ведро и чмокает. Это уж он не пробует! Он
пьёт. Всё, наверное, выпьет.
Я никогда не пил из ведра. Из чашки пил, из
стакана. Лимонад пил из бутылки. Кисель из ка-
стрюли пил. Это всё ерунда! Вот из ведра — это
другое дело. И Арина из ведра не пила. Мы не
капризничали — кто нам даст. Где же справедли-
вость?
Витя уже пить не может. Он хочет, но не
может.
— Больше не лезет,— говорит Витя.
— Поплачь,— смеётся мама Байрамчика.— По-
том ещё попьёшь.
196
Нет, Витя плакать не будет. Чего ему плакать?
Он теперь весёлый. Он сколько хочешь может теперь
идти. И сам понесёт это ведро. Вот он какой! Он
верблюжье молоко пил и стал сразу сильный, как
верблюд.
— Я же говорила! Может, ещё кто-нибудь хо-
чет? — предлагает мама Байрамчика.
— На всякий пожарный случай,— смеётся тётя
Надя.
Мы все хотим. На всякий пожарный случай.
Я, Арина, младший брат Байрамчика, ещё один
младший брат. Самый младший брат, который сидит
на песке и сосёт свою ногу. Сам Байрамчик. И да-
же незнакомая девочка с четырьмя косичками.
— Пейте, пожалуйста,— говорит мама Бай-
рамчика.
Мы все пьём. Из ведра. По очереди. Я, Арина,
младший брат, ещё один брат, самый младший,
который ногу сосал, Байрамчик, незнакомая девочка
с косичками. И даже тётя Надя пьёт. Из ведра. Потом
Витя ещё раз пьёт, он уже отдохнул.
Ах, какое мы пьём молоко! Густое. Немножко
кислое. Чуть-чуть солёное, с пеной. Такое вер-
блюжье-верблюжье!
— Всё,— говорит мама Байрамчика. Она пере-
вернула ведро вверх дном, ни одной капли больше
нет, всё.
— А пирожные? — вдруг вспомнила Арина.
Какие пирожные? Ах, пирожные! Мы их завтра
сделаем. В другой раз. Когда-нибудь. Не сегодня, во
всяком случае. Зато мы побывали в гостях у Бай-
рамчика. Он наш друг.
МЫ СЕГОДНЯ ГРУСТИМ
— Пойдём посидим,— говорит папа.
Я люблю, когда он так говорит. У нас с папой
есть «наше место», мы там сидим. Вдвоём. Даже
Арину с собой не берём. Это «наше место», мы с папой
его давно выбрали. Мы его даже облюбовали. Рань-
ше папа меня на плече нёс, теперь я сам очень хорошо
иду.
— Может, поднести? — говорит папа.
— Ну вот ещё! Что я, маленький?
— Уж я бы не отказался! — смеётся папа.
А я отказался. Интересней идти. Я в папины следы
наступаю. Прыгать приходится, чтобы попасть. Вон
я как прыгаю! Сразу попал.
— Успеваешь? — говорит папа.
Он привык, что за ним никто не успевает в пе-
сках. Все его просят потише идти, шаг у папы
широкий. Но я успеваю. Папа сейчас не очень спе-
шит. Иногда останавливается, на песок смотрит.
— Ежик прошёл,— говорит папа.— Гляди, какой
ровный след. Ежик у нас мужичок аккуратный.
Здесь ёжик, конечно, аккуратный. А дома — не
очень. Папа газеты принесёт с почты, а ёжик сразу
утащит. Так любит газеты! Завернётся в них и шур-
шит. Папа говорит: «Лёдик, зачем ты газеты взял?
Я же не читал!» А я не брал, это ёжик.
— Ого, Лев Владимирович! — говорит папа.
Папа так муравьиного льва зовёт. Он никакой
не лев, у него гривы нет. Это просто букашка. Но
имя такое — муравьиный лев. Он в ямке сидит и
ждёт, когда муравей поскользнётся и скатится ему
на голову. Этот муравьиный лев такой хищник!
— Только слепой на нашем песке ничего не уви-
дит,— говорит папа.
198
Я не слепой, я вижу.
— Зайчик скакал,— говорю я.
— Зайчик,— соглашается папа.— Сытый, судя
по походке.
‘Так мы идём. Разговариваем немножко. Отды-
хаем. Папа со мной всегда отдыхает. Даже когда про
работу рассказывает. Он вообще-то отдыхать не
умеет. Некоторые люди здорово отдыхать умеют. Но
не папа. Папа только со мной отдыхает.
Мы на «наше место» пришли.
«Наше место» на рогатом бархане. Ветер надул
ему такие рога, длинные, из песка. И бархан теперь
так стоит, ждёт, пока ветер подует в другую сторону
и надует ему другие рога. Этот бархан всё время
меняется под ветром. Но мы его всё равно узнаём.
— Слышишь, как тишина звенит? — говорит
папа.
Это не тишина звенит, а песок. Он с бархана
тихонько сыплется. И звенит.
Но я ничего не сказал. Пусть — тишина, если
папе нравится.
С «нашего места» далеко видно.
Видно железную дорогу, она блестит. По ней
товарный поезд ползёт. Паровоз такой маленький!
Ему, конечно, тяжело. Он пыхтит и бросает вверх
дым. Платформы за собой тянет, на платформах
острые куличи торчат. Мы с Ариной тоже такие
делаем, из песка.
— Щебёнку повёз,— говорит папа: он всё знает,
даже издалека.
Нашу платформу видно. По платформе ходит
дежурная Люба в красном платочке и подметает
платформу веником.
— Пустая работа,— смеётся папа.
Но Люба настойчивая. Пусть Люба свою плат-
199
форму метёт, раз она такая настойчивая, это хорошо.
Ещё метеостанцию видно. Флюгер. Наш дом, кры-
ша на нём блестит. Саксауловую рощу за до-
мом. Дядя Мурад куда-то идёт, за ним катится
Витя.
В другой стороне мы видим колодец, где Бай-
рамчик живёт. Колодец едва-едва виден. К колодцу
что-то движется из пустыни. Широкое, как туча.
И чёрное. Но это не туча! Это овцы к колодцу бегут.
Солнце уже садится.
Папе особенно нравится с «нашего места» смот-
реть, как солнце садится. Оно тут необыкновенно
садится, папа нигде таких закатов не видел. Нигде
таких нет, вот он и не видел.
Только у нас такое солнце. Большое. Чистое. Оно
садится в песок и сразу подпрыгивает. Ему горячо!
Опять солнце забыло, что песок такой горячий. От
песка брызги вверх летят. Тоже горячие. Красные,
во всё небо. Солнце теперь боится закатываться.
Осторожно трогает наш песок. Боком. Песок вроде
немножко остыл. Тогда солнце опять начинает
садиться.
Садится, садится...
— Смелее! — кричит папа.— Ещё чуть-чуть!
— Давай! — кричу я.— Давай, не бойся!
— Уф, кажется, село! — говорит папа.— Я даже
вспотел... Без нас бы ему сегодня не сесть. Чув-
ствуешь, какой песок?
Я чуть не обжёгся. Потом я песок под собой
разгрёб, ничего. Папа тоже разгрёб.
— Человек должен на одном месте жить,-— го-
ворит папа.
— На этом месте? — спрашиваю я. Хорошее, ко-
нечно, место.
— На любом,— говорит папа.—На каком-нибудь
200
4'J
Только тогда он может в землю врасти, и земля че-
ловеку прекрасна.
— Но корней же у человека нет,— говорю я.
— Ошибаешься... Только у человека и есть корни,
мы просто не замечаем.
— У меня нет,— говорю я.
Я думал, что папа шутит. Он так иногда шутит,
что сразу не поймёшь. Марина Ивановна говорит,
что она никогда сразу не разберёт, когда папа шутит,
а когда нет. Но сейчас папа говорит серьёзно. У
него глаза такие, серьёзные.
Я тоже стал серьёзный...
— Ты чего надулся? — говорит папа.— Что-то
мы с тобой сегодня грустим. К дождю, что ли?
Я не знал, что мы сегодня грустим. Оказывается,
папа грустит. Мы на «нашем месте» сидим, а папа
грустит. Значит, он опять про маму подумал. Что вот
мама не сидит с нами.
— Ты лучше отдыхай,— говорю я.
— Я отдыхаю,— улыбнулся папа.— Я с тобой
отдыхаю душой.
Но глаза у него всё равно серьёзные.
— Вот вы куда забрались! — вдруг говорит
кто-то.
Я даже вздрогнул. Это, оказывается, тётя Надя.
Папа тоже удивился:
— Как это вы нас нашли, Надежда Георгиевна?
— А вас далеко видно...
— Чуть бы пораньше,— говорит папа.— Такой
был закат!
— Я видела... Действительно — зрелище. Лёдик,
я посижу с вами, можно?
— Что за вопрос? — говорит папа.— Конечно,
можно.
Она же не его спрашивает. Это «наше место», мы
202
тут с папой всегда сидим. Вдвоём. Но пусть тётя Надя
тоже посидит, раз пришла.
— Красиво у вас,— говорит тётя Надя.— Будто
сквозь жёлтое стёклышко. Помните такую игру?
Тётя Надя, когда была маленькой, в волшебные
стёклышки играла. Разных стёклышек наберёт и
смотрит. В зелёное смотрит — будто кругом лес, глаза
от зелени ломит. Или в красное. Будто на солнце. Или
в жёлтое стёклышко. Всё вокруг такое лимонное, как
сейчас. Папа, наверное, тоже эту игру помнит?
Папа смутно помнит. Это девчачья игра. Дев-
чонки бегали с какими-то стёклами, он помнит. А
папа уже тогда мух во дворе ловил и на булавки
насаживал. Он слишком рано зоологом стал, так его
детство прошло. Даже в футбол никогда не играл.
Тётя Надя папе завидует. Как папа рано опре-
делился! Она до сих пор не определилась. Историк,
а в библиотеке работает. Книги она, правда, любит.
И с читателями ей нравится. Но иногда она недо-
вольна. То ли ехать куда-то, то ли ещё что-ни-
будь — сама не поймёт.
— Вот вы к нам и уехали,— говорит папа,—
Правильно.
— Наверное,— смеётся тётя Надя.
Ей нужно с Ариной побыть. Она вообще-то у нас
быстро привыкла. Обычно она привыкает долго. А
сейчас ей кажется, что она нас давно знает.
— А мы к людям легко привыкаем,— говорит
папа.— Верно, Лёдик?
— А вдруг плохой человек? — спрашивает тётя
Надя.
— К нам плохие люди не ездят,— говорит па-
па.— У нас все хорошие. Правда, Лёдик?
Всё меня спрашивает, а сам говорит. Я даже
сказать ничего не успел, папа опять говорит:
203
— В хорошем коллективе плохие люди не дер-
жатся. Зачем нам плохие?
Если нет настоящего дела, тогда всякие мелочи
лезут и мешают жить, так папа считает. А у нас дело.
Зоологу нельзя сидеть в городе. Зоолог в городе
теряет чутьё, как охотничья собака без охоты.
— А чутьё — это главное,— говорит папа.
Вон как всё любопытно в природе устроено. Нет
ни вредных животных, ни специально полезных —
это люди придумали, чтобы им было удобней. Не-
правильно разделили мир — на полезных и вредных,
пора от этого отказываться. В природе все друг другу
нужны, только все вместе могут существовать — и
это прекрасно.
— Например, скорпион! — говорит папа.—- По-
лезный он или вредный? Или тот же волк, которым
детей пугают?
— Не знаю,— говорит тётя Надя.— Я как-то не
думала.
— Вот именно. А биолог об этом обязан думать,
чтоб не нарушить равновесие в природе. Это разговор
долгий. И дело это длинное, жизни не хватит.
— Но ведь не все так живут,— говорит тётя
Надя.— Многие ещё живут просто так.
Папа не знает, как многие. Он только знает, как
он. Он не говорит, что иначе нельзя. Просто он иначе
не может.
— Кто как хочет, так и живёт,-— смеётся папа.
Скучный какой-то разговор. Чего только папа
смеётся.
— Я хочу домой,— говорю я.
— Домой? — удивился папа.— Ну, иди, если хо-
чешь. А мы с Надеждой Георгиевной тебя догоним.
Я думал, папа со мной пойдёт. Мы с «нашего
места» всегда вместе уходим. Вдвоём.
204
— Может, вместе пойдём? — говорит тётя Надя.
— Сейчас пойдём,— говорит папа.— Что он,
один не дойдёт? Сколько раз ходил.
Мне так обидно стало. Что папа говорит? Он же
перепутал. Я отсюда один никогда не ходил. Я не
отсюда ходил, не с «нашего места».
— Я как раз один ходить люблю,— сказал я.
Я нарочно сказал. Думал, папа поймёт. А папа
говорит:
— Ты у меня молодец!
Ладно, пусть разговаривают, если им интересно.
А я домой побежал. Меня Арина там ждёт. Спра-
шивает у всех: «Где Лёдик? Я без него ничего
не могу делать, у меня пластилин из рук валится».
А Марина Ивановна говорит: «Я сама без Лёнеч-
ки не могу. Все поужинали, а его нет». И тут я при-
бегу.
Я так помчался, чуть рогатый бархан не свалил.
Так по песку проехал. И даже не оглянулся. Только
один раз оглянулся, уже потом. Папа с тётей Надей
всё разговаривает, а мне рукой машет. Ладно, пусть
догоняют. Я дальше бегу. По саксауловой роще.
Прямо к дому.
У крыльца привязан рыжий верблюд. Интересно.
Может, это не наше крыльцо? Нет, наше. А верблюд
стоит и об наше крыльцо трётся своим рыжим боком.
Где-то я этого верблюда видал...
Тут я вспомнил. Это же отца Мухаммеда верблюд.
Рыжий. Он к нам приезжал на этом верблюде. Зна-
чит, снова приехал. Чего ему надо? Ведь он в папу
стрелял...
Я открыл дверь и иду.
Вдруг вижу: у нас кто-то есть на веранде. Темно,
но немножко видно. Кто-то в углу стоит, голова
большая-большая.
205
Я выключатель нажал — чик!
Это отец Мухаммеда стоит! Я его шапку сразу
узнал. Вот почему голова большая — он в шапке.
А в руках у отца Мухаммеда ружьё.
Ружьё! Он ружьё так держит, прямо вцепился.
И у нас на веранде стоит. В темноте. Тихо. Опять,
значит, он за старое?
Я как закричу:
— Уходите отсюда!
А он шапкой кивает. Ружьё прижал. И стоит. Он
даже не думает уходить. Разве он уйдёт, браконьер!
А папа ведь ничего не знает. Он разговаривает с тётей
Надей. Идёт. Может, он сейчас к дому подходит.
Поднимается на крыльцо...
— Уйди! — закричал я.
И как брошусь к нему. Как ружьё дёрну.
Он некрепко, оказывается, держал. Считал: по-
думаешь— мальчик! А я вырвал. Ружьё такое тя-
жёлое. Я всё-таки поднял. И как брошу с веранды.
Сразу грохнуло где-то.
Со всех сторон закричали.
— Вах! Вах! — кричит сзади отец Мухаммеда.
— Кто стрелял? — кричит дядя Володя.
— Господи, что случилось? — кричит Марина
Ивановна.
Я сижу на полу. Встать не могу почему-то. Все
бегут. Все сюда бегут.
Дядя Володя меня схватил:
— Что такое? Лёдька, ты цел?
Тут мой папа. Он уже тут. Я вовремя успел. Папа
уже тут. Отнял меня у дяди Володи, поставил по-
чему-то на стол и за ноги держит. Даже больно, как
папа держит.
— Пусти,— говорю я папе.— Я сам.
— Ага! — говорит папа. И отпустил.
206
Я сразу на пол спрыгнул.
Папа лоб себе потёр (он так трёт иногда, если
забыл, что хотел сказать) и говорит:
— Чего это ты на людей кидаешься? Ружья
бросаешь? Вроде раньше у тебя этой привычки не
было. Как понимать?
Отец Мухаммеда тут же стоит.
— Вах! — говорит.— Вах!
Я говорю:
— Он тут стоял, тебя дожидался. С ружьём.
— Кто? — говорит папа. Никак не поймёт.
— Отец Мухаммеда,— говорю я.— Он же в тебя
стрелял!
— Это я рассказала, Лёша,— говорит Марина
Ивановна.— Я, Лёша, никак не думала! Разве я
могла думать?
— Какой отец Мухаммеда? — говорит папа.—
Это наш новый объездчик. Ты его до смерти напугал.
Он по-русски не понимает.
— А верблюд рыжий? — спрашиваю я.
—- Мало ли рыжих верблюдов?
— А шапка? Я его по шапке узнал.
— Мало ли таких шапок,— говорит папа.— Вся
Туркмения носит.
—- Лёдик, я к тебе бежала,— говорит Арина.— Як
тебе на помощь бежала, ты видел?
Значит, я ошибся...
— Ты эти глупости из головы выкинь,— говорит
папа.— Тоже мне защитник нашёлся! Гроза бра-
коньеров! Только на войне люди друг в друга стре-
ляют, понял?
Вдруг наш Витя заплакал и говорит:
— Я боюсь...
Глупый какой. Кого нам бояться? Это наш новый
объездчик стоит. В своей бараньей шапке. Он нам
207
шапкой кивает. И уже смеётся. И лицо такое хо-
рошее. Доброе. А я чего выдумал!
— Может, Лёдику пока к нам пойти,— говорит
тётя Надя.— Поиграет с Ариной до ужина,
успокоится...
— Спасибо, Надежда Георгиевна. Ничего не
нужно. Я сам с сыном побуду.
Вот как папа тёте Наде сказал. Все ушли. А мы
с папой дома остались. Вдвоём.
МЫ ПОЧТИ УЕХАЛИ
Наш Боря лежит под машиной. Борю не видно,
а ноги, конечно, торчат. Об них все спотыкаются.
Я, Арина, мой папа, дядя Володя, тётя Наташа, дядя
Мурад и толстый Витя. Марина Ивановна пятый раз
споткнулась.
— Тьфу! — говорит.— Это невозможно. Боря,
убери ноги!
Но Боря не может ноги убрать. Он машину го-
товит. Иногда говорит: «Дайте ключ!» Ему дают. Кто
же будет машину готовить, если не Боря? Ведь мы
сегодня едем в пески. Мы родники едем чистить.
Через весь заповедник, к горам.
— Дядя Лёша, можно, я глину возьму? — го-
ворит Арина.
— Не надо. Там глина есть. Ничего не
надо.
— И сапоги не надо? — говорит Арина.
— Сапоги как раз надо. Там сапог нет, там же
пустыня.
— Ещё чего выдумал? — сердится Марина Ива-
новна.— Ташить детей в пустыню!
— А что тут такого?
208
Папа больше не хочет меня оставлять, он решил
брать меня с собой. Я достаточно вырос. Вон Бай-
рамчик уже сам к отцу на лошади ездит. Один.
Верхом. А я что делаю? Ничего путного.
— Ариночку хоть оставь,— говорит Марина Ива-
новна.— Ариночку-то зачем?
— Попробуй её оставь! Ничего, Арине тоже
полезно.
— Тогда и меня забирай,— говорит Марина
Ивановна.
— Боря не разрешает,— смеётся папа.-— Гово-
рит, зачем лишний груз. Нам рабочая сила нужна
и совковые лопаты.
Тут дядя Володя со склада идёт, говорит:
— Только три лопаты нашёл. В прошлый раз две
сломали, больше нет. Заказать надо было, Никитич!
— Я заказывал,— говорит папа.
— А где же они?
— Электронный микроскоп дали...
— Причём микроскоп? Я про лопаты. Где-то ста-
рые вроде были.
— Вот-вот,— говорит папа.— Ты старые ищи.
— У меня есть лопата,— говорю я.
Папа обрадовался:
— Верно! Как я забыл! Чего же ты стоишь! Беги
скорее за ней. У нас каждая лопата на счету. Только
тот может ехать, у кого есть лопата.
Вот как папа решил. Если лопаты нет, нечего
и ехать. Нам лишний груз не нужен. Вот у меня,
например, есть лопата. Путь она тоже на счету будет.
Я её вчера под кровать убрал. Я всегда свои вещи
сам убираю, нельзя разбрасывать куда попало. По-
том ничего не найдёшь, нянек у нас нет.
Я лопату убрал под кровать. В угол. Она, на-
верное, упала. Очень хорошо помню, как убрал.
209
Я под кровать залез. Вдоль стенки прополз до угла.
Я, пока под кроватью ползал, переводные картинки
нашёл. Витины, с самолётами, Витя будет рад. Потом
я свой мячик нашёл. Синий. Вот он, оказывается, где!
А мй с папой его на бархане искали.
Но лопаты здесь почему-то нет. Странно, что
её нет. Я, честное слово, даже удивился. Ага, вот
её почему под кроватью нет! Я лопату в коридоре
поставил. За дверью. Но там её тоже нет!
Тут я вспомнил. Я лопату вчера на метеостанции
забыл, вот где. Она там лежит у крыльца. Слева.
Вернее — справа. Как же я забыл? Времени совсем
нет, так долго ищу.
Смотрю— Боря ещё под машиной лежит. Он ещё
руки мыть будет, когда вылезет. Я успею. Без лопаты
всё равно ехать нельзя, а метеостанция рядом.
Я мигом добежал.
Лопата лежит. У крыльца. Я её вижу.
И ещё я вижу — петух у крыльца стоит.
Хвост расставил и шпорой себя чешет. Потом как
крикнет. Ничего себе голос. Куры к нему со всех
сторон прибежали. А он даже не взглянул. Куры
стоят, не знают, что делать: он их звал или так,
случайно крикнул? Он опять как крикнет! Куры
совсем растерялись. Крутятся. Ногами топчут на
месте. Клювами друг друга толкают. А петух себя
шпорой чешет, и всё.
Я знаю, зачем он своих кур собрал. Это такой
подлый петух. Он всех кур собрал, чтобы они смот-
рели, как он меня будет есть. Клевать! Я давно
заметил: он любит, чтобы на него смотрели, когда
он дерётся. Ему чем больше народу, тем лучше. Такой
это петух. Я про него забыл, пока лопату ис-
кал. А он вот стоит. Он про меня не забыл. Он сей-
час будто меня не видит. Вроде он себе чешет
210
ногу. А сам глазом косит. Только ждёт, когда я по-
дойду.
Зря ждёт. Что я к нему подойду, что ли?
Вдруг слышу — машина гудит.
Это Боря сигналит. Значит, он уже вылез из-под
машины.. Все готовы, а меня нет. Вдруг они без меня
уедут! А без лопаты я не могу вернуться.
Тогда я решил.
Вот как я решил. Добегу до крыльца, лопату
схвачу и назад. А голову замотаю майкой. Он меня
в ноги, конечно, клюнет. Но это же не в голову! Буду
терпеть. Зато лопату схвачу. Может, на метеостанции
Вета дежурит. Она услышит, как я кричу, и меня
спасёт.
Я голову скорей замотал, чтобы не передумать.
Майкой.
Как побегу!
Глаза на всякий случай закрыл. Они у меня сами
закрылись. Бегу. Сейчас он меня как схватит! Сей-
час он меня. Сейчас он. Сейчас... Сейчас... Вот сей-
час...
Вдруг головой стукнулся.
Пришлось глаза открыть. Это я в крыльцо вре-
зался. Лопату скорей схватил. Смотрю, куры летят.
От меня. Во все стороны. Перья с них сыплются.
А где же петух?
И тут я его увидел.
Лучше бы он меня клюнул. Больно, конечно, но
я бы терпел. Вета бы выскочила и меня отняла. Он
Вету уважает. На этого петуха орёл один раз хотел
кинуться, а Вета как закричит, как на орла с по-
лотенцем бросится! Орёл вздрогнул и мимо петуха
сел. Улетел сразу. С тех пор петух Вету уважает, хоть
он у нас и подлый. Вета бы меня отняла. А теперь
что? Лопата теперь не нужна.
211
Петух под крыльцо залез, вот я его где увидал.
Значит, всё. Будет песчаная буря. Надо закрывать
окна. Приборы убирать. Прекращать всякие наблю-
дения. Никуда ехать нельзя.
А Боря опять сигналит.
Они же не знают ничего. Могут уехать, пропасть,
если я не предупрежу.
Я скорей побежал. И лопату зачем-то держу.
Машину уже нагрузили, борт закрывают. Тётя
Надя сидит наверху, на спальных мешках, го-
ворит:
— А я не свалюсь отсюда?
Дядя Володя смеётся:
— У нас падать мягко, песок.
— И пластилин не брать? — спрашивает Арина.
— Растает твой пластилин,— говорит дядя Во-
лодя.
Папа увидел меня, сразу говорит:
— Опять копаешься? Ох, не люблю я эту детскую
привычку — копаться. Лопату принёс? Хорошо. Нам
бы ещё хоть одни рабочие руки!
Дядя Мурад кричит из окна:
— Если рук нет, я могла бы поехать!
— Не откажусь,— говорит папа.
Дядя Мурад сразу вышел из лаборатории и свою
кружку несёт.
— Я готова,— говорит.
Витя бежит за ним и кричит:
— Я тоже в пески хочу!
Тётя Наташа за ним бежит и кричит:
-— Мурад, посмотри там — эфедра цветёт или
нет? В Южной долине уже цветёт, я вчера ви-
дала.
Суматоха такая, как будто мы сейчас едем. Мне
даже грустно. Они же не знают. Только я знаю. Папа
212
решил нас с Ариной в пески взять, а ехать нельзя.
В другой раз папа может по-другому решить. Зачем
только я за этой, лопатой пошёл?
— Ты чего? — говорит вдруг папа.
Мы друг друга иногда без слов понимаем. Папа
только кивнёт, а я уже понял, что надо из лабо-
ратории выйти. Или я, например, молчу, а папа уже
понял, что я кара-курта выпустил из пробирки. Не-
чаянно. Папа это без слов понимает. Главное, врать
друг другу не надо.
— Ехать нельзя,— говорю я,— Будет песчаная
буря.
— А ты что — барометр? — говорит дядя
Володя.
Если бы барометр! Барометр и ошибиться может,
он же прибор!
— Вета сказала? — спрашивает папа.
— Петух под крыльцо залез! — говорю я.
— Правда? — говорит тётя Надя и начинает сле-
зать со спальных мешков.— Как интересно!
— Чепуха,— говорит дядя Володя.— Усаживай-
тесь скорее.
— У меня сейчас мотор закипит,— говорит
шофёр Боря.— Посмотрите, какое солнце! При таком
солнце я за машину не отвечаю.
— Так,— говорит папа.— Под крыльцо — это
серьёзно. И нахохлился?
— Кто? — говорю я.
— Петух под крыльцом,— говорит папа.
Если он не нахохлился, это ещё ничего. Может,
он просто рис под крыльцом зарыл и пошёл про-
верить. Или ему напекло гребень, и он спрятался
от жары. Но если петух нахохлился, тогда плохо.
А я и не знаю.
— Надо быть наблюдательным,— говорит па-
213
па.— Это для зоолога главное. Как же ты не заме-
тил?
— Перестань, Лёша,— говорит Марина Иванов-
на.— Сам ребёнка с толку сбиваешь, а потом
удивляешься.
— Я пойду посмотрю,— говорю я.
— Куда ты пойдёшь? — говорит Марина Ива-
новна.— К петуху? Ты его боишься до смерти.
— А мы вместе посмотрим,— говорит папа.
Папа к крыльцу нагнулся и меня зовёт. Я тоже
нагнулся. Я не боюсь, коленки немножко прыгают,
а так ничего. Не страшно совсем, тем более с папой,
он меня спасёт.
— Видишь? — говорит папа.
Я под крыльцом песок вижу. Ещё какую-то тряп-
ку. На тряпке петух боком сидит, и глаз у него
золотой. Прямо сверкает! Петух ничуть не нахох-
лился, у него все перья спокойные. Он просто так
под крыльцом сидит. Смотрит своим золотым глазом
и отдыхает.
— Что, Петька, всё прогнозируешь? — говорит
папа.— Народ пугаешь?
А петух ему говорит:
«Ккк... ккк...»
Глаз свой потушит, потом опять зажжёт. Как
фонарик. Он так моргает. Совсем нестрашный петух.
Я руку протянул и потрогал. Мягкий. Мне тоже
говорит:
«Ккк... ккк...»
— А ты боялся,— говорит папа.— Ничего не на-
до бояться — это для зоолога главное.
Разве я нашего петуха боялся? Я боялся, что он
нахохлился, а это другое дело.
СПОЁМ-КА НАШУ ЛЮБИМУЮ!
Мы уже едем. Арина мне дышит в плечо. Мы с
ней в кабине сидим. Рядом с нами Боря шевелит
рулём и поёт:
Федра, ты федра, ты федра моя...
Федра, ты федра, ты федра моя...
Он всё время одно и то же поёт. Это Боре помогает
машину вести. Мы с Ариной тоже поём, мы уже
выучили. Мы теперь все вместе поём:
Федра, ты федра, ты федра моя...
Дядя Володя нам сзади стучит по кабине, кричит
Боре:
— Это какая федра? Это которая эфедра, что ли?
Эфедру мы знаем с Ариной. Это куст. Зачем мы
про куст будем петь? Мы свою песню поём, совсем
другую:
Федра, ты федра, ты федра моя...
Вот мы как поём.
Очень хорошо в кабине. Бензином пахнет. Прямо
нечем дышать, так пахнет. Мы бензином дышим, мне
нравится. Сиденье под нами блестит. Чёрное такое!
Я потрогал чуть-чуть и пальцы обжёг. Арина спиной
прислонилась и тоже немножко обожглась. Горячее
всё. Я локоть в окно выставил, там ветер. Он мимо
нас летит. Тоже горячий.
— Уже мотор греется,— говорит Боря.— Будь
проклят тот час, когда я сел за руль этой керосинки!
А сам смеётся. Это он просто так говорит. Шутит
так со своей машиной. Если свою машину любишь,
можно, конечно, с ней пошутить. Машина не оби-
дится, она знает, что Боря её любит. Он бы ещё
215
больше её любил, если бы у него были к этой машине
запчасти. Боря бы тогда сделал из своей машины
конфетку. А запчастей нет, на саксаулах они не
растут. Но Боре всё равно нравится быть шофёром.
Он ещё маленький мечтал стать шофёром. И стал.
— И тебя потом научу,— говорит мне Боря.
— А меня? — говорит Арина.
— Всех научу! Я добрый. Мне только эти капли
мешают. Аринка, вытри мне чем-нибудь.
У Бори на лбу, оказывается, капли. Эти капли ме-
шают ему смотреть на приборы, они льются. А перед
Борей столько приборов, глаза разбегаются. Часы
например, перед ним вделаны прямо в кабину. Боря
по этим часам как раз машину ведёт.
Арина платок взяла и трёт Боре лоб.
А капли опять лезут. И на щеках тоже. На
подбородке.
Я смотрю — у меня капли прямо из ладони по-
лзут.
— Не замёрзнете? — смеётся Боря.
— Нет,— говорит Арина.— У меня кофта есть.
Дать?
— Носи сама на здоровье!
Тут нам опять застучали в кабину.
— Пить хотите? — кричит папа.
Оказывается, они там, в кузове, пьют. А мы тут
мучаемся в кабине. Боря сразу остановился.
Папа нам резиновый шланг даёт.
— Сосите,— говорит.
Этот шланг прямо из бочки с водой идёт. Из него
надо пить. Я в рот его осторожно взял. А шланг
тёплый. Резиновый. Воды никакой в нём нет. Не-
вкусный вообще-то.
— Тяни в себя,— говорит Боря.
Я потянул немножко. Всё-равно воды нет.
216
— Сильнее тяни! — кричит папа.
Я зубами как этот шланг зажму. Как из него вдох-
ну. Сразу подавился. Резиновым воздухом. А воды
всё нет.
— Дай-ка мне,— говорит Боря.
Губами взял и сразу у него в шланге забулькало.
Уже пьёт. Даже глотает. Мы с Ариной смотрим, как
Боря пьёт, и тоже вроде глотаем. Но нам глотать
нечего. Только пить ещё больше хочется.
— Недотёпы,— говорит папа.— Сейчас я вам
сделаю напор.
Он бочку в кузове наклонил, и вода из шланга
сама пошла. Мы с Ариной рот подставляем, по
очереди. Какой нам папа сделал вкусный напор!
Я такой воды никогда не пил. Это такая вода. Тёплая.
Сладкая. Длинная. Я бы её всю жизнь пил. Никогда
бы ничего другого не пил. Ни компот. Ни какао. Даже
верблюжье молоко бы не пил. Только эту воду!
Мы с Ариной пьём, пьём...
— Хватит,— говорит папа.— Много нельзя.
И шланг к себе в кузов убрал. Я ещё ничуть
не напился, а папа убрал. Вдруг чувствую — я уже
пить не хочу. Ни пить, ни есть. Мне так легко вдруг!
Я только дальше ехать хочу. Такая это вода!
Мы сразу поехали.
Я в окно смотрю, даже высунулся. Арина мне
дышит в плечо. Мы по нашей пустыне едем. Как
у нас красиво! Черепахи навстречу ползут. Блестят
их чистые панцири. Боря черепах объезжает. Пускай
ползут. Толстый суслик выскочил и перед машиной
бежит. Машет своим толстым хвостом. Боря ему
сигналит. Суслик в норку нырнул, нет его. Змея-
стрелка на саксауле висит. Тонкая, как поясок. За-
цепилась хвостом за ветку и смотрит. Она даже
не ядовитая, пусть висит. Возле своих норок усатые
217
мышки-песчанки стоят на задних ногах. И свистят.
Они друг другу свистят, что погода хорошая, травы
ещё много, вон машина едет...
Это мы едем. Я, Арина, мой папа, дядя Володя,
дядя Мурад, тётя Надя и шофёр Боря.
А вокруг наша пустыня. Она сейчас цветёт. Крас-
ные маки лезут нам под колёса. Лопух-ревень звенит
оранжевыми серёжками. Розово вьются вьюнки.
Ирисы торчат из песка жёстко и прямо. Как фи-
олетовые копья.
Бух! Бух! Бух! — стучат нам по кабине.
— Варан! — кричит папа.
И прыгает вниз, Боря ещё даже затормозить
не успел. Папа уже бежит. Он вон какой! Сильный
и ловкий мой папа. Дяде Володе его нипочём не
догнать, он сзади бежит.
Мы с Ариной тоже выскакиваем.
— Где? — кричим мы.
— Кто? — спрашивает тётя Надя. Она из кузова
прыгнуть не может. Привычки у неё нет, она так пока
слезла.
— Вон! Вон! — кричит Боря.
Я и сам вижу. Папа за вараном бежит. Он его
почти догнал. Варан обернулся и бьёт хвостом. Но
папа его уже схватил. За хвост. И обратно к машине
бежит. Уже с вараном.
— Крокодил...— удивляется тётя Надя.
— Крокодил в Ниле живёт,— объясняет Ари-
на.— А это варан. Он у нас в пустыне живёт. Просто
такая ящерица.
— Разве такие ящерицы бывают? — опять удив-
ляется тётя Надя.— Он же громадный.
— Средний,— говорит папа.— Метра полтора, не
больше.
Папа держит варана, и варан, конечно, сердит-
218
ся. Хочет папу ударить хвостом. Но папа крепко его
держит! Тогда варан разевает пасть. Хочет папу
своим языком испугать. Язык у варана длинный,
узкий, раздвоенный на конце. Змеиный какой-то
язык. Но папа всё равно не боится. Смеётся:
— Нервный какой варанчик попался!
— Молодой ещё,— говорит дядя Володя.
Конечно, этот варан молодой. Если бы старый,
он бы весь тусклый был, я знаю. А этот вон какой
яркий. Жёлтый. Оранжевые полосы так и блестят на
спине. И глаза сердитые. Он бы папу сейчас прямо
съел. Но папа его крепко держит.
— Не ядовитый? — говорит тётя Надя.
— Самую малость,— говорит папа,— Для чело-
века не опасно. А вот разодрать руку до кости, это
пожалуйста. Бульдожья хватка.
— Кусал? — говорит тётя Надя.
— Меня и муравьи кусали!
— На надувную игрушку похож,— говорит тётя
Надя.— Только больно велик. Кто-то его дул-дул, так
до конца и не надул. Сил не хватило у 'кого-то.
Это варану совсем не понравилось. Что он на
игрушку похож. Он как дёрнется! И от папы вы-
скочил. Но не побежал. Если уж варана поймали,
он убегать не будет. Он гордый. Не будет он удирать
как какой-нибудь суслик. Он же варан! Полный
живот воздуху набрал и как зашипит.
Тётя Надя так за Борю и отскочила. А говори-
ла — игрушка! Мы с Ариной тоже немножко от-
прыгнули. Просто от неожиданности.
Но папа уже варана снова поймал.
— Подожди,— говорит.— Куда так торопишься?
Ты нам всё-таки сначала скажи, что ты сегодня ел.
Смотрю: дядя Володя флягу несёт. A-а, они дадут
варану попить! Молодцы! Пить он, конечно, хочет.
219
— Хватит? — спрашивает дядя Володя и трясёт
флягой.
— С избытком,— говорит папа.
Папа держит варана за голову, а дядя Володя
над ним с флягой стоит. Они его уговаривают. Варан
никак не хочет рот раскрывать. Думает, наверное:
что там, во фляжке? Может, гадость какая-нибудь?
Открыл наконец.
— Можно я напою? — говорю я.
— Давай,— говорит папа.
Я из фляжки тихонько лью, а папа живот щупает.
Чтобы варан не опился. Сразу много нельзя, папа
нам говорил с Ариной. А варан лапы на животе
сложил, глаза закрыл и глотает громко. Не поймёшь,
нравится ему или нет.
— Гурман какой,— говорит тётя Надя.
— Я тоже буду поить,— говорит Арина.
— Когда следующего поймаем,— обещает папа.
— Всех встречных будем поить? — интересуется
тётя Надя.
— Такая работа,— смеётся папа.— Всё при-
ходится.
Живот варану ещё раз пощупал и говорит мне:
— Всё, Лёдик. Отойди.
Я думал, папа варана сейчас выпустит. А папа
вдруг снова его за хвост схватил и как начал трясти.
Так трясёт! Варан прямо болтается в воздухе.
— Ему больно,— говорю я.
— Скорее неприятно,— говорит папа,— Конечно,
ему неприятно. Что же делать? Вот если бы я его
разрезал, тогда было бы больно.
— Зачем бы разрезал? — говорю я.
— Чтобы узнать, что он сегодня ел,— говорит
папа.— Я с ним как раз на эту тему сейчас бесе-
дую.
220
И опять варана трясёт. Такая у них беседа.
— Задушевная,-— смеётся дядя Володя.
Варан уже воду обратно выплеснул, так папа
трясёт.
— Да...— говорит тётя Надя.
— А вы не смотрите, Надежда Георгиевна,—
говорит папа.
— Да нет... Я не об этом.
Она всё об увлечённости, вот она о чём. Ей
приятно смотреть, что бы папа ни делал. Папа так
увлечённо всё делает. Мне тоже приятно смотреть.
И Арине. И Боре. Мы все на папу смотрим.
— Конечно! — говорит папа.— Я тут сильно
увлёкся. Четырнадцать лет увлекаюсь, никак не
перестану.
И сразу перестал.
Всё равно в желудке варана уже ничего больше
нет, один белый живот. Папа всё вытряс. Варан
теперь дышит.
— Володя, запиши,— говорит папа.— Он сегод-
ня съел. Так. Трёх черепашек он съел. Шесть чер-
нотелок. Два черепашьих яйца. Ага, ещё сцинка.
Взрослый сцинк, запиши...
Я сцинка знаю. Ящерица, а на животе бегает, как
змея. Лапы свои бережёт. На животе от варана,
конечно, не убежишь.
— Ну гуляй, не сердись,— сказал папа и отпу-
стил варана.
Но варан не хочет гулять. Он лапами упёрся
в песок, голову выставил и изо всех сил теперь дуется.
Такой жёлтый стал. Толстый. Прямо пузатый-пуза-
тый. Надулся воздуху. Это варан на папу обиделся.
— Прости,— говорит ему папа,—Такая работа!
Исключительно для науки. Вдруг ты голодаешь, надо
было проверить.
221
Зря только папа ему напомнил. Еду варану, ко-
нечно, жалко. Он как зашипит и прямо на нас
побежал. Растопырился и бежит.
— По коням! — кричит папа.
Мы в машину скорей вскочили. Я даже дверцу
держу, Арина в меня вцепилась. Боря руль крутит.
Песок из-под колёс летит во все стороны. Дядя
Володя стоит в кузове и панамой машет.
А варан сзади бежит и шипит. Голову наклонил
и бежит. Хочет нам в шину вцепиться. Бульдожьей
хваткой. Вдруг он нам колесо прокусит, что тогда?
— Караул! — кричит Боря и жмёт на педали.
Я в окошко смотрю.
— Отстал,— говорю я.
— Видишь, какая у твоего папы работа,— го-
ворит Боря.— А ты в пески просишься! Опасная
работа.
Ну и что, что опасная? Это для науки! Мы с
Ариной нисколько не испугались. Разве кто-нибудь
плакал? Я фляжку папе держал. Арина подходила
близко к варану, она теперь может его слепить.
Подумаешь, варан! Он же не крокодил. Машину он
не прокусит. Если бы прокусил вдруг, мы бы с
Ариной...
— Уж вы бы с Ариной — это точно,— смеётся
Боря.
Мы все смеёмся. Хорошо в кабине. Жёлтый песок
навстречу летит. Синее небо сбоку летит. Бочка сзади
гремит. Впереди скачет тушканчик, Боря его объез-
жает. Тушканчик толкнулся хвостом и как прыгнет!
— Может, перелезете в кузов? — кричит папа.
— А я как же один? — говорит Боря.
Нет, мы не перелезем. Тут лучше видно, всё
ближе. В кузове мы потом поедем. Нам далеко ехать!
Через весь заповедник.
222
— Тогда давайте споём,— говорит Боря.— На-
шу. Любимую.
Конечно, споём. Мы так давно не пели. Боря уже
поёт:
Федра, ты федра, ты федра моя...
И мы с Ариной тоже поём:
Федра, ты федра, ты федра моя...
Вот мы как поём. А наша машина прямо мчится.
О ЧЁМ ТРЕЩИТ ФИСТАШКА
Мы до самых гор доехали.
Боря больше руль не может держать. Тут но-
чевать будем. Ведь уже вечер! Солнце садиться
хочет. Горы кругом, куда ему сесть? Сбоку кто-то
кусок горы откусил, зубы отпечатались, как в арбузе.
Солнце туда вползает. Какое умное, я бы не
догадался.
Вползло. Сразу ветер подул.
Я подставил лицо, ветер меня щекочет. В щёки
толкает. Брови мне шевелит. За рубашку лезет ко
мне. Прохладный. Горный, конечно, ветер. Весь день
в горах сидел. Где-нибудь в ущелье. В камнях.
Мучился. Там же скучно! Камни друг об друга
скрипят. Шакалы воют. Противно так. Теперь ветер
выскочил. А тут как раз мы...
— Сморился? — говорит папа.
Это он мне, оказывается, говорит. Думает, я уже
сплю. Я просто на минутку около машины присел.
Нисколько я не сморился.
— Помогай тогда! — кричит папа.
И бросает из кузова спальный мешок. Ещё один
223
спальный мешок. Опять спальный мешок. Ещё ме-
шок. Он меня закидать хочет мешками. Сколько
у нас мешков! Шлёпаются на песок, как большие
лягушки. Я хохочу и хватаю. Не успеваю их хватать.
Арина мне помогает. За бока хватаем мешки, за уши,
прямо в охапку. Катимся с ними по песку. Тащим
их в сторону.
— Что значит — все вместе,— говорит папа.—
Вон как быстро разгрузились. Коллектив — всё-таки
сила!
•Конечно. У нас коллектив! Мы уже разгрузили
машину, вот это да. Я даже не заметил, как мы
её разгрузили. Боря опять под машиной лежит, и тётя
Надя подаёт ему ключ. Дядя Володя разбирает ящик
с посудой, папа несёт раскладушки.
Мы тут ночевать будем. Надо устраиваться!
— Первое дело — костёр,— говорит папа.
Надо за дровами идти. Мы с Ариной хотим идти.
Мы в сапогах, куда хочешь можно идти. Только ку-
да? Тётя Надя тоже хочет идти. И она не знает
куда.
—- Сейчас дежурного выберем,— говорит папа.—
Как в пионерском отряде. Считалки знаете?
Мы с Ариной не поняли. Какие считалки?
— Обыкновенные,— говорит папа.— Подстав-
ляйте-ка лбы, сейчас всех по головам буду счи-
тать.
Папа нас всех считает по головам, только Борю
он по ногам считает. Папа так нас считает:
—- На! Вокзале! В чёрном! Зале! Кот! — Папа
в Арину ткнул пальцем.— Сидел! — теперь ткнул
в дядю Володю.— Без головы! — теперь в меня. И
уже дальше считает: — Пока! Голову! Искали! Ноги!
Встали! И! Ушли!
Чуть на тётю Надю не вышло. Но вышло на дядю
224
Мурада, считалка на нём кончилась. Значит, дядя
Мурад дежурный.
— Мы с вами пойдём,— говорит тётя Надя.
А дядя Мурад удивляется:
— Куда?
Идти никуда не надо. Дрова прямо рядом растут.
Рядом фисташка растёт. Очень кудрявая. Орехов
сейчас ещё нет, только осенью будут. Столько народу
приедет их собирать! Для заповедника это просто
горе. В прошлом году, например, леопарда пе-
репугали.
Леопард под фисташкой спал. Даже не думал,
что орехи поспели. Как-то забыл про это. Потом
леопард проснулся. Надо, думает, ноги немножко
размять. И вышел из-под фисташки. Тут народ сразу
как закричит! Как сумасшедший, честное слово.
Леопард прямо не знает, куда деваться. Едва
вырвался.
Хорошо, что сейчас ещё нет орехов. Просто фи-
сташка растёт. И некоторые ветки совсем сухие, они
ей только мешают расти. Дядя Мурад сухие ветки
отломал и сделал костёр.
Как быстро! А мы хотели в горы идти. У гор тень
совсем чёрная. Лучше туда днём идти. А сейчас уже
ночь. Звёзды на небе. Такое густое небо! Всё в
звёздах. И мы сидим прямо под звёздами. Тётя Надя
тоже сесть хочет. Боря как раз кошму расстелил,
очень удобно.
— Только на скорпиона не надо садиться,— го-
ворит папа.— Он этого не любит.
Папа скорпиона почти из-под тёти Нади вытащил и
в сторону бросил. А то бы тётя Надя его раздавила.
Даже не знаю, успел бы её скорпион ужалить или
нет? Она тяжёлая. А скорпион совсем маленький. —
детёныш, что ли? Надо всё-таки осторожно садиться. Я
8 Сними панцирь!
225
же на скорпиона не сел. И Арина не села, она скорпи-
она смахнула. Дядя Мурад его сапогом отогнал, по-
том уж сел...
— Прямо тут будем спать? — спрашивает тётя
Надя.
•— На раскладушках,— говорит папа.
— Ав машине нельзя?
— Кто где хочет! По-моему, на раскладушке
гораздо удобнее. В машине же бочки!
Но тётю Надю бочки ничуть не смущают. Она
к бочкам прекрасно относится. Она хочет возле них
спать. И Арину с собой зовёт.
Арине всё равно где спать. Но она ещё не доела
кашу. Дядя Мурад такую кашу сварил! Все едят и
хвалят. Удивительная такая каша. Кажется, что она
на сливках. Хотя она как раз на воде. Я даже свою
миску вылизал. Мыть всё равно нечем. У нас вода
строго по норме. Меня никто не ругал, что я вылизал. Я
чисто вылизал, моя миска теперь чище всех.
Мы теперь сытые сидим. На костёр смотрим.
Фисташка ярко горит. Чисто так! Сама себе
что-то трещит в костре. Как орех. Трещит, наверное,
что она довольна. Ей нравится так ярко гореть.
Нравится, что жуки на огонь летят. Что бабочки
кружатся. Что дядя Мурад так осторожно её ломает
и тихонько подкладывает в костёр. Ещё фисташке
нравится освещать наши лица:
Тёмное — дяди Мурада.
Розовое — Арины.
Белое — тёти Нади.
В каше — моё.
— Лицо-то ты всё-таки вытри,— говорит папа.
Я, конечно, вытер.
Мы сидим и в костёр смотрим.
— Какое-то настроение, сам не знаю,— говорит
226

папа,— Давно что-то не было так хорошо. Мурад,
прочитай что-нибудь!
— Чего бы ты, Лёша, хотела?
— Всё равно! Лишь бы твоё.
— Всем будет скучно, Лёша,— говорит дядя
Мурад.
Он по-русски не умеет читать. Он стихи только
для себя пишет. На своём родном языке. Дядя Мурад
стихи на туркменском пишет.
— Я им переведу,— говорит папа.— Прочти для
меня.
Для папы дядя Мурад, конечно, прочтёт. Они с
папой друзья. Дядя Мурад сейчас встанет и что-
нибудь прочтёт. Стихи нельзя сидя читать. Это же
высокое дело — стихи, какие бы они ни были.
Дядя Мурад читает и смотрит на папу.
Будто мой папа тут один. Никого больше нет.
И папа смотрит на дядю Мурада. А я на них смотрю.
У меня что-то в горле сдавило.
Как дядя Мурад читает! Я никогда не думал, что
он так будет читать. Неужели он сам придумал такие
стихи?
Печальные. Звонкие. Долгие.
Вдруг у дяди Мурада голос упал.
И сразу тихо стало. Только фисташка трещит.
Трещит, трещит.
Потом тётя Надя говорит:
— Переведите, пожалуйста, Алексей Никитич...
— Попробую,— сказал папа.— Сейчас. Сразу не
могу. Трудно это перевести, надо быть поэтом.
— Не нужно мучиться, Лёша,— сказал дядя Му-
рад и сел на кошму.— Я сама переведу. У меня
простые стихи, Надежда Георгиевна. Немножко сти-
хи про пустыню. «Самая прекрасная весна на све-
те — это пустыня, и если кто попадает к тебе весной,
228
то он имеет большую радость на сердце». Такие,
примерно, стихи.
— Не могу перевести,— сказал папа.— Таланта
нет, не могу.
— Я уже перевела,— сказал дядя Мурад. И под-
бросил в огонь ветку.
Костёр прямо взревел.
— Нет, ты сам не можешь понять,— сказал па-
па.— Разве ты понимаешь, что ты такое?
— Я туркмен,— улыбнулся дядя Мурад. Он у нас
редко улыбается.
— Я только одно поняла,— говорит тётя На-
дя.— Я поняла, как вы всё это удивительно чув-
ствуете. Эту ночь. Эти барханы вдали. Этих ваших
варанов. Вот эти звёзды. Они же для вас пахнут, эти
звёзды...
— Я тут родилась и вырос, Надежда Георгиев-
на,— сказал дядя Мурад. Встал. Высокий, тёмный.
И пошёл от костра. Шагнул — и сразу его не стало. И не
слышно шагов, дядя Мурад всегда так ходит —
неслышно.
— Ты надолго? — крикнул в темноту папа.
И темнота сразу откликнулась голосом дяди Му-
рада:
— Погуляю немножко, Лёша.
— Значит, до утра,— сказал папа.— На песке
где-нибудь часок полежит — и выспался. Мураду
много не надо.
— А я, к сожалению, так не могу,— сказала тётя
Надя.— Всю ночь бы вот так с вами сидела, а гла-
за спят.
Звёзды сверху сыплются. И трещат. Или это
фисташка трещит? Папа Арину на руках куда-то
понёс. Ага, дядя Володя в машину влез, а папа ему
Арину протягивает. А она даже не проснулась. У
229
Бори ноги торчат из кабины. Боря всегда в кабине
ночует.
— Всё-таки ноги придётся ему подпилить,— го-
ворит дядя Володя.— Куда не сунешься, всюду эти
ноги.
— Надежда Георгиевна, возьмите ещё полушу-
бок,— говорит папа.— Всю ночь будет ветер, горы
рядом.
Тётя Надя в кузове возится, спальный мешок
зачем-то трясёт. То сядет на него, то опять вскочит.
Потом говорит:
— Стыдно признаться, но мне что-то никак не
влезть...
— Куда? — говорит папа.
— В мешок... Я в мешке никогда не спала.
— Там пуговицы,— смеётся папа.— Придётся
помочь.
Папа в кузов прыгнул. Разобрался в пуговицах.
Тётю Надю в мешок запихал. И застегнул, как
маленькую. На все пуговицы. Пусть тётя Надя
спит!
— Спасибо,— говорит тётя Надя.— Мне теперь
ни за что не вылезти.
— Утром достанем!
Папа сидит на борту, смотрит на тётю Надю
в мешке и смеётся. Ему смешно, как он тётю Надю
упаковал.
А дядя Володя сидит на кошме, ноги поджал под
себя, как дядя Мурад, и смотрит в огонь. У него глаза
жёлтые от огня.
А я на раскладушке лежу. И уже сплю.
Вдруг проснулся.
Я думал — утро. Но ещё черно. Звёзды в небе
стоят. Костёр щёлкает, пахнет ореховым дымом. Дя-
ди Мурада ещё нет. Только мой папа сидит. И дя-
230
дя Володя. Они ещё, значит, не легли. Но молчат.
Просто так сидят. Дядя Володя шевелит в костре
кривой саксауловой палочкой. Будто что-то ищет
в костре. А папа смотрит, как он шевелит.
Я даже не знаю — проснулся я или нет.
Вдруг дядя Володя говорит:
— Понимаешь, Никитич, она Мурада любит...
Папа молчит и на палочку смотрит. Такая кривая
палочка!
— Она его действительно любит,— опять говорит
дядя Володя.
— Я тоже Мурада люблю,— говорит папа.
Смешно даже. Дядю Мурада все любят. Я тоже
люблю. И Арина. И тётя Наташа. Витя, конечно. Ведь
дядя Мурад его папа.
— Не ожидал от себя,— говорит дядя Володя.—
Для меня это, оказывается, слишком серьёзно.
— А ты как думал? — говорит папа.— Мы же с
тобой люди серьёзные.
— Я так и думал,— говорит дядя Володя.—
Я раньше — думал, а теперь — знаю.
Дядя Володя совсем запутался — думает он или
знает? Замолчал даже. Долго молчал, я чуть не
заснул. Потом говорит:
— Никитич, мне лучше, наверно, уехать...
— Куда?
— Не знаю ещё,— говорит дядя Володя.
— Ну что ж, уезжай, если тебе на дело пле-
вать,— говорит папа,— тогда уезжай.
Я вдруг представил, что дядя Володя уже уехал.
Его комната пустая. Не нужно туда стучать. Ведь
к дяде Володе всегда приходится стучать, хотя крюч-
ка на двери нет. Потому что войдёшь вдруг, а там
гюрза гуляет. Гюрза — исключительно умная змея!
Никогда не шипит. Она сразу кусает своим ядовитым
231
зубом, чего она будет шипеть. Но дядю Володю она
не кусает. Она его знает, живёт у него. Воду из
мисочки пьёт, дядя Володя мисочку держит, чтоб
ей было удобно.
А тётя Наташа сидит в сторонке на корточках.
Тоже смелая. Она смотрит, как гюрза пьёт, и говорит
дяде Володе: «Как только ты с ними работаешь, уму
непостижимо!» — «Так и работаю»,— пожимает пле-
чами дядя Володя. «И ведь ты их любишь, вот что
непостижимо»,— говорит тётя Наташа задумчиво.
«Люблю»,— соглашается дядя Володя. «Как их мож-
но любить? — говорит тётя Наташа.— За что?» А
дядя Володя смеётся: «За то, что у них всё про-
сто,— говорит.— Или они тебя кусают, или нет».—
«Лучше — нет»,— смеётся тётя Наташа. Они так хо-
рошо друг с другом смеются, приятно смотреть.
Я тоже смеюсь.
Но тётя Наташа вдруг говорит: «Вот из-за них
ты никогда и не женишься». А ведь знает, что дядя
Володя таких разговоров не любит! Но дядя Володя
почему-то не обижается. Он говорит: «Вовсе не из-за
них, сама знаешь».— «Чепуха какая»,— говорит тётя
Наташа. И уже не смеётся. «Выходи за меня,—
медленно говорит дядя Володя.— Сразу женюсь».
Как он шутит! А даже не улыбнулся. «Я уже вы-
шла»,— говорит тётя Наташа. «Верно,— говорит
тогда дядя Володя.— Всегда я опаздываю». Будто
он забыл, что тётя Наташа давно вышла замуж
за дядю Мурада и у них родился Витя. «Значит, буду
один»,— говорит дядя Володя. «Один ты как раз
не можешь»,— говорит тётя Наташа.
Но дядя Володя ведь не один, он — с нами. Как
он может от нас уехать?
Я вдруг вспомнил, как дядя Володя просил: «Ни-
китич, сфотографируй меня с большеглазым! Ста-
232
рикам хочу послать».— «С ума сошёл,— удивился
папа.— Они сразу умрут». А дядя Володя смеётся:
«У меня старики крепкие». Папа его, конечно, сфо-
тографировал. С большеглазым на шее. Вместо гал-
стука. Дядя Володя всем эту карточку подарил.
Папе, Арине, мне. Мне написал на карточке: «Лёди-
ку — от папы Володи». Я, когда маленький был, так
звал дядю Володю. Я же был общий сын, меня все
нянчили. И я всех так звал — папа Лёша, папа
Володя, папа Мурад.
Дядя Володя уедет, и никто больше не захочет'
с большеглазым фотографироваться. Испугаются.
Большеглазый ведь полоз, тоже змея. Он совершенно
не ядовитый, ни капельки. Большеглазый у дяди
Володи живёт в сапоге. Он у дяди Володи сапоги,
ну буквально, отнял! Вот дядя Володя опять без
сапог с нами поехал, значит, большеглазый там спит.
А дядя Володя ни у кого ничего не может отнять.
Он слишком добрый, говорит тётя Наташа. «Как
это — слишком? — смеётся дядя Володя.— Разве
можно быть добрым с лишком?» — «Можно,— го-
ворит тётя Наташа.— Ты без друзей пропадёшь. Твоё
счастье, что ты с друзьями живёшь».
Куда же дядя Володя поедет? Он без нас
пропадёт!
— Давай вместе уедем, Никитич,— говорит дядя
Володя и всё палочкой что-то ищет в костре.— Вме-
сте бы хорошо!
Вон что дядя Володя придумал.
— Я никуда не поеду,— говорит папа.
Конечно, сейчас это не вовремя, дядя Володя
понимает. Папа хочет организовать в заповеднике
научный центр. Получается, будто дядя Володя бе-
жит. Но ведь, папа тоже не будет всю жизнь тут
сидеть. Мало ли как может сложиться? Я вон расту,
233
скоро в школу. Материала у папы горы, на десять
лет хватит. Когда-нибудь папу позовут в большой
город, в крупный институт...
— Ну и что? — говорит папа.
— Позовут, и поедешь,— говорит дядя Воло-
дя.— И правильно сделаешь. Специалисты с опытом
нужны ведь не только в заповеднике. Кому-то этот
опыт надо передавать...
— Уже передавать,— говорит папа.— Очень ин-
тересно.
— Папа никуда не поедет,— вдруг говорю
я, и губы у меня прыгают.— Мы никуда не по-
едем!
— Так,— говорит папа.— Договорились. И у ма-
ленькой кастрюльки есть ушки.
— Лёдик! Ты что, Лёдик? — говорит дядя Во-
лодя. И поднимает меня вместе с мешком.
— Вы тоже никуда не поедете,— говорю я дяде
Володе, я, наверно, даже кричу.— Никто никуда
не поедет!
— Конечно,— говорит дядя Володя.— Конечно,
конечно.
И раскачивает меня вместе с мешком. Он к мо-
ему лицу наклонился. Близко, близко. У него глаза
жёлтые от костра. Добрые такие глаза. Слишком
добрые. Он как будто плачет, это от костра кажется.
Сухие, конечно, глаза.
— Не поедете? — говорю я.— Правда?
— Куда я от вас поеду? — говорит дядя Володя
и раскачивается вместе со мной.— Разве я отсюда
уехать могу? От всех вас? Я и не собирался ехать.
Это я просто так сказал. Настроение было такое, вот
и сказал. Совсем в другом смысле, а ты не понял.
Конечно, я никуда не уеду.
Тут я вдруг заснул. Мгновенно.
ИЗ ЧЕГО только пьют птички?
Какое сегодня утро! Горы блестят. Небо блестит.
Блестят тёти Надины волосы. Мои мытые щёки бле-
стят. Наша машина блестит, её Боря протёр. Лопаты
блестят, каждая на счету. Вон моя, с краю. Даже
миски блестят, их ночью песчанки вылизали. Лизухи
такие! Тоже каши захотели. А ложки они даже
погрызли чуть-чуть. И теперь в ложках блестят следы
их мелких зубов.
Прямо блестящее утро!
— Скорее,— говорит папа.— По холодку обсле-
дуем родники!
Мы за этим и ехали. Солнце ещё только-только
встаёт, а мы уже идём. На работу идём. Я свою
лопату крепко держу.
Мы идём к роднику. Ещё далеко идти.
— Давайте-ка поиграем,— говорит папа.
Кто что видит — вот какую игру предлагает папа.
Интересно, кто больше видит вокруг.
Можно, конечно, попробовать, раз папа хочет.
Я Аринину спину вижу, в сарафане. И Борину, она
красная. Боря вчера незаметно сгорел. Тёти Надины
волосы вижу. У неё такие большие волосы, сразу
в глаза бросаются. Больше, по-моему, ничего.
— Чур, гнездо поползня! — кричит папа.
— Где? — спрашивает Арина.
— Мне покажите! — говорит тётя Надя.— Мне!
Вот папа хитрый какой. Где он нашёл гнездо?
Поползень над нами летает, кричит. А гнезда нет.
— Не туда смотришь,— говорит папа. И показал
нам.
Конечно, я под ноги смотрел. А оно справа, на
большом камне. Теперь-то мы все увидели. Круглое.
Из глины. Поползень его, значит, слепил. Красная
235
бусинка в глине торчит. Какие-то пёрышки. Синее.
Розовое. Пёстрое. Прилепились к гнезду и тор-
чат.
Тётя Надя подёргала синее, говорит:
— Крепко. Никак. Это случайно?
— Не обижайте нашего поползня, Надежда Ге-
оргиевна,— говорит папа.— Поползень у нас кра-
сивое любит. Это он свой дом так украсил.
Как он красиво украсил! Где-то бусинку взял. Что
бы этому поползню подарить? У меня в кармане
камень лежит, белый, блестящий. Такого камня у
поползня нет. Я ему на гнездо положил. Он потом
его глиной прилепит. Раз он так красивое любит.
Вдруг Арина кричит:
— Чур, муравейник!
Я муравейник раньше Арины увидел, просто не
сообразил крикнуть.
— Молодец, Аринка,— говорит папа.
— Где муравейник? — спрашивает тётя Надя.
Она присела и смотрит. Никак не поймёт, где он.
Арина ей показала, но тётя Надя не верит. Какой
же это муравейник? Это просто вход. Муравьи туда
лезут, толкаются. А сам муравейник вни^у, его не
видно. Муравьи тоже от солнца прячутся. Вон как
спешат домой. Панамок у них нет, головы рыжие,
вполне может быть солнечный удар. Солнце рыжих
любит, говорит папа. У нас Арина немножко рыжая.
Чуть-чуть. Её солнце очень любит, без панамки ей
не выйти.
— Муравейник! — смеётся тётя Надя.— У вас
всё наоборот, как нарочно.
— Азия, Надежда Георгиевна,— говорит дядя
Мурад.— Я всегда говорила: Азия — дикая страна.
Тётя Надя привыкла, что муравейник — это такая
высокая куча, её издалека видно. Такой конус.
236
— Ив Москве конус? — спрашивает Арина.
— Ив Москве, и на Севере, где тётя Надя
работала. Всюду муравейник — это конус. Я никогда
не видел конуса. Арина тоже не видела. Обязательно
нужно съездить и посмотреть.
— Чур, игла дикобраза! — кричит Арина.
И хватает иглу, толстую, как ручка-самописка, но
без пера.
— Чур, песчаный таракан! — кричит дядя
Володя.
И хватает таракана за панцирь. Сверху у него
панцирь, как у черепашки, а под панцирем тараканьи
усы.
— Чур, следы джейрана! — кричит Боря. Они
такие, сердечком.
— Чурь, нора тарантула! — кричит дядя Володя.
Чур, чур, чур — все наперебой кричат! Я головой
не успеваю вертеть. Вон мы сколько вокруг всего
видим. Какую папа придумал игру, мы теперь всегда
так будем играть. Даже тётя Надя кричит:
— Чур, верблюд на горе!
Правда, там верблюд ходит. А может быть, ка-
мень? Просто лежит. Это высоко! Без бинокля не
видно. У папы бинокль. Все бинокль хватают. Всем
хочется посмотреть. Я ещё не успел.
— Чур, родник! — кричит папа.
Оказывается, мы уже к роднику пришли. А го-
ворили, что далеко. Мы и не заметили, как пришли.
Где же родник?
Я думал, родник, наверное, большой. Целое озеро.
Вода в роднике толкается, прямо со дна бьёт, фон-
таном. Утки плавают. Камыш сбоку растёт. Родник
весь зарос. Даже тиной. Мы его будем чистить.
А вот он — родник. Совсем не такой!
Просто стенка в горе. Серая, из камней. Мокрая
237
такая. А из стенки толстые капли ползут. Одна
за другой. Лезут, лезут. Медленно так они вылезают.
Прямо через силу. Конечно, им трудно сквозь камни.
Но они всё равно лезут. Тяжёлые, мутные. Потом
на стенке висят. Потом скатываются вниз, больше
не могут ’висеть.
И внизу, под стенкой, как ванночка. Грязная,
прямо чёрная грязь. Капли туда ныряют, и грязь
чуть-чуть шевелится. Будто дышит. А сбоку из этой
ванночки медленно сползает чёрный ручеёк. И тут
же весь уходит в песок. Только грязь ещё видно
в песке, на несколько шагов. А потом песок уже снова
жёлтый. Чистый.
— В этом году воды много,— говорит папа.
И ладонью трогает стенку. Весь родник ладонью
закрыл, капли сквозь папины пальцы лезут. Вон тут
сколько воды!
— Как же бедные птички пьют? — говорит тётя
Надя.
— Не только птички,— смеётся дядя Володя.—
Это наш центральный родник. Тут архары пьют.
Волки. Все, кто захочет.
— И даже зайцы,— говорит Арина.
— Зайцы в пустыне никогда не пьют,— говорит
папа.— А то бы и они пили.
— А как же они? — говорит тётя Надя.— Разве
зайцы могут не пить? Они же так бегают.
— Приспособились,— объясняет папа.— У нас
трава сочная. Вполне можно не пить. Вон джейраны
тоже могут не пить.
— Какая трава? — удивляется тётя Надя.— Раз-
ве это трава? Вот у нас в Подмосковье трава так
трава!
Как тёте Наде вдруг всё не нравится. А гово-
рила — привыкла. Чем же у нас не трава? Она
238
сочная. Арина траву сорвала и жуёт. Она будет
теперь, как джейран. Совсем пить не будет! Я тоже
хочу, как джейран. Но почему-то горько во рту.
— Вы полынь едите, крокодилы! — смеётся папа.
Верно, полынь. Так полынью пахнет. Я поскорей
выплюнул.
,— Запей,— говорит тётя Надя. И в ладонь на-
бирает капли. Хочет мне дать.— Арина, и ты запей!
Но Арина запивать не хочет. Очень вкусная по-
лынь, она с удовольствием жуёт. Только морщится
сильно.
— Тебе бы ещё варенья из верблюжьей колюч-
ки,— смеётся дядя Володя.
— Люблю полынь,— говорит Арина. Ей говорить
уже трудно, так она морщится. Так любит эту по-
лынь, прямо рот набок.
— Аринка, перестань сейчас же! — сердится тётя
Надя.
Она всё-таки Арину плохо знает, хоть и родная
тётя. А то бы она замолчала. Просто не обращала
бы на Арину внимания. Пускай Арина скорей про-
жуёт. Она не может теперь перестать, раз уже на-
чала. У Арины характер такой. Она должна каждое
дело довести до конца.
Я не могу довести, а Арина может.
— Но это глупое дело,— говорит тётя Надя.
— Такой характер,— объясняет папа.— Хоть
кровь из носу!
Арина наконец прожевала. Теперь она хочет пить.
— Скорей,— говорит Арина.— Как горько!
У тёти Нади уже полная ладонь, капли сверху
скатываются. Она подставила Арине.
Вдруг папа тёти Надину руку толкнул. Всё
вылилось.
— Эту воду нельзя,— говорит папа.
239
— Как? Почему?
— Эту воду человеку нельзя пить,— говорит па-
па.— Чистая соль.
У нас в пустыне пресных родников нет, как тётя
Надя не понимает. Мы недаром с собой воду возим.
А тут вся вода солёная. Только животные могут пить.
А человек от такой воды заболеет.
Папа из фляжки нам дал.
Вот это вода! Тёплая. Пресная. От неё уж не
заболеешь.
— Хватит,— говорит папа.— За работу!
Я скорей лопату схватил. Надо работать, пока
жары нет. Мы все, конечно, в трусах. Арина давно
сняла сарафан. Тётя Надя брюки засучила. Жары
нет, конечно, но тени ведь тоже нет. А без тени всё
равно жарко. Но терпеть пока можно.
Мы родник чистим.
Работы тут много. Всю стенку нужно очистить,
чтобы блестела. Тогда каплям лезть легче. Они такие
чистые будут, и всем пить приятно. Животным тоже
неинтересно в грязи толкаться!
Я по стенке бью лопатой. И дядя Володя бьёт.
Дядя Мурад тоже бьёт. Арина прямо колотит.
Но стенка же каменная! Это гора! Тут долго бить
надо.
Мы бьём.
У меня уже плечи болят. Это здоровая боль,
говорит папа. Просто работа физическая, к ней при-
выкнуть надо. Привыкну, и плечи пройдут.
У Арины спина болит. Но Арина дело не бросит!
Что значит спина, если нужно чистить родник? Мы
его так очистим: будет как новенький. Вода прямо
фонтаном забьёт. Кулики прилетят на тонких ногах.
Будут пить и полоскать горло чистой водой.
Вот как мы работаем.
240
Папа грязь лопатой выкидывает из родника. Он
босиком. Ноги у него чёрные, будто папа в чёрных
носках. Такая красивая грязь. Блестит.
Боря грязь в сторону уносит, ведром. У него живот
чёрный. Блестит.
Тётя Надя скребёт ручеёк.
— Ой,— говорит тётя Надя,— лопата сломалась!
Она сильно нажала и сломала ручку. Тут тёте
Наде нельзя помочь. У нас запасных лоцат нет,
каждая на счету.
Тётя Надя сидит теперь и страдает:
— Я хочу работать! Дайте мне хоть какую-ни-
будь лопату. Хоть маленькую!
Кто ей даст? Все хотят работать. У всех плечи
болят, но это ерунда.
— Может, кое-кого уже к машине отправить? —
говорит дядя Володя.
— Я тоже подумал,— говорит дядя Мурад.—
Уже сильное солнце.
Кого, интересно, они могут отправить? Только
тётю Надю, она без лопаты.
Папа посмотрел вверх, говорит:
— Н-да, солнце. Оно сегодня задаст. А машина,
если не ошибаюсь, на самом пекле стоит. Боря, ты
кузов брезентом накрыл?
— Кузов? — спрашивает Боря (пока ещё Боря
сообразит).— A-а, кузов! Нет, Алексей Никитич, за-
был. Не накрыл, кажется.
— Там же приборы, в кузове,— говорит дядя
Володя.
— Всё сварится,— говорит папа.
— Может, мне сходить? — предлагает тётя Надя.
Нет, тётя Надя не сможет. Она гость! Ещё по-
теряется, чего доброго. Собьётся с пути, машину
не найдёт. Машину, правда, от родника видно. Но
241
далеко. Вон наша машина, маленькая совсем. Тёте
Наде с таким делом не справиться. Нет, нет, нет!
Тётя Надя даже не знает, где у нас лежит брезент.
— А я знаю,— говорит Арина.
— Я тоже знаю,— говорю я. Я, правда, знаю.
В большом ящике.
— Вам тоже не справиться,— говорит папа.—
Слишком серьёзное дело.
Конечно, серьёзное. Мы понимаем. Если бы пу-
стяки, мы бы сами не согласились.
Арина уже лопату поставила и руки вытирает
сарафаном.
Я тоже лопату поставил.
— Мы справимся,— говорит Арина.— Мы с
Лёдиком как раз справимся!
— Гм...— сомневается папа.
Чего только он сомневается! Там приборы могут
погибнуть. Эти приборы такие чуткие, а солнце так
и жарит. Надо скорее их закрыть!
— Ну как? — сомневается папа.— Доверим?
— Доверим,— говорят все. И дядя Володя, и тётя
Надя, и дядя Мурад. И даже Боря сказал, хотя сам
про эти приборы забыл.
— Ладно,— решил тогда папа.— Идите!
Он нам прямо к машине велит идти. Никуда
не сворачивать. Сразу закрыть кузов, а самим лезть
под машину. В самую жару у нас только под машиной
можно дышать, там всё-таки тень. А они скоро
придут. Работать всё равно уже почти невозможно,
такое солнце.
Но прежде всего надо приборы спасать, это от нас
зависит.
Мы понимаем. Мы с Ариной сразу пошли.
НАМ ПРО КУПАНЬЕ НИКТО НЕ ГОВОРИЛ
Мы с Ариной быстро идём, по сторонам не смот-
рим. Некогда! Мы бы ещё быстрей шли. Нам сапоги
мешают, проваливаются в песок.
— Надо их снять,— говорит Арина.
— Папа велел ходить в сапогах,— говорю я.
— Дядя Лёша про сапоги ничего не сказал!
Разве он про сапоги говорил? Он сказал про брезент!
— Он раньше говорил,— не соглашаюсь я.
— Эх, ты! — говорит Арина.— Там приборы гиб-
нут! Будет дядя Лёша сейчас про какие-то сапоги
говорить!
Вот как Арина сказала. Я даже покраснел. Чего
я, правда? Папа про сапоги ещё когда говорил. Утром
ещё. Теперь совсем другое дело. Мы идём приборы
спасать, а эти сапоги нам мешают.
Мы с Ариной их сняли скорей.
Теперь можно бежать. Легко так, в одних носках.
Я за Ариной бегу. Потом Арина за мной бежит.
Потом Арина мне руку дала, и мы вместе бежим.
Вместе ещё быстрее бежать. Можно даже закрыть
глаза. А с закрытыми глазами ещё быстрее бе-
жишь.
Мы смеёмся и сапогами размахиваем. Пяткам
горячо. Песок так и жжётся через носки. Но мы
быстро бежим!
Вдруг Арина поскользнулась и в нору упала. Нора
широкая, наверное, лисья. Сколько лиса нарыла пе-
ску! Набросала вокруг. Ужасно неаккуратная, об
такую нору можно ногу сломать.
Но Арина только чуть-чуть ушиблась.
— Мы мимо этой норы не шли,— говорю я.
— Конечно, не шли,— говорит Арина.— Я сама
знаю, что не шли. Мы с тобой немножко свернули.
243
Одним и тем же путём неинтересно идти. Мы теперь
идём кратчайшим путём.
— А не заблудимся? — спрашиваю я на всякий
случай.
— Машину же видно,— говорит Арина.
Машину ещё видно, хоть мы и свернули. Она
теперь с другой стороны. Пока её видно, мы не за-
блудимся. Просто пойдём кратчайшим путём, через
бархан.
Мы с Ариной на бархан лезем. Крутой! Мы прямо
на четвереньках лезем, так смешно. Песок нам в нос
сыплется. Мы чихаем с Ариной.
Уф, влезли!
Вот как хорошо видно нашу машину. Далеко
сзади — гора, где родник. А это что? Ой, совсем
рядом.,
— Чур, я первая увидела! — кричит Арина.
И скатывается с бархана. Я за Ариной качусь.
— Чур, родник! — кричу я.
Мы новый родник открыли.
Не то что тот. Не какие-то капли! Мы настоящий
родник открыли. Он с гор, наверно, бежит. На белой
воде белая пена, как хлопья. Эта пена шуршит.
Берега тоже белые. Вода совсем чистая, этот родник
даже чистить не надо. Вот папа обрадуется!
— Какой снег белый,— говорю я.
Арина берег попробовала, плюнула и смеётся:
— Чистая соль!
Это не снег, как я сразу не понял. Просто наш
ручей прямо в соли течёт. И шуршит о солёные
берега. Тут столько соли!
— Только не пей,— говорю я.
Арина и не собирается пить. Она просто хочет
купаться. Ведь ручей прозрачный! Дно видно, тут
не утонешь. А купаться тут в самый раз. Мы всегда
244
сюда будем ездить купаться. Это теперь наш ручей!
Как Арина придумала, она просто молодец.
Я воду ногой потрогал. Вода прохладная, даже
жжётся чуть-чуть.
Арина уже в воду залезла.
Как животом нырнёт, белые брызги полетели.
— Уф! — кричит.— Хорошо! Ты чего копаешься?
Я сейчас сапоги подальше поставлю и тоже
нырну.
Вон как Арина плывёт. Руками забила. Ноги-то
у неё, конечно, в дно упираются. Нам негде плавать
учиться, реки у нас нет. Мы теперь в нашем ручье
по-настоящему научимся плавать.
Я смотрю — Арина так сильно бьёт руками. И го-
ловой мотает. Даже глядеть завидно, как она быстро
плывёт.
Я тоже в воду поскорей вошёл. По колено только
ещё.
— Подожди,— говорит Арина.
Я дальше иду. К Арине.
Она кричит:
— Подожди, Лёдик! Не окунайся!
Сама плывёт, а мне — не окунайся. Почему?
Вдруг я вижу — Арина уже не плывёт. Она так
машет, будто воду хочет с себя спихнуть. Глаза
у Арины круглые, как у большеглазого. Неморгучие
такие, совсем не моргает. Воду вокруг растолкала
и уже выходит. Белую пену стряхивает с себя, пры-
гает, прямо скачет.
— Ты чего? — спрашиваю я. И из ручья поче-
му-то вышел.
— Не знаю,— говорит Арина. И прыгает.— Ты
лучше пока не лезь. Это вода какая-то щекотная.
— Подумаешь! — говорю я.— Я не боюсь ще-
котки! Она смешная.
245
— Ав этой воде как раз не смешная,— говорит
Арина. И скачет, пену с себя стряхивает.— В этой
воде щекотка колючая. От неё больно.
Вечно Арина выдумывает. Я на неё смотрю и
хочу смеяться. Уже начал смеяться: ха-ха! Приду-
мала колючую щекотку! Вдруг вижу — что это с
Ариной? Она у меня на глазах белеет. Только что
брови тёмные были и уже белые. Теперь уши. Потом
щёки, живот... Она уже вся белая. И это белое на
Арине блестит.
У меня по спине вдруг холодок забегал. Будто
кто ледышкой по спине водит.
— Ты блестишь,— говорю я Арине.
— Подожди,— говорит Арина.
И руками себя быстро-быстро трёт. Лицо. Шею.
— Давай я потру,— говорю я.
И к Арине иду. Вдруг чувствую, мне что-то ме-
шает. Мне мои ноги мешают идти. Тяжёлые такие,
шевелить больно. И чешутся. Так ноги чешутся!
Я их друг об друга чешу. Потом уже руками. Даже
ногтями. Но они только сильнее чешутся! У меня ноги
белые до колен. Блестят.
Я до крови уже расчесал.
Вдруг Арина кричит:
— Лёдик, у меня спина лопнула!
Я сразу про ноги забыл. Бросился к Арине.
У неё спина в белой корке. Толстая корка, даже
спину не видно. Я потрогал, корка под рукой отстаёт.
Видно, как кожа на спине съёжилась. Спина красная,
но не лопнула. Спина лопнуть не может. Я корку
сбиваю рукой, колочу, колочу...
— Больно,— говорит Арина. Она плачет, что ли?
— Сейчас,— говорю я.
У меня в носу щиплет. Я не могу, если Арина
плачет. Мы вместе плачем, если уж плачем. Но
246
сейчас некогда. Мне Аринину спину надо из-под этой
корки освободить. Корка такая колючая, руки мне
колет.
Я пальцы на минуточку сунул в рот, чтобы
прошло.
— Ой! — говорю.
Во рту сразу горько. Солоно во рту. Горько-со-
лоно так! Что полынь! Полынь прямо сладкая трава,
если сравнить. Это же чистая соль! Вот теперь я
понял. У Арины чистая соль на спине. На щеках.
И на ногах тоже соль, на шее. Этот ручей, значит,
такой солёный. А Арина в нём выкупалась и всю соль
из ручья достала. Вот почему она так блестит.
— У меня уши трещат,— говорит Арина.— Я ни-
чего ушами не слышу.
— Это соль! — кричу я.— Это просто на тебе
соль!
Но Арина не слышит. Она меня даже не слушает.
Она плачет, ей так плакать больно. Она глазами
не может пошевелить, там трещит. У Арины шея
трещит, она голову не может повернуть. Пальцы вон
как растопырились, тоже трещат. Это солнце на
Арине соль сушит, и всё на Арине трещит. У нас такое
солнце!
Мы на самом солнцепёке стоим, и я не знаю, что
делать.
— Я тебя сейчас счищу,— говорю я.
Надо попробовать. Я вот как попробую. Я тру-
сами Арину тру, они мягкие. Но соль всё равно
не счищается. Крупная, правда, падает вниз с Арины,
а мелкая втирается в кожу. Мне её так до завтра
не оттереть.
Тени, главное, нет. Всё солнце на нас светит.
Конечно, вода нужна. Но воды нет. Только в
машине вода.
247
— Надо к машине бежать,— говорю я.
— Не могу,— говорит Арина, ей говорить больно.
У неё на лице так кожа стянулась, она ртом, по-
шевелить не может.
— Тут близко,— говорю я.
— Я наступать не могу,— говорит Арина.
Если бы папа тут был, он бы Арину донёс. Или
дядя Володя. Или дядя Мурад. Но никого нет. Они
у родника остались, всё равно не услышат. На нас
уже ящерицы смотрят.
— Тогда я тебя потащу»— говорю я.
— За ноги? — спрашивает Арина.
И на меня посмотрела. Хоть глазами моргнула.
А то смотрит, как большеглазый,— мимо.
Мы дома иногда так играем. Когда спать не хо-
чется, а надо тихо. Папа работает, например, у се-
бя в кабинете. Мы тогда играем. Кто на руках дольше
пройдёт, если за ноги держать. Это совсем другое
дело. Сейчас-то дело серьёзное! Если солнце на Ари-
ну так будет сверкать, у неё спина, правда, лопнет,
я понимаю. Эту соль надо поскорей смыть.
Я обрадовался, что она посмотрела. Опять
говорю:
— Я тебя как спальный мешок потащу. За уши.
Арина улыбнулась немножко. Сразу сморщилась,
говорит:
— Больно.
Я её за руку схватил. И тяну. Мы уже идём.
— А ты не улыбайся,— говорю.— Разулыбалась!
Там приборы гибнут, а ты улыбаешься! Нашла время
улыбаться! В кузове всё спеклось, а ты улыбаешься!
Папа велел прямо к машине идти, а мы вон сколько
времени потеряли. Пока открыли родник, пока что!
Я всё подряд говорю. Сам не знаю, что говорю.
Я себя даже не слушаю. Я Арину тяну. Тащу её
248
за руку. Я просто так говорю, чтобы Арина не ду-
мала. Когда говоришь, то уже не думаешь. И никто
не думает.
Мы идём.
Вон машина. Близко уже. Под машиной тень.
В машине вода. Как хорошо, что у нас есть машина.
Это наша машина!
— Пить,— говорит Арина.
Пусть говорит. Машина уже рядом. Ещё не-
множко.
— Я сейчас сяду,— говорит Арина.
Но я её тяну за собой. Арина идёт. Вот наш костёр.
Саксауловая палка лежит. Какая кривая! Вот наша
кошма, Боря её утром сложил. Вот машина. Колесо
какое огромное, выше меня.
— Холодно,— говорит Арина.
Просто её немножко трясёт.
Теперь я знаю, что делать. Я в кузов влез. Вот
бочка, вот шланг. Ага, ещё пробка. Я зубами вынул.
Воды почему-то нет. Как я забыл? Нужно сделать
напор. Я такой напор сделал, даже не знаю, как
я сумел. Вода прямо хлынула из шланга. Вниз. На
Арину.
— Пей! — кричу я.— Купайся! — кричу.—
Плавай!
Мне так весело. Я прыгаю в кузове и кричу.
Вода льётся. Вон сколько воды! Арина прыгает
как под душем.
— Ура! — кричу я и прыгаю вниз.— Молодцы.
— Кто? — кричит Арина.
— Мы с Ариной! — кричу я.
— Мы с Лёдиком! — кричит Арина.
Потом я схватил шланг и прямо Арине в лицо.
Она отпрыгнула. Сзади подкралась и у меня вырвала
шланг. И на меня водой! Брызги летят во все стороны,
249
вся машина мокрая. Я опять шланг как схвачу...
Что это? Не течёт. Трясу. Всё равно не течёт.
— Опять напора нет,— говорит Арина.
— Сейчас исправлю,— говорю я.
Влез в кузов. Нет, напор на месте. Шланг из
бочки не выскочил.
— Хочу душ! — кричит Арина.— Мне жарко!
Мне самому жарко. Даже не знаю, что ещё
покрутить. Может, шланг заело? Случайно бочку
задел. Какая лёгкая! Папа утром сдвинуть не мог,
а тут чуть сама не катится. Я в бочку заглянул,
а она пустая. Вот это да! Мы всю воду вылили. Что
теперь папа скажет? Главное, мы же приборы до
сих пор не накрыли, вот что я вспомнил. Дяди Во-
лодин бур прямо на солнце лежит, а мы забыли сов-
сем.
— Лёдик, душ! — кричит Арина.
— Бочка пустая,— говорю я.
— Ав другой?
-— В другой — не знаю! Я шланг не могу
переставить.
В другой бочке вода ещё утром кончилась. Мы
теперь совсем без воды остались, вот что мы с Ариной
наделали. Но Арина не поняла. И я не сказал. Чего
её зря расстраивать?
— Ну и не надо,— говорит Арина.— Мне этот
душ надоел. У меня всё внутри промокло. А соль уже
смылась!
Как хорошо, что соль смылась! Арина весёлая
стоит. С волос у неё течёт. Брови у неё перепутались,
прямо чёрные брови. Щёки блестят, так Арина щёки
намыла. Они не от соли блестят! У Арины уже ничего
не болит. Только спину немножко жжёт. И руки. Она
руки себе расчесала.
250
У меня тоже коленку жжёт, там от соли ссадина.
— А всё-таки мы этот родник первые откры-
ли,— говорит Арина.
Конечно, первые. Папа нам ничего не говорил.
У него этого родника наверняка нет на карте, а
то бы папа сказал. А раз нет на карте...
— Его надо на карту нанести,— говорю я.
Арина обрадовалась. Это серьёзное дело, и мы с
ним справимся. Прямо сейчас.
— А где у дяди Лёши карты?
Папа вообще-то карту носит с собой. Но у него
ещё запасная есть. Она в машине. Где-нибудь в
ящике. Если из ящика всё достать, мы эту карту
найдём. Тогда про воду даже не вспомнит никто.
Подумаешь, бочка! Зато мы новый родник нанесём
на карту.
Мы с Ариной у ящика сели. Быстро разгружаем
его. Куртка сверху лежит. Достали куртку. Потом
плащ. Тетрадки какие-то. Сколько лишнего! Кеды
достали. А где же карта?
— Бог в помощь,— вдруг говорит кто-то.
Мы смотрим —• это папа! Мы не заметили, как он
подошёл. Мы с Ариной работаем, а тут папа. Мы его
не ждали сейчас, мы дело ещё не сделали.
— Ваше добро? — говорит папа.
И сапоги нам в кузов бросает. Мои и Аринины.
Конечно, наше. Кроме нас, в пустыне никого нет. Мы
просто сапоги у ручья забыли. А папа, значит, нашёл.
Выходит, он наш родник тоже видел?
-— Это какой? Белый? — говорит папа.— Видел,
как же!
— Мы его открыли,— говорит Арина.
— Поздравляю, прекрасный родник. Мы селёдку
в нём будем солить. А как вы туда попали, вот
я чего не пойму. Я же вас к машине послал.
251
— Мы к машине и шли,— говорю я.— Мы шли
кратчайшим путём.
— Понятно,— говорит папа.— А ума у вас хва-
тило воду не пить?
— Хватило,— говорит Арина.— Только купа-
лись.
— Ещё лучше,— говорит папа.— Я так по сле-
дам и подумал. А почему вы купались, можно спро-
сить?
— Можно,— говорит Арина.— Потому что было
жарко.
— Мы не пили,— говорю я.— А про купанье ты
нам ничего не говорил. Нам никто про купанье
не говорил...
— Верно,— говорит папа.— Про купанье и про
многое другое. Жаль, что у нас тут ива не растёт,
вот это жаль.
— Какая ива?
-— Такая, с прутьями,-— смеётся папа.— Очень
удобно ею драть.
Папа, конечно, смеётся. Он нас с Ариной ещё
не драл никогда. У нас в заповеднике и ремня-то нет,
все ходят в спортивных брюках. Но всё-таки хорошо,
что эта ива у нас не растёт. Без неё как-то спокойнее.
Ведь папа бочку ещё не видал.
Тут он сразу увидел. Он шланг сначала увидел,
как шланг висит.
— Странно как-то висит,— говорит папа.
Дёрнул. Потом толкнул бочку.
— Ничего странного,— говорит.— Всё ясно.
Я думал, папа спрашивать будет. Как да что.
Может, будет нас с Ариной ругать. Марина Ивановна
нас бы уж точно ругала. Сказала бы, что у неё прямо
сил с нами нет. Ну никаких сил! Уедет она от нас,
тогда узнаем. Потом платок бы достала. Большой,
252
как простыня. Но он носовой. Марина Ивановна этот
платок прикладывает к глазам. А уж потом бы она
стала нас обнимать.
Но папа спрашивать больше не стал. Замол-
чал — и всё. Обратно в ящик всё складывает. Мол-
чит. Потом засвистел, у него такая привычка. Мы
с Ариной тоже складывать стали. Помогаем, вме-
сте быстрее. Сверху ящик курткой прикрыли, как
было.
— Шустрые вы ребята, однако,— говорит па-
па.— Я ведь почти сразу за вами пошёл. А вы вон
как много успели.
Я вижу, что папа не сердится. Он просто так
свистел. А теперь он просто разговаривает. Со мной
и с Ариной. Уже отдыхает, наверное. Он со мной
всегда отдыхает, я знаю.
— А ты меня брать в пески не хотел,— гово-
рю я.
— Нет, тебя надо брать,— говорит папа.— Ты
прав.
— Мы приборы не успели закрыть,— говорит
Арина.
— Сейчас закроем,— говорит папа.
Но мы опять не успели, потому что тут как раз
все наши пришли: дядя Володя, дядя Мурад, тётя
Надя и Боря. Говорят сразу:
— Всё в порядке?
— Конечно,— отвечает папа.— Не считая мел-
ких брызг.
— А я беспокоилась,— говорит тётя Надя.
И волосы свои выпустила из-под косынки. Они сразу
упали на плечи. Такие большие. Я таких никогда
не видел.
— Какие бывают на свете волосы,— сказал папа.
Тоже заметил.
253.
— Теперь можно помыться,— говорит дядя Му-
рад.— Заработали.
— Вряд ли,— говорит папа.— Очень сомне-
ваюсь.
Дядя Мурад бочку потрогал, в шланг зачем-то
подул. Другую бочку толкнул, она звенит. Потом
потряс ведро. Улыбнулся.
— Поняла,— говорит.
— Но ведь столько было воды! — удивляется
тётя Надя.
Как ей не надоест удивляться! Все видят, что воды
нет, но никто не удивляется. В пустыне надо к лю-
бым неожиданностям быть готовым, папа сказал. Ну,
была вода! Утром. А теперь неожиданность. Нету
воды!
— Значит, едем домой? — говорит Боря.
— Конечно,— говорит папа.— Едем на заправку.
— Ого,— говорит дядя Володя.— Чайник-то
полный!
Он хотел чайник в кузов поставить, а чайник
полный. Вот, пожалуйста, ещё неожиданность. У нас
полный чайник! Мы с Ариной его не заметили, чайник
стоял в стороне.
— Прекрасно,— говорит папа.— Чайку попьём и
поедем.
САМОЕ ВКУСНОЕ МЕСТО ЧАЯ
Мы все лежим под машиной.
Сверху чёрное капает. Это машинное масло, го
ворит Боря, нечего беспокоиться. Пусть капает. Под
машиной так хорошо! Бензином пахнет, я сильно-
сильно дышу. Мы тут от солнца спасаемся. Солнце
под машину не может залезть, где ему. Тут же тень.
254
Тень немножко горячая, ни до чего не дотронешься.
А зачем дотрагиваться? Можно просто лежать. Зато
под машиной ветер. Иногда как дунет! Ветер, ко-
нечно, горячий, но всё-таки ветер. Он нас освежает.
Песком только сильно бросается. А так, конечно, он
освежает.
Мы все лежим. Арина на животе лежит. Дядя Му-
рад лежит на боку, а дядя Володя на него голову по-
ложил, тоже лежит. Папа на спине лежит. По нему
ползёт муравей. Красный. Заблудился, наверное. Ду-
мает, куда это я попал? Папа тихо лежит. А тётя На-
дя даже немножко сидит. Я попробовал, сразу стук-
нулся головой. Машина-то низкая. Нам колёса меша-
ют. Лучше бы они пошире стояли. А так — хорошо.
— Даже не верится, что где-то есть город,—
говорит тётя Надя.— Где-то люди толкаются, на
подножках висят, наступают друг другу на пятки,
дымом дышат. Просто не верится.
— А я совсем отвык,— откликается папа.— Под-
летаю к Москве иногда. Огни, бр-р! Даже страшно.
Улицу не умею переходить. Жду-жду. Перешёл — и
сразу милиционер: не так перешёл, адрес. Адрес,
говорю, далеко. Пустыня Каракум. Милиционер го-
ворит: «Ах, извините». Под козырёк даже взял.
— Образованные милиционеры пошли,— смеётся
тётя Надя.—- Пустыню Каракум знают.
— А я в поезде еду,— говорит дядя Володя.—
Гюрзу везу в Ашхабад на конференцию. Вдруг при-
стали — в карты сыграем. Да я не играю! Нет,
сыграем. Смотрю, такая компания, никак не отстают.
Пришлось чемодан на секунду открыть. Сразу в
купе никого, один до самого Ашхабада ехал.
— Мы с Лёдиком в Ашхабаде были,— говорит
Арина.— Мороженое на каждом углу продают.
В стаканчиках, но всё равно течёт.
255
— Можно со стаканчиком съесть,— говорю я.
— Мороженое, конечно, хорошо,— говорит па-
па.— У нас тут с мороженым не налажено. Ка-
нал теперь есть, а вот мороженого по-прежнему
нет.
— Я до двенадцати лет барашков с отцом пас-
ла,— говорит дядя Мурад.— Первый раз в город
попала, стою на углу и плачу. Боюсь идти. Люди
смеются — такой большой мальчик, а громко пла-
чет.
— Дядя Мурад,— удивилась Арина,— разве ты
плакать умеешь?
— Давно было! Тогда умела. Теперь разучился,
конечно. Витя меня учит, учит. Никак не умею
плакать.
— У вас работа такая,— говорит тётя Надя.— Вы
всюду дома. А вот я, например, историк. Куда же
мне?
Тут тётя Надя совсем неправа, так папа считает.
Историк как раз всюду нужен. А то всё интересное
забывается. Мы вон всё видим, а записать ничего
не можем. Только свои научные статьи можем за-
писать! Кому это нужно? Только специалистам. Вот
мы тут, например, столько видим, а кто знает про
это? Про Африку больше знают, чем про нашу
пустыню.
— В Африке — Нил,— говорю я.
— Там пирамиды,— говорит Арина.— Такие
высокие!
— Видите? А спросите любого мальчишку в Мо-
скве, такого вот, шестилетнего, вы спросите — что
есть в нашей пустыне? Он скажет: в пустыне ничего
нет. Один песок.
— Ив шестьдесят лет то же самое скажет,—
говорит дядя Володя.
256
— В шестьдесят лет не бывает мальчишек,—
говорит Арина.
— Как раз в заповеднике очень нужен исто-
рик,— говорит папа.
Вот нам, оказывается, кого не хватает. Исто-
рика!
У нас же такой архив. Но его некому привести
в порядок, просто рук не хватает. Библиотека у нас
тоже в ужасном состоянии. Папа давно думает, что
надо бы составить историю заповедника. В нашем
заповеднике крупные биологи когда-то работали. Па-
па в прошлом году даже начал кое-кому писать
письма. Чтобы получить некоторые материалы по
истории. Но он такие письма не умеет писать, папа
не специалист. А тётя Надя как раз специалист. Вот
если бы она взялась!
Вот нам, оказывается, кого не хватает. Тёти Нади!
— Честное слово, Надежда Георгиевна,— гово-
рит дядя Володя.— Не пожалеете. Мы с Лёшей
сейчас большое дело задумали.
— Но вы же не уедете! — говорю я дяде Володе.
— Ты меня неправильно понял,— говорит дядя
Володя.— Я никуда не собирался, запомни. Ты меня
с мысли сбил, Лёдька.
Всё-таки как хорошо, что я ночью дядю Володю
неправильно понял! А что с мысли сбил — это, ко-
нечно, плохо. Он свою мысль совсем забыл. Теперь
замолчал.
— Это большой разговор, Надежда Георгиев-
на,— говорит папа.— Мы к нему обязательно
вернёмся.
— Не знаю,— говорит тётя Надя.— Так не-
ожиданно!
— Вода кипит,— говорит Боря.
Он чайник к нам под машину несёт.
9 Сними панцирь!
257
— Очень уж душно,— говорит Боря.— Даже для
нас. Очень уж небо синее. Не было бы грозы.
— Разве в пустыне бывает гроза? — спрашивает
тётя Надя.
— У нас всё бывает...
— В прошлом году была такая гроза,— говорит
Арина.— Мы с Ветой ходили на градиентные, и вдруг
гроза. Мы так от неё бежали! Меня ветер на саксаул
забросил.
Я помню, Арину потом кагором поили, таким
специальным вином, чтобы Арина не заболела. Такая
была гроза!
— Осторожней,— говорит Боря.
Я повернуться хотел. А тут чайник! Он шипит
и дёргает крышкой. Его с костра давно сняли, а он
всё кипит.
— Сейчас я по всем правилам заварю,— говорит
дядя Мурад.
Он лёжа заварить может, если ему кто-нибудь
даст зелёный чай. А то машина его всё время по
голове стукает. Я, конечно, дал. Дядя Мурад этот
чай по всем правилам бросил в чайник. Чайник
подпрыгнул и паром на нас пыхнул. Дядя Мурад туда
много чаю бросил, в городе так не бросают. Там чай
щепоткой кладут, а надо горстью. Поэтому в городе
пьют не чай, а просто жёлтую воду. А чай любит,
когда его много. Он только тогда настаивается. И
получается чай, который не стыдно пить.
Но ещё пить нельзя. Чего это Боря свою кружку
протягивает?
Ещё рано пить. Дядя Мурад этому чаю ещё
кайтармак должен сделать, тогда будет чай. Уж по
всем, по всем правилам.
Кайтармак нужно делать так. Немножко чаю
в кружку отлить и сразу вылить обратно в чайник.
258
Потом снова отлить. И быстро вылить обратно. По-
том ещё раз отлить, опять вылить.
Тётя Надя смеётся:
— Ой, это бесконечно!
— Совсем не бесконечно,— говорит дядя Му-
рад.— Пять раз сделаем ему кайтармак и сразу будет
конец. Мой отец так всегда делала.
— Налейте, умираю,— говорит Боря.
Он совсем от жары умирает. Мы под машиной
лежали, а Боря следил за костром. Ему нужно не-
медленно чаю дать.
— Рано,— говорит дядя Мурад.
Он этот чай хочет по всем правилам заварить.
А правила ещё не все. Ещё есть такое правило. После
кайтармака чай должен пять минут постоять. Он
успокоиться должен и войти в силу. Тогда его пить
не стыдно. Чай терпение любит. Его такие люди
придумали, которые могут песчинки в пустыне пе-
ресчитать, одну за одной, и ни один мускул у них
не дрогнет, пока считают. Такие терпеливые люди!
Чай, оказывается, деды дяди Мурада придумали.
— Родные деды? — спрашивает Арина.
У неё родная тётя есть, ей интересно.
— Просто — деды,— смеётся дядя Мурад.
— Какой пышный ритуал,— говорит тётя На-
дя.— Никогда не думала, что чай — такое серьёзное
дело.
— Поживёте у нас, научитесь,— говорит дядя
Мурад.
Боря около чайника лежит и на часы смотрит.
— Пять минут прошло. Сколько ещё, Мурад Са-
парович? Как в магазине — не допросишься.
— У нас таких магазинов нет, где не допро-
сишься,— смеётся дядя Мурад. И Боре первому на-
ливает, в большую кружку.
259
— Ax! — говорит Боря и хочет пить губа-
ми.— Ох! — говорит Боря и дует на кружку.— Ух
ты! — говорит Боря и дует себе на пальцы. Боря губы
обжёг. Руки обжёг. Чай же такой горячий!
— Чай торопливых не любит,— смеётся дядя
Мурад.
Мы все лежим под машиной и пьём.
Мы не торопимся. Нужно со вкусом пить, каждый
глоток отдельно. С сахаром тоже не надо пить. Кто
же пьёт с сахаром? Тётя Надя по привычке хотела,
но сразу руку отдёрнула. Сахар у чая только вкус
отбивает. Чай сам по себе чай! С вареньем его вообще
не пьют. Дома мы, конечно, пили. Раз Марина Ива-
новна давала, мы с Ариной пили. Но не тут! Тут
варенья нет. Нужно пить просто чай. Это такой чай!
— Какое блаженство,— говорит тётя Надя.—
Никогда не предполагала, что простая вода может
быть так прекрасна.
Но это не вода! Это чай. Он густой, прямо ды-
мится. От него даже слёзы текут. И сразу нежарко,
есть чем дышать. Я чаем дышу.
— Хорош, кто понимает,— говорит дядя Воло-
дя.— С песочком.
Песок у нас чистый. Он вкус у чая не отбивает,
это не сахар. Просто он в кружки летит.
Мы все со вкусом пьём. По глоточку. Потом от-
дуваемся.
Но кружка всё равно очень быстро кончается.
— Ещё! — кричит Арина.
Дядя Мурад ей ещё чаю налил. Какой вкусный
чай!
— И мне! — просит тётя Надя.
Дядя Мурад ей тоже налил. Всем снова налил.
По кружке. Говорит:
— Не по правилам наливаю...
260
— Почему? — удивляется тётя Надя.— Полные
кружки!
— Вот именно! А надо чуть-чуть наливать. На
дне. Чтобы вы опять просили, а я опять чуть-чуть
наливала. Гостю приятно налить лишний раз, меня
отец так учил.
— Это правило нам не подходит,— говорит па-
па.— Я пью, как верблюд. Четвёртую кружку пью!
А ты мне про дно толкуешь.
— Я не тебе, Лёша, сказала! Я гостю.
— Не хочу быть гостем! — говорит тётя Надя.—
Хочу быть своим!
И сама себе наливает полную кружку.
— А я как верблюд! — говорит Арина. И громко
пьёт свою кружку. Она так пьёт! Чмокает. Как
верблюд.
— Я тоже верблюд! — кричу я. И ещё громче
пью.
— Я пять кружек выдул и то молчу! — кричит
дядя Володя.
— Я шесть! — кричит Боря.— Кто больше?
— А мы, случайно, не лопнем? — спрашивает
тётя Надя.
— Когда мы от чая лопались? — смеётся папа.
И допивает свою кружку. Залпом.
— Чая больше нет,— говорит дядя Мурад.
Он вообще-то вовремя кончился. Я больше пить
не могу. У меня стал такой живот, прямо мешает
лежать.
Дядя Мурад чайником подвигал, там ещё пле-
щется. Немножко чаю, на донышке. И уже гуща
стоит, на донышке.
— Самое лучшее место чая осталось,— сказал
дядя Мурад.
Вот он как сказал. Мы не то, значит, выпили.
261
Пили, пили, а самое лучшее место осталось в чайнике.
Обидно, конечно, но я больше всё равно не могу.
Пусть, кто хочет, пьёт.
— У нас так говорят,— сказал дядя Мурад.—
Самое лучшее место чая, говорят, другу отдай.
И всё из чайника вылил в тёти Надину кружку.
— Как у вас хорошо говорят,— сказала тётя
Надя.— Спасибо.
И всё выпила. Прямо с гущей.
И мы сразу стали машину грузить
КТО-ТО ТАМ ТОНЕТ
Мы едем домой через весь заповедник. Не зря
съездили! Мы, конечно, не все родники почистили,
просто нам не хватило воды. Но уж что успели! Зато
один родник мы даже открыли. Работа тяжёлая,
физическая. Не каждый выдержит с непривычки.
Арина заснула прямо в кабине, на ходу. Не вы-
держала. А я не сплю. Я стою в кузове, рядом с папой,
и смотрю вперёд.
— Держись, а то вылетишь,— говорит папа.
Боря так гонит!
Дорога неровная, вылететь можно. Мы по нашей
пустыне едем, тут дорог нет. Просто пески. Жёлтые,
как сквозь жёлтое стёклышко. Даже оранжевые!
И немножко серые. Мы напрямик едем, кратчайшим
путём. Вверх на бархан, вниз — с него. Кузов вер-
тикально встаёт, вниз. Папа бочку ногами отпихи-
вает, бочка катается, разболталась. Дядя Володя
свои научные мешочки хватает. В мешочках змеи
сидят, ящерицы. Надо их до лаборатории довезти.
Дядя Володя боится, что они о борта побьются.
Ещё вверх, на бархан. Снова вниз. Опять вверх
262
полезли. Наша машина всем телом гудит. И трясётся.
Ну, это ничего, тут беспокоиться нечего. Просто
мотору немножко тяжело. А вообще-то наша ма-
шина — зверь. Она всюду пройдёт. Когда ей совсем
не пройти, мы выскакиваем и саксаул под колеса
кидаем. Ещё лучше бы — доски! Но доски у нас
не растут, а саксаула много. По саксаулу машина
снова идёт. Потом опять увязнет в песке. Подъём
очень крутой! Машина рычит и откатывается. Боря
её толкает вперёд, а машина опять откатилась. Дро-
жит!
Боря нам из кабины кричит:
— Не берёт! Придётся соляркой полить!
Если песок соляркой полить, машина сразу вле-
зет. От солярки песок твердеет! Будто дорога.
— Нечего портить пустыню,— говорит папа.—
У нас заповедник!
— Ну немножечко, Никитич,— просит дядя Во-
лодя.— Боюсь, живыми не довезу. Змеи же
мучаются!
Папе пришлось согласиться, раз они мучаются.
Машина как вздрогнет! И на солярке живо
залезла.
И сразу вниз прыгнула, с бархана.
— Надо всё-таки было прежним путём,— говорит
дядя Володя и крепко держит свои мешочки.
А тётя Надя от него отодвинулась, не совсем
привыкла ещё. Ничего, поживёт с нами — привыкнет.
— Зато тут быстрее,— говорит папа.— Погляди
на небо!
Я поглядел. Солнца уже нет. Во всё небо лиловая
туча стоит. А на неё ещё чёрная сбоку лезет. Из тучи
ветер выскакивает и бьёт прямо в песок. Крепко так
бьёт, даже видно. Песок взлетает и завивается, очень
красиво. Как танцует! Крутится и бежит на нашу
263
машину. А машина от него удирает во все колёса.
Но песок снова бежит, хочет машину догнать.
В глаза нам летит, уже нельзя смотреть. Крутится!
Хочет, наверно, чтобы мы заблудились.
Но нашего Борю песок всё равно не собьёт.
Боря вслепую может до дому добраться, он такой
шофёр. Боря пустыню знает. Тут много ориентиров.
Вон старый колодец — ориентир. В нём давно воды
нет. В этом колодце теперь дикие голуби живут.
Выскочили из него и кричат, перья на нас кидают.
Мы же их потревожили! Потом опять в колодец
ныряют.
Ещё большая акация — ориентир. Она даже у
папы на карте есть. Эта акация самая высокая
в заповеднике, выше дома. Ветер на неё как на-
бросился! Мотает акацию, к песку гнёт. Её хоть как
согни, она к ветру привыкла. Она тут родилась
и выросла. Ни за что не сломается. Ветер её мотает,
а она цветёт — и всё.
— Бури бы не было,— говорит папа.
— Нет,— говорит дядя Володя.— Просто гроза.
Слышишь, грохочет!
— Дождичек — это хорошо,— говорит папа.
— Ещё бы! — смеётся дядя Володя.— Когда это
было плохо!
— У нас так говорят,— сказал дядя Мурад тёте
Наде,— даже маленький дождь, говорят, делает на
душе большой праздник.
Дождь, конечно, редко бывает. Но зато мы каж-
дый дождь долго помним. Я, например, никак не
могу что-нибудь вспомнить, когда это было. Арина
говорит: «Мы еще за грибами ходили!» Я тогда сразу
вспомню. Значит, это осенью было, после косого
дождя. Осенью был как раз косой-косой дождь, очень
косо падал из косой тучи. Или папа говорит: «Это
264
в феврале было, перед мелким дождём». Все сразу
вспомнят.
Потому что дождь у нас — праздник. После до-
ждя барашки весёлые ходят у Байрамчика на колод-
це, каждый день пьют. После дождя грибы шампинь-
оны вылезают, цветы из песка растут. Быстро так, за
одну ночь. Маки. Всякие. Акация снова зацвести мо-
жет, так она рада. Полынь после дождя очень пахнет.
Особенно пахнет. Свежей полынью. Песок от дождя
прохладный, тёмный, крепко лежит под ногой. Можно
на велосипеде по нему ехать. У нас с Ариной ве-
лосипед есть, шины толстые и звонок. Я нарочно пе-
ред велосипедом бегу, а Арина нарочно звонит, чтобы
на меня не наехать. Так весело! Жаль, что дождь
у нас редко бывает.
— Вам просто повезло, Надежда Георгиевна,—
говорит папа.
— Я вообще везучая,— смеётся тётя Надя.
Чёрная туча уже на лиловую совсем налезла.
И они так гремят, ссорятся так на небе. А между
ними вдруг как молния жжикнет! Длинная, через всё
небо. И сразу над нами грохнуло, я чуть не оглох.
Вот это действительно гром, всю жизнь будем
помнить.
И капля мне сверху на нос упала. Крупная.
— Началось! — кричит папа.— Держите бре-
зент!
А Боря машину гонит, хочет выскочить из-под
тучи. Туча всё небо закрыла. Даже Боре не вы-
скочить. Скорости не хватает.
— Может, в кабину сядешь пока? — кричит мне
папа.
Нет, я в кабину не сяду. Я в кабине уже сидел.
Что там хорошего? Кругом — кабина, ничего не
видать.
265
Жжик! Молния пронеслась через небо.
Ббах! Вздрогнул песок.
И дождь вдруг на нас упал сверху.
Какой дождь! Такого дождя нигде больше нет.
Мягкий дождь. Густой. Тёплый. Он прямо на нашу
машину упал. Он упал на брезент. Ветер тащит
брезент у меня из рук, я не отпускаю. На папино
смеющееся лицо упал. Какие у папы весёлые зубы.
Он так смеётся! На мешочки дяди Володи упал, дядя
Володя их сам дождю подставляет. Змеям тоже
приятно! И ящерицам. Упал на тёти Надины волосы.
И волосы сразу ей на плечи упали, такие тяжёлые
от дождя. Брезент тоже тяжёлый, но я держу.
Жжик! Опять молния.
— Добрая гроза! — кричит дядя Володя.
Пускай молния чиркает, я всё равно не боюсь.
Это добрая гроза, я так и думал. И папа рядом, чего
мне бояться!
Дождь падает, падает. Хоть бы он никогда не
кончался. Наша машина шлёпает по дождю, как
галошами. Смешно так! Арина смеётся в кабине, она
уже проснулась. Нельзя проспать такой дождь.
— Где вы? — кричит папа.— Я никого не ви-
жу!
Дождь бежит по папиному лицу. Папа закрыл
глаза и смеётся.
Дождь бежит у меня по спине. Я тоже смеюсь.
Дождь бежит рядом с нашей машиной. Впереди
машины. И сзади. Бежит у нас под ногами, по кузо-
ву. По брезенту бежит и слетает за борт. Такой
дождь!
Добрая молния взблескивает над нами.
Добрый гром тарахтит над нами.
Как хорошо, что нас папа взял. Я под таким
дождём ещё никогда не ехал!
266

— Он никогда не кончится, ладно? — кричу я
папе.
И дождь сразу кончился.
Так тихо стало. Боря даже машину остановил. От
удивления. Из кабины вылез и говорит:
— А где же туча?
Мы головы задрали.
Верно, где туча-то? По синему небу катится белое
солнце. Нагревается на глазах. Краснеет. На него
уже больно смотреть. А туча — вон она, с краю неба,
совсем далеко. И под тучей дрожит тёмная поло-
са — это дождь там идёт. Даже не верится, что
дождь где-то идёт. Туча быстренько уползает. Из-
далека нам блеснула молнией. И грохнула чуть-чуть,
громом. Не может забыть, какая большая была.
Толстая. А теперь совсем маленькая.
— Вот как у нас быстро,— говорит папа.
Тётя Надя волосы выжимает. Ей столько дождя
в волосы набралось.
— А у меня тоже голова мокрая,— хвастается
Арина.— Я из кабины высовывалась, а вы под бре-
зентом сидели.
— Ну и что? — говорю я.— Я всё равно весь
мокрый!
— Сейчас высохнем,— говорит папа.— И опять
засохнем.
— Надо бы воды догадаться набрать,— вспом-
нил дядя Володя.
— Теперь дом близко,— говорит Боря.
— А дождя, кстати, порядочно выпало,— говорит
папа.
Дядя Мурад ничего не говорит, он уже меряет
песок — сколько там воды. Да, порядочно. Этот
дождь очень вовремя прошёл, он пустыне помо-
жет.
268
— Угу,— говорит Боря.— Поможет! Только не-
бось теперь через такыр не пробиться. Как вы
думаете?
А мы и забыли! У нас такыр впереди. Нам через
него ещё предстоит ехать. По такыру вообще-то
сплошное удовольствие ехать. Прямо летишь! Боря
такыр больше любого асфальта любит. Асфальт, чуть
пожарче, уже раскис. А такыр нет! Такыр совсем
другое дело. Он от солнца только крепче становится.
Как каменный! Такыр же из глины. Но вот от дождя!
Дождя такыр абсолютно не переносит. Глина сразу
на дожде разбухает и получается грязь. Это прямо
гроб для любой машины.
— Развезло его или не очень? — думает вслух
Боря.
— Лучше объехать,— говорит дядя Володя. Он
завязнуть не боится. Просто он беспокоится, чтобы
всех довезти живыми. В своих мешочках.
Боря сам знает, что лучше. Но ему объезжать
не хочется, это два часа лишних.
— Завязнем,— говорит папа,— больше времени
пропадёт.
Кто нас будет тогда из глины тащить? Это ведь
не шоссе. Попутных машин тут нет, случайных — тем
более. Никаких машин нигде нет, мы только на себя
можем рассчитывать.
— Выпихнемся в случае чего,— смеётся Бо-
ря.— Вон у нас работничков сколько. Аринка,
Лёдик.
— Мы с Лёдиком, конечно, выпихнемся,— гово-
рит Арина.
— Только на вас и рассчитываю!
И Боря всё лазает под машиной, что-то опять
щупает. Всё перещупал. Стал на шины давить: как
шины? Нажмёт и послушает.
269
— Проскочим,— говорит Боря.— Я на свою ста-
рушку надеюсь.
Раз Боря надеется, мы поехали.
Опять прыгаем вверх-вниз. Держимся друг за
друга, ничего. Арина визжит, в кабине не захотела
ехать. В кузове визжит, с нами.
— Чего ты так визжишь? — спрашивает
папа.
Он мне говорит. Разве я визжу? Я думал, что это
Арина визжит. Значит, это я. Просто весело, вот
я и визжу.
— Кажется, кто-то там уже тонет,— вдруг го-
ворит папа.
Да, в бинокль видно. На такыре чужая машина
стоит, и люди вокруг неё бегают. Быстро так! Как
заводные. Машут руками.
— Кто-то влип,— говорит папа.
Кто-то влип прямо в глину, интересно — кто?
— Браконьеры, наверное,— так Арина думает.
— Средь бела дня?—сомневается папа.— Не
думаю. Кто-то к нам в заповедник едет.
Кому-то повезло, что мы этой дорогой поехали.
Это исключительный случай, чтобы машина машину
в наших песках вдруг встретила.
— Придётся спасать,— говорит Боря.
И мы как помчимся! Песок крепкий после дождя,
можно мчаться.
Но вот мы на такыр спустились.
Тут не помчишься. На такыре вода стоит. Ши-
рокая. Жёлтая. Будто озеро. Это дождь стоит, он
в глину ещё уйти не успел. Но такыр уже немножко
размок и плюётся в нас грязью. Мне на щёку попало.
Тяжёлая грязь, глина.
Боря выбирает, куда нашей машине крепче сту-
пить, даже из кабины высунулся — так выбирает.
270
А машина не хочет шагом идти, дрожит. Ей непри-
вычно. Но Боря её всё равно ведёт шагом.
— Проскочим,— говорит папа.— Я думал, хуже.
— Вполне приличный такыр,— говорит дядя Во-
лодя.— Я бы на их месте прямо сгорел со стыда. На
таком приличном такыре тонуть!
— В пустыне тропический ливень,— говорит тётя
Надя и загибает себе пальцы, по очереди.— В пу-
стыне машины тонут. В пустыне малые дети ходят.
Ещё что? Давно уже так не смеялась, честное слово.
К чему бы это.
А сама опять смеётся.
— К дождю,— смеётся папа.— У нас всё хоро-
шее, Надежда Георгиевна, непременно к дождю.
Не знаю, как тётя Надя, а вот папа действительно
ужасно много смеётся. Что-то не помню я, чтобы папа
столько смеялся.
— Чего ты смеёшься? — спрашиваю я.
— Смешно,— говорит папа.— А тебе что, не
нравится?
Да нет, мне, конечно, нравится. Я так сказал.
Мы уже близко к чужой машине подъехали.
— Смейся, пожалуйста,— говорю я папе.
Но папа уже не слышит. Он на чужую машину
смотрит. Эта машина ревёт и дёргается. Но с места не
может стронуться, она же влипла. В глину. Кто-то
длинный, в красной рубашке, лопату суёт под колёса. И
отскакивает. А ещё люди сзади машину толкают. Ру-
ками, боком, кто чем, колёса так крутятся, грязь
прямо на людей летит. А они толкают и кричат все
вместе.
— Весёлая работа,— говорит папа.
— Возьмите в долю! — кричит наш Боря.
И тормозит.
Они сразу свою весёлую работу бросили и к нам.
271
Очень обрадовались. Все говорят вместе, друг друга
перебивают.
— А мы прямо глазам не верим, что кто-то
едет,— говорят.— Мы не знали, что это такой ко-
варный такыр,— говорят.— Посмотрите, как мы кра-
сиво сели,— говорят.— Мы на собственном переднем
мосту сидим,— говорят.— Это надо уметь.
Их шофёр из кабины вылез, сердитый, говорит
Боре:
— Чтоб я ещё раз сюда поехал!
— А ты по курортам привык? — говорит Бо-
ря.— Трос есть?
Они стали трос доставать. Потом Боря под чужую
машину полез, что-то стал там щупать. Боря без
этого не может. А их шофёр не полез. Он сбоку стоит
и через зуб плюёт, далеко.
Длинный, в красной рубашке, который лопату
в колёса совал, на папу смотрит и вдруг говорит:
— Лёша Миронов, это ты?
И папа смотрит. На длинного. В красной рубашке.
— Постой,— говорит.— Неужели... Юрка-акаде-
мик?
— ‘Узнал наконец,— смеётся длинный.
Они с папой друг другу руки трясут. Трясут,
трясут. Так руки выдернуть можно, как они трясут.
Потом друг друга бьют по плечу. Бьют, бьют. Никак
перестать не могут.
— Обнимемся, что ли? — говорит академик Юра.
— Поцелуемся,— говорит папа.
Тут они обнялись. Может, поцеловались, я не
понял.
Сразу так начали вспоминать!
Оказывается, они в одной группе в университе-
те учились.
«Академик» Юра никакой не академик, его так
272
в университете прозвали. Очень серьёзный был, вот
и прозвали. Они с папой вместе были на практике.
Первый раз! В пустыне.
Тут папа ужасно стал хохотать.
— Значит, кандидат? — хохочет папа.— Серь-
ёзный человек, да? Голый больше не бегаешь? А?
— Не бегаю, Лёша,— говорит «академик»
Юра,— некогда.
И тоже хохочет.
Мы все на них смотрим и тоже хохочем. Сами
не знаем почему.
— Нет, это надо рассказать,— говорит папа.
Вот он что рассказал. У них это на первой прак-
тике было, в пустыне. «Академик» Юра приборы на
ишаке повёз, машин тогда не было, какие машины!
Он ишака нагрузил и повёз. Ишак тихо идёт, ушами
дёргает от жары. «Академик» Юра рубашку снял
и повесил на ишака. Ишак идёт. Тогда «академик»
Юра снял майку. Ему легче немножко стало. Он
и брюки снял. Он постепенно всё с себя снял, кроме
шляпы. И за ишаком идёт.
Вдруг ишак обернулся и увидел, что «академик»
Юра голый идёт. Ишак как закричит! Он никогда
голого человека не видел. Ишак же в баню не
ходит. Он человека видел в халате. В пиджаке видел.
В трусах. А тут голый! Ишак испугался и как
закричит! И побежал от Юры, прямо вскачь. Ишак
обратно побежал, на колодец, «академик» Юра
за ним бежит. Тоже кричит. С ишака приборы летят.
Он так скачет! Юра его никак не может догнать.
Так они в лагерь и прибежали. Ишак весь в
пене, а «академик» Юра голый совсем и с прибором
в руках.
— Нет, я никогда не забуду,— хохочет папа.—
Девчонки визжат, с ишаком прямо истерика..:
273
— Думаешь, я забуду? — говорит «академик»
Юра.— Сказочные времена! Страна детства! А ты
посмотри, кто ещё в кабине!
Папа к кабине бросился.
А из кабины уже человек спускается. Этот человек
такой дедушка. Маленький, круглый. В круглых оч-
ках. И на ногах у него шлёпанцы, у нас дома такие
есть. Дедушка шлёпанцами осторожно шарит песок
и спускается.
— Лев Владимирович! — кричит мой папа и ки-
дается к дедушке.
— Алексей, ты меня всенепременно задушишь,—
говорит дедушка, стряхивая с себя папу, и сам уже
его обнимает, даже на цыпочки встал — папа же
высокий.
— А я вас раньше чем через две недели не
ждал,— говорит папа.— Я вообще не надеялся, что
приедете. Боялся, как бы не передумали.
— Передумывать вроде бы не в моём характе-
ре,— говорит Лев Владимирович.— Мы с Юрием Ни-
колаевичем даже раньше приехали. Решили застать
врасплох.
Он таким низким басом говорит. А сам малень-
кий.
— Это профессор Сергеев,— говорит нам па-
па.— Мой учитель. Я у него даже целую зиму жил,
пока общежития не было.
— Такой случай действительно имел место. Жил
у меня один шалопай. Разве это был ты?
— Честное слово — я!
— Никогда бы не подумал,— смеётся профессор.
Потом меня по голове потрепал, говорит папе:
— Прекрасный молодой человек. Твой?
— Мой,— улыбается папа.— Я не отказыва-
юсь — мой.
274
— Ты всегда был честным,— говорит профессор
Сергеев.
— Боря! — кричит папа.— Вытаскивай их ско-
рей! Едем домой.
— Я трос привязал,— говорит Боря.— Могу
тащить.
И как дёрнет эту машину. Нашей машиной. Сра-
зу, конечно, вытащил. Мы сзади только немножко
толкали.
— Подождите-ка, молодые люди,— говорит про-
фессор Сергеев.— Кажется, небольшая погрешность
в эксперименте. У меня шлёпанец к вашей глине
приклеился. Ноги что-то сдают, приходится вот в
шлёпанцах разъезжать.
Но шлёпанец уже отклеился.
«Академик» Юра к нам в кузов залез, а папа
встал на ступеньку к профессору Сергееву. И всё ему
через окошко кричит. Как он рад! Как он не надеялся!
Какое мы тут дело затеяли, он прямо мечтал со
Львом Владимировичем посоветоваться. И мечта
теперь сбылась.
— Я всенепременно тебе посоветую,— гудит ве-
сёлый бас профессора Сергеева.— Свету не взви-
дишь, Алексей. Давно тебя не били?
— Давно,— смеётся папа.— Ох, давно!
И мы быстро едем домой. На двух машинах.
КАК ХОРОШО ДОМА!
Мы все сидим за столом.
Я, мой папа, тётя Надя, Марина Ивановна в
новом платье, дядя Володя, тётя Наташа, дядя Му-
рад, их Витя, профессор Сергеев, «академик» Юра,
наш Боря, Вета с метеостанции. Движок тарахтит.
275
Свет мигает, но не гаснет. Летучие мыши летают
со свистом, прячутся к нам на чердак. Шуршат
саксаулы. Они светятся в темноте. Цикады поют.
Пахнет кандымом и жареным маслом.
Как хорошо дома! Мы намылись. Потом оладьев
наелись, целое блюдо. Марина Ивановна никак не
нарадуется, что мы вернулись. Без нас было пусто.
Она без нас просто не находила себе места. Все без
нас скучали, даже петух на метеостанции. Витя очень
скучал.
— Но я без вас не плакал,— говорит Витя.—
Я теперь плакать не буду.
— Что я услышала, Виктор!—удивляется дядя
Мурад.
— Мне твоё хозяйство понравилось, Алексей,—
говорит профессор Сергеев.— Порядок есть без-
условно.
— А ты знаешь, Лёша, где Пашка Дворян-
чиков? — спрашивает «академик» Юра.— Не до-
гадаешься! Работает в зоопарке. Толстый такой!
Бегемотов лечит. Переквалифицировался на
бегемотов.
— Не может быть! Пашка же был такой...
— У нас бегемотов нет,— говорит Арина.
— А ты из оладьи танк можешь слепить? —
спрашивает Витя Арину.
Нет, Арина из оладьи не может. Она завтра Вите
слепит. Из хлеба. Настоящий танк, с пушкой.
— Не хочу из хлеба!
— Тогда из глины,— говорит Арина.— Мы зна-
ешь какую глину на такыре видали! Я полный са-
рафан набрала.
Но Витя из глины тоже не хочет. Он из оладьи
хочет. А то он сейчас плакать начнёт.
— Раз Виктор больше не плачет, можно его
276
в следующий раз тоже взять в пески,— говорит
папа.— Как ты считаешь, Мурад?
— Я тоже подумала,— улыбается дядя Му-
рад.
— Когда — в следующий раз? Завтра — в сле-
дующий раз? — Витя сразу про танк забыл.
— Скоро, Виктор,— смеётся папа.— Не завтра,
конечно, но скоро. Году не пройдёт.
— Так привыкаешь к людям,— говорит Марина
Ивановна.— Так привыкаешь! А они уезжают. Вот
вы, Надюша, скоро от нас уедете, а я уже при-
выкла.
— Я, может, ещё вернусь,— говорит тётя Надя.
— Тётя Надя у нас будет работать,— говорю
я.— Нам историк нужен, она вернётся.
— Хорошо бы,— обрадовалась Марина Иванов-
на. Она свой платок достала и к глазам прикладыва-
ет, опять у неё глаза на мокром месте.— Вот бы хо-
рошо. Я бы тогда к дочке уехала со спокойной душой,
у меня дочка в Красноводске.
— Прекрасный город,— говорит дядя Воло-
дя.— Я в прошлый отпуск такого полоза под Крас-
новодском поймал. Красавца!
— Кто про что,— говорит тётя Наташа.
Но дядя Володя не слышит, он папе рассказывает.
Дядя Володя вообще-то сейчас немножко расстроен.
В мешочках он всех, конечно, довёз. Великолепные
экземпляры! Но у него большеглазый куда-то сбе-
жал. Сапоги стоят, а большеглазого нет.
Дядя Володя всё в комнате перерыл. Может,
думал, большеглазый спит где-нибудь в одеяле.
Но в кровати его тоже нет. И в стенном шкафу
нет.
— Найдётся,— успокаивает папа.— Просто вы-
шел прогуляться.
277
— Я дверь открытой не оставляю! Не понимаю,
как он мог выйти. Может, кто-нибудь заходил и
случайно выпустил?
— Случайно к тебе не зайдёшь,— смеётся папа.
— Вернётся твой большеглазый,— говорит тётя
Наташа.— Не расстраивайся. Куда он от тебя де-
нется? Все, кого ты любишь, всегда с тобой.
А. больше тебе никого не надо, Володя.
Дядя Володя сразу встал.
— Прости, я не то сказала,— говорит тётя На-
таша.— Я совсем не то хотела сказать.
— Я знаю,— говорит дядя Володя. И обратно
сел, не обиделся. Хотя он у нас всё-таки очень
обидчивый.
— Что ты знаешь? — спрашивает тётя На-
таша.
— Мама,— говорит Витя,— я хочу спать.
Тётя Наташа сразу пошла Витю укладывать.
И дядя Мурад пошёл.
— Может быть, в этом и есть правда,— говорит
«академик» Юра.— Сидеть вот так, за одним столом,
одной сейьёй, и чтобы твой материал, с которым
работаешь, прямо тут же по тебе ползал, шлёпался
к тебе в чашку, залетал в уши. И не суетиться.
— Больно много хочешь,— улыбается папа.—
Чтобы твой материал залетал тебе в уши. Ты же с
оленями работаешь.
— Суетиться и тут можно,— говорит профессор
Сергеев.— Это от человека, уважаемый Юрий Ни-
колаевич, только от человека.
— С оленями,— соглашается «академик» Юра.
— Надо уши тогда иметь, как гараж,— говорит
Арина.
— Надо,— говорит «академик» Юра.
Смешной такой. Всё соглашается. Даже не ве-
278
рится, что он был серьёзный и его за это «акаде-
миком» прозвали.
— Всё только от человека,— говорит профессор
Сергеев.— А вот с сачком я сейчас с удовольствием
пробежался бы на ночь глядя.
Ему хочется посмотреть, какие у нас жуки. Он
с ними работает.
— Можно,— говорит папа.— Это на перрон на-
до, Лев Владимирович. Там лампы сильные, на них
жуки хорошо летят. Лёдик проводит, а я пока ночлег
приготовлю.
— Я тоже провожу,— говорит Арина.
Но тётя Надя её не пустила. Арина устала с
дороги, ей спать нужно. А я не устал, раз папа меня
отпустил.
Я сачок несу, а профессор Сергеев сумку
с пробирками, он хочет жуков в пробирки на-
брать.
— Жуков у нас много,— говорю я.
— А какие же, если не секрет? — спрашивает
профессор Сергеев, его бас так и гудит в тем-
ноте.
— Всякие... Скарабеи, златки, скариты, жуже-
лицы, конечно, тоже есть. Зерновки ещё. Тарантулы.
— Это паук,— говорит профессор Сергеев.
— Я -знаю, что паук,— говорю я.— Просто он
есть.
— Порядочно знаешь для своих лет... Тоже зо-
ологом будешь, как папа?
— Арина у нас будет художником,— говорю я.
— Это понятно. А ты?
— Не знаю...
Я правда не знаю. Я бы зоологом стал. Как папа.
Но я жуков морить не могу. И ящериц не могу,
никого. Мне их жалко. Пускай они бегают, летают.
279
Мне смотреть на них нравится, а коллекцию я, на-
пример, не хочу собирать.
— Приятно побеседовать с мыслящим челове-
ком,— говорит профессор Сергеев.
Мне тоже приятно с ним побеседовать. Он мне
ещё рассказал, как поймал чёрную бабочку. Прямо
на даче. И оказалось, что такой бабочки больше
нигде нет. Совсем новая бабочка!
— Вы её отпустили?
— Нет. Не отпустил, извини.
А я бы отпустил.
Нам навстречу идёт по перрону Любин кот, хвост
задрал. У него глаза светятся. На охоту, наверное,
вышел. Увидал нас и сразу нырнул в кусты. Этого
кота не погладишь, его только Люба может погла-
дить. Такой кот.
— Местный- тигр? — спрашивает профессор
Сергеев.
Я ему про кота рассказал, и он не стал больше
смеяться. Раз этот кот скорые поезда встречает,
значит, он при деле. Конечно, ему некогда возле
нас тереться. Такой серьёзный кот. Просто акаде-
мик!
— Ух, сколько тут добра! — говорит профессор
Сергеев.
Это он про жуков так сказал. Сачок у меня
схватил и прыгает с ним. Машет сачком. Он даже
залез на барьер. Хочет сачком до фонаря дотянуться.
Этот фонарь так горит! На нег,о жуки отовсюду летят,
прямо стаей.
Профессор Сергеев размахивает сачком и
смеётся.
Кого-то из сачка достаёт толстыми пальцами.
Бегает по перрону.
Скачет. Он так заразительно скачет.
280
Я тоже скачу. У меня сачка нет, я просто так
скачу. Жуки от меня отпрыгивают. Думают, я ловлю.
Бабочки мне в нос лезут. Щекотные какие! Белые
моли стукаются в меня. И сразу отлетают. Думают,
я их ловлю.
— Ох, не могу больше! — говорит профессор
Сергеев.— Силы не те.
Раньше бы он тут скакал до утра. Это такое место!
А теперь не может. У него шлёпанцы падают. И
сердце бьётся.
— Раз сердце бьётся, нужно идти домой.
— Ничего,— говорю я.— И у меня всегда бьётся.
— Спасибо, ты меня успокоил,— говорит про-
фессор Сергеев.— Я уж боялся, что у одного
меня.
— У всех,— говорю я.— Даже у черепахи. Толь-
ко через панцирь не слышно. Всё равно бьётся.
— А ты слушал у черепахи? — спрашивает про-
фессор Сергеев.
Так мы незаметно до дому дошли.
Наш дом уже чёрный. Света ночью нет, движок
у нас старый. Мы ночью его экономим. Иногда
экономим, иногда нет. Как когда.
Папа сидит на крыльце, говорит:
— Движок отказал, не обессудьте. Нашли что-
нибудь любопытное, Лев Владимирович?
— Ещё бы! Славно провели время. Да ещё с
таким спутником. У совок самый лёт.
— Спутник, иди спать,— говорит мне папа.
— Пусть посидит! Сейчас все уляжемся. По-
смотрите, какая ночь! Впрочем, вас разве удивишь?
Вы же привыкли. Вы даже не понимаете, какая над
вами ночь!
Я посмотрел. Над нами чёрная ночь. Луна над
нами висит, а ночь всё равно чёрная. Звёзды блестят,
281
а ночь всё равно чёрная. Звёзд сегодня много. Но
они что-то плохо держатся на небе. Падают всё. Ещё
одна вон упала.
— Все не упали бы,— беспокоюсь я.
— Кто? — удивился папа.
— Звёзды,— говорю я.— Так и летят сегодня.
— Не волнуйся,— говорит папа.— Все не упадут,
на наш век хватит.
— А на другой? — говорю я.
— Тоже хватит...
— А знаешь, Алексей, зачем я, собственно, при-
ехал? — говорит профессор Сергеев.— Я ведь к тебе
не просто приехал.
— Догадываюсь... Мне писали.
— Тем лучше,— говорит профессор Сергеев.—
Сразу получишь лабораторию, оборудование пер-
воклассное. Народ я сам подбирал, увидишь. До-
стойный народ!. Да что я тебя агитирую? Возмож-
ности, можно сказать, безграничные. Сначала, ко-
нечно, общежитие, а там посмотрим.
— Это неважно, что общежитие,— говорит па-
па.
— Я так и думал,— обрадовался профессор Сер-
геев.— А уж работа будет. Мне тебя, Алексей Ни-
китич, серьёзно не хватает последние годы. Мыслей
много, а на реализацию силы уже не те.
— Мне тоже вас не хватает, Лев Владимиро-
вич,— говорит папа тихо.— Всегда не хватало, по
правде сказать.
— Дело ты здесь поставил! — говорит профессор
Сергеев.— Нужно отдать тебе справедливость.
И планы, конечно, большие. А уезжать... что ж?..
Когда-нибудь надо. После пятнадцати лет, Алексей,
уезжать не стыдно. Это достойный срок для учёно-
го — пятнадцать лет.
282
— Я, Лев Владимирович, не уеду,— говорит папа
тихо.
— Так...— говорит профессор Сергеев.— Так...
— Я уже думал над этим...
— Такие возможности бывают не часто,— гово-
рит профессор Сергеев.— Я тебя прошу, Алексей
Никитич, подумать ещё раз.
— Спасибо, Лев Владимирович. Вы даже не
представляете, как мне грустно отказываться.
— Ты считаешь,— осторожно спрашивает про-
фессор Сергеев,— что здесь без тебя всё разла-
дится?
— Нет. Не считаю. Но я хочу быть здесь сам.
Делать то, что мы начали.
— Хорошо,— говорит профессор Сергеев.— До-
пустим, ты прав. А сколько тебе ещё нужно, Алексей?
Год? Мне трудно ждать, но год я ещё могу тебе
дать.
Он замолчал. И папа молчит. Я не вижу, куда
папа смотрит. Я просто слышу, как он молчит. Потом
стал что-то свистеть. Насвистывает себе. Свистел,
свистел. Вдруг говорит:
— Лев Владимирович, я всё равно не уеду. И
через год. Я не могу! Не только поэтому. Я был здесь
счастлив, как только может быть счастлив человек.
Это теперь моя земля.
Я знаю, о чём папа думает. Он думает о моей
маме. Папа был счастлив с ней, как может быть
счастлив человек. Мы с папой об этом не говорим.
Что говорить? Мы знаем, оба.
— Прости, Алексей,— говорит профессор Серге-
ев.— Я немножко устал. Я лягу. Ты где пригото-
вил?
— В кабинете,—'говорит папа.
Теперь мы с папой одни сидим на ступеньках.
283
И молчим. Тихо так. Слышно, как наверху ходит
байгуш, цепляет когтями за крышу. Но байгуш тоже
молчит. Я придвигаюсь к папе поближе и беру его
за руку. Рука у папы горячая.
— Что, сын? — говорит папа. И обнимает меня
горячей рукой.
— Ничего,— говорю я.
Мы сидим на крыльце и молчим.
А вокруг спят наши друзья. Спит наша земля.
Наша пустыня спит. И сверху на неё падают звёзды.
Падают, падают. Но их всё равно хватит.
Ожидание

МЫ ВЧЕТВЕРОМ НА ДАЧЕ ЖИВЁМ
За нашей дачей ещё две дачи, и дорога совсем
кончается. Дальше — уже просто лес, черника
растёт, камни, потом — море. У нас с трёх сторон мо-
ре, потому что посёлок стоит на мысу. Это дачный
посёлок, маленький, он ещё строится. У Кузьминых
только один фундамент готов, у Поплавских вооб-
ще— забор, за забором кучей лежит песок, кирпич,
разные доски. Поплавские пока в палатке ночуют.
Наша дача, конечно, готова. Мы в ней третье лето
живём, ещё остались кое-какие отделочные работы,
но это уже не в счёт.
А зимой тут вообще никто не живёт. Дома за-
287
метает снегом, зайцы бегают, обгрызают яблони,
сливы — что им понравится. Деревья ночью скрипят,
но никому не страшно. Ведь нет никого! И море
трещит подо льдом. Ему не хочется замерзать, вот
оно и трещит.
Мы прошлой осенью поздно с дачи уехали: уже
был у берега лёд. Я сама слышала, как море трещало,
а дальше, где льда ещё не было, даже как-то гудело
со всех сторон. Я поскорей вернулась на дачу. Ба-
бушка говорит: «Ты чего? Испугалась?» Ничего я
не испугалась. Просто очень гудит. Это, конечно,
ветер.
Потом мы с мамой уехали в Ленинград, я зимой
в Ленинграде живу. А бабушка тоже с дачи пере-
бралась на городскую квартиру, в свой город. Де-
душка ещё раньше перебрался, потому что у него
кончился отпуск, в школе уже были занятия.
Эта дача у нас получилась случайно. Никакой бы
дачи у нас сроду не было! Кто, интересно, стал бы
ею заниматься? А мы не миллионеры, чтобы дачу
купить! Просто так получилось. Четыре года назад
у дедушки в школе вдруг пошли неприятности. Ну
прямо неприятность за неприятностью! Это просто
свалилось на дедушку. Дедушка разгорячился, ска-
зал: «Хватит!» Он тоже имеет право на отдых и чтоб
ему не трепали нервы. И с работы ушёл. В конце
концов, ему шестьдесят шесть лет! Это ему тогда
было шестьдесят шесть, сейчас ещё больше.
Но без своей школы дедушка быстро скис. Это
бабушка так считает: он буквально скис, хоть и
держался молодцом. Конечно, дедушка всю жизнь
работать привык, быть директором школы, и вдруг
на тебе — пенсионер, надо на партсобрании сидеть
в ЖЭКе, по месту прописки. Кого хочешь выбьет
из колеи!
288
Именно тогда вдруг пришла эта идея: с дачей.
И дедушка просто за неё уцепился. Он сам на даче
всё делал — крышу, пол, даже камин. Конечно, сы-
новья ему помогали — дядя Гена и дядя Владик. Мой
папа, хоть он тоже сын, дедушке не мог помочь. Он
как раз тогда уехал на Север, на зимовку. И до сих
пор зимует, даже летом. Я иногда говорю маме:
«Почему папа так долго зимует?» А она смеётся:
«Такая работа! Папа не виноват, что у него такая
работа. У меня у самой такая».
Конечно. Я понимаю. У мамы такая работа —
ботаник, надо всё время ездить, собирать всякие
растения...
На даче тоже полно растений, можно их собирать.
Я маме говорю: «Посмотри, какой иван-чай!» Она
посмотрит: «Да, вымахал». Или скажу, чтоб она
заинтересовалась: «Вон мятлик как светится!»
А мама только улыбнётся: «Действительно, мятлик.
Молодец, запоминаешь растения».
И сразу говорит: «Это что! Вот на Таймыре есть
мятлик живородящий. Красота! Я тебе привезу».
Конечно, у нас живородящего нет, тут уж ничего
не поделаешь. Просто обидно. Даже скажу: «Ничего
мне не надо привозить!» Но мама не замечает, что
я обиделась. Вдруг как схватит на руки, как под-
кинет. «Это,— смеётся,— ты потому говоришь, что ты
его не видала!»-Очень мне надо его видеть. Мне
просто надо, чтоб мама не уезжала.
Но я уже смеюсь — так она подкинула. Сильная
мама! Ну что с ней поделаешь? Я уже давно поняла,
что её интересуют именно те растения, которые растут
далеко. И всё равно она уедет в свою экспедицию.
Тем более что есть дача. И есть где меня оставить.
Мы с бабушкой всегда на даче долго живём, до
глубокой осени. Уже дедушка давно уехал. Он ра-
10 Сними панцирь!
289
ботает! Только один год выдержал без работы, боль-
ше не смог. Опять работает в школе — учителем, это
его дело. А директором дедушка ни за что не со-
гласился, хотя его просили. Просто упрашивали!
А нам с бабушкой некуда торопиться. Мы печку
на даче топим. Магазин в посёлке давно закрылся,
и городской автобус больше не ходит, а мы всё
живём. К нам лось на участок приходит и стоит под
окном. Шевелит рогами, и тень от рогов рогатая.
Хлеб берёт из рук. А летом лось ни за что не при-
дёт!
Но в этом году мне его не дождаться. Я пер-
вого сентября в школу пойду, надо теперь пото-
рапливаться. Мы форму уже купили. Ещё в Ленин-
град надо поехать, записаться в школу, мало ли что.
До первого сентября только две недели осталось,
а мамы всё нет. Даже писем давно уже не было.
Бабушка говорит: «Дед, может, в городе лежит
телеграмма?» — «Владик бы привёз»,— говорит де-
душка. «Сегодня бы привёз, а завтра забыл»,— го-
ворит бабушка. «Ну, тогда бы Геннадий привёз»,—
говорит дедушка. «Ишь ты! — смеётся бабушка.—
Сколько у тебя сыновей! И на всех так надеешь-
ся?» — «Мало ли что бывает»,— говорит дедушка.
«Вот именно,— говорит бабушка.— На сыновей на-
дейся, а сам не плошай».
Взяла и сама уехала. Мы вчера проснулись, а
бабушки нет, блины на столе. Быстро вернулась.
А телеграммы не привезла: нет телеграммы.
«И я бы мог съездить»,— сказал дедушка. «А у
меня что? Не ноги?» — сказала бабушка. Взяла вед-
ро и ушла в теплицу поливать помидоры. А между
прочим, ей много ходить нельзя: врач предупреждал.
«Просто не знаю, как с ней и жить»,— сказал де-
душка. И пошёл на террасу — скоблить пол. «По-мо-
290
ему, такую бабушку нужно бросить»,— сказала я ему
вслед. «Так дети же глаза выцарапают»,— засмеялся
дедушка. «И внуки»,— добавила я. «Про внуков уж
и не говорю»,— засмеялся дедушка.
Мы так всегда между собой разговариваем: про-
сто шутим. Кто кого перешутит. Но бабушку никто
не может перешутить.
Она у нас всегда так — никому не скажет, а
сделает.
Прошлой зимой вдруг сорвалась, на дачу уеха-
ла и дедушку не предупредила. Он из школы пришёл,
а дома никого нет. И обеда нет, это уж на бабушку
никак не похоже. Дедушка сразу заволновался. Тем
более на улице была самая настоящая метель.
Дедушка даже пальто не снял, скорее — за те-
лефон. Всем стал звонить, спрашивать. Никто не
знает! Вдруг бабушка входит: «Что за безобразие!
Кто-то уже на телефоне повис — не дозвониться
в дом. Не меня ли ищешь?» — «Тебя»,— обрадо-
вался дедушка, даже не пошутил. «Вот она я! — ска-
зала бабушка и стряхнула с себя целый сугроб.— Да
ещё с подарком».
Открыла сумку, и оттуда выскочил Ардальон.
Большими прыжками стал бегать по комнате. Шерсть
на нём волочилась до полу, глаза горели, как фонари,
а над ушами вроде стояли кисточки. Будто Ардаль-
он — рысь. Он вдруг прыгнул — повис на занавеске.
Занавеска пискнула и разорвалась. Ардальрн упал
громко, на когти, и что-то крикнул.
«Это кто?» — удивился дедушка. «Котик,— за-
смеялась бабушка.— С дачи».
Тогда она рассказала.
Бабушка хватилась: у неё пропал паспорт. Весь
дом перерыла! Это же позор — на старости лет.
Потом думает: ладно, сам найдётся. А он не нахо-
291
дится. Уже пенсию принесли, а паспорта нет. Во-
обще-то бабушке паспорт не нужен. Что ей, лодку
брать напрокат? Но пенсия ей нужна. Что делать?
Тут бабушка подумала: может, паспорт на даче
остался? Делать ему на даче, конечно, нечего. Но
кто знает! Документы любят оказываться в самых
неподходящих местах. Это известно.
Дедушкин профсоюзный билет нашли однажды
в стенных часах. Кто бы мог подумать! Дедушка сам
эти часы заводит; он профсоюзный билет никак не
мог туда положить. Что он — больной? Все осталь-
ные тоже не могли: дети выросли, мой папа вообще
на зимовке, а внуки не доросли. Сам он, что ли,
в часы запрыгнул? Всё может быть.
Бабушка побежала и ещё успела на утренний
автобус.
Про метель она не подумала. Надеялась, что хоть
какая-нибудь тропка через лес ещё есть. Ведь зимой
от автобуса до нашей дачи идти больше четырёх
километров. А тут метель! Тропки нет. Сугробы. Не
возвращаться же!
Бабушка продиралась через сугробы, как танк!
Над ней вороны орали. Предупреждали диких зверей:
караул, бабушка! Всё зверьё разбежалось.
«Правильно сделало»,— хмыкнул дедушка.
Но бабушка со своего рассказа не сбилась.
Она уже у самой дачи была. Вдруг что-то на неё
бросилось. Прямо в ноги! Лохматое. Страшное. Гла-
за зелёные. Бабушка сперва обмерла: подумала —
волк. Но «волк» вдруг изо всей силы стал тереться
об ноги. И не то шипеть, не то рычать, а скорее
всего — мяукать, только очень уж хрипло.
Тогда бабушка признала в «волке» кота.
Ардальона.
Это нечаевский кот. Нечаевы от нас через одну
292
дачу живут, и у них летом был кот, который вдруг
вырос. В прошлом году ходил — так себе, щуплень-
кий котёнок, лохматый и ноги длинные. Но за это
лето сразу так вырос!
Котёнка Никите Нечаеву подарили на день рож-
дения, и у него уже было имя: Ардальон. Такое
важное! Нечаевы своего кота больше звали: «Адик».
Той зимой Адик жил у них в городе, и бабушка
Нечаевых, Вера Семёновна, ещё хвасталась, что кот
ведёт себя аккуратно, прямо как человек, сам от-
крывает в уборную дверь.
Какой воспитанный! Все такому коту завидовали.
Моя бабушка обрадовалась Ардальону. Теперь
она хоть не одна на даче была. Ардальон пачку
печенья съел. Прямо хватал на лету! Бабушка в
подпол полезла, нашла ещё банку тушёнки. Ардальон
банку до блеска вылизал! Ел, пел и бабушке смотрел
прямо в глаза. Это её поразило. А говорят: коты
человеку в глаза не смотрят! Ещё как смотрел. Ба-
бушка уж в городе поняла, почему Ардальон так
пристально смотрел. Он хотел понять, есть у неё
совесть или так, одна видимость. Это она теперь
думает.
«Всё,— сказала бабушка.— Теперь до дому
терци».
Ардальон облизнулся, закрыл глаза. И сразу
уснул где сидел.
Бабушка пока огляделась. Она даже забыла,
зачем и приехала. Но, к счастью, провела рукой по
камину — много ли там пыли, и сразу ей в руку
попался паспорт. Так и есть! Он тут лежал, в самом
неподходящем месте. И пыли достаточно, бабушка
убедилась. Кое-что она заодно прибрала на даче. Но
не всё. Плиту, например, не мыла.
«Как же это ты так?» — хмыкнул дедушка.
293
Обратно было идти веселей: паспорт нашёлся
и, главное, Нечаевых есть чем обрадовать. Нечаевы
небось все глаза проплакали. А их дорогой Ардальон
жив, вот он! Небось ушёл не вовремя по своим делам,
и Нечаевы его не нашли, когда уезжали. Небось
бегали, звали. Но машина вечно ждать не будет!
Пришлось уехать. Зато теперь будет Нечаевым ра-
дость. Хорошо бы, эта радость была чуть полегче.
Но всё-таки бабушка Ардальона донесла до
автобуса.
«Ну, тогда звони»,— сказал дедушка.
Бабушка Нечаевых, Вера Семёновна, сначала
не поняла, о чём речь. Какой такой кот? Ах Адик?
Ну конечно.
Потом поняла.
«Боже мой, Анна Михайловна! И вы его на руках
тащили? Вы просто героиня! Спасибо, конечно. Боль-
шое спасибо!»
«Чего там,— сказала моя бабушка.— Живая
душа».
Тут бабушка Нечаевых, Вера Семёновна, как-то
замялась.
«Даже не знаю, как теперь быть,— сказала
она.— Мы ведь его, Анна Михайловна, честно го-
воря, нарочно на даче оставили...»
Вовсе они своего кота не теряли! Наоборот —
занесли его в лес, подальше, чтобы спокойно уехать.
Их, конечно, обстоятельства вынудили! Ардаль-
он так вырос за лето — просто ужас! В городской
квартире он теперь не поместится. Там же паркет.
Обои японские, их можно с мылом мыть. Но кот их
обдерёт! Бабушка видела, какие у него когти? Пусть
посмотрит. Это когтищи! Такой кот всю квартиру
шерстью забьёт. Он линяет! В ванной его. что ли,
купать?
294
Да, Никите, конечно, было жалко кота. Он
плакал! Но родители ему обещали купить хомячка. Он
уже успокоился. Дети быстро всё забывают.
«Всё, да не всё»,— сказала моя бабушка.
Нет, Никита уже забыл. Пусть моя бабушка
не волнуется за Никиту. Одно дело — держать в
квартире маленького котёнка. А тут — совсем другое
дело. Искренне жаль. Но такие размеры. Такие!
«Ладно,— сказала бабушка.— Живодёры под-
берут».
Но Вера Семёновна как раз думает, что Ардальо-
ну ещё повезёт. Ведь он сибирский! Если такого
кота в городе выпустить, просто на улицу, возможно,
его подберут очень хорошие люди. С большой квар-
тирой. Почему обязательно живодёры? Только нужно
кота отвезти на автобусе, а то он, чего доброго,
к нам вернётся. И моей бабушке ещё будут хлопоты.
«На такси свезём»,— сказала бабушка. И поло-
жила трубку.
«Что? Обратно на дачу?» — спросил дедушка. Он
просто так спросил. Дедушка, конечно, всё понял.
«Ещё чего! — фыркнула бабушка; она иногда у
нас так фыркнет, как девочка.— Я свою дружбу пока
ещё размером не меряю. Были дети, собаки. Ладно!
Теперь будет кот».
И Ардальон стал у нас жить.
Я весной на дачу приехала, а он уже живёт. Ходит
за бабушкой по пятам лучше всякой собаки. В под-
пол за ней прыгает. Даже в море лезет. За мной
Ардальон сначала никуда не ходил. Присматривался,
что я за человек,— бабушка так считает. Ведь он уже
горьким опытом был научен. Но потом видит: я же
своя. Уж, во всяком случае, я его никогда не бросала.
И не брошу. Он понял. И за мной тоже стал ходить.
Мы на даче дружно живём — вчетвером.
МОЖЕТ ЖЕ ЧЕЛОВЕК ПРОСТО ТАК СТОЯТЬ
Я просто так в сторонке стою. Вовсе не на ав-
тобусной остановке, но близко. Тут уже поляна,
кусты. Ардальон вокруг меня ходит и траву нюхает.
Клевер нюхает, купырь, тимофеевку... Понюхает, по-
нюхает и чихнёт: так трава пахнет крепко.
А Никита Нечаев уже заметил, кричит:
— Адик! Адик!
Ардальон на него даже и не взглянул. Может
быть, раньше он на Никиту и смотрел с удоволь-
ствием. Но не теперь.
— Одуванчик понюхай.— говорю я.— Знаешь
как пахнет!
А Никита кричит:
— Адик, кис, кис! Иди сюда!
Его бабушка, Вера Семёновна, говорит:
— Оставь кота в покое. Ты же видишь — он тебя
позабыл. У котов память гастрономическая. Кто кор-
мит, тот и друг. Это не собака!
Неправда, Ардальон как раз ничего не забыл.
Я заметила: когда он мимо нечаевской дачи идёт,
у него хвост дрожит. Он нарочно на их дачу не
смотрит. Ардальон гордый!
— Всё равно мой кот,— говорит Никита.
— Нет, Сашкин! — кричат Марина с Лари-
ской.— Сашкин!
— Мой! — кричит Никита.— Мой! Мой!
— Сашкин! — кричат Марина с Лариской.
— Автобус идёт,— говорит бабушка Вера Семё-
новна.— Вон какая пыль на дороге.
Сразу перестали кричать. Конечно, они встре-
чают!
К нам городской автобус два раза в день ходит.
Утром — рано, я ещё сплю — и вот сейчас. Этот рейс
296
удобный, на него можно после работы успеть. К кому-
нибудь может мама приехать. Или папа.
Вообще у нас в посёлке мам мало. И пап почти
не видно. Все работают! Никак не могут жить по-
стоянно на даче со своими детьми. Это счастье, что
хоть бабушки есть! У нас на каждой даче есть
бабушка. Только у Марины Савчук бабушки нет.
Зато у неё два дедушки.
— Это не автобус,— говорит Никита.— Это тётя
Галя Мямлю гонит.
Тут уже все увидели.
Тётя Галя Полунина гонит свою козу Мямлю.
Вернее, тащит. Тётя Галя её за верёвку тащит,
а Мямля не хочет. Всеми копытами упирается, боком
идёт поперёк дороги. Пыль подняла!
Тётя Галя чуть зазевается, Мямля её рогами
толкает в спину. Но вперёд всё равно не хочет идти,
а норовит свернуть, где крапива. Мямля не боится
крапивы. У неё шерсть. Белая. Но сейчас не поймёшь
какая. А у тёти Гали голые ноги.
Она Мямлю наконец до нас дотащила.
— Уф! — говорит.— Не коза, а чёрт. «Пройдой»
надо было назвать.
— Ну почему же, Галина Трофимовна? — смеёт-
ся Никитина бабушка.— Вы, кажется, ею довольны?
— Потому что пройдоха! — говорит тётя Галя.—
Опять к леснику ушла и забралась в капусту. Мне
уж и молока не надо! Молоко у неё, конечно, хорошее,
ничего не скажешь.
У нас в посёлке коз нет — одна Мямля. Козы
страшно прожорливые, мне бабушка читала: они
могут лес превратить в пустыню. Хотя наш лес они
вряд ли бы превратили. Он большой, почти до самого
города тянется. Но кто их знает! На всякий случай
у нас коз не держат.
297
Только тётя Галя Полунина свою Мямлю дер-
жит.
Как же ей не держать? У тёти Гали недавно
родился ребёнок. Он так болел! Тётя Галя его на всё
лето на дачу вывезла, чтоб он окреп. А кто будет
сюда каждое утро таскать молоко? У тёти Гали муж
инженер. Он не будет. В магазин молоко нерегулярно
привозят. И какое там молоко! Оно в бутылках. Или
разливное, ещё хуже. Тётю Галю только Мямля
спасает, хоть она чёрт. Зато у неё всегда свежее
молоко. И ребёнок прямо переменился: окреп.
Мы сами знаем, что он переменился. Раньше его
просто слышно не было. Ну, коляска, конечно, стоит,
а есть там ребёнок или нет, мы не знали. А теперь
мы его всё время слышим. Он утром кричит.
И днём. Даже ночью он тоже кричит. Так ребёнок
окреп!
Его Ксенией зовут. Но тётя Галя его Ксенией
не называет, я лично не слышала. Мы в прятки
играем, а тётя Галя сразу говорит: «А ну потише!
Не видите? Ребёнок же спит!» Или мы с бабушкой
на море идём, а тётя Галя сидит на крыльце. Бабушка
говорит: «Пошли, Галя, купаться!» А тётя Галя
пугается: «Что вы, Анна Михайловна’! У меня же
ребёнок!» — «Надо же,— смеётся бабушка.— Какая
у тебя редкость!»
Тётя Галя свою Мямлю наконец привязала.
Мямля видит, что теперь не удрать. Смирно стоит.
Тётя Галя ещё проверила кол. Прочный! Пускай
Мямля пасётся теперь на здоровье. Верёвка длинная.
Вон какая верёвка. Её прямо не чувствуешь, будто
и нет никакой верёвки. Зато надёжно. Чужая капуста
будет целее. А травы и на поляне хватает — че-
го-чего...
— Вот так,— сказала тётя Галя и уже пошла.
298
Но недалеко отошла.
Я вдруг смотрю — Мямля начала быстро-быстро
бегать вокруг кола. Только верёвка мелькает! Чего
она бегает? Такая, что ли, козья игра? Всю верёвку
вокруг кола закрутила. Туго! Ещё туже!
Вдруг как дёрнется. И закатила глаза.
— Тётя Галя! — кричу я.— Она удушилась!
Ардальон фыркнул и от меня отошёл. Он не лю-
бит, когда громко кричат. Но тут уж не до него было.
Мямля сейчас упадёт...
— Удушилась! — кричат Марина с Лариской.—
Удушилась!
Они всегда вместе кричат — такие подруги.
— Чтоб ты пропала! — охнула тётя Галя. Но
вернулась. Она же не хочет, чтоб Мямля пропала
по-настоящему.
Теперь верёвку никак не распутать. Мямля тёте
Гале мешает, валится на неё. Сильнее натягивает
верёвку.
Я тоже подбежала.
— Голову ей подержи,— просит тётя Галя.
Я держу. Руки немножко дрожат. Очень уж у
Мямли рога... Она Никиту пырнула. Никита, правда,
Мямлю дразнил, а мы спасаем. Но вдруг она не
поймёт? Никита потом даже сесть не мог.
А у него как раз день рождения, гости приехали. Он
весь вечер с гостями стоял. Как он сядет? Даже торт
стоя ел.
Одна мама из города всё говорила своему маль-
чику: «Видишь, как Никита встречает своих гостей?
Даже не присядет! А ты в прошлое воскресенье залез
под диван. Там же пыль!» Тут Марина с Лариской
вдруг кричат: «А мы скажем, почему Никитка стоит!»
Никита Лариску толкнул. А Марина кричит: «Чего
Никита дерётся?!» Никита ногами затопал и убежал.
299
Мы весь лимонад без него выпили. А потом моя
бабушка Никиту у моря нашла.
Тётя Галя чуть-чуть верёвку распутала.
— Всё,— говорит мне.— Отпускай.
Но я Мямлю отпустить не успела. Она вдруг как
вырвется. И тётю Галю сзади толкнула.
— Ты ещё бодаться! — рассердилась тётя Галя.
И пошла к своей даче, даже не обернулась.
Я думаю: как же теперь Мямля? Мне одной
её не распутать. А Мямля поглядела: где тётя Галя?
Ага, правда ушла. Встряхнулась и так спокойненько
как ни в чём не бывало потрусила вокруг кола.
В обратную сторону. И всю верёвку сама размо-
тала.
Она, значит, нарочно. А я-то испугалась.
Теперь стоит и уже траву мямлит. Полный рот
набрала.
Тут автобус пришёл. Я даже не заметила, честное
слово. Оглянулась — где Ардальон, а автобус стоит.
Может, Ардальон к автобусу побежал. Всё-таки ему
интересно, кто же приехал. Я тоже подошла.
Маринина мама приехала. В белой шляпе. Ма-
рина сразу у неё на шее повисла, ногами болтает.
Шляпу набок сбила. А её мама смеётся:
— Дочь, ты меня задушишь!
— У нас йуть Мямля не задушилась! — кричит
Марина.
Очень громко кричит, потому что рада. Мама
ей шоколадку даёт. Но Марина сейчас не хочет брать.
Она потом съест. Подумаешь — шоколадка! Она сей-
час хочет на своей маме висеть!
К Лариске тоже мама приехала. Такая бес-
покойная!
Уже из автобуса Лариске кричит:
— Ларочка, у тебя ничего не болит?
300
Лариска весной случайно руку сломала. С тех пор
мама ужасно о ней беспокоится. Сразу на остановке
щупает Лариске лоб. Лариска не даёт лоб щу-
пать — прыгает, вырывает у мамы сумку.
— Она тяжёлая, Ларочка,— говорит мама. Ни-
как не даёт сумку. Всё беспокоится: — Как ты спала?
А что ела?
— Суп из крапивы,— хохочет Лариска.—• Меня
бабушка крапивой кормит!
Ларискина мама меня увидела:
— Сашенька, а ты кого ждёшь?
— Никого,— говорю.— Я просто так.
Лариска мне язык показала. И они ушли.
Теперь Марина кричит:
— Ко мне мама приехала, вот!..
Подумаешь, будто я не вижу. Если бы моя ма-
ма в городе работала, она бы каждый день при-
езжала. Она бы, может, вообще на даче жила.
У неё, может, отпуск бы был.
— К Саше тоже скоро приедет,— сказала Ма-
ринина мама и поправила белую шляпу.— Или уже
встречаешь?
— Нет,— говорю я.— Я просто так.
И уже Никита Нечаев идёт. Такой гордый! Ещё
бы — к нему все родители сразу приехали. Мама.
Папа. Они своего Никиту никак теперь не поделят.
Папа его за одну руку держит, а мама тянет к се-
бе, обнимает с другой стороны. Никита между ними
качается. А сзади идёт их бабушка, Вера Семёновна,
и отмахивается платочком от комаров. Но кома-
ры её не боятся. Она их не бьёт, а только отпихи-
вает.
Нигде комаров нет, а вокруг Веры Семёновны они
всегда есть.
— Чтобы бабушку слушался, тоже не мешает
301

напомнить,— говорит Вера Семёновна.— Бабушек
нынче не очень слушают.
— Да не может быть,— смеётся Никитин папа.
И обнимает своего Никиту за плечи.
— Напомним,— говорит Никитина мама. И в
щёку своего Никиту целует, тянет к себе.
Но папа ей не даёт.
— У меня уже годы не те,— говорит бабушка
Вера Семёновна,— за ним по кустам скакать.
— Саша, привет! — говорит вдруг Никитин
папа: увидел всё-таки.— Ты чего на дороге сто-
ишь?
— Просто так,— говорю я.— Может же человек
просто так стоять?!
— Может,— засмеялся Никитин папа.— Раз че-
ловеку хочется.
У Никиты папа весёлый. Просто удивляюсь, как
он Ардальона мог бросить. Он такой шустрый! Сам
говорит: «Наша порода мелкая, зато шустрая». По
грядке с полным ведром бежит и ни капельки не
прольёт. Он вообще бегать любит. Мы с ним один
раз в магазин наперегонки бежали. Он меня чуть
не обогнал!
Рядом с дедушкой Никитин папа прямо как маль-
чик. Конечно, у нас порода крупная. Знакомые спра-
шивают: «Ваша внучка уже в каком классе? В
третьем?» А бабущка говорит: «Ага. Завтра с утра
в университет поведём». Знакомые удивляются: «Ка-
кая крупная девочка!» А Никите Нечаеву больше
шести лет никто не даёт. Это вместо семи и двух
месяцев!
— Тоже вон маму ждёт, ждёт...— говорит Вера
Семёновна.
— Что значит «тоже» ждёт? — говорит Никитина
мама.
303
— Ничего не значит,— говорит бабушка Вера
Семёновна.
— Девочка, это твоя коза?
Интересно, кого это спрашивают?
Я обернулась. Автобус уже ушёл, вдали мелькает.
Воробьи по дороге скачут. Незнакомый дяденька на
остановке стоит. В очках и с портфелем. Никакой
девочки нигде нет. Только мальчик ещё стоит. Тоже
в очках. Сандалием ковыряет дорогу, и вид у него
недовольный. Будто он пришёл к зубному врачу,
а вовсе не на дачу приехал. Интересно, где у них
дача? Они, наверное, участок только-только ещё
получили, а то бы я знала. Мы все в посёлке друг
друга знаем.
— Девочка, это твоя коза? — говорит незнако-
мый дяденька.— Она, по-моему, решила покончить
самоубийством.
Тут я поняла, что он мне говорит.
— Каким ещё самоубийством? — хмуро сказал
мальчик.
Такой недовольный! Даже никуда не смотрит,
только на свои сандалии. Мямля опять вокруг кола
закрутила верёвку и уже откинула голову, будто сей-
час упадёт. Уже глаза закатила! Какая хитрая!
Думает: этот дяденька незнакомый, сейчас он меня
отвяжет, и я побегу к леснику, там капуста сладкая
Я засмеялась и говорю:
— Она нарочно!
— Не может быть,— удивился дяденька. И даже
портфель на дорогу поставил. Говорит: — Игорь, по-
смотри, какая коза!
— Чего я — козы; что ли, не видел? — говорит
мальчик.
И не взглянул! Шишек на дороге набрал и в
воробьёв кидает.
304
— А вы на минуточку отвернитесь,— говорю я
дяденьке.— И я отвернусь. Тогда сами увидите.
— Попробуем,— сказал дяденька.
И мы сразу отвернулись. Стояли, стояли, потом
как посмотрим!
Конечно, Мямля как ни в чём не бывало уже по
поляне ходит на своей длинной верёвке и выбирает
губами клевер. Если ей какая-нибудь другая трава
случайно в рот попадёт, Мямля её выплёвывает.
Такая хитрая!
— Артистка,— засмеялся дяденька. Потом гово-
рит: — Ты, случайно, не знаешь, где дача Строго-
вых?
— Знаю,— говорю я.— А вы дедушкин ученик?
Я сразу догадалась, что этот дяденька — дедуш-
кин ученик, раз ему наша дача нужна. На ученика
он, конечно, не очень похож. Но я уже привыкла,
что к дедушке всякие ученики приезжают. Седые.
Или даже лысые. Один раз старушка приехала, с
палочкой. Я думаю: ну уж это, во всяком случае,
не ученик! А старушка прыг-прыг, палочку на террасе
поставила и к дедушке в огород: «Василий Дмитрич,
я из первого выпуска!, Вы меня, конечно, не
вспомните...»
Дедушка шланг опустил, и вода ему на ноги
льётся. Потом говорит: «Как же, как же... Поли-
ванова, Катя!» Старушка прямо подпрыгнула. «Ме-
ня,— говорит,— никто не узнаёт. Я так изменилась
после болезни!» — «А глаза куда денешь? — засме-
ялся дедушка.— Я тебя и через сто лет по глазам
бы узнал!»
Тут я побежала закрывать кран. Но дедушка уже
всё равно был весь мокрый.
А недавно к нему на такси женщина приезжала!
Молодая. Сидит у нас, а такси на дороге ждёт. Но
305
она не торопится. Дедушка говорит: «Прошлись бы
вы, дамы, к морю. Нам тут надо кое-что обсудить,
без свидетелей».
Это он нам с бабушкой говорит. Мы сразу взяли
сачок и ушли.
Кузнечиков ловим. Я здорово их умею ловить.
Прислушаюсь, где стрекочет, и тихонько на его голос
иду. Кузнечик прямо мне в руки выскакивает.
А у бабушки не выходит. Она сачком машет без толку
и смеётся. Потом говорит: «Как бы она дедушку
не похитила».— «Как это?» — говорю я. «Очень про-
сто,— говорит бабушка,— в такси сядут — и поми-
най как звали. Такая красавица! Разве наш дедушка
устоит?» — «Правда?» — говорю я. «Ещё бы не
правда»,— смеётся бабушка. И как сачком раз-
махнётся!
Я понимаю, что она шутит. Смешно даже! Просто
пить очень хочется. Говорю: «Я домой сбегаю:
попью».— «Только там не мешай. В кухне попей — и
назад».
Я тихонько вошла. А за стенкой слышно.
«Против совести только в первый раз пойти
трудно,— говорит дедушка.— Потом будет лег-
че».— «Я понимаю, Василий Дмитрич.— Это она.—
Я потому и приехала».— «Зря ты приехала,— го-
ворит дедушка.— Такие вещи человек должен
сам решать. Конечно, рыба ищет, где глубже».
При чём тут рыба? У меня чайник упал. «Саша,
ты чего? — крикнул дедушка.— Зови бабушку, ужи-
нать будем».
И своей ученице строго так говорит: «Тебя такси
ждёт». Она сразу уехала. «До свиданья,— гово-
рит.— Я подумаю». А дедушка даже на неё не взгля-
нул. «Это твоё дело». Потом, за чаем, вдруг говорит:
«Проглядели девчонку!»
306
Так что к ученикам я привыкла.
— А ты внучка Василия Дмитриевича? — обра-
довался дяденька.— Игорь, смотри, как нам по-
везло!
— Разве не видно? — сказала я.— Я на него
похожа.
— Тогда веди нас скорей,— сказал дяденька.
Поднял портфель, и мы пошли. И Игорь за нами
пошёл. Только сзади. Палкой траву у дороги сбивает
и сопит. Раз он не хочет знакомиться, так и не на-
до! Он, может, тоже мне не понравился. Всех во-
робьёв распугал!
Я всё равно знаю, что его Игорь зовут.
А У КРОТА ГЛАЗА ЕСТЬ?
У нас дач-а не огорожена. Чего нам огоражи-
ваться? Тут воров нет. Если кто-нибудь наши ягоды
хочет есть — пожалуйста, у нас ягод много. Малина.
Смородина. Клубника. Клубнику птицы очень клюют.
Но от птиц всё равно ведь не огородишься. Мы грядки
с клубникой закрываем сеткой. Это такая огромная
сеть! Бабушка как раз её тащит, она в ней
запуталась.
— Помогите! — кричит.— Я поймалась.
Дяденька ей помог. Они, оказывается, знакомы.
Хорошо знакомы, вот уж не думала. Просто он на
даче ни разу не был. Зато в городе он у них бывал.
Сколько раз! Даже помогал переезжать на эту квар-
тиру. Он тогда был в восьмом классе.
— В восьмом «А»,— улыбается Григорий
Петрович.
Его Григорий Петрович зовут.
Он свой восьмой «А» так любил! Его в «В» хотели
307
перевести, потому что класс «В» был сборный, из
других школ. Чтобы этот «В» укрепить. Но Григорий
Петрович ни за что не пошёл! «Лучше я,— говорит,
в окно брошусь, чем уйду из своего «А». А дедушка
говорит: «Ну, бросайся!» Григорий Петрович взял
и бросился. Хорошо — первый этаж. А то бы неиз-
вестно, что было. Тогда дедушка говорит: «Я из
своего класса ни одного ученика не отдам». И не
отдал. Его сразу потом директором сделали.
— А Василия Дмитрича видел? — говорит ба-
бушка.— Беги скорей! Он за домом сейчас, на ольхе.
Саша тебе покажет.
— Почему на ольхе? — удивляется Григорий
Петрович.
— А почему нет? — смеётся бабушка.
Нечего удивляться. У нас ольха ветвистая, мы с
ней измучились. Она свою тень прямо на теплицу
бросает. Тень у неё огромная, будто это дуб. По-
мидорам просто житья не стало! Они солнце любят.
А тут весь день полумрак. Дедушка с таким трудом
эту теплицу сделал! Главное, стёкла с трудом достал.
Сделать-то он всё может. Но вот достать!
— А Игорь на качелях может качаться,— гово-
рит бабушка.
— Что я, качелей не видел? — говорит Игорь.
Вредный какой! Но тихо сказал, чтоб бабушка
не расслышала.
— Ничего,— говорит бабушка.— Они выдержат.
— Не обращайте внимания, Анна Михайлов-
на,— говорит Григорий Петрович.— Он сегодня не
в духе.
— Как это «не в духе»? — говорит бабушка.—
В чём же он сегодня?
Уж не знаю, что ей этот Игорь ответил. Мы
за дом ушли.
308
Там такой треск! Сучья сверху летят, листья,
ветки... Одна мне чуть в голову не попала. Дедушка
высоко забрался, стоит на лесенке и сучья у ольхи
пилит. Пила визжит. А дедушку и не видно — такая
ольха. Как лес. Синицы над ней летают и тоже
кричат. Они тут в скворечнике поселились. Дума-
ют — что же с нашей квартирой будет? Мы на этой
ольхе живём, у нас дети, а дедушка пилит и пилит.
— Дедушка,— кричу я,— а скворечник?
Пила перестала визжать. И дедушка выгля-
нул.
— Ого, подкрепление,— говорит.— Гриша, здо-
рово! Я сейчас кончу. Вон сучья пока таскайте.
И опять пилит.
— Придётся работать,— засмеялся Григорий
Петрович.
Бросил пиджак н-а скамейку, рукава засучил и
прямо кинулся на эти сучья. Целую кучу сразу
загрёб.
— Дедушка! — кричу я.— А синички как же?
Не слышит. Только пила вжи, вжи! И листья
летят.
Я смотрю — Григорий Петрович совсем не туда
сучья тащит.
Мы на эту лужайку ничего не бросаем, хоть она
ничья. На ней большие ромашки растут, незабудки,
щавель, просто высокая трава. Дедушка в траве
прокосил тропинку, и по ней к морю ходят.
А то в траве заблудиться можно. Двоюродный
брат Всеволод недавно тут заблудился. Мы его по
звуку нашли. Он так ревел! Кузнечик его укусил
за палец. Это .совсем не больно, меня сколько раз
кусали: щекотно. Но Всеволод испугался. Глупый
ещё!
— Здесь нельзя бросать! — кричу я.
309
— Я не бросаю! Я вон за те кусты!
Вдвоём мы быстро сучья перетаскали. Дедушка
слез, говорит:
— Надо бы выше срубить, да синиц жалко...
Он синичкам самую большую ветку оставил. Не
будут же они на обрубке сидеть! Эта ветка, конечно,
мешает теплице. Но уже не очень, можно терпеть.
Зато наши синицы довольны. К себе в скворечник
лезут. Толкаются. Всем хочется залезть первым, про-
верить, цела ли квартира. Может, дедушка что-ни-
будь там испортил?
Нет, всё в порядке. Синички уже убедились. Со-
всем другим голосом сверху кричат. Кричат, что им
хорошо, у них дом и дети — всё цело, солнце светит
и ольха шелестит.
Наша ольха теперь набекрень, так её дедушка
подстриг.
— Прямо кокетка,— смеётся бабушка.
— Уже могу говорить,— сказал дедушка Григо-
рию Петровичу.
Григорий Петрович снял очки и их протирает.
Трёт, трёт...
— Ну! — говорит дедушка.
— Принимаю шестую школу,— сказал наконец
Григорий Петрович.
— Прыткий паренёк,— засмеялся дедуш-
ка.— Всё-таки принимаешь?
— Яс одним условием согласился,— говорит
Григорий Петрович.
— Ещё и с условием! Условий там много. Ты ещё
их прочувствуешь, эти условия.
— С таким условием...— говорит Григорий Пет-
рович. Подул на свои очки и на нос их надел. Смотрит
теперь на дедушку.— С условием, что вы, Василий
Дмитриевич, пойдёте завучем...
ЗЮ
— Ему пионервожатым сподручней,— фыркнула
бабушка.
— Занятное условие,— сказал дедушка.— А ме-
ня ты спросил?
— Вот я и спрашиваю вас,— сказал Григорий
Петрович.
— А тут и спрашивать нечего! — закричал де-
душка.— Я сразу говорю: нет, нет, нет! Мне в
феврале семьдесят будет!
— Знаю,— сказал Григорий Петрович.
— Ничего ты не знаешь! — закричал дедушка.—
Там старик не нужен! Там длинноногий нужен! Зу-
бастый! Кудрявый!
— Кудри пока есть,— сказала бабушка.
Дедушка’ руки за спину заложил и мимо нас
забегал — туда-обратно. Это он думает, раз уж руки
за спину за-ложил.
— Глядите: он ещё думает! — сказала бабушка.
— У меня же нынче десятый класс! — закричал
вдруг дедушка.— Ты соображаешь? Я ведь должен
их выпустить?!
— Глядите: он ещё согласится! — сказала
бабушка.
— Даже речи не может быть,— сказал дедушка.
Я тут всё время была. Сгребала листья. Так чисто
сгребла! А дедушка вдруг говорит, как будто только
увидел:
— Саня, ты чего тут толчёшься? Разговоры не-
интересные. Иди, брат, играй! У тебя гость. Займи-ка
гостя!
Я про этого Игоря и думать забыла. Тоже мнё —
гость. Он совсем не ко мне приехал. Даже не знаю,
как с ним и говорить.
Но раз дедушка сказал, я, конечно, пошла.
Этот Игорь за дачей стоит и малину ест. Так
311
смешно ест! По ягодке. Сорвёт одну ягодку — и
в рот. Ягодку— и в рот. Так никогда и не наешься.
Малина мягкая. Она сразу проскакивает, а во рту
пусто...
— Надо горстями,— говорю я.
А этот Игорь как шарахнется из малины!
И сразу есть перестал. Будто мне ягод жалко, даже
смешно. Я говорю:
— У нас малины много. Просто не знаем, куда
её девать...
— Чего я — малину не видел?
— В ней червяков совершенно нет,— говорю
я.— А у Нечаевых — червяки. Всё равно в малине
невредные червяки, они же ягодные. Мы с молоком
малину едим...
Теперь этот Игорь молчит. Прямо не представ-
ляю, как с ним разговаривать. Может, ему неин-
тересно про червяков? Но червяк же не виноват, что
он червяком родился..,.
— У нас ещё смородина есть,— говорю я.— Ты
смородину любишь?
— А тебе-то чего?
Это какой-то вопросительный мальчик. Одними
вопросами разговаривает. Других слов, наверное,
не знает. Нет, я больше его занимать не буду, хоть
он и гость. Пускай что хочет делает.
А он ничего не делает. Сел на крыльцо. Ну
и пусть.
Я лейку взяла и огурцы поливаю. У меня своя
грядка есть. Кто же будет за ней ухаживать? Она
моя. Такие огурцы лежат крупные, все в пупырыш-
ках. Уже желтеют. Но мне их жалко срывать. Может,
они ещё подрастут? Будут как кабачки. Такой новый
сорт! У меня на грядке нора появилась. Вчера её не
было.
312
— Тут крот живёт,— говорю я.
Это я просто так сказала: никому.
— А у крота глаза есть? — вдруг говорит этот
Игорь.
Я удивилась.
— У крота? — говорю.
— У крота! -— говорит он.
— У крота? — говорю я.
— У крота,— говорит Игорь.
Я уж сама не знаю — у крота или у крота? Мы
так запутались!
На корточках друг против друга сидим и глаза
таращим. Я прямо чувствую, как я таращу. А Игорь
щёки надул, сейчас лопнет.
— Это ты про кого? — говорю я.— Про крота?
Ой, я не так сказала.
— Конечно, про крота,— говорит Игорь.— Ведь
он крот?
— Крот,— говорю я.— А то кто же?
Вдруг как захохочу! В грядку свалилась, на огур-
цы. Игорь рядом свалился. Он так хохо-
чет! У него очки слетели. В ботву. Мы никак их
не можем найти. У нас просто сил от хохоту
нет.
— Я ему эти очки дарю! — хохочет Игорь.
— Кому? — хохочу я.
— Кроту! — кричит Игорь.
— Кроту! — кричу я.
Ой, я больше уже не могу... Я по грядке катаюсь.
Ногами дрыгаю. Лейка в сторону отлетела. Игорь по
ней сандалией бьёт. Это такой барабан. Я буду под
барабан плясать. Уже пляшу!
— А давай его выманим из норы,— предлагает
Игорь.
Я, конечно, согласна. Только как крота выманить?
313
Морковкой? Крот хитрый! В своей шубе сидит под
землёй и попробуй достань! Я позавчера его видела.
Так шмыгнул!
— Большой? — говорит Игорь.
— Как барсук.
— А барсук большой?
Игорь барсука в зоопарке видел, но уже забыл.
Он катался на пони, не до барсука было.
— Как медведь,— говорю я.
Нам опять так смешно — ужас?
Но Игорь считает, что крота можно в два счёта
выманить. Нужно воду в нору налить. Сколько вле-
зет! Тогда крот обязательно выскочит сушиться. Он
воды совершенно не переносит. Ведь дождь под зе-
млёй не идёт! Где он в мокрой норе будет шубу
сушить?
Мы воду из бочки таскаем. Можно, конечно,
из-под крана. Но под краном вода холодная. Вдруг
крот простудится? А эту бочку дедушка утром на-
ливает, и весь день она на солнце стоит. Чтоб вода
прогрелась. Тогда вечером можно тёплой водой по-
ливать огурцы.
Огурцы подождут. Ничего с ними не будет, если
один раз вообще не полить. Подумаешь — огурцы!
Их в магазине полно. А крота в магазине не купишь.
Мы с этим кротом, может, в цирке будем выступать.
У нас будет учёный крот!
Эта нора какая-то бесконечная... Прямо пьёт
воду! Я лью, лью... Не знаю, сколько ведёрок уж
вылила. Сто. Может, даже пятьдесят. Я знаю, что
сто — больше.
— Он уже по колено мокрый,— говорит Игорь.—
Сейчас выскочит!
Я ещё ведёрко тащу. Мимо. Вода с грядки те-
чёт.
314
— Уже по пояс!
— По шейку! — кричит Игорь.
Можно в эту нору хоть целую бочку вылить.
Я не боюсь, что наш крот утонет. У крота несколько
выходов, мне бабушка говорила. Бывает три выхода.
Или пять. Наш крот всё равно где-нибудь в картошке
из своего дома вылезет, и ему ничего не будет.
Может, он давно вылез. Откуда-нибудь сейчас под-
глядывает. Ага, они ещё тут! Ладно, я подожду, мне
не к спеху, картошки пока поем...
— Нос высунул! — кричит Игорь.— Ты	ви-
дала?
Я ничего не видала. Ну и что ж? Я всё равно
как будто тоже видала. У нас с Игорем такая игра.
Мы учёного крота ловим.
— Чёрный! — кричу я.— Ты видал?
Я никогда не думала, что мы с Игорем будем так
играть. Игорь тоже не думал. Он на дачу не хотел
ехать. Он хотел вечером мультфильмы смотреть по
телевизору. А Григорий Петрович говорит: «Едем!
Хоть подышишь!» Игорь тогда поехал. Как будто
в городе он не дышит? Что он, ходит с заткнутым
носом? Игорь ничего хорошего от этой дачи не ждал.
Он тут никого не знает.
— Меня знаешь,— говорю я.
— Ага! А что я, знал, что ли?
Если бы Игорь знал, что он меня встретит, он бы
пешком пришёл. А если бы я знала, что я его встречу,
я бы...
Вдруг Игорь говорит:
— А он всё равно не задохнётся, правда? У не-
го запасной ход есть!
Я обрадовалась, что Игорь так сказал.
Значит, ему нашего крота тоже жалко. Пусть мы
даже этого крота не поймаем. Даже лучше — пусть
315
не поймаем! Может, у него кротята в норе, а мы бы
его поймали!
— Давай не будем ловить? — говорю я.
Но Игорь мне не успел ответить.
Григорий Петрович вышел на крыльцо, говорит:
— Игорь, я же тебя зову. Пора двигаться.
— Куда двигаться? — сказали мы с Игорем.
— Как куда? Домой. В город. До автобуса ещё
шагать и шагать. Вон как темнеет!
— Я не поеду,— сказал Игорь.
— Странный ты человек! Сюда не хотел. Теперь
отсюда не хочешь.
— Правда, остались бы ночевать,— сказала ба-
бушка.— Завтра бы первым рейсом уехали.
— Ночевать! — закричали мы с Игорем.—
Ночевать!
Но Григорий Петрович торопится. Нет, они никак
не могут остаться. Если бы от нас позвонить! У нас
телефона в посёлке нет. Скоро будет, а пока нет.
Дома просто сойдут с ума, если они с Игорем не
вернутся. Надо идти.
— Пускай хоть поест,— сказала бабушка.— Это
одна минута.
Но Григорий Петрович даже одну минуту не хо-
чет ждать. Он с дедушкой заговорился! А дома
небось с ума уже сходят. Игорь с голоду не умрёт.
Вон какие у него щёки! Никто не виноват, что мы
остались без ужина. Нас звали, звали... Мы и не
слышим. Кричим, по грядкам катаемся. Значит,
нам и так хорошо, без ужина. Натощак идти
легче.
Бабушка банку малины Игорю на дорогу дала.
Яблок. Котлету. Он может идти и жевать. Я тоже
люблю на ходу жевать. Но меня провожать не пу-
скают. Уже темнеет. Прямо на глазах!
316
— Вы когда в городе будете, Василий Дмит-
рич?— Это Григорий Петрович спрашивает.
— Не знаю,— дедушка плечами пожал.— У меня
отпуск.
— Вы мне сразу, пожалуйста, позвоните,— про-
сит Григорий Петрович.
— И не подумаю,— говорит дедушка.— Я тебе
всё сказал.
— Я целые дни сейчас в школе,— говорит Гри-
горий Петрович.— Мне сразу передадут. Я всех пред-
упрежу.
Странный какой! Дедушка ясно сказал, что не
позвонит.
— Иди, иди,— сказал дедушка.
И они пошли. Мне Игорь машет рукой.
Вдруг дедушка говорит:
— Эй! А телефон?
— Я на «столе оставил! — кричит Григорий
Петрович.
— Совсем старик	рехнулся,— сказала ба-
бушка.
— Ну и рехнулся,— сказал дедушка.— Мне
семьдесят будет!
— Нашёл чем хвастаться!
— Это я так, на всякий случай,— объяснил
дедушка.
— Я твой случай знаю,— сказала бабушка.
Пошла постели стелить. А мы с дедушкой пока
на крыльце сидим. Тихо как! Слышно, как море на
берег катится: уу-ух! И опять — уу-ух! Откатилось.
Ветер над дачей летит и шумит в нашей ольхе. Звёзды
уже проткнулись. Ардальон за стеной поёт, и ба-
бушка с ним разговаривает, чтобы он слез с дивана.
Но Ардальон не хочет. Поёт. Мне перед ним не-
множко стыдно. Я сегодня о нём забыла. Ведь Игорь
317
ко мне приехал! Ардальон это должен понять. Ведь
я же его никогда не брошу, сам знает...
— Кто-то вроде в капусте,— вдруг говорит де-
душка.— Заяц, что ли? Надо уши надрать!
Я смотрю. Нет, ничего не видно. Но хрум-
кает.
— Дедушка, хрумкает!
— Он ещё хрумкает! Вот нахал!
Уже по огороду идёт. Я за ним бегу. У меня ноги
в ботве запутались. Я об камень споткнулась. Нет,
это кабачок. У нас камней на участке нет. Дедушка
их повыдирал из земли и на тачке к морю увёз. Целое
лето их выдирал! А они всё лезли. Вроде больше
камней уже нет. А назавтра — пожалуйста, ещё вы-
лез. Они у нас на участке просто росли. Как грибы.
Но дедушка их всё-таки одолел...
— Нет, это не заяц,— говорит дедушка.
Мы думали, это заяц. Какой же это заяц?
У него рога.
Я смотрю — коза Мямля у нас в капусте стоит.
Капустный лист у Мямли висит изо рта, и она его
не спеша жуёт. Капустные крошки сыплются.
— Ну-ка, зверь, ступай вон! — говорит дедушка.
Мямля капустный лист не спеша доедает и на
дедушку смотрит. У неё глаза блестят в темноте.
И рога качаются.
— Это Мямля,— говорю я.
— Сам вижу, что Мямля! Она тут живо пустыню
сделает. Как бы ее прогнать?
Дедушка шикнул: шшш! А Мямля стоит и жуёт.
Ногами перебирает в капусте. Слышно, как кочаны
хрустят.
Дедушка руками махнул. Грозно так! Мах, мах!
Мямля голову наклонила и на дедушку смотрит. Ей
же интересно. Всё равно жуёт.
318
Дедушка поднял палку и теперь палкой машет.
Мямля ворочает рогами за палкой. Думает, де-
душка с ней играет. Потом — раз! — ив капусту
легла. Так зачавкала! Новый лист, наверно, взяла.
Сладкий, наверно. Мне тоже захотелось...
— Я кочерыжку хочу,— говорю я.
— Ещё чего! — говорит дедушка. Я даже не по-
няла: мне или Мямле.— Ты, значит, будешь тут
спать?
Вдруг мы треск слышим. Из кустов тётя Галя
Полунина выскакивает. Она в халате. Голова ма-
хровым полотенцем замотана: у неё бигуди. Тёте Гале
очень перед дедушкой неудобно, что у неё бигуди.
Пусть он не смотрит. Ей с ребёнком никак в па-
рикмахерскую не выбраться. А завтра ведь воскре-
сенье! Муж утром приедет.
— А у нас тут...— говорит дедушка.
— Вот я ей сейчас! — кричит тётя Галя.— Дома
ребёнок кричит, а тут бегай за этой змеёй по всему
посёлку!
Мямля в капусте лежит и хрустит. Я тоже по-
тихоньку хрущу. Сладко, хоть и не кочерыжка.
Вдруг тётя Галя перестала кричать.
— У тебя совесть-то есть? — говорит.— Пойдём
домой!
Повернулась и пошла. Мямля вскочила — и за
тётей Галей скорей. Только треск в кустах. И уже
тихо.
Тут я поняла, что совесть у Мямли есть. Хоть она
и пройда.
— Ишь ты! — засмеялся дедушка.
У НАС ВСЯ СЕМЬЯ ТАКАЯ!
Сегодня воскресенье. К нам вся наша семья при-
ехала. Дядя Гена. Тётя Лера. Мой двоюродный брат
Алёша. Мой двоюродный брат Андрюша. Мой брат
Серёжа. И ещё брат Всеволод. Бабушка говорит:
— Ужас какой-то — одни парни!
— А у тебя тоже девочек нет,— смеётся дядя
Гена.
— Как это нет? — говорит бабушка.— У меня
Саша есть.
— Я бы тоже хотела девочку,— говорит тётя
Лера. И меня обнимает.
Она бы хотела обязательно «беленькую. Как я.
Девочку так одеть можно! Это же не мальчишка!
Тётя Лера ей бы заплетала косички. Она очень любит
косички заплетать. Но некому! У неё одни мужчины
кругом — просто кошмар. Целые дни из ружей палят.
Недавно чуть бак с бельём не взорвали. У них танки
по кухне ползают, солдатики всякие! Своей бе-
ленькой девочке тётя Лера такую бы куклу ку-
пила!..
Такую, как мне. Она мне на день рождения по-
дарила. Эта кукла сама ходит. Не помню, куда она
подевалась. В кладовке, наверное. Я кукол как раз
не очень люблю. Я люблю зверей... Но девочка тёти
Леры с удовольствием бы играла в куклы.
— Очень может быть,— говорит дядя Гена.—
Только любопытно, в кого бы она была такой
беленькой?
Тёте Лере самой любопытно. У неё, к сожалению,
волосы тёмные. А дядя Гена вообще чёрный. Алёша,
Андрюша, Серёжа и Всеволод тоже чёрные, как
грачи. Не семья, а какая-то стая.
— Не переживай,— говорит дядя Владик, успо-
320
каиваег тётю Леру.— Могут быть исключения. Ни
в кого. Рецидив предков.
Дядя Владик тоже, конечно, приехал. Он у нас
студент, ему девятнадцать лет. Моему папе и дяде
Гене гораздо больше. Гораздо! Они были уже боль-
шие, когда Владик родился. Бабушка вдруг в один
прекрасный день спохватилась: батюшки! Дети-то
уже выросли! Шею сами моют. Знакомые девочки им
уже по телефону звонят. Никто в доме давно не
плачет. Какой это дом? И у них родился дядя Владик.
Он теперь учится в медицинском институте. Все
удивились, что дядя Владик в медицину пошёл. У нас
дома сроду никаких лекарств не было. Йод, правда,
был. Потом выдохся. Я забыла пробку закрыть.
Бабушка этого баловства не признаёт: лекарств вся-
ких, таблеток. Нужно морковки побольше есть. Чес-
нок с грядки. Лук. Спать всегда с открытым окном.
Босиком бегать. Огурцы поливать каждый вечер.
Водоросли на берегу собирать и носить на учас-
ток — это же удобрение.
И никаких таблеток!
Будешь здоров как бык. Вон дедушка у нас, слава
богу, здоров! Своими руками эту дачу построил.
Водопровод провёл прямо в дом. Нечаевы, например,
на колонку ходят. А у нас красота: кран повер-
нул — и пожалуйста, мойся. Это всё прекрасно. Но
дедушка забывает, что он уже не мальчик. Тачку
камней наложит — и ну с ней бегом! Хоть бы дядя
Владик ему сказал! Дедушка, как ни странно, дядю
Владика слушает.
— Дурак,— вдруг сказал мой младший брат
Всеволод.
— Что ты сказал? — говорит тётя Лера.— Так
нельзя говорить!
— Почему нельзя? — сердится Всеволод.
11 Сними панцирь!
321
Он сидит на полу и Ардальона тянет за хвост.
Он его не дразнит! А Ардальон его лапой ударил,
Зачем он ударил?
— Мало ещё он тебя ударил,— говорит дядя
Гена.
— Нет, много! — сердится Всеволод.
Теперь он Ардальона хочет ногой толкнуть. Но
Ардальон уже на диван прыгнул, спрятался за меня.
А Всеволод за ним лезет.
— Это кто тут такой драчун? — говорит
бабушка.
— Я! — говорит Всеволод. И опять лезет.
— А ты кто такой? — удивляется бабушка.
— Внук,— говорит Всеволод. И пыхтит — так он
за Ардальоном лезет. Никак не может залезть на
диван. Высоко! А Всеволод маленький, не в нашу
породу. И вообще ему только два года.
— Что-то я такого внука не помню,— говорит
бабушка.— Как же тебя зовут?
Всеволод стоит перед бабушкой и сопит.
— Забыл, что ли? Ну, как тебя зовут?
— Могла бы уже запомнить,— говорит Всеволод.
Повернулся и из комнаты вышел. Уже на террасе
гремит. Это он из коробки мои игрушки вытаскивает.
Пускай! Всё, что может разбиться, я ещё вчера
вечером убрала на шкаф. Я же знала, что брат
Всеволод сегодня приедет. А на шкафу ему не
достать. Всеволод у нас ужасно упрямый. Дядя Гена
говорит, что он таким не был.
— Конечно, ты хуже был,— сразу сказала ба-
бушка.— На пол ложился и ногами дёргал.
И тётя Лера такой не была, это уж точно. А
Всеволод у нас такой. Ему, например, конфету дают.
Он берёт — он конфеты любит,— но молчит. Тётя
Лера говорит: «А что нужно сказать?» Всеволод
322
молчит и в сторону смотрит. «Ну?!»—говорит тётя
Лера. Всеволод вдруг обратно конфету кладёт. Отдал
и пошёл. А ни за что не скажет, что его просят. Такой!
— Характер,— смеётся дедушка.
— Может, его надо драть? — говорит дядя Ге-
на.— А то будет такой характер!
— Я тебя самого выдеру,— говорит бабушка.—
Скажет тоже — ребёнка драть! Додумался.
— Всеволод...— говорит дедушка.— Конечно,
имечко! Разве человек выговорит? Вот он и не го-
ворит. Удружила внуку...
— Ну и не называли бы, раз не нравится,— го-
ворит бабушка.— А мне нравится.
— Как же они пойдут против воли умирающей
матери? — смеётся дедушка.— Назвали как милень-
кие. А ты воспользовалась.
— Конечно,— говорит бабушка.— Я своего не
упущу. Я такая.
— Ты нарочно тогда свою операцию приурочи-
ла,— смеётся дедушка.— Я тебя знаю!
Бабушка так тогда приурочила. Мы вечером за
столом сидели, на даче, вдруг она говорит: «Надоело
мне со стола убирать. Уберите-ка сегодня сами.
А я журнал почитаю». Дедушка говорит: «Аня,
опять?» Бабушка рассердилась: «Ничего не опять!
Просто полежу». И ушла за перегородку, у нас там
кровать. Шелестит журналом. Мы уже чаю попили.
«Да не шелести ты,— говорит дедушка.— Я же вижу,
что у тебя свету нет».— «Ну, зажги, раз видишь»,—
сказала бабушка.
Дедушка свет включил, и бабушка сразу ему
не понравилась. Какое-то у неё было такое лицо. Мне
тоже не понравилось. Я говорю: «Давай я к тебе на
кровать залезу!» — «Потом»,— говорит бабушка.
Это мне совсем не понравилось. А дедушка даже
323
испугался. «Аня,— говорит,— может, лучше в город
поедем?» — «Дай лучше грелку»,— улыбнулась ба-
бушка. Но как-то не очень улыбнулась, не как всегда.
Дедушка сразу дал. Она грелку на живот поло-
жила, говорит: «Теперь хорошо. Сейчас пройдёт».
Как у бабушки заболит, она сразу грелку кладёт.
Немножко подержит — и ничего, встанет. Но пока
лежит. Вдруг говорит: «Дед, почитай-ка вслух!» Как
маленькая. Я даже засмеялась. Дедушка стал ей
газету читать. Она и глаза закрыла. Неинтересно,
конечно. Вдруг говорит: «A-а...» Дедушка не понял:
«Что ты сказала?» А бабушка опять: «А-а...»
И не открывает глаза. Дедушка газету бросил, вско-
чил. «Аня! — кричит.— Анечка!» Бабушка молчит.
Я уже реву.
Хорошо, что Савчук в то лето машину купил. Это
просто счастье! И что в тот вечер он был на даче...
Дежурный врач прямо так дедушке и сказал:
«Это ваше счастье. Ещё какой-нибудь час, и меди-
цина была бы уже бессильна». И сразу бабушке
стали операцию делать. Целых четыре с половиной
часа делали. Врач дедушке сказал: «Мы всё сделаем!
Хотя ручаться нельзя, потому что болезнь запущена.
Как же вы это так свою жену запустили? Она сегодня
что делала, например?» — «Картошку окучивала»,—
сказал дедушка. «Ой-ой-ой!» — сказал врач и сразу
побежал дальше операцию делать.
Но дедушка же не знал! И я не знала. И моя
мама! Она в пустыне была. Там тоже есть мятлик
живородящий, но этот мятлик, конечно, совершенно
другой, чем в тундре. Интересно, как бы мы бабушке
не дали картошку окучивать? Если картошка уже
цветёт! Бабушка нас не спрашивает. Всё сама хочет
сделать — её не удержишь. Просто врач нашу ба-
бушку не знает, а то бы он так никогда не сказал.
324
Дедушка всю ночь в больнице сидел. И дядя Гена.
И дядя Владик. Потом им сказали, что операция
прошла удачно. Но положение остаётся тяжёлым —
так им сказали. Ведь у бабушки затронута печень!
Конечно, дедушка всё равно не ушёл. И дядя
Гена. И Владик. Они всю ночь ходили в больнице
по коридору. Там коридор такой длинный! Белый.
Вдруг нянечка к ним бежит, машет руками. Они даже
испугались. Но нянечка говорит: «Не пугайтесь, по-
жалуйста! Кто тут Строгов, Геннадий Васильевич?
Его к телефону!» Дядя Гена скорей взял трубку. Его
в трубке поздравляют. Дядя Гена никак не поймёт.
Потом вдруг понял. Его же с сыном поздравляют,
вот с чем. Оказывается, у него только что сын
родился. Мальчик здоровый и кричит громко. Тётя
Лера тоже здорова. Она даже не заметила, как сын
родился.
«А не дочь? — спросил дядя Гена.— Вы точно
знаете?» В трубке засмеялись. «Нет»,— говорят. Дя-
дя Гена может не волноваться: это сын, по всем
признакам. Очень громко кричит! «Ну что ж,— ска-
зал дядя Гена.— Ничего, значит, не поделаешь, спа-
сибо». В трубке удивились, что он так сказал. Обычно
отцы как раз рады, если у них сын. Отцы бывают
просто в восторге.
«Я тоже в восторге»,— сказал дядя Гена и вер-
нулся в коридор.
Потом наступило утро.
Все двери в больнице сразу захлопали. Меди-
цинские сёстры стали градусники разносить. Больные
бегом побежали в умывальник. И уже пришёл глав-
ный врач. Он был румяный и сердитый. Никак не мог
косы запихать под свою белую шапочку и потому
сердился. Дедушка бросился к главному врачу: «Мне
только одним глазом взглянуть на неё!» Тут главный
325
врач совсем рассердился. Он просто дедушку не
понимает! Ведь это же послеоперационная палата.
Туда вообще нельзя заходить! Тем более в своей
одежде. В обуви! Эта палата вообще на четвёртом
этаже, куда никого не пускают. Пусть дедушка спо-
койно идёт домой и ложится спать. А они тут, в
больнице, как-нибудь справятся своими силами. И
всё будет хорошо...
Хитрый дедушка сразу сделал вид, что он идёт
домой. Даже обманул дядю Гену и дядю Владика.
Даже они поверили!
А дедушка тут же вернулся в больницу и по
служебной лестнице взбежал на четвёртый этаж. Так
быстро! Никто не успел его остановить. И на
четвёртом этаже дедушка бросил пальто на перила,
а ботинки поставил прямо на площадке. Ведь в
одежде нельзя! Тем более в своей обуви. А в носках
дедушка сразу нашёл послеоперационную палату.
Там дверь была настежь...
Бабушка только-только глаза открыла после
операции.
«Ну, думаю, вроде я в раю,— рассказывала
бабушка.— Тепло. Светло. Наш дед перед гла-
зами торчит. В носках. И на каждой руке—по
ангелу».
«Бешеные попались какие-то ангелы!»
Это на дедушке медицинские сёстры повисли. Та-
щат его из палаты. Прямо слова не дают сказать. А
дедушка всё равно кричит: «Аня! У тебя всё в поряд-
ке!» Тут его в коридор уже вытащили. Со всех сторон
ахают: «Да как же вы?! Да разве так можно?!» Де-
душка вдруг вспомнил. Как от них рванётся! И опять
побежал в палату. «Аня! У Генки парень родился!»
Бабушка губами зашевелила. Но дедушка ничего не
расслышал. Тут на него так насели! И няни. И сёстры.
326
И дежурный врач откуда-то прибежал. Все на нём ви-
сят. И дверь в палату закрыли. А дедушку мигом вы-
ставили на площадку.
Он уже на втором этаже был, вдруг сверху кри-
чат: «Молодой человек, обождите!» Дедушка сразу
понял, что это ему. А санитарка даже смутилась:
«Ой,— говорит,— простите! Я думала, вы будете
сын...» — «Ничего,— говорит дедушка.— Я не оби-
делся». Она засмеялась, говорит: «Больная мальчика
велела Всеволодом назвать. Вы запомнили? Всево-
лодом».— «Запомнил,— сказал дедушка.— Это я
запомню».
И брата Всеволодом сразу назвали.
— Нет, ты при детях скажи,— говорит дедуш-
ка.— Откуда Всеволод, почему Всеволод? Пускай
дети это знают!
— А они уже сто раз знают!
— Знаем, знаем,— говорят все: дядя Гена, тётя
Лера, мой двоюродный брат Алёша, братья Андрюша
и Серёжа. И дядя Владик тоже кивает.
— В честь бабушкиного друга,— говорю я.
У бабушки в детстве был друг — Всеволод. Он
прямо из деревни на фронт ушёл, добровольцем,
и его убили. Это ещё в гражданскую войну было, вот
когда. Никто эту войну не помнит — ни дядя Гена,
ни тётя Лера, ни моя мама. Даже мой папа, наверное,
не помнит.
— Вот именно,— говорит дедушка.— В честь
Севки ты назвала. Значит, ты только о нём все эти
годы и думала.
— А как же,— соглашается бабушка.— Думала.
Что же мне, только о тебе думать? Сорок третий год
с тобой мучаюсь. Нагляделась! Скажи спасибо, что
замуж пошла...
— Чего же ты пошла? — говорит дедушка.
327
— А по дурости,— смеётся бабушка.— А ты ду-
мал, по любви?!
— По любви! — кричит мой брат Андрюша.
— Нет, по любви! — кричит мой брат Серёжа.
— Бабушка, по любви! — кричу я.
И Всеволод тоже что-то кричит. Но не слышно.
Дядя Гена так хохочет! Он на диван повалился.
Ардальон едва выскочил из-под дяди Гены. Тётя
Лера тоже смеётся. И дядя Владик. Даже мой стар-
ший брат Алёша, который всегда читает, отложил
книгу и смотрит, что у нас случилось. И тоже смеётся.
Мы все знаем, что бабушка пошла за дедушку
как раз по любви: Ей крутом говорили: «Аня, только
за этого голодранца не выходи!» А она всё равно
вышла. Ей говорили: «Что ты делаешь? Он же аб-
солютно жить не умеет! У него штанов путных нет!»
А бабушка вышла. Между прочим, штаны у дедушки
были. Серые брюки. Домотканые, теперь таких и нет.
Хочешь, да не купишь! А у дедушки они были. Он
свои брюки на ночь клал под матрац, чтобы утром
брюки были как новые. Утюга у дедушки, конечно,
не было. А если б у него даже был утюг, всё равно
включить его некуда. Интересно, куда бы дедушка
свой утюг включил? У них в деревне электричества
не было! А потом они переехали в город.
Дедушка в общежитии поселился, а бабушку туда
не пустили. В общежитии с детьми не полагается
жить. А куда же она Шурочку денет? У них уже была
Шурочка, как раз родилась. И бабушка снимала угол
у дворничихи. Она до сих пор удивляется, как двор-
ничиха её пустила с ребёнком. Добрая была! А ба-
бушка даже забыла, как её имя. И дедушка не по-
мнит. Он вообще с трудом может себе представить,
как они тогда жили. Нелёгкое было время! Дедушка
жил в общежитии с тремя товарищами, и на четверых
328
у них были одни сапоги. Как они эти сапоги берегли,
смешно вспомнить. Через весь город ходили в ин-
ститут босиком.
— Ничего, в городе не колко,— смеётся бабушка.
— Можно на автобусе доехать,— говорит мой
брат Андрюша.
— Или на трамвае,— говорит мой брат Серёжа.
— На метро! — кричит Всеволод.— Дедушка, на
метро!
— На худой конец, просто в такси,— вставляет
тихонечко тётя Лера.
Она всегда тихо говорит. А мы все прямо орём,
так тётя Лера считает. У нас такая громкая порода,
ничего не поделаешь.
Это сейчас взяли моду — за два квартала ездить.
А чтоб ноги окончательно не отсохли, придумали себе
туризм. Двести километров пробегут в отпуск и один-
надцать месяцев опять сиднем сидят. Надо ходить
каждый день! Вот дедушка ходил каждый день через
весь город и сапоги нёс под мышкой. Чтоб они
не изнашивались. А уж перед институтом эти сапоги
надевал и шёл в сапогах на экзамен к профессору.
Сапоги на дедушке просто пели!
— Раз ты такой идейный противник туризма,—
сказал дядя Гена,— что же ты каждый год всю школу
с собой таскал: то в горы, то к морю? Вон и меня
с толку сбил. И Владьку.
— Прошу не припутывать,— сказал дядя Вла-
дик.— Альпинизм — совсем другое дело. Это спорт
смелых, а не ленивых!
— Ах ты мой скромник! — сказала бабушка и
погладила дядю Владика по голове.
— Дачи не было, вот и бегал,— засмеялся де-
душка.— А теперь я частный собственник, мне ничего
не надо.
329
— Знаем мы, чего тебе надо! Телефон-то при-
прятал? Я хотела в книжку переписать, а уже нет.
— Какой телефон? — сказал дядя Владик.
И ухватил бабушку за руку: — Дай давление тебе
смеряю, для порядка.
— Нет у меня давления! — рассердилась бабуш-
ка. И отняла свою руку у дяди Владика.— Он знает
йакой...
— Ну, мама, дай померяю, ну что тебе стоит,—
смешно заныл дядя Владик.— У меня же практики
не хватает, честное слово! Ну какой же я буду врач?
Всякого врача в его собственном доме на части
рвут — там колет, тут жжёт. Каждый врач в своём
дому — человек. А у нас все здоровые, как лошади,
только брыкаются!
— А ты ещё не врач,— засмеялась бабушка.
— Всё равно теперь буду, куда уж деваться,—
заныл дядя Владик.— Меня, между прочим, все хва-
лят, говорят, я такой способный...
— Сам не знаю, куда этот телефон подевал-
ся,— сказал дедушка.— Я даже и взглянуть не успел.
Впрочем, он мне не нужен.
— Что за телефон-то? — спросил дядя Гена.
— Ты же его в пиджак положил,— напомнила
я дедушке.— Во внутренний карман. Принести?
— Спасибо, Саня, не надо,— сказал дедушка.
— Ой, не могу,— сказала бабушка.— Врёшь ты,
как маленький. А ведь тебе, говорят, семьдесят лет
в обед?
— Подумаешь! — сказал дедушка,— И тебе ког-
да-нибудь будет! Нашла чем попрекать.
— Вы меня заинтриговали,— сказал дядя Вла-
дик.— Объясните толком, что за таинственный
телефон?
— A-а, ерунда! — отмахнулся дедушка.
330
— Конечно,— сказала бабушка.— Просто отец
наш хочет работу сменить. Тут ему очень тихо, сами
понимаете...
— Очень интересно,— сказал дядя Вла-
дик.— Да, кстати, я ведь трубку захватил, хочу твоё
сердце послушать.
— Ещё чего! — сказал дедушка.— Тоже мне —
профессию выбрал! Закончил бы, как люди, поли-
технический, глядишь, хоть канализацию бы на дачу
провёл. А то бросаешься на людей!
Мне даже жалко дядю Владика стало. Он же
учится. А бабушка с дедушкой прямо дотронуться
до себя не дают. Я к дяде Владику подошла и тя-
ну его за рукав.
— Что, Саша? — говорит дядя Владик.
Я рот пошире открыла и на него смотрю. Нет,
не понимает.
— Глотать больно,— говорю я.
Дядя Владик обрадовался. Стал сразу мне шею
щупать, под подбородком. «А тут? А так?» Я по
очереди ему говорю: да, нет, опять да, снова нет. Чтоб
ему интереснее было щупать. Потом ложкой мне
в рот полез. Никакого, конечно, удовольствия, но
я терплю. Пусть ему будет практика, раз все
такие.
— Интересный случай,— говорит дядя Владик.
Всё-таки заинтересовался.
— Давно болит? — спрашивает.
— Ага. Уже несколько дней.
— От холодного? Или от горячего тоже?
— От всякого,— говорю я. И чувствую, как у
меня в самом деле начинает в горле болеть.
— А от колючего? — говорит бабушка.
— Как это? — удивилась я.
— Да вроде ты всё утро из крыжовника не вы-
331
лезала. Или мне показалось? Хруп на весь участок
стоял.
— Точно,— подтвердил дедушка.— Кусты теперь
голые.
— Они опять нарастут. И, к твоему сведению,
крыжовник совсем не колючий! Я же не ветки ем.
Что я, Мямля? Он просто лохматый и твёрдый...
— Придётся с недельку полежать,— вдруг го-
ворит дядя Владик.— Ничего не поделаешь. Сейчас
я лекарство выпишу.
— А не заразное? — беспокоится тётя Лера.
— Время покажет,— говорит дядя Владик.— Но
лучше всё-таки изолировать. Можно на террасе пока
её положить...
Вот это да! Я его пожалела, а он меня изоли-
ровать хочет. Я как закричу:
— Уже не болит!
— Так сразу? — удивляется дядя Владик.— Я,
конечно, способный врач. Но чтобы до такой сте-
пени... Нет, не может быть.
— Может,— говорю я.— Ты посмотрел — и уже
прошло.
— И глотать не больно? — сомневается дядя
Владик.
— Нисколько!
— И холодное? И даже горячее?
— Какое хочешь! И колючее! И зелёное!
— А лимонад можешь? — говорит бабушка.
— Ещё как,— говорю я.— Прямо из бутылки
могу!
— Вот и хорошо,— смеётся бабушка.— Сейчас
за лимонадом пойдём. Я утром забыла купить. Кто
со мной?
— Я! Я! Я! — кричат все мои братья.
Алёша книжку закрыл и уже вскочил. Андрюша
332
ножик бросил. Он пилил этажерку. Ему интересно,
как книжки рухнут. Это будет взрыв. Но он пере-
пилить не успел, мы бы услышали. И Серёжа отложил
ножницы. Он коня вырезал из бабушкиной шляпы.
Но шляпа фетровая! Серёжа только морду успел
пока вырезать. Эта морда сейчас смеётся. А Серёжа
уже устал вырезать. Он рад за лимонадом пойти.
И даже Всеволод хочет, хоть он и занят. Он тащит
Ардальона за шею и мяукает, чтобы Ардальон думал,
будто его несёт мама-кошка. Ардальон почему-то
молчит. Может, верит, что его и вправду мама несёт?
Но скорее всего, ему просто нравится младший брат
Всеволод.
Всеволод многим нравится. Взрослые мимо него
пройти не могут: «Ах, какой мальчик хорошенький!
Просто картинка!» И остановятся. И присядут на
корточки. Прямо оторваться не могут! Всеволод сна-
чала сердился, что его так разглядывают, а теперь
привык. Только начнут: «Ах, какой...» А он уже
говорит: «Два года!» Это значит — ему два года.
И больше на этих взрослых даже не смотрит, будто
их нет. «До чего смешной!» — смеются они. Ещё
оглядываются. Зато если кто-нибудь просто так мимо
Всеволода пройдёт, Всеволод сразу заметит.
«Эй! — кричит.— Эй!» И уже сердится. Мол, что же
это вы мимо идёте? Разве не видите? Я стою! Такой
мальчик хорошенький, кудрявый, глаза голубые —
прямо картинка...
Тётя Лера беспокоится, как бы ей Всеволода
не испортили. Может, уже испортили? Всеволода
просто от зеркала не оттащишь. Что он там видит?
— Зюку,— смеётся бабушка.— Кого же ещё?
У бабушки был в эвакуации поросёнок — Зюка.
Бабушка, когда его покупала, надеялась, что он
вырастет и всей семье будет мясо на зиму. Бабушка
333
его мыла в корыте. А Зюка хрюкал и на бок ва-
лился — так ему нравилось мыться. Он даже мыло
любил. Бабушка мыло на табуретке забудет, а Зюка
уже съел. И не болел совершенно! Наоборот — такой
сильный сделался. Гладкий! Мой папа в санки его
запряжёт и едет на Зюке в школу. Так Зюка вырос!
Соседка бабушке говорит: «Уже можно резать».
А Зюка подошёл, нос бабушке в юбку сунул и об-
слюнявил всю юбку. А юбка новая была, бабушка
её только-только из платья перешила. Тут бабушка
поняла, что зря она на Зюку надеялась. Никакого
мяса не будет семье? Ведь бабушка своего Зюку
не сможет есть. И мой папа не сможет. И дядя Гена.
«Глупость какая,— удивилась соседка.— Ну так про-
дай на вес. И без вас съедят, раз вы такие нежные!»
Но бабушка никакая не нежная. Она блокаду
пережила, с детьми. А её дочь, Шурочка, вообще
блокаду не пережила. Когда бабушка приехала в
эвакуацию и пошла устраиваться на работу, на неё
так странно вдруг посмотрели. Замялись. Потом
говорят: «Прямо не знаем, как вас и устроить! В
вашем возрасте!» Бабушка удивилась: «В каком
таком возрасте?» А ей говорят: «Ну, в преклонном.
Вам ведь под семьдесят?» Бабушка даже засмеялась,
хоть думала, что она уже никогда смеяться не будет.
После Шурочки. Говорит: «Мне тридцать шесть». Тут
все засуетились, сразу тащат бабушке стул: «Са-
дитесь, пожалуйста. Вот ведь как... Что эта война
делает!» И сразу ей работу нашли...
Но Зюка у бабушки на руках вырос, и есть его
она всё равно не может. Даже продать на вес, чтобы
кто-то другой его ел. Случай с Зюкой бабушку на
всю жизнь научил. Она до сих пор никаких животных
не держит, которых потом придётся резать. Ни кур,
ни кроликов. Хотя у нас на даче вполне бы можно
334
держать. Вон у Марины Савчук кролик есть, она его
гулять на верёвочке водит. А с Зюкой бабушке долго
бегать пришлось, пока она его хорошо пристроила.
Она его в совхозе пристроила, чтобы от него поросята
родились. Почти что даром, конечно, но хорошо.
Бабушка была очень довольна. Пусть наш Зюка
живёт! Он и сейчас, наверное, живёт. Только да-
леко — в Сибири, туда уж не съездишь прове-
дать.
— Свиньи так долго не могут жить,— говорит
старший брат Алёша.— Только слоны могут.
— Ну, всё ты знаешь! — отвечает бабушка.—
Прямо прокурор! Будешь у нас прокурором?
— Этого прокурора уже на дополнительные за-
нятия вызывают,— говорит дядя Гена.— У него по
математике тройка.
— Это когда! — говорит брат Алёша.— Это же
в прошлом году!
— Нет, Зюка живой! — кричит брат Андрюша.
— Бабушка, он живой? — кривит брат Серёжа.
Он уже плакать хочет. У Серёжи слёзы близко,
ему пять лет. Серёжа любит, чтоб все были живые.
Он мух от липучей бумаги отлепливает и на крыльцо
выносит. Осторожно, за крылышки. Чтоб мухи на
ветерке ожили. Если мухи не оживают, наш Серёжа
плачет.
— И не вызывают, а приглашают! — хмуро го-
ворит брат Алёша.
Конечно, ему неприятно, что дядя Гена про эту
тройку сказал. Мало ли что бывает! Дядя Гена сам
сколько раз говорил, что надо не для отметок учить-
ся. Алёша не для отметок и учится. Подумаешь,
тройка! Это же не двойка. Некоторые вообще на одни
двойки учатся...
— Я тоже буду на двойки учиться,— говорю я.
335
— Можно,— говорит дедушка.— Но это хлопот-
ное дело!
— Почему? — удивился Алёша.— Как раз легко!
Но дедушка (.читает, что это самое хлопотное
дело — плохо учиться. На тройки или там на двойки.
Их же надо без»конца исправлять. Просто с ними
намучаешься! Ни минуты не будет покоя! Надо всё
время после уроков сидеть на дополнительных за-
нятиях. А другие люди уже гуляют. На лыжах,
например, ходят. Или в кино. А ты сиди пыхти. Дома
тоже надо сидеть: одно и то же без конца перепи-
сывать. Опять неверно! Значит, опять переписывай.
Дедушка бы с тоски умер, если б его так заставили
жить. И родителей ещё уговаривай, чтоб они опять
в школу пришли. Если их вызывают! А они не хо-
тят! Что они там услышат приятного? Раз уж взялся
плохо учиться, так без конца отдувайся. Даже в
каникулы!
А на пятёрки как раз гораздо проще. Тут не
в отметках, конечно, дело. А вообще. Просто выучил,
быстро ответил — и ты свободен, как ветер. Живёшь
в своё удовольствие! Читаешь, бежишь на каток.
Друг к тебе пришёл — пожалуйста. Никто у тебя над
душой не стоит. И тебе легко, и людям приятно.
Родители сами в школу бегут на собрание. Их и
не удержишь!
— Каждый выбирает по вкусу,— смеётся дедуш-
ка.— Некоторым, наоборот, нравится, чтоб над ними
с палкой стояли.
— Нет, мне не нравится,— говорю я.
— Как хочешь. Я не уговариваю. Просто мне
кажется, что так легче.
— Я всё равно историком буду,— хмуро говорит
Алёша.
Он хочет как дедушка. У нас дедушка — историк.
336
— Возможно,— говорит дедушка.
Он только вот почему сомневается. История —
это такая наука, главная. Она изучает, как люди
жили. А люди всегда жили в полную силу, поэтому
есть что изучать. И Алёше хватит. Но Алёша по-
зволяет себе жить кое-как, на троечку. Это дедушку
удивляет...
— Что-то ты, дед, больно разговорился,— смеёт-
ся бабушка.— Говоришь, говоришь! А магазин на
обед закроют.
— Всё равно буду историком,— говорит Алё-
ша.— Не кое-как!
— А я буду Зюкой! — кричит мой брат Андрюша.
Он встал на четвереньки и по комнате бежит. Уже
хочет мыло съесть! Он его схватил. Но это же
туалетное мыло! Зюка о таком мыле и не мечтал.
Интересно, кто бы ему в эвакуации дал есть ту-
алетное мыло? Его людям-то не хватало. Даже го-
лову мыли хозяйственным мылом, такое было время.
Но Андрюша не понимает. Он тёте Лере никак
мыло не отдаёт. Хрюкает! И носом тычется в подол.
Тётя Лера уже сердится, а Андрюша всё тычется.
Андрюшу очень трудно остановить, если он
разыграется.
Дядя Гена тоже не может остановить. Он хотел
Андрюшу на руки взять, но Андрюша брыкается.
И так хрюкает!
— Прекрати сейчас же, Андрей! Слышишь? —
говорит дядя Гена.
— А я не Андрей! — кричит Андрюша. И ещё
громче хрюкает.
К окну подбежал на четвереньках и занавеску
зубами тянет. Так ведь можно и разорвать.
— Андрюшка! — кричит дядя Гена.— Сейчас до-
ждёшься!
337
Бабушка на улицу дверь открыла, веник взяла.
Как взмахнёт веником:
— Зюка! А ну пошёл, бесстыдник, во двор!
Андрюша хрюкнул и сразу выбежал.
— Я тоже Зюкой хочу! — закричал брат Серёжа.
И выскочил за Андрюшей на четвереньках. Теперь
самый младший брат, Всеволод, ползёт. У него руки
короткие! Он животом за порог зацепился. Но всё-та-
ки перелез и свалился в траву,. Теперь визжит. Он
будто такой маленький поросёнок. Я тоже в траве
барахтаюсь и визжу. Мне трава уже в рот попала.
Я пятачком тычу Всеволода, а он катается на спине
и смеётся. Мы такие игривые Зюки!
Вдруг меня кто-то лягнул. В скулу. Больно всё-та-
ки. Я смотрю — это Андрюшка. Он опять лягнул.
И ещё кричит:
— Я тебя лягаю! Ты видела?
— А поросята не лягаются,— говорю я.— Ты
что — лошадь?
Тут бабушка откуда-то нам кричит:
— Эй! Вы где? Идите сюда!
Мы на дорогу выскочили. У нас перед дачей
заросшая дорога — в гусиной лапке, мелкая такая
трава. А где же бабушка? Только сумка стоит,
а в сумке — бутылки из-под молока. Никита Нечаев
едет на велосипеде и звенит нам в свой звонок, чтобы
мы сумку скорей убрали. Но нам некогда! Мы ба-
бушку ищем.
Никита свалился, и велосипед отлетел в лопухи.
Теперь там колёсами крутит. Думает, он ещё едет.
А Никита коленку трёт и кричит:
— Я из-за вашей сумки чуть не упал!
— Ты как раз упал,— говорю я.
— Нет, я спрыгнул,— отказывается Никита.
— А вот упал,— говорю я.
338
— Ты сама в крапиву упала,— говорит Никита.
Это я упала ещё весной. Нашёл что вспомнить!
Мне дедушка только-только привёз двухколёсный
велосипед «Школьник». И я, конечно, сперва упала.
Мне так обидно стало из-за этой крапивы! А дедушка
смеётся! Я говорю: «Ты зачем мне купил этот ве-
лосипед?! Он в крапиву падает!» А дедушка ещё
сильнее смеётся. Я тогда быстро влезла на велосипед
и вдруг сразу поехала. Больше уже не падала.
— Думаешь, ты из-за нашей сумки упал? — го-
ворю я.— Просто ты не умеешь ездить.
— Я в самом густом лесу ездить могу! Ни одного
дерева не задену!
— Врёшь! Ещё как заденешь!
Мы с Никитой так друг на друга смотрим.
Раньше мы с ним очень дружили, а теперь не
очень. Сама не знаю почему. Так получается. Я ему
отвечу, и он мне ответит. И сразу поссоримся. Вера
Семёновна, Никитина бабушка, считает, что было
гораздо лучше, когда мы вообще разговаривать не
умели. Мы тогда с Никитой ходили за руку. За руку
друг друга возьмём и идём молча. Никита мне даст
конфету. Если, конечно, есть. Потом я ему дам. Если
в кармане найду. И опять идём, молча.
Но мы с Никитой рано начали разговаривать.
Я просто не закрывала рта. Дедушка уже не может,
говорит: «Где там у тебя выключатель?» У меня
выключателя нет, я не телевизор. А вот Никита был
тогда молчаливый, это верно. Придёт к нам на дачу:
«Здравствуйте». Все, конечно, ответят. «Давай ри-
совать?» — предложу я. А Никита уже больше не
говорит. Сразу берёт карандаш и рисует. Молча.
Бабушка говорит: «Ну, Никита, что скажешь?» Ни-
кита поднимет голову,задумается. «Здравствуйте»,—
скажет. «Да это мы уж слыхали»,— смеётся ба-
339
бушка. Тут дедушка говорит: «Что нового, Никиток?»
Никита опять подумает-подумает, потом опять:
«Здравствуйте». И дальше рисует. «Очень ново,—
смеётся дедушка.— С тобой не соскучишься».— «Он
просто не хочет,— говорю я.— Он может, но он сей-
час не хочет...»
Мне с Никитой никогда не скучно. Он же. мой
старый друг.
— Может, ты правда спрыгнул,— говорю я.— А
у нас бабушка потерялась. Ты не видел?
А Никита говорит вдруг:
— Отдавай Адика! Это всё равно мой кот, а
не твой!
Вот мы из-за чего последнее время ссоримся.
Из-за Ардальона. Тут Андрюша кричит:
— Вон она! Вон! За шиповником!
Какая у нас бабушка! Это не бабушка, а прямо
пройда. За шиповник залезла и там лежит в траве.
Думает, мы её не найдём. И ещё выглядывает! Мы
её сразу нашли, от нас не скроешься.
Как все бросимся на неё!
Стали бабушку трепать, чтоб она не пряталась.
Андрюша с Серёжей её за одну руку тянут, а мы с
Никитой вцепились в другую. Но разве бабушку
сдвинешь! Всеволод на неё сверху залез и за сарафан
дёргает.
— Эй! — кричит.— Вставай!
— Вы бабушку растерзаете,— вдруг говорит
кто-то.
Это доцент Большакова. Когда к ней из города
приезжают, сразу спрашивают: «Где тут дача до-
цента Большаковой?» Её дачу легко узнать: ни кар-
тошки нет, ничего, весь участок травой засеян, ров-
ной такой, и перед домом висит жёлтый гамак.
В гамаке лежит доцент Большакова в панамке и
340
читает книгу. Бабушка хотела ей дать клубничных
усов, а доцент Большакова ей говорит: «Спасибо.
А что с ними делать?.. Ах, сажать? Нет, эта роскошь
мне ни к чему. Столько работы накопилось на от-
пуск!» А сама не работает, только читает.
Иногда к доценту Большаковой приезжает сын.
Толстый и с усами. Вообще-то он уже старый, хоть
и сын. Тогда он лежит в гамаке, тоже читает. А
доцент Большакова выносит из дома кресло и читает
сидя. Вдруг она говорит: «При чём тут
ноль?» — «Ноль? — переспрашивает её сын.— Это
же абсолютный ноль». Непонятно, как он видит,
потому что лежит в гамаке. «А-а,— говорит доцент
Большакова.— Прости, я не заметила». И они даль-
ше читают. Уже солнце село. Доцент Большакова
говорит: «Будем ужинать?» А сын говорит: «Очень
возможный вариант». Она опять говорит: «Как ты
относишься к яичнице из яиц?» А сын говорит:
«Допустим, положительно». После этого оба уходит
в дом, и больше уже ничего не слышно.
А «бабушкой» доцента Большакову никто не
зовёт, хотя она с моей бабушкой родилась в один
год. Но ведь внуков у неё нет. Какая же она бабушка?
Просто доцент!
— Вставай! — кричит брат Серёжа.— Ты бабо-
чек раздавишь!
— Бабочка! — кричит брат Андрюша.— Ты ба-
бушек раздавишь!
— Эй! — кричит Всеволод.— Эй! Эй! Эй!
— Сколько их...— говорит доцент Большакова.
— Кто их считал,— смеётся моя бабушка.
Нас много. Раз детей много, значит, хорошая
жизнь, бабушка просто в этом уверена. Доцент Боль-
шакова смеётся, она согласна. У её сына жизнь,
например, неважная: он завкафедрой и ещё сту-
341
денты! На конгресс тоже надо ехать. Жениться бук-
вально некогда, она уж на своего сына махнула
рукой. А вот нас доцент Большакова никак запомнить
не может — сколько нас. И ещё она до сих пор
не запомнит, кто из нас чей. Вот я, к примеру, чья?
— Тоже от среднего сына?
— А я уж сама не помню,— смеётся бабушка.—
Наша — и всё.
— А младший ещё не женился?
— Кто его знает! Вроде не говорил.
— Весёлая у вас бабушка,— говорит доцент
Большакова.
— А у нас вся семья такая,— смеётся моя
бабушка.
ВСЕ ЕЩЁ ВОСКРЕСЕНЬЕ...
Наша семья никак не помещается за столом. Если
бы мы на полу могли есть! Но на полу мы весь суп
прольём. И ещё неизвестно, как бы это Ардальон
перенёс. Подумал бы, что у него хозяева ненор-
мальные. Он и так, наверное, думает. Андрюша арбуз
ест с сосиской. Серёжа солёные огурцы уплетает с
мёдом. Это после киселя-то! А Всеволод блюдце
вылизывает, будто он кот. Дядя Владик вообще поёт
за столом. Если вкусно, он всегда поёт. Ардальон
вздрагивает, когда дядя Владик поёт. Но мы
привыкли.
— Всё! — говорит Всеволод.
Он теперь ложкой размазывает по клеёнке. Мы
уже пообедали.
— Что надо бабушке сказать? — говорит тётя
Лера.
Всеволод сопит и слезает со стула.
— Ну?! —- говорит дядя Гена.
342
Всеволод мотает головой и сопит.
— Спасибо, Всеволод,— смеётся бабушка.— Ты
так хорошо меня накормил! Так вкусно было!
— Пожалуйста,— говорит Всеволод.
Бабушка уже посуду помыла. Целую гору! Тётя
Лера только подумала, что эту посуду, пожалуй,
неплохо помыть. А бабушка уже успела. Как она
успела? Дядя Гена вполне бы мог эту посуду вы-
тереть. Он умеет. Он дома каждый день вытирает,
помогает жене. Но посуда сама на солнце высохнет!
Это же дача. Дядя Владик тоже хотел принять
участие. Он пока лимонад допивал. А потом соби-
рался стереть со стола,. Но бабушка уже и это успела.
— Внуки помогли,— говорит бабушка.
Пока взрослые думали, мы ей очень вовремя
помогли. Андрюша тарелку разбил, но это ничего.
Ведь она была мелкая. Вот если бы он глубокую
тарелку разбил! Их у нас мало. А мелких тарелок
полно. Серёжа чайную ложечку упустил. Эта ло-
жечка такая вёрткая! Она серебряная была. Теперь
Всеволод хочет её достать, но бабушка ему не велит.
Серёжа её в помойное ведро упустил, это бывает.
Когда работаешь, всё может быть. Тут реветь нечего.
Я ничего не разбила. Только облилась из-под
крана. Сейчас платье переодену и буду снова сухая.
— Теперь можно и отдохнуть,— говорит де-
душка.
На даче объявляется тихий час, как в детском
саду. Детям поспать нужно, бабушка считает.
А то нам этот длинный день просто не выдержать.
Всеволод уже трёт глаза. Пусть он ложится на мою
раскладушку, ему там постелено. А я могу на пол
лечь, на матрац. Серёжа тоже может. И Андрюша.
Алёша тем более. На полу самое лучшее — отдыхать.
Жёстко и прохладно. Бабушка всю жизнь мечтает
343
отдохнуть на полу. Но у неё нет такой возможности.
На террасе места не хватит. Вон нас сколько, некуда
ногу поставить. Дедушка мог бы всё-таки построить
дачу и попросторней...
— Ничего, мы люди маленькие,— смеётся де-
душка.— Мы уж как-нибудь на кровати...
Пускай взрослые устраиваются как хотят. Тихий
час всё равно не для них. Они так и так не заснут.
Дядя Владик вообще не хочет ложиться. Он днём
отдыхать не умеет. Только из уважения к бабушке
он лёг на диван. Чтобы не нарушать общий порядок.
— Да уж, пожалуйста, не нарушай,— говорит
бабушка.
Дядя Владик к себе на диван шахматы взял, чтоб
ему было не скучно. Он сам с собой играет. С са-
мим собой ему никогда не скучно. И других парт-
нёров ему не надо. В нашем доме ему партнёров
и нет по его силам. Бабушка всё равно сейчас
не будет играть.
— И не подговаривайся,— смеётся бабушка.
А с дядей Геной только в «чижика» можно играть.
— Не рассчитывай,— говорит дядя Гена.
У него книга есть. Эта книга библиотечная, надо
скорее сдавать. А у дяди Гены в городе минуты нет,
чтоб почитать. В автобусе он всегда висит. Тут уж
не почитаешь, когда обе руки заняты! На работе он
занят работой.
— Смотри как оригинально! — смеётся дедушка.
А дядя Гена как раз любит лёжа читать. Но дома
ему не дают. Сразу кто-нибудь на него садится
верхом, если он ляжет с книгой. Мой двоюродный
брат Алёша. Или брат Серёжа. Андрюша тоже,
конечно, не упустит. А о Всеволоде просто и говорить
нечего.
— Ишь как тебя обижают,— говорит тётя Ле-
344
pa.— Мне, например, и в голову не приходит днём
прилечь.
Тётя Лера круглые сутки крутится как белка
в колесе. Ведь на ней держится этот дом. Поэтому
тёте Лере даже странно — вот так прилечь. И вы-
тянуть ноги. И расслабиться. И знать, что в соседней
комнате никто ничего не подожжёт. Это такое бла-
женство! Но она блаженствовать не привыкла. Она
просто на минуточку прилегла, на пять минут. За
компанию. А потом встанет и пойдёт полоть огурцы.
— Шуршат, как тараканы,— говорит бабушка.—
Вот я вас сейчас из лейки полью!
Правда, только заснуть мешают.
— Я вам говорю! — кричит бабушка.— Эй, на
террасе!
Разве мы шуршим? Мы просто Серёжу немножко
на пол столкнули. Но он уже обратно залез, на
матрац. Теперь меня спихивает. Но я ногами упёр-
лась. И ещё мы подманиваем Ардальона. Ардальон
ходит и размахивает хвостом. Конечно, у него боль-
шой выбор. Он может где хочет лечь. Но мне хочется,
чтобы рядом со мной. И Андрюше хочется, чтобы
рядом. А Всеволод сейчас с раскладушки грохнет-
ся — так он хочет Ардальона схватить. Ардальон
всех нас обошёл, лапой открыл дверь в комнату
и как прыгнет к дедушке на кровать! Сразу свернул-
ся, и головы не видно — хвост кругом.
Вдруг — стук! стук!..
Мы вскочили. A-а, это шахматы сыплются с дяди
Владика. Доска съехала и тоже упала. Дядя Владик
перевернулся на другой бок, но не проснулся. Тётя
Лера как в тапочках прилегла на минутку, так
и лежит. Потом вздохнула во сне и ноги под себя
подтянула. Прямо в тапочках. А дядя Гена спит на
библиотечной книжке, щекой к ней прижался. Алёша
345
хотел тихонько вытащить. Потянул... Но дядя Гена
вдруг замычал с закрытыми глазами и схватился
за книжку рукой. Всё же она библиотечная!
Но дядя Гена всё равно не проснулся...
— Пошли смородину есть! — шёпотом крикнул
брат Алёша.
И мы все шёпотом крикнули, что пошли. А Все-
волод крикнул громко. Но никто всё равно не
проснулся.
На улице так жарко! Андрюша сразу открыл кран
и сунул голову прямо в струю. Вода заблестела
и рассыпалась в разные стороны. А Андрюша за-
фыркал. Но, конечно, шёпотом, потому что у нас
тихий час.
Мы все полезли под кран, головами стукаемся.
У меня волосы уже текут. Как будто они стали
до пяток, такие длинные волосы. И от них вокруг
мокро.
— Теперь легче дышать,— сказал Алёша.
Мы все задышали. Уф! Уф! А Алёша ещё нас
из шланга полил. Шланг фыркает, и вода вырывается
из него. С шипом. Этот шланг такой коварный! Он
даже у дедушки вырывается. Конечно, Алёше не
удержать, хоть он и в третьем классе. Шланг дёрнул-
ся и громко с крана сорвался. Крутится, как змея.
Вода во все стороны по грядкам бежит. Это просто
потоп.
— Я потоп! — кричит брат Андрюша.
И скачет по грядке. Грядка под ним чавкает.
У Андрюши все ноги чёрные. На этой грядке раньше
репа была, но теперь тут болото. Мы репу хорошо
полили. Не жалея воды! Она из воды блестит.
Алёша кран наконец завернул. Ещё легче стало
дышать.
Мы в смородину забрались. Она большая, как лес.
346
Всюду над нами висит. Хочешь — красную рви, хо-
чешь — чёрную. Смородина уже всё равно не может
висеть: сама осыпается. В рот осыпается, в руки,
в свои листья. Я уже не могу жевать, даже уши болят.
Приходится смородину просто так глотать, целиком.
Но всё равно кисло.
Андрюша полную ладошку набрал и Серёже пи-
хает в рот:
— Питайся! Питайся!
Но Серёжа больше питаться не хочет. Крутит
головой. Андрюша не отстаёт. Он у нас вообще
не умеет остановиться. Пришлось Серёже его не-
множко двинуть. Ногой. Андрюша упал с треском.
Это смородина так трещит. Но всё равно кричит:
— Питайся!
— Тише вы,— говорит Алёша.— Забыли, что ли?
Нет, мы не забыли. У нас тихий час. Взрослые
днём отдыхать не умеют, мы помним. Если сейчас
проснутся, то уж не отдохнёшь. Испортят весь тихий
час. Пришлось Андрюше с Серёжей дальше шёпотом
драться.
— А где Всеволод? — говорит вдруг Алёша.
Его в смородине давно нет. Он в дом небось
побежал за Ардальоном и всех сейчас перебудит...
Мы вырвались из кустов — и бегом к даче.
Нет, наш Всеволод никого не будил. Что
он — глупый? Он на качелях висит, животом, и но-
гами толкается. Но качели едва шевелятся. Всеволод
пыхтит, а взобраться как следует не может. Высоко
для него. Дедушка на мой рост качели повесил.
Алёша взял Всеволода под мышки и посадил.
— Держись,— говорит.
Всеволод в качели вцепился и кричит, чтоб мы
раскачали. Не так! Ещё выше! Ещё! Чтобы он море
увидел. Он не боится!
347
Алёша как со всей силой толкнёт!
Качели взлетели чуть не до перекладины и за-
крутились в воздухе. Не оборвались. Но Всеволод
вылетел...
Он пролетел надо мной. Над Серёжей. Над братом
Андрюшей. И врезался прямо в ревень. Плюхнулся
и лежит. Вот это полёт!
Мы думали, Всеволод заревёт. Но он молчит.
Алёша первый к нему подбежал. Всеволод лежит
на спине и вверх смотрит. В небо.
— Эх, ты! — говорит Алёша.— Ушибся?
— Нет,— говорит Всеволод. И смотрит вверх, всё
не ревёт.
— Вставай,— говорит Алёша.— Чего ж ты
разлёгся?
— Я думаю,— говорит Всеволод.
Тут мы поняли, что он вообще не будет реветь.
Чего Всеволоду реветь? Он мягко шлёпнулся: в ре-
вень. Андрюша показывает, как Всеволод летел. Чуть
Андрюше голову не сбил. И Серёжа тоже показывает,
как Всеволод на него спикировал.
— И удобно тебе так думать? — смеётся Алёша.
Вдруг кто-то нам с дороги кричит:
— Идёмте на море!
Это Марина Савчук со своим кроликом. Она ему
розовый бант привязала и на руках его держит.
Кролик ушами ей шею щекочет. Марина так своим
кроликом гордится — с рук его не спускает.
— Не ори! — говорит Алёша.— Не видишь, что
ли,— у нас тихий час!
Марина даже язык прикусила. Потом шёпотом
говорит:
— У нас тоже тихий...
Она, оказывается, едва дождалась, пока все ус-
нут. Лежала, лежала... Всё-таки дождалась. Её мама
348
быстро уснула, молодец. Марина маму пледом на-
крыла, пусть отдыхает. За маму она не беспокоится.
Её дедушки беспокоят! Особенно один. Он у них
всегда с трудом засыпает, просто с ним беда. Всё
вставал... То воду из чайника пьёт, то вдруг закурит.
Потом подошёл к Марине и слушает, как она дышит.
Но она ровно дышала, старалась. Наконец снова лёг.
Ещё кашлял, ворочался. Еле-еле заснул...
Марина скорей за Лариской побежала,— они по-
други. В окно поцарапалась — это такой знак. Ла-
риска сразу выскочила и говорит:
— Ты меня не жди!
Лариске никак сейчас не уйти: у неё мама бес-
покойная, ни за что не уснёт. Нет никакой надежды!
Её маме вдруг показалось, что Лариска хрипит.
Может, она простудилась? Теперь мама её малиной
поит и ждёт, что к вечеру у Лариски подскочит
температура.
Делать нечего. Марина решила одна на море
идти. У неё дело! Никак нельзя отложить. Она уже
столько раз откладывала! Марина кролика должна
выкупать — вот какое дело. Сегодня день подходя-
щий. Жарко. Вода, конечно, тёплая. А кролика ни
разу ещё не мыли. Он грязью небось зарос. Чешется!
Просто скребёт себя лапами. У него даже в ушах
грязно, Марина смотрела. Хорошо, что он вообще
серый, на нём не видно.
— Я мыло уже взяла,— говорит Марина.
Без мыла какое мытьё? Марина так рада, что нас
встретила. Она специально мимо нашей дачи к морю
пошла. Может, мы ей поможем кролика выкупать?
Конечно, поможем.
— А полотенце? — говорю я.
— Ой, я забыла! — испугалась Марина.
Надо же, она не подумала про полотенце. Тру-
349
сами, что ли, собиралась своего кролика вытирать?
Больше на нас и одежды нет. Хорошо, что мы ещё
дома. Я уже несу полотенце. Махровое. Мне бабушка
этим полотенцем голову вытирает. Но оно чистое.
Бабушка вчера его выстирала. Не знаю, успела ли
она полотенце выгладить? Ну, это ничего.
На всякий случай я ещё прихватила мочалку.
И мы пошли к морю.
Всеволод вскочил и тоже сзади бежит. Сразу
заторопился! Боится отстать и в нашей траве по-
теряться. Теперь он хочет у Марины кролика взять,
за уши. Кролик дрожит и Всеволоду не даётся.
Марина его закрывает локтями. А кролик цара-
пается.
— Давай я понесу,— говорю я.
Обычно она никому не даёт, а тут вдруг дала.
Я кролика прижала к себе. Он сразу когти убрал.
Чувствует, что я к нему хорошо отношусь. За уши
брать, конечно, не буду. Только поглажу. Вот так.
У него сердце громко стучит... Или это у меня? Нет,
у кролика.
— Он тебя боится,— говорит Марина.— Давай
обратно!
И кролика забрала. Может, у него сердце стучало
как раз от радости, что он у меня сидел. Но Марина
уже отняла. Она же хозяйка, я понимаю.
— А зимой он где будет? — говорю я.
Я просто так спросила. Вдруг Марина своего
кролика оставит на даче? Вон как он вырос! А моя
бабушка вдруг случайно приедет...
— Она его зимой резать будет! — кричит
Андрюша.
— Нет, не будет! — кричит Серёжа.
— Он на балконе зимой будет жить,— говорит
Марина.
350
— На балконе замёрзнет,— говорит Алёша.
— Тогда я его в комнату возьму,— говорит Ма-
рина.— Мне мама позволит. Она мне всё теперь по-
зволяет, потому что папа погиб.
Маринин папа в прошлом году погиб. На своей
машине разбился. Ему под колёса из-за угла вы-
скочил мотоциклист, и Маринин папа неудачно свер-
нул. В столб. Мотоциклист даже не ушибся, а он
погиб. Бабушка сразу заставила дядю Гену продать
мотоцикл. Сказала: «Выбирай — я или мотоцикл!»
Конечно, дядя Гена бабушку выбрал.
— Можно его в коробке держать,— говорит
Марина.
— А купать в ванне будешь,— говорю я.
Вот и море. Оно же рядом. Мы прямо из кустов
попрыгали на песок. Такой горячий песок! Через
сандалии жжёт. Мы скорей сандалии сняли, чтобы
их совсем не прожгло. На пятках по песку скачем.
Пятки толстые, им ничего не будет.
Море у нас большое. Противоположный берег
едва-едва виден. Наше море вообще-то залив. Оно
мелкое. Можно сколько хочешь по морю идти и
не утонешь. Можно на четвереньках идти, как угод-
но. Волны тихонько катятся, катятся. Голубые! А по
дну ползают ракушки, и след от них — будто острой
палочкой кто-то провёл по песку. Но ужасно запу-
танный. Это моллюски по дну прогуливаются. Им
торопиться некуда — куда хотят, туда и свернут.
Возле берега в воде растут водоросли. И так
колышутся! Под водорослями темно и немножко
страшно — такие густые. Всюду шныряют мальки.
Целые стаи. Эти мальки пучеглазые. Станут в море
и стоят, стоят. Любопытничают. Мы их прямо ве-
дёрком ловим. Или сачком. Ещё водится полосатая
рыбка «зебра», мы её сами так прозвали.
351
«Зебра» у меня в тазу целых четыре дня жила.
Я воду меняла, крошила в таз хлеб. Но таз ужасно
линял: он старый, в ржавчине. Бабушка говорит:
«Твоя «зебра» уже не дышит». Неправда, она боками
шевелит. Но уже не очень. Я скорей побежала к
морю и выпустила. «Зебра» долго в воде стояла.
Может, думает, я пошутила, надо обратно в
таз. Потом как хвостом махнёт! И ушла в во-
доросли. Интересно, как бы она ушла, если бы не ды-
шала?!
Пиявки в море тоже, конечно, есть. Мы от них
на камнях спасаемся. Камни торчат из воды и от
солнца трещат, все в трещинках. На них загорать
удобно. Животу горячо, а ногами в море болтаешь.
Тогда спина очень загорает. Но многие камни об-
росли морским мхом, скользким. Тут уже не
полежишь.
Море наползает на берег и шипит. Бросает на
берег белую пену. Крепкая пена, её уж не сдуешь.
Даже ветер не может сдуть. Она всюду катается
и на осоку виснет, на камни.
На большом камне лежит Никита и кого-то ловит
в воде.
— Кого ловишь? — кричит Алёша.
— Тише! — кричит Никита.— Всех «скелетов»
мне распугали!
Ну и нечего самому кричать. Всё равно «скелеты»
не слышат! У них даже ушей нет. Это такие ма-
ленькие рачки. Просто крошечные. И до того худые,
все рёбра видать. Мы их потому и называем
«скелеты».
А Никита больше на нас не смотрит.
— Мы кролика будем купать,— говорю я.
Всё-таки он мой старый друг. Ему тоже, наверное,
интересно. Но Никита не обернулся. Будто «скеле-
352
тов» в другой раз нельзя наловить. Я их просто
черпаю банкой. Ну и пусть!
— Может, на глубину пойдём? — спрашивает
Алёша.
Конечно, он плавать умеет, вот и предлагает.
У нас глубина за посёлком. Там взрослые купаются.
Только в море войдёшь — и сразу по шею. И уже
тонешь. Алёша, наверно, спасёт. Но всё-таки. Меня
дедушка недавно спасал. Сам, главное, бросил. Ду-
мал, я поплыву. Его так когда-то учили: бросили, он
и поплыл. Но я сразу стала тонуть. Дедушка ис-
пугался. Так за мной нырнул!
— На глубине купать неудобно,— говорит Ма-
рина.— Мыло некуда положить.
Вот как Марина Алёше сказала. Никто не боится,
конечно. Просто там неудобно купать.
— Лодка! — вдруг кричит Всеволод.— Вон
лодка!
Мы посмотрели. Что-то в море чернеет. Сбоку. Но
непохоже. Лодка тут не пройдёт. Сразу засядет
в песке.
— Камень...— сказал Алёша.
Солнце мешает смотреть. Очень блестит.
Нет, оно двигается. Уже ближе. Нет, не камень.
Но что?
— Какая ещё лодка! — говорит Никита.— Это
Мямля пасётся...
Сам даже не поднял голову, а всё знает. Зачем
Мямле в море пастись? Она не рыба. Никита иногда
скажет—прямо как Всеволод!
Тут солнце в тучку зашло. Сразу видно!
— Коза! — кричат Андрюша с Серёжей.— Это
коза!
Сама теперь вижу, что коза.
Шлёпает через море, и брызги кругом летят.
12 Сними панцирь!
353
Фонтаном! Иногда она в море рога окунает. Потом
как встряхнётся! И голову задерёт кверху. А с морды
у неё морская капуста свешивается. И уже видно,
как она эту морскую капусту не спеша в рот под-
бирает. Она, значит, и тут капусту нашла!
— Это морская коза! — кричат Андрюша с Се-
рёжей.— Мы её на берег не пустим! Пусть теперь
плавает!
Но Мямля на берег и не торопится. Вдоль идёт.
— Она уже давно...— говорит Никита.— Тётя Га-
ля искать прибегала. Ругалась. Но я всё равно
не сказал. Зачем выдавать? Я сам без спросу ушёл...
Тут кусты зашуршали, и из них выскочила тётя
Галя. В купальнике и босоножках. И ещё в репьях.
— Вот ты где?! — закричала тётя Галя.
Мямля сразу остановилась и слушает. Тётя Галя
просто с ног сбилась из-за этой подлой скотины! Тёте
Гале некогда с мужем побыть. Она вся в репьях!
А ребёнок плачет. Тёте Г§ле даже спать его некогда
уложить. Она по лесу скачет! С утра.. Домой боится
идти. Вдруг там лесник? Или ещё кто-нибудь. Тёте
Гале только и не хватало — штраф за Мямлю пла-
тить. Опять верёвку оборвала! Цепью, что ли, её
привязывать? Теперь по морю шляется! Виданное ли
дело? Новую моду взяла!
— Может, ей акваланг купить? — сказал брат
Алёша.
— Ласты...— сказал Никита с камня.
Так голову и не поднял. Спиной с нами разго-
варивает. Вот какой!
— А ты, Никита, молчи,— сказала тётя Галя.—
Тебя дома обыскались. Сейчас отец с палкой придёт.
Бабушка за сердце хватается, а он тут лежит!
— То спят все, то обыскались,— ворчит Никита.
Но всё-таки с камня сполз. Трусы подтянул и
354
сразу пошёл домой. Мимо меня прошёл, будто меня
тут и нет. Не взглянул даже.
Значит, у Никиты на даче тоже был тихий час.
И уже кончился? Нам тоже на море одним не раз-
решают ходить...
— Слышишь, подлая?! — кричит тётя Галя.
Мямля ближе к берегу подошла и в водорослях
стоит. Переминается с ноги на ногу. Рога на солнце
блестят, и борода торчит, как у хулигана. Набок. Но
жевать перестала.
— Продам я тебя,— вдруг говорит тётя Галя.—
Хватит! Намучилась.
Развернулась в песке, полные босоножки набрала
и даже не вытряхнула — так расстроилась. Сразу
исчезла в кустах. Бузина за ней прошумела, и куз-
нечики бросились врассыпную, теряя ноги. Эти куз-
нечики такие нервные: чуть что, ногу отбросят. Про-
сто как отстегнут. И кинут в траве. А сами уже
дальше скачут. Весёлые! Я сколько раз видала. По-
том у них новая нога вырастает. Точно не знаю, но
я так думаю.
«М-ме...» — сказала вдруг Мямля и прямиком
из моря пошла.
Только песок захрустел.
Но тётя Галя уже не слышит. Продаст Мям-
лю — и всё. Раньше нужно было Мямле об этом
думать!
— Испугалась! — засмеялся Алёша.
— Она правда продаст? — сказала Марина и
крепче прижала своего кролика. Кролик задрожал
и прижался.
— Запросто,— сказал Алёша.
— У меня рубль есть,— вдруг сказал Серё-
жа.— Я тогда куплю.
Вот он как придумал! Конечно, тётю Галю могут
355
обстоятельства вынудить. У неё же грудной ребёнок,
а Мямля не слушается.
— У меня тоже двадцать копеек есть,— гово-
рю я.
— Двадцать копеек! — фыркнул Алёша.— Коза,
может, тысячу стоит!
Тысячи у меня нет. Надо с бабушкой поговорить.
Думаю, она даст. Я в прошлом году целых пятьдесят
копеек потеряла. Пошла за молоком и из кулака
потеряла. Сижу в пыли и реву. Бабушка говорит:
«Чего так тихо ревёшь?» А я говорю: «Как теперь
будем жить? Я деньги потеряла!» Бабушка говорит:
«Да уж проживём как-нибудь. Не в деньгах сча-
стье!» — «А в чём?» Это я. Она засмеялась, говорит:
«В чистой совести. У тебя совесть чистая?» А
я и не знаю, не задумывалась как-то. Потом го-
ворю: «Нет, я же все деньги потеряла». Но слёз
почему-то нет, только жмурюсь. Бабушка говорит:
«Не надо быть разиней». И как меня толканёт.
Я в траву кувырнулась. И уже смеюсь...
Молоко мы в тот день не купили. «Раз деньги
потеряли,— сказала бабушка,— обойдёмся сгу-
щёнкой». А дедушка говорит: «Это, по-моему, уже
перегиб».— «Зато в другой раз мы не потеряем»,—
смеётся бабушка.
Я больше и не теряла ни разу.
— Ты намыливать будешь или держать? — го-
ворит Марина.
Она своего кролика уже окунула. Море такое
тёплое, а он боится. Не привык просто! Марина его
посадила на камень, и кролик в него когтями вце-
пился. Не оторвать!
Я мочалку взяла и его осторожно тру. Он уши
прижал. Ему нравится. Я осторожно, чтоб мыло
в глаза не попало. А Серёжа с Андрюшей его водой
356
поливают, прямо из рук. Всеволод вокруг бегает-
и море мутит. Мы ему не даём купать кролика. Ещё
уронит!
— В уши воды не налейте,— предупреждает Алё-
ша.— Сразу оглохнет.
Мы сами знаем. Ни одной капли не попадёт!
— А мне в уши можно! — кричит Всеволод.
И с головой нырнул, только трусы из моря торчат
и ноги болтаются. Он прямо в водоросли нырнул.
Стукнулся лбом об дно. Но тут же мягко, песок. Уже
выскочил. И водоросли у него висят на ушах. Анд-
рюша тоже нырнул. Он теперь по морю идёт на руках
и ногами брызги взбивает. А Серёжа на дне сидит
и плескается. Меня зовёт:
— Саша, ныряй!
Но нам с Мариной некогда. Мы кролика вытираем
махровым полотенцем. Надо досуха вытереть, осо-
бенно голову. Это обманчивая погода, что жарко. Всё
равно у нас север. Мы с Мариной вдвоём вытираем.
А кролик крутится. Не понимает, что надо для его
же пользы. У него шерсти столько! Такая серая стала,
блестит. Прямо голубая. Он когтями Марине в руку
вцепился.
— Смотри! — рассердилась Марина.— Я ведь то-
же могу продать!
Но это она просто так сказала.
Мы чистого кролика в полотенце завернули и уже
на берег несём.
— Пусть теперь погуляет,— говорит Алёша.
Но Марина не хочет кролика отпускать. Она боит-
ся, что он сразу вымажется. Опять, что ли, его ку-
пать? Нет, она его дома пустит, к себе на диван. Ди-
ван пока чистый, его пылесосом чистили. Маринина
мама уже, наверное, проснулась и с дивана встала.
— Ой,— говорю я,— с этим кроликом мы просто
357

счёт времени потеряли! Может, тихий час давно
кончился?
— Ничего,— говорит Алёша.— Они волноваться
не будут. Нас много. Сразу все не утонем!
— А вдруг мы в лесу заблудились? — говорю я.
Алёше нечего возразить.
Мы в позапрошлое воскресенье заблудились как
миленькие. За черникой ходили, недалеко. С нами
дядя Гена пошёл. Но ему в самом черничном месте
одна мысль пришла в голову. Он вернулся на дачу,
чтоб на бумаге проверить, дельная это мысль или так,
от жары. Мысль-то оказалась дельная, но мы
заблудились.
Полный бидон черники набрали и повернули к
дому. Вдруг — не знаем, куда идти. Лес всюду! Коч-
ки. Колючие кусты. Елки такие тёмные. И мухоморы
на ножках. Мы их сбиваем, а они опять стоят. Всюду.
Шишки сверху падают, а белок не видно. Ни одной!
Зато норы просто под каждой ёлкой. Чёрные. И
некоторые в паутине. Паутина по всему лесу висит
и цепляется за лицо. Может, в этих норах змеи
живут? Гадюки и другие. Андрюша в каждую нору
палкой тыкает. А Серёжа у него отнимает палку. Ему
гадюк жалко. Вдруг они испугаются?
Всеволод красных ягод нарвал и хочет их съесть.
Такие сочные ягоды! Ему понравились. Почему нас
бабушка такими не кормит? Я посмотрела: это же
волчьи ягоды! Они ядовитые. А Всеволод тянет в рот.
Его не отговоришь. Как дам по руке! Ягоды раз-
летелись, а Всеволод лезет драться...
Мы уже наобум по этому лесу бредём.
Вдруг — дорога. Но она заброшенная — видно,
что по этой дороге давно не ездят. На ней лужи стоят.
Прямо на дороге маслята растут. У нас на участке
тоже растут, подумаешь. Всё равно не знаем, куда
359
по этой дороге идти. В какую сторону город? Где
дача? Всеволод говорит: «Я супу хочу».
Алёша ему объясняет, что супу нет, мы заблу-
дились. Может, вообще обеда не будет, никакой еды.
Мы же в лесу!
А Всеволод сердится: «Хочу супу!»
Алёша говорит: «Вот черники пока поешь».
И подставил ему бидон.
Всеволод сразу руки в бидон запустил. Можно
подумать, что он этой черники ещё не наелся. Он же
всё равно её в свой рот собирал! Облизывается.
Мы даже не заметили, а бидон уже пустой. Всю
чернику съели! Неизвестно, будет ли обед. Хоть
черники поесть.
Кто-то говорит: «Угостите рыбака!»
Это Нечаев, Никитин папа. Удочки несёт на плече.
Шустрый какой! Он уже на озеро сбегал, порыбачил.
И теперь спешит на обед. А тут мы сидим у дороги.
Губы чёрные, и слёзы размазываем по щекам. Ему
интересно, чего это мы размазываем?
«Мы заблудились»,— сказали мы.
«В двух соснах-то?» — засмеялся Никитин папа.
Не знаю, где он сосны увидел. Тут ёлки, берёза
есть, рябина, ольха. А сосен никаких нет. Ну ладно.
Главное, он знает, куда идти. Мы же в двух шагах
от посёлка! Ещё один поворот, потом горка — и уже
дачи видно...
«Вы нас доведёте?» — говорю я.
«Придётся,— смеётся Никитин папа.— Как бы
мне с вами самому не заблудиться!»
К счастью, не заблудился. Довёл нас до самой
дачи.
Там удивились, что мы быстро пришли. Никто нас
и не думал искать. Обед не готов. Бабушка ещё
только борщ заправляет, а про второе даже не ду-
360
мала. Тётя Лера спокойно стирает. Дядя Гена всё
ещё возится со своей мыслью: она очень дельная,
стоит повозиться. А дядя Владик играет с дедушкой
в шашки. Всё старается проиграть, но у него не
выходит. Наш дедушка признаёт только шашки. А
шахматы ему надоели: все кругом только и дуются
в шахматы. Это не дача, а клуб.
Я бабушке по секрету сказала, что мы заблу-
дились. Потом Серёжа ей рассказал по секрету.
Потом ей это же самое сообщил Андрюша, под самым
большим секретом. А Всеволод уже сказал громко,
хоть мы его и предупреждали. Тогда бабушка
говорит:
«Больно вы быстро нашлись!» Но всё-таки в лес
одним больше не велела ходить. Раз мы такие го-
родские и ничего не понимаем в лесу.
А дедушка даже расстроился.
«И это мои родные внуки! — говорит.— Как мо-
жет нормальный человек в живом лесу заблудиться?»
Так что можно и всем вместе заблудиться...
— А мне всё равно ничего не будет,— хвастается
Марина.— Мне мама всё позволяет.
Расхвасталась!
Нам тоже, может, не будет. Что нам будет? Алёшу
в угол уже не поставишь, он вырос. Всеволод в
углу не станет стоять, он ещё маленький. Меня — не
пробовали. Может, я бы стала, не знаю. Андрюшу
вообще в угол ставить нельзя. Он сразу обои обдерёт
или стенку проткнёт насквозь. У него всегда гвозди
в кармане. Серёжа в любом углу найдёт паука, это
уж обязательно. Посадит его в спичечный коробок
и бабушку будет потом пугать. Она пауков больше
всего на свете боится.
Ещё бабушка больше всего на свете боится мы-
шей. Открыла кастрюлю, где хлеб, вдруг как завере-
361
щит. Крышку обратно бросила, отскочила, кричит:
«Ардальон! Саша!» Мы сразу пришли. «Там, по-мо-
ему, мышь»,— пальцем показывает на кастрюлю. А
сама не подходит. Даже шёпотом говорит. Ардальон
трётся об её ноги и поёт. Успокаивает. Но бабушка
никак не успокаивается. Говорит: «Там в хлебе».
Я крышку тихонько подвинула и смотрю. Мышка! На
булке сидит. Такая хорошенькая! Глаза как капель-
ки. Увидала меня и забегала. Бабушка говорит: «Пу-
скай Ардальон поймает! Он же кот.— И пихает Ар-
дальона к кастрюле: — Усю, Ардальон, усю!»
Не знаю, что за «усю». И Ардальон не знает:
не хочет идти. Я говорю: «Ты её испугаешь!» А ба-
бушка: «Я сама еле живая. Убирайте её немедленно
куда хотите!» Я руку в кастрюлю сунула и там
тихонько вожу. Но мне этот хлеб мешает! Всё по-
падается. А мышки как будто нет. Ардальон тоже
подо'шёл, смотрит. Я говорю: «Только не вздумай
хватать!» Он усы раздул и хвостом колотит по полу
Понимает.
Я крышку как сдёрну, и мышка сразу выскочила.
Прямо на Ардальона. Он от неожиданности под-
прыгнул. Обратно’ сел и глазами водит как обал-
делый. А мышка под ним уже проскочила. Такая
умная! Сразу дверь нашла. Мгновенно.
Бабушка в углу просто стонет: «Ох! — гово-
рит.— Ох!» Потом Ардальона стала ругать, что он
не кот. Какой же он кот? Такую мышь упустил! Он,
наверное, ждёт, что бабушка будет его учить, как
ловить мышей? Но этого Ардальон не дождётся!
Скоро к нам со всего посёлка мыши сбегутся и
вокруг Ардальона будут водить хоровод...
Ардальон мечется по террасе. Не знает, куда ему
деваться,— так его бабушка застыдила. Даже начал
чихать. Носом тычется в углы. Чихает. И снова
362
тычется. «Поздно теперь чихать,— говорит бабуш-
ка.— И по углам нечего рыскать. Дырок там нет!»
Дедушка все углы сам заделал. Так что мышиных
нор у нас на даче нет. Эта мышь откуда-то от со-
седей пришла. Но если Ардальон и дальше так себя
будет вести, то мы, конечно, дождёмся. Мыши прямо
у нас под носом поселятся. «Я же ему не велела,—
защищаю я.— Он меня послушал!» На руки Ар-
дальона схватила и целую в нос. А он вырывается
и чихает. Рвётся в свои углы. Так разволновался!
«Тогда сама лови, раз он у тебя такой послуш-
ный,— говорит бабушка.— Я мышей больше всего на
свете боюсь, учти!» — «Учту»,— говорю я.
А ловить всё равно не буду. Пусть на свободе
живёт. Такая хорошенькая! Глаза как капельки.
Булке же ничего не сделалось, что наша мышка на
ней посидела немножко. А бабушка уже моет ка-
стрюлю с мылом. Весь хлеб выбросила. И ещё
морщится...
Так что нам тоже ничего такого не будет. Просто,
если тихий час уже кончился, бабушка будет ждать.
Думать: где же её любимые внуки? Без них на даче
скучно.
Мы к своей даче уже подходим.
Дымок над трубой стоит как нарисованный. Окна
блестят, и между ними вьётся по стенкам вьюнок.
У него цветы розовые. Подсолнух вырос перед крыль-
цом; вот уже не на месте, теперь его обходи. И над
подсолнухом тарахтит толстый шмель. Примеривает-
ся сесть. На ступеньках воробьи из-за крошек де-
рутся. Молча. Один растопырился и другого носом
толкает. Все крошки хочет себе забрать. Какой!
Ардальон на грядке лежит и нежится. Усы у
него дрожат — так нежится. Бабушка сидит рядом
на корточках и морковку полет. Вообще-то проре-
363
живает. Этой морковки столько! Вылезла без толку
и теперь друг дружке мешает.
Всеволод сразу подскочил и морковку — хвать!
А бабушка хвать у него! И мытую ему всунула.
Всеволод даже не успел рассердиться. Уже грызёт
чистую.
— Ну, отдохнули? — смеётся бабушка.— Ну
молодцы!
— Мы так хорошо отдохнули,— рассказывают
Андрюша с Серёжей.— Кролика в море мыли!
— Кролика? — удивилась бабушка.— Вот это вы
зря.
— Нет, не зря,— объясняю я,— он был ужасно
грязный. А мы его досуха вытерли. Полотенцем!
— Тогда, конечно,— говорит бабушка.— Может,
обойдётся...
Потом спохватилась:
— А кто вас на море пускал?
— Никто,— говорю я.— Но ведь у кого спро-
сишься, если тихий час? Мы хотели спроситься!
Мы все на корточках сидим. Хрустим морковкой.
Мы её прореживаем. Так дружно! У Андрюши осо-
бенно здорово получается, бабушка считает. И у
Серёжи. Но особенно у меня, прямо прекрасно. Толь-
ко подряд морковку дёргать не надо. Некоторую всё
же лучше пока на грядке оставить. А то мы как-то
её чересчур прореживаем. В другой раз нечего бу-
дет делать. Особенно Всеволод бесстрашно эту мор-
ковку прореживает. Двумя руками в грядку вце-
пился.
— Плешь будет! — смеётся бабушка. И за руки
Всеволода хватает.
— Не будет,— сердится Всеволод.— Я ещё
маленький!
— А тихий час уже кончился? — говорю я.
364
— Не знаю. Они же днём отдыхать не умеют.
Разве теперь подымешь?
Тут дверь открылась, и дядя Гена на крыльцо
вышел. Щурится. На нём волосы дыбом стоят и
одна нога босиком. А вторая в дедушкином ботинке.
— Доброе утро! — смеётся бабушка.— Уж ав-
тобус скоро!
— Ммм...— говорит дядя Гена.
Всеволод от бабушки вырвался, как заорёт:
— Папа! Папа!
Обрадовался. Будто он дядю Гену сто лет не
видел и уж прямо никак тут увидеть не ожидал. На
даче. Глупый ещё!
И Андрюша кричит:
— Папа! Папа!
— Папа! — кричит Серёжа. И на дяде Гене
повис.
И даже мой большой брат Алёша тоже кричит:
— Папа! — и на крыльцо прыгнул.
Вдруг я слышу, как я кричу:
— Папа! Папа!
Ещё подумала: чего это я кричу? Папа мой на
зимовке. Всё зимует, даже летом. У него такая
работа, ничего не поделаешь. Я уж ею и забыла
в лицо — какой папа? Говорю маме: «Я ведь папу
даже в лицо забыла. Когда приедет, ты мне пока-
жешь? А то ведь я не узнаю!» Мама говорит: «По-
кажу, не волнуйся. Он на дедушку похож». Мы все
похожи на дедушку, у нас такая порода.
Думаю: чего ж я кричу? Но сама кричу.
Андрюша дядю Гену за ногу схватил и теперь мне
кричит:
-— Это мой папа, а не твой!
И Серёжа говорит:
— Мой, а не твой!
365
И Всеволод лезет на крыльцо, пыхтит:
— Мой папа! Мой!
Вдруг дядя Гена всех с себя скинул и говорит:
— «Мой, мой»! Заладили, попугаи. Почему толь-
ко ваш?
Я тоже могу его «папа» звать. Пока. И всегда,
если мне нравится. Дяде Гене это только приятно.
Ему, в конце концов, всё равно, сколько нас: где
четыре, там и пять.
И дядя Владик стоит в дверях.
— Меня тоже можно,— говорит.— Что я Сань-
ке — чужой?
— Ишь ты,— сказала бабушка.— Разлетелись!
Подошла и встала рядом со мной.
Уже сердится:
— Развели разговор! Сколько их сразу, прямо
не знаешь, кого и выбрать. А у человека свои ро-
дители есть. Вон мама завтра приедет. Может,
сегодня...
— Она телеграмму прислала? — говорю я.
— И так знаю, без телеграммы,— сердится ба-
бушка.— Ну, послезавтра. Через два дня. Вот-вот.
— А папа когда? — говорю я.
— Никуда не денется,— говорит бабушка.—
Жив-здоров — и ладно.
Но так и не сказала когда. В прошлом году, когда
я маленькая была, я часто спрашивала. Приставала
к бабушке — когда, когда. Глупая была! Теперь не
спрашиваю. Взрослые, если они не хотят, всё равно
не скажут. Даже бабушка, я уже поняла.
Сейчас просто так спросила.
А дядя Гена вдруг как схватит меня! Посадил на
плечи и вокруг дачи бежит. Держит за ноги. А
я не боюсь, подпрыгиваю на нём. Он ещё быстрее
бежит. Разыгрался! Просишь, просишь, чтоб пока-
366
тал. Всё ему некогда. А тут я и не просила. Он сам!
Алёша, Андрюша, Серёжа и Всеволод сзади бе-
гут, кричат:
— А меня! А меня!
— А я вас не хочу! — смеётся дядя Гена.— Я
хочу Сашу!
И ещё быстрее бежит. Прямо мчится.
НАШЛА КОЗА НА КАМЕНЬ
Такое огромное было воскресенье! Но всё-таки
кончилось.
Вся наша семья в город уехала. И уже ночь.
Или вечер ещё? Но поздно. У дедушки свет за
перегородкой горит. Опять дедушка ночью газеты
читает.
Бабушка говорит: «Газета у тебя вместо соски».
А дедушка смеётся: «Самое мужское дело — газеты
читать».— «Самое мужское дело,— говорит бабуш-
ка,— сделать, чтоб в мире было прилично. А у вас
кавардак. То на Западе, то на Востоке». Дедушка
обижается: «Я две войны прошёл, сама знаешь».—
«Знаю,— кивает бабушка.— И хватит бы уже этих
войн».— «Я тоже думаю»,— соглашается дедушка.
Он у нас всегда так. Спорит с бабушкой, спорит,
а потом обязательно согласится. Потому что ба-
бушка у нас, как правило, оказывается права. Де-
душка уже за сорок три года к этому привык. Иногда
кажется, что бабушка ошибается. А после посмот-
ришь, всё прикинешь — нет, опять права. «У неё нюх
на правду, как у собаки»,— смеётся дедушка. Я то-
же заметила, что у неё нюх. Говорит: «Я тебя пустила
только по воде побродить, а ты снова купалась!»
А волосы у меня сухие. И трусы. Я говорю: «Как
367
ты догадалась?» — «Просто чувствую»,— смеётся
бабушка.
Нет, уже, наверное, ночь...
Черно так! Я прямо слышу, как у меня глаза
в черноте блестят. Ничего своими глазами не. вижу,
но слышно здорово. Половица в углу пищит. Дом
тяжёлый, она устала держать. Стекло дзинькнуло
в кухне — это муха, наверно, ударилась головой. Но
не разбила. Где ей! Ольха за окном прошумела
и стихла. Это пролетел ветер. Теперь море гоняет.
Слышно, как волны мотаются: в берег, в берег,
в берег... Теперь обратно пошли — шур, шуррр...
И опять ольха...
Сама не знаю, почему я проснулась.
Ардальон в ногах у меня свернулся. От него
тяжесть такая пушистая. Но тяжёлая. Я с трудом
ногами пошевелила, но Ардальон хоть бы что. Слыш-
но, как он во сне дышит. У него кончик языка
прижался между зубами и немножко торчит. Крас-
ный. Я сейчас, конечно, не вижу, просто Ардальон
так всегда спит.
Какая эта ночь чёрная всё-таки! Сама себя, на-
верно, не видит. Но я же на своей кровати лежу, всё
знаю на ощупь. Простыня мне на шею сбилась — на
ощупь. Она всё равно не мешает. Стул рядом сто-
ит — на ощупь. На стуле — мой сарафан, колготки.
Я перед сном колготки вывернула, повесила ак-
куратно. Раньше я просто так их бросала, как попало.
А бабушка говорит: «Напрасно вещи швыряешь! Как
человек к своим вещам относится, так и люди к
нему самому будут относиться». Я говорю: «Поду-
маешь! Чего им ко мне относиться?» — «Ну, гля-
ди,— улыбнулась бабушка.— Раз тебе всё равно,
то конечно».
Я вечером снова всё побросала — трусы, платье,
368
колготки. Бабушка и не смотрит. Она у нас сто раз
повторять не любит. Поцеловала меня и на кухню
ушла. Я уже лежу. Может быть, засыпаю. Что-то мне
неудобно. Бабушка кричит: «Чего крутишься? Ку-
сают тебя?» У нас кусать некому. Просто неудобно.
Лежу, лежу...
Потом встала тихонько и все свои вещи аккуратно
сложила — трусы, платье, колготки. Мне всё равно,
конечно, но пусть лучше ко мне хорошо относятся.
Не знаю кто. Вообще люди. И тогда сразу засну-
ла — бултых в кровать и уже сплю.
С тех пор хочу что-нибудь бросить и почему-то
уже не могу. Иногда забываю, конечно. А потом
сразу вспомню. И уберу. Игрушки или другое. Ба-
бушка смеётся: «Дед! Внучка-то у нас, гляди, по-
рядочной стала. Вон у неё порядок какой!» — «Это
уж просто не знаю — в кого»,— удивляется дедушка.
«Во всяком случае не в тебя»,— смеётся бабушка.
Дедушка у нас как раз беспорядочный. Всюду свои
инструменты кидает. Я вчера села на плоскогуб-
цы — он их в кресле забыл. И ещё смеётся: «Скажи
спасибо, что не на гвоздь».
И что интересно — дедушка беспорядочный, а
люди к нему всё равно хорошо относятся. «Откуда
ты взяла? — смеётся бабушка.— Кто это к нему так
уж относится?» — «А ученики?» — говорю я. «Ну,
ученики — это верно,— смеётся бабушка.— Они же
просто его недостаточно знают. Если бы они с ним
сорок три года промучились, не знаю, что бы они
сказали». Дедушка даже обиделся: «Просто свин-
ство! Единственную внучку настраиваешь!» Я го-
ворю: «Она шутит, пора уж привыкнуть».
Вдруг бабушка говорит: «Три года кругами хо-
дил. Молчит, а ходит. Аж надоел! Мог бы сразу
предложение сделать!» — «Боялся — вдруг отка-
369
жешь»,— объясняет дедушка. «Откажешь тебе!» —
засмеялась бабушка. Дедушка сразу такой гордый
стал. Грудь выпятил и вприскочку ходит по комнате.
Говорит: «Да, дурак был! Целых три года потеря-
ли!» — «Распетушился,— сказала бабушка.— Гля-
дите на него! Я лично ничего не теряла. А ты — не
знаю».
Дедушка её по плечу погладил. «У-у,— гово-
рит,— репей. Всё равно люблю». Бабушка за рукав
его уцепила и держится. Они у меня иногда как
маленькие, честное слово! Потом бабушка говорит:
«Ковбойку хоть бы сменил! Перед людьми
стыд!» — «А люди меня и так уважают»,— засмеялся
дедушка.
Они иногда любят поговорить, ничего не скажешь.
Конечно, уже ночь. Дедушка лампой щёлкнул.
Кончил свои газеты читать. А я всё лежу, не могу
заснуть.
Море катится, катится...
Как бы совсем не укатилось! Встанем утром,
а его нет. Один песок, без конца. Берега пустые —
камыш, осока, кусты. Я без нашего моря зимой
скучаю. А мама к нему равнодушна. Говорит: «В этом
году опять не удалось покупаться. Ну ничего. Без
моря-то я обойдусь». А вот без тундры ей уж никак
не обойтись. Или без пустыни. Конечно, они далеко,
а наше море рядом, поэтому мама к нему и рав-
нодушна. Ей далеко подавай — и всё тут. Она себе
выбрала такую работу. Я говорю: «А я себе выберу
такую, чтоб никуда не ездить...» — «И как будем
жить?» — интересуется мама. Конечно, она не может
представить, как это не ездить. «Хорошо будем,—
говорю я.— Ты будешь старушка. Старая! Будешь
на диване сидеть, а я тебе буду сказки вслух чи-
тать».— «А не надоест?» — сомневается мама. «Что
370
ты! — говорю я.— Тебе, может, и надоест, но мне —
никогда».— «Ну что ж, надо попробовать»,— смеёт-
ся мама.
Но как мы попробуем? Она в экспедиции. Мне
в первый класс скоро надо идти...
Вдруг я какой-то новый звук слышу.
Не пойму что. Вроде какой-то шип. Но издалека,
это не в доме. Вот уже ближе. Шшш... Это колёса
шипят по песку. У нас дорога песчаная. Скоро будет
асфальт, а пока нет. Уже слышно, как камешки
из-под колёс брызгают, с шипом. У Нечаевых мо-
тоцикл есть, он в сарае заперт. Это машина! Почему
так поздно? Савчуки свою машину ещё весной про-
дали, у них некому теперь машину водить. А ночью
вообще на дачу не ездят. Уже рядом, свет сквозь
штору мелькнул...
Это такси...
Я как из постели прыгну! Стул опрокинула, он
загремел. Прямо к двери бегу. Чуть не вышибла эту
дверь, но всё же открыла, ключом. И на крыльцо
выскочила.
— Мама! — кричу.— Мама приехала!
Сзади меня такой грохот. Дедушка бежит бо-
сиком. Бабушка с распущенными волосами. Ардаль-
он тоже выскочил. Путается в ногах. Дедушка на
него наступил. Ардальон прямо взвыл! Дедушка
перед ним на бегу извиняется. Бабушка свет на
террасе включила. Так ярко!
Это правда такси.
Оно перед нашей дачей замедлило ход. Сейчас
остановится.
— Мама! — кричу я. И по клумбе бегу.
Но такси почему-то не остановилось. Может, ма-
ма в темноте заблудилась? Не поймёт, какая дача
наша?
371
Нет, такси дальше по дороге ползёт...
— Саша! — кричит бабушка.— Саша, постой!
— Обожди! — кричит дедушка.
Я всё равно бегу. На дорогу выскочила.
Такси ещё немножко проехало. И остановилось.
Оно перед дачей доцента Большаковой остановилось.
Значит, это не мама. Но я ещё бегу. Слышу, как
дедушка за мной гонится.
Хлопнула дверца. Из машины вылез боком сын
доцента Большаковой и с шофёром смеётся. Вот это
кто приехал! Её старый сын. Больше бежать уже
нечего. Я прямо на дорогу села. Тут дедушка меня
догнал. Хочет поднять. Но я не даюсь. Плачу
вообще-то.
— Где мама? — плачу.— Где мама?
Сын доцента Большаковой к нам обернулся и
кричит:
— Что случилось? Василий Дмитрич, что там
у вас? Помочь?
Шофёр высунулся в окошко, тоже кричит:
— Вы не в город?
— Нет! — кричит дедушка.— У нас всё в поряд-
ке. Мы сейчас...
И хочет меня поднять. Я упираюсь. Но дедушка
уже поднял.
Машина фыркнула и ушла. Только красный
огонёк сзади мелькает. И камни из-под колёс брыз-
гают. Уже тише, тише...
На даче доцента Большаковой свет вспыхнул.
Дверь распахнулась.
Доцент Большакова стоит на пороге, в халате
и щурится.
— Это кто? — щурится.— Это ты?
— Предположим, что я,— говорит её толстый сын
и идёт в дом.
372

Дверь сразу закрыли. Тихо так. Только я всхли-
пываю. И дедушка дышит. Быстро меня несёт к
нашей даче.
У нас всюду свет горит, даже в кухне. Бабушка
посередине комнаты стоит и свои волосы подбирает.
Волосы опять падают. Они у неё до пояса. Шпильки
сыплются на пол. Ардальон их нюхает и чихает.
— Это не мама,— говорю я.— А ты сама сказала,
что она сегодня приедет! Зачем ты сказала?
— Я сказала — скоро...
— Нет, ты сказала — сегодня!
— Значит, глупо сказала,— говорит бабуш-
ка.— Ты же знаешь, мама сперва пришлёт те-
леграмму...
— Нет, она не пришлёт,— говорю я.
Как бабушка не понимает!
Маме там просто некуда телеграмму бросить.
Даже письмо некуда. Поэтому писем нет. Там же
тундра! Мох, кочки, озёра всюду, мама рассказы-
вала. Столбов абсолютно нет, ни телеграфных, ни-
каких. Ни одного дома вокруг. Реки неизвестно куда
бегут, и в них толстая рыба играет. Красная! Только
палатка трещит на ветру. В ней охотник лежит
в спальном мешке и из ружья целится в дикого оленя.
Олень и не знает, что в него целятся. Несёт свои
большие рога и деревья копытами мнёт. Потому что
в тундре такие деревья — ниже нашей травы. Они
мне по колено, эти деревья. Называются карликовые
берёзы. На такую берёзу почтовый ящик нипочём
не повесишь.
— Это же тундра,— говорю я.— Как же мама
пришлёт телеграмму?
— А телеграмму в почтовый ящик и не броса-
ют,— говорит дедушка.— Её просто на почту сдают.
— В тундре почты нет,— говорю я.
374
— Спасибо, объяснил,— говорит бабушка.
Я между ними на диване сижу. Они меня прямо
зажали.
— Зато у мамы есть рация,— говорит дедуш-
ка.— В каждой экспедиции теперь рация есть. И по
рации можно всегда передать...
— Какая ещё рация? — говорю я.
Но уже не плачу. Просто носом шмыгаю. Ар-
дальон мне на колени лезет. Я его никогда, конечно,
не брошу, но сейчас столкнула.
Он удивился и на пол сел.
— Не знаю никакой рации,— говорю я.
— А вот я тебе сейчас всё объясню,— говорит
дедушка.
— Да- подожди ты со своей рацией,— сердится
бабушка.— Не суетись.
Но дедушка всё равно суетится. Тетрадку за-
чем-то принёс. Теперь очки ищет. Нашёл. Ещё
карандаш.
— Сейчас, сейчас,— говорит. И карйндашом
что-то чертит в тетрадке.— Саня, гляди! Рация — это
такая машина, вообще-то прибор. Нет, скорее, ап-
парат. Вот смотри...
Коробку какую-то нарисовал и пальцем в неё
тычет.
— Видишь?
— Ничего я не вижу,— говорю я.
— Во-во! — говорит бабушка.— Ты ещё устрой-
ство ей объясни!
— И объясню! — сердится дедушка. Опять ка-
рандаш схватил и какие-то круги на своей коробке
рисует. Как глаза. А носа всё равно нет.— Рация
очень просто устроена. Смотри, Саня! Вот тут
нажимаешь. И говоришь в микрофон. А она пе-
редаёт...
375
— Ты, дед, путаешь с магнитофоном,— говорит
бабушка.
— Как передаёт? — говорю я.
— Такие волны, по воздуху,— говорит дедуш-
ка.— Ну, как радио.
— Очень понятно,— говорит бабушка.
— А радио? — говорю я.
— Тоже волны!
— Там же не море,— говорю я.— Там тундра.
Как ты не понимаешь!
— Во-во! — говорит бабушка.— Нашла коза на
камень.
При чём тут коза? Нет, ничего не понимаю.
Дедушка пальцем тычет в свои кружки. А рта у
коробки- нет. И не хочу понимать! Я уже каприз-
ничаю, сама слышу. Не могу почему-то остановиться.
— Какая ты беспонятная,— говорит дедушка.—
Вот сюда, например, ты говоришь. Любой текст.
А где-то в другом месте стоит другая рация. И она,
наоборот, принимает...
— Как принимает? — говорю я.— Ну как? Как?
— А чёрт её знает как,— вдруг говорит дедушка.
Тетрадку скомкал и бросил на пол. Ардальон её
нюхает и чихает.— Сам не знаю. Забыл. Я, в конце
концов, просто историк.
— Давно бы так,— смеётся бабушка.— А то — я,
я!
Дедушка тоже смеётся.
И я вдруг перестала капризничать, сама слышу.
— Давайте лучше чай пить,— говорит ба-
бушка.
И мы стали чай пить. За большим столом. Ночью.
Ночью так пить интересно! Я ещё никогда ночью чай
не пила. Вечно торопят — ложись, ложись! А сейчас
никто не торопит. Я варенье большой ложкой ем.
376
Прямо из банки. И отдуваюсь. Ардальон тоже под
столом отдувается. Он молока надулся.
Ой, больше уже не могу.
— Может, ещё чего пожелаете? — смеётся
бабушка.
— На ночь есть вредно,— говорит дедушка.
— А мы не на ночь,— говорю я,— мы ночью.
Тогда, конечно, не вредно. Дедушка вчерашних
макарон пожелал, с мясом. А я чёрного хлеба с
чесноком пожелала, горбушку.
— Теперь и соснуть не грех,— сказал дедушка.
— Это ещё зачем? — смеётся бабушка.— Мы с
Сашей теперь разгулялись. Сейчас на море пойдём!
Догуливать.
Шутит — на море. Я уже сидя сплю.
Наконец мы легли. Дедушка за перегородкой
дышит, даже подсвистывает. Ардальон у меня елозит
в ногах. Удобное местечко нашёл и свернулся. Ба-
бушка на диване лежит. Мне её не видно, но я по-
чему-то знаю, что она не спит.
Сидя я спала, а в кровати снова проснулась.
Снова думаю. Не хочу думать, но так получается.
Мне одна мысль в голову вдруг пришла...
— Бабушка,— говорю я шёпотом,— знаешь, ка-
кая мне мысль пришла в голову?
— Какая? — сразу говорит бабушка.
— Сначала папа уехал и не вернулся. А теперь
мама уехала. Вдруг она никогда не вернётся?
Я замолчала. И бабушка молчит. Неужели эта
мысль дельная? Мне даже страшно стало. Она ко
мне не впервые пришла. Эта мысль уже несколько
раз приходила, но я её гнала.
Вдруг бабушка говорит:
— Ты мне веришь? — серьёзно так.
Я в темноте кивнула. Но бабушка будто увидела.
377
— Тогда поверь,— говорит.— Она на этой неделе
приедет. Слышишь?
— Слышу,— говорю я.
А сама уже ничего не слышу. Сплю.
ВОТ ВАМ И ПОСЛЕДСТВИЯ!
У нас в посёлке большое несчастье. Не знаю, как
рассказать.
Мы про него поздно узнали, потому что поздно
проснулись. Уже давно день, а мы только встаём.
Кто-то в дверь стучит.
— Входите,— говорит бабушка.— Мы дома.
И вошли дедушки Марины Савчук. Эти дедушки
ну абсолютно непохожи, такая порода. У Савчуков
никто ни на кого не похож. Марина вообще рыжая..
Один дедушка очень худой и высокий, такой впалый.
С носом. И курит всё время, папиросу изо рта
не выпускает. Всегда вокруг него- дым, будто это
не дедушка, а завод. Спит плохо и всё за Мариной
ходит. У Марины с этим дедушкой хватает хлопот,
чтоб от него убежать. А другой, наоборот, круглый,
низенький и смешливый, на каждое слово фыркает.
Но эти дедушки, хоть такие разные, очень между
собой дружат. Их Марина объединяет, так они счи-
тают. Всё-таки внучка! Единственная!
— Простите за беспокойство,— говорит дедушка
с носом, и дым над ним так и клубится.— Не найдёт-
ся ли у вас, Анна Михайловна, какого-нибудь
ящичка?
— Ненужного,— говорит круглый дедушка. Но
без смеха.
— Например, посылочного,— говорит дедушка с
носом.— Только побольше желательно...
378
— Он был довольно крупный,— говорит круглый
дедушка.
— Кто «он»? — удивляется бабушка.— У нас
всякие ящики есть. Полный сарай барахла.
Тут круглый дедушка сморщился, но не засме-
ялся, как я ждала, а сказал грустным голосом:
— У Мариночки кролик скончался. Такое не-
счастье, знаете ли...
Марина утром пошла своего кролика кормить,
а он в клетке лежит. Никак не встаёт! Она дедушек
крикнула. Все вместе стали смотреть, а кролик, ока-
зывается, умер. Холодный лежит, и шерсть тусклая,
будто он грязный.
— Мариночка хочет его похоронить...
Это дедушка с носом объясняет. И нос у него
такой унылый. И дым от папиросы уныло ползёт,
едва-едва.
Конечно, такое несчастье!
Марина страшно переживает, даже не стала за-
втракать. Хотя круглый дедушка оладьи испёк. Даже
не стала волосы заплетать. Ей теперь всё равно...
Другого кролика ей не надо. Зачем они предлагают?
Марине именно этот кролик был нужен. Её. Он такой
умный был! Всё понимал. Так осторожно Марину
царапал задними лапами, не до крови. А просто он
с Мариной играл. И мордочкой двигал. Морковку
зажмёт руками и прямо её молотит. В зубах. Одно
ухо у него было вбок, будто он всё время прислу-
шивался — где Марина.
— Прямо жалко на девочку смотреть,— сказал
круглый дедушка.
— Она его вчера выкупала,— уныло сказал де-
душка с носом.— Это я недоглядел, виноват. Вы-
купала — и вот вам последствия...
Ужасные такие последствия. Дедушка заснул и
379
недоглядел. Зачем Марина его вздумала выкупать?
Кроликов никогда не купают! Он, видимо, охладился.
И может быть, ночью перенёс воспаление лёгких.
У кроликов это быстро! Ночью перенёс, и к утру его
не стало.
— Зачем же она его выкупала? — говорю я.
Бабушка на меня посмотрела и говорит:
— Вот те на! Ты, по-моему, тоже принимала
участие?
Ой, я ведь тоже принимала. Как я забыла? Мне
вдруг показалось, что я не принимала. Будто я
впервые об этом купанье слышу. Но бабушка мне
напомнила, и пришлось сразу вспомнить. Я даже губу
прикусила — так мне кролика жалко. Я, значит, тоже
виновата, что он погиб. Что тут скажешь?
— Да, да,— спохватились Маринины дедушки,—
чуть не забыли! Мы полотенце принесли. Вот оно.
Оно ваше?
— Наше,— говорит бабушка.— Я и не заметила,
что его нет.
Такое махровое... Но кролику больше оно не по-
надобится. Ведь кролика уже нет. Дедушки с трудом
Марину уговорили, чтобы она его на свою кровать
не клала. Но всё-таки они не уверены, что Марина
сейчас не положила, пока они ходят. Марина боится,
что на полу ему жёстко лежать. Но кролику теперь
всё равно. Ему теперь только посылочный ящик
нужен.
— Сейчас найдём,— говорит мри дедушка
И уже ящик несёт.
Марининым дедушкам ящик понравился. Он под-
ходит. Если только его не жалко. Но бабушке ничего
не жалко, раз такое несчастье. Она из-за этого боится
животных в доме держать. Вдруг они умрут? А
к ним привязываешься, как к человеку. Мы поэто-
380
му только Ардальона держим. Бабушка за него
не боится. Ардальона палкой не убьёшь! Коты во-
обще долго живут. В случае чего, сами лечатся дикой
травой. Бабушка за Ардальоном однажды нарочно
ходила в лес. Смотрела, какую траву он жуёт. Может,
и ей пожевать? Но Ардальон хитрый. Пришёл на
полянку и в ромашки лёг. Ничего при бабушке
не стал жевать. Своего секрета не выдал, как долго
жить.
— У вас дом здоровый,— смеётся круглый де-
душка, такой смешливый, даже сейчас он может
смеяться, когда такое несчастье.— Просто зайти при-
ятно. Молодой дом!
— Куда моложе,— ухмыльнулся мой дедушка.—
Скоро семьдесят.
— А мне семь уже было,— говорю я.
— Это от возраста не зависит,— опять засмеялся
смешливый Маринин дедушка.
Ему, например, меньше. Но он на себя не очень
надеется. И на второго дедушку тоже. Оба они
ненадёжные. Вполне могут подкачать. А у них Ма-
риночка на руках. Одной матери её трудно поднять...
— Нас Мариночка ждёт,— напомнил дедушка с
носом.
И они сразу заторопились.
— Я тоже пойду,— говорю я.
— Крнечно,— говорит бабушка.— Только моло-
ко выпей.
Я скорее выпила, даже с пенкой. В другое время
ловила бы эту пенку ложкой, но не сейчас. Про-
глотила — и всё. Ничего со мной не случилось от
пенки, подумаешь. Тут о себе думать некогда, о
своих капризах.
У Марининой дачи уже полно народу.
Стояла Люся Поплавская с куклой и в белом
381
банте. Она всё равно говорить ещё не умеет. Никита
Нечаев лопаткой стучал об забор. Он уже притащил
лопатку, чтоб кролика хоронить. Пришли даже де-
вочки водопроводчиков — три, в одинаковых платьях
с пуговками, но разного роста. Я по фамилии их
не знаю, они на другом конце посёлка живут. У них
папа — водопроводчик и мама — водопроводчик,
очень удобно. Они вместе к нам приходили, когда
в огороде труба потекла. И сразу эту трубу сменили,
потому что они — специалисты. А наш дедушка му-
чился, мучился — нигде не мог такую трубу дос-
тать.
Девочки водопроводчиков сосали одинаковые
ириски, длинненькие, и толкали друг друга локтями.
Мне предложили, но я сейчас не могу сосать. Я
пока в карман взяла. Ещё стоял Славка с зелёной
дачи. И другие.
А Марина с Лариской плакали.
Они всегда вместе плачут — такие подруги. Они
друг с другом прямо ужасно дружат, но с ними просто
невозможно дружить, когда они вместе. Я с ними
даже играть не люблю, если они вместе. Так вроде
интересно играют. Например, в магазин. Марина
говорит: «Я будто пришла в магазин, а у тебя луку
нет».— «А почём лук?» — спрашивает Лариска. Ма-
рина говорит: «Три копейки двенадцать руб-
лей».— «Ой! — Лариска пугается.— Я кошелёк буд-
то дома забыла».
Интересно, конечно.
Я говорю: «Я тоже буду!» Марина с Лариской
соглашаются: «Ну давай». А сами сразу начинают
хихикать и шептаться. Марина Лариске что-то
шепнёт, и обе как захихикают! Рот себе затыка-
ют — так им смешно. Потом Лариска Марине в ухо
шепчет. Долго так! И опять хихикают. Разве это
382
игра? А ты стой. Я говорю: «Вы про что хихи-
каете?»
А Марина с Лариской говорят: «Так мы тебе
и сказали! Это наш секрет». И уже снова шепчутся.
Я обижусь и пойду.
Лариска говорит: «Ты разболтаешь!» — «Не раз-
болтаю»,— говорю я. Всё-таки мне интересно. А Ма-
рина хихикает. Говорит: «Поклянись, что не раз-
болтаешь». Я поклянусь. А Лариска кричит: «Не так!
Не так!» — «Как же?» — говорю я. А они опять
шепчутся. Потом говорят: «Поклянись, что, если ты
разболтаешь, у тебя мама умрёт!» Я даже рассер-
дилась: «Дураки! Зачем это моя мама умрёт?!» А они
смеются: «Да не умрёт же она! Это понарошке! Ты
просто так поклянись!» Я, конечно, не стала. «Не
нужны мне ваши секреты,— говорю.— Я с вами во-
обще не вожусь!»
Тогда они свой секрет рассказали.
Тоже мне секрет! У Нечаевых малина поспела
и сквозь забор торчит. Крупная! Можно^прямо с
дороги достать, если через крапиву пролезть. Кол-
готки надевать надо, тогда ничего. У Нечаевых ма-
лина сладкая, ранний сорт. Марина с Лариской
предлагают её таскать через забор. Они уже таскали.
Сегодня утром таскали. И вчера. А Никитина ба-
бушка, Вера Семёновна, всё удивляется, что малины
нет. Ну ни ягодки! А вроде была! Или она сама
осыпается? Или на их раннюю малину'Мямля по-
вадилась? От неё всего можно ждать. Никитина
бабушка теперь свою малину даже считает! По ягод-
ке. Маринка с Лариской видели, как она считает.
В крапиве стоит, и губы у неё шевелятся.
«А мы всё равно оборвём»,— говорит Марина.
«Завтра встанем пораньше и оборвём»,— говорит
Лариска.
383
И опять как зашепчутся, захихикают. Такие
подруги.
«У нас скоро своя будет»,— говорю я.
«У нас, что ли, нет?» — говорит Марина.
«Свою никто не считает,— говорит Лариска.—
Скукота! А там знаешь какая крапива! И Никитина
бабушка знаешь как ругается! Ноги обломать обе-
щала, если кого поймает! Разве ей поймать?»
«Хочешь с нами?» — говорят Марина с Лариской.
Конечно, своя малина на каждой даче. Это совсем
другое дело. И Никитиной бабушки я не боюсь. Ей
меня нипочём не догнать. У неё годы не те. Но
я всё равно почему-то не знаю, хочу или нет.
«Хочу»,— говорю я.
И вдруг чувствую, что уже совсем не хочу. Ни
капельки.
«Нет, не хочу»,— говорю я.
Марина с Лариской так и запрыгали:
«Струсила! Струсила! Сашка-трусашка!»
А я говорю:
«Сами вы нюшки-подружки!»
Они сразу обиделись. Обнялись и от меня пошли.
Ну, думаю, теперь совсем со мной не будут дружить.
Даже не шепчутся! Просто не знаю, с кем и дружить.
С Никитой мы почему-то ссоримся. А моя ближайшая
подруга Алёна на юг уехала с мамой. Никак не едет
обратно...
А утром вдруг прибегает Лариска. Такая добрая!
Обнимает и шепчет мне в ухо: «Давай с тобой
дружить, ладно?» Я обрадовалась. Говорю: «А Ма-
рина?» Лариска вся сморщилась: «Ну её!» Я ей
куклу свою отдала, с настоящими волосами. Можно
эти волосы мыть. Лариске кукла понравилась. Она
говорит: «У меня этих кукол, наверно, сто. Но такой
как раз нет».— «Бери,— говорю я.— Я тебе её на-
384
совсем дарю». Лариска ещё больше обрадовалась.
«Давай,— говорит,^- будем только вдвоём дружить?
А больше ни с кем».
И мы стали дружить. Целую неделю дружили.
Пока Марина болела. Потом врач сказал, что Ма-
рина, оказывается, незаразная. И разрешил Марине
гулять. Лариска к ней сразу переметнулась и на меня
даже не смотрит. Опять они с Мариной хихикают,
сразу секреты у них.
Но тут как раз Лариска в город уехала, на пять
дней. Анализы перед школой сдавать; она тоже
пойдёт в первый класс. Даже не попрощалась со
мной. Ну и пусть! В конце концов, она не моя подруга.
А Марина вдруг говорит: «Хорошо, что она уехала.
Её мой кролик уже боится. Она ему кричит в уши».
Я молчу. Она опять говорит: «Хочешь кролика по-
носить? Я никому не даю, но тебе — пожалуйста».
Я, конечно, не выдержала: «Хочу». Взяла кролика
на руки, и он сразу ко мне прижался. «Вот ви-
дишь,— говорит Марина,— тебя же он не боится».
И мы сразу с Мариной так подружились, прямо
друг за дружкой ходим. То к ним на дачу, то к нам.
Маринин дедушка, который худой и с носом, мне
говорит: «Сашенька, мы очень рады, что ты с нашей
Мариночкой подружилась». И так папиросой пых-
пых, довольно. А круглый дедушка фыркнул: «На-
долго ли, вот вопрос». И так смеётся, кругло. «На-
всегда»,— говорит Марина.
А вечером я Марину жду, жду. Её нет. Я на улицу
вышла. Гляжу — Марина с Лариской «классы» на
дороге чертят и хихикают. Лариска уже из города
вернулась. Меня будто и не заметили. Прыгают
в свои «классы» на одной ноге, на другой — по-вся-
кому. Опять они вместе. Тут уж с ними никак не
подружишь, раз они вместе...
13 Сними панцирь!
385
Но сейчас Марина с Лариской мне навстречу
вскочили.
— Как хорошо, что ты пришла! — говорит Ма-
рина. И плачет.
— Наш кролик тебя любил,— говорит Ла-
риска.
— Успокойся, Мариночка,-— упрашивают её
дедушки.
Но Марина не успокаивается. У нас такое не-
счастье! Я уже плачу. Слышу, как слёзы по мне
ползут. Я сейчас рада Марину с Лариской видеть,
пусть они вместе. Они же не шепчутся. И никаких
секретов у них сейчас нет.
Мы дружно стоим вокруг кролика и на него изо
всех сил смотрим.
Никита громко лопаткой по забору стучит. И
моргает. Тоже бы с удовольствием, конечно, за-
плакал. Но он мальчик, это Никите сейчас мешает.
Поэтому он таким грубым голосом говорит:
— Хороним мы его или как?
— Я ещё только немножечко на него посмот-
рю,— говорит Марина.
И на корточки возле кролика села.
Кролик на диванной подушке лежит, а подушка
прямо на траве. Трава зелёная, подушка красная,
а кролик серый такой, чуть-чуть с голубым. И лежит
тихо, не шевельнётся.
— Хорошенький...— говорит Лариска.
Тут моя бабушка вдруг пришла.
— Э-э...— говорит.— Вы же кролика совершенно
замучаете! Квохчут над ним, собрались. А травы
в ящик небось никто не догадался нарвать. Что же
он — на жёстком будет лежать?
— Мариночка хочет в ящик подушку,— говорит
дедушка с носом.
386
— А подушка не лезет,— жалуется круглый
дедушка.
— Никаких подушек! — говорит моя бабушка.—
Нужно травы побольше, цветов. И скорее предать
земле, как положено.
Ух, как сказала! «Предать земле». Даже Марина
сразу вскочила. Мы все забегали. Кто ромашек та-
щит, кто что. Столько травы натащили — кучу! Ещё
рвём.
— Хватит,— говорит бабушка.— Вы меня
завалили!
И мы уже к лесу идём.
Впереди идёт моя бабушка и несёт ящик с кро-
ликом. Ардальон у неё в ногах путается. По бокам
бегут Марина с Лариской и в ящик заглядывают.
Там ли наш кролик? Он там. За бабушкой шагает
Никита Нечаев и лопатку держит наперевес, как
ружьё. Славка с зелёной дачи хочет у него лопатку
отнять, но Никита не отдаёт. Я иду за Никитой,
в ногу. За мной — девочки водопроводчиков, в оди-
наковых платьях с пуговками и с цветами в руках.
Потом — Маринины дедушки. Они вздыхают. А уж
за ними — Люся Поплавская. Она не поспевает идти
и куклу свою волочит по дороге.
Мы через весь посёлок идём.
Взрослые из своих дач выскакивают и друг друга
спрашивают, что случилось. Может быть, демон-
страция? Мы даже не отвечаем. Не до того нам!
Старый сын доцента Большаковой из гамака вылез
и у забора стоит. Продавщица из магазина вы-
шла — смотрит. Даже глаза прикрыла рукой, чтобы
солнце не мешало. Поплавский перестал дачу стро-
ить, влез на фундамент и нам вслед глядит. А не-
знакомая женщина в купальнике даже рот открыла,
так с открытым ртом и стоит.
387
А мы идём мимо.
— Только музыки нам теперь не хватает,— го-
ворит бабушка.
Никита стручок с акации оторвал и уже свистит.
Кролик был бы доволен, что его так хоронят —
бабушка считает. Если бы Никита не столь душе-
раздирающе в стручок дул, кролик был бы ещё более
доволен.
Никита стал тише свистеть.
Мы уже на опушке. Тут берёзки. Муравейник.
Колокольчики качаются на высоких ножках. Бабочки
на колокольчики приседают. И вспархивают. Оду-
ванчики стоят как шары. Чернеет в траве земляника,
спёкшаяся от солнца. И вкус у неё сушёный. Смирно
ходит на длинной верёвке коза Мямля, и рога её
взблёскивают.
— И ты, уж конечно, тут,— сказала бабушка.
А Люся Поплавская обошла Мямлю подальше.
И куклу подобрала, к животу прижала.
Мямля вздёрнула голову и уставилась на нас
немигучими глазами. Зелёные глаза — как щавель.
— Мы кролика хороним,— сказала Марина. И
всхлипнула, чтобы Мямле было понятно. Но она без
слёз уже всхлипнула.
Тут Мямля мигнула. Наклонила рога, подумала.
Как дёрнется на своей верёвке! И сразу кол вырвала
из травы, с землёй. Отбежала подальше и оттуда
смотрит.
— Чья-то капуста в опасности,— засмеялась
бабушка.
Но Мямля никуда не бежит. Стоит на пригорке.
— А где нам его предать земле? — говорит
Никита.
Повторяет за моей бабушкой! И лопаткой машет.
Разве такой лопаткой предашь? Хорошо, что Ма-
388
ринины дедушки настоящую лопату взять не забыли.
По очереди её несут.
— Вот здесь,— решила наконец бабушка.
Здесь нашему кролику будет удобно. Место сухое,
песчаное. Вон какая сосенка рядом! И от посёлка
близко. Дачу водопроводчиков видно. И магазин.
Прекрасное место!
— Тут ему будет спокойно,— сказала бабушка.
И мы нашего кролика предали земле. Такое
несчастье!..
А мама опять не приехала.
МОЯ БЛИЖАЙШАЯ ПОДРУГА АЛЁНА
У меня есть самая близкая подруга — Алёна.
«Конечно, самая! — смеётся бабушка.— Куда бли-
же? На соседней даче живёт». И дедушка ей под-
дакивает: «Да уж ближайшая!»
Между нашими дачами даже забора нет. Что
мы — какие-то частники? Отгораживаться друг от
друга забором! Но мы совсем не потому дружим,
что рядом. Я, например, весной заболела. Тем-
пература — даже градусник горячий. Горло платком
замотано, давит, как ошейник. И на улице дождь.
А Алёна пришла в резиновых сапогах, мокрая.
Говорит: «Айда по лужам ходить! Ужи вылез-
ли. Один у нас’ лежит на крыльце. Знаешь какой
красивый!» — «Мне нельзя,— говорю я.— Я бо-
лею».— «А чего у тебя?» — спрашивает Алёна. «Гор-
ло,— говорю я.— Наверное, корь. Ещё в больницу,
может, положат».
Про больницу я просто так сказала, для страха.
Но Алёна не испугалась. «Я в больнице лежала,— го-
ворит.— Тоска!» Подумала. Ещё говорит: «Уж одной
389
тебе там, во всяком случае, делать нечего».— «Как
это?» — удивилась я. «А вот так»,— засмеялась
Алёна. Шоколадную конфету из кармана достала и
мне показывает: «Видишь?»
Конфета мокрая, скаталась в комок. «Возьми
её и пожуй,— говорит Алёна.— Только не проглоти!
Немножко пожуй, а потом мне дашь».— «Зачем?»
Я всё не понимаю. «Потом я её съем»,— объясняет
Алёна. «Так ешь сразу,— говорю я.— У нас
есть!» — «Ну ты и глупая! — рассердилась Алё-
на.— Ты пожуёшь, а потом я. Сразу от тебя зара-
жусь. Вместе в больницу положат, представляешь?
Во будем жить!»
Ещё бы! Если с Алёной вместе. Но я всё-таки
сомневаюсь: «Так ты заразишься!» — «Конечно,—
смеётся Алёна.— Думаешь, просто так в больницу
положат?» Мне ужасно хочется, чтобы вместе, но всё
равно ещё сомневаюсь. «А вдруг,— говорю,— ты тя-
жело заболеешь? У меня, может, лёгкая форма,
а у тебя тяжёлая будет?»
Я зимой свинкой болела в тяжёлой форме, всё
теперь знаю. А Алёна подумала и говорит: «Значит,
если бы я заболела, ты бы меня одну бросила бо-
леть?» Вон как она подумала! Я скорей выхватила
конфету, пососала и обратно даю. Алёна — раз! — и
съела.
Но всё равно не заразилась. И у меня горло
прошло. Бабушка взглянула на градусник: «Ого,
можно тебя на работу выписывать». Смеётся. Ни
о какой больнице и речи нет. Зря я боялась.
А Алёна ничего не боится. Она бесстрашная.
Ночью бегает на море купаться. Одна. А Прасковье
Гавриловне оставляет записку на столе: «Ушла ку-
паться». Ведь Алёна с четырёх лет сама пишет ка-
кими хочешь буквами. А Прасковья Гавриловна — её
390
бабушка. Она всегда хочет знать правду, даже самую
плохую. Вот Алёна правду и пишет. Не будет же она
врать! Прасковье Гавриловне, конечно, приятно, что
Алёна растёт правдивой. Но ночью она совершенно
не может из-за этого спать. Всё время проверяет: тут
ли Алёна, нет ли на столе записки. Днём тоже с
Алёной не очень поспишь! Она гадюку может себе
на шею повесить. С Алёны станется! Она в своего
папу пошла.
Но Алёнин папа всё-таки занимается моллюска-
ми. Они тихие. В своих ракушках сидят. А папа на
своём стационаре сидит и смотрит, как сидят его
моллюски. Стационар на нашем же море, недалеко,
так что Алёнин папа по воскресеньям приезжает на
дачу. Всё хочет Алёну увлечь моллюсками. Алёна на
них даже не смотрит. Она увлекается пресмыка-
ющимися. Это змеи. Алёне нравится, что они кра-
сивые: так змеятся в траве. А ужей она за пазухой
носит. Прасковья Гавриловна говорит: «Алёнка, по-
правь рубашку! Вон как оттопырилась». А Алёна
смеётся: «Там уж!» — «Выкинь немедленно,— гово-
рит Прасковья Гавриловна.— Даже слушать
страшно».
А ведь сама хочет знать правду, даже самую
плохую.
Ещё Алёна увлекается лягушками. Ей нравится,
что они лупоглазые и поют хором. Алёна их спе-
циально бегает слушать. Но Прасковью Гавриловну
и это её увлечение нисколько не радует. Прасковье
Гавриловне не угодишь! Лягушки ей тоже не по душе.
Они скользкие, мокрые такие! Как их можно любить,
она не понимает. Как можно этих лягушек к себе
под одеяло пускать? «Это опыт,— объясняет Алё-
на.— Я у них терморегуляцию проверяю».
Но Прасковья Гавриловна даже знать не хочет,
391
какая у лягушек терморегуляция! Ведь одеяло новое!
Она за ним в очереди стояла, в универмаге. Алёна
от своего папы только одно плохое берёт, а папа был
в школе отличник. По ночам за лягушками не бегал.
Наоборот, за микроскопом сидел. А Алёна приду-
мала — терморегуляция!
Просто не хочет понять.
Я, например, сразу поняла, когда Алёна мне
объяснила. Это такой опыт. Алёна проверяет, как
лягушки относятся к температуре. Они же холодные!
У них низкая температура тела. Может быть, ноль,
не знаю. Алёна не меряла. Лягушка не будет с
градусником сидеть! Но на ощупь — низкая. А под
одеялом жарко, шерстяное одеяло. Ещё бы луч-
ше — пуховое, но пухового у Алёны на даче нет.
Интересно, если лягушку долго под одеялом держать,
она согреется или нет? Будет горячая? Как у лягушки
под одеялом изменится температура тела?
Вот что такое терморегуляция!
Прасковья Гавриловна весь опыт испортила. Од-
на-единственная лягушка у Алёны случайно на пол
упала. А Прасковья Гавриловна сразу одеяло ото-
брала. Лягушки не успели согреться, упрыгали так.
И терморегуляцию Алёна в тот раз не смогла про-
верить. Но она от своего не отступит! Придётся опыт
ещё повторить. Когда Прасковья Гавриловна в город
поедет, за мясом.
Но Алёнина бабушка хитрая.
Вдруг поехала в город и щ^нка привозит. На
крайнюю меру пошла, чтоб Алёну отвлечь,— так она
моей бабушке объяснила. Уж против собаки Алёна
не устоит. Будет теперь на даче сидеть как пришитая,
со щенком. А про своих мокрых жаб и думать
забудет. Тем более этот щенок — чистокровный пу-
дель. Посмотрите, какие уши! А цвет? «Да, бе-
392
лый,— говорит моя бабушка.— Не очень практич-
ный. Очень маркий! Мыть надо чаще». Но Прасковья
Гавриловна даже обиделась. Как моя бабушка не
видит? Этот щенок не белый! Он палевый! Вон как
розовым отливает. Такой редкий цвет! «Гм,— гово-
рит моя бабушка.— Действительно, чем-то таким от-
ливает...»
А щенок молока из блюдечка лакнул и вдруг...
на пол брык! Дёрнулся и глаза закатил. Прасковья
Гавриловна на корточки села, щенка тихонько по-
хлопывает по щекам. «Ничего,— говорит,— ничего.
Это с нами бывает. Мы сейчас очнёмся». Щенок
полежал, полежал — как вздохнёт! Ушами тряхнул
и очнулся. Встал. Шатается на своих породистых
ногах. «Припадочный, что ли?» — удивилась моя ба-
бушка. Нет, он не припадочный. Просто у него волчья
пасть — такая болезнь. Только поэтому Прасковье
Гавриловне щенка и удалось получить. Он чисто-
кровный пудель! У него дедушка — медалист, отец —
медалист и вообще все ^редки в специальную со-
бачью книгу записаны.
Этот щенок стоил бы бешеных денег, если б
не волчья пасть. А так, с пастью, он Прасковье
Гавриловне даром достался. Ей соседи по лестничной
клетке щенка подарили. Её соседи держат чисто-
кровного пуделя, и щенков у них много. Но на этих
щенков очередь, прямо как на машину. А один вдруг
родился с волчьей пастью. Так не повезло! Это
болезнь. Щенок глотать совершенно не может. Осо-
бенно воду или молоко. Сразу задыхается. А такой
ласковый... Смотрит! Но ветеринар его выбраковал,
раз у него пасть. Ветеринару дела нет, что щенок
палевый! Всё равно не жилец. «Придётся усы-
пить»,— сказал ветеринар.
А тут Прасковья Гавриловна как раз идёт, при-
393
ехала с дачи за мясом. Соседи ей рассказали. И она
щенка сразу взяла.
«И что же ты с ним будешь делать?» — говорит
моя бабушка. «Растить,— говорит Прасковья Га-
вриловна.— Буду теперь растить». Если уж она Алё-
ну растит, то щенка ей вырастить ничего не стоит.
Хоть с какой пастью! Алёна посложней любого щен-
ка. Но сегодня она весь день дома сидит, прямо
не отходит от Арфы. «Как? Как? — смеётся моя
бабушка.— Арфа?» Ну, да. Они так своего щенка
назвали. Арфа! Что тут особенного?
«Уж лучше бы — Рояль»,— смеётся моя бабуш-
ка. Но Роялем они не могли назвать. Нужно было
имя на букву «А». Чистокровных щенков так всегда
называют, на определённую букву. И они выбрали
это имя. Звучное! И кричать удобно: «Арфа, Арфа!»
Их пудель уже поднимает уши на своё имя. Видимо,
у него способности. Волчья пасть способностям не
помеха.
К тому же это имя в традициях их семьи.
У них семья музыкальная, бабушка знает. Пра-
сковья Гавриловна, хоть она была в своё время
инженер-конструктор, всю жизнь играет на пианино.
Она только за пианино получает настоящее удо-
вольствие. Её дочь, Алёнина мама, в музыкальной
школе преподаёт. По классу скрипки. У неё без-
упречный слух.
Если бы жизнь иначе сложилась, возможно, Алё-
нина мама была бы музыкантом-исполнителем. Воз^
можно, её бы концерты гремели! Но у неё Алёна
родилась. Это прекрасно! И ещё раньше она вышла
замуж за Алёниного папу. Он превосходный человек!
Прасковья Гавриловна просто счастлива, что её
дочь именно за него вышла. Но музыкального слуха
у него нет. Он занимается моллюсками, ничего не
394
поделаешь. Хотя Алёнин папа тоже играет. На ги-
таре. Иногда у него получается. Прасковье Гаври-
ловне кажется, что слух у него ещё разовьётся.
Алёнин папа настойчивый. Купил гитару и вот играет.
А у Алёны слух мамин. Он, слава богу, есть.
Но она так увлекается жабами. У Алёны на
музыку времени не остаётся. Каждый день надо
силком за пианино усаживать. А в музыкальной
школе её хвалят. Если бы Алёна ещё занималась!
Хоть чуть-чуть! Специально на дачу привезли пи-
анино, чтобы Алёна занималась. Прасковья Гаври-
ловна думает, что теперь всё изменится. Ведь пудели
музыкальные, это известно. Алёна будет сидеть на
даче и играть Арфе на пианино. А Прасковья Га-
вриловна наконец отдохнёт. Выспится.
«Больно уж надежд много»,— смеётся моя
бабушка.
А щенок снова глотнул молока и опять — брык!
Лежит.
«Как бы он у нас не того...» — говорит моя
бабушка.
Тут Алёна влетает. В шортах. Алёна платья не
любит, они цепляются. Ещё это платье порвёшь!
Карманы у шорт оттопырены, и что-то там шевелится.
Будто карманы живые.
«Что у тебя в карманах?» — беспокоится Пра-
сковья Гавриловна. Думает, у Алёны опять лягушки.
Но там просто жуки. Они из карманов лезут и гу-
дят в комнате. Крылья себе разминают.
Алёна их обратно запихивает. Кричит:
«Сашка, пошли с Арфой на море!»
«Это ещё зачем? — беспокоится Прасковья Га-
вриловна.— Нечего собаку таскать. У неё волчья
пасть!»
«Как раз надо её таскать,— объясняет Алёна.—
395
Папа велел, чтоб она морскую воду пила. Тогда
у неё эта пасть пройдёт».
«Откуда папа знает? — удивляется Прасковья
Гавриловна.— Это какие-то твои выдумки».
А Алёна смеётся:
«Нет, папины!»
И верно. От морской воды Арфе сделалось легче.
Не сразу, конечно. А постепенно. Мы её всё прошлое
лето в море поили. Потом она сама поняла: впереди
нас бежит. Морская вода горькая, но Арфа глотает
и не морщится. Полезная вода!
Теперь Арфа суп может есть, молоко пьёт — хоть
бы что. Только медленно. Осторожно так пьёт, язы-
ком. Волчья пасть у неё, конечно, совсем не прошла.
Но с ней всю жизнь можно жить. Так что ветеринар
ошибся, что Арфа у нас не жилец. Она как раз жилец!
Но сейчас на даче она не живёт: Алёнин папа
взял Арфу к себе на стационар. Пусть Прасковья
Гавриловна отдыхает. Ведь Алёна со своей мамой на
юг уехали, в Крым. Я жду, жду. И Прасковья
Гавриловна ждёт. Говорит моей бабушке: «Просто
не знаю, куда себя и девать! Так без Алёнки пусто.
Я уж даже на змей согласна. Вчера в огороде ползёт.
Я даже не тронула...»
Не забыть бы Алёне сказать, что она согласна.
А моя бабушка смеётся: «Ты же в своё удо-
вольствие хотела пожить!»
Мало ли чего Прасковья Гавриловна хотела. Но
она не может! У неё без Алёны прямо руки опус-
тились. Она уже просила, чтобы зять хоть Арфу на
дачу привёз. Будет всё-таки лаять; живой голос
в доме.
«У нас в огороде работы полно,— смеётся ба-
бушка.— Могу загрузить! Нам работы не жалко».
Но Прасковья Гавриловна и в огороде работать
396
не может. У неё свой зарос сорняком. А с моей
бабушкой она вообще больше работать не хочет.
Хватит! Она с ней шестнадцать лет оттрубила в
одном отделе. Шестнадцать лет бок о бок сидели!
«Какой же это бок,— смеётся бабушка,— когда
через стенку? Ты была начальник!» А моя бабуш-
ка — простая чертёжница. Зачем Прасковья Гаври-
ловна прибедняется? Начальник — начальник и есть.
Это фигура! А моя бабушка никогда не была фигура.
Её дело — линия; прикажут — прямая, прикажут —•
ломаная. Как начальник прикажет.
Прасковья Гавриловна хохочет.
«Тебе прикажешь,— говорит,— как же! У тебя
и прямая линия всегда с загогулиной. Все мои идеи
об тебя разбивались».
«Значит, такие идеи,— фыркает бабушка.— Раз-
биваются».
Если бы моей бабушке в своё время образование,
она бы горы свернула. Прасковья Гавриловна просто
в этом уверена.
«Ничего, пусть стоят»,— смеётся бабушка.
У неё сыновья альпинисты, так что горы нужны.
А всё-таки они неплохо работали, есть что вспом-
нить. Кое-что от них в городе всё же останется. Театр,
например. Он останется. Если колонны скинуть, со-
всем ничего. И универмаг. Он тоже останется. А
здание горсовета! Жилые дома, в конце концов, тоже
ещё постоят. Заречный район даже смотрится! Хоть
там совсем недавно болото было. Комарьё. Лягушки
квакали.
«И не говори,— смеётся Прасковья Гаврилов-
на.— Не напоминай ты мне про этих лягушек. Так
без Алёнки пусто!»
А главное, они сами друг для друга остались. Это
всего важнее. И дачи рядом! Они даже и не мечтали,
397
чтоб у них были дачи. Можно друг к дружке прямо
в халате бегать. Без конца бегают. Как у моей
бабушки печень схватит, так она к Прасковье Га-
вриловне бежит. Говорит дедушке: «Кофе опять за-
были купить. Надо взять!» Это она дедушку бережёт,
чтоб он не думал.
А Прасковье Гавриловне говорит: «Я у тебя ми-
нуточку полежу».— «Нет, мне это не нравится»,—
говорит Прасковья Гавриловна. «Не твоё дело!» —
грубит моя бабушка. И уже лежит. «А ты не гру-
би,— говорит Прасковья Гавриловна.— Вот я Владь-
ке скажу, что у тебя опять приступ был».— «Какой
это приступ? — смеётся бабушка.— Просто схвати-
ло!» — «Дождёшься,— грозится Прасковья Гаври-
ловна.— На «скорой» увезут».— «А ты мне теперь
не начальник»,— опять грубит бабушка.
Грубят друг другу, но дружат.
«Чтоб не так сладко было»,— смеётся бабушка.
Так что мы с Алёной свою дружбу получили по
наследству, это они считают. И неправда! Алёна
потому со мной дружит, что я дождевых червей могу
пальцами брать, не боюсь. И от змей не бегаю,
а иду шагом. Я бы, конечно, ещё как припустила.
Бегом! Но приходится сдерживаться, раз они для
Алёны такие приятные. Я уж привыкла. Еду на
велосипеде, а через дорогу ползёт. Я сдерживаюсь.
Дальше еду. На велосипеде меня змея всё равно
не достанет...
Пешком намного страшнее.
Вот и сейчас на велосипеде качу. Верчу рулём
просто так. Захочу — в звонок буду звонить. Мне
что? Марина с Лариской у дороги играют. В
дочки-матери.
— А я к морю поеду,— говорю я. И в звонок
звоню.
398
Марина с Лариской хихикают. Как с ними
дружить?
Вдруг собака на дорогу выскакивает. Бросается
на велосипед. Лает. Я чуть не свалилась, честное
слово! Смотрю — это же Арфа! Уши такие породи-
стые — до травы. Выросла. Совсем чистокровный
пудель, я сперва не узнала. Значит, Алёнин папа
её со стационара привёз. И голос живой: лай.
— Арфочка! — кричу я.— Ты приехала?
А она бежит и хватает за колесо, потом — за
ногу.
Я так обрадовалась, что забыла остановиться.
Ещё еду. Еле остановилась, спрыгнула.
Арфа мне руки лижет и виляет своим чистокров-
ным хвостом.
— Я тоже приехала! — кричит кто-то.
Это Алёна. От своей дачи бежит. Такая чёрная!
— Ну ты и чёрная! — говорю я.
— А,— отмахивается Алёна,— загорела. Там де-
лать нечего, на этом юге. Лежишь как глупая,
загораешь...
Алёне даже неинтересно рассказывать, как она
съездила. Больше она никогда не поедет! На юге
ничего хорошего нет. Они в городе жили, в Ялте. Ни
одного червяка не добудешь: асфальт. С лягушками
в пансионат не пускают. Ещё попробуй эту лягушку
поймай! С медузами тоже нельзя. Даже с медузами!
Не говоря о жабах. Один мальчишка Алёне подарил.
Такую хорошенькую! Алёна её в столовой пустила
побегать. Все вокруг чуть с ума не сошли. «Без-
образие! — кричат.— Безобразие!» Как будто Алёна
им свою жабу за пазуху положила. «От неё,— кри-
чат,— бородавки!» Алёна им объясняет, что Жаба
как раз очень чистая, никаких бородавок от неё быть
не может. Руки мыть надо, вот что. Бородавки — от
399
грязи. А они удивляются: «Смотрите, эта девочка ещё
разговаривает!» Как будто Алёна немая.
Змей в Ялте вообще нету.
— А чего же там есть? — говорю я.
Мама тоже всё со мной на юг собирается. Го-
ворит: «Вот тему закончу и поедем». Я знаю, конечно,
что она никогда не закончит. Закончит и сразу
другую начнёт. Но всё-таки...
— Ничего нет,— говорит Алёна.
Море — как лекарство: тёплое, мутное. Все в
него сразу лезут и толкаются. Земляники вообще нет,
никто её и не видел. А сливу в ларьках продают,
кульками. Все едят один виноград. А чего в нём
хорошего? Кожуру плюй, косточки плюй. Ещё хурма
какая-то. Как помидор недозрелый, но гораздо хуже.
Все под ручку возьмутся и гуляют по набережной.
А купаться ночью нельзя. Некоторые вообще тонут.
Нет, Алёне в Ялте ничуть не понравилось. Она
всё ждала, когда можно домой вернуться, на дачу.
— Как тут? — спрашивает Алёна.— Ужей
много?
Она за ужей беспокоится. Всё-таки в этом году
лето жаркое, хоть у нас север. Как ужи переносят?
Как у них с терморегуляцией, вот что Алёну инте-
ресует. Надо проверить!
Прасковья Гавриловна хочет, чтобы Алёна сперва
поиграла на пианино. А то как бы у Алёны пальцы
совсем не отвыкли. Но её бабушка как раз к моей
бабушке побежала. За дрожжами. В честь Алёниного
приезда решила сделать пирог с черникой. Так что
Алёна успела удрать. Но конечно, записку оставила,
чтоб Прасковья Гавриловна знала правду. Такую
записку: «Играть не хочу. Пошла в болото. Целую,
Алёна».
По-моему, всё понятно. Алёна тоже считает.
400
Я велосипед у рябины поставила. Не упадёт! Моя
бабушка всё равно от меня записки не ждёт. Она
мне доверяет. Можно в болото идти. Арфу тоже
возьмём. Вон она скачет, так уши и прыгают. Только
у неё клещ вроде. Впился. Под глазом.
Ага, клещ. Уже напился. Красный!
Алёна ухватила ногтями. Как дёрнет! Сразу кле-
ща вырвала. Бесстрашная всё-таки.
Тут Никита навстречу идёт. Хлеб у него под
мышкой. Из магазина, наверное. Увидел Алёну и
улыбается.
— Нечаев! — кричит Алёна.— Сейчас клеща на
тебя пущу!
И к Никите бежит. Никита от неё уворачивается.
Даже хлеб потерял со страху. А Алёна смеётся.
— Я пошутила,— говорит.
И клеща в траву кинула. Подальше.
Никита теперь за своим хлебом бежит. Хочет его
схватить. А хлеб никак не даётся. Круглый! Боком
прыгает по дороге.
— От Нечаева хлеб удрал! — хохочет Алёна.
Тоже за этим хлебом бежит.
Никита уже злится. Как кинется к своему хлебу
и животом на него упал. Сразу поймал! Теперь хлебу
не вывернуться. Никита сунул его под мышку и пошёл
дальше. На меня даже не посмотрел. И не надо! Моя
ближайшая подруга вернулась, что мне этот Никита.
Мы мимо Марины с Лариской идём.
— У меня как будто сын уже вырос,— говорит
Лариска.
— И у меня дочка выросла! — кричит Мари-
на.— Она как будто ногти краской накрасила и
в носу ковыряет. А эта краска лезет. У моей дочки
весь нос уже красный...
Всё играют.
401
Перестали почему-то играть и за нами теперь
идут. Шепчутся. Потом Лариска говорит:
— Девочки, вы куда?
— Мы с вами,— говорит Марина.
— Ничего вы не с нами! — говорит Алёна.— Мы
в болото идём. А вы ещё маленькие в болоте ходить.
Ещё провалитесь!
— Сашка, что ли, не маленькая? — говорит
Марина.
— Сашка все растения знает,— говорит Алё-
на.— А ты чего знаешь? Тебе вообще шесть лет!
Сразу от нас отстали.
В болоте росянка растёт. Она трава, а мух может
есть. Такая живоедящая, мне мама показывала. Я
только забыла, как она выглядит. Если вспомню,
Алёне обязательно покажу. Ещё в болоте осока. Она
шершавая, режется. Я все растения знаю.
Конечно, Алёна большая. Она бы могла себе
подругу выбрать по своему возрасту. Ведь Алёна
в шесть лет уже в школу пошла, и теперь она
в третьем классе. Но она меня выбрала.
Уже болото.
Мы по кочкам идём, а между кочками — вода.
Такая ржавая! И мох ржавый, мягкий. Как на него
наступишь, сразу провалишься по колено. Арфа пря-
мо по воде идёт, раздвигает воду палевой грудью.
И язык высунула. Довольна! Кочки редко стоят: с
одной до другой не допрыгнуть. Но Алёна скачет.
И я скачу. Стараюсь, чтобы в Алёнин след.
И не страшно. Подумаешь! Алёна же не боится.
Она меня вытащит, если провалюсь. Уж Алёна меня
в болоте не бросит.
— Ничего болотце! — хохочет Алёна.
Она думала, как бы это болото не пересохло.
А тут хорошо. Лягушки из-под ног скачут. Алёна их
402
в подол собирает — больше некуда. Прасковья Га-
вриловна её упросила платье надеть. По случаю
приезда. Это платье белое, с кружевами. Надо же
Алёне его обновить! А то платье целое лето зря
лежит. Прасковья Гавриловна его без примерки ку-
пила, когда Алёна была на юге. Но платье как раз
впору.
Алёна рада, что она согласилась это платье на-
деть. У него — подол. Лягушкам в подоле удобно.
В шорты они бы не поместились, хоть там и четыре
кармана. Подол больше.
Кочек уже нет. Ровное болото пошло, с яркой
травой. Но оно почему-то под нами гнётся. Как-то
дрожит. Арфа остановилась и лает. Не хочет дальше
идти. Алёна её зовёт, но Арфа хвостом виляет, скулит,
топчется на месте. Не желает дальше — и всё...
Вдруг кто-то кричит:
— Стой! Стой!
Вроде голос знакомый. Может, это нам? Мы
обернулись с Алёной. А там, вдалеке, где ещё начало
болота и кусты растут, наши бабушки скачут. Как
они нас нашли? И моя, и Прасковья Гавриловна.
Руками машут, кричат. Что-то у них случилось.
Арфа сразу назад побежала. Остановилась. Ску-
лит. И опять к нам бежит. Болото под ней трясётся.
Арфа подбежала к Алёне, взвизгнула и тянет Алёну
за платье. Алёна сердится:
— Тише! Лягушек рассыплешь!
Арфа всё равно тянет.
Наши бабушки скачут по кочкам. Так кричат
дружно:
— Стой! Назад!
Не поймёшь даже — стоять или к ним навстречу
идти.
Но Алёна уже обратно идёт. Арфу отпихивает
403

и свой подол держит. Боится рассыпать лягушек.
А они трепыхаются. Видят, что самое время вы-
рваться. Алёна быстрее идёт. И вокруг неё круги
расползаются по траве, будто это вода.
Я тоже хочу повернуть. Покрепче нажала ногой.
Вдруг чувствую — болото подо мной едет. Так мед-
ленно-медленно...
Но я уже с этого места сшагнула.
— Быстрей! Саша, быстрей! — кричит мне моя
бабушка.
И по кочкам бежит.
Я испугалась сама не знаю чего и тоже навстречу
бегу. Бегу, бегу! Как будто гамак подо мной. Дрожит!
Я уж не смотрю, чего там дрожит. Быстрее бегу.
Ещё... Вот уже кочки.
Сразу дрожать перестало.
Тут мы с бабушкой встретились. А говорить не
можем. Я дышу. И бабушка громко дышит. Уф,
надышались...
— А теперь назад погляди,— говорит бабушка.
Я поглядела. Как интересно! Там дырки, где мы
были с Алёной. Чёрные. А трава зелёная. Дырки так
и торчат.
— Ой, болото разорвалось! — кричу я.
— Вот именно,— говорит бабушка.
— Ав дырках чего? — говорю я.
— Озеро,— говорит бабушка.
Я удивилась. Разве в болоте бывает озеро? Ведь
это болото! В том-то и дело, что тут раньше озеро
было. Потом начало зарастать. Осокой, всякой тра-
вой. Но еще окончательно не заросло. Просто таким
слоем покрылось, не очень толстым. И трава потому
здесь яркая. Можно отличить на глаз. В других
местах трава уже выгорела, она тусклая. Ведь конец
лета! А здесь всё равно яркая. Просто режет глаз!
405
Конечно, под ней же озеро, и трава сколько хочет
пьёт.
— А мы думали, это болото,— говорю я.
Когда-нибудь тут болото будет. А пока — самая
настоящая трясина. К счастью, трясина нас выдер-
жала. Потому что мы с Алёной лёгкие. И ещё наше
счастье, что мы зайти далеко не успели. И не успели
испугаться. А то бы нас никаким водолазам не до-
стать. Это озеро, по слухам, глубокое.
Это всё наше счастье.
А собаки опасность чуют. Вот Арфа и не хотела
дальше идти. Она нас с Алёной, по сути дела, спасла.
Тем, что задержала.
— Молиться на неё теперь буду,— говорит Пра-
сковья Гавриловна.
— Да, заслужила,— говорит моя бабушка.
Мы уже все вместе назад по болоту идём. По коч-
кам. Тут бояться нечего. Настоящее болото! Оно чав-
кает.
— Чудом живы остались,— говорит Прасковья
Гавриловна.
— И платьице такое нарядное,— смеётся моя
бабушка.
Но Прасковье Гавриловне это сейчас безразлич-
но. Подумаешь, какое-то платье! Пусть оно у Алёны
в тине. И сзади лопнуло. Кружева зелёные стали.
Раньше-то они были белые, когда Прасковья Га-
вриловна покупала. Это платье теперь, конечно, толь-
ко на тряпки годится. Зато Алёна цела! И я цела
тоже — это главное.
Прасковья Гавриловна ни о чём другом сейчас
думать не может. У неё душа всё ещё дрожит.
А если бы они с бабушкой опоздали?!
Алёне тоже приятно, что мы с ней живы остались.
Что говорить! Но она свой подол разжала: обидно.
406
Алёна совсем забыла, что в подоле лягушки. Пра-
сковья Гавриловна так к ней бросилась, так её
сжала. В объятиях! Алёна не выдержала и тоже
Прасковью Гавриловну сжала. Она же не каменная!
Тоже обрадовалась, что её бабушка цела. Хотя Пра-
сковья Гавриловна по трясине не ходила. Она и
должна быть цела...
А лягушки ускакали.
— Других наберёшь! — смеётся моя бабушка.
И Прасковья Гавриловна на радостях соглаша-
ется, чтоб Алёна потом набрала. Лишь бы в трясину
не лезла. Хорошо, что она правдивой растёт! На-
писала записку. И Марина с Лариской им показали,
куда за нами бежать. Зачем Алёна только с юга
приехала? Лучше бы уж там до самой школы сидела,
до первого сентября. Без неё в нашем дачном посёлке
так было тихо, безмятежно...
А ещё говорила, что даже на змей согласна,
только бы Алёна вернулась. Взрослых иногда не
поймёшь, честное слово!
— Ишь ты, как завелась! — смеётся моя бабуш-
ка.— Гляди — пружина лопнет...
Но Прасковья Гавриловна не может не пережи-
вать. Она просто не понимает, как моя бабушка ещё
может шутить.
А моя бабушка и не шутит вовсе! Она в крик
не верит. Что толку на нас кричать? Нужно спокойно
объяснить: раз и навсегда.
— Разве Алёне объяснишь?! — переживает Пра-
сковья Гавриловна.
И Алёна тоже переживает.
— Таких лягушек теперь не поймаешь! Они тря-
синные были! Яркие, сразу видно, на глаз...
Мы уже к посёлку подходим.
Вдруг дедушка навстречу идёт. Говорит:
407
— Гуляют! А меня никогда не берут! Я один
должен на этой даче сидеть, как бирюк. Интересно,
зачем я её построил? Чтобы на старости лет одному
сидеть?
Я только рот раскрыла, а бабушка меня —
тырк:
— Дедушке не будем рассказывать, поняла?
Конечно, я поняла. Зачем мы будем дедушку
волновать?
— Нос не дорос тут гулять,— говорит бабуш-
ка.— Гулять он, видите ли, надумал. А работать кто
будет? Кормить большую семью?
— Надоело мне уже вас кормить! — смеётся
дедушка.
— Много ты нас кормил,— фыркнула бабуш-
ка.— Сорок три года как на печке живёшь: сготовь
тебе да подай. Что ты, что Ардальон — только бегать.
С учениками. Одно слово — мужчины!
— Да, кстати,— сказал дедушка.— Ардальона
ведь так и нет...
— А куда он девался? — удивилась Прасковья
Гавриловна.
— Сами не знаем,— сказала бабушка.— Даже
странно. Как вчера ушёл вечером, так и исчез. И
не ночевал. Вроде этого за ним не водилось.
— Придёт,— говорит Прасковья Гавриловна.—
Тут машин нет. Можно не беспокоиться.
— Всё равно странно,— говорит бабушка.— Он
у нас дом любит. Как ни гуляет, а ночью — пожа-
луйста, уже тут...
Мне так тревожно вдруг стало.
Мама не едет. Теперь Ардальон пропал. Куда он
пропал? Я утром его искала уже. Звала, звала.
Бегала по участку. А потом заигралась немножко,
на велосипеде поехала. Потом моя ближайшая по-
408
друга Алёна с юга вернулась. И я как-то забыла,
что Ардальона нет.
— А вдруг его похитили? — говорю я.
— Кому он нужен? — смеётся бабушка.— Тоже,
сокровище!
— А что? — говорит дедушка.—Один хвост чего
стоит! Лиса перед ним — просто драная кошка.
— Пожалуйста, не пугай,— говорит бабушка.
Вон даже бабушка испугалась. А если в самом
деле похитили?
— На такси — и поминай как звали...— говорю
я.
— Разве что на такси,— смеётся бабушка.
А Прасковья Гавриловна вдруг говорит:
— Может, Саша права. Вон сколько мальчишек
бегает! Это такой народ, от них всего можно
ждать...
— Действительно, мог кто-то и подобрать,— раз-
мышляет вслух дедушка.— Хотя, с другой стороны,
Ардальона все знают в посёлке и нас тоже знают...
— Подождём до завтра,— решила бабушка.
Завтра уж начнём волноваться, а пока рано: так
она считает.
Но тут Алёна вдруг говорит:
— Я вашего Ардальона мигом найду! Сашка,
айда!
— Это ещё куда? — говорит Прасковья Гаври-
ловна.— От дачи чтоб ни ногой! Чтобы я тебя не-
прерывно видела, где ты есть.
— Будешь видеть,— обещает Алёна.
Мы далеко не пойдём. Мы за полунинскую дачу
пойдём, где футбольное поле. Там у нас дела.
— Только ты не дерись,— говорит Прасковья Га-
вриловна.
Алёна и не собирается драться. Ещё чего не
409
хватало! Она вообще никогда не дерётся. Иногда,
конечно, приходится кого-нибудь стукнуть, без этого
не проживёшь. Но это же не драка! Разве Алёна
когда-нибудь домой в синяках приходила? Пусть
попробуют тронуть!
— И сама не лезь,— говорит Прасковья
Гавриловна.
А моя бабушка опять смеётся:
— Кто же такую девочку тронет!
Просто Прасковье Гавриловне повезло, что у неё
внучка, а не мальчишка-сорванец...
Мы с Алёной уже бежим. Навстречу нам мяч
летит. Алёна как стукнет его ногой! Славка с зелёной
дачи как раз в воротах стоял. Ворот никаких нет:
просто два кирпича, и Славка прыгает между ними,
будто он вратарь. Поля тоже нет настоящего. Тут
лесная опушка, но всё время в футбол играют и
траву уже вытоптали.
— Пас! — кричит Алёна.
Щ1авка, прыгнул, а мяч уже пролетел. Сбоку.
— Гол! — кричит Алёна. И прямо налетает на
этого Славку: — А ну отдавай кота, мазила!
— Какого кота? — говорит Славка, он даже рас-
терялся, пятится от Алёны.— Не знаю я никакого
кота! Ты что, сдурела?
— Сашкиного кота! — кричит Алёна.— Ардаль-
она! Кто-то его похитил! А ну отдавай, хуже будет!
— Я его не хитил,—говорит Славка. И пятится,
оглядываясь по сторонам (мальчишки к нам бе-
гут) .— Сдался он мне, твой кот!
— Он не мой, а Сашкин! — кричит Алёна. И
наступает на Славку.
Славка видит, что его друзья близко. Сразу ос-
мелел. Алёну толкнул и теперь сам кричит:
— Ребята, чего она?
41и
Нас уже окружили. Гена-длинный говорит:
— А ну погоди! Ты чего лезешь? — Это он Алёне.
— Кота ей какого-то,— говорит Славка с зелёной
дачи, совсем смелый стал, аж на месте прыгает.—
Дать ей бычков, сразу узнает!
— Сейчас дадим,— говорит Гена-длинный.
Мальчишки нас уже со всех сторон обступили.
Даже не знаю, что делать. Их много! Придётся домой
идти в синяках. Хоть мне ещё тоже не приходилось.
Но вроде сейчас придётся.
Вдруг Алёна рукой как взмахнёт! А в руке у
неё — ветка. Я и не заметила, когда она её сорвала.
Как крикнет:
— А ну отойди! Кого этой веткой задену — сразу
пупырями покроется! У меня ядовитая ветка! В жабь-
ей слюне!
И во все стороны машет.
Мальчишки сразу от нас попятились, Гена-длин-
ный — первый. И ещё рукой лицо закрывает. А Слав-
ка — тот даже отскочил. Отскочил дальше всех и
оттуда кричит:
— Врёшь! Ядовитой слюны не бывает!
— А вот мы сейчас проверим! — хохочет Алёна.
И, размахивая своей веткой, прямо на Славку
бежит. Я за ней на всякий случай тоже бегу. Может,
надо помочь?
Славка тоже не захотел проверять, хоть и кричал.
Нырнул в кусты, и уже его нет. Только мячик ва-
ляется. Алёна его на ходу поддала. Не знаю, куда
мячик и улетел, я не видела.
Мы за дачу Полуниных забежали.
Тут коляска стоит, и ребёнок в ней плачет. А
самой тёти Гали нет. Только Мямля стоит и на
коляску смотрит. Так смотрит, прямо не моргнёт.
— Чего уставилась? — говорит Алёна.
411
И вдруг Мямлю своей ядовитой веткой погладила.
Раз, раз...
А Мямля хоть бы что. Стоит. И теперь на Алёну
смотрит. Вроде ей даже нравится. Ребёнок ещё гром-
че плачет.
— Ты что? — говорю я.— Она же пупырями
покроется!
— Ничем она не покроется, не бойся! — смеётся
Алёна.— А ты тоже поверила? У нас ядовитых жаб
нет. Они только в Африке водятся. Ещё надо за
ними ехать. Вот вырасту — поеду.
Я даже обиделась.
— Ничего не поверила,— говорю.— Просто на
всякий случай. Я, может, тоже поеду...
— Вместе поедем,— решила Алёна.— В Африку
всегда ездят вместе — с друзьями. Там один
пропадёшь.
ДА НЕТ, Я ЖЕ НЕ СТЕКЛЯННАЯ!
Эту ночь я плохо спала. Мне Ардальона не хва-
тало в ногах. Непривычно как-то. Сверху на ноги
ничто не давит, и они бросаются куда попало. Два
раза вообще с раскладушки упали. Сразу, конечно,
проснёшься.
И утром опять Ардальона нет. Дедушка в город
уехал первым рейсом. Он будто хочет в кино там
сходить, а то на даче засохнешь без всякой куль-
турной жизни.
— Знаем мы это кино,— сказала бабушка.
Но дедушку отпустила. Может, в городе те-
леграмма, пускай прокатится. А мы без него по-
бездельничаем.
Огурцы не будем солить, надоело уже их солить.
412
Всё равно больше крышек нет. Пускай дедушка
крышки привезти не забудет, это ему задание. Кури-
цу ещё можно прихватить из магазина. А больше не
надо ничего. У нас без дедушки будет, по крайней
мере, тихо. Никто молотком не будет стучать. Стучит,
стучит. С шести утра он стучит. Как будто эту
дачу тихонько нельзя достроить, чтоб никому не ме-
шать...
Мы дедушку до автобуса проводили и уже
вернулись.
— Весь день наш,— говорит бабушка.— Обед не
будем варить. Пойдём к Алёне обедать, давно званы.
И вообще сегодня делаем только то, к чему наша
душа лежит.
Вот как она придумала!
Бабушкина душа, например, лежит — для начала
пол протереть на даче. Вместо ’зарядки. Этим полом
давно не мешает заняться, поскрести на досуге. Моя
душа тоже к полу лежит. Чтоб его помыть всласть.
Окатить хорошенько тёплой водой. И чтобы тряпка
тоже большая была, как у бабушки.
Мы даже поторговались, кому где мыть. Бабушка
мне террасу уступила, потом ещё крыльцо. Терраса
у нас большая. Это лучше, чем комната. И вещей
тут меньше. Я сама всё сдвинуть могу...
Пол теперь блестит и так пахнет — чистым! Вода
по нему немножко катается. Ну, это ничего. Вода
тоже чистая. Она сама высохнет.
— Я бы окна ещё помыла,— говорю я.
— Тоже неплохо! — смеётся бабушка.
Но она боится, что мы свой чистый пол опять
перепачкаем, если сразу, пока пол не высох, зай-
мёмся ещё и окнами. Лучше мы ими потом специ-
ально займёмся. День же длинный!
Пол мне жалко. Я им теперь любуюсь. Придётся
413
ради такого пола надеть теперь чистые носки, чтоб
ходить по нему.
— Белые надевай! — смеётся бабушка.— А то
не дай бог полиняют! Всё нам тут перемажут.
Ну, она, как всегда, права. Я белые надела.
Хожу.
Вдруг к нам Никитина бабушка, Вера Семёнов-
на, пришла. Прямо в босоножках идёт по комнате
и на диван садится. Я говорю:
— Босоножки пыльные!
Вера Семёновна удивилась:
— Да нет вроде. Я же прямо из дому.— Но всё
же ноги потёрла об тряпку. Потом бабушке гово-
рит: — В принципе она, конечно, права. А вот уже
считает, что может делать замечания взрослым...
Обиделась.
— Это от усердия,— объясняет моя бабушка.
— Я понимаю,— кивает Вера Семёновна.— Но
всё-таки насколько они были лучше, когда были
маленькими! А сейчас ты им слово, а они тебе —
двадцать пять... *
— Бывает,— смеётся бабушка.— Но я пока не
жалуюсь.
Значит, бабушка умеет меня воспитывать. Ин-
тересно, как же она воспитывает, в чём тут сек-
рет?
— А никак,— говорит бабушка.— Растёт, как
трава. У меня и дети так выросли. Некогда их было
воспитывать.
— Трава бывает бурьян...— говорит Вера
Семёновна.
— Тоже нужная вещь! — смеётся моя бабушка.
— Бурьян коровы едят,— говорю я.
— Вот, она уже разговаривает,— вздыхает Вера
Семёновна.
414
—- А она с десяти месяцев разговаривает! Я уж
и не надеюсь, что когда-нибудь перестанет»
Но Вере Семёновне не до смеха. У неё Никита
дерзит. Будто в это лето его подменили! Стал тре-
бовать то одно, то другое. Никаких хомячков он
теперь не хочет, а родители бы согласны. И Вера
Семёновна не возражает. Но Никита требует назад
кота Ардальона — вот он чего хочет. И честно го-
воря, Вера Семёновна к нам как раз по этому поводу
и зашла.
У неё к нам такой разговор. Не могли бы мы этого
кота обратно отдать? Никита никак не может его,
оказывается, забыть. Ночью плачет. На свою ба-
бушку уже топает ногами. А у Веры Семёновны годы
не те, чтоб на неё топать...
— Гм...— говорит моя бабушка.— Ардальон не
игрушка...
Вера Семёновна понимает, что он не игрушка. Ей
самой этот разговор не очень приятен. Но в конце
концов, кот всё же не человек! Ему безразлично, где
жить. Лишь бы кормили! А уж Нечаевы будут Ар-
дальона кормить. И в город, конечно, возьмут. Что
поделаешь! Раз их Никита так к этому коту при-
вязался, надо считаться. А я зимой всё равно живу
в Ленинграде и Ардальона не вижу. Поэтому для
меня будет довольно безболезненно, так Вера Се-
мёновна полагает. И вообще я девочка уравнове-
шенная, не то что Никита...
— Интересный какой разговор,— говорит моя
бабушка.
И на меня взглянула.
А я молчу. Язык во рту у меня шуршит и за
зубы цепляется, а сказать ничего не могу. Ну ни
слова! Прямо онемела.
— Приходится вести такой разговор,— вздохну-
415
ла Вера Семёновна.— Мне лично этот кот даром
не нужен, а приходится...
Тут бабушка опять на меня взглянула. Вдруг как
подмигнёт! Потом обернулась к Вере Семёновне и
говорит:
— Да никогда в жизни!
— Что? — не поняла Вера Семёновна.
— Да никогда в жизни мы его не вернём,—
объяснила моя бабушка.— Тут и разговаривать
нечего.
— Но почему же? — удивилась Вера Семёнов-
на.— Ведь в конце концов...
Я вдруг глотнула слюну, и у меня сразу мягко
во рту. Уже могу говорить.
— Нет — и всё,— говорю я.— Бабушка же
сказала!
— А ты, кажется, уже дерзишь,— говорит Вера
Семёновна. И встала.
— Да нет, вроде она не дерзит,— сказала
бабушка.
И Веру Семёновну провожает до двери. А
Никитина бабушка головой качает. Обиделась.
— Ну что ж,— говорит.— Простите.
— Пожалуйста,— смеётся моя бабушка.— Захо-
дите ещё! Кстати, вы сегодня-вчера нашего кота
не видали? Что-то он у нас загулял! Вторую ночь
не ночует...
— Так он, выходит, пропал? — говорит Вера
Семёновна.— Что же вы сразу не сказали? Я так
Никите и сообщу.
Обрадовалась, что Ардальон пропал.
— Он найдётся,— говорю я.
А бабушка мне снова подмигивает.
— Так Никите и сообщите,— говорит.— А он тем
временем, конечно, вернётся. Наш кот! Он дом любит!
416
И Вера Семёновна к себе на дачу ушла. До-
вольная. Быстро идёт. И уже на ходу что-то кричит
своему Никите.
— Ты чего мне подмигивала? — говорю я
бабушке.
Она удивилась:
— Я? Чего это ты на свою бабушку выдумала?
Как это я подмигивала?
— Вот так,— смеюсь я. И подмигиваю.
— Так? — удивляется бабушка.— Я так не
умею!
И глаза таращит. Потом один вообще закрыла.
Потом как заморгает сразу двумя глазами.
— Или так? — говорит.
— Нет, не так! — кричу я. Показываю: — Вот
так!
Бабушка не понимает. Опять ей показывать надо!
Прямо с этой бабушкой горе. Непонятливая такая!
Я изо всех сил моргаю. Она всё не понимает.
— А ну ещё раз!
Я уже не могу:
— Нет, теперь ты!
Теперь бабушка моргает. У неё уже получается...
Час, наверное, моргаем.
— Мы так с тобой весь день проморгаем! —
смеётся бабушка.— А у меня ещё душа лежит вы-
купаться. Сходить на пляж.
— У меня тоже лежит! — кричу я.
Только я боюсь, что Ардальон без нас на дачу
вернётся. Как он в дом войдёт? Ведь надо дачу
закрыть.
— А мы веранду оставим,— придумала бабуш-
ка.— Чего её закрывать?
Если кто-нибудь вдруг решит наше барахло с
веранды стащить, мы только рады будем. Уборки
14 Сними панцирь!
417
меньше! А Ардальону в миску нальём молока и на
виду поставим...
— Кстати, перед пляжем пройдёмся по дачам,—
говорит бабушка.— Поспрашиваем. Может, кто Ар-
дальона видел, мало ли что...
Но его никто, к сожалению, не видел. Раньше всё
на глазах вертелся. Только это раньше. Не сегодня.
И уж, конечно, не вчера. Продавщица из магазина
чёрного котёнка видела. Это не наш? Такой худущий,
весь светится. И голос тонкий. Нет, это не Ардальон!
Наш Ардальон сибирский, во все стороны шерсть.
Толстый!
— Щёки видать со спины,— объясняет бабушка.
Нет, продавщица такого кота не видела. С такими
щеками.
— Ладно,— решила бабушка.— Выкупаемся —
будем дальше искать.
Пока солнце греет, надо купаться, ловить момент!
У нас всё же не юг, чтобы пренебрегать таким
солнцем. Исключительный день! И весь — наш. Да-
же обед не надо варить. Чужой съедим, у своих
друзей. Пусть наши друзья трясутся: мы с бабушкой
всё съедим. До капли.
— Хлеб тоже съедим,— говорю я.
— А как же! — говорит бабушка.— Мы им по-
кажем! Будут знать в другой раз, как приглашать
в гости!
Наше дело сейчас — нагулять себе аппетит.
На пляже мы нагуляем. Тут из песка просто горы.
Гряды такие! Можно босиком по ним бегать. Эти
песчаные горы сыплются. Сверху из них кусты тор-
чат: ива. Голые люди — ну, в купальниках, конеч-
но,— на песке разлеглись и газетой лицо закрывают.
От такого солнца! Некоторые платком закрывают.
Или панамкой. Знакомых почти не видно. Всё при-
418
е^жие. У них лимонад в тенёчке стоит. Они бутер-
броды жуют. Смеются между собой. Хоть сегодня
рабочий день, но они всё-таки из города выбрались.
Взяли на работе отгул. Чтобы позагорать. И им
повезло — такой день!
Мы с бабушкой на самый дальний пляж забра-
лись. Наш посёлок отсюда даже не видно. Его лес
закрывает.
На самой высокой гряде коза Мямля стоит и
смотрит на море.
Море спокойное, катится. Люди у берега бул-
тыхаются и визжат. А подальше мало кто отплывает,
потому что тут глубоко. Хоть эти люди и взрослые,
но плавать не очень умеют. На мелком месте визжат.
А один дяденька, толстый, вообще сидит в море
У берега. Море его тихонько толкает в живот.
А дяденька смеётся и море руками отпихивает. Потом
как начнёт на себя брызгать! И опять смеётся.
— Вот это купанье! — говорит бабушка.
Разбежалась и в море' нырнула. Долго-долго,
даже шапочки было не видно. Вот появилась! Ба-
бушка зафыркала и поплыла, только руки мелькают.
Обернулась. Машет мне.
Я тоже машу.
Мямля стоит выше всех и тоже на бабушку
смотрит. Прикидывает, наверное, есть ли тут капуста.
Но море как раз чистое.
Рядом компания расположилась. Двое играют
в шахматы, а остальные им мешают.
— А если- я вот так? — говорит тот, который
играет. И громко пешкой стучит по доске. А сам
пешку всё держит рукой. Отпустил наконец.
Второй обрадовался.
— Тогда я вот эдак! — кричит. И двигает своего
ферзя.
419
— А я тебе на это...— говорит первый.
Все остальные сразу кричат:
— Витя, что ты делаешь? Он же тебе сейчас...
— Сам знаю,— сердится Витя. И фигуры в песок
столкнул.
Бабушка уже дальше всех заплыла...
Теперь второй шахматы собирает, а все остальные
ему мешают. Вообще-то они помогают. А этот Витя,
который проиграл, на море смотрит. Там бабушкина
шапочка мелькает в волнах.
— Мать, что ли? — вдруг говорит этот Витя.
Мне.
— Это бабушка,— объясняю я. Хотела ещё
сказать, что мама тоже бы заплыла, но она в экспе-
диции.
А он сразу:
— A-а, бабушка...— И уже отвернулся.
Тут, с другого бока, девушка подошла. У неё
листик на нос налеплен и в руках книжка! Такая
вежливая! Говорит мне:
— Девочка, я тут расположусь. Ничего?
— Ничего,— говорю я.— Вон сколько места!
Слон вполне может расположиться...
А этот Витя смеётся, будто я ему говорю.
— Зачем нам слон? Слон нам не нужен! А такая
симпатичная девушка нам определённо нужна. Толь-
ко почему она с книжкой?
— Пожалуйста, не мешайте читать,— говорит
девушка.
Легла на живот. И в свою книжку смотрит.
— Интересная книга? — говорит второй, кото-
рый играл в шахматы. Он уже фигуры опять на доске
расставил.
А девушка в свою книгу смотрит и молчит.
Но они всё равно не отстают.
420
— Девушка, как вы насчёт шахмат? — говорит
этот Витя.— Может, сыграем?
— Да она не умеет,— говорит кто-то, я даже
не заметила кто.
А девушка молчит.
— Дайте человеку спокойно читать,— говорю я.
— Это что же? Твоя сестра? — интересуется Ви-
тя.— Я бы тоже хотел такую сестрёнку иметь. И что
же она читает?
— Мама, наверное,— говорит второй.— Только
эта мама удивительно моложавая. Бывают-жетакие
мамы!
Девушка молчит, как не слышит.
Я хотела им объяснить, что моя мама в экспе-
диции. Но они уже снова играют в шахматы. И свои
ходы вслух почему-то кричат: «Н-2 — Н-4». И так
хохочут громко! Оглядываются на нас. Тут же слова
не вставишь: просто не слышно.
Опять этот Витя проиграл. Говорит:
— Девушка, вам меня не жалко?
— Нисколько,— вдруг говорит девушка.
Витя почему-то обрадовался. Полотенце схватил
с куста и давай им размахивать.
— Купаться! — кричит.— Купаться!
Все вскочили. Но к морю никто не бежит. Топ-
чутся на месте.
Моя бабушка обратно плывёт. Её шапочка уже
близко.
Витя вдруг козу Мямлю увидел.
— Девушка,— говорит,— посмотрите, пожалуй-
ста, это скульптура? Или у меня уже солнечный удар?
Конечно, это скульптура! Она не шевелится. Это,
видимо, памятник дикому козлу, который тут раньше
водился и давно вымер.
Все сразу на Мямлю стали смотреть. Как она
421
гордо стоит. И какие у неё рога! Определённо па-
мятник. Она и не дышит!
Девушка наконец тоже взглянула. Улыбнулась.
А моя бабушка уже из воды выходит.
— А теперь, значит, вы водитесь,— говорит де-
вушка.— Вместо козлов...
Они так захохотали, я прямо вздрогнула. Говорю:
— Это никакой не памятник! Это Мямля!
— Как ты сказала? — хохочут они.— Мямля?
— Нет, это памятник,— говорит их Витя, вооб-
ще-то дядя уже.— А вот я сейчас ему на рога по-
лотенце повешу, и ты сама убедишься!
Что я, Мямлю не знаю? Это же Мямля стоит,
самая настоящая!
Витя к ней бежит с полотенцем. По песку наверх
лезет.
Мямля на него смотрит и не шевелится.
Витя почти долез.
— Глядите! — кричит.— Сейчас повешу на
вешалку!
И своим полотенцем на Мямлю махнул, вроде он
его закидывает на гвоздь или там на что, не
знаю — на вешалку.
Мямля вдруг голову нагнула и быстро-быстро
прямо на этого Витю пошла. Рогами вперёд. Он едва
успел отскочить. А Мямля даже не взглянула. Про-
топала мимо и скрылась в кустах. Только ветки ещё
качаются...
— Н-да,— сказал Витя. И по песку съехал
обратно.
А все от смеху прямо валяются. Девушка книж-
ку бросила и тоже хохочет. И моя бабушка подхо-
дит.
— Бабушка, ты видела? — кричу я.— Видела?
— Ещё бы! — смеётся бабушка и выпускает свои
422
волосы из-под резиновой шапочки; волосы так и
упали.— Знай наших!
А Витя шлёпнулся на своё полотенце и гово-
рит:
— Значит, правда — не памятник! Ага, понял.
Это был живой козёл! Все другие козлы уже вымерли,
а этот, на наше счастье, ещё не вымер. Это, может
быть, последний дикий козёл!
— Не козёл, а коза,— хохочет девушка.
— С перепугу разве поймёшь,— смеётся моя
бабушка.
А ей говорят:
— С лёгким паром! Вы смелая бабушка!
— Я такая,— соглашается бабушка.— Спасибо.
А ничего водичка на эту погоду: лёд с волной.
Им сразу расхотелось купаться. Опять разложили
шахматы.
И снова к нашей девушке пристают:
— Сыграйте с нами! Вы же всё равно уже не
читаете!
— Не хочется,— говорит девушка.— Как-нибудь
в другой раз. Вон с бабушкой для начала сыграйте.
Второй, который всё у Вити выигрывал, смеётся:
— Мы и с бабушкой можем! Бабушка, давайте
сыграем! Мозговая игра — так шахматы называют...
И всем так смешно — ужас.
— Могу,— вдруг говорит бабушка.— Всё равно
делать нечего.
— Ну смелая (бабушка! — говорит Витя.— У не-
го, между прочим, второй разряд.
— А это что — разряд? — спрашивает моя
бабушка.
— Сейчас увидите,— смеётся Витя.— Вы хо-
ды-то хоть знаете?
— Немножко,— говорит бабушка.— Вон внучка
423
поможет, если что не так. Как бы нам для начала?
Ну, пусть е 2—е 4...
— Василий, сдавайся! — смеётся Витя.
Второй, который выигрывал, оказывается —
Василий.
— Дело привычное,— говорит этот Василий.—
Только вы, бабушка, сюда пожалуйте, поближе к
доске. А то как же начинать: вам не видно из-за
кустов.
Бабушка как раз в кусты переодеваться пошла.
— А чего видеть? — оттуда кричит.— Я свой ход
сказала! Повторить?
— Вас понял,— сказал Василий.
И быстро у себя пешку двинул.
Бабушка из кустов выходит и опять ему ход
говорит. Не глядя. Опять Василий. И снова моя
бабушка. Он. Она. Так быстро!
Бабушка возле меня прилегла на песок и глаза
закрыла.
Василий задумался. Ага, пошёл. Бабушка ход
сказала.
Все уже не смеются. На корточках вокруг доски
сгрудились. Молчат и дышат. Девушка меня вдруг
за руку взяла. Крепко так держит! Ну, пусть: мне
не больно. А Василий стал красный. Сопит.
Он. Бабушка. Он. Опять бабушка. Быстро! Он
теперь думает.
Свою последнюю пешку тронул. Держит её
Друг в красной майке не выдержал.
— Васька,— говорит,— а если...
Василий как рявкнет:
— Не мешай!..
Его друг даже губу прикусил. Молчит и ды-
шит.
Василий наконец сделал ход.
424
А бабушка ферзём — раз, через всё поле! Витя
аж крякнул.
— Что? Не так? — сказала бабушка и глаза от-
крыла.— А ну, Саша, глянь!
Я посмотрела. Я вообще-то уже давно смотрела.
Но тут даже нагнулась к доске.
— Правильно я хожу? — говорит бабушка.
— Вроде правильно,— говорю я.
— Угу,— кивает бабушка. И глаза снова закры-
ла. Загорает в тени.
Василий думал, думал. Совсем красный стал. Или
сгорел?
— Всё,— говорит,— сдаюсь.
— Соображаешь...— засмеялась бабушка.
— Ещё! — просит Василий.
— Можно и ещё,— говорит бабушка.— Делать
всё равно нечего.
— А вы что вообще делаете, Анна Михайлов-
на? — спрашивает Василий.
— Ничего,— смеётся' бабушка.— Пенсионерка.
Чего мне делать?
А «бабушкой» её больше никто не зовёт. Все —
Анна Михайловна, Анна Михайловна. И меня уже —
Саша, познакомились. Девушку, оказывается, Нон-
ной зовут. Она окунуться пошла. Но на неё уже
не очень обращают внимания, даже обидно. Она
купаться зовёт, а все молчат. Я уж думаю — ладно,
я с Нонной пойду, раз они такие. Но Витя всё-таки
встал. Теперь они возле берега плавают и друг другу
громко кричат.
Бабушка ещё три раза подряд Василия обыграла.
— Увы,— говорит.— Нам с Сашей пора!
А все уговаривают, что не пора. Вполне можно
до вечернего автобуса подождать: они нас накормят,
у них колбаса...
425
— Я же с Сашей ещё не сыграл,— говорит
Василий.
— У Саши всё впереди,— смеётся бабушка.—
Сыграешь!
— А правда играет? — спрашивает Василий.
И все на меня так смотрят. Серьёзно. Прямо меня
из-за бабушки зауважали.
— Не-е,— говорю я.— Немножко.
— У нас в доме только Ардальон не играет!
— А это кто? — спрашивает Василий, почтитель-
но так.
— Кот,— говорит бабушка. И уже встала.
Василий тоже встал. Он и не думает нас одних
отпускать. Где наша сумка? Какие-нибудь вещи? Он
нас проводит до городского автобуса, тут почти три
километра! Это ему только приятно. И всем осталь-
ным тоже одно удовольствие — нас с бабушкой про-
водить. Все вскочили. Своего Витю зовут из воды.
Витя тоже бежит.
— Спасибо! — смеётся бабушка.— Только -нам
ведь на автобус не надо. Мы на даче живём — тут,
в посёлке...
— А можно к вам как-нибудь зайти? — говорит
Василий.
У него ещё есть отгулы. Если бабушка позволит,
он бы к нам приехал. Может, на даче что-нибудь
сделать нужно? Или вообще. Он так просто приедет.
— Так просто можно,— говорит бабушка.— А
для дела у нас хватает мужчин! Не знаем, куда
от них и деваться. Вот на пляж сбежали. Приезждй!
Спросишь Строговых...
— Обязательно приеду,— говорит Василий.
Мы обратно идём. Домой. Разговариваем о том
о сём. Что всякое уменье в жизни полезно, даже
играть. Например, в шахматы. От уменья друзья
426
заводятся. Всегда есть люди, которые тоже это умеют
или хотят уметь. А если человек ничего не умеет,
другим возле него тоже неинтересно. Возле такого
человека прямо скулы сводит! Вот он всю жизнь
и торчит один, без друзей, как пень на вырубке.
И свою жизнь ругает....
— А ведь сам виноват,— говорю я.— Надо было
учиться.
— Вот именно,— смеётся бабушка.— Об чём и
речь.
Потом вдруг говорит:
— Знаешь, что? У меня душа лежит потише
идти...
Это можно. Хотя я и так еле-еле иду. Я когда
разговариваю, быстро не умею ходить. Но могу ещё
тише.
А бабушка всё равно отстаёт.
Она как-то боком идёт. Осторожно. Будто боится
за что-то задеть. Мы уже из леса выбрались, теперь
над морем идём, в траве. Уже дачу видно.
— У тебя опять печень болит? — догадалась я.
— Не твоего ума дело!
Грубит. Значит, я правильно догадалась. Как
у бабушки приступ, она начинает грубить. Мне,
дедушке, дяде Владику, Прасковье Гавриловне —
все равно кому. Такой характер!
— Ты зачем грубишь? — говорю я.
— Прости,— говорит бабушка.— Правда вдруг
схватило. Сейчас пройдёт!
— «Вдруг»! Тебе врач запретил далеко заплы-
вать. А ты опять заплываешь!
— Честное слово, последний раз,— улыбается
бабушка.
. Она этих слов уже миллион, наверно, давала.
Мы за рябину свернули, и уже только одна лу-
427
жайка до нашей дачи осталась. Трава тут неко-
шеная, высокая. Стрекозы звенят. И Арфа за ними
носится. Лает. Носом роет в траве и фыркает.
Алёна кричит:
— Арфа, сюда!
Арфа к ней бежит и лапами на Алёну кидается.
Марина с Лариской стоят и друг другу на ухо шепчут.
Люся Поплавская свою куклу учит сидеть. Но кукла
такая бестолковая — всё падает! Люся говорить ещё
не умеет. Трясёт свою бестолковую куклу. И опять
сажает. Но кукла снова падает...
— Арфа, сидеть! — кричит Алёна.
Арфа тоже сидеть не хочет. Что она — кукла? На
Алёну скачет.
Никита говорит:
— Она ничего не понимает. Невоспитанная со-
бака! Собака должна любую команду слушать, если
хозяин приказывает. Даже на другого человека бро-
саться по команде. Может, это враг?
— Бросится, если надо,— говорит Алёна.— Вон
на тебя может броситься. Сейчас прикажу.
— Я не враг,— попятился Никита.
А Алёна хохочет:
— Ага, испугался!
— Ничего я не испугался,— сердится Никита.
— А вот испугался! — кричат Марина с Лари-
ской.— Испугался!
— Арфа, взять! — кричит Алёна. И сама Никиту
хватает за рукав. Показывает Арфе, как взять.
Арфа лает и Алёне в шорты сзади вцепилась. Уши
так и летают в траве. И хвост летает. Породистый!
Алёна визжит и на Арфу валится.
Никита тоже визжит. Даже Люся Поплавская
вдруг визжит. Конечно, говорить она ещё не умеет,
но визжать — пожалуйста.
428
— А вот и не взяла! — кричит Никита. Сам рад
до смерти.
— Что она — дура, что ли? — хохочет Алёна.—
Зачем она тебя будет брать? Ты же не враг! И
не сахар!
— Хочешь здесь остаться? — спрашивает бабуш-
ка.— По-моему, тут довольно весело.
Хочу. А как же бабушка? У неё всё-таки приступ.
Может, я лучше с ней на дачу пойду? Чай могу на
плите согреть, мало ли что! Я умею.
— Знаю, что умеешь. А мне ничего не надо.
Я одна полежу и тебе потом крикну. Своих друзей
пойдём объедать! А то, может, они забыли?
Тогда я, конечно, останусь.
— Мы ничего не забыли,— говорит Алёна.— Ба-
бушка пирог с брусникой печёт!
Арфа ко мне кинулась. Хватает за платье. Вполне
устоять можно, но я поддаюсь. Тоже в траву падаю,
на Алёну. Алёна визжит и катится от меня. Лопухи
над нами дрожат. Неба вверху дрожит. Кузнечики
скачут. Море где-то шумит, будто оно далеко. Ря-
дом!
Арфа ромашку зубами схватила и с ней во рту
носится.
Теперь куклу хочет схватить. Люся Поплав-
ская визжит и куклу ей не даёт. Треплют вдвоём эту
куклу.
Никита бежит сквозь траву и кричит. Длинно.
Вдруг на меня набежал! Мы даже стукнулись. Но
не больно. Только смешно. Никита же мой самый
старый друг. Стукнулись и хохочем.
Он меня за рукав зубами хватает и дёргает.
— Я будто Арфа! — кричит Никита.
— А у нас Ардальон потерялся,— вдруг гово-
рю я.
429
— Знаю,— сказал Никита. И сразу хватать меня
перестал.
— Он найдётся, не думай,— говорю я, успока-
иваю Никиту.— Он знаешь как любит дом! Очень!
Так уж получилось,— это я успокаиваю.— Я Ар-
дальона, может, на зиму возьму в Ленинград. Если
мама согласится. А когда папа приедет с зимов-
ки, он мне собаку купит. Честное слово! Не ве-
ришь?
Никита молчит.
Насчёт собаки пока разговору не было. Но я
сама уже верю. Вот папа приедет, и я с ним сразу
поговорю...
— Папа согласится,— говорю я.— Не веришь?
— А твой папа никогда не приедет,— вдруг го-
ворит Никита.— Он тебя бросил!
И так усмехнулся противно.
Небо дрожит, и трава дрожит. Я тоже почему-то
дрожу. Алёна рядом со мной стоит, моя ближайшая
подруга. Стоит её пудель Арфа. Марина с Лариской
стоят. Даже не шепчутся!
Алёна вдруг говорит:
— Нечаев, у тебя когда-нибудь волчья пасть
была?
— Чего? — говорит Никита.
— Сейчас будет,— говорит Алёна.
И вдруг Никиту ударила. В нос. Кулаком.
Никита заревел и к своей даче бежит. Руками
лицо закрывает и мотает головой туда-сюда.
— Арфа, возьми! — кричит Алёна. И показывает
на Никиту.
Арфа сразу вскочила, догнала Никиту и сзади
в него вцепилась.
Никита ногами от неё отбивается и бежит...
Я тоже к своей даче бегу. Алёна что-то кричит,
430
но я не слышу. Прибежала и в малинник залезла.
Присела на корточки.
Малина у нас густая. Солнце сюда не может
залезть. Даже днём тут почти темно. Грустно так!
Земля под малиной голая. И пахнет землёй. И кусты
снизу голые. Прутья. Растут вверх, растут... Даже
душно от них, честное слово! Только крапива сюда
может залезть. Вон, залезла...
И я. Сижу на корточках. Всю жизнь буду тут
сидеть.
Малинник сверху шумит, шумит...
Вдруг кто-то его раздвигает. Бабушка ко мне
лезет. Протискивается. Малина ей сыплется в во-
лосы. Но бабушка всё равно лезет. Тоже на корточки
села и дышит.
— Я думала,— говорит,— это медведь. А это ты
тут страдаешь.
Знает, что я в этой малине всегда страдаю. Ну,
пусть. Мне даже с бабушкой сейчас не хочется
говорить.
Бабушка рядом сидит и молчит. Ей на корточках
неудобно. Ворочается. А не спрашивает ничего. Мол-
чит. Врач ей, по-моему, на корточках не разрешил
бы сидеть. Я встала и из малины пошла. Бабушка
сразу за мной идёт. Молчит.
Мы уже вылезли.
— Меня папа бросил? — говорю я.
— А ты не разбилась? — вдруг говорит бабушка.
Я растерялась. Что она говорит? И так на меня
глядит: с беспокойством.
— Как это? — не поняла я. Даже остановилась.
И бабушка остановилась.
— Ну, если он тебя бросил? Может, с высоты
откуда-нибудь? Вот я и спрашиваю: ты не разбилась?
Или надо к соседям бежать за йодом? Мало ли что...
431
— Да нет,— говорю я,— я же не стеклянная!
Потом думаю — что это я говорю? Папа меня
откуда-то сбросил, что ли? Бабушка всё запутала.
А сама почему-то уже смеюсь. Как она сказала,
эта бабушка!
— Ну и слава богу! — смеётся бабушка.— А то
я уже испугалась. Дед вернётся из города, а от
внучки — одни осколки. Он же меня загрызёт, я его
знаю...
— А по правде? — говорю я.— Никита сказал!
— Ишь ты! — смеётся бабушка.— Какой стал
разговорчивый! — И уже серьёзная, даже сердит-
ся.— А по правде,— говорит,— я такую глупость да-
же не хочу слышать!
Не хочет — и всё. Вот как она сказала.
— А когда папа приедет? — говорю я.
— Никуда он не денется, твой папа,— говорит
бабушка.— Ты же знаешь, какая у них работа, у этих
родителей.
Всё равно не сказала когда.
— А мама? — говорю я.
— Сегодня-завтра,— говорит бабушка.
— Это ты уже говорила.
— И опять говорю! Мама сегодня-завтра при-
едет. И нечего разговаривать! Всякие глупости тут
с тобой говорим, а обед стынет.
Мы его не сами варили, и нечего ему стыть...
Правда, у Прасковьи Гавриловны пирог приго-
рел. А нас нет! Интересно, где мы шатаемся? Алёна
уже сидит и по столу ложкой лупит. Подавай ей
пирог! И Арфа бьёт хвостом.
— «Не жилец» называется! — ворчит на Арфу
Прасковья Гавриловна.— Только бы лопать! С во-
лчьей пастью вредно так много лопать. Слышишь?
Тебе говорю!
432
Арфа слышит. Скачет и бьёт хвостом. Смотрит
на стол.
— А пирог не жидкий! — хохочет Алёна.— Нам
пирог не вредно!
— Ты-то тут при чём? — удивляется моя
бабушка.
Мы уже садимся за стол.
— Ого, ещё гости,— говорит Прасковья Гав-
риловна.
Это Вера Семёновна. Она не гость. Она как раз
с неприятным делом зашла. Ей срочно нужно с
Алёниной бабушкой поговорить. Ведь Алёна Никиту
избила! Расквасила ему нос. Еле-еле кровь удалось
остановить. Это же безобразие! Знает ли. Алёнина
бабушка, что вытворяет её Алёна?
— Знаю,— говорит Прасковья Гавриловна.—
Алёна мне рассказала.
Но Вера Семёновна, к своему удивлению, даже
не видит, чтоб Алёна была наказана. Она наобо-
рот — ест пирог. А Никита всё плачет.
— Значит, ему есть с чего,— говорит Прасковья
Гавриловна.
— То есть как? — удивилась Вера Семёновна.
Тут бабушка говорит нам с Алёной:
— Луку ещё сорвите! Срочно!
Нарочно придумала, чтобы мы из комнаты вы-
шли. Лук — вон он, лежит. Просто, значит, у них
такой разговор: взрослый.
— Мы и так уйти можем,— говорю я.— Без луку.
— Вот и уйдите! — смеётся бабушка.— Раз вы
такие умные.
Нам и самим неинтересно их слушать. Подума-
ешь! В огороде лучше, уже жара спала. А окна всё
равно открыты, и всё слышно до слова. Хоть как
не слушай!
433
— Она его ударила,— говорит Вера Семёновна.
— А за что? — говорит Прасковья Гавриловна.
Тихо так.
Никитина бабушка не знает за что. Её это сейчас
не волнует. Она своего Никиту знает! Все видели,
как Алёна его ударила. А никто не давал ей такого
права — бить. За что бы то ни было!
— А за что всё-таки? — опять говорит Прасковья
Гавриловна.
— Но она же ударила! — говорит Вера Семё-
новна.
— А за что?
Прямо у них игра какая-то, а не разговор.
— Собственно, тут не Никиту надо бы
бить,— вдруг говорит моя бабушка. А то всё
молчала.
— В каком смысле? — говорит Вера Семёновна.
— В прямом,— говорит бабушка.
Вдруг Вера Семёновна как закричит:
— А ты зачем пришёл? Я тебе велела дома
сидеть! А где ты этого кота взял? Отвечай
немедленно!
И моя бабушка кричит:
— Алёна, Саша! Идите скорей! Ардальон
нашёлся!
Мы сразу прибежали.
У стола Никита стоит и держит на руках
Ардальона.
Ардальон от него вырывается, шерсть дыбом,
и глаза горят.
Арфа прыгает. Она рада, она дружит с нашим
Ардальоном.
Все говорят одновременно.
— Где ты его подобрал, отвечай? — Это Вера.
Семёновна.
434

— Ай да Никита! — Это Прасковья Гавриловна.
— Вот, Никита нашёл! — Это моя бабушка.
Никита мне навстречу шагнул.
— На,— говорит. И разжал руки.
Ардальон на пол спрыгнул, встряхнулся, ко мне
подбежал и давай мне об ноги тереться. Поёт! Кончик
языка высунул и вот трётся.
— Нашёлся! — кричу я.— Ты нашёлся!
И Ардальона глажу. Он так поёт!
— Никита! — говорю я.— Я ведь всюду иска-
ла. Мы с бабушкой просто сбились с ног. А ты на-
шёл!
— Нигде я его не нашёл,— вдруг говорит Ни-
кита.— Он у нас в сарае сидел. Я его ещё позавчера
запер. А он всё равно царапается. Потом начал
выть...
— Что он — волк? — засмеялась Алёна.
— Как это в нашем сарае? — говорит Вера Се-
мёновна.— Как это запер? Кто же тебе позволил?
— Неважно,— говорит моя бабушка.— Это всё
неважно. Главное, что Никита принёс.
— Он голодный...— говорит Никита.— Он у меня
даже мясо не ел. Он у меня жить не будет, я по-
нял...
Конечно, не будет. Зачем Ардальону там жить?
У него свой дом есть: наш. Хорошо, что Никита
понял.
х — Сейчас же ступай домой! — говорит Никите
Вера Семёновна.— Мы с тобой дома поговорим.
— Давайте лучше с нами обедать,— говорит моя
бабушка.
И Прасковья Гавриловна приглашает. И мы с
Алёной. Но Вера Семёновна не соглашается. Они уже
обедали! И не в этом дело! Она со своим Никитой
ещё не так дома поговорит...
436
— Совсем ни к чему,— уговаривает моя
бабушка.
— Ступай домой! — опять говорит Вера Се-
мёновна.
А Никита вдруг ногами затопал, закричал.
— Это всё из-за тебя! — кричит своей бабуш-
ке.— Не пойду!
И на улицу выскочил. Побежал куда-то.
— Я же и виновата,— сказала Вера Семёновна.
Даже села.— Вы подумайте — я же ещё и виновата...
Всё её уговаривали посидеть подольше, но она
ушла.
Ардальон суп ест. Так жадно! Арфа рядом на полу
улеглась и смотрит, как он лакает. Жадно! Мы с
Алёнкой тоже сидим на полу. Смотрим. Давно не
видели, как наш Ардальон ест. До того жадно!
— Н-да,— говорит моя бабушка.— Вот до чего...
А сама куда-то смотрит в окно.
— Ладно,— говорит Прасковья Гавриловна.—
Что уж теперь? Давайте наконец обедать.
А бабушка всё в окно смотрит. Говорит:
— Погоди минутку. Вроде ещё едок. Ага, он.
И тут вошёл дедушка. С полной сумкой. Весёлый!
Прямо с порога кричит:
— Вот вы где! А я все задания выполнил и уже
вернулся!
— Видим,— смеётся бабушка.— Хороший нос за
версту обед чует. Как раз успел к столу.
— Дедушка,— говорю я,— смотри: Ардальон!
Он тоже вернулся!
— Смотрю, смотрю,— говорит дедушка.
А сам даже не смотрит. Руки за спину заложил,
будто он думает, и по комнате бегает. Весёлый!
В кино, наверно, сходил и развеселился. От куль-
турной жизни.
437
— Ты в кино был? — говорю я.
— В каком кино? — удивился дедушка.— А-а,
в кино. Нет, не был.
И опять бегает. Никак не сядет за стол.
— Больно ты что-то шалый, дед! — смеётся ба-
бушка.— Значит, согласился?
— А ты откуда знаешь? — сразу говорит
дедушка.
— Не первый год знакомы!
Тут дедушка сразу сел и давай рассказывать. Он
совершенно случайно в эту школу зашёл, в шестую.
Просто по пути! Бабушка только хмыкнула. А школа
ему вдруг понравилась. И сама школа. Огромная!
Для каждого предмета — свой кабинет. Так обору-
дована. Современно! И учителя дедушке понрави-
лись. И ребята. И главное, он увидел, что одному
Григорию Петровичу эту махину никак не поднять!
А ведь Григорий Петрович — дедушкин ученик! Ну,
это мы помним. А дедушка просто не может своего
ученика бросить. А вдвоём они школу вытащат! Она
у них ещё лучшая будет! В городе! Вот тогда бабушка
увидит.
Пришлось дедушке согласиться быть завучем в
этой школе...
— Но я могу передумать,— говорит дедуш-
ка.— Я пока только принципиальное согласие дал.
— Ишь ты, принципиальное! — смеётся бабуш-
ка.— А почему же в такой прекрасной школе трёх
директоров уже съели?
Но эти директора, оказывается, были случайные
люди. А Григорий Петрович — не случайный, он де-
душкин ученик. И уж дедушка не позволит, чтоб его
съели...
— А десятый класс? — говорит бабушка.— Ты
же их хотел выпустить?
438
Дедушка их и выпустит! Как бабушка может
думать, что он их не выпустит? Эту зиму придётся,
конечно, совмещать. Но ведь только одну зиму!
— И разные концы города,— говорит бабуш-
ка.— Заметь: противоположные концы.
— Подумаешь! — говорит дедушка.— На то есть
транспорт.
— Нет, Василий Дмитрич,— говорит Прасковья
Гавриловна,— всё-таки это нереально. Такая на-
грузка в семьдесят лет!
А дедушке ещё и не семьдесят. Семьдесят лет ему
ещё когда будет! В феврале. Так что это пустяки.
— Большой человек и должен иметь большую
нагрузку! — смеётся дедушка.— Как же иначе?
— Ну, от скромности ты у меня не умрёшь,—
говорит бабушка.— Разве только от глупости.
— Зачем дедушке умирать? — говорю я.
— Вот именно! — обрадовался дедушка.— Спа-
сибо, внучка. Зачем? Зачем?..
И мы наконец стали обедать.
Ардальон на полу лежал и вылизывал себе
шерсть. Я его голой ногой тихонько гладила под
столом. А он пел. Как поглажу — сразу запоёт. А
Арфа всё мою ногу нюхала. Так щекотно! Пятку!
Своими чистокровными усами...
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ...
А моя мама приехала на следующий день.
Она попутным самолётом из тундры выбралась.
Чисто случайно! Это ей здорово повезло. С самолёта
на самолёт — так она к нам летела. А телеграмму
даже не было смысла давать. Она бы раньше мамы
всё равно не успела. Подумаешь — телеграмма!
439
Мама просто сама явилась.
Утром. Мы ещё завтракали. И даже не слышали,
как такси подъехало. Вдруг дверь хлопнула. И кто-то
говорит:
— Почему меня не встречают? Каждую минуту
не ждут?
И бабушка говорит:
— А чего тебя ждать? У нас все вроде дома.
А я сижу за столом, и у меня ещё полный рот
творогу. Ещё жую, как глупая...
Потом вскочила и бросилась к маме.
ОБ ЭТОЙ КНИГЕ
В этой книге три повести — «Путька», «Сними
панцирь!» и «Ожидание». Почему все три повести
объединились в одну книгу? А потому, что они объе-
динены одной темой, и каждая повесть как бы выте-
кает из предыдущей. Это очень важно — писатель-
ница пишет разные книги в разные годы, но есть
что-то главное, очень для неё серьёзное, то, что не
оставляет её и переходит из одной повести в другую.
Что же это — главное и серьёзное? Об этом скажу в
конце послесловия. Потому что к этому ещё надо
подойти постепенно.
А сейчас о каждой повести понемногу.
«Путька» — ласковая история о щенке. Это его
так назвала девочка, потому что он «путёвый». Сама
история совсем обычная: девочка взяла в дом щенка.
Ну и всё. Про что повесть? А вот про это. Как в не
примечательных ничем обстоятельствах раскрывают-
ся характеры людей, становится видно в них глубин-
ное, значительное. Не только дети проявляют себя в
коротких главках-рассказах о Путьке. Но и взрослые
тоже. Мама героини, например. Она, конечно, не в
восторге от щенка. А какая мама любит лужи на по-
441
лу? Но Путька нашёл путь к её сердцу. Значит, такое
это было сердце, не только же в Путькином обаянии
тут всё дело.
Вот так этот пёсик Путька помог нам всех по-
нять. И родителей Димки, и бабу Риту, и подругу Та-
ты— Маринку. Всех мы видим ярко, со всеми знако-
мимся с удовольствием, потому что люди хорошие.
А сама Тата девочка славная, лукавая, весёлая.
И так ясно и мило проявляет себя во всём, что касает-
ся её друга Путьки.
С первой минуты.
Вот баба Рита привела Тату к себе, чтобы она
выбрала щенка.
«...В углу большая корзина. И в ней кто-то пищит.
Я посмотрела — в корзине лежит собака, рыжая, а
на ней щенки, как рукавички. Раз-два-три — три
жёлтых щенка и ещё один чёрный. Чёрный кусает со-
баку за ухо и урчит. Так ему нравится кусать! А ос-
тальные сосут и чмокают...
— Лежи, Кубышка! — прикрикнула баба Рита.
И Кубышка растянулась, а щенки снова зачмока-
ли. А мой так и прыгает! Вон какой, он уже умеет пры-
гать!
— Чёрненького! — сказала я».
Что должно произойти, чтобы одно живое существо
полюбило другое живое существо? «Чёрненького!» —
сказала Тата, хотя там было три рыжих, наверняка
тоже славных щеночка. Но она выбрала этого. Она
его уже любит, и нельзя объяснить — почему. Он
прыгает, когда другие едят. Он чёрненький, когда
другие .рыженькие. Он, может быть, от этого кажет-
ся более интересным? А может быть, одиноким?
И девочка готова его принять, опекать, защищать.
И дело не в том, какой он, этот щенок. А лишь в том,
какая она, эта Тата. Тата — хороший человек с бога-
442
тым сердцем. Вот потому и Путька хорош, и все во-
круг неё очень хорошие. Какой ты человек — такой
и твой мир. Это уже очень серьёзный разговор, писа-
тельница ведёт его серьёзно, хотя истории рассказы-
вает вроде весёлые, смешные. А ты сумей понять, до-
браться до главного.
Повесть «Сними панцирь!» о жизни маленького
коллектива биологов в пустыне. Там не только взрос-
лые, но и дети. Взрослые работают, они очень заняты.
А ребята? Они растут, дружат, впитывают в себя всё
главное из жизни взрослых. В чистой и честной атмо-
сфере трудной работы и происходит воспитание. Оно,
оказывается, зависит не только от взрослых. Ребята
берут у этих взрослых те самые уроки, о которых
взрослые порой и не думают. Тут уж от детей зависит,
что взять. Эти дети учатся дружбе, самоотвержен-
ности, честности, бескорыстию.
Между делом ты узнаёшь много интересного о
природе пустыни, которая вовсе не пустынна для тех,
кто любит и понимает её. Все эти симпатичные туш-
канчики, суслики, ящерицы, черепахи и всякий дру-
гой народец песков становится вдруг нашими знако-
мыми, и это почему-то приятное знакомство, даже
если речь идёт о кобре или удаве. Потому что всё так
написано — с улыбкой, добротой.
Повесть «Ожидание» вся о взаимоотношениях
людей, их переживаниях. Такие произведения назы-
вают психологическими.
Обычный дачный поселок под Ленинградом. Де-
вочка Саша живёт с бабушкой и дедушкой. Дед —
бывший директор школы, теперь он пенсионер. Ба-
бушка тоже старенькая. Родители Саши в экспеди-
ции, на далёкой зимовке. Вообще все взрослые герои .
Зои Журавлёвой неугомонные люди, профессии гонят
их от обычной повседневной жизни. В «Путьке»,
443
правда, мама живёт дома, но всё равно она так бе-
зумно занята в своем институте, что Тата живёт, по
существу, одна. А в повести «Ожидание» мама долж-
на скоро приехать, но не едет. Папа — и не должен, он
зимует и зимой, и летом, вот уже четвёртый год.
Как жить человеку семи лет, если самые главные
люди всегда далеко? И через всю повесть прорисовы-
вается ответ: жить справедливо, быть хорошим дру-
гом, уметь сочувствовать — и жизнь обернётся к тебе
лучшими сторонами, она сама поддержит тебя, даст
друзей, доброе расположение окружающих.
Когда в конце повести Никита говорит Саше:
«Тебя отец бросил», Саша, конечно, страдает. Но го-
раздо больше страдает Никита — яд скверного по-
ступка отравляет прежде всего того, кто такой посту-
пок совершил. Так всегда бывает, если люди живут
по-честному.
И тут мы подошли к тому самому главному, что
объединяет все три повести. Главные герои во всех
трёх повестях сами рассказывают о своей жизни. Об-
рати внимание — они рассказывают мягко, весело,
ласково. Может быть, у них, у этих ребят, жизнь сов-
сем беспечальная, лёгкая такая и светлая вся на-
сквозь?
Нет, у каждого из этих троих есть своё большое
горе — такое большое, что его и объяснять не надо,
только назови, и любой поймет — это горе. Потеря
близкого человека. У девочки Таты из повести «Путь-
ка» нет отца. У мальчика Ледика из повести «Сними
панцирь!» нет мамы. У Саши тоже нет отца.
Беда большая, непоправимая. Она лежит на серд-
це и давит. Как же справляться с ней? Может быть,
обвинять кого-то? Сердиться на людей? Потерять к
ним доверие? Замкнуться?
Писательница даёт свой ответ. Всей своей книгой
444
она говорит одно, очень важное, очень главное для
жизни. Страдаешь? Я сочувствую тебе, люблю тебя и
жалею. Только не сдавайся беде. Не стань злым и
недоверчивым, не думай о людях плохо. Люди все
хорошие и заслуживают твоей доброты. Достойно и
гордо неси свою ношу.
Вот что пронизывает эти три повести и представ-
ляется мне самым серьёзным и нужным для всех, кто
прочтёт эту книгу. И вообще — для всех.
Автор не ведёт тебя, читатель, за руку, не говорит:
«Иди за мной» — никакого специального поучения
в её повестях нет. Есть улыбка, тепло, дружба, пони-
мание. Она говорит тебе как будто: «Иди». Доверяет
тебе, своему читателю, уважает тебя. И, опираясь на
это доверие и уважение, ты пойдёшь более прямо,
может быть. Более смело. А груз на плечах (он у каж-
дого есть, груз) покажется не таким тяжёлым.
Чтобы выстоять, надо быть щедрым — вот о чём
эта книга.
Л. Матвеева
СОДЕРЖАНИЕ
ПУТЬКА. ПОВЕСТЬ. Рис. Н. Устинова
Мама же не будет за меня драться!..................7
Пирожное наполеон.................................10
Димке всё можно...................................13
Бабы Ритина работа................................15
Нет, он путёвый!.................................21
Как я угадала......................................24	.
Мы учимся лаять...................................26
А какой он, бульдог?..............................30
«Белка-Стрелка-кыть...»...........................34
От кого мне привет?...............................38
У нас так много ног...............................40
А сахар пахнет? ................................. 43
Нет, у него нет рефлекса!.........................46
Марш отсюда!......................................49
Как мы «переезжали»...............................52
Ниночка из нового дома............................58
Разве шпионы носовые платки воруют?...............61
Ты про какую луну подумала?.......................67
Путька снег увидел................................73
Пускай не предсказывает	. .......................78
Такой верный Путька...............................79
Какое странное имя!...............................85
Син-те-ти-чес-ка-я................................88
А Путька второй день голодный.....................95
Ох, там ведь наша зарплата! .....................100
А вдруг Димка заболеет?...........................ИЗ
А платье за забором осталось.....................114
У него мой характер!.............................121
Рыжий разбойник..................................123
Нас Путька проводит! ........................... 125
446
СНИМИ ПАНЦИРЬ! ПОВЕСТЬ. Рис. М. Успенской
Мы идём к поезду...............................133
Какого цвета мишки?............................144
Кто же это там, у плиты?.......................149
Такая тихая ночь...............................160
Какой умный этот ВАК...........................171
А на верблюжьем молоке можно?..................178
У нашего друга Байрамчика......................186
Мы сегодня грустим.............................198
Мы почти уехали................................208
Споём-ка нашу любимую!.........................215
О чём трещит фисташка..........................223
Из чего только пьют птички?....................235
Нам про купанье никто не говорил...............243
Самое вкусное место чая........................254
Кто-то там тонет...............................262
Как хорошо дома!...............................275
ОЖИДАНИЕ. ПОВЕСТЬ. Рис. Е. Медведева
Мы вчетвером на даче живём.....................287
Может же человек просто так стоять.............296
А у крота глаза есть? ........................ 307
У нас вся семья такая!.........................320
Всё ещё воскресенье............................342
Нашла коза на камень...........................367
Вот вам и последствия!.........................378
Моя ближайшая подруга Алёна....................389
Да нет, я же не стеклянная!....................412
На следующий день..............................439
Об этой книге. Л. Матвеева.....................441
ДЛЯ МЛАДШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА
Зоя Евгеньевна Журавлёва
СНИМИ ПАНЦИРЫ
Повести
ИБ № 8805
Ответственный редактор Р. Н. Ефремова. Худо-
жественный редактор Д. Б. Сапрыгина. Техниче-
ский редактор Л, П. Костикова. Корректоры
Д. Д. Гусельникова, Л. Д. Лазарева
Сдано в набор 20.06.86. Подписано к печати
29.01.87. Формат 60X84*/j6, Бум. тнп. № 1. Шрифт
лнтерат. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 27,32. Уч.-изд. л. 19,1. Тираж 100 000 экз.
Заказ № 3773. Цена 90 коп.
Орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы
народов издательство «Детская литература» Госу-
дарственного комитета РСФСР по делам изда-
тельств, полиграфии и киижиой торговли. 103720,
Москва, Центр, М. Черкасский пер., I.
Ордена Трудового Красного Знамени фабрика
«Детская книга» № I Росглавполнграфпрома Го-
сударственного комитета РСФСР по делам изда-
тельств, полиграфии и киижиой торговли, 127018,
Москва, Сущевский вал, 49.
Отпечатано с фотополкмериых форм «Целлофот».
Журавлёва 3. Е.
Ж91 Сними панцирь!: Повесги/Оформл. Н. Усти
Рис. Н. Устинова, М. Успенской, Е. Медведева.-
Дет. лит., 1987.—447 с., ил.
В пер.: 90 к.
В книгу входят повести «Путька», «Сними панцирь’.», «Ожидание»
рассказывается о советских людях, увлечённых своим трудом, о над?
красоте человеческих отношений.
4803010102—203
Ж ———---------—
№101(03)87
257—86