БИБЛИОТЕКА  «ОГОНЕК»
 H.C.ЛECKОB
 СОБРАНИЕ  СОЧИНЕНИЙ
В  ДВЕНАДЦАТИ  ТОМАХ
 ТОМ  12
 МоскваИЗДАТЕЛЬСТВО
 ПРАВДА
 1989

Л  50
84  Р  1
 Л  4702010100
080(02)-
 Составление
 и
 общая  редакция
 В.  Ю.  Троицкого
 Иллюстрации  художника
 С.  Н.  Ефошкина
 -1983
 -89
 1983—89
 ©  Издательство  «Правда».  «Огонек».  1989.
(Составление.  Послесловие.  Примечания.  Иллюстрации.)

ЗИМНИЙ  ДЕНЬ
 (Пейзаж  и  жанр)
 Днем  они  сретают  тьму  и  в  пол¬
день  ходят  ощупью,  как  ночью.
 Иова,  V,  14.
 У  Спаса  бьют,  у  Николы  звонят,
у  старого  Егорья  часы  говорят.
 В.  Даль  (Присловие).
 I
 Зимний,  северный  день  с  небольшою  оттепелью.  Два
часа.  Рассвет  не  успел  оглядеться,  и  опять  смеркается.
 В  гостиной  второй  руки  сидят  за  столом  хозяйка  и  го¬
стья.  Хозяйка  стара,  и  вид  ее  можно  бы  назвать  почтен¬
ным,  если  бы  на  лице  ее  не  отпечатлелось  слишком  много
заботливости  и  искательности.  Она  зрела  когда-то  лучшие
дни  и  еще  не  потеряла  надежды  их  возвратить,  но  она  не
знает,  что  для  этого  надо  сделать.  Чтобы  ничего  не  упус¬
тить,  она  готова  быть  всем  на  свете:  это  «сосуд»,  сформо¬
ванный  «в  честь»  и  служащий  ныне  «сосудом  в  поноше¬
ние».  Гостья,  которую  застаем  у  этой  хозяйки,  тоже  не  мо¬
лода.  Во  всяком  случае  она  уже  дожила  до  тех  лет,  когда
можно  отказаться  от  игры  в  чувства,  но  она,  кажется,  от
этого  еще  не  отказалась.  Эта  женщина,  без  сомнения,  бы¬
ла  замечательно  хороша  собою,  но  теперь,  когда  она  отцве¬
ла,  от  прежних  красот  остались  только  «боресты»;  фигура
ее,  однако,  еще  гибка,  и  черты  лица  сохраняют  правиль¬
ность,  а  в  выражении  преобладает  замечательная  смешан¬
ность:  то  она  смотрит  тихою  ланью,  то  вдруг  эта  лань
взметнется  брыкливою  козой.
 Бескорыстно  увлекаться  этою  дамой  уже  нельзя,  но,
быть  может,  что-нибудь  в  этом  роде  еще  возможно,  если
она  поставит  вопрос  иначе.  В  своей  манере  держаться  по
отношению  к  солидной  хозяйке  гостья  оттеняет  что-то  осо¬
бенно  теплое  и  почтительное,  даже  как  бы  дочернее,  но
эти  дамы  вовсе  не  родственницы.  Их  соединяет  дружба,  ос¬
нованная  не  на  одном  согласии  их  вкусов,  но  и  на  единстве
целей:  их  объединяет  «metier».
 1  Ремесло  (франц.).
 3

Теперь  они  пьют  чай,  который  подан  на  гараховском
сервизе,  покрытом  вязаным  одеяльцем,  и  гостья  сообщает
хозяйке  о  том,  что  случилось  замечательного,  и  о  том,  что
«говорят».  Говорят  о  соперничестве  двух  каких-то  чудо¬
творцев,  а  случилось  нечто  еще  более  интересное  и  достой¬
ное  внимания:  вчера  совершенно  неожиданно  приехала  из-
за  границы  кузина  Олимпия.  Это  известная  особа,  она  с
давних  пор  посвятила  себя  «вопросам»  и  постоянно  живет
в  чужих  краях;  но  когда  она  приезжает  сюда,  она  приво¬
зит  с  собою  кучу  новостей  и  «делает  оживление».  Ее
жизнь  есть  нечто  удивительное:  она  не  богата.  О,  совсем
не  богата!  Она  даже  не  имеет  решительно  никаких  средств,
но  при  всем  том  она  ни  у  кого  не  занимает  и  не  жалуется
на  свое  положение,  а  еще  приносит  своей  стране  очень  мно¬
го  пользы.
 Таких  дам  теперь,  слава  богу,  есть  несколько,  но
Олимпия  занимает  между  ними  самое  видное  место.  У  нее
большое  и  прекрасное  родство.  Она  родственница  и  тем
двум  дамам,  которые  здесь  о  ней  разговаривают.  Во  всех
глазах  Олимпия  —  величина  очень  большая,  и  все  ей  верят,
несмотря  на  предостережение,  которое  Диккенс  делал  про¬
тив  всех  лиц,  живущих  неизвестными  средствами.
 Домой,  на  родину,  Олимпия  навертывается  всегда  вне¬
запно  и  на  короткое  время:  приедет,  бросит  взгляд,  с  од¬
ним,  с  другим  повидается,  «освежит  ресурсы»  и  уедет  сно¬
ва.  Многие  говорят,  что  она  очень  талантлива,  но,  что  еще
важнее  всего,  она  совершенно  необходима.
 Хозяйка  на  нее  немножко  недовольна  и  обращает  вни¬
мание  на  то,  как  дует  в  окна.  Кроме  того,  она  сообщает,
что  Виктор  Густавыч  сожалеет  еще,  что  Олимпия  не  хочет
«ладить».  Иначе  она  непременно  стала  бы  очень  необхо¬
дима.
 —  Впрочем,  это  нимало  не  мешает  Олимпии  отлично
себя  держать,—  заключает  хозяйка,—  так  как  Виктор  Гус¬
тавыч  сам  ни  в  чем  не  уверен.  Это  немало  значит.
 Гостья  глядит  глазами  лани  и  этим  взглядом  отвечает,
что  она  согласна,  причем  делает  маленькое  движение  брык¬
ливой  козы  и  взглядывает  на  шезлонг,  помещающийся  пе¬
ред  камином  между  трельяжем  и  экраном.
 В  стороне  от  дам,  в  очень  глубоком  кресле  за  трелья¬
жем,  полулежит,  скрестив  на  груди  руки  и  закрыв  глаза,
миловидная  девушка  лет  двадцати  трех  или  четырех.  Она,
по-видимому,  совсем  не  интересуется  тем,  о  чем  говорят  да¬
мы:  она  устала  и  отдыхает,  а  может  быть,  она  даже  спит.
Эта  девушка  —  племянница  хозяйки;  родные  называют  ее
просто  Лидия,  а  чужие  Лидия  Павловна.  Она  нелюбима
 4

в  своей  семье,  потому  что  ведет  себя  не  так,  как  хочется
матери  и  братьям.  Братья  ее  —  блестящие  офицеры,  и  один
из  них  уже  дрался  на  дуэли.  Лидия  не  в  фаворе  тоже  и
у  тетки,  которую  она  зашла  теперь  навестить  в  кои-то  ве¬
ки,  но  и  то  не  скрыла,  что  чувствует  себя  здесь  не  на  сво¬
ем  месте.
 Хозяйка  посмотрела  на  Лидию  и  сказала:
 —  Она  спит.  Впрочем,—  добавила  она,—  если  б  она
и  не  спала,  это  ей  все  равно:  она  нимало  не  интересуется
обществом.  Что  не  касается  их  курсов,  того  ей  и  не  надо.
Но  Олимпия,  в  которой  я  не  отрицаю  ее  ума  и  связей,
все-таки  очень  шлепнулась  с  тех  пор,  как  она  в  свой  прош¬
лый  приезд  хотела  развести  историю  с  этими  высеченными
болгарами.  Помните,  какая  тогда  с  этим  было  вышла  че¬
пуха.  Они  тогда  прознали,  что  она  едет,  и  сами  наехали
сюда  в  большом  множестве  и  все  рассказывали,  что  у  них
будто  бы  уже  всех  секут  и  что  их  самих  будто  тоже  всех
высекли.  Олимпия  хотела  этим  воспользоваться,  но  увлек¬
лась,  и  когда  с  ней  спорили,  что  они  хвастаются,  то  она
уверяла,  что  их  будто  здесь  осматривали  в  какой-то  редак¬
ции,  и  потом,  чтобы  поднять  их  значение,  она  хотела  на¬
рочно  открыть  с  ними  бал,  но  тогда  стали  говорить,  что
иностранки,  пожалуй,  не  пойдут,  потому  что,  знаете,  с  се¬
чеными  ведь  некоторые  не  танцуют.
 —  Я  помню  это.  И,  как  хотите,  танцевать  с  сечеными...
Это...  это  очень  необыкновенно!
 —  Ну  да!  —  продолжала  хозяйка,—  а  после  кто-то  про¬
ведал,  что  это  даже  и  затевать  не  надобно,  потому  что  эти
господа  будто  сами  себя  здесь  секут  в  каком-то  переулке,
для  того  чтобы  им  удобнее  было  привлечь  внимание...  Го¬
ворили,  что  Олимпия  будто  это  и  знала...  Это  бог  весть  что
такое!..  А  потом  опять  оказалось,  будто  и  это  неправда,
потому  что  в  переулке  их  хоть  и  секли,  но  совсем  не  для
этого,  а  их  так  лечил  какой-то  их  компатриот,  вроде  мас¬
сажа...  Бог  уж  их  знает,  как  и  разобрать,  что  правда  и  что
неправда.
 —  Да,  это  вышла  какая-то  путаница,  в  которой  нельзя
было  ничего  разобрать,  кроме  того,  что  их  секли  там
и  секли  здесь.
 —  Вот  именно  —  разгордьяж!  И  это  повело  к  большой
потере,  потому  что  брат  Лука  рассердился  и  не  только  пе¬
рестал  давать  денег  на  славянство,  а  даже  не  захотел
и  слушать.  Он  ведь,  знаете,  как  осел  упрям  и  прямо  ска¬
зал:  «Все  обман!»  —  и  не  велел  пускать  к  себе  не  только
славян,  а  и  самое  Олимпию,  и  послал  ей  в  насмешку  перо.
 5

—  Какое  перо?
 —  Не  знаю  какое,—  говорили,  будто  сорочье  перо,
е  шапочку.
 —  Да  разве?
 —  Конечно!  Вот,  дескать,  тебе,  сорока,  летай,  и  теперь
никого  не  принимает.
 —  На  каком  это  основании  Лука  Семеныч  так  дорого
ценит  свои  приемы?
 —  Богат  и  ни  у  кого  ничего  не  ищет,—  вот  и  может
не  принимать,  кого  не  хочет  видеть.
 —  Но  ведь  у  него  никакого  другого  влияния  и  нет?
 —  Никакого.  Но  все  боятся,  что  он  их  не  примет.
 Гостья  понизила  тон  и  спросила:
 —  Вы  у  него  этой  зимой  были?
 Хозяйка  сделала  отрицательный  знак  и  прогово¬
рила:
 —  Он  слишком  колок.
 —  И  Аркадий  тоже,  кажется,  у  него  не  бывает?
 —  Ни  Аркадий,  ни  Валерий:  он  моих  обоих  сыновей
ненавидит.
 —  Сварливый  старик!  Кого  же  он,  однако,  теперь  при¬
нимает?
 —  Из  всех  родных  к  нему  теперь  вхожи  толькое  двое:
брат  Захар  и  вот  она  —  Лида.
 Гостья  кивнула  головой  на  трельяж  и  улыбнулась.
 —  Что  он  принимает  Лидию  Павловну  —  это  я  пони¬
маю.  Не  принимать  людей  с  весом  и  значением  и  ласкать
племянницу-фельдшерицу,  которая  идет  наперекор  общест¬
венным  традициям,—  это  в  его  вкусе.  Так  Лука  Семеныч
манкирует  тем,  кто  желал  бы  быть  у  него  принят.  Но  по¬
чему  из  всех  родных  второе  исключение  предоставлено  За¬
хару  Семенычу?  Наш  милый  генерал  такой  же,  как  и  все
мы,  бедный  грешник.
 —  Старик  Захарушку  щадит:  «Он,  говорит,  наш  брат
Захар,  наказан  в  сытость  за  якшательство  с  дурными
людьми.  Пусть  бог  простит,  что  он  себе  устроил».
 —  Ах,  вот  что!
 Девушка  за  трельяжем  пошевелилась.  Дамы  это  замети¬
ли,  и  гостья,  улыбнувшись,  промолвила  тихо:
 —  Неужели  она  опять  уснет?
 —  Наверное,—  отвечала  хозяйка.—  Она  так  повсемест¬
но:  придет,  поспит  и  побежит  в  свою  вонючку  «совершать
свое  дело  —  потрошить  чье-то  мертвое  тело».  Но,  однако,
надо  сказать,  что  Бертенсон  их  отлично  держит  в  руках,
особенно  с  тех  пор,  как  они  его  огорчили.
 —  Но  ведь  и  он  их  потом  проучил...
 6

—  Это  правда,  но  они  все-таки  от  него  много  терпят.
 —  Но  отчего  же  Лидии  Павловне  дома  не  спать?
 —  Хаос  в  семье,  все  друг  другу  не  нравятся,  ей  непри¬
ятно  слышать,  что  говорят  ее  братья  о  гиппических  кон¬
курсах  и  дуэлях,  а  тем  неприятно,  что  она  потрошит  мерт¬
вое  тело,  да  и  матери  неприятно  слышать,  чем  она  занята,
вот  и  идет  весь  дом  —  кто  в  лес,  кто  по  дрова...  Но  зато
брат  Лука  ее  очень  ласкает  и  даже  посылает  ей  цветы  в  во¬
нючку.
 Гостья  кивнула  на  спящую  и  тихо  спросила:
 —  Она  ведь  скоро  кончит  и  будет  фельдшеричка?
 —  Да.
 —  Мне  помнится,  она  еще  давно  как  будто  бы  учи¬
лась  перевязкам?
 —  Ах,  ее  ученьям  несть  конца:  и  гимназия,  и  педагогия,
и  высшие  курсы  —  все  пройдено,  и  серьги  из  ушей  вынуты,
и  корсет  снят,  и  ходит  девица  во  всей  простоте.
 —  По-толстовски?
 —  Мм...  Ну,  к  Толстому,  знаете...  молодежь  к  нему  те¬
перь  уже  совсем  охладевает.  Я  говорила  всегда,  что  это
так  и  будет,  и  нечего  бояться:  «не  так  страшен  черт,  как
его  малютки».
 Гостья  улыбнулась  и  заметила:
 —  Это  правда:  он  надоел  своей  моралью,  но  ведь  было
время,  что  вы  не  держались  этой  пословицы,  а  раньше
и  сами  к  нему  были  пристрастны.
 —  Я?  Да,  я  переменилась,  и  я  этого  и  не  скрываю.
Я  всегда  очень  любила  чтение  и  тогда  во  всех  отношениях
была  за  Толстого.  Его  Наташа,  например!  Да  разве  это
не  прелесть?  Это  был  мой  идол  и  мое  божество!  И  это  так
увлекательно,  что  я  не  заметила,  где  там  излит  этот  весь
его  крайний  реализм  —  про  эти  пеленки  с  детскими  пятна¬
ми.  Что  же  таксе?  Дети  мараются.  Без  этого  им  нельзя,
и  это  не  производило  на  меня  ничего  отвратительного,  как
на  прочих.  Или  вспомните  потом,  как  у  него  описан  этот
Александр  Первый.
 —  Как  же!  Он  одевается?
 —  Да.  Помните,  как  он  пристегивает  помочи?
 —  Ах,  это  божественно!
 —  Да;  но  разве  там  только  одни  помочи?  Ведь  он
перед  вами  тут  же  весь,  как  живой!..  Я  его  вижу,  я  его
чувствую!..
 —  Тоже  очень  хорош  и  Наполеон  с  его  темными  гла¬
зами.
 —  У  Наполеона  были  серые  глаза.
 —  Но  они  давали  такое  впечатление...
 7

—  Об  этом  не  спорю;  в  этом  во  всем  Толстой  несрав¬
ненен.  Тут  нет  и  спора,  ко  когда  он  заумничался,  бросил
свое  дело  и  стал  писать  глупости,  вроде  того,  чтобы  запре¬
щать  людям  есть  мясо  и  чтобы  никто  не  женился,  а  де¬
вушки  чтобы  зашивались  по  шею  и  не  выходили  замуж,
то  я  сразу  же  прямо  сказала:  это  вздор!  Тогда  лучше  всех
свесть  к  скопцам,  и  конец,  но  я,  как  православная,  я  не
хочу  быть  на  его  стороне.
 Тут  гостья  тихо  заметила,  что  Толстой  собственно  ни¬
когда  никому  не  запрещал  есть  мясо  и,  кажется,  говорил,
что  иным  даже  надо  жениться.
 —  Да,  я  знаю,  что  собственно  он  еще  ничего  не  запре¬
щал,  но,  однако,  для  чего  он  об  этом  писал  так  сильно¬
державно?
 —  Да,  он,  конечно,  писал  очень  смело,  но  собственно  он,
слава  богу,  у  нас  еще  даже  не  имеет  и  права  ничего  за¬
претить.
 —  Конечно,  слава  богу!  Но  для  чего  он  все  это  одно
только  и  твердит?  Вот  это  зачем?  Он  убеждает,  что  злых
не  надо  обижать,  или  просто  доказывает,  что  без  веры
нельзя  служить,  и  все  это  очень  мило,  но  вдруг  сорвется
и  опять  начинает  писать  глупости:  например,  зачем  мыло?
Ну,  скажите  на  милость:  он  не  знает,  зачем  мыло!  По¬
звольте,  но  как  же  без  мыла:  как  мыть  руки,  голову  и,  на¬
конец,  белье?  В  золе  его,  что  ли,  золить?  Но,  однако,  я  бы
ему  еще  и  это  простила  за  его  прежнее.  По  совести  говоря,
все  мужчины  глупы,  когда  берутся  не  за  свое  дело;  но  ма¬
ло  ли  что  говорится!  Не  всякое  же  лыко  в  строку:  вольно¬
му  воля,  а  спаси  нас  рай.  Тоже  и  о  мясе.  Кто  любит  рыб¬
ное  или  мучное,  пусть  и  не  ест  мяса.  Какая  форма  правле¬
ния  ни  будь,  а  к  этому  нигде  и  никто  никого  не  принужда¬
ет...  Сделайте  милость!  Еще,  может  быть,  от  этого  для  нас
филейная  вырезка  дешевле  будет.  Не  правда  ли?
 —  Конечно.
 —  Ну,  то-то  и  есть!  Все  равно  и  те,  кто  не  хочет  же¬
ниться  или  которые  не  хотят  замуж  выходить,—  они  пусть
так  и  остаются,  как  им  угодно.  Ведь  о  них  и  в  Евангелии
сказано:  «суть  скопцы...»  Понимаете,  это  безумцы!
 Гостья  сделала  согласный  знак  головой.
 —  У  моих  сыновей,  когда  они  были  мальчики,—  про¬
должала  хозяйка,—  был  репетитор  из  академистов,  очень
честолюбивый,  но  смешной,  и  все  собирался  в  монахи,  а  ко¬
гда  мы  ему  говорили:  «Вы,  monsieur,  лучше  женитесь!»  —  так
он  на  это  прямо  отвечал:  «Не  вижу  надобности».
 Дама  слегка  полуоборотилась  к  трельяжу  и  сказала:
 —  Лидия,  ты  проснулась  или  спишь  еще?

—  Да,  ma tante,—  ответил  полусонный  контральто.
 —  То  есть  что  же  это  значит:  ты  выспалась  или  ты
еще  спишь?
 —  Вы,  ma tante,  вероятно,  хотите  говорить  о  чем-ни¬
будь,  чего  я  не  должна  понимать,  и  хотите,  чтоб  я  вышла?
 —  Я  хотела  бы,  чтобы  ты  вышла,  но  только  не  из  ком¬
наты,  а  вышла  бы,  наконец,  замуж.
 —  А  я  тоже  спрошу  вас,  как  ваш  семинарист:  «для  ка¬
кой  надобности?»
 —  А  вот  хотя  бы  для  той  надобности,  чтобы  при  тебе
можно  было  обо  всем  говорить,  не  стесняясь  твоим  присут¬
ствием.
 —  Да  мне  кажется,  вы  и  так  не  стесняетесь.
 —  Ну,  нет!
 —  Значит,  я  еще  мало  знаю;  но  считайте,  что  я  заму¬
жем  и  знаю  все,  что  вам  известно.
 —  Послушайте,  пожалуйста,  что  она  говорит  на  себя!
Но  я  вам  что-то  хотела  сказать...  Ах  да!..  Вы  ведь,  навер¬
ное,  слышали,  что  все  рассказывали  о  том,  как  к  графу  при¬
ехал  будто  один  родной,  какой-то  гусар,  в  своей  форме,
все  в  обтяжку,  а  он  будто  взял  и  подвязал  ему  нянькин
фартук,  а  иначе  он  не  хотел  его  пустить  в  салон.
 —  Да,  об  этом  говорили...  и,  говорят,  это  правда.
 —  Ну  да!  И  если  хотите,  по-моему,  гусарская  форма
в  самом  деле...  не  совсем  скромно.
 —  Да,  но  очень  красиво!
 —  Красиво  —  да.  Но  и  этот  фартук,  ведь  это  тоже
дерзость!  Гусар  —  и  в  фартуке!  Но  вот  чего  ему  еще  боль¬
ше  нельзя  простить,  это  его  несносная  проницательность.
От  нее  общественный  вред.
 —  Вот,  вот!  Конечно,  вред  обществу  нельзя  позволить.
Я  слушаю,  в  чем  вы  видите  это  дело?
 II—  А  дело  в  том,  что  по  какому  праву  господин  граф
портит  нашу  прислугу?  Если  он  себя  приучил,  чтобы  все
за  собою  прибирать,  то  это  для  него  и  преудобно;  но  мы
к  этому  пока  еще  ведь  не  стремимся.  Не  так  ли?
 —  Конечно.
 —  Так  для  чего  же  он  навязывает  нам  невозможную
жизнь  панибратства  с  прислугою,  которая  и  груба  и  по¬
рочна?
 —  Это  глупо.
 —  Конечно,  глупо!  Я  внушила  Аркадию,  чтоб  он  сде¬
лал  это  в  смешные  стихи  и  прочитал.  Вы  знаете,  его  талант
в  свете  ведь  очень  многим  нравится.
 9

—  Да,  это  все  говорят,  и  он  такой  искательный...
О,  он  пойдет!
 —  Может  быть,  и  даже  вероятно;  но  о  будущем  нель¬
зя  так  судить:  будущее,  как  говорят,  «в  руках  всемогущего
бога».  Только,  конечно,  ему  в  его  успехе  очень  много  по¬
могает  его  симпатичный  талант.  Второй  мой  сын,  Валерий,
совсем  иной:  это  практик!
 —  О,  разумеется!  —  отвечала,  немного  смутившись,  го¬
стья  и  торопливо  повернула  вопрос  в  другую  сторону.—
В  чем  же  именно  Толстой  портит  с  прислугою?  —  спросила
она.
 —  Извольте!  —  отвечала  хозяйка.—  Мы  будем  гово¬
рить  о  прислуге  как  настоящие  чиновницы,  но  это  не  пу¬
стой  вопрос:  о  прислуге  говорит  Шопенгауер.  Прислуга  мо¬
жет  вас  успокоить  и  может  расстроить.  Я  вам  не  буду  при¬
водить  всех  толстовских  рацей  о  прислуге,  а  прямо  дам  вам
готовую  иллюстрацию,  как  это  отражается.  У  меня  вы¬
шло  расстройство  с  моею  камеристкой...  Лидия  мешает
вам  все  рассказать,  но  я  не  могу  утерпеть  и  кое-что  рас¬
скажу.
 —  Пожалуйста,  ma tante,  говорите  все,  что  хотите!  —
отозвалась  девушка.—  Я  сейчас  вот  досплю  последний  кусо¬
чек  и  уйду.
 —  Коротко  скажу,—  продолжала  хозяйка,—  при¬
шлось  перед  праздником  негодницу  прогнать.  Ну,  а  перед
праздниками,  вы  знаете,  каков  наш  народ  и  как  трудно
найти  хорошую  смену.  Все  жадны,  все  ждут  подарков,
а  любви  к  господам  у  них  —  никакой.  На  русский  народ
очень  хорошо  смотреть  издали,  особенно  когда  он  молится
и  верит.  Вот,  например,  у  Репина,  в  «Крестном  ходе»,  где,
помните,  изображено,  как  собрались  все  эти  сословные
старшины...
 —  Да;  или  акварель  Петра  Соколова...
 —  Да,  но  тут  немножко  много  синей  краски.
 —  Это  правда:  он  переложил.
 —  Наши  художники  вообще  не  знают  меры.
 —  Да,  но  ведь  все  дело  в  впечатлении...  А  у  меня,—
вы  знаете  ее,—  есть  одна  знакомая: 	мы  все  зовем  ее
«апостолица».  Наверное,  знаете!
 —  Конечно,  знаю:  вы  говорите  о  Marie?
 —  О  ней.  Теперь  есть  несколько  подобных  ей  печаль¬
ниц,  но  эту  я  с  другими  не  сравню.  Эта  на  других  не  по¬
хожа,  и  притом  она  уже  относится  к  доисторическим  вре¬
менам,  когда  еще  все  мы  говорили  по-французски,  и  не  бы¬
 10

ло  в  моде  ни  Засецкой,  ни  Пейкер,  и  даже  еще  сам  Ред¬
сток  не  приезжал...  Ух,  какая  старина!  Василий  Пашков  был
еще  в  военном,  а  Модест  Корф  обеими  руками  крестился
и  при  всех  в  соборе  молебны  служил  в  камергерском  мун¬
дире.  А  что  до  Алексея  Павловича  Бобринского,  так  он
тогда  был  еще  совсем  воин  галицкий  и  так  кричал,  что  ок¬
на  в  министерстве  дрожали.  Сережа  Кушелев  даже  очень
мило  нарисовал  все  это  в  карикатуре  и  возил  всем  показы¬
вать,  и  все  очень  смеялись.
 —  Я  все  это  помню.
 —  Да,  это  ведь  несправедливость,  что  будто  Толстой
завел  моду  ходить  пешком  и  трудиться:  Marie  это  раньше
всех,  первая  стала  делать.  Она  и  полы  сама  мыла  и  выно¬
сила  все  за  больными  до  гадости.  Даже  она  несколько  раз
ходила  с  Николаем  Андреевичем  в  портерные,  хотела  спа¬
сать  там  каких-то  несчастных  девчонок,  которые  их  же
и  просмеяли...  Конечно,  нельзя  же  их  всех  спасать  —  это
глупость:  они  необходимы,  но  все-таки  со  стороны  Marie
было  доброе  желание...  а  как  в  полиции  тогда  был  Аннен¬
ков,  то  он  все  уладил,  и  скандала  не  вышло.
 —  Я  помню:  это  смешно  рассказывали.
 —  О,  это  было  преинтересно,  но  все  равно  Marie  и
теперь  такая  же  осталась:  «мать  Софья  и  о  всех  сохнет».
Она  ни  Редстока  не  ревновала  к  богу,  ни  Пашкова,  и  Тол¬
стого  теперь  не  ревнует:  ей  как  будто  они  все  сродни,  а  о
самой  о  ней  иначе  нельзя  сказать,  как  то,  что  хотя  она  и
сектантка  и  заблудшая  овца,  а  все-таки  в  ней  очень  много
доброты  и  жалости  к  людям.  Это  лучше  всей  ее  веры.
 —  Ах,  кажется  это  так!
 —  Конечно,  что  же  их  вера?  Ведь  очень  многие  эти
девочки  совершенно  жалки:  мужчины  их  сманят  с  собой
и  бросят...  Помните,  как  это  сделал  Бертон?  Увез,  бросил,
и  живи  как  хочешь;  a  Marie  проводит  всю  жизнь  в  забо¬
тах  о  ком-нибудь.  Если  хотите  найти  сердечного  человека,
идите  к  ней:  у  нее  всегда  есть  запас  людей  «униженных
и  оскорбленных».  Я  к  ней  и  обратилась  с  просьбой  поре¬
комендовать  мне  скромную  и  правдивую  девушку,  чтобы  не
было  в  доме  дурного  примера  и  фальши.  Главное,  чтобы  не
было  фальши,  так  как  я  фальшь  ненавижу.  A  Marie  даже
обрадовалась.  «Ах,  как  мне  приятно  слышать,  говорит,  ва¬
ше  рассуждение!  Ложь  —  это  порок,  которым  сатана  начал
порчу  человека.  Он  ведь  обманул  Еву?»  Да,  да,  да,  думаю;
ты  очень  начитана,  но  ты  это  далеко  берешь  о  прародите¬
лях  и  о  сатане,  а  я  тебя  просто  прошу  о  горничной  де¬
вушке.
 «Ну  да,  есть  и  такая!  —  отвечает  Marie,—  у  меня  те¬
 11

перь  приютилась  в  ожидании  места  как  раз  такая  превос¬
ходная  девушка».
 «Не  притворщица  и  не  побегушка?»
 «О,  как  можно!  Она  христианка!»
 «Да  ведь  у  нас  все  крещеные  и  даже  православные,  но
нравы  и  правила  у  всех  ужасные».
 «Нет,  что  вы:  у  христиан  прекрасные  правила!  Притом
это  девушка,  которая  всегда  занята,  работает  и  читает
«посредственные  книжки».
 «Ага,  значит,  она  толстовка!  Ну,  ничего:  я  всякие  уто¬
пии  ненавижу,  но  прислуге  вперять  непротивление  злу,  по-
моему,  даже  прекрасно.  Давайте  мне  вашу  непротивленку!
Я  ее  буду  отпускать  к  моленью.  Где  они  собираются  мо¬
литься?  Или  они  совсем  не  молятся?»
 «Не  знаю,  говорит:  это  дело  совести,  об  этом  не  надо
спрашивать».
 «Конечно,  мне  бог  с  ней,  как  она  хочет.  Но  как  ее
звать?»
 «Федорушка».
 «Ай,  какое  неблагозвучное  имя!»
 «Отчего  же?  Очень  хорошо!  Вы  зовите  ее  Феодора,  или
даже  Theodora.  Чего  же  лучше?»
 «Нет,  это  театрально,  я  буду  звать  ее  Катя».
 «Зачем  же?»
 «Ну,  это,  говорю,  у  меня  такой  порядок».
 Marie  не  стала  возражать  и  прислала  мне  свою  непро¬
тивленку,  и  вообразите,  девушка  мне  очень  понравилась,
и  я  ее  наняла.
 —  Почем?  —  спросила  гостья.
 —  Семь  рублей  в  месяц.
 —  Как  очень  дешево.
 —  Да.  Но  она  больше  и  не  требовала.  Она  сама  даже
совсем  ничего  не  просила,  а  сказала:  «Сколько  буду  сто¬
ить,  столько  и  положите».  Я  и  назначила.  Но  позвольте,
это  ведь  не  в  том  дело;  а  она  мне  тогда  очень  понравилась,
потому  что  действительно  она  выглядела  этакая  опрятная
и  скромная.  А  я,  признаться,  когда  услыхала,  что  она  не¬
противленка,  то  я  опасалась  за  ее  опрятность,  так  как  в
ихних  книжках  ведь  есть  против  мыла,  и  я  помню,  няня
читала,  как  на  одну  святую  бросился  бесстыжий  мурин,  но
как  она  никогда  мылом  не  мылась,  то  этот  фоблаз  от  нее
так  и  отскочил.
 —  Это  ужасно!
 —  Да,  все  другие  подверглись,  а  она  нет;  но  я  реши¬
тельно  не  понимаю,  неужели  Толстой  из-за  этого  против
мыла?
 12

—  Ах,  нет  же!  Вы  разве  забыли,  из  чего  мыло  сгу¬
щают?
 —  Из  мясного  сока.
 —  Ну  вот  и  разгадка.
 —  Тетя!  —  отозвалась  из-за  трельяжа  девушка.—  Ну
как  вам  это  не  стыдно  говорить  такие  вздоры?
 —  А  что  такое?
 —  Из  мяса  мыла  не  варят,  и  притом  очень  много  мыла
делают  не  из  животных,  а  из  растительных  жиров.  Нако¬
нец  есть  яичное  мыло,  которое  вы  и  покупаете.
 —  Ах,  правда,  правда!  Точно,  есть  яичное  мыло.  Это
в  Казани,  где  был  губернатор  Скарятин;  но  я  его  теперь
не  покупаю.  Долго  покупала  и  очень  им  мылась,  но  с  тех
пор,  когда  был  шах  персидский  и  я  узнала,  что  он  этим  мы¬
лом  себе  ноги  моет,  мне  стало  неприятно,  и  я  его  больше
не  покупаю.
 —  Охота  была  вам  об  этом  и  знать!
 —  Ну,  отчего?  Нас  в  институтах  такой  гордости  не
учили.  И,  по-моему,  лучше  интересоваться  такими  особами,
чем  неумойками.  Я  ведь  помню,  когда  Аркадий  оканчивал
курс,  тогда  его  посещали  разные,  и  приходили  и  эти  не¬
противленыши,  и  все  они  были  в  этой  ихней  форме,  туск¬
лые  и  в  нечищеных  сапогах.
 —  Ужасные  «малютки»!  —  сказала  гостья.
 —  Да,  какие-то  они...  все  с  курдючками.  Подпояшутся,
и  сзади  непременно  у  них  делается  курдючок,  а  лапки  без
калош  —  и  натопчут.  Это  неопрятность!  Но  девушка-не¬
противленка  ко  мне  пришла  совсем  в  опрятном  виде  и  ра¬
ботала  превосходно,  но  в  практической  жизни  все-таки  она
оказалась  невозможна.
 —  Почему  же?
 —  Да,  да,  да!  В  практической  жизни  много  сторон,
и  она  мне  оказалась  хуже  всех  противленок!
 —  Появился  какой-нибудь  непротивленыш?
 —  Куда  там!  Нет!  Просто  не  отгадаете!
 III
 —  Начну  хоть  с  пустяков:  пробегаю  я  ее  паспорт  и  на¬
талкиваюсь  опять  на  то,  что  там  стоит  имя  Федора.  Я  го¬
ворю  ей:
 «Моя  милая,  мне  твое  имя  не  нравится  (я  не  люблю
говорить  людям  вы),  я  буду  звать  тебя  Катею».  И  она  сра¬
зу  же  отвечает  рассуждением:  «Если  вам  так  угодно,  что¬
бы  в  вашем  доме  служанка  называлась  иначе,  то  мне  это
все  равно:  это  обычаи  человеческие»!
 13

—  Как  это  смешно!
 —  Ужасно  смешно.  «Обычаи  человеческие»...  А  то  еще
у  них  есть  «непосредственные  обязанности  к  богу».  Но  я
сама  из  деревенских  барышень  и  люблю  иногда  с  прислу¬
гой  поразговаривать.  Я  и  говорю:  «Я  буду  звать  тебя  Ка¬
тей,  и  ты  должна  откликаться».  Отвечает:  «Слушаю-с!»  —
«И  еще,  говорю,  я  тебе  забыла  сказать,  что  к  твоим  обя¬
занностям  тоже  должно  относиться,  чтобы  ты  помогала  ку¬
харке  убирать  посуду  и  подтирала  мокрою  тряпкой  краше¬
ные  полы  в  дальних  комнатах».  Но  что  же-с,  полы  она  под¬
тирала  и  мне  на  мой  зов  «Катею»  откликалась,  а  если  кто
из  моих  знакомых  ее  спросит,  как  ее  имя,  она  всем  упорно
отвечает:  «Федора».  Я  ей  говорю:  «Послушай,  моя  милая!
Ведь  тебе  же  сказано  и  ты  должна  помнить,  что  ты  теперь
Катя!  Зачем  же  ты  противоречишь?»  А  она  начинает  ре¬
зонировать:  «Я,  говорит,  сударыня,  на  ваше  приказание  от¬
кликаюсь,  так  как  вы  сказали,  что  это  такой  порядок  в  ва¬
шем  доме,  и  мне  это  не  вредит:  но  сама  я  лгать  не  мо¬
гу...»  —  «Что  за  вздор!»  —  «Нет,  говорит,  я  лгать  не  мо¬
гу,—  мне  это  вредит».
 —  Какова  штучка!  —  воскликнула  гостья.—  Она  себе
вредить  не  желает!
 —  О,  не  желает!..  Да  ведь  еще  и  как!..  Это  что-то
пунктуальное,  что-то  узкое  и  упрямое,  как  сам  Мартын
Иваныч  Лютер.  Ах,  как  я  не  люблю  это  сухое  лютеранст¬
во!  И  как  хорошо,  что  теперь  за  них  у  нас  взялись.
Я  спрашиваю:
 «Какой  тебе  вред?  Живот,  что  ли,  у  тебя  заболит  или
голова?»
 «Нет,  говорит,  живот,  может  быть,  не  заболит,  но  есть
вещи,  которые  важнее  живота  и  головы».
 «Что  же  это  именно?»
 «Душа  человека.  Я  желаю  иметь  мою  совесть  всегда
в  порядке».
 —  Ведь  это  шпилька-с!
 —  Это  прямо  дерзость!
 —  Да;  но,  как  брат  Захар  говорит,  «хотя  это  и  непри¬
ятно,  но  после  благословенного  девятнадцатого  февра¬
ля  —  это  неизбежно».
 —  Да,  после  этого  февраля  мы  у  них  в  руках.
 —  Особенно  перед  самым  праздником.  Нельзя  же  са¬
мим  стать  у  своих  дверей  и  объявлять  визитерам,  что  нас
дома  нет.  До  этого  еще  вообще  не  дошло,  но  между  тем
непротивленская  малютка  это-то  именно  у  меня  и  устроила.
 —  Да  что  вы?
 —  Факт-с!
 14

—  Право,  вся  надежда  на  градоначальника.
 —  Да,  он  их  возьмет  —  «руки  назад».  В  праздник  я  ей
толком  растолковала:  «Катя,  будут  гости,  ты  должна  всем
говорить,  что  я  дома  и  принимаю».  И  она  принимала;  но
потом  приехал  Виктор  Густавыч.  Вы  знаете,  человек  с  его
положением  и  в  его  силе,  а  у  меня  два  сына,  и  оба  не¬
сходного  характера:  Аркадий  —  это  совершенная  рохля,
а  Валерий,  вы  его  знаете,—  живчик.  Очень  понятно,  что  я
о  них  забочусь,  и  я  хотела  с  ним  немножко  поговорить
о  Валерии,  который  не  попал  за  Аркадием,  а  попал  в  этот...
университет  и  в  будущем  году  кончит,  без  связей  и  без
ничего...
 Гостья  сделала  едва  заметное  движение.
 —  И  вот  я  посадила  Виктора  Густавыча,  подбегаю  к
ней  и  говорю:  «Катя,  а  теперь  если  кто  приедет,  ты  долж¬
на  говорить:  я  уехала  и  что  меня  нет  дома».  Кажется,  вся¬
кая  дура  может  это  понять  и  исполнить!
 —  Что  же  тут  не  исполнить!
 —  Да,  самое  обыкновенное.  А  она,  вообразите,  всем
так  и  говорила,  что  «я  ей  приказала  говорить,  что  я  уеха¬
ла  и  меня  дома  нет»!
 —  Ах  ты  боже  мой!  —  воскликнула  гостья  и  расхохо¬
талась.
 —  Но  вы  представьте  себе,  что  и  все  точно  так  же,  как
вы,  на  это  только  смеялись,  а  никто  не  обиделся,  потому
что  ведь  все  же  прекрасно  знают,  что  всегда  в  этих  случа¬
ях  лгут...  Это  так  принято...  Но  молодежь  стала  мне  гово¬
рить: 	«Ма  tante,  ваша  непротивленка,  кажется,  очень
 большая  дура».  Но  я  верно  поняла,  что  это  действует  ее
вера,  и  я  разъяснила  всем,  что  это  из  нее  торчит  граф
Толстой  и  сильно-державно  показывает  всем  образованным
людям  свой  огромный  шиш.  «Никаких-де  визитов  не  надо!
Всё  это  глупости: 	лошадям  хвосты трепать  не  для  чего,
 а  когда  вам  нужен  моцион  —  мойте  полы».
 —  Без  мыла?
 —  Да,  совершенно  так  просто!
 —  Но  как  же  вы  после  этого  сделали  с  непротив¬
ленкой?
 —  Я  с  ней  объяснилась;  я  ей  сказала:  «Ты  обдумай,
тебя  мне  рекомендовали  как  очень  хорошую  девушку
и  христианку,  а  ты  очень  хитрая  и  упорная  натура.  Что
это  за  выходка  с  твоей  стороны,  чтобы  выдать  меня  за
лгунью?»  А  она  простодушно  извиняется:
 «Я  не  могла  сказать  иначе».
 «Отчего-о-о?  Бедная  ты,  помраченная  голова!  Отчего-о
ты  не  могла  сказать  иначе?»
 15

«Потому  что  вы  были  дома».
 «Ну  так  и  что  за  беда?»
 «Я  бы  солгала».
 «Ну  что  же  такое,  если  бы  ты  немножко  и  солгала?»
 «Я  нисколько  лгать  не  могу».
 «Нисколько?»
 «Нисколько».
 «Но  ведь  ты  служишь!  Ты  нанимаешься,  ты  получаешь
жалованье!..  Для  чего  ты  с  такими  фантазиями  нанимаешь¬
ся  на  место?»
 «Я  нанимаюсь  делать  работу,  а  не  лгать;  лгать  я  не
могу».
 С  каких  сторон  с  ней  ни  заговори,  она  все  дойдет  до
своего  «я  лгать  не  могу»  и  станет.
 —  Какая  узость,  узость!
 —  Страшно!  «Да  ведь  надо  же,  говорю,  уметь  отличать,
что  есть  такая  ложь,  какой  нельзя,  а  есть  такая,  которую
сказать  можно.  Спроси  у  всякого  батюшки».
 «Нет,  нет,  нет!  —  отвечает,—  я  не  хочу  этого  различать:
бог  с  ними,  я  не  буду  их  и  спрашивать.  В  Евангелии  об
этом  ничего  не  сказано,  чтоб  отличать.  Что  неправда,  то
все  ложь,—  христиане  ничего  не  должны  лгать».
 —  Вот  я  тут  и  вспомнила,  что  когда  я  ее  нанимала,
я  думала,  что  в  прислуге  и  вообще  в  низшем  классе  «не¬
противление»  годится  и  не  мешает,  и  даже,  может  быть,
им  оно  и  полезно,  но  и  это  вышло  совсем  не  так!  Вышло,
что  и  здесь  оно  не  годится  и  что  этому  везде  надо  про¬
тиводействовать!
 IV
 Хозяйка  сдвинула  серьезно  брови  и  сказала,  что  она
говорила  о  такой  «заносчивости»  с  батюшкой,  и  тот  ей
разъяснил,  что  это  «плод  свободного,  личного  понима¬
ния».
 —  Да,  но  какая  же  свобода,  когда  это  все  ужасно  уз¬
ко?  —  вставила  с  ученым  видом  гостья.
 —  Я  с  вами  и  согласна,  и,  кроме  того,  не  все  для  всех
хорошо.
 Хозяйка  постучала  с  угрозою  по  столу  рукой,  на  паль¬
цах  которой  запрыгали  кольца  с  бирюзой,  и  продолжала:
 —  Я  ведь  очень  помню,  когда  были  в  славе  Европеус
и  Унковский.  Это  было  совсем  не  нынешнее  время,  и  тог¬
да  случилось  раз,  что  мы  вместе  в  одном  доме  ужинали,
и  туда  кто-то  привел  Шевченку...  Помните,  хохол...  он  что-то
 16

нашалил  и  много  вытерпел;  и  он  тут  вдруг  выпил  вина
и  хватил  за  ужином  такой  экспромт,  что  никто  не  знал,
куда  деть  глаза.  Насилу  кто-то  прекрасно  нашелся  и  ска¬
зал:  «Поверьте,  что  хорошо  для  немногих,  то  совсем  мо¬
жет  не  годиться  для  всех».  И  это  всех  спасло,  хотя  после
узнали,  что  это  еще  раньше  сказал  Пушкин,  которому  Шев¬
ченко  совсем  не  чета.
 —  Ну,  еще  бы  стал  говорить  этак  Пушкин!..
 —  Конечно,  он  бы  не  стал,—  перебила  хозяйка,—  он
жил  в  обществе,  и  декабристы  знали,  что  с  ним  нельзя  за¬
тевать.  А  Шевченко  со  всеми  якшался,  и  бог  его  знает,  ес¬
ли  даже  и  правда,  что  Перовский  сам  велел  наказать  его
по-военному,  то  ведь  тогда  же  было  такое  время:  он  был
солдат  —  его  и  высекли,  и  это  так  следовало.  А  Пушкин
умел  и  это  оттенить,  когда  сказал:  «Что  прекрасно  для
Лондона,  то  не  годится  в  Москве».  И  как  он  сказал,  так
это  и  остается:  «В  Лондоне  хорошо,  а  в  Москве  не  го¬
дится».
 —  В  Москве  теперь  уже  никого  и  нет...  Катков  умер.
 За  трельяжем  послышался  сдержанный  смех.
 —  Что  вам  смешно,  Лида?
 —  «Катков  умер».  Вы  это  сказали  так,  как  будто  хоте¬
ли  сказать:  «Умер  великий  Пан».
 —  А  вы  на  это  «сверкнули»,  как  Диана.
 —  Я  не  помню,  как  сверкала  Диана.
 —  А  это  так  красиво!
 —  Не  знаю  уж,  куда  и  деться  от  всякой  красоты!
Я  впрочем  помню,  что  Диана  покровительствовала  плебеям
и  рабам  и  что  у  нее  жрецом  был  беглый  раб,  убивший
жреца,  а  сама  она  была  девушка,  но  помогала  другим  в  ро¬
дах.  Это  прекрасно.
 —  Прекрасно!
 А  хозяйка  покачала  головою  и  заметила:
 —  Ты  совершенно  без  стыда.
 —  Со  стыдом,  ma tante!
 —  Так  что  ж  ты  говоришь!  Чего  ж  ты  хочешь?
 —  Хочу,  чтоб  девушки  не  скучали  в  своем  девичестве
от  безделья  и  помогали  тем,  кому  тяжело.
 —  Но  для  чего  же  в  родах?
 —  Да  именно  и  в  родах,  потому  что  это  ужасно
и  множество  женщин  мучаются  без  всякой  помощи,  а  ба¬
рышни  играют  глазками.  Пусть  они  помогают  другим  и  са¬
ми  насмотрятся,  что  их  ожидает,  когда  они  перестанут  блю¬
сти  себя  как  Дианы.
 —  Позвольте,—  вмешалась  гостья:  —  я  не  о  той  совсем
Диане:  я  о  той,  которая  сверкнула  в  лесу  на  острове,  у  ко-
 17

торого  слышали  с  корабля,  что  «умер  великий  Пан».—
Кажется,  ведь  это  так  у  Тургенева?
 —  Я  позабыла,  как  это  у  Тургенева.
 Хозяйка  продолжала:
 —  Теперь  опять  забывают  хорошее,  а  причитают  то,  что
говорят  «посредственные  книжки».
 —  А  вы  не  обращали  на  эти  книжки  внимания  Викто¬
ра  Густавыча?  —  спросила  гостья.
 —  О,  он  их  презирает,  ко,  знаете,  он  ведь  лютеран,
и  по  его  мнению,  если  где  есть  о  добре,  то  это  все  хо¬
рошо.
 —  Но,  однако,  ваша  непротивленка  в  самом-то  деле  ведь
и  не  была  добра?
 —  Ну,  так  прямо  я  этого  сказать  не  могу.  Злою  она
ни  с  кем  не  была,  но  когда  ей  долго  возражаешь,  то  я  за¬
мечала,  что  и  у  нее  тоже  что-то  мелькало  в  глазах.
 —  Да  что  вы?
 —  Я  вас  уверяю.  Знаете,  если  шутя  подтрунишь,  так
глазенки  этак  заискрятся...  и...  какое-то  пламя.
 —  Боже  мой!  И  для  чего  вы  ее  еще  держали?
 —  Да,  да!  Я  тоже  раз  подумала:  «эге-ге,—  думаю  се¬
бе,—  да  ты  с  огоньком»,  и  отпустила.  Но,  разумеется,
я  прежде  хотела  знать,  что  можно  от  таких  людей  ждать,
я  ее  пощупала.
 —  Это  интересно.
 V
 —  Я  спросила  ее  так:  «Что  же  это,  моя  милая,  стало
быть,  если  бы  при  тебе  в  доме  случилось  что-нибудь  та¬
кое,  что  должно  быть  тайной,  что  от  всех  надо  скрыть,
стало  быть,  ты  и  тогда  не  согласилась  бы  покрыть  чей-ни¬
будь  стыд  или  грех?»  Она  сконфузилась  и  стала  лепетать:
«Я  об  этом  еще  не  думала...  Я  не  знаю!»  Я  воспользовалась
этим  и  говорю:  «А  если  бы  тебя  призвали  и  стали  спраши¬
вать  о  твоих  хозяевах,  ведь  ты  должна  же...  Ведь  какие
в  старину  были  хорошие  и  верные  слуги,  а  и  те,  когда  при¬
ходило  круто,  говорили,  что  от  них  хотели».  Вообразите,
что  она  ответила:
 «Это  тот  виноват,  кто  их  до  этого  доводил».
 «А  если  это  делалось  по  приказу?»
 «Это  все  равно».
 —  Какова!
 —  Да-с!  Я  говорю:  за  это  можно  страдать.  А  она  от¬
вечает:
 «Лучше  пострадать,  чем  испортить  свой  путь  жизни».
 18

—  Каково  непротивление!
 —  Ну  вот,  как  видите!
 —  Впрочем,  если  смотреть  по-ихнему  и  держаться
Евангелия,  то  она  не  совсем  и  неправа...
 —  Да,  она  даже  очень  права;  но  ведь  общество  не  так
устроено,  чтобы  все  по  Евангелию,  и  нельзя  от  нас  разом
всего  этого  требовать.
 —  Да,  это  очень  печально;  но  если  вы  это  сломаете,
а  потом  исковеркаете,  то  что  же  вы  новое  поставите  на  это
место?
 —  Нигилисты  говорили:  ничего!
 Хозяйка  промолчала  и  сучила  в  пальцах  полоску  бума¬
ги,  а  умом  как  будто  облетала  что-то  давно  минувшее  и  по¬
том  молвила:
 —  Да,  ничего,  они  только  и  умели  сбивать  с  толку  жен¬
щин  и  обучать  их  не  стыдясь  втроем  чай  пить.
 —  А  как  эта  непротивленка  вела  себя  в  этих  отноше¬
ниях?
 —  Вы,  верно,  хотите  спросить  о  тех  отношениях,  о  ко¬
торых  не  говорят  при  Лиде...
 Но  отдыхавшая  за  трельяжем  Лидия  к  этому  времени,
верно,  совсем  подкрепилась  и  сама  вмешалась  в  разговор
уже  не  сонною  речью.
 —  О  такой  женщине,  как  Федорушка,  можно  при  всех
и  все  говорить,—  сказала  Лида.—  И  притом,  когда  же  вы,
та  tante,  привыкнете,  что  я  ведь  не  ребенок  и  лучше  вас
знаю,  не  только  из  чего  варится  мыло,  но  и  как  рождается
ребенок?
 —  Лида!  —  заметила  с  укоризной  хозяйка.
 —  Да,  конечно,  ma tante,  я  это  знаю.
 —  Господи!..  Как  ты  можешь  это  знать?
 —  Вот  удивление!  Мне  двадцать  пятый  год.  Я  живу,
читаю,  и,  наконец,  я  должна  быть  фельдшерицей.  Что
же,  я  буду  притворяться  глупою  девчонкой,  которая  лжет,
будто  она  верит,  что  детей  людям  приносят  аисты  в
носу?
 Хозяйка  обратилась  к  гостье  и  внушительно  сказала:
 —  Вот  вам  Иона-циник  в  женской  форме.  И  притом  она
Диана,  она  пуританка,  квакерка,  она  читает  и  уважает  Тол¬
стого,  но  она  не  разделяет  множества  и  его  мнений,  и  ни
с  кем  у  нее  нет  ладу.
 —  Я,  кажется,  не  часто  ссорюсь.
 —  Зато  и  не  тесно  дружишь  ни  с  кем.
 —  Вы  ошибаетесь,  ma tante,  у  меня  есть  друзья.
 —  Но  ты  их  бросила.  Ведь  тоже  и  непротивленыши
пользовались  у  тебя  фавором,  а  теперь  ты  к  ним  охладела.
 19

—  С  ними  нечего  делать.
 —  Но  ты,  однако,  любила  их  слушать.
 —  Да,  я  их  слушала.
 —  И  наслушалась  до  тошноты,  верно?
 —  Нет,  отчего  же?  Я  и  теперь  готова  послушать,  что
у  них  хорошо  обдумано.
 —  Прежде  ты  за  них  заступалась  до  слез.
 —  Заступалась,  когда  ваши  сыновья,  а  мои  кузены,  со¬
бирали  их  и  вышучивали.  Я  не  могу  переносить,  когда  над
людьми  издеваются.
 Хозяйка  засмеялась  и  сказала:
 —  Смеяться  не  грешно  над  тем,  что  смешно.
 —  Нет,  грешно,  ma tante,  и  мне  их  было  всегда
ужасно  жаль...  Они  сами  добрые  и  хотят  добра,  и  я  о  них
плакала...
 —  А  потом  сама  на  них  рассердилась.
 —  Не  рассердилась,  а  увидала,  что  они  всё  говорят,
говорят  и  говорят,  а  дела  с  воробьиный  нос  не  делают.
Это  очень  скучно.  Если  противны  делались  те,  которые
всё  собирались  «работать  над  Боклем»,  то  противны  и  эти,
когда  видишь,  что  они  умеют  только  палочкой  ручьи  ковы¬
рять.  Одни  и  другие  роняют  то,  к  чему  поучают  относить¬
ся  с  почтением.
 —  Нет,  тебя  уязвило  то,  что  они  идут  против  наук!
 —  Да,  и  это  меня  уязвляет.
 —  А  я  тут  за  них!  Для  чего  ты,  в  самом  деле,  продол¬
жаешь  столько  лет  все  учиться  и  стоишь  на  своем,  когда
очевидно,  что  все  твое  ученье  кончится  тем,  что  ты  будешь
подначальной  у  какого-нибудь  лекаришки  и  он  поставит  те¬
бя  в  угол?
 —  Ма  tante,  ведь  это  опять  вздор!
 —  Ну,  он  тебя  в  передней  посадит.  Сам  пойдет  в  ком¬
наты  пирог  есть,  а  тебе  скажет:  «Останьтесь,  милая,  в  пе¬
редней».
 —  И  этого  не  будет.
 —  А  если  это  так  случится,  что  же  ты  сделаешь?
 —  Я  пожалею  о  человеке,  который  так  грубо  обойдется
со  мной  за  то,  что  я  не  имею  лучших  прав,  и  только  пото¬
му,  что  мне  их  не  дали.
 —  И  тебе  не  будет  обидно?
 —  За  чужую  глупость?  Конечно,  не  будет.
 —  А  не  лучше  ли  выйти  замуж,  как  все?
 —  Для  меня  —  нет!
 —  А  отчего?
 —  Мне  не  хочется  замуж.
 20

—  Ты,  однако,  престранно  выражаешься.  Это  закон
природы.
 —  Ну  так  он,  верно,  еще  не  дошел  до  меня.
 —  И  религия  того  же  требует.
 —  Моя  религия  этого  не  требует.
 —  Христос  был,  однако,  за  брак.
 —  Не  читала  об  этом.
 —  А  для  чего  же  он  благословлял  жениха  и  невесту?
 —  Не  знаю,  когда  это  было.
 —  Читай  в  Евангелии.
 —  Там  этого  нет.
 —  Как  нет!
 —  Просто  нет,  да  и  конец!
 —  Господи!  да  что  же  это...  вы  все,  значит,  уж  вы¬
марали!
 Девушка  тихо  засмеялась.
 —  Нечего  хихикать:  я  знаю,  что  об  этом  было,  а  если
не  в  Евангелии,  то  в  премудрости  Павлочтении.  Во  всяком
случае  он  был  в  Кане  Галилейской.
 —  Ну  и  что  же  из  этого?
 —  Значит,  он  одобрял  брак.
 —  А  он  тоже  был  и  у  мытаря?
 —  Да.
 —  И  говорил  с  блудницей?  Неужто  это  значит,  что
он  одобрял  и  то,  что  они  делали?
 —  Ты  ужасная  спорщица.
 —  Я  только  отвечаю  вам.
 —  А  теща  Петрова!  Ведь  Христос  ее,  однако,  вылечил!
 —  А  вы  разве  думаете,  что  если  б  она  не  была  чьею-
нибудь  тещей,  так  он  бы  ее  не  вылечил?
 —  У  тебя  самый  пренеприятный  ум.
 —  Да.  Это  многие  говорят,  ma tante,  и  это  всего
больше  убеждает  меня,  что  мне  нельзя  выходить  замуж.
 —  Ведь  вот  ты,  решительно  и  совершенно  как  змея,
вьешься  так,  что  тебя  нельзя  притиснуть.
 —  Ма  tante,  да  зачем  же  непременно  надо  меня  при¬
тиснуть?
 —  Мне  очень  хочется...
 —  Мой  друг,  да  что  же  делать?  Нельзя  все  устроить
так,  как  вам  хочется.
 —  Нет,  я  ведь  не  про  то:  я  хотела  бы  знать,  какой
у  вас  законоучитель  и  как  он  не  видит,  что  вы  все  без¬
божницы!
 —  Мы  получаем  у  него  все  по  пяти  баллов.
 —  Извольте!  За  что  же  он  вам  ставит  по  пяти  баллов?
 —  Он  не  может  иначе:  мы  все  отлично  учимся.
 21

—  Вот  ведь  назрели  какие  характеры!
 —  Полноте,  ma tante,  что  это  еще  за  характеры!
Характеры  идут,  характеры  зреют,—  они  впереди,  и  мы  им
в  подметки  не  годимся.  И  они  придут,  придут!  «Придет
весенний  шум,  веселый  шум!»  Здоровый  ум  придет,
ma tante!  Придет!  Мы  живы  этою  верой!  Живите  ею  и  вы,
и...  вам  будет  хорошо,  всегда  хорошо,  что  бы  с  вами  ни
делали!
 —  Спасибо,  милая.
 —  Не  сердитесь,  ma tante,—  и  Лидия  Павловна
вдруг  оборотилась  к  теткиной  гостье  и  сказала  ей:  —
А  вы  хотели  знать,  был  ли  у  Федоры  роман?  Я  вам  сб
этом  могу  рассказать.  У  нее  был  жених  часовщик,  но  Фе¬
дорушка  ему  отказала,  потому  что  у  нее  была  сестра,  ко¬
торая  «мирилась  с  жизнью».  У  нее  были  «панье»,  брошь
и  серьги  и  двое  детей.  Она  серьги  и  брошь  берегла,  а  де¬
тей  хотела  стащить  в  воспитательный  дом,  но  Федора  над
ними  сжалилась  и  платила  за  них  почти  все,  что  получала.
 —  А  собственного  увлечения  у  нее  не  было?
 —  Вот  это-то  и  было  ее  собственное  увлечение!
 —  Да,  но  ей  будет  трудно  платить:  с  таким  характе¬
ром  и  такими  правилами,  как  у  нее,  она  нигде  себе  места
не  нагреет.
 —  Другие  помогут.
 —  Видите?..  Настоящие  сектантки,  у  них  все  миром,—
отозвалась  хозяйка.—  Гоните  их,  они  не  боятся  и  даже  ра¬
дуются.
 —  Ведь  так  и  следует,—  поддержала  девушка.
 —  Фантазии!
 —  Однако  так  сказано:  надо  радоваться,  когда  терпим
гонение  за  правду,  и  в  самом  деле,  это  очень  помогает  рас¬
пространению  идей.  Нас  гонят,  а  мы  идем  дальше  и  всё
говорим  про  хорошее  всё  новым  и  новым  людям...
 —  Ну,  ты  послушай,  однако,  сама:  какая  же,  наконец,
у  самой  тебя  вера?
 —  А  это  такой  деликатный  вопрос,  ma tante,  которого
я  никому  не  позволю  касаться.
 —  Вон  как  уж  у  нас  стали  отвечать  о  вере!  Это,  ка¬
жется,  совсем  не  по-нашенски.
 —  Да,  это  не  по-вашенски,—  рассмеявшись,  ответила
Лидия.—  По-вашенски,  «подобает  вопросити  входящего:
рцы,  чадо,  како  веруеши?»
 Хозяйка  постучала  по  столу  веером  и  погрозила  пле¬
мяннице:
 —  Лида!  В  этот  раз...  что  ты  сказала  здесь,  это  еще
ничего,  пусть  это  так  и  пройдет,  но  впредь  помни,  что  у  те-
 22

бя  есть  мать  и  ты  не  должна  быть  помехой  своим  братьям
е  карьере!
 —  Этого,  ma tante,  не  забудешь!
 —  Ну  так  и  нечего  либеральничать.
 —  А  «како  веруеши»  —  это  разве  либеральность?
 —  Это  не  по  сезону.
 —  Ну,  ma tante,  извините:  жизнь,  в  самом  деле,  дается
всего  один  раз,  и  очень  нерасчетливо  ее  приноравливать
к  какому  бы  то  ни  было  сезону...  Это  скоро  меняется.
 Сказав  это,  девушка  встала  из-за  трельяжа  и  вышла
ка  середину  комнаты.  Теперь  можно  было  видеть,  что  она
очень  красива.  У  нее  стройная,  удивительной  силы  и  лов¬
кости  фигура,  в  самом  деле,  напоминающая  статуэтку  Диа¬
ны  из  Танагры,  и  милое  целомудренное  выражение  лица
с  умными  и  смелыми  глазами.
 VI
 Тетка  на  нее  посмотрела,  и  на  лице  ее  выразилось  ар¬
тистическое  удовольствие;  она  просияла  и  тихо  заметила:
 —  Желала  бы  я  знать,  где  глаза  у  людей,  которые  сме¬
ют  что-нибудь  говорить  против  породы?  Лида,  неужели  ты
без  корсета?
 —  Я  хожу  так  постоянно.
 —  И  стройна,  как  богиня.  Но  Валериан  говорил  мне,
что  у  вас  очень  много  уродих,  и  все  теперь  сияли  коль¬
ца  и  решили  не  носить  ни  серег  и  никаких  других  укра¬
шений.
 —  Ему  какая  забота?
 —  Отчего  же,  его  интересует  все.  Но  разве  это  в  са¬
мом  деле  правда?
 —  Правда.
 —  И  вот  вы  увидите,  что,  наверное,  многие  не  вы¬
держат.
 —  Очень  может  быть.
 —  Которой  серьги  к  лицу,  та  и  не  выдержит  —  на¬
денет.
 —  Что  же,  если  и  не  выдержит,  то  по  крайней  мере  по¬
учится  выдерживать,  и  это  что-нибудь  стоит.  Прощайте,
ma tante.
 —  И  у  кого  пребезобразная  фигура,  той  лучше  корсет.
 —  Ма  tante,  ну  что  нам  за  дело  до  таких  пустяков?  До
свидания.
 —  До  свидания.  Красота  ты,  моя  красота!  Я  только
все  не  могу  быть  покойна,  что  ты  кончишь  тем,  что  уйдешь
жить  с  каким-нибудь  непротивленышем.
 Лидия  холодно,  но  ласково  улыбнулась  и  молвила:
 23

—  Ma  tante,  как  можно  знать,  что  с  кем  будет?  Ну,  зато
я  не  сбегу  с  оперным  певцом.
 —  Нет!  Бога  ради  нет!  Лучше  кто  хочешь,  но  только
чтоб  не  непротивленыш.  Эти  «малютки»  и  их  курдючки...
это  всего  противнее.
 —  Ах,  ma tante,  я  уж  и  не  знаю,  что  не  противно!
 —  Ну,  пусть  лучше  будет  все  противно,  но  только  не
так,  как  эти,  которые  учат,  чтоб  не  венчаться  и  не  крес¬
тить.  Обвенчайся,  и  потом  пусть  бог  тебя  хранит,  как  ему
угодно.
 И  тетка  встала  и  начала  ее  крестить,  а  потом  проводила
ее  в  переднюю  и  тут  ей  шепнула:
 —  Не  осуждай  меня,  что  я  была  с  тобой  резка.  Я  так
должна  при  этой  женщине,  да  и  тебе  вперед  советую  при
ней  быть  осторожной.
 —  О,  пустяки,  ma tante!  Я  никого  не  боюсь.
 —  Не  боишься?..  Не  говори  о  том,  чего  не  знаешь.
 —  Ах,  ma tante,  я  не  хочу  и  знать:  мне  нечего  бояться.
 Сказав  это,  девушка  заметалась,  отыскивая  рукою  руч¬
ку  двери,  и  вышла  на  лестницу  смущенная,  с  пылающим
лицом,  на  котором  разом  отражались  стыд,  гнев  и  сожа¬
ление.
 Проходя  мимо  швейцара,  она  опустила  вуалетку,  но
зоркий,  наблюдательный  взор  швейцара  все-таки  видел,
что  она  плакала.
 —  Эту  тут  завсегда  пробирают!  —  сказал  он  стоявше¬
му  у  ворот  дворнику.
 —  Да,  ей  видать  что  попало!  —  ответил  не  менее  на¬
блюдательный  дворник.
 А  хозяйка  между  тем  возвратилась  в  свой  «салон»
и  спросила:
 —  Как  вам  нравится  этот  экземплярец?
 Гостья  только  опустила  глаза  кроткой  лани  и  ответила:
 —  Все  уловить  нельзя,  ко  везде  и  во  всем  сквозит  жи¬
вая  красная  нитка.
 —  О,  да  сегодня  она  еще  очень  тиха,  а  в  прошлый  раз
дело  чуть  не  дошло  до  скандала.  Кто-то  вспомнил  наше
доброе  время  и  сказал,  какие  тогда  бывали  сваты,  которым
никто  не  смел  отказать.  Так  она  прямо  ответила:  «Как  хо¬
рошо,  что  теперь  хоть  это  не  делается!»
 —  Они,  из  гимназий,  так  реальны,  что  совсем  не  пони¬
мают  институтской  теплоты.
 —  Нисколько!  Я  ее  тогда  прямо  спросила,  неужто  ты
бы  не  была  тронута,  если  бы  тебе  подвели  жениха?  —  так
она  даже  вспыхнула  и  оторвала:  «Я  не  крепостная  девка!»
 24

—  Я  говорю  вам,  везде  красная  нить.  И  какая  заносчи¬
вость,  с  какою  она  самоуверенностью  говорит  о  личном  ув¬
лечении  несчастной  сестры  этой  Федоры!
 —  Она  очень  сострадательна  к  детям.
 —  Но  что  же  делать,  когда  дети  не  наполняют  женщи¬
не  всей  ее  жизни?
 —  Ах,  с  детьми  очень  много  хлопот!
 —  Да  и  даже  простые,  самые  грубые  люди  при  детях
еще  ищут  забыться  в  любви.  У  меня  в  прачках  семь  лет
живет  прекрасная  женщина  и  всегда  с  собой  борется,  а  в
результате  все-таки  всякий  год  посылает  нового  жильца
в  воспитательный  дом.  А  анонимный  автор  все  продолжает,
без  подписи,  и  ничего  знать  не  хочет:  придет,  отколотит  ее,
и  что  есть,  все  оберет.  И  таковы  они  все.  Альфонсизм  в  на¬
ших  нравах.  А  когда  я  ей  сказала:  «Брось  их  всех  вон  или
обратись  к  религии:  это  поможет»,—  она  меня  послушала  и
поехала  в  Кронштадт,  но  оттуда  на  обратном  пути  купила
выборгских  кренделей  и  заехала  к  мерзавцу  вместе  чай
пить,  и  теперь  опять  с  коробком  ходит  и  очень  счастли¬
ва.  Что  же  тут  сделать?  «Не  могу,  говорит,  бес  сильнее».
Когда  женщина  сознает  свою  слабость,  то  с  этим  ми¬
ришься.
 —  Да,  миришься,  потому  что  это  наше  простое,  род¬
ное,  русское.
 —  Вот,  вот,  вот!  Это  она,  наша  бедная  русская  бабья
плоть,  а  не  то  что  эти,  какие-то  куклы  из  аглицкой  клеен¬
ки.  Чисты,  но  холодны.
 —  О,  как  холодны!  Ведь  она  вот  стоит  за  детей,  но
она  и  их,  заметьте,  не  любит.
 —  Да  что  вы?
 —  Я  вас  уверяю,  она  вообще  о  детях  заботится,  но  ни¬
когда  ими  не  восхищается  и  даже  их  не  целует.
 —  Что  не  целует  —  это  прекрасно.
 —  Положим,  конечно,  это,  говорят,  нездорово,  но  она
это  не  любит!
 —  Неужели?..  Ведь  это  всем  женщинам  врожденно  не¬
жить  детей.
 —  Нежить,  нет!  Она  допускает  только  заботливость,
а  любить,  по  ее  рассуждению,  должно  только  того,  кто  сам
имеет  любовь  к  людям.  А  дети  к  тому  неспособны.
 —  Да  разве  известно,  что  из  маленького  выйдет?
 —  Так  и  она  говорит:  «Я  не  люблю  неизвестных  вели¬
чин,  я  люблю  то,  что  мне  известно  и  понятно».
 —  Какое  резонерство!
 —  Я  и  говорю:  это  отдает  не  сердцем,  а  математикой.
Она  даже  не  верит,  что  другое  любят  детей...  «Иначе,  го-
 25

Еорит,  не  было  бы  таких  негодяев,  через  которых  русское
имя  в  посмеянье  у  умных  людей».  Нашу  славу  и  могущест¬
во  они  ведь  не  высоко  ставят.  И  вообразите,  они  утвержда¬
ют  это  на  Майкове:
 Величие  народа  в  том,
 Что  носит  в  сердце  он  своем.
 Хозяйка  и  гостья  обе  переглянулись  и  сразу  же  обе  за¬
думались,  и  лица  их  приняли  не  женское,  официальное
выражение.  У  гостьи  и  это  прошло  прежде,  и  она  заме¬
тила:
 —  В  то  время  как  мы,  русские  женщины,  подписываем
адрес  madame  Adan,  не  худо  бы,  чтобы  мы  протестовали
против  учреждений,  где  не  внушают  уважения  к  русским
началам.
 Хозяйка  стала  нервно  сучить  в  руках  бумажку  и,  сдви¬
нув  брови,  прошептала  в  раздумье:
 —  Кто  же  это,  однако,  начнет?
 —  Не  все  ли  равно,  кто?
 —  Но,  однако...  Бывало,  брат  мой  Лука...  Он  независим,
и  никогда  не  был  либерал,  и  ему  нечего  за  себя  бояться...
Он,  бывало,  заговорит  о  чем  угодно,  но  теперь  он  ни  за
что-с!  Он  самым  серьезным  образом  отвернулся  от  нас  и
благоволит  к  Лидии,  и  это  ужасно,  потому  что  у  него  все
состояние  благоприобретенное,  и  он  может  отдать  его  кому
хочет.
 —  Неужто  все  это  может  достаться  Лидии  Павловне?
 —  Всего  легче!  Брат  Лука  к  моим  сыновьям  не  благо¬
волит,  а  брата  Захарика  считает  мотом  и  «провальною
ямой».  Он  содержит  его  семейство,  но  ему  он  ничего  не
оставит.
 Гостья  встала  и  отошла  к  открытому  пианино  и  через
минуту  спросила:
 —  А  где  теперь  супруга  и  дочери  Захара  Семеныча?
 —  Его  жена...  не  знаю  в  точности...  она  в  Италии  или
eg  Франции.
 —  Ее  держало  что-то  в  Вене.
 —  Ах,  это  уж  давно  прошло!  Таких  держав  у  нее  не
перечесть  до  вечера.  Но  с  ней  теперь  ведь  только  три  доче¬
ри,  ведь  Нина,  младшая,  уж  год  как  вышла  замуж  за  гра¬
фа  Z.  Богат  ужасно.
 —  И  ужасно  стар?
 —  Конечно,  ему  за  семьдесят,  а  говорят,  и  больше,
а  ей  лет  двадцать.  Много  ведь  их,  четыре  девки.  А  граф,
старик,  женился  назло  своим  родным.  Надеется  еще  иметь
детей.  Мы  ездили  просить  ему  благословение.
 26

—  Пусть  бог  поможет!
 —  Да.  На  свадьбе  брат  Захар  сказал  ему:  «Пью  за
ваше  здоровье  бокал,  а  когда  моя  дочь  подарит  вам  рога,
я  тогда  за  ее  здоровье  целую  бутылку  выпью».
 В  ответ  на  это  гостья  оборотилась  от  пианино  лицом
к  хозяйке,  и  лицо  ее  уже  не  дышало  милою  кротостью  ла¬
ни,  а  имело  выражение  брыкливой  козы,  и  она,  по-види¬
мому  не  кстати,  но  в  сущности  очень  сообразительно,  ска¬
зала:
 —  Очевидно,  что  дело  начать  надо  вам.
 —  Но  Лидия  мне  родная.
 —  Потому-то  это  и  нужно:  это  покажет  ваше  беспри¬
страстие  и  готовность  все  принести  в  жертву  общественной
пользе,  а  она  будет  устранена  от  наследства.
 Хозяйка  смотрела  на  гостью  околдованным  взглядом.
Дело  соображено  было  верно,  но  в  душе  у  старухи  что-то
болталось  туда  и  сюда,  и  она  опять  покрутила  бумажку
и  шепнула:
 —  Не  знаю...  Дайте  подумать.  Я  спрошу  батюшку.
 —  Конечно,  его  и  спросите.
 —  Хорошо,  я  спрошу.
 VII
 В  это  время  распахнулась  дверь,  и  вошел  седой,  бод¬
рый  и  кругленький  генерал  с  ученым  значком  и  с  веселы¬
ми  серыми  проницательными  глазами  на  большом  гладком
лице,  способном  принимать  разнообразные  выражения.
 Это  и  был  брат  Захар.
 Хозяйка  протянула  ему  руку  и  сказала:
 —  Ты  очень  легок  на  помине;  мы  сейчас  о  тебе  гово¬
рили.
 —  За  что  же  именно?  —  спросил  генерал,  садясь  и  до¬
вольно  сухо  здороваясь  с  гостьей.
 —  Как  за  что?  Просто  о  тебе  говорили.
 —  У  нас  просто  о  людях  никогда  не  говорят,  а  всегда
их  за  что-нибудь  ругают.
 —  Но  бывают  и  исключения.
 —  Два  только:  это  pere Jean  и  pere Onthon.
 —  Ты  настаиваешь  на  том,  что  это  надо  произносить
не  Antoine,  a  Onthon?
 —  Так  произносят  те,  которые  на  этот  счет  больше  ме¬
ня  знают  и  теплее  моего  веруют.  Я  сам  ведь  в  вере  слаб.
 —  Это  стыдно.
 —  Что  ж  делать,  когда  ничего  не  верится?
 —  Это  огорчало  нашу  мать.
 27

—  Помню  и  повиновался,  а  притворяться  не  мог.  Она,
бывало,  скажет:  «Ангел-хранитель  с  тобою»,—  и  я  всюду
ходил  с  ангелом-хранителем,  вот  и  все!
 —  Олимпия  приехала.
 —  Мне  всегда  казалось,  что  ее  зовут  Олимпиада.
Впрочем,  я  ею  особенно  не  интересуюсь.
 —  У  нее  много  новостей,  и  некоторые  касаются  тебя.
Твоя  дочь,  графиня  Нина,  беременна.
 —  Да,  да!  Разбойница,  наверное,  осуществляет  «Вол¬
шебное  дерево»  из  Бокаччио.  Я,  однако,  выпью  сегодня
бутылку  шампанского  и  пошлю  поздравительную  теле¬
грамму  графу.  Кстати,  я  встретил  на  днях  одного  товарища
моего  зятя  и  узнал,  что  он  старше  меня  всего  только  на  че¬
тырнадцать  лет.
 —  Какие  же  подробности  об  их  житье?
 —  Я  ничего  не  знаю.
 —  Ты  разве  не  был  еще  у  Олимпии?
 —  Я?  Нет,  мой  ангел-хранитель  меня  туда  не  завел.
Я  видел,  что  какая-то  дама  мчалась  в  коляске,  и  перед  нею
у  кучера  над  турнюром  сзади  часы.  Я  подумал:  что  это
еще  за  пошлая  баба  тут  появилась?  И  вдруг  догадался,  что
это  она.  А  она  сразу  же  устроила  мне  неприятность:  я  хо¬
тел  от  нее  спастись  и  прямо  попал  навстречу  еврею,  кото¬
рому  должен  чертову  пропасть.
 —  Бедный  Захарик!
 —  Но  слава  богу,  что  мой  хранитель  бдел  надо  мной
и  что  это  случилось  против  собора:  я  сейчас  же  бросился
в  церковь  и  стал  к  амвону,  а  жид  оробел  и  не  пошел  даль¬
ше  дверей.  Но  только  какие  теперь  в  церквах  удивительно
неудобные  правила!  Представь,  они  открывают  всего  толь¬
ко  одну  дверь,  а  другие  закрыты.  Для  чего  закрывать?
В  Париже  все  храмы  весь  день  открыты.
 —  У  нас,  друг  мой,  часто  крадут...  Было  несколько
краж.
 —  Какие  проказники!  А  я  через  это,  вообразите,  не¬
сколько  молебнов  подряд  отстоял,  но  жида  все-таки  на¬
дул.  Он  ждал  меня  у  общей  двери,  а  я  с  знакомым  ба¬
тюшкой  утек  через  святой  алтарь  и,  кстати,  встретил  Ли¬
ду.  Она  была  расстроена,  и  я,  чтоб  ее  развеселить,  все  рас¬
сказал  ей,  как  попался  Олимпии,  а  потом  жидам  и,  нако¬
нец,  насилу  спасся  через  храм  убежища.  Она  развеселилась
и  зашла  со  мною  выпить  чашку  шоколаду.
 —  Это  ты  старался  ее  утешить?  Что  за  милый  дядя!
 —  Да,  но  тут  еще  и  другой  был  умысел.  Там  была  од¬
на...  балерина,  которой  никогда  не  удается  изобразить  бо-
 28

гиню...  Я  ей  показал  Лиду  и  сказал:  «Смотри,  дура,  вот
богиня!»  Но  кто  и  где  обидел  Лиду?
 —  Вот  не  берусь  тебе  ответить.  Верно,  «нашла  коса  на
камень»;  но  она,  впрочем,  сама  здесь  говорила,  что  ее  буд¬
то  даже  и  «нельзя  обидеть».
 —  Ах,  это  ничего  более  как  всем  противные  толстовские
бетизы!  Уверяю  вас,  что  всеми  этими  глупостями  это  все
их  Лев  Толстой  путает!  «Da  ist  der  Hund  begraben!»  Ре¬
шительно  не  понимаю,  чего  этот  старик  хочет?  Кричат  ему
со  всех  концов  света,  что  он  первый  мудрец,  вот  он  и  поме¬
шался.  А  я  решительно  не  нахожу,  что  такое  в  самом  в  нем
находят  мудрецовского?
 —  И  я  тоже.
 —  Да  и  никто  не  находит,  а  это  все  за  границей.  Мы
с  ним  когда-то  раз  даже  жили  на  одной  улице,  и  я  ничего
премудрого  в  нем  не  замечал.  И  помню,  он  был  раз  и  в
театре,  а  потом  у  общих  знакомых,  и  когда  всем  подали
чай,  он  сказал  человеку:  «подай  мне,  братец,  рюмку  водки».
 —  И  выпил?
 —  Да,  выпил  и  закусил,  не  помню,  баранкой  или  короч¬
кой  хлеба.  И  все  это  было  самое  обыкновенное,  а  потом
вдруг  зачудил  и  в  мудрецы  попал!..  Удача!  Но  я  хотя  и  не
разделяю  его  христианства,  которое  несет  смерть  культуре,
но  самого  его  я  уважаю.
 —  За  что  же?
 —  Конечно,  не  за  его  премудрости!  Это  пустяки!  Но
я  этих  его  непротивленышей  люблю,  с  ними  так  хорошо  по¬
говорить  за  кофе.
 —  Я  этого  не  нахожу.
 —  Ну,  нет!..  На  многое  они  оригинально  смотрят.  Я  не
признаю,  чтоб  это  что-нибудь  из  их  фантазии  было  можно
осуществить.  Теперь  не  тот  век,  но  отчего  не  поболтать?
Ведь  Бисмарк  же  любил  поговорить  с  социалистами.  «Ма¬
лютки»  же  эти  идут  наперекор  социалистам.
 —  Как  это  наперекор?
 —  А  так:  непротивленыши  ведь  отказываются  от  на¬
следств  всегда  в  пользу  родных...  Это  то  самое,  чего  Петр
Первый  хотел  достичь  через  майораты...  Это  надо  поощ¬
рять,  чтобы  не  дробились  состояния.  А  сам  Толстой  толь¬
ко  чертовски  самолюбив,  но  зато  с  большим  характером.
Это  у  нас  редкость.  Его  нельзя  согнуть  в  бараний  рог  и  за¬
ставить  за  какую-нибудь  бляшку  блеять  по-бараньи:  бя-я-я!
 Генерал  потравил  себя  пальцами  за  горло  и  издал  зву¬
ки,  очень  рассмешившие  хозяйку  и  гостью.
 1  Вот  где  собака  зарыта!  (нем.)
 29

—  Но  зачем  же  у  него  эта  несносная  проницательность,
и  для  чего  он  так  толкует,  что  будто  ничего  не  нужно?
 —  А  это  скверность,  но  я  успокаиваю  себя  твоею
русскою  пословицей:  «Не  так  страшен  черт,  как  его  ма¬
лютки».
 — 	И  я  это  говорю  всегда:  он  там  я  не  знаю 	где, 	а 	эти
 Figaro 	ci  —  Figaro  la  разбрелись,  как  цыплята.
 —  Вот  именно  цыплята...  Отчего  это  у  них  так  топор¬
щится,  как  будто  хвосты  перятся?
 —  А  уж  это  надо  их  осмотреть  и  удостовериться.
 —  Ну,  как  можно  их  смущать!
 — 	А  они  не  церемонятся  смущать  веру.
 — 	Мою  веру  смутить  нельзя:  в  рассуждении 	веры
 я  байронист;  я  ем  устриц  и  пью  вино,  а  кто  их  создал:
Юпитер,  Пан  или  Нептун  —  это  мне  все  равно!  И  я  об
этом  и  не  богохульствую,  но  его  несносная  на  наш  счет
проницательность  —  это  скверно.  И  потом  для  чего  он  уве¬
ряет,  будто  «не  мечите  бисера  перед  свиньями»  сказано  не
для  того,  чтобы  предостеречь  людей,  чтоб  они  не  со  всякою
скотиной  обо  всем  болтали  —  это  глупость.  Есть  люди  —
ангелы,  а  есть  и  свиньи.
 —  Но  только  эти  милые  животные,  надеюсь,  находят¬
ся  в  своих  местечках,  где  им  надо  быть.
 —  Да,  им  бы  всем  надо  быть  в  своих  закутах,  но  слу¬
чается  и  иначе:  бывает,  что  свиньи  садятся  в  гостиных.
 —  О,  господи!  какие  ужасы!
 —  О  да!  Есть  много  ужасов.
 —  Но,  а  есть  ли  зато  где-нибудь  ангелы?
 —  А  есть...  Вот,  например,  хоть  такие,  как  наша  Лида!
 —  Не  нахожу:  девчонки,  которые  не  знают,  что  они
такое.
 —  Вы,  господа,  пребезбожно  их  мучите  и,  можно  ска¬
зать,  истязаете!
 —  Каким  это  образом?
 —  Вы  к  ним  пристаете,  их  злите,  а  когда  бедные  дево¬
чки  в  нетерпении  что-нибудь  вам  брякнут,  вы  это  разгла¬
шаете  и  им  вредите.  По  правде  сказать,  это  подлость!
 —  Ни  о  чем  таком  не  слыхала.
 —  А  я,  представь,  слышал.  Говорят,  будто  когда  Лида
пришла  к  тебе  на  бал  в  закрытом  лифе,  ты  ей  сделала  кол¬
кость.
 —  Нимало!
 —  Ты  над  ней  обидно  пошутила:  ты  сказала,  что  она,
вероятно,  когда  будет  дамой,  то  и  своему  будущему  Ада¬
 1  Фигаро  здесь,  Фигаро  там  (итал.).
 30

му  покажет  себя  «кармелиткой»,  в  двойном  капюшоне,
а  она  тебе  будто  отвечала,  что  к  своему  Адаму  она,  может
быть,  придет  даже  «Евой»,  а  посторонним  на  балу  не  хочет
свои  плечи  показывать.
 —  И  представь,  это  правда,  она  так  и  сказала!
 —  Сказала,  потому  что  не  надо  было  к  ней  приставать.
Байрон  прекрасно  заметил,  что  «и  кляча  брыкается,  если
сбруя  режет  ей  тело»,  а  ведь  Лида  не  кляча,  а  молодая,
смелая  и  прекрасная  девушка.  Для  этакой  Евы,  черт  бы  ме¬
ня  взял,  очень  стоит  отдать  все  свои  преимущества  и  идти
снова  в  студенты.
 —  Ты  за  ней  просто  волочишься?
 —  Я  не  очень,  а  ты  б  послушала,  какого  мнения  о  ней
наш  старший  брат  Лука!  Он  говорит,  что  «провел  с  ней
самое  счастливейшее  лето  в  своей  жизни».  А  ведь  ему  ско¬
ро  пойдет  восьмой  десяток.  И  в  самом  деле,  каких  она  там
у  него  в  прошлом  году  чудес  наделала!  Мужик  у  него  есть
Симка,  медведей  все  обходил.  Человек  сорока  восьми  лет,
и  ишиасом  заболел.  Распотел  и  посидел  на  промерзлом
камне  —  вот  и  ишиас...  болезнь  седалищного  нерва...  Пони¬
маете,  приходится  в  каком  месте?
 —  Ты  без  подробностей.
 —  Так  вот  его  три  года  врачи  лечили,  а  брат  платил;
и  по  разным  местам  целители  его  исцеляли,  и  тоже  не  ис¬
целили,  а  только  деньги  на  молитвы  брали.  И  вся  огром¬
нейшая  семья  богатыря  в  разор  пришла.  А  Лидия  приехала
к  дяде  гостить  и  говорит:  «Этому  можно  попробовать  по¬
мочь,  только  надо  это  с  терпением».
 —  Ну,  этого  ей  действительно  не  занимать  стать!  —
заметила  с  сдержанною  иронией  хозяйка.
 —  Да,  она  и  начала  класть  этого  мужичищу  мордой
вниз  да  по  два  раза  в  день  его  под  поясницей  разминала!
Понимаете  вы?  Этакими-то  ее  удивительными  античными
руками  да  по  энтакому-то  мужичьему  месту!  Я  посмотрел
и  говорю:  «Как  же  теперь  после  этого  твою  руку  цело¬
вать?»  Ока  говорит:  «Руки  даны  не  для  того,  чтоб  их  це¬
ловать,  а  для  того,  чтоб  они  служили  людям  на  пользу».
А  брат  Лука...  он  ведь  стал  старик  нежный  и  нервный:  он
как  увидал  это,  так  и  зарыдал...  Поп  приходил  к  нему  дров
просить,  так  он  схватил  его  и  потащил  и  показывает  попу:
«Смотри!  —  говорит,—  видишь  ли?»  Тот  отвечает:  «Вижу,
ваше  высокопревосходительство!»
 «А  разумеешь  ли?»
 «Разумею,—  говорит,—  ваше 	высокопревосходительст¬
 во!  Маловерны  только  и  ко  храму  леностны,  но  по  делам
очень  изрядны».
 31

«То-то  вот  и  есть  «очень  изрядны»!  А  ты  вот  и  молись
за  них  в  храме-то.  Это  твое  дело.  А  я  тебе  велю  за  это
дров  дать».
 «Слушаю,—  говорит,—  ваше 	высокопревосходительст¬
 во!  Буду  стараться!»
 —  И  ничего  небось  не  старался?
 —  Ну,  разумеется: 	дурак 	он, 	что 	ли, 	что 	будет 	ста¬
 раться,  когда  дрова  уже  выданы?  А  только  Симка-то  те¬
перь  ходит  и  опять  детей  своих  кормит,  а  Лиду  как  уви¬
дит,  сейчас  плачет  и  пищит:  «Не  помирай,  барышня!  Луч¬
ше  пусть  я  за  тебя  поколею...  Ты  нам  матка!»  Нет,  что  вы
ни  говорите,  эти  девушки  прелесть!
 —  Только  с  ними  человеческий  род  прекратится.
 —  Отчего  это?
 —  Не  идут  замуж.
 —  Какой  вздор!  Посватается  такой,  какого  им  надо,
и  пойдут.  А  впрочем,  это  бы  еще  и  лучше,  потому  что,
по  правде  сказать,  наш  брат  мужчинишки-то  стали  та¬
кая  погань,  что  и  не  стоит  за  них  и  выходить  путной  де¬
вушке.
 —  Пусть  и  сидят  в  девках.
 —  И  что  за  беда?
 —  Старые  девки  все  злы  делаются.
 —  Это  только  те,  которым  очень  хотелось  замуж  и  их
темперамент  беспокоит.
 —  Дело  совсем  не  в  темпераменте,  а  на  старую  деву¬
шку  смотрят  как  на  бракованную.
 —  Так  смотрят  дураки,  а  умные  люди  наоборот,  даже
с  уважением  смотрят  на  пожилую  девушку,  которая  не  за¬
хотела  замуж.  Да  ведь  девство,  кажется,  одобряет  и  цер¬
ковь.  Или  я  ошибаюсь?  Может  быть,  это  не  так?
 VIII
 Хозяйка  улыбнулась  и  отвечала:
 —  Нет,  это  так;  но  всего  любопытнее,  что  за  девство
вступаешься  ты,  мой  грешный  Захарик.
 —  А  что,  сестрица,  делать?  Теперь  и  я  уже  не  тот,  и
в  шестьдесят  пять  лет  и  ко  мне,  вместо  жизнерадостной
гризетки,  порою  забегает  мысль  о  смерти  и  заставляет  за¬
думываться.  Ты  не  смейся  над  этим.  Когда  и  сам  дьявол
постареет,  он  сделается  пустынником.  Посмотри-ка  на  на¬
ших  староверов,  не  здесь,  а  в  захолустьях!  Все  ведь  живут
и  согрешают,  а  вон  какая  у  них  есть  отличная  манера:  как
старичку  стукнет  шестьдесят  лет,  он  от  сожительницы  из
чулана  прочь,  и  даже  часто  выселяется  совсем  из  дому.  По¬
 32

строит  себе  на  огороде  «хижину»,  под  видом  баньки,  и  по¬
селяется  там  с  нарочитым  отроком,  своего  рода  «Гиезием»,
и  живет,  читает  Богословца  или  Ключ  разумения,  а  в  день¬
гах  и  в  делах  уже  не  участвует,  вообще  не  мотрошится  на
глазах  у  молодых,  которым  надо  еще  в  жизни  свой  черед
отвести.  Я  это,  право,  хвалю.  Пускай  там  и  говорят,  будто
отшельнички-старички  раз  в  недельку,  в  субботу,  по  старой
памяти  к  своим  старушкам  в  чулан  заходят,  но  я  верю,  что
это  они  только  приходят  чистое  бельецо  взять...  Милые
старички  и  старушечки!  Как  им  за  то  хорошо  будет  в  веч¬
ности!
 —  Бедный  Захарик!  Может  быть,  и  ты  так  хотел  бы?
 —  О,  без  сомнения!  Но  только  куда  нам,  безверным.
А  кстати,  что  это  я  заметил  у  твоего  Аркадия,  кажется,
опять  новый  отрок?
 Хозяйка  сдвинула  брови  и  отвечала:
 —  Не  понимаю,  с  какой  стати  это  тебя  занимает?
 —  Не  занимает,  а  я  спросил  к  слову  о  Гиезии,  а  если
об  этом  нельзя  говорить,  то  перейдем  к  другому:  как  Ва¬
лерий,  благополучно  ли  дошибает  свой  университет?
 —  А  почему  же  он  его  «дошибает»?
 —  Ну,  да,  кончает,  что  ли!  Будто  не  все  равно?  Не
укусила  ли  его  какая-нибудь  якобинская  бацилла?
 —  Мой  сын  воспитан  на  здоровой  пище  и  бацилл  не
боится.
 —  Не  возлагай  на  это  излишних  надежд:  домашнее  во¬
спитание  все  равно  что  домашняя  температура.  Чем  было
в  комнате  теплее,  тем  опаснее,  что  дети  простудятся,  когда
их  охватит.
 —  Типун  тебе  на  язык.  Но  я  за  Валерия  не  боюсь:
его  бог  бережет.
 —  Ах,  да,  да,  да,  ведь  он  «тепло-верующий»!
 —  Такими  вещами  не  шутят.  Мы,  русские,  все  тепло
верим.
 —  Да,  мы  теплые  ребята!  Но  постойте,  господа,  я  ви¬
дел  картину  Ге!
 —  Опять  яичница?
 —  Нет.  Это  просто  бойня!  Это  ужасно  видеть-с!
 —  Очень  рада,  что  его  прогоняют  с  выставок.  Мне  его
самого  показывали...  Господи!  Что  это  за  панталоны  и  что
за  пальто!
 —  Пальто  поглотило  много  лучей  солнца,  но  это  еще  не
серьезно.
 —  А  ты  находишь,  что  его  мазня  —  это  серьезно?
 —  Я  говорю  не  о  мазне,  а  о  фраке.
 —  Что  за  вздор!
 2.  Н.  С.  Лесков,  т.  12. 	33

—  Это  не  вздор.  Он  должен  был  представиться  и  не
мог,  потому  что  подарил  свой  фрак  знакомому  лакею.
 —  Но  почему  это  узнали?
 —  Он  сам  так  сказал.
 —  Как  это  глупо!
 —  И  дерзко!  —  поддержала  гостья.
 А  генерал  заключил:
 —  Это  замечательно!  Теперь  просто  говорят:  «замеча¬
тельно!»
 —  А  почему  замечательно?
 —  А  потому  замечательно,  что  эти,—  как  вы  их  кличе¬
те,—  «непротивленыши»,  или  «малютки»,  всё  чему-то  про¬
тивятся,  а  мы,  которые  думаем,  что  мы  сопротивленцы
и  взрослые,—  мы  на  самом  деле  ни  на  черта  не  годны,  кро¬
ме  как  с  тарелок  подачки  лизать.
 —  Ну,—  пошутила  хозяйка,—  он  опять  договорится  до
того,  что  кого-нибудь  зацепит!
 И,  проговорив  это,  она  снисходительно  вздохнула  и  вы¬
шла  как  бы  по  хозяйству.
 IX
 В  гостиной  остались  вдвоем  генерал  и  гостья,  и  тон
беседы  сразу  же  изменился.
 Генерал  сдвинул  брови  и  начал  отрывистую  речь
к  гостье:
 —  Я  предпочел  видеться  с  вами  здесь,  потому  что  ваш
больной  муж  вчера  приходил  ко  мне  и  был  неотступен.  Это
с  вашей  стороны,  позвольте  вам  сказать,  сверх  всякой  ме¬
ры  жестоко  —  рассылать  больного  старика  по  таким  де¬
лам!
 —  Но  каким  «таким  делам»?
 —  Которым  на  языке  порядочных  людей  нет  имени.
 —  Я  ничего  не  понимаю,  но  я  писала  вам  письмо,  а  вы,
как  неаккуратный  человек,  на  него  не  отвечали.
 —  Позвольте,  но  чтобы  прислать  вам  удовлетворитель¬
ный  ответ  на  ваше  письмо,  надо  было  доставить  вам  ты¬
сячу  рублей.
 —  Да.—  Вот  то  и  есть!  А  я  не  шах  персидский,  которому
стоит  зацепить  горсть  бриллиантов,  и  дело  готово.
 Дама  позеленела  и,  сверкая  злобой,  спросила:
 —  Что  это  значит?  К  чему  здесь  при  мне  второй  раз
вспоминают  персидского  шаха?
 —  А  я  почему  могу  знать,  отчего  его  при  вас  вспоми¬
нают?  Мне  только  кажется,  что  есть  люди,  которым  я  уже
 34

давно  сделал  все,  что  я  мог,  и  даже  то,  чего  не  мог  и  че¬
го  ни  за  что  не  стал  бы  делать,  если  б  это  грозило  непри¬
ятностями  только  одному  мне,  а  не  другим  людям.
 Генерал,  видимо,  сердился  и  говорил  запальчиво:
 —  Минуло  двадцать  лет,  как  ваш  муж  так  удивитель¬
но  узнал,  когда  я  был  у  вас  и...  Я  спасся  и  спас  вас,
да  не  спас  мою  памятную  книжку,  и  вот  я  берегу  лю¬
дей...
 —  О!  вы  еще  всё  возитесь  с  этой  жалобною  сказкой?
 —  Позвольте:  я  вожусь!  Я  не  подлец,  и  потому  я  во¬
жусь  и  делаю  для  вас  подлости,  чтобы  только  перетерпеть
все  на  себе  самом.  Прошу  за  вас  особ,  с  которыми  я  не  хо¬
тел  бы  знаться,  но  вам  все  мало.  Скажите  же,  когда  вам
будет,  наконец,  довольно?
 —  Другие  получают  больше!
 —  Ах,  вот,  зачем  другие  больше?  Ну,  уж  это  вы  меня
простите!  Я  этих  дел  не  знаю,  за  что  кого  и  по  скольку
у  вас  оделяют.  Может  быть,  другие  искуснее  вас...  или  они
усерднее  и  оказывают  больше  услуг.
 —  Пустое!  Никто  ничем  не  может  услужить.  Уху  нель¬
зя  сварить  без  рыбы...
 —  Ну,  я  не  знаю!..  «Без  рыбы»!  Господи!  Неужто  уж
совсем  не  стало  рыбы?
 —  Вообразите,  да!  Безрыбье!
 —  Ну,  я  теперь  не  знаю,  что  заведете  делать!..  Я  вам
сказал,  что  этих  ваших  дел  решительно  не  знаю!  Всем  гре¬
шен,  всем,  но  этою  мерзостью  не  занимался!
 Генерал  высоко  поднял  руку  и  истово  перекрестился.
 —  Вот!  —  сказал  он,  нервно  доставая  из  кармана  кон¬
верт  и  подавая  его  даме.—  Вот-с!  Возьмите,  пожалуйста,
скорей!  Здесь  ровно  тысяча  рублей.  Я  бедный,  прогоре¬
лый  человек,  но  ничего  из  чужих  денег  не  краду.  Тысяча
рублей.  Это  для  вас  пособие,  которое  я  выпрашиваю  вто¬
рой  раз  в  году.  Только,  пожалуйста,  пожалуйста,  не  благо¬
дарите  меня!  Я  делаю  это  с  величайшим  отвращением  и
прошу  вас...
 Дама  хотела  что-то  сказать,  но  он  ее  перебил:
 —  Нет,  нет!  Прошу  вас,  не  присылайте  больше  ко  мне
своего  несчастного  мужа!  Умоляю  вас,  что  у  меня  есть  нер¬
вы  и  кое-какой  остаток  совести.  Мы  его  с  вами  когда-то
подло  обманывали,  но  это  было  давно,  и  тогда  я  это  мог,
потому  что  тогда  он  и  сам  в  свой  черед  обманывал  других.
Но  теперь?..  Этот  его  рамолитический  вид,  эти  его  трясу¬
щиеся  колени...  О  господи,  избавьте!  Бога  ради  избавьте!
Иначе  я  сам  когда-нибудь  брошусь  перед  ним  на  колени  и
во  всем  ему  признаюсь.
 35

Дама  рассмеялась  и  сказала:
 —  Я  уверена,  что  вы  такой  глупости  никогда  не  сде¬
лаете.
 —  Нет,  сделаю!
 —  Ну  так  я  ее  не  боюсь.
 По  лицу  генерала  скользнула  улыбка,  которую  он,  од¬
нако,  удержал  и  молвил:
 —  Ага!  значит,  это  для  него  не  было  бы  новостью!
О,  господи!  Разрази  нас,  пожалуйста,  чтобы  был  край  на¬
шему  проклятому  беспутству!
 —  А  вы  в  самом  деле  болтун!
 Улыбка  опять  проступила  на  лице  генерала,  и  он,  встав,
ответил:
 —  Да,  да,  я  большой  болтун,  это  «замечательно»!
 Он  с  нескрываемым  пренебрежением  к  гостье  надел  в
комнате  фуражку  и  вышел,  едва  удостоив  собеседницу  чуть
заметного  кивка  головою.
 В  передней  к  его  услугам  выступила  горничная  с  ки¬
тайским  разрезом  глаз  и  с  фигурою  фарфоровой  куклы:
она  ему  тихо  кивнула  и  подала  пальто.
 —  Мерси,  сердечный  друг!  —  сказал  ей  генерал.—  До¬
ложите  моей  сестре,  что  я  не  мог  ее  ожидать,  потому  что...
я  сегодня  принял  лекарство.  А  это,—  добавил  он  шепо¬
том,—  это  вы  возьмите  себе  на  память.
 И  он  опустил  свернутый  трубочкою  десятирублевый  би¬
лет  девушке  за  лиф  ее  платья,  а  когда  она  изогнулась,  что¬
бы  удержать  бумажку,  он  поцеловал  ее  в  шею  и  тихо  мол¬
вил:
 —  Я  стар  и  не  позволяю  себе  целовать  женщин  в  губки.
 С  этим  он  пожал  ей  руку,  и  она  ему  тоже.
 Внизу  у  подъезда  он  надел  калоши  и,  покопавшись  в
кармане,  достал  оттуда  два  двугривенных  и  подал  швей¬
цару.
 —  Возьми,  братец,
 —  Покорнейше  благодарю,  ваше  превосходительст¬
во!  —  благодарил  швейцар,  держа  по-военному  руку  у  ко¬
зырька  своего  кокошника.
 —  Настоящие,  братец...  Не  на  Песках  деланы...  Смело
можешь  отнести  их  в  лавочку  и  потребовать  себе  за  них
фунт  травленого  кофе.  Но  будь  осторожен:  он  портит  же¬
лудочный  сок!
 —  Слушаю,  ваше  превосходительство!  —  отвечал  швей¬
цар,  застегивая  генерала  полостью  извозчичьих  саней.  Но
генерал,  пока  так  весело  шутил,  в  то  же  время  делал  рука¬
ми  вокруг  себя  «повальный  обыск»  и  убедился,  что  у  него
 36

нигде  нет  ни  гроша.  Тогда  он  быстро  остановил  извозчика,
выпрыгнул  из  саней  и  пошел  пешком.
 —  Пройдусь,—  сказал  он 	швейцару,—  теперь  пре¬
красно!
 —  Замечательно,  ваше  превосходительство!
 —  Именно,  братец,  «замечательно»!  Считай  за  мной
рубль  в  долгу  за  остроумие!
 Он  закрылся  подъеденным  молью  бобром  и  завернул  на
своих  усталых  и  отслужившихся  ногах  за  угол  улицы.
 Когда  он  скрылся,  швейцар  махнул  вслед  ему  головою
и  сказал  дворнику:
 —  Третий  месяц  занял  два  рубля  на  извозчика  и  все
забывает.
 —  Протерть  горькая!  —  отвечал,  почесывая  спину,
дворник.
 —  Ничего...  Когда  есть,  он  во  все  карманы  рассует.
 —  Тогда  и  взыщи.
 —  Беспременно!
 X
 Гостья,  как  только  осталась  одна,  сейчас  же  открыла
свой  бархатный  мешок,  и,  вытащив  оттуда  спешно  суну¬
тые  деньги,  стала  считать  их.  Тысяча  рублей  была  спол¬
на.  Дама  сложила  билеты  поаккуратнее  и  уже  хотела  сно¬
ва  закрыть  мешок,  как  ее  кто-то  схватил  за  руку.
 Она  не  заметила,  как  в  комнату  неслышными  шагами
вошел  хорошо  упитанный,  розовый  молодой  человек  с  иг¬
рающим  кадыком  под  шеей  и  с  откровенною  улыбкой  на
устах.  Он  прямо  ловкою  хваткой  положил  руку  на  бронзо¬
вый  замок  бархатной  сумки  и  сказал:
 —  Это  арестовано!
 Гостья  сначала  вздрогнула,  но  мгновенный  испуг  сей¬
час  же  пропал  и  уступил  место  другому  чувству.  Она  осве¬
тилась  радостью  и  тихо  произнесла:
 —  Valerian!  Где  был  ты?  Боже!
 —  Я?  Как  всегда:  везде  и  нигде.  Впрочем,  теперь
я  прямо  с  неба,  для  того  чтобы  убрать  к  себе  вот  этот  ме¬
шочек  земной  грязи.
 Дама  хотела  ему  что-то  сказать,  но  он  показал  ей
пальцем  на  закрытую  дверь  смежной  комнаты,  взял  у  нее
из  рук  мешок  и,  вынув  оттуда  все  деньги,  положил  их  се¬
бе  в  карман.
 Гостья  всего  этого  точно  не  замечала.  Глядя  на  нее,
приходилось  бы  думать,  что  такое  обхождение  ей  давно
в  привычку  и  что  это  ей  даже  приятно.  Она  не  выпуска-
 37

да  из  своих  рук  свободной  руки  Валериана  и,  глядя  ему
в  лицо,  тихо  стонала:
 —  О,  если  бы  ты  знал!..  Если  бы  ты  знал,  как  я  ис¬
терзалась!  Я  не  видала  тебя  трое  суток!..  Они  мне  пока¬
зались  за  вечность!
 —  A-а!  что  делать?  Я  этих  деньков  тоже  не  скоро  забу¬
ду!  Куда  только  я  ни  метался,  чтобы  достать  эту  глупую
тысячу  рублей!  Нет,  теперь  я  убежден,  что  самое  верное
средство  брать  со  всех  деньги,  это  посвятить  себя  благоде¬
тельствованию  бедных!  Еще  милость  господня,  что  есть  на
земле  дураки  вроде  oncle  Zacharie.
 —  Оставь  о  нем!
 —  Э,  нет!  Я  благодарен:  он  уже  во  второй  раз  дает
нам  передышку.
 —  Но  не  доведи  себя  до  этого,  мой  милый,  в  третий.
 —  Если  я  так  же  глупо  проиграюсь  еще  раз,  то
я  удавлюсь.
 —  Какой  вздор  ты  говоришь!
 —  Отчего  же?  Это,  говорят,  очень  приятная  смерть.
Что-то  вроде  чего-то...  Смотрите,  вот  у  меня  про  всякий
случай  при  себе  в  кармане  и  сахарная  бечевка.  Я  пробо¬
вал:  она  выдержит.
 —  О  боже!  Что  ты  говоришь!  —  и,  понизив  голос,  она
прошептала:  —  Avancez  une  chaise!..
 Молодой  человек  сделал  комическую  гримасу  и  опять
молча  показал  на  завешенную  дверь.
 Дама  сморщила  брови  и  спросила  шепотом:
 —  Что?
 Молодой  человек  приложил  ко  рту  ладони  и  ответил
в  трубку:
 —  Maman здесь  подслушивает!
 —  И  все  это  неправда!  Ты  очень  часто  клевещешь  на
свою  мать!
 Валериан  перекрестился  и  тихо  уверил:
 —  Ей-богу,  правда:  она  всегда  подслушивает.
 —  Как  тебе  не  стыдно!
 —  Нет,  напротив,  мне  за  нее  очень  стыдно,  но  я  ее
и  не  осуждаю,  а  только  предупреждаю  других.  Я  знаю,
что  она  делает  это  из  отличных  побуждений...  Святые  чув¬
ства  матери...
 —  Approchez-vous  de  moi,  милый!
 —  Значит,  вы  не  верите,  что  она  слышит?..  Ну,  я  ее
сейчас  кликну...
 1  Дяди  Захара  (франц.).
 2  Подвиньте  стул!  (франц.).
 3  Приблизьтесь  ко  мне  (франц.).
 38

—  Пожалуйста,  без  этих  опытов!
 —  Лучше  поезжайте  скорее  домой,  и  через  двадцать
минут...
 —  Ты  будешь?
 Он  согласно  кивнул  головой.
 Она  сжала  его  руку  и  спросила:
 —  Это  не  ложь?
 —  Это  правда,  но  не  надо  царапать  ногтями  мою
руку.
 —  Когда  же  я  не  могу!
 —  Пустяки!
 —  Поцелуй  меня  хоть  один  раз!
 —  Еще  что!
 —  Но  отчего  же!
 —  Ну,  хорошо!
 Молодой  человек  поцеловал  ее  и  встал  с  места:  он
очень  хотел  бы,  чтобы  его  дама  сейчас  же  встала  и  ушла,
но  она  не  поднималась  и  еще  что-то  шептала.  Ее  дальней¬
шее  присутствие  здесь  было  ему  мучительно,  и  это  выра¬
зилось  на  его  искаженном  злостью  лице.  И  зато  он  взял  ее
руку  и,  приложив  ее  к  своим  губам,  сказал:
 —  Lilas  de  perse  —  это  мило:  я  люблю  этот  запах!
 Дама  вспрыгнула  и,  сжав  рукой  лоб,  покачнулась.
 —  Что  с  вами?  —  спросил  ее  Валериан.—  Спешите  на
воздух!
 Она  взглянула  на  него  исподлобья  и  прошипела:
 —  Это  низко!..  это  подло!..  это  бесчестно!..  После  то¬
го  когда  я  тебе  это  откровенно  объяснила...  ты  не  имеешь
права...  не  имеешь  пра...  ва...  пра...  ва...
 —  Бога  ради  только  без  истерики!..  Вам  нужно  скорее
на  воздух!
 —  Воздух...  пустяки...  Я  все  это  должна  была  выпол¬
нить...
 —  Ну  да...  и  выполнила...  Поезжай  скорей  домой,  и  все
будет  прекрасно.
 При  этом  обрадовании  она  опять  взяла  его  руку  и  про¬
шептала:
 —  Ну  да...  О,  боже!  Но  если  ж  я  тебе  уже  все  рассказа¬
ла,  для  чего  это  так  было  нужно,  то  для  чего  ж  говорить:
«lilas  de  perse»!  Ведь  это  низко!..  Я  всем  скажу...  вот  имен¬
но...  как  это  низко...  А  я  отсюда  не  уйду...
 —  Да,  да!  Пожалуйста  останьтесь:  maman  сейчас  при¬
дет.
 И  он  встал  с  места,  но  она  его  удержала.
 1  Персидская  сирень  (франц.).
 39

—  Я  верно  схожу  с  ума!  —  произнесла  она,  приложив
к  бьющимся  вискам  тыльную  сторону  своих  стынущих
пальцев,  и  повторила:  —  Помогите!  Я,  право,  схожу  с  ума!
 Валериан  испугался  страдальческого  выражения  ее  ли¬
ца  и  начал  ее  крестить.  Она  с  негодованием  его  оттолкну¬
ла  и  прошептала:
 —  Креститель!
 —  Что  ж  тебе  надо?
 —  Мне?  Унижения  и  новых  обид!  Мне  нужно,  чтобы
ты  был  со  мною!
 —  Но  я  же  с  тобою!
 —  О-о,  конечно,  не  здесь!
 —  Ну  и  поезжай  скорее  домой,  и  я  сейчас  буду,  и  там
падай,  как  хочешь.
 —  Как  я  хочу...  Меня  стоит  убить!..
 Она  хотела  сказать  что-то  еще,  но  вместо  того  поце¬
ловала  его  руку,  а  он,  с  своей  стороны,  нагнулся  к  ней
и  прикоснулся  губами  к  вьющейся  на  ее  шее  косичке.
 Искаженное  лицо  женщины  озарилось  румянцем  чув¬
ственного  экстаза,  и  она  поспешно  закрыла  себя  вуалью
и  вышла.  По  ее  щекам  текли  крупные,  истерические  слезы,
и  ее  глаза  померкли,  а  губы  и  нос  покраснели  и  выпяти¬
лись,  и  все  лицо  стало  напоминать  вытянутую  морду
ошалевшей  от  страсти  собаки.
 Она  догадалась,  что  она  гадка,  и  закрылась  вуалем.
 Когда  она  проходила  мимо  швейцара,  тот  молча  по¬
дал  ей,  хранившееся  у  него  за  обшлагом  ливреи,  письмо
с  адресом  «живчика»,  а  она  бросила  ему  трехрублевый  би¬
лет  и  села  в  сани,  тронув  молча  кучера  пальцем.
 —  Инда  земли  не  видит  от  слез!  —  заметил  своему  со¬
беседнику  швейцар.—  А  ему  хоть  бы  что!
 —  Да,  нонче  себя  мужской  пол  не  теряют  напрасно.
 XI
 Молодой  Валериан  собственноручно  запер  дверь  за
дамою  и,  возвратясь  в  гостиную,  вынул  из  кармана  панта¬
лон  скомканные  деньги  и  начал  их  считать.
 Из-за  двери,  на  которую  Валериан  указал  гостье,  в  са¬
мом  деле  послышался  голос  его  матери.  Она  спросила:
 —  Ты  что-то  делаешь?
 —  Да  я  уж  сделал.
 —  Ты  можешь  купить  «промышленные»:  все  уверяют,
что  они  к  весне  сыграют  вдвое.
 —  Maman,  я  знаю  кое-что  повыгоднее.
 —  А  что  такое,  например?
 40

—  Ну,  мало  ли!  Теперь  ведь  посыпают  персидским  по¬
рошком  ростовщиков,  и  даже  наш  «взаимный  друг»  Michel
окочурился...  В  их  место  нужно  же  нечто  новое.
 —  Вот  то  и  есть,  но  что  же  именно?
 —  Ах,  maman!  Это  возможно  только  тому,  кого,  как  ме¬
ня,  считают  беззаботным  мотом,  у  которого  нет  ничего  за
душою.
 За  дверью  что-то  резали  и  положили  ножницы.
 —  Вы,  maman,  что-нибудь  шьете?
 —  Да,  мой  сын,  я  зашиваю  свои  дыры,  я  чинюсь...  под¬
шиваю  лохмотья,  которых  не  хочу  показать  моей  горничной.
 —  Это,  maman,  очень  благоразумно  и  благородно.
 —  Но  неприятно.
 Юноша  хотел  что-то  ответить,  но  промолчал,  и  только
кадык  у  него  ходил,  клубясь  яблоком.
 За  дверью  опять  послышалось,  как  что-то  отрезали
ножницами  и  снова  положили  их  на  место,  и  в  то  же  вре¬
мя  хозяйка  сказала:
 —  Я  думаю,  что  ты  гораздо  больше  бы  выиграл,  если
бы  помог  дяде  Захару  поправить  увлечения  его  молодости.
Лука  это  наверное  бы  оценил  и  стал  бы  принимать  нас.
 —  Очень  может  быть,  maman,  но  я  ведь  не  самолюбив
и  не  падок  на  то,  чтобы  хвалиться,  где  меня  принимают.
 —  Но  он  бы  тебе  просто  дал  много  денег.
 —  Что  ж,  я  очень  рад,  но  только  как  это  сделать?
 —  Надо  взять  бумагу,  которой  боится  дядя  Захар.
 —  То  есть,  милая  мама,  ее  ведь  надо  украсть!
 —  У  тебя  такая  грубость,  что  с  тобой  нельзя  гово¬
рить.
 —  Maman,  я  ничего  не  грублю,  а  я  только  договариваю
то,  что  надо  сделать.
 —  Неправда.  Эта  женщина  сама  все  тебе  сделает.
 —  Э-э!  ошибаетесь!  Эта  женщина  есть  превосходный
агент  и  превосходный  математик,  но  ее  же  не  оплетеши.
 —  Однако  же  она  считает  тебя  игроком  и  мотом.
 —  Да,  maman,  но  я  употребляю  очень  большие  усилия,
чтобы  устроить  себе  такую  репутацию,  только  из-за  того,
что  это  должно  сослужить  мне  службу  при  новом  курсе.
 —  Сказать  по  совести,  я  ничего  не  понимаю,  для  чего
это  нужно.
 —  А  кажется,  что  проще!  Все  уже  вкусили  «доблего»
жития,  и  оно,  наконец,  надоело...  Что  делать?  Род  людской
неблагодарен  и  злонравен...  Felicitas  temporum  отклани¬
вается...  Нужен  реванш...  есть  потребность  в  реакции...
 1  Счастливое  время  (лат.).
 41

—  И  что  же  будет  в  реакции?
 —  Это,  maman,  еще  неясно,  но  известно  всем,  что  явле¬
ния  не  повторяются,  а  после  дождичка  бывает  вёдро,  и  по¬
тому  прослыть  мотом  и  кутилой  теперь  все-таки  выгодно  —
это  значит  обнаружить  в  себе  известную  благонадежность,
которая  пригодится  очень  скоро.
 —  А  вы  уже  на  всё  готовы!
 —  Как  же  вы  хотите  иначе?  Ведь  мы  же  так  и  ната¬
сканы,  чтоб  быть  на  все  готовыми.
 —  Скажи,  однако,  как  не  мудрена  ваша  мудрость!
 —  Ах,  maman,  что  такое  нам  мудрость?  Уж  фельетони¬
сты,  и  те  где-то  вычитали  и  повторяют,  что  «блага  муд¬
рость  с  наследием»,  а  ведь  вы  с  папашею  нам  наследия  не
уготовили.
 —  Христианские  родители  и  не  обязаны  снабжать  вас
наследием.
 —  Нет-с,  извините-с,  обязаны!
 —  Где  же  это  сказано?
 —  А  вот  в  «премудрости  Павла  чтение»,  на  которое
любят  ссылаться;  там  это  и  сказано:  «не  дети  должны
собирать  имение  для  родителей,  но  родители  для  детей».
 —  Это  что-нибудь  из  толстовского,  в  простом  этого
нет!
 —  Извините-с!  Не  угодно  ли  посмотреть  в  самом
в  простом  второе  послание  к  коринфянам  двенадцатая
глава?
 —  Откуда  ты  все  это  знаешь,  где  и  какая  глава?
 —  Га!  интересуюсь-с!  Я  хочу  этим  побить  Толстого!
 —  Так  и  бей!  Это  прекрасно  тебя  выставит.
 —  Позвольте-с,—  придет  время.
 —  Какого  еще  надо  время:  он  надоел.
 —  Прекрасно-с,  но  ничего  не  надо  делать  даром...  Из
их  похвал  не  шубу  шить.  С  тех  пор  как  изобретены  денеж¬
ные  знаки,  за  всякие  услуги  надо  платить:  я  из  руки  вы¬
пускаю  услугу,  а  ты  клади  об  это  самое место  денежный
знак.
 —  Но  ты  бы  мог  и  получить  наследие.
 —  Ах,  вам  все  не  идет  из  головы  дядя  Лука!
 —  Именно  не  идет.
 —  Ну,  я  вас  успокою:  с  наследством  этим  все  кончено:
«оставь  надежду  навсегда!»
 —  Ты  этого  не  можешь  знать.
 —  Нет,  знаю.  Я  это  купил,  родная,  у  нотариального
писаря.  Все  отдано  на  «питательные  учреждения»  и  «откры¬
тое  научение».
 —  Ты  шутишь!
 42

—  Нисколько-с.
 —  А  Лидия?
 —  Ей  не  нужно;  она  не  хочет  возбуждать  зависти
и  ссор  и  отказалась.
 —  Вот  дура!
 —  И  вредная!  не  отдала  родным!
 —  Но  этого  нельзя  допустить!
 —  Не  надо  бы-с!
 —  Что  ж  делать?
 —  Надобно  спасаться,  чем  знаете,  хоть  даже  чудом!
 —  Теперь  ты  веришь  в  чудо?
 —  О  да,  maman!..  Я  верю  во  все,  во  что  угодно:  я  жить
хочу.
 И  жить,  я  чувствую,  я  буду!
 Хоть  чудом,—  о,  я  верю  чуду!
 Я  вам  даже  нечто  и  больше  скажу,  но  это  между  нами.
 —  Пожалуйста.
 —  Надо  проводить  нового  чудотворца.
 —  Какие  пустяки!
 —  Нет-с:  это  надо.  И  у  меня  такой  есть!
 —  Но  что  же  он  может  делать?
 —  Не  беспокойтесь!..  маленькие  вещицы  он  уже  дела¬
ет,  и  очень  недурно,  но  надо  его  хорошо  вывесть  и  хорошо
рекомендовать.  О,  я  знаю,  что  надо  в  жизни!
 XII
 Мать  и  сын  умолкли.  Казалось,  они  оба  вдруг  устали
от  всех  перебранных  ими  впечатлений  и  тяжести  такого  ре¬
шения,  после  которого  каждым  из  них  ощущалась  потреб¬
ность  в  каком-нибудь  внешнем  толчке  и  отвлечении,  и  за
этим  дело  не  стало.  В  эти  самые  минуты,  когда  мать  и  сын
оставались  в  молчании  и  ужасе  от  того,  на  что  они  реши¬
лись,  с  улицы  все  надвигался  сгущавшийся  шум,  который
вдруг  перешел  в  неистовый  рев  и  отогнал  от  них  муки  со¬
знания.  Валерий  все  еще  был  погружен  в  соображения,  но
хозяйка  встревожилась  и  оживилась:  она  выбежала  в  бес¬
порядочном  туалете  в  гостиную,  бросилась  к  окну  и  за¬
кричала:
 —  Смотри,  какая  толпа!
 Валериан  лениво  потянулся  как  бы  спросонья  и  отвечал
сквозь  зубы:
 —  Нелепая  толпа,  maman,  не  стоит  и  смотреть!
 —  Да,  но,  однако,  это  трогательно!
 —  А  я  так  думаю  —  нимало.
 43

—  Но  да,  но  все-таки  ведь  это  вера!
 —  Не  знаю,  право!
 —  А  вообрази,  наш  швейцар:  он,  должно  быть,  совер¬
шенный  нигилист.
 —  Он,  кажется,  когда-то  славился  другим.
 —  А  именно?
 —  Он  помогал  переводить  нигилистов.  О  нем  знает
ваш  генерал.
 —  Но  как  же,—  я  его  спрашиваю,—  что  это  значит?
А  он  отвечает:  «Необстоятельный  народ-с  мечется,  а  не
знает  чего».
 —  Он,  однако,  умно  вам  ответил.
 —  Ну,  полно,  пожалуйста!  Но  что  за  глупые,  вправду,
чего  они  все  разом  хотят?
 —  Вероятно,  они  хотят,  чтоб  их  вытолкали  и  побили.
 —  И  какие  гадкие:  испитые,  оборванные!
 —  Ну  да,  труждающиеся  и  обремененные.  Тут,  верно,
где-нибудь  Jean  или  Onthon.
 —  Гляди,  пожалуйста:  вот  и  эта  бойкая  женщина,  на
которую  жалуются.  Взаправду,  смотри,  как  она  их  цара¬
пает!
 Валериан  встал  и  оживился.
 —  А-а!  —  сказал  он,  улыбаясь,—  вот  к  этой  я  неравно¬
душен.  Это  личность  с  характером,  ее  зовут  как-то  вроде
Елизавет  Воробей;  она  вывозит  знаменитость  в  свет,
и  бьет,  и  царапает  ту  самую  публику,  которая  сделала  им
всю  ихнюю  славу.  По-моему,  она  да  Мещерский  только
двое  и  постигли,  что  нужно  людям,  которые  не  знают,  че¬
го  хотят.  Пойду  смотреть,  как  она  этих  олухов  лущит!
 Valerian  вышел  в  переднюю,  где  было  темно,  но  у  лам¬
пы  возилась  со  спичками  та  самая  красивая  горничная  с  ки¬
тайскими  глазками,  которая  несколько  времени  назад  ла¬
сково  позволяла  генералу  целовать  ее  в  шейку.  Увидав  ее,
Valerian  поморщился  и  стал  надевать  перчатки.
 Девушка  бросила  спички  и  хотела  уйти,  но  опять  оста¬
новилась.  Она  была  неспокойна,  и  лицо  ее  разгоралось
и  принимало  дерзкое  выражение.
 Молодой  человек  это  заметил  и,  вскинув  на  голову  фу¬
ражку,  стал  сам  надевать  без  помощи  свое  пальто.
 Девушка  посмотрела  на  него  искоса  и  решилась  ему  по¬
мочь.  Она  взяла  у  него  из  рук  пальто,  но  едва  лишь  он
начал  вздевать  его  в  рукава,  как  она  бросила  пальто  на
пол  и  исчезла  за  вешалкой,  где  была  маленькая  дверь
в  каютку,  служившую  ей  помещением.  Из  этой  каютки  на
парадную  лестницу  выходило  маленькое  зеркальное  око¬
шечко,  затянутое  голубою  тафтой.
 44

—  Свинья!  —  прошептал  вслед  ей  Валериан  и,  подняв
с  полу  пальто,  отряхнул  и  надел  его  без  посторонней  по¬
мощи,  а  потом,  выйдя  на  лестницу,  торопливо  побежал
вниз  по  ступеням.  Но  быстрота  его  не  спасла,  и  вслед  ему
из  окна  раздалось:
 —  Ишь,  сгорбил  как  виноватую  спину!  Думает,  не
знаю,  куда  поспешает!  Драть  бы  вас  с  вашим  старухам-то!
 Но  Валериан  убегал  и  старался  не  слушать  о  том,  чего,
надо  думать,  он  заслужил.
 XIII
 Внизу  лестницы  встретились  два  брата:  Аркадий  и  Ва¬
лерий,  «рохля»  и  «живчик».  Аркадий  (рохля)  был  стар¬
ше  Валерия  (живчика)  лет  на  шесть  и  гораздо  его  солид¬
нее.  Он  был  тоже  породистый  «полукровок»:  как  Валерий,
пухлый  и  с  кадыком,  но  как  будто  уже  присел  на  ноги.
С  лица  он  походил  разом  на  одутловатое  дитя  и  на
дрессированного  волка.  От  него  пахло  необыкновенными
духами,  напоминавшими  аромат  яблочных  зерен.
 Дверь  материной  квартиры  рохля  нашел  незакрытою.
Так  она  оставалась  после  недавнего  выхода  Валериана.  Ар¬
кадий  презрительным  тоном  обратил  на  это  материно  вни¬
мание.  Та  пожала  плечами  и  сказала:
 —  Что  ж  делать?  Мы  ведь  даже  не  вольны  в  нашей
прислуге.  Принять  и  отпустить  человека  —  целая  процеду¬
ра,  и  люди  это  знают  и  не  боятся,  а  позволяют  себе  все
что  угодно.
 Аркадий  перебил:
 —  Надо,  чтобы  Валериан  не  ставил  себя  в  такое  поло¬
жение,  чтобы  зависеть  от  женщины!
 Мать  махнула  рукой  и  сказала:
 —  Ах,  уж  оставь  говорить  против  женщин!
 Из  комнатки  за  вешалкой  как  бы  в  ответ  на  это  слыша¬
лось  тихое  истерическое  всхлипывание.
 Хозяйка  встала  и  заперла  эту  дверь  и  снова  села.
 —  Я  всегда  буду  говорить,  что  женская  прислуга  нику¬
да  не  годится,—  произнес  тихо  Аркадий.
 —  Она  дешевее  и  полезнее,—  отвечала  мать.
 —  Зато  вот  и  терпите  ее  выходки.
 —  Ах,  я  уж  и  не  знаю,  от  каких  выходок  хуже!  Мне
кажется,  от  всех  этих  впечатлений  можно  сойти  с  ума!
 —  Это  всегдашняя  ваша  песня,  maman...  Но  зачем  вы
за  мной  посылали?
 —  У  меня  был  брат  Захар...  Когда  ж  это  кончится?
 45

—  Да  что  такое?  Дядя  вечно  болтает...  Он  известный
болтун!
 —  Пусть  он  болтун,  но  ты  не  порть  свою  карьеру.  Я  за
тебя  дрожу!
 —  Да  нечего  вам  дрожать,  maman!  То  время,  когда  шан¬
таж  был  развит,  прошло.  Теперь  все  в  низшем  классе  зна¬
ют,  что  за  шантаж  есть  наказание,  и  к  тому  же  я  и  сам  не
хочу  здесь  больше  оставаться,  где  этот  fabulator  elegantissi¬
mus  невесть  что  обо  всех  сочиняет.  Тетя  Олимпия  сама
взялась  мне  уладить  это  с  Густавычем.  Его  зятя  переведут
на  Запад,  а  я  получу  самостоятельное  назначение  на  Во¬
стоке.
 —  О,  пусть  бы  она  хоть  этим  загладила  свой  грех
передо  мною!
 —  Какой  же  это  грех?
 —  Грех?  Несчастье  всей  моей  жизни.
 —  Ах,  это  что-нибудь  такое,  чего  мы,  как  дети,  не  долж¬
ны  знать!
 —  Вы  не  знаете  ничего,  кроме  того,  что  вас  самих  ка¬
сается.  Но  когда  же  она  тебя  устроит?
 —  Сегодня...  может  быть,  сейчас!  Если  я  получу  на¬
значение,  то  танта  Олимпия  сюда  заедет...  Да  вот  и  она,—
добавил  он,  взглянув  в  окно  на  улицу,—  я  вижу,  у  подъез¬
да  ее  коляска  и  кучер  с  часами  на  пояснице.
 Рохля  пошел  в  переднюю  и  открыл  дверь  на  лестницу,
по  которой  поднималась  пожилая,  очень  массивная  дама
в  тальме  дипломатического  фасона,  который,  впрочем,
очень  любят  и  наши  кухарки.  Под  меховою  тальмой,  пред¬
ставляющей  как  бы  рыцарскую  мантию,  на  могучей  груди
дамы  сверкала  бисерная  кираса.  Дама  немножко  тяжело
дышала,  но  поднималась  бодро  и  говорила,  улыбаясь,
«рохле»:
 —  Смотри,  мне  скоро  шестьдесят  пять  лет,  а  мое  серд¬
це  работает  еще  как  добрый  кузнец.
 При  этом  она  взяла  руку  племянника  и  приложила  ее
к  своей  кирасе,  а  потом,  войдя  в  переднюю,  подставила
хозяйке  свою  щеку  для  поцелуя  и  продолжала:
 —  Прости,  я  к  вам  на  минуту:  взойду,  но  не  разденусь.
Я  лишь  затем,  чтобы  вас  обрадовать:  Аркадий,  ты  назна¬
чен!  Ступай,  сейчас  ступай  благодари!  Это  его  свяжет
и  отрежет  ему  путь  к  отступлению.
 —  Сейчас,  ma tante,—  отвечал  Аркадий  и  стал  искать
свое  пальто.
 1  Искуснейший  сочинитель  (лат.).
 46

Из-за  вешалки  показалась  оправившаяся  горничная,
но  Аркадий  судорожно  от  нее  уклонился  и  спешно  вышел.
 Олимпия  это  заметила  и,  входя  в  гостиную,  сказала
с  улыбкой:
 —  Он  все  еще  по-прежнему...  такой  же  шут...  боится
женщин!
 —  Ах!
 Хозяйка  махнула  рукой.
 —  Э,  милая,  не  стоит  думать!..  Это  теперь  совсем  не  так
необыкновенно!  Но  хорошо,  однако,  что  il  ne  met  plus  de
manchettes.  Теперь  он  все-таки  похож  как  все  люди.  Но,
однако,  adieu!  Я  к  тебе,  может  быть,  еще  заверну  поговорить
по  душе,  а  пока  у  меня  миллион  дел.  Вы  все  ведь  здесь  ус¬
нули!  Так  нельзя!  Вы  просто  дрыхнете,  как  это  говорят,
и  притом  жуете  онуч...  Вас  надо  будить!  Куда  ни  заглянешь,
везде  всех  надо  будить.  Ваш  сои  ужасно  затрудняет  все
славянство.  Святая  Русь  есть  сила  мира,  и  это  будет  ее
имя:  Silamira!  Но  это  еще  пока  спящая  сила!  Со  временем
это  будет  не  так!  Тогда  не  надо  будет  приходить  с  Запада
и  толкать  вас,  как  теперь,  когда  вы  начинаете  очень  скан¬
дально  сопеть  и  храпеть...
 —  Да,  но  у  нас  теперь  все  веруют!
 —  А  по-моему,  вы  даже  плохо  и  веруете:  вы  веруете
все  как-то  сонно...  точно  во  сне...  точно  вы  насилу  плывете
и  насилу  веруете,  и  того  и  гляди  сейчас  куда-то  опуститесь
и  всё  позабудете...  Прощай!  До  свидания!..  Ты,  разумеет¬
ся,  уже  слышала,  что  сделала  Нина,  Захарова  дочь?
 —  Говорят,  будто  она...  будет  матерью.
 —  Чего  там:  «говорят»!  Это  факт!  Конечно,  она  будет
матерью...  Но  как  это  случилось?..  Ведь  граф  так  стар
и  так  глуп,  что  он  женился  только  назло  своим  дочерям
Гонерилье  и  Регане...
 —  Какая  безнравственность!
 —  Нет,  да  ты,  вероятно,  еще  не  все  знаешь?  C’est  un
inceste!..  Ей  поручили  отвезти  племянника,  который  еще  до
сих  пор  кадет  или  что-то  подобное...
 —  О  боже!  Боже!
 —  Да,  именно  уж  это  настоящий  criminal  conversation
de  Byzance!
 И  она  замотала  руками  и  головой  и  пошла  к  двери,  но
хозяйка  удержала  ее  у  порога  и  сказала:
 1  Он  не  носит  уже  больше  манжет  (то  есть  штатской  одежды)
(франц.).
 2  Это  кровосмешение!  (франц.).
 3  Неуместный  разговор  о  преступлениях!  (франц.).
 47

—  Ты  много  сделала,  что  устроила  опять  Аркадия,  но
я  боюсь  —  что,  если  он  взаправду  сумасшедший?
 —  Оставь  и  будь  спокойна,—  ответила  Олимпия,—
помни,  что  говорил  Оксенштиерна:  «Не  велик  ум  надо,
чтобы  делать  политику».
 Олимпия  прижала  ладони  к  своей  кирасе  и  добавила:
 —  Это  совсем  не  наша  обязанность,  чтобы  поставлять
умы  для  всего  света,  а  наше  metier  совсем  иное,  и  оно  все  в
том,  чтобы  насыпать  соли  на  хвост  всем,  кто  рвется  вперед.
 Объяснив  свое  призвание,  дама  еще  раз  щелкнула  себя
по  кирасе  и,  встряхнув  руку  хозяйке  аглицкою  встряской,
сошла  вниз,  села  в  коляску  наискось  против  часов,  торчав¬
ших  на  пояснице  кучера,  и  понеслась  jouer  un  tour  de  son
metier.
 XIV
 Хозяйка  осталась  одна  и  сейчас  же  спросила  себе
пальто  и  калоши,  взяла  в  карман  флакон  с  нюхательною
солью  и  ушла  из  дома,  сказав,  что  хочет  сделать  покупки
в  «бракованной  лавке».
 Она  чувствовала  ту  ужасную  усталость,  о  какой  может
иметь  понятие  только  актриса,  исполняющая  роль,  которая
не  спускает  ее  целый  акт  со  сцены.
 Она  была  очень  утомлена,  почти  измучена,  но  в  ней
еще  много  силы  для  таких  же  борений.  Она  скоро  оправит¬
ся  на  воздухе  и  будет  в  состоянии  дать  наилучший  отчет
на  своем  месте.
 А  пока  кошка  в  отсутствии,  без  нее  начинают  шалить
домашние  мыши.
 По  уходе  хозяйки  горничная  с  китайскими  глазами
и  фигуркой  фарфоровой  куклы  прошла  по  всем  комнатам
и  везде  открыла  форточки,  а  потом  отдернула  портьеру
и  отворила  дверь  из  гостиной  в  будуар,  который  служил
тоже  хозяйке  и  ее  кабинетом  и  тайником.  Здесь  девушка
убрала  беспорядок,  потом  вынула  из  кармана  подобранный
ключик,  открыла  им  стол  и,  достав  оттуда  надушенный  ли¬
сток  слоновой  бумаги,  зажгла  свечи  и  начала  выводить:
 «Если  предложения  ваши  обстоятельны,  то  хотя  ваши
лета  и  не  сходны,  но  за  вежливость  вашу  я  согласна  иметь
для  вас  полные  чувства,  только  никак  не  в  вашем  собствен¬
ном  доме  и  не  при  ваших  людев».
 Она  перечитала  написанное  и  внизу  после  своей  подпи¬
си  еще  приписала:
 1  Заниматься  своим  ремеслом  (франц.).
 48

«Только  пожалуста  с  ответом  по  почте».
 Написав  это  письмо,  девушка  достала  из  бювара  своей
госпожи  конверт  и  начала  тщательно  выводить  адрес.
В  это  время  портьера  раскрылась  с  другой  стороны  буду¬
ара,  и  в  комнату,  выпятив  зоб,  как  гусыня,  вошла  рослая
белая  женщина  лет  сорока  пяти,  с  большим  ртом  и  двух¬
этажным  подбородком.  Это  была  домовая  кухарка.
 —  Достань-ка  мне  у  нее  пару  папиросок,—  сказала  она
горничной.
 —  Возьми  сама,—  отвечала  девушка  и  продолжала  над¬
писывать  конверт.
 Кухарка  взяла  из  сердоликовой  коробочки  несколько
папирос,  закурила  одну  из  них  и,  севши  на  шелковом  пуфе
перед  зеркалом,  начала  выдавливать  ногтями  прыщик  на
подбородке,  а  потом  она  запудрила  это  место  барыниной
пуховкой  и  сказала:
 —  Мочи  нет  как  прыщи  одолели!
 —  Не  лакай  черного  пива...
 —  И  то  уж  не  пью.
 —  Ну,  так  не  тискай  мальчонков,  которые  приносят
покупки.
 —  Ты,  что  ли,  это  видала?
 —  Еще  бы!  Зеленщикова  мальчонку  вчера,  думала,  ты,
как  русалка,  совсем  защекочешь.
 —  Он  ребенок,  еще  совсем  без  понятьев.
 —  Так  ты  и  станешь  дожидаться  евонных  понятьев!
 —  Нет,  я  ведь,  ей-богу,  я  только  всего  и  люблю  бало¬
вать  да  помять  их,  красивых  детишков.  У  меня  крестник
уж  был  шестнадцати  лет,  да  вот  помер,—  я  и  скучаю.  А  ты
это  на  кого  еще  грех  новый  наводишь:  кому  это  пишешь?
 Девушка  не  ответила.
 —  Думаешь,  я  не  знаю!  А  я  знаю!
 Китаянка  опять  промолчала.
 —  Хочешь,  скажу?
 —  Ну,  говори!
 —  Генерала  ты  путаешь,  вот  что!
 —  Ну,  так  и  знай,  что  его  самого!
 Она  стала  наклеивать  марку.
 —  Вот  ты  надо  мною  смеешься,  что  я  ласкаю  детиш¬
ков,  а  сама  хуже  попалась.
 —  Ничего  не  попалась.
 —  А  отчего  ж  ты  ревешь  и  некрасивая  стала?
 —  Реву  о  том,  что  дура  была,—  в  верности  жить  пола¬
гала.
 —  Вот  то-то  и  есть;  а  теперь  и  видать  —  непорожня.
 —  И  врешь,  ничего  еще  пока  не  видать.
 49

—  Отчего  же,  когда  батюшка  был,  он  меня  поблаго¬
словил  и  попить  мне  чайку  дал  с  своего  блюдца,  а  тебе
нет?
 —  У  меня  на  лбу  петушки  были  натрепаны:  он  не  лю¬
бит.  Да  и  не  надо:  не  все  то  и  сбывается,  что  он  говорит.
 Кухарка  покачала  головой  и,  вздохнувши,  сказала  поу¬
чительным  тоном:
 —  Да,  уж  это  неизвестно,  почему  так  он  по  купечеству
много  отмаливает,  а  в  разных  званьях  не  может.
 —  Не  потрафляет!
 —  Не  надо,  дружок,  так  говорить,  потому  что  хотя  он
и  не  потрафляет  и  не  все  пусть  сбывается,  ну,  а  все  мы
должны  верить  в  божье  посланье,  хотя  я  и  сама...  этой  дра¬
чихе,  которая  царапает,  так  бы  ей  все  космы  выдрала!
 —  И  отвели  бы  тебя  под  суд,—  сказала  девушка,
у  которой  нрав  был  шкодливый,  но  робкий.  Но  кухарка,
женщина  опытная,  смело  ей  отвечала:
 —  Ничего  не  значит:  «нарушение  тишины  беспорядка!
Восемь  дней  на  казачьем  параде!»  Ей-богу,  вздую!
 XV
 В  это  время  внезапно  раздался  звонок.  Кухарка  и  гор¬
ничная  обе  быстро  вскочили:  девушка  проворно  опустила
письмо  в  карман  и  побежала  отворить  парадный  вход,
а  кухарка  прошла  в  коридор,  соединяющий  переднюю
с  кухней,  и  притаилась  у  двери.
 Вошел  Валериан  и  негромко  спросил:
 —  Кто  у  нас?
 —  Никого,—  ответила  девушка.
 —  А  мама?
 —  Вышли.
 —  Не  вышел  ли,  кстати,  и  из  тебя  твой  дурацкий
каприз?
 —  Как  не  дурацкой!  Скажите,  пожалуйста...  нечего  мне
капризничать?
 Девушка  забирала  самую  бранчивую  ноту.
 —  Возьми,  пожалуйста,  вот  это  себе  и  не  дуйся,  как
дама  женского  пола.
 —  Что  это  такое?
 —  Серьги.
 —  Мне  не  серьги  нужны,  а  добудь  мне  средство.
 —  После  добуду.
 —  Нет,  вы  меня  обманываете!  Я  вам  не  дура!
 —  Бери  пока  это!
 —  Не  надо.
 50

—  Что  за  глупость!  Кому  же  я  их  отдам?
 —  Мне  что  за  дело?  Я  не  хочу!  Ничего  от  вас  не  хочу,
потому  что  вы  не  благородный  господин  и  студент,  а  са¬
мый  низкий  и  подлый  мужчина!
 Валерий  хотел  ее  остановить  какою-то  грубостью,  но
она  дернулась  и  сказала:
 —  Смей-ка,  посмей!  —  и  ушла  в  свою  каютку.
 Молодой  человек  юркнул  туда  же  за  нею  и  заговорил
 с  лаской:
 —  Послушай...  Ведь  ты  же  хотела...  ты  просила  сереж¬
ки...  Бери  же  теперь,  когда  куплено!
 —  Куплено!..  Где?..  В  чьем  магазине?  Или,  быть  мо¬
жет,  сдернул  шутя  у  Савки  на  лавке?
 —  Зачем  ты  этакие  пошлости  говоришь?
 —  А  как  же  не  спросить?  Быть  может,  их  и  носить
нельзя?
 —  Это  еще  что  за  глупость?
 —  А,  может  быть,  эта  жимолость  увидит  и  с  ушами
оторвет.
 Молодой  человек  вспыхнул.
 —  Какая  «жимолость»?  —  вскричал  он.
 —  Да  старуха-то  эта...  ваша  Камчатка...  Ведь  она...
жимолостная...
 —  Какая  Камчатка!
 —  Не  знаешь!
 —  Разумеется,  не  знаю!
 —  Полно  дурака-то  валять!
 —  Я  тебе  говорю,  что  не  знаю:  что  такое  Камчатка
и  почему  Камчатка!
 —  Так  ты  у  нее  спроси,  что  это  она  сама  Камчатка  или
за  нее  других  посылают  в  Камчатку,  а  только  я  ее  не
боюсь  и  говорю,  что  она  самая  преподлая-подлая  и  уж
давно  бы  ей  бы  пора  умирать,  а  не  ребят  нанимать,  кото¬
рые  хуже  самой  болтущей  девчонки.
 —  Однако  ты  действительно  невыносимо  забыва¬
ешься!
 —  Что  же?  Мне  еще  можно.  Зато,  когда  старухой  сде¬
лаюсь,  не  позабудусь.
 Валериан  бросил  свой  подарок  на  комодик  девицы  и,
сжав  ее  руку,  прошептал:
 —  Я  тебя  ненавижу!
 —  Чего  благороднее,  как  теперь  ненавидеть!
 —  Ты  сама  довела,  что  мне  стала  противна.
 —  А  противна,  так  зачем  ты  сюда  пришел?
 —  Я  только  и  хотел  тебе  это  сказать,  что  ты  скверна!
 —  Ну  да!  Сделайте  одолжение!..  Непременно  скверна!..

Для  кого-нибудь  не  скверна,  а  ты  сказал,  и  уходи.  Совсем
напрасно  ваши  пульсы  бьются...
 —  Ты  врешь,  мои  пульсы  не  бьются!
 —  Ну  да!..  Оно  и  видно!
 —  Ну  так  я  тебе  это  сейчас  объясню,  для  чего  они
бьются.
 —  Э,  нет,  брат,  нет,  нет!  Я  уж  от  этих  ваших  объяс¬
неньев-то  вон  каким  уродом  стала,  что  даже  все  заме¬
чают.
 Он  что-то  сказал,  но  она  отвечала:  «нет»,  потом  опять:
«нет»,  и  потом  еще:
 —  Нет,  нет,  нет!  Что-о?..  Ага!..  Нет!..  Подаренье
мне  —  это  в  состав  не  входит,  а  ты  виноват  и  прощенья
проси.
 —  И  еще  попроси!
 —  И  еще!
 —  Ну,  вот  так!  А  то  ступай  вон...  Вашего  брата  надо
пробирать!
 Подслушивавшая  кухарка  от  этих  последних  слов
пришла  в  восторг  и,  озарившись  радостной  улыбкой,  плю¬
нула  и  прошептала:
 —  Ах,  ты  шельма!  давно  ли  из  деревни,  а  как  умеет!
Это  она  опять  на  колени  его  поставила!  Тьфу!  Ей-богу
в  ее  черт  ложку  меду  кладет!
 И  кухарка  еще  сильнее  затаила  дыхание,  чтобы  наблю¬
дать,  что  будет,  но  дальнейшей  проборки  уже  не  было
слышно,  потому  что  дверь  маленькой  каютки  закрылась,
а  с  другого  конца  коридора,  где  своим  чередом  соверша¬
лась  забота  о  пище,  пополз  невыносимый  чад.
 Кухарка  бросилась  к  своему  бурливому  алтарю  и  за¬
стала  на  плите  самый  полный  беспорядок:  одно  перекипело
и  било  через  край,  другое  перегорело,  пережарилось  и  все
наполняло  смрадом  помещение  с  потолка  и  до  пола.
 Кухарка  рассердилась  и  закричала:
 —  О,  черт  бы  вас  взял  с  вашими  пульсами  и  с  вашею
проборкой!  Все,  дьяволы,  будете  нынче  без  жратвы!
 С  этим,  полная  гнева,  она  вскочила  на  стол,  открыла
форточку  и  размахнула  настежь  дверь  с  черного  хода;  но
едва  она  это  сделала,  как  вся  просияла;  на  ее  конце  улицы
тоже  заходил  праздник:  у  самого  порога  стоял  румяный
лавочный  мальчик  с  корзиною  на  голове  и  не  решался  пе¬
решагнуть.
 —  А-а!  —  приветствовала  его  весело  белая  баба,—
то-то  я,  братцы,  слышу:  кто  это  с  такою  великолепною  гор¬
достью  ползет  и  катится,  а  это  ты,  шышь-пыжь  —  лавоч¬
ная  мышь?  Здорово,  Петрунька!
 52

Мальчик  дулся  и  молчал,  а  кучерявая  бабелина  рас¬
смеялась  и,  потянув  его  за  фартук  в  кухню,  бойко  продол¬
жала:
 —  Полно  дуть  губу!..  дурак!  Ведь  жив,  чай,  остался!
 —  Только  и  есть,  что  жив  вам  достался!  —  ответил
плаксиво  розовый  мальчик  и  враз  изменил  голос,  крик¬
нув:  —  Принимай,  что  ли,  скорее  корзинку!  Мне  не  время!
 —  А  мне  что  за  дело?  Тут  не  снимай!..  Видишь,  здесь
чадно!  Неси  вон  туда,  в  мою  комнату.
 Мальчик  с  корзинкою  тронулся  и  опять  в  нерешитель¬
ности  остановился,  но  кухарка  втолкнула  его  в  комнату,
и  оттуда  сейчас  же  послышался  жалостный  писк.
 Вечер  густеет.  Все  тихо.
 XVI
 В  кухне  прочистилось;  чад  унесло;  из  кухаркиной  ком¬
наты,  озираясь,  вышел  робко  лавочный  мальчик;  у  него
на  голове  опрокинута  опорожненная  корзина.  Она  закры¬
вает  ему  все  лицо,  и  в  этом  для  него,  по-видимому,  есть
удобство.  Кухарка  его  провожает  и  удерживает  еще  на  ми¬
нуту  у  порога;  она  молча  грозит  ему  пальцем,  потом  сып¬
лет  ему  горсть  сухого  господского  компота,  и,  наконец,
приподнимает  у  него  над  головою  корзинку,  берет  руками
за  алые  щеки  и  целует  в  губы.  При  этом  оба  целующиеся
смеются.
 Мальчик  уже  сбросил  с  себя  свою  детскую  робость,
а  она  ему  шепчет:
 —  На  гулянье  пойдем  вместе.  Гляди,  там  какое  ве¬
селье!..  Я  тебе  к  празднику  голубую  рубашку  сошью.  При¬
беги  только  завтра  примерить.
 —  Прибегу,—  отвечает  мальчишка.
 Она  его  еще  обняла  и,  прижав  к  груди  его  головенку,
сказала  ему  с  материнскою  нежностью:
 —  А  когда  тебя  пошлют  к  прачке  в  заведение,  ты  с  ее
гладильщицами  не  разговаривай...  Слышишь?..  Они  дев¬
чонки  ветреные.  Можешь  пропасть...
 —  Не-ет!  —  отвечал  мальчик.—  Мне  и  так  всех  стыдно!
 —  Вот  то-то  и  есть!  Да  все,  милка,  ничего  и  не  зна¬
чит...  А  я  всех  дворников  подкуплю,  и  мне  сейчас  всё
и  донесут.
 Он  посвистывает  и  спускается  с  лестницы,  обнаруживая
в  самом  деле  «великолепную  гордость».
 Дворницкий  работник  встречает  его  с  вязанкою  дров
и  говорит:
 —  Пётра,  сколько  ты  прожил  лет?
 53

—  Тринадцать.
 —  Ишь,  старик!  А  жить  хорошо?
 —  Ничего!
 —  Ожидай,  значит,  лучшего!
 Пётра  благодарит  и  уходит  в  ожидании  лучшего.
 Он  будет  на  гулянье,  она  ему  подарит  рубашку.  Со
временем  он  попросит  ее  купить  ему  часы.  А  то  ну  ее
к  черту!
 В  передней  и  в  кухне  засветились  хорошо  протертые
лампы.  На  плите  в  кастрюлях  все  подлито  и  подправлено,
буря  прошумела  и  отхлынула,  наступает  снова  чистота
и  порядок,  как  требуется.  Надо  и  себя  примундирить.
 Кухарка  повернула  кран  и  спустила  над  раковиной  воду
до  холодной  струи.  Этой  воды  она  налила  полный  жестя¬
ной  уполовник  и  всю  ее  выпила.  Она  пьет  с  жадностью,
как  горячая  лошадь,  у  которой  за  всяким  глотком  даже
уши  прыгают.  Прежде  чем  она  кончила  свое  умыванье,
в  кухню  входит  тоже  и  горничная,  и  эта  точно  так  же
молча  взяла  уполовник,  и  так  же  налила  его  холодною  во¬
дой,  и  так  же  пьет  с  жадностью,  и  красные  уши  ее  вздра¬
гивают  за  каждым  глотком.
 Затем  и  эта  умылась  холодною  водой  над  тою  же  са¬
мою  раковиной  и  замахала  над  головой  мокрыми  руками,
потому  что  забыла  взять  с  собой  утиральник.
 Говорить  ей  не  хочется.
 Кухарка  ее  поняла,  кинула  ей  чистый  конец  своего  по¬
лотенца  и,  поклонившись  ей  наподобие  реверанса,  сказала:
 —  Поздравляю  с  приятным  бонжуром!
 Горничная  сделала  шутливую  гримасу  и  ответила:
 —  И  вас  с  теми  же  делами!
 Они,  кажется,  признавали  за  настоящие  «дела»  —
только  одни  дела  природы,  которая  множит  жизнь,  не  за¬
ботясь  о  том,  в  чем  ее  смысл  и  значение.

ДАМА  И  ФЕФЁЛА
 (Из  литературных  воспоминаний)
 Ученик  вопросил  мудрого:  не  знаю,
жениться  мне  или  нет?
 Мудрец  ему  ответствовал:  поступай
как  знаешь,—  все  равно  будешь  рас¬
каиваться.
 I
 Весною  1894  года  один  из  известных  русских  писателей
высказал  несколько  смелых  мыслей  о  том,  какие  «подруги
жизни»  лучше  для  литератора  —  образованные  или  необ¬
разованные.  Разбиралось  и  то,  какие  удобства  и  неудобства
представляются  литератору  в  сожительстве  с  женщиною
образованною  и  что  он  может  встретить  с  простою  женщи¬
ной  малого  развития.  Предложенные  вопросы,  может  быть,
и  несерьезны,  но  они  не  лишены  своего  интереса.  К  сожа¬
лению,  возбудивший  их  автор  почему-то,  однако,  не  развил
своих  положений  и  не  доказал  их  основательности.  В  дру¬
гом  бойком  органе  ему  возражали  и  смешно  и  ехидно,  но
тоже  не  сказали  ничего  выясняющего  дело.  Верно,  это  так
и  должно  быть,  «чтобы  всегда  оставалось  сказать  о  жен¬
щинах  нечто  новое»  (Boufflers).  Я  тоже  не  имею  ни  ма¬
лейшей  претензии  свести  любопытный  спор  к  какому-ни¬
будь  решительному  заключению,  но  я  хочу  дать  кстати
подходящие  иллюстрации,  которые  беру  из  моих  воспоми¬
наний  о  литераторской  жизни.
 II
 Незадолго  перед  переходом  «Отечественных  записок»
из  рук  Дудышкина  и  Краевского  под  редакцию  Некрасова
и  Салтыкова  в  этом  журнале  работал  один  писатель,  кото¬
рого  в  нынешнем  случае  неудобно  было  бы  называть  по
имени.  В  данном  случае  его  имя  и  не  важно,  так  как  ин¬
терес  представляет  само  положение  лица  и  характер  двух
его  подруг,  из  которых  одна  была  «дама»,  а  другая
«фефёла».  Дама  была  его  «законная  половина»,  а  фефё¬
ла  —  его  «беззаконница».  Обе  они  имели  для  упоминаемого
писателя  очень  серьезное  значение  во  время  его  жизни
и  различно  исполнили  свое  призвание  к  его  потомству.
 55

Я  зазнал  этого  человека  в  1865  году,  когда  Дудышкин
напечатал  в  «Отечественных  записках»  одну  его  статью,
которая  в  публике  многим  понравилась  и  привлекла  автору
благорасположение  обоих  редакторов,  то  есть  Ст.  Сем.  Ду¬
дышкина  и  А.  А.  Краевского.  Писателю  назначили  плату
по  восемьдесят  рублей  «за  статью»,  и  это  его  повело  к  ху¬
ду:  он  был  совершенно  счастлив  и  до  того  увлекся  литера¬
турным  успехом,  что  стал  пренебрегать  своими  служебными
обязанностями.  Служба  у  него  по  его  специальности  была
довольно  сносная,  и  хотя  она  оплачивалась  не  щедро,
а  все-таки  она  обеспечивала  его  вернее,  чем  литература.  Но
с  этих  пор  он  службою  не  дорожил,  а  занятиям  литерату¬
рою  предавался  с  неудержимою  страстью.  К  деньгам  вооб¬
ще  он  был  не  только  не  жаден,  но  даже  почти  равнодушен
и  в  употреблении  их  безрасчетлив.  К  тому  же  он  был  очень
нетребователен  и  спартански  прост  в  своих  привычках.  Как
ни  есть  и  где  ни  жить  —  это  для  него  было  все  равно,  лишь
бы  только  у  него  не  была  отнята  возможность  высказывать
то,  о  чем  он  думал  и  что  признавал  за  нужное  и  полезное
для  общества.  Каков  бы  он  ни  был  по  его  значению  в  ли¬
тературе,  но  по  характеру  это  был  настоящий  литератор,
которому,  кроме  того,  что  делается  в  литературе,  все  трын-
трава.  И  его  нельзя  было  ни  отманить,  ни  отбить  от  лите¬
ратуры,  хотя  бы  ему  при  ней  пришлось  умереть  с  голода.
Такие  люди  тогда  между  писателями  встречались  не  в  ред¬
кость: 	некоторые  из  них  так  верили  в  высокое  значение
 своего  литературного  призвания,  что  не  считали  за  важное
потерпеть  ради  идеи  не  только  лишения,  но  даже  и  муки...
Вдобавок  к  этому  настроению  писателя  его  осетило  еще
другое  искушение:  к  нему  начали  писать  сочувственные
письма  разные  незнакомки,  и  женские  письма  расшевелили
в  нем  влюбчивость  и  фантазии.  Словом,  успех  совсем
вскружил  ему  голову,  а  дамские  письма  даже  начали  пор¬
тить  его  характер  и  мешали  ему  исполнять  все  его  обязан¬
ности  —  служебные,  литературные  и  супружеские,  так  как
писатель,  на  его  несчастие,  тогда  уже  был  женат,  и  супру¬
га  у  него  была  с  характером.  Женился  он,  кажется,  еще  сту¬
дентом,  и  во  всяком  случае  гораздо  ранее,  чем  прославился
в  писательстве,  а  поставил  он  себя  дома  так  неудачно,  что
жена  считала  себя  очень  умною,  а  его  называла  «глупым»
и  никак  не  хотела  верить  тому,  что  он  может  «сочинить»
что-нибудь  стоящее  внимания.  Это  его  сердило  и  оскор¬
бляло,  и  он  старался  изменить  в  жене  такой  неблагоприят¬
ный  для  него  взгляд,  но  достичь  этого  не  мог.  Более  всего
жене  писателя  казалось  невероятным,  что  он  может  что-
нибудь  понимать  о  супружеских  обязанностях,  а  внимание

посторонних  дам  к  ее  мужу  ее  раздражало  и  довело  ее
до  такой  ярости,  что  она  от  оскорблений  на  словах  пере¬
шла  к  обидным  действиям  и  явилась  к  А.  А.  Краевскому
возвестить  ему  свою  победу  и  выразить  журналу  порица¬
ние  за  то,  что  через  его  посредство  у  ее  мужа  «начались
шашни  с  дамами».
 А.  А.  Краевский  выслушал  ее,  помычал  и  направил  ее
к  Дудышкину,  но  сам  встревожился,  пробурчал  несколько
раз  «бог  с  ней»  и  распорядился,  чтоб  ее  к  нему  вперед  не
пускали.
 III
 Писатель  был  человек  лет  тридцати  или  тридцати  двух,
белокурый,  маленького  роста,  очень  слабый  и  нервный,
с  небольшими  голубыми  глазками  и  вихрястою  шевелю¬
рой.  Нрав  он  имел  добрый,  но  мелочный,  раздражитель¬
ный  и,  что  называется,  «петушливый».  Бракосочетался  он
«по  состраданию».  Тогда  такие  благородные  вещи  тоже
были  в  моде,  и  на  них  очень  многие  попались.  Приятель
мой  был  из  числа  этих  счастливцев  и  очень  горько  распла¬
чивался  за  свое  великодушие.  Супруга  его  имела  над  ним
самые  разносторонние  преимущества:  по  ее  словам,  она
была  старше  его  только  на  пять  лет,  но  по  виду  надо  было
думать,  что  разница  была  гораздо  серьезнее,  а  притом  она
была  крепкая,  сильная,  очень  предприимчивая  и  обладала
счастливейшим  женским  талантом  —  не  бояться  никаких
скандалов.  Обладая  такими  боевыми  свойствами,  дама  при¬
том  была  также  чрезвычайно  неутомима  как  в  натиске,  так
и  в  преследовании.  Муж  с  женой  едва  ли  не  с  первых  же
дней  брака  не  поладили,  и  с  тех  пор  они  постоянно  жили
очень  дурно,  а  по  переезде  их  в  Петербург  жена  постара¬
лась  устроить  так,  что  это  скоро  сделалось  известно  всем
в  редакции.  Прием,  для  этого  употреблявшийся,  был  про¬
стой:  дама,  с  виду  очень  образованная,  сама  приходила
в  редакцию  или  в  контору  и  жаловалась  на  мужа  всем:
Дудышкину,  Краевскому  и  т.  д.  до  конторщика  Боголю¬
бова,  который  выдавал  деньги.  Дама  делала  это  не  только
без  малейшей  застенчивости,  но  и  без  всякой  нужды,  про¬
сто  как  бы  по  влечению  души.  Впрочем,  может  быть,  она
имела  какую-нибудь  цель  понизить  акции  своего  мужа,
представляя  его  смешным  и  пошлым.  Скромность  она  не
уважала  и  без  всякого  стыда  рассказывала  самые  ужасные
вещи  о  том,  как  грубо  и  бесцеремонно  она  обращается
с  мужем.
 57

—  Он  хочет  меня  остановить  жалкими  словами,—  гово¬
рила  она.—  Mais  c’est  drole!  Как  же  он  может  на  это  на¬
деяться,  когда  я  ему  уже  давно  сказала,  что  я  никакого  скан¬
дала  не  боюсь?  Je  sais  се  que  j’ai  faire!
 Она,  однако  же,  скоро  всем  надоела,  и  Дудышкин  пере¬
стал  ее  принимать,  так  же  как  и  Краевский,  но  в  контору
она  еще  являлась  и  срамила  мужа  как  только  находила  воз¬
можным.  Ей,  конечно,  не  верили,  но,  однако,  все-таки  она
повредила  мужу  уж  одним  тем,  что  сделала  его  смешным.
Вдобавок  она  вооружила  против  него  Краевского,  которого
она  подстерегла  раз  на  его  пути  от  дома  к  Гимнастическому
павильону  и  засыпала  его  претензиями,  а  когда  он  стал  от
нее  убегать,  повторяя:  «Ей-богу,  ей-богу,  я  болен  и  ничего
не  могу!»  —  она,  не  получив  от  него  желаемого  сочувствия,
сказала  ему  вслух:  «Quel  vieux  idiot!»  —  и  бросилась  в  от¬
крытые  двери  Семионовской  церкви,  закричав  с  крыльца,
что  «проклянет  его  перед  образом».  Краевский,  впрочем,  на
нее  не  сердился  и  не  оробел  от  проклятия,  а  говорил  вече¬
ром:  «Бабы!  я  их  знаю!»  И  он,  кажется,  действительно
«знал  баб»,  и  потому  в  редакции  дело  писателя  облажива¬
лось  хорошо,  но  не  так  это  выходило  в  очах  служебного
начальства,  к  которому  предприимчивая  супруга  тоже  явля¬
лась  и  говорила  там,  что  ее  «pique-assiette»  не  верит  в  бога
и  непочтительно  говорит  о  таких  и  таких  особах,  чего-де  она,
как  институтка,  не  может  сносить  и  «доведет  до  сведения»,
потому  что  у  нее  есть  дитя,  которое  надо  воспитывать  в
добрых  правилах.
 —  Да!  Je  ne  suis  pas  seule!
 IV
 Чего  хотела  достичь  эта  супруга,  того  она,  кажется,
и  сама  не  знала.  Определенно  она  стремилась  только  «полу¬
чать  его  жалованье».  Это  она  заимствовала  где-то  у  жен
фабричных  рабочих,  у  которых  мужья  пропивают  заработ¬
ки.  Хороший  пример  понравился  ей:  тогда  любили  «народ¬
ное».  Правда,  ее  муж  не  пропивал  заработка,  ну,  а  все-
таки...
 —  Je  ne  suis  pas  seule!  Сделайте  милость!
 Краевский  приказал:
 —  Отдайте,  отдайте!
 1  Но  это  забавно!  (франц.)
 2  Я  знаю,  что  мне  делать!  (франц.)
 3  Старый  идиот!  (франц.)
 4  Блюдолиз,  прихлебатель  (франц.).
 5  Я  не  одна!  (франц.)
 58

Он  знал  женщин.
 Муж  как  услыхал  об  этих  изветах,  так  и  заболел;  боль¬
ной  он  остался  совершенно  беспомощен  при  своей  беспо¬
щадной  тиранке.  Мы  жили  тогда  неподалеку  друг  от  друга
у  Таврического  сада,  где  я  живу  тридцать  лет,  и  я  два  ра¬
за  навестил  больного  и  видел  его  в  ужасной  обстановке:
раз  я  застал  его  в  комнате,  напитанной  самым  невыноси¬
мым  зловонием,  а  в  другой  раз  в  комнате  было  открыто
окно,  и  на  больного  страшно  дуло.
 Я  спросил  его,  для  чего  открыто  это  окно  в  такой  хо¬
лодный  день?
 А  он  покачал  головою  и  отвечал  мне:
 —  Ах,  знаете,  я  боюсь  отгадать,  что  для  того,  чтоб
я  скорее  умер!
 Я  встал  и  закрыл  окно,  а  как  это  произвело  соответ¬
ственный  звук,  который  был  слышен  за  стеною,  то  оттуда
из  другой  комнаты  послышался  гадкий  сдержанный  смех.
Затем  я  ушел,  а  больной  вскоре  поправился  и,  как  ни
в  чем  не  бывало,  пришел  на  редакционный  вечер,  который
мне  остался  памятным  по  дебатированным  тогда  роковым
вопросам  о  русском  искусстве.  Это  было  вскоре  после  до¬
стопамятной  лекции,  прочитанной  в  бывшем  художествен¬
ном  клубе  г-жою  Якоби,  которая  тогда  только  что  возвра¬
тилась  в  отечество  и  много  сообщала  о  гарибальдийском
движении,  в  котором  она  принимала  живое  участие  и  поль¬
зовалась  приязнью  итальянского  героя.  Теперь,  когда  по¬
сле  этого  прошло  около  тридцати  пяти  лет,  очень  трудно
передать  то  оживление  и  симпатии,  которые  вызвала  эта
лекция,  произнесенная  женщиной,  о  которой  тогда  говорили
очень  много  интересного.  Художники  не  только  аплодиро¬
вали  г-же  Якоби,  как  даме,  но  и  выражали  настоящее  удо¬
вольствие  по  поводу  ее  суждений  о  художественных  вопро¬
сах.  Тогда  помощи  для  русского  искусства  искали  повсюду
и  говорили  то  о  профессоре  Якоби,  то  о  Микешине,  кото¬
рые  тогда  были  в  моде  и  наверняка  могли  «спасти  русское
искусство»,  а  зауряд  вспоминали  и  Петра  Соколова,  и  Зи¬
чи,  и  Сверчкова,  и  Клевера.  И,  несмотря  на  то,  что  все
эти  уважаемые  лица  были  напоены  одним  духом  художни¬
ков  Александра  и  Дмитрия,  о  которых  упоминается
в  книге  «Деяний  апостольских»,  тогда,  однако,  находились
удивительные  люди,  которые  умели  что-то  различать  в  них.
Но  нашлись,  впрочем,  и  такие,  которым  лекция  г-жи  Якоби
не  понравилась,—  не  нравилась  она  и  нашему  писателю,
которому  было  противно  видеть  вызванное  ею  возбужде¬
ние,  и  он  захотел  подвергнуть  и  лекцию  и  восторг  слуша¬
телей  критике.  Статья  о  лекции  в  Троицком  переулке
 59

должна  была  явиться  в  той  книжке,  которая  уже  набира¬
лась,  но  она  не  явилась  вовсе,  и  автор  ее  едва  уцелел.
 В  семействе  критика  произошли  ужасные  события.
 V
 Через  два или  три  дня  после  лекции,  поздно  вечером,
когда  в  Таврическом  саду  свистали  соловьи  и  у  частокола,
ограждавшего  сад,  стояли  в  молчании  и  слушали  певцов
несколько  любителей  соловьиного  пения,  я  увидал  здесь
воспоминаемого  литератора.  Он  был  чрезвычайно  уныл,
и  вдобавок  все  его  изнеможденное  болезнью  лицо  было  ис¬
царапано  и  испачкано,  а  платье  его  было  в  сору  и  в  пуху;
очевидно,  он  был  в  большой  переделке.
 Я  его  тогда  все-таки  еще  мало  знал  и  заподозрил,  не
выпивши  ли  он,  но  это  было  напрасно.  Жалостливый  вид,
в  котором  он  слушал  соловьев  у  частокола,  был  результа¬
том  того,  что  он  в  это  время  особенно  сильно  пострадал
за  свое  пристрастие  к  литературным  занятиям,  и  притом
все  в  этот  раз  им  написанное  было  уничтожено,  а  именно,
статья  о  лекции  в  Троицком  переулке  была  изорвана  супру¬
гою  писателя  в  клочки,  а  сам  он  оцарапан,  облит  черни¬
лами,  отлучен  от  домашнего  очага  и  изгнан  из  дома  с  ото¬
бранием  от  него  часов  и  денег.  Затем  жена  пригрозила
ему,  что  она  поедет  к  институтскому  начальству  и  расска¬
жет,  какие  у  ее  мужа  понятия  о  самых  священных  предме¬
тах...  А  уж  затем,  разумеется,  «ему  покажут!».
 Я  пригласил  его  к  себе  переночевать,  и  он  это  принял,
так  как  ему  решительно  нельзя  было  иначе  устроиться.  Он
прозяб  и  был  голоден  и  потому  с  аппетитом  кушал  чай
с  булками  и  при  этом  рассказал  мне  длинную  историю
своих  многосторонних  страданий  от  жены,  и  в  этот  раз  он
сообщил  мне  и  некоторые  подробности  о  ее  происхожде¬
нии:  она  была  дворянка  из  южного  края  и  окончила  курс
в  одном  из  институтов,  потом  поссорилась  с  матерью
и  жила  в  Швейцарии  и  чему-то  училась;  после  была  гувер¬
нанткою,  потом  переводчицею  и  актрисою,—  нигде  не  при¬
жилась.  На  несчастие  моего  товарища,  она  показалась  ему
очень  несчастною,  и  он  на  ней  женился,  а  она  потом  в  ми¬
нуту  нежности  призналась  ему,  что  «хотела  в  его  лице  от¬
мстить  всем  мужчинам  за  угнетение  женщин».  А  в  дока¬
зательство  того,  что  это  было  серьезно,  она  немедленно  же
начала  исполнять  свою  программу  с  такою  последователь¬
ностью,  что  у  бедняка  отшибло  память  на  очень  важные
случаи  их  семейной  жизни.  Она  его  так  огорошила,  что  он
все  позабыл  и  пренаивно  говорил  о  своем  ребенке:
 60

—  Знаете,  откуда  он  у  нас  взялся,—  я  этого,  право,
даже  не  могу  себе  представить.
 Но  возвратимся  к  порядку  событий.
 Пострадавший  в  эту  пору  был  очень  расстроен  и  не  хо¬
тел  возвращаться  к  своей  мучительнице,  а  собирался  жить
от  нее  особо.  Я  по  его  просьбе  ходил  на  следующий  день
к  его  жене  для  переговоров,  не  согласится  ли  она  облег¬
чить  ему  его  домашнее  положение  или  не  признает  ли  за
лучшее  отпустить  его  на  свободу  за  посильное  вознаграж¬
дение?  В  особе  этой  я  увидел  женщину,  очень  некрасивую
и  пожилую,  но  смелую  и  бойкую  и,  без  сомнения,  способ¬
ную  на  большие  нахальства.  В  приемах  у  нее  оставался  ка¬
кой-то  след  «гостинности»,  но  перемешанный  с  самою  рез¬
кою  вульгарностью,  или,  лучше  сказать,  хамством.  Худож¬
ник  мог  бы  взять  ее  за  модель  для  изображения  русской
ассамблейной  боярыни,  которую  культивирует  император
Петр  Первый  и  с  образовательною  целью  напоил  вполпья¬
на  и  пустил  срамословить.  Кое-как,  хоть  клочками,  я  при¬
поминаю  нашу  беседу.
 VI
 Дама  встретила  меня  очень  веселая,  без  малейшей  за¬
стенчивости,  и  сама  заговорила  со  мной,  пересыпая  русские
слова  французскими:
 —  Пожалуйте,  пожалуйста!  Dieu  vous  benisse:  я  очень
рада  примирителю.  Вы  ведь  пришли  нас  мирить?  Садитесь,
но  помирить  со  мною  кого  бы  то  ни  было  очень  трудно:  я
не  из  добрых,  и  особенно  —  извините!  —  я  не  люблю
мужчин.
 И,  заявив  о  своей  ненависти  к  мужчинам,  она  сейчас  же
упомянула  и  о  том,  что  «перед  нею  за  всех  за  них  отвечает
ее  муж».  Она  весело  расхохоталась  и  затем  все  время  поте¬
шалась  над  своим  мужем,  рассказывая  о  нем  дрянной  и
неприличный  вздор,  после  чего  тотчас  же  начинала  злосло¬
вить  дам,  писавших  ему  литературные  письма,  и  называла
их  именами  своего  изобретения,  как-то:  «маркиза  Дешку¬
ранс»,  «баронесса  Шлюхман»  и  «леди  Кис-меквик»  да  две
русские  помещицы  «Обнимайкина  и  Целовалкина»,  которых
она  «всех  презирала»,  а  сводила  она  все  это  к  тому,  что
«все  они  дуры  и  муж  ее  смешон  и  решительно  ни  на  что  не
годен,  особливо  vis-a-vis  d’une  femme».  Для  нее  это,  впро¬
чем,  tant  mieux,  потому  что  у  нее  другая  натура,  и  она  на¬
 1  Бог  вас  благословит!  (франц.)
 2  Наедине  с  женщиной  (франц.).
 3  Тем  лучше  (франц.).
 61

ходит,  что  женщина  должна  быть  выше  природы,  потому
что  природа  —  свинья».
 —  Кто  любит  свинство,  тот  и  может  признавать  над
собою  власть  природы,  но  для  меня  все  это  противно.  Вы
понимаете?
 Я  не  понимал,  и  она  поясняла:
 —  Все  эти  взгляды,  и  мины,  и  вздохи,  и  положения...
словом,  все  это  и  прочее,  что  воспевают  поэты  —  это  отврат,
все  это  c’est  archibete!
 Поэтому  я  надеялся,  что  она  довольно  легко  согласится
разъехаться  с  своим  супругом,  но  она,  однако,  требовала,
чтоб  ей  за  это  дать  как  можно  больше  денег.
 —  Потому  что  у  меня  есть  дитя.  Вы  понимаете?  Je  ne
suis  pas  seule!
 Мы  поторговались,  и  она  согласилась  «получить»,
и  после  того,  не  иначе,  она  поедет  на  юг  —  на  милый,  теп¬
лый  юг  с  этого  противного,  холодного  севера.
 —  Le  diable!  я  даже  давно  этого  хотела  и  теперь  очень
этому  рада!
 Казалось,  все  было  улажено,  и  дама  даже  сказала  мне:
«Le  bon  Dieu  vous  benisse»,  и  сейчас  же  переменилась:  окон¬
чив  деловой  разговор,  она  призвала  своего  двухлетнего  сы¬
на,  много  раз  его  повернула  передо  мною  и  начала  его  сна¬
ряжать  на  прогулку.
 Тут  я  мог  его  разглядеть:  это  был  болезненный,  рахи¬
тический  мальчик,  с  большими,  почти  бесцветными  глаза¬
ми,  в  которых  выражался  постоянный  испуг,  возбуждав¬
ший  к  нему  сожаление.  Его  держала  на  руках  свежая,  бело¬
лиценькая  и  румяная  девушка  лет  восемнадцати,  с  очень
большими,  как  будто  даже  непропорционально  большими
серыми  глазами  и  пристальным  и  добрым,  но  очень  твер¬
дым  взглядом  (я  описываю  эту  молодую  «фефёлу»  потому,
что  она  не  пройдет  перед  нами  мельком,  а  у  нее  есть  роль
в  моем  воспоминании).  Девушка,  вероятно,  недавно  при¬
шла  из  села  и  была  очень  застенчива,  а  дама  находила  удо¬
вольствие  смущать  ее  стыдливость.  Она  подсмеивалась  над
ее  свежестью  и  при  мне  нашла  случай  назвать  ее  несколько
раз  то  «орлеанскою  девственницей»,  то  «деревенскою  фе¬
фёлой»,  причем  дама  так  разрезвилась,  что  повернула  де¬
вушку  перед  собою  и  стала  ее  рекомендовать  тоном  фран¬
цузского  панорамщика:
 —  Voila  Jeanne  d’Arc,  surnommee  la  Pucelle  d’Orleans,
heroine.  Extremement  pieuse,  il  lui  semblait  entendre  des  voix,
 1  Это  сверхглупо!  (франц.)
 2  Черт  побери!  (франц.)
 62

qui  lui  ordonnaient  d’aller  sauver...  son  maitre.  —  Дама  рас¬
смеялась  и  продолжала:  —  Без  шуток,  без  шуток,  эта  де¬
вица  очень  одухотворена,  и  она  видит  вещие  сны...  да,  да,
да!  И  она  часто  плачет  и  даже  иногда  рыдает  во  сне...  о  моем
супруге,  а  я  ее  бужу  и  посылаю  на  ветер...  c’est  bien  comi¬
que!..  Потом  я  высылаю  туда  же  этого  дурака,  которому
дан  дивный  дар  трогать  и  располагать  к  себе  сердца  дур,
из  коих  вот  первая...  La  voila,  фефёла  и  Pucelle!
 Название,  выраженное  по-французски,  очевидно  очень
обижало  девушку,  и  она,  зардевшись,  как  вишня  на  солн¬
це,  сказала:
 —  Фефёла  я  —  это  точно,  я  простая  девушка  и  никаких
примеров  не  получила,  а  что  другое  вы  меня  называете,  то
это  я  совсем  не  понимаю.
 Дама  расхохоталась  и  передразнила:
 —  «Примеров  не  получи-ла»,  так  иди  с  богом.
 И,  перекрестив  несколько  раз  своего  ребенка,  сидевшего
на  левой  руке  девушки,  дама  подала  ей  в  правую  руку
дождевой  зонтик  и  пропела:
 Void  qu’a  tourne  la  guerre,
 Quand  Pucelle  porte  banniere!
 Затем  она  взяла  девушку  за  плечи,  повернула  и,  вос¬
кликнув:  «Peste!»  —  выставила  ее  за  дверь.
 Девушка  эта  на  вид  была  ни  хороша,  ни  дурна  и  не
казалась  ни  умною,  ни  глупою,  а  какова  она  была  на  са¬
мом  деле,  это  увидим  ниже.
 Звали  ее  Прашею.
 VII
 Супруги  «разъехались».  Совершилось  это  почти  так,
как  часто  делается,  то  есть  «не  без  неприятностев»,—  ни
смиренство  мужа,  ни  французские  ритурнели  жены  не  уст¬
ранили  ссоры,  и  при  самом  последнем  «adieu»  дело  не
обошлось  без  участия  «народных  представителей»  в  лице
двух  дворников,  которые  при  этом  обнаружили  непосред¬
ственное  народное  миросозерцание.  «Неприятность»  подня¬
 1  Вот  Жанна  Д’арк,  прозванная  Орлеанской  Девственницей,  ге¬
роиня.  Ей,  в  высшей  степени  набожной,  казалось,  что  она  слышит  го¬
лоса,  приказывающие  ей  идти  спасать...  своего  господина  (франц.).
 2  Это  очень  смешно!  (франц.)
 3  Вот  она,  фефёла  и  Девственница!  (франц.)
 4  Вот  как  оборачивается  война,  когда  знамя  несет  Девственни¬
ца!  (франц.)
 5  Черт  возьми!  (франц.)
 63

лась  было  из-за  маленькой  книжной  этажерки,  которую  тя¬
нули  в  две  противоположные  стороны  до  тех  пор,  пока  она
с  треском  распалась  на  свои  составные  части,  и  тогда  те
части,  которые  остались  в  руках  дамы,  полетели  в  лицо
мужу.
 Один  из  народных  представителей  был  против  этого
и  говорил,  что  «не  надо  шкандалить,  а  надо  разойтись  чин¬
но  и  благородно»,  но  другой,  напротив,  находил,  что  это
так  и  следует,  и  сказал:  «Если  не  ссориться,  так  тогда
зачем  и  расходиться?»  Мне  это  показалось  оригинально,
и  я  после  побеседовал  с  этим  мыслителем,  по  выводам  ко¬
торого  «в  разврат  идти»  (то  есть  разлучаться)  можно
только  «до  того  поругамшись,  когда  уже  терпеть  нельзя.
Тогда  и  разводись.  И  тогда  —  поскандалить  очень  прият¬
но,  потому  что  вперед  лучше  и  знаться  не  захочешь».
 Это  рассуждение  осталось  у  меня  в  памяти,  и  я  не  раз
в  жизни  видел,  что  в  нем  есть  основательность.
 Но,  как  бы  то  ни  было,  супруги  разлучились  таким  об¬
разом,  что  взволнованный  и  огорченный  муж  прошипел  на
пороге:
 —  Желаю  вам  всего  лучшего!
 А  жена  ему  ответила:
 —  Diable  t’emporte!  —  и  заперла  за  ним  дверь.
 Ребенок  остался  при  матери,  и  с  ними  же  осталась
 и  Праша.  С  неделю  ее  всякий  день  можно  было  встречать
в  Таврическом  саду,  где  она  возила  в  колясочке  писатель¬
ское  дитя.  Она  хорошо  берегла  ребенка  и  очень  сожали¬
тельно  говорила  об  изгнанном  хозяине.
 —  Очень  простой  и  смирной,  добрый  барин!  —  говори¬
ла  она  и  сама  краснела,  задумывалась  и  однажды  даже  за¬
плакала.
 —  Вот  это  хорошо,  что  вы  такая  добрая  девушка,—
сказал  я.—  Хорошо,  что  вы  жалеете  человека.  Но,  впро¬
чем,  надо  жалеть  и  барыню.  У  нее  какой-то  несчастный  ха¬
рактер.
 —  Ах,  это  точно,  что  жалеть  надо  всякого,  но  она  сме¬
лищая,  а  он  ужасно  какой  смирной.  Ему  и  на  воле  тоже
мало  будет  хорошего.
 И  вскоре  после  этого  такой  пассаж,  что  с  детскою
колясочкой  в  Таврическом  саду  появилась  сама  мать  с  зон¬
тиком  и  с  книгой  в  руках,  а  Праши  уже  не  было.
 Что  у  них  случилось?
 1  Убирайся  к  черту!  (франц.)
 64

VIII
 Помню  серый,  холодноватый  день.  Мать  сидит  и  дер¬
жит  в  руке  волюмчик  Таухницского  издания.  Но  чтение,
по-видимому,  плохо  ее  занимает:  она  роняет  книгу  и  опять
ее  поднимает,  кладет  ее  на  колени  и  хочет  резать  листы
головною  шпилькой,  но  листы  рвутся,  и книга  падает.  Она
хочет  ее  поймать  и  попадает  себе  в  лицо  зонтиком,  кото¬
рый  держит  в  руке,  вместо  того  чтобы  положить  его  возле
себя  и  сделать,  что  нужно,  обеими  руками.  Ребенку  наску¬
чило  смотреть  на  это  неуклюжество,  и  он  стал  плакать.
Тогда  дама  бросила  книгу  и  стала  поправлять  дитя,  но
у  нее  ничего  не  выходило.  Она  нагнулась  пребезобразно
над  коляской  ребенка  и  оцарапала  ему  булавкой  лицо;  он
заревел.  Она  ему  погрозила,  потом  выхватила  его  и  пере¬
вернула,  опустив  его  вниз  головою,  и,  рассердясь  на  себя,
прибила  его  рукой  справа  и  слева.  Ребенок  вытянулся
и  зашелся  в  рыданиях.  Две  близко  сидевшие  дамы  в  самых
мягких  выражениях  заметили  матери,  что  ребенок  испу¬
гался  и  что  от  этого  может  случиться  припадок.  Она  отве¬
чала  им,  что  это  «не  их  дело»,  что  она  «сама  мать»,  и,
быстро  встав  с  места,  она  повезла  колясочку  к  выходу  из
сада,  но  на  виду  у  всех  попала  в  колесо  зонтиком  и  за
один  прием  переломила  в  зонтике  ручку  и  опрокинула  ко¬
ляску.  Это  ее  так  взбесило,  что  она  бросила  и  коляску
и  ребенка  и  со  всех  ног  упала  ниц  в  траву  куртины  и  исте¬
рически  зарыдала.
 Дитя,  видя  безумие  матери,  стихло.
 Несколько  дам  кинулись  к  ней,  чтобы  ей  помогать,  но
она  на  них  навела  ужас  своими  судорогами,  и  дамы  отсту¬
пились.
 Пришли  садовый  сторож  и  солдат  и  стали  ее  поднимать,
но  она  вскрикнула:  «Peste!»  —  и  ударила  их  обоих  по  рукам
обломком  зонтика,  а  потом  встала  сама,  посадила  дитя  и
повезла  сбоченившуюся  коляску,  не  обращая  ни  малейшего
внимания  на  ребенка,  который  теперь,  однако,  молчал,  как
будто  он  понял,  что  его  дело  не  шутка.
 Произошло  вот  что:  Праша  узнала,  что  ее  «смирный»
и  «простой»  барин  заболел  и  валяется  без  присмотра  и  без
помощи,  так  что  и  «воды  подать  некому».  Внутренний
жар  и  истома  недуга  ей  были  знакомы,  и  она  знала,  что
тут  нужна  помощь.  Больше  ей  соображать  было  нечего,
и  она  сейчас  же  бросила  ребенка  матери  на  руки  и  ушла
служить  больному.  Как  простолюдинка,  она  начала  с  того,
что  ока  его  «убрала»,  то  есть  освежила  его  постель,  вытерла
самого  его  водой  с  уксусом,  обласкала  утешительными  сло-
 3. 	Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 65

вами  и  сварила  ему  бульон,  а  потом,  когда  он  «пошел  на
поправку»,  он  ощутил  близость  ее  женственного  присут¬
ствия  и  отблагодарил  ее  своим  мужским  вниманием.  Это
ведь  так  обыкновенно...  Но,  может  быть,  это  ему  надо  по¬
ставить  в  вину,  особенно  если  он  не  придавал  этому  серь¬
езного  значения;  но  она...  она  «вся  ему  предалась»  и  ни
о  чем  более  вовсе  и  не  рассуждала.
 —  Я,—  рассказывала  она,—  только  и  хотела,  чтоб  он
знал,  что  он  теперь  не  один,  а  у  него  есть  раба.
 Такое  сердце,  и  такие  понятия.
 Но  не  пренебрегите  пока  этим  рабским  сердцем.
 IX
 Из  своих  новых  отношений  к  «господину»  Праша  не  де¬
лала  никакого  секрета,  но  и  не  бравировала  ими,  что  со
стороны  «фефёлы»  —  редкость.  Все  в  доме  у  них  шло  так
тихо  и  благопристойно,  как  будто  связи  и  не  существует.
Приятельскому  кружку,  однако,  скоро  стало  известно,  что
между  ними  установилась  любовь.  Узнала  это  и  его  жена,
и  оттого-то  она  и  каталась  по  траве,  оттого  у  нее  все  падало
из  рук  и  ломалось.  И  как  она  его  ни  порицала,  «особенно
vis-a-vis  d’une  femme»,  но  измены  она  ни  мужу,  ни  Праше
не  подарила  и  вызывала  их  обоих  к  мировому,  где  был  ка¬
кой-то  инцидент  с  истерикой,  и  потом  все  успокоилось.  Суп¬
руга  взяла  еще,  что  могла,  с  оброчного  мужа  и  сникла  с
наших  глаз,  а  у  Праши  к  году  родился  ребенок,  которого
она  сама  кормила,  а  при  этом,  конечно,  все  мыла,  шила  и
варила.  Жили  они  на  очень  маленькие  средства,  и  Праша
тряслась  за  всякий  грош,  чтобы  было  из  чего  жить  и  «по¬
сылать  барыне».  Скучать  ей  было  некогда,  а  если  ей  слу¬
чалось  оставаться  одной  и  поджидать  поздно  ночью  своего
господина,  то  она  чувствовала  «жуть»  и  тоже  нашла  чем
себе  помочь  в  этом  горе:  она  брала  из  пачки  писательских
фотографий  карточку  Александра  Дюма  с  его  страшно  ку¬
черявою  шевелюрой  и  начинала  ее  рассматривать:  «тогда
ей  тотчас  же  становилось  смешно»,  и  жуткость  проходила.
 С  переходом  «Отечественных  записок»  к  Некрасову  пи¬
сатель  остался  без  работы,  и  у  них  было  худо;  но  потом  он
скоро  был  приглашен  во  «Всемирный  труд»  к  доктору  Ха¬
ну,  где  работы  было  много,  и  дела  поправились.  Праша
близко  в  это  вникала  и  отлично  поняла,  что  нужно  челове¬
ку  при  «спешке».  Она  ему  все  приспособила  для  занятий
в  их  маленькой  квартирке,  состоявшей  всего  из  двух  кро¬
шечных  комнаток  в  надворном  деревянном  флигеле.
 Она  сделала  все,  что  позволяла  ей  возможность,  а  он
 66

был  так  неизбалован  и  так  нетребователен,  что  не  желал
большего.
 —  Чего  же-с  мне  еще  надобно?  —  говорил  он,  чрезвы¬
чайно  довольный  своим  положением.—  Я  теперь  могу  рабо¬
тать  спокойно  и  дни  и  ночи:  мне  никто  не  мешает,  и  я  до¬
кажу,  что  значит  эстетика!
 У  него  «был  задуман  ряд  статей»,  но  они  написаны  не
были.  Не  прошло  полугода  после  этого,  как  Гр.  П.  Данилев¬
ский  навестил  его  и  не  шел  «заработавшимся  до  бесчувствия».
Данилевский  уговорил  его  немножко  прогуляться  —  провез
его  в  коляске  по  островам,  угостил  на  воздухе  ужином  и  от¬
вез  домой,  сдав  на  руки  ожидавшей  его  Праше.  Данилев¬
ский  был  поражен  худобою  и  усталым  видом  писателя  и
тем,  что  он  как  будто  не  замечал  ничего  окружающего  и
мог  говорить  только  о  ряде  задуманных  им  статей.  Праше
сказали,  чтобы  ока  его  непременно  выпроваживала  гулять,
и  она  об  этом  очень  заботилась:  звала  его  «в  сад,  смотреть
зверушек»,  которых  ей  будто  очень  хочется  видеть,  но  он
не  слушался  и  даже  сердился.  Зимой,  продолжая  такой  же
«безотходительный»  образ  жизни,  он  ослабел,  закашлял  и
расхворался,  а  Великим  постом  умер.  Праша  испытала  не¬
ожиданный  ужас:  она  оставалась  одна,  с  ребенком  и  без
всяких  средств.  «Законная  вдова»  усопшего  сближала  слу¬
чай  смерти  мужа  с  тем,  что  Данилевский  перед  этим  уго¬
стил  его  ужином,  и  добивалась  узнать,  как  он  возвратился
домой:  «sur  les  deux  pattes  ou  sur  toutes  les  quatre»,  —  и  в
то  же  время  она  вступила  во  все  свои  законные  права  и
получила  все,  что  могло  быть  усвоено  ей  и  ее  законному
ребенку.  А  «беззаконнице»  Праше  и  ее  ребенку  не  доста¬
лось  ничего.  Власть,  обеспечивавшая  имущество  покойного,
то  есть  его  дрянную  мебелишку  и  черняки  недописанных
статей,  опечатала  помещение,  где  жил  литератор,  а  Прашу,
как  прислугу,  «вывели»,  и  никому  до  нее  не  было  никакого
дела.  О  бедной  Праше  решительно  никто  не  подумал,  но
она  и  в  изгнании  не  оробела,  а  провожала  гроб  и  показа¬
лась  у  могилы  с  твердым  видом.
 Так,  пусть  мертвые  хоронят  своих  мертвецов:  мать,
имеющая  дитя,  должна  жить...  и  она  должна  хорошо  жить,
честно!
 Посмотрим,  как  она  это  выполнит?
 X
 На  другой  же  день  после  похорон  литератора  Праша
пришла  ко  мне  с  ребенком  на  руках  и  сказала:
 1  На  двух  ногах  или  на  всех  четырех  (франц.).
 67

—  Не  обижайтесь  на  меня,  что  я  с  ребенком  пришла.
Не  на  кого  его  оставить.  Посоветуйте:  как  мне  быть?
 Она  меня  сконфузила:  я  видел,  что  мы  не  сделали  по¬
сле  смерти  товарища  самого  важного  дела:  мы  не  подумали
об  этой  женщине  и  о  ее  ребенке,  и  к  этой  оплошности
я  прибавил  другую,  еще  худшую  и  даже  достойную  строго¬
го  осуждения:  я  заговорил  о  том,  чтоб  отдать  ребенка,
а  Праша,  которая  стояла  передо  мною,  от  этого  так  страш¬
но  побледнела,  что  я  упросил  ее  сесть,  и  тогда  она  сейчас
же  заговорила:
 —  Отдать  дитя  навсегда...  ни  за  что!..  Слов  нет,  я  са¬
ма  виновата,—  ну,  все  же  я  могу  о  нем  и  обдумать.  В  этом
доме,  где  я  вчера  угол  взяла  и  мы  там  ночевали,  там  ба¬
бы  живут  и  ходят  шить  мешки.  И  я  могу  шить  мешки,  но
его  туда  с  собой  нельзя  брать.
 Она  прижала  к  себе  ребенка  и  залилась  слезами.
 У  меня  в  тогдашнее  время  не  было  никаких  запасов,  ко¬
торыми  я  мог  бы  поделиться,  и  все,  что  я  мог  дать  бедной
Праше,  это  было  пять  рублей.  Я  просил  ее  взять  это  посо¬
бие  и  идти  пожить  на  квартире  два-три  дня,  пока  я  испро¬
бую,  нет  ли  возможности  устроить  для  нее  с  ребенком  ка¬
кую-нибудь  новую  складчину.  Она  не  ломаясь  взяла  день¬
ги,  шепотом  сказала:
 —  Благодарю  вас:  постарайтесь!  —  и  ушла.
 Но  стараться  тогда  было  мудрено,  и  многого  в  нашем
положении  сделать  было  невозможно.  Тогда  еще  не  было
таких  хороших  литературных  заработков,  какими  нынче
похваляются  нынешние  молодые  писатели,  между  которы¬
ми  есть  уже  и  капиталисты  и  даже  сибариты.  Мы  тогда
работали  очень  много  и  очень  старательно,  но  получали  мы
мало,  а  часто  и  вовсе  ничего  не  получали.  Сами  бедняки,
мы  нередко  сотрудничали  «из  чести»  у  очень  необеспечен¬
ных  издателей,  которым,  однако,  мы  считали  за  обязан¬
ность  помогать  «по  сочувствию  к  хорошему  направлению».
Некоторые  из  этих  благородных  предпринимателей  скоро
сообразили,  что  из  наивного  настроения  искренних  писате¬
лей  можно  извлечь  выгоды,  и  они  этим  воспользовались
(кто  хочет  лучше  с  этим  познакомиться,  пусть  прочтет  пе¬
реписку  Д.  И.  Писарева  с  Г.  Е.  Благосветловым).
 Гончаров  называл  это  время  «грубым  периодом  в  лите¬
ратуре».  Оно  и  действительно  было  грубовато  и  очень  не¬
справедливо,  но  тогда  в  литературной  среде  встречались
характеры  до  такой  степени  цельные  и  строго  относившиеся
к  призванию  писателя,  что  теперь  даже  не  верится,  вправ¬
ду  ли  это  было,  и  если  было,  то  отчего  же  это  так  скоро
прошло?  А  это  было!  Люди  бедствовали  при  своих  нич¬
 68

тожнейших  заработках,  которых  притом  еще  часто  нель¬
зя  было  получить  из  тощих  касс  редакций,  и  частенько  эти
люди  друг  с  другом  ссорились,  но  выгод  от  перехода
к  «чужому  направлению»  они  не  искали.  Изменить  своему
знамени  и  перейти  под  чужое  тогда  почиталось  за  дело
вполне  бесчестное,  и  то,  что  теперь  в  этом  роде  делается
беспрестанно,  тогда  происходило  чрезвычайно  редко.
 Благородная  строгость  стала  ослабевать  после  того,  как
«софисты  XIX  века»  замололи  о  том,  что  все  на  свете
можно  защищать  без  стеснения,  и  сами  стали  показывать
пример  слишком  «широкой  жизни».  Литераторы  не  захоте¬
ли  отстать  и  стали  манкировать  литературною  независи¬
мостью.
 (Тогда  же  начали  пренебрегать  и  внешним  времяпро¬
вождением,  и  в  литературных  домах  стали  раскрывать  лом¬
берные  столы  и  начали  играть  в  карты,  чего  ранее  почти
все  стыдились.)
 Но  возвратимся  к  осиротелой  Праше.
 XI
 С  огромным  усилием  собрал  я  для  этих  сирот  двести
рублей.  После  смерти  А.  И.  Пальма  я  собрал  и  передал
в  литературный  фонд  с  лишком  две  тысячи  рублей,  но  это
было  легче  сделать,  чем  в  прежнее  время  собрать  две  сот¬
ни.  Зато  дамы  даром  дали  совет  поместить  ребенка  «на
молоко»  к  почтамтским  сторожам,  а  матери  идти  служить
в  прачки  или  в  горничные.
 Дамы  обещали  также  похлопотать  о  ней,  и  так  как  им
хотелось  видеть  Прашу,  то  они  просили  прислать  ее  на
смотр  к  ним.
 Я  позвал  Прашу  и  сказал  ей,  что  в  моих  руках  есть
для  ее  ребенка  двести  рублей  и  что  ей  остается  теперь  по¬
местить  дитя  в  почтамт,  а  самой  идти  на  место,  о  котором
для  нее  постараются  дамы.  Я  это  объявил  ей  с  апломбом,
потому  что  мне  представлялось,  будто  мы  с  дамами  пре¬
восходно  обдумали  ее  положение.  Праша  выслушала  меня
со  вниманием  и  не  противоречила,  а  немедленно  же  пошла
в  почтамт.  Но  только  мне  показалось,  что  она  «собирала
лоб»  и  как  будто  была  чем-то  недовольна,  когда  я  ей
изъяснял  свои  соображения.
 Вечером  в  этот  же  день  она  возвратилась  и  спокойно
объявила,  что  в  почтамте  действительно  детей  берут  по
пяти  рублей  в  месяц  и  что,  может  быть,  между  теми,  кото¬
рые  берут,  есть  люди  и  очень  добрые.
 —  Кого  же  вы  выбрали?
 69

—  Пока  никого...  Есть  там  двое,—  отвечала  она,  глядя
вниз  и  покапывая  по  полу  кончиком  зонтика,  и  вдруг  за¬
плакала.
 Я  ее  укорил  за  то,  что  она  отнимает  у  себя  бодрость.
 —  Именно,—  сказала  она,—  но  только  как  я  этих  при¬
меров  еще  не  видала,  то...  я  дура,  фефёла...—  и  ока  хотела
улыбнуться,  но  вместо  того  еще  горче  заплакала.
 —  Ну,  и  довольно!..  Больше  не  буду!
 —  И  прекрасно!
 —  Да,  не  буду!
 —  Вот  же  вам  десять  рублей  за  первые  два  месяца,
а  остальные  ваши  деньги  я  положу  в  сохранную  казну,
и  вы  будете  их  брать  и  платить  за  ребенка.
 Тогда  она  взяла  десять  рублей  и  завязала  их  в  уголок
платка,  а  мне  ответила:
 —  Очень  вами  благодарна,  и  слов  нет,  что  так  нас
устроили,  но  позвольте  притом  вам  сказать,  что  из  этого
очень  хорошего  ничего  быть  не  может.
 Мне  показалось,  что  у  нее  переменился  тон  и  голос
и  даже  самая  манера  говорить  стала  иная:  девочки  Праши
уже  не  было,  а  была  молодая  мать,  которая  увидала  себя
в  самых  стесненных  обстоятельствах  и  вся  насторожилась,
чтобы  найти  выход.
 —  Не  обижайтесь,  что  я  скажу,—  продолжала  она,—
я  ведь  никаких  примеров  воспитания  не  получила,  но  я  не
без  понятиев.  Позвольте  сказать  вам:  два  дня  назад  я  ду¬
мала,  что  я  с  дитем  совсем  пропала,  и  очень  хотела  ки¬
нуться  с  ним  за  один  раз  в  реку,  а  теперь,  когда  добрые
люди  нам  помогли,  я  уже  как  оса  ожила  и  начинаю  думать,
как  неблагодарная...  Дамы,  конечно,  очень  добры,  но  они
тоже  все  примеры  не  постигают.
 —  Пожалуйста,  объясните,  Праша,  что  вы  хотите?
 —  Вот,  я  за  ребенка  буду  платить  пять  рублей  в  ме¬
сяц.  Это,  скажем,  шестьдесят  рублей  в  год?
 —  Да,  шестьдесят  в  год.
 —  В  два  года  сто  двадцать  рублей,  в  четыре  —  двести
сорок,  ну  вот  и  все...  А  ему  будет  всего  еще  пятый  год...
 —  Да,  ваш  расчет  верен.
 —  И  тогда  я  могу  его  взять  к  себе?
 —  Да,  можете  взять.
 —  А  кто  же  тогда  меня  с  ним  вместе  возьмет?
 Вопрос  этот  мне  показался  несерьезным,  и  я  дал  ей  по¬
чувствовать,  что  я  понимаю  дело:  я  сказал,  что  с  грудным
ребенком  ей  трудно  было  бы  устроиться,  а  когда  он  бу¬
дет  по  пятому  году,  тогда  это  нетрудно:  с  такими  детьми
берут.
 70

—  Да,  берут,—  отвечала  Праша,—  слов  нет,  берут,
только  за  самую  дешевую  цену.  Вот  и  выйдет  такой  при¬
мер,  что  через  пять  лет  у  меня  не  будет  ни  копейки  денег
и  будет  ребенок  на  руках,  с  которым  мне  нельзя  будет
найти  место  с  ценою.  И  я  его  ни  во  что  настоящее  не  про¬
изведу.
 —  Так  что  же,  какой  пример  надо  сделать,  по-вашему?
 —  Это  пример  вовсе  не  глупый.  Конечно,  я  еще  молода
и  уже  такой  вредный  поступок  сделала...  Но  я  еще  раньше,
чем  сюда  в  город  приехала,  я  с  дяденькой  на  пароходе  по
Волге  плавала...  Дяденька  содержали  буфет,  а  я  у  них  сал¬
фетки  стирала...  И  я  это  очень  хорошо  умею  и  вам  верно
говорю,  что  я  отличная  прачка.  Против  меня  даже  не  вся¬
кая  потрафит  отмыть  красное  вино  или  вредный  соус,  а  я
умею,  и  если  бы  деньги,  которые  вы  собрали,  вы  бы  мне
бы  доверили,—  вот  вы  бы  тогда  увидали,  что  я  сделаю.
 —  А  что  бы  вы  сделали?
 —  А  вот  у  меня  здесь  другой  мой  дяденька  в  трактире
вторым  поваром  служит,  и  у  них  салфетошная  часть  огром¬
ная.  И  я  у  него  уже  была  и  поговорила,  и  он  с  буфетчи¬
ком  поговорил  и  говорит:  «Старайся,  отдадим  тебе».
 —  Что  же  надо  постараться?
 —  Квартиренку  надо  из  мусорных  и  посуду...  Я  зашла
уже  и  посмотрела,  квартира  есть  в  подвальном  этаже,
и  с  большою  комнатой.  Самое  чудесное  для  прачечной,
а  в  другой,  маленькой,  можно  жить  с  девушкой  и  с  ребен¬
ком.  Я  бы  взяла  двух  девчонок,  да  сама  третья  стала,
и  все  бы  мы  пропитались,  и  ребенку  путь  показала  бы.
 —  Не  сшибитесь-ка  вы,  Праша!
 —  Нет-с.  Я  ведь  каких  примеров  не  знаю,  о  тех  не  го¬
ворю,  а  это  я  верно  знаю,  да  еще  я  ведь  секрет  умею,  как
красное  вино  можно  отмыть  без  фимии...  И  я  свое  дитя  тог¬
да  никому  бы  за  глаза  не  отдала,  а  сама  бы  его  возрастила
и  произвела  к  делу.  Отчего  же  не  так?  Но,  впрочем,
я  это  так  говорю,  а  вам  как  угодно.
 И  она  показалась  мне  такою  искреннею  и  честною,  та¬
кою  толковою,  серьезною  и  надежною,  что  я  сделал  так,
как  она  хотела,  то  есть  я  отдал  ей  все  деньги  и  сказал  ей
с  шуткою:
 —  Нате,  Праша,  и  делайте  свои  хорошие  примеры!
 XII
 Через  месяц  Праша  пришла  звать  меня  к  себе  на  ново¬
селье.  Я  пошел  с  другим  моим  литературным  товарищем,
теперь  уже  умершим  (из  всей  нашей  тогдашней  компании
 71

теперь  в  живых  остается  только  трое:  Тимирязев,  Всев.
Крестовский  и  я).  Праша  устроилась  хорошо:  у  нее  была
одна  действительно  очень  большая  комната  с  плитяным
полом,  а  за  ней  еще  маленькая  комната,  в  которой  у  нее
стояла  ее  кровать  и  деревянная  колыбелька  писательского
сына.
 В  большой  комнате  была  прачечная  с  новым  инвента¬
рем,  приобретенным  и  расставленным  с  несомненным  зна¬
нием  дела.
 Тут,  как  следует,  было  сыро  и  пахло  мокрою  еловою
клёпкой  и  мылом.  В  прачечной,  уж  разумеется,  как  в  пра¬
чечной,  но  в  жилой  комнатке  было  и  сухо  и  приютно.  Мы
пили  чай  с  тремя  мастерицами  и  Прашиным  дяденькой,
вторым  палкинским  поваром,  который  привел  с  собою  еще
другого  второго  повара  из  Балабинского  трактира,  памят¬
ного  тем,  что  там  в  воспоминаемое  время  был  особенный
«литературный  столик»,  за  которым  ежедневно  садились
пить  чай  Н.  И.  Костомаров,  книгопродавец  Кожанчиков
и  другие  солидные  и  деловитые  литературные  люди,  при
которых  мы,  тогдашняя  молодежь,  держали  себя  почти¬
тельно  и  скромно.
 Повара  пришли  к  Праше  раньше  нас  и  выпили  всё  им
предложенное  расчетливою  хозяйкой,  надымили  скверны¬
ми  папиросками  и  ушли.  Праша  была  ими  очень  недоволь¬
на,  потому  что  балабинский  повар,  узнав,  что  Праша  заве¬
ла  свое  хозяйство,  нашел  это  достойным  своего  внимания
и  пришел  с  дяденькой  не  просто,  а  с  тем,  чтобы  Пращу
смотреть  и  потом  ее  посватать  и  на  ней  жениться.  Это
Прашу  обидело,  и  она  сразу  отказалась  от  жениха  и  очень
обрадовалась,  когда  повара  ушли,  оставив  нас  с  одними
фефёлами.  А  из  этих  фефёл  одна  была  в  своем  роде  пре¬
любопытная.  Это  была  женщина  лет  тридцати  двух,  кото¬
рая,  что  называется,  всем  взяла:  ростом,  дородством  и  кра¬
сотою,  а  также  и  простотою,  которою  одною  только  и  мож¬
но  было  объяснить  полунищенское  положение  этой  женщи¬
ны,  обладающей  большою  и  яркою  красотой.  Сообразно
великолепной  наружности,  у  нее  было  и  великолепное  имя:
звали  ее  Зинаида  Павловна,  а  по  фамилии  она  была  По¬
темкина.  Знатностью  породы  она,  впрочем,  не  отлича¬
лась  —  Зинаида  Павловна  была  мещанка  из  подгородней
слободы  того  самого  города,  откуда  была  родом  и  Праша,
которой  Зинаида  Павловна  приходилась  теткой  и  была
старше  ее  лет  на  двенадцать,  так  что  в  это  время,  когда
Праше  было  лет  двадцать,  Зинаиде  Павловне  уже  перева¬
лило  за  тридцать.  «Природы»  они  были  различной:  Праша
была  кругленькая,  бочоночком  и  посмешливая,  а  Зинаида
 72

Павловна  —  медлительная,  величественная  и  авантажная;
фигура  у  нее  была  чрезвычайно  стройная  и  мощная,  а  ли¬
цо  тонкой  и  яркой,  но  замечательно  скромной  красоты,  на¬
поминающей  несколько  облик  Поппеи-Сабины.  По  уму
и  душевным  своим  свойствам  обе  женщины  тоже  совсем
были  не  похожи  одна  на  другую:  Праша  еще  не  созрела
умом,  но  все  замечала  и  во  все  вдумывалась,  тогда  как
Зинаида  Павловна  ни  о  чем  не  думала.  На  красивом  лице
всегда  отражалось  самое  полное  и  самое  невинное  детское
простодушие,  граничащее  даже  с  умственною  бедностью.
При  этом  Праша  была  скромница,  а  Зинаида  Павловна  —
болтушка,  которая  всегда  неудержимо  стремилась  говорить
как  можно  более  и  в  молчанье  скучала.  Словоохотливость
ее  была  так  велика,  что  она  не  ограничивалась  произнесе¬
нием  одного  только  настоящего  имени  данного  лица,  а  еще
сама  присочиняла  всякому  еще  несколько  имен.  Так,  на¬
пример,  она  звала: 	«Праша  —  Пахита-Пашенция!  Па-
 шок  —  мой  дружок!»  В  другой  раз  она  еще  варьировала
и  говорила:  «Прасковья  Пахитосовна!  Прашенька!  Заинь¬
ка  беленький,  хвостик  гореленький!  Сядь,  обопрись  на  ме¬
ня  лапочкой,  закроемся  тряпочкой  да  пошепчемся!»  И  во
всех  ее  словах,  во  всей  манере  и  во  всей  окружающей  ее
атмосфере  веялось  что-то  ласковое  и  несчастное,  доброе
и  беспутное.
 В  этой  истории  Зинаида  Павловна  должна  иметь  свое
место  с  своею  вводною  историей,  которая  интересна  и  са¬
ма  по  себе  и  по  тому  влиянию,  какое  она  могла  иметь  на
Прашу.
 Введем  к  одной  фефёле  еще  другую,  иного  склада
и  иного  лада:  ее  краткая  история  представляет  в  своем  ро¬
де  бытовую  картинку.
 XIII
 Я  выше  сказал,  что  Зинаида  Павловна  была  уроженка
подгородней  слободы.  Мать  ее  была  солдатка  и  занима¬
лась  плетением  кружев  на  клюшках,  а  отцом  случилось
быть  усатому  поляку,  офицеру  гусарского  полка,  стоявшего
в  городе  постоем.  От  этого  случайного  союза  родилась  пи¬
саная  и  несчастная  красавица  Зинка,  которую  пятнадцати
лет,  в  ужасный  голодный  год,  тяжкая  домашняя  нужда,
а  может  быть  и  материнская  подлость,  продали  купцу-му¬
комолу.  Купец,  заплатив  за  девчонку  деньги,  взял  с  нее  что
хотел,  а  «остальную  часть»  бросил.  Остальное  это  было
вся  ее  душа  и  все  тело,  доставшиеся  теперь  на  посмеяние
людям.
 73

Так  Зинка  начала  страдать,  и  пряталась  от  всех,  и  по¬
крывала  платком  косу,  боясь,  чтобы  нравственные  соседи
не  вымазали  ночью  дегтем  ворот  у  ее  матери.  Ее  почти  ни¬
кто  не  видал,  но  если  кто  видел,  тот  замечал,  что  она
«ужасно  красива»,  и  почитал  себя  вправе  мануть  ее  на  грех.
И  в  самом  деле,  как  ни  глодало  ее  горе,  она  все  хорошела
и,  наконец,  попала  на  глаза  пожилому  сапожнику,  который
так  ею  пленился,  что  прямо  спросил  ее:
 —  Пойдешь  или  нет  за  меня,  если  посватаю?
 Девушка  отвечала:
 —  На  мне  был  грех.
 —  Знаю,  да  ничего  не  сделать:  надо  помиловать.  Если
ты  согласна,  я  посватаю.
 Она  отвечала:
 —  Я  пойду.
 Ей  было  все  равно,  лишь  бы  перестать  косой  трепать,
но  сапожник  был  парень  сметливый,  он  любил  женскую
красоту,  да  умел  и  дела  делать;  он  явился  к  купцу  и  ска¬
зал:
 —  Ваше  степенство!  Так  и  так,  был  такой  грех,  разуме¬
ется,  не  в  укор  вашей  чести,  потому  она  девушка  бедного
звания,  но  я  теперь  хочу  ее  за  себя  взять,  с  жалости,  что¬
бы  покрыть  ее  грех,  так  как  ей  от  людей  проходу  нет,  то
вот  она  меня  послала  к  вам  —  благословить  ее  просит.  Не
обессудьте,  ваше  степенство!
 Купец  был  в  хорошем  расположении  и  отвечал,  что  «лик
божий»  ему  над  Зинаидой  «держать  зазорно»,  а  он  так
просто  дает  ей  сто  рублей  на  приданое.
 Сапожник  поклонился  в  ноги  и,  получая  деньги,  поце¬
ловал  руку,  а  затем  женился  на  Зинаиде,  разумеется  ни
слова  не  сказав  ей  о  подаренном  ей  от  купца  приданом.
 В  браке  с  сапожником  Зинаида  пробыла  три  года.  Родила
трех  детей,  сначала  дочь,  а  потом  двух  мальчиков.  Муж  ее
был  человек  аккуратный  и  чудесный  мастер,  и  прошлым  ее
не  упрекал,  но  до  того  был  ревнив,  что  даже  не  позволял
ей  разговаривать  ни  с  одним  мужчиной.  По  словам  Зинаи¬
ды  Павловны,  он  ее  ревновал  даже  к  «деревянной  ноге»
и  много  раз  этою  же  самою  ногой  ее  бил.  Раз  она  претер¬
пела  от  него  такое  наставление,  что  ее  даже  сочли  мертвою,
и  это  ей  досталось  за  то,  что  она  похристосовалась  с  своим
родным  дядей.
 —  Но,  однако,—  говорила  Зинаида  Павловна,—  бил
он  меня  недаром,  потому  что  я  ужасно  его  ненавидела.
 Когда  же  этот  самый  драчун-муж  заболел  и  приступил
умирать,  то  он  стал  так  ужасно  тосковать,  что  Зинаида
Павловна  над  ним  разжалобилась,  и  когда  он  стал  её  про-
 74

сить,  чтобы  она  «сняла  образ  Курской  Заступницы  и  пок¬
лялась,  что  после  него  не  пойдет  ни  за  кого  замуж,  то  она
сняла  Заступницу  и  заклялась».
 Сапожник  умер,  а  оставшаяся  под  клятвою  бедная  кра¬
савица  его  вдова  начала  оберегать  свои  обеты,  и  хотя  ее
сватали  несколько  человек,  но  она  ни  за  кого  замуж  не  по¬
шла,  а  как  покойник  ей  ничего  на  детей  своих  не  оставил,
то  она  для  их  воспитания  «три  раза  в  мамках  служила».
 Каждый  из  этих  трех  эпизодов  был  неотвратим.
 XIV
 Начались  эти  приключения  у  самой  могилы  сапожника.
Прежде  чем  гроб  успели  засыпать,  тут  случился  француз-
живописец,  который  видел,  как  молодая  вдова  стояла  и
плакала,  держа  в  растерянности  одного  ребенка  у  груди,
а  двух  прижимала  к  себе  другою  рукой.  Француз  имел  жи¬
вое  воображение  и  доброе  сердце:  он  подал  женщине  десять
рублей  и  велел  ей  прийти  к  себе  вместе  с  детьми,  и  чтобы
все  они  были  в  этом  же  самом  платье.  Они  так  и  пошли,
да  у  них  и  не  было  ничего  другого,  чтобы  надеть  на  себя.
Так  француз  их  и  «отрисовал»  на  картине,  совсем  как  жи¬
вых,  и  велел  еще  и  еще  приходить,  и  всякий  раз  давал  за
это  по  три  рубля.  Зинаида  Павловна  этим  очень  поправи¬
лась  и  боялась  только,  что  доход  ее  прекратится,  как  только
кончится  «рисовка».  Однако  опасение  ее  было  напрасно  —
«рисовка»  кончилась,  благополучное  соотношение  не  пре¬
кратилось,  но  только  лишь  переменилось.  Как  скоро  фран¬
цуз  кончил  одну  картину,  он  «детей  отставил»,  а  матери
сказал:  «Теперь,  chere  amie,  мы  будем  делать  другую  фи¬
гуру».  И  он  велел  ей  приходить  одной  и  переодеваться  у
него  в  очень  нарядный  крестьянский  убор,  после  чего  она
должна  была  брать  в  руки  сноп  соломы,  путаные  васильки
и  серп,  и  так  она  стояла,  пока  он  произвел  еще  одну  карти¬
ну,  которая  стояла  на  одной  из  парижских  художественных
выставок  с  надписью:  «Devouschka  krapivouscou  jala»,  но  и
после  этого  француз  продолжал  ее  поддерживать  и  достав¬
лял  ей  с  детьми  что  им  было  нужно,  но  зато  она  была  бере¬
менна...  и  бог  весть  для  какой  надобности.  К  счастию,  одна¬
ко,  бог  дал,  что  это  вышло  прекрасно:  у  живописца  ее  ча¬
сто  видел  один  генерал,  большой  любитель  всего  хорошего,
и  он  уже  давно  стал  ей  подмигивать  глазки,  но  тогда  фран¬
цуз  его  остановил  и  сказал:
 —  Chacun  a  son  tour,  шоп  general!  Chacun  a  son  tour,
 1  Милый  друг  (франц).
 2  Каждый  в  свой  черед,  генерал!  Каждый  в  свой  черед  (франц.).
 75

И  когда  пришел  его  «tour»,  генерал  сказал  Зинаиде
Павловне,  чтобы  она  не  робела,  что  его  жена  тоже  в  таком
же  положении,  и  если  Зинаида  пожелает,  ее  охотно  могут
взять  в  мамки,  причем  генерал  обещал  тоже  разместить
в  приюты  ее  детей,  которых  теперь  было  уж  четверо.
 Зинаида  Павловна  пошла  в  генеральский  дом  мамкою,
а  француз  пошел  с  свободными  руками.
 —  En  attendant  vive  l’amour  et  vive  la  bagatelle!
 Генерал  по  доброте  и  простоте  тоже  был  не  хуже  фран¬
цуза,  но,  кроме  того,  он  был  и  человек  могущественный
и  устроил  всех  четырех  ребятишек  Зинаиды  Павловны,
а  зато  и  его  дитя  было  прекрасно  выкормлено,  но  незадол¬
го  перед  тем  временем,  когда  ребенка  надо  было  отнимать
от  груди,  генеральша  уехала  в  Ниццу  к  больному  отцу,
а  генерал  сам  наблюдал  за  порядком  в  детской,  и  результа¬
том  этого  вышло,  что  бедная  Зинаида  Павловна  опять  по¬
страдала,  подпав  своей  ужасной  судьбе,  которая  не  хотела
дозволить,  чтобы  ей  хоть  что-нибудь  сошло  без  послед¬
ствий.  Генерал,  впрочем,  тоже  ее  «не  оставлял»,  а  она,
дождавшись  своего  времени,  поступила  в  мамки  на  третье
место,  где  опять  на  ее  несчастие  по  субботам  брали  в  от¬
пуск  кадетика.  И  тогда  Зинаида  Павловна  на  себя  рассер¬
дилась  и  в  четвертый  раз  в  мамки  уже  не  пошла,  потому
что,  по  ее  соображениям,  «в  семейных  домах  жить  невоз¬
можно».  А  в  это  самое  время  осиротела  ее  племянница
Праша  и  стала  заводить  себе  прачечную.  Зинаида  Павлов¬
на  пришла  к  ней  и  предложила  жить  вместе:
 —  А  то  со  мною  просто  ужасти  что  случается!
 Праша  ей  ответила:
 —  И  лучше!
 И  вот  мы  увидали  их  вместе,  бокастенькую  деловитую
Прашу  хозяйкою,  а  вальяжную  и  величественную  Зинаиду
Павловну  ее  правою  рукой.
 Что  эти  женщины  могут  управить  «прачечное  заведе¬
ние»,  в  этом  можно  было  не  сомневаться,  но  как  они  ста¬
нут  управлять  сами  собой  —  об  этом  можно  было  гадать
надвое.  Но,  однако,  прошел  год,  и  они  обе  держали  себя
в  порядке.  Изредка  я  встречал  Прашу  на  улице,  но  чаще
видел  ее  в  окно,  как  она  гладила  с  мокрым  от  пота  лбом
и  простиралась  по  гладильной  доске  не  только  обеими  ру¬
ками,  но  даже  взбиралась  на  нее  и  коленом,  Вид  она  всегда
имела  деловой,  бодрый  и  озабоченный.
 Зинаида  Павловна  работала  спрохвала:  она  не  любила
каленого  утюга,  а  больше  «прыскала  да  складывала».
 1  А  пока  —  да  здравствует  любовь  и  да  здравствует  легкомыс¬
лие!  (франц.)
 76

Один  раз  в  течение  первого  года  их  хозяйства  я  захо¬
дил  посмотреть  на  литераторского  наследника  и  застал  его
в  отличном  положении:  он  ползал  по  полу  настоящим  сан¬
кюлотом,  с  заткнутым  за  пояс  подолом,  и  махал  деревян¬
ною  ложкой,  а  неподалеку  от  него  катался  горшок  с  пшен¬
ною  кашей:  всяк  ли  еще  имел  в  детстве  такое  благопо¬
лучие!
 XV
 Прошло  два  и  три  года.  Дело  у  Праши  приняло  значи¬
тельные  размеры,  и  жилось  им  всем  хорошо:  стирали
и  «салфеточное»  и  всякое  другое  белье  уже  на  несколько
гостиниц,  и  все  ими  были  довольны.  Особенно  славилась
их  блестящая  выводка  пятен  «без  фимии».  Секрета  своего
против  пятен  красного  вина  Праша  никому  не  открывала.
Он,  очевидно,  был  очень  важен,  хотя,  по  ее  словам,  он  со¬
стоял  «из  самых  последних  пустяков».
 Хорошо  или  дурно  быть  такою  секретницей,  об  этом
она  не  думала,  да  ей  это  «с  тем  было  и  открыто,  чтобы
другим  не  говорить».  Это  надо  соблюсти,  иначе  никому
не  будет  действовать.
 Упомянутое  достопримечательное  средство  «показала»
ей  одна  бедная  барынька  на  пароходе:  она  была  из  бедных
полячек  и  ехала  к  мужу  в  Сибирь,  а  муж  у  нее  до  ссылки
его  содержал  трактир  и  удивительно  в  чем  провинился:
к  нему  пришли  бунтари  и  говорят:
 —  Мы,  брат,  голодны,  давай  есть,  а  то  повесим.
 Он  им  не  стал  подавать,  а  они  сами  взяли,  поели  и  уш¬
ли.  Тогда  пришли  наши  и  спрашивают:
 —  У  тебя  ели?
 Он  говорит:
 —  Да,—  всё  взяли  и  съели!
 Наши  его  побили,  и  посудили,  и  в  Сибирь  сослали.  Ему
 и  там  хорошо.
 Полячка  на  пароходной  палубе  стыла  с  своими  ребя¬
тами.
 Праша  над  нею  сжалилась  и  услужила  ей  кипятком,
просушила  их  обувь  и  платьишко  и  «простирнула»  детское
бельишко,  а  полячка  ей  за  это  и  сказала  секрет.  Вот  он
ей  теперь  и  пригодился.
 Одно  одолевало  Прашу,  что  она  безграмотна,  за  это
она  укоряла  своих  родителей:
 —  Зародят  нас,  да  так  безграмотными  фефёлами  и
пустят:  вот  мне  теперь  надо  много  счетов,  а  писать  не¬
кому.
 77

Появился  какой-то  писарь,  человек  средних  лет,  по
имени  Апрель  Иваныч.  Ом  был  поляк,  но  состоял  счетчи¬
ком  в  русской  артели,  где  его  имя  «Аврелий»  переделали
по-русски  в  «Апрель».  Он  был  человек  трезвый,  рассуди¬
тельный  и  чрезвычайно  учтивый.  Держал  он  себя  с  боль¬
шим  достоинством:  не  унижался  и  не  лез  на  фамильяр¬
ность.  Праша  его  приговорила  приходить  к  ней  и  писать  ей
«счета»,  а  он  был  тронут  ее  скромностью  и  не  хотел  с  нее
ничего  брать  за  эти  занятия,  но  Праша  этого  не  приняла.
Она  знала,  что  женщинам  даром  ничего  не  делают,  и  при¬
мер  в  этом  была  у  нее  Зинаида  Павловна,  которую  теперь
беспокоили  дети,  начавшие  выходить  из  приютов.  Француза
и  генерала  уже  и  след  простыл.
 Через  год  ее  старшую  девочку  шестнадцати  лет  уже  вы¬
дали  замуж  за  молодого  артельщика,  с  которым  их  сосва¬
тал  Апрель  Иваныч.  Что  за  милый  человек!  Зинаида  Пав¬
ловна  была  очень  ему  благодарна  и  называла  его  Апрель
Мартычем,  а  дочери  своей  дала  в  благословение  все  образа,
какие  у  нее  были,  оставив  себе  всего  только  одну  Курскую
Заступницу.  Кроме  того,  она  сделала  ей  несколько  соответ¬
ствующих  случаю  советов  и  особенно  велела  ей  первой  сту¬
пить  на  подножье  и  топнуть  ногой,  когда  будет  идти  «Пав¬
ла  чтение».  Собирала  невесту  и  выдавала  ее  Праша,  кото¬
рая  тоже  хвалила  Апреля  Иваныча  за  его  «учливость»,
и  особенно  за  то,  что  он  «о  сироте  позаботился».  Так  нра¬
вился  он  и  другим  женщинам,  с  которыми  ласково  говорил
и  в  свободное  время  читал  всем  «Телемака».
 Праша  думала,  что  он  «к  ним  привьется»,  и  именно  на
счет  Зинаиды  Павловны,  которая  всем  нравилась.  Правда,
что  она  не  работница,  но  ведь  зато  как  хороша!  Пусть  же¬
нится:  она  им  поможет,  вместе  жить  будут.  Но  вдруг  все
это  повернулось  иначе,  и  Праша  пришла  ко  мне  в  неодоли¬
мом  смущении  и  истерическим  тоном  заговорила:
 —  Я,  право,  не  знаю...  такое  обретение...  Апрель  Ива¬
ныч  меня  замуж  просит.
 И  как  это  сказала,  так  села  и  заплакала.
 —  Что  же  вы,  идете  или  нет?
 —  Да  я  и  не  знаю.
 —  Стало  быть,  идете.
 —  Нет,  не  знаю,  а,  во-первых,  он  такой  учливый  и  си¬
роту-девушку  устроил,  а,  во-вторых,  моего  мальчика  любит
и  им  Пеленака  читает,  да  подите-ка  еще  сколько  у  него
и  других  книжек,  и  сам  он  бесчастный,  потому  что  ведь
никакой  у  него  близкой  души  нет.  Это  же  правда  истин¬
ная!  Я  долго  не  верила,  и  другие  мне  тоже  говорили:  «По¬
верь,  это  он  к  тебе  подлещается,  потому  что  у  тебя  свое
 78

хозяйство,  а  все  поляки  льстивые»,  но  это  же  ведь  глу¬
пость,  и  я  этому  никогда  ни  за  что  не  поверю,  потому  что
есть  всякие  люди  в  каждом  народе,  но  когда  по  весне  мой
мальчик  заболел  при  смерти,  так  Апрель  Иваныч  над  ним
ночей  не  спал,  и  теперь  дитя  его,  можно  сказать,  больше
меня  любит.
 —  Это  вас  к  нему  и  расположило?
 Праша  хотела  сказать  что-то  коротко  и  откровенно,  но
вместо  того  опять  заморгала  с  слезами  и  истерично  отве¬
чала:
 —  Я  этого  не  понимаю...  не  знаю,  что  именно!  А  толь¬
ко  он  же  один  понял,  что  дитя  такого  отца,  что  надо  ему
открыть  все  понятия.  Вот  я  его  за  это...  не  знаю  как  ува¬
жаю!
 И  она  хотела  еще  что-то  изъяснять,  но  опять  заплакала.
 —  Так  и  прекрасно,—  говорю,—  вы,  Прашенька,  и  вы¬
ходите.
 —  Вы  советуете?
 —  Да  что  же?  Отчего  нет?
 Она  молчала,  потупив  глаза  вниз,  и,  покрасневши,  про¬
шептала:
 —  Отчего  же  мне  это...  как  будто  стыдно?
 —  Вы  разве  обещали  не  выходить?
 Она  покачала  головою  и  отвечала:
 —  Покойник  об  этом  никогда  и  не  говорил.
 Она  остановилась,  вздохнула  и  добавила:
 —  Ведь  это  тогда...  все  только  я  его  обожала  и  себя  не
помнила  за  это  счастие,  а  он  только  так...
 —  И  Курской  Заступнице  вы  не  клялись?
 —  Нет,—  отвечала  она  с  тихою  улыбкой  и  сейчас  же
вздохнула  и  сквозь  слезы  добавила:  —  Я  ведь  ничего  не
утаила,  я  сказала:  «Апрель  Иваныч!  слов  нет,  что  я  очень
вами  за  все  благодарна  и  могу  следовать,  но  только  с  кем
я  это  дитя  получила,  то  у  меня  тот  человек  посейчас
в  сердце,  и  я  после  него  ни  для  кого  уже  особенных  чувств
не  нахожу».  А  он  мне  ответил:  «Значит,  если  и  я  помру,
хорошо  делавши,  то  вы  и  обо  мне  хорошо  вспомните».  Тут
уж  я  взволновалась  и  говорю:  «Что  же  вы  это  так  себя
сокрушаете:  сами  сватаетесь  и  сами  себя  хороните?»  А  он
говорит:  «Смерти  никогда  забывать  не  следует».  А  я  гово¬
рю:  «Ну,  уж  это  нет...  Послушайте,  это  так  вовсе  не  надо...
Станьте  рядом,  да  давайте  скорее  лучше  помолимся,  вы  по
своей  вере,  а  я  по  своей:  пусть  что  нам  бог  даст,  то  и  бу¬
дет».
 И  когда  они  помолились,  то  бог  им  дал  то,  что  они  сде¬
лались  мужем  и  женою.
 79

XVI
 Апрель  Иваныч  оказался  прекрасным  человеком:  он
нежно  любил  скромненькую  Прашу  и  удивительно  забо¬
тился  о  «писательском  сыне».  Он  завел  в  доме  вечерний
кружок  у  чайного  стола  и  всем  здесь  читал  «Телемака»,
поясняя  из  него,  что  люди  живут  вовсе  не  так,  как  бы  на¬
добно  жить.  К  этому  же  у  него  служили  «Павел  и  Вирги¬
ния»,  а  сам  для  себя  он  читал  еще  более  забористые  вещи,
как-то: 	«Оправдание  Сократово»  и  «Слово  похвальное
 Марку  Аврелию».  А  затем  в  жизни  со  всеми  был  ласков,
и  прост,  и  любезен.
 У  Праши  с  Апрелем  родилось  еще  двое  детей:  мальчик
Абрамчик  и  девочка  Пелагеичка.  Зато  из  домашнего  шта¬
та  Праши  стала  выбиваться  Зинаида  Павловна,  с  которою
опять  начались  «туры»,  и  причиною  их  были  дети  и  жас¬
мины.  Выше  было  сказано,  что  дети  удивили  Зинаиду  Пав¬
ловну  тем,  что  они  начали  подрастать  одно  вслед  за  дру¬
гим,  чего  мать  их  совсем  не  ожидала  и  совершенно  расте¬
рялась  от  этой  неожиданности.  Она  делала  все,  что  могла:
плакала  и  молилась  на  коленях,  но  дети  все-таки  остава¬
лись  «без  предела»,  а  у  самой  Зинаиды  на  заплаканных
глазах,  которым,  кажется,  надо  было  померкнуть  и  вва¬
литься,  вместо  того  выскакивали  ужасные  ячмени,  или,
как  она  их  называла,  «жасмины».  Чтоб  избавиться  разом
от  жасминов  и  от  детей,  Зинаида  Павловна  готова  была
выпить  самую  злую  отраву  и  даже  раз  выпила  пузырек
нашатырного  спирта  и  произвела  в  доме  дворовый  скан¬
дал:  в  прачечную  набежали  жильцы,  в  числе  которых  бы¬
ли  длинный  немец  «Аплетон»,  занимавшийся  починкою
плетеной  мебели,  и  гимназист,  который  занимался  перед
окном  выпиловкою  и  потому  назывался  «Пропилей».  Оба
они  приняли  участие  и  бегали  в  аптеку,  а  потом  всё  стали
попадаться  Праше  на  глаза  и,  наконец,  подрались  на  лест¬
нице.  На  другой  день  сухая  и  жилистая  жена  «Аплетона»
нагло  заглянула  в  окна  прачечной  и  сказала:  «Шлюхи!»
А  бабушка  «Пропилея»,  встретив  Прашу,  сообщила  ей,
что  она  «своего»  будет  запирать,  и  вы-де  «свою»  обуз¬
дайте.
 Апрель  Иваныч  не  вмешивался,  но  его  стали  тревожить
ночами  движения  у  двери,  и  раз  он  там  нашел  Зинаиду
Павловну,  которая  ему  прямо,  но  странно  сказала:
 —  Что,  Апрель  Мартыч?  Очень  мне,  друг  милый,  чего-
то  скучно!
 И  она  так  сжала  ему  руку,  что  точно  хотела  его  куда-то
увлечь  за  собою.
 80

От  Праши  это  осталось  скрытым,  и  Зинаида  Павловна
изредка  только  посматривала  за  двери  и  говорила,  что  ей
как-то  все  «кошкой  пахнет».
 Праша  смотрела  на  нее  и  отвечала:
 —  Смотри,  у  тебя  это  болезнь.
 XVII
 Задавались  чрезвычайно  беспокойные  ночи,  когда  коты
совсем  не  знали  покоя  сами  и  не  хотели  позволять  спать
людям:  они  мяукали,  скреблись,  прыгали,  падали  с  высот
вниз,  и  опять  царапались  вверх,  и,  настигая  друг  друга,
дрались  так,  что  сыпалась  шерсть,  и  затем  вновь  падение
и  вновь  беготня.  Эта  возня  так  беспокоила  жильцов,  оби¬
тавших  в  квартирах,  имевших  один  выход,  что  то  из  одно¬
го,  то  из  другого  жилья  среди  ночи  отворялись  двери,  и  от¬
туда  или  кто-нибудь  манул  домой  своего  кота,  или  же  чья-
нибудь  негодующая  рука  швыряла  что  попало,  чтобы  испу¬
гать  и  разогнать  полунощников.  Так  было  и  в  тот  раз,
когда  Апрель  Иваныч,  придя  из  бани,  лег  поранее  и  хотел
уснуть  покрепче,  а  вместо  того  он  и  совсем  не  мог  заснуть
от  повторявшегося  за  дверями  шума.  Он  встал  и  при  све¬
те  лампадки  увидел,  что  был  второй  час  ночи,  но  на  ле¬
стнице  за  дверью  нет-нет  и  опять  раздавалось  дви¬
жение.
 «Что  за  наглые  негодяи!»  —  подумал  Апрель  и,  сунув
ноги  в  туфли,  схватил  лучинную  корзинку  с  остатками  мел¬
ких  углей  и  подкрался  к  двери  с  тем,  чтобы  быстро  ее  раст¬
ворить  и  швырнуть  корзинкой  в  котов,  как  только  они  за¬
шевелятся  ближе.
 Ему  и  не  пришлось  долго  ждать,  потому  что  немедлен¬
но  же  учинился  шум,  и  с  лестницы  вниз  что-то  слетело
и  замешалось  у  двери.  Апрель  Иваныч  сию  же  секунду
быстро  толкнул  дверь,  но  как  она  оказалась  едва  притво¬
ренною,  то  он  не  соразмерил  силы  с  сопротивлением,  сам
выпал  наружу  и  очутился  с  своею  корзинкой  на  грязном
полу  в  куче  с  «Пропилеем»  и  «Аплетоном»,  которые  изви¬
вались,  тормоша  один  другого  за  кудри,  между  тем  как
чья-то  свободная  нога  наступила  на  самого  Апреля,  и  в
открытую  дверь  его  квартиры  скользнула  женская  фи¬
гура.
 Апрель  Иваныч  догадался,  что  это  была  Зинаида,
и  возвратился  домой  очень  сконфуженный,  испачканный
углем  и  с  порядочным  ушибом  в  колене.
 Он  покачал  головою,  вздохнул,  обтерся  и  лег,  не  сказав
ни  слова  жене  ни  в  первую  минуту,  ни  тогда,  когда  Праша
 81

через  полчаса  встала  с  кровати,  надела  юбку  и  кофту
и  прилегла  на  коротеньком  диванчике.  Еще  через  некото¬
рое  время  она  тихонько  встала  и  неслышными  шагами  по¬
шла  к  той  же  двери,  от  которой  отошел  ее  муж.  Но  Пра¬
ша  была  осторожнее  Апреля  Иваныча:  она  ощупала  крю¬
чок  двери  и  нашла,  что  он  откинут,  тогда  она  тихо  ото¬
двинула  дверь  и  сейчас  же  ухватила  своею  рукой  руку  Зи¬
наиды  Павловны  и  потащила  ее  к  себе,  но  та  сделала  дви¬
жение,  чтоб  освободиться,  и  на  этот  шум  с  верхней  пло¬
щадки  сразу  слетели  две  фигуры  и  сразу  схватились  друг
с  другом.  Это  опять  были  они:  «Аплетон»  и  «Пропилей».
 Праша  отлично  их  узнала  и  еще  решительнее  вцепи¬
лась  в  Зинаиду  и  втащила  ее  назад,  а  на  дверь  наложила
крючок.
 Теперь  Зинаида  шла  без  сопротивления  и,  придя
в  свою  комнату,  тихо  села  на  кровать  и  закрыла  лицо  ру¬
ками.
 Праша  хотела  тотчас  же  выйти,  но  Зинаида  Павловна
сама  ее  удержала:
 —  Что  же  ты  уходишь?  —  спросила  она.—  Лучше  те¬
перь  и  ругай,  уж  кстати!
 —  Да  как  ты  это  выходишь,  что  тебя  даже  вовсе  не
слышно?..  Этак  нас  обокрадут.
 —  Ну  и  что  ж  делать?
 Зинаида  ткнулась  лицом  в  подушку  и  заплакала.
 —  О  чем  же  ты  плачешь?
 —  О  том,  что  мне  тебя  стыдно.
 —  Что  ж,  я  тебе  не  мать  и  не  сестра,  а  племянница...
 —  Это  все  равно...  Зачем  ты  замуж  пошла?  Пока  ты
не  выходила,  и  я  жила  прелестно,  а  теперь  вот...  поползло
и  поехало.
 —  Что  же,  я  тебе  помешала  жить?
 —  Скучно  стало.
 —  Отчего?
 —  Сама  не  знаю:  погляжу  на  вас  —  и  скучно,  а  ля¬
гу  —  спать  не  могу.
 —  Отчего  ж  это?
 —  Не  знаю.  Сначала  дремота,  и  спать  хочу,  а  потом
вдруг  как  кот...  и  от  кота  буркота...
 —  Молилась  бы  на  ночь.
 —  Извольте!..  Еще  как  и  молюсь!  И  батюшке  все  гово¬
рила,  и  он  все,  все,  все  мне  разъяснил,  как  это  и  называ¬
ется,  что  блюд  и  что  преблюдеяние,  но  все  это  ничего  не
значит!  Встань,  пожалуйста,  на  стул  —  задерни  занаве¬
ской  заступницу.
 —  Не  хочу.
 82

—  Нет,  сделай  милость,  закрой  ее!
 Праша  встала  и  задернула  образ  ситцевой  занавеской.
 Тогда  Зинаида  Павловна  ее  попросила:
 —  Возьми,  пожалуйста,  достань  там  сткляночку...
 —  Неужели  еще  пить  станешь?
 —  Да  нет,  что  за  глупости!..  Там  богоявленская  вода...
Сбрызни  меня  скорее,  сбрызни!
 —  Не  хочу!  —  отвечала  Праша  и,  махнув  рукой,  спрыг¬
нула  со  стула,  чтобы  уйти,  но  Зинаида  Павловна  схватила
своею  рукой  ее  руку  и  удержала.
 —  Что  это  с  тобой?  —  спросила  сконфуженно  Праша.
 —  Вот  сделала  так  и  ничего  более...  Не  пущу!
 —  А  я  с  тобой  говорить  не  хочу.
 —  Отчего?  Послушай!..  отчего?
 —  Для  чего  ты  двух  держишь!
 —  Кто  их  держит?  Проклятые!..  один  другому  шагу
ступить  не  дают.
 —  Да  уж  остановись  на  чем-нибудь!
 —  Да  как  же  я  могу  на  одном  остановиться,  когда
я  их  только  и  вижу,  как  они  вдвоем  друг  с  дружкой  сра¬
жаются!
 —  За  что  же  сражаются?
 —  Ну,  что  расспрашивать!
 —  Нет,  окромя  всяких  шутков?
 Но  Зинаида  плакала  и,  вместо  разъясняющего  ответа,
поцеловала  племянницыну  руку  и  опять  проговорила:
 —  Вот  и  ничего  более!
 —  Ну  и  прощай!
 —  Да,  и  прощай,  Пахита,  прощай!
 А  когда  Праша  подошла  к  двери,  она  ее  окликнула
и  еще  раз  сказала:
 —  Прощай  же,  Пахита,  прощай!
 Праша  не  придала  этому  прощанию  никакого  особенно¬
го  значения,  а  такое  значение  здесь  было,  потому  что  на
другой  день  Зинаида  Павловна,  никем  незамеченная,  ис¬
чезла  из  дома  племянницы  и  уже  никогда  более  к  ней  не
возвратилась.
 Детей  своих  в  Петербурге  она  поручала  Апрелю  Ива¬
нычу,  который  и  в  самом  деле  устроил,  что  требовалось.
Зинаида  Павловна  отозвалась  Праше  из  Киева.  «Не  ду¬
май,  будто  я  от  своих  детей  убежала,—  писала  она,—  это
несправедливо,  но  меня  обидел  фершел,  который  давал  не
того  лекарства  от  жасминов,  и  я  не  захотела  оказать  себя
при  замужней  дочери,  чтоб  ей  не  было  стыдно».
 Прашу  и  замужнюю  дочь  Зинаиды  Павловны  это  изве¬
стие  очень  рассердило.  Дочь  говорила:  «Пусть  к  нам  и  не
 83

возвращается»,  но  Апрель  Иваныч  заступался  за  «слабую
женщину»,  и  это  познакомило  Прашу  с  подозрительностью
и  ревностью,  под  влиянием  которых  она  находила  большое
утешение  в  том,  что  такая  «слабая  женщина»  от  них
отъехала.
 С  этих  пор  прошло  пять  лет  жизни  тихой  и  совершенно
счастливой,  и  когда  писательский  сын  был  уже  в  третьем
классе  гимназии,  Апрель  Иваныч  вдруг  стал  сбираться
к  родным  в  свою  «поляцкую  сторону»  и,  несмотря  на  мно¬
гие  неудобства,  уехал  туда  грустный,  а  возвратился  еще
грустнее,  и  как  раз  в  это  самое  время  пришло  ужасное
письмо  от  Зинаиды  Павловны,  возвещавшей  Праше,  что
она  живет  тем,  что  чистит  ягоды  для  варенья  и  что  бог
тогда  же  давно  дал  ей  «двойку  зараз,  мальчика  и  девочку».
 Праше  показалось,  что  это  что-то  сверхъестественное
и  не  к  добру.
 —  Как  это...  женщина  уже  за  сорок  лет,  и  столько  уже
было  детей,  и  потом  еще  вдруг  сразу  рождается  пара!  Это
к  несчастью!
 XVIII
 Праша  поскорее  послала  в  Киев  «на  зубок»  десять  руб¬
лей,  но  не  написала  родственнице  никакого  письма.  Ей  бы¬
ло  не  до  того:  Апрель  Иваныч  возвратился  в  Петербург  из
своей  стороны  какой-то  расстроенный  и  с  такою  скрытною
скорбью,  что  Праша  в  этом  не  могла  разобраться  и  по¬
нять: 	в  чем  дело  зависит.  Одно  время  она  подумала,  не
 получил  ли  он  каких-нибудь  невыгодных  для  нее  сравне¬
ний,  и  сейчас  же  подумала,  чего  ей  может  в  его  глазах  не¬
доставать,  и  нашла  это.  Раз  утром,  когда  Апрель  Иваныч,
по  своему  обычаю,  внимательно  осмотрел  и  пристегнул  ра¬
нец  к  плечам  уходившего  в  гимназию  писательского  сына,
Праша  походила  за  мужем  с  места  на  место  и  наконец
сказала:
 —  Апрель  Иваныч!  вы  не  думайте,  что  я  другой  веры...
я  за  вами  последую.
 Он  растрогался  и  поцеловал  у  нее  руку,  и  сказал,  что
ничто  такое  не  нужно  и  ничего  беспокойного  нет.
 —  Ну,  а  на  всякий  случай,—  продолжала  Праша:  —
вы  это  знайте...  Мы  нигде  не  пропадем.
 Но  Апрель  Иваныч  опять  уверил  ее,  что  ничего  нет.
Праша  успокоилась  и  отвечала:
 —  Значит,  и  слава  богу.  Только  руки  моей,  пожалуй¬
ста,  никогда  не  целуйте.
 —  Отчего?
 84

—  Я  этого  не  стою!
 —  Не  стоите!..  Вы  сами  не  знаете,  чего  вы  стоите!
 —  Ну,  оставим  это!..  Я  не  привыкла...  Право,  голуб¬
чик,  не  надобно...  Я  устыждаюсь...  Я  лучше  вас  просто  так
поцелую...  потому  что  я  вас  теперь  ведь  люблю...  Что  вы
с  недоверием  смотрите?!  Нет,  это  верно,  верно!  Я  не  солгу,
ни  за  что  не  солгу...  Вот  когда  вы  со  мною  женились,  я
вас  тогда  еще  не  любила,  я  вам  так  и  сказала,  что  «ува¬
жать  вас  я  уважаю,  но  особенно  не  люблю»,  потому  что
тогда  еще  другой  человек  у  меня  всем  моим  сердцем  ко¬
мандовал,  а  теперь...
 —  Неужели  вы  его  позабыли?
 —  Нет!..  Ах,  нет,  друг  мой!  Нет!  А  только,  извини¬
те  ж  меня,  ведь  если  мы  об  этом  заговорили,  то  я  должна
правду  сказать:  теперь  я  ни  о  нем,  ни  о  вас  порознь  не
думаю,  а  оба  вы  вместе  для  меня  как  будто  в  одно  сли¬
лись...  Право,  это  правда,  правда,  истинная  правда!  Он,
вы,  я  —  это  будто  совсем  все  одно,  и  это;  что  было  тогда,
и  что  сейчас  есть,  и  что  дети  рождаются  —  это  как-то  как
будто  мимо  уплывает.
 Апрель  все  ее  благодарил  и  успокоивал,  но  она  видела,
что  он  сам  не  спокоен,  и  она  спрашивала  его  про  родину:
где  живет  его  сестра?  Нельзя  ли  послать  ей  пять  фунтов
кофею?  Правда  ли  это  была,  будто  у  них  наши  взыскивали
с  тех,  кто  своих  покормит?
 Апрель  Иваныч  отвечал  жене  «будто  как  из-под  нево¬
ли»  и  вдруг  забредил  о  какой-то  огромной  артельной  раст¬
рате,  которую  будто  он  сделал  не  по  своей  воле.  Но  ника¬
кой  артельной  растраты  не  было,  а  Апреля  Иваныча  при¬
шлось  отвезти  в  сумасшедший  дом.  Пасынок  о  нем  страш¬
но  скорбел,  и  скорбь  его  перешла  в  страдание,  когда  его
превосходный  вотчим  вскоре  же  умер,  истерзанный  мучи¬
тельною  тревогой.
 Вот  вам  и  Зинаида  Павловна  и  ее  «двоешка»!
 И  с  какой  стати  и  для  чего  ей  было  нужно  писать
о  всех  таких  происшествиях  в  Петербург?  Чистила  бы  себе
в  Киеве  ягоды,  и  кончено!  Да  и  Праше  некогда  и  нет
никакой  надобности  рассуждать  о  пустяках.  У  нее  теперь
уже  не  один  сын,  а  трое  детей,  а  кормилица  у  них  опять  од¬
на  она,  безграмотная  фефёла,  и  начальство  ей  не  поможет.
 В  тот  же  день,  как  схоронили  Апреля  Иваныча,  лите¬
раторский  сын  стал  писать  для  матери  ее  прачечные  счета
и  наблюдал,  как  читают  мальчик  Абрамчик  и  девочка  Пе¬
лагеичка.
 Дела  у  Праши  были  опять  по-старому:  через  год  еще
пошли  в  школу  и  Абрамчик  с  Пелагеичкой,  а  когда  они
 85

там  подучились,  их  отвели:  Абрамчика  к  дяде  повару,
а  девочку  Пелагеичку  поставили  крахмалить  и  гладить.
Другой  карьеры  им  не  намечалось,  но  старший  их  брат,
«литераторский  сын»,  все  еще  учился  и  достиг  того,  что
«вышел  на  лекаря».  Мать  преисполнилась  восторгом,  что
это  она  вывела,  и  не  знала,  что  бы  такое  сделать,  чтобы
дать  ход  своему  сердцу.  Она  вспомнила  о  Зинаиде  и  реши¬
ла  съездить  в  Киев  «отблагодарить  бога»  и  посмотреть,
что  там  делает  Зинаида.  Может  быть,  ей  худо  и  она  сты¬
дится  прийти  назад.  Надо  ее  обласкать,  и  увезти  к  себе,
и  жить  с  нею  вместе...  И  надо  это  поскорее:  нельзя  откла¬
дывать  примирения  —  смерть  так  и  ходит.
 Праша  отправилась  в  Киев,  ощущая  в  себе  прилив
теплого  и  нежного  чувства;  переезжая  Днепр,  она  любова¬
лась  видом  и  плакала,  а  на  другой  день  пошла  в  пещеры
и,  как  прачка,  заметила,  что  везде  бы  все  надо  помыть.
В  тот  же  день  она  пошла  искать  по  Киеву  Зинаиду  Пав¬
ловну,  но  не  могла  ее  найти:  ни  в  одном  конфектном  заве¬
дении  ее  не  знали.  Праше  только  случайно  удалось  напасть
на  след  Зинаиды  Павловны  через  посредство  послушников
монастырской  гостиницы,  которые  все  ее  знали,  но  путь
к  ней  был  не  прост.  Послушники  указали  Праше  на  двух
лиц,  имевших  в  том  месте  значительное  положение.  Это
были  два  так  называемые  старца,  которые  сидели  на  схо¬
дах  лестницы  с  чашками,  прося  подаяния.  Один  из  них
был  слепец  Ереней,  а  другой  кривоустый  Игнаша.  Они
просили  милостыню,  но  были  люди  очень  достаточные
и  даже  имели  в  городе  дом.  Зинаида  была  у  них  «за  хо¬
зяйку».
 Праша  своим  ушам  не  верила,  но  это  была  правда:  она
пошла  разыскивать  Зинаиду  и  нашла  ее,  ибо  она  действи¬
тельно  находилась  в  хозяйках  у  двух  старцев,  из  которых
только  один  мог  видеть  благообразие  ее  лица,  именно  Иг¬
нат  «кривоустый»,  а  «слепец»  Ереней  мог  ценить  лишь
другие  ее  достоинства.
 На  хлебах  у  старцев  Зинаида  Павловна  еще  раздобре¬
ла  и  потерпела  от  лет  только  в  том  отношении,  что  у  нее
выпало  много  волос  и  она  облысела;  но  зато  она  теперь
обвязала  себе  голову  ярким  полосатым  платком  и  ходила
как  святочная  туркиня,  что  опять  ей  было  очень  к  лицу
и  делало  ее  интересною.
 Если  б  ее  увидел  в  этом  уборе  давний  ее  обожатель,
француз,  то  в  нем,  наверное,  опять  могла  бы  заиграть  его
художественная  фантазия,  и  он  мог  бы  выпустить  новое
произведение,  достойное  и  его  и  Зинаиды  Павловны.
 86

XIX
 Обе  фефёлы  встретились  на  пороге  и  были  так  изумле¬
ны,  что  обе  сначала  молчали  дольше,  чем  было  пристойно
друзьям,  а  потом  хотя  и  заговорили,  но  их  разговор  ока¬
зался  без  толка.
 Хозяйка  спросила  гостью:
 —  Ах,  это  ты?..  Ну,  скажите  пожалуйста!  Праша,  Пра¬
шенция!..  Всходи  же  скорее!
 Праша  вошла  и  тотчас  же  села.  «Туркиня»,  повязан¬
ная  фуляром,  ей  не  нравилась.  А  та  продолжала  спраши¬
вать:
 —  Как  же  ты  поживаешь?  Апрель  Иваныч  помер!..
что,  брат,  поделаешь?  Я  за  него  подавала  на  часточку.
Хотя  он  и  не  нашей  веры,  но  это  можно.  Раздевайся,  Пра¬
шенция!
 А  Праша  слушала  Зинаиду  Павловну  и  смотрела  на
нее,  а  сама  удивлялась,  отчего  у  нее  до  сих  пор  все  такая
же  пышная  и  белая  шея,  и  Праша  сказала:
 —  А  что,  у  тебя  теперь  твои  ячмени  уже  не  бывают?
 —  Бывают!  —  отвечала  Зинаида  Павловна.—  А  ты
стала  совсем  пожилая!
 —  Еще  бы!  Сын  уже  на  лекаря  вышел.  Твои  дети  тебе
кланяются.
 —  Ох,  не  говори  мне  про  детей!
 —  Отчего?..  Все  хорошо.
 —  Все  равно...  Какая  я  мать?
 —  Ничего.  Бог  даст,  будет  иначе.
 —  Нет,  уж  поздно!
 Праша  очень  хотела  продолжать  разговор,  но  им  не
о  чем  было  более  говорить,  и  никакого  применения  для
тех  нежных  чувств,  с  которыми  ехала  Праша,  не  оказыва¬
лось.  Зинаида  Павловна  потчевала  Прашу  тем  и  другим
и  водила  ее  по  дому,  показывала,  где  спит  слепой  и  где
кривоустый.  Дом  был  не  маленький,  и  у  всех  свои  помеще¬
ния.  У  слепого  было  немножко  грязновато,  но  он  ведь  ни¬
чего  не  видит,  а  у  кривоустого  все  было  совсем  как  у  хо¬
рошего  купца:  и  образник  и  конторка.  Спальня  Зинаиды
Павловны  была  вся  застлана  тюменьским  ковром,  в  ней
стоял  пребольшой  образник,  в  котором  серединное  место
занимала  ее  Курская  Заступница.  Перед  этою  образницей
горели  три  лампады,  а  напротив  в  углу  за  пологом  взби¬
та  большущая  перина,  уложенная  на  такой  высокой  дву¬
спальной  кровати,  что  для  входа  на  нее  приставлена  была
у  ног  скамейка.  Кровать  была  крепкая,  но  аляповато  вык¬
рашенная  темно-зеленою  масляною  краской  с  розами  на
столбиках.
 87

Зинаида  Павловна  стала  показывать  гостье  свое  ма¬
стерство,  которого  она  прежде  не  знала.
 Праша  увидала  глубокие  тростниковые  корзины,  пол¬
ные  разноцветных  лоскутьев  плису,  Манчестеру  и  иных  ма¬
терий.  Из  всего  этого  Зинаида  Павловна  с  девочкой  шили
шапочки,  которые  старцы  продавали.  Зинаида  Павловна
стала  перечислять,  как  это  выгодно.  «Мне,—  говорила
она,—  лоскутки  носят  жидовки,  а  они  берут  от  шитвиц,  а
где  те  достают,  я  уж  того  дела  не  знаю».
 —  Крадут,—  сказала  Праша.
 —  Не  знаю,  но  только  я  у  них  на  полтину  куплю,  а
нашью  шапочек  на  пятьдесят  рублей...
 Разговаривая  таким  образом,  Зинаида  Павловна  води¬
ла  Прашу  по  дому,  показывая  ей  то  за  одною,  то  за  дру¬
гою  дверью  боковуши,  чуланцы  и  кладовушечки,  а  сама
участливо  ее  расспрашивала:
 —  Ну,  а  как  же  ты  сама,  моя  милая  Пашенция,  в  рас¬
суждении  того  прочего?..  Или  еще  в  самом  деле  до  сих
пор  все  вдовеешь  по-настоящему?
 —  Ну,  а  то  как  же  еще!..  Разумеется,  вдовею.
 —  Ах,  мой  друг,  в  «разумеется»  еще  иногда  что-ни¬
будь  «под»  —  разумевается.
 Праша  услыхала  в  этих  словах  что-то  «несвойствен¬
ное»  и  застенчиво  сказала:  «Еще  что  выдумай  побессты¬
жее!»
 А  как  Зинаида  Павловна  в  ответ  на  это  захохотала,  то
Праша  метнулась  от  нее  в  сторону  и  налегла  рукою  на  ка¬
кую-то  дверь,  которая  легко  растворилась  и  открыла  не¬
большую  светлую  комнату  с  широким  мягким  диваном,  на
котором  сидел  по-турецки,  заложив  ногу  на  ногу,  здоровен¬
нейший  мужчина  с  косматою  головою,  в  длинном,  черном
одеянии,  перетянутом  широким  ремнем  по  здоровому
чреву.
 Перед  ним  на  столе  стояли  графины,  бутылки,  тарелки,
табак  и  папиросные  гильзы,  а  в  руке  у  него  была  гитара,
и  когда  Праша  его  увидала,  ей  показалось,  что  он  одно¬
временно,  за  раз  пользовался  всеми  своими  способностями,
то  есть  пил,  жевал,  курил  и  играл  на  гитаре,  а  вдобавок,
увидав  обеих  женщин,  простер  к  ним  свои  радушные  объя¬
тия  и  весело  крикнул:
 —  Ходите  обе  до  купы!
 Праша  метнулась  назад  и  с  гневом  отшвырнула  Зи¬
наиду  Павловну,  которая  как  будто  хотела  отрезать  ей  от¬
ступление,—  и  она  задрожала  и  спутала  у  себя  в  голове
все  соображения,  кроме  того,  что  тут  ужасно  и  опасно.
А  Зинаида  Павловна,  как  всегда  равнодушная  к  тому,  что
 88

к  массе  ее  грехов  обнаружился  еще  один  грех,  доброжела¬
тельно  убеждала  свою  вдовствующую  племянницу:
 —  Брось-ка  ты  свои  лоханки,  Прашенция,  и  оставайся
здесь,  я  тебя  с  душеполезным  монахом  познакомлю.—  Но
этого  Праша  так  испугалась,  что  сейчас  же  начала  про¬
щаться,  а  когда  Зинаида  еще  хотела  ей  что-то  сказать,  она
ответила:
 —  Нет,  пусти  скорей,  мне  у  тебя  страшно.
 —  Да  чего-о?
 —  Не  знаю...  я  испугалась,—  и  она  ушла,  так  нелепо
простившись,  что  ничего  не  сказала  о  детях  и  не  жалела,
что  не  говорила  ни  о  чем  дельном.
 —  Я  почему-то  вдруг  поняла,—  говорила 	она,—
что  чем  говорить  о  том,  о  чем  нельзя  говорить,  лучше  мол¬
чать.
 Она  осталась  только  еще  на  один  день,  чтобы  посмот¬
реть,  «как  Владимира  памятнику  церемонию  делают»,  и,
увидав,  как  в  престрашный  жар  несколько  солдат  в  мунди¬
рах  упали  замертво  на  мостовую,  совсем  расстроилась
и  уехала  на  север.  По  дороге  в  вагонах  успокоилась  и  ста¬
ла  размышлять,  что  ей  еще  нельзя  быть  в  толпе,  что  она
человек  тихий  и  ей  нужна  тишина.  Дети  ее  на  ногах,  и  у
всех  у  них  есть  свой  ум  и  рукомесло,  ей  уже  можно  те¬
перь  пожить  для  себя.
 —  А  как  для  себя  хорошо  пожить!  Я  этого,  вообрази¬
те,  во  всю  жизнь  никогда  не  думала,  а  тут  вдруг  как  буд¬
то  кто-то  точно  стоит  в  потемочках  в  уголке  вагона  и  мне
напоминает,  что  хотя  я  прожила  в  большом  счастье,  но  я
ведь  мужа  с  женой  разлучила,  что  об  этом  забывать  худо,
а  лучше  думать  об  этом!
 И  это  ей  сделало  пользу.
 XX
 Один  великий  человек  сравнивает  нашу  жизнь  на  зем¬
ле  с  положением  пассажиров,  едущих  на  корабле,  который
совершает  далекое  плавание.  Кормчий  пускает  их  погулять
по  острову,  к  которому  пристало  судно,  но  дает  всем  на¬
ставление  не  отходить  далеко  и  спешить  назад  на  корабль
по  первому  звуку  призывной  трубы.  Кто  ходит  недалеко
и  помнит  о  своем  кормчем,  тот  не  прозевает  его  сигнала,
и  поспеет  в  свое  время,  и  поплывет  далее,  а  кто  заберется
далеко  и  там  расположится,  как  дома,  тот  или  совсем  сиг¬
нала  не  услышит,  или  если  и  услышит,  то  не  успеет  прибе¬
жать  на  корабль,  а  останется  на  этапном  острове,  где  ему
казалось,  что  тут  его  настоящее  жительство,  и  тогда  так
 89

и  придется  ему  оставаться  на  острове  с  дикарями,  кото¬
рые  готовы  поесть  друг  друга.
 Праша,  очевидно,  ходила  не  дальше  того,  откуда  она
могла  услыхать  то,  что  ей  надо  было  услышать,  чтобы  не
жить  с  дикарями.
 Первою  приметой,  что  до  слуха  Праши  долетел  отзы¬
вающий  звук,  было  то,  что  она  стала  равнодушна  к  таким
вещам,  на  которые  ранее  всегда  обращала  внимание.  Она
всегда  любила  быть  в  аккурате,  и  вдруг  начала  выходить
на  улицу  в  пальто,  надетом  в  один  рукав  или  вовсе  вна¬
кидку,  «по-генеральски».
 Это  заметили  лавочники  и  дворники  и  говорили:
 —  Преудивительно,  никогда  так  не  ходила;  всегда,
бывало,  идет  в  аккурате,  а  теперь  одну  руку  в  один  рукав
всунет,  а  другую  забудет,  и  еще  локоть  подопрет,—  совер¬
шенно  старый  генерал  ползет.
 Ей  об  этом  шутя  говорили,  но  она  как  будто  не  пони¬
мала  даже,  о  чем  речь,  и  продолжала  «ходить  по-генераль¬
ски»,  а  потом  стали  замечать,  что  она  перестала  возражать
и  спорить  и  на  многое  старалась  «смотреть  мимо».  И  по¬
том  вдруг  перестала  бояться  крыс,  мертвых  и  грозы  и  ни¬
чего  решительно  не  желала,  кроме  тихого  уединения,  кото¬
рого  ищут  околевающие  животные.
 Она  сдала  свое  заведение  и  на  вырученные  маленькие
деньги  купила  себе  маленькое  хозяйство  в  Финляндии,  где
обмывала  и  обшивала  выкармливаемых  крестьянами  под¬
кидышей  воспитательного  дома.
 От  здешней  ли  тишины  или  от  чего  другого,  в  уме
Праши  стали  проявляться  понятия,  каких  прежде  не  бы¬
ло:  сообразно  перемене  понятий,  она  изменяла  и  свои  от¬
ношения  к  тому,  до  чего  это  касалось.  Так,  например,  она
не  только  не  хотела  говорить  что-либо  во  вред  людей  то¬
го  края,  где  стала  жить,—  это  делают  и  другие,  кому  за¬
конность  и  порядок  приятнее  произвола  и  беспорядка,—
но  она  утратила  всякий  вкус  к  похвальбе  и  неохотно  при¬
езжала  из  своей  избы  в  Петербург.  Зато  она  имела  то,
чего  разумно  искала:  покой.
 Одной  неугомонной  Зинаиде  Павловне  суждено  было
делать  последние  испытания  духовного  и  умственного  ро¬
ста  Праши.  Престарелая  красавица  была  угнетаема  потреб¬
ностью  делиться  своими  успехами  в  свете  и  неожиданно
прислала  неграмотной  Праше  письмо,  в  котором  извеща¬
ла  ее,  что  из  двух  киевских  старцев  Зинаиды  Павловны
один,  «слепой»,  вышел  из  их  компании  и,  найдя  себе  в  Кие¬
ве  племянницу,  уехал  с  нею  жить  в  Воронеж,  а  зато  дру¬
гой  старец,  «кривоустый»,  так  Зинаиде  покорился,  что
 90

«поженился  на  ней  законным  браком».  Зинаида  Павлов¬
на,  с  одной  стороны,  была  очень  рада,  что  теперь  она
опять  замужняя,  а  с  другой  —  она  боится,  как  бы  ей  не
было  наказания  от  бога  за  то,  что  она  поклялась  не  выхо¬
дить  замуж  после  своего  первого  мужа.
 Праша  не  хотела  ей  отвечать  на  это.
 —  Если  б  я  сама  умела  писать,  я  бы  ей  написала,  что
уже  как  мне  теперь  сорок  лет,  то  мне  в  это  время  все  ис¬
точники  жизни  должны  затвориться.
 Соседние  сироты-дети  и  чухны  Прашу  скоро  узнали  и
полюбили,  она  их  тоже.
 XXI
 Из  чухон  у  Праши  даже  завелся  один  приятель;  это
был  беднейший  старик  Авель.  Он  жил  как  гном,  в  какой-
то  земляной  норе,  и  Праша  его  спервоначалу  даже  немнож¬
ко  пугалась.  Низенький,  кривоногий  и  косматый  и  притом
очень  старый,  но  черноволосый  без  седины;  одет  всегда
в  овечьей  куртке  черною  шерстью  вверх,  а  штаны  из  ко¬
жи.  Днем  он  сидел  над  своею  ямкой  и  плел  кошели,  а  сам
пел.  Все  что-то  пел,  а  ночью  опять  выползал  и  долго-дол¬
го  бродил  между  большими  каменьями,  а  потом  взлезал  на
камень  и  дремал.  Праша  скоро  узнала,  что  старый  Авель
человек  не  страшный,  и  перестала  его  бояться.  А  потом
спросила  его:  что  он  поет?
 Он  отвечал:
 —  Сальми.
 —  А  зачем  сидишь  наруже  ночью?
 —  Лушаю.
 —  Что  же  ты  слушаешь?
 —  Чего  усами  услыхать  нельзя.
 «Должно  быть,  он  помешанный,—  подумала  Праша,
а  выходить  из  избушки  и  сидеть  наруже  и  ей  понрави¬
лось.—  Сидишь  в  тишине  и  до  того  утихнешь,  что  вдруг
что-то  слышишь:  точно  как  будто  Апрель  Иванович  Пеле¬
нака  читает».
 —  Авель!  —  говорит  Праша,—  я  у  вас  научилась  си¬
деть  на  дворе  ночью.
 —  Хоросо...  сити!
 —  А  для  чего  вы,  Авель,  вокруг  камня  ходите?
 Авель  не  понял  и  замотал  головою.
 —  Для  чего  вы  на  другую  сторону  всё  смотрите?
 Авель  понял,  как  хотел,  и  отвечал:
 —  И  ты  смотри  на  другую  сторону!
 91

И Праше  понравилось,  что  Авель  говорит  о  небесном:
как  смотреть  «на  другую  сторону  жизни».
 Ей  стало  приятно  смотреть,  как  чухонский  лохматый
Авель  старается  услыхать  слухом  неслышное  и  заглянуть
на  сторону  невидимую,  и  она  стала  выходить  ночью  и  по¬
долгу  сидеть  с  Авелем  здесь  (между  камнями.  Сурово,
строго  и  свежо  как  в  воздухе,  так  и  на  душе.  И  капитан¬
ская  труба  с  судна  нет-нет  да  и  раздастся,  раз  от  разу
зычнее.
 Наконец  была  даже  Праше  наивысшая  радость:  от  нее
совсем  отступил  бледнолицый  страх  смерти.  Но  жизнь
иногда  еще  трогала.
 XXII
 Раз  Праша  получила  письмо;  она  отгадала,  что  это  от
Зинаиды  Павловны,  и  спрятала  его  до  свидания  со  мною.
Письма  Зинаиды  Павловны  Праша  понимала  за  небезо¬
пасное  по  своему  содержанию,  соблазнительное  чтение,
которое  могло  смущать  неопытные  души.  И  то,  которое
находилось  теперь  в  ее  руках,  было  такое  же:  отцветшая
красавица  начинала  его  приветом  «Паше-Праше-Пашен¬
ции»,  а  потом  извещала,  что,  бог  дал,  она  овдовела  и  те¬
перь  уже  «по  батюшкиному  благословению  определилась
в  монастырь»,  где  начальницею  та  самая  дама,  у  которой
Праша  «мужа  отбрила».
 Праша  побледнела  и  вздрогнула.  Я  хотел  прочесть  да¬
лее  про  себя,  но  она  оправилась  и  просила  читать  вслух.
 Зинаида  описывала,  как  эта  дама  стала  теперь  «жизни
высокой»  и  может  обо  всем  говорить  по-христиански,  и
сын  у  нее  грубиян,  живет  с  актерами,  но  она  его  простила
и  Прашу  простила.  Но  тут  Праша  перебила  и  сказала:
 —  Ну  вот,  и  я  ее  простила,
 —  Это  хорошо.
 —  Я  ее  давно  простила.  Она  тогда  мне  за  три  месяца
жалованья  не  отдала.  Это  бы  нам  на  хлеб  годилось,  но  я
это-то  ей  и  простила,  но  только  не  стоило  бы  нам  с  нею
об  этом  вспоминать  нынче.
 Кроме  начальницы,  Зинаида  писала,  что  «есть  у  них
в  обители  много  разных  святынь,  но  много  и  искушений»,
так  что  Зинаида  Павловна  «днем  молится,  а  ночью  иногда
котомку  шьет  и  бежать  хочет,  но  как  только  ударяют  к  за¬
утрене,  дьявол  от  нее  отлетает»,  а  «скоро  она  уже  примет
ангельский  чин,  и  тогда  ей  уже  нет  и  не  будет  возврата
в  мир  земной,  где  все  искушение».  Но  хотя  сама  Зинаида
и  спаслась,  но  она  еще  не  спокойна  за  нее,  Прашу,  и  по
 92

любви  своей  к  ней  увещает  ее,  чтобы  она  скорее  одума¬
лась  и,  отложив  все  заботы,  укрылась  в  обитель.  «Здесь
станем  жить  с  тобою  в  одной  келье  и  вместе  умолять  все¬
вышнего  за  весь  грешный  род  человеческий».
 —  Ня!  —  воскликнула  Праша  и  еще  сильнее  поблед¬
нела.
 —  Что  вы  хотите  сказать?
 —  Не  читайте  больше.
 Но  тут  старушка  Праша  живо  взяла  из  моей  руки
письмо  красавицы,  разорвала  его  на  мельчайшие  части  и
бросила  их  в  топившуюся  печку.  Потом  мы  просидели  не¬
сколько  минут  тихо,  и  после  я  ей  сказал:
 —  Не  надо  сердиться.
 —  Я  и  не  сержусь,—  отвечала  Праша,—  а  то  она  мне
советует  замуж,  то  к  монаху,  то  самой  в  монахини.  Какой
беспокой!  А  мне  хорошо.
 И  она  сама  рассказала  мне,  как  она  ходит  в  темноте
между  камнями  и  говорит  с  Авелем  или  читает  одна  «От¬
че  наш».  Теперь  уже  она  вовсе  не  боится  смерти  и  всегда
чувствует  одну  радость.
 Авель  ей  натолковал:
 —  Ты  нецего-та  не  пойса-та!..  Он-то  тебя  посовет-та!
Де  тэбе  нато-то,  ты  там-то  и  будес!
 —  И  знаете,—  закончила  Праша,—  я  так  и  чувствую,
что  я  там,  где  мне  надо.
 Она  ласково  улыбалась  и  как  бы  ждала,  чтобы  я  ей
что-нибудь  возразил,  но  я  молчал.
 Вскоре  после  этого  Праша  и  совсем  «ушла  в  другое
место».  Раз  утром  нашли  дверь  ее  избушки  широко  откры¬
тою,  а  тело  хозяйки  лежало  на  камне,  и  на  устах  у  нее
было  несколько  капель  крови,  с  которою  жизнь  улетела
из  ее  разорвавшегося  сердца.
 Так  кончила  свой  воспитательный  курс  на  земле  эта
фефёла,  которая  мне  кажется  довольно  обыкновенною
русскою  женщиной,  которая  никого  не  погубила  и  себя
усовершила  в  земной  жизни,  но  в  этом  ей  ничего  не  помог
ни  литератор,  которого  она  любила,  ни  простой  человек,
который  ее  любил.  Но  она  была  хороша  для  всех,  ибо
каждому  могла  подать  сокровища  своего  благого  сердца.
Если  бы  писатель  жил  долго,  я  думаю,  что  он  бы  ею  на¬
скучил  и  она  окончила  бы  свою  жизнь  гораздо  хуже.

ЗАГОН
 Disciplina  arcani  существует  в  пол¬
ной  силе: 	цель 	ее  —  предоставить
 ближним  удобство  мирно  копаться  в
свиных  корытах  суеверий,  предрас¬
судков  и  низменных  идеалов.
 Дж.  Морлей.  «О  компромиссе».
 За  ослушание  истине  —  верят  лжи
и  заблуждениям.
 2  Фес.  II,  10-11.
 В  одном  произведении  Достоевского  выведен  офицер¬
ский  денщик,  который  разделял  свет  на  две  неравные  по¬
ловины:  к  одной  он  причислял  «себя  и  своего  барина,
а  к  другой  всю  остальную  сволочь».  Несмотря  на  то,
что  такое  разделение  смешно  и  глупо,  в  нашем  обществе
никогда  не  переводились  охотники  подражать  офицерско¬
му  денщику,  и  притом  в  гораздо  более  широкой  сфере.
В  последнее  время  выходки  в  этом  роде  стали  как  будто
маниею.  В  конце  сентября  1893  года  в  заседании  Обще¬
ства  содействия  русской  промышленности  и  торговле  один
оратор  прямо  заговорил,  что  «Россия  должна  обособиться,
забыть  существование  других  западноевропейских  госу¬
дарств,  отделиться  от  них  китайскою  стеною».
 Такое  стремление  отгораживаться  от  света  стеною  нам
не  ново,  но  последствия  этого  всегда  были  для  нас  невыгод¬
ны,  как  это  доказано  еще  в  «творении»  Тюнена  «Der  isolierte
Staat»  (1826),  которое  в  1857  году  у  нас  считали  нужным
«приспособить  для  русских  читателей»,  для  чего  это  творе¬
ние  и  было  переведено  и  напечатано  в  том  же  1857  году  в
Карлсруэ,  в  придворной  типографии,  а  в  России  оно  рас¬
пространялось  с  разрешения  петербургского  цензурного  ко¬
митета.
 Одновременно  с  тем,  как  у  нас  читали  приспособлен¬
ную  для  нас  часть  «творения»  Тюнена,  в  качестве  худо¬
 1  Учение  о  тайне  (лат.).
 2  «Уединенное  государство  в  отношении  к  общественной  эконо¬
мии,  из  творения  З.  Г.  фон  Тюнена,  мекленбургского  эконома,  из¬
влечено  и  приспособлено  для  русских  читателей  Матвеем  Волковым.
Карлсруэ,  в  придворной  типографии  Б.  Госнера.  Печ.  позв.  7  февр.
1857  г.  Цензор  Б.  Бекетов».  (Прим.  автора.)
 94

жественной  иллюстраций  к  этой  книге  обращалась  печат¬
ная  картинка,  на  которой  был  изображен  темный  загон,
окруженный  стеною,  в  которой  кое-где  пробивались  тре¬
щинки,  и  через  них  в  сплошную  тьму  сквозили  к  нам  сла¬
бые  лучи  света.
 Таким  «загоном»  представлялось  «уединенное  госу¬
дарство»,  в  котором  все  хотели  узнавать  Россию,  и  для
тех,  кто  так  думал,  казалось,  что  нам  нельзя  оставаться
при  нашей  замкнутости,  а  надо  вступать  в  широкое  меж¬
дународное  общение  с  миром.  Отсталость  русских  тогда
безбоязненно  сознавали  во  всем;  но  всего  более  были
удивлены  тем,  что  мы  отстали  от  западных  людей  даже
в  искусстве  обработывать  землю.  Мы  имели  твердую  уве¬
ренность,  что  у  нас  «житница  Европы»,  и  вдруг  в  этом
пришлось  усомниться.  Люди  ясного  ума  указывали  нам,
что  русское  полеводство  из  рук  вон  плохо  и  что  если  оно
не  будет  улучшено,  то  это  скоро  может  угрожать  России
бедствием.  Причину  этого  видели  в  том,  что  наши  крестья¬
не  обработывают  землю  очень  старыми  и  дурными  ору¬
диями  и  ни  с  чем  лучшим  по  дикости  своей  и  необразо¬
ванности  обращаться  не  умеют,  а  если  дать  им  хорошие
вещи,  то  они  сделают  с  ними  то,  что  делали  с  бисером
упомянутые  в  Евангелии  свиньи  (Мф.  VII,  3).
 Я  позволю  себе  предложить  здесь  кое-что  из  того,
что  мне  привелось  видеть  в  этом  роде.
 Это  касается  крестьян  и  не  крестьян.
 I
 ТЯГОТЕНИЕ  К  ЖЕЛУДЮ  И  К  КОРЫТУ
 В  моих  отрывочных  воспоминаниях  я  не  раз  говорил
о  некоторых  лицах  английской  семьи  Шкот.  Их  отец  и  три
сына  управляли  огромными  имениями  Нарышкиных  и  Пе¬
ровских  и  слыли  в  сЕое  время  за  честных  людей  и  за  хо¬
роших  хозяев.  Теперь  здесь  опять  нужно  упомянуть
о  двух  из  этих  Шкотов.
 Александр  Яковлевич  Шкот  —  сын  «старого  Шкота»
(Джемса),  после  которого  у  Перовского  служили  Веригин
и  известный  «аболиционист»  Журавский,—  многократно
рассказывал,  какие  хлопоты  перенес  его  отец,  желая  на¬
учить  русских  мужиков  пахать  землю  как  следует,  и  от
каких,  по-видимому,  неважных  и  пустых  причин  все  эти
хлопоты  не  только  пропали  без  всякой  пользы,  но  еще
едва  не  сделали  его  виноватым  в  преступлении,  о  котором
он  никогда  не  думал.
 95

Старый  Шкот  как  приехал  в  Россию,  так  увидел,  что
русские  мужики  пашут  скверно  и  что  если  они  не  станут
пахать  лучше,  то  земля  скоро  выпашется  и  обессилеет.
Это  предсказание  было  сделано  не  только  для  орловского
неглубокого  чернозема,  но  и  для  девственной  почвы  сте¬
пей,  которые  теперь  заносит  песками.  Предвидя  это  огром¬
ное  и  неминуемое  бедствие,  Шкот  захотел  вывести  из  упо¬
требления  дрянные  русские  сохи  и  бороны  и  заменить  их
лучшими  орудиями.  Он  надеялся,  что  когда  это  удастся
ему  в  имениях  Перовского,  тогда  Перовский  не  откажется
ввести  улучшение  во  всех  подведомых  ему  удельных  име¬
ниях,  и  дело  получит  всеобщее  применение.
 Перовский,  кажется,  говорил  об  этом  с  императором
Николаем  Павловичем  и  в  очень  хорошем  расположении
духа,  прощаясь  в  Москве  со  Шкотом,  сказал:
 —  Поезжайте  с  богом  и  начинайте!
 Дело  заключалось  в  следующем.
 По  переселении  орловских  крестьян  с  выпаханных  ими
земель  на  девственный  чернозем  в  нижнем  Поволжье
Шкот  решился  здесь  отнять  у  них  их  «Гостомысловы  ковы¬
рялки»,  или  сохи,  и  приучить  пахать  легкими  пароконными
плужками  Смайля;  но  крестьяне  такой  перемены  ни  за  что
не  захотели  и  крепко  стояли  за  свою  «ковырялку»  и  за
бороны  с  деревянными  клещами.  Крестьяне,  выведенные
сюда  же  из  малороссийской  Украйны,  умели  пахать  лучше
орловцев;  но  тяжелые  малороссийские  плуги  требовали
много  упряжных  волов,  которых  налицо  не  было,  потому
что  их  истребил  падеж.
 Тогда  Шкот  выписал  три  пароконные  плужка  Смайля
и,  чтобы  ознакомить  с  ними  пахарей,  взялся  за  один  из
них  сам,  к  другому  поставил  сына  своего  Александра,
а  к  третьему  —  ловкого  и  смышленого  крестьянского  пар¬
ия.  Все  они  стали  разом  на  равных  постатях,  и  дело  по¬
шло  прекрасно.  Крестьянский  парень,  пахавший  третьим
плугом,  как  человек  молодой  и  сильный,  сразу  же  опахал
обоих  англичан  —  отца  и  сына  и  получил  награждение,
и  снасть  одобрил.  Затем  к  плужкам  попеременно  допуска¬
лись  разные  люди,  и  все  находили,  что  «снасть  способна».
К  году  на  этом  участке  пришел  хороший  урожай,  и  слу¬
чилось  так,  что  в  этом  же  году  представилась  возмож¬
ность  показать  все  дело  Перовскому,  который  «следовал»
куда-то  в  сопровождении  каких-то  особ.
 Известно,  что  граф  был  человек  просвещенный  и  имел
характер  благородный.  За  что  за  ним  было  усвоено  про¬
звание  «рыцарь».
 1  См.  статью  Вл.  Соловьева  «Беда  с  востока».  (Прим.  автора.)
 96

Шкот,  встретив  владельца,  вывел  пред  лицо  его  паха¬
рей  и  поставил  рядом  русскую  соху-«ковырялку»,  тяжелый
малороссийский  плуг,  запряженный  в  «пять  супругов  во¬
лов»,  и  легкий,  «способный»  смайлевский  плуг  на  паре
обыкновенных  крестьянских  лошадок.  Стали  немедленно
делать  пробу  пашни.
 Пробные  борозды  самым  наглядным  образом  показа¬
ли  многосторонние  преимущества  смайлевского  плужка
не  только  перед  великорусскою  «ковырялкою»,  но  и  пе¬
ред  тяжелым  малороссийским  плугом.  Перовский  был
очень  доволен,  пожал  не  один  раз  руку  Шкоту  и  ска¬
зал  ему:
 —  Сохе  сегодня  конец:  я  употреблю  все  усилия,  что¬
бы  немедленно  же  заменить  ее  плужками  во  всех  удель¬
ных  имениях.
 А  чтобы  еще  более  поддержать  авторитет  своего
англичанина,  он,  развеселясь,  обратился  к  «хозяевам»
и  спросил,  хорошо  ли  плужок  пашет.
 Крестьяне  ответили:
 —  Это  как  твоей  милости  угодно.
 —  Знаю  я  это;  но  я  хочу  знать 	ваше 	мнение: 	хорошо
 или  нет  таким  плужком  пахать?
 Тогда  из  середины  толпы  вылез  какой-то  плешивый
старик  малороссийской  породы  и  спросил:
 —  Где  сими  плужками  пашут  (или  орут)?
 Граф  ему  рассказал,  что  пашут  «сими  плужками»
в  чужих  краях,  в  Англии,  за  границею.
 —  То  значится,  в  нiмцах?
 —  Ну,  в  немцах!
 Старик  продолжал:
 —  Это  вот,  значится,  у  тех,  що  у  нас  хлеб  купуют?
 —  Ну  да  —  пожалуй,  у  тех.
 —  То  добре!..  А  тильки  як  мы  станем  сими  плужками
пахать,  то  где  тогда  мы  будем  себе  хлеб  покупать?
 Вышло  «табло»,  и  просвещенный  ум  Перовского  не
знал,  как  отшутить  мужику  его  шутку.  И  все  бывшие  при
этом  случайные  особы  схватили  этот  «замысловатый  ответ
крестьянина»  и,  к  несчастью,  не  забыли  его  до  Петербур¬
га;  а  в  Петербурге  он  получил  огласку  и  надоел  Перовско¬
му  до  того,  что  когда  император  по  какому-то  случаю  спро¬
сил: 	«А  у  тебя  все  еще  англичанин  управляет?»,  то  Пе¬
 ровский  подумал,  что  дело  опять  дойдет  до  «остроумного
ответа»,  и  на  всякий  случай  предпочел  сказать,  что  англи¬
чанин  у  него  более  уже  не  управляет.
 Государь  на  это  заметил:  «То-то!»  и  более  об  этом
не  говорил;  а  Перовский,  возвратясь  домой,  написал  Шко¬
 4. 	Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 97

ту,  что  он  должен  оставить  степи,  и  предложил  устроить
его  иначе.
 Честный  англичанин  обиделся;  забрал  с  собой  плужки,
чтоб  они  не  стояли  на  счету  экономии,  и  уехал.
 Дело  «ковырялки»  было  выиграно  и  в  таком  положе¬
нии  остается  до  сего  дня.
 Смайлевские  плужки,  которыми  старый  Шкот  хотел
научить  пришедших  с  выпаханных  полей  переселенцев
«воздымать»  тучные  земли  их  нового  поселения  на  заволж¬
ском  просторе,  я  видел  в  пятидесятых  годах  в  пустом  ка¬
менном  сарае  села  Райского,  перешедшего  к  Александру
Шкоту  от  Ник.  Ал.  Всеволожского.
 II
 ШУТ  СЕВАЦКОЙ
 Всеволожский  тоже  интересный  человек  своего  време¬
ни.  Для  большинства  его  современников  он  был  знаменит
только  как  безумный  мот,  который  прожил  в  короткое
время  огромное  состояние;  но  в  нем  было  и  другое,  за  что
его  можно  помянуть  добром.
 Он  жил  как  будто  в  каком-то  исступлении  или  в  чаду,
который  у  него  не  проходил  до  тех  пор,  пока  он  не  преоб¬
разился  из  миллионера  в  нищего.  Личная  роскошь  Всево¬
ложского  была  чрезвычайна.  Он  не  только  выписывал
себе  и  своей  супруге  (урожденной  Клушиной)  все  туалет¬
ные  вещи  и  платья  «прямо  из  Парижа»,  но  к  нему  оттуда
же  должны  были  спешно  являться  в  Пензу  французские
рыбы  и  деликатесы,  которыми  он  угощал  кого  попало.  Он
одинаково  кормил  деликатесами  и  тогдашнего  пензенско¬
го  губернатора  Панчулидзева  («меломана  и  зверя»),  и
приказных  его  канцелярии,  и  дворянских  сошек,  из  кото¬
рых  многие  не  умели  положить  себе  на  тарелки  то,  что
им  подносили.  Пожилой  буфетчик  Всеволожского,  слу¬
живший  после  его  разорения  у  других  таких  же,  как  Все¬
воложский,  обстоятельных  людей  (Данилевского  и  Савин¬
ского),  говорил:
 —  Бывало,  подаешь  заседателю  Б.  французский  паш¬
тет,  а  у  самого  слезы  на  рукав  фрака  падают.  Видеть
стыдно,  как  он  все  расковыряет,  а  взять  не  умеет.  И  шеп¬
нешь  ему,  бывало:  «Ваше  высокородие!  Не  угодно  ли  я
вам  лучше  икорки  подам?»  А  он  и  сам  рад:  «Сделай  ми¬
лость,  говорит,  я  икру  обожаю!»
 Гостей  этого  рода  часто  нарочно  спаивали,  связывали,
раздевали,  живых  в  гробы  укладывали  и  нагих  баб  над
 98

ними  стоять  ставили,  а  потом  кидали  им  что-нибудь
в  награду  и  изгоняли.  Это  делали  все  или  почти  все,
и  Всеволожский  грешен  такими  забавами,  может  быть,
даже  меньше,  чем  другие.  Но  Всеволожский  ввел  ересь:
он  стал  заботиться,  чтобы  его  крестьянам  в  селе  Рай¬
ском  было  лучше  жить,  чем  они  жили  в  Орловской  губер¬
нии,  откуда  их  вывели.  Всеволожский  приготовил  к  их  при¬
ходу  на  новое  место  целую  «каменную  деревню».
 О  таких  чистых  и  удобных  помещениях  и  помышлять
не  могли  орловские  крестьяне,  всегда  живущие  в  беструб¬
ных  избах.  Все  дома,  приготовленные  для  крестьян  в  но¬
вой  деревне,  были  одинаковой  величины  и  сложены  из  хо¬
рошего  прожженного  кирпича,  с  печами,  трубами  и  пола¬
ми,  под  высокими  черепичными  крышами.  Выведен  был
этот  «порядок»  в  линию  на  горном  берегу  быстрого  ручья,
за  которым  шел  дремучий  бор  с  заповедными  и  «клеймен¬
ными»  в  петровское  время  «мачтовыми»  деревьями  изуми¬
тельной  чистоты,  прямизны  и  роста.  В  этом  бору  было
такое  множество  дичи  и  зверья  и  такое  изобилие  всякой
ягоды  и  белых  грибов,  что  казалось,  будто  всего  этого  век
есть  и  не  переесть.  Но  орловские  крестьяне,  пришедшие
в  это  раздолье  из  своей  тесноты,  где  «курицу  и  тае  выпу¬
стить  некуда»,  как  увидали  «каменную  деревню»,  так
и  уперлись,  чтобы  не  жить  в  ней.
 —  Это,  мол,  что  за  выдумка!  И  деды  наши  не  жили
в  камени,  и  мы  не  станем.
 Забраковали  новые  дома  и  тотчас  же  придумали,  как
им  устроиться  в  своем  вкусе.
 Благодаря  чрезвычайной  дешевизне  строевого  леса
здесь  платили  тогда  за  избяной  сруб  от  пяти  до  десяти
рублей.  «Переведенцы»  сейчас  же  «из  последних  сил»
купили  себе  самые  дешевенькие  срубцы,  приткнули  их  где
попало,  «на  задах»,  за  каменными  жильями,  и  стали  в  них
жить  без  труб,  в  тесноте  и  копоти,  а  свои  просторные  ка¬
менные  дома  определили  «ходить  до  ветру»,  что  и  испол¬
няли.
 Не  прошло  одного  месяца,  как  все  домики  прекрасной
постройки  были  загажены,  и  новая  деревня  воняла  так,
что  по  ней  нельзя  было  проехать  без  крайнего  отвраще¬
ния.  Во  всех  окнах  стекла  были  повыбиты,  и  оттуда  валил
смрад.
 По  учреждении  такого  порядка  на  всех  подторжьях
и  ярмарках  люди  сообщали  друг  другу  с  радостью,  что
«райские  мужики  своему  барину  каменную  деревню  всю
запакостили».
 Все  отвечали:
 —  Так  ему  и  надо!
 99

—  Шут  этакой:  что  выдумал!
 —  Вали,  вали  ему  на  голову;  вали!
 За  что  они  на  него  злобствовали,—  этого,  я  думаю,
они  и  сами  себе  объяснить  не  могли;  но  только  они  как
ощетинились,  так  и  не  приняли  себе  ни  одного  его  благо¬
деяния.  Он,  например,  построил  им  в  селе  общую  баню,
в  которую  всем  можно  было  ходить  мыться,  и  завел  шко¬
лу,  в  которой  хотел  обучать  грамоте  мальчиков  и  девочек;
но  крестьяне  в  баню  не  стали  ходить,  находя,  что  в  ней
будто  «ноги  стынут»,  а  о  школе  шумели:  зачем  нашим
детям  умнее  отцов  быть?
 —  Мы  ли-де  своим  детям  не  родители:  наши  ли  сы¬
новья  не  пьяницы!
 Дворяне  этому  радовались,  потому  что  если  бы  рай¬
ские  крестьяне  приняли  благодеяния  своего  помещика
иначе,  то  это  могло  послужить  вредным  примером  для
других,  которые  продолжали  жить  как  обры  и  дулебы,
«образом  звериным».
 Такого  соблазнительного  примера,  разумеется,  надо
было  остерегаться.
 Когда  «райский  барин»  промотался  и  сбежал,  его  ка¬
менное  село  перешло  с  аукционного  торга  к  двум  вла¬
дельцам,  из  которых,  по  воле  судьбы,  один  был  Алек¬
сандр  Шкот  —  сын  того  самого  Джемса  Шкота,  который
хотел  научить  пахать  землю  хорошими  орудиями  Пере¬
ход  этот  состоялся  в  начале  пятидесятых  годов.  Тогда
мужики  в  Райском  все  «севацкое»  уже  «обгадили  на  от¬
делку»,  а  сами  задыхались  и  слепли  в  «куренках».  Ф.  Се¬
ливанов  в  своей  части  села  Райского  оставил  мужиков
в  куренках,  но  Шкот  не  мог  этого  переносить.  Он  не  был
филантроп  и  смотрел  на  крестьян  прямо  как  на  «рабочую
силу»;  но  он  берег  эту  силу  и  сразу  же  учел,  что  потвор¬
ствовать  мужичьей  прихоти  нельзя,  что  множество  слепых
и  удушливых  приносят  ему  большой  экономический  ущерб.
Шкот  стал  уговаривать  мужиков,  чтобы  они  обчистили
каменные  дома  и  перешли  в  них  жить;  но  мужики  взъеро¬
шились  и  объявили,  что  в  тех  домах  жить  нельзя.  Им  ука¬
зали  на  дворовых,  которые  жили  в  каменных  домах.
 —  Мало  ли  что  подневольно  делается,—  отвечали  кре¬
стьяне,—  а  мы  не  хотим.  В  каменном  жить,  это  все  равно
что  острог.  Захотел  перегонять,  так  уж  лучше  пусть  прямо
в  острог  и  сгонит:  мы  все  и  пойдем  в  острог.
 1  Другая  половина  Райского  была  приобретена  Фед.  Ив.  Сели¬
вановым.  (Прим.  автора.)
 100

От  убеждений  перешли  к  наказаниям  и  кого-то  высек¬
ли,  но  и  это  не  помогло;  а  Шкоту  через  исправника  Мура
(тоже  из  англичан)  было  сделано  от  Панчулидзева  пре¬
дупреждение,  чтобы  он  не  раздражал  крестьян.
 Шкот  осердился  и  поехал  к  губернатору  объясняться,
с  желанием  доказать,  что  он  старался  сделать  людям  не
злое,  а  доброе  и  если  наказал  одного  или  двух  человек,
то  «без  жестокости»,  тогда  как  все  без  исключения  нака¬
зывают  без  милосердия;  но  Панчулидзев  держал  голову
высоко  и  не  дозволял  себе  ничего  объяснять.  С  Шкотом
он  был  «знаком  по  музыке»,  так  как  Шкот  хорошо  играл
на  виолончели  и  участвовал  в  губернаторских  симфониче¬
ских  концертах;  но  тут  он  его  даже  не  принял.
 Шкот  написал  Панчулидзеву  дерзкое  письмо,  которого
тот  не  мог  никому  показать,  так  как  в  нем  упоминалось
о  прежних  сношениях  автора  по  должности  главноуправ¬
ляющего  имениями  министра,  перечислялись  «дары»  и
указывались  такие  дела,  «за  которые  человеку  надо  бы  не
губернией  править,  а  сидеть  в  остроге».  И  Панчулидзев
снес  это  письмо  и  ничего  на  него  не  ответил.  Письмо  со¬
держало  в  себе  много  правды  и  послужило  материалом
для  борьбы  Зарина,  окончившейся  смещением  Панчулид¬
зева  с  губернаторства.  Но  тогда  еще  в  Загоне  не  верили,
что  что-нибудь  подобное  может  случиться  и  расшевелить
застоявшееся  болото.
 Смелее  прочих  сторону  губернатора  поддерживал  дво¬
рянский  предводитель,  генерал  Арапов,  о  котором  тоже
упоминалось  в  письме  как  о  нестерпимом  самочинце.
А  генерал  Арапов,  в  свою  очередь,  был  славен  и  жил  ши¬
роко;  в  его  доме  на  Лекарской  улице  был  «открытый
стол»  и  самые  злые  собаки,  а  при  столе  были  свои  писате¬
ли  и  поэты.  Отсюда  на  Шкота  пошли  пасквили,  а  вслед  за
тем  в  Пензе  была  получена  брошюра  о  том,  как  у  нас
в  России  все  хорошо  и  просто  и  все  сообразно  нашему
климату  и  вкусам  и  привычкам  нашего  доброго  народа.
И  народ  это  понимает  и  ценит  и  ничего  лучшего  себе  не
желает;  но  есть  пустые  люди,  которые  этого  не  видят  и  не
понимают  и  выдумывают  незнать  для  чего  самые  глупые
и  смешные  выдумки.  В  пример  была  взята  курная  изба
и  показаны  ее  разнообразные  удобства:  кажется,  как  буд¬
то  она  и  не  очень  хороша,  а  на  самом  деле,  если  вникнуть,
то  она  и  прекрасна,  и  жить  в  ней  гораздо  лучше,  чем  в  бе¬
лой,  а  особенно  ее  совсем  нельзя  сравнить  с  избой  камен¬
ной.  Это  вот  гадость  уж  во  всех  отношениях!  В  куренке
топлива  идет  мало,  а  тепло  как  у  Христа  за  пазухой.  А  в
воздухе  чувствуется  легкость;  на  широкой  печи  в  ней  спо-
 101

собно  и  спать,  и  отогреться,  и  онучи  и  лапти  высушить,
и  веретье  оттаять,  и  нечисть  из  курной  избы  бежит,  да
и  что  теленок  с  овцой  насмердят,—  во  время  топки  все
опять  дверью  вон  вытянет.  Где  же  и  как  можно  все  это
сделать  в  чистой  горнице?  А  главное,  что  в  курной  избе
хорошо,—  это  сажа!  Ни  в  каком  другом  краю  теперь  уже
нет  «черной,  лоснящейся  сажи»  на  стенах  крестьянского
жилища,—  везде  «это  потеряно»,  а  у  нас  еще  есть!  А  от
сажи  не  только  никакая  мелкая  гадь  в  стене  не  водится,
но  эта  сажа  имеет  очень  важные  врачебные  свойства,  и
«наши  добрые  мужички  с  великою  пользою  могут  пить  ее,
смешивая  с  нашим  простым,  добрым  русским  вином».
 Словом  —  в  курной  избе,  по  словам  брошюры,  было
целое  угодье.
 «Русская  партия»  торжествовала  победу;  ничего  ново¬
го  не  надо:  надо  жить  по  старине  —  в  куренке  и  лечиться
сажею.
 III
 ЛЕЧЕНЬЕ  САЖЕЙ
 Англичанин  смеялся.
 —  Мало  им,  что  люди  в  этой  саже  живут  и  слепнут,—
они  еще  хотят  обучить  их  пить  ее  с  водкою!  Это  пре¬
ступление!
 Шкот  сам  умел  стряпать  брошюры,—  это  их  англичан¬
ская  страсть,—  и  он  поехал  в  Петербург,  чтобы  напечатать,
что  крестьяне  слепнут  и  наживают  удушье  от  курных  изб;
но  напечатать  свою  брошюру  о  том,  что  крестьяне  слеп¬
нут,  ему  не  удалось,  а  противная  партия,  случайно  или
нет,  была  поддержана  в  листке,  который  выходил  в  Петер¬
бурге  «под  гербом»  и  за  подписью  редактора  Бурнашова.
 Рачением  Бурнашова  почти  одновременно  вышли  две
хозяйственные  брошюры:  одна  «О  благотворном  врачеб¬
ном  действии  коры  и  молодых  побегов  ясенева  дерева»,
а  другая  «О  целебных  свойствах  лоснящейся  сажи».  Ис¬
правники  и  благочинные  должны  были  содействовать
распространению  этих  полезных  брошюр.
 В  брошюре  о  ясени  сообщалось,  что  этим  деревом
можно  обезопасить  себя  от  ядовитых  отрав  и  укушений
 1  Владимир  Петр.  Бурнашов  скончался  недавно  в  Мариинской
больнице,  в  Петербурге,  в  возрасте  очень  преклонном.  В  последние
годы  жизни  сотрудничал  в  изданиях  гг.  Каткова  и  Комарова.  Оста¬
вил  много  автобиографических  заметок,  из  которых  было  напечатано
извлечение  в  «Историческом  вестнике».  По  словам  его,  вращаясь  в
литературных  кружках,  он  иногда  служил  и  не  одним  литературным
потребностям.  (Прим.  автора.)
 102

гадами.  Стоило  только  иметь  при  себе  ясеневую  палоч¬
ку  —  и  можно  легко  узнавать,  где  есть  в  земле  хорошая
вода;  щелоком  из  ясеневой  коры  стоит  вымыть  ошелуди¬
вевших  детей,  и  они  очистятся;  золою  хорошо  парить  за¬
чесы  в  хвостах  у  лошадей.  Овцам  в  овчарню  надо  было
только  ставить  ветку  ясеня,  и  овцы  ягнились  гораздо
плодущее,  чем  без  ясеня.  Бабам  ясень  унимал  кровоток
и  еще  делал  много  других  вещей,  про  которые  через  столь¬
ко  лет  трудно  вспомнить.  Но  избяная  «лоснящаяся  сажа»
превозносилась  еще  выше.
 В  брошюре  о  саже,  которая  была  гораздо  объемистее
брошюры  о  ясени,  утвердительно  говорилось,  что  ею,  при
благословении  Божием,  можно  излечивать  почти  все  чело¬
веческие  болезни,  а  особенно  «болезни  женского  пола».
Нужна  была  только  при  этом  сноровка,  как  согребать  са¬
жу,  то  есть  скрести  ее  сверху  вниз  или  снизу  вверх.  От
этого  изменялись  ее  медицинские  свойства: 	собранная
 в  одном  направлении,  она  поднимала  опавшее,  а  взятая
иначе,  она  опускала  то,  что  надо  понизить.  А  получать  ее
можно  было  только  в  русских  курных  избах,  и  нигде  ина¬
че,  так  как  нужна  была  сажа  лоснящаяся,  которая  есть
только  в  русских  избах,  на  стенах,  натертых  мужичьими
потными  загорбками.  Пушистая  же  или  лохматая  сажа
целебных  свойств  не  имела.  На  Западе  такого  добра  уже
нет,  и  Запад  придет  к  нам  в  Загон  за  нашею  сажею,  и  от
нас  будет  зависеть,  дать  им  нашей  копоти  или  не  давать;
а  цену,  понятно,  можем  спросить  какую  захотим.  Конку¬
рентов  нам  не  будет.
 Это  говорилось  всерьез,  и  сажа  наша  прямо  приравни¬
валась  к  ревеню  и  калганному  корню,  с  которыми  она
станет  соперничать,  а  потом  убьет  их  и  сделается  славой
России  во  всем  мире.
 Загон  был  доволен:  осатанелые  и  утратившие  стыд
и  смысл  люди  стали  расписывать,  как  лечиться  сажею.
«Лоснящуюся  сажу»  рекомендовалось  разводить  в  вине
и  в  воде  и  принимать  ее  внутрь  людям  всех  возрастов,
а  особенно  детям  и  женщинам.  И  кто  может  отважиться
сказать:  скольким  людям  это  стоило  жизни!  Но  тем  не
менее  брошюра  о  саже  имела  распространение.
 Радовались,  что  не  послушались  затейников  и  уберег¬
ли  свои  избы;  а  затейников  бранили  и  порочили  и  при¬
поминали  их  в  большом  числе,  перемешивая  умных  с  без¬
умными:  Сперанского  с  Всеволожским.
 —  Помилуй  бог,  если  бы  им  тогда  волю  дали!  Что  бы
они  наделали!
 На  губернских  балах  той  самой  баснословной  пензен¬
 103

ской  знати,  которая  столь  обмелела,  что  кичилась  своею
«араповщиной»,—  между  бесстыжими  выходками  всякой
пошлости  прославляли  «ум  и  чуткость  русского  земледель¬
ца»,  который  не  захотел  жить  в  чистом  доме.  При  этом
разоренный  и  отсутствующий  Всеволожский  всякий  раз
был  осмеиваем,  и  ни  одному  из  благородных  людей,  евших
его  деликатесы,  не  пришло  в  голову  отыскать  его  на  мо¬
стовой,  для  которой  он  бил  камни,  и  отдать  ему  хоть  ча¬
стицу  тех  денег,  которые  у  него  были  заняты.
 Но  его  еще  хотели  сделать  посмешищем  на  вечные
времена.
 IV
 ВСЕВОЗМОЖНЫЕ  БЕТИЗЫ
 Некто  С.,  ничтожный  «человек  высокого  происхожде¬
ния  по  боковой  линии»,  замечательный  удивительным
сходством  с  Ноздревым  и  также  член  и  душа  общества,
напившись  предводительского  вина,  подал  мысль  собрать
«музей  бетизов»  Всеволожского,  чтобы  все  видели,  «чего
в  России  не  нужно».
 Бетрищеву  это  понравилось,  и  он  хохотал  и  обещал  не
пожалеть  тысячи  рублей,  чтобы  такой  «музей  бетизов»
был  устроен.
 Тысяч  у  него  было  много!
 Вспомнили  все,  что  надо  почитать  за  «бетизы».  Наби¬
ралось  много:  Всеволожский  не  только  построил  каменные
жилые  помещения  для  крестьян,  но  он  выписал  для  них
плуги,  жнеи,  веялки  и  молотилки  от  Бутенопа;  он  завел
школу  и  больницу,  кирпичеделательную  машину  и  первый
медный  ректификатор  Шварца  на  винном  заводе.  С  ректи¬
фикатором  еще  пошли  осложнения:  крестьяне  в  этом  рек¬
тификаторе  забили  трубки,  и  в  приемник  полилась  воню¬
чая  и  теплая  муть  вместо  спирта,  а  на  корде  рабочие  бы¬
ки,  пригнанные  хохлами  для  выкормки  их  бардою,  при¬
шли  в  бешенство,  оттого  что  они  напились  пьяны,  задрали
хвосты,  бодались  и  перекалечили  друг  друга  почти  на¬
половину.
 Всеволожский  заплатил  хохлам  за  погибших  от  опой¬
ства  и  драки  быков  и  еще  приплатил,  чтобы  не  говорили
о  происшедшем  у  него  на  заводе  скандале.
 Этого  нельзя  было  «скупить»  и  выставить,  но  это  по¬
ложили  заказать  написать  на  картине  живописцу  Петру
Соколову:  «Он,  правда,  берет  дорого,  но  он  свой  брат
дворянин  и  с  ним  можно  поторговаться».
 «Бетизы»  Ноздрев  обещал  свезти  в  Пензу;  но,  вы¬
 104

ехав  с  генеральскими  деньгами  в  Райское,  Ноздрев  оста¬
новился  переменить  лошадей  у  мордвина  в  с.  Чемоданов¬
ке,  которая  тогда  принадлежала  сыну  знаменитого  военно¬
го  историка  Михайловского-Данилевского,  Леониду,  а  этот
дворянин  имел  обыкновение  приглашать  к  себе  проезжа¬
ющих,  угощал  их  и  играл  с  ними  в  карты.  И  Ноздрев
в  силу  этого  обычая  тоже  был  приглашен  через  верхового
посланца  к  чемодановскому  барину  и  там  «потерял  день¬
ги»  и  уже  ни  в  Райское  не  поехал,  ни  в  Пензу  не  возвра¬
тился,  а  отбыл  домой,  пока  дело  о  бетизах  придет  в  заб¬
вение.
 «Бетизы»  долежались  в  Райском  до  Шкота.  Он  мне  их
показывал,  и  я  их  видел,  и  это  было  грустное  и  глубоко
терзающее  позорище!..  Все  это  были  хорошие,  полезные
и  крайне  нужные  вещи,  и  они  не  принесли  никакой  поль¬
зы,  а  только  сокрушили  тех,  кто  их  припас  здесь.  И  к  ним,
к  «севацким  бетизам»,  Шкот  придвинул  свои  и  отцовские
«улучшенные  орудия»  и,  трясясь  от  старости,  тихо  шамкал:
 —  Все  это  не  годится  в  России.
 —  Вы  шутите,  дядя!
 —  Нет,  не  шучу.  Здесь  ничто  хорошее  не  годится,  по¬
тому  что  здесь  живет  народ,  который  дик  и  зол.
 —  Не  зол,  дядя!
 —  Нет,  зол.  Ты  русский,  и  тебе  это,  может  быть,  не¬
приятно,  но  я  сторонний  человек,  и  я  могу  судить  свобод¬
но:  этот  народ  зол;  но  и  это  еще  ничего,  а  всего-то  хуже
то,  что  ему  говорят  ложь  и  внушают  ему,  что  дурное
хорошо,  а  хорошее  дурно.  Вспомни  мои  слова:  за  это  при¬
дет  наказание,  когда  его  не  будете  ждать!
 В  этой  Пензе,  представлявшей  одно  из  самых  темных
отделений  Загона,  люди  дошли  до  того,  что  хотели  учре¬
дить  у  себя  все  навыворот:  улицы  содержали  в  состоянии
болот,  а  тротуары  для  пешеходов  устроили  так,  что  по
ним  никто  не  отваживался  ходить.  Тротуары  эти  были
дощатые,  а  под  досками  были  рвы  с  водою.  Гвозди,  кото¬
рыми  приколачивали  доски,  выскакивали,  и  доски  спуска¬
ли  прохожего  в  клоаку,  где  он  и  находил  смерть.  Полицей¬
ские  чины  грабили  людей  на  площади;  предводительские
собаки  терзали  людей  на  Лекарской  улице  в  виду  самого
генерала  с  одной  стороны  и  исправника  Фролова  —  с  дру¬
гой;  а  губернатор  собственноручно  бил  людей  на  улице
нагайкою;  ходили  ужасные  и  достоверные  сказания  о  на¬
силии  над  женщинами,  которых  приглашали  обманом  на
вечера  в  дома  лиц  благороднейшего  сословия...  Словом,
 105

это  был  уже  не  город,  а  какое-то  разбойное  становище.
И  увидел  бог,  что  злы  здесь  дела  всех,  и,  не  обретя  ни
одного  праведного,  наслал  на  них  Ефима  Федоровича  За¬
рина,  вызвавшего  сенаторскую  ревизию.
 V
 ИНТЕРВАЛ
 Сделаем  шаг  в  сторону,  где  больше  света.
 В  Европе  нам  оказали  непочтительность:  мы  увидели
надобность  взять  в  руки  оружие.  Сценой  действия  сделал¬
ся  наш  Крым.  Регулярные  полки  и  ратники  ополчения
тащились  на  ногах  через  Киев,  где  их  встречал  поэт  из
птенцов  Киевской  духовной  академии  Аскоченский
и  командовал:  «На  молитву  здесь,  друзья!  Киев  перед
вами!»  А  к  другим  он  оборачивался  и  грозил:  «Не  хва¬
лись,  иду  на  рать,  а  идучи  с...».
 Скоро  оказалось,  что  те,  которых  мы  уговариваем  «не
хвалиться»,  на  самом  деле  гораздо  меньше  нас  хвалятся,
но,  к  совершенной  неожиданности,  оказываются  во  всем
нас  успешнее.  К  тому  же  вкралось  много  воровства,  и  де¬
ла  у  нас  пошли  худо.  Все  это  известно  и  переизвестно,
но,  к  несчастию,  кажется,  уже  позабыто.  Но  много  любо¬
пытного  осталось  в  неизвестности  до  сих  пор.  В  числе
анекдотов  и  казусов  этого  времени  припоминаю,  как
в  Пензу  были  присланы  два  взятые  в  плен  английские
военные  инженера,  из  которых  один  назывался  Миллер.
Говорили,  будто  он  отличался  знанием  строительного
искусства  и  большим  бесстрашием.  Во  всяком  случае  он
был  на  лучшем  счету  у  Непира.  А  у  нас  он  осрамил  себя
сразу  и  окончательно!  Как  только  этого  Миллера  привез¬
ли  —  Шкот  пошел  навестить  его.  Сделал  он  это,  как  зем¬
ляк,  и  ему  это  в  вину  не  поставилось.  Он  просидел  у  плен¬
ного  вечер,  а  на  другой  день  английский  инженер  пошел
отдать  ему  визит,  но  был  так  глуп,  что  думал,  будто  надо
идти  по  тротуару,  а  не  посреди  улицы,  которая,  впрочем,
была  покрыта  жидкою  грязью  по  колено.
 Миллер  пошел  по  пензенским  тротуарам,  по  которым
в  Пензе  не  ходили.
 И  Шкот  не  сказал  ему  этого.
 За  это  тротуарная  доска  спустила  английского  инже¬
нера  одним  концом  в  клоаку,  а  другим  прихлопнула  его
по  темени,  и  дело  с  ним  было  кончено.
 1  15  сентября  1893  года  этот  стих  полностью  воспроизведен
в  весьма  известной  русской  газете.  (Прим.  автора.)
 106

Это  было  смешно!  Не  знали  только,  как  с  этим  посту¬
пить:  стыдиться  или  хвалиться?  В  Крыму  уцелел  от  всех
пушек,  а  в  Пензе  доской  прихлопнуло.  Забавно!
 А  виноват  был  Шкот:  он  должен  был  его  сразу  же  пре¬
дупредить,  что  по  тротуарам  не  ходят.  Но  он  англичанин...
он  хитрый  человек,  он  нарочно  хотел  создать  историю...
 Старик  Шкот  вышел  из  себя  и  послал  вызов  на  дуэль
генералу  Арапову,  в  доме  которого  это  говорили.
 Генерал  не  отвечал,  но  стал  ездить  в  закрытой  карете.
 Шло  что-то  новое:  бахвальства  сменились  картинами
«Изнанки  Крымской  войны»  и  «Параллелями»  Палимпсе¬
стова.  «Параллели»  особенно  смутили  Загон,  так  как  там
просто,  но  обстоятельно  было  собрано  на  вид,  что  есть
у  нас  и  что  в  соответствие  нашему  убожеству  представляет
жизнь  за  окружающею  наш  Загон  стеною.  По  рукам  у  нас
пошла  печатная  картина,  где  наш  Загон  изображен  был
темным  и  безотрадным,  но  крепко  огражденным  китай¬
скою  стеною.  С  внешней  стороны  разные  беспокойные
люди  старались  проломать  к  нам  ходы  и  щелочки  и  обра¬
зовали  трещины,  в  которые  скользили  лучи  света.  Лучи
эти  кое-что  освещали,  и  то,  что  можно  было  рассмотреть,—
было  ужасно.  Но  все  понимали,  что  это  далеко  не  все,  что
надо  было  осветить,  и  сразу  же  пошла  борьба:  светить
больше  или  совсем  задуть  светоч?  Являлись  заботы  о  том,
чтобы  забить  трещины,  через  которые  к  нам  пробивался
свет.  Оттуда  пробивали,  а  отсюда  затыкали  хламом,  и  сре¬
ди  затыкавших  выделялась  одна  голова  с  чертами  знаме¬
нитого  тогдашнего  современника.  На  картинке  он  говорил:
«Оставьте:  если  это  от  людей,  то  это  исчезнет,  а  если  от
Бога,  то  вы  света  остановить  не  можете».  Почти  те  же  са¬
мые,  или  по  крайней  мере  в  этом  духе  и  роде,  вел  он  бе¬
седы  и  на  самом  деле.  Это  был  любимец  и  настоящий  ге¬
рой  самых  прекрасных  дней  в  России:  это  был  Пирогсв.
О  нем  говорили,  что  «он  во  время  войны  резал  руки  и  но¬
ги,  а  после  войны  приставляет  головы».  Все  понимали
одно,  что  Пирогов  хотел  «воспитать  человека»  и  что  нам
это  всего  нужнее,  так  как  мы  очень  невоспитанны.
 Такое  чистосердечное  сознание  в  своем  грехе  свидетель¬
ствовало,  разумеется,  о  счастливой  способности  нации
к  быстрому  улучшению.  Пироговские  «Вопросы  жизни»
были  напечатаны  в  «Морском  сборнике»  по  приказанию
великого  князя  Константина  Николаевича.  Пирогову  до¬
верялись  и  его  хвалили  не  только  взрослые  и  умные  лю¬
ди,  но  даже  «дети»  и,  кажется,  «камни».  В  феврале
1859  года  в  Одессе  был  выпущен  «Новороссийский  лите¬
ратурный  сборник»,  издателем  которого  был  очень  мало
 107

знающий  в  литературе  человек,  А.  Георгиевский,  но  и  он
посвятил  свой  сборник  «имени  Н.  И.  Пирогова».  По  сло¬
вам  этого  г.  А.  Георгиевского,  на  Пирогова  «Россия  долж¬
на  смотреть  с  гордостью,  ибо  его  деятельность  обещала
много  добра  впереди».  А.  Георгиевский  особенно  указы¬
вал  на  старания  Пирогова  «вызвать  в  крае  умственную
деятельность,  главным  поприщем  для  которой  служит  ли¬
тература»  (Предисл.,  II).  По  разъяснению  г.  А.  Георги¬
евского,  это  должно  было  идти  так,  что  «дело  самосозна¬
ния  каждая  местность  должна  совершить  собственными
средствами,  чрез  посредство  своей  местной  литературы,
ибо  централизация  умственной  деятельности  есть  явление
ненормальное  и  вредное,  которое  парализует  жизнь  осталь¬
ных  частей,  стягивая  все  силы  к  одному  пункту»  (ibid.,
III).  В  сборнике  главною  статьею  был  отрывок  Пирогова
под  заглавием  «Чего  мы  желаем?».  Здесь  рассматривался
вопрос  о  высшем  образовании  в  независимости  от  «одной
только  ближайшей  цели»  (185).  Пирогов  выяснял,  что,
«преследуя  одно  ближайшее,  мы  незаметно  попадем  в  ла¬
биринт,  из  которого  трудно  будет  выбраться»  (186).
А  «по  закону  противодействия  может  начаться  на  другой
улице  праздник».  Но  мы  так  полны  были  радостей,  что
ничего  не  опасались,  и,  ходя  по  тропинке  бедствий,  не
ожидали  последствий.  Удаль  и  бахвальство  шибали  в  дру¬
гую  сторону:  на  проводы  Пирогова  собрались  «тьмы».  Это
действительно  был  «излюбленный  человек»,  с  которым
людям  было  больно  и  тяжело  расстаться.  Прощаясь  с  ним,
плакали,  и  одна  молоденькая  институтка,  вскочив  на  стол
с  поломанной  ножкой,  громко  вскрикнула:  «Будьте  нашим
президентом!»  —  и  сама  упала  вместе  со  столом...  Несколь¬
ко  человек  ее  подхватили.  Она  была  вне  себя  и  все  крича¬
ла:  «президент!»  и  жаловалась  на  боль  в  коленке.
 В  числе  лиц,  суетившихся  вокруг  этой  юной  особы,
были  флотский  доктор,  мичман  и  штаб-офицер  в  голубой
форме.  Последний  желал  у  нее  о  чем-то  осведомиться,  но
флотский  доктор  сурово  отстранил  его  и  сказал:
 —  Разве  вы  не  видите,  что  девушка  в  истерике!
 А  другие  ему  закричали:
 —  Стыдно,  полковник,  стыдно!
 И  полковник  уступил  и  только  спросил  у  какого-то
простолюдина:
 —  Что  такое  она  тут  чекотала?
 А  тот  ему  «неглежа»  ответил:
 —  Чекотала  чечётка,  видно  чечета  звала.
 —  Ага!  —  сказал,  не  обижаясь,  полковник,—  петушка
кличет!
 108

—  Разумеется.
 И  в  самом  деле,  явился  петушок,  с  которым  чечетку
обвенчали  с  удивительною  поспешностью.
 А  важное  дело  образования,  которое  так  широко  по¬
нимал  Пирогов,  было  решено  «в  тоне  полумер»,  которых
всего  более  Пирогов  опасался...  Потом  и  сам  Пирогов  под¬
пал  осмеянию  в  передовом  из  тогдашних  журналов  и  был
не  только  удален  от  воспитательного  дела,  но,  по  словам,
сказанным  им  на  его  юбилее,  он  еще  «был  оклеветан»,  и
даже  г.  А.  Георгиевский  уже  не  защищал  его...
 Затем  Катков  открыл  в  правительстве  бессилие  и  сла¬
бость  и  стал  пугать,  что  нас  «скоро  отмежуют  от  Европы
по  Нарву»  и  что  наши  петербургские  генеральши  будут
этому  очень  рады,  «потому  что  им  станет  близко  ездить
за  границу».  От  дам  чего  не  станется!  Опять  бы  им  на¬
двинуть  на  уши  повойники,  да  и  рассадить  их  по  те¬
ремам.
 Появилась  и  книжка  с  таким  направлением,  напечатан¬
ная  в  Петербурге,  а  из  Москвы  и  на  всех  вообще  раздал¬
ся  окрик:  «Назад!  Домой!»
 И  это  уже  не  казалось  дико,  а  стало  модным  сло¬
вом.
 Интервал  проходил.
 Появились  знаменитости,  каких  нет  на  Западе  и  кото¬
рым  Запад  должен  был  позавидовать.  Прослыл  в  ученых
Маклай,  сочинений  которого  в  России  до  сих  пор  не  чита¬
ли;  а  потом  г.  Катков  отыскал  и  проявил  в  свет  воителя
Ашинова,  «вольного  казака»,  который,  по  мнению  г.  Кат¬
кова,  внушал  полное  доверие.  Его  поддерживали  другие
знаменитые  люди:  Вис.  Комаров,  Вас.  Аристов,  свящ.  Нау¬
мович  и  другие,  имена  которых  останутся  навсегда  связан¬
ными  с  этим  «историческим  явлением».  Я  его  помню  в  од¬
ной  торжественной  обстановке  среди  именитых  лиц:  рыжий,
коренастый,  с  круглыми  бегающими  глазами  и  куцупыми
руками,  покрытыми  веснушками...  Он  был  превосходен  в
своем  роде.  Его  ассистировали  Комаров,  Аристов  и  Наумо¬
вич,  и  еще  один  русский  поэт  из  чиновников,  и  три  «только
что  высеченные  дома  болгарина»...  Его  надо  было  обере¬
гать,  потому  что  ему  угрожала  Англия.  Для  этого  он  не  пил
ничего  из  бокалов,  которые  ему  подавали,  а  хлебал  «из  су¬
седского»...  Все  это  казалось  «просто  и  мило».  И  затем
уже  пошла  такая  знаменитость,  которой  уже  никто  и  не
угрожал:  выехал  верхом  казак  и  поехал,  и  (по  отчету  одного
детского  журнала)  только  раз  один  ему  «пришлось  купить
вазелину»,  а  между  тем  не  только  ему,  но  и  его  «сивому
мерину»  были  оказаны  все  знаки  почтения.  Если  редактор
 109

«Petersbourger  Zeitung»  удивил  некогда  людей,  съездив  в
Берлин  для  того,  чтобы  видеть  Бисмарка  и  «поцеловать
рыжую  кобылу»,  на  которой  тот  был  в  битве,  то  наши  дамы
не  уступали  этому  редактору  в  чувстве  достоинства,  и...  си¬
вый  мерин  тоже  дождался  такой  же  ласки,  и  притом  не  от
мужчины...  Вредных  тяготений  к  чужеземщине,  которых
ожидал  Катков,  со  стороны  дам  не  встречалось,  а  наоборот,
им  стало  нравиться  все  простое,  не  попорченное  цивилиза¬
цией,  даже  прямо  дикое.
 Огромное  множество  людей  вдруг  почувствовали,  что
они  были  неосторожны  и  напрасно  позволили  духу  време¬
ни  увлечь  себя  слишком  далеко:  им  было  неловко,  что
они  как  будто  выпятились  вперед  за  черту,  указанную
благоразумием...  Им  стало  стыдно  и  дико:  что  они,  вза¬
правду,  за  европейцы!
 Кто-то  припомнил,  что  и  Катков  некогда  говорил,  что
«нельзя  насыпать  на  хвост  соли  Европе»,  но  теперь  уже
ничто  подобное  не  казалось  убедительно.  Нельзя  насы¬
пать  соли  —  и  не  нужно;  и  пошли  повороты  на  попятный
двор  по  всем  линиям.
 И  тут  случилось  в  спешке  и  суматохе,  что  кое-кого  на¬
прасно  сбили  с  ног  и  позабыли  то,  чего  не  надо  бы  забы¬
вать.  Забыли,  какими  мы  явились  в  Крым  неготовыми  во
всех  отношениях  и  каким  очистительным  огнем  прошла
вся  следовавшая  затем  «полоса  покаяния»;  забыли,  в  ви¬
ду  каких  соображений  император  Александр  II  торопил
и  побуждал  дворян  делать  «освобождение  рабов  сверху»;
забыли  даже  кривосуд  старых,  закрытых  судов,  от  которо¬
го  страдали  и  стенали  все.  Забыли  все  так  скоро  и  осно¬
вательно,  как  никакой  другой  народ  на  свете  не  забывал
своего  горя,  и  еще  насмеялись  над  всеми  лучшими  поряд¬
ками,  назвав  их  «припадком  сумасшествия».
 Настало  здравомыслие,  в  котором  мы  ощутили,  что
нам  нужна  опять  «стена»  и  внутри  ее  —  загон!
 С  тех  пор,  как  произошел  этот  кратко  мною  очерчен¬
ный  последний  оборот,  я  уже  не  бывал  ни  в  орловских,  ни
в  пензенских,  ни  в  украинских  деревнях,  а  вертелся  по
балтийскому  побережью.  Пожил  я  здесь  в  разных  местах,
начиная  от  Нарвы  до  Полангена,  и  не  нашел  ничего  луч¬
ше,  как  Меррекюль,  выдерживающий  свою  старинную
и  почетную  репутацию.  Это  именно  тот  первый  пункт  за
Нарвою,  где,  по  расчету  Каткова,  русские  генеральши
 1  «Петербургская  газета»  (нем.).
 110

захотят  сделать  для  себя  «заграничное  место».  Здесь  хо¬
рошо  жить,  потому  что  в  Меррекюле  очень  красивое  при¬
морское  положение,  есть  порядок,  чистота,  тихий  образ
жизни,  множество  разнообразных  прогулок  и  изобилие
русских  генеральш.  Очень  любопытно  видеть,  что  такое
учреждают  здесь  теперь  эти  почтенные  дамы,  тяготевшие
к  чужим  краям.
 VI
ВОЗВЫШЕННЫЕ  ПОРЫВЫ
 О  Меррекюле  говорят,  будто  тут  «чопорно»;  но  это,
может  быть,  так  было  прежде,  когда  в  русском  обществе
преобладала  какая  ни  есть  родовая  знать.  Тогда  тут  жи¬
вали  летом  богатые  люди  из  «знати»,  и  они  «тонировали».
А  теперь  тут  живут  генералы  и  «крупные  приказные»  да
немножко  немцев  и  англичан,  и  тон  Меррекюля  стал  ме¬
шаный  и  мутный.
 Меррекюльские  генералы,  которые  еще  не  вышли  в  ти¬
раж,  находятся  большею  частью  в  составе  каких-нибудь
сильно  действующих  центральных  учреждений,  и  потому
они  обыкновенно  присутствуют  шесть  дней  в  столице,
а  в  Меррекюль  приезжают  только  по  субботам.  В  течение
шести  будних  дней  в  Меррекюле  можно  видеть  только
самых  старых  генералов,  в  которых  столица  уже  не  ощу¬
щает  летом  надобности,  но  они  не  делают  лета  и  в  Мерре¬
кюле.  Украшают  и  оживляют  место  одни  генеральши  и  их
потомство  —  дети  и  внуки,  которых  они  учат  утирать  но¬
сы,  делать  реверансы  и  молиться  рукою.  Между  генераль¬
шами  одна  напоминает  мне  преблагословенное  время  юно¬
сти,  когда  у  нее  не  было  еще  ни  детей,  ни  внучат  и  сама
она  была  легкомысленная  чечетка.  Да!  Здесь  она,  которая
когда-то  крикнула  «президента»  и  упала  под  стол.
 Ее  давний  «петушок»  теперь  достиг  уже  всего,  чего  он
мог  достичь,  и  в  нынешнем  году  выходит  в  тираж.  Буду¬
щим  летом  они  уже  не  будут  жить  в  Меррекюле.
 Мы  едва  узнали  друг  друга  и,  конечно,  не  много  гово¬
рили  о  прошлом.  Мы  чувствуем,  что  мы  стары  и  нам  не¬
кстати  вспоминать,  какие  мы  были  в  то  время,  когда  она
упала  под  стол.  Генеральша,  по-видимому,  желает  поддер¬
живать  со  мною  знакомство,  но  так  вежлива,  что  старается
говорить  всегда  о  таких  вещах,  которые  мне  неинтересны.
Впрочем,  иногда  она  говорит  со  мною  о  Толстом,  которого
она  «похоронила  для  себя  после  Анны  Карениной».  Как  он
«пошел  косить»  —  она  ему  сказала:  «Прощай,  батюшка!»
Она  на  него,  однако,  «не  нападает,  как  другие».  «Зачем,
 111

нет!  Пускай  он  себе  думает  что  хочет,  но  зачем  он  хочет
это  распространять.  Это  не  его  дело.  Суворин  его  отлично...
Он  его  почитает  и  обожает,  а  на  предисловие  к  сонате  от¬
лично...  Не  за  свое  дело  и  не  берись.  Род  человеческий  кон¬
чаться  не  может...  Суворин  отлично!..»  На  эту  тему  гене¬
ральша  неистощима  и  всегда  сама  себе  равна:  Суворина
она  ставит  высоко:  «il  a  une  bonne  tete»,  а  Толстой  «гени¬
альный  ум,  но  се  n'est  pas  serieux,  vous  savez.  Толстому,
по-моему,  одного  нельзя  простить,  что  он  прислугу  и  муж¬
чин  портит.  Это  расстраивает  жизнь.  У  меня  была  честная,
верная  служанка  —  и  вдруг  просит:  «Пожалуйста,  не  при¬
казывайте  мне  никому  говорить,  что  вас  дома  нет,  когда  вы
дома:  я  этого  не  могу».—  «Что  за  вздор  такой!»  —  «Нет-с,
говорит,  это  ложь  —  я  лгать  не  хочу».  И  так  и  уперлась.
Чтобы  не  давать  дурного  примера  другим,  я  должна  была
ее  отпустить,  и  только  тогда  узнала,  что  эта  дурочка  всё
«посредственные  книжки»  читала.  Но  зато  теперь  у  меня
служанка,  ох,  какая  лгунья!  Каждое  слово  лжет  и  кофе  кра¬
дет;  но  надо  их  почаще  менять,  и  тогда  они  лучше.  Другое
дело  мужчины:  это  самый  беспутный  и  глупый  народ  на
свете,  и  главное,  что  с  ними  нельзя  так  часто  менять,  как
с  прислугой.  У  них  на  уме  то  же  самое,  что  было  у  нигили¬
стов,—  чтобы  не  давать  содержания  семейству;  но  это  в  та¬
ком  роде  не  будет:  все  останется,  как  мы  хотим».
 Не  знает  она  основательно  ничего,  или,  точнее  сказать,
знает  только  одни  родословные  и  мастерски  следит  за  тем,
кто  из  известных  лиц  где  живет  и  в  каких  с  кем  находит¬
ся  короткостях.  Она  считает  себя  благочестивой,  и  ее  зани¬
мает  распространение  православия  среди  инородцев.  Мер¬
рекюль  чрезвычайно  удобен  для  этого  рода  занятий:  здесь
есть  православный  храм,  «маленький,  как  игрушечка»,  мно¬
го  чухон  или  эстов,  которые  совсем  не  имеют  настоящих
понятий  о  вере.  Среди  них  возможны  большие  успехи.
 Прежде  тут  была  только  лютеранская  каплица,  постро¬
енная  в  лесу.  Она  и  теперь  на  своем  месте.  Ее  называют
Waldkapelle.  Она  вся  из  бревен  и  крыта  лучиною;  в  ней
есть  орган  и  распятие  да  на  вышке  небольшой  колокол.  Ни
внутри,  ни  снаружи  нет  никаких  портативных  драгоценно¬
стей.  Перед  капеллою  расчищена  полянка,  посредине  кото¬
рой  приютилась  маленькая  колонка.  Это  памятник  Генту;
а  вокруг,  под  большими  великолепными  соснами,  стоят  ска¬
мейки,  на  которых  любят  сидеть  охотники  до  поэтической
 1  У  него  хорошая  голова  (франц.).
 2  Это  не  серьезно,  вы  знаете  (франц.).
 3  Лесная  капелла  (нем.).
 112

тишины.  Здесь  прелестно  читать,  и  этим  пользуются  немно¬
гие  любители  чтения,  какие  кое-где  еще  остаются.  Хорошо
здесь  играть  и  в  крокет,  но  это  не  позволяется.  На  дорож¬
ках,  ведущих  к  капелле,  есть  столбы  с  надписями:  «Просят
не  играть  в  крокет  у  капеллы».  По  мнению  немцев,  дом  мо¬
литвы  надо  удалить  от  шума:  ему  пристойна  тишина.  Нянь¬
ки  этим  недовольны  и  приводят  сюда  генеральских  детей,
которые  тщательно  брыкают  ногами  в  памятник  покойного
владельца  Меррекюля  и  стараются  оборвать  окружающие
цоколь  цепи.  Люди  бурных  инстинктов  не  найдут  это  место
веселым;  но  многие  говорят,  что  здесь  им  «хотелось  мо¬
литься».
 Лет  двадцать  или  больше  назад  сюда  по  некоторым
особого  рода  обстоятельствам  прибыл  из  Петербурга  пра¬
вославный  священник  Александр  Гумилевский.  Он  был
человек  молодой,  горячий  и  мягкосердечный,  с  любовью
к  добру,  но  без  большой  выдержанности  и  последователь¬
ности.  Он  начал  проповедовать  и  так  увлекся  своим  ма¬
леньким  успехом,  что  счел  себя  за  Боссюэта  и  позабыл  об
Аскоченском,  который  тогда  действовал  в  духе  и  силе  ны¬
нешнего  Мещерского.  За  это  неосторожный  бедняк  был
смещен  из  Петербурга  в  Нарву,  где  все  чрезвычайно  не
нравилось  и  ему  и  его  домашним.
 Думали  однако,  что  он  еще  дешево  отделался  и  что
ему  могло  бы  достаться  гораздо  хуже;  но  митрополит
Исидор  не  любил  портить  жизнь  людям.
 Вина  же  Гумилевского  состояла  в  том,  что  он  «увлекся
духом  христианина»  и  вообще  был  родствен  по  мыслям
архимандриту  Федору  Бухареву,  который  все  хотел  прими¬
рить  «православие  с  современностью»,  и  достиг  только  того,
что  его  стали  называть  «enfant  terrible  православия».  Аско¬
ченский,  как  жрец,  «заклал»  его  и  «обонял  воню  его  кро¬
ви».  Но  архимандрит  Бухарев  был  умнее  и  характернее  Гу¬
милевского,  и  притом  он  был  одинок  в  то  время,  когда  Аско¬
ченский  вонзил  ему  в  грудь  свой  жертвенный  нож  и  «бегал
по  стогнам  с  окровавленной  мордой».  Одиночество  для  бор¬
ца  —  большое  удобство!
 В  Нарве  Гумилевскому  приходилось  терпеть  и  от  сво¬
их  и  от  чужих;  а  главное,  здесь  ему  не  перед  кем  было  го¬
ворить  свои  экспромты.  Русская  публика  в  Нарве  к  этому
не  приучена,  и  жаждавший  деятельности  молодой  и  дейст¬
вительно  добрый  человек  почувствовал  себя  лишенным
самого  дорогого  и  приятного  занятия  и  начал  было  зани¬
маться  иным  делом,  но  остановился.  В  Меррекюле  он
 1  Ужасный  ребенок  (франц.).
 113

встретил  знакомых  петербургских  генеральш  и  задумал
с  ними  построить  здесь  «маленькую,  но  хорошенькую  пра¬
вославную  церковь».  В  ней  добрый  священник  надеялся
опять  «расширить  уста  своя»,  так  как  он  мог  надеяться,
что  идоложертвенный  Аскоченский  имеет  на  кого  метать¬
ся  в  Петербурге,  и  что  будет  сказано  за  Нарвою  —  он  то¬
го  не  услышит.  Можно  будет  говорить  самые  смелые  вещи,
вроде  того,  что  все  люди  на  свете  имеют  одного  общего
отца;  что  ни  одна  национальность  не  имеет  основания
и  права  унижать  и  обижать  людей  другой  национальности;
что  нельзя  молиться  о  мире,  не  почитая  жизни  в  мире  со
всеми  народами  за  долг  и  обязанность  перед  богом,  и  т.  д.
и  т.  д.  Все  это  Гумилевский  любил  развивать  в  петербург¬
ском  рождественском  приходе  и  хотел  пустить  генераль¬
шам  в  Меррекюле,  что  и  было  бы  кстати.
 Выбор  места  для  русской  церкви  в  Меррекюле  был  об¬
думан  «с  русской  точки  зрения».  Церковь  не  хотели  пря¬
тать,  как  Вальдкапеллу,  а  напротив  —  находили,  что  нужно
«выдвинуть  ее  на  вид».  И  потому  ее  построили  при  боль¬
шой  дороге,  по  которой  ездят  в  Нарву  на  базар  и  к  бойням,
где  режут  животных  на  мясо.  Церковь  должна  всем  бро¬
саться  в  глаза:  через  это  кое-что  может  перепадать  в  круж¬
ку  от  прохожих  и  проезжих  (последнее,  однако,  не  оправ¬
далось,  но,  может  быть,  только  потому,  что  чухны  очень
расчетливы  и  скупы).  Во  внешней  отделке  русская  церковь
тоже  превзошла  Waldkapelle.  Та  хотя  и  привлекает  своим
gemutlichkeit’ом,  но  лишена  всякого  блеска,  и  в  ней  даже
украсть  нечего.  Нашу  церковь  покрыли  белою  жестью  и  раз¬
золотили  по  кантам.  «Золото  заиграло  на  солнце»,  а  ночью
к  алтарю  храма  протянул  свою  дерзкую  руку  вор  и  унес
кое-какие  ценности,  которые  ему  попались  под  руку.  Потом
это  повторилось  и  еще  раз,  а  проповеди,  в  том  духе,  как
предполагал  Гумилевский,  в  этой  «маленькой,  но  хорошень¬
кой»  церкви  не  последовало.  Гумилевскому,  который  надеял¬
ся  направлять  курс  нового  корабля  по-своему,  не  пришлось
этого  выполнить.  Его  пожалели  и  возвратили  в  Петербург  в
больничную  церковь  «напутствовать  умирающих»,  которым
он  мог  говорить  что  угодно,  а  они  могли  узнавать  о  пользе
его  внушений  только  в  новом  существовании.  О  проповеди
в  Меррекюле  более  не  заботились.  Меррекюльскую  церковь
приписали  к  собору  в  Нарве,  откуда  и  до  сих  пор  приезжа¬
ют  сюда  священник  и  дьякон,  служат  вечерню  и  всенощную
в  субботу,  а  на  другой  день  обедню,  и  опять  уезжают  в
Нарву.
 1  Уютностью  (нем.).
 114

Проповеди  не  бывает,  но  хлопот  все-таки  много,  и  все
это  стоит  порядочных  денег  для  ктиторской  кассы  крошеч¬
ной  церкви.  Казалось,  что  доход  мал  оттого,  что  ко  все¬
нощным  мало  ходят,  потому  что  в  это  время  ходят  гулять
и  слушать  музыку.  Позаботились,  чтобы  под  праздник  на
Визе  не  играла  музыка;  но,  однако,  это  немцам  помешало,
а  церкви  не  помогло:  гуляют  и  без  музыки.  Попробовали
показать  великолепие  и  учредили  крестные  ходы  из  храма
на  Казанскую  и  на  Спаса.  Это  произвело  впечатление,  так
как  таких  религиозных  церемоний  здесь  еще  не  видали;
но  эстам  не  разъяснили  значения  этих  процессий,  и  они
до  сих  пор  называют  это  тоже  «гуляньем».  Ношение
блестящих  на  солнце  вещей  из  русского  храма  сделало
только  церковь  предметом  внимания  воров,  которые  все
думают,  что  там  «гибель  денег».
 Явилась  необходимость  нанимать  постоянного  сторожа
на  целый  год;  но  и  при  стороже  воры  опять  приходили.
Чтобы  спасать  соблазняющее  их  богатство,  драгоценности
стали  увозить  на  зиму  частью  в  Нарву  в  собор,  частью
к  старосте,  что  тоже  рискованно  и  не  совсем  законно.  Но
всего  более  изнуряет  «доставка  духовенства»  к  каждой
службе,  и  чтобы  избежать  этого,  нашли  нужным  постро¬
ить  в  Меррекюле  летнюю  поповку.
 Предприятие  в  этом  роде  показывает,  что  дела  за
Нарвой  шли  совсем  не  в  том  направлении,  какое  предска¬
зывал  Катков,  и  впереди  это  будет  доказано  еще  ярче.
 Постройка  летней  поповки  в  Меррекюле  представляла
затруднения: 	опасались,  что  свои  собственные  власти
 найдут  это,  пожалуй,  излишним  и  не  велят  строить;  но
можно  построить  дом  для  школы,  так,  чтобы  она  была
меньше  школою,  чем  поповкою  и  сторожкою.  Это  сделали.
Построили  дом,  вместимостью  не  меньше  храма,  покрыли
его  железом;  даже  загородили  проходившую  тут  проезжую
дорожку,  чтобы  ни  конный,  ни  пеший  не  мешали  делать
что  нужно,  и  вот  что  придумали:  завести  в  этой  русской
школе  такого  учителя,  чтобы  он  за  одну  учительскую  пла¬
ту  был  тоже  церковным  сторожем,  а  кстати  также  был  бы
летом  звонарем,  подметал  бы  церковь  и  ходил  у  дьякона,
у  батюшек  и  у  старосты  на  посылках...
 Такого  учителя  выражали  желание  достать  для  рус¬
ской  школы  в  Меррекюле,  чем  надеялись  и  достичь  боль¬
шой  экономии  и  пристыдить  чухон;  но  прежде  чем  успели
в  этом,  пришел  в  «собрание  прихожан»  мясник  Волков
и  заговорил  для  всех  неучтиво  и  неласково,  будто  при  по¬
стройке  дома  для  меррекюльской  поповки  исконный  враг
 115

наш  дьявол  смутил  строителя  так,  что  он  и  не  мог  хорошо
различать  своего  от  церковного;  словом,  возглашено  зна¬
комое  слово  «вор»,  и...  пошло  дело  об  обиде...
 Сказались  мы  и  здесь  опять  в  своем  виде  и  в  своих
правилах.
 Но  это  еще  дело  провинциальных  аборигенов:  приез¬
жие  генеральши  сделали  для  пропаганды  гораздо  больше.
 VII
 АПОФЕОЗ
 Побережный  житель  Финского  залива  хотя  и  суеверен,
но  у  него  не  тот  жанр  в  суеверии,  как  у  настоящего  «твер¬
до-земного»  русского  человека.  Здешним  много  чего  не  до¬
хватывает.  У  нас,  например,  есть  блаженные  и  юродивые,
а  у  здешних  этого  нет,  и  они  даже  считают  людей  подхо¬
дящего  к  этому  сорта  за  плутов  или  дураков.  Отсюда  со¬
всем  разные  отношения  к  людям,  и  что  у  нас  готовы  при¬
знать  за  святость,—  за  то  здесь  гонят  со  двора.  В  Мерре¬
кюле,  как  он  просиял  на  свете,  никогда  святых  не  было;
однако  дамы  наши  нашли  здесь  очень  замечательного  че¬
ловека  и  дали  ему  славу.
 Человека,  о  котором  наступает  речь,  знали  здесь  с  са¬
мого  дня  его  рождения.  Теперь  ему  было  около  шестиде¬
сяти  шести  или  шестидесяти  семи  лет.  Имя  его  Ефим
Дмитриевич,  а  фамилия  Волков.  Он  тут  родился  и  здесь
же  в  Меррекюле  умер  по  закончании  летнего  сезона
1893  года.  Всю  свою  жизнь  он  пьянствовал  и  рассказывал
о  себе  и  о  других  разные  вздоры.  За  это  он  пользовался
репутациею  человека  «пустого».  Местные  жители  не  стави¬
ли  его  ни  в  грош  и  называли  самыми  дрянными  именами.
 О  прошлом  его  приходилось  слышать  следующее.  Лет
до  двадцати  он  висел  на  шее  у  родных  и  ничего  не  хотел
работать;  его  сдали  в  пастухи,—  он  растерял  или  пропил
овец;  его  представили  барону,  тот  его  наказал  по  праву
вотчинника  и  оставил  при  дворе.  Ефим  снискал  себе  рас¬
положение  домоправителя,  которому  сумел  подслужиться,
и  быстро  овладел  секретом  незаметно  уносить  и  обратно
вешать  ключи  от  баронского  погреба.  Тут  Ефим,  или,  как
его  эсты  называли,  «Мифим»,  перепробовал  много  дорогих
вин.  Занимался  он  этим  комфортабельно:  проводил  целые
ночи  в  погребах,  а  утром  выходил,  дополнив  отпитые
бутылки  чем  мог.  На  этом  деле  он  и  был  взят  на  месте
преступления  и  отдан  в  солдаты;  но  здесь  «притворился
безумным»,  отлично  «выдержал  испытание  на  сумасшед-
 116

щего»  и  явился  в  Нарву.  Сделавшись  свободным  челове¬
ком,  Мифим  сначала  является  в  одном  местном  учрежде¬
нии  в  должности  «вышибайлы»,  но  повел  себя  двусмыс¬
ленно,  и  какой-то  австралийский  «кептен»  сокрушил  его
так,  что  он  стал  хворать  и  не  мог  больше  служить  выши¬
байлом.  Тогда  он  начал  ходить  по  городу  и  питался  Хри¬
стовым  именем.
 С  устройством  православной  церкви  в  Меррекюле  Ми¬
фим  усмотрел  в  этом  повод  занять  здесь  «привилегию  ни¬
щенства»  и  «переехал  на  дачу».  Сначала  он  обтекал  всю
линию:  посещал  дачников  Гунгербурга,  Шмецка  и  Мерре¬
кюля;  знакомился,  располагал  к  себе  сердца  состраданием,
как  к  герою  из-под  Плевны.  Он  приставал  к  кому  попало,
и  те,  кто  нравом  помягче,  давали  ему  двугривенные  и  гри¬
венники,  которые  он  тотчас  же  неукоснительно  пропивал.
Гардероб  его  всегда  был  самый  нищенский:  он  всегда  был
полубос,  без  белья  и  одет  в  лохмотья.  Репутацией  скромно¬
го  нищего  он  не  дорожил,  а  предоставлял  это  другому
русскому  специалисту,  Сереге.  Мифим,  напротив,  бравиро¬
вал  своим  дерзновением  и  любил  держать  себя  «примени¬
тельно  к  человеку».  Молодым  людям  он  предлагал  услуги,
пригодные  для  образования  мимолетных  знакомств;  дру¬
гим  переносил  вести,  а  третьим  ворожил  и  «предсказывал
будущность».  Кроме  того,  Мифим  лечил  от  порчи  скот;
но  скоро  прошел  слух,  что,  прежде  чем  вылечить  животное,
он  сам  будто  его  портит.  По  этому  поводу  с  Мифимом
в  лесу  случилась  неприятность,  от  которой  он  хромал  и  пе¬
реселился  в  Шмецк.  Здесь  он  нанял  за  шесть  рублей  в  ле¬
то  развалившуюся  баню  у  кузнеца  Карла  Шмецкэ  и  жил
там  тихо  и  «на  спокое  кашлял»...  Но  едва  бог  помог  ему
поправиться,  он  сейчас  же  опять  делается  полезным  чело¬
веком  и  начинает  указывать  крестьянам,  где  они  должны
отыскивать  уходящих  с  пастбища  коней.  Лошадь  уйдет,
и  ее  не  могут  найти,  а  Мифим  погадает  и  говорит:
 —  Я  ее  вижу:  она  вот  где!
 Поведет  хозяев  через  лес  в  болото  и  покажет,  что  их
пропащая  животина  в  самом  деле  «сидит»  в  топи  и  дожи¬
дается,  чтобы  ее  вытащили.
 Скотину  вытащат,  а  Мифимке  дадут  за  колдовство.
Заработка  от  этих  статей  было  бы  достаточно;  но  кре¬
стьяне  стали  подозревать,  что  Мифим  нечестно  живет,—
что  он  сначала  сам  загоняет  скотину  в  болото,  а  потом
приходит  и  отгадывает.  И  вот  ему  не  только  не  стали  да¬
вать  обещанных  за  розыск  денег,  а  погрозили  его  при¬
бить.  Четыре  года  тому  назад,  когда  Мифим  жил  в  Шмец¬
ке  у  кузнеца  Карла  Ивановича,  подозрения  против  него
 117

ожесточились.  У  кузнеца  была  вувермановская  (белая)
лошадь  с  удивительно  густым,  пушистым  хвостом.  Звали
ее  «Талька».  Лошадка  была  сытая,  статная  и  удалой
ухватки.  Она  ходила  утром  по  росе  в  кустах  близ  дома
вместе  с  другою  лошадкою,  с  которою  была  очень  дружна,
и  вдруг,  когда  ободняло  и  люди  встали,—  рыжая  лошадка
ходила  в  кустах,  а  вувермановской  «Тальки»  не  было.
 Увести  ее  не  могли,—  это  было  бы  слишком  дерзко;
убежать  она  одна  не  могла,  так  как  обе  лошади  были
дружны...  Всего  вероятнее  казалось,  что  «Тальку»  кто-
нибудь  угнал.
 Но  куда?  И  где  ее  теперь  держат?
 Мифим  взялся  угадать,  где  лошадь,  и  потребовал  за
это  три  рубля;  но  ему  денег  не  дали,  а  отправились  в  лес¬
ную  глушь,  в  которой  на  днях  кто-то  встречал  Мифима,—
и  «Талька»  была  здесь  отыскана,  затопленная  в  болото
по  самую  шею...  Животное  совсем  уже  выбилось  из  сил:
голова  лошади  вся  была  облеплена  комарами  и  глаза  за¬
плыли  от  укусов;  однако  бедная  «Талька»  еще  дышала  и,
услыхав  знакомые  голоса  людей,  отвечала  ржанием.  На¬
ложили  доски  и  лошадь  вытащили,  а  Мифим  увидал,  что
это  ему  чем-то  грозит,  и  сделал  диверсию:  он  съехал  от
кузнеца  и  повернул  все  свое  направление  на  другую  стать.
 До  сих  пор  он  держался  «военной  линии»  и  рассказы¬
вал  о  себе  по  секрету,  что  он  через  какое-то  особенное
дело  стал  вроде  французской  «Железной  маски»  или  ви¬
зантийского  «Вылезария»,  а  после  истории  с  «Талькой»
он  начал  набожно  вздыхать,  креститься  и  полушепотом
спрашивать:  «Позвольте  узнать,  что  нынче  в  газетах  сто¬
ит  про  отца  Иоанна  и  где  посещает  теперь  протосвятитель
армии  —  Флотов?»
 Особенно  ему  всегда  нужно  было  знать:  «где  прото¬
святитель  Флотов?»  Но  цель  своей  надобности  он  скры¬
вал.
 —  Так,  нужен  он  мне  вот-вот  всего  на  одну  на  мину¬
точку,  чтобы  он  на  меня  взглянул  и  я  мог  ему  произнесть
всего  одно  слово,  и  тогда  увидали  бы,  что  я  не  Ефим,
а  может  быть,—  Эфир!
 Моя  знакомая  генеральша  подала  повод  к  тому,  что
Мифим  получил  возможность  причислять  себя  к  «церков¬
ному  штату».
 Когда  за  генеральшею  в  церковь  прошла  ее  собака
и  потом  такой  случай  еще  раз  повторился,  Мифимка  пред¬
ложил  старосте  свои  услуги,  чтобы  ему  стоять  у  дверей
 118

и  «не  пускать  собак  господ»,  а  староста  за  это  чтобы  пла¬
тил  полтинник  в  месяц.
 Предложение  было  принято,  и  Мифим  пришел  с  хворо¬
стиною  и  прежде  всего  прогнал  от  храма  трех  нищих  ста¬
рух  и  стал  у  дверей.  Таким  образом  он  захватил  себе  «при¬
вилегию  нищенства».
 С  этих  пор  он  начал  считать  себя  «членом  штата»
и  стал  оказывать  приходу  большие  услуги.
 Здесь  водится  такой  обычай,  что  перед  тем,  как  духо¬
венство  хочет  идти  со  святыней,  по  дачам  посылают
«брандера»,  чтобы  не  получать  отказов,  а  заблаговремен¬
но  узнать:  кто  примет,  а  кто  не  примет?
 Мифим  «пошел  брандером»  и,  идучи  путем-дорогою,
достиг  к  моей  генеральше,  и  здесь  его  так  развезло,  что
он  открылся  ей,  будто  он  православный  священник,  кото¬
рый  находится  под  ужасным  несчастьем  за  то,  что  не
своею  волею  повенчал  совсем  особенную  свадьбу.
 Генеральша  как  услыхала  об  этой  свадьбе,  так  и  ахну¬
ла.  То,  о  чем  она  узнала,  еще  никому  не  было  известно.
 Генеральша  задыхалась  от  смешанных  чувств,  которые
подняло  в  ней  это  открытие.  И  страх,  и  радость,  и  любо¬
пытство...  все  вместе  ее  совсем  одурманило;  и  чтобы  что-
нибудь  сделать,  она  бросилась  к  Мифимке  с  раскрытыми
пригоршнями  и  завопила:
 —  Батюшка,  благословите!
 Мифим  сумел  ее  благословить,  а  она  поцеловала  его
руку.
 Чтобы  не  оставаться  одинокою  при  таком  открытии,
одна  генеральша  сообщила  свой  секрет  другой,  и  дамы
узнали,  что  Мифим  есть  самый  удивительный  «венчаль¬
ный  батюшка».  Такой  человек  должен  иметь  дар  помогать.
А  брачных  надобностей  так  много.
 У  второй  генеральши  три  взрослые  дочери,  и  ни  одна
из  них  не  выходит  замуж,  потому  что  все  мужчины  «под¬
лецы»  и  «не  женятся».
 Вторая  генеральша  нашла,  что  Мифимково  благослове¬
ние  может  быть  им  полезно:  но  Мифим  обнаружил  осто¬
рожность  и  не  захотел  благословлять  девиц  в  доме,  при
прислуге,  а  велел  вывести  их  в  лес,  к  сенным  стогам,
и  у  стогов  благословил  их  и  дал  облобызать  свои  руки.
 И  что  же?  В  следующую  же  зиму  одна  из  этих  гене¬
ральских  дочерей  неожиданно  вышла  замуж!  Число  охот¬
ниц  целовать  Мифимкину  руку  после  этого  умножилось;
к  нему  выводили  девиц,  и  он  их  благословлял.
 Но  вот  один  из  таких  случаев  благословения  в  лесу
из-за  стогов  подглядели  чухны,  и  не  поняли,  что  это
 119

такое  дамы  делают  с  Мифимкою,  и  начали  рассказы¬
вать  :
 —  Тамы-то  на  него  рестятся  и  ку  ему  риклятаются,
а  он  таит  та  на  ных  мiется.
 Поблагословив  дам  прошлого  сезона,  Мифим  в  послед¬
них  числах  августа  1893  года  пошел  в  винный  погреб  не¬
гоцианта  Звонкова  и,  испив  «до  воли»,  закряхтел  и  пере¬
селился  в  вечность...
 Одному  лицу,  которое  с  любопытством  наблюдало  ду¬
ховную  практику  Мифимки,  казалось,  будто  он  не  только
благословляет  дам  и  их  дочерей,  которым  «бог  долго
судьбы  не  дает»,  но  что  он  будто  бы  тоже  исповедовал  их
у  стогов  и  в  бортищах;  но  сам  Мифим  энергически  опро¬
вергал  это,  и  я  верю  его  отрицательству.  Он  был  человек
смелый  и  даже  дерзкий,  но  осторожный  и  расчетливый:
называться  таинственным  священником  —  «времен  Лори¬
са»  и  благословлять  —  это  он  мог,  и  я  утвердительно  могу
говорить,  что  это  он  делал  и  считал  это  за  неважное,
потому  что  «не  заедал  чужого  хлеба»;  но  исповедь  совсем
иная  статья:  это  могло  повредить  Мифиму.  Словом,  хотя
об  этом  говорили,  но  я  уверен,  что  это  неправда.  Но,  ка¬
жется,  нет  никакого  сомнения,  что  Мифим  оказывал  да¬
мам  другие  услуги,  благоприятные  для  их  видов.
 Мне  припоминается  еще  одна  генеральша,  большая,
дебелая,  тоже  южной  породы,  с  безгранично  любящим
материнским  сердцем  и  с  неукротимым  воображением.
У  нее  «блекла  дочь»,  и  мать  виноватила  в  этом  ее  мужа,
еще  довольно  молодого  и,  кажется,  очень  порядочного
человека.
 —  Вообразите,—  говорила  она,—  всего  четыре  года,
как  он  женат  на  моей  дочери,  а  уже  манкирует  жене.
 Я  ей  ответил,  что  это,  кажется,  иногда  и  лучше.
 Генеральша  отвергла.
 —  Ну,  нет,—  извините!  —  воскликнула  она.—  Если  вы
это,  может  быть,  по  Толстому,  то  это  так;  но  он  напрасно
расписывается  за  всех  женщин.  Может  быть,  такие  и  есть,
как  он  высказывает,  но  для  этого  их  надо  было  особенным
образом  изуродовать  с  детства.  А  моя  дочь,  как  вы  види¬
те,  это  живая  и  полная  жизни  женщина,  а  не  толстовка.
О,  она  не  толстовка!  Нет,  нет,  нет  —  не  толстовка!  Ею
манкировать  нельзя,  потому  что  она  блекнет.  Вы  видите,
какая  она!..  Она  и  сама  не  понимает,  что  с  нею  делается,
но  она  была  цветок!..  Я  это  и  понимаю,  но  что  же  я  могу
 1  «Дамы  на  него  крестятся  и  к  нему  прикладываются,  а  он  сто¬
ит  да  на  них  смеется».  (Прим.  автора.)
 120

сделать?  Ничего!  Муж  к  ней  невнимателен,  и  баста!  И  це¬
лая  вещь!  Таких  негодяев  теперь  довольно  много.  Теперь,
говорят,  даже  в  природе  что-то  такое  распространяется
к  тому,  чтобы  ничего  не  надо,  и  явилась  такая  порода
мужчин,  в  блузочках,  и  ножками  стучат  и  сопят...  Тогда
и  видно;  но  ведь  человека,  который  одет  как  все,  нельзя
раньше  знать!  Не  правда  ли?
 —  Да.
 —  А  какие  то  ученые  утверждают,  что  еще  хуже  бу¬
дет.  У  образованных  мужчин  скоро  совсем  уж  не  будет
детей.  Переутомление.  Вот  ужас!  Понимаете?  Целую  не¬
делю  он  остается  в  Петербурге,  а  мы  здесь,  и  он  ничего
не  испытывает,  а  в  субботу  едет  сюда  и  везет,  болван,
с  собою  в  кармане  новую  книжку...  Какое  остолопство!
Такие  не  должны  жениться.  Одна  моя  знакомая,  которая
была  за  учеными  мужьями,  и  все  они  были  дрянь,  а  теперь
она  вышла  за  казака,  и  говорит:  «Поверьте,  что  настоя¬
щие  мужья  —  это  только  казаки!  Пусть  все  это  знают!»
Я  и  верю,  потому  что  казак  —  это  дичок,  он  еще  не  под¬
вергался  в  школе  переутомлению,  и  он  всегда  просто  ест;
у  него  желудок  все  варит,  даже,  прости  господи,  хоть
сальную  свечку,  и  он  верхом,  в  движенье,—  и  ему  хочется
жить,  и  вот  он  ценит  присутствие  женщины...  А  эти  еще
по  своей  развращенности  от  служебных  дел  едут  в  шато-
кабаки  и  пялят  глаза  на  испанок  и  цыганок...  Но  тогда
зачем  жена?
 Генеральша  ударила  себя  обеими  ладонями  по  высту¬
пам  своего  корсета  и  повторила:
 —  Забывают-с,  что  молодая  жена  хочет  жить!  Пони¬
маете:  она  имеет  право!  Да;  что  ваш  Толстой  ни  говори,
а  она  имеет  это  право.  И  потому,  когда  мой  зять  выни¬
мает  из  своего  кармана  волюм  Zola  или  Bourget,  я  делаю
над  собою  огромное  усилие,  чтобы  не  закатить  ему  плюху.
Дурак  и  подлец!  При  цыганках  небось  не  читает,  а  при
жене  читать!..  Свинья!  Это  только  для  того,  чтобы  не  оста¬
ваться  с  глазу  на  глаз  с  совестью.  А  от  этого  бледность,
от  этого  вялость  и  малокровие,  и  сужен,  совсем  уничтожен
весь  интерес  к  жизни...  Это  надо  кончить!  Зачем  на  бед¬
ных  женщин  кричать  adultere?  Этого  слова  до  Толстого
не  произносили!  Если  нельзя  развода,  то  нужен  revanche.
 —  Берегитесь,  это  может  услышать  ваша  дочь.
 —  И  я  желаю...  Я  ей  это  и  говорю...  Но  она  глупа...
Или  она,  может  быть,  меня  стесняется...  Или  она  не  по¬
 1  Нарушение  супружеской  верности  (франц.).
 2  Реванш  (франц.).
 121

нимает...  не  говорит!..  О,  если  бы  эту  мысль  ей  вложил
человек...  который  мог  бы  ее  успокоить,  что  это  неважно...
неважно...  Потому  что  это  неважно!..
 И  вот  тут,  может  быть,  Мифим  кому-нибудь  и  помог...
Он  был  не  строг  и  мог  все  разрешить.
 По  крайней  мере  одной  даме,  которая  имела  к  нему
веру  и  «блекла  от  невнимания»,  Мифим  сообщил  реши¬
мость,  воспоминание  о  которой  вызывало  розы  на  ее  ла¬
ниты;  а  ее  maman  любовалась  ею  и  шептала  ей  Деруле¬
дово  слово:
 —  «Nitchevo!»
 Генеральши  про  Мифима,  вероятно,  скоро  забудут
и  найдут  себе  иного  тамватурга;  но  чухны,  которые  хоро¬
шо  знали,  что  за  человек  был  их  меррекюльский  Мифим,
«мiются».

ПРОДУКТ  ПРИРОДЫ
 Сравнительно  с  народною  толпою
мало  явлений  заслуживает  большего
изучения.  Она  настоящий  продукт
природы:  все  прочее  только  гримасы,
а  здесь  искренность  и  действитель¬
ность.  Смотри  на  народную  толпу,
если  хочешь,  с  трепетом,  но  смотри
внимательно:  то,  что  она  сделает,  ни¬
кому  не  известно,  и  еще  менее  ей
самой.
 Карлейль
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 В  течение  моей  жизни  мне  привелось  видеть,  как  дви¬
гаются  с  места  на  место  переселенцы  и  что  с  ними  при
этом  иногда  происходит.  Расскажу  здесь  один  маленький
случай,  который  остался  у  меня  на  всю  жизнь  в  памяти.
Дело  было  незадолго  до  уничтожения  крепостного  права.
Ходили  уже  надежные  слухи  об  «освобождении»,  но  тем
не  менее  купля  и  продажа  людей  еще  производилась  сво¬
бодно.  Пользуясь  этим,  некоторые  именитые  лица  совер¬
шали  тогда  большие  заселения  принадлежавших  им  степ¬
ных  мест  крестьянами,  купленными  на  вывод  из  середин¬
ных  губерний.
 У  меня  был  родственник,  муж  моей  тетки,  обруселый
англичанин.  Он  был  человек  недюжинный  и  в  одном  от¬
ношении  предупредил  даже  на  сорок  лет  этику  «Крейце¬
ровой  сонаты».  Опасаясь,  чтобы  на  него  при  выборе  жены
не  подействовали  подкупающим  образом  «луна,  джерси
и  нашлепка»,  он  отважился  выбирать  себе  невесту  в  буд¬
ничной  простоте  и  для  того  объехал  соседние  дворянские
дома,  нарядившись  «молодцом»  при  разносчике.  Таким
образом  он  увидал  всех  барышень  в  их  будничном  уборе
и,  собрав  о  них  сведения  от  прислуги,  сделал  брачное
предложение  моей  тетушке,  которая  имела  прелестный
характер.  Вообще  о  нем  говорили,  что  он  —  практик.  Он
управлял  огромными  имениями  очень  важного  лица  и,
между  прочим,  имел  своею  обязанностью  заселять  степи:
образовывать  на  них  новые  деревни  и  заводить  там  пра-
 123

вильное  полевое  хозяйство.  Людей,  которых  вели  сюда,
скупали  на  вывод  у  разных  помещиков  в  губерниях  Орлов¬
ской  и  Курской,  отчего  «сводные  люди»  делились  на  два
народа: 	«народ  орловский»  и  «народ  курский».  «Орлов¬
 ский  народ»  считался  «пошельмоватее»,  а  куряне  —  «ве¬
домые  кметы»  —  подразумевались  якобы  «подурасли¬
вее».
 Переселяли  людей  в  степи  тогда  большими  партиями.
Сколько  я  помню  в  мои  детские  годы,  в  наших  местах
«сбивали  народ»,  то  есть  совокупляли  партии  людей  на
вывод  два  раза,  и  в  оба  эти  раза  по  деревням  стоял  стон,
а  на  выводных  людей  жалко  было  смотреть,  хотя  между
ними  немало  было  и  таких,  которые  не  унывали,  а  говори¬
ли,  будто  им  «все  равно  —  хуже  не  будет».  В  сводных
дворах  шла  распродажа  овец,  телок,  сох,  борон  и  саней,—
причем  между  бабами  сцены  «навечной  разлуки»  были
раздирающие.
 Один  раз  из  нашего  городишка  было  отправлено  на
подводах,  кажется,  около  двухсот  душ,  и  многие  из  выве¬
денных  мужиков  вскоре  же  прибежали  назад  и  стали  пря¬
таться  в  пустых  овинах  и  в  конопляниках.  Когда  их  лови¬
ли  —  они  рассказывали,  что  «ушли  от  вши  и  от  вредных
вод».  Их  отсылали  в  стан  и  секли.  Кроме  отбегателей,
многие  в  дороге  заболевали:  их  некоторое  время  тащили
на  подводах,  а  потом  «отставляли»  где  попало;  худые,  за¬
моренные  клячи  в  обозах  падали,  сбруя  рвалась,  колеса
ломались,  и  вообще  было  много  несчастья.  Второй  раз
вывод  людей  из  наших  мест  был  еще  неудачнее:  между
ними  начался  страшный  «гнетучий  понос»,  или  «жиленье
животами»,—  заболевших  пришлось  держать  по  дороге  на
квартирах  и  в  землянках  целую  зиму.  Половина  людей  пе¬
ремерла,  и  убытки  были  большие,  а  потому  в  третий  раз,
о  котором  я  буду  рассказывать,  придумали  отправить  пар¬
тию  на  судах,  или,  как  тогда  говорили,  на  «стругах»,  по
Оке  и  Волге.
 Партия  была  сборная  с  разных  мест  Орловской  и  Кур¬
ской  губерний,  все  от  дворян  мелкопоместных.  В  числе
переселяемых  крестьян  были  и  дворовые  и  деревенские
мужики.  У  дворовых  не  было  ни  скота,  ни  собственных
телег.  Они  были  довезены  до  пристани  каким-то  мне  неиз¬
вестным  способом  и  там  посажены  на  барки.  С  некоторы¬
ми  крестьянами  были  телеги  и  сохи:  все  это  было  погру¬
жено,  или,  лучше  сказать,  нагромождено,  на  барки,  и  се¬
мьи  помещались  и  на  телегах  и  под  телегами.  С  некоторы¬
ми,  мне  помнится,  были  куры  и  на  одной  барке  две  или
три  овцы.
 124

ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Я  тогда  был  еще  очень  молодой  мальчик  и  не  знал,
к  чему  себя  определить.  То  мне  хотелось  учиться  наукам,
то  живописи,  а  родные  желали,  чтобы  я  шел  служить.  По
их  мнению,  это  выходило  «всегда  надежнее».  Мне  и  хоте¬
лось  и  не  хотелось  служить:  я  знал,  что  на  службе  хоро¬
шо,  но  был  уже  немножко  подпорчен  фантазиями;  я  читал
«Горе  от  ума»,  и  все  военные  мне  представлялись  Скало¬
зубами,  а  штатские  —  Молчалиными,  и  ни  те,  ни  другие
мне  не  нравились.  По  характеру  моему  мне  нравилось
какое-нибудь  живое  дело,  и  я  рассказал  это  моей  тетке,
а  та  передала  своему  мужу.  Англичанин  стал  мне  совето¬
вать,  чтобы  я  не  начинал  никакой  казенной  службы,  а  луч¬
ше  приспособил  бы  себя  к  хозяйственным  делам.  Для  того
же,  чтобы  заохотить  меня  к  этому,  он  сказал  мне:
 —  Вот  мы  теперь  переселяем  партию  крестьян,  а  граф
недоволен  тем,  как  их  водят.  Люди,  которые  водят  наших
переселенцев,  по  мнению  графа  (его  принципала),  все
очень  грубы,  и  я  с  ним  отчасти  согласен.  Это  непрактично.
Пускай  это  —  продукт  природы,  но  ведь  и  природа  может
мстить  за  себя:  ожесточать  народ  и  доводить  его  до  ужа¬
са  и  уныния  никогда  не  надо,  хотя,  однако,  совсем  добрые
и  мягкосердые  вожди  тоже  не  годятся.  Это  уже  доказано
опытом:  мягкосердому  мужик  сейчас  на  шею  сядет  и  лап¬
тем  его  толкать  начнет.  Нужны  Пизарро,  и  у  меня  есть
такой  Пизарро,  какого  мне  надобно.  При  них  командиром
идет  очень  надежный  человек,  из  здешних  орловских,  на¬
зывается  Петр  Семенов:  умный  мужик,  но  тиран.  С  ним
сын  его,  тоже  преспособный  и  тоже  аспид:  мужичонки
у  них  пищат.  Без  таких,  как  Петр  Семенов,  однако  нель¬
зя:  ведь  идет  целая  орда,  а  с  ордою  и  надо  меры  ордын¬
ские;  но  век  такой,  что  надо  немножко  и  цивилизации
подпустить,—  надо  одною  рукою  карать,  а  другою  —  ми¬
ловать.  Вот  я  и  хотел  бы  испробовать  этакую  маленькую
конституционную  затею,  чтобы  один  казнил,  а  другой
миловал.  Отправляйся-ка  ты  с  ними,  и  вникай,  и  Петру
распоряжаться  не  мешай,  но  облегчай,  что  возможно.
Я  тебе  дам  главную  доверенность  с  правом  делать  всякие
амнистии.
 Я  согласился.
 —  Вот  и  прекрасно!  Официальное  значение  твое  бу¬
дет  высоко  над  Петром,  но  ты,  однако,  смотри  —  не  ис¬
порть  дело:  царствуй,  но  не  управляй.  Пусть  на  Петра
жалуются,  а  ты  только  милуй.
 В  Орле  я  познакомился  с  нашим  Пизарро.  Это  был
 125

черный  кудрявый  мужик  лет  сорока  восьми  или  пятидеся¬
ти,  мускулистый,  сильный,  живой,  с  черными  огненными
глазами,  черными  сросшимися  над  носом  бровями,  курно¬
сым  носом  и  маленькой  черной  окладистой  бородой.  Вы¬
ражение  лица  у  него  было  сильное,  смелое,  решительное
и  довольно  жестокое.  При  нем  находился  в  помощниках
сын  его  Дороша  —  молодец  лет  двадцати  двух  или  трех,
чрезвычайно  похожий  на  своего  отца.
 Дядя  мой  отрекомендовал  меня  Петру  Семенову  и  про¬
сил  его  учить  меня,  а  мне  сказал,  чтобы  я  жил  с  ним
в  ладах  и  чтобы  мы  довели  благополучно  порученный  нам
«продукт  природы».
 Дядя  был  в  прекрасном  настроении  и  говорил  прият¬
ные  слова,  на  которые  Пизарро  отвечал  в  ласковом  тоне,
но  с  неуловимым  букетом  иронии  и  вероломства.  Дядя
рассуждал,  что  русский  мужик  —  самый  выносливый  про¬
дукт  природы,  что  он  не  избалован  и  путина  его  не  может
замучить.
 —  Пусть  только  было  бы  чем  ему  напихать  брюхо,
чтобы  в  пустом  брюхе  не  щелкало,  а  то  он  тысячи  верст
отмахает,  как  котильон  протанцует.
 И  Петру  Семенову  это  слово  понравилось:  он  улыб¬
нулся  одними  углами  рта  и  подтвердил:
 —  Так-с  точно:  котыльоном  и  докатимся.
 —  Катитесь,—  отвечал  дядя,—  катитесь!
 И  в  излишнем,  может  быть,  умилении  он  не  заметил
злобы  Пизарро  и,  вне  своего  обычая,  поблагословил  нас
рукою.
 —  Оберегайте  продукт  и  катитесь  котильоном!
 Перевозимые  крестьяне  в  это  время  уже  были  «поса¬
жены  на  струга»,  и  самой  тяжелой  процессии  —  посадки,
я  не  видел.  Рассказывали  мне,  будто  происходили  разди¬
рающие  сцены  —  особенно  когда  выведенные  крестьяне
прощались  со  сватами  и  соседями:  многие  будто  бы  «хо¬
тели  бунтовать»,  но  Петр  Семенов  предупредил  бунт:  он
послал  Дорошу  в  полицию;  и  оттуда  подоспели  «три  по¬
лицейские  казака  с  пикою»,  и  все  кончилось:  «продукт
природы»  был  погружен,  и  барку  тотчас  же  отчалили  от
берега  и  остановили  посередине  реки.
 Тем  прощанье  «продукта»  и  кончилось.
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Петр  Семенов  возил  меня  показывать,  как  «народы
помещались»  на  барках.  На  двух  были  «шельмоватые»
народы  орловские,  а  на  третьей  «дурасливые»  куряне.
 126

Над  каждым  из  этих  народов  были  приставленные  из
своего  народа  «старосты».  Над  орловскими  старостою
был  тележник  Фефёл,  о  котором  Петр  сообщил  мне,  что
он  был  челевек  дорогой,  но  незадолго  перед  этим  убил
оглоблей  человека,  который  пришел  звать  его  ужинать.
Это  скрыли,  а  про  всякий  случай  Фефёла  поскорее  дешево
продали.
 —  Над  орловскими  шельмецами  такой  именно  и  ну¬
жен,—  говорил  Пизарро.
 Курскими  людьми  заведовал  орловский  мужик  Михай¬
ло,  человек  добрый  и  степенный.
 —  Курский  народ  —  что  цыплята!
 Помню,  как  я  первый  раз  увидал  «народы»  и  их
вождей.
 Из  дома  мы  отправились  к  Оке  в  тележке,  которою
правил  Дороша.  Мы  с  Петром  Семеновым  сидели  на  ла¬
вочке.  Барки  стояли  за  пять  верст  за  городом.  Когда  мы
приехали,  Петр  Семенов  стал  свистеть,  и  от  берега  отва¬
лила  лодочка,  в  которой  помещался  Михайло,  начальник
курских  народов;  он  нас  привез  на  барки,  и  мы  прошли
между  народом,  причем  я  не  заметил  ничего  особенно
горького  или  угнетающего.  Сидели  люди  босые,  полураз¬
детые,—  словом,  такие  жалкие  и  обездоленные,  как  их
обыкновенно  видишь  в  русской  деревне.  Я  тогда  думал
еще,  что  крестьяне  и  везде  должны  быть  только  в  таком
виде,  как  мы  их  привыкли  видеть  в  России.  Смирение  их
тоже  было  обычное  в  их  положении.  Петр  Семенов  обра¬
щался  с  ними  грубо,  как  с  «продуктом»,  не  стоящим  хоро¬
шего  обхождения,  а  они  относились  к  нему  с  подобостра¬
стием:  величали  его  батюшкой  Петром  Семеновичем  и  из¬
лагали  ему  разные  просьбы,  на  которые  он  отвечал  резко,
скоро,  но,  по  правде  сказать,  всегда  очень  деловито.  Вос¬
пользоваться  моим  высоким  правом  помилования  я  не
имел  никакого  повода  и  не  торопился  с  этим;  я  был  уве¬
рен,  что  такой  случай  еще  придет  во  время  путины  —
и  вот  тогда  я  пущу  в  ход  мои  милостивые  полномочия,
и  народы  благословят  мое  милосердие!
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Когда  мы  перешли  с  одной  барки  на  другую,  то  Петр
Семенов  показал  мне  в  корме  свою  каютку.  Это  была  те¬
совая  каморка,  в  которой  помещались  две  кроватки:  его
и  Дорошина,  маленький  шкапик  с  чайным  прибором,  жел¬
тый  сундучок,  деревянные  счеты,  расходная  книга  и  в  углу
 127

образок  с  лампадой.  Комната  эта  запиралась  на  замок,
ключ  от  которого  держал  у  себя  староста  Фефёл.  Такую
же  точно  комнату  Петр  Семенович  предполагал  сделать
и  мне  на  одной  из  барок.
 О  том,  как  мы  выплыли  и  как  шли,  я  рассказывать
не  буду,  потому  что  это  потребовало  бы  много  времени,
да  и  не  все  теперь  вспомнишь.  Вообще  же  говоря,  дни
тянулись  один  за  другим  одинаково  скучно,  серо,  без  вся¬
кой  деятельности.  Самым  любимым  занятием  у  всех  было
«искаться».  Это  было  что-то  вроде  спорта.  Мужики,  ба¬
бы,  дети  —  все  постоянно  искались,  и  занятие  это  было
не  только  препровождением  времени,  но  оно  было  вызва¬
но  и  настоятельною  необходимостью,  потому  что  вошь  ела
«народы»  беспощадно.
 Я  не  знаю,  что  такое  называют  вшивой  болезнью,  но
думаю,  что  она  не  должна  быть  страшнее  того,  что  я  ви¬
дел  на  переселенческих  барках.  Никакие  усилия  очистить¬
ся  от  насекомых  не  помогали.  Несмотря  на  то,  что  крестья¬
не  очень  невзыскательны  насчет  опрятности,  тут  они
взвыли:
 —  Съела  вошь!..  Жалуйте  —  милуйте!..  в  глаза  лезет:
зрак  хочет  выпить!
 По  баркам  было  неприятно  и  страшно  ходить.  Особен¬
но  ночью  или  в  жаркую  пору  дня,  когда  истома  размари¬
вала  людей  и  они  хотели  спать,  но  не  могли  крепко  за¬
снуть  от  зуда,  который  производили  насекомые.  В  немом
исступлении  все  скреблись  ногтями  и  ерзали  на  одном
месте  или  катались  на  пядь  в  одну  сторону  и  на  пядь
в  другую  и  потом  вдруг  вскакивали,  сидели,  поводя  во¬
круг  осовевшими  глазами,—  иногда  плакали  и  всегда  не¬
пременно  все  «чухались».  И  это  как  только  начнет¬
ся  в  одном  месте,  так  и  «пойдет  котильоном»  повсеме¬
стно.
 Своей  скверной  и  ужасающей  нечистоты  люди  не  сты¬
дились  нимало,  да  и  до  того  ли  им  было,  чтобы  стыдить¬
ся,  когда  они  от  этого  так  ужасно  страдали!  Петра  Семе¬
нова  они  боялись,  но  мне  прямо  совали  покрытых  вшами
детей  с  отвратительными  расчесами  и  кричали:
 —  Смотри-ка  крестьян-то  грапских,  смотри!  Отпиши
ему:  вот,  мол,  воши-то  младенца-то  божьего  совсем  ис¬
точили.
 1  Пишут,  что  это  же  самое  составляло  главное  занятие  русских
поселенцев,  которых  перевезли  в  1892  году  на  океанском  пароходе
из  Одессы  во  Владивосток.  Впрочем,  этих,  кроме  «вшей»,  занимали
еще  карты,  которых  у  нас  не  было.  (Прим.  автора.)
 128

Средств  от  этого  не  было  никаких,  и  ни  Петр,  ни  его
сын,  ни  колесник  с  Михайлой  ничего  для  облегчения  лю¬
дей  не  делали.
 Бани  нет,  прудить  (то  есть  калить  белье)  перед  кост¬
ром  —  нельзя,  потому  что  на  барках  невозможно  разве¬
сти  такое  обширное  пламя,  перед  которым  все  народы  об¬
наготились  бы,  и  остается  терпеть.  Но  этого  изо  дня
в  день  нельзя  терпеть!
 Орловские  и  курские  мужики  моются  редко  и  плохо,
потому  что  бань  для  этого  они  и  дома  не  имеют,  но  дома
они  хоть  парились  изредка  в  тех  самых  печах,  где  пекли
свой  хлеб,  а  на  барках  и  этого  сделать  невозможно!
 —  Пропадаем!  —  кричали  они  с  отчаянными  рыда¬
ниями,—  вошь  заточила  до  смерти!
 А  мы  все-таки  ничего  не  могли  для  них  сделать.
 Правда,  им  было  дозволено  с  барок  купаться,  но  «на¬
роды»  этого  не  хотели.
 Крестьяне  смотрят  на  купанье  так,  что  это  хорошо
только  для  «прохлажденья»,  но  мыться  в  негретой  воде
нельзя,  и  это  мытье,  хотя  бы  и  с  мылом,  ни  к  чему  будто
бы  не  ведет.
 —  Да  и  мыться  при  барках  негде:  мужики  будут  гля¬
деть  на  баб...  Только  стыд  один;  а  кроме  того,  вошь  от
холодной  воды  еще  пуще  множится.
 Словом,  они  купаться  в  реке  не  хотели.  Тогда  Петр
с  сыном  решили  их  «поневолить»,  но  они  не  захотели  раз¬
деваться,  и  мужики  говорили,  что  их  будто  «лихоманка
бьет»,  а  бабы  сказывали,  что  они  «на  себе  имеют»  и  тому
подобное.
 Петр  Семенов  тотчас  же  обратил  на  это  мое  внима¬
ние  и  сказал:
 —  Вы  должны  это  остановить:  разве  не  слышите,  что
они  все  в  одно  слово  кричат?..  В  одно  слово  кричать
нельзя!
 После  этого  Петр  Семенов  стал  употреблять  меры  по¬
нуждения  в  виде  толчков  и  затрещин,  а  я  положил  пу¬
стить  свое  заступничество  и  сделал  это,  всячески  охраняя
самолюбивый  престиж  распорядителя.
 Он  выслушал  и,  побледнев,  ответил  спокойно:
 —  Ах,  значит,  вы  желаете,  чтобы  этот  «продукт»  не
побуждать  больше?
 —  Не  так  побуждать!
 —  А  как  же?
 А  я  не  знал  как...
 Но  людей  я,  однако,  защитил,  и  они  это  поняли
и  оценили.
 5. 	Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 129

ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Так  мы  вышли  из  Оки  в  Волгу,  и  в  Нижнем  у  нас
вшивые  народы  опять  заволновались:  они  вдруг  присту¬
пили  к  Петру  Семенову  с  «неслыханной»  просьбой,  чтобы
он  сводил  их  в  баню!  Он,  разумеется,  их  не  повел,  а  тог¬
да  оба  народа,  курские  и  орловские,  стали  кричать,  шуметь,
и  я  опять  был  призван  для  их  устрашения  и  опять  не  умел
исполнить  этого,  как  должно.  А  когда  я  сказал,  что  мне
людей  жалко,  то  Петр  Семенов  ответил:
 —  Кому,  сударь,  людей  жалко,  тому  не  нужно  браться
народ  на  свод  водить.
 И  он  от  меня  отвернулся.
 Я  чувствовал,  что  он  сказал  мне  правду,  и  мне  в  самом
деле  стало  совестно.
 Чтобы  облегчить  несколько  свою  душу,  я  купил  пуд
мыла,  разрезал  его  с  Михайлою  на  кусочки  и  роздал
бабам-ребятницам.  Бабы  за  это  мне  были  очень  благо¬
дарны,  и  вскоре  объявили,  что  «вошь  все  одно»,  потому
что  «надо  щелоку»,  а  печей  нет,  и  щелоку  нет!
 В  следующем  городе  я  купил  уже  два  пуда  мыла  и
опять  роздал  его  бабам  с  детьми,  но  Петр  Семенов  и  за
это  на  меня  злился:  он  находил,  что  ежели  мыло  давать,
то  надо  давать  и  другое  многое,  без  чего  обходиться  нель¬
зя,  а  тогда  нельзя  и  конец  положить  надобностям.
 Я  начинал  чувствовать,  что  я  как  будто  порчу  дело
и  что  Петр  Семенов  того  и  гляди  каким-то  известным  ему
образом  от  меня  освободится  и  уйдет  один  вождем  всего
«котильона».
 Предчувствия  эти  и  оправдались.
 ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 Через  два  или  три  дня  после  того,  как  Пизарро  сказал
мне  свои  дерзости,  у  нас  на  орловской  барке  обнаружи¬
лось  оригинальное  и  дерзкое  покушение  против  власти:
в  стенке  каюты  Петра  Семенова  была  просверлена  дыроч¬
ка,  и  в  нее  «вправлена  соломинка».  Приспособление  это
сделал  какой-то  «орловский  шельма»  для  того,  чтобы  пере¬
пускать  через  соломинку  вшей.
 Петр  и  Дорофей  этим  страшно  оскорбились  и  захоте¬
ли  во  что  бы  то  ни  стало  «отыскать  виновных»,  а  как  ни¬
кто  в  этой  вине  не  признавался,  то  стали  грозить  «пересте¬
гать  с  пятого  на  десятого»,  но  я  этому  воспротивился,
и  тогда  к  следующему  же  утру  в  стенах  горенки  было  от¬
крыто  уже  три  пропускных  дырки.
 130

Петр  еще  сильнее  требовал  «перелупцевать»  всех,
а  я  не  давал,  и  при  таких  взаимных  неудовольствиях  мы
спустились  к  посаду,  где  стали  на  якорь  и  где  произошло
с  нами  невероятное  и  удивительное  событие.
 Это  было  вечером  под  какой-то  праздник,  но  под  ка¬
кой  именно,  я  теперь  не  припомню.  Был  это  праздник
большой,  и  Петр  Семенов,  которому  надо  было  сделать
продовольственные  запасы,  боялся,  что  завтра  он  их  не
найдет  на  базаре,  а  потому  он  сейчас  же  отправился  на
берег  вместе  с  сыном  и  с  тремя  мужиками,  я  остался  на
барках,  и  тут-то  «народы»,  не  видя  между  мною  и  собою
никакого  средостения,  окружили  меня  и  начали  мне  от¬
крывать  свои  обиды  на  Петра,  который  не  додавал  будто
им  и  хлеба  и  соли,  напрасно  стеснял  их  свободу  и  напрас¬
но  же  обвинял  их  в  том,  что  они  будто  просверлили  дыр¬
ки  и  пускали  нечисть.
 —  Все,  мол,  это  напраслины,  а  дырки  просверлил  не
кто  иной,  как  Петров  сын,  Дорошка,  по  злобе  на  мужи¬
ка,  к  жене  которого  Дорошка  «ластился».
 И  тотчас  же  вслед  за  этим  я  услыхал  из  среды  «наро¬
дов»  вопль  единодушный  и  ужасный:  эти  люди,  братья
мои,  рыдая,  вопили,  чтобы  я  сжалился  над  их  страданием
и  пустил  их  на  берег  в  баню,  смыть  изъязвляющую  их
нечисть...  Они  томились,  рвались  и  галлюцинировали
«банькой».
 Должен  или  не  должен  был  я  внять  этой  истоме  и  это¬
му  молению  моих  обовшивевших  братьев?
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Не  могу  сказать,  действительно  ли  на  берегу  топились
бани,  или  народам  так  хотелось  мыться,  что  они  галлюци¬
нировали,  но  они  уверяли  меня,  что  там  топятся  бани  на
берегу,  и  что  в  бани  пускают  нынче  по  грошу,  и  что  если
их  пустят,  они  все  вымоются  и  через  час  назад  будут.
Тогда  пустить  других.  Я  смотрел  на  тележника  и  на  Ми¬
хайлу.  Тележник  по  своему  обыкновению  только  улыбал¬
ся,  а  Михайло  молчал,  а  вопль  был  несносен  и  в  самом
деле  мог  достигать  до  господа.  В  довершение  картины
и  для  большего  мучения  моих  чувств  выскочил  какой-то
мужичонка  и  начал  тыкать  мне  в  глаза  маленького  умира¬
ющего  мальчика,  у  которого  во  всех  складках  тела,  как
живой  бисер,  переливали  насекомые.
 —  Вот!  —  кричал  мужик,—  вот,  смотри  это!  —  а  потом
он  швырнул  ребенка  на  пол,  как  полено,  и  обнажил  свои
покрытые  лохмотьями  ребра,  и  тут  я  увидал,  что  у  него
 131

под  мышками  и  между  его  запавшими  ребрами  нечто  такое,
чего  не  могу  изобразить  и  чего  тогда  я  не  мог  стерпеть,
и  сказал:
 —  Хорошо!..  На  мне  будет  ответ  за  вас,  но  я  вам  дам
денег  на  баню:  устройтесь  как  надо  и  ступайте  на  берег,
вымойтесь.
 Посадили  мы  сорок  человек  на  лодки  и  пустили  их
на  берег  в  бани  под  надежной  командой  доброго  Михайлы,
который  должен  был  этих  людей  высадить  и  прислать  нам
лодки  обратно  с  гребцами.
 На  берегу  всё  еще  звонили  к  вечерне  или  ко  всенощ¬
ной,  и,  как  всем  нам  казалось,—  оттуда  ветерком  доноси¬
ло  запах  пара  и  банного  веника.
 Я  стоял  на  барке  и  смотрел,  как  наши  лодки  доплыли
до  берега,  и  видел,  как  люди  стали  из  них  выходить  —
шибко-шибко,  один  за  другим,  как  воробьи,  выпрыгнули
с  живостью,  которой  трудно  было  ожидать  от  их  неуклю¬
жества,  и  затем...  лодки  стоят  у  берега  и  назад  не  возвра¬
щаются...  И  нам  туда  послать  не  на  чем,  и  нет  нам  оттуда
ни  гласа,  ни  послушания...
 Это  стало  удивительно!
 Ждем  полчаса,  час,  наконец  становится  темно,—  нико¬
го  нет,  а  вдруг  в  темноте  плеск  весел,  и...  является,  как
сатана  злой  и  надменный,  Петр  Семенов.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 Я  чувствовал,  что  случилось  что-то  дурное,  и  не  ошиб¬
ся;  случилось  вот  что:  отпущенные  мною  в  баню  много¬
страдальные  люди,  заверив  меня,  что  я  за  них  «не  отве¬
чу»,  совсем  не  пошли  в  баню,  а  как  выпрыгнули  на  берег,
так  и  пошли  в  Орловскую  губернию.
 —  Они  нам  —  вшивая  братия  —  хорошо  поусердство¬
вали,  и  вы  их  хорошо  пожалели!  —  заключил  Петр  Семе¬
ныч  и  сейчас  же,  перейдя  с  шутливого  тона  в  самый  серь¬
езный,  добавил:  —  Ну-с,  ждать  нельзя!  извольте  брать
с  собою  доверенность  и  поедемте  на  берег:  я  уже  упредил
начальника,  и  он  готов:  сейчас  надо  их  догнать!  Эта  баня
экономии  дорого  обойдется!
 Дело  приняло  такой  оборот,  что  все  были  виноваты,
а  прав  один  Петр  Семенов,  и  потому  весь  преферанс
был  на  его  стороне,  и  надо  было  ему  повиноваться,  и  по¬
виноваться  скоро  и  без  рассуждений.  Пизарро  меня  побе¬
дил  и  уже  начинал  торжествовать  свою  победу.  Когда  мы
проходили  к  лодке,  он  шел  впереди  меня  с  фонарем  и,
остановясь  возле  одной  молодой  женщины,  кормившей
 132

грудью  ребенка,  с  бесстыжею  наглостью  осветил  ее  рас¬
крытую  грудь  своим  фонарем.  По  груди  что-то  серело,
точно  тюль,  и  эта  тюль  двигалась,  смешиваясь  у  соска
с  каплями  синего  молока,  от  которого  отпал  ребенок.
 Уста  Пизарро  искривила  презрительная  улыбка,  и  он
отхватил  фонарь  и  проговорил:
 —  Как  не  поверить,  что  мой  сын  на  этакую  прелесть
польстится!
 Мы  плыли  в  гордом  молчании,  но  как  только  вышли
на  берег,  Петр  сейчас  же  настойчиво  спросил  у  меня  мою
доверенность  и  требовал,  чтобы  я  сам  в  дело  не  мешался,
а  подождал  его  в  трактире.  Теперь  он  прямо  говорил  мне,
что  я  могу  испортить  все  дело.
 Я  ему  поверил,  и  он  поехал  к  чиновнику,  уряд  которо¬
го  был  мне  не  ясен:  Петр  называл  его  то  исправником,
то  просто  начальником,  и  вскоре  же  с  ним  и  с  его  тремя
казаками  они  погнались  за  беглецами,  которых  без  труда
догнали  на  пятой  версте,  оборотили  их  и  погнали  назад
под  прикрытием  тех  же  трех  полицейских  казаков,  из
которых  опять,  как  в  Орле,  только  у  одного  была
пика.
 Несмотря  на  ночной  сумрак,  я  видел,  как  их  «гнали».
Перед  этим  шел  дождь,  а  почва  была  глинистая,  и  было
смешно  и  жалко  смотреть,  как  они  шлепали  и  как  ноги  их
волоклись  и  расползались  по  мокрой  глине,  причем  где
скользила  и  падала  одна  передняя  пара  —  то  же  самое
проделывали  и  все  другие,  точно  в  самом  деле  вели  ко¬
тильон  с  повторением  фигур.
 Петр  Семенов  возвращался  с  исправником  на  дрожках
и  держал  себя  с  ним  с  большим  достоинством.  Меня  он
отрекомендовал  ему  короткой  фразой:
 —  Вот  это  на  их  имя  доверенность,—  и  больше  не  ска¬
зал  ни  слова.
 А  завернутый  в  шинель  исправник  после  этого  нагнул¬
ся  и  прошептал  мне  на  ухо:
 —  Прошу  вас  поспешить  ко  мне  в  дом...  мы  должны
с  вами  переговорить.  Пожалуйста,  сию  минуту!
 Он  опять  запахнулся,  и  я  заметил,  что  у  него  была
какая-то  звезда  под  капюшоном  шинели.  Он  поехал,  и  я
прошел  к  нему  и  ждал  его  довольно  долго  и  в  самом  про¬
тивном  душевном  настроении.
 «Господи!  —  думал  я,—  как  я  дурно  сделал!  но  мог  ли
я  ожидать,  что  эти  взрослые  люди  будут  так  безрассудны,
что  они  покинут  жен  и  детей  и  станут  убегать  куда-то,
при  ясной  очевидности,  что  им  убежать  невозможно!  Руч¬
ного  барсука  смело  пускают  в  лес  на  охоту,  оставляя  вза¬
 133

перти  его  самку  с  детьми,  и  барсук  не  убегает,  а  возвра¬
щается  в  неволю  к  своей  самке!..  А  это  ведь  все-таки
люди!»
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 У  меня  было  время  подумать  и  о  том,  как  им  будет
стыдно,  когда  их  опять  посадят  на  барки...  Да,  и  мне
завтра  будет  стыдно  на  них  глядеть...  А  исправника  все
еще  нет  как  нет...  и  мне  очень  скучно  в  его  кабинете,
а  уйти  неловко,  да  притом  оказалось,  что  мне  и  нельзя
уйти,  потому  что  солдат,  проводивший  меня  сюда,  ушел
и  дверь  за  собою  запер,  так  что  я  остался  под  арестом.
 В  таком  неприятном  положении  я  старался  развлечь
себя  чем  мог.  К  моему  счастию,  здесь  были  книги,  и  при¬
том  такие,  которыми  в  тогдашнее  время  интересовались,—
например,  лекции  московских  профессоров:  Кудрявцева,
Грановского,  Геймана  и  Рулье  «О  городской  ласточке»,
письма  Герцена  «об  изучении  природы»  с  достопамятным
вступлением  «во  славу  Цереры,  Помоны  и  их  сродников»
и  русская  Библия  с  казенною  сургучною  печатью  на
переплете.
 Эта,  очевидно,  попала  сюда  по  какому-нибудь  особому
случаю  и  жила  в  исправницкой  библиотеке  не  «вроде
арестанта».
 Так  как  эта  книга  была  тогда  большою  редкостью,  то
я  начал  ее  просматривать  и  не  заметил,  как  явился  домой
хозяин.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Исправник,  или,  как  оказалось,  неисправник  этот,  был
молодой  человек  и,  по-видимому,  принадлежал  к  числу
«образованных  дворян».
 Когда  я  его  видел  на  дрожках  завернутым  в  шинель
с  странным  орденом,  сверкавшим  из-под  капюшона,  он
мне  казался  человеком  солидным,  как  и  надлежит  быть
исправнику,  а  теперь,  когда  он  снял  шинель,  передо
мною  явилась  просто  «фитюлька»,  и  вдобавок  фитюлька
эта  вела  себя  чрезвычайно  неосновательно.  Во-первых,
этот  молодец  вбежал  к  себе  запыхавшись  и  напевая:
«Услышь  меня  —  полюби  меня!»;  а  во-вторых,  он  удивил¬
ся  моему  здесь  присутствию,  а  потом  начал  извиняться
и  хохотать.
 —  Что  прикажете  делать?  —  заговорил  он,—  делаешь
то,  что  можешь,  и  позабудешься,  но  зато,  слава  богу,
все  кончено:  я  всех  выпорол!
 134

—  Кого  выпороли?
 —  Этих  ваших  сорок  бунтарей...  Надо  бы,  конечно,
отобрать  зачинщиков,  да  ваш  старик  так  просил,  чтобы
не  отбирать,  а  лучше  «всех»,  да  и  что  в  самом  деле
их  разбирать!
 —  Но  позвольте...  ведь  это  какое-то  недоразумение!..
все  сорок  человек...  Куда  они  побежали  и  так  безропотно
опять  вернулись  сюда...
 Молодой  человек  расхохотался.
 —  О  да!  и  не  говорите!  Болваны!  Я  вам  откровенно
скажу,  наши  люди  —  это  болваны!..  Представьте  вы  в  мо¬
ем  положении  англичанина  —  ведь  он  бы,  я  уверен,  расте¬
рялся,  но  мне  настоящее  знание  этого  народа  дает  на  него
настоящие  средства.  И  это  почему-с?  потому  что  я  здесь
родился  и  вырос!  Когда  ваш  мужик  пришел  и  говорит:
«Помогите  —  сорок  человек  убежало»,  я  подумал: 	что
делать?  Мой  начальник  в  отъезде,  а  я  сам  ведь  ничего
не  значу  и  не  имею  никаких  прав:  ведь  я  простой  приказ¬
ный,  я  секретарь,  не  более  того,  но  я  знаю  этот  народ:
и  потому  я  взял  трех  калек,  надел  шинель  с  пристегнутой
к  ней  большой  пряжкой,  догнал  беглецов,  скомандовал  им:
«Сволочь,  назад!»  и  всех  их  привел  назад  и  перепорол.
Моя  пряжка  действует  удивительно:  я  гоню  их  назад,  как
фараон,  привожу  и  всех  их  секу;  и  не  забудьте,  секу  их
при  их  же  собственном  великодушном  и  благосклонном
содействии:  они  друг  друга  держат  за  ноги  и  за  руки  и  си¬
дят  друг  у  друга  на  головах,  и  потом  я  их  отправляю  на
барку,  и  все  кончено.  Они  отплывают,  а  я  стою  на  берегу
и  думаю:  «Ах  вы,  сор  славянский!  Ах  вы,  дрянь  родная!»
Пусть  бы  кто-нибудь  сам-третий  проделал  этакую  штуку
над  сорока  французами!..  Черта-с  два!  А  тут  все  пре¬
красно...  И  это  еще,  не  забудьте,  с  моей  простой  пряжкой;
но  если  бы  у  меня  был  настоящий  орден!..  О,  если  бы
у  меня  был  орден!  С  настоящим  орденом  я  бы  один  це¬
лую  Россию  выпорол!  А  ваши  вещи  все  на  пристани...
Там  ваше  все...  Вас  нельзя  было  оставить  с  переселенца¬
ми...  Ваш  Петр  говорит,  что  он  иначе  не  отвечает  за  спо¬
койствие,  и  я  это  понимаю:  это  справедливо;  он  и  дове¬
ренность  вашу  увез  с  собой,  и  прекрасно  сделал,  а  то  надо
было  бы  о  вас  доносить.
 —  Что  же  такое  надо  бы  обо  мне  доносить?
 —  Да  вот,  что  вы  делали  всеобщее  возмущение.
 И  тут  он  объяснил  мне,  что  спущенная  мною  на  сушу
группа  взбунтовавшихся  крестьян  могла  вызвать  движе¬
ние,  за  которое,  может  быть,  пришлось  бы  множество  лю¬
дей  сослать,  а  теперь,  благодаря  его  находчивости,  все
 135

окончилось  только  тем,  что  он  сорок  человек  перепорол
и  меня  отставил...
 Мне  оставалось  его  поблагодарить.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 С  тех  пор,  как  происходило  описанное  приключение,
уплыло  много  лет  и  многое  изменилось.  Кое-что  даже  и
серьезно  улучшилось,  но  слухи,  доходящие  до  столиц
о  движении  переселенцев,  приносят,  однако,  всё  старые,
давно  знакомые  вести,  из  которых  приходится  заключать,
что  тут  два  стимула  остаются  неизменными:  1)  «народы»
поднимаются,  не  зная  куда,  и  возвращаются,  не  зная  за¬
чем,  и  2)  «народы»,  во  все  время  своего  следования,  все
еще  «чухаются»  и  «ищутся»,  потому  что  их  «пожирает
вошь».  Последнее  отвратительно  до  такой  степени,  что  об
этом  никто  не  решается  серьезно  говорить,  а  только  упоми¬
нают  вскользь.  И  вот  именно  поэтому-то,  может  быть,  дело
«с  исканием»  все  и  остается  в  своем  прежнем,  ужасном
положении;  а  это  есть  большое  народное  бедствие,  кото¬
рое  промалчивать  в  печати  стыдно  и  жестоко.  Нечистота
противна,  песни  об  этом,  за  фортепианом  сидя,  не  споешь
и  баллады  на  эту  тему  не  напишешь,  но  надо  отложить
брезгливость  в  сторону  и  настойчиво  говорить  о  нечисти,
чтобы  ее  уничтожить.  Это  настоящая  египетская  казнь!
Партия  переселенцев,  плывшая  в  1892  году  во  Владиво¬
сток,  «обчесалась»  в  виду  Коломбо,  но  ей  в  этом  ничем
не  помогли,  и  люди  так  поплыли  чесаться  далее!..  Пусть
знают  наших,  каковы  мы  в  гости  едем!  А  в  собрании  Об¬
щества  для  вспомоществования  нуждающимся  переселен¬
цам  в  Петербурге,  14-го  марта  1893  года,  читали  и  говори¬
ли,  что  средств  для  помощи  переселенцам  мало,  что  их
недостает  «на  самые  вопиющие  нужды»  и  что  «крайнее
скопление  переселенцев  развивает  болезни»,  а  вследствие
того  «они  заражают  бараки,  в  которых  их  помещают».  По
этому  поводу  общество  взывает  к  «участию  земств».  А  я
считаю  уместным  рассказать  здесь  в  «Переселенческом
сборнике»  то,  что  я  видел  на  переселенческой  барке,  чтобы
напомнить  покровителям  странных,  что  самое  большее  бед¬
ствие  для  переселенцев  это  есть  поедающая  их  нечисть.
Отчего  ничье  милосердие  не  встречает  их  по  дороге  и  не
моет  их  в  банях?  Ведь  они  всё  заразят,  где  ни  приткнут¬
ся!  Гейне  был  прав,  говоря,  что  «кто  любит  народ,  тот
должен  сводить  его  в  баню».  И  это  первое,  за  что  надо
взяться  повсеместно,  как  только  «продукт  природы»
надвигается.
 136

СИБИРСКИЕ  КАРТИНКИ
XVIII  ВЕКА
 Из  дел  сибирской  старины
Рассказ
 Наше  историческое  развитие  шло
по-своему.
 Н.  Данилевский
 ОТ  АВТОРА
 Настоящему  рассказу  о  делах,  происходивших  в  Сиби¬
ри  в  XVIII  веке,  необходимо  предпослать  несколько
строк  вместо  предисловия.
 Более  десяти  лет  тому  назад,  в  первой  книжке  «Рус¬
ского  Вестника»  за  1882  год  на  первом  месте  было  нача¬
то  печатанием  исследование  Вакха  Гурьева,  под  заглавием:
«Исповедный  штраф  в  Сибири  в  течение  прошлого
XVIII-го  века».  Автор  этого  исследования,  Вакх  Гурьев,
был  православный  священник  и  происходил  из  сибирских
уроженцев;  близко  знав  дела  этого  обширного  азиатского
края,  он  сделал  себе  в  литературе  известность  несколь¬
кими  достойными  внимания  исследованиями  о  сибирской
старине.  Исследование  Гурьева  об  «исповедном  штрафе»
тоже  обещало  представить  очень  живой  исторический
и  этнографический  интерес;  любопытство,  возбужденное
появлением  статьи  в  московском  журнале,  не  было  однако
вполне  удовлетворено,  потому  что  из  всего  исследования
в  «Русском  Вестнике»  напечатано  только  три  главы,  а  ос¬
тальное  обещано  впредь,  но  продолжения  не  было.  Не  бы¬
ло  продолжения  этой  статьи  и  ни  в  каком  другом  изда¬
нии,  а  в  законченном  в  1892  году  труде  В.  И,  Межова:
«Сибирская  библиография»  (№  6972),  «Исповедный
 штраф»  Вакха  Гурьева  прямо  показан  неоконченным.
 Сведение  это  надо  считать  наиобстоятельнейшим,  для
которого  излишни  были  бы  поверки,  но  и  они  были  сде¬
ланы  и  принесли  те  же  самые  результаты:  большая  исто¬
 1  «Сибирская  Библиография»,  Вл.  Изм.  Межова  (Издание  И.  М.
Сибирякова,  СПб.,  1892  г.),  содержащая  в  себе  «Указатель  книг  и
статей  о  Сибири».  (Прим.  автора.)
 137

рия,  описание  коей  было  начато  по  документам  и  живым,
устным  рассказам  и  повестям,  остается  в  зачаточном  поло¬
жении,  без  развития  и  без  конца,  а  потому  и  не  приводит
читателя  ни  к  какому  определительному  выводу  и  заклю¬
чению.
 Была  ли  рукопись  этого  исследования  доведена  Вак¬
хом  Гурьевым  до  конца  —  неизвестно,  равно  как  неизвест¬
на  и  причина,  по  которой  печатание  «Исповедного  штра¬
фа»  было  в  «Русском  Вестнике»  прервано  и  неокончено.
Может  быть,  это  зависело  от  неблагоприятных  для  лите¬
ратурной  работы  условий  в  положении  самого  автора,  ко¬
торый  в  это  время  переменил  место  и,  перейдя  на  службу
в  Царство  Польское,  умер  в  Калише  24  июля  1890  г.
 Случай  дает  теперь  возможность  изложить  это  дело  во
всей  его  полноте  и  законченности,  хотя  и  без  тех  частно¬
стей,  которыми  располагал  Вакх  Гурьев,  знавший  Сибирь
по  личным  наблюдениям  и  пользовавшийся  рассказами
других  старожилов.
 Случай  же  этот  заключается  в  следующем.  В  С.-Петер¬
бурге  жил  и  здесь  же  не  так  давно  скончался  известный
сибирский  золотопромышленник,  генерал-майор  Вениам.
Ив.  Асташев,  с  которым  я  был  знаком  и  от  которого  по¬
дарены  мне  несколько  копий  с  деловых  бумаг,  касающихся
сибирской  жизни.  Довольно  долгое  время  бумаги  эти  ле¬
жали  у  меня  неразобранными,  а  когда  я  стал  их  просмат¬
ривать  летом  прошедшего  года,  то  увидал,  что  в  них  есть
очень  значительная  доля  того  материала,  который  встреча¬
ется  в  обработанном  виде  в  исследовании  Вакха  Гурьева
об  «исповедном  штрафе  XVIII-го  века»,  и  что  материал
этот  не  ограничивается  тем,  что  попало  уже  в  начало  ис¬
следования  Гурьева,  а  идет  дальше  сплошною  и  неразрыв¬
ною  цепью  событий  до  тех  пор,  пока  дело  кончается  в  три¬
дцатых  годах  истекающего  нынешнего  столетия.  Материал
дает  возможность  закончить  недоконченное  исследование
об  «исповедном  штрафе»,  который  находчивостью  сибир¬
ских  деятелей  переходит  в  другое  дело  —  «о  небытии»,
потом  в  дело  «о  скверноядстве»,  и  наконец  —  «о  просто¬
те»,  в  которой  все  и  «тонет  в  тундрах  Сибири».
 Крайне  заинтересованный  этим  оригинальным  делом,
я  решился  изложить  его  в  нижеследующем  рассказе,  при¬
чем  —  дабы  сохранить  изложению  цельность  —  должен
был  вкратце  сказать  опять  и  о  том,  что  уже  рассказано
в  трех  главах  повествования  В.  Гурьева  в  «Русском  Вест¬
нике»,  с  тою,  однако,  разницею,  что  как  я  не  знаю  мест¬
ных  преданий  о  всей  этой  истории,  то  я  их  и  не  касаюсь,
а  веду  весь  рассказ  гораздо  кратче  и  уже,  чем  рассказ
 138

Гурьева,  пущенный  в  первых  трех  главах  широко  —  до
чрезвычайности.
 Я  держусь  в  моем  изложении  дела  одних  бумаг,  и  при¬
том,—  как  я  имею  основание  думать,—  именно  тех  самых
бумаг,  которыми  пользовался  для  своего  начатого  и  недо¬
конченного  труда  Вакх  Гурьев.
 I
 Среди  явлений  русской  жизни  в  Сибири  чрезвычайно
характерным  и  любопытным  представляется  борьба  свет¬
ских  и  духовных  властей  с  крещеными  сибирскими  ино¬
родцами  и  другими  людьми,  которые  не  понимали  важно¬
сти  принятых  ими  на  себя  обязанностей.  Особенно  много
забот  было  о  том,  чтобы  они  не  уклонялись  от  исповеди.
 Архивы  сибирских  консисторий,  духовных  правлений
и  губернских  и  воеводских  канцелярий  хранят  до  сих  пор
множество  дел  «о  небытии»,  «о  скверноядстве»  и  «о  зло¬
употреблении  простотою»,  из  которых  рачителем  сибир¬
ской  старины  сделаны  были  некоторые  выписки,  приве¬
денные  здесь  нами  в  порядок.
 Дело,  о  котором  будет  речь,  сначала  получило  назва¬
ние  «о  небытии»,  под  которым  и  упоминалось  в  бумагах.
Началось  оно  при  Петре  Великом  и,  как  думают  некото¬
рые,—  по  его  мысли,  а  во  всяком  случае  по  его  указу
14-го  февраля  1716  года  (т.  е.  за  девять  лет  до  его  кон¬
чины).  В  указе  том  «великий  государь  велел  всякого  чи¬
на  людям  у  отцов  духовных  повсегодно  исповедываться,
а  ежели  кто  не  исповедуется,  на  таковых  попам  подавать
росписи  архиереям,  а  им  те  росписи  отсылать  губернато¬
рам,  а  губернаторам  и  лантратам  класть  на  тех  людей
штраф,  против  дохода  с  него  втрое,  а  потом  им  ту  испо¬
ведь  исполнять.  А  которые  прежде  податей  не  платили
и  явятся  виновными,  тех  обложить,  применяясь  к  тому  же,
а  с  девок  и  вдов  против  оного  вполы.  Раскольников  же
положить  против  настоящего  платежа».
 Таким  образом,  денежный  штраф  за  «небытие»  (т.  е.
у  исповеди)  был  наложен  этим  указом  одновременно  как
на  раскольников,  так  и  на  церковных  людей,  которые
в  очень  большом  количестве  не  являлись  для  исповеди
к  своим  духовным  отцам.
 Отсюда  началось  это  дело;  а  далее  сейчас  мы  будем
видеть,  как  этот  источник  потёк  по  азиатской  окраине,  где
редкое  и  бедное  кочевое  население  живет  в  обширном  рас¬
сеянии  и  притом  «пребывает  в  состоянии  природной  про¬
стоты  и  совершенной  дикости».
 139

II
 Наложение  штрафа  за  неявку  к  исповеди  сначала  по¬
ручалось  светским  властям,  «губернаторам  и  лантратам»,
а  по  скольку  налагать  на  каждого  человека,  не  явившегося
к  исповеди,—  на  это  искали  определения  в  указе,  где  ска¬
зано,  что  надо  «класть  штраф  против  доходов  с  него  (от¬
бегальщика)  втрое».  Лантраты  поняли  так,  что  раскольни¬
ков  нужно  «записать  в  двойной  оклад  (платимых  ими  по¬
датей)»,  а  церковных,  не  явившихся  к  исповеди,  следует
оштрафовать  втрое.  И  многие  так  и  сделали,  а  чрез  это
вышло,  что  раскольники,  заплатившие  двойной  оклад,  «от¬
водили  исповедную  повинность»  дешевле,  чем  православ¬
ные,  которых  лантраты  обложили  штрафом  «втрое  против
доходов  с  них».  Православные,  увидав  из  этого,  что  им  го¬
раздо  выгоднее  совсем  «записаться  по  двойному  окладу»,
объявили  себя  раскольниками.  Они  стали  являться  к  свет¬
ским  властям  и  просили  «записать  их  в  двойной  оклад»,
а  те  это  исполняли,  и  раскол  возрастал  в  своей  числен¬
ности.
 Другие  же  люди,  которые  не  хотели  зачислять  себя
в  раскольники,  «по  двойному  окладу»,  стали  обращаться
к  «приходским  попам»  с  подкупами,  чтобы  «попы  показы¬
вали  их  бывшими».  Попы  брали  за  это  «посулы»  и  пока¬
зывали  небытейщиков  «бывшими»,  и  таким  образом  реест¬
рация  вместо  того,  чтобы  выяснить  дело,  повела  к  усилен¬
ной  лжи.  А  как  «посулы»  за  фальшивые  отметки  небытей¬
щиков  «бывшими»  брали  одни  попы  и  не  делились  этими
доходами  с  причетниками,  то  среди  сих  последних  запыла¬
ла  всеобщая  зависть  против  настоятелей  и  пошли  на  них
доносы.
 Доносов  было  множество,  и  представители  духовной
власти  их  не  скрывали,  а  напротив,  охотно  направляли  их
на  вид  высшего  начальства,  чтобы  показать,  что  светские
чины  не  могут  хорошо  вести  это  дело  и  только  портят  ду¬
ховенство,  предоставляя  ему  возможность  покрывать  ви¬
новных  в  уклонении  от  исповеди.
 Из-за  этого  между  светскими  чиновниками  и  приход¬
ским  духовенством  начались  споры  и  «подвохи».  Духовное
ведомство  по  убеждению,  что  светские  неподлежаще  запи¬
сали  в  раскольничий  оклад  нераскольников,  «посылало
своих  фискалов  для  розыска,  а  светские  власти,  потакав¬
шие  раскольщикам,  схватывали  посланцев  духовного  ве¬
домства  и  сажали  их  скованных  в  тюрьмы  и  держали  под
крепким  караулом  и  оному  исследованию  о  раскольниках
 140

и  духовных  делах  чинили  тем  сущую  остановку».  Свет¬
ские  же  власти  в  отпор  этим  укоризнам  со  стороны  лиц
духовных  вывели  на  вид,  что  «многие  священники  в  подан¬
ных  ими  духовных  росписях  за  1716  и  1717  годы  (самые
первые  после  указа)  многих  детей  своих  духовных  неиспо¬
ведавшихся  написали  исповедавшимися,  а  действительно
бывших  у  исповеди  по  злобе  своей  на  них  записали  небыв¬
шими».
 О  злоупотреблениях  в  подобном  роде  завелось  множе¬
ство  дел,  шли  бесконечные  допросы,  сыски  и  очные  ставки,
а  между  духовными  и  светскими  чиновниками  поднялась
такая  ожесточенная  распря,  что  высшее  правительство  уви¬
дало  необходимость  быстро  и  энергично  вмешаться  в  это
дело  и  дать  ему  другое  направление.
 III
 Десятого  и  семнадцатого  марта  1718  года  последовали
высочайшие  указы,  которыми  (10  марта  1718)  категориче¬
ски  определялось:  «по  сколько  именно  надлежит  брать
штрафа  с  разного  звания  людей,  отбегающих  исповеди».
Назначено  брать  «с  разночинцев  и  посадских  в  первый
год  по  одному  рублю,  во  второй  —  по  два,  а  в  третий  —
по  три,  а  с  поселян  в  первый  раз  по  десяти  денег,  во  вто¬
рой  по  гривне,  а  в  третий  —  по  пяти  алтын».  А  чтобы
штраф  за  небытие  взыскивался  без  попустительства  и  без
пререканий  между  особами  светского  и  духовного  чина,—
все  это  дело  передавалось  в  заведывание  лиц  одного  ду¬
ховного  ведомства,—  а  прежним  взимателям  штрафа  из
особ  светского  звания  настоящими  указами  предоставля¬
лось  только  наказание  виновных.  Заниматься  взысканием
было,  разумеется,  гораздо  прибыльнее,  чем  наказывать
несостоятельных  плательщиков,  и  потому  светские  власти
описанною  переменою  были  недовольны  и  стали  делать
духовенству  помехи.
 Духовенству  же  с  «набытием  прав»  по  сбору  штрафов
за  небытие  прибыло  и  «страхования»,  и  «страхования»  эти
были  не  шуточные.  В  указе  читаем:  «А  буде  о  тех,  кто
у  исповеди  не  будет,  а  священник  о  том  не  донесет  и  за
такую  его  ману  (sic)  взять  на  нем  штраф  первое  пять
рублев,  второй  десять,  а  третий  пятнадцать  рублев.
А  ежели  по  тем  (т.  е.  и  после  третьего  штрафа)  явится
в  такой  же  мане  и  за  то  извержен  будет  священства».
 И  еще  это  «страхование»  было  усилено  тем,  что  пове-
 1  Указ  Св.  синода  29-го  марта  1721  г.  (Прим.  автора.)
 141

лено  было  «по  извержении»  священников  «взять  их  име¬
ние»,  а  самих  их  «отсылать  для  наказания  к  гражданско¬
му  суду  и  в  каторжную  работу».
 Известясь  о  таких  указах,  особы  духовного  чина  не
сразу  разобрали:  «пришло  ли  к  ним  торжество  или  го¬
речь».  Дело  оштрафования  «небытейщиков»  обещало,  ко¬
нечно,  хорошие  выгоды,  но  и  «страхования»  со  извержени¬
ем  и  отъятием,  а  наипаче  с  преданием  в  руки  светских
приказных  наводило  на  духовных  ужас,  который  тем  легче
понять,  что  «светские»  питали  зло  на  духовенство  за  пе¬
редачу  в  их  руки  самой  выгодной  части  дела,  и  теперь
приказные,  по  всем  вероятиям,  не  дадут  спуску  тем  из  ду¬
ховных,  которые  попадутся  в  их  руки.
 IV
 Особы  светского  чина  и  действительно  начали  дер¬
жать  себя  гордо  и  не  уступали  духовенству  ни  одного  ша¬
га  без  неприятностей.  Даже  в  самом  начале  приказные
манкировали  требованием  духовенства.  С  1718  по  1721  год
духовное  ведомство  даже  не  добилось  еще,  чтобы  светские
сообщили  ему  списки  небытейцев.  Губернаторы,  камериры
и  лантраты  относились  столь  небрежно  к  требованиям
представителей  церковной  власти,  что  часто  вовсе  не  отве¬
чали  на  бумаги  архиереев  и  не  только  «с  безнадежностью»
доносили  об  этом  московскому  приказу  церковных  дел.
Однообразия  в  действиях  не  было,  а  повсеместно  дело  шло
где  как  попало:  в  одном  месте  «небытейщиков»  штрафова¬
ли  священники,  в  другом  —  приказные,  и  те  и  другие  по
своему  бессудили  одних  и  мирволили  другим,  а  взыскан¬
ные  деньги  «представляли  по  своей  команде»,  или  даже
вовсе  не  представляли.  Шла  вообще  полная  безурядица,
с  которою  московский  церковный  приказ  уже  не  мог  най¬
ти  никакого  толку,  и  тогда  за  дело  это  взялось  новое  выс¬
шее  церковное  учреждение  —  св.  правительствующий  Си¬
нод.
 Только  что  учрежденный  тогда  Синод  тотчас  же  оце¬
нил  значение  дела  о  «небытейщиках»  и  указами  от  20-го
и  21-го  чисел  марта  1721  года  сообщил  в  сенат  «ведение»,
а  епархиальным  архиереям  послал  указы,  «чтобы  впредь
собираемые  с  раскольников  и  с  небывших  у  исповеди
штрафы,  опричь  оного  святейшего  правит.  Синода,  в  дру¬
гие  места  не  отсылать  и  определенному  в  Москве  камери¬
ру  тех  штрафных  денег  и  об  них  ведомостей  не  отда¬
вать».
 1  Указы  Св.  синода  20-го  и  29-го  марта  1721  года.  (Прим.  авто-

Таким  энергическим  и  твердым  мероприятием  Св.  сино¬
да  был  положен  конец  нахальному  непослушанию  приказ¬
ных  светского  звания,  но  зато  возникли  теперь  недоразу¬
мения  в  самом  московском  приказе  церковных  дел,  кото¬
рыми  в  это  время  управлял  архимандрит  Златоустовского
монастыря  Антоний.
 V
 Под  пригрозою  Св.  синода  светские  приказные  сдали
в  духовные  правления  «сведения  и  отписки»  о  небытей¬
цах,  но  дела  эти  были  в  таком  виде,  что  в  них  нельзя  бы¬
ло  доискаться  толку.
 Златоустовскому  архимандриту  Антонию  поручено  бы¬
ло  разобрать  и  привести  в  ясность  все  беспорядочно  суну¬
тые  с  рук  приказными  бумаги,  а  когда  он  разобрался,  то
увидал,  что  сами  правительственные  указания  о  тех,  кого
надо  штрафовать,  до  сих  пор  еще  не  ясны.  Так  наприм.,
архимандрит  недоумевал:  «какой  штраф  наложить  и  тре¬
бовать  с  людей,  которые  не  подходили  ни  к  купеческому,
ни  к  крестьянскому  сословию,  и  из  числа  коих  являлись
многие  сирые  и  убогие,  именно:  солдаты,  драгуны,  ямщи¬
ки  и  жены  их,  зеленщики,  каменщики,  ученики  латинской
и  математической  школы,  оружейники,  столяры,  сторожа
церковные,  звонари  соборные,  приказные  сторожа  и  при¬
ставы,  люди  боярские,  сокольники  и  их  работники  и  ра¬
ботницы,  шляпного  и  суконного  дворов  ученики  и  работ¬
ники,  дому  государева  нижние  чины  и  дворовые  люди,
хлебники,  калашники,  блинники,  харчевники,  масленники,
печатного  двора  батыйщики  и  тередорщики  и  работные
люди,  кожевенники,  портные  мастеры,  сапожники,  канат¬
чики,  свечники,  плотники,  швальчики,  пивовары  и  богаде¬
ленные  нищие  мужеска  и  женска  полу».
 Внимательный  Златоустовский  архимандрит  основа¬
тельным  изучением  дела  обнаружил  такое  положение,  ко¬
торое  еще  не  было  в  виду  правительства,  но  которое,  од¬
нако,  вполне  соответствовало  живописанию  Посошкова,
в  его  «изъявлении  очевидности  лицемудрия»,  где  он  писал,
что  у  нас  «аще  подкрепления»  (указами)  не  будет,  то
и  впредь  вси  по  прежнему  в  церковь  ходить  не  будут»
Небытейщиков  приходилось  забирать  и  штрафовать  не
в  отдаленных  дебрях  и  пустынях,  а  в  покровительствуе¬
мых  императором  новоучрежденных  школах,  при  собствен¬
ном  государевом  дворе  и,  наконец,  даже  при  самых  при¬
 1  См.  Сочинения  Посошкова,  стр.  10.  (Прим.  автора.)
 143

ходских  церквах  и  соборах,  где  сторожа  и  звонари  упрямо
не  хотели  «отбывать  исповедь»,  а  в  то  же  время  эти  уп¬
рямцы  были  так  «сиры  и  бедны»,  что  в  штрафе  с  них  не¬
чего  было  взять  ни  в  первый  раз,  ни  во  второй,  ни
в  третий.
 Архимандрит,  обнаружив  такое  удивительное  состоя¬
ние  в  церковном  благоустройстве,  не  испрашивал  в  виду
этого  новых  попечительных  мероприятий,  которые,  может
быть,  теперь  были  бы  уместны,  а  только  представил  во¬
прос:  «с  вышеозначенных  разночинцов  скудных  и  бедных
рублевый  ли  штраф  или  за  скудость  по  усмотрению
и  обыску  умалять  —  поселенский  ли  или  противо  купече¬
ства  штраф  имать?»  Далее  он  спрашивал:  «как  поступать
с  теми,  которые  в  податных  книгах  написаны  неисповедав¬
шимися,  а  после  той  переписи  и  подания  книг  померли?»
Или  —  «с  теми,  кои  временно  проживали  в  домах  на  квар¬
тире  или  в  работниках  и  при  переписке  записаны  в  этих
домах,  а  когда  наступило  время  взыскания  с  них  штрафа,
они  в  тех  домах  уже  не  оказались».  Архимандрит  Анто¬
ний  опрашивал  у  св.  синода  разрешения,  с  кого  в  таковых
случаях  взыскивать  штраф:  «с  хозяев  ли  тех  домов,  или
велеть  им  тех  людей  отыскивать».
 Таких  осмотрительных  и  осторожных  людей,  как  гла¬
ва  московского  приказа  церковных  дел,  архимандрит  Ан¬
тоний,  оказалось  довольно  много.  В  виду  «страхования»
и  «пригроз»,  последовавших  из  Синода,  исполнительные
лица  духовного  ведомства  старались  действовать  как  мож¬
но  осмотрительнее  и,  не  принимая  на  себя  ничего,  что  им
могло  казаться  хотя  мало-мальски  сомнительным,  с  раз¬
ных  сторон  слали  в  Синод  свои  многочисленные  вопросы
и  «ожидали  на  них  в  разъяснение  указов».
 В  Синоде  скоро  образовалось  огромное  скопление  бу¬
маг  этого  рода,  из  которых  каждая  требовала  «наставле¬
ний,  указаний  и  точных  и  явных  определений».  Синод  был
обременен  этими  бумагами  и  по  многим  из  них  сносился
с  сенатом,  а  сенат  требовал  сведений  от  губернаторов,—
синод  делал  замечания  архиереям,  а  архиереи  своим  под¬
начальным  администраторам,  и  все  это  при  медлительно¬
сти  тогдашних  сношений  и  при  умышленном  «препира¬
тельстве»  и  «отписках»  со  стороны  представителей  разных
ведомств  страшно  увеличивало  громадность  дел,  заведен¬
ных  о  «небытии»,  из  которого  в  результате  не  выходило
ничего!
 Но  здесь,  в  Европейской  России,  с  розысками  «небы¬
тейщиков»  все-таки  не  встречалось  таких  достойных  памя¬
ти  затруднений,  какие  обнаружились  в  Сибири,  где  рас¬
 144

стояния  огромны,  полукочевое  народонаселение  редко
и  дико,  а  духовенство  было  в  тогдашнее  время  совершенно
необразованно  и  имело  за  себя  таких  «крепких»  предста¬
вителей,  как  Арсений  Мациевич,  Павел  Конюшкевич
и  другие,  любившие  постоять  за  свою  власть.  Тут  на¬
шлись  настоящие  борцы  для  борьбы  с  «светскими  власти¬
телями»,  и  рачения  их  достойны  долгой  памяти  в  истории
нашего  духовного  просвещения.
 VI
 В  Сибирь  вопрос  о  сыске  людей,  не  бывающих  у  испо¬
веди,  пришел  не  сразу,  но  зато  здесь  он  получил  серьез¬
ную  постановку.  Первые  «строжайшие  указы»  о  сыске  ви¬
новных  в  небытии  и  о  взыскании  с  них  штрафа  пришли
при  митрополите  сибирском  Филофее  Лещинском,  кото¬
рый  был  настроения  аскетического  и  шумных  дел  мирско¬
го  характера  не  любил,  и  потому,  несмотря  на  всю  стро¬
гость  указов,  повелевавших  немедленно  начать  бесконечное
дело  «о  небытии»,  он  не  обратил  на  эти  указы  никакого
внимания.  Или  он  был  добр  и  не  хотел  теснить  людей
и,  хорошо  зная  условия  жизни  сибирских  дикарей  и  по¬
лудикарей,  он  понимал,  что  там  требуемое  дело  сделать
нельзя,  а  что  от  возни  с  ним  придет  только  порча  на  тех,
кто  начнет  с  ним  справляться.  Дело  тронулось  только  пос¬
ле  того,  как  Филофей  отошел,  в  1721  году,  на  покой  и  на
место  его  был  сделан  сибирским  митрополитом  чернигов¬
ский  архиерей  Антоний  Стаховский.  С  этих  пор  дело
«о  небытейцах»  получает  движение  и  все  возвышается
строгая  о  нем  требовательность,  а  с  тем  вместе  разыгры¬
вается  и  полнейшая  невозможность  выполнить  над  небы¬
тейщиками  все  то,  что  требовалось.  Новый  сибирский
иерарх  распорядился,  чтобы  сибирские  священники
в  конце  церковных  богослужений  по  воскресным  и  празд¬
ничным  дням  «читали  бы  все  преждесостоявшиеся  высо¬
чайшие  указы  о  хождении  к  церквам  и  о  бытии  наипаче
(курсив  подлин.)  у  исповеди»,  но  на  этой  почве  дело  не
шло,  и  новый  иерарх  (третий  после  получения  указов
 1  Сибирский  митрополит  Филофей  Лещинский  правил  митропо¬
лиею  будучи  в  схиме.  Он  был  на  митрополии  с  1702  года,  и  в  1711
году  принял  в  тюменском  монастыре  схиму  с  именем  Феодора;  но  «по
указу»  в  1715  году  опять  был  назначен  к  управлению  кафедрою,  и
как  раз  попал  под  нетерпеливые  настояния  о  взысканиях  за  «небы¬
тие».  Отошел  на  покой  в  1721  г.  и  почил  1727.  (Прим.  автора.)
 2  Митрополит  сибирский  Антоний  Стаховский  с  1721  года.—
t  7-го  марта  1740  г.  из  малороссиян).  См.  указ  его  от  29  апреля
1737  года.  (Прим.  автора.)
 145

«о  небытии»)  Варлаам  Петров  (друг  губернатора),  через
пятнадцать  лет  повелел  сибирскому  духовенству  смотреть
на  «взыскание  штрафа  за  небытие»  как  на  «самонужней¬
шее  государственное  дело».  И  с  этих  пор  в  нисходящих
и  восходящих  бумагах  по  духовному  ведомству  в  Сибири
начинают  писать  об  «исповедной  повинности»  и  об  «испо¬
ведных  недоимках».
 Дело  стало  трактоваться  не  как  религиозное,  а  как
государственная  повинность,  которую  духовенство  долж¬
но  собирать  и  доставлять  казне,  «А  наипаче  не  запускать
недоимок».
 Интересы  высшего  и  правящего  духовенства  в  деле
этом  расходились  с  интересом  приходского  духовенства,
которое  представляло  тут  из  себя  инстанцию  исполни¬
тельную,  функции  которой  на  местах  «скитания  небытей¬
щиков»  были,  однако,  очень  затруднительны.  Для  архие¬
реев  и  их  консисторий  было  интересно,  чтобы  «оклады»  за
«небытие»  достигали  цифр  как  можно  более  значитель¬
ных,  а  приходские  иереи,  которым  надо  было  ездить  да
«съискивать»,  встречались  с  такими  практическими  труд¬
ностями,  которые  преодолевать  было  очень  трудно,  и  по¬
этому  священникам  хотелось,  чтобы  «сыску»  было  как
можно  менее.  Поэтому  священники  находили  для  себя
удобнее  и  выгоднее  не  умножать  числа  «небытейцев»,  но
чтобы  это  не  сходило  «небытейцам»  с  рук  даром,—  с  их
брали  «поминки»,  которыми  и  откупались  от  требователь¬
ности  консисторских  приказных,  и  таким  образом  завели
по  Сибири  в  огромных  размерах  правильно  организован¬
ное  «попустительство».
 Об  этом  узнали  архиереи,  и  против  Попов  призваны
были  действовать  местные  агенты  духовной  администра¬
ции  и  так  называемые  «закащики»,  «десятильники»
и  «члены  духовных  правлений»,  которые  все  должны  бы¬
ли  наблюдать,  чтобы  «сыск  виновных  в  небытии  произво¬
дился  неослабно,  как  самонужнейшее  государственное  де¬
ло»,  и  чтобы  приходское  духовенство  не  мирволило  небы¬
тейцам.
 Но  когда  епископы  пригрозили  «закащикам»  —  эти  по¬
следние  напугались  и  в  ограждение  себя  от  ответственно¬
 1  Варлаам  Петров  (хирот<онисан>  (1768—1802),  архиепи¬
ск<оп>  тобольский.  (Прим.  автора.)
 2  10-го  июля  1786  г.  (Дела  арх<ива>  томc<кой>  дух<овной>
консист<ории>).  (Прим.  автора.)
 3  «Закащиками»  в  Сибири  называли  «благочинных».  (Прим.  ав¬
тора.)
 146

сти  стали  уверять,  что  «самонужнейшего  дела»  в  Сибири
совсем  невозможно  исполнить,  и  на  этот  счет  были  пред¬
ставлены  объяснения.
 VII
 Закащики  объясняли,  что  многим  крещеным  людям
в  Сибири  «невозможно  отбыть  исповедную  повинность,
потому  что  вблизи  их  жительства  на  весьма  далекое  рас¬
стояние  нет  вовсе  церквей,  а  некоторые  церкви  хотя  по¬
стройками  и  окончены,  но  еще  не  освящены  и  не  снабже¬
ны  утварью,  а  при  других,  находящихся  в  зело  бедствен¬
ном  состоянии,  издавна  нет  священников,  а  где  есть  и  свя¬
щенники,  то  у  тех  в  говейной  поре  не  бывает  ладану  и  ви¬
на,  и  совершать  евхаристию  ни  на  чем  и  невозможно».
«А  люди  хотя  и  окрещены,  но  остались  в  первобытной
дикости,  и  кочуют  и  скитаются  в  местах  недоступных».
 Донесения  «закащиков»  были,  конечно,  не  голословные,
а  подкреплялись  точными  указаниями,  которых  невозмож¬
но  да  и  нет  никакой  нужды  воспроизводить  здесь  во  всей
подробности,  но  для  образца  можно  отметить,  что  в  самой
тобольской  епархии,  которою  управлял  еп.  Варлаам  (Пет¬
ров),  сделавший  штраф  за  небытие  «государственным  де¬
лом»,  прихожане  «целых  многолюдных  селений  и  деревень
оставались  без  исповеди  в  течение  1758,  1759,  1760  и  дру¬
гих  годов  единственно  за  неосвящением  церквей».  А  сколь
эти  села  и  деревни  были  многолюдны  —  открывается  из
подробных  росписей,  из  коих  видно,  например,  что  в  сло¬
боде  Белоярской,  в  томском  и  барнаульском  заказах  не  ис¬
поведывались  2  тыс.  человек,  в  берском  остроге  —  3.155
человек,  в  селе  Тальменеком  —  1.645  чел.,  в  селе  Легоста¬
евском—  1.306  чел.,  в  селе  Чингисском—  1.300,  в  с.  Ко¬
собоковском  —  1.805,  в  с.  Космалинском—  1.874,  а  всего
в  этой  одной  местности  тобольской  епархии  13.170  чело¬
век,  и  хотя  все  они  «не  отбыли  исповедной  повинности
единственно  за  неосвящением  церквей»,  и  стало  быть  от¬
нюдь  не  по  уклончивости,  а  без  всякой  с  их  стороны  ви¬
ны,  но  тем  не  менее  «все  эти  13.170  человек  подверглись
штрафу  за  небытие»,  И  в  таком  положении  были  застиг¬
нуты  жители  многих  местностей  сибирского  края,  и  везде
с  них  точно  так  же  взыскивали  штрафы  и  повторяли  эти
 1  См.  дела  и  духовные  росписи  за  обозначенные  годы,  хранимые
в  архиве,  помещающемся  в  колокольне  томского  Алексеевского  мона¬
стыря.  (Прим.  автора.)
 2  При  тех  же  делах  под  колокольнею.  (Прим.  автора.)
 3  Дело  в  архиве  колокольни  томского  монастыря.  (Прим.  автора.)
 147

взыскания  во  второй  раз  и  в  третий,  и  напрасно  штрафуе¬
мые  хотя  «не  видали  своей  вины»,  но  «свыклись  и  обо¬
шлись  с  положением,  приемля  оное  как  бы  за  перевод  на¬
туральной  повинности  в  денежную».
 Если  бы  кому-нибудь  похотелось  избавить  себя  от
платежа  денег  и  отбыть  исповедную  повинность  натурою,
то  ему  для  этого  оставалось  одно  средство:  ехать  в  город
или  в  такое  село  чужого  прихода,  где  все  церковное  бла¬
гочиние  было  в  порядке,  т.  е.  где  был  освященный  храм,
и  при  нем  священник  и  причт,  церковная  утварь,  ладан
и  вино,  и  тут  надо  было  стать  постоем  на  постоялом  дво¬
ре  и  ходить  к  службам  церковным,  а  потом  отъисповеды¬
ваться  и  взять  в  том  отписку  для  предъявления  своему
закащику;  но  это  было  сопряжено  с  такими  большими
хлопотами  и  с  такою  затратою  времени  и  денег,  что  не
представляло  крестьянину  никаких  выгод,  а,  напротив,
большие  убытки  в  сравнении  с  уплатою  штрафа.
 Притом  же  еще  и  нельзя  было  рассчитывать,  что  если
поедешь  исповедаться  в  отдаленный  чужой  приход,  то  все
это  там  и  отбудешь.  Это  не  всегда  удавалось.  Из  дел  вид¬
но,  что  люди,  пытавшиеся  запастись  исповедными  отпи¬
сками  от  священников  чужих  сел,  «ездили  в  эти  отдален¬
ные  приходы  напрасно,  ибо  когда  они  приезжали  туда  во
время  Великого  поста,  то  не  заставали  там  попов  при  сво¬
ей  должности,  поелику  они  были  в  то  время  вытребованы
в  заказы  и  содержались  там  для  объяснений  в  течение  не¬
скольких  недель».
 Вызовы  же  священников  в  заказы,  как  видно  из  тех
же  дел,  даже  «нарочито  совпадали  со  днями  постов»  и  бы¬
ли  обыкновенно  «последствием  доносов,  посылаемых  в  за¬
казы  от  дьяконов  и  причетников,  с  очевидным  расчетом
сделать  зло  священнику,  оторвав  его  от  прихода  в  говей¬
ные  дни,  когда  люди  отбывают  исповедную  повинность».
 Следовательно,  сибирякам  платить  штраф  за  небытие
было  удобнее  и  выгоднее,  чем  исполнять  требу,  и  это  по¬
лучило  развитие,  а  начальство  начало  смотреть  на  это  не
только  снисходительно,  но  даже  и  благосклонно  как  на
оборот  весьма  небезвыгодный  для  государства.
 VIII
 При  таком  взгляде  народились  и  умерли  три  поколе¬
ния,  и  прирост  небытейщиков  был,  конечно,  огромным.
Так,  например,  по  духовным  росписям  барнаульского  зака¬
за  за  1758  год,  в  слободе  Малышевской  всех  жителей  счи¬
талось  3.191,  а  когда  стали  вместо  исповеди  брать  деньги,
 148

то  вдруг,  через  четыре  только  года,  там  объявилось  уже
6.949  душ  (увеличилось  на  3.758),  в  с.  Чингисском  было
1.307,  а  в  1762  г.  стало  уже  3.901  (более  на  2.594).
В  Змеиногорском  руднике  в  1758  г.  было  всего  715  чел.,
а  в  1762  показано  уже  2.294  (более  на  1.579)  и  т.  д.
 Естественным  образом  такой  прирост  населения  в  че¬
тыре  года,  конечно,  был  невозможен;  но  так  как  он  факти¬
чески  был  налицо,  то  его  остается  объяснить  тем,  что  при
денежной  повинности  явились  те  люди,  которые  ранее,  при
требовании  от  них  натуральной  исповеди,  укрывались.
 Таким  образом,  как  финансовое  мероприятие,  обложе¬
ние  «небытия»  денежным  штрафом  в  самом  деле  принесло
пользу.  Надо  только  было  уметь  собирать  с  этих  людей
доходы,  от  платежа  которых  они  не  отбегали,  но  сборы,
однако,  производились  неаккуратно,  и  правительство  стало
обеспокоиваться  огромною  недоимкою.  В  делах  есть  указ
тобольской  духовной  консистории  от  10-го  июля  1786  го¬
да,  из  которого  видно,  что  «в  одном  заказе  через  пять  лет
небывших  накоплено  75.102  души,  с  коих  и  запущено  сбо¬
ру  100.000  рублей».  А  как  священники  и  закащики  не  име¬
ли  средств  как  «донять»  небытейцев,  то  дело  опять  стало
клониться  к  тому,  чтобы  разделить  операцию  между  аген¬
тами  светского  и  духовного  чина,  так  что  духовное  ведом¬
ство  должно  было  «доставлять  своевременно  самые  верные
сведения  о  числе  небывших  у  исповеди,  а  светские  вла¬
сти  —  распоряжаться  наложением  и  взысканием  штрафа».
 С  этим  распоряжением  ни  один  энергический  деятель
в  духовной  среде  сначала  не  хотел  помириться:  духовным
вовсе  не  интересно  было  исполнять  подготовительные  ра¬
боты  для  «приказных»  и  предавать  им  живых  людей,  ко¬
торые  умели  ценить  оказываемые  им  благодеяния  и  выго¬
ды,  но  практика  показала,  что  духовенство  не  теряло  свое¬
го  значения  для  мирян,  так  как  от  них  зависело:  выдать
небытейца  или  покрыть  его  небытие.
 Уследить  за  тем,  что  станут  делать  теперь  в  Сибири
с  небытейцами,  было  невозможно;  а  чтобы  понять  эту  не¬
возможность,  припомнить  себе  наскоро  и  вкратце:  что  та¬
кое  представляло  в  те  годы  церковное  благоустройство
в  Сибири  и  какого  духа  она  имела  тогда  иерархов  и  свет¬
ских  сановников,  бывших  с  теми  иерархами  в  ладах  или
в  контрах.
 IX
 В  начале  XVIII  века,  когда  начался  сыск  небываю¬
щих  у  исповеди  людей,  в  Сибири  была  одна  епархия,  ко¬
торая  именовалась  (до  1768  года)  «Сибирскою  и  Тоболь-
 149

скою».  Пространство,  занимаемое  этою  епархиею,  было
так  велико,  что  одному  архиерею,  как  бы  он  ни  был  энер¬
гичен,  хорошо  править  ею  было  невозможно.  Область  этой
епархии  обнимала  собою  все  пространство  от  Уральского
хребта  до  Берингова  пролива  и  от  Ледовитого  океана  до
северной  границы  Китая  и  степей,  где  кочуют  киргизы.
Вдоль  епархия  простиралась  на  десять  тысяч  верст,  а  по¬
перек  —  более  чем  на  три  с  половиною  тысячи.  И  на  всем
этом  страшном  пространстве  архиерей  должен  был  все
окинуть  своим  административным  взглядом  и  все  в  цер¬
ковном  управлении  упорядочить,  и  «небытейщиков  сы¬
скать»,  и  обложить  их  «за  небытие»  штрафом,  и  даже  про¬
извести  самое  взыскание.
 Трудность  этого  управления  увеличивалась  еще  тем,
что  число  крещеных  людей,  подлежащих  архиерейскому
попечению  на  всем  огромном  пространстве  Сибири,  было
невелико,  и  они  не  сидели  на  земле  dсплошь  к  одному  ме¬
сту,  а  разметались  по  обширной  стране  враздробь,  где  ко¬
му  казалось  сподручнее  и  выгоднее.  По  ревизии  1709  го¬
да  в  Сибири  насчитано,  кроме  инородцев,  немного  более
230.000  душ,  и  эти  христиане  жили  по  городам  и  селени¬
ям,  а  в  Сибири  и  города,  и  селения  разметаны  друг  от
друга  на  большие  расстояния,  начиная  от  200  и  доходя  до
500  верст  и  даже  более.  Пути  сообщения,  соединявшие  эти
удаленные  один  от  другого  пункты  заселения,  ужасны
и  поныне.  Тогда  они  были  «непроездными  дорогами»
в  настоящем,  а  не  фигуральном  смысле  этого  слова;  а  при¬
том  и  эти  отчаянные  дороги  пролегали  главным  образом
по  течению  огромных  сибирских  рек:  Оби,  Иртыша,  Ени¬
сея  и  Лены;  а  вдаль  от  берегов  этих  рек  и  таких  дорог
не  было.
 Церквей  на  всю  Сибирь  было  тогда  числом  160,  и  из
них  половина  приходилась  на  город  Тобольск  и  на  селе¬
ния,  ближайшие  к  этому  городу,  в  котором  жил  иерарх
Сибири.  Здесь  он  и  мог  видеть  на  известное  расстояние
вокруг  своего  кафедрального  города  некоторое  церковное
благоустройство.  Другая  же  половина  всего  числа  сибир¬
ских  церквей  (составлявшая  число  около  80-ти)  приходи¬
лась  на  всю  остальную  Сибирь,  с  ее  расстоянием  около
10  т.  верст  в  длину  и  более  3  т.  в.  в  ширину,—  т.  е.  они
были  разбросаны  от  Оби  до  Амура,  и  значительнейшее
число  их  опять  и  здесь  приходилось  на  города,  а  в  селе¬
 1  См.  «Историческое  обозрение  Сибири».  Словцова,  стр.  323.
(Прим.  автора.)
 2  См.  письма  Антона  Чехова.  (Прим.  автора.)
 150

ниях  церкви  были  так  редки,  что  приходы,  к  ним
приписанные,  тянулись  от  200  до  500  верст.  Отсюда  яс¬
но,  что  церковному  причту  «сыскать»  всех  своих  прихо¬
жан  и  объехать  их  во  благовремении  с  требами  было  не¬
возможно!  Церкви  же  в  сибирских  селениях  того  времени
все  были  деревянные,  холодные  и  бедные,  нередко  без
утвари,  а  иногда  и  без  богослужебных  книг,  а  также  в  них
не  было  ни  ладану,  ни  красного  вина,  ни  муки  для  про¬
сфор.  А  без  этих  вещей  православной  обедни  служить
нельзя  и  причащать  людей  нечем.  Запасы  всего  нужного
для  служения  литургии  приходили  сначала  «в  кафедру»,
т.  е.  в  Тобольск,  а  отсюда  уже  неспешно  развозились  по
непроездным  путям  отдаленных  пунктов,  достигая  к  ме¬
стам  назначения  очень  нескоро.  А  потому  нередко  бывало,
что  во  многих  церквах  не  служили  по  полугоду  и  более,
а  иные  и  вовсе  стояли  без  служителей.  Так  напр.,  томско¬
го  округа  в  селе  Тутольском  храм  оставался  без  священ¬
ника  с  1779  года  по  1801  г.,  т.  е.  слишком  в  течение  два¬
дцати  лет,  а  в  Чардатской  волости  того  же  округа  свя¬
щенника  не  было  с  1725  г.  по  1784,  т.  е.  в  продолжение
шестидесяти  лет!!...  Здесь  даже  причетники  перевелись,
так  что  между  здешними  обывателями  успели  народиться
и  свековать  люди,  совсем  не  видавшие  лиц  духовного
сана...
 И  это  не  было  явлением  исключительным:  «закащики»
и  из  других  мест  доносили  о  таких  же  положениях,  а  в
1801  году  один  «закащик»  рапортовал  архиерею  Варлааму,
что  «уездные  церкви  почти  все  находятся  в  самом  бедст¬
венном  состоянии,  а  инде  и  вовсе  службу  Божию  остав¬
ляют».
 Духовные  правления  представляли,  что  в  таком  поло¬
жении  «дело  о  небытии»  нельзя  справить  так,  как  хочет
начальство,  но  духовенству  поблажки  не  дано: 	приходы,
 в  которых  не  было  священников,  приписали  на  бумаге
к  соседним  храмам,  имевшим  священников,  и  велели  про¬
должать  исправлять  «небытейцев».
 А  приходы,  «соединенные»  таким  образом  на  бумаге,
в  натуре  представляли  целые  области,  «раскидывавшиеся
на  несколько  сот  верст».  Для  образца  можно  указать,  что,
 1  Журнал  Мин<истерства>  Народн<ого>  Просвещ<ения>.
1854  г.,  м<есяц>  март,  отдел  V,  стр.  40.  (Прим.  автора.)
 2  Указ  тобольск<ой>  д<уховной>  консист<ории>  9-го  нояб¬
ря  1799  г.  и  журн<ал>  томск<ого>  дух<овного>  правл<ения>
на  12  генв<аря>  1801  г.  (Прим.  автора.)
 3  Указ  тоб<ольской>  д<уховной>  консистории  11-го  мая
1784  года.  (Прим.  автора.)
 151

например,  в  приходе  ирменской  церкви  томского  округа
деревня  Крутихина  отстояла  от  церкви  на  105  верст  в  од¬
ну  сторону,  а  деревня  Панкрушихина  —  157  верст  в  дру¬
гую.
 О  книжном  научении  или  о  духовном  назидании  при¬
хожан,  конечно,  нечего  было  и  думать.  «Люди  оставались
в  первобытной  дикости».
 Священник  села  Зыряновского  в  течение  20  лет  заве¬
довал  приходом  села  Тутомского,  до  которого  от  его  хра¬
ма  было  180  верст,  а  до  самой  отдаленной  деревни  этого
«соединенного  прихода»  было  300  верст.
 Понятно,  что  жители  селений,  находившихся  в  таких
отношениях  к  своему  приходу,  были  очень  затруднены
«исполнением  исповедной  повинности»  натурою  и  им  было
гораздо  удобнее  платить  штраф  за  свое  «небытие»,  к  чему
они  и  стремились.
 X
 Но  и  в  тех  сибирских  селениях,  в  приходе  у  которых
были  налицо  священники  и  облачения,  и  богослужебные
книги  с  ладаном,  вином  и  мукой  для  просфор  и  воском,
положение  поселян  в  отношении  к  «отбытию  треб»  было  не
лучше,  чем  то,  какое  выше  описано.  Так,  например,  в  са¬
мом  конце  XVIII  века  жители  Мелецкого  острога  жало¬
вались  архиерею,  что  «хотя  они  усердие  ко  святой  церкви
имеют  и  святых  тайн  причащаться  желают,  но  священник
их,  Василий  Хавов,  мертвых  не  погребает,  младенцев  не
крестит,  родильницам  молитв  не  читает  и  св.  тайн  не  при¬
общает,  а  когда  ж  прибудет  в  год  однажды  через  почты
с  колокольцем,  с  мертвых  тел  за  погребение  берет  сполна
деньгами  и  случится  коньми,  а  погребения  нет».
 Из  жалобы  этой  трудно  понять:  как  при  таком  свя¬
щеннике  жители  обходились  с  мертвыми,  т.  е.  сберегали
ли  они  трупы  до  приезда  священника,  или  хоронили  без
него,  а  он  по  прибытии  своем  только  «брал  за  погребение
сполна  деньги»,  или  «коньми»,  а  самого  погребения  не  пел
и  опять  отъезжал  с  почтою?
 Искание  лучших  людей,  более  соответствующих  испол¬
нению  священнических  должностей,  не  представляло  ника¬
кого  успеха.  Священники  в  Сибири  были  столь  необразо¬
ванны,  что  «от  простого  мужика-поселянина  отличались
 1  Ук<аз>  тоб<ольской>  консист<ории>,  1776  г.  (Прим.
автора.)
 2  Указ  тобольск<ой>  д<уховной>  консист<ории>,  5-го
мая  1785  г.  (Прим.  автора.)
 152

только  одною  букварною  грамотою».  Большею  частию  они
«только  умели  читать  церковно-славянскую  грамоту,  и
умение  писать  признавалось  высшею  степенью  образова¬
ния.  (Обстоятельство  это  надлежит  особенно  заметить,  так
как  «умение  священника  писать»  имеет  большое  значение
в  достоверности  отметок  о  «небытии»,  до  которых  сейчас
дойдет  дело).  Когда  в  конце  XVIII  века  в  г.  Краснояр¬
ске  основывалась  школа,  для  которой  потребовался  законо¬
учитель,  то  во  всем  составе  духовенства  этого  города  не
оказалось  ни  одного  священника,  который  мог  бы  учить
детей  священной  истории  и  начаткам  православного  уче¬
ния  веры.  Тогда  стали  искать  такого  способного  человека
в  духовенстве  «енисейского  и  других  округов»,  но  резуль¬
тат  был  тот  же.  Тогда,  нужды  ради,  «с  разрешения  духов¬
ного  и  светского  начальства  учителем  был  определен  со¬
сланный  на  заводы  поселенец  из  российских  диаконов,  не¬
кто  Полянский»...  Это  был  какой-то  отчаянный  гуляка,
которому  «нужды  ради»  выпала  доля  положить  начало
русской  школе  в  крае,  но  порочные  привычки  ссыльного
дьякона  были  причиною,  что  «через  год  он  оказался  со¬
вершенно  неспособным  по  неумеренному  винопитию»,
и  тогда  он  от  учительства  был  устранен,  а  на  его  место
определен  способный  человек,  разысканный  в  томском  за¬
казе.  Это  был  пономарь  Суслов,  которого  красноярское
духовное  правление  аттестовало  так:  «он,  Суслов,  в  чтении
исправен,  и  письмоумеющ,  и  арифметики  первую  часть  ны¬
не  доучивает  в  твердости,—  чему  и  священно-церковно¬
служительских  детей  обучать  со  временем  может».  Из
всех  учителей  того  времени  в  Сибири  никакой  другой  не
был  так  хорошо  аттестован,  как  этот  Суслов,  а  об  осталь¬
ных  учителях  духовных  школ  тобольская  духовная  конси¬
стория  сделала  общий  отзыв,  что  «из  них  не  все  и  писать
умеют,  или  умножать  по  арифметике».
 Такие  трудности  приходилось  преодолевать  сибирским
архиереям  с  обучением  нарождавшегося  в  XVIII  веке  по¬
коления  молодых  духовных,  но  еще  труднее  было  сладить
с  замечательною  безнравственностью  взрослых,  при  со¬
действии  которых  надлежало  немедленно  привлечь  к  церк¬
ви  упорных  в  своих  заблуждениях  раскольников  и  содей¬
ствовать  «самонужнейшему  государственному  делу».
 1  Ук<аз>  Тобольск<ой>  консист<ории>  15-го  июля  1790  г.,
№  118,  и  донесение  Красноярск<ого>  дух<овного>  правления  14-го
июня  1791  г.  (Прим.  автора.)
 2  Ук<аз>  Тобольск<ой>  консист<ории>  5-го  апр<еля>
1791  г.  (Прим.  автора.)
 153

XI
 Митрополит  сибирский  Павел  Конюскевич  прибыл  на
кафедру  с  обязательством  энергически  вести  дело  «о  небы¬
тии»,  и  он  имел  уже  перед  собою  всю  описанную  нами
старую  практику  этого  дела,  и  мог  видеть,  что  исполнить
все  то,  что  от  него  требовалось,  здесь  не  с  кем.  И  вместо
того,  чтобы  скрывать  настоящее  положение  и  проводить
время  в  «страхованиях»  да  в  отписках,  он  дал  делу  новое,
довольно  смелое  направление:  после  многих  бесплодных
усилий  (с  1758  года  по  1764  г.)  он  разослал  по  Сибири
следующий  любопытный  «циркуляр»,  который  современ¬
ники  почитали  за  «наилучшее  изображение  состояния  си¬
бирского  духовенства».  В  этом  митрополичьем  циркуляре
изображено  следующее:
 «Понеже  по  производимым  в  канцелярии  тобольской
духовной  консистории  делам  оказуется,  что  здешней  то¬
больской  епархии  разных  мест  священно-церковно-служи¬
тели  безмерно  в  пьянственных  случаях  и  в  противонебла¬
гобразных  и  не  приличных  званию  своему  поступках,
в  противность  св.  отец  правил  и  духовного  регламента
житие  свое  препровождают,  и  в  ярыжствах  обращаются,
и  валяются  и  спят  по  улицам  пьяны,  и  в  воровствах,
и  в  ложных  подзаводскими  крестьянами,  яко  бы  об  отка¬
зе  их  от  заводов,  указов  объявлениях  обличаются,—  отче¬
го  в  народе  чинят  не  малое  смущение  и  соблазн  расколь¬
никам,  из  коих,—  как  по  делам  значит,  хотя  бы  некоторые
от  раскольнического  своего  злопагубного  заблуждения
и  обратиться  желали,  но  что  означенные  священники  без¬
мерно  упиваются  и  в  пьянстве  своем  многие  чинят  —  меж¬
ду  людьми  и  в  церквах  сквернословные  ругательства
и  драки,  и  тому  подобные  безчиния,  тем  претыкаясь  от
того  своего  проклятого  раскола  не  отстают,  и  в  том  они,
священники,  от  них,  раскольников,  не  малое  повреждение
и  укоризненное  посмеяние  на  себя  и  всему  духовному  сану
поношение  наводят»...
 Вывод  получался  такой,  что  люди,  которые  должны
были  исправить  мирян,  сами  «наводят  всему  духовному
сану  поношение»...
 Митрополит  Павел  это  сказал,  и,  по  замечанию  одно¬
го  из  наших  церковных  историков,  «убоялся  вести  свой
 1  Павел  Конюскевич,  из  малороссиян,  хиротонисан  23-го  мая
1758  г.  из  архимандритов  Юрьева  монастыря.  Уволен  в  1768  г.  из
Сибири  «по  обещанию»  в  Киево-Печерскую  лавру,  где  и  теперь  тело
его  находится  под  правым  приделом  «Великой  церкви».  (Прим.  ав¬
тора.)
 154

корабль  с  пьяными  матросами».  Он  стал  просить  Синод
отпустить  его  для  поклонения  святыням  Киева  и  отпра¬
вился  туда  на  богомолье  в  1764  году,  и  там  и  умер.
 XII
 Понять  «обещание»  митрополита  Павла  весьма  легко,
так  как  переносить  жизнь  среди  таких  людей,  какие  опи¬
саны  в  приведенном  циркуляре,  было  ужасно.  А  если  та¬
кова  была  «соль»,  которою  должна  была  земля  осолять¬
ся,  то  что  же  представляла  собою  вся  страна?  Нравствен¬
ное  состояние  Сибири  в  XVIII  веке  действительно  пред¬
ставляет  какой-то  ад!  Все  ученые  и  путешественники,  по¬
бывавшие  в  XVIII  веке  в  Сибири  (Миллер,  Фишер,
Гмелин  и  др.),  в  одном  духе  описывали  в  сибирских  жите¬
лях  страшную  и  отвратительную  безнравственность.  Ду¬
ховные  иерархи  должны  были  об  этом  знать,  да  и  не  мог¬
ли  не  знать,  потому  что  светские  власти  им  на  это  указы¬
вали.  Генерал-губернатор  Кашкин  «неоднократно  вынуж¬
ден  был  обращаться  к  епископу  Варлааму  (Петрову),
прося  побудить  сибирское  духовенство  к  принятию  надле¬
жащих  духовных  мер  к  истреблению  в  народе  жестокости
и  дерзновения  ко  вчинению  звероподобного  свирепства
и  скотоподражательного  разврата».
 Но  сибирские  иерархи  не  имели  средств  подействовать
так,  как  просил  их  генерал-губернатор.  Лучшим  средством
в  тогдашнее  время  считалось  «личное  воздействие  на  па¬
сомых».  Тогда  думали,  будто  «велелепие  архиерейского  са¬
на»  производило  на  народ  благотворнейшее  влияние,  но
паства  сибирских  архиереев  жила  в  таком  рассеянии,  что
иерархам  очень  трудно  было  навестить  всех  своих  «пасо¬
мых»  и  почти  совсем  невозможно  показать  большинству
из  них  велелепие  архиерейского  служения.  Притом  же  об¬
стоятельства  показали,  что  даже  и  результат  полезности
архиерейских  объездов  сомнителен,  ибо  пока  архиерей  ко¬
чевал  для  нравственного  оздоровления  своих  пасомых,  ко¬
торые  отличались  «жестокостью  и  звероподобным  свиреп¬
ством  и  скотоподобным  развратом»,  без  него  в  его  кафед¬
ральном  управлении  начинались  ужасающие  беспорядки.
Он  не  помогал  одному  и  губил  другое.  Так,  например,  ког-
 1  Тело  Павла  тобольского,  лежащее  во  гробе  под  церковью  Кие¬
во-Печерской  лавры,  до  недавнего  времени  можно  было  видеть.
(Прим.  автора.)
 2  Ук<аз>  тоб<ольской>  д<уховной>  конс<истории>
26-го  июля  1782  г.  Варлаам  Петров  тогда  был  еще  епископом.  В  ар¬
хиеп<ископы>  произвед<ен>  в  1792  г.  (Прим.  автора.)
 155

да  упоминаемый  в  начале  этого  рассказа  сибирский  мит¬
рополит  Филофей  (Лещинский)  первый  из  всех  сибирских
иерархов  тронулся  из  своего  кафедрального  города  в  объ¬
езд  своей  епархии,  то  он  провел  в  этом  путешествии  кря¬
ду  два  года  (1718  и  1719),  и  хотя  он  окрестил  в  это  вре¬
мя  40.000  инородцев,  но  зато,  лично  посмотрев  на  своих
подчиненных,  пришел  к  таким  взглядам,  что  по  возвраще¬
нии  в  Тобольск  не  стал  исполнять  указов  о  штрафовании
за  «небытие»,  а  «отошел  на  покой»  и  вскоре  умер  (1727  г.,
мая  31-го).  А  в  то  время,  пока  он  был  в  отлучке  и  кре¬
стил  40.000  инородцев,  у  него  в  управлении  старокрещен¬
ными  людьми  завелись  такие  непорядки,  что  это  пошло
в  пример  и  пословицу.  «Духовенство  укрепилось  в  мыс¬
лях,  что  над  ним  нет  начальства,  а  над  его  действиями
нет  контроля,  и  при  невежестве  своем  развило  в  себе  дух
своеволия,  непокорства,  самого  грубого  и  бесчестного  про¬
извола;  даже  те,  кому  была  поручена  часть  архиерейской
власти  и  попечение  и  надзор  за  другими  —  игумены,  зака¬
щики,  десятинники  —  явились  по  своему  бесстрашию  ар¬
хиерейские  воли  ослушниками,  огурниками  (sic)  и  про¬
дерзателями».  А  главное  —  за  это  время  накопилось  ог¬
ромное  количество  нерешенных  дел  и  очень  большое  число
«ставленников»  и  «просителей»,  которые  два  года  ожида¬
ли  возвращения  архиерея.  А  епархиальный  суд  в  это  вре¬
мя  совершил  ряд  таких  чудес,  что  схимнику  Филофею  по¬
казалось  «нелеть  и  слышать».
 Таковы  были  результаты  долговременной  отлучки  ар¬
хиерея  «в  объезде»,  а  скорее  совершить  «объезд»  было  не¬
возможно,  и  вот  то,  что  с  одной  стороны  представлялось
желательным  и  «благополезным»,  то  с  других  сторон  ока¬
зывалось  неудобным  и  даже  совершенно  вредным.  Сорок
тысяч  дикарей,  не  разумевших  языка  крестителя,  были
скрещены,  но  зато  среди  паствы,  составлявшей  коренную
основу  епархии,  все  само  себя  позабыло...
 XIII
 «Светские  власти»  видели,  как  многостороннее  дело
проповеди,  назиданий  и  взысканий  за  небытие  и  особенно
суд  у  «духовных  властей»,  что  называется  «ни  в  короб  не
лезет,  ни  из  короба  не  идет»,  и  иронически  откосились
к  умению  духовных  деятелей  вести  эти  дела.
 Особенно  сильный  повод  к  критике  подавали  судебные
приговоры  духовных  властей,  на  которые  светские  должно¬
стные  люди  указывали  как  на  очевидные  образчики  не¬
способности  судей.
 156

Духовный  суд  в  самом  деле  постановлял  приговоры
невероятные;  был,  например,  в  Сибири  некто  мичман  Хме¬
левский,  и  он  жил  в  связи  с  крестьянскою  женкою  Ека¬
териною».  По  какому-то  случаю  это  открылось  и  дошло
до  митрополита  Сильвестра,  и  тот  определил  мичману  та¬
кую  епитимию:  «в  праздничный  день  стоять  ему  среди
церкви  во  время  литургии  на  коленях  с  возженною  све¬
чою,  а  когда  время  выходу  из  церкви  народу  приспеет,
тогда  положить  его  (мичмана)  на  праг  в  трапезе  ниц  и  ле¬
жать  (ему)  потоле,  пока  через  его  весь  народ  из  церкви
пройдет,  в  которое  время  просить  ему  проходящих  через
него,  да  помолятся  Господу  Богу  о  отпущении  грехов  его;
а  по  исполнении  сего  отослать  в  воинскую  команду  для
наказания,  чему  достоин  по  воинским  артикулам.  А  женку
Екатерину,  кроме  такой  же  епитимии,  на  страх  другим,  на¬
казать  кошками».
 Другой  случай:  в  Сибирь  следовала  из  России  по  эта¬
пу  женщина  Ефросинья  Михайлова,  которая  до  высылки
ее  была  уже  замужем  за  тремя  мужьями.  По  дороге  она
имела  несчастье  понравиться  отбывавшему  вместе  с  нею
путину  ссыльному  Захару  Федорову,  но  Захар  Федоров
Ефросинье  не  понравился  и  она  не  хотела  отвечать  его
любовным  искательствам.  Да  притом  же  Ефросинья  бы¬
ла  богобоязлива  и  уважала  церковный  брак,  а  «прелюбо¬
деяния  не  хотела».  Тогда  ссыльный  Захар  обратился
с  своею  незадачею  к  партионному  сержанту  Логгинову,
и  тот  за  небольшую  мзду  уладил  дело.  Он,  во-первых,
несколько  раз  «нещадно»  бил  Ефросинью  Михайлову
«батожьем»,  чтобы  она  была  сговорчивее,  и  когда  та,  из¬
нурясь  от  жестокого  боя,  стала  подаваться  и  отпиралась
уже  только  тем,  что  «боится  блудного  греха»,  то  сержант
сказал,  что  «за  этим  дело  не  станет»,  и,  приведя  партию
в  село  Абалоцкое,  близ  Тобольска,  обвенчал  ее  «по  при¬
нуждению  четвертым  браком».
 Нещадно  избитая  батожьем,  Ефросинья  покорилась
«принуждению»  и  сделалась  женою  ненавистного  ей  посе¬
ленца  Федорова,  и  пока  шла  в  партии  —  она  под  страхом
батожья  исполняла  для  его  желания  супружеские  обязан¬
ности,  но,  придя  на  место  поселения  —  в  Колыонскую  во¬
лость  Томского  округа,  подала  жалобу  в  томское  духовное
правление,  и  в  той  жалобе  разъясняла  всю  свою  нестерпи¬
 1  Сильвестр  Гловатский,  митрополит  сибирский,  из  архимандри¬
тов  Свияжского  монастыря,  1749,  июля  6-го.  Перевед<ен>  в  Суз¬
даль  9-го  окт<ября>  1755  г.  (Прим.  автора.)
 2  Указ  тоб<ольской>  д<уховной>  консист<ории>  3-го
сент<ября>  1752  г.  (Прим.  автора.)
 157

мую  обиду  и  доводила,  что  «как  брак  ее  с  поселенцем  Фе¬
доровым  есть  насильственный  и  четвертый  (для  нее),
а  потому,  стало  быть,  очевидно  незаконный,  то  он  по  су¬
ществу  своему  совсем  не  есть  брак,  а  прелюбодейная
связь,  и  она  этого  прелюбодеяния  продолжать  не  допу¬
стит».
 Духовное  правление  разлучило  временно  этих  супру¬
гов  и  донесло  о  событии  тобольской  духовной  консисто¬
рии,  которая  «с  докладу  его  преосвященству  определила:
женку  Ефросинью  Михайлову  оставить  в  замужестве  при
поселенце  Захаре  Федорове,  впредь  до  рассмотрения,
а  о  состоянии  ее  взять  от  оного  мужа  ее  известие»...  Как
должна  была  чувствовать  себя  эта  несчастная  женщина,
опять  насильно  отданная  консисториею  поселенцу  на  по¬
держание,  да  еще  «с  докладу  его  преосвященству»!..
И  в  чем  от  этого  поселенца  «о  состоянии  ее»  требовалось
«известие»  —  из  дела  этого  не  видно,  но  что  Ефросинья
была  призвана  исполнять  супружеские  обязанности  и  в
четвертом  браке,  обвенчанном  под  батогами,  это  закрепле¬
но  самым  документальным  образом.
 И  эта  женщина  жила  и  терпела!
 В  самом  распорядке  с  духовенством  одна  крайность  пе¬
реходила  в  другую  чрезвычайность:  при  митрополите  Вар¬
лааме  в  Амышевской  крепости  священник  Седачев  был
изобличен  «в  пьянстве  и  шумстве,  и  в  драках,  и  в  прочих
чинимых  мирскими  людями  соблазнах».  Митрополит  Вар¬
лаам  определил  за  все  это  «перевесть  Седачева  в  Уртам¬
ский  острог,  с  подпискою  об  исправлении  (себя)».  А  мит¬
рополит  Павел  таким  «исправлениям  себя»  не  верил,
и  когда  при  нем  был  «обличен  многажды  в  пьянстве
и  драках  священник  градо-тобольской  Сретенской  церкви
Топорков»,  то  навели  о  нем  справку  и  оказалось,  что  он
уже  имел  время  и  случай  для  «исправления»,  ибо  «не  еди¬
ножды  битием  плетьми  был  наказан  и  для  памяти  в  рабо¬
тах  содержан,  но  по  ожесточению  своему  во  исправление
не  пришел,  а  еще  в  горшая  падал»,  и  потому  митрополит
Павел  (указ  27-го  апр.  1764  г.)  определил:  «дабы  священ¬
ник  Топорков  впредь  никаких  продерзостей  чинить  не
 1  По  книге  Юрия  Толстого  в  сибирской  епархии  с  1768  значит¬
ся  Варлаам  Петров,  а  с  1803  —  Антоний  Знаменский.  Варлаам  —
это  тот,  который  постановил  дело  о  «небытии»  на  степень  «самонуж¬
нейшего  и  государственного».  (Прим.  автора.)
 2  Ук<аз>  тоб<ольской>  д<уховной>  к<онсистории>  3-го
сент<ября>  1752  г.  (Прим.  автора.)
 3  Ук<аз>  тоб<ольской>  д<уховной>  консист<ории>
18-го  ноября  1777  г.,  №  1044.  (Прим.  автора.)
 158

мог,  от  священнослужения  его  удержать,  а  для  лучшей  ему
памяти  и  страха  Божия  при  собрании  всех  священнослу¬
жителей  градо-тобольских  каждый  из  них  по  десяти  уда¬
ров  шелепом  ему,  Топоркову,  и  себе  в  наставление  отпра¬
вить».
 И  священнослужители  привлекались  к  тому,  чтобы
бить  собственноручно  своих  товарищей  не  в  этом  только
единственно  случае,  а  и в  других  таковых  же.  Указом  от
27-го  апр.  митрополит  Павел  разрешал  и  всем  закащикам
(т.  е.  благочинным)  поступать  с  провинившимися  точно
так  же,  но  только  с  таким  «рассмотрением»,  что  «где  чис¬
ло  священнослужителей»,  участвующих  в  наказании  со¬
брата  своего  шелепами  —  «не  велико,  то  там  (число  уда¬
ров  от  каждого)  и  приумножить  можно».
 Дело  же  о  «небытии»  во  все  это  время  «волоклось»
и  взыскание  денежных  штрафов  с  небытейщиков  производи¬
лось  с  такою  неаккуратностью  и  медленностью,  которые,
наконец,  возбудили  в  Петербурге  негодование  как  раз  пос¬
ле  того,  как  14-го  апреля  1763  года  был  лишен  сана  и  со¬
слан  в  Ревель  митрополит  Арсений  Мацеевич.
 XIV
 Известный  своею  добротою  и  религиозностью  москов¬
ский  сенатор  И.  В.  Лопухин  в  одном  месте  своих  интерес¬
ных  записок  говорит:  «Дивен  Бог  во  святых  Своих»,  но
ежели  осмелиться  сказать,  то  Он  еще  дивнее  в  грешни¬
ках.  Это  замечание  получит  себе  не  одно  подтверждение
в  обстоятельствах,  сопровождавших  дальнейшее  течение
дела  «о  небытии»,  которое  развивалось  давно  и  закончи¬
лось  еще  давнее.
 «Фавор»,  которым  духовенство  пользовалось  при  Ели¬
завете  Петровне,  прекратился  с  воцарением  Екатерины  II,
и  тогда  же  резко  переменилась  «долго  сдерживаемая  поли¬
тика  светских  правителей».
 Бывший  в  то  время  в  Сибири  губернатором  Денис
Иванович  Чичерин,  «пылкий  грешник,  пользовавшийся  не¬
ограниченною  властью»,  резче  всех  обнаружил  «нетерпе¬
ливое  самовластие»  и  начал  усмирять  распущенное  сибир¬
ское  духовенство.  Для  того,  чтобы  взяться  за  это,  Денис
Иванович  имел  повод,  поданный  делом  «о  небытии».
 1  Ук<аз>  тоб<ольской>  д<уховной>  конс<истории>  27-го
апр<еля>  1764  г.  (Прим.  автора.)
 2  См.  «Русский  Архив»,  1884,  №  1,  стр.  32.  «Записки  некото¬
рых  обстоятельств  жизни  и  службы  действ<ительного>  тайн<ого>
советн<ика>  сенатора  И.  В.  Лопухина,  сочин<енные>  им  самим».
(Прим.  автора.)
 159

По  весне  1767  года  он  получил  из  Петербурга  «выго¬
вор»  за  то,  что  штрафные  деньги  «за  небытие»  у  испове¬
ди  собираются  неуспешно.  Чичерин  вник  в  дело  и  пришел
в  негодование  на  то,  как  безуспешно  вело  это  дело  духо¬
венство,  и  сразу  же  «вынужденным  нашелся  сделать  рас¬
поряжение,  чтобы  сельские  старосты  и  сотские  во  время
постов  сами  вели  подробные  и  обстоятельные  списки
о  бывших  и  небывших  у  исповеди  и  доносили  бы  в  кан¬
целярию  для  того,  чтобы  по  получении  росписей  духов¬
ных  можно  было  их  поверить».
 Такое  распоряжение  Чичерина  было  не  только  в  выс¬
шей  степени  бесцеремонно  и  грубо,  но  оно  даже  и  не  осно¬
вывалось  ни  на  каком  праве,  так  как  дело  о  штрафовании
«за  небытие»  лежало  на  ответственности  духовного  ведом¬
ства.  Арсений  Мацеевич,  вероятно,  ответил  бы  на  эту  дер¬
зость  еще  большею  дерзостью,  но  архиерей  Варлаам  (Пет¬
ров)  снес  это.
 Сельские  старосты  и  сотские  исполнили  порученное  им
губернатором  церковное  дело  и  представили  составлен¬
ные  ими  списки  Чичерину;  но  тогда  приходские  священни¬
ки,  увидевши,  что  справа  о  небытии  ускользает  из  их  рук,
обнаружили  свою  дееспособность  и  сами  тоже  составили
списки  и  прислали  их  в  консисторию.  От  этого  избытка,
однако,  добра  не  вышло,  а  произошла  только  большая  пу¬
таница,  которую  сначала  приняли  за  случайность,  а  потом
стали  приписывать  хитрому  и  дальнозоркому  расчету  ду¬
ховных,  доставивших  от  себя  списки  небытейцам,  кроме
тех,  которые  составили  старосты.  Когда  дошло  до  наложе¬
ния  штрафов  и  привелось  сверять  списки,  присланные  сот¬
скими  к  губернатору,  со  списками,  полученными  в  конс¬
историях  от  священников,  то  оказалось,  что  между  одни¬
ми  и  другими  огромная  разница,  которой  согласить  невоз¬
можно.  Кто  записан  в  «небытии»  у  сотских  и  старост,  тот
отмечен  «бывшим»  у  священников  —  и  наоборот.  Подня¬
лась  страшная  кутерьма:  Чичерин  принимал  сторону  сво¬
их  подчиненных,  а  архиерей  отстаивал  своих,  и  пока  успе¬
ли  что-нибудь  выяснить,  Чичерин  в  1771  году  получил
уже  «высочайший  выговор  и  страшно  ожесточился».
 Должностные  лица  в  Сибири  были  этим  очень  удивле¬
ны,  так  как  губернаторы  до  сих  пор  никогда  еще  не  под¬
вергались  ответственности  за  дела  церковного  управления,
 1  Указ  11-го  мая  1767  года.  (Прим.  автора.)
 2  Очевидно,  «в  канцелярию  губернатора».  (Прим.  автора.)
 3  В  указе  от  15-го  сент<ября>  1771  г.  сказано,  что  высочай¬
ший  выговор  последовал’  в  том  году,  24  августа.  (Прим.  автора.)
 160

а  Чичерин,  «пользовавшийся  неограниченною  властью»,
был  так  сконфужен!..  Все  знали,  что  он  самолюбив  без¬
мерно,  и  все  сразу  сказали,  что  «Чичерин  этого  не  стер¬
пит».
 XV
 Чичерин  и  действительно  не  стерпел,  и  начал  ожесто¬
ченную  «войну  с  попами»:  он  тотчас  же  сам  «выехал  в  гу¬
бернию  на  ревизию»  и  сам  ревизовал  «почти  в  каждом  се¬
ле  церковные  документы  и  неисправных  священников  брал
под  стражу,  сажал  в  холодную,  а  некоторых  под  караулом
отсылал  в  Тобольск,  в  свою  канцелярию,  где  их  заставлял
составлять  или  исправлять  неверно  ими  составленные  до¬
кументы».  Но  как  ни  энергичен  был  Чичерин,  он  однако
немного  успел  в  своей  «войне  с  попами»,  потому  что  обре¬
визовать  Сибирь  таким  образом,  как  он  начал,  ему  не  уда¬
лось  бы  даже  в  течение  многих  лет,  а  к  тому  же  и  пред¬
ставители  сибирского  приходского  духовенства  сделали
для  него  успех  ревизии  совсем  невозможным.  Священники,
следя  за  маршрутом  губернатора,  устраивали  Чичерину
такую  подготовку,  что  как  только  он  наезжал  на  одно  хра¬
мовое  селение  и  начинал  там  смотреть  церковные  доку¬
менты,  так  об  этом  быстро  узнавали  духовные  соседних
приходов,  и  сейчас  же  все  батюшки  «уезжали  к  боли».
В  домах  же  поповских  оставались  одни  попадьи  да  дети,
и  может  быть  еще  какой-нибудь  безответный  дьячок,  ко¬
торый  ничего  не  знал  в  «небытейских  книгах».  На  рас¬
спросы  же  губернатора  о  попе  —  «отвечали,  что  поп  отъ¬
ехал  в  приход,  а  когда  назад  будет  —  неведомо.  А  послать
за  ним  для  сыску  нельзя,  потому  что  поехал  он  не  в  одно
место,  а  приходы  пространством  безмерные,  во  все  сто¬
роны».
 Губернатору  оставалось  разве  самому  садиться  у  по¬
па  и  ждать  его  возвращения.
 Нетерпеливый  и  гневный  Чичерин  увидал  себя  одура¬
ченным  и  возвратился  в  Тобольск,  «скрежеща  зубами
и  иский  кого  поглотити».
 Те  попы,  которые  не  успели  бежать  «к  боли»  и  были
забраны  к  Чичерину  в  канцелярию,  за  всех  пострадали
и  ответили.  Чичерин  с  ними  не  поцеремонился  и  сорвал
на  них  свой  пылкий  гнев;  но  как  он  был  вспыльчив  и  не¬
постоянен,  то  ему  надоело  с  ними  возиться  и  лучше  пока¬
залось  свалить  опять  все  на  руки  епархиального  ведомст¬
ва,  которое  тоже  поступилось  и  не  хотело  более  контриро-
 6. 	Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 161

вать  с  губернатором:  теперь  архиерей  сам  просил  Чичери¬
на,  чтобы  полицейские  агенты  помогали  духовным.
 Таким  образом,  архиерей  и  губернатор  заключили
унию  и  взялись  вести  «государственное  дело»  строго:  ду¬
ховный  ли,  светский  ли  «агент»  попадется  в  вине  —  ни  од¬
ному  не  давать  поблажки.
 Первый  попался  «нижне-тунгусский  поп  с  причтом».
 Тобольская  консистория  предписала  туруханскому  за¬
кащику  (благочинному),  «истребуя  от  тамошнего  городни¬
чего,  или  земского  суда,  двух  нарочных  сыскать  нижне¬
тунгусского  погоста  попа  с  причтом  в  духовное  правление
и  тут  их,  доколе  они  за  1789  год  росписей  не  исправят,
держать  без  выпуску  в  цепях  под  караулом  и  денно-нощно
их  к  тому  принуждать».
 Однако  и  это  ни  к  чему  не  повело:  и  тунгусский  поп
убежал,  да  и  вообще  попы  «разбегались»,  а  те,  которых
ловили  и  сажали  на  цепь,  «сидели  без  выпуску»,  но  проку
от  этого  не  выходило,  потому  что  списков  они  составить
не  могли,  ибо  неисправность  была  уже  слишком  долго  за¬
пущена.
 А  как  «Синод  требовал  списка  неотступно»,  то  несча¬
стная  консистория  вынуждена  была  сознаться,  что  она
«ничего  не  может  сделать,  понеже  духовные  правления
и  священноцерковнослужители  по  бесстрашию  их  о  госу¬
дарственном  деле  не  брегут».
 Дойдя  до  откровений  о  своей  несостоятельности,  кон¬
систория  уже  не  стеснялась  и  выкладывала  всю  правду:
в  июле  1786  года  она  доносила,  что  у  нее  совсем  не  на  ко¬
го  положиться,  потому  что  и  закащики,  и  члены  духовных
правлений,  все  «ослушники,  огурники,  супротивники  и  ко¬
варники».  Вся  соль  осолилась!  Утрата  дисциплины  и  пови¬
новения  была  полная,  но,  однако,  во  многих  случаях  трудно
было  и  ждать  исполнительности  и  повиновения.  Закащики
вытребовали  «попов»  из-за  сотен  и  даже  из-за  тысяч
верст,  «для  вчинения  рукоприкладств»  и  других  неважных
дел,  без  чего  было  можно  обойтись,  и  «держали  их  в  зака¬
зах  долго,  по  нескольку  недель  и  даже  месяцев,  а  от  та¬
ких  сыскиваний  происходили  для  сельских  причтов  вели¬
кие  убытки  в  переездах,  поминках  и  подарках,  а  в  прихо¬
дах  остановка  в  исполнении  духовных  треб».
 Тобольская  консистория  попов  не  жалела  и  стала
«просить  губернаторов,  чтобы  они  приказали  городничим
и исправникам  давать  «сыщиков»,  которые  должны  «при¬
водить  неисправных  священников  в  духовные  правления
 1  Указ  консистории  20-го  августа  1790  г.  (Прим.  автора.)
 162

и  держать  там  под  караулом  до  окончания  росписей»,  но
через  месяц  консистория  сделала  еще  более:  она  совсем
уже  предала  «свою  команду»  мирским  командирам  и
«с  дозволения  губернаторов»  прямо  сама  от  себя  предпи¬
сала  всем  исправникам  и  городничим  «держать  под  стра¬
жею  безвыпускно  и  самих  закащиков  (благочинных)  и
всех  членов  духовных  правлений,  поколе  они  всех  роспи¬
сей  не  исправят  и  не  отошлют  к  его  преосвященству».
 Таким  образом,  все  тогдашнее  непослушное  «бесстраш¬
ное»  и  «огурное»  духовенство  Сибири,  выведя  из  терпения
свое  начальство,  было  им  «предано  во  власть  мирских  че¬
ловеков»,  т.  е.  губернаторских  чиновников,  которые  «со
дней  митрополита  Арсения  точили  на  них  зубы,  но  толь¬
ко  не  смели  на  оных  в  действиях  покуситься»,  а  теперь
эти  приказные  получили  право  всех  мало-мальски  неакку¬
ратных  священноцерковнослужителей  «хватать  яко  небла¬
гопокорных»,  и  лишить  их  свободы,  и  держать  безвыпуск¬
но...  Чиновники  постарались  показать  свое  усердие  и  так
«хватали»,  что  Сибирь  во  многих  местах  осталась  без  тре¬
боисправителей,  но  «батюшка  Денис  Иванович»  об  этом
не  беспокоился  и  «истязал  попов  так,  что  даже  кожа  на
них  трещала.  А  об  ответе  не  унывал,  мня  яко  в  потребный
час  вся  покроет  своею  орденскою  мантиею».
 Тут  сибирские  требоисправители,  лишенные  свободы
и  доходов,  потеряли  свое  «огурство»  и,  «впав  в  руце  Чи¬
черина,  явились  благопослушны»:  они  написали  списки.
 Чичерин  хвалился:  «Я  сказал,  что  я  свое  возьму,  и  вот
я  взял!»  А  вышколенные  им  попы,  отъезжая  из  его  канце¬
лярии,  говорили  себе: 	«Похвальбишка! 	Ну, 	взял  —  так
 и  взял,  а  подожди  хвалиться-то!»
 XVI
 В  1794  году  росписи  пришли  и  из  всех  сибирских  за¬
казов,  ибо  «до  всех  дошло  ведение  яко  вси  преданы  Чиче¬
рину»,  и  в  Тобольске  консисторские  подьячие  сделали
из  тех  росписей  «экстракт»,  который  и  был  представлен
в  Синод.  Требование  начальства  этим  было  выполнено:
вся  «скала  небытия»  обозначилась  на  виду,  и  все  оформле¬
но  и  приведено  в  надлежащий  порядок,  так  что  можно  бы¬
ло  составить  смету:  сколько  придет  дохода  от  небытия;
но  на  местах,  при  самом  обложении  денежною  платою  за
«небытие»,  начали  вновь  обнаруживаться  невероятные  ве¬
щи,  через  которые  опять  должна  была  происходить  несу-
 1  Ук<аз>  17-го  апр<еля>,  №  1414.  (Прим.  автора.)
 2  Ук<аз>  24-го  февр<аля>  1794,  №  234.  (Прим.  автора.)
 163

светимая  путаница.  При  поверке  на  местах  оказалось,  что
«в  числе  показанных  (по  спискам)  небывшими  нередко
попадали  давно  умершие  или  (находившиеся)  по  несколь¬
ку  лет  в  бегах,  в  ссылке,  или  переселенные  куда-нибудь
в  Иркутскую  или  в  Якутскую  области.  Напротив,  истые
раскольники,  записанные  светскими  властями  в  двойной
оклад,  оказывались  отмеченными  в  числе  бывших  у  испо¬
веди  и  притом  за  несколько  лет  кряду»...
 Отчего  же  и  как  могла  произойти  такая  неисправность
при  всей  наличности  внешнего  рачительства  и  порядка  со
стороны  «тесно  ущемленного  Чичериным  духовенства»,
и  что  еще  можно  было  теперь  измыслить:  кому  еще  во
второй  раз  «предать»  духовенство  и  как  его  «защемить»,
чтобы  добиться  от  него  точно  обозначенной  «скалы  небы¬
тия»?  И  вот  тут,  в  эту-то  пору,  в  самой  канцелярии
у  Чичерина  явилось  убеждение,  что  в  таком  огромном
и  диком  крае,  как  Сибирь,  решительно  нельзя  уследить  за
всеми,  кто  исповедуется,  а  кто  не  исповедуется,  и  что  по¬
тому  правильное  обложение  налогом  за  «небытие»  есть
вещь  невозможная.  А  то,  чего  Синод  достиг  после  множе¬
ства  усиленных  и  неотступных  требований,  была  просто
фикция,  которую  проделали  над  Чичериным  «преданные
ему  и  им  тесно  ущемленные  попы»,  и  над  другим  началь¬
ством  «подьячие  духовных  правлений  и  консисторий»,  ко¬
торые,  будучи  «нуждою  и  страхом  гонимы  и  побуждаемы»,
все  писали  в  списках  «что  попало».
 Казалось  бы,  что  такой  велемощный  сановник,  как  Де¬
нис  Ив.  Чичерин,  увидав  дело  как  есть,  так  и  должен  был
донести  о  нем  в  Петербург,  чтобы  там  знали  настоящее
положение  и  не  требовали  того,  что  невозможно  испол¬
нить,—  но  Чичерин  этого  не  сделал.  Может  быть,  он  не
хотел  понизить  статью  в  смете  ожидаемых  доходов,  кото¬
рую  все-таки  желали  собрать,  а  может  быть,  весь  его
большой  будто  бы  характер  выходил  на  кипячение  и  озор¬
ство,  с  кем  это  было  удобно,  а  для  правдивого  представ¬
ления  о  делах  вверенного  ему  края  духа  у  него  недоста¬
вало...
 Приходские  же  священники  кроме  того,  что  они  не
могли,  но  они  и  не  умели  составить  верных  отметок  «о  не¬
бытии»  И  они  это  поняли  и  увидали,  что  им  надо  де¬
 1  В  числе  сибирских  священников  того  времени  было  много  ма¬
лограмотных,  «едва  умевших  только  читать  церковное».  Религиозная
образованность  их  была  такая,  что  даже  один  «градский  священник»
г.  Кузнецка,  по  фамилии  Ломшаков,  на  вопрос  протоиерея  Комарова:
«Как  читается  седьмая  заповедь?»  —  отвечал:  «Помилуй  мя,  Боже»;
а  на  вопрос:  «Сколько  таинств  и  какая  их  сущность?»  —  дал  ответ:
 164

лать.  Так  как  не  доставлять  списков  стало  нельзя,—  пото¬
му  что  за  это  «можно  впасть  в  руце  Чичерина»,  а  если  со¬
ставить  «списки  сочиненные»,  то  можно  попасть  в  руки
подьячих,—  то  малописьменные  попы  исхитрились  так,  что
стали  поручать  составление  отметок  «о  небытии»  самим  же
подьячим,  служившим  в  тех  самых  духовных  правлениях,
куда  надо  было  представлять  списки,  а  на  то,  чтобы  воз¬
наградить  этих  подьячих  за  труд  их,  завели  со  всех  сво¬
их  прихожан  обоего  пола  новый  «безобидный  сбор  за
уволоку  от  исповеди  по  5  копеек  с  души».
 Устроивши  таким  манером  экономическую  сторону  де¬
ла,  сибирские  священники  еще  лучше  устроили  техниче¬
скую  сторону  операции:  они  захотели  сделать  так,  чтобы
требовательное  начальство  получало  для  своего  удоволь¬
ствия  списки  о  небытейцах,  но  чтобы  списков  этих  в  при¬
ходах  не  писать,  так  как  от  этого  только  двойная  работа:
пусть  кто  эти  списки  ревизует  —  тот  сам  же  их  и  сочиня¬
ет.  На  этом  священники  уговорились  с  консисторскими
приказными  и  стали  присылать  этим  подьячим  «белые
листы  со  своею  подписью  да  хлопотные  деньги  по  количе¬
ству»,  и  подьячие  брали  деньги,  а  на  белых  листах  писали
в  списки  что  знали,  «по  примеру  прошлых  лет»,  и  приго¬
няли  текст  списков  «как  прилично  к  сделанным  заранее
подписям»,  и,  разумеется,  списки,  составленные  таким  об¬
разом,  подьячие  уже  не  браковали  и  не  возвращали,  а  на¬
правляли  дело  выше,  где  оно  веселило  ожидавших  резуль¬
татов,  которые  должны  были  «оправдать  предначертания».
И  пошло  бы  это  вероятно  на  многие  лета,  но  вмешался
враг  и  все  дело  испортил:  священники,  собирая  по  пятаку
за  уволоку,  не  все  отдавали  подьячим  и  не  хотели  ничего
уделять  своим  причетникам,  которые  рассердились  и
о  всем  донесли  и  на  попов,  и  на  приказных.  Неумеренная
жадность  попов  разрушила  такую  удобную  организацию,
и  оба  начальства  —  светское  и  духовное  —  явились  друг
перед  другом  в  недостойном  их,  смешном  виде.
 Но  надо  было,  разумеется,  доказать,  что  списки  небы¬
тейщикам  сочиняют  приказные,  и  за  этим  дело  не  стало:
не  только  между  причетниками,  но  даже  и  между  приказ¬
ными  нашелся  предатель:  один  приказный  обиделся,  что
поп,  с  которым  они  состояли  в  компании,  прислал  ему  ма¬
ло  денег.  Подьячий  навел  справку:  сколько  поп  собрал,
 «Таинств  есть  десять,  а  сущность  их  непостижима»  (Указ  тоб<оль¬
ской>  дух<овной>  консист<ории>  27-го  апр<еля>  1770  г.)
(Прим.  автора.)
 1  Дело  томск<ой>  дух<овной>  консистор<ии>  в  «Коло¬
кольном  Архиве»  Алексеевского  монастыря.  (Прим.  автора.)
 165

и,  сравнив  с  тем,  сколько  он  ему  доставил,  увидал,  что  он
удержал  у  себя  львиную  долю;  и  это  приказному  не  по¬
нравилось  и  показалось  обидно.  А  как  и  другие  подьячие
имели  подозрение  на  других  попов,  что  они  передают  не
все,  что  собирают  «за  уволоку»,  то  мстивый  подьячий  ре¬
шился  наказать  всех  попов  за  их  жадность  и  отправил
в  консисторию,  как  будто  бы  по  ошибке...  вместо  спи¬
сков  —  одни  пустые  листы  бумаги,  с  поповскими  подпи¬
сями!..
 Неопровержимая  улика  была  налицо,  и  от  этого  лю¬
дям  стало  не  лучше,  а  еще  хуже:  теперь,  когда  консистор¬
ские  подьячие  знали  плутню  правленских  и,  посмотрев
многие  сохраняемые  росписи,  увидали,  что  все  они  писаны
одною  рукою  подьячего,—  консисторские  потребовали  се¬
бе  части  от  правленских,  а  те  от  попов,  а  попы  должны
были  увеличить  сбор  с  мирян.  И  так  дело  опять  улади¬
лось.
 Вместо  прежнего  «повального  положения»,  при  кото¬
ром  «поп  собирал  за  уволоку  по  5  к.  с  души»,  теперь  пла¬
та  повысилась.
 Все  это  теперь  происходило  явно,  и  священник  непре¬
менно  должен  был  делать  эти  поборы,  потому  что  иначе
он  своими  списками  никогда  бы  подьячим  не  угодил  и  его
замучили  бы  «истязаниями».
 Но  и  в  этом  усовершенном  порядке  опять  обнаружи¬
лись  свои  недостатки,  которым  начальство  не  нашлось  как
помочь,  а  оборотистое  сибирское  духовенство  опять  само
из  них  выбилось.
 Когда  старыми  сборами  «за  уволоку»  пришлось  де¬
литься  с  большим  числом  участников,  тогда  приходские
священники  ввели  еще  один  побор  «за  скверноядство».
 Это  статья  очень  любопытная,  но  она  требует  отступ¬
ления  и  объяснений.
 XVII
 Еще  в  начале  XVII  столетия  казаки,  «простираясь
к  северным  пределам  Сибири,  подбивали  под  власть  свою
вогулов,  остяков,  тунгусов,  юроков,  якутов  и  других  на¬
родцев,  кочевавших  в  своих  северных  пределах  Сибири».
Когда  оканчивалось  покорение  или  «подбитие»,  тотчас  же
начинались  заботы  о  введении  новых  порядков:  «о  сборе
ясака  и  о  просвещении  светом  истинной  веры».
 Для  этого  казаки  узнавали  пункты,  где  «народцы»
в  известные  сроки  сходятся  друг  с  дружкою,  чтобы  обме¬
няться  добычею  своих  ловов  и  иных  промыслов.  Тут  ка¬
 166

заки  сейчас  же  и  завели  «постройки»,  которые  назвались
«острожками»,  или  «острогами»,  или  «крепостями»,  а  впо¬
следствии  «городами».
 Таким  образом  возник  Березов,  Обдорск,  Сургут,  На¬
рым,  Туруханск,  Якутск  и  другие  нынешние  города.  Пер¬
воначальное  заведение  здешних  городов  обыкновенно  шло
так:  сначала  строили  первую  избу  для  воеводы,  вторую
для  попа  и  третью,  общую  для  «служилых  людей»,  а  на¬
супротив  их  —  ссыпной  амбар  для  хлеба,  погреб  для  по¬
роху  и  церковь.  Церковь  была  «та  же  изба,  только  с  кре¬
стом  на  крыше».
 Заводили  оседлости  на  таких  местах,  где  кочевники
имели  обычай  сходиться  для  мены;  тут  их  рассчитывали
«осетить  и  обрать  с  них  ясак».  Придумано  было  хорошо,
и  казаки,  указав  заводчикам,  как  собирать  ясак,  указали
и  следовавшим  за  ними  священноцерковнослужителям
средства,  как  «просвещать  язычников  святою  верою  и  чем
от  них  кормиться».  «Просвещать  же  язычников»  —  это
было  целью  прибытия  духовных  в  сибирскую  глушь,
а  «кормиться»  от  своей  паствы  им  было  необходимо,  так
как  от  казны  им  на  все  прожитье  было  «пожаловано  в  год
на  попа  по  28  рублей,  а  на  причетника  по  18  рублей  на  ас¬
сигнацию»  (=  8  р.  и  5  р.  30  к.).  «Паства»,  которую  толь¬
ко  что  накрестили,  вся  состояла  из  кочевников,  которых
целый  год  не  увидишь  —  только  раз  в  год,  в  обычное  вре¬
мя  они  сближаются  к  известным  местностям  для  взаимно¬
го  торгового  размена,  и  тут-то  надо  около  них  сделать  все,
что  нужно,  т.  е.  и  «осетить,  обрать  ясак  и  научить  святой
вере».  Когда  воеводы  со  своими  служилыми  людьми  хло¬
почут  собирать  с  народов  ясак  в  казну,  тут  же  и  священ¬
нику  одно  только  время  научить  язычников  христианству
и  исполнить  для  них  задним  числом  все  церковные  требы
для  живых  и  мертвых,  и  получить  с  них  за  это  требоис¬
правление  побольше  шкур  в  свою  пользу.
 В  церкви,  или  как  сами  казаки  называли  их  —  «в  цер¬
квице»  —  в  течение  года  бывали  только  воевода  да  его
служилые  люди,  а  «ясашных»  прихожан  никогда  не  быва¬
ло.  Молились  ли  они,  и  как,  и  кому  молились  в  течение
всего  года  —  об  этом  священник  не  мог  знать,  и  церкви,
и  попа  они  боялись;  но  зато,  когда  они  сходились,  чтобы
отдать  ясак  воеводе,  казаки  «имали  их и  загоняли  на  тре¬
бы  к  попу»,  и  «народцы»  одинаково  считали  «ясаком»  как
то,  что  они  платили  воеводским  служилым  людям,  так
и  то,  что  платили  попу.  Так  они  и  говорили,  что  должны
платить  «два  ясака:  один  воеводе,  а  другой  попу»  Оба
 1  См.  «Сибирский  летописец»  о  ясаке.  (Прим.  автора.)
 167

ясака  взимались  с  большим  произволом:  служилые  люди
«донимали»  с  дикарей  вдвое  и  более  против  положенного,
угрожая  за  недодачу  лишением  драгоценной  всякому  сво¬
боды,  а  духовенство  «правило  свой  ясак  по  количеству»,
т.  е.  по  числу  душ,  которое  дикари  сами  показывали
в  своих  семействах  «с  удивительною  простотою».  Поп
спрашивал  дикаря:  «кто  в  семье  народился,  и  кои  помер¬
ли,  и  кои  жить  поимались  на  ново  как  муж  с  женою»,
а  дикарь,  достаточно  уже  умудренный  опытом,  что  ему  от
этих  расспросов  выйдет  вред,  все-таки  всегда  давал  откро¬
венный  и  справедливый  ответ  «с  врожденною  простотою».
По  его  же  показаниям  поп  его  и  «облагал,  как  повелось
по  правилам:  за  крещение  новорожденного  дитя  10  либо
15  белок,  за  «очищение»  (?)  5  белок,  за  женитву  —  2  со¬
боля  или  5  песцов».  Иногда  над  дикарями  задним  числом
исполняли  какие-нибудь  обряды,  но  большею  частию  де¬
ло  ограничивалось  только  сбором  ясака,  а  наличностью
производилась  только  одна  исповедь,—  причем  за  разре¬
шение  грехов  всей  семьи  расплачивался  с  попом  старший
в  роде,  и  тут  приходилось  торговаться.  С  обыкновенного
грешника  брали  от  пяти  до  десяти  белок,  но  с  такого,
у  которого  было  больше,  священник  требовал  и  ясак  по¬
больше,  а  в  общей  сложности  для  отца  семейства  или  гла¬
вы  рода  это  составляло  расчет,  против  которого  он  спо¬
рил.  Исповедный  ясак  иногда  доходил  до  двухсот  белок  на
семейство,  и  дикари  этим  очень  тяготились,  но  «по  просто¬
те  своей»  своих  грехов  все-таки  не  скрывали,  а  только  спе¬
шили  скорее  «очиститься  и  бежать».  Обыкновенно  они
«убегали»  тотчас  же  после  исповеди  и  не  дожидались  при¬
частия,  о  важности  которого  совсем  не  имели  понятия.
 Сибирские  священники  распоряжались  наложением
ясака  по  всей  своей  воле.  Светские  власти  в  это  не  вмеши¬
вались,  за  исключением  нескольких  лет  «бироновщины»,
когда  «духовного  чина  людям  началось  от  светских  коман¬
диров  и  еретиков  притеснение  и  туга»,  но  они  «через  это
время  отстоялись  и  скоро  достигли  лучшего  века  Елизаве¬
ты».  Однако  же,  как  и  в  Елизаветино  время,  духовным
большого  жалованья  не  дали,  то  духовные  прибавили
к  ясаку  «подать  за  скверноядство».
 XVHI
 Что  значит  «скверноядство»?  Это  то,  если  человек  ест
что-нибудь  «скверное»,  т.  е.  «непоказанное  ему  для  упо¬
требления  в  пищу».  Скверное  это  не  у  всех  одно  и  то  же:
в  старой  Руси  скверным  почиталась  телятина  и  теперь
 168

многими  почитается  за  «скверно»  —  угорь,  налим,  минога,
раки  и  устрицы,  мясо  козы,  зайца,  голубя  и  черепахи
и  т.  д.  В  Сибири  на  огромных  пространствах,  где  кочуют
«народцы»,  нет  ни  посевов,  ни  убойного  скота,  имеющего
раздвоенные  копыта  и  отрыгающего  жвачку,  а  потому  ко¬
чевники  употребляют  в  пищу  все,  что  можно  съесть,
и  между  прочим  мяса  «животных,  не  показанных»  по  треб¬
нику,  а  именно:  «медвежью  говядину,  соболей  и  белок».
 Дикари  ели  эту  пищу  всегда,  с  тех  пор  как  живут,
и  пока  они  не  были  окрещены  Иннокентием  Кульчицким,
им  и  не  представлялось,  что  это  «скверно».  Впрочем
и  св.  Иннокентий,  зная  местные  условия  жизни,  взыска¬
ний  за  эту  «скверность»  не  налагал.  Но  теперь  настала  по¬
ра.  извлечь  из  этого  выгоду.
 Сибирские  духовные  положили  очищать  «сквернояду¬
щих»  дикарей  особою  молитвою,  а  за  прочтение  ее  нало¬
жили  «новый  ясак»  с  таксациею:  1)  за  ядение  медвежьей
говядины  —  одна  цена,  2)  за  ядение  лисьего  и  собольего
мяса  —  другая,  и  3)  за  белок  и  иных  меньших  зверков  —
третья.
 За  все  это  пошли  сборы  очень  прибыльные,  но  и  хло¬
потливые,  так  как  надо  было  «следить  за  скверноядцами,
и  настигать  их»,  и  тут  их  «обкладывать  и  очищать  молит¬
вою»,  чтобы  они  потом  вновь  начинали  «скверно  есть»
наново.
 Духовные  отъезжали  в  поля  для  «настигания  и  сбора»,
причем  полевали  не  всегда  тихо  и  случалось,  что  народ¬
цы  на  них  плакались,  и  светские  власти  пробовали  защи¬
щать  «народцы»,  но  тут  в  сибирском  крае  получил  могучее
значение  Арсений  Мацеевич,  который  имел  «непобедимую
дерзость»  и  стоял  горой  за  духовных.  Он  выехал  из  Пе¬
 1  По  требнику,  какой  ныне  находится  в  употреблении,  нет  разде¬
ления  разных  видов  «скверноядства».  «Молитва  о  скверноядных»  чи¬
тается  так:  «Владыко  Господи  Боже  наш,  Иже  в  вышних  живый  и  на
смиренныя  призираяй:  приклони  ухо  Твое  и  услыши  нас,  молящихся
Тебе,  и  подаждь  прощение  твоему  рабу  имя  рек  скверно  ядшему,
и  вкусшему  мяс  или  каковых  любо  (sic)  брашен  нечистых  ихже  снес¬
ти  отрекл  еси  в  законе  святем  Твоем,—  сих  же  неволю  причастив¬
шагося  прости  и  сподоби  его  неосуждеино  причаститися  страшных
таинств  честнаго  Тела  же  и  Крове  Христа  Твоего,  яко  да  избавится
прочее  всякаго  нечистаго  восприятия  и  деяния,  яко  напитаваяся
Божественными  Твоими  таинствы  и  наслаждаяся  святыя  Твоя  и  тай¬
ныя  трапезы  и  бессмертных  таинств  и  сохраняемый  с  нами  во  св.
Твоей  Церкви  восхвалит  и  прославит  Имя  Твое  вышнее  во  вся  дни
живота  своего  (Требник,  гл.  52).  (Прим.  автора.)
 2  Из  «синодальных  иеромонахов»,  хирот<онисан>  26-го  марта
1741  г.  во  еписк<опа>  сибирского  и  тобольского;  1742  мая  13  ми¬
троп<олит>  ростовский.  (Прим.  автора.)
 169

тербурга  в  Сибирь,  когда  Бирон  и  «еретики»  были  уже
«свержены»,  и  мог  знать  Сибирь  превосходно,  так  как
в  1734  г.  он  находился  в  экспедиции,  посланной  для  от¬
крытия  морского  пути  в  Камчатку,  и  пробыл  в  Сибири  до
1736  года,  когда  «по  секретному  делу»  был  привезен  из
Пустозерска  в  Адмиралтейств-Коллегию»,  «но  признан  не¬
винным».  Он  был  угрюм  и  дерзок  от  природы;  питал  не¬
расположение  к  «светским  властям»  и  всегда  готов  был
дать  им  себя  почувствовать.  А  потому,  когда  он  достиг,
в  1741  году,  сана  сибирского  митрополита,  он  тотчас  же
издал  «циркуляр»  «чтобы  священноцерковнослужители
отнюдь  не  смели  обращаться  в  светские  суды  помимо  сво¬
его  епископа,  под  опасением  низвержения  по  11  правилу
Антиохийского  собора»,  а  через  четыре  месяца  совсем
освободил  духовенство  от  подчинения  светским  властям
и  «узаконил  непослушание  оным».  В  июле  1742  года  мит¬
рополит  Арсений  «повелел,  чтобы  никто  из  духовных  лиц
без  позволения  своей  духовной  команды  никаких  от  свет¬
ской  команды  присылаемых  указов  не  слушали,  и  ежели
кто  от  светских  командиров  без  сношения  с  духовною
командою  дерзнет  кого  из  духовных  лиц  насильно  к  суду
своему  привлекать,  или  в  свидетельстве  каком  спрашивать,
или  указы  какие  без  сношения  с  духовною  командою  ду¬
ховным  лицам  от  себя  посылать,  то  таковым  присылать
обстоятельные  письменные  протесты  вскорости».
 Сибирское  духовенство  тогдашнего  времени,  и  без  того
дерзкое  и  непокорное,  увидало  в  этом  циркуляре  Арсения
«закон  непокорности  светским  властям»  и,  «опираясь  на
него,  упорно  отказывалось  от  всяких  сношений  с  светски¬
ми  судами  и  администраторами».  Дух  же,  возобладавший
тогда  в  правительстве,  заставлял  администратора  «при¬
знать  мнимую  законодательную  силу  указа  митрополита
Арсения».
 При  таких  обстоятельствах,  какие  бы  жалобы  ни  дохо¬
дили  от  обывателей  до  «светских  командиров»  на  «нестер¬
пимые  поборы»  со  стороны  духовенства,—  командиры  эти
никакой  защиты  «претерпевающим»  оказать  не  могли.
 Арсений  однако  здесь  пробыл  не  долго:  заведя  поряд¬
ки  в  Сибири,  он  был  отозван  на  ростовскую  кафедру,  а  на
место  его  стали  другие:  Антоний  Нарожницкий  (1742—
1748),  а  потом  Селиверст  Гловатский  (1749—1755).  Это
были  люди  не  такие  крутые,  как  Мацеевич,  но  «закон  Ар¬
сения  стоял  в  своей  силе»  и  духовенство  постоянно  оказы¬
вало  «непокорность»  светским  правителям.  Бывали  в  этом
роде  случаи,  которым  даже  трудно  верить.
 1  28-го  февр<аля>  1742  г.  (Прим.  автора.)
 170

В  1751  году  (при  Селиверсте  Гловатском)  проживав¬
ший  в  городе  Томске  коллежский  асессор  Костюрин  убил
принадлежавшую  ему  крепостную  девку,  а  потом  велел  ее
одеть  и  «положить  под  святые»  и  позвать  священника,
чтобы  отправить  по  ней  панихиду.  Пришел  священник
«градо-богоявленской  церкви  с  причетом»,  и  когда  стали
петь  панихиду,  то  «причет  усмотрел  на  покойнице  боевые
знаки  и  тотчас  же,  по  выходе  из  дома  Костюрина,  подал
о  том  ведение  в  воеводскую  канцелярию».  Воеводская  кан¬
целярия  сразу  же,  «немедленно»  послала  своих  полицей¬
ских,  или,  по-тогдашнему,  «детей  боярских»,  чтобы  те
освидетельствовали  тело  усопшей,  и  по  этому  осмотру  ока¬
залось,  что  «причет»  не  ошибся:  «на  теле  умершей  были
найдены  боевые  знаки,  которые  и  были  признаны  смер¬
тельными».
 Воеводская  канцелярия  тотчас  же  начала  следствие,  но
«по  силе  указа  митрополита  Арсения,  от  22  июля  1742  го¬
да»,  не  сочла  себя  вправе  отобрать  формальное  показание
от  «причета».  Надо  было  испросить  на  это  разрешение
у  «закащика»  (благочинного),  а  «закащик  был  в  отлучке
по  своему  заказу  и  скорого  возвращения  оного  нечаятель¬
но».  Томская  воеводская  канцелярия,  28  ноября  1751  го¬
да,  донесла  о  своем  затруднении  в  губернскую  канцеля¬
рию,  а  та,  8  апреля  1752  года  (через  пять  месяцев  после
убийства),  «заглушала»  это  донесение,  а  19  августа  (че¬
рез  девять  месяцев)  сообщила  тобольской  духовной  кон¬
систории,  которая  «светским  командиром»  людей  своей
команды  спрашивать  не  дала,  а  ровно  через  год  после
убийства,  в  ноябре  1752  года,  послала  в  Томск  указ  сво¬
ему  «закащику»,  и  этим  указом  «с  резолюции  митропо¬
лита  Селиверста»  предписано  закащику  «самому  отобрать
нужные  по  этому  делу  показания  от  причта  градо-богояв¬
ленской  церкви  и  доставить  оные  не  в  томскую  воевод¬
скую  канцелярию»,  которая  ожидала  этих  сведений,  а  «на
архипастырское  благоусмотрение  его  преосвященства».
 При  таких  проволочках  все  следы  совершенного  убий¬
ства,  разумеется,  исчезли,  и  дело  «предано  воле  Божией»;
а  в  новом  указе  митрополита  Селиверста  (от  22  ноября
1752  г.)  сибирское  духовенство  получило  еще  «наикреп¬
чайшее  подкрепление  неподчиненности  своей,  узаконенное
митрополитам  Арсением  в  указе  22  июля  1742  года».  Си¬
бирское  духовенство  «подкреплялось»  и  заняло  такую  по¬
зицию,  что  общее  правосудие  для  него  ничего  не  значило.
 1  Указ  тоб<ольской>  д<уховной>  конс<истории>  22-го  ноя¬
 бря  1752  г.  (Прим.  автора.)
 171

Так  и  продолжалось  до  1762  года,  когда  Екатерина  II
назначила  в  Сибирь  губернатором  бригадира  Чичерина,
которого  одни  с  любовью  величали  «батюшкой»,  а  другие
с  ужасом  называли  «бешеным  конем».
 Тут  пошло  другое.
 XIX
 Денис  Иванович  Чичерин  был  человек  не  злой  и  даже,
может  быть,  добрый,  но  гордый,  заносчивый  и  пылкий:
спорить  с  ним  было  не  легко,  да  и  дух  правительства  в  это
время  переменился  и  не  давал  более  преферанса  «духов¬
ным  командирам  над  светскими».  Чичерин  мог  остано¬
вить  дерзость  и  находил  в  этом  свое  удовольствие:
он  приехал  в  Тобольск  «с  превеликою  пышностию»,  и  за¬
стал  здесь  на  митрополичьей  кафедре  Павла  Конюске¬
вича.
 О  Чичерине  в  Сибири,  разумеется,  знали  и  чиновные
люди,  ожидали  его  «с  притрепетом»  и  говорили,  что  он
«ужасно  себя  покажет»,  но  духовные  «небрегли,  уповая  на
законы  Арсениевы».  Знатоки  жизни  обращали  внимание
на  то,  что  Чичерин  перед  этим  был  в  немилости  и  «долго
находился  в  бездействии»,  а  между  тем  очень  любил  вла¬
ствовать,  и  потому,  как  бы  взалкав,  теперь  «скоро  себя
вознаградит  за  все  терпение».  При  этом  уверяли,  будто  он
получил  от  монархини  безмерные  полномочия  и  «волен  на
всех  в  жизни  и  смерти».  Рассказывали  также  чудеса
о  его  великом  богатстве  и  царственной  щедрости:  «кто  ему
угодит,  он  того  в  дворяне  произведет  и  золотом  засып¬
лет».  А  Денис  Иванович  знал,  что  ему  предшествует  такая
выгодная  молва,  и  сделал  так,  что  превзошел  все  слухи,
предшествовавшие  его  прибытию  в  Тобольск.  Он  поразил
Сибирь  своим  вступлением  в  ее  пределы.  Одной  прислуги
с  ним  приехало  полтораста  человек,—  в  числе  которых  бы¬
ли  гайдуки,  скороходы,  конюхи  и  повара.  Сам  он  въехал
в  богатейшей  карете,  за  которою  следовал  «штат»,  состо¬
явший  из  лиц  военных  и  гражданских,  и,  вступив  в  дом,
никого  из  духовных  особ  к  себе  не  позвал  и  сам  к  мит-
 1  Денис  Ив.  Чичерин,  капитан  сем<еновского>  полка;  при  вос¬
шествии  им<ператора>  Петра  III  «отставлен  премьер-майором,  но  не
долго  находился  в  бездействии:  имп<ератрица>  Екатерина  II,  пере¬
именовав  его  в  бригадиры,  определила  губернатором  в  Сибирь.  Поль¬
зовался  особенным  доверием  монархини»  (Слов<арь>  достоп<очтен¬
ных>  люд<ей>  р<азных>  з<ваний>,  т.  V)  (Прим.  автора.)
 2  Павел  Конюскевич  был  митрополитом  в  Тобольске  с  1758  по
1768  г.  Вместе  с  Чичериным  служил  в  Тобольске  шесть  лет  (с  1762
по  1768).  (Прим.  автора.)
 М2

рополиту  не  поехал  и  даже  объявил,  что  «не  желает  иметь
с  ним  знакомства».  С  первого  же  дня  своего  приезда  Чи¬
черин  стал  приглашать  к  своему  столу  «ежедневно  не  ме¬
нее  как  по  тридцати  сторонних  особ  из  разных  сословий,
а  в  нарочитые  дни  и  более»,  но  ни  разу  не  позвал  митро¬
полита  или  кого-нибудь  из  духовенства.  В  обхождении  со
всеми  он  тоже  был  прост  и  обо  всех  участливо  узнавал,
кому  как  живется,  но  об  одном  митрополите  ничего  не  хо¬
тел  знать.  Митрополит  Павел  почувствовал  обиду  от  это¬
го  пренебрежения,  но  еще  не  сробел  и  надеялся  дать  Чи¬
черину  урок  и  заставить  его  понять,  что  духовное  величие
выше  плотского:  митрополит  скрыл  обиду  на  сердце  сво¬
ем,  терпел  до  «торжественного  именитого  дня  Александра
Невского»  и  в  тот  день  собрался  служить  с  великою  пыш¬
ностью,  чтобы  напомянуть  людям  и  о  своем  величии.  Го¬
ворили,  будто  бы  он  намеревался  даже  чем-то  «уловить
Чичерина  в  несоблюдении»  и  хотел  произнесть  ему  обли¬
чение;  но  все  эти  намерения  митрополита  остались  невы¬
полненными,  а  Чичерин  страшно  восторжествовал.  Дело
было  в  том,  что  это  рассчитанное  столкновение  произошло
в  орденский  день  того  самого  ордена,  которого  Чичерин  был
кавалером  и  «имел  его  одеяние».  А  потому  едва  митропо¬
лит  начал  свое  торжественное  служение,  незаметно  чем
превосходящее  обыкновенное  архиерейское  служение,  как
на  площади  Тобольска  открылось  никогда  еще  здесь  не  ви¬
данное  и  поразительное  зрелище:  это  было  шествие,  кото¬
рое  совершал  сам  Денис  Иванович  Чичерин,  «облеченный
в  орденскую  мантию»  (которую  простой  народ  называл
«мантилией»).  Он  шествовал  в  собор  в  сем  величественном
и  никем  до  сей  поры  не  виданном  одеянии,  сопутствуемый
военными  и  гражданскими  чиновниками  в  расшитых  мун¬
дирах,  а  за  ними  все  множество  людей,  которые  успели
собраться  и  следовали  за  великолепным  выходом  Чичери¬
на.  В  городе  все  побежали  смотреть  на  губернатора,
и  смятение,  сделавшееся  по  этому  случаю,  проникло  даже
в  храм,  где  служил  архиерей,  и  здесь,  как  заслышали,  что
по  улице  идет  губернатор  «в  мантилье»,  все  выскочили  из
церкви  и  гурьбою  повалили  встречать  и  сопровождать
Чичерина  в  мантии...  Митрополит  остался  в  храме  с  одни¬
ми  своими  сослужащими,  да  и  из  тех  нашлись  легкомыс¬
ленники,  которые  бросились  к  окнам  и  все  позабыли,  смот¬
ря  на  Чичерина,  который  казался  им  «совсем  как  карточ¬
ный  король».  Зрелище  это  имело  какое-то  ошеломляющее
влияние  на  тобольцев.  Говорят,  что  когда  «Чичерин
в  мантилии»  и  со  свитою  из  военных  и  гражданских  чинов
прошел  уже  весь  путь  от  своего  дома  до  собора  и  подни¬
 173

мался  на  всходы  храма,  то  растерявшиеся  звонари,  не
зная,  как  им  поступать,  подняли  трезвон,  а  народ  вопро¬
шал:  «неужели  еще  Соломон  более  сего  был  в  славе  сво¬
ей»?  И  в  храме  люди  будто  уже  «ни  пения,  ни  молитв  не
слыхали,  а  единственно  только  великолепию  вельможи  ди¬
вились».  По  окончании  же  службы,  когда  Чичерин  обра¬
тился  к  выходу,  «не  удостоив  говорить  со  владыкою»,  то
все  люди  опять  и  устремились  за  своим  пестрым  «карточ¬
ным  королем»  и  не  ожидали  владыческого  благословения.
Так  всех  пленило  и  увлекало  показанное  Чичериным  вели¬
колепие,  перед  которым  благочестие  города  Тобольска  не
устояло,  и  люди  обнаружили  всю  свою  суетность!
 «Народ  рукоплеща»  проводил  батюшку  Дионисия  Ива¬
новича  до  его  губернаторского  дома  или  «дворца»,  и  по
пути  многие  «ловя  лобызали  его  руки,  кои  он  простирал
им  из  мантии».  Потом  же  Чичерин  «давал  обед  при
громе  музыки,  орудий  и  неумолкаемой  ружейной  стре¬
льбе».
 Митрополит  Павел  увидал,  что  ему  с  таким  противни¬
ком  не  справиться:  он  более  на  Чичерина  и  не  пошел,
а  стал  говорить  о  своем  желании  ехать  в  Киев  на  бого¬
молье.  Губернатор  же  забирал  ретиво,  и  управление  его
многим  нравилось;  это  было  управление  во  вкусе  Гарун-
Аль-Рашида:  Чичерин  вставал  с  постели  в  четыре  часа
утра  и  допускал  к  себе  всех  просителей  без  доклада,  и  ре¬
шал  сам  дела  всякого  рода  без  исключения.  Такое  судби¬
ще  у  нас  до  сих  пор  имеет  своих  приверженцев.  Чичерин
выслушивал  жалобщика  и  сейчас  же  посылал  за  ответчи¬
ком,  а  иногда  и  прямо  сразу  определял:  кто  прав,  а  кто
виноват,  и  «правым  оказывал  скорее  удовлетворение,
а  ябедников  наказывал  в  то  же  время».  Наказания  он
часто  производил  «отечески»,  т.  е.  собственноручно,  или
через  «ближайшую  особу».  Это  тоже  нравилось;  говорили:
 1  Об  этой  «мантии»,  или  «мантилии»,  в  которой  Чичерин  сделал
«орденское  шествие»,  рассчитанное  на  то,  чтобы  импонировать  тоболь¬
скому  митрополиту  Павлу  Конюскевичу,  упомянуто  у  Бантыша-Ка¬
менского,  но  указание,  кажется,  не  обстоятельно  и  сбивчиво.  Чичерин
приехал  в  Сибирь  в  1762  г.,  а  в  1765  получил  орден  св.  Анны,  тогда
еще  голштинский;  орден  же  Александра  Невского  дан  ему  в  1785.
Митрополит  же  Павел  «спасовал»  перед  Чичериным  и  «уволился  в
Киев  по  обещанию  в  1768  году».  Следовательно,  демонстративное
«шествие»,  в  виде  короля,  Чичерин  мог  произвесть  не  ранее  1765  го¬
да  и,  вероятно,  был  при  том  в  «орденском  одеянии»  или  з  мантии
св.  Анны,  а  не  Александра  Невского,  красная  бархатная  мантия  ко¬
торого  на  белом  подбое  установлена  только  в  1797  г.  имп<ератором>
Павлом,  при  «улучшении  одеяния»  этого  ордена.  Чичерин  тогда  уже
не  жил  (  +  1785).  (Прим.  автора.)
 174

«отца  родного  не  надо  как  Дионис  Иваныч:  поучит,  а  не¬
счастным  не  сделает».  «Так  поступал  он  и  с  подчиненны¬
ми  своими,  впадавшими  в  проступки;  но  за  гневом  немед¬
ленно  следовали  милости,  а  если  то  было  напрасно,  то
и  извинения».  «Вспыльчивость  и  горячность  его  не  долго
продолжались»,  и  когда  гнев  с  него  сходил,  он  «старался
оказывать  каждому  услуги»  и  слыл  за  человека  «доброго
сердца».  «В  занятиях  был  неутомим»  и  легко  переходил  от
одного  дела  к  другому.  Он  не  только  был  высший  прави¬
тель  «обширнейшего  края»,  но  не  пренебрегал  и  низшими
обязанностями  полициймейстера:  вставал  ночами,  брал
с  собою  гусаров  и  вдруг  наезжал  в  такие  места,  где  мог¬
ли  быть  темные  сборища  и  беспорядки,  и  сейчас  же  сам
восстановлял  здесь  порядки...  Даже  самое  увеселение
собранных  им  к  себе  гостей  не  удаляло  Чичерина  от  стра¬
сти  к  быстрой  расправе.  «Если  до  него  доходили  какие-
либо  происшествия  во  время  съездов  (т.  е.  при  гостях),
то  он  без  малейшей  перемены  в  лице  переходил  из  гости¬
ных  покоев  в  канцелярию,  допрашивал  здесь  прикосновен¬
ных  и  виновных  наказывал,  а  потом  возвращался  к  дамам
с  приятностью,  не  объявляя  никому  о  том,  что  делал».
Только  особенно  близкие  персоны  знали,  что  значит  та¬
кое  удаление.  Получив  во  время  бала  известие  о  том,  что
у  него  показались  пугачевские  шайки,  Чичерин  вышел  из
залы,  оставив  гостей  веселиться,  а  «когда  надлежало  го¬
стям  разъезжаться,  он  роздал  повеселевшим  чиновникам
запечатанные  конверты  и  отдал  приказ  выступить  двум
ротам,  «с  тем,  чтобы  врученные  бумаги  были  вскрыты  не
позже,  как  по  прибытии  их  в  назначенные  места».  От  это¬
го  в  Тобольске  получился  большой  эффект;  но  там,  куда
выступившие  пришли,  их  встретили  неудачи,  зависевшие
от  того,  что  скорое  распоряжение,  последовавшее  под  зву¬
ки  бальной  музыки,  оказалось  очень  неудобным  при  встре¬
чах  с  разбойниками.  Впрочем,  к  удовольствию  Чичерина,
посланные  им  «экспромту»  войска  хотя  и  пострадали  и  са¬
мых  важных  людей  упустили,  но  все-таки  изловили  не¬
сколько  «бунтовщиков,  вспомоществовавших  Пугачеву»,
и  Чичерин  сейчас  же  четверых  из  них  повесил  в  Тоболь¬
ске.  Это  почиталось  достаточным,  в  смысле  благоприятно¬
го  впечатления...
 Чичерин  видел,  конечно,  и  все  дурные  стороны  местно¬
го  церковного  управления  и  не  прочь  был  сделать  что-ни¬
будь  лучшее;  но,  по  его  мнению,—  ему  «не  с  кем  было  об
этом  говорить»;  митрополит  Павел,  которого  он  застал
в  Тобольске,  был  ему  неугоден,  а  митрополит  тоже  гово¬
рил,  что  «не  желает  имати  в  нем  тивуна  или  судью  духов¬
 175

ных  дел,  по  примеру  тивуна  Маноилова,  исправлявшего
чин  церковной  оправы».  На  этих  их  «контрах»  застряли
и  сборы  за  «небытие»,  и  беспрепятственно  совершалось
«донимание  за  скверноядство».  Чтобы  улучшить  что-ни¬
будь  в  церковном  управлении,  Чичерину  казалось  необхо¬
димым  сбыть  с  рук  Павла  и  посадить  на  его  место  друго¬
го  человека,  более  с  ним  согласного.  Но  Павел  просился
на  богомолье,  а  пока  все-таки  не  уступал  и  старался  пла¬
тить  Чичерину  око  за  око  и  зуб  за  зуб.  Наконец  он  до
того  рассердил  Чичерина,  что  тот  (как  повествует  «То¬
больский  Летописец»)  «во  время  гулянья  на  масленице
приказал  своим  прислужникам  нарядиться  в  монашеское
платье  и  в  таком  виде  заезжать  в  городские  кабаки
и  развратные  дома;  а  митрополит,  в  свою  очередь,  в  от¬
плату  Чичерину,  приказал  (sic)  в  одной  градской  церкви
на  картине  Страшного  суда  изобразить  на  первом  плане
Чичерина,  которого  тянут  крюком  за  живот  в  пекло  рога¬
тые  бесы».
 Чичерин  этого  будто  не  устыдился,  а  только  смеялся
над  этим.  Он  уже  так  «усилился»,  что  стал  «давать  око¬
ло  Тобольска  чиновникам  заимки  и  производить  их  в  си¬
бирские  дворяне»,  и  митрополит,  видя  его  усилие,  опять
начал  проситься  у  Синода  в  Киев  на  богомолье,  где
и  умер,  а  на  его  место  в  Сибирь  был  назначен  Варлаам
(Петров),  «брат  славного  новгородского  митрополита,
с  которым  Чичерин  находился  в  дружеских  связях».
 Варлаам  делал  все  угодное  губернатору:  он  назвал
«сбор  за  небытие»  «самонужнейшим  государственным  де¬
лом»  и  не  мешал  Чичерину  «быть  тивуном»  на  самом  де¬
ле:  при  нем  Денис  Иванович  ездил  ревизовать  духовенст¬
во  и  забрал  к  себе  несколько  попов  в  канцелярию,  куда
имел  обычай  заходить  иногда  по-домашнему  —  в  бешмете
и  с  арапником  в  руке.
 Однако  все  это  сокрушило  только  тех,  которые  по¬
пались  «тивуну»,  а  остальные  продолжали  все  свои  бес¬
чинства  и  «гонялись  за  очищением  скверноядства».  С  этой
последней  заботой  здесь  дошли  до  такого  исступления,  что
в  постоянных  охотах  «попы  даже  дни  позабыли»,  что  и  по¬
служило  этому  делу  как  бы  к  закончанию.
 1  Упоминается  в  Стоглаве,  №  525.  (Прим.  автора.)
 2  Выписано  из  «Тобольск<ого>  Летописца».  (Прим.  автора.)
 3  Слов<арь>  дост<опамятных>  люд<ей>,  т.  V,  стр.  279.
(Прим.  автора.)
 176

XX
 В  1780  году  Чичерин,  произведенный  в  чин  генерал-
поручика,  оставил  Сибирь.  Духовенство  приободрилось
и  повело  дело  по  старине,  в  духе  «Арсениевой  независи¬
мости».  «Народцы»  терпели  в  молчании.  Над  Европой
пронеслись  величайшие  события,  именуемые  французскою
революциею;  в  Москве  побывали  дванадесять  язык;  об¬
леченные  доверием  государя,  сенаторы  Лопухин  и  Неле¬
динский,  увидав  расправу  с  молоканами  в  Харькове,  дела¬
ли  представления  в  духе  терпимости;  и  всем  было  извест¬
но  желание  императора  «воздержать  начальников  в  преде¬
лах  их  власти»  («Русский  Архив»,  стр.  104),  а  в  сибир¬
ских  тундрах  с  крещеными  «народцами»  делали  все,  что
хотели,  и  это  необузданное  бесчинство  дошло  до  того,  что
наконец  сами  просветители  потеряли  память  и  разучились
различать  дни  в  неделе.
 В  1819  году  поехал  по  Сибири  какой-то  «именитый  пу¬
тешественник».  Прибыв  на  реку  Таз,  он  пожелал  присут¬
ствовать  при  богослужении  в  тамошней  церкви,  «в  чем,
однако,  не  мог  получить  себе  удовлетворения».  Почему
именно  богомольный  путешественник  «не  получил  удовлет¬
ворения»  —  из  материалов,  дошедших  ко  мне  от  генерала
Асташева,  не  видно;  видно  одно,  что  «сие  было  в  четвер¬
ток,  но  местный  священник  доказывал  путешественнику,
что  день  тот  был  пяток,  и  таким  образом  (выходит,  что)
вместо  воскресного  дня  священник  отправлял  службу
в  субботу,  а  воскресный  день  оставлял  без  литургий».
 Путешественник  написал  об  этом  в  Петербург  князю
Александру  Николаевичу  Голицыну.  Князь  Голицын  тог¬
да  имел  обширную  власть:  он  был  министром  духовных
дел  и  народного  просвещения,  а  сверх  того  управлял
еще  министерством  внутренних  дел  и  именовался  главно¬
начальствующим  над  почтовым  департаментом.  Он  мог
сделать  очень  много  и  вообще  «эту  эпоху  деятельной  жиз¬
ни  своей  ознаменовал  подвигами,  достойными  перейти
в  потомство».  Его  уже  называли:  «друг  царя  и  человече¬
ства»,  и  он  действительно  нередко  успевал  быть  «досту-
 1  Предложение  министра  духовн<ых>  дел,  получ<енное>  ар¬
хиеписк<опом>  тобольским  Амвросием  Келембетом  16-го  апреля
1820  г.  (Прим.  автора.)
 2  С  16-го  ноября  1817  г.  (Прим.  автора.)
 3  В  1819  г.  (Прим.  автора.)
 4  Слов<арь>  достопамятн<ых>  людей,  т.  I,  стр.  418  (Прим.
автора.)
 5  Ibidem.
 177

пен  голосу  обидимых  несправедливостью»  и  «не  любил  не¬
терпимости,  а  уважал  чистое  христианское  благочестие».
 Письмо,  написанное  путешественником  с  Таза,  пришло
к  князю  Голицыну  одновременно  с  «известием  из  Туру¬
ханска,  что  священники  тамошнего  края  заражены  коры¬
столюбием  и  сильно  притесняют  ясашных  инородцев».
 Оба  известия,  кажется,  последовали  из  одного  и  того
же  источника,  т.  е.  от  путешественника,  который  увидал
беспорядки  и  злоупотребления  сибирского  духовенства
и  находил  себя  в  благоприятных  условиях  для  того,  чтобы
обратить  на  это  непосредственное  внимание  «высокомощ¬
ного  друга  человечества»
 Голицын  немедленно  же  дал  ход  этому  делу,  направя
его  «по  ведомству  духовных  дел».  Архиепископ  тоболь¬
ский  Амвросий  (1-й)  Келембет,  16-го  апреля  1820  г.,  по¬
лучил  от  князя  Голицына  «строжайшее  предписание  про¬
известь  немедленное  и  самострожайшее  следствие»,  как
о  священниках  «сильно  притесняющих  ясашных  инород¬
цев»,  так  и  о  тазовском  священнике,  который  помешал
дни.
 Дела  эти,  показавшиеся  Голицыну  за  что-то  необычай¬
ное,  в  Тобольске  никого  не  удивили:  здесь  все  знали,  что
ясак  собирается  с  дикарей  духовными  искони  и  постоянно
и  всегда  в  произвольном  размере;  священники  же,  стран¬
ствуя  в  отдаленных  местах,  «путают  дни»,  а  потому  за  это
даже  нельзя  было  строго  и  взыскивать,  так  как  у  священ¬
ников  «часов  численных  не  было  и  в  разъездах  их  дни
у  них  нередко  приходили  в  забвение».
 Архиепископ  Амвросий  доставил  объяснение,  что  «на
притеснения  ясашных  священниками»  жалобы  действитель¬
но  иногда  бывали,  но  что  дела  эти  были  несерьезны
и  «или  прекращались  сами  собою,  за  давностию  времени,
или  оканчивались  взаимным  примирением;  а  если  дикари
могли  представить  несомненные  доказательства,  что  их
«обирают»,  тогда  причту  «был  выговор».
 Князю  Голицыну,  однако,  рассказали,  что  в  Сибири
 1  Такой  образ  действий  тогда  не  считался  за  дерзкое  вмешатель¬
ство  «непризванного  самозванства»,  и  все  знали,  что  откровенные
мнения  сенатора  Лопухина  о  русской  набожности  были  приняты  го¬
сударем  как  умное  и  правдивое  слово,  а  Лопухин  смотрел  так,  что
«хотя  у  нас  в  школах  и  на  кафедрах  твердят:  «люби  Бога,  люби
ближнего»,  но  не  воспитывают  той  натуры,  коей  любовь  свойственна;
а  это  все  равно  как  бы  расслабленного  больного,  не  вылечив  и  не
укрепив,  заставить  ходить»  («Р<усский>  Арх<ив»>  84  г.,
стр.  17).  (Прим.  автора.)
 2  Еп<ископ>  тоб<ольский>  с  1806  по  1822  г.  (уволен  21-го
дек<абря>  1822  г.).  См.  Юр.  Толстой.  (Прим.  автора.)
 178

все  исследования  о  разорительных  поборах  духовенства
производит  обыкновенно  «один  соседний  священник  над
другим  таковым  же»,  и  потому  они  друг  друга  покрывают
и  лгут,  и  на  их  исследования  полагаться  нельзя.  Голицын
поблагодарил  за  указание  и  принял  против  сибирской  по¬
повской  взаимщины  такие  меры,  которые,  по  мнению  это¬
го  высокопоставленного  вельможи,  должны  были  поло¬
жить  конец  злоупотреблению  следователей,  а  вместо  того
сделали  невозможным  даже  самое  начало  следствия.
 XXI
 Министр  духовных  дел  и  народного  просвещения  на¬
значил  следствие  над  «тазовским  забвенником»  и  над  при¬
теснителями  диких  скверноядцев,  предписав,  чтобы  след¬
ствие  это  производилось  «с  прикомандированием  депутата
со  светской  стороны».  Депутат  с  светской  стороны  еще  мог
быть  допущен  по уголовному  делу,  в  котором  вмешаны  ми¬
ряне  и  клирики,  но  по  делу  чисто  церковному,  каково  есть
по  своему  существу  недоразумение  между  прихожанами
и  духовником,—  депутат  с  светской  стороны  представлялся
лицом  неуместным,  излишним  и  крайне  нежелательным.
А  потому  в  Тобольске  думали,  что  архиерей  Амвросий
Келембет  «не  подчинится»  и  не  допустит  светского  депута¬
та  к  следствию  между  прихожанами  и  их  духовником,  но
Амвросий  не  только  подчинился,  а  даже  засуетился  и  за¬
спешил.  Он  призвал  к  себе  секретаря  консистории  и  «пове¬
лел  ему  в  два  дня  сделать  все  как  указано».  Тобольская
консистория  рассудила,  что  уж  если  спешить,  так  спешить,
и  действительно  в  два  дня  провели  все:  доклад,  журнал,
особый  протокол  и  исполнение,—  и  все  в  том  духе,  как
угодно  было  «другу  людей».  По  предложению  или  предпи¬
санию,  полученному  тобольским  архиереем  только  16-го
апреля,  19-го  апреля  уже  был  послан  «самонужнейший
указ»  консистории  в  туруханское  духовное  правление
«о  самонаистрожайшем  производстве  следствия,  по  пунк¬
там,  указанным  в  предписании  министра».
 Указ  этот  скакал  до  Туруханска  два  месяца,—  и  зато,
как  только  духовное  правление  его  распечатало,  так  сей¬
час  же  отнеслось  в  тамошний  земский  суд  о  «самонемед¬
леннейшем  командировании  депутата».
 Тут  Голицынское  строгое  предписание  и стерли  в  по¬
рошок.
 Весь  личный  состав  туруханского  земского  суда  состо¬
ял  в  эту  пору  из  одного  секретаря,  который  сам  себя
командировать  не  мог.  Исправник  же  дворянский  и  заседа-
 179

гель  (в  Туруханске!!)  были  «в  отлучках  по  обширному
краю,  и  суд  не  мог  дать  сведений:  где  они  в  данное  время
находятся».
 Их  ждали  до  октября  месяца,  а  в  это  время  духовное
правление,  чтобы  показать  свою  деятельность,  «еженедель¬
но  писало  в  земский  суд  повторения  о  командировании  де¬
путата,  а  секретарь  земского  суда  тоже  еженедельно  от¬
вечал,  что  командировать  некого,  ибо  все  члены  в  расходе».
 Наконец,  секретарю  земского  суда  надоело,  что  духов¬
ное  правление  так  щеголяет  своею  исполнительностью
и  настояниями,  и  он,  перейдя  из  оборонительного  положе¬
ния  в  наступательное,  сам  «запросил  правление:  на  какие
средства  должен  отправиться  депутат  по  обширному
краю»,  так  как  Сперанский  сделал  распоряжение,  чтобы
и  «чиновники  даром  не  ездили,  а  тоже  платили  бы  про¬
гоны».
 Правление  не  нашлось,  что  отвечать,  и  сделало  пред¬
ставление  в  консисторию,  а  консистория  отнеслась  в  гу¬
бернское  правление,  а  губернское  правление  потребовало
справок  от  туруханского  земского  суда  (вероятно,  о  рас¬
стояниях),  и  прошел  год,  а  следователи  из  Туруханска
еще  не  выехали  и  справы  от  «небытии»  и  о  «скверноядстве»
все  шли  по-старому,  своим  удивительным  порядком.
 Но  вот  в  декабре  1820  года  в  Туруханск  возвратился
из  долгого  объезда  исправник  Воскобойников,  и  ему  сей¬
час  же  объяснили,  что  он  опять  должен  немедленно  ехать
по  важному  делу,  указанному  министром.
 Воскобойников  не  стал  ждать  разрешения  вопроса
о  прогонах  и  готов  был  сейчас  выехать,  но  в  это  самое
время  приехал  заседатель  Минголев  и  сообщил,  что  «ясач¬
ные  по  рекам  Тазу  и  Турухану  все  разъехались  по  сво¬
им  промыслам  и  собрать  их  для  следствия  теперь  не¬
льзя».
 Надо  было  ждать  весны  1821  года.  Дождались.  Депу¬
тат  был  готов  и  должен  был  выехать  вместе  с  следовате¬
лем,  а  следователем  был  назначен  второй  член  турухан¬
ского  духовного  правления  священник  Александр  Вере¬
щагин,—  родной  брат  того  «тазовского  забвенника»,  кото¬
рый  перебил  дни»  и  над  которым  надо  было  производить
строжайшее  следствие.  Каково  бы  ни  вышло  это  следст¬
вие,  производимое  братом  над  братом,  но  и  оно,  однако,
не  состоялось,  потому  что  священник  Александр  Вереща¬
гин  перед  выездом  из  Туруханска  умер.  Во  всем  городе
теперь  оставался  только  один  священник,  протоиерей  Кур¬
туков,  но  он  не  мог  командировать  самого  себя,  да  и  не
мог  оставить  город  без  требоисправителя.
 180

Все  как  будто  издевалось  над  «другом  людей».
 Когда  донесли  об  этом,  весною  1820  года,  консистории,
она  уже  не  приняла  дела  с  прежнею  горячностью  и  сама
протянула  с  ответом  до  осени,  а  осенью  послала  в  Туру¬
ханск  такое  предписание,  которое  «удивило  всех,  как  ду¬
ховных,  также  и  светских».  А  именно:  тобольская  духов¬
ная  консистория,  как  будто  на  смех  над  предписанием  ми¬
нистра,  назначила  следователем  «содержавшегося  в  туру¬
ханском  монастыре  штрафного  попа  Чемесова»,  который
был  прислан  в  туруханский  монастырь  из  Томска  «за  без¬
мерное  пьянство  и  убийство  и  за  неудобь-описуемые  по¬
ступки».
 Назначение  это  так  смутило  туруханского  исправника
Воскобойникова,  что  он  отменил  свое  намерение  —  самому
ехать  депутатом  с  светской  стороны,  и  послал  к  Чемесову
вместо  себя  смотрителя  поселенцев  Данилова.
 Но  пока  и  эти  неавантажные  следователи  собрались
выезжать,  кочевники  их  не  стали  дожидаться  и  рассеялись
по  своим  промыслам.
 Опять  начинаются  ожидания  до  весны  1822  года,  и  на
этот  раз  «штрафной  поп»  Чемесов  выехал  «для  всчатия
дела»  и,  выехавши,  сделал  для  начала  кое-что  так  хорошо,
как  нельзя  от  него  было  и  надеяться.
 XXII
 Прежде  всего  Чемесов  принялся  за  «тазовского  забвен¬
ника»,  как  за  лицо,  допустившее  «анекдот»,  оскорбивший
особу  именитого  путешественника.
 Забвенник  повинился,  что  он  действительно  «помешал¬
ся  в  счете  дней»,  и  что  случилось  это,  вероятно,  в  ноябре
или  в  декабре,  когда  в  их  местах  солнце  почти  не  показы¬
вается  и  весь  край  освещается  одними  северными  сияния¬
ми,  а  потому  не  разберешь  иногда:  когда  надо  ложиться
и  когда  вставать,  и  в  это  темное  время  не  с  ним  одним  бы¬
вает,  что  днями  ошибаются  и  путаются.
 —  «В  этом  каюсь».
 Следователь  донес  как  дело  было,  а  сам  отправился
«съискивать»,  как  обижают  «небытейщиков  и  сквернояд¬
цев»,  и  опять,  кажется,  имел  намерение  показать  правду,—
по  крайней  мере  то,  о  чем  донес  Чемесов,  было  не  против
обидимых,  а  за  них,  и  против  обидчиков;  но  тут  бедный
Чемесов  спутался  и  встретил  множество  препятствий  для
окончания  следствия.
 Между  тем  открытия  Чемесова  все-таки  драгоценны:
он  отыскал  таких  небытейцев,  которым  нельзя  было
 181

и  явиться  «бытейцами»,  так  как  это  были  люди,  которые
совсем  не  считали  себя  христианами.  Они  откровенно
и  прямо  говорили,  что  не  знают,  отчего  их  называют  кре¬
щеными,  и  что  они  никогда  не  бывали  у  исповеди,  да  и  ро¬
дители  их  и  деды  тоже  никогда  не  бывали,  а  платить
штраф  за  небытие  они  согласны,  потому  что  пусть  это  так
идет,  как  издавна  повелось,  лишь  бы  их  «не  гоняли»,  но
отчего  так  повелось  —  они  тоже  не  знают.  Об  обидах,  ка¬
кие  потерпели  «скверноядцы»,  дознавать  было  очень  труд¬
но,  так  как  со  времени  заявления  об  этом  путешественни¬
ком  уже  прошло  два  года,  в  течение  которых  кочевники  не
раз  переменились  местами,  а  те,  которые  не  изменили
мест,  все-таки  не  искали  случая  свидеться  со  следовате¬
лем,  а  напротив,  «удалялись  за  реки».  Чемесов,  однако,
все-таки  кое-кого  из  этих  людишек  настиг  и  дознал  от  них,
что  поборы  за  скверноядство  были  большие  и  никогда  не
кончались.  Приходы  ясашные  были  велики,—  верст  на  ты¬
сячу  и  даже  на  полторы,  и  прихожане  тут  оседло  не  жи¬
вут,  но  Чемесов  кое-кого  достигал,  и  в  Имбацком  приходе
узнал,  что  действительно  ихний  священник,  по  фамилии
Кайдалов,  «наложил  на  них  ясак  за  скверноядство»  и
брал  за  прочтение  разрешительной  молитвы  от  скверноя¬
дения  за  каждого  человека  в  большой  семье  по  20  белок,
а  в  малом  семействе  по  30  белок  с  души,  и  что  платеж
этот  очень  тягостен,  так  как  «скверно  есть»  дикарям  при¬
ходится  постоянно  и  постоянно  же  надо  за  это  платить
духовенству,  а  «хорошей  еды»  достать  негде.  Кроме  того,
Чемесов  расследовал,  что  ясашные  Имбацкого  прихода
платили  священнику  Кайдалову  по  20  белок  в  год  за
скверноядство,  да  по  30  белок  за  житье  с  невенчанною  же¬
ною,  и  по  20  белок  «за  детеныша»,  а  кто  «отбегал»  от  это¬
го  ясака,  с  тех  Кайдалов  «донимал  еще  дороже:  так,  на¬
пример,  остяки  Серков  и  Тайков  не  являлись  два  года
очищаться  от  скверноядения»,  и  Кайдалов,  проследив  это,
требовал  с  них  по  два  соболя,  а  когда  они  не  признавались
на  исповеди,  то  он  тут  же  в  церкви  таскал  их  за  волосы
и  ругал  всячески,  а  как  Серков  еще  не  знал  наизусть  мо¬
литв,  то  Кайдалов  запер  его  в  холодной  церкви  и  морил
там  в  холоде  двое  суток  голодом,  но  тот  все-таки  молитвы
не  выучил,  а  «подал  ему  двух  соболей».  С  остяка  Ивана
Ортюгина,  который  питался  одною  медвежьей  говядиной,
священник  «взял  ясака  за  молитву  два  соболя  да  три¬
дцать  белок».  И  таких  случаев,  где  священник  Кайдалов
 1  Например,  тазовский  приход  —  900  верст,  хантайский  —  1.200
и  хатаганский  —  1.350  верст.  (Прим.  автора.)
 182

ясно  уличался  в  злоупотреблениях  указанного  рода,  Чеме¬
сов  ввел  в  дело  «больше  сотни».
 Тогда  увидали,  что  на  смех  назначенный  в  следовате¬
ли  «штрафной  поп»  и  пропойца  Чемесов  ведет  дело  как
энергический  и  справедливый  человек,  и  поп  Чемесов  исче¬
зает  и  о  нем  больше  не  упоминается,  а  небезуспешно  на¬
чатое  им  дело  тянулось  многие  годы  и,  дошедши  опять  до
тобольской  консистории,  получило  себе  там  очень  умиро¬
творяющее  заглавие,  а  именно,  его  наименовали  здесь:
«Туруханское  дело  о  злоупотреблении  природною  просто¬
тою  жителей».
 Более  удачного  тона  для  смягчения  некрасивой  сущно¬
сти  этого  дела,  кажется,  трудно  было  придумать;  но  одна¬
ко  священник  Кайдалов  и  этим  еще  остался  недоволен
и,  когда  ему  дали  «вопросные  пункты»,—  между  прочим,
не  употреблял  и  он  во  зло  простоту  местных  природных
жителей?  —  то  он  обиделся  и  отвечал:  «я  никакой  просто¬
ты  в  ясашных  не  знаю,  и  даже  никогда  не  подозревал,  что
они  просты».
 Такие  наглые  ответы  Кайдалов  давал  в  1824  году,
зная,  что  князь  А.  Н.  Голицын  уже  охладел  к  письму
именитого  путешественника  и  не  следил  за  этим  грубым
делом,  так  как  вниманием  его  после  пользовались  иные  де¬
ла,  на  которые  «смотрела  Европа»:  в  1820  г.  «в  Одессе
и  Кишиневе  появилось  до  десяти  тысяч  греческих  выход¬
цев,  удалившихся  из  Константинополя,  и  многие  из  сих
несчастных  единоверцев  наших  были  ввержены  в  нищету».
Голицын  старался  «на  них  обратить  внимание  императора
Александра  1-го  и  исходатайствовал  позволение  открыть
в  их  пользу  подписку,  которою  и  собрал  900.000  рублей»,
а  потом  сейчас  же  «приступил  к  сбору  для  хиосцев  и  кри¬
тян,  и  умел  и  на  этот  предмет  собрать  до  750.000»,
а  в  1824  г.,  когда  Кайдалов  нахальничал,  давая  ответы,
Голицын  был  уже  уволен  от  звания  министра  духовных
дел,  и  опасаться  его  было  нечего.  Так  это  дело  и  протя¬
нули;  а  затем  наступил  1825  год,—  год  кончины  импера¬
тора  Александра  I  и  других,  последовавших  за  тем,  собы¬
тий,  изменивших  дух  и  направление  в  управлении  всеми
делами.
 Это  же  повлияло  и  на  судьбу  всех  дел  о  «небытии»
и  о  «скверноядстве»,  соединенных  в  одно  дело,  получившее
общее  заглавие:  «о  туруханской  простоте».
 Но  и  теперь  это  дело  еще  не  сразу  забросили  (что
было  бы  лучше),  а  пошли  «смешить  им  людей»,  и  стали
«разыскивать  и  вызывать  в  туруханское  духовное  правле¬
ние  к  следствию  тунгусов  и  остяков,  кочевавших  в  Сургут¬
 183

ском  и  Обдорском  крае,  около  Обской  губы,  т.  е.  слишком
за  две  тысячи  верст».  А  те  «кочевали  в  местах  недоступ¬
ных  за  тундрами,  зимой  уже  отходили  промышлять  зверя,
так  что  и  найти  их  было  невозможно».  Несколько  лет  еще
ездили  за  ними  от  Оби  до  Лены,  чтобы  собрать  этих  при¬
хожан,  и  убедились,  что  «невозможно  не  только  собрать
их,  но  нельзя  получить  сведений:  где  их  искать».  Тогда
уж  не  было  ни  побуждений,  ни  выгод  —  что-нибудь  при¬
думывать  еще,  а  настало  время  бросить  дело,  которое  луч¬
ше  было  бы  и  не  начинать.
 XXIII
 Последний  акт  величайшей  подьяческой  продерзости
и  смелости  заключался  в  том,  что  когда  «бумажное  дело¬
производство»  «о  злоупотреблении  простотою»  сделалось
«чрезмерно  велико»  и  его  неудобно  стало  ни  возить  с  со¬
бою,  ни  пересылать  по  почте,  тогда  нашли  нужным  поса¬
дить  за  это  дело  подьячих,  чтобы  они  составили  из  него
«экстракт».
 Подьячие  в  туруханском  духовном  правлении  были
«лядащие»,  малотолковитые,  и  «в  сочинении  не  искусные»,
а  притом  «были  подавлены  тяжкими  обстоятельствами
при  самоничтожнейшем  жаловании».  Они  жили  «даяния¬
ми»  и  «вымоганиями»,  которые  могли  собирать  с  дел,  по
которым  был  налицо  живой  проситель,  а  по  необъятному
делу  «о  злоупотреблении  простотою»  некому  было  ни  хо¬
дить,  ни  приносить  поминки,  и  потому  оно  подьячих  не
интересовало.  Но  и  кроме  того  они  не  могли бы  разо¬
браться  в  этом  деле  при  его  страшном  объеме  и  при  той
путанице,  которой  оно  было  преисполнено;  однако  они
все-таки  «экстракт»  сделали,  и  притом  очень  замечатель¬
ный;  а  когда  туруханское  духовное  правление  захотело
проредактировать  это  произведение,  то  оказалось,  что
в  нем  нельзя  ничего  понять!..  Довольно  бы,  кажется,  но
нет!  —  духовное  правление  послало  отношение  в  турухан¬
ский  земский  суд,  прося  его:  «выслать  в  оное  правление
всех  прикосновенных  к  делу,  для  подтверждения  их  пер¬
воначальных  показаний  и  для  рукоприкладства  под  экст¬
рактом».
 Так  как  это  происходило  уже  в  тридцатых  годах  ны¬
не  уже  истекающего  XIX-го  столетия,  то  тут  только  этому
делу  «о  злоупотреблении  простотою»  наступил  конец;  ту¬
руханский  земский  суд,  увидав,  что  от  него  требуют  нечто
чудовищное,—  чтобы  он  собрал  и  «выслал  в  Туруханск
всех  дикарей,  кочующих  по  северной  Сибири  от  Чукотско¬
 184

го  носа  до  Урала»,  то  он  и  признал  за  самое  лучшее  —
ничего  не  делать.
 Таким  образом,  только  через  такое  благоразумное  от¬
ношение  к  этому  делу  оно  и  получило  конец  —  слишком
после  столетнего  производства.  Может  быть,  что  акта
о  зачислении  его  конченным  и  о  сдаче  в  архив  и  до  сих
пор  нет,  но  тем  не  менее  с  тридцатых  годов  истекающего
столетия  о  деле  этом  больше  нигде  не  упоминается,  и  оно
теперь  не  имеет  уже  никакого  значения  для  канцелярий,
а  представляет  собою  только  ценный  материал  лишь  для
бытовой  истории  Сибири  прошедшего  века.

ВДОХНОВЕННЫЕ  БРОДЯГИ
 (Удалецкие  «скаски»)
 «Величие  народа  в  том,
 Что  носит  в  сердце  он  своем».
 Ап.  Майков.
 «И  ложные  слухи  в  народе
показывают  стремление  этого
народа  к  известной  цели».
 Еписк.  Порфирий  Успенский.
 (См.  «Книга  бытия  моего»,
 т.  I,  стр.  357)
 I
 «Скасками»  назывались  в  России  сообщения,  кото¬
рые  «бывалые»  люди,  по  возвращении  из  своих  удалых
прогулок,  подавали  своим  милостивцам  или  правителям,
а  иногда  и  самим  государям.  В  «скасках»  удальцы  обык¬
новенно  повествовали  о  своих  странствиях  и  приключени¬
ях,  об  удали  в  боях  и  о  страданиях  в  плену  у  чужезем¬
цев,  которые  всегда  старались  наших  удальцов  отклонить
от  любви  к  родине  и  привлечь  богатыми  дарами  в  свое
подданство;  но  только  наши  люди  обыкновенно  оставались
непоколебимо  верны  своему  царю  и  отечеству  и  все  соб¬
лазны  чужих  людей  отвергали  и  постыждали,  а  потом  этим
вдохновенно  хвастались.  Более  или  менее  интересное  соче¬
тание  былей  с  небылицами  в  этом  роде  составляет  главное
содержание  всех  «скасок»,  а  характерные  черты  их  бро¬
дяжных  героев  —  это  отвага,  терпенье  и  верность.  За  эти
добродетели  скасочники  просили  себе  награды,  и  «скаска»
затем  и  подавалась.  «Скаскам»,  которые  сочиняли  о  себе
вдохновенные  бродяги,  у  нас  легко  верили,  их  читали  за¬
место  путешествий,  и  они  доставляли  удовольствие  высо¬
ким  лицам,  которые  не  читали  ничего  лучшего,  а  состави¬
тели  «скасок»  получали  через  это  славу  от  соотчичей  и
награды  за  удальство  от  правителей  и  государей.
 Разумеется,  до  полных  результатов  в  этом  роде  дости¬
гали  не  все  «скаски»,  а  только  такие,  которые  были  сложе¬
ны  особенно  хорошо,  то  есть  любопытно  и  «лестно»  в  пат¬
риотическом  смысле.  Таким  милостивцы  давали  «высший
ход»  и  сочинения  эти  доходили  до  царских  палат  и  тере¬
 186

мов,  откуда  вдохновенным  сочинителям  исходило  «цар¬
ское  жалованье».  И  кроме  того,  после  к  ним  уже  никто  не
смел  вязаться  с  требованием  ответа  за  «шатательство»
и  за  какие  бы  то  ни  было  старые  неисправности,  так  как
«кого  царь  пожаловал,  того  и  бог  простил».
 При  императоре  Петре  I,  с  изменением,  происшедшим
в  понимании  русских  людей,  «скаски»  вдохновенных  бро¬
дяг  потеряли  свое  значение  в  обществе:  невежественные
люди  ими  еще  интересовались,  но  петровские  грамотеи,
ознакомившиеся  с  лучшими  произведениями,  перестали
интересоваться  «бродяжными  баснями».  А  главное,  дело¬
витый  царь  не  любил  потворствовать  глупостям,  и  «ска¬
сочников»  прямо  стали  называть  неучтиво  «бродягами»
и  бить  батогами.
 Такая  суровость  не  давала  вдохновению  бродяг  про¬
стора,  и  «скаски»  их  было  перевелись  или  оставались  толь¬
ко  в  сфере  преданий,  живших  в  «местах  заключения».  Это
была  устная,  «острожная  словесность»,  но  нынче  вспом¬
нили  и  о  «скасках»  и  дали  недавно  русскому  обществу
любопытный  и  будто  бы  последний  образчик  такого  произ¬
ведения,  которое  очень  понравилось  самой  сильной  совре¬
менной  русской  газете,  которая  указала  на  это,  как  на
прекрасную  и  достойную  внимания  вещь.  Но  на  самом  де¬
ле  «скаски»  в  добросовестной  литературе  не  могут  полу¬
чить  похвалы,  а  должны  получить  прежде  всего  разъясне¬
ние  их  достоинств.
 Настоящий  очерк  должен  быть  опытом  в  этом  роде.
 II
 В  истекающем  1894  году,  в  «Чтениях  Моск<овского>
Общ<ества>  Ист<ории>  и  Древн<остей>  России»  на¬
печатаны  две  челобитные  со  «скасками»,  поданные  в
1643  г.  царю  Михаилу  Феодоровичу  «турскими  полонени¬
ками»,  калужским  стрельцом  Иваном  Семеновым  Мошки¬
ным  и  московским  посадским  человеком  Якимом  Василье¬
вичем  Быковым.
 Редакция  большой  и  самой  влиятельной  теперь  петер¬
бургской  газеты  заинтересовалась  этим  документом  и  вос¬
произвела  «скаску»  с  полным  доверием  ко  всему,  что  там
сказано.  Она  прямо  назвала  «скаску»  Мошкина  и  Быкова
«достоверным  источником,  который  обстоятельно  рисует
быт  чужих  стран  и  предприимчивость,  бескорыстие  и  пат¬
риотизм  русских  людей».
 Думается,  что  если  бы  газета  знала,  какими  людьми
и  с  какими  целями  составлялись  такие  «челобитные  со
скасками»,  то  она  наверно  предпочла  бы  просто  перепеча¬
 187

тать  «скаску»,  как  любопытный  образчик  этого  рода  пись¬
менности,  и  не  стала  бы  заверять  «достоверность  этого  ис¬
точника»,  явная  лживость  которого  до  того  очевидна,  что,
несмотря  на  давность  событий  и  отдаленность  места  опи¬
санных  происшествий,  а  также  на  полное  отсутствие  про¬
верочных  сведений  —  лживость  «скаски»  все-таки  легко
доказать  из  нее  же  самой,  что  мы  сейчас  же  и  попробуем
сделать.
 Главным  сюжетом  «скаски»,  приведенной  в  «Чтении
Общества  Истории  и  Древностей»,  служит  отважный  побег
некоего  Мошкина,  вместе  с  280  русских  «полоняников»,
томившихся  более  семи  лет  на  турецкой  каторге.  Побег
был  устроен  из  Царьграда  по  заранее  обдуманному  пла¬
ну  с  судна  «каторги»,  которое  принадлежало  Апты-паше
Марьеву.
 На  судне,  по  словам  Мошкина,  было  «250»  турок  и
«280»  русских  невольников,—  значит,  почти  на  каждого
русского  невольника  приходилось  по  одному  турку.  Про¬
порция  ужасная  для  устройства  побега,  но  тем  занима¬
тельнее:  как  это  сделается.
 Мошкин  под  Азовом  украл  у  турок  сорок  фунтов  поро¬
ху  и  спрятал  их  у  себя  на  «каторге»,  где  их  содержали
так  слабо  и  доверчиво,  что  они  никому  не  попались  с  сво¬
ей  кражей.  Мошкин  решился  взорвать  «каторгу»  в  море  и,
когда  произойдет  взрыв,  уйти  с  судна  со  всеми  своими  то¬
варищами,  280  русскими  полоняниками.  С  этою  целью
один  раз  ночью  Мошкин  пробрался  в  капитанскую  каюту,
захватив  с  собою  весь  украденный  пуд  пороха,  и  заложил
весь  этот  заряд  целиком  около  того  места,  где  спал  Апты-
паша,  и  подстроил  под  порох  горящую  головню;  порох
вспыхнул  и  произошел  взрыв,  и  «двадцать  турок  поброса¬
ло  в  море»;  но  и  сам  Мошкин  «обгорел  по  пояс».  Паша,
однако,  остался  невредим,  так  как  он  спал  на  «упокойном
месте»,  и,  проснувшись,  поднял  тревогу.  Мошкин  «учал
ему  говорить  спорно»,  а  потом  бросился  на  пашу  и  проко¬
лол  ему  «брюхо».  Началась  схватка,  после  которой  210
турок  были  побиты,  а  40  живых  закованы  в  железо,  а  из
русских  20  ранены  и  1  убит.  Сам  Мошкин  был  ранен
стрелой  в  голову,  правую  руку  и  саблею  —  в  голову  и  брю¬
хо.  После  победы  русские  под  предводительством  Мошки¬
на  «пошли  на  судне».  Идучи  Средиземным  морем,  они  по¬
бывали  в  «7  землях»  и  в  Россию  вернулись  через  Рим,  Ве-
 1  Турок  было  всего  250  человек.  Из  них  сброшено  в  море  20,  по¬
бито  210  и  осталось  40  человек,  что  составляет  всего  270  человек.
Значит,  после  катастрофы  на  двадцать  человек  стало  больше.  Газета
даже  и  этого  не  заметила.  (Прим.  автора.).
 188

нецию,  Вену  и  Варшаву.  Они  приставали  и  высаживались
во  многих  городах  и  везде  обращали  на  себя  внимание
и  зависть  иностранцев:  везде  «королевские  ближние  лю¬
ди  перезывали  их  в  свои  земли  на  службу  и  многие  гро¬
ши  давали».  Такие  богатые  делали  им  предложения,  ка¬
ких,  они  знали,  что  в  родной  земле  им  ожидать  себе  не¬
возможно,  но  они  все  не  соблазнялись  и  плыли,  и,  забол¬
тавшись  по  морю,  попали  в  испанский  город  Мессину,  где
испанский  генерал  увидел  Мошкина  и  стал  предлагать
ему  «по  20  р.  в  месяц»,  а  всем  прочим  «давал  гроши  и
платья,  и  жалованья».  Но  Мошкин  и  все  другие  русские
люди  не  польстились  на  выгодные  предложения  чужих
правительств  и  «не  подумали  остаться  в  Европе».
 Воздержались  они  от  этого  соблазна,  «помня  бога,
православную  веру,  свою  русскую  природу  и  государеву
милость».
 III
 Испанский  генерал  и  прочие  вельможи,  увидав,  что
русские  люди  так  верны,  что  не  приняли  сделанных  им
выгодных  предложений,  рассердились  на  них  и  перемени¬
ли  с  ними  обхождение,  и  вместо  прежних  ласк  и  соблаз¬
нов  начали  их  донимать  утеснением  и  скорбями.  Начали
они  это  с  того,  что,  по  приказанию  своего  воеводы,  «от¬
няли  каторгу  (судно),  со  всеми  животы»  (т.  е.  имущест¬
вом),  а  также  отняли  у  них  и  сорок  человек  турок,  кото¬
рых  освободившиеся  русские  сами  содержали  теперь  у  се¬
бя  в  плену  и  надеялись  притащить  их  взаперти  к  себе
«ко  дворам»  или  продать  где-нибудь  в  неволю,  а  при  опас¬
ности,  конечно,  не  затруднились  бы  сбросить  и  за  борт.
Но  испанцы  досмотрели,  что  везли  на  судне,  и  все  это
дело  расстроили:  они  не  только  отобрали  турок  и  выпусти¬
ли  их  на  свободу,  но  еще  из  самих  русских  взяли  семь  че¬
ловек  под  арест,  вероятно  для  того,  чтобы  узнать,  что  они
за  люди  и  по  какому  праву  держали  у  себя  запертыми
на  «каторге»  турецких  людей.  В  «скаске»  ничего  не  гово¬
рится  о  причине,  для  чего  их  придержали,  но  видно,  что
произошло  что-то  серьезное,  после  чего  русские  пошли  от
испанцев  «наги,  босы  и  голодны».  И  такое  бедствие  они
терпели  до  самого  Рима.  В  Риме  один  из  товарищей  Мош¬
кина,  воронежский  крестьянин  Григорий  Кареев,  заболел
и  лежал  при  смерти  2  месяца.  А  болезнь  ему  приключи¬
лась  от  ран,  полученных  на  «каторге»  (т.  е.  при  стычке
с  турками);  в  Риме  и  «копье  (т.  е.  наконечник  стрелы)
вынули  у  него  из  раны  у  папы  римского».  «У  папы  они
 189

приймали  сакрамент»  (против  этого  места  в  скаске  думный
дьяк  Иван  Гавренев  сделал  помету:  «отослать  их  поднача¬
ло  к  патриарху  для  исправления»).  Из  Рима  удальцы
пошли  на  Венецию,  Вену  и  Варшаву  (sic)  и  везде  «разго¬
варивали  с  цезарями»  и  «все  им  были  рады»  и  все  их
звали  к  себе  на  службу,  но  Мошкин  и  его  товарищи  чу¬
жим  цезарям  служить  не  захотели.
 Итак,  во  всех  тяжелых  и  соблазнительных  положениях
своего  плена,  Мошкин  показал  себя  человеком  мужест¬
венным,  неподкупным  и  беззаветно  преданным  православ¬
ной  вере  и  русскому  царю.  Таким  он,  нимало  не  обинуясь,
выставляет  себя  сам  в  челобитной  со  скаскою,  и  так  же
представляют  его  личность  современные  комментаторы  че¬
лобитной;  но  я  опять  говорю,  что  человек,  сохраняющий
в  себе  здравый  смысл,  не  может  принять  все  рассказанное
в  этой  «скаске».
 Обратим  внимание  на  явные  очевидности,  которые  ки¬
даются  в  глаза  и  говорят,  что  в  «скаске»  Мошкина  есть
много  неправды,  после  чего  трудно  верить  и  остальному.
 IV
 1)  Возможно  ли,  чтобы  судно,  при  взрыве  на  нем  це¬
лого  пуда  пороха,  встряхнулось  так,  что  некоторых  непод¬
ходящих  людей  скинуло  в  воду,  а  затем  все  свои  люди
уцелели  и  самое  судно  сейчас  же  было  годно  для  даль¬
нейшего  плавания?
 Нам  думается,  что  это  невозможно  и  что  невозмож¬
ность  эта  очевидна.
 2)  Вероятно  ли,  что  Мошкин,  опаленный  огнем  до  поя¬
са,  сейчас  же  мог  еще  «спорно»  разговаривать  и,  вставши,
биться  на  саблях  и  проколоть  брюхо  совершенно  здорово¬
му  паше?
 По-нашему,  это  невероятно.
 3)  Отчего  из  250  человек  турок,  которые  плыли  на
судне,  после  взрыва  насчитывается  270  турок?  (20  сбро¬
шено  в  море,  210  убито  русскими  и  40  осталось  у  них,
итого  270)?
 Если  это  ошибка,  то  не  странно  ли,  что  она  не  замече¬
на  ни  дьяком  Гавреневым,  ни  Московским  Обществом  Ис¬
тор<ии>  и  Древн<остей>  ни  редакциею  газеты,  кото¬
рая  нашла  весь  этот  рассказ  «достоверным  и  обстоятель¬
ным»?
 4)  Как  могло  быть,  что  Мошкин,  раненный  в  голову
и  в  живот,  сейчас  же  мог  принять  команду  судном  и  по¬
вел  его  далее?
 5)  Как  могло  случиться,  что  крестьянин  Григорий  Ка-
 190

реев,  получивший  тяжелые  раны  при  взрыве  судна,  про¬
должал  длинное  путешествие  морями  и  сушей  и  удальцы
из-за  него  нигде  не  останавливались,  а  когда  они  уже
много  спустя  плыли  из  Испании,  после  того,  как  у  них
там  отобрали  полоненных  турок,  то  этот  Григорий  Кареев
стал  болеть  от  ран,  полученных  в  начале  их  одиссеи;
а  когда  они  пришли  в  Рим,  то  Кареев  у  них  так  разболел¬
ся,  что  они  дальше  не  могли  плыть  и  простояли  тут  ради
Кареева  целые  два  месяца,  и  тогда  только  «вынули  из  не¬
го  копье»?  Неужто  им  не  проще  было  поместить  больно¬
го  в  госпиталь,  а  самим  идти  далее,  а  не  харчиться  в  чу¬
жом  месте,  да  еще  вдобавок  в  католической  столице,  где
их  могла  настичь  и  действительно  настигла  напасть  ду¬
ховная?  Пока  один  больной  исцелялся  телом,  все  ожидав¬
шие  его  выздоровления  захирели  духом  и  «приняли  като¬
лицкий  сакрамент»?
 Что  довело  этих  православных  людей  до  такого  по¬
ступка?  Или  они  не  знали  постановления,  что  лучше  уме¬
реть  без  всякого  «сакрамента»,  чем  принять  его  из  руки
инославной,  или  не  влекла  ли  их  к  этому  надежда  на  па¬
пу,  что  он  заступится  за  них,  если  они  будут  католики,  и
повелит  испанцам  возвратить  им  отобранных  у  них  му¬
сульманских  невольников?
 Вообще,  какой  интерес  могли  иметь  иностранцы  в  том,
чтобы  им  заманивать  к  себе  простых,  ничему  не  наученных
и  ни  в  чем  не  искусных  русских  людей,  когда  по  сведени¬
ям,  бывшим  уже  тогда  в  России,  «в  чужих  землях  было
весьма  многолюдно,  а  хлеба  не  обильно».  Что  могли  отни¬
мать  у  невольников  испанцы?  Неужто  кому-нибудь  нуж¬
ны  были  их  невольничьи  лохмотья?
 Нет!  Все  это  не  могло  быть  так,  как  писано  в  скаске,
а  не  проще  ли  думать,  что  сами  русские  пришли  в  Рим
о  чем-то  стараться,  и,  усердно  стараючись,  «приняли  и
римский  сакрамент»,  но  ошиблись  в  соображениях  и  это
им  не  помогло  в  том,  чего  они  добивались.  Тогда  они  уви¬
дали  свою  ошибку  и  разорение  и  поняли,  что  они  в  чужих
краях  никому  не  надобны.  Это  сознание,  без  сомнения,  и
привело  их  на  родину,  где  Мошкин  вдохновился  и,  прило¬
жив  к  былям  без  счета  небылиц,  сочинил  свою  «скаску»
и  подал  ее  царю  с  просьбою:  «пожалуй  меня,  холопа  свое¬
го,  с  моими  товарищи,  за  наши  службишки  и  за  полон¬
ское  нужное  терпение  своим  жалованием,  чем  тебе  об  нас
бог  известит...»
 Так  это  делалось  в  1643  году,  при  царе  Михаиле  Фео¬
доровиче,  и  тогда,  судя  по  помете  дьяка  Гавренева,  вся
эта  несуразная  «скаска»  была  принята  за  серьезное  дело.
 191

По  крайней  мере  ей  поверили  в  том,  что  Мошкин  говорил
о  сакраменте,  и  за  это  его  наказали.  Затем,  через  двести
пятьдесят  лет,  редакция  современной  русской  газеты  любу¬
ется  этим  документом  и,  нимало  не  стесняясь  помещенны¬
ми  в  ней  нелепостями,  называет  всю  эту  чепуху  «достовер¬
ным  источником,  обстоятельно  рисующим  быт  чужих  стран
и  предприимчивость,  бескорыстие  и  патриотизм  русских
людей».  Тысячи  читателей  газеты  не  замечают,  какую  им
предлагают  глупость,  и  многие  из  них  верят,  что  «скаски»
составляли  справедливые  и  отважные  патриоты,  которым
надо  верить  и  им  подражать.
 Но,  может  быть,  указанное  стремление  газеты  вну¬
шить  обществу  неверное  понятие  об  одном  из  видов  нашей
«письменности»  происходит  от  того,  что  редакция,  воспро¬
изведшая  «скаску»  Мошкина,  не  знает,  что  есть  «скаска»,
точно  такого  же  «сложения»,  сочиненная  сто  лет  позже,
именно  в  1794  году,  и  достопримечательная  тем,  что  она
получила  народную  оценку,  а  сочинитель  ее  признан
бродягою.
 Пусть  посмотрят,  как  это  разбирает  народ.
 V
 В  последней  четверти  восемнадцатого  столетия  прожи¬
вал  в  Нижнем  Новгороде  мещанин  Василий  Баранщиков.
Он  был  человек  маленький,  но  предприимчивый,  и  тру¬
диться  не  любил,  а  желал  разбогатеть  как-нибудь  сразу.
На  несчастье  это  Баранщикову  не  удавалось:  он  запутался
в  долги  разным  частным  людям  и  накопил  на  себе  не¬
доимку  в  общественных  платежах.  Дело  было  худо,  но
Баранщиков  не  сробел  и  с  веселым  духом  переписался  из
мещан  в  купцы,  чтобы  ему  более  верили;  набрал  у  людей
в  долг  кожевенного  товара,  выправил  в  январе  1780  года
из  нижегородского  городового  магистрата  паспорт  и  уехал
на  ярмарку,  которая  собирается  на  второй  неделе  Велико¬
го  поста  в  Ростове.  С  этой  ярмарки  почтенный  Баранщи¬
ков  домой  уже  не  вернулся  и  оставил  там  на  власть  бо¬
жию  и  на  людское  попечение  свою  купеческую  жену  и  де¬
тей  без  всякого  пропитания.  И  купец,  и  товар  —  все  про¬
пало  бесследно  и  в  течение  целых  семи  лет  не  было  об
этом  удальце  никаких  слухов,  как  вдруг  на  восьмой  год
«нужа  пригнала  его  к  луже»,  и  он  появился  в  России,
представляясь  различным  вельможам  и  всех  их  прекрас¬
но  обманывал,  пока  попался  своим  общественным  людям,
которые  сейчас  же  разобрали  дела  Баранщикова  в  тон¬
кость  и  «Лазарю»,  которого  он  распевал,  не  поверили,
 192

а  потянули  его  к  расправе.  Тогда  Баранщиков  обратился
к  старинному  средству  «снискать  себе  счастье  в  особину»
и  составил  о  своем  бродяжестве  скаску  с  тем,  чтобы  под¬
несли  ее  особам  и  царице  в  виде  печатаной  книжки  под
заглавием:  «Несчастные  приключения  Василия  Баранщи¬
кова,  мещанина  Нижнего  Новгорода,  в  трех  частях  света:
в  Америке,  Азии  и  Европе  с  1780  по  1787  год»  (С.-Пе¬
тербург,  1787  г.).
 Из  этой  редкой  нынче  книжки,  представляющей  эк¬
земпляр  «скаски»  екатерининского  века,  мы  возьмем  толь¬
ко  самое  существенное,  что  повествовал  о  себе  Баранщи¬
ков.  Он  продал  будто  весь  «свой  товар»  в  Ростове  и  вы¬
ручил  за  него  денег  175  рублей.  Из  этих  денег  он  хотел
заплатить  что  следовало  за  товар  тем,  кто  оказал  ему  до¬
верие,  но  деньги  у  него  сейчас  же  украли  ростовские  мо¬
шенники.  Баранщиков  остался  без  всяких  средств,  так  что
ему  не  на  что  было  и  лошадей  покормить.  Тогда  он,  «не
желая  сидеть  без  дела,  продал  в  Ростове  за  40  рублей
двух  своих  лошадей  и  отправился  попытать  счастья  в  Пе¬
тербург».
 По  прибытии  в  Петербург,  он  нанялся  матросом  на  ко¬
рабль  генерал  а  Михаила  Савича  Бороздина  и  коллежско¬
го  советника  Василия  Петровича  Головцына  с  платою  по
10  рублей  в  месяц  и  в  половине  сентября  вышел  в  море.
Корабль  был  нагружен  мачтовым  лесом,  а  курс  они  дер¬
жали  «из  Кронштадта  в  Бордо  и  Гавр-де-Грас».  Однако  на
этом  корабле  Баранщиков  дошел  только  до  Копенгагена,
где  он  опять  сделался  жертвою  злоумышленников.  И  от¬
сюда  справки  о  нем  уже  стали  невозможными,  а  приходи¬
лось  верить  ему  во  всем  на  слово.  «Скаска»  же  Баранщи¬
кова  становится  с  этого  шага  все  более  интересною  и  ме¬
нее  вероятною.
 VI
 Случилось  так,  что  когда  корабль  Бороздина  и  Голов¬
цына  пришел  в  Копенгаген,  то  Баранщиков  «был  спущен
на  берег,  для  покупки  нужных  припасов,  и  зашел  в  питей¬
ный  дом,  как  свойственно  русскому  человеку,  выпить  пи¬
ва».  Тут  он  встретил  датчан,  которые  показались  ему
очень  приветливыми  и  чрезвычайно  ему  понравились.  «Не
понимая  их  языка,  но  видя  их  благорасположение,  он  зна¬
ками  показал  им,  что  ему  надо  спешить  на  корабль».
 А  датчане  тогда  «сейчас  же  догадались,  что  он  русский,
и  указали  ему  на  водку  и  пиво».
 Баранщиков,  «как  свойственно  русскому  человеку»,  не
 7.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 193

устоял  против  водки  и  пива  и  обязанности  свои  отложил,
воспользовался  приглашением  и  начал  с  датчанами  пить.
«Через  полчаса  их  приятная  компания  увеличилась  и  к
ним  присоединился  какой-то  «нарядный  плут».  Этот  внес
оживление  в  беседу  тем,  что  стал  объясняться  по-русски
в  таком  роде:  «здравствуй,  брат!  здорово  ли  ты  живешь?
откуда  и  куда  плывете?»  Себя  же  этот  «нарядный  плут»
назвал  русским  из  Риги,  приехавшим  на  галиоте  рижско¬
го  купца  Венедикта  Ивановича  Хватова,  и  плут  угощал
компанию  водкою  и  пивом.  Пили  усердно  все  четверо,  а
«нарядный  плут»  во  все  время  выхвалял  датчан,  какие  они
хорошие  люди,  и  какое  у  них  славное  житье,  а  потом  стал
склонять  Баранщикова,  чтобы  он  пошел  на  датский  ко¬
рабль  ночевать.  Баранщиков  никак  не  мог  придумать:  для
чего  это  датчанам  хочется,  и  он  сначала  ни  за  что  на  это
не  соглашался,  но  потом,  совершенно  обласканный  внима¬
тельными  чужестранцами  и  особенно  полагаясь  на  слова
своего  земляка,  согласился».
 И  вот  Баранщиков  не  сопротивляется  соблазну  и  пря¬
мо  из  питейного  дома  идет  с  датчанами  на  пристань,  а
здесь  садятся  на  лодку  и  переправляются  на  датский  ко¬
рабль.  Так  он  избежал  объяснений  с  лицом,  которое  пос¬
лало  его  за  покупками,  но  зато  сразу  же  был  удивлен
очень  неприятною  переменою  в  обращении  своих  датских
друзей:  они  «тотчас  свели  гостя  в  интрюм  и  приковали
за  ногу  к  стеке  корабля».  Тут  Баранщиков  смекнул,  что
он  обманут,  и  стал  просить  датчан  «угрозами  и  ласкою»
отпустить  его  на  русский  корабль.  Но  датчане  уже  не  об¬
ращали  никакого  внимания  на  его  просьбы,  а  только  при¬
слали  к  нему  того  «нарядного  плута»,  который  в  кабачке
выдавал  себя  за  русского,  а  теперь  успокоивал  и  «уле¬
щал»  Баранщикова  обещанием,  что  его  скоро  раскуют  и
свезут  в  Америку,  где  «житье  доброе  и  много  алмазов
и  яхонтов».  Он,  «как  свойственно  русскому  человеку»,  глу¬
пости  поверил  и  перестал  хныкать,  а  датчане,  за  то,  что
он  утих,  принесли  французской  водки  и  пуншу,  накормили
Баранщикова  кашею  и  напоили  водкой  и  пуншем,  и  он  при¬
шел  в  такое  расположение,  что  опять  «добровольно  захо¬
тел  остаться  на  корабле».  Кроме  Баранщикова,  тут  точно
в  таком  же  положении  оказались  еще  и  другие  лица
нерусской  национальности,  а  именно  один  швед  и  пятеро
немцев,  и  все  они  были  заманены  на  судно  и  здесь  удер¬
жаны  и  закованы.
 Утешительное  обещание  «нарядного  плута  Матиаса»,
что  их  раскуют,  исполнилось  верно.  Как  только  датский
корабль  миновал  брант-вахты  Гелсин-Норд  и  Гелсин-Бор,
 194

Баранщикова  и  с  ним  одного  шведа  и  пятерых  немцев
датчане  сейчас  же  расковали  и  велели  всем  им  «одеть  мат¬
росское  платье»,  и  «приставили  их  к  матросскому  делу»,
которое  они  и  исполняли  в  продолжение  пяти  месяцев,  до
прибытия  в  июне  1781  г.  в  Америку,  на  богатый  остров
св.  Фомы.  На  острове  же  св.  Фомы  началось  другое:  Ба¬
ранщикова  здесь  высадили,  но  сейчас  же  «поверстали  в
солдаты»  и  привели  к  присяге.  Так  как  он  был  верен  пра¬
вославию  и  чухонского  Евангелия  поцеловать  не  мог,  то
вместо  Евангелия  он  целовал  корабельный  флаг  Христиа¬
на  VII  с  изображением  креста  господня.  Потом  ему  поло¬
жили  солдатское  жалованье,  «по  12  штиверов  в  сутки,
т.  е.  24  коп.,  да  по  фунту  печеного  хлеба  из  банана»  и  да¬
ли  ему  тут  новое  имя  «Мишель  Николаев»  —  так  как
«слово  Василий  начальники  не  могли  понять».
 VII
 Солдат  из  Баранщикова  вышел  никуда  не  годный,  и
штиверы  и  бананный  хлеб  отслуживал  он  плохо.  Он  «был
непонятен  в  учении  ружьем  и  не  мог  приобыкнуть  к  не¬
мецкому  языку».  Датчане,  много  с  ним  побившись,  нашли
более  выгодным  исключить  его  из  строя  и  променять  на
двух  негров.  Так  и  сделали.  По  промену,  Баранщиков  до¬
стался  испанскому  генералу  с  острова  Порторико,  куда
его  и  отправили.  В  Порторико  Баранщикова  привели  в
присутственное  место  и  «заклеймили  на  левой  руке».  Клейм
на  нем  выставили  несколько  и  все  очень  характерные.  На
лезой  руке  Баранщикова  были  воспроизведены  нижесле¬
дующие  изображения:  «1)  Святая  дева  Мария,  держащая
в  правой  руке  розу,  а  в  левой  тюльпан;  2)  корабль  с  опу¬
щенным  якорем  на  канате  в  воду;  3)  сияющее  солнце;
 4) 	северная  звезда;  5)  полумесяц;  6)  четыре  маленькие
северные  звезды;  7)  на  кисти  той  же  левой  руки  был  изо¬
бражен  осьмиугольник,  а  еще  ниже  8)  «1783  год»,  и  еще
ниже  9)  буквы  «М. 	Н.»,  т.  е.  Мишель  Николаев
 (стр.  16  и  17).
 Испанский  генерал,  выменявший  себе  Баранщикова  за
двух  негров,  определил  его  к  себе  на  кухню  и  поручил
ему:  рубить  дрова,  чистить  кастрюли  и  котлы,  носить  во¬
ду  и  исправлять  всякие  другие  кухонные  работы.
 Обязанности  кухонного  мужика  показались  Баранщи¬
кову  гораздо  больше  по  душе,  чем  беспокойная  солдатская
служба,  и  притом  Баранщиков  был  у  генерала  «доволен
пищею»  и  обхождением,  и  он  начал  стараться,  чтобы  не
попасть  куда-нибудь  хуже,  и  скоро  выучился  «понимать  по-
 195

испански»,  и  мог  уже  говорить  с  генеральшею,  которая
была  очень  добра  и  жалостлива,  и  вот  ей  стало  жалко
Баранщикова,  что  он  оторван  от  семейства  и  живет  в  не¬
воле,  и  она  через  полтора  года  упросила  мужа  отпустить
Баранщикова  на  свободу.
 Испанский  генерал  выдал  ему  печатный  испанский  пас¬
порт  с  наименованием  его:  «Московитин  Мишель  Никола¬
ев»,  наградил  его  десятью  песодорами  (около  13  рублей)
и  отпустил  на  волю.
 Баранщиков  сейчас  же  стал  заботиться,  как  ему  воз¬
вратиться  на  родину,  и  для  этого  нанялся  матросом  на
итальянский  корабль,  который  должен  был  вскоре  отойти
в  Генуа;  но  в  море  судно  подверглось  роковой  случайно¬
сти,  которая  еще  более  отягчила  участь  Баранщикова.
 VIII
 Итальянский  корабль,  шедший  в  Генуа,  в  январе
1784  года  был  захвачен  в  плен  «тунизскими  разбойника¬
ми  или  мисирскими  турками,  живущими  в  Африке».  Ба¬
ранщиков  сделался  рабом  разбойников,  которые  без  вся¬
ких  разговоров  «обрезали  его  в  магометанскую  веру».  Бы¬
ло  или  нет  на  это  собственное  согласие  Баранщикова,  он
умалчивает,  но  известно,  что  магометане  никакого  челове¬
ка  без  согласия  его  не  обрезывают.  Омусульманив  Баран¬
щикова,  дали  ему  имя  Ислям,  а  потом  стали  его  клеймить
наново,  и  клеймили  его  «солнцем»  на  правой  руке  и  отда¬
ли  корабельному  капитану  Магомету.  Магомет  его  полю¬
бил  и  отвез  его  в  Вифлеем  и  там  «сделал  своим  кофешен¬
ком»,  т.  е.  заставил  его  варить  кофе.  Баранщиков  жил
у  Магомета  год  и  восемь  месяцев,  и  житье  ему  было  не
худое,  но  он  очень  наскучил  своею  должностью  кофешен¬
ка,  потому  что  ему  каждый  день  приходилось  варить  кофе
раз  до  пятнадцати.  Это  ему  очень  надоело.  Кроме  приго¬
товления  кофе,  Баранщиков  имел  только  одно  развлечение:
он  развеселял  и  смешил  четырех  Магометовых  жен,  кото¬
рым  тоже  было  довольно  скучно.  Баранщиков  развлекал  их
«скасками»  о  перенесенных  им  несчастиях  и  о  своей  рус¬
ской  жене  и  о  детях,  оставленных  в  Нижнем-Новгороде.
Турецкие  дамы  очень  всем  интересовались  и  стали  с  Ба¬
ранщиковым  «откровенны  и  жалостливы»,  а  он,  «приметя
их  слабость»,  придумывал,  как  бы  еще  усерднее  их  уте¬
шать,  и  затеял  показывать  им  смешное  и  по  их  пониманию
«чудное»,  т.  е.  сверхъестественное  дело,  которого  никто,
кроме  русского  человека,  сделать  не  мог  бы.
 196

Это  касалось  невероятности  аппетита  и  еще  более  не¬
вероятной  силы  и  крепости  желудка.
 Однажды,  «во  небытность  Магомета»  дома,  Баранщи¬
ков,  оставшийся  один  при  четырех  турецких  дамах,  «насы¬
пал  целый  глиняный»  горшок  сарацинским  пшеном  и,  сва¬
рив  из  этого  кашу,  положил  в  нее  тюленьего  жиру,  отче¬
го  «каша  разопрела  и  горшок  треснул».  Смотревшие  на
все  это  турецкие  дамы  ужаснулись,  что  это  такое  состря¬
пано  и  куда  оно  годно  теперь,  после  порчи  каши  отврати¬
тельным  тюленьим  жиром.  Тогда  Баранщиков,  видя  их
смешной  ужас  и  непонятливость,  сказал  им:  «вот  посмот¬
рите,  сударыни,  как  я  по-российски  стану  кушать  кашу!»
И  он  преблагополучно  съел  весь  горшок  и  встал  будто  го¬
лоден.
 Турецкие  дамы  глазам  своим  не  хотели  верить,  что
«Москов  все  это  съел»,  и  как  только  муж  их  возвратился,
они  все  к  нему  подлетели  и  наперерыв  друг  перед  друж¬
кою  спешили  рассказать  о  каше  с  тюленьим  жиром,  от  ко¬
торой  горшок  лопнул,  а  брюхо  Баранщикова  осталось  в  це¬
лости.
 Магомет  не  поверил  женам,  будто  человек  может  съесть
такое  количество  каши  с  тюленьим  жиром  и,  призвав  Ба¬
ранщикова,  стал  его  допрашивать  по-турецки: 	«Ислям
 Баша!  нероды  чок  Екмель?»  то  есть:  «как  ты  кашу  ел?
Если  горшок  треснул  —  отчего  твое  брюхо  не  треснуло?»
А  Баранщиков  весело  отвечал  паше:  что  это  неважно,  а
что  он  еще  два  горшка  съест».  Магомет  совсем  изумился
и  сказал:  «Ну,  россияне!  Вот  так  народ!  Недаром  они
сожгли  в  Чесме  турецкий  флот,  разбили  корабли  и  умерт¬
вили  храбрых  турецких  витязей!  Но  скажи,  пожалуй¬
ста,—  отчего  вы  такие  сильные?»  На  такое  любопытство
Магомета  Баранщиков  отвечал  «хорошую  ложь»  (sic).
Он  сказал  так:
 «—  Наши  солдаты  презирают  смерть:  у  нас  есть  тра¬
ва,  растущая  в  болотах,  и  когда  наш  янычар  (т.  е.  сол¬
дат)  идет  на  войну,  лишь  бы  только  ее  укусил,  то  не  по¬
думайте,  чтобы  один  человек  не  напустил  на  двести  ваших
турок,  т.  е.  ики  Юс  Адам  (sic).  Так  и  я  такой  же,  меня
не  подумай  удержать;  я  тебе  служу  год  и  два  месяца,  а
ты,  Магомет,  должен,  по  повелению  великого  нашего  про¬
рока  Магомета,  через  семь  лет  отпустить  меня  на  свободу
и  дать  мне  награждение,  и  тогда  я  куда  хочу,  туда  и  пой¬
ду»  (стр.  21—23).
 «Совесть  Магомета  изобличила»,  и  он  сделал  Баранщи¬
кова  «на  некоторое  время  счастливым».  Содержал  его  вро¬
де  домашнего  артиста  и  начал  часто  приглашать  к  себе  го¬
 197

стей,  заставляя  Баранщикова  приготовлять  и  есть  при  них
разопрелую  кашу  с  тюленьим  жиром,  а  потом  рассказы¬
вать  при  всех  «хорошую  ложь»,  т.  е.  хвастать  про  ту  тра¬
ву,  растущую  в  болотах,  вкусивши  которой,  русские  стано¬
вятся  неодолимо  мощны.  Гости  с  постоянным  удивлением
смотрели  на  обжорство  Баранщикова,  а  потом,  когда  слу¬
шали  его  хвастовство,  то  качали  головами  и  давали  ему
«понемножечку  денег».  Баранщиков  же  думал,  что  теперь
он  уж  стал  настоящая  «душа  общества»  и  не  ждал  конца
этому  приятному  положению.
 IX
 Дурацкие  представления,  которые  давал  Баранщиков,
разумеется,  скоро  наскучили,  и  публика  не  съезжалась
больше  смотреть  на  его  обжорство,  Баранщиков  лишился
артистического  фавора  и  опять  «почувствовал  печаль
о  своем  отечестве  и  о  христианской  вере,  о  жене  и  о  тро¬
их  детях».  Тогда  он  решился  воспользоваться  тем,  что  его
никто  не  стерег,  и  он  убежал  от  своего  господина,  но  как
он  ранее  не  разузнал  дорогу  в  Россию,  то  не  знал  куда  ид¬
ти,  и  его  опять  поймали  и  привели  к  Магомету,  а  Магомет
велел  «бить  его  по  пятам  палками  шамшитового  дерева  до
болезни».
 После  такого  наказания  Баранщиков  долго  провалял¬
ся,  а  когда  поправился,  то  сейчас  же  принялся  искать
средств  так  убежать,  чтобы  его  уже  не  поймали  и  не  би¬
ли.  Баранщиков  пошел  на  корабельную  пристань  и  стал
там  толкаться  между  корабельщиками,  отыскивая  «добро¬
детельного»  человека  христианской  веры,  который  бы  его
выручил  из  плена.  Судьба  ему  поблагоприятствовала,  и
он  нашел  грека  Христофора  и  попросился  на  его  корабль.
Христофор  согласился  его  взять,  но  предварительно  «учи¬
нил  ему  увещание».  Он  сказал:  «как  ты  живешь  у  богато¬
го  господина,  то  смотри,  ты  ничего  из  его  дому  не  ук¬
радь»  (стр.  25).
 Баранщиков  дал  слово,  что  красть  не  будет.
 В  условленный  день  Баранщиков  явился  на  корабль
Христофора,  и  они  отправились  в  Константинополь.  По
пути  они  заходили  в  Яффу,  Венецию,  Микулу  и  Смирну.
 Из  Яффы  Баранщиков  с  Христофором  и  двадцатью
христианами  ходили  в  Иерусалим  на  поклонение  свя¬
тыням.
 Грек  Христофор,  придя  в  Иерусалим,  свел  Баранщико¬
ва  к  греческим  священникам  и  рассказал  им  о  его  злопо¬
лучной  участи  и  о  невольном  (будто  бы)  магометанстве.
 198

Иерусалимские,  греческие  священники  отнеслись  к  магоме¬
танству  Баранщикова  очень  снисходительно,  так  как  в  их
народе,  при  совместном  житье  с  турками,  переходы  в  маго¬
метанство  и  назад  бывают  нередко.  Греческие  духовные
сейчас  же  разрешили  Баранщикова  и,  в  знак  освобожде¬
ния  его  от  магометанской  веры,  «приказали  сторожу  за¬
клеймить  его  на  правой  руке  образом  распятия  господня.
Клеймо  это  большое,  устроено  все  из  игол,  усаженных
в  крепкой  доске  железной,  натертой  порохом»  (sic).  Ба¬
ранщикову  было  очень  больно,  когда  его  этим  заштемпе¬
левали,  но  зато  теперь  он  стал  опять  православный  хри¬
стианин,  каков  был  ранее  до  пленения  его  разбойниками.
 В  Венеции  Баранщиков  предъявлял  свой  старый  испан¬
ский  паспорт  и  получил  от  местного  управления  другой  пе¬
чатный  паспорт  с  изображением  на  оном  почивающего
в  Венеции  святого  апостола  и  евангелиста  Марка.
 В  Микуле  Баранщиков  ходил  к  российскому  консулу
из  славанцев  Контжуану,  который  отнесся  к  нему  очень
участливо  и  велел  ему  явиться  в  Царьграде  к  русскому  ми¬
нистру  Якову  Ивановичу  Булгакову.
 Когда  корабль  пришел  в  Константинополь,  Христофор
поблагодарил  Баранщикова  за  службу  и,  снабдив  его  гре¬
ческой  одеждой,  расстался  с  ним,  но  денег  ему.  не  дал  ни
копейки,  и  Баранщиков  всю  свою  надежду  теперь  возло¬
жил  на  русского  министра  Булгакова.
 XНа  другой  же  день  Баранщиков  пошел  в  Перу,  где
жил  российский  министр.  Самого  Булгакова  Баранщиков
не  видал,  потому  что,  по  случаю  моровой  язвы,  свирепст¬
вовавшей  в  Царьграде,  Булгаков  выехал  из  города  на  мы¬
зу.  Тогда  Баранщиков  обратился  к  домоправителю  Булга¬
кова  и  «изъяснил  ему  все  свои  обстоятельства».  Но  «г.  до¬
моправитель  не  подвигнулся  примером  добродушного  гре¬
ка  Христофора»  —  и  мало  дал  веры  рассказам  Баранщико¬
ва  и  на  паспорты  его  не  обратил  внимания,  а  «приказал,
чтобы  он  никогда  в  дом  императорского  министра  не  хо¬
дил,  претя  отдачею,  буди  приидет,  под  турецкую  стражу,
сказав  притом  с  негодованием:  как  бы  то  ни  было,  что
ты  магометанский  закон  самовольно  или  принужденно  при¬
нял,  нужды  нет  вступаться  его  превосходительству,  много
вас  таких  бродяг,  вы  все  сказываете,  что  нуждою  отурча¬
ли»  (стр.  36  и  37).
 1  Як.  Ив.  Булгаков  был  назначен  русским  министром  в  Констан¬
тинополь  в  1781  г.  и  занимал  эту  должность  семь  лет.  (Прим.  автора.)
 199

И  вот  Баранщикову  при  русских  стало  хуже,  чем  у  чу¬
жаков,  и  пришлось  ему  добывать  себе  пропитание  поден¬
ной  работой  на  корабельной  пристани.  Плата  была  изряд¬
ная:  по  два  левка  в  день,  т.  е.  по  1  р.  20  к.,  но  жить  бы¬
ло  дорого,  и  денег  едва  хватало.  В  свободное  от  работы
время  Баранщиков  не  раз  ходил  в  бедном  греческом  платье
в  российский  гостиный  двор  и  искал  покровительства
у  приезжавших  туда  русских  купцов.  Но  все  русские  куп¬
цы  были  тоже  народ  тертый  и,  как  Булгаковский  домопра¬
витель,  совсем  не  верили  «скаскам»  Баранщикова  и  помо¬
щи  ему  не  оказали.  В  этом  горестном  положении,  остав¬
ленный  неимоверными  русскими,  Баранщиков  обратился
опять  к  легковерным  туркам  и  среди  их  случайно  встретил
близ  гостиного  российского  двора  двух,  с  которыми  со¬
шелся  и  опять  надолго  отвлекся  от  осуществления  своего
страстного  стремления  возвратиться  на  родину  и  соеди¬
ниться  с  любимою  семьею  и  с  истинною  святою,  право¬
славною  верою.
 XI
 Новые  знакомые,  которых  Баранщиков  встретил  у  го¬
стиного  двора,  «весьма  изрядно»  говорили  по-русски  и  на¬
зывали  себя  сапожниками  из  Арзамаса.  Один  из  них,  по
имени  Гусман,  пригласил  Баранщикова  к  себе  на  дом,
«обещая  счастие».  Баранщиков  пошел  и  сразу  же  убедил¬
ся,  что  опять  попал  к  магометанину.  Гусман  имел  трех
жен  и  увещевал  Баранщикова  позабыть  про  свое  отечест¬
во  и  принять  магометанство.  А  когда  Баранщиков  «из
простодушия»  и  в  предотвращение  какой-либо  беды  от¬
крылся,  что  он  давно  уже  магометанин  и  хорошо  знает
весь  закон  Магомета,  то  Гусман  пригрозил  ему  и  сказал:
«для  чего  же  ты,  будучи  в  Магометовом  законе,  носишь
одежду  греческую?  Ты  знаешь  ли,  что  за  сие  смерть  оп¬
ределена?»  Баранщиков  испугался,  «пал  ему  в  ноги  и
просил  пощады».  Гусман  оказался  человек  не  злой,  вме¬
сто  того,  чтобы  вызвать  против  Баранщикова  свирепое
турецкое  зверство  за  то,  что  он  перекидывается  то  в  хри¬
стианскую  веру,  то  в  магометанскую,  выдумал  очень  бла¬
гочестивую  штуку.  Гусман  наказал  Баранщикову  скрыть,
что  он  уже  потурчен,  с  тем,  чтобы  еще  один  раз  произве¬
сти  над  ним  воссоединение  к  магометанству,—  за  что  там
набожные  магометане  подавали  новосоединенным  пособия
и  награды.  Баранщиков  видел,  что  Гусман  хочет  сделать
из  него  прибыльную  статью,  и  ему  не  сопротивлялся.
А  Гусман  тотчас  же  побежал  к  имаму,  «т.  е.  попу»,  и  ку¬
 200

пил  у  него  за  20  левков  такую  записку:  «Россиянин  Васи¬
лий  пришед  в  Стамбул,  т.  е.  Царьград,  добровольно  принял
Магометов  закон,  научен  молитвам  и  наречен  именем  Ис¬
ляма».  При  этом  имам  Ибрагим  выучил  Баранщикова  од¬
ной  Магометовой  молитве  (42  и  43  стр.).
 Гусман  же  строго  наказал  Баранщикову,  чтобы  он  де¬
лал  вид,  будто  ничего  не  знает  по-турецки,  кроме  одной
той  молитвы,  которой  его  научил  имам.  Так  Баранщиков
и  начал  выдавать  себя  за  новоприявшего  Магометанский
закон,  а  Гусман  начал  этим  аферировать.
 Этот  магометанский  пройдоха  прежде  всего  повел  Ба¬
ранщикова  к  великому  визирю,  который  за  принятие  Ма¬
гометовой  веры  повелел  выдать  Баранщикову  сто  левков
и  определил  его  в  янычары  с  жалованием  по  15  пар
(22  1/2  коп.)  в  сутки.  От  визиря  оба  плута  пошли  по  дру¬
гим  турецким  господам  и  богатым  купцам,  которых  Гус¬
ман  знал  как  людей  благочестивых  и  неравнодушных  к  ве¬
ре.  Всех  их  они  надули.  Гусман  им  рассказывал,  как  Ба¬
ранщиков  проклял  свою  прежнюю  веру  и  посвятился  маго¬
метанству,  и  теперь  его  надо  поддержать,  чтобы  он  мог
жить,  не  боясь  своих  прежних  христианских  единоверцев,
а  турки-купцы  и  знатные  особы  все  поверили  этим  расска¬
зам  и  давали  им  деньги.  «Таким  притворством  святости  и
посредством  хождения  в  мечети  насбирали  они  через  одну
неделю  400  левков  (240  руб.)».  Сумма  для  двух  негодяев
очень  хорошая,  но  с  разделом  ее  вышла  неприятность.  Ба¬
ранщиков  рассчитывал  все  эти  деньги  взять  на  молитвы
себе,  так  как  они  были  подарены  мусульманами  для  под¬
держания  его  благочестия,  но  Гусман  захотел  получить  се¬
бе  долю  из  сбора  за  то,  что  водил  Баранщикова  к  благо¬
детелям,  а  как  Баранщиков  не  видел  надобности  с  ним
делиться,  то  у  них  из-за  этого  произошла  неприятность,
и  Гусман  прибег  к  угрозе,  что  он  расскажет  о  притворст¬
ве  Баранщикова  и  «добьется  для  него  смертной  казни».
Тут  Баранщиков  увидал,  что  дело  опасно,  и  чтобы  развя¬
заться  с  дурным  товарищем,  дал  Гусману  половину  (200
левков)  из  того,  что  они  собрали,  и  Гусман  этим  удоволь¬
ствовался.
 Поправив  свои  денежные  обстоятельства,  Баранщиков
опять  надолго  успокоился  насчет  православия  и  своего  се¬
мейства  и  не  спешил  возвращением  на  родину,  а  служил
янычаром  и  жил  в  казармах  «под  командой  чиновника,  по
их  названию  юг-баши».  Ему  опять  было  очень  не  худо:
он  получал  полное  содержание,  жалованье  и  табак  и,  при¬
жившись,  задумал  жениться  по-турецки,  потому  что  «не
обшить,  не  обмыть  его  было  некому».  И  вот,  чтобы  полу-
 201

чить  себе  швачку  и  прачку,  Баранщиков  обратился  за  по¬
мощью  опять  к  тому  же  Гусману,  с  которым  они  было
поссорились  за  деньги,  собранные  их  совместным  плутов¬
ством.  И  они  сейчас  же  опять  сошлись  на  новое  хорошее
дело.
 XII
 Гусман  не  только  укрепил  Баранщикова  в  намерении
жениться,  но  сейчас  же  нашел  ему  и  невесту:  он  посовето¬
вал  ему  взять  себе  в  жены  восемнадцатилетнюю  Ахмеду¬
ду,  сестру  одной  из  трех  жен  самого  Гусмана.  Баранщико¬
ву  было  все  равно:  «кто  бы  ни  была,  лишь  бы  баба»,  и
он  сразу  же  согласился  жениться  на  молоденькой  Ахмеду¬
де  —  и  переселился  из  казарм  в  дом  Гусманова  и  своего
тестя,  по  имени  Магомета.  Свадьба  его  с  Ахмедудою  бы¬
ла  совершена  «по  их  обрядам  в  мечети»  и  положено  усло¬
вие:  в  случае  жена  будет  не  люба,  «заплатить  50  левков
(30  р.)  пени  и  отпустить  ее».  С  полученною  таким  обра¬
зом  молодою  женою  Баранщиков  жил  более  восьми  меся¬
цев  и  жить  ему  было  хорошо.  Турки  очень  доверчивы,  и
тесть  Баранщикова,  Магомет,  так  его  поставил,  что  Баран¬
щиков  был  в  его  доме  полным  господином и  распоряжался
всем  хозяйством.  Тесть  был  им  доволен  и  «хвалил  всем
почтение,  отдаваемое  всякий  день  зятем  Ислямом».
 Но  Ахмедуде  он  стал  неприятен,  и  она  начала  сомне¬
ваться  в  том,  что  он  истинно  держится  мусульманской  ве¬
ры,  «замечая  в  нем  неумовение»  (48  и  49  стр.),  что  для
нее,  как  для  мусульманки,  было  невыносимо.  Через  это
Ахмедуда  стала  к  нему  не  только  неласкова,  а  потом  да¬
же  сделалась  «свирепая».
 Но  если  Баранщиков  утратил  расположение  у  молодой
Ахмедуды,  то  «имам  (поп)»  стал  его  убеждать,  чтобы  он
взял  себе  еще  одну  жену,  кроме  чистюли  Ахмедуды.  Одна¬
ко  «всемогущий  бог  устроил  жизнь  его  инако».
 XIII
 Однажды,  стоя  на  часах,  Баранщиков  увидал  голову
преступника,  выставленную  напоказ  и  в  поучение  всему  на¬
роду.  Это  Баранщикова  возмутило.  В  другой  раз  он  встре¬
тил  на  улице  одного  хлебника,  у  которого  недоставало  на
руке  трех  пальцев;  Баранщиков  спросил:  отчего  это  у  не¬
го  недостает  пальцев,  а  тот  отвечает,  что  пальцы  у  него
отрезаны  за  обмеривание  и  обвешивание  покупателей.  Ба-
 202

ранщиков  опять  ужаснулся,  как  турецкие  власти  строго  за
всем  смотрят,  и  узнал,  что  полиция  даже  нередко  подсыла¬
ет  таких  разузнавщиков,  которые  все  подсматривают  и
подслушивают:  как  мусульманин  ведет  себя  в  людях  и  до¬
ма,  и  нет  ли  в  ком  чего  беззаконного  и  утаенного,  и  если
что-либо  таковое  окажется,  то  тогда  тому  нет  пощады.
И  за  несоблюдение  себя  с  женщиной  тоже  могут  наказать
очень  строго.  Баранщикову  это  показалось  ужасно  недо¬
стойно  и  придирчиво,  и  он  вспомнил,  какое  отвращение
внушил  к  себе  молодой  жене  своей  Ахмедуде,  и  опять  за¬
тосковал  о  родине  и  сейчас  же  ощутил  непреодолимое  же¬
лание  вернуться  в  Россию  (53—54  стр.).
 Баранщиков  так  струсил,  что  не  стал  отлагать  своего
намерения  нисколько,  а  немедленно  пошел  в  Галату  и  ра¬
зыскал  там  русского  казенного  курьера,  приехавшего  из
Петербурга  с  бумагами  к  послу.  Баранщиков  расспросил  у
курьера,  как  и  через  какие  города  надо  ехать  до  россий¬
ской  границы.  Другого  источника  он  для  этой  справки  не
придумал.  Время  же  тогда  приближалось  к  магометанско¬
му  Рамазану,  и  Баранщиков,  как  турецкий  солдат,  должен
был  идти  на  смотр  к  великому  визирю  и  получить  жало¬
ванье.
 Тесть  его,  доверчивый  и  добрый  старик  Магомет,  забо¬
тясь  о  нем,  как  о  родном  сыне,  принялся  его  наряжать,
и  прибрал  зятя  очень  щеголевато:  он  дал  ему  богатый
шелковый  кушак,  перетканный  золотом,  кинжал,  оправлен¬
ный  жемчугом,  красными  и  зелеными  яхонтами,  и  два  пи¬
столета  с  золотою  насечкою  (58  стр.).
 Баранщиков  позволил,  чтобы  добрый  старик  все  это  на
него  надел,  а  сам  захватил  с  собою  два  паспорта  и  запря¬
тал  их  под  платье.  Тесть  и  жена  заметили  это  и  полюбо¬
пытствовали,  что  это  за  листы,  а  Баранщиков  солгал  им,
что  «это  русские  деньги,  которые  он  хочет  разменять».  По¬
том  он  явился  к  визирю  и  получил  от  него  похвалу  и  60
левков  (36  р.)  жалованья;  а  к  тестю  и  к  жене  назад  уже
не  вернулся.
 XIV
 Вместо  того,  чтобы  возвратиться  домой,  Баранщиков
пошел  со  смотра  в  Галату  к  знакомому  греку  Спиридону,
у  которого  переоделся  в  бедный  греческий  костюм,  и  оста¬
вил  Спиридону  турецкую  чалму,  красные  сапоги,  кушак,
кинжал  и  два  пистолета.  Очевидно,  что  этому  греку  он  все
тестевы  вещи  продал,  а  деньгам  нашел  употребление,
«как  свойственно  русскому  человеку»,  и  затем,  29  июня
 203

1765  года,  он  отправился  в  свое  отечество,  «презирая  все
мучения,  даже  и  самую  смерть,  если  случится,  что  пойман
будет».
 Через  пять  недель,  а  именно  четвертого  августа,  Ба¬
ранщиков  был  уже  на  Дунае  и  встретил  тут  запорожских
казаков.  Они  его  приветили,  и  он  проживал  у  них  некото¬
рое  время,  в  разных  домах,  «у  кого  дни  два,  три  и  че¬
тыре».
 Запорожцы  оставляли  его  у  себя  совсем,  но  Баранщи¬
ков  не  захотел  якшаться  с  такими  буйными  и  непокорны¬
ми  перед  властью  людьми,  а  наоборот,  он  еще  им  вну¬
шал,  чтобы  они  покорились  и  вернулись  в  Россию.  Но  ог¬
рубевшие  казаки  его  не  послушались  и  отвечали:  «что  мы
там  (в  России)  позабыли?  Поди  туда  ты,  если  хочешь,
а  мы  не  хотим,  да  и  ты  пойдешь,  добра  не  найдешь»
(62  стр.).
 Разумеется,  запорожцы  не  сбили  Баранщикова  и  не  ук¬
лонили  его  от  предначертанного  им  себе  пути:  он  ушел  от
них  и,  питаясь  подаянием,  прошел  через  Молдавию  и  че¬
рез  Польшу  и  пришел  наконец  в  Васильковский  форпост.
Здесь  с  него  русские  сейчас  же  сняли  допрос,  а  паспорты
отобрали  и  отослали  его  в  киевское  наместническое  прав¬
ление.
 Из  киевского  наместничества  Баранщиков  получил  указ,
чтобы  явиться  в  Нижнем  Новгороде  властям,  причем  пра¬
витель  киевского  наместничества  генерал-поручик  и  кава¬
лер  Ширков  отнесся  к  Баранщикову  очень  милостиво,  по¬
жаловал  ему  пять  рублей  на  дорогу,  а  два  паспорта  отпра¬
вил  по  почте  в  нижегородское  наместническое  правление.
Баранщиков  же  пошел  через  города  Нежин,  Глухов,  Севск,
Орел,  Белев,  Калугу,  Москву,  Владимир  и  Муром  и  везде
рассказывал  свою  «скаску»  и  находил  охотников  ее  слу¬
шать,  после  чего  его  кое-как  вознаграждали  за  его  зло¬
страдания.
 Наконец,  23  февраля  1786  г.  Баранщиков,  после  се¬
ми  лет  отсутствия,  вступил  в  Нижний  Новгород,  где  поло¬
жение  его  представляло  большие  осложнения,  так  как  Ба¬
ранщикову  дело  шло  не  только  о  том,  чтобы  здесь  водво¬
риться,  но  чтобы  ему  сбросили  с  костей  все  его  долги...
Да,  он  хотел,  чтобы  с  него  не  взыскивали  ни  старых  дол¬
гов,  ни  податных  недоимок,  ни  денег  за  кожевенный  товар,
который  он  взял  в  долг  и  не  привез  за  него  из  Ростова
никакой  выручки.
 Надо  было  сделать  так,  чтобы  все  это  ему  было  «про¬
щено»,  и  он  на  это  надеялся,  и  в  этом-то  случае  ему
и  должна  была  сослужить  службу  та  «скаска»,  которую  он
 204

о  себе  расскажет.  Но  мы  увидим,  как  это  различно  дейст¬
вовало  на  тех,  кто  может  прощать,  и  на  тех,  которым  на¬
до  платить  за  прощенника.
 XV
 Нищенствовавшая  семь  лет  в  Нижнем  жена  Баранщи¬
кова  не  узнала  своего  мужа,  так  как  он  был  «бритый  и  в
странном  платье».  Он  должен  был  рассказать  своей  Пене¬
лопе  бывшие  с  ним  приключения,  на  первый  случай,  может
быть,  умолчав  только  об  Ахмедуде.  Тогда  жена  поверила,
что  это  ее  пропадавший  муж,  и  «обрадовалась».  Дом  и  все
хозяйство  Баранщиков  нашел  в  полном  разорении  и  узнал,
что  семья  его  уже  давно  нищенствует,  чего  как  будто  он
не  ожидал,  покинув  их  без  всего  и  на  произвол  судьбы.
Но  всего  хуже  было  то,  что  Баранщиков  многим  здесь  дол¬
жен,  и  что  нижегородцам  не  заговоришь  зубы,  как  он  за¬
говаривал  их  доверчивым  туркам,  а  иногда  и  грекам.  Ба¬
ранщиков  сообразил,  что  самое  надежное,  на  что  он  те¬
перь  может  рассчитывать,—  это  найти  благоволение  у  на¬
чальства  и  самое  лучшее  иметь  на  своей  стороне  высшего
администратора  в  крае.
 Генерал-губернатором  в  Нижнем  о  ту  пору  был  гене¬
рал-поручик  Иван  Михайлович  Ребиндер,  который  слыл
за  человека  очень  доброго,  но  очень  недалекого.  Баранщи¬
ков  сейчас  же  ему  явился  и  обошел  его  не  хуже,  чем  турец¬
кого  пашу.
 Ребиндер,  выслушав  скаску  Баранщикова  о  его  стран¬
ствованиях  и  несчастных  приключениях,  не  разобрал,
сколько  тут  лжи  и  сколько  непохвальных  поступков  есть
в  правде,  и  пожаловал  проходимцу  15  рублей  да  сказал
ему: 	«я  тебе  во  всем  помощником  буду,  но  не  знаю,  как
 гражданское  общество  в  рассуждении  за  шесть  лет  пода¬
тей  службы  и  тягости  с  тобой  поступит;  ты  прочитай  но¬
вого  городового  положения  статью  7,  я  городовому  маги¬
страту  приказать  платить  за  тебя  не  могу»  (66  и  67  стр.).
 Это  Баранщикову  не  понравилось:  он  был  того  мнения,
что  генерал-губернатор  может  всем  и  все  приказать,  и
именно  того  только  и  хотел,  чтобы  подати  за  него  запла¬
тили  миром,  а  частные  долги  простили  ему.  С  «законом
же  положений  гражданского  общества»  он  не  хотел  и
справляться.  Раз,  что  генерал-губернатор  толкует  свои  пра¬
ва  так  ограниченно,  Баранщикову  нечего  копаться  в  зако¬
нах,  а  лучше  прямо  искать  сочувствия  и  снисхождения
у  граждан  Нижнего  Новгорода,  которые  его  знали  и  пом¬
нили,  и  платили  за  него  его  недоимки.
 205

Но  граждане  совсем  «не  вняли  голосу  человеколюбия»
и,  несмотря  на  то,  что  Баранщиков  показал  им  себя  всего
испещренного  разными  штемпелями  и  клеймами,  а  потом,
стоя  перед  членами  магистрата,  вдруг  залопотал  на  каком-
то  никому  непонятном  языке,  они  объявили  его  бродягою
и  предъявили  к  нему  от  общества  платежные  требования.
Нижегородцы  насчитали  на  него  за  шесть  лет  бродяжни¬
чества  120  рублей  гильдейных,  а  как  Баранщиков  денег
этих  заплатить  не  хотел,  то  они  его  посадили  в  тюрьму.
 Добродушный  Ребиндер  оказал  было  в  защиту  Баран¬
щикова  какое-то  давление,  и бродягу  за  общественную  не¬
доимку  из-под  ареста  выпустили,  но  сейчас  же  на  него  бы¬
ли  предъявлены  от  частных  лиц  счеты  и  векселя  более  чем
на  230  рублей,  и  Баранщикова,  по  требованию  этих  креди¬
торов,  опять  посадили  под  стражу.
 Тут  он  увидал  разницу  между  неверными  турками  и
своими  единоверными  нижегородцами  и  сразу  понял,  что
ему  от  этих  не  отвертеться;  сразу  же,  в  удовлетворение
его  долгов  кредиторам,  был  продан  с  торгов  его  дом,  кото¬
рый  был  так  ничтожен,  что  пошел  всего  за  45  рублей.
После  этого  Баранщиков  был  на  время  выпущен  из  тюрь¬
мы,  но  теперь  семья  его  лишилась  даже  приюта,  которого
у  нее  не  отнимали,  пока  отец  странствовал,  ел  кашу,  слу¬
жил  в  янычарах  и,  опротивев  одной  жене,  подумывал
взять  себе  еще  одну,  новую.
 Но  и  этого  мало:  Баранщиков  надеялся,  что  теперь,
когда  дом  его  уже  продали,  сам  он,  как  ничего  более  не
имеющий  и  вполне  несостоятельный  должник,  останется
на  свободе.  Тогда  он  опять  куда-нибудь  сойдет  и  что-ни¬
будь  для  себя  промыслит;  но  и  это  вышло  не  так:  к  ужа¬
су  Баранщикова,  нижегородцы  измыслили  для  него  страш¬
ное  дело.  Так  как  Баранщиков  был  еще  не  стар  и  притом
здоров,  то  магистрат  рассудил,  что  ему  не  для  чего  бол¬
таться  без  дела,  и  постановил  —  «взять  Баранщикова  и  за
неуплату  остальных  305  рублей  (185  долговых  и  120  гиль¬
дейных)  отослать  его  в  казенную  работу  на  соляные  вар¬
ницы  в  г.  Балахну  по  24  рубля  на  год»  (68  стр.).
 Вот  когда  Баранщиков  вспомянул  предсказание,  кото¬
рое  ему  делали  зарубежные  запорожцы,  которых  он  хотел
исправить,  звал  возвратиться  в  Россию,  а  они  ему  отве¬
чали:  «иди  сам,  а  когда  и  пойдешь,  то  добра  не  най¬
дешь...»  Вот  оно  все  это  теперь  и  сбывалося!..  Что  еще
могло  быть  хуже,  как  попасть  из  кофишенков  да  в  соля¬
ные  варницы  с  отработкою  по  двадцать  четыре  рубля
в  год!  За  триста  пять  рублей  ему  там  пришлось  бы  прове¬
сти  лет  семь...
 206

От  этого  он  непременно  хотел  увернуться,  а  как  гене¬
рал-губернатор  наблюдает  законы  и  не  требует  своею  вла¬
стью  их  нарушения,  то  Баранщиков  в  крайнем  отчаянии
обратился  к  вере  и  к  ее  представителям.
 XVI
 Баранщиков 	бросился 	искать  помощи 	у  нижегородско¬
го 	духовенства, 	которое, 	по  его  мнению, 	могло  его  защи¬
 тить  и  даже  обязано  было  задержать  его  высылку  в  Ба¬
лахну,  потому  что  его  следовало  еще  исправить,  как  потур¬
ченного.  Он  хотел  говеть  и  исповедаться  во  всем  на  духу
и  получить  прощение  в  своих  грехах;  но  русское  духовен¬
ство  совсем  не  было  так  великодушно,  как  греческое,  кото¬
рое  враз  исправило  его  в  Иерусалиме  и  приштемпелевало.
Нижегородские  священники  или  были  неопытны  в  этой
практике,  или  же  держали  сторону  общества,  и  совсем  не
захотели  принимать  Баранщикова  на  исповедь,  потому
что 	он  был  обрезан  и  жил 	с  женою  в  магометанском  зако¬
не. 	Но  все-таки 	по  этому 	поводу  возник 	вопрос,  а  пока
 об  этом  рассуждали,  отправка  Баранщикова  в  Балах¬
ну,  на  соляные  варницы,  замедлилась,  а  ему  это  и  было
нужно.
 Священники  отослали  его  к  нижегородскому  архиерею,
который  выслушал  его  милостиво,  но  вопроса  о  причаще¬
нии  его  не  решил  и,  в  свою  очередь,  препроводил  Баран¬
щикова  к  митрополиту  новгородскому  и  с.-петербургскому
Гавриилу.
 Вот  это  Баранщикову  и  было  нужно:  он  того  и  хотел,
чтобы  попасть  в  столицу,  где  он  надеялся  найти  жалост¬
ливых  покровителей,  через  которых  может  довести  свое  де¬
ло  до  самой  Екатерины.  Повели  нашего  странника  в  Пе¬
тербург  и  представили  его  там  Гавриилу.
 Митрополит  Гавриил  (Петров)  был  муж  «острый  и  ре¬
зонабельный».  Так  по  крайней  мере  аттестовала  его  Екате¬
рина  II,  посвятившая  ему  книжку  о  Велизарии  с  такими
словами,  что  он  «добродетелью  с  Велизарием  сходен».
Митрополит,  сходный  с  Велизарием,  действовал  в  духе
времени  и  без  затруднения  разрешил  сомнение  нижегород¬
ского  духовенства:  он  велел  Баранщикова  в  Петербурге
отъисповедовать  и причастить.  Таким  образом  Баранщи¬
ков,  воссоединенный  уже  с  православием  благодатию  свя¬
щенников  греческих,  теперь  был  закреплен  в  этом  русскою
благодатию  и  получил  в  этом  доказательство,  удостоверяв¬
шее,  что  в  столице  самые  высшие  особы  светского  и  духов¬
 207

ного  чина  приняли  его  сторону  и  отнеслись  к  нему  совсем
не  так,  как  нижегородская  серость.
 В  удостоверение  означенных  счастливых  событий,  Ба¬
ранщиков  выправил  себе  из  с.-петербургской  духовной
консистории  «билет»  и,  под  защитою  этого  документа,  вер¬
нулся  обратно  в  Нижний.  Теперь  он  был  уже  не  «отурче¬
нок»,  а  чистый  православный  христианин  и  притом  чело¬
век  известный  многим  вельможам  Екатерины.  После  этого
можно  было  надеяться,  что  нижегородцы  уже  не  посмеют
теперь  выбирать  с  него  свои  долги  и  не  погонят  его  в  Ба¬
лахну  на  варницы,  но  нижегородцы  ничем  этим  не  прель¬
стились:  они  продолжали  видеть  в  Баранщикове  «бродя¬
гу»,  за  которого  другие  рабочие  люди  должны  платить  по¬
дати,  да  еще  терпеть  его  мошеннические  обманы,  и  потому
они  остались  непреклонными  и  опять  приступили  с  свои¬
ми  требованиями,  чтобы  послать  его  в  Балахну  на  варни¬
цы.  Баранщиков  этого  никак  не  ожидал  и  очень  удивился,
как  простые  купцы  и  мещане  смеют  умышлять  над  ним
этакую  грубость!  Теперь  он  уже  не  робел,  как  было  до
представления  его  митрополиту,  а  писал  в  негодующем  то¬
не:  «Как!  Это  то  самое  общество,  которое,  по  призыву
Минина-Сухорукова,  готово  было  заложить  жен  и  детей
и  охотно  вверило  Минину  свои  имения,  чтобы  он  с  По¬
жарским  «очистил  Москву  от  поляков»?»  (72  стр.).  И  вот
это,  оно-то  самое  общество,  «не  следуя  ни  примеру  благо¬
творительного  купца  Кузьмы  Сухорукова,  ни  указу  ее  им¬
ператорского  величества  о  банкрутах  и  проторговавшихся
купцах»,  беспокоит  его,  Баранщикова,  который  «остается
по  претерпении  злоключений  и  несчастий  в  Америке,  Азии
и  Европе,  и  в  своем  отечестве»  (72  стр.).
 Ну,  так  он  им  себя  покажет!
 Баранщиков  составил  о  себе  «скаску»  и  отпечатал  ее
в  Петербурге  книжкою,  из  которой  мы  и  взяли  большинст¬
во  поданных  им  о  себе  сведений.  Книжка  вышла  в  1787
году,  и  издание  ее  сделано  для  тогдашнего  времени  очень
опрятное  и  должно  было  стоить  значительных  денег.  Сле¬
довательно,  у  Баранщикова  были  какие-то  состоятельные
друзья,  которые  помогали  ему  издать  его  глупую  и  лжи¬
вую  «скаску»,  вместо  того,  чтобы  заплатить  его  долги  тем
людям,  которых  он  разорил  своим  беспутством.
 Знатные  лица  и  самый  пошлый  проныра  и  плут,  про¬
штемпелеванный  всякими  знаками  во  свидетельство  его  из¬
мен  вере,  объединяются  в  одном  действе,  лишь  бы  создать
положение  «наперекор»  «положению  закона  граждан¬
ского»...
 Это  говорит  много.
 208

XVIIЛитературная  выходка  Баранщикова  до  сей  поры  не  об¬
ратила  на  себя  внимания  исторических  обозревателей  на¬
шей  письменности,  а  она  этого  стоит,  ибо  это  едва  ли  не
верный  опыт  «импонировать»  обществу  посредством  печа¬
ти.  В  то  же  время  это  есть  и  первый  опыт  шантажа  кни¬
гою.  Во  всяком  случае,  скаска  Баранщикова  представляет
собою  очень  характерное  явление,  которое  показывает,  как
русское  общество  выросло  за  сто  лет  со  времени  скаски,
поданной  Мошкиным  царю  Михаилу,  а  в  симпатиях  к  бро¬
дягам  и  в  недружелюбии  к  «положениям  закона  граждан¬
ского»  не  изменилось.  По  существу  и  по  целям  составле¬
ния,  обе  показанные  скаски  совершенно  одинаковы:  та  же
манера  бедниться,  канючить  и  выставлять  на  вид  свою
удаль,  хвалить  верность,  благочестие  и  свои  страдания.
Даже  необдуманность  и  неискусство  в  сочинении,  и  согла¬
сование  очевидной  лжи  с  такою  действительностью,  кото¬
рой  бы  надо  стыдиться  и  промолчать  о  ней  хоть  из  скром¬
ности,—  все  одно  и  то  же,  как  в  «скаске»,  поданной  Мош¬
киным  в  1643  году,  так  и  в  «скаске»  Баранщикова,  напеча¬
танной  в  1787  году.  Баранщиков  точно  так  же  лжет  о  том,
как  он  неумышленно  съехал  в  Ростов  с  чужим  товаром  и
попал  ненароком  на  датский  корабль  в  Кронштадте,  а  по¬
том  не  знает  для  чего  сам  себя  клеймил  то  христианскими
символами,  то  мусульманскими,  и  наконец  сделался  кофи¬
шенком  у  турка  и  занимал  общество  своим  обжорством,
а  потом  плутовал,  обирал  турок  и  обокрал  тестя  и  ушел,
и  паки  восприял  свою  веру,  и  тем  спасся,  и  долгов  не  за¬
платил,  и  не  попал  на  варницы...
 Нравственное  достоинство  обоих  этих  памятников  бро¬
дяжной  письменности  одинаково,  но  изучения  «быта  чу¬
жих  стран»  у  Баранщикова  уже  больше,  чем  у  Мошкина,
и  манера  описаний  у  Баранщикова  художественнее  и  веро¬
подобнее.  У  Мошкина  нет  ни  одной  такой  бесстыжей,  но
яркой  подробности,  как  поедание  каши  с  тюленьим  жиром
или  негодование  молодой  Ахмедуды  на  мужнино  неряше¬
ство.  Тут  свои  и  чужие  люди  являются  в  положениях
очень  живых  и  удобных  для  сравнения,  чего  нет  в  скаске
Мошкина,  но  кроме  того  скаска  Баранщикова  гораздо  оп¬
ределительнее  скаски  Мошкина  показывает,  к  каким  заня¬
тиям  иностранцы  употребляли  у  себя  тех  русских  людей,
которые  к  ним  приставали.  Мошкин  только  хвалился,  что
его  манили,  но  он  еще  не  знал,  к  чему  бы  его  с  товарища¬
ми  приставили,  а  Баранщиков  уже  испытал  все  это  на  де¬
ле  и  убедился,  что  русскими  помыкали,  и  они  даже  у  ту-
 209

рок  употреблялись  только  на  самые  простые  услуги.  Даже
и  в  азиатском  Вифлееме  Баранщиков  не  мог  показать  ни¬
чего  умнее,  как  только  ел  страшное  количество  каши  с  вор¬
ванью...  Очевидно,  что  и  Мошкину  с  товарищами  выпало
бы  что-нибудь  не  лучше  этого,  но  он,  как  человек  необра¬
зованный,  почитал  себя  за  что-то  очень  редкостное  и  дра¬
гоценное,  или  же  он  прямо  хвастал  в  надежде,  что  слуша¬
тели  его  скаски  еще  невежественнее,  чем  он  сам,  и  не  су¬
меют  его  хвастни  отличить  от  истины.  На  этом  его  холопью
душу  можно  понять  и  простить,  но  как  быть  с  газетою,
которая  распространяла  и  нахваливала  эту  надутую  и
вредную  ложь  в  конце  XIX  века?..  Газета  не  могла  же  не
знать,  что  люди,  писавшие  скаски,  всегда  хвастали,  и  что
трудолюбивые  люди  в  народе  обыкновенно  понимали  их,
как  бродяг,  и  их  бродяжным  скаскам  не  верили,  чему
и  служит  живым  доказательством  отношение  нижегород¬
ских  граждан  к  «скаске»,  поданной  в  1793  году  мещани¬
ном  Баранщиковым.  Газета,  без  сомнения,  могла  найти  на¬
добность  в  воспроизведении  «скаски»  Мошкина,  как  любо¬
пытного  документа,  но  для  чего  же  она  стала  уверять  чи¬
тателей  в  том,  что  эта  скаска  представляет  «достоверный
источник»  и  что  такие  неосновательные  лгуны  и  хвастуны
должны,  будто  бы,  представлять  собою  «предприимчи¬
вость,  бескорыстие  и  патриотизм  русских  людей»?..
 Пусть  сохранит  господь  всякую  страну  от  таких  пат¬
риотов  и...  от  такой  печати,  которая  их  хвалит!
 XVIII
 Вместо  того,  чтобы  уверять  общество  в  столь  явном
и  очевидном  вздоре  и  такими  уверениями  портить  понятие
людей  о  бескорыстии  и  патриотизме,  влиятельная  газета
поступила  бы  гораздо  лучше,  если  бы,  при  большом  изо¬
билии  ее  средств,  она  произвела  сравнения  «скаски»
1643  года  с  «скаскою»  1793  года,  которая  сделалась  изве¬
стною  раньше  мошкинской  скаски.  В  этом  сравнении  газе¬
та,  без  сомнения,  могла  бы  указать  своим  многочислен¬
ным  читателям  интересное  сходство,  и  еще  более  интерес¬
ную  разницу  в  подходах  к  тому,  как  получить  «жалованье
чем  господь  известит».  И  все  бы  видели,  как  наивен  был
Мошкин,  который  составлял  свою  «скаску»  в  1643  году
только  с  тем,  чтобы  действовать  непосредственно  на  жалоб¬
ливость  царя  Михаила,  и  как  дальше  метил  и  шире  захва¬
тывал  уже  Баранщиков,  живший  столетием  позже;  дрян¬
ной  человек  задумал  взять  себе  в  помогу  печать  и,  издав
книгу,  обмануть  ею  все  русское  общество  и  особенно  вла¬
 210

стных  людей,  которые  находили  удовольствие  помочь  ему
идти  «наперекор  положения  закона  гражданского».
 Таким  раскрытием  правды  понятия  читателей  были  бы
направлены  к  тому,  чтобы  уважать  лучшее,  а  не  худшее,—
именно  трудолюбие  земледельцев,  а  не  попрошайничество
бродяг,  которые  указывали  пример  другим,  как  уклонять¬
ся  от  исполнения  общественных  обязанностей,  взваливая
их  на  скромных  и  трудолюбивых  людей,  не  освобождае¬
мых  от  исполнения  всех  «положений  закона  гражданско¬
го».  А  такие  люди  стоят  самого  теплого  участия,  которое
просвещенная  и  честная  печать  должна  и  привлекать
к  ним.
 А  что  потворства  проискам  проходимцев  со  стороны
печати  не  только  увеличивают  наглость  и  дерзость  людей
этого  сорта,  но  даже  прямо  накликают  их  в  страну  на  ее
стыд  и  несчастие  —  мы  это  покажем  из  наступающего
третьего  очерка,  герой  которого  протрубил  о  себе  скаску
через  лейб-газету  и  тем  приуготовил  себе  успех,  какого
не  мог  бы  ожидать  никакой  иной  штукарь,  не  заручивший¬
ся  союзничеством  с  газетчиком.
 XIX
 Появление  Ашинова  и  вся  его  блестящая  и  быстрая
карьера  в  России  с  трескучим  финалом  в  Обоке  есть  дело
вчерашнего  дня,  но,  тем  не  менее,  все  это,  однако,  настоя¬
щая  «скаска».
 Несмотря  на  то,  что  Баранщиков  появился  сто  лет  пос¬
ле  Мошкина,  а  Ашинов  сто  лет  после  Баранщикова,  они
все  трое,  по  духу  и  доблестям,  люди  одного  и  того  же  сор¬
та,  но  в  похождениях  каждого  из  них  дух  времени  отра¬
жается  по-своему  и  заставляет  их  избирать  иные  приемы
к  тому,  как  добывать  «пессадоры»  и  «штиверы»  в  чужих
краях,  а  потом  у  себя  дома  просить  «милостивое  жало¬
ванье  за  службишку».  Мошкин,  Баранщиков  и  Ашинов  все
не  любят  «положений  закона  гражданского»  и  идут  к  сво¬
им  целям  обходами,  причем,  однако,  следят  за  практикуе¬
мыми  в  данное  время  приемами,  и  сами  способны  выби¬
рать,  что  подходит  по  времени.  Мошкин  в  1643  году  едва
голос  поднимал  и  канючил:  «пожалуй  меня  холопа  с  това¬
рищи»  и  дьяк  Гавренев  распоряжался  над  ним  «рукою
властною».  Пока  дело  дошло  до  того,  чем  этого  «холопа
помилуют»,  Гавренев  уже  «пометил»  наказать  его  за  то,
что  принял  от  папы  сакрамент.  Баранщиков,  появивший¬
ся  в  конце  восемнадцатого  столетия,  в  литературный  век
Екатерины  II,  уже  начинает  прямо  с  генерал-губернаторов
 211

и  доходит  до  митрополита,  а  свое  «гражданское  общество»
и  местное  приходское  духовенство  он  отстраняет  и  постыж¬
дает,  и  обо  всем  этом  подает  уже  не  писаную  «скаску»,  ко¬
торой  «вся  дорога  от  печи  и  до  порога»,  а  он  выпускает
печатную  книгу  и  в  ней  шантажирует  своих  общественных
нижегородских  людей,  которые,  надокучив  за  него  пла¬
тить,  сказали  ему:  «много  вас  таких  бродяг!»  Этот  уже  не
боится,  что  его  дьяк  «пометит»  к  ответу  за  «сакрамент».
Несмотря  на  то,  что  Баранщиков  сделал  гораздо  боль¬
шую  вину,  чем  принятие  католического  сакрамента,  ибо  он
не  только  раз,  но  несколько  раз  принимал  из-за  выгод  ма¬
гометанскую  веру,  собирал  себе  за  это  по  дворам  «ризки»
и  потом  женился  на  турчанке  Ахмедуде  и  хотел  взять  еще
другую  жену,  но  все  это  не  помешало  Баранщикову  поста¬
вить  себя  во  мнении  властных  особ  в  Петербурге  так,  что
«нижегородские  попы  и  граждане  ничего  ему  не  смели  сде¬
лать».  Но  этого  еще  мало:  Баранщиков  не  только  отверг
обязанность  платить  свои  долги  и  подати,  он  направил
в  укор  нижегородцев  такой  шантажный  рожон:  «Как!..
Это  то  самое  общество,  которое,  по  призыву  Минина-Сухо¬
рукова,  готово  было  заложить  жен  и  детей  и  охотно  вве¬
рило  Минину  все  имения,  чтобы  он  очистил  с  Пожарским
Москву  от  поляков»  (72  стр.).  Издав  с  чьей-то  помощью
дрянную  книжонку  в  Петербурге,  бродяга  Баранщиков  уже
издевается  над  обществом,  озабоченным  «исполнением
положений  закона  гражданского»,  и  выводя  себя  на  одну
линию  с  Мининым,  набрасывает  на  общественных  людей
обвинение  в  патриотической  измене...
 Попы  и  мещане  должны  были  смириться  и  стерпеть
наглости  этого  выжиги.
 Просиявший  же  в  конце  XIX  века  Ашинов  уже  и
знать  не  хотел  о  такой  среде,  как  попы  или  мещане,
а  он  прямо  протянул  откуда-то  свою  куцапую,  бородавча¬
тую  руку  Каткову  и  пошел  фертом.
 XX
 В  один  достопамятный  день  редактор  Катков,  находив¬
шийся  в  оппозиции  ко  всем  «положениям  закона  граждан¬
ского»,  за  которые  стоял  ранее,  возвестил  в  «Московских
ведомостях»,  что  в  каком-то  царстве,  не  в  нашем  государ¬
стве,  совокупилась  рать,  состоящая  из  «вольных  казаков»,
и  разные  державцы,  а  особенно  Англия  манят  их  к  себе
на  службу,  но  атаман  новообретенных  вольных  казаков,
тоже  «вольный  казак  Николай  Иванович  Ашинов»,  к  сча¬
стью  для  нас,  очень  любит  Россию,  и  он  удерживает  сво¬
 212

их  товарищей,  чтобы  они  не  шли  служить  никому,  кроме
нас,  за  что,  конечно,  им  нужно  дать  жалованье.  Катков
сразу  же  почувствовал  к  этому  атаману  симпатию  и  дове¬
рие,  рекомендовал  России  этим  не  манкировать,  а  восполь¬
зоваться  названным  кавалером,  так  как  он  может  оказать
службу  в  тех  местах,  где  русским  самим  появляться  не¬
удобно.
 Первое  катковское  заявление  об  этом  было  встречено
с  удивлением  и  недоверием:  в  Петербурге  думали,  что
«злой  московский  старик»  что-то  юродствует.  Люди  гово¬
рили:  «На  кой  нам  прах  еще  нужна  какая-то  шайка  бродя¬
чей  сволочи!»  Но  Катков  продолжал  свою  «лейб-агитацию»
и  печатал  в  своей  «лейб-газете»  то  подлинные  письма
сносившегося  с  ним  Ашинова,  то  сообщения  о  том,  что  мо¬
гут  сделать  в  пользу  России  вооруженные  товарищи  этого
атамана,  укрывавшиеся  в  это  время  где-то  не  в  нашем  го¬
сударстве  в  камышах  и  заводях.  «Вольные  казаки»  не  зна¬
ли:  идти  ли  им  за  нас,  или  «за  англичанку»,  которая  буд¬
то  бы  уже  дала  им  заказ,  что  им  надо  для  нее  сделать,  и
прислала  человека  заплатить  им  деньги  за  их  службишку.
Тогда  самые  простые  люди,  имеющие  понятие  об  устрой¬
стве  европейских  государств  и  о  быте  народа,  сочли  все
это  за  совершенно  пустую  и  глупую  выдумку  и  знали,  что
ничего  такого  быть  не  может,  но  Катков  все  свое  твердил,
что  вольные  казаки  могут  уйти  у  нас  из  рук;  что  они  уже
и  деньги  от  англичанкиного  посла  взяли,  но  что  все-таки
их  еще  можно  остановить  и  направить  к  тому,  чтобы  они
пошли  и  подбили  кого-то  не  под  англичанку,  а  под  нас.
 Это  становилось  смешно  и  никто  не  мог  понять:  какую
надобность  может  иметь  «англичанка»  в  том,  чтобы  разы¬
скивать  и  нанимать  к  себе  на  службу  подобную  шушеру,—
не  понимали  и  кого  еще  нам  надо  под  себя  подбить?  Но
тогда  Катков  рассерчал  и  объявил,  что  относиться  к  Аши¬
нову  с  недостатком  доверия  есть  измена!
 Стало  даже  неудобно  и  разузнавать: 	кто 	он  такой
 в  самом  деле  и  откуда  взялся?
 Но  вдруг  там  же,  в  Москве,  нашелся  бесстрашный
человек  и  стал  спорить  с  Катковым.
 XXI
 Отважный  московский  гражданин  был  другой  газетный
редактор,  Алексей  Алексеевич  Гатцук,  издававший  «Крест¬
ный  календарь»  и  своего  имени  иллюстрированную  газету.
У  Гатцука  были  в  разных  городах  корреспонденты,  и  один
из  них  знал  об  Ашинове  и  сообщил  в  «Газету  Гатцука»,
 213

что  Николай  Иванов  Ашинов  вовсе  не  «вольный  казак»,
какового  нет  и  названия,  а  что  он  пензенский  мещанин,
учился  в  тамошней  гимназии  и  исключен  оттуда  из  млад¬
ших  классов  за  нехорошие  поступки.  Потом  он  бродил  и
съякшался  с  какими-то  темными  побродягами  и  скитался
с  ними  где  попало,  находясь  в  стороне  от  спокойных  лю¬
дей,  исполняющих  положения  гражданского  закона.  Гат¬
цук  с  радостью  напечатал  это  известие,  чтобы  «открыть
обществу  глаза»  и  не  допустить  его  до  глупости  носиться
с  человеком,  который  вовсе  не  то,  за  кого  он  себя  выдает
и  кем  он  быть  не  может,  так  как  никаких  «вольных  каза¬
ков»  в  России  нет.  Но  несмотря  на  точность  сведений  Гат¬
цука,  которые  ничего  не  стоило  проверить  в  каждую  мину¬
ту,  и  не  стесняясь  тем,  что  «вольных  казаков»  в  самом  де¬
ле  нигде  нет,  очевидная  ложь,  выдуманная  каким-то  выжи¬
гою,  при  поддержке  Каткова,  стала  за  истину  и  заставила
людей  довольно  почтенных  играть  перед  целым  светом
унизительные  и  жалкие  роли.
 Говорили: 	«Да!..  черт  возьми!..  Оно  кажется...  что-то
 того...  Что-то  не  чисто  пахнет,  но  ведь  если  подумать...
Если  вспомнить,  кто  был  Ермак...  так  и  надо  потерпеть...»
 «Ну  да,—  возражали  им:  —  но  ведь  Ермак  «поклонил¬
ся  Сибирью»,  а  этот  чем  же  будет  кланяться?»
 «А  вот  у  него  уж  что-то  есть!..»
 И  вдруг  называли  Египет  и  Индию.
 И  что  же!  «Все  повинулось  суете»,  «мудрые  обьюро¬
деша»  и  «за  ослушание  истины  верили  лжи»  (2  Ос.
 II,  11—12).
 И  не  прошла  еще  вся  эта  болтовня,  как  явился  персо¬
нально  сам  Ашинов  и  сразу  пошел  из  двора  во  двор,
с  рук  на  руки,  находя  везде  «преданность  и  уважение  и
уважение  и  преданность».  А  про  Гатцука  Катков  напеча¬
тал,  что  «в  Москве  были  большие  жары,  и  с  Ал.  Ал.  Гат¬
цуком  что-то  сделалось».  Этого  было  довольно,  да,  пожа¬
луй,  можно  было  обойтись  и  без  этого...  А  Ашинов  в  это
время  уже  ходил  по  Петербургу  и  «разбирался»  тут  с  при¬
везенными  им  заморскими  птицами,  черномазым  мальчи¬
ком  и  неизвестною  девицею,  в  звании  «принцессы»  и  доче¬
ри  дружественного  царя  Менелика,  которая  по  пути  уже
изрядно  подучилась  по-русски...  Ее  привечали  дамы,  а
Ашинов  сам  был  везде  нарасхват:  его  все  желали  видеть
и  некоторые  редакторы  сами  за  ним  следовали,  а  их  газе¬
ты  провозвещали  о  вечерах  и  собраниях,  которые  Ашинов
удостоивал  своим  посещением.  Коренастый,  вихрястый,
рыжий,  с  бегающими  глазами,  он  ходил  в  казачьем  уборе
и  появлялся  в  собраниях  в  сопровождении  таких  извест-
 214

пых  лиц,  как,  например,  Аристов,  редактор  Комаров,  свя¬
щенник  Наумович,  г.  Редедя  и  один,  а  иногда  даже  два
поэта,  из  которых  один,  старик  Розенгейм,  обкуривал  его
мариландскою  папироскою,  а  другой  нарочито  искатель¬
ный  мелодик  втягивал  в  себя  даже  собственные  черевы.
Где  сопровождаемый  свитою,  где  один,  Ашинов  показы¬
вался  у  людей  с  большим  весом,  и  день  ото  дня  все  сме¬
лее  претендовал  на  предоставление  ему  еще  большей  пред¬
ставительности.  И  как  это  ему  нужно  было  очень  скоро,
то  он  торопил  своих  покровителей,  попугивая  их,  что  про¬
медление  опасно,  так  как  оно  может  вывесть  из  терпения
его  товарищей,  которым  уже  принадоело  сидеть  в  камы¬
шах  и  они  могут  кликнуть  «айда»,  и  тогда  все  наши  выго¬
ды  предоставят  «англичанке».  Такой  несчастный  оборот
мог  случиться  ежеминутно  (и  зачем  он  не  случился!),
а  Ашинов  становился  нетерпелив  и  очень  дерзок.  Как  че¬
ловек  совсем  невоспитанный  и  наглый,  он  не  стеснялся
бранить  кого  попало,  а  иногда  смело  врывался  в  дома  не¬
которых  сановников,  хватал  их  за  руки  и  даже  кричал  уг¬
розы.  Генерал  Грессер  не  мог  слышать  имени  этого  претен¬
дента,  но  терпел  его,  считая  его  за  своего  рода  «табу»,  ко¬
торого  нельзя  призвать  к  порядку.  А  тот  пользовался  этим
с  безумием  настоящего  дикаря  и  довел  свою  азартность
до  того,  что  начал  метаться  на  своих,  как  на  чужих,  и  да¬
же  на  мертвых.  В  сем  последнем  роде,  например,  известен
был  такой  случай,  что  когда  в  одном  доме  были  вместе
Ашинов  и  Розенгейм,  и  судьбе  было  угодно,  чтобы  гене¬
рал  Розенгейм  тут  же  внезапно  умер,  то  он  упал  со  стула
прямо  к  ногам  Ашинова,  а  этот  вспрыгнул  с  своего  места
и,  щелкнув  покойника  рукой,  вскричал:
 —  Эх,  ты!  Нашел  где  умирать,  дурашка!..
 И  Петербург  все  это  слушал  и  смотрел  и...  даже  уж  не
удивлялся...
 XXIIТо,  что  здесь  изложено,—  это  не  только  «факт»,  как
любят  заключать  свои  сообщения  газетные  репортеры,  но
это  «даже  настоящее  событие»,  как  говорит  один  из  зна¬
чительных  петербургских  ораторов.  Ашинов  достиг  само-
 1  В  рассказах  Ашинова  было  немало  тем  для  поэзии  в  оссианов¬
ском  роде:  так,  я  помню,  как  он  однажды  рассказывал  об  англичани¬
не,  который  им  будто  привез  «деньги  от  англичанки»  и  требовал,  что¬
бы  они  ехали  с  ним,  а  они  «деньги  приняли»,  а  поехали  в  свою  сторо¬
ну,  а  англичанина  повезли  за  собою  и  на  остановках  его  «драли»,  пока
он  «не  стерпел  более»  и  они  его  «там  и  закопали».  (Прим.  автора.)
 215

го  полного  преобладания  над  всеми  «исполнителями  поло¬
жений  закона  гражданского»  потому,  что  его  вывел  в  свет
редактор,  не  уважавший  «гражданских  постановлений».
Такой  соучастник  так  важен,  что  Ашинов  начал  свою
карьеру  с  того,  о  чем  Мошкин  (XVII  в.)  не  смел  бы  и
думать,  а  Баранщиков  (в  XVIII  в.)  дошел  только  в  кон¬
це  своих  подвигов,  и  то  в  слабой  степени.  Ашинов  прямо
сразу  пошел  на  разорение  «положений  закона  гражданско¬
го»,  потому  что  он  был  хорошо  осведомлен  о  том,  кто
в  периодической  печати  столь  ненавидит  законность,  что
не  погнушается  идти  против  нее  заодно  с  кем  попало...
И  когда  эти  два  деятеля  соединили  свои  имена  и  свою
ярость  —  вышло  то,  что  унизительный  инцидент  Ашинова
никакими  клещами  не  может  быть  отодран  от  исторической
фигуры  Каткова...
 Если  соответственные  элементы  будут  в  наличности  и
в  XX  веке,  то  возможно,  что  явление  повторится,  и  тот
век  тоже  выставит  своего  продолжателя  Мошкину,  Баран¬
щикову  и  Ашинову,  но  вдохновенный  таковским  духом
молодец  в  двадцатом  веке  должен  иметь  больший  успех,
а  именно  —  он  должен  начать  с  того,  чем  кончил  Ашинов,
когда  стал  в  гордой  позе  над  телом  последнего  славяно¬
фильского  поэта,  лежавшего  у  его  ног  в  генеральской  уни¬
форме.
 Печать  же  должна  показать,  насколько  «скасочники»
стоят  ниже  людей,  «исполняющих  положения  гражданско¬
го  порядка»,  так  как  только  святой  труд  этих  людей  дает
средства  на  все  действительные  нужды  страны,  а  также  и
на  удовлетворение  многих  ненужностей.

НЕКРЕЩЕНЫЙ  ПОП
 Невероятное  событие
(Легендарный  случай)
 Посвящается  Федору  Ивановичу  Буслаеву
 Эта  краткая  запись  о  действительном,  хотя  и  невероят¬
ном  событии  посвящается  мною  досточтимому  ученому,
знатоку  русского  слова,  не  потому,  чтобы  я  имел  притяза¬
ние  считать  настоящий  рассказ  достойным  внимания  как
литературное  произведение.  Нет;  я  посвящаю  его  имени
Ф.  И.  Буслаева  потому,  что  это  оригинальное  событие  уже
теперь,  при  жизни  главного  лица,  получило  в  народе  ха¬
рактер  вполне  законченной  легенды;  а  мне  кажется,  про¬
следить,  как  складывается  легенда,  не  менее  интересно,
чем  проникать,  «как  делается  история».
 I
 В  своем  приятельском  кружке  мы  остановились  над
следующим  газетным  известием:
 «В  одном  селе  священник  выдавал  замуж  дочь.  Разу¬
меется,  пир  был  на  славу,  все  подпили  порядком  и  весе¬
лились  по-сельскому,  по-домашнему.  Между  прочим,  мест¬
ный  диакон  оказался  любителем  хореографического  искус¬
ства  и,  празднуя  веселье,  «веселыми  ногами»  в  одушевле¬
нии  отхватал  перед  гостями  трепака,  чем  всех  привел  в  не¬
малый  восторг.  На  беду  на  том  же  пиру  был  благочинный,
которому  такое  деяние  диакона  показалось  весьма  оскор¬
бительным,  заслуживающим  высшей  меры  взыскания,  и  в
ревности  своей  благочинный  настрочил  донос  архиерею
о  том,  как  диакон  на  свадьбе  у  священника  «ударил  трепа¬
ка».  Архиепископ  Игнаний,  получив  донос,  написал  такую
резолюцию:
 «Диакон  N  «ударил  трепака»...
 Но  трепак  не  просит;
 Зачем  же  благочинный  доносит?
 Вызвать  благочинного  в  консисторию  и  допросить».
 Дело  окончилось  тем,  что  доноситель,  проехав  полтора¬
ста  верст  и  немало  израсходовав  денег  на  поездку,  возврат
 217

тился  домой  с  внушением,  что  благочинному  следовало  бы
на  месте  словесно  сделать  внушение  диакону,  а  не  заво¬
дить  кляуз  из-за  одного  —  и  притом  исключительного
случая».
 Когда  это  было  прочитано,  все  единогласно  поспе¬
шили  выразить  полное  сочувствие  оригинальной  резолю¬
ции  пр.  Игнатия,  но  один  из  нас,  г.  Р.,  большой  знаток
клирового  быта,  имеющий  всегда  в  своей  памяти  бога¬
тый  запас  анекдотов  из  этой  своеобычной  среды,  вста¬
вил:
 —  Хорошо-то  это,  господа,  пускай  и  хорошо:  благочин¬
ному  действительно  не  следовало  «заводить  кляуз  из-за
одного,  и  притом  исключительного  случая»;  но  случай  слу¬
чаю  рознь,  и  то,  что  мы  сейчас  прочитали,  приводит  мне
на  память  другой  случай,  донося  о  котором,  благочинный
поставил  своего  архиерея  в  гораздо  большее  затруднение,
но,  однако,  и  там  дело  сошло  с  рук.
 Мы,  разумеется,  попросили  своего  собеседника  расска¬
зать  нам  его  затруднительный  случай  и  услыхали  от  него
следующее:
 —  Дело,  о  котором  по  вашей  просьбе  надо  вам  расска¬
зывать,  началось  в  первые  годы  царствования  императора
Николая  Павловича,  а  разыгралось  уже  при  конце  его,
царствования,  в  самые  суматошные  дни  наших  крымских
неудач.  За  тогдашними,  большой  важности,  событиями,
которые  так  естественно  овладели  всеобщим  вниманием
в  России,  казусное  дело  о  «некрещеном  попе»  свертелось
под  шумок  и  хранится  теперь  только  в  памяти  остающих¬
ся  до  сих  пор  в  живых  лиц  этой  замысловатой  истории,
получившей  уже  характер  занимательной  легенды  новей¬
шего  происхождения.
 Так  как  дело  это  в  своем  месте  весьма  многим  извест¬
но  и  главное  лицо,  в  нем  участвующее,  до  сих  пор  благо¬
получно  здравствует,  то  вы  должны  меня  извинить,  что  я
не  буду  указывать  место  действия  с  большою  точностию
и  стану  избегать  называть  лица  их  настоящими  именами.
Скажу  вам  только,  что  это  было  на  юге  России,  среди  ма¬
лороссийского  населения,  и  касается  некрещеного  попа,
отца  Саввы,  весьма  хорошего,  благочестивого  человека,
который  и  до  сих  пор  благополучно  здравствует  и  священ¬
ствует  и  весьма  любим  и  начальством  и  своим  мирным
сельским  приходом.
 Кроме  собственного  имени  отца  Саввы,  которому  я  не
вижу  нужды  давать  псевдоним,  все  другие  имена  лиц  и
мест  я  буду  ставить  иные,  а  не  действительные.
 218

II
 Итак,  в  одном  малороссийском  казачьем  селе,  которое
мы,  пожалуй,  назовем  хоть  Парипсами,  жил  богатый  казак
Петро  Захарович,  по  прозвищу  Дукач.  Человек  он  был
уже  в  летах,  очень  богатый,  бездетный  и  грозный-прегроз¬
ный.  Не  был  он  мироедом  в  великорусском  смысле  этого
слова,  потому  что  в  малороссийских  селах  мироедство  на
великорусский  лад  неизвестно,  а  был,  что  называется,
дукач  —  человек  тяжелый,  сварливый  и  дерзкий.  Все  его
боялись  и  при  встрече  с  ним  открещивались,  поспешно  пе¬
реходили  на  другую  сторону,  чтобы  Дукач  не  обругал,  а
при  случае,  если  его  сила  возьмет,  даже  и  не  побил.  Родо¬
вое  его  имя,  как  это  нередко  в  селах  бывает,  всеми  самым
капитальным  образом  было  позабыто  и  заменено  уличною
кличкою  или  прозвищем  —  «Дукач»,  что  выражало  его  не¬
приятные  житейские  свойства.  Эта  обидная  кличка,  конеч¬
но,  не  содействовала  смягчению  нрава  Петра  Захарыча,  а,
напротив,  еще  более  его  раздражала  и  доводила  до  такого
состояния,  в  котором  он,  будучи  от  природы  весьма  ум¬
ным  человеком,  терял  самообладание  и  весь  рассудок  и  ме¬
тался  на  людей,  как  бесноватый.
 Стоило  завидевшим  его  где-нибудь  играющим  детям
в  перепуге  броситься  вроссыпь  с  криком:  «ой,  лышенько,
старый  Дукач  иде»,  как  уже  этот  перепуг  оказывался  не
напрасным:  старый  Дукач  бросался  в  погоню  за  разбегаю¬
щимися  ребятишками  со  своею  длинною  палкою,  какую
приличествует  иметь  в  руках  настоящему  степенному  мало¬
российскому  казаку,  или  с  случайно  сорванною  с  дерева
хворостиною.  Дукача,  впрочем,  боялись  и  не  одни  дети:
его,  как  я  сказал,  старались  подальше  обходить  и  взрос¬
лые,—  «абы  до  чого  не  причепывся».  Такой  это  был  чело¬
век.  Дукача  никто  не  любил,  и  никто  ему  не  сулил  ни
в  глаза,  ни  за  глаза  никаких  благожеланий,  напротив,  все
думали,  что  небо  только  по  непонятному  упущению  коснит
давно  разразить  сварливого  казака  вдребезги  так,  чтобы
и  потроха  его  не  осталось,  и  всякий, кто как  мог,  охотно
бы  постарался  поправить  это  упущение  Промысла,  если  бы
Дукачу,  как  назло,  отвсюду  незримо  «не  перло  счастье».
Во  всем  ему  была  удача  —  все  точно  само  шло  в  его  же¬
лезные  руки:  огромные  стада  его  овец  плодились,  как  ста¬
да  Лавановы  при  досмотре  Иакова.  Для  них  уже  вблизи  и
степей  недоставало;  половые  круторогие  волы  Дукача  силь¬
ны,  рослы  и  тоже  чуть  не  сотнями  пар  ходили  в  новых  во¬
зах  то  в  Москву,  то  в  Крым,  то  в  Нежин;  а  пчелиная  па¬
сека  в  СБоем  липняке,  в  теплой  запуши  была  такая,  что
 219

колодки  надо  было  считать  сотнями.  Словом,  богатство  по
казачьему  званию  —  несметное.  И  за  что  все  это  бог  дал
Дукачу?  Люди  только  удивлялись  и  успокоивали  себя
тем,  что  все  это  не  к  добру,  что  бог,  наверное,  этак  «ма¬
нит»  Дукача,  чтобы  он  больше  возвеличался,  а  потом  его
и  «стукнет»,  да  уж  так  стукнет,  что  на  всю  околицу  слыш¬
но  будет.
 Ждали  добрые  люди  этой  расправы  над  лихим  казаком
с  нетерпением,  но  годы  шли  за  годами,  а  бог  Дукача  не
стукал.  Казак  все  богател  и  кичился,  и  ниоткуда  ничто  ему
достойное  его  лютовства  не  угрожало.  Общественная  со¬
весть  была  сильно  смущена  этим.  Тем  более  что  о  Дукаче
нельзя  было  сказать,  что  ему  отплатится  на  детях:  детей
у  него  не  было.  Но  вот  вдруг  старая  Дукачиха  стала  чего-
то  избегать  людей,—  она  конфузилась,  или,  по-местному,
«соромылась»  —  не  выходила  на  улицу,  и  вслед  за  тем  по
околице  разнеслась  новость,  что  Дукачиха  «непорожня».
 Умы  встрепенулись,  и  языки  заговорили:  давно  утом¬
ленная  ожиданием  общественная  совесть  ждала  себе  близ¬
кого  удовлетворения.
 —  Що  то  буде  за  дитына!  що  то  буде  за  дитына  ан¬
тихристова?  И  чи  воно  родыться,  чи  так  и  пропаде  в  жы¬
воти,  щоб  ему  не  бачыть  билого  свиту!
 Ждали  этого  все  с  нетерпением  и,  наконец,  дождались:
в  одну  морозную  декабрьскую  ночь  в  просторной  хате  Ду¬
кача,  в  священных  муках  родового  страдания,  явился  ре¬
бенок.
 Новый  жилец  этого  мира  был  мальчик,  и  притом  без
всякого  зверовидного  уродства,  как  хотелось  всем  добрым
людям;  а,  напротив,  необыкновенно  чистенький  и  кра¬
сивый,  с  черною  головкою  и  большими  голубыми  глаз¬
ками.
 Бабку  Керасиху,  которая  первая  вынесла  эту  новость
на  улицу  и  клялась,  что  у  ребенка  нет  ни  рожков,  ни  хво¬
стика,  оплевали  и  хотели  побить,  а  дитя  все-таки  осталось
хорошенькое-прехорошенькое,  и  к  тому  же  еще  удивитель¬
но  смирное:  дышало  себе  потихонечку,  а  кричать  точно
стыдилось.
 III
 Когда  бог  даровал  этого  мальчика,  Дукач,  как  выше
сказано,  был  уже  близок  к  своему  закату.  Лет  ему  в  ту  по¬
ру  было,  может  быть,  более  пятидесяти.  Известно,  что  по¬
жилые  отцы  горячо  принимают  такую  новость,  как  рожде¬
ние  первого  ребенка,  да  еще  сына,  наследника  имени  и  бо¬
 220

гатства.  И  Дукач  был  этим  событием  очень  обрадован,—
но  выражал  это,  как  позволяла  ему  его  суровая  натура.
Прежде  всего  он  призвал  к  себе  жившего  у  него  бездом¬
ного  племянника  по  имени  Агапа  и  объявил  ему,  чтобы  он
теперь  уже  не  дул  губу  на  дядино  наследство,  потому  что
теперь  уже  бог  послал  к  его  «худоби»  настоящего  наслед¬
ника,  а  потом  приказал  этому  Агапу,  чтобы  он  сейчас  же
снарядился  в  новый  чепан  и  шапку  и  готовился,  чуть  за¬
брезжит  заря,  идти  с  посылом  до  заезжего  судейского  па¬
ныча  и  до  молодой  поповны  —  звать  их  в  кумовья.
 Агапу  тоже  уже  было  лет  под  сорок,  но  он  был  чело¬
век  загнанный  и  смотрел  с  виду  цыпленком  с  зачичкав¬
шеюся  головенкою,  на  которой  у  него  сбоку  была  пресмеш¬
ная  лысина,  тоже  дело  руки  Дукача.
 Когда  Агап  в  отрочестве  осиротел  и  был  взят  в  Дука¬
чев  дом,  он  был  живой  и  даже  шустрый  ребенок  и  пред¬
ставлял  для  дяди  ту  выгоду,  что  знал  грамоте.  Чтобы  не
кормить  даром  племянника,  Дукач  с  первого  же  года  стал
посылать  его  со  своими  чумаками  в  Одессу.  И  когда  Агап
один  раз,  возвратясь  домой,  сдал  дяде  отчет  и  показал
расход  на  новую  шапку,  Дукач  осердился,  что  тот  смел
самовольно  сделать  такую  покупку,  и  так  жестоко  побил
парня  по  шее,  что  она  у  него  очень  долго  болела  и  потом
навсегда  немножко  скособочилась;  а  шапку  Дукач  отобрал
и  повесил  на  гвоздь,  пока  ее  моль  съест.  Кривошей  Агап
ходил  год  без  шапки  и  был  у  всех  добрых  людей  «посми¬
хачем».  В  это  время  он  много  и  горько  плакал  и  имел  до¬
суг  надуматься,  как  помочь  своей  нужде.  Сам  он  уже  дав¬
но  отупел  от  гонений,  но  люди  наговорили  ему,  что  он
мог  бы  с  своим  дядьком  справиться,  только  не  так  про¬
сто,  через  прямоту,  а  через  «полытыку».  И  именно  через
такую  политику,  тонкую,  чтобы  шапку  купить,  а  расход
на  нее  не  показывать,  а  так  «расписать»  те  деньги  где-ни¬
будь  понемножечку,  по  другим  статьям.  А  ко  всему  это¬
му  на  всякий  случай,  идучи  к  дяде,  взять  самое  длинное
полотенце  да  в  несколько  раз  обмотать  им  себе  шею,  что¬
бы  если  Дукач  станет  драться,  то  не  было  бы  очень  боль¬
но.  Агап  взял  себе  на  ум  эту  науку,  и  вот  через  год,  ког¬
да  дядя  погнал  его  опять  в  Нежин,  он  ушел  без  шапки,  а
вернулся  и  с  отчетом  и  с  шапкою,  которой  ни  в  каких  рас¬
ходах  не  значилось.  Дукач  спервоначала  этого  и  не  заме¬
тил  и  даже  было  похвалил  племянника,  сказав  ему:  «Тре¬
ба  б  тебе  побиты,  да  ни  за  що».  Но  тут  бес  и  дернул
Агапа  показать  дядьку,  как  несправедлива  на  свете  чело¬
веческая  правда!  Он  попробовал,  хорошо  ли  у  него  намо¬
тано  на  шее  длинное  полотенце,  которое  должно  было  слу¬
 221

жить  для  его  политических  соображений,  и,  найдя  его
в,  добром  порядке,  молвил  дяде:
 —  Эге,  дядьку,  добре!  ни  за  що  биты!  Ось  така-то
правда  на  свити?
 —  А  яка  ж  правда?
 —  А  ось  яка  правда:  выбачайте,  дядьку.—  И  Агап,
щелкнув  по  бумажке,  сказал:  —  нема  тут  шапки?
 —  Ну,  нема,—  отвечал  Дукач.
 —  А  от  же  и  есть  шапка,—  похвалился  Агап  и  наса¬
дил  набекрень  свою  новую  франтовскую  шапку  из  решети¬
ловских  смушек.
 Дукач  посмотрел  и  говорит:
 —  Добра  шапка.  А  ну,  дай  и  мени  помирять.
 Надел  на  себя  шапку,  подошел  к  осколку  зеркальца,
 вправленному  в  досточку,  оклеенную  яркою  пестрою  бу¬
мажкою,  тряхнул  седою  головой  и  опять  говорит:
 —  А  до  лиха,  бачь  и  справди  така  добрая  шапка,  що
хоть  бы  и  мени,  то  было  б  добре  в  ии  ходыти.
 —  А  ничего  соби,  добре  б  було.
 —  И  де  ты  ии,  вражий  сын,  украв?
 —  Що  вы,  дядьку,  на  що  я  буду  красты!  —  отвечал
Агап.—  Нехай  от  сего  бог  бороныть,  я  зроду  не  крав.
 —  А  де  ж  ты  ии  ухопыв?
 Но  Агап  ответил,  что  он  совсем  шапки  не  хапал,  а  так
себе,  просто  ее  достал  через  полытыку.
 Дукачу  это  показалось  так  смешно  и  невероятно,  что  он
рассмеялся  и  сказал:
 —  Да  ну,  годи  вже  тебе  дурню:  де  таки  тоби  робыть
полытыку?
 —  А  от  же  и  сробыв.
 —  Ну,  мовчи.
 —  Ей-богу,  уделал.
 Дукач  только  молча  погрозил  ему  пальцем:  но  тот  сто¬
ит  на  своем,  что  он  «полытыку  уделал».
 —  И  де  в  черта,  та  пыха  у  тебя  взялась  в  голови,—
заговорил  Дукач,—  да  же  сему  дилу  буть,  щобы  ты,  та¬
кий  сельский  квак,  да  в  Нежине  мог  полытыку  делать.
 Но  Агап  стоял  на  своем,  что  он  действительно  уделал
полытыку.
 Дукач  велел  Агапу  сесть  и  все  как  есть  про  сделанную
им  политику  рассказывать,  а  сам  налил  себе  в  плошку
сливяной  наливки,  запалил  люльку  и  приготовился  долго
слушать.  Но  долго  слушать  было  нечего.  Агап  повторил
дяде  весь  свой  отчет  и  говорит:
 —  Нема  тут  шапки?
 —  Ну,  нема,—  отвечал  Дукач.
 222

—  А  вот  же  тут  и  есть  шапка!
 И  он  открыл,  что  именно,  сколько  копеек  и  в  какой
расходной  статье  им  присчитано,  и  говорил  он  все  это  ве¬
село,  с  открытою  душою  и  с  полною  надеждою  на  туго  на¬
мотанное  на  шее  полотенце;  но  тут-то  и  случилась  самая
непредвиденная  неожиданность:  Дукач,  вместо  того  чтобы
побить  племянника  по  шее,  сказал:
 —  Ишь  ты  и  справди  якый  полытык:  украв,  да  и  шию
закрутыв,  щоб  не  больно  було.  Ну  так  я  же  тоби  дам
другую  полытыку,—  и  с  этим  он  дернул  клок  волос,  за¬
мерший  у  него  в  руке.
 Так  кончилась  эта  политическая  игра  дяди  с  племянни¬
ком  и,  сделавшись  известной  на  селе,  укрепила  за  Дука¬
чом  еще  более  твердую  репутацию,  что  этот  человек  «як
каминь»  —  ничем  его  не  возьмешь:  ни  прямотою,  ни  поли¬
тикою.
 IV
 Дукач  всегда  жил  одиноко:  он  ни  к  кому  не  ходил,  да
и  с  ним  никто  не  хотел  близко  знаться.  Но  Дукач  об  этом,
по-видимому,  нимало  и  не  скорбел.  Может  быть,  ему  это
даже  нравилось.  По  крайней  мере  он  не  без  удовольствия
говаривал,  что  в  жизнь  свою  никому  не  кланялся  и  не  по¬
клонится  —  и  случая  такого  не  чаял,  который  мог  бы  за¬
ставить  его  поклониться.  Да  и  в  самом  деле  и  из-за  чего
он  стал  бы  кого-нибудь  заискивать?  Волов  и  всякой  худо¬
бы  много;  а  если  этим  бог  накажет,—  волы  попадают  или
что  пожаром  сгорит,  так  у  него  вволю  и  земли  и  лугов  —
все  в  порядке,  все  опять  снова  уродится,  и  он  снова  раз¬
богатеет.  А  хоть  бы  и  не  так,  то  он  хорошо  знал  в  даль¬
нем  лесу  один  приметный  дуб,  под  которым  закопан  доб¬
рый  казанок  с  старыми  рублевиками.  Стоит  его  достать
оттуда,  так  и  без  всяких  хлопот  можно  целый  век  жить,
и  то  не  прожить.  Что  же  значили  ему  люди?  Детей,  что
ли,  ему  с  ними  крестить,—  но  у  него  детей  не  было.
Или  для  того  чтобы  утешить  свою  Дукачиху,  которая  по
бабьей  прихоти  приставала:
 —  Что,  мол,  нас  все  боятся  да  нам  завидуют  —  лучше
бы  сделать,  чтобы  нас  кто-нибудь  любить  стал.
 Но  стоило  ли  это  бабье  нытье  казачьего  внимания.
 И  вот  шли  годы  за  годами,  пронося  над  головою  Дука¬
ча  безвредно  всякие  житейские  случайности  и  невзгоды,
а  случай,  который  мог  заставить  его  поклониться  людям,
все-таки  его  не  облетел  мимо:  теперь  люди  ему  понадоби¬
лись,  чтобы  дитя  крестить.
 223

Всякому  иному,  не  такому  гордому  человеку,  как  Ду¬
кач,  это,  разумеется,  ничего  бы  не  составляло,  но  Дукачу
ходить,  звать,  да  еще  упрашивать,  было  не  под  стать.  Да
еще  кого  звать  и  кого  «упрашивать»?  —  Уж,  разумеется,
не  кого-нибудь,  а  самых  первых  людей:  молодую  поповну-
щеголиху,  которая  ходила  в  деревне  в  полтавских  шляп¬
ках,  да  судового  паныча,  что  гостил  об  эту  пору  у  отца
диакона.  Положим,  это  компания  хорошая,  но  что-то
страшно:  ну  как  они  откажут?  Дукач  помнил,  что  ведь  не
обращал  внимания  он  не  только  на  простых  людей,  но  не
уважал  и  отцу  Якову,  а  с  диаконом  прямо  один  раз  на
гребле  «бился»  за  то,  что  тот,  едучи  ему  навстречу,  не  хо¬
тел  с  дороги  в  грязь  своротить.  Чего  доброго,  и  они  этого
не  позабыли  и  теперь,—  когда  гордому  казаку  пришла
в  них  нужда,—  они  ему  это,  пожалуй,  и  вспомнят.  Делать,
однако,  было  нечего.  Дукач  поднялся  на  хитрость:  избегая
самолично  встретить  отказ,  он  послал  звать  кумовьев  Ага¬
па.  А  чтобы  и  тому  было  поваднее,  снабдил  его  зваными
дарами  деревенского  припасения,  которые  вынул  из  завет¬
ной  скрыни:  панночке  высокий  черепаховый  гребень  «с  ого¬
родом»,  а  панычу  золоченую  склянку  петухом  с  немецкою
подписью.  Но  все  это  вышло  напрасно:  кумовья  отказа¬
лись  и  даров  не  приняли;  да  еще,  по  словам  Агапа,  и  в
глаза  ему  насмеялись:  что,  дескать,  чего  Дукач  и  заботит¬
ся:  разве  детей  таких  злодеев,  как  он,  можно  крестить?
А  когда  Агап  заметил,  что  неужто  дитя  целую  неделю
останется  не  крещено,  то  будто  сам  поп  —  отец  Яков  пря¬
мо  пророковал:  что  не  неделю,  а  целый  век  ему  оставать¬
ся  некрещеным.
 Услыхав  это,  Дукач  сложил  правою  рукою  дулю,  сунул
ее  племяннику  в  нос  и  велел  поднести  это  за  пророчество
отцу  Якову.  А  чтобы  Агапу  веселее  было  идти,—  повернул
его  другою  рукою  и  выпроводил  по  потылице.
 V
 Агап,  разумеется,  не  считал  этого  за  самый  худший
исход,  какого  он  мог  ожидать  за  свое  неудачное  посольст¬
во,  и,  закатясь  с  дядиных  глаз  в  корчму,  успел  рассказать
бывшее  так  хорошо,  что  через  полчаса  об  этом  знало  все
селение,  и  все,  от  мала  до  велика,  радовались  тому,  что
отец  Яков  «в  книгах  вычитал,  як  Дукачонку  на  роду  писа¬
но  остаться  некрещеным».  И  если  бы  теперь  старый  Дукач
забыл  всю  свою  важность  и  стал  звать  последнего  из  пос¬
ледних  на  селе,  то  он  наверно  бы  никого  не  дозвался,  но
Дукач  это  знал:  он  знал,  что  находится  в  положении  того
 224

волка,  который  всем  чем-нибудь  нагадил,  и  что  ему  потому
некуда  деться  и  не  от  кого  искать  защиты.  Он  пошел  на¬
пролом:  сунув  к  носу  Агапа  дулю,  адресованную  отцу  Яко¬
ву,  он  решил  обойтись  не  только  без  содействия  всех  сво¬
их  односельчан,  но  и  без  услуг  самого  отца  Якова.
 Назло  всем,  но,  может  быть,  особенно  отцу  Якову,  Ду¬
кач  решил  окрестить  сына  в  чужом  приходе,  в  селе  Пере¬
гудах,  которое  отстояло  от  Парипс  не  более  как  на  семь
или  на  восемь  верст.  А  чтобы  не  откладывать  спешного
дела  в  долгий  ящик,—  окрестить  сына  немедленно,  именно
нынче  же,—  чтобы  завтра  об  этом  и  разговоров  не  было;
а  напротив,  чтобы  завтра  же  все  знали,  что  Дукач  настоя¬
щий  казак,  который  никому  в  насмешку  не  дается  и  может
без  всех  обойтись.  Кум  у  него  уже  был  избран  —  самый
неожиданный,—  это  Агап.  Правда,  что  такой  выбор  мно¬
гих  мог  удивить,  но  на  то  у  Дукача  был  отвод:  он  брал
простых  кумовьев  —  «встречных»,  как  на  то  есть  поверье,
что  таких  бог  посылает.  Агап  и  взаправду  был  первый
«встречник»,  на  которого  богатый  казак  на  первого  взгля¬
нул  при  известии  о  новорожденном;  а  первая  «встречни¬
ца»  была  бабка  Керасивна.  Ее  взять  в  кумы  было  немнож¬
ко  неловко,  потому  что  Керасивна  имела  не  совсем  строй¬
ную  репутацию:  она  была  самая  несомненная  ведьма;  столь
несомненная,  что  этого  не  отрицал  даже  сам  ее  муж,  очень
ревнивый  казак  Керасенко,  из  которого  эта  хитрая  жинка
весь  дух  и  всю  его  нестерпимую  ревность  выбила.  Обратя
его  в  самого  битого  дурня,  жила  она  на  всей  своей  воль¬
ной  воле  —  немножко  шинкуя,  немножко  промышляя  то
повитушеством,  то  продажею  паляниц,  то,  наконец,  просто
«срывая  цветы  удовольствий».
 VI
 Ведьмовство  ее  знали  и  стар  и  мал,—  потому  что  слу¬
чай,  обнаруживший  это,  был  самый  гласный  и  скандаль¬
ный.  Керасивна  еще  в  дивчинах  была  бесстрашная  само¬
вольница  —  жила  в  городах  и  имела  какую-то  мудреного
вида  скляницу  с  рогатым  чертом,  которую  ей  подарил  ро¬
гачевский  дворянин  с  Покоти,  отливавший  такие  чертов¬
щины  в  соседней  гуте.  И  Керасивна  пила  себе  на  здоровье
из  этой  скляницы  и  была  здорова.  И,  наконец,  мало  всего
этого  —  она  показала  самую  невозможную  отвагу,  добро¬
вольно  согласясь  выйти  замуж  за  Керасенка.  Этого  никто
не  мог  сделать  кроме  женщины,  которая  ничего  не  боится,
потому  что  Керасенко  заведомо  уже  уморил  своею  ревно¬
стью  двух  жен,  и  когда  нигде  в  окрестности  не  мог  найти
 8.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 225

себе  третьей,  то  тогда  эта  окаянная  Христя  сама  ему  на¬
билась  и  вышла  за  него,  только  такое  условие  сделала,  что
он  ей  всегда  будет  верить.  Керасенко  на  это  согласился,  а
сам  думал:
 «Дура  баба:  так  я  тебе  и  стану  верить!  —  дай  же¬
нюсь,—  я  тебя  и  на  шаг  от  себя  не  отпущу».
 Всякая  бы  на  месте  Христи  это  предвидела,  но  эта
шустрая  дивчина  словно  оглупела:  и  не  только  ничего  не
побоялась  и  вышла  за  ревнивого  вдовца,  да  еще  взяла  и
совсем  его  переделала,  так  что  он  вовсе  перестал  ее  ревно¬
вать  и  дал  ей  жить  на  всей  ее  вольной  воле.  Вот  это-то  и
было  устроено  самым  коварным  ведьмовством  и  при  несом¬
ненном  участии  черта,  которого  соседка  Керасивны,  Пид¬
небесная,  сама  видела  в  образе  человеческом.
 Это  было  вскоре  же  после  того,  как  Керасенко  женил¬
ся  на  бойкой  Христе,  и  хоть  тому  теперь  прошел  уже  доб¬
рый  десяток  лет,  однако  бедный  казак,  конечно,  и  о  сю
пору  хорошо  помнил  этот  чертовский  случай.  Было  это  зи¬
мою,  под  вечер,  на  праздниках,  когда  никакому  казаку,
хоть  бы  и  самому  ревнивому,  невмочь  усидеть  дома.  А  Ке¬
расенко  и  сам  «нудил  свитом»  и  жену  никуда  не  пускал,  и
произошла  у  них  из-за  этого  баталия,  при  которой  Кера¬
сивна  сказала  мужу:
 —  Ну,  як  ты  выйшов  на  своем  слове  невирный,  то  я
же  тебе  зроблю  лихо.
 —  Як  лихо!  як  ты  мени  лихо  зробишь?  —  заговорил
Керасенко.
 —  А  зроблю,  да  и  усе  тут  буде.
 —  А  як  я  тебе  з  очей  не  выпущу?
 —  А  я  на  тебе  мару  напущу.
 —  Як  мару?  —  хиба  ты  видьма?
 —  А  от  побачишь,  чи  я  видьма,  чи  я  ни  видьма.
 —  Добре.
 —  От  побачишь:  дивись  на  мене,  держись  за  мене,  а
я  свое  зроблю.
 И  еще  срок  назначила:
 —  Три  дня,—  говорит,—  не  пройдет,  как  сделаю.
 Казак  сидит  день,  сидит  два,  просидел  и  третий  до  са¬
мого  до  вечера  и  думает:  «Срок  кончился,  а  щоб  мене  сто
чортиев  сразу  взяли,  як  дома  скучно...  а  Пиднебеснихин
шинок  як  раз  против  моей  хаты,  из  окон  в  окна:  мини
звидтиль  все  видно  будет,  як  кто-нибудь  пойдет  ко  мне
в  хату.  А  я  тем  часом  там  выпью  две-три  або  четыре
чвертки...  послухаю,  що  люди  гомонят  що  в  городу  чуть...
и  потанцюю  —  позабавлюся».
 И  он  пошел  —  пошел  и  сел,  как  думал,  у  окна,  так  что
 226

ему  видно  всю  свою  хату,  видно,  как  огонь  горит;  видно,
как  жинка  там  и  сям  мотается.  Чудесно?  И  Керасенко  сел
себе  да  попивает,  а  сам  все  на  свою  хату  посматривает;  но
откуда  ни  возьмись  сама  вдова  Пиднебесная  заметила  эту
его  проделку,  да  и  ну  над  ним  подтрунивать:  эх,  мол,  та¬
кой-сякой  ты  глупый  казак,—  чего  ты  смотришь,—  в  жизнь
того  не  усмотришь.
 —  Ну,  добре  —  ще  побачим!
 —  Ничого  и  бачить,—  де  за  нами,  жинками,  больше
смотрят,  там  нам,  жинкам,  сам  бис  помогае.
 —  Говори-ка,  говори  себе,—  отвечал  казак,—  а  як  я
сам  на  жинку  дивитимусь,  то  коло  иi и  черт  ничего  не
зробыть.
 Тут  все  и  закивали  головами.
 —  Ах,  нехорошо  так,  Керасенко,  ах,  нехорошо!  —  или
ты  некрещеный  человек,  или  ты  до  того  осатанел,  что  и  в
самого  беса  не  веруешь.
 И  все  этим  так  возмутились,  что  даже  кто-то  из  толпы
крикнул:
 —  Да  що  еще  на  него  смотреть:  дать  ему  такого  прочу¬
хана,  щоб  вiн  тричi  перевернувся  и  на  добру  виру  став.
 И  его  действительно  чуть  не  побили,  к  чему,  как  он  за¬
метил,  особенное  стремление  имел  какой-то  чужой  человек,
о  котором  Керасенку  вдруг  ни  с  того  ни  с  сего  вздумалось,
что  это  не  кто  иной,  как  тот  самый  рогачевский  дворянин,
который  подарил  его  жене  склянку  с  чертом  и  из-за  кото¬
рого  у  них  с  женою  перед  самою  свадьбою  было  объясне¬
ние,  окончившееся  условием,  чтобы  об  этом  человеке  боль¬
ше  уже  не  разговаривать.
 Условие  было  заключено  страшной  клятвой,  что  если
Керасенко  хоть  раз  вспомнит  про  дворянина,  то  будет  он
тогда  за  это  у  черта  в  зубах.  И  Керасенко  это  условие
помнил.  Но  только  теперь  он  был  пьян  и  не  мог  снесть
своего  замешательства:  зачем  тут  явился  рогачевский  дво¬
рянин?  И  он  поспешил  домой,  но  дома  не  застал  жены,
и  это  ему  показалось  еще  несообразнее.
 «Не  вспоминать-то,—  думал  он,—  это  точно  мы  усло¬
вились  о  нем  не  вспоминать,  а  на  что  же  он  тут  вертит¬
ся,—  и  зачем  моей  жены  дома  нет?»
 И  когда  Керасенко  находился  в  таких  размышлениях,
ему  вдруг  показалось,  что  у  него  в  сенях  за  дверью  кто-
то  поцеловался.  Он  встрепенулся  и  стал  прислушиваться...
слышит  еще  поцелуй  и  еще,  и  шепот,  и  опять  поцелуй.
И  все  как  раз  у  самой  у  двери...
 —  Э,  до  ста  чертей,—  сказал  себе  Керасенко,—  или  это
я  с  отвычки  горилки  так  славно  наугощался  у  Пиднебес-
 227

нихи,  что  мне  черт  знает  что  показывается;  или  это  моя
жинка  пронюхала,  что  я  про  рогачевского  шляхтича  с  нею
хочу  спорить,  и  вже  успела  на  меня  мару  напустить?  Лю¬
ди  мне  уже  не  раз  прежде  говорили,  что  она  у  меня  ведь¬
ма,  да  только  я  этого  доглядеться  не  успел,  а  теперь...
ишь,  опять  целуются,  о...  о...  о...  вот  опять  и  опять...
А,  стой  же,  я  тебя  подкараулю!
 Казак  спустился  с  лавки,  подполз  тихо  к  двери  и,  при¬
пав  ухом  к  пазу,  стал  слушать:  целуются,  несомненно  це¬
луются  —  так  губами  и  чмокают...  А  вот  и  разговор,  и  это
живой  голос  его  жены;  он  слышит,  как  она  говорит:
 — Що  тоби  мой  муж,  такий-сякий  поганец:  я  его  про¬
жену,  а  тебе  в  хату  пущу.
 «Ого!  —  подумал  Керасенко,—  это  она  еще  меня  хва¬
лится  выгнать,  а  в  мою  хату  кого-то  впустить  хочет...  Ну
уж  этого  не  будет».
 И  он  поднялся,  чтобы  сильным  толчком  распахнуть
дверь,  но  дверь  сама  растворилась,  и  на  пороге  предстала
Керасивна  —  такая  хорошая,  спокойная,  только  немножко
будто  красная,  и  сразу  же  принялась  ссориться,  как  при¬
стойно  настоящей  малороссийской  жинке.  Назвала  она  его
чертовым  сыном,  и  пьяницей,  и  собакой,  и  многими  други¬
ми  именами,  а  в  заключение  напомнила  ему  об  их  условии,
чтобы  Керасенко  и  думать  не  смел  ее  ревновать.  А  в  до¬
казательство  своего  к  ней  доверия  сейчас  же  пустил  бы  ее
на  вечерници.  Иначе  она  ему  такую  штуку  устроит,  что  он
будет  век  помнить.  Но  Керасенко  был  малый  не  промах,
пустить  на  вечерници  сейчас  после  того,  как  он  своими
глазами  видел  у  Пиднебеснихи  рогачевского  дворянина  и
сейчас  слышал,  как  его  жена  с  кем-то  целовалась  и  сгова¬
ривалась  кого-то  пустить  в  хату...  это  ему,  разумеется,
представилось  уже  слишком  очевидною  глупостью.
 —  Нет,—  сказал  он,—  ты  поищи  такого  дурня  в  дру¬
гом  месте,  а  я  хочу  лучше  тебя  дома  припереть  да  спать
лечь.  Так  оно  надежнее  будет:  тогда  я  и  твоей  мары  не
испугаюсь.
 Керасивна,  услыхав  эти  слова,  даже  побледнела;  муж
с  нею  первый  раз  заговорил  в  таком  тоне,  и  она  понима¬
ла,  что  это  настал  в  ее  супружеской  политике  самый  ре¬
шительный  момент,  который  во  что  бы  то  ни  стало  надо
выиграть: 	или  —  все,  что  она  вела  до  сих  пор  с  такою
 ловкостью  и  настойчивостью,  пропало  бесследно  и,  пожа¬
луй,  еще  обратится  на  ее  же  голову.
 И  она  вспрянула  —  вспрянула  во  весь  свой  рост,  ткну¬
ла  казаку  в  нос  самую  оскорбительную  дулю  и  хотела,  не
долго  думая,  махнуть  за  дверь,  но  тот  отгадал  ее  намере¬
 228

ние  и  предупредил  его,  замкнув  дверь  на  цепочку,  и,  опу¬
стив  ключ  в  бесконечный  карман  своих  широчайших  шаро¬
вар,  с  возмутительным  спокойствием  сказал:
 —  Вот  тебе  и  вся  твоя  дорога,  от  печи  да  до  порога.
 Положение  Керасивны  обозначилось  еще  решительнее:
 она  приняла  вызов  мужа  и  впала  в  такое  неописанное  и
страшное  экстатическое  состояние,  что  Керасенко  даже  ис¬
пугался.  Христя  долго  стояла  на  одном  месте,  вся  вздра¬
гивая  и  вытягиваясь  как  змея,  причем  руки  ее  корчились,
кулаки  были  крепко  сжаты,  а  в  горле  что-то  щелкало,  и  по
лицу  ходили  то  белые,  то  багровые  пятна,  меж  тем  как
устремленные  в  упор  на  мужа  глаза  становились  острее
ножей  и  вдруг  заиграли  совсем  красным  пламенем.
 Это  показалось  казаку  так  страшно,  что  он,  не  желая
видеть  жены  в  этом  бешенстве,  крикнул:
 —  Цур  тоби,  проклятая  видьма!  —  и,  дунув  на  огонь,
сразу  погасил  светло.
 Керасивна  только  топнула  впотьмах  и  прошипела:
 —  Так  будешь  же  ты  знать  мене,  видьму!  —  И  потом
вдруг,  как  кошка,  прыгнула  к  печке  и  звонко-презвонко
крикнула  в  трубу:
 —  У-г-у-у!  души  его,  свинью!
 VII
 Казак,  правда,  еще  больше  струсил  от  этого  нового  не¬
истовства,  но  чтобы  не  упустить  жену,  которая,  очевидно,
была  ведьма  и  имела  прямое  намерение  лететь  в  трубу,  он
изловил  ее  и,  сильно  обхватив  ее  руками,  бросил  на  кро¬
вать  к  стенке  и  тотчас  же  сам  прилег  с  краю.
 Керасивна,  к  удивлению  мужа,  нимало  не  сопротивля¬
лась  —  напротив,  она  была  тиха,  как  смирный  ребенок,
и  даже  не  бранилась.  Керасенко  был  этому  очень  рад  и,
зажав  одною  рукою  спрятанный  в  карман  ключ,  а  другою
взяв  жену  за  рукав  рубахи,  заснул  глубоким  сном.
 Но  недолго  длилось  это  его  блаженное  состояние:
только  что  он  отхватал  половину  первого  сна,  в  котором
переполненный  винных  паров  мозг  его  размяк  и  утратил
ясность  представлений,  как  вдруг  он  получил  толчок
в  ребра.
 «Что  такое?»  —  подумал  казак  и,  почувствовав  еще
новые  толчки,  пробормотал:
 —  Чего  ты,  жинка,  толкаешься?
 —  А  то  як  же  не  толкаться:  слухай-ко,  что  на  дворе
робится?
 —  Что  там  робится?
 229

—  А  вот  ты  слухай!
 Керасенко  поднял  голову  и  слышит,  что  у  него  на  дво¬
ре  что-то  страшно  визгнуло.
 —  Эге,—  сказал  он,—  а  ведь  это,  пожалуй,  кто-то  нашу
свинью  волокет.
 —  А  разумеется,  так.  Пусти  меня  скорее,  я  пойду  по¬
смотрю:  хорошо  ли  она  заперта?
 —  Тебя  пустить?..  Гм...  гм...
 —  Ну  дай  же  ключ,  а  то  украдут  свинью,  и  будем  мы
сидеть  все  Святки  и  без  ковбас  и  без  сала.  Все  добрые
люди  будут  ковбасы  есть,  а  мы  будем  только  посматри¬
вать...  Ого-го-го...  слушай,  слушай:  чуешь,  як  ее  волокут...
Аж  мне  его  жаль,  как  оно,  бедное  порося,  завизжало!..
Ну,  пусти  меня  скорее:  я  пойду  ее  отниму.
 —  Ну  да:  так  я  тебя  и  пущу!  Где  это  видано,  чтобы
баба  на  такое  дело  ходила  —  свинью  отнимать!  —  отвечал
казак,—  лучше  я  встану  и  сам  пойду  отниму.
 А  на  самом  деле  ему  лень  было  вставать  и  страх  не
хотелось  идти  на  мороз  из  теплой  хаты;  но  только  и
свинью  ему  было  жалко,  и  вот  он  встал,  накинул  свитку
и  вышел  за  двери.  Но  тут  и  произошло  то  неразгаданное
событие,  которое  несомненнейшими  доказательствами  укре¬
пило  за  Керасивною  такую  ведьмовскую  славу,  что  с  сей
поры  всяк  боялся  Керасивну  у  себя  в  доме  видеть,  а  не
только  в  кумы  ее  звать,  как  это  сделал  надменный  Дукач.
 VIII
 Не  успел  осторожно  шагавший  казак  Керасенко  отво¬
рить  хлев,  где  горестно  завывала  недовольная  причиняе¬
мым  ей  беспокойством  свинья,  как  на  него  из  непрогляд¬
ной  темноты  упало  что-то  широкое  да  мягкое,  точно  возо¬
вая  дерюга,  и  в  ту  же  минуту  казака  что-то  стукнуло  в  за¬
горбок,  так  что  он  упал  на  землю  и  насилу  выпростался.
Удостоверившись,  что  свинья  цела  и  лежит  на  своем  ме¬
сте,  Керасенко  припер  ее  покрепче  и  пошел  к  хате  досы¬
пать  ночь.
 Но  не  тут-то  было:  не  только  самая  хата,  но  и  сени  его
сказались  заперты.  Он  туда,  он  сюда  —  все  заперто.  Что
за  лихо?  Стучал  он,  стучал;  звал,  звал  жинку:
 —  Жинка?  Христя!  отопри  скорее.
 Керасивна  не  откликалась.
 —  Тпфу  ты,  лихая  баба:  чего  это  она  вздумала  запе¬
реться  и  так  скоро  заснула!  Христя!  ей!  жинка!  Отчини!
 Ничего  не  было:  словно  все  замерло;  даже  и  свинья
спит,  и  та  не  хрюкает.
 230

«Вот  так  штука!  —  подумал  Керасенко,—  ишь  как  за¬
снула!  Ну  да  я  вылезу  через  тын  на  улицу  да  подойду
к  окну;  она  близко  у  окна  спит  и  сейчас  меня  услышит».
 Он  так  и  сделал: 	подошел  к  окну  и  ну  стучать,  но
 только  что  же  он  слышит?  —  жена  его  говорит:
 —  Спи,  человиче,  спи:  не  зважай  на  то,  що  стучит:  се
чертяка  у  нас  ходыт!
 Казак  стал  сильнее  стучать  и  покрикивать:
 —  Сейчас  отчини,  или  я  окно  разобью.
 Но  тут  Христя  рассердилась  и  отозвалась:
 —  Кто  это  смеет  в  такую  пору  к  честным  людям  сту¬
чаться?
 —  Да  это  я,  твой  муж.
 —  Какой  мой  муж?
 —  Известно  какой  твой  муж  —  Керасенко.
 —  Мой  муж  дома,—  иди  себе,  иди,  кто  ты  там  есть,
не  буди  нас:  мы  с  мужем  вместе  обнявшись  спим.
 «Что  это  такое?  —  подумал  Керасенко,—  неужели  я
все  сплю  и  во  сне  вижу,  или  это  взаправду  деется?»
 И  он  опять  застучал  и  начал  звать:
 —  Христя,  а  Христя!  да  отопри  на  божию  милость.
 И  все  пристает,  все  пристает  с  этим;  а  та  долго  мол¬
чит  —  ничего  не  отвечает  и  потом  опять  отзовется:
 —  Да  провались  ты  совсем,—  кто  такой  привязался;
говорю  тебе,  мой  муж  дома,  со  мною  рядом  обнявшись  ле¬
жит,—  вот  он.
 —  Это  тебе,  Христя,  може  показывается?
 —  Эге!  спасиби  тебе  на  том!  Що  же,  хиба  я  така  дур¬
на,  чи  совсем  нечувствительна,  що  ни  в  чем  толку  не
знаю?  Нет,  мне  это  лучше  знать,  що  показывается,  а  що
не  показывается.  Вот  он,  вот  мой  чоловик,  у  меня  совсем
близенько...  вот  я  его  и  перекрещу:  господи  Иисусе,  а  вот
и  поцелую: 	и 	обниму  и  опять  поцелую...  Так  добре  нам
 вместе,  а  ты,  недобрый  потаскун,  иди  себе  сам  до  своей
жинки  —  не  мешай  нам  спать  и  целоваться.  Добра  ничь  —
иди  с  богом.
 «Фу  ты,  сто  чертов  твоему  батькови:  что  это  за  прит¬
ча!  —  пожимая  плечами,  рассуждал  Керасенко.—  Чего
доброго,  я,  перелезши  через  тын,  не  обознался  ли  хатою.
Только  нет:  это  моя  хата».
 Он  отошел  на  другую  сторону  широкой  деревенской
улицы  и  стал  считать  от  колодца  с  высоким  журавлем.
 —  Первая,  вторая,  третья,  пятая,  седьмая,  девятая...
Вот  это  и  есть  моя  девятая.
 Пришел:  опять  стучит,  опять  зовет,  и  опять  та  же
история:  нет-нет  отзовется  женский  голос,  и  все  раз  от
 231

раза  с  большим  неудовольствием  и  все  в  одном  и  том  же
смысле:
 —  Иди  прочь:  мой  муж  со  мною.
 А  голос  Христи  —  несомненно  ее  голос.
 —  А  ну,  если  твой  чоловик  с  тобою,—  пусть  он  заго¬
ворит.
 —  Чего  ему  со  мною  говорить,  як  мы  уже  все  обгово¬
рили.
 —  Да  я  хочу  послушать:  есть  ли  там  у  тебя  чоловик?
 —  А  вже  же  есть:  вот  ты  слухай,  як  мы  станем  цело¬
ваться.
 —  Тпфу,  пропасти  на  них  нет:  в  самом  деле  целуются,
а  меня  уверяют,  что  я  —  не  я,  и  куда-то  совсем  прочь  до¬
мой  посылают.  Но  погоди  же:  я  не  совсем  глупый  —
я  пойду  соберу  людей,  и  пусть  люди  скажут:  мой  это  дом
или  нет,  и  я  или  кто  другой  муж  моей  жинки.—  Слушай,
Христя:  я  пойду  людей  будить.
 —  Да  иди,  иди,—  отвечает  голос,—  только  от  нас  от¬
чепысь:  мы  вот  двоечко  нацеловались  и  смирненько  обняв¬
шись  лежим,  и  хорошо  нам.  А  до  других  ни  до  кого  и  де¬
ла  нет.
 Вдруг  и  другой,  несомненно  мужской  голос  то  же  са¬
мое  утверждает:
 —  Мы  двоечко  нацеловались  и  теперь  смирненько  об¬
нявшись  лежим,  а  ты  ступай  к  черту!
 Ничего  больше  не  оставалось  делать:  Керасенко  убе¬
дился,  что  в  его  звании  под  бок  к  Христе  подкатился  кто-
то  другой,  и  он  пошел  будить  соседей.
 IX
 Долго  или  коротко  это  шло,  пока  очумевший  Керасенко
успел  добудиться  и  собрать  к  своему  дому  десятка  два
казаков  и  добровольно  последовавших  за  мужьями  любо¬
пытных  казачек,—  а  Керасивна  оставалась  в  своем  поло¬
жении  и  все  уверяла  всех,  что  со  всеми  с  ними  мара,  а  что
ее  муж  с  нею  дома,  лежит  у  нее  на  руке,  и  в  доказатель¬
ство  не  раз  заставляла  всех  слушать,  как  она  его  целует.
И  все  казаки  и  казачки  это  внимали  и  находили,  что  это
никак  не  может  быть  фальшь,  потому  что  поцелуи  были
настоящие,  и  притом  из-за  окна,  хотя  не  особенно  внятно,
а  все-таки  хорошо  слышался  мужской  голос,  который,  по
уверению  Керасивны,  принадлежал  ее  мужу.  И  все  слыша¬
ли,  как  этот  голос  один  раз  приблизился  к  самому  окну
и  оттуда,  всех  ужасая,  сказал:
 232

—  Що  вы,  дурни,  за  марою  ходите?  —  я  дома  лежу
со  своею  жинкою;  а  это  вас  мара  водит.  Дайте  ей  всякий
по  одному  доброму  прочухану  наотмашь,—  она  враз  и  рас¬
сыпится.
 Казаки  перекрестились,  и  кто  из  них  ближе  стоял
к  Керасенке,  тот  первый  и  съездил  его  изо  всей  силы  по
потылице,—  но  сам  тотчас  же  дал  тягу:  а  его  примеру
последовали  другие.  И  Керасенко,  получив  от  каждого  по
тумаку  наотмашь,  в  одну  минуту  был  жестоко  исколочен
и  безжалостно  брошен  у  порога  своей  заколдованной  хаты,
где  какой-то  коварный  демон  так  усердно  замещал  его  на
супружеском  ложе.  Он  более  уже  не  пытался  облегчить
своего  горя,  а  только,  сидя  на  снежку,  горько  плакал,  как
совсем  бы  казаку  и  не  пристало,  и  все  как  будто  слышал,
что  его  Керасивна  целуется.  Но,  к  счастью,  все  мучения
человеческие  имеют  конец,—  и  это  терзание  Керасенки
кончилось,—  он  заснул,  и  ему  снилось,  будто  его  жена
взяла  его  за  шиворот  и  перенесла  на  хорошо  ему  знакомую
теплую  постель,  а  когда  он  проснулся,  в  самом  деле  увидел
себя  на  своей  постели,  в  своей  хате,  а  перед  ним  у  припеч¬
ки  хлопотала,  стряпая  клецки  с  сыром,  его  молодцеватая
Керасивна.  Словом,  все  как  следует  —  точно  ничего  необык¬
новенного  и  не  случилось:  ни  про  поросенка,  ни  про  ма¬
ру  и  помина  не  было.  Керасенко  же  хотя  и  очень  желал  сб
этом  заговорить,  но  не  знал:  как  за  это  взяться?
 Казак  на  все  только  рукою  махнул  и  с  тех  пор  жил
с  своею  Керасивною  в  мире  и  согласии,  оставляя  ее  на
всей  ее  воле  и  просторе,  которыми  она  и  пользовалась  как
знала.  Она  и  торговала  и  ездила,  куда  хотела,  и  домашнее
счастие  ее  от  этого  не  страдало,  благосостояние  и  опыт¬
ность  увеличивались.  Но  зато  в  общественном  мнении  Ке¬
расивна  была  потеряна:  все  знали,  что  она  ведьма.  Хитрая
казачка  против  этого  никогда  не  спорила,  так  как  это  да¬
вало  ей  своего  рода  апломб:  ее  боялись,  чествовали  и,  при¬
ходя  к  ней  за  советами,  приносили  ей  либо  копу  яиц,  либо
какой  другой  пригодный  в  хозяйстве  подарок.
 X
 Знал  Керасивну  и  Дукач,  и  знал  ее,  разумеется,  за
женщину  умную,  с  которою,  окромя  ее  ведовства,  во  всяком
причинном  случае  посоветоваться  не  лишнее.  И  как  Дукач
сам  был  человек  нелюбимый,  то  он  Керасивною  не  очень-
то  и  брезговал.  Люди  говорили,  будто  не  раз  видали  их
стоявшими  вдвоем  под  густою  вербою,  которая  росла  за¬
плетенная  в  плетень,  разделявший  их  огороды.  Иные  даже
 233

думали,  что  тут  было  немножко  и  какого-то  греха,  но  это,
разумеется,  были  сплетни.  Просто  Дукач  и  Керасивна,
имевшие  в  своей  репутации  нечто  общее,  были  знакомы
и  находили  о  чем  поговорить  друг  с  другом.
 Так  и  теперь,  в  том  досадительном  случае,  который
последовал  по  поводу  неудачного  позыва  кумовьев,  Дукач
вспомнил  о  Керасивне  и,  призвав  ее  на  совет,  рассказал
ей  причиненную  ему  всеми  людьми  досаду.
 Выслушав  это,  Керасивна  мало  подумала  и,  тряхнув
головою,  прямо  отрезала:
 —  А  що  же,  пане  Дукач:  зовить  меня  кумою!
 —  Тебя  кумою  звать,—  повторил  в  раздумье  Дукач.
 —  Да,  или  вы  верите,  що  я  видьма?
 —  Гм!..  говорят,  будто  ты  видьма,  а  я  у  тебя  хвоста
не  бачив.
 —  Да  и  не  побачите.
 —  Гм!  тебя  кумою...  а  що  на  то  все  люди  скажут?
 —  Се  якие  люди?..  те,  що  вам  в  хату  и  плюнуть  не
хотят  идти?
 —  Правда,  а  що  моя  Дукачиха  заговорит?  Ведь  она
верит,  що  ты  видьма?
 —  А  вы  ее  боитесь?
 —  Боюсь...  Я  не  такой  дурень,  як  твой  муж:  я  баб  не
боюсь  и  никого  не  боюсь:  а  тилько...  ты  вправду  не
видьма?
 —  Э,  да,  я  бачу,  вы,  пане  Дукач,  такий  же  дурень!
Ну  так  зовите  же  кого  хотите.
 —  Гм!  ну  стой,  стой,  не  сердись:  будь  ты  взаправду
кумою.  Только  смотри,  станет  ли  с  тобою  перегудинский
поп  крестить?
 —  А  отчего  не  станет!
 —  Да  бог  его  знает:  он  який-с  такий  ученый  —  все  от
Писания  начинает,—  скажет:  не  моего  прихода.
 —  Не  бойтесь  —  не  скажет:  он  хоть  ученый,  а  жинок
добре  слухае...  Начнет  от  Писания,  а  кончит,  як  все  лю¬
ди,—  на  том,  що  жинка  укажет.  Добре  его  знаю  и  была
с  ним  в  компании,  где  он  ничего  пить  не  хотел.  Говорит:
«В  Писании  сказано:  не  упивайтеся  вином,—  в  нем  бо  есть
блуд».  А  я  говорю:  «Блуд  таки  блудом,  а  вы  чарочку
выпейте»,—  он  и  выпил.
 —  Выпил?
 —  Выпил.
 —  Ну  так  се  добре:  только  смотри,  щобы  вин  нам,  вы¬
пивши,  не  испортил  хлопца,—  не  назвал  бы  его  Иваном
або  Николою.
 —  Ну  вот!  так  я  ему  и  дам,  щоб  христианское  дитя  да
 234

Ник  одой  назвать.  Хиба  я  не  знаю,  что  это  московськое
имя.
 —  То-то  и  есть:  Никола  самый  москаль.
 Дело  стояло  еще  за  тем,  что  у  Керасивны  не  было  та¬
кой  теплой  и  просторной  шубы,  чтобы  везти  дитя  до  Пере¬
гуд,  а  день  был  очень  студеный  —  настоящее  «варварское
время»,  но  зато  у  Дукачихи  была  чудная  шуба,  крытая
синею  нанкою.  Дукач  ее  достал  и  отдал  без  спроса  жены
Керасивне.
 —  На,—  говорит,—  одень  и  совсем  ее  себе  возьми,
только  долго  не  копайся,  щобы  люди  не  говорили,  що
у  Дукача  три  дня  было  дитя  не  хрещено.
 Керасивна  насчет  шубы  немножко  поломалась,  но,  од¬
нако,  взяла  ее.  Она  завернула  далеко  вверх  подбитые  за¬
ячьим  мехом  рукава,  и  все  в  хуторе  видели,  как  ведьма,
задорно  заломив  на  затылок  пестрый  очипок,  уселась  ря¬
дом  с  Агапом  в  сани,  запряженные  парою  крепких  Дукаче¬
вых  коней,  и  отправилась  до  попа  Еремы  в  село  Перегуды,
до  которого  было  с  небольшим  восемь  верст.  Когда  Кера¬
сивна  с  Агапом  отъезжали,  любопытные  люди  видели,  что
и  кум  и  кума  были  достаточно  трезвы.  Что  хотя  у  Агапа,
который  правил  лошадьми,  была  видна  в  коленях  круглая
барилочка  с  наливкою,  но  это,  очевидно,  назначалось  для
угощения  причта.  У  Керасивны  же  за  пазухою  просторной
синей  заячьей  шубы  лежало  дитя,  с  крещением  которого
должен  был  произойти  самый  странный  случай,—  что,
впрочем,  многие  опытные  люди  живо  предчувствовали.
Они  знали,  что  бог  не  допустит,  чтобы  сын  такого  недоб¬
рого  человека,  как  Дукач,  был  крещен,  да  еще  через  извест¬
ную  всем  ведьму.  Хороша  бы  после  этого  вышла  и  вся  кре¬
щеная  вера!
 Нет,  бог  справедлив:  он  этого  не  может  допустить  и  не
допустит.
 Того  же  самого  мнения  была  и  Дукачиха.  Она  горько
оплакивала  ужасное  самочинство  своего  мужа,  избравшего
единственному,  долгожданному  дитяти  восприемницею  за¬
ведомую  ведьму.
 При  таких  обстоятельствах  и  предсказаниях  произошел
отъезд  Агапа  и  Керасивны  с  Дукачевым  ребенком  из  села
Парипс  в  Перегуды,  к  попу  Ереме.
 Это  происходило  в  декабре,  за  два  дня  до  Николы,
часа  за  два  до  обеда,  при  довольно  свежей  погоде  с  забо¬
ристым  «московським»  ветром,  который  тотчас  же  после
выезда  Агапа  с  Керасивною  из  хутора  начал  разыгрывать¬
ся  и  превратился  в  жестокую  бурю.  Небо  сверху  заволок-
 235

ло  свинцом;  понизу  завеялась  снежистая  пыль,  и  пошла
лютая  метель.
 Все  люди,  желавшие  зла  Дукачеву  ребенку,  видя  это,
набожно  перекрестились  и  чувствовали  себя  удовлетворен¬
ными:  теперь  уже  не  было  никакого  сомнения,  что  бог  на
их  стороне.
 XI
 Предчувствия  говорили  недоброе  и  самому  Дукачу;  как
он  ни  был  крепок,  а  все-таки  был  доступен  суеверному
страху  и  —  трусил.  В  самом  деле,  с  того  ли  или  не  с  того
сталося,  а  буря,  угрожавшая  теперь  кумовьям  и  ребенку,
точно  с  цепи  сорвалась  как  раз  в  то  время,  когда  они  вы¬
езжали  за  околицу.  Но  еще  досаднее  было,  что  Дукачи¬
ха,  которая  весь  свой  век  провела  в  раболепном  безмолвии
перед  мужем,  вдруг  разомкнула  свои  молчаливые  уста
и  заговорила:
 —  На  старость  нам,  в  мое  утешенье,  бог  нам  дытину
дал,  а  ты  его  съел.
 —  Это  еще  що?  —  остановил  Дукач,—  как  я  съел
дитя?
 —  А  так,  що  отдал  его  видьме.  Где  это  по  всему  хри¬
стианскому  казачеству  слыхано,  чтобы  видьми  давали  ди¬
тя  крестить?
 —  А  вот  же  она  его  и  перекрестит.
 —  Никогда  того  не  было,  да  и  не  будет,  чтобы  господь
припустил  до  своей  христианской  купели  лиходейскую
видьму.
 —  Да  кто  тебе  сказал,  що  Керасивна  ведьма?
 —  Все  это  знают.
 —  Мало  чего  все  говорят,  да  никто  у  нее  хвоста  не
видел.
 —  Хвоста  не  видели,  а  видели,  как  она  мужа  оборачи¬
вала.
 —  Отчего  же  такого  дурня  и  не  оборачивать?
 —  И  от  Пиднебеснихи  всех  отворотила,  чтобы  у  нее
паляниц  не  покупали.
 —  Оттого,  что  Пиднебесная  спит  мягко  и  ночью  тесто
не  бьет,  у  нее  паляницы  хуже.
 —  Да  ведь  с  вами  не  сговоришь,  а  вы  кого  хотите,
всех  добрых  людей  спросите,  и  все  добрые  люди  вам  одно
скажут,  что  Керасиха  ведьма.
 —  На  что  нам  других  добрых  людей  пытать,  когда
я  сам  добрый  человек.
 Дукачиха  вскинула  на  мужа  глаза  и  говорит:
 —  Как  это...  Это  вы-то  добрый  человек?
 236

—  Да;  а  что  же  по-твоему,  я  разве  не  добрый  человек?
 —  Разумеется,  не  добрый.
 —  Да  кто  тебе  это  сказал?
 —  А  вам  кто  сказал,  что  вы  добрый?
 —  А  кто  сказал,  что  я  не  добрый?
 —  А  кому  же  вы  какое-нибудь  добро  сделали?
 —  Какое  я  кому  добро  сделал!
 —  Да.
 «А  сто  чертей...  и  правда,  что  же  это  я  никак  не  мо¬
гу  припомнить:  кому  я  сделал  какое-нибудь  добро?»  —  по¬
думал  непривычный  к  возражениям  Дукач  и,  чтобы  не
слышать  продолжения  этого  неприятного  для  него  разго¬
вора,  сказал:
 —  Вот  того  только  и  недоставало,  чтобы  я  с  тобою,
с  бабою,  стал  разговаривать.
 И  с  этим,  чтобы  не  быть  более  с  женою  с  глаза  на
глаз  в  одной  хате,  он  снял  с  полка  отнятую  некогда  у  Ага¬
па  смушковую  шапку  и  пошел  гулять  по  свету.
 XII
 Вероятно,  на  душе  у  Дукача  было  уже  очень  тяжело,
когда  он  мог  пробыть  под  открытым  небом  более  двух
часов,  потому  что  на  дворе  стоял  настоящий  ад:  буря  силь¬
но  бушевала,  и  в  сплошной  снежной  массе,  которая  тряс¬
лась  и  веялась,  невозможно  было  перевести  дыхание.
 Если  таково  было  близ  жилья,  в  затишье,  то  что  долж¬
но  было  происходить  в  открытой  степи,  в  которой  весь
этот  ужас  должен  был  застать  кумовьев  и  ребенка?  Если
это  так  невыносимо  взрослому  человеку,  то  много  ли  надо
было,  чтобы  задушить  этим  дитя?
 Дукач  все  это  понимал  и,  вероятно,  немало  об  этом
думал,  потому  что  он  не  для  удовольствия  же  пролез  через
страшные  сугробы  к  тянувшейся  за  селом  гребле  и  сидел
там  в  сумраке  метели  долго,  долго  —  очевидно,  с  большим
нетерпением  поджидая  чего-то  там,  где  ничего  нельзя  было
рассмотреть.  Сколько  Дукач  ни  стоял  до  самой  темноты
посредине  гребли,—  его  никто  не  толкнул  ни  спереди,  ни
сбоку,  и  он  никого  не  видал,  кроме  каких-то  длинных-пре¬
длинных  привидений,  которые  точно  хоровод  водили  ввер¬
ху  над  его  головою  и  сыпали  на  него  снегом.  Наконец  это
ему  надоело,  и  когда  быстро  наступившие  сумерки  увели¬
чили  темноту,  он  крякнул,  выпутал  ноги  из  засыпавшего
их  сугроба  и  побрел  домой.
 Тяжело  и  долго  путаясь  по  снегу,  он  не  раз  останавли¬
вался,  терял  дорогу  и  снова  ее  находил.  Опять  шел,  шел
 237

и  на  что-то  наткнулся,  ощупал  руками  и  убедился,  что  то
был  деревянный  крест  —  высокий,  высокий  деревянный
крест,  какие  в  Малороссии  ставят  при  дорогах.
 «Эге,—  это  я,  значит,  вышел  из  села!  Надо  же  мне
взять  назад»,—  подумал  Дукач  и  повернул  в  другую  сторо¬
ну,  но  не  сделал  он  и  трех  шагов,  как  крест  был  опять  пе¬
ред  ним.
 Казак  постоял,  перевел  дух  и,  оправясь,  пошел  на  дру¬
гую  руку,  но  и  здесь  крест  опять  загородил  ему  дорогу.
 «Что  он,  движется,  что  ли,  передо  мною,  или  еще  что
творится»,—  и  он  начал  разводить  руками  и  опять  нащу¬
пал  крест,  и  еще  один,  и  другой  возле.
 —  Ага;  вот  теперь  понимаю,  где  я:  это  я  попал  на
кладбище.  Вон  и  огонек  у  нашего  попа.  Не  хотел  ледачий
пустить  ко  мне  свою  поповну  окрестить  детину.  Да  и  не
надо;  только  где  же  тут,  у  черта,  должен  быть  сторож
Матвейко?
 И  Дукач  было  пошел  отыскивать  сторожку,  но  вдруг
скатился  в  какую-то  яму  и  так  треснулся  обо  что-то  твер¬
дое,  что  долго  оставался  без  чувств.  Когда  же  он  пришел
в  себя,  то  увидал,  что  вокруг  него  совершенно  тихо,
а  над  ним  синеет  небо  и  стоит  звезда.
 Дукач  понял,  что  он  в  могиле,  и  заработал  руками
и  ногами,  но  выбраться  было  трудно,  и  он  добрый  час
провозился,  прежде  чем  выкарабкался  наружу,  и  с  ожесто¬
чением  плюнул.
 Времени,  должно  быть,  прошло  добрая  часина  —  буря
заметно  утихла,  и  на  небе  вызвездило.
 XIII
 Дукач  пошел  домой  и  очень  удивился,  что  ни  у  него,
ни  у  кого  из  соседей,  ни  в  одной  хате  уже  не  было  огня.
Очевидно,  что  ночи  уже  ушло  много.  Неужели  же  и  о  сю
пору  Агап  и  Керасивна  с  ребенком  еще  не  вернулись?
 Дукач  почувствовал  в  сердце  давно  ему  незнакомое
сжатие  и  отворил  дверь  нетвердою  рукою.
 В  избе  было  темно,  но  в  глухом  угле  за  печкою  слыша¬
лось  жалобное  всхлипывание.
 Это  плакала  Дукачиха.  Казак  понял,  в  чем  дело,  но
не  выдержал  и  таки  спросил:
 —  А  неужели  же  до  сих  пор...
 —  Да,  до  сих  пор  видьма  еще  ест  мою  дытину,—  пере¬
била  Дукачиха.
 —  Ты  глупая  баба,—  отрезал  Дукач.
 —  Да,  это  вы  меня  такою  глупою  сделали;  а  я
 238

хоть  и  глупая,  а  все-таки  не  отдавала  видьми  свою
дытину.
 —  Да  провались  ты  со  своею  ведьмою:  я  чуть  шею  не
сломал,  попал  в  могилу.
 —  Ага,  в  могилу...  ну  то  она  же  и  вас  навела  в  могилу.
Идите  лучше  теперь  кого-нибудь  убейте.
 —  Кого  убить?  Что  ты  мелешь?
 —  Подите  хоть  овцу  убейте,—  а  то  недаром  на  вас  мо¬
гила  зинула  —  умрете  скоро.  Да  и  дай  бог:  что  уже  нам
таким,  про  которых  все  люди  будут  говорить,  что  мы  свое
дитя  видьми  отдали.
 И  она  пошла  опять  вслух  мечтать  на  эту  тему,  меж  тем
как  Дукач  все  думал:  где  же  в  самом  деле  Агап?  Куда  он
делся?  Если  они  успели  доехать  до  Перегуд  прежде,  чем
разыгралась  метель,  то,  конечно,  они  там  переждали,  пока
метель  улеглась,  но  в  таком  случае  они  должны  были  вы¬
ехать,  как  только  разъяснило,  и  до  сих  пор  могли  быть  дома.
 —  Разве  не  хлебнул  ли  Агап  лишнего  из  барилочки?
 Эта  мысль  показалась  Дукачу  статочною,  и  он  поспе¬
шил  сообщить  ее  Дукачихе,  но  та  еще  лишь  застонала:
 —  Что  тут  угадывать,  не  видать  нам  свое  дитя:  заела
его  видьма  Керасивна,  и  она  напустила  на  свет  эту  погоду,
а  сама  теперь  летает  с  ним  по  горам  и  пьет  его  алую
кровку.
 И  досадила  этим  Дукачиха  мужу  до  того,  что  он,  обру¬
гав  ее,  взял  опять  с  одного  полка  свою  шапку,  а  с  другого
ружье  и  вышел,  чтобы  убить  зайца  и  бросить  его  в  ту  мо¬
гилу,  в  которую  незадолго  перед  этим  свалился,  а  жена  его
осталась  выплакивать  свое  горе  за  припечком.
 XIV
 Огорченный  и  непривычным  образом  взволнованный
казак  в  самом  деле  не  знал,  куда  ему  деться,  но  как  у  него
уже  сорвалось  с  языка  про  зайца,  то  он  более  машинально,
чем  сознательно,  очутился  на  гумне,  куда  бегали  шкодли¬
вые  зайцы;  сел  под  овсяным  скирдом  и  задумался.
 Предчувствия  томили  его,  и  горе  кралось  в  его  душу,
и  шевелили  в  ней  терзающие  воспоминания.  Как  ни  непри¬
ятны  были  ему  женины  слова,  но  он  сознавал,  что  она
права.  Действительно,  он  во  всю  свою  жизнь  не  сделал  ни¬
кому  никакого  добра,  а  между  тем  многим  причинил  много
горя.  И  вот  у  него,  из-за  его  же  упрямства,  гибнет  единст¬
венное,  долгожданное  дитя,  и  сам  он  падает  в  могилу,  что,
по  общему  поверью,  неминучий  злой  знак.  Завтра  будут
обо  всем  этом  знать  все  люди,  а  все  люди  —  это  его  вра¬
 239

ги...  Но...  может  быть,  дитя  еще  найдется,  а  он,  чтобы  не
скучать,  ночью  подсидит  и  убьет  зайца  и  тем  отведет  от
своей  головы  угрожающую  ему  могилу.
 И  Дукач  вздохнул  и  стал  всматриваться:  не  прыгает  ли
где-нибудь  по  полю  или  не  теребит  ли  под  скирдами  заяц.
 Оно  так  и  было:  заяц  ждал  его,  как  баран  ждал  Авра¬
ама:  у  крайнего  скирда  на  занесенном  снегом  вровень
с  вершиною  плетне  сидел  матерый  русак.  Он,  очевидно,  вы¬
сматривал  местность  и  занимал  самую  бесподобную  пози¬
цию  для  прицела.
 Дукач  был  старый  и  опытный  охотник,  он  видал  много
всяких  охотничьих  видов,  но  такой  ловкой  подставки  под
выстрел  не  видывал  и,  чтобы  не  упустить  ее,  он  недолго
же  думая  приложился  и  выпалил.
 Выстрел  покатился,  и  одновременно  с  ним  в  воздухе
пронесся  какой-то  слабый  стон,  но  Дукачу  некогда  было
раздумывать  —  он  побежал,  чтобы  поскорей  затоптать  ды¬
мящийся  пыж,  и,  наступив  на  него,  остановился  в  самом
беспокойном  изумлении:  заяц,  до  которого  Дукач  не  добе¬
жал  несколько  шагов,  продолжал  сидеть  на  своем  месте
и  не  трогался.
 Дукач  опять  струхнул:  вправду:  не  шутит  ли  над  ним
дьявол,  не  оборотень  ли  это  пред  ним?  И  Дукач  свалял
ком  снега  и  бросил  им  в  зайца.  Ком  попал  по  назначению
и  рассыпался,  но  заяц  не  трогался  —  только  в  воздухе
опять  что-то  простонало.  «Что  за  лихо  такое»,—  подумал
Дукач  и,  перекрестясь,  осторожно  подошел  к  тому,  что  он
принимал  за  зайца,  но  что  никогда  зайцем  не  было,  а  бы¬
ло  просто-напросто  смушковая  шапка,  которая  торчала  из
снега.  Дукач  схватил  эту  шапку  и  при  свете  звезд  увидал
мертвенное  лицо  племянника,  облитое  чем-то  темным,
липким,  с  сырым  запахом.  Это  была  кровь.
 Дукач  задрожал,  бросил  свою  рушницу  и  пошел  на
село,  где  разбудил  всех  —  всем  рассказал  свое  злочинство;
перед  всеми  каялся,  говоря:  «прав  господь,  меня  нака¬
зуя,—  идите  откопайте  их  всех  из-под  снегу,  а  меня  свя¬
жите  и  везите  на  суд».
 Просьбу  Дукача  удовлетворили;  его  связали  и  посади¬
ли  в  чужой  хате,  а  на  гуменник  пошли  всем  миром  откапы¬
вать  Агапа.
 XV
 Под  белым  ворохом  снега,  покрывавшего  сани,  были
найдены  окровавленный  Агап  и  невредимая,  хотя  застыв¬
шая  Керасивна,  а  на  груди  у  нее  совершенно  благополучно
 240

спавший  ребенок.  Лошади  стояли  тут  же,  по  брюхо  в  сне¬
гу,  опустив  понурые  головы  за  плетень.
 Едва  их  немножечко  поосвободили  от  замета,  как  они
тронулись  и  повезли  застывших  кумовьев  и  ребенка  на  ху¬
тор. Дукачиха  не  знала,  что  ей  делать:  грустить  ли  о  не¬
счастий  мужа  или  более  радоваться  о  спасении  ребенка.
Взяв  мальчика  на  руки  и  поднеся  его  к  огню,  она  увидала
на  нем  крест  и  тотчас  радостно  заплакала,  а  потом  подня¬
ла  его  к  иконе  и  с  горячим  восторгом,  глубоко  растроган¬
ным  голосом  сказала:
 —  Господи!  за  то,  что  ты  его  спас  и  взял  под  свой
крест,  и  я  не  забуду  твоей  ласки,  я  вскормлю  дитя  —  и  от¬
дам  его  тебе:  пусть  будет  твоим  слугою.
 Так  дан  был  обет,  который  имеет  большое  значение
в  нашей  истории,  где  до  сих  пор  еще  не  видать  ничего  ка¬
сающегося  «некрещеного  попа»,  меж  тем  как  он  уже  есть
тут,  точно  «шапка»,  которая  была  у  Агапа,  когда  каза¬
лось,  что  ее  будто  и  нет.
 Но  продолжаю  историю:  дитя  было  здорово;  нехитры¬
ми  крестьянскими  средствами  скоро  привели  в  себя  и  Ке¬
расивну,  которая,  однако,  из  всего  вокруг  нее  происходив¬
шего  ничего  не  понимала  и  твердила  только  одно:
 —  Дытина  крещена,—  и  зовите  его  Савкою.
 Этого  было  довольно  для  такого  суматошного  случая,
да  и  имя  к  тому  же  было  всем  по  вкусу.  Даже  расстроен¬
ный  Дукач,  и  тот  его  одобрил  и  сказал:
 —  Спасибо  перегудинскому  попу,  що  вин  не  испортил
хлопца  и  не  назвал  его  Николою.
 Тут  Керасивна  уже  совсем  оправилась  и  заговорила,
что  поп  было  хотел  назвать  дитя  Николою:  «так,  говорит,
по  церковной  книге  идет»,  только  она  его  переспорила:
 «я  сказала,  да  бог  с  ними,  сии  церковные  книги:  на  що
воны  нам  сдалися;  а  это  не  можно,  чтобы  казачье  дитя  по-
московськи  Николою  звалось».
 —  Ты  умная  казачка,—  похвалил  ее  Дукач  и  наказал
жене  подарить  ей  корову,  а  сам  обещал,  если  уцелеет,
и  еще  чем-нибудь  не  забыть  ее  услуги.
 На  этом  пока  и  покончилось  крестное  дело,  и  наступа¬
ла  долгая  и  мрачная  пора  похоронная.  Агап  так  и  не  при¬
шел  в  себя:  его  густым  столбом  дроби  расстрелянная  голо¬
ва  почернела  прежде,  чем  ее  успели  обмыть,  и  к  вечеру
наступившего  дня  он  отдал  богу  свою  многострадавшую
душу.  Этим  же  вечером  три  казака,  вооруженные  длинны¬
ми  палками,  отвели  старого  Дукача  в  город  и  сдали  его
там  начальству,  которое  поместило  его  как  убийцу  в  ост¬
рог.
 241

Агапа  схоронили,  Дукач  судился,  дитя  росло,  а  Кера¬
сивна  хотя  и  поправилась,  но  все  не  «сдужала»  и  сильно
изменилась,—  все  она  ходила  как  не  своя.  Она  стала  ти¬
ха,  грустна  и  часто  задумывалась;  и  совсем  не  ссорилась
со  своим  Керасенко,  который  понять  не  мог,  что  такое
подеялось  с  его  жинкою?  Жизнь  его,  до  сих  пор  столь  за¬
висимая  от  ее  настойчивости  и  своенравия,—  стала  самою
безмятежною:  он  не  слыхал  от  жены  ни  в  чем  ни  возра¬
жения,  ни  попрека  и,  не  видя  более  ни  во  сне,  ни  наяву
рогачевского  дворянина,—  не  знал,  как  своим  счастьем
нахвастаться.  Эту  удивительную  перемену  в  характере  Ке¬
расивны  долго  и  тщетно  обсуждали  и  на  торгу  в  местечке:
сами  подруги  ее  —  горластые  перекупки  говорили,  что  она
«вся  здобрилась».  И  впрямь,  не  только  одного,  а  даже
хоть  двух  покупщиков  от  ее  лотка  с  паляницами  отбей,
она,  бывало,  даже  ни  одного  черта  не  посулит  ни  отцу,  ни
матери,  ни  другим  сродникам.  Про  рогачевского  же  дворя¬
нина  был  даже  такой  слух,  что  он  будто  два  раза  показы¬
вался  в  Парипсах,  но  Керасивна  на  него  и  смотреть  не
хотела.  Сама  соперница  ее,  пекарша  Пиднебесная,—  и  та,
не  хотя  губить  своей  души,  говорила,  что  слышала,  будто
один  раз  этот  паныч,  подойдя  к  Керасивне  купить  паляни¬
цу,  получил  от  нее  такой  ответ:
 —  Иди  от  меня,  щобы  мои  очи  тебя  никогда  не  бачи¬
ли.  Нет  у  меня  для  тебя  больше  ничего,  ни  дарового,  ни
продажного.
 А  когда  паныч  ее  спросил,  что  такое  ей  приключилось?
то  она  отвечала:
 —  Так  —  тяжко:  бо  маю  тайну  велыкую.
 Перевернуло  это  дело  и  старого  Дукача,  которого,  при
 добрых  старых  порядках,  целые  три  года  судили  и  томили
в  тюрьме  по  подозрению,  что  он  умышленно  убил  племян¬
ника,  а  потом,  как  неодобренного  в  поведении  односельца¬
ми,  чуть  не  сослали  на  поселение.  Но  дело  кончилось  тем,
что  односельцы  смиловались  и  согласились  его  принять,
как  только  он  отбудет  в  монастыре  назначенное  ему  цер¬
ковное  покаяние.
 Дукач  оставался  на  родине  только  по  снисхождению
тех  самых  людей,  которых  он  презирал  и  ненавидел  всю
жизнь...  Это  был  ему  ужасный  урок,  и  Дукач  его  отлично
принял.  Отбыв  свое  формальное  покаяние,  он  после  пяти
лет  отсутствия  из  дому  пришел  в  Парипсы  очень  добрым
стариком,  всем  повинился  в  своей  гордости,  у  всех  испро¬
сил  себе  прощение  и  опять  ушел  в  тот  монастырь,  где
каялся  по  судебному  решению,  и  туда  же  снес  свой  каза¬
нок  с  рублевиками  на  молитвы  «за  три  души».  Какие  это
 242

были  три  души  —  того  Дукач  и  сам  не  знал,  но  так  гово¬
рила  ему  Керасивна,  что  чрез  его  ужасный  характер  про¬
пал  не  один  Агап,  а  еще  две  души,  про  которые  знает  бог
да  она  —  Керасивна,  но  только  сказать  этого  никому  не
может.
 Так  это  и  осталось  загадкою,  за  которую  в  монасты¬
ре  отвечал  казанок,  полный  толстых  старинных  рубле¬
виков.
 Меж  тем  дитя,  которого  появление  на  свет  и  крещение
сопровождалось  описанными  событиями,  подросло.  Вос¬
питанное  матерью  —  простою,  но  очень  доброю  и  нежною
женщиною,—  оно  и  само  радовало  ее  нежностью  и  добро¬
тою.  Напоминаю  вам,  что  когда  это  дитя  было  подано  ма¬
тери  с  груди  Керасивны,  то  Дукачиха  «обрекла  его  богу».
Такие  «оброки»  водились  в  Малороссии  относительно  еще
в  весьма  недавнюю  пору  и  исполнялись  точно  —  особенно,
если  сами  «оброчные  дети»  тому  не  противились.  Впрочем,
случаи  противления  если  и  бывали,  то  не  часто,  вероятно
потому  —  что  «оброчные  дети»  с  самого  измальства  уже
так  и  воспитывались,  чтобы  их  дух  и  характер  раскрыва¬
лись  в  приспособительном  настроении.  Достигая  в  таком
направлении  известного  возраста,  дитя  не  только  не  про¬
тиворечило  родительскому  «оброку»,  но  даже  само  стреми¬
лось  к  выполнению  оброка  с  тем  благоговейным  чувством
покорности,  которая  доступна  только  живой  вере  и  любви.
Савва  Дукачев  был  воспитан  именно  по  такому  рецепту
и  рано  обнаружил  склонность  к  исполнению  данных  ма¬
терью  за  него  обетов.  Еще  в  самом  детском  возрасте  при
несколько  нежном  и  слабом  сложении  он  отличался  бого¬
боязненностью.  Он  не  только  никогда  не  разорял  гнезд,  не
душил  котят,  не  сек  хворостиной  лягушек,  но  все  слабые
существа  имели  в  нем  своего  защитника.  Слово  нежной  ма¬
тери  было  для  него  закон,—  сколько  священный,  столь  же
и  приятный,—  потому  что  он  во  всем  согласовался  с  по¬
требностями  собственного  нежного  сердца  ребенка.  Лю¬
бить  бога  было  для  него  потребностью  и  высшим  удоволь¬
ствием,  и  он  любил  его  во  всем,  что  отражает  в  себе  бога
и  делает  его  и  понятным,  и  неоцененным  для  того,  к  кому
он  пришел  и  у  кого  сотворил  себе  обитель.  Вся  обстановка
ребенка  была  религиозная:  мать  его  была  благочестива
и  богомольна;  отец  его  даже  жил  в  монастыре  и  в  чем-то
каялся.—  Ребенок  из  немногих  полунамеков  знал,  что  с  его
рождением  связано  что-то  такое,  что  изменило  весь  их
домашний  быт,—  и  все  это  получало  в  его  глазах  мистиче¬
ский  характер.  Он  рос  под  кровом  бога  и  знал,  что  из  рук
его  —  его  никто  не  возьмет.  В  восемь  лет  его  отдали  учить
 243

к  брату  Пиднебеснихи,  Охриму  Пиднебесному,  который
жил  в  Парипсах,  в  закоулочке  за  сестриным  шинком,  но  не
имел  к  этому  заведению  никакого  касательства,  а  вел
жизнь  необыкновенную.
 XVI
 Охрим  Пиднебесный  принадлежал  к  новому,  очень  ин¬
тересному  малороссийскому  типу,  который  начал  обозна¬
чаться  и  формироваться  в  заднепровских  селениях  едва  ли
не  с  первой  четверти  текущего  столетия.  Тип  этот  к  на¬
стоящему  времени  уже  совсем  определился  и  отчетливо
выразился  своим  сильным  влиянием  на  религиозное  на¬
строение  местного  населения.  Поистине  удивительно,  что
наши  народоведы  и  народолюбцы,  копавшиеся  во  всех  ме¬
лочах  народной  жизни,  просмотрели  или  не  сочли  достой¬
ными  своего  внимания  малороссийских  простолюдинов,
которые  пустили  совершенно  новую  струю  в  религиозный
обиход  южнорусского  народа.—  Здесь  это  сделать  некогда,
да  и  мне  не  по  силам;  я  вам  только  коротко  скажу,  что  это
были  какие-то  отшельники  в  миру;  они  строили  себе  ма¬
ленькие  хаточки  при  своих  родных  домах,  где-нибудь  в  за¬
коулочке,  жили  чисто  и  опрятно  —  как  душевно,  так  и  во
внешности.  Они  никого  не  избегали  и  не  чуждались  —  тру¬
дились  и  работали  вместе  с  семейными  и  даже  были  образ¬
цами  трудолюбия  и  домовитости,  не  уклонялись  и  от  бесе¬
ды,  но  во  все  вносили  свой,  немножко  пуританский,  харак¬
тер.  Они  очень  уважали  «наученность»,  и  каждый  из  них
непременно  был  грамотен;  а  грамотность  эта  самым  глав¬
ным  образом  употреблялась  для  изучения  слова  божия,  за
которое  они  принимались  с  пламенною  ревностью  и  благо¬
говением,  а  также  с  предубеждением,  что  оно  сохранилось
в  чистоте  только  в  одной  книге  Нового  завета,  а  в  «преда¬
ниях  человеческих»,  которым  следует  духовенство,—  все
извращено  и  перепорчено.  Говорят,  будто  такие  мысли
внушены  им  немецкими  колонистами,  но,  по-моему,  все
равно  —  кем  это  внушено,—  я  знаю  только  одно,  что  из
этого  потом  вышла  так  называемая  «штунда».
 Холостой  брат  Пиднебеснихи,  казак  Охрим,  был  из
людей  этого  сорта:  он  сам  научился  грамоте  и  Писанию
и  считал  своею  обязанностью  научить  всему  этому  и  дру¬
гих.  Учил  он  кого  только  мог,  и  всегда  задаром  —  ожидая
за  свой  труд  той  платы,  которая  обещана  каждому,  «кто
научит  и  наставит».  Учительство  это  обыкновенно  ослабе¬
вало  летом,  во  время  полевых  работ,  но  зато  усиливалось
с  осени  и  шло  неослабно  во  всю  зиму  до  весенней  пашни.
 244

Дети  учились  днем,  а  по  вечерам  у  Пиднебесного  собира¬
лись  «вечерницы»  —  рабочие  посиделки,—  так,  как  и  у  про¬
чих  людей.  Только  у  Охрима  не  пели  пустых  песен  и  не
вели  празднословия,  а  дивчата  пряли  лен  и  волну,  а  сам
Охрим,  выставив  на  стол  тарелку  меду  и  тарелку  орехов
для  угощения  «во  имя  Христово»,  просил  за  это  потчева¬
ние  позволить  ему  «поговорить  о  Христе».  Молодой  народ
это  ему  дозволял,  и  Охрим  услаждал  добрые  души  медом,
орехами  и  евангельскою  беседою  и  скоро  так  их  к  этому
приохотил,  что  ни  одна  девица  и  ни  один  парень  не  хотели
и  идти  на  вечерницы  в  другое  место.  Беседы  пошли  даже
и  без  меду,  и  без  орехов.
 На  Охримовых  вечерницах  также  происходили  и  сбли¬
жения,  последствием  которых  являлись  браки,  но  тут  тоже
была  замечена  очень  странная  особенность,  необыкновенно
послужившая  в  пользу  Охримовой  репутации:  все  молодые
люди,  полюбившиеся  между  собою  на  вечерницах  Охрима
и  потом  сделавшиеся  супругами,—  были,  как  на  отбор,  сча¬
стливы  друг  другом.  Конечно,  это  всего  вероятнее  проис¬
ходило  оттого,  что  их  сближение  происходило  в  мирной
атмосфере  духовности,  а  не  в  мятеже  разгульной  страстно¬
сти  —  когда  выбором  руководит  желанье  крови,  а  не  чуткое
влечение  сердца.  Словом,  велось  по  Писанию:  «Господь
вселял  в  дом  единомысленные,  а  не  преогорчевающие».
Так  все  шло  в  пользу  репутации  Пиднебесного,  который,
несмотря  на  свою  простоту  и  непритязательность,  стал
в  Парипсах  в  самое  почетное  положение  —  человека  бого¬
угодного.  К  нему  не  ходили  на  суд  только  потому,  что  он
никого  не  судил,  а  научиться  у  него  желали  все,  «ожидав¬
шие  воскресения».
 XVII
 Таких  людей,  как  Охрим  Пиднебесный,  в  Малороссии
в  то  время  обозначилось  несколько,  но  все  они  крылись
без  шуму  и  долго  оставались  незамеченными  для  всех,
кроме  крестьянского  мира.
 Спустя  целую  четверть  столетия  эти  люди  сами  сказа¬
лись,  явясь  в  обширном  и  тесно  сплоченном  религиозном
союзе,  который  называется  «штундою».  Я  очень  хорошо
знал  одного  из  таких  вожаков:  это  был  приветливый,  доб¬
рый  холостой  казак-девственник.  Как  большинство  его  то¬
варищей,  он  научился  грамоте  самоучкою  и  обучил  один
всех  окрестных  ребят  и  девушек.  Последних  он  учил  на  ве¬
черницах,  или,  по-великорусскому,  на  «посиделках»,  на
 245

которые  они  собирались  к  нему  с  работою.  Девушки  пряли
и  шили,  а  он  рассказывал  о  Христе.
 Толкования  его  были  самые  простые,  совсем  чуждые
всякой  догматики  и  богослужебных  установлений,  а  имею¬
щие  почти  исключительно  цели  нравственного  воспитания
человека  по  идеям  Иисуса.  Мой  знакомый  казак-проповед¬
ник  жил,  однако,  на  левой  стороне  Днепра,  в  местности,
где  еще  нет  штунды.
 Впрочем,  в  то  время,  к  которому  относится  рассказ,
учение  это  еще  не  имело  ничего  сформированного  и  по
правому  днепровскому  берегу.
 XVIII
 Хлопца  Дукачева  Савку  отдали  учить  грамоте  к  Пид¬
небесному,  а  тот,  заметив,  с  одной  стороны,  быстрые  спо¬
собности  ребенка,  а  с  другой,  его  горячую  религиозность,
очень  его  полюбил.  Савва  платил  своему  чистосердечному
учителю  тем  же.  Так  между  ними  образовалась  связь,  ко¬
торая  оказалась  до  такой  степени  крепкою  и  нежною,  что
когда  старый  Дукач  взял  сына  в  монастырь,  чтобы  там
посвятить  его  по  материнскому  обету  на  служение  богу,  то
мальчик  затосковал  невыносимо,  не  столько  по  матери,
сколько  о  своем  простодушном  учителе.  И  эта  тоска  так
повлияла  на  слабую  организацию  нежного  ребенка,  что  он
скоро  заболел,  слег  и  наверно  бы  умер,  если  бы  его  неожи¬
данно  не  навестил  Пиднебесный.
 Он  понял  причину  недуга  своего  маленького  друга  и,
вернувшись  в  Парипсы,  сумел  внушить  Дукачихе,  что
жертва  богу  не  должна  быть  детоубийством.  А  потому  сове¬
товал  не  томить  более  дитя  в  монастыре,  а  устроить  его
в  «живую  жертву».  Пиднебесный  указывал  путь  не  совсем
чуждый  и  незнакомый  малороссийскому  казачеству:  он
советовал  отдать  Савву  в  духовное  училище,  откуда  он
потом  может  перейти  в  семинарию  —  и  может  сделаться
сельским  священником,  а  всякий  сельский  священник  мо¬
жет  сделать  много  добра  бедным  и  темным  людям  и  стать
через  это  другом  Христовым  и  другом  божиим.
 Дукачиха  убедилась  доводами  Охрима,  и  отрок  Савка
был  взят  из  монастыря  и  отвезен  в  духовное  училище.
Это  все  одобряли,  кроме  одной  Керасивны,  в  которую,
вероятно  за  ее  старые  грехи,—  вселился  какой-то  сумрач¬
ный  дух  противоречия,  сказывавшийся  весьма  неистовыми
выходками,  когда  дело  касалось  ее  крестника.  Она  его  как
будто  и  любила  и  жалела,  а  между  тем  бог  знает  как  на
его  счет  смущала.
 246

Это  началось  еще  с  самого  младенчества:  понесут,  бы¬
вало,  Савку  причащать  —  Керасивна  кричит:
 —  Що  вы  робите!  не  надо;  не  носить  его...  се  така  ды¬
тына...  неможна  его  причащать.
 Не  послушают  ее  —  она  вся  позеленеет  и  либо  смеется,
либо  просит  народ  в  церкви:
 —  Пустите  меня  скорее  вон,—  щоб  мои  очи  не  бачили,
як  ему  будут  Христовой  крови  давать.
 На  вопросы:  что  это  ее  так  смущает?  —  она  отвечала:
 —  Так,  мени  тяжко!  —  из  чего  все  и  заключили,  что
с  тех  пор,  как  она  поисправилась  в  своей  жизни  и  больше
не  колдует,  черт  нашел  в  ее  душе  убранную  хороминку
и  вернулся  туда,  приведя  с  собою  еще  несколько  других
«бисов»,  которые  не  любят  ребенка  Савку.
 И  впрямь,  «бисы»  жестоко  расхлопотались,  когда  Савку
повезли  в  монастырь:  они  так  поджигали  Керасивну,  что
та  больше  трех  верст  гналась  за  санями,  крича:
 —  Не  губите  свою  душу  —  не  везите  его  в  мона¬
стырь,—  бо  оно  к  сему  не  сдатное.
 Но  ее,  разумеется,  не  послушали,—  теперь  же,  когда
пошла  речь  об  определении  мальчика  в  училище,  «откуда
в  попы  выходят»,—  с  Керасивной  сделалась  беда:  ее  уда¬
рил  паралич,  и  она  надолго  потеряла  дар  слова,  который
возвратился  к  ней,  когда  дитя  уже  было  определено.
 Правда,  что  при  определении  Савки  явилось  было
и  еще  одно  маленькое  препятствие,  которое  состояло  в  том,
что  никак  не  могли  найти  его  записанным  в  метрические
книги  перегудинской  церкви,  но  это  ужасное  обстоятельст¬
во  для  школ  гражданских  —  в  духовных  училищах  прини¬
мается  несколько  мягче.  В  духовных  училищах  знают,  что
духовенство  часто  позабывает  вписывать  своих  детей
в  метрики.  Окрестивши,  хорошенько  подвыпьют  —  боятся
писать,  что  руки  трясутся;  назавтра  похмеляются;  на  тре¬
тий  день  ходят  без  памяти,  а  потом  так  и  забудут  вписать.
Случаи  такие  известны,  и,  конечно,  так  это  было  и  здесь,
а  потому  хотя  смотритель  руганул  причет  пьяницами,  но
мальчика  принял,  как  он  записан  по  исповедным  росписям.
А  в  исповедных  росписях  Савва  был  записан  прекрасно:
точно,  и  даже  не  по  одному  разу  в  год.
 Этим  все  дело  и  исправили,—  и  пошел  хороший  маль¬
чик  Савка  отлично  учиться  —  окончил  училище,  окончил
семинарию  и  был  назначен  в  академию,  но  неожиданно
для  всех  отказался  и  объявил  желание  быть  простым  свя¬
щенником,  и  то  непременно  в  сельском  приходе.  Отец  мо¬
лодого  богослова  —  старый  Дукач  к  этому  времени  уже
умер,  но  мать  его,  старушка,  еще  жила  в  тех  же  Парипсах,
 247

где  как  раз  об  эту  пору  скончался  священник  и  открылась
ваканция.  Молодой  человек  и  попал  на  это  место.  Неожи¬
данная  весть  о  таком  назначении  очень  обрадовала  парип¬
сянских  казаков,  но  зато  совершенно  лишила  смысла  оста¬
ревшую  Керасивну.
 Услышав,  что  ее  крестник  Савва  ставится  в  попы,  она
без  стыда  разорвала  на  себе  плахту  и  намисто;  пала  на
кучу  перегноя  и  выла:
 —  Ой  земля,  земля!  возьми  нас  обоих!  —  Но  потом,
когда  этот  дух  ее  немножко  поосвободил,  она  встала,  на¬
чала  креститься  и  ушла  к  себе  в  хату.  А  через  час  ее  ви¬
дели,  как  она  вся  в  темном  уборчике  и  с  палочкой  в  руках
шла  большим  шляхом  в  губернский  город,  где  должно  бы¬
ло  происходить  поставление  Саввы  Дукачева  в  священ¬
ники.
 Несколько  человек  встретили  на  этом  шляхе  Керасив¬
ну  и  видели,  что  она  шла  очень  поспешаючи,—  ни  отды¬
хать  не  садилась  и  ни  о  чем  не  разговаривала,  а  имела  та¬
кой  вид,  как  бы  на  смерть  шла:  все  вверх  глядела  и  шепо¬
том  что-то  шептала,—  верно,  богу  молилась.  Но  бог  и  тут
не  внял  ее  молитве.  Хотя  она  и  попала  в  собор  в  ту  са¬
мую  минуту,  когда  дьяконы,  наяривая  ставленника  в  шею,
крикнули  «повелите»,  но  никто  не  внял  тому,  что  из  тол¬
пы  одна  сельская  баба  крикнула:  «Ой,  не  велю  ж,  не  ве¬
лю!»  Ставленника  постригли,  а  бабу  выпхали  и  отпустили,
продержав  дней  десять  в  полиции,  пока  она  перестирала
приставу  все  белье  и  нарубила  две  кади  капусты.—  Кера¬
сивна  об  одном  только  интересовалась:  «чи  вже  Савка
пип?»  И,  узнав,  что  он  поп,  она  пала  на  колени  и  так  на
коленях  и  проползла  восемь  —  десять  верст  до  своих  Па¬
рипс,  куда  этими  днями  уже  прибыл  и  новый  «пип  Савка».
 XIX
 Парипсянские  казаки,  как  сказано,  были  очень  рады,
что  им  назначили  пана-отца  из  их  же  казачьего  рода,
и  встретили  попа  Савву  с  большим  радушием.  Особенно
их  расположило  к  нему  еще  то,  что  он  был  очень  почтите¬
лен  с  старой  матерью  и  сейчас  же,  как  приехал,  спросил
про  свою  «крестную»,—  хотя  наверно  слыхал,  что  она  бы¬
ла  и  такая,  и  сякая,  и  ведьма.  Он  ничем  этим  не  погну¬
шался.  Вообще  всем  показалось,  что  человек  этот  обещал
быть  очень  добрым  священником,  и  он  таким  и  был  на  са¬
мом  деле.  Все  его  полюбили,  и  даже  Керасивна  ничего
против  него  не  говорила,  а  только  порою  супила  брови  да
вздыхала,  шепча:
 248

—  Усе  бы  добре,  да  як  бы  в  сей  юшке  рыбка  была.
 Но  рыбки  в  ухе,  по  ее  мнению,  не  было,  а  без  рыбы
 нет  и  ухи.  Стало  быть,  как  ни  хорош  поп  Савва,  а  он  ни¬
чего  не  стоит,  и  это  непременно  должно  обнаружиться.
 И  впрямь  —  в  нем  начали  замечаться  странности:  во-
первых,  он  был  беден,  но  совершенно  равнодушен  к  день¬
гам.  Во-вторых,  вскоре  овдовев,  он  не  выл  и  не  брал  себе
молодой  наймычки;  в-третьих,  когда  несколько  женщин
пришли  ему  сказать,  что  идут  по  обету  в  Киев,  то  он  со¬
ветовал  заменить  их  поход  обетом  послужить  больным
и  бедным,  а  прежде  всего  успокоить  семью  заботами  о  доб¬
рой  жизни;  а  что  касается  данного  обета,—  он  оказал  не¬
слыханную  дерзость  —  вызвался  разрешить  его  и  взять
ответ  на  себя.  «Разрешить  обет,  данный  угодникам...»  Это
многим  показалось  таким  богохульством,  которое  едва  ли
возможно  для  человека  крещеного.  Но  и  на  этом  дело  не
остановилось  —  поп  Савва  вскоре  же  дал  противу  себя  еще
большие  сомнения:  в  первый  же  Великий  пост,  когда  все
прихожане  перебывали  у  него  на  духу,  оказалось,  что  он
ни  одному  человеку  не  запретил  есть,  что  ему  бог  послал,
и  никому  не  назначил  епитимных  поклонов,  а  если  и  были
от  него  кому-нибудь  епитимные  назначения,  то  они  пока¬
зывали  новые  странности.  Так,  например,  мельнику  Гав¬
рилке,  который  заведомо  брал  за  помол  очень  глубоким
ковшом,  отец  Савва  настоятельно  наказал  сейчас  же  после
исповеди  сострогнуть  в  этом  ковше  края,  чтобы  не  брать
лишнего  зерна.  Иначе  не  хотел  дать  ему  причастия  —
и  привел  ему  на  то  доводы  от  Писания,  что  неправая  мера
бога  гневает  и  может  навлечь  наказание.  Мельник  послу¬
шался,  и  все  перестали  им  обижаться,  и  повалил  на  его
мельницу  помол  без  перерыва.  Он  всенародно  признался,
что  так  с  ним  Саввина  епитимия  сделала.  Молодая,  очень
горячая  бабенка,  бывшая  за  вторым  мужем,  лютовала  над
первобрачными  детьми.  Отец  Савва  и  в  это  дело  вмешался,
и  после  первого  же  своего  говенья  у  него  молодая  мачеха
как  переродилась  и  стала  добра  к  падчерицам  и  к  пасын¬
кам.  Жертвы  за  грехи  он  хотя  и  принимал,—  но  не  на  ла¬
дан  и  не  на  свечи,  а  для  двух  бездомных  и  бесприютных
сироток  Михалки  и  Потапки,  которые  жили  у  попа  Саввы
в  землянке  под  колокольней.
 —  Да,—  скажет,  бывало,  поп  Савва  бабе  или  девуш¬
ке,—  дай  бог,  чтобы  тебе  это  было  прощено  и  чтобы  ты
вперед  не  согрешала,  а  ты  для  того  поусердствуй:  послужи
господу.
 —  Радым  рада,  батечку,  тильки  не  знаю:  чим  ему  ус¬
луговать...  хиба  сходить  у  Кыев.
 249

—  Нет,  никуда  далеко  ходить  не  надо,—  дома  трудись
и  не  делай  того,  что  делала,  а  теперь  сейчас  пойди  смеряй
божиих  деток  Михалку  да  Потапку  и  сшей  им  по  порточ¬
кам,  хоть  по  коротеньким,  да  по  сорочке.  А  то  велики  ста¬
ли  —  стыдятся,  голые  пузеня  людям  казать.
 Грешницы  охотно  несли  и  эту  епитимию,  и  Михалка
с  Потапкой  жили  под  опекою  отца  Саввы,  как  у  самого
Христа  за  пазушкой  —  и  не  только  «голых  пузеней»  не  по¬
казывали,  но  и  всего  своего  сиротства  почти  не  замечали.
 И  подобные  епитимии  о.  Саввы  были  не  только  всем
под  силу,  но  и  многим  очень  по  сердцу  —  даже  утешитель¬
ны.  Только,  наконец,  о.  Савва  выкинул  такую  штуку,  ко¬
торая  ему  обошлась  дорого.  Стали  к  нему,  в  его  маленькую
церковку  ходить  окольные  люди  из  перегудинского  прихо¬
да,  где  он  был  крещен  и  где  теперь  был  уже  другой  поп  —
не  тот,  с  которым  выпивала  в  своей  молодости  Керасивна
и  к  которому  она  возила  по  знакомству  крестить  Дукачева
Савку.  Это  положило  начало  недружеству  со  стороны  пере¬
гудинского  попа  к  о.  Савве,  а  тут  произошел  другой  вред¬
ный  случай:  умер  перегудинский  прихожанин,  богатый  ка¬
зак  Оселедец,  и,  умирая,  хотел  завещать  «копу  рублей  на
велыкий  дзвин»,  то  есть  на  покупку  большого  колокола,  но
вдруг,  поговорив  перед  самою  смертью  с  отцом  Саввою,
круто  отменил  свое  намерение  и  ничего  не  назначил  на  ве¬
лыкий  дзвин,  а  призвал  трех  хороших  хозяев  и  объявил,
что  отдает  им  эту  копу  грошей  с  завещанием  употребить
их  на  ту  «божу  потребу,  яку  скаже  пан-отец  Савва».—
Казак  Оселедец  умер,  а  пан-отец  Савва  указал  построить
за  его  копу  грошей  светлую  хату  с  растворчатыми  окнами
и  стал  собирать  в  нее  ребят  да  учить  их  грамоте  и  слову
божию.
 Казаки  думали,  что  это,  пожалуй,  дело  хорошее,  но  не
знали:  богоугодное  ли  оно  дело;  а  перегудинский  поп  это
им  вытолковывал  так,  что  дело  выходит  не  богоугодное.
Про  то  он  обещал  и  донос  писать,  и  написал.  Отца  Савву
звали  к  архиерею,  но  отпустили  с  миром,  и  он  продолжал
свое  дело:  служил  и  учил  и  в  школе,  и  дома,  и  на  поле,
и  в  своей  малой  деревянной  церковке.  Времени  прошло  не¬
сколько  лет.  Перегудинский  поп,  соревнуя  отцу  Савве,
этою  порою  отстроил  каменную  церковь  не  в  пример  луч¬
ше  парипсянской  и  богатый  образ  достал,  от  которого  лю¬
дям  разные  чудеса  сказывал,  но  поп  Савва  и  его  чудесам
не  завидовал,  а  все  вел  свое  тихое  дело  по-своему.  Он
в  той  же  деревянной  маленькой  церкви  молился  и  божие
слово  читал,  и  его  маленькая  церковка  ему  с  людьми  хоть
порою  тесна  была,  да  зато  перегудинскому  попу  в  его  ка¬
 250

менном  храме  так  было  просторно,  что  он  чуть  ли  не  сам-
друг  с  пономарем  по  всей  церкви  расхаживал  и  смотрел,
как  смело  на  амвон  церковная  мышь  выбегала  и  опять  под
амвон  пряталась.  И  стало  это  перегудинскому  попу,  нако¬
нец,  очень  досадно,  но  он  мог  лютовать  на  своего  парип¬
сянского  соседа,  отца  Савву,  сколько  хотел,  а  вреда  ему
никакого  сделать  не  мог,  потому  что  нечем  ему  было  под
отца  Савву  подкопаться,  да  и  архиерей  стоял  за  Савву  до
того,  что  оправдал  его  даже  в  той  великой  вине,  что  он
переменил  настроение  казака  Оселедца,  копа  грошей  кото¬
рого  пошла  не  на  дзвин,  а  на  школу.  Долго  перегудинский
поп  это  терпел,  довольствуясь  только  тем,  что  сочинял  на
Савву  какие-нибудь  нескладицы  вроде  того,  что  он  чародей
и  его  крестная  матка  была  всем  известная  в  молодости  гу¬
лячка  и  до  сих  пор  остается  ведьмой,  потому  что  никому
на  духу  не  кается  и  не  может  умереть,  ибо  в  Писании  ска¬
зано:  «не  хощет  бог  смерти  грешника»,  но  хочет,  чтоб  он
обратился.  А  она  не  обращается,—  говеет,  а  на  дух  не
ходит.
 Это  таки  и  была  правда:  старая  Керасивна,  давно  ос¬
тавившая  все  свои  слабости,  хоть  и  жила  честно  и  бого¬
боязненно,  но  к  исповеди  не  ходила.  Ну  и  возродились
опять  толки,  что  она  ведьма  и  что,  может  быть,  и  вправду
пан-отец  Савва  хорош  «за  ее  помогой».
 Стал  такой  говор,  а  тут  к  делу  подоспел  другой  пустой
случай:  стало  у  коров  молоко  пропадать...  Кто  этому  мог
быть  виноват,  как  не  ведьма;  а  кто  еще  большая  ведьма,
как  не  старая  Керасивна,  которая,  всем  известно,  на  целое
село  мару  напускала,  мужа  чертом  оборачивала  и  теперь
пережила  на  селе  всех  своих  сверстников  и  ровесников
и  все  живет  и  ни  исповедоваться,  ни  умирать  не  хочет.
 Надо  было  довести  ее  до  того  и  до  другого,  и  за  это
взялись  несколько  добрых  людей,  давших  себе  слово:  кто
первый  встретит  старую  Керасивну  в  темном  месте,—  уда¬
рить  ее,—  как  надлежит  настоящему  православному  хри¬
стианину  бить  ведьму,—  один  раз  чем  попало  наотмашь
и  сказать  ей:
 —  Издыхай,  а  то  еще  бить  буду.
 И  одному  из  тех  богочтителей,  которые  взялись  за  та¬
кой  подвиг,  посчастливилось:  повстречал  он  старую  Кера¬
сивну  в  безлюдном  закоулке  и  сподобился  так  угостить  ее
с  одного  приема,  что  она  тут  же  кувырнулась  ничком
и  простонала:
 —  Ой,  умираю:  зовите  попа  —  исповедаться  хочу.
 Сразу  ведьма  узнала,  за  что  ее  ударили!
 Но  чуть  перетащили  ее  домой  и  прибежал  к  ней  в пе¬
 251

репуге  отец  Савва,  она  опять  передумала  и  начала  оття¬
гивать:
 —  Мне  у  тебя,—  говорит,—  нельзя  исповедоваться,—
твоя  исповедь  не  пользует,—  хочу  другого  попа!
 Добрый  отец  Савва  сейчас  же  на  своей  лошадке  по¬
слал  в  Перегуды  за  своим  порицателем  —  тамошним  свя¬
щенником,  и  одного  опасался,  что  тот  закобенится  и  не
приедет;  но  опасение  это  было  напрасно:  перегудинский
поп  приехал,  вошел  к  умирающей  и  оставался  с  нею  дол¬
го,  долго;  а  потом  вышел  из  хаты  на  крылечко,  заложил
дароносицу  за  пазуху  и  ну  заливаться  самым  непристой¬
ным  смехом.  Так  смеется,  так  смеется,  что  и  унять  его
нельзя,  и  люди  смотрят  на  него  и  понять  не  могут:  к  чему
это  статочно.
 —  Да  ну  бо,—  годи  вам,  пан-отче:  что-то  вы  так  смие¬
тесь,  що  нам  аж  страшно,—  говорят  ему  люди.
 А  он  отвечает:
 —  О,  то  же  оно  так  и  надлежит,  щобы  вам  було  страш¬
но;  да  щобы  всим  страшно  було  —  на  весь  крещеный  мир,
бо  у  вас  тут  такое  поганство  завелось,  якого  от  самого  пер¬
вого  дня  —  от  святого  князя  Владимира  не  було.
 —  О,  да  бог  з  вами,—  не  пужайте  так  страшно:  идить,
будьте  ласковы  швидче  до  отца  Саввы  —  с  ним  погово¬
рить:  нехай  вин  що  добре  вздумае,—  як  помогты  хры¬
стияньским  душам.
 А  перегудинский  поп  еще  больше  расхохотался  и  вдруг
весь  позеленел,  глаза  выпучил  и  отвечает:
 —  Дурни  вы  вси  —  темны  и  непросвещенные  люди:
школу  себе  вывели,  а  ничего  не  бачите.
 —  Да  того  же  мы  вас  и  просим:  идите  до  нашего  отца
Саввы,—  вин  вас  у  себя  в  хате  дожида:  сядьте  с  ним  по¬
говорить:  вин  все  бачит.
 —  Бачит!  —  закричал  перегудинский  поп.—  Ни;  ниче¬
го  вин  не  бачит:  вин  и  того  не  зна:  кто  вин  сам  такий
есть  на  свити!
 —  Се  мы  вси  знаемо,  що  вин  наш  пан-отец  —  пип.
 —  Пип!
 —  А  вже  ж  пип.
 —  А  я  вам  кажу,  що  вин  совсим  и  не  пип!
 —  Як  не  пип?
 —  А  так,  не  пип,  да  и  не  христианин.
 —  Як  не  христианин!  годи  бо  вам:  що  се  вы  брешете?
 —  А  ни:  не  брешу  —  он  не  христианин.
 —  А  що  ж  вин  таке?
 —  Що  вин  таке?
 —  Да!
 252

—  А  бисяка  его  знае,  що  вин  таке!
 Люди  даже  отшатнулись  и  перекрестились,  а  перегу¬
динский  поп  сел  в  сани  и  говорит:
 —  Вот  я  прямо  от  вас  еду  к  благочинному  и  везу  ему
такую  весть,  що  на  весь  мир  христианский  будет  срам  ве¬
лыкий,  и  тогда  вы  побачите,  що  и  пип  ваш  —  не  пип  и  не
христианин,  и  дитки  ваши  не  христиане,  а  кого  он  из  вас
венчав  —  те  все  равно  что  не  венчаны,  и  те,  которых  схо¬
ронил,—  умерли  яко  псы,  без  отпущения,  и  мучатся  там
в  пекле,  и  будут  вик  мучиться,  и  нихто  их  оттуда  вырату¬
вать  не  может.  Да;  и  все  это,  что  я  говорю,—  есть  вели¬
кая  правда,  и  с  тем  я  до  благочинного  еду,  а  вы  если  мне
не  верите,—  идите  все  зараз  до  Керасихи,  и  поки  она  еще
дышит,—  я  приказал  ей  под  страшным  заклятием,  чтобы
она  вам  все  рассказала:  кто  есть  таков  сей  чоловик,  що
вы  зовете  своим  попом  Саввою.  Да,  годи  уже  ему  людей
портить:  вон  и  сорока  села  у  него  на  крыше  и  кричит:
«Савка,  скинь  кафтан!»  Ничего;  скоро  увидимся.—  Хлоп¬
че!  погоняй  до  благочинного,  а  ты,  сорочка,  чекочи  громче:
«Савка,  скинь  кафтан!»  А  мы  с  благочинным  сейчас  назад
будем.
 С  этим  перегудинский  поп  ускакал,  а  люди,  сколько  их
тут  было,—  хотели  все  кучей  валить  в  хатку  Керасивны,—
чтобы  допытать  ее:  что  такое  она  наговорила  про  своего
крестника  —  отца  Савву;  но,  мало  подумавши,  решили
сделать  еще  иначе,  послать  к  ней  двух  казаков,  да  чтобы
с  ними  третий  был  сам  поп  Савва.
 XX
 Пришли  казаки  и  отец  Савва  и  застали  Керасивну,  что
она  лежит  под  образами  и  сама  горько-прегорько  плачет.
 —  Прости  меня,—  говорит,—  мое  серденько,  мое  милое
да  несчастливое,—  заговорила  она  до  Саввы,—  носила
я  в  своем  сердце  твою  тайную  причину,  а  свою  вину  боль¬
ше  як  тридцать  лет  и  боялась  не  только  наяву  ее  никому
не  сказать,  но  шчоб  и  во  сне  не  сбредила,  и  оттого  столько
лет  и  на  дух  не  шла,  ну  а  теперь,  когда  всевышнему  пред¬
стать  нужно,—  все  открыла.
 Отец  Савва,  может  быть,  и  струсил  немножко  чего-ни¬
будь,  потому  что  вся  эта  тайна  его  слишком  сурово  дотро¬
гивалася,  но  виду  не  показал,  а  спокойно  говорит:
 —  Да  што  таке  за  дило  велыке?
 —  Грех  велыкий  я  содеяла,  и  именно  над  тобою.
 —  Надо  мною?  —  переспросил  отец  Савва.
 —  Да,  над  тобою:  я  тебе  все  в  жизни  испортила,  по¬
 253

тому  что  хотя  ты  и  Писанию  научен  и  в  попы  поставлен,
а  ни  к  чему  ты  к  этому  не  годишься,  потому  что  ты  сам
до  сих  пор  нехрещеный  человик.
 Не  мудрено  себе  представить,  что  должен  был  почувст¬
вовать  при  таком  открытии  отец  Савва.  Он  сначала  было
принял  это  за  болезненный  бред  умирающей  —  даже  улыб¬
нулся  на  ее  слова  и  сказал:
 —  Полно,  полно,  крестнинькая:  как  же  я  некрещеный,
когда  ты  моя  крестная?
 Но  Керасивна  обнаруживала  полную  ясность  ума  и  по¬
следовательность  в  своем  рассказе.
 —  Оставь  про  это,—  сказала  она.—  Якая  я  тебе  крест¬
ная?  Никто  тебя  не  крестил.  И  кто  во  всем  этом  вино¬
ват,—  я  не  знаю  и  во  всю  жизнь  не  могла  узнать:  зроби¬
лось  ли  это  от  наших  грехов  или,  может  быть,  больше  от
Николиной  велыкой  московськой  хитрости.  Но  вот  идет
перегудинский  пан-отец  с  благочинным  —  сиди  и  ты
здесь,—  я  всем  все  расскажу.
 Благочинный  было  не  хотел,  чтобы  отец  Савва  и  каза¬
ки  слушали  признания  Керасивны,  но  она  настояла
на  своем,  под  угрозою,  что  иначе  не  будет  рассказывать.
 Вот  ее  исповедь.
 XXI
 —  Поп  Савва,—  говорит,—  совсем  и  не  поп  и  не  Сав¬
ва,  а  человек  нехрещеный,  и  это  дело  я  одна  знаю  на
свете.  Пошло  это  все  с  того,  что  его  покойный  отец,  ста¬
рый  Дукач,  был  очень  лют:  все  его  не  любили  и  все  боя¬
лись,  и  когда  у  него  родился  сын,  никто  не  хотел  идти
в  кумовья,  чтобы  хрестить  это  дытя.  Звал  старый  Дукач
и  судейского  паныча  и  дочку  нашего  покойного  пана-отца,
да  никто  не  пошел.  Тогда  старый  Дукач  еще  больше  раз¬
лютовался  на  весь  народ  и  на  самого  пана-отца  —  и  его
самого  не  захотел  крестить  просить.  «Обойдусь,  говорит,
без  всего,  без  их  звания».  Кликнул  племянника  Агапку,
что  у  него  по  сиротству  в  дурнях  жил,  да  и  велел  пару
коней  запрячь  и  меня  кумою  позвал:  «Поезжай,  говорит,
Керасивна,  с  Агапом  в  чужое  село  и  нынче  же  окрестите
мою  дытину».  И  он  мне  шубу  подарил,  только  бог  с  нею,—
я  ее  после  того  случая  и  не  надевала:  вон  она  как  и  теперь
через  все  тридцать  лет  цела  висит.  И  наказал  мне  Дукач
одно,  что  «смотри,  говорит,  як  Агап  человек  глупый,  он
ничего  сделать  не  сумеет,  то  ты  гляди,  добре  с  попом
уладьтесь,  щобы  он,  чего  боже  борони,  по  якой  ни  есть
злобе  не  дал  хлопцу  якого  имени  не  христианского,  труд¬
 254

ного,  або  московського.  На  двори  у  нас  Варварин  день,
а  то  очень  опасно,—  бо  тут  коло  Варвары  сряду  близко
Никола  живет,  а  Никола  и  есть  самый  первый  москаль,
и  он  нам,  казакам,  ни  в  чем  не  помогает,  а  все  на  московс¬
кую  руку  тянет.  Що  там  где  ни  случись,  хоть  и  наша
правда,—  а  он  пойдет,  так-сяк  перед  богом  наговорит,
и  все  на  московськую  руку  сделает,  и  своих  москалей  вы¬
крутит  и  оправит,  а  казачество  обидит.  Борони  бог  нам
и  детей  в  его  имя  называть.  А  вот  тут  же  рядом  с  ним
живет  святый  Савка.  Этот  из  казаков  и  до  нас  дуже  доб¬
рый.  Якый  он  там  ни  есть,  хоть  и  не  важный,  а  своего
казака  не  выдаст».
 Я  говорю:
 «Се  так:  да  маломочен  вин,  святый  Савка!»
 А  Дукач  говорит:
 «Ничего,  что  маломочен,—  зато  вин  дуже  штуковатый:
где  его  сила  не  возьмет,  так  на  хитрость  подымется  и  как-
нибудь  да  отстоит  казака.  А  мы  ему  в  силе  сами  помочь
дадим,  станем  свечи  ставить  и  молебен  споем:  бог  поба¬
чит,  що  и  святого  Савку  люди  добре  почитают,  и  сам  на
его  увагу  поверне,  а  вин  тогда  и  подсилится».
 Я  все,  что  Дукач  просил,—  ему  обещала.  И  завернула
малого  в  шубу,  крест  его  себе  на  шею  надела,  а  в  ноги
барилочку  с  сливянкой  поставили,  и  поехали.  Но  только
мы  с  версту  отъехали,  как  поднялась  метель  —  просто
ехать  нельзя:  зги  никакой  не  видно.
 Я  говорю  Агапу:
 «Нельзя  нам  ехать,—  воротимся!»
 А  он  дяди  боялся  и  ни  за  что  не  хотел  воротиться.
 «Бог  даст,—  говорит,—  доедем.  А  мне  чи  замерзнуть,
чи  меня  дядько  убье  —  то  все  едыно».
 И  все  коней  погоняет,  и  как  уперся,  так  на  своем
и  стоит.
 А  тем  временем  стало  темнеть,  и  сделалось  не  видно
и  следа.  Едем  мы,  едем,  и  не  знаем,  куда  едем.  Кони  туда-
сюда  вертят,  крутятся,—  и  никуда  не  приедем.  Перезябли
мы  страшно  и,  чтобы  не  застыть,  взяли  и  сами  потянули
из  той  барилочки,  что  перегудинскому  попу  везли.  А  я  на
дитя  посмотрела:  думала  —  борони  бог,  не  задохло  бы.
Нет,  тепленькое  лежит  и  дышит  так,  что  даже  парок  от
него  валит.  Я  ему  дырочку  над  личиком  прокопала  —  пусть
дышит,  и  опять  поехали,  и  опять  ездили,  ездили,  видим,
мы  опять  всё  крутимся,  и  нет  нам  во  тьме  никакого  про¬
света,  а  кони  куда  знают,  туда  и  воротят.  Теперь  уже
и  домой  вернуться,  как  раньше  думали,  чтобы  переждать
метель,  и  того  нельзя,—  нельзя  уже  стало  и  знать,  куда
 255

ворочаться:  где  Парипсы,  а  где  Перегуды.  Я  послала  Ага¬
па,  чтобы  встал  да  коней  на  поводу  вел,  а  он  говорит:
«Якая  ты  умная!  мне  холодно».  Обещаю  ему,  как  домой
вернемся,  злот  ему  дать,  а  он  говорит:
 «На  що  мени  ваш  и  злот,  як  мы  оба  тут  издохнем.
А  если  хотите  мне  что  сделать  от  доброй  души,  так  дайте
мне  еще  хорошенько  потянуть  из  барила».  Я  говорю:  «Пей
сколько  хочешь»,—  он  и  попил.  Попил  и  пошел  вперед,
чтобы  брать  коней  за  узду,  да  заместо  того  сейчас  же
сразу  назад:  вернулся  и  весь  трясется.
 «Что  ты,—  говорю,—  что  с  тобою  такое?»
 А  он  отвечает:
 «Да  ишь  вы,—  говорит,—  якая  умная: 	разве 	я 	могу
 против  Николы  перти?»
 «Что  ты,  глупый  человек,  говоришь:  чего  тебе  против
Николы  перти?»
 «А  кто  его  знает,—  говорит,—  чего  он  там  стоит?»
 «Где,  кто  стоит?»
 «А  вон  там,—  говорит,—  у  самого  запряга  —  впереди
коней».
 «Да  цур  тобе,  дурню,—  говорю,—  ты  пьян!»
 «Эге,  хорошо,—  отвечает,—  что  пьян,  а  вот  же  твой
муж  был  и  не  пьян,  да  мару  видел,  и  я  вижу».
 «Ну  вот,—  говорю,—  ты  еще  моего  мужа  вспомнил:
что  он  видел  —  это  я  лучше  тебя  знаю,  что  он  видел,  а
ты  говори:  что  тебе  показывается!»
 «А  стоит  що-сь  таке  совсим  дуже  велике  в  московс¬
кой  золотой  шапци,  аж  с  нее  искры  сыплются».
 «Это,—  говорю,—  у  тебя  у  самого  из  пьяных  глаз
сыпется».
 «Нет,—  спорит,—  это  Никола  в  московськой  шапци.
Он  нас  и  не  пуска».
 Я  и  вздумала,  что  это,  может  быть,  неправда,  а  может,
и  вправду  за  то,  что  мы  не  хотели  хлопца  Николою  писать,
а  Савкою,  и  говорю:
 «Нехай  же  по  его  буде:  не  пуска,  и  не  надо  —  мы  ему
теперь  уступим,  а  завтра  по-своему  сделаем.  Пусти  коней
идти,  куда  хотят,—  они  нас  домой  привезут;  а  ты  теперь
зато  хоть  всю  барилочку  выпей».
 Смутила  я  Агапа.
 «Ты,—  говорю,—  выпей  побольше  и  только  знай  по¬
малчивай,  а  я  такое  брехать  стану,  что  никому  в  ум  не
вступит,  что  мы  брешем.  Скажем,  что  детину  охрестили
и  назвали  его,  как  Дукач  хотел,  добрым  казачьим  име¬
нем  —  Савкою,—  вот  и  крестик  пока  ему  на  шейку  наде¬
нем;  и  в  недилю  (воскресенье)  скажем:  пан-отец  велел
 256

дытину  привезти,  чтобы  его  причастить,  и  как  повезем,
тогда  зараз  и  окрестим  и  причастим  —  и  все  будет  тогда,
как  следует  по-христианскому».
 И  открыла  опять  дытиночка,—  оно  такое  живеньке,
спит,  а  само  тепленьке,  даже  снежок  у  него  на  лобике
тает;  я  ему  этой  талой  водицей  на  личике  крест  обвела
и  проговорила:  во  имя  отца,  сына,  и  крестик  надела,  и  пу¬
стились  на  божию  волю,  куда  кони  вывезут.
 Кони  все  шли  да  шли  —  то  идут,  то  остановятся,  то
опять  пойдут,  а  погода  все  хуже  да  хуже,  стыдь  все  лю¬
тее.  Агап  совсем  опьянел,  сначала  бормотал  что-то,  а  пос¬
ле  и  голоса  не  стал  подавать  —  свалился  в  сани  и  захрапел.
А  я  все  стыла  да  стыла  и  так  и  не  пришла  в  себя,  пока
меня  у  Дукача  в  доме  снегом  стали  оттирать.  Тут  я  очну¬
лась  и  вспоминала,  что  хотела  сказать,  и  то  самое  сказа¬
ла,  что  дитя  будто  охрещено  и  что  будто  дано  ему  имя
Савва.  Мне  и  поверили,  и  я  покойна  была,  потому  что
думала  все  это  поправить,  как  сказано,  в  первое  же  воскре¬
сенье.  А  того  и  не  знала,  что  Агап  был  застреленный
и  скоро  умер,  а  старого  Дукача  в  острог  берут;  а  когда
узнала,  я  хотела  во  всем  повиниться  хоть  старой  Дукачи¬
хе,  да  никак  не  решалася,  потому  что  в  семье  тогда  боль¬
шое  горе  было.  Думала,  расскажу  это  все  после,  да  и  после
тяжело  было  это  открывать,  и  так  все  это  день  ото  дня
откладывалось.  А  время  шло  да  шло,  а  хлопец  все  рос;
и  все  его  Савкой  звали,  и  в  науку  его  отдали,—  я  все  не
собралась  открыть  тайну,  и  все  мучилась,  и  все  собиралась
открыть,  что  он  некрещеный,  а  тут,  когда  вдруг  услыхала,
что  его  даже  в  попы  ставят,—  побежала  было  в  город
сказать,  да  меня  не  допустили  и  его  поставили,  и  говорить
стало  не  к  чему.  Зато  с  тех  пор  я  уже  и  минуты  покоя  не
знаю  —  мучусь,  что  через  меня  все  христианство  на  моем
родном  месте  с  некрещеным  попом  в  посмех  отдается.  По¬
том,  чем  старее  становилась  и  видела,  что  люди  его  все
больше  любят,  тем  хуже  мучилась  и  боялась,  что  меня
земля  не  примет.  И  вот  только  теперь,  в  мой  смертный
случай,  насилу  сказала.  Пусть  простит  мне  все  христиан¬
ство,  чьи  души  я  некрещеным  попом  сгубила,  а  меня  хоть
живую  в  землю  заройте,  и  я  ту  казнь  приму  с  радостью».
 Благочинный  и  перегудинский  поп  всё  это  выслушали,
все  записали  и  оба  к  той  записи  подписались,  прочитали
отцу  Савве,  а  потом  пошли  в  церковь,  положили  везде
печати  и  уехали  в  губернский  город  к  архиерею  и  самого
отца  Савву  с  собой  увезли.
 А  народ  тут  и  зашумел,  пошли  переговоры:  что  это
такое  над  нашим  паном-отцом,  да  откудова  и  с  какой  ста¬
 9.  Н.  С.  Лесков,  т.  12. 	257

ти?  И  можно  ли  тому  быть,  как  говорит  Керасиха?  Ста¬
точное  ли  дело  ведьме  верить?
 И  сгромоздили  такую  комбинацию,  что  все  это  от  Ни¬
колы  и  что  теперь  надо  как  можно  лучше  «подсилить»
перед  богом  святого  Савку  и  идти  самим  до  архиерея.
Отбили  церковь,  зажгли  перед  святцами  все  свечи,  сколь¬
ко  было  в  ящике,  и  послали  вслед  за  благочинным  шесть
добрых  казаков  к  архиерею  просить,  чтобы  он  отца  Савву
и  думать  не  смел  от  них  трогать,  «а  то-де  мы  без  сего
пана-отца  никого  слухать  не  хочем  и  пойдем  до  иной  ве¬
ры,  хоть  если  не  до  катылицкой,  то  до  турецькой,  а  толь¬
ко  без  Саввы  не  останемся».
 Вот  тут-то  архиерею  и  была  загвоздка  почище  того,
что  «диакон  ударил  трепака,  а  трепак  не  просит:  зачем
же  благочинный  доносит?»
 Керасивна  умерла,  подтвердив  в  своем  порыве  покая¬
ния  всем  то,  что  мы  знаем,  и  выборные  казаки  пошли
к  архиерею  и  всю  ночь  всё  думали  о  том,  что  они  сдела¬
ют,  если  архиерей  их  не  послушает  и  возьмет  у  них  попа
Савву?
 И  еще  тверже  решили,  что  вернутся  они  тогда  на  се¬
ло  —  сразу  выпьют  во  всех  шинках  всю  горелку,  чтобы
она  никому  не  досталась,  а  потом  возьмет  из  них  каждый
по  три  бабы,  а  кто  богаче,  тот  четыре,  и  будут  настоящи¬
ми  турками,  но  только  другого  попа  не  хотят,  пока  жив
их  добрый  Савва.  И  как  это  можно  допустить,  что  он  не
крещен,  когда  им  крещено,  исповедано,  венчано  и  схороне¬
но  так  много  людей  по  всему  христианству?  Неужели  те¬
перь  должны  все  эти  люди  быть  в  «поганьском  положе¬
нии»?  Одно,  что  казаки  соглашались  еще  уступить  архие¬
рею,—  это  то,  что  если  нельзя  отцу  Савве  попом  оста¬
ваться,  то  пусть  архиерей  его  у  себя,  где  знает,  тихонько
окрестит,  а  только  чтобы  все-таки  он  его  оставил...  или
иначе  они...  «удадутся  до  турецькой  веры».
 XXII
 Это  опять  было  зимою  и  опять  было  под  вечер  и  как
раз  около  того  же  Николина  или  Саввина  дня,  когда  Ке¬
расивна  тридцать  пять  лет  тому  назад  ездила  из  Парип¬
сов  в  Перегуды  крестить  маленького  Дукачева  сына.
 От  Парипс  до  губернского  города,  где  жил  архиерей,
было  верст  сорок.  Отправившаяся  на  выручку  отца  Сав¬
 258

вы  громада  считала,  что  она  пройдет  верст  пятнадцать  до
большой  корчмы  жида  Иоселя,—  там  подкрепится,  погре¬
ется  и  к  утру  как  раз  явится  к  архиерею.
 Вышло  немножко  не  так.  Обстоятельства,  имеющие
прихоть  повторяться,  сыграли  с  казаками  ту  самую  исто¬
рию,  какая  тридцать  пять  лет  тому  назад  была  разыгра¬
на  с  Агапом  и  Керасивной:  поднялась  страшная  метель,
и  казаки  всею  громадою  начали  плутать  по  степи,  поте¬
ряли  след  и,  сбившись  с  дороги,  не  знали,  где  они  нахо¬
дятся,  как  вдруг,  может  быть  всего  за  час  перед  рассве¬
том,  видят,  стоит  человек,  и  не  на  простом  месте,  а  на
льду  над  прорубью,  и  говорит  весело:
 —  Здорово,  хлопцы!
 Те  поздоровались.
 —  Чего,—  говорит,—  это  вас  в  такую  пору  носит:  ви¬
дите,  вы  мало  в  воду  не  попали.
 —  Так,—  говорят,—  горе  у  нас  большое,  мы  до  архие¬
рея  спешим:  хотим  прежде  своих  врагов  его  видеть,  щобы
он  на  нашу  руку  сделал.
 —  А  что  вам  надо  сделать?
 —  А  чтобы  он  нам  нехрещеного  попа  оставил,  а  то
мы  такие  несчастливые,  що  в  турки  пидемо.
 —  Как  в  турки  пидете!  Туркам  нельзя  горелки  пить.
 —  А  мы  ее  всю  вперед  сразу  выпьем.
 —  Ишь  вы,  какие  лукавые.
 —  Да  що  же  маем  робить  при  такой  обиде  —  як  доб¬
рого  попа  берут.
 Незнакомый  говорит:
 —  Ну  так  расскажите-ка  мне  всё  толком.
 Те  и  рассказали.  И  так  ни  с  того  ни  с  сего,  стоя  у  про¬
руби,  умно  все  по  порядку  сказали  и  опять  дополнили,
что  если  архиерей  им  не  оставит  того  Савву,  то  они  «всей
веры  решатся».
 Тут  им  этот  незнакомый  и  говорит:
 —  Ну,  не  бойтесь,  хлопцы,  я  надеюсь,  что  архиерей
хорошо  рассудит.
 —  Да  воно  б  так  и  нам,—  говорят,—  сдается,  что  та¬
кий  великий  чин  маючи,  надо  добре  рассудить,  а  бог  его
церьковный  знае...
 —  Рассудит;  рассудит,  а  не  рассудит,  так  я  помогу.
 —  Ты?..  а  ты  кто  такой?
 —  Скажи:  як  тебя  звать?
 —  Меня,—  говорит,—  звать  Саввою.
 Казаки  друг  друга  и  толкнули  в  бок.
 —  Чуете,  се  сам  Савва.
 А  тот  Савва  им  потом:  «Вот,—  говорит,—  вы  пришли
 259

куда  вам  следует,—  вон  на  горке  монастырь,  там  и  архие¬
рей  живет».
 Смотрят,  и  точно:  виднеть  стало,  и  перед  ними  за  ре¬
кою  на  горке  монастырь.
 Очень  казаки  удивились,  что  под  такою  суровою  непо¬
годою  без  отдыха  прошли  сорок  верст,  и,  взобравшись  на
горку,  сели  они  у  монастыря,  достали  из  сумочек  у  кого
что  было  съедобного  и  стали  подкрепляться,  а  сами  ждут,
когда  к  утрене  ударят  и  отопрут  ворота.
 Дождались,  вошли,  утреню  отстояли  и  потом  явились
на  архиерейское  крыльцо  просить  аудиенции.
 Хотя  наши  архипастыри  и  не  очень  охочи  до  бесед
с  простецами,  но  этих  казаков  сразу  пустили  в  покои  и  по¬
ставили  в  приемную,  где  они  долго,  долго  ждали,  пока
явились  сюда  и  перегудинский  поп,  и  благочинный,  и  поп
Савва,  и  много  других  людей.
 Вышел  архиерей  и  со  всеми  людьми  переговорил,  а  с
благочинным  и  с  казаками  ни  слова,  пока  всех  других  из
залы  выпустил,  а  потом  прямо  говорит  казакам:
 —  Ну  что,  хлопцы,  обидно  вам?  Некрещеного  попа
себе  очень  желаете?
 А  те  отвечают:
 —  Милуйте  —  жалуйте,  ваше  высокопреосвященство:
як  же  не  обида...  такий  був  пип,  такий  пип,  що  другого
такого  во  всем  хрыстианстве  нема...
 Архиерей  улыбнулся.
 —  Именно,—  говорит,—  такого  другого  нема,—  да  с  этим
оборачивается  до  благочинного  и  говорит:
 —  Поди-ка  в  ризницу:  возьми,  там  тебе  Савва  книгу
приготовил,  принеси  и  читай,  где  раскрыта.
 А  сам  сел.
 Благочинный  принес  книгу  и  начал  читать:  «Не  хощу
же  вас  не  ведети,  братие,  яко  отцы  наши  вси  под  облаком
быша,  и  вси  сквозь  море  проидоша,  и  вси  в  Моисея  кре¬
стишася  во  облаце  и  в  мори.  И  вси  тожде  брашно  духов¬
ное  ядоша,  и  вси  тожде  пиво  духовное  пияху,  бо  от  духов¬
наго  последующаго  камене:  камень  же  бе  Христос».
 На  этом  месте  архиерей  и  перебил,  говорит:
 —  Разумеешь  ли,  яже  чтеши?
 Благочинный  отвечает:
 —  Разумею.
 —  И  сейчас  ли  только  ты  это  уразумел!
 А  благочинный  и  не  знает,  что  отвечать,  и  так  иаобол¬
маш  сказал:
 —  Слова  сии  я  и  прежде  чел.
 —  А  если  чел,  так  зачем  же  ты  такую  тревогу  допу¬
 260

стил  и  этих  добрых  людей  смутил,  которым  он  добрым
пастырем  был?
 Благочинный  отвечал:
 —  По  правилам  святых  отец...
 А  архиерей  перебил:
 —  Стой,—  говорит,—  стой:  иди  опять  к  Савве,  он  те¬
бе  даст  правило.
 Тот  пошел  и  пришел  с  новою  книгою.
 —  Читай,—  говорит  архиерей.
 —  Читаем,—  начал  благочинный,—  у  святого  Григо¬
рия  Богослова  писано  про  Василия  Великого,  что  он  «был
для  христиан  иереем  до  священства».
 —  Сие  к  чему?  —  говорит  архиерей.
 А  благочинный  отвечает:
 —  Я  только  по  долгу  службы  моей,  как  оказался  он
некрещеный  в  таком  сане...
 Но  тут  архиерей  как  топнет:
 —  Еще,—  говорит,—  и  теперь  все  свое  повторяешь!
Стало  быть,  по-твоему,  сквозь  облако  пройдя,  в  Моисея
можно  окреститься,  а  во  Христа  нельзя?  Ведь  тебе  же
сказано,  что  они,  добиваясь  крещения,  и  влажное  облако
со  страхом  смертным  проникали  и  на  челе  расталою  во¬
дою  того  облака  крест  младенцу  на  лице  написали  во  имя
святой  троицы.  Чего  же  тебе  еще  надо?  Вздорный  ты  че¬
ловек  и  не  годишься  к  делу:  я  ставлю  на  твое  место  попа
Савву;  а  вы,  хлопцы,  будьте  без  сомнения:  поп  ваш  Сав¬
ва,  который  вам  хорош,  и  мне  хорош  и  богу  приятен,  и
идите  домой  без  сомнения.
 Те  ему  в  ноги.
 —  Довольны  вы?
 —  Дуже  довольны,—  отвечают  хлопцы.
 —  Не  пойдете  теперь  в  турки?
 —  Тпфу!  не  пидемо,  батьку,  не  пидемо.
 —  И  всю  горелку  сразу  не  выпьете?
 —  Не  выпьемо  от  разу,  не  выпьемо,  цур  iй,  пек!
 —  Идите  же  с  богом  и  живите  по-христиански.
 И  те  уже  готовы  были  уходить,  но  один  из  них  для
большего  успокоения  кивнул  архиерею  пальцем  и  говорит:
 —  А  будьте,  ваша  милость,  ласковы  отойти  со  мною
до  куточка.
 Архиерей  улыбнулся  и  говорит:
 —  Ну  хорошо,  пойдем  до  куточка.
 Тут  казак  его  и  спрашивает:
 —  А  звольте,  ваша  милость: 	звиткиля 	вы 	все 	се
 узнали,  допреже  як  мы  вам  сказали?
 —  А  тебе,—  говорит,—  что  за  дело?
 261

—  Да  нам  таке  дило,  чи  се  не  Савва  ли  вас  всим  на¬
доумив?
 Архиерей,  которому  все  рассказал  его  келейник  Савва,
посмотрел  на  хохла  и  говорит:
 —  Ты  отгадал,—  мне  Савва  все  сказал.
 А  сам  с  этим  и  ушел  из  залы.
 Ну,  тут  хлопцы  и  поняли  все,  как  хотели.  И  с  той  по¬
ры  живет  рассказ,  как  маломочный  Савва  тихенько  да
гарненько  оборудовал  дело  так,  что  московський  Никола
со  всей  своей  силою  ни  при  чем  остался.
 —  Такий-то,—  говорят,—  наш  Савко  штуковатый,  як
подсилился,  то  таке  повыдумывал,  что  всех  с  толку  сбил:
то  от  Писания  покажет,  то  от  святых  отец  в  нос  сунет,
так  что  аж  ни  чого  понять  не  можно.  Бог  его  святый  знае:
чи  он  взаправду  попа  Савву  у  Керасивны  за  пазухою
перекрестил,  чи  только  так  ловко  все  закароголыв,  що
и  архиерею  не  раскрутить.  А  вышло  все  на  добре.  На
том  ему  и  спасыби.
 О.  Савва,  говорят,  и  нынче  жив,  и  вокруг  его  села
кругом  штунда,  а  в  его  малой  церковке  все  еще  полно
народу...  И  хоть  неизвестно,  «подсиливают»  ли  там  нынче
св.  Савка  по-прежнему,  но  утверждают,  что  там  по-преж¬
нему  во  всем  приходе  никакие  Михалки  и  Потапки  «голые
пузеня»  не  показывают.

ВЛАДЫЧНЫЙ  СУД
 Быль
 (Из  недавних  воспоминаний)
 Не  судите  по  наружности,  но  судите
судом  праведным.
 (Иоанна  VII,  24).
 Суд  без  милости  —  не  оказавшему
милости.
 (Иакова  II,  13).
 I
 В  1876  году  я  написал  маленький  рассказ,  который  на¬
зывается  «На  краю  света»  (из  воспоминаний  архиерея).
Он  имел,  как  мне  кажется,  некоторый  успех.  По  крайней
мере  я  обязан  так  думать,  судя  и  по  довольно  быстрой
продаже  книжечки  и  по  разнообразию  вызванных  ею  тол¬
ков.  Литературные  органы,  удостоившие  ее  внимания  (не
исключая  и  одного  духовного  издания),  отозвались  о  ней
чрезвычайно  сочувственно  и  милостиво,  но  зато  частным,
негласным  путем  мне  довелось  слышать  иное.  Некоторые
весьма  почтенные  и  довольно  известные  в  духовенстве  ли¬
ца  отнеслись  к  этому  рассказу  неодобрительно.  То  же  са¬
мое  высказано  мне  и  многими  редстокистами.  И  те  и  дру¬
гие  увидали  в  поведении  описанного  мною  архиерея  и  мис¬
сионеров  мирволенье  неверию  и  даже  нерадение  о  спасении
душ  святым  крещением.
 И  экзальтированным  мечтателям  и  положительным  ор¬
тодоксалам  одинаково  не  нравится,  что  описанный  мною
архиерей  и  миссионеры  не  спешили  крестить  бродячих  ди¬
карей,  которые  нимало  не  усвоили  истин  христианской  ве¬
ры  и  принимали  крещение  или  страха  ради,  или  из  мате¬
риальных  расчетов.
 Я  не  вижу  никакой  необходимости  оправдываться
в  том,  что  я  написал,  хотя  и  для  оправдания  моего  мне,
может  быть,  стоило  бы  только  отослать  этих  критиков
к  двум  небольшим  сочинениям  блаженного  Августина:
«De  fide  et  operibus»  и  «De  catechisandis  rudibus».  Там  они
могут  найти  у  этого  великого  христианского  философа  го¬
товые  ответы  на  укоризны,  делаемые  ими  мне  за  моих
 263

«тенденциозно  вымышленных  героев».  Но  дело-то  в  том,
что  в  упомянутом  небольшом  моем  сочиненьице  совсем
и  нет  никакой  тенденции  и  даже  очень  мало  вымысла,
а  почти  все  —  настоящее  происшествие,  весьма  немного
развитое  только  в  некоторых  деталях,  и  то  по  готовой
канве.
 Я  не  вижу  более  надобности  скрывать,  что  архиерей,
из  воспоминаний  которого  составлен  этот  рассказ,  есть  не
кто  иной,  как  недавно  скончавшийся  архиепископ  ярослав¬
ский,  высокопреосвященный  Нил,  который  сам  рассказы¬
вал  это  бывшее  с  ним  происшествие  поныне  здравствую¬
щему  и  живущему  здесь  в  Петербурге  почтенному  и  вся¬
кого  доверия  достойному  лицу  В.  А.  К—ву.  В.  А.  К—в
сообщил  этот  случай  мне  как  прекрасный  материал  для
характеристики  светлого  и  ясного  взгляда  усопшего  авто¬
ра  «Буддизма»,  а  я  только  воспользовался  этим  материа¬
лом.  Но,  может  быть,  небезынтересно  будет  знать,  что
этот  рассказанный  мною  случай,  в  котором  всего  замеча¬
тельнее,  конечно,  взгляд  архиерея,  далеко  не  единичен
в  своем  роде,  и  чтобы  доказать  это,  я  хочу  теперь  расска¬
зать  другое,  близко  мне  известное  происшествие,  всех  уча¬
стников  которого  я  уже  буду  называть  их  настоящими
именами.
 II
 Очень  молодым  человеком,  почти  мальчиком,  я  начал
мою  службу  в  Киеве,  под  начальством  Алексея  Кирило¬
вича  Ключарева,  который  впоследствии  служил  директо¬
ром  департамента  государственного  казначейства  и  был
известен  как  «службист»  и  «чиновник  с  головы  до  пяток».
Его  боялись  в  Житомире,  боялись  в  Киеве  и  только  пере¬
стали  бояться  в  Петербурге,  где  этот  суровый  и  сухой
формалист  почувствовал,  что  он  тут  не  к  масти  козырь,
и  вскоре  по  удалении  от  дел  скончался.  Он  происходил  из
духовного  звания,  воспитывался  в  духовных  учебных  заве¬
дениях  и  был  по  натуре  бурсак  самого  крепкого  закала.
Он  был  неутомим,  деловит,  логичен,  сух,  любил  во  всем
точность  и  не  обличал  слабостей  сострадательного  сердца.
Правда,  он  очень  любил  свою  комнатную  белую  собачонку
с  коричневыми  ушами;  целовал  ее  взасос  в  самую  морду;
бывал  в  тревоге,  когда  она  казалась  ему  грустною,  и  даже
собственноручно  ставил  ей  промывательное;  но  я  никогда
не  видал,  чтобы  в  его  сухом,  почти  жестоком  лице  дрогнул
хотя  один  мускул,  когда  он  выгонял  со  службы  многосе¬
мейного  чиновника  или  стриг  в  рекруты  малолетних  еврей¬
чиков,  которых  тогда  брали  на  службу  в  детском  возрасте.
 264

Эта  приемка  жидовских  ребятишек  поистине  была
ужасная  операция.  Закон  дозволял  приводить  в  рекруты
детей  не  моложе  двенадцатилетнего  возраста,  но  «по  на¬
ружному  виду»  и  «на  основании  присяжных  разысканий»
принимали  детей  и  гораздо  моложе,  так  как  в  этом  для
службы  вреда  не  предвиделось,  а  оказывались  даже  кое-
какие  выгоды  —  например,  существовало  убеждение,  что
маленькие  дети  скорее  обвыкались  и  легче  крестились.
 Пользуясь  таким  взглядом,  евреи-сдатчики  вырывали
маленьких  жидочков  из  материнских  объятий  почти  без
разбора  и  прямо  с  теплых  постелей  сажали  их  в  холодные
краковские  брики  и  тащили  к  сдаче.
 Какими  душу  разрывающими  ужасами  все  это  сопро¬
вождалось,  об  этом  не  дай  бог  и  вспомнить!  По  всем  ев¬
рейским  городам  и  местечкам  буквально  возобновлялся
«плач  в  Раме»:  Рахиль  громко  рыдала  о  детях  своих  и  не
хотела  утешиться.
 К  самой  суровости  требований  закона,  ныне  —  слава
богу  и  государю  —  уже  отмененного,  присоединялась  еще
к  угнетению  бедных  вся  беспредельная  жестокость  жидов¬
ской  неправды  и  плутовства,  практиковавшихся  на  все  ла¬
ды.  Очередных  рекрут  почти  никогда  нельзя  было  полу¬
чить,  а  приводились  подочередные,  запасные  и  вовсе  неоче¬
редные;  а  так  как  наборы  были  часты  и  производились
с  замечательною  строгостью,  то  разбирать  было  некогда
и  неочередные  принимались  «во  избежание  недоимки»  с  ус¬
ловием  перемены  впоследствии  очередными;  но  условие  это,
разумеется,  никогда  почти  не  исполнялось.  «Записано,
и  с  рук  долой».  Принятое  дитя  засылали  в  далекие  канто¬
нистские  баталионы,  и  бедные  родители  не  знали,  где  его
отыскивать,  а  к  тому  же  у  рачительных  партионных  коман¬
диров,  по-своему  радевших  о  христианстве  и,  вероятно,
тоже  по-своему  его  и  понимавших,  значительная  доля  таких
еврейчиков  оказывалась  окрещенными,  прежде  чем  партия
приходила  на  место,  где  крещение  производилось  еще  ус¬
пешнее.  Словом,  ребенок,  раз  взятый  от  евреев-родителей,
был  для  них  почти  что  навсегда  потерян.
 Очень  многих  из  этих  жидочков  крестили  еще  и  до  вы¬
ступления  партий  из  Киева,  чем  особенно  интересовалась
и  озабочивалась  покойная  супруга  тогдашнего  юго-запад¬
ного  генерал-губернатора,  княгиня  Екатерина  Алексеевна
Васильчикова  (рожденная  кн.  Щербатова).
 Самая  вопиющая  несправедливость  при  сдаче  детей  за¬
ключалась  в  том,  что  у  них  почти  у  всех  без  исключения
никогда  не  бывало  метрических  раввинских  выписей,  и  ле¬
та  приводимого  определялись,  как  я  сказал,  или  наружным
 265

видом,  который  может  быть  обманчив,  или  так  называе¬
мыми  «присяжными  разысканиями»,  которые  всегда  были
еще  обманчивее.  Что  такое  были  эти  присяжные  разы¬
скания,  это  весьма  интересно  и  в  своем  роде  может  быть
поучительно  для  некоторых  мечтателей,  имеющих  высокое
понятие  о  еврейской  религиозности.  Шесть  или  двенадцать
жидков  присягали  где-то,  что  они  «достаточно  знают,  что
такому-то  Шмилику  или  Мордке  уже  исполнилось  двена¬
дцать  лет»,  и  на  основании  этого  документа  принимались
в  рекруты  дети,  которым  было  не  более  семи  или  восьми
лет.  Случаев  этих  было  бездна.  Бывало  и  то,  что  одна
дюжина  сынов  Израиля,  нанятая  присягать  сдатчиками,
присягала,  что  Мордке  двенадцать  лет,  а  другая,  нанятая
для  того  же  родителями  ребенка,  под  такою  же  присягою
удостоверяла,  что  ему  только  семь  лет.  Бывало  даже,  что
и  одни  и  те  же  люди  присягали  и  за  одно  и  за  другое.
Это  объяснялось  возникновением  при  описываемых  мною
обстоятельствах  особого  промысла  «присягателей»:  из  са¬
мого  мерзкого  отребья  жидовских  кагалов,  так  хорошо
описанных  принявшим  христианство  раввином  Брафманом,
составлялись  банды  бессовестных  и  грубо  деморализован¬
ных  людей,  которые  так  и  бродили  шайками  по  двенадца¬
ти  человек,  ища  работы,  то  есть  пытая  везде:  «чи  нема
чого  присягать?»
 И  где  было  «чого  присягать»,  там  при  продажном  при¬
ставе  и  продажном  «казенном  раввине»  бестрепетно  произ¬
носилось  имя  Еговы  и  его  святым  именем  как  бы  покры¬
валась  страшная  неправда  гнусной  совести  человеческой.
 Вся  кощунственная  мерзость  этого  вопиющего  злоупо¬
требления  именем  божиим  была  всем  узрима  до  очевидно¬
сти;  но...  дело,  обставленное  с  его  формальной  стороны,  не
останавливало  течения  этого  «порядка».  Ни  судить,  ни  ря¬
дить,  ни  заступиться  за  слабого  при  самом  очевидном
его  угнетении  не  было  ни  времени,  ни  средств,  ни
охоты...
 Да;  я  не  обмолвился:  не  было  уже  и  охоты,  потому  что
в  этом  море  стонов  и  слез,  в  котором  мне  в  моей  юности
пришлось  провести  столько  тяжких  дней,—  отупевало  чув¬
ство,  и  если  порою  когда  и  шевелилось  слабое  сострадание,
то  его  тотчас  же  подавляло  сознание  полнейшего  бессилия
помочь  этому  ужаснейшему,  раздирающему  горю  целой
толпы  завывавших  у  стен  палаты  матерей  и  рвавших  свои
пейсы  отцов.
 Ужасные  картины,  повторяясь  изо  дня  в  день,  притуп¬
ляли  впечатлительность  даже  и  в  не  злом  и  в  доступном
состраданию  сердце.
 266

«Привычка  —  чудовище».
 Но  как  нет  правил  без  исключения,  то  и  тут,  в  этой  тя¬
гостной  полосе  моих  ранних  воспоминаний,  есть  одно  иск¬
лючение,  с  которым  для  меня  соединяется  самое  светлое
воспоминание  о  небольшом  и,  конечно,  неважном,  но,  по
моему  мнению,  в  высшей  степени  замечательном  и  ориги¬
нальном  происшествии,  бросающем  мягкий  и  теплый  луч
света  на  меркнущую  в  людской  памяти  личность  благодуш¬
нейшего  иерарха  русской  церкви,  покойного  митрополита
Киевского  Филарета  Амфитеатрова.
 Может  статься,  что  читатель  будет  немножко  удивлен:
кое  общение  митрополиту  с  жидовским  набором?!
И  впрямь  есть  чему  удивляться;  но  чем  это  кажется  уди¬
вительнее,  тем  должно  быть  интереснее,  и  ради  этого-то
интереса  я  приглашаю  читателя  терпеливо  последовать  за
мною  до  конца  моего  небольшого  рассказа.
 III
 А.  К.  Ключарев,  невзирая  на  мои  юные  тогда  годы,
назначил  меня  к  производству  набора.  Дело  это,  не  тре¬
бующее  никаких  так  называемых  «высших  соображений»,
требует,  однако,  много  усилий.  Целые  дни,  иногда  с  ран¬
него  утра  до  самых  сумерек  (при  огне  рекрут  не  осматри¬
вали),  надо  было  безвыходно  сидеть  в  присутствии,  чтобы
разъяснять  очередные  положения  приводимых  лиц  и  пред¬
ставлять  объяснения  по  бесчисленным  жалобам,  а  также
подводить  законы,  приличествующие  разрешению  того  или
другого  случая.  А  чуть  закрывалось  присутствие,  начина¬
лась  самая  горячая  подготовительная  канцелярская  работа
к  следующему  дню.  Надо  было  принять  объявления,  сооб¬
разить  их  с  учетами  и  очередными  списками;  отослать  об¬
мундировочные  и  порционные  деньги;  выдать  квитанции
и  рассмотреть  целые  горы  ежедневно  в  великом  множестве
поступавших  запутаннейших  жалоб  и  каверзнейших  до¬
носов.
 Канцелярия,  состоящая  из  командированных  к  этому
времени  из  разных  присутственных  мест  чиновников,  ис¬
полняла  только  то,  что  составляло  механическую  работу,
то  есть  ее  дело  вписать  и  записать,  выдать,  все  же  требую¬
щее  какой-нибудь  сообразительности  и  знания  законов  ле¬
жало  на  одном  лице  —  на  делопроизводителе.  Поэтому
к  этой  мучительной,  трудной  и  ответственной  должности
всегда  выбирались  люди  служилые  и  опытные;  но
А.  К.  Ключарев,  по  свойственной  ему  во  многих  отношени¬
ях  непосредственности,  выбрал  в  эту  должность  меня  —
 267

едва  лишь  начавшего  службу  и  имевшего  всего  двадцать
один  год  от  роду.
 Легко  представить:  какие  усилия  я  должен  был  упо¬
треблять,  чтобы  вести  в  порядке  такое  суматошное  и  ответ¬
ственное  дело  при  таком  строгом  начальнике,  как
А,  К.  Ключарев,  которого  потом  сменил  благодушный
Н.  М.  Кобылин,  тоже  удержавший  меня  на  этой  должно¬
сти.  Мучения  мои  начинались  месяца  за  полтора  до  нача¬
ла  набора,  по  образованию  участков,  выбору  очередей
и  проч.;  продолжались  месяца  полтора-два  во  время  само¬
го  набора  и  оканчивались  после  составления  о  нем  отчета.
Во  все  это  время  я  не  жил  никакою  человеческою  жизнью
кроме  службы:  я  едва  имел  час-полтора  на  обед  и  не  бо¬
лее  четырех  часов  в  ночь  для  сна.
 Всякий,  вероятно,  легко  поймет,  как  при  такой  жизни
у  меня  было  мало  времени  для  того,  «чтоб  сердцем  уми¬
литься,  о  людях  плакать  и  молиться».
 В  это-то  время,—  может  быть  даже  в  один  из  самых
надоедных  дней,  я  сидел  раз  вечером  за  своим  столиком
в  присутственной  комнате  и  читал  одну  за  другою  набро¬
санные  мне  жалобы.  Их,  по  обыкновению,  было  очень  мно¬
го,  и  большинство  их  —  почти  тождественного  содержа¬
ния.  Все  они  содержали  одни  и  те  же  сетования  и  были
написаны  по  одному  очень  грустному  и  очень  пошлому
шаблону.  Но  вдруг  мне  попал  в  руки  листок  прескверной,
скомканной  бумаги,  на  котором  невольно  остановилось
мое  внимание.  От  этой  бумажонки  так  и  несло  самым  без¬
участным  и  самым  непосредственным  горем,  которого  нель¬
зя  было  не  заметить,  как  нельзя  не  заметить  насквозь  про¬
мерзшего  окна,  потому  что  от  него  дышит  холодом.  Са¬
мый  вид  этой  бумажонки  напоминал  того  нищего,  про  ко¬
торого  Гейне  сказал,  что  у  него
 глядела...
 Бедность  в  каждую  прореху,
 И  из  очей  глядела  бедность.
 Я  почувствовал  неотразимую  потребность  самым  вни¬
мательным  образом  вникнуть  в  эту  бумагу,  но  лишь  толь¬
ко  приступил  к  ее  чтению,  как  сейчас  же  увидал,  что  это
было  почти  невозможно.  Невозможно  было  понять:  на  ка¬
ком  это  было  писано  языке  и  даже  каким  алфавитом.  Тут
были  буквы  и  польские,  и  русские,  и  вдруг  между  ними
целое  слово  или  один  знак  по-еврейски.  Самое  надписание
было  что-то  вроде  надписания,  какое  сделали  гоголевские
купцы  в  жалобе,  поданной  «господину  финансову»  Хлеста¬
кову:  тут  были  и  слова  из  высочайшего  титула  и  личное
 268

имя  председателя,  и  упоминались  «уси  генерал-губернато¬
ра,  и  чины,  и  ваши  обер-преподобие,  увместе  с  флигерто¬
чаков,  и  увси,  кто  в  бога  вируе».
 Словом,  было  видно,  что  проситель  жаловался  всем
властям  в  мире  и  все  это  устроил  в  такой  форме,  что  мож¬
но  было  принять,  пожалуй,  за  шутку  и  за  насмешку,
и  было  полное  основание  все  это  произведение  «оставить
без  последствий»  и  бросить  под  стол  в  корзину.  Но  опять
повторяю,  здесь  «глядела  бедность  в  каждую  прореху,
и  из  очей  глядела  бедность»,—  и  мне  ее  стало  очень  жалко.
 Вместо  того  чтобы  отбросить  бумажонку  за  ее  нефор¬
менность,  как  «неподлежаще  поданную»,  я  ее  начал  читать
и  «духом  возмутился,—  зачем  читать  учился».  Нелепость
в  надписании  была  ничто  в  сравнении  с  тем,  что  содержал
самый  текст,  но  зато  в  этой  нелепости  еще  назойливее  во¬
пияло  отчаяние.
 Проситель  в  малопонятных  выражениях,  из  коих  трудно
было  добраться  до  смысла,  рассказывал  следующее:  он
был  «интролигатор»,  то  есть  переплетчик,  и,  обращаясь  по
своему  мастерству  с  разными  книгами,  «посядал  много
науки  в  премудрость  божаго  слова  пообширного  рассужде¬
ния».  Такое  «обширное  рассуждение»  привело  его  в  опалу
и  у  кагала,  который  в  противность  всех  правил  напал
ночью  на  домишко  «интролигатора»  и  с  его  постели  увлек
его  десятилетнего  сына  и  привез  его  к  сдаче  в  рекруты.
«Интролигатор»  действительно  не  был  на  очереди  и  пред¬
ставлял  присяжное  разыскание,  что  взятый  кагалом  сын
его  имеет  всего  семь  лет;  но  очередь  в  эти  дни  перед  кон¬
цом  набора  не  наблюдалась,  а  кагал  в  свою  очередь  пред¬
ставлял  другое  присяжное  разыскание,  что  мальчику  уже
исполнилось  двенадцать  лет.
 Интролигатор,  очевидно,  предчувствовал,  что  мирская
кривда  одолеет  его  правду,  и,  не  надеясь  восторжество¬
вать  над  этою  кривдою,  отчаянно  молил  подождать  с  при¬
нятием  его  сына  «только  день  один»,  потому  что  он  нанял
уже  вместо  своего  сына  наемщика,  двадцатилетнего  еврея,
и  везет  его  к  сдаче;  а  просьбу  эту  посылает  «в  увперед  по
почте».
 IV
 По  обычаям,  у  нас  существовавшим,  все  это  ничего  не
значило,—  и  так  как  самого  интролигатора  с  его  наемщи¬
ком  не  было  в  Киеве,  а  его  мальчик  был  уже  привезен
 1  «Флигерточаков»  это  должно  было  значить  «флигель-адъютант
Чертков».  (Прим.  автора.).
 269

и  завтра  назначен  к  осмотру,  то  было  ясно,  что  если  он
окажется  здоров  и  тельцем  крепок,  то  мы  его  «по  наруж¬
ному  виду»  пострижем  и  пустим  в  ход.
 С  этим  я  и  отложил  просьбу  интролигатора  в  сторону
с  подлежащею  справкою  и  пометою.  Более  я  ничего  не  мог
сделать;  но  прошел  час,  другой,  а  у  меня  ни  с  того  ни
с  сего  из  ума  не  выходил  этот  бедный  начитанный  пе¬
реплетчик.  Мне  все  представлялось:  как  он  прилетит  зав¬
тра  сюда  с  его  «обширным  рассуждением»,  а  его  дитя  бу¬
дет  уже  в  солдатских  казармах,  куда  так  легко  попасть,  но
откуда  выбраться  трудно.
 И  все  мне  становилось  жальче  и  жальче  этого  бедного
жида,  в  просьбе  которого  так  неожиданно  встречалось  его
«широкое  образование»,  за  которым  мне  тут  чувствовалась
целая  старая  история,  которая  вечно  нова  в  жестоковыйном
еврействе.  Не  должно  ли  было  это  просто  значить,  что  че¬
ловек,  имевший  от  природы  добрую  совесть,  немножко  по¬
раздвинул  свой  умственный  кругозор  и,  не  изменяя  вере
отцов  своих,  попытался  иметь  свое  мнение  о  духе  закона,
сокрываемом  буквою,—  стал  больше  заботиться  об  очище¬
нии  своего  сердца,  чем  об  умывании  рук  и  полоскании
скляниц,—  и  вот  дело  готово:  он  «опасный  вольнодумец»,
которого  фарисейский  талмудизм  стремится  разорить,
уничтожить  и  стереть  с  лица  земли.  Если  бы  этот  человек
был  богат,  ел  свиные  колбасы  у  исправника,  совсем  поза¬
был  Егову  и  не  думал  о  его  заповедях,  но  не  вредил  фари¬
сейской  лжеправедности  —  это  было  бы  ничего,—  его  бы
терпели  и  даже  уважали  бы  и  защищали;  но  у  него  яви¬
лась  какая-то  ширь,  какая-то  свобода  духа,—  вот  этого  под¬
законное  жидовство  стерпеть  не  может.
 Восемнадцать  столетий  этой  старой  истории  еще  не  из¬
менили;  но  я,  впрочем,  возвращаюсь  к  своей  истории.
 Кому-нибудь,  может  быть,  покажется  странным  —  по¬
чему  я  придавал  такое  значение  словам  интролигатора,  ко¬
торый,  будучи  пристигнут  бедою,  очень  мог  нарочно  прики¬
нуться  гонимым  за  свободу  мнений?
 Я  это  понимаю,  и,  конечно,  случись  это  теперь,—  по¬
дозрение,  весьма  вероятно,  могло  бы  закрасться  и  в  мою
 1  Русское  законодательство  имело  в  виду  эту  фарисейскую  мсти¬
тельность,  и  в  IV  томе  свода  законов  были  положительные  статьи,
которыми  вменялось  в  обязанность  при  рассмотрении  общественных
приговоров  о  сдаче  евреев  в  рекруты  «за  дурное  поведение»  обращать
строгое  внимание,  чтобы  под  видом  обвинения  в  «дурном  поведении»
не  скрывались  козни  фанатического  свойства,  мстящие  за  неисполне¬
ние  тех  или  других  «еврейских  обрядов»;  но  евреи  это  отлично  обхо¬
дили  и  достигали,  чего  хотели.  (Прим.  автора.).
 270

голову;  но  в  ту  пору,  к  которой  относится  мой  рассказ,
о  таких  вещах,  как  «свобода  мнений»,  не  думали  даже  лю¬
ди,  находившиеся  в  положении  гораздо  более  благоприят¬
ном,  чем  бедный  жидок,  у  которого  похитили  с  постели  его
единственного  ребенка.  Ему  не  могло  прийти  в  голову  по¬
щеголять  либерализмом,  который  послужил  бы  ему  скорее
в  напасть,  чем  в  пользу,  а  это  отнюдь  не  свойственно
представителю  расчетливой  еврейской  породы.  Следова¬
тельно,  я  имел  основание  умозаключить,  что  слово  о  рели¬
гии  тут  употреблено  самым  искренним  образом.
 Повторяю: 	мне 	стало 	жаль 	бедного  интролигатора,
 и  я  вздумал  ему  немножко  помочь.  Я  хотел,  возвращаясь
ночью  домой,  заехать  в  английскую  гостиницу,  где  кварти¬
ровал  находившийся  для  набора  флигель-адъютант,  и  ска¬
зать  ему:  не  пожелает  ли  он  вступиться  за  бедного  чело¬
века,—  попросить,  чтобы  прием  рекрут  этого  участка  был
на  один  день  отложен.
 Флигель-адъютанты,  которых  присылали  к  наборам,
хотя  прямо  в  такие  распорядки  не  вмешивались,  но  их  хо¬
датайства  всегда  более  или  менее  уважались.  Однако  и  эта
моя  задача  не  годилась,  потому  что  прежде,  чем  я  привел
свое  намерение  в  исполнение,  несчастное  дело  бедного  ин¬
тролигатора  осложнилось  такими  роковыми  случайностями,
что  спасти  его  сына  могло  уже  разве  только  одно  чудо.
И  что  же?  чудо  для  него  совершилось,  и  притом  соверши¬
лось  свободно,  просто  и  легко,  наперекор  всем  видимым
невозможностям,  благодаря  лишь  одному  тому  кроткому
«земному  ангелу»,  за  какового  многие  в  Киеве  почитали  мит¬
рополита  Филарета,  привлеченного  сюда  —  к  этому  жи¬
довскому  делу  —  самым  неожиданным  образом  и  перевер¬
шившего  всю  жидовскую  кривду  и  неподвижную  буквен¬
ность  закона  своим  живым  и  милостивым  владычным  су¬
дом.
 V
 Часу  в  двенадцатом  ночи  я  услыхал  какой-то  сильный
шум  в  огромной  канцелярской  зале,  смежной  с  присут¬
ственною  камерою,  где  я  сидел  один  за  моим  делопроизво¬
дительским  столиком.
 Подобные  беспорядки,  как  шум,  случались,  потому  что
ко  мне,  как  к  слишком  молодому  начальнику  канцелярии,
подчиненные  мои  страха  не  питали  и  особой  аттенции  не
оказывали.  Лучшими  из  них  относительно  субординации
были  старые  титулярные  советники,  декорированные  «бес¬
порочными  пряжками»  и  Станиславами.  Эти  важные  люди
 271

хотя  и  не  жаловали  меня,  как  «мальчишку»,  которого,  по
всем  их  соображениям,  «в  обиду  посадили  им  на  шею»,  но
обряда  ради  солидничали,  молодежь  же,  хотя  и  была  ис¬
полнительна  в  работе,  а  вела  себя  дурно.  Они,  случалось,
и  резвились  и  потешались  насчет  тех  же  «титулярных»,
между  которыми  был  один,  весьма  вероятно,  многим  до
сих  пор  в  Киеве  памятный,  Григорий  Иванович  Салько,—
величайший  чудак,  обучавшийся  у  «дьяка»  и  начавший
службу  «при  дьяке»  и  необыкновенно  тем  гордившийся.
Он  имел  совершенно  своеобразное  пристрастие  к  старому
канцелярскому  режиму  и  давал  всем  оригинальные  советы
из  дьяковской  мудрости.  Так,  например,  я  помню,  как  он,
заметив  однажды,  что  я  едва  преодолеваю  усталость  и  дре¬
моту,  сказал  мне:
 —  Сделайте,  как  меня  старый  дьяк  учил:  возьмите
у  меня  из  табакерки  щепоть  табаку  да  бросьте  себе
в  глаза  —  сон  сейчас  пройдет.  Мы,  в  то  время,  когда  еще
настоящая  служба  была...  это  когда  еще  вас  на  свете  не
было,—  все,  бывало,  так  делали.
 Этого  и  других  ему  подобных  стариков  легкомыслен¬
ная  молодежь  часто  дразнила  и  выводила  из  терпения,
причем  нередко  дело  от  шуток  доходило  и  до  драк.
 Пора  относительно  еще  весьма  недавняя,  но  уже  со¬
всем  почти  невероятная.
 Так  и  в  этот  раз,  заслышав  шум,  я  полагал,  что  мои
молодцы  раздразнили  кого-нибудь  из  титулярных  совет¬
ников  и  произошла  обыкновенная  свалка,  которая  должна
сейчас  же  разрешиться  дружным  хохотом.  Но  дело  выхо¬
дило  не  так:  я  слышал,  что  вся  моя  орава  куда-то  отхлы¬
нула  и  канцелярия  как  будто  сразу  опустела.
 Я  встал  и  вышел  посмотреть,  что  случилось.  Зала  дей¬
ствительно  была  пуста,  свечи  горели  на  не  занятых  никем
столах  и  только  в  одном  углу  неподвижно,  как  мумия,  си¬
дел  старейший  из  моих  титулярных  советников  —  Нестор
киевских  канцелярий,—  Платон  Иванович  Долинский,
имевший  владимирский  крест  за  тридцатипятилетнюю
службу.
 Этот  наш  Нестор  был  огромный,  сухой,  давно  весь  как
лунь  поседевший  престарелый  хохол,  державший  себя
очень  неприступно  и  важно.
 Он  обыкновенно  никогда  без  крайней  надобности  не
поднимался  с  своего  места  и  не  разговаривал,  а  если  раз¬
говаривал,  то  ругался,  и  непременно  по-хохлацки.
 Завидев  меня,  он  медленно  взглянул  сверх  своих  мед¬
ных  очков  и  сейчас  же,  сердито  задвигав  челюстями,  начал
меня  пробирать:
 272

—  Що  же,  хиба  вы  не  бачыте,  що  тут  роблять:  они
уси  побигли  дывиться  на  скаженого  жидюгу.  Це  же  вам
стыдно:  який  же  вы  старшый?  Идыть  бо  гоните  их,  под¬
лецов,  назад  до  праци.
 —  Какой  же,  спрашиваю,  там  взялся  сумасшедший?
 —  А  чертяка  его  видае,  звиткиля  вин  взявся!  Ось  вон
там,  гдесь  на  сходах  крутиться.
 Я  взял  с  одного  из  столов  свечу  и  пошел  к  выходу  на
лестницу.
 Здесь,  на  просторной,  очень  тускло  освещенной  терра¬
се  были  все  мои  чиновники.  Густо  столпившись  сплошною
массою,  они  наседали  на  плечи  друг  другу  и  смотрели
в  средину  образованного  ими  круга,  откуда  чей-то  зады¬
хающийся  отчаянный  голос  вопил  скверным  жидовским
языком:
 —  Ай-вай!  спустите  мене,  спустите...  Уй,  ай,  ай-вай,
спустите!  Ай,  спустите,  бо  часу  нема,  бо  он  вже...  там
у  лавру...  утик...  Ай,  гашпадин  митрополит,  гашпадин
митрополит...  ай-вай,  гашпадин  митрополит,  когда  ж,  ви
же  стар  чоловик...  ай-вай,  когда  же  ви  у  бога  вируете...
ай...  што  же  это  такой  бу-у-дет!..  Ай,  спустить  мене,  ай...
ай!
 —  Куда  тебя,  парха,  пустить!  —  остепенял  его  знако¬
мый  голос  солдата  Алексеева.
 —  Туда...  гвальт...  я  не  знаю  куда...  кто  в  бога  вируе...
спустите...  бо  я  несчастливый,  бидный  жидок...  що  вам
мине  тримать...  що  мине  мучить...  я  вже  замучин...  спу¬
стите  ради  бога.
 —  Да  куда  тебя,  лешего,  пустить:  куда  ты  пойдешь,  ку¬
да  просишься?
 —  Ай,  только  спустите...  я  пиду...  ей-богу,  пиду...  бо
я  не  знаю,  куда  пиду...  бо  мине  треба  до  сам  гашпадин
митрополит...
 —  Да  разве  здесь,  жид  ты  этакой,  сидит  господин
митрополит!  —  резонировал  сторож.
 —  Ах...  кеды  ж...  кеды  ж  я  не  знаю,  где  сидит  гашпа¬
дин  митрополит,  где  к  ему  стукать...  Ай,  мне  же  его  тре¬
ба,  мне  его  гвальт  треба!  —  отчаянно  картавил  и  отчаян¬
но  бился  еврей.
 —  Мало  чего  тебе  треба:  как  тебя,  парха,  и  пустят  до
митрополита.
 Жид  еще  лише  завыл.
 —  Ай,  мине  нада  митрополит...  мине...  мине  не  пустят
до  митрополит...  Пропало,  пропало  мое  детко,  мое  несча¬
стливое  детко!
 273

И  он  вдруг  пустил  такую  ужасающую  ноту  вопля,  что
все  даже  отшатнулись.
 Солдат  зажал  ему  рукою  рот,  но  он  высвободил  лицо
и  снова  завопил  с  жидовскою  школьною  вибрациею:
 —  Ой,  Иешу!  Иешу  Ганоцри!  Он  тебя  обмануть  хо¬
чет:  не  бери  его,  лайдака,  мишигинера,  плута...  Ой,  Иешу,
на  що  тебе  такой  поганец!
 Услыхав,  что  этот  жидок  зовет  уже  Иисуса  Христа,
я  раздвинул  толпу.  Передо  мною  было  зрелище,  которое
могло  напомнить  группу  с  бесноватым  на  рафаэлевской
картине  «Преображения»,  столь  всем  известной  по  превос¬
ходной  гравюре  г.  Иордана.  Пожилой  лохматый  еврей,
неопределенных  лет,  весь  мокрый,  в  обмерзлых  лохмоть¬
ях,  но  с  потным  лицом,  к  которому  прилипли  его  черные
космы,  и  с  глазами  навыкате,  выражавшими  и  испуг,  и  без¬
надежное  отчаяние,  и  страстную,  безграничную  любовь,
и  самоотвержение,  не  знающее  никаких  границ.
 Его  держали  за  шиворот  и  за  локти  два  здоровенные
солдата,  в  руках  которых  он  корчился  и  бился,  то  весь
сжимаясь  как  улитка,  то  извиваясь  ужом  и  всячески  ста¬
раясь  вырваться  из  оковавших  его  железных  объятий.
 Это  ужасающее  отчаяние,—  и  эта  фраза  «кто  в  бога
вируе»,  которую  я  только  что  прочел  в  оригинальной
просьбе  и  которую  теперь  опять  слышал  от  этого  бесную¬
щегося  несчастного,  явились  мне  в  общей  связи.  Мне  по¬
думалось:
 «Не  он  ли  и  есть  этот  интролигатор?  Но  только  как
он  мог  так  скоро  поспеть  вслед  за  своим  прошением  и  как
он  не  замерз  в  этом  жалчайшем  рубище  и,  наконец,  что
ему  надо,  что  такое  он  лепечет  в  своем  ужасном  отчаянии
то  про  лавру,  то  про  митрополита,  то,  наконец,  про  само¬
го  Иегошуа  Ганоцри?  И  впрямь  он  не  помешался  ли?»
 И  чтобы  положить  конец  этой  сцене,  я  махнул  солда¬
там  рукою  и  сказал:  «Пустите  его».  И  лишь  только  те  от¬
няли  от  него  свои  руки,  «сумасшедший  жид»  метнулся  впе¬
ред,  как  кошка,  которая  была  заперта  в  темном  шкафе  и
перед  которою  вдруг  неожиданно  раскрылись  дверцы.
Чиновники  —  кто  со  смехом,  кто  в  перепуге  —  как  рассы¬
панный  горох  шарахнулись  в  стороны,  а  жид  и  пошел  коз¬
лякать.
 Он  скакал  из  одной  открытой  двери  в  другую,  цара¬
пался  в  закрытую  дверь  другого  отделения,  и  все  это
 1  «Иешу  Ганоцри»  по  еврейскому  произношению  значит  Иисус
Назарянин.  (Прим.  автора.).
 2  Имя  «Иисус»  иногда  произносится  Иешу,  иногда  Иегошуа
(Прим.  автора.).
 274

с  воплем,  с  стонами,  с  криком  «ай-вай»,  и  все  это  так
быстро,  что  прежде,  чем  мы  успели  поспеть  за  ним,  он
уже  запрыгнул  в  присутствие  и  где-то  там  притаился.
Только  слышна  была  откуда-то  его  дрожь  и  трепетное  ды¬
хание,  но  самого  его  нигде  не  было  видно:  словно  он
сквозь  землю  провалился;  трясется,  и  дышит,  и  скребется
под  полом,  как  тень  Гамлета.
 VI
 Чрез  минуту  он  был,  однако,  открыт:  мы  нашли  его
скорячившимся  на  полу  у  угла  стола.  Он  сидел,  крепко
обхватив  столовую  ножку  руками  и  ногами,  а  зубами  дер¬
жался  за  край  обшитого  галунами  и  бахромою  красного
сукна,  которым  был  покрыт  этот  стол.
 Можно  было  подумать,  что  жид  считал  себя  здесь  как
«в  граде  убежища»  и  держался  за  этот  угол  присутствен¬
ного  стола,  как  за  рог  жертвенника.  Он  укрепился,  очевид¬
но,  с  такою  решительностию,  что  скорее  можно  было  обру¬
бить  его  судорожно  замершие  пальцы,  чем  оторвать  их
от  этого  стола.  Солдат  тормошил  и  тянул  его  совершенно
напрасно:  весь  тяжелый  длинный  стол  дрожал  и  двигал¬
ся,  но  жид  от  него  не  отдирался  и  в  то  же  время  орал
немилосердно.
 Мне  это  стало  отвратительно,  и  я  велел  его  оставить
и  послал  за  городовым  доктором;  но  во  врачебной  помо¬
щи  не  оказалось  никакой  надобности.  Чуть  еврея  оставили
в  покое,  он  тотчас  стих  и  начал  копошиться  и  шарить
у  себя  за  пазухой  и  через  минуту,  озираясь  на  все  сторо¬
ны  —  как  волк  на  садке,  подкрался  ко  мне  и  положил  на
столик  пачку  бумаг,  плотно  обернутых  в  толстой  бибуле,
насквозь  пропитанной  какою-то  вонючею  коричневатою,
как  бы  сукровистою  влагою  —  чрезвычайно  противною.
 Неловко  признаться,  а  грех  потаить,—  я  не  без  гадли¬
вости  развернул  эти  бумаги,  которые  были  не  что  иное,
как  документы  найма,  совершенного  интролигатором  за
своего  сына.
 Итак,  не  оставалось  никакого  сомнения,  что  сей  «стеня
и  трясыйся»  есть  не  кто  иной,  как  тот  самый  «широко  об¬
разованный»  израелит,  которого  просьба  меня  так  заняла.
 Значит,  мы  были  уже  немножко  знакомы.
 Не  отсылая  его  от  себя,  я  быстро  пробежал  привыч¬
ным  глазом  его  вонючие  бумаги  и  увидал,  что  все  они  со¬
вершены  в  должном  порядке  и  его  наемщик,  двадцати¬
двухлетний  еврей,  по  всем  правилам  непререкаемо  должен
быть  допущен  к  приему  вместо  его  маленького  сына,—
 275

даже  и  деньги  все  —  сто  рублей  —  этому  наемщику  спол¬
на  уплочены.
 Но  тогда  в  чем  же  заключается  беда  этого  человека  и
чего  ради  вся  эта  его  страшная,  мучительная  тревога,  до¬
водящая  его  до  такого  подавляющего,  безумного  отчая¬
ния,  похожего  на  бешенство?
 А  беда  была  страшная  и  неотразимая,  и  интролигатор
понимал  ее,  но  еще  не  во  всем  ее  роковом  и  неодолимом
значении.
 Я  должен  рассказать,  в  чем  было  дело.
 Наемщик  интролигатора,  как  выше  уже  сказано,  моло¬
дой,  но  совершеннолетний  еврей  (наниматься  дозволялось
по  закону  только  совершеннолетним)  был,  как  приходи¬
лось  думать,  большой  плут.  Он  устроил  с  бедным  жидом
самую  коварную,  разорительную  штуку,  и  притом  так
твердо  и  основательно  рассчитанную  и  построенную  на  за¬
коне,  что  ее  не  могла  расстроить  никакая  законная  власть
на  земле.  А,  разумеется,  ни  мне,  ни  интролигатору  в  эту
пору  на  мысль  не  приходило  подумать  о  власти  доброде¬
тельнейшего  лица,  которое  могло  изречь  решение  не  от
мира  сего,—  решение,  после  которого  мирским  законове¬
дам  оставалось  только  исполнить  правду,  водворенную
владычным  судом  милосердого  Филарета  над  каверзною
жидовскою  кривдою,  пытавшеюся  обратить  в  игрушку  и
христианскую  купель  и  все  «предусмотрения  закона».
 VII
 Надо  знать,  что  по  закону  —  еврея  в  рекрутстве  мог
заменить  только  еврей,  а  ни  в  каком  случае  не  христиа¬
нин.  Этим,  конечно,  и  объяснялось,  что  случаи  замены
одного  еврейского  рекрута  по  найму  другим  евреем  были
необыкновенно  редки.
 Если  военной  службы  боится  и  не  любит  всякий  про¬
столюдин,  то  еврей  отбегает  ее  сугубо,  и  доброю  волею
или  наймом  его  в  солдатство  не  заманишь.  И  какой  со¬
блазн  могла  представить  еврею  сумма  в  триста  —  четыре¬
ста  рублей,  когда  каждый  жидок,  если  он  не  совсем  оби¬
жен  природою,  всегда  может  сам  добыть  себе  такую  сум¬
му  безопасным  гешефтом?  А  обиженные  природою  не  го¬
дились  и  в  службу.
 Следовательно,  желающему  отыскать  наемщика  оста¬
валось  только  найти  где-нибудь  какого-нибудь  забулдыгу,
который  бы,  от  некуда  деться,  согласился  наняться  в  во¬
енную  службу.  Но  такие  экземпляры  в  еврейской  среде
всегда  редки.
 276

Однако  интролигатор,  на  свое  счастие  и  несчастие,  на¬
шел  эту  редкость;  но  что  это  был  за  человек?  —  Это  был
в  своем  роде  замечательный  традиционный  жидовский
гешефтист,  который  в  акте  найма  усмотрел  превосходный
способ  обделывать  дела  путем  разорения  ближнего  и  про¬
фанации  религии  и  закона.  И  что  всего  интереснее,  он
хотел  все  это  проделать  у  всех  на  глазах  и,  так  сказать,
ввести  в  употребление  новый,  до  него  еще  неизвестный
и  чрезвычайно  выгодный  прием  —  издеваться  над  рели¬
гиею  и  законом.
 Этот  штукарь  был  один  из  подмастерьев  дамского
портного,  «кравца»  Давыдки,  бывшего  в  то  время  для
Киева  тем  самым,  что  ныне  парижский  Ворт  для  всего
так  называемого  «образованного  света».  Подмастерье
этот  был  за  какие-то  художества  прогнан  с  места  и  вы¬
слан  из  Киева.  Шатаясь  без  занятий  из  города  в  город
«Золотой  Украины»,  он  попался  интролигатору  в  ту  горя¬
чую  пору,  когда  этот  последний  вел  отчаянную  борьбу
за  взятого  у  него  ребенка,  и  наем  состоялся;  но  состоялся
неспроста,  как  это  водилось  у  всех  крещеных  людей,  а  с
хитрым  подвохом  и  заднею  мыслию,  которую  кравец,
разумеется,  тщательно  скрывал  до  тех  пор,  пока  ему  на¬
стало  время  действовать.  Он  нанялся  за  интролигатор¬
ского  сына  ценою  за  четыреста  рублей,  но  с  тем,  чтобы
условие  было  писано  между  ними  всего  только  на  сто  руб¬
лей,  а  триста  даны  ему  вперед,  без  всяких  формальностей.
Это,  впрочем,  не  заключало  в  себе  ничего  необычайного,
так  как  сделки  без  законных  формальностей  или  по  край¬
ней  мере  с  некоторым  их  нарушением  и  обходом  —  в  нату¬
ре  евреев.
 Интролигатор,  нужда  которого  была  так  безотложна,
не  спорил  с  наемщиком  и  сразу  согласился  на  все  его
условия.  Он  сейчас  же  продал  за  двести  рублей  «дом  и
всю  худобу»,—  словом,  все,  что  имел,  и  за  триста  закаба¬
лился  кабальною  записью  работать  какому-то  богатому
еврею.  Словом,  как  говорят,  «обовязался»  вокруг,—  и  три¬
ста  рублей  «кравцу»  были  выданы.  Затем  наскоро  были
написаны  все  бумаги,  и  интролигатор  послал  по  почте
описанную  мною  в  начале  моего  рассказа  просьбу,  а  по¬
том  и  сам  поскакал  вслед  за  нею  в  Киев  со  всеми  осталь¬
ными  бумагами  и  с  своим  наемщиком.  Тут  его  и  сторожи¬
ла  беда:  это  был  крайний  момент,  дальше  которого  наем¬
щик  не  мог  продолжать  своих  прямых  отношений  к  нани¬
мателю  и  открыл  игру.  Дорогою,  «на  покорме»  в  каком-то
белоцерковском  «заязде»,  он  исчезнул  со  стодола.
 Дойдя  до  этой  точки  своего  рассказа,  мой  жидок  опять
 277

взвыл  и  опять  потерял  дар  слова  и  насилу-насилу  мог
досказать  остальное,  что,  впрочем,  было  весьма  коротко
и  просто.  Улучив  минуту,  когда  наниматель  торговался  за
какие-то  припасы,  а  сторож  зазевался,  кравец  удрал  на
другой  стодол  к  знакомому  «балагуле»,  взял,  не  торгуясь
или  посулив  щедрую  плату,  четверку  подчегарых,  легких
и  быстрых  жидовских  коней  и  укатил  в  Киев  —  креститься.
 Ужаснее  этого  для  интролигатора  ничего  не  могло
быть,  потому  что  с  этим  рушилось  все  его  дело:  он  был
ограблен,  одурачен  и,  что  называется,  без  ножа  зарезан.
У  него  пропадал  сын  и  погибло  все  его  состояние,  так  как
объявивший  желание  креститься  кравец  сразу  квитовал
этим  свое  обязательство  служить  за  еврея,  данное  прежде
намерения,  о  котором  одно  заявление  уже  ставило  его  под
особенное  покровительство  закона  и  христианских  властей.
 Самое  бестолковое  изложение  этого  обстоятельства  для
меня  было  вполне  достаточно,  чтобы  понять  всю  горечь
отчаяния  рассказчика  и  всю  невозможность  какой  бы  то
ни  было  для  него  надежды  на  чье  бы  то  ни  было  заступ¬
ление  и  помощь.  Но  в  деле  этом  были  еще  осложнения,
силу  и  значение  которых  мог  настоящим  образом  понимать
только  человек,  не  совсем  чуждый  некоторым  обществен¬
ным  комбинациям.
 Интролигатор,  всхлипывая  и  раздирая  свой  «лапсар¬
дак»,  сообщил  мне,  что  он  очень  долго  искал  своего  крав¬
ца  по  Белой  Церкви.  Путаясь  из  стодола  в  стодол  с  раз¬
личными  «мишурисами»,  которые  умышленно  давали  ему
фальшивые  сведения  и  водили  его  из  двора  в  двор,  что¬
бы  схватить  «хабара»  и  проволочь  время,  он  истратил  на
это  бесполезно  почти  целый  день,  который  у  беглеца  не
пропал  даром.  Когда  интролигатор,  после  долгой  суеты
и  бегства  по  Белой  Церкви  и  потом  по  Киеву,  напал  на
заметенный  лисьим  хвостом  волчий  след  своего  беглеца,
тот  уже  спокойно  сидел  за  лаврской  стеною  и  готовился
к  принятию  святого  крещения.
 Ясно  было,  что  этот  плут  задумал  разорить  своего
контрагента  посредством  профанации  христианской  купели,
но  как  можно  было  обличить  и  доказать  его  неискренность
и  преступное  кощунство?  Кто  за  это  возьмется,  когда  за¬
кон  на  стороне  этого  «оглашенного»  и  на  его  же  стороне
были  силы,  которые  мнились  тогда  еще  сильнее  закона.
Хитрый  жид,  проживая  год  тому  назад  у  киевского  Вор¬
 1  Извозчик,  содержатель  брик.  (Прим.  автора.)
 2  Лапсардак  —  коротенькая  кофта  с  установленным  числом  завя¬
зок  и  бахромочек.  Талмудисты  носят  этот  «жидовский  мундир»  под
верхним  платьем.  (Прим.  автора.)
 278

та,  усвоил  себе  некоторые  сведения  как  о  слабостях,  так
и  о  силе  и  значении  некоторых  лиц,  важных  не  столько  по
их  собственному  официальному  положению,  сколько  по  их
влиянию  на  лиц  важного  официального  положения.  Таким
лицом  тогда  по  преимуществу  была  супруга  покойного  ге¬
нерал-губернатора  князя  Иллариона  Илларионовича  Ва¬
сильчикова,  княгиня  Екатерина  Алексеевна  (рожденная
княжна  Щербатова),  о  которой  я  уже  упоминал  выше.
Она  тогда  была  в  каком-то  удивительно  напряженном  хри¬
стианском  настроении,  которое  было  преисполнено  благих
намерений,  но  всем  этим  намерениям,  как  большинству
всех  благих  намерений  великосветских  патронесс,  к  сожа¬
лению,  совсем  недоставало  одного:  серьезности  и  практич¬
ности,  без  коих  все  эти  намерения  часто  приносят  более  вре¬
да,  чем  пользы...  Это  что-то  роковое,  вроде  иронии  судеб.
 Религиозность  княгини  была  совсем  не  в  жанре  нынеш¬
ней  великосветской  религиозности,  заключающейся  пре¬
имущественно  в  погоне  за  «оправданием  верою»;  нет:  кня¬
гиня  Екатерина  Алексеевна  искала  оправдания  «делами»
и  наделала  их  столько,  что  автор  «Опыта  исследования
о  доходах  и  имуществах  наших  монастырей»  должен  был
дать  ей  очень  видное  место.  После  княгини  Анны  Алек¬
сеевны  Орловой  княгиня  Васильчикова  оказывается  самою
крупною  из  титулованных  монастырских  строительниц.
Она  была  фундаторкою  весьма  ныне  известного  общежи¬
тельного  близ  Киева  монастыря,  который,  по  исследованию
г-на  Ростиславова,  владеет  благодаря  щедрости  княгини
тридцатью  шестью  верстами  земли  и  угодьями,  которых
не  описал  г-н  Ростиславов.  Но  прежде  чем  оказывать  та¬
кое  благодеяние  вновь  устроивавшемуся  монастырю  «стар¬
ца  Ионы»,  княгиня  была  известна  в  Киеве  как  филантроп¬
ка.  Под  ее  покровительством  Киев  ознакомился  со  всеми
приемами  современной  общественной  благотворительности;
при  ней  там  пошли  в  ход  лотереи,  концерты,  балы,  маска¬
рады  и  спектакли  в  пользу  бедных.  Словом,  при  ней
и  благодаря  ей  «широко  развилась»  вся  та  sui  generis
«христианская»  благотворительность,  которая  во  многих
своих  чертах  в  наше  время  получила  уже  должную  крити¬
ческую  оценку,  но,  однако,  и  до  сих  пор  практикуется  об¬
ществом,  потерявшим  сознание  о  прямых  путях  истинного
христианского  милосердия.
 Одновременно  с  заботами  о  благотворении  посредством
учреждения  различных  общественных  забав  княгиня  полу¬
чила  большое  влечение  к  улучшению  нравов  и  распростра¬
 1  Своего  рода  (лат.).
 279

нению  христианской  веры.  Здесь  она  была  даже,  кажется,
оригинальнее  и  смелее  всех  великосветских  патронесс  Пе¬
тербурга,  что,  может  быть,  следует  приписать  ее  первенст¬
вующему  и  в  некотором  отношении  полновластному  значе¬
нию  в  Киеве,  который  с  любопытством  и  с  некоторого  ро¬
да  благоговейным  недоумением  смотрел  на  затеи  «своей
княгини».
 После  целибата,  царствовавшего  в  генерал-губернатор¬
ском  доме  в  бибиковское  время,  появление  там  женщины,
не  отказывавшей  себе  в  удовольствии  дать  обществу  по¬
чувствовать  ее  присутствие,  влияние  ее  было  очень  замет¬
но,  и  прежде  всего  оно  вызвало  в  дамском  кругу  довольно
сильную  ей  подражательность.
 С  виду  все  это,  пожалуй,  как  будто  походило  на  что-то
живое  и  даже  очень  полезное,  но  потом  многие  начали  по¬
нимать  и  толковать  об  этом  иначе,  но  не  в  этом  дело:  бла¬
готворения  и  морализация  были  так  сильны,  что  даже  из
«магдалинского  приюта»  для  кающихся  проституток  одно
время  было  признано  полезным  выдавать  «магдалинок»
замуж  за  солдат.  Этим  путем  хотели  «не  дозволить  псу
возвратиться  на  свою  блевотину».  Княгиня  принимала
самое  теплое  участие  в  устройстве  этих  браков  и  давала
даже  невестам  приданое,  имевшее  для  солдатиков  свою
притягательную  силу.  Они  женились  на  «магдалинках»,  ко¬
нечно  всего  менее  заботясь  о  глубине  и  искренности  их
раскаяния,  «лишь  бы  получить  сто  рублей  и  кой-что  из
одёжи».  Затем,  разумеется,  утешив  княгиню  актом  своего
бракосочетания  и  воспользовавшись  тем,  чем  каждый  из
супругов  считал  удобным  для  себя  воспользоваться,  они
сепарировались  и  расходились  «кийждо  восвояси»...  Анек¬
доты  при  этом  случались  самые  курьезные.  «Псы»  опять
возвращались  на  свою  блевотину,  но  только  саморазврат
заменялся  развратом  «по  согласу»,  с  мужнего  позволения.
Словом,  по  иронии  судьбы  над  аристократическою  неуме¬
лостью  и  непониманием,  «последняя  быша  горше  первых».
Бывали  случаи,  что  супруг-солдат  с  самого  своего  свадеб¬
ного  пира  сам  отпускал  свою  новобрачную  супругу  к  од¬
ному  из  шаферов,  в  числе  коих  бывали  «люди  благород¬
ные»,  принимавшие  на  себя  шаферские  обязанности,  чтобы
«быть  на  виду»,  угождая  княгине  участием  в  ее  гуманных
затеях.
 Женатых  таким  образом  солдатиков  трудно  строго  и  ви¬
нить  за  то,  что  они  так  охотно  сбывали  с  рук  полученных
ими  избалованных  жен.  Куда  ему,  бедняку,  в  его  суровом
положении,  такая  жена,  с  ее  отвычкою  от  всякого  тяжело¬
го  труда  и  с  навыком  ко  всякому  «баловству»?
 280

Солдатик,  женившийся  на  проститутке  всего  чаще  по
инициативе  начальства,  желавшего  доставить  субъекта,
нужного  для  предположенной  княгинею  «Магдалининой
свадьбы»,  подчинялся  своему  року  и  брал  то,  что  ему  на
что-нибудь  годилось;  а  жену,  обвыкшую  «есть  курку
с  маслом  и  пить  сладкое  вино»,  сидя  на  офицерских  коле¬
нях,  пускал  на  все  четыре  стороны,  из  которых  та  и  вы¬
бирала  любую,  то  есть  ту  самую,  с  которой  она  была
больше  освоена  и  где  она  надеялась  легче  заработать  сум¬
му,  какую  обещала  платить  мужу,  пустившему  ее  «по  со¬
гласу».
 Таковы  были  «иронические»  результаты  этой  игрушеч¬
ной  затеи  сентиментальной  и  мечтательной  морализации,
которая,  впрочем,  довольно  скоро  надоела,  и  с  нею  покон¬
чили.
 Гораздо  упорнее  были  заботы  о  крестительстве,  но,
к  сожалению,  и  тут  тоже  довольно  часто  выходили  своего
рода  печальные  курьезы.  Ревностью  княгини  в  этом  роде
полнее  всех  злоупотребляли  малосовестливые  люди,  являв¬
шиеся  с  притворною  жаждою  крещения  из  той  низменной
среды  еврейских  обществ,  которая  больше  всех  терпит
и  страдает  от  ужасной  кагальной  неправды  жидовских  об¬
ществ.  Нигде  не  находя  защиты  от  царящей  здесь  демо¬
рализации,  эти  люди  сами  деморализуются  до  того,  что,
по  местному  выражению,  «меняют  веру,  як  цыган  коняку».
В  этом-то  отребии,  к  которому  принадлежал  по  своему  по¬
ложению  и  наемщик  нашего  интролигатора,  и  вырабатыва¬
лась  особая  практика  для  эксплуатации  крестительского
рвения  княгини,  к  которой,  по  установившемуся  у  бедных
жидков  поверью,  «стоило  только  удаться»,  и  уже  тогда  ни¬
кто  не  смеет  тронуть,  хоть  бы  «увесь  закон  пенькнул»
(треснул).
 В  таком  мнении,  возникшем  у  смышленых  евреев,  едва
ли  все  было  преувеличением.  По  крайней  мере  не  одни
жидки,  а  и  многие  из  очень  просвещенных  христиан  так
называемого  «высшего»  киевского  общества  в  то  время
гораздо  менее  серьезно  осведомлялись  о  том,  как  хочет
князь,  чем  о  том  —  чего  угодно  княгине?
 VIII
 Замотавшийся  и  потом  попавший  в  рекруты  подма¬
стерье  портного  Давыдки  всеконечно  имел  довольно  вер¬
ные  понятия  о  генеральном  положении  дел  в  Киеве.  И  вот
он  задумал  этим  воспользоваться  и  безнаказанно  разорить
и  погубить  подвернувшегося  ему  интролигатора.
 281

Взялся  он  за  это  превосходно:  в  то  самое  время,  когда
его  наниматель  сочинял  свою  известительную  бумагу
о  найме  и  просил  подождать  с  приемом  в  рекруты  его  ре¬
бенка,  портной  написал  жалостное  письмо  к  одной  из  весь¬
ма  известных  тоже  в  свое  время  киевских  патронесс.  Это
была  баронесса  Б.,  очень  носившаяся  с  своею  внешнею
религиозностью.  Хитрый  жидок  изложил  ей  различные
невзгоды  и  гонения  от  общества,  терпя  которые,  он  дошел
до  такой  крайности,  что  даже  решился  было  сам  поступить
в  рекруты,  но  тут  его  будто  вдруг  внезапно  озарил  новый
свет:  он  вспомнил  о  благодеяниях,  какие  являют  высокие
христиане  тем,  которые  идут  к  истинной  «крещеной  вере»,
и  хочет  креститься.  А  потому,  если  ему  удастся  бежать  от
сдатчика,  то  он  скоро  явится  в  Киев  и  просит  немедленно
скрыть  его  от  гонителей  —  поместить  в  монастырь  и  как
можно  скорее  окрестить.  Если  же  ему  не  удастся  бежать,
то  защитить  его  каким-нибудь  другим  образом  и  привести
его  «в  крещеную  веру»,—  о  чем  он  и  просил  довести  до
сведения  ее  сиятельства  княгини  Екатерины  Алексеевны,
на  апостольскую  ревность  которой  он  возверзал  все  свои
надежды  и  молил  ее  утолить  его  жажду  христианского
просвещения.
 Этого  было  слишком  довольно:  получив  такое  послание,
дававшее  баронессе  повод  побывать  во  многих  местах
и  у  многих  лиц,  к  которым  она  находила  отрадное  удо¬
вольствие  являться  с  своими  апостольскими  хлопотами,
она  сразу  же  заручилась  самым  энергическим  участием
княгини  и  могла  действовать  ее  именем  на  всех  тех  особ,
которым  нельзя  было  давать  прямых  приказаний.  О  тех
же,  которым  можно  было  приказывать,  разумеется  нечего
было  и  заботиться.
 Словом,  в  одно  утро  дело  этого  проходимца  было  ула¬
жено  баронессою  так,  что  жидку  только  стоило  появиться
к  кому-нибудь  из  многих  лиц,  о  нем  предупрежденных,—
и  он  спасен.
 Лучше  этого  положения  для  него  ничего  нельзя  было
желать  и  придумать;  а  между  тем,  как  мы  уже  знаем,  са¬
ми  обстоятельства  так  благоприятствовали  этому  затейни¬
ку,  что  он  преблагополучно  исполнил  и  вторую  часть  своей
программы,  то  есть  самым  удобным  образом  сбежал  от
своего  контрагента,  заставил  его  напрасно  провести  целый
день  в  тщетных  поисках  его  по  разным  «заяздам»  и  дру¬
гим  углам  Белой  Церкви  —  этого  самого  безалаберного  по¬
сле  Бердичева  жидовского  притона.
 Пока  совсем  потерявшийся  и  обезумевший  интролига¬
тор  явился  в  своих  растрепанных  чувствах  в  Киев,  где
 282

вдобавок  не  знал,  к  кому  обратиться  и  где  искать  своего
наемщика,  тот  под  покровом  самых  лучших  рекомендаций
уже  кушал  монастырскую  рыбку  и  отдыхал  от  понесенных
треволнений  в  теплой  келье  у  одного  из  иноков  лавры,  ко¬
торому  было  поручено  как  можно  неупустительнее  приго¬
товить  его  к  святому  крещению...
 Интролигатор,  сообщавший  мне  всю  эту  курьезную
историю  среди  прерывавших  его  воплей  и  стонов,  расска¬
зывал  и  о  том,  как  он  разузнал,  где  теперь  его  «злодей»;
рассказывал  и  о  том,  где  он  сколько  роздал  «грошей»  ми¬
рянам  и  немирянам,—  как  он  раз  «ледви  не  утоп  на  Глы¬
бочице»,  раз  «ледви  не  сгорел»  в  лаврской  хлебопекарне,
в  которую  проник  бог  ведает  каким  способом.  И  все  это
было  до  крайности  образно,  живо,  интересно  и  в  одно
и  то  же  время  и  невыразимо  трогательно  и  уморительно
смешно,  и  даже  трудно  сказать  —  более  смешно  или  более
трогательно.
 Однако,  благодаря  бога,  ни  у  меня,  сидевшего  за  сто¬
лом,  пред  которым  жалостно  выл,  метался  и  рвал  на  себе
свои  лохмотья  и  волосы  этот  интролигатор,  ни  у  глядев¬
ших  на  него  в  растворенные  двери  чиновников  не  было
охоты  над  ним  смеяться.
 Все  мы,  при  всем  нашем  несчастном  навыке  к  подобно¬
го  рода  горестям  и  мукам,  казалось,  были  поражены
страшным  ужасом  этого  неистового  страдания,  вызвавшего
у  этого  бедняка  даже  кровавый  пот.
 Да,  эта  вонючая  сукровичная  влага,  которою  была  про¬
питана  рыхлая  обертка  поданных  им  мне  бумаг  и  которою
смердели  все  эти  «документы»,  была  не  что  иное,  как
кровавый  пот,  который  я  в  этот  единственный  раз  в  моей
жизни  видел  своими  глазами  на  человеке.  По  мере  того
как  этот,  «ледеви  не  утопший  и  ледеви  не  сгоревший»,  ху¬
дой,  изнеможенный  жид  размерзался  и  размокал  в  теплой
комнате,  его  лоб,  с  прилипшими  к  нему  мокрыми  волоса¬
ми,  его  скорченные,  как  бы  судорожно  теребившие  свои
лохмотья,  руки  и  особенно  обнажившаяся  из-под  разор¬
ванного  лапсардака  грудь,—  все  это  было  точно  покры¬
то  тонкими  ссадинами,  из  которых,  как  клюквенный
сок  сквозь  частую  кисею,  проступала  и  сочилась  мелки¬
ми  росистыми  каплями  красная  влага...  Это  видеть
ужасно!
 Кто  никогда  не  видал  этого  кровавого  пота,  а  таких,
я  думаю,  очень  много,  так  как  есть  значительная  доля
людей,  которые  даже  сомневаются  в  самой  возможности
такого  явления,—  тем  я  могу  сказать,  что  я  его  сам  видел
и  что  это  невыразимо  страшно.
 283

По  крайней  мере  это  росистое  клюквенное  пятно  на
предсердии  до  сих  пор  живо  стоит  в  моих  глазах,  и  мне
кажется,  будто  я  видел  сквозь  него  отверзтое  человеческое
сердце,  страдающее  самою  тяжкою  мукою  —  мукою  отца,
стремящегося  спасти  своего  ребенка...  О,  еще  раз  скажу:
это  ужасно!
 Пышные  белокурые  волосы  последней  шотландской  ко¬
ролевы,  мгновенно  поседевшие  в  короткое  время,  когда
«джентельмены  делали  ее  туалет»  и  укладывали  страдали¬
цу  на  плаху  в  большой  зале  Фодрайнгенского  замка,  не
могли  быть  страшнее  этого  пота,  которым  потел  этот  отец,
бившийся  из-за  спасения  своего  ребенка.
 Я  невольно  вспомнил  кровавый  пот  того,  чья  правед¬
ная  кровь  оброком  праотцов  низведена  на  чад  отверженно¬
го  рода,  и  собственная  кровь  моя  прилила  к  моему  сердцу
и  потом  быстро  отхлынула  и  зашумела  в  ушах.
 Все  мысли,  все  чувства  мои  точно  что-то  понесли,  что-
то  потерпели  в  одно  и  то  же  время  и  мучительное  и  слад¬
кое.  Передо  мною,  казалось,  стоял  не  просто  человек,
а  какой-то  кровавый,  исторический  символ.
 Я  тогда  был  не  совсем  чужд  некоторого  мистицизма,
в  котором,  впрочем,  не  все  склонен  отвергать  и  поныне
(ибо,—  да  простят  мне  ученые  богословы,—  я  не  знаю  ве¬
ры,  совершенно  свободной  от  своего  рода  мистицизма).
И  не  знаю  я,  под  влиянием  ли  этого  «веяния»  или  по  че¬
му  другому,  но  только  в  эти  минуты  в  моей  усталой  голо¬
ве,  оторванной  от  лучших  мыслей,  в  которых  я  прожил
мое  отрочество,  и  теперь  привлеченной  к  занятиям,  кото¬
рые  были  мне  не  свойственны  и  противны,  произошло  что-
то,  почти,  могу  сказать,  таинственное,  или  по  крайней  ме¬
ре  мне  совсем  непонятное.  Эта  история,  в  которой  мелкое
и  мошенническое  так  перемешивалось  с  драматизмом  роди¬
тельской  любви  и  вопросами  религии;  эта  суровая  казен¬
ная  обстановка  огромной  полутемной  комнаты,  каждый
кирпич  которой,  наверно,  можно  было  бы  размочить
в  пролившихся  здесь  родительских  и  детских  слезах;  эти
две  свечи,  горевшие,  как  горели  там,  в  том  гнусном  суде,
где  они  заменяли  свидетелей;  этот  ветхозаветный  семити¬
ческий  тип  искаженного  муками  лица,  как  бы  напоминав¬
ший  все  племя  мучителей  праведника,  и  этот  зов,  этот
вопль  «Иешу!  Иешу  Ганоцри,  отдай  мне  его,  парха!»  —
все  это  потрясло  меня  до  глубины  души...  я,  кажется,  мог
бы  сказать  даже  —  до  своего  рода  отрешения  от  действи¬
тельности  и  потери  сознания...  Вправду,  сколько  могу  по¬
мнить,  это  было  одно  из  тех  неопределенных  состояний,
которые  с  такою  ясностью  и  мастерством  описывает  епи¬
 284

скоп  Феофан  в  своих  превосходных  «Письмах  о  духовной
жизни».  Самые  размышления  мои  с  этих  пор  стали  чем-то
вроде  тех  «предстояний  ума  в  сердце»,  о  которых  говорит
приведенный  мною  достопочтенный  автор.  Отчаянный  отец
с  вырывающимся  наружу  окровавленным  сердцем,  чело¬
век  —  из  племени,  принявшего  на  себя  кровь  того,  которо¬
го  он  зовет  «Иешу»...  Кто  его  разберет,  какой  дух  в  нем
качествует,  заставляя  его  звать  и  жаловаться  «Ганоцри»?
 Мои  наэлектризованные  нервы  так  работали,  что  мне
стало  казаться,  будто  в  этой  казенной  камере  делается
что-то  совсем  не  казенное.  Уже  не  услыхал  ли  Он  этот
вопль  сына  своих  врагов,  не  увидал  ли  Он  его  растерзан¬
ное  сердце  и...  не  идет  ли  Он  взять  на  свое  святое  рамо
эту  несчастную  овцу,  может  быть  невзначай  проблеявшую
его  имя.
 И  я  вдруг  забыл,  что  мой  плотский  ум  надумал  было
сказать  этому  еврею;  а  я  хотел  сказать  ему  вот  что:  что¬
бы  и  он  и  его  сын  сделали  то  же  самое,  что  сделал  их  ко¬
варный  наемщик,  то  есть  чтобы  и  они  просили  себе  креще¬
ния.  Взаправду,  что  им  мешало  к  этому  обратиться,  тем
более  что  этот  отец,  призывающий  и  «Иешу  Ганоцри»,  во
всяком  случае  ближе  ходил  от  сына  божия,  чем  тот  про¬
казник,  который  взялся  на  глазах  у  всех  сплутовать  ве¬
рою.
 Что  бы  из  этого  вышло,  если  бы  еврей  принял  мою
мысль;  какая  задача  явилась  бы  административной  прак¬
тике,  какой  казус  для  законников  и...  какой  соблазн  для
искренних  чтителей  святой  веры!
 А  иного  способа  я  не  видел  для  их  спасения,  конечно
потому,  что  забывал  о  том,  чья  мера  шире  вселенной
и  чьи  все  суды  благи.
 Мне  в  голову  не  приходило,  что,  может  быть,  после
слов  моих  вышло  бы  совсем  не  то,  чего  мог  ждать  я,—
может  быть,  этот  жид,  зовущий  теперь  «Ганоцри»,  услы¬
шав  мое  слово,  ударился  бы  в  другую  крайность  отчаяния
и  стал  бы  порицать  имя,  теперь  им  призываемое,  и  изде¬
ваться  над  тем  приспособлением,  которое  давало  вере  мое
ребяческое  легкомыслие.
 Да,  ничего  этого  не  было  в  моей  голове,  но  зато  ее
посетило  забвение.  Память  вдруг  отяжелела,  как  окунутая
в  воду  птица,  и  не  хотела  летать  ни  по  каким  верхам,
а  спряталась  в  какую-то  густую  тишь  —  и  я  не  сказал  оп¬
рометчивого  слова,  которое  уже  шевелилось  у  меня  на
устах,  и  всегда  радуюсь,  что  этого  не  сказал.  Иначе  я  по¬
ступил  бы  дурно,  и  это,  вероятно,  лишило  бы  меня  само¬
 285

го  отраднейшего  случая  видеть  одно  из  удивительных  про¬
явлений  промысла  божия,  среди  полнейшей  немощи  чело¬
веческой.
 IX
 «Ум  в  сердце»  велел  мне  просто-напросто  молчать
и  отойти  от  этого  расщепленного  грозою  страдания  пня,
которому  возврастить  жизнь  мог  разве  только  сам  началь¬
ник  жизни.
 И  как  он  возвратил  ему  ее!  В  каком  благоуханном  цве¬
ту,  с  какой  дивной  силой  прелести  христианского  бытия!
Но  все  это  было  после,—  гораздо,  гораздо  после,  при  об¬
стоятельствах,  о  которых  и  не  воображалось  в  эту  минуту,
которую  я  описываю.  Тогда  мне  стало  только  сдаваться,
что  все  это,  чем  мы  здесь  волновались,  будет  совсем  не
так,  как  я  думаю.  «Ум  в  сердце»  успокоительно  внушал,
что  это  уже  решено  как  сделать  и  что  для  того,  дабы  ре¬
шенное  свершилось  всего  благопристойнее,  теперь  ничего
своего  не  уставлять,  а  делать  то,  что  будет  указано.  Все¬
го  более  нужно  тишины  и  тишины;  чтобы  соблюсти  эту
потребность  в  тишине,  которая  беспрестанно  угрожала  сно¬
ва  разразиться  стоном,  воплями  и  шумной  расправой
с  обезумевшим  евреем,  я,  не  говоря  никому  ни  слова,
встал,  молча  вышел  в  переднюю,  молча  надел  шубу  и  по¬
скорее  уехал.
 Пожалуй,  иному  это  может  показаться  эгоистической
уверткой,—  лишь  бы  не  видать  расправы  с  жидом,  с  кото¬
рым  в  мое  отсутствие  наверно  станут  расправляться  еще
бесцеремоннее;  но,  поистине,  меня  водили  совсем  не  эти
соображения.  Почему  мне  казалось  за  наилучшее  поступить
таким  образом  —  я  не  знаю;  но  вышло,  что  это  дейст¬
вительно  было  самое  наилучшее,  что  только  я  мог  сде¬
лать.
 Помню  как  сейчас  эту  морозную  и  ясную  ночь  с  вы¬
соко  стоявшим  на  киевском  небе  месяцем.  Красивый  и  тог¬
да  еще  довольно  патриархальный  город,  не  знавший  до
генерал-губернаторства  Н.  Н.  Анненкова  ни  «шатодефлё¬
ров»,  ни  других  всенощных  гульбищ,  уже  затих  и  спал:
с  высокой  колокольни  лавры  гудел  ее  приятный  звон
к  заутрене.  Значит,  была  полночь.  Моя  прозябшая  ры¬
женькая  лошадка  неслась  быстро,  так  что  молодой  куче¬
ренок  Матвей,  из  своих  орловских  крепостных,  едва  мог
держать  озябшими  руками  туго  натянутые  вожжи,  и  тут
вдруг  на  повороте  у  «царского  сада»  что-то  мелькнуло  —
человек  не  человек  и  собака  как  будто  не  собака,  а  что-
 286

то  такое,  от  чего  моя  немного  пугливая  лошадь  шарахну¬
лась  в  сторону  и  мы  с  кучером  оба  чуть  не  вылетели  из
санок.
 И  с  этих  пор  это  «что-то»  так  и  пошло  мелькать
и  шмыгать  то  за  мною,  то  передо  мною:  то  исчезнет  где-
то  в  тени,  то  опять  неожиданно  выскочит  на  повороте,
перебежит  освещенную  луною  улицу  и  опять  испугает  ло¬
шадь,  которая  уже  начала  беситься  и  еще  несколько  раз
нас  чуть  не  выкинула.  Понять  нельзя,  что  это  за  нежить
мечется,  и  в  заключение,  только  что  я  остановился  у  подъ¬
езда  моей  квартиры,  близ  церкви  св.  Андрея,—  это  «оно»,
эта  нежить  опять  словно  тут  и  была...  Но  что  же  это  та¬
кое?  —  А  это  был  опять  он,  опять  мой  интролигатор,
и  в  том  же  самом  растерзанном  виде,  и  с  тем  же  крова¬
вым  потом  на  голой  холодной  груди...  Ему,  верно,  не  было
холодно,  сердце  насквозь  горело.
 Он  теперь  не  кричал  и  не  охал,  а  только  не  отставал
от  меня,  точно  моя  тень,  и,  как  вы  видите,  не  уступал
даже  для  этого  в  быстроте  моей  лошади.
 Куда  его  было  деть?  Прогнать  —  жестоко;  пустить
к  себе?..  Но  какой  в  этом  смысл?  Ведь  уже  сказано,  что
я  ему  ничего  не  мог  сделать,  а  он  только  надоест...  И  при¬
том  —  я,  к  стыду  моему,  был  немножечко  брезглив,  а  от
него  так  противно  пахло  этим  кровавым  потом.
 Я  так  и  не  решил,  что  сделать,—  вошел  в  переднюю,
а  он  за  мною;  я  в  кабинет,—  а  он  сюда  по  пятам  за
мною...  Видно,  сюда  ему  был  указан  путь,  и  я  ему  уже
решил  не  мешать:  мне  вздумалось  велеть  напоить  его
чаем  и  потом  отослать  его  спать  на  кухню;  но  прежде
чем  я  успел  сказать  об  этом  моему  человеку,  тот  начал
мне  сообщать,  что  ко  мне  заходил  и  мне  оставил  записку
Андрей  Иванович  Друкарт,  один  из  весьма  почтенных
и  деловых  людей  генерал-губернаторского  управления.  Он
состоял  тогда  чиновником  особых  поручений  при  князе
Васильчикове  и  очень  недавно  скончался  в  должности  сед¬
лецкого  вице-губернатора,  по  которой  принимал  участие
при  окончательном  уничтожении  унии.
 Помимо  служебной  деловитости,  Друкарт  в  те  годы
нашей  жизни  был  превосходный  чтец  в  драматическом
роде  и  даровитейший  актер.  Я  не  слыхал  никого,  кто  бы
читал  шекспировского  Гамлета  лучше,  как  читывал  его
Друкарт,  а  гоголевского  городничего  в  «Ревизоре»  он  ис¬
полнял,  кажется,  не  хуже  покойного  Ив.  Ив.  Сосницкого  в
наилучшую  пору  развития  сценических  сил  этого  артиста.
 Благодаря  такого  рода  талантливости,  покойный  Дру¬
карт  исполнял  не  только  поручения  князя,  но  имел  вре-
 287

меньше  порученности  и  от  всевластной  у  нас  княгини.
А  княгине  как  раз  в  эту  пору  нужны  были  деньги  для
каких-то  ее  благотворительных  целей,  и  она  поручила  Дру¬
карту  устроить  в  городском  театре  спектакль  в  пользу
 бедных.
 Я  тоже  всегда  читал,  по  общему  мнению,  довольно  не¬
дурно  и  был  удовлетворительным  актером;  а  потому  при
смете  сценических  сил,  которые  должен  был  сгруппиро¬
вать  и  распределить  Друкарт,  явился  и  я  на  счету.
 Друкарт  писал  мне,  что  так  как  я  и  бывший  тог¬
да  в  Киеве  стряпчим  г.  Юров  —  оба  одного  роста  и
друг  с  другом  схожи,  то  мы  «непременно  должны»
играть  в  предстоящем  спектакле  Добчинского  и  Бобчин¬
ского.
 При  моей  тогдашней  усталости  и  недосуге  это  было
просто  напасть,  и  я,  с  негодованием  отбросив  письмо
моего  доброго  приятеля,  решил  в  уме  встать  завтра  как
можно  пораньше  и  прежде  присутствия  заехать  в  канцеля¬
рию  генерал-губернатора  к  Друкарту,  с  тем  чтобы  урезо¬
нить  его  освободить  меня  от  затевавшегося  спектакля.
 В  этом  размышлении,  хлебнув  глоток  из  поданного  мне
стакана  горячего  чаю,  я  снова  вспомнил  о  своем  несчаст¬
ном  жиде,  и  очень  удивился,  что  его  уже  не  вижу.  А  он,
бедняк,  тем  временем  уже  спал,  свернувшись  кольцом  на
раскинутой  между  шкафом  и  дверью  козьей  шкуре,  на  ко¬
торой  обыкновенно  спала  моя  охотничья  собака.  Они  ле¬
жали  оба  рядом,  и  довольно  строгий  пес,  вообще  не  лю¬
бивший  жидов,  на  этот  раз  как  будто  нашел  нужным  из¬
менить  свои  отношения  к  этому  племени.  Он  как  будто
чувствовал  своим  инстинктом,  что  возле  него  приютилось
само  горемычное  горе,  которое  нельзя  отгонять.
 Я  был  доволен  и  жидом  и  собакой  и  оставил  их  де¬
лить  до  утра  одну  подстилку,  а  сам  лег  в  мою  постель
в  состоянии  усталости  от  впечатлений,  которых  было  не¬
милосердно  много:  жид-наемщик,  белоцерковский  стодол,
лавра,  митрополит,  дикие  стоны  и  вопли,  имя  Иешу,  мол¬
чаливый  князь  и  настойчивая  княгиня  с  ее  всевластным
значением,  мой  двойник  стряпчий  Юров  и  Бобчинский
с  Добчинским;  необходимость  и  невозможность  от  всего
этого  отбиться,  и  вдруг...  какое-то  тихое  предсонное  воспо¬
минание  о  моей  старой  няне,  болгарке  Марине,  которую
все  почему-то  называли  «туркинею»...  И  она  всех  переси¬
ливает:  стоит  надо  мною,  трясет  старушечьим  повойником
да  ласково  шепчет:  «Спи,  дитя,  спи:  Христос  пристанет
и  пастыря  приставит»...  И  вообразите  себе,  что  ведь  все
это  было  кстати.—  Да;  все  это,  что  представляло  такой
 288

пестрый  и  нескладный  сбор  понятий,  оказалось  нужным,—
во  всем  этом  будничном  хаосе  были  все  необходимые  эле¬
менты  для  того,  чтобы  устроился  удивительно  празднич¬
ный  случай,  который  по  его  неожиданности  и  маловероят¬
ности  мне  так  и  хочется  назвать  чудесным.
 Мы  с  интролигатором  отсыпались  перед  такою  нерав¬
ною  и  опасною  битвою,  от  которой  всякий  рассудительный
человек  непременно  бы  заранее  отказался,  если  бы  нам  не
было  даровано  благодетельное  неведение  грядущего.
 X
 Утро,  которое  должно  было  показать  себя  мудренее
вчерашнего  вечера,  взошло  в  свои  урочные  часы,  в  светло¬
сти,  достойной  какого-нибудь  более  торжественного  собы¬
тия.  Это  было  одно  из  тех  прекрасных  украинских  утр,
когда  солнышко  с  удивительною  и  почти  неизвестною
в  северной  полосе  силою  пробует  власть  свою  над  мороз¬
цем.  Ночь  всю  держит  стужа,  и  к  рассвету  она  даже  еще
более  злится  и  грозит  днем  самым  суровым,  но  чуть  лишь
Феб  выкатит  на  небо  в  своей  яркой  колеснице,—  все  стра¬
хи  и  никнут:  небо  горит  розовыми  тонами,  в  воздухе  так
все  и  заливает  нежная,  ласкающая  мягкость,  снег  на  осве¬
щенных  сторонах  кровель  под  угревом  улетает  как  пар.
Картина  тогда  напоминает  бледную  двуличневую  материю
с  ярким  отливом.  В  то  самое  время  как  теневая  сторона
улиц  и  зданий  вся  покрыта  оледенелой  корою,  другая  —
обогретая  солнцем  —  тает;  кровли  блестят  и  дымятся  ис¬
паряющеюся  влагой;  звучно  стучат,  падая  сверху  и  снова
в  тени  замерзая  внизу,  капели;  и  воробьев  —  этих  про¬
ворных,  живых  и  до  азарта  страстных  к  заявлению  своего
жизнелюбия  птичек  вдруг  появляется  такая  бездна,  что
можно  удивляться:  откуда  они  берутся?  Еще  вчера  они
совсем  не  были  заметны  и  вдруг,  точно  мошки  в  погожий
вечер,  сразу  явились  повсюду.  Их  веселым  крикливым
чириканьем  полон  весь  воздух;  они  порхают,  гоняясь  один
за  другим  по  оттаявшим  ветвям  деревьев,  и  сыпят  вниз
иней  с  тех  мерзлых  веток,  которые  остаются  в  своем  сере¬
бристом  зимнем  уборе.  Где  ни  проталина,  там  целый  клуб
этой  крикливой  и  шумной  пернатой  дребезги,  но  всего
больше  их  на  обогретых  сторонах  золоченых  крыш  храмов
и  колоколен,  где  всего  ярче  горит  и  отражается  солнце.
Тут  заводится  целое  интернациональное  птичье  собрание:
по  карнизам,  распушив  хвосты  и  раскидывая  попеременно
то  одно,  то  другое  крылышко,  полулежат  в  приятном
 10.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 289

far  niente  1  задумчивые  голуби,  расхаживают  степенные
галки  и  целыми  летучими  отрядами  порхают  и  носятся
с  места  на  место  воробьи.
 Словом,  оживление  большое.  Начинаясь  в  высших,  воз¬
душных  слоях,  оно  не  оказывается  бессильным  и  ниже:
и  животные  и  люди  —  все  под  этим  оживляющим  угревом
становятся  веселее:  легче  дышат  и  вообще  лучше  себя
чувствуют.  Знаменитый  оксфордский  бишоф  Жозеф  Галл,
имевший  усердие  и  досуг  выражать  «внезапные  размышле¬
ния  при  воззрении  на  всякий  предмет»  и  проповедовавший
даже  «во  время  лаяния  собаки»  (изд.  1786  г.,  стр.  38),
совершенно  справедливо  сказал  (35):  «Прекрасная  вещь
свет,—  любезная  и  свойственная  душам  человеческим:
в  нем  все  принимает  новую  жизнь  и  мы  сами  в  нем  пере¬
меняемся»,—  и,  конечно,  к  лучшему.
 Теплые  лучи,  освещая  и  согревая  тело,  как  будто  сни¬
мают  суровость  с  души,  дают  усиленную  ясность  уму  и  ту
приуготовительную  теплоту  сердцу,  при  которой  человек
становится  чутче  к  призывам  добра.  Согретый  и  освещен¬
ный,  он  как  бы  гнушается  темноты  и  холода  сердца  и  сам
готов  осветить  и  согреть  в  сумрачной  тени  зимы  цепенею¬
щего  брата.
 Таких  очаровательных  теплых  дней,  совершенно  неожи¬
данно  прорывающихся  среди  зимней  стужи,  я  нигде  не  ви¬
дал,  кроме  нашей  Украйны,  и  преимущественно  в  самом
Киеве.  Севернее,  над  Окою,  и  вообще,  так  сказать,  в  чер¬
ноземном  клину  русского  поля,  что-то  подобное  бывает
ближе  к  весне,  около  Благовещения,  но  это  совсем  иное.
То  —  естественное  явление  поворота  солнца  на  лето;
а  это  —  почти  что-то  феноменальное,—  это  какой-то  кап¬
риз,  шалость,  заигрывание,  атмосферная  шутка  с  зем¬
лею —  и земля  очень  весело  на  нее  улыбается:  в  людях
больше  мира  и  благоволения.
 Встав  в  такое  благоприятное  утро,  я  прежде  всего  ос¬
ведомился  у  моего  слуги  о  жиде,  и  к  немалому  своему
удивлению  узнал,  что  его  уже  нет  в  моей  квартире,
что  он  еще  на  самом  рассвете  встал  и  начал  царапаться
в  коридор,  где  мой  человек  разводил  самовар.  Из  этого
самовара  он  нацедил  себе  стакан  горячей  воды,  выпил
его  с  кусочком  сахару,  который  нашел  у  себя  в  кармане,
и  побежал.
 Куда  он  побежал?  —  об  этом  мой  слуга  ничего  не
знал,  а  на  вопрос,  в  каком  этот  бедняк  был  состоянии,
отвечал:
 1  Безделье  (итал.).
 290

—  Ничего,—  спокойнее,—  только  все  потихоньку  квох¬
тал,  как  пчелиная  матка,  да  в  сердке  точно  у  него  все
нутро  на  резине  дергается.
 Я  напился  чаю  и,  не  теряя  времени,  поехал  к  Друкар¬
ту,  который  жил  тогда  в  низеньких  антресолях  над  фли¬
гелем,  где  помещалась  канцелярия  генерал-губернатора,
в  Липках,  как  раз  насупротив  генерал-губернаторского
дома.
 У  меня  и  в  мыслях  не  было  говорить  с  Друкартом  об
интролигаторе,  потому  что  это,  казалось,  не  имело  никако¬
го  смысла,  и  притом  же  покойный  Андрей  Иванович  хотя
и  отличался  прямою  добротою,  но  он  был  также  человек
очень  осторожный  и  не  любил  вмешиваться  в  дела,  ему
посторонние.  А  притом  же  я,  к  немалому  стыду  моему,
в  это  время  уже  почти  позабыл  о  жиде  и  больше  думал
о  себе,  но  судьбе  было  угодно  поправить  мою  эгоистиче¬
скую  рассеянность  и  поставить  на  точку  вида  то,  о  чем
всего  пристойнее  и  всего  нужнее  было  думать  и  забо¬
титься.
 XI
 Я  должен  был  проехать  по  переулку,  который  идет
к  генерал-губернаторскому  дому  от  городского,  или  «цар¬
ского»,  сада;  здесь  тогда  был  очень  старый  и  весьма  запу¬
щенный  (не  знаю,  существующий  ли  теперь)  дом,  принад¬
лежавший  графам  Браницким.  Дом  этот,  одноэтажный,
длинный,  как  фабрика,  и  приземистый,  как  старопольский
шляхетский  будинок,  имел  ту  особенность,  что  он  был  вы¬
строен  по  спуску,  отчего  один  его  конец  лежал  чуть  ли  не
на  самой  земле,  тогда  как  другой,  выравниваясь  по  гори¬
зонтальной  линии,  высоко  поднимался  на  какой-то  насыпи,
над  которою  было  что-то  вроде  карниза.
 Все  это,  как  сейчас  увидим,  имеет  свое  место  и  значе¬
ние  в  нашей  истории.
 Из  семейства  графов  никто  в  этом  доме  не  жил.  Бы¬
ли,  может  быть,  в  нем  какие-нибудь  апартаменты  для  их
приезда,—  я  этого  не  знаю,  но  там  в  одном  из  флигелей
жил  постоянно  какой-то  «пленипотент»  Браницких,  тоже,
разумеется,  «пан»,  у  которого  была  собака,  кажется  ублю¬
док  из  породы  бульдогов.  Этот  пес  имел  довольно  необык¬
новенную  —  пеструю,  совершенно  тигровую  рубашку  и  лю¬
бил  в  погожие  дни  лежать  на  гребне  той  высокой  завали¬
ны,  по  которой  выравнилась  над  косогором  линия  дома,
и  любоваться  открывавшимся  оттуда  зрелищем.  Этот  на¬
блюдатель  был  многим  известен,  и  кто,  бывало,  заметит
 291

его  издали,  тот  почтительно  перейдет  поскорее  на  другую
сторону,  а  кто  идет  прямо  у  самого  дома,  тот  этой  собаки
или  вовсе  не  заметит,  а  если  взглянет  и  увидит  его  над
самою  своею  головою,  то  испугается  и  пошлет  его  владете¬
лю  более  или  менее  хорошо  оснащенное  крылатое  слово.
 В  тот  день,  который  я  описываю,  пленипотентов  поло¬
сатый  пес  был  на  своем  возвышенном  месте  и  любовался
природою.  Я  его  не  заметил  или  не  обратил  на  него  вни¬
мания,  во-первых,  потому,  что  знал  его,  а  во-вторых,  пото¬
му,  что  как  раз  в  это  самое  время  увидал  на  противопо¬
ложном  тротуаре  Друкарта  и  сошел,  чтобы  поговорить
с  ним  о  моих  недосугах,  мешавших  моему  участию  в  спек¬
такле.
 Андрей  Иванович  был  сверх  обыкновения  весел:  он  го¬
ворил,  что  обязан  этим  расположением  духа  необыкновен¬
но  хорошей  погоде,  и  рассказал  мне  при  этом  анекдот  —
как  хорошо  она  действует  на  душу.
 —  Я,—  говорит,—  спешу  кончить  следствие  и  нынче
рано  вызвал  к  допросу  убийцу  и  говорил  с  ним,  а  сам
в  это  время  брился  и  потом  шутя  спрашиваю  его:  отчего
он  столько  человек  порезал,  а  меня  не  хотел  зарезать
моею  же  бритвою?  —  А  он  отвечает:  «Не  знаю:  нонче  мне
что-то  рук  кровянить  не  хочется».
 И  только  что  мы  этак  переболтнули,  как  вдруг  раздал¬
ся  ужасающий  вопль:  «Уй-уй...  каркадыль!»  и  в  ту  же  са¬
мую  минуту  на  нас  бросился  и  начал  между  нами  тереть¬
ся...  опять  он  же  —  мой  интролигатор.
 Откуда  он  несся  и  куда  стремился,  попав  по  пути  под
«крокодила»,  я  тогда  не  знал,  но  вид  его,  в  боренье
с  новым  страхом,  был  еще  жалостнее  и  еще  смешнее.  При
всем  большом  жидовском  чинопочитании,  он  в  ужасе  лез
под  старую,  изношенную  енотовую  шубу  Друкарта,  кото¬
рую  тот  сам  называл  «шубою  из  енотовых  пяток»,  и,  вер¬
тя  ее  за  подол,  точно  играл  в  кошку  и  мышку.
 Мы  оба  расхохотались,  а  он  все  метался  и  кричал:
«каркадыль!  каркадыль!»  и  метал  отчаянные  взоры  на
бульдога,  который,  нимало  не  беспокоясь,  продолжал  спо¬
койно  взирать  на  нас  с  своего  возвышения.
 Успокоить  жида  было  невозможно,  но  зато  это  дало
мне  повод  рассказать  Друкарту,  что  это  за  несчастное  со¬
здание  и  в  чем  состоит  его  горе.
 Повторяю,  Друкарт  был  человек  чрезвычайно  добрый
и  чувствительный,  хотя  это  очень  многим  казалось  неве¬
роятным,  потому  что  Друкарт  был  рыжеволос,  а  рыжево¬
лосых,  как  известно,  добрыми  не  считают.  (Это  так  же
основательно  и  неоспоримо,  как  странная  примета,  будто
 292

бритвы  с  белыми  черешками  острее,  чем  с  черными,  но
возражать  против  этого  все-таки  напрасно.)  Притом  же
Друкарт  находился,  как  я  сказал,  в  необычайно  хорошем
расположении  духа,  которое  еще  усилилось  происшествием
с  крокодилом  и  перешло  в  совершенное  благодушие.
 Живая  сострадательность  взяла  верх  над  его  осторож¬
ною  системою  невмешательства,  и  он  сказал  мне  по¬
тихоньку:
 —  Ишь  какая  мерзость  устроена  над  этим  каркадылом.
 —  Да,—  отвечаю,—  мерзость  такая  ужасная,  что  ему
нельзя  ничем  и  помочь.
 Друкарт  задвигал  своим  умным  морщинистым  лбом
и  говорит:
 —  А  давайте  попробуем.
 —  Да  что  же  можно  сделать?
 —  А  вот  попробуем...  Иди  за  нами,  каркадыль!
 Но  этого  не  надо  было  и  говорить:  интролигатор  и  так
не  отставал  от  нас  и  все  забегал  вперед,  оглядываясь:  не
оставил  ли  крокодил  своего  забора  и  не  идет  ли  его  про¬
глотить,  чего  жид,  по-видимому,  страшно  боялся,—  не
знаю,  более  за  себя  самого  или  за  сына,  у  которого  в  его
особе  крокодил  мог  взять  единственного  защитника.
 Говорят:  «чем  люди  оказываются  во  время  испуга,  то
они  действительно  и  есть»,—  испуг  —  это  промежуток
между  навыками  человека,  и  в  этом  промежутке  можно  ви¬
деть  натуру,  какою  она  есть.  Судя  так,  интролигатора
в  этот  промежуток  можно  бы,  пожалуй,  почесть  более  за
жизнелюбца,  чем  за  чадолюбца;  но  пока  еще  не  изобре¬
тен  способ  утверждения  Момусова  стекла  в  человеческой
груди,  до  тех  пор  все  подобные  решения,  мне  кажется,
могут  быть  очень  ошибочными,  и,  к  счастию,  они  ни  одно¬
му  из  нас  не  приходили  в  голову.
 У  Андрея  Ивановича  явился  план  действовать  на  кня¬
зя  Иллариона  Илларионовича  —  план,  в  котором  я  не  ви¬
дел  никакой  пользы  и  старался  его  отвергнуть,  как  совер¬
шенно  неудобоисполнимый  и  бесполезный.
 XII
 Я  держался  такого  взгляда  на  основании  общеизвестной
флегматической  вялости  характера  князя,  человека  натуры
весьма  благородной  и  доброй,  но,  к  сожалению  многих,  не
являвшей  той  энергии,  которой  от  него  порою  очень  хоте¬
лось.  Но  Друкарт  знал  князя  лучше  и  стоял  на  своем.
 —  Не  думайте,—  настаивал  он,—  князь  —  добряк,  и  ему
только  надо  это  как  должно  представить.  Он  не  со¬
 293

кол,—  сразу  оком  не  прожжет,  зато  и  крылом  не  обрежет,
а  все  начнет  только  у  себя  в  сердце  долбить  и  как  раз
выковыряет  оттуда  то,  что  на  потребу,  и  тогда  своего
«доброго  мальчика»  пустит.
 Надо  объяснить,  что  такое  у  нас  в  Киеве  и  еще  ранее
здесь,  в  Петербурге,  называли  «добрым  мальчиком»  доб¬
рейшего  из  людей  князя  Иллариона  Илларионовича,
и  для  этого  надо  сказать  кое-что  о  всей  его  физической
и  духовной  природе.
 Он  был  человек  большого  роста,  с  наружностью  сколь¬
ко  представительною,  столько  же  и  симпатичною.  Преоб¬
ладающею  его  чертою  была  доброта,  но  какая-то  скорее
пассивная,  чем  активная.  Казалось,  он  очень  бы  желал,
чтобы  всем  было  хорошо,  но  только  не  знал,  что  для  это¬
го  сделать,  и  потому  более  об  этом  не  беспокоился...  до
случая.  Физиономия  его  хранила  тихое  спокойствие  его
доброй  совести  и  пребывала  в  постоянной  неподвижности;
и  эта  неподвижность  оставалась  такою  же  и  тогда,  если
его  что-нибудь  особенно  брало  за  сердце,  но  только  в  этих
последних  случаях  что-то  начинало  поднимать  вверх  и  от¬
топыривать  его  верхнюю  губу  и  усы.  Это  что-то  и  называ¬
лось  «добрый  мальчик»,  который  будто  бы  являлся  к  ус¬
лугам  князя,  для  того  чтобы  не  затруднять  его  нужными
при  разговоре  движениями.
 Речи  князя  были  всегда  сколь  редки,  столь  и  немного¬
словны,  хотя  при  всем  этом  их  никак  нельзя  было  назвать
краткими  и  лаконическими.  В  них  именно  почти  всегда
недоставало  законченности,  и  притом  они  отличались  со¬
вершенно  своеобразным  построением.  По  способу  их  изло¬
жения  я  могу  им  отыскать  некоторое  подобие  только  в  ре¬
чах,  которые  произносил  незнакомец,  описанный  Диккен¬
сом  в  «Записках  Пиквикского  клуба».
 Оригинальный  сопутник  нежного  Топмена,  как  извест¬
но,  говорил  так:
 —  Случилось...  пять  человек  детей...  мать...  высокая
женщина...  всё  ела  селедки...  забыла...  три...  дети  глядят...
она  без  головы...  осиротели...  очень  жалко.
 Как  надо  было  иметь  особый  навык,  чтобы  понимать
этого  оратора,  так  была  потребна  сноровка,  чтобы  резюми¬
ровать  и  словесные  выводы  и  заключения  князя.  Но  по
самому  характеру  героя  Диккенсова  надо  полагать,  что
этот  путешественник  говорил  часто  и  скороговоркою,  меж¬
ду  тем  как  наш  неспешный  добросердечный  князь  всегда
говаривал  повадно,  с  оттяжечкой,  так,  чтобы  добрый  маль¬
чик  успевал  управляться  под  его  молодецкими  усами.  При¬
том  же  он,  говоря  по-русски,  как  барич  начала  девятна¬
 294

дцатого  века,  оснащал  свою  речь  избранным  простонарод¬
ным  словом,  которое  у  него  было  «стало  быть»  или  иног¬
да  просто  «стало».  На  этом  «стало»  порою  все  и  станови¬
лось,  но  целость  впечатления  от  этого  нимало  не  страдала,
а  напротив,  к  всеобщему  удивлению,  даже  как  будто  выиг¬
рывала.  Это  «стало»  было  в  своем  роде  то  же,  что  удив¬
ляющая  теперь  петербургских  меломанов  оборванная  нота
в  новой  опере  «Маккавеи»:  ее  внезапный  обрыв  красивее
и  понятнее,  чем  самая  широкая  законченность  по  всем
правилам  искусства.
 —  Сделайте...  стало...—  говорил  князь,  отмахивая  слег¬
ка  рукою,  и  искусные  в  разумении  его  люди  знали,  что
им  делать,  и  выходило  хорошо,  хорошо  потому,  что  все
знали,  что  он  думал  и  чувствовал  только  хорошо.
 Во  множестве  случаев  это  было  прекрасно,  но  я  не  мог
себе  представить  —  к  чему  это  поведет  в  том  казусном
случае,  о  котором  идет  дело?  Против  интролигатора  и  за
его  обидчика  были,  во-первых,  прямые  законные  постанов¬
ления,  а  во-вторых  —  княгиня,  значение  которой  было,
к  сожалению,  слишком  неоспоримо.  Что  же  постановит
против  этого  княжеское  «стало»,  да  и  что  ему  тут  делать?
 Известно,  что,  дабы  чего-нибудь  достичь,  надо  прежде
всего  ясно  сознать: 	чего  желаешь  и  какими  путями  хо¬
 чешь  стремиться  к  осуществлению  этого  желания.  Но
у  нас  ни  у  одного  из  трех,  кажется,  не  было  никакого
ясного  плана:  чего  именно  мы  хотели  для  спасения  нашего
интролигатора  и  в  какой  форме.  Мы  только  чувствовали
желание  помочь  ему,  и  один  из  нас  двух  расширил  свои
соображения  настолько,  что  видел  полезным  разжалобить
добросердечного  князя,  возлагая  надежду  на  изобретатель¬
ность  его  сердца,  которое  начнет  что-то  «долбить»  и  что-
то  «выковыривать»,  как  раз  то,  что  нужно.
 Друкарт  был  в  этом  уверен,  а  я  нисколько,  и  зато
впоследствии  имел  радостный  случай  воскликнуть:  «Бла¬
жен  кто  верует,—  тепло  ему  на  свете!»
 XIII
 Оставив  моего  многострадального  еврея  под  опекою  его
нового  покровителя,  я  отправился  к  своему  месту  и  занял¬
ся  своим  делом.
 Здесь  не  излишним  считаю  сказать,  что  ни  в  ком  из
лиц,  о  которых  мне  здесь  приходится  говорить  (разумеет¬
ся,  кроме  еврея),  не  было  ни  одного  вероотступника  или
индифферента  по  отношению  к  вере.  Что  касается  князя
Иллариона  Илларионовича,  то  его  религиозные  убеждения
 295

мне,  конечно,  близко  неизвестны,  но  я  думаю,  что  он  был
православен  не  меньше,  чем  всякий  православный  русский
сановник,—  а  может  быть,  даже  немножко  и  больше  неко¬
торых.  Простая,  прямая  и  теплая  душа  его  искала  опоры
в  вере  народной,  народнее  которой  для  русского  челове¬
ка  —  нет,  как  наше  родное  православие,  во  всей  неприкос¬
новенной  чистоте  и  здравости  его  учения,  Друкарт,  русский
уроженец  литовских  губерний,  имел  сугубую  страстность
к  православию,  которое  было  для  него  не  только  верою,
но  и  своего  рода  духовным  знаменем  русской  народности.
Я  вырос  в  своей  родной  дворянской  семье,  в  г.  Орле,  при
отце,  человеке  очень  умном,  много  начитанном  и  знатоке
богословия,  и  при  матери,  очень  богобоязненной  и  бого¬
мольной;  научился  я  религии  у  лучшего  и  в  свое  время
известнейшего  из  законоучителей  о.  Евфимия  Андреевича
Остромысленского,  за  добрые  уроки  которого  всегда  ему
признателен.  Шаткости  религиозной  в  кружках,  в  которых
я  тогда  в  Киеве  вращался,  совсем  не  было,  и  я  был  та¬
ким,  каким  я  был,  обучаясь  православно  мыслить  от  моего
родного  отца  и  от  моего  превосходного  законоучителя  —
который  до  сих  пор,  слава  богу,  жив  и  здоров.  (Да  при¬
мет  он  издали  отсюда  мною  посылаемый  ему  низкий  по¬
клон.)  Словом:  никого  из  нас  нельзя  было  заподозревать
ни  в  малейшем  недоброжелательстве  церкви,  к  которой
мы  принадлежали  и  по  рождению  и  по  убеждениям,  и,  ве¬
роятно,  никто  из  нас  не  нашел  бы  никакого  удовольствия
отвести  от  церкви  невера,  который  бы  возжелал  с  нею
соединиться;  а  между  тем  все  мы  это  сделали  с  полным
спокойствием,  которое  получило  на  себя  санкцию  от  лица,
авторитет  которого  я,  как  православный,  считаю  непрере¬
каемым  в  этом  деле.
 Теперь  я  буду  продолжать  рассказ:  как  поступили
в  этом  случае  люди,  имевшие  предо  мною  все  несравнимые
преимущества  в  старшинстве  лет,  в  опыте,  в  познани¬
ях  и  в  том  превосходном  дерзновении  веры,  которое  се¬
чет  и  рубит  мелкий  страх  шаткости  маловерного  сом¬
нения.
 XIV
 Я  буду  краток  в  описании  аудиенции,  которую  злопо¬
лучный  интролигатор  имел  у  князя,  потому  что  я  сам  тут
не  присутствовал  и  веду  рассказ  с  чужих  слов.
 Благодаря  Друкарту  бедняк,  разумеется,  был  постав¬
лен  так  удобно,  что  князь,  выйдя  к  приему  прошений,  мог
обратить  на  него  внимание  —  что  и  случилось.
 296

—  Что...  это...  стало...  какой  человек...  зачем  так  пла¬
чет...  Узнайте!  —  сказал  князь  Друкарту,  который  на  этот
раз  был  с  ним  у  приема.
 Тот  взял  просьбу  и,  разумеется,  зная  уже  дело,  взгля¬
нул  в  нее  только  для  порядка.  В  ней,  впрочем,  и  нечего
было  искать  изложения  дела,  потому  что  простая  и  ника¬
кой  власти  не  подсудная  суть  его  исчезала  в  описании
страданий  самого  интролигатора  от  людей,  от  стихии
и,  наконец,  от  крокодила,  который  тоже  был  занесен  в  эту
скорбную  запись.
 Оставалось  свернуть  это  сочинение  и  изложить  князю
на  словах,  в  чем  дело.
 Друкарт  это  и  исполнил,  и,  как  человек  очень  теплый,
умный  и  талантливый,  сделал,  вероятно,  так  хорошо,  что
князь  сразу  тронулся: 	брови  его  слегка  нахмурились,
 и  «добрый  мальчик»  под  усами  задвигал.
 —  Это  что  же...  это,  стало  быть...  плутовство,—  заго¬
ворил  князь.—  Это...  так...  э...  нельзя  позволять.
 Чиновник  кратко,  но  обстоятельно  указал  ему  на  закон.
 Князь  еще  более  нахмурился,  и  «добрый  мальчик»
было  ушел,  но  потом  снова  вернулся.
 —  Да...  закон,  так...  стало  быть...  нельзя.
 Чиновник  промолчал,—  князь  продолжал  принимать
другие  просьбы,—  жид  выл,  и  когда  ему  кричали  «тсс!»,
он  на  минуту  умолкал  и  только  продолжал  вздрагивать,
как  продернутый  на  резинку,  но  через  минуту  завывал  на¬
ново,  без  слов,  без  просьб  —  одними  звуками.
 Князя  стало  брать  за  душу.
 —  Велите...  стало...  ему  молчать  и...  вывесть,—  сказал
он,  как  будто  очень  рассердясь,  что  у  него  всегда  служило
превосходным  признаком,  потому  что,  дав  в  себе  хотя  ма¬
лейшее  движение  гневу,  он  по  бесподобной  доброте  своей
души  непременно  сейчас  же  подчинялся  реакции  и  всемер¬
но,  как  мог,  выискивал  средства  задобрить  свое  нетерпели¬
вое  движение.
 Здесь  же  этой  реакции  надо  было  ожидать  еще  скорее,
потому  что  и  самое  приказание  «молчать  и  вывесть»  он,
очевидно,  дал  от  досады,  что  не  видал  возможности  сде¬
лать  того,  что  хотел  бы  сделать.
 Надо  было  ожидать,  что  все  это  у  него  пока  надалбы¬
вается  в  сердце  и  он  бурлит,  пока  не  достал,  не  добыл  еще
того,  что  нужно;  но  зато  чем  он  больше  этим  кипит  и  му¬
чится  в  превосходной  доброте  своей,  тем  скорее  он  разы¬
щет  там  у  себя,  что  нужно,  и  решится  на  то,  что,  может
быть,  сам  пока  еще  считает  совершенно  невозможным.
 297

Это  так  и  вышло:  чуть  жид  от  страха  замолк  и  два
жандарма  повели  его  за  локти  из  приемной,  «мальчик»
под  усами  князя  зашевелился.
 —  Тише...  скажите...  это...—  заговорил  он,—  не  надо...
 К  чему  относилось  это  «не  надо»  —  осталось  неизвест¬
ным,  но  понято  было  хорошо:  жида  вывели,  но  не  прогна¬
ли,  и  он  сел  и  продолжал  дергаться  на  своей  нутренной
резинке;  а  князь  быстро  окончил  прием  и  во  все  это  время
казался  недоволен  и  огорчен;  и,  отпустив  просителей,  не
пошел  в  свой  кабинет,  который  был  прямо  против  входных
дверей  приемного  зала,  а  вышел  в  маленькую  боковую  зе¬
леную  комнату,  направо.
 Комната  эта  выходила  окнами  на  двор  и  служила  кня¬
зю  для  особых  объяснений  с  теми  лицами,  с  которыми  он
считал  нужным  поговорить  наедине.
 Он  походил  здесь  один  несколько  минут  и  потребовал
Друкарта.
 —  Жалко!..—  произнес  он,  увидя  чиновника.
 —  Очень  жалко,  ваше  сиятельство,—  отвечал  всегда
с  отличным  спокойствием  и  достоинством  державший  себя
Друкарт.
 —  Пфу...  какая  штука!..  Совсем  плут...
 —  Очевидно,  бездельник,—  было  ответом  человека,
который  понимал,  к  кому  это  относится,  то  есть  к  интроли¬
гаторову  наемщику,  пожелавшему  креститься.
 —  И  в  законе  этого...  стало...  нет?
 —  Нет,  там  нет  исключения  —  в  какое  время  объявить
желание:  это  все  равно.
 —  Взял  деньги...  го...  плут...  Это...  стало...  какая...  тут
вера!
 —  Вера  —  один  предлог.
 —  Разумеется...  но  я...  закон...  ничего...  стало  быть...
не  могу...  идите!
 И  он  с  очевидным  томлением  духа  выпустил  Друкарта,
но  тот  не  успел  еще  дойти  до  передней,  как  князь  досту¬
кался  того,  что  ему  было  нужно,  и,  живо  размахнув  дверь,
сам  крикнул  повеселевшим  голосом:
 —  А...  Друкарт!
 Тот  вернулся.
 —  Теперь...  того...  как  оно...  вот  как:  и  этого  жида
взять...  в  сани...  и  поезжайте...  с  ним...  сейчас  прямо...
к  митрополиту...  Он  добрый  старик...  пусть  посмотрит...
всё  расскажите...  И  от  меня...  кланяйтесь...  и  скажите,  что
жалко...  а  ничего  не  могу...  как  закон...  Хорошенько...  это
понимаете.
 —  Слушаю-с.
 298

—  Да...  что  не  могу...  Очень,  стало  быть,  хотел  бы...
да  не  могу...  а  он  очень  добрый...  понимаете...
 —  Очень  добрый,  ваше  сиятельство.
 —  Так  ему...  я  это  предоставляю...  и  сам  не  вмешива¬
юсь,  а...  только  очень  его...  прошу...  потому...  если  ему  то¬
же  жаль...  он  как  там  знает...  Может  быть...  просите  и...
потом  мне  скажете.
 Князь  докончил  свою  речь  уже  более  живым  и  веселым
тоном,  сделал  решительный  взмах  рукою,  повернулся
и,  гораздо  повеселев,  пошел  в  свои  внутренние  покои;  но,
наверно,  не  за  тем,  чтобы  спешить  рассказать  о  своем  рас¬
поряжении  в  апартаментах  княгини.
 Командированный  князем  чиновник  взял  жида  и  пока¬
тил  с  ним  в  лавру,  а  я  получил  с  рассыльным  клочок  бу¬
мажки  с  сделанною  наскоро  карандашом  надписью:  «За¬
держите  ставку,—  едем  к  митрополиту».
 XV
 Ставку  на  два-три  часа  задержать  было  возможно,
и  я  это  сделал;  но  к  чему  все  это  могло  повести?
 Наши  иерархи  и  вообще  люди  «духовного  чина»,  как
называет  их  в  своем  замечательном  «Словаре»  покойный
митрополит  киевский  Евгений  Болховитинов,  к  несчастию
для  общества,  почти  совсем  ему  неизвестны  с  их  самых  луч¬
ших  сторон.  Долженствуя  стоять  на  самом  свету,  в  виду
у  всех,  они  между  тем  почти  совершенно  «проходят  в  те¬
нях»;  известные  при  жизни  с  одной  чисто  официальной,
служебной  своей  стороны,  они  не  получают  более  полного
и  интересного  освещения  даже  и  после  смерти.  Их  некро¬
логи,  как  недавно  справедливо  замечено  по  поводу  кончи¬
ны  бывшего  архиепископа  тобольского  Варлаама,  составля¬
ют  или  сухой  и  жалкий  перифраз  их  формулярных  послуж¬
ных  списков,  или  —  что  еще  хуже  —  дают  жалкий  набор
общих  фраз,  в  которых,  пожалуй,  можно  заметить  много
усердия  панегиристов,  но  зато  и  совершенное  отсутствие
в  них  наблюдательности  и  понимания  того,  что  в  жизни
человека,  сотканной  из  ежедневных  мелочей,  может  репре¬
зентовать  его  ум,  характер,  взгляд  и  образ  мыслей,—  сло¬
вом,  что  может  показать  человека  с  его  интереснейшей
внутренней,  духовной  стороны,  в  простых  житейских  про¬
явлениях.  Насколько  превосходят  нас  в  этом  протестанты
и  католики,  об  этом  и  говорить  стыдно:  меж  тем  как  там
мало-мальски  замечательного  духовного  лица  если  не  за¬
живо,  то  тотчас  после  смерти  знают  во  всех  его  замеча¬
тельных  чертах,—  мы  до  сих  пор  не  имеем  живого  очерка
 299

даже  таких  лиц,  как  митрополит  Филарет  Дроздов  и  ар¬
хиепископ  Иннокентий  Борисов.
 Может  быть,  это  так  нужно?  —  не  знаю;  но  не  в  моей
власти  не  сомневаться,  чтобы  это  было  для  чего-нибудь
так  нужно,—  разве  кроме  той  обособленности  пастырей  от
пасомых,  которая  не  служит  и  не  может  служить  в  поль¬
зу  церкви.
 Если  благочестивая  мысль  весьма  видных  представите¬
лей  богословской  науки  пришла  к  сознанию  необходимо¬
сти  —  знакомить  людей  с  жизнью  самого  нашего  господа
Иисуса  Христа  со  стороны  его  человечности,  которая  так
высока,  поучительна  и  прекрасна,  рассматриваемая  в  связи
с  его  божеством,  и  если  этому  пути  следуют  нынче  уже
и  русские  ученые  (как,  например,  покойный  киевский  про¬
фессор  К.  И.  Скворцов),  то  не  странно  ли  чуждаться  озна¬
комления  общества  с  его  иерархами  как  с  живыми  людь¬
ми,  имевшими  свои  добродетели  и  свои  недостатки,  свои
подвиги  и  свои  немощи  и,  в  общем,  может  быть  представ¬
ляющими  гораздо  более  утешительного  и  хорошего,  чем
распространяют  о  них  в  глухой  молве,  а  ей-то  и  внемлет
толпа  чрез  свои  мидасовы  уши...
 Одно  духовное  издание  недавно  откровенно  изъясни¬
лось:  отчего  это  происходит?  —  «от  совершенного  неуме¬
ния  большинства  людей  из  духовенства  писать  сколько-ни¬
будь  живо».
 Я  думаю,  что  это  правда,  и,—  насколько  во  мне  может
быть  допущено  литературного  понимания,—  я  это  утвер¬
ждаю  и  весьма  об  этом  соболезную.  Это  скрывает  от  обще¬
ства  много  хорошего  из  нравов  нашего  клира.
 Почти  мимовольно  вырвавшиеся  выше  строки,  которые
я  тем  не  менее  желаю  здесь  оставить,  потому  что  считаю
их  сказанными  нечаянно,  но  кстати,  не  должны,  однако  же,
быть  истолкованы  в  таком  претензионном  смысле,  как  буд¬
то  я  хочу  или  могу  пополнить  чем-нибудь  замеченный  мною
печальный  пробел  в  нашей  духовной  журналистике,—  до¬
селе  еще  бедной  живым  элементом  и  терпящей  вполне
достойное  и  заслуженное  ею  безучастие  общества  за
свой  сухой,  чисто  отвлеченный  тон  и  неинтересный  ха¬
рактер.
 Вышесказанной  претензии  у  меня  нет,  да  и  она,  по
правде  сказать,  ни  на  что  не  нужна  мне.  Слабому  перу  мо¬
ему  довольно  работы  и  без  этого;  но  доходя  в  этом  рас¬
сказе  до  встречи  с  покойным  митрополитом  Филаретом
Амфитеатровым,  я  должен  сказать,  каким  он  мне  пред¬
ставлялся  со  стороны  его  общечеловечности,  до  которой
мне,  собственно,  только  и  было  теперь  дело.
 300

XVI
 Еще  ребенком  у  себя  в  Орловской  губернии,  откуда  по¬
койный  митрополит  был  родом  и  потому  в  более  тесном
смысле  был  моим  «земляком»,  я  слыхал  о  нем  как  о  чело¬
веке  доброты  бесконечной.  Я  знал  напасти  и  гонения,  кото¬
рые  он  терпел  до  занятия  митрополичьей  кафедры,—  гоне¬
ния,  которые  могли  бы  дать  превосходнейший  материал
для  самой  живой  и  интересной  характеристики  многих  лиц
и  их  времени.
 Во  всех  этих  рассказах  митрополит  Филарет  являлся
скромным  и  терпеливым,  кротким  и  миролюбивым  чело¬
веком  —  не  более.
 Активной  доброты  его,  о  которой  говорили  в  общих,
чертах,  я  не  знал  ни  в  одном  частном  проявлении.
 О  последнем  выезде  его  из  Петербурга,  куда  он  более
уже  не  возвращался,  носились  слухи  тоже  самые  общие,
и  то  дававшие  во  всем  первое  место  и  значение  митрополи¬
ту  московскому,—  да  это  мне  и  не  нужно  было  для  того,
чтобы  построить  свою  догадку  о  том,  как  он  отнесется
к  известному  казусу?
 В  Киеве  я  услыхал  ему  первые  осуждения  за  его  отно¬
шения  к  покойному  о.  Герасиму  Павскому  и  разделял  мне¬
ния  осуждавших.
 Лично  я  его  увидел  в  первый  раз  в  доме  председателя
казенной  палаты  Я.  И.  П.,  где  он  мне  показался  очень
странным.  Во-первых,  когда  все  мы,  хозяева  и  гости,  встре¬
тили  его  в  зале  (в  доме  П.  на  Михайловской  улице),  он
благословил  всех  нас,  подошедших  к  нему  за  благослове¬
нием,  и  потом,  заметив  остававшуюся  у  стола  молодую
девушку,  бывшую  в  этом  доме  гувернанткою,  он  посмотрел
на  нее  и,  не  трогаясь  ни  шагу  далее,  проговорил:
 —  Ну,  а  вы  что  же?
 Девица  сделала  ему  почтительный  глубокий  реверанс
и  тоже  осталась  на  прежнем  месте.
 —  Что  же...  подойдите!  —  позвал  митрополит.
 Но  в  это  время  к  нему  подошел  хозяин  и  тихо  шепнул:
 —  Ваше  высокопреосвященство,—  она  протестантка.
 —  А?..  ну  что  же  такое,  что  протестантка:  ведь  не  жи¬
довка  же  (sic).
 —  Нет,  владыка,—  протестантка.
 —  Ну,  а  протестантка,  так  поди  сюда,  дитя,  поди,  де¬
вица,  поди:  вот  так:  Господь  тебя  благослови:  во  имя  От¬
ца,  и  Сына,  и  Святого  Духа.
 1  Так  (лат.).
 301

И  он  ее  благословил,  и  когда  она,  видимо  сильно  рас¬
трогавшись,  хотела  по  нашему  примеру  поцеловать  его  ру¬
ку,  он  погладил  ее  по  голове  и  сказал:
 —  Умница!
 Девушка  так  растрогалась  от  этой,  вероятно,  совсем  не¬
ожиданной  ею  ласки,  что  заплакала  и  убежала  во  внутрен¬
ние  покои.
 Впоследствии  она  не  раз  ходила  к  митрополиту,  полу¬
чала  от  него  благословения,  образки  и  книжечки  и  кончи¬
ла  тем,  что  перешла  в  православие  и,  говорят,  вела  в  мире
чрезвычайно  высокую  подвижническую  жизнь  и  всегда  го¬
рячо  любила  и  уважала  Филарета.  Но  в  этот  же  самый  ви¬
зит  его  к  П.  он  показал  себя  нам  и  в  ином  свете:  едва  он
уселся  в  почетном  месте  на  диване,  как  к  нему  подсоседи¬
лась  свояченица  хозяина,  пожилая  девица,  и  пустилась  его
«занимать».
 Вероятно  желая  блеснуть  своею  светскостию,  она  заго¬
ворила  с  сладкою  улыбкою:
 —  Как  я  думаю,  вам,  ваше  высокопреосвященство,
скучно  здесь  после  Петербурга?
 Митрополит  поглядел  на  нее  и,—  бог  его  знает,  свя¬
зал  ли  он  этот  вопрос  с  историей  своего  отбытия  из  Пе¬
тербурга,  или  так  просто,—  ответил  ей:
 —  Что  это  такое?..  что  мне  Петербург?..—  и,  отвернув¬
шись,  добавил:  —  Глупая,—  право,  глупая.
 Тут  я  заметил  всегда  после  мною  слышанную  разницу
в  его  интонации:  он  то  говорил  немножко  надтреснутым,
слабым  старческим  голосом,  как  бы  с  неудовольствием,
и  потом  мягко  пускал  добрым  стариковским  баском.
 «Что  мне  Петербург?»  —  это  было  в  первой  манере,
а  «глупая»  —  баском.
 Первое  это  впечатление,  которое  он  на  меня  произвел,
было  странное:  он  мне  показался  и  очень  добрым  и  грубо¬
ватым.
 Впоследствии  первое  все  усиливалось,  а  второе  ослабе¬
вало.
 Потом  я  помню  —  раз  рабочий-штукатур  упал  с  коло¬
кольни  на  плитяной  помост  и  расшибся.
 Митрополит  остановился  над  ним,  посмотрел  ему
в  лицо,  вздохнул  и  проговорил  ласково:
 —  Эх  ты,  глупый  какой!  —  благословил  его  и  прошел.
 Был  в  Киеве  священник  о.  Ботвиновский  —  человек  не
без  обыкновенных  слабостей,  но  с  совершенно  необыкно¬
венною  добротою.  Он,  например,  сделал  раз  такое  дело:
у  казначея  Т.  недостало  что-то  около  тридцати  тысяч  руб¬
лей,  и  ему  грозила  тюрьма  и  погибель.  Многие  богатые
 302

люди  о  нем  сожалели,  но  никто  ничего  не  делал  для  его
спасения.  Тогда  Ботвиновский,  никогда  до  того  времени  не
знавший  Т.,  продал  все,  что  имел  ценного,  заложил  дом,
бегал  без  устали,  собирая  где  что  мог,  и...  выручил  не¬
счастную  семью.
 Владыка,  узнав  об  этом,  промолвил:
 —  Ишь  какой  хороший!
 О.  Ботвиновскому  за  это  добро  вскоре  заплатили  самою
черною  неблагодарностью  и  многими  доносами,  которые
дошли  до  митрополита.  Тот  призвал  его  и  спросил:  прав¬
да  ли,  что  о  нем  говорят?
 —  По  неосторожности,  виноват,  владыка,—  отвечал
Ботвиновский.
 —  А!..  зачем  ты  трубку  из  длинного  чубука  куришь,  а?
 —  Виноват,  владыка.
 —  Что  виноват...  тоже  по  неосторожности!  А!  Как
смеешь!  Разве  можно  попу  из  длинного  чубука!..—  он  на
него  покричал  и  будто  сурово  прогнал,  сказав:
 —  Не  смей  курить  из  длинного  чубука!  Сейчас  сломай
свой  длинный  чубук!
 О коротком  —  ничего  сказано  не  было;  а  во  всех  дру¬
гих  частях  донос  оставлен  без  последствий.
 Тоже  помню,  раз  летом  в  Киев  наехало  из  Орловской
губернии  одно  знакомое  мне  дворянское  семейство,  состо¬
явшее  из  матери,  очень  доброй  пожилой  женщины,  и  ше¬
сти  взрослых  дочерей,  которые  все  были  недурны  собою,
изрядно  по-тогдашнему  воспитаны  и  имели  состояньице,  но
ни  одна  из  них  не  выходила  замуж.  Матери  их  это  обсто¬
ятельство  было  неприятно  и  представлялось  верхом  возму¬
тительнейшей  несправедливости  со  стороны  всей  мужской
половины  человеческого  рода.  Она  сделала  по  этому  слу¬
чаю  такой  обобщающий  вывод,  что  «все  мужчины  подле¬
цы  —  обедать  обедают,  а  жениться  не  женятся».
 Высказавшись  мне  об  этом  со  всею  откровенностью,
она  добавила,  что  приехала  в  Киев  специально  с  тою  це¬
лию,  чтобы  помолиться  «насчет  судьбы»  дочерей  и  вопро¬
сить  о  ней  жившего  тогда  в  Китаевой  пустыни  старца,  ко¬
торый  бог  весть  почему  слыл  за  прозорливца  и  пророка
 Патриархальное  орловское  семейство  расположилось
в  нескольких  номерах  в  лаврской  гостинице,  где  я  получил
обязанность  их  навещать,  а  главная  услуга,  которой  от  ме¬
ня  требовала  землячка,  заключалась  в  том,  чтобы  я  сопут¬
ствовал  им  в  Китаев,  где  она  пылала  нетерпением  увидать
прозорливца  и  вопросить  его  «о  судьбе».
 1  Это  никак  не  должно  быть  относимо  к  превосходному  старцу
Парфению,  который  жил  в  Голосееве.  (Прим.  автора.).
 303

От  этого  я  никак  не  мог  отказаться,  хотя,  признаться,
не  имел  никакой  охоты  беспокоить  мудреного  анахорета,
о  прозорливости  которого  слыхал  только,  что  он  на  при¬
ветствие:  «здравствуйте,  батюшка»,—  всегда,  или  в  боль¬
шинстве  случаев,  отвечал:  «здравствуй,  окаянный!»
 —  Стоит  ли,—  говорю,—  для  этого  его,  божьего  ста¬
ричка,  беспокоить?
 Но  мои  дамы  встосковались:
 —  Как  же  это  можно,—  говорят,—  так  рассуждать?
Разве  это  не  грех  такого  случая  лишиться?  Вы  тут  все  по-
новому  —  сомневаетесь,  а  мы  просто  верим  и,  признаться,
затем  только  больше  сюда  и  ехали,  чтобы  его  спросить.
Молиться-то  мы  и  дома  могли  бы,  потому  у  нас  и  у  самих
есть  святыня:  во  Мценске  —  Николай-угодник,  а  в  Орле
в  женском  монастыре  —  божия  матерь  прославилась,
а  нам  провидящего  старца-то  о  судьбе  спросить  дорого  —
что  он  нам  скажет?
 —  Скажет,—  говорю,—  «здравствуйте,  окаянные!»
 —  Что  же  такое,  а  может  быть,—  отвечают,—  он  для
нас  и  еще  что-нибудь  прибавит?
 «Что  же,—  думаю,—  и  впрямь,  может  быть,  и  ’’приба¬
вит’’».
 И  они  не  ошиблись:  он  им  кое-что  прибавил.  Поехали
мы  в  густые  голосеевские  и  китаевские  леса,  с  самоваром,
с  сушеными  карасями,  арбузами  и  со  всякой  иной  прови¬
зией;  отдохнули,  помолились  в  храмах  и  пошли  искать  про¬
зорливца.
 Но  в  Китаеве  его  не  нашли:  сказали  нам,  что  он  по¬
брел  лесом  к  Голосееву,  где  о  ту  пору  жил  в  летнее  время
митрополит.
 Шли  мы,  шли,  отбирая  языков  у  всякого  встречного,
и,  наконец,  попали  в  какой-то  садик,  где  нам  указано  бы¬
ло  искать  провидца.
 Нашли,  и  сразу  все  мои  дамы  ему  в  ноги  и  запищали:
 —  Здравствуйте,  батюшка!
 —  Здравствуйте,  окаянные,—  ответил  старец.
 Дамы  немножко  опешили;  но  мать,  видя,  что  старец
повернул  от  них  и  удаляется,  подвигнулась  отвагою  и  за¬
вопила  ему  вслед:
 —  А  еще-то  хоть  что-нибудь,  батюшка,  скажите!
 —  Ладно,—  говорит,—  прощайте,  окаянные!
 И  с  этим  он  нас  оставил,  а  вместо  него  тихо  из-за  ку¬
сточка  показался  другой  старец  —  небольшой,  но  ласковый,
и  говорит:
 —  Чего,  дурочки,  ходите?  Э-эх,  глупые,  глупые  —  сту¬
пайте  в  свое  место,—  и  тоже  сам  ушел.
 304

—  Кто  этот,  что  второй-то  с  нами  говорил?  —  спраши¬
вали  меня  дамы.
 —  А  это,—  говорю,—  митрополит.
 —  Не  может  быть!
 —  Нет,  именно  он.
 —  Ах,  боже!..  вот  счастья-то  сподобились!  будем  рас¬
сказывать  всем,  кто  в  Орле,—  не  поверят!  И  как,  голуб¬
чик,  ласков-то!
 —  Да  ведь  он  наш,  орловский,—  говорю.
 —  Ах,  так  он,  верно,  нас  по  разговору-то  заметил
и  обласкал.
 И  ну  плакать  от  полноты  счастия...
 Этот  старец  действительно  был  сам  митрополит,  кото¬
рый  в  сделанной  моим  попутчицам  оценке,  по  моему  убеж¬
дению,  оказал  гораздо  более  прозорливости,  чем  первый
провидец.  «Окаянными»  моих  добрых  и  наивных  землячек
назвать  было  не  за  что,  но  глупыми  —  весьма  можно.
 Но  со  всеми-то  с  этими  только  данными  для  суждения
о  характере  покойного  митрополита  какие  можно  было  вы¬
вести  соображения  насчет  того,  что  он  сделает  в  деле  ин¬
тролигатора,  где  все  мы  понемножечку  милосердовали,  но
никто  ничего  не  мог  сделать,—  не  исключая  даже  такое,
как  ныне  говорят,  «высокопоставленное»  и  многовластное
лицо,  как  главный  начальник  края...  Как  там  этого  ни
представляй,  а  все  в  результате  выходило,  что  все  походи¬
ли  около  печи,  а  никто  оттуда  горячего  каштана  своими
руками  не  выхватил,  а  труд  вынуть  этот  каштан  предоста¬
вили  престарелому  митрополиту,  которому  всего  меньше
было  касательства  к  злобе  нашего  дня.
 Что  же  он,  в  самом  деле,  учинит?
 XVII
 Но  в  нетерпеливом  ожидании  результата,  который  дол¬
жен  был  последовать  в  самом  остром  моменте  этого  чисто
мирского,  казенного  дела  от  духовного  владыки,  мне  при¬
помнился  еще  один,  довольно  общеизвестный  в  свое  время
в  Киеве  случай,  где  митрополит  Филарет  своим  милосер¬
дием  дал  неожиданный  оборот  одному  деликатнейшему  об¬
стоятельству.
 В  одном  дружественном  доме  Т.  случилось  ужасное  не¬
счастие:  чрезвычайно  религиозная,  превосходно  образован¬
ная,  возвышеннейшей  души  дама  К.  Ф.  окончила  жизнь
самоубийством,  и  притом,  как  нарочно,  распорядилась  всем
так,  что  не  было  никакой  возможности  отнести  ее  несчаст¬
ную  решимость  к  умоповреждению  или  какому-нибудь  ино¬
му  мозговому  расстройству.
 305

Врач  М—к  не  давал  такого  свидетельства,  а  без  того
полиция  не  дозволяла  погребения  с  церковным  обрядом
и  на  христианском  кладбище.
 Все  это,  разумеется,  еще  более  увеличивало  скорбь
и  без  того  пораженного  событием  семейства,  но  делать  бы¬
ло  нечего...
 Тогда  одному  из  родственников  покойной,  Альфреду
Юнгу,  плохому  редактору  «Киевского  телеграфа»,  но  пре¬
красного  сердца  человеку,  пришла  мысль  броситься  к  мит¬
рополиту  и  просить  у  него  разрешения  похоронить  покой¬
ницу  как  следует,  по  обрядам  церкви,  несмотря  на  вра¬
чебно-полицейские  акты,  которые  исключали  эту  возмож¬
ность.
 Митрополит  принял  Юнга  (хотя  время  уже  было  не¬
урочное,—  довольно  поздно  к  вечеру),—  выслушал  о  не¬
счастий  Т.,  покачал  головой  и,  вздохнув,  заговорил:
 —  Ах,  бедная,  бедная,  бедная...  Знал  ее,  знал...  бедная.
 —  Владыка!  не  дозволяют  ее  схоронить  по  обряду...
это  для  семейства  ужасно!
 —  Ну  зачем  не  схоронить?  Кто  смеет  не  дозволить?
 —  Полиция  не  дозволяет.
 —  Ну  что  там  полиция!  —  перебил  с  милосердым
нетерпением  Филарет.—  Ишь  что  выдумали.
 —  Это  потому,  ваше  высокопреосвященство,  что  врач
находит,  что  она  в  полном  уме...
 —  Ну-у  что  там  врач...  много  он  знает  о  полном  уме!
Я  лучше  его  знаю...  Женщина...  слабая...  немощный  со¬
суд  —  скудельный: 	приказываю,  чтобы  ее  схоронили  по
обряду,  да,  приказываю.
 И  как  он  приказал  —  разумеется,  так  и  было.  Могло
то  же  самое  или  что-нибудь  в  этом  роде  случиться  и  сей¬
час:  он  все  ведь  был  тот  же  сегодня,  как  и  тогда,  и  ныне
он  тоже  мог  что-нибудь  такое  «лучше»  всех  нас  знать  и  ре¬
шить  все  так,  чтобы  милость  и  истина  встретились  и  прав¬
да  и  суд  облобызались.  Что  же  дивного,  когда  дело  по¬
шло  не  на  то,  чем  мы  руководимся,  а  на  то,  что  он  усмо¬
трит.
 Скажет:  «я  лучше  их  знаю»,—  и  конец!
 И  ни  на  минуту  до  сей  поры  не  уверенный  в  возмож¬
ности  спасения  интролигатора,  я  вдруг  стал  верить,  что
неожиданное  направление,  данное  делу  князем  Васильчико¬
вым,  привело  это  дело  как  раз  к  такому  судии,  который
разрешит  его  самым  наисовершеннейшим  образом.
 Я  тогда  не  читал  еще  ни  сочинений  блаженного  Авгу¬
стина,  о  которых  упоминаю  в  начале  этого  рассказа,  и  не
 1  «De  fide  et  operibus»  и  «De  catechisandis  rudibus».
 306

знал  превосходного  положения  Лаврентия  Стерна,  но
просто  по  сердцу  думал,  что  не  может  быть,  чтобы  митро¬
полит  счел  за  благоприятное  для  церкви  приобретение  та¬
кого  человека,  который,  по  меткому  выражению  Стерна,
делает  православию  визит  в  своем  поганом  халате!  Что  за
прибыль  в  новых  прозелитах,  которые  потом  составляют
в  христианстве  тот  вредный,  но,  к  сожалению,  постоян¬
ный  кадр  людей  без  веры,  без  чести,  без  убеждений  —  лю¬
дей,  ради  коих  «имя  Божие  хулится  во  языцех».
 «Нет,—  говорил  я  себе,—  нет:  митрополит  решит  это
правильно  и  прекрасно».
 И  я  не  ошибся,  и  теперь  возвращаюсь  к  моему  расска¬
зу,  с  тем  чтобы  на  сей  раз  уже  заключить  его  концом,  вен¬
чающим  дело.
 Приглашаю  теперь  читателя  возвратиться  к  тому  момен¬
ту,  когда  жид  и  чиновник  поехали  к  митрополиту  в  лавру.
 XVIII
 Жид  с  утра  в  этот  день  не  представлял  того  ужасаю¬
щего  отчаяния,  с  каким  он  явился  вчера  вечером.  Правда,
что  он  и  теперь  завывал,  метался  и  дергался  «на  резинке»,
но  сравнительно  со  вчерашним  это  было  спокойнее.  Это,
может  быть,  до  известной  степени  объяснялось  тем,  что  он
утром  сбегал  на  постоялый  двор,  где  содержались  рекру¬
ты,  и  издали  посмотрел  на  сынишку.  Но  когда  интролига¬
тора  посадили  в  сани,  приступы  отчаяния  с  ним  опять  во¬
зобновились,  и  еще  в  сугубом  ожесточении.  Он,  говорят,
походил  на  сумасшедшего  или  на  упившегося  до  безумия:
он  схватывался,  вскакивал,  голосил,  размахивал  в  воздухе
руками  и  несколько  раз  порывался  скатиться  кубарем  с  са¬
ней  и  убежать.  Куда  и  зачем?  —  это  он  едва  ли  понимал,
но  когда  они  проезжали  под  одною  из  арок  крепостных
валов,  ему  это,  наконец,  удалось:  он  выпал  в  снег  и,  вско¬
чив,  бросился  к  стене,  заломил  на  нее  вверх  руки  и  завыл:
 —  Ой,  Иешу!  Иешу!  що  твий  пип  со  мной  зробыть?
 Два  услужливые  солдатика,  которые  подоспели  на  этот
случай,  взяли  его,  погнули  как  надо,  чтобы  усадить  в  сани,
и  поезд  чрез  пару  секунд  остановился  у  святых  ворот,  или,
как  в  Киеве  говорят,  у  святой  брамы.
 1  Известный  английский  юморист,  пастор  суттонского  прихода,
Лаврентий  Стерн,  прославившийся  своим  веселым  остроумием  и  не¬
жною  чувствительностью,  говорит:  «Напрасно  думают  быть  христиа¬
нами  те,  которые  не  постарались  сделаться  добрыми  людьми.  Идти  ко
Христу,  имея  недобрые  замыслы  против  человека,  более  несоответст¬
венно,  чем  делать  визит  в  халате».  (Стерн,  ч.  2,  стр.  6  и  7).  (Прим.
автора.).
 307

Тут  не  пером  описать  то,  что  начало  делаться  с  евреем,
пока  дошло  до  конца  дело:  он  делал  поклоны  и  реверансы
не  только  встречным  живым  инокам,  но  даже  и  стенным
изображениям,  которые,  вероятно,  производили  на  него
свое  впечатление,  и  все  вздыхал.
 Подслеповатый  инок,  сидевший  под  брамою  с  кропилом
за  чашею  святой  воды,  покропил  его,—  он  обтерся  и  по¬
шел  за  своим  вождем  далее.
 Теперь  надо  было  уже  получить  доступ  к  митрополиту,
представиться  ему  и  ждать:  чем  он  обрадует?
 Друкарт  все,  конечно,  обдумал,  как  ему  исполнить  воз¬
ложенное  на  него  поручение:  он  хотел  оставить  еврея  где
будет  удобно  внизу  и  велеть  доложить  митрополиту  об  од¬
ном  себе  и  единолично,  спокойно  и  последовательно  изло¬
жить  все  дело  и,  насколько  возможно,  склонить  доброго
старца  к  состраданию  к  несчастному  интролигатору:  а  там,
разумеется,—  что  будет,  то  будет.
 Не  знаю,  вышло  бы  хорошо  или  худо,  если  бы  дело  по¬
шло  таким  образом,  по  объясненному,  рассчитанному  пла¬
ну;  но  все  это  никуда  не  годилось,  потому  что  с  верхов  для
развязки  всей  этой  истории  учрежден  был  другой  план.
 Напоминаю,  что  это  было  в  самый  превосходный,  пого¬
жий  день.  Покойный  владыка  Филарет  тогда  уже  был
близок  к  закату  дней  и  постоянно  прихварывал,  и  даже
очень  мучительно  и  тяжко.  Страдания  его  облегчал  про¬
фессор  Вл.  Аф.  Караваев,  а  еще  чаще  его  помощник,
г.  Заславский,  которого  покойный  в  шутку  звал  «отец  За¬
славский».  Промежутки,  когда  он  был  здоровее  и  мог  об¬
ходиться  без  визитов  «отца  Заславского»,  были  непродол¬
жительны  и  нечасты,  но,  однако,  бывали  —  и  тогда  он  бод¬
рился  и  даже  выходил  на  воздух.
 Жид  и  его  предстатель  как  раз  попали  на  такой  слу¬
чай:  не  успели  они,  обогнув  колокольню,  завернуть  вправо
к  митрополитским  покоям,  как  увидали  у  дверей  на  помо¬
сте  небольшую  группу  чернецов,—  кажется,  по  рассказу,
человека  три  или  четыре,  и  между  ними  сам  владыка.
 Выйдя  на  короткое,  вероятно,  время  вздохнуть  мягким
воздухом  прекрасного  дня,  митрополит  был  без  клобука
и  всяких  других  знаков  своего  сана  —  по-домашнему,  в  теп¬
лой  шубке  и  мягеньком  колпачке,  но  Друкарт  узнал  его
издали  и,  поклонясь,  подошел  и  начал  излагать  цель  сво¬
его  посольства.
 Митрополит  слушал,  не  обнаруживая  никакого  внима¬
ния  и  прищуривая  прозрачные,  тогда  уже  потемневшие  ве¬
ки  своих  глаз,  и  все  смотрел  на  крышу  одного  из  куполов
великой  церкви,  по  которому  на  угреве  расположились  го¬
 308

луби,  галки  и  воробьи.  По-видимому,  его  как  будто  очень
занимали  птицы,  но  когда  Друкарт  досказал  ему  исто¬
рию  —  как  наемщик  обманул  своего  нанимателя,  он  ти¬
хонько  улыбнулся  и  проговорил:
 —  Ишь  ты,  вор  у  вора  дубинку  украл,—  и,  покачав
головою,  опять  продолжал  смотреть  на  птичек.
 —  Владыко,—  говорил  ему  между  тем  Друкарт,—  это
дело  теперь  в  таком  положении...—  и  он  изложил  все  из¬
вестное  нам  положение.
 Митрополит  молчал  и  по-прежнему  вдыхал  в  себя  воз¬
дух  и  смотрел  на  птиц.
 Положение  посла  становилось  затруднительно,—  он
еще  рассказал  что-то  и  умолк;  владыка  тоже  молчал
и  смотрел  на  птичек.
 —  Что  прикажете  доложить  князю,  ваше  высокопреос¬
вященство,—  снова  попытался  так  Друкарт.—  Его  сиятель¬
ство  усердно  вас  просит,  так  как  закон  ставит  его  в  невоз¬
можность...
 —  Закон...  в  невозможность...  меня  просит!  —  как  бы
вслух  подумал  митрополит  и  вдруг  неожиданно  перевел
глаза  на  интролигатора,  который,  страшно  беспокоясь,  сто¬
ял  немного  поодаль  перед  ним  в  согбенной  позе...
 Слабые  веки  престарелого  владыки  опустились  и  опять
поднялись,  и  нижняя  челюсть  задвигалась.
 —  А?  что  же  мне  с  тобою  делать,  жид!  —  протянул  он
и  добавил  вопросительно:  —  а?  Ишь  ты,  какой  дурак!
 Дергавшийся  на  месте  интролигатор,  заслышав  обра¬
щенное  к  нему  слово,  так  и  рухнулся  на  землю  и  пошел
извиваться,  рыдая  и  лепеча  опять:  «Иешу!  Иешу!  Гано¬
цри!  Ганоцри!»
 —  Что  ты,  глупый,  кричишь?  —  проговорил  митропо¬
лит.
 —  Ой,  васе...  ой,  васе...  васе  высокопреосвященство...
коли  же...  коли  же  никто...  никто...  як  ви...
 —  Неправда:  никто  как  Бог,  а  не  я,—  глупый  ты!
 —  Ой  бог,  ой  бог...  Ой  Иешу.  Иешу...
 —  Зачем  говоришь  Иешу?  —  скажи:  Господи  Иисусе
Христе!
 —  Ой,  коли  же...  господи,  ой,  Сусе  Хриште...  Ой,
ой,  дай  мине...  дай  мине,  гошподин...  гошподи...  дай  мое
детко!
 —  Ну,  вот  так!..  Глупый...
 —  Он  до  безумия  измучен,  владыка,  и...  удивительно,
как  он  еще  держится,—  поддержал  тут  Друкарт.
 Митрополит  вздохнул  и  тихо  протянул  с  задушевно¬
стью  в  голосе:
 309

—  Любы  николи  же  ослабевает,—  опять  поднял  глаза
к  птичкам  и  вдруг  как  бы  им  сказал:
 —  Не  достоин  он  крещения...  отослать  его  в  прием,—
и  с  этим  он  в  то  же  самое  мгновение  повернулся  и  ушел
в  свои  покои.
 Апелляции  на  этот  владычный  суд  не  было,  и  все  были
довольны,  как  истинно  «смиреннейший»  первосвятитель
стал  вверху  всех  положений.  «Недостойного»  крещения
хитреца  привели  в  прием  и  забрили,  а  ребенка  отдали  его
отцу.  Их  счастьем  и  радостью  любоваться  было  некогда;
забритый  же  наемщик,  сколько  мне  помнится,  после  приема
окрестился:  он  не  захотел  потерять  хорошей  крестной  мате¬
ри  и  тех  тридцати  рублей,  которые  тогда  давались  каждо¬
му  новокрещенцу-еврею...
 Значит,  и  с  этой  стороны  потери  не  было,  и  я  на  этом
мог  бы  и  окончить  свой  рассказ,  если  бы  к  нему  не  при¬
надлежал  особый,  весьма  замечательный  эпилог.
 XIX
 (ГЛАВА  ВМЕСТО  ЭПИЛОГА)
 С  прекращением  Крымской  войны  и  возникновением
гласности  и  новых  течений  в  литературе  немало  молодых
людей  оставили  службу  и  пустились  искать  занятий  при
частных  делах,  которых  тогда  вдруг  развернулось  доволь¬
но  много.  Этим  движением  был  увлечен  и  я.
 Мне  привелось  примкнуть  к  операциям  одного  англий¬
ского  торгового  дома,  по  делам  которого  я  около  трех  лет
был  в  беспрестанных  разъездах.
 Останавливаясь,  как  требовали  дела,  то  в  одном,  то
в  другом  месте,  иногда  довольно  подолгу,  я  в  свободное
время  много  читал  и  покупал  интересовавших  меня  старых
и  новых  сочинений.  Так,  купив  раз  на  ярмарке  у  ворот
Троице-Сергиевой  лавры  сочинения  Вольтера,  я  заинтере¬
совался  нападками  этого  писателя  на  Библию.  Что  это
в  самом  деле:  как  и  на  чем  могло  быть  написано  Моисеем
Пятокнижие,  каким  способом  мог  быть  истолчен  в  порошок
золотой  телец,  когда  золото  в  порошок  не  толчется,  и  тому
подобные  вопросы  смущали  меня  и  заставляли  искать  на
них  удовлетворительного,  резонного  решения.
 Мне  захотелось  во  что  бы  то  ни  стало  достать  и  про¬
честь  так  называемые  «Иудейские  письма  к  господину
Вольтеру»,  давно  разошедшееся  русское  издание,  которое
составляет  библиографическую  редкость.
 За  получением  книг  в  этом  роде  тогда  обращались
в  московский  магазин  Кольчугина  на  Никольской,  но  там
 310

на  этот  случай  тоже  не  было  этой  книги,  и  мне  указали  на
другую  лавку,  приказчик  которой  мне  обещал  достать
«Иудейские  письма»  у  какого-то  знакомого  ему  переплет¬
чика.
 Я  ждал  и  наведывался,  когда  достанут,  а  книги  всё
не  доставали:  говорили,  что  переплетчика  этого  нет,—  что
он  где-то  в  отлучке.
 Так  дотянулось  время,  что  мне  надо  было  уже  и  уез¬
жать  из  Москвы,  и  вот  накануне  самого  отъезда  я  еще
раз  зашел  в  лавку,  и  мне  говорят:
 —  Он  приехал,—  посидите,  должен  сейчас  принести.
 Я  присел  и  пересматриваю  кое-какое  книжное  старье,
 как  вдруг  слышу,  говорят:
 —  Несет!
 С  этим,  вижу,  в  лавку  входит  старик  —  седой,  очень
смирного,  покойного  вида,  но  с  несомненно  еврейским  обли¬
чием,—  одет  в  русскую  мещанскую  чуйку  и  в  русском  су¬
конном  картузе  с  большим  козырем;  а  в  руках  связка  книг
в  синем  бумажном  платке.
 —  Ишь  как  ты  долго,  Григорий  Иваныч,  собирался,—
говорят  ему.
 —  Часу  не  было,—  отвечает  он,  спокойно  кладя  на  при¬
лавок  и  вывязывая  из  платка  книги.
 Ему,  не  говоря  ни  слова,  заплатили  сколько-то  денег,
а  мне  сказали,  что  пришлют  книги  вечером  вместе  с  други¬
ми  и  со  счетом.
 Понятно,  что  это  был  торговый  прием,—  да  и  не  в  этом
дело;  а  мне  нравился  сам  переплетчик,  и  я  с  ним  разгово¬
рился.  Предметом  разговора  были  поначалу  эти  же  прине¬
сенные  им  книги  «Иудейские  письма  к  господину  Вольтеру».
 —  Интересные,—  говорю,—  эти  книги?
 —  Н...  да,—  отвечает,—  разумеется...  кто  не  читал  —
интересные.
 —  Как  вам  кажется:  действительно  ли  они  писаны  рав¬
винами?
 —  Н...  н...  бог  знает,—  отвечал  он  словно  немножко
нехотя  и  вдруг,  приветно  улыбнувшись,  добавил:  —  чита¬
ли,  может  быть,  про  Бубель  (в  речи  его  было  много  ев¬
рейского  произношения):  она  про  що  немует,  як  онемевший
Схария,  про  що  гугнит,  як  Моисей...  Кто  ее  во  всем  допы¬
тать  может?  Фай!  ничого  не  разберешь!  —  вот  Евангели¬
ум  —  то  книжка  простая,  ясная,  а  Бубель...
 Он  махнул  рукою  и  добавил:
 —  Бог  знает,  що  там  когда  и  як  да  ещо  и  на  чем  писа¬
но?  —  с  того  с  ума  сходили!
 Я  выразил  некоторое  удивление,  что  он  знает  Евангелие.
 311

—  А  що  тут  за  удивительно,  як  я  христианин?..
 —  И  вы  давно  приняли  христианство?
 —  Нет,  не  очень  давно...
 —  Кто  же  вас  убедил,—  говорю,—  в  христианстве?
 —  Ну,  то  же  ясно  есть  и  у  Бубель:  там  писано,  що
Мессия  во  втором  храме  повинен  прийти,  ну  я  и  увидал,
що  он  пришел...  Чего  же  еще  шукать  али  ждать,  як  он  уже
с  нами?
 —  Однако  евреи  все  это  место  читали,  а  не  верят.
 —  Не  верят,  бо  они  тех  талмудов  да  еще  чего-нибудь
пустого  начитались  и  бог  знает  якии  себе  вытребеньки  по¬
выдумляли:  який  он  буде  Мессия  и  як  он  ни  бы  то  нико¬
му  не  ведомо  откуда  явиться  и  по-земному  царевать  ста¬
нет,  а  они  станут  понувать  в  мире...  Але  все  то  пустое:  он
пришел  в  нашем,  в  рабском  теле,  и  нам  треба  только  дер¬
жати  его  учительство.  Прощайте!
 Он  поклонился  и  вышел,  а  я  разговорился  о  нем  с  ла¬
вочником,  который  рассказал  мне,  что  это  человек  «очень
умственный».
 —  Да  какой,—  говорю,—  в  самом  деле  он  веры?
 —  Да  истинно,—  отвечает,—  он  крещеный  —  иные  его
даже  вроде  подвижника  понимают.
 —  Он,—  говорю,—  и  начитанный,  кажется?
 —  Про  это  и  говорить  нечего,  но  только  редко  с  кем
о  книгах  говорит,  и  то  словцо  кинет  да  рукой  махнет;
а  своим  —  жидам  так  толкует  и  обращает  их  и  много  от
них  терпит: 	они 	его  и  били  и  даже  раз  удавить  хотели,
 ну  он  не  робеет:  «приходил,  говорит,  Христос,  и  другого
не  ждите  —  не  будет».
 —  Ну  а  они  что  же?
 —  Ну  и  они  тоже  руками  махают:  и  он  махает,  и  они
махают,  а  сами  всё  гыр-гыр,  как  зверье,  рычат,  а  потом
и  ничего  —  образумятся.
 —  И  семья  у  него  вся  христиане?
 Купец  засмеялся.
 —  Какая  же,—  говорит,—  у  него  может  быть  семья,
когда  он  этакой  суевер?
 —  Чем  же  суевер?
 —  Да,  а  как  его  иначе  понимать:  никакого  правила  не
держит,  и  деньги  тоже...
 —  Деньги  любит?  —  перебиваю.
 —  Какой  же  любит,  когда  все,  что  заработает,—  одною
рукою  возьмет,  а  другою  отдаст.
 —  Кому  же?
 —  Все  равно.
 —  Только  евреям  или  христианам?
 312

—  Говорю  вам:  все  равно.  Он  ведь  помешан.
 —  Будто!
 —  Верно  вам  говорю:  с  ним  случай  был.
 —  Какой?
 Тут  и  сам  этот  мой  собеседник  рукою  замахал.
 —  Давно,—  говорит,—  у  него  где-то  сына,  что  ли,
в  набор  было  взяли,  да  что-то  такое  тонул  он,  да  крокодил
его  кусал,  а  потом  с  наемщиком  у  него  вышло,  что  при¬
нять  его  не  могли,  пока  киевский  Филарет  благословил,
чтобы  ему  лоб  забрить;  ну  а  сынишка-то  сам  собою  после
вскоре  умер,  заморили  его,  говорят,  ставщики,  и  жена
померла,  а  сам  он  —  этот  человек  —  подупавши  был  в  со¬
стоянии  и...  «надо,  говорит,  мне  больше  не  о  земном  ду¬
мать,  а  о  небесном,  потому  самое  лучшее,  говорит,  разре¬
шиться  и  со  Христом  быть...»
 Ну,  тут  мне  и  вспомнилось,  где  я  этого  человека  видел,
и  вышло  по  присловию:  «привел  бог  свидеться,  да  нечего
дать»:  он  был  уже  слишком  много  меня  богаче,
 XX
 И  еще  два  слова  в  личное  мое  оправдание.
 С  некоторых  пор  в  Петербурге  рассказывают  странную
историю:  один  известнейший  «иерусалимский  барон»  доби¬
вается,  чтобы  ему  дали  подряд  на  нашу  армию.  Опасаясь,
что  этот  господин  все  дело  поведет  с  жидами  и  по-жидов¬
ски,  ему  не  хотят  дать  этой  операции...  И  что  же:  седьмого
или  восьмого  сего  февраля  читаю  об  этом  уже  в  газетах,
с  дополнением,  что  «иерусалимский  барон»  кинулся  ко
«всемогущим  патронессам»,  которые  придумали  самое  бла¬
гонадежное  средство  поправить  дело  в  своем  вкусе:  они  кре¬
стят  барона,  и,  кажется,  со  всею  его  подрядною  свитою!!
 Газеты  называют  это  «новым  миссионерским  приемом»
и  говорят  («Новое  время»,  №  340),  что  «люди,  от  кото¬
рых  зависит  отдача  сукна,  подметок,  овса  и  сена,  у  нас  мо¬
гут  быть  миссионерами  гораздо  счастливее  тех  наших  мис¬
сионеров,  которые  так  неуспешно  действуют  на  Дальнем
Востоке».  Газета  находит  возможным,  что  «наши  велико¬
светские  старухи  воспользуются  счастливою  мыслию  обра¬
щать  в  православие  за  небольшую  поставку  сапожного  то¬
вара».
 Констатируя  этот  факт  как  неоспоримое  доказательство,
что  моя  книжка  «На  краю  света»  ничего  в  воззрении  вели¬
косветских  крестителей  не  изменила,  я  почтительно  прошу
моих  высокопросвещенных  судей  —  вменить  мне  это  в  об¬
легчающее  обстоятельство.
 313

ЯЗВИТЕЛЬНЫЙ
 Рассказ  чиновника  особых  поручений
 1
 При  прежнем  губернаторе  у  нас  не  позволялось  курить
в  канцелярии.  Старшие  чиновники  обыкновенно  куривали
в  маленькой  комнатке,  за  правительским  кабинетом,
а  младшие  —  в  сторожке.  В  этом  курении  у  нас  уходила
большая  половина  служебного  времени.  Я  и  мои  товарищи,
состоявшие  по  особым  поручениям,  не  обязаны  были  сидеть
в  канцелярии  и  потому  не  нуждались  вовсе  в  канцелярских
курильных  закоулках;  но  все-таки  каждый  из  нас  считал
своею  обязанностью  прийти  покоптить  папиросным  дымом
стены  комнаты,  находившейся  за  правительским  кабинетом.
Эта  комната  была  для  нас  сборным  местом,  в  которое
всякий  спешил  поболтать,  посплетничать,  посмеяться  и  по¬
советоваться.
 Один  раз,  наработавшись  вволю  над  пересмотром  толь¬
ко  что  оконченного  мною  следствия,  я  вышел  прогуляться.
День  был  прекрасный,  теплый,  с  крыш  падали  капели,  и  на
перекрестках  улиц  стояли  лужи.  Шаг  за  шагом  я  дошел  до
канцелярии  и  вздумал  зайти  покурить.  Правитель  был
с  докладом  у  губернатора.  В  комнате  за  правительским
кабинетом  я  застал  двух  помощников  правителя,  полицмей¬
стера  и  одного  из  моих  товарищей,  только  что  возвратив¬
шегося  с  следствия  из  дальнего  уезда.  Пожав  поданные
мне  руки,  я  закурил  папироску  и  сел  на  окно,  ничем  не
прерывая  беседы,  начатой  до  моего  прихода.  Возвратив¬
шийся  молодой  чиновник  особых  поручений  с  жаром  рас¬
сказывал  об  открытых  им  злоупотреблениях  по  одному  по¬
лицейскому  управлению.  В  рассказе  его  собственно  не  было
ничего  занимательного,  и  рассказом  этим  более  всех  был
заинтересован  сам  рассказчик,  веровавший,  что  в  нашей  ад¬
министративной  организации  обнаружить  зло  —  значит
сделать  шаг  к  его  искоренению.  Из  помощников  правителя
один  еще  кое-как  слушал  этот  рассказ,  но  другой  без  це¬
ремонии  барабанил  по  окнам  пальцами,  а  полицмейстер,
оседлав  ногами  свою  кавалерийскую  саблю,  пускал  из-под
усов  колечки  из  дыма  и  как  бы  собирался  сказать:  «Как
вы,  дитя  мое,  глупы!»
 314

2
 Среди  таких  наших  занятий  растворилась  дверь,  соеди¬
нявшая  комнатку  с  правительским  кабинетом,  и  правитель
проговорил  кому-то:
 —  Вот  наш  клуб.  Прошу  вас  здесь  покурить;  а  я  сей¬
час  отделаюсь  и  буду  к  вашим  услугам.
 В  двери  показался  высокий  плотный  блондин,  лет  со¬
рока,  в  очках,  с  небольшою  лысиною  и  ласковым  выраже¬
нием  в  лице.
 —  Господин  Ден,—  проговорил  правитель,  рекомендуя
нам  введенного  им  господина.—  Господин  Ден  приехал,
господа,  с  полномочием  князя  Кулагина  на  управление  его
имениями.  Прошу  вас  с  ним  познакомиться.  Это  мои  сот¬
рудники  N,  X,  Y,  Z,  —  отрекомендовал  нас  правитель
господину  Дену.  Начались  рукожатия  и  отрывочные:
«очень  рад,  весьма  приятно»  и  т.  д.
 Правитель  с  полицмейстером  вышли  в  кабинет,  а  мы
опять  начали  прерванный  кейф.
 —  Вы  давно  в  наших  краях?  —  спросил  Дена  мой  мо¬
лодой  товарищ,  слывший  за  светского  человека.
 —  Я  первый  раз  в  здешней  губернии,  и  даже  только  со
вчерашнего  дня,—  отвечал  г-н  Ден.
 —  Да;  я  не  то  спросил.  Я  хотел  сказать:  вы  уже  зна¬
комы  с  нашей  губернией?
 —  Не  знаю,  как  вам  сказать,—  и  да  и  нет.  Я  знаком
с  имениями  князя  по  отчетам,  которые  мне  предъявляли
в  главной  конторе,  и  по  рассказам  моего  доверителя.  Но...
впрочем,  я  полагаю,  что  ваша  губерния  то  же  самое,  что
и  Воронежская  и  Полтавская,  в  которых  я  управлял  уже
княжескими  имениями.
 —  Ну,  не  совсем,—  отозвался  один  помощник  прави¬
теля  канцелярии,  слывший  у  нас  за  политико-эконома.
 —  В  чем  же  резче  всего  проявляются  особенности
здешней  губернии?  —  отнесся  к  нему  Деи.—  Я  буду  много
обязан  вам  за  ваши  опытные  указания.
 —  Да  во  многом.
 —  О,  я  не  смею  спорить;  но  мне  бы  хотелось  узнать,
на  чем  именно  я  могу  споткнуться,  если  буду  держаться
здесь  системы  управления,  принятой  мною  с  моего  приезда
в  Россию?  Я  тех  убеждений,  что  неуклонная  система  все¬
гда  достигает  благих  целей.
 Политико-эконом  не  ответил  на  этот  вопрос  Дену,  по¬
тому  что  молодой  чиновник  перебил  его  вопросом:
 —  А  вы  давно  в  России?
 —  Седьмой  год,—  отвечал  Ден.
 315

—  Вы...  если  не  ошибаюсь...  иностранец?
 —  Я  англичанин.
 —  И  так  хорошо  говорите  по-русски.
 —  О  да.  Я  еще  в  Англии  учился  по-русски,  и  теперь
опять  седьмой  год  изо  дня  в  день  с  крестьянами;  что  ж
тут  удивительного!
 —  Вы  свыклись  и  с  нашим  народом  и  с  нашими  по¬
рядками?
 —  Кажется,—  улыбаясь,  ответил  Ден.
 —  Имения  князя  в  нашей  губернии  не  цветут.
 —  Да,  я  это  слышал.
 —  Вам  будет  много  труда.
 —  Как  везде.  Без  труда  ничего  не  двинешь.
 —  Может  быть,  побольше,  как  в  другом  месте.
 —  Ничего-с.  Нужна  только  система.  Не  нужно  быть  ни
варваром,  ни  потатчиком,  а  вести  дело  систематически,
твердо,  настойчиво,  но  разумно.  Во  всем  нужна  система.
 —  Где  же  вы  намерены  основать  свою  резиденцию?  —
спросил  политико-эконом.
 —  Я  думаю,  в  Рахманах.
 —  Отчего  же  не  в  Жижках?  Там  покойная  княгиня
жила;  там  есть  и  готовый  дом  и  прислуга;  а  в  Рахманах,
мне  кажется,  ничего  нет,—  заметил  молодой  чиновник.
 —  У  меня  на  это  есть  некоторые  соображения.
 —  Своя  система,—  смеясь,  вставил  помощник  прави¬
теля.
 —  Именно.
 Правитель  с  шляпой  на  голове  отворил  двери  и  сказал
Дену:  «Едем-с!»
 Мы  пожали  опять  друг  другу  руки  и  расстались.
 3
 Село  Рахманы  находится  в  соседстве  с  Гостомельски¬
ми  хуторами,  где  я  увидел  свет  и  где  жила  моя  мать.
Между  хуторами  и  селом  всего  расстояния  считают  верст
девять,  не  более,  и  они  всегда  на  слуху  друг  у  друга.  За¬
езжая  по  делам  службы  в  К—ой  уезд,  я  обыкновенно  все¬
гда  заворачивал  на  хутора,  чтобы  повидаться  с  матушкой
и  взглянуть  на  ее  утлое  хозяйство.  Мать  моя  познакоми¬
лась  с  Стюартом  Яковлевичем  Деном  и  с  его  женою  и  при
всяком  свидании  со  мной  все  никак  не  могла  нахвалиться
своими  новыми  соседями.  Особенно  она  до  небес  превоз¬
носила  самого  Дена.
 —  Вот,—  говорила  она,—  настоящий  человек;  умный,
рассудительный,  аккуратный.  Во  всем  у  него  порядок,  зна¬
 316

ет  он,  сколько  можно  ему  издержать,  сколько  нужно  оста¬
вить;  одним  словом,  видно,  что  это  человек  не  нашего  рус¬
ского,  дурацкого  воспитания!
 Другие  соседи  тоже  были  без  ума  от  Дена.  Просто
в  пословицу  у  них  Ден  вошел:  «Ден  говорит,  так-то  надо
делать;  Ден  так-то  не  советует»,  и  только  слов,  что  Ден
да  Ден.  Рассказам  же  и  анекдотам  про  Дена  и  конца  нет.
Повествуют,  как  все  отменилось  в  княжеских  имениях
с  приезда  Стюарта  Яковлевича,  все,  говорят,  на  ноги  под¬
нял;  даже  отъявленных  воров,  которых  в  нашем  крае  уро¬
жай,  и  тех  определил  в  свое  дело.  Да  еще  так:  самых  из¬
вестных  лентяев  поделал  надсмотрщиками  по  работам;
а  воров,  по  нескольку  раз  бывших  в  остроге,  назначил
в  экономы,  в  ключники  да  в  ларечники,  и  все  идет  так,  что
целый  округ  завидует.  «Вот,—  думаю  себе,—  дока-то  на
наших  мужиков  явился!»
 Хотелось  мне  самому  посмотреть  на  рахманские  дико¬
вины,  да  все  как-то  не  приходилось.  А  тем  временем  минул
год,  и  опять  наступила  зима.
 4
 Вечером  4  декабря  жандарм  принес  мне  записку,  кото¬
рою  дежурный  чиновник  звал  меня  позже,  в  одиннадцать
часов,  к  губернатору.
 —  Вы,  кажется,  здешний  уроженец?  —  спросил  меня
губернатор,  когда  я  вошел  к  нему  по  этому  зову.
 Я  отвечал  утвердительно.
 —  Вы  живали  в  К—ом  уезде?
 —  Я  там,—  говорю,—  провел  мое  детство.  К—ой  уезд
мое  родное  гнездо.
 —  И  у  вас  там  много  знакомых?  —  продолжал  спраши¬
вать  губернатор.
 «Что  за  лихо!»  —  подумал  я,  выдерживая  этот  допрос,
и  отвечал,  что  я  хорошо  знаю  почти  весь  уезд.
 —  У  меня  к  вам  есть  просьба,—  начал  губернатор.—
Пишет  мне  из  Парижа  князь  Кулагин,  что  послал  он
в  свои  здешние  имения  англичанина  Дена,  человека  све¬
дущего  и  давно  известного  князю  с  отличной  стороны,
а  между  тем  никак  не  огребется  от  жалоб  на  него.  Сделай¬
те  милость,—  не  в  службу,  а  в  дружбу: 	съездите  вы
в  К—ой  уезд,  разузнайте  вы  это  дело  по  совести  и  дайте
мне  случай  поступить  по  совести  же.
 Поехал  я  в  город  К.  в  эту  же  ночь,  а  к  утреннему  чаю
был  у  моей  матери.  Там  о  жалобах  к—ских  крестьян  на
 317

Дена  и  слуху  нет.  Спрашиваю  матушку:  «Не  слыхали  ли,
как  живут  рахманские  мужики?»
 —  Нет,  мой  друг,  не  слыхала,—  говорит.—  А  впрочем,
что  им  при  Стюарте  Яковлевиче!
 —  Может  быть,—  говорю,—  он  очень  строг  или  горяч?
 —  В  порядке,  разумеется,  спрашивает.
 —  Сечет,  может,  много?
 —  Что  ты!  что  ты!  Да  у  него  и  розог  в  помине  нет!
Кого  если  и  секут,  так  на  сходке,  по  мирской  воле.
 —  Может  быть,  он  какие-нибудь  другие  свои  делишки
неаккуратно  ведет?
 —  Что  ты  начать-то  хочешь?
 —  Как,  говорю,—  он  к  красненьким  повязочкам  равно¬
душен  ли?
 —  О,  полно,  сделай  милость,—  проговорила  мать
и  плюнула.
 —  Да  вы  чего,  матушка,  сердитесь-то?
 —  Да  что  ж  ты  глупости  говоришь!
 —  Отчего  же  глупости?  Ведь  это  бывает.
 —  Подумай  сам:  ведь  он  женатый!
 —  Да  ведь,  родная,—  говорю,—  иной  раз  и  женатому
невесть  что  хуже  холостого  снится.
 —  Эй!  поди  ты!  —  опять  крикнула  мать,  плохо  скрывая
свою  улыбку.
 —  Ну  чем  же  нибудь  он  да  не  угодил  на  крестьян?
 —  Что,  мой  друг,  чем  угождать-то!  Они  галманы  бы¬
ли,  галманы  и  есть.  Баловство  да  воровство  —  вот  что  им
нужно.
 5
 Объехал  два,  три  соседние  дома,—  то  же  самое.  На
Николин  день  в  селе  ярмарка.  Зашел  на  поповку,  побеседо¬
вал  с  духовными,  стараясь  между  речами  узнать  что-ни¬
будь  о  причинах  неудовольствия  крестьян  на  Дена,  но  от
всех  один  ответ,  что  Стюарт  Яковлевич  —  такой  управи¬
тель,  какого  и  в  свете  нет.  Просто,  говорят,  отец  родной
для  мужика.  Что  тут  делать?  Верно,  думаю  себе,  в  самом
деле  врут  мужики.
 Так  приходилось  ни  с  чем  и  ехать  в  губернский  го¬
род.
 В  городе  К.  я  заехал,  без  всякой  цели,  к  старому  при¬
ятелю  моего  покойного  отца,  купцу  Рукавичникову.  Я  хо¬
тел  только  обогреться  у  старика  чайком,  пока  мне  приведут
почтовых  лошадей,  но  он  ни  за  что  не  хотел  отпустить  ме¬
ня  без  обеда.  «У  меня,—  говорит,—  сегодня  младший  сы¬
 318

нок  именинник;  пирог  в  печи  сидит;  а  я  тебя  пущу!  И  не
думай!  А  то  вот  призову  старуху  с  невестками  и  велю
кланяться».
 Надо  было  оставаться.
 —  Тем  часом  пойдем  чайку  попьем,—  сказал  мне  Рука¬
вичников.
 Нам  подали  на  мезонин  брюхастый  самовар,  и  мы  с  хо¬
зяином  засели  за  чай.
 —  Ты  что,  парень,  был  у  нас  волей,  неволей  или  своей
охотой?  —  спросил  у  меня  Рукавичников,  когда  мы  усе¬
лись  и  он  запарил  чай  и  покрыл  чайник  белым  полотен¬
цем.
 —  Да  и  волей,  и  неволей,  и  своей  охотой,  Петр  Анань¬
ич,—  отвечал  я.
 Я  знаю,  что  Петр  Ананьич  человек  умный,  скромный
и  весь  уезд  знает  как  свои  пять  пальцев.
 —  Вот,—  говорю,—  какое  дело,  и  пустое,  да  и  мудре¬
ное,—  и  рассказал  ему  свое  поручение.
 Петр  Ананьич  слушал  меня  внимательно  и  во время
рассказа  несколько  раз  улыбался;  а  когда  я  кончил,  про¬
говорил  только:
 —  Это,  парень,  не  пустое  дело.
 —  А  вы  знаете  Дена?
 —  Как,  сударь,  не  знать!
 —  Ну,  что  о  нем  скажете?
 —  Да  что  ж  о  нем  сказать?  —  проговорил  старик,  раз¬
ведя  руками,—  хороший  барин.
 —  Хороший?
 —  Да  как  же  не  хороший!
 —  Честный?
 —  И  покору  ему  этим  нет.
 —  Строг  уж,  что  ли,  очень?
 —  Ничего  ни  капли  не  строг  он.
 —  Что  ж  это,  с  чего  на  него  жалуются-то?
 —  А  как  тебе  сказать...  очень  хорош,—  похуже  надо,
вот  и  жалобы.  Не  по  нутру  мужикам.
 —  Да  отчего  не  по  нутру-то?
 —  Порядки  спрашивает,  порядки,  а  мы  того  терпеть  не
любим.
 —  Работой,  что  ли,  отягощает?  —  все  добиваюсь
я  у  Рукавичникова.
 —  Ну  какое  отягощение!  Вдвое  против  прежнего  им
теперь  легче...  А!  да  вот  постой!  вон  мужичонко  рахманов¬
ский  чего-то  приплелся.  Ей!  Филат!  Филат!  —  крикнул
в  форточку  Рукавичников.—  Вот  сейчас  гусли  заведем,—
прибавил  он,  закрыв  окно  и  снова  усевшись  за  столик.
 319

В  комнату  влез  маленький  подслеповатый  мужичок
с  гноящимися  глазками  и  начал  креститься  на  образа.
 —  Здравствуй,  Филат  Егорыч!  —  сказал  Рукавични¬
ков,  дав  мужику  окреститься.
 —  Здравствуй,  батюшка  Петр  Ананьич.
 —  Как  живешь-можешь?
 —  Ась?
 —  Как,  мол,  живешь?
 —  А!  Да  все  сла  те  богу  живем.
 —  Дома  все  ли  здорово?
 —  Ничего  будто,  Петр  Ананьич;  ничего.
 —  Всем,  значит,  довольны?
 —  Ась?
 —  Всем,  мол,  довольны?
 —  И-и!  Чем  довольными-то  нам  быть.
 —  Что  ж  худо?
 —  Да  все  бог  его  знает;  будто  как  не  вольготно  пока¬
зывается.
 —  Управитель,  что  ль,  опять?
 —  Да,  а  то  кто  ж!
 —  Аль  чем  изобидел?
 —  Вот  завод  затеял  строить.
 —  Ну?
 —  Ну  и  в  заработки  на  Украйну  не  пущает.
 —  Никого?
 —  Ни  одного  плотника  не  пустил.
 —  Это  нехорошо.
 —  Какое  ж  хорошество!  Барину  жалились;  два  проше¬
ния  послали,  да  все  никакой  еще  лизируции  нет.
 —  Поди  ж  ты  горе  какое!  —  заметил  Рукавичников.
 —  Да.  Так  вот  и  маемся  с  эстаким  с  ворогом.
 —  Видите,  какой  мошенник  ваш  Ден!  —  сказал,  обра¬
тясь  ко  мне,  Рукавичников.
 Мужик  в  меня  воззрился.
 —  А  вот  теперь  я  вам  расскажу,—  продолжал  мой  хо¬
зяин,—  какой  мошенник  вот  этот  самый  Филат  Егорыч.
 Мужик  не  обнаружил  никакого  волнения.
 —  Господин  Ден,  ихний  управляющий,  человек  добрей¬
шей  души  и  честнейших  правил...
 —  Это  точно,—  встрел  мужичок.
 —  Да.  Но  этот  господин  Ден  с  ними  не  умеет  ладить.
Всё  какие-то  свои  порядки  там  заводит;  а  по-моему,  не  по¬
рядки  он  заводит,  а  просто  слабый  он  человек.
 —  Это  как  есть  слабый,—  опять  подсказал  мужичок.
 —  Да.  Он  вот  у  них  другой  год,  а  спросите:  тронул  ли
он  кого  пальцем?  Что,  правду  говорю  или  вру?
 320

—  Это  так.
 —  Вот  изволите  видеть,  им  это  не  нравится.  Наказа¬
ния  его  всё  мягкие,  да  и  то  где-где  соберется;  работа  уроч¬
ная,  но  легкая:  сделай  свое  и  иди  куда  хочешь.
 —  Ступай,  значит.
 —  Что?
 —  Сделамши  свое,—  ступай,  говорю,  куда  хочешь,—
повторил  мужичок.
 —  Да.  Ну-с,  а  они  вот  на  него  жалобы  строчат.
 Мужик  молчал.
 —  Ну  а  на  заработки-то  он  их  зачем  же  не  пуска¬
ет?  —  говорил  я.
 —  Не  пускает-с,  не  пускает.  А  вы  вот  извольте  рас¬
спросить  Филата  Егоровича:  много  ли  ему  его  сыночек  за
два  года  из  работы  принес.  Расскажи-ка,  Филат  Егорыч.
 Мужичок  молчал.
 —  А  принес  ему,  сударь  мой,  его  сыночек  украинскую
сумку,  а  в  ней  сломанную  аглицкую  рубанку,  а  молодой  хо¬
зяйке  с  детками  французский  подарочек,  от  которого  чуть
у  целой  семьи  носы  не  попроваливались.  Вру,  что  ль?  —
опять  обратился  Рукавичников  к  мужичку.
 —  Нет,  это  было.
 —  Да,  было.  Ну-с,  а  Стюарт  Яковлевич  задумал  завод
винный  построить.  Я  его  за  это  хвалю;  потому  что  он  не
махину  какую  заводит,  а  только  для  своего  хлеба,  чтоб
перекурить  свой  хлеб,  а  бардой  скотинку  воспитать.  При¬
ходили  к  нему  разные  рядчики.  Брали  всю  эту  постройку
на  отряд  за  пять  тысяч,  он  не  дал.  Зачем  он  не  дал?
 —  Мы  этого  знать  не  могим,—  отвечал  Филат  Егорыч.
 —  Нет,  врешь,  брат,—  знаешь.  Он  вам  высчитывал,
что  с  него  чужие  просят  за  постройку;  выкладал,  почем
вам  обходится  месяц  платою  у  подрядчика,  и  дал  вам  руб¬
лем  на  человека  в  месяц  дороже,  только  чтоб  не  болта¬
лись,  а  дома  работали.
 —  Это  такая  говорка  точно  была.
 —  То-то,  а  не  не  могим  знать.  Ну  а  они  вот  теперь  не¬
бось  настрочили,  что  на  работу  не  пущает,  все  на  заводе
морит;  а  насчет  платы  ни-ни-ни.  Так,  что  ль?
 —  Не  знаю  я  этого.
 —  Да  уж  это  как  водится.  Вот  вам  и  Филат  Егорыч,
старый  мой  друг  и  приятель!  Любите-жалуйте  его.
 Мужичок  осклабился.
 —  А  вот  меня  бы  вам  в  управители!  —  шутливо  про¬
должал  Рукавичников.—  А  приняли  б  вы  меня?
 —  Да  с  чего  ж?
 11.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 321

—  И  никогда  бы  мы  не  ссорились;  все  бы  у  нас  по-лю¬
безному  пошло.  Потому  что  порядок  бы  у  нас  душевный
был.  Ты,  Филат  Егорыч,  пробаловался  —  на  клин  тебя,  мо¬
лодой  парень  какой  где  проворовался  или  что  другое  —  за
виски  его  посмыкал;  раздобылся  чем  таким  на  Украйне,
вроде  вот  Филата  Егорыча  сынка,  ну  —  в  больницу  его,
а  потом  покропил  березовым  кропильцем,  да  и  опять  пу¬
щай.  Так,  что  ли,  Филат  Егорыч?
 —  По-нашему  так.
 —  Ну  вот!  Ведь  я  знаю.
 Мужичка  отпустили.
 —  Что  же  это  такое  однако?  —  спрашивал  я  Рукавич¬
никова.
 —  А  вот  видишь  сам,  сударь  мой.  Господин  Ден  чело¬
век  хороший,  да  мой  бы  совет  ему  уходить  отсюда,  а  не  то
они  ему  подведут  машину.
 Рассказал  я  это  дело  губернатору  во  всей  подробности.
Губернатор  просто  на  стену  прыгает:  сам  он  был  админи¬
стратор  и  несказанно  восхитился,  что  в  его  губернии  завел¬
ся  такой  сельский  администратор,  как  Стюарт  Яковлевич
Ден.
 6
 В  пятницу  на  масленице  у  губернатора  были  званые
блины.  Весь  город  почти  собрался.  За  столом  дежурный
чиновник  подал  губернатору  конверт.  Губернатор  сорвал
печать,  прочел  бумагу  и  отпустил  дежурного  с  словом:  хо¬
рошо!  Но  видно  было,  что  что-то  совсем  не  хорошо.
 Вставши  из-за  стола,  губернатор  поговорил  кое  с  кем
из  гостей  и  незаметно  вышел  с  правителем  в  кабинет,  а  че¬
рез  четверть  часа  и  меня  туда  позвали.  Губернатор  стоял,
облокотясь  на  свою  конторку,  а  правитель  что-то  писал  за
его  письменным  столом.
 —  Скверное  дело  случилось,—  сказал  губернатор,  обра¬
тясь  ко  мне.—  В  Рахманах  бунт.
 —  Как  бунт?
 —  Да  вот  читайте.
 Губернатор  подал  мне  с  конторки  бумагу,  полученную
им  за  обедом.  Это  было  донесение  к—ского  исправника,
писавшего,  что  вчера  рахманские  мужики  взбунтовались
против  своего  управителя,  сожгли  его  дом,  завод  и  мель¬
ницы,  а  самого  управляющего  избили  и  выгнали  вон.
 —  Я  сейчас  посылаю  вас  в  Рахманы,—  сказал  губерна¬
тор,  когда  я  пробежал  донесение  исправника.—  Сейчас  по¬
лучите  открытое  предписание  к  инвалидному  начальнику,
 322

берите  команду;  делайте  что  нужно,  но  чтоб  бунта  не  бы¬
ло  и  чтоб  виновные  были  открыты.  Собирайтесь  скорее,
чтоб  к  утру  быть  на  месте  и  идти  по  горячим  следам.
 —  Позвольте  мне  не  брать  команды,—  сказал  я  губер¬
натору.—  Я  там  всех  знаю  и  надеюсь  без  команды  испол¬
нить  ваше  поручение:  команда  мне  только  помешает.
 —  Это  как  знаете,  но  про  всякий  случай  возьмите  пред¬
писание  к  инвалидному  начальнику.
 Я  поклонился  и  вышел,  а  через  четыре  часа  уже  пил
чай  у  к—ского  исправника,  с  которым  должен  был  вместе
ехать  в  Рахманы.  От  города  К.  до  Рахманов  всего  верст
пятнадцать,  и  мы  приехали  туда  ночью.  Остановиться  бы¬
ло  негде.  Управительский  дом,  контора,  людская,  прачеч¬
ная,  мастерские  —  все  было  сожжено  вместе  с  заводом
и  мельницами,  и  по  черным  грудам  теплого  пепелища  еще
кое-где  вились  синие  струйки  дыма  от  тлеющих  головней.
Поместились  в  избе  у  старосты  и  послали  за  становым.  Ут¬
ром  ранехонько  прибежал  становой  и  привез  с  собой  рах¬
мановского  мужика,  Николая  Данилова,  взятого  им  вчера
под  арест  по  подозрению  в  поджоге  завода  и  в  возмущении
крестьян  к  бунту.
 —  Что  ж  вы  узнали?  —  спрашиваю  я  станового.
 —  Поджог  был-с.
 —  Отчего  вы  это  думаете?
 —  Загорелись  ночью  нежилые  строения,  и  все  сразу.
 —  Кого  же  вы  подозреваете  в  поджоге?
 Становой  развел  руками  с  выражением  полнейшего  не¬
доумения.
 —  По  какому  поводу  вы  арестовали  этого  мужика?
 —  Николая  Данилова-то-с?
 —  Да.
 —  Да  так.  Он  был  наказан  в  этот  день  Деном,  грубил
ему  и  к  тому  же  ночью  оставался  у  завода,  который  поч¬
ти  прежде  всего  вспыхнул.
 —  И  только?
 —  Да,  только-с.  Других  указаний  нет.  Мужики  все  за¬
пираются.
 —  Вы  допрашивали  кого-нибудь?
 —  Делал  дознание.
 —  И  ничего  не  узнали?
 —  Ничего  пока.
 Вошел  староста  и  остановился  у  порога.
 —  Что  скажешь,  Лукьян  Митрич?  —  спросил  я.
 —  К  твоей  милости.
 —  То-то,  почто  к  моей  милости?
 —  Мужики  собрались.
 323

—  Кто  ж  тебе  приказывал  их  собирать?
 —  Сами  собрались;  хотят  с  тобой  гуторить.
 —  Где  ж  они?
 —  Да  вот  туточка.
 Староста  указал  на  окно.  Против  окна  стояла  огромная
толпа  крестьян.  Были  и  старики,  и  молодые,  и  середовые
мужики;  все  стояли  смирно,  в  шапках,  у  некоторых  были
палки.
 —  Ого!  сколько  их,—  сказал  я,  сохраняя  все  возмож¬
ное  спокойствие.
 —  Вся  отчина,—  заметил  староста.
 —  Ну  поди,  Митрич,  скажи  им,  что  сейчас  оденусь
и  выйду.
 Староста  ушел.
 —  Не  ходите!  —  сказал  мне  становой.
 —  Отчего?
 —  Долго  ль  до  греха.
 —  Ну,  уж  теперь  поздно.  Избяная  дверь  не  спасет:
если  пришли  недаром,  так  и  в  избе  найдут.
 Надел  я  шубу  и  вместе  с  исправником  и  с  становым  вы¬
шел  на  крылечко.  Толпа  зашаталась,  шапки  понемногу  ста¬
ли  скидываться  с  голов,  но  нехотя,  не  разом,  и  несколько
человек  в  задних  рядах  вовсе  не  скинули  шапок.
 —  Здравствуйте,  ребятушки!  —  сказал  я,  сняв  шапку.
 Мужики  поклонились  и  прогудели: 	«Доброго 	здо¬
 ровья!»
 —  Накройтесь,  ребята;  холодно.
 —  Ничего,—  опять  прогудели  мужики,  и  остальные
шапки  с  голов  исчезли.
 —  Пожалуйста,  покройтесь.
 —  Мы  и  так  постоим.
 —  Наше  дело  привычное.
 —  Ну  так  я  вам  велю  накрыться.
 —  Велишь,  такое  дело.
 Один-два  мужика  надели  шапки,  за  ними  надели
и  остальные.
 Успокоился  я.  Вижу,  что  не  ошибся,  не  взяв  команды.
 У  самого  крыльца  стояли  сани  парой,  и  на  них  сидел
Николай  Данилов,  с  ногами,  забитыми  в  березовую  колод¬
ку.  Он  в  черной  свите,  подпоясан  веревкой  и  на  голове  ме¬
ховая  шапка.  На  вид  ему  лет  тридцать  пять,  волосы  темно-
русые,  борода  клинушком,  взгляд  тревожный  и  робкий.  Во¬
обще  лицо  выражает  какую-то  задавленность,  но  спокойно
и  довольно  благообразно,  несмотря  на  разбитую  губу  и  сса¬
дину  на  левой  скуле.  Он  сидит  без  движения  и  смотрит  то
на  меня,  то  на  толпу.
 324

—  Что  же  вам,  ребята,  от  меня  желается?  —  спросил
я  сходку.
 —  Это  ты  будешь  от  губернатора-то?  —  спросил  меня
середовой  мужик  из  переднего  ряда.
 —  Я.
 —  Ты  чиновник?
 —  Чиновник.
 —  Губернаторский?
 —  Да.
 —  Ну-к  мы  с  тобой  хотим  побалакать.
 —  Извольте.  Я  вот  слушаю.
 —  Нет,  ты  сойди  оттолева,  с  крыльца-то.  Мы  с  тобой
с  одним  хотим  погуторить.
 Я  не  задумываясь  вошел  в  толпу,  которая  развернулась,
приняла  меня  в  свои  недра  и  тотчас  же  опять  замкнулась,
отрезав  меня,  таким  образом,  от  исправника  и  станового.
 Середовой  мужик,  пригласивший  меня  сойти,  стоял  пе¬
редо  мною.
 —  Ну  о  чем  будем  говорить?  —  спросил  я.
 —  Мы  потому  тебя  сюда  и  истребовали,  что  ты  наш,
тутошний,  притоманный.
 —  О  чем  же  хотели  говорить?
 —  Да  вот  по  этому  делу-то.
 Послышалось  несколько  вздохов  со  всех  сторон.
 —  Зачем  вы  выгнали  управителя?
 —  Он  сам  уехал.
 —  Еще  бы!  как  вы  его  мало  что  не  убили.
 Молчат.
 —  Что  теперь  будет-то?
 —  Вот  то-то  мы  тебя  и  потребовали,  чтоб  ты  нам  рас¬
сказал:  что  нам  будет?
 —  Каторга  будет.
 —  За  управителя-то?
 —  Да,  за  управителя;  за  поджог;  за  бунт:  за  все  ра¬
зом.
 —  Бунта  никакого  не  было,—  проговорил  кто-то.
 —  Да  это  что,  ребята!  отпираться  теперь  нечего,—  ска¬
зал  я.—  Дела  налицо;  сами  за  себя  говорят.  Будете  запи¬
раться,  пойдут  допросы  да  переспросы,  разовретесь  и  все
перепутаетесь.  А  вы  б  подумали,  нельзя  ли  как  этому  делу
поумней  пособить.
 —  Это  точно,—  буркнули  опять  несколько  голосов.
 —  То-то  и  есть.  А  теперь  прощайте!  Говорить  нам,
стало,  уж  не  о  чем.
 Я  тронул  рукою  одного  мужика,  он  посторонился,  а  за
ним  и  другие  дали  мне  дорогу.
 325

7
 Начались  допросы.  Первого  стали  спрашивать  Николая
Данилова.  Перед  допросом  я  велел  снять  с  него  колодку.
Он  сел  на  лавку  и  равнодушно  смотрел,  как  расклиняли  ко¬
лодку,  а  потом  так  же  равнодушно  встал  и  подошел  к  сто¬
лу.—  Что,  дядя  Николай!  Экое  дело  вы  над  собой  сдела¬
ли!  —  сказал  я  арестанту.
 Николай  Данилов  утер  рукавом  нос  и  ни  слова  не  от¬
ветил.
 —  Что  ж  ты  за  себя  скажешь?
 —  Что  говорить-то?  Нечего  говорить,—  произнес  он
с  сильным  дрожанием  в  голосе.
 —  Да  говори,  брат:  как  дело  было?
 —  Я  ведь  этого  дела  не  знаю  и  ни  в  чем  тут  не  при¬
чинен.
 —  Ну  расскажи,  что  знаешь.
 —  Я  только  всего  и  знаю,  что  с  самим  со  мной  было.
 —  Ну,  что  с  тобой  было?
 —  Озорничал  надо  мной  управитель.
 —  Как  же  он  озорничал?
 —  Да  как  ему  хотелось.
 —  Бил,  что  ль?
 —  Нет,  бить  не  бил,  а  так...  донимал  очень.
 —  Что  ж  он  над  тобой  делал?
 —  Срамил  меня  несносно.
 —  Как  же  так  срамил  он  тебя?
 —  Он  ведь  на  это  документчик  у  нас.
 —  Да  ты  говори,  Николай,  толком,  а  то  я  и  отступлюсь
от  тебя,—  сказал  я,  махнув  рукой.
 Николай  подумал,  постоял  и  сказал:
 —  Позвольте  сесть.  У  меня  ноги  болят  от  колодки.
 —  Садись,—  сказал  я  и  велел  подать  обвиняемому  ска¬
мейку.
 —  Просился  я  в  работу,—  начал  Николай  Данилов,—
просился  со  всеми  ребятами  еще  осенью;  ну  он  нас  в  те  по¬
ры  не  пустил.  А  мне  бесприменно  надыть  было  сходить
в  Черниговскую  губернию.
 —  Деньги,  что  ли,  остались  за  кем  там?
 —  Нет.
 —  Что  же?
 —  Так;  другое  дело  было.
 —  Ну!
 —  Ну  не  пустил.  Заставил  на  заводе  работать.  Я  пора¬
ботал  неделю,  да  и  ушел.
 —  Куда?
 326

—  Да  туда  же,  куда  сказывал.
 —  В  Черниговскую  губернию?
 —  Ну  да.
 —  Что  ж  у  тебя  за  дело  такое  там  было?
 —  Водку  дешевую  пить,—  подсказал  становой.
 Николай  ничего  не  отвечал.
 —  Ну  что  ж  дальше  было?
 —  А  дальше  зариштовали  меня  в  Корилевце,  да  приг¬
нали  по  пересылке  в  наш  город,  и,  пригнамши,  сдали  упра¬
вителю.
 —  Без  наказания?
 —  Нет,  наказали,  а  опосля  ему  отдали.  Он  меня  сичас
опять  на  работу  приставил,  а  я  тут-то  ден  десять  назад
опять  ушел,  да  зашел  в  свою  деревню,  в  Жогово.  Ну,  там
меня  бурмистр  сцапал,  да  опять  к  управителю  назад.
 —  Что  ж  он,  как  привезли  тебя  к  нему?
 —  Велел  на  угле  сидеть.
 —  Как  на  угле?
 —  А  так.  Ребята,  значит,  работают,  а  я  чтоб  на  угле,
на  срубе  перед  всем  перед  миром  сложимши  руки  сидел.
Просил  топора,  что  давайте  рубить  буду.  «Нет,  говорит,
так  сиди».
 —  Ну,  ты  и  сидел?
 —  Я  опять  ушел.
 —  Зачем  же?
 —  Да  я  ему  молился,  говорил:  позвольте,  стану  рабо¬
тать.  Не  позволил.  «Сиди,  говорит,  всем  напоказ.  Это  тебе
наказание».—  «Коли,  говорю,  хотите  наказывать,  так  высе¬
ките,  говорю,  меня,  чем  буду  сидеть  всем  на  смех».  Не  ува¬
жил,  не  высек.  Как  зазвонили  на  обед,  ребята  пошли  обе¬
дать,  и  я  ушел,  да  за  деревней  меня  нагнали.
 —  Ну?
 —  Ну,  тут-то  уж  он  меня  и  обидел  больше.
 —  Чем  же?
 Мужик  законфузился  и  отвечал:
 —  Я  этого  не  могу  сказать.
 —  Да,  а  нужно,—  говорю,—  сказать.
 —  На  нитку  привязал.
 —  Как  на  нитку?
 —  Так,—  покраснев  до  ушей,  нараспев  проговорил  Ни¬
колай  Данилов.—  Привел  к  заводу,  велел  лакею  принести
из  барских  хором  золотое  кресло;  поставил  это  кресло  про¬
тив  рабочих,  на  щепе  посадил  меня  на  него,  а  в  спинку  бу¬
лавку  застремил  да  меня  к  ней  и  привязал,  как  воробья,
ниточкой.
 Все  засмеялись,  да  и  нельзя  было  не  смеяться,  глядя  на
 327

рослого,  здорового  мужика,  рассказывающего,  как  его  са¬
жали  на  нитку.
 —  Ну,  и  долго  ты  сидел  на  нитке?
 Николай  Данилов  вздохнул  и  обтерся.  У  него  даже  пот
проступил  при  воспоминании  о  нитке.
 —  Так  целый  день  вроде  воробья  и  сидел.
 —  А  вечером  пожар  сделался?
 —  Ночью,  а  не  вечером.  В  третьи  петухи,  должно,  за¬
горелось.
 —  А  ты  как  о  пожаре  узнал?
 —  Крик  пошел  по  улице,  я  услыхал;  вот  и  все.
 —  А  до  тех  пор,  пока  крик-то  пошел,—  спрашиваю
его,—  ты  где  был?
 —  Дома,  спал  под  сараем.
 Говорит  это  покойно,  но  в  глаза  не  смотрит.
 —  Ну,  а  управителя,—  спрашиваю,—  как  выгнали?
 —  Я  этого  ведь  не  знаю  ничего.
 —  Да  ведь,  чай,  видел,  как  его  перед  заводом  на  кула¬
ки-то  подняли?
 Молчит.
 —  Ведь  тут  уж  все  были?
 —  Все.
 —  И  все,  должно  быть,  били?
 —  Должно,  что  так.
 —  И  ты  поукладил?
 —  Нет,  я  не  бил.
 —  Ну,  а  кто  же  бил?
 —  Все  били.
 —  А  ты  никого  не  заприметил?
 —  Никого.
 Взяли  Николая  Данилова  в  сторону  и  начали  допра¬
шивать  ночных  сторожей,  десятников,  Николаевых  семей¬
ных,  соседей  и  разных,  разных  людей.  В  три  дня  показа¬
ний  сто  сняли.  Если  б  это  каждое  показание  записать,  то
стопу  бы  целую  исписал,  да  хорошо,  что  незачем  было  их
записывать;  все  как  один  человек.  Что  первый  сказал,  то
и  другие.  А  первый  объяснил,  что  причины  пожара  он  не
знает;  что,  может,  это  и  заподлинно  поджог,  но  что  он  сам
в  поджоге  не  участвовал  и  подозрения  ни  на  кого  не  име¬
ет,  опричь  как  разве  самого  управителя,  потому  что  он  был
человек  язвительный,  даже  мужиков  на  нитку  вроде  во¬
робьев  стал  привязывать.  Управителя  же  никто  не  выго¬
нял,  а  он  сам  по  доброй  воле  выехал,  так  как  неприят¬
ность  ему  была:  кто-то  его  на  пожаре  побил.
 —  Кто  ж  бил-то?
 —  Не  знаем.
 328

—  А  за  что?
 —  Должно,  за  его  язвительность,  потому  уж  очень  он
нас  донял:  даже  на  нитку  вроде  воробьев  стал  привязывать.
 Следующие  девяносто  девять  показаний  были  дослов¬
ным  повторением  первого  и  записывались  словами:  «Иван
Иванов  Сушкин,  43  лет,  женат,  на  исповеди  бывает,  а  под
судом  не  был.  Показал  то  же,  что  и  Степан  Терехов».
 8
 Вижу,  пойдет  из  этого  дело  ужасное.  Подумал  я,  поду¬
мал  и  велел  Николая  Данилова  содержать  под  присмот¬
ром,  а  становому  с  исправником  сказал,  что  на  три  дня  еду
в  О—л.  Приехал,  повидался  с  правителем,  и  пошли  вместе
к  губернатору.  Тот  пил  вечерний  чай  и  был  в  духе.  Я  ему
рассказал  дело  и,  придавая  всему,  сколько  мог,  наивный
характер,  убедил  его,  что  собственно  никакого  бунта  не  бы¬
ло  и  что  если  бы  князь  Кулагин  захотел  простить  своих
мужиков,  то  дело  о  поджоге  можно  бы  скрыть,  и  не  было
бы  ни  следствия,  ни  экзекуции,  ни  плетей,  ни  каторжной
работы,  а  пошел  бы  старый  порядок  и  тишина.
 Слова  «порядок  и  тишина»  так  понравились  губернато¬
ру,  что  он  походил,  подумал,  потянул  свою  нижнюю  губу
к  носу  и  сочинил  телеграмму  в  шестьдесят  слов  к  князю.
Вечером  же  эта  телеграмма  отправлена,  а  через  два  дня
пришел  ответ  из  Парижа.  Князь  телеграфировал,  что  он
дает  мужикам  амнистию,  с  тем  чтобы  они  всем  обществом
испросили  у  г-на  Дена  прощение  и  вперед  не  смели  на  него
ни  за  что  жаловаться.
 Приехал  я  с  этой  амнистией  в  Рахманы,  собрал  сходку
и  говорю:
 —  Ребята!  так  и  так,  князь  вас  прощает.  Я  просил  та
вас  губернатора,  а  губернатор  —  князя,  и  вот  от  князя  вам
прощение,  с  тем  чтобы  вы  тоже  выпросили  себе  прощение
у  управителя  и  вперед  на  него  не  жаловались  понапрасну.
 Кланяются,  благодарят.
 —  Ну,  как  же?  Надо  вам  выбрать  ходоков  и  послать
в  город  к  управителю  с  повинной.
 —  Выберем.
 —  Нужно  это  скоро  сделать.
 —  Нынче  пошлем.
 —  Да  уж  потом  не  дурачиться.
 —  Да  мы  неш  сами  рады!  Мы  ему  ничего;  только  бы
его  от  нас  прочь.
 —  Как  же  прочь!  Князь  разумеет,  что  вы  теперь  буде¬
те  жить  с  Деном  в  согласии.
 329

—  Это  опять  его,  значит,  к  нам?  —  спросили  разом  не¬
сколько  голосов.
 —  Да,  а  то  что  ж  я  вам  говорил?
 —  Та-ак-то!  Нет;  мы  на  это  не  согласны.
 —  Вы  ж  сами  хотели  нынче  же  послать  ходоков  про¬
сить  у  него  прощения.
 —  Да  мы  прощения  попросим,  а  уж  опять  его  к  себе
принять  не  согласны.
 —  Так  следствие  будет.
 —  Ну,  что  будет,  то  нехай  будет;  а  нам  с  ним  никак
нельзя  обиходиться.
 —  Что  вы  врете!  Одумайтесь:  вас  половину  поссылают.
 —  Нет!  нам  с  ним  невозможно.  Нам  куда  его,  такого
ворога,  девать  некуда  нам  его.
 —  Да  чем  он  вам  ворог?
 —  Как  же  чего  еще  не  ворог!  Мужика  на  нитку,  как  во¬
робья,  привязывал,  да  еще  не  ворог?
 —  Да  забудьте  вы  эту  дурацкую  нитку!  Эка  штука
большая!  Небось  лучше  бывало  при  самом  князе?  Не  из¬
дыхали,  садовые  дорожки  подчищавши;  не  гляживали,  как
вороные  на  конюшне  стоят?
 —  Ну,  дарма.  Он  господин,  его  была  и  воля;  а  уж  эта¬
кого,  как  управитель,  он  все  ж  не  делал.  Господи  поми¬
луй!  —  на  нитку  вроде  воробья  сажать...  чего  мы  над  со¬
бой,  сроду  родясь,  не  видывали.
 —  Подумайте,  ребята!
 —  Что  думать!  Думано  уж.  С  ним  до  греха  еще  хуже
дождешься.
 —  Ну,  он  уж  не  будет  вас  на  нитку  привязывать.
Я  вам  ручаюсь.
 —  Он  другое  измыслит  над  нами  не  хуже  этого.
 —  Что  ему  измышлять?
 —  Он  язвительный  человек  такой.
 —  Полноте,  ребята.  Надо  губернатору  ответ  дать.
 Пауза.
 —  Что  ж!  Мы  прощенья  просить  готовы.
 —  А  управителя  примете?
 —  Этого  нельзя  сделать.
 —  Да  отчего  нельзя-то?
 —  Он  язвительный.
 Ничего  больше  от  рахмановских  мужиков  не  добились,
и  пошло  уголовное  дело,  по  которому  трое  сослано  в  ка¬
торжную  работу,  человек  двенадцать  в  арестантские  роты,
остальные  же  высечены  при  земском  суде  и  водворены  на
жительстве.

ДОМАШНЯЯ  ЧЕЛЯДЬ
 Исторические  справки  по  современному  вопросу
 «В  приказе  холопья  суда  бьют  че¬
лом  дворяне  и  дети  боярские  на  своих
холопей».
 Акты  историч.  II,  115.
 I
 В  последнее  время  в  петербургских  газетах  появилось
много  горячих  заявлений  о  прислуге.  Общий  тон  их  таков,
что  теперь  прислуга  у  нас  совсем  испортилась,  а  что  пре¬
жде  она,  будто,  была  гораздо  лучше.  Всем,  кажется,  очень
неудобно  и  даже  не  безопасно  жить  при  нынешней  распу¬
щенной  прислуге,  на  которую  нет  надежной  управы  и  кото¬
рая  день  ото  дня  еще  все  более  и  более  становится  небреж¬
нее,  дерзче  и  бесчестнее.  Газеты  замечают,  что  служащие
люди  не  знают  своего  места  и  стремятся  стать  выше  свое¬
го  положения.  Мужчины  и  женщины  проникаются  такими
новыми  разорительными  и  дурными  навыками,  каких  пре¬
жде  не  было.  Кухарки,  например,  пьют  с  утра  до  ночи  ко¬
фей  и  носят  широчайшие  драповые  тальмы;  лакеи  и  пова¬
ра  расчесывают  капуль  а-ля  дурак,  а  горничные  стригут
челки,  посещают  театры  и  маскарады  и  выходят  со  двора
не  иначе,  как  в  шляпах  фик-фок  на  один  бок.  Чтобы  поз¬
волить  себе  такое  щегольство  и  роскошь,  им,  разумеется,
недостаточно  заслуженного  жалованья  и  потому  служащие
люди  стремятся  иметь  посторонние  доходы,  а  когда  их
нет,—  они  без  большой  борьбы  обращаются  к  воровству
или  «расхищению  доверенного  их  усмотрению  хозяйского
имущества».  Судиться  же  с  ними  неприятно,  да  и  мало
пользы,  так  как  взять  с  них  по  большей  части  нечего.
 Очень  понятно,  что  при  таком  положении  долго  жить
невозможно,—  а  что  положение  это  действительно  таково,
как  его  представляют  газеты  —  в  том,  к  сожалению,  невоз¬
можно  сомневаться.  Прислуга  очень  многим  делает  боль¬
шие  неприятности  и  все  действительно  желают,  чтобы  про¬
тив  бесчинства  «услуживающих  людей»  как  можно  скорее
последовали  какие-нибудь  сильные  правительственные  по¬
становления.  И  в  правительственной  сфере  жалобы  на  не¬
стерпимое  бесчинство  прислуги,  говорят,  будто  услышаны:
газеты  заявляют,  что  на  это  дело  обратил  внимание  г.  ми¬
 331

нистр  юстиции  и  к  удовлетворению  справедливых  жела¬
ний  общества  вскоре  же  воспоследуют  целесообразные  рас¬
поряжения,  в  законодательном  порядке.
 Вмешательство  властей  в  это  дело  вызывается  настоя¬
тельною  необходимостью,  а  какой  от  этого  будет  результат
публике,  пока  ничего  неизвестно.  Пишущему  эти  строки  до¬
велось  только  видеть  некоторые  предложения  и  проекты,  по
поводу  которых,  может  статься,  не  лишним  будет  привести
некоторые  исторические  справки.
 Сочинители  проектов,  равно  как  и  некоторые  газетные
публицисты  воздают  много  похвал  старине.  Все  они  пишут,
между  прочим,  будто  русская  прислуга  только  теперь  ис¬
портилась,  или  что  она  теперь,  по  крайней  мере,  «особенно
испортилась»,  а  что  прежде  когда-то  она  была,  будто  бы,
прекрасна.  А  как  в  публике  теперь  тоже  довольно  развит
вкус  к  старине,  то  и  публика  охотно  верит  этому  указанию.
Таким  образом  кажется,  как  будто  средство  поправить  все
неудовольствия  у  нас  под  руками:  «стоит  только  поворо¬
тить  к  старому  порядку»,  и  опять  у  нас  будут  эти  «милые
пушкинские  няни»,  о  которых  не  раз  вспоминали  Маркевич
и  кн.  Мещерский,  а  за  нянями  появятся  и  другие  предан¬
ные  слуги,  раньше  Пушкина  описанные  в  старинных  рус¬
ских  романах.
 Публицисты  в  этом  направлении  достигли  своей  цели:
мало  начитанная  русская  публика  им  поверила;  но  если  эти
публицисты  искренни,  то  о  них  надо  пожалеть,  ибо  им  са¬
мим,  очевидно,  недостает  знания  дела,  о  котором  они  рас¬
суждают.  По  счастью,  это  им  возможно  доказать  литера¬
турною  же  справкою,  и  это  сделать  необходимо.
 Если  знать  старину  и  желать  говорить  правду,  то  нра¬
вы  русской  прислуги  всегда  были  очень  дурны.  Пожалуй,
встарь  они  были  еще  гораздо  хуже,  чем  нынче.
 Указывать  на  «старинных  преданных  людей»,  каковые
попадались  между  «русскими  няньками»,  «верными  ключ¬
ницами»  и  «преданными  камердинерами»,  нечего.  Бесспор¬
но,  что  такие  хорошие  люди,  действительно,  бывали,  но  они
встречались  не  постоянно  и  не  на  каждом  шагу,  как  обык¬
новенное  и  заурядное  явление,  а  как  явления  особенные,
исключительные  или,  по  крайней  мере,  довольно  редкие.
Все  особенно  хорошее  на  свете  встречалось  не  часто,  но  за¬
то,  к  счастью,  никогда  совсем  и  не  переводится.  И  нынче
тоже  есть  очень  хорошие  слуги  и  служанки,  которые  отли¬
 332

чаются  терпеливостью,  преданностью  и  даже  благородст¬
вом  и  великодушием.  Есть  люди,  которые  бедствуют
с  своими  хозяевами  и  иногда  служат  без  платы  и  даже  зак¬
ладывают  для  хозяев  свои  собственные  вещи.  Все  это
в  своем  роде  исключения  или,  по  крайней  мере,  редкость
в  итоге  случаев,  характеризующих  общее  положение,  на  ко¬
тором  законодатель  должен  основывать  свои  соображения
и  делать  вывод.
 Попытаемся  принести  выяснению  этого  дела  посильную
пользу  тем,  что  попробуем  указать  ошибочность  ссылок  на
старину.
 Мы  не  станем  обращаться  к  статистике,  хотя  и  она  для
нас  кое-что  подготовила.  Так,  например,  огромное  число  по¬
бегов  дворовых  людей  и  частые  ссылки  слуг  на  поселение
по  воле  владельцев,  сечение  мужчин  и  женщин  при  съез¬
жих  домах  и  в  становых  квартирах,  и  —  еще  более  —  убий¬
ство  господ  их  слугами  могли  бы  послужить  доказательст¬
вами,  что  в  доброе  старое  время  господа  со  своими  слуга¬
ми  уживались  не  ладно.  Но  мы  обратимся  не  к  статисти¬
ческим  сочинениям,  а  к  литературному  источнику  в  другом
роде.  Обратимся  к  такой  книге,  где  без  всякой  предвзятой
цели,  просто  и  ясно  представлено:  каковы  были  нравы  при¬
слуги  сто  шестьдесят  лет  тому  назад.
 Речь  идет  о  переводной  книге,  в  которой  обстоятельно
изложено  все  тогдашнее  жизневедение  и  рядом  с  тем  пре¬
поданы  необходимейшие  правила  и  опытные  советы.  Уни¬
версальная  книга  эта  называется:  «Юности  честное  Зерца¬
ло».  Она  нынче  составляет  большую  библиографическую
редкость,  а  потому,  вероятно,  известна  очень  немногим  из
господ  публицистов.  Большинству  же  публики  она,  конеч¬
но,  и  совсем  не  известна,  а  между  тем  «Зерцало»  прекрас¬
но  представляет  навыки  и  нравы  старинной  прислуги
и  вполне  может  обличить  неведение  тех,  которые  сами  ве¬
рят  и  других  убеждают,  будто  когда-то  прежде  сего  с  при¬
слугой  было  прекрасно.
 Книга  «Юности  честное  Зерцало,  или  Показание  к  жи¬
тейскому  обхождению»  напечатана  в  Петербурге  в  1719  го¬
ду,  в  то  время,  когда  общество  русское  хранило  еще  ста¬
ринные  навыки,  от  которых  Петр  I-й  желал  отлучить  моло¬
дое  поколение  в  благородном  классе  дворянства.  «Зерцало»
заботится  о  домашнем  этикете,  а  как  невоспитанные  дети
того  времени  были  особенно  досадительны  и  портили  дом
и  прислугу,  то  через  неуместное  якшательство  с  нею,  то
чрез  безмерную  требовательность  и  грубую  жестокость,  ко¬
 333

торою  и  сами  себя  повреждали  в  нравах  своих,  то  «Зерца¬
ло»  рядом  трактует  и  о  нравах  детей,  и  о  домашней  прис¬
луге.  С  первой  страницы  книга  внушает  отрокам,  «которые
приехали  из  чужестранных  краев  и  языков  с  великим
иждивением  научились»  или  «которые  в  иностранных  зем¬
лях  не  бывали,  а  из  школы  ко  двору  приняты»,—  чтобы
они  тщилися  «носом  не  храпеть  и  глазами  не  моргать  и  ни¬
же  шею  и  плечи  из  повадки  не  трясти,  руками  не  хватать
и  не  колобродить;  от  неравных  побратенств  держаться
и  дурацким  шуткам  не  заобычиваться,  и  на  свадьбы  и  тан¬
цы  незвану  не  приходить,  ибо  хотя  то  жены  и  охотно  ви¬
дят,  однако  ж  свободные  люди  не  всегда  тому  рады  быва¬
ют».  У  себя  дома  воспитанные  отроки  должны  —  «отца
и  матерь  в  великой  чести  содержать,  и  когда  родители  их
позовут,  отвечать  тотчас  как  голос  послышат,  и  потом  ска¬
зать:  что  изволите,  государь  батюшка  или  государыня  ма¬
тушка,  а  не  дерзостно  —  што?  как?  чево?  —  и  не  с  смехом
якобы  их  презирая».—  «Слушать  их  слов,  что  им  приказа¬
но  от  родителей  бывает,  шляпу  в  руках  держать,  и  пред
ними  не  вздевать  и  возле  них  не  садиться,  и  при  них  в  ок¬
но  телом  не  выглядывать,  но  все  потаенным  образом  с  ве¬
ликим  почтением  делать  —  не  с  ними  в  ряд,  а  немножко
уступя  позади  их  стоять  подобно  яко  паж  некоторый  или
слуга».
 Отсюда  очевиден  и  ясен  дух  книги  —  это  дух  нравоучи¬
тельный  и  хотя  уже  смягченный  сравнительно  с  Домостро¬
ем,  но  все  еще  довольно  строгий.  Отроки  должны  держать¬
ся  «как  слуги»,  но  чтобы  и  сами  они  с  слугами  были  не
крикливы  и  не  дерзки.  Теперь  посмотрим,  каковы  же  тогда
были  слуги.
 Книга,  заступающаяся  за  слуг,  чтобы  их  не  обижали,
свидетельствует,  что  слуги  тогда  были  ленивы,  сварливы
и  бестолковы.
 Отроки  «должны  от  челядинцев  просительным  образом
требовать,  разве  что  (кроме  тех  случаев,  если)  у  кого  (из
детей)  особливые  слуги  (есть),  которые  одному  ему  под¬
вержены  бывают,  для  того,  что  обычно  челядинцы  не  двум
господам  и  госпожам,  но  токмо  одному  господину  охотно
служат».  (Сколько  детей,  столько  бывало  для  них  и  осо¬
бых  челядинцев,—  каждому  по  особому  слуге.)  От  этого
слугам  было  не  трудно;  но  как  их  зато  было  много,  то  «ча¬
сто  происходят  ссоры  и  великие  бывают  между  ними  мяте¬
жи  в  доме  так,  что  сами  не  опознают,  что  кому  делать  над¬
лежит».
 334

Следовательно,  чтобы  теперь  подражать  старике,  надо
будет  и  в  нынешнее  время  дать  каждому  господскому  отро¬
ку  по  особливому  слуге,  чтобы  он,  как  говорилось,  «за  ни¬
ми  ходил»  и  ничего  больше  не  делал.  Тогда  только  слуга
хорошо  уходит  «за  одним»;  но  возможно  ли  это  теперь,
когда  по  газетам  ищут  «одну  прислугу  со  стиркою  на  малое
семейство»  из  двух  или  трех  душ?  А  кроме  того,  как  от
приставления  ко  всякому  делу  особливого  слуги  набиралось
много  слуг,  а  от  них  происходили  ссоры  и  бывали  великие
мятежи,  то  может  ли  это  быть  желательно  и  будет  ли  это
теперь  удобно?
 Через  сто  шестьдесят  лет  все  положения  сильно  изме¬
нились.  Теперь  за  каждым  отроком  по  особливому  слуге
ходить  не  приставляют,  и  оттого  каждому  из  служащих
в  доме  людей  сделалось  больше  работы,  и  стало  труднее
угождать  зараз  нескольким  членам  хозяйского  семейства,
между  членами  которого  есть  разные  характеры  и  не  всег¬
да  удовлетворительная  воспитанность.  «Трудно  служить
двум  господам».  Полтораста  лет  назад  господа  входили
в  это  положение  и  судили  о  нем  «по  Писанию».  Тогда  в  это
верили  и  притом  имели  возможность  поступать  по  вере  сво¬
ей,  а  теперь  люди  утверждаются  на  ином  и  судят  иначе.
Теперь  хозяева  берут  приклады  не  от  Писания,  где  сказа¬
но,  что  «неудобно  слуге  служить  двум  господам»,  а  ссы¬
лаются  на  то,  «как  делается  за  границей».  Обыкновенно
указывают,  что  там  «один  слуга  двадцатерым  служит».
И  бесспорно,  что  за  границею  это,  действительно,  так;  но
те,  которые  на  это  ссылаются,  к  сожалению,  не  вполне  объ¬
емлют  все  домашнее  положение  за  границею.  Так,  напри¬
мер,  они  видят,  что  «за  границей  один  двадцатерым  слу¬
жит»;  но  не  хотят  замечать  или  не  хотят  помнить,  что  все
двадцать  заграничных  господ  делают  сами  для  себя  многое,
что  у  нас  поручают  прислуге.  Там  очень  многие,  между
людьми  среднего  достатка,  нанимающими  одну  bonne  pour
tout  faire,  сами  оправляют  свои  постели,  убирают  комна¬
ты,  сносят  в  ящик  свои  письма,  заправляют  лампы  и  даже
сами  ходят  за  своею  провизиею  и  многие  с  удовольствием
растапливают  зимою  свои  камины.  Тогда  bonne  pour  tout
faire  остается  довольно  время,  чтобы  сделать  все  остальное
в  домашнем  обиходе;  ко  мы  так  не  поступаем,  а,  напротив,
мы  беспрестанно  командуем:  «подай,  прими  и  унеси»  то,
и  другое,  и  третье,  и  таким  образом  мы  затрудняем  прис¬
лугу  тем,  что  вполне  легко  было  бы  и  самим  сделать.  А  от¬
того  французская  bonne  pour  tout  faire  и  наша  женщина,
служащая  в  соответственной  должности  «одной  прислуги»,
находится  совсем  не  в  равном  положении...
 335

Не  говоря  о  том,  что  наша  женщина,  конечно,  неуклю¬
жее  и  тяжелее  француженки,—  она  и  не  может  успеть  сде¬
лать  так  же  хорошо  и  своевременно  все  то,  что  делает
bonne  pour  tout  faire.  Следовательно,  пока  заграничное  по¬
ложение  еще  не  подходит  к  нашим  ленивым  привычкам,
нам  нельзя  и  ожидать,  чтобы  у  нас  была  такая  же  сообра¬
зительная  и  много  успевающая  прислуга,  как  за  границею.
Чтобы  достичь  более  удобного  заграничного  положения,
надо  несколько  иначе  жить,  а  начать  это  могут  только  сами
господа,  от  которых  зависит  меньше  бариться.
 Десятое  правило  «Честного  Зерцала»  учит:  оберегаться
слуг,  как  людей  дрянных,  грубых,  нечестных  и  даже  очень
опасных  по  их  склонности  злословить  и  клеветать  на  хозя¬
ев.  «С  своими  или  посторонними  слугами  гораздо  не  сооб¬
щайся»,  т.  е.  не  фамильярничай.  «Если  они  даже  и  хороши,
то  и  тогда,  все-таки,  не  во  всем  им  верь,  для  того,  что  они
грубы  и  невежи,  нерассудливы  будучи,  не  знают  держать
меры,  но  хотят,  при  случае,  выше  своего  господина  возне¬
стися,  и  на  весь  свет  разглашают,  что  им  поверено  было.
Того  ради  смотри  прилежно,  когда  что  хочешь  о  других  го¬
ворить,  опасайся,  чтобы  при  том  слуг  и  служанок  не  было.
А  имен  не  упоминай,  а  обиняками  говори,  чтобы  дознаться
было  не  можно,  потому  что  такие  люди  много  приложат
и  прибавить  искусны».
 В  этом  отношении  наши  современные  слуги  совершенно
таковы  же,  как  и  те,  которые  были  за  полтораста  лет  перед
сими,  когда  общество  наше  поучалось  из  «Честного  Зерца¬
ла».  И  теперь  тот  очень  неблагоразумно  поступает,  кто  их
выспрашивает  о  господах,  у  которых  они  служат.  Это  пор¬
тит  слуг  и  всегда  может  ввести  расспрашивающего  в  боль¬
шое  заблуждение,  ибо  слуги  наши  и  теперь  еще  «невежи»,
«нерассудливы»,  «не  знают  меры  держать»  и,  притом,
«много  приложат  и  прибавить  искусны».  Следовательно,
полагаться  на  их  сообщения  о  хозяевах  недостойно,—  осо¬
бенно  в  вещах,  превосходящих  самые  простые  понятия.
Между  тем,  это,  к  сожалению,  имело  большое  место  в  на¬
шей  жизни,  особенно  во  времена  тайной  канцелярии,  кото¬
рые  воспроизведены  в  безыскусственных,  но  интересных  рас¬
сказах  Гр.  Вас.  Есипова.
 Неосновательно  также  думают  многие,  что  вред  идет,
будто,  оттого,  что  «служанки  стали  ходить  в  тальмах
и  шляпках»,  а  лакеи  начали  зачесываться  «а  1а  дурак».  Не
в  платье  дело,  и  не  следует  забывать,  что  нынче  уже  нет
ни  шугаев,  ни  шушунов,  ни  телогреек,  и  шляпка  теперь  сто¬
 336

ит  дешевле,  чем  порядочный  платок  на  голову.  А  если  ус¬
матривать  в  шляпках  и  в  тальмах  «незнание  меры»,  то  есть
желание  походить  на  госпожу,  то  такое  же  «незнание  ме¬
ры»  и  в  старине  указано.  И  тогда  было:  «с  плеч  госпожи
норовили  шарфы  подцеплять  и  земчужинами  зашпилять¬
ся»,  а  мужчины  «одевали  господские  штаны  с  прехитрым
гульфиком».
 Если  читатель  сравнит  это  с  тем,  что  ныне  происходит
с  тальмами  и  с  шляпками  фик-фок  на  один  бок,  то  он,  на¬
верное,  без  труда  убедится,  что  и  встарь,  и  нынче  это  бы¬
ло  совершенно  одно  и  то  же.  Непристойный  гульфик  или
капуль,  тальма  или  фик-фок  —  это  все  равно:  хрен  редьки
не  слаще.  Но  уж  если  выбирать  между  щегольством  и  не¬
ряшеством,  то  фик-фок  и  капуль  лучше  петрушкина  «соб¬
ственного»  запаха  или  вечных  обновок,  в  виде  прорванных
локтей.
 При  сем  еще  хвалителям  старины,  сетующим  на  несча¬
стную  современность,  приходится  указать,  что  певец  Ка¬
пуль,  с  которого  заимствована  не  одними  русскими  его  при¬
ческа,—  сам  заимствовал  эту  прическу  из  России.  По  край¬
ней  мере,  помнится,  будто  г.  Капуль  рассказывал  покойно¬
му  русскому  артисту  Монахову,  что  он  не  выдумал  своей
удивительной  прически,  а  взял  ее  с  старинных  русских  по¬
слов,  изображения  которых  видел  на  старинных  гравюрах.
Русские  щеголи  московского  периода,  действительно,  чеса¬
лись  «с  челышком»,  о  чем  упоминается  с  укоризною
в  Кормчей,  и  это  же  можно  видеть  и  на  полных  изучения
Картинах  К.  Е.  Маковского,  и  на  живых  головах  москов¬
ских  банщиков  и  половых.  Г.  Капуль  только  немножко
изящнее  уложил  на  своей  голове  это  старинное  русское
«челышко»;  ему  стали  подражать  петербургские  щеголи,—
сначала  из  молодых  дипломатов  и  правоведов,  а  потом  это
усЕоили  и  приказчики,  и  лакеи;  последним  только  удалось
усовершенствовать  эту  прическу  и  довести  ее  до  крайности
во  вкусе  «а  1а  дурак».  Таково,  собственно,  историческое
происхождение  «капуля».  А  что  касается  женской  лошади¬
ной  «челки»,  то  это  тоже  не  новость.  «Челки,  или  постри¬
жение  волос  на  лбу  для  красы»  начесывали  себе  еще  наши
прабабушки,  и  об  этих  нескромностях  с  их  стороны  тоже
упоминается  в  «Кормчей»  (см.  лист  400,  на  обороте).
 Так,  вся  эта  новина  совсем  и  не  выходит  новиною,  а  от¬
дает  тою  самою  стародавнею  стариною,  в  которой  иным
мнится  отыскать  наилучшее  от  всех  бед  избавление.
 Старинные  слуги  были  тоже  большие  и  очень  опасные
предатели.
 Двадцать  седьмое  правило  «Честного  Зерцала»  учит
 337

«всегда  между  собою  говорить  иностранными  языками,  да¬
бы  когда  что  тайное  говорить  случится,  чтобы  слуги  и  слу¬
жанки  дознаться  не  могли»,  ибо  в  то  время,  как  видно  из
рассказов  Есипова,  не  пренебрегали,  что  «можно  было  от
оных  болванов  распознать».
 Не  следует  забывать,  что  большому  распространению
среди  русских  обычая  говорить  по-французски  в  своем  соб¬
ственном  семействе  в  значительной  мере  содействовало  по¬
стоянное  опасение  «оных  болванов»,  через  которых  «мно¬
гое  было  можно  распознать».
 Сороковое  правило  учит  не  подавать  прислуге  повода
быть  нехорошею,—  для  чего,  между  прочим,  надо  «не  ску¬
питься»  и  «самим  не  лгать  при  случаях».  «Зерцало»  по¬
вествует:
 «Хотя  в  нынешнее  время  (1719  год)  безмерная  скупость
у  многих  за  обычай  принята  и  оные  хотят  ее  за  домодер¬
жавство  почитать,  токмо  чтобы  денег  скопить,  но  таких  лю¬
ди  не  мало  не  почитают».  Представляемый  в  «Зерцале»
слуга  того  времени  любил  в  господине  «барственную  щед¬
рость»,  а  не  мелкое  «шляхетское  гоношенье».  Прислуга
«уважала  пышность»  и,  имея  роскошного  господина,  «се¬
му  служила  охотнее».  Далее,—  тогдашний  слуга  «за  честь
ставил  быть  при  именитом  лице  и  приобретать  от  него  и  от
вхожих  людей  знатные  подачки».
 Об  этом  в  том  же  роде  свидетельствует  на  литовской
Руси  Владислав  Сырокомля  (Кондратович).  «Кто  жил  по-
шляхецки,  и  скромно,  собирая  зярко  до  зярка  (зернышко
к  зернышку),  талярок  до  талярка  (талер  к  талеру)  —  та¬
ких  домовитых,  но  скромных  шляхтичей  прислуга  не  люби¬
ла  и  не  уважала».
 И  на  проездных  трактах  и  в  заездах  прислуживающие
люди  были  такие  же  сребролюбцы  и  жадники,  и  им  надо
было  давать  деньги  не  «по-шляхетски  и  скромно»,  а  удив¬
лять  их  подачками.  «Зерцало»  говорит  в  21  правиле:  «Про¬
езжий  отрок  имеет  податлив  быть,  а  особливо  к  тем,  кото¬
рые  ему  услужили».  Если  же  он  был  «неподатлив»  к  услу¬
жающим,  то  мог  ожидать  обидных  «издевок».
 Те,  которые  ему  сначала  льстили,—  потом  за  неподат¬
ливость  над  ним  же  «издевались».  Тогда  доходило  до  рас¬
правы,  и  хотя  «отрок  должен  быть  не  дерзок  и  не  драчлив»
(22),  но  «когда  кто  чести  его  коснется  или  порекать  учнет,
то  в  таком  случае  уступки  не  бывает,  но  по  нужде  преме¬
нение  закону  дается»  (23).
 Любопытно  бы  знать:  какой  вес  получало  это  примене¬
ние  закона  для  отрока,  когда  он  по  нужде  чинился  перед
 338

издевочниками  драчлив,  но  не  превозмогал  их  силою?..
Должно  быть,  ему  иногда  приходилось  плохо...
 Вообще,  не  видно,  чтобы  старые  холопьи  нравы  отлича¬
лись  почтением  к  скромности  и  бережливости  людей  выс¬
шего  сословия,  а  в  своем  господине,  которому  служили,  хо¬
лопы  любили  то,  чем  могли  бы  кичиться,—  почему,  вероят¬
но,  еще  и  теперешние  слуги  почти  всегда  с  гордостью  объ¬
являют,  что  они  «служили  у  генералов».
 «Зерцало»  внушает  тоже  и  другие  очень  хорошие  и  до¬
стойные  приятия  правила,—  например,  оно  советует  «ника¬
кой  лжи  не  говорить  при  прислуге»,  ибо  чрез  это  слуги  те¬
ряют  к  хозяевам  уважение.  «И  (как  заметят,  что  господин
лжет),  то,  конечно,  крестьянина  лучше  почтут,  нежели  дво¬
рянина,—  отчего  и  ныне  (1719  г.)  случается,  что  охотнее
мужику,  нежели  дворянину  верят».
 Обучение  же  служащих  лжи  и  притворству,  по  заме¬
чанию  известного  современного  проповедника  Берсье,  начи¬
нается  с  простого  и  мнимо  невинного  обычая  приказывать
своим  слугам  «говорить  приходящим,  что  господ  дома  нет,
тогда  как  они  сидят  у  себя  в  покое».  Знаменитый  проповед¬
ник  думает,  что  «лучше  было  бы  говорить,  что  господин
делами  занят  и  принять  не  может,  чем  заставлять  слугу
лгать,  а  потом  роптать  на  его  лживость»  (49).
 «Слугам  своим  и  челядинцам  не  должно  давать  злого
прикладу,  и  пред  ними  никакого  соблазну  не  чинить  (не
напиваться  и  смехов  не  распущать)  и  ниже  допускать,  что¬
бы  они  всякими  глупостями  хозяину  подлещались,  как
обычно  таковые  люди  делают,  но  держать  их  в  страхе
и  больше  двух  крат  вины  ни  которому  не  спущать,  ибо
лукавая  лисица  нрава  своего  не  переменит»  (50).  Вообще,
«рабы  по  своему  нраву  невежливы,  упрямы,  бесстыдливы
и  горды  бывают,  и  того  ради  надо  их  смирять,  покорять
и  унижать»  (51).  «Не  надлежит  от  слуги  терпеть,  чтобы  он
переговаривал  или,  как  пес,  не  огрызался,  ибо  слуги  всег¬
да  хотят  больше  права  иметь,  нежели  господин»  (52).  Это
выходит  то  же  самое,  на  что  и  теперь  более  всего  жалуются
хозяева  и  в  чем  жалобы  их  поддерживают  газеты.  В  одном
сатирическом  журнале  недавно  была  картинка,  где  служанка
обижается,  что  ее  госпожа  «совсем  ее  нраву  не  потрафля¬
ет».  «Когда  кто  меж  своими  слугами  присматривает  одного
мятежника  и  заговорщика  (против  господ  в  то  доброе  вре¬
мя  действовали  и  заговорами),  то  вскоре  такого  надо  отос¬
лать,  ибо  от  одной  овцы  паршивой  все  стадо  пострадать
может»,  «Зерцало»  кончает  о  слугах  с  негодованием:  «Нет
 339

того  мерзостнее,  как  убогий  —  гордый,  нахальный  и  про¬
тивный  слуга».
 Приходилось,  должно  быть,  господам  за  150  лет  не  сла¬
ще  нынешнего.
 Эти  выписки  из  книги,  написанной  с  «живых  прикла¬
дов»  и  опыта  в  научение  людям,  начинающим  свою  жизнь,
кажется,  должны  быть  достаточно  убедительны  для  того,
чтобы  изменить  ложное  понятие  о  мнимо  прекрасных  свой¬
ствах  старинной  прислуги.  Сделанные  выписки  могут  вос¬
становить  истинную  характеристику  общего  челядинского
типа,  каков  он  был  за  сто  шестьдесят  лет  перед  сим,  когда
прислуге  «вы»  не  говорили.  Узнать  это  теперь  не  будет  из¬
лишним  при  нынешних  желаниях  сравнивать  новую  прис¬
лугу  со  старинною  и  воскресить  старинные  холопские  доб¬
родетели.  Пусть  ничего  не  знающие  суеверы  и  пустохвалы
старины,  о  которой  они  не  имеют  нисколько  верных  поня¬
тий,—  сообразят  после  того:  было  ли  в  действительности
что-либо  достожелательное  и  достолюбезное  в  том  прош¬
лом  положении,  о  котором  они  тужат  и  к  которому  счита¬
ли  бы  за  счастье  вернуться.
 Теперь  обратимся  к  проектам.
 IIСколько  неосновательны  стремления  поправить  дело  во
вкусе  той  старины,  о  которой  люди,  стремящиеся  к  ней,  не
имеют  верного  понятия,  столь  же  непрактичными  представ¬
ляются  и  некоторые  новые  прожекты,  предлагающие  раз¬
личные  мероприятия  в  самоновейшем  стиле.  Теперь  боль¬
шой  урожай  на  прожекты,  и  прожекты  новых  правил,  как
«обуздать  прислугу»,  теперь  сочиняются  различными  лица¬
ми  «с  воли».  Они  предлагают  свои  услуги  настоящим  дель¬
цам  или  без  всяких  задних  мыслей,—  собственно  по  влече¬
нию  сердца  и  по  неутомимой  жажде  принести  свою  лепту
на  алтарь  отечества,  или  же  с  желанием  быть  замеченными
и  «призванными  к  сему  делу,  с  соответственным  вознаг¬
раждением».
 Между  прожектами,  исходящими  от  таких  лиц,  есть
один  очень  любопытный.  Прожект  отличается  оригиналь¬
ностью  и  с  первого  раза  кажется,  как  будто  он  написан
дельцом  в  самом  настоящем  русском  вкусе;  но,  к  сожале¬
нию,  если  его  разобрать  и  обсудить,  то  он  весь  начинает
разваливаться  и  от  него  не  остается  ничего.
 Известный  мне  прожект  предлагает  «установить  отно¬
шения  хозяев  с  прислугою  не  на  сомнительной  почве  выгод,
а  на  твердой  основе  страха  Божия»,  причем  «страх  Бо¬
 340

жий»  понимается  сочинителем  не  так,  как  его  следует  по¬
нимать  в  широком  смысле,  а  прямо  в  смысле  устрашения
или  запугивания.
 «Беднейшим  классам  общества,  откуда  берется  прислу¬
га,—  говорит  проект,—  надо  внушить  такой  страх  земных
и  загробных  наказаний,  чтобы  люди  боялись  и  подумать
поступать  против  выгод  хозяина».  Застращивать  прислуг
советуют  Богом,  Казанскою  Его  Матерью,  огненными  сера¬
фимами,  также  апостолом  Павлом,  повелевшим  слугам  по¬
виноваться  своим  господам,  и  Иоанном-воином,  возвращав¬
шим  владельцам  бежавших  от  них  рабов,  а  «в  особенности
пророком  Илиею,  которого  простолюдины  уважают  за
грозного  и  боятся  его  до  такой  степени,  что  нигде  и  ни  за
что  в  его  день  не  работают».
 Прожект  этот  трактует  прислугу  совершенно  как  детей,
которых  легко  напугать  и  потом  удерживать  внушенным  им
страхом  в  определенной  рамке.  Быть  может,  это  до  извест¬
ной  степени  и  справедливо:  Казанскую  и  Илью  пророка  не¬
которые  простолюдины,  действительно,  боятся,  но  про  Ио¬
анна  воина  теперь  уже  мало  знают.  Но  возможная  вещь,
что  если  почаще  и  пострашнее  об  этом  говорить  простолю¬
динам,  то  такие  устрашения  не  останутся  без  влияния;
только  не  следует  ли  опасаться,  что  прожект,  написанный
исключительно  в  пользу  хозяев,  к  удивлению  автора,  более
всего  будет  неудобен  для  самих  же  хозяев?
 Мы  позволим  себе  указать,  где  нам  видится  опасность.
 Прожект  исходит  из  того,  не  совсем  бесспорного  поло¬
жения,  будто  «русский  простолюдин  воздерживается  от
всего  дурного  только  страхом  Божьего  наказания,  которое
ожидает  встретить  в  сей  или  в  будущей  жизни,—  иначе  он
сделался  бы  страшно  нагл  и  дерзок  и  с  ним  невозможно
было  бы  управляться».  Это  не  совсем  верно,  или,  по  край¬
ней  мере,  это  неверно  в  отношении  всех  сектантов,  извест¬
ных  в  народе  под  именем  «спасенных».  Таковы  молокане,
штундисты  и  те,  которые  пошли  в  России  от  лорда  Редсто¬
ка  и  В.  А.  Пашкова.  Людей  этих  довольно  много.  Все  они
верят,  что  они  «спасены  чрез  свою  веру  во  Христа,  иску¬
пившего  их  Своею  кровию»,  и  потому  нимало  не  боятся  ни
ада,  ни  Ильи  пророка.  Они  верят,  что  Иисус  Христос  «их
спас»,  а  он  «больше  всех  пророков».  По  этой  вере  они  жи¬
вут  совсем,  «яко  неимущие  страха»,  однако  же,  они  не  толь¬
ко  не  впадают  в  худшие  пороки,  чем  другие  прочие,  но,  по
многим  свидетельствам,  отличаются  примерным  поведе¬
нием.
 Сектантов  этого  духа  есть  довольно  между  рабочими
и  между  домашнею  прислугою,  и  хозяева  дорожат  ими,  как
 341

хорошими  людьми.  Стало  быть,  не  напрасно  ли  так  поро¬
чить  весь  русский  народ,  будто  с  ним  только  и  можно  уп¬
равляться  не  добром,  а  страхом?
 С  другой  стороны,  мы  видим  огромное  число  русских
простолюдинов,  которые  выросли  под  религиозным  стра¬
хом  и  постоянно  живут  в  нем:  они  соблюдают  все,  что  им
внушено,  и  твердо  верят  в  Страшный  суд,  и  в  сатану,
и  в  хождение  по  мукам,  где  дьяволы  будут  предъявлять  на
них  «рукописания»,  а  между  тем  это  не  безусловно  ограж¬
дает  их  от  уклонения  от  своих  христианских  обязанностей.
Нередко  случается  даже,  что  эти  строго  наставленные  лю¬
ди  совершают  самые  гнусные  или  самые  зверские  преступ¬
ления,—  и  хотя  они  потом  в  этом  каются,  но  нередко  опять
скоро  падают.
 Проект  говорит:  «Надо,  чтобы  церковь  как  можно  чаще
внушала  черни  строгие  обуздания,—  для  чего  и  надлежит
настоятельно  требовать,  чтобы  хозяева  посылали  всех  на¬
ходящихся  у  них  в  услужении  людей  говеть  и  исповедать¬
ся,  по  крайней  мере,  по  однажды  в  год,  и  затем  не  только
не  возбраняли  бы  им  ходить  по  церковным  службам,  но  да¬
же  сами  бы  о  том  напоминали  и  посылали,  по  крайней  ме¬
ре,  непременно  в  вечер  субботний  ко  всенощной  и  в  день
недельный  к  литургии,  а  за  хозяевами,  других  исповеда¬
ний,  содержащих  у  себя  людей  православных,—  иметь
надзор».
 Нет  сомнения,  что  люди,  находящиеся  в  услужении,  не
откажутся  пользоваться  еженедельно  такими  отпусками
в  субботний  вечер  и  в  день  недельный;  но  есть  ли  воз¬
можность  ручаться,  что  все  слуги,  выйдя  со  двора,
придут  в  церковь,  а  не  пройдут  мимо  церкви  и  не  очутят¬
ся  в  иных  местах,  не  соответственных  для  молитвенных
целей?
 Далее,  приходится  сомневаться  в  том,  что  нынешние  хо¬
зяева,  у  которых  «скупость»  или  расчетливость  теперь  го¬
раздо  больше,  чем  в  1719  году,  найдут  возможность  ис¬
полнить  такое  требование.  Люди,  у  которых  всего  на  все
одна  прислуга  и  она  служит  на  весь  дом  и  по  всем  долж¬
ностям,  без  сомнения,  встретят  большое  неудобство  отпус¬
кать  прислугу  два  раза  в  неделю  к  богослужениям,  ибо  тог¬
да  хозяевам  с  целыми  семьями,  а  иногда  еще  и  с  гостями,
останется  самим  быть  своими  слугами.
 Не  следует  ли  опасаться,  что  это  всего  более  не  понра¬
вится  самим  нанимателям  и  породит  новое,  очень  странное
и  неблагоприятное  для  русских  людей  положение:  слуга
католик,  и  лютеранин,  и  магометанин  (из  татар),  которых
 342

не  мало  в  самом  Петербурге,  и  которых  проект  оставляет
без  усмотрения,—  не  окажутся  ли  более  удобными,  чем
прислуга  из  людей  православного  вероисповедания,  и  тог¬
да  православных  станут  избегать  или,  по  крайней  мере,  бу¬
дут  предпочитать  им  инославных  и  иноверцев,—  а  от  это¬
го  цена  прислуге  из  иноверцев  возвысится,  а  люди  из  пра¬
вославных  станут  дешевле?
 Вот  вопросы,  от  которых  невозможно  отбиться  челове¬
ку,  знающему  быт  и  нравы  своей  страны.
 А  потому-то  упомянутый  проект,  кажется,  надо  считать
неудачным,  потому  что,  хотя  он  и  благочестив,  но  он  не
благоискусен  и  не  благоприменителен.

СОШЕСТВИЕ  ВО  АД
 (Апокрифическое  сказание)
 I
 Искусство  сберегло  нам  полное  представление  о  том,
что,  по  свидетельству  очевидцев,  назад  тому  1860  лет  про¬
исходило  в  минувшую  ночь  в  Раю  и  в  преисподней.
 Памятник,  который  передает  это,—  есть  икона  «Воскре¬
сения  с  сошествием»  древнего,  греческого  типа,  точно  вос¬
производимая  русским  «Строгановским  подлинником»,
о  которой  летом  1893  года  писали  друзья  наши  французы,
обсуждая  изображение  со  стороны  «фантазии  художника».
Эта  икона  совсем  не  похожа  на  «живописную»  икону,  «по¬
лагаемую»  сегодня  на  аналои  господствующей  церкви.  На
новой  иконе  изображен  гроб,  какого  не  знали  в  Иудее
в  Христово  время,—  Христос  представлен  взлетающим  на
воздух,  с  знаменем  в  руке,  а  внизу  два  спящие  воина.
Иногда  прибавляется  еще  ангел,  отваливающий  «крышу»
гроба,  тогда  как,  держась  синоптика,  надо  бы  изображать,
что  ангел  отваливает  «камень  у  двери  гроба».  В  новой  ико¬
не  нет  никакой  археологической  верности  и  никакого  указа¬
ния  на  события,  сопровождавшие  воскресение  Христа  на
небе,  на  земле  и  в  преисподней.
 Сюжет  «полной»  иконы  очень  интересен  и  много  гово¬
рит  воображению:  в  нем  мы  наглядно  видим,  как  представ¬
ляли  себе  события  христиане  ранних  веков,  имевшие  о  вос¬
кресных  «деяниях»  много  таких  сведений,  каких  мы  не  име¬
ем  и  принять  их  не  желаем  или  не  можем,  потому  что  ос¬
новательность  их  не  достоверна.  Однако,  по  этим-то  имен¬
но  представлениям  и  сочинен  рисунок  икон  «Воскресения
с  сошествием  во  ад»,  который  и  внесен  в  «Подлинник»
(установленный  образец).  Только  одному  невниманию  рус¬
ских  к  уяснению  своих  памятников  следует  приписать  то,
что  многие  до  сих  пор  видят  в  «полной»  иконе  «Воскресе¬
ния  с  сошествием»  «фантазию».  Древний  иконописец  или
изограф  не  смел  фантазировать,  а  он  рабски  воспроизво¬
дил  только  то,  что  установлено  «Подлинником».  Что  же  та¬
кое  мог  принимать  в  соображение  первый  сочинитель  ри¬
сунка?  Вот  тут  и  является  огромное  значение  апокрифа,
без  которого  совсем  нельзя  понять  (и  никто  не  понимает),
откуда  и  на  каком  основании  на  многочтимую  воскресную
 344

икону  древнегреческого  типа  нанесены  такие  «деяния»
в  Аду  и  в  Раю,  для  которых  в  канонических  книгах  нет
указания.
 Прежде  всего  скажем  вкратце,  что  представляется  на
почитаемой  «полной  иконе  с  сошествием».
 Здесь  не  три  лица  (Христос  и  два  спящие  воина),  а  тут
всего  изображено  около  ста  тридцати  лиц,  и  все  эти  лица
в  «деяниях»,  то  есть  они  изображены  действующими,  при
чем  «деяния»  идут  сразу  в  «трех  планах»:  а)  посередине  —
на  земле,  б)  наверху  —  в  Раю  и  в)  внизу  —  в  преисподней
у  Сатаны.  Христос  «во  едином  часе»  является  во  всех  трех
планах:  он  на  земле  воскресает,  во  аде  казнит  Сатану
и  Смерть  и  в  Раю  —  вводит  «содержавшихся  связанными
от  Адама».  Чтобы  понять  изображение,  надо  начинать
смотреть  его  с  среднего  плана,  где  Христос  воскрес  и  сто¬
ит  весь  «облистанный»  лучами  сияния.  Под  ногами  его  уже
упавшие  крест-накрест  «врата  адовы».  Они  сорвались  с  пе¬
тель  от  «сокрушенных  верей»  (притолок)  и  с  грохотом  ле¬
тят  вниз  в  зияющую  бездну.  Преисподняя  вся  раскрыта
и  обнажена.  Христос  подает  руку  Адаму,  за  которым  сле¬
дует  Ева,  а  за  ними  весь  «лик  праотцов».  Праотцы  идут
вереницею  в  три  оборота,  и  вереница  не  оканчивается,  а  те¬
ряется  за  «полями»  изображения.  В  «разверстом»  аду  уже
нет  людей,  которые  содержались  здесь  целые  века  в  вели¬
ком  множестве:  все  они  теперь  выведены  Христом  на  во¬
лю;  а  на  всем  видимом  пространстве  ада,  начиная  от  от¬
крытого  входа,  идет  сражение  и  расправа  над  Сатаною,  над
Князем  Тьмы,  над  Смертию  и  «аггелами  Сатаны».  Ангелы
поражают  их  копьями,  а  самого  Князя  Тьмы  заковывают
молотами  в  цепи.  Движение  огромное  и  живое.  Христос  тут
же  во  второй  раз.  Фигура  Ада  так  велика,  что  от  нее  вид¬
на  только  одна  большая  голова  —  вся  красная.  Сатана  —
тоже  красный,  дородством  помельче  и  зато  он  виден  по  по¬
яс.  При  нем  неотлучен  Иуда  с  его  кошельком,  в  котором
тридцать  сребреников.  Смерть  в  «зеленом  теле»,  Князь
Тьмы  —  синий.  У  всех  у  них  волосы  дыбом  от  страха,  ко¬
торый  производит  «блистание  божества».  В  третьем  месте
Христос  с  «благоразумным  разбойником  Рахом»,—  дает
ему  красный  крест  и  посылает  его  в  рай.  Это  происходит
между  раем  и  адом.  Рай  наверху,—  «в  ограждении»  —  там
«древеса»  и  опять  весь  «лик»  праведных,  уже  вошедших
и  приветствуемых  Ильею  и  Енохом,  которые  до  сих  пор
 1  Ад  пишется  со  строчной  буквы,  где  этим  словом  обозначается
преисподняя,  как  место  мучения,  и  с  прописной,  где  Ад  трактуется
как  лицо.  Так  же  и  смерть  —  как  умирание,  и  Смерть  —  как  лицо.
(Прим.  автора.)
 345

жили  в  раю  только  вдвоем.  Последним  входит  Иоанн  Пред¬
теча  «в  шерсти»,—  у  дверей  «огненный  серафим»  хочет
ударить  «благоразумного  разбойника»,  но  тот  ему  показы¬
вает  данный  Христом  красный  крест,  и  серафим  оставляет
Раха  у  дверей,  пока  разберутся  и  станет  видно,  имеет  ли
он  право  здесь  оставаться.  Представляется  вопрос:  откуда
все  это  взято?  А  взято  все  это  ни  больше,  ни  меньше  как
с  показания  «очевидцев»,  которые  самолично  были  в  аду
в  ту  ночь,  когда  туда  приходил  воскресший  Христос...
 Этого,  конечно,  нет  в  канонических  книгах,  и  верить
этому  ни  для  кого  не  обязательно,  но  все-таки  это  живет
в  народе  и  сохраняется  в  иконописи,  и  потому  это  инте¬
ресно.
 Начать  надо  с  того  —  «как  старейшина  жидовская»
производил  пристрастные  допросы  над  своими  же  еврея¬
ми,  рассказывавшими,  что  они  видели  Христа  после  Его
смерти.
 II
 «Видеся  же  сотник  еже  Иисус  предаде  дух,  прослави
Бога,  глагола:  «во  истину  человек  сей  праведен  бе».  И  вси
пришедшие  на  позор  сей  видяше  бываемое,  бьюще  перси
своя,  возвращахуся  во  Иерусалим.  Воин  же  Логгин,  прием
копие,  удари  в  ребра  Иисуса,  и  абие  изыде  кровь  и  вода.
(В  канонических  Евангелиях  сказано  просто,  что  «сотник
ударил»,  но  не  сказано,  что  этот  сотник  был  Логгин.)  Тог¬
да  сотник,  пришед  к  Пилату,  возвести  ему  вся.  И  оскорбе
Пилат  зело,  и  призвав  Иудеи,  вопроси  их,  еда  зреша  зна¬
мения,  яже  в  солнце,  и  иная  бывшая  о  Иисусе  умершем?
(«А  что:  видели  ли  вы  знамения  на  солнце  и  другие,  кото¬
рые  явились  при  смерти  Иисуса?»).  Они  же,  слышав  сие,
рекоша:  яже  омрачися  солнце  днесь,  якоже  и  иногда  (т.  е.
«Что  же  такое?  Солнце  затмилось  так,  как  это  и  в  другое
время  бывало»).
 «И  се  Иосиф,  иже  от  Аримафея,  сый  потаен  ученик
Иисусов,  прииди  к  Игемону,  моли  его,  да  повелит  сняти  со
креста  тело  Иисусово.  И  повеле  Игемон  ему.  Прияста  же
тело  Иисусово  и  обвиста  его  ризами  и  ароматы,  положи¬
ста  Иисуса,  и  привалише  камень  над  (sic)  двери  гроба».
 «Иудеи  же  слышавше,  яко  Иосиф  с  Никодимом  испроси¬
ста  тело  Иисусово,  помышляху  как  убити  я  (их)  и  (с  ни¬
ми)  дванадесятих  (апостолов),  такожде  и  других  иже  сви¬
детельствоваху  о  Иисусе  пред  Пилатом.  Вси  бо  тогда  быша
вкупе,  последи  же  скрышася  страха  ради  Иудейска.  Един
Никодим  токмо  ста  пред  Иудеи,  зане  князь  бе  в  них.
 346

(Был  человек  с  весом  и  положением  и  мог  их  не  бояться.)
Сей  рече  им:  чесо  ради  приидосте  паки  в  сонмище  ныне?
Они  же  реша  ему:  ты  же  что  пришел  и  како  вшел  еси  семо
причастник  бо  сый  Иисусов  и  в  части  Его  будеши  во  веки.
(А  ты  сам  для  чего  пришел?  Да  ты  еще  как  смел  и  войти
сюда  —  ты  ведь  Его  сообщник!  Тебе  и  самому  будет  то  са¬
мое,  что  и  Ему  досталось.)»
 Никодим  представлен  человеком  горячим,  простым
и  решительным.  «И  отвещав  Никодим,  рече:  «ей!  буди  ми
тако».  (Т.  е.  Что  же  за  важность!  Я  и  не  боюсь:  пусть  бу¬
дет,  как  вы  говорите.)
 «По  сих  же  прииде  Иосиф  (этот  рисуется  другого  ха¬
рактера),  он  рече:  «учители,  чесо  ради  оскорбистеся  на  мя,
яко  испросих  тело  Иисусово,  и  погребох  в  новом  своем  гро¬
бе,  и  камень  возложих  нань.  Мужие  Израильйстии,  не  доб¬
ро  дело  сотвористе  о  праведнице  сем,  но  распясте  того,—
неповинна  суща.  И  не  раскаетеся  еще  о  грехе  своем,  но
и  в  ребра  прободосте  его?»
 Но  вся  эта  ласковость  и  уветливость  не  помогла  Иоси¬
фу...  «Слышав  сие  Иудеи  яша  Иосифа  и  затвориша  в  тем¬
ницу.  (Об  этом  в  канонич.  книгах  нет  никакого  упомина¬
ния.)  Заутра  же  глаголаху  ему:  виждь  яко  днесь  злыя  при¬
идут  на  тя,  смерти  же  не  имаши  вкусити  ныне,  зане  суб¬
бота  настоит:  по  сей  же  (т.  е.  после  шабаша)  умертвим  те¬
бя  и  тело  твое  зверем  предадим.  Отвещав  Иосиф,  глагола
им:  той,  Его  же  вы  распясте  на  кресте,  силен  есть  изъяти
мя  от  рук  ваших.  Не  бо,  яко  же  Пилат  буду  вам.  Той  бо
и  без  обрезания  плотского,  но  во  обрезании  сердца  своего,
очистися  от  греха,  умыся  прямо  солнцу  (перед  солнцем),
глаголя:  чист  есмь  от  крови  праведника  сего,  вы  узрите».
(Это  объяснение  умывания  рук  перед  солнцем,  чтобы  оно
было  свидетелем  непричастности  к  делу,  очень  интересно,
и  достойно  замечания,  что  о  нем  нигде  не  упоминается  с  та¬
ким  истолкованием.)
 «Слышавше  же  Иудеи  словеса  сия,  исполнишася  ярости
зело  и  емше  его,  всадиша  в  темницу,  и  затворивше  утвер¬
диша  печатьми  и  стражу  поставиша.  На  утрий  же  князи
и  старцы  людстии  собрашеся  в  сонмище,  совет  сотвориша,
яко  да  лестию  убиют  Иосифа.  И  шедше,  отверзоша  темни¬
цу  и  не  обретоша  Иосифа  тамо,  печатем  же  целым  и  две¬
рем  затворенным  сущим.  И  уже  к  тому  не  смеяху  на  иных
возложити  рук,  бояхубося».  (Боялись,  чтобы  такого  чуда
еще  вперед  не  повторялось.)
 Чудо  это  предшествовало  первому  известию,  которое
принесли  сторожа,  приставленные  к  пещере,  где  было  поло¬
 347

жено  тело  Иисусово.  Но  сейчас  вслед  за  сим  приходит
и  это  известие,  изложенное  опять  значительно  иначе,  чем
в  наших  книгах.
 III
 «Еще  же  седящим  им  на  сонмищи  и  судящим  о  Иосифе,
се  воини  приидоша  от  кустодии,  и  глаголюще:  яко  стрегу¬
щим  нам  гроб,  абие  гром  бысть  велик,  и  се  ангел  Господень
сниде  с  небесе  и  отвали  камень  от  дверей  гроба,  и  седе  на
нем,  бяше  лице  его  яко  же  молния  и  от  страха  его  быхом
яко  мертви,  и  слышахом  его  глаголюща  женам,  яже  при¬
идоша  помазати  тело  Иисусово  и  стояху  у  гроба.  (По  это¬
му  описанию  выходит,  что  когда  прибежали  жены,  сторожа
все  еще  спали,  или  дремали  в  полусне  за  пещеркою.)  Гла¬
гола  им  ангел:  не  ужасайтеся,  Иисуса  ищете  назорянина
распятого;  несть  зде,  но  возста.  Приидите  и  видите  место,
иде  же  лежаша  Господь  и  шедше  рцыте  учеником  Его
и  Петрови,  отвергшемуся  Его,  да  не  в  горшую  печаль  прий¬
дет,  зане  сей  Петр,  внегда  отрещися  ему  от  Него,  плакав
горько,  не  ядый  не  пияй  даже  доселе.  Слышав  же  Петр
возрадовася  зело,  тече  ко  гробу  и  Иоанн  с  ним.  Иоанн  же
тече  скорее  (бежал  резвее)  Петра.  Пришед  же  и  Петр  ко
гробу  и  приник  виде  ризе  едины  лежаща  и  сударь».
 Как  только  известие  это  дошло  до  иудейских  старшин,
те  сейчас  же  распорядились  узнать:  что  это  были  за  жен¬
щины,  с  которыми,  по  словам  сторожей,  разговаривал
ангел?
 «Реша  же  Иудее:  кто  суть  жены,  им  же  глаголаше  ан¬
гел?  отвеща  же  воины,  реша,  не  вемы.  Глаголаху  Иудее,
чесо  ради  не  ясте  их?»  (Для  чего  вы  их  не  схватили!?)
 Сторожа  отвечают  старейшинам  очень  резко:  «толико
знамение  видевше  о  человеце  сем,  еще  ли  не  уверовасте
Ему?  И  паки  слышахом  яже  о  Иосифе,  яко  и  того  затвори¬
сте  в  темнице  и  двери  утвердисте  утверждением  крепце,
и  се  не  обретосте  его  в  темнице,  дайте  нам  Иосифа,  и  дамы
вам  Иисуса».  Синедрион  как  бы  оробел  перед  сторожами
и  начинает  с  ними  переторговываться.
 «Глагола  Иудее:  дадите  вы  первее  Иисуса  нам.  Воины
же  отвещаша,  глаголя:  ни,  но  вам  достоит  первее  дати  нам
Иосифа,  днесь  бо  истязуете  ны  о  Иисусе  недоведомем,  са¬
ми  же  не  весте,  како  Иосиф  изведе  из  темницы:  убо  и  мы
не  вемы,  како  Иисус  воскресе,  изыде  из  гроба  и  невидим
бысть,  такожде  и  жены  невидимы  быша:  дайте  убо  Иоси¬
фа  и  дамы  вам  Иисуса».
 Старейшины  не  могли  сказать  —  как  у  них  ушел  из-под
печати  Иосиф,  и  они  начинают  лгать  сторожам:  «Глагола-
 348

ху  Иудее,  яко  отъиде  Иосиф  во  свояси,  во  град  Аримафей¬
ский».  Отвещаху  же  воины,  глагола:  яко  и  Иисус,  восстав,
отъиде  в  Галилею,  яко  же  ангел,  отваливый  камень  от  две¬
ри  гроба,  глагола  женам».
 «Тогда  Иудее,  слышавшие  сия  (т.  е.  услыхав,  что  упо¬
мянута  снова  Галилея),  убояхуся  зело  и  глаголаху:  аще  ус¬
лышано  будет  слово  сие  о  Иисусе,  яко  восста  от  мертвых,
во  всем  мире  вси  людие  имут  веру  ему  и  уверуют  в  он,
и  будем  посрамлены  от  всех  и  поношение  будет  на  нас  от
сынов  израилевых  во  веки.  И  совет  сотворше,  собраша
сребреники  довольны,  даша  воином  и  заповедаша  им
с  клятвою  никому  же  рещи,  яко  воскресе  Господь,  но  ток¬
мо  глаголите:  яко  нам,  спящим,  приидоша  ученики  Иису¬
совы  и  украдоша  тело  его.  И  аще  услышано  будет  сие
у  Игемона,  яко  мзду  приясте  от  нас,  мы  умолим  его  и  вас
беспечальны  сотворим.  Они  же  вземше  сребреники  от  Иу¬
дей,  рекоша,  яко  же  наущени  быша  от  них».
 IV
 Но  едва  замолкают  сторожа,  как  появляются  новые  бес¬
покойные  рассказчики  о  новом  чуде,  если  не  больше,  то  во
всяком  случае  никак  не  меньше  удивительном.
 «Священник  некий  именем  Финеес  и  Адда  учитель,
и  Исаия  Левит,  приидоша  от  Галилеи  во  Иерусалим  и  по¬
ведоша  архиереом  и  старцем  и  Левитом,  яко  видеши  Иису¬
са  на  горе,  нарицаемой  Елеон,  и  с  ним  единадесятих  уче¬
ник  его,  и  учаше  их».  «По  сих  же  отступи  Иисус  от  них,
благослови  я  и  вознесся  на  небо.  И  се  юноши  два,  светом
страшным  одеяна,  стали  пред  народом,  глаголюще:  мужие
Галилейстии,  что  стоите  зряще  на  небо:  имже  образом  ви¬
десте  Его  грядуща  на  небо,  такожде  паки  приидет  судити
миру».
 Таким  будто  образом  дошла  в  Иерусалим  первая  весть
о  вознесении,  принесенная  тремя  поименованными  еврей¬
скими  людьми,  священником  Финеесом,  учителем  Аддою
и  Левитом  Исаиею.
 Сложилось  целое  сказание,  имеющее  начало  и  конец  со¬
гласный  с  началом!  Иудеи  встревожились  и  сейчас  же  при¬
нялись  действовать  с  усиленною  энергиею.  Надо  скорее
сбить  или  подкупить  Адду,  Финееса  и  Исаию  Левита,  что¬
бы  они  отреклись  от  своего  рассказа.
 «Тогда  глаголаху  архиереи  и  старцы:  заклинаем  вы  Бо¬
гом  живым  рцыте:  аще  во  истину  тако  бысть,  якоже  глаго¬
лете?  Они  же  реша:  жив  Господь  Бог,—  яко  же  видехом,
тако  и  возвестихом  вам.  Тогда  архиереи  и  старцы,  вземше
 349

писания,  закляша  ни  кому  же  возвестить  сего  и  давше  среб¬
реники,  повелеша  изысти  их  даже  до  Вифлеема,  в  Гали¬
лею  (?).  И  отъидоша  кийждо  во  свояси».
 Им  дали  денег,  пригрозили  никому  не  рассказывать
и  выслали  всех  порознь  из  столицы.
 Так  сбыли  с  рук  эту  вторую  серию  очевидцев,  но  стало
беспокойно,  что  если  уж  священник,  и  левит,  и  учитель  раз¬
носят  вредные  синагоге  вести,  да  еще  присягают,  что  это
правда,  и  всем  им  надо  «давать  сребреники  довольны»,
то  до  чего  же  это  может  дойти?  Тратам  и  конца  не  бу¬
дет!
 V
 «Тогда  совет  сотвориша,  архиереи  Анна  и  Каиафа,  уте¬
шающе  их,  и  глаголаша:  что  скорбите,  сия  вся  глаголы  лжа
суть.  Ученицы  бо  Его  купиша  от  воин  тело  Его  и  наусти¬
ша  я  рещи:  яко  ангел  с  небеси  сниде  и  отвали  камень  от
дверей  гроба:  и  сотвориша  тако».
 «Но  Никодим,  ста  посреде  и  рече  им:  право  ли  глаго¬
лете,  николи  слышаста  людей  сих,  пришедших  от  Галилеи
и  не  помниста  ли,  еже  они  возвестиша  нам?  аз  же  повем
вам,  яко  праведни  мужие  тии  и  возвестиша,  еже  видеша
о  Иисусе,  яко  сущу  Ему  на  горе  Елеонстей  со  ученики  свои¬
ми,  вознесся  на  небо.  Точию  не  вемы,  тако  ли,  яко  же
и  о  Исаии  пишется?  яко  с  плотию  взят  бысть  на  небо,  или
духом  взятся  Иисус  и  отнесен  на  гору  тем  же  убо  подоба¬
ет  нам  послати  и  поискати  о  нем  по  всей  стране».
 «Тогда  послаша  мужей  от  среды  своея,  и  возвращшеся
тии  глаголюще:  яко  нигде  же  обретохом  Иисуса;  бывшим
нам  во  Аримафеи,  обретохом  Иосифа.  Иудеи  же,  слышавше
сия,  возрадовахуся  радостию  велию».
 Не  разыскав  Христа,  о  котором  говорили  чудо,  они  об¬
радовались,  что  могли  отыскать  Иосифа,  освобождение  ко¬
торого  из  темницы  молва  также  представляла  чудесным.
Теперь  представлялась  возможность  вызвать  его  в  Иеру¬
салим  и  лично  от  него  узнать,  как  он  ушел  из-под  камня
и  печати?  Старейшины  надеялись,  что  он  разъяснит  это
как-нибудь  просто,  и  тогда  опровержением  одного  чудесно¬
го  слуха  ослабится  вероподобность  и  того,  что  сказывают
об  Иисусе.
 Надо  только  было  вызвать  Иосифа  в  Иерусалим,  но
пойдет  ли  он  сюда  из  Аримафеи,  где  он  безопасен?
 Старейшины  обращаются  к  политическим  приемам,  ко¬
торые  очень  характерны.
 «Иудеи  послание  написаша  (к  Иосифу)  с  молением  ве-
 350

диким  —  глаголюще:  мир  ти  и  дому  твоему:  согрешихом
пред  Богом  и  пред  тобою,  честнейший  Иосифе.  Зле  бо
в  темницу  всадих  тя.  И  ныне  молимтися:  потщися  и  при¬
иди  паки  во  Иерусалим.  Се  бо  раскаяхомся  о  тебе».  «По¬
том  избравше  от  среды  своея  седмь  мужей  честнейших,  их
же  и  сам  Иосиф  любляше,  послаша  их,  глаголюще:  идите
днесь  ко  Иосифу,  и  аще  приемлет  от  вас  писание  наше,  ве¬
дите,  яко  паки  приидет  семо,  аще  ли  же  ни,  ведите,  яко  оз¬
лобих  на  ны  и  уже  не  ктому  возвратится  во  град  наш.  Вы
же  целовавше  его  возвратитеся  с  миром,  и  благословивше
отпустиша  я  в  путь  их».  «Послы  приидоша  ко  Иосифу,  по¬
клонишася  ему  и  реша:  мир  ти  и  всему  дому  твоему  буди
во  веки.  И  отвеща  Иосиф,  рече:  вам  мир,  пришедшим  изда¬
леча,  и  всем  людем  Израилевым».
 «Вземшу  же  послание  Иосифу  и  прочетшу  е,  облобыза
написанное  и  благослови  Бога,  рече:  благословен  Господь
Бог  мой,  иже  посла  ангела  Своего  и  покры  мя  крылами  бла¬
гости  своея».
 «Тогда  уготова  Иосиф  трапезу  и  ядоша,  и  пиша,  и  почи¬
ша  даже  до  утра.  Восставшим  же  им  повеле  Иосиф  уготова¬
ти  в  путь  осла  и  всед  на  не,  отъиде  в  путь  свой  во  Иеру¬
салим.  И  бысть,  егда  вхождаше  во  Иерусалим,  изыдоша
иудеи  во  стретение  его  —  глаголюще:  мир  тебе  господине
Иосифе,  Иосиф  же,  целовав  их,  рече  им:  буди  и  вам  мир».
Тогда  Иосифа  «закляли  на  книге  закона»  говорить  правду:
как  он  ушел  из-под  замка  и  печати.
 «Глагола  Иосиф:  мужие  братие!  ведомо  вам  буди,  яко
в  день  той,  внегда  затвористе  мя,  пребых  тамо  чрез  всю
нощь  и  день  субботный,  даже  до  другия  нощи.  О  полуно¬
щи  же  (в  час  воскресения  Христа),  стоящи  ми  на  молит¬
ве,  се  верх  темницы,  в  ней  же  бех,  взятся  от  места  своего,
и  отъятся  от  четырех  угл  и  видех  свет  пред  очима  моима,
и  пристрашен  бых  аз,  и  падох  на  землю,  и  воззрев,  видех
пред  собою  стояща  мужа,  и  той  взят  мя  за  руку  и  постави
на  нозе  моя,  и  изведе  из  темницы.  Тогда  облобызав  мя,  ре¬
че:  не  бойся  Иосифе  и  возведи  очи  твоя  и  виждь,  кто  есть
глаголяй  с  тобою.  И  пристрашен  бых  аз,  мняще  дух  виде¬
ти,  и  рех  ему:  кто  еси  Господи;  Илия  ли,  или  един  от  про¬
рок?  И  отвещя  ми  глаголя:  несмь  Илия,  ни  пророк,  но
Иисус  есмь  Христос;  Его  же  испросил  еси  у  Пилата  на  по¬
гребение».
 Таким  образом  надежды  старшин  услыхать  от  Иосифа
опровержение  тревожных  для  них  слухов  были  разрушены
и  вместо  опровержения  они  получили  новое  свидетельство
от  уважаемого  человека,  что  и  он  сам  видел  Иисуса  вос¬
кресшего.
 351

Для  иудеев  дело  принимало  самый  отчаянный  оборот,
потому  что  Иосифа  Аримафейского  подкупить  было  невоз¬
можно.
 VI
 «Никодим  и  архиереи  и  старцы»,  услыхав  то,  что  сказал
им  Иосиф,  так  испугались,  что  попадали  ниц,  «и  быша  яко
мертвии,  и  не  ядоша,  не  пиша  даже  до  вечера».  Первый
поднялся  Никодим,  и  «глаголя  им:  восстаните  на  нозе  ва¬
ша,  помолимся  и  вкусите  от  брашен  и  укрепитеся,  яко  суб¬
бота  заутра  есть».  Старцы  «воссташа  и  возмоша  ясти»,
а  перебыв  шабаш,  придумали  вызвать  из  Галилеи  тех  трех
человек,  которые  говорили,  что  они  Христа  видели,  но,  од¬
нако,  позволили  себя  подкупить  «взявше  довольны  среб¬
реники».  Рассадили  их  порознь  и  стали  сбивать  на  пере¬
спросах,  а  потом  начали  сводить  вместе  на  очи.
 «Они  же  исповедаша  истину,  яко  же  и  первее  свидетель¬
ствоваху  о  нем».
 Анна  и  Каиафа  не  хотят  и  слышать,  но  встает  Иосиф
и  делает  посылку  на  новых  лиц,  которые  со  Христом  ожили
и  встали  из  своих  могил  и  теперь  живут  снова.  Эти  были
уже  в  аду  и  там  все  видели.
 «Внемлите,  еже  реку  вам!  говорит  Иосиф  Аримафей¬
ский:  весте  Симеона,  иже  срете  в  церкви  и  прият  Иисуса
ка  руку  свою,  младенца  суща.  Сей  имеяше  два  сына,  иже
умроста  уже  (они  уже  умерли,  а  между  тем),  и  видехом  их
вси.  Тецыте  убо  ныне  и  видите  яко  гробы  его  отворена
суть,  зане  воскресоша  (они  уже  ушли  из  гробов,  и  теперь)
во  Аримафеи  суть  в  молитве  и  молчании  пребывающе.  Идем
убо  к  нима  молящие  (и  упросим  их),  да  приидут  семо,  и
вопросим  их  с  клятвою  возвестите  нам,  како  воскресоста?»
Иудее  же,  слышавше  сия,  возрадовашася  зело  и  шедше  Ан¬
на  и  Каиафа,  Никодим,  Иосиф  и  Гамалиил  ко  гробу  его  (к
фамильной  гробнице  Симеона)  и  не  обретоша  (не  нашли  тех
двух  его  покойных  сыновей).  Идоша  же  во  Аримафей  и  об¬
ретоша  я  коленопреклененна  молящася,  и  объемше  и  цело¬
вавше,  ведоша  в  Иерусалим  в  Церковь.  Затвориша  же  двери,
приемши  скрижали  Господни,  возложиша  на  ня,  и  закляв¬
ше  Господом  Богом  Адонаи  и  Богом  израилевым  (подвели
под  присягу)  и  реша:  рцыте  ныне:  аще  веруете,  яко  Иисус
воскреси  вы  от  мертвых,  возвестите  убо  нам:  еже  видеста
и  како  воскресоста?  Кариин  же  и  Лектий  (сыны  Симеоно¬
вы),  слышавше  сия,  трепетна  быста,  и  воздохнув  и  воззрев
на  небо,  вообразиста  персты  своими  знамение  креста,  на
 352

языку  своего  рекоста:  дадите  хартию  нама  и  напишем  еже
вема.  Они  же  даша  има  и  воссед  писаста».
 Отсюда  начинается  рассказ  о  происшествиях  во  аде,
списанный  Кариином  и  Лектием,  которые  сами  в  то  время
были  в  аду  и  все  сами,  своими  глазами  видели,  и  своими
ушами  слышали,  и  оба  собственными  руками  одно  и  то  же
слово  в  слово  на  хартии  написали.
 Вот  это  любопытное  сказание.
 VII
 «Седящим  нам  всем  со  отцы  нашими  в  преисподнях  ада,
во  тме  кромешной,  се  внезапу  свет,  яко  свет  солнца  и  луч,
яко  луч  огня  облиста  ны.  Адам,  отец  земнородных,  и  пат¬
риархи,  и  праотцы,  трепетни  быша,  и  рекоша: 	се  луч
 от  источника  света  вечного».  Всех  прежде  понял  явление
пророк  Исаия.  Он  воскликнул:  «сей  есть  свет  Отца  и  Сы¬
на  Божия,  якоже  предрекох,  сый  на  земли  в  животе
моем».
 Все  засуетились.
 Приходит  Симеон  и  сказал  «боящимся»:  «прославим
Иисуса  Христа,  Сына  Божия,  его  же  аз  приях  младенца
суща,  в  руку  мою».  Едва  Симеон  кончил,—  выходит  «муж
во  образе  пустынножителя,  и  вси  сущии  в  преисподнях  (бро¬
сились  к  нему  и)  вопросиша  его  глаголюще:  рцы  нам,  кто
еси  ты?»  Пустынножитель  отвечал:  «аз  есмь  глас  вопию¬
щего  в  пустыне  —  Иоанн  Креститель  и  пророк  вышнего.
Аз  видех  Иисуса  грядуща  ко  мне  и  рекох  о  нем  Духом
Святым: 	се  Агнец  Божий,  вземляй  грехи  мира,  тем  же
 и  ныне  предтекох  Ему  и  снидох  возвестити  вам,  яко  в  сла¬
ве  Сын  Божий  снидет  с  высоты  своея  семо».
 Тотчас  началось  в  аду  чрезвычайное  оживление,  все
спешили  сообщать  дошедшую  до  них  радостную  новость
друг  другу,  и  стали  посылать  один  другого  далее  по  всем
областям  ада.  Так  радостная  весть  быстро  дошла  до  самого
Адама  и  тот  сейчас  «призва  Сифа  сына  своего  и  глаголя
ему:  шед  возвести  сыном  твоим  патриархом  и  пророком
вся,  иже  слышал  еси  от  архангела  (sic),  всегда  болящу  ми,
послах  тя  ко  вратом  рая  испросити  помазание  на  главу
мою».  Сиф  пошел  исполнять  волю  отца,  и  «приступи
к  патриархом  и  пророком  и  глагола  им:  аз  есмь  Сиф.  Ег¬
да  молихся  у  врат  Рая  (просил  отцу  лекарства),  се  ангел
Господень  явися  мне,  глаголя:  Сифе,  да  не  пролиеши  ны¬
не  слез  пред  Господем,  не  дастся  бо  тебе  елей  милосердия,
во  еще  помазати  главу  отца  твоего,  в  болезни  суща:  несть
бо  возможно  сие,  последи  же  имеет  быти,  внегда  скончают¬
 12.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 353

ся  лета  пять  тысяч  и  пять  сот.  Тогда  возлюбленный  Сын
Божий  приидет  на  землю  возвести  Адама  и  воскресити
с  ним  телеса  умерших».
 Тут  все  святые,  дожидавшиеся  в  аду,  обрадовались
и,  ободрившись  духом,  стали  уже  наступать  на  Князя  Тьмы
и  гнать  его  вон  из  ада,  чтобы  Христу  было  не  сквер¬
но  сюда  спуститься  в  его  присутствии.
 Сатана,  однако,  не  выходил.  Пророк  и  царь  Давид  под¬
держал  общее  движение  толпившихся  в  аде,  возгласив:  «не
предрекох  ли  в  животе  моем,  яко  изведе  я  из  тьмы  и  сени
смертныя,  и  врата  медная  сокруши  и  вереи  железныя  сло¬
ми».  Но  Сатана  и  царя  Давида  не  слушался,—  тогда  отоз¬
вался  пророк  Исаия,  глаголя:  «и  аз  предрекох  в  животе  мо¬
ем:  воскреснут  мертвый,  восстанут  сущии  во  гробех,  и  вси
земкороднии  возрадуются!»  Но  Сатана  и  Исаию  пророка
не  послушался.
 Тогда  в  аду  сделалось  всеобщее  движение  и  против
Князя  Тьмы  раздался  голос  из  иных  сфер,  откуда  Князь
Тьмы  и  сам  сообразить  не  может.
 «Се  услышан  бысть  глас  шумен  —  яко  глас  грома,  гла¬
голющ:  возьмите  врата  князя  ваша  и  возмитеся  врата  веч¬
ныя,  се  бо  входит  Царь  славы».  Сатана  впрочем  и  тут  все-
таки  еще  продолжал  упорствовать  и  обратился  к  хитрости.
«Князь  адский  слышав  сия,  и  творяй  себе  не  разумети  слы¬
шаннаго  (притворился  будто  не  понимает)  и  рече:  Кто  есть
сей  царь  славы?»  —  Давид  отвеща  ему: 	«Господь  силен
 в  брани,  той  есть  Царь  Славы.  Се  Он  прииде  с  высоты  свя¬
тыя  своея:  услышати  воздыхание  окованных  и  разрешити
сыны  умерщвленных!  Отверзай  убо  врата  и  внидет  Царь
Славы!»
 Услыхав  это,  все  святые,  патриархи  и  пророки  еще  бо¬
лее  обрадовались  и  заплескали  в  восторге  ладошами.  Шум
радости  и  ликования  сделался  так  велик,  что  его  услыхал
сам  «Сатана  —  глава  смерти»,  пришел  сам.
 VIII
 Сатана  стал  говорить  с  ласкою:  «Се  аз  готов  есмь  прия¬
ти  Иисуса  Назарянина  иже  непщева  себе  на  земли  Сыном
Божиим  быти».  Он  мне  не  опасен.  Он  боялся  смерти  и  го¬
ворил:  «прискорбна  есть  душа  моя  даже  до  смерти».  Прав¬
да,  что  он  делал  мне  много  неприятностей  (сотвори  пакости
мнози)  тем,  что  исцелял  тех,  кого  я  поражал  недугами,
и  воскресил  много  мертвых,  но  это  еще  не  страшно.
Выходит,  что  Сатана  не  понимал  Иисуса  Христа  и  судил
о  нем  не  высоко,  почитая  его  за  смертного,  и  притом  еще
 354

за  такого,  который  боялся  смерти  и  говорил:  «прискорб¬
на  есть  душа  моя».  Но  Князь  Тьмы  хоть  и  меньше  значит
в  аду,  чем  Сатана,  однако  он  оказался  благоразумнее
и  осторожнее.
 «Князь  же  ада  отвеща  Сатане,  глаголя:  како  может  сей
такову  власть  имети;  аще  бо  человек  прост  был?  вси  бо
владыцы  мира  сего  под  державою  моею  суть,  их  же  пора¬
ботил  ми  еси  силою  твоею;  сей  же  во  истину  силен  есть
и  не  токмо  за  человечество,  но  и  за  Божество,  и  никто  вла¬
сти  его  противостати  может.  Еда  же  и  рече  сей,  яко  убоя¬
ся  смерти,  не  ими  веры  ему  (если  он  и  сказал,  что  боится
смерти  —  то  ты  ему  не  верь),  зле-бо  будет  нам  отселе  (ху¬
до  нам  будет)».
 Сатана  же  остался  легкомысленником,  и  «слышав  сие,
отвеща:  Он  не  может  противостать  нам,—  я  уже  его  ис¬
кусил,  возмутив  против  него  ревностию  и  гневом  народ
Иудейский,  и  Смерть  прикоснулась  к  нему.  Не  бойтесь,—
я  его  приведу  к  вам  покорного».
 Князь  Тьмы  опять  сдерживает  пылкость  Сатаны.
 «Глагола  Князь  Тьмы:  не  сей  ли,  иже  Лазаря  воздви¬
же  четверодневна,  его  же  аз  держах  мертва?  заклинаю  тя
силою  нашею,  да  не  приведеши  его  семо:  яко  се  Бог-Все¬
держитель  есть,  и  может  творити  вся  яко  же  хощет».
 А  пока  они  между  собою  это  переговорили,  «се  абие
слышан  глас  бысть,  яко  глас  грома  и  бури:  возмите  врата
князи  ваши,  се  бо  входит  Царь  славы».
 Испуганный  Князь  Тьмы  закричал  Сатане:  «бежи  ско¬
рей  и  удались  от  жилищ  адовых,  а  если  ты  силен,  то  сра¬
зись  с  ним!»
 Но  увидав,  что  Сатана  все  храбрится  и  хочет  сам  вве¬
сти  Христа  в  ад,  Князь  Тьмы  рассердился  «и  изгна  Сата¬
ну  от  жилищ  своих  и  глагола  клевретом  своим:  заключите
(заприте  скорее)  врата  медная  и  противостаните».  И  толь¬
ко  что  Князь  Тьмы  успел  сделать  это  распоряжение,  как
«Господь  в  велелепии  Божества  и  во  образе  человечестем
вниде  и  осия  тьму  вечную  и  узы  нерешимыя  расторже».
 «Тогда  Смерть  со  клевреты  своими  объята  бысть  ужа¬
сом  и  возопи:  побеждены  есьмы  тобою,  яко  смятение  все¬
лил  еси  в  нас!»
 «Тогда  Господь  славы  поверже  смерть  к  ногу  своею,
и  Князя  адова  обессили,  и  возвед  отца  земнородных  к  све¬
ту».  Что  собственно  и  изображается  по  «подлиннику»  на
иконе  «Воскресения  с  сошествием».
 Обессиленный  Князь  Тьмы  не  сопротивлялся,  но  «на¬
чел  укоряти  Сатану:  о  сатано!  Что  восхотел  еси  распяти
 355

Царя  славы!  Не  веси  ли  ныне,  яко  безумен  еси!  (узнал  ли
теперь,  что  ты  глуп)».
 Ссора  и  перекор  у  Князя  Тьмы  с  Сатаною  вышли  на
виду  у  всех,  и  самого  Иисуса  Христа,  который  в  это  время
отозвался  с  словом  к  Князю  Тьмы.
 «Глагола  Вельзевулу:  отныне  да  будет  Сатана  во  вла¬
сти  твоей  во  век,  и  поработает  ти  во  Адама  место  и  сынов
его,  иже  кровию  моею  оправдишася».
 Этим  Спаситель  кончает  с  Сатаною  и  обращается  к  на¬
страдавшимся  в  аду  праотцам.
 IX
 «Простер  Иисус  десницу  свою,  глаголя:  приидите  ко
мне  вси  святии,  созданныя  по  образу  моему,  иже  ссужде¬
ни  бывше  преступлением  заповеди,  еже  о  древе  —  оживите¬
ся  ныне  древом  креста  моего.  Князь-бо  мира  сего  осужден
есть  и  смерть  попрана».
 «Тогда  вси  святии  собрашася  под-руку  Всевышняго:
Господь  же  держа  десницу  Адама,  глагола  ему:  мир  ти
и  чадам  твоим».—  Этот  и  последующие  эпизоды  изобража¬
ются  на  истовых  иконах  «Воскресения  с  сошествием».
 «И  припаде  Адам  к  коленома  Господа  Иисуса  Христа,
моли  его  со  слезами,  глаголя:  вознесу  тя  Господи,  яко
подъял  мя  еси  и  возвел  еси  от  Ада».
 «Такожде  и  вси  святии,  припадше  к  ногу  Иисусову.
Господь  же  простре  десницу,  сотвори  знамение  креста  над
Адамом  и  над  родом  его  и  взем  за  руку  Адама,  изведе  от
ада  и  вси  святии  с  ним».  Это  и  есть  тот  ход  в  несколько
раз  обороченною  вереницею,  которая  занимает  средний
план  иконы.
 «Царь  и  пророк  Давид»  как  только  тронулись,  запел:
«Воспойте  Господеви  песнь  нову».  Святые  отвечали  анти¬
фонами: 	«Слава  сия  будет  всем  преподобным  Его».  «По
 сем  же  пророк  Аввакум  возопи:  «исшел  еси  во  спасении
людей  твоих,  спасти  помазанныя  твоя».  Святые  на  ответ
Аввакуму  запели: 	«Благословен 	грядый  во  имя  Господ¬
 не».  Итак:  «вси  святии  и  пророцы»  проследовали  из  ада
в  рай  с  пением  «хвалу  воздающе  и  идоша  во  след  Гос¬
пода».
 «Держай  Господь  руку  Адама,  введе  его  Архангелу
Михайлу  и  вси  идоша  с  ним,  и  со  славою  введени  быша
в  рай».
 Но  и  в  раю  начинается  то  же  недоумение:  там  тогда
было  всего  только  два  обитателя,  Енох  и  Илия,  и  они  уди¬
вились,  что  это  за  огромное  нашествие  и  кто  его  ведет.
«Два  старца  стаста  пред  ними  (пришельцами  из  ада)  и  во-
 356

просиша  их  святии:  кто  еста,  не  бо  беста  с  нами  во  Аде.
Един  же  от  них  отвещав:  аз  есмь  Енох,  а  сей  Илия  Фез¬
витянин».
 «Егда  же  Енох  и  Илия  глаголаста  сия,  прииде  муж  не¬
кий  странен,  носяй  крест  на  раме  своей,  и  святии  вопроси¬
ша  его:  Кто  сей?  зрак  разбойника  имый,  и  чесо  ради  носи¬
ши  крест  на  раме  своей?»
 «Он  же  отвеща:  во  истину  разбойник  есмь,  много  бо
зла  сотворих  на  земли,  и  со  Иисусом  распят  бех,  и  даде  ми
крест  свой  —  глагола:  иди,  и  аще  ангел,  иже  при  вратех
рая,  воспретит  ти  вход,  яви  ему  крест  и  рцы:  яко  Иисус
Христос,  днесь  распятый,  присла  мя  к  тебе».
 Этот  «ст.  Рах  разбойник»  или  по  неправильному  обоз¬
начению  титла  «Страх  разбойник»,  или  «Благоразумный
разбойник»  (которого  видим  на  картине  Ге)  у  самых  во¬
рот  рая  дожидается  с  крестом  на  ладони.
 «Скончавшу  же  разбойнику  глаголы  сия,  вси  патриарси
и  пророци  возопиша  гласом  велиим:  Боже  Вседержителю!
устрой  убо  ему  милость  Твою  в  рай,  и  постави  его  в  жи¬
воте  вечнем».
 Этим  оканчивается  рукописание  на  хартиях,  на  которых
писали  сыновья  Симеона,  бывшие  очевидцами  событий
в  аду.  Рукопись,  которую  они  дали  еврейским  архиереям,
заключалась  следующим  заявлением:
 «Сия  убо  суть  священная  и  божественная  таинства,
яже  мы,  Кариин  и  Лектий  и  вси  сущии  тамо  видехом;  про¬
чее  же  возбрани  нам  возвещати  (прочего  же  что  еще  виде¬
ли,  мы  открыть  не  можем),  якоже  яви  нам  архангел  Миха¬
ил,  повелевый  намо  идти  с  братиею  нашею  во  Иерусалим».
Егда  же  сконча  кийждо  писати  сия,  вдаде  Карии  писанное
Анне,  Каиафе  и  Гамалии,  Лектий  же  Никодиму  и  Иосифу,
и  внезапу  преобразистася  пред  ними,  и  беста  бела  яко  снег,
и  невидима  беста.  Писание  же  обою  равно  бе,  и  неразли¬
чествова  ни  в  едином  словеси.  Тогда  весь  сонм  Иудейский,
видев  сие,  дивися,  и  глагола  друг  ко  другу:  во  истину  Сын
Божий  есть,  сотворивый  сия.  И  изыдоша  от  сонмища,  пла¬
чуще  и  бияще  перси  своя,  и  отъидоша  во  свояси.  Иосиф  же
и  Никодим  возвестиста  Игемону  вся  бывшая  и  написа  сия
Пилат  и  положи  в  кивоте».
 Вот  почему  на  некоторых  старых  лубочных  изображени¬
ях  «суда»  вместе  с  «старейшинами  иудейскими»  сидит  Пи¬
лат  в  епанче,  в  узких  штанцах  в  обтяжку  и  в  шляпе  с  пе¬
ром  вроде  атаманской.  Там  же  обозначается  какой-то  сун¬
дучок,  в  котором  повидимому  нет  никакого  смысла,  если  не
знать,  что  он  спрятан  в  «кивоте».
 357

X
 «Вниде  Пилат  в  церковь  и  собрав  архиереи  и  книжни¬
ки,  повеле  заключить  двери  и  глагола:  увидев,  яко  имаше
книгохранительницу  церковную,  сего  ради  заклинаю  вы
Богом  отец  ваших,  не  сокройте  правды  от  мене,  рцыте  ми,
еда-ли  в  писании  обретаете,  яко  Иисус,  его  же  распясте,
Сын  Божий  бе?  Тогда  повелеста  Анна  и  Каиафа  изыти  из
церкве  всем,  и  заключивше  двери,  рекоста  Пилату:  едга
распяхом  Иисуса,  не  ведехом  его  Сына  Божия  быти,  мня¬
ще  яко  волхвовании  знамения  творяше.  Таже  по  смерти  его
поискахом  о  еже  содела;  и  обретохом  свидетелей  мнозех  от
колена  нашего,  иже  видеша  его  жива  по  страдании  и  смер¬
ти;  и  сами  видехом  двою  свидетелю,  их  же  воскреси  Иисус
от  мертвых.  Тии  бо  возвестиша  нам  дивная  чудеса,  яко
сотвори  Иисус  во  аде;  обычай  же  имамы  на  всяко  лето
искати  от  писаний  свидетельства  Божия,  и  обретохом  в  пер¬
вой  книзе  толкований,  яко  глагола  архангел  третьему  сыну
Адама,  яко  по  пяти  тысящах  и  пятистах  летех,  имать  при¬
ити  с  небесе  взлюбленный  сын  Божий  Христос;  и  разуме¬
хом,  яко  той  есть  Бог  Израилев».
 Таким  образом  даже  и  для  помещения  Пилата  сидящим
в  собрании  с  архиереями  и  старейшинами  иудейскими  есть
письменное  основание,  к  которому  первые  компановщики  ико¬
ны  «суда»  и  «сошествия»,  конечно,  отнеслись  с  полным  дове¬
рием  и  критиковать  его  не  могли,  да  вероятно,  и  не  желали.
 Сюжет  этот  как  вошел  в  иконописный  «подлинник»,  так
и  стал  воспроизводиться,  и  почитался  до  церковной  рефор¬
мы  за  «правильное».  После  реформы,  когда  старое  стали
почитать  за  неправильное,  новые  «фрязьские  мастера»  на¬
чали  писать  икону  «Воскресенья»  иначе.
 Апокриф  же  этот,  из  которого  сделаны  выписки,  объяс¬
няющие  кажущуюся  произвольность  фантазии  русских
иконописцев,  весьма  многим  из  простолюдинов  известен,
и  вот  что  я,  например,  помню  о  распространении  его  во
время  всеобщего  безграмотства  среди  самых  темных,  кре¬
постных  крестьян  в  Орловской  губернии.
 В  селе  Добрыни,  где  я  проводил  детство,  был  диакон
на  дьячковской  вакансии.  Он  получил  свое  скромное  место
в  приданое  за  женою,  бывшею  дочерью  униатского  попа
или  распопа,  по  имени  Фока.  Отец  Фока  был  «из  непокор¬
ных  униатов».  Впрочем,  все  данные  для  истории  Фоки
у  нас  ограничивались  тем,  что  он  «с  митрополитом  Семаш¬
кой  был  в  школе  товарищ  и  вместе  с  ним  на  православие
подписался,  но  не  захотел  «долгих  кос  носить»,  и  так  зас-
 358

порил,  что  сказал:  «я  тебя  переживу».  Семашко  же  будто
отвечал  Фоке:  «а  я  тебя  на  высыл  представлю».  Каждый
и  начал  доказывать  друг  другу  то,  чем  грозился.  Семашко
удалил  Фоку  с  места  и  «представил  на  высыл»,  а  Фока  по¬
шел  его  «переживать».  Высыл  Фоке  вышел  из  Виленской
губернии  в  Орловскую,  где  о  ту  пору  был  архиерей  из  юж¬
ных  уроженцев,—  нерасположенный  к  Антонию  Семашке.
Это  стечение  обстоятельств  послужило  в  пользу  Фоке:  ар¬
хиерей  узнал  о  бедственном  положении  голодавшего  «недо¬
верка»  —  и  «предоставил  одной  из  его  дочерей  дьяческую
ваканцию  в  селе».  Но  этим  еще  владыка  орловский  не
окончил  свою  укоризну  Семашке,  а  взял  да  и  произвел  Фо¬
кина  зятя  из  дьячков  в  дьяконы.  Сам  же  Фока  как-то  сов¬
сем  отпал  духовного  чина,  ходил  в  «сурдуте»  и  обучал  ла¬
тинскому  языку  и  другим  наукам  детей  у  нашего  предво¬
дителя,  а  потом  оставался  у  него  «вольным  секретарем».
Что  касается  духовных  прав  отца  Фоки,  то  никто  не  знал,
как  на  этот  счет  располагать  о  нем.  Приходские  батюшки
не  отчисляли  Фоку  ни  к  приказным,  ни  к  благородным,
но  в  отличие  от  себя  называли  его  «распопом»,  а  мужики,
слышавшие,  что  он  «униат»  —  без  дурной  мысли  именовали
его  «тунеядом».
 У  Фоки  была  изрядная  библиотека,  в  которой  находи¬
лось  много  книг  почаевской  и  гродненской  славянских  ти¬
пографий  и  несколько  рукописей,—  извлечений  и  перево¬
дов,  сделанных  самим  отцом  Фокою.
 Когда  Фока  умер  и  библиотека  его  перешла  к  его  зятю
диакону  на  дьяческой  вакансии,—  тот  устроил  литератур¬
ное  сокровище  Фоки  сообразно  своему  усмотрению,  и  толь¬
ко  одну  рукопись  оставил  себе  «для  душевной  пользы»,
а  польза  заключалась  в  том,  что  в  пасхальную  ночь,  когда
дворяне,  их  дети,  дворовые  люди  и  мужики,  боясь  ночной
темноты  и  распутицы,  прибывали  из  деревень  к  церкви
с  вечера  и  в  ожидании  заутрени  размещались  по  домам  на
поповке,—  тогда  каждый  год  в  риге  у  диакона  составлялось
прелюбопытное  чтение,  за  удовольствие  слушать  которое
всякий  «слухач»  должен  был  дать  три  копейки  на  свечку.
 Тут  мы  и  получали  о  предстоящем  часе  воскресения
Христова  такие  любопытные  сведения,  каких  ни  в  каком
другом  месте  не  получишь.  И  вот  зато  теперь  нам  странно
и  смешно  слышать,  что  чужестранцы  толкуют,  будто  самая
любимая  икона  русского  народа  «пишется  по  фантазии  ху¬
дожника»,  а  бывшие  в  ту  пору  в  Париже  писатели  наши
не  нашлись  это  поправить.  Пусть,  однако  же,  хоть  далее  не
думают  так  ошибочно  наши  просвещенные  люди,  которым
не  пришлось  раньше  узнать  об  этом.
 359

ИЗ  ПРОИЗВЕДЕНИЙ,
ВКЛЮЧЕННЫХ  В  ОПУБЛИКОВАННЫЙ
ПРИ  ЖИЗНИ  АВТОРА
ВАРИАНТ  VI  ТОМА
 БЕССТЫДНИК
 Мы  выдержали  в  море  шторм  на  самом  утлом  суде¬
нышке,  недостатков  которого  я,  впрочем,  не  понимал.
Став  на  якорь,  в  какие-нибудь  полчаса  матросы  всё  при¬
вели  в  порядок,  и  мы  тоже  все  сами  себя  упорядочили,
пообедали  чем  бог  послал  и  находились  в  несколько  празд¬
ничном  настроении.
 Нас  было  немного:  командир  судна,  два  флотских  офи¬
цера,  штурман,  да  я  и  старый  моряк  Порфирий  Никитич,
с  которым  мы  были  взяты  на  это  судно  просто  ради  ком¬
пании,  «по  знакомству»  —  проветриться.
 На  радостях,  что  беда  сошла  с  рук,  все  мы  были  сло¬
воохотливы  и  разболтались,  а  темой  для  разговора  слу¬
жила,  конечно,  только  что  прошедшая  непогода.  По  поводу
ее  припоминали  разные  более  серьезные  случаи  из  морской
жизни  и  незаметно  заговорили  о  том,  какое  значение  имеет
море  на  образование  характера  человека,  вращающегося
в  его  стихии.  Разумеется,  среди  моряков  море  нашло  себе
довольно  горячих  апологетов,  выходило,  что  будто  море
едва  ли  не  панацея  от  всех  зол,  современного  обмеления
чувств,  мысли  и  характера.
 —  Гм!  —  заметил  старик  Порфирий  Никитич,—  что
же?  —  это  хорошо;  значит,  все  очень  легко  поправить:
стоит  только  всех,  кто  на  земле  очень  обмелел  духом,  поса¬
дить  на  корабли  да  вывесть  на  море.
 —  Ну,  вот  какой  вы  сделали  вывод!
 —  А  что  же  такое?
 —  Да  мы  так  не  говорили:  здесь  шла  речь  о  том,  что
море  воспитывает  постоянным  обращением  в  морской  жиз¬
ни,  а  не  то  что  взял  человека,  всунул  его  в  морской  мундир,
 360

так  он  сейчас  и  переменится.  Разумеется,  это,  что  вы  выду¬
мали,—  невозможно.
 —  Позвольте,  позвольте,—  перебил  Порфирий  Ники¬
тич,—  во-первых,  это  совсем  не  я  выдумал,  а  это  сказал
один  исторический  мудрец.
 —  Ну,  к  черту  этих  классиков!
 —  Во-первых,  мой  исторический  мудрец  был  вовсе  не
классический,  а  русский  и  состоял  на  государственной  служ¬
бе  по  провиантской  части;  а  во-вторых,  все  то,  что  им  было
на  этот  счет  сказано,  в  свое  время  было  публично  признано
за  достоверную  и  несомненную  истину  в  очень  большой  и
почтенной  компании.  И  я,  как  добрый  патриот,  хочу  за
это  стоять,  потому  что  все  это  относится  к  многосторонно¬
сти  и  талантливости  русского  человека.
 —  Нельзя  ли  рассказать,  что  это  за  историческое  сви¬
детельство?
 —  Извольте.
 Прибыв  вскоре  после  Крымской  войны  в  Петербург,  я
раз  очутился  у  Степана  Александровича  Хрулева,  где  встре¬
тил  очень  большое  и  пестрое  собрание:  были  военные  раз¬
ного  оружия,  и  между  ними  несколько  наших  черноморцев,
которые  познакомились  со  Степаном  Александровичем  в  се¬
вастопольских  траншеях.  Встреча  с  товарищами  была  для
меня,  разумеется,  очень  приятна,  и  мы,  моряки,  засели  за
особый  столик:  беседуем  себе  и  мочим  губы  в  хересе.  А  за¬
нятия  на  хрулевских  вечерах  были  такие,  что  там  все  по
преимуществу  в  карты  играли,  и  притом  «по  здоровой»,
«и  приписывали  и  отписывали  они  мелом  и  так  занимались
делом».  Храбрый  покойничек,  не  тем  он  будь  помянут,
любил  сильные  ощущения,  да  это  ему  о  ту  пору  было  и
необходимо.  Ну,  а  мы,  моряки,  без  карт  обходились,  а  за¬
вели  дискурс  и,  как  сейчас  помню,  о  чем  у  нас  была  речь:
о  книге,  которая  тогда  вышла,  под  заглавием  «Изнанка
Крымской  войны».  Она  в  свое  время  большого  шума  наде¬
лала,  и  все  мы  ее  тогда  только  что  поначитались  и  были  ею
сильно  взволнованы.  Оно  и  понятно:  книга  трактовала  о
злоупотреблениях,  бывших  причиною  большинства  наших
недавних  страданий,  которые  у  всех  участвовавших  в  се¬
вастопольской  обороне  тогда  были  в  самой  свежей  памяти:
все  шевелило  самые  живые  раны.  Главным  образом  книга
обличала  воровство  и  казнокрадство  тех  комиссариатщиков
и  провиантщиков,  благодаря  которым  нам  не  раз  дово¬
дилось  и  голодать,  и  холодать,  и  сохнуть,  и  мокнуть.
 361

Естественное  дело,  что  печатное  обличение  этих  гадостей
у  каждого  из  нас  возбудило  свои  собственные  воспоминания
и  подняло  давно  накипевшую  желчь:  ну,  мы,  разумеется,
и  пошли  ругаться.  Занятие  самое  компанское:  сидим  себе
да  оных  своих  благодетелей  из  подлеца  в  подлеца  перева¬
ливаем.  А  тут  мой  сосед,  тоже  наш  черноморский,  капитан
Евграф  Иванович  (необыкновенно  этакий  деликатный  был
человек,  самого  еще  доброго  морского  закала),  львенок
нахимовский,  а  доброты  преестественной  и  немножко  заика,
ловит  меня  под  столом  рукою  за  колено  и  весь  ежится...
 «Что  такое,—  думаю,—  чего  ему  хочется?»
 —  Извините,—  говорю,—  мой  добрейший.  Если  вам
что-нибудь  нужно  по  секрету  —  кликните  слугу:  я  здесь
тоже  гость  и  всех  выходов  не  знаю.
 А  он  заикнулся  и  опять  за  свое.  А  я  ведь  по  глупости
своей  пылок,  где  не  надо,  да  и  разгорячен  был  всеми  этими
воспоминаниями-то,  и  притом  же  я  еще  чертовски  щекотлив,
а  Евграф  Иванович  меня  этак  как-то  несмело,  щекотно,  паль¬
цами  за  колено  забирает,  совершенно  будто  теленок  мягкими
губами  жеваться  хочет.
 —  Да  перестаньте  же,—  говорю,—  Евграф  Иванович,
что  вы  это  еще  выдумали?  Я  ведь  не  дама,  чтобы  меня  под
столом  за  колено  хватать,—  можете  мне  ваши  чувства  при
всех  открыть.
 А  Евграф  Иванович  —  милота  бесценная  —  еще  больше
сконфузился  и  шепчет:
 —  Бе-е-е-сстыд-д-ник,—  говорит,—  вы,  Порфирий  Ни¬
китич.
 —  Не  знаю,—  говорю,—  мне  кажется,  что  вы  больше
бесстыдник.  С  вами  того  и  гляди  попадешь  еще  в  подозре¬
ние  в  принадлежности  к  какой-нибудь  вредной  секте.
 —  Ка-а-а-к  вам...  ра-а-зве  можно,  можно  та-а-к  про  ин¬
тендантов  с  комиссионерами  гово-орить?
 —  А  вам,—  спрашиваю,—  что  за  дело  за  них  засту¬
паться?
 —  Я-а-а  за  них  не  за-а-а-ступа-а-юсь,—  еще  тише
шепчет  Евграф  Иванович,—  а  разве  вы  не  видите,  кто  тут
за  два  шага  за  вашей  спиной  сидит?
 —  Кто  там  такой  у  меня  за  спиной  сидит?  —  я  не
виноват:  у  меня  за  спиной  глаз  нет.
 А  сам  за  этим  оборачиваюсь  и  вижу:  сзади  меня  за
столиком  сидит  в  провиантском  мундире  этакая  огромная
туша  —  совершенно,  как  Гоголь  сказал,—  свинья  в  ермолке.
Сидит  и  режется,  подлец,  по  огромному  кушу,  и  с  самым
этаким  возмутительным  для  нашего  брата-голяка  спокой¬
ствием:  «дескать,  нам  что  проиграть,  что  выиграть  —  все
 362

равно:  мы  ведь  это  только  для  своего  удовольствия,  потому
у  нас  житница  уготована:  пей,  ешь  и  веселись»!  Ну,  сло¬
вом  сказать,  все  нутро  в  бедном  человеке  поднимает!
 —  Ишь  ты,—  говорю,—  птица  какая!  Как  же  это  я  рань¬
ше  его  не  заметил!  —  И,  знаете,  завидев  врага  воочию-то,
черт  знает  каким  духом  занялся  и,  вместо  того  чтобы  за¬
молчать,  еще  громче  заговорил  в  прежнем  же  роде,  да  на¬
чал  нарочно,  как  умел,  посолонее  пересаливать.
 —  Разбойники,—  говорю,—  кровопийцы  эти  ненасыт¬
ные,  интендантские  утробы!  В  то  самое  время,  как  мы,
бедные  офицеры  и  солдаты,  кровь  свою,  можно  сказать,  как
бурачный  квас  из  втулки  в  крымскую  грязь  цедили,—  а
они  нас  же  обкрадывали,  свои  плутовские  карманы  набива¬
ли,  дома  себе  строили  да  именья  покупали!
 Евграф  Иванович  так  и  захлебывается  шепотом:
 —  Пе-е-рестаньте!
 А  я  говорю:
 —  Чего  перестать?  Разве  это  неправда,  что  мы  с  голоду
мерли;  тухлую  солонину  да  капусту  по  их  милости  жрали;
да  соломой  вместо  корпии  раны  перевязывали,  а  они  херес
да  дрей-мадеры  распивали?
 И  всё,  знаете,  в  этом  роде  на  их  счет  разъезжаю.  Собе¬
седники  мои,  видя,  что  я  в  таком  азарте,  уже  меня  не  тро¬
гают,  а  только,  кои  повеселее,  посмеиваются  да  ноготками
об  рюмки  с  хересом  пощелкивают,  а  милота  моя,  застенчи¬
вый  человек  Евграф  Иванович,  весь  стыдом  за  меня  про¬
никся  —  набрал  со  стола  полную  горсть  карточных  двоек,
растопырил  их  в  обеих  руках  веером,  весь  ими  закрылся
и  шепчет:
 —  Ах,  Порфирий  Никитич,  ах,  бес-с-сстыд-д-дник  ка¬
кой,  что-о-о  он  рассказывает!  В  ва-с  со-о-страдания  нет...
 Меня  эта  краснодевственность  его  еще  больше  взорвала.
 «Вот  так,—  думаю,—  у  нас  всегда,  у  русских:  правый,
с  чистой  совестью,  сидит  да  краснеет,  а  нахал  прожженный,
как  вороватый  кухонный  кот-васька,  знай  уписывает,  что
стянул,  и  ухом  не  ведет.
 И  с  этим  оглянулся  назад,  где  за  столом  сидел  раз¬
дражавший  меня  провиантщик,  и  вижу,  что  он  и  точно
ухом  не  ведет.  Чтобы  он  не  слыхал  этого  моего  широкове¬
щания  насчет  всей  его  почтенной  корпорации,—  этого  и
быть  не  могло;  но  сидит  себе,  как  сидел,  курит  большую
благовонную  регалию  да  козыряет.  И  как  все  у  человека
очень  много  зависит  от  настроения,  то  уж  мне  кажется,
что  и  козыряет-то,  или,  просто  сказать,  картами  ходит  он
как-то  особенно  противно:  так  это,  знаете,  как-то  их  словно
от  себя  и  пальцем  не  шевеля  пошвыривает:  «дескать,  на
 363

вам,  сволочи,—  мне  все  это  наплевать».  Еще  он  мне  этим
стал  отвратительнее  через  то,  что  как  будто  он  же  надо
мною  своим  спокойствием  некоторого  верха  брал:  я  надры¬
ваюсь,  задираю,  гавкаю  на  него,  как  шавка  на  слона,  а  он
и  ухом  не  хлопнет.  Я  и  полез  еще  далее.
 «Ну  так  врешь  же,—  думаю,—  волк  тебя  ешь!  Ты  у
меня  повернешься;  я,  брат,  человек  русский  и  церемониться
не  стану;  приятен  или  неприятен  буду  хозяину,  а  уж  я  тебя
жигану».  И  жиганул:  все,  что  знал  о  нем  лично,  все  в  не¬
хитром  иносказании  и  пустил.
 —  Мы,—  говорю,—  честные  русские  люди,  которых
никто  не  смеет  воровством  укорить,  мы,  израненные,  иска¬
леченные  после  войны,  еще  и  места  себе  нигде  добиться  не
можем,  нам  и  жен  прокормить  не  на  что,  а  этим  протока¬
нальям,  как  они  по  части  хаптус  гевезен  отличатся,  все  так
и  садит:  и  в  мирное  время  им  есть  место  на  службе  и  даже
есть  место  в  обществе,  и  жены  у  них  в  шелку  да  в  бархате,
а  фаворитки  еще  того  авантажнее...
 Шумел  я,  шумел,  болтал,  болтал  и  уморился...  Уже  у
меня  и  слов  и  голосу  стало  недоставать,  а  он  все-таки  ни¬
чего.  Просто  весь  преферанс  на  его  стороне:  даже  Евграф
Иванович  это  заметил  и  начинает  надо  мной  подтрунивать:
 —  А  что-о-о?  —  шепчет,—  что-о-о  вы,  ба-ба-батенька,
своим  бесстыдством  взяли?
 —  Что,—  отвечаю,—  вы  еще  тут  со  своим  «ба-ба-ба¬
тенька»,—  уже  сидите  лучше  смирно.
 А  сам,  знаете,  откровенно  сказать,  действительно  чув¬
ствую  себя  сконфуженным.  Но  все  это  были-с  еще  цветочки,
а  ягодки  ждали  меня  впереди.
 Игра  перед  ужином  кончилась,  и  за  столом  стали  рас¬
считываться;  провиантщик  был  в  огромнейшем  выигрыше
и  вытащил  из  кармана  престрашенный  толстый  бумажник,
полнешенек  сотенными,  и  еще  к  ним  приложил  десятка
два  выигрышных,  и  все  это  опять  с  тем  же  невозмутимым,
но  возмутительным  спокойствием  в  карман  спрятал.
 Ну  тут  и  все  встали  и  начали  похаживать.  В  это  время
подходит  к  нашему  столу  хозяин  и  говорит:
 —  А  вы  что,  господа,  всё,  кажется,  бездельничали  да
злословили?
 —  А  вам,—  говорю,—  разве  слышно  было?
 —  Ну  еще  бы,—  говорит,—  не  слышно;  ваша  милость
точно  на  корабле  орали.
 —  Ну,  вы,—  прошу,—  Степан  Александрович,  пожа¬
луйста,  меня  простите.
 364

—  Что  же  вам  прощать;  бог  вас  простит.
 —  Не  выдержал,—  говорю,—  не  стерпел.
 —  Да  ведь  разве  утерпишь?
 —  Увидал,—  говорю,—  все  внутри  и  задвигалось,  и  хо¬
тя  чувствовал,  что  против  вас  неловко  поступаю...
 —  А  против  меня-то  что  же  вы  такое  сделали?
 —  Да  ведь  он  ваш  гость...
 —  Ах,  это-то...  Ну,  батюшка,  что  мне  до  этого:  мало
ли  кто  ко  мне  ходит:  учрежден  ковчег,  и  лезет  всякой  твари
по  паре,  а  нечистых  пар  и  по  семи.  Да  и  притом  этот  Анем¬
подист  Петрович  человек  очень  умный,  он  на  такие  пустяки
не  обидится.
 —  Не  обидится?  —  спрашиваю  с  удивлением.
 —  Конечно,  не  обидится.
 —  Значит,  он  медный  лоб?
 —  Ну,  вот  уж  и  медный  лоб!  Напротив,  он  человек
довольно  чувствительный;  но  умен  и  имеет  очень  широкий
взгляд  на  вещи;  а  к  тому  же  ему  это  небось  ведь  и  не  пер¬
воучина:  он,  может  быть,  и  бит  бывал;  а  что  ругать,  так
их  брата  теперь  везде  ругают.
 —  А  они  всюду  ходят?
 —  Да  отчего  же  не  ходить,  если  пускают,  и  еще  зовут?
 Меня  зло  взяло  уже  и  на  самого  хозяина.
 —  Вот  то-то  у  нас,—  говорю,—  ваше  превосходительст¬
во,  и  худо,  что  у  нас  дрянных  людей  везде  ругают  и  всюду
принимают.  Это  еще  Грибоедов  заметил,  да  и  до  сих  пор
это  все  так  продолжается.
 —  Да  и  вперед  продолжаться  будет,  потому  что  иначе  и
не  может  быть.
 —  Полноте,—  говорю  я  с  неподдельной  грустью,—  от¬
чего  же  это,  например,  в  Англии...  (которою  все  мы  тогда
бредили  под  влиянием  катковского  «Русского  вестника»).
 Но  чуть  я  только  упомянул  об  Англии,  Степан  Алек¬
сандрович  окинул  меня  своим  тяжелым  взглядом  и  пе¬
ребил:
 —  Что  это  вы  катковского  туману  нам  напустить  хоти¬
те?  Англия  нам  не  пример.
 —  Отчего,  разве  там  ангелы  живут,  а  не  люди?
 —  Люди-то  тоже  люди,  да  у  них  другие  порядки.
 —  Я,—  говорю,—  политики  не  касаюсь.
 —  И  я  ее  не  касаюсь:  мы  ведь,  слава  богу,  русские
дворяне,  а  не  аглицкие  лорды,  чтобы  нам  обременять  свои
благородные  головы  политикою?  А  что  в  Англии  может
быть  честных  или  по  крайней  мере  порядочных  людей  по¬
больше,  чем  у  нас,  так  это  ваша  правда.  Тут  и  удивляться
нечего.  Там  честным  человеком  быть  выгодно,  а  подлецом
 365

невыгодно,—  ну,  вот  они  там  при  таких  порядках  и  разве¬
лись.  Там  ведь  еще  малое  дитя  воспитывают,  говорят  ему:
«будь  джентльмен»,  и  толкуют  ему,  что  это  такое  значит;
а  у  нас  твердят:  «от  трудов  праведных  не  наживешь  палат
каменных».  Ну,  дитя  смышлено:  оно  и  смекает,  что  ему
делать.  Вот  оно  так  и  идет.  Надо  все  это  представлять  себе
благоразумно,  с  точки  зрения  выгоды,  а  не  по-вашему,  как
у  вас  там  на  море,—  всё  идеальничают.  Зато  вы  никуда  и
не  годны.
 —  Это,—  говорю,—  почему  мы  никуда  не  годны?
 —  Да  так,  не  годны:  не  к  масти,  да  и  баста;  поди-ка
я  сунься  куда-нибудь,  например,  вас  на  службу  теперь
рекомендовать  с  такой  речью,  «что  вот,  мол,  черноморский
офицер  и  честнейший  человек:  ни  сам  не  сворует,  ни  дру¬
гому  не  даст  своровать,  а  за  правду  шум  и  крик  подни¬
мет»,—  я  и  вас  не  определю,  да  и  себя  скомпрометирую:
меня  за  вас  дураком  назовут.  Скажут:  «хорош  ваш  моло¬
дец,  да  нам  такого  не  надобе,  нам  похуже  надобе»,—  и  я  за
вас  никуда  просить  и  не  пойду,  а  вот  за  него-то,  за  этого
барина  (хозяин  кивнул  на  стоящего  у  закуски  провиант¬
щика),  за  него  я  куда  вам  угодно  полезу,  потому  что  при
наших  порядках  это  люди  ходкие  и  всякий  за  них  может
быть  уверен  в  успехе.
 —  Что  же,  это  разве,—  говорю,—  так  и  должно  быть?
 —  А  разумеется,  так  должно  быть,  потому  что  он  че¬
ловек  очень  ловкий  и  на  все  податливый,  а  это  всякому
интересно,  и  всякий  смекает,  на  что  он  ему  может  при¬
годиться;  а  вы  на  что  кому  нужны?  Вы  с  правдою-то  с
своею  со  всеми  перессоритесь,  а  потому  вашего  брата  толь¬
ко  и  остается,  что  с  берега  опять  за  хвост,  да  назад  на  ко¬
рабль  перекинуть,  чтобы  вы  тут  на  суше  не  пылились.
 —  Заметьте  это  себе,  господа,—  подчеркнул  Порфирий
Никитич,—  ведь  это  я  вам  не  вру,  не  сочинение  для  забавы
вашей  сочиняю,  а  передаю  вам  слова  человека  историче¬
ского,  которые  непременно  должны  иметь  свое  историче¬
ское  значение  хотя  если  не  в  учебной  истории,  то  по  край¬
ней  мере  в  устных  преданиях  нашей  морской  семьи.  Так,
господа,  смотрели  тогда  на  нас,  как  на  людей  вокруг  себя
чистых  и...  этак,  знаете,  всесовершенно  чистых...  Ну,  да  все
это  в  скобках;  а  я  обращаюсь  опять  к  своей  истории  на  за¬
куске  у  Хрулева.
 Так-то,  благодетель  мой,—  похлопав  меня  по  плечу,
дружески  заключил  Степан  Александрович,—  век  идеалов
прошел.  Нынче  даже  кто  и  совсем  по-латыни  не  знает,  и
 366

тот  говорит  suum  cuique,—  пойдемте-ка  лучше  закусывать,
а  то  вот  на  этот  счет  Анемподист  Петрович  уж  настоящая
свинья:  он,  пожалуй,  один  всю  семгу  слопает,  а  семушка
хорошая:  я  сам  у  Смурова  на  Морской  с  пробы  взял.  Кста¬
ти  я  вас  с  ним  тут  у  закуски  и  познакомлю.
 —  С  кем  это?
 —  С  Анемподистом  Петровичем.
 —  Нет,  покорно  вас  благодарю-с.
 —  Что  же?  Неужели  не  желаете?
 —  Отнюдь  не  желаю.
 —  Жаль:  большого  ума  человек,  почти,  можно  сказать,
государственного,  и  в  то  же  время,  знаете,  чисто  русский
человек:  далеко  вглубь  видит  и  далеко  пойдет.
 —  Ну,  бог  с  ним.
 —  Да,  разумеется,  а  только  человек  приятный  и  по¬
учительный.
 «Еще  чего,—  думаю,—  в  нем  отыскал:  даже  и  поучи¬
тельности!  Тьфу!»
 Мы  подошли  к  закусочному  столу  и  вмешались  в  толпу,
в  которой  ораторствовал  учительный  Анемподист  Петрович.
Он  занимал  центр.  Я  стал  прислушиваться,  что  такое  ве¬
щает  этот  «учитель».
 Он,  однако,  сначала  все  говорил  просто  насчет  семги;
но  действительно  говорил  очень  основательно  и  с  большим
знанием  предмета.  Мне  все  это  казалось  свойством,  кото¬
рое  каждому  порядочному  человеку  может  внушить  омер¬
зение.
 Он  и  сосал,  и  чмокал,  и  языком  по  нёбу  сластил,  и
губами  причавкивал,  и  все  это  чтобы  тоньше  разведать
и  вернее  оценить  эту  семгу.  Смакует  ее,  а  сам  сквозь  зубы,
как  гоголевский  Петух,  рассказывает:
 —  М...  и...  и...  да...  недурна...  очень  недурна,  можно
даже  сказать,  хороша...
 Кто-то  замечает:
 —  Даже  очень  хороша.
 —  М...  н...  да...  пожалуй...  м...  н...  ничего...  мягкотела...
 —  Просто  что  твое  масло.
 —  М...  да...  масляниста...
 —  Ишь  вы  как  скупо  хвалите-то,—  замечает  опять
какой-то  полковник  со  шрамом  через  весь  лоб  и  переносье,—
а  нам  после  крымской  гнили-то  все  хорошо  кажется  —  там
ведь  ничего  этого  нельзя  было  достать.
 —  М...  н...  ну...  отчего  же...  нет,  мы  и  там  м...  н...  тоже
получали...
 1  Каждому  свое  (лат.).
 367

—  Зато,  я  думаю,  какою  ценою!
 —  М...  н...  да,  разумеется...  обходилось...  но  в  доволь¬
ном  количестве...  доставали  для  себя...  Через  Киев...  от
купца  Покровского  выписывали...  хорошая  была  семга,  так
и  называли  «провиантская»...  Светлейшему  к  столу...  м...  н...
тоже  он  доставлял...  Покровский...  Только  та,  разумеется,
была  похуже,  потому  что  ему  эту  цену  не  смели  ставить,
ну,  а  наши...  ничего  —  платили.
 Полковник  со  шрамом  даже  вздохнул.
 — У  вас  денег  много  было,—  говорит,—  и  вы  не  знали,
куда  их  девать.
 — Да,  иные,  точно,  терялись  от  непривычки...  м...  н...
один,  я  помню,  у  нас...  мн...  слыхал  про  «штофные  карма¬
ны»  и  велел  портному,  чтобы  тот  ему  штофные  карманы
поставил,  и  вышла  глупость...  портной  ему  из  штофной  ма¬
терии  и  сделал...  Очень  смеялись.
 —  А  это  в  чем  же  дело  было?
 —  Чтобы  объемом  штоф  вмещался...  м...  н...  потому  у
нас...  м...  н...  бумажники  были...  м...  такие  большие...
 «Ах  ты,—  думаю,—  рожа  этакая  богопротивная!  И  еще
этак  бессовестно  обо  всем  рассказывает».
 А  он  продолжает  про  какого-то  ихнего  же  провиантщи¬
ка  или  комиссарщика,  который  в  эту  ужасную  пору,  среди
всеобщих  страданий  и  военной  нужды,  еще  хуже  потерял¬
ся,—  «вдруг,  говорит,  совсем  со  вкуса  сбился,  черт  знает
что  лопать  начал».
 «Ах,—  думаю,—  отлично.  Всем  бы  вам  этак  сбиться
и  «черт  знает  что  лопать»,  но  это  «черт  знает  что»  вышло
совсем  неожиданное.
 —  Всегда  квас,—  говорит,—  любил  и  один  квас  и  упот¬
реблял.  Из  последовательных  людей  был  —  семинарского
воспитания...  Его  отец  был  протопоп  и  известный  проповед¬
ник,  и  такой  завет  ему  завещал,  что  если  есть  средства  на
вино,  то  пить  пиво,  есть  на  пиво  —  пить  квас,  а  есть  на
квас  —  пить  воду.  Он  все  и  пил  квас,  и  другого  не  хотел,
но  только  во  время  военных  действий  стал  шампанское  в
свой  квас  лить...
 —  Как  же  это?
 —  Так...  м...  н...  Пополам  тростил:  полстакана  квасу
нальет  и  полстакана  шампанского...  вместе  смешает  и  пьет.
 —  Экая  свинья!  —  прошептал  я,  но  так  неосторожно,
что  Анемподист  Петрович  это  услышал  и,  взглянув  в  мою
сторону,  отозвался:
 368

—  Да,  ничего  себе,  хамламе  порядочный;  но,  однако,
я  вам  должен  сказать,  что  шампанское  с  квасом  это  со¬
всем  не  так  дурно,  как  вы  думаете...  У  нас  это,  у  провиант¬
ских,  в  военное  время  даже  в  моду...  вошло...  М...  н...  очень
многие  из  наших  даже  до  сих  пор  продолжают...  привыкли...
Иностранцы  не  могут...  пробовали  их  для  шутки  поить,  так
они...  того...  выплевывали...  не  могут.
 Я  хоть  не  иностранец,  но  плюнул  и  хотел  отойти,  но
в  эту  самую  минуту  этот  превосходный  Анемподист  Петро¬
вич  вдруг  самым  непосредственным  образом  оборотился
ко  мне  и  говорит:
 —  А  вот,  извините  меня,  сделайте  милость,  я  вам  тоже,
если  позволите,  хотел  сделать  маленькое  возражение  насчет
русской  природы.
 Не  знаю  уж  право  с  чего,  но  я,  вместо  того  чтобы  ему
оторвать  какую-нибудь  грубость,  ответил:
 —  Сделайте  милость,  скажите.
 —  Я,—  говорит,—  вкратце  —  всего  только  два  слова
скажу:  вы  о  русских  очень  неправо  и  обидно  судите.
 Я  так  и  подскочил  на  месте.
 —  Как!  Я  обидно  сужу?
 —  Да.  Я  вот  в  карты  играл,  а  урывками  долго  слушал,
о  чем  вы  изволили  рассуждать  с  товарищами,  и  мне  за  всех
своих  соотечественников  очень  стало  обидно.  Поверьте,  на¬
прасно  вы  этак  русских  унижаете.
 —  Кто?  Я,—  говорю,—  унижаю?
 —  А  разумеется,  унижаете:  как  же  вы...  я  долго  слу¬
шал,  изволите  делить  русских  людей  на  две  половины:  одни
будто  всё  честные  люди  и  герои,  а  другие  всё  воры  и  мо¬
шенники.
 —  A-а...  так  вот  что,—  говорю,—  вам  обидно!
 —  Нет-с,  мне  за  самого  себя  ровно  ничего  не  обидно,
потому  что  у  меня  есть  свое  отцовское,  дворянское  настав¬
ление,  чтобы  ничего  неприятного  никогда  на  свой  счет  не
принимать;  а  мне  за  других,  за  всех  русских  людей  эта  не¬
справедливость  обидна.  Наши  русские  люди,  мне  кажется,
все  без  исключения  ко  всяким  добродетелям  способны.  Вы
изволите  говорить,  что  когда  вы,  то  есть  вообще  строевые
воины,  свою  кровь  в  крымскую  грязь  проливали,  так  мы,
провиантщики,  в  это  время  крали  да  грабили,—  это  спра¬
ведливо.
 —  Да,—  отвечаю  с  задором,—  я  утверждаю,  что  это
справедливо;  и  теперь,  когда  вы  об  этом  подлом  квасе  с
 369

шампанским  рассказали,  так  я  еще  более  убеждаюсь,  как  я
прав  был  в  том,  что  сказал.
 —  Ну,  мы  про  квас  с  шампанским  оставим  —  это  дело
вкуса,  как  кому  нравится.  Король  Фридрих  ассафетиду  в
кушанье  употреблял,  но  я  в  том  еще  большой  подлости  не
вижу.  А  вот  насчет  вашего  раздела  наших  русских  людей
на  две  такие  несходности  я  не  согласен.  По-моему,  знаете,
так  целую  половину  нации  обижать  не  следует:  все  мы  от
одного  ребра  и  одним  миром  мазаны.
 —  Ну,  это,—  говорю,—  вы  извините:  мы  хоть  и  все  од¬
ним  миром  мазаны,  да  не  все  воры.
 Он  будто  немножко  не  расслышал  и  переспрашивает:
 —  Что  такое?
 А  я  ему  твердо  в  упор  повторяю:
 —  Мы  не  воры.
 —  Я  это  знаю-с.  Где  же  вам  воровать?  Вам  и  научиться
красть-то  до  сих  пор  было  невозможно.  У  вас  еще  покой¬
ный  Лазарев  честность  завел,  ну  она  покуда  и  держится;
а  что  впереди  —  про  то  бог  весть...
 —  Нет,  это  всегда  так  будет!
 —  Почему?
 —  Потому  что  у  нас  служат  честные  люди.
 —  Честные  люди!  Но  я  это  и  не  оспариваю.  Очень
честные,  только  нельзя  же  так  утверждать,  что  будто  одни
ваши  честны,  а  другие  бесчестны.  Пустяки!  Я  за  них  засту¬
паюсь!..  Я  за  всех  русских  стою!..  Да-с!  Поверьте,  что  не
вы  одни  можете  терпеливо  голодать,  сражаться  и  геройски
умирать;  а  мы  будто  так  от  купели  крещения  только  воро¬
вать  и  способны.  Пустяки-с!  Несправедливо-с!  Все  люди
русские  и  все  на  долю  свою  имеем  от  своей  богатой  натуры
на  всё  сообразную  способность.  Мы,  русские,  как  кошки:
куда  нас  ни  брось  —  везде  мордой  в  грязь  не  ударимся,  а
прямо  на  лапки  станем;  где  что  уместно,  так  себя  там  и  по¬
кажем:  умирать  —  так  умирать,  а  красть  —  так  красть.  Вас
поставили  к  тому,  чтобы  сражаться,  и  вы  это  исполняли  в
лучшем  виде  —  вы  сражались  и  умирали  героями  и  на  всю
Европу  отличились;  а  мы  были  при  таком  деле,  где  можно
было  красть,  и  мы  тоже  отличились  и  так  крали,  что  тоже
далеко  известны.  А  если  бы  вышло,  например,  такое  повеле¬
ние,  чтобы  всех  нас  переставить  одного  на  место  другого,
нас,  например,  в  траншеи,  а  вас  к  поставкам,  то  мы  бы,  во¬
ры,  сражались  и  умирали,  а  вы  бы...  крали...
 Так  и  выпалил!
 Я  было  совсем  приготовился  ему  отрезать:
 «Какой  вы  скотина!»
 370

Но  все  пришли  в  ужасный  восторг  от  его  откровенности
и  закричали:
 —  Браво,  браво,  Анемподист  Петрович!  Бесстыдно,  но
хорошо  сказано,—  и  пошли  веселым  смехом  заливаться,  точ¬
но  невесть  какую  радость  он  им  на  их  счет  открыл;  даже
Евграф  Иванович,  и  тот  пустил:
 —  Пра-пра-пра-вда!
 А  тот,  медный  лоб,  набил  наново  рот  семгой,  и  еще
начал  мне  читать  нравоучение.
 —  Разумеется,—  говорит,—  если  вы  раньше  все  несооб¬
разности  высказали  только  по  своей  неопытности,  так  бог
вам  это  простит,  но  вперед  этак  с  людьми  своей  нации  не
поступайте;  зачем  одних  хвалить,  а  других  порочить;  мы
положительно  все  на  всё  способны,  и,  господь  благословит,
вы  еще  не  умрете  прежде,  чем  сами  в  этом  убедитесь.
 Так  я  же  виноват  и  остался,  и  я  же  еще  получил  от
этого  практического  мудреца  внушение,  да  и  при  всеобщем
со  всех  сторон  одобрении.  Ну,  понятно,  я  после  такого  уро¬
ка  оселся  со  своей  прытью  и...  откровенно  вам  скажу,  нынче
часто  об  этих  бесстыжих  речах  вспоминаю  и  нахожу,  что
бесстыдник-то  —  чего  доброго  —  пожалуй,  был  и  прав.

ТУПЕЙНЫЙ  ХУДОЖНИК
 Рассказ  на  могиле
(Святой  памяти  благословенного  дня  19-го  февраля  1861  г.)
 Души  их  во  благих  водворятся
Погребальная  песнь.
 ГЛАВА  ПЕРВАЯ
 У  нас  многие  думают,  что  «художники»  —  это  только
живописцы  и  скульпторы,  и  то  такие,  которые  удостоены
этого  звания  академиею,  а  других  и  не  хотят  и  почитать  за
художников.  Сазиков  и  Овчинников  для  многих  не  больше
как  «серебренники».  У  других  людей  не  так:  Гейне  вспоми¬
нал  про  портного,  который  «был  художник»  и  «имел  идеи»,
а  дамские  платья  работы  Ворт  и  сейчас  называют  «художе¬
ственными  произведениями».  Об  одном  из  них  недавно  пи¬
сали,  будто  оно  «сосредоточивает  бездну  фантазии  в  шнипе».
 В  Америке  область  художественная  понимается  еще  ши¬
ре:  знаменитый  американский  писатель  Брет  Гарт  расска¬
зывает,  что  у  них  чрезвычайно  прославился  «художник»,
который  «работал  над  мертвыми».  Он  придавал  лицам  по¬
чивших  различные  «утешительные  выражения»,  свидетель¬
ствующие  о  более  или  менее  счастливом  состоянии  их  от¬
летевших  душ.
 Было  несколько  степеней  этого  искусства,—  я  помню
три:  «1)  спокойствие,  2)  возвышенное  созерцание  и  3)  бла¬
женство  непосредственного  собеседования  с  Богом».  Слава
художника  отвечала  высокому  совершенству  его  работы,
то  есть  была  огромна,  но,  к  сожалению,  художник  погиб
жертвою  грубой  толпы,  не  уважавшей  свободы  художест¬
венного  творчества.  Он  был  убит  камнями  за  то,  что  ус¬
воил  «выражение  блаженного  собеседования  с  Богом»  лицу
одного  умершего  фальшивого  банкира,  который  обобрал
весь  город.  Осчастливленные  наследники  плута  таким  за¬
казом  хотели  выразить  свою  признательность  усопшему
родственнику,  а  художественному  исполнителю  это  стоило
жизни...
 Был  в  таком  же  необычайном  художественном  роде
мастер  и  у  нас  на  Руси.
 372

ГЛАВА  ВТОРАЯ
 Моего  младшего  брата  нянчила  высокая,  сухая,  но  очень
стройная  старушка,  которую  звали  Любовь  Онисимовна.
Она  была  из  прежних  актрис  бывшего  орловского  театра
графа  Каменского,  и  все,  что  я  далее  расскажу,  происходи¬
ло  тоже  в  Орле,  во  дни  моего  отрочества.
 Брат  моложе  меня  на  семь  лет;  следовательно,  когда  ему
было  два  года  и  он  находился  на  руках  у  Любови  Ониси¬
мовны,  мне  минуло  уже  лет  девять,  и  я  свободно  мог  по¬
нимать  рассказываемые  мне  истории.
 Любовь  Онисимовна  тогда  была  еще  не  очень  стара,
но  бела  как  лунь;  черты  лица  ее  были  тонки  и  нежны,  а
высокий  стан  совершенно  прям  и  удивительно  строен,  как
у  молодой  девушки.
 Матушка  и  тетка,  глядя  на  нее,  не  раз  говорили,  что
она  несомненно  была  в  свое  время  красавица.
 Она  была  безгранично  честна,  кротка  и  сентименталь¬
на;  любила  в  жизни  трагическое  и...  иногда  запивала.
 Она  нас  водила  гулять  на  кладбище  к  Троице,  садилась
здесь  всегда  на  одну  простую  могилку  с  старым  крестом
и  нередко  что-нибудь  мне  рассказывала.
 Тут  я  от  нее  и  услыхал  историю  «тупейного  художника».
 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ
 Он  был  собрат  нашей  няне  по  театру;  разница  была  в
том,  что  она  «представляла  на  сцене  и  танцевала  танцы»,
а  он  был  «тупейный  художник»,  то  есть  парикмахер  и  гри¬
мировщик,  который  всех  крепостных  артисток  графа  «ри¬
совал  и  причесывал».  Но  это  не  был  простой,  банальный
мастер  с  тупейной  гребенкой  за  ухом  и  с  жестянкой  растер¬
тых  на  сале  румян,  а  был  это  человек  с  идеями,—  словом,
художник.
 Лучше  его,  по  словам  Любови  Онисимовны,  никто  не
мог  «сделать  в  лице  воображения».
 При  котором  именно  из  графов  Каменских  процветали
обе  эти  художественные  натуры,  я  с  точностью  указать  не
смею.  Графов  Каменских  известно  три,  и  всех  их  орловские
старожилы  называли  «неслыханными  тиранами».  Фельд¬
маршала  Михайлу  Федотовича  крепостные  убили  за  же¬
стокость  в  1809  году,  а  у  него  было  два  сына:  Николай,
умерший  в  1811  году,  и  Сергей,  умерший  в  1835  году.
 Ребенком,  в  сороковых  годах,  я  помню  еще  огромное  се¬
рое  деревянное  здание  с  фальшивыми  окнами,  намалеван¬
ными  сажей  и  охрой,  и  огороженное  чрезвычайно  длинным
 373

полуразвалившимся  забором.  Это  и  была  проклятая  усадь¬
ба  графа  Каменского;  тут  же  был  и  театр.  Он  приходил¬
ся  где-то  так,  что  был  очень  хорошо  виден  с  кладбища  Тро¬
ицкой  церкви,  и  потому  Любовь  Онисимовна,  когда,  бы¬
вало,  что-нибудь  захочет  рассказать,  то  всегда  почти  начи¬
нала  словами:
 —  Погляди-ка,  милый,  туда...  Видишь,  какое  страшное?
 —  Страшное,  няня.
 —  Ну,  а  что  я  тебе  сейчас  расскажу,  так  это  еще  страш¬
ней.
 Вот  один  из  таких  ее  расказов  о  тупейщике  Аркадии,
чувствительном  и  смелом  молодом  человеке,  который  был
очень  близок  ее  сердцу.
 ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ
 Аркадий  «причесывал  и  рисовал»  одних  актрис.  Для
мужчин  был  другой  парикмахер,  а  Аркадий  если  и  ходил
иногда  «на  мужскую  половину»,  то  только  в  таком  случае,
если  сам  граф  приказывал  «отрисовать  кого-нибудь  в  очень
благородном  виде».  Главная  особеннность  гримировально¬
го  туше  этого  художника  состояла  в  идейности,  благодаря
которой  он  мог  придавать  лицам  самые  тонкие  и  разнооб¬
разные  выражения.
 —  Призовут  его,  бывало,—  говорила  Любовь  Ониси¬
мовна,—  и  скажут:  «Надо,  чтобы  в  лице  было  такое-то  и
такое  воображение».  Аркадий  отойдет,  велит  актеру  или
актрисе  перед  собою  стоять  или  сидеть,  а  сам  сложит  ру¬
ки  на  груди  и  думает.  И  в  это  время  сам  всякого  красавца
краше,  потому  что  ростом  он  был  умеренный,  но  стройный,
как  сказать  невозможно,  носик  тоненький  и  гордый,  а  гла¬
за  ангельские,  добрые,  и  густой  хохолок  прекрасиво  с  голо¬
вы  на  глаза  свешивался,—  так  что  глядит  он,  бывало,  как
из-за  туманного  облака.
 Словом,  тупейный  художник  был  красавец  и  «всем  нра¬
вился».  «Сам  граф»  его  тоже  любил  и  «от  всех  отличал,
одевал  прелестно,  но  содержал  в  самой  большой  строго¬
сти».  Ни  за  что  не  хотел,  чтобы  Аркадий  еще  кого,  кроме
его,  остриг,  обрил  и  причесал,  и  для  того  всегда  держал
его  при  своей  уборной,  и  кроме  как  в  театр,  Аркадий  ни¬
куда  не  имел  выхода.
 Даже  в  церковь  для  исповеди  или  причастия  его  не  пу¬
скали,  потому  что  граф  сам  в  бога  не  верил,  а  духовных
 374

терпеть  не  мог,  и  один  раз  на  Пасхе  борисоглебских  свя¬
щенников  со  крестом  борзыми  затравил  1.
 Граф  же,  по  словам  Любови  Онисимовны,  был  так
страшно  нехорош,  через  свое  всегдашнее  зленье,  что  на
всех  зверей  сразу  походил.  Но  Аркадий  и  этому  зверооб¬
разию  умел  дать,  хотя  на  время,  такое  воображение,  что
когда  граф  вечером  в  ложе  сидел,  то  показывался  даже
многих  важнее.
 А  в  натуре-то  графа,  к  большой  его  досаде,  именно  и
недоставало  всего  более  важности  и  «военного  воображе¬
ния».
 И  вот,  чтобы  никто  не  мог  воспользоваться  услугами
такого  неподражаемого  артиста,  как  Аркадий,—  он  сидел
«весь  свой  век  без  выпуска  и  денег  не  видал  в  руках  отро¬
ду».  А  было  ему  тогда  уже  лет  за  двадцать  пять,  а  Лю¬
бови  Онисимовне  девятнадцатый  год.  Они,  разумеется,  бы¬
ли  знакомы,  и  у  них  образовалось  то,  что  в  таковые  годы
случается,  то  есть  они  друг  друга  полюбили.  Но  говорить
они  о  своей  любви  не  могли  иначе,  как  далекими  намеками
при  всех,  во  время  гримировки.
 Свидания  с  глаза  на  глаз  были  совершенно  невозмож¬
ны  и  даже  немыслимы...
 —  Нас,  актрис,—  говорила  Любовь  Онисимовна,—  бе¬
регли  в  таком  же  роде,  как  у  знатных  господ  берегут  кор¬
милиц;  при  нас  были  приставлены  пожилые  женщины,  у
которых  есть  дети,  и  если,  помилуй  бог,  с  которою-нибудь
из  нас  что  бы  случилось,  то  у  тех  женщин  все  дети  посту¬
пали  на  страшное  тиранство.
 Завет  целомудрия  мог  нарушать  только  «сам»,—  тот,
кто  его  уставил.
 ГЛАВА  ПЯТАЯ
 Любовь  Онисимовна  в  то  время  была  не  только  в  цвете
своей  девственной  красы,  но  и  в  самом  интересном  момен¬
те  развития  своего  многостороннего  таланта:  она  «пела  в
хорах  подпури»,  танцевала  «первые  па  в  «Китайской  ого¬
роднице»  и,  чувствуя  призвание  к  трагизму,  «знала  все  ро¬
ли  наглядкою».
 1  Рассказанный  случай  был  известен  в  Орле  очень  многим.
Я  слыхал  об  этом  от  моей  бабушки  Алферьевой  и  от  известного
своею  непогрешительною  правдивостью  старика,  купца  Ивана
Ив.  Андросова,  который  сам  видел,  «как  псы  духовенство  рвали»,
а  спасся  от  графа  только  тем,  что  «взял  греха  на  душу».  Когда  граф
его  велел  привести  и  спросил:  «Тебе  жаль  их?»,  Андросов  отвечал:
«Никак  нет,  ваше  сиятельство,  так  им  и  надо:  пусть  не  шляются».
За  это  его  Каменский  помиловал.  (Прим.  автора.)
 375

В  каких  именно  было  годах  —  точно  не  знаю,  но  случи¬
лось,  что  через  Орел  проезжал  государь  (не  могу  сказать,
Александр  Павлович  или  Николай  Павлович)  и  в  Орле
ночевал,  а  вечером  ожидали,  что  он  будет  в  театре  у  графа
Каменского.
 Граф  тогда  всю  знать  к  себе  в  театр  пригласил  (мест
за  деньги  не  продавали),  и  спектакль  поставили  самый  луч¬
ший.  Любовь  Онисимовна  должна  была  и  петь  в  «подпу¬
ри»,  и  танцевать  «Китайскую  огородницу»,  а  тут  вдруг
еще  во  время  самой  последней  репетиции  упала  кулиса  и
пришибла  ногу  актрисе,  которой  следовало  играть  в  пьесе
«герцогиню  де  Бурблян».
 Никогда  и  нигде  я  не  встречал  роли  этого  наиме¬
нования,  но  Любовь  Онисимовна  произносила  ее  имен¬
но  так.
 Плотников,  уронивших  кулису,  послали  на  конюшню
наказывать,  а  больную  отнесли  в  ее  каморку,  но  роли  гер¬
цогини  де  Бурблян  играть  было  некому.
 —  Тут,—  говорила  Любовь  Онисимовна,—  я  и  вызва¬
лась,  потому  что  мне  очень  нравилось,  как  герцогиня  де
Бурблян  у  отцовых  ног  прощенья  просит  и  с  распущенны¬
ми  волосами  умирает.  А  у  меня  самой  волосы  были  удиви¬
тельно  какие  большие  и  русые,  и  Аркадий  их  убирал  —  за¬
глядение.
 Граф  был  очень  обрадован  неожиданным  вызовом  де¬
вушки  исполнить  роль  и,  получив  от  режиссера  удостове¬
рение,  что  «Люба  роли  не  испортит»,  ответил:
 —  За  порчу  мне  твоя  спина  ответит,  а  ей  отнеси  от
меня  камариновые  серьги.
 «Камариновые  же  серьги»  у  них  был  подарок  и  лест¬
ный  и  противный.  Это  был  первый  знак  особенной  чести
быть  возведенною  на  краткий  миг  в  одалиски  владыки.  За
этим  вскоре,  а  иногда  и  сейчас  же,  отдавалось  приказание
Аркадию  убрать  обреченную  девушку  после  театра  «в  не¬
винном  виде  святою  Цецилией»,  и  во  всем  в  белом,  в  венке
и  с  лилией  в  руках  символизованную  innocence  доставля¬
ли  на  графскую  половину.
 —  Это,—  говорила  няня,—  по  твоему  возрасту  непонят¬
но,  но  было  это  самое  ужасное,  особенно  для  меня,  потому
что  я  об  Аркадии  мечтала.  Я  и  начала  плакать.  Серьги
бросила  на  стол,  а  сама  плачу  и  как  вечером  представлять
буду,  того  уже  и  подумать  не  могу.
 1  Невинность  (франц.).
 376

ГЛАВА  ШЕСТАЯ
 А  в  эти  самые  роковые  часы  другое  —  тоже  роковое  и
искусительное  дело  подкралось  и  к  Аркадию.
 Приехал  представиться  государю  из  своей  деревни  брат
графа,  который  был  еще  собой  хуже  и  давно  в  деревне  жил
и  формы  не  надевал  и  не  брился,  потому  что  «все  лицо  у
него  в  буграх  заросло».  Тут  же,  при  таком  особенном  слу¬
чае,  надо  было  примундириться  и  всего  себя  самого  приве¬
сти  в  порядок  и  «в  военное  воображение»,  какое  требова¬
лось  по  форме.
 А  требовалось  много.
 —  Теперь  этого  и  не  понимают,  как  тогда  было  стро¬
го,—  говорила  няня.—  Тогда  во  всем  форменность  наблю¬
далась  и  было  положение  для  важных  господ  как  в  лицах,
так  и  в  причесании  головы,  а  иному  это  ужасно  не  шло,  и
если  его  причесать  по  форме,  с  хохлом  стоймя  и  с  височка¬
ми,  то  все  лицо  выйдет  совершенно  точно  мужицкая  бала¬
лайка  без  струн.  Важные  господа  ужасно  как  этого  боя¬
лись.  В  этом  и  много  значило  мастерство  в  бритье  и  в  при¬
ческе,—  как  на  лице  между  бакенбард  и  усов  дорожки  про¬
брить,  и  как  завитки  положить,  и  как  вычесать,—  от  этого
от  самой  от  малости  в  лице  выходила  совсем  другая  фанта¬
зия.  Штатским  господам,  по  словам  няни,  легче  было,  по¬
тому  что  на  них  внимательного  призрения  не  обращали  —
от  них  только  требовался  вид  посмирнее,  а  от  военных
больше  требовалось  —  чтобы  перед  старшим  воображалась
смирность,  а  на  всех  прочих  отвага  безмерная  хорохори¬
лась.
 Это-то  вот  и  умел  придавать  некрасивому  и  ничтожному
лицу  графа  своим  удивительным  искусством  Аркадий.
 ГЛАВА  СЕДЬМАЯ
 Деревенский  же  брат  графа  был  еще  некрасивее  город¬
ского  и  вдобавок  в  деревне  совсем  «заволохател»  и  «напу¬
стил  в  лицо  такую  грубость»,  что  даже  сам  это  чувство¬
вал,  а  убирать  его  было  некому,  потому  что  он  ко  всему
очень  скуп  был  и  своего  парикмахера  в  Москву  по  оброку
отпустил,  да  и  лицо  у  этого  второго  графа  было  все  в  боль¬
ших  буграх,  так  что  его  брить  нельзя,  чтобы  всего  не  из¬
резать.
 Приезжает  он  в  Орел,  позвал  к  себе  городских  цируль¬
ников  и  говорит:
 —  Кто  из  вас  может  сделать  меня  наподобие  брата  мо¬
его  графа  Каменского,  тому  я  два  золотых  даю,  а  на  того,
 377

кто  обрежет,  вот  два  пистолета  на  стол  кладу.  Хорошо  сде¬
лаешь  —  бери  золото  и  уходи,  а  если  обрежешь  один  пры¬
щик  или  на  волосок  бакенбарды  не  так  проведешь,—  то  сей¬
час  убью.
 А  все  это  пугал,  потому  что  пистолеты  были  с  пустым
выстрелом.
 В  Орле  тогда  городских  цирульников  мало  было,  да  и
те  больше  по  баням  только  с  тазиками  ходили  —  рожки  да
пиявки  ставить,  а  ни  вкуса,  ни  фантазии  не  имели.  Они  са¬
ми  это  понимали  и  все  отказались  «преображать»  Камен¬
ского.  «Бог  с  тобою,—  думают,—  и  с  твоим  золотом».
 —  Мы,—  говорят,—  этого  не  можем,  что  вам  угодно,
потому  что  мы  за  такую  особу  и  притронуться  недостойны,
да  у  нас  и  бритов  таких  нет,  потому  что  у  нас  бритвы  про¬
стые,  русские,  а  на  ваше  лицо  нужно  бритвы  аглицкие.  Это
один  графский  Аркадий  может.
 Граф  велел  выгнать  городских  цирульников  по  шеям,  а
они  и  рады,  что  на  волю  вырвались,  а  сам  приезжает  к  стар¬
шему  брату  и  говорит:
 —  Так  и  так,  брат,  я  к  тебе  с  большой  моей  просьбой:
отпусти  мне  перед  вечером  твоего  Аркашку,  чтобы  он  ме¬
ня  как  следует  в  хорошее  положение  привел.  Я  давно  не
брился,  а  здешние  цирульники  не  умеют.
 Граф  отвечает  брату:
 —  Здешние  цирульники,  разумеется,  гадость.  Я  даже
не  знал,  что  они  здесь  и  есть,  потому  что  у  меня  и  собак
свои  стригут.  А  что  до  твоей  просьбы,  то  ты  просишь  у
меня  невозможности,  потому  что  я  клятву  дал,  что  Аркаш¬
ка,  пока  я  жив,  никого,  кроме  меня,  убирать  не  будет.  Как
ты  думаешь  —  разве  я  могу  мое  же  слово  перед  моим  ра¬
бом  переменить?
 Тот  говорит:
 —  А  почему  нет:  ты  постановил,  ты  и  отменишь.
 А  граф-хозяин  отвечает,  что  для  него  этакое  суждение
даже  странно.
 —  После  того,—  говорит,—  если  я  сам  так  поступать
начну,  то  что  же  я  от  людей  могу  требовать?  Аркашке  ска¬
зано,  что  я  так  положил,  и  все  это  знают,  и  за  то  ему  со¬
держанье  всех  лучше,  а  если  он  когда  дерзнет  и  до  кого-
нибудь,  кроме  меня,  с  своим  искусством  тронется,—  я  его
запорю  и  в  солдаты  отдам.
 Брат  и  говорит:
 —  Что-нибудь  одно:  или  запорешь,  или  в  солдаты  от¬
дашь,  а  водвою  вместе  это  не  сделаешь.
 —  Хорошо,—  говорит  граф,—  пусть  по-твоему:  не  за¬
порю  до  смерти,  то  до  полусмерти,  а  потом  сдам.
 378

—  И  это,—  говорит,—  последнее  твое  слово,  брат?
 —  Да,  последнее.
 —  И  в  этом  только  все  дело?
 —  Да,  в  этом.
 —  Ну,  в  таком  разе  и  прекрасно,  а  то  я  думал,  что
тебе  свой  брат  дешевле  крепостного  холопа.  Так  ты  слова
своего  и  не  меняй,  а  пришли  Аркашку  ко  мне  моего  пу¬
деля  остричь.  А  там  уже  мое  дело,  что  он  сделает.
 Графу  неловко  было  от  этого  отказаться.
 —  Хорошо,—  говорит,—  пуделя  остричь  я  его  пришлю.
 —  Ну,  мне  только  и  надо.
 Пожал  графу  руку  и  уехал.
 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
 А  было  это  время  перед  вечером,  в  сумерки,  зимою,
когда  огни  зажигают.
 Граф  призвал  Аркадия  и  говорит:
 —  Ступай  к  моему  брату  в  его  дом  и  остриги  у  него
его  пуделя.
 Аркадий  спрашивает:
 —  Только  ли  будет  всего  приказания?
 —  Ничего  больше,—  говорит  граф,—  но  поскорей  воз¬
вращайся  актрис  убирать.  Люба  нынче  в  трех  положениях
должна  быть  убрана,  а  после  театра  представь  мне  ее  свя¬
той  Цецилией.
 Аркадий  Ильич  пошатнулся.
 Граф  говорит:
 —  Что  это  с  тобой?
 А  Аркадий  отвечает:
 —  Виноват,  на  ковре  оступился.
 Граф  намекнул:
 —  Смотри,  к  добру  ли  это?
 А  у  Аркадия  на  душе  такое  сделалось,  что  ему  все  рав¬
но,  быть  добру  или  худу.
 Услыхал,  что  меня  велено  Цецилией  убирать,  и,  словно
ничего  не  видя  и  не  слыша,  взял  свой  прибор  в  кожаной
шкатулке  и  пошел.
 ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ
 Приходит  к  графову  брату,  а  у  того  уже  у  зеркала  све¬
чи  зажжены  и  опять  два  пистолета  рядом,  да  тут  же  уже
не  два  золотых,  а  десять,  и  пистолеты  набиты  не  пустым
выстрелом,  а  черкесскими  пулями.
 Графов  брат  говорит:
 379

—  Пуделя  у  меня  никакого  нет,  а  вот  мне  что  нужно:
сделай  мне  туалет  в  самой  отважной  мине,  и  получай  де¬
сять  золотых,  а  если  обрежешь,—  убью.
 Аркадий  посмотрел,  посмотрел  и  вдруг,—  господь  его
знает,  что  с  ним  сделалось,—  стал  графова  брата  и  стричь
и  брить.  В  одну  минуту  сделал  все  в  лучшем  виде,  золото
в  карман  ссыпал  и  говорит:
 —  Прощайте.
 Тот  отвечает:
 —  Иди,  но  только  я  хотел  бы  знать:  отчего  такая  от¬
чаянная  твоя  голова,  что  ты  на  это  решился?
 А  Аркадий  говорит:
 —  Отчего  я  решился  —  это  знает  только  моя  грудь  да
подоплека.
 —  Или,  может  быть,  ты  от  пули  заговорен,  что  и  пи¬
столетов  не  боишься?
 —  Пистолеты  —  это  пустяки,—  отвечает  Аркадий,—
об  них  я  и  не  думал.
 —  Как  же  так?  Неужели  ты  смел  думать,  что  твоего
графа  слово  тверже  моего  и  я  в  тебя  за  порез  не  выстре¬
лю?  Если  на  тебе  заговора  нет,  ты  бы  жизнь  кончил.
 Аркадий,  как  ему  графа  напомянули,  опять  вздрогнул
и  точно  в  полуснях  проговорил:
 —  Заговора  на  мне  нет,  а  есть  во  мне  смысл  от  бога:
пока  бы  ты  руку  с  пистолетом  стал  поднимать,  чтобы  в
меня  выстрелить,  я  бы  прежде  тебе  бритвою  все  горло  пе¬
ререзал.
 И  с  тем  бросился  вон  и  пришел  в  театр  как  раз  в  свое
время  и  стал  меня  убирать,  а  сам  весь  трясется.  И  как
завьет  мне  один  локон  и  пригнется,  чтобы  губами  отду¬
вать,  так  все  одно  шепчет:
 —  Не  бойся,  увезу.
 ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ
 Спектакль  хорошо  шел,  потому  что  все  мы  как  камен¬
ные  были,  приучены  и  к  страху  и  к  мучительству:  что  на
сердце  ни  есть,  а  свое  исполнение  делали  так,  что  ничего
и  незаметно.
 Со  сцены  видели  и  графа  и  его  брата  —  оба  один  на
другого  похожи.  За  кулисы  пришли  —  даже  отличить  труд¬
но.  Только  наш  тихий-претихий,  будто  сдобрившись.—  Это
у  него  всегда  бывало  перед  самою  большою  лютостию.
 И  все  мы  млеем  и  крестимся:
 —  Господи!  помилуй  и  спаси.  На  кого  его  зверство
обрушится!
 380

А  нам  про  Аркашину  безумную  отчаянность,  что  он
сделал,  было  еще  неизвестно,  но  сам  Аркадий,  разумеется,
понимал,  что  ему  не  быть  прощады,  и  был  бледный,  когда
графов  брат  взглянул  на  него  и  что-то  тихо  на  ухо  нашему
графу  буркнул.  А  я  была  очень  слухмена  и  расслыхала:
он  сказал:
 —  Я  тебе  как  брат  советую:  ты  его  бойся,  когда  он
бритвой  бреет.
 Наш  только  тихо  улыбнулся.
 Кажется,  что-то  и  сам  Аркаша  слышал,  потому  что  ког¬
да  стал  меня  к  последнему  представлению  герцогиней  уби¬
рать,  так  —  чего  никогда  с  ним  не  бывало  —  столько  пудры
переложил,  что  костюмер-француз  стал  меня  отряхивать  и
сказал:
 —  Тро  боку,  тро  боку!  —  и  щеточкой  лишнее  с  меня
счистил.
 ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ
 А  как  все  представление  окончилось,  тогда  сняли  с  ме¬
ня  платье  герцогини  де  Бурблян  и  одели  Цецилией  —  одно
этакое  белое,  просто  без  рукавов,  а  на  плечах  только  узел¬
ками  подхвачено,—  терпеть  мы  этого  убора  не  могли.  Ну  а
потом  идет  Аркадий,  чтобы  мне  голову  причесать  в  невин¬
ный  фасон,  как  на  картинах  обозначено  у  святой  Цецилии,
и  тоненький  венец  обручиком  закрепить,  и  видит  Аркадий,
что  у  дверей  моей  каморочки  стоят  шесть  человек.
 Это  значит,  чтобы,  как  он  только,  убравши  меня,  назад
в  дверь  покажется,  так  сейчас  его  схватить  и  вести  куда-
нибудь  на  мучительства.  А  мучительства  у  нас  были  та¬
кие,  что  лучше  сто  раз  тому,  кому  смерть  суждена.  И  дыба,
и  струна,  и  голову  крячком  скрячивали  и  заворачивали:
все  это  было.  Казенное  наказание  после  этого  уже  за  ни¬
что  ставили.  Под  всем  домом  были  подведены  потайные
погреба,  где  люди  живые  на  цепях  как  медведи  сидели.
Бывало,  если  случится  когда  идти  мимо,  то  порою  слышно,
как  там  цепи  гремят  и  люди  в  оковах  стонут.  Верно,  хо¬
тели,  чтобы  об  них  весть  дошла  или  начальство  услышало,
но  начальство  и  думать  не  смело  вступаться.  И  долго  тут
томили  людей,  а  иных  на  всю  жизнь.  Один  сидел-сидел,
да  стих  выдумал:
 Приползут,—  говорит,—  змеи  и  высосут  очи,
 И  зальют  тебе  ядом  лицо  скорпионы.
 Стишок  этот,  бывало,  сам  себе  в  уме  шепчешь  и  стра¬
шишься.
 381

А  другие  даже  с  медведями  были  прикованы,  так,
что  медведь  только  на  полвершка  его  лапой  задрать  не
 может.
 Только  с  Аркадием.  Ильичом  ничего  этого  не  сделали,
потому  что  он  как  вскочил  в  мою  каморочку,  так  в  то  же
мгновение  сразу  схватил  стол  и  вдруг  все  окно  вышиб,  и
больше  я  уже  ничего  и  не  помню...
 Стала  я  в  себя  приходить,  оттого  что  моим  ногам  очень
холодно.  Дернула  ноги  и  чувствую,  что  я  завернута  вся  в
шубе  в  волчьей  или  в  медвежьей,  а  вкруг  —  тьма  промеж¬
ная,  и  коней  тройка  лихая  мчится,  и  не  знаю  куда.  А  око¬
ло  меня  два  человека  в  кучке,  в  широких  санях  сидят,—
один  меня  держит,  это  Аркадий  Ильич,  а  другой  во  всю
мочь  лошадей  погоняет...  Снег  так  и  брызжет  из-под  копыт
у  коней,  а  сани,  что  секунда,  то  на  один,  то  на  другой  бок
валятся.  Если  бы  мы  не  в  самой  середине  на  полу  сидели
да  руками  не  держались,  то  никому  невозможно  бы  уце¬
леть.
 И  слышу  у  них  разговор  тревожный,  как  всегда  в  ожи¬
дании,—  понимаю  только:  «гонят,  гонят,  гони,  гони!»  и
больше  ничего.
 Аркадий  Ильич,  как  заметил,  что  я  в  себя  прихожу,
пригнулся  ко  мне  и  говорит:
 —  Любушка  голубушка!  за  нами  гонятся...  согласна  ли
умереть,  если  не  уйдем?
 Я  отвечала,  что  даже  с  радостью  согласна.
 Надеялся  он  уйти  в  турецкий  Хрущук,  куда  тогда  мно¬
го  наших  людей  от  Каменского  бежали.
 И  вдруг  тут  мы  по  льду  какую-то  речку  перелетели,
и  впереди  что-то  вроде  жилья  засерело  и  собаки  залая¬
ли;  а  ямщик  еще  тройку  нахлестал  и  сразу  на  один
бок  саней  навалился,  скособочил  их,  и  мы  с  Аркадием  в
снег  вывалились,  а  он,  и  сани,  и  лошади,  все  из  глаз  про¬
пало.
 Аркадий  говорит:
 —  Ничего  не  бойся,  это  так  надобно,  потому  что  ям¬
щик,  который  нас  вез,  я  его  не  знаю,  а  он  нас  не  знает.  Он
с  тем  за  три  золотых  нанялся,  чтобы  тебя  увезть,  а  ему  бы
свою  душу  спасти.  Теперь  над  нами  будь  воля  божья:  вот
село  Сухая  Орлица  —  тут  смелый  священник  живет,  от¬
чаянные  свадьбы  венчает  и  много  наших  людей  проводил.
Мы  ему  подарок  подарим,  он  нас  до  вечера  спрячет  и  пе¬
ревенчает,  а  к  вечеру  ямщик  опять  подъедет,  и  мы  тогда
скроемся.
 382

ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
 Постучали  мы  в  дом  и  взошли  в  сени.  Отворил  сам
священник,  старый,  приземковатый,  одного  зуба  в  перед¬
нем  строю  нет,  и  жена  у  него  старушка  старенькая  —  огонь
вздула.  Мы  им  оба  в  ноги  кинулись.
 —  Спасите,  дайте  обогреться  и  спрячьте  до  вечера.
 Батюшка  спрашивает:
 —  А  что  вы,  светы  мои,  со  сносом  или  просто  беглые?
 Аркадий  говорит:
 —  Ничего  мы  ни  у  кого  не  унесли,  а  бежим  от  лютости
графа  Каменского  и  хотим  уйти  в  турецкий  Хрущук,  где
уже  немало  наших  людей  живет.  И  нас  не  найдут,  а  с  нами
есть  свои  деньги,  и  мы  вам  дадим  за  одну  ночь  переноче¬
вать  золотой  червонец  и  перевенчаться  три  червонца.  Пе¬
ревенчать,  если  можете,  а  если  нет,  то  мы  там,  в  Хрущу¬
ке  окрутимся.
 Тот  говорит:
 —  Нет,  отчего  же  не  могу?  я  могу.  Что  там  еще  в  Хру¬
щук  везть.  Давай  за  все  вместе  пять  золотых,—  я  вас  здесь
окручу.
 И  Аркадий  подал  ему  пять  золотых,  а  я  вынула  из  ушей
камариновые  серьги  и  отдала  матушке.
 Священник  взял  и  сказал:
 —  Ох,  светы  мои,  все  бы  это  ничего  —  не  таких,  мне
случалось,  кручивал,  но  нехорошо,  что  вы  графские.  Хоть
я  и  поп,  а  мне  его  лютости  страшно.  Ну,  да  уж  пускай,  что
бог  даст,  то  и  будет,—  прибавьте  еще  лобанчик  хоть  обре¬
занный  и  прячьтесь.
 Аркадий  дал  ему  шестой  червонец,  полный,  а  он  тогда
своей  попадье  говорит:
 —  Что  же  ты,  старуха,  стоишь?  Дай  беглянке  хоть  свою
юбчонку  да  шушунчик  какой-нибудь,  а  то  на  нее  смотреть
стыдно,—  она  вся  как  голая.
 А  потом  хотел  нас  в  церковь  свести  и  там  в  сундук  с
ризами  спрятать.  Но  только  что  попадья  стала  меня  за
переборочкой  одевать,  как  вдруг  слышим,  у  двери  кто-то
звяк  в  кольцо.
 ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
 У  нас  сердца  у  обоих  и  замерли.  А  батюшка  шепнул
Аркадию:
 —  Ну,  свет,  в  сундук  с  ризами  вам  теперь,  видно,  не
попасть,  а  полезай-ка  скорей  под  перину.
 А  мне  говорит:
 383

—  А  ты,  свет,  вот  сюда.
 Взял  да  в  часовой  футляр  меня  и  поставил,  и  запер,  и
ключ  к  себе  в  карман  положил,  и  пошел  приезжим  двери
открывать.  А  их,  слышно,  народу  много,  и  кои  у  дверей
стоят,  а  два  человека  уже  снаружи  в  окна  смотрят.
 Вошло  семь  человек  погони,  всё  из  графских  охотни¬
ков,  с  кистенями  и  с  арапниками,  а  за  поясами  своры  ве¬
ревочные,  и  с  ними  восьмой,  графский  дворецкий,  в  длин¬
ной  волчьей  шубе  с  высоким  козырем.
 Футляр,  в  котором  я  была  спрятана,  во  всю  переднюю
половинку  был  пропилейный,  решатчатый,  старой  тонкой
кисейкой  затянут,  и  мне  сквозь  ту  кисею  глядеть  можно.
 А  старичок-священник  сробел,  что  ли,  что  дело  пло¬
хо,—  весь  трясется  перед  дворецким  и  крестится  и  кричит
скоренько:
 —  Ох,  светы  мои,  ой,  светы  ясные!  Знаю,  знаю,  чего
ищете,  но  только  я  тут  перед  светлейшим  графом  ни  в  чем
не  виноват,  ей-право,  не  виноват,  ей,  не  виноват!
 А  сам  как  перекрестится,  так  пальцами  через  левое  пле¬
чо  на  часовой  футляр  кажет,  где  я  заперта.
 «Пропала  я»,—  думаю,  видя,  как  он  это  чудо  делает.
 Дворецкий  тоже  это  увидал  и  говорит:
 —  Нам  все  известно.  Подавай  ключ  вот  от  этих  часов.
 А  поп  опять  замахал  рукой:
 —  Ой,  светы  мои,  ой,  ясненькие!  Простите,  не  взыски¬
вайте:  я  позабыл,  где  ключ  положил,  ей,  позабыл,  ей,  по¬
забыл.
 А  с  этим  все  себя  другою  рукой  по  карману  гладит.
 Дворецкий  и  это  чудо  опять  заметил,  и  ключ  у  него  из
кармана  достал  и  меня  отпер.
 —  Вылезай,—  говорит,—  соколка,  а  сокол  твой  теперь
нам  сам  скажется.
 А  Аркаша  уже  и  сказался:  сбросил  с  себя  поповскую
постель  на  пол  и  стоит.
 —  Да,—  говорит,—  видно  нечего  делать,  ваша  взяла,—
везите  меня  на  терзание,  но  она  ни  в  чем  не  повинна:  я  ее
силой  умчал.
 А  к  попу  обернулся  да  только  и  сделал  всего,  что  в,
лицо  ему  плюнул.
 Тот  говорит:
 —  Светы  мои,  видите  еще  какое  над  саном  моим  и  вер¬
ностию  поругание?  Доложите  про  это  пресветлому  графу.
 Дворецкий  ему  отвечает:
 —  Ничего,  не  беспокойся,  все  это  ему  причтется,—  и
велел  нас  с  Аркадием  выводить.
 384

Рассадились  мы  все  на  трое  саней,  на  передние  связан¬
ного  Аркадия  с  охотниками,  а  меня  под  такою  же  охра¬
ною  повезли  на  задних,  а  на  середних  залишние  люди  по¬
ехали.
 Народ,  где  нас  встретит,  все  расступается,—  думают,
может  быть,  свадьба.
 ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 Очень  скоро  доскакали  и  как  впали  на  графский  двор,
так  я  и  не  видала  тех  саней,  на  которых  Аркашу  везли,  а
меня  взяли  в  свое  прежнее  место  и  все  с  допроса  на  до¬
прос  брали:  сколь  долго  времени  я  с  Аркадием  наедине
находилась.
 Я  всем  говорю:
 —  Ах,  даже  нисколечко!
 Тут  что  мне,  верно,  на  роду  было  назначено  не  с  ми¬
лым,  а  с  постылым,—  той  судьбы  я  и  не  минула,  а  при¬
дучи  к  себе  в  каморку,  только  было  ткнулась  головой  в
подушку,  чтобы  оплакать  свое  несчастие,  как  вдруг  слышу
из-под  пола  ужасные  стоны.
 У  нас  это  так  было,  что  в  деревянной  постройке  мы,
девицы,  на  втором  жилье  жили,  а  внизу  была  большая  вы¬
сокая  комната,  где  мы  петь  и  танцевать  учились,  и  оттуда
к  нам  вверх  все  слышно  было.  И  адский  царь  Сатана  надо¬
умил  их,  жестоких,  чтобы  им  терзать  Аркашу  под  моим
покойцем...
 Как  почуяла  я,  что  это  его  терзают...  и  бросилась...
в  дверь  ударилась,  чтоб  к  нему  бежать...  а  дверь  заперта...
Сама  не  знаю,  что  сделать  хотела...  и  упала,  а  на  полу  еще
слышней...  И  ни  ножа,  ни  гвоздя  —  ничего  нет,  на  чем  бы
можно  как-нибудь  кончиться...  Я  взяла  да  своей  же  косой
и  замоталась...  Обвила  горло,  да  все  крутила,  крутила  и
слышать  стала  только  звон  в  ушах,  а  в  глазах  круги,  и  за¬
мерло...  А  стала  я  уж  опять  себя  чувствовать  в  незнако¬
мом  месте,  в  большой  светлой  избе...  И  телятки  тут  были...
много  теляточек,  штук  больше  десяти,—  такие  ласковые,
придет  и  холодными  губами  руку  лижет,  думает  —  мать  со¬
сет...  Я  оттого  и  проснулась,  что  щекотно  стало...  Вожу  во¬
круг  глазами  и  думаю,  где  я?  Смотрю,  входит  женщина,
пожилая,  высокая,  вся  в  синей  пестряди  и  пестрядинным
чистым  платком  повязана,  а  лицо  ласковое.
 Заметила  эта  женщина,  что  я  в  признак  пришла,  и  об¬
ласкала  меня  и  рассказала,  что  я  нахожусь  при  своем  же
графском  доме  в  телячьей  избе...  «Это  вон  там  было»,—
 13.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 385

поясняла  Любовь  Онисимовна,  указывая  рукою  по  направ¬
лению  к  самому  отдаленному  углу  полуразрушенных  серых
заграждений.
 ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ
 На  скотном  дворе  она  очутилась  потому,  что  была  под
сомнением,  не  сделалась  ли  она  вроде  сумасшедшей?  Та¬
ких  скотам  уподоблявшихся  на  скотном  и  испытывали,  по¬
тому  что  скотники  были  народ  пожилой  и  степенный,  и  счи¬
талось,  что  они  могли  «наблюдать»  психозы.
 Пестрядинная  старуха,  у  которой  опозналась  Любовь
Онисимовна,  была  очень  добрая,  а  звали  ее  Дросида.
 —  Она,  как  убралася  перед  вечером,—  продолжала  ня¬
ня,—  сама  мне  постельку  из  свежей  овсяной  соломки  сде¬
лала.  Так  распушила  мягко,  как  пуховичок,  и  говорит:  «Я
тебе,  девушка,  все  открою.  Будь  что  будет,  если  ты  меня
выскажешь,  а  я  тоже  такая,  как  и  ты,  и  не  весь  свой  век
эту  пестрядь  носила,  а  тоже  другую  жизнь  видела,  но
только  не  дай  бог  о  том  вспомнить,  а  тебе  скажу:  не  сокру¬
шайся,  что  в  ссыл  на  скотный  двор  попала,—  на  ссылу
лучше,  но  только  вот  этого  ужасного  плакона  берегись...»
 И  вынимает  из-за  шейного  платка  беленький  стеклян¬
ный  пузырек  и  показывает.
 Я  спрашиваю:
 «Что  это?»
 А  она  отвечает:
 «Это  и  есть  ужасный  плакон,  а  в  нем  яд  для  забвения».
 Я  говорю:
 «Дай  мне  забвенного  яду:  я  все  забыть  хочу».
 Она  говорит:
 «Не  пей  —  это  водка.  Я  с  собой  не  совладала  раз,  вы¬
пила...  добрые  люди  мне  дали...  Теперь  и  не  могу  —  надо
мне  это,  а  ты  не  пей  пока  можно,  а  меня  не  суди,  что  я
пососу,—  очень  больно  мне.  А  тебе  еще  есть  в  свете  уте¬
шение:  его  господь  уж  от  тиранства  избавил!..»
 Я  так  и  вскрикнула:  «умер!»  да  за  волосы  себя  схва¬
тила,  а  вижу  не  мои  волосы,—  белые...  Что  это!
 А  она  мне  говорит:
 «Не  пужайся,  не  пужайся,  твоя  голова  еще  там  побе¬
лела,  как  тебя  из  косы  выпутали,  а  он  жив  и  ото  всего  ти¬
ранства  спасен:  граф  ему  такую  милость  сделал,  какой  ни¬
кому  и  не  было  —  я  тебе,  как  ночь  придет,  все  расскажу,
а  теперь  еще  пососу...  Отсосаться  надо...  жжет  сердце».
 И  все  сосала,  все  сосала,  и  заснула.
 386

Ночью,  как  все  заснули,  тетушка  Дросида  опять  тихо¬
нечко  встала,  без  огня  подошла  к  окошечку  и,  вижу,  опять
стоя  пососала  из  плакончика  и  опять  его  спрятала,  а  меня
тихо  спрашивает:
 «Спит  горе  или  не  спит?»
 Я  отвечаю:
 «Горе  не  спит».
 Она  подошла  ко  мне  к  постели  и  рассказала,  что  граф
Аркадия  после  наказания  к  себе  призывал  и  сказал:
 «Ты  должен  был  все  пройти,  что  тебе  от  меня  сказано,
но  как  ты  был  мой  фаворит,  то  теперь  будет  тебе  от  меня
милость:  я  тебя  пошлю  завтра  без  зачета  в  солдаты  сдать,
но  за  то,  что  ты  брата  моего,  графа  и  дворянина,  с  писто¬
летами  его  не  побоялся,  я  тебе  путь  чести  открою,—  я  не
хочу,  чтобы  ты  был  ниже  того,  как  сам  себя  с  благород¬
ным  духом  поставил.  Я  письмо  пошлю,  чтобы  тебя  сейчас
прямо  на  войну  послали,  и  ты  не  будешь  служить  в  про¬
стых  во  солдатах,  а  будешь  в  полковых  сержантах  и  по¬
кажи  свою  храбрость.  Тогда  над  тобой  не  моя  воля,  а  цар¬
ская».
 «Ему,—  говорила  пестрядинная  старушка,—  теперь  лег¬
че  и  бояться  больше  нечего:  над  ним  одна  уже  власть,—
что  пасть  в  сражении,  а  не  господское  тиранство».
 Я  так  и  верила,  и  три  года  все  каждую  ночь  во  сне
одно  видела,  как  Аркадий  Ильич  сражается.
 Так  три  года  прошло,  и  во  все  это  время  мне  была  бо¬
жия  милость,  что  к  театру  меня  не  возвращали,  а  все  я
тут  же  в  телячьей  избе  оставалась  жить,  при  тетушке  Дро¬
сиде  в  младших.  И  мне  тут  очень  хорошо  было,  потому
что  я  эту  женщину  жалела,  и  когда  она,  бывало,  ночью  не
очень  выпьет,  так  любила  ее  слушать.  А  она  еще  помнила,
как  старого  графа  наши  люди  зарезали,  и  сам  главный  ка¬
мердинер,—  потому  что  никак  уже  больше  не  могли  его  ад¬
ской  лютости  вытерпеть.  Но  я  все  еще  ничего  не  пила,
и  за  тетушку  Дросиду  много  делала  и  с  удовольствием:
скотинки  эти  у  меня  как  детки  были.  К  теляткам,  бывало,
так  привыкнешь,  что  когда  которого  отпоишь  и  его  пове¬
дут  колоть  для  стола,  так  сама  его  перекрестишь  и  сама
о  нем  после  три  дня  плачешь.  Для  театра  я  уже  не  годи¬
лась,  потому  что  ноги  у  меня  нехорошо  ходить  стали,  ко¬
лыхались.  Прежде  у  меня  походка  была  самая  легкая,  а
тут,  после  того  как  Аркадий  Ильич  меня  уводил  по  холо¬
ду  без  чувств,  я,  верно,  ноги  простудила  и  в  носке  для  тан¬
цев  уже  у  меня  никакой  крепости  не  стало.  Сделалась  я  та¬
кою  же  пестрядинкою,  как  и  Дросида,  и  бог  знает,  докуда
бы  прожила  в  такой  унылости,  как  вдруг  один  раз  была
 387

я  у  себя  в  избе  перед  вечером:  солнышко  садится,  а  я  у
окна  тальки  разматываю,  и  вдруг  мне  в  окно  упадает  не¬
большой  камень,  а  сам  весь  в  бумажку  завернут.
 ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ
 Я  оглянулась  туда-сюда  и  за  окно  выглянула  —  никого
нет.
 «Наверно,—  думаю,—  это  кто-нибудь  с  воли  через  за¬
бор  кинул,  да  не  попал  куда  надо,  а  к  нам  с  старушкой
вбросил.  И  думаю  себе:  развернуть  или  нет  эту  бумажку?
Кажется,  лучше  развернуть,  потому  что  на  ней  непременно
что-нибудь  написано?  А  может  быть,  это  кому-нибудь  что-
нибудь  нужное,  и  я  могу  догадаться  и  тайну  про  себя  утаю,
а  записочку  с  камушком  опять  точно  таким  же  родом  кому
следует  переброшу».
 Развернула  и  стала  читать,  и  глазам  своим  не  верю...
 ГЛАВА  СЕМНАДЦАТАЯ
 Писано:
 «Верная  моя  Люба!  Сражался  я  и  служил  государю  и
проливал  свою  кровь  не  однажды,  и  вышел  мне  за  то  офи¬
церский  чин  и  благородное  звание.  Теперь  я  приехал  на
свободе  в  отпуск  для  излечения  ран  и  остановился  в  Пуш¬
карской  слободе  на  постоялом  дворе  у  дворника,  а  завтра
ордена  и  кресты  надену  и  к  графу  явлюсь  и  принесу
все  свои  деньги,  которые  мне  на  леченье  даны,  пятьсот
рублей,  и  буду  просить  мне  тебя  выкупить,  и  в  надеж¬
де,  что  обвенчаемся  перед  престолом  всевышнего  созда¬
теля».
 —  А  дальше,—  продолжала  Любовь  Онисимовна,  всег¬
да  с  подавляемым  чувством,—  писал  так,  что,  «какое,  го¬
ворит,  вы  над  собою  бедствие  видели  и  чему  подвергались,
то  я  то  за  страдание  ваше,  а  не  во  грех  и  не  за  слабость
поставляю  и  предоставляю  то  богу,  а  к  вам  одно  мое  ува¬
жение  чувствую».  И  подписано:  «Аркадий  Ильин».
 Любовь  Онисимовна  письмо  сейчас  же  сожгла  на  заг¬
нетке  и  никому  про  него  не  сказала,  ни  даже  пестрядинной
старухе,  а  только  всю  ночь  богу  молилась,  нимало  о  себе
слов  не  произнося,  а  всё  за  него,  потому  что,  говорит,  хотя
он  и  писал,  что  он  теперь  офицер,  и  со  крестами  и  рана¬
ми,  однако  я  никак  вообразить  не  могла,  чтобы  граф  с  ним
обходился  иначе,  нежели  прежде.
 Просто  сказать,  боялась,  что  еще  его  бить  будут.
 383

ГЛАВА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ
 Наутро  рано  Любовь  Онисимовна  вывела  теляток  на
солнышко  и  начала  их  с  корочки  из  лоханок  молочком  по¬
ить,  как  вдруг  до  ее  слуха  стало  достигать,  что  «на  воле»,
за  забором,  люди,  куда-то  поспешая,  бегут  и  шибко  между
собою  разговаривают.
 —  Что  такое  они  говорили,  того  я,—  сказывала  она,—
ни  одного  слова  не  расслышала,  но  точно  нож  слова  их  мне
резали  сердце.  И  как  въехал  в  это  время  в  вороты  навоз¬
ник  Филипп,  я  и  говорю  ему:
 «Филюшка,  батюшка!  не  слыхал  ли,  про  что  это  люди
идут  да  так  любопытно  разговаривают?»
 А  он  отвечает:
 «Это,—  говорит,—  они  идут  смотреть,  как  в  Пушкар¬
ской  слободе  постоялый  дворник  ночью  сонного  офицера
зарезал.  Совсем,—  говорит,—  горло  перехватил  и  пятьсот
рублей  денег  с  него  снял.  Поймали  его,  весь  в  крови,  го¬
ворят,  и  деньги  при  нем».
 И  как  он  мне  это  выговорил,  я  тут  же  бряк  с  ног  долой...
 Так  и  вышло:  этот  дворник  Аркадия  Ильича  зарезал...
и  похоронили  его  вот  тут,  в  этой  самой  могилке,  на  кото¬
рой  сидим...  Да,  тут  он  и  сейчас  под  нами,  под  этой  зе¬
мелькой  лежит...  А  то  ты  думал,  отчего  же  я  все  сюда  гу¬
лять-то  с  вами  хожу...  Мне  не  туда  глядеть  хочется,—  ука¬
зала  она  на  мрачные  и  седые  развалины,—  а  вот  здесь  воз¬
ле  него  посидеть  и...  и  капельку  за  его  душу  помяну...
 ГЛАВА  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
 Тут  Любовь  Онисимовна  остановилась  и,  считая  свой
сказ  досказанным,  вынула  из  кармана  пузыречек  и  «помя¬
нула»,  или  «пососала»,  но  я  ее  спросил:
 —  А  кто  же  здесь  схоронил  знаменитого  тупейного  ху¬
дожника?
 —  Губернатор,  голубчик,  сам  губернатор  на  похоронах
был.  Как  же!  Офицер,—  его  и  за  обедней  и  дьякон  и  ба¬
тюшка  «болярином»  Аркадием  называли  и  как  опустили
гроб,  солдаты  пустыми  зарядами  вверх  из  ружей  выстре¬
лили.  А  постоялого  дворника  после,  через  год,  палач  на
Ильинке  на  площади  кнутом  наказывал.  Сорок  и  три  кнута
ему  за  Аркадия  Ильича  дали,  и  он  выдержал  —  жив  остал¬
ся  и  в  каторжную  работу  клейменный  пошел.  Наши  муж¬
чины,  которым  возможно  было,  смотреть  бегали,  а  стари¬
ки,  которые  помнили,  как  за  жестокого  графа  наказывали,
говорили,  что  это  сорок  и  три  кнута  мало,  потому  что  Ар¬
 389

каша  был  из  простых,  а  тем  за  графа  так  сто  и  один  кнут
дали.  Четного  удара  ведь  это  по  закону  нельзя  остановить,
а  всегда  надо  бить  в  нечет.  Нарочно  тогда  палач,  говорят,
тульский  был  привезен,  и  ему  перед  делом  три  стакана
рому  дали  выпить.  Он  потом  так  бил,  что  сто  кнутов  уда¬
рил  всё  только  для  одного  мучения,  и  тот  все  жив  был,
а  потом  как  сто  первым  щелканул,  так  всю  позвонцовую
кость  и  растрощил.  Стали  поднимать  с  доски,  а  он  уж  и
кончается...  Покрыли  рогожечкой,  да  в  острог  и  повезли,—
дорогой  умер.  А  тульский,  сказывают,  все  еще  покрики¬
вал:  «Давай  еще  кого  бить  —  всех  орловских  убью».
 —  Ну,  а  вы  же,—  говорю,—  на  похоронах  были  или  нет?
 —  Ходила.  Со  всеми  вместе  ходила:  граф  велел,  чтобы
всех  театральных  свести  посмотреть,  как  из  наших  людей
человек  заслужиться  мог.
 —  И  прощались  с  ним?
 —  Да,  как  же!  Все  подходили,  прощались,  и  я...  Пере¬
менился  он,  такой,  что  я  бы  его  и  не  узнала.  Худой  и  очень
бледный,—  говорили,  весь  кровью  истек,  потому  что  он  его
в  самую  полночь  еще  зарезал...  Сколько  это  он  своей  кро¬
ви  пролил...
 Она  умолкла  и  задумалась.
 —  А  вы,—  говорю,—  сами  после  это  каково  перенесли?
 Она  как  бы  очнулась  и  провела  по  лбу  рукою.
 —  Поначалу  не  помню,—  говорит,—  как  домой  пришла...
Со  всеми  вместе  ведь  —  так,  верно,  кто-нибудь  меня  вел...
А  ввечеру  Дросида  Петровна  говорит:
 «Ну,  так  нельзя,—  ты  не  спишь,  а  между  тем  лежишь
как  каменная.  Это  нехорошо  —  ты  плачь,  чтобы  из  сердца
исток  был».
 Я  говорю:
 «Не  могу,  теточка,—  сердце  у  меня  как  уголь  горит,  и
истоку  нет».
 А  она  говорит:
 «Ну,  значит,  теперь  плакона  не  миновать».
 Налила  мне  из  своей  бутылочки  и  говорит:
 «Прежде  я  сама  тебя  до  этого  не  допускала  и  отгова¬
ривала,  а  теперь  делать  нечего:  облей  уголь  —  пососи».
 Я  говорю:
 «Не  хочется».
 «Дурочка,—  говорит,—  да  кому  же  сначала  хотелось.
Ведь  оно  горе  горькое,  а  яд  горевой  еще  горче,  а  облить
уголь  этим  ядом  —  на  минуту  гаснет.  Соси  скорее,  соси!»
 Я  сразу  весь  плакон  выпила.  Противно  было,  но  спать
без  того  не  могла,  и  на  другую  ночь  тоже...  выпила...  и  те¬
перь  без  этого  уснуть  не  могу,  и  сама  себе  плакончик  за¬
 390

вела  и  винца  покупаю...  А  ты,  хороший  мальчик,  мамаше
этого  никогда  не  говори,  никогда  не  выдавай  простых  лю¬
дей:  потому  что  простых  людей  ведь  надо  беречь,  простые
люди  всё  ведь  страдатели.  А  вот  мы  когда  домой  пойдем,
то  я  опять  за  уголком  у  кабачка  в  окошечко  постучу...  Са¬
ми  туда  не  взойдем,  а  я  свой  пустой  плакончик  отдам,  а  мне
новый  высунут.
 Я  был  растроган  и  обещался,  что  никогда  и  ни  за  что
не  скажу  о  ее  «плакончике».
 —  Спасибо,  голубчик,—  не  говори:  мне  это  нужно.
 И  как  сейчас  я  ее  вижу  и  слышу:  бывало,  каждую  ночь,
когда  все  в  доме  уснут,  она  тихо  приподнимается  с  постель¬
ки,  чтобы  и  косточка  не  хрустнула;  прислушивается,  вста¬
ет,  крадется  на  своих  длинных  простуженных  ногах  к  око¬
шечку...  Стоит  минутку,  озирается,  слушает:  не  идет  ли
из  спальной  мама;  потом  тихонько  стукнет  шейкой  «пла¬
кончика»  о  зубы,  приладится  и  «пососет»...  Глоток,  два,
три...  Уголек  залила  и  Аркашу  помянула,  и  опять  назад
в  постельку,—  юрк  под  одеяльце  и  вскоре  начинает  тихо-
претихо  посвистывать  —  фю-фю,  фю-фю,  фю-фю.  Заснула!
 Более  ужасных  и  раздирающих  душу  поминок  я  во  всю
мою  жизнь  не  видывал.

ТОМЛЕНЬЕ  ДУХА
 (Из  отроческих  воспоминаний)
 «Все  это  томленье  духа».
 Екклезиаст
 В  числе  людей,  которые  принимали  участие  в  моем  вос¬
питании,  был  длинный  и  тощий  немец  Иван  Яковлевич,  по
прозванью  Коза.  Настоящей  его  фамилии  я  не  знаю,—  он
своею  наружностью  напоминал  козу,  и  все  мы  звали  его
заочно  Козою.
 Это  было  в  деревне,  в  Орловской  губернии,  у  моих  бога¬
тых  родственников.  Я  у  них  рос  и  воспитывался,  пока  меня
отдали  в  школу,  в  город.  Для  нас  в  деревне  было  несколько
учителей:  русский  —  Иван  Степанович  Птицын  с  женою,
жил  во  флигеле,  и  француз,  мосье  Люи,  тоже  с  женою  и  сы¬
ном  Альвином,  который  учился  вместе  с  нами.  Эти  тоже
жили  в  особом  флигеле,  и  еще  был  немец  Кольберг,  одино¬
кий,  часто  пьяный  и  драчливый.  Он  так  часто  ссорился  с
прислугою,  что  надоел  дяде  и  был  внезапно  рассчитан:
тогда  на  его  место  был  взят  Коза,  который  ранее  этого  жил
уже  в  нескольких  помещичьих  домах  в  околотке,  но  нигде
долго  не  уживался.  Говорили,  что  он  человек  очень  смир¬
ный  и  хороший,  но  «с  фантазиями».  Его  к  нам  и  приняли  с
таким  уговором,  чтобы  жил  с  нами  и  учил  нас  по-немецки,
но  никаких  своих  фантазий  не  смел  бы  показывать.
 Он  взялся  это  исполнять,  и  месяца  три  исполнял  очень
хорошо,  но  потом  вдруг  не  выдержал  и  показал  такую  фан¬
тазию,  как  будто  и  не  давал  никакого  зарока.
 Летом  раз  заехала  к  дяде,  по  дороге  в  свое  имение,  гу¬
бернаторша  с  сыном,  мальчиком  лет  одиннадцати,  очень  из¬
балованным  и  непослушным.  Мы  пошли  в  фруктовый  сад,
и  там  этот  гость  оборвал  какую-то  редкостную  сливу,  пло¬
ды  которой  были  у  дяди  на  счету.  Мы  испугались  его  пос¬
тупка  и  дали  себе  клятву  во  всем  запираться  и  ничего  не
сказывать.  Дядя  вечером  пошел  в  сад  и  увидал,  что  слива
оборвана.  Он  рассердился,  позвал  садовникова  сына,  маль¬
 392

чика  Костю,  и  стал  его  спрашивать:  кто  оборвал  сливу?
Костя  не  знал,  и  на  него  упало  подозрение,  что  эту  сливу
оборвал  он  и  теперь  запирается.  Его  за  это  велели  высечь
крыжовником,  а  он  испугался  и  сказал,  что  будто  в  самом
деле  он  съел  сливы.  Тогда  его  все-таки  высекли.  А  мы  зна¬
ли,  кто  оборвал,  но  ничего  не  говорили,  чтобы  не  нарушать
клятву  и  не  пристыдить  своего  гостя,  но  к  вечеру  некоторых
из  нас  это  стало  невыносимо  мучить,  и  когда  мы  начали
укладываться  спать,  то  я  не  стерпел  и  сказал  Ивану  Яков¬
левичу,  что  Костю  наказали  напрасно,—  что  он  не  вор,  а
вор  вот  кто,  а  мы  все  дали  клятву  его  скрыть.
 Иван  Яковлевич  вдруг  побледнел  и  вскрикнул:
 —  Как  клятву!  Как  вы  смели  клясться?  Разве  вы  не
христиане!  Кто  вам  позволил  чем-нибудь  клясться?  Види¬
те,  сколько  от  этого  зла  вышло,  и  теперь  я  уйду  от  вас.
 Мы  еще  больше  встревожились  и  стали  его  упрашивать,
но  он  твердил:
 —  Нет,  я  уйду,  я  непременно  уйду,  и  не  сам  уйду,  а  ме¬
ня  выгонят,  и  это  будет  хорошо...  Это  будет  к  лучшему.
 Так  все  говорил,  а  сам  плакал  и  потом  вдруг  приложил
лоб  к  оконному  стеклу,  вздохнул  и  побежал  из  комнаты.
 Куда  и  зачем  побежал  —  мы  не  могли  догадаться  и  дол¬
го  ждали  его  возвращения,  но  потом  так  и  уснули,  не  дож¬
давшись,  чтоб  он  назад  пришел;  а  утром,  когда  старая  де¬
вушка  Василиса  Матвеевна  принесла  нам  свежее  белье,  мы
узнали,  что  Иван  Яковлевич  к  нам  и  совсем  не  воротится,
потому  что  он  сошел  с  ума.
 —  Боже  мой!..—  Мы  так  и  обомлели...—  Бедный,  доб¬
рый  Иван  Яковлевич  сошел  с  ума!..  Это  все  мы  виноваты.
Но  что  же  он  такое  сделал?
 —  А  он  явился  в  бесчеловечном  виде  к  господам  и  сде¬
лал  фантазию,  и  ему  за  это  отказано.
 Фантазия  состояла  в  том,  что,  взволнованный  нашим
двойным  злочинством,  Коза  сошел  вниз,  в  гостиную,  и,
«имея  в  лице  вид  бесчеловечный»,  подошел  к  губернаторше
и  сказал  ей  совершенно  спокойным  «бесчеловечным  голо¬
сом»:
 —  У  вашего  сына  дурное  сердце:  он  сделал  поступок,  за
который  бедного  мальчика  высекли  и  заставили  налгать  на
себя...  Ваш  несчастный  сын  имел  силу  это  стерпеть,  да  еще
научил  других  клясться,  чего  Иисус  Христос  никому  не
позволил  и  просил  никогда  не  делать.  Мне  жаль  вашего
темного,  непросвещенного  сына.  Помогите  ему  открыть  гла¬
за,  увидать  свет  и  исправиться,  а  то  из  него  выйдет  дурной
человек,  который  умертвит  свой  дух  и  может  много  других
испортить.
 393

С  губернаторшею  сделалось  дурно,  и  она  зашлась  в
истерике.
 Страшно  рассерженный  происшедшею  сценою,  дядя  вы¬
толкнул  Козу  за  двери  и  сейчас  же  велел  запереть  его  в  кон¬
торе,  а  сегодня  его  велено  уже  отправить  на  мужицкой  под¬
воде  в  Орел.
 Мы  за  него  обиделись  и  сказали:
 —  Для  чего  же  это  «на  мужичьей  подводе»?
 —  А  то  на  чем  же?  —  отвечала  Василиса.
 —  Можно  было  в  тележке,  в  которой  на  почту  ездят.
 —  Ну,  как  же!  еще  ему  чего?  В  этой  тележке  попа  свя¬
тую  воду  петь  возят...  Для  чего  же  его,  глупого  немца,  дер¬
жать  в  одной  чести  с  батюшкой.  Батюшка  за  наши  грехи  в
алтаре  молится,  а  его  довольно  бы  еще  и  не  на  подводе,  а  на
навознице  вывезти.
 —  И  за  что  вы  его  так  не  любите?
 —  За  то,  что  он  дурак  и  вральмен.
 —  Он  никогда  не  врет,  а  всегда  правду  говорит.
 —  А  вот  это-то  совсем  и  не  нужно!  Что  такое  его  прав¬
да?  Правда  тоже  хорошо,  да  не  по  всякую  минуту  и  не  ко
всякому  с  нею  лезть.  Он  сам  для  себя  свою  правду  и  твори,
а  другим  свой  закон  на  чужой  кадык  не  накидывай.  У  нас
свой-то  закон  еще  горазде  много  пополней  ихнего:  мы  если
и  солжем,  так  у  нас  сколько  угодно  и  отмолиться  можно:
у  нас  и  угодники  есть,  и  страстотерпцы,  и  мученики,  и
Прасковеи.  Ему  до  нас  встревать  нечего.  Зато  ему  и  пока¬
зали,  где  бог  и  где  порог.
 —  Как  же  это  показывают?
 —  Где  бог-то?
 —  Да.
 —  А  поставят  человека  к  двери  лицом  да  сзади  дадут
хорошенько  по  затылку  шлык,  а  он  тогда  должен  в  подво¬
ротню  шмыг.
 —  И  это  по-вашему  значит  показать  человеку  «где
бог»?
 —  Да.  Вон  пошел,  вот  и  все!
 —  Так,  значит,  и  ему  показали  «где  бог»?
 —  Ну,  уж  как-никак,  а  показали  «где  бог»  и  все  тут.
 —  Что  же:  он  его  увидит,  и...  пожалуй,  будет  рад,  что
его  прогнали.
 —  Ну,  уж  это  пусть  его  радуется  как  ему  нравится:  нам
его  жалеть  нечего.
 Мне  было  очень  жалко  Ивана  Яковлевича,  а  сын  фран¬
цуза  Люи,  маленький  Альвин,  еще  более  о  нем  разжало¬
бился.  Он  пришел  к  нам  в  комнату  весь  в  слезах  и  стал
 394

звать  меня,  чтобы  вместе  убежать  через  крестьянские  ко¬
ноплянники  за  околицу  и  там  спрятаться  в  коноплях,  пока
повезут  Ивана  Яковлевича  на  подводе,  и  мы  подводу  оста¬
новим  и  с  ним  простимся.  Мы  так  и  сделали,—  побежали  и
спрятались,  но  подвода  очень  долго  не  ехала.  Оказалось,  что
Иван  Яковлевич  пожалел  мужика,  который  был  наряжен
его  везти,  и  уволил  его  от  этой  повинности,  а  сам  пошел
пешком.  На  нем  был  его  зеленый  фрак  и  серая  мантилия
из  казинета,  а  в  руках  у  него  мотался  очень  маленький  свер¬
ток  с  бельем  и  синий  тиковый  зонтик.  Коза  шел  не  только
спокойно,  но  как  бы  торжественно,  а  лицо  его  было  даже
весело  и  выражало  удовольствие.  Увидав  нас,  он  остано¬
вился  и  воскликнул:
 —  Прекрасно,  дети!  Прекрасно!  О,  сколько  для  меня
есть  радости  в  одну  эту  минуту!  —  и  он  раскрыл  для  объя¬
тий  руки,  а  на  глазах  его  заблистали  слезы.
 Мы  бросились  к  нему  и  тоже  заплакали,  повторяя:
«Простите  нас,  простите!»  А  в  чем  мы  просили  прощения  —
мы  и  сами  того  не  могли  определить,  но  он  помог  нам  по¬
нять  и  сказал:
 —  Вы  дурно  сделали,  что  не  берегли  свою  свободу  и
позволили  себе  клясться:  поклявшись,  вы  уже  перестали
быть  свободны,  вы  стали  невольниками  вашей  клятвы...  Да;
вы  уже  не  имели  свободы  говорить  правду  и  вот  через  это
бедного  мальчика  сочли  вором  и  высекли.  Могло  быть,  что
его  на  всю  жизнь  могли  считать  вором  и...  может  быть,  он
тогда  бы  и  сделался  вором.  Надо  было  это  разорить...  И  я
разорил...  Надо  было  бунтовать,  и  я  бунтовал...  (Иван
Яковлевич  стал  горячиться.)  Я  иначе  не  мог...  во  мне  дух
взбунтовался...  проснулся  к  жизни  дух...  свободный  дух  от
всякой  клятвы...  и  я  пошел...  я  говорил...  я  стер...  я  опро¬
верг  клятву...  не  должно  клясться...  Без  клятвы  будь  прав¬
див...  Вот  что  нужно...  нигде  и  ни  перед  кем  не  лги...  не  лги
ни  словом,  ни  лицом...  Не  бойся  никого!..  Что  писано  в
прописи,  чтобы  кого-то  бояться,—  это  все  вздор  есть!
Иисус  Христос  больше  значит,  чем  пропись...  О,  я  думаю,
что  он  больше  значит!  Как  вы  думаете,  кто  больше?
 —  Христос  больше.
 —  Ну,  конечно,  Христос  больше,  а  он  сказал:  «никого
не  бойтесь».  Он  победил  страх...  Страх  пустяки...  Нет  стра¬
ха!..  Даже  я!..  я  победил  страх!  Я  его  прогнал  вон...  И  вы
гоните  его  вон!..  И  он  уйдет...  Где  он  здесь?  Его  здесь
нет.  Здесь  трое  нас  и  кто  между  нас?..  А!..  Кто?  Страх?
Нет,  не  страх,  а  наш  Христос!  Он  с  нами.  Что?..  Вы
это  видите  ли?..  вы  это  чувствуете  ли?..  вы  это  понима¬
ете  ли?
 395

Мы  не  знали,  что  ему  отвечать,  но  мы  «понимали»,  что
мы  «чувствуем»  что-то  самое  прекрасное,  и  так  и  сказали.
 Коза  возрадовался  и  заговорил:
 —  Вот  это  и  есть  то,  что  надо,  и  дай  бог,  чтобы  вы  ни¬
когда  об  этом  не  позабыли.  Для  этого  одного  стоит  всег¬
да  быть  правдивым  во  всех  случаях  жизни.  Чистая  совесть
где  хотите  покажет  бога,  а  ложь  где  хотите  удалит  от  бога.
Никого  не  бойтесь  и  ни  для  чего  не  лгите.
 —  О,  да,  да!  —  отвечали  мы.—  Мы  вперед  не  будем  ни
лгать,  ни  клясться,  но  как  нам  загладить  то  зло,  которое
мы  сделали?
 —  Загладить...  загладить  может  только  один  бог.  За¬
глаждать  —  это  не  наше  дело.  Любите  Костю  и  напоминай¬
те  другим,  что  он  не  виноват,—  что  он  оклеветал  себя  от
страха.
 —  Мы  все  так  сделаем,  но  вы,  Иван  Яковлевич,  куда
вы  идете?  У  вас  есть  где-нибудь  свой  дом?
 Он  покачал  отрицательно  головою  и  сказал:
 —  Зачем  мне  свой  дом?
 —  Ну,  у  вас  есть...  семейные...  кто  вас  любит?
 —  Семейные?..  Нет...  И  зачем  мне  семейные?
 —  Кто  же  у  вас  свои?
 —  Ну,  кто  свои...  кто  свои!..  Ну,  вот  вы  мне  теперь
свои...  «свои»  —  это  те,  с  кем  одно  и  то  же  любишь...
 —  А  особенно  близких  разве  нет?
 —  Для  чего  же  особенные?  Что  это  вам  такое!..  Надо
делать  все  вместное,  а  совсем  не  особенное.
 —  Но  куда  же  вы  теперь  отправляетесь?..
 Он  повел  плечами  и  весело  ответил:
 —  Куда  я?..  К  блаженной  вечности;  а  по  какому
тракту,—  это  совсем  все  равно  —  только  надо  везде  делать
божие  дело.
 Мы  не  поняли,  что  такое  значит  «делать  божие  дело»,
и  плачевно  приставали  к  Козе.
 —  Нам  жаль,  что  вам  отказали  совершенно  напрасно.
 Он  тихо  покачал  головою  и  отвечал:
 —  Нет,  мне  отказали  совсем  не  напрасно.
 —  Как  не  напрасно:  ведь  вы  поступили  всех  нас  чест¬
нее  и  ничего  дурного  не  сделали.
 —  Ну  вот!  Для  чего  же  делать  дурное!  Это  не  надо...
но  я  сделал  беспокойство:  я  сделал  бунт  против  тьмы  века
сего...  и  меня  нужно  гнать...  Это  уж  так...  и  это  очень  хо¬
рошо!
 —  Вы  это  так  говорите,  как  будто  вы  сами  этому  даже
рады.
 —  Даже  рад!  Да,  я  рад!  Я  очень  рад!  Ведь  у  нас  «борь¬
 396

ба  наша  не  с  плотию  и  кровию,  а  с  тьмою  века,—  с  духами
злобы,  живущими  на  земле».  Мы  ведем  войну  против  тьмы
веков  и  против  духов  злобы,  а  они  гонят  нас  и  убивают,
как  ранее  гнали  и  убивали  тех,  которые  были  во  всем  нас
лучше.
 —  Но  за  что?  За  что  это  гонят  тех,  кто  не  сделал  ни¬
кому  зла?  Это  ужасно!
 —  Ничего,—  отвечал,  еще  больше  сияя,  Коза,—  напро¬
тив,  это  хорошо...  это-то  и  хорошо,  что  их  гонят  напрасно:
это  их  воспитывает;  это  их  укрепляет...  И  неужто  вы  хотели
бы,  чтобы  меня  не  так  выгнали,  как  теперь  выгоняют  за
бунт  против  тьмы  века  и  духов  злобы,  а  чтобы  я  сам  сделал
кому-нибудь  зло!
 —  О,  нет!
 —  Ну  так  что  же!..  Значит,  все  как  следует  быть...  все
прекрасно...  Со  временем...  если  вам  откроется,  в  чем  сос¬
тоит  жизнь,  и  вы  захотите  жить  самым  лучшим  образом,
то  есть  жить  так,  чтобы  духи  злобы  вас  гнали,—  то  вы
тогда  будете  это  понимать...  Когда  они  гонят  —  это  пре¬
красно,  это  радость...  это  счастье!  Но...
 Он  взял  нас  за  плечи  и  продолжал  пониженным  го¬
лосом:
 —  Но  когда  они  вас  ласкают  и  хвалят...  Вот  тогда...
 —  Вы  говорите  что-то  страшно...
 —  Да,  это  страшно.  Тогда  бойтесь,  тогда  осматривай¬
тесь,  тогда...  ищите,  чтобы  спас  вас  отец  ваш  небесный.
 —  Отец  небесный!  Но  мы  ведь  не  знаем...  как  это  ис¬
кать,  что  надо  сделать...
 —  Что  сделать?
 —  Чтобы  он  нас  спас.
 —  Ага!  И  я  это  тоже  не  знаю...  и  я  это...  даже  не  стою,
а  он...
 У  Ивана  Яковлевича  в  груди  закипели  слезы,  и  он  стал
говорить  точно  в  экстазе:
 —  Я  бедный  грешник,  который  вышел  из  ничтожества:
я  червяк,  который  выполз  из  грязи,  а  отец  держит  меня  на
своих  коленях;  он  носит  меня  в  своих  объятиях,  как  сына,
который  не  умеет  ходить,  а  не  бросает  меня,  не  сердится,
что  я  такой  неумеха,  и  хотя  я  глуп,  но  он  мне  внушает  все,
что  человеку  нужно,  а  я  верю,  что  я  у  него  могу  понять
как  раз  столько,  сколько  мне  нужно,  и...  вы  тоже  поймете...
вам  дух  скажет...  Тогда  придет  спасение  и  вы  не  будете
спрашивать:  как  оно  пришло?..  И  это  все  надо...  тихо...  Тсс!
бог  идет  в  тишине...  Still!
 Коза  вдруг  поник  головою,  сжал  на  груди  руки  и  стал
читать  по-немецки  «Отче  наш».  Мы  без  его  приглашения
 397

схватили  с  голов  свои  шапочки  и  с  ним  вместе  молились.
Он  кончил  молитву,  положил  нам  на  головы  свои  руки  и  с
полными  слез  глазами  закончил  свою  молитву  по-русски.
 —  Наш  отец!  —  сказал  он,—  благодарю  тебя,  что  ты
вновь  дал  мне  радость  быть  изгнанным  за  исполнение  свя¬
той  воли  твоей.  Укрепи  сердца  терпящих  за  послушание
твоей  воле  и  просвети  разумом  и  милосердием  очи  людей,
нас  гонящих.  Не  оставь  также  этих  детей  твоих  надолго  в
пустыне:  дай  им  войти  в  разумение  и  вкусить  то  блаженст¬
во,  какое  я  теперь  по  твоей  благости  ощущаю  в  моем  духе.
Дай  им  понять,  в  чем  есть  твоя  воля!  —  И  он  еще  раз  обнял
нас,  поцеловал  и  пошел  в  город  совершенно  бесприютный
и  совершенно  счастливый,  а  мы,  у  которых  все  было  изо¬
бильно  и  готово,  стояли  на  коленях,  на  пыльной  дорожке,
и,  глядя  вслед  Козе,  плакали.
 Он  будто  метнул  в  нас  что-то  острое  и  вместе  с  тем  ра¬
достное  до  восторга.  Коза  на  нас  что-то  призвал,  нас  что-то
обвеяло,  мы  хотели  что-то  понять,  чтобы  кончить  мольбой
о  смягченьи  сердец,  и  вдруг  оба  вскочили,  погнались  за  ним
и  закричали:
 —  Иван  Яковлич!..
 Он  остановился  и  обернулся,  и  показалось  нам,  будто
он  вдруг  сделался  какой-то  другой:  вырос  как-то  и  рас¬
светился.  Вероятно,  это  происходило  оттого,  что  он  теперь
стоял  на  холме  и  его  освещало  солнце.  Но  однако  и  голос
у  него  тоже  изменился.  Он  как-то  будто  лил  слова  по  воз¬
духу:
 —  Что  вам  еще?  Что  вам?
 А  мы  не  знали,  что  именно  хотели  ему  сказать,  и  спро¬
сили:
 —  Увидим  ли  мы  вас  когда-нибудь?
 Он  ясно  отвечал:
 —  Увидите.
 —  Когда  же  это  будет?
 Он  глуше  проговорил:
 —  Это  случится...  может  быть...  совсем  неожиданно,  а
потом  это  опять  не  случится,  и  потом  это  опять  иногда
случится...
 Мы,  казалось,  бежали  за  ним,  а  между  тем  он  один
шел  впереди,  а  мы  все  отставали  и  кричали:
 —  Где  мы  увидимся?
 Но  он  отвечал  уже  издалека:
 —  Все  равно,—  и  начал  разводить  руками  во  все  сторо¬
ны,  точно  хотел  пояснить,  что  для  свидания  с  ним  «иног¬
да»  все  стороны  равны.  Пространство  для  него  не  сущест¬
вует.  «Все  равно...  иногда  увидимся...  и  опять...  не  увидим¬
 398

ся...  иногда»,  и  еще  что-то  такое,  а  сам  все  дальше  и  дальше
от  глаз,  и  вдруг  как-то  будто  даже  смешно  затрепетал  руч¬
ками  и  побежал-побежал,  и  скрылся,  и  с  тех  пор  ушло  очень
много  лет,  и  Козы  долго,  очень  долго  не  было  передо  мною,
но  потом  вдруг  он  совершенно  неожиданно  явился  раз,  и
два,  и  еще  втретье,  и  стал  так  близко,  как  будто  он  и  не
отходил,  а  между  тем...  все  бежит  и  бежит  вперед...  И  в
эти  минуты  мне  показалось,  будто  и  я  не  совсем  все  стоял...
И  я  будто  иногда  плелся  и  тоже  помаленечку  подвигался,
но  зато  я  чувствовал  и  то,  как  я  слаб,  как  я  устал  и  дальше
плестись  не  в  силах...  Кончено!  я  отстану  и  его  опять  уже
никогда  более  не  увижу!..  Но  тут  всегда  приходит  неждан¬
ная  помощь:  откуда-то  кто-то  возьмется  и  покажет  «где
бог»...  и  тогда  сейчас  же  опять  обозришься,  всех  своих
тогда  чувствуешь  в  собственном  сердце,  и  ни  с  одним  из
них  уже  не  боишься  расстаться,  потому  что  «у  всех  напоен¬
ных  одним  духом  должно  быть  одно  разумение  жизни».

РОССИЯ  ЛЕСКОВА
 Перечитывая  Лескова,  в  том  числе  и  те  его  произведения,  где
особенно  откровенно  и  страстно  выразились  общественные  столкно¬
вения  в  России  прошлого  века,  размышляя  над  многострадальною
судьбою  некоторых  кипящих  живою  жизнью  повестей  и  романов
писателя,  от  которых  долгое  время  открещивались  либо  политические
«нетерпеливцы»,  либо  мракобесные  «твердостоятели»,  невольно  заду¬
мываешься  над  удивительной  судьбой  художественного  наследия
этого  великого  писателя,  чьи  произведения  являются  одновременно
живым  историческим  свидетельством  ушедшего  века  и  вместе  с  тем
во  многом  —  вполне  современными,  вполне  отвечающими  острым  со¬
циальным  и  нравственным  проблемам,  стоящим  сегодня  перед  нами.
И  воистину:  присмотревшись,—  почти  в  каждом  лесковском  творении
найдем  мы  отзвук  нашему  времени,  ощутим  живые  истоки  тех  взле¬
тов  и  падений,  тех  триумфов  и  трагедий,  которыми  так  богата  наша
история.
 Одним  из  свидетельств  непреходящего  значения  Лескова  служит
постоянный  интерес  к  писателю  не  только  у  нас  в  стране,  но  и  за
рубежом.  Как  всякий  подлинный  художник,  Лесков  ярко  национален,
и  вместе  с  тем  он  принадлежит  не  только  своему  народу,  поскольку
творческая  оригинальность  не  обособляет  писателя  от  иных  нацио¬
нальных  культур.  Идеалы  правды  и  человечности,  воплощенные
во  многих  героях  Лескова,  близки  каждому,  кому  не  чужды  гуман¬
ность  и  красота.
 Не  случайно  многие  зарубежные  критики  и  ранее  находили  вер¬
ные  слова  для  оценки  творчества  Н.  Лескова.  Так,  например,  М.  Бэ¬
ринг  в  книге  «Очерк  русской  литературы»  (Лондон,  1914)  писал:
«Лесков  давно  был  известен  образованному  русскому  как  писатель
первого  ранга;  все  лучшее  в  его  творчестве,  которое  весьма  обширно
и  неравноценно,  содержит  несомненные  отличительные  признаки
классика;  он  стоит  рядом  с  Гоголем  и  Салтыковым  и  принадлежит
к  числу  первоклассных  романистов.  Образованная  Россия  полностью
это  осознает.  Никто  не  подвергает  сомнению  занимаемое  им  место
и  не  отрицает  его  высочайший  художественный  талант,  его  юмор,  его
живость,  его  краски,  его  сатиру,  глубину  его  чувств,  богатство  его
воображения...  Вся  Россия  читала  его,  но  литературная  критика  его
игнорировала.  Это  подобно  тому,  как  если  бы  английская  литератур¬
ная  критика  игнорировала  Диккенса  до  1900  года...  Подобно  Салты¬
кову,  Лесков  видел,  что  происходит  в  России;  обладая  острой  прозор¬
ливостью  и  наблюдательностью,  он  понимал  зло  старых  порядков;
 400

подобно  Салтыкову,  он  был  полон  возмущения,  и,  может  быть,
в  большей  степени,  чем  Салтыков,  он  был  полон  сострадания...»
 Спустя  50  лет  после  того,  как  были  написаны  эти  слова,  извест¬
ный  английский  писатель  Ч.  П.  Сноу  высказался  так:  «Из  русских
писателей,  которых  я  знаю  лучше  других,  я  назвал  бы  Чехова  и
Горького  представителями  подлинного  гуманизма  и  еще,  пожалуй,
Лескова...».
 Говоря  о  том,  что  творчество  Лескова  легко  преодолевает  свое
время,  следовало  бы  вспомнить  один  знаменательный  случай:  когда
в  1924  году  в  США  вышла  книга  рассказов  писателя,  имевшая  боль¬
шой  успех,  «издатель  спросил  письмом  переводчицу,  не  может  ли  она
сообщить  ему  адрес  мистера  Н.  Лескова.  И  это  несмотря  на  то,  что
в  предисловии  сказано  о  кончине  автора...».  Это  не  случайно.  Глу¬
бокий  историзм  присущ  всему  творчеству  Лескова.  Через  националь¬
ный  быт  и  национальную  историю  писатель  всегда  «выходит»  к  обще¬
человеческим  мотивам,  к  проблемам  истории  человечества,  через
национальные  типы  —  к  пониманию  и  утверждению  человека,  «к  ка¬
кой  бы  национальности  он  ни  принадлежал».  «У  меня  есть  свои
святые  люди,  которые  пробудили  во  мне  сознание  человеческого  род¬
ства  со  всем  миром»,—  писал  он.
 «Связь  времен»  —  великая  задача,  которую  решал  Лесков,  решал,
так  сказать,  на  всех  этапах  своего  творчества.  Эта  задача  решалась
в  его  живом  слове,  в  речи  его  героев,  в  постоянном  обращении  к  сю¬
жетам  из  прошлой  жизни  России,  в  ассоциациях,  порождаемых  ретро¬
спективной  историей  родной  страны,  наконец,  в  том,  что  его  произве¬
дения  были  не  только  «на  потребу  века»,  но  неизменно  содержали
тревожную  авторскую  мысль  о  России,  о  человеке,  о  человечестве,
о  будущем...  и  более  всего  о  будущем  России.
 В  1889  г.  было  положено  начало  первому  и  единственному  авто¬
ризованному  изданию  сочинений  Лескова,  10  томов  которого  вышли
у  Суворина,  11-й  напечатан  у  Стасюлевича  (СПб.,  1893),  а  12-й,
последний,  уже  после  смерти  писателя  —  У  А.  Ф.  Маркса.
 Приступая  к  изданию,  Лесков  имел  определенный  художественный
замысел.  Только  этим  обстоятельством  можно  объяснить  не  совсем
обычный  отбор  произведений  и  распределение  их  по  томам:  тут  при¬
нят  жанрово-тематический  принцип  и  выбор  рассказов,  повестей
и  романов  о  людях  самых  разных  сословий,  о  самых  различных  сто¬
ронах  русской  жизни.  Черновой  набросок  состава  отдельных  томов
свидетельствует,  с  каким  тщанием  производился  отбор:  здесь  заметны
следы  сомнений  и  колебаний,  иногда  —  восстановление  отвергнутого
 1  Русско-английские  литературные  связи  (XVIII  век  —  первая
половина  XIX  века)—Литературное  наследство,  т.  91.  М.,  1982,  стр  7.
 2  Ч.  П.  Сноу.  Заметки  о  гуманизме  —  Гуманизм  и  современная
литература.  М.,  1963,  стр.  321.
 3  А.  М.  Горький.  Письмо  А. 	Н. 	Лескову 	от  19  сентября
 1928  г 	(Архив  А.  М.  Горького).
 4  Н.  С.  Лесков.  Собр.  соч.  в  одиннадцати  томах,  т.  11,  М.,
 ГИХЛ,  1958,  стр.  404.—  Письмо  к  К. 	А. 	Греве  от 	5  декабря 	1888  г.
 5  Там  же,  стр.  301.—  Письмо  к  А.  С.  Суворину  <1884>.
 401

в  процессе  поисков,  короче  —  сложная  творческая  работа  с  дальним
прицелом,  а  не  только  для  читателей-современников.  Да  и  не  могло
быть  иначе!  Именно  в  1889  году  срывается  с  пера  Лескова  горькое
восклицание:  «От  того,  чем  заняты  умы  в  обществе,  нельзя  не  стра¬
дать,  но  всего  хуже  понижение  идеалов  в  литературе.
 Как  видно,  эта  мысль,  опосредствованно  связанная  с  «прицелом»
на  будущее,  сильнее  других  волновала  писателя,  что,  несомненно,  ска¬
зывалось  и  на  содержании  Собрания  сочинений.  Вместе  с  тем  произ¬
ведения,  воссоздающие  неприглядные  стороны  русской  действитель¬
ности,  «лживую  механику»  бытовых  отношений  и  безысходное  неве¬
жество  целых  общественных  групп,  составляют  заметную  часть
Собрания  сочинений.  Разумеется,  всякое  деление  условно:  мы  говорим
лишь  о  преобладающих  мотивах.  И  все  же  —  не  случайно,  что  в  каж¬
дом  из  томов  есть  преобладающие  темы,  мотивы  и  даже  свои  краски.
Смятение  ума  и  томление  духа,  испытующего  и  взыскующего  истины,
проблемы  духовной  жизни  народа,  идеи  нравственной  сопричастности
русского  человека  с  судьбой  России  —  все  это  вмещают  в  себе  тома
лесковских  сочинений.  За  внешней  пестротой  их  состава  пристальный
взгляд  обнаруживает  движение  художественной  мысли  от  проблемы
к  проблеме,  от  обобщающего  факта  —  к  новому  знаменательному
факту  и  далее  —  к  решению  основной  задачи:  охватить  художествен¬
ным  взором  всю  Русь,  ободрить,  воодушевить  ее.
 При  этом  безвозвратно  ушедшее  прошлое  уже  не  так  его  вол¬
новало.  Например,  некогда  злободневные  произведения,  проникнутые
антикрепостническим  пафосом  («Разбойник»,  «Житие  одной  бабы»,
«Тупейный  художник»  и  др.),  не  были  включены  в  издание:
ведь  с  крепостным  правом  было  уже  навсегда  покончено.  Но  все,  что
«играло»  на  современность  (даже  почерпнутое  из  глубокой  древно¬
сти),  в  чем  отражались  насущные  и  вместе  с  тем  вечные  вопросы,
короче  —  важное  для  решения  национальных,  общегосударственных
проблем  России  на  исходе  XIX  века,—  все  это  так  или  иначе  отра¬
зилось  в  суворинском  издании.
 Не  случайно  открывали  это  Собрание  сочинений  «Соборяне».
Мотивы  сокровенной  связи  с  благими  заветами  предков  и  вместе
с  тем  дерзкое  осуждение  духовного  рабства  «чающими  движения
воды»  пронизывают  лесковскую  хронику  о  житье-бытье  старогород¬
ской  соборной  поповки.  Как  бы  продолжает  эту  линию  драматиче¬
ская  повесть  «На  краю  света»,  в  которой  торжествует  мысль  о  пре¬
восходстве  природной,  простосердечной  жертвы  над  огосударствленной
идеей  нравственного  долга.  Затем  следует  «Запечатленный  ангел»,
отразивший  замечательные  черты  народной  этики  и  чудодейную  веру
в  идею  русской  соборности,  того  внутреннего  единения  во  имя  любви
и  добра,  которое  так  близко  душе  русского  искателя  истины.
 Пафос  добровольного  самопожертвования,  обнаженной  искренно¬
сти  в  отношении  к  людям  как  бы  возвышает  и  утверждает  в  мире
удивительно  разных,  самобытных,  самозабвенных  русских  праведни¬
 1  Наброски  значительной  части  состава  Собрания  сочинений  хра¬
нятся  в  Рукописном  отделе  ИРЛИ  АН  СССР  («Пушкинский  Дом»),
Ф.  220,  №  23.
 2  Н.  С.  Лесков.  Собр.  соч.  в  одиннадцати  томах,  т.  11,  М.,
ГИХЛ,  1958,  стр.  404.—  Письмо  к  К.  А.  Греве  от  5  декабря  1888  г.
 402

ков,  воссозданных  в  повестях  и  рассказах,  продолжающих  издание,—
от  вдохновенного  Однодума  до  одержимого  Шерамура,  низведшего
самую  идею  праведничества  к  прагматической,  утилитарной  задаче  —
накормить  всех  голодных.
 Именно  эта  задача  гипертрофируется  иными  современниками
писателя.  И  далее  Лесков  показывает,  к  чему  приходят  русские  люди,
безоглядно  следующие  теориям  бескомпромиссного  общественного
утилитаризма,  обнаруживает,  как  вслед  за  разрушением  иных  куль¬
турно-бытовых  традиций  гибнет  в  сердцах  героев  светлая  вера
в  добро  человеческое,  обрываются  семейные  и  «соборные»  связи
с  простодушным  их  окружением  и,  опустошенные  духовно,  они  теряют
опору,  сходят  со  сцены,  сыграв  драматическую  и  часто  нелепую  пьесу
жизни...
 И  все  же  основное  содержание  состава  суворинского  издания
составляют  праведники,  люди  «высокой  пробы»,  алчущие  положить
себя  «за  други  своя».  Лесков  сам  признавался  в  этом.  Вот  что  писал
он,  например,  по  поводу  11-го  тома:  «Весь  мой  одиннадцатый  том:
Клавдия  в  «Полунощниках»,  квакерша-англичанка  Гильдегарда  и  тетя
Полли  в  «Юдоли»,  «Дурачок»  и  т.  д.  опять  воспроизводят  светлые
явления  русской  жизни  и  снимают  с  меня  упрек  в  том,  что  я  прогля¬
дел  устои  русской  жизни  и  благородные  характеры...»
 Известно,  что  12-й  том  Собрания  сочинений  вышел  уже  после
смерти  Лескова,  и  хотя  у  нас  нет  достаточных  документальных  под¬
тверждений  о  том,  что  все  его  содержание  так  же,  как  и  содержание
предшествующих  томов,  формировал  сам  автор,  мы  имеем  основание
это  предполагать.  Действительно:  после  целого  иконостаса  разнообраз¬
ных  русских  праведников  и  паноптикума  грешников  мысль  писателя
не  случайно  остановилась  на  произведении,  в  котором  на  основании
апокрифов  толковалось  будущее  тех,  кто  ищет  блага  и  спасения.
 Рассказ  об  иконе,  изображающей  целые  вереницы  людей,  которые
«собрашася  под  руку  Всевышнего  (т.  е.  приобщающихся  к  истинному
добру  и  благу.—  В.  Т.)  со  славою  введени  быша  в  рай»  Спасите¬
лем,—  этот  рассказ  должен  был  вселять  надежду  на  будущее  и  у  тех,
кто,  порывая  с  пороками,  становился  на  путь  добродетели,  и  у  тех,
кто  любил  Россию  «не  закрывая  глаз».
 Отклик,  который  рождали  произведения  Лескова  в  русской  душе,
возникал  еще  из-за  удивительных  художественных  созвучий  его  твор¬
чества  традициям  отечественного  искусства.  Выдумывая  «тяжело
и  трудно»,  подобно  знаменитому  древнерусскому  паломнику  игумену
Даниилу,  всегда  повествуя  о  том,  «еже  видех  очима  своима  грешна¬
ма»,  Лесков  рисовал  поистине  символические  фигуры,  воплотившие
вековой  смысл  русской  истории  и  красоту  русского  национального
характера.  Удивительное  единство  эпического,  символического  и  кон¬
кретного,  исторического  изображения,  воспринятое  им  через  древне¬
русскую  художественную  традицию,  дало  возможность  воспроизве¬
сти  героев,  в  которых  трезвость  суждений  и  богатый  житейский  опыт
не  исключали  гениальной  наивности,  веры  и  вдохновенных  прозрений
о  мире  и  человецех.  Скорбь,  и  радость,  и  труд,  и  вера  Лескова  вооду¬
шевлены  Россией,  которую  он  знал,  любил  и  неповторимо  воссоздал
в  своем  творчестве. 	Вс. 	Троицкий
 1  Цит.  по  кн.:  А.  Фа  ресов.  Против  течений.  СПб.,  1904,
стр.  382.

ПРИМЕЧАНИЯ
 ЗИМНИЙ  ДЕНЬ
 Впервые  —  журнал  «Русская  мысль»,  1894,  №  9.
 Стр.  3.  ...«сосуд»,  сформованный  «в  честь»  и  служащий  ныне
«сосудом  в  поношение».—  Перефразированная  цитата  из  Послания
к  Римлянам  св.  апостола  Павла  (IX,  21.  Церковнослав.  текст).
 «Боресты»  (франц.  beaux  restes)  —  остатки  былой  красоты.
 Стр.  4.  ...предостережение,  которое  Диккенс  делал  против  всех
лиц,  живущих  неизвестными  средствами.—  Возможно,  имеется  в  виду
персонаж  из  романа  Ч.  Диккенса  (1812—1870)  «Холодный  дом»
мистер  Скимпол,  живущий  на  деньги  своих  друзей  и  знакомых.
 Стр.  5.  Компатриот  (франц.  compatriote)  —  соотечественник.
 Стр.  6.  ...«совершать  свое  дело  —  потрошить  чье-то  мертвое
тело»...—  перефразированная  неточная  цитата  из  сатирической  балла¬
ды  А.  К.  Толстого  (1817—1875)  «Поток-богатырь».
 Бертенсон,  Лев  Бернардович  (1850—1929)  —  врач  и  обществен¬
ный  деятель,  знакомый  Лескова,  лечивший  его.
 Стр.  7.  Гиппические  конкурсы  (франц.  concours  hippique)  —  скачки
на  ипподроме.
 ...про  эти  пеленки  с  детскими  пятнами.—  Имеется  в  виду  эпизод
из  «Войны  и  мира»  Л.  Толстого,  представляющий  Наташу  Ростову,
которая,  став  матерью,  самозабвенно  погрузилась  в  семейный  быт,
с  увлечением  отдаваясь  самым  прозаическим  его  мелочам  (См.  «Вой¬
ну  и  мир»,  том  IV,  эпилог,  часть  1).
 ...пристегивает  помочи...—  см.  также  «Войну  и  мир»,  том  II.
часть  2,  гл.  XX.
 Стр.  8.  Ведь  о  них  и  в  Евангелии  сказано:  «суть  скопцы...»  —
Евангелие  от  Матфея,  XIX,  12.
 Стр.  9.  ...к  графу  [Л.  Н.  Толстому]  приехал...  какой-то  гусар,
в  своей  форме,  все  в  обтяжку,  а  он  будто  взял  и  подвязал  ему  нянь¬
кин  фартук...—  Свидетелем  этой  сцены  был  сам  Лесков  (А.  Н.  Лес¬
ков.  Жизнь  Николая  Лескова,  т.  2,  стр.  403).
 404

Стр.  10.  Соколов,  Петр  Петрович  (1821—1899)  —  художник-ак¬
варелист.
 Стр.  10—11.  ...не  было  в  моде  ни  Засецкой,  ни  Пейкер,  и  даже
еще  сам  Редсток  не  приезжал...  Василий  Пашков  был  еще  в  военном,
а  Модест  Корф...  молебны  служил  в  камергерском  мундире.  А  что
до  Алексея  Павловича  Бобринского,  так  он  тогда  был  еще  совсем
воин  галицкий  и  так  кричал,  что  окна  в  министерстве  дрожали.—
Лорд  Гренвил  Валдигрев  Редсток  (1831—1913)  считал  единствен¬
ным  догматом  христианства  веру  в  Христа,  отвергая  святых,  церковь
и  иконы.  С  этой  проповедью  он  приехал  в  Петербург  (1874  г.),  где
образовался  определенный  круг  его  последователей.  Василий  Алек¬
сандрович  Пашков  (1831—1902)  —  бывший  кавалергардский  пол¬
ковник,  возглавивший  русских  редстокистов,  которые  стали  называть¬
ся  пашковцами.  К  их  числу  принадлежали  Юлия  Денисовна  Засец¬
кая  (?—1882),  дочь  поэта,  партизана  1812  г.  Д.  В.  Давыдова,  Ма¬
рия  Григорьевна  Пейкер  (1827—1887),  издательница  журнала
«Русский  рабочий»,  граф  Модест  Модестович  Корф,  граф  Алексей
Павлович  Бобринский,  в  1871—1874  гг.,  бывший  министром  путей
сообщения.  Воин  Галицкий  —  возможно,  упоминаемый  в  «Слове
о  полку  Игореве»  князь  Роман  Галицкий.
 Стр.  11.  Анненков,  Иван  Васильевич  (1814—1887)  —  генерал,
с  1867  г.—  петербургский  полицеймейстер,  затем  комендант  Петер¬
бурга.
 «Ложь  —  это  порок,  которым  сатана  начал  порчу  человека.
Он  ведь  обманул  Еву?»  —  Сатана  убедил  Еву  ослушаться  Бога,
прельстив  ее  тем,  что  она  и  муж  ее  Адам  сами  станут  «как  боги»,
съев  плод  с  дерева  познания  добра  и  зла.  Однако  за  ослушание  они
были  изгнаны  из  рая  (Бытие,  III).
 Стр.  12.  Мурин  —  темнокожий.
 Фоблаз  —  герой  романа  Жана-Батиста  Луве  де  Кувре  (1760—
1797)  «Любовные  похождения  кавалера  де  Фобласа»,  отличавшийся
распутным  нравом.
 Стр.  13.  Скарятин,  Николай  Яковлевич  —  казанский  губернатор
в  1867—1880  гг.
 Стр.  14.  Мартын  Иваныч  Лютер  —  Мартин  Лютер  (1483—
1546)  —  основоположник  лютеранства,  одного  из  главных  исповеданий
протестантства.
 ...после  благословенного  девятнадцатого  февраля...—  т.  е.  после
опубликования  19  февраля  1861  года  царского  манифеста  об  осво¬
бождении  крестьян.
 Стр.  16.  Европеус,  Александр  Иванович  (1827—1855)  —  член
кружка  петрашевцев,  в  программу  которого  входила  отмена  крепост¬
ного  права  и  замена  самодержавия  республикой.  В  числе  других  пет¬
рашевцев  был  приговорен  к  смертной  казни,  но  помилован.
 Унковский,  Алексей  Михайлович  (1828—1893)  —  юрист  и  выда¬
ющийся  общественный  деятель.  Будучи  предводителем  дворянства
Тверской  губернии,  настаивал  на  немедленном  и  полном  освобождении
крестьян,  за  что  в  1859  г.  был  отстранен  от  должности  и  сослан
в  Вятку.
 405

...кто-то  привел  Шевченку...—  Речь  идет  об  украинском  поэте
Тарасе  Григорьевиче  Шевченко  (1814—1861).
 Стр.  17.  ...если  даже  и  правда,  что  Перовский  велел  наказать  его
[Шевченко]  по-военному,  то...  он  был  солдат  —  его  и  высекли...—  Шев¬
ченко  действительно  был  сослан  в  Оренбургский  отдельный  корпус,
где  пробыл  с  1847  по  1850  г.,  а  генерал  граф  Василий  Алексеевич
Перовский  (1794—1857)  с  1833  г.  был  Оренбургским  военным
губернатором  и  командиром  этого  корпуса;  это  был  человек  порядоч¬
ный  и  смелый,  был  близок  с  Пушкиным,  Лермонтовым,  Гоголем,
Жуковским,  Брюлловым  и,  сколько  мог,  старался  облегчить  положение
Шевченко.
 «Что  прекрасно  для  Лондона,  то  не  годится  в  Москве».—  Неточно
цитируется  стихотворение  А.  С.  Пушкина  «Послание  цензору».
У  Пушкина:  «Что  нужно  Лондону,  то  рано  для  Москвы».
 Катков  умер.—  Михаил  Никифорович  Катков  (1818—1887)  —
публицист,  издатель  журнала  «Русский  вестник»  и  газеты  «Москов¬
ские  ведомости».
 Диана  —  Лидия  имеет  в  виду  древнеримскую  богиню  Диану.
 ...я  не  о  той  совсем  Диане:  я  о  той,  которая  сверкнула  в  лесу
на  острове,  у  которого  слышали  с  корабля,  что  «умер  великий  Пан».—
Кажется,  ведь  это  так  у  Тургенева?  Речь  идет  о  стихотворении
в  прозе  И.  С.  Тургенева  (1818—1883)  «Нимфы».
 Стр.  19.  Нигилисты  говорили:  ничего!  —  Слово  «нигилизм»  про¬
изошло  от  латинского  слова  «nihil»  —  «ничто».
 Иона-циник.—  Вероятно,  имеется  в  виду  Иона-циник  —  пер¬
сонаж  из  романа  А.  Ф.  Писемского  (1821  —1881)  «Взбаламученное
море».
 ...она  пуританка,  квакерка...—  Пуританство  —  одно  из  испо¬
веданий  протестантства;  квакеры  —  религиозная  секта  в  Англии
и  США;  пуританка  и  квакерка  —  в  переносном  смысле  —  человек,  ве¬
дущий  исключительно  строгий  образ  жизни.
 Стр.  20.  Смеяться  не  грешно  над  тем,  что  смешно.—  Неточно
цитируется  стихотворение  Н.  М.  Карамзина  (1776—1826)  «Послание
к  Александру  Алексеевичу  Плещееву».
 ...«работать  над  Боклем»...—  Книга  английского  социолога  Генри
Томаса  Бокля  (1821—1862)  «О  влиянии  женщин  на  прогресс  зна¬
ний»  (1858)  и  его  знаменитая  «История  цивилизации  в  Англии»
(1858—1861)  привлекли  к  себе  внимание  русской  интеллигенции.
 Стр.  21.  ...в  премудрости  Павлочтении...—  Лесков  иронизирует
над  «эрудицией»  хозяйки  дома.  Во  время  литургии  дьякон  возгла¬
шает: 	«Премудрость!»,  что  означает  призыв  к  вниманию,  и  вслед
 за  этим  чтец  читает  положенный  в  данный  день  отрывок  из  Апостола
(части  Нового  Завета,  включающей  Деяния  Апостолов,  Послания
Апостолов  и  Апокалипсис).  В  данном  случае  имеется  в  виду  Посла¬
ние  к  Ефесянам  св.  апостола  Павла,  V  глава  из  которого  читается
во  время  православного  обряда  венчания.
 ...Он  был  в  Кане  Галилейской.—  Кана  Галилейская  —  го¬
род,  в  котором  Христос  на  брачном  пиршестве  обратил  воду  в  вино
(Евангелие  от  Иоанна.  II,  1—10).
 406

—  А  Он  тоже  был  и  у  мытаря?  —  Мытарь  (сборщик  податей)
Закхей  хотел  увидеть  Христа,  подходившего  к  городу  Иерихону,  «но
не  мог  за  народом,  потому  что  мал  был  ростом».  Тогда  Закхей  влез
на  смоковницу.  Христос  увидел  его,  заговорил  с  ним  и  посетил  его,
не  погнушавшись  всеми  презираемым  его  ремеслом  (мытари  собирали
подати  для  завоевавших  Палестину  римлян).  Потрясенный  Закхей
обещал  вчетверо  воздать  всем,  кого  обидел  (Евангелие  от  Луки,
 XIX,  1-8).
 —  И  говорил  с  блудницей?..—  Фарисеи  привели  к  Христу  блуд¬
ницу  и  сказали,  что  Моисей  заповедал  побивать  таких  камнями.
«Кто  из  вас  без  греха,  первый  брось  в  нее  камень»,—  отвечал  Христос.
«Они  же,  услышав  то  и  будучи  обличаемы  совестью,  стали  уходить
один  за  другим».  Оставшись  наедине  с  женщиной,  Христос  «...сказал
ей:  женщина!..  Никто  не  осудил  тебя?  Она  отвечала:  никто,  Господи!
Иисус  сказал  ей:  и  Я  не  осуждаю  тебя.  Иди  и  впредь  не  греши»
(Евангелие  от  Иоанна,  VIII,  3—11).
 —  А  теща  Петрова?  Ведь  Христос  ее,  однако,  вылечил?  —  О  том,
как  Христос  исцелил  тещу  апостола  Петра,  рассказывается  в  Еванге¬
лии  от  Матфея  (VIII,  14,  15)  и  от  Марка  (I,  30—31).
 Стр.  22.  «Придет  весенний  шум,  веселый  шум!»  —  Неточная  ци¬
тата  из  стихотворения  Н.  А.  Некрасова  «Зеленый  шум».  У  Некрасова:
«Идет-гудет  Зеленый  Шум,  //  Зеленый  Шум,  весенний  шум!».
 «Панье»  (франц.  panier)  —  юбка  с  буфами.
 ...«подобает  вопросити  входящего:  рцы  [скажи,  ответь],  чадо,  како
веруеши?»  —  Вопрос  из  чина  архиерейского  посвящения,  в  ответ
на  который  посвящаемый  читает  «Символ  веры»  —  краткое  изложение
православного  вероучения.
 Стр.  23.  ...напоминающая  статуэтку  Дианы  из  Танагры...—  Та¬
награ—  город  в  Греции,  прославившийся  терракотовыми  статуями,
обнаруженными  при  раскопках  в  древнем  некрополе.
 Стр.  24.  ...сваты,  которым  никто  не  смел  отказать...—  т.  е.  им¬
ператоры.
 Стр.  25.  Альфонсизм.—  Альфонсами  называют  мужчин,  жи¬
вущих  на  средства  своих  любовниц.  Имя  взято  из  драмы  Александра
Дюма-сына  (1824—1895)  «Господин  Альфонс».
 ...она...  поехала  в  Кронштадт...—  т.  е.  поехала  к  Иоанну  Крон¬
штадтскому  (Ивану  Ильичу  Сергиеву;  1829—1908),  протоиерею
Кронштадтского  Андреевского  собора,  пользовавшемуся  огромной
популярностью  в  самых  разных  слоях  населения.
 Стр.  26.  ...они  утверждают  это  на  Майкове:  Величие  народа
в  том,  Н  Что  носит  в  сердце  он  своем...—  слова  поэта  Лукана  из  ли¬
рической  драмы  А.  Н.  Майкова  (1821  —1897)  «Три  смерти».
 Madame  Adan  (правильно:  Adam),  Жюльетт  (1836—1936)  —
французская  писательница,  сторонница  союза  Франции  с  Россией.
 Стр.  27.  ...pere  Jean  и  pere Onthon  (франц.  отец  Иоанн  и  отец
Антоний).—  Речь  идет  об  Иоанне  Кронштадтском  и  епископе  Антонии
Вадковском  (1846—1912),  духовном  писателе,  историке  и  церков¬
ном  деятеле.
 407

Стр.  28.  ...осуществляет  «Волшебное  дерево»  из  Бокаччио.—
Имеется  в  виду  9-я  новелла  седьмого  дня  (о  неверной  жене)  из  книги
великого  итальянского  писателя  Джованни  Боккаччо  (1313—1375)
«Декамерон».
 Амвон  —  возвышение  в  церкви  перед  Царскими  вратами.
 Молебен  —  богослужение,  содержание  которого  —  просительное
или  благодарственное  моление  Богу,  Богоматери  или  святым.
 Стр.  29.  Бисмарк,  Отто  (1815—1898)  —  князь,  первый  рейхс¬
канцлер  Германской  империи  в  1871—1890  гг.,  осуществивший  объ¬
единение  Германии.
 Майорат  (от  лат.  major  —  старший)  —  порядок  нераздельного  на¬
следования  имущества  старшим  в  роде.
 Стр.  30.  Figaro  ci,  Figaro  la  —  слова  из  каватины  Фигаро  из  опе¬
ры  Джоаккино  Россини  (1792—1868)  «Севильский  цирюльник».
 ...«не  мечите  бисера  перед  свиньями»...—  не  совсем  точная  цитата
из  Евангелия  от  Матфея  (VII,  6).
 Стр.  31.  Кармелитки  —  монахини  католического  ордена  кармели¬
ток.  Название  происходит  от  горы  Кармил,  где  пророк  Илия  посра¬
мил  молящихся  идолу  Ваалу  (Ill-я  Книга  Царств,  XVIII)  и  где
в  XII  в.  был  основан  первый  кармелитский  монастырь.
 Стр.  33.  Гиезий  —  слуга  пророка  Елисея  (IV-я  Книга  Царств,
IV,  11  —  17,  25—27;  V,  20—27).
 ...я  видел  картину  Ге!..  Это  просто  бойня!  —  Ге  Николай  Ни¬
колаевич  (1831—1894)  —  известный  русский  живописец,  один  из  соз¬
дателей  Товарищества  передвижников.  Здесь,  вероятно,  речь  идет
об  одной  из  его  «Голгоф».
 Стр.  35.  ...рамолитический  вид...  (франц.  ramolli)  —  старчески
расслабленный,  близкий  к  слабоумию.
 Стр.  42.  ...«оставь  надежду  навсегда!»  —  Надпись  над  вратами
ада  в  «Божественной  комедии»  великого  итальянского  писателя  Данте
Алигьери  (1265—1321).
 Стр.  44.  Елизавет  Воробей  значилась  в  списке  мертвых  душ  муж¬
ского  пола,  переданных  Собакевичем  Чичикову  (см.  «Мертвые  души»,
т.  1,  гл.  VII).
 Мещерский,  Владимир  Петрович  (1839—1914)  —  публицист,  ли¬
тератор,  издатель  журнала  «Гражданин».
 Стр.  47.  Гонерилья  и  Регана  —  персонажи  из  трагедии  У.  Шек¬
спира  «Король  Лир»,  жестокие  дочери  Лира,  выгнавшие  отца  после
того,  как  получили  от  него  королевство.
 Стр.  48.  Оксенштиерна  (правильно:  Оксенштерна),  Авель  (1583—
1654)  —  граф,  шведский  канцлер,  крупный  государственный  деятель.
 Стр.  54.  Бонжур  (франц.  bonjoure)  —  добрый  день.
 ДАМА  И  ФЕФЁЛА
 Впервые,  с  подзаголовком:  «Рассказы  кстати.  Из  литературных
воспоминаний»,—  журнал  «Русская  мысль»,  1894,  №  12.
 По  поводу  этого  рассказа  А.  Н.  Лесков  пишет:  «В  писателе-кри¬
тике,  терпевшем  семейные  невзгоды,  ...предлагается  видеть  Н.  И.  Со¬
 408

ловьева.  ...В  лепке  последней  [фефелы]  неожиданно  я  узнал  кое-что,
взятое  от  полузабытой  уже  Паши.  Героине  дается  памятное  имя  —
Праша.  Ей  присваивается  Пашин  говор...  Как  та,  она  рассудительна...
и  т.  д.  ...  Дальше  почти  автобиографично  рассказывается  фактически
о  собственной  болезни  по  весне  1880  года,  о  том,  как  при  заботливом
уходе  сам  автор  «пошел  на  поправку».  В  то  же  время  А.  Н.  Лесков
замечает,  что  это  произведение  «менее  всего  мемуарное»  и  что  «вос¬
поминания  невольно  перестроились  в  свободное  творчество»
(А.  Н.  Лесков.  Жизнь  Николая  Лескова,  т.  2,  стр.  174).
 Стр.  55,  Boufflers.—  Имеется  в  виду  маркиз  Станислав  Буф¬
флер  (1737—1815),  французский  бригадный  генерал  и  литератор.
 ...перед  переходом  «Отечественных  записок»  из  рук  Дудышкина
и  Краевского  под  редакцию  Некрасова  и  Салтыкова...—  Ежемесячный
журнал  «Отечественные  записки»  издавался  журналистом  и  критиком
Степаном  Семеновичем  Дудышкиным  (1820/1821—1866)  и  изда¬
телем  и  журналистом  Андреем  Александровичем  Краевским
(1810—1889)  до  1867  г.
 Стр.  59.  Г-жа  Якоби  —  Якоби  (Толиверова-Пешкова),  Алек¬
сандра  Николаевна  (1842—1918)  —  детская  писательница,  издатель¬
ница  детского  журнала  «Игрушечка»;  приятельница  Лескова.
В  1860-х  годах  жила  с  мужем,  художником  В.  И.  Якоби,  в  Риме,  где
прониклась  глубоким  сочувствием  к  движению  гарибальдийцев.  Вер¬
нувшись  в  Петербург,  читала  в  клубе  художников  лекции  о  Гари¬
бальди  и  его  сторонниках  и  проводила  сборы  в  их  пользу.
 В.  И.  Якоби,  М.  О.  Микешин,  П.  П.  Соколов,  М.  А.  Зичи,
Н.  Е.  Сверчков,  Ю.  Ю.  Клевер  —  русские  художники.  Далее  Лесков
сопоставляет  их  с  алчным  серебряных  дел  мастером  Димитрием,
который  делал  серебряные  храмы  Артемиды  и  которому,  таким  обра¬
зом,  была  невыгодна  победа  христианского  вероучения  (Деяния
св.  Апостолов,  XIX,  23—28),  и  с  Александром  —  по-видимому,
с  медником  Александром,  врагом  апостола  Павла  (Первое  послание
к  Тимофею,  I,  20;  Второе  послание  к  Тимофею,  IV,  14).
 Стр.  61.  «Леди  Кис-меквик»  (англ.  kiss  me  quick)  —  т.  е.  «леди
поцелуй  меня  скорее».
 Стр.  63.  Ритурнель  —  инструментальное  вступление,  интермедия
или  финал  вокального  произведения.
 Стр.  65.  ...волюмчик  Таухницского  издания.—  Волюмчик  —
томик  (франц.  volume).  Карл  Таухниц  (1761—1836)  —  немецкий
типограф  и  книгопродавец.
 Стр.  66.  ...был  приглашен  во  «Всемирный  труд»  к  доктору  Ха¬
ну...—  Журнал  «Всемирный  труд»  издавался  в  1867—1872  гг.  докто¬
ром  Эммануилом  Алексеевичем  Ханом.
 Стр.  67.  Данилевский,  Григорий  Петрович  (1829—1890)  —  изве¬
стный  писатель-романист.
 ...пусть  мертвые  хоронят  своих  мертвецов...—  «...предоставь  мерт¬
вым  погребать  своих  мертвецов»  (Евангелие  от  Матфея,  VIII,  22).
 1  Николай  Иванович  Соловьев  (1831  —1874)  —  критик.
 2  Прасковья  Андреевна  Игнатьева  —  экономка  Лескова.
 409

Стр.  68.  Благосветлов,  Григорий  Евлампиевич  (1824—1880)  —
публицист,  редактор  журнала  «Русское  слово»,  позднее  —  журнала
«Дело».
 Стр.  69.  Пальм,  Александр  Иванович  (1822—1885)  —  писатель
(псевдоним  П.  Альминский).
 Стр.  72.  Тимирязев  —  В.  А.  Тимирязев  сотрудничал  в  жур¬
нале  «Отечественные  записки»  Некрасова  и  Салтыкова.
 Крестовский,  Всеволод  Владимирович  (1840—1895)  —  писатель.
 Костомаров,  Николай  Иванович  (1817—1885)  —  видный  историк,
член-корреспондент  Петербургской  Академии  наук.
 Кожанчиков,  Дмитрий  Ефимович  (1820  или  1821  —1877)  —  изда¬
тель  и  книгопродавец.
 Стр.  73.  Авантажная  (франц.  avantageuse)  здесь:  видная,  пред¬
ставительная.
 Поппея-Сабина  (I  в.)  —  любовница,  затем  жена  Нерона,  славив¬
шаяся  как  своей  красотой,  так  и  своим  распутством.
 Стр.  75.  ...образ  Курской  Заступницы...—  то  есть  Курская  икона
Богоматери.
 Стр.  77.  ...ползал  по  полу  настоящим  санкюлотом...—  Слово  «сан¬
кюлот»  (франц.  sans  culotte  —  без  штанов)  употреблено  здесь  в  своем
буквальном  значении.
 Стр.  78.  «Павла  чтение»  —  см.  прим.  к  стр.  21.
 «Телемак»  —  роман  «Приключения  Телемака»  Франсуа  де  Фене¬
лона  (1651—1715)  —  французского  писателя,  ученого  и  церковного
деятеля.
 Стр.  80.  «Павел  и  Виргиния»  —  роман  французского  писателя
Жака-Анри  Бернардена  де  Сен-Пьера  (1737—1814),  приобретший
широкую  известность.
 «Оправдание  Сократово»...—  Вероятно,  имеется  в  виду  книга
«Ксенофонт  о  достопамятных  разговорах  Сократовых  и  оправдание
Сократово  перед  судьями»,  (СПб.,  1762).  Перевод  Г.  А.  Полетики
(1725—1784).
 «Слово  похвальное  Марку  Аврелию»  —  вероятно,  «Слово  похваль¬
ное  Марку  Туллию  Цицерону».  В  кн.:  [Алексей  Молчанов].  «Забав
ная  игра  умов,  содержащая  в  себе  пространное  с  отрицательными
и  утвердительными  доводами  исследование  о  философии,  медицине
и  оратории,  а  именно:  которая  из  сих  трех  наук,  как  собственно  взятая
на  основании  истин  своих,  так  и  в  отношении  к  общежитию  челове¬
ческому  полезнее  и  превосходнее  других?»  М.,  1791.
 Стр.  89.  ...«как  Владимира  памятнику  церемонию  делают»...—
Речь  идет  о  памятнике  св.  равноапостольному  князю  Владимиру
(?—1015),  введшему  христианство  на  Руси.
 Стр.  92.  ...примет  ангельский  чин...—  пострижется  в  монахини.
 Стр.  93.  «Отче  наш»  —  молитва,  которую  дал  людям  Христос
(Евангелие  от  Матфея,  VI,  9—13).
 410

ЗАГОН
 Впервые,  с  подзаголовком  «Рассказы  кстати.  A  propos»,—  «Книж¬
ки  „Недели"»,  1893,  №  11.
 Об  этом  рассказе  Л.  Н.  Толстой  писал  Лескову:  «Мне  понрави¬
лось,  и  особенно  то,  что  все  это  правда,  не  вымысел...  Можно  сделать
правду  столь  же,  даже  более  занимательной,  чем  вымысел...  и  вы  это
прекрасно  умеете  делать»  (Л.  Н.  Толстой.  Полное  собрание  сочи¬
нений,  т.  66,  М.,  1953,  стр.  445).
 Стр.  94.  Джон  Морлей  (Морли;  1838—1923)  —  английский  лите¬
ратуровед,  историк  и  политический  деятель.  В  цитируемом  Лесковым
сочинении  «О  компромиссе»  Морли  выступает  за  бескомпромис¬
сность  и  свободу  мнений.
 За  ослушание  истине...—  неточная  цитата  из  Второго  послания
к  Фессалоникийцам  св.  апостола  Павла  (II,  10—11).
 В  одном  произведении  Достоевского  ...  офицерский  денщик...—
Лесков  ошибается:  речь,  видимо,  идет  о  рассказе  В.  И.  Даля  (1801—
1872)  «Денщик».
 ...в  «творении»  Тюнена...—  Тюнен,  Иоганн-Генрих  (1783—
1850)  —  инициалы  в  примечании  указаны  Лесковым  неточно  —  немец¬
кий  экономист;  в  упоминаемом  произведении  изложил  свою  теорию
ведения  хозяйства.
 Стр.  95,  ...они  сделают  с  ними  то,  что  делали  с  бисером  упомя¬
нутые  в  Евангелии  свиньи  (Мф.  VII,  3).—  В  Евангелии  от  Матфея
(VII,  6  —  стих  указан  Лесковым  неточно)  сказано:  «...не  бросайте
жемчуга  (бисер  —  в  церковнославянском  тексте)  вашего  перед  свинья¬
ми,  чтобы  они  не  попрали  его  ногами  своими  и,  обратившись,  не  рас¬
терзали  вас».
 Нарышкины  —  русский  дворянский  род;  Перовские  —  русский
дворянский,  затем  графский  род.
 Александр  Яковлевич  Шкотт  (ок.  1800—1860  или  1861)  —  муж
тетки  Лескова  по  матери,  Александры  Петровны  Алферьевой  (1811—
1880).
 Перовский,  Лев  Алексеевич  (1792—1856)  —  граф,  с  1841  г.—  ми¬
нистр  внутренних  дел,  с  1852  г.—  министр  уделов.
 Аболиционист  —  здесь:  сторонник  освобождения  крестьян.
 Стр.  96.  «Гостомысловы  ковырялки»  —  т.  е.  допотопные,  «времен
царя  Гороха».  Гостомысл  —  упоминаемый  в  летописи  новгород¬
ский  посадник  (правитель  города)  IX  в.
 См.  статью  Вл.  Соловьева  «Беда  с  Востока».—  Владимир  Сер¬
геевич  Соловьев  (1853—1900)  —  выдающийся  русский  философ,
поэт,  критик,  публицист.  Упоминаемая  Лесковым  статья  называется
«Враг  с  Востока»  (1892).
 Стр.  97.  Вышло  «табло»  (франц.  tableau)  —  картина;  здесь:
сцена.
 Стр.  99.  ...«курицу  и  тае  выпустить  некуда»...—  «Курицу,  скажем,
и  ту  выпустить  некуда»  —  реплика,  часто  повторяемая  3-м  мужи¬
ком  —  персонажем  из  пьесы  Л.  Н.  Толстого  «Плоды  просвещения».
 411

«Тае»  —  слово,  постоянно  повторяемое  Акимом  —  персонажем  из
пьесы  Л.  Н.  Толстого  «Власть  тьмы».
 Стр.  100.  ...продолжали  жить,  как  обры  и  дулебы,  «образом  зве¬
риным».—  Обрами  в  русских  летописях  называется  тюркский  коче¬
вой  народ  авары;  дулебы  —  одно  из  славянских  племен;  «образом
звериным»,  т.  е.  в  лесах,  по  определению  летописца,  жило  славянское
племя  древлян.
 Стр.  101.  Зарин,  Ефим  Федорович  (1829—1892)  —  журналист
и  переводчик,  приятель  Лескова,  за  которым  «Лесков  числил  боль¬
шой  заслугой  разоблачение...  в  корреспонденциях  бесчисленных  гнус¬
ностей  пензенского  губернатора  А.  А.  Панчулидзева  и  его  достойного
сподвижника,  пензенского  губернского  предводителя  дворянства,
 А. 	А.  Арапова».  (А.  Н.  Лесков.  Жизнь  Николая  Лескова,  т.  1,
стр.  314).
 Стр.  102.  Бурнашев,  Владимир  Петрович  (1812—1888)  —  лите¬
ратор  и  публицист;  в  сноске  Лесков,  по-видимому,  намекает  на  связь
Бурнашева  с  III  отделением.
 ...сотрудничал  в  изданиях  гл.  Каткова  и  Комарова.—  Катков  —
см.  прим.  к  стр.  17.  Комаров,  Виссарион  Виссарионович  (1838—
1908)  —  издатель  газет  «Русский  мир»,  «Славянские  известия»,
«Свет».
 «О  целебных  свойствах  лоснящейся  сажи».—  Вероятно,  имеется
в  виду  книга  врача  Осипа  Кирилловича  Каменецкого  (1754—1823)
«Краткое  наставление  о  лечении  болезней  простыми  средствами»,
в  которой  есть  раздел  «Об  употреблении  лоснящейся  сажи».
 Благочинный  —  священник,  несущий  административный  надзор
за  своим  благочинием  —  округом,  состоящим  из  нескольких  церквей
с  приходами.
 Стр.  103.  Сперанский,  Михаил  Михайлович  (1772—1839)  —
граф,  выдающийся  государственный  деятель.
 Стр.  104.  Бетиз  (франц.  betise)  —  глупость.
 Бетрищев  —  персонаж  из  II  тома  «Мертвых  душ»,  любитель
посмеяться  над  чужой  глупостью.
 Бутеноп  —  братья  Николаус  и  Иоганн,  владельцы  завода  сель¬
скохозяйственных  машин  в  Москве.
 Ректификатор  —  аппарат  для  перегонки.
 Корда  —  веревка.
 Барда  —  гуща  от  перегона  хлебного  вина.
 Петр  Соколов  —  см.  прим.  к  стр.  10.
 Стр.  105.  Михайловский-Данилевский,  Александр  Иванович
(1790—1848)  —  генерал-лейтенант,  известный  военный  писатель.
 Стр.  106.  Аскоченский,  Виктор  Ипатьевич  (1820—1879)  —  писа¬
тель,  журналист,  историк  литературы.
 Непир,  Чарлз  (1786—1860)  —  английский  адмирал,  участник
Крымской  войны  1853—1856  гг.
 Стр.  107.  Палимпсестов,  Иван  Устинович  (1818—1902)  —  агро¬
ном,  автор  ряда  работ  о  сельском  хозяйстве.
 412

«Оставьте:  если  это  от  людей,  то  это  исчезнет,  а  если  от  Бога,
то  вы  света  остановить  не  можете».—  По-видимому,  реминисценция
из  Деяний  св.  Апостолов:  когда  их  привели  в  синедрион  (судилище)
за  проповедь  учения  Христа,  члены  синедриона  «разрывались  от  гне¬
ва  и  умышляли  умертвить  их».  Тогда  законоучитель  Гамалиил  сказал:
«...отстаньте  от  людей  сих  и  оставьте  их;  ибо,  если  это  предприятие
и  это  дело  —  от  человеков,  то  оно  разрушится;  а  если  от  Бога,  то  вы
не  можете  разрушить  его...»  (III,  33,  38—39).
 Пирогов,  Николай  Иванович  (1810—1881)  —  выдающийся  рус¬
ский  врач,  педагог  и  общественный  деятель.
 Великий  князь  Константин  Николаевич  (1827—1892)  —  сын  Ни¬
колая  I,  реформатор  русского  флота;  играл  видную  роль  в  освобож¬
дении  крестьян,  отстаивая  их  интересы  в  борьбе  с  крепостнической
партией.
 Стр.  108.  Георгиевский,  Александр  Иванович  —  историк,  стати¬
стик,  деятель  в  области  народного  просвещения.
 Стр.  109.  Маклай  —  вероятно,  имеется  в  виду  Николай  Николае¬
вич  Миклухо-Маклай  (1846—1888)  —  выдающийся  русский  этнограф
и  путешественник.
 ...г.  Катков  отыскал  и  проявил  в  свет  воителя  Ашинова...—  Аши¬
нов,  Николай  Иванович  —  авантюрист;  объявив  себя  «вольным  ка¬
заком»  и  собрав  отряд,  направился  в  Африку,  чтобы  основать  там
русские  колонии.  В  1889  г.  захватил  крепость  во  французской  коло¬
нии  Обок.  Был  взят  в  плен  и  отправлен  в  Россию;  затем  был  выслан
в  Якутию.
 Наумович,  Иоанн  Григорьевич  (1826—1891)  —  священник  и  писа¬
тель,  участник  экспедиции  Ашинова.
 Стр.  110.  Меррекюль  —  курорт  в  Эстляндской  губернии  на  бере¬
гу  Финского  залива.
 Стр.  112.  Суворин,  Алексей  Сергеевич  (1834—1912)  —  издатель,
журналист,  литератор,  театральный  деятель.
 ...предисловие  к  сонате...—  Генеральша  имеет  в  виду  «Послесло¬
вие  к  «Крейцеровой  сонате»  Л.  Н.  Толстого.
 ...«посредственные  книжки»  —  то  есть  книги,  выпускавшиеся  из¬
дательством  «Посредник»  при  активном  участии  Л.  Н.  Толстого.
 Стр.  113.  Гумилевский,  Александр  Васильевич  (1830—1869)  —
священник  церкви  Рождества  Христова  на  Песках  в  Петербурге.
 Боссюэт  (правильно:  Боссюэ),  Жак-Бенинь  (1627—1704)  —  епи¬
скоп,  религиозный  писатель,  прославленный  духовный  оратор
Франции.
 Мещерский  —  см.  прим.  к  стр.  44.
 Митрополит  Исидор  (Никольский),  (1799—1892)  —  видный  цер¬
ковный  деятель,  восстанавливавший  древние  храмы  на  Кавказе,  осно¬
ватель  благотворительных  учреждений,  собиратель  ценных  рукописей
и  документов.
 Архимандрит  Федор  Бухарев  (1824—1871)  —  церковный  писа¬
тель.  Его  труд  «О  православии  в  отношении  к  современности»
 413

(СПб.,  1860)  вызвал  негодование  догматиков.  Архимандриты  —
настоятели  важнейших  монастырей  в  епархии  —  церковном  округе.
 Стр.  115.  Ктиторская  касса  —  касса  церковного  старосты.
 ...крестные  ходы...  на  Казанскую  и  на  Спаса...—  т.  е.  на  празд¬
ник  Казанской  иконы  Богоматери  (21  июля)  и  на  праздник  Преоб¬
ражения  Господня  (19  августа).
 Поповка  —  поселение  близ  церкви,  где  жило  духовенство.
 Стр.  117.  «Кептен»  (англ.  captain)  —  капитан.
 ...как  к  герою  из-под  Плевны,—  Во  время  русско-турецкой  войны
1877—1878  гг.  за  болгарский  город  Плевну  шли  упорные  бои;
28  ноября  1878  г.  турецкие  войска  во  главе  с  Осман-пашой  сдались
русской  армии.
 Стр.  118.  ...вувермановская  (белая)  лошадь...—  Вуверман,  Фи¬
липс  (1619—1668)  —  голландский  художник;  на  его  картинах  часто
изображались  лошади,  особенно  белые.
 Железная  маска  —  неизвестный  узник  Бастилии  при  Людови¬
ке  XIV,  всегда  носивший  железную  маску.
 Вылезарий  (правильно:  Велизарий,  ок.  490—565)  —  византийский
полководец,  одержавший  несколько  блестящих  побед:  при  императоре
Юстиниане  попал  в  опалу.
 ...что  нынче  в  газетах  стоит  про  отца  Иоанна...—  Отец  Иоанн  —
Иоанн  Кронштадтский  (см.  прим.  к  стр.  25).
 Стр.  119.  Брандер  —  вышедшее  из  употребления  судно,  нагру¬
женное  горючими  и  взрывчатыми  веществами,  которое  поджигали  и
пускали  на  вражеские  корабли.  Здесь  это  слово  употреблено  иро¬
нически.
 Стр.  120.  Бортище  (бортовое  угодье)  —  лес,  где  водятся  дикие
пчелы.
 ...«времен  Лориса»...—  т.  е.  последние  годы  царствования  Алек¬
сандра  II  (1880—1881),  когда  исключительным  влиянием  пользовал¬
ся  граф  Михаил  Тариэлович  Лорис-Меликов  (1825—1888).
 Стр.  121.  Bourget  —  Бурже,  Поль  (1852—1935)  —  французский
писатель  и  критик.
 Стр.  122.  Деруледово  слово: 	«Nitcheuo!»  —  Дерулед,  Поль
 (1846—1914)  —  французский  поэт  и  политический  деятель;  шовинист.
Отрывком  из  стихотворения  Деруледа  «Nitchevo!»  заканчивалась  од¬
ноименная  статья  в  русско-французском  приложении  к  газете  «Рус¬
ская  жизнь»  (2  октября  1893  г.),  написанная  в  связи  с  пребыванием
в  Тулоне  русской  эскадры.
 Тамватург  (древнегреч.)  —  фокусник.
 ПРОДУКТ  ПРИРОДЫ
 Впервые  —  сборник  «В  путь-дорогу»,  СПб.,  1893.
 Стр.  123.  Карлейль,  Томас  (1795—1881)  —  английский  историк,
философ  и  писатель.
 ...муж  моей  тетки...—  см.  прим.  к  стр.  95.
 414

...«луна,  джерси  и  нашлепка...»  —  неточная  цитата  из  «Крейце¬
рсвой  сонаты»  Л.  Н.  Толстого.
 Стр.  124.  ...а  куряне  —  «ведомые  кметы»...—  правильно:  «Куряне
свъдоми  къмети»  (куряне  славные  воины)  —  цитата  из  «Слова  о  полку
Игореве».
 Стр.  125.  ...по  мнению  графа...—  Имеется  в  виду  граф  Л.  А.  Пе¬
ровский  (см.  прим.  к  стр.  95).
 Пизарро  (Писарро),  Франсиско  (1470—1541)  —  испанец,  завое¬
ватель  Перу,  не  имея  образования,  обладал  незаурядными  полковод¬
ческими  и  административными  способностями;  отличался  тщеславием
и  жестокостью.
 Стр.  132.  Преферанс  (франц.  preference)  —  преимущество.
 Стр.  134.  Кудрявцев,  Грановский...—  Кудрявцев,  Петр  Ни¬
колаевич  (1816—1858)  —  историк,  профессор  Московского  универси¬
тета,  ученик  Тимофея  Николаевича  Грановского  (1813—1855),
выдающегося  русского  историка  и  общественного  деятеля.
 Гейман,  Родион  Григорьевич  (1802—1865)  —  химик,  профессор
Московского  университета.
 Рулъе,  Карл  (1814—1858)  —  зоолог,  профессор  Московского  уни¬
верситета.
 ...с  достопамятным  вступлением  «во  славу  Цереры,  Помоны  и  их
сродников»...—  неточно  цитируемые  начальные  слова  из  «Писем  об
изучении  природы»  А.  И.  Герцена.  Церера  —  богиня  земледелия
и  плодородия,  Помона  —  богиня  плодов  в  римской  мифологии.
 Стр.  135.  ...я  гоню  их  назад,  как  фараон...—  Согласно  Ветхому
завету,  египетский  фараон  пытался  вернуть  ушедших  из  Египта  ев¬
реев  (Исход,  XIV).
 Стр.  136.  Гейне  был  прав,  говоря,  что  «кто  любит  народ,  тот
должен  сводить  его  в  баню»...—  Неточная  цитата  из  статьи  Генриха
Гейне  (1797—1856)  «Признания».
 СИБИРСКИЕ  КАРТИНКИ  XVIII  ВЕКА
 Впервые  —  журнал  «Вестник  Европы»,  1893,  №  3  (март).
 Стр.  137.  Данилевский,  Николай  Яковлевич  (1822—1885)  —
естествоиспытатель,  историк,  мыслитель,  публицист.
 Стр.  139.  Консистория  —  управление  епархией  —  церковньш
округом.
 Лантраты  (ландраты)  —  дворяне,  назначавшиеся  в  совет  при  гу¬
бернаторе;  учреждено  указом  от  24  апреля  1713  г.
 Стр.  140.  ...раскольников  нужно  «записать  в  двойной  оклад  (пла¬
тимых  ими  податей)»...—  Взимание  с  раскольников  государственных
податей  в  двойном  размере  было  установлено  указом  от  28  февраля
 1716  г.
 Стр.  141.  Посадские  —  горожане,  занимавшиеся  торговлей  и  ре¬
меслами.
 Деньга  —  копейка.
 415

Гривна  —  с  XVI  в.—  10  копеек.
 Алтын  —  с  XV  в.—  6  московских  копеек.
 Мана  —  обман.
 Стр.  142.  Камериры  —  в  XVIII  в.  должность,  соответствующая
должности  бухгалтера.
 ...новое  высшее  церковное  учреждение  —  Св.  правительствующий
Синод.—  В  1721  г.  Петр  Великий  заменил  патриаршество  Святейшим
правительствующим  синодом  —  учреждением,  в  состав  которого  вхо¬
дили  митрополиты,  архиепископы  и  епископы  и  которое  ведало  всеми
делами  православной  церкви.
 Епархиальный  архиерей  —  епископ,  возглавляющий  епархию.
 Стр.  143.  Архимандрит  —  см.  прим.  к  стр.  112.
 Батыйщики  и  тередорщики  —  типографские  рабочие  разных  спе¬
циальностей.
 Посошков,  Иван  Тихонович  (1670—1726)  —  экономист,  писатель;
родом  крестьянин.
 Стр.  145.  Арсений  Мациевич  (1697—1772)  —  Митрополит  Рос¬
товский.  Сторонник  восстановления  патриаршества.  За  отнятие  у  мо¬
настырей  их  имущественных  прав  провозгласил  негласную  анафему
Екатерине  II  (1763),  за  что  был  лишен  митрополичьего  сана  и  заточен
в  монастырь  простым  монахом.  Однако  и  здесь  он  продолжал  обли¬
чать  Екатерину  II.  В  1767  г.  был  судим  вторично  и  по  снятии  мона¬
шеского  сана  заточен  в  тюрьму  в  Ревеле.  Здесь  он  содержался  под
именем  арестанта  «Андрея  Враля»,  по  преданию  —  с  заткнутым  кля¬
пом  ртом.
 Павел  Конюшкевич  (Конюскевич)  —  митрополит  Тобольский
(с  1758  г.);  стремился  распространять  в  Сибири  православие,  был
оклеветан  и  уволен  на  покой  в  Киево-Печерскую  лавру.
 Филофей  Лещинский  (1650—1727)  —  митрополит  Сибирский,
просветитель  народов  Сибири.  Его  выбрал  для  этой  миссии  лично
Петр  Великий  как  человека  не  только  просвещенного,  но  и  образ¬
цовой  жизни.
 Иерарх  —  высшее  духовное  лицо  (епископ,  архиепископ,  митро¬
полит,  патриарх).
 Стр.  146.  Хирот<онисан>  —  рукоположен,  посвящен  в  духов¬
ный  сан.  Десятильник  —  род  благочинного  (см.  прим.  к  стр.  102).
 Стр.  147.  Евхаристия  —  таинство  св.  Причащения  и  совершение
этого  таинства.
 Заказы  —  здесь:  благочиния.
 Стр.  148.  Говейные  дни  —  дни,  в  которые  говеют  —  соблюдают
посты  и  посещают  церковные  службы  перед  исповедью  и  причастием.
 Треба  —  служба  или  таинство,  совершаемые  «по  требованию»
одного  или  нескольких  верующих  (крестины,  брак,  панихида  и  т.  д.).
 Стр.  152.  ...св.  тайн  не  приобщает...—  т.  е.  не  причащает.
 Стр.  153.  Законоучитель  —  т.  е.  учитель  Закона  Божия.
 Стр.  154.  Ярыжства  —  здесь:  пьянство.
 416

Стр.  155.  «Обещание»  —  т.  е.  обет  (см.  выше:  «Он  стал  просить
синод  отпустить  его  для  поклонения  святыням  Киева  и  отправился
туда  на  богомолье...»).
 ...«соль»,  которою  должна  была  земля  осоляться...—  Реминисцен¬
ция  из  Евангелия  от  Матфея  (V,  13):  «Вы  соль  земли»,  т.  е.  наибо¬
лее  активные,  творческие  силы  нации.
 Миллер,  Герард-Фридрих  (1705—1783)  —  историк,  академик,  уча¬
стник  сибирской  экспедиции  1733—1743  гг.,  автор  «Описания  Си¬
бирского  царства».
 Фишер,  Иоганн-Эбергард  (.1697—1771)  —  историк  и  археолог;
в  1739  г.  был  командирован  в  Сибирь.  В  1768  г.  издал  труд  «Sibiri¬
sche  geschichte  von  der  Entdeckung  Sibiriens  bis  auf  die  Eroberung
dieses  Landes  durch  die  russischen  Waffen»  («История  Сибири  от  ее
открытия  до  покорения  сего  края  русским  войском»).
 Гмелин,  Иоганн-Георг  (1709—1749)  —  путешественник  и  натура¬
лист.  В  1733  г.  отправился  вместе  с  Миллером  и  другими  в  задуман¬
ную  еще  Петром  Великим  экспедицию  по  Сибири,  возглавляемую
Берингом.  Оставил  первое  и  точное  описание  природы  и  обитателей
Сибири  в  книге  «Reise  durch  Sibirien  von  dem  Jare  1733  bis  1743»
(1751—1752)  —  «Путешествие  по  Сибири  в  1733—1743  гг.».
 Кафедральное  управление  —  т.  е.  епархиальное.
 Стр.  156.  Игумен  —  настоятель  монастыря.
 ...схимнику  Филофею  показалось  «нелеть  и  слышать».—  Схим¬
ник  —  монах,  принявший  схиму,—  особое  монашеское  одеяние,  наде¬
ваемое  лицами,  принимающими  обет  особо  строгого  монашеского
образа  жизни.  Нелеть  (церковнослав.)  —  нельзя.
 Стр.  157.  Праг  (церковнослав.)  —  порог.
 Трапеза  —  западная,  наиболее  просторная  часть  храма,  где  в  пер¬
вые  века  христианства  совершались  братские  трапезы.  То  есть  мич¬
мана  велено  было  положить  на  пороге  храма.
 Епитимья  —  церковное  наказание  за  грехи  преимущественно  в  ви¬
де  поста,  земных  поклонов  и  т.  п.
 Стр.  158.  ...  брак...  есть  насильственный  и  четвертый...  а  потому...
незаконный...—  В  апреле  1702  г.  Петром  Великим  был  издан  указ,
запрещающий  насильственные  браки.  Кроме  того,  праврславным  за¬
прещается  вступать  в  брак  более  трех  раз.
 Толстой,  Юрий  Васильевич  (1824—1878)  —  государственный
деятель  и  видный  историк.
 Стр.  159.  «Дивен  Бог  во  святых  Своих»  —  одно  из  пасхальных
песнопений.
 Стр.  160.  Сотские  —  низшие  должностные  лица  сельской  поли¬
ции,  избиравшиеся  сельским  сходом.
 Стр.  161.  ...«уезжали  к  боли»  —  т.  е.  к  больным.
 Стр.  162.  Уния  (лат.  unio  —  соединяю)  —  здесь:  союз.
 Огурники  —  праздношатайки;  неслухи.
 Вся  соль  осолилась!  —  см.  прим.  к  стр.  155.
 14.  Н.  С.  Лесков,  т.  12.
 417

Стр.  163.  ...не  унывал,  мня  яко...  (церковнослав.)  —  не  унывал,
думая,  что...
 «Экстракт»  —  краткое  изложение  дела  в  государственных  учреж¬
дениях  России  XVIII  —  начала  XX  в.  в.
 Скала  (итал.  scala  —  лестница)  —  здесь:  все  ступени,  вся  картина.
 Стр.  164—165.  ...на  вопрос  ...«Как  читается  седьмая  заповедь?»  —
отвечал:  «Помилуй  мя,  Боже»,  а  на  вопрос:  «Сколько  таинств  и  какая
их  сущность?»  —  дал  ответ:  «таинств  есть  десять,  а  сущность  их  не¬
постижима»...—  Седьмая  заповедь: 	«Не 	прелюбодействуй»  (Исход,
 XX,  14).  Православная  церковь  признает  семь  таинств:  крещение,
миропомазание,  причащение,  покаяние,  священство,  брак  и  елеосвя¬
щение.  Каждое  из  них  сообщает  христианину  благодать,  присущую
именно  данному  таинству:  например,  в  таинстве  крещения  —  благо¬
дать,  очищающая  от  греха;  миропомазания  —  благодать,  укрепляю¬
щая  человека  в  духовной  жизни  и  т.  п.  Тайной  же  непостижимой
даже  для  самих  ангелов  (Послания  св.  апостола  Павла  к  Римлянам,
XIV,  24,  к  Ефесянам,  I,  9,  III.  3—9,  к  Колоссянам,  IV,  3,  Первое
соборное  послание  св.  апостола  Петра,  I,  12)  является  божественное
устроение  спасения  рода  человеческого  (Первое  послание  св.  апостола
Павла  к  Тимофею,  III,  16).
 Стр.  165.  Уволока  (сибирск.)  —  увольнение.
 Стр.  166.  Ясак  —  подать,  которую  инородцы  платили  пушным
товаром.
 Стр.  167.  Осетить  —  обмануть,  перехитрить.
 Стр.  168.  ...за  исключением  нескольких  лет  «бироновщины»,  ког¬
да  «духовного  чина  людям  началось  от...  еретиков  притеснение  и
туга»...—  Эрнст-Иоганн  Бирон  (1690—1772),  фаворит  императрицы
Анны  Иоанновны  (1693—1740),  был  фактически  полновластным
хозяином  в  России;  в  ту  пору  было  засилье  немцев-лютеран  (ерети¬
ков).  Туга  (устар.)  —  скорбь,  печаль.
 ...но...  скоро  достигли  лучшего  века  Елизаветы.—  Религиозная
Елизавета  Петровна  (1709—1761)  взошла  на  престол
в  1741  г.
 Стр.  169.  ...нет...  скота,  имеющего  раздвоенные  копыта  и  отры¬
гающего  жвачку...—  «Всякий  скот,  у  которого  раздвоены  копыта  и
на  копытах  глубокий  разрез,  и  который  жует  жвачку,  ешьте»  (Левит
XI,  3;  Второзаконие,  XIV,  6).
 Иннокентий  Кульчицкий  (?—1731)  —  епископ  Иркутский,  просве¬
титель  Сибири.  В  1764  г.,  по  обретении  мощей,  был  причислен  к  лику
святых.
 Брашно  (церковнослав.)  —  еда.
 Стр.  172.  Преферанс  —  см.  прим.  к  стр.  132.
 Бригадир  —  в  России  —  военный  чин  между  полковником  и  гене¬
ралом,  учрежденный  Петром  Великим  и  упраздненный  Павлом  I.
 Стр.  173.  ...столкновение  произошло  в  орденский  день  того  самого
ордена,  которого  Чичерин  был  кавалером  и  «имел  его  одеяние».—  См.
прим.  автора  к  стр.  174.
 418

Стр.  174.  ...«неужели  еще  Соломон  более  сего  был  во  славе
своей»?  —  Реминисценция  из  Евангелия  от  Матфея:  «...полевые  ли¬
лии...  не  трудятся  и  не  прядут.  Но...  и  Соломон  во  всей  славе  своей
не  одевался  так,  как  всякая  из  них»  (VI,  28—29).
 Бантыш-Каменский,  Дмитрий  Николаевич  (1788—1850)  —  исто¬
рик,  автор  «Словаря  достопамятных  людей  Русской  земли»,  неодно¬
кратно  цитируемого  Лесковым  в  настоящем  рассказе.
 Гарун-Аль-Рашид  (правильно:  Харун  ар-Рашид;  763  или  766—
809)  —  халиф  Багдадский.  При  нем  в  Арабском  халифате  значитель¬
ного  развития  достигло  сельское  хозяйство,  ремесла,  торговля.  Идеа¬
лизированный  образ  Харун  ар-Рашида  как  справедливого  и  гуман¬
ного  правителя  нашел  свое  отражение  в  сказках  «Тысячи  и  одной
ночи».
 Стр.  175.  «Экспромту»  (лат.  ex-promptu)  —  внезапно,  без  подго¬
товки.
 Тивун  (тиун)  —  здесь:  должностное  лицо,  состоящее  при  иерархе.
 Стр.  176.  Заимка  —  здесь:  земельный  участок.
 Бешмет  —  род  недлинной,  облегающей  одежды.
 Стр.  177.  Дванадесять  язык  (буквально:  двенадцать  народов  —
церковнослав.)  —  здесь:  многонациональная  армия  Наполеона.
 Молокане  —  члены  христианской  секты,  возникшей  в  России
во  2-й  половине  XVIII  в.,  признававшие  только  Писание,  отвергавшие
иконы,  обряды  и  всяческое  кровопролитие,  а  потому  из  животной
пищи  употреблявшие  только  молоко  и  яйца.  Не  признавая  граждан¬
скую  власть  и  воинскую  повинность,  навлекли  на  себя  гонения
властей.
 Стр.  177.  Князь  Александр  Николаевич  Голицын  (1773—1884)  —
с  1803  г.—  обер-прокурор  Св.  синода,  в  1817—1824  гг.—  министр
народного  просвещения.
 Стр.  178.  Причт  —  священно-  и  церковнослужители,  служащие
в  данном  храме.
 Стр.  180.  Сперанский  —  см.  прим.  к  стр.  103.
 Стр.  184.  «Лядащие»  —  слабосильные,  изнуренные.
 Е.  Любимова
 ВДОХНОВЕННЫЕ  БРОДЯГИ
 Впервые  —  журнал  «Северный  вестник»,  1894,  №  10.
 Позже  Лесков  возвращался  к  теме  «удалецких  скасок»  —  по  пово¬
ду  всевозможных  слухов  об  одном  из  своих  героев  —  в  небольших
иронических  заметках:  «Где  воюет  вольный  казак»  («Петербургская
газета»,  15  ноября  1887  г.),  «Вольный  казак  в  литературе»,  «О  воль¬
ном  казаке»  («Петербургская  газета»,  29  января  и  3  февраля
1888  г.).
 Стр.  186.  «Величие  народа  в  том,  //  что  носит  в  сердце  он  своем»—
см.  прим.  к  стр.  26.
 Стр.  187.  ...современной  русской  газете...—  имеется  в  виду  газета
«Московские  ведомости».
 419

...в  «Чтениях  Моск<овского>  общ<ества>  ист<ории>  и
Древн<остей>  России».—  Указанный  Н.  С.  Лесковым  документ
«О  возмущении  против  турок  280  русских,  бывших  в  плену  на  ка¬
торге,  и  возвращении  их  в  Москву  через  Мессину,  Рим,  Венецию,
Вену  и  Варшаву  в  1643  году»  был  опубликован  в  «Чтениях  в  импе¬
раторском  обществе  истории,  древностей  Российских  при  Московском
университете»,  Книга  вторая  (сто  шестьдесят  девятая).  М.,  1894,
раздел  III  (Смесь),  стр.  20—27.
 Стр.  189.  ...в  испанский  город  Мессину.—  В  описываемое  Леско¬
вым  время  Сицилия,  где  расположена  Мессина,  находилась  под  вла¬
стью  Испании.
 Стр.  189—190.  ...«У  папы  они  приймали  сакрамент»...—  т.  е.  при¬
частие.
 Стр.  191.  ...приложив  к  былям  без  счета  небылиц.—  Ср.  у  И.  А.
Крылова:  «...И  к  былям  небылиц  //  Без  счету  прилагал»  («Лжец»).
 Стр.  192.  ...«Лазарю»,  которого  он  распевал...—  стих  о  бедном
Лазаре  —  один  из  распространенных  в  устах  нищих  и  калик  на  Руси;
«петь  Лазаря»  —  т.  е.  жалобно  говорить,  слезно  выпрашивать  и  т.  п.
 Стр.  193.  «Несчастные  приключения  Василия  Баранщикова...».—
Факт  путешествия  Баранщикова  подтверждается  документами;  в  част¬
ности  —  Описью  журнала  нижегородского  наместнического  правления
1786,  март,  кн.  48,  где  помещен  «Допрос,  снятый  с  нижегородского
купца  Василия  Яковлева  Баранщикова,  явившегося  добровольно  из-за
границы»  (Действия  Нижегородской  Губернской  Ученой  архивной
комиссии,  том  IV,  1900,  стр.  108—110).
 М.  С.  Бороздин  (ум.  в  1796)  —  генерал-поручик,  участник  мно¬
гих  походов;  вместе  с  В.  П.  Головциным  возглавлял  торговую  ком¬
панию,  строившую  суда  на  Охтинской  судоверфи.
 Стр.  195.  ...на  богатый  остров  св<ятого>  Фомы.—  Речь  идет
об  одном  из  островов  в  Вест-Индии.
 ...с  острова  Порторико...  (Пуэрто-Рико)  —  один  из  больших  Ан¬
тильских  островов  в  Карибском  море,  до  1898  г.  принадлежал
Испании.
 Стр.  197.  ...сожгли  в  Чесме  турецкий  флот.—  Речь  идет  о  мор¬
ской  победе  под  Чесмой  графа  А.  Г.  Орлова  в  русско-турецкой  войне
1768—1774  гг.
 Стр.  199.  Яков  Иванович  Булгаков  (1743—1809)  —  дипломат,
член  академии  наук,  автор  ряда  пьес  и  переводов,  действительный
статский  советник  с  1781  г.—  чрезвычайный  посланник  и  полномоч¬
ный  министр  в  Константинополе;  позже  —  в  Варшаве.  Способствовал
успехам  русской  дипломатии,  заключив  ряд  важных  для  России  дого¬
воров.  Долгое  время  находился  в  турецком  заточении  вследствие  инт¬
риг  западных  держав.
 Стр.  202.  ...«замечая  в  нем  неумовение»  —  т.  е.  неисполнение  ма¬
гометанского  обряда  омовения.
 ...хлебника,  у  которого  недоставало  на  руке  трех  пальцев  —  при¬
знак,  по  которому  узнавали  вора;  обычай  отрубать  пальцы  и  даже
руку  за  воровство  был  принят  в  некоторых  странах  Востока.
 420

Стр.  203.  Рамазан,  или  рамадан  —  девятый  месяц  по  мусульман¬
скому  лунному  календарю,  в  течение  которого  от  восхода  до  захода
солнца  мусульманин  должен  поститься.
 Стр.  204.  ...в  Васильковский  форпост.—  Речь  идет,  видимо,  о  по¬
граничной  заставе  близ  города  Василькова,  на  границе  против  быв¬
шего  польского  местечка  Хвастова  в  33  верстах  от  Киева  (см.:
 А. 	Щекатов.  «Географический  словарь  Российского  государства,  со¬
чиненный  в  настоящем  оного  виде»,  ч.  I,  М.,  1801,  стр.  751).
 Стр.  205.  Иван  Михайлович  Ребиндер  (1733—1792)  —  генерал-
поручик,  с  1783  г.—  генерал-губернатор  нижегородский,  с  1786  г.—
генерал-губернатор  нижегородский  и  казанский.
 Стр.  207.  Гавриил  (Петр  Петрович  Шапошников,  1730—1801)  —
член  Синода,  был  митрополитом  Новгородским  (с  1775)  и  Санкт-Пе¬
тербургским  (1799—1800),  автор  ряда  богословских  трудов.
 Стр.  208.  ...по  призыву  Минина-Сухорукова...—  Речь  идет  о  при¬
зыве  нижегородского  купца  Кузьмы  Минина,  сына  Захарьева-Су¬
хорукого:  по  его  инициативе  в  1611  г.  были  собраны  пожертвования,
необходимые  для  организации  армии  кн.  Дмитрия  Пожарского,  высту¬
павшей  против  польской  интервенции.
 Стр.  211.  Ашинов  Н.  И.—  см.  прим.  к  стр.  109.
 Стр.  213.  ...в  своей  «лейб-газете»...—  Лесков  называет  так  газету
«Московские  ведомости»,  редактор  которой  М.  Н.  Катков  поддержи¬
вал  вместе  с  К.  П.  Победоносцевым  Н.  И.  Ашинова.
 Алексей  Алексеевич  Гатцук  (1832—1891)  —  археолог,  публицист,
издатель  «Крестного  календаря»  и  «Газеты  Гатцука»  (с  1875  г.).  Ав¬
тор  брошюр  и  статей  по  истории  и  археологии,  литературе.
 Стр.  214.  ...Если  вспомнить,  кто  был  Ермак.—  До  своего  похода
в  Сибирь,  снискавшего  ему  славу,  Ермак  Тимофеевич  был
атаманом  казацкой  шайки,  грабившей  суда  на  Волге.
 «за  ослушание  истины  верили  лжи»  —  неточно  переданные  слова
из  Второго  послания  к  Фессалоникийцам  св.  апостола  Павла;
ср.:  «И  за  сие  пошлет  им  Бог  действие  заблуждения,  так  что  они
будут  верить  лжи...»  (II,  11).
 ...дочери  дружественного  царя  Менелика.—  Вероятно,  имеется
в  виду  Менелик  II,  негус  абиссинский  (1844—1913),  овладевший
в  1889  г.  всей  Абиссинией.
 Стр.  215.  Аристов  Николай  Яковлевич  (1834—1882)  —  профес¬
сор  истории,  с  1869  г.  экстраординарный  профессор  русской  истории
Варшавского  ун-та,  автор  трудов  о  русской  старине;  Комаров  Висса¬
рион  Виссарионович  —  см.  прим.  к  стр.  102.  Розенгейм  Михаил  Пав¬
лович  (1820—1887)  —  поэт  и  журналист  славянофильской  ориента¬
ции;  Наумович  —  см.  прим.  к  стр.  109.
 Стр.  216.  ...возможно,  что  явление  повторится  —  мнение  о  том,
что  Ашинов  —  типический  авантюрист  буржуазного  склада,  разделял
с  Н.  С.  Лесковым  и  Г.  И.  Успенский  (см.  его  очерки  «Вольные  каза¬
ки»,  «Ашинов  и  Буланже»).
 В.  Троицкий
 421

НЕКРЕЩЕНЫЙ  ПОП
 Впервые  —  журнал  «Гражданин»,  1877,  №№  23—29.
 Стр.  217.  Буслаев,  Федор  Иванович  (1818—1897)  —  академик,
выдающийся  русский  филолог,  с  которым  у  писателя  были  добрые
дружеские  отношения.
 ...«веселыми  ногами»...—  Пасхальный  канон  (песнопение  в  честь
праздника  или  святого,  обычно  состоящее  из  восьми  песен),
песнь  5-я.
 Стр.  218.  Клировый  быт  —  т.  е.  быт  духовенства  (клира).
 ...в  ...дни  наших  крымских  неудач.—  Имеется  в  виду  Крымская
война  1853—1856  гг.
 Стр.  219.  Лышенъко  (укр.)  —  горюшко.
 ...стада  его  овец  плодились,  как  стада  Лавановы  при  досмотре
Иакова.—  Библейский  патриарх  Иаков  пас  стада  своего  тестя  Лавана,
и  при  его  досмотре  они  умножились  (Бытие,  XXX,  29—30).
 Стр.  221.  Худоба  (укр.)  —  имущество,  состояние.
 Чепан  —  старинная  верхняя  длиннополая  крестьянская  одежда.
 Стр.  222.  Бачь  (укр.)  —  смотри.
 Пыха  (укр.)  —  самомнение,  заносчивость.
 Квак—  разновидность  болотной  птицы.
 Стр.  225.  Паляница  (укр.)  —  пшеничный  хлеб.
 Гута  —  сарай,  навес  или  изба  с  печью  для  выделки  различных
изделий.
 Стр.  226.  Нудити  свитом  (укр.)  —  тяготиться.
 Зроблю  (укр.)  —  сделаю,  причиню.
 Мара  (укр.)  —  привидение,  кошмар.
 Стр.  227.  ...дать  ему  такого  прочухана,  щоб  вiн  трiчи  перевер¬
нувся  и  на  добру  виру  став  (укр.)  —  Дать  ему  такую  трепку,  чтобы
он  трижды  перевернулся  и  обратился  в  добрую  веру.
 Стр.  233.  Сыр  —  творог.
 Стр.  234.  ...«не  упивайтеся  вином,—  в  нем  бо  есть  блуд»...—  Посла¬
ние  к  Ефесянам  св.  апостола  Павла  (V,  18;  церковнослав.  текст).
 Стр.  235.  Барилочка  (укр.)  —  бочоночек.
 Стр.  240.  ...как  баран  ждал  Авраама.—  Желая  испытать  Авраама,
Бог  повелел  ему  принести  Себе  в  жертву  единственного  сына  его,
Исаака.  Авраам  уже  готов  был  заколоть  сына,  но  Ангел  Господень
остановил  его;  Авраам  увидел  в  чаще  овна  и  принес  его  в  жертву
Богу  (Бытие,  XXII,  1  —  13).
 Стр.  244.  «Штунда»  —  христианская  секта,  распространившаяся
преимущественно  на  Украине.
 Стр.  247.  ...як  ему  будут  Христовой  крови  давать...—  т.  е.  прича¬
щать  хлебом  и  вином,  пресуществленными  в  Тело  и  Кровь  Христову.
 Стр.  248.  Ставленник  —  лицо,  поставляемое  в  духовный  чин.
 Стр.  249.  «Разрешить  обет»  —  освободить  от  обета.
 422

...неправая  мера  Бога  гневает...—  реминисценция  из  Книги  Прит¬
чей  Соломоновых: 	«Неверные  весы  —  мерзость  пред  Господом..»
 (XI.  1).
 Стр.  250.  Епитимья  —  см.  прим.  к  стр.  157.
 Стр.  251.  ...в  Писании  сказано:  «не  хощет  Бог  смерти  грешника»,
но  хочет,  чтобы  он  обратился.—  Неточная  цитата  из  Книги  пророка
Иезекииля  (XXXIII,  11).
 Стр.  252.  Дароносица  —  сосуд  для  хранения  Св.  Даров  (при¬
частия).
 Стр.  253.  Выратувать  (правильно:  виратувати  —  укр.)  —  спасти,
избавить.
 Стр.  255.  ...коло  Варвары...  близко  Никола...—  День  памяти  вели¬
комученицы  Варвары  —  17  декабря,  святителя  Николая  —  19  декабря.
 ...тут  же  рядом...  святый  Савка.—  День  памяти  преподобного
Саввы  Звенигородского  —  16  декабря.
 Этот  из  казаков...—  Происхождение  преподобного  Саввы,  ученика
Сергия  Радонежского  и  основателя  Звенигородского  Сторожевского
монастыря,  неизвестно.
 Стр.  260.  Не  хощу  же  вас  не  ведети,  братие,  яко  отцы  наши  вси
под  облаком  быша,  и  вси  сквозь  море  проидоша,  и  вси  в  Моисея  кре¬
стишася  во  облаце  и  в  мори.  И  вси  тожде  брашно  духовное  ядоша,
и  вси  тожде  пиво  духовное  пияху,  бо  от  духовнаго  последующаго
камене:  камень  же  бе  Христос».—  (Первое  послание  к  Коринфянам
св.  апостола  Павла,  X,  1—4;  церковнослав.  текст).  «Не  хочу  оста¬
вить  вас,  братия,  в  неведении,  что  отцы  наши  все  были  под  облаком,
и  все  прошли  сквозь  море;  и  все  крестились  в  Моисея  в  облаке  и
 в  море; 	и  все 	ели  одну  и  ту  же  духовную  пищу;  и  все 	пили 	одно
 и  то  же  духовное  питие:  ибо  пили  из  духовного  последующего  камня;
камень  же  был  Христос».
 Во 	время 	исхода  евреев  из  Египта  «Господь...  шел 	пред 	ними
 днем  в 	столпе 	облачном,  показывая  им  путь...»  (Исход, 	XIII, 	21).
 «И  сказал  Господь  Моисею:  ...подними  жезл  свой  и  простри  руку
твою  на  море,  и  раздели  его,  и  пройдут  сыны  Израилевы  среди  моря
по  суше»  (Исход,  XIV,  15—16).  Образ  камня,  отвергнутого  строите¬
лями,  но  сделавшегося  главою  угла  (Псалом  117,  22),  Христос  при¬
менил  к  Себе  (Евангелие  от  Матфея,  XXI,  41—42).
 Стр.  261.  Григорий  Богослов  (ок.  330  —  ок.  390)  —  один  из  отцов
церкви,  мыслитель,  поэт  и  прозаик,  епископ  Назианзикский
(М.  Азия).
 Василий  Великий  (ок.  330—379)  —  один  из  отцов  церкви,  теолог
и  философ,  автор  «Шестоднева»,  в  котором  изложены  основы  христи¬
анской  космологии.
 ...цур  iй,  пек!  (укр.)  —  Цур  —  ну  ее,  прочь  ее!  Пек  —  смола,
 вар.
 Стр.  262.  Гарненько  (укр.)  —  хорошенько.
 423

ВЛАДЫЧНЫЙ  СУД
 Впервые  —  журнал  «Странник»,  1877,  т.  I,  №№  1,  2.
 Стр.  263.  «Суд  без  милости  —  не  оказавшему  милости»  —  сокра¬
щенная  цитата  из  Соборного  послания  св.  апостола  Иакова  (II,  13).
 Редстокисты  —  см.  прим.  к  стр.  11.
 ...к  двум  небольшим  сочинениям  блаженного  Августина...—  Епи¬
скоп  Августин  Аврелий  Блаженный  (354—430)  —  теолог  и  цер¬
ковный  деятель,  один  из  знаменитейших  отцов  католической  церкви.
 Стр.  264.  ...архиепископ  Ярославский,  высокопреосвященный  Нил...
(в  миру  Николай  Федорович  Исакович;  1799—1874)  —  церковный
деятель,  писатель  (в  частности,  автор  книги  «О  буддизме»),  пропо¬
ведник.  Свой  богатейший  минералогический  кабинет  завещал  Петер¬
бургскому  университету.
 В.  А.  К—в  —  Василий  Александрович  Кокорев  (1817—1889)  —
откупщик,  банковский  и  железнодорожный  деятель.
 Алексей  Кириллович  Ключарев  (1789—1867)  —  председатель  Ки¬
евской  казенной  палаты  в  1853  г.
 Стр.  265.  Брики  —  тяжелые  почтовые  повозки.
 ...возобновлялся  «плач  в  Раме»:  Рахиль  громко  рыдала  о  детях
своих  и  не  хотела  утешиться.—  Речь  идет  об  уводе  из  города  Рамы
пленных  иудеев  в  Вавилон  Навузарданом,  военачальником  вавилон¬
ского  царя  Навуходоносора  (587  или  586  г.  до  н.  э.):  «...голос  слы¬
шен  в  Раме,  вопль  и  горькое  рыдание;  Рахиль  плачет  о  детях  своих
и  не  хочет  утешиться...»  (Книга  пророка  Иеремии,  XXXI,  15).
 «Записано  и  с  рук  долой».—  «Обычай  мой  такой:  //  Подписано,
так  с  плеч  долой»  («Горе  от  ума»,  д.  1,  явл.  4).
 Стр.  266.  Кагал  —  здесь:  еврейская  община.
 Брафман,  Яков  Алексеевич  (?—1879)  —  писатель.  Принял  право¬
славие  в  60-х  гг.  Лесков  имеет  в  виду  его  «Книги  кагала»,  выдер¬
жавшие  три  издания.
 Егова  —  одно  из  имен  Бога.
 Стр.  267.  «Привычка  —  чудовище»  —  слова  Гамлета  из  одноимен¬
ной  трагедии  У.  Шекспира  (акт  III,  сц.  4).
 Митрополит  Киевский  Филарет  Амфитеатров  (в  миру  Федор
Георгиевич;  1779—1857)  —  выдающийся  православный  иерарх,  док¬
тор  богословия.
 Стр.  268.  ...глядела...  //  Бедность  в  каждую  прореху  //  И  из  очей
глядела  бедность.—  Цитата  из  поэмы  Генриха  Гейне  «Атта  Троль»
(XI).
 ...гоголевские  купцы  в  жалобе,  поданной  «господину  финансову»
Хлестакову...—  см.  «Ревизор»,  д.  IV,  явл.  IX.
 Стр.  269.  ...«духом  возмутился,  зачем  читать  учился»...—  неточная
и  сокращенная  цитата  из  автоэпиграммы  В.  В.  Капниста  (1757  или
1758—1823).
 424

Стр.  270.  Жестоковыйное  еврейство.—  Евреи  неоднократно  назы¬
ваются  в  Библии  «народом  жестоковыйным»  (устар.—  упрямый,
непреклонный)  —  Исход,  XXXII,  9;  XXXIII,  3—5;  XXXIV,  9;  Вто¬
рая  книга  Паралипоменон  [Летопись],  XXX,  8;  Деяния  св.  Апосто¬
лов,  VII,  51.
 Стр.  271.  Владычный  суд.—  Владыка  —  иерарх.
 Стр.  272.  Нестор  киевских  канцелярий  —  юмористическая  парал¬
лель  с  древнерусским  писателем,  монахом  Киево-Печерского  монасты¬
ря  Нестором-летописцем  (XI  —  нач.  XII  в  ).
 Стр.  273.  ...уси  побигли  дывиться  на  скаженного  жидюгу.—  Все
побежали  смотреть  на  сумасшедшего  жида  (укр.).
 Праца  (укр.)  —  работа.
 Звиткиля  (укр.)  —  откуда.
 Гдесь  на  сходах  (укр.)  —  где-то  на  лестнице.
 Гвальт  —  здесь:  караул,  спасите!
 Тримать  (укр.)  —  держать.
 Парх  —  паршивец.
 Стр.  274.  Лайдак  (укр.)  —  негодяй.
 Мишигинер  (евр.)  —  сумасшедший.
 ...могло  напомнить  группу  с  бесноватым  на  рафаэлевской  картине
«Преображения»...—  На  картине  Рафаэля  (1483—1520)  «Преображе¬
ние»  изображены  два  следующих  один  за  другим  эпизода  из  Еванге¬
лия;  в  верхней  части  —  Преображение  Христа,  в  нижней,  вместе
с  целым  рядом  евангельских  персонажей,—  бесноватый  мальчик,  кото¬
рого  отец  привел  к  Христу  с  просьбой  исцелить  его  (Евангелия  от
Матфея,  XVII,  1—9,  14—18;  от  Марка,  IX,  2—13,  17—27;  от  Луки,
IX,  28—36,  38—42).
 Иордан,  Федор  Иванович  (1800—1883)  —  выдающийся  русский
гравер.  За  гравюру  «Преображения»  Рафаэля  получил  звание  члена
Берлинской,  Урбинской  (на  родине  Рафаэля)  и  Флорентийской  ака¬
демий  и  профессора  Императорской  Академии  художеств.
 Стр.  275.  ...тень  Гамлета.—  В  одноименной  трагедии  У.  Шекспира
Гамлету  является  тень  его  убитого  отца.
 «Град  убежища»  —  библейское  выражение  (Числа,  XXXV,  9—14;
Второзаконие,  XIX,  1—13;  Книга  Иисуса  Навина,  XXI,  13,  21,  27).
 Рог  жертвенника.—  У  жертвенника  израильтян,  представлявшего
собой  род  ящика,  по  углам  были  возвышения  («роги»);  прикоснове¬
ние  к  ним  выражало  желание  всецело  предаться  милосердию  Божию
и  гарантировало  личную  безопасность.
 Бибула  —  оберточная  бумага.
 Стр.  277.  Кравец  (укр.)  —  портной.
 Ворт,  Чарлз  Фредерик  (1825—1895)  —  знаменитый  парижский
портной.
 Худоба  (укр.)  —  имущество.
 Заязд  —  постоялый  двор.
 Стодол  (укр.)  —  рига,  овин.
 425

Стр.  278.  Мишурис  —  слуга.
 Хабар  (укр.)  —  взятка.
 Стр.  279.  «Оправдание  верою»  —  выражение,  неоднократно  упо¬
требляемое  апостолом  Павлом.
 Княгиня  Анна  Алексеевна  Орлова  (1785—1848)  —  дочь  героя
русско-турецкой  войны  1768—1774  гг.  графа  А.  Г.  Орлова;  вела
жизнь  добровольной  затворницы.
 Фундаторка  —  (от  лат.  fundator)  —  основательница.
 Стр.  280.  После  целибата,  царствовавшего  в  генерал-губернатор¬
ском  доме  в  бибиковское  время...—  Дмитрий  Гаврилович  Бибиков
(1792—1870)  в  бытность  свою  киевским  генерал-губернатором
(1837—1852)  был  холост.  Целибат  (лат.  caelibatus)  —  безбрачие.
 ...из  «магдалинского  приюта»  для  кающихся  проституток...—  такие
приюты  назывались  в  честь  Марии  Магдалины  (т.  е.  из  г.  Магдалы),
евангельской  раскаявшейся  блудницы,  ставшей  ревностной  христиан¬
кой  и  впоследствии  причисленной  к  лику  святых.
 ...«не  дозволить  псу  возвратиться  на  свою  блевотину».—  «Как
пес  возвращается  на  блевотину  свою,  так  глупый  повторяет  глупость
свою»  (Книга  Притчей  Соломоновых,  XXVI,  11).
 Сепарировались  (франц.  se  separaient)  —  разлучались,  расходи¬
лись.
 Кийждо  (церковнослав.)  —  каждый.
 Стр.  283.  Ледеви  (правильно:  ледве  —  укр.)  —  едва,  чуть-чуть.
 Стр.  284.  Пышные  белокурые  волосы...  шотландской  королевы...
поседевшие...  когда...  укладывали  страдалицу  в  большой  зале  Фодрайн¬
генского  замка...—  Речь  идет  о  Марии  Стюарт  (1542—1587),  казнен¬
ной  по  приговору  английского  суда  в  замке  Фотрингей.
 ...кровавый  пот  Того,  Чья  праведная  кровь  оброком  праотцев
низведена  на  чад  отверженного  рода...—  Речь  идет  о  двух  евангель¬
ских  эпизодах:  молении  о  чаше  («И,  находясь  в  борении,  прилежнее
молился;  и  был  пот  Его  [Христа],  как  капли  крови...»  —  Евангелие
от  Луки,  XXII,  44)  и  предании  Христа  на  распятие:  Пилат,  желав¬
ший  отпустить  Христа,  старался  убедить  народ  в  Его  невиновности,
но,  «видя,  что  ничто  не  помогает,  но  смятение  увеличивается...  умыл
руки  пред  народом  и  сказал:  невиновен  я  в  крови  Праведника  Сего...
И...  весь  народ  сказал:  кровь  Его  на  нас  и  на  детях  наших.  ...Тогда
[Пилат]  ...  Иисуса  бив  предал  на  распятие»  (Евангелие  от  Матфея,
XXVII,  24—26).  Оброк  —  здесь:  определение,  назначение.
 Стр.  285.  Епископ  Феофан  (в  миру  Георгий  Васильевич  Говоров;
1815—1894)  —  духовный  писатель.  Лесков  имеет  в  виду  его  книгу
«Письма  о  христианской  жизни»  (СПб.,  1862).
 ...не  идет  ли  Он  взять  на  Свое  святое  рамо  эту  несчастную
овцу...—  Слова  Христа:  «...Если  бы  у  кого  было  сто  овец,  и  одна
из  них  заблудилась,  то  не  оставит  ли  он  девяносто  девять  в  горах
и  не  пойдет  ли  искать  заблудившуюся?..  Так  нет  воли  Отца  вашего
Небесного,  чтобы  погиб  один  из  малых  сих»  (Евангелие  от  Матфея,
XVIII,  12,  14).  Рамо  (церковнослав.)  —  плечо.
 426

Стр.  286.  Начальник  жизни  —  Христос.
 «Шатодефлер»  (франц.  chateau  des  fleurs  —  цветочный  замок)  —
увеселительное  заведение  в  б.  Царском  саду  —  одном  из  приднепров¬
ских  садов.
 Стр.  287.  Сосницкий,  Иван  Иванович  (1794—1872)  —  известный
петербургский  актер;  к  числу  его  лучших  ролей  принадлежала  роль
Городничего.
 Стр.  289.  ...Феб  выкатит  на  небо  в  своей  яркой  колеснице...—
Феб  (Аполлон)  —  бог  солнца,  разъезжающий  по  небу  на  колеснице,
запряженной  белоснежными  лебедями  (греч.  миф).
 Стр.  290.  Бишоф  (англ.  bishop)  —  епископ.
 ...около  Благовещения...—  7  апреля.
 Стр.  291.  Будинок  (укр.)  —  здание,  дом.
 «Пленипотент»  (от  лат.  plenus  —  полный  и  potentia  —  власть)  —
полновластный  (иронически),  т.  е.  управляющий.
 Стр.  294.  Оригинальный  спутник  нежного  Топмена...—  имеется
в  виду  Джингл  —  персонаж  из  «Записок  Пиквикского  клуба»
Ч.  Диккенса.
 Стр.  295.  «Маккавеи»  —  опера  А.  Г.  Рубинштейна  (1829—1894).
 Стр.  299.  ...митрополит  Киевский  Евгений  Болховитинов  (1767—
1837)  —  русский  историк,  автор  «Церковного  календаря»  (1803).
 Стр.  300.  Филарет  Дроздов  (1782—1867)  —  митрополит  Москов¬
ский,  «отец  русского  богословия»  (В.  Н.  Лосский),  выдающийся  цер¬
ковный  деятель,  пользовавшийся  уважением  всего  народа  как  церков¬
ный  пастырь  и  благотворитель;  к  нему  обращено  стихотворение
Пушкина  «В  часы  забав...».
 Архиепископ  Иннокентий  Борисов  (1800—1857)  —  знаменитый
богослов  и  проповедник.
 «Мидасовы  уши»  —  согласно  греческому  мифу,  бог  Аполлон  дал
фригийскому  царю  Мидасу  ослиные  уши.
 Стр.  301.  О.  Герасим  Павский  (1787—1863)  —  священник,  выда¬
ющийся  филолог  и  гебраист.  Одно  время  его  обвиняли  в  неправосла¬
вии,  но  ему  удалось  доказать  преданность  православной  церкви.
Пушкин  называет  его  «умным,  ученым  и  добрым  священником»
(Дневник  1835  г.).
 Я.  И.  П.—  Я.  И.  Пенкин,  председатель  Киевской  казенной  палаты
в  1837-1853  гг.
 Стр.  303.  Голосеево  —  Голосеевская  мужская  пустынь,  находив¬
шаяся  под  Киевом.
 Стр.  304.  Анахорет  —  отшельник.
 Стр.  306.  Сосуд  скудельный  —  т.  е.  хрупкий,  непрочный  (бук¬
вально:  глиняный).—  Псалом  2,  9.
 Стр.  310.  Любы  [любовь]  николи  же  ослабевает...  Первое  посла¬
ние  к  Коринфянам  св.  апостола  Павла  (XIII,  8;  контаминация  цер¬
ковнославянского  и  русского  текстов).
 Мне  привелось  примкнуть  к  операциям  одного  английского  тор¬
гового  дома...—  см.  «Загон»  и  «Продукт  природы».
 427

Пятикнижие  —  пять  первых,  книг  Библии  —  Бытие,  Исход,  Левит
Числа,  Второзаконие.  Ныне  считается  подлинным  авторство  Моисея,
но  признается  возможным  включение  в  Пятикнижие  как  более  ранних,
так  и  более  поздних  документов.
 ...истолчен  в  порошок  золотой  телец...—  Евреи  «...сделали  себе
литого  тельца...  и  сказали:  «вот  бог  твой,  Израиль,  который  вывел  тебя
из  земли  Египетской!»...  И  взял  [Моисей]  тельца...  и  сжег  его  в  огне,
и  стер  в  прах...»  (Исход,  XXXII,  8,  20).
 Стр.  311.  Бубель  —  здесь:  Ветхий  завет.
 Онемевший  Схария  —  т.  е.  Захария,  иудейский  священник,  вре¬
менно  онемевший  за  то,  что  не  поверил  Ангелу,  возвестившему  ему,
что  у  него  родится  сын  (Иоанн  Креститель)  (Евангелие  от  Луки,
 I,  5—20).
 Стр.  312.  Мессия  —  Христос.
 Але  (укр.)  —  но.
 Е.  Любимова
 ЯЗВИТЕЛЬНЫЙ
 Впервые,  с  подзаголовком  «Из  гостомельских  воспоминаний»  и
эпиграфом  «Капля  камень  долбит.  Пословица»,—  журнал  «Якорь»,
1863,  №№  12—14.  Позже  с  некоторыми  текстуальными  изменения¬
ми,  вместе  с  рассказом  «Засуха»  под  общим  заголовком  «За  что  у  нас
хаживали  в  каторгу.  Два  рассказа»,—  в  сборнике  «Рассказы  М.  Стеб¬
ницкого  (Н.  С.  Лескова)»,  т.  II,  СПб.,  1869.
 Стр.  314.  Полицмейстер  —  полицейский  чин,  возглавляющий  по¬
лицейскую  часть  в  посадах,  местечках,  городах.
 Стр.  318.  Галманы  —  невежи,  олухи.
 Николин  день.—  Речь  идет  о  дне  Николы  Вешнего  или  «Николы
с  теплом»  —  весеннем  празднике  в  честь  св.  Николы  Чудотворца
(9  мая  по  ст.  ст.),  связанном  в  крестьянском  быту  с  праздником
«до  утренней  зари».
 Стр.  322.  Исправник  —  начальник  уездной  полиции,  председатель
земского  суда.
 Стр.  323.  Становой  —  становой  пристав  —  полицейский  чиновник,
заведующий  станом,  полицейской  административной  частью  уезда.
 Стр.  330.  Земский  суд  —  судебное  учреждение  в  губернии  с  не¬
пременным  заседателем  из  дворян;  существовал  до  1862  г.
 В. 	Троицкий
 ДОМАШНЯЯ  ЧЕЛЯДЬ
 Впервые  —  «Новости  и  Биржевая  газета»,  1887,  от  18  и  20  но¬
ября.
 Стр.  332.  Маркевич  и  кн.  Мещерский.—  Маркевич,  Болеслав
Михайлович  (1822—1884)  —  писатель  и  крупный  чиновник.  Князь
Мещерский  —  см.  прим.  к  стр.  44.
 Стр.  334.  Иждивение  —  здесь:  чьи-либо  средства,  употребляемые
для  определенной  цели  (устар.).
 Стр.  335.  ...Писания,  где  сказано,  что  «неудобно  слуге  служить
двум  господам»...—  «Никто  не  может  служить  двум  господам;  ибо
 428

или  одного  будет  ненавидеть,  а  другого  любить;  или  одному  станет
усердствовать,  а  о  другом  не  радеть»  (Евангелие  от  Матфея,  VI,  24).
Та  же  мысль  —  в  Евангелии  от  Луки:  «Никакой  слуга  не  может  слу¬
жить  двум  господам...»  (XVI,  13).
 Стр.  336.  Есипов,  Григорий  Васильевич  (?—1899)  —  историк.
 Шугай  —  род  короткополой  кофты.
 Стр.  337.  Гульфик  —  часть  панталон  или  брюк,  пристегиваемая
спереди  к  поясу.
 ...лучше  Петрушкина  «собственного»  запаха  или  вечных  обновок,
в  виде  прорванных  локтей.—  Лесков  смешивает  двух  Петрушек:  лакея
Чичикова,  у  которого  был  «какой-то  свой  собственный  запах»  («Мерт¬
вые  души»,  т.  1,  гл.  первая)  и  слугу  Фамусова,  которому  последний
говорит:  «Петрушка,  вечно  ты  с  обновкой,  //  С  разодранным  локтём».
(«Горе  от  ума»,  д.  II,  явл.  1).
 Капуль,  Виктор  (1839—1924)  —  известный  французский  тенор,
с  успехом  гастролировавший  в  России.
 Монахов,  Ипполит  Иванович  (1842—1877)  —  артист  Алексан¬
дринского  театра.
 Челышек  —  завиток.
 Маковский,  Константин  Егорович  (1839—1915)  —  художник,
имевший  в  свое  время  шумный  успех  как  исторический  живописец
и  портретист.
 Кормчая  книга  —  так  называется  в  православной  русской  и  дру¬
гих  славянских  церквах  сборник  правил  церкви  и  государственных,
к  ней  относящихся  узаконений.
 Стр.  338.  Сырокомля,  Владислав  (наст,  имя  Людвик  Кондрато¬
вич,  1823—1862)  —  польский  поэт.
 Заезд  —  см.  прим.  к  стр.  277.
 Стр.  339.  Приклад  —  здесь:  пример.
 Стр.  341.  Казанскою  Его  Матерью  —  т.  е.  Казанской  иконой
Богоматери.
 ...апостолом  Павлом,  повелевшим  слугам  повиноваться  своим  гос¬
подам...—  ссылка  на  Послание  к  Ефесянам,  VI,  5.
 Молокане  —  см.  прим.  к  стр.  177.
 Штундисты  —  см.  прим.  к  стр.  244.
 Лорд  Редсток,  В.  А.  Пашков  —  см.  прим.  к  стр.  11.
 Стр.  342.  ...дьяволы  будут  предъявлять  на  них  «рукописания...»  —
в  православной  символике  —  списки  грехов.
 Говеть  —  см.  прим.  к  стр.  148.
 День  недельный  —  т.  е.  воскресный  (церковнослав.).
 СОШЕСТВИЕ  ВО  АД
 Впервые  —  «Петербургская  газета»,  1894,  16  апреля.
 В  рассказе  в  цитации  из  апокрифа  допущен  ряд  неточностей.
Редакция  оставляет  текст  в  том  виде,  как  он  был  напечатан.  В  цер¬
ковнославянский  текст  в  комментариях  внесены  исправления.
 429

Стр.  344.  «Строгановский  подлинник».—  Строгановская  школа
иконописи  возникла  на  основе  новгородской  после  переселения  на  се¬
вер  выходцев  из  Новгорода,  в  том  числе  богатых  купцов  Строгано¬
вых,  сохранявших  и  развивавших  ее  традиции.
 Аналой  —  особый  столик  с  наклонной  доской,  на  который  кладут
Евангелие,  крест  и  иконы.
 ...гроб,  какого  не  знали  в  Иудее  в  Христово  время...—  Древние
евреи  помещали  мертвых  в  пещерах  и  заваливали  пещеры  камнями.
 ...держась  синоптика,  надо  бы  изображать,  что  ангел  отваливает
«камень  у  двери  гроба».—  Синоптическими  называются  первые
три  Евангелия  —  от  Матфея,  от  Марка  и  от  Луки,  которые,  в  отли¬
чие  от  четвертого  Евангелия  —  от  Иоанна,  близки  между  собой  по
плану  и  по  содержанию,  хотя  каждое  из  них  имеет  свои  существен¬
ные  особенности.  В  данном  случае  имеется  в  виду  апостол  Матфей
(синоптик):  «...Ангел  Господень...  отвалил  камень  от  двери  гро¬
ба...»  (XXVIII,  2).
 Стр.  345.  «Лик  праотцев»  —  здесь:  собрание  праотцев  (церков¬
нослав.).
 Князь  Тьмы  —  дьявол.
 Аггелы  —  злые  духи.
 «Блистание  божества»  —  слова  одного  из  воскресных  тропарей  —
краткого  похвального  песнопения  в  честь  праведника  или  святого.
 «Благоразумный  разбойник»  —  вместе  с  Христом  были  распяты
два  разбойника,  один  из  которых  глумился  над  Ним,  а  другой  ска¬
зал:  «...мы  осуждены  справедливо...  а  Он  ничего  худого  не  сделал.
И  сказал  Иисусу:  помяни  меня,  Господи,  когда  приидешь  в  Царствие
Твое!  И  сказал  ему  Иисус:  истинно  говорю  тебе,  ныне  же  будешь
со  Мною  в  раю»  (Евангелие  от  Луки,  XXIII,  39—43).
 Илья  —  ветхозаветный  пророк.
 Енох  —  ветхозаветный  патриарх.
 Стр.  346.  ...Иоанн  Предтеча  «в  шерсти»...—  Иоанн  Предте¬
ча  (Креститель)  «имел  одежду  из  верблюжьего  волоса»  (Евангелие
от  Матфея,  III,  4).
 «Видев  же  сотник  еже  Иисус  предаде  дух,  прослави  Бога,  глаго¬
ля:  «воистину  сей  человек  праведен  бе».  И  вси  пришедшие  на  позор
сей  видяще  бывающая,  биюще  перси  своя,  возвращахуся  во  Иеруса¬
лим.  Воин  же  Логгин,  прием  копие,  удари  в  ребра  Иисуса,  и  абие
изыде  кровь  и  вода...  Тогда  сотник,  пришед  к  Пилату,  возвести  ему
вся.  И  оскорбе  Пилат  зело,  и  призвав  Иудеи,  вопроси  их...  Они  же,
слышав  сие,  рекоша...  И  се  Иосиф,  иже  от  Аримафея,  сый  потаен
ученик  Иисусов,  прийде  к  Игемону,  моли  его,  да  повелит  сняти  со
креста  тело  Иисусово,  И  повеле  Игемон  ему.  Прияста  же  тело  Иису¬
сово  и  обвиста  его  ризой  и  ароматы,  положиста  Иисуса,  и  привалище
камень  над  двери  гроба».—  «Сотник  же,  видя,  что  Иисус  предал  дух
[Отцу  Своему],  прославил  Бога  и  сказал:  воистину  человек  этот  был
праведник.  И  все,  пришедшие  на  сие  зрелище  и  видевшие  происхо¬
дившее,  бия  себя  в  грудь,  возвращались  в  Иерусалим.  Воин  же
Логгин,  взяв  копье,  ударил  Иисуса  в  ребра,  и  тотчас  истекли  [из
тела]  кровь  и  вода.  ...Тогда  сотник  пришел  к  Пилату  и  обо  всем
 430

поведал  ему.  Пилат  же  весьма  опечалился  и,  призвав  к  себе  иудеев,
спросил  их...  Они  же,  услышав  это,  отвечали...  И  вот  Иосиф  из  города
Аримафеи,  который  был  тайным  учеником  Иисуса,  пришел  к  Игемону
[правителю,  т.  е.  к  Пилату]  и  попросил  его,  чтобы  он  разрешил  снять
с  креста  тело  Иисусово.  И  разрешил  ему  Игемон.  Они  же  [Иосиф
и  Никодим  —  см.  ниже]  взяли  тело  Иисуса,  обвили  его  пеленами
с  благовониями  и  положили  Иисуса  [в  гроб]  и  привалил  [Иосиф]
камень  к  дверям  его»  Логгин  (Лонгин)  —  римский  сотник,  уверо¬
вавший  в  Христа,  проповедовавший  христианство  и  замученный  при
императоре  Тиверии.
 «Иудеи  же,  слышавше,  яко  Иосиф  с  Никодимом  испросиста  тело
Иисусово,  помышляху  убити  я  и  дванадесятих,  такожде  и  других,  иже
свидетелъствоваху  о  Иисусе  пред  Пилатом.  Вси  бо  тогда  быша  вкупе,
последи  же  скрышася  страха  ради  Иудейска  Един  Никодим  токмо
ста  пред  Иудеи,  зане  князь  бе  в  них...»  —  «Иудеи  же,  услышав,  что
Иосиф  с  Никодимом  испросили  тело  Иисуса,  размышляли,  как  бы
убить  их  и  двенадцать  апостолов,  а  также  и  других,  свидетельство¬
вавших  об  Иисусе  перед  Пилатом.  Все  были  тогда  вместе,  но  потом
скрылись  из  страха  перед  Иудеями.  Только  Никодим  остался  с  ними,
ибо  был  одним  из  начальников  их».
 Стр.  347.  Сей  рече  им:  чесо  ради  приидосте  паки  в  сонмище
ныне?  —  Он  [Никодим]  спросил  их:  для  чего  вы  опять  пришли  ныне
в  синагогу?
 «По  сих  же  прииде  Иосиф...  рече:  «учители,  чесо  ради  оскорби¬
стеся  на  мя,  яко  испросих  тело  Иисусово,  и  погребох  в  новом  своем
гробе,  и  камень  возложих  нань?  Мужие  Израильстии,  не  добро  дело
сотвористе  о  праведнице  сем,  но  распясте  Того  —  неповинна  суща.
И  не  раскаястеся  еще  о  гресе  своем  но  и  в  ребра  прободосте  Его?»  —
«Тут  пришел  Иосиф  и  сказал:  учители!  почему  разгневались  вы  на
меня  за  то,  что  я  испросил  тело  Иисусово,  и  похоронил  его  в  новом
своем  гробе  [Иосиф  Аримафейский  похоронил  Христа  у  себя  в  саду,
в  новом  гробе],  и  камень  положил  на  него?  Мужи  Израильские,  злое
дело  совершили  вы  с  праведником  сим  и  распяли  Его,  неповинного.
И  всё  еще  не  раскаялись  в  грехе  своем,  но  пронзили  Ему  ребра?»
 «Слышав  сие,  Иудеи  яша  Иосифа  и  затворища  в  темницу.  ...Заут¬
ра  же  глаголаху  ему:  виждь,  яко  днесь  злыя  приидут  на  тя,  смер¬
ти  же  не  имаши  вкусити  ныне,  зане  суббота  настоит:  по  сей  же
(т.  е.  после  шабаша)  умертвим  тебя  и  тело  твое  зверем  предадим.
Отвещав  Иосиф,  глаголя  им:  Той,  Егоже  вы  распясте  на  кресте,
силен  есть  изъяти  мя  от  рук  ваших.  Не  бо,  яко  Пилат  буду  вам.  Той
бо  и  без  обрезания  плотского,  но  во  обрезании  сердца  своего,  очистися
от  греха,  умыся  прямо  солнцу,  глаголя:  чист  есмь  от  крови  правед¬
ника  сего,  вы  узрите».—  «Услышав  это,  Иудеи  взяли  Иосифа  и  поса¬
дили  в  тюрьму.  А  утром  сказали  ему:  смотри,  сегодня  плохо  тебе
придется,  смерти  же  не  примешь  ныне,  ибо  настала  суббота  [в  суб¬
боту  у  евреев  запрещено  делать  любое  дело]:  а  после  [т.  е.  после  суб¬
ботнего  праздника,  дня  молитв]  умертвим  тебя  и  тело  твое  бросим
зверям.  Иосиф  же  отвечал  им:  Тот,  Кого  вы  распяли  на  кресте,
может  спасти  меня  от  рук  ваших.  Ибо  не  буду  для  вас  Пилатом.  Тот
 1  Здесь  и  далее  перевод  с  церковнославянского.
 431

и  без  обрезания  плотского  [т.  е.  без  обрезания  крайней  плоти  по  древ¬
нееврейскому  закону;  Пилат  же  был  римлянин],  но  во  обрезании
сердца  своего  очистился  от  греха,  умыл  руки  перед  солнцем  и  сказал:
смотрите,  чист  я  от  крови  праведника  сего».
 «Слышавше  же  Иудеи  словеса  сии,  исполнишася  ярости  зело  и,
емше  его,  всадиша  в  темницу,  и,  затворивше,  утвердиша  печатьми
и  стражу  поставиша.  На  утрие  же  князи  и  старцы  людстии,  собра¬
шеся  в  сонмищи,  совет  сотвориша,  яко  да  лестию  убиют  Иосифа.  И
шедше,  отверзоша  темницу  и  не  обретоша  Иосифа  тамо,  печатем  же
целым  и  дверем  затворенным  сущим.  И  уже  ктому  не  смеяху  на  иных,
возложити  рук,  бояхубося».—  «Иудеи  же,  услышав  сии  слова,  испол¬
нились  великой  ярости  и,  взяв  его,  посадили  в  тюрьму  и,  заперев
[двери],  наложили  печати  и  поставили  стражу.  А  утром  начальники
и  старейшины  народа,  собравшись  в  синагоге,  стали  держать  совет,
как  бы  им  обманом  убить  Иосифа.  И  пошли  они,  отворили  тюрьму,
но  не  нашли  там  Иосифа,  печати  же  были  целы  и  двери  заперты.
И  впредь  уже  не  осмеливались  брать  других,  ибо  боялись».
 Стр.  348.  «Еще  же  сидящим  им  на  сонмищи  и  судящим  о  Иоси¬
фе,  се  воины  приидоша  от  кустодии  и  глаголюще:  яко  стерегущим  нам
гроб,  абие  гром  бысть  велик,  и  се  ангел  Господень  сниде  с  небесе
и  отвали  камень  от  двери  гроба,  и  седе  на  нем,  бяше  лице  его  якожи
молния,  и  от  страха  его  быхом  яко  мертви,  и  слышахом  его  глаголю¬
ща  женам,  яже  приидоша  помазати  тело  Иисусово  и  стояху  у  гроба,
...Глагола  им  ангел:  не  ужасайтеся,  Иисуса  ищете  Назарянина  распя¬
того;  несть  зде,  но  воста.  Приидите  и  видите  место,  идеже  лежаша
Господь  и  шедше  рцыте  учеником  Его  и  Петрови,  отвергшемуся  Его,
да  не  в  горшую  печаль  прииде,  зане  сей  Петр,  внегда  отрещися  ему
от  Него,  плакав  горько,  не  ядый,  не  пияй  даже  доселе.  Слышав  же
Петр,  возрадовася  зело,  тече  ко  гробу  и  Иоанн  с  ним.  ...Пришед  же
и  Петр  ко  гробу  и  приник  виде  ризы  едины  лежаща  и  сударь».—
«Когда  они  сидели  в  синагоге  и  рассуждали  об  Иосифе,  пришли  воины
от  стражи  [стерегшей  тело  Христово]  и  сказали:  когда  мы  стерегли
гроб,  был  сильный  гром,  и  ангел  Господень  сошел  с  небес,  и  отвалил
камень  от  двери  гроба,  и  сел  на  него,  лицо  же  его  было,  как  молния,
мы  же  от  страха  чуть  не  умерли  и  услышали,  что  говорил  он  жен¬
щинам,  пришедшим  помазать  тело  Иисусово  и  стоявшим  у  гроба
...Сказал  же  им  ангел:  не  ужасайтесь,  вы  ищете  распятого  Иисуса
Назарянина;  Его  нет  здесь,  Он  воскрес.  Подойдите  и  увидите  место,
где  лежал  Господь,  и  скажите  ученикам  Его  и  Петру,  отрекшемуся
от  Него,  чтобы  он  не  впал  в  еще  горшую  печаль,  ибо  Петр  сей,  когда
отрекся  от  Него,  плакал  горько  и  не  ел  и  не  пил  даже  доселе.
Петр  же,  услышав  это,  весьма  обрадовался,  побежал  ко  гробу,  и
Иоанн  с  ним.  ...Подбежал  и  Петр  ко  гробу  и,  приникнув  к  нему,
увидел,  что  лежат  одни  пелены  и  плат».
 «Реша  же  Иудее:  кто  суть  жены,  имже  глаголаше  ангел?  Отве¬
щаша  же  воины,  реша,  не  вемы».—  «Иудеи  сказали:  кто  эти  женщины,
с  которыми  говорил  ангел?  Воины  же  сказали  в  ответ:  не  знаем».
 ...«толико  знамение  видевше  о  человеце  сем,  еще  ли  не  уверовасте
Ему?  И  паки  слышахом  яже  о  Иосифе,  яко  и  того  затвористе  в  тем¬
нице  и  двери  утвердисте  утверждением  крепче,  и  се  не  обретосте  его
 432

в  темнице,  дайте  нам  Иосифа,  и  дамы  вам  Иисуса».—  «...столько  зна¬
мений  видели  вы  о  человеке  сем,  и  все  еще  не  уверовали  в  Него?
Слышали  мы  также  и  об  Иосифе,  которого  вы  посадили  в  тюрьму
и  двери  заперли  на  крепкие  замки,  и  вот  не  Нашли  его;  отдайте  нам
Иосифа,  а  мы  отдадим  вам  Иисуса».
 Синедрион  —  судилище.
 «Глаголаша  Иудее:  дадите  вы  первее  Иисуса  нам  Воины  же  отве¬
щаша,  глаголя:  ни,  но  вам  достоит  первее  дати  нам  Иосифа,  днесь  бо
истязуете  ны  об  Иисусе  недоведомем,  сами  же  не  весте,  како  Иосиф
изведе  из  темницы:  убо  и  мы  не  вемы,  како  Иисус  воскресе,  изыде
из  гроба  и  невидим  бысть,  такожде  и  жены  невидимы  быша...»  —
«Иудеи  сказали:  сперва  вы  отдайте  нам  Иисуса.  Воины  же  сказали
в  ответ:  нет,  это  вы  должны  сперва  отдать  нам  Иосифа,  вы  сегодня
спрашиваете  нас  о  непостижимом  Иисусе,  а  сами  не  знаете,  как
Иосиф  изведен  из  тюрьмы:  значит,  и  мы  не  знаем,  как  Иисус  вос¬
крес,  вышел  из  гроба  и  стал  невидим;  так  и  женщины  были  неви¬
димы...»
 Стр.  348—349.  «Глаголаху  Иудее,  яко  отъиде  Иосиф  во  свояси,
во  град  Аримафейский.  Отвещаху  же  воины,  глаголя:  яко  и  Иисус,
востав,  отъиде  в  Галилею,  якоже  ангел,  отваливый  камень  от  двери
гроба,  глагола  женам».—  «Иудеи  сказали,  что  Иосиф  отправился
к  себе,  в  город  Аримафею.  Воины  же  сказали  в  ответ:  так  и  Иисус,
воскреснув,  отправился  в  Галилею,  как  это  сказал  женщинам  ангел,
отваливший  дверь  от  гроба».
 Стр.  349.  «Тогда  Иудее...  убояхуся,  зело  и  глаголаху:  аще  услы¬
шано  будет,  слово  сие  о  Иисусе,  яко  воста  от  мертвых,  во  всем  мире
людие  имут  веру  Ему  и  уверуют  в  Онь,  и  будем  посрамлены  от  всех,
и  поношение  будет  на  нас  от  сынов  Израилевых  во  веки.  И  совет
сотворше,  собраша  сребреники  довольны,  даша  воином  и  заповедаша
им  с  кАятвою  никомуже  реши,  яко  воскресе  Господь,  но  токмо  глаго¬
лите:  яко  нам,  спящим,  приидоша  ученики  Иисусовы  и  украдоша  тело
Его.  И  аще  услышано  будет  сие  у  Игемона,  яко  мзду  приясте  от  нас,
мы  умолим  его  и  вас  беспечальны  сотворим.  Они  же,  вземши  среб¬
ренники  от  Иудей,  рекоша,  якожи  наущени  быша  от  них».—  «Тогда
Иудеи...  очень  испугались  и  сказали:  если  услышано  будет  слово  сие,
что  Иисус  воскрес  из  мертвых,  люди  во  всем  мире  обретут  веру
в  Него  и  поверят  в  Него,  а  мы  будем  посрамлены  от  всех  и  будут
поносить  нас  сыны  Израилевы  в  веках.  И,  посоветовавшись,  собрали
много  сребреников,  дали  воинам  и  под  клятвой  обязали  их  никому
не  говорить,  что  воскрес  Господь,  а  говорите,  мол,  только,  что,  де¬
скать,  когда  мы  спали,  пришли  ученики  Иисуса  и  украли  тело  Его.
А  если  Игемон  услышит,  что  вы  взяли  от  нас  мзду,  мы  его  уговорим
и  сделаем  так,  что  вреда  вам  не  будет.  Они  же,  взяв  у  Иудеев  среб¬
реники,  говорили  всё  так,  как  те  наущали  их».
 «Священник  же  некий  именем  Финес  и  Адда  учитель  и  Исайя
Левит,  приидоша  от  Галилеи  во  Иерусалим  и  поведаша  архиереем
и  старцем,  яко  видеша  Иисуса  на  горе,  нарицаемей  Елеон,  и  с  ним
единадесятих  ученик  Его,  и  учаше  их».  «По  сих  же  отступи  Иисус
от  них,  благослови  я  и  вознесеся  на  небо.  И  се  юноши  два,  светом
страшным  одеяна,  стаста  пред  народом,  глаголюще:  мужие  Галилей-
 4П

стии,  что  стоите  зряще  на  небо:  им  же  образом  видесте  Его  грядуща
на  небо,  такожде  паки  приидет  судити  миру».—  «Некий  священник
по  имени  Финес,  и  Адда-учитель  и  Исайя-Левит  [младший  священ¬
нослужитель]  пришли  из  Галилеи  в  Иерусалим  и  рассказали  перво¬
священникам  и  старейшинам,  что  они  видели  Иисуса  на  горе  Елеон¬
ской,  и  с  ним  одиннадцать  учеников  Его  [Иуда  к  тому  времени  уже
повесился],  и  Он  учил  их».  «Потом  Иисус  отступил  от  них,  благосло¬
вил  их  и  вознесся  на  небо.  И  тут  два  юноши,  одетые  страшным  све¬
том,  стали  перед  народом  и  сказали:  мужи  Галилейские,  что  вы  стоите
и  смотрите  на  небо?  Вы  видели,  каким  образом  Он  ушел  на  небо;  та¬
ким  же  образом  придет  Он  снова,  чтобы  судить  мир».
 Стр.  349—350.  «Тогда  глаголаху  архиереи  и  старцы:  заклинаем
вас  Богом  живым,  рцыте:  аще  воистину  тако  бысть,  якоже  глаголете?
Они  же  реша:  жив  Господь  Бог,—  якоже  видехом,  тако  и  возвестихом
вам.  Тогда  архиереи  и  старцы,  вземше  писания,  закляша  никому  же
возвестить  сего  и  давше  сребреники,  повелеша  извести  я  даже  до
Вифлеема...  И  отъидоша  кийждо  во  свояси».—  «Тогда  первосвящен¬
ники  и  старейшины  сказали:  заклинаем  вас  Богом  живым,  ответьте:
правда  ли  было  так,  как  вы  говорите?  Они  же  ответили:  жив  Господь
Бог,—  что  мы  видели,  то  и  рассказали  вам.  Тогда  первосвященники
и  старейшины,  взяв  Писание,  взяли  с  них  клятву,  что  они  никому
этого  не  расскажут,  и,  дав  им  сребреники,  повелели  им  уйти  аж  в  Виф¬
леем...  И  каждый  отправился  восвояси».
 Стр.  350.  «Тогда  совет  сотвориша  архиереи  Анна  и  Каиафа,  уте¬
шающе  их,  и  глаголаша:  что  скорбите,  сия  вси  глаголы  лжа  суть.
Ученицы  бо  Его  купиша  от  воин  тело  Его  и  наустиша  я  рещи:  яко
ангел  с  небеси  сниде  и  отвали  камень  от  дверей  гроба:  и  сотвориша
тако».—  «Тогда  устроили  совет  первосвященники  Анна  и  Каиафа
[первосвященник  Каиафа  и  тесть  его  Анна,  ярые  враги  Христа,  на¬
стаивали  на  том,  чтобы  погубить  Его],  утешали  их  и  говорили:  что  вы
скорбите,  все  эти  рассказы  сплошная  ложь.  Его  ученики  купили  у  вои¬
нов  тело  Его  и  навнушили  им  говорить,  что  сошел  ангел  с  неба
и  отвалил  камень  от  двери  гроба;  а  те  так  и  сделали».
 «Но  Никодим  ста  посреде  и  рече  им:  право  ли  глаголете,  николи
слышаста  людей  сих,  пришедших  от  Галилеи,  и  не  помниста  ли,  еже
они  возвестиша  нам?  аз  же  повем  вам,  яко  праведнии  мужие  тии  и
возвестиша,  еже  видеша  о  Иисусе,  яко  сущу  Ему  на  горе  Елеонстей
со  ученицы  Своя,  вознесся  на  небо.  Точию  не  вемы,  тако  ли,  яже
и  о  Исаии  пишется?  яко  с  плотию  взят  бысть  на  небо,  или  духом
взятся  Иисус  и  отнесен  на  гору,  темже  убо  подобает  нам  послати
и  поискати  о  Нем  по  всей  стране».—  «Но  Никодим  стал  среди  них
и  сказал  им:  правду  ли  вы  говорите,  что  никогда  не  слышали  речи
людей  этих,  пришедших  из  Галилеи,  и  что  не  помните,  что  они  вам
возвестили?  я  же  скажу  вам,  что  они  праведные  люди,  возвестившие
вам,  что  видели  Иисуса,  когда  был  Он  на  горе  Елеонской  с  учениками
Своими  и  вознесся  на  небо.  Только  мы  не  знаем,  так  ли,  как  и  у
Исаии  пишется,  во  плоти  ли  был  взят  на  небо  Иисус  или  духом
отнесен  на  гору;  поэтому,  следовательно,  мы  должны  послать  [людей]
по  всей  стране  расспрашивать  о  нем».
 «Тогда  послаша  мужей  от  среды  своея  и  возвращшеся  тии,  гла¬
голюще:  яко  нигде  же  не  обретохом  Иисуса;  бывшим  нам  во  Арима-
 434

феи,  обретохом  Иосифа.  Иудее  же,  слышавше  сия,  возрадовахуся
радостию  велию».—  «Тогда  они  послали  мужей  из  своей  среды;  те,
возвратившись,  сказали:  мы  нигде  не  нашли  Иисуса,  но,  когда  мы
были  в  Аримафее,  нашли  Иосифа.  И,  услышав  это,  Иудеи  возрадова¬
лись  радостью  великою».
 Стр.  350—351.  «Иудее  послание  написаша  [к  Иосифу]  с  молением
великим,  глаголюще:  мир  ти  и  дому  твоему:  согрешихом  пред  Богом
и  пред  тобою,  честнейший  Иосифе.  Зле  бо  в  темницу  всадихом  тя.  И
ныне  молимтися:  потщися  и  прииди  паки  во  Иерусалим.  Се  бо  раска¬
яхомся  о  тебе».  «Потом  избравше  от  среды  своея  седмь  мужей  чест¬
нейших,  ихже  и  сам  Иосиф  любляше,  послаша  их,  глаголюще:  идите
днесь  ко  Иосифу,  и  аще  приемлет  от  вас  писание  наше,  ведите,  яко
паки  приидет  семо,  аще  ли  же  ни,  ведите,  яко  озлобих  на  ны  и  уже
не  ктому  возвратится  во  град  наш.  Вы  же  целовавше  его  возвратитеся
с  миром,  и  благословивше  отпустиша  я  в  путь  их».  «Послы  приидоша
ко  Иосифу,  поклонишася  ему  и  реша:  мир  ти  и  всему  дому  твоему
буди  во  веки.  И  отвеща  Иосиф,  рече:  вам  мир,  пришедшим  издалеча,
и  всем  людем  Израилевым».—  «Иудеи  написали  письмо  [Иосифу]  с  ве¬
ликой  просьбой  такими  словами:  мир  тебе  и  дому  твоему;  согрешили
мы  перед  Богом  и  перед  тобою,  честнейший  Иосиф.  Ибо  худо  мы
поступили,  посадив  тебя  в  тюрьму.  И  теперь  умоляем  тебя:  поскорее
снова  приди  в  Иерусалим.  Мы  раскаялись,  что  так  поступили  с  то¬
бой».  «Потом  выбрали  среди  своих  семь  мужей  честнейших,  которых
и  сам  Иосиф  любил,  и  послали  их  к  нему,  сказав:  идите  сегодня  же
к  Иосифу,  и  если  он  примет  от  вас  послание  наше,  узнайте,  придет  ли
он  снова  сюда,  если  же  нет,  узнайте,  зол  ли  он  на  нас  и  больше  уже
не  придет  во  град  наш.  Вы  же,  приветствовав  его,  возвращайтесь
с  миром,  и,  благословив  их,  отпустили  их  в  дорогу».  «Послы  пришли
к  Иосифу  и,  поклонившись  ему,  сказали:  да  пребудет  мир  во  веки
с  тобою  и  с  домом  твоим.  Иосиф  же  ответил  им:  мир  и  вам,  пришед¬
шим  издалека,  и  всем  людям  Израилевым».
 Стр.  351.  «Вземшу  же  послание  Иосифу  и  прочетшу  е,  облобыза
написанное  и  благослови  Бога,  рече:  благословен  Господь  Бог  мой,
Иже  посла  ангела  Своего  и  покры  мя  крылами  благости  Своея».—
«Иосиф  же,  взяв  послание  и  прочитав  его,  облобызал  написанное  и
благословил  Бога  и  сказал:  благословен  Господь  Бог  мой,  пославший
ангела  Своего  и  покрывший  меня  крылами  благости  Своей».
 «Тогда  уготова  Иосиф  трапезу,  и  ядоша  и  пиша,  и  почиша  даже
до  утра.  Восставшим  же  им  повеле  Иосиф  уготовати  в  путь  осла  и
всед  на  не  отъиде  в  путь  свой  во  Иерусалим.  И  бысть,  егда  вхож¬
даше  во  Иерусалим,  изыдоша  Иудее  во  сретение  его  глаголюще:  мир
ти,  господине  Иосифе,  Иосиф  же,  целовав  их,  рече  им:  буди  и  вам
мир».—  «Тогда  Иосиф  уготовал  трапезу,  и  они  ели  и  пили  и  спали  до
самого  утра.  Когда  же  они  встали,  Иосиф  приказал  оседлать  ему
осла,  сел  на  него  и  отправился  в  Иерусалим.  А  когда  он  въезжал
в  Иерусалим,  Иудеи  вышли  к  нему  навстречу  и  сказали:  мир  тебе,
господин  Иосиф,  Иосиф  же,  приветствуя  их,  сказал:  да  пребудет  мир
и  с  вами».
 «Глагола  Иосиф:  мужие  братие!  ведомо  вам  буди,  яко  в  день
той,  внегда  затвористе  мя,  пребых  тамо  чрез  всю  нощь  и  день  суб¬
ботный,  даже  до  другия  нощи.  О  полунощи  же...  стоящу  ми  на  мо-
 435

литве,  се  верх  темницы,  в  ней  же  вех,  взятся  от  места  своего,  и  отъят¬
ся  от  четырех  угл,  и  видех  свет  пред  очима  моима,  и  пристрашен  бых
аз,  и  падох  на  землю,  и  воззрев,  видех  пред  собою  стояща  мужа,  и
Той  взят  мя  за  руку  и  постави  на  нозе  моя,  и  изведе  из  темницы.
Тогда  облобызав  мя,  рече:  не  бойся,  Иосифе,  и  возведи  очи  твоя  и
виждь,  Кто  есть  глаголяй  с  тобою.  И  пристрашен  бых  аз,  мняще  дух
видети,  и  рех  ему:  кто  ecu,  Господи:  Илия  ли  или  един  от  пророк?
И  отвеща  миглаголя:  несмь  Илия,  ни  пророк,  но  Иисус  Христос;  Его
же  испросил  ecu  у  Пилата  на  погребение».—  «Иосиф  сказал: 	мужи
 братья!  Да  будет  вам  известно,  что  в  тот  день,  когда  вы  заключили
меня  в  тюрьму,  я  пробыл  там  всю  ночь  и  день  субботный  вплоть  до
следующей  ночи.  В  полночь  же...  когда  я  стоял  на  молитве,  крыша
тюрьмы,  в  которой  я  пребывал,  снялась  с  места  и  отделилась  от  че¬
тырех  углов,  и  увидел  я  свет  перед  глазами  моими  и  устрашен  был,
и  упал  на  землю,  и  увидел  пред  собою  мужа,  а  Он  взял  меня  за  руку,
поставил  на  ноги  и  вывел  из  тюрьмы.  И,  облобызав  меня,  сказал:
не  бойся,  Иосиф,  подними  глаза  и  посмотри,  Кто  говорит  с  тобою.
И  устрашился  я,  думая,  что  вижу  духа,  и  спросил:  кто  Ты,  Господи?
Илия  или  один  из  пророков  [авторов  библейских  книг]?  И  Он  отве¬
тил  мне  такими  словами:  Я  не  Илия  и  не  пророк,  а  Иисус  Христос,
Которого  ты  испросил  у  Пилата  для  погребения».
 Стр.  352.  «...вкусите  от  брашен  и  укрепитеся,  яко  суббота  заутра
есть»...—  «...примите  пищу  и  подкрепитесь,  ибо  завтра  суббота...»  —  в
субботу  у  евреев  запрещается  даже  приготовление  пищи.
 «Внемлите,  еже  реку  вы!  ...  весте  Симеона,  иже  срете  в  церкви  и
принят  Иисуса  на  руку  свою,  младенца  суща.  ...Тецыте  убо  ныне  и
видите,  яко  гробы  его  отворена  есте...»  —  «Послушайте,  что  я  скажу
вам!  ...вы  знаете  Симеона,  который  встретил  в  храме  Иисуса  —  мла¬
денца  и  взял  его  на  руки.  ...Идите  скорее  и  увидите,  что  гробы  его
открыты...»
 Семо  —  сюда.
 Гамалиил  —  см.  прим.  к  стр.  107.
 ...с  клятвою  возвестите  нам,  яко  воскресоста?..—  под  клятвой  рас¬
скажите  нам,  как  вы  воскресли?
 «Идоша  же  во  Аримафею  и  обретоша  я  коленопреклоненна  моля¬
щася,  и  объемше  и  целовавше,  ведоша  во  Иерусалим  в  Церковь.  За¬
твориша  же  двери,  приемша  скрижали  Господни,  возложиша  на  ня...
и  реша:  рцыте  ныне:  аще  веруете,  яко  Иисус  воскреси  вы  от  мерт¬
вых,  возвестите  убо  нам:  еже  видеста  и  како  воскресоста?  Кариин  же
и  Лектий...  слышавше  сия,  трепетна  быста,  и  воздохнув  и  воззрев  на
небо,  вообразиста  персты  своима  знамение  креста,  на  языку  своего
рекоста:  дадите  хартию  нама,  и  напишем  еже  вема.  Они  же  даша  има
и  возсед  писаста».—  «Они  пошли  в  Аримафею,  нашли  их  молящимися
коленопреклоненно  и,  обняв  и  поцеловав,  повели  в  Иерусалим,  в  Цер¬
ковь.  Затворив  же  двери,  взяли  скрижали  Господни,  возложили  на
них...  и  сказали:  ответьте  сейчас:  если  веруете,  что  Иисус  воскресил
вас,  поведайте  нам,  что  вы  видели  и  как  воскресли?  Кариин  же  и
Лектий,  услышав  это,  вострепетали  и,  вздохнув  и  посмотрев  на  небо,
сложили  пальцы  для  крестного  знамения  и  сказали  на  своем  наречии:
дайте  нам  хартии,  и  мы  напишем  то,  что  знаем.  Те  дали  им,  и  они
сели  и  написали».
 436

Скрижали  Господни  —  две  доски,  на  которых  были  написаны  де¬
сять  заповедей,  данные  Богом  Моисею.
 Адонаи  —  одно  из  имен  Бога.
 Хартия  —  бумага,  пергамент.
 Стр.  353.  «Седящим  нам  всем  со  отцы  нашими  в  преисподнях
ада,  во  тме  кромешней,  се  внезапу  свет,  яко  свет  солнца  и  луч,  яко
луч  огня  облиста  ны...»  —  «Все  мы  с  отцами  нашими  сидели  в  преис¬
подней,  во  тьме  кромешной,  и  вдруг  свет,  подобный  свету  солнечно¬
му,  и  луч,  подобный  лучу  огненному,  озарил  нас...»
 ...«сей  есть  свет  Отца  и  Сына  Божия,  якоже  предрекох,  сый  на.
земли  в  животе  моем».—  «Это  свет  Отца  и  Сына  Божия,  о  котором  я
пророчествовал,  когда  жил  на  земле».
 ...«аз  есмь  глас  вопиющего  в  пустыни  —  Иоанн  Креститель  и  про¬
рок  Вышняго.  Аз  видех  Иисуса  грядуща  ко  мне  и  рекох  о  Нем  Духом
Святым:  се  Агнец  Божий,  вземляй  грехи  мира,  темже  и  ныне  предте¬
кох  Ему  и  снидох  возвестити  вам,  яко  во  славе  Сын  Божий  снидет  с
высоты  Своея  семо».—  «Я  глас  вопиющего  в  пустыне  —  Иоанн  Кре¬
ститель  [Предтеча]  и  пророк  Всевышнего.  Я  увидел  Иисуса,  идущего
ко  мне,  и,  по  наитию  Духа  Святого,  сказал  о  Нем:  вот  Агнец  Божий,
взявший  на  Себя  грехи  мира;  потому  и  ныне  предшествую  Ему  и  со¬
шел  сюда  возвестить  вам,  что  Сын  Божий  во  славе  сойдет  сюда  с  вы¬
соты  Своей».
 ...«призва  [Адам]  Сифа  сына  своего  глаголя  ему:  шед  возвести
сыновом  твоим  патриархом  и  пророком  вся,  иже  слышал  ecu  от  ар¬
хангела...  внегда  болящу  ми,  послах  тя  ко  вратом  рая  испросите  по¬
мазание  на  главу  мою».—  ...  «призвал  [Адам]  Сифа,  сына  своего  и
сказал  ему:  поди  и  поведай  сыновьям  твоим  патриархам  и  пророкам
все,  что  ты  слышал  от  архангела...  когда  я  болен,  я  послал  тебя  к
вратам  рая  попросить  помазания  на  главу  мою».
 Стр.  353—354.  ...«приступи  [Сиф]  к  патриархом  и  пророком  и
глагола  им:  аз  есмь  Сиф.  Се  ангел  Господень  явися  мне,  глаголя:  Си¬
фе,  да  не  пролиеши  ныне  слез  пред  Господем,  не  дастся  бо  тебе  елей
милосердия,  во  еже  помазати  главу  отца  твоего,  в  болезни  суща:
несть  бо  возможно  сие,  последи  же  имеет  быти,  внегда  скончаются
лета  пять  тысящи  пять  сот.  Тогда  возлюбленный  Сын  Божий  при¬
идет  на  землю  возвести  Адама  и  воскресити  с  ним  телеса  умерших».—
...  «подошел  Сиф  к  патриархам  и  пророкам  и  сказал  им:  я  Сиф.  ...Ан¬
гел  Господень  явился  мне  и  сказал:  Сиф,  не  проливай  слез  пред  Гос¬
подом,  не  получишь  ты  елея  милосердия,  чтобы  помазать  главу  боль¬
ного  отца  твоего:  это  невозможно,  это  должно  быть,  когда  пройдут
пять  тысяч  и  пятьсот  лет.  Тогда  возлюбленный  Сын  Божий  придет
на  землю,  чтобы  поднять  [падшего]  Адама  и  воскресить  с  ним  тела
умерших».
 Стр.  354.  Пророк  и  царь  Давид...  возгласив:  «...изведе  я  из  тмы
и  сени  смертныя,  и  врата  медныя  руши  и  вереи  железныя  сломи».—
Псалом  106,  14,  16.
 «...Возмите  врата  князи  ваша  и  возмитеся  врата  вечная,  се  бо
входит  Царь  славы».—  «Поднимите,  врата,  верхи  ваши,  и  подними¬
тесь,  двери  вечные,  и  войдет  Царь  славы»  (Псалом  23,  7).
 Кто  есть  сей  Царь  славы?...—  Господь  силен  в  брани,  Той  есть
Царь  славы».—  Псалом  23,  8.
 437

«Прискорбна  есть  душа  моя  даже  до  смерти».—  «Душа  Моя  скор¬
бит  смертельно»  (Евангелие  от  Матфея,  XXVI,  38).
 «Се  аз  готов  есмь  прияти  Иисуса  Назарянина  Иже  непщева  Себе
на  земли  Сыном  Божиим  быти».—  «Я  готов  принять  Иисуса  Назаря¬
нина  [из  Назарета  была  родом  Богоматерь],  Который  на  земле  выду¬
мал,  что  Он  Сын  Божий».
 Стр.  355.  «...не  Сей  ли,  Иже  Лазаря  воздвиже  четвероднев¬
на...?»  —  «...не  Он  ли  воскресил  Лазаря  на  четвертый  день  [после
смерти]?»  —  О  воскрешении  Лазаря  рассказано  в  Евангелии  от  Иоан¬
на,  XI.
 Отец  земнородных  —  Адам.
 Стр.  356.  «...вси...  иже  осуждени  быша  преступлением  заповеди,
еже  о  древе...»  —  «...все...  кто  был  осужден  за  то,  что  преступили  за¬
поведь  о  древе»  —  т.  е.  вкусили  плода  от  запретного  древа  познания
добра  и  зла  (Бытие,  III).
 «Воспойте  Господеви  [Господу]  песнь  нову...  Слава  сия  будет
всем  преподобным  Его»  —  Псалом  149,  1,  9.
 Антифоны  —  песнопения,  исполняемые  двумя  хорами  поочередно.
 ...«изшел  ecu  во  спасение  людий  Твоих,  спасти  помазанныя
Твоя»  —  «Ты  выступаешь  для  спасения  народа  Твоего,  для  спасения
помазанного  Твоего»  —  Книга  пророка  Аввакума,  III,  13.
 «Благословен  грядый  [идущий,  шествующий]  во  имя  Господне»  —
Евангелие  от  Матфея,  XXI,  9.
 Стр.  357.  Фесвитянин  —  житель  города  Фесвы.
 Рамо  —  см.  прим.  к  стр.  285.
 Зрак  разбойника  имый  —  имеющий  облик  разбойника.
 Живот  —  жизнь.
 Стр.  358.  «Вниде  Пилат  в  церковь  и  собрав  архиереи  и  книжни¬
ки,  повеле  заключити  двери  и  глагола:  увидев,  яко  имаше  книгохрани¬
тельницу  церковную,  сего  ради  заклинаю  вы  Богом  отец  ваших,  не  со¬
кройте  правды  от  мене,  рцыте  ми,  еда  ли  в  Писании  обретаете,  яко
Иисус,  Егоже  распясте,  Сын  Божий  бе?  Тогда  повелеста  Анна  и  Каи¬
афа  изыти  из  церкви  всем,  и  заключивше  двери,  рекоста  Пилату:  егда
распяхом  Иисуса,  не  ведехом  Его  Сына  Божия  быти,  мняще  яко  вол¬
хвовании  знамения  творяше.  Таже  по  смерти  Его  поискахом  еже  со¬
дела;  и  обретохом  свидетелей  мнозех  от  колена  нашего,  иже  видевша
Его  жива  по  страдании  и  смерти;  и  сами  видехом  двою  свидетелю,
ихже  воскреси  Иисус  от  мертвых.  ...обычай  же  имамы  на  всякое  пето
искати  от  Писаний  свидетельства  Божия,  и  обретохом  в  первой  книзе
толкований,  яко  глагола  архангел  третьему  сыну  Адама,  яко  по  пяти
тысящах  и  пятистах  летех  имать  приити  с  небесе  возлюбленный  Сын
Божий  Христос;  и  разумехом,  яко  Той  есть  Бог  Израилев».—
«Пилат  вошел  в  церковь  и,  собрав  первосвященников  и  книжников,
приказал  закрыть  двери  и  сказал:  увидел  я  у  вас  книгохранительницу
церковную;  поэтому  заклинаю  вас  Богом  отцов  ваших,  не  скройте  от
меня  правды  и  скажите  мне,  говорится  ли  в  Писании,  что  Иисус,  Ко¬
торого  вы  распяли,  был  Сын  Божий?  Тогда  Анна  и  Каиафа  приказа¬
 438

ли  всем  выйти  из  церкви  и,  заперев  двери,  сказали  Пилату:  когда  мы
распяли  Иисуса,  мы  не  знали,  что  Он  Сын  Божий,  думая,  что  Он
колдовством  чудеса  творит.  А  после  смерти  Его  расспросили  о  том,
что  Он  содеял;  и  нашли  свидетелей  многих  из  колена  нашего,  кото¬
рые  видели  Его  живым  после  страданий  и  смерти;  и  сами  мы  свидели
двух  свидетелей,  которых  Иисус  воскресил  из  мертвых.  ...у  нас  есть
обычай  каждый  год  искать  в  Писании  свидетельства  Божии,  и  нашли
мы  в  первой  книге  толкований  [Писания],  что  архангел  сказал  треть¬
ему  сыну  Адама  [Сифу],  что  через  пять  тысяч  и  пятьсот  лет  должен
сойти  с  небес  возлюбленный  Сын  Божий  Христос;  и  поняли,  что
Он  Бог  Израилев».
 Церковная  реформа  —  замена  патриаршества  Синодом  (см.  прим.
к  стр.  142).
 «Фрязьские  [фряжские]  мастера»  —  т.  е.  итальянские  (устар.).
 Стр.  358.  Митрополит  Антоний  Семашко  —  Лесков  имеет  в  виду
митрополита  Литовского  и  Виленского  (Семашко;  1798—1868),  глав¬
ного  деятеля  по  воссоединению  униатов  с  православной  церковью.
 Е.  Любимова
 ИЗ  ПРОИЗВЕДЕНИЙ,
 ВКЛЮЧЕННЫХ  В  ОПУБЛИКОВАННЫЙ
ПРИ  ЖИЗНИ  АВТОРА
ВАРИАНТ  VI  ТОМА
 БЕССТЫДНИК
 Впервые  Н.  С.  Лесков.  Собрание  сочинений,  т.  6,  СПб.,  1890.
Писатель,  после  запрещения  духовной  цензурой  6  тома  Собрания
сочинений,  включил  этот  рассказ  в  новый,  разрешенный  к  печати,
состав  тома.
 В  ранней  редакции  рассказ  назывался  «Морской  капитан  с  сухой
Недны.  Рассказ  entre  chien  et  loup.  (Из  беседы  в  кают-компании)»  и
был  Лесковым  напечатан  в  «Сборнике  морских  статей  и  рассказов»,
выходившем  в  качестве  приложения  к  журналу  «Яхта.  Листок  для  лю¬
бителей  морского  дела»  за  февраль  и  март  1877  г.
 Стр.  361.  Степан  Александрович  Хрулев  (1807—1870)  —  генерал,
герой  Севастопольской  обороны  в  Крымскую  кампанию  1854—1855  гг.
Выведен  Лесковым  также  в  рассказе  «Смех  и  горе»  под  своей  настоя¬
щей  фамилией  (см.  т.  5  наст.  издания).
 ...«и  приписывали  и  отписывали  они  мелом  и  так  занимались  де¬
лом»—  неточная  цитата  из  эпиграфа  к  первой  главе  «Пиковой  дамы»
 А. 	С.  Пушкина.
 Дискурс  (франц.  discours)  —  рассуждение.
 «Изнанка  Крымской  войны».—  Под  этим  заглавием  в  «Военном
сборнике»  за  1858  год  в  №№  1,  2  и  4  были  напечатаны  три  статьи
видного  военного  деятеля  Н.  Н.  Обручева,  разоблачавшие  порядки  в
 439

госпиталях  и  в  продовольственном  снабжении  армии  во  время  Крым¬
ской  войны.  Статьи  вызвали  оживленную  полемику.
 Стр.  362.  ...свинья  в  ермолке...—  так  назван  попечитель  богоугод¬
ных  заведений  в  письме  Хлестакова  к  Тряпичкину  в  «Ревизоре»  Н.  В.
Гоголя  (д.  5,  явл.  8).
 Стр.  363.  ...курит  большую  благовонную  регалию...—  Рега¬
лия—  сорт  дорогих  сигар.
 Стр.  364.  Жиганул  —  ударил.
 Хаптус  гевезен  —  латинизированная  форма  слова  «хапать»  соче¬
тается  здесь  с  немецким  причастием  gewesen.
 Стр.  365.  ...у  нас  дрянных  людей  везде  ругают  и  всюду  прини¬
мают.  Это  еще  Грибоедов  заметил...—  Лесков  имеет  в  виду  слова
Платона  Михайловича  Горича  в  «Горе  от  ума»  (д.  3,  явл.  9)  о  Заго¬
рецком:
 у  нас  ругают
Везде,  а  всюду  принимают.
 ...в  Англии...  (которою  мы  все  тогда  бредили  под  влиянием  кат¬
ковского  «Русского  вестника»).—  «Русский  вестник»  Каткова  в  пер¬
вые  годы  своего  существования  (выходил  с  1856  г.)  проводил  резко
англофильскую  политику.
 Стр.  367.  ...как  гоголевский  Петух...—  Обед  у  Петра  Петровича
Петуха  описан  в  главе  3-й  второго  тома  «Мертвых  душ».
 Светлейший  —  князь  Александр  Сергеевич  Меншиков  (1787  —
1869),  в  Крымскую  войну  главнокомандующий  в  Крыму  (1853—
 1855).
 Стр.  368.  Тростил  —  свивал,  мешал.
 Стр.  369.  Хамламе  —  хам.
 Стр.  370.  Ассафетида  (камедь)  —  вонючая  смола  из  ферулы  (рас¬
тения  семейства  зонтичных).
 Лазарев,  Михаил  Петрович  (1788—1851)  —  адмирал,  командую¬
щий  Черноморским  флотом  в  1833—1850  годах.
 ТУПЕЙНЫЙ  ХУДОЖНИК
 Впервые,  с  датой  «С.  Петербург,  19  февраля  1883  года.  День  ос¬
вобождения  крепостных  и  суббота  „поминовения  усопших”»,—  «Ху¬
дожественный  журнал»,  1883,  №  2.
 После  запрещения  духовной  цензурой  6  тома  Собрания  сочи¬
нений  писатель  включил  этот  рассказ  в  новый,  разрешенный  к  печати,
состав  тома.  В  текст  рассказа  были  внесены  небольшие  изменения,
усиливающие  его  обличительные  мотивы.
 Стр.  372.  Тупейный  художник  —  парикмахер-художник  (от  франц.
toupet  —  тупей,  т.  е.  хохол  надо  лбом).
 ...во  благих...  (старослав.)  —  т.  е.  среди  праведников.
 Сазиков  и  Овчинников  —  Павел  Игнатьевич  Сазиков  (ум.
в  1868)  и  Павел  Акимович  Овчинников  (1830—1888)  —  знаме¬
нитые  московские  «золотых  дел  мастера».
 440

Гейне  вспоминал  про  портного,  который  был  художник  и  имел
идеи...—  Г.  Гейне  в  книге  «Лютеция»  (ч.  1,  гл.  XII)  упоминает  «зна¬
менитого  художника  кожаной  обуви»  Сакоского.
 Ворт,  Чарлз  Фредерик  (1825—1895)  —  см.  прим.  к  стр.  277.
 Шнип  —  выступ  в  форме  языка  на  женском  пояске  или  лифе.
 Брет  Гарт,  Френсис  (1836—1902)  —  американский  писатель.  Сю¬
жет  его  рассказа  «Разговор  в  спальном  вагоне»  (1871)  передан  Лес¬
ковым  неточно;  в  брет-гартовском  рассказе  речь  шла  о  гибели  гробов¬
щика-гримировщика,  придававшего  лицам  покойников  «христиански-
блаженную  улыбку».
 Стр.  373.  Воображение  —  здесь:  выражение.
 Стр.  375.  Борисоглебские  священники  —  т.  е.  священники  собора
святых  Бориса  и  Глеба  в  Орле.
 Алферьева,  Акилина  Васильевна  (урожд.  Колобова;  1790  —  ск.
 1856) 	—  бабушка  Н.  С.  Лескова  со  стороны  матери.
 Андросов,  Иван  Иванович  —  орловский  купец.
 Подпури  —  искаж.  попурри.
 Стр.  376.  Камариновые  серьги  —  вместо:  аквамариновые;  аквама¬
рин  —  драгоценный  камень  зелено-голубого  цвета.
 Одалиски  —  европейское  название  рабынь  или  наложниц  в  восточ¬
ных  гаремах.
 Святая  Цецилия  —  римлянка,  принявшая  христианство  и  давшая
обет  девственности;  после  мученической  смерти  канонизирована.
 Стр.  377.  Фантазия  —  здесь:  выражение.
 ...внимательного  призрения...—  вместо:  внимания.
 «Заволохател»  —  т.  е.  зарос  волосами.
 Стр.  380.  Подоплека  —  подкладка  крестьянской  рубахи  от  плеч
по  спине  и  груди  до  пояса:  «знает  про  то  грудь  да  подоплека»  —  так
говорили  о  задушевной,  заветной  тайне.
 Стр.  381.  ...была  очень  слухмена...—  имела  очень,  очень  острый
слух.
 Тро  боку  (франц.  trop  beaucoup)  —  слишком  много.
 ...крячком  скрячивали...—  Крячок,  кряч  —  палка  для  закручи¬
вания  и  стягивания  веревки;  скрячивать  —  стягивать  при  помощи
кряча.
 Стр.  382.  ...тьма  промежная...—  вместо:  тьма  кромешная.
 Ожидания  —  от  слов  «ожидание»  и  «ажитация»  (от  франц.  agita¬
tion—  сильное  возбуждение,  большое  волнение).
 Хрущук  (искаж.  Рущук)  —  болгарский  город,  принадлежавший  в
то  время  Турецкой  (Османской)  империи.
 Стр.  383.  Со  сносом  —  т.  е.  с  краденым.
 Лобанчик  —  золотая  монета.
 Стр.  385.  ...в  признак  пришла...—  т.  е.  пришла  в  сознание.
 Стр.  388.  Тальки  —  мотки  пряжи.
 Стр.  389.  ...старики,  которые  помнили,  как  за  жестокого  графа
 441

наказывали  —  т.  е.  помнили  историю  гибели  графа  М.  Ф.  Каменского
(1738—1809),  убитого  своими  крепостными  за  жестокое  обращение,  и
расправу  над  убийцами.
 В  рассказе  Лесков  «соединяет»  в  одном  образе  графа  черты  уби¬
того  М.  Ф.  Каменского  и  его  сына  С.  М.  Каменского  (1771—1835),
известного  театрала.
 ТОМЛЕНЬЕ  ДУХА
 Впервые  под  заголовком  «Коза.  Из  детских  воспоминаний»,—
«Юбилейный  сборник  журнала  „Игрушечка”»,  1890.
 Эпиграф,—  сокращенная  цитата  из  Книги  Екклезиаста,  или  Про¬
поведника  (I,  14).
 Стр.  395.  Казинет  —  полушерстяная  материя  без  ворса,  тканная
в  косую  решетку.
 Стр.  399.  «...у  всех  напоенных  одним  духом  должно  быть  одно
разумение  жизни...»  —  возможно,  реминисценция  из  Первого  послания
к  Коринфянам  св.  апостола  Павла  (XII,  13).
 В. 	Троицкий
 ПОПРАВКИ
 Т  ом
1
 5
 7
 12
 Страница
 22
 647
 498
 463
 382
 Строка
 13  снизу
 4  сверху
2  снизу
 Напечатано
 имея  резкую
 буржуазную
 направленность
 выберет  себе
квартального
 европейское
 название
 Должно  быть
 имеет  резкую
 антибуржуазную
 направленность
 выберет  себе
самого  свирепого
квартального
 еврейское
 название
 В  содержании,  в  цикле  «Рассказы
не  указан  последний  рассказ:
 Голос  природы
 20  сверху  ожидании
 кстати»,
. 	. 	432
 ожидации

УКАЗАТЕЛЬ  ПО  ТОМАМ
 ПРОИЗВЕДЕНИЙ  Н.  С.  ЛЕСКОВА.
 ВКЛЮЧЕННЫХ  В  НАСТОЯЩЕЕ
СОБРАНИЕ  СОЧИНЕНИЙ
 Том  1
 Соборяне.  Хроника 	45
 На  краю  света 	335
 Запечатленный  ангел 	397
 Том  2
 Праведники  	 3
 Однодум 	 5
 Пигмей 	34
 Кадетский  монастырь 	46
 Русский  демократ  в  Польше 	79
 Несмертельный  Голован.  (Из  рассказов  о  трех
 праведниках) 	94
 Инженеры-бессребреники 	136
 Левша  (Сказ  о  тульском  косом  Левше  и  о
 стальной  блохе) 	188
 Очарованный  странник 	218
 Человек  на  часах  (1839  г.) 	337
 Шерамур  (Чрева-ради  юродивый) 	354
 Том  3
 Обойденные.  Роман  в  3-х  частях 	3
 Островитяне.  Повесть 	279
 Том  4
 Некуда.  Роман  в  трех  книжках 	 3
 443

Том  5
 Смех  и  горе 		3
 Воительница.  Очерк 	175
 Леди  Макбет  Мценского  уезда.  Очерк 	247
 Грабеж 	291
 Антука.  Рассказ 		329
 Колыванский  муж  (Из  остзейских  наблюдений) 	354
 Ракушанский  меламед.  Рассказ  на  бивуаке 	409
 Белый  орел  (Фантастический  рассказ) 	441
 Чертогон 	 460
 Пламенная  патриотка 	472
 Том  6
 Захудалый  род.  Семейная  хроника  князей  Прото¬
зановых  (из  записок  княжны  В.  Д.  П.) 	3
 Мелочи  архиерейской  жизни  (Картинки  с  натуры)  191
 Архиерейские  объезды 	319
 Епархиальный  суд 	336
 Русское  тайнобрачие  	 354
 Борьба  за  преобладание  (1820—1840) 	 395
 Райский  змей  (Из  мелочей  архиерейской  жизни) 	436
 Синодальный  философ.  По  запискам  синодального
 секретаря  Исмайлова 	450
 Бродяги  духовного  чина.  Характерное  явление  цер¬
ковной  жизни  XVIII  века 	481
 Сеничкин  яд.  По  запискам  Исмайлова  (30-е  годы)  503
Случай  у  Спаса  в  Наливках.  Московское  происшест¬
вие  1727  г.  	 536
 Том  7
Святочные  рассказы
 Жемчужное  ожерелье 	 3
 Неразменный  рубль 	17
 Зверь 	25
 Привидение  в  Инженерном  замке 	(Из 	кадетских
 воспоминаний) 	44
 Отборное  зерно.  Краткая  трилогия 	в 	просонке 	57
 Обман 	79
 Штопальщик 	109
 Жидовская  кувырколлегия 	123
 Дух  госпожи  Жанлис.  Спиритический 	случай 	149
 Старый  гений 	161
 Путешествие  с  нигилистом 	169
 444

Маленькая  ошибка.  Секрет  одной  московской
 фамилии 	175
 Пугало 	182
 Фигура 	227
 Рассказы  кстати
 Совместители.  Буколическая  повесть  на  исто¬
рической  канве 		 248
 Старинные  психопаты 	277
 Интересные  мужчины 	317
 Таинственные  предвестия 	369
 Александрит.  Натуральный  факт  в  мистиче¬
ском  освещении 	395
 Загадочное  происшествие  в  сумасшедшем  доме
 (Извлечено  из  бумаг  Е.  В.  Пеликана) 	408
 Умершее  сословие  (Из  юношеских  воспомина¬
ний)  	420
 Голос  природы 	432
 Том  8
 Загадочный  человек  (Истинное  событие) 	3
 На  ножах.  Роман  в  шести  частях  (Части  первая  —
 третья) 	 99
 Том  9
 На  ножах  (Части  четвертая  —  шестая) 	 3
 Том  10
 Гора.  Египетская  повесть  (По  древним  преданиям) 	3
 Легенда  о  совестном  Даниле 	82
 Повесть  о  богоугодном  дровоколе 	98
 Прекрасная  Аза 	 102
 Скоморох  Памфалон 	113
 Лев  старца  Герасима.  Восточная  легенда 	165
 Аскалонский  злодей.  Происшествие  в  Иродовой  тем¬
нице  (Из  сирийских  преданий)  	 173
 Сказание  о  Федоре-христианине  и  о  друге  его
 Абраме-жидовине 	226
 Печерские  антики  (Отрывки  из  юношеских  воспо¬
минаний)  	248
 Чертовы  куклы.  Главы  из  неоконченного 	романа 	327
 Том  11
 Час  воли  божией  (Сказка) 	 3
 Полунощники  (Пейзаж  и  жанр) 	27
 445

Юдоль  (Рапсодия) 	120
 О  «квакереях»  (Post-scriptum  к  «Юдоли») 	206
 Импровизаторы  (Картинка  с  натуры) 	214
 Пустоплясы.  Святочный  рассказ 	231
 Дурачок  (Рассказ) 	242
 Невинный  Пруденций  (Легенда) 	249
 Легендарные  характеры.  Опыт  систематического
 обозрения 	310
 Том  12
 Зимний  день  (Пейзаж  и  жанр) 	3
 Дама  и  фефёла  (Из  литературных 	воспоминаний) 	55
 Загон 	94
 Продукт  природы 	123
 Сибирские  картинки  XVIII  века.  Из  сибирской  ста¬
 рины.  Рассказ 	137
 Вдохновенные  бродяги.  (Удалецкие  «скаски») 	186
 Некрещеный  поп.  Невероятное  событие.  (Леген¬
дарный  случай) 	217
 Владычный  суд.  Быль.  (Из  недавних  воспомина¬
ний) 	263
 Язвительный.  Рассказ  чиновника 	особых  поручений  314
 Домашняя  челядь.  Исторические  справки  по  совре¬
менному  вопросу 	331
 Сошествие  во  ад  (Апокрифическое  сказание) 	344
 ИЗ  ПРОИЗВЕДЕНИИ.
 ВКЛЮЧЕННЫХ  В  ОПУБЛИКОВАННЫЙ
ПРИ  ЖИЗНИ  АВТОРА
ВАРИАНТ  VI  ТОМА
 Бесстыдник 	360
 Тупейный  художник  (Рассказ  на 	могиле) 	372
 Томленье  духа  (Из  отроческих  воспоминаний) 	392

СОДЕРЖАНИЕ
 Зимний  день 	3
 Дама  и  фефёла 	55
 Загон 	94
 Продукт  природы 	123
 Сибирские  картинки  XVIII  века 	137
 Вдохновенные  бродяги 	186
 Некрещеный  поп 	217
 Владычный  суд 	263
 Язвительный 	314
 Домашняя  челядь 	331
 Сошествие  во  ад 	344
 ИЗ  ПРОИЗВЕДЕНИЙ,
 ВКЛЮЧЕННЫХ  В  ОПУБЛИКОВАННЫЙ
ПРИ  ЖИЗНИ  АВТОРА
ВАРИАНТ  VI  ТОМА
 Бесстыдник 		360
 Тупейный  художник 	372
 Томленье  духа 	392
 Вс.  Троицкий.  Россия  Лескова 	400
 Примечания 	404

Николай  Семенович  ЛЕСКОВ
 Собрание  сочинений
в  двенадцати  томах
 Том  XII
 Редакторы  тома
Н.  Н.  Кудрявцева
и
 Е.  Н.  Любимова
 Оформление  художника
Г.  В.  Котлярова
 Технический  редактор
 В. 	Н.  Веселовская
 ИБ  1983
 Сдано  в  набор  26.04.89.  Подписано  к  печати  1.12.89.
Формат  84Х108‘/з2.  Бумага  типографская  №  1.
Гарнитура  «Академическая».  Печать  высокая.
 Уел.  печ.  л.  23,94.  Уел.  кр.-отт.  24,78.  Уч.-изд  л.  26,34.
Тираж  1  700  000  экз.  (4-й  завод:  1  000  001  —  1  250  000).
Заказ  №  351.  Цена  2  р.  20  к.
 Набрано  и  сматрицировано  в  ордена  Ленина  и  ордена
Октябрьской  Революции  типографии  имени  В.  И.  Ленина
издательства  ЦК  КПСС  «Правда».  125865  ГСП,  Москва,
А-137,  ул.  «Правды»,  24.
 Отпечатано  в  ордена  Ленина  типографии
«Красный  пролетарий».
 Москва.  Краснопролетарская,  16.
 Индекс  70577