О. И. Капчинский
«Окаянные дни»
Ивана Бунина
Москва
«Вече»

УДК 94(100-87) ББК 75.5/7
К20
Капчинский, О.И.
К20 «Окаянные дни» Ивана Бунина / О.И. Капчинский. — М. : Вече, 2014. — 384 с. — (History files).
ISBN 978-5-4444-2191-8
Знак информационной продукции 12+
За последние десятилетия об одесском периоде жизни классика русской литературы было написано немало. Однако, авторы, как правило, акцент делали на жизни в городе самого Бунина и его общении с друзьями и знакомыми, большей частью из числа местных и приехавших деятелей культуры, и конечно же на отношении писателя к революции и большевизму, которое, как известно, было крайне негативным. Однако события социальной, политической и военной жизни региона, упоминаемые в «Окаянных днях» и дневниках в основном оставались за пределами публикаций. В связи с этим автор стремится хотя бы частично заполнить вышеуказанный пробел и исследовать некоторые события одесской жизни, нашедшие свое отражение в записках Бунина и его жены, а также те, которым они, уехав в эмиграцию, уже не могли явиться свидетелями.
УДК 94(100-87) ББК 75.5/7
ISBN 978-5-4444-2191-8
© ООО «Издательство «Вече», 2014

Памяти выходца из семьи участников Гражданской войны в Одессе, историка Леонида Борисовича Яковера, по чьему совету эта книга и написана.
ВВЕДЕНИЕ
В 1918 году, 3 июня по старому стилю и 16-го по новому, в Одессу, занятую германскими и австро-венгерскими войсками, приехала чета Буниных. Здесь в квартире особняка их знакомого художника Евгения Буковецкого на Княжеской улице она пережила смену не одной власти в городе и покинула его навсегда, как и Россию, в феврале 1920 года на греческом судне, взявшем курс на Константинополь.
Как известно, на протяжении большей части совместной жизни Иван Алексеевич Бунин и его супруга Вера Николаевна, урожденная Муромцева, вели дневниковые записи, датируемые в силу неприятия ими советских нововведений и старым, и новым стилем, большая часть из которых была опубликована издательством «Посев» во Франкфурте-на-Майне, а в 2004—2005 гг. переиздана в России (1).
Большая часть одесских дневников Буниных дошла до нас в изложении именно Веры Николаевны. Записи самого Ивана Алексеевича, написанные на отдельных листках, послужили основой для созданных им впоследствии знаменитых «Окаянных дней», датированных только старым стилем и посвященных как одесскому периоду жизни — с 12 апреля до 20 июня 1919 года, — при¬
3

ходившемуся на время ненавистной писателю «красной» власти в городе, так и более раннему московскому — с января по март 1918 года. «Окаянные дни» первоначально были опубликованы в середине 1920-х годов в парижской газете «Возрождение», а затем в 1935 году вошли в X том берлинского собрания сочинений Бунина. На родине же писателя они увидели свет в разгар горбачевской перестройки. При этом в «Окаянных днях» Бунин писал, что одесские записи после 1920 года он «так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы... никак не мог найти их» (2). Вера Николаевна в дневниках подробно освещала не только бытовые детали, но и всю атмосферу Гражданской войны в Одессе, в частности смену властей. По справедливому замечанию публикатора дневников — хранительницы семейного архива Буниных Милицы Грин, — написанное Верой Николаевной контрастирует с записями Ивана Алексеевича этого периода, «полными нервного напряжения и ярости» (3). В связи с гораздо меньшей эмоциональностью и, наоборот, большей информативностью дневник Муромцевой-Буниной, по нашему мнению, для историка представляется более важным источником, чем «Окаянные дни».
За последние десятилетия об одесском периоде жизни классика русской литературы было написано немало (хотя и, естественно, значительно меньше, чем о дореволюционном и эмигрантском периодах, поскольку время Гражданской войны отнюдь не являлось пиком творчества писателя). Однако авторы, рассказывавшие об одесском времени, как правило литературоведы, акцент делали на жизни в городе самого Бунина и его общении с друзьями и знакомыми, большей частью из числа местных и приехавших деятелей культуры и конечно же на отношении писателя к революции и большевизму, которое, как известно, было крайне негативным. Однако события социальной, политической и военной жизни региона, упоминаемые в «Окаянных днях» и дневниках четы, в основном оставались за пределами публикаций. Более того, иногда
4

в них присутствуют ошибки в идентификации упомянутых Буниными политических деятелей Одессы. Так, в некоторых комментариях к «Окаянным дням» Борис Северный-Юзефович — руководящий одесский чекист, а впоследствии директор патронного завода в Туле, уничтоженный в 1937 году, перепутан с видным профсоюзным работником Иосифом Юзефовичем, расстрелянным в 1952 году по процессу «Еврейского антифашистского комитета», а комендант города и порта, кадровый военный Домбровский — со своим однофамильцем: бывшим театральным антрепренером Домбровским. В связи с этим автор стремится хотя бы частично заполнить вышеуказанный пробел и исследовать некоторые события одесской жизни, нашедшие свое отражение в записках Бунина и его жены, а также те, которым они, уехав в эмиграцию, уже не могли явиться свидетелями.
Нужно отметить, что, в отличие от Москвы, в Одессе Бунины столкнулись не только с негативными экцессами, свойственными русской революции и Гражданской войне, но и со спецификой южнопортового города, в котором при всех меняющихся властях играли криминал и уголовные элементы, тесно сросшиеся с государственными структурами и являющиеся непосредственной частью местной социально-экономической жизни. Этот фактор еще больше усилил и до того крайне неприязненное отношение писателя к тому,что случилось в 1917 году вообще и большевизму в частности, что и нашло яркое отражение в «Окаянных днях».
В первой половине 2000-х годов автор настоящей книги во время работы в архивах над кандидатской диссертацией, посвященной структуре и кадровому составу ВЧК, одновременно продолжал собирать (в первую очередь в ГАРФе и Российском государственном архиве социально-политической истории [РГАСПИ]) документы, посвященные разным сторонам жизни Одесчины в годы Гражданской войны: деятельности местной ЧК и белых контрразведок, тер¬
5

рору, борьбе с бандитизмом, биографиям различных ответственных работников и авантюристов. Появились за это время и некоторые новые опубликованные источники по Гражданской войне в Одессе. Так, например, увидели свет написанные в начале 1920-х годов мемуары последнего начальника белой контрразведки Одессы, более известного как последнего начальника Петроградского охранного отделения К.И. Глобачева (4). В результате родился замысел книги, посвященной некоторым аспектам Гражданской войны в Одессе, в частности деятельности спецслужб противостоящих сил Красному и Белому террору, взаимоотношению местного криминала и властей.
Одесской ЧК были посвящены в советское время кандидатская диссертация В.В. Сенюшкина, а в постсоветское — монография И.Н. Шкляева. Сенюшкин, рассматривая партийное руководство чекистскими органами юга Украины, акцент сделал на Одесской ЧК. Автор использовал материалы центральных, республиканских и местных партархивов и некоторые документы из архива Одесского УКГБ. Спецификой использования опубликованных материалов было привлечение не только советской, но и эмигрантской литературы, в частности мемуаров С.М. Устинова «Записки начальника контрразведки», вышедших в начале 1920-х годов. Одесский историк И.Н. Шкляев в монографии об Одесской ЧК (5) использует немногочисленные сохранившиеся одесские и некоторые московские архивные источники по данной проблеме. Однако количество их все же недостаточно для создания полноценной картины происходящего (впрочем, достаточного их количества, например, в той же Одессе, к сожалению, не сохранилось), а главное, не всегда достаточно критическое отношение к мемуарным источников, появившимся много десятилетий спустя после описываемых событий. Поэтому не со всеми выводами автора можно однозначно согласиться.
Гражданской войне на Одесчине посвятил несколько публикаций и другой одесский историк — В.А. Савченко (6). В 2000 году
6

вышла его книга, посвященная известным авантюристам Гражданской войны, как правило, имеющим отношение к Украине. Присутствуют в ней несколько очерков об одесситах. В 2012 году в Москве им была опубликована монография о жизни Одессы в период нэпа, содержащая много интересных фактов и ряд любопытных выводов.
Из публикаций журналистов нужно отметить книги и статьи одесситов Н.А. Брыгина и Ф.З. Зинько, ныне проживающего в Германии. Бывший сотрудник Одесского КГБ, немало сил приложивший для создания ведомственного музея, а одно время возглавлявший и Одесский литмузей, Брыгин в 1960—1980-х годах в местных газетах опубликовал ряд очерков, посвященных одесским чекистам Гражданской войны, из которых наиболее интересный и основанный на архивных документах был посвящен операции против белой разведорганизации Василия Витальевича Шульгина «Азбука». Опубликован он был в номерах «Вечерней Одессы» с 8 декабря 1983 года по 6 января 1984 года, а в постсоветское время переиздан в сборнике, посвященном шульгинской спецслужбе (7). Зинько в своих сборниках очерков — двухтомном «Одесситами не рождаются» и отдельном, посвященном одесским чекистам (8) — приводит немало сюжетов как об Одессе Гражданской войны, так и о многих местных деятелях того времени. Многие сведения журналист разыскал в местных архивах, что далеко не всегда характерно для лиц его профессии. Но если на авторов публикаций он часто ссылается, то на архивные документы — нет. Кроме того, у Зинько встречаются непроверенные факты, и публикации последнего изобилуют характерными для местных журналистов «одесскими» литературными оборотами, что, по нашему мнению, снижает их серьезность, которой в целом они отличаются.
Из книг о событиях Гражданской войны на Одесчине советского времени имеют серьезное значение книги одесского историка В.Г. Коновалова (9). Его книги, несмотря на идеологическую со¬
7

ставляющую (без нее они бы просто не вышли в то время), выгодно отличаются обширной фактурой, большим количеством персоналий. Кроме того, автор использует архивные документы (в том числе из закрытых в советское время фондов, ссылки на которые по понятным причинам отсутствуют), а также наряду с коммунистическими материалы противников большевиков, что, во всяком случае для популярных книг, в то время было весьма нечастым явлением.
Немало страниц, посвященных Белому движению на юге России, в том числе в Одессе, можно встретить в работе московского историка В.Ж. Цветкова. В ней он рассматривает особенности функционирования представительной, исполнительной и судебной власти белых, а также разведывательной деятельности Вооруженных сил Юга России (10). В работе другого столичного историка, Н.С. Кирмеля, посвященной белогвардейским спецслужбам, некоторое место уделено деятельности деникинской разведки и контрразведки в одесском регионе (11).
Хотелось бы отметить две работы, в которых говорится о правоохранительных органах Одессы времен революции и Гражданской войны. В 2003 году вышла книга одесского журналиста Н.В. Барбашина «Обретение истины» (12). В ней автор на основе воспоминаний и архивных документов (приводимых, правда, как правило, без ссылок) рассказывает о работе органов охраны правопорядка Одессы с основания города до наших дней. В конце ее приводится разного качества информация о многих должностных лицах, фигурирующих в тексте. Книга снабжена богатым иллюстративным и фотографическим материалом. Однако, как и практически любое издание, охватывающее столь большой исторический отрезок времени, не все периоды описаны достаточно качественно. Так, наиболее интересующий нас период с 1918 по 1920 год описан довольно сбивчиво и посвящен больше событиям Гражданской войны на Украине вообще, чем непосредственно в городе. Достаточно указать, что за этот период не дается никаких сведений (и даже
8

просто не названы фамилии) почти ни об одном руководителе органа правопорядка губернского и городского масштаба.
В какой-то мере компенсировать последний недостаток (хотя бы в отношении советских органов) может вышедший в 2010 году справочник московского исследователя истории органов внутренних дел и госбезопасности К.В. Скоркина (13). Автор не одно десятилетие собирал в различных архивах сведения о руководителях советских милицейских и чекистских органов послереволюционных лет, сочетая это с детальным изучением периодической печати того времени, на основе чего выпустил несколько книг. В данном справочно-информационном издании Скоркин приводит список руководителей советских административно-милицейских, уголовно-разыскных структур и органов борьбы с контрреволюцией всех регионов с 1917-го по начало 1920-х годов, в том числе и одесского. Крайне полезен был бы этот справочник одесским исследователям, которые, судя по их публикациям, о некоторых своих земляках, вероятно, даже и не знают.
И, наконец, в связи с тем, что южный город в годы Гражданской войны являлся пристанищем многих видных представителей интеллигенции, в частности писателей, хотелось бы отметить ряд публикаций, в которых в той или иной степени освещается одесский период жизни не только Ивана Бунина, но и Максимилиана Волошина, Алексея Толстого, Валентина Катаева, Исаака Бабеля и некоторых других (14). На этом обзор опубликованной литературы по интересующей нас проблематике можно закончить.
Мы ставим задачу показать политические события истории Одессы, свидетелем которых был (или мог быть) Иван Бунин и которые их супружеская чета запечатлела или не запечатлела в дневниках.
Автор отдает себе отчет в том, что Одесса в силу своего географического положения, этнического состава и исторической специфики не была типичным городом Украины, а уж тем более бывшей Российской империи, и то взаимоотношение, те крими¬
9

нальные элементы и многочисленные авантюристы, которые процветали в ней, не могли с таким же успехом или хотя бы такими же методами действовать в других регионах. Однако, как известно, именно на Одесчине в период общероссийской революционной смуты развивались наиболее драматичные события со всеми ужасами и жестокостями, присущими Гражданской войне. В этой связи весьма символично, что Иван Алексеевич Бунин большую часть своих записок о Гражданской войне, озаглавленных «Окаянные дни», посвятил Одессе, в которой он жил с середины 1918 года по начало 1920 года, а название-то было обо всей России. Наконец, не было, по нашему мнению, ни одного города в истории Гражданской войны, о котором не было сложено столько легенд и мифов, как об Одессе. В связи с этим наша задача — разобраться хотя бы с частью из них, отделить, где это возможно, правду от вымысла. Мы надеемся, что это будет нашим, пусть даже очень скромным, вкладом в написание истории русской революции.
Цель данной книги — попытка рассказа не о жизни Буниных в Одессе, а о тех событиях, происходивших в городе, невольными свидетелями которых они являлись, как, впрочем, и тех, о которых могли просто не знать, творившихся различными властными и военными структурами, правоохранительными органами и спецслужбами, в том числе и под покровом секретности. Поэтому наряду с бунинскими дневниками в качестве источников мы привлекаем и другие свидетельства с разных сторон, материалы печати того времени и конечно же сохранившиеся архивные документы, посвященные событиям тех «Окаянных дней».
В Примечаниях содержатся ссылки на архивные и опубликованные источники, а также биографические справки о большинстве лиц, фигурирующих в книге.
В Приложениях даются очерки о сюжетах, либо в основной части упомянутых вскользь, либо не упомянутых вообще, но имеющих отношение к теме исследования, а в отдельных случаях содержащие дополнительные сведения о некоторых лицах, фи¬
10

гурирующих в книге. При подготовке биографических справок (а также сведений аналогичного характера в основном тексте) использованы документы РГАСПИ, в частности, хранящиеся в фонде ЦК КПСС регбланки членов партии, анкеты партийной переписи 1926 года, личные дела работников, снятых с номенклатурного учета, и находящиеся в фонде Коминтерна личные дела сотрудников этой организации, а также опубликованные и электронные источники: справочники и другие работы, содержащие наиболее достоверную информацию (15).
Автор благодарит за предоставленные документы и материалы сотрудников Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ, особенная благодарность работникам его читального зала), Российского государственного военного архива (РГВА), Государственного архива Одесской области (ГАОО) и лично исследователей: К.В. Скоркину (Москва), В.Ю. Золотареву (Харьков), И.Н. Шкляеву, Н.В. Барбашину и В.А. Савченко (Одесса).
Часть первая ЮЖНАЯ СМУТА
«Я здесь жил, знаю город и знаю, что деньги найдутся»
Весть о Февральской революции быстро дошла до Одессы. На улицах города стихийно возникали митинги и демонстрации. На Соборной площади началась самая массовая в истории Одессы демонстрация. Митинг на площади продолжался несколько часов, потом демонстранты прошли по Дерибасовской и направились на Преображенскую улицу к дому № 44, где находился полицейский участок. Демонстранты требовали освободить всех политзаключенных. На следующий день на свободу вышло 1600 узников, в их числе был и отсидевший в тюрьме без малого 10 лет заключенный
11

Мойше — Яков Вольфович Винницкий, вскоре благодаря своим раскосым глазам ставший Мишкой Японцем, или Япончиком, под последней кличкой он вошел в историю. На самом деле и при его жизни он именовался и той, и другой кличкой, в том числе и подписывался обеими, хотя первой — чаще.
Вскоре обстановка в городе начала обостряться. Летом 1917 года на Фонтанской дороге появились курени — военизированные формирования Украинского националистического правительства — Центральной рады, захватившей власть в Киеве. Количество куреней Центральной рады к ноябрю возросло — в районе Одессы их численность составила 10 тысяч рядовых и офицеров. Курени пополнялись за счет зажиточных крестьян из ближних деревень, приходивших подчас с собственным оружием, демобилизованных и беглых солдат, деклассированных элементов с городских окраин. 27 октября 1917 года, когда одесситы окончательно убедились в свержении два дня назад большевиками Временного правительства в Петрограде, комиссар Центральной рады Семен Коморный объявил о переходе власти в городе под власть своего правительства. Однако порядка это отнюдь не добавило.
В.А. Савченко пишет:
«С конца октября в Одессе начали громить винные и спиртовые склады. Погромы эти, то разгораясь, то затухая, продолжались в течение четырех месяцев. Чтобы остановить толпы пьяных, идущих из предместьев громить город, командование применило даже броневики. Были перекрыты улицы, ведущие к окраинам Одессы, и образован “фронт” против громил. С этой целью власти вызвали пулеметную команду, пожарных, школу прапорщиков. Между тем толпой манипулировали “люди” Япончика, призывая “арестовать власть и грабить город”. Толпа была остановлена только пулеметным огнем, на земле осталось 12 раненых и двое убитых.
Во время “винного бунта” Япончику удается устранить своего конкурента в преступном мире Акулу — Н. Дрогаева — и стравить банды соседних районов — Пересыпи и Слободки. Слободка
12

превратилась в “бандитский фронт”, где “сражались” за влияние несколько банд (только в ночь на 4 ноября там было обнаружено 11 трупов). В конце ноября 1917 года район Молдаванки, где хозяйничал Япончик, объявил о создании независимой “Молдаванской республики”» (16).
Однако, в отличие от того же Петрограда, наряду с винными погромами в Одессе ожидали и еврейских...
Что такое еврейский погром?
До 1905 года погромы организовывались по определенному сценарию. Полицмейстеры инсценировали «возмущенную» евреями народную толпу в виде переодетых в штатское городовых, дворников, а также хорошо оплачиваемых городских люмпенов. Власти, стремясь сохранить внешнее приличие, в события не вмешивались, полиция и войска оставались якобы нейтральными. Разъяренная толпа была как бы выражением народного гнева.
Трусливой, уверенной в своей безопасности толпе, полупьяной, а отчасти совсем пьяной нетрудно было противостоять: она разбегалась при первых выстрелах. Погром происходил таким образом: громилы делились на группы, сравнительно незначительные, и каждая направлялась по отдельной улице. Еврейская самооборона при организованной разведке загораживала погромщикам путь, стреляла в воздух, а иногда и в них. Громилы часто разбегались.
В погромах 1905—1907 годов участие властей носит уже более откровенный характер. Как на юге, так и в других местах погромщики были окружены вооруженной полицией, а иногда и солдатами, которые загораживали путь отрядам еврейской самообороны. Прежний тип самообороны — примитивные группы, вооруженные револьверами, кастетами и ножами,—уже не годился для оказания действительного сопротивления. Надлежащий эффект могла произвести лишь самооборона в виде хорошо организованных вооруженных отрядов.
Новая опасность погромов возникла, когда русская армия начала терпеть неудачи на фронтах Первой мировой войны. Еврейский обыватель считал, и не без оснований, что при любом исходе войны демобилизация армии будет ознаменована погромами.
13

В годы Гражданской войны погромы входили в быт маленьких городов и местечек, затерянных среди украинских сел.
В крупных городах погромы происходили обычно во время смены властей — гетмана, «добровольцев» и других. Старая власть, которая как-то стабилизировалась и на некоторое время устанавливала «порядок», уходила, а новой еще не было. Этим пользовались остатки военных формирований уходивших властей или первые эшелоны приходящей власти. В то же время не хотели упустить свой шанс местные хулиганы, которым часто помогали и жители окрестных сел.
Каждая волна погромов в местечках приводила к переезду в Одессу беженцев, которые оседали здесь у своих родственников и знакомых. Беженцы считали, что в таком большом городе, как Одесса, они спасутся.
Висевшая над Одессой в 1917 году угроза еврейского погрома, исходившая от многочисленных куреней, окружавших город, не осуществилась, в чем, по мнению видного одесского историка С.Я. Борового, была немалая заслуга Мишки Япончика, который активно участвовал в организации отрядов самообороны. Командиром дружины стал прапорщик Срулевич, позднее эмигрировавший, а начальником штаба — прапорщик, художник по профессии Ц.С. Могилевский-Эмский, ставший после Гражданской войны музейным инспектором одесского губполитпросвета, расстрелянный в 1937 году (17).
Нам представляется, что Боровой роль Япончика в создании отрядов еврейской самообороны несколько преувеличивает, но факт остается фактом: крупных погромов в городе действительно в то время зафиксировано не было.
В первой половине января 1918 года на улицах Одессы усилились бои между отрядами Красной гвардии и гайдамацкими куренями Центральной рады. 17 января 1918 года в городской военно-революционный комитет явились представители всех куреней и заявили о сдаче. В городе была установлена советская власть и не просто советская власть, а Одесская Советская республика, о которой сейчас мало кто помнит. Не каждый одессит знает, что его
14

родной город был когда-то отдельным государством со своим правительством.
Складывающуюся в Одессе ситуацию можно показать на примере одного эпизода, приведенного свидетелем тех событий — юристом, торговцем произведениями изобразительного искусства и коллекционером Владимиром Михайловичем Маргулиесом, делавшим дневниковые записи и выписки из местных газет, которые впоследствии в эмиграции он опубликовал в виде книги. Он описал выступление в городе командующего советскми войсками левого эсера Михаила Артемьевича Муравьева (ныне о жизни и гибели этого военного написано немало). Муравьев прибыл в Одессу в феврале и выступил на заседании городской думы с участием представителей финансовых и торгово-промышленных кругов. Между главой банкирского дома И.С. Ксидиасом (эту фамилию впоследствии использовал Лев Славин в своей знаменитой пьесе «Интервенция» для создания образа одесской банкирши и ее сына) и прибывшим военачальником состоялся разговор следующего содержания:
«Я банкир, но смею все же считать себя другом народа. Во времена царизма я, буржуй и банкир, отдал все свои деньги на газету “Южная мысль”, которая боролась с царизмом. Меня приговорили к тюремному заключению, и я два раза сидел в тюрьме. Поэтому я смею думать, что я такой же друг народа, как товарищ Муравьев. В банках есть чеки, есть ценные бумаги, но нет денежных знаков. Ко времени большевистского переворота в России было денежных знаков на 16—17 миллиардов, из них на Одессу приходится 50—60 миллионов. Деньги эти находятся у средней буржуазии, а также в низших классах, так как капиталисты вкладывают все свои деньги в бумаги. Те, у кого есть наличные деньги, цепляются за них всеми силами, и их трудно у них получить.
Муравьев: Я уверен, что в Одессе все же наберется 10 миллионов. Сговоритесь между собой, давайте чеками, процентными бумагами, чем хотите. Я здесь жил, знаю город и знаю, что деньги найдутся.
Я не позволю пропадать пролетариату, не позволю, чтобы красногвардейцы и флот страдали от безденежья. Даю вам срок с 20 по 23 февраля включительно. 24-го в 12 часов вся сумма должна быть
15

внесена в Государственный банк на мое имя. Вы это сделаете, если дорожите своим спокойствием. Я порядок установлю, все грабители, прикрывающиеся именем анархистов, большевиков, максималистов, будут уничтожены» (18).
В ночь на 14 марта в город вошли немцы и австро-венгры, и республика прекратила свое существование.
«В четыре часа дня начались взрывы»
Жизнь в городе входила в свое привычное русло — заработали магазины, ожил знаменитый одесский рынок Привоз, заблестели вымытыми стеклами витрины кафе и ресторанов. Зашумела, забурлила жизнь в известном всему городу кафе Фанкони на углу Дерибасовской и Екатерининской, где собирались маклеры, подрядчики, другой народ при валюте, заходили подчас главари уголовного мира.
В Одессе начала возникать своеобразная обстановка.
В самой фешенебельной гостинице — «Лондонской» — на Николаевском бульваре, в лучших домах на Екатерининской, Ришельевской, Дерибасовской разместились многочисленные высокопоставленные беженцы из Москвы и Петрограда — царские дипломаты, бывшие придворные, генералы, банкиры, дельцы, представители «высшего света». Вся эта «соль» российской аристократии предпочла Одессу другим городам — здесь можно было переждать смуту, а в случае опасности уехать за границу.
Чуть ли не ежедневно собиралась вся эта аристократия в здании купеческой биржи на Пушкинской улице. Здесь произносились длинные речи, в которых, как писала газета «Одесские новости» 22 ноября 1918 года, «высказывалась мысль, что Одессе теперь, быть может, придется сыграть роль собирательницы земли русской, ту самую, какую некогда выполняла Москва».
В августе 1918 года в районе Пересыпи, недалеко от грузового порта, прогремел мощный взрыв — взлетели на воздух склады артиллерийских боеприпасов оккупационных войск.
Взрывы были настолько сильными, что их очевидцами стали многие жители Одессы и окрестностей, в том числе Иван Алексеевич и Вера Николаевна Бунины, живущие в это время за городом
16

на даче Шишкиной. Вот как супруга писателя обрисовала это событие в своем дневнике:
«18/31 августа.
В четыре часа дня начались взрывы. Где — неизвестно. Наверху из западной комнаты было хорошо наблюдать... Сначала появляется огонь, иногда небольшой, иногда в виде огненного шара, иной раз разбрасывались золотые блестки. После этого дым поднимается клубом, иногда в виде цветной капусты и дерева с кроной пихты, иногда в виде дерева с кроной пихты <...>.
Из города едут массы народа, платформы полны людьми. Из Люстдорфа многие кинулись спасать вещи... Масса народу с Молдаванки бежит в Люстдорф, на степь. Люди в панике. Говорят, что выбиты окна в высоких домах. Все взволнованы. Рассказывают, что вся Одесса горит, что есть человеческие жертвы.
Весь вечер стояло зарево. Иногда вспыхивали и окрашивали полнеба огненные шары, а секунд через 20—30 доносились раскаты взрыва» (19).
Комиссия, созданная властями для расследования происшествия, сделала заключение, что причиной взрывов был поджог, который одновременно был совершен в двух местах: на заводе Яловика и в хлебном городке, амбары которого вместо зерен содержали склад снарядов, в результате чего погибло в огне 6—7 тысяч вагонов артснарядов (20). Отсюда возникла версия, что взрыв 1918 года был организован террористической группой, но при этом неизвестен ее партийный состав: большевистский или анархистский. Одесский же историк Саул Боровой не исключал в качестве причины взрывов простой небрежности (21). Еще более уверенно о произвольности взрывов писал большевик-подпольщик Иосиф Эммануилович Южный-Горенюк (22). На этой личности надо остановиться поподробнее, поскольку он будет неоднократно фигурировать в нашей книге. Южный — это его подпольная кличка. Но и Горенюк не являлась его урожденной фамилией, а лишь переделкой на более украинский манер — Гурунюк. Горенюком же Иосиф записался у воинского начальника, когда в 1915 году призывался в армию, чтобы казаться малороссом, тем более что внешне он на семита не походил. До призыва он, сын веревочника
17

из городка Чудное Житомирской губернии, был отдан на обучение профессии модельщика в одесское ремесленное училище «Труд», по окончании которого остался работать по специальности в городе. Вернувшись в 1917 году в Одессу, Горенюк вступил в Красную гвардию, после первого захвата власти большевиками в городе стал секретарем комиссариата труда и комендантом местного Совнаркома. Затем с 3-й армией отступал из Одессы. Поработав некоторое время в Москве трудовым инспектором, он третий раз отправился в Одессу, на сей раз на подпольную работу. Первоначально теперь уже Южный был связан с группой партийных разведчиков, добывавших сведения военного и политического характера, а затем из знакомых ему товарищей из дружины социалистической рабочей молодежи он сформировал самостоятельную городскую разведку, которую и возглавил. Относительно одесских взрывов он вспоминал:
«По заданию подпольного обкома, в частности, добывались сведения для готовившегося взрыва снарядов, хранившихся в пороховых складах, однако взрыв не был произведен большевистской организацией. Взрыв произошел по вине австро-германского командования, которое в предвидении предстоящей эвакуации Одессы приступило к уничтожению снарядов. При этом не была учтена сила детонации. Начались последовательные взрывы на складах, расположенных на близком расстоянии. Взрывы причинили большой ущерб не только городу и населению, но и австро-венгерским войскам. Об этом свидетельствовали донесения разведчиков и масса трупов немецких солдат, вывозимых из района взрыва в те ночные часы, когда движение по городу было запрещено» (23).
Взрывы дали серьезный повод властям для усиления режима.
В частности, 13 октября Осведомительным отделом Державной варты (так с правления гетмана Скоропадского на Украине стала называться милиция) была арестована на своем заседании группа болыыевиков-подполыциков и членов так называемого Молодого революционного интернационала (так называлась нелегальная организация, состоявшая из членов молодежных течений левосоциалистических партий), в том числе и Южный, которые были отправлены в участок Бульварного района, а затем и в Одесский
18

тюремный замок (24). Однако гетманская варта начала усиленное преследование не только подпольщиков, но и видных деятелей уголовного мира. Были арестованы отец Винницкого и один из младших братьев Идель. Но самому Япончику удалось скрыться.
В рассказе Бабеля «Король» из «Одесских рассказов» Беня Крик с товарищами поджигает полицейский участок и освобождает арестованных. Событие, связанное с освобождением заключенных, было и в жизни Мишки Япончика, и Бабель, несомненно, о нем знал. Но писатель изменил время действия — перенес его в дореволюционное время и придал этой истории трагикомический одесский колорит, свойственный всем рассказам великого писателя.
А в реальной жизни освобождение арестованных, в котором принимал участие Мишка Япончик, было связано с более трагическими событиями, и происходили они при смене не участкового пристава, а всей власти в Одессе...
Ноябрьским вечером 1918 года в одесской гостинице «Пассаж», получив шифровку о начавшейся в Германии революции, застрелился командующий кайзеровскими оккупационными войсками фельдмаршал фон Бельц. Войска оккупантов начали покидать город. Последние части ушли из Одессы 26 ноября 1918 года. Буквально на следующий день одесситы увидели на внешнем рейде флот Антанты — 10 линкоров, 9 крейсеров и 10 миноносцев. Командовал союзной эскадрой вице-адмирал Амет. Сухопутные войска Антанты в составе 3 дивизий, румынских подразделений, союзных подкреплений на Ближнем Востоке, колониальных войск вошли в город 17 декабря 1918 года. Однако сразу после ухода оккупантов, но перед высадкой интервентов город заняли петлюровцы. И именно во время смены властей произошло одно событие, отразившееся на дальнейшей биографии Мишки Япончика.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина записала в своем одесском дневнике 29 ноября (12 декабря по новому стилю) 1918 года:
«Мы в республике. Петлюровские войска вошли беспрепятственно в город <...>. По последним сведениям, Гетман арестован (эти сведения оказались неверными. Гетману Скоропадскому, как известно, удалось бежать. — О.К.). Киев взят. Поведение союзников непонятно. <...> Сегодня вместе с политическими выпущено
19

из тюрьмы и много уголовных. Вероятно, большевистское движение начнется, если десанта не будет» (25).
1 декабря 1918 года по железной дороге прибыл эшелон сербских войск, а 3 декабря — отряд польских легионеров. 11 декабря войска Украинской Директории (националистический орган власти, образованный 14 ноября 1918 года в г. Белая Церковь, командующим войсками которого, а затем и руководителем был С.В. Петлюра) захватили железнодорожную станцию Одесса-Главная, вокзал и весь прилегающий район. Находившиеся в городе дружины белогвардейской Добровольческой армии сдали им центр города, заняв зону в районе улиц, примыкающих к порту.
12 декабря 1918 года, в момент перехода центра Одессы в руки войск Директории, в цирке (Коблевская, 25) состоялся митинг рабочих. На нем от имени большевиков под фамилией Петров выступил Иван Евдокимович Клименко (26). Он призвал освободить политических заключенных.
Бывший командир партизанского отряда, действовавшего в районе города, Филипп Анулов (Френкель) (27), вспоминал спустя несколько лет после этого памятного события:
«С криками: “В тюрьму!” толпа выходит на улицу. Замелькали на поясах и в оттопыренных карманах револьверы и бомбы... Толпа направилась к близлежащему бульварному участку (Преображенская, 44). Здесь все политические арестованные были освобождены, после чего толпа по Болыыефонтанской дороге направилась к тюрьме...» (28).
На подходе к тюрьме к демонстрантам присоединилась толпа из четырехсот вооруженных людей. Это были одесские налетчики, спешившие, пользуясь случаем, освободить своих товарищей.
Анулов писал далее:
«...Во главе толпы налетчиков стоял легендарный и неуловимый бандит Мишка Японец, вооруженный, как и все бандиты, с ног до головы.
Толпа потребовала открыть тюремные ворота. Охрана тюрьмы это приказание исполнить отказалась. Тогда толпа разоружила внешний тюремный караул и избила часового прикладом. Кто-то подал мысль — взорвать ворота бомбой. Раздались крики: “Назад!
20

Назад!”. Толпа подалась. Бомбометчик вышел вперед и бросил в ворота гранату Новицкого. Другие последовали его примеру. Ворота рухнули, и толпа хлынула во двор тюрьмы.
В это время к тюрьме начали подходить рабочие с митинга. Их встречал Клименко и пояснял происходящие вокруг тюрьмы события. Решили ограничиться освобождением политических заключенных. Была выделена необходимая группа рабочих. Она и освободила политических. Со своей стороны Мишка Японец освобождал уголовных. Вскоре тюрьма опустела...» (29).
Начальник тюрьмы заперся во дворе в тюремном сарае. Уголовники бросились к сараю, обложили его соломой, облили некоторые места керосином и подожгли.
При штурме тюрьмы были освобождены видные одесские большевики Николай Голубенко (30), Наум Соболь и некоторые другие (31).
Среди освобожденных не было Иосифа Южного-Горенюка — руководителя подпольной партийной разведки в городе. Он был отпущен на свободу за несколько дней до этого за полученное от подполья взятку в 30 000 рублей, переданных его женой Розалией Яковлевной Сапирштейн следователю Державной варты (32) (напрасно только деньги потратили, все равно вскоре пришло бы бесплатное освобождение).
Власть менялась, немцы покидали Украину, на Одессу наступали петлюровцы, и полноценного контроля за честностью своих сотрудников вартовое руководство осуществлять уже не могло. (Позднее уже белые власти «перевели» название Державной варты на русский язык, и она стала именоваться, как и в других городах и губерниях юга России, Государственной стражей.)
Южному была известна одна деталь, касающаяся участия Мишки Япончика в штурме тюрьмы, о которой не знал Анулов. Вот что он писал в одном из вариантов своих воспоминаний:
«...Мишка Япончик... освободил своего отца и младшего брата. Этот факт, мне лично известный, так как некоторое время Винницкие, отец и сын, были подсажены в нашу так называемую пересыльную камеру, показывает, что не так всесилен был Мишка Япончик. Без помощи рабочих он не смог бы освободить из тюрь¬
21

мы своего отца и младшего брата...» (33). Действительно, пик власти «короля» преступного мира Одессы наступит несколько позже.
«Сидим дома, так как на улицах стреляют, раздевают, — записала в дневнике Вера Муромцева-Бунина. — Кажется, вводится осадное положение, выходить из дому можно до девяти часов вечера. Вчера выпустили восемьсот уголовных...» (34).
Еще более красноречиво о последствиях штурма тюрьмы свидетельствовал Филипп Анулов:
«...Через несколько дней город почувствовал результаты разгрома тюрьмы. Грабежи и налеты приняли чудовищный характер. Освобожденные уголовные “работали” после тюремного отдыха... Интересно отметить, что в своей “работе” уголовники выдавали себя за экспроприаторов — анархистов. Это сильно смущало одесскую федерацию анархистов. Последняя вынуждена была публично отмежеваться от грабежей и разбоев, творящихся в городе от их имени...» (35).
«Пришлось прибегать к исключительным мерам»
В декабре 1918 года Одессу заняли войска французских интервентов, в том числе колониальные части, также воинские части греков и представителей ряда других государств, сотрудничавших с Антантой. Иностранным экспедиционным корпусом командовал французский генерал д’Ансельм. Такого странного причудливого смешения рас, лиц, языков Одесса еще не знала. Город стал фактически разделен на многие части, каждая из которых контролировалась представителями иностранных держав, добровольцами Деникина и в меньшей степени петлюровцами.
Все это нашло подробное отражение в дневниковых записях Муромцевой-Буниной:
«2/15 декабря.
Пошли все гулять... На Дерибасовской много народу. Около кафе Робина стоят добровольцы. Мы вступили во французскую зону. Дошли до Ришельевской лестницы. На Николаевском бульваре грязно, толпится народ... На бульваре баррикады, добровольцы, легионеры...
22

5/18 декабря.
С утра идет сражение: трескотня ружей, пулемет, изредка орудийные выстрелы... Петлюровцы с польскими войсками и добровольцами. У нас на углу Ольгинской стоят петлюровцы.
6/19 декабря.
Вчера весь день шел бой. Наша улица попала в зону сражения. До шести часов пулеметы, ружья, иногда орудийные выстрелы. На час была сделана передышка, затем опять. Но скоро все прекратилось. Петлюровцы обратились к французам с предложением мирных переговоров. Но французы отказались, так как петлюровцы пролили французскую кровь. “Мы сюда явились на помощь, — сказали они, — а нас встречают огнем”...
Сегодня проснулись рано. На Дерибасовской встретили двое дрог с убитыми петлюровцами... На почте развевался русский флаг — увидеть его было радостно. Добровольцы очень статные, с хорошей выправкой — я отвыкла видеть подобных людей. Старые генералы наравне с молодыми таскали различные вещи. Потери у добровольцев очень большие. Ян (так Вера Николаевна на восточноевропейский манер на протяжении всей супружеской жизни называла мужа. — О.К.) был очень взволнован. Он сказал, что за два года это первый день, когда чувствуешь хоть луч надежды. Его очень трогает самоотверженность добровольцев.
По народу идет слух, что еще вернутся петлюровцы, соединяясь с немцами, и тогда все будет хорошо. Вероятно, это работа большевиков» (36).
Вполне естественно, что подобная властная неразбериха вызвала резкое ухудшение криминогенной ситуации. Газета кадетского направления «Одесский листок» 13 февраля 1919 года писала: «Наступает ночь, и Одесса погружается во власть тьмы. Тьма на улицах, тьма в домах. Бандитизм, налеты стали бытовым явлением. Сидишь в темной нетопленой комнате и наслаждаешься звуками стрельбы из разных видов оружия, которая разражается у тебя под окнами».
Начальник одного из уездов Одесчины того времени Владимир Майбородов впоследствии писал:
23

«В это время я, живя в Одессе, видел, что, несмотря на то что город был наполнен иностранными войсками, что приступили к формированию русских воинских частей, происходит что-то неладное, порядка, который был при немцах, не было: по вечерам раздавалась по улицам стрельба, никто за этим не наблюдал и не старался этого прекратить. Были также постоянные случаи ограбления на улицах прохожих, налеты на квартиры и т.д. Одним словом, чувствовалась слабость власти» (37).
Преступность в городе приобретала угрожающие размеры, и нужно было принимать какие-то меры. И они были приняты. Об этом свидетельствовал очевидец тех событий генерал-майор Константин Глобачев, чьи мемуары, написанные в эмиграции в конце 1922 года, были опубликованы только спустя почти 90 лет, сначала в журнале «Вопросы истории», а затем и отдельной книгой в издательстве «РОССПЭН». Прежде чем предоставим Глобачеву слово, расскажем о нем самом.
Константин Иванович Глобачев родился в апреле 1870 г. в семье потомственных дворян. Окончил кадетский корпус, а затем Павловское военное училище, после чего служил в лейб-гвардии полку, расквартированном в Варшаве. Дальнейшее образование он продолжил в Николаевской академии Генерального штаба в СанктПетербурге.
В 1903 году штабс-капитан Глобачев по собственному желанию перешел из армии в Корпус жандармов. Уже спустя два года он становится не только начальником Лодзинского уездного жандармского управления, но и руководителем местного охранного отделения. Затем с 1909 до 1914 года он последовательно руководил Варшавским охранным отделением, жандармскими управлениями в Нижнем Новгороде и Севастополе. Наконец, пиком его служебной карьеры стало назначение его в феврале 1915 года начальником Петроградского охранного отделения и присвоение чина «генералмайор». После Февральской революции он был арестован, однако в октябре 1917 года в обстановке смены власти освобожден.
Спустя несколько месяцев Глобачев уехал на юг, где поступил на службу чиновником для поручений в Департамент Державной варты в Киеве. С января по апрель 1919 года Глобачев был началь¬
24

ником информационного отдела (политический розыск) одесского градоначальства. Затем служил в Главном управлении снабжений Добровольческой армии (Екатеринодар, Ростов). С декабря 1919-го по январь 1920 года он — начальник Одесского морского контрразведывательного пункта, в январе — начале февраля того же года — начальник Одесского контрразведывательного отделения. В феврале 1920 года Глобачев эмигрировал в Константинополь, откуда спустя 3 года перебрался в США. В 1929—1934 годах он находился во Франции, где был заместителем директора Секретно-политического отдела Русского общевоинского союза, после вернулся в США, где работал художником. Умер Глобачев в НьюЙорке в декабре 1941 года (38).
А теперь послушаем мемуариста:
«Большим бичом Одессы этого времени была уголовщина, дошедшая до чудовищных размеров. В январе — мае 1919 г. обыватель чувствовал себя в городе хуже, чем в лесу с разбойничьим станом. Грабили по квартирам ночью и среди белого дня — на улицах. Одесса всегда была одним из центров преступности, в это же время преступность достигла крайнего предела. Законные меры воздействия ни к чему не приводили, и градоначальнику генералу Маркову пришлось прибегать к исключительным мерам. Грабители, застигнутые на месте преступления, беспощадно расстреливались, а, кроме того, чинам сыскной полиции был отдан приказ заведомых грабителей и воров при встрече уничтожить как собак. Эти меры оказались действенными, и спустя месяц преступность значительно сократилась, а обыватель мог вздохнуть...» (39).
Расстрелы на месте часто подавались как при оказании сопротивления или при попытке к бегству. Последних за данный период судмедэксперт Жмайлович впоследствии насчитал 209 (40).
Так, в последних числах января 1919 года был убит — расстрелян — неизвестного звания еврей, пытавшийся бежать от сопровождавшего его конвоя уголовного розыска, а спустя несколько дней, ночью, на Куликовом поле (в Одессе тоже было такое место), у братских могил был убит некий Левин, препровождавшийся из здания Александровского участка на станцию трамвая в военнополевой суд, где должно было рассматриваться его дело по обвине¬
25

нию его в ограблении железнодорожной кассы на станции ОдессаГлавная (41).
Конечно, в отдельных случаях эти меры властей осуществлялись с чрезмерной жестокостью. Так, в начале марта стражами порядка при проведении одной из операций был подстрелен и оставлен на месте некий Шая Докторе. Прохожие вызвали карету «скорой помощи». Прибывший врач взял раненого в карету для доставления его в больницу. На углу Херсонской и Преображенской улиц, недалеко от комендантского управления, карета была остановлена вооруженными лицами, которые потребовали выдачи Докторса. Врач категорически отказал и, пользуясь близостью комендантского управления, обратился туда за помощью. Вышедший дежурный офицер приказал прекратить преследование. Карета благополучно достигла Старой больницы, куца и был сдан раненый Докторе. Едва дежурный хирург успел положить его на стол для исследования раны, как в операционную с шумом ворвалась группа лиц в военной форме и, грубо отстранив врача, тут же на операционном столе залпом расстреляла пациента. По этому факту было проведено служебное расследование, но оно ничем не закончилось (42).
В последние же дни перед уходом войск интервентов, по словам Жмайловича, «бандитизм же вновь расцвел “махровым цветком”» (43). Во многом это было связано с отставкой по настоянию французского командования, стремящегося как можно больше отмежеваться от добровольцев и заигрывать с петлюровцами, Гришина-Алмазова и его начштаба Санникова и передачей власти в городе гражданскому Комитету обороны и продовольствия, куда вошли такие личности, как сионистский деятель, а в прошлом знаменитый эсер-боевик Рутенберг и украинский лейб-казак с французскими корнями Андро: не случайно Деникин телеграфировал Санникову не выполнять распоряжений этой администрации и ни в какие переговоры не вступать.
Нужно отметить, что в местных газетах иногда появлялись сообщения об аресте неуловимого главаря одесских бандитов. Как пишет немецкий историк-русист и биограф Исаака Бабеля Рейнхард Крумм, «газета “Одесская почта” сообщила 5 февраля
26

1919 	года, что его арестовали» (44). Однако эта информация, как и нередко в то время другие сведения подобного рода, оказалась преждевременной: пойман Япончик не был. Хотя, возможно, именно на основе данного газетного сообщения родилась легенда, вошедшая в художественную и публицистическую литературу, об аресте «короля» Молдаванки белой контрразведкой и освобождении слетевшимися к тюрьме «корешами».
«Тут была смесь анархистов с уголовщиной...»
В период интервенции в Одессе действовало огромное количество контрразведок. В частности, войска всех иностранных государств, находившихся в регионе, имели свою спецслужбу. Военными контрразведками Добровольческой армии были контрразведки штаба командующего войсками в районе Одессы и корпусная контрразведка. Первую из них вначале возглавлял юрист Павел Яковлевич Логвинский, до 1917 года в чине прапорщика находившийся на военно-следственной службе, в частности бывший секретарем комиссии генерала Николая Батюшина по расследованию срывов снабжения на Западном фронте. Как пишет А.А. Зданович, при нем в контрразведывательном производстве находилось лишь дело румынского коммуниста Михая Бужора, причем изъятая у него большая сумма денег таинственно пропала (45). В результате в феврале 1919 года Логвинский был смещен и эмигрировал в Константинополь. Новым руководителем стал также прапорщик царской армии Владимир Григорьевич Орлов, до революции работавший следователем Военно-окружного суда в Варшаве, а в годы Первой мировой войны — военный следователь Ставки Верховного главнокомандующего и тоже сотрудник комиссии Батюшина. Позднее Орлов возглавил контрразведывательную часть Генштаба Вооруженных сил Юга России, а в эмиграции в 1920-е годы прославился в качестве руководителя организации, занимавшейся сбором антибольшевистского и антикоминтерновского компромата и изготовлением соответствующих фальшивок. Были в Одессе у белых и политические контрразведки: возглавлявшийся генералом Константином Ивановичем Глобачевым информационный отдел при одесском градоначальстве и осведомительный политический
27

отдел. Активно действовала в городе и украинская контрразведка во главе с князем Кочубеем. Были и общественные контрразведки: Союза русских людей и Русско-германского союза монархистовхристиан и наконец частная — своеобразное политическое детективное агентство, хозяином которого был некий поручик Брауде, на чьи средства оно и существовало. Естественно, такое обилие спецслужб, нередко сталкивающихся друг с другом, шло не на пользу, а скорее во вред делу борьбы с большевистским, левоэсеровским и анархистским подпольем.
В отличие от левых эсеров, которые как партия, ориентировавшаяся на крестьянство, международными делами практически не занимались, большевики и анархисты вели агитацию и пропаганду среди войск интервентов: первые — через «Иностранную коллегию», как правило среди солдат, вторые — через «Иностранное бюро», большей частью среди матросов. После партийных разногласий с большевиками «Интернациональная группа революционных рабочих» — самая мощная в то время местная анархистская организация — создала собственную подпольную контрразведку, конкурирующую с большевистской. В свою очередь, последняя действовала в Одессе самостоятельно, не согласуя свои акции с московским ЦК и тем более с ВЧК. Ее руководители носили псевдонимы по частям города — Северный (Борис Юзефович) (46), Южный (Иосиф Горенюк), Западный (Семен Кесельман), Восточный (его старший брат Арнольд Кесельман). Рядовые работники действовали иногда под собственными, иногда под вымышленными именами. В этой контрразведке сотрудничали и некоторые левые эсеры, например, Фатер возглавлял одно время политический отдел. Иногда подполье получало нужные материалы непосредственно в контрразведках противника, например, о переговорах Петлюры с французами.
Глобачев писал:
«Сначала французы во внутренние дела русского управления не вмешивались, но по мере прибытия новых эшелонов и штабов французское командование, желая, очевидно, сколько можно более расширить зону оккупации, и притом безболезненно для себя, стало понемногу все прибирать к своим рукам, особенно когда
28

командующим французскими оккупационными силами был назначен генерал д’Ансельм и начальником его штаба — полковник Фрейденберг. Последний занялся исключительно политической работой, которая заключалась в том, чтобы, войдя в сношения с представителем Петлюры, сдать ему Одессу на выгодных для себя условиях. Переговоры между Фрейденбергом и петлюровским атаманом Змиевым продолжались все время пребывания французов в Одессе, несмотря на то что добровольческие части, подчиненные Гришину-Алмазову, находились с петлюровцами в состоянии войны. Атаман Змиев, беспощадно расстреливавший русских офицеров, под охраной французов нагло являлся в Одессу для свиданий с Фрейденбергом на глазах у защитников ее. Однако Фрейденбергу не удалось свои переговоры довести до конца, ибо власть Петлюры и Винниченко на Украине пала, уступив место большевикам, с коими уже трудно было разговаривать в то время» (47).
Однако причины приостановки переговоров состояли не только в свержении власти Директории в Киеве, но и в утечке в прессу сведений о петлюровско-французских договоренностях. И виновницей этого явилась не кто иная, как большевистская подпольщица, работавшая в учреждении самого Глобачева. В его доверие вошла дочь царского полковника Елена Федоровна Гребенникова, которая в силу знания французского языка получила должность переводчицы в информационном отделе. Гребенникова передала секретарю подпольного областкома партии Елене Соколовской (48) ряд прошедших через контрразведку материалов, особенно важным из которых была нота петлюровской Директории Д’Ансельму о передаче французскому командованию прав на управление Украиной (49). Соколовской информация была «слита» в прессу, и вскоре ноту перепечатали одесские газеты. В ней говорилось, что Директория, признавая сделанные ею ошибки (имелись в виду, в частности, те же перестрелки с французами), просила французское командование о помощи в борьбе против большевиков, и в течение этого времени Франции предлагалось взять на себя управление Украиной в военной, дипломатической, финансовой, экономической и судебной областях. Высказывалась надежда, что, как и другие державы Антанты, Франция проявит великодушие, когда после
29

победы над большевиками возникнут вопросы о территориях и нациях (50). Естественно, публикации стали одним из поводов еще большего обострения отношений петлюровцев и белых, выступавших, как известно, сторонниками «единой и неделимой» России.
Большевистская пропаганда среди солдат и матросов в войсках интервентов велась не только в лоб, апеллируя к «международной солидарности трудящихся», о чем немало было написано в книгах советского времени, но и более хитрым способом. Вера Муромцева-Бунина записала в дневнике, основываясь, вероятно, на сведениях из местной прессы или полученных от знакомых представителей властей, следующее: «Большевики сильно работают. Они разрабатывают прокламации к добровольцам, где пишут: как вам не стыдно идти вместе с французами. Разве вы забыли 12-й год?... с другой стороны — прокламации французам, где тоже напоминают 12-й год и пугают им» (51).
Любопытно складывались отношения большевистского и анархистского подполья с уголовным миром Одессы. Член подпольного ревкома Филипп Анулов (Френкель), уже знакомый читателю, вспоминал:
«...Ревком организовал штаб, который помещался в доме № 63 по Болгарской улице. Боевые средства, т.е. оружие, добывались начальником боевого снабжения посредством покупки и другими всевозможными средствами. Главным образом в ходу были бомбы, револьверы и подрывные средства. Большие услуги штабу в доставке оружия оказывал Мишка Японец, который за сравнительно небольшую плату продавал штабу главным образом “лимонки” и револьверы...» (52).
Таким образом, по свидетельству участника тех событий Филиппа Анулова, обеспечивали большевиков оружием не рабочие оружейных заводов и не французские матросы, а налетчик и грабитель Мишка Япончик...
Этот факт впоследствии был обыгран в написанной в 1933 году пьесе одессита Льва Славина «Интервенция». В ней есть эпизод, когда большевики-подпольщики покупают у «свободного анархиста», а по сути предварителя налетчиков Филиппа, одним из главных прототипов которого был Япончик, а имя служило вероятной
30

аллюзией не только на известного в Одессе грабителя Фильки (его мы еще упомянем), но и на Филиппа Анулова.
Не без участия Мишки Япончика большевики создали подрывную дружину во главе с Самуилом Зехцером, которая должна была заниматься диверсиями и терактами против властей противника. По словам Елены Соколовской, состояла она из 11 человек, 5 из которых были железнодорожными рабочими. В отношении остальных она писала: «Была среди них и такая публика, которая по своему происхождению и социальному положению определению не поддавалась, их просто можно было назвать одесситами. Во всяком случае, эта публика была бравой и готовой на всякие похождения и на всякие акты, хотя в смысле политическом они не были коммунистами, как не был им и сам Зехцер.Тут была смесь анархистов с уголовщиной, и смесь довольно безвкусная» (53).
Однако сам Зехцер был не анархистом, а как раз большевиком, что подтверждается в первую очередь хранящимся в ГАРФе в фонде Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев его личным делом по приему в общество, состоящим, по сути, из одной анкеты (54). Анкету эту Зехцер заполнил 8 марта 1921 года во время командировки в Москву. Из анкеты можно узнать следующее: Зехцер Самуил Маркович, 30 лет, иудей (национальность он указал по вероисповеданию, как писалось до революции), ныне командированный, член профсоюза металлистов. Родился в городе Балта, образование среднее, рабочий по профессии, в революционном движении участвовал с 1907 года, когда в Одессе вступил в Бунд, партийную кличку получил тогда Андрей. Бывал за границей (где и когда, он не указал). В 1917 году в Одессе он вступил в большевистскую партию. Первый раз арестован в 17 лет, второй — в 24 года, третий — в 28 лет. Первый арест произошел в Одессе и окончился приговором военно-полевого суда к 8 годам каторги. Второй раз Зехцера арестовали в Волочисске, где за распространение нелегальной литературы среди солдат и за побег с сибирской каторги он получил снова 8 лет, а в общей сложности он провел в заключении до 1917 года 9 лет. После второго ареста Зехцер сидел в Бутырской и Харьковской тюрьмах, в последней его и застала
31

мартовская (1917 г.) амнистия. После революции работал легально и подпольно в Киеве и Одессе.
Людьми Зехцера были убиты представитель Тираспольской парторганизации матрос Константин, который вымогал деньги у подполья, 6 или 7 тысяч рублей, посланец ЦК РКП Москвы некий Александров, пытавшийся скрыться с деньгами, выделенными Центром на нелегальную работу в Елизаветграде, но обнаруженный Зехцером в одном из дорогих одесских кафе (55). Этой дружине была поручена ликвидация провокаторов — был убит, например, немец Ройтман, обвиненный в выдаче руководителя одесского подполья Николая Ласточкина (56) деникинской контрразведке.
Елена Соколовская писала:
«После первого или второго заседания Совета был арестован его председатель Николай Ласточкин. Помню, как он после заседания Совета собрал несколько человек из комитета и сказал, что должен идти на свидание к Ройтману, который даст ему исчерпывающие важные сведения. Мы все его уговаривали бросить это знакомство, тем более что эти сведения большой роли не играют. Количество и расположение войск мы знали и без Ройтмана. Тем не менее Ласточкин на свидание пошел, передав перед этим деньги и паспорт мне...
Арест произошел при таких обстоятельствах: тов. Ласточкин шел по улице с Ройтманом и полковником Прониным, который доставлял разного рода сведения военного характера. В это время к ним подошли белогвардейцы и заявили, что они арестованы. Ройтман моментально исчез. Пронин, пройдя несколько шагов с ними, также был отпущен, а Николай взят. Первое время, по нашим сведениям, он содержался в Воронцовском дворце, где помещалась контрразведка, а в конце марта, когда положение стало ненадежным, он был переведен на баржу в порту, которая служила местом заключения для наиболее опасных преступников. Мы потратили много усилий, чтобы освободить Николая, хотя это сделать было очень трудно. Первое время мы даже не знали, где он находится. Пришлось действовать через самого Ройтмана. Было ясно, что он предал Николая, но, не имея никаких связей, мы заявили Ройтману, что заплатим какую угодно сумму, если он укажет местопребыва-
32

ние Ласточкина и окажет содействие в хлопотах. Ройтман на первых порах дал сведения, что Ласточкин находится в Воронцовском дворце. Затем Ройтман начал всячески отнекиваться, не являться и, наконец, передал, что больше вмешиваться не может и не хочет... Мы обратились к Зехцеру, он имел много знакомых всюду и вел с ними переговоры. Но положение было сложным. С одной стороны, из-за Ройтмана могло случиться, что не только Николай, но и другие члены областного комитета также подвергнутся опасности. Наконец, мы боялись, что Ройтман, предавший Николая, раскроет белогвардейцам и те дела, которые они совместно вели... Мы решили Ройтмана уничтожить и дело поручили Зехцеру, который назначил ему свидание на одной из улиц...» (57).
Как рассказывала далее Соколовская, во время встречи Зехцера с Ройтманом мимо них прошли двое анархистов из дружины Зехцера, одетые в форму деникинских патрулей, и застрелили Ройтмана. Это было типичное заказное убийство, организованное политическим подпольем и выполненное «полууголовными, полуанархистскими элементами», как их называли сами «заказавшие» Ройтмана большевики.
Обратим внимание на то, что в своем рассказе Соколовская не приводит явных доказательств предательства Ройтмана. Смертный приговор был ему вынесен и приведен в исполнение только на основании домыслов и предположений, основанных на недоверии, личной неприязни подпольщиков и странном его исчезновении во время ареста Ласточкина, и, по мнению А.А. Здановича, Ройтман мог и не быть агентом начальника контрразведки Владимира Орлова, хотя тот же Иосиф Южный был уверен в обратном (58).
На Ласточкина, а также на типографию газеты «Коммунист», нелегально издававшейся на русском, французском и польском языках, Орлову удалось выйти через агентуру, завербованную в «Объединенном совете южнорусской группы анархо-коммунистов» и «Моревинте» (59). О том, кто был агентом контрразведки в последней организации, можно сделать некоторое предположение.
В «Моревинте» под кличкой Надежда в это время работала 16-летняя Эстер Пуриц, участница анархистского движения с 1918 года, познакомившаяся в подполье, а затем вышедшая замуж
2 «Окаянные дни»
33

за анархиста с 1909 года Александра Улановского (60), который был старше ее более чем на 10 лет. В подпольной анархистской контрразведке, а затем и в легальный период в Одессе чаще всего он работал под псевдонимом Алеша Черный. Много лет спустя Улановская оставила мемуары не только о работе мужа, но и о своей. Она, в частности, вспоминала об одном из эпизодов одесского периода ее деятельности:
«В другой раз сообщили: надо убрать провокатора. Я решила, что приглашу его гулять в парк и там застрелю. Но и эта затея провалилась — этот человек куда-то уехал. В советское время он стал ответственным партийным работником, и именно он оказался одним из немногих одесских подпольщиков, уцелевших в Гражданскую войну и позднее. Был ли он действительно провокатором — не знаю» (61).
Сопоставляя сведения о наличии орловского агента в «Моревинте» с воспоминаниями Улановской, можно предположить, что таковым являлся Василий Филиппович Васютин (настоящая фамилия — Филюшкин). Васютин родился в 1900 году в крестьянской семье в Рязанской губернии, до революции получил лишь 4-классное образование. В 9-летнем возрасте переехал с родителями в Одессу, где с 1913 по 1918 год он работал котельщиком и слесарем на заводе. В 1917 году Васютин вступил в Социалистический рабочий союз молодежи, а на следующий год — в большевистскую партию, работал в «Моревинте». Можно предположить, что привлек его к сотрудничеству лично Орлов, который тоже был родом из Рязанской губернии, и Филюшкины могли крестьянствовать в дворянском имении его родителей (которые, правда, еще в юном возрасте Орлова переехали с ним в Варшаву). Интересно, что впоследствии, в следующем одесском подполье, уже деникинском, ему, секретарю Пересыпьского райкома комсомола, так же как и во время интервенции, удалось избежать ареста (Орлова, правда, в это время уже в Одессе не было). Затем Васютин был секретарем Одесского комитета комсомола, первым секретарем ЦК комсомола Украины и, наконец, секретарем ЦК РКСМ, и по совместительству с последней должностью в 1923 году был утвержден руководителем всей пионерской организации, только что образовавшейся.
34

В середине 1920-х годов он ушел с комсомольской работы на учебу и окончил курсы марксизма-ленинизма, а затем Институт красной профессуры. С 1930 года Васютин работал в системе Госплана, Омском облисполкоме, Институте географии Академии наук и в других учреждениях, избежав репрессий. Выйдя в 1959 году на персональную пенсию, он остался профессором кафедры политэкономии Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Умер Васютин в 1979 году, и, таким образом, опубликованные в начале 1980-х годов в эмиграции воспоминания Надежды Улановской никак не могли ему повредить, даже если бы кому-нибудь пришла мысль связать с ним упомянутого мемуаристкой безымянного провокатора.
Из-за ареста Ласточкина большевистское подполье лишилось своего главного руководителя, связанного с Москвой, но эффективность белой контрразведывательной работы была сведена на нет, так как войска интервентов стали эвакуироваться.
«Известие об эвакуации произвело в городе неописуемую панику»
Вот как, по воспоминаниям Константина Глобачева, складывалась социальная и политическая ситуация в занятой интервентами Одессе:
«Интеллигенция, бежавшая сюда от большевиков из обеих столиц, пополнилась еще той, которая выбралась после падения гетмана из Киева и других городов Украины. Значительное число безработных офицеров и разных темных дельцов, спекулянты всех сортов, старающиеся использовать момент в личных для себя выгодах, — все это переполнило Одессу, создав сильный квартирный и продовольственный кризис. Вместе с сим рабочие и низы населения, уже вкусившие отчасти большевизма в начале 1918 г., но еще не изжившие всех его тяжелых сторон, мечтали снова о большевистском режиме и представляли благодатную почву для пропаганды и агитации. Буржуазный слой города вместе с городской думой социалистического состава вечно будировал, все осуждал, местной власти не помогал и, со своей стороны, был лучшим про¬
2*
35

водником грядущего большевизма. Еврейское население Одессы также было настроено большевистски, разве что за исключением богатой буржуазии.
Таким образом, русские и союзные (главным образом греческие) войска удерживали боевой фронт против наступления красных, их (большевиков) агитационная работа внутри Одесского района шла вовсю, разлагая не только русское население, но и французские войска, не занятые буквально ничем и по составу своему малодисциплинированные. Оккупационные французские войска вели себя в Одессе весьма разнузданно: солдаты проводили время в попойках, якшаясь с евреями и еврейками, среди которых было немало большевистских агитаторов, знавших французский язык; пропаганда имела успех не только среди солдат, но даже среди офицеров. В результате к февралю началось брожение среди сухопутных солдат, а затем и среди матросов на почве утомления войной и желания возвратиться на родину... Между тем французские разыскные органы не имели возможности продуктивно бороться с большевистской пропагандой как по незнанию местных условий, так и по неопытности своего личного состава, набранного наспех из строевого офицерства...
Русские разыскные политические органы боролись всеми мерами против большевистской работы, которая главным образом базировалась на рабочих организациях. Эти политические органы встречали полную поддержку в этом отношении от своих гражданских и военных властей, но должны были вечно бороться с заступничеством чинов городского управления с городским головой Брайкевичем во главе. Социалистический состав городской думы явно стоял на стороне рабочих, невольно помогая большевикам укреплять свое положение. Это, конечно, не помешало впоследствии Брайкевичу и другим гласным городской думы первыми бежать из Одессы при эвакуации ее французами. Между тем организационная и агитационная работа большевиков в Одессе была очень интенсивна и, несмотря на ряд ликвидаций, произведенных в их рядах, не ослабевала, имея за собой новые кадры людей и благоприятное настроение масс. Много способствовала этому настроению спекуляция продуктами первой необходимости, страшно взвинтившая рыночные цены. Виновниками этого
36

обстоятельства были старые спекулянты еще Великой войны, сахарозаводчики Хари, Гепнер, Златопольский и др., которые фактически были экономическими диктаторами Одессы того времени. Эта компания, вопреки протестам городской думы, наконец была арестована военной контрразведкой, и материал, взятый у них по обыску, вполне подтвердил их зловредную деятельность» (62).
Руководитель контрразведки, арестовавшей сахарозаводчиков, Владимир Орлов, еще до революции в составе комиссии Батюшина участвовал в расследовании деятельности некоторых указанных лиц. Впоследствии, касаясь уже одесских событий, он писал, что «горстка спекулянтов, ловких и безжалостных, во главе с сахарными королями братьями X. (Хари, один из которых умудрился стать консулом Дании в Одессе, вероятно, в том числе и для обеспечения себе неприкосновенности. — О.К.) до последней нитки обирала голодных одесситов, среди которых было немало их соплеменников» (63). Однако ряд одесских газет, издававшихся не без участия капитала сахарозаводчика, подняли шумиху вокруг этого дела. «Еврейская политика: все газеты, — записала Муромцева-Бунина, — за освобождение спекулянтов. Почему? А потому, чтобы в глазах населения дискредитировать власть перед приходом большевиков» (64). Впрочем, скорее всего, никакой целенаправленной попытки компрометации власти ради большевиков печатные органы не проводили — просто они вступались за своих спонсоров.
В начале весны 1919 года городское управление сменилось. Глобачев вспоминал:
«К марту французское командование, по-видимому, решило совершенно отмежеваться от Добровольческой армии и влияния ее главнокомандующего генерала Деникина на одесские дела, а потому приступило к созданию новой русской власти в Одессе, которая должна была действовать исключительно по указанию французского командования. Был приглашен в качестве отдельного главнокомандующего Одесским районом генерал-лейтенант Шварц, и при нем образован был Совет обороны как правительственный орган. Генералу Гришину-Алмазову и начальнику его штаба генералу Санникову, назначенному генералом Деникиным, предложено
37

было немедленно, в течение 24 часов, покинуть Одесский район. Оба выехали первым пароходом в Новороссийск» (65).
Действительно, совсем непросто складывались дела французов в оккупированной ими Одессе. Вводя войска на юг России, союзники не столько заботились о сохранении «единой и неделимой России», сколько стремились под прикрытием этого лозунга подчинить себе Украину в хозяйственном и административном отношении. Проницательный Антон Иванович Деникин, главнокомандующий Вооруженными силами Юга России, прекрасно это понимал, и французы сразу столкнулись с его противодействием. Французы не скрывали пренебрежительного отношения к Добровольческой армии, а Деникин терпел французов как вынужденное зло.
Командующий войсками Антанты на Ближнем Востоке, которому были подчинены и французские войска на юге России, генерал Бертоло, приехал в Одессу и в беседе с представителем Деникина генералом Санниковым и Василием Шульгиным высказал свой взгляд по «русскому вопросу». Бертоло заявил собеседникам, что единственное желание союзников — бороться за «единую Россию» в тесном союзе и в полном согласии с Деникиным. Кроме того, Бертоло заверил, что союзники не собираются признавать «самостийность» Украины, провозглашенную в Киеве Директорией во главе с Симоном Петлюрой.
Но французский генерал лукавил. Он заигрывал с Петлюрой, обещал ему полную помощь, а на юге Украины пытался захватить всю власть — военную и гражданскую.
Деникин писал в своих мемуарах:
«2 февраля появился приказ Бертоло о назначении его заместителем на юге России ген. д’Ансельма, на которого возлагалось руководство “всеми вопросами военной политики и администрации”. Указывалось, что “в делах политического и административного характера” ген. Санников будет подчинен генералу д’Ансельму, который, однако, “не имеет права вмешиваться в подробности предпринимаемых мер, но должен согласовать их с вопросами военного характера”. Точно так же Санников всецело подчиняется французскому командованию в отношении “применения русских войск”» (66).
38

Этот унизительный, по сути издевательский, приказ французского генерала, перечеркнувший заверения «о тесном союзе и полном согласии с Деникиным», вызвал раздражение о возмущении русского главнокомандующего. И следует ответный «удар»: Деникин посылает телеграмму Санникову, по сути, запрещающую тому выполнять приказы французского командования:
«Во всех отношениях: военном, политическом, гражданском Вы подчинены мне и только от меня можете получать приказания...»
Через некоторое время Деникин посылает Санникову телеграмму еще более резкого содержания:
«Категорически воспрещаю Вам делать эксперименты с русскими войсками по чужой указке. Передайте, что я, главнокомандующий, не допускаю ничьего вмешательства в вопросы формирования русской армии. Если бы кто-либо позволил себе сделать это, объявите, что исполнившие незаконное распоряжение будут мною преданы суду» (67).
Желая все же сохранить видимость нормальных взаимоотношений с французским командованием, Деникин, занятый неотложными делами на фронте, предлагает генералу Бертоло встретиться со своим полномочным представителем — генералом Драгомировым. Но высокомерный французский генерал отвечает отказом...
Между тем в рядах французских войск растет недовольство. Солдаты, в течение нескольких лет оторванные от родных очагов, имея впереди малоприятную перспективу затяжной малопонятной войны, начинают требовать отправки домой.
Деникин в упомянутых выше мемуарах прямо пишет: «...Неуверенность в своих войсках наложила совершенно пассивный отпечаток на стратегию французского командования, которое сосредоточивало все свои силы к Одессе... ближе к транспортам, выставив на дальних подступах лишь ничтожные заслоны...» (68).
Последовал ряд военных поражений французских и союзных с ними войск. Под напором местных большевиков со стороны Вознесенска французский авангард бросил позиции. В середине февраля 1919 года изменивший Петлюре атаман Никифор Григорьев (69) повел наступление на Херсон, который оборонял сводный союзный отряд французов и греков. После тяжелого боя этот отряд был посажен на транспорты и вывезен в Одессу. А затем был
39

оставлен Николаев. В начале марта союзники потерпели новое поражение на Вознесенском направлении у станции Березовка. Они начали беспорядочное отступление, бросая танки, орудия, обозы.
В конце февраля в Одессе было объявлено осадное положение и создано особое правительство, подчиненное французам. Оскорбленный Деникин телеграфировал генералу Санникову:
«Передайте генералу д’Ансельму... следующее: я совершенно не допускаю установления никакой гражданской власти, кроме назначенной мною» (70).
7 марта в город прибыл французский генерал Франше д’Эспре — человек решительный, сухой и грубый. Без согласования с Деникиным он назначает командующим всеми русскими войсками юга России и одновременно генерал-губернатором Одессы генерала Шварца, высылает из города представителей Деникина генералов Санникова и Гришина-Алмазова.
Несмотря на эти меры французского командования, идея ухода интервентов уже витает в воздухе. И немалую роль сыграл в этом начальник штаба войск союзников на юге России полковник Фрейденберг, уроженец России, умный и проницательный человек, лучше всех разобравшийся в обстановке и понимавший бесперспективность дальнейшего пребывания союзных войск на юге России. В Париже его донесения читали с интересом, и они во многом влияли на политические решения руководства Антанты.
По неясным причинам полковник Фрейденберг после его возвращения в Париж был отдан под суд премьер-министром Жоржем Клемансо...
20 марта 1919 года генерал д’Ансельм вызвал Шварца и сообщил ему, что им получен приказ об эвакуации Одессы.
Трудно не привести слова и А.И. Деникина о той обстановке, в которой происходила эвакуация:
«...На подготовку эвакуации дано было 48 часов... Известие об эвакуации произвело в городе неописуемую панику... 2-дневный срок ее являлся чем-то необъяснимым и невыполнимым. Это была уже не эвакуация, а бегство, обрекавшее десятки тысяч людей и вызывавшее невольно в их сознании мысль о предательстве.
40

Французы захватили большинство судов для своих надобностей, и спастись мопти поэтому главным образом лица, связанные со штабом Шварца и правительства, а также богатая буржуазия... Началась вакханалия грабежа и взяточничества. Брошены были огромные военные запасы, оставлены все ценности в учреждениях государственного банка и казначейства, кроме иностранной валюты.
Среди разнородных чувств и восприятий, волновавших в эти дни население Одессы, было одно общее и яркое — это ненависть к французам. Оно охватывало одинаково и тех счастливчиков, которых уносили суда, и тех, что длинными вереницами, пешком, на пролетках и подводах тянулись к румынской границе; оно прорывалось наружу среди несчастных людей, запрудивших со своим скарбом одесские пристани и не нашедших места на судах, и в толпе, венчавшей одесские обрывы, провожавшей гиканьем и свистом уезжавших...» (71).
Предоставим слово сотруднику белых контрразведывательных органов Сергею Михайловичу Устинову, во время интервенции служившему офицером при штабе корпуса морской обороны Добровольческой армии:
«Возмущаться, протестовать, требовать было поздно, так как все пароходы были уже заняты высшими чинами с их семьями и в городе уже не было никакой власти.
Спешно были выписаны ассигновки на эвакуационные деньги... но и это было уже поздно. Казначейство бралось с бою. Крайне возбужденная толпа народа осаждала Государственный банк. Всякого рода учреждения, союзы и отдельные воинские части прокладывали себе дорогу с оружием в руках. Автомобильная рота приехала с пулеметами, а артиллерия выдвинула даже броневик.
Несмотря на такие решительные меры, получить свои деньги удалось только немногим. Фактически никакого срока для эвакуации предоставлено не было. Одесса была сдана большевикам или, просто говоря, брошена французами на произвол судьбы немедленно же по объявлении эвакуации. Такое предательство союзников и преступное паническое бегство командного состава Добровольческой армии выяснилось весьма быстро, и началась анархия. Отсутствие власти дало свободу преступным элементам, начались
41

ограбления, поражавшие своею дерзостью. В порту, на глазах у доблестной французской армии, а может быть, даже и при ее участии разбивали пакгаузы, грабили склады и убивали обезумевших от ужаса мирных жителей, тщетно взывавших о помощи.
В городе на главной улице, днем, на глазах у наших офицеров, собравшихся у штаба, грабитель с револьвером в руках покушался на ограбление казначея банка. Один из офицеров, прицелившись, с колена убил его наповал из винтовки, и его труп оставался лежать, не вызывая ни в ком никакого участия» (72).
По всей видимости, именно этот эпизод мимоходом упомянула в своем дневнике Вера Муромцева-Бунина, когда 23 марта/ 5 апреля 1919 года записала, что на Пушкинской происходила стрельба, по слухам, это был убит налетчик (73).
И вот как Муромцева-Бунина описала смену властей, происходившую в городе:
«В военно-промышленном комитете — сборный пункт для отъезжающих политических и общественных деятелей. Народу много в вестибюле и в небольших комнатах комитета. Толпятся эсеры, кадеты, литераторы... Прощаемся с Толстыми (Алексеем Толстым и его женой Натальей Крандиевской. — О.К.). Прощаемся с Толстыми, которые в два часа решили бежать отсюда, где им так и не удалось хорошо устроиться... Оттуда пошли в “Новое слово”. На улице суета, масса автомобилей, грузовиков, людей, двуколок, солдат, извозчиков с седоками. Чемоданами, да, навьюченные ослы, французы, греки, добровольцы — словом, вся интернациональная Одесса встала на ноги и засуетилась... Еврейская дружина сражалась с поляками. На Белинской улице из домов стреляли в уходящих добровольцев, они остановились и дали залп по домам. Началась охота на отдельных офицеров-добровольцев. Несмотря на засаду за каждым углом, добровольцы уходили в полном порядке, паники среди них совершенно не наблюдалось, тогда как французы потеряли голову. Они неслись по улицам с быстротой молнии. Налетая на пролетки, опрокидывая все, что попадается на пути» (74).
Устинов привел один любопытный эпизод, связанный со сменой властей:
42

«Насколько эвакуация была ужасна и какие безобразные формы приняла она, можно судить еще по одному очень характерному, почти анекдотическому эпизоду. Один из старших агентов контрразведывательного отделения при главном штабе, приехав с дачи на службу, встретил у вокзала известного ему видного коммуниста. Не столько обрадованный, сколько удивленный этой встречей, агент поспешил задержать его и предложил отправиться вместе с ним в контрразведку.
— А на каком основании? — спокойно спросил коммунист.
— А на том основании, что я агент контрразведывательного отделения.
— Тем хуже для вас, — опять спокойно возразил коммунист, — так как в таком случае я должен вас арестовать.
Агент был поражен такой наглостью.
— Да, да, — продолжал коммунист. — Ваше дело проиграно! Власть в городе уже захватили большевики.
Агент отнесся с недоверием к такому необычайному заявлению своего политического врага, и они вместе, арестовав друг друга, направились в город, где эвакуация уже приняла все свои ужасные формы.
— Ну как же, товарищ? — спросил коммунист. — Ваши еще не совсем ушли, а наши не совсем пришли! Пойдем в тюрьму вместе или пока разойдемся до новой встречи?
Предательство союзников не только не имело никаких основательных причин, но даже просто объяснений! Оно изумляло своим бесстыдством, своим умышленным коварством. Сами большевики, очевидно, не ожидали такого вероломства, иначе они могли бы расстрелять всех оставшихся офицеров» (75).
«... а ведь остальные — полные невежды и мерзавцы»
За несколько дней до бегства интервентов в городе начал полулегально действовать Совет рабочих депутатов. Во главе его были большевики-подполыцики Елена Соколовская, Павел Онищенко (76), Филипп Болкун и анархо-коммунист Александр Фельдман, недав¬
43

но вернувшийся из французской эмиграции. Еще раньше, в конце марта, был избран новый состав Центрального совета профсоюза, большинство которого составили представители левых партий, председателем которого стал бундовец Александр Чемеринский (77), членами — Бенцион Духовный, в недавнем прошлом тоже бундовец, перешедший к большевикам, анархисты Степан Шахворостов и все тот же Фельдман и другие.
2 апреля к генералу д’Ансельму для переговоров о передаче власти была направлена делегация, в которую вошли Чемеринский, Фельдман, Анулов, Соколовская и другие. Со стороны генерала участвовали также члены Комитета обороны Одессы, сформированного после отъезда Гришина-Алмазова (78). Это были инженеры по образованию кадет Михаил Брайкевич — выборный городской глава Одессы (не путать с должностью градоначальника) и сионист, а ранее эсер Петр (Пинхас) Рутенберг — советник комитета, в первую русскую революцию — член Петроградской боевой организации партии, ликвидировавший знаменитого священника Георгия Талона. (По иронии судьбы один из участников советской делегации Чемеринский в начале века, как и Талон, был зубатовцем.) Переговоры продолжались три дня, и за это время состав переговорщиков менялся, и постоянными участниками были только д’ Ансельм и Фельдман.
Интересные воспоминания о переговорах оставил их участник большевик с 1917 года Александр Петрович (Ефимович) Александров (настоящая фамилия—Барон). Привратности его дальнейшей судьбы были довольно любопытными. Он командовал морским батальоном особого назначения, был комиссаром полка кавбригады, председателем Черноморского, Херсонского и Крымских войск трибуналов. Но дальнейшая его судьба была не совсем типичной для болыпевиков-подполыциков. С 1927 года, после окончания Военно-морской академии, он служил на командных, штабных и политических должностях на Балтийском флоте, в частности в начале 1930-х годов командовал крейсером «Аврора». Кроме Гражданской он принял участие еще в двух войнах: испанской, на которой был советником командующего республиканской флотилией,
44

и Великой Отечественной — в качестве начальника штабов Ленинградской военно-морской базы и Ладожской флотилии. Между же участием в этих войнах у него было двухгодичное пребывание под следствием в камере Ленинградского УНКВД. В апреле 1945 года, направляясь в командировку в Берлин, Александров, за 8 месяцев до этого аттестованный в звании контр-адмирала, погиб в авиакатастрофе (79).
В воспоминаниях, опубликованных в 1927 году, Александров рассказывал:
«Отправились мы вместе с Болкуном (одесский швейник Филипп Ефимович Болкун, был большевиком с 1917 года; в апреле 1919 года он станет первым председателем советского губисполкома, правда, пробудет на этой должности около месяца и затем вернется на прежнюю работу в швейный профсоюз. — О.К.) и Фельдманом на Николаевский бульвар в штаб союзников. Когда мы вошли в штаб, нас ввели в комнату, где находились генерал д’Ансельм и начальник его штаба полковник Фрейденберг. Д’Ансельм принял нас любезно, но на предложение товарища Фельдмана передать власть в руки Советов (Фельдман свободно владел французским языком и вел все переговоры) ответил отказом и настаивал на сохранении в городе полного порядка и недопущении каких-либо эксцессов против эвакуировавшихся союзных войск, угрожая в противном случае обстрелом города с военных судов. Мы поставили ряд условий со своей стороны, среди которых было недопущение увода судов Черноморского торгового флота, оставление в Одессе ценностей банков и т.д. При этих условиях генералу д’Ансельму гарантировалось сохранение порядка в городе и свободная эвакуация французских войск. Полковник Фрейденберг, сидевший тут же, говорил с нами полупрезрительным тоном, стараясь узнать, какие вооруженные силы у нас есть, какое количество штыков может поддержать наши требования. От имени делегации Фельдман потребовал, чтобы Фрейденберг не участвовал в наших переговорах, и д’Ансельм, очевидно, желавший добиться каких-то результатов, предложил Фрейденбергу оставить нас. Однако мы не до¬
45

бились путем переговоров никаких результатов и удалились, оставив за собой право действовать, как нам заблагорассудится...» (80).
Об анархисте Александре X. Фельдмане (полного его отчества нам установить не удалось), везде писавшемся как «товарищ Саша Фельдман», нужно сказать подробнее, так как много раз будет фигурировать в нашем исследовании. Отрывочные биографические сведения о нем привела 6/19 октября 1919 года газета «Одесский листок»:
«Сын зажиточных родителей из Бессарабии, Фельдман побывал в Америке, связался с анархистами, возвратившись в Россию, принял участие в революции ее последнего большевистского периода. Во время пребывания в Одессе французов Фельдман вел активную подпольную работу, состоял в союзе строительных рабочих. Французы искали Фельдмана, а он в это время выступал в Центропрофе, вел кампанию против руководивших меньшевиков и свалил их».
Восстание в Одессе было не чисто большевистским, как об этом обычно утверждалось в советской литературе, а левосоциалистическим. Одесский подпольщик, левый эсер И. Алексеев (Небутев) вспоминал, что, окончательно договорившись о восстании, коммунисты выставили 130 боевиков, его партия — 80 и анархисты—50 (81).
«Наш отряд, — рассказывал Алексеев, — поместился в «Доме Трудолюбия». Мы построились. Наверху к городу окопы, и в них маячат фигуры греческих солдат. Уклоняясь от них, я повел отряд к Пересыпскому мосту Государственной охраны. Не доходя шагов восемьсот, мы рассыпались в цепь и бросились в атаку. Из района выбросили белый флаг. Послали делегацию. Милиционеры сдали оружие и признали советскую власть... В “Доме Трудолюбия” беспрерывно работал телефон — это различные учреждения и воинские части заявляли себя солидарными с советской властью и отдавали себя в ее распоряжение.
В одиннадцать часов из помещения городской управы мне позвонил Саша Фельдман. Он сообщил, что все окраины в наших руках, а из Городского района белые начали эвакуироваться, им пере¬
46

резают путь железнодорожники. Саша предлагал мне не вступать в конфликте французскими войсками, так как президиуму удалось договориться с Д’Ансельмом, который обязался в четырехдневный срок вывести из Одессы все свои войска» (82).
А вот что рассказывали о своей роли в смене власти в городе спустя 13 лет после описываемых событий в письме Максиму Горькому, работавшему над подготовкой «Истории Гражданской войны», члены Союза пекарей — участников Гражданской войны в Одессе:
«В последних числах марта Григорьев усиленно наступал на Одессу и издал воззвание к рабочим, чтобы они захватили власть в свои руки. Воззвание Григорьева было подпольно зачитано во всех пекарнях, где было спрятано оружие.
Штаб боевых дружин Молдаванского района послал Григорьеву делегацию. Посланы были Саша Фельдман и от пекарей т. Матьяш. ..31 марта охрану в районе Молдаванки уже несли дружинники-рабочие. Таким образом, они захватили Молдаванку, арсенал по 2-й заставе и артсклады, откуда и снабжались дополнительно оружием. 2 апреля дружина пекарей получила дополнительно винтовок. .. За три дня патрулирования по городу разоружались всякие белогвардейцы, попадавшиеся на Молдаванке. 3 апреля было получено распоряжение от штаба боевых дружин, которые уже полулегально находились на Болгарской, 53, освободить из тюрьмы всех политзаключенных.
Комендантом города был назначен Домбровский. 5 апреля вошли в город части Григорьева, и, таким образом, была установлена твердая власть Советов. Дружина пекарей несла охрану самых важных участков окраин, охраняла порт, таможенные склады и боролась с уголовниками... Когда приехал Григорьев и сделал парад всех войск, вышла на парад и дружина пекарей как сильная боевая единица...» (83).
4 апреля вооруженные отряды заняли помещения Государственной стражи, телеграф, почту, банк, арсенал.
В связи со сменой власти хотелось бы привести еще один любопытный эпизод, связанный с похоронами «жертв контрреволюции», проведенными 13 апреля 1919 года.
47

Вот что записала в своем дневнике Вера Муромцева-Бунина:
«31 марта/13 апреля.
Сейчас видели гражданские похороны. В России всегда лучше всего умели хоронить — при всех режимах. Не символ ли нашей страны? Большевики тоже постарались. Похороны помпезные. Масса красных знамен, с соответствующими надписями, были и черные (анархистские. — О.К.) с еще более свирепыми — “смерть буржуям”, “за одного нашего убитого смерть десяти буржуям”... Оркестр играет марш Шопена. Покойников несут в открытых гробах. Я видела несколько лиц, почему-то очень темных, но только у одного кровоподтек на правой стороне лица. Некоторые имеют очень спокойное выражение, значит, умерли легко, а вовсе это не “жертвы добровольческих пыток”, как писалось в их безграмотных газетах. Вместо венчика полоска красной материи вокруг лба. Процессия очень длинная. Я стою около часа на Херсонской и вижу, как идут китайцы с очень серьезными лицами, — отношение к смерти у них иное, какое-то древнее, и, смотря на них, я испытываю странную жуть. Впереди гробов разные депутации с венками, увитыми красными лентами... Масса барышень, студентов, рабочих. Порядок образцовый» (84).
В качестве караула были выделены: из григорьевцев — пехотный батальон, кавалерийская сотня, легкая батарея; из комендантских частей Домбровского — кавалерийская сотня и рота пехоты, по одному батальону Белорусского, Бессарабского, 1-го Одесского советских полков и, наконец, упоминаемый Буниной взвод китайцев (85). Как мы видим, караул был более обстоятельный. Вот только объект похорон вызывает сомнения. Дело в том, что Владимир Маргулиес записал в своем дневнике, что знакомый врач из университетского морга, куда привозились трупы расстрелянных и убитых, ему рассказывал, что устроители похорон явились в морг и потребовали выдачи определенного количества трупов, «мало смущаясь, что это трупы различных грабителей и воров» (86). Трупы же многих действительных жертв многочисленных контрразведок, к которым иногда пытки применялись, перед уходом белых и интервентов, обычно топились в море. Так что если информация Маргулиеса соответствует действительности, то,
48

вполне вероятно, следов «физических мер воздействия» и нельзя было видеть, поскольку уголовников не пытали, как, впрочем, в последний месяц часто и не судили, а расстреливали при задержаниях и облавах.
6 апреля 1919 года бывший подпольный ревком стал легальным губисполкомом, который сначала возглавил Филипп Болкун, а затем менее чем через месяц его сменил Иван Клименко, тот самый Клименко, который в ноябре 1918 года в начале французского вторжения штурмовал вместе с Мишкой Япончиком одесскую тюрьму. Секретарем исполкома стал анархо-коммунист Александр Фельдман.
Появились первые народные комиссары (так высокомерно, по аналогии с российской и украинской столицами, в Одессе назывались органы отраслевого управления — впрочем, подобное имело место в то время во многих провинциальных городах) созданного большевиками городского правительства. Комиссаром по делам юстиции стала Елена Соколовская, вскоре перешедшая в губком партии вторым секретарем, комиссаром по военным делам — Филипп Анулов, покупавший при французах оружие у Мишки Япончика, комиссаром по национальным делам — Бенцион Духовный (позже он возглавит комиссариат финансов), комиссаром по делам продовольствия — левый эсер Виктор Милан; местами заключения, в том числе знаменитой одесской тюрьмой, стал заведовать большевик с 1917 года Михаил Трюх, участник октябрьского восстания в Петрограде, где был делегатом от Одесского совдепа на II Всероссийском съезде Советов, наконец, комиссаром просвещения стал только что вступивший в левоэсеровскую партию уже больше года стоявший на «советских позициях» профессор-историк Евгений Щепкин. «Да этот хоть сумасшедший, но культурный человек, — с возмущением говорил в те дни жене Иван Бунин о Щепкине, которого он знал еще с дореволюционных времен, — а ведь остальные — полные невежды и мерзавцы» (87). Судя по всему, остальные комиссары для писателя представлялись выходцами из нелюбимых ему дорвавшихся до власти «пролетариев» или «полупролетарских» слоев.
49

Часть вторая
«ОКАЯННЫЕ ДНИ» В ОДЕССЕ:
КАК ЭТО БЫЛО
«Пришло человек шестьсот каких-то "григорьевцев"»
6 апреля 1919 года в Одессу вступили части 1-й Заднепровской бригады во главе с атаманом Григорьевым. Бывший штабс-капитан царской армии Никифор Александрович Григорьев был типичным военным авантюристом времен Гражданской войны. Он был «на плаву» при любых властях в зависимости от обстановки и личной выгоды. Служил он в Центральной раде, и гетману Скоропадскому, и Петлюре, а теперь прибился к большевикам, публично именуя себя освободителем Одессы. Вот как описывает Иван Бунин в той части дневника, который затем составили его знаменитые «Окаянные дни», вступление в Одессу одной из частей атамана Григорьева:
«Вообще, что же это такое случилось? Пришло человек шестьсот каких-то “григорьевцев”, кривоногих мальчишек во главе с кучкой каторжников и жуликов, кои взяли в полон миллионный, богатейший город! Все помертвели от страха, прижукнулись. Где, например, все те, которые так громили месяц тому назад добровольцев?» (88).
В первый же день подписанный Григорьевым, как «командиром 1-й бригады Заднепровской Советской дивизии и партизанов Херсонщины и Таврии», приказ № 1, обращенный к «гражданам Одессы», в частности, гласил:
«Сохраняйте порядок. Преследуйте воров, мародеров, бандитов и всех вообще, чем-либо нарушающих порядок и спокойствие мирных граждан...
Вторжение кого бы то ни было в чужой двор или жилище без согласия на то хозяина карается смертью как за бандитизм. Все обыски, аресты и реквизиции без надлежащего мандата пресекать на месте силой оружия...
Временно, до назначения постоянного коменданта, комендантом Одессы и его (так в тексте. — О.К.) окрестностей, нач. штаба
50

1-й бригады Заднепровской Сов. дивизии тов. Тютюнника (речь идет о бывшем заместителе командира Ударного петлюровского куреня 28-летнем Юрии Иосифовиче Тютюннике, с начала 1919 года служившем у Григорьева. — О.К.), а его помощником — тов. Сербина. Под комендантское управление занять здание штаба Одесского военного округа» (89).
Однако тем, кто, по выражению Бунина, «громил» месяц тому назад белых добровольцев, находясь в подполье, тоже было весьма непросто с непокорным атаманом. Уже в ближайшие дни Григорьев стал нарушать многие пункты своего собственного первого приказа. Приставленные к нему комиссары Ратин и Шафранский покинули атамана за невозможностью хоть как-то контролировать его деятельность (и не только с политической точки зрения).
Елена Соколовская в уже цитировавшихся воспоминаниях писала:
«...Затем история с Григорьевым. Он в Одессу вступил 6 апреля с большой помпой, встретили его торжественно. Был пленум Совета, были речи. Но в дальнейшем его отношение к нам оказалось странным. Вечером оказалось, что его войско распоряжается в наших пакгаузах, тащит все, что там есть, — шелка, сигары, табак. Нам нельзя было справиться с этим грабежом своими силами, и мы обратились к Григорьеву, а он заявил, что ничего сделать не может, потому что: как же так, его дядьки воевали-воевали, а теперь ничего не получат? Оказалось, что он, проходя по селам, распространял прокламации, чтобы “дядьки” брали своих жен и детей и айда в Одессу. Он говорил, что в Одессе так много всего, что им хватит и с их женами, и с их семьями. Затем он хотел идти на Румынию, но тут побоялся, как бы его “дядьки” не провалили бы.
Дело было так, что мы в первый момент могли бы арестовать Григорьева, потому что знали, что когда он вступил в Елисаветград, то его части устроили там еврейский погром. ..Нов это время к нам приехали Антонов-Овсеенко и тов. Подвойский (В.А. Антонов-Овсеенко и Н.И. Подвойский в указанное время занимали посты соответственно командующего Украинским фронтом и Наркомвоена Украины. — О.К.). Приехали они затем, чтобы главным образом Григорьева прибрать к рукам. Мы предупреждали Анто¬
51

нова-Овсеенко и о войске Григорьева, и о методах командования, и о Тютюннике. Но Антонов-Овсеенко все-таки поехал к Григорьеву. Он не доехал до него, потому что на одной из станций было получено извещение, что Григорьев отходит от советской власти.
В это время Григорьевым была выпущена его знаменитая прокламация, которая начиналась словами: “Народ украинский — народ замученный”. Григорьев заявил, что он начинает с этого момента воевать против советской власти. Это началось в Елисаветграде.
С Григорьевым мы начали воевать, и против него выступил Жгенти (грузинский большевик с 1903 годаТенгиз Жгенти был военкомом Елизаветграда, а затем замгубвоенкома Одессы. — О.К.). Это был один из критических моментов, когда григорьевское войско двинулось на Одессу против нас. Это было в конце апреля или в начале мая. Григорьев был близко от Одессы, положение было тяжелое...» (90).
5(18) мая Бунин записал:
«Только тем и живем, что тайком собираем и передаем друг другу вести. Для нас главный притон этой контрразведки на Херсонской улице, у Щ. Туда приносят сообщения, получаемые Бупом (бюро украинской печати). Вчера в Буле будто бы была шифрованная телеграмма: “...Григорьев окружает Одессу, издал “Универсал”, которым признает советы, но такие, чтобы “те, что распяли Христа, давали не более четырех процентов”. Сообщение с Киевом будто бы совершенно прервано, так как мужики, тысячами идущие за лозунгами Григорьева, на десятки верст разрушают железную дорогу. Плохо верю в их “идейность”. Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как “борьба народа с большевиками” и ставиться на один уровень с добровольчеством. Ужасно. Конечно, коммунизм, социализм для мужиков, как для коровы седло, приводит их в бешенство. А все-таки дело заключается больше всего в “воровском шатании”, столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей» (91).
«Губернский исполнительный комитет, — вспоминала Соколовская, — обсуждал создавшееся положение... Было настроение
52

вести войну до конца. Затем начались некоторые колебания. Один товарищ выступил и заявил, что мы должны на время замаскироваться и передать власть эсерам (левым. — О.К.), пусть они правят пока, а мы уйдем в подполье до тех пор, пока не подойдут подкрепления из Москвы (! — О.К.). Тогда Жгенти заявил, что мы могли бы выдержать, но наши войска слабы, а григорьевские войска дерутся как сумасшедшие, потому что они всегда дерутся под самогоном, и предложил дать нашим войскам спирту (из слов этого уроженца региона виноделия выходило, что победит тот, кто окажется “под большим градусом”?! — О.К.). Ни то, ни другое предложение не прошло. С Григорьевым мы все же справились» (92). Под «мы», естественно, следовало понимать части Красной армии, а не только и не столько одесские власти.
Упомянутая Соколовской прокламация, получившая название «Универсал», фактическим автором которой, по всей видимости, являлся Тютюнник, провозглашала «Власть Советов народа Украины без большевиков». Кроме того, в нем устанавливались процентные нормы для национальностей, входивших в состав Советов, соответствующие их численности на Украине (80% — для украинцев [естественно, русские не выделялись, все восточнославянское население бывшей Малороссии именовалось украинцами], для евреев — 5%, для остальных — 15%) (93). Восстание охватило Николаевщину, Херсонщину и Екатеринославщину. Были захвачены Умань, Кременчуг, Черкассы и даже на 3 дня Екатеринослав. И практически везде оно сопровождалось многочисленными грабежами, погромами и массовыми убийствами, преимущественно евреев.
После объявления 10 мая советским командованием Украины Григорьева вне закона против него были брошены многочисленные воинские силы под руководством Павла Дыбенко, Климента Ворошилова, Александра Пархоменко. При этом 2 июня 1919 года Антонов-Овсеенко отбил телеграмму Ленину и Троцкому, в которой говорилось, что Ворошилов терпит на своем оперативном участке большие неудачи, исправленные успехами других командующих» (94). Только к концу мая общими силами удалось разгромить основные силы Григорьева. Нечего и говорить, что одни
53

одесситы своими силами против восставших ничего бы сделать не смогли.
Григорьев с остатками своей армии летом 1919 года попытался соединиться с частями Нестора Махно. Однако союз двух «батек» продолжался недолго. 27 июля на крестьянском сходе в селе Сентово вблизи Александрии, организованном Махно, один из его командиров, Алексей Чубенко, предъявил присутствовавшему там же Григорьеву связь с белогвардейцами, ограбление крестьян-бедняков, еврейские погромы и, наконец, более частное обвинение: расстрел двух махновцев. Последний пытался все отрицать, но потом, поняв, к чему идет дело, выхватил маузер. Однако Чубенко был явно готов к такому повороту событий, и выстрел из его пистолета опередил григорьевский, отправив «атамана Херсонщины и Таврии» в мир иной (95).
Юрко Тютюнник еще за две недели до гибели своего атамана с большой группой бойцов вернулся к Петлюре, которым был произведен в генерал-хорунжии, получил командование несколькими дивизиями армии Украинской народной республики. Тютюнниковские части в начале 1920-х годов совершали опустошительные рейды по красным тылам на Украине, сопровождавшиеся колоссальной резней и погромами. В 1923 году, вновь оказавшись на советской территории, Тютюнник сдался властям и затем был амнистирован специальным постановлением Всеукраинского ЦИКа, что было весьма выгодно в условиях начавшейся в республике «украинизации». В 1920-е годы он преподавал в харьковской «Школе червонных старшин», писал киносценарии, в том числе для Александра Довженко, и даже сыграл самого себя в фильме «ПКП». Однако в 1929 году ГПУ Украины Тютюнник вновь был арестован, а в следующем году расстрелян.
«"День мирного восстания"» уже начался, грабеж уже идет»
Весной 1919 года Одесса переживала серьезный экономический кризис. В городе не хватало продовольствия, керосина, мыла, городская казна была пуста. Откуда новой власти было взять средства на его, хотя бы частичное, преодоление? В соответствии с ее
54

установками для советских руководителей города и губернии ответ был ясен: у имущих классов.
27 апреля Владимир Маргулиес записал, что днем раньше на бирже состоялось собрание мелкой и средней буржуазии, заседавшей по секциям. На нем выступил секретарь исполкома Фельдман, который заявил:
«Много я говорить не намерен. Если вы ждете страшных слов, то ошибаетесь, если же вы ждете страшных действий, то не ошибаетесь. Мы считаем вас врагами сов. власти, но полагаем, что и врагов надо предупреждать... Вы оттягиваете внесение возложенной на вас контрибуции, и мы считаем это неуважением к советской власти. Завтра вам будет дан предельный срок; если к определенной минуте деньги не будут внесены, то мы всех вас арестуем... и будем держать до тех пор, пока деньги не будут внесены... Если аресты не помогут, то нас не смутят и расстрелы, как не смутили они вас, когда расстреливали рабочих». После Фельдмана выступил представитель комендатуры, заявив, что если понадобится военная сила, чтобы принудить буржуазию вернуть награбленные ею деньги, то готовая сила есть, она ждет лишь сигнала» (96).
Первоначально комиссия по обложению буржуазии была создана из ее представителей — преимущественно банковских управленцев. Но уже в конце апреля в полном составе она была арестована во время своего заседания отрядом коменданта Одессы. Мотивом ареста был объявлен саботаж, выразившийся, с одной стороны, в «недостатке энергии, проявленной при работе» (!), а с другой — в неправильном распределении обложения (97).
Вскоре Одесский совет рабочих депутатов образовал другую комиссию — теперь уже «революционную» — Верховную коллегию по обложению буржуазии контрибуцией в составе секретаря исполкома Александра Фельдмана, заведующего финансовым отделом Бенциона Духовного, окружного военного комиссара Артема Кривошеева, коменданта города Виталия Домбровского и представителя комитета юстиции (98). В отношении буржуазии и зажиточного населения города Александр Фельдман выступил с идеей проведения акции, которую он назвал «День мирного восстания».
55

28 апреля (11 мая) Иван Бунин, прочитав в одесских газетах информацию о взятии на учет буржуазии, задался вопросом, как это понимать, и ответ получил в тот же день от дворника дома, где они с женой жили: «Фома сообщил, что послезавтра будет “чистое светопредставление”: “День мирного восстания”, грабеж всех буржуев поголовно» (99). Недоумение вызвало это известие не только у него, но и, естественно, у Веры Николаевны: «Что за бессмысленное сочетание слов — “мирное восстание”? — вопрошала она в своем дневнике. — И как может восставать правительство? Говорят, что отбирать будут все, оставляя только самое необходимое и то в очень малых размерах. Как-то даже не верится. Ведь этим они возмутят всех, восстановят против все население» (100). Но Фома оказался прав.
Маргулиес 13 мая записал в дневнике:
«Большевиками сегодняшний день объявлен “Днем мирного восстания”. Вначале — всеобщее недоумение... Никто сразу не соображает, что скрывается под этим таинственным названием. Разгадка находится в опубликованных приказах» (101). Их, выпущенных Одесским губисполкомом и опубликованных в местных «Известиях», он приводит далее:
«Согласно постановлению пленума Совета рабочих депутатов, объявляется на сегодня, 13 мая, учет имущества... в Городском районе, ограниченном улицами Белинского, Старо-Портофранковской, Новорыбной и Приморской, с целью изъятия у имущих классов излишков продовольствия ... денег, драгоценностей и всего прочего, необходимого всему трудовому народу, рабочим и крестьянам в тылу и на фронте... специальными рабочими комиссиями, у которых должны быть красные мандаты за печатью комиссии “Мирного восстания”...
Всякий учет, реквизиция или конфискация в этот день вне границ этого района запрещаются под страхом расстрела. Каждая комиссия помимо своего мандата снабжена инструкцией, которую она сама, равно как и все граждане города, обязана строжайше соблюдать под страхом строжайшего наказания перед судом революционного трибунала...
56

На этот день, начиная с 9 утра до 8 вечера по советскому времени, в Городском районе, согласно вышеуказанным его границам, закрываются все лавки, магазины, за исключением тех, которые торгуют съестными припасами, фруктами, и аптек. После 8 часов вечера... все( комиссии прекращают свои действия; все производящие после этого срока учет и конфискацию с мандатами и без оных объявляются вне закона как грабители и злейшие контрреволюционеры» (102).
К приказу прилагалась инструкция по проведению «Мирного восстания»:
«... 2. Осмотр распространяется на все без исключения квартиры; конфискации же подлежит имущество банкиров, фабрикантов, заводчиков, управляющих и директоров заводов и фабрик, владельцев шахт и других крупных предприятий, купцов 1-й гильдии, всех владельцев оптовых торговых предприятий, биржевиков, маклеров, членов всяких акционерных о-в, всех бывших помещиков. Арендаторов крупных имений, домовладельцев, дома которых оценены в губернских городах от 15 тысяч и выше, в уездных городах — от 10 тысяч и выше, по оценке довоенного времени, частных владельцев крупных лечебных заведений, а также лиц, имеющих денежный капитал от 15 тысяч рублей ч выше. Советские служащие, подходящие по своему положению к одной из перечисленных групп, от исполнения данной натуральной повинности не освобождаются.
Лавки, магазины и аптеки осмотру не подлежат... <...>
5. Объявить, что.. .жалобы на действия комиссии принимаются, но о дне их разбирательства будет объявлено особо.
Список вещей, подлежащих конфискации и берущихся на учет:
а) обувь. Сапоги отбираются, ботинки остаются только те, которые находятся на ногах владельцев;
б) постельные принадлежности. Одеяла оставляются по 1 на каждую кровать. Простыни — по 2 на каждую кровать. Подушки — по 2 на двухспальную кровать. Наволочки — по 2 на подушку. Матрацы — по 1 на кровать. Кровати — только по числу жильцов, остальные берутся на учет; <...>
г) платья. Костюмы оставляются по одному. Дамские платья по 2 (1 летнее и 1 зимнее). Френчи, мундиры и вообще военные пла¬
57

тья отбираются, если данное лицо не служит в военном учреждении и ему по долгу советской службы такое платье не полагается, шубы. Теплое белье и ковры берутся на учет; <...>
ж) деньги и драгоценности. Деньги оставляются у владельца по расчету не свыше 1000 руб. на каждого члена семьи, причем отсутствующие члены могут быть приняты во внимание только при наличии документов, доказывающих принадлежность к данной семье. Золотые и серебряные монеты конфискуются; взамен выдаются бумажные денежные знаки в размере, не превышающем указанной выше суммы... обручальные кольца, кресты, предметы религиозного культа и черные часы остаются;
з) мануфактура. Какая бы то ни было мануфактура отбирается, за исключением раскроенной и находящейся в работе;
и) пишущие и швейные машины. Отбираются, если принадлежат владельцу, не работающему на них, и не служат средством к существованию владельца;
к) автомобили, мотоциклы. Дамские и мужские велосипеды, экипажи, сбруя отбираются, если не служат средством к существованию владельца;
л) все виды топлива и смазочные масла отбираются.
Обнаруженные крупные склады продовольствия, оставляются
часовые» (103).
Предоставим слово Надежде Улановской, которая вместе с мужем принимала участие в этой акции:
«Алеша входил в комиссию исполкома по изъятию излишков. Эта комиссия объявила “День мирного восстания”. Ходили по домам, иногда заходили в брошенные квартиры, брали все, что попадется под руку, и свозили на склад. Я видела столько нищеты на Молдаванке и у себя дома, что не находила в этих действиях никакой несправедливости. Я принимала и записывала излишки. Буржуазию обложили контрибуцией, при этом каждый имел право оставить себе, например, по две пары ботинок. Подумаешь! У меня тогда ни одной целой пары не было. Я присутствовала при такой сцене: одна женщина жаловалась Алеше: “Нам оставили всего по две простыни на человека!” Он возразил: “Ну и что? Я без простынь всю жизнь спал”. В это время и нам выдали кое-что со скла¬
58

дов. Я получила совсем целое платье и, очень довольная, пришла в нем домой. Не знаю, как на других складах, а у нас Алеша себе не взял даже пары портянок, хотя ему и нужны были. Сказал: “Все равно пойду на фронт, там дадут”» (104).
Очевидец этих событий «с другой стороны» — Иван Бунин — писал в «Окаянных днях»:
«Ужасное утро! Пошел к Д., он в двух штанах, в двух рубашках, говорит, что “день мирного восстания” уже начался, грабеж уже идет; боится, что отнимут вторую пару штанов.
Вышли вместе. По Дерибасовской несется отряд всадников, среди них автомобиль, с воем, переходящим в самую высокую ноту. Встретили Овсянико-Куликовского (историк, филолог и литературовед, почетный академик Дмитрий Николаевич ОвсяникоКуликовский. — О.К.). Говорит: “Душу раздирающие слухи, всю ночь шли расстрелы, сейчас грабят”.
Три часа. Опять ходили в город: “День мирного восстания” внезапно отменен. Будто бы рабочие восстали. Начали было грабить и их, а у них самих куча награбленного. Встречали выстрелами, кипятком, каменьями.
Ужасная гроза, град, ливень, отстаивался под воротами. С ревом неслись грузовики, полные товарищей с винтовками. Под ворота вошли два солдата. Один большой, гнутый, картуз на затылок, лопает колбасу, отрывая куски прямо зубами, а левой рукой похлопывает себя ниже живота:
— Вот она, моя коммуна-то! Я так прямо и сказал ему: не кричите, ваше иерусалимское благородие, она у меня под пузом висит...» (105).
Так прошел, по описанию Бунина, придуманный новыми властями «день мирного восстания», полный тревог и волнений, грабежей, насилия и беспорядков, полный самых невероятных слухов.
Впрочем, уже к часу дня по всему городу властями были распространены объявления следующего содержания:
«По постановлению президиума исполкома приказываю немедленно приостановить все обыски и реквизиции, назначенные на сегодня в связи с “Днем мирного восстания”. Контролерам немед¬
59

ленно приказываю прекратить обыски и явиться в штаб “Мирного восстания”. Комендант города Домбровский» (106).
Предоставим слово В. Маргулиесу:
«Что произошло, и почему советская власть вынуждена была с такой быстротой отменить это “святое дело восстановления прав пролетариев города и деревни”?
Дело в том, что, составляя инструкцию “Дня мирного восстания”, большевики (впрочем, главный “составитель” — Фельдман — был анархистом. — О.К.) сделали громадную тактическую ошибку, не освободив от обысков квартиры рабочих, мелких советских служащих и т.д.
Когда в 9 часов утра комиссии начали свою “работу” и когда о Мирном восстании стало известно во всем городе, началась страшная паника. Я не говорю о буржуазии, но именно о рабочих. Большинство заводов прекратило работу, и “коммунисты” разбежались по своим домам защищать свою собственность от незаконного посягательства. Разыгрывались дикие сцены: комиссии, состоявшие по преимуществу из мальчишек и подозрительных девиц (невольно вспоминаются супруги Улановские, хотя Александр к тому времени уже давно вышел из мальчишеского возраста. — О.К.), встречались проклятиями, бранью, а во многих случаях дело доходило даже до применения физического воздействия и кипятка. Страсти разгорались... Ничего другого не оставалось, как с болью в сердце реквизиции приостановить, иначе отдельные случаи сопротивления могли вылиться в подлинно народный бунт. Так бесславно закончился День мирного восстания» (107).
14 мая в «Известиях» было опубликовано воззвание исполкома по поводу провала «Мирного восстания». Фельдман тогда же выступил на собрании рабочих водного транспорта, состоявшемся в Городском театре, где сделал следующее заявление:
«...Случилось то, что называется позором: “Мирное восстание” оказалось сорванным по вине рабочего класса.
В штабе “Мирного восстания” было дано знать от рабочих Русского О-ва парох. и торг. (РОПиТ), что завод сейчас же остановится, рабочие возбуждены, т.к. их грабят. Буржуазия бросилась в
60

рабочие кварталы и стала там прятать свое добро...Больно сознавать, что рабочие как бы вступились за буржуазию» (108).
Официальное сообщение об итогах «Мирного восстания» выглядело следующим образом:
«Ввиду провокационных выступлений контрреволюционных элементов и использования момента разными грабителями и налетчиками назначенное на вчера “Мирное восстание”... было приостановлено.
Комиссии по конфискации вещей встречены были с оружием в руках, с ножами. Их не подпускали близко к квартирам. Во многих местах были избиения членов этих комиссий. Наряду с этим на Молдаванке, на Дольнике и в других рабочих кварталах действовали преступные элементы, которые пробирались в дома и забирали что было перед их глазами, даже мебель...» (109).
Провалившемуся «Мирному восстанию» было посвящено заседание пленума Совета рабочих и крестьянских депутатов, состоявшееся 14 мая. Выступавшие на нем исполкомовские работники вели себя довольно воинственно.
Со вступительной речью выступил Иван Клименко, сменивший на посту предисполкома в начале мая Филиппа Болкуна, при котором он заведовал отделом управления:
«Товарищи, мы совершили ошибку, но это не доказывает, что мы должны отказаться от задуманного дела... К сожалению, рабочие не выдержали экзамена своей политической зрелости... Мы дали буржуазии трехдневный срок для взноса разных вещей ради того, чтобы в спешном порядке одеть и обуть наших красноармейцев.
Через несколько дней мы все же должны будем взяться за прекращенное вчера предприятие, конечно, более организовано и планомерно. И для того мы должны надлежащим образом подготовиться» (110).
А вот что сказал окрвоенком Одессы Артем Трифонович Кривошеев, бывший матрос Черноморского флота, большевик с 1918 года, а до этого, вероятно, как и Фельдман, анархист:
«...Дело в том, что мы сами еще преисполнены обывательским чувством собственности. Рабочая баба дрожит за свой лишний
61

аршин ситца.. .Многие рабочие укрывали везде буржуев, есть еще у нас много лакеев, которые без барина жить не могут. Надо сделать так: если буржуй предлагает деньги за что-нибудь, забрать деньги, а самого придушить. На это у нас еще не хватает сознания» (111).
Весьма любопытной была речь заведующего информационным подотделом отдела управления, левого бундовца Абрама Мережина (112), вскоре перешедшего в компартию:
«Не только буржуазия, но рабочие, если у них есть лишнее, должны отдать для армии. Бабы подняли крик по поводу какойто посудины, а рабочие оставляли фабрики и заводы и прибежали спасать свое имущество. Помните, товарищи, что от победы на внешнем фронте зависит не существование тех или иных свобод наших, а жизнь наша. Речь идет о фактическом существовании пролетариата (! — О.К.). В случае нашего поражения буржуазия, пережившая страхи социальной революции, нас истребит (пролетариат или советских руководителей? Сам Мережин, кстати, до революции к рабочему классу отнюдь не принадлежал, а был учителем еврейской школы и журналистом. — О.К.). Что дороже — жизнь или излишки домашней утвари? .. .Я говорю от своего имени: поддерживайте Красную армию, ибо во всем этом ваше спасение» (113).
И снова выступил Фельдман, обрушившийся на одесский рабочий класс:
«...Рабочие поверили буржуазной провокации, но не поверили нам... Отовсюду начали звонить: грабят... Но когда были наведены справки (где и у кого? — О.К.\ то оказалось, что никаких грабежей не было (! — ОЖ.) ...Меня мало беспокоит неудача с реквизицией, но очень волнует несознательное отношение к делу наших рабочих...» (114). Таким образом, суть его выступления можно выразить одной фразой: «Пролетариат, ты не прав!»
И, наконец, весьма радикальным было выступление члена исполкома, бывшего николаевского рабочего, большевика Павла Ульянова, в прошлом елисаветградского руководителя. Он предложил снова приступить к начатому делу конфискации вещей у
62

буржуазии, а для немедленной же поддержки красноармейцев реквизировать товары из магазинов (115).
По итогам обсуждения пленум принял резолюцию, в которой срыв «Мирного восстания» объяснялся рядом технических (! — О.К.) условий, отсутствием достаточного количества необходимых для этой меры работников (по сути, известный принцип «кадры решают все»), а также недостаточно точной формулировки отдельных пунктов и инструкций (бюрократия подвела) — что эта мера применяется исключительно к имущему населению. Одновременно пленум Совета всецело одобрил приказ исполкома об обложении буржуазии необходимыми для Красной армии предметами, обязав ее в течение 3 дней представить все указанные излишки в определенные склады. Наконец, пленум заявил, что первоначально предпринятая мера изъятия всех излишков у буржуазии временно откладывается (116).
Итогом неудавшегося «Мирного восстания» стало введение вещевой повинности. Согласно приказу исполкома в связи с тем, что Красная армия нуждается в обмундировании, взять его «у буржуазии, наймиты которой и сейчас с нашими доблестными пролетарскими красными войсками» (117). Примером перехода же к более «точечным», но не менее экстремистским действиям по изъятию излишков у буржуазии может служить, в частности, опубликованное 25 мая в одесских «Известиях» постановление главной комиссии по обложению, утвержденное президиумом исполкома:
«Объявить Б.Х. Брудерзону, обложенному в один миллион рублей, как определенному и явному спекулянту, что если он не донесет еще пятьсот шестьдесят пять тысяч рублей, то он будет расстрелян. Срок истекает в четверг (29 мая. — О.К.)» (118). В этом постановлении несложно узнать руку все того же Фельдмана.
Подводя итог акции «Мирное восстание», нужно отметить, что проводившаяся в условиях полной неразберихи, она вылилась в самый обыкновенный грабеж средь бела дня. Многие члены рабочих комиссий пользовались проводимой акцией для личной наживы, т.е. являлись попросту обыкновенными мародерами. И, наконец, как всегда бывает в подобных случаях, под видом подобных
63

комиссий действовали воры и налетчики — для уголовного мира наступило благодатное время.
«День мирного восстания» стал одним из главных поводов для приезда в Одессу наркома рабоче-крестьянской инспекции Украины (в прошлом участника брест-литовских переговоров, полпреда в Германии, а впоследствии видного деятеля троцкистской оппозиции, застрелившегося в 1927 году) Адольфа Абрамовича Иоффе.
Бунин написал в «Окаянных днях»: «Иоффе живет в вагоне на вокзале. Он здесь в качестве государственного ревизора. Многим одесским удивлен, возмущен, “Одесса переусердствовала”, — пожимает плечами, разводит руками, кое-что “смягчает”» (119).
Нужно отметить, что самочинными реквизициями, и не только движимого имущества, анархисты, подобные Фельдману и Улановскому, активно стали заниматься еще до «Дня мирного восстания». Вера Муромцева-Бунина 11 (24 апреля) записала в своем дневнике: «На Маразлиевской улице анархисты реквизировали целый дом. В 24 часа жильцы должны оставить квартиры, вывоз вещей почти запрещен. Книги позволяли взять лишь детские и французские» (120).
Что же касается «буржуазной» комиссии по обложению, то она еще довольно долго оставалась под арестом, и лишь после внесения немалой «контрибуции» большинство ее членов было освобождено.
«...опять комиссар и толпа товарищей и красноармейцев»
Однако хозяйственный беспредел, творящийся в Одессе, был связан не только с «Днем мирного восстания».
Любопытный документ о произволе в организации военного и гражданского управления Одессы обнаружил в РГАСПИ историк Сергей Войтиков. В мае 1919 года находящийся в городе зампред ВСНХ Георгий Оппоков-Ломов направил в Москву своему непосредственному начальнику Алексею Рыкову письмо о творящихся в Одессе безобразиях в хозяйственной сфере.
64

«...В Одессе, — писал Оппоков-Ломов, — безумие и ужас. Шли сюда немедленно иногородний отдел [ВЧК]. Сообщу тебе для характеристики “события дня” за 6 апреля:
1. По приказу командующего 3-й армией тов. Худякова комендантом опечатаны все склады Центросоюза за то, что они вывезли в Россию 10 тысяч пар ботинок, по преимуществу дамских... Подвойский (в то время наркомвоен Украины. — О.К.) отдал приказ, по смыслу которого т. Худяков обязан разрешать и запрещать вывоз всех товаров с таможни и из Одессы. Он, боясь ответственности, все запрещает... Сегодня приказом коменданта арестован (это факт) Лебедев (зав. Центросоюзом) ... Наш поезд с маслами (машинное и солярка) задержан Реввоенсоветом (3-й Украинской армии. — О,К). Что-то кошмарное! Богатейшую таможню на 2/3 расхитили из-за военных властей и глупейших и возмутительных приказов Подвойского...» (121).
3-я Украинская армия (ее не следует путать с 3-й Революционной армией, оборонявшей в 1918 году Одессу от наступавших немецких и австро-венгерских войск) была создана приказом по войскам Украинского фронта 15 апреля 1919 года из частей войск одесского направления. Командовал армией Николай Акимович Худяков (122) — бывший штабс-капитан царской армии, до перевода на Украину — начальник штаба Царицынского фронта. Начальником штаба же 3-й Украинской армии был царский офицер Пионтковский, а членами Реввоенсовета — Николай Васильевич Голубенко и Давид Петрович Датько-Фельдман (123). Некоторое время членами Реввоенсовета состояли Ефим Афанасьевич Щаденко (124) и Иосиф Ефимович Ефимов (Гольфенбейн).
Если сведения о Щаденко можно найти в любом издании Большой советской энциклопедии, то о Ефимове в опубликованных источниках информации мало, но зато ее удалось обнаружить в архивных документах действовавшей во второй половине 1930-х годов партийной комиссии по проверке членов партии, вернувшихся с загранработы (125). Родился он в местечке на Одесчине в еврейской семье — отец Иосиф Гольфенбейн был маклером, а затем содержал постоялый двор. До революции Ефим получил
3 «Окаянные дни»
65

только начальное образование. В 1911 году он получил 6 месяцев за то, что от имени отца взял в долг у помещика 300 рублей и не вернул. После революции он эту судимость, естественно, выдал за «революционную», за что в 1938 году получил строгий выговор (126). На самом деле ни в каком революционном движении Гольфенбейн не участвовал, а в большевистскую партию вступил во время октябрьских событий 1917 года. С лета 1918 года он, теперь уже Ефимов, служил в Казани комиссаром ЧК на Чехословацком фронте, в Арзамасе — начальником участка штаба обороны железной дороги, а затем в Москве — начальником штаба всех железнодорожных войск. Интересно, что адъютантом у него в это время был привезенный из Арзамаса 14-летний Аркадий Петрович Голиков — в будущем Аркадий Гайдар (127). В конце марта 1919 года и Ефимов, и Голиков были отправлены на Украину, но уже в разные места: первый — в Одессу, комиссаром в 3-ю Украинскую армию, второй — в Киев, на курсы подготовки комсостава (128).
После 3-й Украинской армии Ефимов был комиссаром военно-хозяйственного снабжения Особой группы Южфронта. В 1920 году он вновь возвращается на железнодорожный транспорт и 7 лет служил на различных политических и руководящих должностях. С начала 1930-х годов Ефимов находился на загранработе в Англии, Италии, Германии, где заведовал фрахтовой конторой, а в 1935—1937 годах был в Милане заместителем торгпреда. По возвращении в Москву он занимался организационной работой в Союзпродмаге, получив понижение в связи с непредоставлением правильных биографических данных, хотя, судя по всему, репрессий избежал.
Вернемся к 3-й Украинской армии. 19 апреля ее командование сделало серьезную попытку упорядочить военную власть в городе: «...из приказов т.т. Анулова и Чикваная усматриваю, что один величает себя военным комиссаром города Одессы и уезда, а другой — военным комиссаром города Одессы и области. Принимая во внимание, что в городе имеется еще один комендант города (т. Домбровский), приказываю названным лицам немедленно разграничить сферу своего влияния согласно соответствующим положениям о военных комиссариатах и гарнизонного устава.
66

Коменданту города немедленно войти в подчинение начальника гарнизона. Особый отдел при коменданте в 3-дневный срок ликвидировать, передав дела о военнослужащих в военно-юридический отдел при губвоенкомате или в армейский трибунал, а дела о прочих лицах — в отдел юстиции местного губисполкома». За комендатурой было оставлено только следственное отделение. Три дня спустя Худяков принял на себя обязанности начальника гарнизона города Одессы, порта и окрестностей. Ему же был подчинен и одесский окрвоенком (129). 23 апреля приказом, подписанным Худяковым, членом РВС Голубенко и начштаба Пионтковским, состоялось большое назначение армейского комсостава и ответственных работников Реввоенсовета. В числе последних был Федор Тимофеевич Фомин (130), ставший начальником Особого отдела, к исполнению обязанностей которого он приступил с 21 апреля (131). Другая армейская спецслужба — разведка — была создана почти на месяц позже контрразведки. Штаты Военно-агентурной разведки при штабе 3-й армии в составе начальника, его помощника, переводчика из разведки фронта и письмоводителя были объявлены приказом за подписью Худякова, Датько и штабиста Корженевского 18 мая. Руководитель ее, некий Бернардо, должен был подчиняться начопероду штаба армии, но при получении заданий непосредственно от армейского РВС, ему и должен был докладывать (132).
14 мая в связи с григорьевским восстанием в Одессе и всей Херсонской губернии приказом за подписью командующего 3-й Украинской армией Худякова, членов РВС Щаденко и Датько и начштаба Пионтковского было введено осадное положение, а сам Худяков стал одновременно еще и командующим всеми вооруженными силами Херсонщины и Бессарабии (133). С развернутым обращением по поводу григорьевского мятежа выступил на первой странице в одесских «Известиях» уже знакомый нам начальник политотдела 3-й Украинской армии Ефим Ефимов. В частности, он отметил, что предатели и дезертиры, идущие с Григорьевым, «выпускают из тюрем всякое жулье и золотопогонную сволочь, бывших царских офицеров и жандармов, дабы одурачить крестьян, хватаются за старое средство царей и помещиков, устраи¬
3*
67

вая еврейские погромы, зная, что там, где начинаются погромы, кончается революция». Заканчивалось выступление Ефимова довольно пафосно, но одновременно язвительно: «Бросьте же вы пьяницу, грабителя и погромщика, бывшего акцизного чиновника и офицера Петлюры — атамана Григорьева — и переходите на нашу сторону. Смерть бандитам, погромщикам и авантюристам» (134). На слова Ефимова о бывшем акцизном чиновнике и пьянице Григорьеве 2 (по новому стилю 14-го) мая было обращено внимание Иваном Буниным в «Окаянных днях» (135). По поводу другого антигригорьевского воззвания, подписанного армейским РВС, писатель 28 апреля (10 мая) не без ехидства заметил: «Подписано так: “Товарищи Дятко (имеется в виду Датько. — О.К.), Голубенко, Щаденко”. Это вроде того, как если бы я подписался: господин Бунин» (136).
Впрочем, тремя днями ранее Бунин увидел военнослужащих 3-й Украинской армии отнюдь не на страницах газет. «Когда дописывал предыдущие слова, — поведал он, — стук в парадную дверь, через секунду превратившийся в бешеный. Отворил — опять комиссар (речь идет о комиссаре дома, где жили Бунины. — О.К.) и толпа товарищей и красноармейцев. С поспешной грубостью требуют выдать лишние матрацы. Сказал, что лишних нет, — вошли, посмотрели и ушли. И опять омертвение головы, опять сердцебиение, дрожь в отвалившихся от бешенства, от обиды руках и ногах» (137).
Несколько иначе сообщил об этом визите явившийся невольным свидетелем произошедшего Валентин Катаев в написанной в середине 1960-х годов повести «Трава забвенья» (о том, что речь идет об одном и том же случае, свидетельствует, в частности, то, что, согласно «Окаянным дням», в гостях у Буниных в этот день был Катаев). Вот что он поведал читателю:
«К этому времени Бунин был уже настолько скомпрометирован своими контрреволюционными взглядами, которых, кстати, не скрывал, что его могли без всяких разговоров расстрелять и, наверное, бы расстреляли, если бы не его старинный друг одесский художник Нилус, живший в том же доме, где жили и Бунины...
68

Так вот, если бы этот самый Нилус не проявил бешеной энергии — телеграфировал в Москву Луначарскому, чуть ли не на коленях умолял председателя Одесского ревкома,— то еще неизвестно, чем бы кончилось дело.
Так или иначе, Нилус получил специальную, так называемую охранную грамоту на жизнь, имущество и личную неприкосновенность академика Бунина, которую и прикололи кнопками к лаковой, богатой двери особняка (имеется в виду дом художника Евгения Буковецкого, где жили Бунины. — О.К.) на Княжеской улице.
К особняку подошел отряд вооруженных матросов и солдат Особого отдела. Увидев в окно синие воротники и оранжевые распахнутые полушубки, Вера Николаевна бесшумно сползла вдоль стены вниз и потеряла сознание, а Бунин, резко стуча каблуками по натертому паркету, подошел к дверям, остановился на пороге как вкопанный, странно откинув назад вытянутые руки со сжатыми изо всех сил кулаками, и судороги пробежали по его побелевшему лицу с трясущейся бородкой и страшными глазами....
Но все обошлось благополучно: особисты прочитали охранную грамоту с советской печатью и подписью, очень удивились, даже кто-то негромко матюкнулся по адресу ревкома, однако не захотели идти против решения священной для них советской власти и молча удалились...»(138).
Однако, как нам кажется, Катаев преувеличивает насчет попытки ареста, поскольку в дневниковых записях Бунина или его жены это наверняка бы нашло отражение, тогда как в «Окаянных днях» речь шла лишь о попытке реквизировать матрацы. Кроме того, неизвестно, обращался ли одесский художник Петр Александрович Нилус к Анатолию Луначарскому и к предгубисполкома (Филиппу Болкуну или его преемнику Ивану Клименко). Соответственно, вызывает серьезное сомнение и вообще существование охранной грамоты, тем более что впоследствии, в середине июля, власти произвели обыск в особняке Буковицкого, в том числе и в квартире писателя. Вера Николаевна записала, что Ян, как она называла мужа, заявил красноармейцам, что обыска они у него не имеют права делать, и при этом показал свой паспорт, свидетельствующий о его выходе из призывного возраста (139), — как мы видим,
69

ни о какой охранной грамоте речь не шла. Впрочем, обыск проводился с целью поиска не уклоняющихся от военной мобилизации, а оружия, излишков одежды и продовольствия, и, ничего не найдя, представители власти (интересно, какого именно учреждения?) и красноармейцы покинули дом.
Примерно в те же апрельские дни особисты участвовали в поисках для своей 3-й армии не только матрацев, но и велосипедов, в результате чего были проведены уже настоящие аресты владельцев соответствующих мастерских. Среди арестованных по этому делу оказался и прадед автора настоящей книги Михаил Яковлевич Капчинский (140).
В 1918 году, демобилизовавшись из артиллерийской части, расквартированной в Брянске, Михаил Капчинский приехал в Одессу, куда в годы Первой мировой войны из Белой Церкви перебрались его родители, и начал работать в хозяйстве отца — хозяина велосипедной прокатной мастерской, став ее совладельцем. С приходом советской власти была объявлена реквизиция велосипедов для нужд армии, и в целях защиты своего имущества был организован коллектив хозяев велосипедных мастерских, секретарем которого и стал прадед. Коллектив заказал себе печать и удостоверения для членов. Однажды при выполнении государственного заказа по ремонту велосипедов коллективом были допущены злоупотребления, за что весь коллектив был арестован, в том числе и Капчинский, но благодаря его брату, служившему в ЧК, все они были освобождены. Об этом недоброжелатель Капчинского, коллега по Рабису, занимавший в городе ряд должностей, в том числе члена еврейской секции, Владимир Палатник, узнал от велосипедного мастера Б. Зальцмана.
Однако Капчинский показал губернской контрольной парткомиссии следующее:
«В мае 1919 года я тов. Мережиным, зав. Отделом управления губревкома (на самом деле заместителем заведующего. — О.К.), был послан на работу в образовавшееся общество мелких ремесленников в Одессе, правление которого помещалось: Базарная, угол Ришельевской, со специальным заданием. Я легально вошел как представитель одной мастерской в число делегатов, а на делегатском
70

собрании прошел зампредом правления. Задача передо мной была поставлена следующая: надо было выяснить дела и направление этого общества, кроме того, были сведения, что члены этого общества скрывают от учета много товаров. В результате работы в течение 5—6 недель были произведены аресты особым отделом Третьей Украинской армии; и после обысков забрали у гр. Зальцмана большое количество автомобильных и мотоциклетных покрышек и у другого гражданина, фамилию которого теперь не помню, скрытые в сарае на Водопроводной улице несколько новых экипажей. После этого специальным постановлением отдела управления ревкома это общество было закрыто и опечатано» (141).
Брат Капчинского Лев Яковлевич, работавший в одесской ЧК под именем Капчинского Георгия Викторовича, допрошен быть не мог, поскольку в апреле 1922 года во время инспекционной поездки по воинским частям он заразился сыпным тифом, и 18 апреля в одесских «Известиях» был помещен некролог об уходе из жизни «борца с контрреволюцией, простирающей щупальца на Красную армию».
Комиссия сочла объяснения комиссии исчерпывающими.
История с арестом Капчинского высвечивает полную несогласованность в работе органов власти в городе в тот период и служит еще одним подтверждением правоты слов Оппокова-Ломова, приводимых в начале данного очерка о произволе, творящемся в работе одесских советских учреждений.
«Работа» в Одесской чрезвычайке «налаживается»
Город жил довольно странной жизнью.
«По вечерам, — писал Бунин в “Окаянных днях”, — жутко мистически. Еще светло, а часы показывают что-то нелепое, ночное. Фонари не зажигают. Но на всяких “правительственных” учреждениях, на чрезвычайках, на театрах и клубах “имени Троцкого”, “имени Свердлова”, “имени Ленина” призрачно горят, как какие-то медузы, стеклянные розовые звезды. И по странно пустым, еще светлым улицам, на автомобилях, на лихачах — очень часто с разряженными девками — мчится в эти клубы и театры (глядеть на своих крепостных актеров) всякая красная аристократия: матросы
71

с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтоватых сапогах непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами... Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, “кроет матом”. По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого за “павшего борца” (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и черных знамен), или чернеют кучки играющих на гармониях, пляшущих и вскрикивающих:
Эй, яблочко,
Куда котишься!
Вообще, как только город становится “красным”, тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы...» (142).
Можно по-разному относиться к бунинскому описанию города после прихода большевиков, можно не принимать преувеличенно резких оценок новой власти писателем, не соглашаться с его едким, саркастическим тоном, но нельзя не признать, что общая атмосфера страха, неустроенности, неопределенности в разгар Гражданской войны подмечена писателем очень точно.
В такой атмосфере и начала действовать в апреле 1919 года Одесская ЧК, которую вскользь мы уже упомянули в предыдущем очерке.
Бунин 21 апреля по старому стилю (4 мая по новому) записал:
«В “Известиях”... напечатан поименный список этих двадцати шести, расстрелянных вчера, затем статейка о том, что “работа” в одесской чрезвычайке “налаживается”...» (143).
Еще в конце марта, когда интервенты еще только готовились к эвакуации и по Дерибасовской еще разгуливали французские матросы, греческие солдаты и румынские волонтеры, большевики уже задумывались о создании чрезвычайных органов. По воспо¬
72

минаниям Елены Соколовской, на заседании подпольного межпартийного Совета под председательством Николая Ласточкина большевики спорили с левыми эсерами и анархистами о создании ЧК. Последние говорили, что для Центральной России, где советская власть делала первые шаги, это, наверное, было необходимо, чтобы пресечь контрреволюцию, но здесь, где «за спиной» Советская Россия, это не нужно, и, кроме того, говорили о «том терроре, который они отвергают» и что подобные методы себя изжили (144). Впрочем, и некоторые присутствующие коммунисты были по этому вопросу скорее на стороне анархистов и эсеров. Но в результате Совет большевистским большинством высказался за чрезвычайку.
6 апреля при исполкоме была сформирована Чрезвычайная следственная комиссия в составе двух большевиков — Якова Карпа и Фарбера — и одного левого эсера — бывшего пекаря Михаила Матьяша. Последний был назначен, по словам Соколовской, поскольку ранее он был из болыпевиков-подполыциков самым большим противником создания чрезвычайных органов (145). Впрочем, вскоре они все получили другие назначения (в частности, Матьяш — в комендатуру), а ключевые посты в реорганизованной организации заняли вчерашние работники подпольной большевистской контрразведки.
Возглавил чрезвычайку Павел Онищенко. Членами коллегии стали Борис Северный и Иосиф Южный. А вскоре из Киева прибыло пополнение — Григорий Моисеевич Меламед, в прошлом инструктор центрального аппарата ВЧК, Михаил Моисеевич Вихман и Вениамин Вениаминович Сергеев (он же Бендетта-Гордон), итальянский еврей, поменявший несколько чрезвычаек в разных городах, в том числе в Царицыне, и ставший начальником агентуры, инструкторской части, а затем, как и в Царицыне, секретарем одесской ЧК. Одесской ЧК большое внимание уделяли в Москве, а также в украинской столице — не случайно в Одессу в апреле 1919 года прибыл бывший заведующий отделом должностных преступлений ВЧК Алексей Иванович Пузырев, работавший в свое время кучером в имении великого князя Владимира Александровича, а затем рабочим харьковских мастерских Северо-Донецкой железной дороги, а в июле приехал бывший личный секретарь
73

Дзержинского Станислав Францевич Реденс (146), оба в начале 1919 г. успели поработать на руководящих постах и во Всеукраинской ЧК. В Одессе Пузырев возглавил Секретно-оперативный, а Реденс — юридический отделы (первый начальник юротдела — Меламед — к тому времени уже возглавлял отдел управления в губисполкоме).
Постепенно была сформирована структура Одесской ЧК в составе следующих отделов: юридический — с коллегией следователей, Секретно-оперативный — с подотделами агентурным (наблюдение и негласное расследование), инспекторским (работы по основным направлениям) и оперативной частью (аресты, обыски, реквизиции и приведение в исполнение приговоров), а также фотографией, общая канцелярия при президиуме, комендатура с тюремным подотделом и, наконец, хозотдел с финансовым, хранилищным и продовольственным подотделами (147).
К лету 1919 года численность Одесской ЧК составила около 400 человек вместе с канцелярским, хозяйственным и обслуживающим персоналом (148). Сюда, правда, не включались секретные и внештатные сотрудники, особисты воинских учреждений, а также военнослужащие полка, подчинявшегося Всеукраинской ЧК.
Из числа сотрудников около 30 были командированы из Москвы и Киева, а остальные — местными (149). Причем если состав командированных был полностью интернациональным: русские и евреи, поляки и латыши, то из числа одесситов около 90 процентов были евреями.
Основной костяк ответственных сотрудников ведущего отдела — Секретно-оперативного — занимали бывшие работники все той же подпольной партийной контрразведки. Помимо замначальника отдела Северного (одновременно он был зампредом всей ЧК) и руководителя агентурно-инспекторского подотдела Южного это были помощник первого по отделу Восточный, теперь носящий кличку товарищ Арнольд (впоследствии — Арнольдов), брат последнего Семен Западный, занимавший пост секретаря отдела (в подпольной контрразведке он тоже секретарствовал), инспектор по внешнему наблюдению Лев Мамендос (Поляк), по внутреннему наблюдению Ефим Янишевский (Кравец) (150), его заместитель
74

Александр Броневой (Факторович), заведующий фотографией Иосиф Якоби (он работал по своей профессии), начальник разведгруппы уже знакомый нам Соломон Саввин-Мамулис и некоторые другие.
Примечательно, что Одесса была в то время единственным украинским городом, где ЧК имела не батальон, а целый полк, подчинявшийся не только Губчека, но и Особому корпусу Всеукраинской ЧК, находившейся в Киеве. Согласно приказу, подписанному председателем ВУЧК М.Я. Лацисом и начальником корпуса Н. Латышевым, полк состоял из 3 батальонов — 1-й в Николаеве, и 2-й и 3-й собственно в Одессе. Командовал им Яков Рыбалов, а затем в июне его сменил Гнадберг. Командиром артиллерийской батареи полка с начала июня служил Михаил Капчинский. В его назначении определенную роль сыграла, с одной стороны, предшествующая служба ефрейтором-артиллеристом и руководство в 1917 году солдатским комитетом гаубичного дивизиона, а с другой стороны — принадлежность к большевистской партии, официальное членство в которой он оформил 1 апреля 1918 года. Могла иметь значение и возможная протекция со стороны брата, поступившего на оперативную работу в Губчека весной 1919 года.
Для охраны зданий ЧК подведомственный ей полк был укреплен бойцами-интернационалистами. Исполкомовское руководство Клименко и Фельдман попросили для нее у РВС 3-й армии 50 китайцев и в придачу броневик (151).
В газете «Известия Одесского совета рабочих депутатов» от 4 мая 1919 года можно было прочитать первый опубликованный список расстрелянных чекистами 26 лиц:
1. Баранов Тихон Демьянович, бывший политкомиссар 5-го Советского полка, — за незаконные реквизиции и вымогательство, за антисоветскую и погромную агитацию в помещении советского учреждения, за угрозу применения оружия против официальных лиц при исполнении служебных обязанностей.
2. Будивский Федор Кондратьевич — за выдачу коммунистов.
3. Будник Леонид Григорьевич — за принадлежность к Добрармии.
75

4. Будник Янкель Израилевич — «за принадлежность к Союзу русского народа и многолетнюю работу в нем» (! — О.К.).
5. Войцеховский Николай Иванович — «за принадлежность к Добровольческой армии и активную работу во многих добровольческих военных организациях в городах Киеве и Одессе под непосредственным руководством генералов Горского, Шварца, графа Келлера и бывшего херсонского губернатора Ветчинникова, за принадлежность ко многим контрреволюционным и монархическим организациям и дружбу со знаменитым черносотенным деятелем Пуришкевичем, за активное участие в добровольческой контрразведке Прилукова в Москве (следует понимать, что в столице он был агентом армейской контрразведки белых? — О.К.) и за активное участие там же в локкартовском заговоре (! — О.К.)».
6. Гончаренко — за выдачу коммунистов.
7. Гончарова Мария Порфирьевна — организатор Союза русского народа, за вооружение черносотенных погромных дружин, за хранение запасов оружия (пулеметов, винтовок и т.д.), за хранение у себя погромной литературы.
8. Гончаров Пантелей Иванович — ее муж, за то же самое.
9. Громов — за выдачу коммунистов.
10. Гурин Никифор Семенович по кличке Филька — за убийство с целью ограбления семьи Дробяк.
11. Загер Андрей Яковлевич — за выдачу полякам коммунистов.
12. Зуйков Александр Васильевич, бывший офицер, — за то же, что и Гончарова.
13. Зуков Василий, руководитель «Союза Михаила Архангела», — за погромные действия.
14. Зуков Григорий Васильевич, его сын, — за то же самое.
15. Калина Павел Иванович — за выдачу и убийство коммуниста Бабенко.
16. Ковалев Антон Павлович (псевдоним Антонов), сотрудник секретно-оперативного отдела ОГЧК, — за присвоение при обыске 4 тыс. рублей.
17. Кучеров Павел, петлюровец, — за истязания красноармейцев.
76

18. Левицкий Митрофан Николаевич — за принадлежность к Союзу русского народа, хранение и распространение черносотенной погромной литературы, а также за работу на контрразведку Шульгина и выдачу коммунистов.
19. Малахов Илья Афанасьевич — за активную деятельность в Союзе русского народа и погромную агитацию.
20. Радченко Михаил Давыдович, пристав Одессы, — за убийства и избиения политзаключенных.
21. Родзевич Нина Пантелеймоновна, жена известного черносотенца Родзевича, — за то же, что и Гончарова.
22. Садов Федор — за убийство арестованного добровольцами эсера Скибко.
23. Слипченко Александр Михайлович (бывший офицер) — за принадлежность к добровольческой контрразведке и за выдачу добровольческим военным властям 11 коммунистов, подпольно работавших в Одессе, в результате чего те властями были расстреляны (по-видимому, имелись в виду члены Иностранной коллегии, находившегося в Одессе подпольного большевистского органа, в который входили русские и зарубежные коммунисты (известная французская коммунистка Жанна Лябурб, Яков Елин, Исаак Дубинский, Мишель Штиливкер, Александр Винницкий [по некоторым, неподтвержденным данным, дальний родственник Япончика] и другие).
24. Соколовский Михаил Александрович — за то же самое, что и Садов.
25. Фон дер Ховен, барон, — как бывший полицмейстер городов Одессы и Харькова.
26. Эттингер Симон Леопольдович — за выдачу австрийцам чехословацких коммунистов.
Под списком стояли следующие подписи: председателя Онищенко, членов ОГЧК Вениамина, Меламеда, Южного и, наконец, секретаря Михаила (152).
Обращает на себя внимание расстрелянный за принадлежность к Союзу русского народа Будник Янкель Израилевич, что на первый взгляд кажется абсурдом. Скорее всего, Будник в дореволюционное время, имея приличное состояние, мог просто оказывать финансо¬
77

вую помощь черносотенцам, чтобы получить своеобразную «крышу» от погромов, как это делал и другой богатый одесский еврей, расстрелянный ЧК несколько позднее, — Хаим Меерович Гран (153).
В конце мая — первой половине июня секретарь Михаил вместе с двумя председателями ЧК поставит подпись под несколькими списками расстрелянных, опубликованными местными «Известиями». Так, в начале июня были расстреляны ярые фальшивомонетчики Токарь Абрам Борисович, Шлик Генох Хаймович, Шварц Абрам Семенович, а по политическим обвинениям — Михайлов Кузьма — за выдачу белым большевиков, которые были расстреляны, Чайка Сергей Авксентьевич — за организацию погрома в местечке Проскурове, Прасулова Прасковья Степановна — за призыв к свержению советской власти и прославление атамана Григорьева, Толстиков Степан — бывший командир гетманской варты, Гран Хаим Меерович, «как хорошо известный в Одессе черносотенец, член Союза русского народа» (то есть за предательство еврейского народа? Так следует понимать этот приговор?), Поляков Дионисий Иванович — за агитацию против советской власти и черносотенную агитацию, Ефимов Николай — «за тайную продажу самогонки, которой он спаивал народ для темных целей» (интересно, уголовных или политических?) и боец одной из частей комендатуры Хундадзе — за убийство помощника коменданта Одесской ЧК Якова Полотовского. В середине июня в «постскрипционных» списках оказались, в частности, уголовные налетчики Мутарханов Давид и Виноградов Дмитрий, Гавриил Максимович Данилевский и Матвей Афанасьевич Шелест — тоже за вооруженный налет, только с липовым мандатом от имени... Нестора Махно (стоит отметить, что его отношения с большевиками в это время охладились, но вооруженную борьбу с ними он начнет несколько позднее), некий Павлов — «за истязания и избиения крестьян, будучи милиционером (интересно, уже «рабоче-крестьянской» власти или еще одной из предшествующей), Модин Николай Васильевич, с 16-летнего возраста состоящий в Союзе русского народа, — «за избиения евреев», Карасав — за принадлежность к румынской разведке. Самыми интересными в этом списке были две послед¬
78

ние фамилии: Валь Мария Готфридовна — за соучастие в грабеже, «принимая беременность, условно» и Хомчик Осип Андреевич — за то же самое и... тоже условно, принимая в виду несовершеннолетие (154). Это уже было нечто совершенно новое в карательной политике, любопытно: а как подобный приговор предполагался к исполнению?
Последний расстрельный список, подписанный Михаилом, был опубликован 22 июня на 2 человек, казненных днем раньше: одного из руководителей Союза русского народа Осипа Андреевича Донцова, обвинявшегося «в составлении доклада на имя командующего Одесским военным округом об употреблении евреями христианской крови, изгнании сектантских и магометанских вероучений» (здесь он выступал более радикально, чем свои единомышленники, враждебно относившиеся к иудеям и католикам и более-менее терпимо — к мусульманам) и призыв к погромам, а также Ерофея Климовича Мураховского — за «руководство погромами города Кадыма, что доказано многими свидетельствами» (155).
Однако, прочитав вышеуказанные газетные сообщения, многие одесситы обратили внимание на одну особенность: некоторые сотрудники чрезвычайки подписали расстрельный список не своими фамилиями — настоящими или вымышленными, — а именами, в первую очередь Михаил. По городу поползли слухи, сначала смутные, неопределенные, а затем все более настойчивые: секретарь чрезвычайки Михаил — не кто иной, как сам Мишка Япончик. Слухи подогревались еще и тем, что последнее время — в апреле и мае — имя «короля Молдаванки» не фигурировало в сообщениях о налетах и других акциях одесского преступного мира.
25 мая 1919 года в газете «Известия Одесского совета рабочих депутатов» появился новый «Список расстрелянных Одесской губернской чрезвычайной комиссией», под которым опять имелась подпись секретаря ОГЧК Михаила. А спустя три дня — 28 мая — в той же газете было напечатано следующее объявление:
«От президиума Одесской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности.
79

Контрреволюционеры задались целью подорвать престиж исполнительного органа советской власти ОГЧК в рабочих массах и, не брезгуя никакими средствами, распространяют самые нелепые слухи об ответственных работниках ЧК.
Одной из последних сенсаций является слух о том, что секретарем Одесской чрезвычайной комиссии якобы состоит небезызвестный в Одессе грабитель Мишка Японец.
Находя необходимым положить предел распространению преступных и ложных слухов, президиум Одесской чрезвычайной комиссии доводит до сведения рабочих города Одессы, что секретарь ОЧК тов. Михаил — партийный подпольный работник, назначенный Исполкомом, ничего общего с Мишкой Японцем не имеет.
Председатель ОЧК Онищенко» (156).
А кто же все-таки скрывался под именем Михаил, которым подписывался под расстрельными списками секретарь одесской «чрезвычайки»? В бывшем Центральном партийном архиве (ныне Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории) хранится альбом «Коммунисты — участники борьбы за установление Советской власти в Одессе», в котором указано, что ответственным секретарем Одесской ЧК в апреле — июне 1919 года был Михаил Михайлович Гринберг — член партии большевиков с 1917 года, бывший помощник начальника областной партийной разведки. В конце июня Михаила Гринберга сменит на посту секретаря ЧК некто Семен Величко (Оксман). Возможно, это был тот самый журналист Величко, про которого Вера Муромцева-Бунина 6/19 июля писала в дневнике, что его статьи в газете «Голос красноармейца» отличались особой свирепостью. Правда, тут же она добавляла: «Меня уверяли, что Величко — Гальберштадт, что видели статьи под этим именем, написанные его рукой» и во что просто поверить не могла (157). Ведь журналист Л.И. Гальберштадт в свое время был секретарем в сборнике «Северное сияние», редактором которых был Бунин. Впрочем, последний в «Окаянных днях» еще в апреле 1919 года сделал следующую запись: «Встретили Л.И. Гальберштадта (бывший сотрудник “Русских Ведомостей”, “Русской Мысли”). И этот “перекрасился”. Он, вчерашний ярый белогвардеец, плакавший (буквально) при бегстве французов, уже пристроился при газете “Голос красноармейца”» (158). В связи с вышеуказанным
80

можно предположить, что чекист Величко-Оксман использовал Гальбериггадта в качестве своеобразного «буржуазного спеца», писавшего для него статьи. Как бы то ни было, Величко на должности секретаря губчека пробыл еще меньше, чем «Михаил», — в середине июля 1919 года его сменил уже знакомый нам Вениамин Сергеев.
«...в эксах нет никакой нужды, потому что собственности больше нет...»
А Мишка Япончик в это время находился на службе не в Одесской ЧК, а в 3-й Украинской армии, где из криминального элемента формировал полк.
Мотивы, которыми руководствовались как власти города, так и руководитель местного воровского мира, создавая эту весьма специфическую боевую единицу, впоследствии пытался объяснить уже упомянутый Ефим Щаденко в опубликованных 9 лет спустя воспоминаниях, которые, возможно, помогала ему писать жена — скульптор Мария Александровна Денисова, хорошо знакомая с Одессой еще с дореволюционных времен.
«Мишка Япончик, — говорилось в мемуарах, — ... хотя и не имел своих представителей в ревкоме, но пользовался покровительством его членов, и ему, так же как и имевшимся в ревкоме анархистам, было разрешено под “черным знаменем анархизма" (тут написано образно — 54-й полк под командованием Винницкого шел под красным знаменем. — О.К.) формировать свою силу. По свидетельству членов одесского исполкома анархистов Фельдмана и Красного, в момент пребывания белых и интервентов воры и налетчики так усилились, что чуть не каждый день задавали на улицах настоящие сражения», причем не только белогвардейцам, но и французским войскам. По словам Щаденко, Япончик «понял и воспринял идею советской власти, как ее представляли себе атаманы Таврии, Херсонщины, Одесчины, и решил, что теперь в эксах нет никакой нужды, потому что собственности больше нет — бери, что хочешь и сколько хочешь. “Все — наше, общее, трофейное"» (159).
О Фельдмане мы уже упоминали не раз, а теперь стоит рассказать о Красном. Сведения о нем, в частности, имеются в сборнике
81

«Памятник борцам пролетарской революции», последнее издание которого вышло в 1925 году (160).
Григорий Красный (настоящая фамилия — Гальберштадт) до революции был рабочим-металлистом на заводе. Состоял членом одесского исполкома всех созывов до кайзеровской оккупации. В 1917 году он, объявив себя анархистом, стал активно участвовать в политической жизни города, избрался депутатом местного совета и вошел в состав его исполкома.
В январе 1918 года Красный был членом культурно-просветительской секции Одесского совета (сам имеющий только низшее образование). По предложению ряда меньшевиков на заседании Совета рассматривался вопрос о назначении его начальником одесской Красной гвардии вместо большевика Макара Чижикова, но это назначение не состоялось (161). Тогда с большевиками он часто расходился, например, выступил против создания военно-революционного комитета, заявив, что «созданный за спиной Совета новый комитет разрушит существующее между рабочими единение» (162).
После оккупации Одессы Красный эвакуировался в Крым, оттуда на Дон, где в возглавляемом другим одесситом, а ранее жителем Грузии младшим офицером военного времени, большевиком с 1917 года Евсевием Чикваная Военно-революционном штабе руководил политотделом (там служили на руководящих должностях и другие анархисты, такие, как Анатолий Железняков и земляк Красного, участник анархического движения с 1906 года Григорий Борзенков) (163). В 1919 году, когда в Одессе вновь установилась советская власть, Красный вернулся и вновь вошел в состав исполкома, стал членом Социалистической инспекции, а позднее и продкомиссаром. Вскоре после назначения на последнюю должность, летом 1919 года, он перешел в большевистскую партию. Но это будет уже после того, как он сыграет свою роль в формировании полка Винницкого.
В начале формирования полка комиссаром был назначен уже знакомый нам Александр Фельдман, бывший секретарь одесского исполкома. Но среди политработников возникли возражения, заключающиеся в том, что он не большевик, а анархист.
82

Действительно, Политуправление Реввоенсовета республики, руководившее всеми комиссарами, являлось военным отделом РКП(б), и, как правило, неболыпевик не мог быть комиссаром, хотя, конечно, имелись исключения и не одно, особенно на Украине. Лишаться такого опытного организатора, как Александр Фельдман, тоже не хотелось. Из такого сложного положения был найден оригинальный выход. В полк назначили одновременно двух комиссаров — большевика Зенькова и анархиста Фельдмана. Но вскоре Зеньков получил новое назначение и как-то незаметно исчез из полка. На его место никого не назначили, и анархо-коммунист Фельдман стал единоличным комиссаром при командире полка Мишке Япончике. Дела же секретаря исполкома принял другой анархист, правда бывший, а в то время уже большевик Михаил Яковлевич Ракитин (Броун).
Несмотря на назначение комиссаром сторонника учения Кропоткина, в отличие от многих махновских частей, одесскому полку вскоре было присвоено имя принципиального противника последнего. .. Ленина. Это может свидетельствовать о том значении, которое одесская власть придавала этому полку, состоящему, впрочем, не столько из любимых большевистским вождем обычных пролетариев, сколько из пролетариев с приставкой «люмпен». Связь Фельдмана и Япончика являлась знаковой: из всех политических течений анархисты наиболее тесно были связаны с «разбойным элементом» как до, так и после революции.
Однако назначение Фельдмана имело и другую причину. О ней рассказала спустя несколько месяцев газета «Одесские новости»:
«Насколько видной фигурой был Фельдман во время большевистского владычества в Одессе, помнят, конечно, все. Автор неудавшегося “Дня мирного восстания”, постоянно призывавший к обескровлению буржуазии и имущих классов, убежденный анархист, Фельдман пользовался наибольшей ненавистью в среде благоразумного и культурного населения. Не окажись в этот момент в Одессе Иоффе, идея Фельдмана о мирном восстании отдала бы весь город на разграбление черни и бандитов. После спора Иоффе с Фельдманом, когда первый на упрек Фельдмана в том, что “ваши взгляды пахнут меньшевизмом” (подспудный намек и на то, что до
83

1917 года Адольф Иоффе был близок меньшевикам; в большевистскую же партию он был принят в августе 1917 г. вместе с Троцким, Урицким и другими социал-демократами-межрайонцами. — О.К.), ответил: “а ваши — бандитизмом”, Фельдман как-то сошел со сцены и его решено было отправить на фронт...» (164).
Примечательно, что в «Окаянных днях» Ивана Бунина неоднократно фигурирует, естественно в негативном плане, секретарь исполкома Фельдман, который ему, несомненно, представляется первым лицом в городе, и не упоминается председатель Клименко. И дело здесь не в фамилии: как известно, Бунин не был антисемитски настроен и среди его друзей было немало евреев (разумеется, из среды интеллигенции, а не революционеров). Просто Фельдман благодаря своим левачествам для великого писателя наиболее ярко символизировал наиболее темные стороны новой власти и представлялся четким воплощением стойко непринятого им всего революционного вообще и большевистского в особенности.
Любопытную запись о Фельдмане оставил Иван Бунин в своем дневнике от 10 июня:
«Вчера было “экстренное” — всегда “экстренное!” — заседание исполкома. Фельдман понес обычное: “Мировая революция грядет, товарищи!” Кто-то в ответ ему крикнул: “Довольно, надоело! Хлеба!” “Ах, вот как! — завопил Фельдман. — Кто это крикнул?” Крикнувший смело вскочил: “Я крикнул!” и был тотчас же арестован. Затем Фельдман предложил “употреблять буржуев вместо лошадей, для перевозки тяжестей”. Это встретили бурными аплодисментами» (165). Конечно, так ли это было или здесь, как это часто бывало, писатель сгустил краски, но Фельдмана здесь он показал довольно выразительно.
Примерно в одно время с Фельдманом работу в исполкоме покинул и отправился на военную службу его друг и соратник, участвовавший в «Мирном восстании» Алеша Черный — Александр Улановский. Его жена вспоминала: «Белые наседали... Большим отрядом уходили из Одессы. Я провожала Алешу на бронепоезд. Командиром бронепоезда был Анатолий Железняков» (166). Однако здесь присутствует небольшое, но принципиальное расхождение с архивными данными. Согласно заполненному собственно¬
84

ручно личному листку по учету кадров для Профинтерна, где Улановский спустя несколько лет стал работать (167), на бронепоезд своего анархистского товарища и тоже бывшего матроса Железняка, прославившегося во время разгона Учредительного собрания, он ушел в мае 1919 года, когда до отступления большевиков из города было довольно далеко. Таким образом, Улановским, как и тем же Фельдманом, по всей видимости, двигало желание уйти от ответственности за ограбление населения. Бронепоезд имени Худякова в мае сражался с григорьевцами и только к началу июля в составе 14-й армии был направлен на Екатеринославщину против белогвардейцев генерала Андрея Шкуро.
Иначе, чем Фельдман и Улановский, поступил третий исполкомовец, приложивший руку к «Мирному восстанию», — большевик Павел Ульянов. На многочисленные требования руководства об уходе на фронт он ответил категорическим отказом и был отдан под трибунал по обвинению «в дезертирстве». Ему кроме этого инкриминировали серьезные служебные злоутребления (и не только во время «Дня мирного восстания»), и в августе он был расстрелян. Не помогли Ульянову ни его прошлая принадлежность к «гегемону» — рабочему классу, ни настоящая — к компартии.
Наконец, вероятно не без участия Иоффе, 19 июня еще одного коммуниста — «героя» «Мирного восстания» Артема Кривошеева, переведенного на Киевщину, — сменил прибывший из Смоленска Борис Краевский (168), бывший военком Западного военного округа. Краевский, знавший еще с дореволюционных времен Льва Троцкого, довольно последовательно проводил линию последнего на искоренение партизанщины и, соответственно, был весьма далек от одесского «анархо-матросского» большевизма Кривошеева.
«Домбровский арестован, ночью разоружали его части, и была стрельба»
28 мая 1919 года Иван Бунин сделал запись, вошедшую в «Окаянные дни»: «Домбровский арестован, ночью разоружали его части, и была стрельба». На другой день писатель отметил: «Ко¬
85

мендантом Одессы вместо арестованного Домбровского назначен студент Мизикевич» (169).
Как же официальные власти объяснили такие кадровые перемены в одном из важнейших органов пролетарской диктатуры? 10 июня 1919 года в одесских «Известиях» появилось следующее извещение:
«Арест б. коменданта Домбровского.
По приказу председателя Всеукраинской Чрезвычайной комиссии исполком Одесского совета рабочих депутатов постановил арестовать бывшего коменданта города и порта Домбровского.
В связи с арестом б. коменданта темными контрреволюционными элементами были пущены провокационные слухи с целью натравить одну воинскую часть на другую. Под влиянием этой провокации началась под утро перестрелка, которая моментально была прекращена.
Части б. коменданта разоружены; арестован также помощник коменданта Шульга» (170).
Вслед за этим публиковался приказ РВС 3-й армии за подписью Худякова и Голубенко о назначении новым комендантом Мизикевича, в подчинение которого входят все отряды Домбровского. Тут же следовал приказ нового коменданта о том, что на эту должность он назначен совместным постановлением президиума исполкома и армейского Реввоенсовета, а его старшим помощником становится Санович, также утвержденный президиумом исполкома. Приказы же их предшественников Домбровского и Шульги с этого числа объявлялись недействительными. В заключение Мизикевич призывал всех одесситов к спокойствию и предупреждал, что «всякие контрреволюционные вспышки и бандитизм будут беспощадно подавляться силой оружия» (171).
Накануне ареста среди бойцов комендантского отряда началось брожение. Реввоенсоветом 3-й армии было решено немедленно разоружить их. Выполнение приказа было возложено на Сановича. На следующее утро к комендатуре были стянуты броневики и регулярные части. После окружения подъехавшие Мизикевич и член РВС Голубенко предложили сложить оружие. После «некото¬
86

рых колебаний», по словам печати (на деле возникшей стрельбы), бойцы комендатуры начали складывать оружие (172). Что из себя представляли устроители перестрелки? Политработник Одесского военного округа М.И. Кегелес вспоминал: «В связи с попыткой арестовать коменданта города Домбровского восстал отряд чеченцев, его приверженцев, не желавший признавать никого, кроме Домбровского. Коммунистам пришлось его обезоружить» (173). Трудно сказать, служили ли в отряде Домбровского в большом количестве непосредственно уроженцы Чечни, хотя представители лиц «северокавказской» национальности наряду со многими выходцами из Закавказья — грузинами — там, скорее всего, были. Но ведь чеченцы вторыми после черкесов были символом наиболее необузданной, стихийно действующей части горцев, принимавших участие в Гражданской войне и у белых (в первую очередь остатки бывшей Дикой дивизии), и у красных, и, конечно, в националистических формированиях на Кавказе, зачастую воевавших против тех и других. Как бы то ни было, основную массу кавказцев отряда, как, впрочем, и вообще его бойцов, все же составляли грузины. Нужно отметить, что вскоре после ареста Домбровского пошли слухи о подготовке ими нового выступления, и Губчека пришлось командировать для переговоров инспектора Секретно-оперативного отдела Михаила Каменева (174). По-видимому, тогда же в качестве компромисса было решено «кавказцев» частично влить вместе с комендантским особым отделом в окружной особый отдел, а частично передать в распоряжение губернской милиции.
Рассмотрим теперь обстоятельства, приведшие к аресту коменданта города и порта.
Будучи назначенным на должность на второй день после установления в Одессе большевистского режима, бывший начальник охраны штаба Южфронта и комендант Екатеринослава Виталий Маркович Домбровский сразу включился в выполнение специфических задач новой власти. Так, 7 апреля 1919 года президиум исполкома в лице председателя Филиппа Болкуна и секретаря Александра Фельдмана постановил наложить на одесскую буржуазию контрибуцию в размере пятисот миллионов рублей, которая должна была быть внесена не позднее 12 часов дня 12 апреля, при¬
87

чем к 12 часам 10 апреля должно было быть внесено 300 миллионов. Взыскание контрибуции было поручено коменданту Одессы Домбровскому. Сколько было внесено из этого «первоначального взноса» неизвестно, но по окончании указанного срока по распоряжению Домбровского начала действовать уже на постоянной основе комиссия по обложению имущих классов, о которой мы уже упоминали (175).
Как-то разнеслась весть, что в магазине на Дерибасовской, угол Преображенской, налетчики «отобрали» шелк на сумму около 2 миллионов рублей. Нашлись очевидцы того, что налетчиками были красноармейцы, занимавшие соседнюю гостиницу «Франция». Когда комитет торговых служащих вместе с работниками угрозыска обратились к коменданту Домбровскому с просьбой дать конвой для производства обыска в гостинице, он отказал. Прошло немного времени, и чины комендатуры одаривали своих близких шелковым материалом и распродавали его на нелегальном торгу (176).
Таким образом, не забывал Домбровский на посту и о своих личных интересах. В. Маргулиес писал о нраве руководства комендатуры следующее: «Реквизируется ряд больших домов. К управляющему домом или к комиссару дома является с ордером уполномоченное лицо и заявляет, что в течение 24 часов дом должен быть освобожден от всех жильцов... У ворот дома ставятся часовые, обыкновенно китайцы, которым надлежит следить за тем, чтобы ничто не выносилось... Достоверно и доподлинно известно, что ни один рабочий до сих пор ни в одной буржуазной квартире не поселился. . .Рабочие на предложение переселиться в реквизированный дом отвечают: “Что же мы будем переселяться — скоро придет новая власть, из дома нас выкинет, да еще и арестует”. Большевики этим нисколько не смущаются и находят для реквизированных домов другое применение. В... особняке на улице Гоголя... комендант города Домбровский “поселил двух своих приятельниц” — известную опереточную артистку и ее подругу, не менее известную исполнительницу русских народных песен (в первом случае речь шла, возможно, об Изе Кремер, а во втором — несомненно, о Надежде Плевицкой. — О.К.). В особняке бывает очень весело...
88

льется шампанское, гремит музыка. В реквизированном доме... на Преображенской ул. роскошную квартиру у хозяина дома занял очень юркий молодой человек, сотрудник Домбровского — тов. Фраткин (правильнее Фрадкин. — О.К.)...» (177).
Артист Игорь Владимирович Нежный, член труппы Городского театра, впоследствии вспоминал:
«В конце апреля 1919 года после очередного концерта в Городском театре к нам на сцену поднялись окружной военный комиссар Домбровский (на самом деле комендант. — О.К.), его заместитель Фрадкин (привезенный Домбровским из Екатеринослава, он был начальником следственной части, а ранее — особого отдела комендатуры. — О.К.), начальник политуправления (военного округа. —
О.К.) Разумов и заведующий театрально-музыкальной секцией политуправления Викторов. Военные товарищи познакомились с нами, поблагодарили за работу, поинтересовались, как мы живем, в чем нуждаемся...» (178).
Немало страниц посвятил Домбровскому в своих мемуарах, озаглавленных «Записки старого чекиста», и бывший начальник Особого отдела 3-й Украинской армии Федор Фомин. Глава о нем под названием «Разоблаченный враг» появилась во втором издании его воспоминаний, вышедшем в 1964 году (первое вышло двумя годами раньше), а затем, в 1987 году, через 16 лет после смерти, была почти в неизменном виде перепечатана в одесском сборнике «А главное — верность», посвященном местным чекистам. Нужно отметить, что все изложенное Фоминым в мемуарах, во всяком случае касающееся событий Гражданской войны на Украине, условно можно разделить на две части: весьма сомнительное — к чему Фомин имел лишь весьма опосредованное отношение (например, неоднократно и поныне для некоторых авторов служащий достоверным источником рассказ о Япончике), и то, к чему непосредственно был причастен, как в случае с делом Домбровского. Однако и применительно ко второй части нельзя скидывать со счетов давность событий, а главное, работу литзаписчиков, отнюдь не всегда ставивших во главу угла максимальную историческую достоверность.
89

Интересно, что командарм Худяков установил, что Фомин и Домбровский должны были делать доклады в одно время — от 19 до 20 часов, правда, если первый — обязательные ежедневные, то второй — по мере надобности (179). Первоначально Управление коменданта Одессы имело и свой особый отдел, независимый от отдела Фомина. Однако 22 апреля 1919 года при вступлении командарма Худякова в должность начальника гарнизона и подчинения ему коменданта отдел был расформирован с переданием дел о военнослужащих в военно-юридический отдел при губвоенкомате и в армейский трибунал, а дела о прочих лицах — в отдел юстиции местного губисполкома. За комендатурой было оставлено только следственное отделение (180).
Фомин вспоминал:
«Зазвонил телефон. Я сразу узнал голос Домбровского:
— Товарищ Фомин, вы слышали?! Убит Матьяш! Это ужасно!
— Убийцы схвачены? — спросил я.
— Нет, их упустили. Свидетели утверждают, что одеты они были по-кавказски. Это вздор!
— Как так вздор?
— Я не знаю, как там все происходило. Но тень падает на мой отряд, который никакого отношения не имеет к этому происшествию,— горячо говорил Домбровский» (181).
Гибель помощника коменданта Михаила Матьяша и расследование ее причин нашли отражение в «Окаянных днях» Ивана Бунина:
«26 мая.
“Союз пекарей извещает о трагической смерти стойкого борца за царство социализма пекаря Матьяша...” Некрологи, статьи: “Ушел еще один... Не стало Матьяша... Стойкий, сильный, светлый... У гроба — знамена всех секций пекарей... Гроб утопает в цветах... День и ночь у гроба почетный караул...”
31 мая
Статейка “Терновый венец”: “Поплыл по рабочим липкий и жестокий слух: “Матьяша убили!”. Гневно сжимались мозолистые руки и уже хрипло доносились крики: “Око за око! Мстить!”
90

Оказалось, однако, что Матьяш застрелился: “Не вынес кошмара обступившей его действительности... со всех сторон обступили его бандиты, воры, грабители, грязь, насилие... Следственная комиссия установила, что он осознал трудность работы среди бандитов, воров и мошенников...” Оказалось, кроме того, “легкое опьянение”» (182).
7 июня одесский орган левых эсеров «Знамя борьбы» поместил некролог о Михаиле Ивановиче Матьяше. Революционную деятельность в рядах эсеров он начал в Одессе в 1905 году. Затем до 1909 года он состоял в военной организации партии во Владивостоке, после чего вернулся в Одессу и работал в профсоюзе пекарей. Летом 1918 года Матьяш бежал из германского плена и вошел в состав левоэсеровского комитета партии и нелегальный Совет рабочих депутатов, а после установления советской власти в апреле 1919 года стал членом Общегородского левоэсеровского комитета и губисполкома.
Как произошло убийство Матьяша? 6 июня Домбровский направил командующему 3-й Украинской армией рапорт, в котором описал обстоятельства этого происшествия:
«Дежурный по гарнизону тов. Лапин рапортом донес мне об обстоятельствах, при которых последовало самоубийство помощника моего тов. Матяша. Приехав с проверки караулов в 23 часа 5 июня в здание управления, тов. Лапин, услыхав выстрел, не обратил на это внимания и прошел в караульный отдел.
Здесь ему сообщили, что его требует к себе помощник коменданта тов. Матяш, и когда тов. Лапин поднялся вверх в кабинет коменданта, то застал следующую картину: тов. Матяш с раною в голове сидел на корточках у стола, и его поддерживал тов. Белов. По показанию присутствовавших там командира б-на особого назначения тов. Корниенко и его помощника тов. Авдеева, самоубийство тов. Матяша произошло при следующих обстоятельствах: тов. Матяш обозвал сотрудника уголовно-следственного отдела тов. Милана провокатором и сволочью, на что тов. Милан сказал ему, что он призывает его к партийному суду. Тогда тов. Матяш выхватил револьвер и, размахивая им во все стороны, стал кричать: “Я вас (нецензурная фраза) призываю к порядку”. Тов. Кор¬
91

ниенко вновь предложил тов. Матяшу положить револьвер. Но Матяш, ударив револьвером по столу, направил его дулом к себе. При этом все остальные присутствующие разбежались и, не успев оглядеться, все услыхали выстрел. Коим тов. Матяш ранил себя в голову навылет. Смерть последовала моментально. На место происшествия прибыл народный следователь, которому были даны присутствовавшими лицами показания. Об изложенном доношу. Военкомендант Домбровский» (183).
Отметим, что Милан призывал Матяша (его фамилия правильнее писалась как Матьяш) не к большевистскому, а эсеровскому суду, поскольку оба состояли именно в этой партии.
Арест Домбровского, согласно воспоминаниям Фомина, произвел по распоряжению последнего замначальника особого отдела Аркадий Кушнарев, а сотрудники и бойцы этого органа разоружили отряд Домбровского (184). Складывается впечатление что свою роль в разоблачении Домбровского, а особистов — в разоружении его отряда Фомин в мемуарах несколько преувеличил. Вероятно, арест действительно был произведен Кушнаревым, и несомненно то, что начальник контрразведки 3-й Украинской армии руководил следствием по делу бывшего коменданта Одессы: в местной печати в тот период проходило сообщение об утверждении Фоминым заключения по делу Домбровского, и одним из следователем по нему был особист Ахметов (по всей видимости, речь шла о Михаиле Константиновиче Ахметове (Гуровиче), члене партии с 1916 года, позднее некоторое время возглавлявшем Харьковскую ЧК). Но вот из имеющихся в нашем распоряжении материалов напрашивается вывод, что, в отличие от следственных действий, оперативная разработка Домбровского, приведшая к его разоблачению, велась не контрразведчиками, а штабными сотрудниками. Так, Игорь Шкляев пишет, что общегородской комитет КП(б)У 17 мая 1919 г. рекомендовал «назначить помощником коменданта г. Одессы т. Глебова-Дубровина, как коммуниста и вполне ответственного работника». Правда, он тут же добавляет, что он был чекистом, в качестве которого имел особое задание по наблюдению за действиями коменданта города и порта (185).
92

Однако из имеющихся в нашем распоряжении биографических данных Глебова-Дубровина из трех источников (186) видно, что во время операции по Домбровскому он действовал по линии не Одесской ЧК или особого отдела, а штаба 3-й Украинской армии (перед этим он еще успел побывать политработником Высшей военной инспекции Украины), то есть это была сугубо армейская операция. По ее окончании Глебов-Дубровин займется формированием карательного отряда особого назначения при Одесском уездном исполкоме, занимавшегося подавлением крестьянских восстаний. В чекистских органах он работал несколькими месяцами раньше, но отнюдь не в Одессе, а в Курске — в качестве инструктора ВЧК. В Одесской же ЧК Глебов-Дубровин действительно станет работать, но это будет позже — весной 1920 года. По возвращении из Москвы (где он находился на политической и военной работе) его сначала назначат на низовую должность разведчика, вскоре переведут в помощники уполномоченного по борьбе с контрреволюцией Секретно-оперативного отдела, а 24 мая того же года — ив уполномоченные. В последнем качестве Глебов-Дубровин станет вести разработку разведывательной организации Василия Шульгина «Азбука». Прослужит в Губчека он 2,5 года, затем еще полгода — в военной разведке Украины, а затем фактически вернется на свое первое, еще дореволюционное место работы — Черноморский флот, где в Одессе будет судовым механиком, штурманом и капитаном. В этом же городе в 1946 году он скончается, и прочитать мемуары Фомина ему уже не удастся.
Следствие по делу Домбровского специальной комиссией в составе начальника следчасти Особого отдела 3-й армии Ахметова, заведующего юротделом Одесской ЧК Окунева и представителя губисполкома Чарского велось неделю с момента ареста (который, что весьма любопытно, он отбывал в Одессе, у себя на дому), а еще спустя 3 дня подписанное всеми тремя следователями заключение было опубликовано в одесских газетах. Вот что в нем говорилось: «Документальными данными, имеющимися в следственном производстве, гражданин Домбровский уличается:
1) 	В превышении власти, выразившемся в том, что он, состоя в должности коменданта города и порта, проводил в жизнь меро¬
93

приятия, состоящие вне его компетенции как коменданта, причем каких-либо особых полномочий на указанные действия гражданин Домбровский не имел.
2) 	В бездействии власти, заключающемся в том, что он, Домбровский, предоставил своим сотрудникам широкую возможность самостоятельной деятельности и личного разрешения вопросов по делам комендатуры, не установив достаточно строгого контроля за этой работой, следствием чего явились самочинные производства реквизиций без достаточных к тому законных оснований. У комендантского отряда, служащие которого, не чувствуя над собой твердой воли и надлежащего руководства своего старшего товарища — начальника Домбровского, распустились до того, что их поступки зачастую принимали уголовно-преступный характер.
Обстановка личной жизни и поведения Домбровского характеризуют его как человека слабохарактерного, безвольного, чуждого интересам рабочих и крестьян, далекого от классового пролетарского движения (все вместе — черты характера, социальная ориентация! — О.К.), представителем которого он должен был являться на посту коменданта города.
Ввиду изложенного следственная комиссия, находя правильным постановление одесского исполкома об устранении Домбровского от должности коменданта города, со своей стороны полагает, что гр. Домбровский кроме удаления от службы подлежит еще преданию суду.
В то же время комиссия считает своим делом отметить, что преступления, учиненные Домбровским, совершены без всяких корыстных целей в городе, где провокация и контрреволюция свили себе прочное гнездо, а потому во многих случаях действия Домбровского могут найти себе оправдание в условиях момента (интересно, в каких именно случаях. — О.К.). Посему комиссия полагает, что при наложении на гражданина Домбровского наказания ему должно быть оказано возможное снисхождение.
Основанием для настоящего заключения послужил материал, добытый следственной комиссией на месте в г. Одессе. При объективном рассмотрении его следственная комиссия усмотрела, что со стороны многих руководящих органов г. Одессы замечается
94

пристрастное отношение к настоящему делу и личности обвиняемого Домбровского, и потому, в целях вынесения справедливого и объективного решения по настоящему делу, комиссия полагает все производство с материалами и обвиняемым гр. Домбровским препроводить в г. Киев на распоряжение центральной власти Украинской советской социалистической республики.
Настоящее заключение следственная комиссия постановила препроводить на окончательное обсуждение и заключение начальнику особого отдела 3-й У. С. Кр. армии т. Фомину» (187).
Что же касается арестованных сотрудников Домбровского — Фрадкина и Шульги, — следственная комиссия постановила производство по делу Фрадкина приостановить до получения результатов ревизии, принятую в отношении Фрадкина меру пресечения (личное задержание) изменить, заменив ее на подписку о невыезде, а Шульгу за отсутствием состава преступления от наказания и задержания освободить вообще.
О 	задержании и конце командира одной из частей комендантского отряда Корниенко (Наума Фукса), убившего Матьяша, поведало 25 июня 1919 года «Знамя борьбы». На рассвете 10 июня во время разоружения батальоном Одесской ЧК батальона особого назначения во главе с Корниенко последний оказал вооруженное сопротивление. На место происшествия прибыли Корниенко и Санович, которые потребовали сложить оружие. Корниенко направил на них пистолет, однако бойцы его батальона решили сдать оружие. Самому же Корниенко удалось скрыться с места событий. Губисполком поручил ЧК разыскать и задержать его. Как выяснилось, Корниенко нашел убежище у местных анархистов, выдавая себя за анархо-коммуниста. Любопытно, что, по показаниям бойцов батальона, Корниенко, явно скрывая свою истинную национальность, грозил начать карать «жидов». Во время чекистского следствия было установлено, что в ходе одного из обысков, проводимых отрядом Корниенко, были похищены деньги и ценности, причем, отбирая их, командир избивал поочередно револьвером женщин и оскорблял их, а в квартире некоего Сорокера, где Корниенко производил обыск, последним была избита 74-летняя старуха и отобраны шкатулка с бриллиантами и деньги в русской и
95

иностранной валюте на сумму 44 700 рублей. Свидетели, среди которых оказались и видные советские работники, подтвердили, что этот обыск имел характер бандитского налета. Одесская ЧК на своем заседании постановила Корниенко расстрелять, и 24 июня приговор был приведен в исполнение.
Находившийся в Одессе Адольф Иоффе в интервью местным «Известиям», опубликованном 12 июня, относительно ареста Домбровского заявил, что советская власть такими же репрессивными мерами будет бороться и впредь с теми, кто ее своими действиями порочит. Но на что были направлены эти порочные действия? Чтобы разобраться в этом, попытаемся установить его прошлое. Бунин в «Окаянных днях» называл его бывшим актером, содержавшим в Москве Театр миниатюр (188). Однако театральный антерпренер Г.В. Домбровский явился всего лишь однофамильцем коменданта Одессы, хотя, возможно, последний в частных разговорах и называл себя бывшим актером в целях придания своей личности большего колорита. Как установил Игорь Шкляев на основе офицерского послужного списка, сохранившегося в Российском государственном военно-историческом архиве, Витольд Мартин Леонович (так было его настоящее имя и отчество, которое он «упростил» до Виталия Марковича) Домбровский был профессиональным разведчиком еще царской армии (189). Шкляев далее пишет, что заподозрившего коменданта левого эсера Матьяша, назначенного одесским СРД одним из его помощников, застрелили 5 июня люди Домбровского — начальник канцелярии комендатуры Садовский и Корниенко (190). Если в отношении убийц Домбровского Шкляев прав (вопреки утверждению Фомина, убийцами были не «кавказцы»), то тезис, что Домбровский в Одессе работал на добровольцев, в свое время с хорошей легендой и послужным списком внедрившись в Красную армию, выглядит спорно, поскольку основан в первую очередь на воспоминаниях Фомина. Что же касается убийства Матьяша, то он, скорее всего, пал жертвой одной из «разборок» внутри комендатуры, может быть даже действительно в результате «опьянения», на что обращал внимание со ссылкой на прессу Бунин.
96

А как дальше складывалась судьба Домбровского? Снова предоставим слово Фомину:
«Арестованный, он был направлен в Киев. Здесь он притворился больным и попал в тюремную больницу. А вскоре в город ворвались белые, и тогда Домбровский сразу “выздоровел”. Как выяснилось позже, он явился в “киевскую государственную стражу”... и отрекомендовался поручиком царской армии, предъявив документ, который тщательно хранил с царских времен...» (191).
Невольно возникает вопрос: а как сей важный документ Домбровский, будучи арестованным, сумел хранить при себе, что его не обнаружили чекисты ни в Одессе, ни в Киеве? Они что, его вообще не обыскали? Или он их просто не заинтересовал? Ведь немало царских офицеров и куда более высоких чинов, вплоть до генеральских, верой и правдой служили новой власти.
О конце Домбровского существуют разные сведения, сходящиеся в одном: он был расстрелян чекистами. Так, в вышедших в 1928 году мемуарах бывшего члена РВС 3-й Украинской, а в
1920 году — члена РВС 1-й Конной армии, участвовавшей во взятии Крыма, Ефима Щаденко, было написано, что Домбровский «как потом выяснилось, был белым офицером, впоследствии расстрелян Крымской ЧК в том же 1919-м» (192). Конечно, Крымчека в 1919 году он никак не мог быть расстрелян, поскольку с июня 1919 по ноябрь 1920 года Крым был в руках у белых, поэтому это могло произойти лишь в конце 1920 года, если вообще не в
1921 году.
Фомин также указал, что последним местом белогвардейской службы Домбровского был врангельский Крым. Он вспоминал:
«В декабре 1920 года меня назначают на должность заместителя, а затем начальника особого отдела ВЧК морских сил Черного и Азовского морей. И вот в руки мне попадает интересный документ: письмо офицера, которого арестовала врангелевская разведка как “агента большевиков”. Письмо адресовано самому Врангелю. Автор его подробно рассказывает о себе, как он, царский офицер в чине поручика служил в белой армии и был лично генералом Деникиным направлен к большевикам для разведывательной и диверсионной деятельности. Ему дали специальное задание — по-
4 «Окаянные дни»
97

стараться проникнуть в Красную армию, войти в доверие командования, добиться ответственной должности и своими действиями восстанавливать население против советской власти. “Прошу Вас направить мое прошение Его Высокопревосходительству генералу Деникину. Он лично сможет подтвердить Вам, что все изложенное мною — правда. И Вы, надеюсь, меня немедленно освободите из-под ареста”, — пишет этот офицер в конце своего прошения.
Я смотрю на подпись: Домбровский.
Знакомая фамилия! Но где он сейчас?!
И тут как раз мои сотрудники докладывают мне, что, по имеющимся у них сведениям, у коменданта Севастопольской крепости для особых поручений есть некто Волков, который, как они предполагают, является не кем иным, как Домбровским, давно разыскиваемым ВЧК...
Дело Домбровского передали на рассмотрение коллегии ВЧК. Вскоре я получил за подписью заместителя председателя ВЧК Ксенофонтова телеграмму о том, что В.М. Домбровский приговорен к расстрелу» (193).
Однако Щаденко, по нашему мнению, все же был несколько ближе к истине, чем Фомин, говоря, что он был расстрелян там же, в Крыму. Известно, как действовали крымские чекисты в период проведения Красного террора, и выглядит странным то, что они могли вообще кого-то отправить в Москву, тем более такого человека, как Домбровский, не опасаясь, что по дороге он повторит побег.
Так кем же был одесский комендант — деникинским разведчиком, сознательно подрывавшим большевистскую власть, как писал Фомин, а затем и Шкляев, или просто уголовником, что полагал известный эмигрантский автор Роман Гуль (194), ставившим главной своей целью обогащение, а не службу кому бы то ни было. Публицистике Гуля далеко не всегда можно доверять, но в данном случае, по мнению автора, он все-таки был ближе к истине. Почему тот же Глебов-Дубровин, говоря об аресте Домбровского, не обмолвился о шпионской деятельности последнего, что было куда более выигрышным моментом, как если бы он оказался просто мошенником или вором? Позднее бывший одесский окрвоенком Кра-
98

евский в автобиографии для Наркомвнешторга, где он тогда служил, упоминал о своем участии в разгроме банды Домбровского и тоже ни слова не сказал о его белогвардействе.
Да, Домбровский впоследствии стал белым офицером. Но впоследствии не значит сначала, в противном случае, в чем заключалась его работа на белых? Дискредитировать советскую власть столь своеобразным путем? А где, собственно, разведывательная деятельность — передача сведений противнику или, например, участие в диверсионных или террористических актах, не против же одного Матьяша? Если Домбровский был белогвардейским агентом, то кто, где и когда его направил к красным, с кем он был на связи? Разведчик же, в отличие от частного детектива, не действует сам по себе.
Утверждение Фомина о том, что Домбровского направил к красным никто иной, как сам Деникин, выглядит весьма абсурдным. Получается, что самолично главком Добровольческой армии, а не начальник разведотдела полковник Сергей Ряснянский, начальник контрразведывательной части полковник Р. Мергин или, например, руководитель «Азбуки» Василий Шульгин внедряет к красным агента. Причем деятельность этого доверенного лица Деникина в Одессе сводится к дискредитированию советской власти путем реквизиций и откровенных грабежей, а вместо поддержки белого подполья — к покровительству звездам одесской эстрады. Возможно, что Деникин литературными «помощниками» старого чекиста был просто искусственно «притянут» к Домбровскому с целью доказательства его шпионажа, тем более что фамилии руководителей белогвардейских спецслужб для массового читателя вряд ли представляли интерес, да и Фомин за давностью лет мог их забыть, а живущий во Владимире Шульгин вполне мог сказанное опровергнуть.
Таким образом, последними аргументами в пользу «разведывательной» версии остаются лишь офицерское прошлое Домбровского и его будущая служба у белых (документально не подтвержденная, но засвидетельствованная несколькими не связанными друг с другом источниками). Однако, по нашему мнению, нужно
4*
99

обратить внимание на некоторые моменты в биографии коменданта Одессы.
Домбровский, судя по его фамилии и имени, причем двойному, был поляком-католиком, и офицерская карьера для него в царской армии вряд ли развивалась легко. Следовательно, он мог быть не кадровым офицером, а офицером военного времени, если вообще не с 1917 года. Кроме того, период смуты всегда приводил к маргинализации всех слоев общества, а не только его низов. Поэтому вполне можно предположить, что в условиях революционных потрясений Домбровский, владеющий оружием и имеющий командный опыт, дальнейшей военной карьере предпочел преступную, то есть вместо солдат начал командовать бандитами.
«Настроение у всех тяжелое. Арестовывают профессоров»
С июня 1919 года обстановка на Украине начала резко меняться. Нестор Махно, не получая поддержки боеприпасами и снаряжением со стороны Красной армии, разорвал отношения с советской властью и был объявлен Троцким вне закона. Вскоре после полного разрыва с большевиками Махно отступил в глубь Украины в направлении Одессы и Херсона, вступая в бой с отдельными частями Красной армии. Приехавший в Одессу наркомвоенмор Украины Подвойский заявил, что украинские рабочие и крестьяне, в том числе бедняки, не поддержали советскую власть, создав махновщину. Подвойский подтвердил, что деникинцы 27 июня взяли Харьков.
Военные неудачи Красной армии на фронтах и сложная ситуация в городе побудили большевистские власти Одессы принять самые жесткие и решительные меры. Для сведения жителей было опубликовано следующее решение:
«СОВЕТ ОБОРОНЫ ОДЕССКОГО ОКРУГА
Решением президиума исполкома и окрвоенкома от 4 июля 1919 года образован Совет рабоче-крестьянской обороны Одесского округа, являющийся высшим органом, руководящим как политической, так и военной жизнью, а также и практической работой.
100

В Совет обороны входят: товарищи Клименко, Краевский, Ян Гамарник. Секретарь Совета Анулов.
Постановлено также создать Верховный военно-революционный трибунал с самыми широкими полномочиями» (195). Возглавил трибунал все тот же Гамарник, в его состав вошли секретарь губкома, как и первый, большевик с дореволюционных времен и бывший студент Лаврентий Картвелишвили и член губернского трибунала — партиец всего лишь с годичным стажем, зато маляр с многолетним стажем Никита Поздняков.
Через несколько дней в газетах публикуются приказы о введении военного, а затем и осадного положения:
«ОДЕССА НА ВОЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ
Приказом Совета обороны от 10 июля 1919 года Одесский округ объявлен на усиленном военном положении».
«ОДЕССА НА ОСАДНОМ ПОЛОЖЕНИИ
Приказом одесского окружного комиссара по военным делам № 550 город Одесса с 14 июля 1919 года объявлен на осадном положении.
Окрвоенком Краевский» (196).
Следом за введением в городе осадного положения был развернут Красный террор.
Главным проводником его явилась, естественно, Чрезвычайная комиссия, которую с 6 июня возглавил сменивший Онищенко большевик с 1915 года 34-летний Каллистрат Георгиевич Саджая (псевдоним Калениченко). Сын кутаисского торговца, Саджая в 1915 году, окончив по месту рождения гимназию, приехал в Одессу и поступил на медфак университета, где проучился до 4-го курса, а затем с головой окунулся в партийную деятельность. В одесском подполье при французах под фамилией Калениченко, которую взял по своему уменьшительному имени — Калэ. Калениченко-Саджая участвовал в дерзкой операции по похищению записной книжки начальника французской контрразведки майора Порталя из его номера в гостинице «Лондонская» на Приморском бульваре, где жили самые высокопоставленные чины французских оккупационных войск. Схваченный деникинской контрразведкой,
101

Саджая во время допроса выпрыгнул из окна третьего этажа, сломал обе ноги и попал в больницу, где пролежал до прихода большевиков. Результатом этого случая, по словам Маргулиеса, стала «страшная озлобленность и жестокость к арестованным». «Во всяком случае, — саркастически добавлял одесский журналист, — для роли председателя ЧК Саджая подходит как нельзя лучше, и можно быть вполне уверенным, что он лицом в грязь не ударит» (197). Так оно и получилось. Однако дальнейшая судьба СаджаяКалениченко была весьма любопытной и весьма нетипичной для его коллег. В начале 1920-х годов, вернувшись в родную Грузию, он был зампредом Батумского облревкома, а затем секретарем одного из укомов партии. В 1922 году из-за разногласий с политикой грузинского ЦК Саджая вышел из партии и в результате остался без работы. Тогда он решил сделать весьма необычный шаг — вернуться к получению прерванного им в 1918 году образованию, для чего он поступил на медфак уже существующего к тому времени Тифлисского университета, который окончил в 1924 году. Затем Саджая работал в Тифлисе педиатром в больнице, а потом врачомординатором повиального института, а в 1930-е годы заведовал отделением больницы Красного Креста, став после восстановления в стране института ученых степеней доктором медицинских наук. Нужно, однако, отметить, что, оставаясь беспартийным, он не совсем отошел от политики, участвуя в середине 1920-х годов в троцкистской оппозиции. В партию он вступил повторно в 1931 году, причем на общих основаниях, без зачета прежнего партстажа (198). В 1937 году Саджая-Калениченко был арестован и, по одним данным, в декабре того же года, а по другим — в начале следующего, расстрелян. Такой человек в июне 1919 года возглавил Одесскую ЧК.
Уже через 5 дней после своего назначения Калениченко направил командарму Худякову запрос на присылку нескольких военнослужащих из укомплектованного грузинами 1-го московского летучего отряда особого назначения имени товарища Яшвили в карательный отряд при председателе ОГЧК. Он просил приказать командиру грузинского отряда Урушадзе направить подчиненных в полном бое¬
102

вом вооружении из-за... недостатка такового у чекистов (199). Как видно, Калениченко о своих национальных корнях не забыл и при проведении карательных акций, например против крестьян Одесчины, опираться на соплеменников ему было сподручнее.
Несколько недель одесские «Известия» публиковали списки расстрелянных по постановлению президиума ЧК лиц. Списки обычно подписывали председатель ЧК Калениченко, члены президиума ЧК Пузырев и Реденс, секретарь Вениамин (Сергеев). В июле на основе объявленного Красного террора в числе многих лиц расстреляли 27-летнего Бориса Федоровича Штейнгеля — представителя осевшей на Украине ветви известного прибалтийско-немецкого баронского рода, сына представителя Скоропадского в Германии Федора Рудольфовича Штейнгеля, а также бывшего ректора Новороссийского, то есть Одесского университета, профессора медицины 65-летнего Сергея Васильевича Левашева, у которого в свое время учился Калениченко.
Вера Муромцева-Бунина записала в дневнике:
«Настроение у всех тяжелое. Арестовывают профессоров. Некоторые успели скрыться. Так, Линиченко, дав слово, что отправляется в Чека, куда-то ушел, и его не могут найти. Билимович тоже скрывается. Рассказывают, что Левашев скрывался где-то в Отраде, и его кто-то выдал. Ночью пришли, сделали обыск. Он спал, его разбудили, спросили, кто он. Он назвал себя фальшивым именем, но ему не поверили и арестовали. Арестован и проф. Щербаков. Председатель чрезвычайки Калиниченко (правильнее — Калениченко. — О.К.), студент-медик второго курса, профессорам говорит «ты» и издевается над ними, все грозит расстрелами» (200).
Впрочем, из указанных Буниной лиц был расстрелян только Левашев. Арестовал скрывавшихся Левашева и другого профессора, обвиненного в прошлом «черносотенстве» Щербакова, 9 июля 1919 года Особый отдел 3-й Украинской армии, из которого затем их отправили в ЧК. Любопытно, что именно в левашевском доме, реквизированном новой властью, располагалась ЧК, и вот теперь он снова вернулся домой, хотя и не в качестве хозяина, по поводу чего среди одесситов ходила мрачная шутка, что он в ЧК, как у себя
103

дома. Причиной расстрела Левашева было то, что до революции он являлся одним из руководителей, причем в общероссийском масштабе, Союза русского народа. Будучи депутатом Госдумы 4-го созыва и лидером правой фракции, в годы Первой мировой войны он выступил с лозунгом, несколько изменившим старую формулу графа Уварова: православие — самодержавие — русская народность. Нужно отметить, что среди хлопотавшей за профессора общественности перед тем же Северным были и евреи, утверждавшие, что при лечении пациентов клятва Гиппократа для него всегда была выше национальных и религиозных воззрений. Интересно, что, в отличие от последних, руководивший образовательной политикой в красной Одессе русский дворянин Евгений Щепкин замолвил слово за своего бывшего коллегу по университету (хотя и яростного оппонента). Как впоследствии показала деникинской Особой комиссии вдова Левашева Ольга Васильевна, поначалу представителям хлопотавшего за ее мужа Союза врачей зампред ЧК Северный — сын видного одесского врача, много о нем слышавший, — заявил, что против него нет никаких улик и он будет освобожден. Во время же повторного визита врачебной делегации, последовавшего 17 июля, тем же Северным было объявлено, что Левашев уже расстрелян. Как удалось узнать Левашевой, приговор привел в исполнение собственноручно начальник оперчасти Михаил Вихман (201).
Тогда же казнили бывшего гетманского военного министра генерала от инфантерии Александра Францевича Рагозу. И в том же расстрельном списке от 5 июля оказались обвиняемые совсем другого рода — четверо пойманных на месте преступления бандитов: Шакин Дмитрий, Хмелевский Феодор, Загурский Николай и Пановский Федор, которые убили во время налета красноармейца и женщину (202).
13 июля 1919 года местными «Известиями» за подписью пред. ЧК Калениченко и секретаря Вениамина был опубликован расстрельный список на 28 человек. На сей раз в списке были 46-летний экс-руководитель Южного монархического союза Иван Иванович Зайченко, обвиненный, в частности, в организации мно¬
104

гих черносотенных кружков в 10-летие, предшествующее революции, несколько генералов, в том числе бывший командующий Одесским военным округом 64-летний Михаил Исаевич Эбелов, главным обвинением которого было руководство подавлением восстания в Прибалтике в 1905 году, «где по его приказаниям были расстреляны сотни восставших крестьян, рабочих и солдат» (по Одессе, видно, инкриминировать ему чекистам было нечего). Казнен был также ряд руководящих работников правоохранительных органов царского времени: 44-летний статский советник Николай Павлович Билим — бывший инспектор тюрем Херсонской губернии, экс-начальник Одесского охранного отделения полковник Владимир Александрович Левдиков за то, что он «предал в руки царских палачей многие подпольные революционные организации, функционирующие на юге России в период 1905—1911 гг.», и четверо судебно-прокурорских работников: 47-летний Николай Сергеевич Баранов и сорокапятилетний Григорий Владимирович Чайковский — бывшие прокуроры Одесского окружного суда; 60-летний Николай Илларионович Демьянович — экспредседатель департамента Одесской судебной палаты, 51-летний Владимир Николаевич Недзвецкий — бывший товарищ прокурора того же органа. Наконец в расстрельном списке оказался 24-летний сотрудник белогвардейской контрразведки Николай Илларионович Скрыпченко, «предавший многих подпольных работниковкоммунистов добровольческим властям» (203).
По иронии судьбы один из подписавших список чекистов вскоре сам станет работать на добровольческие власти и будет заниматься абсолютно тем, в чем был обвинен последний расстрелянный. Но об этом мы расскажем позднее.
Сколько человек в Одессе в 1919 году стали жертвами Красного террора? На этот счет цифры абсолютно разнятся. Наиболее точными, на наш взгляд, являются данные Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России. Согласно ей, количество казненных было 1275 человек. В материалах комиссии приводится расшифровка этих данных. К 16 июня за ЧК числилось 374 чело¬
105

века. С 16 июня до 20 августа вновь поступило 1635 человек. Из них переведено заложниками в Киев 184 человека, освобождены 566 человек, числился за ЧК к 20 августа 191 человек (последние 3 дня пребывания большевиков заключенные усиленно освобождались, а тех, кого не отпустили чекисты, освободили ворвавшиеся в город добровольцы). Куда же, задавались вопросом члены Особой комиссии, делись остальные 1006 человек, и сами же отвечали: они могли быть только расстреляны (204). Однако автору эта цифра представляется все же преувеличенной. Действительно ли Губчека арестовала 1635 человек? Официальных чекистских документов на этот счет в материалах комиссии нет. В одесских «Известиях» с начала по конец июля публиковались списки расстрелянных по приговору ЧК и Чрезвычайного трибунала. Автор насчитал таковых 158 человек. Неужели в апреле, когда приговоры выносить мог только губревтрибунал (Губчека по своим постановлениям стала расстреливать после окончательного своего формирования в начале мая 1919 года) и за три недели августа — до ухода большевиков — было расстреляно чекистами около 900 человек?
Немало места большевистскому террору в Одессе, в том числе подсчету его жертв, уделено в известной книге С.П. Мельгунова «Красный террор в России». Однако нужно отметить, что, как и во многих случаях, он далеко не всегда критично относился к источникам (что, впрочем, неудивительно, ведь работа писалась не столько как четко выверенное научное исследование, сколько как материал к процессу по делу об убийстве в Лозанне Вацлава Воровского Морисом Конради в защиту последнего), и поэтому наряду с относительно объективными и серьезными источниками — материалами Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, книгой В. Маргулиеса «Огненные годы» — неоднократно используются сведения из малодостоверных источников вроде вышедшей в 1920 году в Кишиневе книги Н.И. Авербуха. (Авенариуса) «Одесская чрезвычайка», что не добавляет точности к приводимым фактам.
Обратимся к йшге одесского журналиста К. Алинина (настоящая фамилия — Калинин?), посвященной дням, проведенным им
106

в заключении в Одесской ЧК, и работе правоохранительных органов в городе вообще, которая была опубликована в 1919 году при деникинцах. Он вспоминал о нескольких расстрелянных, судя по его описанию (дату он не приводит, но отмечает, что до этого был перерыв в расстрелах, и, наоборот, массовое освобождение арестованных) в 10-х числах августа, а через определенное количество дней была еще одна ночь, когда расстреляли несколько десятков человек (расстрелы, впрочем, производились и по постановлению чекистской коллегии, и по приговору Чрезвычайного трибунала). Между этими расстрельными ночами, когда, согласно Алинину, в ЧК сидело 200 арестантов, состоялся разговор арестованного присяжного поверенного Миронина с одним из следователей, который сообщил, что из них около 10 процентов, возможно, освободят, а остальные будут расстреляны (205). Даже если полностью положиться на опубликованные менее чем через полугода после описанных событий сведения, не получается, что было расстреляно в августе более двух сотен человек. Интересно, что в одесских сводках деникинского ОСВАГа фигурируют почти все те лица, которые были расстреляны до конца июля, — судя по всему, они были взяты из тех же одесских «Известий» (206). Мартиролог же тех, кто был казнен в августе, агенты пропагандистского органа, к сожалению, не потрудились составить (впрочем, «именитых» одесситов подобных Михаилу Эбелову или Сергею Левашеву среди августовских расстрелянных, судя по всему, уже не было, поэтому для агитации это было бы не так эффектно).
Приводимая Особой комиссией цифра жертв нечекистского террора в большевистской Одессе кажется значительно более близкой к истине, поскольку основывается на данных судмедэкспертов о доставленных в морг трупах. 269 человек, по заключению комиссии, были расстреляны всевозможными красными военными властями; в частности, «в морг поступило 15 человек, убитых видным советским деятелем и командиром одного из советских полков — знаменитым местным хулиганом, налетчиком и вором Мишкой Япончиком» (207). Уже в первые дни после ухода союзных войск на улицах Одессы были убиты помощник начальника милиции
107

Александровского района Доменчук, несколько милиционеров и сотрудников уголовного розыска (208).
А служили ли одесские уголовники непосредственно в губЧК? Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, хотелось бы установить, что за лица в ней были палачами в буквальном смысле этого слова, то есть исполнителями расстрельных приговоров. Из одной книги в другую переходят истории про китайцев, негра Джонстона, чуть ли не из Америки прибывшего убивать белых (по цвету кожи или по принадлежности к Белому движению?!), и наконец о маньячке Доре. Эти довольно экзотические сведения, по-видимому, к реальности не имеют никакого отношения. Дело в том, что в трех делах вышеупомянутой деникинской Особой комиссии, допрашивавшей как бывших арестантов, так и захваченных чекистов, об этих палачах нет ни одного упоминания (209).
Китайцы в ЧК в то время несли караульные функции и использовались в карательных акциях против восставших крестьян. Если они участвовали в расстрелах, то уже в следующий период советской власти. О негре Джонстоне впервые сведения появляются в уже упомянутой книге Авербуха, в которой на реальные факты накладывается много вымысла и ошибочных данных, вплоть до того, что иногда путаются советские и чекистские функционеры с узниками ЧК! Поэтому доверять данной книге можно с огромной долей осторожности. Скорее всего, если негр реально и существовал, то это был не чекист, а оставшийся в Одессе бывший солдат колониальных войск, прибившийся к какой-нибудь красноармейской части. Больше всего иностранцев служило в 1-м интернациональном полку особого назначения (командир — Лемиашвили) при штабе 3-й Украинской армии (210). Палачом же в таком случае его могла сделать толпа, которая, по воспоминаниям сотрудника белогвардейской контрразведки Сергея Устинова, при приходе деникинцев захватила его на улице и собиралась устроить самосуд, и офицерам еле-еле ее удалось обуздать (211). (По другим данным, линчевания все же избежать не удалрсь.)
Вопрос о настоящих же палачах был исследован деникинской комиссией весьма обстоятельно. Так, было установлено, что обя¬
108

занность приведения в исполнение расстрельных приговоров лежала на оперативной части Секретно-оперативного отдела, для чего при ней состояли грузинский отряд при председателе и приехавший из ВЧК отряд бывших балтийских матросов, фамилии некоторых из них были установлены: Макеев, Валиков, Цветков, Янчак, имевший кличку Амур (возможно, именно про них ходил в Одессе слух, записанный 7 июня 1919 года Буниным: «Говорят, что в Одессу присланы петербургские матросы, беспощаднейшие звери» (212). Помимо «профессионалов» в расстрелах, как выяснилось, участвовали и любители: сам начальник оперчасти Вихман, его секретарь «товарищ Юрий», один из сотрудников «товарищ Адам» (вероятно, большевик с 1917 года латыш Андрей Адамсон, в 1920-е годы — помощник коменданта Внутренней и Бутырской тюрем ОГПУ), также помощник коменданта Эйдис (Лазарь Шварцберг), до революции профессиональный клубный шулер (213). В середине июля 1919 года к ним присоединился новый помощник Вихмана по оперчасти — приехавший в Одессу бывший председатель Николаевской железнодорожной ЧК, а до этого инструктор Всеукраинской ЧК латыш Александр Абаш (Бунюс). Однако особняком и от первых, и от вторых в материалах комиссии выделялся палач «Володька» (Владимир Оберученко). До службы в ЧК он был профессиональным налетчиком, и однажды при налете он убил двух соучастников грабежа, но не только не понес наказания, а, напротив, был назначен тюремным смотрителем и участвовал в расстрелах (214).
Говоря о бывшем налетчике, ставшем палачом, Владимире Оберученко, нужно отметить, что далеко не всегда причиной участия в расстрелах было уголовное прошлое. Так, например, Александр Петрович Абаш-Бунюс до революции работал модельщиком на заводах и ни в каких уголовных преступлениях замечен не был. Работал столяром и не имел никакой судимости до Первой мировой войны будущий один из символов Красного террора — комендант концлагеря при Харьковском губисполкоме Степан Саенко. Арестовывался же он за попытку дезертирства из царской армии уже в военный период. Если объяснить активное участие
109

этих лиц в расстрелах их низким уровнем образования и принадлежностью к рабочему классу, «дорвавшемуся» после Октября до власти, и жаждой мщения за свое «второсортное» положение в прошлом, то как тогда быть с самым главным исполнителем чекистских расстрельных приговоров в Одессе в 1919 году Михаилом Вихманом — выходцем из богатой семьи, получившим до революции среднее образование и весьма престижную по тем временам специальность киномеханика. По нашему (и не только нашему) мнению, одной из главных причин такой колоссальной жестокости у вышеназванных лиц — представителей различных социальных слоев и национальностей — было массовое озлобление, вызванное невиданной доселе по своим масштабам мировой войной в России, закончившейся революцией, которая, в свою очередь, перешла в наиболее кровопролитную и затяжную Гражданскую войну; все эти события привели к маргинализации многих представителей даже относительно благополучных в мирное время социальных групп.
Жалобы на действия Губчека и отдельных сотрудников, как объявил в одесских «Известиях» 28 мая Онищенко, должны были поступать в комиссию Госконтроля при ней (215). Однако при Калениченко после проведения в Одессе основной фазы Красного террора контроль за деятельностью чекистов был передан в губернскую Социалистическую инспекцию, которая иногда наведывалась с ревизией порядка содержания заключенных, и притом члены этой комиссии относились к последним по-разному. Вот как, по воспоминаниям К. Алинина, это происходило:
«В описываемые дни начали появляться в стенах чрезвычайки представители высшей Социалистической инспекции для проверки правильности основания содержания под стражей. Это уже была несомненная уступка требованиям возмущенных бессудными казнями рабочих. Прошел слух, что вообще казням в чрезвычайке положен конец, что всех будут судить гласным судом, что ожидается комиссия из*представителей рабочих и Социалистической инспекции, которые пересмотрят все списки содержащихся в ЧК. Но дни проходили, а комиссии никакой не появлялось.
110

Посетили чрезвычайку лишь некоторые представители инспекции. Был у нас член коллегии этой инспекции товарищ Ирина (мемуарист, по-видимому, ошибается с ее именем, поскольку в инспекцию входила Елена Соколовская. — О.К.), женщина средних лет, с увядшим усталым лицом. Она много курила и терпеливо выслушивала жалобы всех арестованных. Кое-что записывала на листочке бумаги. Она возмущалась, услышав о грубом обращении администрации, о постоянной брани и ударах прикладом.
— Я приму меры. Я доложу обо всем, — заявила она нам. — Это недопустимо в социалистической тюрьме.
— В социалистической тюрьме! — тихо, с иронией заметил мне на ухо Миронин. — Как будто здесь можно говорить о социализме и вообще о какой-нибудь идее» (216).
Другой член комиссии, инспектируя чекистские камеры, относился к заключенным более враждебно:
«Являлся еще другой член инспекции, высокий, безусый, совсем юный студент. Он развязно опустился на нары около стола и стал безучастно выслушивать слезные жалобы моих товарищей.
— Ладно, — прервал он просителей. — Я проверю все это, и кто незаконно содержится, будет освобожден, хотя я лично убежден, что 99 процентов из вас виновны.
Миронина, видимо, передернуло. Литератор (кто-то из двух арестованных в то время литераторов — Александр Биск или Самуил Пен — оба они вскоре были освобождены. — О.К.) тщетно пытался его удержать, он протолкался к столу и сухо спросил:
— Вы говорите, 99 процентов виновных? А если я вам доложу, что процент освобожденных из ЧК превышает цифру 60 процентов всех арестованных? И я думаю, что вряд ли кому-нибудь в голову придет мысль обвинять чрезвычайку в снисходительности.
Член инспекции, не удостоив Миронина ответом, встал. Миронин настойчиво продолжал:
— Я еще хотел заявить вам, как представителю высшего судебного контроля, что я, вопреки декретам, уже 20 дней сижу без предъявления обвинения. Что же это будет?
111

— Что будет? — развязно бросил студент. — Расстреляют или в тюрьму переведут, а может быть, и освободят.
— Благодарю вас, — иронически поклонился Миронин. — Для того чтобы узнать эти истины, мне незачем было обращаться к члену Социалистической инспекции. Всякий меняла (исполнитель расстрельных приговоров. — О.К.) здесь мне мог бы ответить то же» (217).
Этим проверяющим, неназванным мемуаристом, по всей видимости, был большевик с 1917 года, член коллегии Губюротдела 20-летний Александр (Давид) Рекис. Вскоре он сам окажется арестованным белой контрразведкой.
«ЧЕКА наши матросы ненавидят»
18 июля в печати появилось следующее сообщение, касающееся дезертиров:
«От Чрезвычайного революционного трибунала Совета обороны
Советом обороны Одесского округа получена след, телеграмма:
“В то время как верные своему долгу войска Красной армии грудью своей защищают права народа, позорные предатели Черноморского полка Стародуба открыли фронт противнику и трусливо бегут в тыл в направлении Вапнярка — Раздельная — Одесса.
Приказываю всем ЧК и железнодорожным ЧК задерживать, обезоруживать и арестовывать дезертиров по линии ж. дороги и доставлять в ближайшие воинские части для предания суду, дабы преступное предательство не осталось безнаказанным.
Начдив 45 Якир
Политком Голубенко».
Чрезвычайный революционный трибунал Совета обороны Одесского округа, доводя до сведения всех советских учреждений, красноармейских частей о предательстве полка Стародуба, предписывает задерживать всех предателей-дезертиров означенного полка для предания суда.
Председатель Чрезревтрибунала и член Совета обороны Ян Гамарник
Секретарь Совета обороны Анулов» (218).
112

В ночь на 17 июля 1919 года петлюровцы совершили налет на полк матросов Стародуба, спавший без боевого охранения у местечка Томашполь, и наполовину уничтожили его. Остатки полка не оказали никакого сопротивления и в панике сбежали с фронта, оголив центр и правый фланг 2-й бригады 45-й дивизии.
27 июля в одесских «Известиях» появился очередной список расстрелянных ЧК, а сразу же после него шел отдельный список из девяти расстрелянных по постановлению Совета обороны. Все девять были матросами полка Стародуба.
Что собой представлял этот полк? Черноморские матросы в Одессе были на особом положении и ощущали себя хозяевами города. Любопытный рассказ режиссера театра Красного флота Ивана Шмидта об их нравах привела в дневнике 9/22 мая Вера Муромцева-Бунина:
«Разговор переходит на театр, и общим вниманием завладевает Шмидт. Он с каким-то восхищением рассказывает о матросах:
— В театре стоит такая ругань, что не знаешь, куда деваться, особенно как начнут говорить по телефону, уноси ноги. Но театр любят. Есть у нас такой матрос, пудов этак на восемь, шея огромная, бычья, бычья, намазанная белилами и украшенная драгоценным кулоном, — это у них в моде! Чека (в которой служили более дисциплинированные и, главное, благонадежные их балтийские «собратья». — О.К.) наши матросы ненавидят: недавно арестовали кого-то, по мнению этого богатыря, неправильно, так он явился туда с двумя бомбами под мышками. Пришел, встал и молчит, так, говорят, перепугались там, что моментально выпустили, — поняли,что с таким детиной не поспоришь. За актеров стоят горой, в обиду не дает» (219).
Естественно, после подобных вышеуказанной выходок власти как можно больше стремились избавиться от такой полубандитской вольницы, что можно было сделать путем отправки их на фронт. Поначалу матрос-анархист Стародуб командовал отрядом моряков, дислоцировавшимся у большого фонтана. Однако со временем этот отряд стал ядром Черноморского батальона во главе все с тем же Стародубом, состоявшим из 465 красноармейцев и 33 лиц комсостава (220), затем при отправке на фронт реорганизованный,
113

подобно воинской части Япончика, в полк. Белогвардейский контрразведчик Сергей Устинов писал об этом подразделении:
«Матросы не признавали никакой над собой власти и распоряжались самостоятельно, независимо от Совета рабочих депутатов. Командир одной матросской роты своими разбоями наводил ужас. Его решили для безопасности удалить из Одессы на фронт, он отказался и вступил в бой с красноармейцами, пытавшимися разоружить его роту» (221).
История полка Стародуба, бросившего свои позиции, заставила городские военные власти более настороженно взглянуть на другой «вольный» полк, в состав которого входило немало ненадежных деклассированных элементов, — полк Мишки Япончика.
Мрачную картину деятельности одесского «полка свободы» нарисовал командированный после окончания ускоренного курса Академии Генштаба помощником начштаба в 58-ю дивизию 14-й армии, большевик с 1912 года Семен Петрович Урицкий (1895—1938), племянник убитого в августе 1918 года знаменитого председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого. В 1920—1930-е годы Семен Урицкий был руководителем Одесской и Московской пехотных школ, заместителем начальника штаба Северо-Кавказского и начальником штаба Ленинградского военных округов, командовал рядом стрелковых корпусов на Украине и в Поволжье. Самым высоким его постом была должность начальника Разведуправления РККА, которую он занимал в 1935—1937 годах. Как и его дядя, Семен тоже умер не своей смертью, но погиб от «своих»: в ноябре 1937 года его арестовали, а в августе следующего года по приговору Военной коллегии Верховного суда расстреляли. Реабилитирован комкор Урицкий был в 1955 году.
8 июля 1919 года Урицкий отправил письмо в ВЧК, касающееся печального во многих отношениях положения дел на Советской Украине и, в частности, криминогенной обстановки, где не преминул остановиться на полке Япончика. «Вот, например, — писал он, — председатель Одесской чрезвычайной комиссии, очень честный и дельный товарищ (имеется в виду Калениченко. — О.К.), жаловался мне, что в Одессе формирует бригаду (на самом деле — полк. — О.К.) и уже сформировал ее, обеспечив артиллерией, све¬
114

тило уголовного мира Мишка Японец, он стал показывать свои волчьи зубы, но разрушить его невозможно» (222). Копии своего письма Урицкий переслал в ЦК Ленину, Стасовой, Сталину, а также чекистам Мартину Лацису и Екабу Петерсу.
В это же время из Киева в Одессу с инспекцией были направлены двое представителей ВУЧК и республиканского НКВД, то есть имеющие полномочия как по чекистской, так и по административно-милицейской линии.
Первым был начальник юротдела ВУЧК большевик с 1915 года (а до этого 2 года — меньшевик) Всеволод Апполонович Балицкий (1892—1937). Балицкий был примечателен, в частности, тем, что являлся в то время одним из немногих этнических украинцев среди руководящих работников Всеукраинской ЧК. Впрочем, с 1912 до конца1919 года на Украине он не жил, а сначала учился в Москве на юрфаке университета (окончил 3 курса) и в основанном армянскими предпринимателями Лазаревыми (Лазарянами) институте восточных языков, а затем служил в чине прапорщика на Кавказском фронте. С 1923 по 1937 год (с перерывом на зампредство в ОГПУ СССР в 1931—1933 годах) Балицкий руководил ГПУ-НКВД Украины и в 1930-е годы являлся ревностным проводником массовых политических репрессий в республике. В мае 1937 года он будет переведен руководителем дальневосточных чекистов, но спустя месяц арестован и в ноябре расстрелян.
Вторым должностным лицом, посетившим Одессу, по сведениям, полученным автором в 1997 году от известного журналиста Егора Яковлева, являлся его отец Владимир Иванович Яковлев (1892—1935), в то время работавший начальником отделов во Всеукраинской ЧК и Наркомвнуделе.
Вернувшись из инспекционной поездки в Одессу, Балицкий доложил:
«Бандитизм в Одессе развивается легально. Рассадником бандитизма является полк известного бандита Мишки Япончика численностью 2400 человек. Санкция на формирование полка была дана местным Советом обороны. Политкомом полка назначен анархист Фельдман. Несмотря на многократные, в течение 4 не¬
115

дель заверения Япончика, что полк выступит на позиции, последний до сих пор находится в городе и творит бесчинства и грабежи. Местная ЧК и комендатура бессильны бороться с такой крупной и реальной силой, какую представляет такой полк. Последнее время между ЧК, комендатурой и полком установилось молчаливое соглашение» (223).
В нашем расположении нет сведений, что, по сообщению Балицкого, ВУЧК приняла какие-либо меры в отношении полка Япончика. Повлиять даже на своих одесских подчиненных в условиях 1919 года чекистское руководство Украины могло далеко не всегда. Да и в то время Лациса больше волновала борьба с противниками большевиков в украинской столице.
Бывший видный судейский работник Владимир Микулин рассказывал деникинской Особой комиссии: «...этот Винницкий организовал из бандитов и разбойников целый полк, и жители Одессы... могли видеть, как Винницкий на прекрасной лошади, окруженный телохранителями вел свой полк на учение....» Причем он вспоминал, что, когда на морском транспорте в Одессу вернулись из Франции русские солдаты (это были как бойцы Иностранного легиона, так и бывшие военнопленные, использовавшиеся немцами на работах в Эльзас-Лотарингии), большевики устроили торжественную встречу и провели парад, и «на этом параде особенно отличился Мишка Япончик со своим полком» (224). Мы можем установить дату этого парада: 19 июля, поскольку, согласно дневнику Веры Муромцевой-Буниной, именно в этот день в Одессу прибыл транспорт русских солдат. И вот какую запись она оставила по поводу солдат из Франции:
«Натощак Ян вскакиваем, чтобы прочесть газету. Быстро возвращается огорченный: транспорт русских пленных, пожелавших возвратиться на родину <...> К вечеру уже рассказывается по городу много курьезов. Подходят, например, прибывшие солдаты к фруктовому магазину и покупают фрукты. В корзине ярлык с цифрой 17. Понимают, что 17 копеек, а оказывается, 17 рублей, в 100 раз дороже. Говорят, что им вместо отправки на родину предлагают вступить в ряды Красной армии» (225).
116

Таким образом, бойцы из полууголовного матросского полка Стародуба и чисто уголовного полка Япончика чувствовали себя фактическими хозяевами в городе и доставляли немало хлопот как местным жителям (и отнюдь не только представителям интеллигенции, таким, как чета Буниных), так и властям города и правоохранительным органам, хотя та же ЧК, занятая розыском политических противников, не особо стремилась бороться с их криминальными выходками. Путь к исправлению ситуации, руководству губернией виделся в отправке этих «полков свободы» на фронт.
Часть третья
ПРОТИВОСТОЯНИЕ И ИСХОД
«...этот полк был гордостью и надеждой советской власти»
Летом 1919 года советская власть в Одессе держалась с трудом. В районы Вознесенска, Вапнярки, Винницы стали проникать петлюровские части. С северо-востока наступала стотысячная армия Деникина.
Квартировавшиеся в Одессе воинские части начали отправлять на фронт. Так, 10 июля, как сообщило днем позднее «Знамя борьбы», проводили главный батальон полка Одесской ЧК. На торжественных проводах выступили и бывший, и действующий председатель Губчека, соответственно Онищенко и Калениченко, Северный, секретарь Величко, комендант Любченко и приехавший в Одессу представитель Наркомвнудела, фамилию которого газета не назвала (вероятно, это был Балицкий или Яковлев). После отправки основной части чекистского полка в распоряжении Калениченко осталось лишь несколько боевых отрядов, в частности грузинский и караульных частей. Нужно отметить, что Михаил Капчинский к тому времени уже не был командиром батареи, отправлявшейся на фронт, — его комиссовали по зрению и признали годным лишь к нестроевой службе. Произошло это, скорее всего, отнюдь не против его воли. Одно дело — служить по месту жи¬
117

тельство, иметь паек и льготы, успевая при этом подрабатывать у отца в велосипедной мастерской, и совсем другое — фронтовая неизвестность. В 1915 году, вылечившись в госпитале, он решил в свою воинскую часть больше не возвращаться. Несколько месяцев он скрывался в городе Сквира, устроившись работать на аптекарский склад, а затем был задержан. Некоторое время проведя в тюрьме, он согласился, чтобы не доводить дело до военно-полевого суда, снова отправиться на фронт. Позднее в анкетах, указывая про свой арест, он объяснял его революционной деятельностью, впрочем, подобное не было уникальным для партийцев того времени. Теперь же ему не очень хотелось воевать и за куда более ему близкую, чем царскую, советскую власть. Ведь он уже год как был женат и имел месячного ребенка Илью (старшего брата деда автора) и задумывался над тем, что будет с женой — малограмотной домозяйкой, не имевшей никакой профессии, и сыном, если с войны он не вернется. Впрочем, и находясь на посту командира батареи ОГЧК, Капчинский больше интересовался велосипедной мастерской, совладельцем которой (вместе с отцом) являлся, нежели орудийным парком. В сводке Высшей военной инспекции Украины, посвященной Одесской ЧК, в частности, указывалось, что ее полк требует удаления всего комсостава (226). Это заключение имело самое прямое отношение к Капчинскому. Впрочем, не прошло и месяца, как на фронте он все-таки оказался, но уже не в качестве строевого командира, а корреспондентом политотдела сводной бригады охраны большевистского Бессарабского правительства (несмотря на название, больше находившегося не в Молдавии, а в поезде, курсировавшем между Киевом и Одессой): еще в 1918 году по совместительству с работой веломехаником в Одессе Капчинский начал журналистскую деятельность, публикуя в газетах небольшие заметки.
По решению Совета обороны Одессы 54-й полк Винницкого, как и полк ЧК, должен был незамедлительно отправиться на фронт. Несмотря на его сомнительный состав, Совет обороны отнесся к этой вынужденной мере совершенно серьезно — уж слишком тяжелой была военная обстановка. Планировалось использовать его
118

против петлюровцев в составе 45-й дивизии Ионы Якира, созданной 16 июня 1919 года из бывших частей расформировывавшейся 3-й Украинской армии приказом РВС 12-й армии (впоследствии, с 14 августа, эта дивизия будет в составе ее Южной группы). Влит полк был во 2-ю бригаду, которой командовал Григорий Котовский — человек со схожей в чем-то с Япончиком дореволюционной биографией.
В самый разгар «боевой учебы» пришел приказ командования 12-й армии о переходе в наступление на правом фланге, который как раз и занимал 54-й полк Япончика. Полк направили в район города Крыжополя севернее железнодорожной станции Вапнярка. Бой с петлюровцами был непродолжительным — Мишкины бойцы с помощью гранат обратили врага в бегство. В основном евреи, они знали о кровавых погромах, которые учиняли петлюровцы, и немало бойцов полка состояло ранее в отрядах еврейской самообороны.
Предоставим слово противнику красных, уже упоминавшемуся нами, бывшему главному судье Одессы Владимиру Микулину. «Из некоторых статей, появившихся в «Известиях Одесского совета рабочих депутатов», видно, — сообщал Микулин Особой комиссии, — что этот полк был гордостью и надеждой советской власти. Когда же полк был отправлен на фронт, появились описания сражений, в которых полк проявлял чудеса храбрости. Однако вскоре стало известно, что полк при встрече с войсками Петлюры потерпел поражение, оставил фронт и занялся грабежами и разбоями» (227).
Политработник Красной армии М. Львовский в своих мемуарах охарактеризовал «одесское пополнение» вообще как большей частью весьма неудачное. «Черноморский полк оголил фланги наших частей, действующих справа и слева, и дал возможность петлюровским бандам прорвать наш фронт. Только немногие моряки из этого полка остались в дивизии и продолжали вместе с ней героический путь. Большая же часть полка перекочевала к Махно, а часть этих воспитанников одесского порта, юрко запакованная в вагоны, была направлена обратно в Одессу. Еще более жалким выглядело другое пополнение, прибывшее из Одессы» — полк
119

Мишки Япончика. В эту «с бору да с сосенки» собранную толпу головорезов влили небольшую группу одесских студентов. Так же как и стародубовцы, полк Мишки Япончика прибыл к нам в пешем «боевом порядке». Новенькие костюмчики, свежие шинели, блестящие штыки, ярко сияющие на солнце, и масса другого оружия, которым были обвешаны маленькие и большие «япончики», победный вид, залихватские песни... Дивизионные «старики» неодобрительно встретили этих «форсящих» ребят. И опять не ошиблись. В первом же бою под Вапняркой полк (после частичного успеха в дневном бою) к ночи разбежался в разные стороны...
Из одесского пополнения следует вспомнить один полк, который поддерживал честь геройски сражавшихся за Октябрь одесских пролетариев, — это 40-й одесский полк, который храбро бился в рядах нашей дивизии; отбиваясь от наседавшего врага, он прибился к станции Жмеринка и влился там в другую дивизию» (228).
Что собой представлял 40-й полк и кто в нем служил? Его состав подробно охарактеризован в докладной записке комиссара и политработников полка, направленной в политотдел 12-й армии:
«40 Укр. Сов. Стр. полк формировался в Одессе. Состоит на 80—85% из евреев. Полк был крайне плохо обучен, красноармейцы зачастую не умеют заряжать винтовки. Мат. условия весьма тяжелые, жалованье не платили 2-й месяц. В первом же бою он бежал, это крайне надломило психику бойцов, и теперь частый свист пули обращает его в бегство, несмотря ни на какие крутые меры. Петлюровцы ведут развернутую антисемитскую агитацию, и существование полка — отличный повод для нее: полк из евреев — преступление перед революцией... Многие крестьяне и так считают, что сов. власть*— это власть “жидов”, а появление полка только окончательно укрепляет в этом веру. Наш полк деморализует части, стоящие рядом. Например, рядом с полком оперировал бронепоезд “7-Сумской”, как только команда этого бронепоезда завидит наших, то начинает ругаться, что не могут теперь с той же силой сражаться, т.к. крестьяне попрекают их тем, что они жидовствующие защитники. Кр-цы наши сбиваются с толку, т.к. пошли в Кр. армию только для того, что русские рабочие,
120

поступившие к нам в полк, дезертируют, т.к. не хотят служить в “жидовском полку”.
Кроме того, при той ненормальной обстановке снабжения, которая у нас существует, кр-цам приходится голодать, ясно, что крцы лезут в огороды за картошкой, овощами и т.д. И вот малейший такой поступок еврея-кр-ца заставляет кр-на с пониманием относиться к петлюровской агитации.
Мы считаем преступным и явно к-p, что такие полки существуют на фронте, ибо десятки тысяч воззваний не сделают того, что сделает одно появление нашего полка, состоящего, как это ни тяжело, из пролетариев, а большей частью из люмпен-пролетариев (выходит, социальный состав этой части не намного отличался от полка Япончика, криминальные элементы служили и тут? Или политработники намеренно сгущали краски? — О.К.), и мы требуем снятия его с фронта.
Снятие нашего полка фронт не ослабляет, ибо те 300 штыков, которые он насчитывает, и некоторые бегут при первом свисте пули никакой силы из себя не представляет, а, наоборот, является слабым местом во фланговой войне, которая разыгрывается противником. Полк надо снять с фронта и пересоздать на новых началах. В случае же, если не сумеете добиться смены полка, мы просим вас отозвать политработников, ибо никакой продуктивной работы в полку мы не можем вести и отвечать за состояние полка мы не можем.
Политком, политработники» (229).
Даже если здесь и присутствовало простое намерение полковых политработников легально «сбежать» с фронта, ситуация вряд ли сильно отличалась от описанной. И вдруг проходит совсем немало времени и... полк самоотверженно воюет.
Вряд ли за какой-то месяц с лишком полк успели полностью «пересоздать на новых началах», как этого требовали его политработники. Дело, во всяком случае, вряд ли было только в этом. По нашему мнению, тот фактор, который должен был бы оказывать негативную роль, сыграл, наоборот, позитивную. Речь идет о факторе национальном.
121

Рассмотрим национальный состав 3 полков: Стародубский матросский — русско-украинский, так как до революции подавляющее большинство военных моряков принадлежало к славянским народностям (на Черноморском флоте — великороссы и малороссы, причем последних был довольно высокий процент), 54-й — подлинно интернациональный, но большей частью русско-еврейский, вполне соответствующий населению города (криминалитет в той же Одессе, как, впрочем, и во многих других регионах России и Украины, носил подлинно интернациональный характер, этническая организованная преступность, столь распространенная сейчас, тогда еще была нетипичным явлением) и наконец 40-й одесский — с серьезным преобладанием еврейского элемента. При этом наблюдается интересная картина: боеспособность в сражениях с петлюровцами возрастает по мере увеличения среди красноармейцев евреев. На первый взгляд это покажется парадоксальным, учитывая род занятий основной массы дореволюционного еврейства, неприспособленность большей части российских иудеев к военной службе, особенно в действующей армии, вынуждавшая царские власти серьезно ограничивать их число в боевых частях. Но дело в том, что многие сражения Гражданской войны имели свою ярко выраженную специфику, особенно на окраинах бывшей империи. На первый план здесь часто выходили не боевая и физическая подготовка бойцов, военное мастерство командования, а массовый всплеск ненависти, в первую очередь классовой и национальной. В частности, многие бойцы-евреи одесских полков руководствовались ненавистью к петлюровцам, убивавшим их родственников и соплеменников во время погромов, в тех же прилегающих к Одессе городках и местечках. Играло роль здесь и социальное противостояние между горожанами и селянами. Применительно к бывшей Малороссии нужно отметить, что крестьяне были преимущественно украинцами, тогда как среди горожан украинцев было относительно немного, зато была большая прослойка евреев. Это можно подтвердить данными официальной статистики. На начало 1920-х годов в Одесской губернии украинцев было несколько выше 50%, преимущественно среди
122

крестьян, тогда как русских и евреев соответственно 20% и 13%, главным образом в городах (230). Не случайно в «Окаянных днях» Бунина приводится выдержка из помещенной в начале мая в киевских «Известиях» статьи-призыва предсовнаркома Христиана Раковского (видного болгарского революционера и деятеля международного рабочего движения), где имелся следующий пассаж: «К сожалению, украинская деревня осталась такой же, какой ее описывал Гоголь, — невежественной, антисемитской, безграмотной...» (231).
Таким образом, социальный конфликт между городом и деревней на Украине в период Гражданской войны часто окрашивался в национальные тона, на чем играли различные политические силы, в первую очередь петлюровцы. В целях уменьшения антисемитской и погромной агитации большевистская власть предпринимала попытки не афишировать большое количество евреев у себя на службе, в частности военной. Так, согласно одному из пунктов приказа по 3-й Украинской армии от 20 мая 1919 года за подписью Худякова, Датько и Пионтковского, еврейский запасной батальон распределялся по ротам между полками 2-й бригады 6-й Украинской дивизии (232).
О конце Мишки Япончика красноречиво свидетельствует хранящийся в Российском государственном военном архиве в фонде Одесского военного округа документ следующего содержания:
«Одесскому окружному комиссару по военным делам ДОКЛАД
4-го сего августа я получил распоряжение со станции Помошной от командующего внутренним фронтом т. Кругляка задержать до особого распоряжения прибывающего с эшелоном командира 54-го стрелкового Советского Украинского полка Митьку Японца (так в тексте. —О.К.).
Во исполнение поручения я тотчас же отправился на станцию Вознесенск с отрядом кавалеристов Вознесенского отдельного кавалерийского дивизиона и командиром названного дивизиона т. Урсуловым, где распорядился расстановкой кавалеристов в указанных местах и стал ждать прибытия эшелона.
123

Ожидаемый эшелон был остановлен за семафором. К остановленному эшелону я прибыл вместе с военруком, секретарем и командиром дивизиона и потребовал немедленной явки ко мне Митьки Японца, что и было исполнено.
По прибытии Японца я объявил его арестованным и потребовал от него оружия, но он сдать оружие отказался, после чего я приказал отобрать оружие силой.
В это время, когда было приступлено к обезоружению, Японец пытался бежать, оказал сопротивление, ввиду чего и был убит выстрелом из револьвера командиром дивизиона.
Отряд Японца в числе 116 человек арестован и отправлен под конвоем на работу на огородную организацию.
Уездвоенком М. Синяков» (233).
Почему был отдан приказ об аресте Япончика?
Командующий 12-й армией, бывший царский генерал Николай Григорьевич Семенов был нетерпимым к проявлениям расхлябанности, партизанщины, своеволия. Ночная паника после боя в стане «японцев» была прекрасным поводом отправить остатки полка в Киев, где находился штаб 12-й армии, и по дороге арестовать Япончика. Прямой путь из Бирзулы в Киев был невозможен из-за боев с петлюровцами, и оставалась единственная возможность — попасть в Киев через Ольвиополь. Но Япончик разгадал планы командования и, миновав Ольвиополь, на узловой станции Помошная повернул на Вознесенск, чтобы следовать дальше на Одессу. Об этом самовольном решении командующему 12-й армией сообщил комиссар полка Япончика Фельдман. Командующий немедленно передал одесскому окрвоенкому (он,же председатель Совета обороны города) Краевскому, что Япончик с остатками своего полка движется в направлении Одессы. Город, к которому приближались деникинцы, был уже на осадном положении, и Краевского мало прельщала перспектива снова иметь дело с Мишкой и его уголовной «братвой».
Спустя 2 месяца после произошедшего «Одесские новости» изложили свою версию гибели Япончика, имеющую прямое отношение к Краевскому:
124

«“Япончики” занимались грабежами и налетами, орудовали в городе самым безнаказанным образом, власти были бессильны что-либо предпринять. Тогда туда назначили такого политкома, как Фельдман, и, против всякого ожидания, полк действительно отправился на фронт. Власти вздохнули свободно, а комендант издал приказ всех пойманных в городе “япончиков”, не ушедших на фронт или дезертировавших, непременно расстреливать.
Уже через 2—3 дня в Одессу доставили поезд с ранеными “япончиками”, а еще через пару дней и остатки этого доблестного полка появились в городе и принялись за свое старое дело — грабежи. Не вернулся один лишь главарь и вдохновитель полка — сам Мишка. В городе говорили, что его где-то расстреляли. Вернувшийся вскоре главковерх Краевский (который, кстати, пришел пешком, ибо путь был в руках повстанцев) хвастался, что он собственноручно застрелил Япончика). После Краевского был еще целый ряд деятелей, хвастающихся честью убийства Япончика (интересно, кто именно? — О.К.)» (234).
Если газета не выдумала «хвастовство» Краевского, то это является еще одним свидетельством в пользу причастности Краевского к гибели короля одесских бандитов, хотя, конечно, утверждение насчет собственноручного его расстрела является серьезным преувеличением. И спустя полтора десятилетия после описываемых событий Краевский не преминул упомянуть об участии в ликвидации «воинства» Япончика. Вот что он написал в январе 1936 года в автобиографии в бытность председателем всесоюзного объединения «Экепортлес» (она сохранилась в личном архиве его сына Карла Борисовича Краевского):
«После разгрома наших частей в Крыму и взятия Екатеринослава был создан в Одессе в июле 1919 г. революционный военный совет по обороне Одесского округа в составе Б. Краевского (председатель), Клименко и Яна Гамарника. Много труда было положено нами для ликвидации банд Домбровского и Мишки Японца. Летом и осенью 1919 г. я вел активные боевые операции по ликвидации кулацких восстаний в районе Большой и Малой Акаржи, Буйлака, Вознесенска до станции Помошная».
Нужно отметить, что в последних числах июля 1919 года вместо убывшего на подавление восстания немцев-колонистов Краевского
125

исполняющим обязанности окрвоенкома и командующего всеми вооруженными силами было возложено на В.Г. Недашковского (235). 5 августа и сам Одесский военный округ был официально упразднен. Это, возможно, было причиной того, что в докладе командующего Внутренним фронтом одесскому окрвоенкому о гибели Япончика не была указана фамилия адресата. Однако, если учесть, что Краевский находился в этот момент совсем близко от место происшествия — на «немецком» фронте под Вознесенском, — именно к нему обращался Кругляк. Косвенным подтверждением в пользу причастности Краевского к ликвидации короля одесских бандитов служит упоминаемая ранее статья в «Одесских новостях», хотя, конечно, информация о собственноручном расстреле им Япончика явилась ошибочной.
«В порту снова работает провокация...»
Одесские власти не были заинтересованы в возвращении в город людей Япончика. И дело здесь состояло не только во вполне вероятном возврате к своему старому ремеслу большого количества представителей уголовных профессий и, соответственно, обострении криминогенной обстановки, хотя, конечно, и в этом тоже. Дело в том, что дезертиров нужно было судить, и по законам военного времени судить строго, вплоть до расстрела. А это как раз у одесских низов могло вызвать весьма негативную реакцию. За примерами далеко было ходить не нужно: это прокатившиеся в 1920-х годах по Одессе волнения среди рабочих ряда заводов, в особенно РОПиТ и в меньшей степени бывшего Гена. Первоначально выдвигавшиеся экономические требования своевременной выплаты зарплаты быстро переросли, особенно под влиянием активистов социалистических партий, в требования прекратись массовые аресты и казни. Поводом послужили задержание вернувшихся в Одессу дезертиров-стародубцев и расстрел девяти из них по постановлению Совета обороны 25 июля, что сразу вызвало возмущение в рабочей среде: «наших бьют!» Ведь до этого расстреливались в большинстве своем «чуждые» и «бывшие»: офицерство, царские чиновники, представители крупной буржуазии (последние, впрочем, в меньшей степени хотя бы потому, что имели деньги для легального, а иногда и не очень откупа), а также «явные» контррево-
126

люционеры вроде петлюровских предводителей или белогвардейских агентов. Теперь же были казнены «классово близкие».
27 июля в «Известиях» было опубликовано следующее воззвание, подписанное председателем совета профсоюзов Александром Чемеринским и секретарем Иваном Перепечко (236):
«В порту снова работает провокация, на заводе Ропита созываются митинги... В море всякой лжи, в которой провокаторы пытаются скрыть свои истинные намерения, два требования выдают их с головой:
1) Освободить Стародубцев, открывших фронт врагу.
2) Борьба против большевиков.
Первое требование они прикрывают толстовским лозунгом: “Долой смертную казнь” — это во время Гражданской войны, когда Донецкий бассейн устлан виселицами рабочих, по отношению к стародубцам, которые своей изменой помогли Деникину приготовить виселицы для Одессы.
Второе — григорьевская травля большевиков, хорошо знакомая с лозунгами: “Мы за советскую власть, за большевиков, но против коммунистов и жидов”...
Рабочие Ропита оставили незаконченным оборудование бронепоездов... Пусть правления и заводские комитеты будут на страже» (237).
В тот же день в «Известиях» был опубликован приказ губисполкома, подписанный его председателем Иваном Клименко, секретарем Михаилом Ракитиным и заведующим отделом управления Николаем Доненко, в котором говорилось, что стародубцы не будут освобождены до строгого расследования, как и все красноармейцы и рабочие, которые обвиняются в контрреволюционных преступлениях. Этим же приказом металлисты «по предписанию» их профсоюза объявлялись мобилизованными, а нарушение и прекращение ими работ для обороны теперь рассматривались как преступление (238).
Руководили митингом лидер одесских меньшевиков (впоследствии советский историк) Александр Сухов и влиятельный анархист из организации «Набат» (эта организация, выпускавшая одноименную газету, в то время существовала легально, но, в отличие от
127

таких анархистов, как Фельдман, Улановский и Железняков, находились в оппозиции к большевикам) Чернявский. Много было на митинге и эсеров, таких как публицист Борис Рихтер и начинавший свою революционную деятельность еще народовольцем Николай Кулябко-Корецкий.
Губисполком делегировал на митинг своего зампреда и заведующего отделом управления Доненко и члена исполкома Савельева. Сухов и Чернявский призывали не подчиняться призывам исполкомовцев разойтись и продолжать митинг. Тогда Совет обороны направил кавалерийскую часть, но еще до ее прибытия приехали Краевский и Мизикевич и потребовали разойтись, заявив, что через четверть часа прибудет воинское подкрепление. В ответ на это митингующие совершили попытки взять в заложники Доненко и расправиться с Савельевым. Подошедшие кавалеристы выстрелами в воздух рассеяли толпу (239).
В результате исполком постановил назначить чрезвычайное следствие, а виновных предать суду революционного трибунала. Организаторы и активные участники митинга были арестованы чекистами. Естественно для того времени, арестованные социалисты (особенно их лидеры) содержались в несравненно лучших по сравнению с другими узниками условиях, что дало повод для злословия в дневниках Веры Муромцевой-Буниной о слышанном ими от жены известного в Одессе народовольца Н.Л. Геккера о тюремном столе этих лиц, который «ломится от явств» (240). Обратимся к другому мемуарному источнику: воспоминаниям К. Алинина. Он рассказывает о привилегированной камере, где сидели арестованные за разные проступки чекисты и социалисты, в том числе правый эсер, бывший рабочий и политкаторжанин Р-аль. Обращаясь к заключенным сотрудникам ЧК, Р-аль с издевкой заявил, что социализм по-большевистски символизирует не он, проведший много лет за него на каторге, а чекист-палач Абаш (241).
Старый революционер как в воду глядел. В мае 1937 года при разборе персонального дела первого секретаря Новоград-Волынского окружкома партии Александра Абаша (с чекистской службы он ушел еще в 1928 году, после того как, будучи начальником
128

Уманского окротдела ГПУ, он допустил массовые необоснованные аресты, а также пьянствовал и разлагал сотрудников) выяснилось, что выдававший себя за члена партии с 1913 года, на самом деле он вступил в нее только в середине 1918 года, приписав себе революционную работу старших братьев. Дело закончилось снятием его с должности (242). Вскоре он был исключен из партии, а затем уже по более серьезным и не во всем обоснованным политическим и служебным обвинениям арестован и приговорен к расстрелу.
Однако вернемся в Одессу лета 1919 года. Уже 30 июля было опубликовано постановление Совета обороны, согласно которому матросы полка Стародуба освобождались из тюрьмы и отправлялись на фронт. Как говорилось в постановлении, Совет обороны ходатайствовал об этом перед наркомвоеном Украины, а тот вернул решение вопроса на усмотрение ходатая (243). Арестованные социалисты тоже были освобождены, но примерно на неделю позднее.
Одновременно 30 июля президиум ЧК за подписью Калениченко и Вениамина заявил одесскому пролетариату, что за все время ее функционирования не было ни одного расстрела рабочих, за исключением «явных бандитов и погромщиков», а исполкомовские руководители Клименко и Ракитин призвали рабочих «не поддаваться на провокации Суховых и Кулябко-Корецких, еще недавно обивавших пороги Гришина-Алмазова» и не обольщаться надеждой, что «рассвирепевшие банды офицеров и чеченцев (! — О.К.) будут разбирать, кто прав, кто виноват» (244).
Несколькими днями раньше заведующий губфинотделом Бенцион Духовный был откомандирован в Киев, чтобы изыскать деньги на погашение задолженности рабочим. Деньги будут изысканы, но до одесских пролетариев они так и не дойдут, поскольку поезд Бессарабского правительства, в котором перевозились эти деньги, в районе станции Помошной был захвачен махновцами, уже начавшими к тому времени борьбу с большевиками.
Зная о сращивании некоторой части местного рабочего класса с полууголовной, иногда и уголовной средой, послужившем поводом для приведенного в книге Игоря Шкляева резкого высказыва-
S «Окаянные дни»
129

ния Елены Соколовской об одесском пролетариате как «бандитахспекулянтах, гнили» (245), большевистская власть могла ожидать новых, еще более массовых, акций протеста. Поэтому и решено было остановить новых дезертиров на подступах к Одессе.
Повлекла ли смерть главаря преступного мира к усилению репрессий в отношении его «подчиненных», оставшихся в Одессе? Не все же люди Япончика стали красноармейцами 54-го полка. Многие продолжали в городе свое «ремесло».
В.Р. Файтельберг-Бланк пишет:
«Летом 1919 года кроме ЧК борьбой против бандитизма занимались милиция во главе с Мильманом и командир особого отряда Санович... В порядке Красного террора, который возник в Одессе в начале мая 1919 года, были расстреляны уголовные обитатели тюрьмы (58 человек)» (246). По нашему мнению, налицо здесь явное преувеличение. Во-первых, Красный террор был в Одессе объявлен только в июле. Во-вторых, с начала мая по конец июля, как мы уже писали, расстрелянных чекистами бандитов были считаные единицы, и вряд ли можно предположить, что к 20-м числам августа их число достигло 58. Верно, скорее всего, лишь то, что в августе было казнено большее, чем раньше, число налетчиков.
В этой связи хотелось бы упомянуть один курьезный случай, описанный К. Алининым, произошедший, судя по всему, как раз в августе:
“Гадис (так мемуарист именует помкоменданта ЧК Эйдиса. —
О.К.), рассевшись в нашей камере со списком в руках, начал вызывать имевшиеся в нем фамилии. Легко можно себе представить, что переживал в эти несколько минут каждый из нас. Одна фамилия оказалась написанной очень неразборчиво.
— Лап... Лап... Лапин, — прочитал Гадис.
М.И. Лапин, казачий офицер, помещался в одном отделении со мной. Услыхав свою фамилию, он приподнялся и почему-то оглянулся на нашего комиссара Миронина.
Миронин нагнулся над листком и стал разбирать написанное.
— Здесь, товарищ Гадис, — дрогнувшим голосом заявил Миронин, — написано не Лапин, а, кажется, Лапуненко...
130

— Ну вам-то какое дело, Лапин или Лапуненко! Чего суете свой нос! — закричал на него палач в барашковой шапке.
— Дело в том, товарищ Гадис, — продолжал Миронин, — что Лапуненко, обвиняемый в налете, действительно имеется в верхней камере. А товарища Лапина еще даже следователь не допрашивал.
— Ага, — пробормотал Гадис. — Хорошо, пойдем искать Лапуненко.
Лапуненко действительно нашли в верхней камере. А Лапин был на следующий день освобожден” (247).
Мы не знаем, имел ли место на самом деле случай, описанный автором воспоминаний. Но если это действительно было, то казненный уж наверняка не был порядочнее обреченного на казнь и таким образом спасенного, ведь если последний был вскоре освобожден, то даже перед большевистской властью больших пригрешений не было; можно сказать, что “убиты были сразу два зайца”: спасен невиновный, и криминальный мир понес потерю, хотя и всего лишь на одного человека. Не исключено, что именно эта история дала повод для Валентина Катаева в написанной полвека спустя повести “Трава забвения” рассказать о побеге от расстрела одесскими чекистами белого офицера, вместо которого “во избежание неприятностей Ангел Смерти (чекистский палач. — О.К.) вывел в расход для ровного счета какого-то налетчика”» (248).
Любопытную заметку 25 июля (7 августа), то есть 3 дня спустя после гибели Япончика, сделал в своем дневнике Иван Бунин, вероятно, основываясь на прочитанной в какой-либо из газет информации: «Грабеж продолжается — гомерический. Ломбард — один ломбард — ограблен в Одессе на 38 милл. ценностями, т.е. по теперешнему чуть не на !4 миллиарда!» (249). По нашему мнению, нельзя полностью исключить, что это крупное ограбление было своеобразным ответом одесских воров властям на расстрел своего главаря.
Заканчивая тему, связанную с «королем» Молдаванки, хотелось бы привести цитату из статьи бывшего одесского судьи Александра
5*
131

Вольского «Мишка Япончик», напечатанной в «органе демократической общественности» в Польше, русскоязычной газете «Варшавское слово» 6 января 1920 года, — возможно, это вообще была первая публикация о Япончике в неодесском издании. «Современная Одесса мота претендовать на звание уголовного Интернационала», — писал Вольский, по мнению которого перед местными «босяками» «бледнеют парижские апаши». «Война, — говорилось далее в статье, — казалось, нанесла “босякам” непоправимый удар. Однако после Февральской революции большинство одесских гаменов оказазалось на засиженных местах. Именно тогда и заговорили о Мишке Япончике».
Усилило роль таких лиц, как Япончик, кризисное социальноэкономическое положение в городе, сложившееся после 1917 года.
«...большевики явились реквизировать лошадей, а колонисты воспротивились»
О крайне плачевном положении с продовольствием в Одессе, сложившемся к лету, Бунин в «Окаянных днях» с понятным возмущением писал неоднократно, в частности, 20 июня (3 июля):
«А насчет “горшка с обедом” дело плохо. У нас по крайней мере от недоедания все время голова кружится... Урожай в нынешнем году вокруг Одессы прямо библейский. Но мужики ничего не хотят везти, свиньям в корыто льют молоко, валят кабачки, а везти не хотят» (250).
Вышеописанное является ярким свидетельством разрушения, говоря раннесоветским языком, смычки пролетариата и крестьянства, вызванного, с одной стороны, резким недовольством крестьянством продразверсткой и частыми реквизициями, а с другой — особенно обостряющимся в кризисные годы противостоянием города и деревни. Одним из самых ярких проявлений всего этого явилось выступление немцев-колонистов.
27 июля 1919 года в немецких колониях вспыхнуло крупнейшее антибольшевистское восстание. Главной причиной восстания явилось крайнее недовольство продразверсткой, особенно сильно затронувшей немецкое население, поскольку зажиточных элементов
132

среди них было гораздо больше, чем среди украинских крестьян. Действия повстанцев облегчались тем, что германские оккупанты оставили своим соплеменникам большое количество оружия.
Интересно, что сигналы об активизации колонистов и их связи с белыми офицерами задолго до начала восстания поступали в тогда еще существовавший Особый отдел 3-й Украинской армии, однако они остались без внимания (251): Особистам, возглавляемым Федором Фоминым, легче было арестовывать профессоров, проводить в городе обыски и реквизиции, чем упреждать удар со стороны серьезного противника.
«Исход немецкого восстания, — писала 21 июля (3 августа) Вера Муромцева-Бунина, — пока еще неизвестен. Передают, что немцы борются мужественно. Все Сергиевское училище (где теперь учились красные курсанты. — О.К.) на фронте, юнкера в подавляющем большинстве евреи. Среди колонистов много офицеров, скрывающихся от большевиков. Рассказывают, что восстание произошло из-за того, что большевики явились реквизировать лошадей, а колонисты воспротивились. Произошла драка, в результате несколько убитых коммунистов. Тогда был послан в колонии карательный отряд, который и был встречен вооруженной силой, — много оружия было зарыто в земле. Мы находимся в напряженном состоянии. Волнуемся. Заходим к Кондакову (академик-искусствовед Никодим Павлович Кондаков. — О.К.). Над ним живут немцы. Кого-то арестовали, как заложника» (252).
В материалах деникинской Особой комиссии приводится интересный случай, связанный с восстанием колонистов и как раз с заложниками, правда не только из немцев.
3 августа 76 заложников были отправлены в Киев в распоряжение Всеукраинской ЧК. Комендантом спецпоезда был назначен один из «расстрелыциков» Янчак, одетый в матросскую форму, на черной ленте шапки которой красовались золотые буквы «Красный террор». Арестантов «сопровождали кроме него 25 красноармейцев и его помощник — молодой еврей». На одной из станций оказался разобранным путь. Едва поезд остановился, его начали обстреливать засевшие в засаде немецкие повстанцы. Янчак при¬
133

казал дать задний ход и отвести состав на станцию Одесса-Сортировочная. В результате вместо Киева заложники оказались в одесской тюрьме, а затем многие из них были освобождены (253). В Киеве же, по всей вероятности, их ожидала более печальная судьба. За пять дней до оставления города красными, 23 августа 1919 года, на заседании коллегии Всеукраинской ЧК Лацис и Петерс предоставили своим соплеменникам Ивану Апетеру и Петру Грюнвальду, возглавлявшим соответственно особые отделы ВУЧК и 12-й армии, полномочия по расправе. В результате этого по распоряжению двоих последних огромное число заложников было расстреляно (Грюнвальд позднее был отдан под трибунал за то, что включил в число казненных лично неугодных ему людей, и осужден, но благодаря ходатайству Лациса и Апетера о взятии на поруки от наказания освобожден и отправлен на фронт; в крайне искаженном виде его дело было описано в «Записках старого чекиста» Федора Фомина). Таким образом, восставшие немцы-колонисты решили судьбу одесских заложников.
Только неделю спустя посланная из Одессы военная экспедиция под командованием заместителя Краевского Недашковского отбила Вознесенск обратно. Войска Недашковского выступили из Одессы 12 августа и 16-го заняли Вознесенск, который десятью днями раньше был захвачен восставшими колонистами и где последние расстреляли вместе с женой партийца с самого начала века предревкома Ефима Синякова и еще ряд ответработников. Экспедиция Недашковского оставила в Вознесенске караульные части, а сама отправилась на Помошнуюч занятую к тому времени войсками тоже выступившего против большевистской власти Махно. С другой стороны — со станции Бобринской — на Помошную двигалась еще одна красная экспедиция — под началом члена РВС 12-й армии Владимира Затонского, которая опередила первую и 18 августа выбила махновцев, а затем повернула обратно в сторону Одессы, а недашковцы, наоборот, отправились на Бобринскую, занятую деникинцами, чтобы попытаться отбить ее (254).
134

«Немцев восстание, — с горечью писал Бунин, — действительно заглохло. Нынче газеты победоносно сообщают, что многие “селения восставших кулаков снесены красными до основания”. И точно — по городу ходят слухи о чудовищных разгромах, учиняемых красноармейцами в немецких колониях». А девятью днями раньше он не без сарказма отмечал, что «нынче похороны доблестных “борцов” с немцами» (255).
При подавлении восстания погибло несколько ответственных работников, в частности, один из «кресных отцов» полка Япончика Григорий Красный и командовавший сводным отрядом комендатуры Павел Мизикевич.
В рассказе Исаака Бабеля «Конец богадельни», опубликованном в 1932 году, говорится о похоронах на Еврейском кладбище в Одессе убитого в бою немцами-колонистами коменданта гарнизона старого большевика Герша Лугового. Под Гершем Луговым, убитым немцами-колонистами, писатель показал в первую очередь губродкомиссара еврея Григория Красного (Ротштадта) (нередко еврейское имя Герш «русифицировалось» в Григория, а фамилия «Луговой» вместо «Красный» — аллюзия на выражение «красные луга»), но с некоторыми данными другого ответственного работника, погибшего во время восстания, — украинца Павла Мизикевича (отсюда комендантская должность и дореволюционный большевистский вместо анархистского стаж).
21 июня 1921 года следователь Контр, комиссии одесского губкома Подгорецкий опросил гражданку Красную-Блюм по делу Ракитина-Броуна. Блюме Григорьевне Красной-Блюм был 31 год, она являлась уроженкой Каменец-Подольска, работницей конфетной фабрики, на руках имела двоих детей, была полностью безграмотной (по крайней мере, русском языке), даже расписывался за нее доверитель, ранее была членом РКП, проживала на Пушкинской, 32.
«Что касается смерти моего мужа т. Красного, — сообщила она, — то я, конечно, не могу сказать ничего определенного .Только, по утверждению многих товарищей организации, считаю, что убит т. Красный не неприятелем, а кем-то из своих. Причем муж
135

мой, имея личных врагов, перед смертью твердил: “Блюма, знай, что меня скоро убьют”. Больше он мне ничего не говорил, но из всех его последних дней жизни чувствовалось, что он чем-то угнетен и что больше говорить он мне не хотел, так как знал, что я не отпустила бы его, если бы была в курсе его дел» (256).
На первый взгляд подозрения Красной развеивают воспоминания человека, который, если верить ему, прибыл вскоре после гибели ее мужа на место происшествия. Это знакомый нам Филипп Анулов. В своих воспоминаниях о Южной группе войск, опубликованных в конце 1920-х годов (в той же книге публиковались воспоминания также Адольфа Верхотурского), он писал:
«Красная рота вместе с курсантами повела наступление. Крадучись по ржи, ползли бойцы. Только один товарищ не знал, что такое высокая рожь в бою... в наступлении. То был товарищ Красный. Он с винтовкой в руках пошел открыто вперед по дороге. Исход ясен. Повстанцы нацелились, взяли его на мушку, и товарищ Красный пал. Красный, любимый (явно не всеми сослуживцами. — О.К.) и популярнейший работник Одессы, погиб по незнанию, по неосторожности. Наступление приостановилось. “Красный убит”, — пронеслось по цепи. Группа товарищей ползком оттащила Красного в сторону. Но он был уже мертв» (257).
Однако немного странно выглядит утверждение Анулова, что Красный погиб по незнанию и по неосторожности. Ведь это был его уже не первый бой, он участвовал в сражениях на Дону. Отсюда напрашивается подозрение, что если действительно все было, как описал Анулов, то в боестолкновении с колонистами Красный пошел навстречу неминуемой смерти* предпочитая получить от врагов, нежели от «своих».
Интересно, что почти в одно время с Красным во время боя с белогвардейцами у станции Верховцево под Екатеринославом 26 июля был смертельно ранен, а на следующий день умер доставленный в город Пятихатки соратник Красного по анархистской деятельности Анатолий Железняков. Надежда Улановская в своих мемуарах со слов мужа высказывала подозрения, что убит на самом деле выстрелом в спину, произведенным заместителем Желез-
136

някова — большевиком, который затем занял его должность (258). Не исключает гибели матроса Железняка от большевиков (правда, опираясь в первую очередь опять-таки на мемуары Улановской) и современный историк Я.В. Леонтьев (259). Принимая во внимание тенденциозность воспоминаний Улановских, можно вместе с тем предположить, что Железняк, так же как и Красный, мог обречь себя на «героическую» смерть от белых, опасаясь пули от «своих».
Если наши версии о гибели Красного и Железнякова верны, то можно предположить, что не просто к их уходу на фронт, но и к фактически самоубийству их могли привести действия кого-либо из одесских руководителей (не исключая того же Ракитина), направленные на то, чтобы избавиться от тесно сплоченных друг с другом своих конкурентов, имеющих более тесную связь с влиятельными в городе криминальными кругами.
«•••удирали на извозчиках и колясках матросы, евреи и другие деятели революции»
Все более и более критично для большевиков ситуация развивалась и в Одессе.
Вера Муромцева-Бунина в дневнике от 19 июня (2 июля) написала об ожиданиях антибольшевистски настроенной интеллигенции:
«Как только начинают носиться слухи о каких-нибудь выдающихся событиях, так начинает подпольная контрреволюция бегать друг к другу в гости. Ян побежал за сводкой на бульвар, но скоро вернулся, так как на бульваре он никого из заговорщиков не нашел» (260).
И, наконец, пришли обнадеживающие их сведения. Снова обратимся к дневнику: «11/24 августа. Вчера по дороге в архиерейский сад я встретила Ол. К.З., которая сообщила, что в Люстдорфе десант. Я не придала значения этому сообщению, потом слышала рассказ о 16 выстрелах у Люстдорфа, но все же отправилась в библиотеку, где Л.М. Дерибас (Людвиг Михайлович Дерибас — потомок одного из основателей Одессы, испанца Иосифа (Хосе) де Рибаса. — О.К.) подтвердил мне о десанте и прибавил, что боль¬
137

шевики снаряжаются, чтобы защитить Одессу... На Елизаветинской долго сидели на балконе и видели, как удирали на извозчиках и колясках матросы, евреи и другие деятели революции. Причем все удиравшие держали ружья наперевес, впрочем, некоторые довольствовались револьвером... Мы долго наблюдали, как выходили и выезжали из комендатуры переряженные люди. Один, в синей блузе, которая очень топорщилась, вероятно, под ней много уносил с собой этот коммунист. Один велосипедист тащился черепашьим шагом — к велосипеду был привязан белый сверток, конечно очень тяжелый» (261).
Кто же подготовил восстание, значительно облегчившее белый десант в районе Одессы? Естественно, это была не «подпольная контрреволюция» бунинского круга.
«Все офицеры, — вспоминал контрразведчик С.М. Устинов, — были приглашены ими оставаться на своих местах. Угрозы расстрела относились только к тем, кто не пожелал подчиниться их власти и, скрывшись от обязательной регистрации, ушел в подпольную работу. Так, весь наш корпус морской обороны ... сохранен, и даже под тем же названием. В артиллерии на всех командных должностях остались прежние кадровые артиллерийские офицеры. Интендантство, служба связи, санитарная часть — все осталось фактически в руках добровольцев. С переходом на службу к большевикам добровольцы не стали большевиками, и политические комиссары сами считали всех их тайными контрреволюционерами. Никакой службы, собственно говоря, и не было. Все служили, но никто ничего не делал. Напротив, вся деятельность их была направлена только во вред большевикам, и добровольцы могли быть уверены, что при вступлении в Одессу они найдут своих верных союзников. В то же время в Одессе организовалась подпольная добровольческая контрразведка. Имея постоянную связь с добровольческим миноносцем, курсирующим у берегов Одессы, контрразведка успешно передавала все сведения в штаб Добровольческой армии и, конечно, значительно способствовала быстрому падению большевиков. Много офицеров, занимавших ответственные должности у большевиков, убегало со всеми се¬
138

кретными документами. Некоторые из них были якобы “захвачены” добровольческим миноносцем во время катаний на лодке, другие геройски пускались до него вплавь под пушками береговой охраны» (262).
Действовало, несмотря на все усилия ЧК, впрочем, часто «бившей вслепую», в городе белое подполье, в том числе среди одесских милиционеров. Вот что пишет историк Белого движения В.Ж. Цветков:
«В Одессе военное подполье создали офицеры, не успевшие эвакуироваться с союзными войсками. Здесь... полковником
А.П. Саблиным были созданы боевые группы — “десятки”, каждая из которых получала в ведение отдельный сектор города. Диверсионная работа в Одессе проявилась в отправке неисправных орудий на фронт, порче средств связи. Согласно планам Одесского центра, поручик А.П. Марков наладил взаимодействие с восставшими немцами-колонистами Херсонского уезда. Как и во многих других городах, подпольщиков поддерживала местная милиция во главе со штабс-ротмистром Асановым (около 1500 человек). Однако руководство одесского подполья было арестовано ЧК накануне высадки белого десанта. И только благодаря милиционерам Асанова их удалось освободить» (263).
Спустя ровно два месяца после оставления Одессы Иван Клименко, который наряду с губисполкомом последние недели возглавлял городской комитет обороны, представил в Зафронтовое бюро ЦК большевиков Украины доклад о том, как произошла смена власти. Вот что он сообщил:
«В городе не было абсолютно никаких сил, так как все местные силы были оттянуты на ликвидацию поражения в Николаеве, восстановление фронта по Бугу, и значительные части были направлены против Махно на Помощную для восстановления связи Бобринская—Киев. Был в городе караул штыков в 4000, но он был ненадежен, потому что при первой панике начал разбегаться. На артиллерийских командных курсах весь командный состав разбежался. Часть курсантов этих курсов была на фронте, а часть была послана защищать подступы к Одессе со стороны десанта. Для
139

этой цели были собраны все силы, какие только были. В городе были отряды в незначительном количестве при Чрезвычайной комиссии при Особом отделе, которые охраняли самые важные места.
В 12 часов дня 23 числа РВС Южной группы в лице Яна, Якира и т. Краевского выехал на фронт в район Вознесенска и Бирзулы.
В 7 час. вечера мы увидели признаки восстания в городе. В городе существовал подпольно добровольческий повстанческий штаб (как потом выяснилось), во главе которого стоял офицер Саблин, который имел связь с небольшим грузинским отрядом при особом отделе. Грузины заняли особый отдел, освободили белогвардейцев и под руководством офицера Саблина заняли Маразлиевскую и Канатную (улицы. — О.К.) ...
В момент бомбардировки (артиллерийской, которая велась как с кораблей противника, так береговыми орудиями. — О.К.) в городе шла посадка в последний эшелон всех ответственных работников, и благодаря тому, что снаряды как раз попадали в поезд, где было ранено 12 чел., в этот эшелон много ответственных работников не попало. Причем не попали в этот эшелон комитет обороны, штаб, секретарь исполкома (М.Я. Броун-Ракитин. — О.К.) и др. ответственные тт. В районе вокзала, на площади стояли остатки артиллерийских курсов с орудиями, и благодаря бомбардировке с десанта, очень меткой, все погибло, превращено в кашу. Часть курсантов разбежалась, часть была убита» (264).
Здесь прервем сообщение Клименко и предоставим слово Владимиру Маргулиесу:
«В час дня начался обстрел города с мо^я. Улицы совершенно пусты. Снаряд попал в здание синагоги на Екатерининской и зажег ее, все здание в огне». Орудийная стрельба продолжалась до 8 часов вечера, после чего, по словам очевидца, наступила мертвая тишина и «полная неизвестность» (265).
«Главная защита Одессы, — писал С.М. Устинов, — артиллерия на Большом Фонтане, состоящая под командованием кадровых офицеров-артиллеристов, только ждала случая, чтобы повернуть пушки на Одессу» (266).
140

В связи со сказанным нужно заметить, что офицеры одесской береговой артиллерии, служившие у красных, в отличие от произведенных в командиры малограмотных в военном отношении бывших солдат и «унтеров» (вроде Михаила Капчинского на посту начальника батареи полка ОЧК), подходили к исполняемым обязанностям со знанием дела, однако на самом деле большинство из них служили не большевикам, а, наоборот, их противникам, и в этом плане со своей задачей справились более чем успешно.
Вернемся к сообщению Клименко:
«В это время штаб и комитет обороны решили уходить пешком. Некоторые ответственные работники, исполком, парком, которым нечего было делать в городе, все же в городе оставались, так как военный порядок в городе установить нельзя было, не было никаких сил и не было военных руководителей. Несмотря на то что Реввоенсовет Южной группы уехал, в городе сохранялся порядок, так как присутствие наркома, исполкома и др. ответственных тт. успокаивало.
В 12 час. ночи я со штабом, курсантами-кавалеристами пешком отправился на ст. Сортировочную. Так как мы все время находились в условиях эвакуации, комитет Обороны распорядился все материалы, относящиеся к личному составу, не представляющие особенной ценности для нас, а для врага большую ценность, сжечь. Решено было оставить только денежную отчетность. Все было свезено в исполком, запаковано, но благодаря бомбардировке, панике, материалы остались вместе с секретарем исполкома тов. Ракитиным, который не знаю что с ними сделал.
Часть милиции оказалась ненадежной, особенно резервная. В 8 час. вечера в городе осталась милиция, которую вывести нельзя было, во главе с тов. Рязановым, который зарекомендовал себя как человек честный, отчасти аполитичный — бывший правый эсер. По сведениям, полученным потом, он в точности исполнил все возложенное на него. Хотя эксцессы были в городе, но, по моему мнению, в них неповинен Рязанов» (267).
Милиция фактически взяла власть в городе на переходный период. 24 августа Маргулиес записал в своем дневнике:
141

«В 5 часов утра уже на ногах и на улице... Проходит какой-то отряд — очевидно, дружина по охране города. На рукавах у дружинников белые повязки. Случайно узнаю знакомого студента. Расспрашиваю его — оказывается, что еще вчера вечером вступил в исполнение обязанностей начальника милиции гласный Думы Е.В. Китников (несмотря на его принадлежность к правым эсерам, бывший поручик Китников при большевиках возглавлял один из милицейских райотделов, а ранее, в конце 1917 года, был начальником всей народной милиции Одессы. — О.К.). Отряды милиции всю ночь охраняли город. Большевиков в городе больше нет — кто успел бежать, а кто попрятался. Добровольческие отряды скоро вступят в город» (268).
Первые белогвардейские части вошли в Одессу около 9 часов утра. Вскоре в город прибыл назначенный Деникиным командующий войсками Новороссийской области, куда входила и Одесса, главноначальствующий Херсонской губернии 49-летний генерал-лейтенант Николай Николаевич Шиллинг, ранее командир 3-го корпуса. Градоначальником же был назначен один из баронов Штемпелей. Вероятно, это был 58-летний генерал-майор Николай Аркадьевич Штемпель. В 1883 году он окончил Николаевское кавалерийское училище, служил в лейб-гвардии Кирасирском Его Величества полку, а уже в Гражданскую войну — командиром 2-й бригады 6-й кавалерийской дивизии. Но это мог быть и полковник Михаил Иванович Штемпель, 1870 года рождения, формировавший в конце 1918 — начале 1919 года в Таганроге офицерские части Добровольческой армии.
Воинские части большевиков, расквартированные в городе и близлежащих окрестностях, большей частью тут же разбежались, а некоторые перешли на сторону белых. Более-менее серьезное сопротивление оказала только караульная рота ЧК, главным образом китайский взвод, который сопротивлялся до последнего, пока не был полностью уничтожен. Следователь белой контрразведки Сергей Устинов застал следующую картину: «У Чека валялись трупы китайцев, палачей Чека (как мы уже указывали, в 1919 году китайцы в Одессе “расстрельные” функции не исполняли. — О.К.\
142

с рассеченными казацкими шашками головами» (269). Судмедэксперт же Жмайлович позднее вспоминал: «В первые же дни самочинными карательными отрядами было расстреляно 35 чел., трупы которых были доставлены в морг. Особенно же эти карательные отряды расправлялись с китайцами, застрявшими в Одессе. В особенности жестокая расправа постигла китайца Ват-Хай. Этот китаец находился на излечении в фабрично-заводской больнице Красного Креста, куда он поступил за полтора месяца до прихода добровольцев; 28 августа в больницу явился отряд лиц, одетых в военную форму, китаец был выволочен на двор и тут же расстрелян» (270). Иногда «охота» на уроженцев Поднебесной приобретала просто абсурдный характер. Так, был избит некто Кукуручкин, потому что, имея лицо с выдающимися скулами, он походил на китайца (271). Получилась ситуация, известная по анекдоту, в котором говорилось, что «бьют не по паспорту, а по морде».
«Говорят, что расстреливают, и особенно свирепо, две молоденькие девушки...»
Сотрудники одесской чрезвычайки, как и другие советские работники, эвакуировались несколькими эшелонами. В момент погрузки, как мы уже указывали, начался обстрел вокзала. Загорелось несколько вагонов, в которых, в частности, находилась неуничтоженная чекистская документация. Уехать в итоге смогли не все сотрудники. Многие оставшиеся в городе чекисты разного ранга рассеялись по конспиративным квартирам или у родственников. Вскоре многие из них, как и другие оставшиеся в Одессе, были задержаны белыми контрразведчиками. Так, 27 сентября (4 октября) «Одесские новости» оповестили читателей об аресте нескольких сотрудников разных большевистских карательных органов. В их числе были экс-сотрудник Отдела должностных преступлений ВЧК под псевдонимом Алиев, служивший уполномоченным губернского Особого отдела и начальником его портового пункта, Константин Гольдфайн, следователь Особого отдела Евгений Петерсон, сотрудница губчека Клара Школьник (впрочем, ее сотрудничество на самом деле заключалось лишь в заведовании выдачей
143

хлеба в продотделении). 25 сентября (8 октября) «Одесские новости» поместили информацию об аресте контрразведкой следователя чрезвычайки Шмуклера, а на следующий день — чекиста Бурчика, о котором говорилось как об участнике убийства Левашева (интересно, он арестовывал бывшего ректора Новороссийского университета или непосредственно участвовал в его расстреле?).
А ранее 1 (14) сентября указанная газета сообщила о задержании контрразведкой чекистской фигуры более крупного ранга. Согласно ее сообщению, в числе арестованных в ночь на 29 августа был некто, назвавшийся поручиком Орловым, при опознании которого выяснилось, что это не кто иной, как бывший секретарь Одесской ЧК Сергеев. По информации газеты, при аресте его и некоего лица, назвавшегося подпоручиком Покровским, были найдены удостоверения не только военных корреспондентов, под видом которых они проходили в тюрьму для освобождения арестованных, но и... агентов контрразведки, куда они тоже собирались проникнуть. «Нужно полагать, — заключали «Одесские новости», — что местная подпольная организация старается провести своих членов в добровольческие учреждения для большей успешности своей работы». 25 сентября (8 октября) 1919 года той же газетой сообщалось о предании бывшего секретаря чрезвычайки Веньямина Сергеева военно-полевому суду. Спустя три недели теперь уже «Одесский листок» писал, что приговоренный к 10 годам каторжных работ секретарь местной Чрезвычайки товарищ Веньямин (Бенцеста Гордон) (тут для разнообразия была дана его настоящая фамилия, хотя и в несколько искаженном виде, но сложные фамилии газетчики нередко коверкали. — О.К.) привлекается в виде обнаружения собственноручных расстрелов нескольких заложников (272). Впрочем, у читавших эти сообщения мог возникнуть вполне резонный вопрос: почему за время, прошедшее между их выходом, нигде не появилась информация о заседании военно-полевого суда и вынесении приговора крупному чекистскому деятелю?
А арестованный бывший чекист Степан Тогобицкий увидел Вениамина в тюрьме, но отнюдь не в качестве сокамерника. Как показал он на допросе в деникинской Особой комиссии, что в пер¬
144

вых числах сентября, когда уже сидел в тюрьме, ее обходила некая комиссия из трех человек: двое — в офицерской форме и один — в чиновничьей. Зашли они и в камеру, где содержался Тогобицкий, задав каждому из заключенных вопрос, за что их арестовали. Лицо и голос одного из них — офицера с тремя звездочками на погонах — показались знакомыми, но откуда, он вспомнить не мог. Когда же комиссия удалилась, кто-то из сокамерников сказал, что в тюрьме был бывший секретарь ЧК Вениамин, и тут только до Тогобицкого дошло, кем был этот офицер; правда, теперь тот был не безусым блондином, как раньше, а усатым брюнетом (273).
Во время эвакуации секретарь ЧК остался в Одессе якобы для организации подпольного военного отдела большевиков, но в первые же дни деникинской власти явился с повинной к начальнику контрразведывательного отделения полковнику Г.А. Кирпичникову и предложил свои услуги. И произошло неожиданное. Вскоре Вениамин, еще совсем недавно являвшийся фактически вторым лицом в карательном учреждении большевиков, стал штатным контрразведчиком и, более того, был произведен в поручики, хотя в царской армии не то, что офицером — рядовым, скорее всего, не служил, да и призывной возраст наступил у него только в 1917 году (впрочем, непонятно и как сам Кирпичников за пять лет поднялся от вольноопределяющегося до полковника). Каких только метаморфоз не знала история Гражданской войны. Но Одесса даже на этом фоне была уникальной: сегодня — главарь разбойничьей шайки, завтра — командир Красной армии, сегодня — проводник Красного террора, а менее чем через месяц это же лицо участвует в Белом. Вениамин провалил военный отдел большевистского подполья, в котором был за начальника разведки (274), благодаря чему контрразведке удалось арестовать немало его бывших и настоящих подчиненных. Приведенные же нами ранее газетные сообщения, скорее всего, являлись целенаправленной дезинформацией со стороны белой спецслужбы, имевшей цель отвести от подпольщиков подозрения в провокаторской деятельности экс-чекиста.
Вениамин явился одним из главных авторов до сих пор гуляющей по книгам и статьям о Красном терроре легенде о женщи¬
145

не-палаче ЧК Доре, собственноручно расстрелявшей от 300 до 700 офицеров (откуда их вообще могло взяться столько в городе при красных, да еще быть арестованными?!). Роль Доры для белогвардейских фотографов и кинооператоров (премьера хроникального фильма «Жертвы Одесской чрезвычайки» состоялась в Одессе в последних числах сентября 1919 года) играла... жена Вениамина. Выяснится это уже после возвращения советской власти. 20 февраля 1920 года одесские «Известия» поместили заметку об аресте бывшего секретаря ОГЧК Вениамина и его жены, которая «разыгрывала роль вымышленной Доры». Оба они через несколько месяцев ревтрибуналом, слушавшим дело в открытом заседании, были приговорены к расстрелу и казнены.
Комбинация, проведенная Кирпичниковым и Вениамином для создания образа Доры, была довольно сложной. Базировалась она на слухах о женщинах-палачах в ЧК, которые циркулировали еще до ухода советской власти, и поэтому для мистификации была подготовлена весьма благодатная почва. 30 июня/13 июля Вера Муромцева-Бунина передала в своем дневнике разговор с почетным академиком Дмитрием Овсянико-Куликовским: «Рассказывает, что на днях он чуть не потерял сознание на улице:
— Уж очень действуют на меня расстрелы и издевательства в чрезвычайке...
— Говорят, что расстреливают, и особенно свирепо, две молоденькие девушки...»(275).
Вскоре девушка-палач в дневниках Буниных обрела имя «товарищ Лиза». 15/28 августа уже при белых Вера Николаевна записала: «Вчера вели в бывшую чрезвычайку женщину, брюнетку, хромую, которая всегда ходила в матроске, — “товарищ Лиза”. Она кричала толпе, что 700 человек она сама расстреляла и еще расстреляет 1000. Толпа чуть не растерзала ее. При Яне провели ту хорошенькую еврейку, очень молоденькую, которую мы видели на бульваре в тот день, когда Ян совершенно пришел в уныние, увидя на ее руке повязку с буквами Ч.К.». На следующий день появилась новая запись по поводу женщины-палача: «Товарищу Лизе, которая выкалывала глаза перед расстрелом, лет 14—16. Что за
146

выродок. Около Чрезвычайки волнуется народ. Настроен антисемитски.. . Говорят, что палачей будут вешать на площади...» (276). В отличие от еврейки с чекистской повязкой, «палача Лизу» сами Бунины, судя по дневнику, воочию не видели и сведения о ней записали с чьих-то слов. Следует обратить внимание на одну деталь ее одежды: матроску. Для многих одесситов, в том числе Буниных, матросская одежда была почти синонимом облачения чекиста-палача.
Спустя почти месяц после дневниковой записи МуромцевойБуниной в местных газетах появилась информация об аресте чекистки Доры, причем первоначально говорилось лишь о службе ее в ЧК, но не об участии в расстрелах, хотя вряд ли газета могла пройти мимо такой подробности. Впоследствии, наоборот, главной женщиной-палачом сделали именно ее с приписанием расстрела стольких лиц, сколько в дневнике Буниной «насчитывалось» за Лизой. Однако последнее имя в качестве палача Одесской ЧК больше нигде не фигурировало. Зато в 1920-е годы в некоторых эмигрантских публикациях к Доре был добавлен еще один палач женского пола — некая 17-летняя проститутка Саша...
Реальная чекистка Лиза (точнее, одна из двух ответственных сотрудниц Губчека, носящих это имя, — главная канцеляристка Елизавета Андреева-Парамонова или заведующая столом информации Елизавета Друккер) упоминается в мемуарах Алинина, но при этом не говорится, что она участвовала в расстрелах. В другом, правда, месте, ссылаясь на рассказ «по пьяной лавочке» Абаша, Алинин писал следующее: «В расстрелах... принимали участие “любители” — сотрудники ЧК. Среди них Абаш упоминал какую-то девицу, сотрудницу Чрезвычайки, лет 17. Она отличалась страшной жестокостью и издевательством над своими жертвами» (277). Однако следует отметить, что воспоминания увидели свет в Одессе, когда вовсю уже ходили рассказы о садистке-палаче ЧК. И, вполне возможно, Алинин задним числом лишь «вставил в уста» Абаша «нужную» информацию, при этом нарочно не называя ее ни Лиза, ни Дора.
147

11 	(24) сентября 1919 года «Одесский листок» напечатал сообщение, что арестована Дора Гребенникова, работавшая в ЧК, которая когда-то играла на сцене под псевдонимом Далина. Вскоре, однако, фамилия «Гребенникова» из печати исчезает и вместо нее появляется «Явлинская» (иногда «Евлинская»). Затем в вышедшей в 1920 году в Кишиневе книге Авербуха «возвращается» Гребенникова, но теперь называется она Верой, а имя Дора указано как псевдоним (278). На самом же деле арестованную чекистку Гребенникову звали не Дора и не Вера, а Елена. «Одесский листок» мог просто ошибиться или перепутать, но, скорее всего, уже тогда арестованную «переименовали» контрразведчики, подбросившие в газету эту информацию, желая причислить ее к лицам еврейской национальности.
Чем руководствовался Вениамин, дав созданному им образу женщины-палача достаточно распространенное среди евреев имя и не очень распространенную фамилию (279). Осмелимся предположить, что «Явлинская» могла быть девичьей фамилией жены Сергеева. Однако звали ее не Дора, а Мария. Возможно, именем «Дора» контрразведчики хотели придать истории о женщине-палаче антисемитскую направленность, хотя сам Вениамин был евреем. Правда, свидетель Филипп Иванов упоминал об участвовавшей в допросе одного полковника, впоследствии расстрелянного, Доре Соколовской, «исполнявшей в ЧК роль прокурора», дергавшей допрашиваемого за бороду, требуя признания в убийстве евреев (280). Любопытно отметить, что это был едва ли не единственный случай применения физических мер воздействия к подследственному в Одесской ЧК, зафиксированный Особой комиссией. Как показывали некоторые бывшие заключенные, пытки на следствии здесь носили скорее моральный характер. Впрочем, Иванов на волне ходивших слухов вполне мог перепутать имя, и речь вполне могла идти о секретаре губкома Елене (ее настоящее имя было Софья) Соколовской, которая была отнюдь не еврейкой, а дочкой русского дворянина. В Одессе она осуществляла надзор за деятельностью ЧК и, таким образом, исполняла в какой-то мере
148

роль прокурора (официально в советское время институт прокуратуры был воссоздан только в 1922 году).
Была еще Дора Ароновна Камергородская (1899—1978), член партии с 1918 года, которая в 1919 году работала в губчека и губпродкоме, в августе 1919 года в составе коммунистического батальона участвовала в подавлении восстания немцев-колонистов под Аккаржей. В декабре 1919 года была арестована в Одессе деникинцами, но подпольным Красным Крестом (разумеется, посредством внесения определенной суммы) была освобождена (281). Ф. Зинько пишет со ссылкой на «Одесские новости» от 16 (30) сентября 1919 года об аресте сотрудницы ЧК некоей Доры Ровенской (282). Но больше о ней в газетах, судя по всему, никаких сообщений не появлялось. Что же касается комсомольской активистки Доры Вульфовны Любарской, расстрелянной белыми в январе 1920 года в числе 9 молодых подпольщиков по так называемому «делу 17-ти», то, вопреки встречающемуся в литературе утверждению, в ЧК она вообще никогда не работала и к тому же в советский период 1919 года пребывала в Херсоне.
Арестованная Елена Федоровна Гребенникова была русской и, более того, потомственной дворянкой, дочерью полковника царской армии, а двое ее братьев были белыми офицерами. Еще во время интервенции она, по всей видимости через родственников, устроилась переводчицей с французского языка в возглавляемый Константином Глобачевым информационный отдел градоначальства, о чем мы уже писали. С мая по август Гребенникова работала следователем Одесской ЧК. А затем устроилась по заданию большевистского подполья на работу в офицерское общежитие «Золотая рыбка» на улице Преображенская, 48. Там она получила информацию о перевербовке белой контрразведке бывшего секретаря Губчека, которую передала все той же Соколовской (283).
Поэтому делом Гребенниковой контрразведка «убивала сразу двух зайцев»: убирала опасного для Вениамина свидетеля и придавала как бы реальную основу для пропагандистских историй о «чекистке-садистке». На заседании военно-полевого суда она отвергла обвинения в собственноручных расстрелах, признав лишь
149

то, что, будучи следователем, «расстрельные» дела докладывала чекистскому руководству (среди которого, кстати, был и служивший теперь у белых Вениамин), которое выносило соответствующий приговор. Суд приговорил Гребенникову к смертной казни, и 4 декабря 1919 года она была повешена (284). Любопытно, что Глобачев спустя месяц после казни Гребенниковой сменит погибшего Кирпичникова на посту начальника контрразведки, но он, возможно, так и не узнает, что его бывшая переводчица была большевистским агентом. Случай с Вениамином и Гребенниковой показывает довольно нетипичную даже для Гражданской войны ситуацию в Одессе, когда бывший руководящий чекист и к тому же еврей становится работником спецслужбы Белого движения, зараженного антисемитскими настроениями, а затем прилагает руку к казни своей подчиненной — дворянки, чьи близкие родственники к тому же являются офицерами Вооруженных сил Юга России.
В художественной литературе о провокаторе Вениамине и казненной Елене Гребенниковой рассказал служивший в годы Гражданской войны следователем и сотрудником для поручений в Особом отделении дивизии червонного казачества, а в 1920-е годы — помуполномоченного и уполномоченным в Секретно-оперативном отделе ЧК-ГПУ Херсона Александр Лукин в своей последней, написанной совместно с работником искусства Юрием Орынянским повести «Докладываю лично». Повесть эта получила меньшую известность, чем другие его произведения, поскольку никогда не выходила отдельной книгой, а была опубликована в середине 70-х годов далеко не в самом читаемом журнале «Пограничник», и к тому же, в отличие от лукинских повестей «Сотрудник ЧК», «Тихая Одесса» и «Обманчивая тишина», не экранизировалась.
Однако о придумке «Доры» в повести не было сказано ни слова, а ведь разоблачение белогвардейской легенды в советское время было отнюдь не проигрышным моментом. Скорее всего, о провокаторской деятельности Вениамина Лукин, работавший в Одессе значительно позднее, был осведомлен слабо, если вообще не узнал ее из опубликованной в 1969 году книги Коновалова о Елене Соколовской, где рассказано и о ее тезке Гребенниковой.
150

История о том, что в производстве было дело знаменитой женщины-палача Доры, рассказывается и в мемуарах бывшего контрразведчика Сергея Устинова (285). Однако при прочтении данного эпизода в глаза бросаются некоторые странности. Во-первых, автор ничего не говорит о своем участии в этом деле, не приводит никаких деталей следствия и не называет фамилии Доры; а главное, рассказ о ней явственно выпадает из общего контекста книги как формально текстуально, будучи отчеркнутым, так и стилистически, нарушающим четко мемуарное изложение материала, подаваемого в сильно беллетризованном виде. Создается впечатление, что история с Дорой при подготовке книги была вообще дописана кем-то из эмигрантских литературных сотрудников. В таком случае и цели этого понятны: с одной стороны, придать мемуарам более читабельный характер, а с другой — как бы уравновесить негатив в описании деятельности белой контрразведки зверствами противоборствующей спецслужбы противника — ЧК.
Любопытно, что текст Устинова о Доре практически полностью совпадает с рассказом на эту же тему экс-начальника белой контрразведки периода интервенции Владимира Орлова (в «деникинский» период власти в Одессе его там не было) (286). Если учесть, что вышедшие в России в 1998 году его воспоминания были переводом с издания на английском языке, то можно вообще сделать вывод о полной идентичности текстов Устинова и Орлова. Однако орловские мемуары были опубликованы шестью годами позже. Если следовать логике, то нужно предположить, что рассказы о Доре были просто списаны у Устинова. Но дело в том, что стилистически он как раз соответствует тексту Орлова. Отсюда можно сделать неподтвержденные предположения, что в текст воспоминаний Устинова при публикации был «вставлен» рассказ Орлова задолго до его публикации последним в отдельной книге. Ведь Орлов в эмиграции долгое время собирал, а иногда и отправлял в прессу материалы, справедливо или несправедливо компрометирующие большевиков и чекистов (иногда это были просто фальшивки), и рассказ о Доре, напечатанный в какой-либо газете, мог перекочевать оттуда в мемуары Устинова или вообще в неопубликованном виде автором мог каким-либо образом быть ему «подкинут». Этот вопрос нуждается в дальнейшем исследовании.
151

В качестве вывода хотелось бы сослаться на мнение доктора исторических наук В.П. Булдакова. В своей фундаментальной монографии, посвященной Красной смуте, он пишет: «Говаривали, что едва ли не при каждой губернской ЧК есть своя женщина-палач — чаще еврейского или латышского происхождения. Скорее всего, это отголосок архаичного представления о том, что отмщение материализуется в виде женщины» (287). Таким образом, Кирпичников и Вениамин явились своеобразными «скульпторами», вылепившими в пропагандистских целях подобный образ из материала народного сознания.
Любопытно, что 16 сентября 1919 года в сводке информационной части Отдела пропаганды Вооруженных сил Юга России было указано, что «особенным изуверством отличался секретарь одесской чрезвычайки товарищ Веньямин, находивший удовольствие в копании ран у расстрелянных и даже полуживых людей» (288). Знал ли находящийся в Ростове-на-Дону руководитель информационной части статский советник Ю. Шумахер, что упомянутый в его сводке чекистский «маньяк и садист» спокойно работает в белогвардейской контрразведке (впрочем, Вениамин сам мог быть причастен к данной информации, как к ранее упомянутым сообщениям в одесских газетах)? Впрочем, в подобных материалах на реальные факты очень часто накладывалась масса выгодных для антибольшевистской пропаганды слухов. Так, в той же сводке говорилось, что председателем большевистского Совета обороны состоял дамский портной Краевский, который отличался невероятной жестокостью и лично (собственноручно?! — О.К.) расстрелял десятки людей, а помощником его был некий Камарин (289). Во главе Совета обороны действительно стоял Краевский, правда, не портной, а обувщик по дореволюционной специальности. Но остальное носило уже чисто пропагандистский характер, к тому же с серьезным искажением фамилии помощника: «Камарин» вместо «Гамарник». Но Краевский и Гамарник, в отличие от Вениамина, хотя бы не работали в белогвардейской контрразведке!
Константин Глобачев писал: «В среде офицерства, выброшенного на улицу, в это время начинает вырабатываться весьма недостойный тип агента политического и уголовного розыска, который,
152

в большинстве случаев не имея под собой никакой идейной подкладки, является просто профессией. Впоследствии этот тип перерабатывается в контрразведчика для Белого движения и чекиста — для красного. Многим из такого рода агентов полная беспринципность позволяет в равной степени служить обеим сторонам и продавать ту, которая в данный момент менее опасна и выгодна. Это так называемые дублеры» (290). И Вениамин в Одессе (и, как мы убедимся далее, не только он) как раз вполне подходил под выведенный Глобачевым тип такого «дублера», разве только офицером он не был, хотя в контрразведке офицерскую форму носил.
Вскоре с контрразведкой стали сотрудничать еще несколько бывших чекистов. Во многом, хотя и отнюдь не только, стараниями этих людей почти все чекистское и частично партийное подполье было разгромлено. Лекишвили вспоминал:
«Наши в подполье изнывали от работы и бесконечных провалов. Несчастье заключалось в том, что буквально не на кого было положиться; примазавшиеся к партии изменники форсировали эти провалы. Сегодня свой, завтра он или выдавал, или в лучшем случае скрывался вместе с партийными деньгами. Арестованные гибли сотнями, и потому в подполье девятнадцатого года пришлось немедленно подумать о самозащите. В противовес восемнадцатому году, когда основной задачей являлось разложение оккупационных войск и агиторганизационная работа, теперь приходилось почти все усилия прилагать к спасению товарищей, организовав мощный подпольный красный крест» (291).
«Не было греха, который за взятку не был бы отпущен»
В рядах мятежников большую роль играли грузинские криминальные элементы, в прошлом служившие под началом Домбровского, с арестом которого их вольница была сильно урезана и которые были рады любому поводу отомстить советской власти. В августе 1920 года все грузинские воинские части были переведены в подчинение губернской милиции, за исключением небольшого отряда при Одесской губчека, который после ухода с поста предсе¬
153

дателя Саджая был передан в формально не входивший в ее состав Особый отдел Одесского боевого участка. Но подавляющее большинство грузин — и «милиционеров», и «особистов» — приняли весьма активное участие в сдаче города белым. Под руководством поручика Габахадзе они первым делом совместно с милиционерами Александровского участка (начальник Китников) освободили арестованных ЧК 22 августа 1919 года своих знатных соплеменников — князей Челакаева и Накашидзе (вместе с ними вышли на свободу и арестованные тогда же главные руководители белого подполья — полковник Саблин и поручик Марков) (292). Однако к грузинам-болыыевикам они отнеслись иначе.
Вот что написал партработник Степан Лекишвили:
«Первым изменил наш грузинский отряд, в подавляющем большинстве состоявший из бывших спиртовщиков и громил, чьей целью было скорее разбогатеть и с награбленным вернуться на родину. Получив приказ эвакуироваться и следовать с отступающими эшелонами красных частей, они категорически отказались, и командиру их — Чхеидзе — с трудом удалось вырваться живым из рук банды, которая, учитывая момент, раньше всех перекрасилась в отряд белой контрразведки (недаром т. Лаврентий в свое время добивался поголовного их уничтожения). Завидя их, мы (Лекишвили и Роза Марковна Лучанская, жена отбывшего из Одессы Лаврентия Картвелишвили, оставленная с документами на имя грузинской княжны Катамадзе, кстати, прислал их брат первой жены Сталина, а впоследствии с его же санкции расстрелянный, старый большевик Александр Сванидзе. — О.К.) быстро завернули в переулок, но они все же успели нас заметить. Напоролся на них и т. Чикваная, командир фронта, с горсточкой преданных бойцов, дравшийся у подступов к Одессе» (293).
Но и на новых своих патронов грузины работали отнюдь не бескорыстно. За каждого пойманного большевика (а таковыми были, как правило, их соплеменники, которых они хорошо знали) они требовали приличное вознаграждение. Об этом писал тот же Лекишвили:
154

«Так, Тенгиз Жгенти, замгубвоенкома Одессы, недавно вернувшийся с фронта, больной и весь разбитый, лежал в одной из больниц; его жизни угрожала двойная опасность: он был почти в бессознательном состоянии, а вдобавок о нем уже пронюхали наши грузинские “герои” из белой контрразведки. За “крупных” они и получали крупно. Так как скрывать Жгенти дальше было почти невозможно, то комитет постановил срочно отправить его в Грузию. Жгенти выкрасили в рыжий цвет и, подкупив кое-кого из высшей пароходной команды, отправили на пароходе в Батум. (В мае 1937 года Жгенти, будучи секретарем ЦИК Грузии, в ожидании неумолимо надвигающегося ареста застрелился, вероятно, понимая, что спастйсь от сталинского НКВД, как от деникинской контрразведки, ему уж точно не удастся. — О.К.) Спустя месяц, при очередном провале, был арестован и я» (294).
Но только ли в деятельности грузинских бойцов материальная составляющая была важнейшей?
Предоставим слово бывшему следователю контрразведки Устинову:
«Штат служащих усиливался по мере увеличения дел, а ассигнований на их содержание не приходило. Жалованье не уплачивалось более двух месяцев. Помещение не отапливалось за отсутствием на этот предмет определенных средств. Временно, для покрытия текущих расходов, было разрешено пользоваться деньгами арестованных. Это внесло путаницу в казначейскую часть и дало возможность злоупотреблений... .Общая бесхозяйственность и отсутствие твердых моральных устоев в деятельности контрразведки, естественно, сильнее всего отразились на низшей агентуре, которая состояла преимущественно из весьма недоброкачественного элемента. Было несомненным, что агенты очень часто совершали аресты с единственной целью — вынудить от арестованного взятку за освобождение. К сожалению, я должен признаться, что в моем производстве было два случая возбуждения следствия по обвинению офицеров в преступном вымогательстве под угрозой не только ареста, но и расстрела. После этого нет ничего удиви¬
155

тельного, если младшие агенты просто крали при производстве обысков» (295).
Находившаяся на подпольной работе Елена Соколовская в начале декабря 1919 года незадолго до своего отплытия в Италию случайно познакомилась с сотрудницей белой контрразведки Апполинарией Черносельской, имевшей оперативный псевдоним Местная. «При встречах Черносельская, — писал Владимир Коновалов, — рассказывала Елене о том, как трудно работать в их организации. Большинство работников контрразведки по нескольку месяцев не получали жалованья, поэтому не считалось предосудительным контрразведчику пользоваться деньгами или ценностями, обнаруженными у арестованных при обыске. Все агенты-осведомители были платными, причем платили им в зависимости от их преуспевания: кто больше “разоблачит” большевиков, тот больше получит. От своей знакомой Елена узнала о том, что иногда контрразведка получает от высшего начальства задание: “В 24 часа раскрыть подпольную большевистскую организацию”. Тогда контрразведчики хватают кого попало и в течение нескольких часов успевают произвести обыск, допросить “с пристрастием”, вынести приговор военно-полевого суда и расстрелять ... Для Елены стало теперь ясно, почему в одесских газетах часто появляются сообщения об аресте “губкомов”, “областкомов” if других организаций большевиков, а арестовываются чаще всего люди, непричастные к подполью» (296).
Лекишвили вспоминал:
«Вскоре после моего ареста Роза Лучанская, сторговавшись о моем выкупе со следователем Черненко и выплатив ему 25 000 рублей через Викторию и Аграфену, была арестована под фамилией Катамадзе при одном провале с группой семи девушек. К счастью, их дело попало к тому же Черненко... Их удалось спасти от расстрела, и это обошлось в 200 000 рублей» (297). Самому Лекишвили несколько позднее благодаря крупной взятке, полученной от Лучанской и подпольного Красного Креста, был устроен побег, и с помощью сочувствующим большевикам матросов в трюме корабля «Черномор» он был переправлен в Грузию (298).
156

Интересные показания о системе откупов, практиковавшихся в контрразведке, дал арестованный спустя две недели после прихода добровольцев и освобожденный только с их оставлением города Евгений Щепкин. Он вспоминал: «Но не было такого преступления, за которое нельзя было бы откупиться от суда и расправы добровольцев. Не было греха, который за взятку не был бы отпущен. Многие арестованные, подчас совсем невинные даже с точки зрения добровольцев, мучительно умирали только потому, что у них не было денег для подкупа... Вот первый пример: инженер, по национальности армянин, присланный в Одессу из центра с полномочиями тов. Троцкого. Он, которого ждал верный расстрел, просидел в тюрьме только 10 дней, причина вот в чем: он довел до сведения властей, что у него на квартире имеются деньги — 4 000 000 руб. «николаевскими». У инженера на квартире делают обыск, и деньги обнаружены. Скрыть в карманы всю сумму, как это ни сладко, невозможно. Тогда инженеру сообщают, что при обыске обнаружено не 4, а 3 с половиной миллиона. Инженер протестует, но затем сам заявляет, что “впал” в ошибку, что у него действительно было 3,5, а не 4 мил. Это признание, которое отдает в руки контрразведки 0,5 мил. «николаевских» денег, освобождает инженера не только от смерти, но и заключения. На другой день он покидает тюрьму и скрывается. Вот другой. Назову его — Азан... Большой сам богач, жена его еще того богаче. Азану грозит смертный приговор. Он служил еще при Гришине-Алмазове, но с уходом белых остается в Одессе, поступает на советскую службу и отдает советской власти деньги добровольцев, приступая так же деятельно к работам по возрождению береговой флотилии. Однако и он был отпущен “на поруки”. Его жена, владелица нескольких домов, берет его под свое имущественное обеспечение, а затем вместе с ним скрывается в Румынии. И здесь выясняется еще любопытная подробность: Азан состоял, оказывается, агентом румынского правительства. Эта система откупов ни для тюрьмы, ни для воли не была секретом. Все знали, что можно освободиться совсем, можно выйти на поруки, можно даже отсрочить военно-полевой суд — нужны только деньги. И на все была своя ставка» (299).
157

Указанный Щепкиным инженер армянского происхождения, имеющий в Одессе полномочия от председателя РВСР Л.Д. Троцкого, мог быть старым большевиком Аршаком Генженцевым. Если это действительно так, то это был за время Гражданской войны уже второй его арест, причем первый произвели «свои». В ночь на 3 апреля 1918 г. Генженцева — руководителя инженерного отдела Московского облвоенкомата и инспектора инженерных войск округа — арестовала ВЧК. Его сослуживцы по комиссариату выразили протест по поводу задержания и заявили, что арестовывать его чекисты имели право лишь с ведома непосредственного начальника — областного комиссара по военным делам Николая Муралова. Последний потребовал для него изменения меры пресечения — освобождения под свое поручительство. В результате уже 5 апреля ВЧК командировала сотрудника ее отдела по борьбе с преступлениями по должности Мариана Ихновского для участия в срочной ревизии инженерного подразделения и служебной деятельности Генженцева (300). Неизвестно, чем завершилось данное расследование, но арестованный вскоре был освобожден.
Обратимся к другим свидетельствам. Большевичка с 1916 года Вера Николаевна Лапина, жена Ивана Клименко, оставшаяся на подпольной работе в Одессе и руководившая партийным Красным Крестом, много лет спустя вспоминала, что за арестованного Ивана Перепечко подпольщики платили и тем самым сохранили его жизнь, а некоторые ответработники вообще за плату освобождались (301).
Весьма характерной в данной связи являлась судьба большевика с 1903 года Михаила Земблюхтера (1886—1965). Уроженец Житомира, Земблюхтер с конца XIX века проживал в Одессе, где трудился на разных предприятиях, участвовал в революционном движении и сыграл не последнюю роль в первом захвате большевиками города в 1918 году. Во второй же советский период, вернувшись в Одессу летом 1919 года, он стал зампредом губернского Совета народного хозяйства, однако, в отличие от предыдущего раза, эвакуироваться не успел. Как свидетельствуют личные биографические материалы Землюхтера, которые в 1997 году переда-
158

ла автору его наследница — племянница жены, он был арестован осенью 1919 года контрразведкой, но за крупную сумму денег, внесенную подпольным Красным Крестом, был освобожден. После возвращения красных в Одессу Земблюхтер возглавил губернское коммунальное хозяйство, а спустя 1,5 года аналогичную должность занял уже в НКВД РСФСР.
За крупную взятку был освобожден и сидевший в Бульварном полицейском участке Александр Рекис. Ранее Рекис был членом коллегии губотдела юстиции и, как мы уже писали, летом 1919 года инспектировал Губчека и тюрьму, занимаясь их «разгрузкой», а еще раньше, в период интервенции, являлся казначеем подполья. Арестовали Рекиса вечером, когда он штудировал учебник по римскому праву. Без отрыва от службы, а теперь и подпольной работы он получал образование на юрфаке Одесского университета. Но самым курьезным в истории с его арестом было то, что первоначально его обвинили, что он никто иной, как прибывший нелегально из Москвы... Яков Блюмкин (302). Рекис был практически ровесником, а может быть, еще и действительно напоминал знаменитого левого эсера и чекиста. Кстати, не исключено, что слухи о возвращении в Одессу «друга литераторов» могли дойти до Валентина Катаева, что впоследствии дало ему еще один повод рассказать в вызвавшей скандал в чекистских кругах повести «Уже написан Вертер», опубликованной в июньском номере «Нового мира» за 1980 год, а вновь вышедшей лишь 9 лет спустя (303), об этом событии, хотя его Наум Бесстрашный, у которого, в отличие от других героев повести, писатель полностью сохранил биографические данные Блюмкина, лишь его «переименовав», прибывает в большевистский период и, соответственно, не с разведывательными, а с карательными целями.
12 	февраля 1920 года одесские «Известия» сообщили о некоей сестре милосердия из тюремной больницы, являвшейся осведомительницей контрразведки, чей донос о службе того или иного арестанта у большевиков нередко стоил ему жизни. Так, по ее доносу тюремщиками был избит партиец Д. Лонинов (Трахтенберг), так как она сообщила, что он видный чекист, хотя на самом деле он
159

действительно возглавлял Чрезвычайную комиссию, только не по борьбе с контрреволюцией, а по снабжению! Избежал расстрела он лишь благодаря крупным взяткам. С другой стороны, бывшему чекистскому караульному Шихману через взятку этой же самой медсестре удалось вместо смертной казни получить 10 лет каторжных работ.
Красная армия приближалась к Одессе. Деникинские власти объявили сбор средств в пользу своей армии. Однако буржуазия тратиться и на куда более близких, чем большевики, белогвардейцев не особенно торопилась, тем более отдача представлялась весьма туманной. Тогда было решено в обязательном порядке обложить владельцев торгово-промышленных предприятий. Однако созданная комиссия из Наиболее влиятельных лиц самыми крупными суммами обложила коммерсантов, которые на поверку оказались «мертвыми душами», то есть либо к тому времени убыли из Одессы, или их вообще уже не было в живых (304). Таким образом, поведение данной комиссии не сильно отличалось от поведения аналогичной при большевиках.
В связи с указанными обстоятельствами многие сотрудники уже разлагающихся под воздействием складывающейся обстановки контрразведки, государственной стражи и уголовного розыска не только стали вовсю брать взятки у схваченных подпольщиков и их родственников, что имело место и раньше, но и прибегли к одному из главных методов криминального мира — начали арестовывать обеспеченных людей, которых хоть как-то можно было связать с большевиками, и требовать у них большие деньги.
Лекишвили писал:
«Контрразведка закружилась в бешеном вихре арестов, хватая каждого встречного и поперечного. Тюрьмы набивались народом, подчас чуждым не только партии, но и советской власти вообще. Запасаясь деньгами для предстоящей эмиграции, господа офицеры не стеснялись сажать для наживы зажиточных обывателей, вымогая за их освобождение крупные взятки. Вылавливая такого рода “политических преступников” с помощью своих агентов, раз в нашу камеру они вкатили одного толстяка, обвиненного в старой
160

подпольной работе. Завидя меня, он бросился ко мне: “Так вот изза кого я должен сидеть и страдать, какой я “подпольщик”,—ревел он в исступлении» (305). Дело в том, что он имел несчастье быть хозяином того дома, где в конце 1918 года в его подвале большевиками была организована явка. По заданию Центра для ведения агитации среди солдат и матросов войск интервентов было решено открыть в центре города кафе. Член подпольного ревкома уже упоминавшийся Тенгиз Жгенти передал Лекишвили деньги, и он вел переговоры с домовладельцем, и тот, конечно, ничего не подозревая, уступил свое помещение за солидную сумму (306).
Возможно, что арестовывавшийся в конце 1919 года контрразведкой журналист и писатель Лазарь Осипович Кармен (Коренман) — отец знаменитого кинематографиста Романа Кармена, активно печатавшийся в большевистских газетах, но не состоявший в компартии и не занимавший никаких постов, — тоже стал лишь жертвой вымогательства. Тяготы пребывания писателя в тюрьме привели его к смерти спустя два месяца после освобождения, последовавшего в феврале 1920 года. Среди персонажей его произведений немалое место занимали одесские воры, напоминающие Мишку Япончика. Если насчет мотивов ареста Кармена наше предположение верно, то можно сказать, что он на себе испытал некоторые методы работы своих героев, правда, от рук... сотрудников правоохранительных органов. Также, по всей видимости, в целях «выкупа» арестовывался одной из правоохранительных структур по формальному обвинению в постановке революционной картины (которой на самом деле являлась экранизация «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева) режиссер Петр Чардынин, работавший в русской кинематографии с 1908 года.
Аресты состоятельных людей с целью получения выкупа были не просто признаком разложения белых властных структур и увеличивающейся в их деятельности коррупционной составляющей, но и в определенной мере влиянием одесского уголовного порядка, состоявшего в обложении местных коммерсантов «данью».
Впрочем, нужно отметить, что взятки работникам правоохранительных органов от большевистского Красного креста во многом
6 «Окаянные дни»
161

тоже имели отношение к буржуазии: ведь большую часть средств этой партийной организации составляли ценности, реквизированные в советский период у зажиточных горожан; и в результате к отдельным представителям белых властей через большевиков поступали деньги той же одесской буржуазии.
«... и вступал с некоторыми видными деятелями коммунизма в торг...»
Хотелось бы остановиться на некоторых бросающихся в глаза особенностях вымогательства у арестованных и сопоставить коррупцию в правоохранительных органах и спецслужбах противоборствующих сторон в 1919 году. Вера Муромцева-Бунина вспоминала, что из ЧК чаще всего удается освободить за деньги (307). Такие же сведения содержатся в материалах деникинской Особой комиссии, что не было обойдено вниманием С.П. Мельгунова (308). Однако выкуп, как правило, касался буржуазии, что являлось своеобразной «контрибуцией» советских властей — как правило, вполне легальной, вписывающейся в экспроприаторскую политику новой власти. Не случайно расстрелы представителей крупной буржуазии были произведены большей частью лишь в июле, когда на Одесчине был официально объявлен Красный террор, а в остальных случаях коммерсантам сохраняли жизнь, а то и выпускали на свободу. Однако размер «выкупа» был довольно большим, и представителям слоев населения с более скромными денежными средствами, попадавшим в ЧК, вносить его было проблематично, поэтому зачастую они стремились дать меньшую сумму, но уже тому или иному следователю и, естественно, не в пользу «рабоче-крестьянского государства». Иногда все зависело от личности следователя, им это удавалось.
В белогвардейской контрразведке все было скорее наоборот. Никакими экспроприациями у буржуазного населения белые власти по понятным причинам не занимались, но зато в гораздо большей степени, чем при красных, этим грешили их «правоохранители», правда, получаемые последними в результате поборов
162

деньги и ценности шли отнюдь не в кассу Белого движения, а в их собственный карман.
В коррупции белых правоохранительных органов присутствовал и национальный момент. Щепкин отмечал, что в целом, в отличие от евреев, арестованных русских в белой контрразведке били мало (309). Но здесь присутствовал не только антисемитский настрой многих участников Белого движения, но и убеждения контрразведчиков, что уж у евреев деньги всегда найдутся. Интересные показания на этот счет дал после возвращения большевиков арестованный осенью 1919 года коммунист Габай:
«Мне предъявили обвинение в том, что я чекист. Допрашивал меня следователь Гейдек, учитель пятой местной, казенной гимназии. Я в ЧК не служил... со мной вместе был арестован тов. Комаровский, сотрудник ЧК (под этой фамилией был арестован участник расстрелов Янчак. — О.К.). И вот однажды на допросе Гейдек заявил, что Комаровский показал, что я чекист и мне излишне отпираться; я... сказал: пусть Комаровский при мне подтвердит это — я в ЧК не служил, но на это мне ответили, спросив предварительно дежурного офицера: Комаровского нет, его расстреляли; тогда, видя мое непоколебимое упорство, стали добиваться денег: “Ты жид, коммунист, комиссар, у тебя остались миллионы, давай их сюда”. Но денег у меня не было, и у меня нечего было им взять» (310).
Когда, затем офицеры его стали избивать, требуя денег, Габай в виде откупа дал записку к своей сожительнице на получение его пальто. Кроме того, он заявил, что не еврей, а караим. Вскоре Габая отправили из контрразведки в тюрьму, где он и просидел до прихода красных.
Взаимоотношение «национального» и «денежного» вопроса при арестах иногда приобретало весьма курьезные формы. Так, по доносу одного дворника (как известно, самая «полицейская» из рабочих профессий во все времена) был арестован некий Левин. От него потребовали, чтобы он сообщил, где спрятал деньги на большевистскую агитацию. И тут выяснилось, что он не большевик, а поалей-сионист. Однако у контрразведчиков имелась информация,
6*
163

что деньги у Левина все же были, и просто так отпускать его они не хотели. Ему было выдвинуто новое обвинение... в попытке в ответ на еврейские погромы в окружающих селах организовать контрпогром христианского населения. В конце концов Левина отпустили за взятку в 10 000 рублей; первоначально он попытался торговаться, но ему заявили: «Поймите... мы вас и от тюрьмы освобождаем, и на мобилизацию вас не возьмут» (311). Таким образом, создается впечатление, что по сравнению с другими городами и местечками в антисемитизме белых в Одессе материальная составляющая («раз еврей, то, несомненно, с деньгами») была значительно больше политической («Троцкий — еврей»).
Остановимся на национальном моменте в деятельности белогвардейских карательных органов в Одессе. Интересно сопоставить количество казненных евреев при красных и при белых и их соотношение к убитым лицам других национальностей: русским, украинцам (впрочем, эти две национальности за тот период довольно сложно отделить друг от друга), грузинам, немцам, полякам, румынам. Конечно, полный мартиролог жертв с той или другой стороны составить не представляется возможным, да и вряд ли представится. Но вот выборочные подсчеты на основе доступных источников провести можно. По Красному террору автор проанализировал советские одесские «Известия» за май— июль 1919 года, когда публиковались все имена расстрелянных, а по белому — частично прессу, выходившую в Одессе при деникинцах, и советскую печать сразу после их ухода. За указанный выше период красными, в первую очередь чекистами, было расстреляно 158 человек, из которых лиц с еврейскими фамилиями было 21, то есть примерно 13 процентов. Трое из них были армейскими снабженцами, причем коммунистами, допустившими крупные хищения, один — Моисей Грайцер — сотрудником ЧК за создание фиктивного дела, трое — фальшивомонетчиками, а десять — представителями местной крупной буржуазии, большинство из которых было расстреляно по обвинению в спекуляции. Примечательно, что среди расстрелянных за это время по приговору ЧК уголовников не было ни одного еврея, хотя в Одес¬
164

се их было тогда немало. По всей видимости, они, составлявшие, говоря сегодняшним языком, этническую преступную группировку, находились под патронажем Мишки Япончика, и для ЧК были малодоступными.
Хотелось бы обратить внимание на личность расстрелянного Одесской ЧК в середине июня 1919 года Арона Иосифовича Шварцмана — бывшего сотрудника гетманской Державной варты — по обвинению в преследовании рабочих (312), в эту правоохранительную структуру евреев принимали. Однако интересен Шварцман не только этим. Известно, что такую же фамилию и отчество, сопадающее с именем первого, носил и сотрудник советских спецслужб, правда, совсем другого времени. Речь идет о заместителе начальника следчасти Секретно-политического отдела НКВД-МГБ в 1938—1951 годах Льве Леонидовиче (Ароновиче) Шварцмане, впоследствии расстрелянном по делу Абакумова за участие в массовых репрессиях и применении незаконных методов следствия, то есть пыток, того самого, который вел дела (или курировал их) таких людей, как Александр Косарев, Исаак Бабель. Михаил Кольцов, Всеволод Мейерхольд, Николай Вавилов, издательский покровитель Михаила Булгакова старый большевик Николай Клестов-Ангарский и другие. Историк из «Мемориала» Никита Петров в очерке о Шварцмане пишет: «Он родился 25 июня 1907-го в Санкт-Петербурге, в семье банковского служащего. В анкетах Шварцман обычно писал, что “отца не знал”. И дело даже не в “чуждом” социальном происхождении, а много хуже. Его отец в годы Гражданской войны служил в белой армии и в 1919-м погиб в бою. Через два или три года после рождения сына отец Шварцмана оставил семью. Мать сменила место жительства и устроилась на работу фельдшером-акушеркой в земскую больницу в местечке Шпола Звенигородского уезда Киевской губернии» (313). Можно допустить, что дело с отцом Льва Шварцмана могло состоять еще хуже, чем гибель от красных в бою, и на самом деле он и был расстрелянным ЧК за репрессии в отношении пролетариев сотрудником варты. Если наше предположение (а это только лишь предположение!) действительно верно, то весьма символично выглядит
165

«династия» карателей, правда, применявшая репрессии прямо-таки противоположные по своей направленности.
Из более ста (цифра весьма приблизительная) расстрелянных и повешенных в Одессе белыми как по приговору военно-полевого суда, так и самочинными контрразведками в сентябре 1919 года неевреев было лишь около полутора десятка человек, то есть приблизительно лишь десять процентов. Так, из девяти казненных по приговору военно-полевого суда от 4 января 1920 года коммунистов и комсомольцев, беженцев из Херсона и Мелитополя только один — Василий Петренко — был неевреем (еще один — бывший редактор мелитопольских «Известий» Плоткин — выдавал себя за поляка Зигмунда Дуниковского, впрочем, довольно безуспешно).
Особенно резко антиеврейские настроения усилились в январе 1920 года, когда в Одессе стали появляться отступающие с различных фронтов деникинские части, подвергнувшиеся серьезному разложению и просто дезертиры.
Вера Муромцева-Бунина в дневнике 27 декабря (9 января) записала:
«.. .Добровольцев везде бранят, особенно евреи, даже те, кто настроен против большевиков... Наблюдаются два настроения: очень спокойная уверенность, что ничего не будет, это главным образом среди чисто русских, которые не будут в состоянии уехать; а другое, почти паническое, причем отъезжающие боятся большевиков, а остающиеся евреи — погромов. Говорят, что на улицах офицеры при виде еврея говорят: вот хорошо бы их всех уничтожить» (314).
Находившийся в это время на нелегальном положении в городе меньшевик-интернационалист Ян Ряппо (315), эстонец по национальности, впоследствии большевик, вспоминал, что в это время пошли слухи о всеобщем погроме в Одессе. «Погром этот, писал Ряппо, наверное, произошел бы, если бы в Одессе не было представителей Антанты, с которыми деникинская власть все же не могла не считаться» (316). Можно сделать вывод, что после расстрела Япончика и прихода белых влияние еврейской криминальной группировки в городе, при разных властях в какой-то мере сдерживающей погромные настроения, ослабело.
166

Как отмечалось 29 февраля 1920 года на заседании так называемой Комиссии по раскопкам расстрелянных товарищей, «преследуя членов социалистической партии, стоящих на платформе советской власти, расстреливая их и подвергая истязаниям, персонал контрразведки не стеснялся освобождать за крупные взятки даже самых видных деятелей большевистской власти и вступал с некоторыми видными деятелями коммунизма в торг за освобождение их товарища» (317).
За арестованных истинных руководителей подполья Александра Хворостина и Петра Лазарева большевистский Красный крест, находившийся в руках подполыциков-одесситов, ничего контрразведке не заплатил, например, как сообщали 12 февраля 1920 года одесские «Известия», следователь по делу последнего Лебедев ждал взятки, но так и не дождался. Хворостин прибыл в Одессу недавно, а Лазарев долго в ней отсутствовал, работая в Брянске. Но главная причина этой «скупости», по мнению автора, состояла в том, что они до самого последнего времени не были большевиками. Первый лишь летом 1919 года перешел в компартию от левых эсеров-максималистов, а вот второй (рабочий-металлист, участник социал-демократического движения с 1902 года, после раскола РСДРП стал меньшевиком, в 1917 году — меньшевикоминтернационалистом, сторонником Юлия Мартова) только осенью 1919 года уже в подполье примкнул к большевикам (318). Помощник же Лазарева Леонид Лагуткин и подпольщик Маркус Гитерман, на связи у которых находились двое офицеров — поручики Рюмин (он был агентом Особого отдела ВЧК) и Швец, поставлявшие из штаба Шиллинга и контрразведки нужную информацию, — оставались в левоэсеровской партии. Часто советские авторы книг об одесском подполье этот факт замалчивали, причем иногда даже «превращали» меньшевистский стаж того же Хворостина в большевистский, то есть занимались откровенной фальсификацией исторических данных.
Несмотря на то что Хворостин был русский, к нему физические меры воздействия применялись вовсю, причем допрашивали его не контрразведчики. «Его, — показывал Щепкин, — истязали
167

в уголовном розыске на Новосельской ул. Здесь приютился особый кружок “любителей спорта” из атлетов и борцов. Были среди них люди, которые несколько месяцев назад служили советской власти, теперь они хватали коммунистов за волосы, приподнимали и били головой об стенку с размаху, пороли без конца шомполами» (319). Потащили на расстрел Хворостина прямо из больницы (320).
Таким образом, недоверчивое отношение большевиков даже к сотрудничавшим с ними членам других партий стало одной из причин гибели последних. Любопытно,что среди казненных оказался и вообще беспартийный руководитель Одесского союза металлистов Горбатов, за которого большевистский Красный крест тоже, естественно, ничего не заплатил (321). Другой беспартийный — помощник начальника Бульварного райотдела милиции, бывший прапорщик Хаскель Авербух (один из первых евреев, произведенный Временным правительством в офицерский чин), в 1917 году сообщивший петроградским властям о готовившемся корниловском выступлении, об аресте которого было сообщено в «Одесских новостях» 27 сентября (4 октября), — был расстрелян по распоряжению находившегося в Одессе сослуживца Лавра Корнилова генерала Гаврилова, несмотря на замену несколькими днями раньше Николаем Шиллингом смертной казни на заключение (322). Зато большевики Перепечко, Лучанская и другие помощь исправно получали и до освобождения дожили.
Таким образом, основная часть казненных по приговору белогвардейских военно-полевых судов в Одессе делилась на две категории. К первой относились иногородние: прибывшие из Херсона и Мелитополя коммунисты «невысокого ранга» и комсомольские работники: Дора Любарская, Ида Краснощекина, Михаил Пельцман, Лев Спивак, Зигмунд Дуниковский, направленные из Москвы по линии военной разведки латышский стрелок Иоганн Планцис и бывший царский офицер Эммануил Васильев, а также жена последнего Елизавета Васильева, к аресту которой, по некоторым данным, был причастен впоследствии получивший печальную известность актер Всеволод Блюменталь-Тамарин, и другие. Вторая
168

большая группа казненных являлась в совсем недавнем прошлом, а иногда и в настоящем членами других партий. Помимо указанных ранее лиц к ней относился близкий к анархистам актер Петр Инсаров, в прошлом работавший на кинофабрике «Мирограф», где в годы интервенции был связан с присланным в Одессу резидентом чекистской разведки Георгием Делафаром, а в июле 1919 года назначенный комендантом кинофабрики красноармейского политотдела. За подавляющее же большинство местных коммунистов подпольный Красный Крест большевиков, содержавшийся главным образом на средства, реквизированные у буржуазии и других состоятельных одесситов при советской власти, платил деньги, и эти подследственные часто так и не переводились в разряд подсудимых, а иногда и вообще оказывались на свободе.
У большевиков политическим розыском занималась исключительно ЧК. Сотрудники милиции, и тем более угрозыска, в той же Одессе привлекались к этому делу крайне редко и скорее в исключительных случаях. У. белых в этом регионе было все в точности до наоборот. Помимо многочисленных контрразведок вышеуказанную функцию выполняли государственная стража и уголовный розыск, а это приводило не только к неразберихе в работе, но и служило еще одним фактором, способствующим коррупции, которая, как правило, значительно выше в правоохранительных органах, занимающихся борьбой с уголовными и экономическими преступлениями. По сравнению со временем интервенции в деникинский период контрразведок, боровшихся с подпольем, было гораздо меньше, но и здесь функционировали самочинные контрразведки и привлекались к политическому дознанию органы правопорядка.
Нужно отметить, что в 1919 году, в отличие от Харькова и Киева, в Одессе чекисты физических пыток к подследственным, судя по всему, почти не применяли, об этом, в частности, свидетельствуют материалы деникинской комиссии по расследованию злодеяний большевиков — допросы бывших арестантов, которые показывали лишь о единичных случаях физических мер воздействия (323). Так, бывший староста камеры, осведомленный не только о своем деле, упоминал лишь об одном известном ему случае из¬
169

биения. И не случайно, что по части пыток Одесская ЧК попадала гораздо реже Киевской и Харьковской даже в родственные по тенденциозности большевистским агиткам осваговские сводки. По нашему мнению, применение пыток в Одессе белыми контрразведчиками объясняется необходимостью сбора доказательств вины подследственного. Дело в том, что для военно-окружного суда, руководствовавшегося не только приказами главкома ВСЮР, но и во многом законодательством Российской империи, который рассматривал дела политических арестантов, нужно было представить сколько-нибудь весомые доказательства вины, но при этом, к сожалению, не было установлено надлежащего контроля за следственным и особенно дознавательным процессом, то есть за системой сбора этих самых доказательств. Большевики же руководствовались и во время следствия и суда (впрочем, ЧК была несудебным органом) принципами революционной целесообразности и классового подхода, и, соответственно, собственно показания подследственных и обвиняемых играли меньшую роль. Однако в этом была не единственная причина отсутствия пыток — ведь в других украинских чрезвычайках они имели место. Скорее всего, здесь также играли роль кадровый состав чекистов и контингент арестованных ими. И в Одесской, и в Киевской Губчека среди ответственных сотрудников было много евреев, но большинство арестованных в Одессе относилось к интеллигенции и буржуазии, а в Киеве —V бывшим царским чиновникам, монархистам и членам Союза русского народа, вызывавшего в еврейской среде, особенно в ее низах, особенную ненависть. Кроме того, в Киеве, где находилась Всеукраинская ЧК, было больше карательных органов, и в их руководстве было немало латышей, отличавшихся в отношении русского населения наибольшей жестокостью. Что же касается Харьковской ЧК, то она была из всех карательных органов Украины наиболее «пролетарской» по своему составу, то есть в ней работало много выходцев из числа малоквалифицированного рабочего класса (высококвалифицированные рабочие, как правило, на такую работу не шли), то есть малограмотных работников физического труда, соответственно, часто не гнушавшихся в отношении
170

арестантов и физических мер воздействия. Нужно отметить, что и в той же одесской белой контрразведке избиения политических узников в большинстве своем исходили не от следственного аппарата, где служили лица с высшим, в том числе юридическим образованием, а от куда менее образованных дознавателей, большей частью армейских офицеров, а также работников угрозыска. Последними, как мы уже упоминали, иногда являлись люди физического труда, только не рабочие, а спортсмены-атлеты, в частности, избивавшие Хворостина, исполнявшие роль своеобразных «забойщиков» (ведущий его дело следователь угрозыска некий Губерман выступал «оформителем» показаний). Невольно возникает ассоциация с НКВД конца 1930-х годов, когда для выбивания показаний у арестованных нередко использовались как мобилизованные рабочие-комсомольцы, так и «динамовские» спортсмены и студентыпрактиканты физкультурных институтов. Выходит, подобная практика в какой-то мере пришла из времен Гражданской войны, когда она применялась не только у красных. Наконец, нужно отметить, что пик пыток пришелся на октябрь—декабрь 1919 года, когда белые терпели поражения на всех фронтах и в занятой ими Одессе обстановка во властных структурах была накалена до предела и характеризовалась крайней «нервозностью» и озлобленностью в отношении врага.
Можно сделать вывод о низкой эффективности и красных, и белых карательных органов в Одессе в борьбе с подпольем. Если ЧК не смогла обезвредить офицерское подполье, потому что, действуя по принципу «революционного чутья», часто «била вслепую», то белые правоохранительные структуры и спецслужбы не могли довести до конца дело из-за своей многочисленности, а главное, из-за большой коррупции и массовых злоупотреблений.
Исходя из всего ранее указанного, можно прийти к выводу, что специфика Белого террора в Одессе состояла в том, что он носил не столько политический, сколько уголовный характер и ставил своей целью в первую очередь наживу, а уже потом наказание представителей большевистского режима. Однако и Красный террор в этом регионе, носивший, как и везде, значительно более систематиче¬
171

ский характер, не был лишен криминальной составляющей. Составляющая эта была обусловлена исторически сложившимся положением Одессы. Не случайно впоследствии Деникин одесскую контрразведку наряду с киевской, харьковской и ростовской называл очагом провокаций и организованного грабежа. И все же даже среди этой четверки контрразведка Одессы во многом благодаря специфике города по криминализованности, несомненно, стояла на первом месте.
«Тень Мишки Япончика густо налегла на одесскую партийную организацию»
О взаимоотношениях между большевиками и бывшими людьми «короля» Молдаванки при деникинцах рассказал в 1922 году крупный партийный работник Сергей Ингулов (324):
«...И нам пришлось прятаться не столько от тайных агентов Кирпичникова, сколько от внутреннего шантажа. Хитро и тесно переплетались в Одессе провокация, бандитизм и вымогательство... Тень Мишки Япончика густо налегла на одесскую партийную организацию» (325).
Таким образом, если грузины действовали против большевиков во многом из-за ареста Домбровского, то одесские уголовники — люди расстрелянного Мишки Япончика — также были рады любому поводу отомстить советской власти, и «тень» его была далеко не безобидна — об этом говорит убийство бывшего комиссара полка Япончика Александра Фельдмана.
В газете «Одесские новости» 8 (21) октября (газеты, выходившие при белых, указывали не только новый, но и принципиально в пику большевикам старый стиль) 1919 года появилась заметка, начинавшаяся с, казалось бы, обычного криминального сообщения. «Вечером 3 октября, — говорилось в ней, — у дома № 87 по Базарной ул. при невыясненных обстоятельствах был убит выстрелом в спину мужчина лет 30, в сером костюме. Его доставили в морг, где он записан как неизвестный. Из приходивших в морг посетителей кто-то сказал, что убитый — Фельдман. Категорически он еще не опознан, так как покойник оброс черной бородой (Фельдман был
172

бритый). В воскресенье в морге были представители власти, фотографировали убитого и вообще заинтересовались его личностью. Убитый находится в морге, и публика может его опознать. Известие об убийстве известного большевистского деятеля (анархиста, тесно сотрудничавшего с большевиками. — О.К.) А. Фельдмана вызвало большой интерес в городе. Интерес этот возрос еще и потому, что пал он не от руки политических врагов, а убит друзьями Мишки Япончика...
Фельдман в Одессу вернулся тихо и скромно и на верхах власти больше не появлялся. “Япончики” утверждали, что их командира застрелил именно Фельдман. Возможно, что они ждали случая и хотели отомстить».
А вот что 29 февраля 1920 года сообщил на заседании комиссии по раскопкам и похоронам советских и партийных работников, расстрелянных при белых, патологоанатом Жмайлович:
«...В первых числах октября (по ст. ст.) в морг был доставлен труп еврея неизвестного звания, застреленного бандитами на одной из улиц Молдаванки.
На следующий день утром, просматривая газеты, я натолкнулся на репортерскую заметку в “Одесском листке”, что на Молдаванке расстрелян бандитами из бывшего отряда Мишки Япончика известный анархист Фельдман, член бывшего исполкома, инициатор дня мирного восстания.
Далее в заметке сообщалось, что убийство является местью бандитов за убийство Фельдманом Мишки Япончика и что труп Фельдмана находится в морге.
Проверив приемную книгу морга, я не нашел в ней записи о приеме трупа Фельдмана и счел эту заметку обычной репортерской уткой.
В тот же день явился в морг судебный следователь 2-го участка со своим врачом для вскрытия трупа упомянутого выше еврея неизвестного звания.
Перед вскрытием служитель, обыскивая карманы убитого, нашел письмо, адресованное на имя Фельдмана от четырех арестованных контрразведкой анархистов, в котором сообщалось, что
173

в ночь с 3 на 4 октября все четверо были арестованы агентами контрразведки на улице и доставлены в контрразведку.
Далее сообщалось, что высшие чины контрразведки требуют за их освобождение 400 000 рублей и что эти деньги необходимо внести к определенному сроку, указывалось лицо, могущее служить посредником для вручения взятки, и, наконец, приводились фамилии лиц, требовавших взятку, а также их отличительные особенности, а именно — свободное владение английским языком.
Письмо это было приобщено к делу и в качестве вещественного доказательства должно храниться в делах судебного следователя по важнейшим делам.
Были ли привлечены взяточники к ответственности, успел ли Фельдман вручить требуемую взятку, мне неизвестно.
Присутствовавший при вскрытии трупа служитель морга Виктор Марновский опознал в убитом Фельдмана. Он его хорошо помнил потому, что в день мирного восстания был мобилизован в реквизиционные отряды и получал от Фельдмана инструкции» (326).
А с людьми Япончика, во всяком случае служившими в его полку, стремились расправиться белые власти. Так, осенью 1919 года в Одессе был расстрелян бывший комендант штаба его полка и адъютант Давид Коган. Последний, об аресте которого сообщили «Одесские новости» 15 (28) сентября 1919 года, после гибели Яйончика даже успел побывать в Херсоне членом уездного трибунала. Те же «Одесские новости» писали 11 (24 октября) 1919 года, что находившегося в одесской тюрьме Когана оставшиеся на свободе сподвижники Мишки Япончика предприняли попытки освободить, но безуспешно.
Был казнен и другой адъютант Япончика — Лев Шакерман. Любопытно, что сына Шакермана Шаю спустя сорок с лишним лет настигнет расстрельная пуля, только теперь уже советских правоохранительных органов: он будет осужден к высшей мере по нашумевшему в хрущевское время делу о валютчиках. В литературе встречается ошибочное утверждение, что матерью Шаи являлась сестра Япончика. В июле 1999 года автору довелось беседовать с родственником Шакерманов Виктором Леонидови¬
174

чем Киселевым. Он сообщил, что его мать Муся Исаевна Кофман являлась племянницей жены Льва и матери Шаи Шакерманов Милы Кофман. Как мы видим, никакого родства с Винницким здесь не прослеживается.
10 (23 октября) 1919 года в «Одесских новостях» появилось сообщение о предании военно-полевому суду мещанина Подольской губернии 19-летнего А. Гольденбойма, в период владычества большевиков состоявшего на службе в цолку Мишки Япончика. Гольденбойм принимал участие в задержании вместе с другими ворами-сослуживцами бывшего агента секции судебно-уголовного розыска Кодеса, затем арестованного сопровождал на дрожках, после чего был обнаружен труп последнего в канализационной трубе в Херсонском участке. Примерно в то же время, встретив на улице другого бывшего агента угрозыска Тяпова, Гольденбойм стал избивать его рукояткой револьвера и стал призывать своих полковых сослуживцев к убийству Тяпова, и только подоспевшие милиционеры сумели предотвратить расправу. Гольденбойм обвинялся также в том, что в январе 1919 года принимал совместно с другими лицами, пока не задержанными, в вооруженном ограблении квартиры в доме 8 по Староконному переулку, причем тогда был ранен агент угрозыска Косько.
Невольно возникает вопрос: а почему эти лица, как многие, не могли откупиться от казни? Неужели после гибели «короля Молдаванки» криминальный мир настолько обеднел? Или они «имели несчастье» попасть к честному и неподкупному следователю, которые, естественно, имелись в контрразведке и, наверное, не в единичном числе. И первое, и второе объяснение нельзя исключать, однако, по мнению автора, главным все же был временной фактор Гражданской войны. Дело в том, что упомянутые сообщники (или боевые соратники) Япончика попались «слишком рано», во время возраставшего энтузиазма участников Белого движения, в том числе и сотрудников его правоохранительных органов, вызванного успехами войск Деникина на фронте. Занявшие летом 1919 года Украину Вооруженные силы Юга России начали наступление на Москву. В сентябре они заняли Курск, Воронеж, в октябре — Орел,
175

приблизились к Туле. Однако в октябре 1919 года красный Южный фронт под командованием Александра Егорова перешел в решительное контрнаступление и за месяц совершил коренной перелом, в том числе и благодаря действиям партизанской армии Махно. Победные настроения в стане белых, в том числе и в Одессе, сменились сперва растерянностью, а затем и осознанием проигрыша и обреченности. Соответственно в ноябре началось разложение органов политического и уголовного розыска, которое с каждым месяцем только усиливалось.
Расправе со стороны белых властей подвергались не только одесские городские уголовники, но и бандиты несколько иного плана. По воспоминаниям Лекишвили, на его глазах уводили на казнь командира красного полубандитского «пограничного» отряда, годом раньше чуть не «пустившего в расход» его — грузина и большевика — как «жида и кадета». Затем этот командир «успешно гастролировал» то у Махно, то у Петлюры и наконец оказался у белых, выдав себя за офицера, но был разоблачен. Сокамерником мемуариста же оказался один из предволисполкомов Одесчины, который за пару месяцев до этого столкнулся с отрядом, руководимом партийными агитаторами, в числе которых находился Лекишвили, и, объявив, что «мы за большевиков, но против коммунистов и жидов», предложил своим крестьянам разоружить отряд и пристрелить всех находившихся там евреев, что и было сделано (327).
«Кто уполномочил их судить его?..»
14 января 1919 года в Одессе неизвестными был убит начальник контрразведывательного отделения при штабе войск Новороссии полковник Г.А. Кирпичников. Краткие биографические сведения о нем приводит Ф.З. Зинько со ссылкой на номер «Одесского листка», вышедший сразу после его гибели: «Вообще-то он был зоолог, сын профессора, преподаватель московской гимназии. В войну стал земгусаром, после Октября ушел в Киев, затем на Дон в Добрармию. Сперва работал в ОСВАГе, стал контрразведчиком» (328).
Вот как, согласно В.Г. Коновалову, произошло убийство:
176

«В 10 часов вечера 14 января Кирпичников на автомобиле возвращался от Шиллинга по Лидерсовскому бульвару... Поравнявшись с домом № 15, шофер заметил красный огонь. Зная, что красными фонарями снабжены офицеры патрулей, шофер затормозил. Раздался окрик:
— Стой, кто едет?
— Начальник контрразведки, — громко ответил Кирпичников.
— Ваши документы.
Проверив документ, офицер осветил фонарем лицо Кирпичникова и, убедившись, что действительно это он, застрелил его. Газеты сообщали, что офицерский патруль, застреливший Кирпичникова, до этого останавливал и другие машины, в том числе и автомобиль одного генерала, но, убедившись, что не было Кирпичникова, отпускал их» (329).
Зинько со ссылкой на одесские газеты, дополняя Коновалова, пишет, что в Кирпичникова было выпущено пять пуль, нападавших было шестеро: четверо офицеров и двое солдат, которых найти не удалось (330).
Версий убийства Кирпичникова три: красные подпольщики, белые, недовольные Кирпичниковым, и уголовники. Третья версия представляется наименее вероятной: никакого смысла налетчикам не было идти на такой рискованный шаг — убивать должностное лицо, которое занималось политическими, а отнюдь не уголовными преступлениями; а активно сотрудничать с большевиками, как в период первого подполья, большая часть криминального мира не очень-то стремилась, о чем мы еще расскажем.
Говоря о возможном убийстве красными, нужно отметить, что никто из болыпевиков-подполыциков позднее прямо не взял ответственность за покушение. «Красную» версию покушения в 1965 году в книге, посвященной большевистскому подполью времен деникинщины, привел Владимир Коновалов. Критикуя «белогвардейскую» версию, он писал, что деникинским властям незачем было убивать своего начальника контрразведки, его можно было просто сместить и назначить другого и к тому же обвинить его в либеральном отношении к большевикам. При этом
177

он ссылается на личную беседу с дожившими до 1960-х годов Розой Лучанской и Верой Лапиной, а также на некие мемуарные источники (331). При этом ни Лучанская, ни Лапина не назвали ни одной фамилии «ликвидатора» (запамятовали за давностью лет?), а мемуарные источники им упомянуты лишь вскользь и притом не названы, похоже, он сам в них не очень уверен. Более того, в вышедшей спустя четыре года его книге, посвященной Елене Соколовской, говорится о расстреле 17 декабря по постановлению Одесского военно-повстанческого штаба руководящего сотрудника деникинской военной администрации, а некоторое время спустя 7 контрразведчиков и двух агентов угрозыска, и не называется фамилия Кирпичникова, хотя он был не менее значимой для большевиков фигурой, чем Кононович (332). Похоже, что Коновалов и сам засомневался в «большевистской» версии. В 1970-е годы убийство Кирпичникова красными подпольщиками было подробно описано в упомянутой нами ранее повести Лукина и Орынянского, но это художественное произведение, которое, в отличие от документального, имеет право на домыслы и большую долю вымысла.
У бандитов тоже не было особых оснований убивать начальника контрразведки, поскольку тот занимался исключительно политическим, а не уголовным розыском, а активно сотрудничать с большевиками, как в период первого подполья, по понятным причинам криминальный мир не торопился. Остается третья, наиболее распространенная и вероятная версия, что это дело рук сослуживцев Кирпичникова по Белому движению.
Вот что написал об этом Василий Шульгин:
«Он (Кирпичников. — О.К.) ехал поздней ночью. Автомобиль был остановлен офицерским патрулем. Кирпичников назвал себя. Его попросили предъявить документ. Когда он вытаскивал “удостоверение” из кармана, раздался залп из винтовок... Всю сцену рассказал шофер, которому удалось тихонько исчезнуть...
Кто был убит? Начальник контрразведки, т.е. офицер или чиновник, назначенный генералом Деникиным.
Кем убит? Офицерами генерала Деникина же.
178

Акт убийства Кирпичникова является прежде всего “актом величайшего порицания и недоверия” тому, кому повинуешься... Это весьма плохо прикрытый “бунт”...
Когда я узнал об убийстве полковника Кирпичникова, вспомнил свою речь, которую я говорил когда-то во Второй Государственной думе по поводу террористических актов. Левые нападали на полевые суды, введенные тогда П.А. Столыпиным. Они особенно возмущались юридической безграмотностью судей, первых попавшихся офицеров, а также тем, что у подсудимых не было защитников. Отвечая им, я спрашивал:
— Скажите мне, а кто эти темные юристы, которые выносят смертные приговоры в ваших подпольях? Кто назначил и кто избрал этих судей? Кто уполномочил их производить смерть людям? И есть ли защитники в этих подпольных судилищах, по приговорам которых растерзывают бомбами министров и городовых на улицах и площадях?
Эти слова мне хотелось тогда сказать убийцам полковника Кирпичникова. Кто уполномочил их судить его, и выслушали ли они если не его защитников, то его самого?.. Этим убийством белые пошли против белых понятий» (333).
Но за что все-таки покарали Кирпичникова, пусть даже самосудом? Шульгин причин не указывает, зато их называют коллеги убитого по контрразведывательной работе.
Преемник Кирпичникова на посту начальника контрразведывательного отделения, уже знакомый нам Константин Глобачев, считал Кирпичникова двойным агентом, причину чего он видел в его причастности к социалистам. Он писал:
«Это был человек умный, но не специалист и, будучи социалистом-революционером, на все смотрел с точки зрения социалистической психологии. Многих весьма серьезных большевистских работников, с большим трудом арестованных после занятия Одессы добровольцами, он поосвобождал. Многих же из этих арестантов он спас от смерти, исходатайствовав им замену смертной казни более легким наказанием. Какими мотивами он руководствовался, широкой публике, конечно, не было известно, но вызывало к
179

нему своего рода подозрение. Может быть, он склонял их к себе на агентскую службу, что могло бы быть оправданием, но общество этого не понимало и в его гуманности к арестованным коммунистам усматривало сочувствие большевикам и покровительство. Положение, в которое себя поставил Кирпичников в глазах добровольцев, закончилось для него трагически. В январе, во время поездки из штаба со служебным докладом на квартиру генерала Шиллинга, он был убит неизвестными злоумышленниками. Следствие по делу этого убийства виновных не обнаружило, но, по всем данным, Кирпичников пал жертвой одной тайной псевдомонархической организации, особенно против него настроенной» (334).
Обратим внимание на фразу Глобачева, что Кирпичников арестованных большевиков, возможно, склонял на агентскую службу. По мнению автора, особенное недовольство сотрудников контрразведки и других белогвардейских властных структур вызвало принятие на штатную и внештатную службу бывших чекистов, в первую очередь Вениамина. И после убийства Кирпичникова положение подобных лиц изменилось, тот же Вениамин был арестован. Глобачев, когда отмечал, что в штатном составе некоторых контрразведывательных пунктов находились большевистские агенты, состоявшие в то же время на жалованье большевиков (335), вероятно, имел в виду и Вениамина. Возможно, последний на большевистском следствии пытался выдвигать схожую версию, что в контрразведку он поступил для помощи подполья, но бывших коллег он явно убедить не смог, и они его подвели под расстрел.
И все же в основном Глобачев был явно не прав, когда говорил о гуманности к арестованным большевикам, как мы видим, она была весьма избирательной, и часто освобождение от смертной казни или даже из-под ареста зависело от размера внесенных денег. Поэтому, по нашему мнению, несколько ближе к истине стоял другой белый контрразведчик, а именно бывший следователь контрразведки Сергей Устинов. В воспоминаниях, написанных в эмиграции примерно одновременно с Глобачевым, он тоже говорил о «двурушничестве» Кирпичникова, но видел в этом не политическую, а скорее корыстную подоплеку:
180

«Распространились слухи, что начальник контрразведывательного отделения при штабе командующего полковник К. берет крупные взятки. По мнению не только следователей, но и нашего начальника, полковник К. умышленно вносил разложение в деятельность контрразведки. Он вмешивался в работу следователей, очень часто без всяких оснований прекращал дела, не считаясь с заключением следователя, и освобождал своей властью арестованных, преступная деятельность которых была несомненной. Освобождение им двух коммунистов, у которых были найдены большевистские прокламации и большой запас золота, на другой же день их ареста убедило окончательно, что он работает на стороне большевиков и является их ставленником. После того как несколько человек, приговоренных судом к расстрелу, скрылись неизвестно куда, наши офицеры, не доверяя К., стали сами сопровождать арестованных и присутствовать при их расстреле. Преступная деятельность привела К. к трагическому концу. Возвращаясь из штаба поздно вечером в автомобиле, он был остановлен офицерами и убит наповал выстрелом в упор из револьвера. Следствие, конечно, не дало никаких результатов» (336).
Существовали и другие версии ликвидации Кирпичникова, даже о причастности к его гибели английской разведки. Сотрудник последней Джордж Хилл, в январе 1920 г. назначенный британским политическим комиссаром и представителем Верховного комиссара по югу России, известного специалиста в области геополитики Гарольда Маккиндера, в вышедших в 1933 году во Франции мемуарах рассказывал:
«В Одессе во главе Русской белогвардейской разведслужбы находился некий полковник-ренегат, которого, чтобы пощадить его семью, я буду называть полковником Р. Он долго находился под подозрением, и в конечном итоге его разоблачили. При этом было неоспоримо установлено, что он был предателем и выдавал большевикам сведения о планах белогвардейцев. По различным причинам, особенно политическим, его не могли открыто прогнать с должности. Однажды мой секретарь впустил в мои апартаменты, находившиеся в гостинице “Лондонской”, четырех мужчин. Это были казачьи офицеры, одетые в длинные, до щиколотки, бараньи бурки.
181

Я спросил у них, что им нужно. Представьте мое удивление, когда они попросили у меня динамит.
— Динамит? А зачем?
— Чтобы убить полковника R, — ответил старший из четырех офицеров. — Мы хотим заминировать дорогу к нему в кабинет и взорвать его, когда он появится. Это все, чего заслужила эта собака.
Я встал и обратился к казакам. В моей речи звучал гнев. Я дал им почувствовать всю его силу. Прежде всего я заявил им, что английские офицеры не имеют привычки заниматься убийствами. Затем сказал, что если русские хотят динамита, то пусть ищут его у себя. И, наконец, объяснил, что они, вероятно, убьют дюжину невинных людей, но не полковника и что если они не смогли придумать ничего лучшего, то я разочарован в умственных способностях русских белогвардейцев. Почувствовав себя униженными, они ответили мне, что подумают, и удалились.
План, разработанный ими впоследствии, был более удачным.
Генерал-губернатор города, генерал Шиллинг, устраивал в девять часов вечера прием во дворце.
Когда прибыли первые приглашенные, группа из десяти казаков заняла позицию в нескольких метрах от решетки, находившейся у въезда во дворец. Каждая карета, направлявшаяся ко дворцу, останавливалась у красного фонаря, и тех, кто сидел в ней, просили назвать имя, должность и показать документы. Меня также остановили. После того как я показал свои документы, мне разрешили проехать.
Затем возле фонаря остановился экипаж полковника Р.
— Назовитесь, пожалуйста!
— Полковник R, начальник второго отдела генштаба.
— Ваши документы!
— Пожалуйста, — полковник предъявил бумаги.
— Попалась, птичка! — сказал казачий офицер и, отойдя назад на два шага, скомандовал: — Огонь!
Взвод солдат изрешетил пулями полковника Р.» (337).
Из приведенного отрывка видно, что Хилл в весьма беллетризованной форме соединил два события: ликвидацию Кирпичникова
182

и дело офицера, продававшего подпольщикам списки сотрудников контрразведки. О последнем Устинов писал:
«Мы трижды представляли в главный штаб списки всех служащих контрразведки, и трижды они пропадали неизвестно куда. Наконец они были найдены нашими агентами, но как! При аресте двух видных коммунистов! Следствие установило, что списки эти были проданы большевикам адъютантом начальника контрразведки полковником Р. за триста тысяч рублей. Полковник Р. по приговору суда был расстрелян» (338).
Таким образом, мы можем сделать вывод, что в данном конкретном случае мемуары британского разведчика не могут являться достоверным источником. Еще одну версию, тоже далеко не бесспорную, хотя и, по нашему мнению, более реальную, чем «английскую», мы рассмотрим позднее, а пока отметим только, что «коррупционный» мотив в ней тоже играл роль.
«Неужели власти не знали, что развязка так близко?»
Белая власть продержалась в Одессе лишь немногим дольше, чем красная в 1919 году.
Устинов вспоминал:
«Добровольческая армия победоносно двигалась к Москве, и все были уверены, что на Пасху мы услышим звон московских колоколов... А в одесской тюрьме продолжал распространяться печатный орган “Коммунист”, где уверенно говорилось, что к Рождеству большевики будут в Одессе. Что это было — наглость, вера или действительно осведомленность большевиков? Мы получали официальные сведения об удачных боях, о победах, о разгроме Красной армии, а неуловимая для контрразведки подпольная газета торжествовала победу большевиков и предсказывала близкий конец деникинской авантюры.
Еще не было никаких грозных предзнаменований, но в городе уже ходили неизвестно откуда исходящие таинственные слухи о предстоящем выступлении большевиков, о захвате ими власти. Ну кто мог верить? И вдруг полный развал, кошмарное отступление
183

и небывалый разгром!.. И сразу вместо заносчивой уверенности — полная растерянность. В Одессе было около 20 тысяч войска и целый ряд штабов: главный штаб, штаб обороны Одессы, штаб обороны Одесского округа, штаб морской обороны и еще несколько каких-то оборонительных штабов, но назначение их оставалось неясным, так как при отсутствии вообще фронта не было обороны!» (339).
Любопытно, что о «пророчествах» подпольного «Коммуниста», «про которые писал контрразведчик Устинов, в городе стало неплохо известно, и не только представителям властей, так как Вера Муромцева-Бунина 18 (31 января) 1920 года написала в дневнике: «В “Коммунисте” было написано: “Мы будем в феврале”, и йота в йоту, точно пасьянс раскладывают, до февраля оставалось десять дней» (340). «Почему мы поверили в добровольцев? — вслед за этим вопрошала она. — Мне кажется, мы очень прониклись за лето презрением к большевикам, к их неумению, беспомощности во всех областях. Правда, Ян говорил, что если добровольцы сорвутся, то они полетят вниз как снежный ком. Кондаков (он был членом редколлегии руководимого Буниным «Южного слова». — О.К.) тоже выражал сомнение в крепости Добровольческой армии, хотя тогда были взяты Курск, Орел сдался...» (341).
Подпольщики в это время действовали все решительнее, и начались покушения на офицеров контрразведки, которая даже ожидала организованное нападение. В ответ на это начались избиения арестованных, причем теперь уже не только ради получения признаний и сведений. Устинов описывал два подобных случая: «Во время одного моего ночного дежурства ко мне привели арестованного — бывшего председателя революционного трибунала, избитого в кровь (речь шла о бывшем анархо-коммунисте Ф.А. Александровиче (342), вскоре казненном. — О.К.). Избили его конвойные якобы за оказанное им сопротивление при аресте. Арестованный меня просил не возбуждать по этому поводу особого дознания, заявив мне категорически, что никакого избиения не было. Был еще случай, который оставил у меня еще более тяжелое впечатление. Задремав ночью в дежурной комнате, я услышал
184

страшный крик в комнате дежурного офицера. Догадываясь по шуму и ругательствам, что там кого-то бьют, я поспешил выйти и увидел ужасную картину. Два наших офицера по розыску избивали в кровь двух евреев. У одного из офицеров рука была перевязана окровавленным платком. Физиономии евреев и руки офицеров все были в крови. Я с трудом остановил это ужасное побоище. При выяснении причин такого кошмарного избиения оказалось, что два наших офицера около двух часов ночи, возвращаясь с обыска, вели арестованного. Не доходя немного до контрразведки, они заметили на противоположной стороне улицы прятавшегося за углом человека. Почти одновременно блеснул огонек и раздался выстрел. Офицеры, оставив арестованного с двумя конвойными, бросились догонять убегающего от них в тьму университетского сада, открыв по нему стрельбу, но вследствие темноты безуспешно, и человек наверное бы скрылся. Но, на его несчастье, в улицу въехал автомобиль и осветил всю улицу. Услышав стрельбу, автомобиль остановился, и два офицера, сидящие в нем, соскочив с автомобиля, задержали преступника. При их же содействии арестованный был препровожден в контрразведку. У нашего офицера оказалась насквозь простреленной рука, чего он даже не заметил в азарте погони. Обо всем случившемся офицеры подали рапорт начальнику, не скрывая избиения ими обоих арестованных» (343).
Вскоре произошло массовое избиение политических заключенных в одесской тюрьме. Как впоследствии вспоминала одна из арестанток, подпольщица Ханна Топоровская, связана эта экзекуция была с новой тюремной администрацией, прибывшей из Киева и сменившей начальника тюрьмы Белина, обвиненного в слишком либеральном отношении к арестантам (344). Не оставила без внимания это событие и Вера Муромцева-Бунина. «Рассказывали, — писала она в дневнике 27 декабря (9 января), — что вчера в тюрьму ворвались 60 офицеров и избили политических, а также и смотрителя тюрьмы, который вмешался. Неужели это правда?.. Неужели все разложилось сверху донизу?» (345).
Несмотря на то что Иван Бунин, редактируя в Одессе при белых газету «Южное слово», работал по линии ОСВАГа и еще недавно
185

на службу его отвозил на автомобиле добровольческий офицер, у него возникли сложности с эвакуацией. Вера Николаевна записала в своем дневнике 22 января (4 февраля) 1920 года:
«Яну и Кондакову выдали билеты на пароход “Дмитрий” в третьем классе. Интересно, кто будет в первом? Кондаков сказал:
— Прикажу этот билет в гроб с собой положить. Я думал, что отечество — мой должник, а оно на 76-м году жизни не дает мне койки во время эвакуации» (346).
Судя по всему, в первом классе места власти давали не тем, кто им еще недавно помогал, а тем, кто хорошо заплатил. Буниным и Кондакову все же удалось достать «первоклассные» билеты до Константинополя, но куда — на руководимый капитаном-албанцем маленький, «не внушающий доверия» греческий пароход «Спарта», название которого полностью соответствовало нулевой комфортности и весьма плохим условиям. «Наконец, — записала Муромцева-Бунина, — мы на борту. Наши провожатые (в ОСВАГе Буниным был в помощь обещан солдат, но его они так и не получили, и провожатыми стали их домработница и знакомый литератор. — О.К.) втаскивают чемоданы... Кондаков и Ян получили крохотную каютку. Нам же, дамам (Буниной и литсекретарше Кондакова), сказали, что оставили места в одной из дамских кают, но, когда мы осмотрелись, оказалось, что места везде уже заняты... Ян попросил разрешения у Кондакова спать мне с ним на верхней койке, Никодим Павлович разрешил. Будет, конечно, очень неудобно, но Ян боится, что в общей зале я еще заражусь. Страх вши очень силен... И вот мы отшвартовываемся. Народу такая масса, что повернуться невозможно... Многие по дороге растерялись с родными... Что же это такое? Неужели власти не знали, что развязка так близко? Или это измена? Разговоров, мнений, утверждений не оберешься. Одно ясно, что многие попали в ловушку. Рассказывают, что в ночь со среды на четверг в 2 часа ночи попечителю учебного округа Билимовичу сообщили, что большевики близко. Он тотчас позвонил Шиллингу и спросил его, в чем дело. Шиллинг, в свою очередь, позвонил в “Оборону” и через 10 минут сообщил Билимо-
186

вичу, что все благополучно. Ясно, что кто-то информировал Шиллинга ложно» (347).
Если в августе 1919 года большую роль в сдаче Одессы белым сыграли грузинские криминальные элементы, находившиеся на военной и милицейской службе, то в феврале 1920 года красным власть фактически передали галичане под командованием бывшего царского генерал-майора Виктора Сокиры-Яхонтова. В ноябре 1919 года Деникин назначил Сокиру-Яхонтова командующим Украинской Галицкой армией, сформированной в основном из перешедших к белым петлюровских частей. Вскоре эта армия была введена в Одессу и вошла в состав войск Новороссии генерала Шиллинга. 4 февраля Шиллинг в приказе об общей эвакуации Одессе назначил комендантом города полковника Стесселя, а спустя два дня, когда на Молдаванке уже началось выступление подпольщиков, по настоятельному требованию англичан, во многом делавшим ставку на «самостийников», власть от послепереднего передал галичанам Сокиры-Яхонтова в обмен на эвакуацию войск и беженцев на английских кораблях (348). Красные вошли в город 7 февраля: 41-я дивизия 14-й армии и кавалерийская бригада Котовского. Котовцы смогли без боя занять пригороды Одессы — Пересыпь и заставу, вероятно, потому, что Сокира-Яхонтов капитулировал и сдал город (349). По мнению Василия Шульгина, благодаря этому сдача Одессы ускорилась на два дня (350). Спустя несколько месяцев Сокира-Яхонтов перешел в Красную армию.
Грузинский отряд, находившийся под командованием полковника Бессонова, перед уходом белых вновь занялся терроризированием населения и грабежами. Так, как сообщили одесские «Известия» 12 февраля, шестью днями раньше грузинские бойцы арестовали 20 человек, в том числе нескольких рабочих, и избили их нагайками и прикладами. От расстрела последних спасло только наступление красных: грузины разбежались, и многие из них бросились в порт. Справедливости ради нужно отметить, что подобным образом вели себя в это время и некоторые некавказские воинские формирования, например, расквартированный в гостинице «Палермо» на Ришельевской улице украинский отряд атамана Стру-
187

ка, ранее отличившийся наиболее массовыми и кровавыми погромами. Так, по сообщению того же номера «Известий», накануне бегства струковцев из Одессы секретарь атамана приказал доставить в гостиницу трех евреев, которых стали избивать, а вызванные затем жены последних были ограблены и изнасилованы. Наибольшую дисциплинированность и самоотверженность из «национальных» формирований проявили части немцев-колонистов. Подобно тому, как последним защитником красной Одессы в августе 1919 года была китайская рота, так и в феврале 1920 года белой Одессы — немецкий отряд, понесший в боях серьезные потери.
«Конечно, чрезвычайка должна убивать кого-нибудь...»
На следующий день после занятия красными Одессы снова заработала чрезвычайка, именуемая временная Чрезвычайная следственная комиссия, не имевшая, в отличие от «полноценной» ЧК, полномочий выносить приговоры. И опять, как и в апреле 1919 года, ее ядром стали одесские подпольщики: возглавил Борис Северный, а заместителем стал 26-летний эсер с 1914 года (с 1917 года — левый), партийный боевик Моисей Савельевич (Санелевич) Горб (Розман), в том же году перешедший к большевикам. Годом позже Горб стал чекистским нелегалом, а затем и резидентом в Берлине, заместителем начальника иностранного отдела ОГПУ, а в 1930-е годы — помощником начальника Секретно-политического и Особого отделов НКВД, старшим майором госбезопасности, который был арестован и расстрелян в 1937 году.
10 февраля, когда ЧСК работала только второй день, в Москве на заседании президиума ВЧК в присутствии Ивана Ксенофонтова, Мартина Лациса и Ивана Жукова было постановлено для организации Одесской ЧК выдать Реденсу миллион рублей (351). Станислав Реденс, уже работавший в Одессе и знающий обстановку, появился в городе 3 марта 1920 года. Вместе с ним прибыли начальник железнодорожной милиции Главмилиции НКВД РСФСР, а до этого член коллегии Секретного отдела ВЧК и секретарь оперативного штаба по борьбе с контрреволюцией Макс (Мендель)
188

Дейч и Леонид Заковский (Генрих Штубис), в ВЧК попавший по протекции своего латышского земляка Бкаба Петерса в первый месяц ее существования и работавший в ней разведчиком, начальником разведки, комендантом зданий, комиссаром для особых поручений при президиуме и начальником осведомительской и активной (оперативной) частей Московской ЧК. В течение месяца в Одессу прибыло еще 76 сотрудников из Москвы, Саратова, Иваново-Вознесенска, Харькова и некоторых других городов. 7 марта ЧСК была реорганизована в обычную губЧК, во главе которой стал Реденс, а его заместителем и заведующим Секретно-оперативным отделом — Дейч, начальником Особого отдела — Заковский.
Реденс вернулся в Одессу со своей третьей женой Анной Сергеевной Аллилуевой, являвшейся сестрой жены Сталина Надежды. Первая жена Реденса и ребенок остались в Д непропетровске, когда его летом 1918 года украинская организация польских социал-демократических групп направила в Москву, где он и поступил на службу следователем ВЧК. Вторая жена, член партии с 1918 года Раиса Семеновна Лазуркина, в 1919 году работала следователем в Киевской ЧК и, когда Реденса первый раз переводили в Одессу, осталась работать на своем прежнем месте. Наконец, в конце 1919-го или в самом начале 1920 года Реденс в Москве женился на Анне Аллилуевой, которая, вступив в партию в 1919 году, работала техническим секретарем в Совнаркоме. Примерно такую же должность она получила и в 1920 году в Одесской Губчека.
В мае 1920 года в Одессу вновь прибыл Всеволод Балицкий, теперь уже — заместитель председателя Центрального управления чрезвычайных комиссий Украины. Реденсу он привез письмо Дзержинского, написанное (возможно, для большей конспирации) на польском языке. Его, переведенное на русский, приводит в своей книге воспоминаний сын Реденса Владимир Аллилуев:
«Тов. Реденс... Пишу несколько слов, только чтобы Вас приветствовать, ибо нет времени.
Расскажет Вам все Балецкий (польское написание фамилии Балицкий. — О.К.). Посылаем его на некоторое время в Одессу, дабы в это тяжелое время укрепить работу комиссии. Все то, что я слы¬
189

шал о Вашей работе, свидетельствует, что Вы совершенно на месте, и я не знаю, удастся ли нам найти кого-либо, дабы исполнить Вашу просьбу о замене. Железной рукой Вы должны искоренять преступления и всякого рода свинства ответственных советских работников. Балецкий в этом направлении получил указания. Присылайте нам материалы о жизни деятелей партийных и советских организаций. Есть ли там у Вас кадры рабочих местных, на которые можно было бы целиком положиться? Без такого кадра борьба с буржуазией и спекуляцией не даст больших результатов» (352).
Однако главную причину столь внушительного чекистского нашествия на город в марте 1920 года пояснил председатель Центрального управления чрезвычайных комиссий Украины Василий Манцев, во многом основываясь на докладе своего заместителя Балицкого, который спустя 2 года сменит его на посту руководителя украинского ГПУ:
«...Мы натолкнулись на связь ответственных работников с некоммунистической средой, а следовательно, на непригодность их для работы в ЧК. Особенно ярко обнаружилось это явление в Одессе, где поспешное отступление наших войск летом 1919 года застигло врасплох много партийных работников. Спасаясь от Белого террора, многие из них вынуждены были пользоваться услугами обывателей и уголовного элемента и после возвращения советской апасти оказались “в долгу” у этих врагов советского строя. Одесские спекулянты и даже бандиты пользовались слабостью местных работников. Работа ОГЧК то и дело стеснялась ходатайствами за отдельных арестованных. Нужно прислать в Одессу новых решительных коммунистов, не связанных никакими “личными отношениями”, и лишь тогда появится возможность направить работу Одесской ЧК на правильный путь» (353).
Прежняя чрезвычайная следственная комиссия уголовными делами занималась крайне мало, она отлавливала не успевших эвакуироваться белогвардейцев, в первую очередь контрразведчиков и чинов государственной стражи, а также провокаторов, действовавших против подпольщиков; так был арестован Борисевич — в прошлом заместитель Кирпичникова. Расстреливать она их не могла,
190

поскольку имела только следственные функции, а главное, смертная казнь была на некоторое время отменена (вскоре она снова была восстановлена). Однако она зачастую применяла расстрелы при задержании при попытке к бегству, как были убиты следователь контрразведки Лебедев и один из руководителей восстания немцев-колонистов генерал Шелль (354). Здесь чувствовался почерк не столько Северного, сколько эсеровского боевика Горба, для которого подобная деятельность была вполне обыденным явлением, и конечно же коменданта комиссии, бывшего жестянщика Евсея Макара-Лиманова (настоящая фамилия Липман) (355), который во времена интервенции такими ликвидациями занимался в качестве руководителя большевистской рабочей боевой дружины.
Теперь же, как заявил по прибытии в Одессу новый начальник Секретно-оперативного отдела и зампред (а спустя полгода и председатель) Губчека Дейч, ВЧК послала их в Одессу для усиления борьбы с бандитизмом и что местная чрезвычайная следственная комиссия либо сольется с прибывшей группой, либо будет расформирована (356). Примерно через 2 месяца для координации деятельности различных учреждений на «уголовном» фронте был образован особый отдел по борьбе с бандитизмом, формально находившийся при ОГЧК.
Согласно закрытому отчету Одесской ЧК (357), в 1920 году в ее состав помимо вспомогательных подразделений входили Секретно-оперативный отдел, Особый отдел (в июне на полгода реорганизованный в военную группу предыдущего отдела), Спецотдел, занимающийся контролем за военной и другой особо важной промышленностью, информационно-регистрационная часть и наконец секретные подотделы в уездах. В составе Секретно-оперативного отдела были отделения разработки материалов разведки (наружное наблюдение, осведомление и руководство агентурой), оперчасть, занимающаяся арестами и обысками. Это была как. бы «оперативная» половина отдела. В «секретную» же входили 4 группы на правах отделений: политическая (то есть по политпартиям), экономическая (борьба со спекуляцией и другими хозяйственными
191

преступлениями), по борьбе с контрреволюцией, по борьбе с бандитизмом, как уголовным, так и «политическим». После расформирования Особого отдела была добавлена и пятая — по борьбе со шпионажем и военным делам.
В этот период в ОГЧК существовали две коллегии: «большая» во главе с предчека из руководителей отделов, которая выносила приговоры, в том числе расстрельные по важным делам, и так называемая «малая», в состав которой входили начальник Секретнооперативного отдела и двое уполномоченных этого отдела, которые имели право судить по делам, заканчивавшимся не более чем трехлетним сроком заключения.
Итоги борьбы с уголовным бандитизмом были подведены в главе чекистского отчета о работе 4-й группы:
«К 1 января 1921 г. через Одесскую губчека прошло по обвинению в бандитизме (уголовном. — О.К.) 1827 человек, что составляет 20,4 процента всех прошедших через комиссию обвиняемых. Этот громадный процент, это огромное количество обвиняемых в бандитизме занимает второе место в ряду остальных обвинений, предъявленных лицам, арестованным Чека. Это является первым по количеству обвиняемых родом преступления после контрреволюции. На том же втором месте стоят бандиты и среди осужденных коллегией Чека. За тот же период времени осуждено было 982 бандита, что составляет 26,8 % общего числа осужденных Одесской чрезвычайной комиссией» (358).
Здесь необходимы некоторые небольшие комментарии. В 1920 году, если верить данным губернского бюро статистики, Одесская ЧК арестовала 10 225 человек, из которых было расстреляно1418, осуждено к заключению 1558, освобождено 4644 человека, а остальные 2605 человек, судя по всему, оставлены под следствием либо получили административные наказания. Согласно же таблицам, приложенным к закрытому отчету губЧК, с 8 февраля по 31 декабря 1920 года арестованных «политических» — обвинявшихся в работе на белые контрразведки, в участии в белогвардейских подпольных организациях, а также в другой контрреволюционной деятельности — было 2477 человек, из которых 584 было
192

Иван Алексеевич Бунин, Одесса.1919 г.
Вера Николаевна Муромцева-Бунина. 1920 г.
На улицах Одессы. Видна Оперный театр. 1910-е гг. (копия)

Французские солдаты в Одессе. 1919 г.
Войска Антанты в Одессе. 1918 г.

Греческие солдаты в Одессе. 1919 г.
Корабли Антанты в Одесском порту. 1919 г.

Евгений Николаевич Щепкин
Константин Иванович Глобачев
А.И. Деникин в Одессе. 1919 г.

Генерал Анри Вертело Генерал Л. Франте д 'Эспре
Генерал д Ансельм
Генерал А. И. Деникин

Разгрузка Одессы
Объявлеше.
Союзники сознают ь, что они лишены юзможности доставить въ ближайшее врс* *я продовольств1е въ Одессу. Поэтому въ цЪляхъ уменьшения числа Ъдоконь решено приступить кь частичной разгрузка Одессы.
Командующей союзными войсками въ Росаи Ген. Д‘АНСЕЛЬМЪ.
Газетное объявление о начале эвакуации Одессы. 3 апреля 1919 г.
В Одесском порту во время эвакуации. Апрель 1919 г.

Жертвы петлюровского погрома в Проскурове. Февраль 1919 г.
Атаман Симон Петлюра
Атаман Илько Струк

Эдуард Багрицкий и Валентин Катаев. 1919 г.
А. Дон Аминадо
Алексей Николаевич Толстой

Редкие сохранивниеся фотографии Мишки Япончика
Отряд еврейской самообороны. Одесса 1918. г.

Вступление войск атамана Григорьева в Одессу. Апрель 1919 г.
' ОБЪЯВЛЕНИЕ № 2
Коиенданта гор. Одессы и Порта,
£ИМп0 Шреля яг., город
Предлагаю гражданам города Одессы в случаях нааадеияя »а ааартмзры бандитов немедленно iвопить ио телефонам №№ S*llf §7*11 и 6*21, куда немедленно мною будут высланы яме ющяося в моем раенеряженин вооруженные силы для ликвидация грабежей, также обращаться о случаях обысков я арестов ночью для установления правильности таковых.
Комендант 1'@р. Опросы и Порта Домброжслеж^.
Объявление красного коменданта Одессы Домбровского. 1919 г.

И. А. Бунин в Одессе. 1918 г. Петр Александрович Нилус
Доходный дом художника Евгения Буковецкого в Одессе, где жили Бунины

:А *9*^ |ДеИ0НСТРАЦ1Я П|САЯ
ГВАК^Дф^фрднцузт.
i— ЦядашС18УЕтЗ“К0МИУННСТйЧаЖЙЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ:
4V4E UHTERKATIOHAIE CQMMUHISTE ж CDMUHISTA
-"t$ Ш«1ШЙШЙ5ШЕ штвшлшш 4 . ШШРЛННАЯ КОЛЛЕГИЯ Г ШИШСТНЧЕСКОЙ ^РОПЛГАНДЫ
i иш.
ьп-'.
__ '** Ущщ
Демонстрация после установления советской власти в Одессе. Апрель 1919 г.
Екатерининская площадь в Одессе. На заднем плане справа видны дома (дома 6 и 8), в которых располагалась Одесская ЧК и проживали её руководители в 1919—1920 гг. Слева виден дом №7— комендатура и тюрьма ЧК

Александр Александрович Алехин. 1920г.
Кафе Робина в Одессе, где Алехин в 1918—1919 гг. давал сеансы игры в шахматы

Борис Израилевич Краевский Ян Гамарник
Эскиз оформления Екатерининской площади на 1 Мая 1919 г. На фасаде дома №6 (за задрапированным памятником) видна вывеска Губернской ЧК
______

М.А. Волошин. 1918 г.
Надежда Александровна Тэффи
ИЗЫ КРЕМЕРЪ,
Иза Кремер
Издание «Песенок» Изы Кремер

Дора Явлинская
Яков Лившиц
Исаак Бабель
Одесские рассказы И. Бабеля. Издание 1931 г.

приговорено к расстрелу, заключено в лагерь принудработ 450, к другим видам наказания («контрразведчики» к ним не приговаривались) — 66, освобождено 1376 (359). Из «неполитических» немалый процент расстрелянных и отправленных в концлагерь составляли налетчики, воры и другие бандиты. В предыдущий же период советской власти количество уголовников по отношению к другим расстрелянным составляло 1% — этот вывод можно сделать на основе публиковавшихся в мае-июле одесскими «Известиями» соответствующих списков. Правда, мы не знаем, сколько бандитов было расстреляно в августе после гибели Мишки Япончика, ведь «поскрипционные» списки уже не публиковались. Возможно, в это время количество казненных бывших «подданных короля Молдаванки» увеличивается, но вряд ли в разы. Поэтому из статистических данных мы получаем еще одно четкое подтверждение того, что сколько-нибудь серьезная и планомерная работа по борьбе с уголовным бандитизмом началась в 1920 году. Продолжилась она и на следующий год. Согласно прилагающимся к открытому отчету ОГЧК губернскому съезду Советов за 1921 год таблицам, с
1 января по 1 ноября 1921 года ею было предъявлено обвинение в уголовных преступлениях 3004 арестованным, из них в бандитизме — 796. Из 664 казненных за этот период 290 были расстреляны за уголовные преступления, 259 — «за контрреволюцию», 72 — за должностные преступления, 26—за шпионаж, 14—за спекуляцию,
2 — за нелегальный переход границы, 1 — за дезертирство (360).
Нужно отметить, что, согласно отчету центрального чекистского аппарата о деятельности местных органов за 1921 год, количество арестованных в то время Одесской ЧК было на первом месте по губерниям (на втором месте была ПетроЧК, а на третьем — собственно ВЧК). Осуждено ОГЧК в это время было 4463 человека, тогда как ВЧК — 1862, а ПетроЧК — 940. Однако в этом же отчете указывалось, что на Украине большее число осуждений было не за политические преступления, а за уголовные: из общего числа осужденных контрреволюционеров и шпионов было 37%, а уголовников—44,6%, и в первую очередь здесь речь, естественно, шла об Одессе (361).
Таким образом, мы видим изменение за два года характера чекистских репрессий в Одессе: если в 1919 году они были преиму-
7 «Окаянные дни»
193

щественно политическими и лишь незначительная часть расстрелянных относилась к криминальным элементам, то в 1920 году число «политиков» и уголовников значительно приблизились друг к другу, а спустя год последних стало значительно больше. И дело было не только в окончании основной фазы Гражданской войны, но и (и в этом была специфика Одессы) в резком усилении антикриминальных мер.
Предоставим слово Василию Шульгину, который в то время как руководитель белогвардейской разведывательной организации «Азбука» нелегально находился в Одессе. Вот что писал Шульгин в своей книге «1920»:
«Конечно, Чрезвычайка должна убивать кого-нибудь... Поэтому убивателям нашли дело. На этот раз, впрочем, это еще была наиболее благоразумная локализация кровожадности: чрезвычайкам приказали убивать “уголовных”» (362).
Часть четвертая
ОДЕССКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙКА ИЗНУТРИ
«Целый ряд профессиональных преступников стал занимать видные места...»
Бывший товарищ прокурора Одесского окружного суда Павел Онуфриевич Митрофанов осенью 1919 года показывал Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков:
«Целый ряд профессиональных преступников стал занимать видные места... Отбывшие каторжные работы за ограбление в Одессе банкирского дома Кусиса Мильман и Броун были назначены: первый — начальником губернской и городской милиции, а второй — под фамилией Ракитин секретарем исполнительного комитета Совета рабочих депутатов... Преступность, т.е. всякого рода разбойные нападения, грабежи и кражи, значительно понизилась, но не вследствие разумной и энергичной борьбы с преступниками, а вследствие того, что все профессиональные преступники заняли те или иные места в советских учреждениях, производя по распоряжению властей всякого рода реквизиции, обыски, на законном основании от¬
194

нимали у жителей все, что хотелось,—деньги, драгоценности и т.д., что, конечно, уже преступлением не считалось» (363).
Прошел год, и полностью идентичное обвинение в отношении Броуна и Мильмана вновь было озвучено, но теперь уже не дореволюционным прокурорским работником, а чекистом, хотя и тоже бывшим, а адресатами явились уже не деникинские, а большевистские органы.
В конце 1920 года помощник уполномоченного 2-й группы Одесской губЧК 24-летний Пейсах Аронович Золотусский, лишь немногим более полугода служивший в этом учреждении, начал расследовать дело № 7719 в отношении бывших руководителей двух местных карательных органов — ЧК и милиции и в совсем недалеком прошлом фактически второго лица в исполнительной власти губернии. Чекистское руководство Одессы передало ему присланное из ВУЧК заявление бывшего сотрудника Каменева, которое, в свою очередь, 24 ноября 1920 года из Москвы отправил начальник Секретного отдела ВЧК Тимофей Самсонов с просьбой о расследовании (364).
Михаил Маркович Розенфельд, такой первоначально была его фамилия, родился в Николаеве в бедной семье. Из-за низкого достатка, с одной стороны, и процентной нормы для евреев — с другой, образования никакого не получил. Отец отдал его в обучение часовщику, с надеждой, что, получив такую специальность, он сможет точно «выбиться в люди». Однако часовщика из него не получилось. Михаил покинул отчий дом и отправился на поиски заработка по городам и весям юга Украины, зарабатывая на жизнь распространением печатной продукции. Однако ему явно хотелось в жизни большего, и он решает креститься, надеясь, что переход в православную веру поможет ему в жизни, поскольку, как известно, в царской России основные ограничения происходили не столько по национальному, сколько по религиозному признаку. Однако это ему не особо помогло, более того, своим поступком он оказался «меж двух огней». С одной стороны, отсутствие какого-либо образования, даже начального, лишало его возможности где-либо сделать карьеру, а денег на обучение у него просто не было. С другой стороны, путь назад ему тоже был закрыт, поскольку, перейдя
7*
195

в другое вероисповедание, он окончательно порвал связи со средой своего детства и рассчитывать на помощь еврейского общества ему не приходилось. Не случайно впоследствии в советской анкете, в графе «национальность», он написал «интернационалист», впрочем, в то время он в этом был неуникален, да и за правильностью заполнения этого пункта в то время особо не следили. Однако это все же сыграет некоторую роль в его деятельности, и к тому же весьма своеобразным образом, о чем мы расскажем позднее.
События первой русской революции подсказали Михаилу еще один путь в жизни, хотя и небезопасный. Он начинает распространять революционные газеты, в результате чего подвергается репрессиям властей: в 1905, 1908, 1910 годах арестовывается, а в 1912 году административно высылается. В 1908—1913 годах Розенфельд участвует в работе молодежных социал-демократических кружков, а в 1913 году вступает в организацию анархистов-коммунистов, по-прежнему продолжая распространять газеты различных революционных течений. В 1910-е годы ему нередко доводилось читать в социал-демократических газетах статьи, подписанные «Л. Каменев», и он узнал, что под этим псевдонимом скрывается старый партийный работник, его однофамилец Розенфельд. Впоследствии, в 1918 году, при австро-германской оккупации Николаева, Михаил, уже будучи большевиком (с ноября 1917 года), возьмет псевдоним своего высокопоставленного столичного однофамильца и теперь уже однопартийца.
Согласно анкете, заполненной Михаилом Каменевым 14 августа 1920 года для Политуправления Юго-Западного фронта, его послужной список с начала революции выглядел следующим образом (365):
работник следственной комиссии Совета рабочих депутатов, временный комиссар артиллерийского парка в Николаеве (1917 год);
член секретного отдела, следователь, инспектор Одесской ГЧК (1919 год);
политком полка имени Раковского при 3-й армии (1919 год);
196

начальник контрразведки; секретарь, следователь, зампред ревтрибунала Южной группы войск;
уполномоченный Особого отдела 12-й армии;
помкоменданта, председатель ревизионной комиссии города Киева;
секретарь, заведующий общим отделом Харьковской губЧК;
начальник организационной части Особого отдела Юго-Западного фронта.
Отметим, что киевский и харьковский периоды службы Каменева приходились на 1920 год.
В том же году, уже в должности члена коллегии Омского губревтрибунала, Каменев направил два письма одинакового содержания, одно — наркому рабоче-крестьянской инспекции, другое — в ЦК РКП(б) Н.Н. Крестинскому. Любопытно, что фамилия наркома, которому было адресовано первое заявление, была не указана. Возможно, Каменев просто не знал, кто руководит этим ведомством; а им был по совместительству нарком по делам национальностей, член Политбюро Иосиф Сталин. Вероятно, в то время в Сибири информации о руководителе Рабкрина можно было сразу и не найти.
Вот что сообщал трибуналец (366):
«В социалистической инспекции устроились на службу граждане Ракитин (Браун) (точнее, Броун. — О.К.) и, по слухам, гр. Северный (Юзефович); вышеупомянутые граждане были сняты с ответственных постов одесским губнаркомом... Настоящим могу Вас ознакомить, что собой представляют эти мужи для коммунистического строя».
Каменев поведал следующее. В 1919 году, в бытность членом секретного отдела Одесской губчека, он имел беседу с уже хорошо знакомым читателю Красным, который изъявил желание уйти на фронт, поскольку работать здесь невозможно, лучше умереть или вернуться в центр, чем видеть то, что творится в одесских учреждениях. На вопрос, что именно побуждает старого работника идти на такую крайнюю меру, как фронт, Красный привел следующий пример: член исполкома Ракитин и начальник губмилиции Миль-
197

ман именуют себя бывшими анархистами, что не соответствует действительности, так как совершенный ими несколько лет назад «экс» был никем не санкционирован, то есть носил характер уголовщины, а подтвердить это могут грабители, сидевшие с ними в тюрьме, такие как Меер-Герш Суконник, Михаил Коган и другие.
Ракитин, продолжал Каменев, будучи сыном банкира, преподнес следующий сюрприз для советской власти. В 1918 году при петлюровско-добровольческой власти его отец разошелся со своим компаньоном и выдал ему деловых обязательств на 80 тыс. рублей. После прихода советской власти компаньон отказался платить по этим обязательствам, что закончилось для него арестом и заключением в одну из камер предварительного заключения. Туда приехал Мильман и, угрожая револьвером, требовал уплатить деньги Броуну-старшему. Узнав об этом, Каменев подготовил доклад для для своего отдела. Документы по этому делу имеются у бывшего завугрозыском Одессы Склясского.
Впоследствии, когда Каменев был уже инспектором Губчека, к нему по служебным делам зашли старые участники анархистского движения: председатель местной социалистической инспекции Александрович (тот самый Александрович, который вскоре возглавит Одесский губревтрибунал) — издаваемую им газету «Моряк» Каменев распространял в 1910 году — и братья Бекманы. Чекист спросил их, знали ли они до революции вышеуказанных граждан, и те ответили отрицательно. Впрочем, и сам Каменев, в 1913—1917 годах состоявший в группе анархо-коммунистов, по его словам, ничего о Броуне и Мильмане не знал.
Каменев отмечал, что в августе 1919 года Ракитин остался в Одессе, а после возвращения советской власти стал заведующим юридическим отделом исполкома. Тогда-то он, пользуясь своим служебным положением, выдал главарю разбойников-бандитов Мееру-Гершу Суконнику удостоверение о том, что того никто не имеет права арестовывать. «Пользуясь таким случаем, — продолжал бывший чекист, — Суконник натворил немало дел советскому строительству, после чего был объявлен Чрезкомиссией вне закона».
198

Далее Каменев рассказал, что в июне 1920 года, когда он был начальником адморгчасти Особого отдела Юго-Западного фронта, в отдел был приведен под конвоем Мильман, занимавший должность начальника Харьковской губмилиции под фамилией Рашеев. По слухам, арестовал его за преступные деяния сам Раковский. (Христиан Раковский в это время был не только предсовнаркома Украины, но и с февраля по май 1920 года возглавлял республиканский НКВД, то есть являлся начальником Александра Мильмана.) Однако через несколько дней он был взят на поруки секретарем Харьковского губкома А. Верхотурским, после чего для искупления вины был отправлен на фронт, где пробыл инструктором Трудовой армии, а затем вернулся в Харьков и стал помощником губвоенкома.
После рассказа о Броуне и Мильмане Каменев перешел к своему бывшему начальнику Борису Северному. О нем он написал, что это сын состоятельных родителей по фамилии Юзефович, который в 1918 году был правым эсером. (Последнее явно не соответствовало действительности.) Будучи непосредственным начальником Каменева, он неоднократно предлагал тому делать смягчающие резолюции на делах, но тот поступал так, «как подсказывала революционная совесть». Северный же, по мнению Каменева, совершал деяния, характерные для врага советской власти во время Гражданской войны. Это, по его мнению, выразилось в необоснованном освобождении следующих лиц:
1) Крупенский (отпущен дважды) — брат члена Госдумы, бессарабский помещик, начальник снабжения Добровольческой армии;
2) Шнейдер — харьковский помещик, петроградский присяжный поверенный, бежавший во время переворота 1917 года, «известный инквизитор крестьян» — был освобожден, несмотря на обилие следственного материала, как выяснилось впоследствии, за взятку в 50 тыс. рублей, и лишь по протесту Каменева был вторично арестован, но отступление из города помешало выяснить, кому именно она предназначалась.
3) Санценбахер, известная актриса и польский гражданин, фамилию которого он запамятовал, арестованные в присутствии
199

Каменева французским матросом Мишелем и чекистским сексотом Сашей во время агитации среди оставшихся моряков Франции на родном языке последних. Северный отпустил этих двух под поручительство грузинского консула (фамилию он не называет, но из других источников известно, что она была — Ушверидзе), несмотря на опасения Каменева, что доверять тому нельзя, и который потом, при белых, опубликовал в газетах номера документов, по которым подпольные большевистские работники выехали за пределы республики;
4) Корнелли — агент французской контрразведки, отданный на поруки своему отцу и впоследствии скрывшийся;
5) Савицкий — чиновник особых поручений при градоначальнике Сосновском, известный взяточник и содержатель домов терпимости;
6) Билим — омский тюремный инспектор, подавлявший в 1907 году восстание, за что имел орден. После наложения резолюции о необходимости расстрела Каменев был вызван к Северному, который потребовал ее изменить и спасти жизнь человеку. Каменев отказался это сделать, так как «вышеупомянутый палач заслужил высшей меры наказания» (367).
Относительно последнего фигуранта автор заявления позднее писал, что поначалу тот был освобожден, однако Каменев добился повторного ареста, на сей раз — по решению исполкома, после чего Билима расстреляли. Когда Северный узнал, что инициатором повторного ареста был Каменев, то потребовал от него, чтобы он больше так не поступал. Крупенский, согласно последующим показаниям Каменева, был арестован как руководитель продовольственных органов Добровольческой армии и обвинен в белогвардейском шпионаже. Однако Северный его освободил. И только по распоряжению Каменева Крупенский был вторично арестован, а по постановлению коллегии Губчека расстрелян. Что же касается француза Корнелли (или Корнеля?), то, по словам Каменева, ведущего по нему следствие, Северный спросил, можно ли того освободить, на что получил ответ, что обвинение серьезное и почти доказанное. Тогда Северный просто забрал дело, и француза осво-
200

бодали (368). Хотелось бы обратить внимание также на личность Шрейдера. К. Алинин в конце своих воспоминаний упоминает о расстрелянном за две недели до ухода большевиков присяжном поверенном Шрайдере (369) — похоже, это одно и то же лицо.
Поясняя вышеуказанное, Каменев заявлял, что Северный служил заступником классовых врагов советского строя, в то время как «малосознательные крестьяне и рабочие сидели без допроса и следствия». Упоминая о Вальгоцевском (правильно — Волегоцуловском, часто писалось — Волегоцеловском, но везде в деле фигурирует именно первое указанное название волости Ананьевского уезда) деле, о котором мы расскажем позднее, он писал, что «волосы дыбом становятся от того, что Северный хотел проделать с беззащитным крестьянством» (370).
Каменев указывал, что такие чекисты, как Северный и Арнольд, чувствуя скорый отход сов. власти из Украины, подготовляли себе почву, чтобы остаться невредимыми, освобождали сплошь и рядом каэров» (371). В доказательство своих слов Каменев апеллировал к белогвардейской печати в Одессе, «где Северный рисовался как один из некровожадных и честных (и это тоже его компрометирует?! — О.К.)», а также к родному брату Арнольда Западному (похоже, между двумя братьями-чекистами отношения в то время были натянутыми).
За две недели до ухода советской власти из Одессы, рассказывал далее Каменев, Северный был снят с работы в ЧК и очутился в Социалистической инспекции вроде бы председателем. Там же, по его словам, оказался и Арнольд. В это же время Ракитин — заведующий отделом управления исполкома, — пользуясь положением и связями, являлся в ЧК, носил лекарства арестованным, делал строгие распоряжения об освобождении разных лиц. Встретив Каменева, он просил передать арестованному помещику Келлеру, чтобы тот не беспокоился, так как будет освобожден, — ранее жена Келлера ходила к Северному домой и предлагала взятку. После ухода Красной армии в августе Северный скрывался, после прихода добровольцев был арестован и освобожден, появились статьи в Одессе контрреволюционеров, которые положительно писали о нем (372).
201

Каменев упомянул еще об одном характерном поступке Северного уже в качестве руководителя инспекции:
«Незадолго до ухода сов. власти на собрание комячейки чрезкома явился Северный, потребовал себе слово, начал требовать от собрания, чтобы выступили за отмену Красного террора. После заявления одного товарища, что расстреливаются явные сознательные контрреволюционеры, Северный начал кричать: “Убийцы! Палачи!”, после чего его заставили оставить собрание» (373).
Характеристика Северному, данная Каменевым, интересным образом перекликается с мнением о нем знаменитого поэта Максимилиана Волошина.
Вот что записала в своем одесском дневнике 16 (29 апреля) 1919 года Вера Муромцева-Бунина:
«Под вечер забегает Волошин...
— Я познакомился с Северным в гостиной хорошенькой женщины, — говорит с улыбкой Волошин. — Он очаровал меня.Зто человек с кристальной душой.
— Как, — перебивает Ян, — с кристальной душой — и председатель чрезвычайки?
Волошин: Он многих спасает.
Ян: На сто — одного человека.
Волошин: Да, это правда, но все же он чистый человек. Знаете, он простить себе не может, что выпустил из рук Колчака, который, по его словам, был у него в руках (речь, по всей вероятности, шла о 1917 годе, когда адмирал командовал Черноморским флотом и бывал по служебным делам в Одессе, а Северный флот — членом местного исполкома Совета и одним из организаторов Красной гвардии. — О.К.), Он рассказывает, что французы пытали его. Связывали назад руки и поджигали пальцы. [...] А Северный сам — против крови!» (374).
В третий период советской власти, писал Каменев, занимая пост председателя Одесской ЧК (откуда был впоследствии снят), Северный «занял особняк известного сахарозаводчика (сейчас фамилии не помню) на улице Гоголя, № 7 (до революции — владение знаменитых коммерсантов немецкой национальности Фальц-Фейнов,
202

создателей заповедника “Аскания-Нова”. — О.А*.), которому выдал удостоверение, что никто не может ничего из дома взять, в то время как нужны были матрацы и кровати для раненых и больных красноармейцев» (375).
Завершал бывший чекист свое письмо рассказом о мести со стороны Северного, Ракитина и Мильмана за его доклады против них, выразившейся в его аресте, чуть было не закончившемся расстрелом. Каменев обращал внимание Наркомрабкрина на то, что «человек без защиты в тюрьме может быть запросто уничтожен» (376).
«В газетах пишут, что арестован Северный...»
У Одесской, как и любой другой, губчека возможности по сравнению со Всеукраинской, не говоря уж о Всероссийской, были куда более скромные, и допросить всех живых свидетелей, проживающих в разных частях Украины, а уж тем более в Москве, было весьма проблематично. В результате из лиц, живущих вне Одессы, Золотусскому удалось получить показания и ответы только от Северного, в то время начальника находившегося в Киеве, то есть в относительной близости к Одессе, Регистрационного (разведывательного) отдела Юго-Западного фронта. Документы не сохранили сведений о месте снятия допроса. Судя по тому, что, в отличие от других лиц, показания и допрос Северного Золотусским приводятся в печатном виде, следователь, возможно, направил по почте вопросы начальнику Разведотдела в Киев и аналогичным образом получил обратно нужную информацию. Вот что показал Северный 12 января 1921 года:
«В 1919 году я был т. председателя ОГЧК и заведующим секретным отделом при председателе Калениченко, который сидел вместе со мной во французской контрразведке и подвергался вместе со мной страшным пыткам; в то же время т. Реденс был зав. юридической частью, тов. Вихман — оперативной частью. Т. Михаил Каменев в то время был следователем юридического отдела. С ним вместе работал Масальский, впоследствии оказавшийся провокатором. Его товарищ — Сигал, который был приговорен к расстрелу за получение взятки от известного миллионера Персица,
203

дело разбиралось в ревтрибунале. Т. М. Каменев тоже был арестован ЧК по подозрению в получении взятки в 15 000 рублей у некоего студента Шпанделя, о чем стало известно исполнительному комитету, секретарем которого был т. Ракитин... Причем оказалось после ареста Каменева при проверке анкеты Масальского, что рекомендовал его Каменев. Кроме того, Каменев обвинялся еще, что после одного из обысков при изъятии ценностей и были променены драгоценные камни на поддельные. Дело о Каменеве не было закончено вследствие оставления Одессы... и он, как все сотрудники, был освобожден» (377).
Хотелось бы остановиться подробнее на упомянутом Северным деле следователя Сигала. Владимир Маргулиес записал в своем дневнике 17 апреля 1919 года: «Арестованы финансовые деятели Златопольский и Персиц, бывший комиссар города при гетманском правительстве Коморный и целый ряд других лиц. Первым двум, вероятно, удастся откупиться, а вот судьба Коморного незавидная, такую птицу, должно быть, на волю не выпустят» (378). Все примерно так и получилось. Имя Семена Семеновича Коморного оказалось в опубликованном одесскими «Известиями» 25 мая 1919 года расстрельном списке, подписанном секретарем ЧК Михаилом как «отъявленного контрреволюционера, преследовавшего рабочих и профсоюзы» (379). Персиц и Златопольский же были отпущены. Что же касается Персица, то деньги за его освобождение до казны не дошли, а осели в кармане у следователя, которым был Иосиф Файвелович Сигал, 1895 года рождения. До поступления на чекистскую службу Сигал учился в Новороссийском университете. Вначале в ЧК он был делопроизводителем, но затем по настоянию председателя Онищенко, как имеющий приличное образование, получил должность следователя (380). Наряду со взяткой от Персица Сигалу после ареста были инкриминированы еще некоторые злоупотребления. Ревтрибуналом он был осужден к расстрелу, но казнь была отсрочена. Однако, в отличие от других заключенных чекистов, как осужденный Сигал не был освобожден и белых встретил в тюрьме. Он дал показания Особой комиссии по расследованию злоде¬
204

яний большевиков, после чего вновь предстал перед судом — на сей раз белым военно-полевым, и теперь уже, естественно, по обвинению не в должностных преступлениях, а в самой чекистской службе. На сей раз, по имеющимся у нас сведениям, смертный приговор в исполнение был приведен.
Однако, по словам Северного, «темные» дела Каменева на этом не закончились. От ответственного работника Особого отдела 12-й армии Кушнарева (упомянутого нами в качестве замначальника Особого отдела 3-й Украинской армии, арестовавшего Домбровского) и бывшего коменданта, а затем бухгалтера Одесской ЧК Чернецкого Северный узнал, что во время отступления Южной группы за ряд неблаговидных поступков Каменев был отстранен Кушнаревым от руководства ее контрразведкой, входившей в состав Особого отдела 12-й армии. В начале 1920 года, согласно показаниям Северного, он и Кушнарев узнали, что Каменев оказался членом коллегии Харьковской губчека. Они подали на него заявление руководителю украинских чекистов Манцеву, и тот отстранил Каменева, причем оказалось, что в анкете он не указал свой арест Одесской губчека. Спустя 2 месяца по возвращении Северного в Харьков он узнал от Ракитина, что их недруг занимает ответственное место в Особом отделе Юго-Западного фронта. Тогда они с Ракитиным сообщили о личности Каменева его начальству. В результате последний с очень нелестной характеристикой от начальника отдела Ефима Евдокимова был откомандирован в распоряжение ВЧК. «И вот Каменев, — писал Северный, — для ограждения себя от скамьи подсудимого избрал остроумный способ защиты — возвел клеветнические обвинения против меня, Ракитина и Мильмана» (381).
О своем прошлом Северный рассказал, что в 1905 году он, член РСДРП, по делу о восстании на «Потемкине» был приговорен к повешению, но по несовершеннолетию выслан за границу. В дальнейшем был несколько раз сослан в Архангельскую губернию и Туркестанский край, бежал из ссылки, работал в Петербурге. До революции его знали многие товарищи по социал-демократической работе, в частности, будущие секретарь В ЦИК Авель Енукидзе и заведующий архивом революции Борис Николаевский (382).
205

Однако не все указанное им соответствовало действительности. В первую очередь бросается в глаза замена виселицы заграницей. В частности, из немногочисленных материалов личного архива дочери Северного, с которыми автор данного исследования ознакомился в середине 1990-х годов, следует, что в 1905 году он, вступив в Одессе в объединенную РСДРП, работал по доставке продовольствия и революционной литературы на мятежный броненосец. Тогда же он был арестован, недолго просидел в полицейском участке, а затем в административном порядке ему было предписано покинуть Россию по просьбе матери Фани Давидовны вместо ссылки в Сибирь. Около года пожив во Франции, Юзефович вернулся в Одессу и продолжил революционную работу, за что в 1907 году снова был выслан, на сей раз в Архангельскую губернию. Спустя год он бежал в Петербург, где под именем Иосифа Лоцабидзе работал в обществе электрического освещения монтером. В 1910 году его обнаружили и снова отправили в Архангельскую губернию. После этого серьезной революционной работы не вел. Амнистированный по случаю 300-летия дома Романовых, Юзефович вернулся в Одессу, устроился работать в электротехническую фирму, где к 1917 году дорос до заведующего электромеханической мастерской. В большевистскую партию, только что в Одессе выделившуюся из объединенной РСДРП, он вступил в июне 1917 года, будучи комендантом Воронцовского дворца (383). Как мы видим, в реальной дореволюционной биографии Северного не было не только смертного приговора, но и ссылки в более суровый по условиям проживания по сравнению с Архангельской губернией Туркестанский край.
Весьма примечательной личностью был знавший Северного по дореволюционной работе Борис Иванович Николаевский (1887— 1966). Сын священника из Уфимской губернии, он в 1901 году, порвав с отцом, вступил в РСДРП, был большевиком, а затем левым меньшевиком. В 1920 году Николаевский входил в состав меньшевистского ЦК. Когда Северный ссылался на него, он не знал, что спустя ровно год Николаевский будет арестован, а еще спустя год вместе с некоторыми другими видными меньшевиками выслан за
206

границу. Впрочем, еще почти десятилетие, проживая в Берлине, он будет сотрудничать с Институтом Маркса и Энгельса, по заданию его директора Д.Б. Рязанова (Гольдендаха) собирая материалы по международному рабочему движению. Вскоре после окончания печально известного меньшевистского судебного процесса 1931 года и связанной с этим ссылки Рязанова в Саратов (где спустя 7 лет он был расстрелян) Николаевский был лишен советского гражданства. Живя в Германии, во Франции и в США, он собрал огромную коллекцию материалов по истории русской революции, проданную им за три года до смерти Гуверовскому институту и ставшую важным источником сначала для зарубежных советологов и русистов, а после перестройки — и отечественных историков.
О деятельности Северного в революционные дни подробно говорилось в записке в ЦК 5 февраля 1921 года, направленной слушателем старшего курса Академии Генштаба Петром Зайцевым, максималистом, перешедшим к большевикам в 1918 году, но с зачетом стажа с 1917 года:
«Случайно (а может, все-таки целенаправленно от Северного? — О.К.) узнав о том, что в конфликтном отделе при ЦК РКП(б) имеется дело по обвинению тов. Северного в целом ряде преступлений, считаю своим долгом дать некоторые сведения о нем.
Первое. Я встретил Северного в первый день организации Красной гвардии в марте 17-го года в Одессе, где он работал под фамилией Юзефович, и с этого времени до 12 марта 18-го года, то есть до взятия Одессы немцами, ежедневно с ним сталкивался на совместной работе.
А) В 17-м году тов. Северный был членом секции Красной гвардии, комендантом Воронцовского дворца, членом оперативного штаба, руководившего восстанием в декабре 17-го года и в январе 18-го года. Все аресты и изъятия контрреволюционеров в Одессе проводились Северным-Юзефовичем благодаря его энергии.
Б) 2 раза почти на моих глазах в Одессе Северный-Юзефович был арестован контрреволюционерами, причем держал себя мужественно. При втором аресте его били найденным у него револьвером по туловищу и голове, отправили в гайдамачий курень, откуда
207

он бежал, выпрыгнув через окно второго этажа, но, вспомнив, что в помещении сидит еще один из наших товарищей, не успевших бежать, которого могли сейчас же расстрелять, Северный вернулся обратно и благодаря подоспевшим нашим товарищам, совместно с арестованным товарищем Черкуновым, ныне членом РКП, тогда — социалистов-революционеров-максималистов, был освобожден.
В) Был одним из первых организаторов Красной гвардии.
Г) В 18-м году после захвата власти нами был начальником Секретно-оперативного отдела Бюро по борьбе с контрреволюцией, где я в то время состоял председателем...» (384).
Здесь нужно пояснить, что в первый период большевистской власти в Одессе ЧК наподобие Всероссийской не существовала; следует отметить, что даже в России первые губчека как региональные подразделения ВЧК стали создаваться лишь весной 1918 года. Однако в то время существовало целых три органа, занимавшихся борьбой с контрреволюцией. Это находившаяся при Румчероде (Румыно-Черноморском совдепе) автономная коллегия по борьбе с контрреволюцией, возглавляемая старейшим деятелем международного рабочего движения, а впоследствии руководителем украинского советского правительства Христианом Раковским, занимавшаяся борьбой с румынскими антибольшевистскими силами, находившаяся на крейсере «Алмаз» Чрезвычайная следственная комиссия, возглавляемая большевиком с 1903 года Михаилом Сойфером (впоследствии работником Коминтерна), которая вела лишь следственные дела, передававшиеся в заседавший там же на «Алмазе» матросский Ревтрибунал, и, наконец, возглавляемое сначала большевиком Макаром Чижиковым, а затем Петром Зайцевым Бюро по борьбе с контрреволюцией, занимавшееся оперативной работой. В последней организации и работал Северный.
О дальнейшей деятельности Северного в Конфликтный подотдел сообщил другой слушатель Академии Генштаба, родной брат ранее фигурировавшего в нашей книге Семена Урицкого Лев, в прошлом член исполкома одесской организации немецких комму¬
208

нистов «Спартак» (сам отнюдь не будучи по национальности немцем) и депутат Одесского совета:
«...В 18-м г. во время моей разведработы он работал в гор. Одессе в контрразведке областкома, каковой и руководил... Он участвовал в разработке плана и участвовал в перевороте, после которого в начале 19-го года работал в... ЧК. Мне неоднократно приходилось видеть его работу и слышать как о почти единственном честном коммунисте из ЧК. Каменев его обвиняет в том, что он расстреливал рабочих и крестьян и освобождал буржуазию. В это время я участвовал в подавлении восстания крестьян... и мной как начальником карательного отряда бывали расстреливаемы те крестьяне, которые являлись душой этих восстаний. О расстрелах в ЧК неважных крестьян и мне должно было быть известно, но я таких случаев не знал, за исключением самочинных, исходящих от самих следователей, и по моему требованию они немедленно отзывались обратно в Одессу председателем. Относительно расстрелов рабочих я также ничего не знаю. Наоборот, представители рабочих-меныиевиков... были освобождены; как раз в это время происходили усиленные расстрелы буржуазии в лице местных капиталистов (в ответ на террор белых)». В заключение Урицкий писал о Северном, что тот серьезно относился к своим поступкам, а потому он «не мог расстреливать невиновных вообще, особенно рабочих» (385).
Наконец, о работе Северного в следующем деникинском подполье рассказал инструктору конфликтного подотдела Шаповалову профсоюзный работник Борис Борисов (Штейн):
«Я находился в Одессе все время с момента эвакуации города до середины октября 20-го года. Был секретарем подпольного бюро профсоюзов, был членом подпольного губкома месяца 2, впоследствии секретарем губпрофсовета и членом ЦК профсоюза текстильщиков. Ознакомившись с заявлением Каменева, что тов. Северный был арестован белыми и освобожден буржуазией, заявляю, что это абсолютная ложь. Мы с большими трудами устраивали его на нелегальных квартирах. Дом № 7 на улице Гоголя не занимал, а жил в одной комнате дома № 2 (до революции этот
209

дом-дворец принадлежал бывшему персидскому шаху Мохаммеду Али. — О.К.) на этой же улице» (386).
А теперь обратимся к части допроса Северного, касающейся его деятельности в Одесской губчека.
«Во время моего заведования секретным отделом, — заверял бывший чекист действующего, — не было случая давления на революционную совесть того или иного следователя; вообще, что касается приговоров в отношении тех или иных арестованных, самолично никогда такого не производилось, делалось в определенном порядке, после заключения зав. юридическим отделом представлялось на заключение заведующему секретным отделом в моем лице и подтверждалось председателем ЧК в отношении несерьезных дел. Все же серьезные дела рассматривались всей коллегией, и в исключительных случаях, как, например, в деле Савицкого, на освобождение которого указывает Каменев, присутствовали члены президиума, исполкома и губпаркома (так именовался тогда партком), причем как раз во время этого дела я в ОЧК не работал» (387). — О.К
Далее Золотусский допросил Северного по конкретным пунктам обвинения, выдвинутым Каменевым:
«Вопрос: Рассматривали ли вы дело Крупенского?
Ответ: Насколько припоминаю, дело Крупенского было, и он же был расстрелян.
В.: Разбирали ли вы дело Шнейдера?
О.: В точности не помню, был расстрелян.
В.: Как с делом Санценбахер?
О.: Она была освобождена; француз же, который ее арестовал, был впоследствии расстрелян как провокатор.
В.: Кто разбирал дело Корнелли?
О.: Такого дела не помню, и если было такое дело, то был освобожден вышеуказанным порядком.
В.: Как было с делом Билима?
О.: В точности был расстрелян.
В.: Расстреливались ли вами беднейшее население и крестьянство, в то время как отпускались богатые люди и контрреволюционеры?
210

О.: Могли быть понятно расстреливаемы за такие же преступления, по каковым расстреливаются и ныне всеми ЧК, в том же порядке по постановлению коллегии.
В.: Что это было за Вальгоцевское (так в вопросе следователя. — О.К.) дело и что там за восстание было крестьян?
О.: Вальгоцевское дело хорошо помню; по предложению исполкома и наркома был арестован Вальгоцевский волостной комитет, руководителем которого был Паян, б. бандит. На арест был отправлен Каменев, пьянствовал вместе с Паяном; и после того, когда был арестован Паян и доставлен в Одессу вместе со значительной группой крестьян, Каменев хотел вести это дело, но, питая к нему недоверие и зная о его поведении в Вальгоцеве... дело было передано другому следователю. Все крестьяне, вовлеченные Паяном, были освобождены, направлены в нарком, где велось с ними несколько часов беседы, дали им литературу и отправили обратно в Вальгоцево... Статья, инкриминированная мне Каменевым, мною не писалась, а если бы была написана таковая, то «Известия» как орган сов. власти не допустили бы статьи, компрометирующие власть.
В.: Относительно Келлера была ли вам предложена взятка?
О.: Взятка была предложена, об этом знала вся ЧК, а также и Каменев; предложившие взятку были арестованы.
В.: Арестовывались ли вы при белых?
О.: После ухода сов. власти я, согласно постановлению, остался в Одессе с тем, что после некоторого, времени я должен был направиться в Крым для подпольной работы... Арестован я не был, хотя в газетах неоднократно писалось не только о моем аресте, но и расстреле. Вообще обо мне очень много писалось (буржуазные газеты). Причем высказывалось при характеристике меня, что я являюсь исключительно честным и идейным коммунистом. Ни одна газета не компрометировала меня, не называла сторонником белогвардейцев и контрреволюции» (388).
Интересно, что газетные сообщения об аресте Северного не обошли вниманием бунинской четы. Вера Муромцева-Бунина 15 (28) августа 1919 года отметила в дневнике: «В газетах пишут,
211

что арестован Северный, который так раскаивался, что выпустил из своих рук Колчака» (389).
«Если бы обо мне писались в то время компрометирующие отзывы, — заверял Золотусского бывший чекист, — то я не мог работать в то же время в подпольном комитете... а также по прибытии наших войск не был бы назначен председателем Одесской ГЧК. Снят с поста пред. ЧК в этом смысле я не был. Был назначен в обычном партийном порядке зам. зав. одесской рабоче-крестьянской инспекцией и после съезда в Харькове, по возвращении в Одессу получил назначение от ЦК КПУ комендантом Трудовой армии Донецкого бассейна...» Также он заявил, что и в 1919 году с работы в ЧК снят не был, а от губпарткома получил назначение председателем Высшей социалистической инспекции, чего не было бы в случае обвинения в «контрреволюционности». В связи со всем указанным Северный просил привлечь Каменева к ответственности за клевету (390).
«•••с преступным миром знакомства не вел...»
Сменивший Фельдмана на посту секретаря одесского исполкома после ухода того в полк Япончика Ракитин неоднократно упоминался в нашей работе. Приведем его биографические данные, которые он сообщил о себе в августе 1920 года в ведомственной анкете при назначении заведующим общим подотделом техникопромышленного отдела наркомата рабоче-крестьянской инспекции (391). В этой анкете указано, что Ракитин (настоящая фамилия — Броун) Михаил Яковлевич был откомандирован в настоящее учреждение из Региструпрома РВСР ЦК РКП согласно просьбе НК РКП, пробыв в распоряжении предыдущего ведомства неделю. На работе занимается обработкой докладов, контролированием и составлением сводок. Умеет читать и писать на английском. Также Ракитин указал, что имеет при себе оружие: револьвер системы браунинг.
Родился Михаил Броун в 1889 году в Елизаветграде, по национальности еврей. До 1919 года отец владел капиталистической собственностью.
212

В 1906 году Броун окончил Елизаветградское реальное училище. Отбыл 10 лет каторги (7 лет в тюрьме, 2 года на каторжных работах и 1 год в вольной команде в 1907—1917 годах в Одессе, Тобольске и Нерчинской каторге за принадлежность к группе анархо-коммунистов и вооруженное нападение). По освобождении служил в Петрограде секретарем Военной комиссии ЦК ПСР, затем делопроизводителем Елизаветградской продовольственной управы в 1918 году, членом штаба резерва милиции (Одесса).
Далее в анкете шли сведения о его общественной и государственной деятельности. В 1919 году он — секретарь елизаветградского исполкома, зампредтрибунала, член коллегии юротдела и секретарь — член президиума губисполкома в Одессе. В 1920 году заведующий губотделом юстиции (до конца апреля) и секретарь — член президиума губисполкома в Одессе. Был также заведующим контрольным отделом и председателем партийного суда одесского губкома партии.
Политическая биография Броуна-Ракитина, согласно анкете, была следующей: в 1905—1906 годах — член Южнорусской группы анархистов-коммунистов, в 1917—1918 годах — член партии эсеров (центра), товарищ председателя Елизаветградского эсеровского комитета, член правления Центрального студенческого комитета в Одессе и секретарь Военной комиссии ЦК ПСР; наконец, в марте 1919 года он вступил в КП(б)У.
Касаясь семейного положения, Ракитин написал, что его жена — Валентина Эммануиловна Плуцер, сочувствующая партии, член коллегии Елизаветградского наробраза, правозаступник одесского совнарсуда, а детей у него нет.
Допросить работавшего в Москве Михаила Броуна-Ракитина Золотусскому не удалось. Однако сразу после получения наркоматом Рабкрина заявления Каменева Ракитин подготовил две объяснительные записки бюро партийной фракции ведомства. Но если первая носила чисто юридический характер (благо соответствующее образование позволило составить грамотно), то вторая носила некий налет воспоминаний, естественно, о своей деятельности, противопоставляемой сообщенному Каменевым.
213

В «Мемуарной» записке Ракитин остановился на ряде пунктов обвинения Каменева:
«Насколько неудачно гр. Каменев... приплел к делу моего отца, явствует из следующего. (Между прочим, и здесь гр. Каменев извратил факт, говоря, что я сын банкира, тогда как мой отец был не банкиром, а 2-й гильдии купцом, после разгрома магазина в 1919 г. григорьевцами разорившийся.) Моему товарищу Мильману действительно было предъявлено нелепое обвинение в том, что он, пользуясь своим служебным положением, требовал от какого-то спекулянта уплаты долга моему отцу. Но на основании этого заявления одесский губком поручил члену губкома тов Лаврентьеву (Картвелишвили. — О.К.) произвести следствие, по окончании коего дело разбиралось в одесском губкоме, и тов. Мильман был совершенно реабилитирован, что могут подтвердить... бывшие члены губкома: Ян (Гамарник. — О.К.\ Клименко, Павел (Логинов. — О.К.) и Лаврентий. Что же касается меня лично, то я вообще к этому делу никакого отношения не имел; ни в обвинении, ни в следствии совершенно не фигурировал... так как с тех пор, как был освобожден в марте 1917 г. по политической амнистии, я живу своим трудом. Если гр. Каменев думает опорочить меня моим буржуазным происхождением, то я могу заявить, что ставлю себе в заслугу, что, несмотря на свое происхождение, разорвал связь со своей средой и начиная с 1905 г., еще во время проживания в Америке... соединил свою судьбу с судьбой пролетарской революции, десятью годами страданий на каторге доказав свою преданность делу революции» (392).
Далее Ракитин перешел к вопросу о своей связи с Меером-Гершем Суконником:
«Относительно выданного мной в бытность мою завгубюстом бывшему вору Мееру-Гершу Суконнику удостоверения в том, что его никто не имеет права арестовывать, должен сказать, что этот факт также извращен. Указанный гр. Суконник с приходом советской власти бросил свою “профессию” и стал оказывать советской власти значительные услуги по разоблачению примазавшихся к нам элементов, а во время подполья снабжением Военного отдела паркома оружием, предоставлением подпольных квартир и т.п.
214

Этим же гр. Суконником был разоблачен известный в Одессе провокатор Масальский, бывший следователем ЧК и принятый в ЧК по рекомендации Каменева, а также обвинен, но, к сожалению, до сих пор не разоблачен гр. Каменев. Что касается остальных уголовных типов, на которых ссылается гр. Каменев, то по сему поводу я ничего сказать не могу, ибо вообще с преступным миром знакомства не вел, что составляло привилегию Каменева, очевидно, связанного с ним какими-то темными узами...
И вот однажды, уже в 1920 году, ко мне, как высшему представителю советской юстиции в губернии, явился этот Суконник и заявил, что им раскрыто дело о хищении бриллиантов во время обысков чинами комендатуры и что в комендатуре, когда узнали об этом, выписали ордер на его арест, пользуясь его прошлой репу-*, тацией. Естественно, что в ответ на такое заявление я предложил Суконнику явиться к коменданту города или заведующему юридическим отделом комендатуры и там выяснить вопрос, а так как комендатура имела право расстрела без суда и следствия, то в виде гарантии против возможности сведения личных счетов мной было выдано не “удостоверение в том, что его никто не имеет права арестовывать”, а отношение к коменданту города, что на точном основании соответствующего приказа президиума губисполкома, объявлявшего вне закона всех бандитов, продолжающих свое гнусное дело, и не распространявшее этой гнусной кары на тех, кто при советской власти оставил свое “ремесло”, он, Суконник, не может быть арестован за его прошлую деятельность без предъявления ему обвинения в новом преступлении. Копия сего хранится в архиве Одесского губотдела юстиции. Кроме того, председателем одесского губревтрибунала, бывшим членом подпольного парткома, товарищем Николаем (Тимофеевым), было выдано ему удостоверение в оказанных им подпольному парткому заслугах. Что он, по крайней мере в то время, не злоупотреблял оказанным ему доверием, доказывается тем фактом, что он имел беспрепятственный вход в ЧК к товарищу Дейчу, ныне председателю Одесской губчека, а тогда заведовавшему Секретно-оперативным отделом» (393).
В начале 1930-х годов Исааком Бабелем был написан рассказ «Фроим Грач». Он повествовал о том, как председатель Одесской
215

губчека Владислав Симен, приехавший с большой группой следственных и оперативных работников из Москвы, приказывает «пустить в расход» старого и авторитетного в городе бандита Фроима Грача, когда последний нанес ему визит с целью спасти своих людей от расправы, а также о недовольстве подобным поступком Симена со стороны его подчиненного-одессита Саши Борового. Патриарх одесского уголовного мира Меер-Герш Суконник по кличке Гундосый стал прототипом старейшего налетчика Фроима Грача, а Станислав Реденс, направленный Дзержинским, в том числе и для подавления уголовщины, — председателя ЧК Владислава Симена.
Сопоставляя показания Ракитина с рассказом «Фроим Грач», мы видим визит и бабелевского героя, и его прототипа к чекистскому руководителю, хотя прототипом Симена был не Дейч, а его непосредственный начальник в 1920 году Реденс (впрочем, оба они были «присланы из Москвы», и большей беспощадностью в борьбе с одесскими бандитами отличался именно Дейч), да и первый же беспрепятственный приход для Грача, в отличие от Суконника, оказался последним и закончился чекистской пулей.
Для производящего следствия в Одессе Золотусского установить, кто же прав относительно «индульгенции» Суконнику — Каменев или Ракитин, — было проще простого: достаточно было поинтересоваться у своего начальника Макса Дейча, упомянутого последним, опросить находившегося в поле зрения Одесской ЧК бывшего коменданта города Ивана Якимовича, в июле 1920 года назначенного начальником 10-й дивизии войск внутренней службы, расквартированной в Елизаветграде, или, в конце концов, заглянуть в архив губюста. Но Золотусский акцент сделал на следствии именно в отношении Северного (не исключено, что дело здесь было не только в его относительно близком нахождении, но и в том, что тот же Дейч направлял дело на поиск дополнительного компромата в отношении бывшего чекистского руководства Одессы). Кроме того, о содержании показаний бывшего главного юриста губисполкома, данных в Наркомрабкрине, следователь явно не знал, поскольку до Одесской ЧК они не дошли. Таким образом, местным чекистам (а теперь, соответственно, и нам) не удалось установить, какое же все-таки удостоверение получил криминаль¬
216

ный авторитет. С другой стороны, возникает вопрос: а каким образом Каменев, который, судя по всему, в 1920 году в Одессе не был, и уж тем более не работал, вообще узнал о взаимоотношениях Ракитина и Суконника? Неужели, находясь на службе в Особом отделе Юго-Западного фронта, в условиях тяжелой военной обстановки, он находил время для сбора компрометирующего материала на своих одесских врагов? Если это происходило в ущерб основной работе, то тогда уж точно у начособотдела Ефима Евдокимова были все основания его уволить.
Касаясь вопроса о Суконнике, Ракитин заявил, что знает, из-за чего Каменев приписывает ему столько преступных дел и связей:
«Дело в том, что последние два месяца нашего пребывания в Одессе в 1919 г. определенно чувствовалось: нас кто-то продает изнутри белогвардейской контрразведке. Все старания ЧК открыть виновных ни к чему не привели, хотя видно было, что нас предают лица, сами засевшие в ЧК. И вот в июле месяце в президиум исполкома явился вышеупомянутый Суконник и сделал заявление, что к некоторым представителям воровской братии явились следователи ЧК. Каменев и Масальский и склоняли их к совместному с белыми выступлению против советской власти, вследствие чего мной было отдано распоряжение об их аресте. Не знаю благодаря чему, но Масальский успел скрыться, и причастность его к подпольной белой контрразведке была установлена уже при деникинской власти... Каменев же был арестован. Когда он уже был арестован, в президиум исполкома явился некий студент, сын фабриканта Шпанделя, и сделал заявление, что следователь ЧК Каменев взял за освобождение его отца 150 000 рублей... Одновременно Каменеву было тогда инкриминировано самой Чрезвычайной комиссией обвинение в хищении каких-то бриллиантов.
На основании всего этого материала Чрезвычайная комиссия и повела следствие. Что было дальше... благодаря каким обстоятельствам был освобожден Каменев — я не знаю, ибо у меня было слишком много дел в связи с напряженной обстановкой и подготовкой к эвакуации. После этого я потерял гр. Каменева из виду, пока не приехал в июле сего года в Харьков, где мне тов. Северный сообщил, что Каменев вновь выскочил на поверхность и занимает
217

ответственный пост в Особом отделе Юго-Западного фронта... Считая, что пребывание его в такой серьезной и секретной организации, как Особый отдел, несомненно, опасно, мы с тов. Северным явились к начальнику Особого отдела и заявили все, что знали о нем. Благодаря нашему заявлению гражданин Каменев был выброшен из Особого отдела и затем, как я узнал из поданного заявления, очутился членом коллегии омского губревтрибунала, где ему, конечно, тоже не место. Должен добавить, что о существовании гр. Каменева я узнал только за час перед его арестом в июле 1919 г., ни о каких докладах по поводу меня (если они вообще существовали, возможно, что Каменев просто сочинил, чтобы... объяснить мои действия против него как сведение личной мести) никогда не слыхал, в лицо его не видел и по сию пору...» (394).
«Зачем нам чужие люди, когда у нас есть одесситы»
20 ноября 1920 года заявление Каменева было переслано в ВЧК (395). Однако, еще будучи на Украине, он отправил руководителю Всеукраинской ЧК, которым был тогда Василий Манцев, обстоятельный доклад о своих похождениях в Одессе (396). И вот что он рассказал.
«В 1918 году в Николаеве Каменева арестовали как коммуниста и комиссара офицеры русской армии и представитель немецкого командования. Когда его вели в германский штаб, нахлынула толпа рабочих, руководимая представителем местного Союза инвалидов георгиевских кавалеров Нейманом и депутатом Николаевского совета меньшевиком Усиковым. Каменева отбили, и на автомобиле он уехал в Одессу.
В конце февраля 1919 года его встретил знакомый по прежней партийной работе бывший председатель Военно-морской следственной комиссии Кибенко, который сообщил, что прибыл из Киева для подпольной работы, имеет для этих целей 280 000 рублей, и предложил совместное убийство генерала Гришина-Алмазова, для чего нужно поставить “адскую машину” в лондонской гостинице, где расположен штаб Добровольческой армии. С Кибенко Каменев встречался еще два раза для обговорки деталей покушения. На одной из явок в кафе Дитмана на углу Преображенской и Нежинской
218

улиц за чашкой кофе Кибенко должен был передать некоторые документы, по-видимому, нужные для проникновения в гостиницу.
Неожиданно кафе оцепил вооруженный патруль, и к столику, за которым совещались подпольщики, подошли несколько человек с обыском. У Каменева были вытащены три документа на разные фамилии, письмо и самоучитель французского языка. Один из обыскивателей, представившийся Бабадиным, заявил, что его хорошо знает, — это брат московского коммуниста Каменева. Тот возразил, что с московским Каменевым не знаком и, выдавая себя за украинца, сказал, что фамилия его — Каминев, а второй Каменев, кажется, еврей. Однако это ему не помогло, и под усиленным конвоем их с Кибенко доставили в Бульварный участок, где очень грубо и по-хамски допросили, после чего отвели в камеру.
2 марта Кибенко вызвали на допрос. Вернувшись в камеру, он сказал, что его, возможно, за деньги освободят, а за Каменева он похлопочет. В тот же день Кибенко освободили. Каменева же на следующий день после сопровождавшегося издевательствами допроса водворили в камеру смертников, где сидели 13 человек. Вскоре, однако, пришло обнадеживающее сообщение от Кибенко, что его не расстреляют, но вот с освобождением возникли некоторые сложности, так как арест “брата Каменева” освещался в местных газетах. К этому времени со стороны Николаевской дороги подходили григорьевские войска, и французы, отступая, освободили заключенных.
Каменев явился в вышедший из подполья одесский большевистский комитет. Первыми, кого он встретил, были Южный и Западный, организующие орган борьбы с контрреволюцией. На его предложение о работе те ответили: приходите завтра. Понимая, что означает эта отмашка, назавтра сначала он пошел не к ним, а к партийному организатору Елене Соколовской. Перед входом в ее кабинет он встретил незнакомого ему человека. Они разговорились. Незнакомец сообщил, что фамилия его Масальский, что он артист и приехал из Москвы, где в последнее время был комиссаром 2-го Басманного района, при этом показав какие-то бумаги, которые Каменев не прочел, и, наконец, сказал, что тоже пришел к Соколовской искать службу.
219

В кабинет они зашли вместе. Соколовская дала им записку с направлением в распоряжение Чрезвычайной следственной комиссии. Увидев записку от “тов. Елены”, их сразу же зачислили сотрудниками, выдав удостоверения на право производства арестов и обысков.
Первое, что было поручено Каменеву, — это был арест некоей Поплавской, члена партии левых эсеров, служившей в подотделе статистики продовольственного отдела. Принадлежность к левым эсерам в то время на Украине никаким криминалом большевиков не являлась, но она подозревалась в связях с белогвардейцами. Обыск дал свои результаты, и Каменев напал на след агентуры Василия Шульгина. В ближайшее время были арестованы ряд лиц, причастных к шульгинской “Азбуке”. Каменев рассказывал, что меньше чем за две недели апреля им было “проведено много операций и раскрыто много контрреволюционных гнезд и агентов, например, представителя от белой гвардии Войцеховского (чья фамилия, как мы помним, была в первом расстрельном списке ЧК, опубликованном одесскими “Известиями”. — О.К.) и компанию по делу московского восстания “Дом анархии”» (397).
Относительно последних можно предположить, что речь шла не об анархистах как таковых. Ведь в 1919 году в Одессе в советский период анархисты существовали легально, и не только те, которые стояли на большевистской платформе, но и оппозиционные «набатовцы», и к тому же, как мы уже видели, с некоторыми одесскими анархистами Каменев, как мы знаем, и в 1919 году сохранял хорошие отношения. Возможно, он имел в виду агентуру соратника Бориса Савинкова, полковника А.И. Эрдмана, латыша по национальности. В 1918 году под видом приехавшего из американской эмиграции анархиста (за которого по причине отсутствия четкой партийной организации было сойти легче, чем за большевика) по фамилии Бирзе Эрдман устроился на службу в осуществляющий контрразведывательную деятельность Военконтроль Наркомвоена. Здесь, с одной стороны, он работал против одних противников — немцев, а с другой — снабжал соратников по «Народному союзу защиты родины и свободы» сведениями о других врагах — большевиках. Завязав дружбу с некоторыми членами Московской федерации
220

анархистских групп, Бирзе устроил своих людей в домах, занимаемых анархистами (398). Дважды в 1918 году арестовывался чекистами: в апреле во время разоружения анархистов и в августе, но оба раза был отпущен — второй раз уже в разгар Красного террора, по нашему мнению, благодаря Екабу Петерсу, более лояльно относившемуся к своим соплеменникам. Затем Бирзе-Эрдман участвовал в Белом движении, после поражения которого оказался в Польше. Если наше предположение о том, что Каменев арестовал каких-то его людей, верно, то остается сожалеть, что бывший чекист не назвал их фамилии и не сообщил, что с ними стало в дальнейшем.
Вернемся к показаниям Каменева. Руководство комиссии, сочтя его работу очень успешной, кооптировало в члены Секретнооперативного отдела, выдав ему мандат за номером 44. Однако это повышение вызвало неприятие у его коллег — Янишевского и Климовицкого (399), говоривших: «Зачем нам чужие люди, когда у нас есть одесситы».
25 апреля приехали Вихман, Пузырев, Меламед и Вениамин. По их приказанию Каменев подготовил все законченные дела своей разработки. С приездом представителей Центра началось переформирование из Временной следственной комиссии в губЧК, и на собрании сотрудников по предложению Пузырева Каменева одного из первых назначили инспектором в агентурно-инспекторский подотдел. Более того, заведующий подотделом Александров сделал его своим заместителем, что вызвало опять-таки недовольство со стороны Янишевского, Климовицкого и ряда других инспекторов-одесситов.
Каменев писал, что во время его пребывания в агентурно-инспекторском подотделе Секретно-оперативного отдела, руководимого Пузыревым, все предложения которого считались законом, был произведен ряд арестов инспекторов, включая и главного — Александрова. Инспектора были отданы под суд за то, что занимались всякими «темными делами» и хищением из хранилищ, а Александрова расстреляли за измену (в чем была ее суть, мы еще расскажем). «Получив некоторые похищенные товары, — вспоминал Каменев, — одесситы предложили и мне, но я сказал, что
221

в шелках не нуждаюсь», добавив при этом, что он против самовольного распределения.
21 мая Каменев подал заявление об откомандировании в распоряжение 3-й Украинской армии ввиду того, что был назначен полковым политкомом, но получил письменный отказ президиума с резолюцией Северного. Спустя 5 дней он беседовал на эту тему с секретарем комиссии Михаилом, которому заявил, что снимает с себя всякую ответственность из-за тех безобразий, которые творятся. Тот его заявление довел до сведения президиума.
После ареста Александрова начальником агентурно-инспекторского подотдела стал Южный. По словам Каменева, Пузырев хотел назначить его, «но тов. Северный, Климовицкий и Янишевский были против, так как они являются в первую очередь националистами (еврейскими. — О.К.), а второе — уже коммунистами по отношению ко мне» (400). При этом он подчеркнул, что эта троица считала его антисемитом. Впрочем, необходимость в начальнике вообще скоро отпала, так как подотдел был расформирован, Каменев остался рядовым инспектором, а Южный вообще убыл на партийную работу.
Касаясь национального момента, Каменев привел еще один любопытный эпизод. Предоставим ему слово:
«.. .Северный поместил заметку в одесских “Известиях” под заглавием “Валегоцевский самодур”... что Валегоцевский исполком, во главе которого стоит Паян, якобы бывший городовой и издевается над еврейским населением. Основанием послужило заявление двух евреек, у которых были национализированы мельницы исполкомом. Каменев заявил, что, не имея точных данных, не надо было помещать заметку, т. Паяна он знает не как городового, а как большевика с 1917 г. (а разве первое полностью противоречит второму? До революции — городовой, а после — большевик. — О.К.) и неспособного на такую чушь. Но вслед за этим был назначен отряд из 20 матросов под командой одного красного офицера с 2 пулеметчиками для ареста Валегоцевского исполкома, причем им было предложено устроить побег, дабы в это время их расстрелять, меня как инспектора пригласили следовать вместе с отрядом. С нами в одном поезде ехал тов. Вихман, уезжавший в Москву;
222

когда мы остановились для дальнейшего следования на операцию, тов. Вихман сказал: “Выполните задачу хорошо”, я ответил, что выполню, но в душе чувствовал, что дело нечистое и очень пристрастное и, возможно, тов. Вихман был также не в курсе дела, т.к. он — завед. оперативной частью, который исполняет постановления Секретного отдела». Здесь Каменев сделал от руки вставку, что инициатором дела был руководитель отдела Северный. Понятна его попытка в какой-то мере «оправдать» Вихмана — как-никак «представитель Центра». Но ведь он был руководителем подотдела, занимавшегося исполнением расстрельных приговоров, поэтому сложно предположить, что Вихман потребовал бы какого-нибудь иного, более «либерального» подхода; к тому же матросская команда подчинялась именно ему.
«По дороге в Валегоцево, — писал Каменев, — командир отряда хвалился, как он устроит побег, на что я ему ответил, что какого угодно преступника следует раньше допросить, а потом уже расстреливать. Командир мне ответил, что вот видите удостоверение, что они издеваются над еврейским населением. Я ответил, что я, как представитель следственной части, должен разобраться на месте и, даже найдя их виновными, доставить в Одессу, пусть их судят, а потом расстреливают. Когда мы приехали на место, я собрал всех членов исполкома для заседания и объявил их арестованными. При аресте члены исполкома дословно заявили следующее: ввиду того что мы коммунисты и подчиняемся законам советской власти, для нас приказ старших товарищей — обязателен». Однако Каменев заметил, что среди местных крестьян начинается волнение, и даже распорядился сообщить в Ананьев с просьбой о присылке подкрепления.
«Ко мне явились представители рабоче-крестьянского Совета за разъяснениями, — продолжал экс-чекист. — Я ответил, что выполняю приказание свыше, но они потребовали явки на экстренное пленарное заседание Совета: Совет высказался против ареста, но раз есть такие приказания, то они ему подчиняются, но потребовали от меня честное слово коммуниста, что в Одессе их не расстреляют; я заверил, что это дело разберется. Побыв два дня в местечке, я узнал, что исполком имеет врагов и вот почему: в местечке
223

был проведен Красный террор: было расстреляно 3 гражданина и имущество их конфисковано, социализированы все лавки, преимущественно принадлежавшие евреям... Но в то же время я узнал, что кругом погромы, а в этом местечке всегда исполком в полном составе и с оружием в руках при приближении банд отстаивает и защищает от нападения. Перед отъездом нас окружила толпа до 1000 человек, требовавшая возвращения арестованных. Мне пришлось выступить с разъяснениями; начальник отряда уже заявил, что за нанесение обиды еврейскому населению исполком будет расстрелян» (401).
Более 2 часов уговаривал Каменев все нараставшую толпу, пришлось пообещать возвращения исполкомовцев и взять с собой трех делегатов. Он писал, что по дороге командир отряда вел себя ужасно по отношению к арестованным, несмотря на протесты матросов, а прибыв в город, арестовал и сопровождающих. По словам Каменева, все вышесказанное могли подтвердить матросы Гуляев, Цветков, Янчак (один из главных исполнителей расстрельных приговоров по кличке Амур, о котором мы уже упоминали, впрочем, Каменев явно не знал, что он к тому времени был белыми казнен) и другие.
Однако Северный, ознакомившись с этими показаниями Каменева, отыскал того самого «красного офицера». Им оказался служивший в 1921 году в Особом отделе Всеукраинской ЧК Борис Рыбкин. Его письменное свидетельство о поведении Каменева в Валегоцеве, естественно, было иным:
«В 1919 году в июне или июле месяце, будучи начальником пулеметной команды Одесской губЧК, был послан в местечко Валегоцево Ананьевского уезда вместе с тремя пулеметчиками для участия в аресте антисоветского исполкома... кое было поручено сотруднику Одесской губЧК Каменеву, руководившему всем нашим отрядом в количестве 24 человек. По прибытии в вышеназванное местечко и после ареста всего исполкома, что вызвало своей неожиданностью большое возмущение и недовольство крестьян, Каменев вместо того, чтобы разъяснить крестьянам все происшедшее, что это не, как выражались крестьяне, “жиды и черкесы пришли нас расстреливать”, начал пьянствовать, не заботясь
224

об уложении происшедшего и принятии мер к бескровному уходу со своим отрядом, так как крестьяне, взяв оружие, устроили засаду по пути проезда из местечка в город Одессу. Красноармейцы также были возмущены тем, что Каменев ест и пьет, а они голодны. Несмотря на мои указания, он все отвечал, что это пустяки... Я сам принял меры, разыскал крестьянскую засаду, разъяснил все происшедшее и утихомирил. Таким образом, отряд благополучно вернулся» (402).
Вернемся к показаниям Каменева, которому Северный поначалу поручил вести дело. По его ходатайству все арестованные были освобождены, делегаты — совсем, а Паян с членами исполкома — под подписку о невыезде. На третий день следствия Каменеву заявили, чтобы он передал дело следователю Прохорову. Еще через два дня и у того забрали дело как у попавшего под влияние Каменева и поручили вести его Кантору, причем под наблюдением Климовицкого и Янишевского. Они, по словам Каменева, подошли к делу очень пристрастно, а исполкомовцы вновь были заключены под стражу.
Каменев писал, что кончилось все тем, что известия о деле дошли до Киева, откуда прибыла комиссия в составе 2 представителей, вроде бы Наркомвнудела (не шла ли речь об упомянутой нами ранее поездке Всеволода Балицкого и Владимира Яковлева, оба работали в ВУЧК и НКВД УССР?). Представители сначала обратились к Каменеву, на каком основании были арестованы исполкомовцы, на что тот ответил, что сделал это, подчиняясь старшим товарищам, подробно обрисовав это дело. Комиссия снеслась с Клименко, и по его распоряжению Каменев повел представителей к Реденсу, от которого те потребовали освободить арестованных, что немедленно и было исполнено (403). Вполне понятна проявленная центральными властями щепетильность, вызванная стремлением не давать лишнего повода, с одной стороны, для озлобления и так недовольного украинского селянства, а с другой — для лишней белогвардейской и петлюровской агитации. Нужно отметить, что, по словам Каменева, это дело тогда закрыто не было, а было отправлено в Москву в ВЧК. Не исключено, что оно и сейчас находится в Центральном архиве ФСБ, но проверить это весьма проблематично.
8 «Окаянные дни»
225

Впрочем, в любом случае дело окончилось ничем, за смертью главного фигуранта. Как писал позже Каменев, Паян после оставления красными Одессы присоединился к прорывающейся на север Южной группе войск. По прибытии ее частей в Житомир Клименко и Картвелишвили назначили его комиссаром городского коммунального хозяйства. Вскоре он заболел тифом и умер (404).
«Ничего, сидите. Потом им придется расплатиться)»
После истории с делом Валегоцеловского исполкома до Каменева дошли сведения, что его собираются арестовать. Своими опасениями он поделился с непосредственным начальником Северного Алексеем Пузыревым. Тот ответил, чтобы он ничего не боялся, поскольку его хорошо знают, но все же, «от греха — подальше», перевел из Секретно-оперативного в юридический отдел. Тем не менее Каменев второй раз подал заявление об откомандировании в 3-ю армию и опять получил отказ, похоже, так и продолжая там лишь числиться политкомом полка.
В юридическом отделе Губчека Каменев занимался делами по контрреволюции и особой важности, в частности гетманского правительства (по всей видимости, имеется в виду упоминаемый нами ранее бывший военный министр Скоропадского Александр Рагоза, расстрелянный в порядке Красного террора), румынских шпионов и некоторых других лиц (405). Как писал Каменев, дела им разбирались с партийной точки зрения, и он наиболее снисходительно подходил к арестованным рабочим и крестьянам, менее сознательных из которых он освобождал, а дела остальных передавал в коллегию Губчека или трибунал.
Когда Каменев пришел работать в юридический отдел, его заведующим был Николай Алексеев (он сменил на этом посту чекиста из Центра Григория Меламеда, возглавившего отдел управления в губисполкоме, а затем ушедшего на политработу в Красную армию), по настоянию Якова Климовицкого Северный его снял. Затем назначили некоего Переверзева, попросившего Каменева ознакомить с состоянием дел, через несколько дней он отказался от должности. Новым начальником оказался приехавший Окунев, который, по мнению Каменева, повел дела халатно и преступно.
226

При его попустительстве помощник коменданта города Григорий Санович добился освобождения уже упомянутого помещика to адвоката Шнейдера. Каменев сообщил о внесенной при этом взятке в Секретно-оперативный отдел, но реакции никакой не последовало. Тогда Каменев обратился к представителю губпарткома Рапорту (впоследствии члену трибунала 12-й армии). Тот распорядился арестовать Окунева, но чекистская оперчасть это распоряжение не выполнила. Тогда же был освобожден без какого-либо следствия некий Третенеройт, обвинявшийся в том, что в 1918 году в Николаеве он участвовал в аресте... самого Каменева. Снятого Окунева сменил приехавший из Киева Станислав Реденс.
«В бытность зав. юрид. отделом Реденса, — вспоминал Каменев, — у нас с ним происходили перебранки на почве неосвобождения малосознательных рабочих и крестьян. Реденс заявлял на мои рапорта: “Ничего, пускай посидят” (при том, что до революции Реденс сам был рабочим! — О.К.). Я имел неосторожность высказаться по делу о расстреле 78-летнего крестьянина Трендефилова, имевшего 3 десятины земли. На вопрос следователя Кантора, член ли он Союза русского народа, Трендефилов ответил: “Да”. Он просто жил в Бессарабии и ввиду малосознательности не понял заданного вопроса» (406).
В июле 1919 года в связи с приближением к Одессе белого фронта потребовалась активизация борьбы со шпионажем противника, для чего в чекистском Секретно-оперативном отделе было сформировано отделение контрразведки в помощь к существующему автономно от губЧК Особому отделу. (Последний был при Одесском округе, поскольку аналогичные подразделения при комендатуре и 3-й Украинской армии были ликвидированы, последний — из-за расформирования самой армии.) Начальником контрразведки стал бывший заведующий агентурным отделением Койфман. На освободившееся место Пузырев планировал Каменева. Однако назначен был «очередной» одессит Александр Броневой. Каменев же вместо должности главного агентуриста оказался... заключенным своего учреждения.
Где-то в середине июля в 3 часа ночи на пути к своему служебному кабинету Каменева окликнули, предлагая зайти в опе¬
8*
227

ративное отделение (подразделение одноименной части, непосредственно занимающееся производством арестов и обысков). Когда он зашел, находившиеся там Койфман и другой ответственный чекистский работник, «товарищ Семен» (Рабинович), объявили, что он арестован. На вопрос о причине ответил зашедший начоперод «товарищ Давид»: «Не пейте». Через некоторое время арестованного отправили в привилегированную камеру, где сидели анархисты, эсеры и члены других социалистических партий. (По всей видимости, в том числе и к нему обращался описанный К. Алининым правый эсер с речью о большевизме и социализме.)
По словам Каменева, его сослуживцы спрашивали у начальства, за что он арестован, но получали ответ: ничего не знаем, он арестован по распоряжению исполкома.
«Видя, что мой арест имеет личные счеты, — вспоминал Каменев, — я послал заявление в исполком, парком, и Р.К. инспекцию, после чего на 10-й день явился тов. Пузырев и на вопрос о причине ареста ответил: “Ничего, сидите. Потом им придется расплатиться”». На другой день с ним побеседовала приехавшая в ЧК Елена Соколовская; а еще через день следователь по фамилии Дим спросил, что он знает по делу о бриллиантах. Каменев ответил, что слышал о том, что бриллианты оказались подмененными на простые белые камни и была получена взятка.
«Но ведь дело вы вели», — сказал Дим, на что подследственный возразил, что он занимался делами не о спекуляции и уголовных преступлениях, а о контрреволюции; и, кроме того, достаточно с тем делом ознакомиться, кто и как преступно его вел. Соответственно, отвечать за это должен не разоблачитель Каменев, а товарищ Давид, следователь Прохоров (который, не дожидаясь разбирательства, скрылся) и Эдис. Последний, как мы помним, до революции был карточным шулером и теперь, став чекистом, решил применить свою «профессию» в махинации с драгоценными камнями.
Посмотрев «бриллиантовое» дело, Дим спросил, при чем здесь товарищ Давид, на что получил ответ, что тот — инициатор. По этому поводу в письме Каменев дал весьма интересный коммента¬
228

рий: «Следователь и тов. Давид в дружеских отношениях, притом одной национальности, и они друг друга выгораживают» (407).
По словам Каменева, на следующий день после допроса Димом он был освобожден и по приказанию Рудницкого приступил к исполнению прежних своих обязанностей и работал вплоть до дня эвакуации. Когда, после выхода из тюрьмы, он спросил Кпимовицкого, за что был арестован, тот ответил, что все им недовольны за Вальгоцевское дело, которое он плохо вел и много шуму наделал (408).
Позднее, уже что-то домысливая и сопоставляя выписанный губисполкомом ордер на арест и анонимный донос на него, он предположил, что автором был не кто иной, как Ракитин (409).
Каменев назвал гнусной провокацией со стороны Северного и Ракитина, что он не был расстрелян только из-за эвакуации.
«Прежде всего, — начал он, — перед эвакуацией никто не был расстрелян, даже сидящий до последнего дня в ЧК Маньцов — бывший секретарь добровольческой контрразведки, при котором в свое время сидел Северный... и впоследствии таинственно исчезнувший у ст. Раздельной под Одессой. Не расстрелян он был только благодаря Северному» (410).
По словам Каменева, резолюция об его освобождении была подписана коллегией из председателя Прокофьева (сменившего незадолго до этого перемещенного в зампреды Калениченко), членов Вихмана, Пузырева, Реденса, Вениамина, представителей губкома и губисполкома; также имеется резолюция следователя Дима и заместителя заведующего следчастью Рудницкого.
Незадолго до эвакуации, по утверждению Каменева, он занимался делом, который ему в юротдел передал Пузырев. Оно касалось трех ответработников, сбежавших с фронта. В последний же день все тот же Пузырев подготовил для него специальный список заключенных, которых он должен освободить: совслужащих, красноармейцев, бывших сотрудников ЧК, крестьян — участников немецкого восстания и всех тех, чьей жизни мог угрожать приход белых. Было освобождено около 70 человек. По его словам, подтвердить это могут заведующий тюремным подотделом коменда¬
229

туры Ефимов [речь шла о Ефиме Семеновиче Ефимове (Шмуклеровском), которого не следует путать с бывшим политкомом 3-й армии Ефимом Иосифовичем Ефимовым (Гольфенбейном)], фигурирующим в нашей книге ранее, его помощник Орлов, старший канцелярист Борисов, курьеры и караульная команда, «которые не успели в последнюю минуту позорно бежать из Одессы».
«В тот же день, — вспоминал Каменев, — я принимал участие в уничтожении всех бумаг, которые могли попасть к белогвардейцам и принести вред в комендатуре и инспекторской комнате, что могут подтвердить тт. Горожанин (411), следователь по важнейшим делам (при Северном), Сниткин — зав районной разведкой, Бабкин — старший курьер, Рудницкий — зав следчастью и др. сотрудники» (412). Отбыл Каменев из Одессы с последней партией чекистов: Пузыревым, Вихманом, Прокофьевым, Западным, Койфманом, знавшим его с 1908 года Абашем. В этом поезде уезжали комендант Одессы Савицкий, члены губкома и исполкома и, наконец, рабочие николаевского завода «Наваль», мобилизованные в чекистский батальон (оставленный в Одессе после отправки на фронт). Однако петлюровцы устроили засаду, перерезав полотно, в результате чего все пассажиры вынуждены были бежать кто куда. Благополучно добрались до относительно безопасного места далеко не все. В частности, были убиты петлюровцами «главный покровитель» Каменева Алексей Пузырев и бывший секретарь ОГЧК Михаил, ехавший в поезде уже не как чекист, а как партработник.
Судьба Каменева сложилась более благополучно. Он добрался до находящегося в руках красных Житомира, где встретил уехавших из Одессы первым эшелоном одесских руководителей (Клименко, Картвелишвили) и многих своих коллег, в том числе предЧК Калениченко. Позднее Каменев убыл на фронт...
После ухода с поста члена коллегии Харьковской ЧК Каменев направил письмо заместителю начальника Цупчрезкома Владимиру Янушевскому об отказе от предложения занять ответственную чекистскую должность, обвиняя в этом зампреда Губчека Якова Лившица, что тот распространяет о нем слухи как о темной личности и лице, не заслуживающем доверия. «Принимая во
230

внимание, — писал Каменев, — что подобное явление послужит поводом к дискредитированию советских органов (ни больше ни меньше! — О.К.) и отразится на ходе работы данного учреждения, я считаю невозможным в интересах общего дела принять предложенную Вами мне должность впредь до выяснения и призыва к порядку тов. Лифшица (так в тексте. — О.К.)» (413).
4 августа 1920 года ЦК КП(б) У командировал Каменева в Москву в распоряжение ЦК РКП с 11-дневным отпуском. Однако две недели спустя тот же работник секретариата украинского ЦК пометил, что Каменев убыл в распоряжение Сиббюро (414).
«Когда меня посылали работать в Сибирь, — писал Каменев, — я не хотел ехать, потому что чувствовал нечистое, закулисное, и когда Альскому, зав учетно-расп[ределительного] отдела ЦК, заявил, что не поеду, то Альский напомнил о партдисциплине, что заставило меня подчиниться» (415).
«...оказался старый провокатор»
Мы помним, что и Ракитин, и Северный обвиняли Каменева в том, что он привел на службу некоего Масальского, оказавшегося впоследствии провокатором. В чем состояла его провокаторская деятельность?
Степан Тогобицкий, который, как мы писали, будучи арестованным белыми, заметил в числе контрразведчиков бывшего секретаря ЧК Вениамина, спустя неделю увидел в том же качестве и другого экс-чекиста — Масальского. Вот что он показал деникинской Особой комиссии 23 сентября 1919 года:
«10 сентября арестованных в тюрьме обследовали чины контрразведки в числе 6 человек, среди них я узнал в одном офицере — поручике с тремя звездочками — бывшего служащего чрезвычайки... Но не знал его фамилии и какую должность он мог там занимать. Но потом арестованные передавали мне, что это был Масальский, который служил в чрезвычайке в качестве следователя по особо важным делам, о характере деятельности... мне лично ничего не известно; другие же сотрудники говорили о следователе Масальском, как о человеке, которого можно подкупить и который
231

за деньги все сделает. Недели за две до ухода из Одессы большевиков среди сотрудников чрезвычайки распространили слух, что Масальский сбежал и захватил с собой полмиллиона рублей денег, полученных по какому-то делу; но некоторые сотрудники говорили даже, что Масальский увел не V2, а 1,5 миллиона. Тогда, кажется, были арестованы два следователя отдела и какие-то частные лица, которые были заподозрены как хорошо знакомые Масальского, в связи с ним» (416).
Обратим внимание, фигурирующих в показаниях Тогобицкого двух следователях, арестованных как хорошо знакомые Масальского и связанного с ним. Значит, Каменев говорит неправду, когда утверждает, что связь с Масальским ему не инкриминировали. Правда, Тогобицкий говорит о двух арестованных следователях, но ведь он добавляет слово «кажется» и вторым мог оказаться уже знакомый нам Иосиф Сигал, который, по показаниям Северного, был привлечен к ответственности не за связь с Масальским, а по другому делу, хотя и весьма схожему, поскольку речь в обоих случаях шла о взятках.
Так кем же был этот «чекист-белогвардеец»?
Каменев указал, что гражданина Кушнира, он же Масальский, знает артист одесского театра «Водевиль» Духовный, устроивший того в свое время на частной квартире, а, кроме того, у Масальского две сестры работали в бакалейном магазине Гуревича, что уже вызывает большие сомнения о его московском происхождении, да и сама украинская фамилия говорит о том, что он был, скорее всего, из «местных» (417).
В письме в ЦК Каменев останавливается подробно на личности Масальского. Он отмечает, что никем не доказано, что, работая в ВЧК, он уже был контрреволюционером. «Масальский, — указывал Каменев, — вел дела о спекуляции и бандитизме и находился под рукой Северного как следователь по особо важным делам. Если он бежал из ЧК, то в его бегстве были заинтересованы, никто и не пытался его искать, так как он свободно ходил по Одессе и даже появлялся на Гаванной улице под носом ЧК... Кто мог знать, что, будучи арестованным контрразведкой как че¬
232

кист, он будет... выдавать чекистов, хотя все попавшиеся... впоследствии вышли из контрразведки сухими... Согласно белой печати, Масальский сидел в тюрьме как чекист, и в этих же газетах вы найдете заметки от имени спекулянтов, что он, будучи в ЧК, взял взятку в 300 тысяч рублей. Какой же он контрреволюционер? Он просто то, что я упоминал, как и другие одесские чекисты. Что же касается дальнейшей его работы в спецчасти контрразведки, что же удивляться, когда мы имели с ним ряд старых работников из Центра; бывший секретарь ОЧК Вениамин, его жена, Черный, помощник тов. Лазарева — заведующего одесским ОО — и целый ряд сотрудников ОЧК и Особого отдела» (418).
Здесь необходимы некоторые уточнения. Черный — это псевдоним Дмитриева — помощника начальника губернского Особого отдела, который в 1919 году в Губчека еще не входил и подчинялся управлению Одесского военного округа. Будучи арестованным белой контрразведкой, Дмитриев вскоре согласился на сотрудничество и помог задержать ряд ответственных большевистских партийных и военных работников, включая эмиссара военной разведки латыша Иогана Планциса, почти все они были расстреляны. Вскоре после прихода красных Дмитриев, не успевший бежать, был арестован и затем расстрелян.
Каменев несколько неточен относительно того, что все арестованные белыми сотрудники ЧК «вышли сухими»: несколько чекистов все же были казнены, причем некоторых из них расстреляли при задержании без суда и следствия. Но в чем действительно он оказался прав, то это в том, что из около 2 десятков арестованных сотрудников Губчека и губернского Особого отдела казнено было не больше 5—6 человек, например Елена Гребенникова, исполнитель расстрельных приговоров, бывший балтийский матрос Константин Макеев, следователь-особист Евгений Петерсон. Большинство же досидело до прихода красных, а некоторые были даже освобождены еще раньше. Главная причина этого была, как мы уже писали, в выкупе, зачастую вносимом за них как за наиболее ценных работников (и к тому же «своих», одесских), размер которого позволял либо вообще освобождать «за отсутствием улик»,
233

либо хотя бы откладывать передачу дела в суд. Кроме того, по всей вероятности, определенную роль в этом играл не только (а может, и не столько) Масальский, сколько Вениамин, предпринимавший попытки работать на обе стороны, не зная, чья в конечном итоге возьмет, при возможном попустительстве в этом его патрона Кирпичникова.
По показаниям освободившегося из белой тюрьмы партийца Габая, именно благодаря Масальскому белая контрразведка смогла поймать многих видных советских и партийных работников, в частности Филиппа Александровича, Бориса Вальдмана, Самуила Дерша (419).
Нужно отметить, что Масальский не просто выдавал и содействовал розыску, но даже участвовал в допросе некоторых арестованных подпольщиков. Ведь и в большевистской ЧК, так и в белой контрразведке из-за несовершенства оргструктуры и расплывчатости функции зачастую вели следствие старшие оперативные работники, соответственно — офицеры для поручений и комиссары. И в этом плане Масальский в белой спецслужбе выполнял примерно ту же работу, что и в красной, правда, если у большевиков он занимался приносящими ему «прибыль» спекулянтами и ворами, то у деникинцев — совработниками, которые также могли, хотя и в меньшей степени, принести выгоду.
Вот что о нем рассказал уже хорошо знакомый нам профессор Евгений Щепкин, ставший подследственным у бывшего чекиста, а теперь контрразведчика:
«И вот еще один тип... характерный образчик двуликого предателя, шпиона-сыщика (характеристика, в чем-то сходная с характеристикой подобных лиц его противников — Глобачевым) — Масальский. Это тот самый, который хорошо нажился, служа при большевиках в ЧК. Уже перед уходом соввласти из Одессы он был уличен в предательстве и шантаже и бежал. Он сам допрашивал меня... в качестве объявленного добровольческого контрразведчика. Его арестовали, говорили, что добровольцы приговорили его к расстрелу, но перед оставлением Одессы добровольцы его освободили» (420).
234

Возможно, грубая ошибка в книге Авербуха «Одесская чрезвычайка», связанная с упоминанием ареста Щепкина Одесской ЧК, объясняется не только историей расстрелянного в Москве его брата, но и тем, что допрашивал «красного» профессора экс-чекист, кстати, также в данном издании фигурирующий. Недостоверными являются сведения и о расправе с Масальским в Одессе белыми офицерами: сразу после освобождения он скрылся, и дальше следы его теряются.
Говоря о Масальском, Каменев отрицал, что рекомендовал его на чекистскую работу. Однако тут же он парировал: «Нельзя же обвинять Трофимова (вероятно, старый рабочий-большевик Андрей Трофимов по кличке Дед Трофим. — О.К.)9 который, будучи зав юротделом губисполкома, рекомендовал Александрова, а Александров оказался старым провокатором... и предложил сдать город восставшим белогвардейцам. Впоследствии Александров был расстрелян, а Трофимов остался тем, кем и был (421).
Согласно опубликованному одесскими «Известиями» «поскрипционному» списку от 25 мая 1919 года, Александров-Скавинский Александр Георгиевич был казнен в первой половине мая «за измену советской власти, выразившуюся в подписании ультиматума о сдаче исполкомом г. Одессы власти, в участии в убийстве на Большом Фонтане и за взяточничество при исполнении им обязанностей заведующего агентурно-инспекторским отделом Одесской чрезвычайной комиссии» (422). Что это было за убийство на Большом Фонтане?
Обратимся к бунинским «Окаянным дням»:
«2 мая (как мы помним, все даты писатель, не принимавший большевистские нововведения, указывал по старому стилю. — О.К.). Еврейский погром на Большом Фонтане, учиненный одесскими красноармейцами. Были Овсянико-Куликовский и писатель Киппен. Рассказывали подробности. На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли — шла настоящая охота. Киппен спасся случайно — ночевал, по счастью, не дома, а в санатории «Белый цветок». На рас¬
235

свете туда нагрянул отряд красноармейцев. “Есть тут жиды?” — спрашивают у сторожа. “Нет, нету”. — “Побожись!” Сторож побожился, и красноармейцы поехали дальше. Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек». Спустя 12 дней он цитирует сообщение из одесской газеты: «Предводитель солдат, восставших в Одессе и ушедших из нее, громит Ананьев — убитых свыше ста, магазины разграблены...» (423). После 1917 года это был единственный настоящий еврейский погром в Одессе.
Об упоминаемом Буниным предводителе солдат-погромщиков пишет В.Р. Файтельберг-Бланк. Он пишет, что им был командир Крестьянского полка Козаков. Козаковцами на 11-й станции Большого Фонтана было убито около 30 человек, в том числе 12 милиционеров и секретарь трибунала Горский-Ронес, разграблены винные склады. Козакову с отрядом солдат Крестьянского полка удалось уйти в Большую Аккаржу, затем они перебрались в Ивановку и, наконец, в Ананьев, и в обоих местах ими были также устроены еврейские погромы. Сам Козаков, по словам Файтельберга-Бланка, был ликвидирован карательным отрядом, посланным из Одессы (424). И еще одна любопытная информация приведена в этой книге. Козаков ранее, еще во время интервенции, был в составе банды некоего Л. Носика. Банда, выдавая себя за контрразведчиков, занималась вымогательством денег (425). Конечно, далеко не всем сведениям, приведенным в книгах данного автора, можно доверять и в указанном случае, информация о «контрразведывательной» деятельности Козакова вызывает определенное сомнение: тот ли это Козаков, и существовала ли банда Носика вообще. Но, как бы то ни было, Козаков действительно существовал и, скорее всего, был связан с работавшим в ЧК Александровым-Скавинским. А на кого работал последний — на белогвардейцев, григорьевцев или петлюровцев, — установить сейчас уже весьма сложно. Впрочем, возможно, он мог быть просто авантюристом, которому пришла в голову сумасбродная идея избавиться от ответственности за служебные злоупотребления путем захвата власти в городе, в связи с
236

чем он и возлагал определенные надежды на Крестьянский полк, которые, однако, не оправдались.
Объясняя причины, почему, в отличие от Александрова, не был арестован другой чекист — «оборотень» Масальский, Каменев привел случай из своей практики, когда он раскрыл преступление, которое состояло в незаконном получении 101 аршина фиолетового шелка. По этому делу был арестован брат Якова Блюмкина (имеется в виду одесский совработник Лев Блюмкин, в отличие от брата никогда не состоявший в эсеровской партии, а бывший до революции анархо-синдикалистом, а после большевиком. — О.К.), «который был освобожден, потому что боялись, что он проговорится». «Вот так, — указывал Каменев, — было и с Масальским, почему его не искали» (426).
Для большей доказательности антисоветских действий Северного и Ракитина Каменеву нужно было связать их с личностью, чья политическая «контрреволюционность» уж точно не вызывала бы никаких сомнений, а еще лучше, если бы она имела прямое отношение к белогвардейским спецслужбам. И про такого человека он вспомнил.
Обращаясь в Наркомат рабоче-крестьянской инспекции, Каменев писал: «Член исполкома, заведующий военным отделом губпарткома, друг Ракитина и Северного Карин (он же поручик Пантелеев). .. после ухода советской власти очутился своим человеком в к-разведке, что выяснилось при приходе красных. В 1919 году Карин был помощником начальника подпольной контрразведки Добрармии» (427).
В своих объяснениях в бюро комфракции НКРКИ от 1 ноября 1920 года на обвинение в дружбе с Кариным Ракитин ответил следующее: «В этом... верно лишь то, что Карин действительно оказался агентом контрразведки. Никогда Карин не был членом исполкома, не заведовал Военным отделом губнаркома и не был ни моим, ни Северного другом. Видел я его всего два или три раза, когда он приходил в президиум исполкома с просьбой ускорить выплату денег для Лермонтовского курорта, политкомом коего он состоял, и когда я посещал курорт. Так как Каменев этого обвинения ничем не подтверждает, то остается запросить по сему по¬
237

воду товарища Клименко — председателя одесского губревкома и других... членов одесского губкома. Привлечение же к этому делу Карина является со стороны гр. Каменева не более, не менее как контрманевром» (428).
14 января 1921 года Северный на вопрос следователя Золотусского, что он может сказать про поручика Пантелеева, показал следующее:
«Он был в 1917-м членом Румчерода, впоследствии приходилось с ним встречаться по партийной работе... в Тирасполе во время гетманского подполья, там он вел себя чрезвычайно подозрительно и был отстранен от работы... Во время... пребывания сов. власти в Одессе он работал в санатории (политкомом). Впоследствии, по приходе в Одессу белых, организовал собственную контрразведку... арестовывал тов. коммунистов; в дальнейшем был арестован своими же добровольцами и сидел долгое время в тюрьме. За несколько дней до ухода белых был выпущен и скрылся; товарищи, сидевшие в тюрьме, его знают ближе» (429).
В частности, знал его Евгений Щепкин. Еще в феврале 1920 года он рассказал о нем на заседании Комиссии по раскопкам расстрелянных белыми:
«А вот — Леев, известный больше под кличкой Карин как видный работник при коммунистах. Как только пришли добровольцы, он в компании офицеров учредил “летучую” контрразведку и расстрелял 10 чел. Затем он так же, как и Масальский, был арестован главной контрразведкой. В тюрьме он нам читал челобитные на имя Деникина и Шиллинга, прося защиты, указывал, что, служа большевикам, он на самом деле спасал офицеров. Жалобы, видно, доходили до власти медленно, и он долго просидел в тюрьме; когда в тюрьму уже проникли слухи о близости красных, он, наоборот, стал меня в беседах при встречах на прогулках заверять, что он коммунист, что вины за собой не знает и отдаст себя на суд товарищей, как только они займут Одессу. Однако он скоро был освобожден. Был убит Кирпичников, который был лично против Карина восстановлен, и благодаря этому Карин (Леев) получил
238

свободу. На суд товарищей он до сих пор не явился и где он — мне неизвестно» (430).
А теперь обратимся к свидетельству с противоположной стороны. По всей видимости, именно Пантелеева имел в виду бывший следователь белой контрразведки Сергей Устинов, когда писал:
«Когда в Одессе был учрежден контрразведывательный пункт, то для пресечения дальнейших злоупотреблений пришлось прежде всего арестовать начальников самочинных контрразведок и заняться разборкой в куче валяющихся всякого рода разрозненных документов, паспортов, допросов, пустых бумажников, фотографических карточек, поломанных револьверов и многих других никому не нужных вещей.
У арестованного начальника такой самозваной контрразведки поручика П. было найдено много драгоценностей и денег, принадлежности коих он сам не мог установить, так как никаких записей не вел и даже отобранные документы уничтожал для сокрытия следов» (431).
В связи со всем вышеуказанным можно высказать еще одну версию убийства Кирпичникова. В его устранении могли участвовать сотрудники «контрразведки» Карина-Пантелеева. Ведь Кирпичников, стремясь устранить «негосударственного» конкурента в данной сфере, перекрыл деятельность этой частной спецслужбы и не только лишил дохода ее руководителя, но и отправил его за решетку. Причастность его людей к убийству Кирпичникова в какой-то мере объединяют три версии: белую (при деникинцах он был начальником одной, пусть даже и самостоятельной, контрразведки), красную (ранее, при советской власти, Карин был партработником, да и затем, судя по показаниям Щепкина, он пытался играть двойную роль — как тут опять не вспомнить высказывание Глобачева о двойниках) и наконец бандитскую, каковой по своей сути организация Карина и являлась.
Интересно сопоставить 4 одесских деятелей, служивших и у красных, и у белых: Домбровского, Вениамина, Масальского и Карина-Пантелеева, людей различной национальности и дореволюционных биографий, — достаточно напомнить, что первый и
239

последний были офицерами старой армии. Всех их объединяло одно — авантюризм и стремление приспособиться к любой власти, в какой бы цвет она ни была окрашена. Но была между ними и разница. Нет никаких свидетельств, что Вениамин, работая в ЧК, как, впрочем, и в белой армии, брал взятки за освобождение арестованных или занимался вымогательством. Скорее всего, он просто стремился оказывать услуги той власти, которая, по его представлениям, одержит окончательную победу; как мы понимаем, победителя в Гражданской войне он не угадал, и тот его в конечном итоге и уничтожил. Остальные трое оказались либо, говоря сегодняшним языком, коррупционерами (Масальский), либо криминальными элементами (Домбровский и с некоторыми оговорками Карин). Все троих красные и белые интересовали настолько, насколько давали возможность приобретения личной наживы, особенно этим отличился Домбровский. И весьма символично, как и Меер-Герш Суконник, они нашли возможность скрыться от большевистского правосудия — лишь про Домбровского более-менее достоверно известно, что он был пойман (впрочем, тоже в результате стечения обстоятельств) и расстрелян. Однако, в отличие от Мишки Япончика, тоже находившегося на военной службе, правда только у красных, Домбровский, Карин и Масальский не имели богатого криминального прошлого, и их воровская деятельность носила как бы первичный характер.
Сделал Каменев попытку связать Северного не только с политработником, ставшим белым контрразведчиком, но и, как бы вскользь, с бывшими сотрудниками спецслужб противника, оказавшимися на службе ЧК. Он писал о своем постоянном возмущении тем фактом, что в Секретно-оперативном отделе работали бывшие белые контрразведчики, о чем Северный не только знал, но и давал им поручения; впоследствии они были арестованы: один расстрелян, а другой освобожден (432). Имена этих бывших агентов Каменев не назвал, но мы можем предположить, что он имел в виду, в частности, доктора философии Александра Тумима, румынского еврея по происхождению.
240

«Представитель датского Красного Креста» Тумим в марте 1919 года был доставлен деникинской контрразведкой на баржу № 4 для особо опасных преступников, на которой находился арестованный тремя днями раньше руководитель одесских большевиков Николай Ласточкин как якобы арестованный. Подсаживая Тумима к Ласточкину, контрразведчики предполагали, что «представитель Красного Креста» сумеет вызвать Ласточкина на откровенность. После казни Ласточкина подсадного, естественно, благополучно «отпустили».
Тумим пользовался расположением датского консула Альберта Рафаиловича Хари, являвшегося не датчанином, а одесситом — крупным коммерсантом-сахарозаводчиком и собирателем произведений искусства, благодаря которому он и стал представителем Красного Креста, с другой стороны был связан с руководителем одной из контрразведок Владимиром Орловым, расследовавшим спекулятивную деятельность Хари. В начале апреля Орлов эвакуировался, оставив Тумима в Одессе. После этого «представитель датского Красного Креста» после непродолжительного ареста начал работать на новых хозяев — одесских чекистов. Но функцией простого осведомителя они не ограничились...
Вот что в последних числах июля 1919 года говорилось в сводке особых сообщений бюллетеня отдела осведомления Совнаркома Украины:
«С разрешения местных властей доктору Тумиму было поручено организовать Международное общество Красного Креста. Общество, безусловно, контрреволюционное, но дающее широкую возможность извлекать контрреволюционные элементы» (433). Таким образом, одесские чекисты на несколько лет опередили своих коллег из центрального аппарата, разработавших и легендарную операцию «Трест»: сделав попытку создания для борьбы с противником частично фиктивную, отчасти — настоящую антибольшевистскую организацию. Однако далее в сводке сообщалось, что Тумим тратил на это предприятие много денег, но за 2 месяца ничего существенного им сделано не было, и по¬
241

этому «требование новой ассигнации в 400 000 рублей заставило ЧК призадуматься» (434).
Наконец, сведения о существовании в городе контрреволюционной организации поступили от Тумима в ЧК, причем не в Одесскую, а прямо во Всеукраинскую — в Киев. Но именно эта «организация» поставила не только крест на его «чекистской» деятельности, но и в конечном итоге на его жизни.
29 июля 1919 года в одесской левоэсеровской газете «Борьба» появилась заметка, посвященная концу деятельности Тумима. Она сообщила, что в ночь на 21 июля Одесской ЧК на основании предписания из центра были произведены аресты ряда сионистских деятелей: Гальперина, Вассермана, Цедербаума, Шимерсона, Гуровича, Темкина, Бродовского и Пена (одесский литератор и историк культуры Самуил Самсонович Пен).
По окончании недельного расследования ОЧК (а точнее, Северный и ведущий непосредственно следствие по ним Горожанин) постановила их освободить, за исключением одного — Пена, писавшего антибольшевистские статьи, которого оставили заложником (впрочем, и он вскоре был освобожден, а спустя несколько месяцев эмигрировал).
Национальную солидарность с арестованными сионистами проявили их оппоненты экс-бундовцы, образовавшие комитет Одесского еврейского коммунистического союза. Они обратились в местный комитет большевистской партии с заявлением, перепечатанным в упомянутом номере «Борьбы»:
«В настоящее время по доносу некоего д-ра Тумима Одесской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией арестовано несколько видных сионистских деятелей по обвинению в выдаче паспортов для выезда за границу и в контрреволюции (имеется в виду работа на страны Антанты. — О.К.).
Считаем долгом своим заявить, что вышеуказанный доктор Тумим на основании имеющихся в нашем распоряжении документов, копии которых при сем прилагаем, является известным... авантюристом, служившим многим правительствам Западной Европы и разным властям в России до революции и за время рево¬
242

люции. Комитет предлагает произвести надлежащее следствие по находящимся под стражей сионистским деятелям и одновременно с этим выяснить личность д-ра Тумима и деятельность этого авантюриста». Впрочем, сам Северный, по данным деникинской Особой комиссии, настоял на прекращении «Сионистского дела»
(435) 	, а это обращение явилось лишь дополнительным материалом для подобной развязки. По-видимому, именно из-за данной роли Северного, прекратившего деятельность Тумима, Каменев не стал подробно останавливаться на этом деле, а лишь как бы невзначай упомянул о службе в руководимом им Секретно-оперативном отделе бывших вражеских контрразведчиков.
Практически одновременно с освобождением сионистов за решеткой оказался Тумим. Вместе с ним были арестованы несколько членов его организации из числа дворян и бывших чиновников, в том числе ранее упомянутый в нашей книге экс-сотрудник Одесского градоначальства и содержатель публичных домов Савицкий
(436) 	.
Относительно ареста агента нескольких спецслужб в одесских «Известиях» 29 июля 1919 года появилась следующая заметка:
«На днях в Одессе арестован международный аферист доктор Тумим. Он неоднократно арестовывался как аферист и шпион, и всякий раз ему удавалось уйти от наказания. Последний раз он был арестован по указанию Временного правительства. Отправленный в Петроград, он во время Октябрьского переворота улизнул. В Одессе он занимался фабрикацией заграничных паспортов. Ведется следствие».
О последних днях Тумима поведал К. Алинин:
«В эти дни я познакомился с известным доктором Т-мом. Вокруг его имени создалось много толков, и вообще личность его представлялась очень невыясненной. Австрийский студент, политический, высланный из Австрии, он вращался в среде европейских социалистов, играл какую-то роль в Москве в большевистских кругах и, по его словам, состоял членом московской коммунистической партии. Здесь, в Одессе, он именовал себя представителем общества Международного Красного Креста.
243

По имевшимся сведениям, он предал целый ряд лиц, причастных к Красному Кресту. Эти лица по обвинению их в сионизме сидели в Чрезвычайке вместе с Т-мом. Наш литератор его определенно называл провокатором. Доктор Т-м в беседе со мной говорил, между прочим, что о его аресте послана телеграмма в Москву Троцкому, от которого в знак памяти Т-м получил небольшой золотой жетон в форме красной звезды, который он носил на цепочке часов.
— Я далек от мысли, что меня рискнут расстрелять здесь, — говорил Т-м. — Хотя меня местные коммунисты не знают, но я очень популярен на Севере. Жду ответа из Москвы.
В женской камере сидела жена Т-ма, с которой он обвенчался за 9 дней до ареста. Отношения между супругами были явно враждебные» (437).
Мы видим, что и под арестом Тумим не лишился авантюрных наклонностей, явно преувеличивая перед сокамерниками масштабы своей личности: чего стоит хотя бы рассказ о близости к Троцкому. Однако никакого заступничества от второго лица в революции, естественно, не поступило, и Тумим в августе 1919 года был расстрелян. По словам Алинина, приговор исполнил палачлюбитель, а именно заведующий хозяйственной частью Ефимов (438).
Биография Тумима была в чем-то схожа с двумя авантюристами, фигурировавшими в операции «Трест»: с одной стороны, одним из главных ее участников, а затем виновником провала Эдуардом Опперпутом-Стауницем (Упелиншем), а с другой — вызволенным в результате ее проведения на территории СССР Сиднеем Рейли (Соломоном Розенблюмом), кстати, уроженцем Одесчины, неоднократно находившимся, в том числе в период интервенции, и в самом южном городе, по всей вероятности, с Тумимом лично знакомым. Вот только в учебные издания по истории отечественных спецслужб, в отличие от «Треста», одесская операция не входит: ведомственные историки из ФСБ, вероятно, о ней даже не знают.
244

«•••Где был тов. Каменев, там был плач...»
Северный стал собирать в свою поддержку свидетельства одесских чекистов. Вот что показал о Каменеве его первый начальник Яков Карп — в апреле 1919 года член Чрезвычайной следственной комиссии, а ранее член нелегального одесского горкома КП(б)У с сентября 1918 по апрель 1919 года:
«В период перехода одесской организации от нелегальщины, когда в городе еще были французы и нами было устроено открытое заседание Совета рабочих депутатов... с участием двух французских офицеров, уполномоченных адмиралом Д’Ансельмом о форме передачи города, в котором я участвовал в качестве члена исполкома, меня вызвали в коридор неизвестные два человека для каких-то переговоров. Они мне отрекомендовались: Каменев и Моссальский (так в тексте. — О.А*.), работающие самостоятельно в Одессе, куда были посланы Центральным Комитетом Российской Коммунистической партии для... контрразведывательной работы. Я у них попросил мандаты и вообще, что может свидетельствовать об этом. Они сказали, что у них нет, и дали уклончивые ответы, которые сейчас не помню. Я ответил резким отказом и возвратился на заседание.
После ухода французов, когда я был назначен членом президиума Временной чрезвычайной следственной комиссии, вышеназванные товарищи опять явились ко мне, настойчиво предлагая свои услуги, говоря, что могут дать материал о неприятельских контрразведках. Я опять отказал, считая их подозрительными... Через пару дней эти самые Каменев и Моссальский пришли ко мне с запиской, их рекомендующей и предлагающей мне принять от секретаря областкома тов. Елены Соколовской. Я им поручил собрать и дать тот материал, о котором они говорили, то есть о шульгинской контрразведке, для этого выдав соответствующий мандат. Они произвели обыск на Южной улице, дом 10 или 14, откуда привезли массу бумаги, которая через несколько дней пропала из здания комиссии. В первые дни тов. Каменев, для того чтобы развеять недоверчивое мое к нему отношение, в доказательство своей действительной причастности к революционерам ссылался на то, что
245

был арестован за некоторое время до переворота в кондитерской Дитмана на Тираспольской ул., угол Преображенской. У него было отобрано около 100 000 рублей, о чем было напечатано в одесских газетах, что это, по всей вероятности, большевик... я лично сам читал. На мой вопрос, как он освободился, он мне что-то ответил, что именно — сейчас не помню, но помню, что мне его объяснения не понравились... Во время моей работы в Следственной комиссии Каменев никаких пособий не просил и к продуктам, которые покупались для сотрудников (хлеб, колбаса), не прикасался, видимо, материально не нуждался. Одет был хорошо.
Через некоторое время, то есть через 3—4 месяца... я узнал, что Моссальский, который был ближайшим другом Каменева, вместе с ним ходил, проводил время и в мое пребывание вместе работал... оказался злостным провокатором и сбежал на французский военный корабль. Каменев был арестован по подозрению в соучастии, насколько я помню, но затем при эвакуации был освобожден.
Каменева вторично я встретил при эвакуации из Одессы по дороге из Балты в Умань 12-й армии, где он работал в Особом отделе, и около местечка Терновка арестовал четырех человек, кажется поляков, и в ближайшем лесу они были расстреляны нач. отряда» (439).
Ту же самую характеристику, хотя и с иными деталями, дал Каменеву и Масальскому в конце 1920 года Иосиф Южный:
«В момент эвакуации... Союзных войск из Одессы происходил первый пленум подпольного совета в Народном доме в Одессе. Там присутствовал представитель Союзного командования и велись переговоры о порядке эвакуации. Мне передали, что два лица хотят меня видеть. Я вышел и увидел двух людей, оказавшихся Ка-. меневым и Масальским... Первый их вопрос был, заведовал ли я подпольной коммунистической разведкой. Я ответил им, но до этого спросил: “А зачем вам это знать?” Они показали мне выписку из газеты, где говорилось об аресте двух авантюристов — Каменева и Масальского — и указывалось, что при них были найдены крупные суммы. Они говорили, что работали здесь подпольно и руководил ими какой-то матрос, являвшийся резидентом ВЧК, что
246

доклады им посылались в ВЧК и в настоящее время они связь утеряли из-за ареста. Говоря, что у них имеются большие материалы о контрреволюционерах, так как по поручению резидента ВЧК они имели непосредственную связь с белой контрразведкой, они мне предложили поручить им организовать самостоятельную ЧК».
Южный поинтересовался, как проверить правдивость их слов? Но ничего достоверного в ответ не прозвучало. Масальский, по словам Южного, сообщил о себе совсем мало, а «Каменев указывал, что его настоящая фамилия — Розенфельд и он родственник товарища Каменева — члена ЦК», а также что его знают в Николаеве. «Время, — отмечал Южный, — было критическое, проверять их происхождение не было возможности, и они слишком настойчиво'предлагали свои услуги...» Им был дан испытательный срок.
«Неоднократно присматриваясь к их работе, — писал Южный, — являлась мысль, что они слишком опытны, чтобы быть новичками в этом деле. Большие связи с контрразведкой не удавалось установить никакому другому коммунисту... Я лично не мог до конца отказаться от мысли, что, может быть, мы приняли слишком опытных провокаторов. Ни одного факта о происхождении Каменева и Масальского до моего ухода из ЧК проверить не удалось». Каким образом узнали, что Масальский оказался провокатором, он не знал, поскольку в то время его не было в Одессе. Каменева Южный встретил вновь в конце марта 1920 года, когда первый приехал из Киева. Выслушав рассказ о его похождениях, Южный пришел к убеждению, что если Каменев и не провокатор, то, во всяком случае, он авантюрист и карьерист (440). Северного же Южный 6 января 1921 года, естественно, охарактеризовал с лучшей стороны (441).
Составили заявление против Каменева четверо работавших в ОГЧК сотрудников, работавших там в предыдущий период: заведующий фотографией Иосиф Якоби и трое чекистов, чьи имена превратились в фамилии-псевдонимы: бывший секретарь оперчасти «тов. Юрий» теперь уже под фамилией Юрьев, этим подразделением заведующий, а также Арнольд Арнольдов-Кессельман (бывший помощник Северного «тов. Арнольд», неоднократно упоми¬
247

навшийся Каменевым) и Давид Давыдов-Малышкевич (возможно, тот самый «тов. Давид», который участвовал в аресте фигуранта письма). Последние двое могли бы Золотусскому дать более подробные показания, но они уже собирали свои вещи, чтобы отправиться в Крым, где вскоре будут помогать ставшему предЧК Михаилу Вихману в проведении Красного террора. В письме Каменев характеризовался как темная личность, рекомендовавшая на службу Масальского, оказавшегося сотрудником добровольческой контрразведки, скрывшимся от ареста, и вообще, по слухам, подозрительным типом (442).
12 ноября 1920 года Станислав Реденс, возглавлявший в то время Харьковскую ЧК, обратился в Контрольную комиссию со служебной запиской, в которой указывал, что Каменев работал у него в юридическом отделе в качестве следователя. Однажды к Реденсу поступило заявление, что Каменев получил взятку за освобождение фабриканта Шпанделя, направленное, кажется, его сыном; в связи с этим следователь, по словам его бывшего начальника, просидел около двух недель и был освобожден за недоказанностью. Второй раз, по словам Реденса, его арестовали по подозрению в провокации: он рекомендовал на службу в ОГЧК некоего Масальского, оказавшегося провокатором, что выяснилось, когда в августе была раскрыта белогвардейская организация, в которой последний принимал участие; однако, поскольку 23 августа из Одессы эвакуировались неподготовленно, то всех заключенных, включая Каменева, освободили. Что касается докладов М. Каменева на т. Ракитина, то Реденс заявил, что о таковых совершенно ничего не знал, хотя и был не просто завюротделом, а членом коллегии Губчека (443). Относительно же Ракитина руководящий чекист писал, что знает его как ответственного партийного работника, против коего ни одного раза не выдвигалось какое-либо обвинение в каких-либо преступлениях или проступках, порочащих его партийную честь». Аналогичную Ракитину характеристику Реденс дал спустя полторы недели и своему бывшему сослуживцу Северному (444).
При чтении записки Реденса бросается в глаза явная ошибка, что Каменева арестовывали два раза, — об этом никто больше не
248

говорил. Арест был явно один, и, судя по всему, как раз на две недели, во время которого ему могли приписать и взятку, и связь с Масальским.
Показывали одесские чекисты о неблаговидных поступках Каменева и после отъезда из города. Бывший комендант ОГЧК Чернецкий (не родственник ли это известных музыкантов Чернецких, ведь те, как известно, тоже были одесситами?) в январе 1921 года отправил на имя Северного заявления весьма любопытного содержания:
«Доношу до Вашего сведения, что промежду мной и тов. Каменевым был крупный разговор во время эвакуации из города Одессы советской власти, когда я был назначен казначеем 397-го полка 45-й дивизии (командовал полком бывший комендант Одессы Савицкий, а Каменев был военным следователем полкового трибунала. — О.К.\ мы отправились из прорыва на отдых... До этого времени никто из полка не знал, что я чекист. Он себе даже позволил меня назвать палачом Одессы, будто бы я, будучи комендантом губЧК, таскал осужденных в подвал сотнями и расстреливал, все красноармейцы и штаб 397-го полка обратили серьезное внимание на меня, что и могло окончиться надо мной самосудом. Еще неприятностей и нехороших слов он говорил за одесских чекистов (такие чисто «одесские» обороты речи использует в документе свидетель. — О.К.), прямо волосы могут встать дыбом... Да при нашем походе через всю Украйну пало много жертв, невинных людей, которые по его личному приказанию были расстреляны. Словом, где мы проходили и попадался кто-нибудь хоть мало-мальски ему подозрительный, он хватал его и через некоторое время расстреливал... Где был тов. Каменев, там был плач...» (445).
Более подробно описал послеодесскую чекистскую деятельность Кушнарев, в конце 1920 года вновь находившийся в Одессе и теперь руководивший Особым отделом Губчека:
«Знаю т. Каменева с 1919 года. Встретился с ним в Новозыбкове. Я был зам нач. Особого отдела 12-й армии и начальником активной части. Он был назначен уполномоченным по агентуре. Пробыл он на этой должности около 2 месяцев. Я все думал, что
249

он соответствует своему назначению. Он даже утверждал, что, будучи в Одессе в ОГЧК, в его распоряжении было около 150 сотрудников, которыми он управлял... Товарищ Апетер — нач. отдела — прислал его в качестве следователя, но он не соответствовал, и я его назначил уполномоченным... Но впоследствии я убедился, что он портит лишь работу, тогда когда я сам подбирал в штат сотрудников... Когда наш отдел переехал в Нежин, было Каменеву поручено найти конспиративную квартиру и квартиру для секретных сотрудников. Для этого он выбросил несколько штатных советских работников и вывесил наклейку, что здесь помещается секретная квартира Особого отдела. С этими квартирами вышло целое недоразумение, после чего я решил его откомандировать в распоряжение Политуправления как не соответствующего своему назначению и без права занятия ответственного поста... По агентуре он никакой работы не сделал, именуя себя ответственным работником. Его считали ненормальным человеком, любящим лишь хвастаться... Из Политуправления его перекинули в Управформ, где он был назначен председателем комиссии по ревизии всех районных комендатур; и когда я был в Киеве, я видел начальника Управформа, он сказал, что знает, кто такой Каменев, но за неимением других он его назначил. По окончании ревизии он был откомандирован в распоряжение ЦК КПУ. Я был отозван из 12-й армии в распоряжение Особотдела ЮЗФ. В Харькове я снова столкнулся с Каменевым и узнал, что он назначен членом коллегии Харьковской губЧК. Тут же я встретился с Северным, который работал с ним вместе в ЧК в 1919 году, и он рассказал мне о целом ряде злоупотреблений в ОГЧК, совершившихся Каменевым, и что его необходимо арестовать. Мы пошли к Манцеву, сообщили об этом, тот его отстранил. Но потом он каким-то образом попал в Особый отдел ЮЗФ. Там тоже с ним был целый ряд недоразумений, и его откомандировали в Москву, в ЦК партии.
Мое личное мнение о нем, что ни в коем случае не может занимать ответственных постов, тем более в органах ЧК. Во время отступления он нам дал доклад о его действиях, что он расстреливал налево и направо, не разбираясь, по дороге много людей» (446).
250

В заключение Кушнарев не советовал обращать внимание на его слова, так как он не очень чистый человек, к тому же страдающий манией величия.
Дал показания не в пользу Каменева и его земляк по Николаевщине Адольф Григорьевич Верхотурский. Настоящая фамилия его была Гайсинский, а псевдоним он взял по названию Верхотурья, где в свое время отбывал ссылку за революционную деятельность. С первой русской революции Гайсинский был в рядах меньшевиков, ас 1918 года — большевиков. В момент подачи заявления он был секретарем Харьковского губкома, а в 1919 году редактировал одесские «Известия». Впоследствии Верхотурский переедет в Москву и до своей смерти в 1933 году в возрасте 63 лет будет журналистом московской партийной печати, в частности редактором газеты «Рабочая Москва». Он написал, что и Ракитина, и Рашеева знает как бывших анархистов и в настоящее время членов компартии с самой лучшей стороны, тогда как обвинения Каменева считает лживыми (447).
Еще двое бывших сотрудников одесских «Известий» обратились в конфликтный подотдел ЦК с поддержкой Северного. Это были экс-секретарь газеты, а теперь заведующий экономическим отделом «Вестника агитпропаганды ЦК РКП» Николай Валевский и бывший соредактор Верхотурского Шахно Эпштейн, некоторое время работавший с Северным в одесском подполье, а затем в Москве служивший редактором в издательстве Центрального бюро Евсекции при ЦК РКП (448). «Передо мной, — писал Валевский, — как перед советским журналистом, была совершенно открыта деятельность разных органов советской власти... Я должен сказать, что Северный на посту председателя (на самом деле зампреда. — О.К.) ЧК в таком специфическом городе, как Одесса, пользовался, и вполне заслуженно, репутацией в высшей степени честного и добросовестного партийного деятеля. Качество его личности как-то смягчали в обычном представлении масс жесткие черты деятеля ЧК. Он пользовался популярностью в широкой рабочей среде и партийных кругах главным образом своей бескорыстностью, гуманностью, которые он проявлял на своем по¬
251

сту, дававшему столь широкие полномочия. В условиях одесской действительности, где каждый промах или жесткий шаг советской власти использовался недремлющей контрреволюцией великолепнейшим образом в пользу белых, фигура тов. Северного на посту председателя ЧК была в высшей степени полезна в целях укрепления в населении доверия и привязанности к советской власти» (449).
Показания о Северном и Каменеве дал бывший руководитель одесской рабочей дружины и комендант Временной чрезвычайной следственной комиссии Евсей Макар-Лиманов. Вот что он заявил:
«Я, Макар, знаю тов. Северного с 17-го года по Одессе, когда был член Совета... В 1918 году в августе я состоял с Северным в подпольном ревкоме, где он состоял начальником подпольной контрразведки. В 1920 году после моего освобождения из тюрьмы работал с ним в Одесской губЧК (точнее, во Временной чрезвычайной следственной комиссии, где Макар был комендантом. — О.К\ где тов. Северный пользовался наибольшей популярностью среди рабочих и партийной массы как преданный, честный товарищ, отличавшийся в борьбе с контрреволюцией и бандитизмом, постоянно подвергавшийся опасности со стороны бандитов (каких? — О.К.). Потом работал с ним в РКП».
О Каменеве же Макар сообщил, что, будучи в 1919 году в белогвардейской тюрьме, ему не раз приходилось слышать о Каменеве как подозрительном субъекте, связанном с известным провокатором Масальским и к тому же выдававшем себя за брата «главного» Каменева (450).
Комментируя свидетельства с противоположной стороны, Каменев в письме ЦК указывал на тесную сплоченность одесситов, «когда нужно кому-то насолить» (451).
Отвечая на показания Макара, Каменев объяснял, что Масальский наряду с Горожаниным были следователями по важнейшим делам не в юридическом, а в Секретно-оперативном отделе и работали под непосредственным руководством Северного (первый вел уголовные, а второй политические дела), и тут же вопрошал: разве
252

после этого Масальский Северному был не близок? «Родственником Каменева Лазаря Борисовича (на самом деле — Льва Борисовича, родители которого в свое время, как и Михаил, приняли православие. — О.К.), — писал он, — я никогда не был, Лазарь Борисович меня не знает, несмотря на то что я Лазаря Борисовича знаю с 1912 года, когда я распространял “Правду”, “Звезду”. Спекулировать его именем мне не нужно, т.к. я сам имею свое имя в своем кругу. Меня выдвигает сама работа, карьеризм и протекции мне не нужны. С 9-летнего возраста я оставил отцовский дом, никогда, нигде в анкетах я не говорил о родственных связях, и если Северный и Ракитин хотели ввести в заблуждение, этот материал взяли из белогвардейских газет “Одесские новости”, “Листок”, “Почта”, “Россия” Шульгина от 1 марта 1919 г., когда я сидел при французах» (452).
«Ввиду того, — продолжал Каменев, — что тов. Макар сам совсем безграмотный, несомненно, он писал рекомендацию Северному под его диктовку; мог это одолжение сделать потому, что он одессит и тов. Макар последнее время служил в РК инспекции при Северном. Тов. Макар меня лично не знает, но, возможно, видел издали. Когда я был зам. зав. агентурно-инспекторским отделом ОЧК, мне было известно, что в 1918 г. он обвинялся в провокации и даже был заключен в подпольную тюрьму (погреб) на Молдаванке, и дальше материал был передан в секретный отдел зав. Александровым (расстрелянным); чем кончилось дело — мне неизвестно, так как я был... переведен в следственную часть...» (453).
Выдал он компромат и на другого свидетеля со стороны Северного — Петра Зайцева: «Если тот, который жил в Лондонской гостинице в 1919 г., то он разыскивался ОЧК по делу о снабжении Кр. армии. Дело должно быть в архиве ВЧК» (454). П.А. Зайцев был в то время комиссаром управления снабжения Южфронта. Судя по продолжению его службы в Красной армии, дело ничем серьезным не закончилось.
По поводу самого Северного Каменев просил затребовать из Одессы «брошюру белогвардейского периода под названием
253

“Ч.К.”», автором которой является журналист Кин, сидевший в ЧК в 1919 г. при Северном и освобожденный (тут, видимо, Каменев ошибается с фамилией и имеет в виду Самуила Пена. — О.К.\ все белые газеты за август — сентябрь 1919 года, газету «Известия» за июль 1919 года, где освещен процесс Хейфица (одесский юрист, председатель комиссии по обложению буржуазии, обвинявшийся во взятках за освобождение от контрибуции), в котором фигурирует жена Северного (455). Софья Соломоновна Северная (партийный псевдоним Надежда) была младше мужа на 10 лет, но его ровесницей по большевистскому стажу. Как вспоминала упоминавшаяся ранее подпольщица Вера Лапина, будучи очень предприимчивой женщиной, она устанавливала необходимые связи с офицерами контрразведки и следователями и не раз добивалась замедления дел, хорошо разбираясь, кому можно внести деньги (456).
Резюмируя сказанное, в письме в ЦК Каменев делал вывод, что рекомендации Северному сделаны, если их проверить, частью — по ошибке, а частью — как одолжение.
Парадоксальность ситуации заключалась в том, что до революции не Каменев, а именно Северный, которого тот обвинял в пренебрежении интересами пролетариев, принадлежал к их числу. Выходец из весьма обеспеченной семьи — сын зубного врача Самуила Юзефовича (правда, рано умершего), племянник врача частной практики по отцовской линии и родственник директора Коммерческого училища Хаима Гофмана по материнской (кстати, двоюродная сестра Северного Любовь Марковна Гофман была женой знаменитого советского художника Исаака Бродского) (457), Борис, проучившись 2 года в еврейском ремесленном училище «Труд», пошел работать слесарем, а позднее стал электриком, тогда как Михаил Розенфельд, не имея возможности получить образование, в рабочие не пошел, а, забросив обучение часовому ремеслу, отправился продавать газеты, то есть заниматься менее «пролетарским» делом, нежели ремонт часов или электропроводки и уж тем более слесарное ремесло.
254

«•••фактов, уличающих означенных граждан, в материалах не имеется...»
Еще 27 ноября 1920 года Бюро комячейки наркомата РКИ, заслушав вопрос о Ракитине, постановило, принимая во внимание представленные дополнительные данные, а именно письменные заявления свидетелей в его защиту, вернуть ему право нести кроме ответственных служебных и профессиональных и партийные обязанности. Одновременно оно возбудило вопрос перед райкомом о неблагонадежности Каменева, решив копии соответствующих материалов направить в Особый отдел ВЧК, куда его дело было направлено особистами Югзапфронта (458).
Однако бюро ячейки не являлось ЦК партии, а там материалов не было, и поэтому решения на высшем уровне пока принять не могли. Однако расследование торопило и начальство Северного по военной разведке. Заместитель начальника Региструпра Полевого штаба РККА Алексей Михайлович Устинов, личность с весьма любопытным происхождением (племянник Петра Столыпина) и интересной биографией (в недавнем прошлом — видный левоэсеровский деятель, перешедший к большевикам в 1920 году, впоследствии дипломат в ряде европейских стран, полпред в Эстонии), направил в ЦК запрос, в котором срочно просил сообщить, на какой стадии находится дело их ответственного сотрудника Северного.
Тогда 28 марта 1921 года заведующий инструкторским отделом высшего партийного органа Соколов и заведующий конфликтным подотделом Дианов со ссылкой на секретаря ЦК Емельяна Ярославского направили зампреду ВЧК Ивану Ксенофонтову просьбу «срочно сообщить, в каком положении находится дело товарищей Северного (Юзефовича), Ракитина (Брауна [правильно — Броуна. — О.К.]) и Каменева Михаила — одесских чекистов (Ракитин, как мы знаем, таковым не являлся. — О.К.), начатое в ноябре месяце 1920 г. ...» (459). Однако, судя по всему, ответа от Ксенофонтова не последовало, возможно, потому, что он, вернувшись из Петрограда, где расследовал обстоятельства возникновения Крон¬
255

штадтского восстания, собирался в долгосрочный отпуск и сдавал дела своему преемнику Иосифу Уншлихту. Спустя 2 дня цековские работники направили запрос еще выше — самому Дзержинскому. В нем содержалась несколько иная просьба: «ввиду того что Северный занимает очень ответственный пост Начрегистра Украины, а Каменев приехал в Москву из Омска, посредством очной ставки принять все меры для окончания этого дела в ту или иную сторону и в самом срочном порядке закончить расследование этого дела, одновременно известив конфликтный подотдел ЦК РКП о положении...» (460).
Действительно, в апреле 1921 года Каменев, уже не член Омского трибунала, а особоуполномоченный местного губкома по помощи голодающим центра приехал в Москву. Конфликтный подотдел ЦК 11 апреля направил его для объяснений к Дзержинскому, как в связи с тем, что еще в ноябре в ВЧК были посланы материалы дела, так и из-за выраженного Каменевым желания закончить дело посредством очной ставки с Северным и Ракитиным (461). Однако председатель ВЧК не счел нужным устраивать аудиенцию бывшему сотруднику своего ведомства, и 19 апреля 1921 года его допросил лишь уполномоченный следчасти ВЧК В.И. Губин. Каменев показал, что весь материал по делу им передан в конфликтный подотдел Контрольной комиссии при ЦК партии, который, в свою очередь, должен был переслать их ВЧК, а он может в доказательство невиновности своего одесского ареста предоставить справку из Киевской губчека (462).
К тому времени в ВЧК у Каменева нашелся высокопоставленный заступник. Им стал один из его бывших руководителей начальник Административно-организационного управления Иван Апетер. 21 апреля 1921 года он написал, что знает Каменева в свою бытность начальником Особого отдела 12-й армии в 1919 году. Тот прибыл из Южной группы войск после отхода из Одессы и был задержан для работы в качестве уполномоченного по наружному наблюдению и характеризуется по этой работе положительно (463).
Второй и более обстоятельный положительный отзыв Каменев получил, как ни странно, от одного из одесских руководителей
256

1919 года, а именно Елены Соколовской, на тот момент — зампреда Мосгубполитпросвета (остальные свидетельства в пользу Каменева из Одессы исходили только от рядовых работниц-коммунисток). Она отметила, что была участником заседания президиума коллегии Губчека в августе 1919 года (по партийной линии она осуществляла надзор за чекистской деятельностью), который освободил Каменева, причем никто против не проголосовал. Относительно связи Каменева с Масальским Соколовская писала, что «для меня абсолютно непонятно, почему связывают эти два имени, ибо никакого отношения они друг к другу не имели, если не считать того, что оба они одновременно явились в губпартком и одновременно мной были направлены для работы в ЧК» (464).
Неизвестно, что побудило Елену Соколовскую так серьезно разойтись в оценке Каменева со своими бывшими коллегами-одесситами, — испортившиеся с ними по каким-то причинам отношения, ее слабая ориентированность в сути дела (ведь больше года она находилась за границей и только недавно вернулась в Москву) или ее личная принципиальность и объективный подход к делу. Как бы то ни было, но ее и Апетера мнения оказалось вполне достаточными для вынесения высшими инстанциями «оправдательного приговора» в отношении Каменева.
30 апреля 1921 года постановлением Секретариата ЦК, подписанным В.М. Молотовым, было решено ввиду документально (а на основании каких, собственно, документов?) опровергнутого обвинения Каменева дело о нем прекратить, а в части, касающейся Северного и Ракитина, доследовать (465). Месяцем ранее начальник следчасти президиума ВЧК В.Д. Фельдман препроводил в Оргинструкторский отдел ЦК дело ОГЧК по обвинению Северного, Ракитина и Мильмана и переписку по обвинению Каменева к ранее отосланному делу (466). Нужно отметить, что дополнительный материал по мере его поступления посылался последовательно 9 раз в ВЧК, и каждый раз с просьбой срочно расследовать дело и материалы по этому делу прислать в конфликтный подотдел ЦК РКП (467). Однако в центральном чекистском аппарате ждали окончания расследования «по месту происшествия», то есть в Одессе...
9 «Окаянные дни»
257

Начинал дело Золотусский помощником уполномоченного, а заканчивал уже уполномоченным, то есть помощником начальника отделения, именуемого 2-я группа. И вот какой документ стал итогом его деятельности:
«Заключение по делу № 7719
Я, уполномоченный 2-й группы Золотусский, согласно заявлению т. Каменева Михаила о преступлениях против советской власти Ракитина (Броуна), Северного (Юзефовича), Корина (на самом деле — Карин), он же поручик Пантелеев, и Мильмана, из дела выяснил, что большинство показаний ответственных коммунистов говорит о том, что Каменев, будучи в Одессе, вел себя подозрительно, что выразилось в его близости к оказавшемуся провокатором Масальскому, он же в 1919 году рекомендовал его в ЧК и считался его лучшим товарищем; подробности о его действиях в Одессе можно видеть из показаний.
О Северном большинство коммунистов, знавших его по работе, отзываются очень хорошо и не сомневаются в его честности. Что касается Ракитина и Мильмана, то подробно о их деятельности в 1905 году и будто участии в эксах не удалось окончательно выяснить, но некоторые знавшие их и сидевшие с ними вместе в тюрьме утверждают, что все эти эксы носили политически-анархический характер, но ничуть не уголовный». Золотусский посчитал составить окончательное заключение по этому делу невозможным, так как большинство ответственных работников, знавших вышеуказанных лиц близко по работе в Одессе, нет, а некоторых уже и нет в живых. «Имя Ракитина, — писал Золотусский, — фигурирует в деле своего родственника (тоже Броуна), служившего в шкуровском отряде при белых. В этом деле есть письмо Ракитина, где он просит его на поруки». Однако тут же следователь отмечал, что, по имеющимся у него от ряда работников сведениям, придавать особого значения этому факту не стоит, так как служивший добровольцем у Шкуро Броун — «мальчик-белоручка, увлекшийся погонами, но не убежденный контрреволюционер». О Карине, которого Золотусский упорно именует Кориным, собрать сведений ему
258

вообще не удалось. Резюмируя все сказанное, Золотусский писал: «Считаю дело незаконченным, но больше материала в Одессе не удалось собрать. Ракитин и Мильман теперь находятся в Харькове и многие работники... И там, я думаю, удастся окончательно закончить это дело» (468).
Выскажем предположение о дальнейшей судьбе Владимира Броуна, одного из очень немногих евреев, служивших в частях казачьего генерала Андрея Шкуро, как известно, отнюдь не отличавшегося филосемитизмом. Хорошо известен кинорежиссер-маринист Владимир Александрович Браун (1896—1957), прозванный «кино-Айвазовским», в 1930—1950-е годы поставивший такие популярные картины, как «Сокровища погибшего корабля», «Максимка», «Матрос Чижик», «Мальва». Браун родился в Елизаветграде в семье банковского служащего. Как мы помним, Каменев писал, что Броун-Ракитин являлся сыном елизаветградского банкира. Кроме того, фамилия «Броун» нередко в документах называлась «Брауном». Можно предположить, что отцы секретаря одесского губисполкома и кинорежиссера являлись родными братьями — отсюда неточность в показаниях Каменева, а Михаил и Владимир соответственно — двоюродными.
До 1918-го, а по другим данным, до 1919 года Браун учился на юрфаке Киевского университета и одновременно на экономическом отделении местного Коммерческого института, а затем опубликованные биографические сведения о нем как бы прерываются и возобновляются в 1921 году, когда он возглавил дивизионный красноармейский театр в Одессе. Демобилизовавшись в 1923 году, он устроился работать на руководимую неоднократно фигурировавшим в нашей книге Михаилом Капчинским Одесскую кинофабрику, но в следующем году уехал в Ленинград, где поступил в киномастерскую старейшего режиссера Александра Ивановского, и в 1925 году стал работать на предшественнике нынешнего «Ленфильма» кинофабрике Севзапкино. Здесь Браун сначала был ассистентом у таких известных режиссеров, как Чеслав Сабинский и Евгений Червяков, а на рубеже 1920—1930-х годов началась и его самостоятельная постановочная деятельность. Вполне можно
9*
259

предположить, что с 1919 до начала 1920 года он находился в отряде шкуровцев, куда был зачислен, несмотря на свою национальность, по причине высокого образовательного уровня, — основная масса служивших там казаков и лиц северокавказских национальностей была элементарно безграмотной или в лучшем случае малограмотной. Нужно отметить, что Владимир Браун в компартию до конца жизни не вступал и административных постов на киностудиях не занимал, что избавляло хотя бы от части политических и служебных проверок, — его белогвардейское прошлое и арест ЧК не вскрылись, иначе это могло бы иметь весьма неприятные последствия.
Вернемся к расследованию Одесской ЧК дела Северного-Ракитина. 15 апреля 1921 года Малая коллегия ОГЧК слушала дело №7719 по обвинению в преступлении по должности (без арестованных) в отношении Северного, Ракитина и Мильмана. Было постановлено дело передать в ВЧК через ВУЧК, что и было сделано спустя 2 дня распоряжением председателя Губчека Дейча (469). 6 мая 1921 г. дело № 7719 ОГЧК о Северном, Ракитине и Мильмане канцелярия Всеукраинской ЧК переслала в ВЧК. Уполномоченный Следчасти президиума ВЧК Я.А. Штаммер, рассмотрев дело ОГЧК по обвинению Северного, Ракитина и Мильмана в преступлении по должности и переписку, присланную командующим всеми Вооруженными силами на Украине по обвинению Каменева, постановил ввиду того, что фактов, уличающих означенных граждан в каких-либо преступлениях, в материалах не имеется, эти материалы направить в Оргинструкторский отдел ЦК (470).
В свою очередь, проводящий расследование по партийной линии инструктор конфликтного подотдела Оргинструкторского отдела ЦК Шаповалов предположил, что Северный, очевидно, на основе личных счетов написал заявление начальнику Украинской ЧК Манцеву, обвиняя Каменева в должностных преступлениях, и из тех же соображений действовал Ракитин, подавший аналогичное заявление в Особый отдел Юго-Западного фронта. Личными соображениями, по мнению Шаповалова, пользовался и Каменев, после получения назначения в коллегию Омского трибунала по¬
260

давший заявление в наркомат Рабкрина на первых двух. ВЧК не нашла в делах ни одной из противостоящих сторон материалов, достаточных для обвинения, и отправила дела в ЦК. Инструктор полагал, поскольку Каменев еще 30 апреля 1921 года постановлением Секретариата ЦК реабилитирован и, кроме того, за давностью (по истечении всего-то двух лет!) и запутанностью (что верно, то верно!) этой истории дело в отношении Северного и Ракитина также прекратить (471). 3 мая 1921 года реабилитационное постановление Секретариат ЦК принял в отношении Ракитина и Северного, что 2 июня 1921 года было подтверждено на заседании Оргбюро (472).
Обращает на себя внимание большое количество партийных и советских органов разных уровней и их должностных лиц, вовлеченных в расследование данного дела: только в Центре это были работники ЦК от его секретарей до инструкторов конфликтного подотдела, Следчасть при президиуме, Особый и Секретный отделы ВЧК, а также наркомат Рабкрина и руководство военной разведки. Однако в первую очередь из-за отсутствия документов, которые были уничтожены при бегстве из Одессы большевиков, а затем еще и белых [где, согласно воспоминаниям С.М. Устинова, многие материалы контрразведки перед самой эвакуацией были сожжены (473)], следователи и по чекистской, и по партийной линии так и не смогли признать виновность какой-либо из сторон, и вопрос как о служебных злоупотреблениях, так связи с противниками большевиков и криминалом так и остался открытым.
Нужно отметить, что к 1920 году в среде криминального мира Одессы не было единства во взглядах на отношения с «политиками», причем как с большевиками, так и с анархистами. Если подчиненные Япончика превратились во враждебную для них силу, его «крестный отец» Меер-Герш Суконник, возможно, испытывавший в свое время некую ревность к деятельности своего более молодого и более удачливого «преемника», не счел нужным порывать связи с тем же Ракитиным хотя бы в целях будущей выгоды. И он не ошибся — сразу после возвращения советской власти
261

тот действительно оказал старому вору необходимое содействие. Объявлен же в розыск Суконник был после ухода с руководящей работы в Одессе и отъезда в Москву Ракитина. Последнее было вызвано роспуском в июле 1920 года одесского губкома и губисполкома распоряжением центральных властей Украины «как не сумевших осуществить твердой пролетарской классовой политики» (474). Последнее проявилось, в частности, в связи с местным криминальным элементом. Председатель ревкома (временно созданный вместо упраздненного губисполкома), присланный из Харькова Александр Шумский, руководитель воссозданного исполкома Яков Дробнис и его преемник Василий Аверин, а также новый президиум губкома (председатель — Сергей Сырцов, секретарь — Сергей Ингулов и член — Самуил Рабинсон, сменивший Чемеринского на посту руководителя профсоюзов) являлись выходцами из самых разных мест, но только не из Одессы (Ингулов был из относительно близкого Николаева, но мы помним его отношение к «тени Мишки Япончика»), соответственно, никакими отношениями с местным криминалом связаны не были и одесским воровским «авторитетам», даже самым легендарным, оказывать помощь и покровительство точно бы не стали.
Что касается «чекистской» линии конфликта, а именно между Каменевым и Северным, то она, по мнению автора, лежит не в криминальной и даже не столько в ведомственной, сколько в политической плоскости. Оба они олицетворяли как бы два пути эволюции большевизма в 1920-е годы. Северный, как мы видим, являлся скорее «правым» большевиком, выступавшим за более мягкую линию в отношении интеллигенции и буржуазии. В свою очередь, Каменев, как явствует из приведенных выше материалов, был по своим взглядам представителем крайнего крыла большевизма и в своей работе руководствовался исключительно классовым подходом, считая, что относительную гуманность можно проявлять лишь в отношении пролетариата и крестьян. На таких, как он, во многом впоследствии опирался формирующийся сталинский режим, хотя, как мы знаем, Большой террор 1930-х годов носил в целом внеклассовый характер и был направлен против представителей всех
262

слоев населения, уничтожал и оппозиционеров всех властей, и многих верных сталинцев. И не случайно с разницей меньше чем в год он погубил и Бориса Северного (в середине 1937 года, заодно отправив на долгие годы в лагеря жену последнего Софью и дочь Юдифь), и Михаила Каменева (в начале 1938 года). Приведенные документы в какой-то мере опровергают и встречающееся в литературе мнение, что все евреи-большевики и чекисты, в частности, были фанатичными интернационалистами, и этническое происхождение в их жизни и деятельности не играло никакой роли. Мы видим, что если к Каменеву подобное утверждение вполне применимо, то к ряду других одесских чекистов еврейской национальности, и в особенности Северному, определенно нет. Доказательством этому может служить, в частности, жестокое поведение последнего в отношении как экс-ректора Одесского университета антисемита Сергея Леващева, так и расстрелявшего нескольких богатых евреев Валегоцеловского уездисполкома. Можно сделать вывод, что присущие евреям клановость и чувство национальной солидарности, по крайней мере в описанном нами регионе, могли некоторым образом выражаться в более либеральном подходе ряда их представителей к арестованным своим соплеменникам, чем к лицам других национальностей, и, наоборот, в более жесткой репрессивной линии по отношению к антисемитским элементам.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Восприятие политическим историком антибольшевистской направленности Сергеем Мельгуновым и писателем Иваном Буниным Красного террора, виденного ими соответственно в Москве (где историк в какой-то мере сам его испытал, будучи арестованным и судимым по делу «Тактического центра») и в Одессе, было полностью идентичным по восприятию, но несколько разнилось по объяснению его причин. Как пишет историк Ю.Н. Емельянов, «Мельгунов показывает, что Красный террор — это не террор рабочего класса, а типичный партийно-групповой террор РКП(б)» (475).
263

В отличие от Мельгунова, Бунин, судя по дневниковым записям, отнюдь не был склонен отделить пролетариев от большевиков, что было довольно типичным отнюдь не для одного представителя старой русской интеллигенции, и признание булгаковского профессора Преображенского в нелюбви к пролетариату в этой связи выглядит весьма показательным. Можно сделать вывод, что для писателя большевизм представлялся порождением темной стороны жизни рабочего класса вкупе с уголовным, разбойным элементом. Возможно, что во многом это представление у него сложилось именно благодаря Одессе, где он мог наблюдать власть пролетариата с уголовным и анархистским оттенком (символичным здесь выглядело руководство губисполкома, которое мог видеть и за действиями которого наблюдать писатель; первое лицо: рабочийбольшевик Клименко, второе: тесно связанный с криминальным элементом анархист Фельдман), и, наконец, с пьяной и разнузданной вольницей как местных черноморских, так и присланных для работы в ЧК балтийских матросов. Весьма характерным является оценка писателем срыва «Дня Мирного Восстания» рабочими РОПИТа: «Будто бы рабочие восстали. Начали было грабить и их, а у них самих куча награбленного» (476). И здесь уместно вспомнить приводимую ранее более чем нелестную характеристику одесского пролетариата, лица из противоположного Бунину лагеря, но тоже выходца из среды русского дворянства Елены Соколовской, писавшей об одесском пролетариате как о «гнили».
Специфика виденного Буниным красного правления в Одессе в 1919 году — в некотором роде уникального даже для Гражданской войны — состояла в том, что оно имело четко выраженный анархистский уклон, о чем могут свидетельствовать и большее по сравнению с другими регионами присутствие анархистов в руководящих органах большевистской власти, и «День Мирного Восстания», и формирование наиболее идейно близкого сторонникам бакунинского учения уголовного полка Мишки Япончика, и некоторые другие явления. Этот «уклон» оказал негативное влияние на жизнь города, причем не только при большевиках.
264

В конце дневниковых записей, составивших «Окаянные дни», писатель нарисовал картину Одессы, показавшую, как революционные события и Гражданская война изменили город: «Сейчас опять идем в архиерейский сад, часто теперь туда ходим, единственное чистое, тихое место во всем городе. Вид оттуда необыкновенно печальный — вполне мертвая страна. Давно ли порт ломился от богатства и многолюдности? Теперь он пуст, хоть шаром покати, все то жалкое, что есть еще кое-где у пристаней, все ржавое, облупленное, ободранное, а на Пересыпи торчат давно потухшие трубы заводов» (477).
Полностью от последствий Гражданской войны южный город так и не оправится никогда.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Устами Буниных. Дневники. Т. 1—2. М., 2004—2005.
2. Бунин И.А. Окаянные дни: Дневники, рассказы, воспоминания, стихотворения. Тула, 1992. С. 126.
3. Грин М. От составителя / Устами Буниных. Т. 1. С. 11.
4. Глобачев К.И. Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения. М., 2009.
5. Сенюшкин В.В. Руководство Коммунистической партией органами ЧК в период Гражданской войны и иностранной интервенции (по материалам юга Украины. Янв. 1918 — февр. 1922 гг.). Одесса, 1967; Шкляев И.Н. История Одесской губЧК. 1917— 1922 гг. Монография. Одесса, 2002.
6. Савченко В.А. Авантюристы Гражданской войны: Историческое расследование. Харьков — М., 2000; его же: Мишка Япончик и Атаман Адский. Историческое расследование. Одесса, 2005; его же: Котовский. М., 2010; его же: Неофициальная Одесса эпохи нэпа (март 1921 — сентябрь 1929 гг.). М., 2012.
7. Брыгин Н. Азбука: Документальное повествование // А-з-б-ук-а (серия Общества «Одесский мемориал». Вып. IX). Т. 2. Одесса, 2000.
265

8. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. Одесса, 1998; его же: Одесситами не рождаются. Очерки. Одесса, 2007 (в двух книгах).
9. Коновалов В.Г Схватка у Черного моря. Одесса, 1965; его же: Елена. Одесса, 1969; его же: Красный флаг над Одессой. Одесса, 1977; его же: Подвиг «Алмаза». Одесса, 1989 и др.
10. Цветков В.Ж. Белое дело в России. 1919 г. (формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). М., 2009.
11. Кирмель Н.С. Белогвардейские спецслужбы в Гражданской войне. 1918—1922 гг. Монография. М., 2008.
12. Барбашин Н.В. Обретение истины. Одесса, 2003.
13. Скоркин К.В. На страже завоеваний революции. Местные органы НКВД-ВЧК-ГПУ РСФСР. 1917—1923 гг. Справочник. М., 2010.
14. Бабореко А.К. Бунин: Жизнеописание. М., 2004; его же: Комментарии к «Окаянным дням» / Бунин И.А. Гегель, фрак, метель. М., 2003; Михайлов О.Н. Жизнь Бунина. «Лишь слову жизнь дана...». М., 2002; его же: Возвращенный Бунин / Бунин И.А. Окаянные дни. Тула, 1992; Пинаев С.М. Максимилиан Волошин, или Себя забывший бог. М., 2005; А.Н. Толстой. Материалы и исследования. М., 1985; Толстая Е.Д. Деготь или мед: Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917—1923). М., 2006; Катаев В.П. Уже написан Вертер; Лущик С.З. Реальный комментарий к повести. Одесса, 1999; Воспоминания о Бабеле: Сборник. М., 1989; Крумм Р. Исаак Бабель. Биография. М., 2008; Александров Р Прогулки по литературной Одессе. Одесса, 1992.
15. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 9, 99, 100, 109, Ф. 495. Оп. 65а; Гражданская война и военная интервенция в СССР: Энциклопедия. М., 1987; Политические деятели России 1917 г. Биографический словарь. М., 1993; Центральный Комитет КПСС, ВКП(б), РКП(б), РСДРП(б): Историко-биографический справочник. М., 2005; Волков С.В. Офицеры российской гвардии. Опыт мартиролога. М., 2002; Лурье В.М., Коник В.Я. ГРУ: дела и люди. СПб.—М., 2002; Петров Н.В., Скоркин КВ. Кто руководил НКВД, 1934—1941:
266

Справочник. М, 1999; Скоркин К.В. На страже завоеваний революции; его же: Обречены проиграть. (Власть и оппозиция 1922— 1934 гг.). М., 2011; и некоторые другие издания; электронные материалы общества «Мемориал»: базы данных «Сталинские расстрельные списки» и «Жертвы политического террора».
16. Савченко В.А. Авантюристы Гражданской войны. Харьков — М., 2000. С. 134—135.
17. Боровой С.Я. Воспоминания. М.—Иерусалим, 1993. С. 76.
18. Маргулиес В. Огненные годы (Материалы и документы по истории Гр. войны на юге России). Берлин, 1923. С. 87—88.
19. Устами Буниных. Т. 1. С. 156.
20. Правда. 1918. 8 сентября.
21. Боровой С. Указ. соч. С. 74.
22. Южный-Горенюк (настоящая фамилия — Гурунюк) Иосиф Эммануилович (1894—1980). Большевик с августа 1917-го. Родился в городе Чуднов Житомирской губернии в семье ремесленника-кустаря. По окончании ремесленного училища работал модельщиком в одесских мастерских. В 1915—1917 гг. рядовой пехоты 37-й дивизии Юго-Западного и Румынского фронтов, где в 1917-м избран секретарем солдатского комитета. Затем был красногвардейцем в Одессе. В январе—апреле 1918-го — секретарь комиссариата труда и комендант местного Совнаркома в Одессе, начальник санчасти 3-й Революционной армии. В мае—июне 1918-го — работал в Москве инспектором рабочего контроля райотдела труда. Затем вернулся в Одессу, где в июле 1918 — апреле 1919-го — руководил подпольными партийными городской контрразведкой и областной разведкой. С апреля по май 1919-го — член коллегии Одесской губчека, заведующий агентурно-инспекторским отделом, руководитель разведработы против григорьевцев. Затем был секретарем Пересыпьского райкома партии, помощником комиссара полка 51-й дивизии на Екатеринославщине и там же был на подпольной работе. С апреля 1920 года — на прежней партийной должности в Одессе. С декабря 1920 по апрель 1921 г. — начальник спецотдела и член коллегии Одесской губчека. Затем до конца года был председателем Тираспольской уездчека и начальником Особого отдела
267

охраны румынской границы. В 1922 г. приехал в Москву и стал работать инспектором в топливном подразделении Наркомрабкрина. Затем был начальником отдела личного состава и комендантом ГУМа. В 1924—1927 гг. учился в Московском промышленно-экономическом институте. В 1927—1937 гг. был помощником директора ЦАГИ, членом правления советско-шведского объединения «Шарикоподшипник», начальником управления иностранной техпомощи машобъединения ВСНХ, директором Московского велозавода, начальником производственного сектора Главвоздухфлота, директором завода испытательных приборов и счетно-аналитических машин. В июле 1937-го в административном порядке сослан в сельскую местность Богучанского района Красноярского края. По отбытии ссылки в 1940 г., получив «минус» в местах проживания, стал работать экономистом в Калуге. Затем находился на хозяйственной работе в угольном тресте в Пермской области. Реабилитирован в 1955-м. С 1955-го — персональный пенсионер союзного значения. Умер в Москве.
23. НИИЦ «Мемориал». Ф. 2. On. 1. Д. 143. Южный-ГоренюкИ. Э. Автобиография и краткие воспоминания. С. 42.
24. Там же.
25. Устами Буниных. Дневники. М., 2004. Т. 1. С. 165.
26. Клименко Иван Евдокимович (1891—1937). Большевик с 1912 г. Родился в крестьянской семье в Нежинском уезде. Работал наборщиком в киевских типографиях. Вел нелегальную работу в Киеве, Полтаве и др. городах, подвергался арестам и высылкам. В том числе в Нарымский край. В 1917 г. — председатель союза печатников в Киеве. В начале 1918 г. — красногвардеец завода «Арсенал». В марте—апреле 1918 г. — член ЦИК Советов и Наркомтруд Украины. Затем — член подпольного партийного областкома в Харькове. С сентября 1918 по апрель 1919 г. в Одессе член областкома партии и председатель нелегального ревкома. В апреле—мае 1919 г. зампред, а в мае—августе 1919 г. — председатель Одесского губисполкома. С 5 октября по 1 декабря 1919 г. — комиссар 45-й дивизии. В декабре 1919-го на участвовал в формировании советских органов Украины в Новозыбкове.
268

В январе—марте 1920 г. — зампред Киевского губревкома и председатель губкома партии. В марте—мае 1920 г. — зампред, а в мае 1920 — марте 1921-го — председатель Одесскогогубисполкома. С марта 1921 председатель Екатеринославского губисполкома. С 1922-го — Наркомзем Украины. В 1925—1927 гг. — секретарь ЦК КП(б) У. В 1925—1934 гг. — кандидат в члены ЦК ВКП(б). В 1927—1929 гг. — зам. наркомзема РСФСР. В 1929—1930 гг. — зам. Наркомзема СССР. В 1930—1934 гг. — начальник Среднеазиатской и Рязано-Уральской железных дорог и одновременно в 1931—1934 гг. — член коллегии НКПС. В1934—1937-х — замначальника Главзерна Наркомзема СССР. Арестован в мае 1937- го. Расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР в ноябре 1937 г. Реабилитирован в 1956 г.
27. Анулов Филипп Анастасьевич (Френкель Филипп Ефимович) (1897—1938). В 1917—1918 гг. левый эсер, с 1918-го — большевик. В 1918 г. вступил в Одесскую красную гвардию. В период австро-германской оккупации руководил действиями вооруженных повстанческих отрядов. Во время иностранной интервенции — начальник штаба подпольного ревкома. С апреля 1919 г. — военный комиссар Одесского Совнаркома. С июля 1919 г. — секретарь Совета обороны Одессы. В августе — сентябре 1919 г. — командир особого полка 45-й дивизии, а затем особого полка Южной группы войск 12-й армии. В 1923 г. по линии Разведгруппы нелегально работал в Германии. С 1924-го — на военно-преподавательской работе. Полковник.
28. Анулов. Ф. В подполье интервенции / Черная книга: Сб. ст. и материалов об интервенции Антанты на Украине в 1918—1919 гг. Екатеринослав, 1925. С. 319—320.
29. Там же. С. 320—321.
30. Голубенко Николай Васильевич (1897—1937). Большевик с 1914 г. До 1918 г. работал слесарем на киевских заводах. В начале
1918 г. формировал советские воинские части в Киеве. В 1918—
1919 гт. — комиссар партизанского отряда и полка на Одесчине, член Областкома компартии. С 15 апреля по 3 июня 1919 г. — член РВС 3-й Украинской армии. С 24 июня по 5 октября 1919 г. — ко¬
269

миссар 45-й дивизии. С октября 1919-го комиссар и комбриг 135-й бригады. В 1921—1925 гг. — секретарь Киевского губкома партии, член президиума губисполкома. В 1924—1925 гг. — на работе по линии Коминтерна в Югославии. В 1925—1926 гг. — председатель Ромненского окрисполкома. В 1926—1928 гг. активно участвовал в троцкистской оппозиции, за что в 1928 г. был исключен из партии, а восстановлен спустя два года. В 1926—1933 гг. — на руководящей хозяйственной работе на Украине. В 1933 г. — предгорисполкома Днепропетровска. Затем — начальник строительства коксохимического завода в Днепродзержинске. Арестован в июле 1936 г. Расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР в марте 1937 г. Реабилитирован в 1957 г.
31 .Анулов Ф. Указ. соч. С. 321.
32. НИИЦ «Мемориал». Ф. 2. On. 1. Д. 143. Южный-ГэренюкИ.Э. Автобиография и краткие воспоминания. С. 45.
33. РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 2. Книга поступлений № 7303. Л. 103—104.
34. Устами Буниных. Т. 1. С. 165.
35. Анулов Ф. Указ. соч. С. 321.
36. Устами Буниных. Т. 1. С. 166—168.
37. Майбородов В. С французами // Архив русской революции. Т. 15—16. М. 1993. С. 123.
38. Перегудова З.Н, Дейли Дж. К.И. Глобачев — начальник Петроградского охранного отделения / Глобачев К.И. Правда о русской революции: Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения. М., 2009. С. 23—38.
39. Глобачев К.И. Указ. соч. С. 186.
40. Под знаком антантовской цивилизации. Одесса, 1927. С. 14.
41. Там же. С. 15.
42. Там же.
43. Там же. С. 17.
44. Крумм Р. Исаак Бабель. Биография. М., 2008. С. 67.
45. Зданович А.А. Свои и чужие — интриги разведки. М., 2002. С. 156.
270

46. Северный (Юзефович) Борис Самойлович (1888—1937). Родился в Одессе в семье врача.С 1905 по февраль 1917 г. — член объединенной РСДРП, большевик с июня 1917 г.). В 1907 г. был сослан в Архангельскую губернию, бежал, вел революционную работу в Петербурге и Одессе. В 1917 г. — член исполкома Одесского совета. С марта 1918 по апрель 1919 г. — руководитель оперштаба подпольного ревкома, начальник подпольной областной большевистской разведки и контрразведки в Одессе. С апреля по начало августа 1919 г. — в Одесской губчека: товарищ председателя, замначальника Секретно-оперативного отдела. В феврале—марте 1920 г. — председатель Временной чрезвычайной следственной комиссии Одессы. Затем зампред Одесской рабоче-крестьянской инспекции в Одессе, комендант Трудовой армии Донецкого бассейна. В 1921—1922 гг. возглавлял разведуправления Юго-Западного фронта, Петроградского военного округа, Украины и Крыма. С 1922 г. — на хозяйственной работе, в частности, заместитель уполномоченного Льноцентрасельскосоюза в Берлине, директор по машинам Электротреста. В 1934—1937 гг. — директор Тульского патронного завода. Арестован в Москве в январе 1937 г. Расстрелян в июне 1937 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Реабилитирован в 1956 г.
47. Глобачев К.И. Указ. соч. С. 184—185.
48. Соколовская Елена Кирилловна (настоящее имя-отчество — Софья Ивановна) (1894—1938). Большевичка с 1915 г. Из семьи одесского адвоката, малороссийского дворянина. Училась в Петербурге в 1912—1914 гг. в женском медицинском институте, а в 1914—1917 гг. — на юридическом факультете Высших женских Бестужевских курсов. В 1917 г. — член Черниговского губкома РСДПР(б) и губревкома. В 1918 г. — на подпольной партийной работе в Чернигове. С ноября 1918 г. — секретарь Одесского подпольного обкома партии. Один из организаторов и руководителей Иностранной коллегии. В апреле—августе 1919 г. — ответственный (второй) секретарь Одесского губкома КП(б) У. При деникинцах вновь в подполье. По протекции ее бывшего преподавателя, историка и искусствоведа Д.Н. Овсянико-Куликовского, входивше¬
271

го в редколлегию газеты «Современное слово», стала внештатным репортером, в декабре 1919 г. при его же содействии получила визу в итальянском консульстве и на французском пароходе отправилась в Италию. Там, а затем во Франции находилась до февраля 1921 г., где работала по линии Коминтерна. В 1921—1924 гг. — зампред Мосгубполитпросвета. Позднее — инструктор МК ВКП(б), работала в аппарате ЦК и ЦКК ВКП(б). С 1935 по 1937 г. — заместитель директора, а в 1937 г. — директор киностудии «Мосфильм». Арестована в октябре 1937-го. Расстреляна в августе 1938-го по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Реабилитирована в 1956-м.
49. Коновалов ВТ. Елена. Одесса, 1969. С. 99.
50. Там же. С. 98.
51. Устами Буниных. Т. 1. С. 182.
52. Анулов Ф. Указ. соч. С. 332.
53. Октябрь на Одесчине. Одесса, 1927. С. 338.
54. ГАРФ. Ф. 533. Оп. 3. Д. 1110. Л. 1—2.
55. Октябрь на Одесчине. С. 351—352.
56. Ласточкин Николай (Смирнов Иван Федорович) (1885— 1919). Родился в Москве. Большевик с 1906 г. До революции — рабочий-портной. Находился на нелегальной партийной и профсоюзной работе в Москве, Ростове-на-Дону, Самаре, Царицыне, Киеве, Харькове, Одессе, подвергался репрессиям. В 1917 г. — председатель центрального совета фабзавкомов в Киеве. С марта 1918 г. — член коллегии наркомата труда (Харьков). С ноября 1918 г. — председатель Одесского подпольного обкома и областного ревкома. Один из руководителей иностранной коллегии. В марте 1919 г. арестован белогвардейской контрразведкой и утоплен в море.
57. Октябрь на Одесчине. С. 361—362.
58. Зданович А.А. Свои и чужие... С. 141.
59. Зданович А.А.Чужой среди своих / Орлов В.Г. Двойной агент. Записки русского контрразведчика. М., 1998. С. 304.
60. Улановский Александр Петрович (Израиль Хайкелевич) (1891—1971). Анархист с 1909 по 1921 г., в 1922—1923 гг. — кан¬
272

дидат в члены РКП(б), в 1923—1924 гг. — член компартии Германии. Родился в семье портного. Окончил городское училище в Одессе. Работал судовым кочегаром. В 1909 г. арестован и в 1910 г. сослан в Туруханский край. В 1912 г. бежал за границу. В 1915 г. вернулся в Россию, вновь отправлен в ссылку. Освобожден после Февральской революции. В 1917 г. — рабочий на заводе «Труд» в Екатеринославе, кочегар на гидрографическом судне «Казбек». Был председателем матросского совета на Азовском море (до прихода кайзеровских войск в мае 1918-го). В 1918—1919 гг. — на подпольной работе в Одессе, руководитель одной из анархистских боевых групп. В 1919—1920 гг. — в Красной армии, служащий бронепоезда и на партизанской работе в Крыму, затем снова работал в Одессе. В 1921—1922 гг. — разведчик-нелегал ВЧК в Германии. С 1922 по 1928 г. нелегально выезжал по линии Профинтерна в Германию и Китай. С 1928 г. — сотрудник Разведупра РККА. В 1929—1930 гг. — нелегальный резидент военной разведки в Китае, после провала вернулся в Москву и США. В 1930—1931 гг. находился на нелегальной работе в Германии, но также провалился. В 1931—1934 гг. — резидент военной разведки в США. С 1934— 1935 гг. — резидент Разведупра и организатор разведывательной сети в Дании. Арестован датской полицией и осужден на 18 месяцев. В 1936 г. досрочно освобожден и вернулся в СССР. Капитан пехоты (1936). С июля 1937 г. — в отставке. В 1937—1938 гг. — литредактор и референт Профинтерна. С 1938 г. — на преподавательской работе в военных учебных заведениях. В 1949-м был арестован и осужден на 10 лет: отбывал заключение в Карлаге, в 1955—1956 гт. находился в ссылке. В 1956 г. реабилитирован. Затем персональный пенсионер союзного значения. Умер в Москве.
61. Улановская Н.М., Улановская М.А. История одной семьи. Мемуары. СПб., 2003. С. 32.
62. Глобачев К.К. Указ. соч. С. 186—187.
63. Орлов В.Г. Указ. соч. С. 98.
64. Устами Буниных. Т. 1. С. 182
65. Глобачев К.К Указ. соч. С. 187.
66. Деникин А.И. «Очерки русской смуты» //Вопросы истории. 1994. №6. С. 151.
273

67. Там же.
68. Там же.
69. Григорьев (по некоторым данным, настоящая фамилия — Серветник) Никифор Александрович (1885—1919). Из зажиточных крестьян Подольской губернии. До революции служил в казачьих войсках на Дальнем Востоке, затем акцизным чиновником на Херсонщине. С 1914 г. — снова на военной службе: в 56-м полку на Юго-Западном фронте. Последний чин в царской армии — штабскапитан. В 1917—1918 гг. служил на Украине в войсках Центральной Рады, затем у гетмана Скоропадского. С декабря 1918 г. командовал отрядами в армии Петлюры. 2 февраля 1919 г. перешел на сторону Красной армии, командовал 1-й бригадой Заднепровской Советской дивизии, которая участвовала во взятии Николаева, Херсона, Одессы. С 25 апреля 1919 г. — начальник 6-й Украинской Советской дивизии. Самовольно отвел дивизию «на отдых» в район Елисаветграда, где 7 мая 1919 г., объявив себя правым эсером, поднял мятеж против советской власти. Григорьевцы захватили значительные территории юга Украины, но к июлю 1919 г. были разбиты и рассеяны частями Красной армии. Григорьев бежал к махновцам, где 27 июля по личному приказанию Махно был застрелен. Подробнее о Григорьеве см.: Савченко В.А. Авантюристы Гражданской войны. С. 87—128.
70. 	ДеникинА.И. Указ. соч.. С. 154.
71. Там же. С. 156.
72. Устинов С.М. Записки начальника контрразведки. Ростовна-Дону. 1990. С. 78—79.
73. Устами Буниных. Т. 1. С. 185.
74. Там же.
75. Устинов С.М. Указ. соч. С. 80.
76. Онищенко Павел Иванович (1888—1838). Большевик с апреля 1917 г. Из крестьян. После окончания сельской школы работал батраком в родном селе Копани Брянского уезда. С 1911 по 1917 г. — телеграфист-рядовой царской армии. В 1917— 1918 гг. — зампредседателя уездревкома в Минской губернии. В 1918 г. — начальник штаба подпольного облревкома, руководитель партизанских отрядов на Одесчине. С конца апреля до нача¬
274

ла июня 1919 г. — председатель Одесской губчека. В июне—июле 1919 г. — командир Особой армии по борьбе с григорьевщиной на Одесчине. В августе—ноябре 1919 г. военком телеграфной роты 1-й Украинской дивизии. В ноябре—декабре 1919 г. — на подпольной работе в Екатеринославе. С января 1920 по ноябрь 1921 г. — заведующий Секретно-оперативным отделом Екатеринославской губчека. С ноября 1921 по ноябрь 1922 г. — председатель Запорожской губчека, начальник Запорожского отдела ГПУ. В ноябре 1922 — феврале 1923 г. — уполномоченный Екатеринославского губотдела ГПУ по Александровскому уезду. С февраля 1923 по сентябрь 1924 г. — начальник Екатеринославского губотдела ГПУ. В 1925—1929 гг. — председатель Запорожского окрисполкома, заместитель председателя правления Укрсельбанка. С 1929 г. на советской и хозяйственной работе на Украине, в частности, с 1934 г. работал в Днепропетровске уполномоченным Госстройконтроля. Расстрелян 29 сентября 1938 г. в Днепропетровске по приговору выездного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР. Реабилитирован.
77. 	Чемеринский (Чемерисский) Александр (Соломон) Ильич (1878—1942). С 1900 по 1903 г. — член Независимой еврейской рабочей партии. С 1905 по 1919 г. — член Бунда. Большевик с июня 1919 г. Окончил начальное училище. С конца XIX века участвовал в Еврейском профсоюзном движении. Участвовал в первой русской революции. В 1908—1910 гг. отбывал ссылку в Сибири, затем находился в эмиграции в Швейцарии (до Февральской революции). В 1917—1918 гг. — член ЦК Бунда. Весной 1919 г. участвовал в создании на Украине коммунистического Бунда, с которым в июне перешел в компартию. В марте—августе 1919-го — председатель совета профсоюзов Одессы, затем на подпольной работе на Украине. С февраля до июля 1920 г. вновь возглавлял одесские профсоюзы и входил в состав губкома партии. В 1920—1922 гг. — секретарь Еврейской секции при секретариате ЦК РКП(б). В 1922—1924 гг. — член президиума Губземлеса, председатель Райстрахкассы. С 1924 по 1930 г. — секретарь Центрального бюро Еврейской секции при ЦК ВКП(б). В 1934 г. был исключен из пар-
275

таи, арестован и выслан в Казахстан за сокрытие работы с 1899 г. на руководителя Московского охранного отделения С.В. Зубатова, под контролем которого он участвовал в создании Еврейской независимой рабочей партии. Позднее работал фотографом-ретушером в Ярославле. В 1939 г. арестован вновь и осужден. Умер в лагере (Коми АССР). Реабилитирован.
78. Октябрь на Одесчине. С. 360.
79. Лурье В.М. Адмиралы Военно-морского флота СССР // Новый часовой. 1994. № 2. С. 193—194.
80. Октябрь на Одесчине. С. 437.
81. Алексеев И. (Небутев). Из воспоминаний левого эсера (Подпольная работа на Украине). М., 1922. С. 46.
82. Там же. С. 51.
83. РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 35. Д. 572. Л. 10—11.
84. Устами Буниных. Т. 1. С. 191—192.
85. Маргулиес В.С. Указ. соч. С. 59.
86. Там же.
87. Устами Буниных. Т. 1. С. 188.
88. Бунин. И.А. Окаянные дни. Тула, 1992. С. 42.
89. Маргулиес В. Указ. соч. С. 47—49.
90. Соколовская Е. Указ. соч. С. 370—371.
91. Бунин И.А. Указ. соч. С. 87—88.
92. Соколовская Е. Указ. соч. С. 371.
93. Зинько Ф.З. Одесситами не рождаются. Книга вторая. С. 294.
94. Там же. С. 297.
95. Савченко В.А. Авантюристы Гражданской войны. С. 125.
96. Маргулиес В. Указ. соч. С. 105.
97. Там же. С. 106.
98. Шкляев И. История Одесской Губчека. С. 46.
99. Бунин И.А. Указ. соч. С. 82—83.
100. Устами Буниных. Т. 1. С. 206.
101. Маргулиес В. Указ. соч. С. 134.
102. Там же. С. 135—136.
103. Там же. С. 138—140.
104. Улановская Н.М., Улановская М.А. Указ. соч. С. 35.
276

105. Бунин И.А. Указ. соч. С. 83.
106. Маргулиес В. Указ. соч. С. 141.
107. Там же. С. 142.
108. Там же. С. 144—145.
109. Там же. С. 146.
110. Там же. С. 153.
111. Там же.
112. Мережин Абрам Наумович (Аврум Нахумович) (1880—?). С начала XX в. до 1905 г. — участник сионистского движения в России. В 1905—1917 гг. — меньшевик. С 1917 по 1919 г. — член Бунда. С июня 1919 г. — большевик. До революции сдал экстерном экзамен на звание учителя, работал учителем в еврейских школах Одессы, был журналистом. В 1919 г. — член президиума Одесского комитета Бунда. Весной 1919 г. — один из создателей коммунистического Бунда на Украине, с которым перешел в компартию. В апреле—августе 1919 г. — заведующий информационным подотделом и заместитель заведующего отделом управления Одесского губисполкома, после — на подпольной работе на Украине. В 1920—1924 гг. — инструктор ЦК РКП(б), заведующий Еврейским отделом Наркомнаца. С 1920 г. работал в Центральном бюро еврейской секции при ЦК РКП(б), в 1922—1924 гг. — его секретарь. С 1924 до начала 1930-х гг. — член президиума Комитета по землеустройству трудящихся евреев при ЦМК СССР. На 1937 г. — преподаватель обществоведения в одном из профессиональных учебных заведений. Арестован в 1937 г. и приговорен к десяти годам лагерей. Умер в заключении. Реабилитирован.
ИЗ. Маргулиес В. Указ. соч. С. 154.
114. Там же. С. 154—155.
115. Там же. С. 155.
116. Там же. С. 156.
117. Там же. С 150.
118. Там же. С. 173.
119. Бунин. И.А. Указ. соч. С. 105.
120. Устами Буниных. Т. 1. С. 199.
277

121. Войтиков С.С. Высшие кадры Красной армии. 1917— 1921 гг. М., 2010. С. 441-442.
122. Худяков Николай Акимович (1890—1938). В 1916— 18 гг. — эсер-максималист, с 1918 г. — большевик. Родился в Рыльске. В 1915 г. окончил военное училище. Штабс-капитан. Осенью 1917 г. за большевистскую агитацию среди солдат был разжалован и приговорен к расстрелу, но помилован и освобожден. В октябре 1917-го избран командиром 4-го Заамурского пограничного полка. С начала 1918 г. — начштаба и командир отрядов Донецкой Красной гвардии. Весной 1918 г. командовал Бахмутским боевым участком. С мая 1918 г. — начальник штаба Царицынского фронта и одновременно с июля начальник 1-й Коммунистической стрелковой дивизии. В августе—октябре 1918 г. — командующий центральным участком Царицынского фронта. С декабря 1918 по февраль 1919 г. — помощник командующего 10-й армией. В марте 1919 г. — член РВС группы войск харьковского направления. В марте—апреле 1919 г. — командующий группой войск одесского направления. С апреля по июнь 1919 г. — командующий 3-й Украинской армией. В августе—октябре 1919 г. — начальник 57-й стрелковой дивизии. С января по август 1920 г. — губвоенком Херсона. С августа по декабрь 1920 г. — начальник войск тыла Киевской губернии. С декабря 1920 по август 1921 г. — начальник гарнизона Екатеринослава. С августа 1921 по 1922 г. — помвоенкома Донской области, был демобилизован. В 1922—1925 гг. — член правления Северной железной дороги, зампред правления АО «Апто». В 1925—1931 гг. — начальник правительственной горно-геологической экспедиции. Затем директор Центрального геолого-разведочного института, начальник Главникельолова Наркомтяжпрома СССР. В январе 1938 г. арестован и спустя 3 месяца по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстрелян. Реабилитирован в 1955 г.
278

123. Датько (Фельдман) Давид Петрович (1893—1943). Большевик с марта 1917 г. (состоял в РСДРП в 1906—1908 гг). Родился в Балтском уезде в семье учителя еврейской начальной школы. Работал подручным у подрядчика-электротехника и конторщиком на фабрике. В 1917 г на фабрике в Одессе — председатель фабзавкома. Член Одесского СРД в 1917—1918 гг. В начале 1918 г. — член Александровского райкома партии и Общегородского комитета партии, служил в Красной гвардии. Затем с Красной армией эвакуировался из Одессы. В декабре 1918 г. окончил 1-е Московские краткосрочные пехотные курсы, был помощником начальника разведотдела Наркомвоена Украины. С 20 марта по 10 апреля 1919 г. — член РВС войск Одесского направления. С 22 апреля по 9 июня 1919 г. — член РВС 3-й Украинской армии. Затем начальник отделения политотдела 12-й армии, особоуполномоченный РВС 12-й армии на боевом участке Киев—Бобринская, начальник закардонного отделения разведотдела штаба Харьковского военного округа, военный инспектор на Украине. С августа 1920 по 1924 г. учился в Академии Генштаба, во время которой командировывался в чекистские особые отделы Северного Кавказа и Кубани для разработки секретных материалов по оставшейся деникинской агентуре и специальной работы по раскрытию врангелевской организации. С 1924 по 1928 г. работал в системе одесской рабочей кооперации, где руководил организационным и торговым отделами. Затем учился в Москве в институте потребкооперации, управлял Московской конторой Церабсекции, а в 1931—1933 гг. — на плановом отделении Экономического института Красной профессуры. С 1933 г. — директор совхоза. С 1935 г. — директор Саратовского свинотреста. Арестован в августе 1938-го. Осужден. Умер 4 июля 1943 г. в Магаданском лагере. Реабилитирован.
124. Щаденко Ефим Афанасьевич (1885—1951). Большевик с 1904 г. Родился в станице Каменской. До революции был рабочим в Луганске. В 1917 г. — пред. Каменского комитета РСДРП(б) (До¬
279

нецкая область). С ноября 1917 г. — командир красногвардейского отряда на Дону. В январе—феврале 1918 г. — член Донского военно-революционного комитета. В августе—ноябре 1918 г. — военком штаба Северо-Кавказского военного округа. В ноябре 1918 — январе 1919 г. — особоуполномоченный РВС 10-й армии (во время обороны Царицына). В январе — апреле 1919 г. — член РВС Украинского фронта. В апреле—мае 1919 г. — член РВС 3-й Украинской армии. Затем замнаркома по военным делам УССР. В ноябре 1919 — июле 1920 г. — член РВС 1-й Конной армии, в июне—октябре 1920 г. — 2-й Конной армии. В 1921—1923 гг. учился в Академии Генштаба (окончил 2 курса). В 1923—1927 гг. командовал кавалерийской дивизией, был военкомом кавалерии и поминспектора кавалерии по политчасти. Затем находился в распоряжении Главного управления РККА. В 1930-е гг. был помполитом Военной академии им. Фрунзе. Корпусной комиссар (1935). Последнее воинское звание — генерал-полковник (1942). В 1936— 1937 гг. — замкомандующего по политчасти и начполитуправления Харьковского военного округа, член Военного совета Киевского военного округа. В 1937—1943 гг. — замнаркома обороны СССР. Одновременно в 1937—1940 гг. — начальник Управления по комначсоставу РККА, ас 1941 г. — Главного управления формирования и комплектования войск. В 1943 г. — член Военного совета Южного, затем 4-го Украинского фронтов. Затем по болезни находился на пенсии. В 1939—1941 гг. — член ЦК, с 1941 г. — кандидат в члены ЦК ВКП(б). Умер в Москве.
125. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 97. Д. 510.
126. Там же. Л. 9.
127. Гольдин А.М. Невыдуманная жизнь. М., 1984. С. 86—90.
128. По какой-то исторической иронии помимо Гайдара Ефимов по службе пересекся еще с двумя делами членов будущего постсоветского российского правительства. Следователем ЧК Чехословацкого фронта, где он был комиссаром, был привезенный Лаци¬
280

сом с оперативной должности из центрального аппарата ВЧК Ян Яковлевич Авен, бывший латышский стрелок и латвийский социал-демократ с 1913 г., впоследствии участник троцкистской оппозиции, арестованный в 1935 г. и спустя 3 года расстрелянный; его внук Петр Авен в начале 1990-х гт. — министр экономики, а ныне директор Альфа-банка. Руководивший проверкой Ефимова в 1937 году по возвращении из-за границы заместитель начальника отдела руководящих партийных кадров Михаил Шамберг был не только зятем старейшего члена партии, руководителя Совинформбюро Соломона Лозовского, впоследствии расстрелянного по делу Еврейского антифашистского комитета (сам он был спасен от ареста своим начальником Георгием Маленковым, находившимся с ним к тому же в свойстве), но и дедом зампреда Госкомимущества середины 1990-х гг. Максима Бойко.
129. РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 35. Д. 697. Л. 3, 7, 23, 85.
130. Фомин Федор Тимофеевич (1894—1971). Большевик с августа 1917г. Родился в селе Фролово Рязанской губернии в семье рабочего. Окончил церковно-приходскую школу, вечернюю фабричную школу и бухгалтерские курсы. Работал на фабрике Цинделя в Москве. В 1915—1917 гг. — рядовой царской армии: полковой разведчик. В 1917 г. — председатель полкового комитета, инструктор по выборам в Мосгубдуму. В январе 1918 — феврале 1919 г. — комиссар для особых поручений, начальник разведки штаба наркома по борьбе с контрреволюцией и Наркомвоена Украины, находился на нелегальной работе. С февраля 1919 г. — начальник Особого отдела 1-й Украинской армии. С апреля 1919 г. — начальник Особого отдела 3-й Украинской армии. С июня 1919 г. — начальник Особого отдела 14-й армии. С авгута по сентябрь 1919 г. — замначальника Особого отдела 12-й армии. С сентября по ноябрь 1919 г. — инструктор-организатор, а с ноября по декабрь — помощник начальника оргинструкторского отдела Управления Особого отдела ВЧК. В декабре 1919 — июне 1920 г. — замначальника
281

Особого отдела 10-й армии. В июне 1920 — апреле 1921 г. — замначальника, затем начальник Особого отдела побережья Черного и Азовского морей, начальник Особого отдела КрымЧК. В мае 1921 г. — заместитель председателя Крымчека, а с июня по ноябрь — председатель Крымчека, затем начальник ее Особого отдела. В октябре 1921—1924 гг. — член коллегии Подольской губЧК и начальник Особого отдела полпредства ГПУ УССР по Правобережной Украине. В 1924—1927 гг. — начальник Терского окротдела ГПУ. В 1927—1930 гг. — начальник Особого отдела полпредства ОГПУ по Северо-Кавказскому краю. В 1930—1934 гг. — начальник Управления пограничной и внутренней охраны полпредства ОГПУ по Ленинградскому военному округу — УНКВД Ленинградской области. За халатность, связанную с убийством С.М. Кирова, Военной коллегией Верховного суда в январе 1935 г. осужден на 2 года. С апреля 1935 по май 1939 г. работал в Дальстрое начальником и замначальника дорожного строительства (до мая 1938 г.), затем — одного из дорожных районов. В мае 1939 г. арестован и осужден на 8 лет лишения свободы. Освобожден в 1947 г. Реабилитирован в 1954 г. и вышел на пенсию. Умер в Москве. Некоторые авторы ошибочно называют его членом коллегий ВЧК и ВУЧК. На самом деле эти должности занимали его однофамильцы. Членом коллегии ВЧК был Василий Васильевич Фомин (1884—1938), большевик с 1910 г., работавший в комиссии с 3-го дня основания, где до 1919 г. возглавлял отделы по борьбе со спекуляцией, Иногородний и Транспортный, затем находившийся на руководящей работе в системе НКПС, а в 1930-е гг. занимавший пост замнаркома водного транспорта, арестованный и расстрелянный в 1938 г. В коллегию Всеукраинской ЧК в 1921—1922 гг. входил по должности Николай Иванович Фомин (1894—1959), командовавший чекистскими войсками Украины и Крыма. Большевик с 1918 г., Фомин в годы Гражданской войны командовал красноармейским экспедиционным отрядом и был начальником дивизии войск вну¬
282

тренней службы; в 1923 г. он перешел на хозяйственную работу, но впоследствии фактически повторил свой военный и чекистский путь, в годы Великой Отечественной войны являясь командиром полка и замкомандира дивизии, а в послевоенное время работая в органах военного снабжения МВД.
131. РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 35. Д. 697. Л. 9.
132. Там же. Л. 67.
133. Маргулиес В. Указ. соч. С. 147, 150.
134. Там же. С. 161—162.
135. Бунин И.А. Указ. соч. С. 85.
136. Там же. С. 82.
137. Там же. С. 76.
138. Катаев В. Святой колодец. Трава забвенья. Алмазный мой венец. Повести. М. 1981. С. 403—404.
139. Устами Буниных. Т. 1. С. 229.
140. Капчинский Михаил Яковлевич (1889—1981). Большевик с 1918 г. Родился в Белой Церкви в семье рабочего, в Первую мировую войну переехавшего в Одессу и там ставшего хозяином веломастерской. До 1914 г. слесарь в белоцерковских и киевских мастерских. В 1904 г. арестовывался полицией за участие в маевке. С 1914 по 1917 г. — рядовой царской армии (артиллерист-наводчик). В 1915 г. арестовывался властями за попытку дезертирства (после излечения ранения не вернулся к месту службы), затем вновь отправлен на фронт. В 1917—1918 гг. — старший фейерверкер, председатель солдатского комитета артдивизиона в Брянске, после его расформирования — помощник начальника дальномерной команды, с лета 1918 по лето 1919 г. совместно с отцом владел веломастерской в Одессе. В конце мая — июле 1919 г. — командир батареи полка Одесской ЧК, затем политработник (работал по печати) в сводной бригаде Особого корпуса по борьбе с бандитизмом на Украине, охранявший большевистское Бессарабское правительство. С 1920 г. — редактор газеты «Известия» в г. Первомайске.
283

С 1921 по 1922 г. — замначальника одесского Югроста, заведующий Одесским губполитпросветом. В 1922—1925 гг. — начальник Одесского фотокиноуправления, директор Одесской кинофабрики. В 1925—1926 гг. — директор 1-й Московской госкинофабрики. В апреле 1926 г. по обвинению в бесхозяйственности и должностных злоупотреблениях вместе с группой ответственных киноработников был арестован ОГПУ, освобожден через 3 месяца. В апреле 1927 г. по данному делу Мосгубсудом осужден на 8 месяцев, но от наказания освобожден. В 1927—1928 гг. — заведующий Центральной производственной лабораторией Всеукраинского фотокиноуправления в Киеве. С 1928 г. — режиссер Киевской кинофабрики. В начале 1935 г. арестовывался НКВД по обвинению в антисоветской пропаганде и агитации, дело было прекращено через два месяца. В 1936—1937 гг. на Киевской киностудии возглавлял мультстудию. В 1937 г. исключен из партии и уволен с киностудии, в 1938 г. со строгим партвыговором восстановлен, работал постановщиком научно-популярных фильмов на Одесской киностудии. С 1939 г. —режиссер «Моснаучфильма». В январе 1953 г. вместе с группой сотрудников «Моснаучфильма» арестован МГБ по обвинению в антисоветской пропаганде и агитации, в феврале 1954 г. Мосгорсудом освобожден из-под стражи, а в 1957 г. полностью реабилитирован. С 1954 г. работал режиссером в области учебного кино. С 1961 г. — персональный пенсионер республиканского, а затем союзного значения. Умер в Москве.
141. Приведенные сведения автором взяты из персонального дела члена КП(б)У М.Я. Капчинского, хранящегося в Государственном архиве Одесской области (ГАОО. Ф. П-4. Оп. 2. Д. 1669. Л. 95).
142. Бунин И.А. Указ. соч. С. 62—63.
143. Там же. С. 59.
144. Соколовская Е. Указ. соч. С. 361.
145. Там же. С. 368—369.
284

146. 	Реденс Станислав Францевич (1892—1940). Большевик с 1914 г. Родился в Ломжинской губернии Польши в семье хозяина сапожной мастерской, в годовалом возрасте потерял отца, после чего с матерью переехал на Украину. После окончания начального заводского училища в 1907—1914 гг. работал намотчиком, затем электромонтером на Днепровском металлургическом заводе в Екатеринославской губернии, позднее — рабочим на ряде заводов в Екатеринославе. В 1917 г. — секретарь Союза металлистов Днепровского завода и польской группы социал-демократической партии Польши и Литвы, которой в 1918 г. с ценностями отправлен в Москву. В 1918 г. в Москве — секретарь больничной кассы завода «Проводник». В сентябре 1918 г. московской группой польских социал-демократов был командирован в ВЧК, где работал следователем отдела по борьбе с контрреволюцией. С декабря 1918 по январь 1919 г. — личный секретарь председателя ВЧК Дзержинского и некоторое время секретарь при президиуме ВЧК. С января по апрель 1919 г. — зам. заведующего иногородним отделом ВЧК. С апреля по июль 1919 г. — зам. заведующего иногородним отделом Всеукраинской ЧК. С 10 июля по 23 августа 1919 г. — заведующий юридическим отделом Одесской губчека и его следственной частью, член президиума комиссии. В октябре—декабре 1919 г. — вновь личный секретарь Дзержинского. В декабре 1919 — феврале 1920 г. — заместитель начальника юридического отдела и член коллегии Киевской губчека. С 6 марта по 13 июля 1920 г. — председатель Одесской губчека, затем откомандирован в распоряжение Центрального управления ЧК Украины. В августе—декабре 1920 г. — председатель Харьковской губчека. С января 1921 г. — полпред ВЧК по Крыму. В апреле—июне 1921 г. — член коллегии Всеукраинской ЧК. С июля 1921 г. — замначальника, а с сентября — и начальник Административно-организационного управления ВЧК-ГПУ. С сентября 1922 по июнь 1924 г. — начальник Крымского ГПУ. С 1924 г. — секретарь Дзержинского в ВСНХ, по-
285

еле смерти которого перешел на должность секретаря и управделами наркомата рабочекрестьянской инспекции. С 1928 г. руководил Закавказским ГПУ, с 1931 г. — председатель ГПУ Белоруссии, с 1933 г. — Украины. С 1934 г. — начальник Управления НКВД по Московской области. С 1938 г. — нарком внутренних дел Казахстана. Комиссар госбезопасности 1-го ранга. Арестован в ноябре 1938 г., расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда в феврале 1940-го. Реабилитирован в 1961-м, но в партии в связи с участием в необоснованных репрессиях во время пребывания на двух последних должностях не восстановлен.
147. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 65—84.
148. Там же. С. 86.
149. Там же.
150. Янишевский (Кравец) Ефим Леонтьевич (Львович) (1897— 1938). Большевик с декабря 1917-го. Родился в Одессе в семье грузчика. Окончил начальную еврейскую школу Хедер и 4-классное городское училище. До 1918 г. работал жестянщиком на одесском заводе. С марта 1918 г. — на подпольной работе в Одессе, с октября 1918 по апрель 1919-го возглавлял подпольную городскую партийную разведку. С апреля по август 1919 г. — инспектор (заведующий) по внутреннему наблюдению Секретно-оперативного отдела Одесской губЧК. В августе—октябре 1919 г. — сотрудник специальных поручений при штабе Южной группы войск 12-й армии. В октябре 1919 — мае 1920 г. — сотрудник для поручений Регистрационного (разведывательного) управления РККА. В марте—апреле 1920 г. — начальник агентуры Секретно-оперативного отдела Одесской губЧК. В апреле 1920 — мае 1921 г. — замначальника секретно-оперативных отделов Волынской и Екатеринославской губЧК. Затем до августа 1922 г. — зампред и начальник Секретно-оперативной части Кременчугской губЧК — губотдела ГПУ. В 1922—1925 гг. учился в Комуниверситете имени Свердлова, по окончании которого в 1925—1930 гг. был экономистом отдела торговой политики планового управления, начальником отдела промснабжения и замначальника сектора снабжения и сбыта ВСНХ СССР. В 1923—1925 гг. участвовал в троцкистской оппози¬
286

ции. С 1930 г. — в системе НКПС: замначальника финуправления НКПС СССР, замначальника Московско-Курской железной дороги (1934—1937). В августе 1937 г. арестован. Расстрелян в феврале 1937 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда. Реабилитирован в 1956 г.
151. Российский государственный военный архив Ф. 178. On. 1. Д.5.
152. Маргулиес В. Указ. соч. С. 108—109.
153. Там же. С. 183.
154. Там же. С. 183, 208.
155. Там же. С. 209.
156. Там же. С. 178.
157. Устами Буниных. Т. 1. С. 231.
158. Бунин И.А. Указ. соч. С. 48.
159. Гражданская война 1918—1921 гг. Т. 1. М., 1928.
160. Памятник борцам пролетарской революции, погибшим в 1917—1921 гг. М.—Л.: Госиздат, 1925. С. 300.
161. Коновалов ВТ. Красный флаг над Одессой. Одесса, 1977. С. 198.
162. Коновалов ВТ Подвиг «Алмаза». Документальная повесть. Одесса: Маяк, 1989. С. 121.
163. Леонтьев Я. Пасынок революции. Родина. 1997. № 1. С. 64.
164. Одесские новости. 1919. 8/21 октября.
165. Бунин И.А. Указ. соч. С. 112.
166. Улановская Н.М., Улановская М.А. Указ. соч. С. 35.
167. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 65а. Д. 12918. Л. 1—2.
168. Краевский Борис (Бер) Израилевич (1888—1938). Большевик с 1905 г. Родился в г. Шедловец Радомской губернии в семье рабочего. В детстве остался без родителей. Окончил 1 год начальной еврейской школы. Был рабочим-обувщиком в Шедловце, Варшаве и Астрахани в 1900—1909 гг. Неоднократно подвергался арестам и с 1912 по 1914 г. отбывал ссылку в Нарымском крае. Совершив побег из ссылки, с 1914 по 1917 г. проживал в Нью-Йорке, где был чернорабочим на строительстве метро и работал на обувной фабрике, был активистом профсоюза сапожников, состоял
287

членом правления эмигрантской социал-демократической газеты «Новый мир». В апреле 1917-го вернулся в Россию. С сентября 1917 г. — на партийной, советской и военной работе в Нижегородской губернии: секретарь губкома РСДРП(б), комиссар штаба Красной гвардии, начальник военно-революционного штаба, губвоенком. С декабря 1918 до апреля 1919 г. — окрвоенком Западного военного округа (Смоленск). После болезни летом 1919 г. РВСР направлен в распоряжение Наркомвоена Украины и с 19 июня по 5 августа 1919 г. был окрвоенкомом Одессы. Одновременно с июля по август являлся председателем Совета обороны Одессы, а затем всего юга Украины. С октября 1919 по март 1920 г. руководил штабом повстанческих отрядов в тылу деникинских войск на Правобережной Украине. В апреле—августе 1920 г. — Беломорский окрвоенком. В сентябре—октябре 1920 г. — Харьковский окрвоенком. В октябре 1920 — июле 1921 г. — командующий Заволжским военным округом. Затем помощник главного начальника снабжения РККА (до августа 1922-го). В 1923—1927 гг. участвовал в троцкистской оппозиции. В 1922—1924 гг. — зампред и предправления Укрсовхозтреста в Харькове. В 1924—1925 гг. — член правления акционерного общества «Амторг» в Нью-Йорке. В 1925—1930 гг. — предправления АО «Южамторг» и уполномоченный Наркомторга в Аргентине. Одновременно в 1926— 1930 гг. — торгпред в Уругвае. В 1930—1936 гг. — член правления Наркомвнепггорга СССР, где до 1932 г. заведовал импортом сырья и полуфабрикатов. В 1932—1936 гг. — предправления всесоюзного объединения «Экспортлес». Затем начальник одного из строительств Наркомлеспрома СССР. Арестован в мае 1937-го. Расстрелян в мае 1938 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР. Реабилитирован в 1956 г.
169. Бунин И.А. Указ. соч. С. 104—105.
170. Маргулиес В. Указ. соч. С. 188.
171. Там же. С. 189.
172. Знамя борьбы (Одесса). 1919. 10 июня.
173. Кегелес М.К Из воспоминаний рядового политработника (апрель—декабрь 1919 г.)// Летопись революции. 1927. № 2. С. 106.
288

174. РГАСПИ. Ф. 17. On. 112. Д. 178. Л. 110.
175. Маргулиес В. Указ. соч. С. 50—51,58.
176. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 160. Л. 208.
177. Маргулиес В. Указ. соч. С. 170—171.
178. Нежный И.В. Былое перед глазами. М., 1965. С. 88.
179. РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 35. Д. 697. Л. 26.
180. Там же. Л. 3, 85.
181. А главное — верность. Одесса, 1987. С. 33.
182. Бунин И.А. Указ. соч. С. 103,105,106.
183. РГВА. Ф. 178. On. 1. Д. 7. Л. 354. Частично опубликовано: Шкляев И.Н. История Одесской губЧК. 1917—1922 гг. Монография. Одесса, 2002. С. 47.
184. А главное — верность. С. 33—34.
185. Шкляев И.Н. История Одесской губЧК. С. 46.
186. ГАРФ. Ф. 533. Оп. 3. Д. 643; РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 2. Д. 22; Брыгин Н.А. Канва к биографии (рукопись). Материал предоставлен Н.В. Барбашиным.
187. Маргулиес В. Указ. соч. С. 204—206.
188. Бунин И.А. Указ. соч. С. 105.
189. Шкляев И.Н. История Одесской губЧК. С. 46—47.
190. Там же. С. 47.
191. А главное — верность. С. 34.
192. Гражданская война 1918—1921 гг. Т. 1. М., 1928.
193. А главное — верность. С. 34—36.
194. Гуль Р.Б. Красные маршалы: Тухачевский, Ворошилов, Блюхер, Котовский. М., 1990. С. 231.
195. Известия Одесского совета рабочих и солдатских депутатов. 1919. 5 июля.
196. Там же. 12 июля, 15 июля.
197. Маргулиес В. Указ. соч. С. 210—211.
198. Скоркин. К.В. Обречены проиграть. (Власть и оппозиция 1922—1934). М„ 2011. С. 693.
199. РГВА. Ф. 178. On. 1. Д. 5. Л. 265.
200. Устами Буниных. Т. 1. С. 235.
201. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 12об.—13.
10 «Окаянные дни»
289

202. Маргулиес В. Указ. соч. С. 248.
203. Там же. С. 255—259.
204. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 167. Л. 18.
205. Алинин К. «ЧЕКА». Личные воспоминания об Одесской чрезвычайке. Одесса, 1919. Приводится по изданию: Красный террор глазами очевидцев. М., 2009. С. 167—172.
206. Красный террор в годы Гражданской войны: По материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков. М., 2004. С. 259—260,302—307.
207. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 167. Л. 18.
208. Там же. Д. 160. Л. 178.
209. Там же. Д. 157, 160,167.
210. РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 35. Д. 697. Л. 46,64.
211. Устинов С.М. Указ. соч. С. 86.
212. Бунин И.А. Указ. соч. С. 107.
213. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157, 167.
214. Там же. Д. 167. Л. 18.
215. Маргулиес В. Указ. соч. С. 179.
216. Алинин К. Указ. соч. С. 147.
217. Там же. С. 147—148.
218. Известия Одесского совета... 1919. 18 июля.
219. Устами Буниных. Т. 1. С. 210—211.
220. Коновалов В.Г. Схватка у Черного моря. Одесса, 1965.
С. 	25.
221. Устинов С.М. Указ. соч. С. 82.
222. РГАСПИ. Ф. 5. On. 1. Д. 2560. Л. 18.
223. ГАРФ. Ф. 130. Оп. 3. Д. 419. Л. 30.
224. Там же. Ф. 470. Оп. 2. Д. 160. Л. 178.
225. Устами Буниных. Т. 1. С. 231.
226. Шкляев И.Н. История Одесской губЧК. С. 49.
227. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 160. Л. 178.
228. Львовский М. В кольце (из дневника политработника) // Летопись революции. 1927. № 1. С. 94—96.
229. РГАСПИ. Ф. 271. Оп. 2. Д. 112. Л. 82. Фрагменты из этого письма были опубликованы в книге: Будницкий О.В. Российские
290

евреи между красными и белыми (1917—1920). М., 2005. С. 459—
460.
230. Октябрь на Одесчине. С. 492.
231. Бунин И.А. Указ. соч. С. 86.
232. РГАСПИ. Ф. 71. Оп. 35. Д. 697. Л. 84.
233. РГВА. Ф. 23885. On. 1. Д. 26. Л. 142.
234. Одесские новости. 1919. 8 (21) октября.
235. Маргулиес В. Указ. соч. С. 300.
236. Перепечко Иван Николаевич (1897—1943). Большевик с 1914 г. Родился в Киеве. До революции работал наборщиком. Арестовывался за революционную деятельность. После 1917 г. — на профсоюзной работе. Весной—летом 1919 г. — секретарь совета профсоюзов Одессы. В 1920—1922 гг. — секретарь и зампред Южбюро ВЦСПС. В 1922—1923 гг. — член РВС Западного фронта (официально Западный военный округ именовался фронтом до весны 1924 г. в связи с угрозой военных действий со стороны Польши). В 1923—1928 гг. — председатель Центрального совета профсоюзов Белоруссии. В 1928—1933 гг. — первый секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б). С 1930 по 1934 г. — кандидат в члены ЦК партии. В 1934—1937 гг. — начальник политотдела Октябрьской железной дороги. В 1937 г. — замначальника РязаноУральской железной дороги. Арестован в декабре 1937-го. В апреле 1939-го осужден к заключению. Умер в Красноярском лагере. Реабилитирован.
237. Маргулиес В. Указ. соч. С. 286—288.
238. Там же. С. 284—285.
239. Там же. С. 288—289.
240. Устами Буниных. Т. 1. С. 242.
241. Алинин К. Указ. соч. С. 163.
242. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 100. Д. 69414. Л. 1—3, 6—8.
243. Маргулиес В. Указ. соч. С. 291.
244. Там же. С. 298.
245. Шкляев КН. История Одесской губЧК. С. 40.
246. Файтелъберг-Бланк В.Р Бандитская Одесса: Двойное дно. М., 2002. С. 275.
ю*
291

247. Алинин К. Указ. соч. С. 169.
248. Катаев. В.П. Святой колодец. Трава забвенья. Алмазный мой венец. М., 1981. С. 522.
249. Устами Буниных. Т. 1. С. 243.
250. Бунин И.А. Указ. соч. С. 126.
251. Коновалов В.Г. Схватка у Черного моря. С. 27.
252. Устами Буниных. Т. 1. С. 238—239.
253. ГАРФ. Ф. 470. Он. 2. Д. 167.
254. РГАСПИ. Ф. 17. Он. 6. Д. 369. Л. 165.
255. Устами Буниных. Т. 1. С. 240,248.
256. РГАСПИ. Ф. 17. Он. 112. Д. 163. Л. 177.
257. Анулов Ф., Верхотурский А. Прорыв. Л., 1929. С. 16.
258. Улановская Н.М., Улановская М.А. Указ. соч. С. 35—36.
259. Леонтьев Я. Указ. соч. С. 63.
260. Устами Буниных. Т. 1. С. 225.
261. Там же. С. 252.
262. Устинов С.М. Указ. соч. С. 81—82.
263. Цветков В.Ж. Белое дело в России. 1919 г. (Формирование и эволюция политических структур Белого движения в России). М., 2009. С. 540—541.
264. Летопись революции. 1930. № 1. С. 228—229.
265. Маргулиес В. Указ. соч. С. 321.
266. Устинов С.М. Указ. соч. С. 82.
267. Летопись революции. 1930. № 1. С. 229—230.
268. Маргулиес В. Указ. соч. С. 321.
269. Устинов С.М. Указ. соч. С. 83.
270. Под знаком антантовской цивилизации. С. 18.
271. Там же. С. 31.
272. Зинько Ф. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 7.
273. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 86.
274. Летопись революции. 1930. № 1. С. 241.
275. Устами Буниных. Т. 1. С. 230.
276. Там же. С. 253—254.
211. Алинин К. Указ. соч. С. 150—151, 158.
278. 	Авербух. Одесская чрезвычайка. Кишинев, 1920. С. 36.
292

279. Не случайно Владимир Жириновский в 2003 году во время предвыборных теледебатов бросил Григорию Явлинскому упрек, что его бабушка Дора расстреливала в Одесской ЧК.
280. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 16—21.
281. Участники борьбы за власть Советов и большевистского подполья в гор. Одессе. 1917—1920 гг. Фотоальбом. М., 1987. Хранится в РГАСПИ.
282. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 8.
283. Коновалов В.Г. Елена. С. 203.
284. Там же. С. 204—205.
285. Устинов С.М. Указ. соч. С. 91—92.
286. Орлов В.Г. Указ. соч. С. 100—101.
287. Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 2010. С. 464.
288. Красный террор в годы Гражданской войны... С. 290—291.
289. Там же. С. 291.
290. Глобачев К.И. Указ. соч. С. 173.
291. Лекишвили С. В застенках у белых и желтых (из истории Гражданской войны на Одесчине). Тифлис, 1930. С. 13, 5.
292. Коновалов ВТ Схьатка у Черного моря. С. 43—44.
293. Лекишвили С. Указ. соч. С. 4.
294. Там же. С. 6.
295. Устинов С.М. Указ. соч. С. 87.
296. Коновалов В.Г. Елена. С. 206—207.
297. Лекишвили С. Указ. соч. С. 17.
298. Там же. С. 23.
299. Под знаком... С. 23.
300. Центральный государственный архив Московской области. Ф. 4619. Оп. 2. Д. 140. Л. 2; Архив ВЧК: Сборник документов. М., 2007. С. 202.
301 .ЛапинаВ.Н. Явки. Оружие. Люди/Героическое подполье. М., 1975. С. 242, 244.
302. 	Рекис А. В деникинской контрразведке и тюрьме (на украинском языке) // Летопись революции. 1929. № 5—6. С. 188.
293

303. После публикации даже простое упоминание о ней было в следующий раз сделано в аннотированном указателе имен авторов художественных произведений Литературного энциклопедического словаря, изданного в 1987 году.
304. Коновалов ВТ Схватка у Черного моря. С. 232.
305. Лекиилвили С. Указ. соч. С. 20.
306. Кафе-явка, получило название «Открытие Дарданелл» и впоследствии было воспето в пьесе Льва Славина «Интервенция», а затем и в нередко показывающемся сегодня по телевидению одноименном фильме с Владимиром Высоцким в главной роли.
307. Устами Буниных... Т. 1. С. 245.
308. Мельгунов С.П. Указ. соч. С. 260.
309. Под знаком... С. 24.
310. Там же. С. 26.
311. Там же. С. 31.
312. Маргулиес В. Указ. соч. С. 208.
313. Петров Н. Палачи: Они выполняли заказы Сталина. М., 2011. С. 152.
314. Устами Буниных. Т. 1. С. 270—271.
315. Ряппо Ян Петрович (1880—1958). В 1904—1907 гг. — эсер, в 1917—1920 гг. — меньшевик-интернационалист, с 1920 г. — большевик. Из эстонской крестьянской семьи. Учился в Петербургском учительском институте и на факультете восточных языков Петербургского университета, который окончил в 1909 г. Затем служил по таможенному ведомству. В 1917 г. в Николаеве — председатель Совета военных депутатов, а затем и объединенного Советов. В 1918 г. командовал красными партизанскими отрядами. В 1919 г. — военком, начальник гарнизона и одновременно заведующий наробразом Николаева. В 1920 г. — одесский губвоенком, затем зав. одесским губнаробразом. В 1921—1928 гг. — замнаркома просвещения УССР. Затем на руководящей работе в промышленности. С 1938 г. — вновь в системе народного образования. С 1948-го — на пенсии.
316. Ряппо Я. Революционная борьба в Николаеве // Летопись революции. 1924. № 4. С. 40.
294

317. Под знаком... С. 20.
318. Памятник борцам пролетарской революции... С. 618—819.
319. Под знаком... С. 25.
320. Там же. С. 11.
321. Лапина В.Н. Одесское подполье во времена деникинщины // Летопись революции. 1929. № 2. С. 184.
322. Под знаком антантовской цивилизации... С. 24.
323. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 14.
324. Ингулов Сергей Борисович (Брейзер Израиль Абрамович) (1893—1938). Родился в Николаеве. Окончил начальное училище, учился в реальном училище (вышел из 2-го класса, окончил экстерном), после революции учился 1 год в Воронежском университете. В 1908—1912 гг. — социал-демократ, в 1913—1917 гг. — эсер, с января 1918г. — большевик. В 1917—1918 гг. — секретарь ревкома Особой армии. В 1918 г. — завотделом управления Воронежского губисполкома, затем заведующий отделом военных сообщений. В 1919 г. — на подпольной партийной работе в Николаеве. В 1919-м — секретарь Одесского подпольного комитета партии. В феврале—июле 1920 г. — член Одесского губкома партии, затем до июля 1921 г. — секретарь. В 1921—1922 гг. — завагитпропом ЦК КП(б) Украины. В 1922—1924 гг. — завагитотделом Главполитпросвета (Москва). С 1924 по 1930 г. — завподотделом прессы. В 1930—1932 гг. — заместитель заведующего Агитпропа ЦК ВКП(б). Одновременно в 1920—1930-е гг. — редактор «Литературной газеты», «Учительской газеты» и других изданий. В 1932—1935 гг. — член коллегии Наркомснаба. С 1935-го — начальник Главлита. Арестован в декабре 1937-го. Расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР в сентябре 1938 г. Реабилитирован в 1956 г.
325. РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 2. Кн. поступл. № 7303. Л. 15.
326. Под знаком... С. 20—21.
327. Лекишвили С. Указ. соч. С. 7—11.
328. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 9.
329. Коновалов ВТ. Схватка у Черного моря. Одесса, 1965. С. 216—217.
330. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 9.
295

331. Коновалов ВТ. Схватка у Черного моря. Одесса, 1965. С. 217.
332. Коновалов ВТ Елена. Одесса, 1969. Л. 205—206.
333. Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. М., 1989. С. 307—308.
334. Глобанев КИ. Указ. соч. С. 203—204.
335. Там же. С. 206.
336. Устинов С.М. Указ. соч. С. 90—91.
337. Хилл Дж. Моя шпионская жизнь. М., 2000. С. 280—281.
338. Устинов С.М. Указ. соч. С. 87.
339. Там же. С. 88.
340. Устами Буниных. С. 275.
341. Там же.
342. Александрович Филипп Александрович (1889—1920). В 1905—1919 гг. — анархо-коммунист, с 1919 г. — большевик. Уроженец Белостока. После 1-й русской революции — в эмиграции в Англии и во Франции, где продолжал образование и занимался журналистикой. В 1917 г. прибыл в Петроград, откуда уехал в Одессу. В 1918—1919 гг. на подпольной работе в Причерноморье и Крыму. Весной—летом 1919 г. — снова в Одессе, член Социалистической инспекции, а в августе 1919-го — по совместительству председатель губревтрибунала. Арестован белой контрразведкой в октябре 1919 г. В ноябре 1919 г. военно-полевым судом приговорен к расстрелу. В первых числах января 1920 г. расстрелян.
343. Устинов С.М. С. 89—90.
344. ТопоровскаяХ.С. Квартиры, паспорта, прописки / Героическое подполье. М., 1975. С. 233.
345. Устами Буниных... Т. 1. С. 270—271.
346. Там же. С. 278.
347. Там же. С. 280—282.
348. Савченко В.А. Котовский. М., 2010. С. 154.
349. Там же. С. 158.
350. Шульгин В.В. Дни. 1920... С. 321.
351. Архив ВЧК: Сборник документов. М., 2007. С. 369.
352. Аллилуев В. Хроника одной семьи: Аллилуевы — Сталин. М., 1995. С. 73.
296

353. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 13.
354. Малахов В.П., Степаненко Б.А. Указ. соч. Одесса, 1920— 1965: Люди... События... Факты... Одесса, 2008. Л. 15.
355. Макар-Лиманов (настоящая фамилия — Липман) Евсей Григорьевич (1897—1937), в 1917 г. — левый эсер, к большевикам перешел сразу после захвата ими власти в Одессе в январе 1918-го. Уроженец Бессарабской губернии. До революции рабочий-жестянщик на Одесском консервном заводе. После февраля 1917 г. был избран председателем фабзавкома завода Розенфельда и Перлича в Одессе. В 1917 г. — десятник Красной гвардии. Во время оккупации и интервенции выполнял боевые задания одесского нелегального ревкома и областкома. Осенью 1918 г. — организатор и начальник боевой дружины им. Петра Старостина, а после восстановления соввласти — комиссар на базе сформированной этой дружиной 51-го стрелкового полка. В октябре 1919 г. был арестован белой контрразведкой. Военно-полевым судом был приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Освобожден с приходом красных. В феврале 1920-го — комендант Одесской временной чрезвычайной следственной комиссии. С декабря 1920 г. учился в комуниверситете им. Свердлова в Москве. С 1924 по 1927 г. — на партийной и военно-политической работе в Северной Маньчжурии и Южном Китае. В 1927—1928 гг. — проректор Комуниверситета трудящихся Китая. В 1928—1929 гг. — секретарь Севастопольского комитета партии в Крыму, откуда был снят за участие в правой оппозиции. Затем на хозяйственной работе в разных городах, в частности в 1935—1936 гг. — директор Иркутского авиазавода. Репрессирован. Реабилитирован.
356. Малахов В.П., Степаненко Б.А. Указ. соч. С. 16.
357. Итоги и практика годичной деятельности Одесской губчека. 8 февраля 1920 г. — 8 февраля 1921 г. Одесса, 1921.
358. Там же. С. 48—50.
359. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 22; Итоги и практика годичной деятельности Одесской губчека. Приложения.
360. Отчет Одесской губернской чрезвычайной комиссии к IV губернскому съезду Советов. Одесса, 1921.
297

361. Мозохин О.Б. Право на репрессии. Внесудебные полномочия органов государственной безопасности. Статистические сведения о деятельности ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ СССР (1918— 1953): Монография. М., 2011. С. 630,633,635.
362. Шульгин В.В. Дни. 1920... С. 389.
363. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 160. Л. 196—197.
364. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 39.
365. Там же. Л. 171.
366. Там же. Л. 44.
367. Там же. Л. 44-^5.
368. Там же. Л. 149.
369. Алинин К. Указ. соч. С. 172.
370. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 45.
371. Там же. Л. 149.
372. Там же. Л. 45.
373. Там же.
374. Устами Буниных. Т. 1. С. 201.
375. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 45.
376. Там же. Л. 46.
377. Там же. Л. 84.
378. Маргулиес В. Указ. соч. С. 69.
379. Там же. С. 171.
380. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 65.
381. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 84.
382. Там же. Л. 85.
383. Материалы из личного архива Ю.Б. Северной; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 99. Регбланк члена ВКП(б) Б.С. Северного № 0088610.
384. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 156.
385. Там же. Л. 64.
386. Там же. Л. 61.
387. Там же. Л. 85.
388. Устами Буниных. Т. 1. С. 253.
389. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 85—86.
390. Там же. Л. 87.
391. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 163. Л. 170.
298

392. Там же. Д. 178. Л. 22.
393. Там же. Л. 23.
394. Там же. Л. 23—24.
395. Там же. Л. 40.
396. Там же. Л. 146—149.
397. Там же. Л. 146.
398. Леонтьев Я.В., Люхудзаев М.И. Комментарии к сборнику: партия левых социалистов-революционеров. Документы и материалы. 1917—1925 гг. Т. 2. Ч. 1. М., 2010. С. 520.
399. Климовицкий Яков Осипович (1886—1958). Большевик с 1905 г. Родился в Ромнах в семье рабочего-портного. До 1915 г. работал в портняжных мастерских Ромны, Конотопа, Бахмута, Одессы, за революционную деятельность дважды арестовывался. В 1915—1917 гг. в качестве рядового 168-го полка участвовал в Первой мировой войне. В 1917 г. — член Одесского СРД, в котором от большевистской фракции заведовал секцией общественной безопасности, служил в Красной гвардии. В январе—марте
1918 г. — комиссар разведки Румчерода, эвакуировался в Москву. В июне 1918 г. вернулся в Одессу и заведовал подпольной военной и морской разведкой Областкома партии. В апреле—августе
1919 г. — инспектор (заведующий) по борьбе с контрреволюцией Секретно-оперативного отдела Одесской губЧК. В августе 1919 г. — феврале 1920 г. заведовал подпольным паспортным бюро в городе. В феврале—марте 1920 г. работал в Одесской временной чрезвычайной следственной комиссии и губЧК. В апреле 1920 — январе 1921 г. — член Одесского губревтрибунала. Во время работы по ликвидации антибольшевистского восстания в Березовке в целях конспирации переменил фамилию на украинскую «Волошенко» и далее работал под ней. В 1921 г. — начальник административно-хозяйственного отделения Административно-организационного отдела Одесской губЧК. В 1921—1922 гг. — начальник отделения Опродкомгуба в Одессе. В 1922—1923 гг. — инструктор Винницкого горкома партии. В 1923—1926 гг. учился в Москве в Комуниверситете им. Свердлова. Затем на партийно-инструкторской ответственной хозяйственной и кооперативной работе на
299

Дальнем Востоке. В 1932—1937 гг учился в Москве в Промакадемии им. Сталина. В 1937 г. — директор мебельной фабрики Наркомлеспрома РСФСР (Химки). В 1937—1941 гг — директор завода № 154 Наркомавиапрома СССР. С 1946 г. персональный пенсионер. Умер в Москве.
400. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 146.
401. Там же Л. 147—148.
402. Там же. С. 138.
403. Там же. Л. 148.
404. Там же. Л. 126.
405. Там же. Л. 149.
406. Там же.
407. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 150.
408. Там же.
409. Там же. Л. 109.
410. Там же.
411. Горожанин Валерий Михайлович (1889—1938) (другой псевдоним — Кудельский, настоящие имя и фамилия Вольф Гамбург). В 1907—1917 гг. — эсер, в 1917—1918 гг — левый эсер, в 1918—1919 гг. — украинский коммунист-боротьбист. С 1919 г. — большевик. До 1917-го учился на юрид. факультете Новороссийского университета (Одесса), служил в армии вольноопределяющимся, из которой дезертировал в 1916 г. В начале 1918 г. — красногвардеец и сотрудник газеты «Голос революции». Затем на подпольной работе в Одессе. С мая по август 1919 г. — следователь по важнейшим делам при Секретно-оперативном отделе Одесской губЧК. В сентябре 1919 г. арестован в Одессе белыми и просидел до прихода красных в феврале 1920-го. В 1920 г. — уполномоченный по борьбе с контрреволюцией, начальник Секретно-оперативного отдела и член коллегии Николаевской губЧК. В 1921— 1923 гг. — начальник Секретного отдела ВУЧК-ГПУ Украины. В 1923—1924 гг. — начальник секретно-оперативной части и замначальника Киевского губотдела ГПУ. Затем вновь начальник СО ПТУ Украины. В 1930—1933 гг — замначальника секретного, затем Секретно-политического отделов ОПТУ СССР. В 1933—
300

1937 гг. — помощник, затем заместитель начальника Иностранного отдела ОГПУ-НКВД СССР. Старший майор госбезопасности. Арестован в августе 1937-го. Расстрелян в августе 1938-го. Реабилитирован.
412. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 109.
413. Там же. Л. 162.
414. Там же. Л. 170.
415. Там же. Л. 123.
416. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157. Л. 86.
417. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 68.
418. Там же. Л. 126.
419. Под знаком... С. 26.
420. Там же. С. 23.
421. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 128.
422. Маргулиес В. Указ. соч. С. 171.
423. Бунин И.А. Указ. соч. С. 84,96.
424. Файтепьберг-Бланк В.Р. Бандитская Одесса: Двойное дно. С. 276.
425. Там же. С. 277.
426. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 128.
427. Там же. Л. 45.
428. Там же. Л. 23.
429. Там же. Л. 87.
430. Под знаком... С. 23.
431. Устинов С.М. Указ. соч. С. 84—85.
432. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 110.
433. ГАРФ. Ф. 130. Оп. 3. Д. 419. Л. 30.
434. Там же.
435. Там же. Ф. 470. Оп. 2. Д. 157.
436. Там же. Ф. 130. Оп. 3. Д. 419. Л. 30.
437. Алинин К. Указ. соч. С. 146.
438. Там же. С. 158.
439. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 137.
440. Там же. Л. 71—72.
441. Там же. Л. 49.
301

442. Там же. Л. 66.
443. Там же. Д. 163. Л. 164.
444. Там же. Д. 178. Л. 17.
445. Там же. Л. 18.
446. Там же. Л. 69—70.
447. Там же. Л. 73—81.
448. Там же. Д. 163. Л. 165.
449. Там же. Д. 178. Л. 50, 53.
450. Там же. Д. 178. Л. 58.
451. Там же. Л. 110.
452. Там же. С. 111.
453. Там же.
454. Там же.
455. Там же.
456. Лапина В.Н. Явки. Оружие. Люди / Героическое подполье. С. 245.
457. Материалы из личного архива дочери Северного Ю.Б. Северной.
458. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 163. Л. 163.
459. Там же. Д. 178. Л. 101.
460. Там же. Л. 102.
461. Там же. Л. 105
462. Там же. Л. 117.
463. Там же. Л. 119.
464. Там же. Л. 132.
465. Там же. Л. 7.
466. Там же. Л. 5.
467. Там же. Л. 15.
468. Там же. Л. 13.
469. Там же Л. 12, 14.
470. Там же. Л. 10—11.
471. Там же. Л. 3.
472. Там же. Л. 15.
473. Устинов С.М. Указ. соч. С. 96.
474. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 21—22.
302

475. Емельянов Ю.Н. О книге С.П. Мельгунова «Красный террор в России» / Мельгунов С.П. Указ. соч. С. 11.
476. Бунин И.А. Указ. соч. С. 83.
477. Там же. С. 126.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Махновцы на Одесчине
О Несторе Ивановиче Махно, об участии махновцев в боевых действиях против белых и красных за последние два десятилетия были написаны десятки книг и не одна сотня статей. Однако не все боевые эпизоды махновщины нашли в них достойное освещение. В частности, практически ничего не рассказано о проведенной в августе 1919 года (спустя три месяца после первого разрыва батьки с большевиками) операции по захвату поезда находившегося на Украине коммунистического правительства Бессарабии с его финансовыми ценностями и документами. Непосредственным очевидцем этой истории был находившийся в качестве корреспондента при политотделе охраны поезда Михаил Капчинский. На рубеже 1960 — 1970-х годов журнал «Искусство кино» в лице редактора Армена Медведева (впоследствии руководителя российской кинематографии) предложил ему написать воспоминания не только о работе в кинематографии, но и о Гражданской войне. Прадед выполнил эту просьбу, но воспоминания опубликованы не были (1). Не очень соответствовали они принятой тогда героизации событий, последовавших после Октябрьской революции. В советской литературе и кинематографии был распространен сюжет, согласно которому комиссару или чекисту поручается везти поезд с драгоценностями, и тот, несмотря на яростное сопротивление белых и бандитов, задание в конце концов выполняет, достаточно вспомнить хотя бы знаменитый фильм Никиты Михалкова «Свой среди чужих — чужой среди своих». Но в реальности подобные истории далеко не всегда кончались успехом. Однако основным источником для данной статьи автору хотелось бы сделать не воспоминания Капчинского, написанные
303

спустя более чем полувека после данных событий, а опубликованные в 1928 году одесским отделением Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев мемуары руководителя Бессарабского правительства Ивана Николаевича Криворукова, в которых история с Махно, как нам представляется, приведена с большей точностью (2). В конце июля 1919 года в Киеве на совещании у председателя Совнаркома Украины Христиана Раковского было решено ввиду наступления Деникина создать на юге так называемый Одесский внутренний фронт с целью отвлечь на себя силы других противников большевиков, в том числе порвавшего незадолго до этого с ними Махно, и тем самым дать возможность высшему военному командованию впоследствии сконцентрировать силы для борьбы с белыми. В частности, для выполнения этого плана старому рабочему-революционеру Ивану Криворукову предлагалось под эгидой Бессарабского правительства организовать на Одесчине гражданскую власть, а заведующему финотделом Одессы Бенциону Духовному была выдана огромная сумма денег. Они предназначались не только на поддержку органов власти, но и на погашение задолженности бастовавшим одесским рабочим, чтобы в условиях приближения деникинцев те были более лояльно настроены к большевикам.
Охранять Бессарабское правительство, а заодно и Духовного должна была сводная бригада, входившая, по воспоминаниям Капчинского, в некий Особый корпус по борьбе с бандитизмом. У этого корпуса в Российском государственном военном архиве нет не только фонда, но даже дела, зато сведения о нем удалось обнаружить в Российском государственном архиве социально-политической истории в фонде ЦК партии среди материалов, присылаемых в 1919 году с Украины. 24 июля с участием Льва Троцкого состоялось заседание Политбюро украинской компартии под председательством Раковского, на котором присутствовали также Косиор, Квиринг, Мещеряков, Затонский, Петровский, Харечко и Шлихтер. Заслушав вопрос о борьбе с восстаниями, было решено освободить реввоенсоветы от обязанности вести ее, поручив для этого Совету обороны сформировать Особый корпус. 3 августа Политбюро КП(6) У на сей раз под председательством Андрея Буб¬
304

нова в присутствии Ворошилова, Косиора, Раковского, Квиринга, Мещерякова, Иоффе, Дробниса и Рафаила постановило поставить во главе корпуса Климента Ворошилова (в то время командующего внутренним фронтом Украины), поручив ему совместно с председателем ВУЦИК Григорием Петровским разработать руководящую инструкцию для этого воинского подразделения, а также план военной и политической работы в нем. Интересно, что тогда же был заслушан и доклад представителя Бессарабского правительства, но обсуждение его было перенесено уже на следующее заседание (3).
Вскоре эшелон с Бессарабским правительством выехал в направлении Одессы. Иван Криворукое вспоминал: «До ст. Бобринская кое-как добрались, а дальше двигались с большими затруднениями. Наконец мы достигли ст. Помошную, откуда должны были двинуться в Одессу. На Помошной в то время стоял штаб особой армии по борьбе с григорьевщиной. В районе Одесса — Помошная — Бирзула армией командовал т. Анищенко (правильнее — Онищенко. — О.К.) Павел, а военкомом состоял Т. Грушевский (ныне председатель Укрсовхозобъединения), там же находился и т. Краевский, председатель Совета обороны одесского плацдарма (фактически уже существовавшего), который прибыл в Реввоенсовет для доклада. Т. Затонский, член Реввоенсовета 12-й армии, в это время выехал для объезда фронта...
А штаб Махно стоял в Глодосах, в 22 верстах северо-западнее Помошной. Начальником штаба у Махно был тогда бывший прапорщик Белаш, начальник конного отряда был Щусь, бывший матрос...
При таком положении успех организации внутреннего фронта был сомнителен, и все же, несмотря на уговоры товарищей не двигаться с места, так как все районы охвачены восстанием, я сделал попытку добраться до Одессы, чтобы соединиться с правительством (большинство членов большевистского Бессарабского правительства оставалось в Одессе. — О.К.) и 45-й дивизией» (4).
Был составлен вспомогательный поезд с несколькими платформами, на которых были погружены рельсы и инструменты для ремонта пути, а во главе эшелона стал бронепоезд за номе¬
305

ром 4 под названием «Бессарабец» с двумя пушками и шестью пулеметами. Поезд же самого Криворукова представлял собой два правительственных вагона, один «международный» и один пульмановский 2-го класса. «В моем распоряжении, — вспоминал он, — была сборная команда в 80 человек, из коих 15 человек сотрудников» (5).
С большим трудом, преодолевая сопротивление петлюровцев и восставших немцев-колонистов, к началу 20-х чисел августа экспедиция добралась до станции Кавуны. Однако с юга пришли крайне неутешительные сведения: белогвардейцы высадили возле Одессы десант, а недалеко лежащий Вознесенск занят 10-тысячным отрядом немцев-повстанцев. Стало ясно, что дальше двигаться экспедиция не может, а, наоборот, нужно спешить назад, чтобы не быть отрезанными. Криворукое немедленно дал распоряжение вернуться на Помошную и ехать обратно в Киев. Однако между станциями Кавуны и Людмиловка эшелон поджидали на тачанках махновцы. Из воспоминаний Криворукова: «Наши цепи, залегшие под защиту бугра вдоль полотна железной дороги, встретили атаку сильным огнем, а пулеметы бронепоезда вынудили противника к отступлению. Будучи убежден, что эта атака не последняя, что противник численно во много раз превосходит нас и, следовательно, нам предстоят большие испытания, а количество патронов у нас ограничено, я отдаю распоряжение о жесткой экономии патронов, сохранив их для более серьезных схваток. Не знаю как, но напавшей на нас махновской банде стало известно, что я с собой везу три с половиной миллиона романовских денег (то есть дореволюционных царских ассигнаций, особо ценившихся в период российской междоусобицы. — О.К.). Это обстоятельство еще сильнее толкнуло ее на бешеную атаку поезда, имея своей главной задачей отрезать хвост поезда, как раз два вагона правительства, в которых и находился мешок с деньгами, предназначенный для Бессарабии. Как только вторая атака была отбита и поезд тронулся для дальнейшего следования, я деньги перенес в одну из теплушек, в центре состава поезда, а на последнем вагоне поставил пулемет. Третья атака махновцев началась, как раз когда поезд сделал остановку. По стрельбе, а главное, по движущимся на нас густым це¬
306

пям, которые при лунном освещении сверкали штыками, вилами и др. первобытным вооружением, можно было, не ошибаясь, исчислить силы противника до двух тысяч человек. Пули буквально изрешетили все наши вагоны. Собрав остатки наших сил, состоявшие исключительно из бессарабцев, которых набралось до 30 человек, мы с товарищем Александровым Андреем (руководитель Бессарабской ЧК. — О.К.) вновь рассыпали их цепью для защиты поезда. Вся остальная команда трусливо попряталась по вагонам, отказавшись идти в цепь. Когда махновцы с криками “ура” бросились в яростную атаку, Александров кинул в атакующих бомбы, и по этому сигналу в упор был открыт по ним сильнейший орудийный, ружейный и пулеметный огонь. Махновцы, вооружение многих из которых сводилось к вилам и топорам, были вынуждены отступить» (6). Отказавшись от попытки взять поезд посредством лобовой атаки, Махно предпринял военную хитрость. По возвращении на станцию Помошную экспедиции Бессарабского правительства удалось обзавестись дополнительным паровозом на парах, что должно было значительно облегчить дальнейший путь следования. Но кто им будет управлять? Неожиданно появился железнодорожный машинист, заявивший, что не хочет оставаться на этой станции и желает ехать с экспедицией. Криворукое почему-то сразу доверился ему, хотя, не чувствуя уверенности в благополучном «путешествии», предложил обоим машинистам двигаться медленным ходом, чтобы в случае чего, быстро остановив поезд, избежать катастрофы. Однако, как только состав вышел со станции, новоявленный машинист, который на самом деле был заслан махновцами, дал полный ход, а сам соскочил с паровоза. «Поезд мчится с невероятной быстротой, — вспоминал Криворукое, — ждем с минуты на минуту страшнейшей катастрофы. На меня напала апатия; ехавшие в моем вагоне товарищи превратились в каменные изваяния. Поезд на уклоне еще более усилил свою скорость, чувствуешь, что вот-вот с рельс соскочат товарные вагоны, — и тогда все кончено... Грохот. Меня с огромной силой выбрасывает из купе, я падаю плашмя. Стены разломаны в щепки, дым, песок, а в ушах невероятный гул. Мне кто-то предлагает выскочить в окно и убежать в поле, так как банда, вызвавшая
307

крушение поезда, уже летит на нас в конном строю. Выскочив в окно, я увидел, что оба паровоза опрокинуты и лежат под откосом; матрос-машинист убит. Прицепленная между моими двумя классными вагонами и двумя паровозами теплушка разбита в щепки. Классные вагоны врезались в насыпь, из всех остальных вагонов сохранились одни остовы. Жертв очень много. На земле трупы людей, лошадей и обрызганная кровью мука. Из долины к добыче с диким гиком бегут махновцы. Я и еще двое товарищей убежали в степь, чтобы окольными путями пробраться к Киеву. В поезде остались мешок с деньгами, вещи и весь архив Бессарабского правительства, в том числе и приготовленная для товарища Чичерина (нарком иностранных дел Советской России. — О.К.) докладная записка по бессарабскому вопросу с весьма ценными документами» (7). Таким образом, все ценности попали в руки махновцев. К сожалению, история умалчивает, куда они пошли дальше: на вооружение повстанческой армии или впоследствии превратились в неоднократно освещаемый в литературе «клад батьки Махно», зарытый в каком-либо украинском лесу. Оставшиеся при поезде участники экспедиции попали в плен к нападавшим, и 18 из них, в том числе сотрудник Бессарабского правительства Колкер, были расстреляны (8).
В числе спасшихся оказались оставшийся без денег комиссар финансов Бенцион Духовный и корреспондент Михаил Капчинский. В своих воспоминаниях последний писал: «Каким чудом около десяти человек могли спрыгнуть из разбиваемых и обстреливаемых вагонов — понять невозможно. Помогли уйти придорожные густые защитные посадки и поле подсолнухов, раскинувшееся за полотном дороги. Залегли. Когда наступили густые сумерки, поднялись, безоружные, и пошли. Поздно ночью, никого не встретив, очутились в каком-то городке. Городок словно вымер. Нигде ни одного человека. На рассвете узнали — Новоукраинка. Утром имели “удовольствие” рассмотреть мартовское воинство, расположившееся на площади. Видели и самого Махно, восседавшего на устланной ковром бричке, запряженной тройкой лошадей. Видели его из окна одного дома. Решили ближайшей ночью выбраться из городка. Еще не совсем рассвело, прогремели орудий¬
308

ные выстрелы. Шрапнельные разрывы ярко вспыхнули на светлеющем небе. В Новоукраинку входили части 3-й Украинской армии, командовал ею Худяков, военный совет: Затонский, Голубенко, Датько. Махновцев как ветром сдуло. Мы явились к Владимиру Петровичу Затонскому и обо всем доложили» (9). На этом воспоминания заканчиваются. В этом отрывке из мемуаров Михаила Капчинского, чем-то смахивающем на сюжет рассказа Аркадия Гайдара «РВС», кое-что настораживает.
Прежде всего нужно отметить, что в августе 1919 года 3-й Украинской армии уже не существовало. Еще 16 июня она была расформирована, а на ее базе создана 45-я стрелковая дивизия, которая 14 августа вошла в состав организованной чуть позже Южной группы войск 12-й армии. Командовал дивизией, а затем Южной группой Иона Якир, а бывший командующий 3-й Украинской армией Николай Худяков назначен начальником 57-й дивизии, действовавшей против белых на Полтавском направлении. Николай Голубенко и Давид Датько (Фельдман) перешли в Южную группу, но уже не в качестве членов Реввоенсовета, а соответственно политкомом 45-й дивизии и особоуполномоченным 12-й армии. И только Владимир Затонский в новом воинском формировании остался членом РВС и возглавлял экспедицию Южной группы, курсировавшей, как и Бессарабское правительство, по железной дороге Киев—Одесса. В 1922 году Затонский опубликовал подробные воспоминания о событиях августа 1919-го. В них упоминается об обнаружении в районе Помошной разбитого поезда Бессарабского правительства, но ничего не говорится о спасении от махновцев каких-либо его сотрудников, как и о том, что кто-то из них являлся с докладом (10). Вряд ли по прошествии трех лет Затонский смог запамятовать эти факты, да и скрывать их не было никакого смысла, поскольку занятие города, а тем более спасение товарищей по оружию — явно выигрышные моменты. Скорее всего, причина разночтений в мемуарах Михаила Капчинского и Владимира Затонского состояла в следующем. Как уже говорилось ранее, свои воспоминания Капчинский написал в начале 1970-х годов, когда Затонский, Голубенко, Датько, Криворукое, Духовный давно погибли в сталинских застенках и опровергнуть его не могли. В дей-
309

ствителыюсти же Капчинского никто не спасал. Подтверждение этой догадки автор настоящей статьи нашел 11 лет назад во время поездки в Одессу. В хранящемся в Государственном архиве Одесской области персональном деле члена РКП(б) М.Я. Капчинского находится анкета партийной перерегистрации, заполненная им во второй половине 1920 года во время работы редактором «Известий» Первомайска. На вопросы анкеты: «Где находился и что делал во время деникинщины?» и «Почему остались во время деникинщины на Украине?» — следовали ответы соответственно: «После пленения махновским отрядом остался в Новоукраинке, где скрывался...» и «В августе 1919 года поезд Бессарабского правительства попал в плен к Махно. Я оставался в Новоукраинке, откуда не было возможности уехать» (11). Если принять во внимание, что войска Деникина находились на Одесчине с конца августа 1919 года по начало февраля 1920-го, то становится ясно, что Капчинский находился в контролируемой махновцами Новоукраинке далеко не один день и, естественно, наблюдать батьку Махно и его воинство только из окна какого-то дома он не мог. Нужно отметить, что пленных, как известно, махновцы не держали. Они их или расстреливали (в первую очередь белых, но нередко и красных), или отпускали, а иногда и принимали на службу. Вполне мог иметь место факт привлечения Капчинского как журналиста к сотрудничеству, поскольку грамотные, а уж тем более владеющие пером люди у батьки были в еще большем дефиците, чем у большевиков. Следует также учесть, что окончательный разрыв Махно с большевиками произошел 26 ноября 1920 года, поэтому в момент заполнения анкеты связь с ним еще не считалась большим криминалом. А из анкет Капчинского последующих лет упоминание о поезде Бессарабского правительства и махновцах начисто исчезло. В одних он указывал, что в 1919 году командовал батареей войск Одесской ЧК (12), в других — был комиссаром Особого корпуса по борьбе с бандитизмом, в третьих — командиром бригады непонятно какой армии. На это не могли не обратить внимания как кадровики, так и чекисты. Когда в январе 1953 года Михаила Капчинского арестовали по обвинению в антисоветской пропаганде и агитации, следователи МГБ довольно обстоятельно расспраши¬
310

вали его об участии в Гражданской войне, пытаясь, правда, уличить не в сотрудничестве с антибольшевистскими силами, а в дезертирстве из Красной армии, поскольку одесское персональное дело с анкетой 1920 года чекисты, несмотря на всю свою дотошность, к счастью, почему-то не подняли. Но и на следствии про 1919 год прадед давал весьма сбивчивые и противоречащие друг другу показания, ссылаясь на то, что за давностью лет не может восстановить все события. «Восстановил» он их за еще большей давностью — в конце 1960-х годов, уже будучи полностью реабилитированным и к тому же персональным пенсионером, ветераном партии и кинематографии. Но и тогда, как мы уже убедились, всей правды Михаил Капчинский о событиях 1919 года не поведал.
Оппонент Бунина из династии Щепкиных
Обратимся к биографии не раз фигурировавшего в нашей книге одесского «красного профессора» Евгения Николаевича Щепкина, в качестве представителя «революционной» интеллигенции вызывавшего особенную неприязнь Ивана Бунина. Это был один из трех братьев-профессоров, являвшихся внуками знаменитого русского актера Михаила Семеновича Щепкина.
Старший — Николай Николаевич Щепкин, родившийся в 1854 году, — окончил физико-математический факультет Московского университета, работал в органах московского городского самоуправления, зампредом одного из страховых обществ, читал лекции и был автором учебника по страховому праву в Коммерческом институте. Состоял членом кадетской партии с самого ее основания. Весной 1918 года он вошел в несколько антибольшевистских организаций и вскоре возглавил московское отделение «Национального центра», руководил работой по сбору в центральных военных учреждениях развединформации и отправке ее в деникинскую ставку в Екатеринодар. Входил Щепкин и в другую антибольшевистскую организацию — «Союз возрождения», отличавшуюся от «Национального центра» отношением к социализму (в «Союз» входили представители не только либералов, но и умеренных социалистов), в частности, подходом к идее всеобщности в избирательном законе и форме будущего землевладения. Щепкин
311

писал: «Лично я примкнул к “Союзу” прежде всего как свободолюбец по всей моей природе, ненавидящий угнетения, откуда бы они ни происходили. Мой дед, знаменитый актер М.С. Щепкин, был крепостным и преемственно завещал нам идею борьбы со всяким крепостничеством, какими бы красивыми лозунгами оно ни прикрывалось» (13). В конце августа 1919 года он с рядом других участников организации был арестован ВЧК и две с половиной недели спустя расстрелян.
Средний брат, интересующий нас Евгений Николаевич, родился в 1860 году, как и старший брат, окончил Московский университет, только получил гуманитарное образование, окончив историко-филологический факультет. Несколько лет он был учителем истории в гимназии, а затем в 1892 году стал приват-доцентом на кафедре всеобщей истории родного вуза. Здесь же в 1903 году Щепкин защитил магистерскую диссертацию, посвященную русско-австрийскому союзу в период Семилетней войны, но к моменту защиты он уже 5 лет профессорствовал в Новороссийском университете в Одессе».
Как и старший брат, политическую деятельность Щепкин начал в рядах либералов, вступив в конце 1904 года в одесский кружок «Союза освобождения». В первую русскую революцию он, оставив преподавательскую работу, активно участвовал в деятельности кадетской партии, примыкая к ее левому крылу. Став депутатом 1-й Госдумы, он в июле 1906 года выступил с резкой критикой Петра Столыпина за то, что тот удерживает в Одессе военное положение и потворствует деятельности одесского градоначальника Нейдгардта и командующего округа Каульбарса (14).
В ноябре 1907 года Щепкин ряды кадетской партии покинул, однако вскоре он был арестован и за оппозиционную деятельность осужден к трем месяцам заключения, которое отбывал в одесской тюрьме. Выйдя на свободу, Щепкин поначалу занялся научной деятельностью, но вскоре перешел на журналистскую, став постоянным сотрудником одесского «Южного слова», заведовал делами просветительного учреждения имени Пушкина и выступал с публичными лекциями на заседаниях литературно-артистического общества (15). В январе 1913 года Щепкин читал доклад:
312

«Бунин XIX и Бунин XX века» (16). Спустя 3 месяца в Одессу приехала чета Буниных, которая пробыла там до июля. По-видимому, тогда и состоялось знакомство будущих непримиримых оппонентов.
Февральская революция вернула Щепкина к политической деятельности. Он вошел в состав общественно-революционного комитета, образовавшегося из представителей различных партийных течений, но, желая оставаться «независимым», занимает обособленное положение и даже обзаводится собственным печатным органом «Власть народа». Газета эта носила заголовок «Орган прогрессивных профессоров» и не отличалась определенностью направления, являясь полулиберальным-полусоциалистическим, — именно такое мировоззрение было в то время у Щепкина (Хмельницкий). Однако после 1917 года он все больше склонялся «влево». В мае 1917 года он вновь был утвержден профессором в университете, а в январе следующего года как самый в то время «левый» из представителей преподавательского корпуса назначен комиссаром по делам высшей школы в Одессе. 23 мая 1918 года он направляет декану историко-филологического факультета А.И. Доброклонскому весьма оригинальное заявление:
«Ввиду того что фактом получения жалованья из университетского казначейства в феврале месяце я косвенно признал власть Советов и Народных комиссаров, я не считаю для себя возможным впредь до заключения мира между Украинским правительством и народными комиссарами и ратификации мира с Германией оставаться в Одессе в дни вступления в нее украинских и немецких войск, а потому с 12 марта н.с. я покинул Одессу, предупредив студентов о перерыве занятий» (17).
В «перерыве между занятиями» Щепкин читал лекции отнюдь не студенческой аудитории. Как впоследствии писал его близкий знакомый юрист и старый участник социал-демократического движения Исаак Абрамович Хмельницкий, «он... уходит на известном судне «Афон» в Севастополь, затем на Кавказ и т.д. Одев солдатскую шинель и взяв в руки винтовку... объезжает все города и всюду, выступая на митингах, на собраниях солдат и рабочих, горячо пропагандирует идею советской власти» (18). Вернувшись в Одессу, Щепкин вновь стал преподавать в университете, и отметился
313

только в феврале 1919 года во время устроенного меньшевиками в Художественном театре диспута, именуемого «суд над Лениным» в роли защитника вождя большевистской революции.
Сразу после установления советской власти в Одессе в апреле 1919 года Щепкин определился с партийной принадлежностью, вступив во фракцию борьбистов украинской партии левых эсеров и войдя в ее губернский и городской комитеты. Возможно, в какой-то мере этот выбор был связан с тем, что, как впоследствии писал о нем одесский историк профессор К.П. Добролюбский, «его истории, взгляды более гармонировали с его народнической идеологией» (19). 6 апреля он занял пост комиссара просвещения (с перерывом на месяц, когда он возвращался к преподавательской работе, данный пост он занимал до августа). В этом качестве Щепкин занялся чисткой университета, уволив свыше 20 консервативно настроенных профессоров во главе с бывшим ректором Сергеем Левашевым. Когда последнего арестовали чекисты, он наотрез отказался за него хлопотать, и «черносотенный» профессор был расстрелян.
25 апреля (8 мая) 1919 года Иван Бунин оставил в дневнике любопытную запись, вошедшую в будущие «Окаянные дни»: «Недавно встретил на улице проф. Щепкина, “комиссара народного просвещения”... Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским “депутатам”:
— Товарищи, скоро во всем свете будет власть Советов!
И вдруг голос из толпы этих депутатов:
— Сего не буде!
Фельдман яростно:
— Это почему?
— Жидив не хвате!
— Ничего, не беспокойтесь: хватит Щепкиных» (20).
К этому времени относится организация Щепкиным революционного студенческого органа по управлению университетом. Впоследствии этот орган был заменен Советом комиссаров вузов, который наметил широкий план преобразования высшей школы. В основу этого плана положена была идея так называемой пролетаризации вузов. Щепкин писал: «В эпоху, когда социальное
314

творчество перешло к народным массам, высшая наука должна исходить от окружающей жизни, теория подчиняется практике. Созерцательность отвлеченного знания надо заменить деятельным американским прагматизмом, академичность — воздействием на волю, толкающим к активности. Целью преподавания в высшей школе намечается не просто научное знание, а деятельная жизнь согласно науке». И дальше Щепкин намечает путь, по которому должна идти высшая школа и который несколько позже был им намечен в программе рабфаков: «Университеты обязаны дать почувствовать пролетариату и трудовому крестьянству, что наука доступна и важна для них, необходима для их благоденствия, для их диктатуры... Пролетаризация университета и науки неизбежна хотя бы ради их спасения» (21).
26 апреля 1919 года в одесских «Известиях» был опубликован подписанный Щепкиным декрет «От отдела просвещения». Согласно ему, в Новороссийском (Одессском) университете менялась руководящая структура. Правление университета (ректор, проректор, декан, советник) устранялось от руководства университетом. Должен был перестать собираться и профессорский совет. Управление университета под личным наблюдением Щепкина вверялось Революционному студенческому совету из 7 представителей партий, участвующих в осуществлении советской власти. Один из членов Ревстуса являлся Главноуполномоченным по связи с заведующим отделом просвещения. Факультеты должны были собираться для обсуждения вопросов преподавания под председательством их секретарей в присутствии уполномоченных Ревстуса (22).
Бунин с возмущением писал об этих действиях руководителя образовательной политикой в губернии: «Профессор Евгений Щепкин, “комиссар народного просвещения”, передал управление университетом “семи представителям революционного студенчества”, таким, говорят, негодяям, каких даже и теперь днем с огнем поискать» (23).
Результаты данной реформы выразительно показаны в дневнике Веры Муромцевой-Буниной: «Главный комиссар университета — студент второго курса ветеринарного института Малич. При
315

разговоре с профессорами он неистово стучит кулаком по столу, а иногда и кладет ноги на стол.
Комиссар Одесских высших курсов — студент-первокурсник Кин (возможно, речь идет о Давиде Кине, будущем видном партийном историке. — О.К.\ который на всякое возражение отвечает: “Не каркайте”.
Комиссар Политехнического института Гринблат, разговаривая со студенческими старостами, держит в руке заряженный револьвер.
...Вот куца заводит мнение, что университет — это фабрика, профессора — высшая администрация, а студенты — рабочие. И это мнение бывшего ученого, пишу “бывшего” потому что, мне кажется, что Щепкин сошел с ума» (24).
23 июня / 6 июля Муромцева-Бунина сделала еще одну запись: «Щепкин ужасно свирепствует на заседаниях в университете, хотя из комиссаров по народному образованию его давно удалили, нашли, что и он слишком правый» (25). Впрочем, вскоре он вернулся на прежнее место.
По нашему мнению, если в крайне негативном отношении к Фельдману в целом Бунин прав, то относительно Щепкина он несколько субъективен и предвзят, хотя, конечно, некоторые направления проведенной им реформы высшей школы, в особенности передача власти в вузах студентам, — шаг весьма деструктивный и даже абсурдный, пусть даже и вызван был он, возможно, лишь стремлением «освоиться» в революционной обстановке, тем более что никакой материальной выгоды профессор из этого не извлек.
Шепкин своими реформами в чем-то даже предвосхитил большевистскую образовательную политику в Центре. «Я рассказьщаю, — писала Муромцева-Бунина 11 (24) июля, — что дорогой я видела по стенам расклеенные афиши, извещающие, что в СКВУЗе — нулевой семестр. Я объясняю, что это обозначает подготовительный курс для университета, открытый для того, чтобы революционный народ мог в 6 месяцев, будь то рабочий, мужик от сохи или баба, подготовиться к университету по всем факультетам, вплоть до математического. Я не шучу. Один вновь испеченный профессор из болыпевицкой печки доказывает совершенно серьезно, что весь гимназический курс можно пройти в полгода» (26).
316

Реформы Щепкина были прерваны с приходом белых. Как и многие ответственные работники, «красный» профессор не успел уехать из Одессы. Впрочем, еще при большевиках в середине августа, как написал Бунин, он открыто заявил, что надо «лампу прикрутить», то есть уходить в подполье (27). В «подполье», как позднее рассказывал Щепкин, он две недели просидел взаперти, ожидая ареста, наконец решил отправиться к морю купаться. Здесь, на берегу, его и задержал офицер контрразведки (28). 60-летний профессор вновь, как в 1908 году, оказался в Одесской тюрьме, но просидел на сей раз он в два раза дольше. В конце сентября 1919 года Щепкин появился на экране одесского кинотеатра «Экспресс» в фильме «Жертвы Одесской чрезвычайки», где наряду с раскопками трупов расстрелянных были показаны пойманные чекистские палачи (как настоящие, так и вымышленные) и некоторые арестованные коммунисты, в том числе и «красный профессор» (хотя для точности нужно отметить, что тогда еще он был левым эсером-боротьбистом, впрочем, белые власти это меньше всего интересовало). Обвинение Щепкину было предъявлено в оказании «чрезвычайных услуг советской власти» (29).
11(24) сентября 1919 года, прочитав одесские газеты, Вера Муромцева-Бунина записала: «Свершилось то, чего я так боялась: в Москве восстание, которое подавлено в самом начале (на самом деле оно так и не началось. — О.К.). 11 человек расстреляно, среди них Щепкин (Николай Николаевич. — О.К.)..,» (30). В отличие от Евгения Николаевича, которого она впервые увидела в Одессе 8 апреля, то есть на третий день после назначения его комиссаром просвещения, Николая Николаевича она хорошо знала еще по Москве (31). С газетным сообщением о расстреле брата Николая следователь контрразведки ознакомил Евгения Щепкина, заявив: «Вот как с вашим братом поступает большевистское правительство». По воспоминаниям такого же, как и Щепкин, арестанта в то время Исаака Хмельницкого, ответ профессора был стоическим: «Ну что же, он шел против советской власти...» (32). Это является весьма красноречивым свидетельством того, как братоубийственная (применительно к Щепкиным почти в буквальном смысле этого слова) Гражданская
317

война вызывала ненависть в семьях не только, например, крестьян, что общеизвестно, но и зачастую «соли земли» — интеллигенции.
В январе 1920 года, когда красные войска приближались к Одессе, а в городе был убит начальник контрразведки Кирпичников (его место занял более честный, принципиальный, а главное, опытный Глобачев), по рассказу Щепкина арестантский режим смягчился. Он был передан «доброму» следователю. Тот ознакомил его со свидетельскими показаниями трех профессоров университета, крайне негативным по отношению к Щепкину (одним из них, вероятно, являлся наиболее непримиримый оппонент и недоброжелатель Щепкина и хороший знакомый четы Буниных, специалист по истории Украины и Польши, член-корреспондент Российской академии наук с 1913 года Иван Андреевич Линниченко). Мы помним, что в свое время Щепкин отказался хлопотать за арестованного ЧК профессора Сергея Левашева. И этот факт, и заявление против Щепкина его университетских коллег являются ярким примером той общественной озлобленности времен Гражданской войны, которая затрагивала даже «соль земли» — научную интеллигенцию. После ознакомления Щепкина с вышеуказанными показаниями на глазах подследственного они были изъяты из дела (33). Это серьезно подорвало обвинение и отложило судебное заседание по делу Щепкина, которое никогда не состоялось. Вместе с другими политическими заключенными одесской тюрьмы он был освобожден во время смены власти в городе в феврале 1920 года.
11 февраля Щепкина назначили заведующим подотделом высшей школы Одесского губнарообраза. Летом с другими однопартийцами — эсерами-боротьбистами — он перешел в большевистскую партию. В этот период на своей должности Щепкин больше всего времени посвятил созданию рабочего факультета, по сути, выросшего из того самого «нулевого семестра», появлению которого изумлялась Вера Муромцева-Бунина. Он писал в октябре 1920 года: «Рабочие факультеты, всем своим укладом чуждые ветхой высшей школе, представляются главным и, пожалуй, единственным орудием реформирования ее; в этом смысле рабфаки становятся фундаментом новой социалист, высшей школы с рациональными педагогическими методами преподавания, новой
318

пролетарской аудиторией и новыми организованными навыками» (34). Торжественное открытие одесского рабфака произошло 7 декабря 1920 года, но это стало последним из образовательных нововведений Щепкина.
О последних днях жизни «красного» профессора поведал Хмельницкий: «Не много радостного вообще представляла жизнь Щ. в эти тяжелые дни. Особенно грустное впечатление производил Щ. в последнее время, незадолго перед кончиной. Истощенный работой и недоеданием, Щ. сильно страдал от тесной обуви, ходил с вспухшей ногой и мучительно реагировал на все окружающее: “Да, зима будет тяжелая, — говорил он, — выживут не многие...” Слова эти оказались вещими; в ночь на 12/XI 1920 г. Щ. скончался в своей одинокой холодной квартирке (семьи у него не было. — О.К.) в первом доме Советов» (35).
Самой благополучной оказалась судьба младшего брата Вячеслава Николаевича (1863 года рождения). Он также окончил Московский университет, как и Евгений, стал историком. Одновременно с преподаванием работал в Историческом музее, став крупнейшим специалистом по старославянской письменности. Времена Древней Руси его интересовали гораздо больше современной ему политической жизни общества. И хотя Вячеслав не сильно пережил своих братьев, скончавшись в голодной Москве в декабре 1920 года, умер он в своей постели и репрессиям со стороны каких-либо противоборствующих сторон не подвергался, во многом потому, что остался в стороне от политики, которая, как мы знаем, в России в разные времена (и не только в «Окаянные дни») может быть делом весьма опасным.
Представители ВУЧК в Одессе: бывший летчик и будущий железнодорожник
13 	июля 1920 года вместо откомандированного в Харьков Реденса председателем был назначен присланный Цупчрезкомом в целях хотя бы частичной реализации большевистского курса на коренизацию кадров украинец Владимир Иванович Яковлев. Как рассказывал в 1997 году автору сын последнего, известный журналист и общественный деятель Егор Яковлев, в Одессе его отец был
319

в командировке еще в 1919 году (со слов матери), где проверял, в том числе и полк Япончика. На основании этого Яковлев-младший сделал предположение (впрочем, по нашему мнению, абсолютно необоснованное) о его причастности к ликвидации бандитского полка и его командира. Что же касается его одесского визита, то документально подтверждено, что приезжали тогда два представителя Наркомвнудела. Если, как мы помним, первым был Всеволод Балицкий, который совершил поездку как по наркомвнудельской, так и по чекистской линии, то вторым, скорее всего, был Яковлев, который тоже тогда одновременно работал в НКВД и ВУЧК. В 1920-м же в Одессу он приехал не с инспекционной поездкой, а чтобы занять пост главного чекиста губернии.
Яковлев родился в Киеве в 1892 году, в семье военного фельдшера, выбившегося затем в довольно преуспевающие адвокаты и оставившего семью. Интересно, что отец с сыном разойдутся не только по личным, но и по политическим мотивам еще до революции: Иван Яковлев был ярым монархистом и, более того, участвовал в деятельности Союза русского народа. В 1919 или 1920 году он будет расстрелян в Киеве ЧК если не по распоряжению сына (иногда в литературе можно встретить и такое утверждение), то, во всяком случае, при его попустительстве. Возможно, именно эта история легла в основу сюжета написанной в 1920-е годы и опубликованной в СССР во времена перестройки повести сибирского писателя Владимира Зазубрина «Щепка» о Красном терроре, в которой предгубчека соглашается с произведенным его заместителем расстрелом отца-дворянина.
Владимир окончил коммерческое училище, продолжая непрерывное образование, поступил в Коммерческий институт, в котором проучился до 4-го курса. Будучи студентом, он стал принимать участие в национальных кружках ив 1911 году вступил в Украинскую социал-демократическую партию, в которой, как известно, начинал свою политическую деятельность Симон Петлюра, и пробыл в ней до начала Первой мировой войны. С 1914 года Яковлев был на фронте сначала обычным санитаром, затем как имеющий образование был направлен в школу военных летчиков, из которой его выпустили в чине прапорщика. Однако летать ему пришлось
320

недолго: в 1917 году после развала армии он вернулся в Киев и с головой окунулся в политику, теперь ориентируясь на украинских не эсдэков, а эсеров. В 1918 году он вступает в отколовшуюся от украинских эсеров партию боротьбистов и быстро становится ее ответственным функционером. Во время германской оккупации некоторое время работал в одесском подполье, где был арестован, бежал и вернулся в Киев. Когда красные вытеснили из города петлюровцев, боротьбисты от поддержки петлюровцев окончательно склонились на сторону большевизма, правда, не отказавшись полностью от националистического уклона. С января 1919 года и отсчитывался большевистский партстаж Яковлева, хотя официально он перешел в компартию вместе с другими боротьбистами только в 1920 году. После образования Киевской губЧК в начале 1919 года начинается служба в ней Яковлева. Сначала он был инспектором, а затем Мартин Лацис, после расформирования ВУЧК (по причине занятия белыми большей части украинской территории) возглавивший Киевскую Губчека, сделал Яковлева своим заместителем как знающего местные условия, поборов свойственную ему неприязнь к выходцам из эсеров. Примерно тогда же Яковлев по совместительству стал работать в Наркомвнуделе. Незадолго перед оставлением Киева в конце августа 1919 года Яковлев вместе с Лацисом, Петерсом, Балицким и Шубом участвовал в заседании коллегии ВУЧК, поручившим руководящим особистам Апетеру и Грюнвальду расстрелять многих заложников. Далее, в отличие от окончательно уехавшего с Украины своего начальника, Яковлев работал на ее территории эмиссаром коммунистического Зафронтовош бюро.
В Одесской губЧК проработал всего три недели, за которые успел выпустить сборник инструкций по арестам и обыскам, призванных в какой-то мере регламентировать эту весьма коррумпированную сферу чекистской деятельности. 1 августа 1920 года вместо отбывшего в Харьков Владимира Яковлева временно исполняющим обязанности председателя губЧК стал уже знакомый нам Михаил Моисеевич Вихман, занимавший в то время пост секретаря комиссии, а через неделю его сменил Макс Дейч, возглавивший ЧК уже без приставки «вряд» (через несколько месяцев
11 «Окаянные дни»
321

Вихмана вместе с Реденсом направят проводить Красный террор в Крым).
Что же явилось причиной довольно быстрого ухода Яковлева? Ответ на этот вопрос может дать направленное 8 месяцев спустя его в то время снова находящегося в Одессе, но уже по линии Наркоминдела Украины заявление в ЦК КП(б) У с просьбой откомандировать его не куда-нибудь, а в Москву. Яковлев писал: «После выполнения очередного боевого задания по ликвидации буржуазного засилья (! — О.К.) в Одессе, в сентябре (точнее, в августе. — О.К.) прошлого года, я заявил Центральному Комитету о невозможности для себя работать на Украине. Я категорически ходатайствовал об откомандировании меня в распоряжение ЦК РКП. Мотивами к этому заявлению являлись отсутствие на Украине твердых партийного и советского центров, расхлябанность и растерянность советских и партийных аппаратов, совершенно лишенных авторитетного руководства...» (36). Однако в ходатайстве Яковлеву было отказано, и вместо этого было предложено вернуться в Одессу, на сей раз в качестве уполномоченного Наркоминдела и Наркомвнешторга. Тот первоначально согласился, но не прошло и полгода, как он снова стал требовать перевода в Москву и на сей раз критиковать своего непосредственного начальника — председателя Совнаркома и Наркоминдела Украины Христиана Раковского, утверждая, что тот рассматривает НКИД лишь как вторую канцелярию своего правительства. Причем заявления он отравлял как в украинский, так и в российский ЦК и даже к Дзержинскому, вероятно, памятуя о своей прошлой чекистской службе (37). Но только в 1923 году после направления Раковского послом в Англию Яковлев был отозван из Наркоминдела Украины ЦК РКП(б) для работы в Наркомпути, возможно, по инициативе все того же Дзержинского, как известно, по совместительству бывшего руководителем НКПС, где возглавил Центральное управление морских путей. Позднее он находился на различных хозяйственных должностях, последовательно возглавляя Центробумтрест, Экспорглес, Северолес (Архангельск), затем снова вернулся на ответственную работу в НКПС. Умер Яковлев в Москве в 1935 году, одним из подписантов (а возможно, и автором) некролога, опубликованного
322

в «Гуцке», был его сослуживец по НКПС, а в прошлом — по Всеукраинской и Киевской ЧК Яков Абрамович Лившиц.
Лившиц был фигурой еще более примечательной, чем Яковлев. В 1912 году 15-летним подростком он переехал из родного Мозыря в Одессу, где устроился работать токарем в автомастерскую. Спустя год он вступил в партию эсеров и познакомился в эсеровском кружке с Яковом Блюмкиным, вскоре пути их разойдутся — в 1917 году Лившиц перешел к большевикам, а Блюмкин станет левым эсером. Но судьба будет сводить их снова по работе в годы Гражданской войны на Украине. В августе 1920 года Лившиц снова на несколько месяцев оказался в Одессе в качестве командированного для координации борьбы с контрреволюцией представителя оперштаба Всеукраинской ЧК (другой ее представитель — Яковлев, в отличие от Лившица, Одесскую губчека возглавивший, был отозван). Любопытно, что много десятилетий спустя Валентин Катаев в повести «Уже написан Вертер» (в 1920 году подследственный Одесской ЧК) заменит приезжавшего в город Лившица Блюмкиным, назвав его Наумом Бесстрашным, хотя никаких данных о пребывании последнего в то время в городе ничего не известно. Общее между Блюмкиным и Лившицем состояло и в том, что в 1920-е годы, находясь на чекистской службе, оба будут троцкистами.
С 1919 года Лившиц работал в чекистских органах на Украине, занимая должности начоперода и зампреда в ЧК Киева, зампреда Волынской, руководителя Черниговской губчека, был заместителем Раденса в Харьковской Губчека, возглавлял Киевскую губчека и ее преемника губотдел ГПУ и, наконец, в 1923—1924 годах — зампредом ГПУ всей Украины. Расстался с чекистской службой он как троцкистский оппозиционер, которым был в 1923—1928 годах в разные периоды в Харькове. Однако, согласно показаниям захваченного белыми в 1919 году ответственного работника Киевской ЧК Михаила Болеросова. впоследствии опубликованным в 9-м томе редактируемого в эмиграции Сергеем Мельгуновым сборника «На чужой стороне», уже тогда Лев Троцкий у Лившица был наиболее почитаемым революционным вождем.
и*
323

Яков Лившиц был первым чекистом, ставшим автором сценария фильма о работе органов госбезопасности. 7 апреля 1925 года выходивший в Москве еженедельник «Кино» поведал, что на Одесской кинофабрике готовится к постановке картина «Петлюровщина и ЧК», а 12 мая эта же газета сообщила, что в Одессе ожидается присылка из Харькова соответствующего сценария. Непосредственно Лившиц сценария, судя по всему, не писал, но присланные им материалы легли в основу киноповести, написанной драматургом и режиссером Георгием Михайловичем Стабовым (1894—1968). Бывший царский офицер, Стабовой в 1919—1923 годах служил командиром Красной армии и «военную» часть фильма представлял хорошо, а «чекистскую» тоже получил от профессионала. Постановщик картины Аксель Францевич Лундин, как сообщало «Кино» 8 сентября 1925 года, на днях выехал на Киевщину. Здесь же говорилось, что темой постановки являются работа польского Генштаба и подпольных петлюровских организаций на Украине и борьба с ними ЧК. Названием поставленного фильма была аббревиатура «ПКП», которая была на польских вагонах, брошенных на железных дорогах Украины. Означала она «Польска Колея Паньска», а в народе ее с юмором расшифровывали как «Пилсудский купил Петлюру». Освещая 27 октября 1925 года постановку, «Кино» отмечало, что среди персонажей фильма будут Пилсудский, Петлюра, Омельянович-Павленко (украинский генерал). Роль атамана Тютюнника играл... сам Тютюнник, к этому времени амнистированный, и также в роли самого себя должен был сниматься Котовский, но в августе он был убит.
«ПКП» предполагали сделать двухсерийным (для того времени нечастое явление), но вмешался давний недруг Лившица Всеволод Балицкий, тогда руководивший ГПУ Украины, и потребовал сократить фильм, мотивируя это тем, что в нем разглашаются методы работы ЧК, и в результате он вышел на экраны только 28 сентября 1926 года и в урезанном виде. По всей вероятности, съемки картины повлияли на возникшую в конце 1925 года идею у руководства акционерного общества профсоюзов «Пролеткино», находившегося уже в РСФСР, поставить фильм о другом событии пятилетней давности — врангелевской эпопее, в котором знаменитый генерал
324

Яков Слащев, в 1921 году, как известно, вернувшийся в Россию, сыграл бы самого себя. Однако эта попытка оказалась неудачной. Родоначальник известной журналистской семьи Абрам Аграновский в статье «Великий Немой», опубликованной в «Известиях» 23 марта 1927 г., писал: «Врангелиада. Смета на эту картину была составлена в течение двух часов и исчислена в 800 000 рублей. Когда указали на дороговизну картины, ее тут же сократили до 400 000 руб. Несмотря на отсутствие сценария, правление Госкино (на самом деле Пролеткино. — О.К.) стало набирать артистов, причем не преминуло пригласить на главные роли по особому договору самого Слащева и его жену (Нину Нечволодову. — О.К.). Картина умерла, не родившись, из-за отсутствия сценария...». На самом же деле причиной «смерти до рождения» «Врангелиады» явилось неполучение денег от государства на постановку, а не отсутствие сценариста, который бы наверняка по данной теме нашелся.
«Литературную» традицию Лившица много лет спустя продолжили некоторые другие чекистские «соавторы» книг и пьес, чья роль заключалась в предоставлении писателям и драматургам материалов и воспоминаний, например уже упоминавшийся в нашей книге Александр Лукин.
В 1935 году Лившиц стал заместителем Лазаря Кагановича по НКПС — довольно высокая должность для бывшего оппозиционера, однако она оказалась и последней в его жизни. Летом 1936 года были арестованы его давние друзья Николай Голубенко и Владимир Логинов, не раз фигурирующие в нашей книге как участники Гражданской войны в Одессе. В ЦК в присутствии Кагановича с ними была организована очная ставка Лившицу и, по воспоминаниям жены последнего Марии Николаевны Троицкой, сохранившимся в личном архиве их дочери Галины Яковлевны, арестованные показали, что все втроем были троцкистскими двурушниками и вернулись в партию на руководящую работу, чтобы вредить. Лившица арестовали в ноябре 1936 года, а 1 февраля 1937 года в соответствии с приговором Военной коллегии Верховного суда СССР по так называемому делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра» вместе Николаем Мураловым, Юрием Пятаковым, Леонидом Серебряковым и другими деятелями Лившиц
325

был расстрелян. Юридически Лившица, как и многих сопроцессников, реабилитировали только в 1988 году, хотя уже в вышедшей в брежневские времена книге Давида Голинкова «Крушение антисоветского подполья в СССР» он упоминался как видный чекист, — к тому времени существовало неофициальное разрешение упоминать, где это нужно, даже^реабилитированных фигур оппозиции (правда, незнаковых) в положительном контексте,
Возвращаясь к Яковлеву, нужно отметить, что он был одним из немногих руководителей Одесской ЧК, кому посчастливилось умереть своей смертью. В период сталинского террора из 8 бывших председателей Одесской губчека пятеро — П.И. Онищенко, К.Г. Саджая-Калениченко, Б.С. Северный-Юзефович, С.Ф. Реденс и М.А. Дейч — были расстреляны. Предшественник Дейча Яковлев, как мы уже сказали, умер в 1935 году, а преемник С.С. Дукельский (предгубчека он был назначен 1 декабря 1921 года), благополучно избежав репрессий, — в 1960 году. Остается неизвестной судьба Прокофьева, возглавившего ОГЧК в августе 1919 года, за две недели до оставления города большевиками; впрочем, установить его биографию крайне сложно, поскольку мы не знаем даже его имя и отчество, а только первый инициал — «С.», фамилия же является довольно распространенной. В результате репрессий погибли и многие экс-зампреды ЧК — М.С. Горб-Розман, Л.М. Заковский-Штубис, М.Б. Корнев-Капелюс, В.С. Корженко, провел несколько лет в заключении исполняющий обязанности предгубчека в 1920 году М.М. Вихман, впрочем, некоторые из них, например Ваковский, сами активно участвовали в Большом терроре и получили вполне по заслугам.
Предгубчека из литературных произведений
Среди жителей Одессы фигура Макса (Менделя) Абелевича Дейча (1885—1937) по своей известности вполне могла конкурировать с Мишкой Япончиком, хотя они никогда не пересекались: Дейч прибыл в Одессу, когда Япончика уже не было в живых. Неоднократно всплывает его имя в неопубликованных воспоминаниях прадеда автора Михаила Капчинского. Некоторые пожилые выходцы из Одессы рассказывали автору настоящего исследования,
326

что в далеком детстве родители пугали их не Япончиком, а именно Дейчем. Стал последний и героем стихотворного одесского фольклора (38).
В «Тихой Одессе» А.А. Лукина и Д.И. Поляновского Дейч фигурирует под переведенной на русский язык фамилией — Немцов (любопытно, что в осуществленной в 1967 году одноименной экранизации книги ему дана еще одна фамилия — Донатов), а у Валентина Катаева в «Уже написан Вертер» — под именем Макса Маркина. Однако, если у Лукина и Поляновского это однозначно положительный персонаж, то у Катаева это весьма зловещая фигура, тем более что сам писатель с братом, будущим одним из авторов «12 стульев» и «Золотого теленка» Евгением Петровым, сам некоторое время провел под арестом в руководимом Дейчем учреждении, будучи привлеченными по делу польской шпионской организации Анны Венгржановской. При этом Катаев в свойственной ему манере допустил путаницу в фактах, и Маркина у него расстреляли по приказу приехавшего в Одессу чистить ЧК Якова Блюмкина, окрещенного писателем Наумом Бесстрашным. В действительности же Блюмкин был расстрелян за 8 лет до Дейча — в 1929 году.
Интересно отметить, что Дейч со своим заместителем Блукисом фигурирует в знаменитой «Швамбрании» Льва Кассиля, как известно, жившего в годы Гражданской войны в Саратовской губернии, правда без указания фамилии, просто как председатель ЧК, по виду толстяк, и его помощник-латыш.
Однако все вышеупомянутые книги — художественные произведения, и авторы имели право на определенную долю вымысла и домыслов. Однако автор советской документальной повести о знаменитом чекисте-партизане Великой Отечественной войны Дмитрии Николаевиче Медведеве, в 1920-е годы работавшем в Одесском ГПУ, Теодор Гладков, говоря о Дейче, тоже умудрился многое перепутать. Впрочем, предоставим слово самому Гладкову:
«В Одессе и на Одесчине в те годы работали выдающиеся разведчики и контрразведчики. Самой яркой фигурой был М.А. Дейч, которого, к сожалению, Медведев застал уже “на излете”, — вскоре его перевели в столицу республики. Ученик портного в захолуст¬
327

ном местечке царства Польского, Дейч подростком принял участие в революционных событиях начала века, за убийство пристава был приговорен царским судом к смертной казни, замененной ему по малолетству каторгой. С каторги Дейч бежал, много странствовал по заграницам, в дальних краях познакомился с выдающимся революционером Артемом (Ф.А. Сергеевым), под его влиянием стал марксистом. В Россию Дейч вернулся после февраля 1917 года, вступил в партию большевиков и лично Дзержинским (который слышал о его необычайной храбрости еще в 1905 году) был приглашен на работу в ЧК. За активное участие в ликвидации в 1921 году крупнейшего петлюровского заговора, так называемого “Всеукраинского центрального повстанческого комитета” (“Цупкома”), он одним из немногих тогда чекистов был награжден орденом Красного Знамени» (39).
Верная информация содержится здесь только относительно убийства пристава и наказания за это, времени вступления в партию и награждения орденом Красного Знамени за участие в ликвидации «Цупкома». Все остальное нуждается в исправлениях и уточнениях.
Дейч не был учеником портного в захолустном местечке царства Польского, а был учеником шорника в Двинске (ныне Даугавпис) на территории Латвии (тогда Лифляндская губерния). Учеником же портного, правда не в Польше, а в Центральной России, был в свое время заместитель Дейча Иван Васильевич КравченкоПахомов (первая часть его фамилии — это псевдоним, взятый по профессии, кравец — портной). Малороссийскую фамилию Пахомов взял перед поездкой в Одессу, возможно, чтобы таким своеобразным способом помочь исполнению директивы центральных властей о посылке на занимаемую Красной армией территорию Украины истинно украинских партийцев, которых не хватало для ответственной и особенно чекистской работы, ведь сойти за украинца русскому было проще, чем еврею.
С Дейчем Пахомов работал еще в Саратове, а позднее с ним же был направлен в Одессу, где стал заместителем начальника Секретно-оперативного отдела, а в 1921 году и заведующим отделом и зампредом всей ЧК. Именно его в первую очередь имел в виду
328

Катаев, когда в своей повести «Трава забвения» давал описание безымянного руководящего одесского чекиста: «...типичный русский портной-неудачник в ситцевой рубашке и жилетке с сине-вороненой пряжкой сзади, с яростно веселым выражением коротконосого плебейского лица, истерзанного ненавистью к классовым врагам, которых он поклялся всех до одного уничтожить, стереть с лица земли, не зная ни пощады, ни жалости, ни устали» (40). Кравченко-Пахомова писатель, по всей видимости, знал по собственному делу — тот руководил операцией по раскрытию польской разведывательной организации, в связях с некоторыми членами которой, в частности с Анной Венгржановской, обвиняли будущего Катаева и его младшего брата, впоследствии одного из авторов «12 стульев» и «Золотого теленка» Евгения Петрова, однако затем дело в отношении братьев было прекращено. Правда, последующую биографию Кравченко писатель серьезно исказил, впрочем, ее он мог просто не знать, хотя и фантазии, и любви к мистифицированию читателя Катаеву, как известно, было не занимать. Если катаевский герой дожил до старости, то жизнь Кравченко-Пахомова оборвалась довольно рано. Вскоре после своего награждения орденом Красного Знамени (как и Дейча за борьбу с «Цупкомом») его неожиданно перевели в Киев зампредом местной Губчека, которую в то время возглавлял Яков Лившиц (кстати, тоже кавалер ордена Красного Знамени за те же заслуги). Как рассказывала автору дочь Дейча Майя Максовна, главную роль в переводе КравченкоПахомова сыграли интриги переброшенного руководить чекистами Подолии Заковского, которого тот сменил на посту зампреда и начальника Секретно-оперативного отдела Одесской губчека. Особенно Заковский завидовал вручению Кравченко тогдашней высшей награды. В марте 1922 года во время руководства операцией киевских чекистов по задержанию членов очередной петлюровской организации Кравченко-Пахомов был смертельно ранен.
Вернемся к биографии Дейча. В 1900 году в Двинске, он сын ломового извозчика, 15-летний подросток, успевший получить только начальное еврейское образование, вступил в бундовскую организацию, а в первую русскую революцию состоял в боевой дружине этой партии, борющейся с черносотенцами. Вот тогда-то
329

Дейч и участвовал в убийстве полицейского пристава Еремина, по его словам, потакавшего погромщикам. За это в июне 1905 года Военно-окружным судом он был приговорен к смертной казни через повешение, замененное по малолетству бессрочной каторгой. Через Вильно, Минск, Смоленск, Москву он был этапирован на строительство Амурской железнодорожной магистрали. Еще в Виленской тюрьме Дейч познакомился с эсером, также затем отправленным на каторгу, Андреем (Юлием) Михайловичем Соболем, — будущим известным писателем, который в начале 1920-х годов, живя в Одессе, хлопотал перед Дейчем за некоторых арестованных лиц, и в 1921 году сам бывшим сокамерником был арестован, а освобожден через несколько месяцев, и в «Уже написан Вертер» фигурирует под именем Серафима Лося (41).
В 1908 году Дейч с каторги бежал в США, где работал маляром на заводах Детройта, Кливленда и Чикаго. Однако затем довольно неожиданно сумел стать хозяином кафе-столовой и совладельцем прачечной. Товарищами по партии в связи с этим он был обвинен в нецелевом использовании денежных средств, собранных в синагоге у эмигрантов на революционные цели, и в 1914 году из Бунда исключен (42). После этого теперь уже не Мендель, а Макс Дейч стал активистом американской социалистической партии.
Не совсем точен Гладков, когда пишет о приглашении Дейча Дзержинским на чекистскую службу. Дело в том, что в 1917 году из Америки Дейч приехал в Саратов, где поначалу работает на скромной должности экспедитора в «Известиях» местного Совдепа. Однако сразу после октябрьских событий он вступил в большевистскую партию, стал командиром отряда Красной гвардии, а в феврале вошел в состав руководящей тройки отдела по борьбе с контрреволюцией, в мае реорганизованной в ЧК. В том же году он стал в Саратове начальником одесской губернской милиции, а в феврале 1919 года — председателем губЧК. Таким образом, к началу его чекистской деятельности Дзержинский не имел отношения. Другое дело, что в конце мая 1919 г. по просьбе Дзержинского был переведен в Москву и назначен секретарем межведомственного оперштаба по борьбе с контрреволюцией, а в авгу¬
330

сте 1919 г. после его ликвидации стал помощником начальника и членом коллегии Секретного отдела (43).
Наконец, Дмитрий Медведев не застал Дейча в Одессе даже «на излете»: уполномоченным секретного отделения губотдела ГПУ будущий легендарный партизан был назначен 22 августа 1922 года и приступил к своим обязанностям, прибыв из Бахмута (где возглавлял Особый отдел) 8 сентября, тогда как Дейч уехал в январе 1922-го, а руководителем местных чекистов он перестал быть еще в конце ноября 1921-го.
Дейчу уделила место редактируемая Павлом Милюковым ежедневная газета «Последние новости», выходившая в Париже. 26 октября 1921 года в опубликованной на первой полосе статье «Герои Одесской чека» она сообщала:
«Во главе Одесской чрезвычайки, едва ли не наиболее зверской, второй уже год стоит бывший эсер (на самом деле бундовец. — О.К.) Дейч, приговоренный в 1905 году к каторге за убийство околоточного. Наказание свое он отбывал вместе с писателем Андреем Соболем, которого не так давно продержал несколько месяцев в тюрьме. Своих многочисленных агентов Дейч вербует во всех слоях общества и, в частности, в комсомоле...
Ближайшим помощником Дейча на посту заведующего отделом борьбы с контрреволюцией до недавнего времени являлся Глебов. Это молодой человек, по профессии актер, не лишенный таланта, выдвинувшийся перед революцией в Соловцовской драме в Киеве. Как попал он в коммунисты и чем заслужил их доверие — неизвестно. Но вышел из него беспощадный чекист, вдобавок актерски позирующий своим ремеслом. Досуги Глебов посвящал сцене и время от времени выступал в театре имени Луначарского (бывший Городской). К этим спектаклям труппа тщательно готовилась. Играл Глебов, конечно, первые роли, особенно любил он Чацкого.
— Карету, мне карету, — кончал этот заведомый убийца последнюю сцену комедии и под гром аплодисментов публики уезжал <.. .> в Чрезвычайку или на обыск».
В этой статье содержатся некоторые недостоверные сведения, в частности, связанные с детьми-шпионами, — действительно довольно широко использовавшиеся и на агентурной, и на штатной
331

работе комсомольцы (вроде Марка Штаркмана) были уже как минимум подростками. Неверна информация и о профессии чекиста Глебова. Ведь речь явно шла об уполномоченном по борьбе с контрреволюцией Иване Глебове-Дубровине, который успел побывать токарем, механиком, моряком, но только не артистом, и к тому же по возрасту (в 1921 году ему было уже 43 года) никак не мог считаться молодым человеком. Судя по тому, что он был главным разработчиком «Азбуки», можно предположить, что именно через кого-либо из агентов Василия Витальевича Шульгина, если не через него самого, просочилась в эмигрантскую газету данная информация, хотя и в таком искаженном и не лишенном романтического флера виде. Если же в киевском театре, неплохо известном коренному киевлянину Шульгину, и существовал артист Глебов, то, по всей видимости, он являлся лишь однофамильцем чекиста. Здесь невольно напрашивается аналогия с комендантом Одессы Домбровским, которого, как мы знаем по «Окаянным дням» Бунина, молва тоже записывала в актеры.
На посту председателя Одесской губЧК Дейчу приходилось сталкиваться не только с антибольшевистскими организациями и уголовным бандитизмом, но и часто с преступлениями, совершенными своими подчиненными. Так, Феликс Зинько пишет, что описанный в «Уже написан Вертер» эпизод с расстрелом по приказу Дейча во дворе здания ЧК на глазах у всех сотрудников и заключенных двух оперативников, польстившихся во время обыска на золотые часы и брошь с бриллиантами, имел место (44). В местной печати было несколько подобных сообщений. Так, 4 мая 1920 года одесские «Известия» сообщили о расстреле Д. Дунина и А. Забелина за присвоение конфискованных при обыске вещей, а 1 августа того же года — о расстреле Дмитрия Никифоровича Шкуренко, присвоившего часы. В опубликованном отчете ОГЧК за 1921 год говорилось, что были арестованы сотрудник Петрушинский, комиссар-оператор Корн и другие. Из дела выяснилось, что эти сотрудники интересовались только делами, где можно было присваивать ценности, а дела, имеющие государственное значение, были у них в загоне (45). Правда, про
332

расстрел этих лиц ничего не говорилось, скорее всего, они были осуждены к тюремному заключению.
Барбашин пишет в своей книге следующее:
«Был еще один случай, связанный с М. Дейчем, который много лет тому назад оставил нам якобы один из очевидцев. На Французском бульваре производился обыск в квартире бывшего генерала. В прихожей стояла шеренга сапог. Один молоденький чекист не удержался и поменял свои ботинки с обмотками на генеральские сапоги. После возвращения в ЧК он был немедленно расстрелян перед строем чекистов. Примечательно, что М. Дейч уважал этого чекиста, но поступиться не мог» (46).
По рассказам двоюродного деда автора Ильи Михайловича Капчинского, этим чекистом был уже упомянутый нами брат прадеда Лев Яковлевич Капчинский, после выхода из подполья оставивший фамилию, но сменивший имя и отчество (на Георгия Викторовича). «Молоденьким чекистом» в 1921 году, когда это произошло, по тем временам он не был ни по возрасту (23 года), ни по служебному стажу (2 года). А главное, расстрелян, а возможно, даже и арестован он не был. Согласно некрологу, опубликованному в одесских «Известиях» 18 апреля 1922 года, Георгий Капчинский в 1921 году расстался с членством в партии, в которой он состоял с 1918 года. Однако возвращаться к работе слесаря, прерванной с поступлением в 1919 году на чекистскую службу, ему не пришлось. С должности начальника 2-й части оперативного отдела (секретно-оперативные отделы в украинских губчека были на некоторое время расформированы) отправили руководить осведомительным отделением только что созданного в результате очередной реформы контрразведывательных органов Особого отдела № 3 (47). Отдел № 3 был призван контролировать Черноморское побережье и румынскую границу Одесчины, а также расквартированную там 51-ю дивизию. Нужно отметить, что Одесская ЧК вообще практиковала отправку на границу «проштрафившихся» сотрудников, вероятно, рассчитывая, что на столь ответственном участке работы те или окончательно «провалятся», или искупят вину.
333

21 ноября 1921 года из-за обострившейся нервной болезни Дейч уходит с поста предЧК, и временно председателем был назначен начальник Особого отдела 27-летний большевик с 1917 года Василий Саввич Корженко, впоследствии руководитель ряда региональных органов ОПТУ, а затем ответственный работник Наркоминдела, расстрелянный в 1940 году. В январе 1922 года Дейч возвращается в Москву и после 8-месячнош отпуска 22 августа 1922 года становится заместителем начальника Экономического управления ГПУ.
Дейч содействовал переводу в Москву ряда сотрудников. Некоторые из них, владеющие иностранными языками, вроде Петра (Пейсаха) Ароновича Золотусского или Александра (Исаака) Яковлевича Линова-Маньковича (вероятного прототипа чекиста-художника из «Уже написан Вергер»), впоследствии стали видными работниками внешней разведки, другие карьеры не сделали. К последним относится чета Яковеров. Борис Менделевич Яковер в 1921—1922 годах возглавлял одесский Союз печатников (прадед автора был хорошо с ним знаком, поскольку в качестве ответственного работника Югроста в 1920—1921 годах состоял членом этого профсоюза). По профессии переплетчик, Яковер в 1905 году, как и будущий председатель Одесской ЧК Борис Северный, вступил в Одессе в объединенную РСДРП. Было ему тогда 18 лет. В 1917 году он перешел в Бунд, а в сентябре 1918 года во время кайзеровской оккупации Одессы — в большевистскую партию. Переплетчиком в типографии ГПУ он проработал с апреля 1922 по январь 1923 года, а затем перешел на ответственную работу в систему соцстрахования (48). Дейчу была хорошо известна его жена Берта Бенционовна Фердман, большевичка с декабря 1917 года, до этого с 1905 года бундовка. Она работала в 1919 году у него в Саратовской ЧК оперативницей, а с 1920 года — в Одесской ЧК, где сначала выполняла ту же работу, а затем была цензором в отделе военной цензуры. В Москве она стала руководить швейной мастерской и, как ее муж, никаких постов не занимала (49).
26 октября 1922 года Дейч уходит с чекистской службы окончательно — Дзержинский забирает его на работу в систему возглавлявшегося им ВСНХ. Здесь он руководил Камвольным трестом и являлся зампредом Всесоюзного текстильного синдиката. В 1930 году Дейч полгода в Харькове руководил Всесоюзным объ-
334

единением «Уголь», затем вновь вернулся в легкую промышленность, возглавив сначала «Союзшерсть», а затем — соответствующий — главк в наркомате. В 1933—1934 годах он был замнаркома легкой промышленности, затем стал руководить группой легпрома в Комитете советского контроля. В июне 1937 года Дейч был арестован, а в октябре расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда. Реабилитировали его в 1956 году
«Вихман — страшилище Чека»
Говоря об исполнителях смертных казней в Одесской ЧК в 1919 году, К. Алинин писал:
«Но из всех этих отщепенцев особенной, непостижимой жестокостью отличался один из членов президиума В-н. Я не раз видел этого человека. Московский студент с бледным продолговатым насквозь глазами... Этот В-н впоследствии был назначен начальником военной чрезвычайки на фронте. Его секретарь с упоением рассказывал о нем:
— Это талантливейший человек. Он сам судит, сам выносит приговор и сам его сейчас же исполняет на месте! За-амечательный человек!» (50).
Несложно установить полную фамилию этого члена президума: Вихман — начальник оперчасти Секретно-оперативного отдела, одной из функций которой было приведение в исполнение расстрельных приговоров. А вот свидетельство уже из 1920 года. Некий В.О., 56 дней просидевший под арестом в Одесский ЧК, в своих воспоминаниях, опубликованных в конце того же года в парижской эмигрантской газете «Общее дело», сообщал о посещении арестантов Вихманом следующее:
«Приезд “самого” Вихмана навел столь сильную панику на всех заключенных, что последние быстро пошли по камерам. Вихман — страшилище Чека. Он собственноручно расстреливает приговоренных. Об этом всем известно отлично. Но Вихман, если ему физиономия чья-то не понравится или ему не угодишь ответом, может расстрелять и тут же в камере по единоличному своему желанию (насколько верно последнее утверждение? — О.К.» (51).
335

Фамилия Вихмана неоднократно упоминается в книге Мельгунова о Красном терроре (52). Роман Гуль в своей повести о Дзержинском, перечисляя получивших наибольшую известность «чиновников террора» пишет: «Здесь парижский студент, сын буржуазной еврейской семьи Вихман, до революции бело-розовый, “скромный, как барышня, а в годы революции из барышни превратившийся в дикого председателя ЧК...”» (53). Так откуда взялся и куца делся впоследствии этот самый демонизированный из реально существующих (а не мифических, вроде Доры Явлинской) чекистов?
Реальные сведения биографического характера о Вихмане можно получить из хранящейся в РГАСПИ анкеты партийной переписи 1922 года, заполненной двумя годами позже, с приложением и вышедшего в 2012 году биографического словаря Михаила Тумшиса и Вадима Золотарева, посвященного чекистам еврейской национальности (54).
Внук талмудиста и сын богатого рыботорговца и домовладельца Михаил Моисеевич Вихман родился в 1888 году в Астраханской губернии. Окончив в 1907 году в Астрахани реальное училище, Вихман стал работать электромонтером в электромонтажной конторе, а затем, окончив соответствующие курсы, — киномехаником (55). Мы видим, что студентом — ни московским, ни тем более парижским — Вихман никогда не был, и — таким образом, даже чисто биографические сведения у Алинина и Гуля неточны.
В 1912 году Вихман был призван на военную службу, которую проходил рядовым саперного батальона, расквартированного в Самаре. Во время войны солдатом инженерного полка он участвовал в боевых действиях, был награжден крестом 4-й степени, но дослужился только до ефрейтора (56). Возможно, то обстоятельство, что христиане с таким же средним образованием в армии служили как минимум вольноопределяющимися, часто направлялись в школы прапорщиков и офицерские училища, а он так и оставался солдатом, и пробудило в нем ненависть к существующему строю, впоследствии проявившуюся в рьяном участии в Красном терроре.
В 1916 году по ранению Вихман был отправлен на излечение в тыловой госпиталь, где его застала весть о свержении самодержавия. Вскоре он в Царицыне возглавил милицию одного из районов.
336

Любопытно, что с партийной принадлежностью Вихман определится значительно позднее — лишь в октябре 1918 года; уже работая в ЧК, он записался в РКП(б) и спустя 3 месяца получил партбилет.
В 1918—1919 годах Вихман руководил отделением одной окружной ЧК, одним из особых отделов, а в мае—августе 1919 года, как мы уже ранее писали, возглавлял оперчасть Одесской ЧК, где и особенно «прославился» приведением в исполнение расстрельных приговоров. Эвакуировавшись 23 августа 1919 года из Одессы, он командовал 1-м Красным партизанским полком на Украине и 378-м стрелковым полком прорывавшейся на север Южной группы Якира. Добравшись до Москвы, Вихман чекистским руководством был переброшен на восток, где на рубеже 1919—1920-х годов вошел в коллегию ЧК в Екатеринбурге. Однако уже в начале апреля 1920 года он снова оказался в Одесской ЧК, где, согласно местным «Известиям», сначала стал помощником секретаря, а с 18 апреля — секретарем комиссии, в чьем ведении находилась общая канцелярия.
Роман Гуль в повести о Котовском описал один эпизод, связанный со спасением ее героем арестованного Одесской ЧК сына известного одесского писателя, друга Бунина Александра Митрофановича Федорова, чьими хлопотами перед властями в 1917 году будущий легендарный комбриг был освобожден, в котором фигурирует и интересующий нас персонаж:
«В Одессе зверствовал глава большевистской Чека садист Вихман, впоследствии расстрелянный самими же большевиками. Как раз в эти дни Котовского разыскал писатель Федоров. Понадобилась ему не жизнь Котовского, а более дорогая жизнь его собственного сына, офицера, попавшего в Чека. Там один суд — пуля в затылок. Но Котовский бросился вырывать сына Федорова из вихмановских рук. Это было рискованно даже для Котовского: хлопотать об активном члене контрреволюционной организации. Но Котовский не просил у Вихмана, а потребовал:
— Я достаточно сделал для большевистского правительства и требую подарить мне жизнь этого молодого офицера, отец которого в свое время сделал мне не менее ценный подарок.
337

Вихман с чекистами уперлись. Мастера кровавого цеха возражали:
— Если “подарить” вам этого белогвардейца, то придется освобождать всех арестованных по одному с ним делу, так как вина этого офицера — наибольшая.
— Подарите их всех мне!
Чека не выдавала. Но какой-то такой ультиматум поставил Котовский, что Вихману пришлось “подарить” Котовскому и сына Федорова, и его товарищей. Широко, по-человечески отплатил Котовский писателю Федорову» (57).
Сюжет с арестом в 1920 году бывшего артиллерийского подпоручика, служащего в прожекторной станции Большого Фонтана Виктора Федорова, ошибочно перенесенный Гул ем на год раньше (соответственно, к Котовскому на самом деле обратился не Федоров-старший, к тому времени уже эмигрировавший, а оставшаяся в Одессе его жена Лидия Карловна) лег в основу «Уже написан Вертер» Катаева, хотя, согласно повести, как мы уже указывали в очерке о Дейче, перед прообразом последнего Максом Маркиным хлопотал прообраз Андрея Соболя Серафим Лось. На самом же деле Соболь хлопотал перед Дейчем совсем за других лиц. Что же касается служащего прожекторной станции Виктора Федорова, то своим освобождением он, а заодно и его начальники Хрусталев и Назаренко, арестованные по информации рабочего этой станции Марка (Меера) Штармана (вскоре ставшего сотрудником для поручений комендатуры Одесской ЧК, а затем за почти 30-летнюю работу в чекистских органах дослужившегося до помощника министра госбезопасности Литвы), были обязаны именно Котовскому. Согласно комментатору катаевской повести одесскому литературоведу Сергею Лущику, произошло это либо в конце июля, либо в течение августа 1920 г. — в это время в Одессе пребывал Котовский (58). В этом случае вполне возможно, что Котовский потребовал освобождения арестованных именно у Вихмана, поскольку, как нам удалось установить по одесским «Известиям» за 1920 год, 1 августа он стал временно исполняющим обязанности предгубЧК и находился на этом посту до 10 августа, когда ЧК возглавил Дейч. При последнем же могло состояться освобождение
338

арестованных по делу о белогвардейском заговоре на прожекторной станции (в повести на маяке) — и, таким образом, отчасти правы могли быть и Гуль с Катаевым.
После 10 августа Вихман стал помощником начальника штаба тыла Одесской губернии, а позднее был переброшен в недавно захваченный красными Крым, где в январе 1921 года возглавил Симферопольскую ЧК, находившуюся на правах губЧК. 14 апреля 1921 года совещание чекистских работников под председательством прибывшего в Крым начальника Особого отдела Всеукраинской ЧК Ефима Евдокимова постановило поручить формирование ЧК всей Крымской области Вихману, которому надлежало временно вступить в должность ее председателя (59). До решения Центра была составлена временная коллегия Крымчека, в которую помимо Вихмана вошли 4 человека, в том числе неоднократно упоминавшийся в нашей книге Федор Фомин, возглавивший ее Особый отдел, составленный из бывших особых отделов Черноморского и Азовского морей и 4-й армии. КрымЧК имела теперь подразделения в Севастополе, Ялте, Керчи, Евпатории и Феодосии, и именно на нее ложилась вся ответственность за проведение Красного террора.
Нужно отметить, что первыми Красный террор в Крыму начали отнюдь не Вихман и его чекистские коллеги. Согласно воспоминаниям Надежды Улановской, в 1921 году муж, рассказав о расстреле большевиками в Крыму после победы 30 тысяч уже безвредных белых, добавил, «что не готов делить с ними ответственность за зверства» (60). На самом же деле Улановский явно лукавил (если он действительно это говорил), поскольку сам, несомненно, был причастен к некоторой части казней, общее число жертв которых в 1920—1921 годах в Крыму, по наиболее достоверным данным, составило от 10 до 15 тысяч человек. Дело в том, что Красный террор в Крыму стал проводиться еще до начала деятельности там особистов и формирования чекистских органов. Первыми массовые расстрелы начала производить в ноябре 1920 г. Крымская повстанческая армия под предводительством небезызвестного матроса-анархиста Александра (Фомы) Мокроусова, одним из командиров которой являлся единомыш¬
339

ленник последнего и тоже бывший матрос Алеша Черный, то есть Александр Улановский (61). Жертвами партизанских казней стали несколько тысяч человек. Несомненно, причастен к этому красно-зеленому террору был другой сподвижник Мокроусова — выходец из обрусевших греков-рабочих, черноморский матрос, большевик с 1919 года Иван Дмитриевич Папанин, будущий легендарный полярник. Именно благодаря ему несколько десятилетий спустя Улановский, являясь беспартийным и к тому экс-анархистом, станет персональным пенсионером союзного значения. Папанин, в отличие от Улановского и Мокроусова, станет сотрудником Крымской ЧК, причем возглавит в ней комендатуру, которая, как и в других чекистских органах, являлась ответственной за содержание заключенных и приведение в исполнение смертных приговоров. В своей мемуарной книге «Лед и пламень», первое издание которой вышло в конце 1970-х годов, он упоминает Вихмана в положительном ключе, однако все же главным поборником революционной законности показывает не его, а Станислава Реденса, который с 21 января 1921 года являлся полпредом ВЧК (62).
Роман Гуль, как мы уже видели, писал в повести о Котовском о казни Вихмана «своими», а в книге о Дзержинском несколько это конкретизировал, говоря, что его «за садистические казни невинных людей впоследствии расстреляли даже сами большевики» (63). Сразу скажем, что эта информация неверна, однако в данном случае справедлива поговорка, что «дыма без огня не бывает».
Весной 1921 года в Крыму побывал Николай Бухарин. Он ознакомился с некоторыми чекистскими материалами, среди которых оказался секретный циркуляр, подписанный Вихманом, который после того, как в начале мая КрымЧК возглавил большевик с 1910 года Николай Александрович Смирнов, ранее руководивший чекистами Вологодчины, стал его заместителем. В этом циркуляре предписывалось выбирать на партконференцию из сотрудников ЧК именно особистов для поднятия авторитета Особого отдела (последние особенно «отличились» в репрессиях в Крыму и, соответственно, вызывали большую неприязнь даже в партийной среде). Вернувшись в Москву, Бухарин рассказал о
340

циркуляре Дзержинскому, а тот 18 мая направил в Харьков телеграмму председателю Всеукраинской ЧК Манцеву, в которой потребовал убрать Вихмана из Крыма и назначить следствие. Спустя 2 дня в ответной телеграмме Манцев сообщил, что Вихмана уже откомандировали в распоряжение ВУЧК и на днях он должен выехать из Крыма, причем местный областком вообще просил запретить ему работать в ЧК. «Ваше отношение к циркуляру Вихмана, — писал Манцев, — вполне разделяю и по приезде Вихмана в Харьков приму соответствующие меры, о таковых уведомлю Вас» (64). Вскоре были отозваны не только Вихман, но и его непосредственный начальник Смирнов, а вряд председателя КрымЧК стал Фомин (65). Наконец, 23 июля по предложению Манцева пред. КрымЧК был назначен хорошо знакомый ему Александр Ротенберг, ранее, в 1918 году, возглавлявший следчасть Отдела по борьбе с контрреволюцией ВЧК, по свидетельствам ряда московских арестантов, одна из наиболее одиозных фигур чекистского центрального аппарата, а одним из членов коллегии — бывший следователь указанного отдела Федор Либерт (по некоторым данным, спустя несколько лет сбежавший в родную Латвию). Вскоре по настоянию все того же Манцева коллегия КрымЧК постановила, что она подчиняется только полпреду ВЧК по Крыму и его заместителю (66).
Однако по линии ВЧК к Вихману первоначально никаких серьезных санкций применено не было. В августе 1921 года он был назначен зампредом и начальником Секретно-оперативной части Ставропольской губЧК и, более того, с августа по конец октября временно исполнял обязанности ее председателя (67). И здесь его поведение было схожим с одесским и крымским: во время антибольшевистского крестьянского восстания, охватившего не один уезд этого края, под его руководством коллегия губЧК постановила «для нанесения удара по бандитам и прекращения их связи с городом» взять в заложники пять крупных домовладельцев города Ставрополя, а спустя непродолжительное время они были расстреляны (68). Ставропольский журналист Борис Кучмаев со ссылкой на хранящиеся в музее местного краевого УВД воспоминания старого чекиста Гавриила Яшина пишет, что когда на партчистке
341

(в конце 1921 года) Вихману был задан вопрос, касающийся его пьянства, тот ответил, что «пил, пьет и будет пить, но контрреволюции от этого легче не будет» (69).
В то время как партчистку Вихман проходил в Ставрополе, на партучете он продолжал числиться в Симферополе, где в декабре 1921 года Крымской областной проверочной комиссией заочно был исключен из партии «за бюрократизм и грубое отношение к сотрудникам» (70). Центропроверкомом дело было передано в ЦКК. Вихман тогда же, в декабре, был уволен со службы, а затем приговорен к 2 годам условного (!) заключения в концлагерь и лишению права работать в чекистских органах (71). Мотивом осуждения явились должностные преступления в Крыму, выразившиеся в необоснованных арестах коммунистов, а также нежелание считаться с местными партийными и советскими органами и сознательное их введение в заблуждение. Сведения об этом приговоре каким-то образом дошли, правда по принципу «испорченного телефона», до находящегося еще с января 1919 года в Берлине Романа Гуля, что и стало поводом для его утверждения о расстреле Вихмана.
Весной 1922 года Вихман в третий раз оказался в Одессе, но на сей раз в качестве не чекиста, а заведующего подразделением недвижимости горкомхоза. Однако и на этом посту по роду службы ему доводилось соприкасаться с чекистской деятельностью. Так, в начале 1924 года в период расследования Экономическим отделом местного ГПУ обстоятельств пожара, произошедшего годом раньше на складе кинокартин (он возник из-за халатности его заведующего), ставшего лишним поводом для разбора контрольной комиссией губкома персонального дела уполномоченного Всеукраинского фотокиноуправления по Одесской губернии Михаила Капчинского, Вихман направил в парторган следующее отношение:
«Губернская арбитражная комиссия вследствие имеющегося в производстве ее дела затребовала следственный материал по делу о бывшем пожаре в доме № 13 на Гаванной улице, произошедшем в 1923 г. ГПУ, куда Управление городскими недвижимыми имуществами обратилось, уведомило, что дело вместе с другим (по всей видимости, о сдаче Капчинским кинотеатров в аренду бывшим их
342

владельцам. — О.К.) переслано было Вам. / Управление поэтому просит Вас означенное дело в части, касающейся дознания о пожаре, прислать управлению» (72).
В течение нескольких последующих лет Вихман в Одессе возглавлял службу трамвая, сменив на этом посту старого революционера-подполыцика (сначала эсера, а с 1917 года большевика) и журналиста Николая Матьяша — брата погибшего в 1919 году помощника коменданта Одессы, а затем в его биографии наступает новый-старый поворот — его возвращают на чекистскую службу, и с октября 1928 года он служил начальником Особого отдела расквартированного в Виннице 17-го стрелкового корпуса, в 1930 году руководил Черниговским ГПУ, а затем отделами Донецкого оперсектора ГПУ и полпредства ОГПУ по Ивановской Промышленной области. В дальнейшем в органах ОГПУ-НКВД Вихман занимал должности в подразделениях, непосредственно не осуществляющие чекистские функции: в 1933—1934 годах руководил пожарной охраной в Днепропетровском облотделе, а затем являлся заместителем начальника милиции в Сталинском и Винницком управлениях (73).
Отправлен в качестве подследственного в киевскую Лукьяновскую тюрьму Вихман был в июле 1938 года, а в следующем году получил пять лет ссылки (74). Однако еще через год в его деле произошел новый поворот: особым совещанием он, как в свое время коллегией ГПУ, был реабилитирован, правда, в партии на сей раз восстановлен не был, то значительно позднее. Любопытно, что, оказавшись на свободе, Вихман попал в психиатрическую лечебницу (75). Можно предположить, что это стало не только следствием месяцев, проведенных в тюрьме, но и лет, когда он сам участвовал не просто в репрессиях, а в расстрелах, причем, в отличие от знаменитого чекиста Михаила Кедрова, в начале 1920-х годов тоже некоторое время проведшего в психбольнице, в собственноручных.
Покинув психлечебницу в 1941 году, Вихман вернулся в родные астраханские места, где в годы войны заведовал хозяйственными подразделениями ряда предприятий и учреждений речного флота. Затем он возглавлял АХО Главэнерго в Киеве и заведовал
343

снабжением курортов в Трускавце. Выйдя на пенсию, он почемуто оказался во Львове. Здесь, по словам одесского историка Саула Борового, его видели торгующим газированной водой (76). Вероятно, хозяйственная и снабженческая работа, которой он занимался в последние годы, с одной стороны, и бесславно оборвавшаяся его чекистская служба, с другой, пробудила у него в какой-то мере наследственное стремление к коммерческой деятельности — стоит напомнить, что отец его торговал, и весьма успешно, рыбой. С другой стороны, «за прилавок» Вихмана, вероятно, поставил и малый размер пенсии, поскольку от МВД в то время он ее явно не получал, будучи уволенным по «компрометирующей» статье, а нахождение вне партии не позволяло рассчитывать на персональное пенсионерство.
Умер Вихман в 1963 году, успев получить после XX съезда партийную реабилитацию, уже вторую в его жизни. Но в глазах выживших узников Одесской, Крымской, Ставропольской и некоторых других чрезвычаек он остался отнюдь не «реабилитированным» ими «страшилищем Чека».
Ангел смерти и его братья
Любопытные показания дал осенью 1919 года деникинской Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков бывший арестант Одесской ЧК Александр Николаевич Вольский — в прошлом член Одесского окружного суда. Он рассказал, как в июле 1919 года, через несколько дней после его ареста, к ним в камеру явился чекист Арнольд — молодой еврей с черными курчавыми волосами, потребовал, чтобы все бывшие судьи и прокуроры встали в сторону, и начал записывать фамилии, имена и отчества. После того как с указанным списком он удалился, пошли разговоры, что все очень скоро будут казнены, так как появление Арнольда, прозванного узниками «Ангелом смерти», часто предшествовало расстрелам, впрочем, в тот раз обошлось (77). Любопытно, что чекист-палач по кличке Ангел смерти фигурирует в «Уже написан Вертер», хотя весьма вероятно, что Катаев имел в виду не только Арнольда, но и непосредственных исполнителей расстрельных приговоров в 1919—1920-х годах: Вихмана, комендантов ЧК и, на¬
344

конец, одного из бойцов матросского отряда при оперотделе, который наиболее часто участвовал в расстрелах, Якова Янчака по кличке Амур (тоже в некотором роде ассоциация с «ангелом»!). Не случайно должность Ангела смерти в одном месте повести именуется начальником оперативного отдела, а в другом — комендантом. Кем же был этот Ангел смерти — Арнольд, встречающийся в нашей книге в показаниях чекиста Михаила Каменева?
Обратимся к биографии Арнольда Аркадьевича (Авраама Израилевича) Арнольдова-Кесельмана (78).
Родился будущий Ангел смерти в 1897 году в Одессе, в семье шмуклера-кустаря и фабричной работницы, которую вскоре туберкулез свел в могилу. На иждивении отца остались трое сыновей и дочь. Из-за нехватки средств к существованию Арнольд (для предотвращения путаницы будем называть его позднейшим именем) с сестрой были отданы в сиротский дом имени Бродского, где он находился до 1905 года. В том же году демобилизованный после русско-японской войны, награжденный Георгиевским крестом, пользуясь льготами, отец устроил Арнольда на обучение в 1-е казенное еврейское шестиклассное училище, причем от платы за обучение тот был освобожден.
Любопытно, что одним из одноклассников был Александр Факторович. Позже Александр и его младший брат Соломон в честь старшего брата, взорвавшего во время боев в Одессе в 1918 году гайдамацкий броневик, возьмут псевдоним Броневой, ставший затем официальной фамилией. Александр Броневой вместе с Арнольдовым будет работать в подпольной партийной контрразведке в Одессе, а затем в Одесской ЧК одним из инспекторов. В 1930-е годы он был начальником отдела кадров ГПУ Украины, начальником Транспортного отдела НКВД УССР. Его младший брат Соломон в 1928 году начнет работать в Экономическом отделе Киевского окротдела ГПУ, а затем, работая в аналогичном подразделении в Иванове, предпочтет «русифицировать» свое имя, став Сергеем. Интересно, что Александр и Сергей, будучи арестованными в разное время (соответственно в 1938-м и 1936-м годах), получат одинаковые сроки — 5 лет. Но если первый умрет в лагере в 1940 году, то второй, будучи подвергнутым и повторному аресту, дождется
345

реабилитации, переживет КПСС и СССР, скончавшись в Ростове в 1993 году. Его сын Леонид Броневой — известный актер «Ленкома» и кино.
Вернемся к биографии Арнольда. В 1908 году он был исключен из училища за избиение учителя (!). Пришлось идти на учение к маляру Маркусу Виннику. Проработал более 2 лет, и, приобретя, как ему казалось, достаточный малярный опыт, он поставил перед хозяином вопрос о надбавке к зарплате, но получил отказ. В ответ на это Арнольд нарушил договор и ушел к другому хозяину, Веприку, который заплатил больше, но через 2 месяца разорился, и его подручному снова пришлось вернуться к старому хозяину на прежнюю зарплату 75 копеек в день. Впрочем, он продолжал поиски более «денежного» места, и наконец удача повернулась к нему лицом, и подрядчик-латыш Юрий Преде предложил платить в день на целый рубль больше. Как мы видим, ничего «революционного» в биографии будущего чекиста не было, а присутствовало обычное желание найти место, где больше платят, весьма актуальное и для современного маляра, как, впрочем, и представителя любой другой профессии.
Революционная деятельность Арнольда началась со вступления в 1914 году в Бунд, однако развернуться в пропаганде среди еврейских ремесленников и рабочих он не успел, так как в октябре того же года был призван в армию (по метрике он был на 4 года старше). Поначалу его направили в запасной полк в Симферополь, а позднее перевели в 246-й Бахчисарайский полк. Воевал он на разных фронтах, был ранен, награжден Георгиевскими крестами 3-й и 4-й степени, Георгиевской медалью, произведен в ефрейторы (не будь иудеем, получил бы чин повыше).
Все изменили революционные события 1917 года. Арнольд был избран секретарем комитета 326-го полка, где он тогда служил, и вместе с другими солдатами принял участие в тайном убийстве бывшего полкового командира полковника Сидорова. В декабре
1917 года он дезертировал из армии и вернулся в Одессу. В январе
1918 года Арнольд, теперь уже красногвардеец, участвовал в боях за большевистскую власть в Одессе, а после ее установления предложил услуги Румчероду, где стал производить аресты и обыски
346

под началом руководителя Комиссии по борьбе с контрреволюцией (одного из одесских прообразов будущей ЧК) фигурирующего в нашей книге Ивана Глебова-Дубровина. Вскоре Арнольда перебросили в штаб округа для формирования революционных частей. Был сформирован отряд по борьбе с румынскими властями, штаб которого возглавил Арнольд. Однако если в боях с румынами отряд отличился, то с более сильным противником — немецкими оккупантами — он воевать не стал и отступил к Севастополю.
Вернулся в занятый оккупационными войсками город Арнольд в августе 1918 года, несколько месяцев бродил по городу без всякого дела, пока не установил связь с членом подпольного губкома Борисом Северным. Начал работу по фабрикации паспортов для активистов, прибывающих из Москвы, и составлению сводок. Особенно тесно по этой деятельности ему довелось сотрудничать и с представителем «другой части света» — Иосифом Южным. Бывал Арнольд и по поручению на некоторых явках, для которых, в частности, приспособил с согласия хозяина квартиру Винника, у кого в свое время он начинал трудовую деятельность и кто ему мало платил, но теперь «компенсировал» это сполна. На этой квартире часто бывал прибывший в Одессу для организации подпольной работы брат Семен, имевший теперь кличку Западный. Соответственно Арнольд стал Восточным. По выходе из подполья Восточный вступил в партию, со стажем со времени его последнего прибытия в Одессу и вместе с братом Западным, а также Северным, Южным и многими другими бывшими членами подпольной контрразведки стал чекистом. Таким образом, в ОГЧК в 1919 году стали служить все три брата Кесельманы: старший, только под псевдонимом не Восточного, а товарища Арнольда, позже трансформировавшегося в фамилию Арнольдов, назначенный помощником заведующего Секретно-оперативным отделом, средний — под фамилией Западный, ставший секретарем отдела, и младший Михаил — на рядовой должности.
Нужно отметить, что осенью 1919 года в Одессе белой контрразведкой за службу трех сыновей в ЧК был арестован престарелый отец Кесельманов. Пребывание под следствием окончательно
347

подорвало его здоровье, и после освобождения он через две недели умер, не дождавшись прихода красных и возвращения сыновей.
Когда Одесчина была занята деникинскими войсками, Арнольдов был направлен на подпольную работу в Херсон и после возвращения в 1920 году советской власти стал зампредом местной ЧК. Но в том же году он возвращается (уже в который раз!) в родной город и занимает в Одесской ЧК последовательно должности секретаря общего отдела, помощника секретаря всей комиссии, начальника оперативной части, одним из уполномоченных которой служил двоюродный прадед автора Георгий Капчинский. В 1921 году в качестве зампреда и начальника Секретно-оперативной части Крымской ЧК Арнольдов принимал участие в проведении Красного террора в Крыму. В 1924 году был заместителем начальника Севастопольского горотдела. В это время проходило сокращение штатов, под которое попал и Арнольдов. Однако без работы не остался: бывший председатель Одесской ЧК Макс Дейч, возглавивший в Москве Камвольный трест, сделал его главным администратором и хозяйственником. Однако во второй половине 1920-х годов происходит вновь увеличение численности сотрудников ОГПУ, возвращается и Арнольдов: в 1926—1927 годах он работал в Средней Азии начальником Секретно-оперативной части Бухарского окротдела. В начале 1930-х годов Арнольдов уже в Ленинградском полпредстве — помощник начальника контрразведки. На дальнейшей его судьбе, по-видимому, отражается перевод в центральный аппарат ОГПУ на должность зампреда руководителя украинских чекистов Всеволода Балицкого: в Москве появляется много сотрудников, ранее работавших с ним. Одним из них был Арнольдов, назначенный в 1932 году заместителем начальника, а спустя год и начальником Особого отдела Московского военного округа. В 1936 году он, старший майор госбезопасности, впервые становится сотрудником центрального чекистского аппарата — назначается помощником начальника Оперативного отдела НКВД СССР. В апреле 1937 года его направляют в командировку на Дальний Восток, где заместителем начальника УНКВД был его брат — комиссар госбезопасности 3-го ранга Семен Западный, и принимает активное участие в арестах партийных и советских
348

работников. Но 8 августа 1937 года в Хабаровске их с братом самих арестовывают, а спустя год расстреливают. Интересно, что посмертная их судьба сложилась по-разному. Западного реабилитировали, правда, не в хрущевское время, как многих, а гораздо позже — на самом излете брежневской эпохи. Его брат Арнольдов за репрессии таковым не является до настоящего времени: вероятно, по сравнению с братом отягчающим обстоятельством явилась его служба в центральном аппарате времен Ежова. Третий брат — Михаил Кесельман — не реабилитирован по другой причине: его не репрессировали.
Если старший брат в детстве выбрал малярную профессию, младший — конторскую, то средний остановился на портняжном ремесле. Михаил Кесельман родился в 1898 году, окончил 2 класса казенного еврейского училища. С 1913 и до весны 1919 года работал в Одессе портным. Когда установилась в Одессе большевистская власть, братья привлекли его на чекистскую работу. В августе 1919 года он отступал из Одессы красноармейцем 297-го полка 45-й дивизии, где служил до мая 1945 года. Затем Кесельман вновь оказался на чекистской службе. Вот как он написал об этом сам в автобиографии конца1930-х годов:
«В мае 1920 г. после болезни был отозван в Одесскую ЧК, с этого момента проработал без перерыва в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД на разных должностях включительно по январь 1938 г. Занимал должности опер-сотрудника, дежурного следователя, уполномоченного, н-ка контр-разв. отдела ГПУ Крыма (в Крым, где он начинал службу начальником Особого пункта, его из Одессы явно перевел Арнольд. — О.К.), н-ка Особого отдела 3-й Крымск. дивизии, зам. начальника отделения Особого отдела НКВД в Москве, зам. н-ка Особого отдела НКВД Уральского Военного округа и н-ком контрразв. отдела НКВД в Свердловске, н-ка Особого отдела НКВД В. Сибирского края и н-ком контрразв. отдела в г. Иркутске, зам н-ка 3-го отдела УНКВД Московской области» (79).
Интересно, что, работая в ЧК-ГПУ, Кесельман определенное время оставался беспартийным. В партию он вступил кандидатом в октябре 1924 года в Симферополе, будучи уполномоченным ГПУ Крыма, а ровно через год там же переведен в члены (80).
349

Оформил свое членство в ВКП(б) он, вероятно, чтобы продвигаться по служебной лестнице, хотя и поступить в ЧК беспартийному, учитывая один из важнейших принципов подбора чекистских кадров — принадлежность к правящей партии, — было не очень просто. Здесь, несомненно, сыграла роль братьев, которых на чекистской службе Михаил «переживет», избежав к тому же репрессий.
Уйдя с чекистской работы, Кесельман в 1938—1939 годах был начальником мобилизационного отдела Наркомлеса СССР, затем там же до 1944 года руководил рабочими кадрами. В отличие от расстрелянных братьев Кесельман, год смерти его, умершего своей смертью, нам неизвестен.
Приведем теперь написанную в Хабаровске менее чем за 2 месяца до ареста автобиографию младшего брата—Семена Израилевича Западного, члена партии с октября 1937 года, замначальника УНКВД по Дальневосточному краю, комиссара госбезопасности 3-го ранга:
«Родился в 1899 году в гор. Одессе, отец был ремесленникомшмуклером. Помню себя с момента русско-японской войны, когда отец был взят на войну, а мать умерла. Тогда нас (трех братьев и сестру) разместили таким образом: старший брат — в сиротском доме, меньшой и сестра — у бабушки, а я у дяди — тоже шмуклера. Учился в хедере, частном училище Гейзерова и с 1907 года в первом еврейском казенном училище, которое окончил в 1913 году. После этого одно время работаю у отца, а затем поступаю на службу в контору Пайкиса — мальчиком и служу там до конца 1917 г. С момента поступления в контору живу на средства, мною зарабатываемые. В 1916 г. вступил в союз конторщиков. В начале революции поступаю в Красную гвардию и принимаю участие в городской сотне десятником (сотник т. Харламб). На общем собрании избираюсь членом культурно-просветительной комиссии Красной гвардии, здесь же вступаю в партию. В начале 1918 г. поступил в батальон имени Ленина и с ним в составе боевой дружины комитета одесских большевиков отправляюсь на фронт, где 13 апреля 1918 г. в бою под Борвончевом Харьк. губ. ранен; отсюда эвакуируюсь в Ростов, затем в Саратов и по излечении отправляюсь в
350

Москву. Из Москвы с тт. Блиэром и Бенинсоном отправляюсь на подпольную работу в Одессу, где и работаю с июля-августа 1918 г. по апрель 1919 г. секретарем и членом президиума разведки и контрразведки при областном комитете партии и помощником начальника военного отдела с тт. Ласточкиным, Онищенко, Соколовской, Клименко, Лаврентьевым и др. По занятии советскими войсками Одессы губкомом направляюсь для организации ЧК, в коей вначале работаю членом коллегии и секретарем (в апреле 1919 г. — О.А1), а впоследствии — секретарем и зам. зав. секретотделом. При отступлении из Одессы с Южной группой войск направляюсь в Москву, где временно работаю в ВЧК (9 октября 1919 года по прибытии в ВЧК ее президиумом он был командирован в распоряжение Макса Дейча — в то время помощника заведующего Секретным отделом, где стал комиссаром. — О.К.)) и МЧК (секретарем Секретно-оперативной части. — О.К.\ а затем перехожу с согласия ЦК КП(б) У и ЦК РКП в Региструпр, откуда должен был поехать для подпольной работы на Украину в качестве резидента, но в силу длительных переговоров и разгрома Деникина поездка моя не состоялась, и я по командировке ЦК РКП направляюсь в Житомир в губком, откуда направляюсь в распоряжение ЧК. Вместе с формирующейся Киевской ЧК выезжаю в Киев, где и работаю с декабря 1919 по март 1920 г. и отсюда получаю назначение зав. секретно-оперативным отделом в Волынскую губЧК.
При отступлении из Волыни (апрель 1920 г.) временно работаю в Екатеринославской РТЧК. Отсюда по занятии Житомира возвращаюсь снова на ту же должность, затем назначаюсь зампредом и врид. председателем Волынской губЧК, оттуда в ноябре 1921 г. переведен в Харьков, назначаюсь нач. СОЧ и зампредом Харьковской губЧК. В ноябре 1922 г. назначаюсь нач. Харьковского отдела ГПУ, в марте 1924-го назначен замнач. Киевского губотдела ГПУ, в ноябре 1924-го — начальником Киевского окротдела ГПУ, где работаю до октября 1928 г. С этого времени по декабрь 1929 г. был начальником учетно-осведомительного управления ГПУ Украины и с декабря 1929-го — зам полномочного представителя ОПТУ по ДВК и замнач. УНКВД по ДВК.
351

Оба брата-коммуниста работают в НКВД: 1-й — старший майор госбезопасности Арнольдов — пом. нач. 1-го отдела ГУГБ, 2-й — капитан госбезопасности Кесельман — замнач. 3-го отдела УГБ УНКВД по Моек. обл. Младшая сестра учится в Иркутске в мединституте, старшая сестра в 1913 или в 1914 году уехала к бабушке в Америку, и сведений о ней никаких не имею...» (81).
Арестовал Арнольдова и Западного за неделю до этого назначенный начальником УНКВД Дальневосточного края, так же как и последний, комиссар госбезопасности 3-го ранга Генрих Самойлович Люшков (1900—1945), ранее руководивший чекистами АзовоЧерноморского края. Люшков тоже был уроженцем Одессы, где в июле 1917 года под воздействием старшего брата Семена — большевика с 1915 года (впоследствии прокурора Балты) — вступил в РСДРП(б). До февраля 1919 года он здесь же был на подпольной работе, но бежал из-под ареста в Екатеринослав и затем находился на политработе в Красной армии, в 1919 году, в отличие от многих других товарищей по подполью, в Одесской ЧК не работал. На службу в нее он попал только в ноябре 1920 года, успев за 5 месяцев до этого побывать уполномоченным 57-й дивизии, а также уполномоченным по военным делам и замначальника политотдела Тираспольской уездной ЧК. В Одесской же губчека с ноября 1920 по апрель 1922 года (ЧК в ГПУ была реорганизована почти на месяц позднее, чем на Украине в целом) он занимал должности заведующего информрегчастью Секретно-оперативного отдела, замначальника Вознесенского подотдела, помощником начальника орготделения административно-организационной части, заведующим всем последним подразделением (82). В губотделе ГПУ он будет старшим инспектором по все тем же административным и организационным вопросам, затем замначальника уездного отделения. В ноябре 1922 года бывший его одесский руководитель Леонид Заковский заберет его в возглавляемое им Подольское ГПУ, где на посту начальника Каменец-Подольского окротделения он сменит Петра Подзаходникова, как в свое время сменил его заведующего адморгчастью в Одессе (83). Когда же в марте 1923 года Заковский вновь прибыл в Одессу и стал начальником губотдела ГПУ, Люшкова он уже не вернул.
352

В 1920—1921 годах, будучи, по сути, главным кадровиком Одесской ЧК, Люшков немало сделал для чистки ее от сослуживцев тех же братьев Кесельманов по 1919 году. Теперь же на Дальнем Востоке он «добрался» и до них, причем способствовал не только увольнению их из органов, но и аресту, а затем подвел к расстрельному приговору. Люшков подписал ордер на арест еще некоторых чекистов-дальневосточников, в годы Гражданской войны работавших в Одессе, в частности, прокурора Дальневосточного края, большевика с октября 1917 года Михаила Яковлевича Чернина (Мони Затурянского), который во времена интервенции работал в этом городе в подпольной партийной разведке, а весной-летом 1919 года являлся дежурным секретарем при президиуме Одесской ЧК. В мае 1938 года Чернина расстреляли (84). Впрочем, в июне 1938-го, получив срочный вызов в Москву, Люшков, сам ожидая ареста, совершил побег в Маньчжурию, где, объявив себя троцкистским оппозиционером (каковым он ранее никогда не был) и борцом со сталинской диктатурой, начал сотрудничать с японской разведкой. Естественно, это привело на родине к репрессиям в отношении его близких родственников, в том числе привлекшего в свое время к политической деятельности брата Семена. Когда в августе 1945 года Квантунская армия отступала под напором советских войск, Люшков, опасаясь попасть в руки своего бывшего ведомства, вновь решил бежать — на сей раз к американцам. Однако, в отличие от белой контрразведки в 1919 году и НКВД в 1938-м, японская спецслужба не дала осуществить этот замысел, и 19 августа в Дайренской комендатуре сотрудником военной миссии он был застреляй.
Так закончил свои дни еще один бывший руководящий сотрудник Одесской ЧК, в разное время приложивший руку к чисткам и арестам других чекистов-одесситов, в числе которых были и братья Семен и Арнольд Кесельманы.
Дело шахматного короля
Осенью 1918 года из Москвы на Украину приехал знаменитый шахматист Александр Александрович Алехин. С октября в Одессе в кафе Робина он стал участвовать в шахматных поединках. За
12 «Окаянные дни»
353

шахматным столиком Алехин пережил несколько властей и был арестован при большевиках.
Об аресте Алехина в 1919 году Одесской ЧК упоминается в нескольких работах, посвященных знаменитому шахматисту.
Так, из книги об Алехине историков шахматного спорта отца и сына И.М. и В.И. Линдеров можно узнать следующее:
«К 1919 году относится драматический эпизод в жизни Алехина — арест и пребывание в одесской тюрьме. Его обвинили в связи с белогвардейской контрразведкой и приговорили к расстрелу. Легенды приписывают спасение Алехина одному из вождей Октябрьской революции Льву Троцкому... Много лет спустя английский журнал “Чесс” (1937) так описывал этот эпизод из жизни чемпиона мира: “Разразилась русская революция. Как осколок старого режима, он оказался в тюрьме, приговоренный к смерти. Здесь его посетил Троцкий, сыграл с ним в шахматы и при этом был жестоко побит. Конечно же он дал санкцию на приведение приговора в исполнение?! Нет! Напротив, последовала отмена приговора!”
Но есть и другая, более реалистичная версия. За два часа до приведения приговора военного трибунала в исполнение одесский шахматный мастер Яков Вильнер (1899—1931) сумел связаться по телефону с председателем Совнаркома (правительства) Украины Христианом Раковским, которому имя Алехина было знакомо. И тот предписал немедленно освободить его» (85).
Те же авторы в вышедшей почти десятью годами позже книге, посвященной знаменитым шахматистам, пишут, что летом 1919 года в Одессе Алехин был арестован и после пребывания в тюрьме приговорен к расстрелу по обвинению в дворянском происхождении и антисоветской деятельности, но за два часа до приведения приговора в исполнение (откуда такая точность?!) в результате неожиданного вмешательства одного из крупных революционных начальников освобожден из заключения (86). Э. Попов, опять-таки со ссылкой на Линдера-старшего, пишет; что Одесская губЧК арестовала шахматиста, допросила и заключила в тюрьму, и над ним нависла реальная угроза «быть пущенным в расход» (про два часа ничего не говорится). Однако, по мнению Попова, сохранил Алехина для мировых шахмат счастливый случай — его судьбу решил неустановленный
354

революционный начальник, который, вероятно, понимал, кто был перед ним» (87).
По данным биографа гроссмейстера в серии «ЖЗЛ» Ю.Н. Шабурова, арест произошел не летом, а в апреле 1919 года, что гораздо ближе к истине. Автор приводит свидетельство шахматиста Николая Сорокина, который в момент ареста Алехина в здании бывшего офицерского собрания играл за соседним столом. Вошел человек в кожанке и потребовал, чтобы Алехин отправился с ним, но тот попросил его доиграть партию, на что было получено согласие. Алехин был доставлен в губЧК на Екатерининскую площадь, дом 6, где после допроса он был водворен в камеру, провел около недели, а затем был освобожден (88).
Заметим, что Одесская ЧК начала расстреливать только в начале мая, когда было полностью закончено ее формирование, а до этого дела передавались на рассмотрение в губревтрибунал. Соответственно, большое количество арестованных в первые дни большевистской власти до суда просто не дошли, а поскольку упрощенного порядка рассмотрения дел в коллегии Губчека еще не было, в условиях продолжающейся неразберихи они были освобождены, и в их числе вполне мог быть Алехин.
Оказавшись на свободе, Алехин поступил на службу в губисполком (интересно, кто из руководителей исполкома: Болкун, Клименко или Фельдман его приняли?), а точнее, в его Иностранный отдел, по всей видимости, переводчиком. Однако в конце июля, как пишет Шабуров, он убывает из Одессы и в середине августа возвращается в родную Москву, где поступает учиться в 1-ю государственную школу кинематографии, руководимую известным кинорежиссером Владимиром Ростиславовичем Гардиным (89). Как профессиональный юрист, окончивший до революции Императорское училище правоведения в Петербурге и обладающий свойственным шахматисту аналитическим складом ума, Алехин в мае 1920 года становится следователем Центророзыска Главмилиции (так же как и ранее в Одессе, по тем же основаниям ему вполне могли предложить работу в одной из нескольких белых контрразведок), а как владеющий тремя иностранными языками — в июне того же года переводчиком Коминтерна. С ав¬
12*
355

густа того же года он кандидат в члены РКП(б). Однако 16 ноября 1920 года чекисты, на сей раз уже из центрального аппарата, заводят на него дело, поводом для которого, впрочем, послужила телеграмма опять-таки из Одессы. Начавшееся с нее новое дознание на основе документов архивно-следственного дела за номером Р28167 из Центрального архива ФСБ освещено Шабуровым:
«Начало... положила телеграмма из Одессы “У тов. Лациса от тов. Тарасова получена была подлинная расписка шахматиста Алехина от Деникинской контрразведки в бытность его в Одессе на сумму около 100 000 рублей. Адрес Алехина полтора месяца назад — Тверская ул, гостиница “Люкс”, Москва. В прошлом году он выехал из Одессы сюда. В настоящее время в Москве — следователь уголовно-следственной комиссии. Живет на 5—6-м этаже. Приметы: выше среднего роста, худой, очень нервный, походка нервная, лет 30—34, найти можно через клуб шахматистов. Сообщил бывший председатель ГЧК Одессы”.
Возникли активная служебная переписка в стенах ВЧК и обмен депешами с Одесской губЧК. Следствие развертывалось по сценарию политического сыска с привлечением тайной агентуры. В донесениях с грифом “Совершенно секретно” разведчик № 7, ведущий наблюдение за Алехиным, подтвердил его место жительства (уточнив лишь, что он занимает комнату № 164) и приметы, назвав возраст 27 лет. Однако председатель и секретарь Одесской губЧК на запросы ВЧК по существу содержания поступившего доноса отвечали: “Телеграмма ваша для нас непонятна. Просим пояснений”. Но дополнить запросы сотрудникам ВЧК было нечем. Они ждали подтверждений как раз оттуда, из Одессы, где находился неведомый автор провокационной телеграммы» (90).
В чем же состояла причина появления «провокационной телеграммы»? Только ли в интригах недоброжелателей и завистников таланта великого шахматиста, как предположил Шабуров? Чтобы понять это, по нашему мнению, нужно обратить внимание на лиц, фигурирующих в переписке. Если Тарасова из-за распространенности фамилии нам идентифицировать не удалось, то Лацис узнается довольно легко — это, несомненно, председатель Всеукраинской ЧК с апреля по август 1919 года Мартин Лацис. Руково¬
356

дителем Одесской ЧК во время переписки с Центром был Макс Дейч. С экс-руководителем одесских чекистов, сообщившим о местонахождении шахматиста в столице, дело обстоит сложнее. До Дейча в марте—августе 1920 года губЧК возглавляли Станислав Реденс и Владимир Яковлев. Яковлев в августе 1919 года в Киеве был заместителем Лациса и от последнего мог услышать о «белогвардейской» расписке, но, с другой стороны, Реденс в июле—августе 1919 года работал в Одессе и о произошедшем несколькими месяцами раньше аресте Алехина мог быть осведомлен, а кроме того, летом-осенью 1920 года, несмотря на работу на Украине, часто по делам бывал в Москве, где мог встретиться с ним и узнать его местожительство, а потому более подходит для фигуранта телеграммы.
По нашему мнению, реанимируя дело Алехина в Одессе, Дейч в первую очередь руководствовался желанием получить дополнительные доказательства некомпетентности руководства Губчека в 1919 году (так плохо работали, что даже агента белой контрразведки выпустили!) и, соответственно, лишний повод для продолжения чистки своего учреждения от местных работников. Вероятно, не было простой случайностью совпадение по времени возобновления алехинского дела с расследованием поступившего заявления экс-чекиста Михаила Каменева в отношении Бориса Северного. И обвинения чекистов-одесситов в освобождении врагов большевистской власти являлись более серьезными, нежели в отсутствии борьбы с местным криминалом в 1919 году, или даже в связях с ним. Естественно, что подобные дела отражались не только на внутренней жизни Одесской ЧК, но подчас и на подследственных, одним из которых являлся Александр Алехин. Вот как завершилось его дело:
«Тщательная проверка, — пишет Шабуров, — завершилась 21 февраля 1921 года допросом Александра Александровича Алехина, в процессе которого он собственноручно подробно ответил на все вопросы следователя... По существу обвинения написал:
“II. На вопрос, получал ли я в течение 1919 г. какие-либо суммы денег от кого бы то ни было и, в частности, от некоего Тарасова,
357

заявляю, что никаких сумм от кого бы то ни было я в это время не получал.
III. На вопрос о том, знаком ли я с Лацисом или Тарасовым, заявляю, что ни с тем, ни с другим незнаком.
Александр Александрович Алехин, 21/ II 1921 г.
Допрос снимал (подпись неразборчива)”.
Абсурдность обвинений Алехина в антисоветской деятельности не вызывала сомнений, и дело было прекращено...» (91).
Таким образом, интрига, заложником которой оказался, сам того не подозревая, Алехин, не удалась. Спустя 3 месяца после прекращения дела, оформив второй в своей жизни брак со швейцарской журналисткой и социал-демократкой Анной-Лизой Рюэгг, Алехин выехал через Ригу и Берлин во Францию, где спустя полтора года остался на постоянное жительство. Так начался наиболее известный по книгам и кинофильмам эмигрантский период жизни великого русского шахматиста. Можно предположить, что одесские события послужили для него еще одним убедительным поводом навсегда расстаться с большевистской Россией.
Кого убил Сакор?
Бывший одесский чекист Михаил Каменев в своем докладе на имя председателя Всеукраинской ЧК указывал, что в бытность его следователем юридического отдела вел дело некоего Сакара, обвиняемого в убийстве французского коммуниста Делафара (92). Остановимся на этом деле подробнее.
Согласно опубликованным в одесских «Известиях» 10 июля 1919 года «поскрипционных» списков ЧК, Сакар был казнен «за расстрел тов. Скибко» (93). Однако еще в самом первом чекистском списке, опубликованном 5 мая, значились Садов Федор Андреевич и Соколовский Михаил Александрович, расстрелянные за убийство в последних числах февраля в Одессе «по личной инициативе сопровождаемого... арестованного добровольческими властями левого социалиста-революционера тов. Скибко» (94). Сколько же конвоиров-палачей было у эсера-рабочего Скибко? Обстоятельства его казни описаны в мемуарах его однопартийца И. Алексеева-Небутева, опубликованных в 1922 году. Он писал:
358

«Мы условились... что для усиления работы надо пригласить в военный отдел т. Скибко. Он еще только отошел от правых с.-р. и изъявил желание работать с нами... Вечером он обещал зайти вторично, но не пришел... На следующий день, развертывая газету, читаю: “При попытке к бегству убит Скибко”. Расстреляли его начальник Слободского района и его два помощника. Комитет постановил ответить на это террористическим актом. За начальником района установили наблюдение, но он через несколько дней исчез... Через два дня... Кондрат (левоэсеровский боевик. — О.К.) убил одного из помощников начальника Слободского района и приклеил ему записку “за попытку к бегству” (95). Судмедэксперт Жмайлович утверждал, что Скибко был арестован участковым надзирателем и городским стражником, коими при сопровождении в участок был застреляй при попытке к бегству» (96).
Отсюда напрашивается вывод, что к убийству этого эсеровского активиста Сакар не имел отношения и ему его приписали либо просто по ошибке, либо чтобы не афишировать резидента ВЧК Делафара.
Биография потомка французов-иммигрантов знатного происхождения поэта-футуриста и переводчика Георгия Георгиевича Делафара (Лафара), он же Жорж де Лафар, анархо-коммуниста, вступившего во французскую группу содействия РКП лишь незадолго до одесской командировки, не тема настоящей книги. Отметим, что в 1918 году он был в ВЧК заведующим подотделом по банковским делам, секретарем отдела по борьбе с должностными преступлениями и следователем по важнейшим делам при президиуме. В конце 1918 года по инициативе Феликса Дзержинского он был направлен на нелегальную работу в занятую интервентами Одессу, где, в частности, разрабатывал находящуюся там знаменитую звезду русского экрана Веру Васильевну Холодную (урожденную Левченко).
Интересно, что о доходивших до белых сведениях о работе Веры Холодной на большевиков и даже об участии в подкупе французского командования пишет в своих воспоминаниях деникинский контрразведчик Сергей Устинов, правда во времена интервенции бывший не сотрудником спецслужб, а штабным офицером (97).
359

Умершая в феврале 1919 года в Одессе от «испанки», она не знала, что ее муж Владимир Григорьевич Холодный, бывший царский офицер, в том же году будет арестован чекистами как белогвардеец. 13 января 1920 года внесудебная тройка ВЧК в составе Дзержинского, Аванесова и Петерса по докладу Особоуполномоченного знаменитого Якова Агранова постановила его расстрелять (98).
Интересующихся его работой в южном городе можно отослать, в частности, к статье автора «Агент из «Мирографа», опубликованной в 1-м номере журнала «Родина» за 2002 год. Мы же скажем только о его последних днях.
В марте 1919 года Делафар был вычислен добровольческой контрразведкой, задержан и казнен перед самым уходом войск интервентов. Алексей Николаевич Толстой, в апреле 1919 года уплывающий из Одессы в эмиграцию, записал рассказ контрразведчика Ливеровского о казни Делафара: «Казнь гр. Делафара. Ночью. В дождь, на барке № 4. Ехали на пеноботе. Полная покорность... Заговорили о дожде отрывистыми фразами. Было страшно заговорить о другом. Первый поднялся по трапу рабочий. Палач, не дожидаясь, пока он поднимется, выстрелил ему в голову, он покатился. Филька, пока еще был на лодке, снял с себя крест, просил отослать по адресу. Когда же взошел на барку, сказал: это не я, начал бороться. Его пристрелили. Делафар дожидался в пеноботе. Курил. Затем попросил, чтобы его не застреливали, а утопили. Его связали, положили на доску, пустили в море. Филька — крестьянин, был рабочим. Во время революции разбойничал на Дону... Когда казнь была закончена, французский палач крикнул: “Граф Деляфар мертв”» (99). Любопытно, что этот сюжет писатель, уже вернувшийся в СССР, использовал в своей повести «Ибикус, или Похождение Невзорова», причем если Делафар там выведен как революционер-анархист Саша Шамборен, то Ливеровский назван своей фамилией.
Интересные сведения о последнем, только именуемом Липеровском, — возможно, так действительно звучала его фамилия или псевдоним — содержатся в опубликованной 17 ноября 1920 года одесскими «Известиями» заметке «Русская контрразведка в Кон¬
360

стантинополе». В ней говорится, что прибывшие на днях в Одессу с последним транспортом военнопленнных Первой мировой войны партийцы передают интересные сведения о деятельности русских охранок в Константинополе, оперирующих при французских и английских разведках. Русскую секцию возглавляет «пресловутый охранник» Орлов, бежавший из Одессы в 1919 году. Во главе же русской секции при английской разведке стоит Липеровский (Оболов), работавший в Москве в советских учреждениях и бежавший из Москвы на Украину во время германской оккупации. Там он служил в гетманском штабе, а затем переехал в Одессу, где занимал видное положение в добровольческой контрразведке. В Константинополе эти контрразведчики специализировались на выявлении коммунистических агентов, в частности среди моряков Торгового флота Черного и Средиземного морей.
Что касается упомянутого Толстым Фильки, то, похоже, это был тот самый матрос Филька, которого упоминает в своих весьма беллетризованных и сильно «преломляющих» действительность мемуарах бывший начальник одесской белогвардейской контрразведки в начале 1919 года Владимир Орлов: «Неожиданно ко мне метнулась тень, и кто-то схватил меня за горло. Защищаясь, я отбросил его. Темноту разрезал луч электрического фонарика. Я выхватил его из рук противника и попытался ослепить нападавшего ярким светом. В нем я узнал матроса Фильку. Мне было известно, что ЧК (подпольная партийная контрразведка. — О.К.) поручила ему убить меня. Его рука потянулась к боковому карману, но я был быстрее. Застрелив его, я помчался на корабль, на котором уже были готовы к отплытию шесть тысяч несчастных русских беженцев» (100).
Хотелось бы обратить внимание на то, что ни в докладе Каменева, ни даже в опубликованном расстрельном списке не указано ни имени, ни инициалов Сакара, что наводит на мысль о его иностранной принадлежности: вполне возможно, он раньше служил во французских или колониальных частях и просто не успел эвакуироваться. В таком случае можно предположить, что Сакар — это и есть упомянутый Алексеем Толстым «французский палач».
361

Однако возможна и другая версия того, кем был этот Сакар. Фамилия эта, судя по всему, тюркского происхождения (имя и отчество его в источниках отсутствуют), а Орлов вспоминал, что в распоряжении контрразведки были военнослужащие-татары, двое из которых стали его личными адъютантами и телохранителями, и, таким образом, возможно, подследственный Каменева и являлся солдатом этого национального формирования.
Татары эти остались от эвакуировавшегося 31 марта национального отряда, выполнявшего роль охранного конвоя при военном губернаторе Гришине-Алмазове (в составе примерно 70 человек). Командовал отрядом начальник личной охраны Гришина-Алмазова ротмистр Бекирбек Масловский, тоже, естественно, татарин, вместе со своими бойцами присягнувший на Коране защищать генерала. Современный исследователь Максим Ивлев в книге о Гришине-Алмазове приводит дневниковую запись старшего адъютанта генерала подпоручика Б.Д. Зернова от 21 февраля 1919 г. (вероятно, по старому стилю) следующего содержания: «Много шума сейчас вокруг имени Масловского по случаю расстрелов без суда. По ликвидационным спискам отправлено на тот свет немало людей. Одесса все видит, все знает, и вокруг этих событий, естественно, поднялся страшный шум со стороны “демократии”. Горы протестов, особенно потряс Одессу “расстрел 11-ти”. Это группа большевиков, переданная татарами для ликвидации французской к-р...» (101).
Возможно, среди этих татар был Сакар, который несколько позже явится участником казни Делафара, а после смены власти и сам будет казнен.
Борис Северный и звезда шансона
Максимилиан Волошин в разговоре с Иваном Буниным, состоявшемся 28 апреля 1919 года в гостях у последнего, упомянул некую хозяйку гостиной, где первый познакомился с Борисом Северным. Она вполне могла быть известной эстрадной исполнительницей, «бабушкой русского шансона» Изой (Лией) Яковлевной Кремер или освобожденной Северным Санцебахер — актрисой, принадлежавшей к довольно известной в Одессе немецкой семье,
362

сыгравшей одну из ролей в выпущенной киноателье Александра Ханжонкова на экраны в феврале 1919 года и приобретшей большую популярность картине Бориса Чайковского «Мимо счастья». В рукописных комментариях Каменева к заявлениям Броуна и Северного, которые он направил в ЦК 14 апреля 1921 года, есть интересные зарисовки нравов чекистской верхушки Одессы 1919 года. Вот что он написал:
«Что касается пьянства с Паяном (Каменева в Волегоцеве. — О.А*.), то лучше рассказать о том, как ОГЧК устроила два бала, где лилось вино и шампанское. Против этого были тов. из Центра Пузырев, Вихман и Меламед. Там были актеры, в том числе Иза Кремер, были представители губкома, губисполкома».
Была сделана общая фотография, но Каменев и некоторые его коллеги отказались сниматься, за что попали у остальных под подозрение. Заведующий юротделом Окунев спросил у предчека Калениченко, не левый ли эсер Каменев, но тот ответил: «Нет, коммунист». А на второй день обнаружилась пропажа фотокарточек и анкет сотрудников. Тут Каменев делает намек на то, что это может быть делом рук Изы Кремер. Неужели и ее можно отнести к сонму актрис и певиц, которых справедливо или не очень считают служащими не только искусству, но и Невидимому фронту? Невольно напрашивается ассоциация с ее подругой Надеждой Плевицкой, завербованной в эмиграции десятью годами позднее, правда, с точностью до наоборот — чекистской разведкой, против белых. Каменев написал:
«Когда пришли добровольцы, Иза Кремер имела обширный материал рассказать об ужасах ЧК, где ее заставляли чуть ли не танцевать на трупах расстрелянных. Кроме того, вход для нее в ЧК был свободнее, чем другому смертному, возможно, что она влияла на освобождение актрисы Санценбахер. А тосты и монологи говорил первым Северный. Только один т. Павел Онищенко (перед уходом из ЧК) сказал после Северного: “Если бы крестьяне села, откуда я, узнали, что сегодня творится в ОЧК, то, наверное, меня никогда не пустили бы на порог к себе в село”.
Иза Кремер на той стороне лагеря и, наверное, теперь посвещает немало материалов и легенд об ОЧК...»(102).
363

Интересно, что в антибольшевистском лагере тоже существовали подозрения о шпионаже Кремер, только, наоборот, в пользу красных наряду с Верой Холодной (о последней с большей или меньшей достоверностью можно утверждать, что она разрабатывалась советской разведкой). В. Майбородов, один из уездных руководителей периода интервенции, впоследствии писал: «По городу стали ходить какие-то темные слухи, передавались сплетни и о том, что французов обрабатывают большевики, называли имена артисток, которые приняли на себя за огромные деньги эту задачу. Имя Изы Кремер, с которой не разлучался генерал Д’Ансельм, было у всех на устах...» (103).
Интересно сравнить эти показания Каменева насчет чекистских балов с записью Веры Муромцевой-Буниной в одесском дневнике от 31 мая / 13 июня 1919 года: «Коммунисты веселиться очень любят. Балы следуют за балами и в частных дворцах, и в общественных местах» (104). Вполне возможна, что она имела в виду именно балы в Одесской ЧК.
Говоря же об Изе Кремер, нужно отметить, что, согласно некоторым другим свидетельствам, и не только Майбородова, все с ней обстояло сложнее, чем это представил Каменев. Вот что спустя много лет после описываемых событий написал хорошо знавший ее в годы Гражданской войны артист эстрады Игорь Владимирович Нежный:
«Когда в город вошли красные, Иза Кремер охотно и довольно часто выступала в клубе военной комендатуры. Больше того, она привлекала к бесплатным концертам для личного состава комендатуры Надежду Плевицкую и других знакомых актеров и актрис. Я это хорошо знаю, так как сам участвовал в этих концертах вместе с Клавдией Михайловной Новиковой и Леонидом Осиповичем Утесовым.
Потом, когда Одессу снова заняли белогвардейцы и интервенты, они припомнили Изе Кремер ее общение с красными. На первом же ее концерте, как только она вышла на эстраду, из зала раздались выкрики: “Комендантская певичка!”, “Ей место в контрразведке, а не на сцене” и т. п.... Не посмели принять против певицы и репрессивные меры — слишком велика была ее популярность.
364

Однажды Иза Яковлевна встретилась на улице с бывшим красным военным комендантом города и порта Г. А. Сановичем. Он был в штатском, так как скрывался от разыскивавших его контрразведчиков. Кремер сразу же узнала Сановича и поняла, что его преследуют. Не растерявшись, она быстро отвела его к себе на квартиру и прятала там, несмотря на то что это было сопряжено с большим риском. Когда же белогвардейский разгул несколько приутих, Иза Яковлевна помогла Сановичу перебраться в безопасное место и тем самым спасла жизнь красному коменданту Одессы.
И все же Иза Кремер в 1919 году уехала из России. По-видимому, решающую роль тут сыграло влияние ее первого мужа — бывшего редактора “Одесских новостей” Хейфеца... Потом она его оставила, но в Россию уже не вернулась...
В Аргентине, где она жила последние годы, Иза Кремер вместе со своим мужем доктором Берманом принимала активное участие... в деятельности Общества аргентино-советской дружбы. Она мечтала побывать в Советском Союзе и должна была осуществить свою мечту в 1957 году. Но в СССР приехал только один доктор Берман. Иза Яковлевна Кремер за несколько дней до отъезда скончалась, так и не повидав родины.
Эти сведения мне сообщил Ефим Борисович Галантер, один из старейших наших театрально-концертных административных работников. Он с самого начала концертной деятельности Кремер, вплоть до ее отъезда из России, был постоянным импресарио артистки» (105).
Мишка Япончик глазами деятелей искусства
В данном очерке, посвященном королю одесского преступного мира, хотелось бы рассмотреть вопрос о другом Мишке Япончике — мифологическом, серьезно отличающимся от настоящего, а именно — герое одесского и вообще «блатного» фольклора, чей образ был создан не столько народной молвой (хотя и ею тоже), но и богатым воображением людей искусства.
Нужно оговориться, что не все деятели культуры, живущие в Одессе в то время, сочли нужным посвящать предводителю местных бандитов место в своих мемуарах и особенно в дневниках.
365

Если Надежда Тэффи (Лохвицкая) в вышедших в конце 1920-х годов в парижской эмиграции воспоминаниях посвятила ему пару строк, связанных с тем, что Гришин-Алмазов (с которым она была знакома лично) вынужден был вступить с ним в переговоры, итог которых для мемуаристки остался неизвестным (106), то такие знаменитые писатели, жившие в годы Гражданской войны в Одессе, как Алексей Толстой и Валентин Катаев, о Япончике ничего не оставили. Эти литераторы, как и некоторые другие, находившиеся тогда в южном городе, являлись выходцами из дворянских семей, впитавшими соответствующие традиции, где было место благородным разбойникам вроде пушкинского Дубровского, и в этой связи уж скорее бы они обратили внимание на Котовского, нежели на порождение низов еврейского общества Винницкого, последний им, скорее всего, был не очень понятен.
Вполне естественно, что ни слова о Япончике нет и у Ивана Бунина, причем не только в «Окаянных днях», но и в более подробных совместных с супругой Верой Николаевной дневниковых записях; хотя не раз упоминаются Домбровский, Северный, Фельдман, причем последний — не в качестве комиссара бандитского полка, а секретаря исполкома.
В произведениях же некоторых писателей-евреев, например Лазаря Кармена, в начале века присутствует образ «национального Робин Гуда», вора, заступавшегося за обездоленных и угнетенных соплеменников. В некотором роде продолжением этой традиции стали и рассказы и пьесы Исаака Бабеля, который для создания образа Бени Крика использовал образ вполне конкретного налетчика.
Мифологический образ Япончика стал формироваться уже вскоре после его гибели. Об этом может свидетельствовать, в частности, опубликованная 6 января 1920 года в газете «Варшавское слово» статья бывшего одесского юриста А. Вольского «Мишка Япончик», в которой говорилось, что в 1917 году он гастролировал в Петрограде, Москве, Екатеринодаре, Киеве, Варшаве и Лодзи и ни одна крупная кража со взломом в этих городах не обходилась без его участия, что, конечно, не соответствовало действительности. Однако подлинной одесской легендой король Молдаванки стал все же после выхода бабелевских произведений. Интересно,
366

что после гибели Япончика и до выхода первых «Одесских рассказов», для персонажа которых писатель позаимствовал образ Мишки Япончика, на страницах художественных книг и в воспоминаниях людей искусства последний практически не появлялся. Таким образом, о Япончике вспомнили в первую очередь благодаря бабелевскому герою, и в этой связи весьма показательной является оплошность, допущенная в начале 1960-х годов литзаписчиками мемуаров ветерана ВЧК-ОГПУ Федора Фомина, что Беня Крик — одна из кличек знаменитого предводителя воровского одесского мира. Впрочем, уже вскоре после выхода первых бабелевских рассказов поэт Михаил Голодный (настоящая фамилия — Эпштейн), известный как автор песни о матросе Железняке, написал стихотворение «Судья Горба», где были такие строчки: «Ну-ка, бывший начугрозыска Матьяш, расскажи нам, сколько скрыл ты с Беней краж?» (справедливости ради отметим, что Николай Матьяш не был начальником угрозыска, а в начале 1920-х годов заведовал политпросветом губернской милиции и к ответственности не привлекался). Несколько десятилетий спустя, в 1980-е годы, Беня Крик стал героем нескольких песен Александра Розенбаума и с той поры утвердился в отечественном «блатном» шансоне.
Предоставим слово Феликсу Зинько, с которым автор в данном случае полностью согласен:
«Давным-давно, еще с первой публикации рассказа Бабеля “Король” в знаменитом журнале “ЛЕФ”, когда появилось редакционное примечание, что, мол, Беня Крик — это знаменитый одесский бандит Мишка Япончик, многие стали отождествлять литературный образ с прототипом. Произошла весьма типичная ошибка: литературный образ стал восприниматься как буквальное воспроизведение прототипа.
Но плохим писателем был бы Бабель, если бы списывал своего героя один к одному. Тем более что, похоже, лично он не имел счастья знать Моисея Винницкого. Так в миру звали Мишку Япончика. А писателем Бабель был не просто хорошим, а замечательным. Так что давайте условимся: Беня Крик — образ собирательный, как и положено литературному образу, он просто не мог быть зеркальным отображением Мишки Япончика. Более того,
367

бандит Япончик из времен Гражданской войны трансформировался у Бабеля в Беню Крика из эпохи реакции после 1905 года. Беня Крик стал героем вполне романтичным и чем-то симпатичным, в отличие от прототипа — обыкновенного бандита» (107). Таким образом, Бабель, писал не о Япончике как таковом, а о БенеКрике.
Мишка Япончик не так уж сильно отличался от предводителя харьковских налетчиков времен Гражданской войны, такого же, как и Винницкий, «керенского птенца» Ивана Бондаренко, чья банда была ликвидирована в 1920 году Особой группой Федора Мартынова, или действовавшего там же в Харькове Степки Херсонского; разве только они действовали более «топорно», не облагая заранее коммерсантов данью, и армейским полком не командовали (последний, впрочем, с властными структурами был не в менее интересных отношениях, о чем будет рассказано в следующей главе). Верно заметил по поводу Бондаренко харьковский историк Э.И. Зуб: «Не повезло тогдашней столице Украины со своим Исааком Бабелем. Поэтому, наверное, и Бени Крика в Харькове не состоялось, хотя прототип для этого имелся» (108).
Писатели и другие творческие деятели Одессы, после Бабеля (и в отличие от него) повествующие уже непосредственно о Мишке Япончике, только создавали мифологический образ короля одесских бандитов, причем, нужно отметить, что по своим взглядам эти мастера культуры были самыми разными — от противника большевизма Дона Аминадо (Аминодава Пейсаховича Шполянского) (в вышедшей в эмиграции в 1954 году книге «Поезд на третьем пути») до ветерана ЧК-ОГПУ-НКВД Александра Лукина (в повести «Тихая Одесса», впрочем, его писателем можно назвать с большой долей условности, поскольку, как мы уже говорили, он давал лишь идеи, воспоминания, а иногда и материалы литработникам). Одним из последних мифотворцев о Япончике был знаменитый куплетист Владимир Коралли (В.Ф. Кемпер), чьи мемуары увидели свет в конце 1980-х годов. Наибольшей достоверностью, по мнению автора исследования, являются воспоминания Леонида Утесова. Этому существует весьма простое объяснение: Утесов
368

лично знал Япончика, тогда как другие его в лучшем случае только видели, а то и вообще сведения о нем имели из «вторых уст».
Отметим, что почти все писатели и артисты — одесситы, являвшиеся современниками Япончика и что-либо написавшие о нем, были евреями. Складывается впечатление, что, как бы эти лица ни относились к королю преступного мира, у них присутствовала некоторая гордость за своего соплеменника, достигшего высоких вершин не в традиционной «национальной» криминальной деятельности (фальшивомонетничество, финансовые махинации, игровое шулерство и тому подобное), а в уголовном бандитизме.
Однако сама романтизация представителей уголовного мира была присуща ряду мастеров отечественной литературы разных национальностей (мы не относим сюда произведения о «благородных разбойниках», характерные для всемирной литературы и имеющие давнюю историю). Первым широко известным произведением, с симпатией показывающим представителя откровенно воровской профессии в России, является ставший классикой отечественной литературы рассказ Максима Горького «Челкаш», написанный в 1894 году и спустя год опубликованный в журнале «Русское богатство». Кстати, прототипом главного героя явился сосед писателя по николаевской больничной палате — одесский уголовник (109). В рассказе профессиональный вор Челкаш, высоко ценящий только свободу, явно с лучшей стороны противопоставлен крестьянскому парню Гавриле, стремящемуся к наживе (известно сохраняющееся на протяжении почти всей жизни весьма негативное отношение Горького к русскому крестьянству). Иван Бунин, опубликовавший в 1936 году в парижской «Иллюстрированной России» статью на смерть Горького, по поводу рассказа писал: «... в ту пору шла еще страстная борьба между народниками и недавно появившимися марксистами, а Горький уничтожал мужика и воспевал “Челкашей”, на которых марксисты в своих революционных надеждах и планах ставили такую крупную ставку» (ПО). Конечно, Бунин здесь несколько субъективен: в отличие от анархистов и махаевцев, марксисты все же делали ставку не на люмпен-пролетариат, а пролетариат (к последнему, впрочем, тоже можно относиться сложно). Но на уничижение Горьким се¬
369

лян даже перед представителями криминального мира он обратил внимание верно. Весьма символичным выглядит то, что одним из писателей, кому Горький, вернувшись из Италии в СССР, оказывал покровительство, был Исаак Бабель, создавший незабываемый образ уже не просто одесского, а еврейского Челкаша — Бени Крика.
Существует устойчивый миф, что при жизни Мишка Япончик был персонажем не только одесских баек, но и многих народных песен. Так, в песне Вилли Токарева «Держи вора» есть строчки:
Там пели «Мурку», пели песни про Япончика,
Там пели песни и про Сонькины лимончики,
Там пели «Бублички», и шайка воровская Всю ночь шумела, осушая стаканы.
Но если «Мурка», «Лимончики» и «Бублички» и сейчас неплохо известны и нередко (особенно первая) поются «шансонными» исполнителями, то песен о короле Молдаванки мы не слышим, не воспроизводит их никто из одесситов в мемуарах (не считая, разумеется, частушки о «Япончике, добровольчиках и подпольщиках»). Дон Аминадо приводит стихотворные строчки: «Он округу озирает беспокойным взглядом, жеребец под ним сверкает белым рафинадом». Однако к Япончику они имеют весьма опосредованное отношение, поскольку посвящены... его начальнику Григорию Котовскому и взяты из поэмы Эдуарда Багрицкого «Дума про Опанаса», посвященной махновщине.
За песню современника о короле Молдаванки иногда выдаются исполняемые в свое время Михаилом Водяным, Борисом Сичкиным и некоторыми другими мастерами эстрады «Куплеты Мишки Япончика», где, в частности, есть такие слова:
Не один в пистолете патрончик,
Не один есть на свете блондин.
Но поверьте, что Мишка Япончик В своем роде, конечно, один.
370

Молдаванка успех нам пророчит,
Как на дело идем не спеша.
Полицмейстер мешать нам не хочет,
А захочет — придавим, и — ша.
Строчки о полицмейстере, как несложно убедиться, аллюзия опять-таки на произведения Бабеля о Бене Крике. И блондином Япончик тоже не был. Эта песня из написанной в 1960-е годы оперетты Григория Плоткина «На рассвете», посвященной времени интервенции, где в числе главных героев фигурируют Григорий Котовский, Мишка Япончик, Вера Холодная.
Продуктом явно более позднего творчества является и песня «Разменяйте мне десять миллионов», посвященная «боевым» действиям евреев на Украине, которую в 1970-е годы исполнял Аркадий Северный (Звездин) («и вот мы снова все сидим на Молдаванке // а за стеной шумит бандитский сход// Япончик Миша речь толкает из тачанки// и уркаганов подбивает на поход»). Примечательно, что исполнение этой песни Северный сопровождал комментарием, что Япончика в 1919 году расстреляли чекисты, — версия, изложенная в мемуарах бывшего особиста Федора Фомина, оказалась весьма живучей.
Мишка Япончик фигурирует и в двух других народных песнях: «Мясоедовская улица» и «Одесса-мама» (одном из вариантов), но он в них не является главным героем, и к тому же песни эти тоже были созданы через много лет, если не десятилетий, после его смерти. Таким образом, можно сделать вывод, что никакого песенного фольклора, посвященного главарю одесских бандитов, при его жизни создано не было.
А почему некоторые представители современной творческой интеллигенции кто скрыто, а кто явно высказывает восхищение главарем бандитов?
Обратимся снова к очерку Зинько.
«Так кто же такой Мишка Япончик, — вопрошает журналист, — Ни в царское, ни в советское время такой вопрос не мог даже возникнуть ни в какой голове. Однозначно ясно: Мишка Япончик был самым жестоким, наглым и изворотливым главарем одесской ма¬
371

фии своего времени. Но в последние годы, годы сплошного реабилитанса... вдруг появились публикации, в которых авторы тщатся поставить под вопрос эту оценку и представить бандита “одной из первых жертв большевизма”. Трудно сказать, с какой стати. Скорее всего, все-таки с целью саморекламы: вот, мол, какие мы смелые. Правда, смелость нынче вовсе не нужна — наступила та свобода печати, когда никого не интересует, что там пишут. Более того, у меня создается впечатление, что все мы пишем только для своего узкого круга. Да и какая там смелость, когда прямо ничего не говорится, но намеками, которые порой сильнее любых аргументов, нас пытаются уверить, что Мишка Япончик был не так уж плох и зря большевики расстреляли без суда и следствия это “золотое дитя” Одессы» (111).
Подтверждение вышесказанному можно было увидеть совсем недавно, когда по Первому каналу показали 12-серийный фильм «Жизнь и смерть Мишки Япончика», поставленный режиссером Сергеем Гинзбургом (в главной роли — Евгений Ткачук). Артиста на главную роль, по нашему мнению, подобрали вполне подходящего как по внешности, так и с точки зрения актерского мастерства. С исторической же точки зрения этот фильм оставил желать, мягко говоря, много лучшего.
Конечно, от современного сериала, предназначенного, как правило, лишь для развлечения зрителя, трудно было ожидать большой исторической достоверности и опоры хотя бы на малую документальную основу. Но все же это творение превзошло все худшие ожидания. Мифология началась уже с самых первых кадров сериала, когда юный Винницкий, предлагающий почистить сапоги одесскому полицмейстеру, взрывает его. Но это хотя бы еще можно объяснить опорой на ряд крайне недостоверных сведений, встречающихся в прессе. Но дальше идет уже не только одесская мифология, но и чисто режиссерские придумки. Пиком абсурда выглядит уход Винницкого на фронт... в офицерских погонах, а на соответствующий упрек комиссара Фельдмана тот ему бросает: «Что же вы, большевики, за такие босяки» — здесь, как говорится, всякие комментарии излишни. Правда, в следующей серии созда¬
372

тели фильма, вероятно, повинуясь хотя бы элементарному здравому смыслу, погоны с него все-таки «снимают».
Интересен и образ «учителя» Япончика Герша (создатели фильма имеют в виду Мейера-Герша, но, поскольку в фильме имеется и другой Мейер — Зайдер, они оставили его только второе имя), созданный Валентином Гафтом. Согласно фильму, он ведет очень скромный образ жизни, ютясь чуть ли не в какой-то лачуге. Однако реальный Суконник, учитывая, в частности, его любовь к драгоценным вещам, вряд ли был таким уж аскетом. Эпизод же с расстрелом его в 1919 году, нисколько не соответствующий действительности, поскольку, как мы помним, в конце 1920 года он был объявлен в розыск, целиком был взят из рассказа Бабеля «Фроим Грач», только вместо предЧК Симена тут действует Стоцкий. Вообще в фильм автоматически перекочевали сюжеты всех бабелевских рассказов о Бене Крике. Но ведь Бабель судьбу Япончика лишь брал за основу. А не писал произведение о н е м. Поэтому большая их часть — талантливый литературный вымысел, как бы ни хотелось думать иное некоторым журналистам и телевизионщикам. Поэтому выдавать все это за реальные события по меньшей мере несерьезно. Крайне легкомысленно и как-то опереточно представлена обстановка в городе в 1918 году: сплошной кафешантан, где только пляшут и поют еврейские и одесские песенки, некоторые из которых, кстати, были написаны значительно позднее для различных фильмов и спектаклей на одесскую тему (например, распеваемые героем Владимира Долинского [респектабельным одесским конферансье, непонятно почему вдруг подавшимся с полком Япончика на фронт] куплеты с припевом «Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте вам!» в свое время исполнялись Андреем Мироновым в спектакле Театра сатиры «Интервенция», где Долинский, правда, тоже играл).
Однако дело-то происходило в обстановке Гражданской войны и постоянной смены властей, когда в городе регулярно имели место не только перестрелки, но и настоящие уличные бои. При просмотре же фильма может сложиться впечатление, что Гражданская война началась лишь с установлением большевистской власти. И даже погода показана превратно: за окном все время она
373

летняя, хотя, как известно, войска интервентов на Одесчине были с декабря по начало апреля 1919 года. И белогвардейский генерал Гришин-Алмазов (его талантливо играет Александр Лазарев-младший), вопреки создателям фильма, не был в Одессе в сентябре 1918 года, поскольку в это время командовал Сибирской армией. Подобные «ляпы» можно, перечислять и дальше, но и всех указанных вполне достаточно, по нашему мнению, чтобы дать оценку фильма с фактологической точки зрения.
Мишка Япончик в фильме выкрашен почти исключительно белым цветом, и все его воровские творения служат в конечном счете родной Одессе и своим землякам. Совсем иначе показаны местные большевики. Чего стоит образ хотя бы почти патологической большевички Соколовской, который создала актриса и телеведущая, прославившаяся в свое время ролью Красной Шапочки. Самой же демонической и зловещей фигурой представлен некий Стоцкий, судя по фильму, одновременно возглавляющий военную и чекистскую власть в городе. Можно, конечно, предположить, что авторы имели в виду окровоенкома Краевского (последний, несмотря на утверждение, содержавшееся в некоторых публикациях, никогда чекистом не был) и изменили фамилию во избежание у зрителя путаницы с другим реальным персонажем сериала — Ржевским — Раевским, возможно, взяв ее в слегка видоизмененном виде от местного профсоюзного работника того времени Соцкого, упоминания о котором могли встретить в какой-либо одесской публикации. Более или менее положительным из них представлен лишь комиссар Фельдман, который постоянно удивляется «воровскому» поведению бойцов полка, хотя, как мы помним, Фельдман был анархистом, о чем создатели фильма, похоже, не знают, и этот контингент ему был неплохо знаком еще до своего назначения. Согласно фильму, Япончик в подпольный период не идет на сделки с большевиками, да и в советский период пытается им сопротивляться. Особенно ярко это проявляется в День мирного восстания, когда Япончик с «корешами» оказывают сопротивление чекистамграбителям, тем более что они пришли реквизировать имущество к его отцу. Стоит, однако, вспомнить, что во время мирного восстания его вообще не было в Одессе, а сорвали это мероприятие,
374

проводимое отнюдь не чекистами, рабочие завода РОПИТ. В связи с вышеуказанным непонятно вообще, как Япончик решил, и ему дали согласие, сформировать красноармейский полк.
Ярым интриганом и врагом Япончика представлен Котовский, ему отводится важная роль в ликвидации командира 54-го полка. Более чем абсурдно представлена и сама операция. Якир и Котовский бросают полк в бой с наступающими петлюровцами, и в самый напряженный момент красные начинают стрелять не по «синежупанникам», а по «своим» (уж не было ли каких-либо тайных договоренностей на этот счет между Якиром и Петлюрой?!). Расстрелянный с двух сторон полк Винницкого вынужден дезертировать, и с этого момента поезд Япончика начинает неумолимо двигаться к гибели, последовавшей, согласно титрам в конце фильма, 19 июля 1919 года в Вознесенске, хотя на самом деле случилось это двумя неделями позже. Причем если в тексте правильно указано хотя бы место гибели, то в самом фильме это происходит почему-то на станции Хацапетовка, это уже не только исторический, но и чисто кинематографический «ляп». После фразы об убийстве 6 августа 1925 года в Чебанке Котовского в закадровом текстовом комментарии написано следующее: «По одной из версий, его застрелил Мейер Зайдер по кличке Майорчик, отомстив за смерть Миши Японца».
Убийца Котовского (и не «по одной из версий», а установленный следствием и судом) Мейер Зайдер представлен в фильме как ближайший соратник Япончика. Хотя никакого отношения к Япончику Зайдер не имел. И уж ни в какие рамки не укладывается утверждение об убийстве Котовского в качестве мести за смерть своего патрона. Профессор Академии ФСБ А.М. Плеханов в своей книге приводит найденные им в архиве ФСБ некоторые сведения об убийстве начальником охраны Сахарозавода Мейером Зайдером Котовского, случившемся в ночь на 6 августа 1925 г. в селе Чебанка. В телеграмме отправленной начальником Одесского ГПУ Леонидом Заковским зампреду ОПТУ Генриху Ягоде, говорится, что убийство произошло в результате ссоры семейного характера, последовавшей после вечеринки (112). Вместе с тем политработники 2-го корпуса, с октября 1922 года находившиеся под
375

командованием Котовского, сделали попытку показать гибель его в более выгодном свете — от руки врага. Они отправили 10 августа 1925 года председателю РВС СССР и наркомвоенмору Михаилу Фрунзе просьбу следующего содержания: «Независимо от установления причины убийства Котовского политсовещание второго корпуса считает необходимым освещение в прессе политической подоплеки, например, подкуп сигуранцей убийцы Майора (украинское написания имени “Мейер”. — О.К.\ чтобы усилить подъем корпуса, также массы АМССР Бессарабии. Убийца Майоров (имя Зайдера фигурировало иногда в качестве фамилии. — О.К.) во всех отношениях ценности не представляет, что усиливает целесообразность его ликвидации как предателя. Просим дело убийцы передать начальнику Одесского ГО ОГПУ Заковскому для выполнения полностью этого важного политического задания. Председатель Репин...» (113).
Однако следствие по делу Зайдера, которое в силу важности персоны убитого велось не в Одессе, а в тогдашней столице Украины — Харькове, не вскрыло никакой политической составляющей в преступлении, в результате чего в 1926 году Зайдер был осужден по чисто уголовной статье на 10 лет, но уже спустя 2 года вышел по, говоря сегодняшним языком, УДО и остался работать в Харькове железнодорожным рабочим, но в октябре 1930 года в отместку за своего командира был убит котовцами под руководством дважды кавалера ордена Красного Знамени Григория Абрамовича Вальдмана (кстати, бывшего одесского вора). Таким образом, в гибели Котовского нет не только «тени Мишки Япончика», но и никакой политической подоплеки (сигуранца, ГПУ, Троцкий, Сталин), как в этом нередко нас пытаются до сих пор уверить некоторые авторы, а есть произошедшая по пьянке ссора, возникшая, правда, как установил суд, скорее даже на служебной (из-за требования Зайдера должностного повышения), а не личной, то есть из-за женщины, основе (114).
Возвращаясь к сериалу, нужно сказать, что на фоне всего написанного ошибки в именах и отчествах некоторых персонажей,
376

например, «Анатольевич» вместо «Михайлович» у Ржевского, постоянно фигурирующее применительно к 1918 году слово «полиция» вместо «Державная варта» и «Государственная стража» выглядят просто как весьма незначительные недочеты. Касаясь темы одесских органов правопорядка, нужно отметить, что Одесский угрозыск в 1919 году возглавлял Слясский, а Осип Шор (в фильме он фигурирует как Осип Тор), послуживший впоследствии одним из главных прототипов всем известного Остапа Бендера, если и работал в этом учреждении, то лишь на рядовой должности.
При просмотре фильма несложно понять его концепцию, не отличавшуюся большой оригинальностью. Она состоит в создании образа отечественного благородного разбойника начала XX века, своеобразного одесского Робин Гуда, которому, подобно ноттингемскому шерифу, противостоят большевистские власти и чекисты, в конце концов его коварно уничтожающие.
Замысел режиссера противопоставить «хороших» налетчиков «плохим» чекистам новизной не отличаются — зритель уже видел подобное в вышедшем на экраны в 1989 году фильме Георгия Юнгвальд-Хилькевича «Искусство жить в Одессе», содержавшем весьма вольную трактовку «Одесских рассказов» Бабеля. После показа его по телевизору в 1994 году автор спросил мнение вдовы знаменитого писателя Антонины Николаевны Пирожковой. Она ответила коротко: «Это не Бабель». Перефразируя эти слова в отношении «Жизни и смерти Мишки Япончика», можно сказать: это не ИСТОРИЯ.
В 1920 году Александр Вольский, завершая свою статью, посвященную Япончику, в «Варшавском слове», назвал его «человеком, которому немного недоставало, чтобы сделаться одесским “царем”, может быть, основателем новой и знаменитой династии» (115). Но некоторые сегодняшние публицисты считают достаточным для того, чтобы провозгласить его основателем династии «Япончиков», одним из которых был убитый 90 лет спустя после гибели Япончика-первого Вячеслав Иваньков, кем восхищались (а нередко и продолжают восхищаться) отдельные представители уже нынешнего поколения мастеров культуры.
377

ПРИМЕЧАНИЯ К ПРИЛОЖЕНИЯМ
1. Капчинский М.Я. Август 19-го. Рукопись. Личный архив автора.
2. Криворукое И.Н. На рубеже отторгнутой земли (дни борьбы за Бессарабию). Одесса, 1928.
3. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 6. Д. 369.
4. Криворукое И.Н. Указ. соч. С. 42.
5. Там же. С. 43.
6. Там же. С. 44—46.
7. Там же. С. 47—48.
8. Там же С. 48.
9. Капчинский М.Я. Указ. соч. С. 18—19.
10. Армия и революция. Издание Военно-редакционного совета Украинского военного округа. 1923. № 1—2. С. 9—26.
11. ГАОО. Ф. П-4. Оп. 2. Д. 1669.
12. Там же. Ф. П-3. On. 1. Д. 747. Л. 115, оп. 2. Д. 367; Ф. П-7. Оп. 2. Д. 1270. Л. 1^1.
13. Красная книга ВЧК. Т. 2. М., 1989. С. 196.
14. Деятели СССР и Октябрьской революции... С. 775.
15. Евгений Николаевич Щепкин (1860—1920): Биобиблиографический указатель. Одесса, 1998. С. 15.
16. Комментарий А. Бабореко к «Окаянным дням» / Бунин И.А. Гегель, фрак, метель. СПб., 2003. С. 550.
17. Евгений Николаевич Щепкин... С. 47.
18. Деятели СССР и Октябрьской революции. С. 775.
19. Там же.
20. Бунин И.А. Окаянные дни. С. 80.
21. Деятели СССР и Октябрьской революции... С. 775.
22. Маргулиес В. Указ. соч. С. 103—104.
23. Бунин И.А. Указ. соч. С. 48—49.
24. Устами Буниных. Т. 1. С. 223.
25. Там же. С. 226.
26. Там же. С. 234.
27. Там же. С. 249.
28. Под знаком антантовской цивилизации. С. 24.
378

29. Деятели СССР и Октябрьской революции... С. 775.
30. Устами Буниных. Том 1. С. 259.
31. Там же. С. 188.
32. Деятели СССР и Октябрьской революции... С. 775—776.
33. Под знаком... С. 24.
34. Деятели СССР и Октябрьской революции... С. 776.
35. Там же.
36. РГАСПИ. Ф. 17. Он. 112. Д. 197. Л. 102.
37. Там же. С. 101—104.
38. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 36—37.
39. Гладков Т.К. Медведев. М., 1985. С. 89.
40. Катаев. В.П. Святой колодец. Трава забвенья. Алмазный мой венец. М., 1981. С. 454.
41. Лущик С.З. Реальный комментарий к повести / Катаев В.П. Уже написан Вертер. Лущик С.З. Реальный комментарий к повести. Одесса, 1999. С. 113—120.
42. Скоркин КВ. НКВД РСФСР: 1917—1923. М., 2008. Л. 637.
43. РГАСПИ. Ф. 17. Он. 112. Д. 4. Л. 21,72,79; Д. 6. Л. 85.
44. Зинько Ф.З. Кое-что из истории Одесской ЧК. С. 35.
45. Отчет Одесской губернской чрезвычайной комиссии к IV губернскому съезду Советов. Одесса, 1921. С. 59.
46. Барбашин Н.В. Указ. соч. С. 91.
47. Данные сведения нами были взяты из сохранившегося удостоверения сотрудника ОГЧК Г.В. Капчинского, которое М.Я. Капчинскому в 1960-е годы отдала вдова его брата.
48. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 9. Д. 2072. Л. 187.
49. Там же. Д. 2020. Л. 85.
50. Алинин К. Указ. соч. С. 158—159.
51. В.О. 56 дней в Одесской чрезвычайке / Красный террор глазами очевидцев. М., 2009. С. 112.
52. Мельгунов С.П. Красный террор в России (1918—1923). Чекистский Олимп. М., 2006. С. 216,282.
53. Гуль Р. Дзержинский (Начало террора). М., 1991. С. 30.
54. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 8. Д. 73. Л. 139—140; Тумшис М.А., Золотарев В.А. Евреи в НКВД СССР. 1936—1938 гг. Опыт биографического словаря. Самара, 2012. С. 117.
379

55. РГАСПИ. Ф. 17. On. 8. Д. 73. Л. 140.
56. Там же.
57. Гуль РБ. Красные маршалы... М, 1990. С. 232.
58. Лущик С.З. Указ. соч. С. 193.
59. Плеханов А.М. ВЧК-ОГПУ: Отечественные органы государственной безопасности в период новой экономической политики. 1921—1928. С. 560.
60. Улановская Н.М., Улановская М.А. Указ. соч. С. 41.
61. Кулиш Г Первый десант на берегах Крыма (1920 г.) // Летопись Революции. 1923. № 4. С. 140—141, 152.
62. Папанин ИД. Лед и пламень. М, 1984. С. 71—72.
63. Гуль Р Дзержинский... С. 30.
64. Плеханов А.М. Указ. соч. С. 560.
65. Скоркин КВ. На страже завоеваний Революции. М., 2010. С. 397.
66. Плеханов А.М. Указ. соч. С. 185.
67. Скоркин КВ. На страже завоеваний Революции. С. 485.
68. Кучмаев Б.Г. Отверженный с божьей отметиной. Ставрополь, 1992. С. 18. В этой книге фамилия «Вихман» ошибочно указана как «Викман».
69. Там же.
70. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 8. Д. 73. Л. 139—140.
71. Там же.
72. ГАОО. Ф. П-4. Оп. 2. Д. 1669.
73. Тумшис М.А., Золотарев В.А. Указ. соч. С. 117.
74. Там же.
75. Там же.
76. Лущик С.З. Указ. соч. С. 103.
77. ГАРФ. Ф. 470. Оп. 2. Д. 160. Л. 110.
78. Биографические материалы взяты из следующих источников: Центральный муниципальный архив Москвы. Ф. 2185. On. 1. Д. 5. Л. 10—13; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 100. Личное дело работника снятого с номенклатурного учета Кесельмана-Арнольдова А.А.; Оп. 107. Регбланк члена ВКП (б) № 1257179 (1936 г.), БуяковА.М. Ведомственные награды ВЧК-НКВД (1922—1940). Ч. II. Ведом¬
380

ственные награды ОГПУ-НКВД. 1932—1940. Владивосток, 2008. С. 301—303.
79. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 100. Л.д. работника, снятого с номенклатурного учета М.А. Кесельмана.
80. Там же. Оп. 9. Д. 1150. Л. 226.
81. Там же. Оп. 100. Д. 118106. Биографические справки о Западном содержатся также в след, изданиях: Буяков А.М. Указ. соч. С. 341—343; Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД, 1934—1941: Справочник. М., 1999. С. 202; Золотарев В., Бажан О. Секретарь Одесской подпольной контрразведки: штрихи к портрету комссара государственной безопасности 3-го ранга С.И. Западного (на укр. языке) // Юго-Запад. Одессика. Историко-краеведческий научный альманах. Вып. 13. Одесса, 2012. С. 209—228.
82. Скоркин К.В. Обречены проиграть. М. 2011. С. 821. Подробные биографические справки о Люшкове содержатся также в книгах: Петров Н.В., Скоркин К.В. Указ. соч. С. 280—281: Тумшис М.А., Золотарев В.А. Евреи в НКВД СССР. 1936—1938. Опыт биографического словаря. Самара, 2012. С. 250—251.
83. Скоркин КВ. На страже завоеваний Революции. М, 2010. С. 535.
84. Широков В. Прокурор Дальневосточного края // Социалистическая законность. 1989. № 8. С. 42.
85. Линдер В., Линдер И. Алехин. М., 1992. С. 62.
86. Линдер В.И., Линдер И.М. Короли шахматного мира: жизнь и игра сквозь призму энциклопедии. М., 2001. С. 195.
87. Попов Э. Сыщик на шахматном троне / Московский уголовный розыск. История в лицах. М., 1998. С. 57.
88. Шабуров Ю.Н. Алехин. М., 2001. С. 82—83, 255.
89. Там же. С. 86.
90. Там же. С. 103—104
91. Там же. С. 104.
92. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 149.
93. Маргулиес В. Указ. соч. С. 253.
94. Там же. С. 108—109.
95. Алексеев И. (Небутев). Из воспоминаний левого эсера (Подпольная работа на Украине). М., 1922. С. 44.
381

96. Под знаком антантовской цивилизации. С. 16.
97. Устинов С.М. Указ. соч. С. 76.
98. Ф.Э. Дзержинский — председатель ВЧК-ОГПУ. 1917— 1926. М., 2007. С. 155—156.
99. Толстой А.Н. Материалы и исследования. М., 1985. С. 407.
100. Орлов В.Г. Двойной агент: Записки русского контрразведчика. М., 1998. С. 95.
101. Ивлев М.Н. Диктатор Одессы. Зигзаги судьбы белого генерала. М., 2013. С. 110.
102. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 178. Л. 126.
103. Майбородов. В. С французами // Архив русской революции. Т. 15—16. М., 1993. С. 125.
104. Устами Буниных. Т. 1. С. 220.
105. Нежный ИВ. Былое перед глазами. М., 1965. С. 72—73.
106. Тэффи НА. Ностальгия: Рассказы; Воспоминания. Ленинград, 1989. С. 353.
107. Зинько Ф.З. Одесситами не рождаются. Книга первая. С. 322.
108. Зуб Э.И. Харьковская ЧеКа. Прощание с мифами. Харьков, 2012. С. 15.
109. Примечания к 1-му тому Собрания сочинений М. Горького в тридцати томах. М., 1949. С. 504.
110. Басинский П.В. Горький. М., 2005. С. 235.
111. Зинько Ф.З. Одесситами не рождаются. С. 322—323.
112. Плеханов А.М. Указ. соч. С. 341.
113. Там же. С. 341—342.
114. Анализ версий гибели Котовского содержится в вышедшей в 2012 году в «ЖЗЛ» его биографии, написанной Б.В. Соколовым (на стр. 270—299).
115. Вольский А. Мишка Япончик // Варшавское слово. 1920. 6 января.

СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 3
Часть первая. ЮЖНАЯ СМУТА 11
Часть вторая. «ОКАЯННЫЕ ДНИ» В ОДЕССЕ:
КАК ЭТО БЫЛО 50
Часть третья. ПРОТИВОСТОЯНИЕ И ИСХОД 117
Часть четвертая. ОДЕССКАЯ ЧРЕЗВЫЧАЙКА ИЗНУТРИ 194
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ 263
ПРИМЕЧАНИЯ 265
ПРИЛОЖЕНИЯ 303
ПРИМЕЧАНИЯ К ПРИЛОЖЕНИЯМ 378

Научно-популярное издание History files
Капчинский Олег Иванович «ОКАЯННЫЕ ДНИ»
ИВАНА БУНИНА
Выпускающий редактор АЛ. Скороход Корректор JI. Г. Сафарян Верстка А.Ю. Киселев Разработка и подготовка к печати художественного оформления ЕЛ. Забелина
ООО «Издательство «Вече»
Адрес фактического местонахождения:
127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.
Почтовый адрес:
129337, г. Москва, а/я 63.
Юридический адрес:
129110, г. Москва, ул. Гиляровского, дом 47, строение 5.
E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru
Подписано в печать 28.09.2014. Формат 84x108 ЧЪ2.
Гарнитура «Times New Roman». Печать офсетная. Бумага офсетная. Печ. л. 12. Тираж 1500 экз. Заказ № 2454.
Отпечатано в ОАО «Рыбинский Дом печати»
152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8. e-mail: printing@r-d-p.ru www.r-d-p.ru

За последние десятилетия об одесском периоде жизни •классика русской литературы‘было написано немало. Однако авторы, как правило, акцент делали на жизни в городе самого Бунина и его общении с друзьями и знакомыми, большей частью из числа местных и приехавших деятелей культуры, и конечно же на отношении писателя к революции и большевизму, которое, как известно, было крайне негативным. Однако события социальной, политической и военной жизни региона, упоминаемые в «Окаянных днях» и дневниках, в основном оставались за пределами публикаций. В связи с этим автор стремится хотя бы частично заполнить вышеуказанный пробел и исследовать некоторые события одесской жизни, нашедшие свое отражение в записках Бунина и его жены, а также те, которым они, уехав в эмиграцию, уже не могли явиться свидетелями.
Эпопея Ивана Бунина в эпоху Гражданской войны вызовет особый интерес читателей в связи с выходом на экраны фильма Никиты Михалкова «Солнечный удар».
HISTORY
FILES
.fcv...*