ТЕПЛЫЙ
СИТЕЦ



БОРИС РАХМАНИН
ТЕПЛЫЙ
СИТЕЦ
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Москва
Советский писатель
1982
Р2
Р27
Борис Рахманин известен читателям и
как поэт — автор сборников стихов, и как
мастер поэтической прозы, для которой — с
одной стороны — характерно сочетание ро-
мантического взгляда автора на жизнь,
элементы фантастики, притчи, а с другой
стороны — точное, образное описание быта,
труда, нравственных исканий наших совре-
менников.
В этот сборник вошли лучшие произве-
дения писателя, опубликованные в книгах
«Часы без стрелок», «Моря впадают в реки»
и «Ворчливая моя совесть», ранее издавав-
шихся в «Советском писателе».
Художник Юлия АЛЕКСЕЕВА
4702010200- 2 4 5
Р--------------- 129-82
083(02)-82

ЧАСЫ БЕЗ СТРЕЛОК
НП11№31Я1	роходными дворами — что вдвое, если не
Ч	втрое, сокращало путь — шли они по оце-
Л пеневшему от холода блокадному Ленин-
Н\|Н	гРаДУ* Как бы рождаясь в воздухе над
J ftuM шЯШШШШ самыми их головами, кружился и устилал
асфальт неуверенный влажный снег.
Выбрались из города и зашагали по лесопарку. Васюков
на ходу лепил снежки, откусывая от них, словно от яблока, я
огрызками швырял в Карпова.
Пришли они еще засветло.
— Половина шестого сейчас, — сказал Карпов.
Васюков взглянул на часы.
— На три минуты больше, — засмеялся он, — ошибся...
— Нет, это у тебя спешат,— не согласился Карпов.—
Давай за...
Он только протянул Васюкову пачку трофейных сига-
рет, собираясь угостить его, как вдруг что-то ослепительно
сверкнуло, он зажмурился, когда же раскрыл глаза, увидел
себя хоть и на том самом месте, но вокруг по-весеннему зе-
ленели молодые листья, а со всех сторон бежали к нему стран
ные люди в яркой штатской одежде.
— Получилось! — кричали они радостно.— Удалось!
— Ура-а-а!.. Алексей! Леша!..
— Удалось!
Окружили его, стали обнимать, мять. Какой-то пожилой
дядя с испариной на огромном лбу растолкал всех.
— Так вот ты какой! А я уж лицо твое забывать стал...
Не узнаешь, что ли? Не узнаешь?
— Бульон... Бульон несите! — требовала у кого-то моло-
дая женщина в белом халате.— Бульон!...
«На Любу похожа»,— растерянно подумал Карпов.
— Люба?!
— Я не Люба, я Таня... Ну-ка, глотните...
6
— Эх, Леша, Леша, — твердил свое пожилой, с испариной
на лбу,—неужели не узнаешь? Да это же я, Ва...
...Сверкнуло что-то, ослепило.
...Рядом, на заснеженной дороге, стоял Васюков.
— Свои есть,—как ни в чем не бывало произнес он,
доставая точно такую же пачку с сигаретами, но тут же
обеспокоенно спросил: — Ты что?
— Да вроде заснул на ходу... Даже сон видел.
— Потерпи, — засмеялся Васюков,— уж нынче-то выс-
пишься.
Впереди показалась похожая на дачную уборную будка,
поперек шоссе лежал на кольях шлагбаум, — березовый
ствол.
Из будки, постукивая сапогом о сапог, вышел постовой.
— В дом отдыха нам,—сказал Васюков, протягивая до-
кументы.
— В леске, левее...
— Знаем, бывали уже. Все на месте?
— А Люба?
Постовой, бросив на них острый взгляд, полистал, доку-
менты.
— С фронта?
— Мы из Ленинграда сейчас, браток,—гордо сообщил
Васюков,— награды получали.— Отогнув ватник, он пока-
зал постовому Красную Звезду.— Лешка, покажи и ты...
Но Карпов неглубокой снежной целиной уже шагал к
лесу.
— Заскучал? Не терпится? — догоняя, дразнил его Васю-
ков.
...Они увидели большой бревенчатый дом, на простенке
висела квадратная, под стеклом, вывеска: «Детский сад-
дача». От крыльца до ближайшего дерева тянулась обынде-
велая веревка, на ней — озябшими воробьями — деревян-
ные прищепки.
Карпов и Васюков шли вокруг дома и заглядывали в
окна.
В одном из них они увидели просторную комнату с низ-
ким потолком, под которым висели модели планеров. Двер-
ца черной, похожей на шахматную ладью голландской печи
была распахнута, в ней густо плескалось желтое пламя. На
нескольких кроватях сидели и полулежали солдаты. Один
из них что-то рассказывал. Внезапно все остальные одновре-
менно откинулись назад, рты их раскрылись, забелели зубы.
— Гха-ха-ха-гаа!.. — донесся сквозь стекло взрыв хохота.
— Анекдотами балуются,—сделал вывод Васюков.
7
В другом окне щелкал костяшками канцелярских счетов
незнакомый старшина. Левый его рукав — пустой — был
заправлен под ремень.
У следующего окна Карпов и Васюков задержались.
Это была кухня. Рядом с плитой на березовом чурбаке си-
дела скуластая большеглазая девушка в ватных брюках,
гимнастерке и сапогах. Мыла в чугунке картошку. Тщатель-
но отмыв картофелину, она поднимала ее над другим чугун-
ком и разжимала пальцы. Картофелина шлепалась в воду, и
лицо девушки освещалось детской улыбкой.
Васюков поправил ушанку и постучал пальцем в стекло.
— Люба! Помощники не нужны?
Брови девушки дрогнули. Она вскочила с чурбака и че-
рез минуту уже была во дворе.
— Ну,— сказал Васюков, — вот... Снова к тебе.
— Почему же ко мне? — поглядела она на Карпова. —
Просто... В дом отдыха...
— Кто — в дом отдыха, а кто — к тебе, — не унимался
Васюков. — Поцелуемся?
— Пусти! Пусти, говорят!
Упираясь ему в грудь руками, она яростно вырывалась.
Карпов молчал.
Из дому в накинутой на плечи шинели вышел старшина.
— Эй, новичок! Здесь вам не передовая!..
Люба убежала.
— Ладно, старшина, не скрипи скелетом, — примиритель-
но сказал Васюков,— сам ты новичок... Просто она хочет,
чтоб ее Карпов обнял...
...Вошли в дом. Старшина вынул из ящика толстую те-
традь и стал вносить в нее данные новых постояльцев.
На стене размеренно, по-солдатски, тикали ходики: ать-
два! ать-два!
И еще двое часов висели рядом. Но стрелки на них не
двигались.
— Я, когда тиканье слышу, — тихо произнес Карпов, —
взрыва жду. Привычка у меня такая. К минам... Без пяти
шесть. Точно идут.
Старшина коротко посмотрел на него, но промолчал.
— Лешка без часов время чувствует, — не без гордости
объяснил Васюков. — Он сам себе часы, хотя и без стрелок.
Слышь, старшина, а эти ходики чего стоят?
Ответа пришлось ждать долго.
— Я их остановил, когда жена и старший сын погибли...
В дверь постучали. Вошла Люба. Взглянула на Васюкова
и отвернулась.
8
— Сан Саныч, я ведь картошку уже заложила!
— Сколько?
— Девять штук, стандартных...
— Добавьте еще две. Новички небось картошку любят.
— Правильно, — подтвердил Васюков, — любим.
— А жиры? — спросила Люба.
— И жиры любим!
— Я, кажется, не с тобой говорю! — сердито посмотрела
она на Васюкова. — Не с вами то есть...
— Жиры? — Старшина достал из-под скатерти ключ
и отпер стальной сейф.
Сначала он вынул оттуда аптечные весы, а затем го-
лубовато-розовый брусочек сала. Плоский, сверкающий кри-
сталлами соли, с желтой пупырчатой кожицей...
Перочинным ножиком старшина срезал с брусочка почти
прЬзрачный ломтик, поддел лезвием и положил на чашеч-
ку весов. В другую чашечку он бросил никелированную
гирьку.
Весы затрепетали, точно пойманная бабочка.
— Никелированная гирька кажется легче черной,—
сказал старшина, словно самому себе.
Васюков не удержался, провел языком по губам. Да и у
Карпова судорожно задергалось горло.
— Ровно на одну понюшку, — засмеялся Васюков.
— Вы бы это сало того, — добавил Карпов, — чтоб третьи
ходики не остановились...
— Гха-ха-ха-гаа!.. — загремело за стеной.
Не ответив, только нахмурившись, Сан Саныч поддел
ломтик лезвием и осторожно протянул девушке.
— Неси, — сказал он, запирая сало в сейф, — ножик не
забудь отдать. Да, а что у нас завтра на десерт?
Люба задумалась.
— Рюмочка сгущенного молока еще есть...
— Гм... А сможешь ты его развести так, чтобы вода была
белая?
— Смогу.
— Чтоб если еще капля, то она уже белой не будет...
Сможешь?
— Смогу.
— А потом вылей воду в красивую тарелку и на мороз
выставь.
— Зачем? — изумилась она и даже на новых посто-
яльцев посмотрела.
— Чтоб не прокисло, — предположил Васюков.
— Да нет, — улыбнулся Карпов, — мороженое получится!
9
Старшина сумрачно кивнул.
— Вот именно.
Люба пожала плечами и, устремив взгляд на кончик лез-
вия с наколотым на него ломтиком сала, уш-ла.
— Гха-ха-ха-гаа!... — захохотали в соседней комнате.
— Сидите! Сидите! — разрешил Васюков, хотя никто и
не собирался при их появлении вставать.
Отдыхающие — их было девять человек — только что от-
смеялись над очередным анекдотом. Глядя не в лица вновь
прибывших, а на их ордена, они охотно пожали протянутые
им руки и потеснились, уступая место.
Устроившись, таинственно снизив голос, Васюков ска-
зал:
— Задумалось земное население, как Гитлера казнить.
Француз-карапуз считает, что в клетку нужно посадить
гада. Пусть, мол, желающие подходят и в глаза плюют.
Англичанин — тонкий, звонкий и прозрачный — свое гнет,
на необитаемый остров советует его сослать... В пещеру...
А наш брат акробат, русский богатырь,..
Отдыхающие переглянулись, придвинулись ближе. Со-
сед Карпова, лысый, но с пышными прокуренными усами,
снимавший в этот момент гимнастерку, так и застыл с за-
дранными руками и выглядывавшей из-под подола головой.
Другой сосед, веснушчатый, у него даже на губах веснушки
темнели, нетерпеливо спросил:
— Ну, ну? Какое же решение принял наш товарищ?
— А русский богатырь, Иван-слесаревич,— закончил
Васюков,— железный стержень докрасна раскалил и хо-
лодным концом Гитлеру...— Васюков сделал соответствую-
щий жест.
— Почему же холодным? — разочарованно спросил
лысый усач.
— Чтоб никто вытащить не мог!
Одобрительный хохот вполне удовлетворил самолюбие
Васюкова. Вынув сигареты, он разломил их пополам и уго-
стил новых товарищей. А они долго еще смеялись. Тощие,
с изможденными костистыми лицами, с зелеными кругами
у глаз, с узловатыми, тонкими, будто руки, шеями, они сме-
ялись истово, всласть. По довоенной норме.
— Это мы сами придумали, — не счел нужным скрывать
Васюков,— с Лешкой...
— Правда? — удивился лысый усач.— Так отошлите
в газету!
10
— Не поместят,— авторитетно сказал веснушчатый,—
вы неприличное место избрали для стержня.
— Фашистам можно,— возразил усач,— разве они люди?
Зима только началась, реки еще льдом не схватились, а
им невтерпеж. Лежишь, бывает, в секрете, неподалеку —
я сам снайпер — только и слышишь: кха да кха... Всей
дивизией кашляют. Завоеватели...
— Невыдержанный народ, — поддержал усача Карпов,—
«языка» мы с Пашей брали, к землянке их подползли,
ждем. Хорошая такая землянка, будто клумба. Скоро, думаю,
сами в ней жить будем, выдворим гостей... Тут, кстати, как
раз один и выходит...
— Разобрало его! — со смехом вставил Васюков.—Так
хоть отошел бы немного. Нет, прямо на пороге устроился.
Ну, мы ему даже штаны надеть не дали!
— Сигареты-то эти его, — задумчиво закончил Карпов.
— И то польза, — заметил усач, — вы, разведчики,
нет-нет да трофей и притащите, а я... Убить убью, а вижу
их только издали. Недавно срезал одного. Офицер... Шапка
с него скатилась, а волос красивый, вьющий. У меня-то, как
замечаете, прическу моль съела, хоть и не старый.—Он
посмотрел на орден Карпова, потрогал его даже и доба-
вил: — Вот только наградами нас не обижают, завтра тбже
в город собираюсь, за таким же...
С наслаждением втягивая дым, бережно, с толком рас-
ходуя его, солдаты некоторое время помолчали.
— Им хуже,—сказал Карпов,— мы у себя. Дома стены
помогают. Природа, иначе говоря. Помню, замучились мы
однажды в разведке, исчесались. А Васюков скумекал.
Давай, говорит, разденемся и на муравейник рубашки бро-
сим...
— Через пяток минут ни одной не осталось! — гордо
подтвердил Васюков.
Опять помолчали.
— А я фашистских захватчиков мало еще уничтожил,—
признался веснушчатый,— сильно курок дергаю... Волну-
юсь... Между тем у меня к ним счет особый, они мою од-
нокурсницу... Зину...
— Ты так на курок жми, — посоветовал снайпер, —
будто манишь кого-то пальчиком. Иди, мол, ко мне, иди...
А за что же тебя домом отдыха поощрили?
Веснушчатый густо покраснел. Даже веснушек не
стало видно.
— Да так... Боевые листки выпускаю. Регулярно.
— Не переживай, — успокоил его Карпов,— наверстаешь.
11
...Ужинать отправились уже все вместе. Каждый пригла-
шал новичков сесть рядом с собой.
Люба подала картофельное пюре, затем принесла боль-
шой чайник кипятку.
— Я картофельное пюре как пробую, — улыбаясь, сказал
Карпов, плеснув в свою тарелку горячей воды,— я его на
ноготь капаю, и если капелька с ногтя не стекает,— значит,
пюре густое.
— А я на него дую, — захохотал Васюков,— и если пузыри
не летят, значит...
Люба принесла маленькую кастрюльку. Все потянули
носами.
— Да, запашок есть,— смутилась Люба,— но зато суб-
продукты очень богаты витаминами. Сейчас... Тарелки
чистые принесу...
— Клеем пахнет,— определил Васюков,— нет, сургу-
чом...—Он на миг задумался.—Не беда, есть выход! —
Наклонился к уху Карпова, что-то прошептал и гром-
ко добавил: — А я тут Любе помогу... Или ты про-
тив?
Карпов пожал плечами, поднялся.
В воздухе все еще кружился снег, такой же редкий,
медлительный, но стал суше, не таял, прикоснувшись к
щекам, а покалывал их.
Карпов протянул руку к обындевелым прищепкам и...
...Сверкнуло бесшумное ослепительное пламя. Такое
же, как тогда, на шоссе.
Карпов не успел еще глаза открыть, как в уши ворвался
гомон многих голосов.
— Удалось! Вот он!..
— Алексей! Леша!.. Теперь с нами! Навсегда!..
«Как навсегда? — подумал он.—Такой долгий сон бу-
дет?»
— Извини, Леша, аппаратура еще барахлит. Мы ее на
тебе первом пробуем! Ты у нас в штате уже! Как испыта-
тель!
Его мяли, тискали в объятиях. Целовали.
— Да открой ты глаза, чудак!
— Не бойтесь!
Он с трудом заставил себя открыть глаза.
Те же взволнованные, радостные лица. У пожилого —
по-прежнему испарина на лбу. Молодая женщина, похожая
на Любу, Таня, кажется, наливала из термоса в чашку зо-
лотистый бульон.
Карпов стоял на том же месте, рядом с домом, но все
12
вокруг удивительным образом изменилось. Вместо зимы —
весна. За дощатым заборчиком воспитательницы едва сдер-
живали краснощеких любопытных детей. Какие-то машины
стоили, змеились в траве кабели.
Ощутив вдруг непривычный страх, Карпов так и напру-
жинился весь, готовый, если понадобится...
— Не бойся, Леша,— обнимая его, повторял пожилой,—
не бойся!..
— Мы свои! — сказала Таня.
— Советские! — выкрикнул еще кто-то.— Не бойтесь!
— А я и не боюсь! — отрезал он, хоть с трудом сдержи-
вал бьющую все тело дрожь.— Только... Почему? Почему
весна?
Они переглянулись.
— В том-то и дело! — вскричал пожилой. — В будущем
ты, Леша! С нами! Теперь с нами будешь! А меня... Не-
ужели не узнаешь? Васюков я!
Васюков?! Да, да... Словно отец Васюкова стоял перед
Карповым. Но как же это? Но...
— Какое такое будущее? — едва выговорил он.
Тот, что называл себя Васюковым, и плакал и смеялся.
— Сам увидишь, Леша. Поживешь — оценишь. Для
этого и работали...
Ко рту Карпова поднесли бульон.
— Ну-ка, глотните, — улыбалась Таня.
Он сделал один глоток, дру...
...Беззвучно лопнуло ослепительное пламя.
...Покалывая щеки, кружился снег. Зима. Война...
Карпов еще чувствовал во рту вкус бульона.
— Куриный, что ли? — подумал он вслух. Посмотрел на
протянутую к обындевелым прищепкам руку, вспомнил, за-
чем Васюков послал его во двор. Снял несколько прищепок
и вернулся в столовую.
— И хотя большинство людей,— говорила Люба,— пред-
почитает менее богатые витаминами, но более усвояемые...
Что это ты придумал? — недоуменно посмотрела она на
Алексея. — Прищепки зачем?
— А вот зачем! — воскликнул, внося чистые тарелки,
Васюков. Взял одну из прищепок и ловко прищемил себе
нос.
— Фот... Деперь и жуппродукты ешть можно!
Солдаты со смехом последовали его примеру. Даже Люба
не выдержала, прыснула, в ладонь.
13
— Ну и расфетчик! — восхищались отдыхающие.— Ну
и колофа!
«Неужели это был сон? — думал Карпов.— Неужели
сон?»
Он посмотрел на свою тарелку, на порцию водянистого
пюре, на черный ошметок субпродукта. Пахло сургучом,
клеем. А в памяти, на языке жил головокружительный аро-
мат и вкус бульона. Да, конечно же куриный...
Он потянулся к прищепке.
— Что, Алексей? Пес прищебки не итет? Ешь, тафай!
Нешего!
С черным ящиком патефона в единственной руке в ком-
нату вошел Сан Саныч.
— Анекдоты не надоели? Объявляю вечер отдыха!
Вскочив с коек, солдаты стали торопливо застеги-
ваться, оправлять гимнастерки, со значением прокашли-
ваться.
— Любовь Ивановна! — оглянулся на дверь Сан Са-
ныч.— Можно входить!
Люба вошла и стеснительно потупилась. Старшина по-
ставил пластинку.
— Амурские волны,— произнес он.— Вальс...
— Как говорится, разрешите? — подлетел к Любе Васю-
ков.
Они медленно закружились. Остальные отдыхающие,
оживленно переговариваясь, улыбаясь, стояли в полной го-
товности, даже руки уже протянув. Только старшина, уста-
вившись в черный круг пластинки, не обращал, казалось, ни-
какого внимания на происходящее.
— Ну, хватит! — не выдержал наконец веснушчатый.—
Дамы меняют кавалеров!
Но и ему удалось потанцевать с Любой совсем не-
долго.
— Отлипни, друг! Ишь какой прыткий после кар-
тошки!
Еще кто-то закружил Любу в танце и еще кто-то. И снова
завладел ею Васюков.
— Сан Саныч, переверни пластинку, — потребовал он.—
Там фокстрот есть!..
Бледное лицо Любы зарумянилось, глаза блестели. Она
попыталась найти взглядом Карпова и не заметила даже,
как сменил кто-то Васюкова. Как снова сменил Васюков
кого-то... И снова...
14
— Отдохни, артист! Вспотеешь!
Карпов придержал Васюкова за плечо.
— Может, и ты передохнешь? — проговорил он с хри-
потцой.
— Ничего, сейчас второе дыхание придет. Поскучай!..
Карпов, сколько сил было, сжал ему плечо.
— Хватит!
— Ребята! Ребята! — бросив очередного кавалера, под-
бежала к ним Любовь Ивановна.— Вы что?! Леша, я же не
для удовольствия танцую, я... Культмассовая работа, пойми.
Ну, хочешь, давай с тобой, ну!..
— Моя очередь еще не подошла, — выдернул он рукав.—
Кто последний? Я за вами!..
Она побледнела.
— Тогда... Тогда... Паша, пошли?
Васюков радостно согласился. Они закружились, а Кар-
пов, ни на кого не глядя, прошел в коридор, схватил ушан-
ку и выскочил во двор.
Ждал он довольно долго. Озяб.
Из дома слышалась шипящая музыка патефона, потом
донеслась общая живая песня.
«Мой костер в тума-ааа-не светит, искры гаснут на лету,
нас с тобой никто-о-ооо не встретит, мы простимся на-а-аа
мосту...»
Но вот посреди смутно голубеющей заснеженной поляны
возникла чья-то фигура.
— Кис... Кс... Кисанька, кс...
Он узнал голос Любы.
Миуууу...— послышался откуда-то тихий довер-
чивый ответ.
Алексей не увидел кошки, но понял, что она уже здесь,
потому что Люба опустилась на корточки и стала ласково
приговаривать.
Покашляв, чтобы не испугать их, он подошел ближе.
Кошка неторопливо лакала из плоской крышки от ко-
телка, оторвалась на миг и взглянула на него круглыми
электрическими глазами.
— Она к нам из Ленинграда прибежала,— произнесла
Люба.— Чувствует, что здесь ее не съедят. А в дом не идет,
боится.
— Люба, объясни хоть ты... Почему это мне сны на ходу
снятся?
— Какие еще сны?
15
— Ну... Про будущее.—Он тоже присел на корточки,
заглянул ей в лицо. — Ты плачешь? Обиделась? Понимаешь,
я ведь и в самом деле не могу танцевать. Курить научился,
а танцевать...
— Боюсь я за тебя, Леша. Я вчера по шоссе шла и
руку чью-то увидела. Оторванную... А у нее вся ладонь в
мозолях.
— Хм... Наш брат, значит, работяга...
Она вытерла рукавом ватника слезы.
— Ты... Ты вот тоже... Смелый... Тебя тоже каждый день
могут...
— Это верно, могут, — с некоторой важностью согласил-
ся Алексей, покосился на Любу и добавил: — Нас нын-
че, когда поощряли, генерал спрашивает: женатые есть?
Тогда Васюков, конечно, в своем репертуаре, есть, гово-
рит, и на меня показывает. А генерал, видно, когда-то
толстый был, так китель на нем от смеха прямо скособо-
чился...
— Не поверил, значит, — поднимаясь, смущенно про-
изнесла Люба.
Карпов остался сидеть на корточках.
— Я, Люба, смотрел сейчас, как ты танцуешь... Со все-
ми... И понял... Ты ведь совсем одна...
— А ты? — спросила она, вглядываясь в небо.
— И я... Знаешь что, Люба? Давай поженимся...
— Как это? — удивилась она.
«Объясни ей,— подумал он,— будто не понимает. Ма-
ленькая...»
Вокруг стояла мирная, звенящая от легкого морозца
тишина. Только едва слышно перекатывался вдали ору-
дийный гром, небо слабо вспыхивало, пульсировало так,
словно вдоль горизонта протянулась горная цепь, состоя-
щая из одних действующих вулканов.
Карпов поднялся.
— Как, спрашиваешь? — Быстрым движением он крепко
схватил ее за локти, притянул к себе. — Двери не запирай,—
я... я приду... Ну... Поняла?
Она, как видно, поняла, потому что изо всех сил стала
вырываться. Вырвалась и побежала к дому.
— Ты что? — крикнул он с досадой.— Сама же говоришь,
что убить могут!.. Приду! Жди!..
Вздохнул, снова сел на корточки и погладил
кошку.
— Вот возьму и съем тебя, — задумчиво погрозил он, —
чего уставилась? Не веришь?
16
...Утром, после завтрака, старшина построил отдыхающих
во дворе. Все вокруг за ночь ровно занесло снегом. Глазом
не определишь — глубоким ли. Карпов шагнул, как в омут,
а на поверку вышло, что в самый раз. Разведчикам
слишком глубокий снег не на пользу, в сапоги набива-
ется.
— Ну что, товарищи? — тихо спросил Сан Саныч. — Теп-
ло было спать?
— Благодать! Как в варежке!
— Мы с Карповым за этот месяц первый раз без сапог
спали,— сказал Васюков.
— А теперь погрейтесь работой...
Принялись пилить и колоть дрова, складывать полен-
ницу.
Вышла во двор с пустым ведром Люба. Прошла мимо и
даже не посмотрела.
— Здорово, Любовь Ивановна! — заорал Васюков.—
Умойся снегом, белей будешь!
Она не откликнулась.
— Люба...—догнал ее Алексей.—Брось... Ну, чего ты?
Ведь не пришел же... Я пошутил...
Набрав в ведро снега, она ушла. С досады Алексей за-
махнулся топором на здоровенную колоду, но так и не уда-
рил.
— Карпов! Васюков! — высоко подняв единственную
руку, старшина размахивал какой-то бумажкой. — Теле-
фонограмма!.. А как же рацион? — подойдя ближе, спросил
он сумрачно.—Все в котле.
— Пюре наше вон тому товарищу отдайте, с веснушка-
ми,—распорядился Васюков, затягивая ватник ремнем,—
кислую капусту — снайперу. Ему витамины нужны. Для
волос.
— А субпродукты — кошке,—сказал Карпов.
— Подождите-ка минуту...
Старшина торопливо пошел к сараю и вернулся с раз-
рисованной цветами тарелкой. На донышке ее таяли оскол-
ки мутно-белого льда.
Карпов и Васюков взяли по одному осколку, положили в
рот и даже зажмурились.
— Крем-брюле! — причмокнул Васюков.
Старшина сумрачно улыбнулся.
Они уже порядочно отошли от дома, когда услышали
позади слабый крик:
— Леша-а-ааа!..
Прямо по снежной целине, наперерез им бежала Люба.
17
Но как только они оглянулись, остановилась и, опустив го-
лову, стала ждать.
— Главное, нас двое тут, а она только тебя зовет,—
обиделся Васюков.
«Да уж не тебя, Паша, не т?ебя,— радостно думал Алек-
сей, торопясь к Любе,—не обессудь, друг..»
— Здравствуй, Любовь.Ивановна!—запыхавшись, про-
говорил он, хотя не так давно ее видел.
— Здравствуй,—ответила она чуть слышно.
— Отзывают,— развел Карпов руками,— полдня мы с
Пашей не догуляли. До свидания.
— До свидания,— не поднимая глаз, произнесла она.
— До свидания, — еще раз повторил Карпов. Потоптал-
ся, кашлянул и пошел обратно. Когда выбрался на тропинку,
оглянулся.
Она стояла посреди поляны, простоволосая, в мужском
ватнике. Ему стало ее до слез жаль.
— Я мигом! — пообещал он.— И соскучиться не успеешь.
— Леша!.. Вчера вечером... Ты вправду пошутил?
Или всерьез?
— Скажи, что пошутил,—быстро подсказал Васюков.
— Всерьез! — крикнул Карпов.
Стараясь попасть в свои же следы, Люба медленно по-
шла в лес, но снова остановилась.
— Леша! Ты осторожней там! Ты... Я ждать буду! Вер-
нись! — И побежала, уже не оглядываясь.
Васюков покачал головой.
— Наобещал девчонке... А если убьют тебя?
— Не убьют,»— сказал Карпов,— нельзя меня теперь уби-
вать.
— Да ведь на мост пошлют!.. А оттуда уже Магомедов
не вернулся и Воробьев с Гаркушей...
— А мы вернемся. И мост грохнем!..
Долго, но без единого слова, шли они по скрипучему бе-
лому шоссе. Карпов задумчиво улыбался, а Васюков вздыхал.
Вечером того же дня . они лежали в снегу посреди ред-
кого, сбегающего к еще незамерзшей реке леса. Казалось,
что их трое. Между Карповым и Васюковым маленьким суг-
робом возвышался рюкзак со взрывчаткой.
Уже зажглись огни в блиндажах и караульных будках,
иногда долетала оттуда речь. На таком расстоянии нельзя
было узнать в ней немецкую, она звучала, как это ни стран-
но, по-человечески., А один раз донеслась веселая музыка и
18
песня. И Карпову невольно вспомнилось, как вчера в это
же время стоял он в ожидании Любы во дворе и вот так же
вслушивался в песню. Только в другую, «...нас с тобой
никто-о-ооо не встретит, мы простимся на-а-аа мосту...»
Следя за извивами поземки, Карпов и Васюков стара-
тельно шевелили пальцами рук и ног. Чтобы на замерзнуть.
— Ты вот что мне скажи,—прислушался Васюков к
возникшему над лесом и тут же растаявшему прерывистому
гудению,— почему самолет летает?
— Как так почему? — прислушался и Карпов.—Соглас-
но приказания.
— Да я не о том,— снисходительно хмыкнул Васюков.—
Железа в нем — будь здоров, а летает.
— Подъемная сила, брат...
— Ясно, что сила. Ты мне скажи, почему он летает?
Не дождавшись ответа, Васюков удовлетворенно засме-
ялся.
— То-то! После войны в академию наук подамся. Учить-
ся. А то другим на слово верить — скукота. Вот на глобусе,
к примеру, получается, что земля круглая...
— А разве нет?
— На глобусе — круглая, это верно. А на глаз? Ты по-
гляди...
Карпов и без того глядел на заснеженный, сбегаю-
щий к реке лес.
— То-то! — остался доволен Васюков.— Сам хочу до
всего докопаться... Это батя мой к огороду был привязан-
ный. Когда на матери’ моей женился, говорят, вместе с
прочим приданым трое розвальней навоза пожелал. А я, Кар-
пов, в свои восемнадцать лет побывал во многих точках.
В Гагре — разнорабочим, курорт строил, в Нарьян-Маре —
то же самое... В Москве даже был. Проездом. И что ты ду-
маешь? Холмы, горы — они, конечно, кое-где имеются, без
них нельзя. Но вообще — ровно. На глаз если...
Мгла становилась все непрогляднее.
— Вроде ровно двенадцать,— предположил Карпов.—
А ну, глянь.
— Без двух,— отогнув рукав, сказал Васюков.
— Отстают у тебя.
— Пора ужинать,— из внутреннего теплого кармана
Васюков достал небольшой сухарик и разломил его пополам.
Алексей стал отказываться, но тот настоял.— На Кавказе я
шашлычок пробовал,— сказал он, неторопливо хрустя
сухарем,—*до чего же, Леша, штука вкусная! Запах какой!
Пирожное из мяса! А с голландского сыра корочку я всег-
19
да ножницами срезал. Некультурно, конечно, но удобно...
Ты только подумай, Леша, корочку от сыра мы выбрасывали!
Вот жили!.. Слышь, Леша,—спросил он после некоторого
молчания,— а как ты в нее... в Любу... ну, влюбился?
— Да как? Еще до войны...
— Будто это давно было.
— Мы в одном доме жили — сейчас его уже нет, но я
Любу как-то не замечал. А однажды грузовик ей пальто
забрызгал. Новое пальто. Смотрю, чуть не плачет. Подошел
и предлагаю: давай я тебя снегом отряхну. Согласилась.
Стал я ее снегом посыпать и перчаткой по спине хлопать,
а пониже — стесняюсь. Тут автобус подошел, села она и
уехала. А я пешком пошел.— Карпов помолчал, углубившись
в воспоминания.— Погляди, кажется, пора.
— Пора,— подтвердил Васюков, выпростав из рукава
запястье.
— У меня план есть, — еле двигая озябшими губами,
сказал Карпов. — Только быстро, скоро начнет светать...
Давай часового приручим — и в снег. Они подумают,
мы «языка» уводим,— и за нами. А мы наоборот — к
мосту.
— Единогласно, — согласился Васюков,—только, чур,
я первый попрлзу, может, здесь мины.
Но Карпов не пустил, первым пополз он. Метров двадцать
прополз, остановился.
— Так и кажется, что тикают они под снегом, — отдува-
ясь, прошептал он подползавшему сзади Васюкову.
Сменяя друг друга, ежесекундно ожидая взрыва, они
медленно ползли, волоча за собой рюкзак, и скоро согре-
лись, даже жарко стало.
Добрались до первой будки. Внутри ее* горел свет. На
фоне маленького оконца время от времени появлялся раз-
гуливавший вокруг будки часовой. То и дело хлопая себя
цо груди, хватаясь за горло, он натужно кашлял, и всякий
раз после этого со злостью что-то бормотал, очевидно, бра-
нился. Карпов и Васюков лежали рядом и пристально всма-
тривались в него. Часовой, совсем как Васюков недавно, вы-
простал из рукава запястье, взглянул на часы и сразу же
стал колотить кулаком в оконце.
Длинно позевывая, из будки вышел другой немец. Они
перебросились несколькими хриплыми сердитыми словами,
потом первый часовой ушел в будку, а новый походил,
походил и вдруг тихо, ехидно засмеялся. Наверно, над своим
напарником.
Карпов толкнул Васюкова локтем. Тот плавно поднялся,
20
огромный, заслонив собой полнеба, вырос над немцем, обнял
его..
— Готово,— прошептал он, тяжело, со свистом дыша.
Они прислушались к доносившемуся из будки похрапы-
ванию, потом вошли. Немец, удобно устроившись на длин-
ном и плоском ящике, отвалил голову к стенке, спал. Боль-
шеносое лицо его показалось совсем молодым. Сверстник,
должно быть. Дрова в чугунной печурке прогорели, но в буд-
ке было тепло. На другом ящике, побольше, возле недопи-
санного письма прислоненное к лампе стояло фото пожилой,
очень похожей на спящего солдата женщины. Мать, видно.
Поблескивала вспоротая ножом банка консервов. Коричне-
вое мясо, белый жирок... Из банки торчал темный лавровый
листик.
Карпов и Васюков сглотнули слюну, но взять початые
консервы побрезговали.
— Небось* отпуск п-приснился,—машинально понизив
голос, сказал Васюков,— пироги м-мамашины...
— Ты тоже похрапеть не дурак,— также шепотом откли-
кнулся Карпов.
Они смотрели на спящего врага, ожидая, что тот про-
снется и тогда они прикончат его.
— Ну... Твоя очередь,—сказал Васюков,—давай,..
— Разбудим сперва,— предложил Карпов. Потряс
немца за плечо, но тот спал крепко.
Тогда Алексей взял со стола автоматическую ручку, осмо-
трел ее и наискосок, по убористым немецким литерам
разборчиво написал: «Ладно, гад. Живи!»
Они вышли из будки, подняли труп и, не спеша, чуть
пригнувшись, двинулись в темноту. Поземка уже, не лизала
снег, она скручивала, вязала его в узлы... Следы, которые
оставались за разведчиками, тут же заполнялись доверху
и исчезали.
Внезапно позади, там, где оставалась будка, ночь ярко
озарилась, в черное небо выползла ракета, сухо защелкали
выстрелы.
— Годится! — сказал Васюков.
Но выстрелы слышались все ближе, да и впереди раска-
тывались уже щедрые очереди. Донесся и лай собак.
— Кажется, поняли,—забеспокоился Васюков,—окру-
жают...
Тяжело дыша, Алексей прислушался.
— Да... Черт, а как же мост? Бросай Адольфа...
Они легли перед трупом, как перед бруствером, и в тот
же миг из сизой метельной мглы, приближаясь, выбежали
21
темные силуэты. Смешался с чужой речью заливистый и
тоже как бы чужой лай.
Обогнав хозяев, собаки рвались вперед, давясь от нетер-
пения. Сейчас, сейчас...
Несколькими хладнокровными очередями Карпов и
Васюков погасили их безудержную тупую ярость, взяли
повыше...
Немцы залегли. Деловито о чем-то покричали Друг дру-
гу, стали подползать. Снова все разом поднялись, побежали...
— Патроны кончились! — крикнул Васюков.
— Смени диск!
Вскочив на ноги, Карпов почти в упор резанул по набе-
гающим со всех сторон силуэтам.
— Вот вам! Полу...
/..Белый, сливающийся с голубым и фиолетовым свет
ударил ему в глаза. Он зажмурился, но вместо взрыва услы-
шал радостные, почти знакомые голоса и едва успел; снять
с курка палец.
— Леша! Это мы, Леша!
— Теперь все! Теперь ты уже здесь твердо!
— Отладили!..
Опять его обнимали, хлопали по плечам.
Карпов раскрыл глаза и увидел радостные, взволнован-
ные лица, слезы, улыбки. Все так же поблескивала на огром-
ном лбу того, что называл себя Васюковым, испарина и ды-
милась чашка с бульоном в руках у Тани.
— Сон?.. Снова сон?.. Да вы что?! — сначала тихо, а
потом крича, выговорил Карпов.— Вы что?! Вы в своем уме?
Нашли время! Меня мост ждет! Немцы нас окружили! Ва-
сюков там один! Пустите!..— Он напрягся, вырвался из их
объятий, из тесного кольца, сжал автомат.— А ну!.. А ну,
сделайте, чтобы... Чтобы проснулся я!..
Они с удивлением отхлынули. Только тот, что назы-
вал себя Васюковым, смело остался стоять на месте. Да
еще молодая женщина. Таня... Она смотрела на него с каким-
то 'грустным пониманием. Фарфоровая чашка из-под буль-
она, пустая, но не разбившаяся, лежала на траве у ее ног.
— Леша,—мягко проговорил старый Васюков,—да
пойми же, чудак... Ты в будущем! Мы тебя в наше время
перенесли, мы... Это не сон!
— Не сон? Будущее? Но... Зачем?..
Васюков часто, будто соринка ему в глаз попала, за-
моргал, беспомощно оглянулся на своих спутников.
— Я, Леша, жизнь положил на это... И не только я!..
А ты «зачем» спрашиваешь? Думаешь, это легко было сде-
22
лать? Думаешь, легко помнить? Каждую минуту тех лет
помнить... Легко, думаешь? А ты... Пойми ты, война давно
кончилась! Давно!..
— Кончилась? — едва слышно переспросил Карпов. —
Значит... война... уже?..
— Надо было вам сразу это сказать,— произнесла
Таня, — извините...
— Давно! Давно кончилась! — вскричали нестройным
хором и остальные.
— Еще в сорок пятом!...
— Девятого мая...
Они снова обступили его вплотную, гладили его, ловили
каждый взгляд, каждое слово.
— Девятого? — повторил Карпов.— Мая?..— И не смог
сдержаться, слезы так и полились из глаз, и он их даже
не вытирал.— Ведь знал же... знал, что победим... А вот...
Все равно.
Кто-то вытирал ему платком мокрые щеки, у кого-то у
самого уже глаза стали влажными.
— Победили, Леша! — обнимая его, кричал Васюков.—
Победили! Насладись мигом этим! Мы, Леша, завидуем
тебе сейчас! Завидуем! Ну, а теперь — домой! Едем!
Оживленно, с облегчением переговариваясь, все двину-
лись к автобусу и тут же остановились.
— Леша, ты что?
— Не могу,— виновато развел он руками,— там Васю-
ков... Мост...
— Опять за свое? — опешил Васюков.— Неужели еще
не понял?
— Не могу.
— Ладно! — сердито засмеялся старый Васюков.—
Возвращайся! Ну-ка, как ты это сделаешь?
Несколько минут стояло молчание.
— Ну, что же ты? — тихо спросил старый Васюков.
Карпов тоскливо огляделся по сторонам, напрягаясь,
переступил с ноги на ногу, даже зубами заскрипел...
Все невольно расступились.
— Только вы тогда и меня с собой захватите,— добро-
душно пошутила Таня,— вам необходима помощь врача...
Затянулись окопы... Застроено все. По лесу, по асфаль-
ту бегут троллейбусы... Вот какой-то странный самолет без
крыльев неподвижно висит в воздухе...
*Как ни быстро мчался автобус, Карпов на многое успел
23
обратить внимание. Успейал он схватить и по одному, самому
крупному слову с попутных и встречных машин: ХЛЕБ...
МОЛОКО... МЕБЕЛЬ... ЦВЕТЫ...
Он всматривался во все это и, невольно для самого себя,
нерешительно, удивленно улыбался.
— Ну и ну! — думал он. — Неужели наяву? Откуда все
это? Цветы, хлеб...
— Привыкаешь, Леша? — взволнованно спрашивал
Васюков. — Нравится тебе, да?
Карпов опять сдвинул брови.
— Пока ничего... А там видно будет, — покосился на
соседку в белом халате. — Вы, Таня, на одну мою знакомую
похожи...
— Да? А вот мама говорит, что больше на отца...
Автобус тряхнуло. Выплыв из-за поворота, перед глаза-
ми пассажиров возник как бы незнакомый, невиданный,
карнавальной яркости город. Над старыми сизыми домами
высились новенькие — белые, желтые, розовые кристаллы.
Они просвечивали друг'сквозь дружку, цвета их сливались,
рождая новые сочетания и оттенки. У Карпова шея заболе-
ла голову задирать.
.— Вот видишь, Леша, — сиял, любуясь им, Васюков, —
нравится ведь, да? А ты упирался! Васюков, мол, там
один-одинешенек. А Васюков — вот он, хоть старый, но
живой!
— Вы-то... Ты-то живой, — бросил Карпов,— хоть и
старый, а каково тебе там?.. Молодому?..
Васюков хотел было возразить, но почему-то этого не
сделал.
— Ты гляди давай! — с преувеличенным оживлением
показал он в окно.—Гляди!
Недавно над городом прошел небольшой дождь, тюль-
паны на клумбах стояли, полные воды. И хотя солнце выгля-
нуло снова, люди на улицах недоверчиво держали в руках
раскрытые разноцветные зонтики. А может, они делали это
нарочно, от хорошего настроения, чтобы порадовать богат-
ством красок себя и друг друга.
Вдоль канала бегал с палкой в зубах золотой бульдог.
Разгуливали по площадям голуби.
Шли пожилые люди с березовыми букетами под мышкой.
В баньку...
Соседи Карпова по автобусу то и дело оглядывались на
него. Ну, как, мол, узнаешь? Помнишь?
Вот промчались велосипедисты с туго надутыми мышца-
ми неутомимых загорелых ног.
24
— У меня до войны тоже велосипед был.
Вот стрижет на балконе ноготки своему младенцу мать.
Сверкнули маленькие ножницы...
Вот возник в проеме между домами Исаакий. С блистаю-
щей, похожей на богатырский шлем крышей, с шевеля-
щейся, словно муравейник, высокой круглой террасой.
А вот Нева. Свежестью и чуть-чуть нефтью дохнул серый
простор реки.
— «Аврора»! «Аврора»!.. — закричали пассажиры. — То-
варищ водитель, помедленнее! «Аврора»!..
Они смотрели сейчас на город жадными, изумленными
глазами Карпова и видели значительно больше, чем обычно,
как бы прозрев, как бы сквозь удивительно чистое, протер-
тое до блеска, до голубизны стекло, еще недавно буднично
запыленное.
Они увидели дрожащий воздух над трубами корабля,
ржавчину у ватерлинии, лампочку в черноте одного из ил-
люминаторов.;. Мимо броневого борта неподвижного крейсе-
ра сновали речные трамвайчики с полосатыми тентами.
Вдоль парапета к мосткам «Авроры» вытянулась длинная
очередь: старики, дети, солдаты...
— Хорошо! — произнес вдруг Карпов. — Хорошо живе-
те! Здорово!
И в автобусе оживились еще больше, заговорили все
разом, подтверждая высказанное Карповым мнение.
— Только бы войны не было, — произнес кто-то.
— Вот-вот, — поддержали его со вздохом.
— Какой еще войны? — удивился Алексей. — Ведь кон-
чилась она!..
Автобус остановился. В самом центре пестрой от цветов
площади стоял старинный небольшой дом. Навстречу при-
ехавшим торопились люди.
Какая-то женщина, пожилая, но в нарядном полосатом
платье, и несколько парней в козырьках без кепок, наце-
ливших на Карпова объективы стрекочущих аппаратов,
оказались впереди.
Женщина счастливо, хотя и сквозь слезы, улыбалась.
— Гражданка,— сердились на нее парни,— вы мешаете
телепередаче! Отойдите!
— Но я должна! — попыталась она пробиться к ав-
тобусу.— Я должна... Это же... Паша, Таня!.. Скажите
им!..
— Ну, вот, — почему-то засмеялся Васюков.—Так я
и знал! То стеснялась, пряталась... А сейчас...
— Товарищ Карпов! — поднеся к лицу Алексея микро-
25
фон, официальным голосом спросил один из парней. — Как
вы себя чувствуете?
— Нормально... — буркнул Карпов.
— Нормально! — повторил парень со вкусом и, повер-
нувшись к объективам, произнес: — Не правда ли, точно
так же отвечают на этот вопрос наши герои-космонавты?!
Павел Егорович, вопрос к вам, — повернулся он к Васюко-
ву,— Как долго пробудет в нашем времени товарищ Кар-
пов?
— Не для того ведь мы...—насупился Васюков.—Он
же...
— Я здесь задерживаться не собираюсь,— решительно
вставил Алексей.—Мне нужно туда...
— Нет! — прервал его чей-то возглас. — Нет! Он не
вернется! Пустите!..
Это была женщина в полосатом платье.
— Лешенька! — пробилась она к нему.— Леша! Родной!
Ты не вернешься, ты с нами будешь!
Карпов растерянно отстранился.
— Успокойся,—почти просил ее Васюков,—ты же
обещала...
— Мама, он в шоке сейчас, нельзя,— убеждала ее и
Таня. — Позже...
Женщина осталась за толстой стеклянной дверью.
— Всего меня обслюнила,— с удивлением сказал Алек-
сей, сдавая в гардероб рукавицы, ватник и автомат.— Кто
это?
Он очнулся в постели, в залитой солнцем комнате. Все
расплывалось у него перед глазами, теряло очертания. Он
поморгал, вгляделся...
Рядом, в низком плетеном кресле сидела та самая по-
жилая женщина. Одета она была иначе, но все так же на-
рядно, и прическа другая, пожалуй еще пышней и замы-
словатей. И снова этот наряд и эта прическа как-то не
шли к ее взволнованному, тронутому паутиной морщин
лицу.
— Ты мое имя говорил... во сне...— произнесла она не-
послушными прыгающими губами,— имя... не забыл, зна-
чит...
— Имя? А кто вы? Я вас знаю?..
— Вот видишь... Имя помнишь, а не узнаешь... Я ведь
как думала?... Я думала, Паша быстро изобретет все это,
ну, за год хотя бы... Тогда... Тогда, конечно, ты бы сразу
26
узнал, а он... Я его торопила, чего, говорю, копаешься? На-
рочно, говорю, тянешь, чтобы я старая стала. Ревнуешь...
Я, конечно, шутила. Он ведь ночей не спал. Все считает,
считает... Все минуты тех лет сосчитать нужно было. Сидит,
бывало, молчит, а губы шевелятся. Долго же он счи-
тал!..
Голова Карпова упала на подушку, косо накренился
черно-белый пол. Люба?.,. Так вот оно что!..
— Чуть встретимся, все о тебе,— доносился едва слышно,
точно из прошлого, знакомый, молодой голос,—каждую
минуту тех лет переберем, вспомним... Поэтому и получи-
лось.
— Вы... вы тоже здесь... работаете? — с усилием открыл
глаза Карпов.
Она сидела в низком плетеном кресле. То рядом, а то
далеко-далеко...
— Я поварихой здесь. Только мы своего мало готовим,
больше разогреваем. В кафе получим, а здесь разогреваем.
Раньше-то я на фабрике-кухне работала, когда он учился,
а Таня маленькая была, а потом — сюда..7 Все вроде к тебе
поближе.
Пропуская сквозняк, отворилась позади дверь.
— Мама... Нельзя больше... Извини...
— Да, да, Танечка, я сейчас... Доскажу только. Я, Ле-
ша, все помню, все, все... Я еще догнала тебя тогда, пом-
нишь? Вернись, просила. Вот ты... и вернулся... А я — ста-
рая...
— Ну, что вы!..—приподнялся он на локтях.—Тетя
Люба!.. Вы не волнуйтесь...
— Как ты сказал? Как? — Она отняла от мокрого лица
ладонь. — Тетя Люба?..— И, смеясь и плача, пошла к дверям,
помедлила и вышла.
— Она вас ждала, ждала...— смущенно произнесла Та-
ня.— А вы... Запоздай вы сюда еще на пару лет, так и я бы
тетей стала... Эх, вы!.. — она махнула рукой и выбежала.
Карпов поднялся. Стоял на полу худущий, растерянный.
Чесал затылок.
На двух стульях в изголовье была сложена одежда.
Его, солдатская, и светлый штатский костюм. Рядом с кир-
зовыми сапогами поблескивали новые башмаки.
В тихий коридор Алексей вышел в солдатской форме.
Вышел и не знал, куда идти. Двери, двери... За одной
из них он услыхал знакомые голоса. Васюков... И она...
Люба...
27
Васюков чертил что-то мелом на черной жестяной обивке
духовой печи. Всю ее исписал цифрами, стал черкать мелом
на полу, на линолеуме, у себя под ногами. Взял тряпицу
со стола, стер и. стал черкать заново.
А она чистила картошку. Брала ее из целлофанового
мешка, чистила и опускала в эмалированную миску. И гру-
стно чему-то улыбалась.
— Не получится,—бормотал Васюков,—ну, конечно,
не получится... Рано.
— Любишь ты в пищеблоке считать, а это не разреша-
ется. Таня увидит, задаст нам...
Отбросив мелок, похлопав ладонью о ладонь, Васюков
заходил по цифрам на полу.
— Ведь имели же мы право на это! Имели!..— воскли-
кнул он.— Нужен нам Карпов, вот так нужен! Он прошлое
наше, наша молодость... Да, да!
— Знаешь,—сказала Любовь Ивановна,—пусть он меня
тетей Любой называет, ничего... Хоть бабушкой! Я думаю,
в армию его не призовут, хоть и восемнадцать ему. Он же
воевал! Учтут! Значит, пойдет учиться. С его характером,
я думаю, ему лучше на заочный пойти или на вечерний...
Васюков посмотрел на нее, отвел взгляд и подобрал с
пола мелок.
— Вот я и говорю,—задумчиво произнес он,—нужен
нам Алексей. Каждому по-своему... Но что же выходит?
Что мы сделали это для себя? А о том, как сам он к этому...
не подумали. Нет, не то! — насупился Васюков. — Не могли
мы об этом тогда думать, не до рассуждений было. Ничего
не сделав еще, не вырвав его оттуда, из огня. — Он снова
присел на корточки, застучал мелом по линолеуму.
— Я ему велосипед куплю с получки, — сказала Любовь
Ивановна,—он меня до войны катал как-то... Мне жестко
было на раме, а терпела. Паша, ты что? — спросила она. —.
Ты что это считаешь?
— Да так...—махнул он рукой,—на всякий случай...
Но все равно не получается... Кто мог знать, что он обрат-
но туда захочет?.. Нет, вру... Я знал, ждал этого...— Поло-
жил мелок, отнял у нее нож и стал чистить картошку.—
Вот ты всему институту готовишь, — улыбнулся он,—а мне
кажется, что одному мне. Люба, а ведь у нас уговор был...
Верну Лешк^г — и мы с тобой... Забыла?
— Толсто ты, Паша, чистишь... В блокаду за такие очист-
ки тебе бы...—Она поднялась, прошлась по цифрам, враж-
дебно всмотрелась в них.— Если он здесь останется... Тог-
да — ладно...
28
Васюков горько засмеялся.
— Останется...— произнес он,— не могу я еще назад.
Годы нужны... Есть, правда, другой ход, не назад, так...
Но...
— Можно, я сотру? — Она взяла тряпку и принялась
торопливо, старательно уничтожать его расчеты.
— Сотри, — разрешил он, когда цифры уже исчезли, —
сотри...
Дверь распахнулась.
— Карпова нет!—вбежала Таня.— Ушел!.. В форме...
— Ушел? — растерялся Васюков.—Туда?.. Но ведь...
Любовь Ивановна осталась одна. Кожура выбегала из-
под ее ножа тонкая, кружевная.
— Лешка картошку любит, — странно, словно в беспа-
мятстве, улыбнулась она,— пюре... Он его на ноготь капает...
И если капелька не стекает, — значит... пюре густое...
На троллейбусах и трамваях, пешком Карпов пересек
город. На него оглядывались. Изредка узнавали:
— Это тбт... Который по телевизору...
Несколько минут Алексей ехал в жаркой и тесной
электричке, среди вооруженных гитарами туристов — и
наконец вот он, тот самый овраг за тем самым косогором,
ничейная земля. А вот и лес. За прошедшие годы он стал
выше, кряжистее. За прошедшие годы... Странно сознавать,
что прошли годы. Не за день ли вымахали до облаков эти
сосны?
Карпов шел размашистым бесшумным шагом разведчи-
ка. А в лесу то и дело слышалось ауканье, позванива-
ли гитары. Вот мелькнули впереди развешанные на вет-
вях платья и рубахи, донеслись голоса, звякнуло
стекло...
Где-то здесь стояла караульная будка. А может, не сто-
яла? Может, не убрали они с Васюковым часового, может,
не ждали, покуда проснется второй немец, чтобы прикон-
чить и его?
А вот и река. Мост должен быть где-то здесь. Да вот
же он/
Карпов замер, пораженный открывшейся ему картиной.
Высокие фермы моста, повторяя формой радугу, могли
бы соперничать с ней и цветом. Мост светился, сиял, свер-
кал...
29
Внизу, под обрывом, на песчаной полоске пляжа шумно
плескалась детвора.
Сбежав к парапету, Карпов похлопал по розовому шли-
фованному камню и с облегчением вздохнул.
Сторонясь машин, навстречу ему торопливо шли Васю-
ков и Таня.
— Нашли все-таки, — усмехнулся Алексей, — а где же...
Любовь Ивановна?
— Осталась, — неопределенно ответил Васюков.
— Строго ты с ней... Слушай, Павел Егорович, это что
же, новый мост, что ли? Говорили же, деревянный?
— Новый,— кивнул Васюков, пристально в него вгля-
дываясь,—после войны построили.
Карпов обрадовался.
— После войны? Новый? Здорово! Значит, все в порядке?
Старый взорвали? Кто?
— Взрыв я слышал... Может, ты его и взорвал...
— Взрыв? И в стороне могло ахнуть... Да и не взрывал я,
даже не дошел до него... Нас же окружили!..
Васюков опустил глаза. Таня молчала.
— Каждый час дорог, — нахмурился Алексей.— Сколь-
ко они снарядов по тому мосту пере...— он запнулся. — Что
это?
Он только сейчас заметил стоявший справа от моста,
почти у самого парапета, невысокий гранитный обелиск. На
плоской плите подножия лежали цветы, а сверху несколько
разноцветных пасхальных яиц.
«Алексей Петрович Карпов. 1924—1942».
Губы у него внезапно пересохли, в горле запершило.
— Значит... Значит, погиб я? Но я же... когда?.. Я же
жив!.. Живу!..
— Живешь, Леша! — сквозь слезы выговорил Васю-
ков.— Живешь! Для того и работали столько лет, чтоб...
вернуть тебя... Смерть обмануть. Теперь живи, Леша! Жи-
ви!..
— Вот оно что-о-ооо...—протянул Алексей. Отстранив
Васюкова, выждав, когда машин стало меньше, он ступил
на мост и шагами стал мерить его в ширину. Потом лег
на асфальтовый настил у самого края и заглянул вниз. Он
глядел вниз, в перламутровую рябь реки и плакал. Потом
плюнул и, плача, считал, пока плевок не ударился о воду.
Поднялся, подобрал на усеянном мальчишками пляже ка-
кую-то корягу и бросил ее в волны.
Когда он вернулся наверх, к Тане и Васюкову, слезы
уже высохли.
30 ’
Снова проносились мимо автобуса чугунные узоры
парковых оград, пруды с похожими на вопросительные
знаки лебедями, улицы, дворцы...
— Знаете, Алексей,—дрожащим голосом произнесла
Таня,— бывало и так: бойца уже не ждут, извещение полу-
чили, а он вдруг возвращается. После войны...
— После войны? Хорошо звучит...— Карпов задумался.—
После войны, говорите?
— Да, после войны.
Алексей обернулся к Васюкову.
— Эй, Паша... Павел Егорович!.. Ты что как с по-
хорон? — спросил он, неожиданно повеселев.— Второй день
пошел, как я у тебя в гостях, а все постимся. По такому
бы случаю...
— Да вы что! — испугалась Таня.— Я вижу, мужчины
во все времена одинаковы. У вас же астения...— Но посмот-
рела на Васюкова и сдалась: — Ладно уж... Только под мо-
им наблюдением. И давайте позвоним маме.
Ресторан располагался в саду. Зеленели живые старые
деревья, где-то в листве пробовал голос соловей.
За длинным, тянущимся как бы до самого горизонта
столом праздновали свадьбу. Не слишком молодой жених
был уже навеселе, он повесил пиджак на спинку своего тро-
на и всякий раз, прокричав вместе со‘всеми «Горько!», тя-
нулся к невесте с новым поцелуем. А она — ей тоже было
уже давно за тридцать,— деловито подставляя ему щеку,
не забывала и про собравшихся.
— Нинок! — звенел ее энергичный голос.—Поухажи-
вай за гостем с Антарктиды. Он не закусывает. Товарищи
целинники! Что же вы прячетесь там, за букетами? Ве-
селее! Ой, ребята, я такая счастливая!..
Гости тоже успели отведать из бутылок, кто пел, кто де-
лился с соседями удивительными случаями из жизни.
— А я в Берлине Зинку свою встретил,— рассказывал
пожилой веснушчатый мужчина,—вот она, Зинка моя,—
напротив сидит... И знаете, самым чудесным образом встре-
тил. Расписывался на рейхстаге, гляжу — кто же это мимо
меня движется? Зинка, плачу, как же ты похудела! Выхо-
дит, говорю, Зинаида, что я тебя из неволи освободил самым
чудесным образом!
— Я выбрала себе квартиру на самом верхнем этаже,—
делилась в это время со своей соседкой толстая Зинаида,—
по крайней мере, наверху никто плясать не будет. Сейчас
31
ведь все пляшут, почему не поплясать! Ко мне, например,
снизу часто приходят, перестаньте, мол, плясать... А я им...
Васюков, как только они втроем уселись за круглый сто-
лик возле куста сирени, потянулся к салфеткам и стал на
них что-то писать, высчитывать. Зачеркивал, начинал снова.
Подошел старый официант. Васюков даже головы от
своих вычислений не поднял.
— Нам бы,—произнесла Таня,—чего-нибудь тонко-
тертого.
Официант, проницательным взглядом окинув Алексея,
заулыбался.
— А-ааа... Это же про вас по телевизору? Ясно! Для вас
и погуще что-нибудь найдем. Уж где-где, а в ресторане!..
Огурчики как раз завезли, редис... Икорки вам подкину,
рыбки... Гм...— Он лукаво прищурился, увидев изумление
Карпова, и продолжал: — Что еще? Да, птичка нынче от-
менная, сам Федор Терентьевич соус шофруа сочинил,
невозможно оторваться. Из супов — рекомендую пити. Он у
нас сегодня по всем грузинским правилам, с алычой, каж-
дая порция в отдельном горшочке. Впрочем, и соляночка
хороша, собственноручно тарелочку съел, так что весьма
советую...
— Павел Егорович! — схватилась за голову Таня.—Это
же...
Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом.
— Да, да, Таня... Конечно.
— Да вы не сомневайтесь,— по-своему понял ее бес-
покойство официант,— накушается!.. Я же вам еще вторые
не назвал, эскалопчик думаю вам порекомендовать. Он для
употребления очень удобен, на косточке, берешь по-домаш-
нему, рукой. Ну, а в отношении напитков, сами понимаете,
хоть всю палитру Кавказа, Крыма, Молдавии, стран народ-
ной демократии, а также капстран!
— Павел Егорович! — в отчаянии воскликнула Таня.
— Да, да...—поднял он глаза.—Выбирай, Алеша, мы,
можно сказать, рождение твое празднуем...
Через несколько минут круглый столик был весь уста-
влен едой. Она казалась и вкусной, и обильной, и красивее
оттого, что пробу с нее снимал знающий цену сухарю бло-
кадный солдат.
Подсел к столику полюбоваться знатным едоком офици-
ант. Улыбалась Таня. Даже Васюков отрывался иной раз
от своих расчетов.
— Наваристо! — похваливал Карпов.— Калорийно! Но...
Вот если бы вы субпродукты попробовали!..
32
— А мы их пробовали,— весело огрызнулся официант,—
и по сей день вкус помним. Ты корочкой, корочкой тарелку
вытри,— посоветовал он. Оглянулся на взрыв хохота за
свадебным столом и, понизив голос, сказал: — Эти-то, ви-
дите, как милуются? Молодцы! Я до войны тоже девушку
имел. Ходить к ней ходил, а жениться,.. Отдежурю, бывало,
в такой же забегаловке — и на острова. Но уже в качестве
клиента. А она об этом узнает, примчится в парк и зовет:
Сеня-а-аа!.. Найдет под кустом и на извозчике домой везет.
А в сорок втором...—официант вздохнул,—эх, если бы...
— Извините, можно спросить?
Это была невеста.
— Я вас узнала. Вас по телевизору показывали...
Позади нее, подмигивая, делая знаки, стояли еще не-
сколько человек. Остальные гости продолжали пировать,
даже не заметив их отсутствия.
— Понимаете,— сказала невеста.— Мы с Витей... Вот
он, который с добрым и умным лицом... Мы с ним только
месяц назад нашли друг друга. А разминулись в сорок вто-
ром. Нам с ним по восемь тогда исполнилось. Меня в тыл
увезли, а он переживал, плакал... Так не будете ли вы любе-
зны... если вернетесь... передать ему, что... что я...
Карпов посмотрел на Васюкова, на Таню...
— Передам, конечно...— Он помедлил и повернулся к
официанту: — И старухе твоей, отец... То же самое...
— Что? — с удивлением подался к нему официант.
— Заверни съестного чего-нибудь, напиши адрес. Как
знать, получит она посылочку — и выживет. Рядом еще си-
деть будет.
Официант недоуменно посмотрел на пустой стул рядом,
поднялся.
— Но... Ведь это... Но ведь она уже...
— А мне можно? — перебив официанта, шагнула вперед
одна из подруг невесты.— Я бы только... Вот! Кусок пи-
рога... ребенку!..
— И я... прошу!..— выкрикнул еще кто-то.— Там, в со-
рок втором, на Лиговке...
Остальные гости за свадебным столом, ни о чем не подо-
зревая, весело пировали, а эти заговорили вдруг все разом,
задвигали стульями, стали лихорадочно заворачивать в сал-
фетки еду, В мгновенье ока край бесконечного стола, только
что ломившийся от обилия закусок, опустел.
— Хоть яблоко! — просил Карпова седой мужчина в
пенсне.— Моей матери... Ябло...
— Нет! — крикнул вдруг, перекрывая общий гомон,
2 Б. Рахманин
33
Васюков.— Это невозможно! — И когда они пристыженно
умолкли, задыхаясь, объяснил: — Это невозможно, что вы...
Время отталкивает..Л Продукты, вещи, все равно. Мы уже
пытались. А Карпов... он... он не вернется.
— Не вернусь? — удивился Алексей.— А мост?.. С мо-
стом как же?..
Собрав со стола исписанные салфетки, Васюков скомкал
их и отбросил в сторону.
— Пути назад нет,—глухо произнес он,—когда-ни-
будь... Через много лет... А пока...
— Выберусь,—произнес Карпов,—вы не волнуйтесь,—
обратился он к обступившим стол людям,— я выберусь! А ты,
отец, готовь посылку... Не оттолкнет, не бойся.
Официант горько вздохнул.
— Она ведь на Пискаревском...
— Ничего,— брови Карпова сошлись в одну линию, лоб
прорезала морщина.— Это ничего... У меня вот тоже могила
есть, даже с камушком, а я живой!..— Он порывисто поднял-
ся, постоял молча и вдруг бросился из-за стола.
Роняя по пути стулья, Васюков побежал за ним.
Таня словно застыла за уставленным тарелками круглым
столиком.
Посерьезневшие гости вернулись на свои места, потяну-
лись к бокалам...
Стал собирать посуду официант.
Запыхавшись, подошла Любовь Ивановна.
— А где же все? Я думала, праздник, пир...— Присела
рядом с Таней, чужой вилкой отведала из чужой тарелки и
слабо улыбнулась.— Я бы лучше сготовила. Я бы... Для него..
Скажи, Таня, ведь не получится у Паши, правда? И потом...
Мы же договорились с Пашей...—И засмеялась.— Что
это я?.. Оп и без того возвращать Лешу не хочет, правда?
— Да,—прошептала Таня.—Да, и Павел Егорович это-
го не хочет, и ты, и я... Но... У каждого свой мост в жи-
зни... А ты, мама... Тебя взять... И меня растила, и... Если
бы не ты, разве Павел Егорович выучился бы?.. Ты ведь...
— А я не для него,—прервала ее Любовь Ивановна,—
я не для Паши это...
— Знаю,— грустно кивнула Таця.— Раньше я сама так
же думала, как ты... Только бы сюда его... Лешу... перене-
сти... Только спасти бы. Но когда я его увидела, я поняла...
Он не сможет. Он же... Что вы тогда о нем подумаете там,
в прошлом?
— Не тебе судить! — резко оборвала ее мать.—Ты-то
дышишь, и он хочет дышать! И он жить хочет! — почти
34
крикнула она. — Вот если бы ты там очутилась... Ты что,
хочешь, чтобы он в могилу... в могилу... влез?..— Задох-
нувшись, она схватилась за ворот платья. Закашлялась...
— Мама!.. — бросилась к ней Таня.
Сзади неслышно подошел старый официант.
— Вот... Профессор тут писал что-то на салфетках,
считал... Вы ему передайте. Может, поможет это парню...
туда... обратно...
Васюков едва успел прыгнуть в автобус. Пробился к
Карпову.
— Ты куда, Леша?
— Туда... В сорок второй...
Ближе к окраине автобус стал обгонять идущих только
в одну сторону людей. Их становилось все больше, больше.
И вот вытянулись они в длиннейшую многокилометровую
процессию..
— Родственники,— ответил Васюков на невысказанный
вопрос Карпова.— Почти полмиллиона лежит на Пискарев-
ском, а это родственники...
Они вышли из автобуса и влились в бесконечную молча-
ливую человеческую реку, вместе с ней достигли высоких
ворот кладбища.
Оно состояло из огромных, поросших нежной зеленой
травкой четырехугольных клумб. По краям лежали цветы
ц венки с лентами, пестрели разноцветные пасхальные яйца,
шоколадные, в яркой обертке конфеты.
Где-то здесь, в одной из этих могил были и родители Кар-
пова.
По широким аллеям мимо взятых в гранитные рамки зе-
леных прямоугольников целыми семьями, с детьми, нето-
ропливо шли люди. Свои, русские, и из других краев тоже.
Многие встречали знакомых, сдержанно здоровались.
Читали надписи на лентах.
— Вот,— показал кто-то подбородком,— от нашего кол-
лектива венок.
Сосали валидол.
Вздыхали.
— Воздух здесь хороший, — сказал еще кто-то, — как в
поле.
Прошел мимо Карпова плечистый военный в фуражке
с зеленым околышем, с погонами на плечах. Новая форма?
А погоны-то для его плеч малы. Рядом с военным — од-
норукий седоголовый старикан. Все что-то посматривал, по-
сматривал... Тронув Васюкова за рукав, кивнул на Карпова:
— Не узнает. Говорю, не узнает меня.
2*
35
Алексей пригляделся.
— Сан Саныч!
...Обтекая их, завинчивалась водоворотом толпа. Не-
вольно прислушивалась, присматривалась.
Молча стоял рядом Васюков.
— Видишь, Леша, сколько часов пришлось остано-
вить,— показал Сан Саныч на могилы.— Скажи, а ты по-пре-
жнему чувствуешь время без часов?
Карпов неуверенно кивнул.
— А у нас часы есть в городе,— сумрачно улыбнулся
Сан Саныч,— новые... Так они без стрелок... Я часто к ним
хожу. Там скамейка есть каменная, сяду и слушаю. Даром,
что без стрелок, а тикают. Да, что же я вас не познакомлю...
Это мой второй сын. Помнишь ходики? Как видишь, выжил
Степа. Ты как выжил?
— Благодаря салу, папа.
— Кто тебе его принес?
— Усатый солдат, папа.
Выцветшими печальными глазами Сан Саныч вгляды-
вался куда-то в прошлое.
— Благодаря этому салу,— произнес он,— у меня есть
сын, а у нашей страны — защитник. Может, ты, Алексей,
думаешь, что все уже спокойно у нас? Как они свою бомбу
называют, сынок?
— Ядерное устройство, папа.
— А что это за устройство такое?
— По своему тротиловому эквиваленту, папа, оно пре-
вышает все заряды прошлой войны, но ты не беспокойся, па-
па, мы им такой намордник сделаем...
Сан Саныч качал головой, всматривался в прошлое.
— Знаю, сынок,—проговорил он,— ты-то, если что...
в тылу не окажешься...
— Дело не в этом,— смутился, покосившись на Карпова,
капитан.
— Я же...— начал было Алексей,— я...
— Скажите,— обратилась к нему в этот момент какая-то
очкастая женщина,— вы ведь тот самый солдат? Карпухин?..
У меня... просьба... Не могли бы вы передать... если верне-
тесь... маме моей... она вот здесь лежит... что я... Ну, что я
кандидат наук, замужем...
— И мне, мне передайте,— тут же потребовала другая
женщина,— мне!.. Скажите мне, чтобы... что у меня ошибка
в коэффициенте! Ах, боже мой, дайте же досказать!
— Дети у меня здоровые, послушные,— продолжала свое
первая женщина, — обязательно передайте, она так мечтала...
36
— Передайте ему, что он был прав,— пробился вперед
дочерна загорелый здоровяк.—Нефть! Месторождение!..
— Почему она не писала? Узнайте!..
— В шкафчике от часового механизма... кусочки саха-
ра!..
Не ожидая, покуда закончит предыдущий, каждый
твердил свое, самое важное, основное:
— Скажите им, что не зря! Не зря!..
— Пусть не выходит двадцать третьего на улицу! Она
погибнет! Скажите ей!
— Четвертого января!.. Артобстрел!..
— Восьмого мая!..
— Четырнадцатого!..
Отчаянные эти просьбы слились в один протяжный, му-
чительный крик. Карпов не успевал запоминать адреса, име-
на, он зажмурился, шагнул, как слепой, прямо на говоря-
щих. Они расступились и, внезапно все разом умолкнув,
смотрели, как он уходит, и только внутреннее, спрятанное
рыданье еще сотрясало их плечи,
На минуту выйдя из берегов, горе снова вошло в них
и снова стало сдержанным, незаметным. Все так же мед-
лительно потекла мимо зеленых могил живая человеческая
река.
Кто-то тронул Карпова за рукав.
— Пожалуйста... Я хотел задавать вам один вопрос.
Это был высокого роста пожилой человек в военном,
но не нашем мундире.
— Товарищ,—вмешался подоспевший Васюков,—с не-
го хватит! Я прошу вас... Он из блокады. Шок...
— Я из Германии,— непонимающе произнес тот,—
из Лейпцига... Немец...
— Немец?! — с ненавистью переспросил опешивший
Алексей.— Что ж ты делаешь на нашем кладбище, не-
мец?
— Я считал, я позволил себе... Это... это полезно...
— Что-о-о-о?., Ах ты... — Схватив его за обшлага формен-
ного кителя, Карпов с силой притянул его к себе.— Ах ты!..
— Леша! Алексей!..— пытался помешать ему Васюков.—
Что ты? Это же друг!..
Подбежал Степан, подошел растерянный Сан Саныч...
Карпову растолковали, объяснили истинное положение ве-
щей.
— Я — Курт Вебер — есть коммунист! — говорил не-
мец.— Как это сказать? Больше!.. Больше двадцати лет! От-
шен давно. Вы понимаете?
37
— Понимаю,—хрипло дыша, произнес Карпов,—рус-
ский язык учишь?
Немец утвердительно заулыбался.
— Есть один секрет... Как это? Тайна! Вы вчера теле-
визор, да? А я смотреть и...— Он вынул из внутреннего кар-
мана завернутую в целлофан ветхую бумажку.— Это есть вы?
Сквозь прозрачную обертку Карпов увидел мелкие
немецкие литеры, а поверх них размашистые русские слова:
«Нет, не могу. Живи!»
— Талисман! — произнес Вебер.— Я отшен хотел узнать,
что тут есть написано. И отсюда стал учить русского языка.
Как это сказать? Любопытнецтво! Кто писал? Вы?
— Ну, я писал,— хмуро, без удивления ответил Кар-
пов.— Только... я вроде другое что-то написал. Паша, ведь
другое?
— Нет, все верно,—подтвердил побледневший Васю-
ков,— именно это...
Немец провел ладонью по лицу.
— Вы?.. Это есть вы?..
— В будке у моста дело было,—все еще угрюмо ска-
зал Карпов.— Спал ты...
— Зачем же вы меня не... Я стрелял город, на них,—
Вебер показал на кладбище,— просто так, без прицел...
Просто на Ленинград... Почему же вы...
— Ладно,—оборвал его Карпов,—сам грамотный.—
Он повернулся и зашагал к чугунным воротам, но тут же
остановился.— Слушай, а интересно... Где можно было в
ту ночь к мосту пробраться? Паша, переведи ему.
Но немец понял.
— Сейчас думать,—произнес он,—сейчас...— Присел
на корточки и автоматическим карандашом рабросал на
асфальте план.— Вот река... Идите право... Там есть только
один ээльдат, но сразу знайте это... Сразу! А тут... Как это?
Дерево висят...— Он уже не казался чисто выбритым, лицо
его осунулось и посерело.—Дерево,—повторил он,— сейчас
думать... Сейчас...— лоб его избороздили морщины.
— Степан,—задумчиво проговорил Сан Саныч,— вот и
твой черед пришел. Подсоби...
И капитан, опустившись на корточки, взяв у Вебера ав-
томатический карандаш и машинально осмотрев этот ка-
рандаш, тут же добавил к плану пару извилистых
линий.
— Вот это бы деревцо свалить, раз оно возле воды,
и... А?
Немец одобрительно закивал.
38
— О, карошо! Одлично! Главное,— повернулся он к
Карпову,— как только будете меня видеть,— стреляйте!
Карпов молчал.
— Хоть пообещай ему,— попросил Сан Саныч.— Зна-
ешь, как совесть людей ест?
Карпов и на это промолчал, медленно, медленно, словно
каждую минуту мог вернуться к могилам, пошел к воротам.
Он даже не заметил шедших ему навстречу Любовь Ива-
новну и Таню.
— Догони его,— подтолкнула она дочь.— Ты же врач,
присмотри... Ну!..
— Пойдем вместе, мама.
— Я плохо... выгляжу...
В большом городе время идет быстро. В одном конце
улицы — вечер, а в другом — уже ночь. Белая, призрачно-
голубая ночь стояла над чистыми ленинградскими улицами.
На высокой башне новенького дворца полной луной светил-
ся странный циферблат. Карпов не сразу догадался, почему
странный. И' вдруг понял — часы показывали время без
стрелок. Но тиканья их Карпов, как ни старался, не услы-
хал. Он даже огляделся невольно. Вот и каменная скамейка,
о которой говорил Сан Саныч. А где же он сам? Почему
оставил он эти заветные часы без присмотра?
Рядом с Карповым, настороженно посматривая на него,
шла Таня.
Невдалеке, весело переговариваясь, держась за руки,
пробежали два подростка, мальчик и девочка. Оба они были
в зеленых брюках и куртках с нашивками на рукавах, в
пилотках, но девочке брюки были тесны, словно она только
что вышла в них из воды. Взявшись за невысокий чугун-
ный заборчик, юнец стал ловко перепрыгивать через
него. Спутница его, восхищенно захлопав в ладоши, приня-
лась считать: раз, два, три... пять... семь...
— Чего распрыгался, салажонок? — крикнул вдруг
Алексей.
Таня испуганно дернула его за рукав:
— Зачем вы? Пусть...
— Война ведь, а он...
— Какая война?
— В роте у нас был такой же,— хмуро отвернулся Кар-
пов.— Начнет его, бывало, почтальон толстым письмом по
носу бить — ого!..
Девочка все считала: пятнадцать... двадцать два...
39
— Вот от такой же, наверно, письма были. Мелким по-
черком. Так он последнего и не дочитал.
— Вы не устали? — спросила Таня.— Сколько часов бро-
дим...
— Это я-то? Хотите, на руках вас понесу?
От неожиданности она споткнулась.
— Скорее я вас должна... все-таки я врач.
Карпов хмыкнул.
— А что? — рассердилась она.—Из любого огня... Был
бы случай — убедились бы...
Вышли к Неве. По пустынному, чуть дымящемуся зер-
калу ее медленно, беззвучно плыла пустая лодка.
— Будто невидимка в лодке, правда? — спросила Таня.
Стараясь отвлечь его, приободрить, она глазами, ру-
кой, улыбкой, стала показывать ему счастливую мирную
тишину. Сорвала с тополя крохотный листок, засмея-
лась.
— Такой клейкий! Как почтовая марка!
А он не мог, не решался в эту тишину поверить. Обман-
чивыми казались ему и тишина, и беспечная голубая
Ночь, и колеблющее легкие занавеси сонное дыхание лю-
дей.
— Спят,—с отчаянием проговорил он,—война, а онц
спят!
— Опять вы за свое,—удивилась она шепотом.— Какая
война?
— Спят... Как же так? Так все на свете проспать мож-
но.— Сознание Алексея сопротивлялось тишине, требовало
каких-то немедленных действий. Нельзя спать, опасно...—
Не спите! — вырвал ось у него.—Эй, люди! Война!..
— Тише! — вскрикнула и Таня.— Вы их разбудите!
— Война! — повторил Алексей.— Вставайте, делайте
что-нибудь.
Из окон уже стали высовываться заспанные физиономии.
На балконах появились полуодетые, прямо из постелей
фигуры.
— Это правда? — спросила завернутая в одеяло женщи-
на.—Неужели война?..
— Нет, нет! Спите! — умоляюще замахала руками Таня.—
Спите!
— Фу-ууу... А я-то, дура, чуть не поверила. Слава богу!
— Пижон в рассрочку! — возмутился на уставлен-
ном цветами балконе лысый усач.— Ишь чего выдумал...
Вобла!
— Сам ты сурок! — в сердцах выпалил Алексей.— Гля-
40
ди, бомбу не проспи! — Плюнув даже сгоряча, он свернул
за угол.
— Набросились,—укорила людей Таня. — Телевизор
надо смотреть! Это же блокадный солдат, из прошлого...
У него пока психологическая несовместимость...
— И вы оттуда? — заинтересовалась женщина.
Таня сквозь слезы засмеялась.
— Нет... Я здешняя.
— А кто вы ему?
— Врач.
— Тогда все ясно, — крикнул вдогонку ей усач,—хвати-
ли, видно, чистого медицинского!.. «Не спите! Не спите!» —
передразнил он.— А если я только со смены? Чего же мне не
спать?
Таня остановилась.
— Некоторые люди и с открытыми глазами спят.
Она ушла.
— Крепко, — пробасил кто-то.
— А что? — подал голос другой. — Разобраться, так...
Не проспать бы чего и впрямь.
— Пусть только попробуют, — хмуро ответили ему с со-
седнего балкона, — на противопожарный случай и у нас есть.
Видали на параде?
— Не в этой кишке главная сила.
— Ав чем?
— Думай, голова, шляпу куплю.
— Да что там,— неожиданно взял слово усач,—мы вот
монтаж нынче с найарником вели, на самой верхотуре. Гля-
дим, шарик летит воздушный. Голубой... пусть бы себе летел.
Ведь красиво! А напарник, даже не подумав, — хвать его.
Шарик и лопнул.
— Ты к чему?
— К тому самому... В доброте сила... В душе...
— На напарника валишь, — сказала женщина, — а сам
зачем солдата обругал?
На балконах одобрительно рассмеялись.
Кто-то, позевывая, вернулся в комнаты, досыпать. Кто-то
задумчиво закурил...
Почти в начале проспекта на одном из домов висела
табличка: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее
опасна».
Возле этой таблички Таня и догнала Алексея.
— Мы здесь живем, — сказала она. — Окна темные, мамы
еще нет... Давай... Давайте поднимемся и подождем ее.
41
Открыв старый скрипучий шкаф, она достала картонную
коробочку, а из нее трехпалую солдатскую рукавицу. Натяну-
ла ее на руку, прижала к лицу.
— Чья это? — спросил Карпов.
— Отцовская... Отец маме ее подарил. На память... Хо-
чешь есть?
— Не очень.
Она отправилась на кухню и принесла оттуда черствый,
но горячий ломоть.
— Больше ничего нет,— растерянно произнесла она,—
я его над конфоркой подержала.
С наслаждением вонзил он зубы в хрустящую, царапаю-
щую нёбо корочку, напомнившую ему оставшийся во вчераш-
нем дне скудный военный мир.
— Мало я им еще высказал, суркам этим. Еще бы разок
туда попасть, на ту улицу, я бы им...— И осекся, даже поту-
пился под долгим ее взглядом.
— Не спите, не спите...— вспоминая, произнесла Таня.—
Я понимаю, Леша, о чем вы... Ты... Но они ведь не только
что родились. Они вместе с тобой там были... И... после тебя...
Десятки лет... Это же они все вокруг сделали... А ты —
одним махом... Я понимаю, здесь весна, мир... Но... Знаешь,
что я решила? Мы пойдем туда, назад, вместе!.. Да, да! Хо-
рошо, что я тоже не замужем, как мама... Это бы помешало...
Он услыхал только то, что хотел слышать.
— Не замужем?.. А он... Павел Егорович? Разве он не
женат?..
— Как же он может быть женат, если она не замужем? —
Таня грустно засмеялась.
— Но как же...— Карпов посмотрел на нее в упор,—
кто же... Чья это рукавица?
— Твоя...
Он отшатнулся.
— Значит?..
— Да. Я ведь... Татьяна Алексеевна!..— она все еще тихо
смеялась.
— Но ей-богу! — вскричал он растеряцно.— Не былоЕ.
И рукавицу я не дарил! Я их в гардероб сдал вчера, можешь
проверить. Я не дарил...
Она рассказывала, а он недоверчиво, удивленно слушал.
Потом молчали. Долго, долго молчали. Она сама не заме-
тила, как положила руки на стол, голову на руки...
«Сколько же это времени сейчас? — подумал Алексей и
42
вдруг почти со страхом ощутил, что лишился своего умения
обходиться без часов.— Сколько же сейчас времени?! Неуже-
ли?..»
Откуда-то из глубины памяти тихо-тихо, но все громче,
оглушительно громко всплыло монотонное тиканье часов.
Ходики... Те самые, на стене у Сан Саныча. Ать-два! Ать-
два!..
А это какие?
Уже не одни, не двое, а добрый десяток часов, два десят-
ка, четыре — звучали в его сознании. Тысячи, сотни тысяч
живых часов...
Карпов ощутил, как стремительно, безвозвратно течет
время. Почему же он медлит? Чего ждет? Он должен!.. Ско-
рей!.. Иначе будет поздно!..
Карпов вскочил на ноги. Взглянул на Таню. Спит...
Пусть спит. Пусть она спокойно спит...
Пустынными были в этот ранний утренний час улицы.
Только солнце одиноко стояло в небе, над крышами домов.
Карпов побежал. Одна улица, другая... Карпов долго
бежал, потом шел. Все медленнее, медленнее...
Устал?
Остановился. Задумался.
Сорвал с тополя крохотный зеленый лист. Клейкий, как
марка. Упоительно пахнущий весной.
И увидел часы... Те самые часы без стрелок на высокой
башне новенького дворца.
И услышал время... Почудилось или в самом деле услы-
хал? Оно звучало так громко, так взволнованно... А может,
это стучала в висках кровь?
На гранитной скамье, аккуратно подложив газету, сидел
однорукий седоголовый старикан.
Взгляды их встретились.
— Прощай, Сан Саныч,—сказал Карпов.
Старик задумчиво улыбался.
— Почему же прощай, Леша? До свиданья! Ведь мы
скоро увидимся... Там, в сорок втором...
И, словно запруду снесло где-то, ручьями, реками потекли
из подъездов, дворов, переулков люди. У всех у них был под-
черкнуто будничный, деловой вид. Маленькие обшарпанные
чемоданчики, в которых обычно носят инструменты; портфе-
ли, скрипичные футляры, длинные трубки чертежей — чего
только не было у них в руках или под мышкой.
Да и сам город преобразился. Побежали, опережая друг
43
друга, автобусы и троллейбусы, мощно задышали заводы,
березами выросли из земли и ударили в небо фонтаны...
И с ворчаньем прополз мимо, смывая вчерашний мусор,
неторопливый поливальщик.
— Вези меня, друг, направо,— вскочив на подножку,
приказал Карпов,— опаздываю!..
— Чего, чего? — вытаращил глаза щекастый паренек-
шофер.— А ну, брысь отсюда!
Карпов торопливо объяснил ему, что так, мол, и так.
Ты, мол, и родился, может быть, потому, что сейчас меня
подвезешь: я ведь родителей твоих спасу...
Паренек поморгал белыми поросячьими ресницами, вду-
мался.
— Да ведь я приезжий,— хохотнул он,— родители мои
в Тюмени тогда жили. Так что спасать их тебе не придется!
Всего наилучшего! — Он прибавил скорость, но почти тут
же остановился. — Садись! Ну! Быстрей!..
Карпов, недолго думая, забрался в кабину, и поливаль-
щик во всю силу мотора помчался по улицам, продолжая
щедро поливать их водой. Он напоминал теперь торпедный
катер.
— Галка-то моя — питерская,— открылся шофер,— ко-
ренная! Теща по воду в блокаду к Неве ходила. Рассказыва-
ла, что снаряды прорубей наделали. Хорошо, говорит, было —
долбить не нужно...
— Вот видишь,—крикнул ему в ответ Карпов,—того и
гляди накроет твою тещу снарядом, и не родится у нее дочка,
а дочка не выйдет за тебя замуж. И все потому, что ты меня
не подвез...
— Так везу же!
Карпов говорил, а думал о своем.
— Пришел бы ты домой,— говорил он,— а жены как не
бывало.. Будто померещилась она тебе, приснилась...
— Так везу же! — сердился шофер.— Везу!
Площадь перед институтом была заполнена людьми. Не-
которые показались Карпову знакомыми. Например, мальчик
и девочка, что встретились ему с Таней в сквере. Или вот
этот лысый усач... Он на балконе стоял ночью, возмущался.
А это кто? Степан! Сын Саныча... Увидел Алексея и вы-
тянулся перед ним, как перед генералом.
— Вы слишком здоровый,—крикнул Степану маль-
чик,—на вас много энергии потребуется, а я маленький,
худощавый...
44
Карпова обступили. По жаркому человеческому коридору
молча шел он к институтской двери.	_
— Я ни одного субботника не пропустил! — пробивался
за ним мальчик.— Так лед колол, даже лом обратно вытас-
кивать было трудно...
— Это правда, — подтвердила девочка,—я видела!
— Есть уже порох в пороховницах,— засмеялся лысый
усач,—еще хлебнете, успеете. Вот я-то,—обратился он к
Карпову,— уж точно бы пригодился! Я снайпер, приклад
у меня от зарубок шершавым был. Возьми!
— Меня! Меня возьмите! — послышалось отовсюду.—
Меня!
— Товарищ Карпов,—пробился вперед Степан,—папа
этого не сказал, но я понял... Я и сам... Я рядовым хочу...
С вами...
На короткое мгновенье Карпов представил всех их в во-
енной форме. В маскхалатах, касках... С автоматами...
Нет, нет! Пусть здесь в оба глядят... Пусть ходят в ков-
бойках, пиджаках, шляпах... Пусть живут!..
— Леша!..
У входа в лабораторию стояла Любовь Ивановна.
— А я тебя здесь... Вот жду тебя...—Она через силу
улыбалась.— Пообещал мне Паша, так чего ж еще, кажет-
ся?.. Раз он пообещал... Мне... А все боюсь. Официант меня
напугал. Я, говорит, в клиентах разбираюсь, вернется он,
парень этот... А ты не вернешься, правда? Правда, Леша?
Карпов нахмурился, прошел мимо.
— Леша!.. Прощай!..
Он медленно, с,трудом оглянулся.
— Нет... Люба... До свиданья...
Васюков был один. Осторожно вертел на пульте пуговицы
настройки. Что-то сухо щелкнуло, участились удары метро-
нома, потом стали редкими, тягучими...
— Ну, Павел Егорович,— произнес Карпов,— чем обра-
дуешь?
Васюков повернул к нему усталое, еще больше постарев-
шее за ночь лицо.
— Не получается... Не могу я еще назад.
Карпов усмехнулся.
— А ты. меня вперед пошли. Вперед — можешь? А уж
оттуда, из будущего... С пересадкой.
45
Васюков ахнул, поднялся, схватил его за плечи:
— Ты... ты догадался? Но... А если... там ничего нет?
Нет будущего?.. Вдруг — пусто там?.. Пепел...
— Пепел? — высвободился Алексей.— Брехня! — ткнул
Васюкова в живот. — Разглядел я вас, нынешних. НароД вы
хоть и пузатый, но плечистый. Не дадитесь!
— Леша, но зачем сейчас? Останься!.. Дождись, покуда я
обратный канал выдумаю... Ведь я тебя тогда точно в тот
же день верну, или нет, лучше раньше на день... Да, да,—
задумался на миг Васюков,— на день раньше... А пока по-
живи... Спасибо за смелость твою, за совесть... Но поживи!
Мы еще...
— Нет! — резко прервал его Алексей.— Не могу ждать...
Не хочу... А что, если... если привыкну? А мне нужно взор-
вать мост! Людей спасти!.. — Он стиснул Васюкову локоть
и укоризненно улыбнулся.— Эх, ты... На войне всякое слу-
чается, что ж ты меня заранее... Я еще сто лет проживу!..
— Успела!..
В распахнувшейся двери стояла Таня.
— Успела все-таки!..—бросилась к Алексею, обняла.—
Ты говорил, что я похожа на маму... Но я ведь и на тебя
похожа... Хочу быть похожей... И мы... Вместе...
Низкий гудящий звон поплыл по лаборатории. Таня стоя-
ла посреди нее, обнимая пустой воздух. Карпов исчез.
Он увидел себя на просторном, пестром от цветов лугу.
По правую сторону цвели сады, по левую — сверкал и све-
тился крышами город, а в центре, на луговой траве, стояло
великое множество людей. Молодые, старые... Глубокое вол-
нение, огромную самозабвенную радость можно было прочи-
тать на их лицах. Правда, какой-то четырех или пяти лет
несмышленыш хотя и с любопытством всматривался в Кар-
пова, не забывал в то же время лизать маленьким розовым
языком мороженое.
Карпов попытался шагнуть вперед, но что-то удержива-
ло, не позволяло. Словно мягкая стеклянная стена была
перед ним.
Но вот от людей отделился рослый, вихрастый парень
в солдатской, точно как у Карпова, гимнастерке с петлица-
ми на отложном воротнике. В руках он тоже держал узел
маскхалата и автомат. Карпову даже показалось, что он его
когда-то уже видел, знает... Брови, глаза, нос...	4-
Парень подошел совсем близко. Стеклянная стена ему
не помешала.
46
— Ты кто? — спросил Алексей.
— Алексей.
— Тезка... Уж не родственник ли?
— Праправнук...
Карпов изумленно свистнул. И тут же у него больно ек-
нуло сердце.
— Значит... Васюкова, Любы, Тани?.. Уже...
— Нет...— тихо закончил праправнук.
— Но земля-то цела? — кричал Карпов.— Цела?.. Если
будущее?
— Все зависит от того... будет ли взорван... мост...
Карпов понимающе кивнул.
— А что это за форма на тебе? Вроде...
Оглянувшись на людей, словно набираясь от них реши-
мости, парень произнес:
— Позволь мне... Я...
— И ты со мной хочешь? — воскликнул Карпов.
— Нет, не с тобой, а... вместо тебя.
— Чудак,— засмеялся Карпов.— И не проси. Это я сам
должен... Ну... Будь, тезка, здоров!..
И уже издалека, из безмерной дали будущего времени
донесся ответ:
— Будь бессмертен!
Косо летел крупный ленивый снег, в нескольких шагах
впереди с автоматом за спиной шел Васюков.
— Живой?! — не удержался Карпов.
Тот удивленно оглянулся.
— Пока живой...— Отогнул рукав возле запдстья.—
Двадцать минут пятого. Как думаешь, Леша, за час добе-
ремся?
Алексей счастливо засмеялся.
— На три минуты твои никелированные спешат!
И Васюков, не споря, перевел назад стрелку.
«Молодец Павел Егорович,—подумал Алексей,— на
день раньше меня вернул. А что, если уже сегодня к мосту
пойти?
Нет, в прошлый раз еле-еле. душа в теле осталась, покуда
минное поле переползли, едва на пикеты не нарвались, а
потом еще и окружили нас... Если пойти сегодня, все, конеч-
но, будет иначе, но легче ли? Скорее, наоборот. Можно
запросто погибнуть, и мост останется невзорванным. При-
47
дется потерпеть, зато завтра каждый шаг будет мне напе-
ред известен, ведь я его уже прожил один раз, это за-
втра...»
— Завтра пойдем взрывать мост,—подумал он вслух.
— Только ордена получили,—возразил Васюков,—май-
ор это учтет, что он — не человек? Опять же на отдыхе мы
будем, как же...
— Позвонит Сан Санычу, передаст. Ничего...
— Какому еще Сан Санычу?
...Карпов шагал по городу, всматриваясь в него новыми
глазами. В необычной задумчивости стоял над снарядными
воронками посреди мостовой, у развалин домов с сохранив-
шимися кусочками квартир... Чья-то висящая над пропастью
постель... Клетка с заснеженным комочком птицы... Рама
от сгоревшей картины... В черном проеме мертвого окна
круглое бледное лицо полной луны...
На месте памятников возвышались холмы. Брезентом бы-
ли прикрыты поленницы трупов... Мертвая рука грозила из
невысокого сугроба... Ведро с застывшей водой стояло у
подъезда. Где же хозяин?
Снова воронка... Ветер чье-то письмо по снегу гонит.
Зенитки... Вот медленно тянет какой-то старик салазки, а на
них, в огненно-красном одеяле... Кто?
Очереди у запертых магазинов. Стоят молча, с закрытыми
глазами...
Нешумные, идущие не в ногу группы солдат...
Редкие прохожие...
Почти каждому Карпов говорил:
— Привет вам, папаша!
— Граждане, вам привет!
Они поворачивали головы, смотрели на него, но от кого
именно привет, не спрашивали.
В темных колодцах дворов медленной каруселью кружил-
ся снег. Какая-то женщина в грязной потертой шубе катала
вдоль стены коляску с ребенком. Закутанное в пестрые
тряпки так, что только маленькие круглые очочки были
видны, дитя протянуло ручонку ладошкой вверх и ловило
снежинки.
— Римма, спрячь ручку,—сказала женщина.
Васюков прошел мимо, виновато ссутулился и остано-
вился, зная, что остановится и Карпов.
— Ты что это в коляске сидишь? — спросил Алексей.—
Заболела?
— Типун тебе на язык! — воскликнула женщина.— Ша-
таются тут по закоулкам, а немцы...
48
— Нет, я не болею,— сказала девочка,— я ходить раз-
училась, а разговаривать еще могу...
— Пустое,— вздохнула женщина,— пустое...
— Это вы зря,—рассердился Карпов.—У нее еще муж
будет и двое детишек, здоровых и послушных. Она еще в
кандидаты наук выйдет!..
Женщина недоверчиво улыбнулась.
— Римма, спрячь ручку в рукав, простудишься.
— Нет, мне нравится, что они тают. Значит, я теплая...
...В ледяном парадном, в темном углу под лестницей,
стоял мальчик лет восьми и громко всхлипывал.
— Чего, пацан, ревешь? — спросил Карпов.— Васюков,
подожди минуточку!..
— Машу куда-то увезли,— сквозь слезы ответил маль-
чик,— мы с ней вчера в победу играли, а сегодня... Прихожу,
а ее нет. Увезли... А я... я ее люблю!
Карпов растерянно кашлянул.
— Так отыщи ее,— выговорил он,— всю жизнь ищи.
А найдешь — женись на ней. Понял?
Мальчик не ответил. Бросил на него быстрый взгляд и
отвернулся.
...Догнав Васюкова, Алексей молча зашагал вслед за ним
по узкой свежей тропе.
— Невский скоро,— оглянулся на него Васюков. — Стало
ветреней. Ты что?
Карпов с изумлением оглядывался по сторонам. Узнал
улицу, на которой мирной белой ночью, там, в будущем,
кричал о войне и разбудил спящих. Да, да... Те же дома,
подъезды... Окна и балконы... Только выглядело сейчас все
иначе, мрачно, мертво. Подъезды без дверей, окна черные,
слепые. Неужели в этих безмолвных каменных громадах, за
холодными стенами живут люди, живые люди? Неужели раз-
даются там человеческие голоса или, по крайней мере, ры-
дания? Трудно было в это поверить.
Волна какой-то мучительной, самого Карпова удивившей
любви прилила к его сердцу. Он почувствовал себя намного
старше самого старого жителя этого города, этой улицы, все-
знающим, всемогущим.
— Люди-и-и! — закричал он, и крик его, ударяясь о сте-
ны, полетел по продутому ветрами Ленинграду.— Люди,
живите! Не умирайте! Будет тепло и весело! Будет хлеб,
молоко, свет!.. Только потерпите, не умирайте! Я знаю!..
Показалось Карпову, а может, и нет, но дома как бы
встрепенулись, разбуженные его криком. Снег на мгнове-
ние замер в своем полете, остановился, прислушиваясь,
49
ветер. И тут же все снова потекло по своим руслам, время
двинулось дальше.
Он увидел перед собой серое плосковатое лицо Васюкова,
его широко раскрытые любопытные глаза.
— А откуда?.. Откуда ты знаешь?
И Карпов не стал скрывать.
— Я ведь, Паша, одним глазком, того... в будущее за-
глянул!
Васюков раскатисто рассмеялся.
— В будущее?! Хорошо, я не против, ври дальше. Какое
оно хоть, будущее?
— Весна там, мир... На улицах книги продают. На сто-
янках такси очереди длиннее, чем на трамвайных останов-
ках...
— Погоди! А люди какие?
— У тех, кто здесь молодой, там уже седина й лысина...
— И вся разница?
— Ну, почему вся? У них...
— Нет, нет! Не рассказывай! — перебил его Васюков.—
Когда все наперед знаешь, жить неинтересно.
Однако любознательность его тут же взяла верх. Улы-
баясь, хмурясь, озадаченно почесывая затылок, он вновь
подступил с вопросами.
— Леша, ну, хорошо — раз ты в будущем был, ответь:
узнали там, почему яблоки на землю падают?
— Яблоки? — рассеянно переспросил Карпов.— Падан-
цы, что ли? Это у заготовителей спросить нужно. Взгреть
их за это нужно.
Глаза у Васюкова горели, он и не верил Алексею и верил,
хотел верить.
— Леша, а Леша,— не унимался он,— а узнали там,
чем люди сны видят? Ведь глаза у спящих закрыты!..
— Запишешься, Паша, в академию, сам узнаешь.
— Сам? — Васюков задумался.— Запишусь, если жив
останусь. Вот только зрение у меня больно хорошее,— он
лукаво засмеялся,— а без очков могут ведь не принять!
...Они вышли на белую, не тронутую колесами дорогу.
Впереди показался березовый шлагбаум и постовой возле
него.
Показали документы и пошли к дому отдыха.
У Карпова было такое чувство, будто он видит недавний,
еще раз повторившийся сон. И вспомнился вопрос Васюкова.
Чем люди сны глядят?.. Ах, Васюков, Васюков! Не ты ли,
Паша, все это и устроил? Так о чем же ты спрашиваешь?
...В первом окне с разинутыми в хохоте ртами полулежали
50
на кроватях солдаты. Как будто так и остались они в этой
позе еще с того, первого раза.
— Га-ха-ха-гаа!..— задрожали стекла.
— Свежими анекдотами балуются,— сделал вывод Ва-
сюков.
Во втором окне передвигал единственной рукой костяшки
канцелярских счетов старшина...
В третьем окне на березовом чурбаке сидела Люба. Мыла
картошку. Вот она подняла картофелину над чугунком, раз-
жала пальцы... И улыбнулась.
У Карпова защипало в глазах. Он хотел отступить от ок-
на, но Васюков, лихо сбив набок ушанку, уже стучал в
стекло.
Она повернула голову и увидела их. Всплеснула руками,
поднялась и выбежала во двор. Медленно подошла.
Васюков хотел ее обнять, но она вырвалась. А тут и Сан
Саныч появился, начал стыдить Пашку...
Все как в прошлый раз. И чуточку вроде не так...
...В канцелярию Карпов вошел первым. Взглянул на
ходики... Ать-два! Ать-два!.. Идут! Облегченно вздохнув,
Карпов взял из-под скатерти ключ й отпер сейф. Вынул из
него плоский брусочек сала, сунул в карман, затем, замкнув
сейф, выбросил ключ через форточку в снег.
Вошел Сан Саныч.
«Вот и увиделись»,— улыбаясь, подумал Алексей.
— Здравствуйте, Сан Саныч!
Старшина почему-то не удивился. Коротко посмотрел, вы-
нул тетрадь и стал заносить в нее данные новых постояль-
цев. И вдруг снова коротко, пронзительно посмотрел. И сум-
рачно усмехнулся.
Да уж не знает ли он про все?!
Вошла Люба.
— Две картошки нужно в котел добавить,— радостно по-
косилась она на Карпова.
— Обязательно! — сказал. Сан Саныч.— И жиры то-
же...— пошарил под скатертью,— и жиры,— пробормотал
он,— и десерт... Что у нас завтра на десерт?
— Есть еще рюмочка сгущенного молока.
— Ты, Люба, разведи его пожиже, вылей в красивую
тарелку и... Черт, где это ключ подевался?
— Гха-ха-ха-гаа!..— раздалось за стеной.
Чтобы не помешать, Карпов замер у порога.
— Наступила очередь русского,— удобно развалясь на
койке, рассказывал Васюков.
51
Сосед его, веснушчатый паренек — у него даже на губах
веснушки темнели,— заинтересованно округлил глаза:
— Ну, ну!.. Какое же решение принял наш това-
рищ?
— А русский богатырь, Иван-слесаревич, железный
стержень докрасна раскалил и холодным концом Гит-
леру...
— Почему же холодным? — разочарованно спросил уса-
тый снайпер, сняв наконец гимнастерку.
— Чтоб никто вытащить не смог! — закончил Васюков
и с удовольствием поддержал дружный смех отдыхаю-
щих.
— А как же,—кивал лысой головой усач,—чуть зазе-
ваешься — вытащат.,.
Шагнув от дверей, Карпов молча достал сигареты, раз-
ломил их пополам и угостил отдыхающих.
Снайпер вздохнул.
— Душа у нашего народа крепка вытащат — снова рас-
калим.
— С войной, пока она из яйца не вылупилась, кончать
нужно,— сказал еще кто-то,— профилактика нужна.
—. Какая такая профилактика?
— Брали мы тут горочку одну на Днях,— задумчиво
вступил в разговор третий отдыхающий,—командир «ло-
жись» кричит — мы в землю носом. Кричит «вперед» —
подымаемся, бежим. А у нас один пожилой боец имеется,
Лукошкин Сергей Филиппович... Да что там, совсем уже,
можно сказать, старый. Трудно ему за молодыми угнаться:
ломота, задышка, вот и отстает. Что ж он придумал? Коман-
дир «лцжись» кричит, а он еще шагов десять пробегает. Ко-
мандир «вперед» командует, а старый-то впереди всех ока-
зывается. Вот тебе и профилактика!
— Так это война,—после недолгой паузы возразил вес-
нушчатый,— мы же о мирном периоде...
— А какая разница? — выкрикнул Алексей.
И снова заходили они по комнате, обжигая окурками гу-
бы, бережно втягивая дым, Карпов смотрел на них и думал,
что, может, именно их пробудил он белой ночью от спокой-
ного сна...
Карпов даже попытался представить их в пижамах, в
клетчатых ковбойках, в пиджаках и шляпах... Видение
мелькнулр и растаяло.
Зря, видно, почудилось ему той белой ночью, что они
не знают, как отвести от себя новую беду. Они, оказывает-
ся, знают...
52
Ночью Алексей долго не мог заснуть. Слышалось трудное
сонное дыхание солдат. Кто-то похрапывал.
— Срезал! — радостно крикнул во сне снайпер.
— Зина,— проговорил веснушчатый.
А Васюков чмокал, жевал. Еда приснилась.
Снайпер вдруг поднялся, попил воды из кружки.
— Хороший сон видел,— сказал он, догадавшись, что
сосед не спит.
— Слышь, усатый,— привстал Карпов,— ты, кажется, в
город завтра собираешься, за орденом? Сверточек по пути
не занесешь?
— Для тебя — всегда пожалуйста! А куда?
— На Фонтанку. Сыну Сан Саныча. Степе. Только —
молчок!
...Все спали. Алексей поднялся, обул сапоги и вышел в
коридор.
Прислушался. Тихо.
Нажал на дверь рядом с кухней. Не заперта. Он во-
шел...
Утром, во время заготовки дров, Карпов отложил в сторо-
ну топор, надел ватник, затянулся ремнем. И тут же появил-
ся машущий телефонограммой Сан Саныч...
Они уже отошли довольно далеко от дома, когда услы-
шали позади слабый крик:
— Леша-а-а!..
— Юна! — воскликнул Васюков.— Говорил я, давай
простимся, а ты... Волновать, видите ли, не хотел... Ее или
себя?..
Карпов вздохнул и медленно пошел к Любе.
— Вот,— сказал он смущенно,— отзывают... Ты извини...
— Я тебя не пущу,— прошептала она, припав лицом к
его ватнику,— как. же это?.. Ведь мы...
— Я быстро,— пообещал он,— на, на память...— и снял
трехпалую рукавицу.—Уходи...
Вытирая этой рукавицей слезы, она пошла обратно. И сно-
ва остановилась.
— Пожалуйста!.. Вернись!..
...На фоне квадратного маленького окна он узнал боль-
шеносый силуэт Вебера. Немец натужно кашлял.
— Погоди,—шепнул Алексей напрягшемуся для прыж-
ка Васюкову.— Сейчас второй выйдет.
...Когда второй солдат, уже коченеющий, лежал в снегу,
они вошли в будку.
53
Вебер спал, откинув к стене голову, но даже во сне ка-
шель, мешаясь с храпом, разрывал ему горло.
— Простыл Адольф, испекся,— заключил Васюков,—
подлечить бы его, компресс поставить.— Он потряс немца
за плечо, но тот, пробормотав что-то, не проснулся.
«Нет, не могу. Живи!» — написал Карпов автоматичес-
кой ручкой поперек письма.
— Везучий,— вздохнул Васюков.
...Стреляли уже совсем близко. Как бы натужась, раз-
двинула вьюжную тьму бесцветная ракета.
Васюков упал в снег и положил автомат на труп часово-
го. Но Карпов не остановился.
— За мной, Паша! — крикнул он.— Есть выход! Курт
говорил, правей надо брать...
— Какой Курт? — заторопился за ним Васюков.
— Курт Вебер...
...Впереди, сквозь яростные облака вьюги зачернела по-
лоса еще не замерзшей реки. А вот и заснеженные деревья
на берегу.
...Приказав Васюкову постеречь, Карпов торопливо достал
из рюкзака плитку тола и заложил его под стоявшую у самой
воды пышную ель. Поднес зажигалку к растрепанному кон-
чику бикфорда, зажег, отбежал и упал в снег. Короткий
взрыв, от которого белая ель стала черной, вызвал вокруг
целую канонаду, в свинцовое предутреннее небо снова взле-
тели ракеты.
Наконец с протяжным костяным треском ель повалилась
в реку.
— Взрывчатку! — шепотом потребовал Карпов, хоть
кричать теперь можно было во все горло.— Нет, нет! Я сам...
Береги здоровье для академии...
Отстранив Васюкова, он вошел в черную воду и укрепил
среди колючих, источающих смолистый аромат ветвей рюк-
зак и часовой механизм взрывателя.
— Течение здесь подходящее,— деловито произнес
он,—я измерял...
— Когда? — недоуменно спросил с берега Васюков.
— Завтра! Ну, через десяток минут под мостом бу-
дет. Отходи! Слышишь, отходи! — Он налег на дерево
плечом, поплыл, держась за него, в черной ледяной
воде. Берег с замершим на нем Васюковым стал уда-
ляться.
— Отходи! — крикнул Карпов.
«Неужели я его все-таки взорву, мост этот? — думал он,
загребая одной рукой.— Мост... Мост...» — И в памяти его
54
зазвучала внезапно песня... «Нас с тобой никто-о-о-ооо не
встретит...»
Мокрый, в ставшей коробом одежде выбрался он на
берег.
— Шесть минут,— считал он,— семь... восемь...
Пышная ель скрылась за поворотом.
— Девять... десять!
Алексей напрягся.
Взрыв!
— Ура-а-а! — закричал он.— Как в аптеке! — Но бро-
сился в снег и пополз от дерева к дереву на обрыв. Надо
удостовериться... Увидеть...
И Карпов увидел. Висевший между крутыми берегами
мост как бы надломился от непомерной тяжести. Он походил
сейчас на букву М. Карпов даже разглядел рухнувшие в воду
автомашины со снарядами. Но что это?..
Ему показалось вдруг, что сквозь исковерканные бревна
взорванного моста проступили, засветились радугой смут-
ные очертания другого великолепного моста. Вот же он!..
Вот!..
Высокие сверкающие стальные фермы; могучая колонна-
да розовых гранитных быков...
Улыбаясь во весь рот, Карпов пополз обратно. Поднялся
и двинулся по четко голубевшим в снегу чьим-то следам.
Наверно, Васюков прошел...
— Ну, все! — бормотал Карпов с ликующей улыбкой.—
Теперь живите! Учитесь теперь! Пожалуйста! Теперь ходите
по обеим сторонам улицы... Сколько влезет!..
Автоматная очередь взбила снег у самых его ног.
— Рус! Нидер мит дем ваффен! Стафайс!..
Из-за дерева уставил на него автомат молодой большено-
сый немец.
— Курт! — вырвалось у Карпова.—Курт. Вебер! Вот
так встреча!.. Слушай, что я тебе...
— Цурюк! — ошеломлейно воскликнул немец.— Вер ист
да?
— Курт! — смеясь, шел к нему Карпов.— Да ведь...
Немец судорожно повел автоматом, очередь пришлась
Карпову по груди. На белом маскхалате сразу проступили
обильные пятна.
— Не... на...— вместе с последним дыханием вырвались
у Карпова из губ несвязные звуки.— Что ты...
Запрокинув голову, он плавно, точно поддерживаемый
метелью, упал в снег.
— Вер ист да?.. — пятясь назад, в ужасе бормотал
55
немец. — Майн гот... Вас габё их ангештель? Вас га-
бе их...
Увязая в снегу, он долго, неуклюже бежал под резко по-
светлевшим пустынным небом.
— Не нужно, Леша! — навзрыд плакал над Карповым
ослушавшийся его приказа, вернувшийся, но опоздавший
Васюков,—Не умирай, Леша!..—Он дул Алексею в рот, в
отчаянии пробовал закрыть ладонью кровавые отверстия на
маскхалате,—Леша, не умирай! Я хотел тебя спросить, слы-
шишь? Про разумные вещества... Разумные существа есть,
я знаю, это люди. А разумные вещества будут? Не умирай,
Лешенька, родной! Что я Любе скажу? Не умирай!..
Где-то рядом высоким хором заливались автоматы, лаяли
приближающиеся псы, но Васюков неотступно всматривал-
ся в безмолвного друга и просил:
— Леша, не умирай! Ведь ты не умер, нет? Леша, если
ты не умер, дай знать... Открой глаза! Открой!..
И хотя Карпов уже был мертв, веки его дрогнули и ти-
хо раскрылись.
...Стучали часы.
ТЕПЛЫЙ СИТЕЦ
о войны во многих магазинах города про-
давали подсолнечное масло. Когда одна
бутылка кончалась, мать, возвращаясь с
фабрики, покупала новую, а пустую вы-
ставляла в сарайчик. Накопилось их там
немало. И вот сейчас, за несколько часов
до наступающего сорок второго года, Мэри случайно обра-
тила на них внимание. Она так и ахнула. Ведь бутылки
из-под масла!.. Как же хорошо, что она не сдала их в свое
время.
(Вообще-то не только мать покупала до войны масло.
Иногда за ним бегала и Мэри. Но и в этом случае пустую
бутылку для обмена она с собой не брала. Масленую, не-
презентабельную предлагать было неудобно, как бы грязну-
хой не назвали, а мыть — долго да и некогда. Мать уже сту-
чала ножом, шинкуя картошку и лучок, а в белой эмалиро-
ванной миске розовел фарш.
Нужно было торопиться, и Мэри выбегала из дому, даже
не оглядываясь на сарайчик.
Магазин располагался недалеко, за углом. Чего там толь-
ко не было!.. Кактусами лежали свежие огурцы, свернулись
в кольцо коричневые колбасы, мерцали серебром толстые
пряники, светился зеленоватый мед.
И конверты здесь можно было приобрести. Заклеивали
их чаще всего медом.
И книги имелись... Правда, перелистывать их — чтобы
не пачкались страницы — разрешалось лишь силой взгляда.
Но ведь для того, кто заинтересован книгой, это сущие пу-
стяки.
Продавалась здесь и рыжая суетливая белка в клетке
из блестящих велосипедных спиц. К счастью, посетители
57
магазина были догадливы и не покупали ее, не хотели ли-
шать удовольствия других. Белка, даром что не разговари-
вала, буквально все понимала. Спросишь шепотом:
— Чудо мое, хочешь орешков?
И по виду ее всегда было ясно, что да, хочет.
Купив масла, Мэри бежала домой, но по пути обязательно
останавливалась у почтамта, возле синего ящика, и прикла-
дывала к нему ухо. Так и есть!.. Внутри слышалось сердитое
гуденье.
Мэри поднимала над узкой прорезью синий жестяной
козырек, и тут же из ящика вылетали две-три.пчелы. Мед
на конвертах выщипывали... А может, адреса читали... Нет
ли письма и для них?..)
Но все это было еще до войны, летом. А сейчас...
Растопив в жестяном тазу снег, Мэри поставила мутные
пыльные бутылки в теплую воду, они скоро оттаяли, и по
внутренним их стенкам поползли вниз длинные медленные
капли. Когда на донышке бутылки скапливалось по несколь-
ку капель, Мэри опрокидывала ее горлышком вниз, и капли
еще медленнее текли в противоположном направлении. Она
держала бутылку над граненым стаканом, рука быстро уста-
вала, затекала, Мэри меняла руку, но не сдавалась. Она рас-
считывала, что изо всех бутылок соберет по крайней мере
четверть стакана сверкающе-желтого ароматного масла —
настоящее сокровище. Даже мать, наверно, обрадовалась бы
ее сметливости.
Уже стало смеркаться, когда от горлышка первой бу-
тылки оторвалась и упала в стакан первая янтарная ка-
пелька.
— Боммм!..— сказала Мэри.
Медленно, как во сне, текли по зеленому стеклу длин-
ные капли, текли слезы по лицу Мэри. Снова припоминалось
ей лето.
(Привез маму из больницы сосед, дядя Петрусевич. Мэ-
ри в кабине его полуторки не поместилась и ехала в кузове,
сидя там на запасном колесе и держа на коленях материн
больничный узелок.
Ей бы еще полежать, маме, может, все бы еще и обо-
шлось, но уж больно неспокойно было в ту пору, многие
эвакуировались, звали с собой и Мэри, узнав же, что у
нее в больнице мать, сочувственно вздыхали: не ко времени,
58
мол... Да и сама мать забеспокоилась, потребовала у врачей
выписки. Те перечить не стали.
...Подъехав к дому, Петрусевич вышел со своей стороны
кабинки, обошел машину и, отворив дверцу, помог матери
сойти.
— Вот так-то, соседка,— сделал он вывод,— теперь на
тебя и воробей дерьма не уронит.
— И то...— чтобы не обидеть соседа, кротко согласилась
мать, но быстро поняла, что одной благодарностью и уважи-
тельностью не отделаешься.
Петрусевич стал озабоченно заглядывать под грузовики,
сетуя на то, что резина на этом проклятом булыжнике
быстро снашивается, пинал сапогом колеса.
— Будто туфли у девок на танцплощадке, так и горят...—
хохотнул, он.— Твоя-то как?.. Заглядывает уже в «Комнату
смеха»?.. Радоваться ты должна,— оглянулся он на Мэри,—
вся в тебя: ни рожи, ни кожи... Таких не портят... Хотя,
если в тебя она, то...
Трясущимися руками мать развязала торопливо взятый
ею у дрчери больничный узелок и подала соседу квадратный
кусок розоватого свежего сала, так и не тронутого ею во
время болезни, и липкую банку с вареньем:
— Вот... Не побрезгуй... И спасибо... И... и катись...
— Нам все сгодится,— весело осклабился Петрусевич,—
нам жить, нам и кушать...
Отмахиваясь от пыли, поднятой умчавшимся грузовиком,
мать вздохнула.
— Сало ему к водке подойдет,— задумчиво проговорила
она,— варенье — к. чаю... Жалко мне его... Холостяк... Все
пуговицы разноцветные...
Помог Петрусевич и с похоронами.
— Недосуг, правда, да и барыщ невелик,— бормотал он,
вместе с другими соседями устанавливая в кузове с откину-
тыми бортами пахнущий свежеочищенными карандашами
гроб.— А вот не отвертелся...— бормотал он.— Не смог...
Хоть под ногами уже дрожит, небо трескается...
За городом с ночи гремел бой, скакали по главной улице
повозки с лежащими в них вповалку ранеными бойцами,
медицинские сестры неумело нахлестывали лошадей.
Проводить мать до кладбища так никто и не вызвался.
Несколько соседей и знакомых по ткацкой фабрике, при-
слушиваясь к недалекой стрельбе, смущенно попрощались и
разошлись.
59
— Ехать буду быстро,— предупредил Петрусевич,—
придерживай покойницу-то...
Никогда не забыть этой дороги. Полуторка подпрыгивала
на ухабах глухих улочек предместья, на узких поворотах
ее заносило, гроб так и .ездил по настилу кузова, тело матери
билось и трепетало под руками Мэри, словно живое.
На краю кладбища чернело свежей подземной землей
несколько отрытых впрок могил — для военного госпиталя,
что разместился было в школе, где училась Мэри, но спустя
несколько дней эвакуировался подальше, в тыл.
Возле одной из ям цвело узловатое развесистое дерево
сирени.
— Считай, что повезло мамаше,— сказал Петрусевич,—
не в какую-нибудь, в солдатскую... Видишь, какая аккурат-
ная?.. Саперы копали... И букет рядышком...
Он уехал, а она все стояла в каком-то оцепенении над
черным холмиком, и странно было, и страшно, и в голове
не умещалось — неужели нужно уходить, оставив мать здесь?
Неужели они не вернутся с кладбища вместе?..
Пошла домой, когда уже садилось солнце. По пути забре-
ла в тихий, словно вымерший школьный двор. Ни души...
Только валялись на земле и на лестнице кровавые бинты,
темнели чьи-то забытые впопыхах тени, а от густого запаха
йодоформа першило в горле.
Дома она убралась, легла и тут же уснула. Приснился
ей отец. Он что-то говорил ей, даже кричал, Мэри видела,
как шевелились его губы, но расслышать его никак не могла.
Мешал какой-то шум, грохот.
— Что?.., Что?..—мучительно вслушивалась она.—Как
фамилия твоя, папа?.. Как?..
Только утром поняла она, что за грохот такой заглушал
ночью отцовский голос. Вышла с ведром к колодцу, а возле
него, брызгаясь и хохоча, умывались и чистили зубы не-
сколько голых до пояса парней. Сначала Мэри не догадалась,
кто это. Но прислушалась к их веселым непонятным выкри-
кам, увидела еще одного, уже полностью одетого, во френче
с серебряными погонами и пилотке с орлом, ахнула про себя
и попятилась обратно, в дом.
Воду из колодца будут теперь пить немцы. Неужели,
неужело это произошло?.. Из их колодца?.. А ведь какая
знаменитая была в их колодце вода!.. Однажды жители ули-
цы даже поспорили, кто больше этой вкуснейшей водички
выпьет. Один мужчина, толстый и веселый, всех перепил
и еще потребовал.
— Не досыта! — засмеялся.—Еще бы ковшика два...
60
А другой, толстый и грустный, выпил только полстакана.
И грустно вздыхал.
— Вы чего? — сочувственно спросила у него Мэри.
— Я бы его дерепил,— ответил он,— да колодца жаль,
я весь колодец выпить могу...)
С того дня, как пришли немцы, минуло около трех меся-
цев. Однажды Петрусевич привел к Мэри высокого, с краси-
вым холеным лицом офицера и, поставив на дол его кожа-
ный помятый чемодан, утерев со лба пот, произнес:
— Так что вот, господин немец, чем богаты, тем и рады.
Офицер смерил побледневшую девушку пристальным
оценивающим взглядом, осмотрелся по сторонам и скорчил
презрительную мину.
— Нет, нет! Это слишком плохо!.. Нет!..
Подхватив свой кожаный чемодан, он пошел обратно,
но у дверей, возле вешалки, помедлил и сдернул с нее старый
овчинный жилет.
Петрусевич посмотрел ему в спину со злостью и с восхи-
щением.
— Колбасник чертов!.. Переборчивый... Слушай, ты,
говорят, колдовать умеешь, преврати меня в немца...— и сам
засмеялся.— Он что сказал, переведи...
— Что здесь слишком плохо...—прошептала Мэри.
— А то хорошо?.. Слепили из навоза и живут... Как
ласточки...
— Нам квартиру в Соцгороде обещали... До войны...
Петрусевич махнул рукой.
— Думал сюда его расселить... И ему, мол, интересней
с девицей, да ц тебе бы не без пользы...— он снова махнул
рукой.— Ну, а фабрика как? Дышит?..
— Не очень...— вконец оробела Мэри,— не получается...
— Ну, ну,— снисходительно успокоил ее сосед,— я ведь
знаю, ты несоюзная молодежь, тихая, живи... Бог даст, в
Германию поедешь, заграницу поглядишь...— Он направился
к выходу, но у вешалки, копируя немца, остановился, поду-
мал... Снял со стены вешалку, сунул под мышку и ушел.
(Действительно, дом, где жила Мэри, был обмазан поверх
дранки глиной, смешанной с конским кизяком. Таких вре-
мянок. на окраине города было немало. Но ведь не зря же
назывались они времянками. Иногда, поздними вечерами,
мать предлагала Мэри прогуляться, подышать. Не сгова-
61
риваясь, они шли за плотину, в будущий Соцгород. Над
рекой в этот тихий, полный дремоты час, повторяя все ее
изгибы, стоял молочно-голубой дым, только возле самой
воды было чисто и пусто, казалось, там и воздуха не было.
Голоса у ночной реки звучали мирно и печально.
Здание, где им была выделена жилплощадь, поднялось
уже почти в человеческий рост.
— Мы на пятом этаже жить будем,— говорила мать.—
Вот там, примерно, где звездочка подмаргивает, видипщ?
Вот тогда-то,— обещала мать,—и обзаводиться будем... По-
настоящему. Буфет купим, этажерку. Письменный стол
тебе... Раскладушки наши в Соцгород не повезем.
— А икону?.4
Сколько Мэри себя помнила, висела в их доме — рядом
с фотографиями и похвальными грамотами — написанная
на выпуклой, точно боковинка кадушки, доске пречистая
дева с ребеночком на руках.
— Икону в Соцгород нельзя, — объяснила она матери.
— Но... Она ведь тоже... мать-одиночка. Думаешь, ей
легко было? Пацан-то совсем еще махонький. В детсадик бы
его, тогда бы и она вздохнула...)
Интересно, думала теперь Мэри, кто же будет жить на
пятом этаже, рядом со звездочкой, когда дом достроят...
Достроят ли?.. Когда?..
По ночам в городе раскатисто визжали выстрелы, осен-
няя мгла оглашалась окриками на чужом языке, тяжелым
топотом и сопеньем погони. Возле почтамта ветер сшибал
на виселице два почерневших, как бы обугленных тела.
Брезентовая почтовая сумка топорщилась у одного из них на
боку.
Почтальона казнили за то, что он вместо писем разносил
в своей сумке и опускал в жестяные ящики на калитках
им же самим сочиненные листовки.
Вторым казненным был мальчик, бросивший камень в
немецкий танк. Его схватил за шиворот немец-танкист и,
добродушно смеясь, сказал: «Танком камень не боятся!»
На что мальчик ответил: «А может, я для тренировки...»
(Мэри его знала. Он учился в седьмом классе ее школы,
учился плохо, хоть много читал, и она — выполняя общест-
венное поручение — как-то подошла к нему на большой пере-
мене и, покраснев до корней волос, спросила: «Сидоренко,
ты что себе думаешь?» На что, также покраснев, отвлекшись
от книги, которую читал даже во время большой перемены,
тот ответил: «Отстань, дура ушастая!..»)
62
Наступила ранняя в этом году, студеная и голодная зима.
В черных, высаженных взрывами окнах фабрики видне-
лись высокие снежные сугробы. Немцы пытались ввести
в действие хотя бы отбелочную секцию — чтобы воспользо-
ваться оставшимся на складе суровьем,—но согнанные для
этого женщины только стучали с мрачными лицами желе-
зками по железу или, не двигаясь с места, нестройным хо-
ром, как бы с натугой, кричали: «Взяааалиии!.. Друууж-
нееей!.. Еще-оо рааааз!..» — отводили глаза спрятавшемуся
в теплую каморку немцу-мастеру.
Хлеба, липкого и тускло-черного, как осенняя грязь, вы-
давали по маленькой краюхе в день, картошка у Мэри кон-
чилась, и нечем было бы даже скрасить наступление сорок
второго, если бы не пустые бутылки из-под масла.
...Новая капелька, будто расплавленное золото, подняв
невидимые душистые брызги, упала в стакан.
— Бомм!,.— радостно произнесла Мэри. И прислуша-
лась. Во дворе скрипел под чьими-то шагами снег. Раз-
дался громкий стук в окно.
— Иващенко!.. Мэри!.. Открывай!..
Голос знакомый. Неужели опять?..
Она откинула щеколду, и в комнату вслед за Петрусеви-
чем, пригнувшись в дверях, ввалились два совершенно
одинаковых солдата с заиндевевшими автоматами на
груди. Головы их под пилотками были обмотаны махровы-
ми полотенцами, на ногах — поверх сапог — веревочные
лапти.
— Что это у тебя? — спросил Петрусевич, растирая
уши.— Бутылки моешь? Надо было их до войны сдать. Вот,
господа немцы,— обратился он к солдатам,— это она и есть...
Чем богаты, тем и рады... Собирайся, Иващенко!..
— В Германию? — отшатнулась она.
— Может, в Германию, а может, в Соцгород.,. К стенке...
На улице он пожаловался ей на тяжесть своей службы.
— Барышня моя гуся испекла, а я, как заведенный,
из дома в дом... Они ведь как дети, немцы-то, шагу без меня
не ступят. Слушай! — воскликнул он внезапно.— А ведь ты
меня и впрямь заколдовала тогда. Я же в заправского кол-
басника превратился, даже разговариваю по-ихнему. И пере-
вести могу... Яволь, господа немцы! — жизнерадостно крик-
нул он.— Русиш мороз!.. А?.. Зер шлехт, язви вас в печен-(
ку!.. Фарфлюкте винтер!..
Один из солдат жалобно с ним согласился, второй что-то
со злостью проворчал.
Петрусевич весело рассмеялся.
63
— Отто — он подобрей, миляга-парень, а Ганс к черту
меня посылает, в болото. Сам бы туда шел!..
«А нам с ним такой морозец нипочем, — подумала Мэри.—
Нам? Странно, что и Петрусевич — русский. Нам?.. Нет, нет!
Ведь он же сам говорил, что... что он превратился...»
— Ничего, — добродушно проговорил Отто,—скоро эта
девчонка согреет всю армию. Герр Крюгер свое дело знает.
— Всю арМию?! — так и закатился Петрусевич.— Одна?!
— А что, если она не проговорится? — подал вдруг голос
второй немец.— Что, если она... ну... патриотка, одним сло-
вом.
— Герр Крюгер свое дело знает...
«О чем они? — испуганно думала Мэри.— Про что это я
могу проговориться?..»
...Возле ворот школы прохаживались часовые, у подъезда
ждал длинный черный автомобиль.
— Я докладывать побегу,—сказал Отто,—отведи-ка ее
сам.— Он? поднял ногу, рассматривая свой стоптанный ве-
ревочный лапоть.— Представь, Ганс, я наступил на
чье-то дерьмо и даже не измазался... Твердое, словно ка-
мень...
— Ты сам как замерзшее дерьмо,—буркнул Ганс.
— Послушай!.. Выбирай выражения!..
— Ну, хорошо... Как незамерзшее...
Отто убежал докладывать, а Ганс, цепко взяв Мэри за
плечо, повел ее через двор к подвалу. Там он приказал
часовому отпереть одну из многочисленных дверей и легонько
подтолкнул Мэри вниз, в кромешную темноту.
Она споткнулась на невидимых ступенях, едва не упала,
но удержалась. Затаив дыхание, стала прислушиваться и
скоро услыхала х чье-то прерывистое дыхание,, потом жалоб-
ный стон. Кто-то надсадно закашлялся.
Дрожа от страха, Мэри стояла на том же месте, ждала,
что привыкнет к темноте. Где-то под потолком едва заметно
проступало забранное решеткой оконце, но сейчас, поздним
декабрьским вечером, оно было бесполезно. Мэри сделала
один шаг, другой...
— Кто... кто там? — прохрипел в темноте слабый го-
лос.
Мэри испуганно ойкнула и замерла на. месте.
— Да ты... вы не бойтесь, — сказал другой голос. Жен-
ский, знакомый...
— Теть Полина, это ты?! — не смея верить себе, вскрик-
нула Мэри.— Теть Полина!..
— Кто это?.. Неужели?.. Мэри?.. Мэри, ты?..
64
— Я!.. Где ты, теть Полина?..— Она сделала еще шаг
и наткнулась на чье-то тело.
— Нагнись,—тихо попросил женский голос,— руку мне
на лоб...
(До войны Полина работала с матерью Мэри в одном
цеху, но близки они не были, даже наоборот, на летучках
друг дружку критиковали, а на улице проходили мимо, не
здороваясь.
— Живет, как в шашки играет,— ехидно говорила По-
лина подругам,— раз, два — и в дамки!..
— Завидует,—объясняла тем же подругам мать,—у
меня дочь, под старость стакан чаю подаст, одеяло подо-
ткнет...
Подруги с ней соглашались.
— Дочка у тебя — что надо!.. Начитанная... И банты в
косичках хороши у нее...
Мать так и расцветала.
— Руку, бывает, вниз ладонью вытянет,—принималась
она рассказывать,—пальцы растопырит, и на каждый ее
палец по птичке садится. Разные... Зеленые, голубые... Я и
не знала, что у нас водятся такие. Сядут и поют... Вшестером
поют.
— Как вшестером? Птичек-то пять,—недоумевали под-
руги.
— А Мэри — шестая...
...Когда немцы заставили всех явиться на фабрику, на
работу, Мэри сразу столкнулась с Полиной. Та стояла возле
отбелочного чана и стучала железкой по железу. Помня о
матери, Мэри гордо прошла мимо, но Полина ее окликнула,
взглянула тоскливыми добрыми глазами и приказала:
— Возле меня держись, мы не чужие...
...Последний же раз Мэри видела ее неделю назад, на
фабрике.
— Теть Полина,—шепотом сказала она, встретив ее в
уборной,— смотри, какое мне письмо почтальон принес...—
развернула и показала.
«Добрый день или вечер, Советский человек! Хочу обра-
довать тебя: наши уже к шоссе прорвались!..»
С усилием выведенные старческой рукой кривые буковки
складывались в смелые обнадеживающие слова.
— Дуреха! — напустилась на нее Полина.—Зачем при
себе держишь?.. Разорви, брось... Только... не сюда...
Но Мэри не разорвала листовку. Не так уж много мог
3 Б. Рахманин
65
написать их карандашом под копирку старый почтальон,
жаль было его труда, пусть и другие почитают... Она спе-
циально пробралась в узкий соседний переулок, где всегда,
будто в печной трубе, ревел зимою метельный сквозняк, раз-
жала пальцы, и листовка освобожденной птицей полетела с
ее ладони в ночь.)
И вот — надо же! — Полина в подвале. За что?.. Целую
неделю думала она об ее исчезновении, чего только не пред-
ставляла...
— Теть Поль, за что тебя?..
— Не зна^)... Привели, неделю продержали и — ни слова,
а нынче побили, вздохнуть не могу... Празднуют они нынче...
Завтра скажут... Обещались...
Из темноты на ее слова отозвался тот же задыхающийся
голос.
— Празднуют, говоришь?.. Партизаны им поднесут, это
точно... Давеча вели меня — слышал, как за рекой хлопнуло.
Небось не шампанское... Эй, новенькая, а который сейчас
час? Приблизительно...
Когда Петрусевич привел немцев, на будильнике было
больше одиннадцати, да на дорогу ушло минут два-
дцать.
— Ровно двенадцать,— еле выговорила она.
— Ну, тогда с Новым годом... И тебя, Полина, и тебя,
новенькая... И тебя тоже... Слышь, с Новым годом, говорю,
тебя...
Из противоположного угла вместе со стоном донесся
ответ;
— И вас... также...
— Я говорю» под елочку бы сейчас, — вздохнул первый
голос.— Товарищу Забодаю доложиться...
— Собирался я...— со стоном сказал второй.— Счет уже...
открыл...
Мэри слышала однажды о Забодае и потому робко пере-
спросила:
— Это который председателем в Камушках... был?..
— Был и есть,— поправили ее,— ох, и требовательный
мужчина!.. Без личного счета — от ворот поворот... А я у
него...— голос спохватился, осекся.
...Мэри сидела на земле возле охающей Полины и время
от времени клала ей на лоб свою остуженную стеной ладонь.
Ей показалось на миг, что она сидит возле больной матери.
Той короткой июньской ночью...
66
(— Ты уже большая, пятнадцатый пошел,—вдруг про-
изнесла в ту ночь мать таким внятным, непривычным после
ночного бреда голосом, что сонно клевавшая носом Мэри да-
же вздрогнула.—Ты уже все небось знаешь, — убежденно
сказала мать,—проштудировала... Я, Мэри, про папу тебе
сказать должна. Он моряк, я с ним во время отпуска позна-
комилась. Зовут его Николай... Поэтому ты — Мэри Никола-
евна...
Бледное ночное окно становилось все ярче, из голубого
превратилось в зеленое, розовое, золотое... А мать все расска-
зывала. С закрытыми глазами, вглядываясь в прошлое...
О том, как дали ей на фабрике льготную путевку, за
четверть цены... На Черноморское побережье Кавказа. Как,
прогуливаясь по набережной жаркого южного города, по-
знакомилась с моряком Николаем.
— Я уже в годах была, двадцать пятый стукнул, парни
меня вниманием не баловали, чего там, не шибко хороша
удалась... А тут такой кавалер!.. Брюки, китель, картуз —
все белое. У меня до конца отпуска четыре дня осталось,
так не ломаться же... Полюбила его — и все тут. На пляже мы
с ним встречались, вечером... И... допоздна... Пограничники,
бывало, идут ночью дозором, фонариками посветят и подыма-
ют нас. А я даже не стеснялась, даже гордилась. Приду
утром на это место, песок увижу примятый, лягу и засну...
А вечером — опять встреча. Веселый он был, шустрый та-
кой, песни хорошо пел... Чаще других пел он про крошку
Мэри. Я его даже приревновала к ней. Что, мол, за Мэри
такая?..
Когда Мэри подросла, мать снова поехала в тот черно-
морский город. Вместе с дочерью.
Моряков там гуляло по набережной великое множество,
но тот, за кем приехали сюда, не встретился ни разу.
Как-то один пожилой усач сел возле Мэри на корточки
и, приставив ко лбу указательные пальцы, хотел ее этими
рожками поддеть. Ей и страшно было и весело. Счастливо
смеясь, расставив ручонки, с разбегу бросалась в спаситель-
ные объятия матери.
— Товарищ капитан, говорю, я одного моряка разыски-
ваю, нет ли его на вашем корабле?.. Зовут Колей... Никола-
ем... А как, спрашивает, фамилия?.. А я-то больше ничего-
шеньки не знаю... И смех и грех... Закраснелась вся от сты-
да-то. У меня, говорит, в экипаже этих самых Николаев, как
чаек в гавани... И на других судах то же самое... Как же
вы, говорит, так оплошали?.. А я на него товарищ капитан,
не в обиде, отвечаю. Мне и имени довольно, чтобы у дочери
3*
67
отчество имелось. Зачем же, спрашивает, разыскиваете?..
Как зачем, говорю, может, я спасибо ему сказать хочу... И по-
том... А вдруг он сам только об этом и мечтает, на доченьку
поглядеть... Вот я и примчалась... Радость ему хочу доста-
вить. И стала я замечать, что усач гулял с той поры по
набережной не один. Всегда с несколькими молодыми моря-
ками... И все они как-то поглядывали па меня, будто при-
помнить старались... Ага, думаю, не иначе, как Николай
это. Перед отъездом взял у меня усач домашний адрес. И что
же ты думаешь?.. Нет-нет да и перевод прибывал или по-
сылка... От кого, спрашивается?..
Мэри и сама хорошо помнила эти посылки. Появлялся
в открытой калитке улыбающийся почтальон, размахивал
извещением.
— Ну, кто плясать будет?..
Ничего не поделаешь, приходилось плясать. Но это было
не й тягость. Сколько тогда радости было в жизни, что лю-
бым поводом для пляски пользовалась она, не раздумывая.
Барыня, барыня! Сударыня, барыня!..
Удовлетворенно хохоча, он вручал ей перетянутый шпа-
гатом фанерный ящичек. В обратном адресе обычно значи-
лось: от Николая Кравцова. Или: от Николая Гогоберидзе.
Или: от Николая Ивановича Пашкова. Или просто: от Ко-
ли Ш.
В посылке были то новенькие желтые башмачки, то пу-
шистый из гагачьего пуха костюмчик — рейтузы и кофточка,
то скрипучий черный портфель... Коньки... Конфеты...
Изюм...
Так продолжалось несколько лет. Потом посылки стали
приходить все реже и реже. Видно, переженились моряки,
обзавелись собственными детьми, устали помнить о чужой
девочке.
А она все ждала, ждала... Не только из-за подарков...
Заметит, бывало, идущего по их улице постаревшего по-
чтальона, так и замрет, не дышит...
Даже неделю назад, когда увидела его через проталину
в оконном стекле, сутулого, неловко возившегося возле ка-
литки, чуть окно не разбила, мелькнула безумная мысль, что
пришла посылка... От моряка... От. отца...
Выскочила полураздетая на мороз.
— Что?!—закричала.— Мне?! От кого?!
Он смутился, потупился, потом протянул исписанную
старческим почерком страничку.
«Добрый день или вечер, Советский человек! Хочу обра-
довать тебя: наши уже к шоссе прорвались...»)
68
Мэри вспоминала, вспоминала... Но в конце концов за-
былась все же в напряженном сне. Хслышав стон, она
вздрагивала, открывала глаза, потом засыпала, вновь и вновь
снился ей отец.-Он был то брюнет, то блондин, то молодой,
то старый... То с усами, то безусый, чубатый или с лысиной
на макушке. Ей снились разные люди, но всякий раз она
твердо знала, что это ее отец.
Из окошка под потолком пролились в подвал бледные
лучи света. Мэри проснулась, увидела лицо Полины, разби-
тое, в черных и зеленых кровоподтеках...
Чуть поодаль лежал седоволосый однорукий старик в об-
горевшем ватнике. Мэри и его узнала. Он выступал у них в
школе с воспоминаниями о гражданской войне. Пришел
вовремя, хотя и хворал. Глотал, прикрывшись ладонью, та-
блетки, а забывшись, взмахивал во время речи культей, буд-
то по-прежнему сжимал саблю.
(— Закончили мы свой поход, — рассказывал он,— на са-
мом Тихом океане!.. Вода в океане, детки, шибко соленая,
пить ее нельзя...
— Ух ты,, какой теплый! — сказал он, когда она повязы-
вала его пионерским галстуком.—Гладила недавно,
что^ли?..)
...Старик с трудом разлепил опухшие веки, увидел скло-
нившуюся над ним девушку и попытался улыбнуться.
— За что вас, дедушка? — не сдержала слез Мэри и по-
пыталась отгадать сама.—За... Тихий океан?..
— Вот, вот!.. Кулак, говорю, так и сжимается, — про-
хрипел старик. — Нет его вроде, по локоть руку беляк от-
тяпал, а чувствую... Чувствую — сжимается!.. Подожгли они
книги-то библиотечные возле поста, свалили в кучу и подо-
жгли, греются... Эх, говорю им, кулачок так и сжимается!..
Чувствую!..
В уголке его левого глаза набухла, покатилась и исчезла
в глубокой сетке морщин маленькая слеза.
— Чувствовать чувствую, — с горечью пожаловался
он,—а бить нечем... Поэтому и не в отряде, а... Но я им,
конечно, этого не сказал... Я им про другое: мол, у меня
кулачок невидимый, не по скуле бью, а в душу. Испугались
они, ногами меня топтать стали.
Мэри подползла к третьему. Она и его узнала.‘Все в их
городе знали друг друга, если не по имени, то в лицо. Не
раз видела она и этого парня — на улицах, в магазине...
И тогда в «Комнате смеха»... Толстогубый, курчавый...
69
Он попытался, опираясь на локти, приподняться, вгля-
делся в нее и снова безжизненно рухнул на пол.
— Это.;, ты?.. Ты... помнишь?..
Еще бы ей не помнить.
(В Горсад на танцы уговорила ее пойти Сахаркова из
параллельного класса. Как странно все вышло... Выполняя
общественное поручение, она провела с ней беседу, начав,
как обычно:
— Сахаркова, ты что себе думаешь?..
Но поговорили они, сверх ожидания, очень хорошо.
— Ой, я и сама испереживалась! — оживленно подхвати-
ла Сахаркова.— И что у меня за голова такая? — Она кокет-
ливо поправила свои желтые кудряшки.— Никак, ну никак
исторические даты не могу запомнить, хоть убей!.. Под по-
душку хронологическую таблицу кладу, поверишь? Не по-
могает... Завуч снится, а даты — нет...
— Ну, это история, — резонно заметила Мэри,—а как с
литературой быть?
— Тебе Евгений Онегин нравится?..— ответила Сахар-
кова вопросом
— Конечно.
— Ой, и мне тоже!.. Он симпатичный, правда?.. А Жорку
длинного ты знаешь?
— Хулигана?
— Ну какой же он хулиган?! Он мне вчера пион подарил.
Сорвал,на газоне и подарил.
После беседы они отправились в Горсад.
Уже смеркалось, маленький трехтрубный оркестр выду-
вал из своих легких головокружительный вальс «Амурские
волны», но танцующих на асфальтовой площадке не было.
Толпились перед входом... Небо обложили густые тучи,
река потемнела, посуровела, ожидалась гроза. Поэтому ку-
пить билеты никто не рискнул... Однако гроза все медли-
ла, терпение осторожных лопнуло наконец^ и танцы завер-
телись в полную силу.
Мэри кружилась в паре с Сахарковой. Кавалеры почему-
то их обходили. Чтобы не терять зря времени, Мэри про-
должила прерванную беседу.
— Ты, наверно, механически запоминаешь даты эти,—
сказала она, — а нужно сознательно... Ты спроси себя: сколь-
ко же это лет прошло со взятия Бастилии? Батюшки, неуже-
ли целых сто пятьдесят два?! Надо же!,. Ну и летит же
время!.. Поахаешь так, поудивляешься и обязательно за-
помнишь.
70
— Думаешь, почему меня танцевать не приглашают? —
с раздражением спросила Сахаркова.— Из-за тебя!.. Ты не-
везучая, а это передается.
За шиворот танцующим просыпались первые холодные
капли. Девочки пронзительно завизжали, оркестранты ста-
ли панически собирать ноты. Темное небо над Горсадом
расколола молния, голубая, как река на географической
карте.
— Внимание! — прокричала в рупор контролерша.—
В связи с погодой танцы переносятся в павильон!.. Зеркала
только не побейте там, ироды!..
Смеющейся толпой, схватившись за руки, пары броси-
лись через аллею в «Комнату смеха».
Спустя несколько минут ливень стучал уже по гулкой
фанерной крыше, как в барабан, сплошная водяная завеса
стояла в настежь распахнутых дверях. Воздух посвежел,
аромат потревоженных цветов стал еще слаще, а вальс,
прерванный на полуслове грозой, зазвучал здесь, в безопас-
ности, еще более притягательно.
Все танцевали, а Мэри и Сахаркова переходили от зерка-
ла к зеркалу и без малейшей улыбки разглядывали свои
отражения. То в раздувшиеся помидоры превращались они,
то в длиннейшие тощие огурцы. А там, дальше, за их спи-
ной, неслись в танце какие-то невероятные уродцы: горбуны
и горбуньи, великаны, карлики, крючконосые упыри...
У Мэри пошла кругом голова, она отвернулась от кривого
зеркала и с облегчением, вся переполнившись радостью и
восторгом, прерывисто вздохнула. Непередаваемо прекрасны
были они... Девочки с разлетевшимися в танце, точно пламя
факелов, светящимися волосами, с нежными гибкими рука-
ми. А ребята?.. В футболках, туго обтягивающих их крепкие
плечи, со снисходительными улыбками на загорелых лицах...
Она снова с боязнью посмотрела в зеркало...
Вот теперь — совсем другое дело! Теперь отражения тан-
цующих были такие же, как в жизни, Мэри захотела увидеть
так — и увидела, одолела насмешливое стекло. А был бы на
ее месте какой-нибудь другой человек, злой, он бы и-людей
сделал похожими на уродливые отражения. Хорошо, что...
Она не успела додумать... Из тусклой стены дождя в па-
вильон вбежали два совершенно промокших паренька.
— Куда? — вскрикнула контролерша.— А билеты?..
Отряхиваясь, как два молодых пса, забрызгав вокруг
себя танцующих, они стали притворно шарить по карманам.
— Нет денег, дома забыли,— сказал первый, всем извест-
ный сорвиголова Жорка длинный.

71
— В несгораемом шкапу,— добавил для пущей убеди-
тельности второй, толстогубый, с мокрыми кудрями."
«Пропусти их!» — мысленно попросила Мэри.
Контролерша махнула рукой.
— Что с вами сделаешь?.. Не выгонять же на простуду?..
Проходите!..
Они тут же приступили к делу.
— Чур, эта моя! — воскликнул первый, бросившись к
Сахарковой.
Второй тоже было дернулся к ней, но понял, что опоздал.
Тогда он более внимательно посмотрел на Мэри. И отвер-
нулся...
— Ты чего? — крикнул ему дружок, кружась в вальсе
со счастливой Сахарковой.— Приглашай!.. Зато глаза краси-
вые!..
Парень покосился на Мэри, кашлянул.
— Говорят, вы сочинения здорово пишете... На свобод-
ную тему...
Мэри не ответила. Точно вспомнив о спешном деле, она
озабоченно посмотрела на запястье, на воображаемые часики,
повернулась и решительно ступила через порог, прямо под
дождь. Пробежала несколько шагов и пошла медленней.
Отчего это люди боятся дождя, подумала она, ведь дождь
очень красив и был всегда, пора бы уже к нему привыкнуть...
Она вдруг поняла, что никакой обиды у нее нет... На кого
обижаться-то?.. Что ей этот толстогубый курчавый малый?..
Смотри-ка, знает про ее сочинения... Интересно, откуда?..
На пустой, блестящей, как серебряная монета, танцпло-
щадке лихо отплясывал длинноногий дождь. Ну и отплясы-
вал же, эх и отплясывал!.. Вот это кавалер!..
Мэри выбежала на середину площадки, поклонилась и,
раскинув руки, медленно поплыла в придуманном только
что танце.
Господи, обижаться на какого-то глупого парня!.. Да
стоит ей только захотеть, и он за ней тенью ходить будет...
Она готова поспорить, что теперь при встрече он будет
вежливо с ней здороваться... Но она не ответит... А может,
и ответит... Это же не принципиально...)
Он застонал, попытался приподняться.
— Гирьку в варежку...—прошептал он,—смотрю, Гит-
лер... Догнал и... огрел... Счет открыл... Гляжу, а это дру-
гой... Не Гитлер... Жаль, но... тоже неплохо...
За дверью подвала звякнули ключи, заскрипел засов.
72
Заглянул вчерашний солдат, Ганс. Обвел подвал хмурым,
исподлобья, взглядом.
— Иващенко,— поманил он пальцем,— пошли!..
Поднялись наверх. Во дворе ожидал второй солдат, Отто.
— Беги,— внезапно шепнул Ганс.
— Что? — переспросила она растерянно.
— Эй, Отто! — громко сказал Ганс.— Покурим?
Они вынули сигареты.
Медленно, как зачарованная, Мэри зашагала по белому
утреннему снегу.
— Эй, не торопись...
До угла было не так уж далеко. Мэри взмахнула руками,
словно хотела взлететь, и побежала.
И тут же прогремела автоматная очередь. В лицо брыз-
нуло осколками кирпича. От испуга Мэри упала и, зажмурив
глаза, вслушалась в голоса солдат.
— Ты чуть ее не угробил! — кричал Отто.—Если бы я
не ударил тебя по руке, ты... Крюгер нас живьем съел бы!
Чудак, этой девчонке нет цены!
— Она побежала,—глухо отвечал Ганс.—Я действовал
по уставу.
— Верно, молодец!.. Но ведь у ворот — часовые, не убе-
жала бы...
«Он нарочно... Он меня застрелить хотел,—догадалась
Мэри. — Беги, говорит, а сам...»
Она поднялась, отряхнула с колен снег. Отводя взгляд,
Ганс жадно затягивался сигаретой.
...Миновали дежурку. Зяакомые лестницы, знакомые
коридоры. На дверях классов по-прежнему висели стеклян-
ные таблички с золотыми цифрами: «7-а», «9-а», «6-в>у...
А вот и ее класс, бывший... «8-6»...
Слышался деловитый немецкий говор, стучали пишущие
машинки, обгоняя Мэри и ее провожатого, торопливо бежали
по коридорам солдаты в черных мундирах. Школа непривыч-
но пахла табаком.
Повсюду, громоздясь до самого потолка, вдоль коридоров
стояли объемистые ящики.
«Валенки» — было написано на них по-немецки. «Вареж-
ки», «Ушанки»... А сверху: «Дары местного населения».
Не тут ли и материн овчинный жилет?..
Отто уже забыл об инциденте.
— Бульонные кубики,—добродушно рассказывал он
Гансу,—я сначала разбиваю в носовом платке. Иначе они
долго тают...
— Так вот для чего тебе носовой платок...
73
Отто постучал.
— Войдите!..
Белобрысая машинистка с сигаретой во рту перестала
печатать, за столом, где сидел обычно завуч, сгорбился в
кресле немолодой немец в штатском костюме, с черными
круглыми очками на длинном носу.
— Добрый день,— неуверенно, по-немецки поздоровалась
Мэри.
— А-ааа... Так, так... Гм... Ну и ну!..
Он с любопытством, даже удивлением принялся ее раз-
глядывать. И вдруг, откинувшись на спинку кресла, весело,
с каким-то облегчением расхохотался. Снял очки и желтым
обкуренным пальцем вытер заслезившиеся глаза.
Отто тоже смеялся. Но деликатно, в кулак. Одна маши-
нистка молчала.
— Теперь мне ясно...— задумчиво проговорил очка-
стый.—Так вот, Мэри Иващенко... Хотя я человек военный,
называй меня герр Крюгер... Ты позволишь мне сразу перейт
ти на «ты»?..
— Пожалуйста,— пересохшими губами произнесла Мэри.
— Благодарю... Ты неплохо говоришь по-немецки...
— Понимаю я хорошо, а говорю хуже...
— Нет, нет,—великодушно возразил он,—и говоришь
ты неплохо... Скажи, это верно, что ты... Гм... мечтаешь... ээ...
изобрести теплый ситец?..
— Теплый ситец? — удивилась Мэри.
Он помолчал, рассматривая ее, потом, усмехнувшись,
взял со стола синюю ученическую тетрадку.
— Видишь ли,— доверительно посмотрел он на Мэри,—
в недалеком прошлом я был преподавателем в гимназии...
Да, да!.. Как это у вас называется?.. Учителем... Естествен-
но, что сейчас, куда бы ни заносила меня солдатская судьба,
своей... гм... резиденцией... вот именно... я стараюсь избирать
школьные помещения... Знакомая обстановка,—развел он
руками,— классы, парты... Я тут случайно несколько сочи-
нений обнаружил, очень занятные.
Он развернул тетрадку и прочел вслух:
— «...С детства полюбила я цех, в котором работает моя
мама. Может, это и упущение вахтеров, но я проходила на
фабрику без никаких препятствий с их стороны. Поднимусь
на второй этаж, и вот я в отделочном, у мамы. Она у меня —
раклист. Плиты стального паркета рядом с машиной вечно
в пятнах краски, вертятся валы,, кружатся щетки, и льется,
льется вверх бесконечная яркая река ситца...»
Мэри узнала свое сочинение на свободную тему. Она
74
писала его в восьмом классе, на экзамене по литературе.
Многие писали на темы пройденного за год материала, а она
и еще один мальчик — на свободную: «Мечта моей жизни»
— Я и с другим сочинением ознакомился,—весело ска-
зал герр Крюгер. — Некоего Парамонова... Подумать только!..
«Мечтаю стать летчиком, летать выше, дальше и быстрее
всех, мечтаю схватиться с врагом, мечтаю также стать воро-
шиловским стрелком, что всегда может сгодиться, и еще я
мечтаю...» Каково?.. Целый список!.. Интересно, куда угоди-
ла немецкая пуля этому ворошиловскому стрелку. Должно
бытьи в лоб, на котором еще ни единой морщинки... Мечта-
тели... Мы едва за ними поспеваем...
— Но... Я слышала... — Мэри провела языком по шерша-
вым, сухим, губам, — что... наши... уже к шоссе... Извините...
От смеха он снова откинулся на спинку кресла.
Деликатно, в кулак вторил ему Отто. Машинистка мол-
чала.
— Понимаю, — кивнул герр Крюгер.—Последнее посла-
ние почтальона... Ну, хорошо... Вернемся к твоему сочине
нию. - Он взял тетрадь и стал читать дальше:
— «...Прошло несколько лет, и мама могла уже спокойно
отлучаться от машины, я работала вместо нее. Идем, бывало,
вдвоем со смены и белые нитки друг с дружки обираем.
Мы их «блондинами» называли.
— Мам,—как-то спросила я,—сколько же рисунков
ситца существует?
— Сотни их, тысячи... Чем люди лучше живут, тем ри-
сунков больше... Одни — радуют, другие — веселят... Старые
раклисты, слышала я, такой ситец мечтали набить, чтобы
согревал он...
С тех пор задумала и я изобрести когда-нибудь теплый
ситец. Не в переносном смысле теплый, а в буквальном...
Чтобы вместо шуб женщины щеголяли зимой в ярких наряд-
ных сарафанах...» — Каково? — спросил герр Крюгер.
Мэри смущенно опустила голову.
— Смотри мне в глаза!..
Она испуганно подняла голову и встретилась со взглядом
его сверкающих, увеличенных очками глаз.
— Ты можешь изобрести теплый ситец?
«Валенки»,—вспомнила Мэри.— «Варежки», «Ушан-
ки»...
— Н-нет...— тихо произнесла она.— Нет...
— Я так и думал!..
— Герр Крюгер,—кашлянул Отто,—извините, но... Не
врет ли она?.. Эти русские — все поголовно...—и осекся.
75
Герр Крюгер барабанил пальцами по столу.
— Я очень мерзну здесь, — осмелился объяснить Отто,—
поэтому...
— Сколько дней вы не чистили своих сапог?
— Я?.. Дело в том, что...
— Если служба при штабе вас... ээ... В таком случае...
Отто побледнел.
— Виноват, герр Крюгер! Виноват!.. Разрешите испра-
вить?.. Я... Это рядом...
— Идите...
Солдат выбежал. Герр Крюгер потер лоб.
— Гм... Да... А Ганс? Черт возьми, где Ганс? Фрау Герда,
не будем терять времени, придется вам...
Машинистка вынула изо рта сигарету и нехотя подня-
лась.
— Прошу вас, — отвела она взгляд. — Пожалуйста, уволь-
те меня от ваших...
— Фрау Герда,—сухо произнес он.—Это приказ.
Машинистка сжала губы и подошла к Мэри. Зажмури-
лась. Лицо ее медленно залилось краской. Протянув руку с
наманикюренными костлявыми пальцами, она, как слепая,
нащупала плечо девушки и сильно толкнула ее.
От неожиданности и удивления Мэри пошатнулась и,
потеряв равновесие, ударилась затылком о стену.
— Вы что? —,вскрикнула она с обидой.
Вернулся Отто. Сапоги его так и сияли. Словно две глыбы
антрацита.
— Ведите ее туда, — приказал герр Крюгер.—И впредь
воздерживайтесь... эээ...
— Слушаюсь!
Солдат сделал три тяжелых шага и распахнул свеже-
оструганную боковую дверь. Прежде ее здесь не было.
Очевидно, немцы сами перегородили учительскую. В от-
крывшемся помещении — квадратном, без окон — под потол-
ком горела голая электрическая лампочка, цементный пол
был покатым, похожим на очень плоскую воронку, в центре
его темнело забранное решеткой отверстие, в стене торчал
водопроводный кран со шлангом.
Отто толкнул Мэри в эту комнату, повернул к себе, при-
мерился и, крякнув, ударил ее сапогом в живот.
Она упала на колени, в глазах стало темно, дыхание
остановилось. Еще один удар, в лицо. Мгновенная отврати-
тельная вонь ваксы...
Очнулась Мэри от холсща. Из резинового шланга, пуль-
сируя, текла ледяная тонкая струя. Плоско разливаясь
76
вокруг головы, она со звоном обрушивалась затем вниз,
сквозь заржавленную решетку. Мэри отодвинула гудящую
голову, глотнула воды. В соседней комнате стремительно
стрекотала машинка, герр Крюгер диктовал.
— Очнулась?.. Отто, поднимите ее... Так вот, Мэри Ива-
щенко... Мы вынуждены отучись тебя от беспредметных,
не идущих дальше красивых слов мечтаний...
— Дяденька,— со слезами взмолилась Мэри,— я просто
так написала... у меня настроение было хорошее... Я... чтобы
красиво...
Герр Крюгер усмехнулся, посмотрел на часы.
— Значит, не будешь мечтать?..
Следовало бы согласиться с ним, но как ни старалась
Мэри, она этого не смогла. Не мечтать?.. Да разве можно
удержаться и не мечтать?.. «Буду, буду мечтать!..» — хотела
она крикнуть, но губы не послушались ее и, словно сами
собой, выговорили:
— Не знаю...
Герр Крюгер удовлетворенно закивал головой.
— Очень хорошо... На сегодня достаточно...
Отто вытащил всхлипывающую Мэри во двор. Торопливо
подошел Ганс.
- Ну?!
— Напрасные надежды, — уныло махнул рукой Отто.—
Она ничего не знает...
Ганс почему-то повеселел. Набрал пригоршню снега.
— Вот, приложи, это поможет.
Все еще всхлипывая, она оттолкнула его руку.
— Не надо!.. Не надо мне... вашего снега!..
— Это не мой снег, это твой снег.
Отто засмеялся.
— Ну и чудак ты, Ганс. То чуть не пристрелил ее, то
снега не. жалеешь.
Он вернулся в школу, а Ганс повел Мэри в подвал.
Часовой, насвистывая что-то, стал отпирать дверь одного
из отсеков.
— Я не отсюда,— угрюмо произнесла Мэри.—Мне вот
сюда...— она попыталась объяснить им по-немецки.
Часовой расхохотался.
— Она хочет к себе! — хлопал он рукой по бедру. — Она
соскучилась по дому!.. Таковы все русские!
...Мэри молча легла рядом с Полиной, собрала с подошвы
снег и, приложив его к губам, тихо плакала.
— Поплачь, поплачь, — шепотом утешала ее Полина, —
не стесняйся... Если хочешь, плачь- в голос, плачь...
77
Седоволосый старик, покряхтев, встал с земли и, держась
за стенку, подошел ближе.
— Видала длинноносого-то? — спросил он,—В очках
который... Ну и лют же, ну и лют! — в голосе его прозвучало
неподдельное удивление.— Хоть на сельскохозяйственной
выставке его показывай...
— Ситец его рассердил,— всхлипнула Мэри,-— теплый
ситец... Чего, говорит, мечтаешь... Попусту, мол... Дурак
какой-то...
Расспросив поподробнее, старик задумался.
— Ладно еще, что люди от страха не умнеют,— довольно
произнес он,—а то... Чего доброго, придумала бы, чтобы
спастись... Помнишь, галстуком меня повязала?.. Так враз
ангина прошла... Ты у нас не простая...
— А от чего же люди умнеют?..
— Кабы я знал...
В углу поднялась курчавая голова.
— Она бы ему все равно... если бы и придумала.
— Ни за что!..— подтвердила Мэри,—Даже если бы...
Ни за что бы... не проговорилась...
Она невольно произнесла то самое слово. Услышанное от
Ганса...
— Выбьют...—прошептала Полина.—Ногти у них на
ручищах, как на ногах... А в шкафу... в книжном... Там у
них... крючья...
Мэри вспомнила антрацитовые сапоги Отто, полизала
губу.
— Я и простой ситец не очень-то...—призналась она со
вздохом. — Куда бы мне теплый... Одну смену только и про-
работала...
...Спустя час явился Отто. За Полиной. Скоро он прита-
щил ее обратно полумертвую, бросил на пол и нетерпеливы-
ми пинками поднял старика.
— Что дерешься, боров? — бормотал тот, ковыляя к
выходу.—Я таким, как ты, третий глаз во лбу делал.—Он
вытащил из кармана сухарь, положил его на колени
Мэри.
— Дед, — натужно прохрипел вслед ему курчавый. — Эх,
через себя бы... С подсечкой...
— Прощайте! — уже за дверью слабо крикнул старик.
...Снова заскрипел засов — на этот раз пришел Ганс. Толь-
ко он показался в дверях, курчавый с трудом встал, сжал
кулаки и, покачиваясь, пошел навстречу.
Ганс встретился со взглядом затаившей дыхание Мэри,
нахмурился. Курчавый поставил ногу на первую ступеньку,
78
на вторую, кинулся вперед, но Ганс чуть отступил, парень
промахнулся, запрокинулся, хватаясь за воздух, и рухнул
бы вниз, если бы немец не схватил его за шиворот.
— Ничего, пустяки, — сказал Ганс заглянувшему на шум
часовому.
...Мэри пыталась привести в чувство Полину. В камере
было уже темно, за дверью переговаривались солдаты, меня-
лись посты.
— Ты, говорит, машину ломаешь,—горячечной ско-
роговоркой стала наконец рассказывать Полина.— Ты, гово-
рит, партизанка... Хотела лишить немецкую армию каль-
сон... Из-за тебя, говорит, отбелка тянется... Обовшивели
они...
Мэри гладила Полину по спутавшимся, с комками запек-
шейся крови волосам, по горячему лбу.
— Поела бы, теть Поль,—просила она сквозь слезы.—
У меня сухарь есть... Я тебе покрошу...
— Какая же я партизанка? — скороговоркой шептала
Полина.— Я листовку до конца прочесть боялась... Какая
же я... Я как все... Ешь — потей, работай — мерзни... Толь-
ко-то... А они...
Поздним вечером Ганс и Отто притащили курчавого.
У Отто был сильно расквашен нос, зеленая шинель — замара-
на кровью.
— Выродок! — орал он.— Свинья!..— и все бил курчавого
свободной левой рукой.
— Довольно! — унимал его Ганс.— Побереги пальцы...
Слышишь, довольно!..
— А если бы он угодил не в мой нос, а в твой?..
— Он знал, чей нос выбирать...
— Так, так. Ясно.
Заскрипел засов, наступила тишина. Только размерен-
но топал за дверью часовой да слышались изредка ка-
кие-то звуки из соседних отсеков: то ли стон, то ли ка-
шель...
Мэри подползла к курчавому, собрала у него с ботинок
снег, слепила его со своим, уже заледеневшим, пропитанным
кровью снежком и приложила к губам парня.
— И на следующий раз,—проговорил он,—гирь-
ку в варежку... Смотрю, снова Гитлер идет... Примерился...
Рраз!..
Тело его, столько раз уже битое, ломаное, искалеченное
мальчишеское тело вдруг затряслось.
— Другой, не Гитлер,—давился он плачем.—Тоже не-
плохо... Но... не Гитлер... Эх...
79
— Поплачь,— шепотом произносила Мэри,— не стес-
няйся... Мы свои... Хочешь сухарика? Поешь, будешь
крепче...
(Да, по-настоящему, всю смену Мэри работала только
один раз. Получилось это так...
Как-то под утро она проснулась от звона и грохота, ока-
залось, что матери стало нехорошо, а позвать она не смогла,
голос пропал... Поэтому она столкнула с тумбочки стеклян-
ный кувшин с лимонным напитком.'
Приехала «неотложка».
— Эх, не вовремя,—едва слышно бормотала мать.—По-
лину перефорсить... Полпроцента...
— Мам,— семенила возле носилок Мэри.— Ты какой ри-
сунок «работала? Мам?..
— Мильфлер...
Хотя Мэри очень напугал вид больничной комнаты с тре-
мя пустыми койками, на фабрику она все же пошла. И вот
начался ее первый полный рабочий день. И единственный...
В кладовой среди множества валов она выбрала три,
с дополняющими друг дружку рисунками — решила печа-
тать в три краски — и самых толстых, чтобы выше была про-
изводительность труда. Рисунок, общий, тот, что должен был
родиться на ткани, ей очень понравился потому, что был
старинным — не только номер, но и название у него имелось:
мильфлер — маленькие розочки на белом поле.
Похожей на меч стальной полоской ракли Мэри несколько
раз рубанула по воздуху, звук был свистящий, резкий...
Значит, ракля достаточно тонкая, если в краске окажутся
комочки, она прогнется и цропустит их, щелкнет — и все,
и рисунок на ткани не испортится.
Крепко зажав раклю в тиски, Мэри напильником освежи-
ла на ней фаску, потом еще и наждаком прошлась. Жало
получилось острое, хоть брейся, и чистое, как зеркальное
стекло.
Мастер привез ей на тележке рулон белого миткаля, вдво-
ем они принесли кадушки с алой, синей и зеленой крас-
кой...
И вот уже загрохотала, заревела машина; заполняя крас-
ками вытравленные на валах гравюры, завертелись щетки,
побежала вверх, по кирзе, новая ткань. Обойти машину —
белый миткаль струится вниз, в скважину между валами, а
здесь — он уже весь в алых розочках с темно-зелеными ли-
стиками... Круглыми пристальными глазами всматривалась
80
Мэри в гладкий поток ситца, следила, чтобы не забилась
пухом гравюра, подливала деревянным черпаком в длинные
жестяные корытца краску...)
Ситец!.. Ситец!.. Где ты, вчерашний, ставший сладостным
воспоминанием день?.. Эх, жаль, работать научилась, а пора-
ботать-то не пришлось...
Так и уснула Мэри с этим горьким вздохом. Полвздоха
до сна,\а полвздоха — уже во сне.
Едва рассвело, загремела дверь, белыми клубами ворвался
в подвал морозный воздух. Увели Полину.
— Ведь я тоже что-то делала? — растерянно оглянулась
она у двери.— Не зря ведь?.. И я им досадила! Правда,
люди?..
— Правда! Не зря! — крикнула вслед Мэри.
В полдень, когда они пробирались по заваленному снегом
двору — Мэри впереди, а Ганс сзади — какой-то человек мет-
нулся навстречу. И хотя с тех пор, когда она видела Петрусе-
вича в последний раз, минуло совсем мало времени, так все в
ней изменилось, что она едва его узнала. Юркий черномазый
человечек стоял на тропе, не давая пройти, буравил веселыми
глазками, всплескивал руками.
— Кого я вижу! Соседка! Эх, как тебя разрисовали! Ви-
дать, есть за что... Я говорю, отделали вы ее пег первое
число! — обратился он к Гансу. — И правильно, вперед умней
будет... Эх, и молодежь пошла, доложу я вам, господин не-
мец,— динамит, а не молодежь, тол!.. Закурить у вас не
найдется?..
Ганс вынул пачку сигарет, достал из нее две, одну протя-
нул Мэри.
— Не нужно...
— Бери... Не тебе, так*.. другому...
Ганс щелкнул зажигалкой, закурил.
— Ну, как наша Мэри насчет сугрева? — проглотил слю-
ну Петрусевич.— Ни рожи, ни кожи, а то бы, конечно... Как
это у вас?.. На конвейер...
Ганс выдохнул ему в лицо облако дыма.
— Курить! — с угрозой приказал он.— Курить! Ну!..
Не посмев ослушаться, Петрусевич стал старательно вды-
хать дым. Ганс улыбнулся.
— Хорошо?.. Приятно?..
— Яволь, господин немец! Тем более после вас...
Ганс выбросил окурок и отпихнул Петрусевича в сугроб.
Двинулись дальше.
81
Он шел сзади и что-то говорил. Быстрым свистящим ше-
потом. Будто самому себе.
— Это хорошо, что ты не можешь его придумать, теплый
ситец... А то бы... Кто знает, выдержала бы ты... А так —
не страшно. Так — только тебе плохо. А если бы ты приду-
мала и проговорилась... тогда бы... Тогда...
Мэри иЗо всех сил напрягала слух.
— Поэтому я и стрелял... Чтобы... Извини...
Не вязались эти слова с серо-зеленой шинелью, с чужим
хмурым лицом. А ведь об этом же говорил ей тогда, в подва-
ле, однорукий дед.
— Я... Я, если бы и придумала... я бы не проговорилась.
Не оглядываясь, задохнувшись от волнения, она ждала,
что он на это скажет. Но немец молчал.
...Возле учительской, глядясь в зеркальце, стоял Отто.
Нос его заметно распух.
— А, Иващенко... Входи, Гайс,— сузил он глаза,— а ты?
— Я — покурить...
— Так, так... Ясно.
Мэри снова оказалась в комнате без окон.
Сейчас застучит на машинке белобрысая немка, придет
герр Крюгер, и все начнется сначала. Не уйдешь, не убе-
жишь из квадратной клетки.
Она прокралась к неплотно прикрытой двери, выглянула
в учительскую.
Отто стоял у окна и, меланхолически глядя во двор, со-
средоточенно сжимал и разжимал толстые пальцы огромной
пятерни. Готовился к работе, разминался... Он увидел в двер-
ной щелке ее глаз и, сжав руку в кулак, ударил по воздуху.
— Сейчас... Немного терпения... Начальство задержива-
ется...— Подошел к двери, захлопнул ее.
Не уйти, не убежать... Ужас охватил Мэри. Нагнувшись
над ржавой х решеткой в центре покатого пола, она попыта-
лась поднять ее... Подняла... Под решеткой был узкий, глу-
биною в метр колодец, на дне его — пятачком чернело отвер-
стие сливной водопроводной трубы.
В соседней комнате послышались голоса, застрекотала
машинка. А вот и герр Крюгер пришел...
— Фрау Герда, я просил вас... ээ... подготовить...
— Да, герр Крюгер, но... Вы собирались продиктовать
комментарии...
— Обойдется... Если мне будут звонить, я в транспортном
отделе...
— Тут Иващенко ждет,— подал голос Отто,— как вы
приказали...
82
— Какой Иващенко?
— Эта... В связи с теплым ситцем...
— А-ааа, да, да... — сказал он с легкой досадой, — что ж,
у меня еще есть полчаса...
Сама не сознавая, что делает, Мэри втиснулась в цемент-
ный колодец, присела, надвинула на себя решетку. И за-
мерла.
Заскрипела дверь.
— Что такое?.. Где она?..
Отто стал что-то растерянно объяснять, машинистка под-
тверждала.
— Не сквозь землю же она...
Внезапно они замолчали. Минута, другая... Они шепта-
лись...
— Приведите того, другого, — повысил голос герр Крю-
гер, а когда Отто, щелкнув каблуками, ушел, принялся ди-
ктовать. Он почти кричал. Машинка грохотала, как пулемех
«...Означенные теплые вещи после соответствующей са-
нации и реставрирования классифицируются в соответствии
с требованиями вышестоящих...»
Не решаясь пошевелиться, в каком-то полузабытьи при-
слушивалась Мэри к голосам и звукам, и время, казалось,
уже остановилось для нее. Час прошел или два?..
Но вот возвратился Отто, а с ним...
— Скажи спасибо, Гитлер, что руки у меня связаны...
Что гирьки у меня нет... Эх!.. Варежки моей нету!..
— Э-э-э-э... Да... Мы, молодой человек, не задержим вас
надолго... Скажите только... куда исчезла эта девчонка?..
Иващенко?..
Курчавый даже поперхнулся.
— Она... Она исчезла? Куда? Как?
— Об этом я и хотел узнать... Отто!..
Мэри услышала глухие звуки ударов, стон, тяжелое дыха-
ние... Стрекотала машинка.
— Где она, отвечай! Ты ведь знаешь, знаешь! Ну, теперь
ответишь? Ну?!
— Гадина!.. Я твоих знаков не понимаю!
— Не понимаешь?..
Мэри вся сжалась, стала совсем маленькой, она занимала
разве что половину колодца. О, если бы она могла пре-
вратиться в мышь, тогда бы она по узкой водопроводной
трубе...
— Отвечай! Ты ведь знаешь!.. Теперь знаешь?..
— Не знаю... Не...
И она превратилась в мышь. Долго, долго бежала по
83
влажной темноте, повторяя все изгибы, все коленца сливной
трубы. И вот впереди стало светлеть. Труба привела ее под
обвалившийся осклизлый свод канализационного тоннеля.
Еще усилие — и она выбралась наружу.
Как бела, как чиста нетронутая снежная целина... Остав-
ляя цепочку крохотных следов, она преодолела двор, прижи-
маясь к забору, выбралась на шоссе... Шоссе... Где-то там,
где едва слышно — нет, слыщно уже вполне явственно —
гудит канонада, к шоссе прорвались наши... И с ними отец!..
Канавами, обочинами — туда, навстречу!.. Она... Но она же
мышь. Зачем им мышь. Что им до какой-то мыши?..
Наверху, в учительской, сапогами пинают тело ее друга,
а она оставила его, серой трусливой мышью вытекла в ос-
клизлый поганый мрак, выбежала па алмазный снег, на
слишком гигантское для мышиных лапок шоссе...
— Я здесь!.. Не трогайте его!.. Не бейте!.. Вы... Вы!.. Не
бейте!..
Она вернулась обратно. Превратилась в Мэри, с трудом
разогнула окостеневшее в колодце тело, выбралась оттуда на
четвереньках, встала на ноги.
— Дурочка,—прохрипел курчавый.—Они знали... Хоте-
ли, чтоб... выдал я...
Отто захохотал. Визгливо засмеялась машинистка.
Герр Крюгер отнял от лица ладонь, посмотрел на часы.
— Фрау Герда, если мне будут звонить, я... э-э-э...
— Вы в транспортном отделе,—подсказала фрау Герда.
— шДа... Вот видите, мы и комментарии к накладным ус-
пели написать...— Он поднялся.
— Буду мечтать! — крикнула вдруг Мэри.— Буду!..
Буду!..
Герр Крюгер рылся в бумагах.
— У меня такое чувство,—устало произнес он,—будто
все это уже когда-то происходило...
— Буду! Буду мечтать!.. Буду...
На остаток дня и ночь Мэри заперли в той же квадратной
комнате. Даже решетчатую крышку люка, в котором она
только что пыталась спрятаться, прихватили тяжелым, точно
гиря, амбарным замком. На всякий случай.
Мэри лежала на покатом полу и дремала.
«Завтра,—думала она,—завтра... А Крюгер-то... Теплый
ситец ему придумай!.. Чего захотел!..
Зимы они боятся, мороза... А этот... Ганс... Какой стран-
ный! Немец, а... Мукет, нарочно он? Подлаживается?.. Бить
84
ее не хочет... Прячется... Покурить, говорит, иду... А дру-
гих?.. Других он бил?..—гадала она. Других?..
А русские люди,—думала она,—мороза не боятся. Нет,
не то чтобы они вовсе не мерзли, просто — не боятся. Это их
зима, их мороз, они к нему еще до рождения своего привык-
ли. Александр Сергеевич Пушкин, великий поэт, как писал?..
Здоровью моему полезен русский холод...»
(В детстве, бывало, вернется Мэри с улицы домой, а
щеки как мак — алые... И холодные... Даже странно, алые,
но холодные.
— Ничего, это для здоровья полезно, — шлепая ее по ще-
кам, одобрительно смеялась мать.—Во что хоть играли,
расскажи...
— Мы, мама, по сугробам наперегонки бегали... Ох и на-
смеялись!.. Зинка калошу с одного валенка уронила, теперь
до весны ее не отыщешь.
Иногда Мэри брала деревянную лопату и прокладывала
во дворе глубокую, словно коридор, тропу.
А то спустится к реке и ну галстук свой в проруби поло-
скать. Поводит алым его языком в темной глубине, и тут же
всплывает из-подо льда маленькая синяя рыбка с розовыми
плавничками. Тычется круглым ртом в извивающуюся огнен-
ную ткань, кружит около нее.
— Чудо мое, ты что? — шепотом спрашивала Мэри.—
Выспалась?.. Поиграть охота?..
Она вытаскивала галстук, выкручивала и гладко рас-
стилала на зернистом снегу. Галстук схватывало морозом,
он становился твердым и звонким, как раскаленный докрас-
на треугольный лист стали. Дома он отмякал, быстро ста-
новился сухим, и долго потом от него хорошо и свежо пахло.)
Зима с нами заодно, думала Мэри, она вместе с нами про-
тив захватчиков восстает. А что же лето?.. Неужто наше лето,
как Петрусевич, служить им будет?..
И она стала вспоминать лето.
(В июне, после экзаменов, захватив с собой 4все ту же
истертую зимой о снег деревянную лопату, спустилась она
к реке. На желтой отмели лежало несколько плоскодонок.
Мэри вытащила из песка кол, к которому цепью с замком
была прикована одна из лодок, и, загребая лопатой, поплыла
против течения. Она сняла платье и осталась только в плав-
ках и лифчике, загорала. Часа через два пристала к берегу.
Берегом, тропинкою по обрыву шла горбатая бабка с пле-
теной корзиной, из которой выглядывал петух. Подобрав
85
подол, бабка стала спускаться вниз. Мэри4 торопливо натяну-
ла платье.
— Здравствуй, правнучка,— приветливо произнесла баб-
ка,—ты назад скоро поплывешь?.. Мне бы в район, к док-
тору...
— Не знаю, — смутилась Мэри,—я... Скажите, это де-
ревня Камушки?
— Она, правнучка,.она... а тебе кого?..
Мэри обрадовалась.
— Вот хорошо!.. Мне сказали — за восьмым бугром, так
я уж считала-считала, боялась ошибиться... Мне бы камуш-
ки поглядеть... Говорят, у вас в лесу камушки интерес-
ные...
— А-ааа... С божьими-то ножками? — воскликнула баб-
ка.— Как же, есть... Да я тебе их и покажу, пойдем... *
— Но... Вы же больны...
— Да это не я, а петух болен... Петь не стал, дело за-
пустил... Вот Забодай и пристыдил меня. Передового, мол,
петушка проглядела...
Она пошла той же тропинкой по обрыву и скоро свернула
в лес.
Бабка расспрашивала про то, какая у них в городе кино-
картина, про ситчик, платье ее хвалила.
— Ишь как рябит!.. А в лодке ты нагишом была, я по-
думала — мальчик.
— Прабабушка, а кто это — Забодай? — поинтересова-
лась Мэри.
— Председатель... Он сперва пастухом был, так фамилия
очень подходила, потом в армию его взяли, а уж после мы
его председателем назначили... Но все равно фамилия под-
ходящая, больно требовательный оказался, просто на удивле-
ние... Себя не жалеет, но и другим потачки не даст... Слу-
чится, пожалуется кто: куда мне работать, чай, завтра по-
мру... А он: завтра помирай, а сегодня поработай... Или на
сапоги кто-нибудь нарекает: прохудились, мол, а в поле
вода, грязь... Сейчас с себя сапоги сымет и отдаст: иди рабо-
тай... А сам — худые обует, каблуком притопнет, языком
прищелкнет, да в поле...
— А вы как?.. Не обижаетесь?..
— За что же? Дом хотели ему построить... Он ведь
по-старому, как пастух, живет... Месяц в одном доме, месяц
в другом... Так обиделся... Ага, говорит, надоел, значит, по-
стоялец...
— А бы что?..
— Что ты, говорим, товарищ Забодай, бог с тобой, на-
86
оборот даже, мочи нет очереди ждать... Раз так, говорит, буду
не по месяцу жить, а по неделе, чтоб быстрее...
Беседуя, незаметно пришли на место.
Точно клубный зал со стройной колоннадой берез рас-
крылась перед ними круглая тихая поляна. Мягкой волной
ударил в лица аромат созревающей земляники, листвы, трав.
Сонно переговаривались невидимые птицы.
— Вот они, камушки наши...
Камушки?..
Это были огромные, по пояс Мэри, гранитные валуны,
отшлифованные ветрами и водами тысячелетий.
— А вот и пяточка божья...
На вершине одного из камней, так, точно некогда он
был комом глины и лишь потом затвердел, отпечаталась
чья-то маленькая аккуратная стопа. Чья?..
Мэри сняла тапочки, босиком вскочила на теплый камень
и поставила правую ногу на древний след. Он пришелся ей
как раз впору. Видно, у той, что этот след оставила, тоже был
тридцать пятый размер...
— Не верится мне, что божья, — хитро улыбнувшись,
произнесла бабка,— скорее всего, человеческая это была
ножка, коренная, местная...
На других валунах они тоже разглядели глубоко вре-
завшиеся крестики птичьих лапок, отпечатки лосиных копыт
и волчий, похожий на цветок, след.
— И птица местная,— убежденно сказала бабка,—
и лось коренной, и волк... Все мы из одной глины сделаны...
Только не все удались... Вот я — хорошая, я по распаханному
полю не хожу...— похвасталась, и кажется, не шутя, бабка.
— И я хорошая,подхватила Мэри.—Я... я...
Ничего подходящего ей в голову не пришло. Она сму-
щенно цотупилась, посмотрела на корзину и осторожно при-
коснулась к горячему петушиному гребешку.
Встрепенувшись, петух вскинул гордую орлиную голову
и, захлопав крыльями, громко, молодо закричал...)
Она открыла глаза.
Толстощекое улыбающееся лицо Отто расплывалось,
таяло, снова выступало из тьмы.
— Спишь?! О, ты молодец... Вставай...
Во дворе ждал железный, с распахнутой дверцей авто-
фургон. Подошел Ганс. Глаза у него были больные, беспо-
койные.
— Потерпи, — услышала Мэри его шепот.—Потерпи...
Он помог ей забраться внутрь. Дверца захлопнулась.
Кто-то протянул руку навстречу, поддержал.
87
- Ты?..
Это был курчавый. Подвинулся, усадил рядом.
— А я и не знал... что ты такая...— тихо произнес он.—
Заядлая... Буду, говоришь, мечтать... И все тут...
— А как же?.. Что он, с ума, что ли, сошел?.. Не меч-
тать!..
— Заядлая...— с восхищением повторил курчавый.—
Прямо... расцеловал бы...—и смутился.—В щеку...
— Нет уж, — храбро пошутила Мэри, — в щеку ни к че-
му...
Он помолчал.
— Губы у тебя... Разбиты...
— И у тебя...
Испуганная собственной смелостью, она судорожно за-
жмурилась. Сейчас... Вот оно!.. Быстрое прикосновение губ,
горячая волна боли, солоноватая кровь... Свои или его?..
— Тебя Мэри зовут? — спросил он едва слышно.
- Да...
— А. меня Миша... Михаил... Слушай, ты комсомолка?..
— Осенью... Прошлой осенью... должны были... Мне уже
и нагрузку дали...
Она вспомнила про сигарету и стала искать ее.
— Вот... Хочешь?..
— Спасибо, — обрадовался он.
— Ой, а спичек-то нет...
— Неважно... Я ведь... Я еще некурящий...
Ее это почему-то огорчило.
— Пробовал,— сказал он, оправдываясь,— но никак...
Кашляю, глаза слезятся.— Он понюхал сигарету и удивил-
ся: — Странно, как пахнет хорошо, цветами, а ведь немец-
кая...—Он прислушался.—Под горку едем... Чувствуешь?..
Машину качнуло, мотор натужно взревел, захлебнулся.
— А теперь в гору,— шепотом произнесла Мэри.— За-
чем?..
— Известно зачем.
Они вздохнули и, неожиданно осмелев, крепко обнялись.
— Миш... Это?.. Не верится... А куда?..
— Далеко не увезут, — сказал он.— Забодая боятся...
Машина остановилась. Мэри судорожно сжала его руку.
— Тебе хорошо,— выговорила она.— Ты... ты все-таки...
комсомолец...
— Да,—согласился он,—мне лучше...
— Выходи! — закричал, распахивая дверцу, улыбаю-
щийся Отто.—А ну, голубки, поживее!..
Глядел под ноги молчаливый Ганс.
88
Мэри и курчавый выбрались из машины.
Стоял тот тихий, невыразительный час дня, когда —
еще минута или десять минут, от силы двадцать — и насту-
пят белесые сумерки. А там — сразу кромешная зимняя тем-
нота...
Свежими кочанами захрустел под ногами снег.
— Прямо! Направо!.. Быстрей!..
Но они слышали не~только хруст снега. За рекой, за
черной каймой леса глухо перекатывался орудийный гром.
— Наши! — выдохнула Мэри.— Слышишь?..
Только тут она узнала это место: весь в кирпичных фун-
даментах пустырь за плотиной, будущий Соцгород. А это... Да
это же тот самый дом!.. На пятом этаже которого...
— Мэри! — порывисто оглянулся курчавый.—Хочешь
тоже?.. Комсомолкой?..
— Да!.. А как?..
— Молчать! — крикнул Отто.— Прямо!..
Снег вокруг был в алых кровавых пятнах. Узкая, давно
протоптанная тропинка вела к иссеченной автоматными оче-
редями глухой стене. Кто знает, может, и старик тот, вете-
ран, был здесь, и тетка Полина...
Они стали рядом, лицом к немцам. Курчавый положил
ей на плечо руку.
— Правом, данным мне...— хрипло сказал он,— правом,
данным мне... скорой смертью... принимаю тебя... в наши ря-
ды...—он сжал ей плечо.—Ну, вот...
— Спасибо! — вырвалось у нее.
Взрыв снег, подкатил и резко затормозил длинный авто-
мобиль. Показался лакированный сапог, выпрыгнул герр
Крюгер. Он был в военном...
— Одну минуту!.. Подождите!.
Подошел к солдатам, прикрыл рот ладонью^ что-то про-
говорил.
Сверкнули выстрелы.
Скрежещущий грохот их еще держался в ушах, про-
плыл острый пороховой запах... И вдруг Мэри поняла, что
стоит, как прежде, что жива, и растерянно оглянулась. Ря-
дом, чуть позади, на снегу неподвижно лежал курчавый. Вы-
искивая себе русло, поблескивая, копошилась кровь... А она
жива... Что... Что он о ней подумает?.. Там...
— Немцы! — в исступлении-закричала она.— Я жива!..
Вы промахнулись!.. Еще!.. Еще!.. Выстрелите еще раз!..
Я хочу с ним...
Увязая в сугробе, сгорбившись, шел к своей машине
герр Крюгер. Отто добродушно посмеивался.
89
— Поехали...—взял ее за руку Ганс.—Ты жить бу-
дешь!..
— Нет! — кричала она, вырываясь. — Нет!.. Я должна!..
Убейте!
Когда они вернулись к школе, было уже темно. Дверь
знакомого отсека оказалась незапертой, часовой удивленно
поднял брови:
— В чем дело?.. Пулю пожалели?
— Герр Крюгер не теряет надежды,— объяснил Отто.
Теперь она была одна. Но по-прежнему слышались ей
чьи-то стоны и голоса, смех или кашель, как прежде чуди-
лось в темноте влажное ночное небо над крутым берегом;
парное дыхание цеха, дождь, просеянный через листву...
«Не обижайся на меня, Миша,— мысленно извинялась
она,— так получилось, завтра мы будем вместе, завтра...
Я комсомолка,— думала она,— комсомолка!.. Это Миша дога-
дался, успел!.. Теперь все будет хорошо!..»
Рядом с горем, будто прекрасное узловатое дерево сире-
ни над могилой, расцвела ее неожиданная радость. «Захочу,—
думала она,— и назло фашистам жить буду!.. Пусть хоть
все патроны на меня изведут... Теперь я сильная! И умней
стала... Захочу, и теплый ситец придумаю... Даже удиви-
тельно... Так вот отчего умнеют люди! Теперь стоит мне
только...»
Мэри вскочила на ноги и, прислушиваясь к родившейся
вдруг мысли, прижала руку к груди. Ситец... Как же она
раньше не догадалась?.. Ох, хорошо, что не догадалась рань-
ше... Ситец... Оказывается, его так просто сделать теплым!..
Она взволнованно заходила по подвалу. Придумала,
изобрела!.. Ну, до чего же она смышленая!.. Оказывается,
нужно добавить... Нет, нет!.. Она испуганно оглянулась.
Нет!.. Не дай бог, услышат, узнают...
Она легла на землю, в углу, где лежала недавно тетка
Полина, и затихла. Свалившаяся на нее разгадка — секрет
теплого ситца — ощущалась теперь опасностью, бедой. Что
как узнают секрет этот они? И двинутся вперед, через бес-
сильно шипящие русские снега, одетые в теплый ситец пот-
ные вражьи армии...
«Что я наделала?.. Что же я... Не скажу!.. Ни слова!..
Нет!..»
«Выбьют,— послышался ей как бы издалека вздох тет-
ки Полины,—ногти у них на ручищахг как на ногах...»
«Нет, нет... Я жить хочу... Ни словечка, нет...»
90
И сон ее путался с мечтами, решимость со страхом.
Виделся ей жаркий южный город. Виноград прямо на ули-
це растет. Правда, не очень крупный. А вот море... По набе-
режной гуляет она с мужем и двумя дочерьми-близнецами.
На загорелых личиках их темные — от солнца — очки.
— Миша, как жарко!
— Так ведь лето...
Привиделась зима...
Портьеры на окнах ее квартиры сшиты из теплого сит-
ца. О батареях парового отопления забыли и старики... По-
глядела она в окно, а там близнецы по сугробам наперегон-
ки бегают.
— Миша, позови девчонок — простудятся...
— Что ты?.. ОвГи же в сарафанах...
Накинула на плечи теплую ситцевую шаль, вышла
на морозец.
— Доченьки, ноги не озябли?
— Что ты, мама!.. У нас в сандалиях стелечки из сит-
ца...
Как красиво вокруг!.. Дома до облаков, на шпилях —
звезды, а в звездах — электрические лампочки... Соцгород...
Взялись после войны — и достроили. Только стену, иссечен-
ную автоматными очередями, трогать не стали. Оставили,
как память. Правильно! Это...
— Вставай! Проснись же... Снова наверх требуют...
Ворвался в сознание знакомый, но чужой немецкий го-
лос, вернул ее в затхлое подземелье.
— Вставай, — бормотал Ганс.—Вставай... Герр Крюгер
еще не успокоился... Но это ничего, ты потерпи... Ему надо-
ест... Потерпи...
Они вышли во двор. Зажмурившись, Мэри останови-
лась.
— Думаешь, я не был в твоей шкуре?..— шелестел над
ее ухом торопливым шепотом Ганс.— Ты песню такую
знаешь? «Красный Веддинг»?.. Когда-то и я... Я тоже ее
пел... Да, да!.. Не веришь?.. Я ее еще спою, подожди, дай
время...
Мэри открыла глаза. Подтаявший и тут же заледенев-
ший, мягко сиял снег. Он как бы исчез, превратился в свет.
Хорошо-то как на воздухе!..
— Ганс... Тебя ведь Гансом зовут, да? Я сейчас побегу.
Ганс... А ты... ты... Согласно уставу... Как вчера...
91
— Нет! — вскрикнул он.
Она посмотрела на его серое, помертвевшее лицо.
— Меня сейчас... пытать будут... А я... Я придумала.
Я ситец придумала... Понимаешь?
— Но... но ведь ты... Ты ведь не проговоришься!..
Ты...
Стараясь не поскользнуться, Мэри повернулась и нелов-
ко побежала по снежной целине, через двор.
Быстрей, быстрей... Вот уже и угол школы недалеко.
А за углом ворота, часовые... За воротами — шоссе... Оно тя-
нется далеко-далеко, до горизонта. Навстречу нашим...
«Ну же! — мысленно торопила она Ганса. — Стреляй же!
Стреляй! Стре...»
БАБУШКА МОРОЗ
аня — по паспорту Богдан — со спины
очень походил на долговязого неприче-
санного подростка. В сорок лет — а в ли-
цо ему можно было дать больше — все
звали его просто Даня. Первую свою фа-
милию, довоенную — Красильщиков — он,
кажется, позабыл. Уже много-много лет, сразу после усы-
новления, он носил другую фамилию — Мороз.
Недавно у Дани и у Степана гостила их мать — Вера
Ивановна. (Степан был ей родной сын, появился он уже
после войны.)
Вера Ивановна подлечилась в центре, погостила у сыно-
вей и собралась обратно, в Стодом. Но чувствовала она себя
неважно, поэтому Даня решил ее отвезти. Взял на заводе
отпуск. За свой счет. Сам он жил в центре всего три года.
Работал фрезеровщиком. А Степан был в его цехе сменным
инженером. Именно Степан его сюда три года назад и устро-
ил.
Такова предыстория...
Но нужна ли она этой короткой повести, которая сама по
себе только предыстория чего-то главного, еще не сказан-
ного?..
...Перед самым отъездом Даня искал, что бы это взять
почитать с собой в дорогу, полистал русские народные сказ-
ки, и вдруг из страниц выскользнула на пол новенькая сбе-
регательная книжка. Он раскрыл ее. Четыреста пятьдесят
семь рублей...
Катя делала ему в этот момент на кухне бутерброды.
Рассеянно оглянулась, вновь углубилась в работу и снова
оглянулась. Лицо ее залилось краской.
— Что это? — растерянно спросил Даня, протягивая
«Сказки». — Откуда?
— Лезешь, куда не просят! — закричала она, вырвав
93
«Сказки» и спрятав их за спину. — Это тебя не касается,
это...
В дверь позвонили. Даня пошел, отпер.
На пороге лукаво улыбался Степан. В сером выходном
костюме, в шляпе...
— Ты? — удивился Даня.—Не в Стодом ли собрался?
— Да, знаешь... Тоже решил. Дня на два. Вот, крюк
за тобой сделал...
— Зачем? Я бы на вокзал сразу...
Степан хмыкнул.
— Мать заставила. После твоей вчерашней речи я бы,
конечно, не заехал. Ну, ну, собирайся.
Даня прислушался к доносящемуся из кухни сердитому
звяканью посуды и, решив не прощаться, вышел. Но дверью
при этом хлопнул. Чтобы Катя услышала и поняла: он ушел.
— Варенье в Сто доме думаю наварить, — глядя на него
смеющимися глазами, сказал Степан, — крыжовник как раз
поспел.
Даня не ответил.
Во дворе ждала «Волга».
— Дядя Даня, — ликующе встретил его Леша, — а я впере-
ди сижу!
— Даня, ты что же это, совсем без багажа? — удивилась
мать.
Отъехали...
— Подождите! Подождите!... — из парадного с портфелем
в руке выбежала Катя. Глаза у нее были влажные.
— Ты забыл бутерброды.
— Тетя Катя, я тоже в Стодом еду!
— Вот оставлю тебя сейчас у тети Кати,—весело при-
грозил ему Степан, — если не успокоишься. Будете тут
вдвоем земной шар футболить... Как тогда.
Мальчик притих.
Водитель — с пышными пушкинскими бакенбардами —
резко сорвал с места.
Ехали молча. Если не считать шумных возгласов забыв-
шегося Леши.
— Ой, смотрите! Машина, американская! Ой, а это что?
Цветы поливают, да? Ой, как пахнет сильно! Бабушка, а
почему носом можно нюхать, а ртом нет?
— Потому что в носу целых две дырочки, — ответила она
со вздохом.
— Ив кого он такой эмоциональный,—удивлялся Сте-
пан,—как сглазила его тогда Катя, не узнать...
Мальчик снова присмирел.
94
У Дани не шла из головы сберегательная книжка. Отку-
да? Зачем? Четыреста пятьдесят семь рублей... Уж не для
цыганки ли молдаванки?..
— Бутерброды она ему приготовила,—вздохнула
мать.— Хозяйка называется, жена... Степа, а Марина тебе
что сделала?
— Предпочитаю в вагоне-ресторане...
— Вот и я то же самое говорю,.— оглянулся вдруг во-
дитель,— не ошибается только тот, кто на такси не работа-
ет. Ну, пальцы в двигателе у меня стучат, ну, этилированным
бензином в салоне пахнет... Так на то в носу и дырочки
имеются, чтобы улавливать. К этому он и не придирался, его
заело, что я под «кирпич» поехал. А если не висел там «кир-
пич» раньше? Сколько раз этим переулком к вокзалу выска-
кивал — не висел. А он говорит: ну и что, не висел, так
сейчас висит. А если у меня уже привычка выработалась,
тогда что? Тогда, говорит, плати рубль. Ну, я и заплатил.
— Вы ведь возле Мукомольного проживаете? — спро-
сила мать.— Татаринов Сергей Владимирович, тридцать пя-
того года рождения, русский, женат...
— Точно! — оглянулся водитель.— Дом мой как раз
против комбината. А вы почему знаете? По обмену прихо-
дили, что ли?
— Бакенбарды у вас заметные,— уклончиво произне-
сла мать.
— Не поменяюсь никак из-за Мукомольного,—пожало-
вался водитель.— Вообще-то я сносно живу, гарнитур взял
в рассрочку, телевизор мы поменяли, когда жена в декрет
пошла, но шум... Летом с закрытыми окнами спим. Моль,
правда, зато не залетает...
— Что ж, к Новому году попробую вам чем-нибудь по-
мочь,—задумчиво пообещала мать.—Надо будет в мешке с
подарками порыться.
Он снова, на этот раз с удивлением, оглянулся. Посмо-
трел и на остальных, даже на Лешу.
«Ах мать, мать, — грустно подумал Даня, — неугомонная
бабушка Мороз... Ну, разве так можно? При неподготовлен-
ных посторонних... Ну и конспиратор!..»
— К Новому году...— засмеялся Степан.— Вы хоть
отдаете себе отчет, что это на издевательство смахи-
вает?
— С каких пор ты со мной на «вы»? — поинтересовалась
мать.
— Да я и Даню в виду имею. Он такой же...
— Какой? — поинтересовалась мать.
95
Степан уловил холод в ее голосе, смеяться перестал, но,
помолчав, все же ответил:
— Тимуровцы вы, что ли... Бюро добрых услуг. Если я
когда-нибудь сам этим займусь, то вообще первое января ра-
бочим днем сделаю. Человеку ежедневно исполнение жела-
ний необходимо, а не только под Новый год. В лесу роди-
лась елочка!.. Черт знает что!.. Товарищ водитель, ваше мне-
ние?
Водитель молчал, не оглядывался даже. Только бакен-
барды его стали дыбом.
— Шутим мы,—сжалился над ним Даня,—фамилия у
нас такая — Мороз. Вот мы и... шутим.
Водитель оглянулся, облегченно заулыбался.
— А-а-а... Тогда дело другое. А я, извините, подумал,
что вы* того... слегка... У меня знакомый один есть, тоже
ненормальный. Начальником автоколонны работал, так все
бросил, уехал на необитаемый остров и рисует там местных
жителей. А они все на одно лицо, не отличишь...
— Это не Бурлаков ли? — заинтересовалась мать. — Трид-
цать пятого года рождения, русский, разведенный, образо-
вание незаконченное высшее...
— Точно! Федор Федорович Бурла... — водитель запнул-
ся, еще раз, с некоторым испугом оглянулся и до самого
вокзала уже не проронил ни слова.
К вокзалам Даня питал большую симпатию. Он любил
бывать в этих просторных нынешних храмах. Ярко, даже
днем горели здесь гигантские люстры; задрав голову, он
следил за воробьями, играющими в пятнашки вокруг люстр,
отчего хрустальные подвески вибрировали и звенели. Он
осторожно перешагивал через ноги спящих на полу небри-
тых здоровяков с бумажными пакетами из ГУМа под го-
ловами, подходил к застекленной витрине и с любопытством
прочитывал половину газеты «Гудок». Вторая половина —
с лотерейной таблицей — была обычно оторвала. Несмотря
на стекло... Он спрашивал себе пива в буфете, наливал ста-
кан доверху, и шипящая пена медленно сползала на белый,
с аристократическими голубыми жилками мрамор. За со-
седним столиком, приблизив друг к другу головы, потяги-
вая пиво, вполголоса переговаривались какие-то подозри-
тельные субъекты. Даня невольно прислушивался...
— Я всегда утверждал и буду утверждать,— вполго-
лоса горячился один из субъектов, — что эпидемиологиче-
ский отдел нужен нам как воздух! И вообще!..
96
— Еще бы,— разливая по стаканам пиво, соглашался
второй,— это даст нам довольно ясное представление!
— И вообще! — горячился первый.
...А вот обнимает невозмутимого морячка пожилая жен-
щина, мать. Плачет, просит беречь себя... Он невозмутимо
кивает. «Ладно... Есть».
...А вот чешет одной ногой другую толстощекий мужчина
в импортном пальто...
...А вот...
Люди на вокзале — не простые люди. Типажи с разных
концов земли, символы в своем роде, обобщения. Каждый
обещает легенду.
Вернувшись домой, Даня принимался торопливо запи-
сывать свои наблюдения, но почти всегда отбрасывал бло-
кнот, надеясь, что при надобности все вспомнит. А может,
и по другой причине не записывал. Что, если окаменеет все
увиденное, застынет? Какая-то странная боязнь, суеверие
почти... Ему иногда чудилось, что жизнь и слепок с нее не
могут существовать одновременно. Словно слепок этот —
посмертный. Но непреодолимое желание писать снова и сно-
ва возвращало его к блокноту. И где бы оно его ни засти-
гало — он задумывался вдруг, переставал замечать окружа-
ющее и...
«...какого цвета были волосы у седых раньше? Ведь за
сединой что? За сединой бывший горячий брюнет прячет-
ся или тихий блондин. Брюнеты — они раньше седеют и
чаще. Они более беспокойные, по всякому любому поводу
переживают. Но уже если блондин поседел, значит, хватил
лиха...»
— Даня,—обращалась к нему в такие минуты мать,—
ты что это записываешь? Суп стынет.
— Прости... Это так... Скажи, мама, до того, как ты по-
седела, какие у тебя были волосы?
— Русые. Вот у мужа моего они были смоляные, чер-
ные. Помнишь, он на побывку приезжал? Ну ни сединки!
Работа, война, все прочее — и не побелел. Даром что Мороз...
А у меня русые были. Ты разве не помнишь?
— Нет. Когда мы познакомились, ты уже седая совсем
была.
...Разыскали купе, расставили чемоданы, уселись. Леша,
разумеется, устроился у окна. С лица его не сходила лику-
ющая улыбка.
— Бабушка, а мы до Стодома долго ехать будем?
4 Б. Рахманин
97
— День, ночь, а утром приедем.
— Ночью ехать неинтересно, в окне ничего не видно.
Бабушка, а мы в Стодоме щи из крапивы варить будем?
— Обязательно.
— Они вкусные? Ты их ела?
— Да, ела. Очень вкусные.
— И дядя Даня ел?
— Конечно. Он ее и рвал сам. Крапива его жалила, а он
все равно рвал. Всть-то что-то надо было.
— И папа ел?
— Нет, он ее не ел. Война кончилась, в магазинах про-
дукты появились...
Четвертая полка — верхняя — досталась толстой веселой
даме с одинаковым перламутровым маникюром на ногтях
рук и ног. Оглядев спутников, погладив Лешу по голове,
она просительно улыбнулась.
— Не уступят ли мне мужчины нижнее местечко?
Последовало молчание.
— Видите ли,—пробормотал Даня,—я и сам наверху
буду.
— А я с ребенком! — усмехнулся Степан.— Специ-
ально просил кассиршу, мне это рубля стоило. А моя мать,
как вы, очевидно, заметили, не мужчина...
— Тетя,—внезапно предложил Леша,—давайте я на-
верху буду, а вы внизу, с папой.
— Хоть один джентльмен нашелся,— сделала вывод
дама.
— Сглазили парня — да и только! — засмеялся Степан.
Сбросив босоножки, дама стала забираться наверх. Су-
дорожно оперлась на плечо подоспевшего Дани и благопо-
лучно рухнула на полку. При этом она так взмахнула рука-
ми и ногами, что из-за одинакового маникюра трудно было
разобрать, где руки, а где ноги.
— Здесь, кстати, прелестно! — проговорила она.— Боже,
какой вид! Цветов сколько!
Все посмотрели в окно. Поезд уже шел, и даже приго-
родный березнячок проплывал мимо.
— Ой, я отправление пропустил! — огорчился Леша.—
Бабушка, а это что?
— Коза.
— А что в этом большом доме?
— Спроси у папы или у дяди Дани, они здесь работают.
— Это почтовый ящик, Леша,— со значением объяснил
Степан, доставая из чемодана дорожный костюм, — пожалуй-
ста, не вертись...
98
— А-аа... Смотрите, еще две козы!
Даня всматривался в завод как-то отрешенно, со спо-
койным, задумчивым любопытством. Словно и не стоял там
недавно за станком, фрезеруя крылья, словно не критиковал
там вчера на отчетно-выборном брата... Интересно, перья-то
хоть подмели?..
Он сам не заметил, как стал торопливо записывать в
блокнот про кроны бегущих назад деревьев — верхние ве-
точки всегда без листьев, плешь; про провода, то взмываю-
щие, то косо падающие в окне; про заблудившийся в самом
себе лес; про то, как не удивился семилетний Леша ныне-
шнему словечку «почтовый ящик»; про перламутровые
ногти спутницы...
— Дядя Даня, вы что пишете?
— Да так... Мысля пришла.
— Дайте мне листочек, я тоже писать буду.
Даня вырвал из блокнота чистую страничку, опустил
вниз руку,
— А в косую линейку у вас нет?
— Нет.
Леша вздохнул:
— От такой почерк портится. Мне папа не разрешает,—
но, покосившись на дверь, за которой скрылся отец, все-таки
-принялся писать.
— Так и хочется выйти нарвать цветов,— произнесла
дама.—Лицо в них сунуть, они, наверно, прохладные...
Через некоторое время, как это бывало уже не раз,
Даня стал черкать в блокноте все скупей, реже. Снова под-
нялся откуда-то необъяснимый суеверный страх. Не сгинет
ли, не прекратится ли сияющий за окном день, жадно обоб-
ранный карандашом? Почему так устроен человек? — ду-
мал Даня. — Увидит цветок — сорвет, словно не может упить-
ся его красотой, если не сорвет и не поставит у себя на столе,
в стеклянной банке. Ну, хорошо, цветок — это только цве-
ток... А солнечная тишь поля и леса за окном? Выходит, и
ею не насытишься, покуда и ее не... И перед мысленным
взглядом его тотчас вырос гигантский иссиня-черный куст
взрыва.
Даня смущенно покачал головой. Тьфу, наваждение...
Он чувствовал, что в чем-то мысли его неверны, но в чем —
не знал, не хотел даже об этом думать.
Косогор, розовый от шиповника... Небо... Розовый косогор
убежал назад, а небо в окне все то же. Как легки облака
в нем... Кажется, дунешь — и задумчивое движение их
ускорится.
4*
99
Под колесами прогрохотал мост. Тугие, будто мускулы
этой неведомой реки, серебристо сверкнули в воде глотаю-
щие встречное течение рыбины.
Нет, нет... Не записывать, не срывать. Не ставить себе
на стол, в банку. Мир прекрасен. Не достаточно ли просто
видеть его, просто думать о нем? Прекрасен?.. Или красив?
Как будет точнее?
В купе — переодетый в синий тренировочный костюм —
вернулся Степан.
— Даня, у тебя нет желания перекусить? Ресторан ря-
дом.
— У меня бутерброды есть.
— Иди, иди,—открыла глаза мать, — бутерброды... Знаю
я Катины бутерброды. А мы тут с Лешей сами сообразим.
Идите.
Попутчица отвлеклась от пейзажей в окне, тоже хотела
было спуститься, но раздумала.
— Вы попробуйте там, если вкусно — и я схожу...
Они шли, шли... Из вагона в вагон, из тамбура в тамбур.
Грохот колес в каждом новом тамбуре был все яростней, все
веселей. Перед каждым новым тамбуром они надеялись, что
уже пришли. Сейчас распахнут дверь, а за ней столики с бе-
лыми скатертями, стулья... Но нет, следующий вагон оказы-
вался обыкновенным плацкартным, с бегающими по проходу
шумными детьми, с торчащими с верхних полок гигантскими
натруженными пятками. Или мягким — с абсолютно пустыми
уютными купе, с продавленными, но обтянутыми свежими
чехлами диванами. Хотя нет, один — на весь вагон — пасса-
жир все-таки здесь имелся. В пижаме, с журналом в руках,
осатаневший от одиночества...
— Ресторан далеко? — с целью как-нибудь его развлечь
спросил Даня.
— Не знаю, — радостно заулыбался пассажир, — мне сю-
да приносят. — И даже в коридор выскочил, чтобы проводить
их взглядом.
Солнечной пылью, ветром, грохотом Колес встретил их
очередной тамбур. Дане вспомнилось, как пробирался он
вслед за матерью, той, первой, настоящей, — как ее звали? —
из вагона в вагон, из тамбура в тамбур в начале войны.» Он
ясно помнил: на правой руке у нее, завернутый в одеяло,
разрывался в плаче ребенок, другую руку оттягивал узел,
и она открывала двери в тамбурах то ногой, то бедром, даже
коленом. Ребенок разрывался — так плакал, и он тоже ревел,
100
держась сзади за ее юбку, да опа и сама плакала и надрывно
кричала:
— Тише! Тише, говорю вам! Как я с вами измучилась!
Перестаньте! Чтоб вы пропали!
И общий их плач, и слова ее заглушал, но не в силах
был заглушить яростный и веселый грохот колес.
Наконец в одном из вагонов им удалось приткнуться к
чьим-то чемоданам, они притихли, но все трое всхлипывали
еще, и со всех сторон смотрели на них люди. И тут поезд
остановился. Откуда-то долетел слух, что это надолго, впе-
реди разбомбило путь... Люди задвигались, кое-кто, захватив
чайники, вышел. Мать, ласково что-то приговаривая, стала
кормить ребенка грудью, а Дане вручила монетку и велела
сбегать купить газету. Со сводкой.
— Но далеко не отходи!..
Он выбрался из вагона. Киоска нигде не было видно. Ка-
кая-то старуха неосторожно плеснула ему на сандалию ки-
пятком из чайника. Она сказала, что газеты, должно быть,
продаются на станции, вон там...
Но зал ожидания был заперт. За стеклянной дверью Даня
увидел множество детей в одинаковой одежде. Некоторые из
них, подогнув ноги, спали на скамьях, другие — бегали
вокруг спящих, играя в пятнашки.
К двери, с внутренней стороны, подошел наголо остри-
женный мальчик и стал корчить Дане рожи. Пришлось от-
ветить ему тем же. Они долго и безуспешно старались одо-
леть друг друга, даже устали.
— У вас там газеты продают?
— Конечно, продают!
— Со сводкой?
— Конечно, со сводкой!
Даня просунул под дверь монетку, мальчик взял ее и по-
бежал покупать ему газету. Он все не возвращался, и, поняв
наконец, что его обманули, Даня горько расплакался.
— Детдомовец? — спросил его какой-то железнодоро-
жник.— Тебе туда, что ли?
Даня, всхлипывая, кивнул.
— Ну, ну... Не реви, — железнодорожник отпер дверь и
впустил его в зал.
Но мальчишку того, при всем старании, найти не удалось.
Все ребята были наголо острижены и одинаково одеты.
А дверь, когда он попытался выйти, оказалась запер-
той...
...С нынешней своей матерью, с Верой Ивановной, по-
знакомился Даня уже в сорок четвертом, в последний день
101
декабря. Произошло это так. Он дежурил в тот день по пи-
щеблоку, таскцл воду из колодца... В этот день все в дет-
доме были как-то возбуждены. Праздник сказывался... Да-
ня таскал воду и мечтал, что уж на этот-то раз его новогод-
ние надежды сбудутся, что мать наконец его найдет, и они
снова будут вместе, а там и война закончится — вернется
отец. Ведь все, чего желаешь в канун Нового года, должно
сбыться, примета такая есть...
— Дедушка! — крикнул он, повеселев от такой мысли.—
Подождите!..
Бородатый старик в овчинном тулупе, меховой шапке и с
мешком за плечами, которого он окликнул, замер, и Даня
с полным до краев ведром пересек ему дорогу.
— Это к удаче! — объяснил он.
— Спасибо, Даня...
Голос у него был молодой, а голубые глаза смотрели не
по-стариковски пристально.
— Дедушка, а откуда вы меня знаете?
— Богдан Красильщиков, девяти лет, образование —
два с половиной класса, отец — на Втором Украинском фрон-
те воюет* мать и младший братишка погибли в поезде во
время бомбежки...
- Нет!
Вода из ведра выплеснулась на дорогу, задымилась и тут
же схватилась льдом.
— Нет! — крикнул он.— Нет!.. Они уехали... А я... Я по-
терялся... Вы что?!
Сгорбившись под тяжелым мешком, голубоглазый ста-
рик молча ушел. А Даня весь остаток дня, чуть ли не всю
ночь думал о матери и брате.
На следующий день — первого января — его вызвали к
заведующей.
— Красильщиков, вот... Если не возражаешь, эта тетя
хочет тебя взять к себе. Ну, усыновить...
Новогодние его предчувствия сбывались. Но как...
Он покосился на седоголовую женщину, сидевшую у сто-
ла, встретился со взглядом ее пристальных голубых глаз.
Молодая, а волосы седые. Где-то он эти глаза уже видел.
Э, да это же дед тот! Так это она, значит, в деда вчера пе-
реоделась? Зачем?...
— Вы кто? — спросил он.—Где работаете?
— Ишь какой отдел кадров выискался, — засмеялась
она.— Военная тайна это, Даня.
— А если моя мама меня найдет?
— Тогда ты, конечно, вернешься к ней. Само собой...
102
Даня глядел в окно вагона-ресторана, вспоминал о вче-
рашнем дне, о позавчерашнем снеге.
— Девушка,— обратился к официантке Степан,— что
это такое, позвольте спросить?
— Бифштекс натуральный,— ответила она, даже не
взглянув на тарелку.
— По-вашему, он натуральный?
— Какой есть... Я его не делала.
— Так позовите того, кто его делал!
Равнодушно пожав плечами, официантка ушла.
— И как только они умудряются из прекрасных продук-
тов готовить черт знает что!..
— Чего ты пристал? — поморщился Даня.— Бифштекс
как бифштекс... Я же его ем.
— Никто тебя, между прочим, не заставляет. Не ешь.
У тебя какая-то странная избирательная принципиаль-
ность. Будь последователен!
Даня понял, куда тот клонит, и усмехнулся. Действитель-
но, кто же из них прав? Там, на заводе, в цеху, не один
раз вступали они по подобному же поводу в спор. Хоть не-
давний случай взять, когда из бронзовых заготовок для
больших заплечных крыльев Степан потребовал фрезеровать
малые, для сандалий. Даня сперва наотрез отказался. Сколь-
ко металла пропадет зря, да и времени на работу уйдет
вдвое больше.
— Ты в своем уме?! — почти с испугом понизил голос
брат. — Где я тебе малые заготовки искать буду? Спецзаказ!
Может, эти крылышки на Марсе завтра трепыхаться будут!
Щипай и не разговаривай!
Скрепя сердце Даня принялся за работу. Но когда все
свободное пространство возле станка было чуть ли не по щи-
колотку засыпано желтыми блестящими перьями, он не вы-
держал и, закрепив в держателе новое крыло, оглядываясь
на него, побежал по звонкой железной лестнице «наверх».
Заглянул в дверь... И едва различил в густом сигаретном
дыме серые лица заседающих.
— Скрытые резервы под ногами у нас валяются,— уста-
ло сипел кто-то из угла,— и я настоятельно, да, да, настоя-
тельно...
Все одновременно повернули головы к двери.
— Даня, тебе что?
Он узнал голос Главной. И, даже не пытаясь найти ее в
этом дыме, сказал:
— Вы бы на участок к нам заглянули...
— После. Не мешай...
103
Невольно улыбаясь, спустился он по звонкой железной
лестнице назад, в цех.
Уверенно, спокойно гудели здесь станки. Спокойно, с
детским увлеченным интересом всматривались в очертания
сверкающего металла токаря, фрезеровщики, шлифовщики...
Кто-то задумчиво покуривал; кто-то, судя по вытянутым
губам, насвистывал арию Хозе из оперы Бизе; еще кто-то,
поглядывая на станок, пил из горлышка молоко...
«Так где же работают,— улыбаясь, подумал Даня,— где
вкалывают? Там или здесь?»
Часа через полтора к станку подошла Главная. И не
одна. Со сменным.
— Ну, что тут у тебя? — осторожно взяла с ящика го-
товое крыло, и лицо ее так и засветилось от улыбки. Она
даже похорошела.— Какая работа, а? Произведение! Перыш-
ко к перышку! Кажется, прицепи их сейчас к туфлям — и
полетишь! Спасибо, Даня!
— Так ведь кто его на завод привел? Кто в наш цех
направил? — обрадовался Степан. — Семейственность, ска-
жут, но...—Он засмеялся.—Думаю, пора брата капитально
поощрить, корреспондента вызвать, разрисовать как сле-
дует! Ваше мнение?
Все еще любуясь крылом, Главная кивнула.
— Да, да, конечно...
— Ты... Да вы... Вы...—попытался что-то сказать Даня.
Но они, хрустя обувью по скрытым резервам, уже
двинулись дальше.
После смены Даня подождал- брата у проходной. Увидев
его темное^ хмурое лицо, Степан резко свернул в сторону
и, вскочив на подножку подкатившего троллейбуса, был
таков.
— Извини, страшно тороплюсь! — выкрикнул он.
Водя ножом по упругому, как хоккейная шайба, мя-
су, Даня вспомнил о вчерашнем дне, о позавчерашнем
снеге.
Подошла официантка.
— Давайте я его заменю,— она взяла тарелку Степана,
повернулась...
— Одну минуту, а этот?
— Нет, нет,—запротестовал Даня,— у меня нормаль-
ный...— и для пущей убедительности проглотил кусок шай-
бы. .
Через минуту официантка принесла Степану взамен пре-
104
жнего бифштекса новый, недовольно шипящий, стреляющий
горячим маслом.
— Эх, ты...— с аппетитом взявшись за еду, съязвил
Степан.— Гнилая интеллигенция.
Даня мысленно засмеялся. Интеллигенция? У Степана
вуз за спиной, ромбик на пиджаке носит, диссертацию
строчит... А он... Вон как изуродованы металлом пальцы.
Ногтем он может, будто отверткой, ввинтить в дверь шу-
руп... Так кто же интеллигенция?..
...Леша уже спал, а Вера Ивановна и дама с верхней
полки — она, правда, сидела сейчас внизу — о чем-то ожив-
ленно беседовали.
Степан озабоченно поцеловал сына в лоб.
— Гм... Что-то горячий.
Дама тоже потрогала лоб Леши.
— У детей температура во время сна поднимается, не
беспокойтесь...
— А вы что, врач? — поднял брови Степан.
— Я?.. Я... Да... Врач...
— Гм... Знаете, раз Леша с мамой устроился, то вы, по-
жалуй, йожете занять нижнюю.
— Ой, спасибо,— она взволнованно порылась в сумо-
чке,—но тогда я должна вернуть вам ваш рубль, ведь вы
тратились.
Степан пожал плечами, но рубль взял.
— Вы, кажется, ресторан собирались посетить? —
сказал он.— Советую бифштекс. Но предварительно сде-
лайте им скандал.
— Если сумею. — Она собралась и вышла.
— Рубль,—сдавленным голосом произнесла мать.—
Из-за ‘рубля... Ну, зачем...
Брови Степана насмешливо взлетели.
— По-твоему, мама, получается, что все дело в сумме.
А если бы пять рублей?
— Чтоб... Чтоб...— она махнула рукой, не договорила,
словно поняв тщетность своей вспышки. Увяла, отверну-
лась.
— Разве дело в рубле? — снисходительно проговорил
Степан.— Дело в принципе. А рубль... Хочешь, я его выбро-
шу? — Он подергал за оконную раму, чертыхнулся.— Ну и
закупорились!
— Довольно,— вмешался Даня,— ложись спать.
— Ничего другого не остается.
Забравшись к себе, Степан обиженно повздыхал и —
минуты не прошло — уже посапывал носом.
105
Мать лежала, плотно закрыв глаза, молчала. Тогда
Даня тоже забрался наверх. Внезапно он ощутил зверский
голод и достал из портфеля Катины бутерброды.
Какая-то бумажка белела внизу, на столике. Страничка
из блокнота. Он нагнулся, взял, ее... Старательные неуве-
ренные буквы Леши.
«У тети сиси возле передних ног, а у козы возле зад-
них».
Даня беззвучно рассмеялся.
— Чудачка она все-таки,— открыла глаза мать,—
работает маникюршей, а говорит, что врач. Древовид-
ная Сусанна Георгиевна, русская, двадцать восьмого го-
да рождения, незамужем, маникюрша... С курорта
е... Ох!..
— Что, мама?
— Ничего, ничего... Кольнуло.
За окном быстро сгущались сумерки. Так, словно поезд
летел навстречу темноте.
Вернулась из ресторана Сусанна Георгиевна.
— Спите? — спросила она шепотом и, не дожидаясь
ответа, улеглась сама.
Мать тихо, сквозь сон должно быть, простонала.
Даня ел бутерброды и глядел в темное, ставшее непро-
зрачным, смутно отражающее его лицо стекло.
Мать... Мама... Когда он впервые ее так назвал?..
— Я тоже эвакуированная, — сказала она, когда они
шли из детдома,— нас тоже бомбили...— и надолго замолча-
ла.—А муж мой, Николай Трофимович Мороз, на Вто-
ром Украинском фронте воюет, там же, где воевал твой па-
па...
Он хотел спросить, почему она так сказала — «вое-
вал»? Но не решился. Вчера говорила «воюет», а сегодня
«воевал». Почему?
Она привела его на окраину, к лесу, в рубленную из
толстенных сосновых бревен избу. Рядом росли такие же
толстенные, одетые в золотистую кору сосны.
— Погуляй, я комнату приберу, а то мне перед тобой
неловко.
У избы было два крыльца. С заснеженных ступенек то-
го, что подальше, спустилась девочка с мелкими-мелкими —
будто под решетом загорала — веснушками. Попинала ва-
ленками снег, подошла ближе.
— А я знаю, ты детдомовский. У Веры Ивановны маль--
106
чика разбомбило, так она вместо него тебя выбрала. А оде-
жду ты будешь его носить. Тебя как зовут?
— Даня.
— А меня Зина. Дань, а Дань, ты послушный?
...Работала Вера Ивановна до позднего вечера. Утром,
перед тем как выйти, проводила ножом по закопченному бо-
ку кастрюли черточки.
— От сих до сих пор — завтрак, от сих пор до сих —
обед. Дровишек, Даня, наколи. Ладно?
Она уходила, а он, в один присест справившись с зав-
траком и обедом, убегал в школу, а оттуда на весь день
в детдом. Там ему как-то привычней было, лучше. Но ре-
бятам — в ответ на завистливые расспросы — хвастал, что
в приемышах хорошо, свободно, сытно. Что новая мать, его
балует, позволяет делать все, что он пожелает, и приодела
вон как — в вельветовое пальто!
Уходить, однако, не торопился. Даже спать устраивался в
детдоме, но всякий раз, уже темно было за окнами, прихо-
дила Вера Ивановна.
— Даня, ты что же это? Забыл, где твой дом? Пошли.
Под лукавыми взглядами ребят ничего не оставалось
делать, как собираться и уходить. Не надо было хвастать.
Потом она колола дрова в темном заснеженном дворе,
растапливала печь...
Учительница повела их однажды на экскурсию. На за-
вод. Долго выписывала на всех пропуск. Вахтер пересчитал
их, стукая мерзлой рукавицей по макушкам, и вот они гусь-
ком вошли в цех. Гул многих станков, звонки проносящегося
под потолком крана, запах горячего сверкающего металла —
все это оглушило их и ошеломило.
На станках, зажатые стальными кулачками, вращались
одинаковые цилиндры. Неужели снаряды?!
Учительница зашла в застекленную конторку в уютном
углу цеха, а они стали с уважением оглядываться.
— Ой! — удивленно воскликнул кто-то.—Папа... Па-
па! Пап!..
Один из рабочих поднял голову от станка, заулыбался,
и сын его, сияя от гордости, пояснил:
— Это папа мой! Надо же!..
Все остальные тоже стали лихорадочно оглядываться,
надеясь на подобное же счастливое совпадение, и, действи-
тельно, многие тоже узнали своих родителей.
— Папа!
— Мама!..
Те поднимали головы, и лица их освещались улыбкой.
107
Неожиданно, к большому своему удивлению и радо-
сти, Даня увидел за одним из станков Веру Ивановну.
Мама! — хотелось ему выпалить. — Мам, это я!
Пусть бы увидели все, что и его мама здесь работает...
Но никак не мог он произнести это слово. Только шагнул
к ней и рукой как-то смешно махнул. Но она увидела. Уви-
дела и обрадовалась.
— Ты?! Здорово, сынок! Ты как здесь?..
— Вы снаряд делаете, да? — показал он на сверкающий
цилиндр.
Она кивнула, и он гордо оглянулся на одноклассников.
Ласково посматривая на него, Вера Ивановна продолжала
работу. И он не стал больше ее ни о чем расспрашивать.
Чтоб не мешать. Только счастливо улыбался.
— Кхм... Грх... Товарищи,—послышался по радио гром-
кий голос учительницы, — дело в том, что в ваш цех пришли
дети. Они в школе бьют по врагу своими хорошими и от-
личными отметками, так же как вы бьете по врагу вашими
снарядами... И мы подумали, почему бы не объединить наши
усилия? Пусть ребята напишут на снарядах свои, так ска-
зать, пожелания Гитлеру. Проклятия, говоря точнее. И пусть
эти проклятия падут прямо на логово фашистского зверя.
Правильно я говорю, товарищи?
...Они принялись за дело. На блестящем металле выводи-
ли кисточками слова, которые им диктовала учительница.
Рядом с Даней трудилась Зина. От усердия она высунула
кончик языка.
— Смерть фашизму! — медленно подсказывала учитель-
ница. И заглядывала, не наделали ли они ошибок.— Смерть...
фашизму! Написали? Очень хорошо! Слушайте следующее
предложение. Смерть Гитлеру! Восклицательный знак не
забудьте...
За спиной ребят скоро собралось много рабочих. Они
одобрительно посмеивались.
— Так его, гада, так!
— Матерком бы еще пустить!
— Нельзя, дети.
— Вы «капут» напишите, — советовал кто-то, — чтобы
понятнее ему было!
— Товарищи! — оглушительно пробасил по радио серди-
тый голос.— По местам! А то ведь ребятам скоро не на чем
будет писать?
...После завода Даня сразу побежал домой. Наколол
розовых сосновых дров, затопил печь, поставил кипятить
воду. Нетерпеливо ожидал Веру Ивановну.
108
И с того дня так было уже всегда...
Пришло письмо с фронта. Потом еще одно. И еще...
Вера Ивановна со слезами на глазах по нескольку раз их
прочитывала и садилась писать ответ. Однажды она попро-
сила, чтобы написал и Даня. И продиктовала ему.
«Здравствуй, папа! С приветом к тебе, твой сын...»
Дальше он сочинял сам.
«Я... Я жив-здоров, чего и тебе желаю, учусь в третьем
классе неполно-средней школы. У меня есть два друга. Сер-
геев Саня -г- мы на одной парте сидим — и Зина Зайцева,
у которой мы снимаем жилплощадь. Наша учительница са-
ма из Ленинграда. Недавно она водила нас на завод, где
делают сам знаешь что...»
Он писал аккуратно, без единой помарки, потому что ему
представилось, что он и в самом деле пишет отцу — своему
отцу,—но когда Вера Ивановна попросила его подписать
«твой сын Степа» — заупрямился.
— Меня же не Степой зовут. Не знаю я никакого Сте-
пы!..
Вера Ивановна настаивать не стала. Сложила письмо
треугольником, надписала адрес....И вдруг порывисто отвер-
нувшись, спрятала лицо в ладони. Плечи ее запрыгали...
Ему стало ее очень жалко. И вот тут-то он, кажется, и
произнес это слово. Мама... Хотя нет, это случилось в дру-
гой раз, позже... А в тот раз он только подбежал, положил
на прыгающее плечо руку:
— Не надо. Я подпишу...
Она повернула к нему мокрое от слез лицо.
— Понимаешь, не могу я ему правду написать. Боюсь...
Он когда уходил, просил очень... «Степку береги». А тут...
Пойдет он с такой страшной вестью в бой и... Ты понимаешь?
Нельзя!
И Даня подписал: «Твой сын Степа».
— У вас от этого волосы седы? — спросил он тихо.
— От этого. Я же в двух шагах от него была, от Сте-
пы. Он на той стороне решетки, а я на этой. Вижу — го-
рит, а помочь ни4ем не могу. Решетка там какая-то оказа-
лась.. Вижу — горит, а... Вижу, а...
...Перед наступающим сорок пятым она вынула из сун-
дука тулуп, меховую шапку, длинную кудельную бороду и
мешок. Нарядилась; лихо пристукнула посохом.
— Ну, как? Похожа?
Он не удивился. Уже давно смекнул, а потом и она при-
зналась, что Николай Трофимович Мороз не только по фа-
милии, но и на самом деле Мороз. Дед Мороз то есть... Как
109
в сказке. Но ему трудно, будучи на фронте, обслуживать и
тыл. Поэтому и пришлось ей взяться и помогать ему.
— Сколько миллионов людей в голове держать! — го-
ворила она.—Каждому подарить что-то, каждого обна-
дежить, обрадовать...
— Трудно, — сочувствовал ей Даня.
— Трудно-то трудно, но приятно. Ты, Даня, учти, ведь
все люди под Новый год немножко Деды Морозы. Каждый
кого-нибудь обрадовать спешит. А настоящий Дед Мороз —
он только им в этом помогает. Понимаешь? Он для них
вроде копилки, что ли... Поэтому и удается Деду Морозу
приходить во все дома всех наших городов и сел в одно
время, когда часы бьют. Кстати, а ведь ты тоже можешь
заделаться Дедом Морозом нынче. Учительницу свою об-
радуй...
- Как?
Она вынула из кармана плоский сверточек, на газете ви-
днелся уголок фото, развернула.
— Чулки... Меня на заводе премировали. Ты ей подари
их нынче и...
Ни слова не говоря, он посмотрел _на нее с таким уди-
влением, что она отвела взгляд, покраснела.
Рассердилась.
— Такая хорошая учительница. На завод вас водила
строем. «Здравствуйте» учит говорить, а не «здрасте»... —
Сунула чулки в мешок и ушла.
Перед уроками, позвав с собой Саньку Сергеева и Зину
Зайцеву, Даня завернул в лес. Там было белым-бело. Лишь
пеньки кое-где чернели. Будто кто-то играл в шашки, да
бросил, не закончив. Разгребли сугроб, на котором виднелся
похожий на босую человеческую ступню медвежий след,
и перочинным ножиком, дуя иногда на озябшие пальцы,
срезали крохотную елочку, ушанкой прикрыть можно. За-
таив дыхание, огляделись. Не спрятался ли шатун где-то
рядом?
Принесли елочку в класс. Все принялись ее, словно неви-
данного зверька, трогать и гладить, хохоча над теми, кого
она кольнула маленькими иголками под ноготь. Нюхали
ее.
— Ух ты! Как пахнет здорово! Праздником!.. Ну и
рада будет учительница!
— И все-таки лучше бы мы деньги собрали,—заметил
Саня.
110
— Конечно, лучше,—подхватила Зина Зайцева,—купи-
ли бы одеколон. Он дороже пахнет.
— Одеколон только подлизы дарят!
Дверь класса в этот момент открылась, все разбежались
по своим партам. Учительница подошла к столику, поздо-
ровалась, раскрыла журнал. Задумалась.
Ребята завертелись, заскрипели партами. Повернулись к
Дане, беззвучно, словно немые, зажестикулировали: мол, что
же ты? Давай! Вручай! Самое время!
Санька толкнул его под бок. Пора!
Даня вытащил из-под парты ушанку... Но тут в дверь
класса кто-то тихонько постучал.
Учительница подняла голову, встала, подошла к двери.
Открыла ее... Вышла...
— Что же ты тянешь? — заговорили ребята наперебой.
— Так урок кончится, докуда смелости наберешься!
— Как войдет, сразу и вручай!
— Ладно, не учите! — Даня поднял руку. — Значит,
так... Она. входит, я встаю и вручаю, а вы все вместе ори-
те: с Новым годом!
— Ясно!
— Понятно!
— Ладно!
Учительница вернулась в класс странно смущенная.
Взглянула почему-то на Даню и тотчас же отвела взгляд.
В руке она держала знакомый газетный сверточек. Даня уз-
нал уголок фото.
— Давай! — толкнул его под бок локтем Саня. Отовсюду
смотрели подстегивающие глаза.
— Ну же! Вручай! — сердито шептала сзади Зина.
— Не буду! — шепотом ответил Даня.—Не отдам!
Учительница села за стол, положила перед собой свер-
ток.
— Так..., Кто сегодня пойдет к доске?
Саня рвал у него из рук ушанку с елочкой. Ребята с
соседней парты поднялись, помогали.
— Не отдам! — упрямо повторил Даня.—Не хочу! Не
отдам!
— Твоя она, что ли? — уже громко выкрикнул Саня.
— И не твоя!
— Отдай! Ты что?!
Все нервно вытянули в их стороны шеи.
— Что там у вас? — удивилась учительница.— Сергеев!
Мороз! Что за ссора? — она поднялась.
— Не отдам! Отпусти, говорят!
111
Они рванули ее в разные стороны, елочка пружинисто
взлетела вверх и упала в проходе между партами, у ног учи-
тельницы.
— Что это? — спросила она ошеломленно.
— С Но-вым го-дом! — нестройным хором оглушительно
заорал класс.
Она нагнулась и подобрала елочку. Взволнованно погла-
дила ее. Кажется, укололась.
— Спасибо... Спасибо, ребята! Ну, удивили. Спасибо,
дорогие.
Посмотрела на Даню. Только он один оставался в общей
радостной сутолоке молчаливьш и неподвижным. Ребята
тоже оглянулись на него.
— Какой-то сумасшедший, — сказала Зина, — сам все
придумал, а тут раздумал.
— Ты еще за одеколоном сбегай! — бросил Даня сквозь
зубы.
Зардевшись вдруг и тут же побледнев, учительница верну
лась к столу, взяла журнал и прикрыла им сверток. Долго
молчала.
— Мороз...
Он поднялся.
— Стихотворение выучил?
— Н-нет...
— Как так нет? — удивилась Зина.—Мы же повторяли
вместе!
— Зайцева, помолчи. Так как же, Мороз, готов ты к
ответу или нет?
— Нет.
— Почему?
Он молчал.
— Садись, — она что-то старательно, со значением вы-
вела в журнале.
На передней парте вытянули шеи, потом оглянулись...
— Два! Двойка! Два... Так тебе и надо, Данька!
У него отлегло от сердца...
— Двойка? — всплеснула вечером руками Вера Иванов-
на. — А как же мы об этом отцу напишем?
— Так и напишем, — буркнул он.
И написали. И была, помнится, в том письме следующая
фраза: «А как бы ты, папа, поступил на моем месте? Чтобы
она что-нибудь подумала?..»
Через некоторое время с фронта пришел ответ:
112
«На твоем месте я бы поступил так же. Незачем, чтобы
она что-нибудь подумала...»
...Весной сорок пятого года, в марте, на крыльце послы-
шались чьи-то тяжелые шаги, кто-то долго, сбивая с сапог
грязь, топал.
Кто бы это мог быть? Оторвавшись от тетради по ариф-
метике, Даня терпеливо ждал.
Пригнувшись под притолокой,, вошел незнакомый, высо-
кого роста военный. Старшина.
— Ты ведь Степка? — спросил он неуверенно.— Вырос,
не узнать...
— Н-нет... Я Даня.
— Извиняюсь. А Морозы где же проживают?
— Тут... Вера Ивановна на работе.
— А Степка где?
Даня внезапно догадался, кто этот старшина, и оцепенел
от ужаса. Он не мог соврать, сил не было.
— Его нет... Это я письма вместо него писал...
Вонный отшатнулся.
— Ты?! А кто же ты?..
— Приемыш... Он погиб, и Вера Ивановна меня...
В эту минуту вошла мать.
— Коля! — воскликнула она.—Коля... Be...—и осек-
лась, поняв, что он уже обо всем знает.
— Значит, не сберегла... Значит...
Опустив голову, она заплакала.
От бессильного отчаяния речь старшины стала несвяз-
ной, а голос хриплым.
— Письма, понимаешь... Пишет, пишет, а сама... Кому
же мне дело передать? Ты что?.. Ты...
— Не ругайте ее! — неожиданно для себя закричал Да-
ня.— Вы же ничего не знаете! Зря она поседела, что ли?
Сними платок, мама, покажи!..
Да, именно в тот день он впервые назвал ее мамой.
...Оказалось, что на побывку Николай Трофимович Мо*
роз прибыл по ранению. Ненадолго.
— А то еще без меня войну кончат,—объяснил он,—
обидно...
Он подолгу, с каким-то невысказанным вопросом смотрел
на Даню, потом, поманив пальцем, гладил его по голове,
вздыхал.
— Постричься тебе пора.
Иногда просил:
— Полей-ка мне черпачком из кадки, а то под руко-
мойником скукота.
113
Снимал и давал подержать Дане тяжелую и звонкую от
медалей гимнастерку, нагибался... Щедро поливая ледяной,
накопившейся в бочке талой снеговой водой его широкие,
все в шрамах, плечи, Даня расспрашивал:
— Дядя Коль, а это у вас что за шрам?
— Эх, орел, орел... Жену мою мамой называешь, а меня
дядей... Шрам этот я заработал под Москвой. Адольфа я там
подморозил. Ну, и своих, конечно, пришлось заодно. Оно
ведь как? Или — или... Стужа выборочно не работает.
— А этот шрам откуда?
— О Волге память. Покрыл я реку льдом, вроде крыши,
и полковник нас под ним на тот берег вывел. Идем, а вр
льду рыбы спят, раки, пиявки чернеются... Ну, ранило меня
там в бою, конечно. Осколок и по сей день сидит. Видишь,
здесь даже волос не растет?
— Дядь Коль, а этот шрам как?
— Этот особь статья... Этот я от ихнего фашистского
Деда Мороза получил, Вайнахтсман его фамилия. Одолеть он
меня хотел, вьюгу выпустил. Да разве ихняя вьюга против
нашей, русской, выдюжит? Как дунул я, пальцами как при-
щелкнул, как свистнул!.. Так немецкая вьюга грипп схвати-
ла, закашлялась... Мешок у этого Вайнахтсмана за спиной
был. Дай, думаю, гляну, чем он фашистов своих радует, ка-
кие подарки им принес? Заглянул — консервы, шоколадки,
бутылочка... А под низом, в тряпочке — мать честная!
зубы золотые. Выбитые... И много... Желтые, блестят, вро-
де смеются... Ну, продукты я своим ребятам раздал, а
зубы похоронил...
...Николай Трофимович уехал. Обещал тут же написать,
но писем все не было.
Четырнадцатого апреля, в солнечный теплый день Вера
Ивановна мыла полы в доме. Внезапно она разогнулась и,
побелев, схватилась за сердце.
Даня выскочил из-за стола, бросился к ней.
— Что?.. Что с тобой?..
— Мороз... Николай Трофимович...— произнесла она
через силу, — тысяча девятьсот девятого года рождения,
русский... Погиб... Погиб четырнадцатого апреля... Тысяча
девятьсот... сорок пятого... года...
Прошло несколько месяцев, и у Веры Ивановны ро-
дился сын. Назвали его Степой.
Степан Николаевич Мороз,— машинально подумал Да-
ня,— тысяча девятьсот сорок пятого года рождения, обра-
зование высшее, женат...
114
И в памяти снова закружился, заметался горький поза-
вчерашний снег...
— Степа, не бегай, вспотеешь!
— Степа, и без тебя управимся, отдыхай...
— Степа, вот твое любимое, из крыжовника...
— Степа, поешь...
— Степа, попей...
Иногда Даня пытался быть старшим, принимался воспи-
тывать, но было уже поздно.
— Дань, ну-ка почисть мои ботинки! Ты что, не ви-
дишь? Совсем белые!
— А ты, Степа, самостоятельно. Вот крем, щетка, кусок
бархата с царской ложи...
— Не хочешь?!. Просить не буду! Мама почистит!..
Неужели же всегда такой итог?.. Если слишком сильно
кого-то любить? Чересчур лелеять? Только им и жить?..
Уехал Степан учиться. Но в общежитии долго не жил,
женился. Выучился, стал ийженером, а они с матерью все
еще посылали ему деньги. По привычке.
Три года назад он приехал погостить. С женой.
— Лешку теще подкинули — и к вам, воздухом дышать.
Что-что, а воздух у вас!.. Вот, знакомьтесь, Марина.
Радостно хлопоча на кухне, мать досадовала:
— Надо было и Лешу привезти.
— С ним еще нанянчишься,— смеялся Степан.— Уде-
ляй больше внимания мне, у меня нервное истощение...
Придя однажды с работы, Даня застал брата за чтением
своего дневника.
— Смотри-ка, а ничего,—снисходительно удивился Сте-
пан.— Связно! Даже в печать просится... «Если, слушая
тебя, кто-то зевнул — это не значит, что ему скучно. Может,
он и не выспался». Ха-ха-ха!.. Ничего!..
— Ну, что ты,— пряча тетрадь, смутился Даня,— одних
грамматических ошибок сколько...
— Ошибки-то я тебе в два счета выправлю... И отредак-
тирую, естественно. Братья Мороз... Звучит? А?
— Нет, не звучит,— поморщился Даня.
Степан не обиделся.
— Дочке Зинкиной,— сказал он,— уже года четыре,
почти как Лешке...
Даня промолчал.
— С Санькой-то ты как? По петушкам? Или?...
Заметив, что попал в цель, Степан смягчился.
— Я к тому, что тебя ничего здесь не должно удер-
живать. С собой тебя хочу забрать.
115
— Тебе-то в этом какая выгода? — в недоумении спро-
сил Даня.
— Пока, честно говоря, не знаю...— принял его вопрос
за должное Степан.— Но...
...Эх, Степан, Степан...— морщился от воспоминаний
Даня.— Эх, Степа...
А тот спал на противоположной полке, монотонно поса-
пывал. Будто притворялся, что спит. Будто знал, о чем ду-
мает Даня.
Кто же теперь пойдет новогодней ночью по домам? —
думал Даня.— Кто станет дарить людям радость? Ведь ма-
тери это и в самом деле уже не по силам... Ведь она...
Она...
Уже трижды бралась лечить Веру Ивановну Катя. Пер-
вый раз это было три года назад. Именно тогда Даня и Катя
познакомились. Он навестил мать в больнице, потом зашел
в ординаторскую.
— Я по поводу Веры Ивановны Мороз. Как она? По-
правляется?
— Мороз? — сердито переспросила молодая женщина,
только что снявшая белый халат и надевшая темный плащ.—
Ага, поправляется, из куля в рогожу. Вы ее сын?
“ Да-
— Раньше нужно было о здоровье матери беспокоиться.
Подымет она как-нибудь ведро с мусором на вашей кух-
не — и... Уразумели?
Она вышла, оставив его в ординаторской одного. Он
постоял, с бьющимся сердцем раздумывая над ее жестокой
откровенностью, тоже вышел. На лестнице ее догнал, но не
заговорил. Шел за ней между клумбами больничного двора,
по редкому леску к автобусной остановке. В автобусе сел
сзади, и всю дорогу маячил перед ним ее светлый заты-
лок...
В третий раз Катя лечила мать в конце прошлого года,
перед самыми праздниками.
Тридцать первого декабря, утром, он купил флакончик
черных арабских духов, «Зефир в шоколаде» и отправился в
больницу.
— С наступающим, мама.
С соседних коек смотрели на них бледные женщины в
одинаковых выцветших халатах, улыбались.
— Э, да ты, Даня, как Дед Мороз нынче, с Подарками,—
слабо засмеялась мать.— Нагнись...
Он нагнулся.
116
— Ay меня к тебе просьба,— произнесла она шепо-
том,— ты меня не подменишь нынче?
— Как это?
— Ну... Дед Мороз. Вместо меня... Сама — боюсь, не
осилю.
Он вскочил со стула!
— Нет, нет! Что ты?! — оглянулся на удивленных жен-
щин, снова сел и шепотом добавил: — Пусть... Степан пусть...
Он... Николай Трофимович ведь мечтал, помнишь? Вот и...
— Степан? — переспросила она недоуменно, словно впер-
вые услышала это имя.— Степан? — и невесело засмеялась.—
Степан?
...Праздновать Даня собирался в эту ночь один. Катя
дежурила в больнице. Хмуро готовя себе нехитрый ужин,
он в который раз припоминал разговор с матерью...
Часов в одиннадцать позвонила Катя.
— Она исчезла!
— Куда?!
— Куда, куда? На кудыкину гору! Вечно задаешь глу-
пые вопросы! Второй инфаркт у старухи, а она...— Катя
бросила трубку.
Все-таки ушла мать. Исчезла... Лихорадочно размышляя,
где ее искать, куда броситься, Даня набрал телефон брата.
Долгие длинные гудки.
— Мамы, папы нет дома,— раздался наконец заспанный
голос Леши,— они столик заказали...
— Леша, это я, дядя Даня. Бабушка не заходила?
Леша молчал, дышал в трубку.
— Леша!..
В трубке послышалось тоненькое горькое всхлипывание.
— Мне стра-а-ашно-о-о...
— Ну, ну, не робей. Сейчас к тебе Дед Мороз явится,
все мечты твои исполнит.
— А как же он войдет,— всхлипнул Леша,—у нас
заперто!
— Он куда хочешь войдет. Ты о чем мечтаешь?
Леша молчал, дышал в трубку.
— Не знаю.
...Дед Мороз? Нет, бабушка Мороз... В каком городе она
сейчас? В каком доме? Везде и нигде. Попробуй-ка, отыщи в
канун Нового года Веру Ивановну Мороз...
И все же Даня выбежал на расцвеченную праздничными
огнями улицу. Пусто. Пустой троллейбус прошелестел.
На бешеной скорости промчалась «Волга».
Он взглянул на ярко освещенные окна. Тысячи, миллио-
117
ны окон. И в каждом угадывалось одно и то же. То ли тан-
цуют, то ли усаживаются за стол. И смех долетал, и музы-
ка, и хлопанье пробок, и картавое пение хрусталя...
Задыхаясь^ бежал Даня ослепительным ночным горо-
дом, всматривался в окна. Где она? Где мать? Выдержит ли
ее сердце?
— Мама! — кричал он.-— Мама!
Она не отзывалась. Обиделась на него? Но разве же он
был неправ? Николай Трофимович так мечтал... Он и Даню
любил, даже по голове его гладил — постричься тебе пора! —
но мечтал, что появится у него сын — родной — и что когда-
нибудь заменит этот сын отца...
— Мама-а-а!.. Ма-ма-а-а!..
Веселится новогодний, яркий, словно вокзал ночью, го-
род. Смеется, пляшет, стреляет пробками в потолок. По-
толки сейчас низкие, дострелить до них нетрудно...
Какая-то странная фигура, пошатываясь, отделилась от
забора, двинулась навстречу. Борода, шуба, перетянутая
кушаком.
— Мама?!..
— Какая я тебе мама? — ответил кто-то заплетающимся
языком.-— Не видишь, артист я!.. Мне в клуб «Новатор»
нужно, заблудился немножко...
— Вам бы домой, товарищ, а не в клуб «Новатор».
— И то правда. Перебрал чуточку. На трех площадках
уже выступил, только «Новатор» остался... Эх, друг, были
когда-то и мы рысаками... Мольер, Арбузов... Прессу имел...
А где мой дом, не подскажешь?
Нашли дом, поднялись наверх. Даня позвонил, впихнул
артиста в раскрывшуюся дверь, стал спускаться.
— Гражданин! Гражданин! — окликнула его на следу-
ющей лестничной площадке женщина в длинном — с де-
кольте — платье. Умоляю! Вызовите «Скорую»! Мужу пло-
хо, приревновал меня! Скорей!..
Он долго набирал по телефону 03.
— Хулиганите? — спросила девушка.
— Почему?
— В Новый год все хулиганят. Весело.
Все же он убедил ее. Подождал на всякий случай, пока
«Скорая» прибыла, показал бородатому врачу подъезд.
И зашагал дальше. Куда глаза глядят.
Впереди, то и дело оглядываясь, быстро шла какая-то
могучая плечистая женщина. Вот снова бросила она на Да-
ню испуганный долгий взгляд, свернула направо. Ему тоже
нужно было направо. Странно...
48
Что это она оглядывается? Повернула в переулок...
И ему этим переулком как будто ближе.
На перекрестке, под фонарем, вытягивая перед собой
сапог, любуясь его блеском, скучал милиционер.
Женщина бросилась к нему и, показывая на Даню,
стала что-то взволнованно говорить.
Милиционер, как только Даня приблизился, щелкнул
сверкающими сапогами и козырнул.
— Одну минуту... Почему преследуете гражданку?
Убедившись однако, что предположение могучей женщи-
ны в корне ошибочно, козырнул еще раз.
— В таком случае... Закурить не найдется?
— Не курю...
— Я вообще-то тоже не курю... Знаете что, если вам и
дальше по пути, может, проводите ее! Все-таки женщина.
Даня двинулся дальше. Женщина торопливо семенила
сзади.
— Понимаете,— произнесла она виновато,— я в темноте
боюсь очень... Но мне подруга натуральные туфли обещала
уступить, вот я и набралась смелости... Успеть бы до две-
надцати...
«Кто она? — думал Даня, молча, искоса поглядывая на
нее...— Некрасива, но надеется еще... На туфли надеется.
Радости ждет от жизни и готовится к ней, к этой радости...
Кто она? Ткачиха... Продавщица?.. Ниной ее зовут, То-
ней?..» — сам не заметил, как в сознании его всплыло: Анна
Матвеевна Сидорчук, тридцать четвертого года рождения,
мастер цеха кондитерских изделий, одинокая...
Он почему-то испугался. Вера Ивановна — та по долж-
ности своей имела право на такое знание, а он...
Взяв у подруги туфли — цвет слоновой кости, на пере-
понке,— пошли обратно. Чтобы туфли не стали холодными —
ведь через несколько минут их нужно будет надеть,— Да-
ня положил их за пазуху.
— Ну вот мы и пришли, спасибо. У меня с девочками
складчина здесь, у мастера цеха холодных закусок...
Он протянул ей туфли.
— Ой, какие теплые! Спасибо!
...Даня повернул домой. Взглянул на часы... Без пяти
полночь. Какой-то академик, в шутку кажется, сказал, что
если представить, будто история Земли длилась двадцать
четыре часа, то семнадцать часов, соответственно, длился
докембрий, палеозой — четыре, мезозой — два, кайнозой —
один час. А человек появился за пять минут до полуночи.
Пять минут... Выходит, не так уж мало это... Человек по-
119
явился! И много же он успел за эти самые пять минут!
Сколько же, в таком случае, секунд составляет один бес-
покойный двадцатый век? Куда там секунд... Один
миг!
Неожиданно в воздухе, возникая из темноты, закружи-
лись сухие сверкающие снежинки. Они как бы прилетели
откуда-то издалека... Будто крохотные зимные птицы, спе-
шившие сюда через полмира специально к новогоднему
торжеству...
Даня поднес ближе к глазам рукав, на который устало
опустилась одна, такая снежинка, и, дыша в -сторону, стал
со жгучим интересом ее рассматривать.
Может, и вправду полмира она пролетела? Не от далеких
ли орудийных вспышек оплыли пальчики ледяного кристал-
ла? Девочкой, чудом вырвавшейся из огня, влетела эта сне-
жинка в новый год. Что он несет людям, новый год? Что
обещает он? Ему... Кате... Анне Матвеевне Сидорчук?..
...Войдя к себе, Даня тут же позвонил в больницу.
— Ну что? — выкрикнула Катя.
— Ее нигде нет.
— А у нас тут новое ЧП. Больной один, Лев Эдуардо-
вич, влюблен он в нее, что ли... Вы, говорит, Веру мою
сгубили. До сердечного приступа себя довел, чудак.—Она
вздохнула.— Буду, обзванивать приемные покои...
...Где-то за стеной чуть слышно били часы. Двенадцать...
Машинально, не думая, Даня зажег на зеленой еловой
лапе игрушечную розовую свечу. И увидел мать. В шапке
и в шубе, с посохом и с длинной кудельной бородой. Глаза
Веры Ивановны смеялись.
— Ты здесь?!
— И здесь, и там, за стеной, тоже... И у Леши, и в
клубе «Новатор»... Всюду.
— Но ведь ты... У тебя же сердце!
— Верно,— вздохнула она,— два раза уже валидол при-
нимала. Хорошо, если где лифт, а то ведь больше ножками...
...Выписали Веру Ивановну из больницы уже весной.
Почти летом. Поддерживая ее под локоть, Катя делала по-
следние наставления:
— Ведро с мусором там, или чайник полный, или ар-
буз — ничего такого поднимать вам нельзя. Лучше бы вы
к нам поехали, ей-богу!..
— А что мне у вас делать? — сухо возразила мать.—
Телевизор глядеть? «Спидолу» слушать?
120
В разговор вмешался седоголовый старик, следовавший за
ними сбоку.
— Правильно, Вера... Езжай-ка лучше прямо.ко мне, вот
ключ. Телевизор у меня цветной, приемник ‘японский...
Квартиру я обставил вполне удобоваримо, кровать два на
два, квадратная... Выздоровею, пойдем в загс.
Мать сердито отмахнулась; .
— Что вы выдумали, Лев Эдуардович? А еще бывший
дипломат... Генерал-майор в отставке, свободно владеете
по-английски... Нехорошо!
— Почему нехорошо? Я же всерьез! Или считаете себя
слишком молодой для меня?
Он проводил Веру Ивановну до самых ворот, попытал-
ся поцеловать ее, она вырвалась, но бронзовый ключ от
вполне обставленной квартиры на этот раз взяла.
Изо всех окон махали ей больные.
Отъехали. Даня назвал адрес Степана.
— Хорошо, если выздоровеет,—задумчиво произнесла
мать, — я и ключ потому взяла, чтоб надеялся... А что, он
симпатичный. Жалко, что седой. Сама как лунь, не люблю.
Мне — чтобы как смоль был, как антрацит!.. А Степан что
же не приехал? — спросила она внезапно.
— Он, наверно, считал, что ты ко мне захочешь... Мо-
жет, ты...
— Нет. К нему. У него же ребенок все-таки. Помочь
надо. А там и в Стодом пора.— Она помолчала.— Я ду-
мала — Катя под Новый год сына загадает, а она — деньги...
. — Какие там деньги? — удивился он.— И вообще...
Брось ты, мама... Пойми... Не ее эта вина, в конце концов.
Деньги... Да, да... Именно об этом говорила тогда мать.
Катя в канун Нового года думала о деньгах. И вот сейчас —
эта сберегательная книжка. Четыреста пятьдесят семь руб-
лей... Черт знает что! Неужели и в самом деле она их для
цыганки-молдаванки копит?
...Поезд несся в сплошной непроглядной темноте, слов-
но единственное живое существо в мире. Только изредка
грохочущим золотооконным вихрем проносился встречный.
Задумавшись, Даня не усЛыхал стона, но как бы ощу-
тил боль.
— Мама!.. Что?..
Слетел с полки,, нагнулся над ней.
Ослепительно вспыхнула под потолком лампа. Сусанна
Георгиевна — в одной нижней сорочке — уже наливала из
бутылки в стакан воду.
— Откройте окно! — приказала она шепотом. Отпила
121
из стакана и сильно обрызгала Вере Ивановне лицо.— Ни-
чего, ничего, сейчас отпустит... Я как чувствовала, купила
боржоми в ресторане. Ну, что? Отпустило!
— Да,— едва слышно ответила Вера Ивановна.— Спа-
сибо. Даня, ты чего вскочил? Ложись...
По купе метался пахнущий ночным лесом холодный
тугой ветер.
— Давайте мальчика мне,— предложила Сусанна Ге-
оргиевна.
— Нет, нет, мне с ним хорошо.
Некоторое время помолчали. Попутчица снова улеглась
спать, забрался к себе и Даня.
— А вы, Сусанна Георгиевна, молодец,— тихо сказала
мать,—и впрямь как врач.
— А как же... Холодная вода лучше любых уколов.
— Невестка у меня врач. Катя... Третий год за старшим
моим, а детей нет. Даже Лешу однажды взяла да и выкра-
ла... Чудачка какая-то, в футбол с ним играла... Зеркало раз-
били... Вы сами ведь не замужем?
— Я?... Почему? Я замужем... И... ребенок двое... де-
тей то есть... старшая — уже помощница...
— Интересно... А муж кто?
— Ну... Он труд имеет... Аналитик...
Женщины замолчали. Видно, одной невмоготу стало
врать дальше, а второй не хотелось укорять ее.
Да и за что тут укорять? Люди семьи жаждут, крова,
покоя. Радости ждут. Хоть раз в году...
И Даня, сдерживая виноватые слезы, вновь задумался
над тем, кто же будет нести радость эту? Кто, сгибаясь под
мешком с подарками, станет звонить новогодней студеной
полночью в обитую драным дерматином дверь? Эх, Нико-
лай Трофимович, Николай Трофимович, не сбыться твоей
мечте... Погубили твою мечту слепые наши с матерью ста-
рания...
— Не плачь, сын,— раздался вдруг внизу голос матери,—
ты уже почти старый — не плачь. Я это виновата. Од-
на я.
Он вскинулся, хотел возразить. Не решился.
— Но что уж теперь, — вздохнула она, — теперь поздно...
Теперь — о тебе... Ты не робей, Даня. Я ведь тоже не век
фамилию Мороз носила, Бондарева — моя девичья. Значит,
и Красильщиков может Дедом Морозом стать. Вот только
кому ты сам дело передашь? Эх, подвела нас с тобой
Катя...
Рано утром прибыли они в Стодом. Родной одноэтажный
122
Стодом. Даже в паспорте, в графе «место рождения» у Дани
стоял именно этот город. Другого он не помнил.
— Ну, как вам наш городишко? — допытывалась мать.—
Не жалеете, что в центр перебрались?
— Воздух у вас отменный, свежий,— с улыбкой признал-
ся Степан.— Но вонючий, прямо говоря. Бочки, наверно,
только что проехали.
— Бабушка, а когда остальные этажи достроят?
Даня уехал отсюда всего три года назад, но оглядывал-
ся по сторонам, словно век здесь не был.
Кинотеатр. А картина все та же... Газетйый киоск с
очередью. Ах, да. Таблица лотерейная нынче в газете.
Клуб «Безбожник» в здании бывшей церкви... На маковке —
телеантенна. Будто крест... Северный сад с неизменными
лопухами и крапивой...
Ничего не изменилось — и все внове. Отдохнули глаза за
три года от линий этих, от знакомых с детства незначительных
подробностей, и вот снова любо им всматриваться во все.
Северный черемуховый сад с лопухами и крапивой... Изба
из толстенных сосновых бревен. А рядом — такие же, нет,
значительно толще — старые, в морщинистой коре сосны.
Для них, живых, время не прошло бесследно.
Два крыльца по обе стороны избы. На ступеньках того,
что подальше,— девочка с мелкими-мелкими, будто под ре-
шетом загорала, веснушками. Выбежала из дверей улыба-
ющаяся женщина с такими же веснушками, всплеснула
руками.
— Батюшки! Гости-то какие! Вера Ивановна, что ж вы
без телеграммы? Даня, и ты нагрянул?
Должно быть, она увидела их еще в окно, потому что —
хоть и торопливо,— но подготовилась. От нее крепко
пахло одеколоном.
— Говорят, ты женился?
— Женился.
— На врачихе?
— Верно.
— Детишек-то, говорят, пока нет?
— Пока нет.
— Ну, еще будут,—она оглянулась на девочку.—
Ната, ты чего застеснялась? Дядю Даню не узнаешь?
Гляди, какого кавалера тебе привезли. Степан, твой па-
рень?
— Мой, Зина. Семь в этом году исполнится. Уже чи-
тать может.
— Эка невидаль. И моя Ната читает. Вот только Санька,
123
подлец, приучил ее пальчиком по буквам водить, отучить
не могу...
...Всем домом начали готовить большой общий обед.
Вывалили на стол привезенные с собой разносолы: шпроты,
копченую колбасу, сыр.— принесли с огорода твердые, как
камень, темно-зеленые огурцы и желтые помидоры, мор-
ковь, капусту, лук... Застучали ножами, зазвякали кастрю-
лями... Больше всех старались Степан и Зина.
— А щи из крапивы будут? — путался под ногами у
взрослых Леша.— Пойдемте крапиву рвать.
— Леша, ты у меня доиграешься! Крапивы ему, видите
ли, захотелось! Гурман!..
Сдерживая слезы, мальчик отвернулся.
— А почем у вас хорошая курица на рынке? — стал
наводить справки Степан.
— Когда как...
— Крыжовник с походом отвешивают?
— Кто как...
— Варенье сварить думаю... Торговые организации в
центр варенье из крыжовника не завозят, сами лопают...
Обед удался. Даже Леше пришелся он по вкусу. Но,
старательно зачерпывая ложкой густой, сверкающий червон-
ным золотом борщ, он все оглядывался через плечо на за-
пущенный глухой угол сада, где угрюмо, мрачно темнели
высокие заросли крапивы.
— Одно скажу, Зина,—разглагольствовал, накладывая
себе салат, Степан, — хоть с Санькой у тебя расклеилось, но с
Даней тебе бы еще хуже было. Я глубоко убежден, что люди
должны уметь драться за место под солнцем, а если день
слишком солнечный — ха-ха-ха! — за место в тени. Даня
пятый десяток вот-вот медью разменяет — а он все Даня.
Человек без отчества. Будто отца у него не было. А ведь
работяга, мастер — таким, надо признать, все пути открыты.
В, соцгерои думал его протолкнуть, в депутаты... А он... По-
верите, выволочку мне при всех сделал! Смотрю, кто же это
ручищу свою вверх тянет? Он! Целую речь сказал. Писа-
тель ведь, за словом в карман не полезет.
...Спать улеглись кто где и поздненько. После долгих
слез и уговоров Леша добился разрешения лечь в саду,
на раскладушке, рядом с раскладушкой Наты.
— Но если ты станешь показывать завтра комариное
укусы,—предупредил его Степан,—учти...
Устроился в саду, на латаном-ререлатаном тулупе и Да-
ня. Закрыв глаза, он краем уха прислушивался к голосам
детей.
124
— Леш, а Леш,— заговорщицки шептала Ната.
Чего?
— Давай мечтать.
— Давай.
— А о чем?
— Когда я вырасту,— произнес Леша,— я стану взро-
слым.
— И я,—подхватила Ната,—и я стану...
— Скорей бы вырасти,— задумчиво вздохнул Леша,—
просто терпения нет больше.
— А долго надо расти? — спросила Ната.
— Долго... Может, до самого утра.
— Тогда я лучше засну,— решила Ната,— а утром про-
снусь и уже взрослой буду. Спи и ты.
— Нет,—вздохнул Леша,—не буду я спать. Я хочу
увидеть, как я становлюсь взрослым...
...Около года назад Степан пригласил Даню с Катей в
гости. Вера Ивановна как раз приехала, а Леше исполни-
лось в тот день шесть лет.
Катя все отнекивалась.
— Лешу поглядим, — сказал Даня, — говорят, он какой-то
гениальный...
Этот довод на нее подействовал.
Пришли они, кажется, не вовремя. Степан, морща лоб,
листал материалы к своей будущей диссертации. Вера
Ивановна — даром что гостья — возилась на кухне, готовила
обед...
Наконец из другой комнаты вышла, держа за руку при-
наряженного заплаканного Лешу, принаряженная запла-
канная Марина.
— Шадитешь ша штол,—приказала из кухни Вера Ива-
новна,— хватит вам щкалитыпя друг на дружку.— Под
языком у Веры Ивановны лежала таблетка валидола.
— Что вы его так закутали? — возмутилась Катя/—
Сейчас же размотайте этот мохер! Леша, хочешь побе-
гать?
— Смотря за кем,—хмуро сказал мальчик.
Катя, засмеялась, принялась его тормошить, причесывать,
показывать блестящие предметы из своей сумки — по-
маду, ножнички.
— Своего заведи! — вырвала у нее мальчика негодую-
щая Марина.
— А вы его мне отдайте... Леш, пойдем ко мне жить!
125
— Давайте лучше поедем!..
За разговором, предобеденной суетой не заметили, как
Катя с Лешой исчезли.
— Эта... Его!..—воскликнула вдруг Марина, показывая
на Даню.—Она... Она увезла Лешу!..
...Бросились ловить такси. Торопили шофера.
...Звонко хохоча, Леша пинал большой, в виде земного
шара, мяч. Катя отбивала его обратно... На полу валялись
осколки зеркала.
— Да еще и набезобразничал,— грозно посмотрел на мо-
ментально присмиревшего мальчика Степан.
— Это я разбила,—смущенно сказала Катя.
— Неважно, я все равно оплачу... А с ним мы дома по-
беседуем...
...Даня в тот вечер все отмалчивался.
— Мне тут одну цыганку-молдаванку рекомендуют,—
с необычной робостью заглядывала она ему в глаза, — бе-
рет тысячу рублей — и сто процентов гарантии... Уже две
абсолютно безнадежные после ее консультации родили...
Как медик, я могу объяснить это явление следующим обра-
зом: женщине, пожертвовавшей такой суммой, неудача ка-
жется особенно обидной. Организм ее соответственно сти-
мулируется и... Психотерапия, одним словом...
— Дядь Дань, а дядь Дань?..
Даня с трудом отвлекся от воспоминаний.
— Да, Леша. Ты что это не спишь?
— Дядь Дань, вот вы говорили: крапива... А разве во
время войны лето бывает?
— Бывает. Спи, Леша.
— Дядь Дань, а дядь Дань...
Он не ответил. Пусть спит, а то разговорится и до рас-
света провертится. Неужели и у Леши уже может быть бес-
сонница?
Бессонница... С плотно закрытыми глазами лежал Даня
на латаном-перелатаном тулупе Деда Мороза, старался
уснуть. С закрытыми глазами, чтоб хоть чудилось, что спит.
И чудилось, и даже какие-то сны снились. О том, что он
спит, что снятся ему сны.
Но наскучило обманывать себя. Медленно, нерешитель-
но открыл Даня глаза и увидел свежий, чуть зеленоватый,
недозрелый еще воздух раннего утра. Как красив мир! Толь-
ко красив...— подумал он.—Сделать его прекрасным
можем только мы сами...
126
Улыбаясь, спала рядом, на раскладушке Ната. Вторая
раскладушка была пуста.
Маленькая детская фигурка медленно двигалась сквозь
зеленоватую утреннюю дымку в сторону крапивных заро-
слей. Леша?.. Куда это он?.. Неужели?.. Босой, в одних тру-
сиках...
Даня вскочил на ноги, но что-то удержало его от возгла-
са. Что-то непонятное... Память?.. Ведь это уже было? Да,
да... Было!.. Крапива... Молодые, нежные, пахнущие огур-
цом побеги ее росли у подножия высоких, старых, словно от-
литых из меди и позеленевших от времени стеблей. Нужно
было забираться в самую гущу. А они тянулись к его голым
рукам и ногам, и долго потом до крови расчесывал он их
жгучие поцелуи...
Так вот оно что! Значит, жизнь продолжается. Радуйся,
бабушка Мороз! Кажется, будет кому и мне передать на ста-
рости лет дело.
...Жестокая, жесткая трава со змеиным шумом сомкну-
лась над желтыми вихрами Леши. Из темных крапивных за-
рослей долетел испуганный, но счастливый смех.
СИНЬ ПОРОХ
верь уже была заперта на цепочку. При-
шлось позвонить. Горохов позвонил один
раз, два, три... Интересно, кто проснется
первым и в ком первом проснется челове-
колюбие?
Наконец за дверью раздалось тяжелое
шарканье шлепанцев Ольги Сандровны.
— Ладно, ладно... Иду...
Ей звонки были слышнее, ее комната была рядом.
— Я думала	телефон, — сонно ворчала она, — а это
ты... Спать не даешь...
Она открыла дверь и удивленно отшатнулась: за дверью
никого не было.
— Батюшки!..
Но тут же дикий от ужаса взгляд ее обнаружил Горо-
хова. Он стоял на коленях, сложив руки у сердца, и мо-
лил о прощении.
— Ладно, ладно...— смягчилась она, стыдливо запахивая
халат.— Который час?..
Горохов поднялся с колен, отряхнул брюки.
— Половина одиннадцатого...
— Батюшки!..
Из комнаты дяди Коли в прихожую доносился смягчен-
ный стенами храп. Внезапно в углу затрясся, заурчал, за-
скрипел спросонок зубами холодильник. Горохов подошел,
щелкнул дверцей. Внутри холодильника зажегся свет. Уют-
но свернувшись кольцом на морозной полочке, спала кол-
баса, спали в банке нежинские огурцы.
— Закуска! — проговорил Горохов.—Аксуказ...
Ему показалось, что колбаса проснулась и недовольно за-
хлопала глазками, а огурцы заходили в банке, как рыбки в
аквариуме.
Горохов вынул из карманов бутылки и поставил их ря-
128
дом с колбасой. Потом отпер дверь в свою комнату. У ще-
ли, под дверью, лежало письмо.
Горохов схватил его, даже не успев толком удивиться.
Поискал ножницы и аккуратно отрезал от конверта тоню-
сенькую полоску. Не дай бог задеть письмо. Письма прихо-
дили ему редко.
В первом конверте лежал второй, а поверх него — густо
исписанный листок из блокнота.
Горохов взглянул на подпись. Журавлев... Какой еще
Журавлев?..
«Здорово, Женька!
Впрочем, может, тебя сейчас товарищем профессором ве-
личают? Помнишь ли ты старшину Журавлева? Вместе сол-
датскую махорочку курили... Впрочем, ты вроде бы не ку-
рил тогда. Или мне память изменяет?
Был тут у вас, в центре, в командировке, на пушном
аукционе, ну и заодно резину для своего «Москвича» добыл.
Дай, думаю, Горохова отыщу. Все-таки вместе солдатскую
махорочку курили... Впрочем, ты, кажется, некурящий...
Сам-то я на Алтае сейчас живу, в зверосовхозе. Может,
тебя интересует дальнейшая судьба Гонтаря? Он в Пол-
таве сейчас живет, работает на мельнице.
На следующий день, как отбыл ты в запас, девушка к
тебе приходила, та самая, из деревни... Письмо тебе пере-
дала. Ну, я ей, конечно, не сказал, что ты смылся, неудоб-
но было. Впрочем, зря не сказал. Жалею об этом факте...
Вот нашел его, это письмо, в картузе со старыми докумен-
тами, взял с собой, думал: разыщу тебя, отдам. Бывай!
Журавлев».
— Хм, хм!..—растерянно почесал висок Горохов.—
Заложил, видно, за галстук старшина...
Он отрезал полоску от второго конверта, ветхого, потер-
того на сгибах... Он уЖе почти вспомнил, почти понял и
все-таки отказывался верить. Десять лет назад... Нет, нет...
Ничего не понимаю...
«Женя, извините, что не знаю Вашего отчества и фами-
лии, забыла спросить. Я, Женя, с вчерашнего дня все время
улыбаюсь. Села обедать, улыбаюсь и улыбаюсь. Спать легла —
улыбаюсь. Вы-то, наверное, думаете, что я с вчерашнего дня
плачу... А я улыбаюсь. Бабушка спросила, с чего это я улы-
баюсь, а я ей в ответ тоже улыбаюсь. А потом придумала,
будто мне сон снился смешной. Она спрашивает, какой сон?
5 Б. Рахманин
129
А я ей рассказала, будто приснилось мне, что мне в глаз
что-то попало, а какой-то солдат помог, вынул. Тогда она
сказала, что это хороший сон, суженый, мол, у меня есть,
один навсегда, как синь порох в глазу. Вы извините меня,
конечно, я знаю, что снам верить — одни предрассудки. Тем
более что сна никакого и не было.
Нина».
— Ха-ха-ха-ха!..— смеялся Горохов.— Ха-ха-ха!..
У него даже в боку закололо. Внезапно он умолк. Поло-
жено смеяться в таких случаях, — сказал он себе,— ничего
не поделаешь... Так ее, оказывается, звали Ниной?...
За десять лет, прошедших с той поры, имя ее выветри-
лось из памяти. Вспоминалось иногда лицо, светлые выго-
ревшие пряди волос на лбу... Нет, и лицо он уже не помнил,
осталось только ощущение гибкой силы, солнечной кожи и
пахнущего молоком дыханья...
— Дела-а-а-а...—протянул он, почесав висок,—десять
лет шло письмишко!
«Женя, извините, что не знаю Вашего отчества и фами-
лии, забыла спросить...»
Горохов лег на кушетку и, улыбаясь во весь рот, при-
нялся читать письмо снова. Прочел и снова начал. Оно было
слишком коротким.
Потом он зевнул, закрыл глаза. И сейчас же поплыли
перед ним рои электрических лампочек, ноги наполнились
монотонным беззвучным гудением. Горохов уснул.
Только улыбка, словно забытая на уголках губ, да про-
тяжный, время от времени, вздох давали понять, что именно
ему снится.
Он ее уже увидел, а она его еще нет. Она дула на ла-
донь, брала с нее зерна и бросала в рот. Увлеклась. Лоб
ее пересекала светлая’ прядь, ноги были босые, загорелые.
Плечи под узенькими тесемками сарафана тоже загорелые.
Колосья нагибались к ним, пытались укусить. Она шла раз-
двинув локти, чтобы колосьям было не дотянуться.
— А ну вас! — бормотала она сердито.
Тихонько поставив наземь тяжелые ведра, Горохов
скрестил на груди руки.
— Ку-ку!..
— Ай!
Она вздрогнула, отшатнулась.
130
— Добрый день! — радостно произнес он.— Можно с
вами познакомиться?
Она посмотрела на него расширенными глазами и сту-
пила назад.
— Постойте!
Решительно обогнув его, она быстро пошла в сторону.
Колосья с готовностью раздвигались перед ней и тут же
смыкались. Видна была только голова, потом и она скрылась.
Горохов взглянул на зеленые эмалированные ведра.
Тьфу ты!
Сразу стало так скучно... От железных дужек ныли ла-
дони.
— Стой! — заорал он внезапно.
Но ее и след простыл.
Он еще раз посмотрел на ведра и сначала медленно,
но все быстрее дошел, а потом побежал вдогонку. Он снова
увидел ее голову. Она оглянулась на топот его сапог и пом-
чалась изо всех сил. А он, как ни старался, бежал медлен-
но, едва переставляя ноги, словно в воде... Колосья стегали
его по лицу, из-под сапог то уходила, то бросалась навстречу
земля. Некогда было рассматривать в пшенице уклоны и
подъемы. Он боялся потерять из виду девушку. И все же
потерял. Она исчезла.
Тяжело дыша, Горохов остановился, расстегнул воротни-
чок и стал лихорадочно оглядываться. В небе, над полем,
стояли ленивые облака. Они даже с места не сдвинулись,
покуда он бежал. Уплывая за горизонт, медленно рабо-
тали комбайны.
Не вернуться ли к ведрам? Ну, нет же!..
По лицу его блуждала смущенная улыбка. Он бросился
влево, вправо, заметался по полю... Стоп! Вот она!..
Став на колени, девушка затаилась среди колосьев, тер-
ла кулаком левый глаз, а правым с ужасом смотрела на при-
ближающегося Горохова. По загорелым щекам щедро тек-
ли слезы.
— Что ты? — шумно дыша, сказал Горохов. —Что ты,
чудачка?..
«Надо убираться», — подумал он растерянно.
Но вместо этого он, сев на корточки, стал жадно раз-
глядывать ее лицо. Оно было похоже на яблоко, мокрое от
дождя. Ни одна морщинка не легла на него даже пункти-
ром, только на носу шелушилась обожженная солнцем
кожа.
— Не плачь,— проговорил он,— что ты?.. Дядя малень-
ких не ест...
5*
131
— А кто тебе сказал, что я плачу? — выкрикнула она. —
Мне... Мне в глаз что-то попало!...
— В глаз? — опешил Горохов.—Ну-ка...—он вынул из
заднего брючного кармана белоснежный платок, свернул его
острым кульком и двумя пальцами левой руки широко раз-
двинул ей веки.
Близко-близко увидел он огромное, плавающее в сле-
зах, голубовато-белое яблоко глаза с темно-серым искрящим-
ся зрачком. Мокрые ресницы слиплись ст'релками.
— Представляю, как я сейчас выгляжу, — сердито про-
изнесла она.
• Осторожно коснувшись глаза уголком платка, он быстро
отдернул руку.
— Готово! Видишь?..
На белой ткани чернело маковое зернышко-лилипут.
— Врачи, извлекая из тела раненого осколок, — важно
сказал Горохов,—дарят его на память... Прошу,— он галан-
тно протянул ей платок с соринкой.— А теперь — один по-
целуй. *
— Что?!..—она вскочила на ноги.— Только попробуй!..
А еще младший сержант!.. Тебя этому в армии учат?!
Смотри-ка, разбирается в лычках...— ошеломленно по-
думал Горохов, продолжая сидеть на корточках.
— Поцелуй ему нужен! — кричала она, поправляя раз-
летевшие по лбу пряди.— Не на такую напал!..
Он поднялся, отряхнул зачем-то брюки и вдруг крепко
схватил ее за локти.
— Не надо...—шепотом сказала она.—Пожалуйста, не
надо...
— Как тебя зовут?
— Нина.
Он еще раз близко-близко увидел серые в лиловых то-
чечках глаза. Слезы уже высохли. Она не вынесла его взгля-
да, зажмурилась.
— Можно, я тебя поцелую?
— Нет...
...Горохов проснулся среди ночи, разделся, погасил свет
и лег снова.
«Хорошо, что проснулся, — подумал он и стиснул веки.—
Сон,—подумал он,—та же машина времени, будто воспо-
минание... Но сон произвольнее...»
Десятилетней давности день, сначала расплывчато, не-
резко, но все четче — точно кто-то вертел тумблер настрой-
132
ки — возникал в его потревоженной письмом и сном памяти.
Горохов увидел, как медленно вращается параболоид антен-
ны, как на багровое лицо Журавлева через равные проме-
жутки времени падает тень. Это было похоже на затмение
солнца.
Старшина сидел на железной ступеньке Точки и читал
растрепанный роман Стендаля.
— Вот тебе твой супчик-голубчик, — смущенно сказал
Горохов, ставя возле его ног ведра, а вот тебе твоя кашка-
милашка...
— Обед? Ух ты, мой холосенький! — равнодушным го-
лосом произнес старшина, заложив книгу отверткой.— Впро-
чем, это уже не обед, а ужин!..
— А ты как думал? Пять километров туда, пять обрат-
но... И вчера я и сегодня я...
— Зато завтра не ты! — подал голос из Точки Гонтарь.
— Выдал бы я тебе, — все еще равнодушным, но уже сры-
вающимся голосом продолжал Журавлев,— но не хочется
портить тебе последний день службы... Это ж надо приду-
мать! Ждали в два, а пришел в шесть... Он отложил кни-
гу и потрогал ладонью ведра.— Как у покойника... Ты что,
заблудился, что ли? Нет, нет! Ты объясни!..
Многочасовой голод подточил выдержку старшины, он
долго обиженным голосом распекал и стыдил Горохова, но
тот реагировал как-то странно: улыбался.
— Последний день учиться лень,— весело декламиро-
вал он,— мы просим вас, учителей, не мучьте маленьких
детей!..
Немного погодя за обедом он не выдержал и со смехом
стал рассказывать.
— Схватил за локти и к себе... Думал, драться станет...
— А дальше, дальше?..—торопил его Гонтарь с ложкой
каши, забытой у самого рта.
— Вот видишь,— упрекнул Гонтаря Журавлев,— а ты
не хотел идти... Портянки жали...
— Так кто ж мог знать! Ну, а потом что?... Самое глав-
ное, а?..
— Ну, а что потом? — уклончиво, но многозначитель-
но ответил Горохов.— А что бы ты хотел? — и налег на
кашу.
— Я-то?... Это я-то?..— захохотал Гонтарь.
— Прыток больно,— со смехом усомнился Журавлев,—
впрочем, получишь и ты такую возможность... Завтра же!
— Хорошо бы на эту наскочить, знаю теперь, как дей-
ствовать...
133
— Ага,—смеялся Журавлев,—ты имя спроси, если
Нина — приступай...
...Горохов лежал на своей кушетке, положив голову на
ладони, глядя в потолок. Уши его были полны слез. Они тек-
ли сами, он со смущением ощущал, как они копошатся на
висках и щеках, выискивая себе удобные русла. Он рад был
этим неожиданным слезам. На самую малость, чуть-чуть,
а все-таки облегчали они застыдившуюся грубой молодости
Душу.
Он встал, вышел в коридор и вынул из холодильника
уже запотевшую бутылку.
Можно, конечно, съездить в эту деревню сейчас, — поду-
мал он, выпив стакан черного вина. Сейчас... Ему тридцать
один, но он холост... А ей?.. Двадцать семь, двадцать восемь...
Наверняка замужем... Дети...
Горохов налил еще, но не выпил. Погасил свет, подошел
к окну... Вот если бы Журавлев передал это письмо раньше...
Хотя бы девять, восемь лет назад, вот тогда бы...
Готово,— подумал он с усмешкой,— Журавлев уже, ока-
зывается, виноват... Девять, восемь лет назад... Даже семь,
шесть лет назад... Даже четыре, три года назад это письмо
ничего бы не изменило. Прочел бы, засмеялся... И только...
Понадобилось ровно десять лет для того, чтобы... Для чего?..
Он и через десять лет засмеялся, вглядевшись в ее круглые
буковки... Положено смеяться в таких случаях, ничего не
поделаешь... Так ее, оказывается, звали Ниной...
Утром в комнату заглянул сосед. Седой его ежик был
по-прежнему седым, на ввалившихся щеках серебрилась
щетина. Он был в синих галифе и тапочках.
— Спасибо, и вам также! — произнес Горохов, потягива-
ясь.
В самом начале беседы дядя Коля обычно выражался не-
сколько замедленно, и Горохов, почти не ошибаясь, угады-
вал его первые фразы прежде, чем тот их произносил.
— Доброго здоровьица! — высказался наконец дядя
Коля.
После дружеского рукопожатия он сел в кресло, по-
молчал и, покосившись на бутылку, лукаво погрозил Го-
рохову пальцем.
— Вино мое, закуска ваша,— согласился Горохов.
Дядя Коля проворно вскочил, вышел и вернулся с кол-
басой и огурцами.
— Тут тебя товарищ один спрашивал,— сообщил сп,—
134
здоровенный такой... Водочкой, конечно, от него несло... По
какому, спрашиваю, вопросу? А тебе, говорит, папаша, какое
дело? А у нас, говорю, квартира образцового содержания,
один за всех, все за одного... Смеется... В туалет, говорит,
можно у вас сходить? Я ему это дело разрешил... Потом он
письмо тебе, под дверь сунул...
Раскрыв окно, Горохов стал мерно поднимать и опускать
две круглые гири..
— Плоть убиваешь?
— Где там!.. Не помогает...
С привычной, бессильной и кроткой завистью, замерев
ка миг, дядя Коля поглядел, как стремительной толпой бе-
гут под кожей Горохова мышцы, вздохнул и стал разливать
в стаканы вино.
— Ну и здоров же ты, парень!.. Любого скрутишь... Как
этот спорт называется? Интеллектуализм?
— Культуризм, — тяжело дыша, поправил Горохов.
— Даже не верится, что и у меня когда-то мышцы были...
— А разве они у вас были?
Дядя Коля обиженно пожевал губами.
— Сейчас мышцы ни к чему,— сказал он хмуро, — это
все равно что служебную овчарку в коммунальной квартире
держать, толку никакого, а жрет — будь здоров! Одно
неудобство... Вот когда-то... Ого!
Он взял стакан, отпил половину, долил снова.
— А.сейчас я и без мышц проживу,— заявил он, замет-
но оживившись.— Вот слушал недавно передачу по радио,
будто один пенсионер, когда без работы остался, хиреть на-
чал, а потом и вовсе слег... Привык, мол, деятельностью
заниматься... А мне вот — наоборот, лучше... То все хворал,
а теперь как пионер какой-нибудь... Хоть женись... Ну, вы-
пьем...
Горохов осторожно опустил на пол гири, выглянул в
коридор, нет ли соседки, и в одних трусах шмыгнул в ван-
ную.
Когда он вернулся, дядя Коля читал письмо. И негром-
ко, прерывисто шипел при этом. Словно проколотый мяч.
— ПТ пт пт пт пт	Шшшшшшшшшш... Шшш... шшшш...
Это он так смеялся. Стакан его был снова наполовину
отпит.
Неугомонный старик... Во все бы ему нос сунуть...
— Смеетесь?..
Лицо у соседа стало вдруг серьезным и даже грустным.
— Кому смех, а кому... Девушка, может, до сих пор тебя,
Женя, вспоминает...
135
— Десять лет прошло...
— Десять?.. Много, ничего не скажешь... Женщины в
деревне, Женя, стареют быстро... Вот тебе за тридцать, а
ты еще хоть куда!.. Кавалер. Каждый день студенточек у
памятника поджидаешь. А у нее небось муж, дети... Подсох-
ла, выцвела...— Дядя Коля задумался.
Горохов смотрел на него, сдвинув брови, забыв о поло-
тенце.
— Идет полем, нет-нет да и встанет перед глазами про-
шлое, — продолжал дядя Коля, играя стаканом,—и не по-
верит даже, неужто, подумает, было это?..
— Что было? — рассердился Горохов.— Что вы имеете
в виду? — Он подошел к столу, взял стакан и залпом вы-
пил его.
— Сам знаешь что... Слушай, Горохов, а как ты посмо-
трел бы, например, если бы я,— он оглянулся на дверь и
перешел на шепот,— если бы я к Ольге Сандровне подка-
тился?..
— Чего-о-о?..
— Ну... Посватался бы...
— Хм...— Горохов отломил кусок колбасы, выловил
огурец и изумленно посмотрел на соседа.
— Она ведь меня когда-то любила,— шепотом объяснил
дядя Коля. Он поднялся и прогнал с подоконника голубя,
словно боясь, что тот подслушивает.—Уж так меня обха-
живала, такие клинья подбивала!.. Шшшшш... Шшш...
Шшш... Но я ни в какую!.. Работа была, комната тоже...
Какого же еще рожна? Мне, парень, холостяцкая жизнь
нравилась. Отдежурил, в штатское переоделся и... Выпить то-
же любил... Вечеринки... А она ведь вся на виду, видно, что
язва... Я понимал, что житья не даст...
— Ну, ну, а дальше? — заинтересовался Горохов.
— И отрезал! — Дядя Коля запрокинул голову, выпил.
Поросшая сединой шея его задергалась.
— Да-а-а...—протянул Горохов.
Дядя Коля поиграл стаканом, виновато посмотрел на
бутылку и признался:
— Понимаешь, Женя?... Бриться не хочется, в магазин
идти не хочется... Ладно еще холодильник выручает, набью
его и питаюсь... Правда, сходил недавно в отделение со
скуки... Почти все сотрудники новые. Молодежь... С ромби-
ками на кителях... МГУ!.. Вернулся домой, отпираю дверь, а
она как раз с этой стороны двери... Уходить собралась...
Я и говорю: здравствуй, Оля... Настроение, понимаешь, такое
было... А она, понимаешь, почувствовала... Я, говорит,
136
Коля, в булочную сейчас иду, купить тебе бублика све*
жего? Спасибо, говорю, не надо... Часу не прошло, в дверь
стучит... Руку просунула, а в руке бублик... Шшшшшшш...
Шшш...
Дядя Коля рассмеялся было, но за стеной в эту минуту
раздался могучий водопадный шум спускаемой воды.
— Проснулась,— сказал он с ласковой задумчивостью.—
Комнаты свои на отдельную обменяем, у меня холодильник,
у нее телевизор... Заживём!..
Турникет провернул Горохова к окошку жующей пиро-
жок вахтерши. Она клюнула носом в документ, приложила к
берету руку.
— Не узнать вас, Горохов... Фоту сменить нужно...
...Пинчук уже был на месте. В нежно-зеленой от стирок
курточке и вельветовых брюках, с вечным галстуком на
ковбойке он напоминал студента-перестарка.
Приспущенные до середины окна шторы создавали в
боксе приятный полусумрак, железные ящики Машины,
заменявшие здесь мебель, громоздились до самого потолка...
Все было как вчера, и в то же время словно бы чем-то
неуловимо изменилось.
Горохов любил эти первые минуты в боксе, любил искать
несуществующие изменения, внесенные в привычный мир
невидимым движением времени, освещеньем или воображе-
нием.
На пульте, там, где вчера темнела заглушка, мутно пуль-
сировал экран. По нему — слева направо — бежал похожий
на чей-то неразборчивый почерк острый зигзаг.
Ага... Вот и настоящее, непридуманное изменение... Но-
вый экран...
Пинчук низко наклонился над ним, и зигзаг четко от-
ражался на его увеличенном лысиной, блестящем лбу.
—* Сообщение в прессе было,—бросил Пинчук взгляд
на вошедшего,— о вашей завтрашней защите... Читали?
— Пропустил... Из скромности...
Горохов снял пиджак, повесил его на деревянные пле-
чики, застегнул... При этом он посматривал на Машину. Он
посматривал на нее, предвкушая, какую задаст ей сейчас
невероятную программу и как вкусно будет она проворачи-
вать бесконечную, дырчатую, как звездное небо, ленту пер-
фокарты... Сейчас... Сию минуту... Минута... Митуна... Умти-
ан... Унимат...
Он сел за пульт и, едва слышно насвистывая, принялся
137
за работу... Плыли цифры в контрольном окне датчика, то
взбухал, то опадал зигзаг на экране... Произвольней, еще
произвольней... Не как воспоминание, а как сон... Ну-ка...
Ну-ка... Что такое м и н у т а — ясно... А что же такое
митуна?.. Что есть ВРЕМЯ?.. Как перестроить его суть?..
Изменить его направление?
Когда-нибудь,— думал Горохов,— институт выполнит
свою, неизвестно на сколько лет — или десятилетий — рас-
считанную программу и... Но если бы проблема была решена
сегодня?.. Он бы обязательно попросился туда... В прошлое...
Валериан Дмитриевич, сказал бы он шефу, надо мне туда...
Вот так надо!.. Уговорил бы — и туда... Явился бы на Точ-
ку... А где тут младший сержант Горохов, подать мне его
сюда... А потом... Потом бы двинулся он в деревню.... Здрав-
ствуйте, узнаете?..
В квадрате контрольного окна медленно плыли цифры.
Он-то сам, разве он бы ее узнал, явись она сюда, в
бокс?... Нет, конечно... Он и имя ее забыл даже. А раз он
забыл, значит, забыла и она... Говорят: не меряй всех на
свой аршин, а ведь на деле, если хочешь понять людей, как
раз на свой аршин их мерить и нужно... Познай себя...
Десятью годами, стеной непреодолимого времени отделен
он от нее, а она... Она от него... Не вернешься, не испра-
вишь того, что сделано... Но ведь будущее-то нужно тво-
рить сейчас... Будущее?.. Его легко творить, будущее это...
Пройти по коридору, до «Лаборантской» постучать... Нет...
Нет, нет!.. Тогда... Тогда, может, это?..—Горохов достал из
кармана связку ключей, потрогал один из них, медный, с
частыми зубчиками... Может, сюда?.. Нет, и сюда он уже не
пойдет... Этим ключом теперь можно отпереть только двери...
— Интересно!.. Уф-ф-ф!.. Очень интересно!..
Горохов поднял гудящую голову.
Пинчук стоял у него за спиной и, словно завороженный,
всматривался в столбец медленно плывущих цифр. Глаза
у него блестели.
— А у нас иначе не бывает,— весело сказал Горохов,
разгибая затекшую спину и с хрустом потягиваясь.— Если
интересно мне, интересно и Машине...
— Будто...— пробормотал Пинчук, с сожалением от-
рываясь от контрольного окна.— Уж будто и Машине...
— Именно,—подтвердил Горохов,—мы с ней на вы, но
называем друг друга по имени... Без отчества... И... без
фамилии. Мы с ней в игры играем, курим, о международ-
ном положении беседуем...
— Работать вы, Горохов, умеете... — неохотно подтвердил
138
Пинчук,— могли бы защититься намного раньше... Хоть
этот вот выход взять, прямо пальчики оближешь... Был бы
хоть один такой выход у меня, я бы...
— Заставьте поработать серое вещество своего мозга,—
добродушно посоветовал Горохов.
— Оно у меня не такое уж серое, — сострил Пинчук.—
Когда-то... Когда-то и я умел думать...
— Неужели вы когда-нибудь умели думать? — Горо-
хову вспомнился дядя Коля, хваставший своими былыми
мышцами, и ему стало жаль насупившегося Пинчука.—
А как там дела насчет отдельной квартиры? — переменил он
тему.— Ключ обещан?
— Фу-фу! — просиял Пинчук.— Чтоб не сглазить!.. Вче-
ра, когда вы уже ушли, Валериан Дмитриевич похвалил меня
за аккуратность... Что, говорит, товарищ Пинчук, скоро на
новоселье гулять будем?.. — Пинчук мечтательно задумал-
ся.— Вам, Горохов, меня не понять, вы одинокий...
— Смотрите-ка, что ждало меня дома, — Горохов до-
стал из кармана письмо,— как свет умерших звезд дохо-
дит... Письмо от суженой...
Шевеля губами, порой высоко поднимая брови, Пинчук
добросовестно читал.
Зря я ему дал,— подумал Горохов,— ни к чему...
— Это еще в армии было,—сказал он вслух,—первые
штрихи...
Пинчук дочитал, моргая глазами, посмотрел в окно.
— Жениться вам надо, Горохов... Работа есть, жилье
тоже... Дело за женой... Хотите, познакомлю?.. Хорошая де-
вушка, спокойная... Преподает английский язык...
— Не Региной, случайно, звать?
— Нет, Ларисой... Так как же? С Ирой, насколько я
знаю, у вас несерьезно...
— Панкратова-Пинчук сообщила?
— Жена, как правило, ничего от меня не скрывает... За-
пишите телефон... Один восемь один...
— А то у меня уже была одна преподавательница ан-
глийского,— сказал Горохов, записывая телефон. — Заб-
рались мы с ней как-то ночью на детскую площадку. А там
скамеечки маленькие, качели... Занятно...
— Эх, Горохов, Горохов! — проговорил Пинчук. Под
толстыми его щеками заходили желваки скул.— Шут вы
гороховый...
— Извините за излияние,— Горохов взглянул на часы,
резко поднялся.
Пинчук тоже поднялся. Вельветовые его брюки наду-
139
лись на коленях пузырями. Только что брезгливое и сер-
дитое толстое лицо его стало виноватым, чуть растерянным.
Правда, продолжало оставаться толстым.
— Знаете... Лучше не звоните... По тому телефону...—
Пинчук махнул рукой с обручальным кольцом на волосатом
пальце и отвернулся.
В коридоре к Горохову подбежал Пашка.
— Учти,—весело крикнул он,—мы завтра в глубине
зала будем с Артуром, если что — поддержим гулом одоб-
рения.— Он оглянулся и, понизив голос, потребовал: — Гони-
ка ключ!..
— Какой такой ключ? О чем ты?..
— Тссс... Ладно, храни на память, но не вздумай яв-
ляться... Артур! — позвал он.— Иди сюда!..
Медленно, со спокойным, равнодушным лицом, подо-
шел Артур. В отйичие от Пашки, отпустившего длинную,
почти девичью прическу, Артур был подстрижен под полу-
бокс. Как и положено спортсмену.
— Слушай-ка, Женя... Как ты полагаешь?.. С философ-
ской точки зрения, разумеется... Перенос во времени, в про-
шлое скажем, должен сопровождаться какими-либо ощуще-
ниями?.. Ну, как перегрузки у космонавтов...
— Конечно,—'почти всерьез кивнул Горохов,—угрызе-
ния совести, например...
Пашка на всякий случай засмеялся. Артур спокойно по-
жал плечами.
— Не смешно...
Но Горохов вдруг расшутился.
— Тебя, Артур, в прошлое пустить можно, ты там вни-
мания на себя не обратишь, а вот Пашка... Постригись,
Паша, пока не поздно, там нравы другие, не поймут...
Пашка с удовольствием провел пальцами по своим куд-
рям.
— Знаешь, пошли к нам!.. Вера сегодня пилав заделала...
Настоящий!.. С изюмом!.. ,
— Третий... То бишь, четвертый лишний...
— У нас за столом никто не лишний,— спокойно заме-
тил Артур.
— Много в ней лесов, полей и рек...— Горохов остано-
вился.— Пока, ребята... До завтра...
«Лаборантская» — Значилось на двери.
Пашка засмеялся. Артур снисходительно кашлянул.
Они ушли.
Горохов сел на алюминиевый подоконник и перелистал
записную книжку.
140
А. Алла... Аня.
Б. Бэлла...
В. Вера... Валя...
Г. Галя... Еще раз Галя...
Из окон виднелась часть улицы, угол старинного здания
с мрачной глубокой аркой... В телефонной будке стояла тем-
новолосая девушка, разговаривала, запрокидывала назад
смеющееся лицо.
Горохов согнул книжку и провел большим пальцем по кра-
ям страниц. Они пружинно, одна за другой, выскакивали
из-под пальца, а на них, появляясь на долю мгновенья,
запрыгали имена.
Тая
Рита
Люба
Оля
Катя
Вика
Лида
Страницы шелестели все быстрей, и имена на них слились
в одно, длинное и экзотическое: Даратипая...
Все еще колеблясь, Горохов подошел к «Лаборантской»,
взялся за ручку... Заперто... Постучал...
За дверью раздался разноголосый визг, хохот, потом
заскрежетал ключ и выглянуло огромное распаренное лицо
Панкратовой-Пинчук.
— А-а-а-а...— протянула она и властным контральто
крикнула: — Ира!... Тебя!..
— А кто это? — заинтересованно спросил хриплый го-
лосок.
Она вышла из «Лаборантской», сделала удивленную гри-
маску.
А, это ты!.. Привет! Привет!.. Читала... Почту при-
сутствием... Заранее поздравляю...
У нее была худенькая, морщинистая уже шея и крепкие
стройные ноги велосипедистки.
— Что там у вас происходит? — Горохов кивнул на дверь.
— Вика американскую штучку продает, — она засмея-
лась,—из шерстяного эластика... Ну, знаешь, чулки вместе
с этим... Красные... Вот все и примеряют по очереди.
Горохов живо представил себе обтянутые красным мощ-
ные формы Панкратовой-Пинчук.
— Уж кому бы эта вещица пошла,—сказал он,— так
это тебе.
Улыбаясь, она в упор глядела ему в глаза.
141
— Правда, я постарела?
— Что ты!.. Ты как актриса-травести, которая мальчиков
играет...
— Благодарю, — сказала она шепотом.
— Что ты сегодня вечером делаешь?
— Не знаю еще,— она повела взглядом по коридору,—
скорее всего, буду дома... Почитаю...
— Я добыл отличное вино. Черный мускат...
— Нет, нет!.. Больше этого не будет!..
Она в упор смотрела ему в глаза.
Уговори меня! — просили глаза.
— Ну, пожалуйста, прошу тебя, — сдался Горохов. —
Приди ко мне в гости, я подмету, смахну с зеркала пыль,
я...
— Ладно, приду... В семь,— она быстро открыла дверь
и прыгнула в «Лаборантскую». Снова раздался испуганный
визг и хохот. Заскрежетал ключ.
Темноволосая девушка все еще стояла в будке, разго-
варивала, запрокидывая назад смеющееся лицо.
Горохов постучал монетой по стеклу.
Улыбка сразу сбежала с ее лица, брови сдвинулись.
Я только набрала номер!.. Трех минут еще не
прошло...
Он снова постучал.
Тут очередь создалась, сердито сказала она в труб-
ку. Итак, водку и кабачковую икру? Есть!..
Она вышла.
Ай, ай, произнес Горохов, нехорошо говорить не-
правду.
— Что-о-о?!..
— Видите вон то окно?.. Алюминиевое...
— Ну и что?
— Я наблюдал из него за вами в течение тридцати семи
минут... Вы все время смеялись...
Она покраснела. Снова посмотрел на алюминиевое окно.
— Значит, вы физик?
— Разрешите представиться, — он церемонно нагнул
голову,— Горохов...
— Берг...
— Берг? Берг, брег, герб...
— О!.. Как красива моя фамилия внутри!.. А зовут меня
Галей...
Галя. Еще раз Галя. Еще раз Галя...
142
— А меня Женей.... Насколько я понял, вы идете за
водкой и кабачковой икрой?..
— Понимаете... Я приглашена... В компанию...
— Одна?
Она застенчиво улыбнулась.
— Он... Хозяин... Если хотите, можете тоже... Правда,
правда!.. Там будет очень интересно. Один парень из кино,
другой журналист, третий еще кто-то... Девушки! А самое
главное — хозяин... Он... Он из экспедиции недавно... Ин-
тересный...
...Дверь открыл широкоплечий богатырь с желтыми во-
лосами и добродушным вопросительным взглядом.
— Ой, Саня, извини,— Галя смутилась.— Я ведь два
раза звонила.
— Ничего,—он улыбнулся,—я как раз сам вошел...
С работы... А тут звонки, ну я и отпер... У него там шум-
но, не услыхал...
— Спасибо большое...
Они вошли в накуренную многолюдную комнату.
— Горохов,— представлялся Горохов, пожимая протя-
нутые руки,— Хорогов, Рогохов, Оргохов, Рохогов...
Парень с розовым пробором; парень в куртке; парень в
пиджаке; еще один в пиджаке; парень в золотых очках...
Интересно, кто же из них хозяин?
Две девушки ничего... Третья тоже ничего...
— Мы из-за телефона поссорились,— весело рассказыва-
ла Галя, выставляя на стол водку и кабачковую икру,—
а потом из-за него же и познакомились...
Горохову налили в фужер и с любопытством смотрели,
как он, не морщась, пьет.
— Он известный физик! — объявила Галя.
— Известных физиков не бывает,— сказал парень в
золотых очках,—они засекречены...
— А я как раз уже знаком с одним известным лириком, —
сообщил парень с розовым пробором.—Со Стеколыцико-
вым!..
Все так резко повернули к нему головы, как будто он
выстрелил.
Парень с пробором, не обратив, казалось бы, на это вни-
мания, взял со стола две вилки, сцепил их зубьями, поставил
на спичку, а спичку — на горлышко бутылки. Призрачное
это сооружение угрожающе покачивалось, но почему-то не
падало.
— Этот Стекольщиков и в кино проник, — сказал па-
рень в куртке.
143
- Дар проникновения,— едко заметил парень в золо-
тых очках.
— Недавно я его встретил на улице, — продолжал парень
с пробором, гипнотизерским взглядом уставясь на вилки. —
Ну, думаю, сейчас узнаю, запомнил он меня или нет? Подхо-
жу... Оказывается, запомнил. Дай, говорит, закурить. И что
мне понравилось: руку он, когда здоровается, не сжимает...
И знаете, есть в этом какой-то шик, ей-богу! То, что другому
не идет, у него кажется приятным.
Все задвигались, выпили еще. Помолчали.
— Тихий ангел пролетел,—сказал парень в золотых
очках.
— Это что!..—крикнул вдруг Горохов.—Так каждый
день знакомятся... Подумаешь, автомат...
Зря, зря я прочитал им, — мелькнула у него пьяная преж-
девременная мысль.
— Вот это знакомство! Послушайте!..—он достал из
кармана письмо. — Бестселлер!..
Размахивая рукой, комментируя, он прочел письмо и
снова сунул его в карман.
А может, не стоит его читать? — мелькнула пьяная за-
поздалая мысль.
— Эффектный эпизод,—растроганно сказал парень в
куртке,— часть пробега можно было бы снять рапидом, за-
медленные движения очень красивы... А то место, где ком-
байны продолжают работать, и поле постепенно оголяется...
— Это уже где-то было,— закончил за него парень в зо-
лотых очках.
— Хорогов, что ж ты не досказываешь? — Парень с
пробором снова поставил вилки на спичку, спичку на то-
ненький край фужера, а фужер на дно опрокинутой бутыл-
ки.— Ты досказывай... Ну, схватил ты ее за локти, а дальше
что было?..
— Ничего!.. Ничего не было! — крикнул Горохов.—
Ведра искали... А когда нашли, я ее покормил... И все... А
теперь у нее муж, председатель колхоза, дети школьники...
А я... я ее... не могу забыть!..
Все молчали. Парень с пробором, усмехаясь, смотрел на
вилки. Внезапно составленная им пирамида разрушилась,
бутылка покатилась по столу, сбивая рюмки.
Дверь в комнату распахнулась. На пороге, покачиваясь,
стоял желтоволосый Саня. Он был бос, расстегнутая на
груди рубашка доставала до колен.
— Гггуляете? — спросил он с добродушной улыбкой.—
И я гггуляю...
144
Покачиваясь, он оглядел компанию, подмигнул Гале
и с любопытством уставился на стол.
— Вы, можно сказать, грамотные, да? — он вопроситель-
но улыбнулся.—А что толку?.. Восемьдесят раз на полу от-
жаться сможете? Не сможете! — Саня еще раз обвел всех
сияющим взглядом и гордо признался: — А я смогу!
Сказав это, он неуклюже рухнул на колени, потом рас-
тянулся на полу и стал методично отжиматься.
— Считайте! — с натугой приказал он.
— Десять! — весело начал парень с пробором.— Двад-
цать! Тридцать!..
— Сто! Двести!.. — помог парень в куртке.
— Одна тысяча девятьсот семьдесят пять, — включился
парень в золотых очках.
— Миллион! — пискнула одна из девушек.
В открытых дверях показалась молодая женщина с из-
можденным лицом. В волосах у нее торчали бигуди. Опу-
стив глаза, стараясь не встретиться ни с чьим взглядом, она
быстро подошла к Сане и со злостью пнула его в бок рас-
топтанным шлепанцем.
— Встань сейчас же!
Саня послушно поднялся. Она схватила era за шиворот,
стянув воротником шею, и, все так же опустив глаза, по-
вела назад.
— Варька, ну, Варьк,—бормотал он, ворочая могучей
шеей,—ну, отпусти, ты что?.. Больно ведь!..
Галя закрыла за ним дверь, оглянулась на парней и ска-
зала:
—i Здорово! Все-таки он прав... Вы бы так не сумели.
Парень в куртке стал расстегивать куртку, остальные
принялись снимать пиджаки. Все оживились, хохоча, расе
ступились пошире. Парень с пробором, чуть подтянув
брюки, лег на пол.
— Раз, два, три, четыре,— хором скандировала компа-
ния,— пять, шесть, семь...
Горохов открыл балконную дверь и вышел из комнаты.
Пронзительно пахнущий вянущими листьями воздух
казался густым, почти осязаемым. Маленький балкон оди-
ноко висел, даже скорее летел над темной бездной переулка.
Горохов понял, что сильно пьян, но вместе с этой мыслью
голова стала постепенно проясняться.
Дверь звякнула.
— Ну, они там такое соревнование устроили! — сказала
Галя, все еще посмеиваясь.— Тихо здесь, правда? — она не
дождалась ответа и продолжала: — А недавно здесь так было
145
шумно!.. На соседней улице подземный переход делали, а
объезд был по этому переулку... Но знаете, я даже обрадо-
валась... Столько интересного! То декорации везут, то целую
стену с окнами... А однажды белого коня в кузове везли...
А однажды ракета проехала... Такая раскрашенная, но все
равно страшная...
Он все молчал.
Она положила ладонь на его руку.
— Это правда? Вы ее действительно любите?.. Если хо-
тите, я... Я не верю... Там, возле автомата, я сразу...
Снова звякнула балконная дверь. Галя отдернула руку.
— Фу, весь взмок,—шумно дыша, сказал парень с про-
бором, — турнир затеяла, а судить не хочешь...
Галя отстранилась, пропуская его к перилам, вошла в ком-
нату.
— Закуривай... Я, Оргохов, тоже однажды оригинально
познакомился, так что не заносись...
Горохов видел, как Галя, оглядываясь на балкон, пере-
секла комнату, потом украдкой посмотрела куда-то в сторону
и вышла в коридор.
Горохов еще раз затянулся и выбросил окурок. Огнен-
ной точкой, словно в колодец, кружась, он полетел вниз.
— Сидел я как-то с приятелем в шашлычной,— хмык-
нул парень с пробором, — а за соседним столиком молодая
пара, он и она. Ей из форточки дуло, так она все время пере-
саживалась. Приятель мой ей и говорит: «Девушка, вам в
конце концов придется пересеть за наш столик, здесь не
дует». А я возьми и добавь: «У нас как раз одно место сво-
бодное...»
— Подожди,— быстро сказал Горохов,— не рассказывай
без меня дальше, я сейчас...
Он вышел в коридор и плотно закрыл дверь. Свет, ги-
тарный звон, говор — все сразу исчезло. Стало темно и тихо.
Он попытался найти выключатель, но раздумал и медленно
пошел вдоль стены, касаясь ее пальцем. Там, где стена была
с пустотами внутри, от прикосновения пальцев раздавался
шорох. Потом Горохов оторвался от стены, вытянул вперед
руки и осторожно шагнул. Коридор сразу стал огромным,
как космос. Горохов приблизил к лицу руки, но не увидел
их, только ощутил их тепло.
Я — корабль, — подумал он, сонно улыбаясь,—а ты бе-
рег... Брег... Очень ты догадливая, Галя, еще раз Галя, еще
раз Галя... Недогадливая ты, нет...
146
Круглые плечи, сухие, легкие волосы, лицо, нос, брови
казалось, что руки его ощутили все это одновременно.
— Это ты? — спросил он шепотом.—Глупый вопрос...—
В висках его тяжело, вразнобой застучало, он обнял ее,
стал целовать послушные, пахнущие водкой губы.
— Нет, это не ты,— сказал он,—это не ты... Это...
В темноту коридора светло распахнулась дверь. Из ком-
наты донесся смех, говор...
Галя рванулась, но Горохов ее не выпустил. Дверь по-
прежнему оставалась открытой. Кто-то вышел в коридор
и словно растаял в нем. Еще кто-то вышел... Еще....
— Пусти! — кричала она шепотом.— Пусти!..
— Не бойся, — сказал Горохов.
Вспыхнул свет. В коридоре стояли три девушки, парень
с пробором, парень с золотыми очками и тот, что в куртке...
И еще двое или трое в пиджаках.
— Он меня не пускает! — крикнула она сквозь плач.—
Не пускает... Он!.. Пустите!
Из коридорчика-аппендикса появилась хмурая, с бигу-
ди в волосах Варя, а за ней — добродушно улыбающий Саня.
Ну, что? — спросил он весело. — Танцы?
— Дерутся,— повернула к нему голову Варя,— дев-
чонку не поделили... Эй, а где же своя?... Что чужую-то
обнял? Ишь ты...
Галя внезапно перестала что есть силы упираться Горо-
хову в грудь, перестала вырываться. Всхлипывая, зары-
лась лицом в его рубашку, и Горохову стало грустно и
стыдно.
— Хорошо, — сказал он, чужая, говорите?.. А чья?..
Ну-ка...
Все молчали.
— Ничья*..—громко и почти спокойно произнесла Галя.
— Это уже где-то было,— едко выпалил вдруг парень в
золотых очках.
Шел дождь. Горохов поднял воротник пиджака.
— Прощайте,— тихо выговорила Галя.—Дождь идет...
— Прощайте...
— До чего тихо... А когда белого коня везли в кузове,
он копытом бил... Даже через мотор слышно было... А раке-
та... Страшная, но... Тревожно от нее было... Понимаете?..
А я здесь жила, жила... Ожидала его из экспедиции... Дол-
го... И вот...
— Прощайте, — сказал Горохов.
147
— Послушайте, — крикнула она вдогонку. — А вы часто
из окна своего смотрите?.. На работе...
Он не ответил.
— Послушайте...
...Горохов вбежал в телефонную будку, набрал номер.
— Ира... Я понимаю... Но понимаешь... Это даже лучше,
что так... Лучше...
— Ты уже из дому говоришь? — голос резкий, высокий.
— Нет, из автомата...
— Вот хорошо! — голос стал мягче, облегченней.—
Знаешь, я там час у тебя просидела, на лестничной площад-
ке... Какой-то с усами приставал, имя отгадывал. Я была
так зла на тебя, так зла, ну и бросила в ящик записку...
Женя, поклянись чем-нибудь серьезным, что ты ее разор-
вешь, не читая... Поклянись!..
— Чтоб мне прошлого не увидеть...
— Шутишь, как всегда.—Она бросила трубку.
Горохов невесело улыбнулся, нашел еще одну монету.
Анна Иван один...
— У телефона? — раздалось властное контральто.
— .Попросите Ларису...
— Одну минуту...
— Кто спрашивает Ларису?
Теперь уже мужской голос.
— Вы меня не знаете... Она занимается со мной англий-
ским языком...
— Не может этого быть. Сестра, как правило, ничего от
меня не скрывает... И я, кажется, догадываюсь...Горохов,
зачем вам понадобилась моя сестра?
— Совет ей хотел дать... Понимаете, Пинчук, весь ве-
чер это меня мучает... Совет... убежать ей от вас надо...
— Куда? — растерянно спросил Пинчук.— Я не пони-
маю...
— Ну, куда в таких случаях?.. В общежитие, надо по-
лагать... Или... Снять угол...
Горохов поискал в мутной пелене дождя зеленый фона-
рик такси... Нет, не видно... Пошел пешком... Оп шел долго.
В просторном гулком подъезде потряс головой, из волос
полетели брызги. Поднялся на восьмой этаж. Медным, с
частыми зубчиками ключом отпер дверь. На цыпочках
миновал одну комнату, вошел в другую, зажег свет.
От сквозняка тяжело шевельнулась полосатая портьера.
Словно прятался за ней кто-то. На столе, раскатившись, ле-
жали яблоки. Пашка спал прямо на одеяле, в одних красно-
синих плавках. Он лежал на спине. Дыхание его было таким
148
глубоким, будто после каждого вздоха Пашка собирался ны-
рять за жемчугом. Грудь вместе с рукой, лежавшей на ней,
высоко и бесконечно долго поднималась, живот исчезал,
как вода в воронке.
Хрустя яблоком, Горохов долго рассматривал Пашкино
лицо, такое умиротворенное и мудрое во сне; его свободно
развернутые плечи, длинные загорелые ноги.
Веки у Пашки задергались, он открыл глаза.
— Видишь? — он провел рукой по свежеостриженной го-
лове.— Послушался тебя и... Видишь, как обкорнали? Хоть
на улицу не выходи... Как думаешь, за неделю отрастут? —
Он зевнул.— Дождь?
— Дождь...
— Явился все-таки... Я же тебя просил... Пришел бы вме-
сте с нами> пилаву бы отведал...
— Четвертый лишний...
— Гм... Ну, ясно...— Пашка лукаво усмехнулся.— Се-
стра у меня, Женя, первый сорт... И кулинар, и мужа лю-
бит. И брата не обижает...
— Любит, говоришь?..
— Мужа-то?.. Ну, до смешного!.. Запрется он в ванной,
моется, а она под дверью ходит и ноет: «Тур, ну что ты так
долго? Я соскучилась...»
— Тур... Хм... Тур, урт, рут...
С сочувствием следя за его реакцией, Пашка загнутой
назад рукой почесал спину.
— Горохов, сказать тебе, что ты за человек?..
- Ну...
— Ты из тех, кто купит золотой заем, номера и серии в
блокнот перепишет, а тиража дождаться не может. Пой-
дет, загонит облигации и гуляет... Тут и тираж... Дай, ду-
мает, взгляну ради интереса... Взглянул. Мать честная! Де-
сять тысяч выиграл... бы!...
— Бы,— проговорил Горохов.— Ыб...— взял со стола
яблоко, прицелился в форточку, бросил. Стекло со звоном
вылетело, и снова нежно зазвенело внизу, на асфальте.
В коридоре послышались шлепающие шаги босых ног.
Вбежал Артур. Он был в таких же, как у Пашки красно-
синих плавках, в белоснежной сетке. Тут же, в стеганом
халатике, с толстой заплетенной на ночь косой, боком
вошла Вера.
— Горохов? — удивился Артур.—А как ты?.. Я звонка
вроде не слышал...
— У меня ключ есть...
— Ключ?..
149
— Это я ему дал,— вскочил с постели Пашка, — чтоб не
беспокоил вас... Если... ночью ко мнё...
— Нет, — тихо .сказал Горохов.—Нет...
— Горохов!.. Я же... Я ему ключ дал...
— Нет,—шагнула вперед Вера,—это я... Тур, я ведь
тебе... Ты что?..
Артур побледнел, шагнул к Горохову, медленно поднял
руку.
— Но зачем?.. Зачем ты явился?..
Пашка повис у него на руке.
— Дело прошлое...
Тогда Артур другой рукой, свободной, наотмашь ударил
Пашку по лицу.
— Хорошо же!..—отшатнулся Пашка. — Завтра же...
Живите вдвоем...
— Вот он ваш ключ...— Горохов отделил от связки мед-
ный, с частыми зубчиками.—Уж больно спокоен ты, Тур...
Здоров больно... А в прошлое, Тур, без перегрузок не
вернешься...
— Не смешно, — прохрипел вдогонку ему Артур, — глу-
пости...
Горохов захлопнул за собой дверь. Вот и все..., Лифт...
Красная кнопка нижнего этажа...
— Женя!... Он не подумал... Вернись... Нужно!..
Это Вера.
— Женька. Вернись принципиально! Горохов!..
Это уже Пашкин голос. Весь дом перебудят... Чудаки...
Он ждал... Может, крикнет что-нибудь и Артур? Не хо-
телось, чтобы в этом случае крик его был обращен к пусто-
те. Горохов ждал... Смешного мало,—подумал он,—точно
выразился Артур, смешного мало...
— Такси!..
...Он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза...
— Время я еще не могу победить, — сказал Горохов кас-
сирше,— еще не могу... Но могу победить пространство!
Дайте верхнюю полку рядом с вагоном-рестораном...
...В купе на крючках висели три зеленых плаща с май-
орскими погонами. По всей очевидности, владельцы их
воспользовались близостью вагона-ресторана.
Горохов забрался наверх и стал смотреть в темное окно.
Куда я еду? — подумал он.— В прошлое на верхней полке
скорого поезда?.. Слишком просто...
Он уснул.
150
...Вот так-так!.. Да ведь это прошлое!.. Уж не Машина ли
институтская сработала? На много лет раньше, нежели зап-
ланировано... Вот так-так... И это перед самой защитой! Не-
ужели он чего-то там недоучел? Недорассчитал?
...Поля были уже убраны. На желтой, еще новенькой
стерне медленно паслись белые тяжелые гуси. В крутом не-
бе неподвижно стояли облака. Расплываясь в мареве, кру-
то загибалась внутрь красивая спелая земля...
А вот и Точка. На железной ступеньке ее сидел старшина
Журавлев и читал «Пармскую обитель». Десять лет прош-
ло,—подумал Горохов,—а он никак не дочитает... Хотя
это для меня прошло десять лет, а для него...
Старшина увидел незнакомца в штатском костюме, по-
дозрительно вгляделся.
— Эй, вы как сюда попали?
— Так вот и попал... Шел, шел...
— Странно... А зачем пожаловали?
— .Мне... Мне бы Горохова... Женю...
— Да, да...—с удивлением вгляделся Журавлев,—
сходство есть... Никак, вы брат его будете?
— Брат,—нерешительно подтвердил Горохов.
— Так ведь уехал он, Женька-то... Еще вчера... Его
немного раньше отпустили, потому как он в высшее учеб-
ное заведение махнул... Полный дембель, одним сло-
вом...
— Ну?.. Разминулись...— Горохов ощутил искреннюю
досаду, оттого что разминулся с самим собой.
В это время к Точке с двумя эмалированными ведрами в
руках подошел раскрасневшийся Гонтарь.
— Слышь, старшина! — крикнул он.— А ведь я ее встре-
тил, кралю эту...— Он увидел незнакомца и осекся.
— Брат нашего Горохова,—сказал Журавлев,—раз-
минулись они...
Гонтарь, приглядываясь, кивнул.
— Может, перекусите с нами? — предложил Журавлев*—
Тем более что брат ваш сегодня еще на довольствии... Вот
и съедите его порцию...
— Не откажусь...
Сели обедать. Горохов ел с жадностью. И суп, щедро на-
перченный, и каша, залитая ярко-желтым соусом, показа-
лись необыкновенно вкусными. Что значит — отвык...
— Неудобно сейчас по полю идти,— со вздохом сказал
Гонтарь,— стыдно... Работают все...
151
— А мирный труд кто защищать будет? — серьезно спро-
сил старшина.
— Я сейчас знакомую вашего брата встретил,— сооб-
щил Гонтарь, глядя в тарелку,— хряка-делопроизводителя
куда-то гнала... Здоровущего!.. Шнурком за заднюю ногу
привязала и пинками его, пинками...
Старшина лукаво усмехнулся.
— Ну, ну... Дальше...
— Подошел я, ведра поставил, руку к пилотке прило-
жил... Здравия желаю, Ниночка!.. А она... На ведра эти как
уставится... Можно, спрашиваю, с вами знакомство завести?
Нет, говорит... Почему? — спрашиваю.— Весь боекомплект,
что у других военнослужащих имеется, и у меня есть,
хоть проверь... А она: глупый вы, говорит, человек, лопух на
грядке!..
Откинувшись назад, Журавлев громко захохотал.
— Ну и отбрила!.. Ну и врезала!.. А главное — как это
ты сам о себе?.. Не скрыл...
— Так ведь правду она,— хмуро объяснил Гонтарь, при-
нимаясь за кашу.
Горохов поблагодарил, попрощался и двинулся дальше.
Он отошел уже довольно далеко, два или три километра, но
почему-то хорошо слышал, как звякали их ложки и все, о
чем они говорили. Он шел, шел и все слышал...
— А ведь это вовсе не брат Горохова был,—задумчиво
произнес Журавлев.
— А кто же? — удивился Гонтарь.
— Это сам Горохов был здесь... Ему сейчас тридцать
с хвостиком, значит — на десять лет назад заглянул...
— Каким же образом?
— Подумаешь, хитрость... Лег спать, мы ему и присни-
лись...
— А-а-а...—протянул Гонтарь.—Понятно... Не иначе
как опять к Ниночке клинья подбивает... Ну и пусть...
У меня в Полтаве еще получше имеется... Отец у нее мельни-
цей заведует, мотоцикл с коляской мне обещал...
— Что мотоцикл,—пренебрежительно отозвался Жу-
равлев,—я вот о легковушке думаю!.. На Алтае без машины
нельзя... Разживусь, если войны не будет...
Горохов шел плоской равниной убранного поля, вспу-
гивал гусей. Дышалось легко, только сердце билось чуть тре-
вожнее, чем обычно, ноги ступали напряженней, точно поч-
ва под ними — сухая, комковатая земля русского поля —
могла в любую минуту расступиться, растаять под ногами...
Зыбкий, привидившийся мир прошлого... Но почему, по-
152
чему?.. Ведь здесь, в прошлом, все должно быть куда про-
чнее, основательнее, чем будет через десяток лет... Надеж-
нее...
Уж ему-то, Горохову, человеку оттуда, из будущего, до-
подлинно известно, что в течение этих десяти лет мир пре-
бывал в относительной безопасности... Были очаги, но,.. Но
обошлось... Так что шагать можно было во весь мах, ступать
на эту землю со всей уверенностью... Осуществляйте Гонтарь,
и Журавлев, и все люди свои простые мечты о семье и
достатке... А вот что будет через день, месяц, год после де-
сятилетнего рубежа?.. Что их ждет тогда?.. Как там, че-
рез десять лет, дело повернется?.. Этого Горохов еще не
знал.
...Женщины на убранном поле сидели, привалившись
спинами к блекло-зеленым, усеянным стручками кудрявым
снопам. Руки, тыльными сторонами ладоней, они положили
на землю..;
— Здравствуйте... Отдыхаете?
— Фасолевые снопы переворачивали лицом к солнцу...
Чтобы подсохли... Устали...
Он вошел в деревню. Навстречу ему с лязгом и скре-
жетом двигался грязный самоходный комбайн. Пришлось,
пропуская его, втиснуться спиной в плетень. Комбайнер,
в майке и в шляпе, вежливо ответил на его поклон. Верно,
с обеда едет...
Возле медпункта на низенькой лавочке сидел с оберну-
тым в полотенце лицом местный лодырь.
Коровы повернули к Горохову тяжелые головы. Зеленая
слюна капала с толстых нежадных губ. На глазах, их, утоляя
слезами жажду, сидели мухи. На пологом скате возле реки,
довольно похрюкивая, рылись в земле совершенно одина-
ковые свиньи.
Какая-то девушка нетерпеливыми пинками подгоняла
розового флегматичного кабана.
— Нина!..
Девушка оглянулась, просияла... Вгляделась присталь-
ней и нахмурилась.
— Кто вы?
— Я... Я брат Жени... Того самого... Ну... Старший брат
Жени...
— Брат?... А он...
— Понимаете... Он не смог вас увидеть... И не сможет...
— Никогда? — серые в лиловых точечках глаза ее стали
влажными, испуганно раскрылись губы.
— Нет... Но... Надолго... На десять лет... — Горохов ви-
153
новато опустил голову.— Так получилось,— попытался он
объяснить,— только через десять лет...
— Хорошо,— она с облегчением вздохнула,— пусть че-
рез десять... Я подожду...
— Подождете?! Да вы что?.. Десять лет?..
— Да,— кивнула она.
— А если... Кто-нибудь...
— Нет,—покачала она головой,—решено... Я подожду.
— Что ж... Я ему... Я так и передам... Ровно через де-
сять лет ждите его на перроне, когда московский прибудет...
— Московский у нас не останавливается...
— Ничего...
— Как так ничего? Станет прыгать, еще убьется, а тогда
и мне... Не жить... Вот что, велите ему до райцентра
ехать, а там — на пригородный и обратно, сюда... Всего
четыре часа езды.
— Четыре часа?
— Ну и что же?.. Десять лет его ждать буду, подожду
еще четыре часа... Так и передайте!..
— Передам... Ну, до свиданья...
Она протянула маленькую, но твердую и шершавую руку.
Смотрела ему вслед.
— Послушайте!..
Он оглянулся.
— Уже утро,—произнесла она застенчиво,—вставайте!
Умойтесь, позавтракайте...
...Он проснулся. Лежал с закрытыми глазами, пытаясь
вспомнить свой сон. Не мог вспомнить... Три майора уже
сидели внизу, пили пиво, беседовали.
— Длинно очень: ядерное устройство... Раньше мы гово-
рили коротко: бомба...
— Так ведь одной электроники сколько!.. Именно устрой-
ство... От схемы в глазах рябит, помню...
Кто-то из них многозначительно кашлянул. Осторожней,
мол, там какой-то тип спящим притворяется...
— Зачем же, думаю, у него расческа из кармана тор-
чит,—сменил тему любитель краткости,—ведь совершенно
лысый... А впоследствии он на этой расческе исполнял му-
зыкальные номера...
Майоры, одобрительно рассмеялись.
Горохов встал, умылся и прошел в вагон-ресторан. Уб-
ранные поля проносились за окном. Он отдернул зана-
веску, чтобы лучше видеть. На желтой стерне паслись мед-
лительные белые гуси...
Он заказал масла, помидоров, стакан вина... Смотрел в
154
окно... Какой-то сон... Что-то такое снилось ему на жесткой
вагонной полке... Что-то интересное, даже смешное... Что?..
Белые гуси... Убранные поля... Ох ты!..
Он вспомнил!.. От страха, что едва не забыл, даже жар-
ко стало. И сразу — облегчение, и будто удача какая-то...
Вспомнил!..
Горохов вышел в тамбур и долго стоял там, вглядываясь
в плывущие за окном однообразные пейзажи. Убранные
поля... Гуси на стерне...
И щемило на душе от однообразной красоты этой...
Ну и чудак же,— думал он о себе с печальной иронией,—
какое значение сну придал... Верить в сны — одни пред-
рассудки... Ишь, прыткий какой!.. Совершил путешествие
в прошлое на верхней полке скорого поезда, заручился обе-
щанием, что ему будут верны,—и в вагон-ресторан напра-
вился... Опохмелиться...
...Наконец за окном пошли чем-то неуловимым знакомые,
виданные когда-то места. Отсюда десять лет назад... Все бли-
же, ближе... Сейчас подплывет лужайка с вытоптанной у ко-
леи травой... Деревенский перрон...
— Не торопитесь,—сказала проводница,—стоянка две
минуты...
— Как?!. Здесь стоянка?..
— Хватились... Уже пять лет... Рудник рядом...
Поезд неохотно, весь дрожа от прерванного бега, оста-
новился.
— Яблоки!.. Яблочки кому? Сочные!.. Откусишь — напь-
ешься!..
Мимо вагона торопливо проковыляла древняя, с выбив-
шейся из-под косынки белоснежной сединой загорелая ста-
руха. В стороне, заложив за спину руки, безучастно погля-
дывая на поезд, стояла девочка в синих, с медными кноп-
ками брюках.
Горохов с усмешкой сошел на выщербленный асфаль-
товый перрон. Почти бесшумно тронулся за его спиной по-
езд.
— Милый, яблочек не желаешь? По гривеннику
штука...
Горохов выбрал себе порумянее, надкусил и направился
под дощатый навес, к кассе.
— Как тут у вас с билетами в центр?.. Попозже бы...
— Свободно... Есть в купированный на ноль часов...
По деревянной лестнице он спустился на мягкий ро-
зоватый проселок, увидел впереди старуху с девочкой и бы-
стро догнал их.
155
— Что, бабушка, плохо торговала? Давай кошелку, по-
могу...
Она с радостью отдала ему камышовую кошелку с ябло-
ками...
— Плохо, милый, плохо... Всего гривенник и наработа-
ла... Может, еще хочешь, пробуй...
Горохов выбрал еще одно, порумяней.
— Если б правнучка помогала, глядишь, и больше бы
продали... Она у одного вагона, я — у другого. Так нет, не
желает... На станцию меня сманила, а помогать — так нет.
— Правильно. Не детское это дело... Ей сколько лет?
— Девять исполнилось весной, большая уже...
— А зовут как?..
— Женя, ты что там молчишь, мне за тебя отвечать
приходится...
— Хорошее имя,—сказал Горохов,—тезки мы с ней...
Девочка все это время шла чуть впереди, безучастно,
даже не оглядываясь, внимая их необязательному разго-
вору, а тут вдруг резко повернулась, расширенными удив-
ленными глазами всмотрелась в Горохова и ускорила шаг.
Почти побежала.
Над каменистым крутым обрывом расцвело пурпуром
разогретое за день небо. Девочка взбежала на самый верх, по-
медлила секунду на фоне клубящегося заката и, протянув
вперед руки, прыгнула.
Горохов ахнул.
Снизу донесся всплеск.
— Это она, чтоб поскорей,— успокоила старуха,— нам-то
по бережку, до моста, с час добрый идти... Да оттуда еще...
Смеркаться уже будет... Ты-то зачем в деревню?
— Время до поезда убить...
Они подошли к краю обрыва.
По-мальчишески энергично выбрасывая руки, саженка-
ми, девочка стремительно пересекала реку. Выбралась на
противоположный, песчаный, вровень с водой, берег, встрях-
нулась, как собачонка, и побежала дальше.
Старуха перекрестила ее через реку.
— Говоришь, не детское дело яблоками торговать?.. Мо-
жет, и верно... Да смотря чьим детям... У твоих детей отец
есть, им это ни к чему, им и в горсти дыра — вред невели-
кий... А она — безотцовщина, ей с малых лет про живую ко-
пейку думать надо...
— Безотцовщина?.. Как это?..
— Ну, как... Не без отца, известное дело, обошлось...
Да ведь отцом этим проезжий молодец был.
156
Горохов хотел что-то сказать да поперхнулся.
— Пословица как говорит? — вздохнула старуха. — С кор-
ня, парень, не валяй, а валежник подбирай... Да где там, раз-
ве нынешняя молодежь пословицы знает? Пришла, помню,
внучка заплаканная с поля... Обедать села, плачет... Спать
легла, плачет... Что это с тобой, спрашиваю, что слезы
льешь?.. Отшутилась... В глаз, говорит, мне что-то попало...
Синь порох, должно быть... Месяц прошел, другой, тре-
тий... Смотрю, толстеть стала моя внучка... Сорок недель,
милый, кого хочешь на чистую воду выведут...
Старуха надолго замолчала, углубившись в воспомина-
ния. Молчал и Горохов, достал в крайнем смятении яблоко
из кошелки, не замечая вкуса, надкусил... Выбросил...
— А сейчас... Значит, и сейчас... не замужем?..
— Где там!.. Сперва славы много было, плевались, а
года через два-три, когда подзабылось, стали вдовцы да
пожилые свататься... Она и слушать не хотела... Я ей говорю:
это ничего, худой сватается, доброму дорогу кажет...
— А... А так?..— хрипло спросил Горохов.— Молодая
ведь...
— Известно,—засмеялась старуха,—в молодости и квас
играет... Да ты слушай... Кто бы тогда к нам ни постучался
по этому вопросу — у нее одно слово: нет... Но я-то знаю,
между бабьим «да» и «нет» иголку не продернешь... Так и
вышло...
— Так и вышло?..
— Погоди!.. К этому времени как раз Женька подросла,
пошла в школу... Сейчас-то ее в четвертый класс перевели,
а это в первом еще было... Учитель ее к нам зашел... Хо-
лостой, по распределению попал к нам... Из города... Три
года, значит, отработать у нас должен был, чтоб неприят-
ностей не получилось... Ну, зашел он к нам, сапоги гряз-
ные в сенях снял, как положено, чтоб не наследить... У вас,
говорит, Женя очень способная и усидчивая... Через пару
деньков, смотрим, опять идет, снова, значит, Женю нахва-
ливает... А там зачастил... Может, и рритерпелись бы мы к
нему, оженили бы на себе... Так нет... Вызвали ее год назад
в Кремль...
— Куда?!
— Посовещаться насчет мяса... Вернулась — и не уз-
нать... Сама не своя... Фото привезла оттуда, повесила на
стену и глядит не наглядится... Учитель уже четвертый год
у нас, срок его вышел, мог бы и уехать — не уезжает... Вид-
но, и ему синяя порошина в глаз влетела... Придет, сидит,
Женю за успехи хвалит, а Нина на фото глядит. И добро
157
бы молодец какой, на фото этом, а то ведь... Солидный, пра-
вда, лысый, но... А чуть день выдастся свободный, в голу-
бой свой костюм нарядится, из Москвы привезла, джерси
на поролоне,—и на станцию с Женей, московский поезд
встречать... Ждет, видно, лысого своего, любит...
Вот и имя уже названо, — думал, слушая старуху, Го-
рохов, — Нина... Значит, о ней все-таки... А у него теплилась
слабая надежда, что старуха рассказывает о другой.,. Вы-
ходит, что нет, выходит, что о Нине это... Ну что ж, — Кусая
губы, думал Горохов, — так и должно быть... Ничего стран-
ного в этом нету... Следовало ждать этого...
Он даже ощутил какое-то горькое удовлетворение, горь-
кую радость оттого, что и в ее жизни... Не ему ей судьей
быть... Десять лет...
— Хорошо еще, — вздохнула старуха, — что на сей
раз... того... без последствий... А то знаем мы лысых
этих...
Она смущенно покрутила головой. Посмотрела на хму-
рого попутчика, заглянула в кошелку.
— Ну, милый, вот он мой дом, пришла... Давай рассчи-
тываться... Три яблока ты съел, а четвертое кислым пока-
залось, выбросил... Сорок копеечек с тебя...
Едва сдерживая волнение, Горохов всматривался в ок-
на. Даже неожиданный, подведенный старухой итог про-
гулки не смог его отвлечь.
— Не сорок, бабушка, а двадцать, — сказал он без улыб-
ки,— остальные спиши за счет того, что кошелку тебе под-
нес...
Молодец! — она одобрительно засмеялась.— Скупой...
Я, милый, сама такая... Скупость — не глупость... Я твои
гривенники рублевыми гвоздями к стене приколочу!.. Хо-
чешь зайдем, молодого кваску выпьешь...
С бьющимся сердцем он следом за ней вошел в дом.
...Девочка босиком стояла на стуле и выкручивала
из патрона лампочку. Вместо брюк на ней была уже синяя,
гармошкой, юбка и белая блузка с пионерским гал-
стуком.
— Ты что это делаешь? — удивленно спросила старуха.
— Лампочку выкручиваю... Не совсем, а чуть-чуть, чтоб
не горела...
— Зачем?..
— Мама велела. Чтоб морщинки не разглядеть было.
И водку вот купить велела.
На столе весело поблескивала зеленоватая бутылка.
— Это еще к чему?
158
Спрыгнув со стула, девочка сунула ноги в новенькие
сандалии.
— Прабабушка, ты что?... Не догадалась, кто это?
— Кто? — сиплым шепотом спросила старуха, уставясь
на Горохова.
— Ну... Который отец мой...
Загорелой сухой рукой старуха прикрыла рот и бросила
быстрый панический взгляд на простенок между двумя
окнами.
Горохов тоже невольно взглянул туда. На фотографии,
вырезанной из старого журнала, он увидел не кого другого,
как своего коллегу Пинчука. Наклонив лысую голову,
от чего лоб его обрел сократовские размеры, Пинчук с
глубокомысленным видом смотрел на пульт. В глубине
бокса, на заднем плане, можно было различить и Горо-
хова.
Ну, конечно... Год назад... В «Огоньке»...
— Что ж ты стоишь? — накричала старуха на прав-
нучку.— Гнездо проверь, куры не снеслись ли?..
Девочка убежала. А старуха, растерянно бормоча что-то,
бросилась на кухню, загремела там сковородой, кастрю-
лями.
— Все выпытывает и выпытывает, — бормотала она как
бы самой себе,—а я, сорока, разгорячилась, удержу
нет... Шучу, а он верит... Я шучу, выдумываю, а он ве-
рит...
Неудержимая радостная улыбка разрывала Горохову рот.
Звенело в ушах, дрожали, словно от большой усталости,
ноги. Жизнь моя,— думал он,— иль ты приснилась
мне?.. Нет, наяву все, на этот раз наяву!.. Наяву, ваяну,
янува!..
Ни в какое сравнение не шла эта радость с недавней, вы-
мученной, горчащей.
Он вынул сигареты, но спохватился и решил выйти по-
курить на крыльцо. В сенях столкнулся с запыхавшейся де-
вочкой. Она несла полное сито яиц.
— Вы куда? — испуганно вскрикнула она.
— Покурить...
Краски заката уже смешались и потемнели, уже
звезды кое-где проглядывали сквозь них. На невысо-
ких яблонях в глубине двора, засыпая, квохтали куры. И
странно было сознавать, что где-то ждет Горохова огром-
ный город, светятся — среди миллиона других — окна
института, плывет на экране индикатора бесконечный зиг-
заг...
159
Бревенчатый дом этот, сад... Скромные небольшие звез-
ды в небе... Столько мира было во всем этом, что Горохов
невольно подумал о войне. Что там, завтра, через месяц или
через год?.. Как заглянуть в будущее? У него дочь есть,
подумал он с внезапной пронзительностью, дочь... Теплая
волна любви, жалости прилила к сердцу, и ярость воспря-
нула, шевельнулась где-то в тайниках души... Только по-
смейте!.. Не посмеете...
Горохов взволнованно засмеялся своим непривычным
мыслям и ощущениям... Вот оно... Издревле... Так волк со-
бой детеныша заслоняет... Нет, не волк, а человек... Кто к
нам с ядерным устройством придет, от ядерного устройства
и погибнет... Я сам...
Выбежала Женя.
— Дядь, а дяды.. Пойдемте в избу, а то она увидит вас
на крыльце и будет стесняться...
...В центре стола, рядом с горящей керосиновой лам-
пой, сверкала бутылка, выстроились тарелки с яйцами,
огурцами, помидорами, яблоками — наверно, теми
самыми, из кошелки,— розовело нарезанное ломтями
сало.
Фотографии из «Огонька» на стене уже не было.
— Ну, Нинка, ну, дурочка, — бормотала на кухне
старуха, — мне ни словечка, дочку в подружки произ-
вела...
Хлопнула дверь. Кто-то возился в сенях, двигал ска-
мейку. Вошла Нина. Да, да... Это она...
Не здороваясь, не глядя на Горохова, прошла на кухню.
— Что это свет в горнице не горит?
— Здрасте, — сердито удивилась старуха,— так ведь ты
сама...
— Лампочка перегорела! — вовремя выкрикнула де-
вочка.
— Женя, иди сюда...
Горохов вздрогнул, даже со стула поднялся. Девочка
бросила на него веселый взгляд, побежала на кухню.
— Женя, полей мне горяченькой...
С плеском полилась вода.
— Я уже не чувствую, принюхалась за день... Пахнет
хлевом?..
— Уже нет...
Не глядя на Горохова, не здороваясь, вышла из кухни,
скрылась в другой комнате. Несколько минут спустя по-
явилась в голубом — джерси на поролоне — костюме, в
туфлях на высоких — стаканчиком — каблуках.
160
Да, да... Это она... В слабом свете керосиновой лампы все
то же, непостижимым образом запомнившееся лицо. Ока-
зывается, запомнившееся...
Подошла, протянула теплую от горячей воды шерша-
вую руку:
— Ну, здравствуйте...
Все сели за стол.
— Вот уж когда не ждали вас, так сегодня... Это что
же, защиту перенесли?..
— Пе... пере... А откуда вы знаете?..
Она холодно усмехнулась:
— Не в лесу живем...
Помолчали.
— Кушайте,—произнесла старуха,— у нас, кроме вод-
ки, все свое...
Горохов не ел, вглядывался исподтишка в лицо Нины
и с каждой минутой словно все больше узнавал его. Да, да...
Это она... Нина...
— Я в Москве у вас была как-то... На слете... В гастро-
ном зашла, слышу, покупатели ветчину просят попостней.
Когда в село вернулась, сразу вопрос поставила на летучке...
Надо, говорю, что-то делать, народ постной ветчины просит.
Надо побольше шведской породы свиней выращивать...
Знаешь, бабушка,—оживленно сказала она, повернув-
шись к старухе,—а ведь мы с Пахомовой опять поссори-
лись!..
— С Тоськой?..
— Ага... Из-за эсперимента... Я от двух маток поросят
чуть пораньше отлучила...
— Зачем же ты их?.. Похудеют...
— Ну вот... И ты не поняла... Зато двух маток на откорм
поставим, с мясом будем... Тем временем поросята выровня-
ются...
— Ишь,— искренне удивилась старуха.
— А то как же!.. Конкретная экономика — она и есть
конкретная экономика... Чернильным карандашом считаем,
чтобы не стерлось...
Старуха и девочка смотрели на нее с нескрываемой гор-
достью, лишь изредка, с торжеством, поглядывая на гостя.
Что, мол, съел?..
Девочке этого показалось мало.
— Мам, а мам... А нам когда похвальные грамоты вы-
давали, Николай Альбертович говорит: вся в мать... Усид-
чивая...
— Спать тебе пора,— смешалась Нина.— Ну-ка!..
6 Б. Рахманип
161
Девочка с недовольным вздохом поднялась, направилась
в другую комнату. На пороге остановилась.
— Спокойной ночи... дядя...
— Какой же он тебе дядя? — возразила старуха.—Они
тебе отец...
Горохов все молчал.
— Ох ты! — шлепнула себя по лбу старуха.—Как бы
у меня тесто из кадушки не утекло!..
...Они остались вдвоем.
Взгляд у Нины сделался еще напряженнее, растерянней.
Потом глаза повлажнели, и вот уж потекли по ее светлому
круглому лицу слезы.
взгляд
1.	ИЗ ПИСЬМА ШОФЕРА БАБИНА
ахожу я к нему.
— Здорово, Куцый!..
А он даже и ухом не ведет, лотерейную
таблицу читает.
— Ты что, Куцый, оглох?..
Тут он не выдержал, завизжал:
— Я вам, товарищ Бабин, уже не друг детства, вы
о прошлом забудьте!..—хватает авторучку, пишет что-то,
протягивает мне. А там:
«Технический руководитель автобазы Гортона Степан
Степанович Курногов».
— Заучите,—говорит,—наизусть, и в следующий раз...
— Звал зачем?..
— Самосвал из капитального ремонта обкатайте...
— Из капитана Леремонта?.. Ладно...
Вышел я, сел за руль и тронулся. Не обкатываю, а све-
жие сапоги разнашиваю... Скрип, скрежет... Сразу почув-
ствовал — сапоги эти на два номера меньше. Ну, и настрое-
ние к тому же того... Куда податься? Ясно, в «Автомат»!..
Приехал, но перед тем как зайти, к дереву подошел, к тому
самому, помнишь?.. На нем еще почтовый ящик висит. Ми-
нутку одну и постоял, не больше, поворачиваюсь...
Что такое?.. Машина моя странной какой-то стала... Вро-
де стеклянная, все кишочки видны... Ну, не совсем чтобы
уж стеклянная, просто я через кожух вдруг видеть стал,
через коробку. Насквозь...
Тут мне даже интересно стало. Зрение-то у меня, надо
сказать, отменное, почти ежедневно мелочь на улице нахо-
жу. Если орлом кверху монета лежит — подымаю, если
орешкой — тоже... Но тут, понимаешь, получается совсем
6*
163
другой оборот, машину свою, самосвал то есть,— насквозь
вижу... Это я-то!.. Да я этого капитального самосвала, как
старшего товарища, робею, а тут — нате вам! — сразу опре-
делил: что подкрутить, что подправить... Подкрутил, под-’
правил и про «Автомат» даже забыл... С полоборота мой
драндулет завелся, будто самого себя по улице гоню.
А улица... Вроде знакомая, своя, а чем-то незнакомая
другая... Вот мужчина идет навстречу, весь вспотевший...
Чудеса!.. Авоську с воблой несет... А за спиной у него кры-
лышки телепаются. Как рюкзак. Ба!.. Да ведь это же доктор
Фукс!.. Ну, думаю, сейчас обо всем узнаю... Высунулся из
кабинки...
— Здравствуйте, Борис Маркович! Где воблу брали?
— Где брал, там уже нет...
Еду дальше. Вывески читаю.
МАГАЗИН, ПАРИКМАХЕРСКАЯ, ВОДЫ...
Воды?.. Странно!..
Загляделся — тррах!.. На фонтан наехал. Из него даже
струя забила. Слышу — свисток. Смотрю — милиционер
приближается. Тоже знакомый. В детстве еще мамка им
стращала. Толстый, заслуженный, участник событий... На
пенсии он сейчас, но два месяца в году работает... Коротко
говоря, милиционер-пенсионер.
Но сейчас и он выглядел как-то непривычно. За ухом
у него гусиное перо торчало.
— Товарищ старшина! — взмолился я, доставая рубль.—
Будьте взаимно вежливы, как называется этот населенный
пункт?
— Районный центр Стодом.
Тут мне даже интересно стало...»
2.	ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПОЭТА БАБИНА
«...С шофером Николаем Егоровичем Бабиным я позна-
комился не так давно, на праздновании районного Дня
поэзии. Незадолго до этого в Центральном Подзолистом из-
дательстве вышла в свет книга моих стихотворений и, по-
лагая, что покупателей привлечет автограф поэта, меня по-
просили временно постоять за прилавком. Я согласился.
Отпирая на двери магазина тяжеленный замок, заведую-
щий поинтересовался, какая книга мне так остро необхо-
дима, что я явился сюда ни свет ни заря.
— Дело в том...— смутился я.— У вас тут имеется «Пер-
вая ласточка» Николая Бабина... Так вот...
164
От удивления он даже замок уронил. На ногу...
— Ну что вы,— смутился я еще больше,— я автор...
— Что?! Тьфу ты!.. А я-то подумал, что покупатель...—
Хромая, он прошел вперед и, кивнув на объемистые тюки,
пожаловался: — Чуть не весь тираж к нам заслали. Уце-
нить их?.. Так ведь и без того по четыре копейки стоят...
Сочувственно вздохнув, я стал за прилавок. Но — увы! —
в течение трех часов работы мою книжку купили всего два
человека. Когда я предложил первому из них, мальчику в
газетной треуголке, надписать книгу, он пожал плечами:
— Зачем же марать? Мамка ругаться будет...
Вторым покупателем была старушка с седыми усиками.
Как раз в период издания «Первой ласточки» я счел воз-
можным отпустить себе небольшие усы, и вполне вероят-
но, что старушка купила мою книгу из чувства солидар-
ности.
Третий покупатель, гражданин с веснушчатой лысиной,
поглядев на высокую стопку моих книг, пришел в негодо-
вание.
— А «Книга жалоб» у вас для разнообразия имеется?
Узнав же, что говорит с автором, спросил, сколько мне
платят за строчку.
Не скрою, я совсем было пал духом. В это время мимо
прилавка прошел светловолосый паренек в потертой кожа-
ной куртке.
А вот... Стихи кому?..— неуверенно повысил я. го-
лос.
Он снисходительно поглядел на обложку, и внезапно ли-
цо его выразило целую гамму чувств, от удивления до во-
сторга.
— Бабин?! — воскликнул он.
— Да, моя фамилия Бабин,— сказал я, пытаясь сдер-
жать улыбку удовольствия. Вот уж не думал, что настолько
известен нашей молодежи.
— Николай?! — еще раз воскликнул этот симпатичный
паренек.
— Совершенно верно, это мое имя...
Тогда он достал из кармана своей куртки удостоверение
шофера третьего класса и протянул мне.
— Читай!..
Я развернул. Так вот оно что... Я ощутил легкое разочаро-
вание.
«Николай Бабин» — значилось в удостоверении. Мы
были тезками и однофамильцами. Только он — Егорович,
а я — Петрович. Если добавить к этому, что мы оказались
165
сверстниками,— станет понятным, почему мы впоследствии
так быстро подружились.
— А портрет где же? — спросил он, разглядывая кни-
жку.
— Я этого не люблю... Из-за очков.
— Ага, ясно... Ну, это даже лучше,—заметил он с ка-
кой-то загадочной усмешкой.— Так в чем загвоздка? По-
чему торговля стоит?.. А ну-ка!..
С радостью уступив ему место за прилавком, я вышел на
улицу и позвонил на службу, в редакцию.
— Это я,— сказал я виновато.— Я скоро приду.
— Ну как там? — весело спросил И. О.—Расхватали?..
Ух, как я тебе завидую!.. Ух!..— и кому-то другому: —
Мажору побольше, грому!
— Расхваталщ не берут,— вздохнул я.
— Ну, ну, больше оптимизма! — это он опять мне.— Ма-
жору больше! — а может, кому-то другому.
...Когда я вернулся в магазин, там творилось что-то не-
вообразимое... У прилавка, за которым... Впрочем, ни прилав-
ка, ни моего нового знакомого за толпой напиравших поку-
пателей видно не было, только слышался его звонкий голос
и чьи-то возгласы: «Мне!.. Мне!.. Куда прешь вне очереди?..
Сам прешь!.. Товарищ поэт, больше пяти экземпляров в одни
руки не отпускайте!..»
— Дорогие читатели! — вырывался из этого гомона звон-
кий голос.— Ну, как не совестно?.. За стихами же стоите,
а не за воблой!.. Это же тонкое душевное дело, братцы!.. Себе
писал, а вам отдаю!.. Бери, не жалко... Я еще лучше со-
ставлю!.. Дядя, вы уже третий раз подходите, этак другим
не хватит... Девушка, можно я вам номер своего телефона за-
пишу?.. Вместо автографа. Звоните!..
Очень скоро была продана последняя книга. Она доста-
лась как раз тому самому гражданину с веснушчатой лы-
синой.
Отдав потрясенному заведующему вырученные деньги^
мы вышли из магазина. Под мышкой мой новый знакомый
нес толстый пакет.
— Сам сотню экземплярчиков приобрел, — объяснил
он.— Именинникам дарить буду... Хоть четыре копейки кни-
жица стоит, зато сам гость ее написал — это каждому
лестно... Можно и любимой девушке преподнести, мож-
но и в кассе кинотеатра предъявить, чтобы без очереди...
Можно...
— Постой!.. Да ведь... Как же так? — признаться, голос
мой слегка дрогнул.—Это ведь не твоя книга, а моя!..
166
— Не жалей! — хлопнул он меня по плечу.— Будем
взаимно вежливы!..
В честь Дня поэзии мы зашли в «Автомат», взяли по
комплексному обеду и пива. Завели разговор.
— В столовской готовке витамин есть, — сообщил он,
тряся солонку прямо в широко раскрытый рот, скидкой
называется... И вообще: кура-дура, холодец-молодец! Ре-
сторан мне не по карману, у меня мечта есть, требующая
экономии... Вот «Автомат» — в самый раз. Тем более что в
нутре его, за стенкой этой тетя Катя орудует, соседка по
квартире. Эй! — крикнул он догадливо.— Тетя Катя! Хоть
кипяченой-то пивко разбавляешь?..
— Нет ее, бюллетенит...— раздался за стенкой недоволь -
ный мужской голос.— Как что не так, сразу у нее мигрень,
панская хвороба...
— Вот бы через стену научиться видеть! — сказал мой
однофамилец, когда мы, покинув «Автомат», стояли у тол-
стенного, в два обхвата, дерева.— Все люди тогда честными
стали бы, попробуй-ка, разбавь пиво, если на тебя из-за
стены смотрят.
На дереве, на кривом ржавом гвозде, висел синий по-
чтовый ящик.
— Тогда бы через этот ящик я увидел, есть ли в нем
письмо для меня, — предположил я.
— Тогда бы,— подхватил он, — идет человек навстречу —
и ясно, кто он: под рубахой наколку видно, якорек или
пропеллер.
Посмеялись мы с однофамильцем и разошлись...»
3.	ИЗ ПИСЬМА ШОФЕРА БАБИНА
(Продолжение)
«...И все-таки для того, чтобы проверить, в Стодоме я
или нет, решил я съездить к себе домой. Приехал. Вхожу.
Матери нету, нынче ее смена. Смотрю, а обои у нас на
стенах какие-то выцветшие, желтые, цветочков не разглядеть.
Вообще — бедновато у нас как-то, хоть и чисто. Шкаф от-
крыл, заскрипел он, сейчас рассыплется. А внутри — поя-
сок висит. Материн, от коричневого платья. Она когда на
работу в этом платье ходит, то не подпоясывается, а когда
в гости — наоборот. Это, говорит она, платье освежает...
Смотрю я, значит, в пустой шкаф, и так вдруг настрое-
ние разыгралось, стыдно как-то стало и мать жалко. Одно
167
платье у нее — всего-то! — а я свою получку в сберкассу
таскаю, коплю... Уже семнадцать получек!.. Ну, и на «Авто-
мат», конечно, кое-что уходит. Раньше я об этом не думал,
даже гордился, что волевой, экономить умею, а теперь...
Вообще, многое стал я вдруг замечать, взять хоть вывеску
эту: ВОДЫ... Я хорошо помню, всегда там другая вывеска
висела: СОКИ. Но в том-то и дело, такие там разбавленные
соки продавали, что ВОДЫ было куда точней.
Захлопнул я шкаф, вышел в прихожую. И с соседкой
столкнулся. Помолодела, что ли?.. Румяная такая, губы на-
крашены, во рту трубка, на голове чалма... А самое глав-
ное — здоровехонька... Штука эта, которая у женщин сзади,
так и ходит...
— Тетя Катя, да ведь ты же вроде к постели прикован-
ная была...
Расхохоталась.
— Миновала беда, Коленька, убрался ревизор... А за
стихи — спасибо и мерси, я в Горторге книгу твою показы-
вала, вот, мол, как меня клиенты любят!.. Заходи, портером
угощу...
Спускаюсь лестницею во двор и думаю: сама она передо
мной раскрылась, или это опять мое новое зрение сработа-
ло?.. Эге, думаю, да ведь тетя Катя-то пиратка, оказывает-
ся... Чалма, трубка, когти... А раньше я внимания на это не
обращал, скучно... В порядке, мол, вещей... Лишь бы меня,
суслика, отличала...
Подкатил я к столовой № 1, которая после шести вечера
превращается в кафе «Отдых», вбежал, мать ищу. А вот и
она, убирает со столов грязную посуду, чумазого строителя
бранит:
— И не стыдно за стол в таком виде садиться? Да на
тебя взглянешь, глаза вымыть хочется!..
— Бетон — не сало, потер — отстало! — отбивается стро-
итель.— Прости, Анна Иванна, недооуг мне передышки чи-
стить, а микроб, он от грязи дохнет... Вот погоди, поем, в
общагу вернусь, переоденусь, и на свидание, к памятнику
Участнику Художественной Самодеятельности... К подруге...
Явимся с ней сюда, в «Отдых», и болгарское вино пить ста-
нем...
Мать увидела меня, заулыбалась.
— Коля, есть хочешь? У нас нынче судак по-польски,
из трески... Могу и за свой счет угостить, глядишь, и руп-
чик на шурупчик сэкономишь...
Она и раньше, бывало, шутила так и улыбалась вот так
же, с доброю хитрецой, но раньше я и не задумывался над
168
этим, наемся и обещаю: погоди, я тебя на собственной лег-
ковушке по городу прокачу... А сейчас у меня даже уши за-
горелись. Она заметила и удивилась:
— Ишь ты... Неужто проняло?..
Смотрю, а у нее па груди, на белой столовской куртке,
пришпилена Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.
Откуда?.. Как?.. Я ее даже пальцем потрогал.
— Что? — спрашивает она.—Нравится? — Сняла и дала
подержать. Тяжелая такая звездочка. Как гирька... Я ее к
своей груди приложил и спрашиваю:
— Идет?
— Она всем идет!..
Отняла и на прежнее место пришпилила. А раныпе-то я
и не замечал, что мамаша у меня героиня.
— Мама,—говорю,—отчего я не всегда самое главное в
жизнй вижу?
— Плохо смотришь... Лучше смотреть надо...
— Мама,— говорю,— глаза у меня раскрыты, а не вижу...
Мелочь каждый день на асфальте нахожу, а главного не ви-
жу...
— Раскрыты?.. Этого мало. Люди и с закрытыми глазами
видеть могут, сны, например... Тут не в глазах дело.
Не в глазах? А в чем же? Однако вслух спрашивать не
захотел, побоялся, что такое скажет, отчего мне совсем
станет не по себе. Опустил голову — и к выходу.
— Ты куда? — почему-то засмеялась она.—Напугал-
ся...
— Я сейчас, мама, я быстро... Одно колесо здесь, дру-
гое — там...
— Не в глазах, а во взгляде дело! — крикнула она вдо-
гонку,— во взгляде!..
Я остановился, думая над ее словами, а она добавила:
— Смотреть — просто, видеть — трудно...
...Подкатил я к кинотеатру. Вчера возле кассы я Галю
здесь встретил. Веселая, богато одета... Два билета взя-
ла. На сегодня... Культпоход, говорит, с мужем задумали.
Виду я не подал, а самого — как ножом по сердцу. «Всо-
го!» —говорю. Повернулся и пошел. А она: «Как там с
«фиатом» у тебя? Много рупчиков насбирал?» И засмея-
лась...
Я ведь, когда она за Курногова решила выйти, отгова-
ривал, чуть не плакал. Подожди, просил, и у меня автомо-
биль будет. Как же, говорит, будет! Обязательно будет!
Самосвал!..
А вчера... Когда она билеты взяла, я штампик заметил,
169
время сеанса, и захотелось мне этих счастливчиков сейчас
глянуть, маленькую проверочку устроить. Вчера, как ни
смотрел, все у них вроде в ажуре-абажуре было: гараж,
огород, антенна... Он — весельчак, весь город над проделками
его хохочет... Надо же — в колодце рыбу развел!.. Рыба,
говорит, ищет где глубже, а человек — где больше рыбы!..
Да и надо мной подшучивал... Товарищ, говорит, Бабин, из
вас, говорит, заправский шофер вышел, носовой платок в
бензине стираете...
Что ж, поглядим на эту пару сегодняшними глазами,
увеличительными, может, что новое откроем... Не хотелось
бы, конечно...
...Как раз к концу сеанса я и угодил. Стал в сторонке,
за деревом, глаза настроил, слежу... Люди выходят — кто
зевает, кто вытирает слезы...
А их все нет... Хотя... Да уж не Галя ли это?.. Ей-богу,
она!.. Но... Ах ты чертовщина!... Медленно-медленно, скло-
нив голову, шла из распахнутой двери кинотеатра пожилая
седая женщина. И что-то шептала сама себе, кашляла, по-
чесывалась... Не может быть!..
— Галя! — крикнул я.
Она увидела и отшатнулась, но все же подошла. Взяла
меня за руку, плачет.
— Он меня шлепанцем своим бьет... Вонючим, растоптан
ным... По лицу... Он меня редискою попрекает, не уродила
редиска, мы и проторговались... Он на меня плюет, на спя-
щую... Горячей слюной...
Не выдержал я, обнял ее и сам заплакал.
— Прости меня... Прости...
И она меня утешает:
— Ничего, ничего, Коля, обойдется... Ты, Коля, меня не
жалей... А Степан Степанович выкрутится, он всегда вык-
ручивается, он...
Не договорила. Выбежал из кинотеатра маленький такой
карлик, морщинистый, кучерявый, как завизжит:
— Добрый день или вечер! Товарищ Бабин, как пожива-
ете? Ну и чудесно! Галина, извинись перед Николаем Его-
ровичем, у нас очень мало текущего времени...
Пригляделся я — он, муж ее. Тут мне даже интересно ста-
ло. Ведь он хоть и куцый был, но ненастолько... Бывало,
так раздуется, едва в «Волге» своей помещался.
— Позвольте пожать вам петушка! — визжит он и ручку
мне волосатенькую протягивает.— Вас, — намекает, — ра-
бота ждет, самосвал, так что не смею...
— Ах ты, говорю, жук! Козявка вредная!.. Над Галей
170
измываться?! — Взял его за воротник, приподнял и на су-
чок повесил.
— Спасите! — кричит.— Спасите! — и ножками в воз-
духе перебирает.
Вдруг, чувствую, кто-то меня по спине молотит. Оглянул-
ся — Галя.
— Не смей! — плачет.— Не смей!.. Разбойник!..
Сняла его с сучка, расправила, за ручку, точно сына-
уродца, взяла, и ушли они.
А я стою и сморкаюсь. Никак в себя не приду. Эх,
думаю, глазки вы мои, глазки, на радость мою прозрели вы
или на горе?..
Подошел к ларьку, купил бутылочку плодоягодных
чернил да прямо из горлышка и выдул. Во имя, так сказать,
отца и сына и спиртного духа... Сел за руль, как газану...
Трр-ррах! — снова на фонтан наехал. Струя все ниже, ниже,
исчезла... Слышу — свисток, смотрю — милиционер-пенси-
онер приближается...»
4.	ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПОЭТА БАБИНА
(Продолжение )
«...Как видите, письмо его носило сугубо личный харак-
тер и обращено было ко мне, но посыльный на мотоцикле
доставил его в редакцию, а секретарша вместе со стаканом
чаю подала его на подносе И. О. Он тут же вызвал меня к
себе.
— Ух, какой сигнал! Ух, какой шикарный сигнал!..
Ух!.. Как раз к неделе безопасного автодвиже-
ния!.. Лучше не придумаешь!.. Ух!.. Как раз для фельето-
на!.. И заголовочек уже есть... «Сцена у фонтана», а?..
Я промолчал. Он внимательно на меня посмотрел и под-
лил в огонь масла:
— На фоне мажора, а?.. На фоне слаженного автокон-
церта... Один милый диссонанс... На фонтан наехал... Даже
не фельетон, а «вместо фельетона»...
Я солидно молчал. Не в первый раз мы вот так же,
обиняками, обсуждали тематику будущих полос... И я стал
понимать его с полуслова.
— Что ж, сходи разберись,—он глотнул чаю,— дай
пятьдесят строк... Только... того... поаккуратней...
...На автобусе доехал я до «Автомата». Оглянувшись по
сторонам, обогнул его, подошел к дереву...
171
Я хотел в точности повторить все первоначальные дей-
ствия своего тезки — надеялся, что и у меня, возможно,
откроется это чудесное второе зрение, и тогда...
Внезапно сквозь синий металл почтового ящика я уви-
дел расплывчатые очертания белых конвертов. Я протер
глаза, взглянул еще раз... Ну, конечно!.. Вот на верхнем
конверте, сбоку, что-то приписано... Ага!.. «Осторожно —
фото!» А на этом? «Привет почтальону!» А на открытке, ад-
ресованной пограничнику, красным карандашом обведена
детская ладошка...
Ух! — подумал я.— Сбылось!.. Теперь можно было при-
ниматься за сбор материала. Точно на фотографии, которую
подержали в проявителе меньше времени, чем требуется,
а потом снова в него опустили, — во всем, что окружало меня,
резко проступили дополнительные, даже не предполагаемые
минуты назад детали.
Дочерна загорелый мужчина с перчатками на двух ру-
ках продавал возле крыльца горбиблиотеки арбузы. Минуту
назад я наблюдал ту же картину, но продавец был тогда
без перчаток, арбузы же казались мне одинаковыми зелены-
ми шарами. Сейчас же я видел не только кожуру, но и ог-
ненно-алое с черными угольками семечек нутро...
А это что?.. Вот так новость!.. Библиотекарша, девушка
с волосами, похожими на электрический свет, прикалывала
к двери .тугой свиток объявления...
«Сегодня в читальном зале встреча с поэтом Н. Бабиным.
Присутствует поэт».
Странно, очень странно... Но чертовски приятно.
Наверно, я произнес это вслух.
— Действительно, странно, товарищ корреспондент, и
действительно, приятно... Арбузы в Стодоме!.. Между про-
чим, давно пора...
В длинной очереди жаждавших астраханского делика-
теса последним стоял Борис Маркович Фукс.
— Странного вокруг очень много,—поддержал я его.—
Ну, скажем, ваши крылья... Надеюсь, вы о них знаете?..
Они у вас сзади...
Как бы потянувшись, доктор расправил свои великолеп-
ные мощные крылья, повернув голову, полюбовался ими и
лишь тогда произнес:
— Ах, крылья... Какие пустяки...
— Пустяки?!
— Ну, не совсем, конечно, но...— он стеснительно по-
тупился.— В конце концов, это же обычные медикаменты...
Да, да!.. Ведь мы сейчас лечим наших детей при помощи
172
эффекта РЭ. Извините, я плохо выговариваю эту букву.
РЭ — означает Радостные Эмоции... Разумеется, никто не
преувеличивает достижений нашего большого и дружного
коллектива, но видели бы вы, как радуются больные дети
солнышку или дождю, вяленой рыбке или хорошему арбузу!..
Это что-то особенное!.. Просто сил нет смотреть на них в
это время!.. И знаете, они крепнут!.. Да-да!.. Крепнут!.. Пр-
сле дождика у них появляется неплохой аппетит на суп.
А после солнца они начинают хотеть клюквенного компота,
который очень полезен для здоровья...
Очередь растроганно заулыбалась.
— Они начинают хотеть и того, и другого, и третьего...
И бедный Фукс бегает по городу и выстаивает очереди.
Вам захотелось птичьего молока, детки? Хорошо, Борис Мар-
кович достанет и это. На то он и Фукс, чтобы все достать!..
Очередь добродушно засмеялась.
— Но посмотрите, товарищ корреспондент, что было
дальше. Петя Парамонов, восьми лет, диагноз: полная не-
подвижность — захотел немножечко полетать. А?.. Поле-
тать!.. Что вы на это скажете? Всего лишь полетать!..
Я хотел уже вызвать санитарную авиацию, так нет... Ока-
зывается, он хочет полетать просто так, как во сне... Он, ви-
дите ли, видел такой сон. Вы же понимаете, если это воз-
можно во сне, так почему же Борис Маркович не может ус-
троить это наяву?.. Иди объясни ему, иди ему докажи... Я его
умоляю: Петя, скушай кусочек свежего курника. Куда там!..
Худеет, тает у всех на глазах... Персонал со мной уже и
здороваться не желает, меня уже называют жестокосердеч-
ным... Как вам это понравится?.. И ничего не поделаешь —
пришлось... Вырастил себе крылья. Если очень чего-то хо-
чешь, и если этот упрямый мальчик лежит и печально смо-
трит на стенку. Но, может быть, вы думаете, что это все?..
Уверяю вас, нет! Нужно же было еще выучиться летать!..
Q, если бы вы знали, что я пережил!.. Надо мной смеялись
все городские воробьи, все вороны... Однажды я вошел в
штопор и упал с высоты птичьего полета на крышу кино-
театра. Я пробил ее и оказался в зале... Но это еще пустяки,
хуже, что меня уже не выпустили до конца сеанса... А в
другой раз неожиданно отказали крылья — наверно, пере-
грелись... Хорошо еще, что рядом пролетал ТУ-104, я при-
цепился и немного отдохнул. Кстати, я заглянул через иллю-
минатор внутрь и увидел вас...
— Совершенно верно,— подтвердил я.— Недавно мне
пришлось слетать в центр... В связи с изданием... Но почему
же я вас не заметил?
173
— Вы что-то читали... Увлеклись...
— Ах, да!.. Я читал рукопись своей книги... Но, прошу
вас, продолжайте...
— Ну, через некоторое время я уже со спокойным серд-
цем мог наконец покатать Петю. Я завернул его в одеяло,
взял на руки и взлетел. Ой как мы налетались в тот день,
ой как мы навиражились, напикировались, наимельмани-
лись!.. И помогло-таки!.. Мальчик — тьфу, тьфу, тьфу, что-
бы не сглазить! — выглядит сейчас, как никогда. А у меня
с тех пор появилась хорошенькая забота: поднимать в
верхние слои атмосферы всех желающих...
Очередь снова рассмеялась.
— Граждане,—предложил загорелый продавец,— про-
пустите доктора вперед, у него же дети! — И, сняв перчатки,
стал выбирать Борису Марковичу арбуз.
Я хотел уже подсказать ему, который арбуз покраснее,
вон тот, похожий на земной шар... Но не успел...
— Вы заметили, я перчатки ношу,— с улыбкой про-
изнес продавец.— А зачем?.. Пальцы у меня шибко чув-
ствительные, вкус чувствуют... Как язык... Вот и приходит-
ся в перчатках... А то ведь возьмешься руками за перила —
они горькие, за железо схватишься — кислое, терпежу нету...
Ну, а в сад выйдешь, тут уж перчатки долой, одно яблочко
пощупаешь, другое — самое сладкое выберешь и съешь с удо-
вольствием... А то и просто щекой к его щечке прислони-
шься, потрешься чуток и не сорвешь даже, и так приятно.
Я ведь и щекой вкус чувствую...
Говоря это, продавец прикасался пальцами то к одному,
то к другому арбузу и, наконец, выкатил к прилавку тот
самый, похожий на земной шар, с черными мрачными раз-
водами на изумрудно-зеленом поле.
— Эх, и сладкий же! воскликнул он.— Объеденье!...
— А нам!.. А нам!..— зашумела очередь, глядя на обняв-
шего удивительный арбуз счастливого Фукса. — Подберите
и нам!
— Ну, нет! — возразил продавец, натягивая перчат-
ки. — Всем остальным по справедливости, кому как пове-
зет.
...Какие пальцы, думал я, крылья какие!.. Какие души!..
Раньше я и не предполагал в своих земляках способности к
левитации, такой необычайной сенсорной одаренности, та-
ких...
Рядом с очередью скрипуче затормозила «Волга». Из
нее выскочил коренастый толстячок, я узнал его — техно-
рук автобазы Курногов...
174
— Попрошу поскорее,—протянул он продавцу день-
ги.— И, пожалуйста, с сухим хвостиком!..
— Товарищ!.. Гражданин!.. Ишь, прыткий какой!..— за-
волновалась очередь.— Арбуза захотелось... А мы здесь
за чем стоим?.. За лунным светом?..— Его решительно от-
теснили.
— Может, ты тоже детей катаешь? — иронически спро-
сил продавец.— Или радостью кого-нибудь лечишь?..
— Меня машина ждет!..
— Подождет,— не выдержал я.—Она стальная...
Хоть и не бог весть как пошутил, но очередь одобри-
тельно захохотала, а Курногов, смерив меня злым взгля-
дом, сел в «Волгу» и, хлопнув дверцей, исчез.
Довольный своей скромной победой, я усердно про-
должил сбор материала. Миновал МАГАЗИН, ПАРИКМА-
ХЕРСКУЮ, ВОДЫ... Сзади взревел мотор, мимо меня про-
неслась «Волга». Морщинистый карлик за рулем торже-
ствующе хохотал. Купил все-таки!..
Ничего, ничего... Мы еще встретимся. Еще окатим тебя,
как из брандспойта, своей ледяной жгучей зоркостью... По-
годи! Мы, я и мой тезка... Мы...
Я похлопал себя по карману, на месте ли письмо, и с
досадой вспомнил, что оставил его у И. О. Чем же я буду
мотивировать в милиции свое заступничество, как раскрою
истинную суть происшедшего?.. Не миновать — нужно было
возвращаться в редакцию... Впрочем, это даже интересно...
Что, если и там я увижу нечто такое, чего не замечал еще
час назад?.. А вдруг и там обнаружится...
...Отодвинув стакан с недопитым чаем, И. О. поднялся,
отпер сейф и, достав письмо, стал читать его заново.
— Бог знает что! — бормотал он во время чтения.—
Ну и ну!.. Нонсенс!..
Да уж не сочувствует ли он шоферу? — подумал я.— Ну,
конечно!.. Конечно же!.. Сочувствует!.. И возмущается
тем, что низменные, корыстные людишки... Тем, чтб есть
еще у нас — увы! — отдельные неблаговидные... О/ благо-
дарю тебя, волшебное второе зрение!.. Снова ты помогло
мне проникнуть... Но почему же тогда беспощадно расправ-
ляется он с любыми намеками на эту самую, на проблем-
ность?.. Почему ополчился он против нелицеприятной сати-
ры, веселого, белозубого юмора?
Я посмотрел на чисто выбритое лицо И. О., на его кру-
той розовый лоб, на... О боже!.. Вернее, черт побери!.. Что
это?.. Руки у И. О. были трехпалыми!.. Как же я раньше
175
этого не заметил?.. Всего по три пальца на каждой руке —
большой, указательный и мизинец... Такая рука ни для
работы не годится, ни для пожатия другой руки... Она...
Она разве что для кукиша годится... Но...
Я даже стулом заскрипел. Привстал даже.
— Ты что на меня уставился, Бабин? — поднял он го-
лову.— Гипнотизируешь?..
— Мне бы...—пробормоФал я.— Мне бы письмо... Оно
мне необходимо... Даже дорого... Позвольте...
— Нет,—сказал И. О. сухо.—Его сберечь нужно... Все-
таки сигнал... А неделю безопасного автодвижения будем от-
мечать фактами положительными... Как всегда...
Он прихлебнул холодного чаю, улыбнулся.
— Знаешь, Колюша, за что я тебя люблю?
Я промолчал.
— За стеснительность... Что я, не вижу, что ли?.. Мо-
лодежь нынче водку из фужеров пьет, а фруктовую воду из
рюмок... Ты же... Да ведь у тебя еще и девчонки нет, в
кино небось глаза опускаешь, когда на экране целуются...
Одобряю!.. Хвалю!..—Он потянулся к сейфу, вынул то-
нецькую пачку ассигнаций.— Сорок три рубля... Угадай, на
что коплю?.. Тебе признаюсь... На развод. Так что насчет
женщин — одобряю!.. Хвалю!.. Еще французы нашего брата
предостерегали... — Он снисходительно посмотрел на мое уби-
тое лицо и одобряюще заключил: — А стихи ты хорошие
пишешь, апробированные... Ну, иди...
Он поднялся, взял со стола деньги, письмо и снова за-
пер их в сейф.
— Вот спасибо! — хрипло выдавил я.— Вот уж спа-
сибо так спасибо... За похвалы ваши... Они мне хуже плев-
ка... Вот спасибо!.. Вылечили...— Я встал, повернулся и вы-
бежал. И дверь оставил открытой...
...А как бы поступил на моем месте мой тезка? А как бы
он поступил, лишившись письма, но вынужденный все же
отправиться в милицию?..
Я побежал домой.
Мать уже вернулась со службы, но снова стучала костяш-
ками счетов, вписывая в какой-то гроссбух сверхурочную
цифирь. Иногда, подняв глаза, она с довольной улыбкой при-
слушивалась к выстрелам ржавой жести. На крыше грохо-
тали чьи-то уверенные шаги.
Не промолвив и слова, я стал торопливо рыться на книж-
ной полке. Пушкин, Блок, Морковкин... Не то, не то, снова
не то...
Посмотрев, как расправляюсь я с книжной полкой, и
176
многозначительно при этом вздохнув, она встала и вышла на
балкон.
— Иван Васильевич,—услышал я ее голос.— Ты уж
получше залатай, вон какая туча над сберегательной кассой
висит... Видишь?..
— Это тебе она над сберегательной кассой,— хрипло
ответили ей с крыши, — а для меня она дальше, над поли-
клиникой. Сына пиджак?
— Сына... Накинь, говорит, а то ветрено...
— Управдом давеча сказал, будто писатель он у тебя,
сын-то...
— Поэт! — гордо уточнила мать.
— Крышу бы в порядке поддерживал, раз поэт...
Смутное подозрение медленно закралось мне в душу.
— Мама... — еле выговорил я,— где... Где... единственный
чистый экземпляр?..
Она как-то бочком вошла в комнату и тут же поверну-
лась спиной, но в зеркале шкафа отразилось ее смущен-
ное зардевшееся лицо.
— Управдому преподнесла... Повод...
Я схватился за голову...
— Но мне крайне... Мне необходимо... Тогда отдавай ту,
которую я тебе подарил!..
— Ах, вот как!.. — чуть не плача, с трясущимися губами,
она вынула из черного портфельчика, мою аккуратно обер-
нутую книгу, бросила ее на стол и быстрыми мелкими шаж-
ками покинула комнату.
Ну, вот... Так я и знал... Сняв очки, я подошел к зер-
калу и попытался разглядеть в нем свою расплывчатую
физиономию. Конечно, мать обиделась... Последнее время
мы ссоримся с ней довольно часто, куда чаще, чем прежде,
и оба мы... Правы?.. Или не правы?..
В зеркале возникло какое-то странное постороннее дви-
жение. Я оглянулся, но в комнате никого не было. Я быстро
надел очки. И увидел в глубоком голубом стекле знакомую
улицу, нас с матерью... Такой она была лет цять назад...
А я... Я здесь совсем еще подросток... Удивительное зер-
кало!!! Я услышал, как скрипел в нем под нашими шагами
снег. Снег пятилетней давности...
— Коля, поздоровайся с Пашковыми,— умоляюще шеп-
чет мать.— Они нас заметили...
Пашковы идут по другой стороне улицы, их пятеро —
он, она, они... То есть родители и дети... И на всех пальто
из добротной одинаковой ткани... Униформа... Даже голов
к нам не повернули...
177
— Поздоровайся же! — Мать с преувеличенной сердеч-
ностью кивает им и шепотом выговаривает мне: — Весь, весь
в отца, в этого актера с большой дороги!
Пар от ее дыхания осел на зеркало, затуманил его. Я по-
пытался протереть, но ничего не получилось, зеркало зату-
манилось изнутри...
Изнутри же его и протерли, Сначала я увидел чью-то
спину, потом битком набитый автобус... А вот и я с матерью,
тут мы уже постарше... Сидим на заднем сиденье, я в окно
смотрю, а мать — на меня.
— Коля, подтяни брюки на коленях,— советует она.—
А то пузыри будут...
Несколько человек, услышав ее слова, заинтересова-
лись, ждут... Я краснею, но и пальцем не шевелю.
— Весь, весь в отца,— сердится мать,— в этого... Го-
рячий чайник он брал галстуком...
Зеркало опустело. И вдруг снова ожило. Я увидел в нем
мать, сидевшую за столом, щелкавшую счетами, вписываю-
щую что-то в толстый гроссбух... Вот она подняла глаза, при-
слушивается к выстрелам ржавой жести...
Я оглянулся. Она и в самом деле...
— Ты вернулась?..
Гордо молчит.
Я взял со стола книгу, бросил еще один взгляд в зеркало
и, понурившись, вышел...»
5.	ИЗ ПРОТОКОЛА МИЛИЦИОНЕРА-ПЕНСИОНЕРА
«...—Извините,—говорю,—а свидетели у вас имеются?..
Насчет случая со зрением?..
— Как же,—отвечает,—есть один, разрешите, я ему
письмецо настрочу, он мигом примчится и подтвердит.
Я разрешил. Накатал он письмо, подписал и подает.
Взглянул я и ахнул.
, — Что?! Николай Бабин! Тот самый!.. Который нынче в
библиотеке?..
— Именно! — и достает из кожаной куртки тощенькую
брошюру.— Разрешите,— говорит,— преподнести!..
Я, конечно, разрешил. Мать честная, думаю, неужели?!..
Неужели сподобился?.. Живого писателя вижу, всамделиш-
ного, при настоящей, можно сказать, книге!.. Мечтал, пред-
ставлял себе эту дорогую встречу и вот. Не выдержал я, вы-
бежал из-за стола, обнял поэта и расцеловать хотел. Но он,
как видно, не понял, испугался, вырываться стал... Даже
178
прием применил — ладонью в мой подбородок уперся и шею
сдавил... Да не тут-то было!.. Я его, голубчика, на контр-
прием взял, руку против естественного сгиба вывернул,
захват сделал и расцеловал-таки, подлеца, в обе щеки, три
раза, по-русски!.. Потом отпустил.
— Что это значит?!
— Дорогой ты мой!—отвечаю.— Неужто не догадался?
Ведь и я, и я тоже того, бумагу порчу!.. Творческой дея-
тельностью занимаюсь! Молодой писатель я, чертушка!..—
и прослезился даже, за платком полез. Вытер глаза и
предлагаю: — Ну, а теперь топай отсюда, люди тебя в
библиотеке ждут. Мне же — впредь не попадайся!.. Заце-
лую!..
— Не могу, — отвечает, — поскольку плодоягодный за-
пах от меня... Выпимши за руль сел...
— С кем, говорю, не бывает... В свое время на фронтах
Отечественной войны попалась мне цистерна со спиртом... А
как его достать?.. Не зачерпнешь, на самом донышке поб-
лескивает... Но на то есть солдатская смекалка: вынул из
вещмешка чистые ненадеванные кальсоны, опустил в цистер-
ну, поболтал, вытащил и выкрутил в котелок. В три приема
поллитровку добыл!..
— Все равно,— говорит,— не могу... Я за проступок свой
хочу наказание понести, чтоб на душе легче стало... Совестно
мне,— говорит,— товарищ старшина, отстаю я профессио-
нально, перед самосвалом своим стыдно!..
— Тем более! — говорю.— Автоучебники полистай, сти-
шок придумай... У меня, брат, тоже во время исполнения
своих обязанностей казусы бывают... Кто, например, через
забор не смог перелезть по причине лишнего живота, вслед-
ствие чего неизвестный преступник скрылся вместе с буке-
том роз?.. Не кто иной, как я... Старость, брат... На фронтах
Отечественной войны я через коленчатый дымоход, бывало, в
расположение противника проникал... Гутен, мол, так!.. По-
жалте бриться, по-нашему... Да что там, Аркашка Жохов в
моем разведотделении рядовым служил, а сейчас у нас, в
Стодоме, оперуполномоченным, в штатском обмундировании
ходит... Венгерский костюм на нем, английская нейлоно-
вая рубашка, индийские туфли, немецкая шляпа с наче-
сом, финский макинтош... Только трусы наши, отечествен-
ные, ему их вместе с формой выдают... Вот оно как дело
обернулось, мой подчиненный мною же и командует!.. Но я
духом не пал, самбо изучаю, за творческую деятельность за-
сел!..
Одним словом, уговорил. Пожал он мне руку и нехотя.
179
так, едва ноги переставляя, вышел из КПЗ во двор, где
дожидался его самосвал...
Задумался я над этим происшествием, даже взгрустну-
лось почему-то, полистал книжечку и в самый глубокий кар-
ман спрятал, рядом со словесным портретом неизвестного
преступника. Вдруг: стук-стук-стук!..
— Войдите!
Входит молодой человек круглой наружности, особые
приметы: слабые усики и очки. Значит, не тот...
— У вас тут находится Николай Бабин...
Ага, ясно... Посыльный передал письмо, и свидетель
явился.
— Извините,— говорю,— вам все подробности извест-
ны?..
— Все...
— Изложите письменно...
Пишет он, пишет, зачеркивает, исправляет... Написал,
поглядел на меня и выдавил:
— Позвольте... Вместе с этими... Как их?.. Показания-
ми... Передать для ознакомления. Свою первую книгу... По-
скольку, обращаясь к чуткости...
Вот так так!.. Точно такая же брошюра!.. Я даже за сер-
дце схватился, вернее, за карман, где первая брошюра ле-
жала... Чувствую — на месте она...
— Так это вы — автор?! Докажите!..
— Я,— бормочет,— потому показываю вам стихи, что
надеюсь найти в вас... Поверьте, он очень хороший парень,
и нам с ним предстоит...
Достал он наконец документ, и я мигом убедился, что
был полчаса назад бессовестно обманут.
— Понятно! — говорю я. — А ну, за мной!.. Там разберем-
ся!
Забрался на мотоцикл, его — в коляску и, как по вер-
тикальной стене, на опасной скорости — в городскую биб-
лиотеку...»
6.	ИЗ ПУТЕВОГО ЛИСТА ШОФЕРА БАБИНА
«...Самосвал к этому времени уже достаточно разносил-
ся, не жал... Разве что чуть-чуть в подъеме... Обрадованный,
я стал кругами курсировать возле милиций, чтобы перехва-
тить тезку. Не идти же мне было в самом деле в библиоте-
ку методом делиться?.. Встречу его, сообщу и до места под-
брошу... Но где же он запропал?
180
Поглядывая по сторонам, я доехал до пустыря, что сразу
за больницей, и удивленно затормозил. Посреди пустыря
стояла длинная пестрая очередь из одних ребятишек... Ни-
какой такой будки с мороженым, никакой карусели, а оче-
редь терпеливо чего-то дожидается. Я ближе подъехал. Слы-
шу — считают.Двести тридцать... двести тридцать один...
Хором считают.
— За чем стоите, щкеты? Что дают?!..
— Двести сорок, двести сорок один...
Вдруг тень какая-то на нас сверху упала. Поднимаю го-
лову — а это Борис Маркович планирует на пустырь. Кры-
лья во весь размах раскинул, каждое перышко позванивает,
а на руках — девочка с голубым бантом...
Осторожненько так приземлился, опустил ее на траву и
дух переводит.
А девочка:
— Большое спасибо, дядя Боря!..
Подбежала к концу очереди.
— Петька, ты крайний?!
Ну, я...
— Я за тобой буду...
Ишь .разохотилась.
— Борис Маркович,—говорю,—у меня важное дело,—
друга разыскиваю, нужен позарез... Не подымете ли меня по-
выше, я гляну оттуда — вмиг отыщу...
Он смутился, на ребят глядит.
— Я не знаю... Как очередь скажет...
— Шкеты, — говорю,— я известный поэт Бабин, вы меня
в школе проходить будете... К тому же всегда могу покатать
вас на самосвале...
— Ладно,— кричат,—лети!..
— Только недолго! — кричат.
— А где покатаете? — спрашивают.— В кабинке?..
— В кабинке, поскольку в кузове нельзя...
Борис Маркович подошел ко мне, примерился, хвать в
охапку. И сразу, чувствую, ветер по лицу — крылья зара-
ботали. Посмотрел вниз — а земли под ногами уже нет.
— Борис Маркович! — кричу.— Чудак вы эдакой, не-
ужели летим?!
— Чтобы мы так здоровы были!..
И вот я увидел родной город. Сверху он такой стройный
и чистый, точно снежинка на рукаве. Увидел разноцветные
жестяные, черепичные, толевые крыши... Говорят, в Париже
крыши какие-то необыкновенные, со всего света смотреть на
них приезжают... Но теперь-то я знаю: уж что-что, а крыши
181
и у нас не хуже!.. И не только крыши хороши... Вы на
Дворец имени Культуры и Отдыха взгляните!.. Покуда мы
эту махину облетели, доктору пришлось не один раз кры-
лышками взмахнуть... И покуда мы летели, увидел я очень
много интересного. Не захочешь, а увидишь, ведь состоит
он, Дворец наш, из одних окон... Вот, например, балерина
лимонад из горлышка пьет... Упарилась... Вот чубатый
парень длинными пальцами считает клавиши на рояле...
Никак не сочтет, снова и снова начинает... А в результате —
«Полонез» Огинского получился... А эти, впятером, одну и ту
же вазу срисовывают, и у каждого она другая... То грустная,
пустая, то — светится вся, водой гордится...
...Полетели мы дальше, за город... Над речкой чуточку по-
кружились. Зовется она Быстрицей, что на скорость тече-
ния намекает, а на самом деле струится медленно, медленно,
как мед. Сколько раз — в детстве, да и сейчас частенько —
шастал я по ее берегам без штанов, но в шляпе, а только
сейчас, сверху, новыми своими глазами увидел ее по-насто-
ящему. Как жмется она преданным смышленым песиком
поближе к ногам человека, - к Стодому; как всякое деревцо
по пути огибает,, но не слишком далеко от него отходит,
помня, что деревья любят глядеться в воду... И какая про-
зрачная!.. Всех рыбок можно пересчитать...
— Товарищ шофер,— подал голос Борис Маркович,—
приготовьтесь, будем пробивать облачность...
Пробили, посмотрел я вниз, а там кладбище... Бывать
мне здесь приходится, к бате хожу постоять-подумать, но
никогда до этого не обращал внимания, что и здесь есть пло-
щади, улицы и переулки... Будто и здесь Сто дом, для мерт-
вых... А ходят по его улицам живые... Вот и сейчас дви-
жутся внизу, меж могилок неторопливые, темные фигурки...
Женщины... На кладбище всегда больше женщин. Потому
что они нашего брата, мужчину, переживают. Мы раньше
умираем. Но зато они раньше стареют...
— Товарищ шофер,— отвлек меня Борис Маркович.—
Посмотрите, какая-то птичка летит... Вы слышали, она по-
здоровалась?..
...А это пляж... На желтом поле песка, как самолетики на
аэродроме, лежат загорающие отдыхающие... Правильно,
отдыхай, раз позволяет скользящий график... А эти собра-
лись в круг, головами к центру, ноги — ромашкой, анекдот
какой-то новейший слушают и хохочут... Даже сюда, в небо,
слышно...
Борис Маркович — человек любопытный, снизился.
И стали мы смеяться вместе со всеми.
182
Интересно, кто анекдоты эти сочиняет?.. Скорее всего —
сами мы их придумываем. Приглядываться к себе начнем —
тут-то все смешное и вылазит, и умнее мы делаемся, потому
что второй раз над своими отдельными недостатками сме-
яться не станешь, второй раз — это уже не смешно... Взять
хоть меня. Любил я резкое движение рукой делать... На все,
что не по мне, махну — и ладно... Проходил, как говорится,
мимо... Муху из тарелки выбрасывал и дальше лопал... Жен-
щина плакала, а я на ножки ее глядел, стоит ли успокоить...
Уши краснеют, как вспомнишь... Или Курногова взять...
Жука... Или тетю Катю... Пиратку... Эти и вовсе... Им волю
дайг они даже кровью разбавлять стали бы, которая в жил-
ках у нас течет... А может, и разбавили уже чуточку?..
Ведь по уши иной раз в эти самые отдельные недостатки
ухнешь, а не заметишь даже... Вот так же тиканья часов ино-
гда не слышишь, хоть будильник совсем рядом стоит,
на тумбочке... Но только подумаешь о нем, обратишь на
него внимание — так затикает, что уснуть не сможешь...
Самую большую правду о себе только сам себе и ска-
жешь... Самого себя надо иной раз высунутым языком под-
разнить, самого себя по роже съездить...
— Товарищ шофер, ну как?.. Нашли друга?.. Учтите, там
дети ждут...
— Нет, Борис Маркович, нету его, не вижу... Мягкдй
нам посадки на родной земле — и двину-ка я в библиотеку...
А вам спасибо!.. И за речку спасибо, и за птичку... С меня,
Борис Маркович, причитается... Будет время, не пролетайте
мимо!..»
7.	ИЗ ДНЕВНИКА БИБЛИОТЕЧНОГО РАБОТНИКА
«...Я стояла на крыльце библиотеки и волновалась. Уже
подготовлена была тетрадь учета участников, расставлены
стулья, собрались читатели-активисты. До начала обсужде-
ния оставалось всего несколько минут, а поэт отсутствовал.
Что, если он не придет?.. Я так много думала о нем се-
годня, так долго беседовала с ним мысленно, что уже в точ-
ности его себе представляла. Высокого роста, худощавый,
с тонким нервным лицом... Мягкие волосы постоянно падают
ему на лоб, и он откидывает их красивым гордым движением
головы...
— Гм-м!..
— Ой! — испуганно открыла я глаза.
— Ну, и кто же вам снился?..
183
Передо мной стоял светловолосый плечистый парень
в потертой кожаной куртке. От него пахло бензином.
— Вы на обсуждение?..
— Угадали...
Я раскрыла тетрадь учета.
— Фамилия, имя?..
— Николай Бабин...
— Ой!.. Так это вы?!
- Я...
Светлые, цвета спелой соломы волосы, плечи спорт-
смена и охотцика... Как идет ему эта куртка... И мужествен-
ный запах бензина... Именно таким я его и представляла!..
— Мы вас с нетерпением ждем, входите...
Входим. А там уже стол, переносная трибуна и поллитро-
вая банка с букетом роз. Активисты вскочили с мест, шеи
вытянули.
— Такой молодой, — шепчут, — а стихи сочиняет...
Странно.
Я постучала карандашом по банке, засекла время и...
Но дверь распахнулась. На пороге появился тот самый
милиционер. Тот самый. А за ним круглолицый усатенький
очкарик, дружинник, наверно.
— Коля! — это они одновременно крикнули, поэт и оч-
карик.— Бабин! — тоже хором.
Бросились друг к другу, руки жмут, обнялись даже.
А милиционер:
— Извините, невдомек мне, чью же книжечку я в руках
держу? — И читает: — «Мама, без громких слов — эта кни-
га посвящается тебе! Николай Бабин».
— Его!..— говорит светловолосый и на очкарика пока-
зывает.
— А эта?..— спрашивает милиционер и читает: — «С глу-
боким к вам самолюбием! Николай Бабин».
— Тоже его! — смеется светловолосый и снова очкарика
по плечу хлопает. Тот смутился, очки снял, стал их про-
тирать платочком, и глаза у него сделались добрые-предоб-
рые. Какое у него, думаю, интеллигентное круглое лицо...
А усики!.. Они придают ему что-то классическое, близкое
и понятное всем... Именно таким я его и представляла!..
— Понимаете, какой редкий случай, — смеется светлово-
лосый,—однофамильцы мы и тезки...
— И единомышленники! — добавляет поэт, который оч-
карик. Кстати, он очки протер, водворил их на место и сра-
зу стал выглядеть решительней и целеустремленней... Имен-
но таким... Но послушайте, что было дальше.
184
— Можете считать, что это я вам книжку подарил,—
Говорит поэт милиционеру.— Я, можно сказать, тезку своего
на это дружески уполномочил... Но вторую... Это я маме...
Эту я не могу... И вот... Верните, пожалуйста...
Активисты мои валидол друг дружке одалживать начали,
столько впечатлений...
— Нет! — говорит милиционер.— Следуйте за мной!..
Верней, пройдемте!..
— Рад бы! — смеется светловолосый.— Да тороплюсь...
Неотложное дело!..
— И у меня...— бормочет поэт.— Нельзя ли как-нибудь
в другой раз?..
— Что?! Я вам!.. Я при исполнении!.. Я...
Ну, думаю, надо выручать ребят. Постучала карандашом
по графину.
— Товарищ милиционер, их отпустите — арестуйте
меня!..
У него глаза чуть наружу не выпали.
— Вчера вечером, —продолжаю,—готовясь к встрече с
поэтом, я отправилась в парк и маникюрными ножничками
срезала три розы...
— Что?! Так это... Так это вы?!
Тут я и разревелась.
— Не... не... с пустыми же... руками... его... его... его...
встречать?..
— Ну, а дальше? — насупился милиционер.
— Спрятала их в сумку, иду, вдруг вы бежите... Пре-
ступника, спрашиваете, не заметили, который розы срезал?..
Заметила, отвечаю, он через забор прыгнул... Какой, спра-
шиваете, из себя?.. С тонким нервным лицом, отвечаю, кра-
сивым гордым движением откидывает со лба волосы.,. ,
— Постойте-ка...—Милиционер достал из внутреннего
кармана какую-то бумажку, заглянул в нее.— Да, имен-
но так вы его и описали... Что же теперь?.. Это же...
Это...
— Ясно что! — засмеялся светловолосый. Вынул из пол-
литровой банки розы, воду стряхнул с них и мне протяги-
вает: — От имени и по поручению...
— Берите! — добавил поэт.— Уж кто-кто, а вы... Просто
не знаю!..
Активисты бурно и продолжительно зааплодировали,
кое-кто даже слезы стал вытирать, а милиционер банку от
роз схватил и всю воду из нее выпил.
— Эх, ребята! — вздохнул он.— Ваше счастье, что я то-
же молодой писатель! — и на гусиное перо за ухом показы-
185
вает.— Знаю,— говорит,— каково оно — бумагу марать!.. —
Козырнул и вышел.
А за ним оба поэта заторопились. А за ними и активи-
сты... По домам, к телевизорам... Одна я осталась. Нюхаю
розы и плачу...»
8.	ИЗ ПУТЕВОГО ЛИСТА ШОФЕРА БАБИНА
(Продолжение )
«...—Собирайся,—говорю,—мама, сейчас мы с тобой в
универмаг поедем...
Отказывалась, но я заставил. Она руки вымыла, села ко
мне в кабину и говорит:
— Хорошо здесь у тебя, кожей пахнет...
— Не кожей, а клеенкой... Сиденье новое, только из
капитана Леремонта...
— Откуда?..
— Из капитального ремонта...
Приехали. Я сразу к директору в кабинет.
— Не узнаете?
— К сожалению,— говорит. Но сразу присмирел...
Вынимаю, уже известную книжицу, протягиваю...
— Я известный местный поэт, позвольте преподнести,
и будем взаимно вежливы! Оденьте мне,—говорю,—эту
бабушку по последнему слову науки и техники...
И часу не прошло — стала моя мама как москвичка.
Сначала шляпок, платков, шалей накупили, блузок и коф-
точек...
— Скорей, — говорю, — бежим юбки и обувку покупать,
а то верхняя половина уже новая, а нижняя — старая еще...
Скорей, скорей!..
Мать смеется, слезы все утирает... Уголком новой шали...
Продавщица в обувном отделе оказалась знакомая, я ей
в День поэзии телефон свой на книжке написал.
— Звонила вам,—говорит.—Но...
— Зачем,—говорю,—звонить?.. Давайте сейчас и дого-
воримся... Завтра в семь у памятника Участнику Художе-
ственной Самодеятельности... А теперь, Лидочка, расста-
райся, тещеньку обуть надо...
Достала она из-под земли три пары разноцветных
туфель. На вид крепкие, носок точно обрублен, а каблучок —
стаканчиком.
— Франко-итальянские,—говорит,—берите, такая под-
186
метка отличная, хоть весь вечер на цементной танцплощад-
ке!.. Кстати, Коля, вы танцуете?..
— А как же! Все-таки в райцентре живем!.. Две пары,
Лидочка, заверните, а третью мы сразу на ноги... Мама,
прошу!..
...Ровно в шесть вернулись мы в кафе «Отдых». Входим,
а там уже прибрано, скатерти перевернуты чистой сторо-
ной вверх, в вазах — одинаковые цветы. Музыкальный ящик
ча-ча-ча наяривает... Устроились, смотрим, а рядом тот са-
мый строитель, ранее чумазый, расположился. Красное ви-
но потягивает и грейпфрутом заедает. Морщится...
— Где же твоя хорошая знакомая?..
— Не пришла,— вздыхает,— дежурит за отпускную
подругу, согласно морального кодекса... Но если мне будет
позволено, то я бы хотел нынче за Анной Иванной по-
ухаживать, поскольку она всегда проявляет обо мне отече-
скую, можно сказать, заботу... Анна Иванна, чем вас уго-
стить?
Мать, конечно, рукой замахала, смеется, но, чтобы ува-
жить парня, не отказалась.
— Чаю,—говорит,—выпью, с калорийной булочкой...
И вот бы еще... Брось, милый, пятак в машину, пусть замол-
кнет...
Через минуту в кафе стояла приятная пятикопеечная
тишина, а строитель терся уже у буфета, заказывал... Я поер-
зал, встал...
— Ты куда? — забеспокоилась мать.
— Сейчас, мама... Одно колесо здесь, другое там...
...Подъехал я к этому ненавистному дому, стучу... И сер-
дце стучит... Наконец загремело что-то, дверь тихо от-
крылась... Она... Старая, седая...
— Здравствуй, Галя...
— Ты?.. Зачем?..
— Дело есть...— и за порог. Вошел, сел.
— Хочу тебе подарок сделать... Вот!..— и книгу подаю.
Она прочла: «НИКОЛАЙ БАБИН», удивилась, полиста-
ла, рассмеялась даже. И чуть-чуть помолодела.
— Знаешь,— говорю,— вообще-то это не моя книж-
ка, однофамилец, тезка ее написал... Но тоже хороший па-
рень.
Опа снова рассмеялась. И еще чуточку помолодела.
— Ты,—говорит,—все такой же...
— Знаешь, Галя, а на «фиат» я уже не коплю, катаюсь
187
на самосвале... С восьми утра до шести вечера... И мне еще
зарплату за это выдают...
Смеется.
— Эх, Коля, Коля,— смеется,— ты все такой же...
И снова вроде моложе стала. Морщин почти не видать,
зарумянилась, волосы потемнели...
— Ну, я пойду...
— Посиди...
— Нельзя... На первый раз хватит... Переборщить бо-
юсь... Я ведь тебя, Галя, перевоспитать хочу... И себя тоже...
Совсем помолодела...
— Что ж, бог в помощь... До свиданья, Николай Егорыч...
— Всего вам, Галина Сергеевна!..
Вышел, а тут как раз «Волга» подкатывает. Курногов
вылезает... В каждой руке — по арбузу... Увидел меня и сра-
зу ростом стал ниже.
— Товарищ Бабин?.. Каким попутным ветром вас за-
несло?..
— Наоборот, я сюда против ветра шел.
Он еще чуть уменьшился. Но не сдается.
— Хотите, фокус вам покажу?.. Смешной...
— Валяй! — говорю.
— У вас какая-нибудь ненужная бумажка есть?.. Вот
и чудесно!.. Разомните ее, а я снова ее гладкой сделаю...
Мните, мните, лучше мните!.. Вот и чудесно!.. Давайте ее
сюда... Хорошо размяли, спасибо... Мягонькая... А мне как
раз в одно место не терпится... Хахохиэхахихахохехахи!
— Поросенок,—говорю,—ты бы хоть взглянул, что за
бумажка...
Он посмотрел, а там:
«Технический руководитель автобазы Гортопа Степан
Степанович Курногов».
Тут уже мой черед наступил смеяться. А он совсем ли-
липутиком стал, завизжал что-то, меж ног у меня прошмыг-
нул и в доме скрылся.
Ничего, сегодня его там иначе встретят... Сегодня его
встретят смелей... Достойней...»
9.	ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ МЕМУАРОВ ПОЭТА БАБИНА
«...Она нюхала розы и плакала, и волосы не светились,
словно выключили их... А увидела меня, даже слезы выте-
реть забыла.
— Вернулся?!.. Вернулись?..
188
А волосы так засияли, что я даже зажмурился.
— Видите ли... Мне вчера открытка от вас пришла...
Второй том Морковкина я просрочил...
— Неужели?.. А я вас и не замечала раньше...
— Так я его завтра верну...
— Завтра у нас санитарный день...
— Тогда послезавтра... Можно?..
— Вот что.— Она смущенно опустила глаза.— Лучше
принесите завтра, но не в библиотеку, а... к памятнику Участ-
нику... Вам какое время подходит?.. Давайте в семь ве-
чера...
— Знаете? — выпалил я, осмелев.— У вас волосы, как
электрический свет... Просто не знаю!.,
— Правда?.. Это потому, что я их в шампуне мою... Так
вы придете?..
— Давайте лучше в шесть...
— Тогда уж в пять лучше,..
В общем, мы договорились не расставаться как мож-
но дольше сегодня, а завтра встретиться в десять часов...
утра...
...Мать уже спала. Я на цыпочках подошел к ее кровати,
положил под подушку книгу, вернулся в столовую. Подошел
к зеркалу, заглянул... Так и есть...
Мать, еще молодая, держа меня, маленького, на руках,
бежала через шоссе... Огромная лавина грузовиков стреми-
тельно приближалась к перекрестку, ревела, дымила, вы-
ла... Огромная стальная лавина... Вот-вот... А шоссе беско-
нечной утомительной ширины... Мать бежала, хрипя, задыха-
ясь, на щеках у нее выступили парные красные пятна, во-
лосы растрепались, а я просил пить... Пить!..Пить!.. Она
выскочила на бровку, и тут же грузовики раздавили, смя-
ли ее тень... Тяжело дыша, она подошла к чугунной ко-
лонке, вынула из кармана кружечку, напоила меня и побе-
жала дальше, через другое, такое же широченное, скольз-
кое от машинного масла шоссе... И снова летела наперерез
ей тяжкая ревущая лавина... Мать бежала изо всех сил,
широко открыв рот, выкатив глаза, с мокрым лбом, а я
просил пить... Пить!.. Пить!.. И снова еле увернулась она
от потока тяжелых грузовиков... Подошла к такой же колон-
ке, вынула кружечку, напоила меня... И снова... И снова...
Через третье шоссе... Пить!..
Я не мог больше смотреть, зажмурил глаза, а когда
раскрыл их, увидел лишь себя, взрослого, усатого парня...
Впрочем, нет... Кто это там, в глубине зеркала?.. Она,
она...
189
Стояла за тонкой стеной серебряного стекла и испыту-
юще, исподлобья, смотрела в глаза мне.
— Мы, мама, ссоримся иногда,— произнес я сдавленным
голосом.— Но это, мама, ничего, это хорошо!.. Ты не пере-
живай, не принимай близко... Это... это говорит о бурном
функциональном... И слава богу!..
— Николай! Да ты уж не пьян ли?..— Теперь взгляд у
нее стал тревожным...
— Пьян... Вином, которое вяжет губы и развязывает
язык... Впрочем, что это?..— Я оглянулся. Она стояла в
дверном проеме спальни, с тревогой на припухшем от
сна лице.
Ах, это ты в самом деле?.. А я думал — опять... Ма-
ма, знаешь, я ухожу с работы... Этот трехпалый...
— Да ты что!? — всплеснула она руками.— И думать
не смей!.. Такое место!.. Все знакомые мне завидуют... Пе-
ред тем, как газету на хозяйство пустить, статьи твои выре-
зают.
— Пожалуйста... уйди... Ложись... Я работать буду!..
Она испуганно умолкла и послушно вернулась в спальню,
но все время, покуда я писал, смотрела на меня в зеркало...
То гордясь мною, то сердясь на меня...
— Закончишь утром, у тебя переутомились глазные яб-
локи...
Ага, это она опять из дверного проема... Хлопотливая,
беспокойная моя мама...
— Мойте овощи после еды! — проворчал я. Выходя
из помещения, зажигайте свет!.. Ну, ладно, ладно!..
Кажется, она собралась расплакаться. Никак не найду
верного тона с ней. То неумело сюсюкаю, то неумело груб-
лю... Хорошо еще, что неумело...
— Мама, — сказал я, с трудом заставив себя говорить
спокойно.—Я все понимаю, кроме тебя, у меня никого...
Ты ведь тоже знаешь, как... как я тебя... ну, в общем, люб-
лю... Да я за тебя... все, все!.. Но, мама!.. Почему, почему
ты так упорно хочешь сделать из меня... шкурника и хан-
жу?..
— Как тебе не стыдно? — воскликнула она тонким
сорвавшимся голосом.— Просто... просто... мягкого, покла-
дистого... Потому что я знаю, я сама все прошла... А ты, ты
весь... Тебе должно быть стыдно!..— Она вернулась в
спальню.
Но вновь появилась в зеркале... Встревоженная, с при-
пухшим от сна лицом... С вопросительным ожидающим
взглядом.
190
— Нет, мама,—вздохнул я.—Мне не стыдно.—И радо-
стно повторил: — Мне не стыдно... А с работы я не уйду,
передумал... Буду весь в отца!.. Буду, буду работать!..
Не так, как раньше, буду работать на износ!..— Обмакнул
ручку в чернила, положил перед собой чистый лист. И на-
чал...
Я писал обо всем, что понял сегодня, обо всем, что узнал
и увидел. Я многое еще увижу, и хорошего и плохого,
и снова хорошего. Хорошо бы побольше хорошего, но ведь
если я не увижу плохого, не разгляжу его, то не смогу
схватиться с ним, и — значит — оно одержит надо мной
верх...»
БАЛ НА ЛЕСТНИЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ
огда Лида вскочила с кресла, наступая на
ноги чертыхающихся зрителей, выбралась
из ряда и, громко простучав каблуками,
выбежала из зала.
Наступая на те же, только что по-
страдавшие ноги, стал выбираться
из ряда вон и я.
— В чем дело?
— Что происходит?
— Гражданин!
Возмущенный ропот зрителей заглушил голоса артистов.
— О-о-ой!..
Надо было оправдаться как-то.
—- Утюг не выключили, — прижимал я ладонь к серд-
цу,— утюг!..
«Утюг,— пошло по рядам,— утюг не выключили... Утюг...
Утюг...»
Скрип кресел, иронический блеск глаз, улыбки, смех...
Оживление в зале, короче говоря.
Одни лишь артисты на сцене, не отвлекаясь, муже-
ственно продолжали играть свое.
...Шел дождь. Но как только я показался в дверях, Лида,
не раздумывая, бросилась под его отвесные, густые струи.
— Лида!
Ее светлое платье — короткое, без рукавов — тут же
промокло и еще плотней облепило ее фигуру. Казалось, она
бежит по вечерней улице совершенно голая. Ничего, только
конец июля, не простудится...
— Лида! Лида!..
Она даже не обернулась.
192
У магазина, на углу, я было уже догнал ее.
— Лида! Ты простудишься!.. Лида...
Она бросилась бежать дальше. Прямо через площадь.
Завизжали тормоза машин, завопили клаксоны.
Я и сам хотел кинуться напрямик, но свисток сидевшего
где-то в засаде милиционера остановил меня, словно удар
кнута. Лиду пропустил, а меня нет. Джентльмен... При-
шлось бежать к подземному переходу. Нырнул в него, поди-
вился тому, как в нем светло, сухо, спокойно, словно в дру-
гом измерении, и, вынырнув на другую сторону, оказался
в скверике, среди берез.
Я давно уже знал эти березы. Со. всех сторон стиснутые
каменными коробками домов, они выглядели кучкой наив-
ных провинциалов, только что прибывших в столицу с Ки-
евского — вот он, за мостом,— вокзала и делегатами неко-
его слета в национальных своих костюмах — белой бересте и
темно-зеленой листве,— стоявших среди городского столпо-
творения, удивленно озирающихся, робко, чтобы машины не
отдавили, поджимающих ноги.
А машины мчались, проносились мимо сгустками стали
и горячего пробензиненного воздуха, и к ветровому стеклу
некоторых из них нет-нет да и прилипал крохотный, будто
однокопеечная монета, березовый листик.
Уже наступил вечер, в черной реке мокрого асфальта
возникли, неотступно следуя за автомобилями, косяки из-
вивающихся золотисто-алых бликов. Какой-то старичок
в дождевике с капюшоном, прислонясь спиной к березе,
держал и руке удочку, то и дело выхватывая из-под бешеных
колес воображаемую добычу.
— Лида-а-а!..— закричал я, приложив ко рту ладони.
Я знал, далеко она не убежит. Небось стоит там,- на той
стороне, возле магазина «Машенька» и ждет. Иначе какой
же смысл во всем этом? Дождется и снова побежит...
Старичок счастливо улыбался.
— Люблю это дело,— объяснил он,— хлебом не корми...
— Так вы бы, папаша, к реке спустились. Рядом ведь!
— А какая разница?
Где-то за углом, очевидно, зажегся красный светофор,
автомобильный поток сразу обмелел, и я перебежал его, как
говорится, не замочив ноги. Аки по суху. Лида, нахохлив-
шись,, стояла под “Тощим, абсолютно не спасающим от ливня
деревцом.
— Лида!
На одно мгновение лицо ее осветилось радостью, затем
посуровело еще больше. Погоня продолжилась.
7 Б. Рахманин	193
— Лида, постой!..
Она словно знала, куда бежит. Уверенно обогнула сте-
клянный подъезд гостиницы «Белград» — в фойе собра-
лось из-за дождя много людей,— пронеслась мимо витрин
«Машеньки», повернула в арку, вбежала в заставленный ма-
шинами двор... Мимо детской площадки, мимо полнехонь-
ких — даже крышка не закрывалась — мусорных урн...
Наконец она выдохлась. Остановилась. Возле какого-то
подъезда. Электрическая лампочка под пластмассовым ко-
зырьком не светилась. Перегорела? Я мысленно пощелкал
по ней пальцем, и она вдруг зажглась.
Я с изумлением оглядывался по сторонам. Странное
ощущение. Дело в том, что дом этот я сам когда-то и стро-
ил. Несколько лет назад. Восемь или девять... Я помнил его
строящимся, помнил готовым к сдаче, новехоньким, ли-
шенным каких-либо индивидуальных черт. И вот он передо
мной снова — совсем обжитой, уже слегка морщинистый,
с сединкой на висках. И даже чуть-чуть сутулый. Я вспом-
нил, что именно отсюда, с этой стройки, отпрашивался у
младшего прораба Мишукова к Лиде, в дом отдыха.
Да-а-а...
Уткнувшись в доску объявлений, Лида всхлипывала.
Я снял пиджак и набросил на ее мокрые плечи.
— Ну, ну... Что, собственно, произошло? Кто обидел
девочку?
— Олух один ревнивый! — выкрикнула она сквозь сле-
зы.— Ему, видите ли, показалось, что я... Что я...
— Мало ли что может показаться,— вздохнул я, присты-
женный, хотя и в самом деле несколько минут назад, там,
в театре...
— Какая дикость! — всхлипывала она.— Да ты просто
болен! Я только на секунду нагнулась к нему, спросила
фамилию артистки...
— Спросила бы у меня, Лида.
— У тебя?! Ты бы тут же приложил к губам палец!
И потом, предположим даже, что он обратил внимание на
мою внешность. Пора бы привыкнуть! Да, на меня смотрят!
Да, я нравлюсь! Нравлюсь мужчинам! Я красива! Я носи-
тельница красоты! Я... Я... Эта... Прометей! Понятно? Один
человек — пожилой, серьезный человек, из Прибалтики,
которому от меня, представь, ничего не нужно, плакал, лю-
буясь мной! Плакал! А ты...
Может, она и до большего договорилась бы, но в это
время из подъезда медленно вышел толстый, неповоротли-
вый старик в потертом военном ,кителе с погонами майора.
194
— Дождь...— констатировал он, бросив на нас тусклый,
лишенный всякого выражения взгляд.
О боже! Да ведь это... Это же капитан Миронкин!.. Прав-
да, на настоящий период он майор, но... Сомнений у меня
не было. И дом этот, и Миронкин... Такое только со мной,
бывает.
Из глубины двора появилась сухонькая старушка. Сло-
жив черный старомодный зонтик, стряхнула с него дождевые
капли и смерила нас — не исключая и майора — сердитым,
нет, пожалуй, даже яростным взглядом.
— Ходят тут всякие,— пробормотала она, — Р^аспивают
в подъезде, на стенах пишут.
Скрылась в дверях.
Майор вздохнул. Очевидно, он надеялся, что старушка
предложит ему взаймы свой зонтик. Неужели он меня не
узнал? «Здравия желаю!» — хотелось мне выпалить, но май-
ор снова вздохнул и вернулся в дом.
— Ну,— посмотрев на меня, тихо спросила Лида,—
что же ты молчишь?
— Я бы сказал, Лида, но... Но я...
— Слушаю.
Лицо ее еще грозно озарял неостывший гнев, но
уже проглядывало смущение. Взгляд смягчился* и губы
растерянно, чуть по-детски дрогнули... Да, прекрасно было
ее лицо. Несмотря на дождь, на усталость, несмотря ни на
что. Я понимал того пожилого прибалтийца, прослезивше-
гося при взгляде на Лиду. Но действительно ли ему ничего
от нее не нужно?
— Я слушаю! Ну!..
— Лида,—с усилием выговорил я.—Лида.. Ты потому
так занята своей... своей красотой... потому, что больше у тебя
ничего нет.
— Что же еще нужно? — спросила она притворяясь,
что едва сдерживает смех.
— А впрочем... Извини, я...
— Нет уж, говори! — воскликнула она требовательно.—
Ты еще не все сказал. Говори!
И я сказал... О том, что смысл ее поздних возвраще-
ний — якобы с работы — мне ясен. И то, что возвращается
она подшофе... И то, что вечно раздражена. На истерике
всё, швырком... Зачем же нужно было соединяться, так ска-
зать, узами, егли она. меня не...
— Если ч т о? — выкрикнула она.— Договаривай!
Ну, нет! Чтобы я сам, по собственной инициативе произ-
нес эти слова?! Чтобы сказал их за нее?!
7*
195
— Хорошо, замнем,— хмыкнула Лида. И даже как бы
снисходительно.— Но что же из всего сказанного и недоска-
занного тобой следует? Ты уйдешь?
Я молчал. Понимай, мол, как хочешь.
— Ну, конечно! Еще бы! — снова зазвенел ее голос.—
Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Верней, в
лесопарк!
Намек на мою комнату. В районе Измайловского лесо-
парка. Что ж она этим хочет сказать? Что не уверена во
мне? Что, несмотря на брачные узы, ее угнетает подозре-
ние о временности наших отношений? И что только поэтому
она... Да, да! Надо сжечь за собой корабли!
— Ну, хочешь,—и голос у меня дрогнул,—давай...
это... съедемся... Обменяем две наши жилплощади на от-
дельную квартиру и...
Единственное, что еще оставалось в моих тылах,—
комната в доме-башне, шестнадцать квадратных метров с
окном, выходящим в этот самый Измайловский лесопарк.
Лишиться последнего холостяцкого рубежа... Да, страш-
новато. Дальше ведь отступать некуда.
К подъезду подошли еще двое. Ражий детина в сетча-
той сорочке вел под руку невысокую женщину с простень-
ким круглым личиком и невообразимо пышным златокуд-
рым париком. Другой рукой детина тянул за поводок мокро-
го от дождя, безобразнейшего терьера.
— Тепа! — ворчал он.— Ну, а это тебе зачем нюхать?
Это же не собачье!
Терьер упирался, задерживал их.
— Заправиться бы сейчас — и на боковую,— зевая, ска-
зал детина.— Варь, одолжишь нам с Тепой по сардельке?
— Смотря по поведению.
Они вошли в подъезд. Лида хотела что-то произнести, но
не успела. Еще одна женщина показалась. И тут же въе-
хал в арку не похожий на себя «Москвич». С витыми руч-
ками на дверцах, с огромным количеством всяческих зер-
кал, фар, подфарников. Выскочил высокий и стройный пред-
ставитель неизвестного народа, скорее всего горец.
— Зоя! Зоя, одну минуту!..
— В сотый раз повторяю,— сдерживая раздражение,
оглянулась женщина,— ваше упорство ни к чему не приве-
дет!
— Зачем волноваться, Зоенька? Я же по-соседски. На
одной лестничной площадке живем. Меня регулировщик
у светофора задержал, а то бы...
— Отстаньте! — прошипела она, скрываясь в подъезде.
196
Бросив взгляд йа Лиду, брюнет поспешил за своей со-
седкой.
— Надо вернуться, Лида, — предложил я, — там наши
плащи, в театре...
— Никуда я не пойду! — выкрикнула она.—В такой
дождь? Ты хочешь, чтобы я простудилась? — Она снова ут-
кнулась в доску объявлений. — Я вчера здесь проходила
случайно,— всхлипнула она,—объявление какое-то висело,
а сегодня — уже нет, содрали.
— О чем объявление?
— Да так... Неважно. Не помню уже...
Монотонно шелестел дождь. Выходили, входили в подъ-
езд люди. Сколько их здесь?! Снова появился майор Мирон-
кин. На этот раз с зонтиком. Таким же старомодным, черным,
как у старушки. Равнодушно взглянул на нас и шагнул под
дождь.
Выбежала вдруг из подъезда златокудрая блондинка.
Темпераментно что-то бормоча, приклеила к доске объявле-
ний. бумажку. Убежала. Любопытно...
«Срочно меняем отдельную квартиру из двух комнат на
две жилплощади в разных местах». Далее указывался адрес
и этаж — одиннадцатый этаж в подъезде, у дверей которого
мы стояли.
Я даже закашлялся.
— Да,—откликнулась Лида, — судьба, можно сказать.
Так что же? — Плечи ее под моим пиджаком напряглись.—
Так что же?
— Надо подняться, посмотреть.
Плечи ее сразу стали мягче, податливее. Она прижалась ко
мне, и я мигом нашел ее мокрые от слез и дождя губы.
Дверь подъезда в эту минуту снова раскрылась, выскочил
давешний ражий детина. В руке у него сверкнул нож. Мы с
Лидой отшатнулись, но детина всего лишь принялся соскаб-
ливать этим ножом бумажку об обмене. Соскоблил и, удо-
влетворенно сплюнув, удалился.
— Представляю, как ты сейчас радуешься, — отстра-
няясь, произцесла Лида.
Она угадала.
— Ну, почему это я радуюсь? Вовсе не радуюсь! Хочешь,
поднимемся и уточним. Судя по всему... Потребность в разме-
не у них назрела.
— Да? — переспросила Лида.—Так ты... Ты считаешь,
что... — Голос ее дрогнул, она пытливо заглянула мне в глаза.
Очевидно, она и сама еще не совсем решилась.
— Так поднимемся? — подлил я масла в огонь.
197
— Ну что ж, — согласилась она без особой охоты,— если
ты настаиваешь...
«Интересно, — думал я, считая этажи,— выходит, когда
строишь дом, делай это так, словно сам в нем проживать
будешь. Какой афоризм получился... Старостин, он же Омар
Хайям».
А что? Дом как дом. Подъезд как подъезд. Даже с неко-
торыми архитектурными излишествами.
— Красивый подъезд, — сказала Лида,—подъезд нам
подойдет.
— Правда? — отозвался я не без тщеславия.
Приплыл лифт. Грохнув железной дверью, я несмело по-
щекотал кнопку одиннадцатого этажа, и мы вознеслись.
Вышли.
— Ого! — воскликнул я, захлопывая лифт. Вот какие
лестничные площадки мы некогда создавали! Тут же тан-
цы можно устроить, балы, заседания товарищеского суда!
Тут...
— Это вы сейчас приехали? — прервал мое красноречие
чей-то полный негодования голос. Из раскрытой двери смот-
рела та самая сухонькая старушка.
— Мы, — признался я, ничего хорошего не ожидая.
— Так позвольте вам заявить, что только невежи, только
отъявленные эгоисты и хулиганы... Да, да! И хулиганы! Так
беспардонно, так нагло... Да, да! Нагло! Так громко хлопают
лифтом!!!—и закрыла дверь.
Придя в себя, мы переглянулись, затем, разведя руками,
я нажал на звонок необходимой нам квартиры.
И квартира, равно как подъезд и лестничная площадка,
тоже вполне нам подошла бы. Мы неприхотливы. Комнаты
квадратные, санузел совмещенный. (С некоторых пор сов-
мещенный санузел снова вошел в моду.)
Всюду — на серванте, на подоконниках, на столе стояли
гипсовые статуэтки. Пограничник с собакой, Михайло Ло-
моносов, Сократ, пара слонов, пионер с пионеркой, Мефи-
стофель, девушка с веслом...
Хозяин, Дима, хоть и встретил нас голый до пояса, при-
ветливо улыбался. Хозяйка, Варя, стала решительно накры-
вать на стол. Горячие сардельки появились, пиво, помидоры,
фрукты.
— Все равно дождь. Пока он пройдет — поужинаем.
Удалившись на минуту в другую комнату, Варя верну-
лась в своем пышном златокудром парике. Хмыкнув, Дима
тут же натянул на свои могучие плечи сетчатую сорочку.
Весело взвизгивая, развязывал под столом шнурки на мо-
198
их башмаках терьер Тепа. В общем, принимали нас хо-
рошо.
— Что касается меня, — нажимая на сардельки с поми-
дорами, откровенничал Дима, — нипочем бы не размени-
вался. Мне и здесь хорошо! — И он бросил шкурку от сар-
дельки собаке.
— Так ведь год, как разведенные! — поднимала бесцвет-
ные бровки Варя. — Чужие мы! Не в браке!
— Ну и что? Сегодня разошлись, завтра сошлись, — на-
жимая на пиво, философствовал Дима, — зачем разъезжать-
ся?
— А зачем нам быть вместе? — парировала Варя. — Мо-
жет, я кого привести хочу!
— Я тебе приведу! Тепа, ну-ка укуси ее за больное
место!
— Вот, пожалуйста,—обращалась к нам за сочувстви-
ем Варя,—чуть что — грубят. Грубят и объедают меня.
Холодильник-то не запирается. Хоть бы вилкой таскали,
а то...
— Мы вилкой,—оправдывался Дима, бросая Тепе ог-
рызок яблока.
— А то пальцами,—жаловалась Варя,—хоть бы руки
мыли...
— Мы моем, — запихивая в рот сливу, оправдывался
Дима.— Тепа, косточку от сливы тебе нельзя, подавишься.
Кушать хочешь? Сперва покажи, как поет застуженный ар-
тист без публики.
Тепа встал на задние лапы, передние повесил перед со-
бой и длинно, с подвыванием пролаял.
— Молодец! Лови!
...Обменялись телефонами. Варе должна была перейти
квартира Лиды, а Диме — моя комната.
— Ладно, заеду, погляжу как-нибудь,— согласился Ди-
ма,—а окно куда выходит?
— В лесопарк.
— Это хорошо. Будем с Тепой за влюбленными подсмат-
ривать.
— А из моего окна, — сказала Лида,—кооператив ар-
тистов. Мужчина один усатый в перламутровый бинокль
на меня смотрит.
— И на меня смотреть будет,— с уверенностью предпо-
ложила Варя.
— Я ему посмотрю,—рассердился Дима,—я ему усы
выдергаю!
Ну, а что же отсюда видно, из их окна? Я отогнул
199
штору. Ночь, черный, расцвеченный стремительными
огнями проспект... Фигурка старика, закидывающего
удочку...
— Вот только соседи у нас неудачные,—поглаживая
живот, со смехом произнес Дима,— врать не хочу.
— Почему неудачные? — делая ему знаки, гневно воз-
разила Варя.— Соседи как соседи. Везде такие.
Но Дима не хотел врать:
— Слева пенсионер живет, майор бывший. По ночам не
спит. Все ходит, Ходит. Слышите?
Действительно, за стеной мерно звучали тяжелые шар-
кающие шаги.
— Ну и что, что ходит? — спасала положение Варя.
— А справа — парень. Чернявый такой... Он, правда,
здесь не прописан, снимает. Когда, спрашиваю, женишься,
квартирант? Из аула, говорит, невесту привезу. Честные
только в ауле остались.
— Ну и что, что в ауле? — негодовала Варя.
— А то, что одни бабы у него в голове,— не без зависти
корил Дима соседа,—и магнитофон. Слышите?
Действительно, за стеной справа отчаянно-бодро звучал
джаз.
— Напротив нас женщина живет,— перечислял Дима,—
ничего... Хоть и худая, но... Экономистом она работает.
— Ну и что, что худая? Ну и что, что экономистом?
— А напротив лифта... У-у-у-у!.. Ну, там, братцы,
яга!..
— Что правда, то правда,—неожиданно согласилась
Варя.
— Яга!..—в ужасе вытаращил глаза Дима.—Я честно
говорю! Не вру!
— А сами вы кто по профессии? — спросил я.
— Она у меня продавец! — с гордостью показал на Варю
Дима.— Вот все это,— кивнул он на стол, — из магазина при-
тащила. А?!
— А он,—тоже не без гордости сообщила Варя,—в ма-
стерской скульптурной... Бюсты из гипса льет. Вот эти! —
и широким жестом обвела пограничника с собакой, Мефи-
стофеля, девушку с веслом...
Дождь за раскрытым окном все шумел, все постукивал
миллионом крохотных кошачьих лапок по крышам и мосто-
вым. И было в его шуме что-то такое... Мирное... Добродуш-
но-насмешливое...
— Я люблю дождь, — вздохнула Варя,—когда дождь —
кажется, что живешь на даче.
200
Медленно, прогулочным шагом возвращались мы в те-
атр. За плащами. Дождь кончился. Обнявшись, мы терпеливо
ждали, пока пройдет транспорт.
— Тебе не холодно? — спросил я.
— Нисколько.
Я поцеловал ее. Из-за чего мы, собственно, поссорились?
Ах, да... Она что-то спросила у соседа слева, в театре.
Фамилию актрисы, кажется. А потом еще что-то и еще... В
конце концов они стали довольно мило шептаться, сопри-
касаясь головами, а я с глупым видом сидел справа от. нее,
как посторонний.
Вспомнив причину ссоры, я снова ощутил детскую обиду,
но постарался отогнать ее.
— Посмотри, — показал я на старичка рыболова, — зна-
ешь, кто он?
— Сумасшедший,— уверенно определила Лида.
За стеклом гостиницы по-прежнему толпились праздни-
чно одетые гости столицы. Со жгучим любопытством вгля-
дываясь в нас, о чем-то переговаривались. Там, за толстым,
ослепительно чистым стеклом они были словно в некоем ба-
тискафе, опустившемся в неведомые им прежде глубины
океана.
Смоленскую площадь мы пересекли на этот раз, как по-
ложено, по подземному переходу. Почему люди не любят
подземные переходы?
Спектакль как раз закончился. Пришлось постоять в оче-
реди за плащами. Видно, не только мы ожидали сегодня к
вечеру дождя. Усталая, с воспаленными главами очередь
молча, как бы замедленно танцуя летку-енку, семенила
к барьеру гардероба, и только самые выносливые нашли в
себе силы еще и обменяться мнениями о спектакле.
— А мило играла... эта... в декольте,—восхищалась
вслух усатая седая дама,—как ее?
Лида подсказала. (Очевидно, сосед слева ее неплохо
информировал.)
— Да, да! — обрадовалась дама.— Именно она! С де-
кольте! И вообще — чудная постановка! Вы не находите? —
Дама посмотрела на меня, требуя взглядом, чтобы и я не-
медленно высказал свое мнение. А я молчал. Заупрямился.
Проявил твердость. Тогда усатая дама снова повернулась к
Лиде: — Вы билет в кассе достали? Или?.. Вот именно! У ме-
ня приятельница работает в отделе труда и зарплаты
Министерства железнодорожного транспорта, и вот...
201
2
Когда же он все-таки начался, спектакль этот? Лет де-
вять назад. Или восемь? Если точно, то девять лет и пять
месяцев... Мне вспомнилось, как я ездил к Лиде в дом от-
дыха. Познакомились мы незадолго до этого, в троллейбусе.
Она попросила меня взять билет, пятак передала. Я бросил и
за нее и за себя — оторвал два билета сразу. Один оказался
счастливым, сумма первых трех цифр номера была равна
сумме остальных трех цифр. К сожалению, сразу два сча-
стливых билета оторвать невозможно. Я протянул девушке
счастливый. Она взглянула и удивилась:
— Какой вы добрый! Мне, значит, повезет?
— Обязательно!
- Когда?
— Сегодня.
Мы познакомились. Ей было тогда неполных восемнад-
цать, мне — двадцать три. Я работал каменщиком на строй-
ке, а она... Училась в десятом. Все время зимних каникул она
провела в доме отдыха, и я чуть ли не каждые два дня
приезжал к ней. Но все эти мои многочисленные наезды
слились сейчас как бы в один-единственный, а может, один из
моих наездов запомнился мне лучше других... День, когда
на горизонте появился Гена.
В то время я строил как раз тот самый дом, возле Смо-
ленской. Тот самый дом... Полдня, бывало, отпрашиваешься
у младшего прораба Мишукова, — мы и сейчас вместе ра-
ботаем,— чтобы отпустил пораньше. Не так просто было от-
проситься у него тогда.
— Ну-ка, ну-ка,—встречал он меня,—вот кстати! Бе-
рись-ка с той стороны, поднимай! Тяни! На час раньше,
говоришь? Ну-ка, подсоби, подними-ка!
Стараясь угодить, я с такой готовностью поднимал, под-
таскивал, тянул, что уж отрабатывал ему этот час сполна.
(Сейчас бы Мишукову хоть чуть-чуть от той энергии.)
К Лиде, в дом отдыха, мчался я, не разбирая дороги.
Все заслоняло ожидание встречи, полузабытый, но с каждым
километром все более явственно звучащий в памяти смех.
А как скромно была она обставлена — минута встречи.
В длинной палате, где стояло шесть коек, нас оставили вдво-
ем. Прыская смехом, зажимая рты ладонями, девушки,
по знаку самой умной из них, выбежали, но то и дело, свер-
кая расширенными любопытством глазами, заглядывали в
дверь.,
— Лида, ты скоро? Чайный стол сейчас!
202
— Иду, девочки! Иду! Витя,—упрекнула она меня,—ты
что в ватнике? Они подумают, ты бедный.
— С работы прямо.
И тут заглянул в дверь хмурый, красивый паренек.
Смерил меня взглядом. И к Лиде:
— Можно тебя? Выйди...
— Сейчас, Гена! Иду!
Паренек, смерив меня еще одним хмурым взглядом,
прикрыл дверь. Лида развела руками.
— Чайный стол у нас... Извини.
Она проводила меня на крыльцо. Протянула руку. Даже
в губы чмокнула. И убежала.
Дорога в дом отдыха и возвращение длились бесконечно,
а самое свидание... Да, да, оно длилось мгновенье. Только
тепло ее ладони, которое я безуспешно пытался сохранить
в крепко сжатом кулаке, и поцелуй, все еще греющийся на гу-
бах, как озябший воробушек. Долгая, долгая обратная до-
рога. Звезды в неводах берез; снег, сыплющийся из фона-
рей; едва сдерживаемая чахлыми дачными заборчиками
огромная сплошная ночь.
— Знаешь, Витя,—сообщила Лида через месяц,— а я
выхожу замуж.
— А... Как же... А как же... школа?
— При чем тут школа? — удивилась она. — Я совершен-
нолетняя!
И она вышла замуж. По всей вероятности, за хмурого
красивого Гену. А я испарился. На целых девять лет. Мы не
встречались с ней девять лет. Хотя нет, я неточен. Однаж-
ды — прошло года два-три — мы встретились с ней на про-
спекте Мира. Я тогда там работал... Выходим как-то всей
бригадой из ворот участка, а мимо обклеенного афишами
забора идет она.
— Витя? Ну... Как ты?
Ребята мои и девушки остановились, смотрят.
— Ничего, Лида. Нормально.
Я жадно, не стесняясь, исследовал взглядом ее лицо,
глаза, губы, фигуру. Она по-прежнему была красива. Еще
красивее стала.
— Девушка-то, по крайней мере, у тебя есть? — спро-
сила она, покосившись на моих. И засмеялась.
Я тоже рассмеялся.
— Конечно, есть, Лида! Даже не одна...
Лицо ее побелело, губы искривились.
203
— Даже... Я в этом не сомневалась,— и, не прощаясь,
ушла.
Ребята меня окликали, звали:
— Виктор! Старостин! Бригадир! Эй!
А я, забыв обо всем, долго смотрел вслед Лиде. На свет-
лые волосы, разлетевшиеся по плечам, на бедра, ноги... До-
гнать ее хотел, сказать что-нибудь, соврать.
«Лида, я пошутил. Никого у меня нет».
А месяцев шесть назад, весной... Да, да, перед Восьмым
марта. Тепло было, сыро. Снег падал и тут же таял. Пов-
сюду уже начались маленькие учрежденческие вечеринйи.
Хотя до Восьмого почти неделя... Но Восьмого будет не
до сослуживцев.
Светозаров мне позвонил. И как только дозвонился! Я в
тот день в прорабскую почти не заходил. Будка была за-
перта. С утра до конца дня бегал по объекту, кланялся на
верхотуре пронизывающему мартовскому ветерку.
— Мишуков! — кричал я. — Мишуков! Где младший про-
раб Мишуков?
И тот, спрятавшийся куда-то при моем приближении,
не посмел не появиться.
— Мишуков!
— Я за него! — вышел он из-за прислоненной к степе па-
нели. И закашлялся.
— Что же вы, Георгий Дмитриевич, за сварщиками не
глядите? Поглубже электроды вводить нужно!
Лицо у него было сизое, как бы прихваченное морозцем.
Постарел что-то Мишуков...
— Стыки не провариваются! Неужели не ясно?!
— Не провариваются? — закашлялся он.—Как можно?
Кромочки мы сделали, значит...
Я посмотрел на него, слегка подняв брови, с недоуме-
нием... Этого оказалось достаточно.
— Ладно,— отвел он взгляд, — скос, наверно, маленький.
Разделаем...— И все же не мог удержаться, проворчал: —
Не Саморуков, сам понимаю. Стишков на работе не пишу.—
И натужно закашлялся.
— Не Саморуков? Стишков не пишете? Ну и что?
Саморуков — молодой специалист. Без году неделя как
у нас. Закончил институт в двадцать два года. (А я в два-
дцать четыре только поступил в институт.) Но почему это
Мишуков всегда при мне Саморукова шпыняет? Уж не ду-
мает ли, что мне этб по душе?
— Почему вы себя Саморукову противопоставляете? Вы
младший прораб, и он младший прораб. Какая разница?
204
О том, что Саморукову двадцать два, а ему за пятьдесят,
Мишуков не сказал. Нашел другой довод:
— Младший-то он младший, да в старшие метит, — и
закашлялся.
Что это он? Простыл? Или так?.. На жалость бьет?.. Сти-
шков он, видите ли, не пишет. В отличие от Саморукова.
...В прорабскую я забежал уже в конце дня. У меня там
в ящике стола еще с пятницы лежала калорийная булка.
Звонил телефон. Я вбежал, снял трубку, а другой рукой
стал шарить в ящике. Вот она! И не такая уж черствая’.
- Да! — сказал я, вгрызаясь в булку. Боже! Как вкусно!
— Витя! Алё! Это я — Светозаров! Поди, не узнал? При-
езжай! Тут весело! Я для тебя девушку занял! Смокинг свой
на нее набросил! Такая милая! Имеет дубленочку, одно-
комнатную квартиру, по профессии — педагог! Как раз для
тебя!
— А сам?
— Себя я тоже не забыл! Так приедешь? .Хоть подза-
правишься! Ты ведь, поди, не евши? — отбарабанил адрес
и бросил трубку.
— Нет, не приеду,— сказал я, вслушиваясь в частые
гудки.
— Разрешите? — В дверях будки стоял вышеупомяну
тый Саморуков. За ним, тесня его, толпилось еще несколько
человек. В том числе крановщик. Ленивый, надо сказать,
малый. Увалень.— Так можно?
— Ввалились и спрашиваете. Я спешу, товарищи. Ра-
бочий день кончился.—Только сейчас мне захотелось уйти.
Куда угодно. Хоть к Светозарову. Я ведь догадывался, с
чем они... Небось Саморуков снова...
— Виктор Николаевич, а я снова ценой бессонной ночи
создал шестнадцать строчек!
— Га-га-га-га! — радостно, будто он невесть как сострил,
захохотали ребята.— Целую ночь на шестнадцать строчек!
— Так ведь я и мотив выдумал! Песня получилась! Вик-
тор Николаевич, послушайте! — отбивая ладонями по столу
такт, он начал петь.
Я его перебил:
— Увольте, увольте меня, Саморуков!
Но он, с удовольствием слушая самого себя, продолжал,
пока не закончил.
(Не помню ни слова.)
Настроение мое почему-то резко изменилось. Набегал-
ся все же нынче, нафункционировался. А тут еще песня
Саморукова. Таинственную, мучительно отозвавшуюся
205
струнку задела она. Я ощутил в себе вибрацию какую-то,
дрожание... Может, я болен?
— Саморуков! Послушайте, Саморуков!
— Аюшки? — наконец отозвался он. Вышел из транса.
— В чем, собственно, видите вы смысл своей жизни? —
спросил я, запирая прорабскую.— В жилищном строитель-
стве или в производстве так называемых стишков?
— Га-га-га-га!..
Сочтя этот гомерический хохот победой, я направился к
объекту, хотел обойти его, посмотреть... Но они забегали впе-
ред, задерживались.
— Нет уж, Виктор Николаевич, выслушайте. Во-пер-
вых,— Саморуков загнул мизинец,—вы несколько тенден-
циозно ставите этот вопрос. Смысл жизни — не в узком
понятии профессиональной принадлежности. Так ведь, ре-
бята?
— Га-га-гагаааа!.. — цуть ли не попадали на землю слу-
шатели. Особенно ликовал увалень-крановщик. Бессмертное
«Во дает!» не сходило у него с языка.
«Нет, сдаваться нельзя»,— решил я.
— Понимаю, Саморуков, вы хотите петь да еще и акком-
панировать себе на флейте.
Секундная пауза...
— Га-а-га-га-га!..
Дошло, значит.
Но Саморуков не уступал.
— Одну минуту, Виктор Николаевич, я вас не переби-
вал. Во-вторых, Виктор Николаевич, вы мне только мусор
сбрасывать доверяете, а строить...
— Чтобы строить,— начал я,— надо...
Я остановился. Они тоже. И примолкли. Решили, что
обиделся.
Стены внутри дома были еще похожи на наружные. Го-
лые, скучные. Бетон, сухая штукатурка, красный, грубый
кирпич, глина, неокрашенное дерево. Дом в черновике.
— Что видно из окна этой квартиры? — спросил я рез-
ко.— Нет, нет, в дверь не заглядывайте! На память!
— Га-га-га! — неуверенно засмеялись они.— На память.
Саморуков наморщил лоб. Ребята тоже.
— Кран виден! — ахнув от собственной догадливости,
воскликнул крановщик.— Кран! Точно вам говорю —
кран! — Он так ликовал, так хлопал себя по ляжкам, словно
одолел самую заковыристую загадку мироздания.
— И забор...— неуверенно выдали ребята всем коллекти-
вом.
206
— Хорошо. Ну, а из окна этой квартиры?
Саморуков пожал плечами.
— То же самое...
— Из окна первой квартиры, — сказал я, — действительно
видны кран и забор. Но это вещи временные. Они не глав-
ные. А человек, который в этой квартире будет жить, уви-
дит... Сейчас шестой час, дети из школы со второй смены бе-
гут... Слышите?
И в самом деле к нам, на лестничную площадку, донесся
звонкий детский гомон.
— Они бегут по снежной целине и показывают на наш
дом пальчиками. Он кажется им чудом из сказки. Ведь сов-
сем недавно здесь был пустырь, свалка. Двое из них оста-
новились, лепят снежную бабу. Они бросают друг в друга
снежками. Вдали, за горкой, чернеет полоса леса. И боль-
шое-болыпое небо над лесом. А по небу — огромный само-
лет. Слышите?
Свист поднимающегося из-за леса Ту стал громче, еще
громче, потом тише, тише...
— Так, так,—проговорил Саморуков,—неплохо. Ну,
а что видно из окна этой квартиры?
Получилось, что не я его, а он меня экзаменует.
— Из этой? Нет, не то же самое. На снежной целине тем-
неют только маленькие следы. Дети уже убежали. Одна лишь
снежная баба стоит. И смешно таращит свои круглые глаза.
А самолета уже нет. Только белый дымовой след. Как ца-
рапина на стекле.
— Гм... Что ж...— снисходительно пробормотал Са-
моруков.—А сказать вам, что видно из этой квартиры?
Ребята задвигались, столпились еще тесней.
— Из этой квартиры,— торжественно произнес Самору-
ков,— она ведь у нас в торце... Так? Поэтому,— он засме-
ялся,—получается вроде «машины времени»! Мы снова мо-
жем увидеть то, что прошло! Со стороны торца еще видны
дети. И самолет! Правда, он уже далеко-далеко. Как точка.
Понимаете,—засмеялся он,—точка. Конец.
Все молчали.
— Саморуков,— сказал я,— проверьте, закрепили там
крановую стрелу?
— Виктор Николаевич,— крикнул он мне вдогонку, — а
вы стишки, часом, не пишете?
— Га-га-га-гаааа-аа!..
...Отойдя от дома шагов на двести — терпение! — я взял
да и оглянулся.
Да, да! Дети правы.
207
Не без труда разыскал я контору, где досрочно праз-
дновал Восьмое марта Светозаров.
Несколько слов о нем. Светозаров рыжий, веснушчатый
толстяк. Веселый, всегда улыбающийся. С распахнутым и зи-
мой и летом воротником. С незавязанными шнурками на
башмаках. В носках разного цвета. Пальто он не носит. Шап-
ки тоже.
' — Мне в вашей атмосфере жарко, — объясняет он.
Светозаров нравится женщинам. Они в нем что-то на-
ходят.
— Быстро телефон! — деловито бросает он, останавли-
вая их в магазине, в метро или на улице. И добавляет: —
Я — Светозаров! Представитель внеземной цивилизации, на-
ходящейся на более высокой ступени развития. Поди, не
верите? Докажу. У меня, например, нет пуповины. Живот
абсолютно гладкий. Что я здесь делаю? Наблюдаю. Фикси-
рую. Задаю тесты. Диссертацию про вас готовлю.
Этот странный субъект почему-то не упускал меня из
виду. Звонил, приходил в гости без звонка, вытаскивал в
компанию, в Сандуны или за город, жарить шашлыки. В
Сандунах, в парилке, на самом верхнем полке, он, весело
хохоча, пил пиво из горлышка. Вкомпании сыпал острота-
ми. В лесу, сдергивая зубами с раскаленного шампура ды-
мящееся мясо, жмурясь от восторга, признавался:
— Нравится мне у вас! На Земле! Очень нравится! Здо-
рово здесь!
Однажды, проглотив сдою порцию шашлыка, он увидел
в траве вороненка и метнул в него шампур. Впрочем, я от-
влекся...
Разыскав наконец контору, где праздновал Светозаров,
я снял пальто и огляделся. Вернее, прислушался. Оглуши-
тельным хором собравшиеся пели песню Саморукова. Ту
самую, недавно исполненную им лично. Быстро распро-
страняется в наш век такого рода информация! Анекдоты,
песни... И где что дают? На Пресне — апельсины... В Би-
рюлеве — японские зонтики... .Я вошел. Сдвинутые в один
ряд желтые канцелярские столы ломились от угощения.
Большие картофелины в мундире, куски колбасы, разнока-
либерные бутылки, стаканы, а среди них — стаканчики для
карандашей и перекидные календари.
— Витя! Витенька! — бросился мне навстречу Свето-
заров.— Ох и молодчина! Коньяк? Я, признаться, ожидал!
Дорогие дамы и господа! Позвольте вам рекомендовать из-
вестного архитектора Виктора Николаевича Старостина!
Можно просто Виктор! Леночка! Сюда! Знакомься!
208
Леночка, в наброшенной на плечи вельветовой куртке
Светозарова, стеснительно улыбалась. У нее был маленький
толстый нос, подбородок шелушился. Я поцеловал ей руку,
все-таки Восьмое марта вот-вот, и огляделся. На этот раз
более капитально. Возбужденные, розовые, распаренные
лица. И все смотрят на меня. Столько надежды в их взгля-
дах, ожидания чуда, чего-то такого от нового человека. Мо-
жет, спляшет, покажет фокус, всю жизнь перевернет... Из
красного угла, где висела таблица с кривой выполнения
плана, с тронного, так сказать, места белозубо улыбалась
какая-то прекрасная незнакомка. Мне ли? Я оглянулся, но
за спиной у меня никого не было. Еще раз вгляделся в эту
золотоволосую, и пол под ногами слегка качнулся. Лида!..
Это была Лида. В розовом без воротника и рукавов платье...
— Сюда иди! — звала она, радостно смеясь.— Сюда!..
А где же ее муж? Гена где?
— Вы знакомы? — кисло удивился Светозаров.— Гм...
Когда мы с ним добрались до трона, Лида порывисто об-
хватила меня за шею обнаженными, горячими, душистыми
руками и осыпала поцелуями.
— Витька! — повторила она.— Эх, Витька! — и в гла-
зах у нее блестели слезы.
Леночке пришлось довольствоваться вельветовой курт-
кой Светозарова. Сам же он — да и Я, понятно, — полностью
посвятили себя Лиде.
— Светозаров, налей! — командовала она.
Бокал мой становился то красным, то желтым, то зеле-
ным — прямо светофор на оживленном перекрестке. Уже
час прошел, больше, а я все еще всей кожей лица ощущал
поцелуй Лиды.
— Светозаров, налей! — пьяно приказывала она, обни-
мая меня за плечи.— Выпейте, мужчины, за меня! И про-
пади оно все пропадом!
Выцедив очередную дозу серо-буро-малиновой жидкости,
я молча закусывал картошкой и. принимался листать бли-
жайший перекидной календарь, читать в нем торопливые за-
писи для памяти.
«Позвонить в отдел комплектации!»
«В 11.30 — летучка».
«Соломон! Когда вы наконец примете решение?»
«Нужно поздравить тов. Иванову Н. П.».
...Я мог позволить себе помолчать. Светозаров занимал
Лиду за нас обоих. Хохотал, сыпал остротами:
— Смотри, Лидочка, посвящаю тебе маленькое сверх-
естественное явление. Сейчас бокал повиснет в воздухе!
209
И бокал действительно, чуть колеблясь, повис в воздухе.
Светозаров знал, что в моем присутствии это чудо ему
удастся.
— Ну, хватит! — воскликнул он, подхватив бокал.—
Каково?
Я вытер со лба легкую испарину. Напряжение не прошло
даром. Но как, когда он догадался? Не тогда ли, в лесу, ког-
да метнул шампур в горластого вороненка?..
Не забывал жизнерадостный пришелец и об обязанностях
души общества, то и дело бросал обществу, словно кость,
новую идею, мысль, тему, и общество принималось жадно,
с урчанием его обгладывать.
— А акселерация? — на минуту отвлекался Светоза-
ров от Лиды.— Как’ вам это нравится? При недоразвитой
нравственности — раннее физическое созревание! А?! Пре-
лесть! То, что доктор прописал! — И он целовал кончики
своих волосатых пальцев.
Застольный разговор оживлялся, а стоило ему увянуть,
Светозаров снова был тут как тут:
— А дельфины! А? Их, поди, уже в ООЦ приняли! Сей-
час, чтобы прослыть оригиналом, нужно утверждать, что у
дельфинов нет разума!
Светозаров бодрился, терпел, хотя мой успех у Лиды был
ему явно не по душе.
— А ты опасен! — грозил он мне волосатым пальцем.—
Представляешь, Лидочка, он просто умолял познакомить его
с положительной девочкой,—вот она, видишь, в моем смо-
кинге,— а теперь... Такая славная, образованная...
— Вот ты ею и займись,— хохотала Лида, — а мы с Ви-
тей еще в прошлом веке снюхались!
В это время разговор за столом увял, и Светозаров, встря-
хнувшись, с ходу предложил следующую тему. О пришель-
цах.
— Говорите свободно, меня не стесняйтесь! — позволил
он.— Все, что думаете! Я ведь только констатирую, только
анализирую, ни во что не вмешиваюсь!
Тут же завязалась полемика, должен ли Светозаров, а в
его лице представители более развитой внеземной цивилиза-
ции вмешиваться в нашу жизнь? Если они такие вумные,
почему бы им не организовать у нас наконец зблотой век?
Неужели им трудно искоренить в нас наши пороки, врожден-
ные и благоприобретенные? Какие конкретно?!
Перебивая друг друга, пирующие громко перечисляли
человеческие минусы, вспоминая все новые й новые. Но за
дурашливым их смехом слышалась плохо замаскированная
210
мечта, надежда. Мол, несмотря на то что сами они не могут —
или не хотят — искоренить эти минусы в себе, избавиться
от них с чужой помощью, хирургическим, так сказать, пу-
тем, они вовсе не прочь... Что ж, не все еще, в таком слу-
чае, потеряно...
Потом все оказались на темной ночной улице. Под нога-
ми хлюпало. Решили отправиться к Леночке. У нее от-
дельная квартира, там продолжим. Шли пешком. Хохотали.
Компаний вроде нашей было на ночных улицах немало. Не
мы одни вздумали отметить день женщин досрочно. Вот,
покачиваясь, движутся навстречу несколько парней. Из-под
потертых меховых шапок торчат светлые женские локоны.
Один тренькает на гитаре, тихо поет. Ба! Опять песня Само-
рукова! Не иначе, как завтра утром Саморуков проснется
знаменитым. А что? Он ведь и впрямь может поэтом стать.
Если писать не бросит; Нет, этот не бросит. Бульдожья
хватка. Не только поэтом, но, может быть, даже и прорабом
станет. Старшим...
В конце концов нас осталось шестеро. Пара близоруких
влюбленных,—перед тем как поцеловаться, они торопливо
сдергивали очки. Затем Леночка, Светозаров, Лида и я. Все
остальные разбрелись.
Под фонарным столбом, в жидком, подсвеченном элек-
тричеством снегопаде, стояла «Волга». Такси. Женщина-во-
дитель что-то вязала. Посверкивали спицы.
— Такси! Такси! — бросились все к машине. — Такси!
Миленькое! Дорогое!
— Шестерых не возьму,— сказала водительница, про-
должая вязать.
— А пятерых? — спросил Светозаров.
— Пятерых еще куда ни шло.
— Тогда... — разведя ру^амй, Светозаров недвусмысленно
посмотрел на меня.
— Э, нет! Без Вити я не поеду! — отрезала Лида.
Разлучать очкастых влюбленных было бы вовсе бесче-
ловечно. Без Леночки все мероприятие лишалось смысла.
Без Светозарова...
— Ладно,— произнесла вдруг водительница,— лезьте.
Авось...
Набились, как кильки в консервной банке. Сзади пяте-
ро, а впереди — один я.
— Кто впереди — тот платит,—обусловил Светозаров.
Адреса наша водительница — Зинаида Григорьевна, судя
по табличке,— не спросила. Все ехала, ехала, без малейшей
тени сомнения делая повороты. А сзади пели. Песню СЬмо-
211
рукова, разумеется. Но жила Леночка далеко. Певцы прито-
мились, умолкли.
Фили, Шелепиха, Пресня, Беговая, Нижняя Масловка...
Возле старенького, такого внешне провинциального Саве-
ловского вокзала — вибрирующий каменный клубок. Эста-
кады, мосты, туннели... Ночной, с изморосью, поблескиваю-
щий воздух; одинокая, размытая по краям звезда над... А мо-
жет, не звезда? Может, это фонарь какой-то зачем-то там, в
темно-фиолетовой пустоте?
Навстречу нам, вырываясь из туннелей, мчались одна за
другой автомашины. Выстрелы фар, короткий, ревущий
залп двигателей.
Зачем же мчатся они в противоположную сторону? Ведь
мы-то спешим им навстречу, значит, нетрудно догадаться,
что позади ничего хорошего у.нас нет. Сейчас!.. Сейчас по-
следует удар. Разлетятся осколки стекла, стали... Но нет,
друг сквозь друга промчались, просверкали — и невредимы.
А может, они заблудились в каменном лабиринте и вот,
не желая того, снова направляются туда, откуда только что
так спешили?
— Вить, — послышалось с заднего сиденья,— Витя, а кем
ты сейчас работаешь?
— Тем же,— ответил я после некоторой паузы.
— Мой друг — исключительно талантливый архитек-
тор,—напомнил Светозаров.
Лида рассмеялась:
— «Архитектор»! Ой, держите меня, упаду! Он же шту-
катур! Самый обыкновенный штукатур!
По всей вероятности, Светозаров охотно ее поддержал,
как она просила. Но Лиде это почему-то не понравилось.
— Оставь меня в покое! — крикнула она внезапно.—
Убери руки!
Я не оглядывался.
— «Архитектор»! — с иронией повторила Лида и, не вы-
держав, заплакала.— «Архитектор»... Все в дом отдыха с
апельсинами приезжали, со свертками... Кто коробку кон-
фет знакомой своей тащит, кто журнал «Иностранная лите-
ратура», а этот целоваться приезжал. Прямо в ватнике и в
сапогах с известкой. Мне же стыдно было! Стыдно! — Она
буквально рыдала. — Неужели трудно было пару цветков
достать? Подумаешь, зима! Багульник тогда на каждом углу
продавали. Кактус бы привез!.. И неужели трудно было са-
поги в снегу вычистить?
Все внимательно слушали. Рыдания Лиды вперемешку с
воспоминаниями заметно скрашивали дорогу.
212
— Только бы ему поцеловаться!—всхлипывала она.—
Только бы пообниматься с девчонкой. Никаких внешних
эффектов, никакой мишуры. А мне ведь восемнадцатый все-
го шел...
Шереметьевскую проехали. Повернули направо, на Звез-
дный бульвар.
— Стоп! — вскричал Светозаров.— Шеф, задержись воз-
ле ресторана! Товарищи! Ну-ка, кто сколько может. Я за
горючим забегу! — И, сорвав с очкастого влюбленного шапку,
пустил ее по кругу.
— Поздно уже, закрыто, — роясь в кармане, сказал влюб-
ленный.
— Как закрыто? Видите, окно светится? Я с черного хо-
да проникну! Щедрее, товарищи, щедрее!
Светозаров даже Зинаиде Григорьевне подставил шапку.
— Чисто символически, шеф! —убеждал он.— А то уда-
чи не будет! Ну, ну! В темпе!
Чтобы отвязаться, она бросила в шапку гривенник. Све-
тозаров выгреб деньги, пересчитал их и испарился.
— Я на крыльцо выскочу, — всхлипывая, продолжала
свой рассказ Лида,—поцелую его, а потом весь дом отдыха
надо мной смеется. Видели, мол, как ты со штукатуром сво-
им лобзалась.
Очкастые влюбленные, Леночка и водительница слуша-
ли с интересом, переспрашивали, уточняли, успокаивали ее.
Мне и слова не сказали. Очевидно, осуждали.
А Светозарова все не было. Минут через сорок мы поня-
ли, что ждать его бесполезно, поехали дальше. Лида успо-
коилась, даже задремала на плече у Леночки. Очкастые влю-
бленные стали о чем-то шептаться.
— Извините... Можно нам сойти?.— сказал он.
— Я тут... Мы тут... Живем недалеко...—добавила она.
Высадили их, помчались дальше. Улица летчика Ба-
бушкина. Кинотеатр. Повернули направо. Изумрудный
проезд...
— Приехали,—оглянувшись, произнесла Зинаида Гри-
горьевна.
— Верно! — удивилась Леночка.—А как вы узнали ад-
рес?
Зинаида Григорьевна смущенно улыбнулась.
— Да уж так... Чувствую, куда пассажирам хочется.
— . Виктор Николаевич,— повернулась Леночка ко мне,—
так зайдемте! Я сварю кофе...
— Нет, нет! — протирая глаза, категорически возразила
Лида.— Уже поздно.
213
— В таком случае...— Леночка стала рыться в сумке.
Ну, что вы...— подал голос и я,— ни в коем случае!
Леночка запротестовала.
— Вы же не обязаны были везти меня. Пожалуйста! —
протянула деньги. Лида взяла их и сунула в карман.
Развернулись. Дорогу Зинаида Григорьевна снова не
спросила. Долго ехали. И снова миновали возле провинци-
ального Савеловского вокзала переплетение туннелей, эс-
такад, мостов. И снова мчались навстречу нам — сквозь
нас — другие автомашины, другие люди.
— А брови ты зачем сбрила? — спросил я после долго-
го молчания.
Действительно, вместо бровей у Лиды темнели на лбу
две тонюсенькие дуги. Не скажу, чтобы это ее очень порти-
ло, но...
Не сбрила, а выщипала,—уточнила она хмуро,—а
что?
Было приятно в свое время проводить по ним паль-
цем.
Она засмеялась. Недавно плакала и вот уже смеется.
— А против маникюра не возражаешь? — и поиграла у
меня перед лицом длинными пальцами с алым маникю-
ром.
Я взглянул на них и пожал плечами.
Нижняя Масловка, Беговая, Пресня...
— А вот здесь, — не оборачиваясь, произнесла Зинаида
Григорьевна, — я недавно негра в машину посадила. Сам чер-
ный, а кончик носа вроде посветлей. И чувствую — не туда
еду. Не туда, куда ему хочется. А куда же ему хочется, ду-
маю. Насилу догадалась. Ну, нет, говорю, душа любезный,
в Африку я тебя отвезти не могу!
Здание СЭВ возникло в посветлевшем пустом небе. Раз-
ворот... Пошли кривые старые переулки. Кособокие, руками
лепленные особняки. Под снос пора бы...
Машина остановилась.
— Приехали,— доложила Зинаида Григорьевна.
— Может, зайдешь? — безразличным тоном пригласила
Лида.
«Нет, нет! — хотелось мне ответить.—Уже поздно!»
...По щербатой мраморной лестнице поднялись на второй
этаж. Любопытно, как встретит нас Гена.
Уже брезжило, но она зажгла свет. Комната узкий пе-
нал — была частью зала старинного барского дома. Полови-
на окна заложейа. Белокурая девочка лет восьми, в необык-
новенно ярком, нарядном платьице, спала, уронив голову на
214
стол, на тетради. Тут же, на столе, лежала маленькая скрип-
ка.
— Доченька,— Лида погладила девочку по голове.
Открыв глаза, она зевнула, заулыбалась.
— Мама! Мамочка! Ой, уже утро?
— Ты почему за столом спишь? Да еще в новом платье?
— Я к одной девочке на день рождения ходила. К Мари-
не.
— К какой еще Марине?
— Ну, помнишь, у которой рояль есть. И попугай...
Тут девочка заметила меня, вскочила на ноги и насупи-
лась.
— Здравствуй, девочка,— проговорил я.
Последовало молчание, но, перехватив взгляд матери, она
неохотно кивнула.
— Здравствуйте.
— Какая хорошая девочка,— сказал я, осмелев,— тебя
как зовут?
— Нелли Владимировна Кныш,— ответила она угрюмо.
Владимировна? Почему Владимировна?! Почему не Ген-
надиевна?!
— Какое у тебя платье красивое!
— Импортное, — объяснила она угрюмо.
— А ну-ка,— Лида снова погладила ее по голове, — рано
еще, поспи,—и увела девочку на кухню.
Она долго не возвращалась. Я сидел один у стола с раз-
бросанными на нем тетрадками. Взял одну. «Тетрадь по ариф-
метике ученицы первого «Б» класса Кныш Нелли Владими-
ровны». Полистал... 2x1=2, 2x2=4, 2x3=6, 2x4=8...
Особенно мне понравился второй пример: 2x2=4.
Потом я осторожно потрогал скрипку. И усмехнулся.
Я давно уже заметил, что многие матери-одиночки одева-
ют своих детей как можно дороже, пышней — в импорт-
ное — и обязательно стараются устроить их в балетную
студию, в секцию фигурного катания на коньках, в спец-
школу с английским обучением или, на худой конец, в
музыкальный кружок. Они как бы некий реванш берут
этим.
Вернулась Лида. Погасила лампу и, зевнув, стала разде-
ваться.
Напрасно она погасила лампу. Утро уже вступило в свои
права, и жемчужный несильный свет его, медленно прибы-
вая, наполнил комнату. Горло мое перехватила спазма, но я
заставил себя отвернуться. Обидно, горько было увидеть тело
моей любимой, о котором я когда-то... Да, Да, сознаюсь,
215
мечтал!.. Увидеть сейчас ее круглые золотые плечи столь
доступными...
Все затихло. Дыхание спящей Лиды было едва слышно.
Стали слипаться веки и у меня. Не знаю, сколько прошло
времени. Когда я очнулся, голова моя лежала на тетрадках
Нели. А Лида спала. Кажется, спала. Я осторожно подошел,
нагнулся над ней. Поверх одеяла нежно золотилась, нет,
золотилась и голубела ее рука. И никакого маникюра не бы-
ло на ногтях. Обычные, светлые, коротко остриженные ног-
ти. Так вот почему Лида задержалась на кухне!
Усмехнувшись, я нагнулся еще ниже, рассматривая ее
брови. Нет, так быстро она не могла их восстановить. Но
сквозь нарисованные тушью полумесяцы уже пробивались
крохотные живые всходы. Колючие, наверно? Я не удер-
жался и провел пальцем по одной брови. Да, колется...
— Витя,—прошептала она, как бы сквозь сон,— Витя...
Ты меня любишь?
— Да,— выдохнул я в ответ. Хоть и не был в этом уверен.
— Тогда... Спаси меня... Спаси!..
Я знал, почему она не открывает глаза, говоря это. Ес-
ли бы она открыла их, мое лицо, стены с выцветшими обоя-
ми, скомканная простыня, стол с разбросанными на нем тет-
радками помешали бы ей. А так, с закрытыми глазами, кос-
мос начинался сразу за тонкой, трепещущей кожей ее век,
а, я... Я наклонялся над ней, по всей вероятности, как сама
вечность. Но от чего ее спасти? От кого? Не от нее ли са-
мой?
— Хорошо, Лида,—вздохнул я,—хорошо. Спасу.
3
Идея об обмене созрела окончательно. Я позвонил. Труб-
ку снял Дима.
— Ну, как? Меняемся?
— Да ты что?! — удивился Дима.— У нас сейчас самая
любовь! Мы заявление в загс написали. Месяц дали на раз-
мышление. Долго, черт!
Я не поверил, попросил к телефону Варю. Она смущен-
но подтвердила:
— Да, знаете... Дима последнее время ведет себя солид-
но, и я... Я решила...
— Ну, поздравляю вас! Я очень рад!
Я рассказал о их примирении Лиде.
— А ты и обрадовался,— бросила она,— мне, между про-
216
чим, и здесь хорошо. А ты... Если ты боишься потерять
свою жалкую конуру...
— При чем тут... Не во мне дело. Помирились они!
В это время громко зазвонил телефон.
— Дима говорит! — послышался грубоватый, знакомый
голос.— Согласен я! Хватит! Ну ее к шуту! Только побыст-
рей давай!
Потом в трубке раздался голос Вари:
— Этот тип!.. Дармоед этот!.. В общем, меняемся! Все!
Шел восьмой месяц с той ночи, когда я впервые пришел
к Лиде. Восьмой месяц... После нашего выхода в театр, в
конце июля, когда я бежал за ней под дождем по вечерней
улице и случай привел нас к дому, возле которого мы крупно
поговорили, она немного угомонилась. Дала отставку, долж-
но быть, бескорыстному прибалтийцу. А может, кому-нибудь
другому... Легко ли ей это было — не знаю, но она снова
терпеливо ждала меня с работы, готовила необыкновенно
ароматное жаркое из трех видов мяса — говядины, баранины,
и свинины — или рыбу по-польски, облитую растопленным
маслом и украшенную петрушкой. Я даже удивлялся втайне.
Неужто все только из-за того, чтобы съехаться? Чтобы власт-
вовать на просторной кухне? Из-за удобств двухкомнатной?
Нет, сдерживая глупую улыбку, предполагал я, тут другое...
Из-за меня это! Из-за меня! Не хочет меня терять!!! И как
сглазил...
Осенью все пошло по-старому. Лида опять сделала себе
алый маникюр. Опять почти все вечера — за исключением
разве что воскресенья — мы с Нелей коротали вдвоем. Забо-
ты по обмену и переезду пришлось взять на себя. Правда,
все удалось проделать довольно быстро.
Меланхоличный клерк в жилотделе, прежде чем поста-
вить соответствующую печать, всмотрелся в бумаги и поднял
на меня удивленный взгляд.
— Съезжаешься?!
— Как видишь,—демонстративно перешел я на «ты».
— С ума сошел?! — спросил он с искренним неодобре-
нием, но, испугавшись, очевидно, что я передумаю, торопли-
во подышал ца печать и сочно шлепнул ею по документу.
— Прошу вас, Цолучите. Следующий!
— Благодарю вас. Всего хорошего!
Вечером, накануне переезда, мы с Нелей готовили уроки.
Разложили на столе книги, тетрадки.
— Начнем с русского,— предложил я.
217
Неля нашла соответствующую тетрадь.
«Тетрадь для работ по русскому языку ученицы 2-го «Б»
класса Старостиной Нелли Викторовны».
Старостиной Нелли Викторовны... Неплохо звучит!
Звучит хорошо, но всякий раз, когда кто-нибудь, при-
торно сюсюкая, выспрашивал у нее, как же ее, такую холо-
сенькую девочку, зовут, она отвечала, как прежде: Кныш
Нелли Владимировна.
— Я забываю,— хмуро оправдывалась она потом,— знаю,
но забываю. Привыкла.
Но мне почему-то казалось, что дело не в забывчивости,
не в привычке.
...Одно из упражнений я заставил Нелю переписать дваж-
ды, потому что в цервый раз она допустила ошибку, вместо
лучше написала л у т ш е. Она хныкала, размазывала по
щекам воображаемые слезы, страдальчески надувала губы.
— Да-а-а... Можно ведь резинкой стереть. Исправить...
Но я был неумолим. Детей необходимо мучить. Да, да,
именно мучить! Нужно безжалостно заставлять их трудить-
ся — тогда из них могут получиться приличные люди. Это
заблуждение, что дети слабы, что они быстро утомляются.
Дети — титаны. Дай им волю — они весь мир перевернут
вверх тормашками, столько в них необузданной, прямо-
таки атомной энергии. Я, впрочем, никаких специальных ме-
тодов принуждения не применял. Просто смотрел на Нелю
со спокойным недоумением, подняв брови. И взгляда этого
оказывалось — и сейчас тоже — вполне достаточно.
В конце прошлого учебного года, когда она заканчивала
первый класс, положение было куда сложней. Одним хны-
каньем дело не обходилось.
— Уходйте отсюдова! — требовала она.— Это не ваш дом!
Не буду вас слушаться!
И, плача, жаловалась потом на меня маме.
— Ты прямо как Макаренко! — весело удивлялась Ли-
да.— Слушай, а сам-то ты когда умудрился образование по-
лучить?
— За девять лет с хвостиком — это не фокус.
Она задумалась. Рассмеялась.
— Если бы я за тебя тогда вышла, ты бы... Нет худа
без добра! — погладила Нелю по голове.— Ну что? Способ-
ная она?
— Способная. Только неусидчивая.
Лида гордо улыбнулась:
— В меня!
— В тебя — способная или в тебя — неусидчивая?
218
На это она нахмурилась.
— Я, конечно, имела в виду способности! — бросила она
вызывающе.	'
...Водя по губам напряженным кончиком языка, Неля
старательно переписала упражнение еще раз. Потом мы при-
готовили арифметику и все прочее. Потом мы смотрели теле-
визор. И прислушивались к шагам на лестнице. Не идет ли
мама?
По телевизору показывали кино. Неля никак не могла
вникнуть в хитросплетения разворачивающейся на экране
драмы.
— Он хороший? — спрашивала она, тыча розовым паль-
чиком в тот или иной персонаж.
— Хороший.
— А этот — хороший?
— Хороший.
— А она — хорошая?
Хорошая.
Фильм демонстрировался древний. Действовали в нем
одни только милые, хорошие, сердечные люди. И это, по
правде говоря, было очень приятно.
— А вот этот — хороший? — допрашивала меня Неля.
Хороший.
А эта?
— Хорошая.
— А у одной моей девочки знакомой, — произнесла Неля
со вздохом,— телевизор цветной. И передачи лучше, чем
по нашему...— Еще раз вздохнув, она взялась за свою скри-
почку. Поиграла. Две-три гаммы. «Взззз-ззззв... Вззззз-
ззззв...»
Я задумчиво слушал ее, барабаня пальцами по колену.
Потом мы ужинали, пили чай. Мыли посуду.
Смотри не вздумай зажигать газ, в который раз пре-
достерег я, укладывая ее спать. Выключил на кухне свет и,
вернувшись в комнату, стал досматривать телевизор.
Прошел час, другой... Уставившись в экран невидящими
воспаленными глазами, я... Нет, ни о чем таком я не думал,
ни о чем таком я не размышлял. Прислушивался к шагам
за стеной, на лестницег ждал.
...Утром, чуть свет, задушив подушкой будильник, Лида
вскочила на ноги, не зажигая лампы, стала собираться. У них
строга в этом КБ,—за опоздания протаскивают в стенга-
зете.
219
— Мы сегодня переезжаем, Лида. Я специально отгул
взял. Да зажги ты свет, я ведь не сплю.
— Я плохо выгляжу. Переезжаем? Ну, ни пуха ни пера...
Мне было приятно, что она не решается предстать передо
мной плохо выглядящей.
— Ты с работы прямо туда возвращайся, ладно? Пом-
нишь адрес?
— Найду,—она ушла.
Я поднялся. Раздвинул шторы. Во дворе возле служеб-
ного входа в продуктовый магазин стоял фургон. Рабочий
магазина, по прозвищу Сырок,—тщедушный мужчина не-
определенного возраста, в белых холщовых рукавицах и си-
нем халате,— сгружал мороженые говяжьи туши. Даже на
расстоянии было видно, насколько непосильной была для
него эта работа. Да еще, по всей вероятности, после вчераш-
него... С усилием вытащив из фургона красную тушу, он
взваливал ее на спину, шатаясь, делал два-три шага, сбра-
сывал свой груз в люк и долго хватал потом разинутым ртом
воздух.
Следующую тушу мы уже тащили вдвоем. Я делал это
мысленно. Сырок с удивлением отметил, что тяжелая говя-
жья нога стала вдруг намного легче. Он выпрямился, удив-
ленно потоптался и так лихо сбросил ее с плеча в люк, слов-
но это была по крайней мере ножка кролика.
Я утер испарину со лба и приготовился к очередной ту-
ше. Дело у нас пошло весело. Уверовав вдруг в богатырскую
свою силу, Сырок трудился с истинным вдохновением. Скоро
фургон опустел. Вынув сигарету, не спеша, с солидностью
хорошо поработавшего человека, Сырок закурил. А я с не-
меньшим удовлетворением отправился в ванную. Такая ра-
ботенка куда приятней, чем обычная, абстрактная физзаряд-
ка.
Я давно уже знаю за собой это свойство — мысленно,
взглядом воздействовать на предметы, поднимать, передви-
гать их. То куклу, выпавшую из окна нового высотного до-
ма, возвращаю я назад, к побледневшему от ужаса ребен-
ку, то заблудившуюся пчелу осторожно выпроваживаю из
лабиринта коммунальной квартиры в распахнутую форточку.
Прошлым летом, например, Светозаров вытащил меня за
город, на шашлыки. Мы сидели в лесу, дышали. Светоза-
ров метнул вдруг ни с того ни с сего шампур. Ну, метнул
так метнул... Я сначала думал, что он его просто так мет-
нул. И тут я увидел вороненка. Оказывается, Светозаров мет-
нул шампур в него. Срезая траву, вращаясь стремительной
часовой стрелкой, как бы отсчитывая короткий птичий век,
220
шампур летел прямо к цели, но почти у самой птичьей груд-
ки, даже перышки зашевелились, отвернул в сторону. Еще
миг — ия опоздал бы...
— Как это ты? — пристально посмотрел на меня Свето-
заров.— Телекинез?
— Что, что? — притворился я непонимающим.
Телекинез? Хм... Хоть горшком назови, только в печку не
ставь. Я чувствую себя действующим лицом сказки, Ива-
нушкой, удивляющимся своему уменью, а для всего этого,
оказывается, уже готов термин — телекинез.
Кому — телекинез, а кому... Дня не проходит, чтобы —
вольно или невольно — не подхватил я взглядом тяжелый
чемодан у какого-нибудь вновь прибывшего в столицу го-
стя, не подтолкнул взглядом буксующую автомашину, не
приподнял мысленно вместе с дорожным рабочим тяжелый
отбойный молоток, которым он долбит асфальт. Да и у себя
на стройке такой работы хватает. Конечно, это я только го-
ворю, что взглядом, мысленно, на самом деле необхо-
димо обычное напряжение сил. Я лишь передаю эту силу
мысленно, взглядом. Мне необходимо видеть или хотя бы
чувствовать как-то того, кто нуждается в моей помощи. И я
просто не могу удержаться, чтобы... Так, бывает, нарабо-
таешься за день, так наворочаешься — руки, ноги гудят, еле
домой плетешься.
...Умывшись после выгрузки говяжьих туш, я разбудил
Нелю. Она никак не хотела просыпаться. Пришлось ее по-
щекотать. Она сучила ногами, плаксиво смеялась, потом
долго терла глаза сжатыми кулачками. Я заставил ее умыть-
ся, накормил и отправил на учебу. Училась Неля уже в дру-
гой школе, ближе к нашему будущему дому. Мы ее туда с
первого сентября определили.
— К часу, Неля, жди меня возле школы, у ворот. Я за
тобой заеду.
— На чем?
— На,.. На бутерброде!
Заливисто хохоча, она вышла из дому. Дети, как я за-
метил, любят такого рода остроты.
Вытащив из шифоньера чистое белье и одежду, я сделал
пару больших узлов. Уложил в картонный ящик от телеви-
зора посуду, связал бечевкой книги... Можно было переез-
жать.
Когда я спустился вниз, у продуктового магазина стоял
уже другой фургон. Шофер, словно футбольные мячи, вы-
катывал из углов последние кочаны капусты.
— Друг,— обратился я к нему,— вещи не перевезешь?
221
— Далеко?
— Рядом. За угол, чуть по набережной — и снова за угол.
— Много вещей?
— Шифоньер, стол, два стула, кушетка, раскладушка,
телевизор, два узла, ящик с посудой, две пачки книг, кухон-
ная тумбочка...
— Немного,— усмехнулся он,— давай тащи, а я покуда
капустные листья вымету.
Вниз, со второго этажа, пустой шифоньер показался мне
не особенно тяжелым...
...Возле школы я попросил шофера остановиться. Но Не-
ли у ворот не было. Вот беда! Придется зайти, поискать ее.
— Шеф, на одну минуту? Дочка тут...
Он кивнул.
Стоптанные каменные ступени... Я одолел их не без вол-
нения. В школу за Нелей я зашел впервые. Раньше не ре-
шался как-то. Вдруг спросят: «Вы отец?» Она сама уходила
утром на занятия, сама возвращалась.
Была перемена. Детей вокруг — у меня даже в глазах
замельтешило. Ор — страшный. Бегают, прыгают, подпры-
гивают на одном месте. В пятнашки играют, прячась за мои
ноги, хватаясь за. них, как за деревья. Дразнят друг друга,
рожи корчат, девочки заплетают друг дружке косы...
Я, признаться, несколько растерялся. Попробуй найди
здесь Нелю.
Но зазвенел звонок, и словно ветром выдуло всех из ко-
ридоров, с лестниц, из вестибюля. Тихо стало. Только жуж-
жание какое-то доносилось, ровный, монотонный гуд. Буд-
то где-то недалеко сел рой пчелиный.
Я походил по школе, заглядывая в пустые, незапертые
комнаты.
«Кабинет географии». Глобусы на шкафах, глобусы на
подоконниках, на столах. Глобусы, глобусы, глобусы... Це-
лая вселенная, состоящая из одного и того же земного шара.
«Военный кабинет». Фотоснимки клубящихся грибовид-
ных облаков. Снаряды и мины в разрезе. Автоматическое
оружие. Незнакомое оружие, новое. В мое время другое было.
«Кабинет биологии». Горшки с бледными цветами. Неж-
ная голубоватая зелень. Влажный, какой-то странный запах.
И не сразу догадываешься: запах земли...
«Химический кабинет». Иероглифы гнутых стеклянных
трубок, колбы, мензурки всяческие... Таблица элементов
Менделеева, приснившаяся ему — как сам он уверял — во
сне...
Я нашел Нелю во дворе. Вместе со стайкой одноклассни-
222 ч
ков она сажала деревья. Учительница, в сбившемся от рабо-
ты платочке, русоволосая, улыбающаяся, учила ребят пра-
вильно держать лопату.
— Рыжухин, осторожней! Не перережь корень! Старо-
стина! Неля! Ровней держи березку, ровней! А то она такой
и вырастет — кривой!
Я стоял в стороне, забыв о машине с мебелью. Мысленно,
взглядом помогал Неле ровно держать деревцо, покуда двое
мальчишек засыпали яму землей.
Последние янтарные листочки тих,о трепетали на ветер-
ке. Казалось, это и не березки вовсе, а несколько белых
восковых свечей с бледным при свете дня пламенем.
— Чугунов! Агеев! Тащите воду! Только по полведра —
надорветесь. Таня Медведева и ты, Неля, делайте вокруг
саженцев ямки. Ну да! Как тарелки, чтоб вода не растека-
лась. Понимаете?
Доброе — с маленьким толстым носом — лицо учитель-
ницы так и сияло.
В глубине школы зазвенел звонок. Как незаметно прошло
время урока!
— А я уж хотел все здесь выгрузить к чертям собачьим
и уехать! — встретил нас разгневанный водитель.— Это ж
не моя машина! Не собственная!
— Извини, друг.
В пути мы молчали. Он возмущенно, а я виновато. Толь-
ко Неля, возбужденная тем, что едет в кабине грузовика,
болтала без передышки.
— Меня в другой класс перевели,—сообщила она,—в
«А»! Я теперь у окна сижу, с мальчиком. А учительницу
нашу зовут Елена Андреевна, Она меня сразу к доске вызва-
ла и пять по чтению поставила!..
Гм... Очевидно, Лида с ее чертежами, а скорее всего, я,
со своими стройматериалами, можем оказаться полезными
этой самой Елене Андреевне? Интересно, кого она отдала
за Нелю взамен? Сына зубного техника? Дочь администрато-
ра Дома кино?
Приехали. Возле подъезда с желтым гофрированным ко-
зырьком выгрузились. И остались мы с Нелей одни. Если не
считать нескольких зевак, стянувшихся отовсюду полюбо-
ваться картиной вселения.
Показалась из арки та самая женщина, молодая и кра-
сивая. Она шла быстро, чуть задыхаясь. Легкие полы рыже-
го пальто разлетались, открывая длинные худые ноги.
223
— Новоселы? — бросила она взгляд на шифоньер.
— Угадали! И, кажется, на одной лестничной площад-
ке жить будем,— начал я заводить добрососедские отноше-
ния.— Позвольте представиться: Виктор Старостин.
— Зоя Ивановна. Какая девочка хорошая! — обратила
она внимание на Нелю.— Тебя как зовут, девочка?
— Кныш Нелли Владимировна. Ой! — испуганно посмо-
трела на меня Неля.— Снова забыла!..
Но .Зоя Ивановна, кажется, ничего не заметила, потому
что в это время из арки показался бежевый «Москвич». Вы-
скочил стройный и плечистый молодой брюнет. Зоя Иванов-
на торопливо бросилась в подъезд.
— Зоя! Да постойте вы! Одну минуточку!..
Странно же он ведет себя! Разве можно так с женщиной?!
'Чтобы дать ей возможность добежать до лифта, я заго-
родил дверь в подъезд столом.
— Расставили барахло тут! — воскликнул он, отодвигая
стол.
Пора было приниматься за дело. Я обошел шифоньер во-
круг, примерился...
— На себя, на себя его вали! — стали подавать советы зе-
ваки.— Еще чуть! Еще малость!
Хрипя от напряжения — как бы он меня не расплющил,
этот шифоньер,—я медленно выпрямился, шагнул... Нет,
кажется, донесу. Почему-то вдруг стало легче. Да уж нет
ли среди зевак чудака, способного мысленно подхватывать
чужую тяжесть, помогать взглядом?
Неля распахнула дверь в подъезд. Первый этаж, второй...
Ничего пока, несу. И даже вроде бы не так тяжело. Странно...
Ну, допустим, что кто-то из зевак помог мне, поддержал,
так сказать, посредством взгляда во дворе. Но здесь-то, в
подъезде, на лестнице его нет. Почему же я несу? Откуда
силы?
Кто-то, на каком-то этаже, открыл дверь своей квартиры,
выглянул и снова захлопнул дверь. Кто-то, встретившийся
на лестнице, прижался к стене, распластался, пропуская
меня. А вот в лифте кто-то вниз проплыл, мелькнула и ис-
чезла егб сочувственная физиономия. Так что ж мне, соб-
ственно, непонятно? Они и помогли. Тот, кто из квартиры
выглянул, кто на лестнице встретился, кто проплыл в лиф-
те... Запрограммировано это в людях. Не могут они не по-
мочь; если видят, как надрывается кто-то. Обязательно, по-
рой невольно для себя самих, напрягают они свои мышцы и
как бы тоже несут, поднимают чужую, а не свою тяжесть,
чужой груз.
224
Нет, зеваки — это, пожалуй, не такие уж плохие люди.
А как они вокруг стройки стоят! У заборов огражденья...
Будто в театр пришли... Ф-ффу-у!.. Ну и шифоньер, ну и
махина! Сколько же весу в нем?
Мало-помалу я поднимался все выше, выше...
— Дядя Витя,—пыхтела, торопясь вслед за мной, Не-
ля,—вы устали? Вам тяжело?
Вот и Неля, наверно, напрягает сейчас все силенки, по-
могая мне.
Как бы шифоньер о стены не поцарапать...
Наконец одиннадцатый этаж. Одна из дверей на площад-
ке распахнулась, выглянула сухонькая старушка. Та самая...
— Смотрите, стены шифоньером своим не оцарапайте! —
прокричала она.
Лицо у нее было сердитое, голос гневный, а шифоньер
между тем стал вдруг чуть легче. Даже она, эта сердитая
старушка, тоже не смогла не помочь мне. В чем только душа
держится, а поди ж ты — и она мысленно подставила под
мой груз свое сухонькое плечо.
— Дядя Витя, вам тяжело, да? Вы устали?
— Ничего, Неля. Уже все, пришли,—сказал я, осторож-
но освобождаясь от шифоньера.— Ну, как тебе тут? Правда,
красиво? Подожди, мы еще на этой лестничной площадке
балы задавать будем! Ты Бетховена проходила? Нет? Сим-
фония у него такая есть: обнимитесь, миллионы! Ну, в точ-
ности про эту лестничную площадку.
— Дядя Витя, ,а где наша дверь?
— Вот она. Стеганая, мягкая. Спать можно. Если стоя...
_ ...Мебель мы расставили довольно быстро. Благо ее не-
много у нас было.
— Неля, а где мы твою коечку поместим?
— На кухне.
— Как?! Опять на кухне?
— Опять. У каждого должен быть свой уголок.
«Свой уголок...» Я понял, что слова эти не ее. Может
быть, Лида так базу подводила под необходимость пребыва-
ния Нели на кухне, а может, еще кто...
— Нет, Неля, теперь ты не на кухне спать будешь. Вот
эта маленькая комната — твоя. Тащи сюда скрипку и...
И чувствуй себя как дома. Устраивайся. А я скоро вер-
нусь...
...Восемь месяцев не был я в доме-башне. Боялся, честно
говоря. А вдруг — того, завязну. Не вернусь... Да и зачем
мне было туда ездить? Мужское белье у Лиды нашлось.
Электробритва «Агидель» с плавающими ножами тоже оста-
8 Б. Рахманпн
225
влена была кем-то или забыта при поспешном ретировании.
Запасную рубашку и зубную щетку я себе купил уже на
новом месте, в магазине «Руслан». А что еще нужно чело-
веку?
...Микрорайон, в котором я когда-то жил, стал просто
неузнаваемым. За восемь истекших месяцев здесь вырос, за-
полнив собой весь свободный горизонт от парка до водохра-
нилища, огромный, с целым оркестром кирпичных труб, за-
вод. Поднялись повсюду и новенькие одинаковые небоскре-
бы. И даже обжиты уже были: бельишко на балконах белело,
и ветерок по этому бельишку ходил, словно по клавишам
фортепиано. На подоконниках стояли не поместившиеся в
холодильниках кастрюли, банки... Дом мой, дом-башня стал
как-то ниже ростом — башней не назовешь.
В бывшей моей комнате уже расположился Дима. Хоть
имущество свое они с Варей поделили, она его не обидела.
Диван, книжный шкаф, используемый под платяной, радио-
приемник на ножках, журнальный столик настолько преоб-
разили бывшее мое жилище, что я даже слегка пожалел, что
поменялся.
Терьер Тепа для порядка, должно быть, подчеркивая,
что я здесь больше не хозяин, грозно зарычал.
— А у тебя хорошо, уютно,— похвалил я Диму.
Он захохотал.
— Да уж не так, как у тебя было. Спальный мешок бай-
ковый — вот и вся твоя мебель!
— Почему вся? — смутился я.
— А что же еще? Чемоданчик этот? Да, слушай, а где
же второй сосед?
— В пещере, очевидно. Он, видишь ли, спелеолог, по
пещерам больше живет, по гротам.
— Значит, считает, что там лучше. Эх, и повезло мне.
Словом не с кем перемолвиться. Хоть ты заходи!
— Ладно.
— Может, поссоришься там со своей — заходи, но-
чуй. Спальный мешок оставь: если что, ночевать в нем бу-
дешь.
Ночевать я у него не собирался, но чтобы сделать ему
приятное, мешок оставил, положил на прежнее место, в нишу
батареи. Да и не везти же его было к Лиде. Оно ведь,
в семейной» жизни, как? Только появляется в доме, лишняя
постель — хотя бы и мешок, тут же получается, что начи-
наешь спать один. А это, честно говоря, не входило в мои
планы.
— Не надейся, не уживешься там,—произнес Дима.—
226
Заговоренная там квартира, проклятая. Никто там не ужи-
вался. До нас с Варькой пара жила — развелись, разъеха-
лись. Мы с Варькой съехались, полгода прожили, разве-
лись... Теперь — вы. Спорим, больше чем полгода не протя-
нете! Я правду говорю! Врать не хочу! Заговоренная! Зна-
ешь, в эту квартиру космонавтов поселять нужно, для ис-
пытания. Выдержат вместе полгода — значит, можно их и в
космос засылать.
Возвращался я на новое место жительства только с ма-
леньким чемоданчиком и авоськой, полной деликатесов. Но
вспомнил насмешки Димы — взял да и завернул в комисси-
онный мебельный магазин. Я вообще-то довольно часто туда
заглядываю вместе с Нелей. Выйдем прогуляться по набере-
жной, а потом — в мебельный. Контингент покупателей там
интересный. То народного артиста встретишь возле старин-
ного комода... Так и тянет, бывает, поздороваться с ним,
настолько усвоено большинством органов чувств его знаме-
нитое лицо. То за четой пожилых, но белозубых иностран-
цев наблюдаешь, осматривающих инкрустированный брон-
зой шаткий ломберный столик... Потолкавшись с Нелей по
магазину, наглядевшись в зеркала разнообразных шкафов
и, трельяжей, мы возвращались домой. Когда проходили под
вибрирующим от напряжения мостом, задирали головы. По
мосту проносился в это время метропоезд, и шесть зелено-
голубых вагончиков, выскочивших вдруг из земных недр на
свет божий, казались такими очаровательными! Проходило
несколько минут, и поезд, обогнув земной шар, снова появ-
лялся на мосту, через несколько минут снова. Можно было
наблюдать за ним целую вечность. Нам с Нелей это никогда
не наскучило бы. (В праздничные дни, по вечерам, когда
над городом расцветал салют, поезда метро шли по мосту
медленно-медленно, машинисты давали пассажирам возмож-
ность полюбоваться возникающими в небе над рекой огнен-
ными букетами залпов.)
,..В комиссионный я завернул удачно. Там как раз про-
давалось огромное — поперек себя шире — кресло.
Огромное, но в лифте поместилось. Я уселся в него,
взлетел на одиннадцатый...
— Неля, мама звонила?
Неля хлопотала в своей комнате. Переставляла с места на
место подаренные Димой статуэтки: пограничника с соба-
кой, Сократа и Мефистофеля...
— Нет, не звонила. Дядя Витя, а где вы взяли это кресло?
8*
227
— Странно. Почему же она не звонит? Ведь она же зна-
ет, что...
Неля смотрела на меня сочувственно. Даже виновато,
— Сегодня среда, — попыталась найти она матери оправ-
дание, — у нее агитбригада по средам.
Я только рукой махнул.
Она вовсе потупилась.
— Дядя Витя, знаете что?
- Что?
— Мне с вами поговорить нужно.
— Гм... Что ж... Давай.
— Сядем.
Сели. Она в новое кресло, с удовольствием в нем пока-
чавшись, а я на подоконник.
— Дядя Витя, давайте знаете что?..
— Что?
— Давайте, когда при людях, я вас папой звать буду,
а не дядей Витей. А то неудобно. — И давайте я вас тогда
на т ы буду называть.
— Ну... Давай. Только... Ты вот даже фамилию и отчест-
во все на старый лад говоришь, а уж папой меня звать... и
вовсе, наверно, трудно будет.
— Ой, еще как!
— А ты потренируйся. Вот назови меня сейчас папой и
на т ы. Пока свободное время есть.
Она напрягла бровки.
— Дядя... Ой, нет!.. Ну... Вы... Ой, ты!.. Ты где это крес-
ло взял?..
— В-в-в-в... В сапожной мастерской!
Она рассмеялась.
— Нет, я серьезно!.. Вы... Ты где это кресло купил?..
Взаправду!..
— Не взаправду, Неля, а в самом деле.х
— В самом деле... Где?
— В-в-в-в... В аптеке!
Неля еще раз рассмеялась.
— Ой! Я взаправду! То есть в самом деле!..
...Потом мы сидели вдвоем в новом кресле и смотрели
телевизор. Демонстрировали новый фильм. «Впервые на те-
леэкране».
— А этот хороший? — показывала Неля пальчиком на
киногероя.
— Хороший.
— А этот?
— И этот хороший.
228
Мы делали вид, что крайне заинтересованы фильмом, а
сами изо всех сил прислушивались, не стукнет ли лифт, не
идет ли Лида. Внезапно Неля обняла меня за шею и преры-
вающимся от жалости голосом проговорила:
— Не плачь!
— Ты что, Неля? — смутился я.— Откуда ты взяла, что
я?.. Ну-ка, ну-ка? Тебе, Неля, спать пора!
Она тоже смутилась. Поднялась.
— И смотри не вздумай зажигать газ ночью!
Она засмеялась.
— Какой газ? Я ведь не на кухне уже сплю!
...Выключив свет, я подошел к окну. Прижимаясь носи-
ками к стеклу, в комнату заглядывали снежинки. Огни, ог-
ни... Миллионы квадратных, прямоугольных звезд светились
в черном ночном пространстве. Расцвеченная стремительны-
ми огненными штрихами река проспекта... А вот и фигурку
старичка рыбака высветил мимолетный меч-прожектор. Жив
курилка! Я снова включил свет и стал накрывать на стол.
Бутылку шампанского поставил. Шпроты. Печеночный паш-
тет. Оливки. Апельсины, плитка шоколада. Расставил все,
попятился от стола, откинув назад голову, полюбовался...
Сойдет.
И тут... Звонок! Наконец-то!
Я бросился в прихожую.
Ну задержалась малость. Не в первый раз, пора бы при-
выкнуть. Значит, были на то какие-то причины...
Я готов был уже простить ее, как много раз до этого.
Открыл.
— С новосельицем вас! — весело, нараспев проговорила
Лида.—Причитается с вас, хозяин! Налейте стопочку!
— А не много ли будет? — пропуская ее, ответил я в
тон.— Ты, кажется, и без того...
— Ну, начинается! — Она сбросила мне на руки пальто,
огляделась. — Может, дыхнуть прикажешь? — увидела на-
крытый стол и, всплеснув руками, даже не присев, набро-
силась на деликатесы.
Что-то непривычное было в ее лице. Но что? Ах, вон
что-о-о!
— Опять брови сбрила?!
— Не сбрила, а выщипала. Рейсфедером.
— Рейсфедером?! Ах, да... Ты же чертежница.
— Старшая чертежница! Ты старший прораб, а я —
старшая чертежница...
229
Деликатесы пришлись ей по вкусу, и она подобрела, сжа-
лилась.
— Приятельница одна, Римма, дипломную работу защи-
тила, — сказала она с набитым ртом, — ну, пришлось зае-
хать к ней, поздравить. Задержалась.
«Странно,—подумал я,— что ж это Римма пир на радо-
стях не закатила?»
Словно догадавшись о моих мыслях, Лида перестала
есть.
— Представдяешь, такой случай, а она только кофе пред-
ложила.
— Вот жадина-говядина! — произнес я осуждающе.
— Ты что, не веришь? Не веришь, что Римма дипломную
работу защитила?
— Почему? Верю. Некая Римма дипломную работу за-
щитила, а ты...— Я не закончил, вздохнул.
— Что я?! — яростно округлила она глаза.—Что я?! А
я только красотка, да? Всего-навсего хороша собой, так,
что ли? Да если бы я захотела, я... Я бы!.. Я бы знаешь
кем стала?! — Махнув рукой, она начала раздеваться.
Легла.
Быстро она сегодня. И не очень громко. Неля даже не
проснулась. Мысленно повторяя ее слова, я невольно улы-
бался. Если бы она захотела, видите ли... Начальником КБ
она стала бы тогда. Космонавтом. По щучьему велению, по
моему хотенью... Из десятого класса замуж выскочила. Про-
метей!..
Она вдруг выпростала из-под простыни руку и, ни слова
не говоря, похлопала по постели рядом с собой. На место,
мол.
Но нет, не мог я себя заставить быть послушным в эту
минуту, заартачился. Стал скрупулезно убирать со стола де-
ликатесы, набивать ими холодильник. А когда все же ре-
шился лечь, она уже спала. Чертовы деликатесы! Пропади
они пропадом!
Минута прошла, другая.
— Лида,—шепотом позвал я,— Лида...
Кожа ее была прохладной, гладкой.
— Ты что? — проснулась она.—Оставь... Ну!
Я обнял ее.
— Не спи, — попросил я,— не спи...—и стал целовать в
плечо...
Она резко отстранилась, оттолкнула меня.
— Ладно...—выдохнул я, криво, пристыженно улыба-
ясь.— Извини...
230
Минута прошла, другая. Внезапно по телу ее прошла
дрожь.
Прислушиваясь, я задержал дыхание.
— Да! Да! — шептала она.— Да...
4
До бала на лестничной площадке было, судя по всему,
очень далеко. Контакты налаживались медленно.
— Здравия желаю! — бодро сказал я при очередной встре-
че с майором возле лифта.
Он равнодушно кивнул.
— Вам не сдалось, кажется, ночью, — едва втиснулся я
вслед за ним в лифт,— я слышал, вы все ходили, ходили.
— А, да, да... Не спалось.
— Ав чем дело? Не спите почему?
— Не сплю. Не сплю...
— Снотворное принимаете?
— А? Нет. Не принимаю. Нет. Не привычен.
— Есть одно народное средство. Вернейшее.
— Да? Какое же? — Взгляд его несколько оживился.
— Закройте в постели глаза и представьте себе луг, ни-
зенький плетень, большое стадо овец. Ручей... Вот овцы за-
хотели пить и, прыгая через плетень, потянулись к ручью.
Одна овца плетень перепрыгнула, другая... Десятая, сотая...
Представляйте себе каждую, и на какой-нибудь, двухсотой
или пятисотой, обязательно уснете.
Тут лифт достиг первого этажа.
— Вы в какую сторону? — вежливо спросил майор и,
кивнув на прощанье, зашагал в противоположную
Всякий раз я хотел напомнить майору о себе. Служил
все-таки под его началом. Неужели не помнит? Но никак
это не удавалось. Только рот раскрою — майора и след про-
стыл. А лотом я и вовсе решил не напоминать. К чему?
Дело давнее.
...Не лучшим образом складывались отношения и с су-
хонькой старушкой. Уж как я старался нежно обращаться
со стальной дверью лифта, но она иной раз прямо-таки выры-
валась из рук, и грохот тогда раздавался поистине пушечный.
Сию же секунду, словно черт из табакерки, появлялась ста-
рушка.
Вот и сегодня...
— Издевательство! Хулиганство! Разнузданное хулиган-
ство!..
231
— Простите,— бормотал я.— Анастасия Евгеньевна,
простите великодушно!.. У меня, видите, руки заняты, две
авоськи, вот я и...
Ее, кажется, удивило, что я знаю ее имя. Надо сказать,
что знание имени — немаловажный фактор в обще-
нии с людьми. Вот бы еще имя брюнета выяснить, и то-
гда я буду знать имена всех соседей по лестничной пло-
щадке.
Несколько дней спустя, после очередной ссоры с Ана-
стасией Евгеньевной, я был несказанно удивлен, когда, почти
бесшумно закрыв за собой лифт, нажав на кнопку и уплывая
вниз, краем глаза увидел распахнувшуюся напротив дверь
и услышал — не крик — голос:
— Молодой человек!.. Вы...
От неожиданности я этажа два-три все-таки проехал и
лишь после этого нажал на «стоп». Вернулся на одиннадца-
тый.
Ее уже не было. Набравшись смелости, я позвонил.
— Кто там? — раздался слабый, больной голос.
— Я... Сосед ваш. Вы мне что-то сказать хотели?
Щелкнул замок.
— Входите.
Я вошел. И увидел только шлейф мохнатого халата, юрк-
нувший из прихожей в комнату.
— Закройте дверь и подождите. Я сейчас.
— Хорошо.
Я смирно стоял в крохотной прихожей, ждал. Видна мне
была только часть комнаты. Сервант с чайным сервизом.
Две фотографии над ним: большая — репродукция портре-
та Льва Толстого, бородатого, босоногого, заложившего за
кушак натруженные крестьянские руки. И другая, помень-
ше,— парень и девушка на мотоцикле.
— Валидол у меня кончился, — сказала Анастасия
Евгеньевна.— Не могли бы вы... На обратном пути, в ап-
теке...
— Ну, конечно! Конечно!
— Я сейчас, минуточку,— попросила она.
— Пожалуйста! Пожалуйста!
Мотоциклистов, вероятно, сфотографировали на полном
ходу. Все было смазано, нечетко. Запечатленное мгновенье...
Но можно было разобрать, как, обнимая пригнувшегося к
рулю парня, закинув голову, смеется девушка, как летит за
ней темная .грива рассыпавшихся волос.
— Входите!
Она, оказывается, переодевалась. Сменила халат на стро-
232
гий черный костюм с кружевным воротничком. Только
на ногах по-прежнему были клетчатые матерчатые шле-
панцы.
— Я знаю, большой симпатии вы ко мне не испытывае-
те, но поймите старуху — этот лифт... Кстати, говорят, что
наш лифт собираются реконструировать, сделают его со-
вершенно бесшумным. Неужели правда?
Я этого не слышал, но подтвердил.
— Анастасия Евгеньевна, вам, наверно, трудно... Э-э...
Вы всю жизнь, как я понял, одна... Поэтому, если не возра-
жаете, я...
— Почему же всю жизнь? — перебила она, нахмурив-
шись.
— Я не так выразился, извините. Я хотел сказать, что...
Она сердито выдвигала ящички серванта, искала что-то,
хмурилась.
— Считаете, кроме вас никто и молодым не был? —
Она нашла в одном из ящичков потертый кошелечек.—
Всю жизнь... Всю жизнь! Одна! Странное заключение! Так
представьте, что я — да-да! — не всегда была одна! И у меня
был когда-то человек!
— Кто? — растерянно переспросил я.
— Ну... Ну, молодой человек то есть! Мы катались с ним
на мотоциклетке. Объездили все памятные места Подмос-
ковья. Еще до войны, конечно. А сейчас... Сказать по прав-
де, мне никто не нужен...—Она замолчала, трясущимися
руками вынула из кошелечка металлический рубль. — Вот...
Если это, конечно, не затруднит вас.
...На площадке я чуть было не столкнулся с майором Ми-
ронкиным. С пластмассовым ведерком и веником в руках он
направился к мусоропроводу.
— Вы?.. Вы разве здесь живете?! — изумленно уставил-
ся он на захлопнувшуюся за мной дверь.
— Нет, не здесь,—улыбнулся я не без гордости,—я у
Анастасии Евгеньевны сейчас был!
— У... У кого?!
— Да, да! — подтвердил я, не в силах сдержать в голо-
се торжества.— У нее! Она больна! Очень серьезно больна! —
Я понимал, что ликовать в таком случае странно, если не
глупо, но просто ничего не мог с собой поделать.— Она хво-
рает! — сиял я.— Понимаете, товарищ майор? Сердце! И вот
я бегу по ее просьбе в аптеку! За валидолом! Лед тронулся,
товарищ майор! Вы понимаете?!! А?!
Он вдруг тоже обрадовался:
— Чтоб она — и... Обратилась... Чтоб попросила... Слу-
233
шайте, а зачем же в аптеку? У меня есть валидол. Непоча-
тый... Я сейчас,— и вернулся к себе.
Тут я вспомнил, что и у меня валидол имеется. И тоже
бросился домой. Когда я вернулся на площадку, там меня
ждала кроме майора еще и Зоя Ивановна.
— Пожалуйста, — произнесла она, — если вам нужен ва-
лидол...
И они протянули мне по алюминиевому баллончику.
— У меня еще абомин есть,— сказал майор,— ношпа,
корвалол, капли Зеленина... Тоже от сердца. Валидол — это
так, семечки. Если нужно...
— Валидол? Кому нужен валидол? — выходя из своей
квартиры, спросил плечистый брюнет. — А что это — вали-
дол? Мятное такое, да? Вам, Зоя? Я для вас... — Он убежал
к себе и тут же появился снова с пакетиком мятных лепе-
шек «Холодок» и коробкой шоколода.
— Возьмите! Я на всякий случай «Ассорти» захватил.
Если вам нужно...
— Ничего мне не нужно! — сердито бросила Зоя Иванов-
на, скрываясь в лифте.
— Зоя Ивановна! Зоенька! Подождите! Мне... Я погово-
рить...— Он побежал по лестнице вниз.— Подождите, я под-
везу вас на машине!..
Выбросив мусор, майор Миронкин вернулся к себе. Я
остался один. Но, как бы там ни было, в руках я в данный
момент держал три баллончика с валидолом, пакетик с «Хо-
лодком» и шоколадное ассорти. Я считал это весьма добрым
предзнаменованием и не сдерживал радостной улыбки. Черт
возьми, кажется, дела на нашей лестничной площадке на-
чинают идти на лад. Чувствуется потепление!.. Удивитель-
но, что у самых разных людей могут быть одни и те же
болезни. Даже одна и та же! Сердчишко пошаливает. Что
ж, на то человек и человек, чтобы потирать иногда правой
ладонью левую сторону груди. Но зачем же болеть в оди-
ночку?! Сообща нужно болеть! В одном здоровом коллек-
тиве!..
С этими мыслями я и позвонил Анастасии Евгеньевне.
— Вы? Так быстро?
— Анастасия Евгеньевна, получайте!
Что это? Что это такое?
— Это не из аптеки, — объяснил я, улыбаясь во весь
рот, это так... Это люди!.. Соседи то есть... Вам!..
Она помолчала:
— А где мои деньги?
— Ах, да, да! Извините! — Я полез в карман. Металли-
234
ческий рубль, как назло, куда-то задевался, но я нашел дру-
гой, бумажный.
Нет, верните мне мой, металлический, юбилейный, —
и поджала губы.
Я продолжил поиски. Ага, вот он, под подкладку проско-
чил.
Взяв монету, она закрыла дверь. Валидол и все прочее
осталось у меня. Я снова позвонил. Дверь не открывалась.
Я позвонил снова. Дверь открылась. Анастасия Евгеньевна
была уже в пальто. Молча заперев дверь, вызвала лифт, во-
шла в него.
— Анастасия Евгеньевна! — бросился я вниз по лестни-
це.—Вы куда?!
— В аптеку! — донеслось из проплывающего мимо лиф-
та. — Один раз в жизни попросила о небольшом одолжении,
и... Да будь я проклята, если еще раз... Какая беспардонная
развязность! Я не нищая, позвольте вас заверить! Да, да!
Не побирушка!..
Н-да-а... Вот так потепление!.. Хочу — как лучше, а по-
лучается... Пшик получается. Ничего у меня не получа-
ется...
Навстречу по лестнице хмуро поднимался брюнет. Здо-
ровый парень, ничего не скажешь. Хрупкой Зое Ивановне
такой спутник жизни был бы в самый раз. Я, пожалуй, впер-
вые имел возможность разглядеть его ъо всем великолепии.
Лицо аскетическое, худое, а шея как у борца. А брови!..
Не брови, а скорее — бровь. Одна, длинная, угольно-чер-
ная бровь, от виска до виска. И сердитый, обжигающие
глаза.
Не подвез ее, значит, на «Москвиче»? Чудак... Разве так
нужно с женщиной?! Даже мой небогатый опыт подсказывал
совсем другую тактику. Это же элементарно! Нужно, чтобы
он от нее временно отстал, был равнодушен, холоден, и тог-
да...
Впрочем, что это я? Не хватает еще, чтобы я советы ему
давал, поучал. И все же... Надо помочь.
— Послушайте,—произнес я,—вот ваши конфеты, за-
бирайте!
Он молча взял протянутую коробку и двинулся дальше.
— Извините... Э-э... Не знаю, как вас зовут...
— Заурбек,—произнес он, удаляясь.
— Очень приятно. Виктор. Я вот о чем хотел вас спро-
сить... Вы кто по профессии?
— Аспирант...—Он был уже едва виден.
— Послушайте, Заурбек!
235
Ответа не последовало.
— Эй! Товарищ аспирант! — крикнул я, задрав голову.—
Не кажется ли вам, что вы ведете себя с ней не совсем...
Не совсем тактично?
Ответа не было. Лишь шаги его раздавались где-то под
самым потолком.
— Эй! — прокричал я. — Неужели вы не видите, что она
тяготится вашими приставаниями? Это же не по-мужски, в
конце концов!
Надо признаться, что по мере его удаления я становился
все смелее.
— Вы меня слышите, Заурбек? Вы же в аул, кажется,
собирались! Невесту оттуда привезти хотели! Так в чем же
дело? А? Вы меня слышите?
Кое-что он, по всей вероятности, услыхал. Потому что
уже на следующее утро... Он подозрительно долго возился у
своей двери. То ли отпирал ее, то ли запирал. Похоже, что
ждал меня.
— Тебя что — Зоя просила со мной поговорить? — взял
он меня за рукав.
— Нет, я сам... Я счел себя вправе, как сосед...
— Сосед-шмасед! — передразнил он.— Ты что не в свое
дело лезешь? Я же не к твоей жене пристаю! Между про-
чим, с твоей у меня бы быстрее вышло, потому что твоя
жена...
Я резко размахнулся. Но реакция у него была быстрей.
Сильный удар в лицо отбросил меня на железную дверь лиф-
та. Еще один удар. По скуле... Правильно, успех нужно раз-
вивать.
В глазах у меня стало темно. Захватило дыхание. И все
же, всем телом оттолкнувшись от лифта, почти ничего не
видя перед собой, я бросился в новую атаку. Заурбек отпирал
в эту минуту дверь, но успел обернуться, левой рукой отбил
мой кулак, а правой — всей пятерней — схватил за лицо и
сильно толкнул. Я снова полетел назад. Но на этот раз уда-
рился спиной о дверь собственной квартиры. В отличие от
железной решетки лифта она была помягче, обита простеган-
ным ватой дерматином.
— Дома никого нет,—раздался за дверью испуганный
голос Нели,—все на работе.
(Сама она в тот день приболела — кашель, я в школу ее
не пустил, велел пить горячее молоко из термоса.)
Сосед уже запирался изнутри. Заперся. И тут же гря-
23b
нули изнутри отчаянно бодрые джазовые синкопы. Собрав-
шись с силами, держась за стену, я доковылял до его двери,
позвонил. Ничего, ничего... Он три раза ударил, а я все еще
на ногах. Сам я бью только один раз. Этого достаточно...
Долго я не снимал пальца со звонка. Но Заурбек не отк-
рывал. Не слышал?
5
Шел снег. Много дней и ночей падал он на город.
Днем — сдержанно, осторожно. Одна снежинка потихонечку,
вкрадчиво спускалась с низкого, как современные потолки,
неба, другая, третья... Зато ночью они не стеснялись. Сыпа-
лись, сыпались на город, как парашютный десант, захваты-
вали его, связывали, лишали возможности двигаться. Пленя-
ли его, как лилипуты Гулливера. У дворников появилось
страшно много работы, и я просыпался задолго до утра, в
^темноте, от ужасного скрежета лопат.
Это прекрасно — просыпаться от скрежета дворницких
лопат. Какие только мысли не лезут в это время в голову,
идеи, фантазии. Нужно бы спать, спать — скоро на работу,
но не спится. Я лежал, пялясь на светлеющий под занавесом
прямоугольник окна, старался не шевелиться, Чтобы не по-
беспокоить Лиду.
Как всегда, неожиданно взрывался будильник. Прихлоп-
нув его подушкой, Лида поднималась.
— Ты сегодня когда вернешься? Поздно? — спрашивал я.
— Ты же знаешь... Сегодня среда.
— Агитбригада?
Не ответив, она уходила.
Наступала моя очередь подниматься. Начинал я, по дав-
ней привычке, с зарядки. Но перед этим, распахнув шторы,
выглядывал в окно. Вот милиционер проспектом дирижиру-
ет. Вот старичок рыбак долбит пешней наледь на тротуар-
ном асфальте возле березового скверика. Лунку пробивает,
подледным ловом заняться задумал. Вместе с ним, невольно
для себя, я мысленно затюкал тяжелой пешней по серому
городскому айсбергу. Чуть ли не до половины ушла пешня
в лед, покуда до асфальта достала. Долго бы пришлось ста-
ричку трудиться без моей помощи. Силы уже не те — пен-
сионер. Хоть и союзного, может быть, значения. Вот он вы-
нул из сундучка наживку, размотал удочку. Сел на сунду-
чок, опустил в узкую прорубь леску с наживленным крюч-
ком. Пальто на нем немодное — греет. На ногах валенки с
237
глубокими калошами, на голове каракулевая ушанка. Хоро-
шо старичку, тепло. Вот он приподнялся, достал из сундучка
флягу, отвинтил крышечку... Хорошо!
С перекрестка спокойно посматривает на него милицио-
нер-регулировщик, не гонит. Пусть себе отдыхает дед. Дви-
жению он не мешает, аварийной обстановки не создает. Ло-
вись рыбка — большая и маленькая!
Поднимаю Нелю. Собираемся, выходим вместе. Только
вышли — появился на лестничной площадке и майор Мирон-
кин. Увидел меня и медлит запирать.
— Здравия желаю, товарищ майор! Поторопитесь, я лифт
вызвал.
— А-а-а... Да, да... А вам... Это... Лекарства вам не нуж-
ны больше? — Майор кивает на дверь Анастасии Евгень-
евны.
Он уже и корвалол для нее передал мне, и нитроглице-
рин, и капли Зеленина, и абомин. И еще что-то. Полная ко-
робка от ботинок набралась. Передать эти препараты Ана-
стасии Евгеньевне я не решаюсь, но майору не отказываю,
принимаю.
Не могу отказать и на этот раз.
— Вы знаете, товарищ майор... Если не жалко...
Он торопливо возвращается к себе и выносит целую при-
горшню едко пахнущих таблеток, пузырьков, склянок.
Я громко чихаю. Неля тоже. Чихает и майор.
— Это... Это даукарин! — чихая, поясняет он.— А это —
еще одна ношпа. А это — реопирин... От сердца все.
— Спасибо, спасибо, товарищ майор! Обязательно пере-
дам.
— А помогают они ей? — кивает он на дверь Анастасии
Евгеньевны.
— Ну, разумеется! Конечно, помогают!
Майор по своему обыкновению хмурится, но видно, что
доволен.
— Я тоже заметил... в булочной с ней столкнулся... И...
вроде бодрей чуть глядит...
— Ну, конечно! Да вы ее просто на ноги поставили!- — за-
веряю я его, рассовывая лекарства по карманам.
— А-а-а... Да, да... — бормочет он. — Медикаменты им-
портные, срок годности не истек...
Но откуда они у него — эти медикаменты? Сам он ими не
пользуется, народные средства предпочитает...
Выходит Зоя Ивановна. Здоровается. Ждем лифта...
Щелкает еще один замок. На лестничной площадке по-
является Заурбек. Лицо Зои Ивановны делается каменным.
238
Ни слова не говоря, не дожидаясь лифта, Заурбек идет вниз
своим ходом.
Втискиваемся в лифт.
— Товарищ майор, как народное средство?
— Средство? А-а-а... Да, да... Овечки? Считаю. Считаю,
считаю, а они все прыгают, прыгают. Вам в какую сторону?
Хитер товариц майор. Но и я не прост.
— А вам? — отвечаю вопросом на вопрос.
— Я... Это... Я в противоположную.
Убегает в школу Неля. Несколько минут иду рядом с
невеселой Зоей Ивановной. Река белым-бела, замерзла, за-
несена снегом. Только кое-где темные круги на льду. На-
верно, здесь ключи со дна бьют. Подводные фонтаны.
Я показываю на эти круги Зое Ивановне.
— Зима — самое долгое время года,— вздыхает она.
— Гм...— Я задумываюсь. Кажется, мой маленький экс-
перимент далеко зашел. Вернее, не туда пошел.
— Зоя Ивановна, а ведь Заурбек-то от вас как будто от-
вязался?
— Отвязался,—кивнула она,— очевидно, другим объек-
том заинтересовался. Я так рада!..
Вот как! Рада... Гм...
— Не зря, значит, некоторые усилия были потрачены! —
Я машинально потрогал скулу.
— Усилия? — Она посмотрела на меня с явным изумле-
нием.— Вы с ним говорили?!
— Да уж говорил...—Я потрогал подбородок. — Счел
долгом!
Она вдруг заулыбалась. Чего я и добивался:
— Так это я вас благодарить должна? А я думала... Вот
спасибо!
— Не за что. Пустяки!
Мы строим сейчас рядом с Бауманским метро. Много-
этажный, жилой...
От Смоленского метро до Бауманского ехать — одно удо-
вольствие. Это не в Теплый Стан, не в Орехово-Борисово...
Я вышел из метро, пешочком дошел до голубой, с зо-
лотым куполом, Елоховской церкви, и вот она, моя строй-
ка. Оклеенные афишами заборы, ворота, надписи: «Посторон-
ним вход воспрещен!», «Берегись автомобиля!» — и так да-
лее. Что касается афиш, то они часто меняются, и мы всегда
в курсе самых разнообразных новостей. Где какой спектакль
идет, где какая выставка открылась. И газеты на нашем
239
заборе вывешены, и объявления Мосгорсправки, и объявле-
ния индивидуального характера, вроде: «Продаются голу-
боглазые сиамские котята», «Куплю керосиновую
лампу».
За несколько месяцев, пока стоит наш забор, город к нему
привыкает, как бы вбирает его в себя, наделяя правами и
обязанностями. Забор постепенно становится частью пей-
зажа. Кажется, сними этот забор, и как же тогда без
него? Неуютно будет глазу, да и на что клеить объявле-
ния?
Но вот забор разбирают, увозят, и все с удивлением об-
наруживают новенький, с иголочки небоскреб. Чудо из сказ-
ки! И бетонные тропинки живописно разбегаются от него
во все стороны, и старый коренастый тополь — с дейст-
вующим скворечником! — который некогда пощадило
литое плечо экскаватора, так сейчас дому этому к лицу,
так они хороши рядом, что кажется, век ждали друг
друга.
«Посторонним вход воспрещен!» Однако круглый день
толкутся на стройке и вокруг нее зеваки. Прыгают с кирпи-
чика на кирпичик, минуя лужи: балансируя руками, прео-
долевают узкие, в одну доску, мосты... Я давно заметил, что
люди — в особенности те, что и сами не без дела на земле
живут,— любят смотреть, кто как работает. Шифоньер ли
на спину кто-то взвалил, тащить на одиннадцатый этаж со-
бирается, или посерьезней работка — колесо на грузовике
меняют, — сразу собирается вокруг внимательная аудито-
рия.
Помню, несколько лет назад строили мы рядом с площа-
дью Маяковского. Сколько тогда стояло у заборов огражде-
ния людей! Два театра на этой площади, да концертный зал,
да кинотеатр, да скверы, да рестораны, да магазины... И не
иначе, как все эти нарядные товарищи собирались на спек-
такль в театр Моссовета, или в «Сатиру», или в ресторан
«Пекин» — разносолов китайских отведать, да вот не смогли
пройти мимо, задержались, любуясь тем, как медленно, но
верно движутся стрелы кранов, как ладно, умно работают
монтажники. А те чувствуют, что любуются ими, — старают-
ся вовсю. Да и себя ловишь на том, что бегаешь по участку
больше, чем требуется, командуешь, хлопочешь.
Третий звонок, должно быть, уже дают в театрах, зана-
вес пошел; в ресторане плавник акулы стынет, водка, насто-
янная на змее, выдыхается, а зрители никак не могут ото-
рваться от волнующей воображение картины стройки. И они
не только смотрят — я знаю, они помогают. Мысленно, взгля-
240
дами передают нам и свою долю энергии. Потому-то и спо-
рится наша работа.
Я вот что иногда думаю: сделать бы вокруг каждой строй-
ки трибуны, как в' Лужниках, и билеты продавать. Подоро-
же... Отбою не будет! У ворот просить станут: «Нет ли лиш-
него билетика?»
...Минуя алые, подернутые пеплом угли ночных костров,
я пересек территорию стройки, отпер свою прорабскую, и
сразу же туда столько людей набилось, что дверь не закрыть.
И сразу — дым сигаретный, хоть топор вешай. И пошло...
О бетоне, о панелях, об арматуре, краске, плинтусах, пар-
кетной плитке...
— Виктор Николаевич, «Оку» бы! Зашьемся без авто-
крана!
— Виктор Николаевич, песку! Песок нужен!
— Виктор Николаевич, Елоховскую церковь тридцать
лет с лишним строили, а мы...
— Виктор Николаевич, я французский фильм вчера смо-
трел — «Крыши Парижа», так там труб внутреннего водо-
стока и в помине нет, а у нас...
— Виктор Николаевич, у нас в шестнадцать тридцать
бюро, не могли бы вы...
— Виктор Николаевич, мы...
— Виктор Николаевич, вы...
Я отвечаю каждому. Стараюсь, во всяком случае. И зор-
ко слежу, чтоб не засиживались, гоню на мороз, работать.
— Петровичев, довольно курить. Там без тебя лебедка
не фурычит. Что? Заржавела? А тебе известно, Петровичев,
какое самое лучшее средство от коррозии? Руки! Руки к ме-
таллу нужно чаще прикладывать. Он от этого блестеть начи-
нает. Мишуков здесь? — Я отлично вижу, что он здесь.—
Георгий Дмитрич, проверьте-ка, панелевозы не простаивают?
Крановщика шуганите, если что. Что? Стишков на работе
не пишете? А дома? Тоже нет? Одобряю! Что? Нет-нет,!
Тридцать лет дом этот строить нам, Георгий Дмитрич, не
позволят!..
Мишуков, кряхтя, выходит. Эх, Мишуков, Мишуков!..
Только и проку, что стихов не пишет! В отличие от...
— Саморуков!
— Аюшки?
— Пора мусор сбрасывать! Фронт работ для отделочни-
ков надо готовить. Что? Настоящее дело? Всему свое время,
Саморуков.
Заросший курчавой щетиной Саморуков, вздохнув, убе-
гает.
241
...У Нели на шее висит на ленточке золотой ключик. От
английского замка. Она, придя из школы, сама отпирает
дверь. Примерно в это время — от часу до двух — я звоню
домой.
— Потише, товарищи, прошу! Я с дочкой разговари-
ваю.— И включаю селектор. Пусть и они послушают, не
жалко.
— Неля, ты уже пришла?
— Пришла.
— В термосе суп. Я разогрел утром. Вылей в тарелку
и поешь. Если картошка оттуда не проскочит, достань вил-
кой. Только колбу не расколи.
— Ладно.
— Неля, но сначала сними форму, повесь ее на плечики.
Надень халатик и вымой руки.
— Ладно.
— Когда поешь, оденься потеплей, колготки возьми дже-
рсовые — они в большом целлофановом мешке,— потом за-
при дверь, иди во двор и покатайся на саночках. До четы-
рех часов. Спроси у кого-нибудь во дворе время.
— Ладно.
Строители слушают наш разговор с неослабевающим
вниманием. Даже дым ладонями разгоняют, словно он через
телефонную трубку может просочиться к Неле.
Выключив селектор, отправляюсь на объект. До четырех
часов бегаю по этажам. Бросаю распоряжения, беру у кого-
то из рук инструменты и показываю, как это надо делать
правильно. Плечом наваливаюсь вместе с Петровичевым на
лебедку. Отстранив Саморукова, пытаюсь сам заглянуть в
матово сияющий нивелир. Но Саморуков не отдает.
— Саморуков, почему вы здесь? Как мусор?
— Сбрасываем. А разбивкой я параллельно занимаюсь.
— Параллельно? А почему вы не бреетесь, Саморуков?
Раздражение* кожи?
— Бороду отпускаю,—говорит он, не отрываясь от объ-
ектива, — некогда бриться. На одну только дорогу — три ча-
са сорок минут уходит. Если туда и обратно.
— Вам не кажется, Саморуков, что панель легла несколь-
ко криво?
Он бросает на меня одобрительный короткий взгляд. Как
на способного ученика.
— Верно, Виктор Николаевич! Но мы ее сейчас на струб-
циночки поставим, выровняем.
— Выровняете? Ну, ну... Поглядим.
Я бегу дальше. Разводной ключ у кого-то отнимаю, еще
242
на два оборота доворачиваю гайку. Сварочный аппарат бе-
ру, еще раз провожу по алеющему шву змеиным язычком
огня.
— Георгий Дмитрич, как считаете? Проварился?
Прищурясь, Мишуков всматривается в тускнеющее зо-
лото шва.
— Не сомневайтесь, Виктор Николаевич. Навек!
— Верю вашему опыту, Георгий Дмитрич.
Бегу дальше. Именно бегу. Тороплюсь. Только так, толь-
ко в таком темпе... Иначе то, что могу сделать я, сделает
другой кто-то. Из рук выхватит, изо рта вырвет...
Все выше, выше я забираюсь — на самую верхотуру. И
тут меня настигает инженер по охране труда. В модном паль-
то, в болгарской овчинной шапочке, с портфелем... Набычив
из-за февральского ветра головы, словно бодаться собрались,
выясняем отношения.
— Каски никто не носит! — взволнованно кричит щеголь
из управления.— Пояса монтажные никто не носит!
— Нутрянку делаем,— убеждаю я его по возможности
миролюбиво. — К чему пояса? А каски на ушанки не лезут.
Ребята нынче в ушанках пришли — мороз.
— В центре города работаете! — кипятится инженер.—
Не в Медведкове, не в Бабушкине! Хоть тут охрану труда
соблюдайте! На вас люди смотрят!
...В четыре бегу в прорабскую. Следом за мной туда сра-
зу набивается еще десятка полтора человек.
— Виктор Николаевич...
— Виктор Николаевич...
Набираю номер, включаю громкую связь. Пусть послу-
шают.
— Неля!
- Да!
— Ну, что? Накаталась?
— Ага. Я сначала к девочке одной зашла, у которой кол-
лекция фломастеров, а потом каталась.
— Промокла?
— Нет.
— Неправда, Неля. Зачем ты неправду говоришь? Я же
вижу!
— А разве по телефону видно?
Строители громко хохочут. Я делаю им знак, грожу
пальцем:
— Развесь одежду в ванной, а валенки прислони к бата-
рее.
— Ладно.
243
— Неля, звонил кто-нибудь?
— Никто не звонил. Только мама.
— Что сказала?
— Что... Что сегодня среда.
Пауза.
— Садись за уроки. Я приду — проверю.
— Ладно.
Мне хочется, чтобы она меня при людях назвала
папой.
— Неля...
- Что?
— Может, потренируешься?
Она молчит.
— Неля!
- Что?
— Ну... Попробуй!
Молчание.
Домой я возвращаюсь с двумя авоськами. В одной —
апельсины, в другой — картошка.
У подъезда стоит санитарная машина. «Реанимация».
На крыше ее тревожно пульсирует пронзительно синяя лам-
па.
«К кому это? — думаю я встревоженно.—А что, если...
Неужели к ней?!»
Взлетаю на одиннадцатый. Выскакиваю из лифта и с
силой захлопываю тяжелую стальную дверь. Грохот раз-
дается неимоверный. С бьющимся сердцем жду. Шаги за
дверью... Кажется, шаги... Да, щелкает замок, выглядыва-
ет Анастасия Евгеньевна. Я с облегчением перевожу
ДУХ.
— Это вы? Все в порядке?
Какие мы, люди, эгоисты все-таки! Несчастье произошло
не на нашей лестничной площадке, на другой — и вот мы
уже с облегчением переводим дух.
— Как вы себя чувствуете? — спрашиваю я взволно-
ванно.
Во взгляде ее гневное недоумение.
— Как какой-то оглашенный, с хулиганской — да! да! —
с хулиганской бесшабашностью стучите лифтом и еще смеете
спрашивать, как я себя чувствую!..—кричит она.
Кричит... Ну, значит, есть еще порох в пороховницах, по-
живет старушка!
— Донимаете,—оправдываюсь я,—две авоськи у меня
в руках, да и задумался я к тому же... Вот и...
244
Мои запоздалые извинения с негодованием отметаются,
но...
— Задумались?! О чем же это вы задумались, позвольте
спросить?!
— Видите ли...
Что бы ей рассказать такое?
— О причудах женской эмансипации задумался...
— Что?! О чем?!
— Иду сейчас мимо магазина «Машенька», смотрю —
огромная очередь, одни девушки. «Что дают?» — спрашиваю.
«Брюки! Брюки дают!»
Анастасия Евгеньевна поднимает брови, вдумывается.
— Вы поняли? Одни девушки в очереди стоят. А дают —
брюки!
Лицо ее становится вдруг еще более морщинистым, гром-
кий дребезжащий смех раздается на нашей лестничной пло-
щадке. Она прикрывается ладонями, стесняется своего смею-
щегося лица.
— Ну и что ж тут такого? — сердито спрашивает она,
справившись наконец со своим вышедшим из повиновения
лицом. — Я сама раньше плевалась, бранилась. А потом при-
шла к мысли, что брюки — это весьма практично. Жаль, что
в мое время брюки не были в моде, так удобно было бы в
них гонять на мотоциклетке!
Вот мы и поговорили благодаря лифту. Я еще раз при-
ношу свои извинения и собираюсь отчалить к своей
двери.
— А я знала, что это вы лифтом стукнули, — признается
она. Как видно, ей хочется еще немного поговорить.
— Знали? Как же это? — Удивление на моем лице дела-
ет ее словоохотливой.
— Это не так уж трудно. Должна заметить, что ваш-то
стук я бы среди тысячи узнала. У майора — стук глухой,
хрюкающий. У Заурбека — короткий, резкий, как выстрел.
У Зои Ивановны не стук, а щелчок, словно сумочку закрыла.
У Нели стук двойной, она с одного раза никак лифт не за-
кроет. Ребенок... Супруга ваша со скрипом закрывает, со
скрежетом. А вы... У вас... Как будто кто-то железный упал,
и его железные руки-ноги-голова раскатились во все сторо-
ны. О господи! Когда же наконец поставят бесшумный
лифт?! — И она уходит.
Так вот оно что! Значит, она узнает нас по тому, кто как
стучит? Гм... А узнав,, думает о нас, как бы общается с jia-
ми... Не дай бог, и в самом деле поставят у нас бесшум-
ный лифт!
245
Звонить к себе я не стал, тихо открыл дверь, вошел. Нели
нигде не' было. Внезапно я услышал ее голос на балконе.
— Папа! — кричала она.— Папа!
Я едва авоськи не выронил. Осторожно подошел к балкон-
ной двери. Она меня не заметила, увлеклась. Тренирова-
лась...
— Папа! — кричала она, нагнувшись над поручнем, вгля-
дываясь вниз. — Па-а-ап-а!.. Па-па-а-а!
Я тоже посмотрел через ее голову вниз. До прохожих,
кажется, долетал ее вопль. Они поднимали головы, искали...
Но, как ни странно, ни один мужчина головы не поднял,
только женщины. Только мамы.
Она была в тапочках, в халате. Как бы не простудилась.
Бесшумно вернувшись на лестничную площадку, я осторож-
но запер дверь и позвонил.
Неля открыла.
— Что это у нас свежо так? Балкон был открыт?
— Да,—шмыгнула она носом,—я проветривала.
6
Прошло еще два дня. И снова я -возвращался домой с
двумя авоськами. В одной — лук репчатый, в другой — яб-
локи. Я долго стоял в подъезде, ожидая, пока погаснет огнен-
ная кнопка вызова лифта. Кто-то там, наверху, бессовест-
но его задерживал. А может, дверь не захлопнули?
Нечего делать, пришлось идти пешком. Чем выше, тем
медленней шаг. Пятый этаж, седьмой... Девятый...
Кто-то там разговаривал наверху. Женские голоса... Ну,
конечно! Держат дверь лифта открытой и беседуют. Но кто
это? Кажется, Лида. Да, да... И Зоя Ивановна...
— Ах, Зоенька, вы себе представить это не можете! На
шестом месяце двубортное пальто уже нужно переделывать
на однобортное. И все труднее дотянуться ложкой до тарел-
ки. Ведь сидишь чуть ли не за метр от стола — живот ме-
шает...— Лида засмеялась.
— Никогда! Никогда не выйду замуж! — клятвенно вос-
клицала Зоя Ивановна.
Я даже дышать перестал. Когда женщины говорят об
этом, неудобно обнаруживать свое присутствие.
— Ну, почему же! — смеялась Лида.— Все нужно испы-
тать!
— Никогда! — уверяла Зоя Ивановна.—А вы, Лида,
еще одного не планируете?
246
— Кого это?!
— Ребенка, конечно. А вы подумали кого?
— А я подумала — мужа!
Они прямо зашлись от смеха. Ничего себе шуточки...
— Ну, до свиданья, Зоенька. Я опаздываю.
— Всего, Лидочка. А куда опаздываете, если не секрет?
— Секрет! — стукнула дверь лифта.
Секрет... Только пришла с работы и тут же... Секрет...
Мимо меня проплыла вниз светлая кабина лифта. Лида
стояла в ней озаренная сиянием сильной лампы, похожая на
золотое изваяние. Она смотрела прямо на меня, но не видела
меня. А я не посмел ее окликнуть. Поднялся на одиннад-
цатый. Вызвал лифт. А когда он пришел, открыл и тут же
изо всех сил захлопнул. Раскатились во все стороны мои
железные руки-ноги-голова.
Двух секунд не прошло — выскочила Анастасия Евгень-
евна.
— Ну, и погодка на дворе! — сказал я, предупреждая ее
яростный монолог.— Метель с бензиновым чадом пополам.
Выхлопные газы со льдом! Смог, одним словом. Особенно у
нас, в центре.
Минуту она помедлила, решала — простить меня или от-
ругать все же.
Я с волнением ждал.
— Это еще что, — поджала она губы, — вы летом здесь
не жили. Летом здесь, Виктор Николаевич, все равно что в
гараже. У вас, конечно, есть дача?
Она назвала меня по имени и отчеству. Приятно. Очень
приятно...
— У меня тоже, представьте, нет дачи,— правильно по-
няв мою заминку, продолжала она,— но меняться на озеле-
ненный район я не собираюсь. Всю жизнь была постоянно
прописана в черте старой Москвы, здесь и... — взмах рукой.—
К тому же... Я, признаться, обожаю аромат бензина. В
свое время, довольно давно, я много каталась на мотоцик-
клетке, и поэтому... Подумаешь, невидаль — выхлопные
газы!
Поговорили, отвели душу. Вхожу к себе.
— НеЛя, мама была?
— Нет... Мама еще не приходила... Она... — Неля мнет-
ся.— Мама за заказом собиралась... Она мне вчера еще го-
ворила. За свиными ножками... Наверно, поэтому и задер-
жалась...
Неля солгала. Почему? Чтобы не выдать мать? Или меня
щадит? А я-то тоже хорош... Макаренко... Задал вопрос, на
247
который она заведомо могла ответить ложью. Это я ее со-
лгать заставил.,.
Долгий февральский вечер. Я проверял у Нели уравне-
ния, когда раздался чей-то неуверенный звонок.
— Ба! Кто к нам пожаловал?!
Это была прежняя хозяйка. Варя. Я узнал ее, несмотря
на пышный седой парик.
— Тут Лиде переводик пришел на старый адрес. Из Вла-
дивостока. Дай, думаю, отнесу. Деньги всегда кстати.
— Входите^ Варя, входите! От кого же это? Интересно! —
Я взял перевод, взглянул. «Кныш Владимир Ефимович...» Что
за Владимир Ефимович? Кныш?! Вот еще напасть! Как при-
видение... Здорово же, должно быть, разбогател этот Кныш,
если ни с того ни с сего, без всякого давления тридцать
рублей прислал.
Настроение у меня испортилось, но я виду не показал.
— Раздевайтесь, Варя, посидите...
— Нет, нет! Я так, на минуту, только перевод отдать.
Ну, как вы тут? — огляделась.— Ничего, уютно. А Нелечка
как выросла! Нелечка, ты уроки делаешь?
- Да.
— Умница! Витя, а как вообще у вас жизнь?
— У меня?.. Гм... А у вас, Варя?
— Ой, отлично! Так спокойно одной! Так легко! Я даже
поправляться стала, хотя мне это ни к чему. Поверите, на
одной сухомятке сейчас живу, на консервах: на завтрак —
«Завтрак туриста», на ужин — пару маслин. Чтоб не попра-
вляться. Смеяться боюсь, от смеха ведь тоже поправляют-
ся.— Она помолчала.—А этот... Бывший мой... Как его? Ди-
ма, кажется. Не заходил?
— Да нет, Варя.
— Ну... Я побегу.
Убежала.
Часа через два — Неля уже уснула — снова звонок. На
этот раз телефонный. Междугородный...
— Виктора Старостина Сасово вызывает,— прощебетала
телефонистка, — говорите!
— Витя? Витя, дорогой! Привет!
— Кто это? — шепотом, чтобы не разбудить Нелю, спро-
сил я.
— Это я — Светозаров! Светозаров! Поди, не узнал?
— Светозаров?! Какой такой... Ах, Светозаров? Ты от-
куда? Тебе что?
— Витя, умоляю! Вышли телеграфом двадцать рэ! На
обратный билет! Я в Сасово! Рязанской губернии! Гостини-
248
ца «Цна»! «Цна»! По буквам: Циля, Наум, Арон! «Цна»!
Я здесь проездом! То есть пролетом!..
— Откуда?
Он засмеялся.
— У себя был, Витя! В созвездии Альдебаран!
— Где, где?
Частые гудки отбоя...
Светозаров... Еще одно привидение. И откуда только те-
лефон; добыл? Поди, еще в Москве им запасся.
Звонок. На этот раз в дверь.
— Ба! Кто к нам пожаловал?! — вскричал я шепотом.
Это был Дима. И не один, разумеется. Вместе со своим
безобразным терьером Тепой.
— Здорово! Давно не виделись! Письмо тебе принес.
От пещерного человека.
— Спасибо. Уйми собаку, дочь спит.
— Тепа, цыц! Тихо!
— Какое совпадение,— сказал я, пропуская их в дверь,—
то Варя была, и вдруг — ты...
Дима так и дернулся.
— Догоню?
— Да нет. Уже часа два прошло. Раздевайся.
— Хотел ей высказать кое-что, в глаза...— Он снял кожу-
шок, потирая руки, огляделся.
— А ты со своей еще не разошелся? Нет? Смотри-ка!..
У тебя пошамать чего-нибудь для нас с Тепой не най-
дется?
— Найдется.
Мы устроились на кухне. Я собрал что бог послал. На-
шлось и по стопке — нам с Димой. Тепа удовлетворился бу-
тербродами.
Я с любопытством вскрыл конверт. Мой бывший сосед,
спелеолог, писал в своем послании, главным образом, о кра-
соте сталактитов и сталагмитов.
«...Но меня, Виктор, мучает мысль, что, уезжая, я не
выключил настольную лампу. Представляешь, сколько будет
на счетчике, когда вернусь?..»
Этот абзац я прочел Диме вслух.
— Что же теперь? — на миг оторвавшись от селедки,
спросил он.— Дверь ломать?
— Зачем? Пробку в прихожей выверни — и все.
Он кивнул.
— Выверну, так и быть. Ну, а как она все-таки, Варь-
ка? Как выглядит? Плохо?
— Знаешь, хорошо,—успокоил я его,—говорит: му-
249
жик, что напротив живет, усатый, от окна не отходит, зна-
ки ей делает.
— Он у меня дождется,— перестал есть Дима,— без усов
останется! Ну, а... Похудела?
— Наоборот, поправилась. Вот только парик у нее уже не
рыжий, а седой.
— Поседеешь, — нажимая на картошку, довольно хмык-
нул Дима,—без меня-то ей не очень... Не того... Опоры
нет.
— Это верно, — подхватил я,— ей, кажется, не до смеха.
— Сама виновата! — воскликнул Дима.— Пусть на себя
пеняет! А нас с Тепой к ней теперь и калачом не зама-
нишь. Нам с Тепой и одним хорошо!
— Хорошо?
— Да, замечательно! — воскликнул он. — Свобода! А твоя
половинка где?
— За свиными ножками отправилась.
— Понятно. А дочь, значит, спит? Ну, правильно. Меньше
мороки. Я тут бюстик сталевара ей притащил. Передай.
Послушная она у тебя?
Я вздохнул. Непонятно почему, захотелось вдруг по-
делиться с Димой некоторыми проблемами воспитания ма-
леньких детей. Тонкое, мол, это дело, сложное...
Он слушал с интересом, кивал головой.
— Во-во! В точности как Тепа! Потачку ему дашь, за
ухом почешешь — сразу на спину ложится, живот ему чеши!
— Понимаешь, Дима, самое трудное — убеждать ее, не
повышая голоса, без крика...
— Еще бы! Бывает, прогулял Тепу, домой пора, а он —
ни в какую! Возле всех столбов, отметиться должен, всех со-
бачек поцеловать куда не следует. Ну, надоест его звать, по-
вернешься — и вроде уходишь. Шут, мол, с тобой, пропа-
дай! Тут он сразу шелковым делается, сломя голову за мной
бежит.
— Или такое возьми,— продолжал я,— по гостям ходить
любит. У тех, мол, телевизор цветной, у этих — попугай, у
третьих — новый гарнитур кухонный, с массой ящичков...
Или рояль. Или ковер. Ну, как ее от этого отучить? Как?
Очень просто! Нужно, чтобы у нас у самих был и «Москвич»
с латиноамериканскими фарами, и цветной телевизор, и ро-
яль, и попугай... Что там еще? Бар-торшер, японский тран-
зистор, коллекция фломастеров с засохшей пастой... Бог зна-
ет что! Чтобы не казалось ей все это барахло чем-то недо-
ступным. Но.. Сказать тебе, сколько я получаю в месяц?
— Не нужно, — великодушно отказался Дима.— Ты, Ви-
250
тя, не переживай. Тепа мой — точно такой же. Все бы ему
по гостям ходить. Дома-то я ему хека мороженого бросаю.
Тепа! А ну, покажи, как застуженный артист без публики
поет!
Тепа, отлично понимая, о чем идет речь, вскочил и, дер-
гая запятой хвоста, протяжно, с подвыванием залаял.
— Молоток! — Дима поискал на столе, чем бы поощрить
своего воспитанника, но ничего не нашел.— Ну, мы, Витя,
потопаем. Дай петушка!
Я пожал его пятерню, и он ушел, таща за собой упира-
ющегося терьера.
А Лиды все не было. В понедельник — в поликлинику
ходила, во вторник — к портнихе, в среду — агитбригада, в
четверг — местком, в пятницу — свиные ножки... А ведь и я
мог бы так, при желании. Не столь уж трудно это — позна-
комиться с милой женщиной, посидеть где-нибудь за сала-
том, киевскими котлетами и бутылкой «Либфраумильх». По-
танцевать, проводить даму до самых дверей ее однокомнат-
ной квартиры, зайти выпить чашку черного кофе... Я был
уверен: стоит мне с этим, заранее обдуманным намерением
выйти из дому — и... А можно и не выходить. Снять телефон-
ную трубку — и... А можно и телефонную трубку не сни-
мать...
Звонок. В дверь. Бегу, открываю. Какая-то девушка. Под-
бородок у нее, правда, шелушится, но... Не ожидал, что
мои фантазии могут так молниеносно стать реальностью.
— Здравствуйте, я учительница вашей дочери, Нели.
Меня зовут Елена Сергеевна Андреева.
Ах, вот оно что! Учительница!
— Очень приятно. Старостин Виктор Николаевич. Про-
ходите, пожалуйста. Раздевайтесь... Но Неля уже спит.
— Мне, собственно, не она нужна, а вы. Лидия Констан-
тиновна, насколько я знаю, сегодня занимается...
Занимается? Ах, это ее Неля, наверно, информировала.
Ну что ж... Молодчина Неля! Не о свиных же ножках в
таких случаях говорить.
— Да, жена на учебе.
Я помог учительнице снять дубленочку, усадил в кресло.
— Ваша девочка не так уж давно в моем втором «А»,
третий месяц. Признаться, я сама попросила перевести ее
ко мне.
«Так... Сейчас будет просить о ремонте дачи, — подумал
я,—или о перестройке смежных комнат в изолированные.
Или о паркетной плитке, или о пленке с расцветкой под цен-
ные породы дерева, или...»
251
— Чем же я могу, Елена Андреевна, быть вам полезен?
Она потупилась.
— Называйте меня просто Леной, а то всегда будете пу-
тать отчество с фамилией. Вы... Вы меня не помните?
— Что? Н-нет... Извините, не припоминаю.
Она порывисто поднялась. Сняла с вешалки свою дублен-
ку.
— Мне пора.
Кажется, обиделась.
— Впрочем, конечно, вспоминаю. Вы же во дворе были
тогда, деревья с ребятами сажали.
Она подняла брови.
— Какие деревья? Мы Восьмое марта в прошлом году
вместе справляли. Нас Светозаров познакомил...
— Леночка?!
Теперь я взаправду, то есть в самом деле, ее вспом-
нил.
— Вы меня проводите немного?
...Мы ирошли мимо магазина «Машенька» с замершими
в витринах, будто заколдованными злой феей девочками в
коричневых форменных платьицах с черными фартуками.
Мимо нижнего стеклянного этажа гостиницы «Белград».
Сейчас, вечером, оттуда нельзя было видеть, что делается на
улице. Зато сам вестибюль стал объектом наблюдения прохо-
жих. Из исследовательского батискафа он превратился в ак-
вариум, по которому, как декоративные золотые рыбки, пла-
вно прохаживались дамы в длинных платьях, с родинками
на обнаженных лопатках.
Зашли в треугольный скверик, походили среди берез.
— Светозаров вас тогда специально для меня пригла-
сил,— сказала Леночка,— но не получилось, — она вздохну-
ла,— может быть, вы как-нибудь заедете? Помните, вы тогда
собирались? Запишите адрес.
Мне не хотелось записывать, лезть за авторучкой, блок-
нотом. Да и зачем мне ее адрес?
— Я запомню.
— Вы ко мне на такси поедете? Или на транспорте?
— Ну... На такси, наверно.
— Тогда вот... — Она отломила березовый прутик и стала
чертить им на снегу план. — Красная Пресня, Беговая... Ни-
жняя Масловка... Это Савеловский вокзал, эстакада^ Здесь
поворот на Шереметьевскую... Потом — через выставку. По-
том сюда и сюда. Вам понятно?
— Вполне.
— Приезжайте! Я буду жда^гь!..
252
Старичка рыболова на месте не оказалось. Значит, уже
дома, уху варит,
— Мне нравятся внешне некрасивые мужчины,— погля-
дывая на меня искоса, призналась Леночка.
Вот как! Кого же она имеет в виду? Неужто меня? Ничем
не могу помочь.
— Я вам еще не надоела? — спросила она жалобно.
Чтобы доказать обратное, пришлось идти дальше. На кры-
ше Новоарбатского ресторана бесшумно вращался голубой
земной шар, ярко, интенсивно сияли огоньки городов. Наша
страна смотрелась на земшаре словно лоб. А во лбу звезда
горит. Москва... На северном полюсе шапкой лежал самый
натуральный снег.
— У меня есть деньги,—произнесла Л енонка,—сегодня
как раз зарплата была, и я вас приглашаю в ресторан!
Я слегка растерялся, хмыкнул.
— Да зарплата, Леночка, и у нас нынче была... Но туда,
наверно, не так легко попасть...
К счастью, так и оказалось. «Мест.нет!» — висела на сте-
клянной двери табличка.
Леночка очень огорчилась.
— Тогда... Может, махнем ко мне? Попьем черного ко-
фе...
Скучно ей, видно, в ее однокомнатной квартире.
— Знаете, сегодня — :никак... В другой раз.
— Договорились! — вздохнула она.
Мы стояли у гигантского ресторанного окна и вместе с
другими зеваками разглядывали затушеванный кисеей за-
навески зал. Посреди него, сверкая чешуей серебряного
трико, хищно изгибаясь, взбиралась по канату акробатесса.
Сотни людей в это время ели, пили, переговаривались, почти
не обращая на нее внимания. Внезапно я увидел Лиду. Она
сидела боком ко мне, возле эстрады. Светлые волосы раз-
бросаны по плечам, в руке — бокал... А рядом, лицом к ок-
ну, ко мне, — эстрада и акробатесса его не волновали, — улы-
бался какой-то ферт с пышными усами.
Ну ничего, сейчас я ему усы выдергаю!..
— А ну-ка, пошли! — вскрикнул я.— Бежим! — схватив
удивленную Леночку за руку, я кинулся к стеклянной две-
ри, стал требовательно в нее стучать. Подошел швейцар.
Открыл. Он был в залоснившемся от давности употребления
пиджачишке — кажется, даже с прорехой на локте, — но за-
то обшитом ярко-золотым фельдмаршальским галуном. Оче-
видно, именно поэтому смотрел он на нас высокомерно.
— Местов нет! Читать умеете?
253
— Плиз! Айм сори! — прокричал я, задыхаясь. — Нох
айн мал, битте! Морген, морген, нйхт цу гойте — заген але
фаулен лойте! Ай лав ю! Бесаме мучо!
— То бардзо упшейме с пана строны! — добавила Лено-
чка.
— Так бы сразу и говорили, — вежливо посторонился
швейцар,— пожалуйте!
— Какой вы молодец! — восхищенно шепнула Лено-
чка.— А я только по-польски...
Держа ее под руку, я двинулся к столику, за которым
сидела Лида.
Что такое?! Это... Это...
Сквозь жемчужную кисею занавеса я принял за Лиду
молодого симпатичного блондина. Отдаленное сходство у
них правда было.
— Айм сори,—пробормотал я, резко затормозив.
— Плиз! — произнес он, заметив мою растерянность, и,
приветливо улыбнувшись, показал на свободные стулья: —
Плиз!
Леночка, поблагодарив по-польски, радостно уселась. Не-
чего делать, сел и я. Усатый ферт, товарищ моего блондина,
бросил на Леночку оценивающий взгляд и что-то вполголо-
са произнес, очевидно, сделал соответствующее замечание.
Лиды он, жаль, не видел, а то бы...
Акробатесса уже раскланивалась, гремели аплодисменты.
Подошел румяный с прыщиками на подбородке юноша-офи-
циант.
— Салат,— произнес я, откашлявшись, — киевские котле-
ты и бутылку «Либфраумильх». Это вино такое, — объяснил
я на всякий случай, — молоко любимой женщины, если по-
русски...
— Салата не будет — майонез кончился. Киевских кот-
лет не будет — они только в рационе интуристов. Что каса-
ется молока — молока не подаем.
Я посмотрел на Леночку. Она трагически пожала плеча-
ми.
— Хорошо, — сказал я со светской сдержанностью, — тог-
да полагаемся на ваш вкус.
Озадаченно поморгац длинными ресницами, официант
удалился. Иностранные молодые люди, негромко о чем-то
переговариваясь, потягивали из бокалов что-то янтарное со
льдом. Медленно поворачивая голову, я дотошно, метр за ме-
тром, зорко исследовал зал. Не терял надежду...
Снова грянул оркестр. Снова — в паузе — повис в возду-
хе разноголосый, разноязыкий гомон. Мелькнула дикая
254
мысль: будто так было всегда, здесь я родился, здесь и умру...
В этой огромной, как вокзал, пышной обжорке.
Улыбающийся официант принес селедочку с маслинкой
в пасти, масло, три дымящиеся, сваренные целиком карто-
фелины, соленые грибы и покрытую инеем бутылку «Экст-
ры».
— На горячее,— сообщил он, облизываясь,— я заказал
вам поросенка! С гречневой кашей!
— Большое спасибо! — выдавил я.
Он гордо осмотрел стол.
— Знаете, я сначала растерялся,.. Как это — на мой
йкус? Ну, пошел, обратился к наставнику своему, а он го-
ворит: раз клиент умодяет — сделай...—Официант ушел.
Иностранцы посмотрели на «Экстру», на меня, на мою
даму...
— Виктор Николаевич,— попыталась поднять мое наст-
роение Леночка,— у меня взаправду деньги есть, вы не бес-
покойтесь!
Я наполнил рюмки.
— Ой, а я водку не пью!
— Придется,—сказал я непреклонно,—одному мне бу-
дет много.
— А мы с этими поделимся,— кивнула она на соседей.—
Ребята, хотите выпить? — и пощелкала пальцами по бутыл-
ке.
Иностранцы переглянулись.
— Сенкю] — смущенно изрек блондин.
— Наливайте! — приказала мне Леночка, считая вопрос
решенным.
Я налил. И незаметно, взглядом, выдвинул на середину
стола, поближе к ним, закуски.
— Ну! Поехали! — приказала нам Леночка.
Они поняли, засмеялись.
— О, поеххали! Вери велл! Поех-хали! — и дружно, не
отставая от меня, опрокинули в рот рюмки.
Закускам они, надо сказать, тоже воздали. Закатывали
глаза, чмокали, показывая, насколько все вкусно.
— Подложите им еще,— шепотом просила Леночка,—
у них, наверно, денег наших нет. Им ведь, наверно, тоже
мало меняют. Не стесняйтесь, ребята! Лопайте, пока, есть
возможность!
Через некоторое время объявили танцы. Иностранные мо-
лодые люди стали — то один, то другой — церемонно пригла-
шать мою даму, по всем правилам этикета спрашивая перед
этим разрешения у меня. Я не возражал.
255
— Витя! — разгоряченная танцем изредка подбегала Ле-
ночка.— Тебе не скучно одному?
— Нет, нет! — успокаивал я ее.—Танцуй. Мне не ску-
чно!
Я действительно в это время не скучал, так как общался
с набитым кашей поросенком. Он оказался неплохим собе-
седником.
Наконец мы ушли. Вышли... Голубой земной шар пока
что еще вращался. С неизменным упорством и целеустремлен-
ностью. Разве что чуточку быстрей, чуть азартнее. Ярко, ин-
тенсивно, гигантской живой звездой сиял город. Из милли-
онов оконных огоньков состояло это сияние. Ах, окна, ок-
на...
— Ну, а как вы насчет черного кофейку? — оживленно
спросила Леночка.
Она снова перешла на «вы». Морозец отрезвляет.
— Знаете, Леночка,—в другой раз.
— Какой вы нехороший! Вот возьму и отомщу вам, оста-
влю вашу Нелю на второй год!
— Давайте прощаться, Леночкач Ветер, мороз, снег по-
шел. Начинается метель. А вот и троллейбус ваш.
— Можно я вас немного провожу?
И мы пошли обратно, к Смоленской. Я молчал, думал о
доме. Вернулась ли уже Лида? Вот заводная!.. С утра до
полуночи как белка в колесе. Неужто не устает она от этой
сладкой жизни? Устает. Даже красоты вроде поубавилось.
Эх!..
Я и сам согрешил сегодня, поэтому был склонен к все-
прощению. Я хотел домой. И с жадностью, с завистью вгля-
дывался в дома. Я знал их, ощущал их, как самого себя.
Ведь многие были вызваны к жизни мною. Я знал, как вы-
глядят они изнутри, как устроены, где столовая, гд§ кухня,
где санузел. Я угадывал, знал, что происходит в квадратных,
прямоугольных звездах окон, в золотом драгоценном свете,
в накопившемся за день тепле...
Лида, наверно, уже пришла, успела отдохнуть — жен-
щинам для этого нужно всего десять минут, — переделывает
приготовленный мной ужин. И жареная картошка становит-
ся ароматной, подрумяненной, а рыба действительно жаре-
ной, а не пареной. Она сочно сверкает, сдобренная растоплен-
ным маслом, а сухое сенцо петрушки воскресло, приобрело
зеленый цвет и так здорово украшает блюдо. Все у нее го-
тово, у Лиды, а меня нет и нет. Загулял я. Чтоб не терять
256
зря времени, Лида включает утюг. Через минуту, поплевав
на палец, она пробует, достаточно ли он нагрелся, и начи-
нает гладить белье. От раскаленного ййкелированного утю-
га будут теплыми ночью наши простыни.
А Неля спит. Разметала ноги и руки, будто бежит во
сне.
В каждом из миллионов окон чудилась мне точно такая
же или очень похожая ситуация. Каждое из миллионов окон
казалось мне моим. Родным, милым... И хотелось заслонить
соб&й мир этих окон. Хотелось вырасти до небес и огромной
наседкой, самозабвенно, .нежно квохча, заботливо прикрыть
город крыльями. И пускай только попробует кто-нибудь, по-
пытается — коршун, орел, ястреб — причинить моему горо-
ду хотя бы малейший вред... О!..
Может, я был слегка пьян в эту минуту, может, такая
это была минута, но я даже остановился, ища взглядом в
темном ночном небе возможную опасность. И отбросил ее,
отбросил, мысленно закричав: «Нет!!!»
Нет!!!
Тишина не прервалась, мир продолжался. Кто знает,
может, не напрасно я напрягал мгновение назад все силы
своей души? Может, своевременно «Нет!» выкрикнул? Кто
знает?..
— Виктор, — тронула меня за рукав Леночка.— Виктор...
Скажите... Разве вам не хочется иметь своего ребенка?
Начиналась метель. Мы снова пересекли березовый ост-
ровок.
— Виктор, а вот мой план на снегу. Видите? Вы восполь-
зуетесь им?
У «Белграда» стояло несколько свободных такси.
— Садитесь, Леночка, а то займут. У вас есть деньги?
Она вдруг всхлипнула.
— Я... Я сегодня... Зарплату получила...
...Лиды еще не было.
А Неля... Разметала руки и ноги. Словно догоняла кого-то
во сне.
Я снял костюм, натянул пижаму, надел тапочки и, взды-
хая, походил по комнате. За стеной слева тоже слышались
размеренные шаги. Майору, как всегда, не спалось. Зато
за другой стеной, справа,— ни звука. Уже несколько дней
молчит отчаянно бодрый магнитофон. Уехал Заурбек. А мо-
жет, переменил адрес.
Шаги майора за стеной слева затихли. К окну, наверно,
подошел, в ночь смотрит. Интересно, действительно ли он
меня не узнал, майор Миронкин?
9 Б. Рахманин
257
Вот... Снова ходит. Я прислушивался к его шаркающим
шагам и с вялой улыбкой вспоминал о том давнем времени,
когда служил под его началом в строительном батальоне.
Он тогда еще капитаном был. Старый уже, седой, а все капи-
тан. Мы за глаза посмеивались над ним. «Капитан, капитан,
улыбнитесь...» Он и тогда точно такой же был. Немного-
словный, хмурый.
...Шаги за стеной. Шаги...
...Однажды я рисовал в красном уголке «Боевой листок».
Ракету нарисовал с атомной боеголовкой. Реактивный само-
лет,. пару танков, линкор... Сдобрил все это, словно суп лав-
ровыми листьями. Вдруг дыхание чье-то за спиной. Огля-
нулся... Капитан Миронкин стоит. Хмурится.
— Товарищ капитан! Рядовой Старостин оформляет оче-
редной номер «Боевого листка»!
Он помахал рукой, поморщился.
— Да, да... Вижу. Художник...
— Я, товарищ капитан, и стихи пишу!
Он -скова поморщился:
— Стихи?? Да, да...—и повернулся, чтобы уйти.
— Товарищ капитан!
Он остановился, но головы не повернул.
— Скажите, пожалуйста, секретарше в канцелярии,
пусть стихи мои перепечатает. Я просил — не хочет. Только
с начальством считается. А мне стихи в газету отослать
нужно.
— Э-э-э... Много стихов?
— Десять штук.
— М-м... Давайте,—он протянул руку, словно знал, что
тетрадь находится у меня в кармане.
В тот же вечер, после отбоя — около двенадцати, — я в
одних трусах вышел из нашей солдатской спальной и, шар-
кая натянутыми на босу ногу сапогами, зевая, направился...
Остановился, прислушался. Странно! «Кто это так поздно сту-
чит в канцелярии на машинке? Секретарша давно ушла.
А больше никто»...
Я осторожно заглянул в дверь. И увидел капитана. То
и дело заглядывая в тетрадь, он долго искал нужную буков-
ку и неумело, одним пальцем клевал ее.
Зазвонил телефон. Капитан снял трубку.
— Да, Ласочка, да! Тут дельце одно возникло. Но я уже
заканчиваю. Выхожу.
Это, должно быть, жена его звонила. Ласочка... Имя?
Или прозвище такое?
...А Лиды все нет и нет. Я вспомнил, что из кухонного
258
окна хорошо видно арку, пошел на кухню, сел на подокон-
ник и стал высматривать жену. Другой дорогой она вряд ли
пойдет. Даже если на такси подкатит, то только к арке.
Метель... Метель по-разбойничьи закуролесила на ночных
опустевших улицах. Снег наполнил завихрения ветра и сде-
лал его, видимым. Ветер обрел внешность — мгновенную, из-
менчивую. Спираль, веер, пальмовая ветвь, крыло...
В окне напротив, в пустой кухне, на столе сидел большой
кот и, нагло поглядывая на меня, лизал масло в масленке.
Я шибанул его по загривку. Мысленно. Вздрогнув, он уста-
вился на меня фонариками удивленных глаз; потом, сладост-
растно жмурясь, стал слюнить лапку и оттирать ею усы.
Метель... Метель... Маленькая темная фигурка возникла
среди крыльев и пальмовых ветвей. Лида? Я приник к стек-
лу. Что это? Еще кто-то... Из арки.,.
Навстречу... Остановился, преградил дорогу... Что это?
Что он, от нее хочет?..
Я встревоженно вдавился в стекло, не выдержал — рва-
нул крючок, окно распахнулось. Порыв ледяного, начиненно-
го снегом ветра ударил в лицо, забил дыхание... И я не ус-
пел...
— Эй! — закричал я.— Эй! — Я словно забыл все слова,
кроме этого первобытного «Эй!». Да и его тут же смял, рас-
терзал метельный ветер.
Коротко, зловеще сверкнуло что-то... Там, внизу... Нож!..
— А-а-а-а!..— донесся до меня крик. А может, я его вы-
думал, представил?
Я уже бежал, летел к лифту, рвал в беспамятстве желез-
ную дверь. Не ту кнопку нажал. Ах!.. Как же это?.. Забыл...
Медленно, как в кошмарном сне, опускался лифт с одиннад-
цатого этажа на первый.
...На снегу, прижимаясь спиной к обледенелой стене ар-
ки, полулежала...
— Зоя?! Зоя Ивановна!..
Несколько человек — откуда они взялись? — уже скло-
нялись над ней вместе со мной. Глаза ее были закрыты, но
казались открытыми, огромными из-за наполненных ночной
тенью глазниц.
— «Неотложку»!.. Позвонить!..
— Уже... Сейчас будет.
— Зоя Ивановна! Что? Что?
— Заурбек...— едва слышно прошептала она.
Нет! Я 'не ослышался. Но... Наверно, она не назвала, а
позвала его. Позвала?..
Я выпрямился и растерянно, с бессильным недоумением
9*
259
посмотрел в темноту обширного двора. Сделал несколько
шагов. Побежал, Я даже попытался представить себя на ме-
сте того, кто две минуты назад пробежал здесь, заталкивая
в карман мокрый от крови нож. Кто это был? Куда он дол-
жен был побежать?
В распахнутой пижаме, в тапочках, не ощущая холода,
метался я по двору, петлял, вбегал в подъезды, выбегал от-
туда, падал, поднимался. В меня как бы вселилась чья-то
обезумевшая от содеянного душа. Но уже тогда в эти отча-
янные минуты, я вдруг подумал. Нет, не мысль, предчувст-
вие мысли... Что, может быть, я и есть главный виновник,
а не он. Не тот, кого я, ведомый наитием, преследовал в кос-
мической темноте двора.
Что я за человек такой! Хочу сделать лучше людям, а по-
лучается... Тихо ржавеющие под снегом автомашины, впав-
шие в спячку; пирамида металлолома — старые железные
кровати, коленца водопроводных труб, пришедшие в негод-
ность батареи парового отопления...
Меня как подтолкнуло. Медленно, осторожно'стал я оги-
бать эту отвратительную пирамиду. В тупике между жестя-
ными стенами двух гаражей кто-то стоял. Я чуть было не
налетел на него. Даже дыхание ощутил. Пахло водкой. Я от-
прянул. Да и он, видно, перепугался.
— Кто вы? — спросил я хрипло.— Зачем... Зачем вы...
это... сделали?!
Он зашевелился, переступил с ноги на ногу.
— Извините... Но я... Место здесь как будто укромное...
Я, в конце концов, живой человек... Ну, не удержался!
О боже! Так это...
Повернувшись, я пошел обратно.
Какой мороз, ветер... А я в пижаме, в тапочках...
Он не отставал.
— Я, понимаете, в гостях был, во втором подъезде. И
вдруг захотелось... Вы понимаете? А туалет — ну, прямо ря-
дом. Из-за, стола дверь видна. И, знаете ли, не только видно,
но и, по всей вероятности, слышно было бы... Ну, я не мог,
стеснительность, знаете. Заторопился, ушел, торта не до-
ждался. Выбежал — и сюда. Как они строят, строители эти,
как они строят! Туалет рядом со столовой! Прямо на глазах
милых дам входи в него, выходи. Вы, надеюсь, знаете, какой
рев издает вода, когда нажмешь там, сбоку, на рычаг?
Запахнув пижаму, я торопливо пробирался по сугробам в
обратном направлении, почти бежал, а он 'не отставал и все
говорил, говорил:
— Строители!.. Не квартира, а кубрик! Макушкой люст-
260
ру задеваешь, качается все время. А балкон! Ласточкино
гнездо, а не балкон! Строители!..
Вот заладил. При чем тут строители? Проектировщикам,
архитекторам пусть претензии предъявляет!
Зои Ивановны уже не было. Затихал, удаляясь, истошный
вой «неотложки». Несколько человек, перебивая друг друга,
свидетельствовали о случившемся невозмутимому лейтенан-
ту милиции.
— Так...— записывал он.— В пижаме и в тапочках... Ин-
тересно.
Увидев меня, свидетели на миг умолкли, кто-то даже ис-
пуганно отступил на шаг.
— Вот он! — выкрикнул самый смелый, показывая на
меня пальцем.—Вот этот!
— Узнала она его,—поддержали смельчака другие,—
по имени назвала, а он бежать!
Я ничего не отрицал. Стоял, молча запахивая пижаму.
— Гражданин,— посмотрел на меня милиционер,— иди-
те домой. Простудитесь,— и козырнул.
...В кухне пьяно отплясывала метель. Я захлопнул окно,
и она затихла, исчезла.
Неля спала. Разметалась, словно убегала от кого-то во
сне.
За стеной мерно, словно озябший часовой, вышагивал
майор. Не помогает ему мое народное. средство.
Ходи, ходи, старый майор Миронкин! Чтоб я знал: есть
за каменными стенами душа жи^ая, человек. Помнишь?
Помните, товарищ майор? Вы тогда еще капитаном были...
Как вы тогда сказали?
— Вот тебе твои стихи, Старостин. Зря ты на секретаршу
городил, как видишь. Ты, Старостин, что, поэтом задумал
стать? Или художником?
— Поэтом!
7
Снег, по слухам, остался только за городом, да и то в
лесу, по оврагам и ямам.. Весна... Над улицами разноцветные
шарики летают, потерявшие хозяев; всюду продают мимозу.
Я выздоровел. И тут же поехал йавестить Зою Ивановну.
Но в палату к ней меня не пустили.
— Как ваша фамилия?
— Старостин.
Дежурная заглянула в бумажку.
261
— Нет, тут другая фамилия. Она просила только его,
если придет. А сок. давайте, передам.
Не пустили и в другой раз. Но мне удалось поговорить
с главным хирургом, очень молодым, толстощеким, с ярким
галстуком под ослепительно белым халатом.
— А, конечно, помню! Поправляется. К счастью, отде-
лалась легким испугом.
Вот как! Легким испугом?.. Гм...
— Дело в том, что у нее молочная железа хорошо вы-
ражена,— объяснил хирург,— ну, в смысле — грудь хоро-
шая. Тугая. Поэтому до сердечной сумки нож не достал.
Конечно, имел место шок. Сами понимаете, поздней ночью
набрасывается с ножом абсолютно незнакомая личность.
К тому же потеря крови...
— Как вы сказали? Абсолютно незнакомая... личность?..
Хирург озабоченно пощелкал по рукаву белоснежного
халата, сбивая с него пылинку.
— Во всяком случае, так моя пациентка заявила след-
ственным органам,— » глазах его вспыхнул интерес,—
а что, у вас другие сведения?
— Не-ет... Нет!
Он долго не отводил взгляд.
— Ничего, все равно поймают. Если сам не придет...
Строим мы сейчас в три смены. И по субботам тоже.
Сдавать дом надо. Уже несколько дней прихожу с работы
за полночь, даже позже Лиды. Она о моих поздних возвра-
щениях — ни слова. Только однажды не выдержала, спро-
сила:
- Ты что, и в эту субботу работать будешь? Незамени-
мый...
Что-то в ее тоне заставило меня ответить отрицательно.
Мне показалось, что она меня пожалела. И у меня сразу
сделалось хорошее настроение.
— Да понимаешь,—сдерживая радостную улыбку, при-
нялся я объяснять,— новоселы волнуются. Торопят. Ты
себе не представляешь, Лида, какое это зрелище, когда
новоселы въезжают! Я несколько раз специально приходил,
смотрел. Вроде посторонний..; Знаешь, даже в глазах щипа-
ло. Стены ладонями гладят, двери осторожненько так, ласко-
во закрывают. И первым делом — все принимаются мыть
окна. Такие молодки появляются на всех подоконниках!
С такими фигурками!.. А один раз они как-то узнали, что это
я дом им строил,— затащили, в десять рук водку наливают,
262
в десять рук винегрет накладывают. Ты не представляешь
себе, как...— Поток моего красноречия прекратился вдруг
оттого, что я уловил ее странный, даже недобрый взгляд.—
Ты что, Лида?
Она не ответила.
Вообще-то я, конечно, не должен каждую субботу быть
на стройке. Народу там хватает. Возьму да и оставлю за себя
днем Саморукова — он давно к самостоятельности рвется.
А в ночь — Мишукова. Может, наоборот? Мишуков хоть и
опытнее, но стар. Прикорнет где-нибудь и все на самотек
пустит. Саморукова в ночь? Мишуков поймет почему, обидно
старику будет.
...В четверг я вызвал в прорабскую Мишукова.
— Георгий Дмитрич, хочу вас как самого опытного в
ночь поставить. Вместо себя. С субботы на воскресенье. А
днем — Саморукова. Так и быть, доверим ему. Доверим?
— Парень он шустрый, — кивнул Мишуков, но видно
было, что мысли его заняты не Саморуковым. В ночь неохота
Мишукову.
— А что, если мы ему даже ночную смену доверим? —
спросил я.— Рвется парень к самостоятельности, надо бы
его уважить. Как вы?
— В принципе — я не возражаю, — сказал Мишуков,
заметно повеселев.—Пора ему...
— Значит, считаете — справится?
— Парень он шустрый.
— Ну что ж... Верю вашему опыту.
И со мной кто-нибудь когда-нибудь так говорить будет,
золотить, пилюлю. Тот же Саморуков...
У двери Мишуков помедлил.
— Вы только сами не приходите ночью,—посоветовал
он, не поворачивая головы,— не помогайте ему. Пусть...
— Что — пусть?
Мишуков закрыл за собой дверь.
Что — пусть? Что он имел в виду? Неужели он решил,
что я способен и сам про это догадаться?
...Четверг, пятница... В пятницу я закончил работу с
ощущением надвигающегося праздника. Два дня — субботу
и воскресенье — в кругу семьи! Даже не два, а два плюс
нынешний вечер.
...Я вошел в лифт, нажал на кнопку одиннадцатого. Сей-
час с Анастасией Евгеньевной поговорю о том о сем. Да
хоть о начале весны поговорю. Воздушные шарики по улицам
263
летают, в окна заглядывают, хозяев своих ищут; на углу
мимозу продают...
Как только я захлопнул лифт, дверь напротив, как и было
мной запланировано, раскрылась. На лестничную площадку
вышла Анастасия Евгеньевна. В черном костюме с белым
кружевным воротником. Следом за ней двигались могучий
старец с окладистой, на всю грудь, бородищей, сквозь кото-
рую просвечивала бронзовая медаль; пучеглазая толстуха
с крупными золотыми серьгами и еще одна женщина, с уни-
верситетским значком.
— Товарищ Старостин? — спросил старец.
— Да,— кивнул я, ничего не понимая.
— Громковато вы позволяете себе хлопать лифтом. Гром-
ковато. Итак... Станьте сюда, пожалуйста. К стенке.
Я послушно стал к стенке.
— Хорошо бы пригласить соседей. Пусть сделают соот-
ветствующие выводы, — сказал старец.
Дамы бросились звонить во все двери, но, на мое счастье,
никого не оказалось.
— Ничего, — успокоил их старец,—пусть им будет ху-
же.—И торжественно объявил: — Заседание товарище-
ского суда считаю открытым! Заслушаем истицу.
Бледная как смерть, гордо закинув голову, Анастасия
Евгеньевна изложила суть своей жалобы.
— Вы же сами слышали! — закончила она.—Специаль-
но два часа в прихожей у меня сидели!
Члены суда — старец и пучеглазая толстуха — сочув-
ственно кивали. У толстухи при этом тяжело раскачивались
золотые серьги. Вторая женщина стояла, оцустив глаза,
как-то боком, пряча от меня левую сторону груди с универ-
ситетским значком. Кажется, она стеснялась. Университет-
ский значок, должно быть, взывал к ее гуманности, обязы-
вал... Раскрыв черную картонную папку, лизнув палец, ста-
рец отлистал несколько страниц, вынул необходимую.
— Акт! — торжественно объявил он.— Составлен настоя-
щий в том, что...
Впрочем, никого из членов суда ни в чем я не винил.
Ведь они исходили лишь из голого факта, а вот она, Ана-
стасия Евгеньевна!..
«...Почему она так поступила? — задавал я себе вопрос,
в бешенстве бегая по комнате.— Я так хорошо, так мирно
говорил с ней, чуть ли не каждый день рассказывал что-то
интересное: про моду на брюки, про смог, про трубы внут-
264
реннего водостока, про объявления на заборах, про то, что
наша страна на земшаре смотрится словно лоб философа...»
И вот нате вам!
Схватив полную, таблеток, пузырьков, склянок коробку
из-под ботинок, я выбежал на лестничную площадку, позво-
нил майору. Сейчас же верну ему все эти хваленые патенто-
ванные средства, пусть сам предлагает их этой... Этой!..
— А-а-а... Вы? — открыв дверь, с хмурой приветливо-
стью сказал майор.— Очень кстати! У меня для вас... Э-э-э...
Что-то есть. Вернее, для нее,— кивнул он на дверь Анастасии
Евгеньевны.
— Но я как раз... Видите ли!..
— Вот и хорошо. Я сейчас! — Он на минуту исчез и вер-
нулся с красивой пластмассовой баночкой, полной снежно-
белых таблеток.— Панангин! Замечательное новое средство!
От сердца. Теперь-то она наверняка поправится!
...Но почему? Почему? Почему она так со мной обошлась?
И вот суббота. Я дома. Скрестив на груди руки, стою
у окна. Весна... Город в прямоугольнике оконной рамы се-
рый-серый. Все серое — дома, асфальт, лужи, парапет, река,
небо... Все оттенки серого цвета: гранитный, мышиный,
стальной,, пепельный, дымчатый, туманный... Но чувствует-
ся, что вот-вот должны эти оттенки налиться, ожить, пре-
вратиться в рыжий, зеленый, голубой. Весна... Суббота...
Лида сходила за Нелей в школу и сразу же отвела ее на
урок музыки. Вернулись они оживленные, улыбающиеся.
Они очень похожи, у обеих смуглый румянец на щеках.
— Знаешь, Неля играет уже весьма впечатляюще!
Опустив глаза, Неля смущенно ковыряет сапожком пар-
кет, наслаждается признанием своего успеха.
Потом Лида готовит обед. Запах жаркого проникает из
кухни к нам с Нелей в большую комнату, и мы в предвку-
шении пиршества терпим, ничего не едим, хоть проголода-
лись. Удивительный аромат! Никакой ресторан не сравню
я с домашней кухней. Наверно, даже на лестничной пло-
щадке этот аромат слышен. И все. соседи, вдыхая'его, дума-
ют: у Старостиных — жаркое, у Старостиных — все в поряд-
ке. Соседей, правда, поубавилось. Зоя Ив'ановна все еще в
больнице, а Заурбек... Адрес переменил? Квартира, которую
он снимал, пуста., М-да-а... Дела...
Я заглянул на кухню:
— Ну, как обед?
— Готов.
265
— Амбре, во всяком случае, отменное! — вдыхая аромат
жаркого, я поморщил нос. И снова поймал на себе ее быст-
рый, недобрый взгляд.
— Ты что, Лида?
— Мойте руки — и за стол.
— Ура-а-а! — кричим мы с Нелей. Наше терпение воз-
награждено. Долго, неторопливо обедаем. Ведем семейный,
интересный лишь нам троим разговор.
Как хорошо, когда Лида дома. Появляется особый смысл
во всем. Пообедали. Лида убирает со стола. Моет посуду.
— Я сама, сама! — отказывается она от помощи.
И мы с Нелей не настаиваем. Приятно быть чуть-чуть
эгоистами. Приятно иногда, чтобы все за тебя сделал кто-то
другой. Нет, не кто-то, а самый дорогой^ близкий человек.
За окном темнеет. А Лида все метет, моет, перетирает,
перекладывает... Ходит из комнаты в комнату. Из кухни в
прихожую. И я начинаю понимать, что она мается, что про-
сто места себе не находит.
— У нас хлеба мало,—произнесла она озабоченно,—
на завтрак не хватит. Схожу-ка я в булочную.
Понятно. Улизнуть хочет...
— Отдыхай,,—ответил я не без яда,—сам схожу.
Она обрадовалась:
— Сходи! Пожалуйста!
Что это она так обрадовалась?
Я оделся, вышел. Вызвал лифт, открыл его. Не входя,
захлопнул. Впечатление должно было создаться, что'я уехал.
Покраснел, правда, немного от этой своей военной хитрости,
но что делать...
И двух минут не прошло, дверь наша открылась — Ли-
да в пальто, в платочке. Собиралась выйти. Увидев меня,
испуганно отшатнулась.
Я вошел, закрыл дверь.
— Ты куда, Лида?
— Да так... Нужно. По делу...
— По делу? В среду вечером — агитбригада, в четверг —
профсоюзное собрание, в пятницу — сверхурочные чертежи.
А сёгодня — суббота. Что у тебя в субботу?
— В субботу? У меня... У нас субботник!
— Ага! А в воскресенье, должно быть, воскресник?
— Ты же знаешь, что в воскресенье я всегда дома.
— И на том спасибо. Ну, а послезавтра? Что будет в по-
недельник?
— В понедельник будет понедельник! — выкрикнула
она. — И вообще не твое это дело! Что хочу, до и... Я не
266
повариха тебе, я тебе не... Жаркое ему, видите ли, нравится!
Жаркое! И... и еще кое-что!.. Ничего больше ему не нужно!
Да у меня ведь ничего больше и нет! Зато сам он — фигура!
Незаменимый! Пропусти!..
— Нет! Останешься дома!
В комнате Нели заиграла скрипка. Да, действительно,
весьма впечатляюще играет Неля. Что это она вдруг?.. Го-
лоса наши заглушить хочет?
— Пропусти! — шепотом повторила Л идя.
Она попыталась оттолкнуть меня, но я не поддавался,
не пропускал. Понимал, , насколько нелепая это сцена,
что ни. к чему мое упорство не приведет — не замкнешь же
ее навсегда в доме,—но ничего поделать с собой не мог.
При чем, собственно, жаркое тут? И... почему она про жаркое
вспомнила?
— Пропусти! Я опаздываю!
— Опаздываешь? Куда?! Что все это значит?
— Значит! Значит! А то это значит, что я... Что я тебя
ненавижу!.. Что я... не люблю тебя!..
Все же она произнесла это. Эти страшные для меня
слова.
— Да! Не люблю! Не люблю!..
И я не смог... Не смог вынести. Замахнулся...
И в следующую секунду вскрикнул от острой боли в ле-
вом глазу. Реакция у Лиды оказалась быстрее, она меня
опередила. У всех — в этом смысле — реакция почему-то
быстрее, чем у меня.
В комнате Нели громко звучала скрипка. Кажется, Бет-
ховен.
Закрыв глаз ладонью, я сдавленно простонал. Это она
своим наманикюренным ногтем... Почти ослепленный, наты-
каясь на стулья, я ходил по комнате, разыскивая свою брит-
ву. Свою, а не ее бывшего мужа.
— Что ты? Что с тобой?! — Мой нейольный стон не-
сколько отрезвил ее.—Я тебе в глаз угодила, что ли?—
Она стала отдирать от глаза мою ладонь. — Да убери ты
Руку!
Хорошо. Ладно. Пусть поглядит. Я отвел ладонь. Она
испуганно вскрикнула:
— Господи!.. Тебе больно? Больцо?	;
Наконец я отыскал под кипой газет свою старенькую
«Агидель». Все, кажется. Не тащить же с собой и кресло.
Сунул бритву в карман и направился к двери.
— Ты куда? — спросила она растерянно.
Куда? Сам не знаю.
267
— Ну и убирайся! — услышал я уже за дверью.—Уби-
райся, олух! Олух! Олух!
Сам знаю. Ничего нового она мне не сообщила. На лест-
ничной площадке до сих пор еще витал божественный аро-
мат. «У Старостиных — жаркое, у Старостиных — все в
порядке». И звучала скрипка. «Обнимитесь, миллионы!..»
Дожидаясь лифта, на лестничной площадке стояла Ана-
стасия Евгеньевна. Все небось слышала...
Лифт прибыл. Она открыла дверь, помедлила — не войду
ли в кабину и я. Э, нет, благодарю покорно. После засе-
дания товарищеского суда лифтом, не пользуюсь. Принци-
пиально. Пешком хожу. По лестнице.
— Подумаешь! — донеслось из проплывающего мимо
лифта.—Обиделся! Байки он, видите ли, мне рассказывал,
вступал в беседу. Пожалел, видите ли! Развлек немного!
А мне, молодой человек, подачек не нужно! Я вам не нищен-
ка! Не побирушка! Вы поняли?
Медленно-медленно, смертельно усталый, брел я вниз
по лестнице с одиннадцатого этажа. Словно в преисподнюю
опускался. Да, нельзя сказать, что жизнь была мне в данную
минуту чересчур мила. Ну и что из этого? Какой, собствен-
но, вывод из этого следует?
Во дворе я спрятался за чей-то заржавленный, стоявший
на кирпичных колонках автомобиль и, закрыв ладонью
ноющий левый глаз, правым зорко следил за подъездом.
Интересно, уйдет Лида, несмотря на происшедшее, или ос-
танется на этот раз дома? Напрасные надежды. Вот она. Не-
долго раздумывала... Вышла из подъезда и скрылась в арке,
ведущей на улицу.
Чуть погодя я последовал за ней. Мимо банка, мимо
комиссионного мебельного... Свернула направо. Прижимаясь
й стенам, прячась за деревья, добрался до угла и выглянул...
Ее нет. Нет, вот она! Теперь налево поворачивает. Гм... Куда
это она? Довольно непритязательный переулок. Пустырь,
мусорная свалка, лужи... Несколько старых — под снос —
домов с заколоченными окнами. (Птицы, свившие гнезда
в этих домах, меняйте адрес!)
Единственное украшение переулка — школа Нели. Ба!
Да уж не в школу ли она? Проверить успеваемость дочери?
Странно...
Но вот Лида вошла в школу. Теряясь в догадках, одолел
стоптанные каменные ступени и я. И тут пронзительно за-
звенел звонок. Что такое? Я удивленно оглядывался по сто-
ронам. Мимо меня, опаздывая, как видно, на урок, бежали
самого разного возраста, но несомненно совершеннолетние
268
девчата и пареньки, дяди и тети с морщинистыми лбами и
усталыми лицами. И я понял, что это ученики. «Дети, в
школу'собирайтесь, петушок пропел давно!..» Значит...
Опустело фойе. Стало тихо. Только жужжание какое-то
доносилось, ровный, монотонный гуд. Будто где-то невда-
леке рой сел пчелиный.
В каком же она классе? Ну и ну! В десятом, видимо.
Посматривая на таблички, я шел по длинному коридору.
«Химический кабинет». Я приник ухом к двери и, к сво-
ему удивлению, услышал голос жены. Она что-то — не слиш-
ком уверенно — бормотала, что-то химическое. Аргентум...
Купрум... Валентность... И, разумеется, аш два о...
— Что вы несете, Старостина? — прервал ее сердитый
визгливый голос. — Что за чушь! Бог с вами! Вы в учебник
заглядывали?
Интересно, когда она в учебник заглядывает? Неужто
на работе? Прикрываясь чертежом? А может, во сне? Как
Менделеев!
Осторожно нажав плечом на дверь, я чуть приоткрыл ее.
Постукивая мелом, Лида писала на доске многоэтаж-
ную химическую формулу. Едва видный за столом гор-
бун преподаватель сердито, поверх очков, следил за ее
стараниями.
— Вот и видно, что вы в учебник даже не заглянули!
Невыразимая горечь, досада, гнев переполняли меня.
Что же это такое?! Столько дрязг, лжи... Столько жестоких,
злых слов... И все для того, чтобы скрыть вот это... Скрыть,
что она снова, как пайтдевочка, сидит за партой. И получа-
ется, что виноват, главным образом, я сам. Да, да... Толсто-
кожий, слепой... Самодовольный... Ревнивый мещанин... Хо-
рошо, а для чего же она маникюр сделала? Брови зачем вы-
щипала? Уж не для маскировки ли? Пусть я черт-те что
заподозрю, самое худшее, лишь бы не школу, лишь бы...
Лида вдруг замерла, резко оглянулась. И увидела в двер-
ной щели мои глаза, один из которых все еще был запла-
канным.
И выронила мел.
У самого пола я мысленно, взглядом, подхватил его.
Мел повис чуть выше плинтуса, затем начал медленно под-
ниматься. Весь напрягшись, я поднял белый брусочек до
прежнего уровня и вложил его Лиде в руку. И прикрыл
дверь. Посмотрел на пальцы. Они были в мелу...
Выйдя из школы, я свернул на набережную и бездумно
побрел к дому.
Вот он, наш дом. Нет, не вернусь. Кончено.
269
Березы между двумя башнями гостиницы «Белград»,
не прикрытые даже снегом, казались голыми-голыми и как
бы тоньше, тощей. Зато кончики всех без исключения веток
утолщились, набрякли — через месяц-полтора на них по-
явятся маленькие, как однокопеечные монетки, листья.
Старика рыболова нигде не было видно. Заболел? Но разве
рыбаки болеют? Умер? Но разве такие смертны? Вот здесь,
на этом месте, Леночка нарисовала на снегу план, как до-
ехать до ее дома. Ни снега, ни плана. Только мокрый, полный
отраженных огней асфальт.
Машинально осматривая витрины, я обогнул магазин
«Руслан». Дошел до Зубовской... Вечерняя суета царила
на переполненных людьми улицах. Конец дня. Все торопли-
выми становятся в это время, спешат. Нужно ведь закончить
начатое, осуществить запланированное, иначе и день про-
шедший — не день, сбрасывается со счетов. И в магазин
надо поспеть до семи — после семи только сухое; и в па-
рикмахерскую — скинуть пару-тройку лет; и в прачечную
забежать за чистым бельем. (Чистое белье — одно из вели-
чайших благ жизни.) И встретиться надо кое с кем возле
метро, под двусторонними часами...
Я миновал метро, пересек по Крымскому мосту Москву-
реку. По правую руку сиял тысячами разноцветных лампо-
чек Парк культуры и отдыха. Был, что называется, весь
в цвету. Еще одно метро миновал я, еще одну улицу. И даль-
ше, дальше... Куда я иду? Как кстати был бы сейчас план,
который нарисовала на снегу Леночка.
Н$ стоянке такси мерцал одинокий зеленый огонек. Жен-
щина-водитель что-то вязала. Зинаида Григорьевна, если
мне память не изменяет. Ну, тогда беспокоиться не о чем.
Она же без адреса довезет, она же чувствует, куда пассажиру
хочется.
Убрав вязанье, Зинаида Григорьевна мягко тронула
с места. Шаболовку миновали, метро... Развернулись, к мос-
ту выскочили. По левую руку просверкал парк. Снова метро.
Зубовская, Смоленская... Зинаида Григорьевна перестрои-
лась и стала огибать березовый остров.
— Вот здесь,— сказала она,— я военного одного в маши-
ну посадила. Старый такой, седой. Куда же ему, думаю,
хочется. И чувствую... Батюшки! Старый, но зачем же само-
му туда торопиться!
«Товарищ военный,— говорю,—зачем же вам на клад-
бище торопиться? Вы. что?! А еще военный!»
«Да жену я,— отвечает,— проведать хочу. Жена у меня
там».
270
«Ах, жена?»
«Жена,— отвечает,— сердцем она болела. Другим вот
лекарства помогают, а ей...»
Зинаида Григорьевна повернула еще раз и осторожно
въехала в арку. В наш двор.
— Зинаида Григорьевна, стоп! Вы куда меня привезли?
— Как это куда? Куда вам хотелось, туда и...
— Нет, нет! Мне не сюда! Мне... Помните, вы однажды
нас возили, целую компанию? Шестерых... А потом...
Она пожала плечами:
— Хорошо. Но мне показалось...
Развернулись. Помчались по другому маршруту. По на-
бережной на Пресню, затем по Беговой. Вот и Нижняя Мас-
ловка. Савеловский вокзал проплыл справа. Машина нырну-
ла в каменный, вибрирующий от напряжения лабиринт. Эс-
такады, мосты, туннели переплелись, как пальцы очень
нервного великана. Навстречу нам — оттуда, куда мы так
спешили, — мчались, выстреливая в нас светом фар, другие
автомашины. Они словно знали, что спешим мы зря, но не
отговаривали, хотели, чтобы мы убедились сами.
Повернули. Еще раз повернули. Еще...
Закрыв глаза, я считал повороты. Центробежная сила
отжимала меня то вправо, то влево, поэтому ни одного пово-
рота я, кажется, не пропустил. Шестнадцать поворотов. Или
семнадцать.
— Приехали,— сухо произнесла Зинаида Григорьевна.
...Куда я? Зачем? Что, собственно, я хочу?..
Позвонил. Дверь открылась. На пороге небольшое стол-
потворение. Старуха со сковородкой, еще одн& старуха —
с чайником. Еще одна — с утюгом. Маленькая девочка с еще
более маленькой девочкой на руках. Высоченный юноша,
продолжающий методично растягивать пружинный эспан-
дер. И...
— Светозаров?!	z
— Старостин? Витя? Заходи!
Чуть ли не десять дверей было распахнуто в прихожей,
и отовсюду торчали головы, сверкали любопытством глаза.
Ничего себе однокомнатная квартира!
Откуда-то выбежала Леночка. В великолепном пестром
халате. С бигуди в волосах.
— Виктор Николаевич! Как мы рады!
Светозаров был тоже экипирован по-домашнему. В май-
ке-тельняшке и в брюках с незастегнутыми пуговицами. На
ногах — кокетливые, на высоком каблуке, комнатные туфли
Леночки.
274
— Извини, дружище, за неглиже — не ждали! — суе-
тился Светозаров.—Да ты раздевайся, раздевайся! Что это
у тебя с глазом? Леночка, такого гостя нужно вкусно на-
кормить!
Леночка убежала на кухню, готовить. Светозаров усадил
меня', принялся болтать, острить:
— Да, спасибо за двадцать рэ! Но ты, надеюсь, не за
должком явился?
С ног моих натекло на пол. Вода на вощеном паркете
стояла шариками, как ртуть. Заметив мое смущение, Свето-
заров стал меня успокаивать:
— Ну, что ты, право! Чувствуй себя как дома!
...Хоть аппетита у меня не было, пришлось есть.
— Леночка, подложи колбаски гостю, пока котлеты жа-
рятся! — кричал Светозаров.—И горчицу не забудь!
— Несу! — весело отвечала та.— Виктор Николаевич,
а маслины будете?
— Ну, разумеется! — выражал уверенность Светозаров.
Он налегал на колбаску, одну за другой бросал в рот
лиловые маслины и болтал без умолку.
— Мне все известно,—хлопал он меня по колену,—
жизнь твоя, как говорится, дала трещину. Лида и падчери-
ца возят на тебе воду.
— Откуда тебе это известно?
— Да уж информировали! Слухом земля полнится! Ва-
ша земля!
— Светозаров, не ври! — возмутилась, услышав его,
Леночка.— Я только сказала, что люди типа Виктора Нико-
лаевича меня всегда восхищали. Ведь он... Ведь вы, Виктор
Николаевич, взяли на себя... Виктор Николаевич, вы шпроты
будете?..
— Будет! — отвечал Светозаров.—Да, Витя, между про-
чим, если ты даже разведешься, тебе все равно придется
еще десять лет выплачивать алименты. Ты, поди, и не учел
этого? Не нужно было усыновлять девочку, то есть удоче-
рять. Но с другой стороны,.. Подумать только, уже через
десять лет Эта девочка превратится в восемнадцатилетний
бутон. Для такого чуда, может быть, и не стоит жалеть
эти...— Он помахал рукой, успокаивая меня, и принялся за
шпроты.— Как вы все тут, на Земле, умеете усложнять
жизн^ГСколько пустых эмоций! Как близко принимаете все
к сердцу! То ли дело — мы. Мы — другие. Но не скрою, ино-
гда мы вам чуть-чуть завидуем...
«Ну, хорошо,—спрашивал я себя в это время,—а если
бы Светозаров здесь не оказался? — И сам себе отвечал: —
272
Посидел бы и ушел. Неужто ушел бы? — спрашивал я себя
недоверчиво.— А зачем же тогда приехал?»
Я поднялся. Светозаров торопливо дожевал, проглотил,
запил водичкой. Глаза его смеялись.
— Я же говорил, что близко к сердцу... Эх, Виктор,
Виктор! Не понимаешь ты меня. Никто здесь, на Земле, ме-
ня не понимает, даже ты!
Из кухни прибежала Леночка:
— Виктор Николаевич, куда же вы? Через десять ми-
нут будут котлеты! — Она вдруг всхлипнула.— Помните, как
мы тогда хорошо посидели? Тот, с усиками, обещал мне при-
слать приглашение в Канаду...— Всхлипывая, она отперла
дверь.— Виктор Николаевич, а Неля — очень способная
девочка. И усидчивая. Виктор Николаевич!..
Когда я спускался по лестнице, меня сверху окликнул
Светозаров:
— Старостин, подожди!
Догнал он меня уже на улице. Остановил, обнял.
— Витя, хочешь, я уйду? Хочешь?
«Вот, пожалуйста,—сказал я себе.—Есть возможность
остаться, а я все равно ухожу. Как и планировал с самого
начала. Посидел и...»
— Оставайся, Витя! Ведь если бы я здесь не оказался,
ты бы... Или обиделся, что квартира не однокомнатная?
— Иди в дом, Светозаров, простудишься.
— Мне в вашей атмосфере жарко. Нет, я, Витя, всерьез.
Если уж ты пришел, значит, дела у тебя — швах. Подожди,
я возьму куртку и уйду.
— Куда?
Он отвел взгляд.
— Это не проблема,—и снова пронзительно, чтобы не
упустить, как я прореагирую, заглянул в глаза,— к Лиде
поеду.
— К кому?!
— К Лиде твоей.
Задумчиво, мирно светился зеленый огонек.
— А я вас жду,— откладывая вязанье, сказала Зинаида
Григорьевна,—я чувствовала, что вам не сюда хочется. По-
едем?
— Поедем.
«Поедем-то поедем, но куда? — думал я, откинувшись на
спинку сиденья и зажмурив глаза.— Три поворота, четыре...
Семь... А может, он и в самом деле пришелец — Светозаров?
273
Наблюдает, анализирует, ни во что особо не вмешивается.
Подбрасывает нам различные тесты; на крепость нас испы-
тывает, • на разрыв, на вшивость — и следит за реакцией.
А мы — наивные люди — за подлеца его считаем, за негодяя.
А он смелый исследователь, вынужденный пренебрегать
ради высоких целей науки мнением исследуемых... Страда-
ет, поди, мучается, но пренебрегает».
...Пятнадцатый поворот, шестнадцатый...
Я открыл глаза. Зинаида Григорьевна как раз въезжала
в арку нашего двора.
- Зинаида Григорьевна, ошиблись! Не туда приехали!
— Как не туда? — ахнула она. - Опять?..
— Опять... Разворачивайтесь — и... Сказать адрес?
— Да уж без вас догадаюсь, — проворчала она,—только
ведь вас вроде больше сюда тянуло.
— Ошиблись.
Центробежная сила мягко, но непреклонно отжимала
меня то вправо, то влево.
— Какая она большая! — с закрытыми глазами подумал
я вслух.
— Одно слово — Москва,— не сразу откликнулась Зина-
ида Григорьевна.
Мне почудилось, что и она сидит за рулем с закрытыми
глазами, задумавшись, замечтавшись, а машину нашу ведет
по улицам сам Город.
— Приехалш Я вас, пожалуй, подожду.
— Ну что вы! Не надо.
В этом доме-башне я жил некогда. А сейчас здесь живет
Дима. У него хранится мой спальный мешок. Дима ведь при-
глашал: если что, приходи, ночуй... Почти автоматически —
руки и ноги все помнили — нажал я на тяжелую дверь парад-
ного, вошел, вызвал лифт, поднялся, вышел, закрыл лифт...
На двери моей бывшей квартиры была кнопкой приколота
записка:
«Варя, я ждал, ждал. Терпежу нет. Подожду тебя в Бан-
ном переулке, возле бюро обмена. Езжай прямо туда. Объяв-
ление написал, сдадим. Майонез купил. Дима».
Может,, хоть спелеолога застану?
Я^ позвонил. За дверью тут же послышался звонкий лай.
Tenaf Тоже неплохо. Все-таки мы знакомы.
— Тепа! Это ты, Тепа?
Заливистый лай звучал в высшей степени радостно-утвер-
дительно.
274
— Тепа! Милый ты мой песик! Умница ты мой! Кра-
савец!
За дверью — протяжный, с подвыванием лай. Чтобы по-
казать мне свое расположение, Тепа изобразил застуженного
артиста без публики.
...У дома на том же месте терпеливо таращился в темно-
ту зеленый кошачий глаз такси.
— Знаете что, давайте-ка я все-таки скажу адрес —
к метро «Бауманская»...
— К метро «Бауманская»? — удивленно переспросил&
Зинаида Григорьевна.
— К метро «Бауманская».
Помедлив, она включила двигатель.
Поворот, поворот... Вот здесь, у Колхозной, можно было
бы свернуть к дому. Дом... Придет туда со рременем другой
кто-то, увидит Нелкк.. «Ах, какая девочка хорошая! Тебя
как зовут, девочка?» — «Нелли Викторовна Старостина».
И долго будет Неля отвыкать от своих нынешних отчества
и фамилии...
— Метро «Бауманская»!
Стрела крана неподвижно чернела на фоне бледного
электрического зарева. Наверху, то исчезая во мраке, то
появляясь в лучах прожекторных ламп, суматошно разма-
хивая руками, метались' люди.
— Не пускай его! — требовали они.— Не пускай!
— Попробуй не пусти! — жалобно скулил крановщик.—
Не пусти его, черта здорового! Еще вмажет!
Увидев меня, они не разбежались, как я ожидал. А та-
келажники — с Петровичевым во главе — столпились -еще
тесней.
— С краном тут у нас,—тяжело дыша, доложил
Петровичев,—Саморуков на стрелу полез. Вот он, ви-
дите?
Я вгляделся. Да, в самом деле... Кто-то шевелился там,
на стреле, в переплетении стальных конструкций.
— Саморуков!
— Аюшки? Кто это?
— Саморуков, слезайте немедленно!
— Виктор Николаевич, вы?! Что случилось?
275
— Это вы у меня спрашиваете, что случилось?
— Ну да, у вас.— Саморуков осторожно сделал по стре-
ле несколько шагов.— Вы же обещали не контролировать
меня! Обещали? Отвечайте!
— Обещал. Но я...
— А раз обещали — не контролируйте! Зачем вы при-
шли?
— Что с краном?
— Трос из блока выбежал, что ли. Ни вниз, ни вверх.
— Та-а-ак...
— Слепой случай, Виктор Николаевич, стихия. И при
Мишукове могло случиться, и даже при вас...
Еще шаг, еще... В стреле тридцать метров. Темно, кача-
ет. На всякий случай я мысленно схватил Саморукова за
шиворот.
— Инструменты он с собой взял? — неотрывно глядя на
Саморукова, спросил я.
— Взял,— свистящим шепотом ответил Петровичев,—
шутильник взял, ломик то есть, разводной ключ, моло-
ток...
«А что бы Мишуков стал делать? — подумал я.— Дождал-
ся бы утра, вызвал бы ремонтников. Глядишь, и стрелу бы
демонтировали. А работа бы стояла. А я? Как бы я сам тут
поступил?»
— Саморуков, осторожней!
Он не ответил. Шаг... Шаг... Пятнадцатый, двадцатый..;
Вот он опустился на четвереньки. Ползет. Дополз до конца
стрелы. Сел на нее верхом.
Мы перевели дух. Да и Саморуков, наверно, тоже.
— А отсюда неплохой вид,— крикнул он, зкякая по ме-
таллу разводным ключом.
— Осторожней там!
Он пыхтел, крякал. Стучал молотком.
— Шшшччааас мы ее... Шшшчассс, Виктор Николае-
вич... Щечку, сниму, резьба сбилась...— Он снова загрохотал
молотком. И вдруг затих.
— Саморуков!
Взволнованно. дышали рядом со мной такелажники.
— Саморуков!..
— Аюшки?
— Что молчишь?
— Шшшчааас...
— Уцепись там покрепче,— попросил я.
— Не беспокойтесь, Виктор Николаевич. Меня, Вик-
тор Николаевич, кто-то вроде за шиворот поддерживает,
276
даже шею воротником сдавил. Наверно, ангел-храни-
тель...
«Гм... Даже шею сдавил? — Я посмотрел на такелажни-
ков, на Петровичева.— Не иначе, что кто-нибудь из них, а
может, все — тоже держат его сейчас мысленно за воротник.
Ангелы-хранители!..»
Звяканье металла, кряхтенье.
— Эй, мужики! — крикнул Саморуков.—Крюк подыми-
те! Облегчите...
Такелажники, чуть не сбивая друг друга с ног, бросились
к блоку с крюком,, разом его подняли.
— Есть! Готово! — удовлетворенно выкрикнул Самору-
ков.— Сейчас попробуем! — Он пополз назад.
Я его страховал, поддерживал за шиворот. Вот он под-
нялся. Шаг, другой... Вот он в будке крановщика. Я снял
шапку и вытер со лба испарину.
— Включай! — послышался голос Саморукова.
Кран ожил, задвигался.
— Ура-а-а!..— разнеслось по стройке.
— А вы говорите — не пускай! — кричал крановщик.—
Он же чокнутый! Возьмет и вмажет!
— Все равно вмажу! — пообещал Саморуков.
Когда-нибудь здесь, в этом доме, будут жить люди. Будут
ссориться, выяснять отношения. Балы будут задавать на
лестничных площадках.
Вздыхая, я спустился вниз и направился к воротам. Лад-
но, не стану его контролировать. Пусть потешится самостоя-
тельностью своей.
Возле метро я отыскал в кармане пальто пятак и держал
его наготове, зажав двумя пальцами, указательным и боль-
шим... На эскалаторе я был один-одинешенек. Уж не послед-
ний ли я нынче пассажир? Нет, несколько долговязых па-
реньков в облезлых меховых шапках, с торчавшими из-под
шапок светлыми космами, сгрудившись в углу вагона, не-
громко пели. Один из них, с бледным ликом византийского
письма, тренькал на гитаре. Не песню ли Саморукоца они
поют? Да вроде нет. Что-то давно он стишками не хвастал-
ся, Саморуков, и песенок собственного сочинения не испол-
няет. А ведь он бросит, бросит писать... Если уже не... Воло-
сы у меня под шапкой зашевелились от ужаса. Не от этой
мысли, а от другой. (Не скажу, не могу признаться, о чем
я подумал.)
Хотел почесать затылок и только тут ощутил зажатый
277
двумя пальцами — большим и указательным — пятак. Как
же это я ухитрился, не бросив его, пройти сквозь барьеры
автоматов? Лунатик, да и только! Поэт...
А что? Я ведь тоже когда-то стихи писал.
х ...— Ты, Старостин, что, поэтом задумал стать? Или ху-
дожником? — спросил меня много лет назад капитан Ми-
рон кин.
— Поэтом!
— А вот и напрасно. Неважные у тебя стихи. Так...
Хоть мнению его я, разумеется, не поверил, но виду не
подал.
— Тогда художником стану, — заявил я лихо.
— Художником? Стенгазеты рисовать — дело, конечно,
не хитрое. А почему бы тебе, Старостин, строителем не ос-
таться?
— Строителем?! — удивился я.
— Ну да! Я же вижу, кирпич ты кладешь четко, рас-
шивка у тебя без заусениц, выпуклая.
— Нет,—засмеялся я,— нет! Вы что, товарищ капитан!
Строителем? Ха-ха!..
...Поезд метро чувствовал, куда мне хочется, вез меня
прймо домой. «Арбатская», «Смоленская»...
...В арке дома, в темноте, на самом сквозняке, стояла
женщина. Увидела меня и Шагнула навстречу.
— Зоя?! Зоя Ивановна? Вас выписали?
— Это вы-ы-ы? — протянула она разочарованно.—Да,
выписали, как видите. Еще с обеда дома. А сейчас вот вышла
погулять.
— С ума сошли? Вы что, хотите, чтобы он опять... Что-
бы...
— А кто это — он? — дернулась она.—Кого вы имеете
В виду?
Я смешался.
— Теперь мне бояться некого,— тихо произнесла
Зоя Ивановна.— Да и кому я, по правде сказать, нуж-
на?
Что-то новое появилось в ее облике. Какая-то таинствен-
ная, мудрая печаль.
— Ну, а что нового у нас? — спросила она с внезапной
улыбкой.
— Все по-старому Старушка за лифт нас поруги-
278
вает. Майору Миронкину \не спится, все ходит по ночам.
Ну, а...
— Миронкину? Почему Миронкину? Фамилия майора —
Аникеев.
«Как — Аникеев? — ахнул я мысленно. — Вот так но-
вость! А я-то... Я-то, чудила, за Миронкина его держу. Вот
так...»
— Ну, а... Ну, а Заурбек,—продолжал я вслух,—он...—
Вместе с Зоей Ивановной я вошел в лифт. Второй этаж,
третий... пятый...—А Заурбек... То ли уехал, то ли адрес
переменил.
— Да,—кивнула она,—уехал. Адрес переменил. Но он
вернется. Я его... Я... Я его жду.
Она его ждет!!!
Не в силах вынести ее взгляда, я опустил голову.
— А сколько... Сколько лет... вы будете его ждать?
— Сколько потребуется, столько и подожду.
— Зоя! Зоя!!! Вы ничего не знаете! Это я... Я виноват!..
Это я специально его отшил от вас! Помните? Вас это задело,
показалось, что он равнодушен, вот вы и стали о нем ду-
мать... Вы... Ну и...
Она засмеялась.
— Да, да, конечно. «Чем меньше женщину мы любим,
тем легче нравимся мы ей и тем ее вернее губим...» Евгений
Онегин. Я это с пятого класса знаю.
— Зоя, я... Да поймите же, что...
— Я так благодарна вам, Виктор! Так благодарна!
Она его любит!!!
— Спокойной ночи, Виктор Николаевич.
Я остался на лестничной площадке один. Даже рука под-
нялась, чуть было на звонок своей квартиры не нажал.
Автоматизм... Походил по площадке, повздыхал. Постоял
у окна, глядя на бесконечные поля электрических ко-
лосьев...
Город, город,.. Неслышное в шуме вращение как бы от-
считывающих время крановых стрел; трубы заводов, не ве-
дающих, что творят; напряженно вибрирующие мосты из
вчера в завтра^ И плачут в воздухе потерявшие своих ма-
леньких хозяев разноцветные воздушные шарики, и повсюду
на улицах продают плоские, спрессованные в чемоданах
порции мимозы. Город... Расчетливый труд ума... Первобыт-
ный размах страсти... Город, мой город, такой огромный,
а негде переночевать.
Может, у майора Миронкина? Хотя нет, он же не Мирон-
кин, он Аникеев. А какая разница? Я так долго принимал
279
его за Миронкина, что отношение мое к нему ничуть не из-
менилось. Аникеев продолжал оставаться для меня Мирон-
киным. Если придумать уважительную причину, не прого-
нит. А утром... Утро вечера мудренее.
Я подошел к двери майора, приложил ухо. Тишина. Спит
старик. Нет, не стоит его будить. Нельзя его будить. Пусть
отдыхает.
Я подошел к своей двери. Мягкая, с ватой под дермати-
ном. Если бы можно было спать стоя... А почему, собствен-
но, нельзя? Попробую!
Я поднял воротник пальто, нахлобучил шапку, сунул
руки поглубже в рукава и, привалившись спиной к своей
мягкой двери, закрыл глаза.
ПЕРЕДВИГАЮТ В НЕБЕ МЕБЕЛЬ...
Москву из далекого села Ермишинские
Пеньки прибыло письмо, в котором та-
мошний житель, Илья Филиппович Му-
хортов, сообщал следующее: «...благодаря
чтению наших, советских, а также про-
грессивных заграничных книжек у мно-
гих людей вырабатывается глубокий кругозор и подымается
увеличение производства сельскохозяйственных товаров. По-
этому убедительно прошу Вас направить к нам в село для
встречи с читательским активом нашей передвижной библи-
отечки каких-либо крупных писателей и поэтов...»
...В Московском Диме литераторов, в кафе, за одним из
столиков сидел зубной врач Виталий Огарков. Пил пиво. (Ни
чего странного в этом факте, конечно, не было. Чехов, в
конце концов, тоже был врач. Что же касается Огаркова...
Среднемедицинское образование он, можно сказать, получил
неожиданно для самого себя. Дело в том, что после десяти-
летки Виталий вместе со своим другом Геннадием Горбаче-
вым поступал в военное училище, десантное, но не прошел
там медицинскую комиссию. Не прошел — стыдно признать-
ся — по зубам. У него даже появилась с тех пор привычка
грозно скалить перед зеркалом зубы и недоуменно пожимать
при этом плечами. Зубы, мол, как зубы. Хоть и не в полном
ассортименте, но пока что — тьфу, тьфу! — не болят. В том
же городе — кроме десантного — дислоцировалось и другое
училище, зубоврачебное. Возвращаться домой несолоно
хлебавши? Нет!.. Так Огарков стал стоматологом. По окон-
чании учебы он приехал в Москву, к матери — она работала в
метро, на «Киевской», при автоматах,—и устроился в паро-
донтологическое отделение районной поликлиники. Вскоре
он женился. Но неудачно. Развелся. После двух- или
трехлетнего перерыва снова начал писать стихи. Даже
печатался уже в газетах, а также выступил с чтением
281
своих произведений в санатории ветеранов сцены. В Дом
литераторов его тоже пропускали. Молодым поэтам, как
известно, оказывается в настоящее время всяческое
содействие, и контролерши писательского клуба это
знают.
...Виталий медленно пил пиво и обдумывал письмо к
школьному другу, старшему лейтенанту Горбачеву.
«...Был вечер в Д. л. (Дом литераторов!). Пивком там
побаловался. Знаешь, Гена, серьезно подумываю о вступ-
лении в Союз писателей. «Пора, мой друг, пора...»
— У вас свободно?
У столика, с крошечной чашечкой кофе в могучей пух-
лой руке, стояла гигантского роста пожилая дама.
— У вас свободно? — повторила она.
— Да, да! Пожалуйста! — Огарков отодвинул в сторону
свой стакан, что было излишне, места на столе хватало, и
изобразил на лице полную готовность к... Впрочем, он и
сам не знал, какую и к чему готовность сама собой изобра-
зила его двадцатидвухлетняя, бледная, несколько робкая фи-
зиономия.
Прихлебывая кофе, дама пристально всматривалась в
него и время от времени, очевидно адресуя это самой себе,
негромко восклицала: «Удивительно! Как странно! Удиви-
тельно!..»
«Скорей бы допить пиво»,—мечтал Виталий.
— Ну и погодка нынче! — произнесла дама, адресуясь на
этот раз к нему.—Прямо собачья. Вчера лужи были, сего-
дня — метет!
— Да, перепады...— Виталий сделал большой глоток,
поперхнулся.
— В свое время я тоже любила пиво,— вздохнула да-
ма,—но увы! Я от него полнею. А вот вам пиво как
раз рекомендуется. Вы такой худенький, прямо дистро-
фик!
Огарков смерил взглядом содержимое бутылки. Еще
на стакан... Если выпить залпом, можно тут же откла-
няться. А что, если не допивать, встать и...
— Лиза! Лизонька!!! — к столу, радостно хохоча, под-
летел седой, фидлетоволицый, шустрый человечек. Виталий
его знал — Анатолий Медовар. Анатолий Юрьевич, кажется.
Писатель-сатирик. Они вместе перед ветеранами сцены вы-
ступали. — Здравствуй, моя лапочка! — кричал Медовар,
целуя даме ее могучую руку.— Сколько лет, сколько зим?! —
при этом он едва заметно кивнул и Огаркову. Потом он убе-
жал, тут же вернулся, волоча за собой стул, сел и налил себе
282
в стакан Виталия пива. Все, что оставалось в бутылке.— Ну!
Рассказывай!..
— Толя! Ты пьешь?! — укоризненно подняла брови да-
ма.— С твоим-то сердцем? К тому же пиво принадлежит
молодому человеку!
— Ну и что?! — поднял брови и Медовар.—Мы с ним,
слава богу, уже сто лет друзья! Правда, Виталий?
Ничего не оставалось делать, как подтвердить это.
— Кстати, разве вы не знакомы? — отведав пива и вы-
тирая ладонью губы, спросил Анатолий Юрьевич.
— К сожалению, нет,— произнесла дама и, пристально
глядя Огаркову в глаза, представилась: — Твердохлебова.
Луиза Николаевна.
— Огарков. Виталий.
Вообще-то это имя, Луиза Твердохлебова, ему было из-
вестно. Что-то такое ее он листал однажды.
— Вы очень напоминаете мне одного моего знакомо-
го,— она вздохнула.— Но он... Он... Вы, конечно, поэт?
— И талантливый! — весело вставил Медовар. — Мы с ним
выступали как-то вместе, в Политехническом, кажется, так
он такие стихи выдал! Я даже одну строчку запомнил:
«Передвигают в небе мебель...» Это гром! А?
— Неплохо,— кивнула Твердохлебова.
— Слушай, старик, — весело произнес Анатолий Юрь-
евич,— возьми-ка всем кофе, а? Вот мелочь, — он стал рыть-
ся в карманах.
Виталий его мелочь, разумеется, отверг, бросился за
кофе. Принес сначала две чашки для них и бегом отправил-
ся за третьей для себя. Дыхание у него стало воспаленным,
частым. Оттого, что он сидел за одним столом едва ли не
как равный с настоящими писателями, он испытывал радо-
стное возбуждение. Не первый раз, правда, сидел — с самим
Рыбиным честь выпала месяца два назад, осенью, вон за тем
столиком, но... С Рыбиным не очень хорошо вышло... «Не
взять ли и пива? — подумал он.— Нет, как бы они это за
амикошонство не сочли, нет...»
— Но это не все! — тем не менее молодецки бросил он
буфетчице.— Я, возможно, еще кое за чем подойду, ладно? —
имея в виду, что хорошо бы в случае, если он подойдет сно-
ва, обойтись без очереди.
— Подходи, родной, подходи,— с добродушным равно-
душием пробормотала старая медлительная буфетчица. Ни-
что уже не волновало и не забавляло ее в этом шумном
доме, где за раскаленным никелем кофеварки прошла ее
жизнь.
283
«Коммуникабельные у меня соседи,—думал Огарков,—
ничего не скажешь. Медовар не скупится на комплименты,
да и эта, Твердохлебова, оказывается, тоже очень симпатич-
ная старуха... А с Рыбиным — не получилось...» Огарков
тогда вон за тем столиком сидел, возле искусственного, с
разноцветным витражом окна. И тоже, как сегодня, пил
пиво. А Рыбин — известный поэт! — подошел, сел и молча
поглядывал по сторонам. Огаркову стало неловко, что он
пьет, а сосед — нет, в такую-то жарищу. Может, очередь в
буфете? И, набравшись духу, он предложил ему пива. «Спа-
сибо, нет»,— с едва заметной усмешкой сказал Рыбин и уста-
вился на Огаркова проницательными водянисто-серыми
глазами. Лицо у него было распаренное, русые волосы па-
дали на покрытый капельками пота розовый лоб. Ведь жар-
ко же человеку!.. Может, он хочет шампанского? Огарков уже
знал, что Рыбин обычно пьет только шампанское, очень его
любит... Мимо стола проходила в это время толстобокая, с
красивым сытым лицом официантка. «Кустодиевский» тип.
«Таня, шампанского!» Она тут же принесла два длинных
бокала, салфетку. Откупорила бутылку... Но Рыбин не стал
пить и шампанское. Виталий один пил. И, кажется, захмелел
немного. «Вы отказались от моего пива,— сказал он,—
затем от моего шампанского. Уверен, хотели меня таким
образом задеть, может быть даже унизить. Но раз у вас
явилось лодобное желание, значит, я не так уж и зауряден.
Не правда ли? Во всяком случае, если рассуждать логиче-
ски, я...» «Олег! — окликнул Рыбин проходившего мимо
задумчивого верзилу.—Я здесь!» — встал и, не взглянув на
Огаркова, ушел,
...Сатирик рассказывал что-то интересное, Твердохлебо-
ва хохотала, отчего ее огромное тело сотрясалось и отчего,
в свою очередь, выбрировали, шатались стол, стулья и,
казалось, сами стены. Отчего, опять же, вот-вот должны были
слететь со стен нарисованные на них знаменитыми гостями-
живописцами разные экстравагантные картинки.
— А комнату-то хоть обставил?
— Собираюсь! — беспечно уверял Медовар.
— На чем же ты пишешь?
— У меня есть дощечка, крышка от посылки. Я пю-
питр из нее сделал.
Он уже успел проглотить свой кофе и с удовольствием
согласился выпить вторую чашку, пожертвованную ему
Огарковым.
— Да, ты ведь пиво пил. Кофе после пива — моветон, —
сказал Медовар, забывая, что и сам только что отведал «жи-
284 _
гулевского».—Слушай,—прихлебывая кофе, обратился он
к Твердохлебовой,—не хочешь ли прокатиться, проветрить-
ся? Командировка есть. На троих. В глубинку. Найдем тре-
тьего и...
— А зачем искать? — посмотрев на Огаркова, с улыбкой
сказала Твердохлебова. — Возьмем вот Виталия — и все! Пол-
ный комплект!
— А что?.. Можно подумать, — без особого воодушев-
ления откликнулся Медовар,— только... Утвердят ли его
кандидатуру?.. Молод.
— Ну, это как раз неплохо. Сам знаешь, молодым поэтам
оказывается сейчас всяческое содействие.
— Да, — без энтузиазма согласился Анатолий Юрьевич,—
что верно, то верно. Пожилым бы поэтам содействие такое...
Ну так что, Виталий? Вы как? Горите желанием?
Огарков не смел верить своим ушам. Его берут в твор-
ческую командировку!
— Бу... буду счастлив! — проговорил он.—На работе я
отпрошусь!..
— Ах, так вы рабоооотаете?! — протянул Медовар.
— Но я обязательно отпрошусь! Меня отпустят!
— А кем же вы работаете? — приподняла брови Луиза
Николаевна.
— Я... Я стоматолог,— пролепетал Огарков.
Медовар, разумеется, тут же решил у него проконсульти-
роваться. Широко, насколько это было возможно, разинул
рот и с волнением ждал ответа.
— Та-ак... У вас, Анатолий Юрьевич, основательно на-
рушена проницаемость капилляров,—сразу почувствовал
себя в своей тарелке Огарков,— целостность слизистой обо-
лочки, иначе говоря. Воспалены десны!
Медовар побледнел.
— Это серьезно?
— Достаточно серьезно. Ну, что же вы закрыли рот? Так,
так. Мы наблюдаем здесь начало процесса гингивита. Пуль-
па некоторых камер вскрыта и обнаруживает... Все ясно!
Рекомендуется аппликация, то есть введение в патологиче-
ский десневой карман вытяжки лекарственных трав, в част-
ности болгарского марославина...
— А... А... Доктор, а это сложная операция?
— Как вам сказать? На зонд накручивается турун-
дочка из ваты, смоченная лекарством, она...
— Старик! — взмолился Медовар.— Может, подлечишь?
В дороге, а? Или там на месте? Возьми с собой парочку-
тройку турундочек этих, а?..
285
...Сначала летели.
— Мы — группа писателей,— повторял Медовар, когда
они поднимались по крутому трапу,— мы группа писателей!
Здравствуйте, товарищи! — обратился он к стюардессе, в
единственном числе стоявшей у входа в самолет.— Вас при-
ветствует группа писателей. Я руководитель группы, фелье-
тонист-сатирик Анатолий Юрьевич Медовар. Луиза Никола-
евна! Прошу! Проходите первой! Это известная лирическая
поэтесса! — конфиденциально сообщил стюардессе Медо-
вар.—А теперь — наша творческая смена! Виталий Наумо-
вич, прошу вас!
Отчество Огаркова было, кстати говоря, вовсе не Нау-
мович, а Васильевич. Что он несет, этот Медовар? Луизу
Николаевну его величание и титулование тоже, кажется,
рассердило. Она недовольно что-то бормотала. Однако на
стюардессу Медовар впечатление произвел.
— Пожалуйста,— захлопотала она,— пожалуйста. Сни-
майте пальто. Я сама повешу. Проходите в первый салон,
если хотите. Там удобней. Проходите, пожалуйста!
Медовар бросил на своих спутников торжествующий
взгляд.
— Каков сервис? — шепнул он.— Со мной не пропадете!
Но только расположили они на полках свои портфели,
втиснулись в кресла и стали благодушно оглядываться по
сторонам, как металлический порожек первого салона
вследза невероятно красивой, похожей на кинозвезду, очень
деловитой девицей чинно переступили новенькие: двое уве-
шанных фотоаппаратами и кинокамерами мужчин и одна
бабуся.. Все в дубленках, разумеется. В том числе и делови-
тая девица. У этой — дубленка была,умопомрачительная, вся
расшитая голубыми и розовыми цветами.
— Девятый, восьмой, седьмой...— двигаясь по проходу,
гнусаво отсчитывала деловитая девица ряды.— Шестой...
Огарков похолодел. Так и есть!..
— Интуристы! Интуристы, я к вам обращаюсь! Пройдите
сюда! Авы,—девица,скользнула по группе писателей холо-
дным взглядом удивительно красивых глаз,—а вы — под-
нимитесь!
— Как так — поднимитесь?! — вскричал Анатолий Юрь-
евич.— Что за бесцеремонность?! Нас посадила сюда старшая
бортпроводница, мы...
— Поднимитесь, гражданин! — неприятным гнуса-
вым голосом произнесла красавица.— Места забронированы.
Поднимайтесь! — посмотрела она на Огаркова и Твердо-
хлебову.
286
Виталий поднялся. Сотрясая самолет, стала выбираться
из кресла Луиза Николаевна.
— Сервис,— уничтожающе глянула она на Медовара.
Трое новеньких вполголоса переговаривались на неизве-
стном языке. Впрочем, на немецком, кажется...
Минут через десять Виталий и Твердохлебова уже обо-
сновались во втором салоне, ничем, на первый взгляд, не
отличавшемся от первого, а оттуда, из первого, все еще слы-
шался негодующий голос заупрямившегося сатирика. И, оче-
видно, принципиальность его взяла верх. Одного из зару-
бежных гостей, оставшегося без места, разъяренная кра-
савица привела во второй салон.
—- Садитесь, интурист! — показала она ему на кресло
рядом с Виталием и Луизой Николаевной.— Счастливого по-
лета, интурист! — и торопливо покинула самолет.
...Гудение турбин стало спокойным, ровным. Пассажиры
начали отстегивать ремни, располагаться удобней. Где-то
ряда на три впереди надрывно заплакал младенец. По про-
ходу — и все в одну сторону — потянулись самые нетерпели-
вые. (Второй салон, словом.) Интурист, большую часть лица
которого занимал орлиный нос — отчего все его лицо напо-
минало мотыгу,— знал по-русски.
— Я немьец, из Бонна,— улыбнулся он, показывая все
свои тридцать два зуба. Помедлил чуть, подбирая слова
для следующей фразы, и продолжал: — Менья зовут Курт
Вебер. Я поэт!
— Вот как! Луиза Твердохлебова! Поэтесса!
— Огарков. Виталий.— Виталий не знал, что о себе
сказать. Поэт? Но имеет ли он на это право? Тогда — стома-
толог? Ну нет] Не хватало еще, чтобы немец тут же разинул
перед ним свой рот. Хотя, если судить по улыбке, зубы у
него в норме. «С такими зубами,—подумал Виталий,— в
наше десантное училище его приняли бы в два счета. Если
бы еще и носом вышел».
Вебер сообщил им, что совсем недавно побывал в Вене-
ции, и вот — какие перепады! — он среди необозримых рус-
ских снегов. Твердохлебова заговорила о Венеции. Она тоже
там была. (Знай наших!) Два года назад. Лакированная,
хрупкая, похожая на безделушку гондола настолько под
ней осела, что зачерпнула воды. Гондольер страшно бранился.
«Порка мадонна! Пусть русская синьора катается на своем
знаменитом крейсере!»
Немец смеялся, показывая все свои тридцать два нор-
мальных зуба.
Огарков участвовал в разговоре мысленно. «Смотри-ка,—
287
думал он,— то в Венецию едет, то в русские снега... У них
что же, творческие командировки дают, что ли? Как у нас?
Вебер? Хм... Первый раз слышу...»
— Я итальянский язык знаю,— повернулся к нему не-
мец,— поэтому и смог в Венецию поехать, сопровождал не-
скольких богачей. И русский немного имею знать, поэтому
меня пригласили и сюда. Те двое, герр Шнорре и фрау
Рейнголд... О, они очень знаменитые* писатели! Очень про-
грессивные! И миллионеры!..
С этого момента, стойло ОгаркоВу о чем-то подумать,
как...
«Интересно, сколько же он еще языков знает?»
— Еще я знаю испанский, — повернулся к нему Вебер,—
английский, само собой разумеется. Французский и совсем
не очень хорошо — китайский. Сейчас я изучаю финского
языка...
«Немало же ему еще предстоит путешествий!»
— Мне очень хотелось бы попасть в Китай!
Виталий уже всерьез стал подозревать, что его сосед кро-
ме знания языков умеет читать и мысли, настолько точно тот
реагировал: грустно поглядывал, печально улыбался, то
поднимал, то опускал брови, нервно дергал носом...
— А меня вот тоже недавно за иностранца приняли,—
раздался внезапно позади хриплый, но добродушный бас.
Над спинками кресел вырос и склонился к ним какой-то
веснушчатый, курносый дядечка.— Мы с Ялты сейчас ле-
тим, с другом, отдыхали там. Да вот он, мой друг, рядом
сидит, спит. Видите? Ну, пошли мы на пляж в Ялте. Я с себя
все снял — часы, брюки — и ему. Стереги, раз плавать не
можешь. Окунулся — вода как лед! Январь все-таки. Выла-
жу — ни друга, ни штанов моих, ни часов, ни ключа от па-
латы. А друг, оказывается, в ресторан «Ореанду» зашел, по-
греться. Ну и засиделся. А я весь день по городу в одних
плавках ходил. Все думали—иностранец. Пальцем пока-
зывали!..
...Надрывался проголодавшийся младенец. У туалета,
где кто-то вздумал побриться, создалась очередь...
Прилетели. При выходе веселый, улыбающийся Медо-
вар представил своим спутникам остальных интуристов,
господина с седыми усиками и сухопарую бабусю: «Герр
Шнорре! Фрау Рейнголд!»
— Какое удивительное совпадение! -?• воскликнул Ме-
довар.— Мистика! Представьте, наши западногерманские
коллеги следуют по тому же маршруту, интересуются рус-
ской глубинкой! Сначала сюда — в областной центр, затем —
288
вполне возможно — в районный и, наконец, чем черт не шу-
тит, мы все вместе отправимся в Ермишинские Пеньки! Меч-
та Идьи Филипповича Мухортова сбылась бы в таком слу-
чае на двести процентов! А для нас,— добавил он, понизив
голос,— это лучше. Вместе с, ними и нас будут принимать на
уровне мировых стандартов. Понимаете?
— Интуристы здесь? — впрыгнула с трапа в открыв-
шуюся дверь девушка в умопомрачительной, расшитой цве-
тами дубленке.— Граждане^ вернитесь на свои места! Вер-
нитесь, гражданин! Пропустите интуристов! Сядьте,
гражданин! — толкнула она локтем Медовара.— Сядьте,
вам говорят! Интуристы, пройдите вперед! За мной
идите!
Да уж не та ли это самая девица?! С тем же красивым,
правильным, пустым лицом, с той же всесокрушающей де-
ловитостью робота. Но как же она сюда попала? Каким обра-
зом обогнала самолет?..
Послушно семеня вслед за властной красавицей, инту-
ристы скрылись в здании аэропорта. Прочих — хоть зда-
ние аэропорта было в десяти метрах — долго выдерживали
на обжигающе морозном, метущем по бетону январском вет-
ру. Но вот прибыл длинный приземистый автокар. Взяв-
шись за руки, дежурные девчата стали втискивать туда пас-
сажиров, как сельдей в бочку. Набили, примяли, с трудом
закрыли дверь. Автокар тронулся. И тут же остановился.
Приехали.
Когда они, пробившись через толпу, вышли на другую
сторону здания, на площадь, от подъезда плавно отошла
новенькая, сверкающая черным лаком «Волга». Мелькнуло
знакомое, похожее на мотыгу лицо.
— Момент! Момент! — бросился было вдогонку Ме-
довар.
Но Твердохлебова схватила его за шиворот:
— Перестань суетиться!
Медовар вскипел.:
— В чем дело? Я всего лишь хотел узнать, в каком отеле
они планируют остановиться! Между прочим, я не для себя
стараюсь! Да, да!.. И поскольку старшим группы являюсь
все-таки я, а не... то попрошу вас... Да, да, попрошу!..
Он сказал «вас», имея в виду и Огаркова. И не ошибся.
Старания Медовара казались Виталию чрезмерными. Было
просто невыносимо, невыносимо.,.
— Анатолий Юрьевич, — произнес он невольно для само-
го себя,— но это... это ж для нас... ну, унизительно даже, если
хотите. Вы извините, но... это...
Ю Б. Рахманин
289
— Молодец, Виталий! — повернулась к нему улыбаю-
щаяся Луиза Николаевна.—Спасибо за поддержку! До чего
же вы похожи на... на одного нащего общего с Медоваром
знакомого! Правда, Толя? Ты не находишь?
От их дружного натиска Анатолий Юрьевич съежился
как-то, сгорбился.-
— Не нахожу,— проворчал он в сторону,— если и по-
хож, то только возрастом, ничем больше...
Она улыбалась.
— Ну ладно, ладно, не волнуйся. Тебе это вредно.
«О каком общем знакомом они говорили?»
— Прощения просим...— рядом с ними, переводя сомне-
вающийся взгляд с одного на другого, стоял человек, от
которого крепко пахло бензином.— Вы случайно не группа
будете? Из Москвы?
Их встречали! И даже с транспортом. Заняв в автобу-
се, украшенном надписью «Филармония», командорское
место, Медовар повеселел.
— Итак! Каков наш маршрут? — обратился он к води-
телю.—В филармонию? Отлично! Затем, надеюсь, вы? смо-
жете нас доставить на улицу Декабристов, на радио?. Смо-
жете? Отлично! Дело в том, уважаемый, что у нас,—он
озабоченно глянул на часы,— в семнадцать тридцать за-
планирована запись. Сможете? Заранее благодарим!
Директор филармонии, представительный мужчина с
поставленным голосом — брошенный на руководящую ра-
боту оперный певец? — принял москвичей в своем, увешан-
ном афишами кабинете. Больно стиснув им руки, усадив,
он поделился планами. Письмо в столицу жителя Ерми-
шинских Пеньков Ильи Филипповича Мухортова, содержа-
ние которого известно всему активу, вызвало к жизни целый
ряд мероприятий. Задуман, в частности, межрайонный «Фес-
тиваль искусств». На село едут артисты, музыканты, писа-
тели. Подготовлена специальная сводная афиша... Шурша
висевшими на стене бумажными простынями, директор на-
шел, снял и расстелил на столе самую яркую.
— Вот, взгляните! — ткнул он в афишу.
В графе «писатели» Виталий увидел и свою фамилию.
Изумленную радость, почти восторг, вызванные этим фактом,
чуть-чуть портило лишь то, что вместо отчества Васильевич
в афише было напечатано Наумович. Медовар напутал, не-
правильные сведения о нем дал.
...В семнадцать тридцать, как ни странно, они действи-
тельно записывались на радио. Организационные дарования
Анатолия Юрьевича на этот раз проявились во всем блеске.
290
— Только умоляю — попроще что-нибудь! — шепотом
инструктировал он спутников перед входом в студию.—
Я записываюсь в этом городе раз в пять лет и всегда с од-
ним и тем же апробированным репертуаром. Никто не пом-
нит. За пять лет состав редакторш, как правило, меняется.
Кто замуж вышел, а кто на пенсию... Да, Виталий, умоляю,
старик, то стихотворение — ну, помнишь? «Передвигают
в небе мебель...» — не читай ни в коем случае! Вырежут!
Сочтут, что ты тем самым намекаешь на существование в
небесах господа бога!...
Час спустя на том же автобусе отправились на вокзал,
к поезду. С тем, чтобы ранним утром прибыть в райцентр.
— Иностранцы в вашем вагоне есть? — справился Ме-
довар у неприветливой, долго проверявшей их билеты про-
водницы. Вопрос этот он задал громко, смело, давая, дол-
жно быть, понять своим спутникам, что их недавний протест
он всерьез не принимает.
— А я почем знаю? — пожала проводница плечами.—
Мордаса у всех одинаковые, и у русских, и у иностранцев.
А по одежке не скажешь, теперь все богато одеваются. Сам
ищи своих иностранцев!
— Наверно, они в другом вагоне, в купированном,— пред-
положил Медовар, не падая духом,— надо будет пройти
позже...
Одну из нижних полок в их отсеке занимала очень смуг-
лая черноглазая женщина с пятилетним сыном. Своими объе-
мистыми плетеными корзинами и обмотанным проволокой че-
моданом она все свободное пространство загромоздила. Маль-
чишке ее не сиделось, он то и дело убегал, пропадал. В сосед-
нем отсеке морячок-отпускник показывал соседям при по-
мощи носового платка все виды морских узлов. Какая-то
краснощекая девушка — будто с мороза — читала книгу,
хохоча иногда во все горло. (Смешная книга попалась.)
Еще дальше—плацкартный вагон просматривался на-
сквозь — трое пассажиров в одинакрвых меховых тело-
грейках увлеченно играли спичечным коробком, старались
поставить его на попа. Побывав во всех отсеках, во всех
развлечениях приняв деятельное участие, пятилетний непо-
седа устроился наконец в тамбуре, на мусорном бачке.
С важным видом брал у пассажиров газетные свертки с объ-
едками, пустые консервные банки и, приподнимаясь, бро-
сал под себя в бачок.
— Я вижу, вы очень хорошие люди,—присмотревшись
и сделав соответствующий вывод, сказала Медовару смуглая
женщина.— Хорошие и грамотные, у вас вещей мало.
10*
291
— Да, вещей у нас не густо,— подтвердил сатирик.
Женщина расплакалась. Оказалось, что она с сыном едет
издалека, из Азербайджана, в пути у них было уже три пе-
ресадки, она очень измучилась с тяжелыми вещами и ребен-
ком.
— Азербайджан?! — вскричал Медовар.— Я там много раз
бывал! Лиза, да ведь мы там вместе однажды были, помнишь?
На декаде?! Боже, как нас там угощали!
Сочтя их в связи с этим чуть ли не земляками, женщина
распаковала некоторые из своих корзин, достала овечий сыр,
копченое мясо, снаружи почти черное, а внутри — розрвое,
нежное; пахлаву — пирог со сладкой ореховой начинкой —
и огромные тяжелые гранаты, в трещинках которых,
как чьи-то яростные глазки, алели зерна. Достала и бу-
тылку чачи. Прозрачная жидкость была как бы подернута
дымкой.
— Кушайте, кушайте! — приглашала она, счастливая
таким совпадением, встречей почти с земляками.
Ужин был весьма кстати, обедали они давно.
— Кушайте, дорогие, кушайте!
Ехала женщина далеко, к мужу. Он работал завмагом,
был нечист на руку и вот — сидит теперь, отрабатывает...
А она возит ему раз в год домашние продукты. На этот
раз захватила с собой и подросшего сына — гордость семьи.
— Мы недавно обедали, спасибо,— стал отказываться
Огарков.
— Да, да,— подхватила Твердохлебова, бросив на него
одобрительный взгляд,— уберите, а то мужу не оста-
нется.
— Кушайте, дорогие, не беспокойтесь. Мужу тоже хва-
тит. Я много везу. Сама наготовила, родственники принес-
ли.-- Женщина снова заплакала.— Я ему говорила: Ма-
мед, хватит, слушай! Остановись! Пожалей меня, пожалей
сына...
Подкрепившись, .Медовар, ни слова не говоря, поднялся,
пошел по проходу в тамбур, где заведовал мусорным бачком
пятилетний непоседа, ушел в другой вагон, очевидно в по-
исках иностранцев. Он долго не возвращался, час или два.
Твердохлебова уже волноваться стала, как вдруг на какой-то
остановке он появился, замерзший и злой до предела. Ока-
залось, что, не найдя в поезде зарубежных коллег, он не
смог вернуться в свой вагон, так как проводница заперла
дверь. «Чтоб зря не шастали».' Вот он и ехал целый час на
птичьих правах в тамбуре соседнего вагона, до первой оста-
новки.
292
Скоро все уснули. Один лишь Огарков долго не мог за-
быться. Лежал на своей верхней полке, глядя в темное окно,
ничего в нем не видя, кроме собствейного отражения, да
проходила иногда по храпящему вагону, нарушая одино-
чество Виталия, неприветливая проводница.
— Иностранцев ему подавай, — ворчала она достаточно
громко, чтобы Огарков мог ее слышать.—А я почем знаю,
где они обретаются? Разве они на нашем пятьдесят втором,
дополнительном ездиют, иностранцы? Мы ж у каждого стол-
ба останавливаемся, прости господи, ровно собачка. Они не-
бось на скором, на четырнадцатом. Там и вагоны мягкие,
и ресторан, и рулон бумажный...
Неважное было у Виталия настроение. Собственно, при-
ятными были для него в этой поездке пока что только два
момента. Включение его в группу — раз, и афиша с его фа-
милией — два. В остальном же... По совести говоря, он уже
не раз пожалел, что вообще поехал. Увидел, понял, насколько
случайным является его во всем этом участие. Посторонний
он... Стихи? Он едет читать стихи? Но кому они интересны,
несовершенные его стихи? Огарков водил пальцем по отпо-
тевшему влажному стеклу, всматривался сквозь свое прозрач-
ное, как у привидения, лицо в толщу ночной мглы. Стран-
но, ведь только сегодня утром из Москвы, дня не прошло,
а такое чувство, будто он все глубже и глубже погружается
в Какой-то неведомый океан, и все новые, невиданные пре-
жде, возникают перед глазами фантастические глубоковод-
ные существа: красавица в дубленке, деловитая, как робот;
немец, с похожим на мотыгу лицом, натужно конструировав-
ший русские фразы и с такой легкостью читающий на том
же языке мысли; веснушчатый дядечка, по вине своего друга
весь день бродивший по улицам Ялты без штанов; ди-
ректор филармонии с тоненьким обручальным колечком на
волосатом, будто у снежного человека, пальце; смуглая азер-
байджанка, везущая своему грешному мужу на край света
кусок пирога; сынишка ее,, упивавшийся властью над мусор-
ным бачком; эта ворчливая проводница, о существовании
которой он никогда не подозревал. Так же, впрочем, как и
о существовании всех других... Почему он придает такое серь-
езное значение соприкосновению с этими внезапно возник-
шими в его жизни людьми, этим мимолетным путевым собы-
тиям? Что он, прежде, что ли, людей не видел? Одних па-
циентов его взять, тех, кто приходит к нему на прием
в пародонтологическое отделение. Уникумы! Да и события
случались в его жизни куда более значительные, может быть
даже оставившие заметный рубец на сердце. Да, да! (Огар-
293
ков имел в виду свой не столь давний неудачный брак?)
Но все, что происходило с ним и вокруг него сейчас, всех
людей, встретившихся ему в этой поездке, он рассматривал
под каким-то особым углом зрения, сквозь особую призму,
что ли... А со сколькими людьми еще предстоит встретиться,
сколько еще произойдет всего! То ли еще будет! Он ждал
этих новых встреч, ожидал новых событий и... немного бо-
ялся их. Интересно, на какого же это знакомого Твердо-
хлебовой он похож? И чем именно похож? Лицом? Натурой?
Или и в самом деле только возрастом?
На перрон в райцентре они вышли чуть свет. После жар-
кого — надышали — вагона начиненный снегом метельный
ветер пронизывал до костей. И главное — ни души на перро-
не, никто никого не встречал. Ни черной «Волги» — ино-
странцы, видно, уже давно приехали, на скором, если вообще
приехали, — ни автобуса, ни розвальней даже затрапезных
с коренастой мохноногой лошадкой имени Александра Ни-
колаевича Пржевальского... Померзнув минут десять, по-
стучав ботинками о ботинки, участники «фестиваля ис-
кусств» — писатели и артисты налегке, а музыканты нагру-
женные инструментами и ящиками с радиоаппаратурой —
двинулись в гостиницу пешком. Дорогу вызвался показать
молоденький милиционер, приехавший тем же поездом. Он
даже помог, тащил чей-то огромный, больше, чем он сам,
черный футляр с контрабасом. В область милиционер ездил
на краткосрочные курсы повышения квалификации, о чем
небезынтересно рассказывал по пути.
— Понимаете, какое дело? Преступник, желая остать-
ся безнаказанным, часто применяет здоровую, как говорится,
смекалку. Работает, например, в перчатках. А поскольку
хорошие кожаные перчатки сейчас не так-то просто до-
стать, он использует матерчатые. Это обстоятельство нужно
обязательно учитывать. Ведь из матерчатых- перчаток то
ниточку случайный гвоздь выдерет, то — поскольку эти
перчатки очень линючие — пятно они специфическое оста-
вят...
Футляр контрабаса, чернея сквозь белесую метельную
неразбериху, служил как бы маяком. Поспешая за ним, пи-
сатели, артисты и музыканты давали себе слово никогда не
пользоваться матерчатыми перчатками.
В Доме колхозника, когда их распределили по номерам,
Медовар поинтересовался:
— А иностранцы у вас живут?
294
Регистраторша, лицо которой слегка облагораживали
очки, после недоуменной паузы ответила, что, кроме инва-
лидов войны первой и второй группы, в Доме колхозника
сейчас никто другой не проживает, и то этих инвалидов
уплотнили вчера вечером в связи с фестивалем.
— А другдя гостиница, есть в городе?
— А хоть бы и была,— смерив сатирика пренебрежитель-
ным взглядом, ответила регистраторша,— вам там не отко-
лется.
— Понятно,— кивнул Анатолий Юрьевич и, повернув-
шись к своим, добавил: — Немцы, конечно, живут в той
гостинице!
Огаркова поселили в одной комнате с Медоваром и двумя
артистами, вечно нахмуренным исполнителем роли деда
Щукаря и разбитным иллюзионистом. Последний тут же
себя показал. Под подушкой на своей постели он обнару-
жил стограммовую бутылочку коньяка.
— Хорошо встречают! — воскликнул он.—А ну-ка, про-
верим ваши подушки! — И, как ни странно, точно такие же
бутылочки оказались и под остальными подушками. Через
минуту выяснилось, что иллюзионист их разыграл. (Лов-
кость рук и никакого мошенства!) Медовар заливисто хо-
хотал, Огарков тоже усмехнулся, а дед Щукарь без тени
улыбки на мрачной физиономии снова и снова заглядывал
под свою подушку, всю постель разворошил в поисках ис-
чезнувшей бутылочки.
К ним зашла уже умывшаяся, готовая к бою Луиза
Николаевна.
— Пошли, друзья! Пошли!
По длинным гостиничным коридорам, держась за стены,
ковыляли, ползали, стучали костылями, раскатывали на
низеньких тележках с шарикоподшипниками вместо ко-
лес инвалиды войны первой и второй группы. Были кроме
безногих и безрукие. Всезнающий Медовар шепотом по-
яснил:
— Это курсанты. Вождению учатся. Государство бес-
платно представляет им легковые автомобили «Запоро-
жец».
Из многих номеров уже слышались звуки музыкальных
инструментов, могуче рокотал контрабас, донеслась сочная се-
ребряная фиоритура пробующей голос солистки... На лицах
курсантов, морщинистых, иссеченных шрамами, было на-
писано самое жгучее любопытство.
На улице по-прежнему отплясывала метель, сдобренная к
тому же чувствительным морозцем. Покуда дошли до
295
ведающего культурой учреждения, совсем озябли. По утлой,
скрипучей лестнице поднялись на второй этаж деревянного
дома. (Где же еще культуре обретаться, какие в мансарде?)
«Бормотов» — было написано прямо на двери красным ка-
рандашом. Там уже были более расторопные руководители
артистов и музыкантов. Нервно что-то доказывали местному
культуратташе — Бормотову, должно быть,— сердились. При
этом посетители были без головных уборов, сняли, войдя в
помещение,— нечто атавистическое,— а сам хозяин сидел в
ушанке. Смущенный натиском столь важных посетителей,
он только руками разводил. Ничего иного не добились от него
и писатели. Отирая взмокший от волнения лоб, культурат-
таше успокаивал:
— Отдохните денек-другой с дороги. Не выспались, поди.
К завтрему что-нибудь придумаем. Я кому надо доложу,—
может, автобус с маршрута снимут, может, колхозы посодей-
ствуют...
...Отправились завтракать. В чайной сидели за столом
в пальто и шапках. Очень,, оказывается, удобно, не теряешь
время на раздевание, одевание. От стола к столу ходил не-
опрятный старичок, вместо нижней губы — щетинистый под-
бородок, а подбородка этого чуть ли не касается крючкова-
тый нос. Вылитая копия гоголевского Плюшкина. Под-
бирал на пустых столах обломки печенья, кусочки са-
хара.
...Нагнувшись вперед, пробивая головами метельный ве-
тер, побродили по улицам, забегая на минуту погреться то в
сберегательную кассу, то на почту, то в книжный магазин.
В магазине приобрели по нескольку интересных — в Мо-
скве не достанешь! — книг. Разрозненные тома некоторых
классиков — в основном «Статьи и письма», сочйнение о
лекарственных травах и парочку научно-фантастических
альманахов. Твердохлебова нашла и свою собственную
книжицу, выцветшую, со склеившимися от многолетнего не-
подвижного лежания страницами. Хорошенько порыв-
шись, обнаружил целых три принадлежащие его перу сати-
рические брошюрки и Медовар.
— Жаль, Виталий здесь ничего собственного не найдет,—
шутливо посетовала Луиза Николаевна.
— Где там! — весело откликнулся Анатолий Юрьевич.—
Его книги тут же раскупили! Они и дня не лежали!
Они улыбались, посмеивались, рассматривая свои пожел-
тевшие, поблекшие произведения, перелистывали их, рас-
троганные встречей, с ними — нет, встречей с самими со-
бой! — но Огарков видел, что им грустно. «Как же это нужно
296
писать,— думал он с бьющимся сердцем,— какую правду го-
ворить, каким редким живым словом пронимать душу, чтобы
и в метельной этой глуши не залеживались на магазинной
полке книги? Ведь вот, даже классики некоторые лежат.
Разрозненные тома, правда... «Стадьи и письма»...»•
Очевидно, такого рода мысли не только ему пришли в
голову. Твердохлебова, не обращая внимания на тренировоч-
ные фиоритуры солистки, жившей с ней в одной комнате,
весь оставшийся день работала.
— Работает,— хмыкнул попытавшийся ее отвлечь и из-
гнанный Медовар.
Послонявшись по номеру, наслушавшись грозного храпа
деда Щукаря, заглянув — безрезультатно — под подушку
отсутствующего иллюзиониста, Анатолий Юрьевич куда-то
надолго исчез. Огарков, полежав в одежде на своей койке,
незаметно задремал. Разбудил его доносившийся через тонкие
стены нестройный хор. «Из-за острова на стрежень, на прос-
стор речной волны...» — истово выводили многие голоса. Уж
не участники ли фестиваля всем составом репетируют? —
предположил Огарков. Но почему же тогда не разбудили
его и деда Щукаря?
В комнату, грохнув дверью, влетел Медовар. Еще более
фиолетоволицый, чем обычно, и очень жизнерадостный.
— А я у этих, у инвалидов! — объяснил он, что-то ища
в тумбочке.— Пригласили, знаешь... Погода нелетная, вож-
дение им запрещено, а правила уличного движения они уже
изучили. Вот и отдыхают. Слыхал, как пели? Ха-а-роший
народ! — Найдя купленные утром в магазине брошюрки,
Медовар стал их надписывать.— Там и женщины есть, же-
ны,—рассказывал он попутно,—тоже на всякий случай
учатся. Мало ли что, вдруг выйдет мужик из строя — ин-
валиды ведь! — жена руль и перехватит. Пошли, Виталий,
со мной к ним! Не бре-е-езгуй! Я сам мог быть таким, на
шарикоподшипниках! — Он чуть .ли не силой стащил Огар-
кова с койки и за руку повел его за собой.— Только смотри,
Лизе не говори, что я выпил, начнет ныть: «У тебя сердце!..
У тебя сердце!..»
Из-за произведений Медовара, украшенных его автог-
рафом, произошла небольшая свалка. Безногим могло бы
повезти больше, руки есть руки, но за безруких энергично
действовали их жены! Любовно рассматривая тоненькие
книжечки сатирика, инвалиды даже прослезились. «Вот
странно,— размышлял Огарков.— Отчего же тогда столько
лет пролежали эти книжечки в магазине, если они могут
доставить такую радость? Эффект присутствия автора ска-
297
зывается? Общение с ним? Очень возможно... Нужно восста-
новить, это, восстановить забытые, утраченные формы воз-
действия слова. Поэтам нужно снова стать кобзарями, акы-
нами, ашугами, менестрелями, вернуться на круги своя,
бродить по горам и весям, читать, петь свои стихи людям,
смотреть им в глаза при этом...»
— Сам, значит, накатал, да? — листая книжечки Медова-
ра, изумленно качали головами инвалиды. — Надо же, а
вроде свой парень. А мы вот по ремонту больше, сапожнича-
ем, портняжим...
— У кого руки есть...—уточнил кто-то.
— Ну, ясно. У кого рук нет, тем хужей. Ногами ведь
много не сделаешь, не в хоккей же на старости лет играть.
Одно остается — головой работать, а это не каждый может.
Вот ты, друг, чем занимаешься, если не секрет? Пенсию про-
едаешь?
— Почему? — обиделся безрукий.—Я выступаю.
— Выступаешь?
— Ага. По школам, по ПТУ. В красных уголках. Рас-
сказываю. Ну, а потом — вопросы мне задают...
— Про что ж ты рассказываешь?
— Про что? Про то, как руки потерял.
— А как же ты их потерял?
Жена безрукого раскурила ему папиросу, сунула ему в
губы. И он начал...
— Руки свои, дорогие товарищи, я потерял во время
упорных наступательных боев на Зееловских высотах, в
стране Померании, недалече от логова фашистского зверя,
крупного города Берлина...
Жена безрукого время от времени вынимала у него из
губ папиросу, чтобы он мог свободно, не кривясь, выпускать
дым, и снова вставляла ему папиросу в губы. На лбу рассказ-
чика выступил от напряжения пот, он вытер его коленом.
Слушали его внимательно. Дослушав, помолчали.
— Да-а-а...—протянул один из инвалидов,— а я вот
ногу под Одессой оставил, на мину Наступил...
— А меня возле Праги шибануло. Как по линеечке, ров-
но-ровно, вместе с сапогами. Видите?
— А меня в Польше, осколком...
— А я в Харькове сподобился... Слышь, Толяша, а ты
сам на каких фронтах воевал?
— На Первом Белорусском, на Первом Украинском,—
гордо ответил Медовар,— и в Прибалтика тоже... Вот, по-
жалуйста,—расстегнул он рубашку,— возле самого сердца
куснуло, видите шрам? Девочки, отвернитесь! А вот еще! —
298
он закатал левую штанину.—Девочки, отвернитесь! Вот,
пол-икры отхватило! Если б не медсестренка одна — не си-
дел бы я сейчас с вами, товарищи бойцы и товарищи бой-
цыцы!
Кто-то поинтересовался, что пишет Медовар в настоящее
время, уважил бы, продекламировал бы что-нибудь наи-
зусть. Ведь книжечки подаренные вышли давно, лет десять
назад.
— Давайте лучше молодого поэта попросим, — укло-
нился Медовар.— Виталий, ну-ка, покажи класс!
— Просим! Просим! — закричали безрукие. Безногие,
не жалея ладоней, зааплодировали.
Одна из женщин осторожно, чтобы не расплескать, под-
несла Виталию полный до краев граненый стакан с порт-
вейном.
— Выпей, паренек, для смелости,
И он стал читать. Начал, как всегда, с запинкой, не-
громко, буднично. Понимали ли они в полной мере то,
что он им читал? Сначала Виталий не был уверен в этом.
Но понимали или не понимали, а слушали, подавшись к
нему всем телом, наморщив лбы, уставясь на его вяло ше-
велящиеся губы неотрывными, ждущими чуда взглядами.
Одно стихотворение, второе, третье... И цостепенно голос
Огаркова налился силой, зазвенел. Черт возьми, у него само-
го вдруг мороз пробежал по коже, так понравились ему соб-
ственные стихи. Он вдруг чуть ли не кобзарем себя почув-
ствовал, менестрелем, по крайней мере... Да, да! Только
так! Только так надо, черт побери!.. Сделал паузу, перевел
ДУХ.
Повисло вежливое молчание.
- Виталий,—пришел ему на помощь Медовар,—ты
знаешь что прочти — то самое: «Передвигают в небе ме-
бель...»! Отличное, ребята, стихотворение! Гениальное!
Прочти, Виталий!
— Да нет уж, довольно, — притворно засмеялся Огар-
ков,— надо меру знать...
Никто не настаивал. Разлили по граненым стаканам и
фаянсовым кружкам остатки . портвейна, долго чокались
друг с другом никого не пропустили,— выпили. Снова
заговорили о войне, не о прошлой, а о войне вообще,
потом о правилах уличного движения, о соленых рыжиках —
хорошая закуска! — потом о собаках... Все называли ту или
иную породу, а один из собеседников только размеры собак
показывал: «Вот такая!» (У него не было ног, но были руки,
было чем показывать.) Завели, конечно, инвалиды разговор
299
и о хоккее, полагая, что москвичи о хоккее должны Знать
все, но как раз ни Медовар, ни Огарков болельщиками не
являлись. Естественно, поговорили и о затянувшейся метели.
Виталий тоже высказывался о знаке «Стоянка запре-
щена», о новых типах бомб, о собаках, а в голове билась
одна-единственная мысль: не поняли,.. Значит, не поняли его
стихов, раз так прохладно прореагировали. В санатории вете-
ранов сцены его такими аплодисментами проводили. А тут...
Не поняли? А ветераны сцены, выходит, поняли? Нет,
просто ветераны сцены что хочешь изобразить могут;,
школа МХАТа, а эти... А инвалиды — они... Значит, не-
достаточно этого — смотреть в глаза слушателей, лично про-
изведения свои исполнять? Недостаточно быть мейстерзин-
гером? Еще что-то надо...
И нелегко было ответить себе на этот вопрос: что же
еще надо?
Он чокался с инвалидами своим стаканом, улыбался,
разговаривал, а мысленно опять отбарабанил только что про-
читанные стихи, стараясь понять, почему же они оставили
равнодушными его слушателей. И теперь стихи казались
ему до зевоты скучными, растянутыми, фальшивыми. Он
лихорадочно стал припоминать другие свои стихи, неужто и
эти так же слабы?
«Сам не пойму — реальность или небыль? Не то рычит
в тиши аэродром, не то передвигают в небе мебель... А
может, это молодой июньский гром?..»
— Что? Рыжики? Честно говоря, я рыжиков еще никог-
да не пробовал. Шампиньоны пробовал, а рыжиков.— увы! —
нет. Что? А вы шампиньонов не пробовали? Вот видите, как
бывает!..
«Заголубели молнии, как реки, неведомому грешнику
грозя. Они заметны даже через веки, от молнии зажмури-
ться нельзя...»
— Что? Бомба? Ну, я, конечно, в устройстве ее не разби-
раюсь, но мне рассказывали. Например, эта комната, мы,
стол, бутылки, стаканы... Раз! — и... Все целехонькое, не-
тронутое — комната, стол, бутылки, стакан Только нас
нет.
«..Перелистал стихи внезапный ветер, и хлынул дождь
на пыльную листву... Хочу забыть, что я живу на свете,
чтоб вспомнить вдруг нечаянно: живу!»
На следующий день, в полдень, к тесовому крыльцу Дома
колхозника был подан ободранный, со многими вмятинами
автобус. «Вокзал — стадион»,—значилось над ветровым
300
стеклом. Но ни на вокзал, ни — тем более — на стадион уча-
стников фестиваля не повезли.
— В Конобеево едем! В Конобеево! — объявил давешний
инспектор по культуре, Бормотов.— Та^ У них клуб новый,
там и концерт дадим!
— Какое еще Конобеево?! — подскочил от удивления
Медовар.—У нас в командировке указано: Ермишинские.
Пеньки! Заявка оттуда была!
— В Конобеево едем! В Конобеево! Девяносто километ-
ров! А там видно будет, все-таки поближе к Пенькам вашим.
Позвоним из Конобеева,— может, из Пеньков свой транспорт
пришлют. На автобусе туда не проехать.
Дороги и в самом деле были весьма плохи. Даже до Ко-
нобеева добрались не без приключений, хоть и по шоссе...
Хоть и продышали себе пассажиры по проталине — ни
одной речки не заметили, пока ехали. Занесло... Сугробы,
сугробы — на снежные барханы похоже. Метельная, сизая,
но и не плоская равнина. Барханы. А вот затемнело что-то
сквозь завесу метели — древняя церковь с колокольней. Чув-
ствовалось, что древняя... В узких, как бойницы, пустых
окнах сквозит небо. Открытой раной алело место, откуда
выбрал кто-то для насущной нужды древний, руками леп-
ленный кирпич. Скелет купола был усыпан угольно-черным,
каркающим вороньем... Война здесь не бушевала, не дошла
она сюда. Так кто же, в таком случае, разорил храм? Мо-
жет, еще ц пору монголо-татарского нашествия произошло
это? Невдалеке от продутого ветрами, одичалого здания за-
стрял грузовик. Колеса буксуют, белой струей летит снег.
И шофер голыми руками, на морозе, стягивает па колесах
цепи. Он и головы не поднял, ни ему да автобуса, ни
автобусу — так он полагал — до него- И все же... Притормо-
зили.
— Эй! Помочь? — весело крикнул водитель фестиваль-
ного автобуса.
— Ключ на двенадцать есть? — разогнулся шофер.
— Получай! На автобазу привезешь! Федора Шевцова
спросишь!
Поехали дальше.
— А ведь не привезет он ключ! — повернув к пассажи-
рам скуластое обветренное лицо, засмеялся водитель.— У
нас знаете какой народ в районе? Плохой народ! Жадный,
нечестный! То зеркало отвернут, то «дворники» снимут.
Курят в автобусе, распивают. А пустые бутылки не оста-
вляют, нет!
Сза^и послышалась сирена, водитель принял вправо;
301
обдав снегом и новым, протяжным криком сирены, их обо-
гнала «скорая».
— Эта не застрянет! — засмеялся Федор Шевцов.— Ей
застревать нельзя! Ну, что приуныли, товарищи артисты?
Спели б что-нибудь, стих бы рассказали!
— В самом, деле, — глянула на Огаркова его соседка, зяб-
ко кутающаяся в каракулевую шубку миловидная солистка.
Все еще миловидная...— Уверена, что вы поэт. Так прочтите
Нам. что-нибудь...
— Но только в том случае, если вы нам споете! — вы-
крикнул со своего места Медовар.— А? То-то! Вы считаете
невозможным петь не на сцене, почему же мы вам стихи
должны читать?
У Медовара с утра было плохое настроение, голова,
должно быть, болела.
— А я вовсе не вас прошу,—оскорбилась певица,—
я к молодому человеку обращалась.
— Ну, ясно! Ну, разумеется, к молодому! — прокричал
Анатолий Юрьевич с иронией.— Я-то, по всей вероятности,
для вас чересчур стар! Так вот, к вашему сведению, этот
молодой, как вы выразились, человек отнюдь не поэт! На-
прасно вы были так в этом уверены! Он стоматолог! Зуб-
ной врач! И включен в нашу писательскую группу в связи
с тем, что мне рекомендуется введение в патологический де-
сневой карман турундочки с вытяжкой лекарственных трав,
в частности марославина!
— А хотите, я спою? — прервал начинающуюся ссору
звучный голос Луизы Николаевны. Она занимала на зад-
ней скамье добрых три места. И настроение у нее было с
утра, судя по всему, отличное.
«Выспалась? Или сочинила что-нибудь такое-этакое? —
с завистью оглянулся на нее Огарков.— Что это за тетрадка
у нее в руке?»
Ой, мороз.., мороз! —
затянула Твердохлебова.
Д’не морозь меня! —
подхватило большинство пассажиров, включая иллюзиониста
и деда Щукаря. Первый пел так весело, что трудно было
представить, будто Мороз станет такого молодца морозить,
а второй — по своему обыкновению — пел, мрачно насупясь,
давая понять Морозу, что низкая температура воздуха даром
тому не пройдет. Огарков пел почти одними губами, мыслен-
но как бы. Не отставали от деятелей искусства и литературы
бравый водитель Шевцов и предельно озабоченный ин-
302
спектор но культуре Бормотов. Даже по затылкам их было
видно, как стараются они не ударить лицом в грязь.
Д’не морозь меня! —
вступила вдруг в песню все еще миловидная солистка.
Д’ моего коня!..—
пронзительным тенорком перекрыл всех поющих Медовар.
Песни, одна за другой, звучали в более или менее теплом
автобусе. Пронизывая метельные облака, переваливаясь на
сугробах, он со слоновьей неторопливостью пробивался к
цели. Проталина в стекле, продутая Огарковым, не затягива-
лась, он хотел больше увидеть. Вот мелькнули в поле, за
пеленой снега, люди... Темная редкая цепь... Что-то делают...
Нет, не может быть! Почудилось...
...Клуб в Конобееве оказался, сверх ожиданий, просто
замечательный. Просторное фойе служило также и биль-
ярдной. Стоял обтянутый зеленым сукном стол, щелкали
друг о дружку костяные шары; правда, из-за отсутствия
мела местные игроки уже успели провертеть в потолке кон-
чиками киев множество дырок.
Огарков стал ходить по коридорам, искать на дверях
табличку с мужским силуэтом. Это способствовало детально-
му знакомству с клубом. «Комната для кружковой работы»,
«Фотостудия», «Тир»,— читал он таблички,—«Изостудия»,
«Курсы кройки и шитья»... Познакомился он и с диаграм-
мами роста, кривыми выполнения и т. п. Постоял у стенда
«Вечно живые», разглядывая блеклые, переснятые с до-
военных, фотографии уроженцев села Конобеева, погиб-
ших «в период от 41-го по 45-й год». Какие задумчивые,
красивые лица смотрели на Виталия с этих фотографий...
«Лапшин И. Г.,— читал он фамилии погибших.— Ермаков
(без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Протопо-
пова А. В...» Всего шестьдесят фамилий.
А из зала слышалась отрывистая негритянская музыка,
самозабвенно грохотали барабаны, смеялся саксофон...
Искомое помещение Огарков увидел через окно. Оно,
оказывается, во дворе, помещение это, находилось. На-
бросив пальто, выбежал на мороз, пересек двор, вбежал в
дощатую будку. После Виталия туда один за другим вошли
еще несколько человек. Увидев незнакомца, все чинно здо-
ровались. А те, что уходили, чинно прощались.
Зато в клубном зале публика вела себя куда свободнее.
Громко переговаривались, смеялись, курили. Даже когда
начался концерт. Правда, и хриплое чревовещание кон-
303
грабаса, и фиоритуры все еще миловидной солистки — она
помахивала во время пения ладошкой, разгоняла дым —
награждались оглушительными аплодисментами. Во время
исполнения фуги Баха на руках у молодухи, сидевшей на
первом ряду, расплакался ребенок. В зале зашикали.
— . Ну-ка, уйми его! — требовал кто-то.
— Да дай ты ему титьку! — посоветовал другой.
Женщина расстегнула кофту, выпростала большую, жем-
чужно светящуюся в темноте грудь, стала кормить дитя.
Неистовствовал, оглушая жителей Конобеева, Иоганн Се-
бастьян Бах.
И все же наибольший успех выпал на долю иллюзио-
ниста и деда Щукаря. Первому сцена была тесна, он спустил-
ся в зал, протискивался между рядами и, абсолютно не-
заметно похищая у зрителей часы, обнаруживал их затем
в карманах других зрителей, страшно сконфуженных
таким оборотом дела, но не очень сердящихся, так как ощу-
щали себя полноправными соавторами этого изумительного
фокуса. Пессимист и бука в жизни — на сцене дед Щукарь
оказался добродушнейшим комиком. Все буквально помирали
со смеху, животики надорвали, внимая его рассказу о том,
как он хотел под водой откусить у рыбака леску с крюч-
ком.
Что касается писателей, то за концертом следили они
вполглаза, музыку слушали вполуха, забегали на минуту
в зал и снова покидали его, с нарастающим беспокойством
ожидая решения собственной судьбы. До Ермишинских
Пеньков невозможно было дозвониться.
— Наверно, ветром проволоку оборвало,— с уверенно-
стью предположила уступившая москвичам свой кабинет
молоденькая, принарядившаяся завклубша.
Взмокший возле телефона культуратташе боялся смо-
треть Медовару в глаза.
— Тогда давайте автобус! — стучал ладонью по столу
Анатолий Юрьевич.— Не-мед-лен-но!
Твердохлебова и Огарков молчали. Медовар бушевал за
троих.
— Не пройдет автобус, застрянет. Как я тогда людей
отсюда вывезу? — Бормотов принялся звонить снова.— Але!
Але! Кто это? Что? Ермишинские Пеньки мне надо! Что?
Ватажки? А кто говорит? Доброго здоровья, Егорыч! Бор-
мотов это! Бормотов! В Конобееве я сейчас! Что? Артистов
привез! Музыкантов! Писателей! Что? Так, может, везде-
ход пришлешь? Писателям в Пеньки надо, а связи нет! Про-
волоку оборвало! Все ж таки из самой Москвы! А? Что?
304
A-а... Сочувствую, сочувствую... Ну ладно, выздоравли-
вай!..— Он положил трубку.— Не хочет. Говорит, у самих
дел по горло, машин не хватает, снегозадержание, вывоз
навоза... Да и приболел он.
— При чем тут снегозадержание?! — закричал Медо-
вар.— При чем тут вывоз навоза?! Неужели наше выступле-
ние в Ермишинских Пеньках менее важно, чем вывоз на-
воза в Ватажках?! — Окончательно потеряв самообладание,
он выбежал из кабинета, хлопнув дверью.
— Попробую еще,— снял трубку инспектор.
— Пойдемте, Виталий,— вздохнула Твердохлебова; —
концерт досмотрим.
Однако только они расположились рядом с насупив-
шимся Медоваром в директорской ложе, прибежал улыбаю-
щийся Бормотов.
— Упросил! Сейчас вездеход приедет! Из Ватажек!
— И повезет нас в Пеньки? — воспрянул духом Медовар.
Инспектор увял.
— Н-нет... В Пеньки он не хочет... Только в Ватажки сог-
ласился. Да и то...
— Ни в коем случае! Мы командированы в Ермишин-
ские Пеньки. Вот, пожалуйста, у меня с собой заявка това-
рища Мухортова.— Медовар принялся рыться во внут-
реннем кармане пиджака.
— Да брось ты, Толя! — воскликнула Твердохлебова.—
Сегодня в Ватажках выступим, а со временем — в Пеньках,
когда дозвонимся...
— В Ватажки я не поеду! — отрезал Медовар.— Прин-
ципиально! — и сжал губы.
— Виталий, едем? — спросила Твердохлебова.
— Конечно, Луиза Николаевна!
— Ну, спасибо,—утирая со лба испарину, обрадовался
Бормотов.— Я ведь его еле уговорил, Егорыча. Да и то...—
он быстро, воровато как-то взглянул на Огаркова и отвел
взгляд.
...Вездеход мчался, не разбирая дороги. Только снеговые
смерчи закручивались под его сильными колесами. Дер-
жась за что попадя, Огарков и Твердохлебова возбужденно
хохотали, выкрикивали что-то, рискуя прикусить языки, а
шофер — паренек в черном танкистском шлеме,—поворачи-
вая к ним по-девичьи нежное лицо, тоже кричал:
— С ветерко-о-о-ом! По-ру-у-у-сски-и-и-й!..
И снова промелькнули в белесой метельной кисее тем-
ные, разбросанные по полям пятна. И вроде шевелящиеся,
живые.
305
— Кто это там? — показал пальцем Огарков.—Это лю-
ди?
— А кто же?! — захохотал «танкист».— Снег задержива-
ем!
И Виталию представилось нечто дикое, бессмысленное...
Раскинув руки с растопыренными пальцами, идут навстречу
метели жители окрестных деревень, задерживают ее, ути-
хомирить ее хотят.
Когда приехали, было уже совсем темно, только и света
что в окошке колхозного правления. Писаный красавец в
танкистском шлеме провел их в шикарный кабинет, как бы
нежилой. Но Егорыча на месте не оказалось.
— Сейчас доставлю! — успокоил их «танкист».
Минут через сорок он вернулся. И в самом деле, вслед
за ним вошел высокий, почти касающийся головой потолка
человек. Сизое от мороза лицо его было насуплено, хмуро.
Правой рукой он держался за щеку. Словно ужаснулся то-
му, что они приехали.
— А, приехали,— сказал он, сбрасывая тулуп.— Ну,
так кто же из вас доктор?
Твердохлебова и Огарков переглянулись.
— Простите, но мы поэты! — с достоинством заявила
Луиза Николаевна.— Писатели!
— Поэты?! — держась за щеку, вскричал Егорыч.— Пи-
сатели?! А Бормотов сказал — зубной врач приедет! Соб-
ственными, мол, ушами слышал: профессор по зубам, пи-
сателей обслуживает. Замучился я,— признался он, глядя
на Твердохлебову.—Дела по горло, а у меня авария — зуб
болит! Не в район же кидаться! Помогите! — взмолился он,
глядя на Твердохлебову.
— Ну-ка,—вышел вперед Огарков,—рас кройте-ка по-
лость рта! — Он давно уже знал — на пациентов следует воз-
действовать терминами. Не рот, а полость рта. Не воспале-
ние, а абсцесс. Это повышает у больных веру в могуще-
ство врача.
Моментально поняв, кто здесь главный, напрочь забыв
про Твердохлебову, Егорыч раскрыл огромный,, шаляпин-
ского масштаба зев.,
— У-гу...—произнес Огарков.—Пятый верхний...
Однокорневой. Абсцесс надкостницы. Прямое показание
к удалению. Нужны клещи, вата, духи или одеколон. Где
тут у вас моют руки?
— Семеныч! — крикнул председатель.
Сшибая стулья, вбежал шофер.
— Слыхал?
306
— Слыщал!
— Доставь немедля! По пути захвати Петровича и Ан-
дреича.
— Так они ж с мороза! Не покушали еще, наверно...
— Вместе покушаем. Ты и Ефимовну с тахты сдерни!
— Есть! — приложив руку к танкистскому шлему, Се-
меныч убежал.
...Вымыв руки, протерев одеколоном клещи, наложив на
них ватные тампоны, чтобы клещи не скользили по эмали,
Огарков захватил больной зуб, крепко сжал его и, упираясь
левой рукой о влажный горячий лоб'Егорыча, стал изо всех
сил тянуть, одновременно резко и быстро делая клещами вра-
щательные движения по оси зуба, расшатывая его.
— А-а-а! — вырвался у него победный клич. В высоко
поднятой руке он держал клещи с зубом. Успокоившись,
оглядел его холодным взглядом профессионала и протянул
Егорычу: — Пожалуйста! В течение двух часов пить и есть
запрещается!
Бережно, словно святыню, приняв зуб левой рукой,
а правой продолжая держаться за щеку, Егорыч замер, при-
слушивался к ощущениям. Медленно, медленно стала брез-
жить на его лице улыбка облегчения.
— Петрович! — крикнул он.—Андреич! Ефимовна!
Они, видно, разделись в прихожей, были без пальто,
без шапок. Петрович — мужчина ничем не примечательной
наружности, худой, невысокий. Андреич — наоборот — на-
поминал розу, которая расцвела зимой. Полный, с алыми,
сочными губами, со свежей, как младенческая попка, лы-
синой, украшенной несколькими русыми пружинками.
За плечом у него висела гармонь. Ефимовна все почему-то
куксилась, хмурилась... Явного недовольства не выражала*
не решалась.
— Познакомьтесь, это к нам, значит, поэты прибыли.
Писатели. Из самой Москвы!
Стали жать друг дружке руки, называть себя.
— Ефимовна, магазин закрыла?
— Опечатала. Ровно в три. Рабочий день сегодня корот-
кий. Постирать собиралась...
— Как опечатала, так и распечатаешь!
Оделись, вышли и, держась за шапки, как бы не уйесло
их ветром, протоптанной в сугробах стежкой добрели до
темного, стоявшего особняком дома: Неразборчиво что-то бор-
моча, Ефимовна загремела ключами, засовом. Распахнулась
дверь, вспыхнуло электричество. Гостям открылся застиг-
нутый врасплох непритязательный мир сельмага, где жестя-
307
ные, вставленные одно в другое ведра уживались рядом с
отрезами ситца и драна, а новенькие, чуть заржавленные
заступы соседствовали с телевизорами и радиолами. Здесь
были электрические лампочки в гофрированных картонных
коробочках и стекла для керосиновых ламп, гвозди и стере-
офонические пластинки, подсолнечное масло и масло машин-
ное, пестрые детские книжки, почтовые конверты, спички,
сигареты и противозачаточные средства...
На середину помещения вытащили шаткий стол, уста-
вили его разнообразными консервами, положили три крута
колбасы, пяток селедок, парочку кирпичей черного хлеба,
сняли с полок несколько разноцветных бутылок.... И нача-
лось пиршество. Все ели й пили. Семеныч только ел, не
пил — в связи с тем, что был на рулем. А Егорыч, согласно
предписанию врача, не пил и не ел. Между тем гости с
таким аппетитом уписывали колбасу, Андреич с Петровичем
и Ефимовна так аккуратно наполняли их стаканы, не забы-
вая и о своих собственных, что председатель стал поглядывать
на часы: долго ли ему еще поститься? Однако гостеприим-
ство есть гостеприимство.
— Вы к нам летом приезжайте,— басил Егорыч,— или,
еще лучше, под осень. Тогда и огурчики на столе будут,
рыбкой свежей, дичью вас угостим. Места у нас неплохие,
речек много, озера. Утка за лето жирная делается, тяжелая.
Взлетит и долго подняться не может, лапками воды каса-
ется, а крыльями — неба. На воде от лапок след, а от крыль-
ев в небе — нет...— он удивленно заморгал, мысленно повто-
ряя только что произнесенную фразу.
(Твердохлебова и Огарков с не меньшим удивлением —
тоже повторили ее мысленно.)
— Стихи у вас получились, — сказала Луиза Николаевна.
Председатель смутился, покраснел.
— Андреич! Петрович! Вы сюда что, есть пришли? —
спросил он сердито.—Ефимовна, я вижу, и ты дорвалась!
Не нанюхалась разве за день?
— Так день-то нынче короткий был! — ответила заметно
повеселевшая продавщица.
— Сейчас, Егорыч,— стал налаживать свой инструмент
лысый кудряш,— все пропью, гармонь оставлю! — заверил
он.
Петрович тоже приготовился, вытер ладонью губы.
С удовольствием наблюдая за приготовлениями хозяев,
Виталий подумал, что давно уже не было ему так хорошо,
так уютно. Похохатывая над каждым метким словцом хо-
зяев, он то и дело посматривал на Твердохлебову, не жалеет
308
ли она об оставшейся недописанной той самой тетрадке.
Нет, кажется, и ей хорошо, не жалеет...
Заиграла гармонь.
Все мужчины петухи! —
с замечательной удалью провизжала Ефимовна.
А все бабы курочки! —
в тон ей провизжал Петрович.
Ефимовна:
Все мужчины дураки!
Петрович:
А все бабы дурочки!
Тут в дверь магазина кто-то требовательно застучал.
Должно быть, сапогом.
— Ну вот,— ахнула продавщица.— Я же говорила!
Поднялся Егорыч.
— Кто? — крикнул он, подойдя к двери.
- Я!
— Кто — я? Михалыч, что ли?
- Ну!
— Чего тебе?
— Чего-чего;.. Того же, что и тебе! Знаешь, как промерз
в поле?
Егорыч приоткрыл Дверь.
— Ас чего ты взял, что я здесь выпиваю? Может,
дыхнуть? На, нюхай!
— Д-да, не пахнет,— удивился голос.— Что же ты тут
делаешь?
— Что-что... Ревизию Ефимовне устроили. Бухгалтер
здесь, сельсовет, я и двое приезжих.
— Проверьте, проверьте ее, стерву, — обрадовался голос.
— А что, замечал? — кинул на замершую продавщицу
короткий взгляд председатель.
— Не раз!
— Тогда заходи,— распахнул дверь Егорыч.
Михалыч постучал сапогами, сбивая снег. Вошел. Ма-
ленький, с обындевевшими бровями. А глаза под зимними
белыми бровями — горячие, хитрые. Ему налили, подождали,
пока выпьет.
— Ну, говори, что ты замечал?
309
Никто уже не ел, не пил. Молчали.
— Да что он такое замечал?! — вскинулась Ефимовна.—
Пьянчуга!.. Свет в окошке приметил и приперся.
— А кто подсолнечное масло на глазок меряет? — лу-
каво прищурясь, глянул на нее Михалыч.— Надувные ма-
трасы недавно продавала, а к ним насосы в ассортименте
положены, так “ты матрасы отдельно продавала и насосы
отдельно. По трояку лишнему брала!..— Он скользнул взгля-
дом по столу, по бутылкам, но налить постеснялся, взял
кусок хлеба, стал с аппетитом, лукаво поглядывая, есть.
...В Конобеево они вернулись как раз вовремя. Концерт
закончился, артисты собрались, потянулись к автобусу.
— Ну, как прошло выступление? — обращаясь только к
Огаркову, спросил скучный, осунувшийся Медовар.
— Замечательно прошло! Писателей там любят! —
поспешила ответить Твердохлебова. Боялась, что Виталий не
так скажет.— Очень хорошо выступили! Очень!
...Уже дома, верней, в Доме колхозника Анатолий Юрь-
евич вернулся к этой теме снова.
— Значит, замечательно выступили? — с едкой усмешкой
посмотрел он на Виталия.— Любят там, говоришь, писате-
лей? Писателей! — повторил он.— Что ж, Чехов, в конце
концов, тоже был работником здравоохранения; А не кажется
ли вам, господа писатели, что вы совершили сегодня по
отношению к Ермишинским Пенькам предательство! Вы
с Луизой — пре-да-те-ли!
— По... почему?! — опешил Огарков.
— Потому!!! — сейчас же взвился Медовар. Иллюзиони-
ста и деда Щукаря в комнате не было, они ушли в другой
номер, к друзьям, праздновать свой нынешний триумф, и
никто не мешал Анатолию Юрьевичу излить накопившееся
возмущение.— Неужели ты забыл про письмо Мухортова?! —
выкрикнул он и выхватил из кармана уже порядком потер-
тое на сгибах письмо.— Так ознакомься еще раз! Или,
может, мне его тебе продекламировать? Хорошо! Слушай!
«..Благодаря чтению наших, советских, а также прогрессив-
ных заграничных книжек у многих людей вырабатывается
глубокий кругозор и...» Пропускаю, читаю дальше: «..по-
этому убедительно прошу вас направить к нам в село ка-
ких-либо крупных писателей и поэтов для...» Ты понял, что
это? Это наивное, дурацкое письмо — вопль! Вопль! Нет,
ты этого не поймешь! Впрочем, меньше всего я виню тебя.
Твое дело телячье. Но она! Луиза! Меня всегда возмущала
эта ее омерзительная всеядность, эта рабская готовность быть
затычкой для...
310
— Вы, вы... сами вы... Вздорный человек! — с ненави-
стью выпалил Огарков.— Бездарь!
— Что-о-о?.. — Медовар сел на кровать.
— Да! Да! Вы мне осточертели! — продолжал кричать
Виталий.— Назойливый, вздорный человек! Какая муха
вас укусила? Сами ведь муру всякую пишете! Что горчицы
в столовых нет! Сатира называется! При чем тут горчица?!
Отдайте письмо! Что вы им тычете? Отдайте! Вопль!.. А из
села Ватажки вы вопля не слышите? Почему? А может, и
там у кого-нибудь болят зубы? Вы об этом не подумали? —
Он замолчал. Воздух кончился.
Со спокойной, немного удивленной улыбкой смотрел на
побагровевшего стоматолога Медовар.
— Душно,—произнес он вполголоса,—душно,—встал
с кровати и вышел.
Минуту спустя покинул комнату и Виталий. Отправил-
ся к Твердохлебовой.
— Войдите! — ответил на его стук бархатный голос.
И халат на певице тоже был бархатный.— Входите, входи-
те! — поощрила она гостя, бросив на себя взгляд в зеркало.
Твердохлебова, тоже в халате, в байковом, сидела за
столом. Все над той же тетрадочкой...
— А, Виталий...
— Луиза Николаевна, — сказал он,— Медовар там совсем
распоясался. Он и о вас... Ну, плохо, в общем, говорил о
вас... Ну и я... я ему выдал!
— Что вы ему сказали? — вставая, спросила она встре-
воженно.— Ну? Что вы ему...
— Бездарь...—опустив глаза, едва слышно ответил
Огарков.
— Молоко-о-оосос!..— протянула Твердохлебова и с
неожиданной для ее грузной фигуры стремительностью вы-
бежала из комнаты.
— Присаживайтесь, Виталий,—Как ни в чем не бывало
с улыбкой пригласила его певица. Сама села, закинув ногу
на ногу. Полы бархатного халата разошлись...
Огарков торопливо вышел. Пробежал по коридору, за-
глянул в комнаты, где жили инвалиды,— нет... Ни Медовара,
ни... Распахнулась дверь с улицы. В метельном ее проеме
появилась Луиза Николаевна. На руках, словно ребенка,
поэтесса несла неподвижного Медовара. Болталась его без-
жизненная рука.
— «Скорую»! «Скорую» вызовите! — крикнула Твердо-
хлебова очкастой регистраторше.— Быстрей! — и понесла
Медовара по коридору.
311
— Ах ты господи,— набирая телефонный номер, качала
головой испуганная регистраторша,— я смотрю, в одном
пиджаке на мороз идет. Душно, говорит, душно...
«Скорой» застревать в сугробах не положено. Приехала
она быстро. Молодой врач в белом халате поверх пальто,
ровесник Огаркова, отломил кончик ампулы, высосал шпри-
цем ее содержимое, протер проспиртованной ваткой дряблое
предплечье Медовара, смело всадил иглу. Бессознательно,
тупо фиксируя его действия, Огарков еще и еще раз пытался
вспомнить, что же он ему иаговррил, Медовару, и ничего,
ни слова не мог вспомнить. Кроме этого жестокого, жуткого:
бездарь... О боже! И это он, сочинивший каких-то полтора
десятка стишков, решился выкрикнуть такое слово...
...Уже давно была ночь.
— Виталий, вы спите? — раздался в нарушаемой храпом
артистов тишине голос Анатолия Юрьевича.
Виталий не ответил. Слово за слово, разволнуется старик.
«Смотри-ка,—подумал он,—на «вы» перешел...»
— Я, Виталий, пишу не только про отсутствие горчицы
в столовых. Напрасно вы так думаете,— Медовар хмыкнул,—
у меня и про нерадивого водопроводчика есть, и про свар-
ливую тещу... У меня столько всего в столе! — Он снова
хмыкнул.— Правда, стола нет...
— Анатолий Юрьевич, скажите, — забыв о том, что прит-
ворился спящим, подал голос Огарков, — кого это имеет в
виду Твердохлебова, когда... Кого это я ей напоминаю?
Медовар молчал. Уж не заснул ли?
— Меня,— произнес он внезапно.
— Вас? — приподнялся Виталий на локте.
— Ну да... Она считает, что в ваши годы я был... Ну,
вроде вас. Она ведь в меня влюблена была тогда.
— Ну-у-у!..— Виталий сел на кровати.
— И я в нее...
— Ну-у-у!.. И что же?
— Сами понимаете, не мог же я... Она вдвое выше меня
ростом. Стихи ее писать научил, еще кое-чему... А жениться
не решился. Видели, как она меня тащила? Между прочим,
не впервые. Впервые это в войну было, под Ригой. Тащит,
помню, и просит: стони, миленький, стони, чтоб я знала, что
ты живой. Живого тащить интересней, чем мёртвого. Да-
а-а...— Медовар помолчал.— Я по званию был выше. Не
ростом, так хоть по званию. А как пиджачок надел...
— А... А как же она?.. Замуж вышла?
— И даже не один раз.
— А вы?
312
— И я,—сказал Медовар,—но сейчас,—добавил он с
облегченным вздохом,— я абсолютно свободен!
«Ну и ну...— в некотором замешательстве размышлял
Огарков,— сложная штука жизнь. И любовь тоже...» Он и
по собственному опыту это знал. У него у самого брак про-
должался чуть больше двух месяцев. Не получилось... Огар-
ков вздохнул, хоть не хотел, а стал вспоминать бывшую
жену. Она у него была светловолосой, с большими грустны-
ми, как у васнецовской Аленушки, глазами. Замуж за Огар-
кова, как он теперь понимает, вышла Она, чтобы отомстить
одному человеку, разлюбившему ее. Она работала в той же
поликлинике, что и Виталий. Процедурной медсестрой. Ви-
талий открыл как-то дверь в процедурную и встретился со
своей будущей женой взглядом. Познакомился. И вскоре же-
нился... А она все про какого-то человека вспоминала...
«Ты его мизинца не стоишь,— говорила она, — он настоящий!
Понимаешь, настоящий!» Медовар, по крайней мере, свою
медсестру, Твердохлебову, стихи писать научил, а он, Ви-
талий, из-за своей сам чуть писать не бросил. Переживал...
— Анатолий Юрьевич, вы не спите? Понимаете, Анато-
лий Юрьевич, меня в ваших словах... Ну, тогда... меня боль-
ше всего что задело? Как хотите, но никакого предательства
в нашей поездке в Ватажки нет! Как ни крути, духовная
культура равно необходима и р Ватажках, и в Ермишин-
ских Пеньках. Письмо Мухортова — лишь повод. И если...—
Ргарков запнулся. Кажется, именно это или почти это он
выкрикивал Медовару в лицо три часа назад.
— Так-то оно так, Виталий. И в Пеньках, и в Ватаж-
ках, и еще в тысяче деревень и городов нужна культура,
но не ты и даже не мы втроем...—он грустно рассмеялся.
«На «ты» перешел,—констатировал Огарков, — хоро-
ший признак».
— Да я о другом,—сказал он вслух,—я...
— Еще неизвестно, кто кому в смысле духовной куль-
туры нужней, мы Пенькам или... Но я тоже о другом. Я вот
о чем... Когда для меня сегодня вечером вызвали, «скорую»,
она приехала ко мне, а не, скажем, к деду Щукарю, хотя,
возможно, мотор и у него барахлит. Сюда приехала, в Дом
колхозника, а не в Москву помчалась, в Дом литераторов.
Нет, письмо Мухортова не повод, Виталий. Это... это зов!
Понял?
«Зов,— усмехнулся в темноте Огарков,— зов, конечно,
лучше звучит, чем вопль...» Он положил голову на подушку
и задумался. Он мог согласиться с Медоваром или не согла-
ситься с ним, но на этот раз он его понял.
313
— И потом...— как-то смущенно проговорил Анатолий
Юрьевич.— Мне лично... мне, понимаешь, будет очень не-
приятно, если раньше нас... Если в Ермишинские Пеньки
раньше нас попадут писатели из Бонна.
Огарков засмеялся. «Ну, это вряд ли,—решил он,—
метель...»
А метель все отплясывала на улицах городка и в полях
на много километров кругом.
— В Конобеево едем! В Конобеево! — по-кондукторски
кричал, приглашая в автобус, Бормотов.
— Снова к Конобеево?!
— Никуда больше не проедем, а в Конобееве еще много
желающих есть посмотреть концерт. Веселей, товарищи,
веселей! Федя, открой вторую дверцу!
— А как же Пеньки! Мы что же, и сегодня туда не по-
падем? — спросил Огарков.— Нам обязательно в Пеньки
надо!
Бормотов раздраженно отмахнулся.
В автобусе Виталий и Твердохлебова сидели рядом.
Смотрела она на него виновато.
— Хочу сделать вам маленький подарок. Возьмите,—
и протянула тетрадь. Точно такую же, как у нее самой.
Смутившись, Виталий взял тетрадь и стал ее перелистывать,
словно видел уже на чистых страницах размашистые, за-
черкнутые и снова написанные строчки.
На этот раз ехали без песен. Даже иллюзионист не про-
являлся. То ли отсутствие больного сатирика сказывалось —
некому было затеять бодрящую ссору; то ли знакомый мар-
шрут снимал с поездки ощущение новизны, романтики. Про-
дышали, как и в прошлый раз, в замерзших окнах проталин-
ки, смотрели в них, словно в... «Словно в карманные зер-
кальца?»
Вот проплыла в метельной круговерти усыпанная чер-
ными угольками нахохлившегося воронья древняя церковь.
А вот и грузовик. Безжизненный, брошенный. Казалось, что
и он, грузовик этот, находится здесь еще со времени монго-
ло-татарского нашествия.
— Ясно,—присвистнул водитель автобуса.—Мост по-
летел. Ну, точно — не видать мне моего ключа на двена-
дцать! Эх и народ у нас в районе,—повернулся Шевцов к
пассажирам,—я сейчас вам такое расскажу — умрете! Зна-
чит, был я в Москве прошлым летом. Костюм ездил покупать
к свадьбе, ботинки. Я уже седьмой месяц, как женатый,—
314
сообщил он самодовольно.—Так вот, обновы себе купил и
роторов штук десять, по тридцать шесть копеек штука. При-
ехал, раздарил их шоферам. А через пару дней у меня у
самого ротор с машины сняли, так один малый продал мне
мой же, который я ему подарил, за три рубля! — Он снова
оглянулся, рассчитывая, должно быть, увидеть пассажиров
мертвыми, но они были живы, даже улыбались.
Когда подъехали к клубу и музыканты выгрузили свои
инструменты, Твердохлебова и Огарков остались сидеть на
месте.
— А вы что? — удивился Шевцов.— Кататься понра-
вилось?
— Слышь, Федя,—все поняв, обратился к водителю
Бормотов,— а может, рискнешь? В Пеньки им загорелось.
Мечта у них такая...
— Мечта? Мечта — дело хорошее!
Твердохлебова и Огарков ожили, заулыбались.
Отъехали, обогнули клуб, пересекли лесок, покатили по-
лем. Поворот. Еще один... Автобус вдруг сильно тряхнуло,
занесло. Сорвавшись с сидений, Огарков, а за ним и Луиза
Николаевна, пролетев метра полтора по проходу, повали-
лись, причем наверху, основательно придавив Виталия, ока-
залась поэтесса. Бравый водитель до крови рассек себе бровь.
С трудом открыв заклинившуюся дверцу, он выскочил из
автобуса, обошел его, почесал затылок. Слепив снежок, при-
ложил его к брови.
— Без трактора — каюк! Пошли!
— Куда?
— Как это куда? Бормотова обрадуем — и на концерт!
Хорошо, что недалеко отъехали.
...Выяснилось, что трактор можно будет добыть не раньше
завтрашнего утра. Закончился дневной концерт, закончился
и вечерний, зрители разошлись. Музыканты, артисты и пи-
сатели коротали время как могли, каждый по-своему. Му-
зыканты в пестрых свитерах под фраками сражались в биль-
ярд. Они ожесточенно «вострили» в протертых на потолке
дырках кии, обменивались специальными «бильярдными»
словечками— «в угол косточку!», «от шара в норку!» — и,
бросая окурки на пол, гасили их вращательным движением
подошвы. Артисты все свое внимание уделили дамам: иллю-
зионист — завклубше, мужественно разделившей с гостями
бесконечно долгую ночь, а дед Щукарь — все еще миловид-
ной солистке. Первая пара уединилась на «Курсах кройки
и шитья», вторая — в «Тире». Бормотов и водитель автобуса
резались в дурака. Потрепанная колода карт сопровождала
315
инспектора во всех путешествиях по вверенному ему району.
Твердохлебова углубилась в свою тетрадку. Виталий прикор-
нул было, сидя в кресле. Дернулся, очнулся, с удивлением
вспоминая сон. Достал подаренную Твердохлебовой те-
традь и, решив обновить ее, начал в йей черкать. «Мне сни-
лось — тетради я друга листаю. Какие сравненья он свежие
выдумал! Да я о сравненьях таких лишь мечтаю. Во сне я
таланту чужому завидовал. Но это мое сновидение! Значит...»
Что-то мешало ему. Мешало... Огарков сунул тетрадь в
карман. Не мог он почему-то писать сегодня... Писать от-
того, что время свободное выдалось? От нечего делать?..
Да и не то все это... Описания грозы, изложения сновиде-
ний... Позевывая, он снова прошелся по щедро освещенным
коридорам новенького и уже слегка запущенного клуба.
Брезжило утро. Огарков вздыхал, думал... Из комнаты «Кур-
сов кройки и шитья» слышался хрипловатый голос деда
Щукаря. Бархатный смех солистки свидетельствовал о неу-
вядаемом успехе произведений Михаила Шолохова. Судя по
всему, третье отделение концерта шло и в помещении «Тира».
«Але-оп! Мене-таке л-фарес! Получите, Зиночка! Как это у
меня получается? Секрет фирмы, Зиночка!»
Огарков еще раз постоял у стенда «Вечно живые». «Лап-
шин И. Г.,—читал он фамилии погибших.—Ермаков
(без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Прото-
попов А. В.». Всего шестьдесят человек. Какие красивые,
задумчивые у них лица!..
Он заглянул к Твердохлебовой. Она уже не писала. Смо-
трела в посветлевшее окно. Он не стал ее беспокоить, ушел.
Сел в коридоре на подоконник и сам уставился в предут-
ренний, метельный простор. Пытался угадать, что видится
сейчас Луизе Николаевне, о чем она думает. «Ждет-пож-
дет с утра до ночи,— вспомнилось ему,— смотрит в поле,
инда очи разболелись глядючи с белой зори до ночи...»
И дивная красота пушкинских строк как нельзя лучше, по
мнению Огаркова, подходила к Луизе Николаевне, грузной,
пожилой женщине, с такой невысказанной тихой грустью
всматривавшейся в свое прошлое.
Но что это? Огарков вздрогнул. Он увидел в окне ту, о
которой думал сейчас, Твердохлебову. Она вышла из клуба.
Повыше подняла воротник пальто, покрепче запахнулась
и... Решительно зашагала к леску. Куда это она? Неужели?..
Нагнувшись против ветра, прикрывая лицо варежкой, Твер-
дохлебова удалялась, удалялась...
«Нет, нет! Не может быть! — Огарков медлил.— Мало ли
зачем она вышла,— раздумывал он взволнованно,— воздухом
316
подышать, поискать образ...» Спрыгнув с подоконника, он
бросился в фойе, нашел среди сваленных в кучу пальто —
свое, надел, выбежал на мороз. Дорога эта вела в Пеньки,
он .знал. Если пересечь лесок — там тише — и пойти дальше,
скоро увидишь застрявший вчера автобус. А потом...
Он пересек лес и, прикрывая рукавом лицо, нагнувшись,
ступил навстречу яростному ветру. И остановился. Увидел
Твердохлебову. Она возвращалась. Ветер подталкивал ее в
спину, гнал ее с открытого поля в лесок — там тише. Он
словно потешался над ней, неуклюжей, хохотал, бил себя ла-
донями по ляжкам: вот, мол, умора! Поглядите на нее! Ре-
шила со мной силой тягаться!
Огарков хотел спрятаться, отбежать, чтобы она его не
увидела, не поняла, что он был свидетелем ее отступления,
но — поздно. Луиза Николаевна заметила его. И тогда он
двинулся дальше.
— Доброе утро, Виталий!
— Здравствуйте! — И не остановился. Пошел дальше.
Долго шел. И не оглядывался. Он знал... На краю леска,
будто стог сена, темнеет ее высокая неповоротливая фигура.
Твердохлебова смотрит ему вслед. «Небось сходство кое с
кем видит во мне сейчас,— подумал он сердито.— Только
возрастное, Луиза Николаевна! Возрастное — и только...»
Он шел, вслушиваясь в завывание метели, почти без-
думно, еще сам толком не зная, куда идет, зачем? Еще не
решившись... Сзади, догоняя, нарастал звякающий грохот
трактора. Но Виталий не оглядывался.
— Эй! — услышал он сквозь вой ветра и резко усили-
вшийся грохот.— Пятки отдавим! — Рядом с трактористом
в открытой кабине скрючился Шевцов.— Эй! Давай руку! —
и геркулесовским рывком перенес в тесную обындевевшую
кабину и Огаркова.
Стекол в дверцах кабины не было, однако Огаркову пока-
залось, что здесь значительно теплей, надежней. Энергия,
клокотавшая в недрах двигателя, пронзительный до щекота-
ния в носу дух солярки, пропахший табаком пар, летевший
из оскаленных в напряженной улыбке ртов Шевцова и мол-
чаливого тракториста, грохот гусениц, такой осмысленный в
сравнении с безумным, не поддающимся логике завыванием
ветра... Да, да, теплей, надежней, как в космическом ко-
рабле, ввинчивающемся в черную ледяную пустоту кос-
моса.
— Федя! Шевцов! — крикнул Виталий.— Вот ты гово-
ришь, что народ у вас в районе плохой. А ты? А сам ты
какой? — «Не- нашел более подходящего момента? — тут
317
же мысленно ругнул себя Виталий.— Но будет ли он, более
подходящий?»
— Я-то? — показал на себя большим пальцем Федор.—
Да я хуже всех! Да, да! Ты не смейся! Хочешь, докажу! —
И, крича в самое ухо Огаркова, чтоб тот, не дай бог, не
прослушал чего, продолжил: — Меня когда с маршрута сни-
мали, я всеми четырьмя отпихивался, а пообещали гра-
моту выдать за обслуживание — согласился. Грамота все-
таки! У меня фотография есть. «Девятый вал» называется,
про то, как мужики в море за телеграфный столб уцепи-
лись, чтоб не потонуть. В золотой рамке она, в Москве рам-
ку купил. Ну, а фото на стенку приколю, кнопками, а гра-
моту — в рамку. Кто в гости придет — ага, грамота! Понял?
— Понял!
— Слушай дальше! Жена у меня на заправке работала,
королевой бензоколонки. Семьдесят пять рублей в месяц чи-
стыми. Так? А я ее к нам перевел, в ПТО. Там не знали,
что она на седьмом месяце,— оформили. Девяносто девять
чистыми! Четвертной без рубля разницы! Хорошо? То-то!
А через месяц она в декрет махнет, получит за четыре ме-
сяца из расчета девяносто девять! Ну?. Убедился? Плохрй
я человек! — йе без гордости заключил Шевцов.— Хитрован!
Жадюга! Даже неудобно иногда бывает!..
...Но вот и приехали. Трактор остановился. Все спрыгну-
ли на снег. Шевцов стал озабоченно осматривать автобус —
с какого бока к нему лучше подобраться, а тракторист,
отвернувшись, заложив руки за спину, смотрел вдаль.
— Федя,спросил Огарков,—а как отсюда в Ерми-
шинские Пеньки попасть? Где они? — Он боялся, что Шев-
цов примется отговаривать, просто-напросто запретит и
думать, надеялся на это в глубине души. Напрасные на-
дежды.
Пеньки? — на минуту отвлекся от автобуса Шев-
цов.—Лес видишь? Во-о-он, на горизонте! Значит, обогнешь
его по опушке — и правей, правей. Тут ты другой лес уви-
дишь. Тоже на горизонте. Опять по опушке надо. И все пра-
вей, правей. А там и Пеньки. Эй, Ломидзе,— обратился он к
трактористу.— Я правильно подсказываю? Тебе ж эти места
любы! — И, подмигнув Виталию, заговорщицки добавил: —
Сейчас заведется!
— В Гагре у нас финиковые пальмы растут, — произнес
тракторист, будто не услышав вопроса, — желтые цветочки
на них в июле. Много цветочков, очень много! И на каждом —
пчела. Пальмовый мед пробовали? Не пробовали!
— Велика важность — пальмовый! — запальчиво воз-
318
разил Шевцов.— У нас пчелы на клеверах кормятся. Ну и
что? Мед-то сладкий!
— У нас в Гагре,— сказал Ломидзе,— даже ночью за-
горать можно, под луной. Наша луна и то теплей здешнего
солнца. У нас море есть, Горы у нас...
— Ну,, моря у нас нет, — согласился Федор,— у нас толь-
ко лес да поле.
— У нас в Абхазии шиповника очень много. Цветы на
нем крупные, как розы. Бабочка иногда с кустика взлетит,
кажется — цветок ожил.
— Бабочки-то и здесь водятся,—решился подать го-
лос Огарков.
— Конечно, водятся! — обрадовался поддержке Фе-
дор.— Бывает, снег еще весь не сойдет, только местами, а
они уже крылышками — хлоп, хлоп... Еле-еле, даже кры-
лышки слипаются, сонные еще.
Ломидзе промолчал. Очевидно, считал дальнейший спор
бессмысленным. Ни его, ни Шевцова переубедить было не-
возможно. Не оглядываясь, Огарков зашагал дальше, по
указанному Федором маршруту. Хотелось оглянуться. Но
нет... «Орфей, да и только!..— подумал он о себе.— Хотя
Орфей-то как раз и оглянулся... Кавказская луна и та теп-
лей здешнего солнца...— вспомнил он.— Почему же этот
Ломидзе не возвращается туда? К себе? Значит, есть что-то
такое и здесь,—подумал Огарков не без злорадства,—что
способно удержать его...» Виталий почти не сомневался:
не что-то, а кто-то. Знал, нравятся им светловолосые россиян-
ки. Нравятся. Ни для кого не секрет. Смешно было бы пред-
положить, что Огарков может питать к кому-нибудь не-
приязнь только из-за другой национальности. Уж чего-чего,
а этого — слава те господи! — он за собой не знал. Но... Но
человек, которого любила его жена... Который, стоило ей
выйти замуж, снова воспылал к ней, тоже был родом с Кав-
каза. Установил это Виталий случайно. В тот вечер его же-
на долго не возвращалась. (Уже не первый вечер...) Мать
не Ложилась. Придумывала разные причины, успокаивала
его. «Наташенька — медик, ты должен понимать. Может, к
больному вызвали, укол сделать, то-се». Потом она все же
легла спать, ей рано утром на дежурство нужно было —к
автоматам, в метро. (Спала она на кухне, чтобы не мешать
молодым. И постоянно уверяла, что на кухне ей очень хо-
рошо, чаю, когда захочет, вскипятит себе, радиорепродук-
тор здесь, последние известия можно послушать...) А Ви-
талий сидел, ждал. Ему почудился стук лифта, выбежал
в прихожую. Звонка нет. Ошибся... Он хотел вернуться в
319
комнату, но дрогнула входная дверь. Кто-то шептался там, с
той стороны. Виталий бесшумно отвел задвижку, яростным
рывком распахнул дверь. (Она внутрь открывалась.) И они
от неожиданности влетели в прихожую, попадали на пол,
нелепо задрав ноги. С головы черноусого красавца свали-
лась шляпа. Тут же поднявшись, нервно обмахнув колени,
он выбежал на площадку, застучал по ступеням вниз.
— Нодар! — отчаянно всхлипывая, крикнула Наташа.—
Нодар! — и побежала вслед.
Шляпа Нодара по сей день висит у Огаркова в прихо-
жей, на вешалке. Может, зайдет, заберет...
Минул час, второй... Тяжело дыша, ощупывая башмаком
перед тем, как ступить, снег — выдержит ли, не яма ли это,
засыпанная снегом,— Виталий медленно двигался к темне-
ющему впереди лесу. Ему стало жарко, он взмок от пота, по-
том остыл, заколотила зябкая дрожь. Спустя полчаса опять
стало жарко.
«Когда прыгнешь с парашютом,— думал он,—страшно
не страшно, а назад в самолет не вернешься. Даже если па-
рашют почему-то не раскрылся. Одно хорошо,— радовался
он,— немцы по такой погоде в Ермишинские Пеньки раньше
нас не попадут. А вдруг все-таки попадут? Вдруг имеется
туда какая-нибудь другая дорога, комфортабельная, спе-
циально для зарубежных гостей,— туннель какой-нибудь,
метро, по которому, покачиваясь на мягких креслах, потя-
гивая через пластмассовые соломинки коктейль, герр
Шнорре и фрау Рейнголд, сопровождаемые горбоносым
толмачом Вебером, без всякого труда попадут в Пеньки.
Дойду ли еще я до Пеньков этих? — спрашивал себя Ви-
талий.— Неужели придет когда-нибудь конец дороге?»
Рваные, хаотичные звуки метели постепенно приобрели
какой-то неуловимый ритм, мелодию какую-то. Шаг, дру-
гой, третий... «Но это мое сновидение! Значит — мои и срав-
нения вместе с тетрадями. И все ж я не радуюсь этой уда-
че, как будто у друга сравненья украдены...» Шаг, другой,
третий...
Пряча от ветра лицо, Огарков медленно продвигался впе-
ред. Просторы окружавших его полей были вовсе не пло-
скими. Они были бугристыми — барханы, барханы все сне-
жные. Он теперь знал, что не так-то просто создавались'
эти барханы, под каждым из них стояли решетки из досок,
снегозадерживающие щиты. Вот кусок серой шершавой
доски торчит из снега, вот другой... И Огаркову как бы
теплей, спокойней становилось, присутствию человека рав-
ны были для него эти виднеющиеся из снеговых барханов
320
доски. «И трудно сдержаться от возгласа злого: не нужно мне
сна, на сравнения щедрого!..» Шаг, еще шаг, еще... «...Бес-
сонницей жизни рожденное слово...» Шаг, еще один... «Ведь
целых двадцать два года живу на свете,—размышлял он,—
почти четверть века! И не всегда ведь гладко было. И не в
такой уж холе я рос. Студентом на одну стипендию тянул.
Женат был, развелся... Так что ж я?..» Как ни странно, как
ни удивительно, но только за эти два с лишним дня он стал
что-то соображать. Раньше и вопросы особые вроде не воз-
никали. Раньше... По необъяснимой аналогии он с тягостным
ощущением припомнил некоторые свои грехи, промахи...
Например, как он пытался угостить шампанским Рыбина,
как был задет его плохо скрытой презрительной усмеш-
кой, как долго шел потом пешком по городу, а выпитое из
амбиции шампанское напоминало о себе отвратительной пле-
бейской отрыжкой. Но боже ты мой, как же это давно все
было! Чуть ли не в другой жизни... А прошло-то всего лишь
два с лишним дня! Угол зрения важен, призма, через кото-
рую... И снова возникли перед ним в метельном, засне-
женном пространстве люди, встретившиеся ему за эти два
с лишним дня. Они словно снегозадержание проводили,
накапливая влагу для спящих в земле зерен. И веснуш-
чатый дядечка возник, который разгуливал по Ялте в
плавках, и смуглая азербайджанка, чистая душа ко-
торой пыталась уравновесить грешную — мужа, и милици-
онер, столь поднаторевший на курсах повышения квалифи-
кации, музыканты со свитерами под фраками... И инспектор
Бормотов, и скуластый Шевцов, и тракторист, тоскующий по
своей теплой Гагре... И завклубша... И женщина, кормившая
на концерте грудью ребенка. И великан Егорыч со всеми
своими подданными. И ковыляли, опираясь на костыли, опи-
раясь на плечи своих крепких подруг, катили на шарико-
подшипниках инвалиды первой и второй группы. И солдат-
ским строем, плечо к плечу, прошли Лапшин И. Г., Ерма-
ков (без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Про-
топопов А. В. И другие. Все шестьдесят человек. Как живые
они прошли. Как вечно живые. И были красивы и задумчи-
вы их лица. И мела сквозь них, пронзала их тысячами сне-
жинок невиданная метель...
«...Бессонницей жизни рожденное слово...» Третья строка
звала четвертую, и она брезжила уже, брезжила. Но кто-то
и в самом деле шел навстречу. Не подсказанный памятью,
а самый реальный, запыхавшийся, простуженно кашляю-
щий человек. Десять шагов осталось между ними, семь...
пять... три...
Б. Рахманин
321
Сошлись. Остановились. Это был подросток. Мальчишка.
Лет четырнадцати.
— Вы... вы откуда? — шмыгнув носом, как-то испуганно
спросил он.
— Из Конобеева,— тяжело дыша, ответил Виталий. На
лице мальчишки промелькнуло разочарование.—А вообще-
то я из Москвы,— добавил Виталий.
Недоверчивое изумление.
— А... Это... по специальности вы кто?
Чертовщина, еще миг — и Виталий ответил бы: стома-
толог.
— Поэт! — выкрикнул он. — Поэт!
— По... поет?! Так это вы?! — не сумев сдержать вос-
торга, мальчишка схватил его за рукав.— Приехали?! Трое
должно быть! Твердохлебова! Медовар! Огарков! А вы кто?
— Ну, ясно — не Твердохлебова,—устало рассмеялся
Виталий.
— Медовар?!
— Нет, я Огарков.
— Знаю! Знаю! Виталий Наумович! Да?!
— Он самый,—не стал спорить Виталий.—А вы кто
будете?
— Мы-то? Мухортов мы! — счастливо засмеялся маль-
чишка.— Мухортов Илья Филиппович!
Так произошла их встреча.
322
11*
ПИСЬМО В ПРОЗРАЧНОМ КОНВЕРТЕ
одной библиотечной книге Николай Федо-
рушкин прочитал, что возраст, в котором
он имеет счастье находиться, считается
весьма трудным, что у людей в данном
возрасте складывается характер, а потому
они непокорны, стремятся к самостоя-
тельности и вообще являются бедствием для педагогов и ро-
дителей.
Всего этого Николай Федорушкин за собой не знал и не
замечал. Он учился на «хорошо» и «отлично», библиотеч-
ные книги, в том числе и ту, откуда почерпнул вышеиз-
ложенные сведения, обертывал на время чтения газетой.
Он помогал матери: каждое утро — зимой и летом — возоб-
новлял в кадушке запас воды, для чего ходил с ведром к
колонке, на перекресток.
На уроках он вел себя тихо, потому что предлагаемый
преподавателями материал его полностью устраивал. У него
было два пионерских галстука, один на каждый день, дру-
гой — на праздничные...
Короче говоря, Николай Федорушкин нисколько
не соответствовал возрасту, в котором имел счастье нахо-
диться, и был этим немало огорчен. Для того чтобы
исправиться и приблизиться к идеалу, он решил предпри-
нять самые действенные меры, а именно —- бежать из
дому.
Занятия в школе к тому времени закончились, что было
весьма кстати, ибо побег в учебный период мог привести
к отставанию по ведущим дисциплинам: арифметике и рус-
скому языку.
Николай возобновил в сенях запас воды, сдал в библи-
отеку книги, в том числе и ту, откуда почерпнул вышеиз-
ложенное мнение о своем возрасте, и оставил матери
следующую записку.
324
«Мама! Е возрасте одиннадцати лет люди должны быть
непокорны и стремиться к самостоятельности. Покуда у меня
не сложится характер — домой не вернусь.
Николай Федорушкин»
На ступеньках крыльца Николай встретил своего соседа,
Мишку Шатрова, по прозвищу Глазастик. Всхлипывая, Миш-
ка закрашивал на стене какую-то надпись.
Дверь в квартиру Мишки внезапно распахнулась, выгля-
нул Мишкин отец, доктор Шатров.
— И пусть это пятно будет тебе кое о чем напоминать,
Миша! — сердито выкрикнул он.— Спасибо, Миша! Спа-
сибо, сынок!
После этого доктор покосился на Федорушкина.
— Мама, как я догадываюсь, на дежурстве?..
Николай кивнул.
— Почему у других родителей дети Как дети? — посето-
вал отец Мишки. — Спокойные, тихие...—и со вздохом
скрылся в квартире.
Николай лишний раз таким образом убедился в том, что
не соответствует своему возрасту.
— А как же он узнал, что это написал ты?..
Мишка печально всхлипнул.
— По почерку...
— Н-да... А я, Мишка, уезжаю... Вернее, бегу...
- Ты?! Куда?!
Николай еще и сам не знал, куда направит свои стопы,
но перед соседом надГГ было держать марку.
— Извини, но... это секрет...
Мишка посмотрел на него огромными коричневыми гла-
зами, за которые и получил свое прозвище, открыл рот да
так ничего и не сказал. Потерял дар речи. Потом он взгля-
нул на свежее пятно на стене, и, очевидно, оно ему — как
и предполагал доктор — кое о чем напомнило.
— Я бы тоже... тоже убежал... но мне отца одного бро-
сать жалко. Гришка на каникулы приедет, я сразу и убегу.
В Одессу.
— В Одессу? — заинтересовался Николай.
— Ага... Там у меня дядя работает. Адмиралом.
Федорушкин напряг память.
— Адмирал Шатров?
— Нет, у него другая фамилия, он Шустров. Мне мама
говорила, что он во время войны моряком был, значит сей-
час уже адмирал;.. Скорей бы Гришка на каникулы приехал.
325
Спустя некоторое время Федорушкин стоял на перроне
местного вокзала и, спрятавшись за табачным киоском,
с нетерпением ожидал отход одесского поезда. Наконец
послышались звонки, сперва два, затем, чуть погодя —
третий. Поезд медленно, неохотно, как бы догадываясь, что
задумал Федорушкин, сдвинулся с места. Все быстрей,
быстрей...
— Стойте!.. Стой!..— вылетел из-за табачного киоска Ни-
колай.— Мама-а-а!..
В конце перрона он налетел на толстого человека в фу-
ражке с красным околышем.
— Отстал?!
— Отстал. Вышел на ваш город посмотреть и... Как же
теперь? Мама-а-а!
Толстяк принялся изо всех сил успокаивать Николая,
утешать его, пообещал оказать содействие.
— Это что,— говорил он, — это пустяки. Тут месяц назад
иностранец один отстал, вот это был номер... Кто его,
думаю, знает, а вдруг — шпион?.. По какой, спрашиваю,
надобности отстал? А он мне две бутылки показывает...
За шнапсом, значит, выскочил. Ну, это совсем другой раз-
говор, это понять можно.
...Толстяк устроил Николая в следующий, направляю-
щийся в Одессу поезд и даже фуражкой ему на прощанье
помахал.
Путешествие началось. На каждой остановке Федоруш-
кин выходил и пытался рассмотреть в проеме между вок-
зальными зданиями загадочный чужой город. Так и подмы-
вало: отойти от поезда, юркнуть в переулок и остаться.
Николай чувствовал, что в любом городе возможностей для
испытания характера окажется достаточно. Но его ждало
море...
С тремя пассажирами вагона, в котором он ехал, Нико-
лай свел знакомство.
Первым оказался отслуживший свой срок солдат с такими
белесыми бровями, что они едва были заметны.
Молодая растрепанная женщина с годовалым младен-
цем на руках стала второй знакомой. Полуголый младе-
нец — третьим.
Женщина торопилась в приморский город по личному
вопросу. Несколько месяцев назад уехал из дому муж и не
вернулся. Вот она и направлялась сейчас к нему, чтобы по-
смотреть в его бессовестные глаза.
326
Надо полагать, что с той же целью — посмотреть своими
чистыми голубыми глазами в отцовские, мутные и, как было
уже сказано, бессовестные — собрался в неблизкий путь и
младенец.
За окном поезда мелькали столбы.
Продолжая бесконечный обличительный разговор с не-
достойным мужем, шевелила губами женщина; улыбался
своим первым мыслям младенец; храпел на верхней полке
белобровый солдат.
Проснувшись, солдат пригласил Федорушкина в вагон-
ресторан обедать.
— Ты к кому едешь? — крикнул он, когда они пробира-
лись из одного тамбура в другой. — К бабушке на ватрушки?..
— К дяде! — ответил Николай, борясь с тугой дверью.—
Дядя у меня в Одессе... Адмирал!..
— Молодец... Хорошо брешешь!..
Мест в ресторане не оказалось. И — по всему видать —
не скоро должны были освободиться. Оно и понятно. Хорошо
сидеть за чистыми столиками, есть, пить, поглядывать в
окно. Зачем торопиться?.. Пусть торопится поезд...
Федорушкину очень захотелось тоже посидеть вот так,
побеседовать, съесть парочку-другую котлет. Тем более чта
угощают...
— Ничего, мы на ужин сюда явимся,—обнадежил сол-
дат,— пораньше явимся и гульнем...
— Так ведь вечером в окне ничего не видно, — вздохнул
Федорушкин.
— Зато мы сами всем будем видны... Стрелочник с
флажком выйдет, а мимо него — ччччччч! — вагон-ресторан
наш, а в окне — мы, бокалами стукнемся... Позавидует!..
Они быстренько накупили продуктов и двинулись обрат-
но.
— А я домой лечу,—рассказывал в гулких тамбурах
солдат, — отслужил... Поверишь, с ребятами когда прощался,
заплакал даже... У меня ведь как?.. Жилплощадь в Одессе
есть, а то бы нипочем из армии не ушел... Жилплощадь-то
есть, а близких родственников — ни черта нету... Меня в
роте любили, я веселый, но пора ведь и о себе подумать,
так или нет?..
— Я тоже веселый,—кричал в ответ Федорушкин,—
надо мной в классе всегда смеются...
— Молодец! Хорошо брешешь!..
...Обедали все вместе, вчетвером. Молодая женщина по
такому случаю причесалась и сразу приобрела совсем дру-
гой вид.
327
— А пробовали вы, Мария Сергеевна, причесываться при
своем бывшем муже? — не удержался от вопроса солдат.
Она невесело улыбнулась.
— Пробовала, не помогало...
— Дурак он, ваш бывший... Дайте-ка я Толика пока-
чаю...
Младенец с радостью оседлал колено солдата, но тут же
напустил ему в начищенный кирзовый сапог.
После непродолжительных по этому поводу хлопот обед
продолжили. Ели ветчину со сладкими булочками и рыб-
ные консервы в томате.
— Этот фокус Толик должен был бы с папой проделать,—
сказал солдат, уплетая булочки,—в виде наказания...
Женщина вздохнула.
— Вот, если найдем... Подруга моя со швейной фабрики
недавно в Одессе отдыхала, пошла там на рынок и увидела...
Потом мне рассказала... Идет, мол, и виноград ест... Здоро-
вый такой, загорелый... В тенниске навыпуск... И не один,
конечно... С роскошной блондинкой...
— Дурак он, вот что...—стоял на своем солдат, выскре-
бывая консервы, — сменять вас на какую-то роскошную блон-
динку?! Он что, слегка?..
— Подойду к нему,—мечтала женщина,—посмотрю
в его бессовестные глаза — и все... Уйду...
С сочувствием вслушиваясь в ее слова, Николай пытался
представить, как будет вести себя сраженный силой ее пре-
зрительного взгляда человек в тенниске навыпуск.
— А если он за вами побежит,— спросил Николай взвол-
нованно,— ну... если он вас догонит?..
— Не догонит! — убежденно произнес солдат.—Я ее
в такси могу подождать... Ррраз — и нету!..
— Он если и побежит, — вздохнула женщина,— то в
другую сторону...
Вечером, вопреки ожиданиям Федорушкина, солдат при-
гласил в вагон-ресторан не его, а Марию Сергеевну.
— А как же Толик? — смутилась она.
— С Толиком Коля подежурит... Правда, Коля?
Хоть и обидно было, пришлось кивнуть.
— Нет, ни за что,—покачала головой Мария Сергеев-
на,—вы еще подумаете что-нибудь...
Когда они ушли, Николай с Толиком доели остатки
обеда и, развалившись каждый на своей полке, углубились
в размышления.
328
Неизвестно, что занимало мысли годовалого младенца,
Федорушкин же думал вот о чем...
У меня нет отца,—думал он,— у Мишки Шатрова —
матери... Нет жены у доктора Шатрова, мужа у мамы...
Отец Толика убежал от него в Одессу, белобровый солдат
расстался со своей ротой и теперь — один... Один... Одна...
Одни...
Почему же так получается?..
По словам матери, она разошлась с отцом из-за свекрови.
Уж больно строгая была старушка. Мать постирает просты-
ни, развесит сушить, а свекровь снимет и станет выкручи-
вать их заново. И смеется... Плохо, мол, выкручиваешь, вон
сколько воды осталось... И ведь верно, много... Сухонькая
такая старушка, откуда сила бралась? Мать об этих про-
стынях до сих пор помнила. Теперь-то свекровь над ней не
посмеялась бы. Теперь после матери и капли не выжмешь
из белья... Наловчилась... Ну и что же?.. Разве вернулся к
ней по этой причине ее муж, отец Николая?.. Впрочем,
он, наверное, не знает, что мать уже так здорово выкру-
чивает простыни. Надо бы ему написать об этом...
А мать писать пишет, да не отправляет... Складывает эти
письма стопкой в прозрачном целлофановом пакете от чу-
лок...
Совершенно случайно Николай однажды прочел сквозь
прозрачный целлофан несколько верхних слов.
«...му, что ты совершенно бесхарактерный человек, каж-
дый об тебя сальные пальцы норовит вытереть, и мне страш-
но подумать, что и Николай мо...»
Из-за чего люди теряют друг друга? — думал Николай.—
Почему одиноки... По злобе чьей-то... Из-за ссор и болезней;..
А еще из-за чего?..
Поезд остановился. Взяв на руки Толика и торопливо
выйдя из вагона на перрон, Федорушкин стал прогуливаться,
усиленно прижимаясь подошвами сандалий к асфальту. Тем
самым он убеждал самого себя в том, что побывал в еще
одном городе.
Потом он прошел вдоль поезда до самого вагона-ресторана
и в одном из ярко освещенных окон увидел солдата и Марию
Сергеевну. Они смотрели друг на друга через уставленный
котлетами стол, разговаривали и улыбались. Потом подняли
сверкающие бокалы, чокнулись, отпили по глотку и снова с
улыбкой посмотрели друг другу в глаза.
Николаю стало завидно.
— Узнаешь, Толик? — произнес он.—Вон мама твоя
сидит... Видишь, какая причесанная?..
329
Толик весело схватил Федорушкина маленькой пятерней
за нос.
Они и не заметили, как мягко, вкрадчиво тронулся с
места поезд, а когда заметили — было уже поздно. Свистну-
ло, прогрохотало, ударило пылью из-под бешеных стальных
колес — и снова тишина. Пусто...
Николай громко заплакал. Толик тут же с большой охо-
той его поддержал. На шум сбежались из залов ожидания
сочувствующие пассажиры.
Все, однако, закончилось хорошо. И часа не прошло, как
Федорушкина с Толиком^ устроили в пустом купе скорого,
тридцать второго; на столике же у окна солидной горкой
возвышались конфеты, крутые яйца и яблоки, а черноусый
и белозубый проводник, стоя в дверях, развлекал их расска-
зами об аналогичных случаях.
— Это что, дорогой! Вот мне иностранца месяц назад
подсадили — тоже отстал — вот это да!.. Кто его, думаю,
знает... А вдруг — шпион!.. Нет, думаю, я это дело так не
оставлю! Эй, спрашиваю, дорогой, ты зачем от своего поезда
отстал? В чем, дорогой, дело?.. А он поллитровку показыва-
ет... Вот оно, думаю, что! Ну, говорю, дорогой, теперь все
ясно. Бывает!.. Распили мы с ним эту бутылку за мир во
всем мире, побеседовали, каждый на своем языке, и пошли
спать...
В Одессу тридцать второй, скорый, пришел на исходе
ночи, чуть свет. И оказалось, что он обогнал пассажирский,
в котором ехали солдат и Мария Сергеевна, на целых пять
часов. Как быть?.. Не сидеть же пять часов на вокзале?..
Николай покрепче прижал уснувшего у него на руках
Толика и вышел в город. Утро наступало так стремительно,
что если на ступеньках вокзала показалось еще темновато,
то уже на середине вокзальной площади стало значительно
светлей. Хотя солнца еще не было видно, нежно зарозовели
и заголубели крыши домов.
Улицы были необыкновенно чисты и просторны, тюль-
паны на клумбах стояли полные росы. Николай прислушал-
ся...
В тишине раздавался медленный, задумчивый стук пишу-
щей машинки. Он пошел на него и сразу увидел распахнутое
на первом этаже старинного дома узкое окно. Бледная пожи-
лая женщина в накинутом на плечи зимнем пальто курила
папиросу, печатала на машинке и иногда стряхивала пепел
в пустой бокал.
330
— Здравствуйте,—шепотом произнес Федорушкин.
Она вздрогнула, взглянула на него, стряхнула в бокал
пепел.
— Ты почему шепотом говоришь?
— Толика разбудить боюсь...
— Гм... Ты в каком классе учишься?
— В пятом... Перешел в пятый...
— А как учишься?
— На «хорошо» и «отлично»...
Удовлетворенно кивнув, она снова повернулась к ма-
шинке.
Прогрохотал мимо первый заспанный трамвай. Оста-
новился, подобрал Николая и Толика, задребезжал дальше.
И вдруг впереди, над крышами, высоко в небе открылось
что-то необычное, живое, словно огромное человеческое око.
Море!..
Федорушкин снял с Толика байковые штанишки, высти-
рал их и повесил сушить. Потом несколько раз окунул тер-
пеливого младенца голой попкой в воду, вымыл и посадил
загорать на теплый уже, дощатый топчан. А сам — тощий,
совсем еще беленький — смело зашлепал по скользкой гальке
в беспредельную зыбкую синеву.
Пассажирский пришел вовремя. Он даже остановиться не
успел, как из тамбура знакомого Николаю вагона выпрыг-
нула Мария Сергеевна, еще более растрепанная, чем в на-
чале пути. Вырвала у него Толика и, задыхаясь от рыданий,
стала осыпать такими сильными поцелуями, что тот испу-
ганно заревел.
Федорушкин даже охнул.
— Осторожнее!..
— Хулиган! Бандит! — оглянулась на него Мария Сер-
геевна.— Чтоб ты провалился!
С чемоданами в обеих руках, весь в испарине, подбежал
солдат.
— Маша, зачем же сейчас-то волноваться? Все ведь
обошлось... Маша, ну, успокойся...
Поняв, что он здесь лишний, Николай незаметно шагнул
в толпу и исчез.
Какая-то непривычная щемящая грусть довольно долго
331
не давала ему покоя. Он снова вышел на залитую белым
полуденным солнцем площадь и зашагал налегке, засунув
в карманы свободные от недавней ноши руки. Так бы шагать
и шагать, но грусть не отпускала. Что с того, что руки осво-
бодились, если появился груз на душе. Рукам не хватало
горячего тяжелого тельца Толика.
Вот и он тоже, Николай Федорушкин, ощутил горечь
расставания с человеком...
Узкое окно в старинном доме было по-прежнему от-
крыто. Бледная пожилая женщина все так же курила,
стряхивая пепел в бокал. Стучала на машинке.
— А, это опять ты? — подняла она голову.— А где То-
лик?
— Тетя, вы не знаете, где живет... адмирал Шустров?
— Адмирал?! — она подошла к окну, посмотрела на
балкон противоположного дома. — Эсфирь!..
На балконе появилась женщина в подоткнутой юбке,
с мокрой тряпкой в руках.
— Эсфирь, ты не знаешь, где живет Шустров?
— А что?..
— Он мой дядя, — с гордостью произнес Николай.
— Не знаю, но сейчас узнаю...— сказала она и, приста-
вив ко рту ладонь, крикнула: — Федя-а-а!
На соседнем балконе появился лохматый очкарик. Узнав,
зачем он понадобился, сделал успокаивающий жест и гром-
ко позвал какого-то Матвея Матвеевича. После лысенького,
сгорбившегося от преклонных лет Матвеича включились в
поиск расклейщица театральных афиш, чистильщик сапог,
продавщица газированной воды и неизвестный гражданин с
хриплым голосом, прячущийся за портьерой.
— Шустров или Шустер? — уточнил неизвестный с
хриплым голосом.
— Шустров,— сказал Федорушкин.
— У Цецилии спросите, — посоветовал тот хриплым го-
лосом,—она все знает...
— Да я с ней не разговариваю,— замялась продавщи-
ца,—она же...
— Конечно!.. Еще бы!..— показалась в окне Цецилия
с тюрбаном из полотенца на голове.—Ты только с Гурге-
ном разговаривать любишь!.. Тебе бы только...— и вдруг
расплакалась.
— Люди! — прикрикнула на них бледная пожилая жен-
щина.— Имейте совесть! Человек же ждет!..
Она ободряюще кивнула Федорушкину и вернулась к
машинке.
332
Поиск продолжился. Кто-то кому-то звонил по телефону,
перекрикивались через квартал, уточняли, переспрашивали.
Казалось, весь город старался помочь Николаю в его
деле.
— На тебе пока яблоко, — крикнула с балкона Эс-
фирь,— лови!
Николай поймал яблоко, но от волнения не мог есть.
— Нашли! — торжествующе выбежал на балкон лохма-
тый очкарик Федя.— Нашли!.. Это же Сеня из прозрачной
парикмахерской!.._
На скамейке возле стеклянной парикмахерской беседова-
ли мастера в белых халатах. Увидев Николая, они радостно
оживились.
— Клиент!... Наконец-то!..
— Мне товарища Шустрова.
Один из мастеров, коренастый, с угрюмым неулыбчивым
лицом поднялся. Розовощекая девушка с красивыми седыми
прядями в волосах засмеялась.
— Сеня, видишь, как тебя клиентура знает?.. Даже
дети! Эй, мальчик, ты откуда такой беленький?..
Николай нерешительно назвал свой город.
— Смотрите-ка! — хихикнула девушка.—Аж откуда к
Сене стричься ездят!..
Делать нечего, Федорушкин уселся в кресло. Он и пред-
ставления не имел, как начать разговор, но помог сам Шу-
стров.
— Ты сказал, что ты... из...—он пощелкал ножницами.
— Ага,—потупившись, подтвердил Николай,—оттуда...
И все-таки он по-прежнему верил, что дядя Мишки
Шатрова — адмирал. В парикмахерскую же он явился по-
тому, что неудобно было перед столькими, потерявшими вре-
мя на поиски людьми. А что фамилия такая же, так мало ли
в Одессе Шустровых?
— Меня зовут Семен Макарович,— приостановил
вдруг парикмахер сверкающий полет острых ножниц,—
а тебя как зовут?..
— Ни... Me... меня?..—Николай чуть было не назвал
свое имя, но вовремя спохватился.—Миша...—сказал он
почти шепотом.— Миша Шатров.
Сейчас все выяснится. Если парикмахеру это имя что-
нибудь скажет, значит, он дядя, если же нет,—значит,
не дядя.
Семен Макарович хмуро молчал. Однако чем дольше он
333
молчал и по мере того, как волос на голове становилось все
меньше, Федорушкин почему-то пришел к убеждению, что
перед ним именно дядя.
А тот все так же молча освежил его одеколоном, причесал
на пробор и подошел к двери.
— Леонора,— деловито позвал он седую девушку,— ста-
нешь на мое место, ко мне гость приехал.
В киоске «Соки — воды», что располагался рядом с па-
рикмахерской, в начале длинной-предлинной улицы, Се-
мен Макарович потребовал два стакана таврического порт-
вейна.
— Бог с тобой, Сеня! — испуганно воскликнула продав-
щица.— Ты хочешь напоить мальчика?
— Розочка, как тебе это могло прийти в голову? — уди-
вился парикмахер. После чего выпил оба стакана.
Двинулись вниз по улице, дальше. Но часто останавлива-
лись.
— Розочка, таврический еще не кончился? — спраши-
вал Семен Макарович возле очередного киоска.— Ну, сла-
ва богу! — Он медленно цедил из стакана и, посматривая на
Николая, обещал: — Подожди, Миша, имей капельку тер-
пения, сейчас мы пойдем,»отметим твой приезд...
Он повеселел, стал разговорчивее.
В конце улицы они устроились на открытой веранде,
под полотняным зонтиком. Над головами, возле электричес-
кой лампочки, кружилось огромное количество мотыль-
ков.
— Розочка,—спросил Семен Макарович,—у вас, конеч-
но, имеется таврический портвейн?..
— У нас, Сеня, все имеется...— поджала губы офици-
антка.
— Плюс царский ужин этому Молодому человеку.
Покуда она накрывала стол, молчали.
— Ну, за твой приезд, Миша. Я буду пить, а ты будешь
закусывать. Теперь расскажи мне пару слов за Полю.
То есть за твою маму. Неужели он сам делал ей опера-
цию?
— Да,— пробормотал Николай,— сам...
Парикмахер резким движением допил стакан и закрыл
рукой лицо. Из-под ладони его выползли крохотные элек-
трические лампочки.
— Неужели не было хирурга лучше?
— Он... Папа самый лучший хирург в городе,—еле вы-
334
говорил Николай,—хоть кого спросите. Вот... Ну... Хоть
соседку нашу, Зинаиду Филипповну. Федорушкину... Она
тоже в больнице работает. Медсестрой. Так она говорила,
что... что только он... мог спасти...
Семен Макарович отнял от мокрого лица руку.
— Розочка! — крикнул он.—Повтори!..—налил в ста-
кан остатки вина, выпил.—Знаешь,—сказал он внезапно
с задумчивой улыбкой,— как только я узнал, что она умерла,
я сразу перестал ее ненавидеть... Кто-то из нас троих дол-
жен был умереть: я, твой папа или... или Поля... Чудачка.
Почему именно она? Лучше бы я...
Официантка принесла бутылку и, сложив на груди руки,
укоризненно покачала головой.
— За шо я тебя, Сеня, одобряю, так это за то, шо ты
горилку не пьешь. Но если ты будешь пить таврического
портвейна, як воду после селедки...
— Ой, Розочка, Розочка... Ты видишь этого хлопчика?
— Вижу. Ну и шо?
— По фамилии он Шатров. А мог бы быть Шустров.
— Какая разница?
Она собрала посуду и ушла.
Несколько минут тянулось невеселое молчание.
Так вот оно что,—думал Николай,—значит, это во-
все не дядя Мишки, значит...
— Кто же вам теперь варит обед? — поднял голову Се-
мен Макарович.
— Иногда мы сами. С папой... А иногда — соседка, Зи-
наида Филипповна. Или мы к ней заходим и у нее обедаем.
Папа ей всегда хочет дать денег, а она не берет.
— Золотая женщина. А ее муж?.. Он... Не против?'
— У нее мужа нет. У нее сын только. Николай...
Семен Макарович задумался, горько улыбнулся.
— Эге, Миша. Я смотрю, у тебя скоро будет сводный
брат.
Николаю такая перспектива показалась забавной.
— Ну что вы! Он... Я... Ни за что. Он меня обзывает
всегда...
— Обзывает? — нахмурился парикмахер.—А ну-ка...
Ну-ка, скажи как?..
— Глазастиком. За то, что у меня огромные коричневые
глаза...
— Гм... Я бы не сказал.
Действительно, глаза у Николая были хоть и кра-
сивые, как он полагал,—но серого цвета и средней вели-
чины.
335
Они пошли той же длинной-предлинной улицей в обрат-
ном направлении.
— Розочка, за то время, пока я у вас не был, таври-
ческий портвейн еще есть?..
— Ох, Сеня, Сеня, и куда оно в тебя вмещается?
Семен Макарович тяжело опирался на плечо Николая,
но это ему мало помогало, приходилось придерживаться и
за кусты жасмина, и за стены, и за столбы...
— Я на нее не обижаюсь, слышишь, Николай? Ну, не
дождалась меня... Разве одна она так? Меня же носило по
свету — и по этому, и по тому... А тут хороший человек,
врач... Разве я не понимаю. Подожди, вот еще одна Ро-
зочка...
— Семен Макарович,—чуть не плакал Федорушкин,—
дядя Сеня! Хватит! Хватит вам!.. И так уже на ногах не
стоите...
— Ты золотой парень, Николай, я тебя завтра еще раз
подстригу...
Федорушкина тот факт, что парикмахер назвал его Ни-
колаем, не смутил. После такого количества стаканов —
ошибиться всякий может...
— Хватит! — потребовал он, в сердцах выплеснув но-
вый стакан.— Говорю, хватит! А вы... Вы, тетя Роза, сты-
дить его стыдите, а все равно наливаете. Не наливайте!
— Так план же ж, мальчик!
Они вошли в темный подъезд, с грехом попрлам подня-
лись на четвертый этаж и, насилу отперев, ввалились
в комнату.
Сделав два неловких шага, Семен Макарович всем телом
рухнул в темноту. Взвизгнули пружйны.
Федорушкин зажег свет и огляделся. Кроме матраса с
ножками из кирпичей, на котором похрапывал хозяин, он
увидел только старое ободранное парикмахерское кресло.
На полу стояла пустая бутылка.
Можно было обследовать и кухню, но на это Николая уже
не хватило. Тяжело вздохнув, он опустился на корточки,
расшнуровал на ногах Семена Макаровича туфли, снял их
и вынес на балкон. Пусть проветрится... Потом он расстег-
нул у парикмахера пояс и, взявшись двумя руками за шта-
нины, одним энергичным рывком стянул, а затем аккуратно
сложил брюки. Труднее поддавались пиджак и рубашка. Но
Николай и с ними справился.
На заросшей кудрявыми волосами груди Семена Ма-
336
каровича были вытатуированы якорь и спасательный круг
с надписью «Стремительный».
Федорушкин еще раз вздохнул, откатил похрапываю-
щего парикмахера к стене и, погасив свет, улегся рядом.
Проснулся он от вкусного запаха яичницы.
— Сегодня выходной, — как ни в чем не бывало сказал
из кухни Семен Макарович, — вставай, Миша, я покажу тебе
город.
Ага, он назвал его Мишей! Значит, все в порядке.
Они вышли на ту же длинную улицу.
Несмотря на ранний час, многочисленные киоски уже
работали, и Федорушкин задрожал от страха. Но оказалось,
что зря. Семен Макарович и не смотрел в их сторону. Мало
того, продавщицы, протиравшие полотенцем ослепительные
стаканы, словно не узнавали Семена Макаровича, даже
не здоровались.
— Первым делом скупаемся. Ты не против?
— Я за! — солидно ответил Федорушкин.
На пляже еще были свободные места. Когда парикмахер
разделся, Николай снова увидел татуировку.
— Дядя Сеня, вы моряком были?
— Был...
— А почему вы не захотели стать адмиралом?
На этот вопрос Семен Макарович не ответил.
Они зашли на почту, откуда парикмахер послал кому-то
телеграмму, потом осмотрели великолепный дворец опер-
ного театра. Семен Макарович встал в очередь за билета-
ми на завтрашний спектакль, а Николай продолжал ос-
мотр.
— Ничего! — произнес он благосклонно.—Ничего!..—
и вдруг ощутил на себе чей-то настойчивый призывный
взгляд.
Николай оглянулся по сторонам. Как будто никого...
Никто глаза на него не таращил... Вот только... Ба! Так вот
кто это!
Мужчина в синем костюме, стоявший спиной к Федо-
рушкину, держал на руках Толика, надо же!
Николай радостно помахал рукой, Толик улыбнулся,
показав свои полупрозрачные еще, рыбьи зубки. А это кто
там спешит? С мороженым... Мария Сергеевна?!
Мужчина в синем костюме повернулся. Да ведь это тот
самый белобровый солдат!
— Муся, ты чего так долго?..
337
— Очередь создалась. Надо мне было с ребенком по-
дойти.
Они неторопливо двинулись дальше. Толик добродушно
булькнул что-то на своем голубином языке. Очевидно,
прощался.
Непохоже было, чтобы они вот так, неторопливо, с мо-
роженым в руках, разыскивали на одесских улицах че-
ловека с бессовестными глазами и в тенниске навыпуск.
Скорее всего, вышли по-хорошему, всей семьей погу-
лять.
Значит, люди не только теряют, но и находят,—по-
думал Николай.—Одних теряют, встречают других. Вот
и эти случайно нашли друг друга. Нет, случайно — это
когда не хочешь, а встречаешь. А когда хочешь и встре-
чаешь — это уже не случайно.
Вышел Семен Макарович. С билетами.
— Дядя Сеня, так ведь меня все равно на вечерний
спектакль не пустят, мне же одиннадцать...— и смутился.
Семен Макарович тоже почему-то смутился.
— А кто говорит, что я собираюсь в театр идти с то-
бой?..
...Назавтра Николай проснулся от того же вкусного за-
паха. В кухне слышались приглушенные голоса.
— Вы себе не представляете, как я обрадовалась вашей
телеграмме. Тут же бросилась на вокзал.
Николай замер. Это была мать.
— А почему бы вам, Зинаида Филипповна, не дать на-
чальству еще одну телеграмму, насчет отпуска... Мальчик
должен загореть, окрепнуть. Это же золотой мальчик, если
бы у меня был такой мальчик, я бы, кажется, заново на
свет родился...
— Вообще-то доктор Шатров ко мне хорошо относится,—
сказала мать в раздумье,—он бы мне не отказал, но...
— Я пока могу ночевать в парикмахерской, — торопли-
вым шепотом вставил Семен Макарович,— а вы себе живите.
Здесь, конечно, не очень красиво, но жить можно. Поймите,
не было для кого стараться. Ну, располагайтесь, а я побе-
жу на работу...
— Возвращайтесь пораньше,— произнесла мать,—
я приготовлю хороший обед.
— А вечером, даст бог, пойдем в театр. Коля побудет
один, он уже большой, одиннадцать лет. Ах, какой это
золотой мальчик!..
— Вы преувеличиваете,—шепотом отвечала мать,—
.вы себе не представляете, какой это трудный возраст. У них
338
в это время складывается характер, а поэтому они непокорны
и стремятся к самостоятельности.
Дверь за Семеном Макаровичем закрылась.
Николай знал, что без выволочки дело не обойдется, тем
не менее последняя фраза матери доставила ему немалую
радость.
СВИСТУЛЬКА
(Сказка)
— /jZ# ИЛа В сосеДией деревне девчонка одна,
№НПп19 лет семнадцати. Варька Зайцева. Настоль-
JMF ко она была ленива, что вдвое больше
Ш	приходилось ей работать. Как это пони-
мать, спросите? А вот как...
Если нужно было Варьке воду таскать,
то полведра наливала. Покуда бочку наполнит, вместо пяти
раз — десять к колодцу ходит. А там грязь вечно. Скользко.
Бывало и такое: очистит она одну картофелину, сварит,
съест и лишь тогда вторую чистить принимается.
Вот и в тот день точно так же случилось. Поленилась
она встать вовремя, чтобы вместе с другими девчатами в
машине отправиться на дальнюю ферму, и пришлось доб-
рый десяток километров пешком топать. Идет, позевывает,
лень свою клянет. «Эх,—думает, — хоть бы грузовик по-
путный!» Вдруг видит, лежит на дороге, в пыли, деревян-
ная свистулька. Подняла ее со скуки, сунула в рот и по-
свистела. «К чему мне,—думает,—эта свистулька, машину
бы мне попутную...»
Только подумала она это, как внезапно в облаке дыма с
шумом и громом перед ней появился огромный комфорта-
бельный автобус. То ли с неба свалился, то ли из-под зем-
ли вырос. А на борту его длинная надпись: «Город — аэро-
порт».
У Варьки даже дух захватило. Смотрит — сидит в ав-
тобусе водитель в форменной фуражке Аэрофлота и как-то
дико оглядывается по сторонам. Потом открыл дверцу и
спросил:
— Девушка, это какая местность?
— А вам какая нужна?
— Да понимаете, какая история,— у водителя даже го-
лос сел,—я в горкассу за пассажирами ехал, самолет уже
339
на старте. Вдруг стук-бряк — и я очутился на этой дороге.
Не иначе как разыграл кто-то! А люди на самолет опоз-
дают...
Варька быстро спрятала свистульку за спину и ответи-
ла:
— До города вам вот в ту сторону надо, а поскольку мне
по пути, то не довезете ли?
— Садись.
Кресла в автобусе были мягкие, в белых полотняных
чехлах. Варька век так не ездила. Посмеиваясь про себя,
она незаметно поднесла к губам свистульку, дунула и зага-
дала: «Пусть он денег с меня не берет!»
В пути водитель немного успокоился, а присмотрев-
шись к Варьке, сбил фуражку набекрень, и стал расспраши-
вать, все ли девушки в ее деревне так хороши собой.
«Интересно,—подумала Варька,—он денег не просит
из-за свистульки или из-за меня? А что, если предложить?»
Когда она возле фермы выходила, то протянула води-
телю рубль.
— Спасибо, что довезли.
— Нет, нет, мне денег не надо! А вот если можно... Раз-
решите вас поцеловать на долгую память!..— Водитель наг-
нулся из кабины и даже губы вытянул.
Ишь, какой быстрый! Варька тут же смастерила фигу
и спросила:
— А этого не хочешь?
Тогда он обиженно убрал губы, хлопнул дверцей,
и скоро автобус был уже далеко.
Варька посмотрела ему вслед, и стало ей отчего-то
грустно. Ничего не скажешь, вежливый все-таки оказался
парень, и фуражка ему к лицу. Эх, была не была! Варька
дунула в свистульку и загадала: «Пусть вернется и поце-
лует!»
И автобус сразу же послушно развернулся и помчался
назад. У Варьки все так и захолонуло внутри. Стеснительно
потупив глаза, она нетерпеливо ждала. Автобус с фырканьем
подкатил к ней, остановился, стукнула дверца.
— В таком случае вот что,—услышала Варька серди-
тый голос,— гони рубль!..
Пришлось заплатить.
За исключением подобных незначительных накладок сви-
стулька работала с того дня исправно. Очень скоро руко-
водство заметило, что все порученные Зайцевой задания вы-
полняются отменно и намного раньше срока. Правда,
почти все ее подружки стали почему-то не справляться с
340
делом, все у них как-то не кл пилось. Что ж, тем больше че-
сти Варваре Ивановне, раз она лучше всех.
Загремела о Зайцевой слава. Товарищи солдаты и матро-
сы, сержанты и старшины вырезали из журналов и газет
ее портреты. Даже водитель автобуса прислал ей письмо.
«На многих ваших фотографиях, — писал он,—вы сняты
с детской свистулькой в руке. Я вспоминаю, что в день нашей
встречи она тоже была с вами. Очевидно, это чей-то пода-
рок. У меня тоже хранится на память о вас одна вещь.
Вы дали мне тогда рубль. Конечно, я не истратил его и не
истрачу, даже если буду помирать с голода и жажды! Вот
и сейчас он предо мной...»
Слава обязывала. На каждом слете Варвара Ивановна
брала новые, все более высокие обязательства! И на удив-
ление всем, выполняла их. Тем не менее кое-кто замечал в
ее глазах непонятную тоску.
— Не робей, Зайцева! — ободряли Варвару Ивановну
в таких случаях.—Не робей, поможем, если что.
— Спасибо, не надо.
Варвара Ивановна знала, что свистулька не подведет,
любой рекорд выполнит. Но зато у подружек дела еще хуже
пойдут. Из почвы на их участках испарится влага и выпадет
животворным дождиком на ее участок. Минеральные удо-
брения шариками перекатятся с окрестных полей на ее
поле. Все коровы в округе перестанут доиться, а те, что по-
ручат ей, благодаря свистульке будут касаться выменем
травы, из рогов их и то молоко закапает.
Эх, беда, беда!.. А что сделаешь?.. Во всем признаться?
На свистульку вину валить? А с медалями как быть, со
значками? С премиями? Транзисторный приемник можно бы
вернуть, да все батарейки к нему вышли, а новые разве
достанешь?!
Шло время. В селе, да и в райцентре, тоже многие люди
стали догадываться, что крупные успехи Зайцевой достигну-
ты за счет других, что никакие это не успехи, а вранье.
Теперь только пройдохи да круглые глупцы пользовались
ее талантами.
Однажды вызвал Зайцеву один местный руководитель
по курам.
— Яйца мы систематически недосдаем,—доверительно
сообщил он.— Выручай, Варвара Ивановна!
— Не смогу я,— испугалась она.
Начальник оглушительно захохотал:
— Да нет, не беспокойся, не сама ты должна, мы те-
бе сотню несушек выделим! Покажи, Варвара Ивановна,
341
всей области, как надо с курами работать. Жми на ре-
корд!
— Не сумею...
— Да ты не робей! Литературой мы тебя обеспечим,
консультацией ученых, пшеном!.. Чего еще? Не стесняйся,
проси!
— Так ведь проку от рекорда не будет,— стояла на своем
Варвара Ивановна.— Мне — все, а другим — ничего... Вы бы
всем птичницам так помогли — пшеном да учеными, тогда и
яйца будут!
— Да разве на всех хватит! — снисходительно произнес
куриный начальник.— Не понимаешь ты еще сути, Вар-
вара Ивановна. Учиться тебе надо. Ну ладно, подымешь
нам яйценоскость района, направим на краткосрочные кур-
сы командиров птицеводства. Чем черт не шутит, глядишь,
еще приема у тебя добиваться буду! — И он снова захохо-
тал, представив себе такую невероятную ситуацию.
«Эх,— подумала Зайцева,— стоило бы мне только сви-
стнуть, тут же местами бы поменялись: я — петухом, а
ты — курицей...» Но сама испугалась этой мысли и крепко
прижала спрятанную в рукаве свистульку. Чего доброго,
исполнит без свистка, с нее станется!
В тот же вечер в переполненном зале местного драм-
театра она вышла на середину сцены, чтобы взять очеред-
ное высокое обязательство. Раньше, бывало, ее бурными
аплодисментами встречали, переходящими в овацию, а сей-
час... Хмурым молчанием. Знали, чуяли — химичит она,
Варька Зайцева.
Только один человек — в первом ряду — захлопал было,
но тут же прекратил. Смутился.
«Ах, так! — рассердилась Варвара Ивановна.— Ну, нет!
Все равно захлопаете! Как самой лучшей артистке!» —
отвернулась, вытащила из рукава свистульку, дунула в
нее и...
И пошла в пляс. Да как! О таком уровне* исполнения
русских народных плясок здесь и не мечтали.
Запыхавшись, Зайцева схватила с трибуны стакан с нар-
заном, осушила его и, не давая зрителям опомниться, тут
же, без паузы,— запела. Да как!.. Стон стоял в зале драма-
тического театра. С первого ряда кто-то махал Зайцевой ру-
кой, старался обратить на себя внимание. Она вгляделась и
узнала. Водитель! Тот самый! Ее первое чудо... Что-то теп-
лое прилило к сердцу. Варвара Ивановна заулыбалась, кив-
нула. Потом достала свистульку... «Пусть он отвезет меня
домой!» — загадала она.
342
И в тот же миг увидела себя в уже знакомом ей авто-
бусе, в мягком кресле. Водитель оглянулся, изумленно
округлил глаза.
- Вы?
- Я!
— Знаете, я все время о вас думаю. Вы мне даже снить-
ся стали.
— Скажите, пожалуйста, — спросила Варвара Ивановна
счастливым голосом,— а рубль мой и сейчас с вами?
— Ах, да! Я понимаю!..— Он смущенно полез в кар-
ман, достал трехрублевку. — Два рубля сдачи у вас най-
дутся?..
От обиды у Зайцевой задрожали губы.
— Остановите автобус! Сейчас же остановите! — крикнула
она сквозь слезы.
И хотя свистулька тут была ни при чем, автобус послуш-
но остановился.
Варвара Ивановна выбежала на ночную, мокрую от до-
ждя дорогу и, горько плача, пошла пешком.
Сотня белых; удивлений подергивающих веками кур ме-
тала яйца, словно икру. И все-таки до названной в драмте-
атре цифры было еще далеко. А срок истекал.
В отчаянии Варвара Ивановна забежала в курятник и
достала из рукава свистульку.
— Пусть все необходимое согласно обязательству ко-
личество яиц окажется на приемном пункте!
«Ту-ту!» — прозвучало из свистульки.
Зайцева побежала на приемный пункт. Там толпился
народ, но вместо поздравлений и восторга ее встретило мол-
чание. В глазах односельчан Варвара Ивановна увидела не-
доумение, досаду, гнев.
— Эх, Варька, Варька!..—сказал кто-то с горечью.—
Одну картошку очистит, сварит, съест, а потом вторую на-
чинает чистить!..
— Но ведь я же выполнила обязательство! — тонким,
сорвавшимся голосом крикнула она. — Вот они, яйца-то!
Да, весь двор был забит решетчатыми ящиками с яй-
цами. Но многие из них оказались набитыми мраморными
и гипсовыми; деревянными, еще пахнущими сосной; раз-
ноцветными пасхальными, с надписями: «Христос воскрес!»
И даже одно маленькое яичко из янтаря было здесь, с доис-
торическим комаром внутри — вместо цыпленка. И даже не-
сколько ящиков с шариками для пинг-понга...
343
Короче говоря, свистулька обобрала весь район подчи-
стую.
— А что я могла по... по... по... делать? — всхлипы-
вая, спрашивала Варька у хмуро молчавших односельчан.—
Ре...ре...ре...корд нужен, го...го...го...ворят... А ба...ба...
ба...ба...тарейки я достану, честное слово, достану!..
Продолжая реветь, она пошла длинной сельской улицей
к своему дому.
Навстречу ей бежал какой-то лохматый сорванец.
— Мальчик,—остановила она его,— на! — и протянула
свистульку.
С тех пор Варька уже не совершает чудес. Все стало
как прежде. Правда, она меньше ленится. И в настоящее
время переписывается с аэрофлотским водителем. Дело как
будто идет к их обоюдному торжеству.
Но ходят упорные слухи, что в Варькиной деревне объ-
явился какой-то необыкновенный мальчик. Не в пример
своим одноклассникам, троечникам с трауром под ногтями,
он учится только на «отлично», вежлив, предупредителен,
коротко подстрижен и при всем этом довольно сносно
играет на электрогитаре.
УМНИЦА
ный, пахнущий
ысоко на обрыве кристаллами соли сияли
новые, еще непривычные для глаза дома,
а все остальное — черный ручей, матовые,
забредшие в него стволы осин, грязные
половицы мостка, сквозь которые, стоило
на них ступить, проступала вода, влаж-
глиной воздух, прерывистый скрежет не-
видимого экскаватора,— все остальное оставалось прежним.
И, как прежде, шел вперед мальчик в красных резиновых
сапожках.
Стараясь не упасть в ручей, он осторожно дотянулся с
мостика до осины и, упираясь в нее одной рукой, другой
приколол объявление.
Сколько их я уже видел до этого, висевших низко-
низко, почти у самой земли, и не догадывался, кем они
приколоты.
Вода из щелей настила жадно хлынула к моим ногам,
погналась и отступила. Чертыхаясь, я вытер подошвы о
травянистую кочку и осмотрелся.
344
Мальчика уже не было видно, но на деревьях вдоль гли-
нистой тропы, низко, почти над самой землей белели объ-
явления...
Потерялась собака... Потерялась собака!.. Потерялась
собака!!!
Мне показалось, что всякий раз этот коротенький, от-
печатанный на машинке текст звучал как-то иначе. То пе-
чально, то с досадой, то с бессильным и даже злым отчая-
нием... Потерялась собака!!!
...Он как раз прикалывал новое... Приколол и, медленно
шевеля губами, весь поглощенный им, стал читать. Вне-
запно нос у него сморщился, губы искривились, по круглой
щеке косо поползла слеза.
— А как ее звали? — спросил я.
И сам остался недоволен тем, как прозвучал вопрос.
Не таким он был до того, как прозвучал... Досужим любо-
цытством отдавал мой шершавый голос. Я попытался ис-
править дело и повторил еще раз:
— А как ее звали?..
— Никак! — буркнул он, отвернувшись, и стал плечом
вытирать мокрую щеку.
Из-за поворота вышла очень высокая дама с раскрытым,
хоть дождя еще не было, зонтиком, приблизилась к нам и,
нагнувшись вперед, стала читать. На ней были капроновые,
будто сшитые из старых чулок перчатки, сквозь которые про-
свечивали руки и несколько монеток.
— А как ее звали? — спросила она.
— Никак! — ответил я холодно.
Мальчик засмеялся. Дама взглянула на него, подняв
брови, и, стараясь не поскользнуться на мокрой глине, по-
шла дальше.
— Имя писать нельзя,—не глядя на меня, со вздохом
сказал мальчик.— Если имя написать, каждый поманить
может...
Он помолчал, потом быстро отвернулся, и я услышал
тоненький, невыразимо печальный вой.
— Ты что?! — вскрикнул я и, поскольку голос мой и на
этот раз прозвучал неточно, растерянно повторил: — Ты
что?..
— Ничего! — отозвался он, но плакать перестал, только
прерывисто всхлипывал.
— Послушай,—сказал я,—послушай!.. Хочешь, я
буду твоей собакой?..
Он посмотрел на меня с недоумением.
- Вы?..
345
— А что?.. Думаешь, не смогу?..
Он хмыкнул.
— А ты испытай меня. — Я подобрал с земли и протянул
ему кривой ломкий сучок. — Забрось-ка его подальше...
Улыбнувшись, он отрицательно покачал головой.
— Ты не стесняйся! — настаивал я. — Ты брось!.. Брось!..
Он нерешительно взял сучок, пожал плечами и бросил.
Недалеко, метров на пять...
В мгновение ока, напрягая ноги, чтобы не поскользнуться
и не упасть, я подобрал сучок, вернулся обратно и торже-
ственно вручил ему в руки.
— Ну-ка, еще раз! — предложил я весело.
Он бросил еще, теперь уже сколько было сил, довольно
далеко... И громко рассмеялся.
— Принеси! — воскликнул он повелительно.— Прине-
си!..
Запыхавшись, я доставил сучок обратно. Он со смехом
потрепал меня по рукаву.
— Умница,—произнес он одобрительно.—Умница...
Хорошо!..
— Я еще многое умею! — похвастался я, радостно от-
дуваясь.— Я петь могу, чистить картошку, бриться...
Зорко всматриваясь во все, что нас окружало, я
шел чуть впереди хозяина и время от времени доклады-
вал:
— Вот ветка на дереве качается, видно, птица только
что взлетела...
Или:
— В лесу всегда красиво, даже в ненастье, правда?..
Или:
— Считай, что я тебе помахал хвостом...
Он поощрительно откликался на мои старания, называл
умницей, а порой и сам делился своими наблюдениями.
— Знаешь,—сказал он доверительно,— по-моему, этот
ручей течет назад...
...Мы миновали небезопасный мостик, поднялись на
обрыв и оказались на чистом, исчерченном формулами и
словами асфальте. На цинковых водосточных трубах новых
домов белели объявления.
Мальчик насупился, остановился возле одного из них,
медленно зашевелил губами.
— Ее звали Умницей, — произнес он тихо.
Я промолчал.
— До свиданья... Я дальше сам пойду...— Он нагнул
голову, повернулся, сделал несколько шагов.
346
— Ну ладно, пойдем, — позвал он, оглядываясь, — еще
немного...
Прерывистый надсадный скрежет экскаватора становился
все громче. Новые дома кончились, за поросшими мхом
дощатыми заборами, заштрихованные голыми ветвями не-
высоких ручных деревьев виднелись ветхие, с просевшими
макушками терема. На один из них, пятясь иногда для раз-
гона, с тупым неторопливым добродушием наезжал экска-
ватор. Медленно, медленно, как во сне, старый бревенчатый
дом вспучивался и, оседая, выбрасывал в стороны в диком
естественном сгибе сухие суставы. И вдруг разом, точ-
но какая-то веревочка развязалась, беспорядочно разва-
лился.
— До свиданья,—снова сказал мальчик,—всё...
Но я не послушался и несмело последовал за ним. Обо-
гнув пыльное облако на месте рухнувшего только что дома,
мы оказались точно перед таким же, кособоким, ждущим
своей очереди.
Мальчик хмуро посматривал на меня, даже остановился
несколько раз, но так и не решившись прогнать, вошел в
темный подъезд. Мы поднялись по скрипучей щербатой ле-
стнице, толкнули невидимую мягкую дверь и оказались в
просторной прихожей с заметно покатым полом. Экскаватор
неожиданно умолк, и в наступившей тишине стдл слышен
редкий стук пишущей машинки.
Заговорщицки кивнув мне, мальчик открыл еще одну
дверь и пропустил меня в тесную квадратную комнату с
круглым окном.
За окном было совсем темно. Пока мы подымались по
лестнице, наступил вечер.
— Ну как?..
Молодая женщина с желтыми волосами, в наброшенном
на плечи клетчатом одеяле, сидела за столом и указательным
пальцем неумело стучала по круглым клавишам.
ПОТЕРЯЛАСЬ...—выстукивала она — СОБАКА, а за-
тем, строчкой ниже, адрес...
— Ну как? — повторила она задумчиво.— Развесил?..
- Да...
Она повернула голову и, увидев меня, испуганно отшат-
нулась.
— Я ваша новая собака,—заявил я как можно бодрее
и на всякий случай сказал еще раз: — Я ваша новая соба-
ка!.. Здравствуйте!..
Она поднялась и машинально кивнула головой:
— Добрый вечер...—и смутилась.
347
— Я выдержал все испытания, — сказал я. — Спросите
у него, если не верите...
Мальчик утвердительно закивал головой:
— Да! Да!.. Он... Мама, можно?..
Она неуверенно засмеялась. Усадила его на стул и стала
стягивать красные резиновые сапожки.
...Некоторое время спустя, уже освоившись немного
в необычной обстановке, я удобно расположился на полу в
прихожей, уткнул в лапы длинную морду и, легко двигая
острыми ушами, прислушивался к доносящимся со двора
скрипам и шорохам. Мне было покойно, хорошо. Снова, после
долгого зябкого одиночества, я обрел теплый дом и обще-
ство, и все глуше, все ровнее плескалось в моей груди еще
недавно напрягавшееся до самой высокой тоскливой ноты
сердце.
...Мальчик еще только собирался выйти в прихожую,
но я уже догадался об этом, вскочил на ноги и, глядя на
закрытую дверь, замахал хвостом.
Он вышел в полосатой, великоватой ему пижаме. Жел-
товолосая женщина несла мохнатую простыню и садовую
лейку. Понаблюдав за тем, как сдержанно проявляем мы
свои чувства, успокоенная, она оставила нас вдвоем и от-
правилась на кухню. Зазвенела вода, зашипел газ...
А мы, оставшись на минуту без присмотра, с тихим сме-
хом бросились друг к другу, повалились на пол, потом он
уселся на меня верхом, но я вывернулся, схватил настью
его ручонку и еле слышно, с притворной яростью зарычал.
Сдерживая хохот, он опять попытался оседлать меня, но и
на этот раз оказался на полу.
— Умница! — повторял он счастливым шепотом.—Ум-
ница!..— и ласково трепал меня по загривку. И тут, не су-
мев справиться с переполнявшей меня любовью, я забылся
и радостно залаял.
— Это еще что такое?! — сердито выглянула в прихо-
жую женщина.
...Он стоял в тазу, а она, улыбаясь, поливала его из лей-
ки теплой водой. Потом намылила и снова стала поли-
вать.
— Расти быстрей! — приговаривала она при этом.—
Расти выше!..
Он хохотал, подымая брызги, топтался в полном пены
тазу, тер кулачками глаза...
Огромного усилия стоило мне не броситься с оглушитель-
ным веселым лаем в кухню, чтобы облизать его там, мокрого
и блестящего, с головы до ног. Я только повизгивал тихонь-
348
ко и скалил в мучительной, разрывающей пасть улыбке
частые белые клыки.
Женщина крепко вытерла его простыней и помогла на-
деть пижаму.
— Если хоть раз прикоснешься к собаке,—предупре-
дила она,— будешь мыться опять.
— Спокойной ночи, Умница, — проговорил он, и малень-
кий розовый рот его округлился в усталом зевке.— Пока!..
Я и сам стал собираться уже ко сну, но помешала жен-
щина...
— Спасибо, — поблагодарила она, на цыпочках выйдя из
комнаты...— Сегодня все хорошо. Сразу закрыл глаза. А вы...
Вы можете идти.
Она повернулась к двери, ведущей на лестницу, и ши-
роко ее распахнула.
— Пусть остается открытой,— произнесла она с улыб-
кой.— А то вы споткнетесь. Там темно.
Улыбка ее, очевидно по рассеянности, смотрела теперь
не вверх уголками губ, а вниз...
По скользкому покатому полу, все выше и выше, боясь
неловко сорваться обратно, с трудом добрался я до порога,
спустился по лестнице во двор...
И ПЕЛИ ПТИЦЫ...
таруха, молодая женщина и толстый кур-
чавый мальчик, внук первой и сын второй,
заняли в купе три места. Оставалось сво-
бодным одно верхнее.
— Вполне возможно, что никто боль-
ше не придет, — предположила старуха.
— Придет,—вздохнула женщина,—не надейся...
— Конечно, придет! — воскликнул мальчик. — Скорей
бы только, еще опоздает.
Тут дверь в купе с шумом откатилась, и на пороге воз-
никла странная фигура.
— Место... Это... Как его?.. Здравствуйте, девчата!..
От нового пассажира попахивало вином, а в руке у него
была еще нераспечатанная бутылка с темно-красной жид-
костью.
— Знакомое у вас лицо, — добродушно сообщил он жен-
щине. — Знаете что, давайте-ка на дорожку. Посошок.
У меня тут... Бутылочка чернил. А закуска ваша.
349
Благодарствуем, — засмеялась старуха,— не пьем. Да
и вам, кажется, довольно.
Новый пассажир развел руками, присел рядом с мальчи-
ком, помолчал.
— А сидеть-то можно? — спросил он.— Или сразу на
верхнюю полку лезть?
— Да вы сейчас и не заберетесь туда,—усмехнулась
женщина, переглянувшись со старухой и мальчиком.
— Я? Да я!.. Ну, ты и высказалась...— обиделся новый
пассажир.—Да я, коли потребуется, на крышу взлечу!
Я, милка, как молодой, вот ей,— он кивнул на мальчика,—
и то фору дам! — И заулыбался.— Мы с ней оба пионеры,
ты не смотри, что...
— Я мальчик! — нахмурившись, сказал мальчик.
Женщина погладила его по курчавой голове.
— Нууу?! — изумился новый пассажир,—А я думал —
девочка в брючках. Нынче модно. Кудряшки, смотрю, и
это... Попочка, — он замолчал вдруг и, смешно клюнув но-
сом, подался к окну.
Перрон неохотно, вязко плыл назад. Поезд тронулся. По
лицу нового пассажира неожиданно потекли слезы.
— Поехали,—произнес он,—вот и поехали. Ах, мать
честная, а все зря. Без толку прокатился.
Непослушной рукой он вышиб из бутылки пробку.
Женщина посмотрела на мальчика, на старуху.
— Товарищ, я бы попросила...
— Знакомое у тебя личико,—сказал он,—ну, ничего,
отплюемся...— Вынул из кармана смятый бумажный стакан-
чик, подул в него, расправил...
Женщина решительно поднялась и вышла.
Новый пассажир медленно выцедил содержимое стакан-
чика, задумался. Потом, так же медленно, словно фокус по-
казывал, вытянул из другого кармана красный пионерский
галстук, с грустной улыбкой посмотрел на мальчика, на
старуху.
— Отобрать хотели,—сказал он.—Сначала вручили,
а через несколько дней приходят: отдай...— На глаза его
снова навернулись слезы. — Ходят, понимаете, по пятам и
канючат... Отдай да отдай. Вы, мол, не герой. Ошибка.
А я не отдал! — он стукнул кулаком по столику,—Не
отдал! Я им... Я — вот! — Он нагнул голову, разворошил се-
рые от частой седины волосы и ткнул пальцем в шрам.
Старуха взглянула и отвела взгляд, а мальчик только гла-
за шире раскрыл.
— Ну, выписал я тогда два мешка яблок в колхозе,—
350
продолжал пассажир, подняв голову и приглаживая, се-
дину,—чтобы дорогу оправдать, и в область. За копиями...
Как раз на билеты хватило яблок. Даже осталось, — он со
вздохом кивнул на бутылку.
Дверь в купе снова откатилась. Вошла женщина, а за
ней втиснулся плосколицый, с узкими, без ресниц глазами,
проводник.
— Гражданин,— строго произнес он,— в соседнем купе
одни мужчины едут, перейдешь туда. А то тут женщины и
дети...
Да будет вам, — махнула рукой старуха,— пускай уж...
— Мама, там товарищу удобней будет,—нахмурилась
женщина,—я же обо всем договорилась!
Проводник цепко ухватил нового пассажира за рукав.
Тот молча поднялся, спрятал в карман галстук, взял бу-
тылку.
Они вышли. Женщина стала стелить простыни...
— Вот мы и снова втроем,—произнесла она.
За окном быстро стемнело. Поезд мчался, словно сквозь
длинный узкий туннель. Света они не зажгли, лежали на
своих постелях и с раскрытыми глазами думали о своем.
Между тем проводник вместе с новым пассажиром допили
оставшееся в бутылке вино, закусили печеньем, имевшимся
у проводника в неограниченном количестве, и беседовали.
Вернее, говорил только пассажир. Проводник же, сощурив
и без того узкие глаза, все перебирал и перебирал картон-
ные прямоугольники билетов, раскладывая из них какой-то
таинственный железнодорожный пасьянс.
— Очень она на мою покойную жену похожа... Глаза,
нос... Рот тоже... Ну, губы... Только моя жена подобрей бы-
ла. Подобрей. Бывало, переоденусь в штатское — серый
двубортный костюм, сандалеты, соломенную шляпу — и
к дружку. Он тоже сверхсрочник был, но холостяк. Сядем
на этот... Ну, на мотоцикл его — ив райцентр. А там все
как положено. Кино, тир... Из игрушечного ружьеца — оно
интересней. Азарт! Ты кто по национальности?
— Татарин,— со сдержанной гордостью ответил про-
водник.
— А я русский.
— Это ясно,— раскладывая свой пасьянс, кивнул про-
водник.
Помолчали.
— Не мог же я с ней в райцентр ездить,— со вздохом
начал вдруг оправдываться пассажир, — она на сносях была.
Сыном меня поощрить хотела...
351
...Света они не зажгли, лежали на свежих, пахнущих
гарью простынях и с раскрытыми глазами думали о своем.
Мальчик вспоминал о том, как вчера, в четырнадцать ноль-
ноль, он вымыл руки и сел за стол обедать. Он терпеливо
ждал, покуда бабушка досмотрит передачу.
— Тсс! — приложила она палец к губам, хотя он сидел
за столом совсем тихо.
На экране телевизора появилась красиво причесанная
мать.
Мать у него красивая, но он похож на отца. И очень
этому рад. И так уж за девочку принимают.
— На этом передача цветного телевидения закончи-
лась,— ласково, словно обращаясь к ним двоим, произнесла
мать, — следующую передачу смотрите завтра, в семнад-
цать ноль-ноль. До завтра! Ой!..— Она смешалась.— Всего
доброго!
— Что это с ней? — забеспокоилась бабушка.— Накла-
дка... Опять ее на летучке ругать будут. И бледненькая
какая-то.
— Телевизор-то у нас не цветной, — пожал плечами маль-
чик,—откуда же ты...
— Бледность и по нашему телевизору видна. Звонят?
Он побежал к двери. Письмо! Заказное. Разорвал кон-
верт.
- Ура!
— Что это? От кого?
— Письмо! От дедушки! — закричал он. — То есть из во-
енкомата. Место гибели!
Она побледнела, стала искать очки. А он, снова вымыв
руки, сел обедать.
...Мальчик стал мысленно сочинять письмо отцу.
«Папа, я перешел в пятый класс. Папа, настроение у
меня хорошее. Позавчера была гроза, но мы дверь на балконе
не закрыли. Папа, вчера нам сообщили место гибели дедуш-
ки. Мама взяла отпуск, и мы поехали. Папа, я немного по-
худел, потому что хожу в бассейн. В нашем купе одно место
свободное...»
Завтра утром он проснется, почистит зубы, умоется, по-
завтракает, вспомнит придуманное ночью письмо, сядет за
столик и, посматривая в окошко, перепишет это письмо на
бумагу. Потом запечатает в конверт и во время долгой оста-
новки, сладко замирая от страха отстать от поезда, опустит
письмо в почтовый ящик. То-то удивится отец, увидев на
конверте штемпель незнакомого города.
Мальчик представил себе длинный-предлинный путь
352
своего письма. Из незнакомого города полетит оно в само-
лете над землей с протоптанными во все стороны коричневы-
ми дорогами, над морем, сквозь прозрачную зелень которого
видна подводная лодка... Потом письмо повезут на оленьей
упряжке. И ноги оленей будут мельтешить в стремительном
беге, как спицы велосипеда. И вот уже подают письмо тол-
стому бородатому человеку...
Мальчик радостно улыбнулся, представив это. И тут же
нахмурился. А что, если он и в самом деле от поезда от-
станет. Без куртки, без всяких средств к существованию.
Окруженный со всех сторон смеющимися, худыми мальчиш-
ками...
Ну нет! Лучше он бросит письмо в почтовый ящик на
конечной станции.
Мальчик вздохнул и стал сочинять письмо дальше.
«...Папа, я рад, что похож на тебя. Я тоже толстый...»
Колеса поезда монотонно стучали по рельсам, только
иногда говор их становился громче, веселей — внизу проле-
тал мост.
О чем думала и вспоминала женщина?..
— Ну, вот,— с досадой сказала она вчера своему колле-
ге, выйдя из студии,— снова накладка. Хорошо еще, что в
отпуск завтра, а то бы досталось. Я и оговорилась-то из-за
отпуска. Сказала «до завтра...» — и подумала: ведь меня же
завтра не будет.
— Как ты сегодня хорошо выглядишь,—нагнувшись,
шепотом произнес коллега,—я буду скучать. Куда ты
едешь?
— Это большинство решит. Мама, сын... По тебе-то я
не соскучусь, каждый день видеть тебя буду. На экране.
При желании...
Он улыбнулся доброй, такой знакомой телезрителям
улыбкой.
— Знай, с экрана я смотрю только на тебя. Между про-
чим, дикторам в отпуске хорошо, все узнают, пропускают
без очереди.
...Говор колес стал вдруг веселей, громче. Внизу про-
летел мост.
«Никто меня не знает,— думала она, — но все узнают. Да-
же этому смешному старому пьянице я показалась знакомой.
На улицах, в магазинах — повсюду оглядываются, морщат
лбы. Кое-кто даже здоровается, на всякий случай.
Хорошо, что я выставила этого пьяницу. Зрелище не
12 Б. Рахманин	353
для детских глаз. Какой смелый у меня мальчик, хотел лечь
спать наверху. Даже расплакался. Он в отца. Вырастет,
заведет бороду. Уедет далеко-далеко».
Она улыбнулась, подумав о муже, вспомнив его т.олсто-
щекое губастое лицо. Два года назад бороды у него еще не
было. Уже два года...
Потом она представила фосфоресцирующий в темноте
экран, возникшее на нем худощавое лицо коллеги...
Не спала и старуха. Она постеснялась снять при внуке
байковый халат, теперь ей было жарко и неудобно. Халат
сбился складками и резал спину.
Внук — очень хороший мальчик. Хорошо учится. Но
иногда капризничает. Хотел лечь на верхней полке! А если
свалился бы? Весь в отца...
Она заулыбалась в темноте, подумав о зяте, глаза ее по-
влажнели.
Как-то так получилось, незаметно для нее самой, что
о нем она стала обычно думать словно о сыне. А о дочери...
Да, да... Дочь превратилась в невестку. Любимую, дорогую,
но...
У дочери очень ответственная работа. Два-три раза в день
по две-три минуты на экране. Вроде мало, но очень ответ-
ственно. А что она в промежутках делает? Ведь до поздней
же ночи... За зятя-то она спокойна, он там среди мужиков.
Она снова улыбнулась, подумав о нем.
Вздохнула. Вспомнила другого человека. Мужа...
Как бы из прошлого, едва слышно, донесся до нее крик
потревоженных среди ночи птиц. Он становился все гром-
че, громче, сливаясь со стуком колес, вытесняя его, заполняя
память.
...Они спали, прижавшись друг к другу. С каждым ме-
сяцем узкий топчан становился им все теснее.
— Не иначе, как мальчик? — с надеждой спрашивал он,
прикладывая к ее животу ухо.— Тикает!
— Мальчики — к войне,— счастливо шептала она,—
пусть будет девочка.
...Они спали, прижавшись друг к другу. Он пришел позд-
но сегодня. А до этого, вечером, переоделся в штатское:
в двубортный костюм, сандалеты, соломенную шляпу и вме-
сте с другом, на раме его велосипеда, укатил в райцентр.
— К подшефным, — объяснил он, отводя взгляд,—
стрелять их учим. Сгодится.
Она не прекословила. Пускай уж... Проветрится, крепче
любить станет.
Вернулся он поздно, она уже спала.
354
Он лег рядом, захрапел. И от него вкусно несло винным
духом.
Внезапно он проснулся;.
— Ты слышишь?
За распахнутым окном оглушительно кричали птицы.
Он быстро поднялся, подбежал к окну. Она тоже под-
нялась.
По бледному, еще звездному небу оттуда, из-за кордона,
крича от ужаса, тучей летели птицы.
Он тихо ахнул и стал торопливо одеваться. Затянулся
ремнем, вложил в кобуру наган.
— Я на заставу, жди...
В одной сорочке послушно сидела она возле окна и
ждала его. Послышались выстрелы. Сначала одиночные,
потом очередями. Потом все заглушила орудийная кано-
нада.
...Поезд дернулся, остановился. Раздались шаги, не-
громкие, приглушенные голоса. Дверь откатилась.
— Вот здесь, наверху,— шепотом сказал проводник.
В слабом, проникающем снаружи свете старуха разгля-
дела улыбающуюся, нарядную девушку. Заметив, что ста-
руха не спит, девушка принялась шепотом извиняться:
— Это я вас разбудила.
— Нет... Я не спала. Какая это станция?
— Сосёнки!—Девушка тихо засмеялась.—Знаете, я
просто чудом билет достала. Один билет всего в кассе был,
и то его морячку дали. Отпускник, должно быть. Ну, я,
конечно, расстроилась, а он подходит и свой билет мне
отдает. Я просто очумела. Вот это номер! Понравилась я ему,
что ли?
— Наверно, понравилась,—улыбнулась старуха.
Взволнованно смеясь, девушка выглянула в окно.
— Вот он! Смотрит,—произнесла она с радостным Ис-
пугом.— Влюбился в меня, что ли? Даже обидно за него, ведь
я же уезжаю. Эх, ехать-то расхотелось. Такой...
— А вы сойдите,—посоветовала вдруг старуха и сама
похолодела от смелости и точности своих слов.— У вас еще
две минуты есть.
Она приподнялась на локте, посмотрела в окно. На пер-
роне стоял парень в бескозырке, курил. И еще один чело-
век привлек ее внимание. Это был тот самый пьяный пасса-
жир. С пионерским галстуком.
«Вот он и домой вернулся,—подумала она о нем с доб-
12*
355
рым и тревожным чувством, — как-то его здесь встретят?
Без копий. Выйти бы на этой станции,— подумала она с
болью,— село его найти, отругать глупых детей».
— Ну да! — грустно засмеялась девушка.— Вот если
бы я знала точно...
Поезд неслышно тронулся. Морячок выбросил папиросу
и, прощаясь, приложил к бескозырке ладонь.
...Старуха, ее дочь и толстый курчавый мальчик шли
по мягкой светлой пыли проселочной дороги.
Уже высоко поднялись хлеба, шелестела листва деревьев,
спокойно пели невидимые в листве птицы; в небе, будто
оцепенев, стояли круглые облака.
Старуха, женщина и мальчик стесненно молчали. Толь-
ко искоса посматривали друг на друга. Хватит ли у них
сил сердца, достанет ли зоркости все заметить, ничего
не пропустить?
На глазах старой женщины заблестели слезы. Дочь по-
дошла к ней и порывисто обняла.
— Мама... Поверь!.. Я... я очень люблю мужа!..
— Теплое,—с удивлением, почти шепотом произнес
мальчик, прикоснувшись к дереву,— если забраться, можно
все оттуда увидеть!
Они тоже прикоснулись к теплой, как человеческая кожа,
шелковистой березовой коре. Потом старуха нагнулась, взя-
ла прямо с корня золотистого Пшеничного стебля комок
сухой земли, растерла его между пальцами.
— А что, если это не то место? — спросил вдруг маль-
чик.— Если дедушка не здесь...
— Молчи! — вскрикнула женщина. И едва слышно до-
бавила: — Даже если и так! Здесь бой был, ты ведь читал...
Старуха молча прошла дальше. Где-то за лесом протяжно
крикнула электричка, и после ее долгого, бессильно иста-
явшего гудка еще безмятежнее запели невидимые в листве
птицы. Как они пели! Одно из самых пышных облаков про-
нзила сверкающая на полуденном солнце серебряная игла
военного самолета, и до них долетел мирный, смягченный
расстоянием свистящий раскат двигателя.
Все вокруг золотилось, голубело. Сонно вздрагивал го-
рячий воздух.
— Да, это он...— обернувшись к женщине и мальчику,
сказала старуха.— Я чувствую... Я... Я узнаю. Он...— Она и в
самом деле так думала. И видела... Сквозь сильные, яркие
краски неба, деревьев, трав проступали чуть забытые, но
356
разом вспомнившиеся черты. Крупный нос, глаз, растя-
нувшаяся в полуулыбке молодая, тугая кожа щеки. Прядь
пепельно-русых волос, колеблющаяся у виска...
Дочь взволнованно улыбалась. Поверила ей.
— Очень хорошее место,— со спокойным удовлетворе-
нием произнесла старуха.— Я довольна. Давайте вот здесь...
Они расположились на крохотной, граничившей с по-
лем и лесом поляне, постелили газету, разложили еду.
— Сними рубашку,—велела женщина мальчику,—
позагорай.
Старуха достала из сумки бутылку красного вина, не-
умело откупорила ее и наполнила три хрустальных стакана.
— А этот мне? — удивился мальчик.
— Еще чего? Рановато.
Мать и дочь пристально посмотрели друг другу в глаза,
обежали любующимися взглядами все вокруг — и поле, и
лес, и небо с неподвижными облаками — и выпили вино.
Глубоко под ними, потому что за прошедшие годы вне-
шний слой земли стал здесь намного толще, был когда-то
окоп.
Там...
...Женщины и мальчик ели крутые яйца, макая их в соль,
закусывали огурцами и помидорами.
Третий стакан с поблескивающим внутри алым вином
стоял в клевере, словно в гнезде.
— Можно, я чуточку отопью? — спросил мальчик.—
Только губами прикоснусь.
— Можно,—подумав, разрешила старуха.
Мальчик осторожно поднял стакан, поднес его к губам,
отпил капельку и так же бережно, стараясь не пролить,
поставил его обратно, в травяное гнездо.
МЕТРО НА ЛУНУ
дгдгппу № Ж т Д°лг°й работы у Ирины Васильевны за-
ЯдВМВ 1Н gj ломило в висках, и она вышла на балкон
шД щ/ подышать посвежевшим воздухом. Солн-
MEIwi /ЯЬаДС» цс Уже Давно село, но было светло как
днем. То самое время, когда еще десять —
двадцать, минут — и станет смеркаться.
Совсем рядом зеленел редкий пригородный лес, в блекло-
голубом небе летел самолет, над водохранилищем неподвиж-
но висели птицы.
Не так давно Ирине Васильевне случилось быть в Ялте.
357
Вот там пейзаж как-то запоминался,.врезался, что ли; Может,
оттого, что она уже видела когда-то на открытках, в кино-
журналах эти роскошные деревья, пальмы с кипарисами
вперемежку на сияющем, ослепительном фоне моря. А здесь...
Смотришь, но словно, не видишь. Потому что не по
открыткам и фильмам все это тебе знакомо. Вот так же по-
рой не замечаешь будильника, хоть тикает он на своем обы-
чном месте.
— Привет отдыхающим!
Метрах в двух от нее, на соседнем балконе, стоял го-
лый — в одних ярко-желтых плавках — парень.
Ирина Васильевна поспешно отвела взгляд.
— Отдыхающим, говорю, привет!
— Здравствуйте,—пожав плечами, не глядя на него,
произнесла Ирина Васильевна.
После непродолжительной паузы с соседнего балкона
послышались звонкие ритмичные шлепки... Парень выби-
вал ладонями на собственном животе какую-то мело-
дию.
Не хотелось уходить с балкона, но не дослушивать же
эту музыку до конца! К тому же Ирина Васильевна была в
трикотажных брюках и чувствовала себя в связи с этим
несколько стесненно.
— Постойте! — крикнул он ей вдогонку.—Я спросить
хотел...
— Да? — остановилась она, не оглядываясь.
— Трубу с вашего балкона видно? С моего не видно.
— Какую еще трубу?
— Так вам и скажи — какую? Это секрет! — Он вздо-
хнул.— Мне на нее посмотреть охота. Достает уже до обла-
ков или нет. Соскучился... Можно с вашего балкона?
Она пожала плечами и, не ответив, вернулась в номер.
Он, чего доброго, еще подумает, что она ему разрешила.
В коридоре послышались шаги. Уж не он ли?
Ожидая стука в дверь, Ирина Васильевна взяла с тум-
бочки зеркальце и посмотрелась в него. Может, очки снять?
Без очков она разглядела в зеркальце лишь нечто рас-
плывчатое, розовое. Надела очки и с привычным разочаро-
ванием увидела свое худое, почти изможденное лицо. Стран-
но, лицо худое, а...
На балконе внезапно послышался какой-то шум, звук
прыжка. Мелькнуло голое тело, плавки.
— Нет, отсюда тоже не видно. Угол мешает.
— Вы... вы как? — ахнула она.— Вы с ума сошли!
Похлопывая себя ладонями по животу, он улыбался.
358
— Это что! Разве это высота? Хотите, я вам на трубу про-
пуск устрою?
— Что< за труба такая?
Он хитро улыбнулся.
— Ну ладно. Вам, так и быть, скажу. Это не труба во-
все, а туннель. Метро строим. На Луну.
— Чего-о-о?!
С порога балконной двери он окинул любопытным взгля-
дом комнату, остановился на рукописи, на зеркальце...
— Зеркальце! Вот-вот! Дайте-ка мне зеркальце!
Она нерешительно взяла зеркальце, поднесла к порогу.
— Осторожнее! Вы сорветесь!
Перешагнув через балконные перила, он поставил босые
ступни на узенький цинковый бордюрчик и, держась только
одной рукой, откинувшись всем телом, выдвинул вторую ру-
ку, с зеркальцем, за угол дома.
— Вижу! Вот она! Ох ты! Уже за облака ушла!
— Осторожнее! — Не решаясь схватить его за голое тело,
чтобы удержать в случае падения, Ирина Васильевна в па-
нике металась по балкону. Господи, хоть бы рубашка на
нем была, не за плавки же...
Он засмеялся.
— Разве так спасают? Тут, может, крышка человеку,
а вы стесняетесь. Когтями за кожу хватать надо, до мяса,
если что. Возьмите, — он протянул ей зеркальце и ловко пе-
ремахнул через перила.
«Как же он обратно вернется? — подумала она.— На
свой балкон? Неужели...»
— Можно мне через дверь в коридор выйти, а то еще
впрямь...
— Да, да! — обрадовалась она такому простому реше-
нию.— Конечно!
— А то ведь, если с вашего балкона грохнусь, по судам
вас затаскают.
Он вошел в комнату, взглянул на стол, на рукопись.
— Э, так вы и в воскресенье работаете? Вам легче!
С иностранного на русский?
— В данном случае наоборот,— холодно уточнила она.
— Ловко! А на какой?
— В данном случае на немецкий. Вообще-то я четырьмя
языками владею...
Поймав себя на неожиданном хвастовстве, она покрасне-
ла.
— Ловко! Ловко! — повторял он, прохаживаясь по ком-
нате.
359
Чтобы не упереться случайным взглядом в его плавки,
она смотрела куда-то поверх него, на потолок. «По всей ве-
роятности, — подумала она,—вид у меня сейчас достаточно
заносчивый».
— А я вот ни одного языка не знаю, а кто на каком
говорит — отгадываю. Вот скажите что-нибудь не по-русски...
— Уходите вон, вы мне надоели,— произнесла она по-
немецки.
— Это вы по-немецки! Верно? Ну-ка, еще...
Ирина Васильевна пожала плечами.
— Уходите вон, вы мне надоели...
— А теперь вроде на французском?
— Да... — подтвердила она без улыбки и повторила ту же
фразу по-английски.
— По-американски? Да?
— Да... У вас хорошее ухо.
Это ему польстило. Он заулыбался еще шире.
— Я, бывает, несу что на ум придет: ля пи тре нуа
какое-нибудь или ля тре жю мутэ, а ребята верят, что
по-французски. А то по-кубински вжарю: но параманос
тар удое корфотурадос! Могу и по-китайски: туонг танг
пинг понг суонг...
Едва сдерживаясь от смеха, Ирина Васильевна устави-
лась на его загорелое, хитро улыбающееся лицо.
— Я если захочу, — сказал он, листая ее рукопись,—
меня от иностранца не отличишь! Пошли мы недавно всей
бригадой в галерею. Ну, приоделись, конечно. А у меня в
этом смысле полный ажур. Венгерский костюм фирмы «Мо-
декс», вьетнамская рубашка, польский галстук, чехословац-
кие полуботинки... Ну, ходим мы, значит, по залам. Как
водится, похожие лица на картинах ищем. Этот, скажем, с
картины Репина, на одного американского банкира похож,
а этот, с картины Сурикова, на Танькиного ракетчика. Вдруг,
смотрим, иностранцы по залам движутся. Останавливаются,
пальцами в Репина тычут, тоже, наверно, банкира узнали.
Прислушался... Ля не три... Жуа ля ко бель... Ясно—
французы! Ребята, говорю своим, а ну-ка гляньте со стороны,
отличаюсь я чем от французов или нет? Затесался я между
французами, от картины к картине перехожу, ухом не веду.
А ребята смотрят, помирают. Французы забеспокоились,
оглядывают друг друга, прически поправляют, пуговки...
Он раскатисто рассмеялся. Ирина Васильевна тоже не
сдержалась. Но тут же заставила себя замолчать, даже нах-
мурилась.
— Вам сколько лет? — спросил он весело.
360
-г Ну, двадцать шесть.
На самом деле двадцать шесть ей должно было испол-
ниться только через три месяца.
— Значит, я всего на два года вас моложе! — обрадо-
вался он и, протянув огромную, будто вырезанную из доски
ладонь, представился: — Николай. А вас как зовут?
— Ну, Ира. Знаете что, мне работать надо! —Она под-
нялась и открыла дверь в коридор.—Уходите!
Возле самой двери протирала мокрой тряпочкой лино-
леум седовласая няня. Увидев выходившего из номера парня
в одних плавках, она повернула голову и без всякого вы-
ражения посмотрела Ирине Васильевне прямо в глаза.
Минут через тридцать — уже начало темнеть — в дверь
постучали.
Ирина Васильевна поправила очки.
- Да!
На этот раз сосед принарядился. На нем был зеленый
костюм, розовая рубашка, синий галстук и красные с ды-
рочками башмаки.
— Здравствуйте, может, на танцы сходим?
Она еле сдержалась, чтобы и на этот раз не засмеяться.
— Пожалуй... Подождите за дверью.
Ирина Васильевна заперлась и стала переодеваться. За
прошедший год из-за малоподвижного образа жизни, а
может, каких-либо иных причин, она раздалась в бедрах,
брюки обтягивали ее плотно, будто резиновые.
Поэтому она надевала их только дома. Странно, лицо
у нее худое, а...
Надев широкую, скрадывавшую бедра юбку и поперечно-
полосатую кофточку, Ирина Васильевна вышла в коридор.
Николай разговаривал с седовласой няней.
— Аккуратистка вы, тетя Катя. Все полируете, полиру-
ете.
— Не всем же отдыхать, — сухо произнесла в ответ няня.
...На улице стало еще свежей; ощущение это, по всей
вероятности, усиливалось быстро густеющей темнотой. Остро
запахло хвоей. Казавшийся днем, с балкона, таким редким,
лес почернел, посуровел и как бы подобрался ближе. Одно
за другим стали загораться в корпусах пансионата окна. То
там, то здесь... То одно, два, то пять или десять сразу. И
складывались эти вспышки в какой-то полный значения,
хотя и не очень четкий ритм.
Нет, нет, что-то щемящее, почти прекрасное чудилось
и в этом незатейливом вечернем пейзаже. Чудилось. Однако,
чтобы не показаться самой себе непоследовательной, Ирина
361
Васильевна торопливо вызвала в памяти волшебную ялтин-
скую ночь. Белые удары прибоя о парапет... Ускользающие
от брызг летучие мыши...
Николай звонко хлопал себя по щекам.
— Комары, черт!
— А вот у моря комаров нет.
— Не знаю, я на море еще не был. Я, Ира, вообще-то
в первый раз на отдыхе нахожусь. Премировали меня.
— В самом деле? А надолго?
— На все воскресенье!
Ирина Васильевна как вошла в зал, сразу уселась в одно
из поставленных вдоль стен кресел и больше уже не вста-
вала.
— Да вы что, Коля! Я так просто, поглядеть. Отвлечься.
Пришлось ему подобрать себе для танцев другую даму.
Благо, выбор был немалый.
Оглушительно бренчали на красных электрических ги-
тарах двое равнодушных парней — близнецы с виду, тре-
тий, постарше, с лысиной, вдохновенно колотил палочками
по барабану.
В толпе танцующих мелькнул улыбающийся Николай.
Нагнувшись к уху своей дамы — круглолицей блондинки,
он рассказывал ей, должно быть, что-то очень веселое. Блон-
динка стреляла в Ирину Васильевну озорным взглядом и
громко прыскала.
«Воскресенье, — думала Ирина Васильевна,— вечер...
Все народонаселение сейчас на танцах. Тысячи танце-
вальных залов, миллионы Николаев, миллионы блондинок.
И в каждом зале — по нелепой очкастой Ирине Васильевне,
которую никто не приглашает и которая сама не желает,
чтобы ее приглашали. Зря я отложила работу,—думала
она,—текст интересный, я переводила не механически...»
В паузе между танцами Николай вместе со своей блон-
динкой подошел к ее креслу. Блондинка улыбалась.
На ней были трикотажные, в обтяжку, брюки и кеды.
Смелая девушка...
— Знакомьтесь,—сказал Николай,—а я скоро... В бу-
фет слетаю.
Он убежал.
— Вас как зовут?
— Ну, Ира...
— Галя,—представилась блондинка,—ох и братец у
вас! — засмеялась она.— Как начал на иностранных языках
362
шпарить! Он что, такой, да? Только увидел и замуж предла-
гает.
— Надеюсь, вы не ответили отказом?
— Как считаешь? — перешла на «ты» Галя.—С ним
по-серьезному есть смысл?
z— Видите ли... Все зависит от того...
Вернулся Николай. С двумя огромными апельсинами.
— Вот, каждой по одному, от каждой — по половинке.
Но тут равнодушные гитаристы и вдохновенный бара-
банщик грянули очередной танец.
— Подержите! — счастливо крикнула Галя и, бросив
на колени Ирине Васильевне тяжелый апельсин, увлекла
Николая в круг.
Кожура на апельсинах была блестящей, пористой, словно
кожа на тыльной стороне ладони.
Ирина Васильевна положила апельсины на кресло и ти-
хонько вышла.
После душноватого зала еще крепче показался запах
ночной влажной хвои. Длинной просекой, называвшейся
здесь аллеей любви, направилась к своему корпусу.
На скамейках вдоль просеки роденовскими изваяниями
темнели целующиеся парочки. «Вечная весна»...
Сзади послышались частые быстрые шаги, кто-то бежал...
— Ира-а-а!
Он догнал ее и, тяжело дыша, преградил дорогу. В руках
у него были оба апельсина.
— Ты что? Обиделась? На апельсин!
— Оставьте меня наконец в покое! — воскликнула она
почти плачущим голосом.— Сами ешьте свои апельсины!
— Не хочешь, как хочешь.— Он протиснул один апельсин
в карман пиджака, содрал кожуру с другого и, веселого хмы-
кая, стал есть.
Пронзительный аромат заморского плода одолел, заг-
лушил хвою, но уже через несколько шагов ослаб и исчез
вовсе. Снова завладела темным пространством ночи невиди-
мая хвоя.
Николай доел апельсин, вздохнул. И обнял Ирину Ва-
сильевну за плечи.
На мгновение она оторопела, потом резко отшатнулась.
— Вы в своем уме?! — ускорила шаг.
— Слушай,— сказал он, догоняя,— хочешь, я на тебе
женюсь? Мне нравятся в очках.
Тогда она побежала.
Только возле самого корпуса, чтобы не привлечь вни-
мания сидящих у входа старух, пошла тихо.
363
Войдя в номер, посмотрелась в зеркальце, заставила себя
иронически рассмеяться и принялась, за рукопись.
В соседнем номере было тихо. По всей вероятности,
Николай вернулся на танцы.
Заперев обе двери — входную и балконную, Ирина Ва-
сильевна легла в постель, долго не засыпала, а когда сон
уже начал смежать веки, услышала какой-то шум, глухой
звук прыжка. И вскочила на постели, будто отпущенная пру-
жина.
— Ира, — негромко постукивал он в стекло балконной
двери, — открой. Поговорить надо.
— Уходите!—приказала она свистящим шепотом.—
Вы в своем уме?! Сейчас же уходите!
Но он все постукивал в стекло, все упрашивал впустить
его для важного разговора.
Решив показать, насколько дики его просьбы, она снова
легла и даже глаза закрыла.
— Ира,—звал он шепотом,— я на минуту. Поговорить.
Куда же мне теперь? Я же упасть могу...
Прошло около часа.
«Ничего себе приключение,—растерянно думала она,
прислушиваясь к возне на балконе, — может, позвать ад-
министрацию?»
На балконе вдруг стало тихо, и она снова вскочила на
ноги, до холода в груди испугавшись, что он уже внизу,
представив его неподвижным, с неестественно вывернутой
ногой... И черная лужица крови увеличивается под его
виском...
Она метнулась к двери. Нет, слава богу, он был на
балконе, вернее, стоял на перилах. Постоял, покачнулся,
спрыгнул обратно на балкон.
— Сюда легко прыгнул,— объяснил он шепотом,—
потому что кураж был. А обратно...
Было что-то профессиональное, загадочное , в этом объ-
яснении и вместе с тем что-то детское, слабость...
— Ну-ка, еще разок, — он поставил ногу на перила и,
прижав растопыренные пальцы левой руки к стене, напря-
гся...
— Стойте! Не прыгайте!
Оцарапав руку о ключ, Ирина Васильевна распахнула
дверь и судорожно схватила его за раздутую апельсином
полу пиджака.
— Вы же сорветесь! Выйдите через ту дверь, в коридор!
Он вошел в комнату. В темноте смутно белело его лицо.
Он, кажется, улыбался.
364
— Идите же,—сердито поторопила она,— идите!
У двери он помедлил, попытался вытащить апельсин.
— Идите!
— Так придешь во вторник? Я пропуск закажу.
Возле самой двери, когда он вышел, старательно проти-
рала шваброй линолеум седовласая няня.
Защелкнув замок, Ирина Васильевна с бьющимся сер-
дцем прислушалась к разговору.
— Вот тебе, тетя Катя, за бдительность.
— Ух, какой большущий! Где брал?
— В буфете.
— В буфете — с наценкой.
...Ирине Васильевне приснилось, что сильные и твердые
руки сдирают с нее, будто с апельсина, золотистую ко-
журу. Приснилось его удивленное, улыбающееся лицо:
«А я думал, ты девушка!..»
...Утром, в понедельник, она долго не решалась выйти,
сначала выглянула на балкон.
— Доброго здоровья, девушка!
На соседнем балконе, в шезлонге, сидел новый постоялец,
тот самый барабанщик, так вдохновенно выбивавший вче-
ра вечером, на танцах, пыль из своего сверкающего барабана.
Под прядью его седых, как бы прозрачных волос светилась
лысина.
— Здесь неплохо, — поделился он с Ириной Васильевной
своими впечатлениями,—только народу много. Мне пред-
ложили номер в счет гонорара за музыкальное сопровож-
дение...
«Ну, этот с балкона на балкон прыгать не станет»,—
удовлетворенно подумала она.
День прошел как-то незаметно. Осталась от него лишь
толстая стопка исписанных немецкими фразами страниц.
Наступил вторник. Ирина Васильевна лихорадочно соб-
ралась, не позавтракав, побежала на остановку.
Бездумно, полусонно вглядывалась она и в дома пригоро-
дов, проплывавшие за окном автобуса, и в дворцы центра.
Словно берегла силы и зоркость для чего-то другого, более
важного.
Часа через два она была уже на месте, удобно устрои-
лась на скамейке в жарком, но чистом сквере и стала рас-
сматривать гигантскую, уходящую в облака трубу. Она сле-
дила за манипуляциями подъемных кранов, за тем, как опус-
кались они или поднимались отягощенные висящими на крю-
ках новыми деталями и частями. Прошло какое-то время, и
она, как ей показалось, проникла в загадочный смысл всех
365
этих подъемов и спусков, поняла, что происходит наверху.
Мало кто, подобно ей, углублялся в это. Люди на земле,
торопливые, озабоченные, исчезали в дверях метро, погружа-
лись в светлые его глубины, не желая знать о том, что тво-
рится под облаками, наверху. Метро ли там строят или еще
что-нибудь... Честно говоря, Ирину Васильевну это тоже не
занимало. «Может, и в самом деле метро, — засмеялась она
мысленно. — На Луну. И осталось уже не так много стро-
ить...»
...На заднем дворе стройки она нашла маленький дом-
времянку. В одной из комнат сидел за столом человек с
желтой пластмассовой каскеткой на голове, читал что-то
весьма увлекательное. Рука его то и дело тянулась к
затылку, но пальцы всякий раз скребли пластмассу.
— Леднева? — переспросил он.
- Да.
— Есть на вас заявка. Ирина Васильевна?
- Да.
— Замучили нас корреспонденты.
Он снял и протянул ей свою желтую каскетку.
— Только привяжите, а то сорвет. Там еще есть откры-
тые сегменты: Ветер...
Пока она привязывала под подбородком тесемки, он опять
углубился в чтение. Каскетка ему теперь не мешала.
...В лифте вместе с Ириной Васильевной поднимались на-
верх несколько полукруглых бетонных плит. Они смирно сто-
яли, выстроившись рядком, и на миг показались Ирине Ва-
сильевне одушевленными.
Вышла она где-то у самой вершины трубы. Правда,
вершина эта все время, хоть и незаметно, росла ввысь. Вер-
шина трубы? Или конец туннеля?
Далеко внизу, в проемах между конструкциями, по
ослепительному серебряному воздуху медленно текли ярко-
синие облака. Сразу налетел колючий тугой ветер, вздул
ей подол и действительно едва не сорвал каскетку. Было
такое ощущение, что чьи-то нетерпеливые пальцы развя-
зывают у нее под подбородком стянутые узлом тесемки.
Придерживая юбку, Ирина Васильевна взволнованно
осмотрелась. Там, внизу, ей почему-то казалось, что, как
только она поднимется, тут же увидит Николая. Но его ни-
где не было. Да и вообще не так уж много людей работали
вокруг. Работали; впрочем, не то слово... Кто, позевывая,
шел куда-то, держа в руке мятое, не единожды, должно
быть, падавшее с высоты ведро, а кто, свесив над бездной
ноги и даже беспечно болтая ими, сидел на досках лесов и,
366
закидывая назад голову, пил из горлышка молоко. Будто и
не работали. Но ведь сделал же кто-то эту трубу... Этот тун-
нель... И продолжает его делать.
Ирина Васильевна набралась духу, шагнула в боковой
ход, вышла на открытую, со ржавыми временными пери-
лами площадку.
Город внизу рисовался некими разновеликими тре-
угольниками, ромбами, кругами... Точно под крылом само-
лета, внезапно остановившегося в воздухе.
Ветер снова вздул ее юбку. Несколько парней в грубых,
стоявших на них коробом брезентовых куртках, забыв о мо-
локе, раскрыв рты, смотрели, как она пытается поскорее
скрыть от них и от ветра белые крепкие ноги.
— Кого ищете, гражданочка?
— Николая,— ответила она неуверенно.
— Николаев у нас, как собак нерезаных...
— Он такой разбитной, веселый...
— Артистов тут много.
Еще раз взглянув на застывший внизу город, Ирина Ва-
сильевна вернулась внутрь трубы.
Навстречу шла девушка с красивым, но угрюмым, не-
выспавшимся лицом, в спецовке и в разбитых, забрызган-
ных известкой туфлях на высоком каблуке.
«Вот эта наверняка должна его знать»,— с внезапной
уверенностью подумала Ирина Васильевна.
— Не подскажете, где мне Николая найти?
Девушка смерила ее холодным взглядом.
«Не скажет,—подумала Ирина Васильевна,—догада-
лась».
— А вы ему кто будете? — остановилась девушка.
— Корреспондент...
— Он... там! — Она хмуро кивнула в небо.—Строит,—
она вдруг засмеялась,— метро к нам тянет! С Луны!
— Метро?! С Луны?!
Ее, кажется, рассердило такое недоверие.
— Да, метро! А что? Мы отсюда тянем, а его бригада —
оттуда. Соревнуемся!..— Она снова засмеялась. Ушла.
Преодолевая страх, держась дрожащими руками за доски
лесов, за стены, Ирина Васильевна двинулась наверх. С каж-
дым шагом лестница под ногами казалась все ненадеж-
нее, хотелось попробовать перед тем, как ступить на нее,—
выдержит ли, не провалится ли...
Ирина Васильевна понимала, что это пустой страх,
но ничего с собой поделать не могла. Может, здесь, так
далеко от поверхности, земное притяжение уже меньше?
367
Ветер между тем упорно протискивался под подошвы ее
туфель... Сейчас, сейчас ему это удастся, он оторвет ее от
лестницы и понесет над городом, словно детский воздушный
шарик.
А город отсюда раскрывался все шире, до самого гори-
зонта... По эту сторону он исчезал за округлой щекой пла-
неты, таял в жемчужной, как нейлоновая фата, дымке, а
по эту — резко обрывался кварталами пригородов, уступая
место полям и лесу. Слава богу, еще не вся земля — город.
Как далеко видно отсюда! А оттуда, где работает Нико-
лай, стой стороны, должно быть, видно еще дальше...
Теперь ей уже не все равно было, что же это такое —
труба, туннель? И боязно было узнать точно. Вдруг шутка
это про туннель... Впрочем, конечно, шутка! Но... хорошо
бы, чтобы и в самом деле... На Луну... С Луны. И первым
рейсом, по традиции, повезут строителей. Они набьются в
вагоны, в касках, в робах своих, садиться они не будут,
чтобы не испачкать грязной от работы одеждой новенькие
сиденья.
Ирина Васильевна вспомнила вдруг, как придумывал
Николай лишенные смысла звукосочетания, внешней фор-
мой своей напоминающие слова... Испугалась за него. По-
нимает ли он?.. Смысл?.. Смысл своего труда? Вспомнила и
о том, как, склоняясь над балконом, пытался он увидеть в
ее круглом зеркальце отражение трубы. «Соскучился» — ска-
зал он тогда. Соскучился...
Она радостно засмеялась.
Но небо вокруг нее из поэтического слова превратилось
в конкретное, грозное ощущенье.
И Ирина Васильевна не выдержала. Неуверенными, ват-
ными ногами, пятясь, не решаясь даже повернуться — ли-
шнее движение,—она пошла обратно. Добралась до лифта,
ухнула вниз... *
Вышла, перевела ддаание и, задрав голову, долго смо-
трела туда, откуда только что спустилась. Неужели она там
была?
Она шла к автобусной остановке и все оглядывалась,
оглядывалась... А там, в облаках, деловито двигались
стрелы кранов, опускались и поднимались детали и
части...
«Вот видишь,—сказала себе Ирина Васильевна,—ра-
ботают...»
Она подумала, что труд не всегда и не сразу открывает-
ся взгляду постороннего человека, он бережет себя, пря-
1ет, словно боится сглаза... Да хоть ее саму взять. Многие
368
ли видят, как она переводит с одного языка на другой?
По мнению седовласой тети Кати, она отдыхает.
Сейчас, на обратном пути, она с пристальным интересом
всматривалась в осанистые дворцы центра, в серые дома
пригородов, в улицы, подъезды, окна. Она видела город
сверху, видела его как обобщение, как понятие. Сейчас же
он распался на отдельные, индивидуальные черты, при-
близился, ожил.
А вот пошли тесноватые пригородные поля, рощицы,,
сквозь которые просвечивали кирпичные цеха заводов или
ангары. И необычны, свежи были для взгляда живые чер-
точки и подробности их.
Скворечник рядом с антенной... Синий почтовый ящик,
приколоченный к дереву на поляне...
Нет, тут уж не до Ялты. Ялта тут ни к чему!
...Вернувшись к себе и переодевшись в трикотажные брю-
ки, Ирина Васильевна засела за рукопись и не вставала дол-
го, до самых сумерек, покуда не заломило в висках. То-
гда она поднялась, устало потянулась, провела ладонями по
бедрам. Да, широковаты. Но ведь ему это как будто нра-
вится.
Ее охватило вдруг какое-то непривычное, странное чув-
ство — не то тоска, не то радость. Она посмотрелась в зер-
кальце, нахмурилась. Что-то потянуло ее на балкон.
— Доброго здоровья, соседушка! — Барабанщик сидел
в шезлонге, перелистывал брошюру. — Не видно вас. А я тут
в библиотеку записался, узнал, какая картина в четверг бу-
дет,— он взглянул на часы. — Скоро уже на работу. Вы что?!
Перекинув через балконные перила ноги, Ирина Василь-
евна стала на узенький цинковый бордюрчик и осторожно
оторвала от перил левую руку.
Барабанщик тщетно пытался выбраться из шезлонга.
— Не двигайтесь! — шепотом умолял он.—Не двигай-
тесь!..
Она осторожно откинулась, достала из кармана зеркаль-
це и направила его за угол.
Сначала она увидела только голубизну неба. Зеленые кро-
ны тополей. Вот птица мелькнула... Она словно не в не-
бе мелькнула, а именно в зеркальце. Словно и жила в зер-
кальце.
— Есть! — воскликнула Ирина Васильевна. — Вижу!
— Что?! — потрясенно спросил старичок.— Что вы ви-
дите?
В зеркальце, в сплошной его голубизне, соединяя землю
с небесами, черной вертикальной иголочкой стояла труба.
369
И даже какое-то шевеление почудилось Ирине Васильевне,
какая-то жизнь в открытых ее сегментах, жизнь во многом
теперь понятная ей и родная.
...С тех пор уже прошло несколько лет.
ПОДАРОК
Баку у Михаила Сергеевича был знакомый,
Увидев в иллюминаторе — как бы сквозь
уменьшительное стекло — лес крохотных
нефтяных вышек, Михаил Сергеевич за-
возился в кресле и стал лихорадочно при-
поминать этого знакомого, его усы, брови
и мрачные, немного навыкате глаза.
...Прошло три дня. Михаил Сергеевич чувствовал себя
здесь уже едва ли не старожилом. Да и знакомых за эти
три дня появилось у него хоть отбавляй. Во-первых, со-
сед по номеру Аскеров. Во-вторых, в сферах бибколлектора,
куда Михаил Сергеевич был командирован, принимали его
с кавказским гостеприимством, дважды угощали шашлыка-
ми. Один раз — собственного приготовления, на пустынном
берегу моря. Но Аскеров был все же на первом месте. Они
завтракали вдвоем, а вечерами — после разных командиро-
вочных дел — медленно прогуливались по набережной. Ас-
керов, как всегда, рассказывал о своем родном городе —
где-то там, в азербайджанской глубинке.
— Пункт проката вещей у нас хороший. Все есть.
Даже сервизы! Переговорный пункт удобный. Хочешь — в
Кировабад звони, хочешь — в Баку! Баня, фотоателье. А ка-
кие фонтаны возле райкома партии!
Рассказывал он, конечно, и о непревзойденной красоте
женщин своего города.
— Особенно люля-кебаб хорошо готовят!
Про достопримечательности Москвы в ответ на расска-
зы Аскерова Михаил Сергеевич не распространялся. Не
уверен был, что возьмет верх. Что же касается женщин...
И у него был припасен для таких случаев эффектный эпи-
зод.
— Банкет, торжество какое-то... А рядом со мной ин-
тересная блондинка одна сидела.
— Ну-ну?! — взволнованно торопил Аскеров.
— Ну, я в те годы еще хулиган был. Да и навеселе...
370
— Ну-ну?!
— Поднялась она — тост говорит. А я взял и руку на
сиденье ее стула положил. Ладонью вверх.
— Ну-ну! Ну?!
— Я думала, сядет и... Завизжит, думал.
— Ну-ну?!
— И ухом не повела. Сидит, вино пьет, закусывает.
Аскеров едва не упал за парапет.
- Ну?! Ну?!
— Надоело мне, решил выдернуть руку...
- Ну?!
— Не тут-то было. Не пускает!
Отсмеявшись, Аскеров продолжил расспросы. Что за
блондинка? Что дальше было, как события развивались даль-
ше?
— Что ж дальше? — пожал плечами Михаил Серге-
евич. — Как говорится, детей от брака нет.
...После прогулки они ужинали в ресторане. Позволяли
себе. В один из вечеров шустренькая официантка, офици-
антка-обезьянка, отнеслась к ним без должного внимания,
минут двадцать не подходила, и Аскеров обиделся. Ему перед
Михаилом Сергеевичем было неудобно.
— Дэвушка! — взывал он.— Дэвушка!
— Ну, чего вам? — явилась она наконец и, глядя в
другую сторону, добавила что-то неразборчивое. Два перед-
них зуба росли у нее неправильно и были красными от
помады.
Водрузив на нос очки, Аскеров стал вслух читать наз-
ванные в меню блюда.
— Ой,— бросила официантка, глядя в сторону.—Пер-
вый раз в ресторане, что ли?
Тут уж Аскеров вовсе из себя вышел:
— Завтра вы здесь работать не будете! Где ваш адми-
нистратор?!
Она удалилась.
— Хоть бы гостя из Москвы постеснялась! — негодо-
вал Аскеров.
— Ну что ты кипятишься? — упрекнул его Михаил Сер-
геевич. — Наблюдай. Смейся. Все к лучшему, Аскеров! Все
происходящее в этой жизни воспринимай как подарок!
«Чем кипятиться, — подумал он,—лучше бы свидание
ей назначил».
— Железные нужно у нас иметь нервы, дорогой,— жа-
ловался Аскеров.— А ты молодец, спокоен. Все спросить
у тебя хочу, но забывало. Тебе сколько лет?
371
— Угадай, — уклонился от прямого ответа Михаил Сер-
геевич. Он вплотную занялся появившимися на столе за-
кусками.
— Выглядишь, как молодой. Морщин и живота нет,
а зубы и волосы есть!
Но прошло три дня, Аскеров вернулся в свою глубинку, к
великолепным фонтанам и непревзойденным красавицам, и
Михаил Сергеевич остался в номере один. Он тоже уже соби-
рался домой. Мог бы улететь даже в пятницу вечером или в
субботу утром, но раньше чем на понедельник билет зака-
зать не удалось.
Михаил Сергеевич любил ездить в командировки еще и
потому, что ему очень приятен был процесс возвращения.
Какое-то обновление ощущал он в себе да и во всем, что
его, вернувшегося, окружало дома. Давным-давно приевшие-
ся линии и детали как бы покрывались радужной пле-
ночкой новизны. И требовалось по меньшей мере несколько
дней, чтобы семицветный мыльный пузырь этот поблек, лоп-
нул.
В Москве у него была однокомнатная квартира с бал-
коном-лоджией, с шикарным видом на Новодевичье клад-
бище. Имелся холодильник, полный отличных, с яркими нак-
лейками, импортных консервов; крупных, словно фарфо-
ровых, диетических яиц. Всегда стояла там навытяжку, в
полной боевой готовности, початая бутылка «Экстры». В мо-
розилке посверкивал ледяными искорками добытый кусок
говядины.
Умывшись и надев цветастый фартук, Михаил Сергеевич
расхаживал в шлепанцах по просторной кухне и, насвисты-
вая, готовил себе бифштекс по-деревенски.
Телевизор у него был цветной. (Несколько великоватый,
правда, для восемнадцати квадратных метров.) На телеви-
зоре стояла позолоченная пустая птичья клетка. Китайская,
из антикварного магазина. На подоконнике сверкал старин-
ный аквариум. Без воды, конечно. И, естественно, без рыбок.
Очень красивый аквариум, с маленьким хрустальным до-
миком внутри. Один приятель подарил ему эмалевую таб-
личку: «Не забудь полить цветы!» Хоть цветов он так и не
завел, табличку все же повесил... Для пятна на стене. Ну,
и шутки ради...
Итак, в понедельник он уже будет дома. Понаблюдал
здесь, развеялся. Вот только бы субботу и воскресенье еще
убить. Может, к официанточке той подкатиться, с красными
зубами? А может...
В будке «Справочного бюро» он попробовал узнать
372
адрес своего давнего знакомого. Того, что вспомнился в са-
молете...
— Мамедов?! — расхохотались в окошечке «Бюро» чуть
припухшие, наверно от поцелуев, уста.—У нас их знаете
сколько, этих Мамедовых?!
Свежие, смеющиеся уста... Они занимали в окошечке
центральное место, существовали как бы сами по себе, впол-
не индивидуально.
— Асиф Алиевич его зовут...
— У нас их знаете сколько, Асифов Алиевичей?! Ка-
кие еще данные у вас есть?
— Усатый он...
Шутку оценили. Велели заглянуть к концу дня: «Если
у вас нет других планов на вечер...»
С Мамедовым Михаил Сергеевич познакомился... в выход-
ной день. Это он точно помнит — воскресенье было. И разу-
меется, осенью, занятия в институте, уже начались. Михаил
Сергеевич — он был тогда лет на пятнадцать моложе —
сидел на подоконнике в коридоре общежития и, планируя
вечер, смотрел во двор. Вот декан по двору прогуливается.
(Он в этом же здании живет, только подъезд другой.)
Зажмурив левый глаз, Михаил Сергеевич прицелился в
декана из указательного пальца.
— Пах!
А вот какой-то усатый грузин идет. На ходу книгу чи-
тает. А в другой руке... ящичек. Посылка. Интересно, на
каком этаже этот интеллектуал обитает?
А вот супруга декана во двор вышла. Небось студенткой
у своего мужа была когда-то. Государство, понимаешь, сред-
ства на ее образование тратило, учило, учило, а она — раз! —
и...
Супруга декана поправила мужу шарф, смахнула что-то
с рукава.
Вот-вот, для этого ее учили... Вот и весь прок от ее об-
разования!..
Желчные размышления Михаила Сергеевича были пре-
рваны приближающимися шагами. Он оглянулся. Ба! Тот
самый грузин. С посылкой. Идет по коридору и книгу чита-
ет, учебник. По нефти. Салага еще, а усы; как... Как у гене-
ралиссимуса!
— Эй, кацо!
Усач остановился, оторвался от учебника:
— Я не кацо.
373
— А кто же?
— Кацо — это по-грузински. А я из Баку, азербайд-
жанец.
— Понятно. Что же тебе прислали из Баку?
— Гранаты.
Михаил Сергеевич спрыгнул с подоконника.
— С такой закуской, кацо, нас везде примут! Поедешь
со мной?
— Куда?
— К женщинам!
Поехали.
...Хозяйку дома, в котором они оказались, звали Зиной.
Она, так сказать, салон держала. Всегда можно было у нее
голодному студенту чайку попить, пельменями подкрепить-
ся. Не бог весть какие пельмени, в кипящей кастрюле тесто
всегда отделялось от начинки, но — надо быть справедли?-
вым — гостям хозяйка подкладывала начинку, тугие мяс-
ные катышки, а сама довольствовалась склизким вареным
тестом.
...Полистав записную книжку, Зина стала звонить под-
ругам. Соблазняла гранатами, внешними и внутренними
данными кавалера.
— Говорю тебе — не пожалеешь. Очень солидный парень.
Ты же мой вкус знаешь! Я же абы что не посоветую! Что?
Пельмени? Конечно, будут!
Мамедов сидел молча, читал учебник. Словно за этим
и явился — в спокойной домашней обстановке, на диване,
читать учебник. Но Михаилу Сергеевичу показалось, что в
черных его усах засверкала седина.
— Уф-ффф-ф...—произнесла Зина, положив трубку.
— Ну, что? — поинтересовался Михаил Сергеевич.—
Придет?
-— Примчится. Уф-фф...
— Смотри, Зиночка,— предупредил ее Михаил Сергее-
вич,— чтоб никаких рекламаций.
Мамедов молча штудировал технологию добычи нефти.
Когда же подруга Зины появилась и, смерив его холодным
взглядом, протянула руку, он просипел что-то невразу-
мительное.
— Асиф! Асиф его зовут! — пришел на помощь Михаил
Сергеевич.— Мамедов Асиф Алиевич. Прошу любить и жа-
ловать! — Имя своего нового друга он прочитал на ящике
от посылки.
За весь вечер Мамедов и слова не проронил. Да и дама
его вела себя более чем вызывающе. Выдавила в стакан три
374
граната и, полностью отключившись, потягивала темно-
кровавый сок.
— Зина, а пельмешки будут? — поинтересовалась она
внезапно.
Зина отправилась на кухню. Михаил* Сергеевич выбежал
следом. Схватился за голову.
— Скандал! Кого ты ему вызвонила?! Он же... Он сирота,
пойми! Ни отца, ни матери. Ему женская ласка нужна, а
она на гранаты навалилась! Пельмешков требует!
Хозяйке было Стыдно.
— Откуда я могла знать? — оправдывалась она.— Де-
вушка вроде солидная. С почтовым ящиком одним полтора
года встречалась, чехословак у нее был...
— Вот что,—решил Михаил Сергеевич,—ты на Асифа
переключайся, а я все свое обаяние брошу на нее. У меня
не отвертится!
— Ладно,— согласилась Зина,— переключусь. Раз он
сирота...
(Ни Зину, ни подругу ее Михаил Сергеевич с тех пор
не видел. Да и с Асифом в подобных мероприятиях больше
не участвовал. Поздоровались раза два при встрече. А там
и дороги их разошлись.)
Поминутно заглядывая в бумажку с адресом, Михаил
Сергеевич нашел необходимую улицу, дом, квартиру, смял
бумажку, выбросил ее и позвонил. Дверь открыл усатый,
с мрачными, слегка косящими глазами юноша.
— Мне... Асиф Алиевич дома?
— Папа занимается,— пробасил юноша.
Еще один мальчик выбежал, лет десяти. И еще один.
Этому — лет шесть, по-видимому. Из-под ног у них, пыхтя,
выбралась девочка. Совсем кроха. Столпившись в дверях, они
смотрели на Михаила Сергеевича одинаковыми, пронзи-
тельно черными, слегка косящими глазами. Что это они ко-
сят все? В маму?.. Или нет, и Асиф косил, кажется.
Весь пол в прихожей был усеян разнообразной детской
обувью: кедами, сандалиями, цветными резиновыми сапо-
гами. Вообще неприбрано как-то было, небогато.
— Входите,—пригласил старший.—Вася, позови папу.
Шестилетний с таким воодушевлением кинулся выпол-
нять приказ, что, споткнувшись о какой-то башмак, упал и
ушибся.
— Папа! Папа! — потирая колено, закричал он сквозь
слезы.— Папа, к тебе дядя пришел!
375
Держа в руке раскрытый учебник — ей-богу, тот же,
про технологию добычи нефти! — вышел усатый мужчина
с обветренным, уже украшенным морщинами лицом, се-
доватый. В пижаме,
— Здравствуй, Асиф! — сказал Михаил Сергеевич.
— Здравствуйте... Здравствуй, дорогой!
— Не узнаешь? Мы... Я...
— Как не узнаю?! Очень узнаю! Входи, дорогой, входи!
Самед,— оглянулся он на старшего,—достань вино из сер-
ванта. Шота, разогрей плов. Вася, тащи вилки-шмилки. Ма-
рина, не крутись под ногами, сядь.
Все беспрекословно повиновались. Самед весело зазвякал
сверкающими, полными рубинового пожара бутылками; Шо-
та и Вася умчались на кухню; Марина моментально села где
стояла — посреди комнаты. Сам хозяин — уважение к го-
стю — тут же надел белую нейлоновую рубашку и пиджак.
Оставшись при этом в полосатых пижамных брюках.
Выпили вина. Мамедов наполнил бокалы снова:
— Пробуй, дорогой, не стесняйся!
Михаил Сергеевич послушно пробовал. Не стеснялся.
Отведал он и плова. Невкусный был плов, пересоленный,
подгоревший. Михаилу Сергеевичу припомнились вдруг пе-
льмени Зины. Но хозяева, начиная от Асифа и кончая Ма-
риной, уплетали плов за обе щеки. Привыкли, значит...
— Ты где сейчас работаешь? — расспрашивал Асиф.—
В Шемахе? В Сумгаите? Что-то не видно тебя в последнее
время, дорогой!
— Видишь ли... Я, видишь ли, в Москве живу.
— В Москве?! Кушай, дорогой, кушай! Жалко, жена на
дежурстве, она бы лучше угостила.
Тут же за столом, не участвуя, правда, в дегустации
вин, сидел Самед. Крутил усики. Не за столом, в стороне,
на софе, внимали беседе Шота и Вася. Удобнее всех устрои-
лась Марина. На полосатых коленях папы.
— Мы с женой очень литературу любим,— рассказывал
Асиф,— вот и назвали детей в честь всяких классиков. Са-
меда Вургуна читал? Замечательный поэт был! В Баку жил,
между прочим. Поэтому старший у нас — Самед. Ну, Шота
Руставели ты, наверно, тоже знаешь? Он сам из Тбилиси
был. «Витязь в тигровой шкуре» сочинил.
— Читал, читал! — кивнул Михаил Сергеевич. Он,
впрочем, не совсем был уверен в серьезности вопросов Асифа.
Уж больно лукаво косили у того глаза. Странные глаза...
Прежде, в институте, они косили меньше. Даже вовсе, ка-
жется, не косили.
376
— Ну, а Васю вы в чью честь назвали? — подделался он
под тон хозяина.
Ответ они прокричали хором, заглушая друг друга. Гром-
че всех, с вполне понятной гордостью, вопил Вася. Михаил
Сергеевич фамилии очередного классика не разобрал.
— Роман у этого писателя есть,— играл глазами Асиф,—
про работников трамвайно-троллейбусного парка. Я его по
книжной лотерее выиграл. Но имя-то хорошее!
Что правда, то правда. Имя хорошее.
— Читал, читал! — на всякий случай сказал Михаил Сер-
геевич.— А Марина?..
Асиф засмеялся, припоминая, взглянул на люстру:
— Как это?.. «Мне нравится, что вы больны не мной,
мне нравится, что я больна не вами...» Марина Цветаева!
— А меня, товарищи,— весело произнес Михаил Сер-
геевич,—зовут так же, как писателя Шолохова.
— Михаил? — проявил эрудицию Самед.
— Совершенно верно. Или дядя Миша!
— Михаил? — переспросил Асиф.—Миша? Гм...—Он
уставился на гостя напряженным, косящим — на этот раз
без всякой иронии — взглядом.
— Мы с вашим папой учились вместе, — как бы обра-
щаясь к детям, помог ему Михаил Сергеевич, — на одном
факультете, но на разных курсах.
И это не помогло. «Не напоминать же ему, — хмыкнул про
себя Михаил Сергеевич,—о грехах молодости».
— Да-а-а,— протянул Асиф Алиевич,— институт...—
И, отвечая своему невысказанному недоумению, пожал пле-
чами. Что, мол, за Миша такой? Но тут же, великодушно
отбросив сомнения, воскликнул: — Значит, нефтяник? Хоть
и в Москве! Ну, тогда дай твою мужественную руку!
Нечего делать, Михаил Сергеевич повиновался. Не хо-
телось признаваться, что... что нефтяника из него так и не
вышло. Правда, он к этому и не стремился никогда.
Вася, а за ним Шота, покинув софу, тоже бросились жать
ему руку. К ним, снисходительно улыбаясь, присоединился
Самед, а поверх всех пяти ладоней припечатала свою замур-
занную лапку Марина.
— Дядя Миша,— пританцовывая от восторга, спросил
Вася,— а правда, вы смелый?!
Собственно, это было, скорее, утверждение, чем вопрос.
Михаил Сергеевич чуть смутился. Интересно, из чего это
Вася заключил? И что ему ответить?
Но Вася и не ждал ответа.
— Дядя Миша, вы умеете рисовать бой?
377
И снова его вопрос звучал как утверждение.
— Не знаю, надо попытаться.— Засмеявшись, Михаил
Сергеевич достал из внутреннего кармана авторучку, поискал
взглядом...
— Сейчас! — Метнувшись в другую комнату, Вася вер-
нулся с тетрадкой и, протиснувшись к Михаилу Сергеевичу
под руку, затаил дыхание.
— Паркеровская? — кивнув на авторучку, проявил эру-
дицию Самед.
— Совершенно верно.
Обняв Васю за горячее плечо, Михаил Сергеевич занес
над страничкой перо и неуверенно помедлил.
Все присутствующие, не исключая и Асифа Алиевича,
сгрудились вокруг, по всей вероятности ожидая от гостя
чуда.
Решив отделаться шуткой, Михаил Сергеевич стал чер-
тить на странице замысловатые круги, восьмерки...
Как зачарованные следили они за пляской его свер-
кающего пера.
— Вот,—засмеялся он,—пожалуйста!
Последовала пауза.
— Что это? — выдохнул Вася.
— Бой в Крыму, все в дыму, ничего не видно!
Взрыв радостного смеха был ему ответом. Они долго не
могли успокоиться.
— Бой в Крыму! — восклицал Вася.
— Все в дыму! — повторял Шота.
И гортанным звоночком заливалась Марина.
Такого успеха Михаил Сергеевич не ожидал. Он тоже
смеялся. И тоже повторял при этом:
— Ничего не видно! АбсолютноГ
Продолжая смеяться, Вася выбрался из-под его руки,
отбежал в угол, повозился там, стукнул чем-то и вернулся,
протягивая гостю на смуглой ладони такое же смуглое
ядрышко ореха.
— Дядя Миша, кушайте!
— Тебе нравится дядя Миша? — спросил сияющий
Асиф.
— Да! — горячо, не раздумывая, воскликнул мальчик.
«Не много же нужно, чтобы обмануть ребенка,—сделал
вывод Михаил Сергеевич,—то есть... Не обмануть, конечно,
а... а завоевать».
Пряча в карман авторучку, он вспомнил о проявленной
Самедом эрудиции и, вынув авторучку обратно, положил ее
перед покрасневшим юношей.
378
— Дарю!
— Ну что вы! Не надо!
— Мы где находимся? На Кавказе или не на Кавказе?
— На Кавказе! — хором ответила семья.
— А на Кавказе какой обычай? Если другу что-нибудь
понравится, нужно ему это подарить. Так?
,— Так! —подтвердила семья.
Ручка пошла из рук в руки. Разглядывая ее, все громко
цокали языками, поднимали брови. Целая стая черных бро-
вей взлетела...
— Выбирай, дорогой! — широким жестом обвел кварти-
ру растроганный Асиф.— Выбирай что нравится!
Михаил Сергеевич рассмеялся. Сервант, что ли, унести
с собой? Софу? Или...
— То, что мне нравится, Асиф, ты мне не подаришь.
— Я?! Не подарю?! Как ты мог так подумать?! Вы слы-
шали, дети? Нет, Миша, нет, теперь ты должен сказать! Кля-
нусь, ничего для друга не жалко! Правильно, дети!
Единодушный хор подтвердил его слова.
— Вася мне твой нравится,— с улыбкой произнес Ми-
хаил Сергеевич.
Все радостно рассмеялись.
— Вася,— спросил Асиф,— пойдешь навсегда к дяде?
— Да! — воскликнул мальчик.
Снова рассмеялись. Самед откупорил еще одну бутылку,
потом ещё одну. Шота дважды разогревал плов. От чего тот
подгорел окончательно. К тому же, разогревая его, Шота,
кажется, всякий раз его солил.
— Жалко, жена на дежурстве,— досадовал Асиф,— такой
гость у нас, а она только под утро вернется. Знаешь, жена у
меня тоже нефтяник! И, между прочим, наш вуз кончила!
Сначала я учился, она мне помогала, потом я ей помогал,
она училась. Теперь на одном промысле работаем, но у мёня,
конечно, оклад выше.
«Да уж не Зина ли его жена?!» — ахнул про себя Ми-
хаил Сергеевич.
Он поднялся.
— Мы тебя не отпустим! У нас переночуешь!
Михаил Сергеевич начал убеждать, что у него в гости-
нице отдельный номер, все удобства...
— Удобства? Туалет и у нас есть! Ты разве в «Инту-
ристе» живешь?
Михаил Сергеевич схитрил, ответил утвердительно:
— Ну, там... Там, говорят, кроме туалета еще что-то
есть. Я тебя провожу.
379
В прихожей Михаил Сергеевич пожал руку Самеду, по-
трепал по плечу Шота. Марина уже давно десятый сон ви-
дела. А Вася...
— А где же Вася?
В ответ послышались горькие всхлипывания.
— Вася! Ты что? — окружила его семья.
— Да-а-а!.. Дядя хотел меня с собой взять... Навсегда...
и... и... и обманул!
— Обманул?! Как ты можешь так говорить про взро-
слых?! — с притворным гневом набросился на него Асиф.—
Тебе не стыдно? Раз дядя сказал, что возьмет тебя, значит,
возьмет. Подарок есть подарок!
— Ну, конечно, Вася, — с улыбкой утешил мальчика Ми-
хаил Сергеевич,— не сегодня, так завтра.
— Сегодня! Я хочу сегодня! — рыдал Вася.
Асифу пришлось взять его с собой. Там видно будет,
пусть проводит, успокоится. Поймали такси. Золотисто-зеле-
ные огни вечернего города скользили по блаженно улыбаю-
щемуся, еще мокрому от слез лицу Васи.
«Черт меня дернул сказать, что я в «Интуристе» живу,—
подумал Михаил Сергеевич,— как теперь выкручиваться?»
— Смотри! Узнаешь? — воскликнул вдруг Асиф.—
Наш институт!
Промелькнуло темное, с черными окнами здание. «Как
так наш? — с недоумением оглянулся Михаил Сергеевич.—
Наш институт не здесь, а в Москве...»
Но высказать свое недоумение вслух он не успел —
машина остановилась. И сразу в окно заглянуло несколько
физиономий: японец, негр... Еще кто-то. Представители чуть
ли не всех земных рас.
— «Интурист», — произнес водитель,— назад поедете?
А то тут пассажиры есть.
— Поедем, поедем! — поглядел на счетчик Асиф. — Зна-
чит, так, Миша, завтра, в десять утра, я приду к тебе с женой.
Надо же вам познакомиться?
— “Почту за честь.
— Зайдем куда-нибудь, посидим.
— Я буду вас ждать вот на этом месте, на лестнице.
— Договорились. Вася, прощайся с дядей.
Стоило Асифу это произнести, как Вася зарыдал с преж-
ней силой.
— Не поеду! — кричал он. — Не поеду! Дядя Миша,* я с
вами хочу!
«Шутка далеко зашла», — подумал Михаил Сергеевич.
— Жены нет,— сердито сказал Асиф,— она бы ему...
380
Замолчи сейчас же! Перестань! — И к Михаилу Серге-
евичу: — У тебя что, своих детей нету? — В голосе его про-
звучало сочувствие.
Михаил Сергеевич отрицательно покачал головой.
— И слава богу! — сказал он.
Асиф засмеялся.
— Знаешь что... Жена меня, конечно, убьет, но... Так и
быть! Бери его до утра!
Вася моментально притих, прислушивался.
— Бери, бери! — великодушно сказал Асиф. Растерян-
ным возражениям Михаила Сергеевича он просто не пове-
рил.— Хоть до утра, но все-таки... Может, зайти к тебе,
помочь его уложить?
Это решило дело:
— Нет, нет, поезжай. Я справлюсь. Вася, пошли!
...Машина развернулась.
— Извини, что не зашел! — улыбаясь, крикнул Асиф.—
Я в пижамных брюках, неудобно!
Счастливый Вася помахал ему на прощанье рукой.
От «Интуриста» до гостиницы, где Михаил Сергеевич
остановился, было совсем близко. Пошли пешком.
— Вася, ты не устал? — на всякий случай спросил
Михаил Сергеевич.
— Устал! Дядя Миша, а вы можете меня на спине по-
нести? Вы сильный?
Пришлось взвалить его на спину. Тяжеленький, не
сглазить...
У подъезда гостиницы и в фойе ни один японец навстре-
чу им не попался. Это была скромная гостиница, для своих.
В номере Вася сразу же бросился к одной из кушеток,
забрался на нее с ногами и, раскинув руки, выкрикнул:
— Чур, я здесь буду спать, возле окна!
Михаил Сергеевич хоть и клял себя за злополучную
фразу насчет подарка — вот ведь как оно обернулось,— в
общем, не так уж сильно себя и клял. Не на век ведь,
до утра только. И не он ли всегда в подобных случаях
успокаивал своих друзей: все к лучшему. Наблюдайте,
развлекайтесь. Все, что происходит с вами в этой быстро-
текущей жизни, воспринимайте, как... Вот именно!
— Ну, что, подарок,—усмехнулся он углом рта,— раз-
влекаться нам больше нечем, телевизора у нас нет. Спать бу-
дем?
— Да! — радостно согласился Вася,—Дядя Миша, а в
Москве у вас телевизор есть?
— Есть,—кивнул Михаил Сергеевич,—даже цветной.
381
— Ура-а-а! — ликующе завопил Вася.— Цветной!
«Вот чудак! Уж не надеется ли он, что...»
Заснул Вася быстро. Да и неудивительно, время было
уже недетское. А Михаил Сергеевич все ворочался, ворочал-
ся... Он-то обычно в это время только начинал функцио-
нировать. Поэтому и не спалось...
...По правде говоря, эффектный эпизод, который он не так
давно поведал Аскерову, был им несколько приукрашен.
Хотя со своей будущей — а теперь бывшей — женой он дей-
ствительно познакомился на какой-то вечеринке, руку на
сиденье ее стула он конечно же не клал. Он положил руку
на спинку стула. Нечаянно. Тут же убрал ее и извинился.
Потом еще раз положил. И уже не убирал.
— Соседка,— предложил он,— давайте только вдвоем
с вами чокнемся, индивидуально, а то пока со всеми чокнешь-
ся — вино расплещешь.
— Давайте. Знаете, зачем люди чокаются?
— Зачем?
— Для ушей. Когда мы пьем — язык чувствует, глаза
видят, а ушам что? Ушам ведь тоже свое «дзинь» услы-
шать хочется!
Ему тогда это очень понравилось. Умница какая!..
...Когда они разводились, она послала его с бумагами в
кабинет, внутрь, а сама ожидала в коридоре. Он все разуз-
нал, вышел. Она с улыбкой разглядывала какой-то плакат
на стене и ела бутерброд.
— Дай куснуть,— попросил он весело. Мол, ничего осо-
бенного не произошло. Да, они разводятся, с кем не бывает,
но без сцен, дрязг, без вражды.
Бутербродом она тем не менее с ним не поделилась:
— Это негигиенично.
...Среди ночи — будто толкнуло что-то — Михаил Сер-
геевич проснулся, вскочил. Что это? Как странно... Плачет
кто-то?..
Сшибая невидимые предметы, он нашел кнопку настоль-
ной лампы. Вспыхнул свет.
Вася стоял посреди кушетки, тер глаза. Простыни под
ним были мокрые.
— Я заблудился,—всхлипывал он,—заблудился!..
Михаил Сергеевич почесал затылок, подошел, взял его
под мышку и отнес в туалет.
— Я уже не хочу,— всхлипнул Вася.
Пришлось устраиваться спать вдвоем.
— Только... В случае чего — разбуди меня.
— Хорошо, — пообещал Вася.
382
Уткнувшись Михаилу Сергеевичу в плечо, он всхли-
пывал во сне. И вдруг — засмеялся. По-видимому, в этом
золотом возрасте долго не страдают. А как горько рыдал он
двадцать минут назад: «Я заблудился! Заблудился!» Ми-
хаил Сергеевич едва сдержал смех. Да-а-а... Забавно все это.
Незаметно для себя он вернулся к размышлениям о сво-
ей бывшей жене. Вспоминал о ней всякое такое... Из всего
и всегда старалась она извлечь это самое «дзинь». И извле-
кала. Из всего и всегда. Даже из надтреснутой чашки... Нет,
не то чтобы Михаил Сергеевич ее винил в чем-то. По со-
вести говоря, он... он и сам...
Но вот уже и светать начало, скоро утро... Утро...
...Ровно в десять они стояли у подъезда-«Интуриста»,
на лестнице. Но ни Асифа, -ни его жены там почему-то не
было. Полчаса прошло, час...
— Черт... Я наконец^хочу есть,—буркнул Михаил Сер-
геевич,— полдень скоро!
Затаившийся, подозревающий что-то недоброе — уж
не возвращать ли родителям его привели сюда в наказание
за ночной конфуз,— Вася сразу воспрянул духом:
— И я! Я тоже хочу есть!
— Придут — подождут,— сердито решил Михаил Сер-
геевич.
Подъезд «Интуриста» был из ресторанного окна хорошо
виден, так что...
Обслуживала их официантка-обезьянка.
— А где же дружок ваш? — спросила она, показывая
красные от помады зубы.— Азербайджанец... Который скан-
далил? Это кто, внук его?
Они заказали котлеты по-чабански, кофе и пирожки.
— Пить что-нибудь будете?
Ребенок за столом, а она...
— Я ситро буду пить! Ситро! — воскликнул Вася.
— Ситро,— записала официантка,—а знаете, почему
я тогда плохо вас обслужила? Мне администратор настрое-
ние испортил. Соседи мои у нас ужинали, Арамис, Тофик,—
они автогонщики, — ну и пристали: присядь да присядь,
Я и присела. А администратор заметил и выговор мне сде-
лал: «Зачем с гостями сидишь? У нас не кабак!» Ну, у меня
настроение и испортилось. Когда дружок ваш рассчитывал-
ся, я даже обсчитала его со зла. На тридцать семь копе-
ечек!
Она принесла котлеты по-чабански, кофе, два уродливых
383
пирожка ц откупорила бутылку, над которой тут же начала
танцевать оса. Вася пил кофе и запивал фруктовой водой.
— По-чабански, — засмеялся он, — чабаны котлет не
едят.
— Почему?
— У них мясорубки нет. Барашка режут, шашлык де-
лают — и на костер.
— Знаток ты, я посмотрю, а простыни... испортил.
— Я заблудился,—насупился Вася.
Официантка принесла счет.
— Вы русский? Из Москвы? — Она вздохнула. — Я тоже
русская. Как вам понравился наш Баку? Вы на Девичью баш-
ню поднимались? Нет? Обязательно пойдите! Ой, я забыла!
Она же на переучет закрыта! — И снова вздохнула.— Два
рубля десять копеечек с вас. Не бойтесь, вас я не обсчи-
тала.
— Русских не обсчитываете?
Это ее, кажется, обидело.
— Почему? Странно вы понимаете. Я ко всем нациям
хорошо отношусь!
— Вы сегодня свободны? — спросил он, покосившись
на допивающего ситро Васю. — Вечерком?.. Мы могли бы...
Встретиться, поговорить...
Она смущенно заулыбалась.
— Да, свободна. Сразу после одиннадцати. Ждите меня
в холле.
Супругов Мамедовых возле «Интуриста» все еще не было.
Час от часу не легче. Может, домой к ним махнуть?
— Вася, ты свой домашний адрес знаешь?
Вася замялся.
— Квартира сто двадцать, шестой этаж...
Этот йлут, если и знает, не скажет. Не в его интересах.
Неужто снова в «Справочное бюро» идти? По некоторым
причинам не хотелось бы там показываться. А в другом —
долго.
Чтобы скоротать время, они зашли в магазин напротив,
в «Галантерею». Подъезд «Интуриста» хорошо оттуда про-
сматривался. Походили, поглазели на товары. Михаил Сер-
геевич купил Васе картонный козырек от солнца, а себе
рог, украшенный никелированными ободками.
— Это настоящий рог, коровий? — стал расспрашивать он
симпатичную рыжеволосую продавщицу.— Или пластмас-
совый?
384
Узнал, что рог настоящий, бычий, узнал, что зовут про-
давщицу Фатимой...
— Смотрите, сынок ваш все маме доложит,— пригро-
зила Фатима,—сколько сейчас на вашей «сейке»?
— Без пяти два.
— Обед! Мужчина, у нас обед! Выходите!
Оказывается, уже обед. Где же Мамедовы?!
Но возмущался он без особой злости.
— Вася, так ты, значит, шашлык любишь?
— Да! — не раздумывая, воскликнул Вася.
— В тако^г случае... Есть идея!
...Крепко держась за руки, они проталкивались сквозь
громкоголосую толпу рынка. Купили килограмм нарезан-
ной кусочками сырой баранины; купили похожий на малень-
кое ватное одеяло теплый лаваш; влажную лепешку сыра...
— Что еще нужно, Вася? Травку, наверно?
— Не травку, дядя Миша, а зелень! Кяшниш, рейган,
везарй...
— Знаток ты у нас, Вася, а... А заблудился. Водички
бы еще не забыть, фруктовой.
— Дядя Миша, я вам напомню!
Стоило Михаилу Сергеевичу взглянуть вниз, и его взгляд
встречался с влюбленным, преданным взглядом Васи. «Не-
много же нужно, чтобы... Чтобы завоевать ребенка. Странное
какое-то у меня настроение с утра», — подумал Михаил Сер-
геевич.
Он принялся вспоминать, перебирать в памяти, что же
могло быть причиной его хорошего настроения, о какой уда-
че твердит ему подсознание. Хорошо выспался? Сносно по-
завтракал? Свидание назначил?
Он посмотрел вниз, на смугло-розовое лицо Васи. Мо-
жет, в нем, в Васе, преданно ему улыбающемся, — причина?
Ну, нет! Что касается Васи, то тут одно только прекрасно —
не век ему с Васей этим возиться.
— Как настроение, Вася?
— Хорошее!!!
...В такси они отвалились на спинку сиденья и долго
молчали, отдыхали.
— Не доезжая Мордокян, шеф,—сказал Михаил Серге-
евич, — направо поверни. Пустырь там, стройка. И пляж.
Скалы...
— Знаю,—кивнул водитель,—я тоже там весной хлеб-
соль делал. Костер хорошо горит, ветер.
13 Б. Рахманин	385
Несколько дней назад работники из сфер бибколлектора
угощали здесь Михаила Сергеевича самодельными шашлы-
ками. Даже прикоснуться не позволили к стряпне. Сами ко-
стер развели, сами нанизывали на металлические шампуры
мясо. А вот и след от костра — зола, угли. «Нет, мы другое
место выберем, свое...»
В лобастых прибрежных скалах колыхалась осенняя,
отстоявшаяся, фантастически прозрачная вода. А небо, небо
какое! Здесь себя не только на берегу моря чувствуешь, но
и на берегу неба. Даже жутко как-то...
Звонко что-то крича, увязая в песке, бегал по пустому
пляжу Вася, собирал хворост.
«Хорошо!» — Михаил Сергеевич глубоко вдохнул гор-
чащий морской воздух.
— Ну, счастливо вам, — не без зависти пожелал так-
сист и, оглядываясь на море, побрел к машине.
«Давай, давай, — подумал Михаил Сергеевич.— Езжай,
шеф, план делай».
Ни с кем не хотелось делиться своей почти что осу-
ществленной идеей.
Пахло водорослями, песком. Песок здесь был особенный.
Не просто измельченные временем частицы камня. Разно-
цветный, влажный. Жемчуг, а не песок. Стоило чуть раз-
рыть его, и во все стороны разбегались из-под руки какие-то
таинственные существа — крохотные паучки, клопики,
вызывающие одновременно и интерес, и брезгливый
ужас.
...Они набрали с Васей гору сухого, истертого прибоем,
ломкого хвороста. Не без труда развели костер. Нашли па-
лочки для шампуров, отстрогали их. И все смеялись, смея-
лись... «Кислородное отравление»,— объяснил себе этот бес-
престанный смех Михаил Сергеевич.
— Эх, соли нет, — смеялся он, доставая из свертка зе-
лень,— забыли.
— Дядя Миша, зачем соль? — смеялся в ответ Вася.—
Мы ее в море вымоем, а море же соленое!
«Даже то, что глаза косят, его не портит»,— подумал
Михаил Сергеевич.
Нанизали на шампуры мясо и в ожидании, пока прого-
рит костер, попили из рога розовой, с пузырьками воды.
— Из рога — хочешь не хочешь — надо до дна пить,—
смеялся Михаил Сергеевич,—рог на землю положишь —
ситро выльется.
— А рог нужно в песок втыкать,—смеялся Вася,—
разве вы не знаете?
386
— Знаток! — смеялся Михаил Сергеевич.— Знаток, а...
— Я заблудился,— насупился Вася.
Михаилу Сергеевичу стало неловко. Действительно,
сколько можно попрекать?
— Да я не о том, Вася. Я говорю: знаток, а до дна
пьешь... Что же ты до дна пьешь?
Вася молча воткнул рог острым концом в песок. Еще
больше насупился.
«Уж не решил ли он, что мне воды жалко?» — подумал
Михаил Сергеевич.
— Ты что? Пей! Пей сколько влезет!
— Спасибо. Больше не хочу,— сумрачно отрезал Вася.
«Ишь гордец какой!» Михаил Сергеевич решил не на-
вязываться. Положил с обеих сторон костра несколько кру-
пных галек, на гальку — шампуры с мясом. Принялся по-
ворачивать их. Вася искоса, не вмешиваясь, следил за его
действиями. Кажется, одобрял.
И вдруг... Вскочив на ноги, они с удивлением огляну-
лись. Пронзительно взревывая сиреной, мигая синей лампой
на макушке, по пустырю приближалась милицейская ма-
шина. Следом за ней — такси. Остановились. Высыпали ми-
лиционеры. Трое рядовых и старшина. Все, как один, уса-
тые. Медленно, солидно, придерживая кобуры с пистоле-
тами, зашагали к костру. А из такси... Асиф... В пиджаке
и пижамных брюках. И женщина... Со стянутыми в узел
угольно-черными волосами... Заплаканная.
— Мама! — обрадованно крикнул Вася.
Водитель такси развел руками, чувствовал себя вино-
ватым. Тот самый, что привез их сюда.
Женщина обогнала всех.
— Вася! — захлебывалась она от слез.— Васенька! —
И что-то по-азербайджански. Схватила его, осыпала поце-
луями.— Васенька!
Вася тоже заплакал. За компанию. Компанейский
парень.
— Акт составлять будем? — допытывался у старшины
один из милиционеров.—Акт?.. Как считаете?..
— Миша, ты что?! Ты с ума сошел?! — налетел на
Михаила Сергеевича небритый Асиф. — Ты что выду-
мал, дорогой?! Шашлыки жарить? А с чем это рог?
Вино?!
— Ситро! — радостно, хоть и сквозь слезы, объяснил
Вася.
— Ситро пьют! А мы по всему городу! Туда,
сюда!.. '
13*
387
— Но... я ждал... В десять часов вас не было,— пробор-
мотал Михаил Сергеевич.
— Мы туда почти ночью прибежали! — воскликнул
Асиф.— Только Севда со смены пришла. А нам... Я же
даже фамилии твоей не знаю! Обрисовал — такой, гово-
рят, в «Интуристе» не проживает! Я тогда в институт ки-
нулся...
— Асиф, хватит, — вытирая слезы, повернулась к ним
женщина.
— Ив институте тебя никто не помнит! Гришу одного —
вспомнили. А тебя,..
— Асиф! — повысила голос женщина,—Товарищ не-
чаянно... Успокойся*
— Ты его еще защищаешь?! — удивился Асиф.—Я ду-
мал, ты ему все лицо расцарапаешь! — При этом он за-
говорщицки подмигнул Михаилу Сергеевичу косым
глазом.
Подняв Васю на руки, увязая в песке, она пошла к
такси.
— Севда! — бросился за ней Асиф.—Подожди! Он тя-
желый!
— Пусти! — плача, вырывался из рук матери Вася.—
Я к дяде Мише хочу!! Дядя Миша!!!
Потянулись к своей увенчанной синим пламенем машине
и милиционеры, в том числе и тот, что хлопотал об акте,
самый старательный. Он, правда, несколько раз оглянулся.
Очевидно, ему не хотелось так быстро покидать поле боя.
Взревели двигатели. Снова наступила тишина. Только
костер нарушал ее, потрескивал, вздыхал. Шипя, стреляя
раскаленным жиром, стали покрываться позолотой шашлы-
ки. И Михаил Сергеевич начал готовиться к трапезе. Раз-
ложил на бумаге сыр, зелень. Налил розового ситро в рог
и воткнул его острым концом в песок.
«А Мамедовы-то, Мамедовы, — подумал он, усмехаясь
углом рта,—Асиф и она... Севда, кажется? Сына в честь
певца трамвайно-троллейбусного движения назвали, а то,
что глаза у сына косят...»
Если бы на минуту, на одну минуточку, предположить,
что он и в самом деле увез бы Васю в Москву, к себе,—
о-о-о-о!.. Он бы к самому лучшему офтальмологу пробился
с мальчиком! С его связями — это пара пустяков. Очки бы
ему выписал. В импортной оправе. И попеременно заклеивал
бы пластырем то один глаз, то другой. Чтобы глазные мус-
кулы тренировались...
«Словно на астероиде,—подумал он, оглядевшись по
388
сторонам,— пустынно, тихо». Словно у него дома. В его од-
нокомнатной... Там тоже ни души... Ни в клетке, ни в ак-
вариуме, ни на экране телевизора. Но не может же он пти-
чку завести... Рыбок... Даже цветы — не может. Он же все
время в командировках. Бибколлекторы... И вообще...
Не оставлять же в пустой квартире включенный теле-
визор...
Михаил Сергеевич был один. Разве что... Из-за каждой
песчинки — ощутил он внезапно — всматриваются в него
крохотные глаза. С ужасом, интересом. И то хлеб! И то
хлеб...
Найдет ли он дорогу отсюда? До шоссе... На мгно-
венье он почти испугался. Нет, не найдет... Заблудился!
Но отогнал детский этот страх, взял торчавший в
песке рог, хотел отхлебнуть, но, поднеся к губам,
забыл...
В конце концов, не обязательно ведь в Москву его во-
зить, Васю, чтобы вылечить. Можно ведь и самому... Сюда...
А что? Москву на Баку поменять — пара пустяков. Да и ме-
стечко в сферах бибколлектора ему нашлось бы. Поменяет-
ся, снова узнает в «Справочном бюро» адрес Мамедова.
Не того, не однокашника, а именно этого. И...
Михаил Сергеевич смущенно огляделся, словно кто-то
мог подслушать его мысли, сделал глоток... И чуть не по-
перхнулся. Рев сирены, миганье синей лампы... Не отставая
от милицейского экипажа, подпевало ему гортанным гуд-
ком такси. Остановились. Высыпали те же усатые- мили-
ционеры. И Асиф... Бутылки у всех в руках. В каждой ру-
ке по две бутылки. Вася-из такси выпрыгнул. Кричит что-то.
Торопит мать.
Идут. Ближе, ближе... Впереди всех Асиф.
— Такие шашлыки, а он ситро пьет! — лукаво закаты-
вая глаза, Асиф с наслаждением втягивал аромат мяса.—
А он ситро пьет!
Михаил Сергеевич неловко поднялся. «Улыбнуться
надо»,— решил он. И деревянно улыбнулся. Зря, зря это
они... Ни к чему...
Недавнее короткое одиночество, такое мучительное —
как приступ неизлечимой хвори,— неожиданно показалось
ему блаженством. Но почему?.. И он понял, что трусит. Что-
то новое надвигалось на него...
Последним, алым усилием ответили на порыв ветра по-
гасшие, обугленные сучки. Холодно, резко светлело сре-
ди круглых прибрежных камней море. Как взгляд испод-
лобья...
389
ЦВЕТЫ ЛАЗОРЕВЫЕ
озле проходной создалась пробка, и Та-
ня, — хотя она и торопилась, — решила
чуточку подождать. Стала в стороне, вы-
ставив вперед ладони, оберегая живот.
Пробка в проходной создалась из-за
того, что вахтерша тетя Капа исполняла
свои обязанности старательно, пристрастно. Да и то сказать,
завод-то не посудный, не чугунки да сковородки изготов-
ляет...
— В развернутом виде! В развернутом виде, говорю! —
сердито требовала тетя Капа, проверяя пропуска.— Фото
нужно сменить! Что это такое? Сама худая, а на фото —
толстая!
— Так довоенное же фото, тетя Капа!
Наконец Таня решилась протиснуться к вертящемуся
турникету.
— Что это у тебя? — кивнула тетя Капа на зажатый в
Таниной руке — вместе с пропуском — сверточек.
— Хлеб.
— Почему не съела?
Таня виновато пожала плечами.
— То-то, я смотрю, художник возле ворот вертится,—
еще больше рассердилась тетя Капа,— не пойму я тебя что-
то. Опять в клуб?..
— Да. Вы не ложитесь, я вам содержание расскажу.
— Всю жизнь мечтала!
Действительно, за воротами к Тане сейчас же подошел
художник из заводского клуба. Ветер играл пустым
рукавом его длинной шинели, дергал, трепал...
— Наконец-то!..— буркнул художник.— Я ведь не на
свидание к тебе пришел!
От него попахивало спиртным.
— Деталь нужно было кончить,— стала оправдываться
Таня,—потом в проходной задержалась.—Она торопливо
достала из кармана сверточек.— Четыреста граммов, как
договорились.
Не глядя ей в глаза, художник как-то брезгливо взял
хлеб, оглянулся. Сейчас же к ним подошла какая-то жен-
щина, в рыжем тулупе, в меховой шапке. Выхватила хлеб,
сунула за отворот тулупа.
— И учти, — сказала она художнику,—больше в долг
не получишь. И масла, масла тащи. Хлеб мне не ну-
жен.
390
Женщина ушла. Впрочем, может, это был мужчина?
Таня не разобрала.
Старательно отводя взгляд, художник вынул контра-
марку.
— Вот... Начало в двадцать ноль-ноль.
— А как с открытками?
— «Открытки, открытки»! Привязалась. Есть несколь-
ко... Васнецов, Репин... Ты вот что... Хозяйка твоя квар-
тирная... Как ее там? Из проходной... Соловьиха... Что она
на меня так смотрит? Что я ей сделал?
— Понимаете... Мужа у нее... под Харьковом... И от сына
ничего нет.
— А я-то тут при чем?
...Времени до начала представления было еще много,
Таня зашла в библиотеку.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, но сегодня, если мне не изменяет па-
мять,— среда, а когда я вам велела прийти?
Библиотекарша, маленькая старушка в модной до войны
фетровой шляпке, видневшейся из-под платка, клеила пере-
плеты потрепанных книг. Работала она, не снимая перча-
ток. В библиотеке было почти не топлено.
— Я помню, вы в пятницу велели прийти, но я... Я так
просто. По дороге в клуб. Там сегодня балет будет.
— Ах, да... Столичная труппа, только один спектакль.
Как вам удалось приобрести билет?
— Четыреста граммов хлеба отдала.
Библиотекарша одновременно и смягчилась и рассерди-
лась.
— Учтите, вы отнимаете этот хлеб не только у себя,—
она покосилась на Танин живот,—в декрет скоро?
— Еще не скоро,—смущенно улыбнулась Таня,.
Библиотекарша вздохнула:
— А я вот все клею, клею. Вы не представляете, как бы-
стро приходят сейчас в негодность книги! Прямо горят! Ведь
их носят где попало. В карманах, в сумках, вместе с про-
дуктами, с дровами. Все-таки предмет первой необходимо-
сти!
...Таня пришла в клуб задолго до начала. Рассматривая
фотографии участников художественной самодеятельности,
походила по фойе. Нашла и портрет Капитолины Соловье-
вой. Очень интересной, видной была до войны тетя Капа.
Надо же, всего полгода прошло, а кажется — так давно. До
войны... «...Первое место за исполнение народной песни
«Цветы лазоревые»...» Не зря, видно, Соловьихой ее зовут
391
Что это за песня такая? Название красивое. Лазоревые —
это голубые, что ли?
Постояла Таня и возле пустого буфетного прилавка.
Когда-то, давным-давно, полгода Назад, здесь, должно
быть, продавали кофе, пирожные...
Фойе постепенно заполнялось людьми, прозвенел звонок.
Не раздеваясь, все вошли в зал, втиснулись в полушубках
и ватниках в кресла. Рывками расступился занавес. Зазву-
чала музыка. Таня тихонько погладила свой округлый жи-
вот и счастливо улыбнулась, ощутив, как ответно дрогнула
под сердцем другая, отдельная от нее жизнь. Она пригото-
вилась смотреть.
Музыка зазвучала громче, увереннее, и с обеих сторон
сцены медленно выплыли балерины. В белых, морозно-бе-
лых коротких юбках, плавно поводя белыми руками, они
мелко-мелко, на самых носочках, семенили навстречу друг
другу. Изо ртов их клубился пар.
Умом Таня понимала, что им, должно быть, холодно по-
луголым в нетопленом клубе. Но они так умело не пода-
вали виду, так заняты были своим танцем, что стало казать-
ся, будто им и не может быть холодно, что они и по снегу
босиком сумели бы вот так же...
«...Интересно, — думала Таня, возвращаясь из клуба до-
мой,— неужели эти балерины такие же обыкновенные жен-
щины, как я? Мерзнут, недоедают? И мужья у них на фрон-
те? И писем они ждут? А писем все нет?»
Она прошла мимо завода. Знакомо пахнуло раскален-
ным металлом, опоками. Ночью завод казался еще более жи-
вым, чем днем. Пламенем отовсюду пышет, багровые от-
светы вздрагивают на снегу...
— Правда, красиво? — спросила Таня. То ли у самой
себя спросила, то ли... у ребенка...
— Конечно, красиво! — ответила она и за себя, и за него.
...Оформилась Таня на этот завод сначала в качестве
уборщицы. В токаря она уже потом вышла. Гера ее выу-
чил, сын тети Капы. Они и на работу частенько вместе под-
нимались. Еще темно в это время было. И возвращались вдво-
ем. Вечером. Тоже в темноте. Может быть, поэтому Гера
по дороге разговаривал с ней довольно смело, хотя дома, на
свету, при матери, был застенчив и неречист.
— Хочешь, квартирантка, я тебе специальность дам?
Человеком станешь!
— Хочу, Гера.
— А что мне за это будет?
— А что тебе нужно?
392
Гера смущенно хмыкнул:
— Как так что! Понятно что! Это и ежу понятно!
...Когда она подметала цех, сгребая в кучу разноцветные
металлические стружки, то на пять — десять минут задер-
живалась у его станка.
— Ну-ка, квартиранточка, ну-ка, — учил ее Гера, — крути
ручку, резец ближе... Так, так, так... Снимай стружку. Точ-
нее, чтобы в нуле было! Стоп! Получается, Таня! Будешь то-
карь по металлу, по хлебу и по салу! Только... Мне-то что за
это будет?
— А что ты хочешь?
— Как так что? Это и ежу понятно!
...Прошло некоторое время, и даже Гера уяснил себе
суть произошедших в фигуре квартирантки изменений.
— И когда только успел он, твой благоверный? — спро-
сил Гера разочарованно.—Его когда призвали?
— Двадцать второго июня.
— Ишь ты... Успел все-таки! Моего батю, между про-
чим, тоже двадцать второго... Ничего, скоро и меня'забреют.
Семнадцать стукнет и... Наше дело правое!
Так и получилось. Стукнуло Гере семнадцать, и в тот
же день, как лучший подарок, вручили ему повестку из
военкомата. И в тот же день подошла Таня к мастеру:
— Понимаете...
— Понимаю,— кивнул тот,— но работы полегче у меня
для тебя нет.
— Как же нет? А за станком? Станок освободился...
...До декрета оставалось еще порядком. Не одну мину
она выточит, не один снаряд. Качественно выточит, в нуле,
с фасочками.
Правда, мастер поручает ей только малые калибры, что-
бы с /тяжелыми заготовками не надрывалась. Но ничего,
там, на передовой, и малые калибры — предмет первой не-
обходимости.
...Таня возвращалась из клуба не торопясь. Останавлива-
лась, пытливо во все всматривалась. Словно искала что-то.
Хотя и страшно было, признаться. Одной-то, ночью...
Поселковая улица — приземистые, почти вровень с су-
гробами бараки, и несколько десятков изб — еще не спала.
Кое-где в окнах двигался свет. И вьюга так к этим окнам
и льнула, так и терлась об них. Кажется, впусти ее в дом —
присмиреет, уляжется у ног человека клубочком и устало,
сладко заснет.
Была и в улице этой какая-то своя неприметная красота.
Хотя и страшно на ней ночью. (Из-за слухов страшно.)
393
...Тетя Капа еще не спала. Но когда Таня начала ожив-
ленно рассказывать ей о балеринах, поднялась и, сильно
хлопнув дверью, вышла из комнаты. Таня вздрогнула, при-
крыла, как бы защищая, ладонью живот и постаралась по-
быстрее унять обиду. Не дай бог, рассердишься, разозлишь-
ся, а это отразится на ребенке. Вырастет злым, мрачным...
Она заставила себя выйти вслед за хозяйкой на кухню.
— Тетя Капа, ты, говорят, пела когда-то очень хорошо?
Тебя даже Соловьихой прозвали...
Хозяйка молча глядела в окно. Продышала в белом, мо-
хнатом от мороза стекле проталину и все высматривала
там что-то, в метельной ночной мгле.
— Хотя что это я? — поправилась Таня.— Почему ко-
г д а-т о? Будто это давно было. Тетя Капа, миленькая, у меня
к тебе большая просьба. Спой, а? Про цветы.
Хозяйка медленно, словно ослышалась, повернула
голову от окна.
— Песен тебе?! Музыки?! Бесстыжая, когда ты последнее
письмо от мужа получила?..— Она посмотрела на квар-
тирантку с таким яростным недоумением, с презрением, что
Таня, слова больше не сказав, вздохнула и, достав с полки
пузатый аптечный пузырек, чисто его вымыв, принялась
чайной ложечкой переливать в него из стакана подсолнеч-
ное масло.
— Это еще зачем? — подала вдруг голос тетя Капа. — Ко-
му?
— Я открытки у художника, хочу выменять,— подня-
ла на нее глаза Таня,—с картинами которые... Репина,
Васнецова...
— Это ж тебе на целый месяц! — ахнула хозяйка.— Еле
отоварила! Такую очередь отстояла! Ну и ну! Нашла худо-
жничка. Сам рисовать не умеет, так Репиным торгует.
— Он не торгует. Он...
— Рехнулась! — Тетя Капа не выдержала и вышла, сно-
ва шваркнув дрерью.
Таня опять вздрогнула. На этот раз слез она сдержать
не смогла, они текли и текли и, кажется, чуточку подсоли-
ли подсолнечное масло.
Отставив пузырек, сдерживая всхлипывания, она вер-
нулась в комнату и, порывшись в чемодане, нашла послед-
нее письмо мужа. Давно, четыре месяца назад, получила
она этот треугольник. Боялась истрепать, поэтому перечи-
тывала редко и хранила в чемодане. Она, впрочем, знала его
наизусть — незачем было беспокоить бумагу лишний раз,
но в данном случае оно было необходимо ей как документ.
394
Если прочесть наизусть, тетя Капа может подумать, что
она сама все выдумала.
— Тетя Капа, — сказала она, всхлипывая,—раз ты так...
Послушай...—И стала читать: — «...Письмо мое чумазое
получилось, промаслилось. Извини, я его на танковой броне
пишу...» Нет, нет... Это дальше.— Таня поискала нужную
строчку.—Вот! «...Когда ребеночек наш родится, обведи
красным карандашом на бумаге его ладошку и пришли мне.
Я буду хранить рисунок в левом нагрудном кармане гим-
настерки, и эта ладошка от любой пули меня заслонит...»
Нет, опять не то место.— Таня пробежала глазами еще не-
сколько строк, перевернула страницу: — Слушай! «...Есть
тут у нас, Танюшка, чудак один — тоже командир танка.
До войны, он работал философом. Так вот, он утверждает,
что духовный мир человека, вообще его характер начинает
формироваться еще до рождения, во чреве матери. Не знаю,
можно ли этому верить, но все-таки прими к сведению. По-
больше читай, слушай музыку, вообще как можно чаще соп-
рикасайся с прекрасным...»
Таня замолчала и робко посмотрела на тетю Капу.
— Дальше вам будет неинтересно,— сказала она после
паузы,—дальше идет список рекомендуемой литературы.
— Отчего же неинтересно? — сухо возразила хозяйка.—
Очень даже интересно.
— «Пушкин, сочинения,— заглянув в письмо, прочла
Таня.—Лермонтов, сочинения. Анатоль Франс, «Восстание
ангелов». Фадеев, «Последний из удэге».—Таня сделала па-
узу.— Я эти книги по межбиблиотечному абонементу за-
казала,— пояснила она.—Всего сорок два писателя. Даль-
ше читать?
— Ладно, довольно. — Взгляд тети Капы был устремлен
куда-то далеко-далеко. Может быть, город Харьков виделся
ей сквозь стены ее дома.—Значит, так все девять месяцев
и будешь балеты смотреть да книжки читать?
— Постараюсь, — тихо, но не без упрямства ответила Та-
ня,— а что?..
— Уши бы ему надрать, мужу твоему, вот что! Моло-
косос! Ему там рассуждать легко, на фронте, попробо-
вал бы он здесь!..—Тетя Капа говорила все громче, почти
кричала.— Ты лучше хлеба поешь вволю, дурочка! Да в
масло хлеб этот макай! Репиным сыта не будешь! О ребен-
ке подумай! Дурочка! Ох и дурочка!.. Или думаешь, я тебе
свое скормлю?
Таня встала и ушла на кухню. Дверью не хлопнула.
Хотя и очень хотелось. Села к окну, продышала в мохнатом
395
белом стекле проталину и выглянула на улицу. Метель,
ночь, белесые пружины снега; гнутся на ветру дикие чер-
ные деревья...
Где же красота? Где она?
Только ночь, только метель.
Таня с надеждой всматривалась в проталину, не давала
ей затянуться, и вот она увидела плывущих в ночной, на-
чиненной летучим снегом темноте тех самых балерин. Мел-
ко-мелко семенили они на носочках стройных обнаженных
ног, плавно, по-лебяжьи, поводили белыми — белее снега —
руками...
В этот раз Таня подсолнечное масло не отдала. Не уде-
ржалась и сама съела его. Именно так, как подсказала
тетя Капа, — макала в него хлеб и ела.
Но через несколько дней ей стало стыдно за свою жад-
ность, она выменяла на масло крепдешиновое выходное
платье — тем более что оно стало ей узко, — и сразу после
работы отправилась в клуб. Нашла дверь, на которой было
написано «Художник», и постучала.
...Небольшая каморка была завалена плакатами, лозунга-
ми. С туго натянутого кумача кричали, требовали, взыва-
ли строгие, непреклонные слова:
«Выполним и перевыполним сменное задание!»
«Все для фронта!»
«Чем ты помог Красной Армии?»
Художник как раз писал очередной лозунг.
«Да здравствует...» — написал он, не дописал, отложил
лозунг и взялся за другой. Снова: «Да здравствует...»
Видно, впрок работал.
Увидел Таню и, не ответив на ее приветствие, отвернул-
ся. Он был небрит. Как всегда, от него попахивало спиртным.
— Я масло вам принесла. За открытки.— Таня вынула
из кармана пузырек и поставила его на подоконник. Послед-
ние лучи заката тут же пронзили пузырек, и он весь так и
заиграл, засветился, будто янтарь.
— «Открытки... Открытки...» — хрипло произнес худож-
ник, брезгливо завернул пузырек в газету и стал натяги-
вать шинель.— Может, ты думаешь, что я сам масло ем? —
спросил он.— Я его на лекарство меняю, поняла? На спирт...
А знаешь, сколько просят хлеба или масла за каких-то сто
граммов спирта? За каких-то несчастных сто граммов...
— Не знаю,— призналась Таня.
— Не знаешь... Не знаешь... Тогда зачем же она на меня
396
так смотрит, Соловьиха твоя? Под Харьковом,, видишь ли...
Писем нету... А я письма получаю? А ты письма йГЪлучаешь?
— Уже четыре месяца не было.
— Так чего же она? Чего? — Пряча от Тани глаза, он
порылся в ящиках заляпанного красками колченогого сто-
лика.—Вот, возьми. Куинджи, Васнецов, Репин. Вот еще
две...
Оборотные стороны открыток были исписаны разными
почерками, заклеены марками.
— Вы тоже писем откуда-то ждете, да? — спросила Таня.
— Ну, ладно, ладно,— отмахнулся он раздраженно,—
тебе-то что до этого? Жду или не жду? Не жду! Неоткуда
мне писем ждать!
Они вышли вместе.
«Наверно, женщине той масло мое несет, — подумала
Таня, — которая в тулупе. Впрочем, может, это и мужчина
был. Не разобрала».
Ветер тут же принялся- играть пустым рукавом длинной
шинели.
Скрипел под ногами снег.
— Скажите... А вы сами рисовать умеете?
Он оглянулся, и Таня встретилась с его взглядом. Рас-
терянным, почти безумным.
— Что? Я?! — Он хрипло рассмеялся. — Да ты что,
не видишь? Ослепла? Нечем мне рисовать! Понимаешь,
нечем! Ох, ну и...—Он снова рассмеялся. Тоскливо, зло.—
Давай, давай! — махнулг он единственной рукой, прргоняя
ее. — Что ты за мной увязалась?
— Да, да, конечно,—не отставая, кивала она головой.—
Но... правая рука-то у вас есть. Значит...
— Слушай,— остановился он внезапно,— я давно у тебя
спросить хочу. Ты ведь... Это... ребенка ждешь, так?
— Так.
— Зачем же тебе все это? Балет, репродукции?
— Для него,— она машинально показала на живот,—
для него,—и, бочком-бочком, свернула в переулок. «Стран-
ный человек, — подумала она.—И лекарство у него стран-
ное».
...Тетя Капа с того вечера, как они повздорили, с Таней
не разговаривала. Разве что два-три самых незначительных
словечка в день. В проталину все глядела. А почтальон
не шел. Писем не было. Ни тете Капе, ни Тане. Напрасно
Таня успокаивала себя, старалась не волноваться. Так
397
больно сжималось временами сердце, такой переполнялось
тоской...
«Извини, извини!» — мысленно обращалась она в такие
минуты к ребенку, зная, что и ему причиняет сейчас боль,
и его, безвинного, заставляет ощущать мучительную тре-
вогу.
Она перебирала открытки, рассматривала их. Вот бур-
лаки идут, связанные бечевой, по плоскому песчаному бере-
гу Волги. Почему такие знакомые у них лица? Вот Иван
Царевич с Василисой Прекрасной скачут на крупном, ве-
личиной с лошадь, сером волке.
Она перечитывала короткие письма на обороте открыток.
«Дорогой Ромочка! Спасибо за поздравление с Между-
народным женским днем...»
«Рома! Милый! А-у-у-у!..»
«Привет, Ромка! Этюды твои видел. Не фонтан».
...Выдался как-то тихий, без метели день. Выбрав сво-
бодный час, Таня взяла в сенях лыжи и неумело зашлепала
на них в лес. Только вошла, и сразу обступила ее живая,
многозначительная тишина. Цепочки следов на снегу —
звериных и птичьих... Едва различимое, сонное дыхание
деревьев...
— Правда, красиво? — спросила она шепотом. И отве-
тила: — Да, да! Очень.
Набрала хворосту и зашлепала назад.
...Прислали наконец книги. Два тяжелых свертка. Таня
рассчитала, что книг этих ей хватит на все оставшееся
время. Плюс, конечно, кино. Раз в две недели в клубе по-
казывали фильмы. «Чапаева» она снова посмотрела. Затем —
«Антон Иванович сердится». И про Швейка...
Всегда под рукой Тани находились и открытки. Их мож-
но было рассматривать снова и снова. Они не надоедали.
По радио довольно часто передавали музыку, что тоже было
весьма кстати в ее положении. Не последнее место занимали
и общественные мероприятия. Например, недавнее заводское
собрание, когда весь коллектив стоя пел «Идет война на-
родная, священная война...». У всех блестели тогда на гла-
зах слезы. А когда плачут одновременно две тысячи че-
ловек...
На этом собрании Таню выдвинули в президиум. Вы-
ступивший в прениях мастер минно-снарядного участка на-
звал в свой речи ее имя и похвалил за то, что она не ищет
легкой работы.
398
— Только фугасные заготовки сама не поднимай,—
оглянулся он на президиум,— а то родишь не вовремя, хло-
пот с тобой не оберешься.
...Шли дни, а писем все не было. Тетя Капа после ра-
боты не отходила от окна. А если и отходила ненадолго, тут
же занимала ее позицию возле проталины Таня. Может, ей
больше повезет? Может, она более счастливая?
И однажды...
Ох, и 'вправду вроде идет кто-то! Что это за фигура за-
чернелась среди белесых, похожих на пружины взвивов сне-
га? Не воображение ли опять? Ближе, ближе черная сог-
нувшаяся фигура. Идет и рукой машет...
Вот и шаги в сенях. Снег кто-то обивает с сапог...
— Можно? — раздался знакомый хриплый голос.
Тетя Капа ввела гостя и, сложив на груди руки, ждала,
что он скажет.
В единственной руке художник держал плоский, за-
вернутый в летнее одеяло предмет.
— Вот,— пробормотал он, отводя взгляд,— вот, по-
жалуйста. Вы ведь интересовались, спрашивали. Разве от-
крытки могут что-нибудь дать?.. Передвижники — это,
конечно, хорошо, но... Репродукция — она и есть репродук-
ция. А оригинальная живопись, пусть и малоизвестно-
го художника, это... Хотя... Сами понимаете... Вот...— Он сор-
вал одеяло и прислонил натянутый на подрамник холст к
стене.
Таня растерянно оглянулась на тетю Капу.
Художник закашлялся, отвел взгляд.
— Это я так... проба... Мура, конечно...
Что вы! — воскликнула Таня. — Хорошо! Красиво!
— Да? — спросил он недоверчиво.— Да?!
— Тетя Капа, правда, красиво?
Хозяйка не ответила, но ему и восхищения Тани было
достаточно. Лицо его порозовело, глаза заблестели. И он их
уже не прятал.
— Дай, думаю, рискну,— заговорил он быстро.—
Неужто нечем? Неужто... Загрунтовал, композицию по-
строил... Видите, как его люди обступили? Это почтальон.
И у них лица счастливые, и у него... У него даже счаст-
ливее, чем у них. В этом, можно сказать, главная философ-
ская мысль! Вот, узнаете? Это тетя Капа... Видите, рас-
печатала она письмо, а там фотография сына, видите?
Сержант, с медалью. Похож? — оглянулся он на тетю
Капу.
Она не ответила.
399
— А это я самого себя изобразил. В блузе... Видите,
кисти отложил, краски побоку — письмом увлекся. Хотя,
признаться, откуда бы? А это — вы! Вы целых два пись-
ма получили. Так сказать, на двоих. Видите, какая вы кра-
сивая?
— Это я-то красивая? — залилась смехом Таня.
— Конечно, вы! А кто же еще, если не вы?!
Весь дергаясь, он переводил взгляд с Тани на тетю Капу,
с тети Капы на Таню.
— А что вы за нее возьмете, за картину эту? — спросила
вдруг тетя Капа.— Хлеб или подсолнечное масло?..
Таня даже руками всплеснула. Стала делать хозяйке
знаки.
Но художник не обиделся. Даже обрадовался по-
чему-то.
— Ох ты! Чуть не забыл! Вот...—и принялся выгребать
из правого кармана и класть на стол газетные сверточки.—
Вот... Два куска по пятьдесят граммов. Этот, я думаю, тоже
граммов сто потянет... Немного зачерствел. Извините, не-
сколько дней копил. А это конфеты «подушечка». Масла
я не достал, но по калорийности конфеты, я думаю, адек-
ватны...
— Так ведь вам на лекарство надо...— попробовала
возразить Таня. Но при взгляде на конфеты проглотила
слюну.
Он засмеялся, снова, как раньше, отвел глаза.
— Ну, я пойду. Извините за беспокойство...—нашел
дверь, но открыл не сразу, от смущения рвал ее на
себя.
— Вы осторожней, — сказала ему в спину Таня,—ночь
уже...
— Договорились! — хмыкнул он, выходя.
Картина осталась. Нагнувшись над ней, тетя Капа
напряженно всмотрелась в нарисованную фотографию
Геры.
— Возмужал как,—произнесла она дрожащим от близ-
ких слез голосом,— и не похудел вроде...
— Так ведь на фронте питание куда лучше! — вскричала
Таня.
Бросившись к проталине, которая успела тем временем
затянуться, она торопливо продула ее своим теплым дыха-
нием и выглянула во двор. Удаляющаяся фигура художни-
ка еще темнела среди бешеной пляски белесых вихрей;
взлетал, весело жестикулировал на ветру пустой ру-
кав.
400
ДЫМЯЩАЯСЯ ГОЛОВЕШКА
(Рассказ отпускника)
IIIIWH Ут	на раскладушке и насвистывал:
ШО IWH	«Цветок душистых прерий...»
№№ I EM Z	Внезапно за кооперативными домами,
will	за зав°Д°м «Комсомолец», на товарной
^кш111.КИНЗЯ1 станции и в депо хором загудели десятки
тепловозов. Когда обрывался на высокой
ноте один гудок, его тут же заменяли два или три новых.
Так печально, надрывно звучали они довольно долго, прежде
чем я понял их необычность.
— Мама! — заорал я, не вставая с раскладушки.—Иди-
ка сюда!..
Я был в отпуске. Здесь, в этом старом доме — хоть сам
я уже недавно стал дедом, — вопреки течению лет, продол-
жали действовать все законы детства. Мать по-прежнему бы-
ла всеведущей, всемогущей, хоть коса ее давно побелела,
а на тыльной стороне ладоней появились странные зеленые
веснушки.
Она стояла в дверях, сухонькая, в огромном грубошерст-
ном свитере Валерика. Она любила носить вещи сыновей.
Часто накидывала на плечи и мой пиджак. Выходила в нем
во двор. Стояла... Показывала прохожим пиджак. Вернее,
надеялась, что его будут рассматривать. Пиджак мой был
ей до колен.
...Я кивнул на окно:
— Мама, что это?
Она прислушалась.
— Это паровозы гудят, — объяснила она.—То есть теп-
ловозы.
Не помню, чтобы мать когда-нибудь сказала «не знаю»,
«не понимаю». На все она находила ответ, даже если не
знала, не понимала.
Иронически усмехнувшись, я отвесил ей поклон. Весьма,
мол, признателен за исчерпывающее объяснение. Благодарю!
Но она и сама уже встревоженно вслушивалась в гудение
тепловозов. Снова взглянула на меня, зашлепала к двери,
вышла в подъезд. А я, весь вдруг похолодев от догадки, бро-
сился к приемнику. Включил его и, суетясь от нетерпения,
следил за тем, как медленно наливается яркой зеленью стек-
лянный глазок.
...Оглушительно грянула какая-то великолепная музы-
ка... Виолончель...
401
«...На верблюде он поехал,—рассказывал, давясь от
сдерживаемого смеха, чей-то добродушный голос, — люди
давятся от смеха...»
«Эрэс девятнадцать дробь семнадцать!.. Эрэс девятна-
дцать дробь семнадцать! — монотонно повторяла какая-то
женщина.—Четыре градуса левее выраженный косяк! Вы-
раженный косяк!.. Эрэс девятнадцать дробь семнадцать...
Прием...»
«...В работе... То есть... биоастронавтики,—запинался
некий докладчик,—приняла участие большая группа совет-
ских космических биологов... Это... Изучать воздействие...»
Я лихорадочно вертел колесико настройки, прыгал с од-
ного диапазона на другой, ожидая, что вот-вот услышу нечто
сводящее на нет музыку, детские стихи, заботы рыболовов
и астронавтов. Но, как назло, никак не мог наткнуться на
это нечто, на голос диктора, сквозь который так или иначе
угадал бы его человеческое смятение. Я поймал себя на том,
что досадую... Досадую, что не слышу сообщения о... И рез-
ко выключил приемник. Испугался в себе этого.
В медленно холодеющих лампах умолкшего «Рекорда» —
я ощутил это с какой-то болезненной остротой, — очевидно,
еще несколько мгновений угасали звуки виолончели, таял
добродушный человеческий смех, трепетал плавниками
доверчивый косяк...
Я натянул брюки и вышел вслед за матерью.
— Угадай, что случилось? — весело спросила она, уви-
дев меня.— Умрешь со смеху! Угадай!
Все в подъезде обернулись и так же, как мать, с веселы-
ми вопросительными лицами ждали ответа. .
Я недоуменно пожал плечами.
— Тревога! — закричали они радостно. — ДОСААФ тре-
вогу проводит. Не хотят зря свой хлеб есть!
Так началась тревога в нашем маленьком городе.
По пустым улицам проносились на мотоциклах милици-
онеры. Возле нашего дома, у лениво дымящейся посреди
дороги головешки стояла дворничиха Маня, молодая широ-
коплечая женщина с красной повязкой на рукаве. Она пу-
гала свистком мелькавших изредка за заборами одиноких,
куда-то пробирающихся пешеходов.
Тревога не застала город врасплох, но жизнь не игра в
«Замри!», люди не могут долго оставаться там, где они услы-
шали тепловозную сирену. Ведь это была учебная тревога!
Пока что от нарушения ее правил ничего плохого не могло
случиться, и кое-кто нетерпеливо просачивался проходными
дворами к ставшим вдруг крайне желанными магазинам,
402
аптекам, в техникум, в маленькие домики с буквами ,«М»
и «Ж».
Люди, собравшиеся в нашем подъезде, осторожно выгля-
дывали на улицу и отшатывались, встретив строгий взгляд
дворничихи.
— Еще оштрафует!
Нас было восемь человек в подъезде. Моя мать, которая
по праву давнишней жительницы данного подъезда разго-
варивала больше всех, старичок и старушка в коричневых,
одинаковой вязки кофтах. Он с авоськой огурцов, она с авось-
кой помидоров. Толстый пожилой мужчина с толстой книгой
под мышкой. Две девушки-подружки. У одной — огромные,
загибающиеся к вискам глаза, у другой — стройные загоре-
лые ножки. У одной — ослепительно белые зубы, у другой —
золотисто-зеленоватые, как сотовый мед, волосы. Затем Оч-
кастый молодой человек и, наконец, я — отпускник.
— Только и поймешь в такую минуту, сколько стоит
всякая мелочь: свободно сходить в библиотеку, вообще вый-
ти,— сказал, вытирая платком пот со лба, толстый мужчи-
на.— Я лично в библиотеку шел, мне открытка прибыла,
что я книгу задержал. Вот я и хотел продлить.
— В магазин бы сейчас пробраться,— вздохнул старичок
с огурцами.
— Там сейчас никакой очереди,—вздохнула и старуш-
ка с помидорами.
— А Маню, что же, атомная бомба не берет? — хмуро
спросил очкастый молодой человек.
— Красная повязка Маню охраняет! — засмеялась мать.
Все в подъезде, кроме очкастого молодого человека, друж-
но ее поддержали.
— У нее меньшенький кричит, разрывается,—озабочен-
но произнесла мать, отсмеявшись,— у них окно открыто.
Слышите?
Все прислушались. Где-то пела все та же виолончель, в
доме напротив плакал ребенок, на перекрестке заливался
милицейский свисток.
— Не уйдет она,— вытирая пот, уверенно сказал толстый
мужчина,—это нынче ее пост!
— Ох, и настоялась я когда-то на этих постах...—
вздохнула старушка с помидорами, перекладывая авоську
в другую руку.
— Лизочка, тебе тяжело? — спросил ее старичок с огур-
цами.— Возьми мою авоську, она, кажется, полегче.
Они поменялись авоськами.
— Я как вспомню войну, эвакуацию, — задумчиво произ-
403
несла мать, — так ничего делать не хочется. Ни обед готовить,
ни телевизор смотреть. — В глазах у нее, разумеется, тут
же заблестели слезы. Она поймала мой сердитый взгляд и
виновато улыбнулась.—С малыми детьми,— она кивнула
на меня, — под бомбежкой, в теплушках... Думала, на неделю
уезжаем, только шелковые комбинации свои взяла. А выш-
ло — на четыре года.
— Ничего себе малый! — покосился на меня старичок
с помидорами. — Смотрите, голову пригнул, потолок мешает.
Все с интересом принялись меня разглядывать. А девуш-
ки даже зашептались. Глупышки... У меня дочь их лет.
— Самостоятельный, — сделала вывод старушка с огур-
цами,— старший?..
Мать гордо кивнула.
— Пятый десяток разменял! Он кое-что о том времени
помнит. Я уже забыла, а он помнит. А младший, Валерик,
тот еще грудь сосал...— И она машинально коснулась су-
хими серыми пальцами свитера там, где была когда-то
грудь. Девушки, не сдержавшись, прыснули. Мать огля-
нулась на них и сама засмеялась.
Рассерженный ее излишней словоохотливостью — зачем
было говорить о моем возрасте?! — я поднялся на второй
этаж и по железной ржавой лестничке забрался на чердак.
Там пахло теплой, будто зола, пылью, под ногами заскрипели
стекляшки, загремела пустая консервная банка.
У круглого слухового окна, полной луной светившегося
в темноте, сидели голуби. Наблюдая тревогу, они тихо о
чем-то переговаривались. Увидев меня, не взлетели, просто
расступились.
Я протиснулся на крышу. Маленький город расстилался
передо мной как на ладони. Было пустынно. Редкие, прячу-
щиеся у стен нетерпеливые прохожие только подчеркивали
эту пустынность. И поэтому город казался просторнее, чем
обычно.
Внизу у дома одиноко стояла дворничиха, у перекрест-
ка медленно проехал милицейский мотоцикл, в окнах не-
подвижно белели физиономии любопытных наблюдате-
лей.
Зачем-то пригнувшись, я осторожно — эх, старость —
не радость! — побежал по крыше. Ржавая жесть под моими
ногами гулко застряла. Дворничиха подняла голову и по-
грозила пальцем.
Я с детства знал эту дорогу. Спрыгнул на крышу сосед-
него дома, спустился по пожарной лестнице вниз и оказался
в травянистом дворе кинотеатра. Там шел первый утренний
404
сеанс. Звучала музыка, громко хохотало какое-то действую-
щее лицо.
Почти потрясенный, я долго вслушивался в звуки весе-
лого фильма. Они так не соответствовали тревоге в нашем
городе, так беспечно ни во что ее не ставили, не хотели с ней
считаться.
«Надо будет сходить,— подумал я,— сегодня же вече-
ром».
Я осторожно пробирался из одного двора в другой, пере-
махнул пару заборов, даже на чьём-то балконе побывал.
Я видел окна магазинов с испуганно свернувшимися коль-
цами колбас; серые, безжизненные асфальтовые перспекти-
вы улиц; алюминиевую воронку репродуктора, разговариваю-
щего с самим собою; памятник, словно застывший в той
позе, в какой его застала тревога; кур, как ни в чем не бы-
вало копошащихся на огородах.,.
И вдруг показалось, что во всем мире сейчас так же пу-
стынно. Тихо. Мертво... (Выжили одни куры.)
Я громко засмеялся. Над самим собой. Мир и наш малень-
кий провинциальный городок... Впрочем... Сходство есть,
не такая уж это смешная аналогия. Как в капле воды отра-
жается солнце, так и... Не боюсь избитых сравнений. Пусть
надо мной иронизируют, но разве н£ прекрасна хотя бы
такая якобы банальная фраза: «Цветок душистых прерий...»?
Я неловко крался вдоль какой-то шершавой стены и на-
свистывал: «Цветок душистых прерий...»
Неужели и жизнь можно выключить, словно радиопри-
емник? Одним движением руки... Клац — и цветка душистых
прерий нет и в помине.
В кино момент возникновения атомного гриба подчерки-
вают странной музыкой. Что-то звонко на высокой-высокой
ноте лопается, звук как бы выворачивается наизнанку. Аб-
страктная музыка.
Если все это произойдет на самом деле, никакой музы-
ки — даже абстрактной — не будет. Только вспышка рас-
павшейся материи... Почему же так спокойно человечество?
Почему мы спокойны? Да, да! По сравнению с тем, что мо-
жет произойти, наше беспокойство, наши тревоги — ледяное
спокойствие. Так почему же мы спокойны? Дворничихой
Маней, вооруженной свистком и красной повязкой на рукаве,
стоим мы над дымящейся головешкой, над ужасным, адским
символом и прислушиваемся к плачу ребенка, к нашим на-
сущным заботам и делам. Люблю тебя, человечество! Живи!
Живи! Плюнем все разом на бомбу — и погаснет она, как эта
головешка.
405
А если взорвется?
Предположим, что на земле останутся тогда только те
семеро. Со мной — восемь. Предположим... В шутку, разу-
меется.
Мать мы изберем старшей. Как самую давнишнюю жи-
тельницу вышеуказанного подъезда...
Помидоры и огурцы старичка и старушки придется кон-
фисковать на семена...
Девушкам, у которых на двоих один комплект достоинств,
и. очкастому молодому человеку придется взять на себя от-
ветственность за продление рода человеческого. Впрочем,
я еще тоже на это сгожусь. Есть еще порох в пороховницах...
Да! Да!
Толстый мужчина будет читать нам вслух толстую книгу.
Ну, а если останется в живых и дворничиха Маня? Хо-
рошо бы!
И конечно, с ребенком... Дворничихе тоже дело найдется.
Кем она будет? Гм, гм... Одну минуту, дайте подумать...
Есть! Нашел! Пусть остается дворничихой!
А если удастся избежать смерти этим моторизованным
милиционерам?
Очень хорошо! Порядок будет необходим нам всегда.
А если выживут и в соседнем подъезде?
А если вся наша улица?.. Нет, весь наш город?.. Нет,
не город, а вся область или, еще лучше, вся...
«Ишь какой хитрый! — прервал я самого себя.— Тебе
дай волю, ты оставишь в живых все человечество!..»
Посмеиваясь, я с некоторым трудом забрался на дерево,
шагнул с него на кирпичную ограду завода «Комсомолец»,
тяжело спрыгнул на ту сторону и удивленно остановился.
Не так давно я на этом заводе работал. Лет десять тому на-
зад... Но за это время на территории появилось много новых,
похожих на самолетные ангары зданий. Вовсе не просто было
найти свой цех. Я пошел наугад по пустынным заводским
тротуарам, из щелей которых чьим-то тяжким дыханием
вырывался пар. Я прошел мимо увядающих клумб и печаль-
ного в своем одиночестве фонтанчика с питьевой во-
дой и скоро увидел закопченные стены кузнечного. Мой
цех... Непривычно тихий, ставший за эти годы словно
бы меньше. Кислый запах раскаленного металла, сухая
жара...
В будке неподвижного крана кто-то с хрустом ел яблоко.
Удивительно, как этот хруст был хорошо слышен. И это
здесь, где всегда приходилось кричать: «Крана-а-а!»
«А» мы добавляли, чтобы крик был раскатистым.
406
Нерешительно, медленными шагами подошел я к паро-
вому молоту.
— Вот это встреча! Пламенный привет! — скрывая вол-
нение, я фамильярно похлопал молот по замасленной сталь-
ной заднице.
В цеху по-прежнему был лишь один молот. Его не хвата-
ло для всех кузнецов. Приходилось занимать очередь, а что-
бы не торчать у молота, на нем писали мелом свои фамилии,
кто за кем.
Вот и сейчас третьей в списке стояла наша фамилия.
Это занял очередь Валерик. Мой брат. Собственно, в том, что
он стал кузнецом, виноват не кто иной, как я. Первый раз
он пришел в цех лет в одиннадцать. «Валерик, хочешь, я от-
кую тебе железный палец?» Шутка кузнецов... Разумеется,
он изъявил согласие. Но я — хоть и молодой тогда был, бес-
печный — опомнился, отказался. А он пристал, как репей...
Когда ни явится в цех — тут же: «Откуй мне железный па-
лец!» Хорошо же! Ему тогда пятнадцать было, кажется.
Я его уже научил кое-чему. То тупое зубило оттянет, то
молоточек стоптанный освежит...
— Железный палец иметь хочешь? Что ж, клади его
на наковальню! Не боишься?
Он побледнел немного, но положил. На наковальню, под
ударную часть. А она весит ровно тонну. Нажал я‘на рычаг...
Сначала чуть-чуть. Думал, выхватит он палец. Нет, стоит.
Ну, ладно... Я еще раз нажал. Вроде бы до отказа. И еще
раз, и еще... А удара, конечно, не слышно. Ударная часть
пальца его касается, но еле-еле. Я дух перевел...
— Все! — говорю.— Можешь считать, что у тебя желез-
ный палец.
Вытянул он из-под ударника палец, разглядывает его.
— Я тоже когда-нибудь так ковать буду!
...Мастер тогда выговор мне объявил, за хулиганство.
— Крана-а-а! — произнес я раскатисто.—А где же на-
род?
Выглянула женщина в желтой косынке.
— Тревога,—объяснила она и указала рукой с яблоком
в окно.— Всех вывели с территории на Быстрицкое клад-
бище.
— А вы почему здесь?
— Я покуда возилась,— призналась она, — инструктор
говорит: «Можешь не слезать, ты уже сгорела...» Хотите
яблоко?
407
Я поймал брошенное сверху яблоко и пошел к выходу.
Сразу за заводом привольно расположилось старинное
кладбище. Мальчишкой я часто на нем бывал. Там густо
росли старые акации и клены, оплывшие могильные холмы
украсились малинником и жасмином.
Привлекал меня сюда не только таинственный полумрак
сочных зарослей. Я переходил от памятника к памятнику
и дивился их прихотливому разнообразию. То похожий на
дзот сырой фамильный склеп, то гранитный столп с искрами
отшлифованных кристаллов, то прикованная к каменной
плите маленькая детская кроватка... А надписи! И простран-
ные, и лаконичные... Они были как вздохи.
Я ступил под знакомую сень кладбища, и снова оно
завздыхало, запричитало, заплакало...
«Сын мой, рано ушедший...»
«Самой прекрасной...»
«Упокой, господи, душу...»
«Дорогому отцу, деду, мужу...»
«Мир праху твоему...»
Мир праху? Праху? Счастливые, они умерли своей смер-
тью!
Под густыми акациями, на траве и поминальных скаме-
ечках сидели, переговаривались, курили, зычно хохотали
рабочие. Осеннее солнце пригревало. Они сняли кепки, за-
катали рукава.
Я увидел Валерика. Он устроился на опрокинутом гра-
нитном постаменте, прямо на чьей-то эпитафии. На Вале-
рике были темно-синие джинсы — мой подарок, курточка
на «молнии». Волосы до плеч... Тоже, между прочим, не
юноша. Четвертый десяток разменял, а всё... В общем, я был
им не особенно доволен. С большим трудом заставил его
учиться, заочно. А он через год бросил. Бросил, а мне не го-
ворил. Я полагал, он уже на четвертом курсе, должность ему
присматривал... И не женится. Четвертый десяток пошел, а
все на танцевальную веранду бегает. Выбирает там очеред-
ную жертву.
— Вы внешне очень похожи на Валерия,— одобрительно
сказала мне недавно молодая соседка.
Нет, это он на меня похож внешне, черт возьми! И жаль,
что не внутренне...
— Шалопай! — кричал я на него, узнав о фокусе с ин-
ститутом.— Я же хотел тебя к нам, в НИИ, устроить!
В НИИ!! С твоими возможностями ты бы добился больше-
го, чем я! — Главной возможностью его был фактор времени,
он все же молодой сравнительно.
408
Я кричал на него и поглядывал в окно, не идет ли мать.
При ней я бы поостерегся. С ее сердчишком это...
— Знаешь, Жора, а я недавно лошадь подковал!
— Что-оо-о?!
— Лошадь! Представляешь? Мы на картошке были, и
тамошний коваль меня научил... Зачистил я копыто раш-
пилем, чтоб заусениц не было, потом красную подкову из
горна — хвать! И на копыто. Припеклась по всем правилам,
даже паленым рогом запахло. А я лошадь почесал, успокоил
и ухнали — осторожненько, чтоб косточку не задеть,— за-
гнал. Ты когда-нибудь ковал лошадь?
Я только рукой махнул. Ну что с ним разговаривать после
этого?
...Валерик сидел на чьей-то эпитафии молча, хмуро. Но
лоб его прорезала упрямая морщинка, фамильная,—зна-
чит, прислушивался.
Я долго смотрел на брата.
Да, я нянчил его в эвакуации, пеленал, чуть ли не до
самого потолка раскачивал зыбку в бревенчатом уральском
доме. Мать работала. Иногда сразу по две смены. Для того
чтобы мне легче было растапливать печь, она сделала на за-
воде большую, похожую на маленький сапог зажигалку. На
закопченной кастрюле с мутной клейкой кашей мать перед
уходом на смену проводила черточки.
— Сегодня съедите от сих пор до сих пор, а завтра от
сих до сих. И смотрите тут!
Я разогревал кашу, пыхтя от усердия, стараясь быть
точным, выливал часть ее в плоскую миску и проводил
ложкой границу посередине.
— Слушай внимательно, Валерик! Эта половина мне, а
эта тебе. Перейдешь границу, будет бо-бо.
...Рабочие говорили о войне.
Кто-то высказал сомнение относительно необходимости
учебной тревоги.
— На наш городок бомбу не бросят,—с усмешкой под-
держал его Валерик,— она слишком дорого стоит, а у нас
никаких таких особых объектов не имеется.
— Что?! — воскликнули оскорбленно несколько завзя-
тых местных патриотов.— Нема объектов, кажешь? А наш
завод!..
Валерик усмехнулся. Он словно поддразнивал их:
— Завод... На весь кузнечный — один паровой молот.
Ну, знаете, если уж и вкалывать в порядке живой очере-
ди!..
— А как насчет термопечи? Чем она плоха?
409
— А инструменталка?
Все стали оживленно вспоминать и называть сколько-
нибудь важные заводские и вообще местные достопримеча-
тельности. При этом перечислении они загибали темные, со
сбитыми ногтями крепкие пальцы, и скоро в ход пошла уже
десятая рука.
Валерик смеялся. Уже не усмехался, а смеялся.
— А бытовой комбинат! — кричали ему рабочие.
Валерик смеялся. Удивленно как-то.
— А краеведческий музей?
— А детская спортшкола!
Валерик смеялся. И даже вроде бы сочувственно.
Оказывается, очень многих обидело бы, если бы на наш
город не бросили атомную бомбу!
Это их самих смешило, но и смеясь они стояли на своем:
— Раз стоит бомбы, значит, город хороший! А как же?..
Они ж тоже не дурни, они ж куда зря свои капиталы не
кинут!
— Пусть только попробуют, в небе споймаем и по об-
ратному адресу пошлем!
— Слава богу, есть чем ловить. Видели парад по теле-
визору? Там такая кишка проехала, даже на экране не по-
местилась!
Неожиданно разговор был прерван новым, еще более
громким залпом тепловозных гудков.
Странно, как странно... Это были те же гудки, но теперь
это были радостные, успокаивающие, бодрые, смеющиеся
гудки.
— Отбой! Отбой! — зашумели рабочие.
Они поднялись на ноги почти одновременно, и сразу их
стало как бы вдвое больше.
Прочь, прочь с зеленого тихого кладбища! На завод, в
цеха!
— Валерик!—окликнул я брата.
Мы виделись с ним всего три часа назад, за завтраком.
И все же... «Не слишком ли я строг с ним? — подумалось
мне. — В конце концов, я тоже женился довольно поздно.
Если считать со второго брака. А танцы... Всю жизнь жа-
лел, что не выучился танцевать. Плясать могу, а танцевать —
увы».
— Здравствуй!
Он понял. Кажется, понял. Все-таки братишка мой не-
глупый парень, хоть молодой еще, тридцать с хвостиком...
— Дай пять! — потребовал он.— Слыхал? Чуть не поко-
лотили!
410
Мы пожали друг другу руки. Засмеялись.
— Живы? — спросил я.
— Что и требовалось доказать! — Он хлопнул меня по
плечу.— Ну, я побежал! Молот хочу занять. Не терпится!..
Он побежал. Эх, зря я его с третьего места в очереди на
первое не переписал! Не догадался. Впрочем, он и без того
первым будет. Сейчас он станет за молот, раздастся глухой,
страшной силы удар... Лошадь он подковал... Надо же! Мне
не приходилось.
— Валерик! Я возьму билеты в кино! На вечер! Три
билета, маме и нам!
— Возьми четыре! — крикнул он в ответ. На бегу.
Понятно... Наконец-то Валерик хочет показать нам с ма-
мой свою барышню. Значит, это всерьез. Значит, решился?..
Не дымящаяся ли головешка помогла? Ай да головешка!
Не прячась, не пригибая голову, я шел по улице и жадно
вглядывался в ее лицо.
Вот толстоногая лошадь тащит площадку с пивными
бочонками.
Вот девочка в садике за новым неокрашенным забором
длинным прутом с разветвлением на конце снимает с дерева
грушу.
Как легкомысленно кружат в небе голуби!
Сколько людей вокруг!
Даже памятник, казалось, ожил и с трудом сдерживает-
ся, чтобы не зашагать рядом с нами по неугомонному
миру.
Мир... Мир живым! Живым...
СУВЕНИРЫ
(Сказка)
некотором городе, в Тридевятом микро-
районе, давали горе. Как известно, каж-
дый человек должен получить свою долю
горя, иначе... Иначе оно выпадет другому.
(А кому охота быть причиной чужого го-
ря? Вам охота? А вам? И мне неохота!)
Возвращаясь с работы, тренер детской спортивной шко-
лы, по прозвищу Клин Клиныч, увидел на двери парадного
объявление:
«Жильцы микрорайона должны срочно получить причи-
411
тающееся им горе. С жильцов, не получивших горе, квар-
тирная плата взиматься не будет».
(То есть все наоборот!)
Мать Клин Клиныча, по прозвищу Командирша, седо-
усая, с розовой плешью старуха, хворала. Она лежала на
тахте и учила английский язык.
— Ну как? — спросил Клин Клиныч.
— Бэд...—вздохнула Командирша.—То есть плохо. На
сердце будто кто-то уселся.
Еще совсем, казалось, недавно мать во всех отношениях
была самой-самой. Даже мужчины приходили к ней за со-
ветом. И многие, считая, что только так они могут достойно
отблагодарить ее, предлагали ей руку и сердце.
— А теперь можете идти,—отвечала мать. И лишь тут
эти мужчины понимали, насколько глубоко они заблужда-
лись.
Впрочем, все это было довольно давно. После каждого
нового горя мать заметно сдавала. Даже сын советовался с ней
все реже.
На полке серванта, купленного к новоселью, красовались
семейные сувениры — символы горя матери и Клин Клины-
ча: в бархатном футляре — расплюснутый свинец немецкой
пули, вынутой из отцовского сердца; деревянная обкусанная
ложка, которую они привезли из голодной эвакуации; под
стеклом, в рамке, желтел листок с чьей-то анонимкой:
«...Усё про вас знаю, кто вы и какой веры, и сообчу по
месту работы...»
— Мама,— сказал Клин Клиныч,— там снова гдре дают.
Она долго молчала.
— Квартплату брать не будут,— добавил он, — если горя
не получим.
— Ах, так! — Она бурно зашевелилась и, прикрывшись
одеялом, встала на пол.
— Где моя юбка? Отвернись!
Он бросился к ней, почти насильно уложил.
— Так я и знал! Всполошилась.
— Хватит! Хватит с меня! В прошлый раз... Ты пом-
нишь? Клин, не держи меня!
Он сварил матери манную кашу и стал кормить ее.
— Безобразие! — бормотала она.—Что они там, с ума
посходили?! Чуть что, пожалуйста — и деньги за квартиру
платить запрещают, и в должности повышают, а то и по ло-
терее выигрываешь! Бюрократы!
Он сунул ей в рот ложечку. Она проглотила кашу и про-
должала:
412
— В прошлый раз хворала, не пошла, так они и вовсе
в светлую комнату из полуподвала переселили. Совесть ме-
ня замучила, Клин.
— Ешь! — приказал Клин Клиныч, протягивая ложечку
с кашей. Его тоже терзали сомнения. И горя, если признать-
ся честно, не хотелось лишнего, но и лишних радостей он
опасался. Легко ли смотреть в глаза человеку, на которого
выпали твой тяготы? Легко ли несколько раз в день про-
ходить мимо полуподвала, где жил сейчас бывший владе-
лец их нынешней светлой комнаты, пожилой изобретатель
клея, по прозвищу Кулибин. Из чего состоял этот клей,
никому не известно, но запах его многие узнавали изда-
лека. По этой причине Кулибин изъявил добровольное
желание переселиться в полуподвал, который всем своим
внешним видом — полукруглыми сводами и узорчатой ре-
шеткой на окне — как нельзя лучше соответствовал таинст-
венному цеху изобретателей. Из-за узорчатой решетки над
самым асфальтом струился теперь тяжелый аромат «РБ-14».
(Модификационный номер знаменитого клея.)
— Ну, как вам там себе живется? — спрашивал Кули-
бин при встрече.—Светло?
— Спасибо, светло, — краснея, отвечал Клин Клиныч.
Кулибин печально улыбался.
— Советую вам открывать одновременно форточку и
чуть-чуть дверь. Создается такой приятный сквознячок, и
все запахи моментально улетучиваются. Привет Командир-
ше!..
Проглотив очередную ложечку каши, мать задумчиво
полистала учебник английского языка.
— Интересно, что они придумают еще, если мы не схо-
дим за горем?
— Может... Гм... Может, это... — Клин Клиныч замял-
ся.—Может, моя команда... Первое место...—Он покра-
снел.—Или ты поправишься...
— А основания на это есть? — с мягкой укоризной спро-
сила она.
Сын покраснел еще больше.
— Вот видишь. Нет, надо завтра обязательно пой-
ти. Я нездорова и вряд ли перенесу лишние угрызения со-
вести.
— Только, пожалуйста, осторожнее,—вздохнул он.—
А я вместе с ребятами схожу после тренировки.
Он доел кашу и вымыл тарелку.
413
Команда, которую тренировал Клин Клиныч, состояла
из десяти мальчиков. Обтянутые разноцветными трико, ши-
рокоплечие, с крохотными круглыми попками, необыкновен-
но длинноногие, они крутили сальто, ходили на руках, вер-
телись колесом, прыгали, подтягивались, взлетали вверх,
ныряли вниз и всякий раз при этом звонко и ликующе
кричали: «Гоп ля!»
Тренировка напоминала праздничный салют.
Тренер, сам в трико, юношески стройный и худой, взял
самого маленького, по прозвищу Пузырь, за щиколотки и
поднял высоко-высоко над головой.
Пузырь захохотал и крикнул:
— Я выше всех!
Девять остальных, на мгновенье прервав тренировку,
застыв в том положении, в котором застал их возглас Пу-
зыря, снисходительно улыбнулись.
Сквозь стеклянную крышу в зал упали могучие прожек-
торные столбы закатного све-та.
— Пора! — сказал Клин Клиныч.— Пошли за горем.
А ты, Пузырь, беги домой, тебе еще рано.
— Да вы что! Вы что? — возмутился мальчик.— Мне
уже восьмой! —ив подтверждение привстал на цыпочки.—
В прошлый раз не пошел, так мне спортивный разряд вдруг
присвоили. Умилились: маленький, мол. Знаете, как стыдно
было?!
Девять остальных сочувственно завздыхали.
От жалости у Клин Клиныча защемило сердце. Он от-
лично понимал Пузыря. Мальчик хочет жить честно, смело,
не избегая проблем.
Тренер повернулся и быстро пошел к выходу. Все десять
радостно переглянулись и бросились следом.
Очередь за горем была удручающе длинной, но продви-
галась быстро. Крайним оказался Кулибин.
— Командирша уже свое получила, — сообщил он Клин
Клинычу.— Только что ушла.
— А что именно? — У тренера перехватило дыхание.—
Что она получила?
Кулибин долго качал головой.
— Вы будете смеяться! Маленького резинового лягу-
шонка.
«Что бы это могло означать? — задумался Клин Кли-
ныч.—Резиновый лягушонок?..»
В очереди стояли киноактрисы с накрашенными губами,
414
слесари с изуродованными пальцами, архитекторы с руло-
нами чертежей под мышкой, крупные работники, часто по-
сматривающие на часы. Чуть в стороне их ждали служеб-
ные машины. Тут же в очереди, покуривая, стояли и води-
тели этих машин. Кто-то читал книгу, кто-то флиртовал с со-
седкой, многие с молчаливым восхищением любовались ис-
кусством питомцев Клин Клиныча, которые, чтобы скоро-
тать время, продолжили тренировку.
Стояли в очереди и женщины с грудными младенцами на
руках, но никто не предложил им пройти вне очереди.
Здесь это не было принято. Напротив, одной из них, стояв-
шей уже почти у прилавка, Клин Клиныч предупредительно
предложил свое место в самом конце. Женщина, хотя и не
сразу, смущенно согласилась, и тренер оказался впереди.
— Получите... — На прилавок перед ним поставили иг-
рушечный автомобильчик.
Взяв горе, он с удивлением в глазах показал его своим
мальчикам и изобретателю.
Кулибин поднес автомобильчик поближе к очкам, заглянул
под колеса.
— Хм... Ничего не понимаю! — И, нагнувшись к уху
Клин Клиныча, прошептал: — Знаете, а я на всякий слу-
чай уже изобрел ингредиенты «РБ-15»! Не верите? Чтоб мы
все были так здоровы!
Движимый какой-то безотчетной тревогой, тренер зато-
ропился домой. У парадного стоял легковой автомобиль.
«Скорая помощь». Он был в точности похож на только что
полученную игрушку.
Когда Клин Клиныч вбежал в комнату, навстречу ему
из-за стола поднялся молодой человек в белом халате.
— Вы, наверно, имеете отношение? — спросил он
растерянно.— Понимаете, какая история? Грудная жаба.
Все.
Командирша лежала молча, словно притворялась спя-
щей.
— Мама! — сдавленно позвал Клин Клиныч.—Ты что?!
— Я тут справку написал,—растерянно сказал врач,—
констатацию. Для загса.
На полу, у тахты, валялся резиновый лягушонок. Тренер
машинально поднял его, вынул из кармана автомобильчик
и поставил игрушки на полку серванта, рядом с прочими
сувенирами.
Из прихожей послышался шум. Он оглянулся. В двери
415
толпились в своих разноцветных трико десять мальчиков.
У каждого в руке было по белой астре.
— Клин Клиныч, — слизывая с губ слезы, произнес
Пузырь.— Вы не плачьте, пожалуйста. Мы... Нам... Нам
всем дали там по цветку. Клин Клиныч, мы очень рады,
что и у нас сегодня горе!
СКВОРЕЧНИК
(Рассказ прохожего)
кромки тротуара, пульсируя, мчался, об-
гоняя меня, взъерошенный серый ручеек.
Где-то наверху поливали клумбы.
Из-за угла выехал грузовик. Автоподъ-
емник. Остановился. Натужно, на высо-
кой ноте выл мотор, из горячего нутра
машины медленно выползал блестящий, скользкий от масла
стальной стебель; увенчанный ржавым цветком поручней.
Посреди поднимающейся площадки, расставив ноги,
стояла девушка в вишнево-красном брючном костюме, в
туфлях на высоком каблуке. В вытянутой руке она, словно
огромную стеклянную грушу, все семечки которой были
видны насквозь, держала лампу.
Мотор затих. Из кабины вышел шофер. Сутулый, лицо
красное, одного цвета с губами, седые вихры... Задрав голову,
по-детски раскрыв рот, стал смотреть на девушку.
Красивая девушка. Особенно на таком возвышении.
Она тоже бросила на меня взгляд.
Движениями индийской танцовщицы, слева направо,
снова и снова поворачивала она длинные, смуглые, с алым
маникюром пальцы. Все глубже тонул в эбонитовом гнезде
серебристый цоколь великолепной лампы.
И грянул из девичьей ладони беззвучный взрыв
света.
Шофер засмеялся. Да и я, признаться, равнодушным
не остался. Он присел на корточки, похлопал по заднему
колесу.
Хорошо бы покататься по городу на грузовике этом!
Но как?.. Гм...
Я тоже присел на корточки. В эту минуту по серому
ручейку между нами стремительно пронесся бледно-розовый
лепесток.
416
Что бы придумать такое?
— Э-э... Прошу о любезности... Добрый день!
— А что делать? — Оценивающе оглядел меня шофер.—
Привет...
— Понимаете. Э-э... Жена в порыве гнева... Ожерелье
в окно выбросила... Повисло на проволке и висит... Снять
бы.
Шофер поднялся. Я тоже поднялся.
— Можно, — кивнул он,— далеко?
— Да нет, рядом. Я покажу.
— Можно, — повторил он,— но... Как Анна Михайловна
на это посмотрит, напарница. Она...—он перешел на ше-
пот,—прямо со свидания на работу прибежала. Сердитая...
Ишь... Прямо со свидания. Я почувствовал укол ревно-
сти.
Шофер забрался в кабину, включил мотор. Площадка
стала снижаться. Маслянисто поблескивая, проглатывала
самое себя стальная мечта. Девушка стояла, держась за
поручень, чуть подавшись вперед, точно собиралась произ-
нести речь, и посматривала на меня хоть и сверху, но с
интересом.
— Анна Михайловна,—крикцул шофер,—вот, товарищ
ожерелье снять просит. На проволоке висит. Недалеко.
Она снова посмотрела.
— Чье еще ожерелье?
— Да жены его!
— Ах, жены...—Она нахмурилась. — Санек, ты в своем
уме?
Кажется, зря я про жену...
Шофер смущенно развел руками.
— Просит товарищ... Вот я и подумал.
— У нас же еще три объекта! — воскликнула она.
Шофер вздохнул, посмотрел на меня и снова развел ру-
ками.
Я тоже вздохнул.
— Слушай,—сказал он нерешительно, — у тебя сво-
бодный часок есть? Тогда давай с нами. А потом за оже-
рельеМя Анна Михайловна, ты как? Не возражаешь?
Девушка поморщилась, но на этот раз промолчала.
...Мы были в кабине вдвоем. Анна Михайловна осталась
в рабочей будке, на кузове. Поэтому мы чувствовали себя
свободно.
— Не ожерелья жаль, — признался я,— принцип важен...
Шофер понимающе кивнул:
— Это уж так. Гонор.
14 Рахманин
417
Мы проехали по круто поднимавшейся вверх улице.
У перекрестка загорелая старушка поливала из шланга клум-
бы. Чтобы сильная струя не сбила цветы, она прижала ее
пальцем. На водяной пыли нечетко трепетала радуга.
Все это быстро унеслось назад, перед глазами возникли
другие улицы и дома, скверы, и обклеенные афишами забо-
ры строек. Я давно не ездил в кабине грузовика и, может
быть, оттого испытывал какое-то радостное возбуждение.
— Вообще-то это и не ожерелье вовсе,— крикнул я,—
так... Бусы.
Он кивнул.
— Но я их, понимаешь, сам сделал, эти бусы.
Санек кивнул.
— Я в лаборатории одной работаю, — продолжал я,—
лаборантом. Ну, и у нас там проволока есть. В цветной изо-
ляции. Зеленая, синяя, красная, желтая... Ну, я пальцы рас-
топырил, намотал на них проволоку, потом пальцы сжал —
клубочек сошел легко.
Санек понимающе кивнул.
— Кусачками изоляцию перекусил, с проволоки ее стя-
нул, нарезал, нанизал на нитку. Получились бусы.
— Понятно, — кивнул он,—ожерелье.
Помолчали.
— Честно говоря, она мне не жена.
Он и на этот раз кивнул.
— Само собой. Знакомая.
Я не выдержал, засмеялся. Он тоже засмеялся.
— Необычная у вас работа!..— крикнул я.
— Верно, необычная,—согласился он,—а подумать,
так чего же в ней необычного?!..
— С просьбами часто обращаются?
— Бывает. То шарик воздушный снять с дерева, то цве-
ты в окно бросить, на пятом этаже. Бывает,— повторил
он,— а недавно один старикан скворечник попросил снять.
Тоже недалеко. Напротив цирка. Скворцы там у него кри-
чат. Спать мешают. Тоже, конечно, отблагодарить сулился.
Ну, приехали мы, подняли мачту, а в скворечнике птенцы.
Мы и отказались. Тогда старикан справку нам предъявил,
разрешение, что можно, мол, разорять. Вы, говорит, не
первые отказываетесь, так я разрешение выхлопотал. А
мы ни в какую! Анна Михайловна ему так и объявила: кто
справку тебе давал, тот пусть и разоряет. Вредный такой
старикан. Номер наш записал.
Мы остановились у кафе с неоновой вывеской «Марс».
Буква «С» не светилась.
41S
— Санек, еще чуть! — командовала с площадки Анна
Михайловна.— Еще на полпальца! Хорош!
Она дотянулась до белесой мертвой буквы, повозилась
с ней... Буква ожила и засияла ярче трех остальных.
Прибыл на новое место. И опять Анна Михайловна сто-
яла на медленно поднимавшейся площадке, протянув над
головой руки, словно хотела достать до облака, а тянулась
она всего лишь к перегоревшей лампочке. Дотянулась, вы-
крутила и стала вкручивать свежую. И снова брызнул из
ладони ее щедрый, заметный даже при солнце свет.
Скоро, уже совсем скоро — остался один объект...
Что я им скажу? Куда велю ехать?
Движениями индийской танцовщицы, слева направо,
снова и снова поворачивала Анна Михайловна гибкую деви-
чью кисть,
Задрав голову, забыв обо всем на свете, следил за ее ра-
ботой краснолицый, с седыми — торчком — вихрами Санек.
Дыхание затаил, ждал. Сейчас, сейчас! Еще один поворот
руки...
Я попятился от грузовика, повернулся и медленно пошел
прочь. Боялся, что кто-нибудь меня окликнет. Ну, Анна
Михайловна-то вряд ли окликнет, хотя ей и видней
сверху.
А жаль... Если бы окликнула, я...
«Может* вернуться,— подумал я,— и отдать шоферу обе-
щанные три рубля? Извини, мол, Санек... Передумал я
бусы эти снимать».
А то решит, что я деньги пожалел.
Я повернул обратно.
Но машины уже не было. Уехала. Досадно. Может,
разыскать их? А как? Гм...
...Я шел той же улицей. Ручеек уже высох, но его быв-
шее русло было помечено пунктиром бледно-розовых ле-
пестков.
...Уже издалека почувствовал я горячий сладкий аромат.
Старичок в тюбетейке, в зеленых пижамных брюках,
с татуировкой на сгорбленной спине, мешал деревянной
ложкой бурлящее в медном тазу варенье. Оно
исходило паром, булькало, вздыхало...
А на высоченном тополе захлебывались пронзительной
скороговоркой скворцы. Они взлетали, садились, исчезали
в своем сером дощатом домике, выстреливали оттуда об-
ратно и в крутом вираже, не переставая кричать даже на
лету, проносились над тесным двориком.
— Это вы скворечник просили снять?
14*
419
На спине у старика был вытатуирован аэроплан с дву-
мя плоскостями. «Кукурузник».
На мой вопрос он повернулся, и я увидел его сле-
зящиеся от дыма и пара маленькие голубые глаза. На
груди его голубела та же татуировка: аэроплан «кукуруз-
ник».
— Ну, я. Дальше?
— Вы номер их записали,— пробормотал я.— Машины
той...
Бросив на меня сердитый взгляд, он лизнул сладкую
ложку и сплюнул.
— Предположим. Дальше.
— Я деньги им должен...
— Сколько?
— Три рубля. А как их найти? По номеру нашел бы.
— Так ведь я пальцем на ладони номер записал... Чтоб
напугать! — засмеявшись, он снова лизнул ложку и снова
сплюнул.
Я посмотрел вверх.
Пронзительно, со счастливой деловитостью переруги-
вались скворцы, черными молниями чертили воздух.
Старичок вытер слезящиеся глаза.
— Что смотришь? У меня разрешение есть! — вдруг
воскликнул он.—Я знаю, я грамотный. Скворцы червяков
едят, комаров. Но... В сорок сам знаешь каком году... За-
горелся наш «У-2». Выпрыгнули мы с Артемом, спрятались
под деревом... А в дереве дупло, а в дупле — скворцы. Па-
никуют, разорались на всю округу. А вот этот, который про-
летел, крупный, поверишь, носом на нас показывает. Как
пальцем! А тут... Фельджандармы... Совсем было мимо уже
прошли, вдруг один — толстый такой, солидный — стал:
«Руэ! (Тихо, то есть.) Ганс дер херест ду? (Слышишь, мол?)
Штаре цвитшерн, еманд ист да! (Скворцы кричат, там кто-то
есть!) — И засмеялся, собака. Хитро так, ресело.— Эй,—
кричит,— виходить!» — Старичок рассмеялся, вытер гла-
за.—Продали нас скворцы. Продали! Особенно вот тот,
крупный! Вон тот! У-у, иуды! — выкрикнул старичок и уда-
рил клейкой от варенья ложкой по корявому стволу.
Скворцы сыпали пронзительной, веселой скороговоркой.
— А... а сколько... по скольку лет они... скворцы... жи-
вут?
Старичок снова рассмеялся.
— Откуда я знаю?! А что?.. Думаешь, не тот? Другой? —
И вдруг, замахнувшись на меня ложкой, закричал: — Ну и
что, что не тот? Какая разница?!
420
Я проглотил слюну, откашлялся.
— Хотите?.. Заберусь сейчас. И... И... К чертям соба-
чьим!
Он притих. Помешивая варенье, косился на меня ис-
подлобья, лизал ложку, сплевывал.
Подпрыгнув, я влез на забор, а оттуда уже недалеко
было до первого тополиного сучка. Стал на него одной но-
гой, подтянулся... Ветви на тополе были частые, до скво-
речника я добрался быстро.
Заглянул в круглое отверстие и, отшатнувшись, чуть
не загремел вниз. Черным дуплетом, в упор, выстрелил мне
в лицо скворечник. И пошли они кружить надо мной, скво-
рец и скворчиха, пошли с пронзительным, вонзающимся в
уши стрекотанием проноситься у виска, обдавая мгновенным,
шевелящим волосы ветром. Хорошо еще, что нет внизу...
этих... фельджандармов...
Крепясь, я снова заглянул в круглое отверстие. Оттал-
кивая один другого, тянулись оттуда широко разинутые
алые зевы. Должно быть, за скворчиху меня приняли...
Верней, за скворца... Просили у меня червяка, комарика...
А я с пустыми руками к ним поднялся...
Отталкивая друг друга, заполнив собой все круглое от-
верстие, алели навстречу голодные доверчивые зевы, дры-
гаясь на тонких шейках.
Рядом, в распахнутом окне, виднелась тесная, заставлен-
ная старой, кривобокой мебелью комната. Модель аэроплана
висела под потолком, а на спинке венского стула — пижам-
ная куртка... Зеленая... Так это же... Его комната... Старика!
Руку_протянуть — и нет скворечника! Что же он?
У самого виска, холодя его, точно снаряд, мелькнула
птица.
Обдирая локти, ломая листву, я съехал по шершавому
стволу вниз.
Старичок сидел на корточках, вытирая одной рукой сле-
зящиеся глаза, мешал деревянной ложкой варенье. Мол-
чал...
— Пойми, дед,—пробормотал я,—они же еще... Они...
— Что? Грудные они еще, да? — закричал он.— Да?!
...А бусы? То есть ожерелье?.. Эх, найти бы мне грузо-
вик тот. Я бы вот что сказал тогда: «Знаешь, Санек...
По правде говоря, Санек, никогда не делал я никакого оже-
релья. И конечно, не выбрасывал его никто. Я так просто.
Так... Но ты не подумай, Санек, не из-за нее, не из-за Ан-
ны Михайловны я... Просто по городу захотелось покатать-
ся».
421
ПРОДАЕТСЯ КОЗА...
i////w/jM№sa 'Туг елкнув замками плоского черного «дип-
I illlllllW И IJJ ломата», Эдуард Иванович достал из него
I тЛ Яш авоську и — двадцати минут не прошло —
I	наполнил ее доверху. Ледяные брикеты
масла с застывшими на них вмятинами от
чьих-то пальцев, сыр, несколько слегка
заплесневелых колбас, лимоны; глухо стукались друг о
дружку консервные банки... Рядовые харчи, ничего экстра-
вагантного.
Эдуард Иванович и радовался тому, что в магазине было
малолюдно — отсутствовали очереди,—и огорчался, что не
все об этом знают. Толкутся небось по другим лавкам, нер-
вничают, теряют время.
Но он тут же над этим своим альтруизмом посмеялся.
Черт возьми, не выбегать же в самом деле из пустого ма-
газина да улицу с криком: «Люди, сюда! Здесь людей нет!»
В винном отделе он купил две бутылки водки и три —
«Цинандали». Все бутылки поместились в «дипломате».
Стояли там по ранжиру, весело поблескивая, словно «дип-
ломат» именно для них и предназначался.
В кондитерском отделе Эдуард Иванович купил разно-
образных конфет и два больших торта.
Увидев его, отягощенного покупками, на пороге мага-
зина,. Валерий выскочил из машины и распахнул дверцу.
Не выпуская из рук авоську и «дипломат», Эдуард Ивано-
вич рухнул на заднее сиденье, где лежали многие другие
свертки и огромный арбуз.
— Уф-ф-ф!.. Ну, Валерий, спасибо! Отличный магазин!
Ни души.
Довольный, что совет его не пропал даром, шофер снис-
ходительно оглядел покупки:
— А самое главное?
Эдуард Иванович похлопал по «дипломату».
— Не мало? — решился выразить сомнение Валерий.
— Кое-что гости принесут — они у меня такие. Ну, а
шампанское, наверно, и в поселковом есть. Как думаешь?
Валерий кивнул.
— Что-что, а уж квас этот...
Машина вырвалась на шоссе, скорость увеличилась, и ве-
тер, влетающий в открытое до половины окно, показался
Эдуарду Ивановичу не таким душным. Как все-таки чув-
ствуется разница! Десять километров пространства прео-
долели, а уже.» С каждой минутой, с каждым метром Воз-
422
дух становился свежей, чище. Запахи свежескошенной
травы, вянущих деревьев, как ни быстро мчался автомобиль,
успевали, заполнив кабину, омыть съежившиеся от город-
ской пыли легкие.
Очевидно, если взгляйуть на город и окрестности свер-
ху, он напоминает сейчас расширяющуюся вселенную,
взрыв, иначе говоря. Во все стороны лучами разбегаются
от него автомобили.
Эдуард Иванович представил развороченный взрывом
блок-«оракул». Передернул плечами. Вздохнул. На три дня
затянется вынужденный перерыв, не меньше. Ну что ж, нет
худа без добра. Целых три дня можно будет побыть дома.
С женой. С сыном... С друзьями пообщаться...
По каким-то неуловимым приметам, по взаимоотноше-
ниям машины, в которой он ехал, с окружающим миром
он все время чувствовал, что машина черного цвета. «На-
чальство едет»,— иронически подумал он о себе в третьем
лице.
— А я вот шампанское не люблю, — произнес Валерий,—
только на свадьбе своей и пригубил. «Старочка», «Кубан-
ская» — другое дело. Я всегда в этом магазине беру. Там
раньше магазин похоронных принадлежностей был, а теперь
гастроном, но не все знают. Только наш брат водитель. Ко-
гда ни подъедешь — очереди нет, пусто.
— За рулем-то не пьешь? — счел нужным осведомить-
ся Эдуард Иванович.
Поняв, что чересчур разболтался, Валерий осекся и
только несколько минут спустя хмуро сказал:
— Зачем же за рулем? Мы за столом пьем, а не за
рулем...
«Крепкий парень,—покосился Эдуард Иванович на во-
дителя,— сейчас ему лет двадцать пять... Оптимально, учи-
тывая некоторую привычку к излишествам, профессиональ-
ную малоподвижность и тэпэ, и тэдэ, он должен прожить до
семидесяти восьми, восьмидесяти семи...»
— Валерий, тебе сколько сейчас? Я о возрасте.
— Четвертак на счетчике. А что?
...Пахнуло нагретым полем, цветами какими-то, камы-
шами...
Эдуард Иванович дышал полной грудью.
Выходило так, что хозяин приедет позже гостей.
Интересно, все ли уже собрались? Лиза просила их при-
быть к завтраку... Кпозднему завтраку, часам к одиннад-
цати. Стрепетовы должны были приехать — Геннадий Ген-
надиевич и Анна Максимовна; Ашотик — этот, конечно, с
423
очередной натурщицей. Затем доктор Вайсброт... Часам к
двум; после репетиции, обещал заехать Ян Филиппович
Збандутто. Он очень смешно имитирует известных киноар-
тистов. Приедет ли Игорь? Сколько они не виделись? Целых
пять или шесть лет... Почему он исчез? Неужели оби-
делся тогда? Да нет! Повода не было! Пять лет или
шесть?
...Пять... Игорь тогда сидел за рулем старомодного «Мос-
квича». Гнал на пределе. Эдуард Иванович опоздал, за-
держался немного в Игоревых краях... Дождь тогда лил,
помнится. И несусветная скорость, с которой мчался «Мос-
квичок», делая сплошную, мутную завесу ливня как бы
твердой, остекленевшей.
Двое детей — мальчик и девочка,— нахохлившись, шле-
пали по залитому водой асфальту. Игорь стал снижать ско-
рость.
— Ну, ну,—забеспокоился Эдуард Иванович,—больше
чем есть они уже не промокнут.
Девочка подняла руку.
Эдуард Иванович сердито засмеялся:
— А? Надеется! Нажми, Игорь, нажми!..
Машина промчалась мимо ребят, обдав их брызгами.
И вдруг резко завизжали тормоза.
— Ты что?! Слушай, я же... Эксперимент! График!..
Противно было в сотый раз объяснять это... но...
Не глядя на него, Игорь задним ходом вернулся к детям,
распахнул дверцу:
— А ну!.. Влезайте!..
Мокрые, растрепанные, словно минуту назад чуть не
утонули, робко примостились они на заднем сиденье.
— Вам куда?
— В Клушино,—стуча зубами, сказал мальчик.
Значит, еще и крюк давать!..
Эдуарду Ивановичу было неловко перед детьми, как будто
они знали, что он хотел проехать мимо. Желая оправдаться
в собственных глазах, он заставил себя подумать об эк-
сперименте. В самом деле, стоит ему опоздать на поезд и...
Хорош Игорь, нечего сказать! Зазвал в гости — и вот, по-
жалуйста, порисоваться захотелось... Понимая однако,' что
дела не исправить, Эдуард Иванович не стал злиться, а,
напротив, попытался узнать имена детей.
— Девочка, тебя как зовут? Нина? Катя? Ну, чего же
ты?... А тебя, герой? Костя? Николай?
Опустив глаза, ребята безмолвствовали.
— Не так спрашиваешь,— пристально вглядываясь
424
в дорогу, сказал Игорь.—Девочка, братика твоего как зо-
вут?
— Вася,— прошептала она.
— Вася, сестренку' твою как кличут?
— Зинка...
...На поезд Эдуард Иванович не опоздал. Они даже успели
в купе посидеть. Покуда не нагрянули владельцы трех
остальных полок, делегаты только что закруглившегося до-
норского слета.
Вышли на перрон. По всему поезду шумно гомонили,
перекликались, пели хором доноры. Все окна были запол-
нены их румяными, пышущими здоровьем физиономиями.
— Ведь герои! — заметил Игорь.— А с такими буд-
ками. Среди них,— засмеялся он,— и мы за доноров сой-
дем.
— А что? В известном смысле, так или иначе...
— Кровь отдать — на это многие горазды. А попроси у
иного донора воды глоток, так...
...Они смеялись, хлопали друг друга по плечу, тыкали
один другого кулаками в живот. Когда поезд тронулся, Игорь
долго махал рукой. А вот поди ж ты, пять лет после этого
не виделись. Странно. Впрочем, он учился. Потом, кажется,
работал за рубежом... А сколько же у него на счетчике, у
Игоря! Год рождения точно неизвестен. По зубам устанав-
ливали, на глазок...
...У поселкового магазина Валерий остановился. Эду-
ард Иванович вспомнил о шампанском.
— Спасибо, Валерий. А то я уж забыл...
У входа в магазин маячил очень тощий, подвыпивший
мужчина в майке, в шлепанцах на босу ногу. Брюки его
были в репьях. В руке мужчина держал полную грибов кеп-
ку.
«Лет сорока двух,—прикинул н а глазок Эдуард Ива-
нович.— Оптимально, если учесть выраженное пристра-
стие...»
— Начальник,— прервал его анализ мужчина,— гриб-
ков не надо? Три подберезовика, два подосиновика, один
белый... А то я, значит, того... По делу в лесок решил
зайти... Ну, на воздухе оно ведь лучше... Только за кустом
устроился, гляжу — один. Гляжу — другой... Ну, я покуда...
того... Полную кепку и набрал. Три рубля дашь?
На двери магазина висело объявление:
«Продается коза
Садовая, 15».
425
В магазине яблоку негде было упасть. А ничего инте-
ресного вроде не продавали. Лежали штабелями какие-то
морские гады со страшным свежезамороженным оскалом.
Купленные в центре незамысловатые продукты сразу по-
казались Эдуарду Ивановичу изысканнее, вкусней, словно
не в пространстве он переместился, а во времени. Здесь,
в поселке, был как бы не нынешний год, а... Лет, лет, и
памяти нет.
Он хотел пробиться к прилавку, взглянуть, есть ли шам-
панское, но очередь многоголосо заволновалась:
— Ишь, ушлый какой!
— Очки надел!
— У меня вот тоже молекулярная ангина, а стою!
...Поехали дальше. «Ничего,— подумал Эдуард Ивано-
вич,— после обеда загляну, позже...»
Но что-то в душе саднило, причиняло неудобство. Мо-
жет быть, жаль было весело толпящихся в магазине людей?
Еще неизвестно, кто кого есть будет, они — длиннозубых
обитателей глубин или наоборот...
«Безобразно работают некоторые наши торговые ин-
станции,— подумал он сердито,— в одном магазине колбаса,
сыр, черт-те что... А в другом — чудо-юдо рыба-кит... И такое
чувство, будто обобрал я кого-то на молекулярном уровне...»
...Угадав его невысказанное желание, Валерий не оста-
новился, как обычно, у ворот дачи, а въехал во двор, впри-
тирочку подкатил к крыльцу. Когда Эдуард Иванович вышел
из машины, со всех сторон кинулись к нему гости и домо-
чадцы. Впереди всех что-то жующий, возбужденный праз-
дником Митька:
— Мама!!! Папа приехал!!!
Дальше — Ашотик. Он тянул за руку упирающуюся ры-
жеволосую красотку. Ковылял Вайсброт. Одергивая коф-
точку, спешила сияющая Анна Максимовна Стрепетова.
— Я только про вас подумала, и тут же...
Геннадий Геннадиевич Стрепетов пытался в это время
выбраться из гамака. Не очень, впрочем, активно.
А это кто же? Нет, в самом деле! Кто этот господин?
Такой элегантный, с ниспадающими чуть ли не до плеч
седеющими кудрями?!
— Неужели он?! — обратился Эдуард Иванович к же-
не.— Лиза, кто это?! Неужели...
— Да! Представь себе...
— Елизавета Викторовна права, — улыбаясь, подтвердил
Игорь.— Это я!..
Все уже обнимали Эдуарда Ивановича, жали ему руки,
426
поздравляли, а он — через их головы и плечи — тянулся к
Игорю. Дотянулся наконец. Они обнялись, поцеловались.
Отстранились на миг и снова обнялись.
— Ну и изменился же ты,— с повлажневшими глазами
всматривался в него Эдуард Иванович,— вылитый ино-
странец!
— Да? — улыбался Игорь.— Что поделаешь! С кем по-
ведешься, от того и наберешься...
...Сделав знак хозяйке, Валерий вышел из машины и стал
выкладывать из нее на траву свертки, арбуз, авоську, тор-
ты, «дипломат»... Елизавета Викторовна пыталась ему по-
мочь, но он сдержанно возражал:
— Ну что вы... Пустяки... Вы только принимайте.— Он
открыл багажник, вытащил оттуда картонный ящик с пиль-
зенским пивом и большой целлофановый мешок, сквозь ко-
торый мутно-розово просвечивал бараний окорок.
Гости отводили взгляды. Не из-за угощения, мол, при-
ехали.
— Может, посидите с нами, отдохнете? — предложила
Валерию Елизавета Викторовна.
— Не могу... Я за рулем.— Он вернулся в машину,
нажал на клаксон.— Эдуард Иванович! Так в среду?
Тот, улыбаясь, оглянулся, посмотрел невидящими гла-
зами.
— Да, Валерий, в среду, к семи. Ты уже отбываешь?
Спасибо!
Машина плавно тронулась, задним ходом выползла со
двора и — мощно взревев — унеслась. Только трава там, где
она только что стояла, трепетала еще, выпрямляясь, да
обозначили контур машины лежащие на траве свертки.
...Бараний окорок был тут же торжественно помещен
в подобающее ему место, в духовку, но накрытый в саду,
под, яблонями, стол ломился и без того. Кроме водки и
«Цинандали», извлеченных из «дипломата», украшали сер-
вировку квадратная бутылка виски — очевидно, взнос
Игоря — и коньяк ереванского разлива. Ашотик расста-
рался.
«Шампанского не хватает,— подумал Эдуард Иванович,—
надо будет...»
— Товарищи! Программа у нас все та же,— пригла-
шая гостей к столу, объявила Елизавета Викторовна, —
завтрак, переходящий в обед, затем обед, переходящий в
ужин...
— И, чур, не. спешить! — подхватил Эдуард Иванович.—
Места у нас довольно, раскладушек — навалом, все остают-
427
ся ночевать, так что ужин плавно перейдет в завтрак. Игорь,
тебе когда номерок вешать?
— Во вторник, пожалуй...
— А я вольный казак до среды. Ну!..— Оглядев стол,
Эдуард Иванович потер руки.— Кажется, все в наличии?
— Хлеба мало,— с беспокойством в голосе произнесла
Елизавета Викторовна,—не успела я...
— Минуту внимания! — поднимаясь, властно произне-
сла Анна Максимовна.— Хочу вкратце сказать о причине,
по которой мы все здесь собрались. Собственно, об этом не
знают только... Только вы, девушка, — Анна Максимовна
язвительно посмотрела на соседку Ашота,— и... вы, това-
рищ... Кажется, Игорь?
— Да он знает! — морщась, вскричал Эдуард Ивано-
вич.— Он же сам!.. Мы же с ним!..
— Тем более! Так вот... В одна тысяча девятьсот сорок
первом году, в самом начале войны, какие-то люди подобра-
ли на дороге ребенка, мальчика... Они, конечно, сдали его в
детский дом. Ни фамилии своей, ни возраста, ни националь-
ности мальчик не знал. Он знал только свое имя — Эдик...
Поэтому...
— Анна Максимовна,—взмолился красный от смуще-
ния Эдуард Иванович,—пожалуйста, короче!
— Прошу не перебивать! Поэтому отчество его теперь
Иванович, фамилия Иванов, национальность — русский...
— А размер обуви — сорок второй, — со смущенным сме-
хом проговорил Эдуард Иванович.
— Неостроумно! — парировала Анна Максимовна.— Что
же касается дня рождения, то мальчик помнил, что за год
до того, в сороковом, ему в день рождения подарили огром-
ный арбуз. Он мечтал и в текущем году — в сорок первом —
получить такой же, он...— последовало минутное молчание,—
этому помешала война! С тех пор прошло энное количество
лет.
— Короче! — проскрежетал Эдуард Иванович.
— Эдя! — укоризненно посмотрела на него жена.—На-
берись терпения. Анна Максимовна уже заканчивает. Прав-
да, Аннушка?
— Прошло не так уж много лет... И Эдуард Иванович
Иванов, ставший крупным ученым-экспериментатором, еже-
годно приглашает в этот гостеприимный дом своих самых-
самых близких друзей отведать спелого сочного арбуза и...—
Анна Максимовна подняла бокал с «Цинандали».— За ваше
здоровье, Эдуард Иванович! — и медленно выпила до дна.
— Ура-а-а!..— ликующе завопил Ашотик.
428
...Не прошло и пяти минут, как от огромного арбуза
остались одни скобки.
— Эдик, дорогой! — негодовал Ашот.— А почему у
тебя пусто в бокале? Ну-ка, коньяку! Ну-ка!
Через некоторое время картавое пение хрусталя, звон но-
жей и вилок уступили место общей шумной беседе. На
виновника торжества, чем он весьма был доволен, внимания
стали обращать меньше. Только Ашот, очевидно по инерции,
нет-нет да и возобновлял в его бокале драгоценный золотой
уровень. Когда Эдуард Иванович поднялся, заметила это
только жена. «Ты что?» — подняла она брови. «Ничего, ни-
чего!» — сделал он успокаивающий жест и показал сигаре-
ту.
Отойдя в сторонку, закурил. Стола за яблоками и лист-
вой видно не было,, слышались только голоса.
— У вас собственные зубки? Или искусственные?
Это, конечно, доктор Вайсброт. А поскольку ответа не по-
следовало, то вопрос он, вероятно, задал Стрепетову.
— У вас на зубках желтый налет, курите много. Если
хотите, я вас научу, как...
— С девяти до одиннадцати у Геннадия прием населения,
поэтому с утра я его одеваю чисто, но бедно, даже штопка
видна кое-где.— Голос Анны Максимовны напрочь забил
советы стоматолога.— Это, знаете ли, вызывает доверие к
Геннадию, открывает у людей сердца...
Разве что Ашотику было по силам с ней тягаться.
— Коллажи какие-то, фотомонтажи!..— восклицал он
эмоционально. — Я ему говорю: слушай, хватит! Слушай! Ты
же художник, да? Рисовать надо, дорогой! Выбрось ножни-
цы5 и клей, дорогой! Возьмись, дорогой, за краски!
Но и гортанному тенорку Ашота оказалось трудно сопер-
ничать с баритоном Анны Михайловны.
— А после обеда Геннадий сам отправляется на прием...
— Намотайте на спичку ваточку, макните ее в раствор
марганцовки...
— Тут уж я одеваю его хоть и скромно, но дорого...
— И потрите этой ваточной зубки.,.
— Коллажи какие-то, фотомонтажи!.. Настоящие волосы
приклеивает там, нужно нарисовать волосы... Я ему говорю:
слушай, хватит!.. Слушай!..
— Эта же форма одежды подходит и для театра, для
посещения юбиляров...
Из-за яблони показался Игорь. Подошел, вынул сига-
реты.
— Игорь Иванович, не желаешь прогуляться?
429
— Куда?
— За шампанским. Тут недалеко.
— С удовольствием. Митя! Будь другом, принеси мою
шляпу.
...Митя, разумеется, потребовал взять его с собой.
Несколько минут они шли молча. Гулко откликалась
под ногами спелая августовская земля. В небе шумно тре-
нировались молодые ласточки. Игорь засмеялся.
— Значит, сколько тебе стукнуло, не знаешь? Удобно,
черт возьми! В наши с тобой года не знать в точности года
своего рождения. А?
— Ничего,— негромко, самому себе, возразил Эдуард
Иванович,— зато скоро я буду знать противоположную
Дату.
Игорь, кажется, не понял, не отреагировал. И очень хо-
рошо.
«Что это со мной? — удивился Эдуард Иванович.— Чуть
было не...»
— Иванов...— снова засмеялся Игорь.— Почему не Си-
доров хотя бы? Или Петров?
— А так в журнале записали. Небогатая фантазия у
людей была.
— А про меня записали: «Боец принес».
— Всю жизнь фамилии твоей завидую. Что ж ты, това-
рищ Бойцов, запропал надолго так? На целых пять лет!
Я даже подумал, ты обиделся...
Игорь пожал плечами.
— Учеба, знаешь... А потом — туда...— Он снова засме-
ялся.— На что, собственно, я мог обидеться? Чудила!
— Ну... Помнишь?.. На шоссе... Дождь лил...
— Чего-о-о?..— Игорь приостановился.— Что ты пле-
тешь? Какой дождь?
«Неужели забыл? — недоверчиво вглядывался в него
Эдуард Иванович.— Странно».
— Свинтус ты, Игорь... Целых пять лет! Изменился ты,
Игорь!
— Изменился?
— Очень. У меня чемоданчик есть, «дипломат» назы-
вается. Черный такой, элегантный. А что у него внутри —
реляции или бутылки — не разберешь.
— А вот ты по-прежнему — авоська! — не остался в долгу
Игорь. — И все твое содержимое наскрозь видать!
Они расхохотались.
— Как успехи, экспериментатор?
Эдуард Иванович моментально поскучнел.
430
— Какие там успехи.., Митя! — окликнул он убежав-
шего вперед сына.— Осторожно! Машина едет!
Дохнув на них горячим бензиновым ветерком, прогро-
хотало такси.
— Папа! — закричал Митя.— Это Ян Филиппович про-
ехал! Збандутто!
— К нам поехал,— оглянулся на машину Эдуард Ивано-
вич.
— Почему ж он не остановился?
— Он с закрытыми глазами ездит. Думает.
Игорь хмыкнул, тоже оглянулся.
— Интересные у тебя друзья. И все — за эти пять лет?
Эдуард Иванович как-то виновато кивнул.
— Но они очень милые люди!
Игорь хмыкнул.
— Со Стрепетовыми мы в Крыму познакомились, в
Форосе. Ну, и поддерживаем время от времени. Геннадий
ответственный работник. А Аннушка...— Эдуард Иванович
замялся.
Но Игорь понял.
— А Аннушка — его референт на дому.
Он раскатисто рассмеялся. Хотя и не бог весть как по-
шутил.
— Затем Ашот,— виновато продолжал Эдуард Ивано-
вич.— Видел у меня в кабинете его пейзаж? Березы. С на-
строением...
— Это который коньяк тебе подливал? Знаешь, на Кав-
казе поговорка есть: глупый гость угощает хозяина. А лы-
сый старичок кто?
Эдуард Иванович не ответил. Трудно стало говорить с
Игорем, Изменился он. Не рассказывать же ему о том, что
Вайсброт, появившись однажды на даче с обшарпанным сто-
матологическим чемоданчиком, — Эдуарду Ивановичу ре-
комендовали его как волшебника по зубам,—снова и снова
приходил сюда, хоть все зубы уже давно были в исправ-
ности. Не прогонять же. Старый лысый чудак Вайсброт...
Вот чудак! Притулился... Сидит, молчит, греется у чужой
батареи парового отопления. А то вдруг расскажет что-ни-
будь увлекательное о зубах. Семьдесят восемь Вайсброту.
Оптимально, если учесть размеренный образ его жизни, удо-
влетворение родом деятельности и... «Что это я? — рассер-
дился Эдуард Иванович.—Опять?!»
— Сам-то ты, Игорь, каких друзей за эти годы приобрел?
Но они уже подошли к магазину. Игорь воспользовался
этим, уклонился.
431
— Эй, артист, — обратился к нему тощий мужчина в май-
ке, облепленных репьями брюках и в шлепанцах,— гриб-
ков не надо?
Упорный же человек! Он еще тощее, кажется, стал за
истекшие три часа.
— А то я в лесок, значит, с утречка сходил...— И снова
со всеми подробностями стал излагать историю своих гри-
бов.— Рубль дашь? — резюмировал он.
Несмотря на возражения Эдуарда Ивановича, Игорь,
громко хохоча, пересыпал грибы из кепки в шляпу.
— Да брось, Эдик! Отличные грибы! А мужик какой! Уз-
наю тебя, Русь, принимаю!.. Вот, возьми, приятель. Про-
дешевил ты!
Еще больше восхитило Игоря объявление.
— «Продается коза! — стонал он от смеха.— Садовая,
пятнадцать!»
Митя, шевеля губами, тоже прочел.
— Правильно написано,— одобрил он,— коза через
букву «о» нужно писать. Проверочное слово: козы.
Шампанского в магазине не оказалось.
— Да вы что?!—хрипло гаркнула продавщица.— Нам
его только под Восьмое марта завозят. Для етого... Как его?..
Для слабого полу!..
— На что вам шампанское? — удивился тощий мужчи-
на.— Давайте еще по двугривенному — красненького возь-
мем! Восемнадцать градусов, сахаристость — двадцать один
процент!
Сорок копеек он, разумеется, получил, но пить Эдуард
Иванович наотрез отказался. И Игорю запретил.
- Здесь? При Мите?!
— Митя, отвернись! смеялся Игорь.
— Ты, пацан, на папу не обижайся,— наливая вино
в баночку из-под майонеза, сказал тощий мужчина,—крас-
ненькое не повредит, красненькое можно.
Эдуард Иванович был тверд.
— Зря... Красненькое — для души! — огорчился тощий.
— Слушай, приятель,—обратился к нему на прощанье
Игорь,— не знаешь, где тут улица Садовая? Далеко?
— Почему далеко? Это — Парковая, а за углом — Садо-
вая.
Объединенными усилиями Игорю и Митьке удалось уго-
ворить Эдуарда Ивановича отправиться по указанному ад-
ресу, поглядеть козу.
...Но за углом Садовой не оказалось. Там была Фести-
вальная Может, за следующим углом?
432
— Эдя, то, о чем ты сказал недавно, о противоположной
дате, это что? Ты над этим работаешь? Или ты так? Рас-
фисо... расфилософствовался?
— Ну, конечно, расфусол... Рафсолоп...
Они рассмеялись.
— А как ты считаешь, на пользу этошошло бы?.. Знаешь,
я как-то» притчу одну слышал, будто раньше такое знание у
людей было. И даже в документах у них были указаны обе
даты. Через тире. Что же из этого получилось? Только на-
ступала пора прощаться, как люди сбывали нажитое — объ-
явления висели на всех столбах — и... И говорят, что бог
очень рассердился, и теперь у нас в паспорте только год
рождения. Хороша притча?
— Хороша. Но я придерживаюсь другого мнения, не-
жели... господь бог.
Втянув голову в плечи, Игорь с опаской посмотрел на
небо. Эдуард Иванович тоже невольно туда глянул.
— Да, да! — сказал он со смешком.— Одни в такой
ситуации срочно продадут кооперативную квартиру
и отправятся кутить на черноморское побережье Кав-
каза...
— Лучше в Болгарию! — расхохотался Игорь,— На
«Златни пясцы»!
— Другие... Другие, если говорить серьезно,— шутей-
ным голосом обусловил Эдуард Иванович,— правильно
распорядившись отпущенным им временем, то есть...
— То есть тире между двумя датами,— вставил
Игорь.— Значит, перед лицом такого знания необходимо
извлечь из своей жизни наибольший экономический эффект?
Да?
Эдуард Иванович медлил с ответом. Перед его мысленным
взглядом возникло в этот момент залитое дождем шоссе,
две детские фигурки, мимо которых проносится «Москви-
ной»...
— Садовая! — вскрикнул Митя.— Папа, это Садовая!
...Из глубины двора, скрытого зарослями сирени, доно-
сились голоса, смех.
Они вошли в калитку, от которой вели две дорожки, ас-
фальтированная и простая — слабо, нечетко вытоптанная в
траве.. Постояли в нерешительности и двинулись по асфаль-
тированной, на голоса.
Хозяева — голый до пояса богатырь, молодая красивая
женщина с загорелыми плечами и мальчик, ровесник Ми-
ти,— проверяли по таблице лотерейные билеты. Женщина
громко произносила номера:
433
— Сто девяносто три — пятьсот пятьдесят два!
— Мимо! — тыча пальцем в таблицу, с досадой отвечал
богатырь.— Опять мимо!
А мальчик хохотал. Словно радовался проигрышу.
— Извините за вторжение,— сказал Игорь.
Они замерли, рты от неожиданности раскрыли.
— Мы к вам насчет козы,— улыбнулся Игорь, — по объ-
явлению.
Они переглянулись.
— А-а-а..;— протянула женщина,— насчет козы? Так вам
к Никитишне нужно. Это у нее коза.
— Да, коза с той стороны,—поднимаясь, сказал бо-
гатырь,—а что? Купить хотите? Дело, дело! Пойдемте —
провожу.
Они пошли назад. Мальчик, Митькин сверстник, последо-
вал за ними.
— Хорошая коза,— произнес богатырь,— мичуринская!
От козьего молочка, между прочим, это самое... тонус под-
нимается! — и посмотрел на Эдуарда Ивановича, словно
именно в его тонусе сомневался.
— Да?.. Очень интересно...— пробормотал Эдуард Ива-
нович.
Сделав еще несколько шагов, перейдя на шепот, бога-
тырь показал им дверь Никитишны и торопливо отступил
за сирень.
— Юрка! — позвал он оттуда.—Ко мне!
Но мальчик не послушался.
Игорь толкнул дверь. Протяжно заскрипев, она приот-
крылась.
— Есть кто живой?
Тишина... Но вот в глубине завозился кто-то.
— Жива, жива еще! Не надейтесь! — Через порог во
двор ступила горбатенькая старуха в теплом платке, в паль-
то, в валенках. Сердито смотрели маленькие — угольками —
глазки, торчал крючковатый нос. Он почти касался продол-
говатого, морщинистого подбородка.
Митя небось за Бабу Ягу ее принял.
— Кто такие? Чего надобно? Комиссия, что ли? — Она
как бы кричала, только бессильно, едва слышно.— Ну,
чего уставились?!
— Козу, бабуля, смотреть пришли,—поторопился со-
общить Игорь. Он и сам, кажется, оробел.
— Козу?! Это еще зачем? — удивилась она.
— Вы объявление давали? Вот мы и...
— Объявление?! Какое объявление?!
434
— Как так какое? «Продается коза. Садовая, 15». На
магазине висит. Детским почерком...
— На... на магазине?..— Она пошатнулась и почти спол-
зла по стене на завалинку.— Как же это?.. Кто же это?..
Детским, говорите?.. Почерком?..— умолкла, вся уйдя в
свой платок, только нос чуть виднелся, и вдруг, по-птичьи
наклонив голову, уставилась на замершего в конце асфаль-
товой дорожки мальчика.— Юр! Юрка! Ты, что ли, писал?
Отец заставил?..
Мальчик вздрогнул и, не ответив, бросился бежать. Спот-
кнулся на ровнехоньком асфальте, вскочил, скрылся за
сиренью.
— Хороший малец,— со вздохом произнесла старуха.—
Вчера молотком играл и пальчик нечаянно убил, но не за-
плакал. В рот пальчик сунул и морщится...
— И слово коза через «о» пишет! — переступив с ноги на
ногу, похвально заметил Митька.
— У меня тоже внучок есть, — повернула голову к Мить-
ке старуха,— Всеволод... Когда маленький был, болел все,
вот я для него козу и купила. Шахтером он сейчас в Бел-
городе, зубной порошок копает.
— Значит, одна живете? — сделал вывод Игорь. Он уже
не смеялся.
Старуха задумалась, оглянулась на сарай:
— Почему одна? Я не одна...
— Бабушка,— проглотил слюну Митя,— а можно козу
вашу поглядеть?..
...Она долго отпирала заржавленный замок, ключом
в скважину не попадала.
— Хвораю я, зябну. Пасти ее не могу. А во двор выпу-
стить — соседи комиссией грозятся. Говорят, запах. Ну, какой
от нее запах? Ну, понюхайте, ну! — Задрав длинный кривой
нос, она стала старательно втягивать воздух, закашлялась.—
Ну? Пахнет? Пахнет? — и требовательно посмотрела на Эду-
арда Ивановича.
Не выдержав ее взгляда, Эдуард Иванович тоже раза
два потянул носом.
— Н-нет... Как будто нет...
...Затаив дыхание, будто там антилопа диковинная за-
перта была, толпясь в двери, они заглянули в сарай. По-
среди него расположилась серая, нет, скорее, седая коза.
Жевала... Перед ней, на противне, лежали два-три ломтика
ржаного хлеба и поблескивало несколько серебряных моне-
ток. Увидев людей, коза тяжело поднялась. Сначала на зад-
ние ножки, потом на передние.
435
— Да сиди уж, сиди,—проворчала Никитишна.
— Вольно! — без улыбки пошутил Игорь.
Никитишна гладила козу по прогнувшейся, как седло,
острой спине. Порылась в кармане пальто, достала монетку,
бросила в противень.
— Я, когда здоровая, на детской площадке ее пасу, воз-
ле Дома медиков.. Трава там хорошая — детей у медиков
нет. Или в канаве возле Сахарного завода... У меня штык
есть военный, русской работы, в любую землю втыкается.
Привяжу к нему Машку и дремлю. А захворала — она и
взаперти.— Никитишна снова посмотрела на Эдуарда Ива-
новича.—Может, и впрямь вам ее уступить. Машка, Ма-
шенька, пойдешь от меня к этим товарищам?
Коза меланхолически что-то жевала.
— Вдруг я неделю целую прохвораю? А то и две... Что
ж, я не вижу, что ли? И деньги тебя не веселят. Скучно
без травки.
Коза молчала.
— Понимает! — взволнованно прошептал Митя.
— Только молока у нее нет, предупреждаю...— сказала
Никитишна,— Разве что на мясо... На сашлык.— И, вздо-
хнув, добавила:—Нет, не отдам!..
...Поздний обед незаметно перешел в не менее поздний
ужин. Стемнело. Но мимо рта никто не проносил. Для доб-
рого угощенья достаточно и света звезд.
На столе стало заметно просторней. Один лищь хлеб,
почти нетронутый, бледно светился в темноте.
Эдуард Иванович, весь вечер молчаливый, задумчивый,
сколько бы Ашотик ни освежал его бокал, всякий раз от-
давал ему должное.
Гости, вдоволь посмеявшись над тем, как Ян Филиппо-
вич Збандутто копировал Папанова — ннну, Заяц, ино-
го ди!! — разбрелись по саду, задевая ветви, и яблоки, про-
шумев, падали на землю к их ногам.
— Эдя,—шепотом интересовался Ашот,—он что, оди-
нокий, Игорь этот? Слушай, а серьезно он увлечься может?
Игорь сидел рядом с рыжеволосой красоткой, что-то ей
втолковывал там, в призрачном свете звезд.
— Ревнуешь, Ашот?
— Да ты что? Это же моя дочь! Да, да, дорогой! От
первого брака!.. Вот я и размечтался... Вдруг он одинокий...
...Раздвигая ветви, Эдуард Иванович пошел к дому.
Заглянул в кухню...
436
— Ах, Лиза, Лиза! Ничего ты не понимаешь,— плача,
жаловалась на что-то Анна Максимовна.— Ты не можешь,
не можешь этого понять!
Елизавета Викторовна мыла посуду.
— Ну, ну, Аннушка... Успокойся...
Анна Максимовна горько, по-детски всхлипывала. И Эду-
ард Иванович поймал себя на том, что ему приятно видеть,
слышать, как она плачет. Значит, и ей дано. Он кашлянул.
Анна Максимовна стала смущенно вытирать глаза, одерги-
вать кофточку.
— Эдуард Иванович, все собираюсь у вас спросить...
Где вы эту копченую колбасу брали?
«В магазине похоронных принадлежностей!» — хоте-
лось ему отрезать. Но сдержался и сказал:
— Сегодня утром.
— Я спрашиваю где, а не когда!..
— А разве когда — это не где?
...Окно выплыло из темноты. Нечетко голубели в нем
застывшие в предрассветном оцепенении березы. Полка с
книгами у окна. Стол... Картина на бревенчатой стене.
Те же березы.,,
Эдуард Иванович привстал на постели, с болезненным
удивлением оглядываясь вокруг. Несколько долгих-долгих
секунд он никак не мог припомнить, кто он, где, как сюда
попал?.. Кто эта, спящая на соседнем диване женщина?..
Но секунды истекли, и вместе с облегченным вздохом
пришло пронзительное ощущение истинности существова-
ния. «Значит, подобрали, спасли!..»
Он подумал почему-то про оплавленный взрывом блок-
«оракул», но ничуть не огорчился, даже улыбаться не пере-
стал. Порывисто поднявшись, сунул правую ногу в левый
шлепанец, левую — в правый и бросился к столу. Схватив
карандаш, принялся считать, проверяя мелькнувшую у него
мысль. Карандаш сломался. Эдуард Иванович отбросил его.
«Тут нужно неожиданное решение»,— подумал он и со вздо-
хом переменил на ногах шлепанцы. Чиркнув зажигалкой,
поднес бумажку с расчетами к желтому огоньку.
— Осторожно, не обожгись,— сказала с дивана Елизавета
Викторовна.
— Еще рано, Лиза. Спи...
Она отвернулась к стене, сделала вид, что уснула. Чтобы
не мешать ему.
Эдуард Иванович посмотрел на потолок. Там, в мансар-
де, спали Игорь и Митька. Оглянувшись на жену, он вышел
в переднюю. Из всех комнат доносилось сонное дыхание
437
гостей. Стараясь не скрипеть ступенями, Эдуард Иванович
по узкой лестнице поднялся в мансарду.
Постели Игоря и сына были пусты.
Но он почти не удивился этому. Их пустые постели
кактто необъяснимо связывались в его сознании с насту-
пившим утром. Словно оно и наступить не смогло бы, если
бы...
...Чудеса должны происходить по утрам!..
Гулко, будто арбуз, откликалась под ногами Эдуарда
Ивановича августовская земля. Почувствовав на себе чей-то
взгляд, он оглянулся на окно. Елизавета Викторовна тороп-
ливо отступила в глубь комнаты.
...Ночью чудеса могут напугать, их можно объяснить соб-
ственным внезапным безумием. А утром чудеса светлы.
Безыскусны. Понятны.
Скажи Эдуарду Ивановичу сейчас, что жена умеет чи-
тать его мысли, и он постарается мыслить более удобочи-
таемо. Только и всего. Скажи ему, что Игорь и Митя пре-
вратились в утро. Он лишь позавидовал бы им. Вот и все.
...Уже распахивались в домах двери. Позевывая, хмуро
поглядывая на небо, притворяясь, что не так уж и рады
этому лучшему из рассветов, торопились на электричку
люди.
...Эдуард Иванович пересек почти весь поселок. Вышел
к Дому медиков.
На поросшей клевером детской площадке, натянув ве-
ревку, паслась коза. Игорь и Митька сидели на качалке —
она была похожа на гигантское пресс-папье — и мирно бе-
седовали. Игорь, естественно, перевесил, поэтому Митьке
сверху было видно довольно далеко; он первый заметил при-
ближение отца.
«Сейчас Игорь испугается,— подумал Эдуард Ивано-
вич,— резко встанет, и Митька упадет...»
Но Игорь и бровью не пошевелил.
«А Игорь-то, Игорь...— подумал Эдуард Иванович.—
Нисколько, выходит, не изменился!..»
— Что ж... Решение довольно неожиданное, — произнес
он, подойдя ближе.
Натягивая веревку, коза проедала в траве круг. Веревка
была привязана к торчащему из земли штыку.
— Ну, хорошо, — вздохнул Эдуард Иванович,—сего-
дня ты ее понасешь, выручишь Никитишну. А завтра?
Ведь тебе завтра в твой департамент!
438
— Так ведь тебе-то в институт только послезавтра. Вот
ты ее и попасешь. Завтра.
— Я?! Но... Ну, предположим... А послезавтра?
— Послезавтра? Послезавтра — Стрепетов.
— Что?! Ты в своем уме?! — Эдуард Иванович расхохо-
тался.— Стрепетов?!
— Ничего, ничего, — тоже смеясь, сказал Игорь, — возьмет
отгул и попасет.
— Ох, не могу! — вытирал слезы Эдуард Иванович.—
Ну хорошо, предположим. А в четверг? В пятницу? Может,
ты еще и Ашотика пригласишь? Или — того лучше —
Збандутто?!
— И Ашотика! И Збандутто! И эту... Которая референт
на дому.
Эдуард Иванович давно так не смеялся.
— Збандутто?! Анну Максимовну?!
Игорь и Митька беспечно ему вторили.
— Вот увидишь, — хохоча, уверял Игорь, — столько же-
лающих будет козу пасти — очередь создадут! Неужели нет?
— Очередь?! Ох! — изнемогал от смеха Эдуард Иванович.
— Неужели нет?! — стоял на своем Игорь.
Натягивая веревку, коза обстоятельно, с аппетитом про-
едала в привядшей августовской кашке правильный круг.
А дальше, за кругом этим, за детской площадкой, за избами
поселка разбегались во все стороны зеленые облака лесов,
желтели похожие на материки огороды и поля. Еще дальше
земля уже закруглялась. И получалось, что коза была при-
вязана как бы к земной оси, в самом что ни на есть цен-
тре мира.
ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ НА ДРУГОЙ ПЛАНЕТЕ
(Опыт ритмической новеллы)
же прошла вдоль кресел стюардесса, на
миг бедром касаясь пассажиров. На миг,
а все же... Черт возьми, она — поистине
душа Аэрофлота! Опять идет. Коснулась
мимолетно. Да нет, скорее самолетно
это!..
— Прошу всех срочно застегнуть ремни!
Уже Земля в кипящих облаках, как яблоко в листве,
явилась взглядам, уже привстали все, зашевелились...
439
(Все — кроме одног.о, он спал, бедняга, и челюстью сталь-
ной во сне скрипел.) И тут-то кто-то звонко голос подал:
— Эй, пассажиры! Есть одна идея! Давайте сговорим-
я и представим, что под крылами нашими сейчас кружится
неизвестная планета, другая, понимаете? Другая! Без имени
пока что, без лица. Не знаем, есть ли сёла там и грады и
встретим ли мы там живых, разумных, работающих, любя-
щих, летящих куда-то прочь от милых берегов. Давайте
сговоримся и представим: все, что на сей планете происхо-
дит,— для нас кроссворд! Итак, кто «за», кто «против»?
Воздержался?..
— Согласны! Мы согласны! — отвечаем. Полет окончен,
все благополучно, так отчего ж не пошутить немного? —
Согласны! — говорим.— Не против! За!
Один лишь, с металлическим оскалом, морщинистый,
как старая бумага, похрапывая, ничего не слышит. Так,
может, разбудить его?
Но — стоп! Шасси уже целуется с планетой. Бетон...
Аэродром промыт грозою. А вот и человек! Подобный нам!
Прямоходящий, голова, два уха... Встречает... Чей-то любя-
щий отец. Пускай бежит, зеленой шляпой машет — мы на
него, как на чужого, смотрим. Мы смотрим — разбегаются
глаза. Вот существо какое-то летит, черно как ночь, выкри-
кивая: «Каррр!» А вот еще одно... А вот другое — с хвостом
и с белозубою улыбкой, кричит: «Авав!»
Какой занятный мир! Мы ахаем, мы взапуски дивимся.
— А это кто?
— А это что?
— А это?
Не разделяет наше удивленье лишь тот, что в самолете
крепко спал. Он все вокруг нам объяснить берется:
— Вот ворон,— говорит он,— вот собака, а это,— объ-
ясняет,—туалет,—и тут же торопливо убегает.
Шагаем дальше, шлепая по лужам. Не знаем: лужи
нужно обходить? Шагаем тесной улочкой кривою — и вдруг
просторный каменный проспект. О, сколько здесь людей!
И все похожи. Носы, и рты, и лбы — неотличимы. Флани-
руют, толпятся, маршируют, несут младенцев, розы и авось-
ки... За окнами, в конторах и приемных, красотки что-то
пальцами клюют, и сыплются волшебно на бумагу приказов
непреклонные слова. Вот существо, обвитое ремнями, по-
корно тащит тяжкий экипаж и яблоки из-под хвоста роняет.
Вот красный дом промчался и оставил два бесконечных, два
стальных следа. Вот на асфальте медная монетка, потерян-
ная, вниз лицом лежит, и все-таки ей цену каждый знает...
440
Вот мальчуган стоит — в ушанке летом. Сюда из Заполярья
он приехал, чтоб в моряки немедля поступить. Впервые в
этом городе — он чем-то чуть-чуть напоминает нас самих.
Здесь всё ему в диковину, к тому же он с адресом бумажку
потерял.
— Не знаете ли Пашку Воробьева, высокого, в тель-
няшке под рубашкой? — он местного спросил бородача.
— Фаина! — Бородач кричит сердито.— Не знаешь ли
ты Пашку Воробьева?
— Какого еще это Воробьева?!
— Высокого, но чуть меня пониже. Приезжий заблудил-
ся, ищет... Кстати, приезжий хочет кушать...
— Коля! Рыжий! — кричит Фаина через полквартала.—
Не знаешь ли ты Пашу Воробьева, плечистого веселого
спортсмена? — и тут же открывает холодильник.
— Матвей Кузьмич! — взывает рыжий Коля.— Не зна-
ешь ли ты Пашку Воробьева, веснушчатого жгучего блон-
дина?
Включились в поиск продавщица кваса, и чистильщик
сапог, и дед с букетом березовым под мышкою, он в баньку
задумал, вероятно, заглянуть. Включилась и расклейщица
плакатов.
— Спроси-ка у Панкратовой! Все знает! — советует ей
голос за портьерой.
— Да я не разговариваю с ней...
— Ты лучше разговаривай с АЩотом! — кричит в окно
Панкратова.
Короче, уже, наверно, целый город ищет помянутого
выше Воробьева. И мы почти спокойны за мальчишку, жую-
щего толстенный бутерброд. С нас хватит мимолетных впе-
чатлений. Система нам нужна, ведь мы туристы. С чего ж
начать? И мы пошли в музей.
...Жизнь на Земле рычаньем началась. Снимаем шляпы
перед черепами зверья, чей возраст занимает строчку. На
них, огромных, мелкие потомки похожи, как транзисторный
приемник на ламповый, величиной с комод. А вот уже
изображенье зверя, пробитого безжалостным копьем. А вот
само копье с петлей для пальца. Вот перстни, вот браслеты...
Кандалы — поношенные, стертые ногами, быть может, сотен
узников, быть может, за тыщу, а быть может, даже больше:
за тыщу девятьсот семнадцать лет. А это колыбель, а это
гроб. Как будто между датами двумя, тире меж ними хочет-
ся поставить. А это злая вражеская пуля, которая расплю-
щилась о сердце давным-давно ушедшего бойца. А это ка-
земат. Он сохранен таким, как был во времена былые. Гра-
441
нитный пол, в полу дыра пробита, и лампа светит древним
огоньком. А за решеткой — вместо неба — стены другого
каземата... Дверь скрипит, и страшновато — вдруг ее за-
хлопнут. Вот вслед за нами входят в каземат влюбленные.
Тут впору отвернуться, но мы — ведь мы туристы! — чуть
нахальны, откинули глазок и — в тусклом свете увидели,
как эти двое смело целуются, забыв про все на свете, про
то, что дверь с угрозою скрипит. Почудилось — в углу, на
узкой койке, сидит с улыбкой тихой человек, сутулый узник,
радуясь виденью Грядущего, вошедшего к нему. Музей —
машина времени... Но что там?.. Опять сюда влюбленные
идут? Два костыля постукивают гулко, подслеповато щу-
рятся глаза.
— Простите,— говорит он,— подскажите, где тут сто
пятый? Впрочем, вот он, вот он!
— Узнал? — она спросила.— Где ж он, где?
— Да вот же, вот же, Маша! А вот этот, левее, сто чет-
вертый — это ж твой! — и, прослезясь, в гранитный ящик
входят, смеясь, на койке пробуют пружины; как в давнее,
как в прошлый смрадный мир, в дыру для нечистот, нагнув-
шись, смотрят; костяшками сухих отживших пальцев стучат
по неотзывчивой стене. Таким же бедным потаенным стуком
они вдвоем когда-то спели песню своей еще не умершей
любви.
Музей — машина времени, однако здесь все всегда обра-
щено назад. Так поспешим же из тюрьмы на волю, из
призрачного Прошлого в Сегодня, прозрачное, как знамя на
свету.. И после затхлой атмосферы склепа надышимся бен-
зиновою гарью, смещавшейся со свежим ароматом напол-
ненных дождем недавним роз. И пирожков горячих наедим-
ся, и на людей прохожих наглядимся. Вот двое... Ба! Какая
встреча! Чудо! Тот самый мальчик, белый медвежонок!
Уже сменил ушанку бескозыркой, а рядом с ним высокий
парень. Руку на плечико мальчишке положил. По-братски.
Уж не Пашка Воробьев ли? Мороженым мальчишку угоща-
ет, берет билеты, оба входят в зал... Вошли и мы. За нами
увязался попутчик, крепко спавший в самолете, владелец
нержавеющих зубов.
— Ну что ж,—сказал он,—можно и развлечься... Ко-
медия?
Светильники погасли. И на стене возник как бы мираж.
Мы видим город. Взрыв!.. И в тот же миг каналы кверху
взмыли облаками, забулькало расплавленное дно. Мертво
метро. И здания оплыли, как свечи в раскаленном канделяб-
ре. И миллионы замерших теней обведены, как ореолом,
442
вспышкой, на выгнутых мучительно руинах. Вот тень скуп-
ца со связкою ключей. Вот тень врача ребенку в рот глядит.
А вот солдат, застигнутый врасплох, с безумною надеждой
все исправить схватился впопыхах за автомат. А вот двойная
тень... Ни дрожь земли, ни рухнувшее небо не прервали
их жадных и стеснительных объятий. И снова свет... И лю-
ди, с кресел встав, идут, вздыхают, вытирают слезы и на
ноги друг другу наступают. А кто-то в опустевшем душном
зале, морщинистый, оскалившись, храпит. Да что же это
было? Правда? Ложь? Война? Но где? Здесь, на Земле? На
Марсе? Минувшее? Сегодняшнее? Или... Кто объяснит? Не
тот ли, что проспал весь этот час в своем удобном кресле?
Подходим...
— Эй, попутчик! Просыпайтесь! Ответьте нам... Ответь-
те на вопрос!..
Он вздрогнул, смотрит с ужасом, потом лицо его в мор-
щинах прояснилось, да так, что даже не видать морщин.
Он лоб потер:
— Опять приснилось это...— и, засмеявшись, вынул ко-
шелек. Там, в пачке разноцветных ассигнаций, лежала фото-
графия, на ней изображен был в полосатой куртке, среди
руин, за проволокой ржавой, морщинистый, худой попутчик
наш.— Пришел повеселиться, посмеяться,—сказал он не-
довольно, пряча фото,—а тут опять одни переживанья, как
будто недостаточно хлебнул.
— Чудила! — вдруг со стороны донесся басистый голос
Пашки Воробьева.—Хлебнуть хлебйул, да вкуса не запом-
нил... Ведь это ж для примера, чтоб не спал! А ну как снова
повторится?
— Дудки! Теперь я вовсе не такой дурак, не золотые, а
стальные вставил! Неужто кто-то и на них польстится? —
попутчик в саркастической улыбке ощерил нержавеющую
пасть.
Неисправимы спящие! Поспешно, как будто застучал
секундомер,, на улицу бежим, узнать, проверить... Неволь-
но ждем, сверкающего взрыва... Но нет, все тихо. Вот дитя
лежит в коляске возле двери магазина. Вот для него уже
детсадик строят, и схвачено бетоном основанье уютного
дворца, и кран подносит, на фоне незастроенного цеба, ог-
ромные панели, как пеленки. А вот четыре парня в грубых
робах, умело направляя резкий пламень, стальные ветви
сваривают в куст. Откидывают головы, прищурясь, любуясь
делом рук своих. А с крана торопит загорелый крановщик.
Оттуда, с высоты, его не слышно, но видно всем, как шеве-
лятся губы. И утверждается над миром зданье.
443
— Понятно,— усмехается попутчик,— мне все понятно!
Ну и бог с тобою! А нам не все... О, странный, странный
мир! Вдоль рынка, где бананы рядом с брюквой, вдоль обе-
лисков кладбища героев, вдоль поля одинаковых колосьев
шагаем, утоляя любопытство, потом заходим утолить и
жажду в стеклянный, на бокал похожий дом. Там, за столом,
давно от пива мокрым, увидели мы плачущего деда.
— Вы знаете?—сказал он.— Я оттуда, я с иностранной
выставки сейчас... Вы знаете, они не лыком шиты! Не хуже
нас, пожалуй, мастерят, глазами к морю город воздвигают,
спортклассы строят с мягкими стенами, чтоб акробатам
локти не сбивать...
— Так почему ж вы плачете?
— Эх, братцы! Да я же там, в стране той, воевал. Они
ж побеждены! Мы ж их разбили! — Он вытянул из-под
ремня рубаху. На толстом брюхе, в редкой седине мы насчи-
тали пять белесых шрамов.— А Саша не вернулся...— Он
заправил в штаны рубаху, стал сморкаться, плача, дыша
нам в лица запахом хмельным.— А Саша не вернулся... Я на
бруствер мешок с песком втащил перед атакой. Мешок про-
било... Сашино лицо песком тем желтым залило...
— Папаша! — послышались внезапно голоса.—А ну,
освободи-ка столик! Хватит! — четыре паренька в шершавых
робах стояли рядом с кружками в руках.
— А можно посидеть мне с вами, детки? Люблю я вас...
— Проваливай, папаша! Администратор! Выведите деда!
Qh алкоголик! Мочится под стол! — Они подняли старика
со стула и, хохоча, придали направленье...
Неужто это те же пареньки, что вдохновенно так, так
ладно строят? Нет, нет, не те... Не может быть! Другие!
Насупившись, старик ушел, покинул...
— Эй, молодежь! Того... Нехорошо...
Они смутились, опустили кружки и дерзко:
— Здесь места не покупные. Мы нынче, может, с премией
пришли, почти что всей бригадой, чтоб культурно,— они
расхохотались,— этот случай отметить, коллективно поси-
деть и за здоровье пятого пригубить!
— За пятого?
— Ну да! Болеет пятый... Так мы за пятерых,—и рас-
смеялись,— не только пиво пьем...
— А что еще?
— Работаем! И заработок делим не на четыре, а на пять
частей!
— Гм... Молодцы!
— Согласно обязательств! — перемигнулись парни улы-
444
баясь.— Мы всей бригадой учимся заочно! — один добавил
вслед нам со смешком.
У двери ждал нас дед. Вздохнул смущенно, кивнул на
павильон:
— Не обижайтесь... Мы с Сашкою, бывало, помню, тоже...
Не обижайтесь, грянет гром — проснутся...
...Какой нелегкий уговор у нас — представить этот мир
чужим, неясным, глаза лишь вопросительно лупить. А серд-
це несогласно — осерчало, то рассмеется над глупцом сквозь
ребра, то гневно обругает наглеца, то, слышно, там, в груди,
по-детски плачет... Ладони мы прикладываем, но — раз
уговор, так уговор, потерпим. Непониманье наше обернется,
быть может, пониманьем, но иным, глубоким и желанным,
как дыханье. Не понимаем, но хотим понять и мучиться,
до смысла добираясь. Нет, наше удивленье — не игра, Земля
для свежих взглядов откровенней. Земля, уже приобрела
лицо. И нос ее, и рот, и лоб высокий ни с чьими мы не
спутаем уже. Нет, мы уже не сможем, как чужого, отца в
зеленой старомодной шляпе с холодным любопытством
оглядеть. Как мальчик тот, нашедший Воробьева, мы Землю
отыскали, разгадали. Неужто люди нам казались прежде
такими одинаковыми? Нет! Одни заснули и храпят... Дру-
гие... Они вот-вот очнутся ото сна. А третьи зорко бодрствуют
и счастья, земного счастья не дадут украсть, земных каналов
не дадут разрушить. Не высохнут каналы, не исчезнут, как
те, на желтом пепелище Марса, а будут звезды отражать в
себе.
Нет, наше удивленье — не забава. Ну ’как не удивляться
дню и ночи, сменяющим друг друга пунктуально? Ну как
не удивляться сокровенным мечтам людским — мечам их
вопреки? Ну как не удивляться, посудите? Вот бабка, за-
дыхаясь, пронесла тугую кислородную подушку... Ну как
же не дивиться этой вере? Кусая губы, будем удивляться.
Займи у нас здоровья, чья-то мать! Вот девочка свою сестрен-
ку нянчит, а та к сердечку прижимает куклу... Ну как не
удивиться мудрой тяге, извечной, женской, в этих стебель-
ках? Да есть ли удивительнее что-то ума, который хитростью
зовется? Вот холостяк, стараясь не обжечься, горячий чай-
ник галстуком берет. А вот в кафе сметливые клиенты берут
по две полпорции борща. Ведь это же побольше, посытнее
пусть целой, но одной...
— Мне все понятно! — твердит наш нержавеющий по-
путчик.— Тому, кому несут подушку эту, вся атмосфера
мира ни к чему! А холостяк наверняка не холост, он раз-
веден и платит алименты! А девочки — они...
445
— Уймись, а то!..
И крепко же он спит. Как мертвый, спит он.
— Чудные,— кто-то вслед нам произносит,— их даже
этот дурень удивляет, чудные, право... Может быть, от-
туда? — один другому по секрету шепчет и пальцем в небо
тычет.
— Что ты, что ты?! Да это же свои, ты погляди! Вон у
того — костюм чехословацкий, у этого рубашка из Вьетнама,
а у того на итальянских туфлях отечественных прочных
два шнурка!..
...Отлично! Раскусили нас, узнали. Салфеткой не обма-
хивают стульев, духовиков не стелют в номерах. Нет, на
Земле не проживешь туристом. И это нам подходит, мы не
против. Напротив, мы, как говорится, «за». Со всеми вместе
время мы торопим, хоть это нашу старость приближает,
пьем терпкое вино, что вяжет губы и языки развязывает
нам. Глупцы мы, мудрецы мы, просто — люди. Мы видим
мир, каков он есть, порой же — таким, каким хотели б
увидать. Мы люди, паспорта у нас в карманах, а в паспор-
тах, по пунктам: кто мы, что мы, где и когда, зачем на свет
родились? Поэтому, летя к далеким звездам, нет-нет да и
на Землю завернем.
ПЕСНЯ
рожитый день как прожитая жизнь —
начало его уже расплывчато, теряется в
холодной голубой дымке. Только мгно-
вения какие-то запомнились. Мятная го-
речь зубной пасты, металлическая све-
жесть водопроводной струи. Да что там —
и середина дня хоть и не забылась еще, но... Пылинка
вспомнилась. Железная заводская пылинка, высекшая из
глаза нелепую слезу. А вечер? Он останется в памяти воплем
неизвестной птицы, надрывным, диким криком, раздавав-
шимся где-то там, в деревьях. Может быть, это жалоба была
или крик отчаяния? Или боль? Зубная, например. Но у птиц,
кажется, нет зубов. Да и можно ли так методично, с точно-
стью хронометра — раз в минуту — кричать от зубной боли?
Или от любой другой?
Ночью зелень черна. Такие мирные, буднично знакомьте
деревья, которых никто просто-напросто днем не замечал,
по стволам которых фамильярно похлопывали ладонями,
446
мрачно колыхались теперь на фоне чуть более светлого
неба и, как бы мстя за дневное равнодушие к ним, пугали,
были полны бессловесного языческого проклятия.
— Папаша! — раскачиваясь в скрипучем кресле, окли-
кнул сторожа Саломатин.— Поди-ка сюда! Что скажу...
Сторож не услышал. Или не принял на свой счет Сало-
матин, по всей вероятности, на этом не остановился бы. Он
даже в кресле перестал раскачиваться, напрягся для очеред-
ного призыва, но Таратута не выдержал, вскочил и, опере-
жая бесцеремонность своего нового друга, подошел к сто-
рожу:
— Скажите, пожалуйста, что это за птица кричит?
Сторож молчал. Уж не глуховат ли он?
— Я говорю, птица!.. Что это за. птица кричит? — Та-
ратуте пришлось повысить слегка голос, он виновато по-
смотрел вверх: спали уже, наверно, в доме, а окна раскры-
ты — темными пустыми глазницами с безумной сосредото-
ченностью таращатся в ночь
— Я слышу, слышу...
Оказывается, он не глухой. Просто соображает долго.
— Что за птица кричит, не знаете?
— Почему кричит? Она не кричит...
Все-таки он глух. Пожав плечами, Таратута вернулся в
кресло и также принялся раскачиваться в нем, стараясь,
однако, не попадать с Саломатиным в один ритм.
Стало совсем темно. Только они двое — Таратута и
Саломатин — сидели, на крыльце дома отдыха, ожидая, пока
ночной воздух выветрит из их голов легкий хмель. Да
молча стоял чуть в стороне сторож. Сутулый, с неразличи-
мым в темноте лицом. Как бы без лица. И еще кто-то, в
белых брюках, разгуливал в глубине аллеи. Видны были
только эти белые брюки, больше ничего. Белые брюки,
неторопливо прогуливающиеся среди мрачных черных де-
ревьев. Как-то незаметно возник туман. Продолговатым,
слабо фосфоресцирующим облаком, все увеличиваясь, рас-
текаясь, повис над цветником. И кричала птица. Бог ты
мой, как же она кричала!
— И вовсе она не кричит,— задумчиво проговорил
сторож,— песня это.
— Песня? — удивленно переспросил Таратута.
А Саломатин громко захохотал.
— Да,— сказал сторож,— это она поет так.— Шаркая
сапогами, он двинулся дальше, в обход дома.
447
...Позже, когда все угомонилось, после того как, про-
кравшись в кургузой пижаме в душевую, Таратута вымылся,
вернулся к себе, лег, погасил свет и стал вспоминать слу-
чившееся с ним за день,—внизу, под раскрытым окном,
послышался тихий разговор. Вообще-то слышался вроде
один голос, а впечатление было, будто двое разговаривают.
— Ну, что? Ходишь, значит? Ходишь. Вот и я тоже
хожу. Что? Не спится? Во-во, и мне... Да мне и нельзя —
я сторож... И ты сторож? Что ж, верно. Это у вас в крови...
Таратута поднялся. Даже обрадовался поводу. Выглянул
в окно. Внизу стоял сторож. Рядом с ним светлело в темноте
что-то продолговатое. Собака... Та самая, которая сегодня
утром подходила к крыльцу. Уловив движение, она припод-
няла голову и уставилась на окно — Таратута это ощутил —
пристальным, долгим взглядом.
С Саломатиным Таратута познакомился в этот же день,
рано утром. Правда, он его и до этого видал не раз. В меха-
носборочном, кажется. В заводской столовой. У проходной...
Но знакомы они не были. И вот утром этого дня... Выбри-
тые, позавтракавшие первыми, они вышли на крыльцо и в
ожидании «рафика» сели в плетенные из прутьев кресла-
качалки. Они даже не поздоровались. Оба были в синих,
прошитых суровой ниткой джинсах и в рубашках. На Тара-
туте одноцветная, желтая, а на Саломатине голубая с розо-
выми цветочками. Саломатин к тому же надел темные очки,
очень темные, глаз не видно, поэтому казалось, что он и сам
никого не видит, зачем же в таком случае с ним здоровать-
ся? «Рафик» запаздывал. И они молча развлекались тем, что
раскачивались в скрипучих креслах. Из кустов, потягиваясь,
широко зевая, вышла большая белая дворняга. Сделав не-
сколько шагов, остановилась и, чтобы ни у кого не возникло
сомнений относительно ее намерений, покачала хвостом.
— А-а-а,— оживился Саломатин,— за котлетами при-
шла?
Собака утвердительно качнула хвостом.
— Ее тут некоторые отдыхающие приучили,— блеснув
на Таратуту непроницаемо черными очками, пояснил Са-
ломатин,— еду ей таскают. Это при нашем-то рационе! На,
Белка,, на! — он сделал вид, будто бросил что-то.
Собака повела взглядом, проследя за траекторией этого
ч е г о-т о, посмотрела на землю, туда, где это ч т о-т о долж-
но было упасть, и, ничего там не увидев, повернулась и снова
исчезла в кустах.
448
— У-у-умная! — засмеялся Саломатин.— Представляете,
слово «мама» умеет говорить. Тут в прошлом заезде гицель
на фургоне шастал, бродячих собак отлавливал, живьем,
для института... Ну, всех отловил, а эту — Белку — никак!
Загнал ее в тупик между забором и гаражом, думал — всё,
а она вдруг как заорет: «Мама-а-а-а!..» — Саломатин по-
молчал и непонятно добавил: — По земле, брат, босичком
надо ходить! — Опять помолчал.— Скажите, вы ведь в отделе
главного механика работаете, да? Таратута ваша фамилия?
А я Саломатин. Слесарь.
— Очень приятно,— кивнул Таратута.
— Не на завод собрались случайно?
— Э-э.., Нет, что вы! Дело у меня в городе. А вы что
же, на завод?
Саломатин засмеялся:
— Во время отпуска?! Шалишь! Меня туда двадцать
четыре рабочих дня калачом не заманишь! — После паузы,
понизив голос, открылся: — На свиданку еду. Познакомился
недавно с одной... Муж — кандидат наук, языки знает. А у
вас какое дело в городе, если не секрет?
— Да я... Видите ли,— замялся Таратута,— я за кедами,
собственно... Ну, и прочее такое...
На крыльце постепенно стало довольно людно. У многих
закончился срок отдыха. В темных шерстяных костюмах, в
нейлоновых сорочках с галстуками, с плащами, перекинуты-
ми через руки, они вытаскивали из дома разнокалиберные
чемоданы, раздутые портфели, уставили ими асфальтирован-
ную площадку перед крыльцом, посматривали на часы.
«Рафик» запаздывал.
«Хватит ли всем места?» — додумал Таратута.
— Слушайте, а не пройтись ли нам до электрички
пешком? — обратился он к новому знакомому.— Мест в
«рафике» не много, а люди с вещами.
Саломатин отрицательно покачал головой:
— Нет, я спешу.
«Спешит он, видите ли... Свиданка у него...»
— Ну, а я, пожалуй, пойду пешком, — сказал Тарату-
та, поднимаясь.— Вот увидите, раньше вас на станции буду.
Саломатин холодно пожал плечами. Дело, мол, хозяй-
ское.
...Ночью был дождь, на еще не просохшем асфальте шос-
се павлиньими хвостами цвели нефтяные пятна. Услышав
гул догоняющей его автомашины, Таратута посторонился,
оглянулся. Это был набитый до отказа «рафик» из дома от-
дыха. Кто-то стоял даже, согнувшись пополам. Хлопала по
|5 Б. Рахманин
449
ветру пола темного пиджака. Саломатина Таратута не уви-
дел, но ясно, что он был там, внутри. Досадно... «В детстве
я был вруном, шустрым малым,—думал Таратута,— слезы
из слюней наводил на щеках, чтобы вызвать к себе жалость,
медь у бабушки воровал, подбирал ключ к шкафчику с ва-
реньем... Куда все эти таланты подевались?» Он шел уже не
по шоссе, а тропинкой, вьющейся в траве вдоль железно-
дорожного полотна. Извечная война травы и ног, а в резуль-
тате — тропинка. И чего, собственно, потянуло его из этой
зеленой благодати в город? Ведь и пяти дней еще не про-
шло... Действительно, признаешься кому-то, что на завод
едешь — просто так, без всякой причины,— засмеют. Сало-
матин бы засмеял, это точно. А может, посмотреть в городе
хороший заграничный фильм, потом домой забежать за ке-
дами,—и к обеду вернуться?..
С адским грохотом, один за другим, его обогнали три
поезда. Когда же он наконец доплелся до станционного пер-
рона, ждать нового поезда пришлось долго. На противопо-
ложном перроне, на скамейке, вполголоса переговаривалась
пожилая чета — грузная женщина, обмахивающаяся газе-
той, и старикан с двумя глубокими — как бы насквозь —
черными морщинами на щеках. Таратута слышал лишь об-
рывки фраз: «...много курит...», «...хорошо питаться...»,
«...капризничает...», «...разбей три яйца, размешай, а ему
скажи — два...» Потом к противоположному перрону, напря-
женно шипя, заслонив его, подкатил поезд из города, снова
тронулся и, мгновенно набрав скорость, улетел, легкомыс-
ленно виляя последним, невообразимо пыльным вагоном.
Пожилая чета на противоположном перроне исчезла. И
словно не поезд ее увез, а именно — исчезла.
Наконец пришел и его поезд. Многие пассажиры были
в пути уже два-три часа, обжились в вагоне. Читали, играли
в карты, выпивали и закусывали, расстелив на сдвинутых
коленях газету-самобранку.
«Почему это так? — размышлял Таратута.— Когда кто-
то пирует — в ресторане ли, в лесу на пенечке или даже
здесь, в вагоне электропоезда, — всегда хочется к ним, в их
компанию...»
Пассажиры дремали, смотрели в окна, рассказывали
анекдоты. На руках у молодых матерей улыбались младенцы
с голыми, искусанными комарами ножками.
...Вот и город. Озабоченный неизбывными своими дела-
ми, он словно бы и не заметил пятидневного отсутствия
Таратуты. Сколько новых афиш повсюду! В кинотеатрах —
зарубежные кинофильмы: мексиканские, итальянские, фран-
450
цузские... Но многообещающие афиши не в силах были от-
влечь Таратуту от беспричинного визита на завод. Сдержи-
вая мальчишескую улыбку, он показал в проходной пропуск
и торопливо, чуть ли не бегом направился к себе, в ОГМ.
Да что там, приятно это — побывать на работе во время от-
пуска. И именно без причины. Когда ничто ни к чему не
обязывает. Поглядеть, осмотреться сторонним взглядом,
сознавая, что в любую минуту можешь повернуться и уйти.
Воздух в комнате, где работали конструкторы, — очень про-
сторной, заставленной десятками столов, удивительно не-
уютной — был, как всегда, кошмарный. Сложная смесь си-
гаретного дыма, всяческих газов, затекавших из цехов в
раскрытые форточки, сухой пыли, еще чего-то невыразимо-
го, чем пахнут такого рода помещения. Вдыхая этот забы-
тый уже за пять дней отдыха смог, Таратута замер в дверях.
— Таратута?! Ваня?! Какими судьбами?..
Колесников поднялся, Нонна... По зигзагообразному про-
ходу между столами заторопился навстречу Каплин. Не все,
правда, его заметили. Многие просто не обратили внимания.
Даже не знали, что он в отпуске, поэтому не удивились его
приходу. Из маленького бокса, соседствующего с кабинетом
главного, выбежала Маргарита Анатольевна. Она выкраси-
лась в блондинку. В полном недоумении вытаращила на него
и без того круглые глаза. Мол, ополоумел, что ли? Чокнулся?
Или хочет сказать, что воздух родного ОГМ слаще загород-
ного? Или, может, соскучился там по ком-то? — и она кокет-
ливо взбила желтенькие кудряшки.
— Да нет, я так, — смущенно оправдывался Таратута,—
я с оказией. «Рафик» до станции шел, а там поезд как раз,
я и махнул...
Кто-то уже совал ему под нос бумажку с эскизиком
стапеля, кто-то просил что-то подписать... И он уже правил
эскизик, перерисовывал его на обратной стороне бумажки.
И хотя уверял, что подпись его не имеет юридической силы,
поскольку он в отпуске, готов был подписать уже, но...
подписала Маргарита Анатольевна. Ворча, сердито встряхи-
вая забарахлившую вдруг авторучку, но подписала. И яс-
но было — долго еще мытарила бы она жаждущего этой под-
писи, не прояви Таратута готовности подписаться вместо
нее.
— Знаешь? — сообщил Колесников. — Полосоправилка-то
наша не идет...
— Бьемся тут, бьемся,— вздохнула Нонна.
— Напегекосяк,— пожаловался Каплин. — Валки ба-
гахлят.
15*
451
Полосоправилкой они стали заниматься как раз перед
его отпуском.
Покраснев от гнева, Маргарита Анатольевна стала сты-
дить их — морочат голову отдыхающему человеку всякими
пустяками,
— Давай-ка, Ваня, того, проваливай! — Став на цыпочки,
она пригладила ему волосы.— Отметился — и... К обеду
еще успеешь. А тут мы и без тебя управимся. — Она засме-
ялась. — Значит, к коллективу потянуло? А может, к кому-
нибудь конкретно?
Она странно помолодела за эти неполных пять дней.
Блондинкой стала. В напряженных круглых глазах — ре-
шимость.
Колесников, Нонна, Каплин, не глядя друг на друга,
сдержанно улыбались.
— Да, да, — проговорил Таратута,—я, пожалуй, поеду...
А что, собственно, происходит с ней, с правилкой?
..Развернули большой, склеенный из трех кусков чер-
теж.
— Один к одному чегтили, — сказал Каплин.
— В нуле,—добавила Нонна.
— Центральный узел,— пояснил Колесников.
Они держали чертеж за три угла, Маргарита Анатоль-
евна за четвертый, а Таратута, водя пальцем по карандаш-
ным линиям, размышлял вслух:
— Значит, один к одному чертили? Так, так, так... Если
полоса согнута по плоскости — правится она следующим
образом. Если же по ребру... Так, так, так...
— Это на чертеже — так-так-так,—не выдержала Нон-
на,— а...
Маргарита Анатольевна отпустила вдруг свой угол чер-
тежа на волю, он пружинисто ударил Каплина по лицу.
Вскрикнув, тот выпустил свой угол. На этот раз жертвами
стали Нонна и Колесников.
— Маргарита Анатольевна! — вскричал Таратута.—
Ребята! А давайте в цех сходим! Что чертеж? Лучше маши-
ну поглядим!
— А я вам еще раз повторяю, возвращайтесь в дом отды-
ха, товарищ Таратута! — выкрикнула Маргарита Анатоль-
евна.— Машину и без вас доведем!
...Сложными зигзагообразными маршрутами, держась за
ушибленные чертежом носы, расходились ’по своим рабочим
местам Каплин, Колесников и Нонна. Сели, придвинули к
себе эскизы, линейки...
— Счастливого отдыха, товарищ Таратута! — непреклон-
452
но глядя на него круглыми глазами, пожелала Маргарита
Анатольевна.
— До свидания,— пробормотал он.
Каплин поднял голову, Нонна не подняла. «Кто взял мой
ластик?» — заорал Колесников.
Таратута спустился вниз, во двор. Перешагивая через
осыпающиеся траншеи — пять дней назад их здесь не бы-
ло, — направился в механосборочный. В арке цеховых ворот,
на сквозняке, ему что-то попало в глаз. Он поморгал, до-
ждался, пока слезы вымыли злополучную пылинку из-под
саднящего века, и прошел по маслянисто-скользкому сталь-
ному паркету в дальний угол цеха на слесарный участок.
К полосоправилке. Несмотря на все еще слезящийся глаз,
он сразу — еще издали — узнал Саломатина. Рубашка в
цветочках помогла. Приметная рубашка, в таких по цеху
не ходят. Да и в темных очках был он.
— Кто же так делает? — негодовал Саломатин, орудуя
молотком и зубилом. Обращался он к группе окруживших
машину слесарей, а точнее, к одному из них, самому моло-
дому, нервно вытирающему паклей руки.— Ты чем думал?
Нет, ты скажи, чем ты думал?
Слесаря, за исключением провинившегося, загоготали.
Кто-то громко высказал догадку, чем именно провинивший-
ся думал.
— Смотри, что он сделал,— сразу обратился к догадли-
вому коллеге Саломатин,— нет, ты посмотри, посмотри!
И вы гляньте,— пригласил он остальных зрителей.
Сгрудившись над разъятой полосоправилкой, сдвинув
головы в кепках козырьками назад, точно хирурги на кон-
силиуме, они, перебивая друг друга, стали делиться мне-
ниями.
— Элементарно! Закон физики! — слышался голос догад-
ливого коллеги.
— Она ж двигалась, шестерня, когда ты втулку вби-
вал! — кричал на провинившегося Саломатин.— Относитель-
но направления удара! Ты сколько классов закончил? Во-
семь?! Что-то не заметно!
Прячась за большим строгальным станком, Таратута
со жгучим интересом наблюдал за происходящим. «Грамо-
теи... Молотком и зубилом законы физики подтверж-
дают...»
Строгальщик, за станком которого он прятался, пожилой,
лысый, с очень знакомым лицом — наверно, по фотографии
на Доске почета,— невозмутимо покуривал, даже не глядел
на него.
453
— По земле босичком ходить надо! — кипятился Сало-
матин.
— Босичком, босичком, — чуть не плача, повторил про-
винившийся. — Инженерша из ОГМ два раза приходила,
крашеная такая баба, — говорит, ошибка в конструкции,
изобрели неправильно, а ты — босичком, босичком...
Слесаря загоготали.
— А?! — вырвав у провинившегося паклю и вытирая ею
руки, обратился к смеющимся Саломатин.— Слыхали? Баба
из ОГМ к нему ходит! А ну, вруби ток, голова два,уха!
Полосоправилка загрохотала, завыла. Отталкивая друг
друга, все бросились к груде кривых, мятых металлических
полос, стали совать их в ненасытную, жадно скалящую вра-
щающиеся валки пасть машины. И тут же бежали смотреть,
как выскакивают эти полосы сзади, ровнехонькие, гладкие.
«Смотри-ка,— удивился Таратута,— на глазок, одной ин-
туицией, а настроил. Странно... Нет, это ненадолго. Сейчас
все сместится и...»
Даже невозмутимый строгальщик с понимающей улыбкой
следил за ликованием слесарей.
— Как макароны! — радостно кричал провинившийся,
подбирая ровнехонькие серебристые полосы. — Как мака-
роны!
— Не как макароны, — поправил его сияющий Салома-
тин,—а как лапша!
Полосоправилка вдруг крякнула, заскрежетала... Тягуче
застонали подавившиеся металлической лапшой валки. Са-
ломатин прыгнул к рубильнику, выключил...
...По всему городу шли зарубежные кинофильмы. Мекси-
канские, итальянские, французские. Пестрели на заборах
и глухих стенах интригующие непонятные афиши: огромный
глаз с отразившимся в зрачке силуэтом бегущего человека;
некто в рыцарских доспехах, сжимающий в стальной пер-
чатке телефонную трубку.
Таратута долго шел пешком. Пока не устал. А устал —
как раз очередной кинотеатр перед самым носом... Картина
была хотя и новая, но по сути — стара как мир. Невиданный
интерьер: черное с золотом. Сногсшибательные туалеты: из
перьев и бриллиантов. Муж собирает кожаный чемодан. До-
ждавшись его отъезда, жена тут же звонит по элегантному
телефону...
Апельсинами в кинозале пахло, гремела сдираемая с шо-
колада серебряная фольга. Зрители — в основном молодежь:
454
девчонки в коротких замшевых юбочках, пареньки в паруси-
новых куртках с белыми трафаретами на спинах: «Не пи-
щать!», «Отряд. № 9/14», а также худые мальчики-солдаты,
находящиеся в краткосрочном увольнении,— смело делали
предположения о дальнейших сюжетных ходах. Кто-то оглу-
шительно чихнул. Все радостно захохотали, стали огляды-
ваться. «Будь здоров, не кашляй!» — пожелали из темноты.
«Спасибочки!»
Таратута понял, что может без зазрения совести, даже не
пригибаясь, удалиться.
...Доехал на автобусе до вокзала. Сел в душный, пустой —
до отправления было еще целых полчаса — вагон. Пытался
открыть окно, не получилось. Некоторые окна были открыты,
но не хотелось пересаживаться. Раз сел на это место, оно
уже твое, родное, так сказать, и не предавать же его ради
раскрытого окна... Он задумался. «Надо было подойти...
Черт!.. Дурацкое положение... Сказал ведь, что за кедами в
город еду,, как же вдруг в цеху очутился. Да и Саломатина
смутил бы^ Он же вроде на свиданку торопилсй... Ничего,
ничего, пусть Маргарита возится... Раз поближе к начальству
перебралась, в бокс;.. Раз в блондинку выкрасилась... Ишь,
помолодела. Пяти дней не прошло, а смотри-ка, на полкорпу-
са вперед вырвалась...»
...Приехал он уже совсем поздно. Беззвездный вечер
стянул пространство, сделал его тесным, только тропинка,
едва заметным жемчужным ручейком мерцающая под нога-
ми, одна, казалось, и существовала неизменно, память об
отшумевшем дне. Правда, и небо оставалось голубым. Да,
да, именно голубым. Но это была, конечно, иная, особенная,
ночная голубизна. «Ночная голубизна,— повторял мыслен-
но Таратута,—ночная голубизна...»
Он шел от станции к поселку, к дому отдыха, безотчетно
стараясь не очень громко стучать башмаками, как бы боясь
чего-то. Словно в детстве... Словно шел ночью через кладби-
ще. «Приму душ,— думал он,— и спать. Хорошо бы поесть
что-нибудь».
О нем позаботились. В пустой столовой, на крайнем сто-
ле, прикрытая тарелкой, его ждала холодная, пахнущая
хлебом котлета.
Только он поднялся к себе, в дверь постучали. Вошел
Саломатин.
— А я тут заждался! — воскликнул он, уставясь на Та-
ратуту черными зеркалами своих очков.— Ты где это про-
падал? Я часа три как вернулся. — В руке у него была бутыль
с «гамзой». Початая. Очевидно, этим и объяснялось то, что
455
он перешел па «ты».— Один живешь? — оглядел он комна-
ту.— А говоришь — невезучий!
Таратута не помнил, что говорил это, но спорить не стал.
— Да, вторая койка пока свободна... Как ваше свидание?
Удачно?
Найдя стаканы, придирчиво заглянув в них, Саломатин
налил темно-красного вина, сел к столу.
— Ну, давай! — выцедил свой стакан и, требовательно
глядя на Таратуту, дождался, пока тот не осилил свой.— А ты
как думал? Конечно, удачно! Пришел, звоню... «Кто там?» —
«Свои!» Открывает... В длинном платье, в туфлях с пряжка-
ми. Квартира — первый раз такую вижу, комнат три или
четыре, всё двери, двери... А мебеля какие! И бархатные
кресла, и из клеенки, и чисто хромовые...— он задумался.
«Постой, постой! — мысленно вскричал Таратута.—Уж
больно знакомые мебеля! Не из нынешней ли зарубежной
кинокартины?! Не посетил ли Саломатин после неудачи в
цеху какой-нибудь кинотеатр?»
Щелкая пальцами по стакану, Саломатин молча хмурил-
ся. Содержание фильма припоминал? Или неудачу с поло-
соправилкой?..
«Молотком и зубилом постукал,— мысленно поддел его
Таратута,— и всё — решил, что схватил бога за бороду. Жест-
кости, жесткости не хватает в центральном узле, друг сер-
дечный!.. Пару растяжек нужно приварить! Только, разуме-
ется, рассчитать нужно прежде, где именно приваривать...
Ну ничего, Маргарита рассчитает... Взялась за гуж, так
пускай...»
— Значит, мебель, говорите, впечатляет?
— Мебель? — очнулся Саломатин.— А, да, да... Но самое
интересное, что у нее в квартире было,— телефон! Малень-
кий такой, никелированный! Как пистолетик! И на кнопках!
— Да что вы говорите?! — развеселился Таратута.—
На кнопках?! — Ему захотелось узнать, как разворачивались
события в фильме дальше, после его ухода.
— Дальше? Дальше — больше. Будь, говорит, любезен,
отвернись. Пожалуйста, не жалко, отворачиваюсь. Потом —
глядь, а на ней... Кроме обручального кольца и маникюра —
никакой одежи!..
«А я, чудак, ушел»,— потягивая «гамзу», иронически по-
журил себя Таратута.
— И тут — звонок! — хмуро живописал Саломатин.
— По телефону?
— В дверь...
«Ах, так муж, значит, вернулся,— подумал Таратута.—
456
Не уехал, значит. Чемодан он, значит, собирал для отвода
глаз... Так, так, так... Что ж это происходит с нами? — думал
он, вздыхая.— Привязанности к делу своему, к работе, един-
ственно несомненной ценности жизни, мы стесняемся, самим
себе сознаться в этом не желаем, а пошлостью быта хваста-
емся, даже оговариваем себя, в худшем виде себя рисуем..
Вот, своего дегтя не хватило, в кино сходили...»
Задумавшись, он пропустил несколько последних слов
Саломатина и очень об этом пожалел, потому что тот вдруг
всей пятерней больно схватил его за волосы.
— Ой!..
— Завидую курчавым. Тебя как зовут?
— Пустите! Вы что?! Пустите же! Иван меня зовут!
Иван!
— У-у-у...—отпустив волосы, разочарованно протянул
Саломатин. — А я думал — Джонни!
Достав расческу, Таратута причесался. «Чего это он?
Насмешку какую-то уловил, что ли? Но ведь я не... Неуже-
ли?..»
- А коль Иван ты,— хмуро проговорил вдруг Салома-
тин,—так что ж ты темнишь? Думаешь, я тебя не видел,
когда ты за станком Урусбаева прятался? — Он сердито
поднялся и вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь.
Таратута подумал-подумал, вздохнул и тоже вышел.
...В черных деревьях методично, будто заведенная, пела
птица. Таратута провел рукой по волосам, кожа на голове
еще чуть-чуть болела. Саломатин молчал. Глаза под очками
не видны. Может, заснул?
Медленно приблизились, выплыли из темноты белые
брюки, обрели свою верхнюю половину.
— Во сколько здесь запирают? — спросила девушка в
белых брюках. У нее было голубоватое лицо; тяжело лежали
на плечах вобравшие в себя влажность ночного воздуха
волосы.— Так и дышала б всю ночь. Дышала б, дышала б...—
Она вошла в дом.
— По земле босичком ходить надо,— с хрипотцой про-
говорил Саломатин, — а мы по ней каблуками, колесами,,
гусеницами!..
«Ночная голубизна,— почему-то припомнилось Тарату-
те,— ночная голубизна... Скумекает ли Маргарита Анатоль-
евна про дополнительные растяжки? Не скумекает — ребята
подмогут. Каплин кинематику через коробку видит. Пойду-
ка я приму душ. И спать...»
...У Таратуты была с собой удивительная мочалка. Вер-
ней, губка. Впрочем, дело, очевидно, было не в губке, а в
457
шампуне, которым он однажды — с полгода назад — ее оро-
сил. С тех пор — подумать только, полгода прошло! — ника-
кого шампуня при купании уже не требовалось. Микропо-
ристые недра губки, стоило ее смочить, извергали бесконеч-
ные облака пены. Таратута мылся, мылся, два, три, четыре
раза в неделю, брал с собой губку в командировки и в от-
пуска, а она все не иссякала. Иногда, принимая очередной
душ или ванну, он в неистовстве снова и снова выжимал
на себя из губки белоснежные гирлянды нежно лопающихся
пузырьков, надеясь, что на этот раз им придет конец. Не
тут-то было. Снова и снова терпел он позорное поражение.
Так было и сейчас. Еле переводя дух от затянувшегося
поединка с чудесной губкой, он вернулся в свою комнату,
сгорбившись посидел минутку, лег, погасил свет...
— Что? Смотрит кто-то? — спросил у собаки сторож.
Подняв голову, он взглянул на окно.— А, и вправду смотрит.
Это тот, что про птицу спрашивал...
(Птица, кстати говоря, уже не пела. Вышло, видно, время
для ее песни.)
— А второго,— сказал сторож,— так на крыльце и смори-
ло. Спит.
Только тут Таратута заметил темный силуэт сидящего
в кресле Саломатина.
— Кто это сказал, что я сплю? Я не сплю, — послышался
хмурый, с хрипотцой голос.— Я утра жду. Здесь ведь утро
скорей наступит, чем в комнате...— Саломатин зевнул, потя-
нулся. — Не знаете, когда первая электричка в город идет?
А то мне на свиданку надо... А? Чего молчите? Разговаривать
разучились? — Он опять зевнул. Покашлял. Сплюнул. Встал
с заскрипевшего кресла.—Чего ждать? Пойду! — помолчал
и решительными шагами двинулся в редеющую, как бы
выцветающую уже, бледноватую темноту.
— Одному до станции идти дольше,— тихо сказал сто-
рож.—Скучней...—и оглянулся на собаку.
Мягко шлепая по земле, она затрусила вслед за Салома-
•тиным.
Таратута отошел от окна. Ну что ж, раз Саломатин не
один... Пусто как стало, пусто. Он лег и принялся уговари-
вать себя уснуть. Когда он проснется, будет утро. Иначе
говоря, утро наступит в тот момент, когда он уснет. Так
или иначе, но оно наступит. И тогда...
Внезапно Таратута с поразительной ясностью понял, что
теряет время. Резко поднялся, зажег свет и стал торопливо
одеваться. «За кедами съезжу...»
458
ТОКАРЬ, ПЕКАРЬ И АПТЕКАРЬ
стретились они в метро. На эскалаторе.
И не так, чтобы один вверх, а другой вниз.
Не так, чтобы, скользнув друг по другу
равнодушными взглядами, узнать внезап-
но друг друга и, вскрикнув от удивления,
разъехаться — один вниз, другой вверх —
на долгие годы, а то и навсегда. Город большой, бывает. В
данном случае все вышло по-другому. Посматривая сверху
на довольно-таки очевидную плешь впереди и ниже стоя-
щего, Колобов о чем-то таком думал, размышлял. Большие
веснушки золотились на круглой лысине впереди и ниже
стоящего. Даже скучно было смотреть. И Колобов отвернул-
ся. «В метро всегда вечер, — думал он, — потому что электри-
чество. А на дворе еще день. Приеду, к себе подни-
мусь — а неба вокруг... Прорва! Вроде и нет его, так его
много...»
Перед самым концом лестницы, перед тем как ступить
с нее, владелец веснушчатой лысины оглянулся. Готовясь
к прыжку с движущихся ступеней на твердую бетонную
почву, многие оглядываются, нет ли помех сзади, не
наседает ли кто. Оглянулся и этот. Тут-то Колобов его и
узнал.
— Кузьма! Колпаков! Ты? — счел он все же необходи-
мым уточнить.— Не узнаешь? Помнишь, как ты мне
свою шапку отдал? Сашка я! Сашка Колобов! Помнишь,
как меня в милицию волокли? Мороз был! А я без шапки!
Ну?
Недовольно, выдергивая из его цепкой пятерни плечо,
Колпаков тем не менее напряг брови, сузил темные, непри-
ветливые глаза, пытался узнать.
— Да, да... Конечно...— «Какой такой Сашка? — тщетно
пытался он высвободить плечо.— Колобов? Что за Коло-
бов?..»
Подошел поезд. Небольшая, но энергичная толпа впих-
нула их в вагон, разъединила метра на четыре, однако это
не помешало Колобову продолжить воспоминания.
— И на суде ты хорошо выступил, помнишь? Если
бы не ты... Слушай, а девчонку ту, Зойку, не встречал?
Нет?
Удивительная вещь, что-то такое Колпакову и в самом
деле стало припоминаться. Общежитие припомнилось...
Окурки из окон постоянно там летели. А то и бутылки. Шум,
гам, музыка из подвала. На этажах драки. Какой-то паренек
459
с изобретением своим носился... С проектом... Волшебный
магнитофон выдумал, обучающий различным специально-
стям во время сна. Да, да, а потом этот паренек бузу какую-
то затеял, обиделся, что смеются. И он, Колпаков, вместе
с другими, унимал этого изобретателя. Колпаков в активе
тогда числился, администрации помогал, если что. Да, да,
вели его, парнишку этого, зимним вечером в отделение.
А как же? Ножом вздумал грозиться. Вели, а он не шел, воло-
чил ноги по снегу, визжал что-то, плакал. «Без шапки не
пойду! По какому праву? Я замерзать из-за вас не обязан!»
Чтобы отделаться, скорей со всем этим покончить, вернуться
к себе и лечь спать, Колпаков со злостью нахлобучил ему
на голову свою ушанку. И тот вдруг затих, удовлетворился,
только всхлипывал сдавленно. Да, да... А сзади, когда они его
вели, плелась за ними по сугробам та самая Зойка. Колпаков
хмуро всматривался в подмигивающего ему, весело ухмыля-
ющегося мужчину с серыми от густой уже седины вихрами
и никак не мог вспомнить лицо того паренька, которого, за-
ломив ему за спину худые руки, он и еще кто-то, вчетвером,
кажется, если не впятером, вели февральским вечером по
сугробам, вели, вели... Долго вели. И трудненько было сей-
час представить, что сдавленно всхлипывающий паренек тот
и этот мужчина, веселый, с шершавой челюстью, с черными
нитками морщин на лбу,— одно и то же лицо.
Выяснили, кто до какой станции едет. Собственно, выяс-
нял Колобов. Оказалось — до одной. Приехали. Вышли из
метро.
— Ты что, где-то вкалываешь здесь, да? Или с работы
уже? Домой?
Колпаков неопределенно кивнул.
— А вон мой кран! Вой тот, самый высокий! Стоит что-
то,—нахмурился Колобов.— Неужто уже слйнял смен-
щик? — Поглядел на Колпакова: — Найдешь?
Колпаков кивнул.
— Мне вообще-то к пяти,— засмеялся Колобов,— хо-
чешь, провожу?
— Не стоит!..
Колобов снова рассмеялся:
— Сменщик у меня, понимаешь, тот еще! Когда ни за-
явишься — уж и след простыл. Ни про нагрузки с ним не по-
калякаешь, ни сигаретины у него не стрельнешь! Дочка у
него в детсадике, вот он и... А я — дай, думаю, раньше за-
явлюсь, чтобы застукать. И хорошо сделал, на тебя наско-
чил! Вообще-то я с пяти. Ты с пяти завтра забегай, ладно?
Ко мне поднимемся. Чайку заварим. А то и поджарку заде-
460
лаем! У меня там, наверху, — хорошо! Сам-то ты что строишь?
Где? .
— Да тут... Недалеко тут.
— Темнишь? Ну ладно! Шут с тобой! Ты, главное, не
забудь — явись завтра! Поджарку заделаем! Только...—он
приложил к губам темный, чугунного цвета палец, — про то,
что у меня плитка там,— никому ни звука! Об этом теперь
трое знают — я, сменщик и ты. Понял? А то ведь... Нельзя!
Колпаков кивнул. Потоптался чуть, еще раз кивнул и
ушел.
...Проводив его хитро прищуренным взглядом, Колобов
посмотрел на запястье, на часы, и, посмеиваясь, двинулся
следом. Миновал трамвайные пути, через заборчик скверика
перешагнул. Косили в скверике. Тарахтела, кашляла бензи-
новым дымком, ползая по траве, приземистая закопченная
машинка. Смесь бульдога с носорогом. И, несмотря на чад
от машинки, несмотря на всю городскую, многосложную ат-
мосферу, запах скошенной травы, свежий сок ее так и щеко-
тал ноздри. Волнение какое-то вызывал. «Чего это он темнит,
Кузьма? Недалеко, говорит, строит. Погляди-и-им!..» Коло-
бов пересек скверик, шагнул на асфальт. «Батюшки, да уж
не в гостиницу ли новую направляется Колпаков? Ничего се-
бе стройка! Уж года полтора как стоит! И возводил ее не
кто иной, как я, Колобов. Весь этот здоровенный домина,
можно сказать, на крюке моего крана покачивался. Не це-
ликом, конечно, а по отдельным косточкам. И уж кого-кого,
а Колпакова я на строительной площадке не видывал. Нет,
не видел». Между тем Колпаков торопливо вошел в подъезд
гостиницы, но не в парадный, не по лестнице поднялся, а в
боковую дубовую дверь шмыгнул, в ресторан. «Гульнуть,
что ли, решил?» Не мешкая, Колобов вошел в ту же дверь.
Дальше, дальше... Он тут каждое коридорное коленце пом-
нил, сквозь стены мог бы показать: что да где. «Та-ак...—
оглядывался он.—Где же он, Колпаков? Ага, вот он!» От-
ступив в тень, Колобов стал с интересом наблюдать.
...Достав из своего личного, запирающегося на ключ
шкафчика черный галстук-бабочку, уже залоснившийся, буд-
то из хромовой кожи сшитый; сменив пиджак на куртку
с атласными обшлагами, Колпаков переобулся. Вместо тяже-
лых башмаков с металлическими пряжками, в которых при-
шел, надел старенькие, легкие, на кожаной подошве туфли,
почти тапочки. А как же? Побегай-ка до полночи с подно-
сом по этакому залу! Подошел к окну. Что-то потянуло.
Большое окно, до потолка, — целая арка. Много чего видно.
И вздрогнул. Кран... Колобовский. Самый высокий. Непо
461
движно, будто стрелка остановившихся часов, темнела попе-
рек серебристого облака длинная, сужающаяся к концу
стрела крана. «Не добежал еще, значит, Сашка...— подумал
Колпаков.— В пути еще...» Не хотелось вспоминать, не вре-
мя, но... Само в голову лезло. Общежитие опять вспомни-
лось. Вспомнилось, как слух вдруг по общежитию пошел —
кто-то прибор выдумал. Магнитофон особой конструкции.
И пленки особые. На них, на пленках этих, записаны голоса
самых лучших специалистов. Не самых главных, а самых
лучших. Хочешь стать столяром — включи магнитофон с лек-
цией по столярному делу и ложись ночевать. Утром глаза
продрал, а в пальцах уже мастерство шевелится. Рубанок
там, стамеска — что еще? — целиком и полностью тебе по-
слушны. А хочешь шофером третьего класса, предположим,
стать — то же самое. Ничего нет легче. Пленку по автоделу
и по правилам уличного движения заряди — и под одеяло.
А утром можешь уже за баранку. Доктором хочешь — по-
жалуйста! Артистом? Будьте любезны! То-то смеху было в
общежитии. Хороший прибор парень предлагает! Без учеб-
ников, без производственной практики — раз! — и токарь!
Или — раз! — и пекарь! Или — раз! — и... И аптекарь! Ха-
ха-ха-ха!.. «А что,—услышав обо всем этом, подумал тогда
Колпаков,— здорово было бы вот так-то». Он где-то читал,
что подобным образом, слушая во время сна Магнитофон,
можно выучить какой пожелаешь капиталистический или
народно-демократический язык. Так нельзя ли в самом деле
и... Кем бы он тогда стал? С какой специальностью пленку
себе на сон грядущий поставил бы? По размеру оклада или
как?
Колпаков жил в лучшей комнате общежития. Только три
человека в ней обитало. Он и еще двое: инженер по технике
безопасности и инженер по сантехнике. ИТР, одним словом.
Когда Колпаков поселялся, комендант, оценив его плечи,
спросил:
— Сам-то деревенский?
Колпаков отвел взгляд. «Черт! Как они угадывают?»
Ведь в костюме же он, с галстуком. Из нагрудного кармана
пиджака платочек выглядывает — два снежно-белых уголка,
как Эльбрус и Казбек. А все равно угадывают. Надо же...
— В настоящее время я из рядов армии.
— Что ж ты не в форме? Надоела? В каком звании?
— Ефрейтор Советского Союза!
Комендант одобрительно улыбнулся.
— А к нам кем оформляешься?
— Пока разнорабочим.
462
Коменданту это «пока» понравилось. Значит, человек
перспективу видит, имеет цель. Он тоже начинал когда-то
с разнорабочих, а вот... Не одна сотня жильцов по имени-
отчеству даже за глаза величает.
— Хочешь, в итээровскую комнату тебя заселю? Но в
активе у меня будешь, учти. Силушкой-то не обделен, на
коровьем молоке воспитан!
С тех пор и пошло. Чуть приключение какое-либо на
этажах, к Колпакову бегут. Даже сожители его, итээровцы,
прислушиваясь к возникшему где-то в глубине здания обвалу
голосов, прихлебывая чаек, говорили: «Кузьма, там, кажется,
опять чепе. Сходи-ка...» Привыкли к его роли. Колпаков,
правда, не капризничал, вставал, шел. Приятно даже было
размяться иной раз. Бывали случаи, правда, что в пылу выяс-
нения отношений и ему по скуле перепадало. А в тот вечер...
Колобов, Сашка этот самый... Слезы на глазах. И ножом
кухонным размахивает. «Не подходи! Не ручаюсь!» И парни
вокруг смеются.^«Токарь, пекарь и аптекарь! Токарь, пе-
карь и аптекарь!» Какая-то девушка, тоже плача, пыталась
успокоить изобретателя, увещевала толпу:
— Саша! Они же шутят! Ну, зачем вы, Саша?.. Бросьте
нож! Ребята, он же пошутил! Ну ясно же, что это шутка!
Какой такой аптекарь?!
Поздновато по мужскому общежитию девушка разгули-
вает.
— Не подходи! — яростно размахивая ножом, кричал
парень. — И ты, Зойка, не подходи! Уйди! Ты тоже... Тоже...
Как они!
Раздвинув покатывающуюся от смеха толпу, медленно,
степенно, подошел к нему Колпаков, рхватил за руку. Вскрик-
нул парень. Б^дто пополам сломался...
— По происхождению — из деревни? — посмотрел на Ко-
лобова круглолицый лейтенант с университетским ромбиком
на кителе.
Колобов не ответил.
— Да из деревни он, из деревни! — воскликнул вместо
него один из ребят, щербатый. То ли выбили ему зуб, то ли
во всем его роду расщелина такая между зубами повелась —
хоть сигарету в нее вставляй, не выпадет.— Наши деревни
через речку, я его сто раз там видел, при лошадях. Ихняя
конюшня как раз напротив, даже навоз было слышно —
речка-то узенькая. Но его деревни уже нет, снесли, город там
теперь. Дома по четырнадцать этажей, химчистка. И моей
уже нет,—щербатый прерывисто вздохнул,— там теперь...
это... зона отдыха!
463
Колобов не прореагировал, молчал.
«Надо же, — сочувственно покосился на него Колпаков.—
И он, выходит, при лошадях был, как я. Ездовый, значит.
Наша-то деревня, правда, цела...»
— Та-а-ак... А кем же ты мечтал стать? — лейтенант
поигрывал кухонным ножом, пробовал пальцем лезвие. «Ве-
щественное доказательство» предусмотрительно захватил
с собой из общежития Колпаков.
Колобов не отвечал, не глядел даже.
— Пианистом!—хихикнул щербатый.—Он на пианино
мечтал! Глаза утром продрать — ив красный уголок, на
пианино стукать!
— Помолчите,—повернул к нему голову лейтенант. И
снова к Колобову: — А работал кем? — на «ты». К щерба-
тому на «вы», а к Колобову на «ты».
— Да разнорабочий он! — засмеялся щербатый.—Мы
все разнорабочие!
— Помолчи, говорят! — повернулся к нему и Колпаков.
В нем на секунду снова проявилась привычка унимать. «По
шее ему дать, что ли, щербатому? Мешает допросу... Странно
как-то допрашивает,—мелькнула у него мысль,—не «кем
мечтаешь?» а «кем мечтал?». В прошедшем времени. Будто
помер парень...»
— Значит, разнорабочим? — рассматривая нож, спросил
лейтенант. Так... Ну, а кем же все-таки мечтал стать?
Коль идею такую выдвинул, насчет магнитофона...
— Крановщиком, — внезапно произнесла сидевшая в
дальнем углу девушка, Зоя,—крановщиком! Он...
Вскинув голову, едва с места не вскочив, Колобов глянул
на нее с такой яростью, что она запнулась. Все дружно
засмеялись. Даже лейтенант. Даже Колпаков усмехнулся.
«Так вот, значит, зачем он магнитофон свой изобретал, чтоб
в крановщики выйти...»
— Кстати, — повернулся лейтенант к Колпакову,— нож
вы доставили — хвалю, а где же...
— В том-то и смех! — вскричал щербатый.— Нет у него
магнитофона, не наработал еще! Он теоретически!..
...Колобов наблюдал. Он прокрался на галерею, оттуда
весь ресторанный зал как на ладони, и с удивлением, с недо-
верием наблюдал. С ходу, надо сказать, включился Колпаков
в дело. Колобов даже момента пересменки толком не уловил.
Не совсем догадался, иначе говоря, что пересменка это.
^Встретился Колпаков посреди зала с каким-то долговязым
в такой же, как у него, спецодежде, — кивнули друг другу, и
готово. Уже Колпаков орудуем. Бежит уже с подносом, ус-
464
тавленным бутылками, тарелками. А поднос косо на ладони
лежит, как самолет на вираже, но ничего с него, с подноса,
не падает, на скорости потому что. За бархатную портьеру,
в отдельный кабинет, Колпаков забежал, й сразу оттуда об-
радованные голоса, а потом и взрыв смеха. Значит, пошутил
Колпаков. Ишь... И шутить, значит, настропалился?
Странное чувство охватило Колобова. Не то зависть, не
то досада. Ищь, ишь какую работенку себе выискал Колпа-
ков. Всегда в солидных числился, в самостоятельных. И не
подгадил. Ишь...
Молодая пара — у обоих волосы до плеч висят, но у нее
более золотистые, нежные,— появившись на пороге ресто-
ранного зала, смущенно оглядывалась по сторонам, не реша-
ясь пройти в глубину, чуть ли не тягу собираясь дать. Это
уж так. Колобову, например, тоже как-то не по себе обычно,
когда вот так же в ресторан ъходит. Позже, когда поддашь
чуть, даже смешно: чего стеснялся? Это в нас бедность наша
прошлая проявляется, наверно.
И Колпаков молодых заметил. Другие официанты и бро-
вью не повели. Несутся мимо столов так, что пар от тарелок
на подносах назад летит, будто из трубы паровозной. А Кол-
паков заметил. Притормозил.
— Сюда, молодые люди! Сюда, под пальму! Устраивает
вас под пальмой? Что? Табличка «Занято!» на столе? Пра-
вильно, занято! Для вас занял!
Осчастливил — и к фонтану. Там, судя по тому, что не по-
русски говорят, иностранцы закусывают. Залопотали что-то,
заулыбались. А зубы у всех белые-белые, ровнехонькие. Хоть
и не в малых уже годах все. Из фарфора, должно быть,
зубы. Не может быть, чтобы свои зубы, настоящие, такими
одинаковыми были, как у сестер и братьев родных. Нет...
Просто в одной аптеке, видать, брали. Колпаков сразу во всех
претензиях разобрался. Супу пообещал принести нежирного,
а мяса недожаренного, чтоб с кровью. И даже по-ихнему пару
слов брякнул. Веру, мол, уел! Или что-то сходное. Будет,
мол, вам что хочете! Уж кому-кому...
«Ну, Колпаков, ну, змей! Шусте-о-ор!.. — качал головой
Колобов, покинув ресторан и вышагивая по улице. Даже све-
жий влажноватый дух только что закончившегося ла сквери-
ке сенокоса не смог по-настоящему отвлечь его от размыш-
лений о Колпакове.— А я его, значит, на поджарку пригла-
шал! Поджаркой его, понимаешь, прельстить думал, на кран
его поднять посулил. Да на что ему мой кран? Вон он как!
Влюбленных под пальмами рассаживает. С иностранными
персонами на непонятном языке выражается. Тузы, пони-
465
маешь, за бархатной портьерой шутке его рады. Эх, было бы
время, спустился бы с галереи, уселся бы... Ну-ка, попрошу
вас, Кузьма, как там тебя по батюшке? Не хуже бы обслу-
жил, чем тех, кто за портьерой ворочался. Может, получше
даже, чем белозубых, жаждущих крови зарубежных гостей.
О влюбленных и говорить нечего. Местечко дали — они и ра-
ды. Хоть и не корми их...» Взглянув на часы и решив, что
несколько минут в запасе у него еще есть, Колобов заско-
чил в магазин «Обувь». И не зря. Примерил ярко-красные
импортные полуботинки — хороши. Оплатил в кассе стои-
мость, а старые бросил в урну. «Так-то,— подумал он, до-
вольно поглядывая на обновку,— а то хожу, понимаешь, в
растоптанных каких-то. Колпаков-то вон в каких на работу
прибыл, с пряжками. Как два портфеля на ногах! Да запас-
ные к тому же в шкафчике хранит, остроносые, беговые.
Кузьма, надо признать, всегда прилично одевался. От итэ-
эровцев перенял, с которыми в одной комнате жил. Рубашки
сдавал в срочную стирку, несминаемую складку на брюках
заказал. Он и на суде очень солидно выглядел. Когда сви-
детельское показание давал, все судьи одобрительно ему
кивали. «Я так считаю,— внятно произнес в тот день Кол-
паков,— культура в общежитии у нас низкая. Красный угот
лок — в подвале. Танцуешь и опасаешься, как бы потолок
головой не задеть. И вот результаты,— показал он на Ко-
лобова,— живой пример...» Если бы не Колпаков... Кто знает,
сколько влепили бы тогда Колобову горячих за размахива-
ние кухонным ножом. И Зоя в зале суда была. Колобов ее
видел. Лицо белое... Самое белое во всем зале. Видно, не по-
евши пришла. Хорошо, что она в свидетели не записалась.
Еще подумали бы что-нибудь. А они и знакомы-то толком
не были. В тот вечер и познакомились. Сама подошла.
«Молодой человек, извините... Вы Саша? Да? У меня к вам
большая просьба. Это правда, что у вас... Что вы...»
Колобов вошел на территорию стройплощадки. Оглядел-
ся. Новехонькие, панелька к панельке, стены, но на балко-
нах кое-где уже завивалась зелень, малокалиберное бельиш-
ко сушилось. Хорошо! А второй корпус только-только под-
нимался. Еще просматривался котлован с массивными бетон-
ными тумбами фундамента. «Панельки нужны, панельки!
А везут их в час по чайной ложечке. Тянутся, тянутся...»
Перешагивая через связки арматуры, доски, бумажные меш-
ки с цементом, Колобов пробрался к крану, задрав голову,
с минуту вглядывался туда, где неподвижно темнела его
кабина, словно в лицо чье-то вглядывался, похлопал по теп-
лому металлу портала, вздохнул. Еще раз вздохнул и врубил
466
питание. Загудело, запульсировало что-то по всему крану.
С улыбкой прислушиваясь к тому, как задвигалась по оч-
нувшимся от сна конструкциям энергия, Колобов полез к
себе. В новых полуботинках с плохо гнущейся толстой подо-
швой он потратил на это больше времени, чем обычно. Двер-
ца кабины была заперта. «Вот чудак! — ища в карманах
ключ, подумал Колобов о сменщике.— От кого запирается?
Кому сюда лезть вздумается? И хоть бы через раз меня дожи-
дался! Ну да шут с ним»,— мысленно простил Колобов смен-
щика, вспомнив, что тот с дочкой зашивается, из детсадика
ее должен забирать, а то с воспитательницей скандал. В во-
рота стройки медленно, чтобы не задеть забор, втягивался
«КрАЗ» с новыми панелями. Колобов оживился, потёр руки.
Весь конец дня, до самого вечера, Колпаков, пробегая
из кухни в зал, останавливался с подносом у окна. И всегда
одно и то же видел. Кран... Но теперь кран работал, вовсю
крутился. И всегда новая панель висела на невидимом
тросе, плыла, весело, пронзительно — прямо в глаз Колпа-
кову — посверкивая уже застекленным окном. Может,
это не новая, а одна и та же? Может, весь свой рабочий
день всего с одной панелью Колобов колготится? Никак на
место ее не присобачит? Может, крановщик-то из него, как
из носа молоток?
Со всех концов зала, от пальмы с круто поднимающи-
мися из кадушки, распадающимися во все стороны листья-
ми; от фонтана, длинными струями своими напоминающего
эту пальму; из-за шевелящейся бархатной портьеры от-
дельйого кабинета на Колпакова были устремлены нетерпе-
ливые взгляды.
— Официант!
— Герр обер!
— Кузьма! Дарагой!!..
Он виновато спохватывался:
— Айн момент! Минуточку, сладкие мои! Тоня!! Полка-
нова!! Хватит ля-ля разводить! Нет, этот стол твой, сама
побегай!
К ночи, когда ресторан опустел — на крохотной эстраде
остался только один из музыкантов, ударник, упаковывав-
ший свои барабаны, а в зале пара седеющих завсегдатаев
при одной золотоволосой даме, у них и стол-то давно уже
пуст был, скатерть даже снята,— Колпаков снова подошел к
окну и стал искать в желтовато-черном небе очертания крана.
Знал, что на стреле должны гореть электрические лампоч-
467
ки. Оказалось — нашел. Вот она — стрела! Раз, два, три...
Шесть... Шесть или семь лампочек насчитал. Но уж больно
неподвижна была стрела, так замерла, что вроде и не ше-
вельнется никогда больше. Нет, нет, что-то не в Сашкином
это духе. Пригляделся — звезды! Большая Медведица!
— Кузьма,—обратился к нему один из засидевшихся
завсегдатаев, — ну что там новенького на дворе?
Колпаков не отвечал, задумался. Завсегдатаи с уважени-
ем смотрели на его широкую борцовскую спину. Единствен-
ная их дама не без усилия подавила зевок. Она ждала от
этого вечера больше. Колпаков медленно оглянулся. Усмех-
нулся понимающе и, тут же согнав эту полуулыбку, невнят-
но что-то пробормотал. «Неохота вам по домам, знаю»,—
было написано на его лице.
— Ладно, — проговорил он громче,— сидите. Устроим
сейчас... Бал официантов устроим! Тоня! Полканова! —
окликнул он уже переодевшуюся, странно по этой причине
преобразившуюся, неузнаваемую коллегу.— Куда? А ну, за-
держись! Бал официантов будет! Рафик! — повернулся он к
ударнику. — Задержись, попрошу!
Тот с полной готовностью и молниеносно распаковал
свою установку, расстегнул молнию на куртке и снял ее,
оставшись в майке с портретом Джорджа Вашингтона на
груди. Руки у него были очень волосатые, сильные. Трудо-
вые руки. Деловито прошелся палочками по сияющим брон-
зой и никелем барабанам, по большому и малому; по том-
басу и по хай-хету, щеточкой проволочной стеганул; брон-
зовой, с педальным приводом тарелкой шваркнул... Не разу-
чился ли за последние несколько минут своему искусству?
Нет, как будто не разучился. Удовлетворенный, поглядел с
деловитой вопросительностью на возвращающегося из кухни
Колпакова. В одной руке у того были ловко зажатые между
пальцами горлышки нескольких бутылок, на ладони другой
лежало блюдо с подсохшим блинком икры, красной и чер-
ной, смешанной. Горка колбасы также возвышалась на блю-
де — темно-коричневые с белыми точечками чешуйки. Яб-
локи, огурцы... В бутылках было шампанское, коньяк, вод-
ка, цинандали... Где — полбутылки, где четверть. Улы-
бающаяся Тоня Полканова притянула стул, уселась.
Все выпили. В том числе и ударник Рафик. Этот пил
стоя.
— Ну, так что тебе, Кузя, продемонстрировать? — утер
он губы волосатой, могучей не по росту рукой. Похоже было,
что предстоящая работенка на барабанах интересовала
его куда больше, чем выпивка.
468
Колпаков посмотрел на золотоволосую. Бокал шампанско-
го заметно ее приободрил. Она уже не зевала.
— Плясать умеешь?
— Умеет! — почти одновременно ответили за свою даму
ее седеющие кавалеры.
— Это что? — уточнила она, поправляя самоварное зо-
лото тугих кудрей.—Потанцевать, что ли? — Холодный
взгляд Колпакова привел ее в смущение.— Ах, плясать?
Н-не знаю...
Колпаков медленно поднялся. И в тот же миг Рафик
выдал на тамтаме выходную дробь. Ррраз! — отбил паузу
бронзовой, с педальным приводом тарелкой и... И пошел,
пошел выделывать, выкаблучивать, давать стружку. И под
фантастический перестук этот, под ритмическое хлопанье
ладош всей компании тяжело, но плавно и все быстрей-бы-
стрей несся по, танцевальному паркетному пятачку посреди
зала Колпаков. Бил себя ладонями по груди, по ляжкам,
смешно выворачивая ноги, щелкал по протертым до дыро-
чек кожаным подметкам. Вприсядку пустился... «Калинка-
малинка моя! Дай мне волю, жинка моя!»
— И-и-их!..— взлетела внезапно со стула золотоволосая.
Не выдержала. По-о-онеслась! И салфеткой, словно платоч-
ком, обмахивается. Головой томно так, по-лебяжьи выгибая
шею,. поводит, глазами искоса, недотрогой поглядывает: «Ой,
медведюшка, батюшка! Ты не трожь мою коровушку!»
Антонина Полканова в круг выскочила. Мелко, глддя
себе под ноги, затопотала, запричитала: «Оё-ё! Да оё-ё! Да
мплоко коровиё! Не гляди на красоту, гляди на здоро-
виё!» Седеющие завсегдатаи, наполнив и опрокинув под
шумок бокалы, оставив их, мелко трясущиеся, позванива-
ющие, как бы тоже отплясывающие на лишенном скатерти
столе, пустились и себе припоминать молодость, притопывать,
молодецки задрав подбородки: «Семеновна-а-^а в реке скуп-
нулася, большая рыбина к ней прикоснулася!»
А барабанщик Рафик все быстрей, быстрей ритм задает.
Ноги у плясунов уже деревенеть стали, глаза выпучились,
рты пересохли. Все! Откинувшись на спинку своего высокого
креслица, Рафик, безжизненно уронив руки с зажатыми в
них палочками, прикрыл веки. Плясуны хрипло дышали.
И смотрели друг на друга с ласковой задумчивостью, даже
глаза повлажнели вроде. Словно душу они друг другу только
что раскрыли. Колпаков стоял у окна. И золотоволосая ря-
дом.
— Видите? — часто дыша, он показал на желтовато-чер-
ное небо.— Большая Медведица как светит!
469
— Где? Вон там? Над метро? Это же кран! Огоньки
на кране!..
«Кран...—не споря с ней, подумал Колпаков.—Конеч-
но, кран. А то я сам не вижу... Эка невидаль — кран. Мне
Большую Медведицу подавай, а то кран. Приходи, говорит,
на кран тебя подниму. Электроплитка у меня там. Нужна мне
его плитка. Как был Колобов деревней, так и остался. Ез-
довый. При лошадях... а в седле-то небось ни разу не сидел.
Все так, на голой шкуре, да пятками босыми заместо шпор...
Долго ему меня ждать придется, на крану этом...»
Потом Колпаков ехал домой. Задремал даже в метро. Из
темноты подземной поезд выскакивал иногда в ночную те-
мень земной поверхности, рельсы шли поверху. Разница не-
большая, но Колпаков всякий раз оживлялся, пытаясь уло-
вить в темных, скользящих мимо поезда небесах звезды.
«Дался мне кран этот!» — чертыхался он и, закрыв глаза,
снова задремывал. Вспоминал... А может, снилось ему это?
...После суда — Колобова увели в маленькую дверку —
Колпаков и Зоя возвращались в общежитие, домой, вместе.
— Ты что, давно уже с ним знакома? — спросил он после
долгого молчания.
— Да нет. Как раз в тот вечер. Когда я... Мне у него
узнать нужно было...— произнесла она грустно.— Про одно
дело...
И они снова надолго замолчали. Шли.
— Ты-то сама кем... Ну, мечтаешь — кем? — спросил
вдруг Колпаков, бросив на нее быстрый взгляд.
— Вы смеяться не будете? Провизором...— И, догадав-
шись, что он не понял, объяснила: — Фармацевтом то есть.
Он и этого слова, по-видимому, не знал. Она засмея-
лась:
— Ну, аптекарем! Я еще с детства... Поехала как-то с
мамой в город, в аптеку. Мама еще жива была, только бо-
лела. А я... Ребенок была, глупая... Взяла и внутрь зашла
без спроса, где лекарства делают. А там чисто-чисто! И жен-
щины все в белом, ученые, милые такие, с пробирками...—
Она посмотрела, не смеется ли он, и повторила: —
Чисто-чисто! Прямо блестело все!
Вот тогда-то Колпаков и высказался. Может, это и не-
плохо — аптекарем, да учиться надо долго, а, насколько он
понял, такой возможности у нее нет, раз мать померла. Раз-
норабочей на стройке оставаться? В общежитии? Тоже не
советует. Сам он, например, решил записаться на кратко-
срочные курсы официантов. Если есть желанде — пусть и
она туда... На первых порах они снимут комнату. Потом
470
кооператив построят. Он очень обстоятельно, по пунктам
все ей расписал, а она, кажется, не поняла.
— Значит, у вас вот какая мечта... А почему?
Колпаков недовольно пожал плечами. При чем тут меч-
та? У официанта, если толковый, всегда живая копейка в
кармане звякает. Но он почему-то повел речь про другое, про
то, что людей кормить тоже кому-то надо. А люди — разные.
Приезжих много, бывалых, видь! видавших. Обслужишь
такого — у самого кругозор более большой станет. Так или
нет?
...Домой Колпаков приехал за полночь. Маша с Ириш-
кой уже спали. Он выгрузил из портфеля в холодильник
привезенные с собой продукты. Шампиньоны. Тяжелую,
как гиря, банку с ананасным соком. Прошел в свою ком-
нату, нажал клавиш магнитофона и, не раздеваясь, прилег на
кушетку. Громкость в магнитофоне он предусмотрительно
сделал минимальной. Сначала пела одна хрипатая певица,
потом пошла музыка. Потом... Чей-то увлеченный, запина-
ющийся от волнения голос ему приснился. И так интересно
было слушать! Даже забылся Колпаков. Где он, что с ним!
Спит?.. А что, если нет?..
— Кузьма! Кузя! Ты чего это в одежде спишь? И магни-
тофон горит! Опять... Опять накеросинился?
Жена сердито трясла его за плечо, шлепала по щекам до
тех пор, пока он не очнулся. С неожиданной, испугавшей ее
порывистостью он резко поднялся. Сел. Попытался вспомнить,
что же ему снилось. Нет... Никак. Не у нее же, не у жены,
об этом спрашивать. «Маша, не знаешь, что мне сейчас
снилось? Вроде специальность какая-то. Ну, которая по
мечте...» Уткнув в пухлые бока руки, она смотрела на него,
покатываясь со смеху.
— Приди в себя, грешник! Иришка сейчас прискачет,
увидит...
В метро, направляясь на работу, Колпаков все оглядывал-
ся по сторонам. На эскалаторах оглядывался, на переходах.
Надеялся или, скорее, опасался, что опять встретится ему
Колобов. Отделится вдруг от толпы, улыбающийся, с серыми
от седины вихрами, громкоголосый. Нет, на этот раз встречи
не произошло. И Колпаков, ощутил некоторое разочарование.
Толпу, обступившую его в вагоне, обтекающую, нетерпеливо
подталкивающую, он воспринимал как рдного шумного, ру-
471
кастого человека, деловито куда-то торопящегося, но при
этом довольно бестолкового. Короче, Колобов ему мерещил-
ся. Колпаков это осознал и, рассердившись на самого себя,
громко чертыхнулся. На него даже заоглядывались. А один
шутник спросил: «Где?»
В треугольном скверике подсыхало в маленьком стожке
сено. Колпаков остановился, пошевелил сено носком башма-
ка. Для чего оно? Кто его есть будет? Что за звери — коро-
вы, козы, лошади — прячутся в этом огромном, каменном,
железобетонном городе? Неужто есть здесь такие, которые бу-
дут этим сенцом хрупать? Из разворошенного Колпаковым
увядающего, еще влажноватого внутри стожка выполз не-
поворотливый толстый, полосатый шмель. Похожий на кро-
хотного тигренка. Что ж, и то душа живая... «Уж не про это
ли был мой сон? — подумал он с внезапно забившимся
сердцем.— Не про деревню ли? Может, это и было мне на
роду написано, при лошадях находиться, ездовым? Чистить
их, сенца подбрасывать, водить к речке поить? Они воду
губами пьют, морду не погружают, и ноздрями при этом
пофыркивают, плавунцов отдувают...» Колпаков посмотрел
в небо над домами, поискал кран. Ага, вот он. Неподвижен.
Значит, ушел уже колобовский сменщик. В детсадик за доч-
кой побежал. А самого Колобова, значит, еще нет. Гм... Лад-
но. Раз так... И Колпаков двинулся по направлению к крану.
Один переулок миновал, другой. Повернул, мимо витрины
магазина «Обувь» с выставленными за стеклом на покатых
подставочках ярко-красными полуботинками, мимо длинней-
шего забора стройки, на котором живого места не было, все
сплошь заклеено афишамй, плакатами, объявлениями. А что,
если бы не стало заборов этих? На что бы все это добро кле-
или? Вошел в ворота стройки. Малолюдно как-то здесь было.
Вернее — ни души. Пересменка? Котлован, заполненный
пересекающими друг друга бетонными тумбами фундамента,
панельные стены, поднявшиеся справа... Вроде само собой
это появилось. Постепенно, незаметно, как трава. Или гри-
бы. Глядь, дом стоит. Вот как этот корпус...
— Кузьма?!
Улыбаясь во весь рот, приветственно размахивая рукой,
к нему бежал Колобов. Даже препятствий не обходил, пе-
репрыгивал через них.
— Явился все-таки! — в голосе его звучала радость.—
А я, знаешь, ле ждал...— Стиснул ему руку.— Ну, так что?
Лезем? — кивнул он наверх.— Ко мне! — и, не ожидая отве-
та, включил рубильник. Загудело что-то, залязгало протяжно
снизу до самой макушки крана. Показалось, кран даже
472
шевельнулся как бы, разминая кости.— Давай! Ты первый.
Я сзади подстраховывать тебя буду.
Колпаков задрал голову, глянул и ощутил страх. В гла-
зах даже потемнело. В глубине души он и не собирался под-
ниматься туда, на кран. Мало ли что несет Колобов. Это же
с ума сойти надо, чтоб... На такую головокружительную,
озноб вызывающую высоту по железным прутьям отвесной,
даже без перил лестницы...
— Н-нет,— покачал он головой.— Я не...
От Колобова, однако, не так просто было отвязаться.
Насмехаясь над ним: «Ты что, не мужчина, что ли?», вся-
чески улещивая, суля Колпакову там, наверху, беспример-
ной крепости чаек — насчет поджарки не заговаривал,—
он таки заставил его одолеть первый пролет. На открытой
всем ветрам площадке перед вторым пролетом Колпаков за-
упрямился всерьез. У него и от этого восхождения мелко-
мелко, противно завибрировали колени. Но Колобов не от-
ставал. По шее пригрозил съездить. И, кажется, не шутил
нисколько. Он все показывал на висевший у него через шею
мешочек: «Лезь, Колпаков, не дрейфь! У меня тут... Такой
чаек заделаем! И печенье имею, и сахарок, и джем!..» Как
это ни смешно было, но многообещающий вид мешочка тоже
сыграл свою роль. Еще несколько железных, грубо прива-
ренных прутьев одолел взмыленный Колпаков и еще неско-
лько., Второй пролет позади, внизу остался. Сколько их
еще впереди? «Черт! Неужели влезу?»
— Да я все эти шестьдесят метров, все эти пролеты,
все эти ступеньки на одном вдохе-выдохе делаю! — нетерпе-
ливо бодая его макушкой в зад, придавал храбрости Коло-
бов.— Полуботинки на мне новые, взял недавно за сороковку,
подошвы еще не обтесались, а то бы!..
Восхождение продолжалось, по мнению Колпакова,
бесконечно долго. Ввинчиваясь по висящей над бездной
лестнице в небо, медленно, неуверенно переставляя с прута
на прут ноги и руки, он потерял счет времени. Внизу,
страшно далеко внизу остался город, осталась прошлая его
жизнь, молодость. И словно бы оттуда, из прошлого, доно-
сился, догонял его, подгонял добродушный голос Колобова:
— Надо же, Колпаков, и квадратные метры кому-то ста-
вить. Надо же и рычаги на кранах кому-то передвигать? Как
считаешь?
Колпаков и слушал и не слушал. Зашел Колпаков в
аптеку одну как-то. Дело к закрытию, вечер. Уборщица полы
моет. Разогнулась... Зоя! «Зоя!.. Ты?! Значит... Чистоту,
значит, наводишь?»—«Пока чистоту навожу,— заулыба-
473
лась она.— Надо же и чистоту кому-то наводить! — и улы-
балась. Вполне, получалось, довольна жизнью.—А ты? —
спросила вполголоса.—Ты... Там все?» Там. Чтоб никто из
аптечных клиентов, снующих возле кассы, не догадался.
Вроде выдавать его не хотела. Год или полтора спустя он
снова оказался возле этой аптеки. Хотел зайти, узнать...
Сбылось ли у нее? Не зашел. Постоял, постоял у входа —
и мимо.
Последняя, в несколько прутьев, лестничка, люк. Не-
ловкое, нащупывающее движение. С ноги Колпакова сорвал-
ся вдруг башмак. По-о-о-олетел, ударяясь, отскакивая, вниз.
Колпаков еще крепче схватился за железный шершавый
прут. У негр было такое чувство, будто он сам летит вниз.
Во всяком случае, большая его часть. А то, что осталось —
совсем незначительное по размеру,— судорожно цепляется
здесь, наверху.
— Ничего, ничего! — успокоил его Колобов.— Я заме-
тил, куда он упал. Найдешь! Вот он, возле песчаной кучи,
слева. Спустишься потом, подберешь. Ну, все! Пришли
мы! — Он пошарил в кармане, достал ключ, отпер и, про-
пустив вперед Колпакова, стал хлопотать, усаживать его,
подстелив газету, на опрокинутое ведро. Колпаков не упи-
рался. Сел сразу. Ноги едва его держали.
Снизу послышался в это время протяжный свист.
— Сейчас! Подожди, Кузя!
Колобов бросился к приподнятому ветровому стеклу,
чуть ли не до половины высунувшись наружу, перегнув-
шись, пронзительно просвистел в ответ:
— Давай! Ближе! Еще! Под меня! — Зажав в загорелых
пятернях черные эбонитовые шарики — головки рычагов,
работая обеими, руками, то и дело привставая с круглого
сиденьица, снова перегибаясь наружу, высматривая там что-
то, далеко внизу, он, казалось, забыл о Колпакове: — Под
меня! Под меня, говорю! Еще!
«Ну, ясно,—думал Колпаков,—на вытянутой руке под-
нос куда тяжелее, чем если к плечу ближе...»
Кабина, в которой они находились, так и тряслась вся.
Она вращалась. То влево, то вправо, то опять влево. Вместе
со стрелой. А по стреле, то приближаясь, то отдаляясь, дви-
галась лебедка. С блоками, тросами... С крюком в конце тро-
са. То выше, то ниже поднималась на этом крюке, дремотно,
тяжело покачивалась панель, стена будущей квартиры, уже
с застекленным окном. И вот-вот — ждал сжавшийся, напряг-
шийся Колпаков — должна была выглянуть из этого окна
чья-то розовая, вкусно зевающая физиономия. Пересвисты-
474
ваясь, хрипло крича что-то друг другу, Колобов и монтаж-
ники выясняли отношения. Приплыла панель, стала на мес-
то, сыпанула щедрыми искрами электросварка. И в самом
деле возникла вдруг в окне новорожденной стены физионо-
мия чья-то, только не розовая, с разинутой в зевке черной
пастью, а красная от солнца, белозубо улыбающаяся, в жел-
той касочке набекрень.
— Есть! Намертво! — прокричал на весь белый свет кра-
снорожий этот, в желтой касочке.— Согласно штанге! Слышь,
Сашка? Зафиксировано!!
Локоть Колпакова, ищущий упора, твердости какой бы
там ни было, провалился внезапно в пустоту, отошла фа-
нерка, в которую он упирался,— и все так и захолонуло у
него на миг. Лоб моментально покрылся потом. Наконец
Колобов оторвался от дела. Надолго?
— Ну? — потер он ладони.— Все «КрАЗы» разогнал, са-
чканем малость. За чаек пора! — и вытащил из мешочка бу-
тылку с наклейкой «Старокиевская».
— Ты... Ты пьешь здесь?! — пробормотал Колпаков.
— Это вода!—снисходительно засмеялся Колобов.—
У меня ж водопровода здесь нет! С собой приношу! —
Подмигнув, вытащил из ящичка электроплитку, заговор-
щицки приложив к губам палец, включил ее. Воду из бу-
тылки перелил в большую эмалевую кружку, сыпанул
в кружку заварки. Не жалея сыпанул. Сухой чай маленьким
муравейничком несколько секунд держался на поверхности
воды. Потом стал мокнуть, проваливаться.— Ну, чаек будет!
Африканский!
Снизу снова донесся свист, крики послышались. Колобов
бросился к рычагам. Забурлила вода в кружке, повалил
ароматный пар. Выдернув вилку из гнезда, Колпаков встал
за спиной Колобова и нерешительно, вытягивая шею, гля-
нул через его плечо, наблюдая за сложными, одновремен-
ными, но направленными в разные стороны движениями
стрелы, лебедки, троса с крюком...
— Видишь вон тот дом? — не оглядываясь, спросил Ко-
лобов.— Во-о-он там, где солнце садится. Шестнадцатиэтаж-
ный! Моя работа! сказал он. Но без всякого хвастовства
сказал. Даже, кажется, и не глядя в сторону домины. Толь-
ко чтоб развлечь его, гостя своего.— И вон тот я делал. Еще
левей, как буква Г! — продолжая энергично двигать рыча-
гами, Колобов показал подбородком на гостиницу с ресто-
раном, где уже более года состоял на службе Колпаков.—
И вон тот дом я строил, институт это. На терапевтов там
учатся, на ухогорлоносов! И вон тот — тоже вуз, но для
475
художников. Видишь, с большими окнами, чтобы рисовать
им светло было...
Он все показывал, показывал. Развлечь хотел гостя. Но
Колпаков слушал вполуха, смотрел вполглаза. Он небр изу-
чал. Надо же — всего на каких-то шестьдесят метров ближе
к нему, а совсем уже другое оно здесь. Еще голубое, день
не закончился, но Колпаков явственно ощущал в нем, в этом
бледно-голубом, чуть золотистом, подкрашенном приближа-
ющимся закатом небе, присутствие звезд. Стоило, казалось,
послюнить палец, протянуть руку, и зашипит невидимая
звезда, словно раскаленный утюг. Внезапно он вспомнил
свой сон, запинающийся от волнения увлеченный голос
услышал, приснившийся ему минувшей ночью. Нет, не про
лошадей, оказывается! «...Звезды!.. Звезды!.. Какое слово,
друзья мои! Мороз по коже, а? У кого не прошел мороз по
коже, может спокойно искать себе другде занятие в жизни.
Звезды... Любовно ведите им счет, думайте о них днем, ищи-
те их ночью. Когда вы Спите — пусть они снятся вам! Есть
звезды видимые. Есть и невидимые. Алые, белые, голубые и
черные. Есть огромные и есть маленькие, как вишня. И все
они рядом! Нет далеких звезд, друзья мои! Нет! Звезды
везде, мы сами состоим из звездного вещества. Уверяю вас!
Возьмите самую ближайшую к нам звезду — Солнце. Возь-
мите, солнце, друзья мои, положите его к себе на ладонь и
рассмотрите его, по возможности пристальней. Не жмурь-
тесь! Что мы увидим, друзья мои!..»
Зажмурившись— солнце, садящееся за крыши построен-
ных Колобовым зданий, ослепило его,— Колпаков Помотал
головой, отгоняя наваждение. Какие такие звезды?! Неужто
звездочетом судилось ему на этом свете стать? Вот уж нет!
Не-е-ет!..
— А кондуктор у вас зачем?! — кричал монтажникам
Колобов.— Кондукторная установка, говорю, зачем? То-то!
Штанга, штанга! Привыкли, как на нулевом цикле! Отвы-
кайте, говорю! Давай по новой!
— Слушай, Колобов,— тронул его за плечо Колпаков,—
ты женат? Квартира, дети и телевизор, у тебя есть?
— Квартира есть,— на секунду отлипнув от ветрового
стекла и сверкнув в улыбке зубами, отозвался Колобов,—
телевизор есть, но крутить его некогда. Жену — присматри-
ваю! Эй! Следующий! Развернись сперва!
— А магнитофон?
Колобов снова оглянулся. Сузив глаза, помолчал.
- Что?
— Магнитофон у тебя есть?
476
— Пей-ка ты чай! Чего чай не пьешь? — и опять голо-
вой вниз из кабины свесился. — Задом, задом наезжай!
«Хорошо, что я с собой «грундик» не захватил, — тоск-
ливо подумал Колпаков,—взял бы — подарил. Маша со
свету бы сжила...»
— Я пойду,— прокричал он, похлопав Колобова по
плечу, — опаздываю!
Тот принялся отговаривать. Как же, мол, так. Чаю не
попили, печенья «Юбилейного» с абрикосовым джемом не
отведали. Но снова донесся снизу разбойничий протяжный
посвист.
— В другой раз, — отговорился Колпаков. И, поглядев
занятому рычагами Колобову в спину, осторожненько, при-
держивая дыхание, но уже без прежнего ужаса полез вниз.
Да, страх теперь был иной. Одно дело — вверх, неизвестно
зачем, сдуру, можно сказать. И другое — назад. Страшно,
а что поделаешь, другого пути нет. Не вертолет же вызывать...
Да и как его вызовешь? Свистнуть? Осторожненько, медлен-
но, нашаривая пятками очередную ступеньку, спускался
Колпаков с небес. Правой ногой, оставшейся без башмака,
управлять было намного легче. Так и тянуло сбросить и
левый, остаться в одних носках. Колобов работал там, у себя.
Стрела крутилась, как заводная. Весь кран ходуном ходил.
Черт!.. Не может он погодить, Колобов, несколько минут,
что ли? До того трясет, едва удерживаешься на лестнице.
«Сорвусь вот, шмякнусь, — подумал Колпаков со злостью,—
затаскают его по судам. Легким испугом, как в прошлый раз,
не отделается...»
Но вот наконец и последний пролет позади. Переводя
дух, Колпаков спрыгнул с высокого портала иа твердую, щеб-
нистую почву стройплощадки, упал на четвереньки, охнул,
поднялся, стал отряхиваться. Какой-то мужчина с неровно
подстриженными усами сидел невдалеке на ржавой стальной
балке, смотрел на него с сочувственной улыбкой. И дево-
чка — лет трех, чуть поменьше Иришки, — на куче песка иг-
рала. Насыпав песку в импортный, с металлической пряжкой
башмак Колпакова, басовито урчала, бибикала. Изображала
самосвал.
— Кать, отдай дяде туфелечек, — произнес усач, — дя-
де колко.
— Пусть...— махнул рукой Колпаков, присаживаясь ря-
дом, на ту же ржавую балку.
— Закурим? — спросил усач.
— Не курю.
— Завидую,— признался усач, доставая сигареты.— Если
477
не ошибаюсь — корреспондент? — спросил он без малей-
шего сомнения в голосе.
Колпаков промолчал. Длинная, сужающаяся к концу тейь
гигантской часовой стрелкой скользила по циферблату стро-
ительной площадки, то в одну сторону она скользила, то
вспять возвращалась. Пыталась вернуть прошлое, вернуть
назад прожитое время. Кран работал. Взревывали, въезжая
во двор, прокопченные, пыльные, горячие «КрАЗы», всплы-
вали на крюке к облакам Панели с застекленными окнами.
Бибикала, урчала, таща перегруженный песком башмак,
трехлетняя Катя.
— Сменщик я Сашкин,— дымя сигаретой, признался
усач,— отработал уже, Катю из детсадика забрал, так отва-
лил бы к себе, на Севастопольский проспект,— и точка. Же-
на тоже уже явилась,— взглянул он на часы,— картошка
разваривается... Нет — сюда меня потянуло. А ты спроси:
почему, раз ты корреспондент,—Усач подождал минуту, не
спросит ли Колпаков почему.— Люблю, понимаешь, уди-
вляться! — не дождавшись продолжал он. — Нет, ты погляди,
погляди! У него ж пот между лопатками текет, с хвоста
капает! Что он — себе этот дом строит, да?
Колпаков смотрел. Было на что посмотреть. Расталкивая
невидимые звезды, носилась по золотисто-голубому воз-
духу крановая стрела, секунду колебались, возникая из ни-
чего, стены сверкающего тысячей окон дворца и послушно
застывали, такие белые, радостные.
— А? — требуя ответа, воскликнул усач,—Как совме-
щает?! А?! И стрела крутится, и груз поднимается! Попро-
буй-ка, сможешь: одновременно гладь себя по животу и
стукай по голове! Попробуй! Ну!
Колпаков взял да и попробовал. Не получалось... То обе
руки постукивали, то обе поглаживали.
— А?!—Ликовал усач,—Фокус! Да? Туго с этим?
Колпаков помотал головой. Наваждение. Рассердился.
Что он, этот усач, вязнет? Один ус короче другого, а
туда же...
— Невидаль,—пробормотал он.—Между прочим, он
там электроплитку держит, чаи кипятит. Не разрешается
это, между прочим!
Сияющее лицо усача медленно, недобро потемнело.
— Электроплитка? — проскрипел он,— Еще что придума-
ешь? Нет у нас никакой электроплитки!
— Есть. Сам только что видел.
— Врешь! Нету!..
— Есть!..
478
— А ну, лезем туда! — поднялся усач. Отбросил оку-
рок.— Проверим.., Кать, отдай дяде туфелечек! Сдурел дядя!
Плитка ему привиделась...
Деловито опрокинув очередной груз песка, бибикая и
урча, девочка порожним рейсом доставила задумавшемуся
Колпакову его башмак. Что-то говорил, гневался, закуривая
новую сигарету, усатый колобовский сменщик. Звезды уже
стали угадываться в небе. Скоро они и вовсе проклюнутся,
взойдут в быстро темнеющих небесах. «Пора и мне на рабо-
ту,—подумал Колпаков,—пора... Подносы с холодными
закусками таскать. Откупоривать «Боржоми», протирать
салфеткой рыжеватые от железных пробок горлышки. Вы-
рывать из блокнота страничку со счетом, совать ее под ло-
коть тамады. Пора...» Мысль эта не показалась ему непри-
ятной. Наоборот, она уверенности ему прибавила. Несколько
минут назад, когда он не очень ловко спрыгнул с высокого
кранового портала на щебнистую почву стройплощадки, у
него было такое же ощущение. Упал, но поднялся и твердо
стал на ноги. Пора,.. Колпаков нагнулся и натянул на ногу
прохладный, остывший без него башмак.
ШЕСТЬДЕСЯТ ТРИ...
(Сказка)
ил-был, да и сейчас еще живет в на-
шем городе кассир Петровичев, который
на склоне своего рабочего стажа живо
заинтересовался смыслом цифры «семь».
Почему, мол, говорят: «Семь бед, один
ответ». Или: «Один с сошкой, семеро с
ложкой»? Почему семь, а не, скажем, восемь? Или не четыр-
надцать?
Короче говоря, упорное упоминание цифры «семь» в по-
словицах и поговорках навело его на мысль, что все это не-
спроста, что, очевидно, в этой цифре кроется какой-то сокро-
венный и, кто его знает, может быть, даже общественно по-
лезный смысл. И он стал до него докапываться. Сидит, бы-
вало, на работе и, прикрывшись ведомостями, все чертит и
чертит эту цифру. И так ее нарисует, и этак. И только-
только вроде бы что-то начнет для него проясняться, как
просовывалась в окошечко «кассы» чья-то, с позволения ска-
зать, голова и, просительно глядя сквозь очки, говорила:
— Товарищ кассир, в отпуск я собрался. Так нельзя ли?
Петровичев вздыхал, макал палец в блюдце с водой и
принимался отсчитывать рубли.
«Отчего это,— думал он,— именно в тот миг, когда я
почти догадался, мне помешали? И во вторник так было, и в
пятницу. В пятницу совсем странно вышло. Еще минута —
и поймал бы я эту семерку за ее хвостик, так к началь-
ству вдруг вызвали.*.»
Петровичев досадливо поморщился, вспомнив, как глав-
бух уличал его в арифметической ошибке.
— Этто что за цифра у вас? — очень тихо, а потому осо-
бенно значительно спросил главбух и ногтем подчеркнул в
смете цифру «7».
— Семь, — похолодев, ответил Петровичев.
— А нужно шесть! — как мальчику, укоризненно сказал
ему главбух.
Вернувшись после этого в будку «кассы», Петровичев
попытался продолжить прерванную скандалом работу
мысли. Но где там! Все надо было начинать сначала.
«Словно нарочно кто-то мешает,—думал Петровичев.—
А что, если заняться этой загадочной цифрой вне рабочего
времени?»
Жил он хотя и в центре города, но в тихом переулке,
рядом с посольством одной державы. Даже автомашин, кроме
«скорой помощи» и похожего на таксу «кадиллака», вокруг
не было видно. Отличное место. Ничего не мешало здесь
размышлениям кассира.
В тот же вечер он забрался в ванну и, нежась в теплой
воде, стал потихонечку, полегонечку докапываться до сокро-
ве... И вдруг из душа в него ударила ледяная струя. Петро-
вичев завопил благим матом, выскочил из ванны, накрепко
закрутил душевой винт. Он не сразу успокоился, но ласко-
вое тепло воды и нежная мыльная пена благотворно влияют
на нашу психику. Постепенно в сознании Петровичева снова
медленно всплыла заветная цифра. Потихонечку-полегоне...
Внезапно в прихожей оглушительно зазвонил телефон.
«Что такое?—изумился кассир.—Восемь лет стою на
очереди, а поставили телефон так, что я и не заметил.
Чудеса!*.»
Выбравшись из воды и оставляя на половицах следы мок-
рых пяток, он выбежал из ванной.
480
Действительно, возле самой двери на белом айсберге хо-
лодильника стоял и оглушительно трезвонил новенький
красный аппарат. Кассир торопливо снял трубку:
- Да?
— Это аптека? — спросил чей-то хриплый равнодушный
голос.
Тем же вечером, сходив в магазин за банкой огурцов
и пивом, нажарив молодой картошки, Петровичев сел ужи-
нать.
Картошка хорошо подрумянилась, огурцы ходили в
банке, как рыбки в аквариуме; пиво, шипя и пенясь, пере-
лилось из стакана на клеенку.
Потирая руки, кассир сел за стол ц...
Внезапно зазвонил телефон.
- Да?
— Это аптека?..
— Послушайте! — возмутился Петровичев. — Я еще могу
как-то понять тот факт, что вы мне помешали в ванной.
Я действительно был недалеко от разгадки, и если бы вы не
позвонили, то... Но сейчас?! Зачем вы звоните сейчас?? Ни о
какой цифре «семь» я сейчас не думаю! Я ем картошку!!!
Можете вы это понять, свинья вы этакая!!!
— Извините, — послышался в ответ хрицлый голос.—
Я без повода позвонил. На всякий случай.
Кассир опешил:
— Так вы к тому же и перестраховщик?
В трубке вздохнули.
— Но почему? — взмолился Петровичев.—Почему я не
могу интересоваться смыслом цифры «семь». Что в этом
дурного?
— Суть некоторых вещей и явлений,— прохрипел голос
в трубке,—вам, людям, пока что нельзя понимать.
— Хм,—удивился кассир.—Ну, а вы-то сами, по край-
ней мере, знаете, в чем смысл цифры «семь»?
— Меня лично интересует цифра «три»...
— «Три»? — Кассир притянул к себе стул, уселся поу-
добнее. Картошка остывает. Ну, так шут с ней! — «Три»?
А почему?
— Видите ли, — хрипло дышал в трубку незнакомец,—
меня заинтересовало, почему говорят: «Считаю до трех!»
Или: «Будь ты трижды проклят!»
— Ну и как? — взволнованно поинтересовался Петро-
вичев.— Начинаете догадываться?
— Так ведь всегда что-нибудь или кто-нибудь мешает,—
Б. Рахманин
481
пожаловалась трубка.— В последний раз, в пятницу дело
было, только-только стал до истины добираться, как лампоч-
ка красная на пульте замигала. Дело в том, что один из
моих подконтрольных в это время до своего смысла почти
докопался. Пришлось срочно устроить ему выговор началь-
ства.
— Так это ж я был! — воскликнул кассир.
— Нет, нет!..—- хрипло засмеялась трубка.—- Вы во вто-
рой половине дня случились, а тот — в первой. Да и на дру-
гой планете совсем...
— Значит, жизнь и на других планетах существует?
В трубке что-то потрескивало. После долгого молчания
недовольный голос сказал;
—- Согрешишь тут с вами. Вечно на слове ловите.
—- Нда-а,— понимающе протянул кассир.—Встрети-
ться бы с вами, побеседовать. Может, в гости зайдете? Хоть
сейчас. Пиво на столе, картошка. Молодая!
— Не могу,—вздохнула трубка,—я лицо неодушевлен-
ное.
Тем не менее желание увидеть это лицо, познакомиться
с ним ближе с тех пор не оставляло Петровичева. Пытаясь
проникнуть внутрь «семерки», он не столько интересовался
теперь результатом своих исканий, сколько тем, кто же имен-
но помешает ему на этот раз, как он будет выглядеть, этот
таинственный пресекатель его мыслительного акта?
«Схвачу его за воротник,—думал Петровичев, — и по-
веду в кафе «Улыбка». Не отвертится!..»
Но, как назло, никто почему-то не мешал кассиру в эти
дни размышлять. Очевидно, он был слишком далек от исти-
ны, и размышления его поэтому не внушали особых опа-
сений.
Как-то после работы, возвращаясь в свой тихий посоль-
ский переулок, Петровичев снова задумался над цифрой
«семь». Натолкнула его на это оброненная кем-то в толпе
фраза: «Все наоборот: один раз отмерят, семь —режут!»
«Действительно^—подумал кассир,— так оно и бывает.
Хоть наше СМУ взять. Выделили нам на теку...»
Внезапно размышления его прервал оглушительный звц-
нок телефона. Это ему так показалось в первое мгновение,
что звонил телефон, но тут же он понял, что звонит трам-
вай.
— Что ты на рельсах стал, старый шлепанец? — зло
кричал Петровичеву в окно молодой краснорожий вожа-
482
тый.— На тот свет торопишься? Садись, подвезу!..—и со
звоном умчался.
Но нерастерявшийся Петровичев успел заметить на корме
трамвая ярко нарисованный номер: «7777».
— Трамвайное депо? — спрашивал он несколько минут
спустя по телефону.— Не скажете ли вы мне фамилию во-
жатого трамвая номер «четыре семерки»? Как вы говорите?
Петухов? Спасибо! Значит, Петухов Степан Матвеевич? Нет,
нет, жалоб не имею!..
Выбежав из дому, Петровичев бросился к ближайшей
справочной будке, некоторое время помаялся в ожидании и
наконец получил на руки точный адрес вагоновожатого.
Проживал тот — не ближний свет! — на Мукомольной
улице, в светло-сером, с рыжими потеками блочном доме,
на последнем этаже. Поскольку дом был пятиэтажный, то
лифта в нем не имелось. У подъезда, греясь на вечернем
солнышке, сидела старуха в деревенском платке, пристально
осмотревшая Петровичева с головы до ног.
Делая привалы на каждой площадке, тяжело дыша, кас-
сир добрался до пятого этажа и позвонил.
— Кого еще черт несет? — послышалось раздраженное
ворчание. Дверь широко распахнулась.
Краснорожий вожатый, голый до пояса, стоял с поло-
тенцем в руке на пороге и со злым удивлением смотрел на
Петровичева.
— Да ты что! — рявкнул он.—Ты что это повадился?!
Ну, я еще понимаю, почему ты под колеса трамвайные по-
лез, с толку меня сбить хотел. И сбил, сбил, можешь радо-
ваться! Но сейчас-то я нН о какой цифре «девять» не думаю!
Пришел со смены, умываюсь!.. Так какого же тебе черта от
меня нужно! Да я* же тебя сейчас с лестницы спущу!
— Позвольте, — растерянно вскричал кассир, — это вы
меня с толку сбили своим трамваем, а не я вас. Вы оши-
баетесь!
— Я?! — Вожатый от злости завязал узлом полотенце.—
А кто в депо звонил?! И как раз в ту минуту, когда я
почти дошел до смысла цифры «девять». Кто, спрашиваю,
в депо на меня жаловался?
— Я не жаловался, — прижал руки к груди кассир,—
я только спросил вашу фамилию.
— А это мало, думаешь? Там из твоего звонка целую
бодягу развезли: пассажир, говорят, корреспондентом ока-
зался. Нет, я вот что тебе скажу: мешать — мешай, если ина-
че не можешь, но неприятности устраивать — шалишь! Я
ведь тоже пожаловаться могу!
16*
483
Кассир понурил голову
А куда жаловаться, —- сказал он с грустью, — мне
вот тоже на днях от главбуха влетело. А все из-за кого?..
Через полчаса они уже были друзьями.
— Это что! — весело рассказывал Петухов. —- Вот мне
один раз знаете кто помешал? Будильник! А ведь я сам его
завел! Вы на меня, папаша, не серчайте. Я вас, может, от
смерти спас!
— И ты на меня, Степа, не злись. Я ведь познакомиться
с тобой хотел, потому и обратился в депо. Ошибся, конечно,
ты лицо одушевленное, но я не жалею. Все-таки свой брат,
мыслитель. Но почему тебя цифра «девять» заинтересовала?
— Да как вам объяснить. Футболисты вот говорят: попал*
в «девятку». Неспроста это.
— Вполне возможно, — согласился Петровичев.—Эх,
докопаться бы нам с тобой до смысла наших цифр! Немалое,
наверно, было бы от этого сальдо. Да если бы еще эти смы-
слы, как говорится, перемножить! Семью девять... Это сколь-
ко же получилось бы?
— Шестьдесят три! — со смехом ответил Петухов.
Не успел он выговорить, как кто-то громко постучал в-
стекло. Хозяин и гость удивленно оглянулись. В распахну-
тое окно, часто дыша, словно только что бежал, заглядывал
ничем не примечательный человек средних лет в соломенной
шляпе и тенниске с абстрактным рисунком.
— Извините^—сказал он костяным голосом,—не ска-
жете, как пройти к мукомольному заводу?
— К мукомольному? — переспросил вожатый. — Идите
прямо, до конца улицы, и справа, аккурат на горочке, он и
стоит, завод этот.
— Большое спасибо!
Прохожий ушел, хозяин и гос*гь снова повернулись друг
к другу и тут лишь поняли, что произошло.
Так ведь пятый этаж! — остолбенело глядя на вожа-
того, пролепетал Петровичев.
Петухов бросился к окну.
— Эй, бабка! — крикнул он вниз.—Гражданина тут од-
ного не заметила? Солидный такой?
— Как же! — донесся снизу дребезжащий голос. — С пол-
часа назад вошел в подъезд, и все нету. Ботинки на нем доб-
ротные такие, довоенные, а из носу седые волосы растут.
Мне уж домой пора бы, а не иду, дожидаюсь.
— Это она про меня, — догадался Петровичев.
— Дела-а-а! — протяжно произнес вожатый. — Значит,
это он был? Тот самый?
484
— Тот самый. Опять помешал,— со вздохом подтвердил
кассир.
Петухов задумался.
— Послушайте, папаша, — сказал он внезапно с каким-
то испугом,—а ведь запоздал он на этот раз!.. Я отлично
помню, о чем мы говорили... До словечка!
— Ну-у-у! — шепотом поразился Петровичев.
— Вы, значит, спросили: сколько будет семью девять?
А я ответил: шестьдесят три. Тут-то он и постучал в окно.
Запыхался даже, помните?
— Шестьдесят три?! — недоуменно повторил кассир.—
Шестьдесят три... Шестьдесят три...
Ему не верилось, что в этом скромном числе может за-
ключаться хоть какая-то доля сути вещей и явлений. Уж
больно просто. Семью девять — шестьдесят три. Хм!
МЕШОЧЕК С ЗЕМЛЕЙ
оезд остановился. Так непривычны были
за окном вагона белый березовый косогор,
река, а по ту сторону ее, на самом хол-
ме — затейливый деревянный терем.
Обычно, когда поезд останавливается,
в окне заборчики какие-то проплывают,
перрон, киоск с теплыми прохладительными напиткамж,.
Спрыгнув с полки, Виталий босиком вышел в тамбур
и спустился на прохладную щекочущую траву. Не только
ему, как видно, пришла в голову такая идея. Вдоль всего
поезда пестрели уже пижамы, майки и сарафаны, а два
дюжих толстяка в белых — на голое тело — куртках вы-
таскивали из вагона-ресторана ящики с пивом. Тут же
создалась очередь, и Виталий, не растерявшись, оказался
впереди всех.
Прихлебывая из горлышка, он все всматривался в про-
тивоположный крутой берег. Где-то он уже видел все это...
Реку видел, поросший леском холм и дом этот с затейли-
вым крыльцом и террасой. Нет, не видел, а слышал обо
всем этом... Да, да, слышал...
Шум многих голосов отвлек его от размышлений. С раз-
ноцветными флажками в одной руке — пустой рукав вто-
рой был заправлен за пояс — вдоль поезда важно шагал об-
ходчик. И если окружившие его со всех сторон пассажиры
485
походили на вопросительные знаки, сам он — со счастли-
вой, даже как бы блаженной улыбкой на темном лице —
напоминал знак восклицания.
— Вы, главное, не волнуйтесь,— отвечал он,— дрезина
придет, обследует... Терпежу, что ль, нету? Дайте-ка лучше
закурить.
Его задарили сигаретами, поднесли к губам чуть ли не
десяток разноцветных, будто осенние листья, огоньков.
— Дрезина обследует — и поедете, — повторил он со
счастливой улыбкой, наслаждаясь своей неожиданной зна-
чительностью, общим страстным вниманием и сладкой си-
гаретой.— Главное — не волнуйтесь... Терпежу, что ль, не-
ту?
Он курил, а пассажиры молча смотрели ему в рот.
— Уж не авария ли какая? — подал кто-то голос.— Я
на симпозиум тороплюсь.
— Дрезина обследует — и поедете.
Пассажиры не вынесли, отхлынули. Впереди, возле са-
мого паровоза, ударила гармоника. Потоптавшись, все потя-
нулись к ней.
— Слышь, дед,— забросив бутылку под куст, произнес
Виталий, — руку тебе не поездом оттяпало?
Обходчик перестал улыбаться.
— Что это за теремок там? — спросил Виталий.
— Дом отдыха «Речник»,—сухо ответил обходчик.
— Не знаешь, военные действия там когда-то были?
— Военные действия, малый, везде были.— Обходчик
поплевал на окурок.— Бутылка-то твоя раскололась, камень,
видать, там... Корова губу обрезать может. Одно слово —
пассажиры,—вздохнул он,—покуда дрезина придет...
— Дай закурить,— по-прежнему вглядываясь в бревен-
чатый дворец, попросил Виталий.
Обходчик нехотя протянул одну из дареных сигарет.
— Свои иметь надо!
Около месяца назад, в июне, Виталий с Люсей были за
городом, сидели с удочками в резиновой лодке. Уже темнело.
— Виталий,—нерешительно произнесла Люся,—ты же
обещал... В апреле обещал, в мае...
— Что это я обещал?
— Ну... Что мы сходим...
Голос у нее дрожал. Лицо было какое-то детское, робкое.
— Куда это?..
Детское выражение на лице ее медленно растаяло.
486
— В отдел записи актов гражданского состояния! —
выпалила она со злостью.
— Вернусь из командировки — сходим,— сказал он
примирительно.
— Что-о-о?! Снова? Коман...
— Клюет! — воскликнул он. — Тяни!
Она подсекла...
— Есть! — лицо ее сияло.
Но это была скользкая, размокшая в воде вобла.
Откинувшись назад, Виталий громко смеялся.
— Когда это ты успел? — спросила она сумрачно.
— А когда ты в воду задумчиво глядела! Вытянул и
нацепил... Пивка бы к ней!
— Перевези меня на ту сторону, к пристани.
— Куда?..
— К пристани,— тихо, но почти с ненавистью повторила
она.
— Как хочешь...—посмеиваясь, он выгреб на середину,
на быстрину.
Долго неслись они по течению па невысоких волнах
стрежня, мимо едва различимых, молчаливых берегов.
И сами молчали. Впереди, в лиловой туманящейся темноте,
сиял круглый огонек.
— Где же пристань? — удивленно спросила Люся.—
В какую сторону ты плывешь?
Он все посмеивался.
— Заблудились... И луны нет... Ничего, вот огонек.ч.
Но огонь скоро погас.
— Этак и до Каспия добежать можно...—лукаво хмык-
нул Виталий. — Придется пристать...
Пристали. Кое-как раскинули в темноте палатку, улег-
лись...
Вспоминая смущенное детское лицо Люси, дрожь в ее
голосе, Виталий улыбался.
«В апреле обещал, в мае...»
Улыбаясь, он тронул ее за плечо.
— Люсь, а Люсь?..
— Чего тебе?!
— Люсь, обещанного три года ждут...
Она вдруг всхлипнула.
...Утром, когда проснулись и выбрались из палатки,—
ахнули. Так и застыли, пораженные видом своего случай-
ного пристанища.
— Райский уголок! — сказал Виталий.
— Ага,—подтвердила она растерянно.
487
Палатка стояла посреди маленького, необыкновенно зе-
леного луга, несколько скрученных винтом толстенных ив
забрели в реку, словно пытались удержать стремительно те-
кущую сквозь их длинные ветви стеклянную воду. На краю
зеленого луга темнела изба, дальше — глинистый обрыв, а
на нем — кресты. Сельское кладбище...
Возле избы сидел на бревне какой-то старик с деревяш-
кой — укороченным костылем — вместо правой ноги. Тем-
ные щеки его густо обросли сединой. Возле завалинки, при-
слоненные к стенам избы, белели новые черенки для лопат.
Сквозь стружки едва пробивались зеленые кончики травы.
Поздоровались.
Макая в ведерко кисть, старик сосредоточенно смолил
основание белого, свежеструганого креста. А рядом, на
очереди должно быть, стоял четырехгранный обелиск с
деревянной звездочкой.
— Кому — крест, кому — обелиск, верно, дед? — за-
метил Виталий.
Старик взглянул на него, но промолчал.
Люся сердито дернула Виталия за рукав.
— Телеграфные столбы вот так же смолят,— весело
объяснил он,— для долговечности.— Нагнулся, набрал
стружек в охапку.— Ты вот что, дед, приходи завтракать...
Рыбки сейчас нажарим, водка есть.
...Старик приковылял к ним с сумкой, из которой зе-
леным петушиным хвостом торчал молодой лук. Выложил на
газету несколько вареных, потрескавшихся картофелин и
пустой граненый стакан.
— Это кто же у кого в гостях? — спросил он.
— На-ка, дед, ножик, нарежь хлеба,— предложил Вита-
лий вместо ответа.
— Вот ты говоришь — дед,—засмеялся старик,—вер-
но, дед я... А почему? То брился ежедневно, сам не знал,
что борода у меня седая, а сейчас вот не побрился раз-дру-
гой, гляжу, борода-то у меня белая... Вот и выходит,
что дед...— Он взялся за ножик, попытался разрезать бу-
ханку, но это у него почему-то не получалось. Он нажал по-
сильней...—Что такое? — спросил он в недоумении.—Не
берет...
Громко хохоча, Виталий повалился на траву.
Старик пригляделся, вытащил из буханки длинный от-
полированный гвоздь.
— Жена у тебя ничего,— сказал он, бросив взгляд на
хлопотавшую у костра Люсю,— а ты...
— Дед!—удивился Виталий.— Ты что?.. Шутка!
488
...Они приплыли сюда и в следующий выходной. Утром,
едва рассвело, услышали рядом покашливание.
— Здравствуйте! — поняв, кто это, крикнула из палатки
Люся.
— Здорово, здорово! — голос у него был радостный.—
А я думал, вы больше не... Того... Думал, обиделись... Вдруг,
смотрю, палатка ваша... Кроме вас, сюда никто еще не за-
плывал...
— Надергай-ка, дед, луку на огороде,— протяжно зев-
нув, сказал Виталий,— будем завтракать....
— Если ты позволишь себе,— шепотом произнесла Лю-
ся,—если ты еще раз...
...Они выпили немного водки, ели горячую рыбу, кар-
тошку, макали в соль зеленые перья лука, сминали их и
запихивали в рот.
— Вот вы спрашиваете, как я без ноги остался, — от-
стегнув костыль, оживленно произнес старик.—Хорошо,
ладно... Могу рассказать...
А они его об этом и не спрашивали.
— Красивый такой домина,—рассказывал он, играя пу-
стым стаканом, — купец какой-то себе выстроил, воздухом
дышать... Ну, после революции, конечно, отошло народу.
До того дом ладный! Местный житель с нами находился, пар-
тизан, так он говорил, что без единого гвоздочка дом, на
одних шипах...
— Терем-теремок,— прожевав картошку, сказал Ви-
талий.
— Во-во! А немец, значит, с теремка этого весь наш бе-
рег просматривает. Командование и решило дать по этому
теремку залп. Да... А я, как-никак, плотник, столяр даже,
можно сказать. Так и так, говорю, разрешите снять коррек-
тировщиков без залпа. Дом-то, говорю, не виноватый. Он
нашему народу еще послужит.
— Ну, переплыли мы реку, подобрались и... Уже перед
самым крыльцом меня и задело. Пулька, она маленькая, а
удар у нее... Как торцом бревна. Смотрю, кровь, из ноги
хлещёт, а лужи нет... Вся в землю всосалась.— Старик
засмеялся.—Так что я одной ногой уже на том све-
те... Я...
— Сгнил уже, наверно, теремок тот,— с полным ртом
заметил Виталий.— А ты из-за него лишился конечности...
Старик запнулся.
- Что?..
— Сгнил, говорю... Жуки съели...
— Ты... Ты! — Забыв отстегнутый костыль, на одной
489
ноге, держась иногда за ветви, старик запрыгал прочь. Спот-
кнулся и покатился.
— Дед! — растерянно поднялся Виталий.—Да что ты,
ей-богу! Шуток не понимаешь? — Протянул руку: — Вста-
вай!
Старик лежал неподвижно, раскинув по траве руки,
схватившись за нее пальцами. На темном, заросшем седи-
ной лице спокойно, как-то бездумно голубели глаза.
— Уйди! — сказал он.—Уйди...
...Люся с тех пор Виталию не звонила и на звонки его
не отвечала, бросала трубку. Он просунул ей в щель для га-
зет красные бусы, купил специально потому, что они были
похожи на рябину. Но когда вышел из подъезда, на голову
обрушился целый дождь красных костяных ягод. Посмотрел
наверх, а там как раз форточка ее захлопнулась. Бусы он
подбирать не стал.
Бревенчатый терем на противоположном берегу очень
напоминал трт самый, о котором рассказывал тогда дед.
— Так, говоришь, были здесь военные действия?
— Военные действия, малый, везде были,—повторил
обходчик, — недаром и карта тогда двухверсткою звалась...
Помню, ночь, туман... Река... Поуже, правда, чем эта,
но побыстрей... Точку нам на том берегу придавить велели...
Сели мы в лодочку, поплыли...
Виталий снял майку, брюки и, оставшись в одних синих
сатиновых трусах, вошел в воду.
— Эй, — забеспокоился обходчик.—А поезд?.. Уйдет
ведь...
— Брюки постереги,— крикнул Виталий, — у меня круп-
ная сумма там...
— Эй, поосторожней, крутит здесь!..
Ничего, — думал Виталий,— дед в молодости переплыл,
и я переплыву. А может, это вовсе не то место?
...Он поднялся на холм и уперся в заднюю глухую стену
дома. И сразу увидел ржавые шляпки нескольких гвоздей.
— То-то! — рассмеялся он.—А говорил, будто на одних
шипах сделано...
У крыльца, на удобной лавочке сидели молодой человек
в тренировочном костюме и девушка в ярко-желтом платье.
Девушка вязала. Клубок лежал в целлофановом мешочке,
прыгал в нем, бился, точно живой.
Такая жара, а она свитер вяжет,— подумал Виталий.
— Гляжу я на быстрое мелькание ваших спиц, — сказал
490
молодой человек в тренировочном костюме,— и хочется
мне...—Чего ему хочется, он говорить не стал, увидел Ви-
талия.— Ну и ну! — покачал он головой.— Ходят по распо-
ложению дома отдыха в чем мать родила!
— По-твоему, я родился в трусах? — спросил Виталий.
Девушка засмеялась. Перестала вязать. Клубок замер.
— Одолжите мне на одну минуту ваш целлофановый
мешочек...
Виталий подошел к клумбе и, опустившись на корточки,
стал горстями сыпать в мешочек сухую землю.
— Вы купались? — спросила девушка.
- Да...
— Ну и как водичка?
Виталий не ответил. Девушка вздохнула.
— А я, к сожалению, плавать не умею...
Стоило бы остаться тут на денек, — подумал Виталий,—
научить.
— Хороша водичка! — сказал он, поднимаясь. — Нар-
зан! До сих пор вся кожа в пупырышках! — и направился
вниз к берегу.
— Эй, — едко произнес вслед молодой человек,— на
одну минуту ведь одолжил!..
...Сжав край мешочка зубами, Виталий поплыл обрат-
но. Плыл и вспоминал... Думал... Много же, оказывается,
можно вспоминать, о многом подумать, покуда переплывешь
реку.
Он оглянулся и увидел на оставленном только что бере-
гу яркое желтое пятно. Словно кувшинка...
Все ясно,—засмеялся он, не разжимая зубов,—не
из-за мешочка же она проводить вышла...
Обходчик встретил его у самой кромки воды.
— Ты не беспокойся, стоит поезд, — ждет...— и все на
мешочек с землей поглядывал.— Так вот ты, значит, зачем
плавал... Для вояки какого-то, да?
Виталий снял трусы, выкрутил их.
— Мог ведь и на этом берегу накопать, — со странным
волнением сказал обходчик,—земля везде одинаковая...
Он бы не разобрал...
— Может, еще на кухне из-под фикуса накопать при-
кажешь? Чайной ложечкой...
Надев брюки, Виталий вынул из кармана пригоршню
меди, притворно ее сосчитал.
— Так и есть, четырнадцати копеек не хватает... Я ви-
жу, ты тут времени зря не терял.
Но обходчик не обиделся. Наверно, не расслышал. Рас-
491
сматривал через прозрачный целлофан серые комочки зем-
ли, он чему-то задумчиво улыбался, покачивал головой.
— Мы вот тоже тогда, — вздохнул он, — ночь, туман,
а поплыли... Поуже река, чем эта, но течение быстрее, само
несет, хоть не греби... Потом вплавь... Чувствую, земля под
коленками, ил, поднялся... А тут и ракета... Река белая сде-
лалась, как серебро, а мы в ней — черные... И пошло... На
ломти нас пулеметом кроят... А «язык» из дула — сантимет-
ров на пятнадцать... И такая вдруг в голове мысль детская
появилась... Даже смешно стало... Ну, что дальше пятнад-
цати сантиметров пулемет, этот не берет... Пуль-то не видно,
один «язык» светится. Я и двинулся на него. Гранатой —
рраз!.. Очнулся, светает... Гляжу, мать честная! Хорошо-то
как! Луг небольшой... Наверно, его заливает по весне, уж
больно сочный. Ивы в воде стоят, кудри моют. Изба непо-
далеку, а из окна немец вниз головой висит... Дальше —
обрыв...
— А на обрыве — кресты! — с удивлением подсказал
Виталий. — Кладбище...
— Нет, крестов не было... Просто обрыв... Встал я,
перебитую руку здоровой поднял и...
Ну, да, конечно, — думал Виталий,—мало, что ли, таких
обрывов?
Стремительное течение стрежня несло лодку мимо мол-
чаливых, уже едва различимых берегов. Огонька впереди по-
чему-то не было.
— Смотри, огонька нет... — сказала Люся.
— Рано же он нынче улегся спать...
Обидчивые они, старики эти, — думал он, улыбаясь. —
Ничего, — думал он,—ничего... Подойду к нему утром... Что
же ты, скажу, дед, наврал? Будто без единого гвоздя те-
рем тот сделан... А их там в каждом бревне, как в подмет-
ке. Откуда я знаю? Ха-ха! На, дед, получай мешочек с зем-
лей на память! Узнаешь? Та самая, которую эритроциты твои
пропитали...
Расчувствуется дед, — улыбаясь во весь рот, думал Ви-
талий,—должен расчувствоваться..> Обязан!..
Они пристали к темному берегу, раскинули палатку...
— Люсь, а Люсь...
— Чего теб£?
— Спишь?
— Сплю.
— Ия сплю...
492
...Все так же сочен и зелен был небольшой луг, плавно
изгибались в быстрой воде длинные ивовые ветви, темнела
невдалеке изба... Но что-то изменилось. Исчезли груды белых
свежеструганых черенков, доски... Даже четырехгранного
обелиска с деревянной звездой не было.
Сам не зная, почему он это делает, Виталий посмотрел
наверх, на обрыв.
— Дед, — просипел он, — дед!.. — и задохнулся. — Дед...—
Слезы ударили из глаз так сильно и так горячи были, что
на мгновение ослепили его. Он побежал к обрыву, стал ка-
рабкаться на него. Соскальзывал, вновь карабкался. Словно
мог еще успеть.— Дед, эх, дед,—бормотал он сквозь похо-
жие на икоту всхлипы.— Эх, дед... Шуток не понимаешь...
Постоял возле обелиска, высыпал на свежий могильный
холм землю из целлофанового мешочка, старательно, долго
вытирал платком мокрое лицо.
...Перед тем как отплыть, он разрыл на лугу тугой дерн
и насыпал в мешочек несколько пригоршней земли.
— Мы сюда больше не приплывем? — тихо спросила
Люся.
— Мы сюда... Мы будем сюда всю жизнь... Но...
Он, наверно, хотел сказать, что теперь земля эта нужна
ему всегда. Всегда...
ХОР ВЕТЕРАНОВ
а вами заедут, — сказал Касаткину по те-
лефону молодой женский голос. — Ровно
в пять спуститесь вниз. От завода по-
дойдет «рафик».
Не шибко, по правде говоря, хотелось
ехать. К тому же после пяти на улице
темно, можно поскользнуться. Не лучше ли остаться дома и
затеять постирушку — кухонные тряпочки замочены еще с
утра. Или телевизор посмотреть. Или посвятить вечер старым
газетным подшивкам. Не так давно он принялся приводить
их в порядок, близко-близко подносил к желтым ломким
страницам пылесос — странно, что буквы не втягивались,
оставались...
«Это, товарищ Касаткин, наш Клуб интересных встреч,—
убеждал его по телефону деловой женский голос. — Как
правило, мы приглашаем только знаменитостей: чемпионов
мира, различных деятелей. У нас, например, дважды был
493
Сэм Жужжалкин. И вполне возможно — будет и нынче.
Обещал!»
Попытка сыграть на его тщеславии немного рассердила
Николая Николаевича. И рассмешила.
«После выступлений,— убеждал его деловой голос,— со-
стоится концерт Хора ветеранов, а под конец всего — тан-
цы...»
На это он клюнул. Не на танцы, понятно. В Хоре ве-
теранов когда-то пела его жена. Наталья Федоровна. Туся...
Что-то дрогнуло в душе. Мелькнуло подобие какой-то стран-
ной, самого его испугавшей надежды: «А вдруг...» Но тут
же, дав себе отчет, усмехнувшись, он укоризненно покачал
головой. Вспомнилось, как однажды — года, кажется, за три
до ее смерти — он тайком, добыв бесплатный пригласитель-
ный билет, отправился на один из концертов этого хора.
Сидел в глубине зала. Пели ветераны неважно, надтресну-
тыми, жестковатыми голосами. Но уж больно знакомый был
у них репертуар. И он — мысленно, одними губами — под-
певал им. Он так и не смог найти среди них Тусю. Хоть
явственно различал в хоре ее голос.
...Касаткиным овладело беспокойство, нетерпение. В кон-
це концов, завод этот напротив. Может, самому туда? Раз-
двинув шторы, выглянул в окно. Каменная ограда, заводо-
управление с проходной, гигантская Доска почета — даже
отсюда можно различить лица на портретах,— а там, за
оградой, несколько разной высоты кирпичных труб, из ко-
торых с одинаковым наклоном поднимался дым...
— Лен! Ты? Да это я — Галя Демидова! Из бюро про-
пусков! Ну! Слышь, тут тебя дедусь один добивается! Сер-
дитый! Говорит, машину ты ему... Что? — Она бросила на
Касаткина любопытный и чуть испуганный взгляд.—А я
откуда знала? На нем не написано! Что старый — видно, а...
Гражданин! — обратилась она к Николаю Николаевичу.—
Возьмите трубку!
Пальто на ней, застегнутое только на одну верхнюю
пуговицу, круто разошлось над высоким животом. Вот-вот,
значит... А лицо совсем детское.
— Товарищ Касаткин? — раздался в трубке знакомый де-
ловой голос.— А я вам звоню, звоню! Вы что, раньше выш-
ли? А-а-а... Понимаете, «рафик» наш задерживается. Во-
дитель работу закончил, ушел. Пришлось за ним посылать.
494
Но он сейчас будет. Минуточек через двадцать! Вы не бес-
покойтесь, на мероприятие мы не опоздаем! Знаете, может,
вы сюда зайдете? У нас тепло! Я вас ознакомлю с процессом
нанесения светочувствительного состава!..
Пропуск Галя Демидова выписывать не стала. Впере-
валочку, похожая на кенгуру, провела Касаткина коридора-
ми заводоуправления, толкнула незаметную, оклеенную вся-
кими объявлениями дверь, и они очутились во внутреннем
дворе завода.
— Во-оон в том корпусе. Видите?
По протоптанной в снегу стежке он неторопливо пере-
сек двор, оглянулся. Галя Демидова, придерживая обеими
руками живот, закинув голову, с бездумной улыбкой смотре-
ла в небо.
Николай Николаевич вошел. Плотно — так было веле-
но — закрыл за собой дверь. И оказался в непроглядной тем-
ноте.
— Ага! Дверь закрыли? Правильно! — услышал он зна-
комый голос — пальцы его отыскала чья-то маленькая горя-
чая ладонь.— Я и есть Елена Ивановна! — она засмеялась.—
Пошли! Не споткнитесь! — и посвечивала ему под ноги кра-
сным лучом электрического фонарика.
Касаткин видел только носки своих ботинок.
Она представляла его кому-то, знакомила. Из кромешной
мглы протягивались к нему чьи-то руки. Звучали голоса. Не-
видимки... Но при необходимости он точно мог бы сказать,
что это за люди. Кто хороший, а кто плохой... Чувствовал.
Постепенно темнота, окружавшая Николая Николаевича,
приобрела глубину, перестала быть однообразно плоской.
Смутно поблескивали металлические части какого-то механи-
зма: валы, шестеренки... Нечаянно задетая красным лучом,
мелькнула пирамидка молочного пакета. Значит... Даже
молоко дают!
— Посветите себе в лицо,—попросил он.
— Пожалуйста! — И в темноте — будто роза расцвела —
неожиданно возникло улыбающееся девичье лицо.— Что?..—
она провела ладонью по щекам, подбородку. — Что? Я из-
мазалась?
— Нет, нет! Просто...
Фонарик погас. Елена Ивановна помолчала. Но вот кра-
сный луч снова на мгновение ожил, осветив на запястье ее
руки циферблат часов. Касаткин успел уловить дергающееся
движение паутинно-тоненькой стрелки.
— Ой! — воскликнула она.— Уже пора!
Во дворе, в жемчужном, убывающем свете сумерек, он
495
снова — с некоторой опаской — всмотрелся в ее лицо. Так и
есть... Очень обыкновенное, круглое лицо. Не роза, а... кре-
пенький кочай капустки. В чем же секрет?
По ту сторону проходной их ожидал «рафик».
— Директор мне легковую обещал, «Волгу»,—заговор-
щицкой скороговоркой произнесла вдруг Елена Ивановна.—
Только... Понимаете, у водителя этого «рафика» характер
неустойчивый. В армии уже отслужил, так взял бы и... Ну,
по крайней мере, семью создал бы, а он... Понимаете?
Касаткин кивнул. Хоть и не совсем ее понял. Водитель,
молодой человек в кургузом полушубке, сердито кусавший
длинный ус, на приветствие их не ответил.
— Воду на мне возить решила, да? — бросил он Елене
Ивановне.— Не выйдет! Я тебе что, нанялся в две смены
вкалывать?
— Спокойно, Воропаев! Не переработаете. За сверх-
урочные вам заплатят.
Яростно плюнув, Воропаев включил двигатель.
— Сначала...—она назвала адрес.—За астрономшей за-
едем.
Он резко оглянулся:
— По всему городу колесить?!
— Потом — во дворец. Жужжалкин если приедет, то на
собственной...
Визжа на поворотах, «рафик» помчался по переулку,
выскочил на проспект. И дальше... Обеими руками ухватив-
шись за поручень, Касаткин всматривался в пролетающие
мимо огни, пытался определить, где они проезжают. Нако-
нец «рафик» затормозил, стал. Боднув головой воздух, отче-
го изо рта у него едва не выскочил мост, Николай Николае-
вич с кряхтеньем выпрямился, перевел дыхание. «Храните
деньги в сберегательной кассе!» — взывала со стены неоно-
вая реклама.
— Как вам не совестно, Воропаев?! — выкрикнула Елена
Ивановна. — Вы же пенсионера везете! Старика! — Она
чуть не плакала. — Он... он... — выпрыгнула из «рафика» на
снег, скрылась в подъезде.
Несколько минут стояла тишина.
— Э-э... У вас сигаретки не найдется? — повернулся к
пассажиру Воропаев.
— Не курю.
— Растряс я вас немножко. Извините. Не разглядел...
С виду вы еще ничего...
— Благодарю, — хмыкнул Николай Николаевич.
— Знали бы вы, как она меня жучит! — хмуро посмотрел
496
на него водитель.— Такая... Страшней войны! На курсы меня
через комитет заставила... А на что мне курсы? Я этот
«рафик» с; закрытыми глазами одной левой разбираю!
Заскрипел снег, послышался голос Елены Ивановны:
— Сначала выступления интересных людей, потом
Хор ветеранов, а под конец — танцы. Кстати, там буфет бу-
дет, красную рыбку завезли. Актив приготовит кофе...— Она
пропустила вперед невысокую даму в каракулевом манто
и энергично захлопнула за собой дверцу.—Поехали!
Скопление золотых прямоугольников, словно повисших
в темноте, становилось чем дальше, тем упорядоченнее,
стройнее. Новые микрорайоны... Светящиеся окна выстра-
ивались теперь геометрически четкими линиями, забира-
лись все выше к фиолетово-черному небу. И там, совсем уже
в вышине, как бы роились, двигались. Возникло ощущение
простора, захотелось расправить плечи. Выхваченные светом
фар и уличных фонарей, на один миг возникали перед пас-
сажирами «рафика» сцены неугомонной жизни вечернего
города. Вот вместе с теплой волной углекислого газа вытекла
на свежий воздух из распахнувшейся двери кинотеатра улы-
бающаяся толпа. Все как один улыбаются. Комедию смо-
трели? Вот промелькнули возле метро застывшие в ожида-
нии мужчины. Все в разные стороны смотрят, каждому из-
вестно заранее, откуда она появится. А вот... «Рафик» оста-
новился, Воропаев открыл дверцу, вышел.
— Ты куда? — опешила Елена Ивановна.
— А что, уже и позвонить нельзя?
Вытягивая шею, приподнимаясь, она пыталась просле-
дить, в какую сторону он направился. Рассмеялась.
— А работу он свою любит! Смотрите, руль цветной
проволокой обмотал. Он ведь на курсах повышения сейчас
занимается. Его там инструктором хотят оставить. Очень
толковый парень.— Она помолчала. Снова вытянула шею.—
Где же он? Здесь и телефонных будок нет вроде.
Касаткин тоже вгляделся в сверкающую, золотую от
электричества мглу.
— Да он не звонит,— неожиданно проговорила из сво-
его угла Астрономша.— Вон он, у киоска. Сигареты поку-
пает.
«Зоркая,— подумал Николай Николаевич,— навостри-
лась, за звездами наблюдая...»
— Ах, у кио-о-оска! — с облегчением протянула Елена
Ивановна.
Воропаев вернулся, вынул сигареты, закурил.
— Между прочим, — произнесла Елена Ивановна,—
497
прежде чем курить, вежливые люди спрашивают разреше-
ния. Вы полчаса по телефону что-то выясняли, а теперь
устроили перекур...
«Ну, все,—решил Касаткин,—что-то будет...»
Но Воропаев, оцепенев на секунду, не оглянувшись, вы-
бросил сигарету в окно и тяжело положил руки на обмотан-
ный цветной проволокой руль. Тронулись...
— Товарищ водитель, курите, если хочется, — минуту
спустя сказала из своего угла Астрономша.— Я, пожалуй,
и сама, если никто не возражает...
— Пожалуйста...—оглянулся на нее Касаткин.
Щелкнув сумочкол, Астрономша достала сигареты.
Воропаев молчал. Касаткину стало жаль его.
— Я хоть и некурящий в настоящее время, — сказал он,
чтобы придать водителю смелости,— но когда-то... Не так
давно... Одолжите и мне.— Вынул из протянутой пачки
сигарету, прикурил, повертел в пальцах теплую зажигалку,
— Знаете, и я подымлю! — засмеялась Елена Иванов-
на.—Можно? Я иногда тоже курю, когда поправляться на-
чинаю.
Касаткин поднес ей огоньку. Было приятно нажимать
на рычажок безотказной, скользкой зажигалки. Он давно не
курил. Ох и отругала бы его Туся!
— Курите, Воропаев,—произнесла Елена Ивановна,—
что же вы? Раз никто не возражает...
Он не откликнулся. И не закурил. Навстречу им неслись
все новые и новые звездные системы окон. И в каждом что-
то неясно трепетало, жило. То ли плясали там, то ли жести-
кулировали в пылу семейной ссоры.
Приехали,
Вошли в просторное великолепное фойе. Мраморные
панели, бронза. Хлоркой попахивало. Как видно, совсем не-
давно во дворце проводили санитарный день. Отовсюду, уга-
дав в приехавших обещанных знаменитостей, разглядывая
их во все глаза, сбежались девушки в разноцветных брюках
и лохматые пареньки — кто в джинсах, а кто в черном жени-
ховском костюме и при галстуке.
— Артисты! — уловил Касаткин чей-то восторженный
шепот и понял, что эта фраза относится и к нему.
— А Жужжалкина почему нет?—разочарованно спро-
сил какой-то знаток.—Для приманки, что ли, в афишу его
вписали?
— Жужжалкин задерживается!
Внезапно в фойе погас свет. Сразу все вокруг заговорили
громче, веселей стало почему-то.
498
— Минуту терпения, товарищи,— донесся чей-то успо-
каивающий голос. — Это электрик на главном щите колдует.
Сейчас!..
Свет зажегся. И Николай Николаевич обратил в связи
с этим внимание на плафоны. За молочно-белым стеклом
неподвижно темнели многочисленные силуэты бабочек,
разнообразных мотыльков, жучков. Грустная память о ми-
нувшем лете... В «Голубом зале» было уже полно ветеранов,
участников хора. Высоко вскинув головы, царственно не-
приступные, прохаживались старухи с орлиными профилями.
Пиджаки стариков украшали ордена, медали, иностранные
военные кресты, значки.. Из кармашков, поблескивая, вид-
нелись колпачки старомодных перьевых авторучек. Не-
смотря на все это, старики вели себя значительно демо-
кратичней, улыбались, громко, запросто о чем-то судачили.
— Ребята, у кого есть валидол? — спросил один из них,
с венчиком седых волос вокруг лысины и пышной дедмо-
розовской бородой.
Ему тут же протянули с десяток алюминиевых баллон-
чиков. Запахло мятным. Касаткин — боком-боком — пере-
ходил от одной группы к другой, всматривался в лица старых
женщин* Х<А вдруг...» Но подбежал необычайно толстый ди-
ректор дворца с широкими, разлетающимися в стороны шта-
нинами, взял под руку, отвел в уголок и стал умолять его
не забывать во время выступления о регламенте.
— О, вы не представляете себе, как это важно! Внима-
ние слушателей не должно ни на минуту ослабевать, ибо...
Вы меня понимаете, надеюсь?
Николай Николаевич вышел из «Голубого зала», про-
гулялся по фойе, разглядывая на стенах бронзовые подносы
с чеканкой: буденновца на вздыбленном коне; космонавта,
саженками плывущего по Вселенной... На одной из дверей
славянской вязью было написано: «Бар».
— Пива нет! — сверкнула на вошедшего антрацитовочер-
ными очами плечистая барменша.
Он попросил стакан грушевой воды.
— Не разливаем! Берите бутылку!
Касаткин огляделся. Ба! И водитель микроавтобуса
здесь.
— Остались?
— Назло ей! — сердито жуя бутерброд с красной рыбой,
объяснил Воропаев. — Можете, говорит, возвращаться!
Мерси вам! Выходит, я только извозчик, да? А Сэм Жуж-
жалкин для других? Для умных? Ну ничего! Дождусь тан-
цев, самую видную малолетку подберу и...
499
Он не договорил, погас свет? И тут же зажегся снова.
— Электрик у них тот еще! — сердито сделал вывод
Воропаев. — То в одну клемму отвертку сунет, то в другую...
Методом проб и ошибок. Слушайте, — приканчивая бутер-
брод, обратился он к барменше,— где тут этот самый щит,
пойду гляну. А то свет погаснет, а кто-нибудь вашу выру-
чку — хвать!
— Сюда такие не ходют! — сверкнула она антрацитовыми
очами, но, подумав, проворчала: — Второй этаж, направо!
Хлестнул по ушам продолжительный звонок.
— Пойдемте! — тут же забыв о щите, заторопился Во-
ропаев.— Начинается!
В «Голубом зале» шумно рассаживалась за круглые сто-
лики молодежь. А вперемежку с ней — ветераны. В фар-
форовых чашках уже дымился кофе. Елена Ивановна в тем-
но-синем платье, в наброшенном на плечи белом шарфе,
в котором вспыхивала золотая нить, бегала от столика к сто-
лику, хлопотала, отвечала на вопросы.
— Товарищи! Что же вы? Кофе стынет! Пейте! Беседуй-
те! Вас же не по телевизору показывают,— смеялась она,—
чего ж стесняться?! Итак, товарищи, у нас нынче в гостях
Николай Николаевич Касаткин! Он знаете кем был в мо-
лодости? Пламенным революционером! Подпольщиком! Че-
стное слово!..
Ничего не поделаешь, пришлось встать. И даже покло-
ниться.
— Я же говорил,—сочувственно шепнул порозовев-
шему Касаткину Воропаев.— Бой-баба! А вдруг она и меня
сейчас...
Воропаев зря волновался. Скользнув по нему безраз-
личным взглядом, Елена Ивановна повернулась к залу:
— Послушайте! Если звезды зажигаются, значит, это
кому-нибудь нужно, значит, это необходимо, чтобы в небе
была хоть одна звезда? Слова не мои, а Маяковского, но все
равно хорошо! Правда? Так вот, заглянула к нам сегодня
на огонек и Татьяна Ахметовна Шарафутдинова. Она явля-
ется астрономом. И уж она-то про звезды все знает! Татьяна
Ахметовна, скажите... А люди там есть?
— Чокнутая! — закрутил головой водитель.—Я же
говорил!
Астрономша — она сидела за соседним столиком рядом
с похожйм на Деда Мороза бородачом — взяла чашку с кофе,
сделала глоток. Взял свою чашку и отпил из нее и Касат-
кин. «Ну, — подумал он, — теперь-то и они все отведают нако-
нец кофе? Я же вижу — хочется...» Так и есть! Словно по
500
команде, собравшиеся осторожно взяли свои чашки, отхлеб-
нули. Поставили чашки на место. По гостиной разнеслось
мелодичное звяканье фарфора.
— Что ж, если вам интересно...— задумчиво проговорила
Татьяна Ахметовна.—Я могу, разумеется, проинформиро-
вать... Относительно обитаемости других миров существует
немало версий, — она замолчала. Долго молчала. И все, не
шелохнувшись, ждали, что же она скажет. — Но представьте
на минуту обратное. Ну... Что мы... Что во Вселенной мы
одиноки... — Астрономша снова сделала паузу и оглядела
зал.
Все замерли. И смотрели теперь кто куда. Кто в. стол,
кто в потолок. Только в глубине зала, за столиком, где си-
дел толстяк директор, произошло какое-то шевеление. По-
том ближе возникло это шевеление, еще ближе... К Астро-
номше шла записка.
— Вам записка, — передавая ей клочок бумаги, шепотом
сказал Дед Мороз.
Татьяна Ахметовна развернула, прочла, посмотрела в глу-
бину зала. Директор дворца, приподнявшись, умоляюще при-
ложил руки к груди. Тогда Астрономша сердито смяла бу-
мажку и бросила ее в пепельницу. «Наверно, насчет рег-
ламента»,—догадался Касаткин.
— Ну что? Представили? — обратилась Астрономша к
залу. — То-то же! Понимаете, как же нам всем нужно ценить
и беречь друг друга? Дружить!.. Любить!
В наступившей тишине отчаянно громко захлопала в ла-
доши Елена Ивановна. Спохватившись, все ее неуверенно
поддержали. Словцо не совсем еще очнулись.
«Так-то оно так,— хлопая вместе с другими, подумал Ни-
колай Николаевич, — представить такое можно, что одиноки
мы, но... гм...»
Он, однако, не стал уточнять для себя, в чем именно не
согласен с Астрономшей. Судя по всему, наступила его оче-
редь выступать. Но что же им рассказать? О чем? Вызван-
ные из прошлого, вставали перед ним, мешались, сменяли
друг дружку эпизоды, случаи, ослепительные клочья минув-
шей жизни... Значит, про молодые годы им требуется? Про
период подполья? Но что? Что? Может, про то, как они с Ту-
сей клеили на стены депо прокламации... Жеваным хлебом
клеили. От обеда сэкономили. Нажуют, нажуют — хлоп, при-
клеивают. Есть хотелось... .Нет-нет да и проглотят немного
хлебца... И вдруг обермастер. Застукал, гад...
Касаткин поднялся. Приготовился говорить. Не удер-
жался, взглянул в угол на столик директора, а тот восполь-
501
зовался, поймал его взгляд, приподнявшись, умоляюще при-
ложил к груди руки.
И тут... погас свет. По «Голубому залу» прошло веселое
оживление. Кто-то засмеялся.
— Товарищ директор! — голос Елены Ивановны звенел
от негодования.— Ну, знаете!..
— Минуту! Одну минуту!..
Прошло несколько минут. В темноте за столиками нег-
ромко разговаривали, негромко смеялись. Звякали чашечки
с кофе. Но вот свет наконец зажегся. Ослепленные им, по-
детски щурясь, все, радостно улыбаясь, переглянулись.
Эти несколько минут в. темноте сблизили их. Касаткин
посмотрел на Елену Ивановну. Можно ли начинать? Что
такое? Что с ней? Ах, вот что... Воропаев исчез. Сбежал, что
ли?
— Николай Николаевич! — взяла она себя в руки.—
Не обращайте внимания... Начинайте!
Он отрицательно покачал головой. Прошла еще минута...
Все терпеливо ждали. Дверь в «Голубой зал» распахнулась,
вбежал Воропаев.
— Извините! — сев на прежнее место, задрав голову,
водитель микроавтобуса с удовлетворением посмотрел на
просвечивающие сквозь стекло плафона силуэты бабо-
чек.
«Пора...» — подумал Касаткин.
Но дверь снова распахнулась. Вошел. Вошло... С хохотом
вскочив из-за столиков, собравшиеся разразились аплоди-
сментами.
— Жужжалкин! Жужжалкин!
— Сэм Жужжалкин!!.
— Ну, умора!!!
Помахивая в воздухе огромными оранжевыми башмака-
ми, по навощенному паркету шел на руках долгожданный
Сэм Жужжалкин. Сделал сальто, встал на ноги и широко
раскинул руки, как бы желая обнять весь зал. На нем были
удивительные перчатки. С подметками на ладонях. И даже
с каблучками.
«Кажется, неплохой парень,— вздохнул Касаткин.—
Улыбается хорошо, от души. Хоть бакенбарды уже седые».
Аплодисменты не утихали. Николай Николаевич хлопал
вместе с другими. Здорово смешит знаменитость, ничего не
скажешь. Вдев в правое ухо зеленую ленту, Жужжалкин
тут же стал вытягивать ее из левого уха. Теперь уже ярко-
голубую.
«Странно,— думал Касаткин,— не такой уж я вроде охот-
502
ник рассказывать о себе, а сегодня... Сегодня бы порасска-
зал...»
Ему вспомнилось, как городовой вез их с Тусей в учас-
ток. На извозчике вез. На фаэтоне. Револьвер на Тусю на-
ставил, а его, Касаткина, предупредил: спрыгнешь — в нее
буду стрелять! «Прыгай! Беги!» — закричала Туся.
Николай Николаевич опять вздохнул. Покосился на
смеющуюся фокусам клоуна Татьяну Ахметовну. «Нет, не
совсем она права, Астрономша. Ну, а если люди и на дру-
гих планетах обитают, тогда что? Тогда здесь, на Земле,
меньше, выходит, можно друг дружку любить и уважать?
Так, что ли? Надо будет,— решил он,— на обратном пути
поднять этот вопрос...»
Жужжалкин между тем угомонился, сел и стал наматы-
вать на указательный палец ворохом лежащую на паркете
ленту. Поднялись со своих мест ветераны, участники
хора. Выстроились полукругом — в центре женщины,
по бокам мужчины. На щеках у них от духоты и волне-
ния пятнами загорелся сизый румянец. Приосанились. За-
пели.
Касаткин слушал, кивая головой, словно соглашался с их
точкой зрения на жизнь, и все всматривался в тех, что стояли
в центре полукруга, в седых, с гордыми орлиными профи-
лями женщин. Нету среди них Туси. Не видно. Но ведь он
и тогда, на том концерте, несколько лет назад, не смог ее
найти, не разглядел, хоть явственно слышал ее голос. Голос
ее он и сейчас слышал. И сам подпевал. Репертуар знакомый.
Но что это? Словно помолодели у ветеранов их надтресну-
тые, слабые голоса, звонче стали, звучнее. Да это же Воро-
паев подпевает и другие, все. И девушки с продолговатыми
заячьими глазами, и пареньки в черных жениховских костю-
мах, и Елена Ивановна, и Астрономша, и продолжающий
сматывать бесконечную зелено-голубую ленту Сэм Жуж-
жалкин.
...Когда старшие, уже в пальто и шубах, в шапках и
шляпах, вышли из «служебной комнаты» в фойе, там вовсю
танцевали. Осторожно, даже с опаской, чтобы не столкнуться
со стремительно проносящимися парами, они пересекали
фойе и только у самых дверей, облегченно отдуваясь, прежде
чем покинуть дворец, оглядывались на молодежь. Головами
качали. Языками цокали. Николай Николаевич поискал
взглядом Воропаева. Нахмурившись, захватив зубами кончик
рыжеватого уса, водитель микроавтобуса медленно, солид-
но — в отличие от совсем зеленой ребятни, скачущей во-
круг,— вел в танце Елену Ивановну. Ее лицо было сейчас
503
таким же, как тогда в цеху, — как бы выхваченным из тьмы,
светящимся.
Воропаев деликатно, робко касался ее талии только
внешней стороной большого пальца, держа при этом всю
ладонь на отлете. Взмывал, изгибался над ними, словно скри-
пичный ключ, ее белый шарф.
ТЕАТР МИНИАТЮР
Сталь
о гигантским пустынным площадям, по бе-
лым полям города зимней ночью возвра-
щался я обратно. Снег наполнил завих-
рения ветра и сделал его видимым в тем-
ноте, ветер обрел форму.
Каменным воротником сидела у меня
на шее усталость, гнула к земле.
Но вот метельным облаком выросли впереди сшитые из
листьев стали рабочий и крестьянка. Значит, скоро я буду
дома. Ведь мы соседи.
Интересно, который сейчас час?
Не хотелось мне радовать стужу, вместе с ней загля-
дывать в рукав... Да и верный ли подскажут ответ две
крохотные, навсегда прикованные к циферблату
стрелки?
Лишь по взметенным стальным волосам исполинов, в ноч-
ной, чуть разведенной метелью черноте струилось белое
время.
Медленно брел я, согнувшись под ношей дня, из каждого
мгновения выходил в следующее мгновение, как из тепла
на холод.
И увидел...
У подножия их, задрав головы, недвижной кучкой тем-
нели силуэты людей. Только что приехали они из далеких
чужих стран, оставили в гостинице толстые кожаные кофры
и нетерпеливо выбежали на площадь...
Сразу, чуть ли не у порога, натолкнулись на них,
несущихся куда-то вместе с ревущим снежным вихрем, за-
махнувшихся на огромную ночь вечными орудиями труда.
Задрали головы и смотрят. Всматриваются...
504
Выпрямившись, раздвинув в гордой улыбке оцепеневшие
губы, я неторопливо прошел мимо.
Что? То-то!
Этот суровый мир — наш!
Зрение
Вот человек с круглыми синими очками, подвыпив, дол-
жно быть, в компании зрячих, не заметив, что его захмелев-
ший собеседник уже давно вышел из автобуса, продолжает
рассказывать молчаливым пассажирам о том, что он видел,
что видит.
Высоко задирая подбородок, часто стуча палкой по чьим-
то коленям, он выходит наконец и сам.
Кто-то, оказавшись рядом, поминутно взглядывая на
вход в метро, снисходительно соглашается послушать его
сказку дальше.
Чего только не видел владелец синих очков!
Он видел, как нехитро, из нескольких шестерен, устроен
атом...
Он любовался бархатистым цветом апрельского воз-
духа...
Он убедился в том, что солнечный луч имеет форму пти-
цы...
А как, по-вашему, выглядит река? Слепец утверждает,
что если взглянуть на нее с обрыва, то она похожа на длин-
ную процессию детей, отправляющихся собирать гербарий.
Идут, картаво переговариваются, а кто-то наколол ножку и
плачет.
Трещиной в небе видится слепцу самолет. Маленьким
юрким муравьем — слеза.
...Еще раз взглянув на метро, торопливо уходит случай-
ный слушатель, и слепец долго машет ему вслед рукой,
глядя при этом в другую сторону.
Зорко-зорко всматривается он в темное пространство перед
собой синими стеклами очков и видит то, чего не хотят
видеть другие.
Хмель
И достал я тогда из ящика польский памятный набор,
коробку с десятком маленьких разноцветных бутылочек.
Слетал на кухню и вернулся с кружкой. Металл под щер-
505
батой ее эмалью светился, будто голая пятка в прорехе
старого носка.
Вылил одну бутылочку, едва только дно залил в кружке.
Ну-ка, и все остальные девять туда же! Эх, и крепкое же ле-
карство поднес я к задрожавшим губам.
Да, да! Лекарство, товарищи мои трезвые, и не более того!
Полночь застала мою болезнь врасплох, хорошо еще, что
польский набор оказался в этом пустом скрипучем доме.
Вы-то наверняка другое предположили, что подкра-
лась сзади заплаканная печаль и закрыла мне глаза своими
ледяными ладошками: отгадай, мол, кто это, братец?
Ошибаетесь, вовсе нет. Разве можно даже отменным
вином избавиться от подобной неожиданной напасти?
Красивой, но прозрачной одежде подобен хмель. Простуду
свою я излечил, не кашляю, не чихаю, а все остальное —
неизменно.
Удача
Он останавливал прохожих, бегал от одного к другому,
извинялся и повторял:
— Нет ли у вас пилочки для ногтей? На одну минуту!
Нет ли у вас ножика? Чего-нибудь такого? Острого, извините..
Широкоскулое, иссеченное морщинами лицо его, каза-
лось, пылало — обветренное, да к тому же еще и веснушками
усыпанное. Улыбающиеся губы были одного цвета с лицом.
Дыша на прохожих чуть заметным запахом пива, сбив на
затылок ушанку, он смущенно повторял:
— Извините, ножика перочинного у вас нет? На одну
минуту! Или пилочки для ногтей...
Один из тех, у кого он об этом спрашивал, с напряжен-
ным вниманием вглядываясь в него, отогнул полу пальто
и достал из кармана пиджака затейливый, со многими лез-
виями нож. В форме рыбки.
— Я сейчас!.. Одну минуту! — воскликнул скуластый и,
радостно улыбаясь, побежал в самую гущу проносящихся
по проспекту машин.
Взвизгнули тормоза, испуганные и в то же время раз-
гневанные водители почти по пояс высунулись из кабин.
Владелец ножа неторопливо пошел следом ~за скуластым.
Тот сидел на корточках и старательно выковыривал лез-
вием из смолы, которой залили трещину в асфальте, бле-
стящую, отшлифованную многими колесами и ногами копе-
ечку.
506
— Понимаете, на орле она! — поднял он улыбающееся
лицо.— Шел только что, гляжу — копеечка на орле. К уда-
че, значит... А ковырнуть нечем. Спасибо вам!
Он протянул нож, взглянув на него перед этим, потом
удивленно посмотрел еще раз и, ахнув, перевел взгляд на
владельца.
— Постой, постой...— произнес он растерянно и медлен-
но поднялся.
Десятки автомашин оглушительным нестройным хором
требовали обратить на себя внимание; с перекрестка, держа,
словно эстафету, полосатую палочку, бежал милиционер,
на обеих сторонах проспекта, понимающе кивая головами,
столпились прохожие, а двое мужчин высокого роста и при-
мерно одного возраста, обнявшись посреди шумного празд-
ничного мира, давились неумелым, похожим на рычанье
счастливым плачем.
Решение
Стал он тогда гадать, стал думать.
Невидящими глазами глядя на собеседника...
Что делать, как. поступить?..
— Забавно! — вежливо поддакивал он.— И что же?
...Может, почаще забегать за плодовоягодным портвей-
ном, вяжущим губы и развязывающим язык?..
А может, купить билет на поезд, который пересечет по
диагонали все его прежние решения?..
— Вот как? Неужели?..
...Или оставаться на месте, а те, кто побойчее, пусть бе-
гут себе навстречу вращению земного шара. Обогнув его, они
все равно вернутся обратно.
Или плюнуть да все, как плюют штангисты, избавля-
ясь вместе с плевдом от лишнего веса?
— Просто невероятно!..
...Все эти планы его увяли и осыпались. Жил он как
прежде, стихи свои бросал писать на середине, чужие —
дочитывал до конца и начинал читать заново.
Предпоследние деньги отдавал желающим, просил у них
затем взаймы, но аккуратно возвращал долг.
ЗАБАВНО! И ЧТО ЖЕ?
В море мудрости предпочитал он казаться глупцом, про-
слыл тем не менее глупцом и в океане глупости.
ВОТ КАК? НЕУЖЕЛИ?
Он принял твердое решение никогда больше не при-
507
нимать никаких решений и ни за что им не подчи-
няться.
В том числе и последнему...
ПРОСТО НЕВЕРОЯТНО!
Маршрут
А куда мы пойдем сегодня? Действительно, куда? Надо
подумать. До свидания еще очень долго, и я решаю преду-
смотрительно разведать наш будущий замысловатый мар-
шрут.
Сразу же, чуть ли не за спиной каменного Великана,
возле которого мы назначили встречу, тускло блестит в пе-
ске некруглая лужа. Укоризненно вздохнув, я тут же пре-
вращаюсь в потный громыхающий самосвал, совершаю
срочный рейс за город, к песчаному карьеру, превращаюсь
там в экскаватор, высыпаю из ковша песок и, в то же мгно-
вение снова превратившись в самосвал, на лету ловлю
этот песок во вместительный свой кузов.
На темно-желтой песчаной почве зазолотела свежая за-
плата. Лужа засыпана.
Иду дальше. Река. А мост еще до сих пор не достроен.
Добрая половина его спешит с правого берега, как чья-то
протянутая для пожатия рука. Но высокомерный левый бе-
рег здороваться не желает. Ах, так! Превращаюсь в строи-
тельное управление, звоню в центр, требую бетона и арма-
туры...
И вот рукопожатие состоялось. Мост прочно соединил
еще недавно незнакомые друг с другом берега.
Тороплюсь дальше. В уголке неба собираются тучи. Пре-
вращаюсь в ветер. Прогоняю их.
А это парк. Но скамейки не работают, свежевыкрашены.
Жарким африканский полднем присаживаюсь на каждую.
Готово, краска высохла. Но брюки мои почему-то в частых
голубых полосах. Превращаюсь в химчистку...
Спешу дальше. Над крутым желтым обрывом прилепи-
лась живописная беседка. У нее словно голова закружи-
лась... И в самом деле — какая высота, сколько не тронуто-
го взглядом пространства!
Здесь!
Но нет... Слишком серы, заляпаны глиной, усыпаны оку-
рками половицы. Превращаюсь в самого себя, тысячу
раз, в ладонях, приношу издалека светлую воду, мою,
скребу.
508
Медленно, устало возвращаюсь к Великану, жду смугло-
го вечера.
Тревога моя улеглась, сердце угомонилось. Чист и пре-
красен ожидающий нас маршрут.
Гармонь
В метро, наперекор современным гитаристам, растяги-
вает гармонь подвыпивший старичок.
И все вокруг улыбаются.
В самолете... Выскочив из свертка, пружинно запрыгала
она, изгибая складки хромовой шеи, заголосила, запела.
И все вокруг заулыбались.
...Чтобы скоротать дорогу в неизвестные края, к мес-
ту службы, мы в складчину купили гармонь. Один из со-
рока, населявших теплушку, заявил, что умеет с ней обра-
щаться, знает, где и каким пальцем необходимо нажимать.
Как отплясывали мы под его руководством на дрожащем
грязном полу, а в широко распахнутых дверях вагона кру-
жилась в это время в медлительном хороводе та самая ро-
дина, о которой нам говорили в военкомате.
...Из старого чемоданчика достаю я старый спичечный
коробок, а из него потускневший полтинник. Теплая волна
стыда обдает лицо, но тяжелый виноватый вздох чуть об-
легчает душу.
Как ходил он: насупленный, крепко прижав к себе гар-
монь — попробуй отбери! — и раздавал нам полтинники.
Сорок полтинников. Словно выкупал ее из кабалы. А про-
сто подарить — не догадались.
Разъехались в сорок разных сторон...
Отпуск
Только и делаю я, что прогуливаюсь по пустым, уже
убранным полям, на желтой стерне которых медленно пасут-
ся гуси. Подхожу к серой скирде, казавшейся издалека та-
кой мягкой, ложусь на рыжую солому и — исколотый —
тут же подымаюсь. Что-то томит меня, грущу. Но о чем?
В полосатых японских плавках с молнией на кармашке
брожу по жаркому двору и парному саду, загораю. Надеваю
синий тренировочный костюм и гуляю по улицам, дразня
совершенно одинаковых собак. Кто-то раздарил их щенками
по всей деревне.
509
С лязгом движется мне навстречу работяга самоходный
комбайн. Работяга! Втискиваюсь спиной в плетень, пропу-
скаю его. Комбайнер, в майке и в шляпе коротко кивает.
Кланяюсь и я. С завистью смотрю вслед.
Снова выхожу на околицу и остаюсь один на один с пу-
стым, уже убранным полем. Точно таким же, как предыду-
щие.
Легкие облака неподвижно стоят в крутом небе. Глу-
бокими вздохами приветствую я громадный океан чистого,
приятно нагретого воздуха. Темнеет вдалеке ровная по-
лоса леса, загибается внутрь расплывающаяся в мареве зем-
ля. Хорошо!.. Но что-то другое манит меня, тянет... Что?
Пойти к насмешливо почтительным знакомым? Но при-
шли ли они уже с работы? С работы...
Узнать, какой будет в клубе кинофильм?
Завернуть к разговорчивому фельдшеру, у резиденции
которого сидит на низенькой лавочке страдалец. У него болят
зубы.
Нет...
Еще раз искупаться в теплом неподвижном озере?
Нет...
Почитать привезенную с собой тяжелую книгу?
Нет...
Знаю,, знаю, что нужно мне сделать! Купить билет и
уехать в свой город! Явиться в свежей спецовке к началу
смены и, закатав рукава, хвастать перед друзьями, соседями
по конвейеру, фиолетовым деревенским загаром.
Изменения
Для того чтобы не жить зря, кому-то необходимо из-
менить мир. Хотя бы на практически неизмеримую долю.
Так человек толкает тяжко нагруженный вагон, будучи уве-
рен, что не сдвинет его. Но вот кто-то еще подошел на по-
мощь и еще кто-то. И медленно-медленно, все быстрей и
быстрей вагон покатился к припудренному мукой перрону
пакгауза.
Практически неизмеримая доля? Что это?
Обругать подлеца?
Уступить место женщине со скрипкой?
Пригласить кого-нибудь под зонтик в дождь?
Поделиться в жару тенью?
Как песок пустыни орошает пролитая из стакана вода,
так будет он изменять мир. Может быть, его стакан ста-
510
нет миллионным по счету? Да, да... Он не будет изобретать
что-то такое этакое... Просто отдаст пустыне собственный
глоток воды.
Он будет чаще произносить: здравствуйте!
Пораньше просыпаться.
Класть ладонь на теплую макушку ребенка.
Практически неизмеримая доля?
Не гордый ли это вопрос, заданный скромному ответу?
«Ты герой?»
Не приняв это на свой счет, он с любопытством посмотрел
назад, за спину.
Тот, которого он увидел, тоже оглянулся, оглянулись
назад и третий, и четвертый, и двухсотмиллионный. Никто
не принял вопрос на свой счет.
Гибкими бамбуковыми удилищами выросли до облаков
жилые дворцы, сияют сотканные из усмиренного протубе-
ранца человеческие одежды, целомудренно тянутся друг к
другу стеснительные материки... Меняется, меняется мир!
Но кто же его меняет?
Март
С лодочки, похожей на половину ореховой скорлупы, ши-
роко машу приземистому кораблю обрывком паруса.
С железной, стреляющей под ногами палубы протягиваю
руки к пролетающему над мачтой вертолету.
Лечу... Но вот убегает, кренится влево в круглом иллю-
минаторе твердая, на взгляд сверху, океанская вода с сере-
бряным косяком сельди под сердцем.
Спускаюсь по раскачивающейся лестнице прямо на кры-
шу белого теплохода.
Со всех сторон бегут взглянуть на мою бороду заскучав-
шие пассажиры.
Словно прохладное рассветное солнце, показался из
черных ночных волн наполненный светом город.
Мчусь на дребезжащем такси, на догоняющем электриче-
ский ток поезде, на неповоротливом попутном самосвале...
Вместе с водителем, чтобы не уснуть, останавливаемся
порой у краешка шоссе и делаем зарядку.
Но рассеялась ночь, остались только одни черные дере-
вья...
Весенний. снег хлюпает под копытами маленького хму-
рого коня.
Далеко ли до дома?..
511
Близко! — подсказывают мокрые глаза.
Головокружительно сладкий набегает навстречу запах
горячего теста и винных ягод.
— Слабый пол! — снисходительно объясняет возница.
Рывком открываю знакомую постаревшую дверь.
— Поздравляю! — кричу. И требую подставлять не щеки,
а губы.
Широко расставив измазанные мукой руки, плачет мать.
Сестры радостно испытывают на вес мой рюкзак.
Соседская девушка, покраснев, пытается умалить, но
ненамного, мои громкие комплименты.
Хорошо! Хорошо мне!..
Сажусь за праздничный, прогибающийся стол, откидыва-
юсь на спинку стула и изнеможенно засыпаю.
Дума
А ведь кто-то так старался, так старался, с начала века по
сей день, творя, выдумывая меня для одной лишь тебя. За-
чем же ты чураешься неизбежности рассвета? Смотри, вот
он! Дымный, свежий, с мокрой травой, со щедрым завтра-
ком на чистой сияющей тарелке.
И этот день начинается у меня все той же тихой ду-
мой.
Я мерз под тонким колючим войлоком воинской шинели,
до боли в предплечье учился правильно держать тяжелое
оружие. То фанатически работящий, то упоительно празд-
ный — перелетал я зеленые материки, входил пешком в дре-
вние города. И все для того только, чтобы когда-нибудь увле-
кательно тебе об этом рассказать. Но, выходит, напрасно
потрачено столько неодинаковых лет, столько вдохновенного
упорства?
То и дело испытывал я свою душу на боль, готовился
к нашей встрече, а вышло, что никакие испытания не могут
сравниться с холодностью твоей чистоты.
Сколько раз я ради тебя прощал обидчиков, отходил от
них неотомщенным, с белым каменным лицом. Силой, еще
сильнее, чем ярость, нетребовательной любовью мерил я
свою жизнь.
Снится мне, лежим мы под дождем, в объятиях друг
друга...
Но просыпаюсь и вижу...
Напряжённо, боком, идешь ты по жаркой белой улице.
Так должны чувствовать себя люди, вернувшиеся из путе-
512
шествия во Вселенную и живущие инкогнито среди своих
сверстников по возрасту и правнуков по сути.
Спасибо тебе, не знающая даже моего имени!
Был прохожим ,я, а стал частью жизни. Что же меня
так вознесло, превратило? Твое плечо, твой локоть, твоя
ускользающая с уголка губ. улыбка. Но выходит, что, сама
того не зная, и ты посвятила себя одному лишь мне.
Старый дом
В белокаменных русских дворцах, прихотливо изукра-
шенных неточной ручной лепкой, расположенных за уют-
ной высокою оградой, в глубине дворов, в черной тени гу-
стых лип,— в дворцах этих разместились инодержавные
посольства. Но зато рядом с ними из древней, жестокой
городской земли выросли дома заморского стиля. Живут в
них русские люди, хлопочут русские конторы и клубы. Им-
портным линолеумом застлан в них пол, алые пластмассовые
поручни дождевыми червями ползут из подвала на чердак.
В финских постельных ящиках лежат пестрые лоскутные
одеяла, в бутылках с наклейкой «Виски» хранится подсол-
нечное масло.
Но только улягутся спать в старых особняках поджарые
дипломаты, по-русски скрипят, отвечая чьим-то тяжелым
шагам, половицы из ценных пород дерева, а в обитом шел-
ками реставрированном кресле безмолвно сидит на лунном
свету толстое неряшливо одетое привидение. Почему так
близки, понятны и знакомы черты этой прозрачной физио-
номии с тремя подбородками, с висячим, гордым, как герб,
носом? Может быть, ощущаем мы в наших жилах самодо-
вольное течение его древней выдержанной крови? Нет, иное
здесь родство, иные узы. Одаренный холоп его, воздвигший
этот теплый и прохладный дом, был наш безвестный бес-
смертный прадед.
Покой
Быстро, быстро, забыв впопыхах умыться, торопливо со-
брались мы и едем за город.
Закатав штаны, обнажив до колен незагорелые ноги,
идем, идем по чмокающему болоту.
Вот, вот они, пустотелые внутри тростники.
Можно было купить длй этой цели по куску резинового
17 Б. Рахманин	513
шланга, можно было воспользоваться алюминиевыми труб-
ками лыжных палок. Но нет, нам нужны именно тростники,
шуршащие друг о дружку, пустотелые внутри.
Острыми ножами, одним движением срезаем тростни-
ки внизу, у самой воды, чистой, но кишащей, болотной;
потом срезаем сухие шелковые метелки с семенами и смот-
рим сквозь тростинку на свет, как в подзорную трубу.
Далеко-далеко, в самом конце гигантского тоннеля, све-
тится круглое копеечное солнышко.
Очень хорошо!.. Быстро, быстро, задыхаясь от нетерпе-
ния, идем мы в глубь болота, к его сердцевине, к озеру.
И погружаемся в желтую, разбавленную светом воду.
И дышим через тростинку.
Ничто не отвлекает нас от раздумий в этой прохладной
глубине. Разве только коснется порой наших губ круглыми
своими губами серая рыбка.
Забываются, тают в памяти конвульсии оставленного
наверху мира, его грозная суета.
Покооооой... Пооокооой...
Но что, если перестанет вдруг струиться через тростин-
ку легкий земной воздух?
Стена
А мне-то сначала казалось, что это сущие пустяки...
Попросили подойти к окну родильного дома, помахать рукой
незнакомой мне женщине, что-нибудь крикнуть. Например:
как ты себя чувствуешь?
Я, правда, немного поупрямился. Неужели некому это
сделать, кроме меня? Кто же тогда?.. Но, устыдившись, все-
таки согласился.
Подошел к обсаженной огромными букетами сирени крас-
ной кирпичной стене, неловко прокашлялся.
Она сидела в распахнутой раме, на подоконнике, с то-
щеньким, как бы пустым белым свертком в руках и безраз-
лично, отрешенно смотрела поверх моей головы в редкий
случайный сад. За спиной ее светились большеглазые лю-
бопытные физиономии соседок по палате, решили, что муж.
Поверили...
Какой-то колючий, слишком большой шар возник у меня
в сердце, поднялся выше, стал протискиваться сквозь горло...
— Как ты себя чувствуешь? — сипло произнес я.— Вот...
Вспотев от стыда, я с ужасом вспомнил, что явился сюда
с пустыми руками.
514
Бледные хмурые физиономии за ее спиной смотрели ис-
подлобья, неодобрительно.
— Понимаете... Прямо с работы,— пробормотал я и
вдруг, напрочь забыв свою роль, в отчаянии выкрикнул: —
Как же вы... Извините, ты... теперь?
Даже она в ответ на мой возглас чуть оживилась и дол-
гим снисходительным взглядом посмотрела мне в глаза.
— Ничего...—услышал я шелестящий голос...—Вы...
ты не волнуйся...
Уже давно, хотя и незаметно, стемнело, закрылось, словно
навсегда, широкое окно. А я все стоял, погрузившись с
головой в крепкий дешевый аромат сирени, и смотрел в чер-
ную кирпичную стену.
Ветер
Неизвестно по какой причине, да и не нужно ее, впрочем,
отгадывать, вас отметила на раскаленном пляже пятилетняя
девочка. Вы уже склоняющийся к пожилому возрасту холо-
стяк, обременный сложным внутренним миром, внешне про-
являющимся тем, что корочку с голландского сыра вы за-
думчиво срезаете ножницами. Вы далеки, далеки от всего
этого.
Но она ворвалась в ваш отпуск, как ветер в комнату
лысого ученого, разложившего на столе свои сокровенные
листки. Все взлетело, перемешалось. Листки хлопают по ли-
цу, ускользают меж пальцев...
Ой!..
Холодная, мокрая, со скользкими веснушчатыми ногами,
прямо из моря прыгает она на вашу обожженную сутулую
спину. Вы в ужасе пищите что-то, маскируя жалкой улыб-
кой бессильную ярость. Стаскиваете ее за ногу, едва сдер-
живаясь, чтобы не отшвырнуть от себя обратно в волны,
но она уже уселась рядом, обняла вас и требует, чтобы вы
рассказали ей анекдот. По опыту вы знаете, что в таких
случаях лучше не сопротивляться, и бормочете что-то о
некой Бабушке Яге.
Прислонив к вашему плечу голову с мокрыми взъе-
рошенными косичками, она серьезно смотрит вдаль и из-
редка снисходительно вас поправляет. Господи, до чего же
тоненький у нее голосишко!..
И вы не выдерживаете. Горло ваше перехватывает
спазма. И вот уже текут из ваших глаз неожиданные
слезы. И она вас поняла, сочувствует. Прохладными
17*
515
пальчиками смахивает эти слезы с ваших толстых щек и,
запинаясь от волнения, обещает, что никогда больше
не оставит вас одного. Одного на этом многолюдном
пляже
Невидимое пространство
Видимое пространство сужается до небольшого осве-
щенного беспорядочными всплесками костра круга. Смутно
темнеют или светлеют в нескольких шагах стволы деревьев,
почти неразличимо двигаются над головой ветви. Вот, по-
жалуй, и все.
Но невидимое пространство, так или иначе связан
ное со мной, ночью расширяется бесконечно.
Я слышу и чувствую, как летят высоко над лесом само
леты, а еще выше, над ними,—оттуда мой лес теряется в
затененной половине мира — с неуловимой скоростью, как
бы неподвижно плывут ракетные корабли.
Всем своим существом чувствую я, как, напрягая сталь
тяжкого корпуса, старается раздавить северные оковы не-
поворотливый ледокол.
Как со свистом, словно пуля из ствола, уносится по су-
жающемуся шоссе приземистая автомашина.
И вслед за ними, в разные стороны, в одну быстрей, в
другую медленней, как бы расширяется и освещенное ко-
стром мое человеческое пространство.
За угадывающейся в темноте рекой слышна музыка.
В деревенском клубе после лекции — танцы. В распахнутых
освещенных окнах, которые на фоне звездного неба не сразу
различишь, я вижу мгновенно проносящиеся фигуры тан-
цующих людей. И порой, отведя на минуту взгляд, а за-
тем снова возвращаясь к своим задумчивым наблюдениям,
я по ошибке пытаюсь увидеть эти фигуры не в окнах,
а... Впрочем, ошибка ли это? Может быть, и звезды —
окна?
Пристально, без устали, долго вглядываюсь я в них
и - точно! — ясно вижу вдруг быстрые стройные силуэты.
Танцуют и не подозревают, что на них смотрят из другого
окна. Очевидно, там тоже воскресенье.
Там? Но где проходит граница? Где «там»?
Вслушиваюсь в свежий, необъятно темный лес, в бессон-
ный рев недалекой электрички, в гудение не увиденного
никем самолета, в доносящуюся со звезд музыку. Вслуши-
ваюсь в себя.
516
Поэты
Что-то в душе дрожать начинает, ноет она, плачет и
смеется, как вспомню я поэтов, встретившихся мне на так
называемом жизненном пути.
Приходил ко мне низкорослый, похожий на больного
подростка седой старичок с голубыми, как незабудки, гла-
зами. Тиха жаловался на старуху, не позволяющую ему со-
чинять, с извинениями доставал из ветхой папки мятые стра-
нички, исписанные куриным почерком.
Приходил ко мне всегда чисто выбритый, с огромным
блестящим лбом горластый старик, вследствие несносного
характера испивший полную чашу жизненного опыта. Жа-
ловался на постаревшую за годы его отсутствия дочь, имев-
шую смелость влюбиться в знаменитого артиста, о чем тот
даже и не догадывался. Доставал с похвалами самому себе
из старомодного портфеля исписанные каллиграфическим
почерком листки.
Приходил ко мне неразговорчивый парняга с подозри-
тельными глазами, сверкающими под черными, жесткими,
упавшими на лицо прядями волос. Жаловался на то, что
неизвестен. Доставал альбом. Предлагал мне почитать са-
мому, на мой выбор, указывая мозолистым — с ногтем как
на ноге — изуродованным пальцем, что именно читать.
Приходила ко мне, ведя за руку бледного мальчика,
своего сына, толстая незамужняя соседка. Жаловалась на
учительницу четвертого класса, которая думает только о
прапорщиках местного гарнизона, хоть у самой еще в чер-
нилах пальцы. Приказывала мальчику забираться на табу-
ретку и с выражением декламировать, а сама, стараясь пода-
вить рыдания, утирая концом шали глаза, слушала, удивлен-
но покачивая тяжелой круглой головой.
Трамвай
Люди, оцепенев от холода, стоят под дождем и мокнут.
Словно чуда, ждут они запаздывающий трамвай. А тот
и не думает появляться. Разгуливает себе где-то по земле,
забыв про график.
Безобразие!
Тысячью тысяч проволочных струй бесконечный дождь
крепко связал землю и небо. Люди устали и проголодались.
Промокли их непромокаемые плащи. Отсырели в авоськах
булки.
517
Так услышьте же мое заступничество за них, силы, еще
неизвестные науке, услышь, красный заблудившийся трам-
вай, услышь, угол серого здания, из-за которого этот трам-
вай должен появиться!
Молю вас, убедительно прошу, наконец, приказываю:
прекратите! Что это вы, в самом деле?
Разве не для людей хранишься ты в сокровенной та-
бакерке природы, всемогущий чертик? Что же ты спишь,
свернувшись калачиком, под монотонный шум затянувше-
гося дождя?
Неужто лучшего времени не мог ты подыскать, любо-
знательный трамвай, для того, чтобы сойти с рельсов и по-
катить — забыв о положенном маршруте — по серым камням
преткновения?
А с тобой, мрачный нелюдим, угол серого здания, я еще
не так поговорю! Жаль, что не снесли тебя, построив вза-
мен лежачий небоскреб, сквозь стеклянные стены которого
все видно. Зачем задернул ты треугольным своим лбом пер-
спективу улиц, пряча от мокрых людей приближающуюся
надежду? Отодвинься!
...Уф-ф! Наконец-то! Идет... Грохочет...
Поединок
Натужно, на высокой ноте, завыл мотор, из горячего ну-
тра грузовика пополз, вверх блестящий, скользкий от масла
стальной стебель, увенчанный ржавым цветком площадки.
Мальчишка-монтер держал в вытянутой руке огромную
стеклянную грушу, даже семечки ее были видны насквозь.
Мотор затих. Из кабины вышел шофер и задрал го-
лову. Остановились прохожие, замерли троллейбусы, из
окон их, раскрыв рты, смотрели пассажиры.
Самолет, пролетавший в эту минуту над самым шпи-
лем высотного дома, чуть накренившись, остановился, и
в иллюминаторах его зарозовели физиономии любопытных.
Только вечер, чувствуя неминуемую опасность, ускорил
свой шаг. Накопившись для решительного броска в арках
дворов и в низких подвальных окнах, не теряя ни минуты,
он стал умело заполнять город.
Уже до колен доставала непроглядная зябкая темнота.
До пояса. До подбородка. Уже с головой погрузился в
нее застигнутый врасплох город.
Только мальчишка-монтер, забравшийся выше всех,
был еще озарен последними, уже увядшими лучами дня. Да
518
еще самолет, пожалуй, чувствовал себя в относительной
близости к солнцу. Но — любознательный прохожий, не
больше, — разве мог он постичь всю остроту предстоящего
поединка?
Скорей! Скорей! Уже хватают щупальца темноты за ру-
ку, сжимающую прозрачную колбу. Они пытаются разог-
нуть сильные, с грязными ногтями пальцы своего еще не
сломленного врага.
Движением индийской танцовщицы, слева направо, сно-
ва и снова стал поворачивать он сухую юношескую кисть.
Все глубже тонул в эбонитовом гнезде округлый серебри-
стый цоколь.
Ну!.. Ну же!..
И грянул, пролился из его руки беззвучный взрыв све-
та.
От облегченного вздоха людей бурно зашевелилась ли-
ства, одновременно, так, что все свалились на кресла и за-
смеялись, тронулись троллейбусы.
А самолет? Он был уже далеко-далеко. Но даже оттуда,
издалека, виделся ему сверкающий, роящийся миллионами
золотых пчел город.
Только наше!
У каждой улицы свой запах и цвет... У вас ведь сей-
час снег не идет, а у нас идет. Из нашего окна — новей-
шей марки, с огромным экраном, цветного — видно то, че-
го не видно из вашего.
Вот стоит внизу, в грязном слежавшемся сугробе, облу-
пившийся мотоцикл. Чуть похудевший, простуженно по-
кашливая, выберется он весной на голубую от неба дорогу
и...
— Где же он? — удивитесь вы.
А вот пробежала куда-то старая, уже разговаривающая
сама с собой собачонка.
А вот проехала, рассматривая таблички с названиями
улиц, продолговатая «неотложка».
Переключите программу — и увидите, открыта ли еще
булочная, переключите еще раз — и услышите гул муко-
мольного завода.
Да и дома у нас все иначе, чем у вас. Ножницы, на-
пример, всегда лежат на подоконнике; зеркало убрано внутрь
шкафа, чтобы пестрые платья хозяйки могли вволю налю-
боваться сами собой.
519
А наш цветок!.. Он выливается из тесного глиняного гор-
шочка, как зеленое вскипевшее молоко. Хорошо бы стать
крохотным, как одна из этих буковок, и оказаться на мяг-
кой черной земле, под гигантскими сочными стеблями, ря-
дом с телеграфным столбом мертвого окурка.
А желтый — под бронзу — беспощадно старательный
будильник!.. Заводят его, как мину замедленного действия,
на семь утра, но просыпаются в половине седьмого и, на-
прягшись, зажмурив глаза, ждут взрыв. Дддинззз!.. Не бу-
дильник, а консервная банка с растворимым без остатка вре-
менем.
Наша улица, наш дом... Наше самое-самое... Только наше!
Театр миниатюр
Да, да! Каждый из десятков, любой из сотен театров
одновременно является еще и Театром миниатюр. Убедитесь
в этом, когда отправитесь как-нибудь в театр. Даже в
Малый! Даже в Большой!.. Всмотритесь там, и сквозь ре-
альные, зримые черты театра, в который вы явились, про-
ступят едва заметные, зыбкие черты театра иного. И он то-
же начинается с вешалки, с гардероба.
Вот принимает у вас тяжелое, с торчащим из рукава
шарфом пальто седоголовый гардеробщик. Черный, чуть
засаленный пиджачок его обшит по воротнику золотым фельд-
маршальским галуном. А на груди горят в лучах электри-
чества медали. Бронзовые — «За оборону...», «За освобожде-
ние...», «За взятие...». Тускло, сдержанно, напоминая цветом
седину, светится «За отвагу».
«Как же ему гривенник потом давать? — мелькнет у
вас.— Гривенник герою...»
В театр вы явились прямо с работы, хорошо бы переку-
сить. Но к нескольким буфетным стойкам в фойе не про-
толкаться. Странно, все такие нарядные, чисто выбритые,
напомаженные, благостные, а... Похоже на регби. Вот-вот,
кажется, выкатится из-под переплетения ног продолгова-
тое страусиное яйцо мяча. Вы вздыхаете. Ничего не поде-
лаешь, все сюда — прямо с работы, всем перекусить хочет-
ся. Невольно вы обращаете свой взгляд к прилавку, у кото-
рого ни души. «Техническая литература». Девушка, заску-
чавшая за этим прилавком, задумавшаяся, заглядевшаяся
в свои мечтания, похожая чем-то на васнецовскую Алену-
шку, по мере вашего приближения как бы просыпается, под-
няла голову смотрит... Встала со стула. Делать нечего, вы
520
берете с прилавка первую попавшуюся книгу. «Особенности
монтажа и демонтажа легких башенных кранов с поворотной
головкой». Мда-а... Машинально взглядываете на цену.
Шестьдесят четыре копейки. Однако! Снова бросаете
взгляд на толпящихся у буфета щеголей и щеголих. Вздох...
Аленушка краснеет. Да, да! Так и залилась алой краской
смущения за несъедобную техническую литературу. Звонок.
Вы долго ищете по карманам билет. Ну, конечно, обычная
история... Куда же он запропастился? Ага, вот он! Зажат у
вас в кулаке. Когда вы нервно искали его только что по
карманам, то перекладывали из руки в руку. Находите свое
место. Рядом с вами, справа, доедает бутерброд с копченой
колбасой весьма объемистый мужчина, чем-то похожий на
Оноре де Бальзака. Хотя все кресла отделены друг от друж-
ки подлокотниками, Бальзак ухитрился занять полтора. Свое
и половину вашего.
— Не знаешь, как пьеса называется? — спрашивает он,
смахивая с колен крошки.
Раздвигается занавес. Аплодисменты. Будто взлетела
вспугнутая стая голубей. Спектакль начался. Не сразу, но
вот вам удалось наконец вжиться в происходящее на сцене.
Раз, другой предательски повлажнели уголки глаз. И вдруг
громкое всхрапывание справа. Сосед спит. Воспользовав-
шись тем, что он спит — иначе вряд ли вы решились бы обо-
стрять отношения с этаким Бальзаком,— вы нервно толкае-
те его локтем в бок. Еще одно всхрапывание, недовольное
сонное ворчание. Готов! Уже ползала смотрит не на сцену,
а в вашу сторону.
— Уммму непостижжжжимммо! — подает реплику ка-
кая-то сухопарая дама, испепелив вас — именно вас! — ги-
перболоидной силы взглядом.
Уже и актриса на сцене заинтересовалась возникшим
в зале оживлением.
— Дездемона! — раздраженно взывает к ней партнер,
напоминающий солнечное затмение.— Дездемона! Алё!..
...Спектакль окончен. Те, что предусмотрительно взяли
у обшитого галуном гардеробщика бинокли, получают свои
пальто без очереди. Очередь получающих пальто без очереди
длинней очереди получающих пальто в порядке очереди.
Стараясь не смотреть на сияющие медали снисходительного
фельдмаршала, вы протягиваете ему вместе с номерком
двугривенный. Он небрежно берет его и бросает куда-то вниз,
в коробочку. Веселое звяканье...
«Неужели он на это й рассчитывал,—спрашиваете вы
у себя,—неужели именно для этого и нацепил свои? Нет,
521
нет! Не может быть! Это я сам... Сам, — ругаете вы себя,—
решился... Оскорбил двугривенным благородный металл
его наград. Словно бы откупился от чего-то...»
Морозец на улице. Темно. Тихо... Хорошо! Вы дышите
полной грудью. Как лучше добираться домой! На автобусе?
На трамвае? А может — пешком? Пешком лучше думается.
А вам надо... О себе... Тяжелое дыханье послышалось вне-
запно сзади. Кто-то догоняет. Оноре де Бальзак... Посторони-
вшись, вы пропускаете его. Пропускаете мимо себя, как
тяжелый слепой танк. Танк без водителя. Постепенно за-
тихает впереди равномерный, железный лязг его гусениц.
И вы снова остаетесь один на неоглядной, гигантской
сцене.
Юбилей секретарши
Как трогательно и смешно... Сухое вино она принесла
сама. Ровно столько, чтобы его не хватило. Одну бутылку.
И пирог. 20 на 15... Й вымытые яблоки.
Сослуживцы вынули из карманов несъеденные бутер-
броды, обогатили ими пиршественный стол и быстренько
сочинили текст поздравления.
Оглушив себя взрывом клавиш, она моментально пе-
реписала его на машинке и только после этого осоз-
нала...
Круглые, как бисер, слезы побежали по ее сморщенному
счастливому личику. И все удивились легкости сотворенного
ими добра. Оказывается...
Довольные, даже чуточку смущенные чем-то неясным,
все собрались в лучшем кабинете. Облеченный доверием
встал, поискал глазами...
Где же оно, где поздравление?
Забыла!
Вечная эта старушечья рассеянность...
Ах, простите!
Голова кругом...
Виновато причмокивая, краснея от стыда, бежит она по
коридорчику меж рядами стульев.
Все снисходительно ждут, не рискуя заговорить...
Наконец-то адрес принесен, выразительно прочитан вслух.
Какой же он трогательный и смешной! Какой же он...
Много-много лет, а их осталось не так уж много, она
будет хранить его и перечитывать, плача оттого, что никак
не решится разорвать его в клочья.
522
Птица в луче прожектора
Как недописанное детское письмо, захваченное внезап-
ным пыльным смерчем, точно израненный партизан, заблу-
дившийся в темноте канализационного туннеля, мечется в
могучем голубом луче прожектора случайная птица. То
скользит по нему вниз, до самого жерла, из которого он бес-
шумно хлещет; то взлетает, напрягая симметричные крылья,
на самую вершину, туда, где луч уже теряет свою резкость,
где он размывается неодолимой мглой.
Птиц в ночном небе немало, одни вылетели на охоту,
другие спешат на ночлег. Но их не замечают, мы сумели
различить лишь одну, снующую внутри крутого, подпираю-
щего угрюмые поздние облака столба света.
Постойте, да она и сама, кажется, поняла, что только за
нею следит мир, только ею любуется, и, кажется, рада уже
этой ослепительной тюрьме. С чего бы ей так изощряться,
виться, взмывать?..
Не правда ли, какая изумительная, честолюбивая пти-
ца!
Давно уже распался усмиренный самим собой, туго
скрученный смерч, вернулось в протянутые руки заплакан-
ного ребенка недописанное письмо... Теперь он уже большой
и не плачет.
Давно уже поднял головой тяжкую стальную плиту и
выполз наружу бессмертный партизан. Ослепленный золо-
тым полднем, гневно шагнул он на звуки ненавистной чуж-
дой речи, навстречу гибели, но не попятился назад, к похо-
жему на солнечное затмение люку, не провалился в осклиз-
лый мрак... Давно, давно это было, чуть ли не... лет назад.
Лишь обнаженная пристальным взглядом прожектора птица
все купается, все плещется в голубом потоке, упивается тем,
что ее рассматривают. А может, это уже другая птица? Дру-
гая, но точно такая же? А что, если бы внезапно наступил
день, а луч прожектора стал угольно-черным? Она тут же
покинула бы этот черный луч. Она на свету, на виду жаждет
быть — обыкновенная, тщеславная птица.
Свидание
Как медленно светает. Почти целое мгновение фиолето-
вый цвет превращался в синий, а потом в медно-розовый, по-
том в голубовато-желтый... Наконец-то, наконец оно закон-
чилось, истекло. Бесконечное мгновение!
523
Как медленно встает сегодня солнце. Оно словно рож-
дается. Последние, самые мучительные минуты, как долго
они длятся. Бедное солнце! Скоро, скоро оближет тебя небо,
как новорожденного дымящегося теленочка.
Но поторопись! Впереди у тебя долгая дорога, а за
полдня ты можешь пройти только половину ее. Всего
лишь...
...Нет, это невыносимо! И вот я покидаю еще спящий дом,
спускаюсь по спящей лестнице и окунаюсь в свежее парное
молоко рассвета. Как боюсь я опоздать на свидание, назна-
ченное на восемь часов вечера!
Медленно, медленно, как мне кажется, не торпясь, на-
правляюсь я через весь город к заветному месту, но на самом
деле задыхаюсь от бега.
Еще кусочек асфальта, еще сто мгновенных шагов,
двести... Еще сто...
Не могу победить время, но побеждаю пространство!..
Пулеметной очередью раздается по гулким пустым ули-
цам моя неторопливость.
А вот и озаренная первыми лучами голова каменного
великана... Какой бессонный век провел он, глядя на <щет
широко раскрытыми требовательными глазами. И тем не
менее — недвижим. Стоит, замерев, не смея расплескать ока-
меневшее свое нетерпение.
Жаль мне его, слишком послушного остроумному за-
мыслу человека.
...На серой плите подножия сидит девушка в зеленой
куртке и ест бутерброд. Это она! Стеснительно улыбаясь,
поднимается навстречу и предлагает мне половину своего
завтрака.
Имя
«Маша» — вытатуировано у него возле локтя. Уж не
поэтому ли закатал он рукава?
Толстая пучеглазая женщина с мелкозавитыми обесцве-
ченными волосами всегда сидит рядом, они даже одну и ту
же газету читают одновременно.
Вернее, она поддерживает страницу, чтобы ему было
удобнее читать. Безгубый, нарисованный темной помадой рот
ее так и цветет на солнце, вместо бровей темнеют карандаш-
ные полоски.
Кажется, окуни ее в воду, и вместо головы на свет по-
явится безглазый гладкий шар.
524
Неужели это и есть «Маша»?
Такую татуировку делают себе в юные годы, в пору пер-
вой тоски, спасением от которой видят только одно имя...
Так неужели это и есть Маша?
А почему бы и нет?
Может быть, чувство оказалось прочным, не исчезло так
же, как и татуировка? И пронес его этот человек через бы-
стрые годы и долгие дни, через все хитросплетения жизни.
И вот они сидят рядом.
Но ведь... Возможно ли, чтобы...
А почему бы и нет?
Внимательнее всмотритесь в ее лицо и увидите груст-
ное понимание в вытаращенных рыбьих глазах, снисходи-
тельную иронию в уголках нарисованных губ. А эти тусклые
кудряшки — не свидетельство ли они мучительных жен-
ских стараний не отстать от других, помоложе и красивей?
Словно другое лицо проглянет вдруг сквозь банальные
искусственные черты — сильная, умная и любящая душа.
Да, это она! Маша!
А может быть, и нет...
Черепаховый суп
Первая премия за лучший рисунок... Талон...
В прохладной мастерской с пыльным окном во всю сте-
ну в живописных позах откинулись несколько мольбер-
тов, высокие вазы с кистями стоят на закапанном красками
полу, на ярком ковре висит рядом со ржавой саблей длин-
ный кальян, курительный прибор Востока.
Откуда в тебе этот неженский молодеческий размах?
Первая премйя за лучший рисунок... Талон на обед...
В маленькой соседней комнате скопилась грязная
посуда и продолговатые бутылки из-под светло-зеленого
венгерского вина. Ты ведь, кажется, неплохо зарабатываешь?
Талон на обед... Порция черепахового супа...
Расскажи-ка об этом подробней. Посуда подождет, не
соскучилась ты и по начатой в деревне картине. Нет ли вина?
Итак, вы с матерью пришли вдвоем в столовую на цен-
тральной площади Ташкента, показали справку. И вам вы-
дали порцию первой премии. Черепаховый суп...
Да, я знаю, ты многое смогла. Расточительная феерия
красок в летних, уже, наверное, увядших этюдах. В распи
санное тобой кафе я всегда вожу приезжих друзей.
525
И вы неторопливо съели желтый черепаховый суп.
Вдвоем с матерью. И последняя ложка досталась, разумеет-
ся, тебе. Лучшие минуты тысяча девятьсот сорок вто-
рого...
...Давай-ка с удовольствием выпьем за тощенькую спо-
собную девочку твоего детства. Давай старательно вымоем
ей жирную посуду позавчерашней пирушки. А потом при-
сядь и нарисуй круглое, будто каравай, горячее деревенское
поле.
Летела бабочка...
Вот сидит он, добрый, начавший уже лысеть, на некра-
шеной садовой скамье и разговаривает с книгой.
Довольная, что нашла хорошего собеседника, книга чи-
тается легко и с готовностью раскрывает свой глубокий
смысл.
А он, соглашаясь с ней, кивает головой и смеется.
Пробравшись наконец сквозь немыслимую путаницу
листвы, золотой гитарной струной выбежал на простор луч
солнца.
Коричневая бабочка кокетливой танцующей походкой
пролетела мимо скамьи, села человеку на плечо, затем
запорхала у самого лица, отпрыгнула в сторону, метну-
лась вверх, вниз. Словно приглашала поиграть в пят-
нашки.
Продолжая с мягкой улыбкой смотреть в книгу, он ма-
шинально, бессознательным, но ловким движением хлопнул
рукой по воздуху возле себя, справа...
И попал!
Ладонь его ощутила мгновенное прикосновение чего-то.
Он удивленно поднял глаза.
Бабочка судорожно металась по траве, ползла, дерга-
лась, потом напряглась и косо взлетела.
Конвульсивные нелепые рывки ее агонии отдались болью
в сердце. «Что же я наделал!» Хотелось заплакать, хотелось
крикнуть на весь этот редкий сад о том, что уже давно по-
старел он, а кажется, никогда не был молодым. Толстый
премудрый книгочей в стоптанных шлепанцах...
Все реже, надолго замирая, бились коричневые крылыш-
ки, с трудом размыкались, и снова сводила их мучительная
спазма.
Взмах... Еще...
Осенним сухим листком вяло упала она к его ногам.
526
Лицо человека
Вместе с другими необходимыми предметами постарай-
тесь захватить с собой на необитаемый остров хотя бы самое
простенькое зеркальце.
На голом осклизлом клочке гранита, похожем на спину
всплывшего кита, удивительно приятно будет вам утешить
себя пусть и своим собственным, а все-таки человеческим
лицом.
Видели ли вы когда-нибудь лицо человека?
А если видели, то по-настоящему ли вы его разглядели?
Какое же это счастье, неимоверная удача, видеть вокруг
себя каждый миг, каждый час, в течение всех отмерен-
ных нам лет светлые даже в ненастный день человеческие
лица!
...Вот идет из бани старушка с розовым дымящимся ли
чиком. Вместо нижней губы — у нее пушистый подборо
док. Как чисто вымыты седые волоски ее жиденького пучка
и морщинистые мешочки под молодыми яркими глазками!
А в авоське у нее прыгает, как рыбка, бутылочка пивка.
Эх, бабуся... При всем желании не могу предположить,
что прожила ты свой век безгрешно. Молодец!
А вот перегнулся через железный заржавленный забор
щеголеватый солдат. Он как бы по пояс в увольнении...
Солдат! Эй, солдат! На, покури...
Чудится, будто это девушка в военной форме. Нежные
щеки его пылают, губы раскрылись, готовы произнести ка-
кое-то неизвестное ему красивое слово.
Ну, что? Что? О чем ты загрустил, служба?..
Не знаешь?..
С затаенным интересом буду я ожидать неизбежных муд-
рых изменений твоего чистого, без единой помарки лица.
Точное время
Меж громадами старых дворцов, за облаками листьев
тускло светилась пурпурная кладка башни. Расстояние
скрадывалось крутым подъемом, циферблат курантов как бы
висел в воздухе, расплывался перед самым лицом.
Пытаясь оправдать опоздание, девушка сказала, что при
шла точно в условленное время.
Он с укоризной кивнул на огромный, вознесенный над
площадью циферблат.
— Ну и что ж? А вдруг они спешат!
527
Они оба расхохотались. Дикой показалась мысль, что
эти часы могут показывать время неточно.
Назавтра она снова опоздала. Она опоздала и через два
дня, и через три. Ненамного, но все-таки.
— Опять они спешат! — шутила она.— Ну, куда мы
пойдем сегодня?
«Может быть, они на самом деле спешат?» — думал он,
с беспокойством всматриваясь в толпу, на четвертый день.
На пятый день она пришла раньше его.
— Сегодня они отстают! — объяснила она со смехом.
Взяла его за руку, заглянула в глаза. Ну, чего, мол, на-
хмурился? Разве погода плохая? Или нет денег?
— Знаешь что? — сказал он.— Давай назначать встречу
у других часов.
Она вопросительно округлила глаза.
Понимаешь, другие часы могут ошибаться, а эти —
нет... Понимаешь?
Она задумалась.
— Мне хочется у этих. Здесь всегда — будто праздник!
На следующий день она пришла ровно в восемь.
— Действительно! — лукаво удивилась она. — Они идут
точно! Как я могла в этом сомневаться?
Огромное полнолуние циферблата уже размывали
лиловые воды сумерек. Только стрелки двумя неугасимыми
лучами показывали каждая в свою сторону, но именно в
этом и состоял секрет их торжествующей непогрешимой
точности.
Библиотека
Рано сюда приходят люди. Не терпится им, спешат. И
первыми приходят он и она. Будто две хлопотливые, де-
ловитые ласточки вьют они здесь бедное, но уютное гнездо
из потрепанных дерматиновых переплетов.
Одних названий томов достаточно для того, чтобы по-
умнеть.
Какие серьезные у человечества дети!..
Но заросшее сединой ухо их соседа, так и не ставшего
известным старого поэта, пришедшего сюда почитать свою
собственную, изданную в юности единственную брошюру,
застенчиво ловит среди сухого шелеста страниц уже почти
непонятное ему слово: люблю.
А что, если в самом деле это шелестят желтые ломкие
страницы?
Цет, заросшее сединой старое ухо, ты не ошиблось!
528
Два высших образованья, две пирамиды увесистых книг
действительно очень хорошо относятся друг к другу.
Не смея нарушить шепчущую тишину библиотеки, они
все же дерзают ее нарушить.
Внезапно в страстном объятии сплетаются их измазан-
ные чернилами указательные пальцы, и с грохотом падают
на пол карандаши.
Зал, как один человек, поднимает голову, разгибает,
пользуясь поводом, затекшую сутулую спину.
Вызывая огонь на себя, неизвестный поэт неловко вска-
кивает и, прижимая к груди склеротическую руку, виновато
шепчет извинения.
Но не сыплются на него в ответ проклятья, ученая би-
блиотекарша не грозит вывести вон. Как водится между людь-
ми, все скромно опускают вниз ресницы, и потрясенный
своим подвигом старик невидящим взглядом снова впивается
в сложные аллитерации полузабытых стихов.
А молодые?
Высокая стопка отобранных ими утром фолиантов ста-
новится все ниже, тоньше...
И все выше — посмотрите! — становятся гладкие молодые
лбы.
Книги, хлеб человеческого ума, — свои собственные и
те, что додают нам в этом большом гостеприимном доме,—
пусть всегда вас будет у нас досыта!
Плакат
К чему он призывал, о чем он вещал?
Со всех сторон окружали его круглые, точно облака,
сугробы, извилистую тропинку люди протоптали далеко в
стороне. Никто не захотел сделать крюк по пояс в снегу,
чтобы поразиться искренности его содержания. И он уже
как бы перестал быть плакатом, а стал частью пейзажа,
чем-то вроде диковинного дерева, гибрида, выведенного
наперекор снегам.
Утонувший до подбородка, с белой шапкой до самых бро-
вей, он только и мог похвастать кусочком испещренной циф-
рами или письменами фанерной щеки.
Что это были за знаки?..
Быть может, отменно важны, подсказываюп^йе самый
краткий и точный путь к чудесам?
А может быть, наоборот — они гласили о том, что ку-
рить вредно, а жить хорошо?
529
Или — это тоже вполне вероятно — там сообщалось, что
в текущем году будет выработано... Но чего именно и в ка-
ком количестве, еще не написали, оттого что ждут самых
последних сведений.
Затерявшийся в неуютной снежной пустыне, в стороне
от человеческой тропы. Трагически бессмысленный...
Городское зверье
...Это тощие разноцветные коты, подстерегающие вас
в узком темном переулке и перед самым носом, у самых
ног стрелой перебегающие дорогу.
Какой гомерический гнусавый хохот вырывается из их
усатых ртов при виде того, как трусливо поворачиваете вы
назад. Шутка удалась! Насмеявшись вволю, они снова за-
легают под заборами и ждут следующую жертву.
...Это курица с черными чешуйчатыми ногами, по стран-
ной прихоти одного моего знакомого живущая у него в ван-
не и несущая яйца в пыжиковую ушанку.
Иногда ее выводят погулять. Заложив за спину крылья,
злая и гордая, ходит она вокруг клумбы и повторяет: куда,
куда я попала?
...Это черный, как пантера, молчаливый дог, пропускаю-
щий в дверь сначала даму, а затем лишь выходящий сам.
Он любит разглядывать на главной улице новые марки ино-
странных автомобилей, но отходит от них с долгим равноду-
шным зевком.
...Это два внешне совершенно одинаковых голубя, раз-
ного тем не менее пола, бесстыдно целующиеся на чужих
подоконниках.
...Это воробей. В городе он один. Но за короткое время
он успевает добывать повсюду, и только поэтому кажется,
что воробьев много.
...Это закованная в квадратный айсберг, облаченная в
розовый пеньюар наложницы рыбка.
— О!.. О!.. О!..—беззвучно произносят ее пухлые губки.
...Это похожая на семечко из спелого яблока божья ко-
ровка. На спине, в гладком пластмассовом футляре хра-
нятся у нее прозрачные нейлоновые крылышки. Воспрянув
от долгого сна между двойными рамами, она облетает дом,
приземляется на раскрытую книгу, ползет по самой инте-
ресной строчке и пересказывает ее впоследствии слово в
слово.
Удивительным, умным зверьем населен город!
530
Изобретение
Я встретил ее на пороге, и уже при виде моей блажен-
ной улыбки она обо всем догадалась.
— Да, да! Кажется...
Из маленького фарфорового тигля я вынул два розовых
шарика и положил ей на ладонь.
— Похожи на поливитамины! — засмеялась она ра-
достно.— Значит, полетим?
— Да. Станем на поручень балкона, оттолкнемся... И
полная свобода. Парение...
Мы взяли по шарику, словно прощаясь, взглянули друг
на друга, проглотили и запили водой...
— Где ты?
Мы задали этот вопрос одновременно.
Она исчезла. Я и себя тоже не видел. Видел комна-
ту, дверь на балкон. Где мы?..
Я испуганно протянул свою невидимую руку и нащупал
в пустом воздухе ее мокрое лицо.
— Что ты наделал?! — произнесла она.—Перепутал
все!
Неуверенно ступая, оттого что не видел своих ног, двумя
руками схватил я тигель и бросился на кухню.
Спиртовка еще горела. Заглянув на всякий случай в
листок с формулами, стеклянной ступкой я тщательно раз-
мял разноцветные порошки. Не может быть, чтобы ошибка
произошла и на этот раз.
— Смотри!
В тигле снова лежали два шарика. Мы проглотили их,
запили водой.
Я легонько взмахнул невидимыми руками и почувствовал,
что лечу...
— А ты? Ты летишь? — крикнул я, задыхаясь от вос-
торга.—Тде ты?..
И вдруг под самым потолком больно столкнулся с
ней.
— Осторожно, люстра! — вскрикнула она.
Я отыскал ее руку, потянул на балкон. Оттолкнувшись,
мы плавно взлетели над полным детей двором, перевали-
ли через крышу и поплыли над пахнущей бензином
улицей...
Я коснулся рукой ее невидимого лица. Щеки по-преж-
нему были мокрыми.
— Ты что? Ведь мы летим!
— Но никто этого не видит...
531
Соловей и роза
Слывя знатоком природы — как-никак яблоки в детстве
ел не покупные, а добытые в чужих садах, — должен все же
признаться, что соловья впервые в жизни я услышал на вы-
ставке.
Плавясь от жары, брел я по ее асфальтовым проспектам
в поисках автоматической воды, и тут-то этот соловей по-
дал голос.
Удивленный, стал я оглядываться по сторонам. Что
такое? Вроде бы звуки эти описаны в литературе. Но какие
мощные, какие самозабвенные звуки! Неужели их издает
крохотная серая птичка? Непостижимо!
Все посетители выставки, удивленные не меньше меня,
обратили свои взгляды к репродукторам. Только так они мог-
ли объяснить себе эту явно вдохновенную песню.
Да что посетители! Экспонаты и те не остались равно-
душны! Знаменитые белые лошади, чистые гривы и хвосты
которых мели горячий асфальт, нервно запрядали ушами,
ловя знакомый им по родному лугу мотив.
Новые модели длинных полированных «Ту» почувство-
вали себя польщенными, поскольку также относились к
семейству крылатых.
Атомный манипулятор, несмотря на всю свою понятную
приверженность к современной музыке, взмахнул тяжелыми
коленчатыми щупальцами и стал, чуть отставая, дирижиро-
вать соловьев.
А тот словно с клавиша на клавиш прыгал, словно со
струны на струну, такое богатое было у него горлышко!
Перемахнув через табличку «запрещается», исколов
пальцы, я сорвал похожую на маленький кочан капусты
розу, крикнул: «Браво!» — и бросил ее, точно на сцену с
галерки, в зеленый сумрак листвы.
Переулок
Сейчас здесь тихо, только голуби, обжигая красные подо-
швы, бродят по асфальту да лениво следит за ними, лежа
на боку, немолодой кот.
А еще вчера, в связи с ремонтом автострады, гул которой
едва доносится сейчас из-за высоких старых домов, переулок
был важной артерией. День и ночь с натужным ревом, чуть
ли не касаясь подоконников, мчался по его узкому руслу
грубо разящий бензином нетерпеливый поток.
532
Еще вчера здесь провезли целый табун белых лошадей.
Изгибая шеи, пытаясь в сердцах укусить себя за грудь, они
с гневным ржанием били правым копытом по толстым
доскам настила, высекая из них острую щепу.
Подбрасывая кузова, мчались здесь дымные самосвалы.
Катили на стройку стены будущих домов с уже застеклен-
ными и даже занавешенными окнами.
Покачиваясь, бежали по переулку троллейбусы, из .авто-
матических дверей которых виднелись чьи-то прищемлен-
ные хвосты.
Спешили автобусы, в которых возвращались из лагерей
неузнаваемые, толстые дети.
Проносились велосипедисты с туго надутыми мышцами
неутомимых загорелых ног.
Еще вчера в переулке можно было легко поймать такси.
Еще вчера.
А сегодня... Тихо и пустынно здесь. Смежив подсле-
поватые глаза, с грустной улыбкой вспоминает переулок
о вернувшейся к нему ненадолго и снова решительно ушед-
шей шумной могучей юности.
Саша Пушкин
Сады Лицея... Ранняя, пронзительная весна. Хоть и сол-
нечным выдался этот день, но до костей пробирает сквозь
пузырящийся нейлоновый плащ прямой ветер.
Особенно меня интересовали толстые вековые липы...
Может быть, хранят они, только что посаженные тогда, при-
косновение его ладошки?
Может быть, выбежавшему в сад озорному мальчику
не захотелось огибать дворец, чтобы попасть в обведенное
укромное место, и, плутовато оглянувшись, он спрятался
для этой цели за тонкое деревцо?
Какие необъятные выросли здесь липы!
Сейчас, весной, ветви еще обнажены, и все же их так
много, что они кажутся прозрачными лиловыми облаками.
Внезапно у самых ног, в поблескивающей грязи, я уви-
дел мокрый, ржавый осколок.
Немецкий...
Я поднял его, осмотрел, завернул в белый платок.
В кого они метили? Остро кольнуло в сердце.
Удаляясь, прозвучал мимо меня частый топот мальчи-
шеских неутомимых ног.
Показалось?
533
Не выдержав, я тоже бросился бежать по вязкой аллее в
глубь сада.
Сейчас, сейчас я догоню его, схвачу за крепкое плечо...
Не бойся! Я не стану тебе пророчить, предостерегать.
Только прочту тебе, задыхаясь от недавнего бега, стихо-
творение, которого ты еще не написал...
Рожденье
Мчался в такси и думал о матери. А она сидела рядом.
Привезла мне сладкий, с архитектурными излишествами
пирог.
О чем она думала? О сыне? Вспоминала, быть может, как
холодной отцовской рукой трогала свое теплое чрево, в ко-
тором затикала моя жизнь.
И свечечки привезла. Для пирога. Их у меня уже доволь-
но много. Но ничего... Спасибо, мама!
Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых
железных крыш коротенького квартала...
Мать, не стыдясь шофера, приподнималась, смотрела
на счетчик. Как она постарела... Уже появились на тыльной
стороне ее ладоней странные зеленые веснушки.
Подавив рвущийся из горла всхлип, я нерешительно об-
нял ее и не ощутил под темной одеждой тела. Неужели...
Неужели люди не живут вечно?!
Ни случайностью, ни чьей-то любовью не хотелось мне
объяснять загадку дивного человеческого рожденья. Снова,
как в пять, семь, десять лет, вертелся на языке вопрос:
— Мама, как я появился на свет?
Невеселый смех мой ее напугал, даже шофер оглянул-
ся...
«Полно! — стал я себя укорять.— Пожилой мужчина,
возьми себя в руки!.. И все-таки... Как?»
Изломанной молнией пронеслись мимо очертания кру-
тых железных крыш...
Что ворчишь, недоверчивый шофер? Тебе до моих про-
блем и дела нет? Или сочувствуешь бережливости моей ста-
рой матери? Езжай по кольцу, покуда не пойму смысла
жизни; уж больно хорошо думается в быстром твоем авто-
мобиле. А мать не догадается, она впервые в этом великом
городе, ей кажется, что едем мы по прямой.
— Смотри-ка, смотри! — схватив меня за локоть, с изу-
млением вскрикнула вдруг мать.— Какое знакомое место!
Может, я здесь уже когда-то была?
534
Изломанной молнией пронеслись мимо очертания кру-
тых железных крыш...
— Может, я здесь бывала? В молодости... Да, да! —
восклицает она радостно.— Я вспоминаю...
Те, у кого иссякло будущее, мечтают о прошлом.
Прости, мама...
Человек в космосе
Репродукторы объявили об этом взволнованным нестрой-
ным хором, и снова в коридорах земли захлопали двери,
послышались захлебывающиеся от восторга голоса.
Женщина выбежала на балкон с недоплетенной косой
и посмотрела из-под ладони в космос.
Настал срок, новый герой опустился со звезд на ка-
кое-то картофельное поле, сразу ставшее знаменитым, а от-
туда, из облачных глубин, посыпался на города снег его
улыбающихся фотографий.
Как раз в это время я поднялся из своей шахты. На-
гора. Наверх. Смена кончилась. Схватил плывущую в воз-
духе фотографию и увидел его лицо. Сверстник, должно
быть.
— Счастлива же его мать, — вздохнула моя мать, про-
сунув мне в ванную свежее полотенце.
Как это ни смешно, я почувствовал себя уязвленным,
— Ну, ну...— буркнул я, тщетно пытаясь отмыть въев-
шуюся в веки угольную пыль.— Хочешь,.— спросил я,— и
я тоже туда полечу? И на Мавзолее буду потом стоять!..
— Хочу! — быстро произнесла она.— Хочу! — и глаза
ее заблестели.
Я смутился.
— Дай срок... Не в этом году, так...
— Не затягивай,—вздохнула она,—кто знает, сколько
мне осталось.
И мы уснули.
...Я стоял на Мавзолее, со снисходительной, растроган-
ной улыбкой оглядываясь порой туда, где в новом своем
платье оцепенела моя счастливая растерянная мать.
Сколько людей проходило мимо! Сколько нестерпимо
радостных, прекрасных глаз пыталось поймать мой взгляд!
Спасибо, спасибо, люди! Да, я, я снова среди вас! Да, я вер-
нулся! А ведь еще вчера глубоко-глубоко, чуть ли не в
центре земного шара, яростно врубался я в непроходимый
первобытный лес, и глыбами антрацита текли по транспор-
535
теру ветви, листья и диковинные цветы девона. Круто пада-
ющий забой... Знаете, люди, что это такое? Тесный космос
земных недр, прорезаемый лишь узким лучом прикрепленной
к каске лампы-коногонки. Все ниже, ниже... Перегрузки?
Да что об этом теперь-то вспоминать! Сотрясал тело отбой-
ный молоток, врезалась в веки, хрустела на зубах угольная
пыль. Только бы пласт не потерять, пику в пустую породу
вгонишь — не вытащишь...
Обошлось... Выдержал!
Здравствуйте, люди! Я вернулся!
Старый барабанщик
Как стремительно наступает праздник! Чудо! Удача!
Я ухитрился исправить перед этим все двойки. Троек
же у меня не было никогда!
Что ж, раз так, захлопотавшаяся учительница сочла
возможным назначить меня барабанщиком в первомайскую
колонну.
Трепеща от восторга, я перекинул потертый ремень через
шею, и никелированные винты гулкого инструмента упер-
лись в живот.
Мы двинулись...
«Та!.. Та-та-та! Та! Та! Та-та-та! Та!» — выколачивал я
из белой тугой кожи знакомые, казавшиеся мне словами
звуки: «...он проснулся, перевернулся...»
Этот только что проснувшийся старый барабанщик, хоть
назывался старым, всегда представлялся мне розовощеким
мальцом лет десяти, то есть моим полным двойником.
Трибуной служил обтянутый длинными кумачовыми
лозунгами кузов грузовика.
Когда я, тяжело ступая новыми башмаками, сотрясая
в такт барабану земной шар, подошел ближе, то, к своему
удивлению, увидел, что люди на трибуне громко хохочут,
вытирая слезы. В недоумении оглянулся я и на мудрую учи-
тельницу... Но позади никого не было. Вернее, они были,
но очень, очень далеко. Почти у линии горизонта...
Оглушив себя барабанной дробью, я не заметил, как ушел
вперед. Что же теперь делать?
И на трибуне вдруг все замолкли, посерьезнели. Им тоже
было интересно, как побираюсь я поступить. Пойду ли даль-
ше, самому себе задавая этот неунывающий ритм? Повернусь
ли и растерянно побегу навстречу отставшей негодующей
колонне? А может, вернусь к ней, не поворачиваясь,
536
а пятясь, покуда не почувствую затылком ее жаркое дыха-
ние?..
Я остался стоять на месте. Упрямо глядя вперед, в пер-
спективу поселковой улицы, я стучал и стучал в свой ма-
ленький яркий барабан. И праздник становился все празд-
ничней, и я давал себе слово запомнить этот день навсегда
и вспоминать его только с доброй, только с благодарной
улыбкой.
Река
Много видел я на своем веку рек и речек, разрезающих
пополам город иди село, лесную чащу или полого сбегаю-
щее поле. Но во всех я заметил что-то одинаковое, оживляю-
щее, украшающее и город, и лес. И вода в них была на
вкус совершенно одинакова.. Правда, то чище, то мутнее, но
это уже зависело от берегов. Да полно,, сказал я себе однаж-
ды, может, только одна река-то на свете и есть? Одна бес-
конечная река, тысячами витков опоясывающая мир, а по
обе стороны ее выстроились все земные страны с их сто-
лицами и деревушками, все земные рощи, все луга и поля?
В одном месте люди зовут ее Волгой, в другом — Десной,
Днепром или Енисеем... А там она уже Керулен, а там
Влтава, Дунай, Темза, Сена, Миссисипи, Нил...
Сколько звучных, ласковых названий придумали люди
единственной земной реке! Из названия в название можно
плыть по ней в гости друг к другу. До любого города, до
любого человека можно доплыть по этой реке — и не за-
блудишься... И повсюду ты увидишь отразившиеся в ней
скользкие облака, повсюду будет всплескивать в ней рыба
и перешептываться шероховатый камыш...
Берегите, берегите, люди, свою единственную реку!
Досада
Дребезжа, промчалась мимо меня по узкому Арбату
тусклая синяя «Победа».
За ее рулем напряженно сидел седой человек с усталым
лицом... И удочки я успел заметить... Бамбуковые кончики
их, гибко постегивая воздух, выглядывали из окна. И рюк-
зак я еще увидел, удобно развалившийся на просторном
заднем сиденье...
Неужели ему не с кем было поехать? Ни жены, ни сына,
ни внука... Неужели он любит оставаться за городом один?
537
А кто же шепотом крикнет: «Клюет!»? Скажет: «Ну,
будем здоровы!»?
Неужели и товарища у него нет?
Эх, жаль! Какая досада! А я как раз загрустил. И тоже
один. Как бы мы были друг другу кстати!
Если бы он остановился, я бы добежал. Сказал бы: «По-
слушайте!..»
И дальше мы отправились бы уже вдвоем.
Только возле магазина на минуту остановились бы, что-
бы и я смог купить свою долю.
Мы миновали бы роскошные улицы центра, пыльное
предместье, серые пригородные поселки, пестрые деревни...
И наконец увидели бы светлую неиспорченную реку с
желтым песчаным поворотом, и заблудившийся в самом
себе лес, и замысловато бесформенные облака с запутав-
шейся в них скользкой алюминиевой рыбкой самолета.
Один... С кем же поделится он переполняющим сердце му-
чительным благословенным восторгом?
Военный кабинет
За то, что мы плохо вели себя, нас оставили после уро-
ков и заперли в военном кабинете.
Как легкомысленны раздраженные педагоги!
Да есть ли во всем городе более интересное и занима-
тельное место?!
Век бы мы отсюда не выходили!..
Тысячи плакатов, перебивая друг дружку, принялись
рассказывать нам, как выстрелить в противника и как, в
свою очередь, избежать его ответной пули.
А она, пуля эта, представленная в разрезе, благодушно
поведала нам, чем начинена, с какой силой вопьется в лег-
кие и на какие острые пылинки там разорвется.
Вызванные к жизни мальчишеской фантазией, зашеве-
лились на стендах, разворачиваясь в нашу сторону, танко-
вые башни.
Как троллейбусы, заскользили подвешенные к своим тра-
екториям остролицые снаряды.
Стали торопливо всплывать дремавшие до того на грун-
те подводные лодки. Одна из них уже уставила в нас горя-
щий змеиный глаз перископа, как бы облюбовывая самый
вкусный кусочек.
Преувеличенно оживленные вначале, молодечески пох-
валяясь недавним озорством, мы вдруг один за другим при-
538
тихли, занятые пусть и воображаемым, но смертельным боем.
И скоро выдохлись.
Они не принимали условий нашей игры — тщеславные
макеты, точно вычерченные схемы, увеличенные с учебной
целью, гипертрофированные патроны, гранаты, мины...
Он не желал рассеиваться, как того ждало наше вообра-
жение, рыхлый поганый гриб атомного взрыва. Стоял не ше-
велясь, облучая запертых мальчишек тлетворным невиди-
мым сиянием.
Хватит! Хватит!
Выпустите нас!..
Уже и не соберешь наших разорванных в клочья тел,
уже обуглились мы, испарились. Лишь тени наши в мучи-
тельных позах застигнутой врасплох наивности останутся
на стенах военного кабинета.
Выпустите! Выпустите! Мы больше не будем*!
Молоко
Младенец в неразумной своей жестокости и жадности,
ибо он проголодался, хватает острыми, полупрозрачными
еще, рыбьими зубками грудь матери. Набухший сосок кро-
воточит, он не успевает зажить, затянуться. И ребенок со-
сет молоко, окрашенное живой кровью, кровь сосет...
Морщась от жгучей боли, мать порой не выносит ее и
с плачем, бранясь, вырывает грудь из маленького цепкого
рта.
Дитя захлебывается криком, оно не понимает, оно знает
одно: молоко... Оно жаждет молока.
И, устыдившись, плача уже оттого, что причинила стра-
дание ребенку, мать снова сует ему саднящую грудь, он же,
всхлипывая от обиды и в то же время торопливо улыбаясь
сбывшемуся желанию, мгновенно отыскивает сосок и снова
пьет, пьет, сосет сладкую материнскую кровь.
А она смотрит на него сквозь слезы и теперь сама уже
улыбается. Боль ее не уменьшилась, но как бы ушла вглубь.
Это боль, равная самоотречению, ее можно вынести.
...В самих себе, в цветке, в насекомом, в камне, в воз-
духе, которым дышим, даже в том, чего не видим, о чем
лишь догадываемся, роемся мы детскими, неуверенными
пальцами, вглядываемся во все это слепыми глазами, стре-
мясь утолить голод и жажду познания. Как вздрагивает по-
рой от боли наша добрая мать-природа, как улыбается пыт-
ливости своего подрастающего детища...
539
Выйти на лету из самолета...
Горы проплывали внизу, тщетно пытаясь дотянуться до
самолета. Поросшие кудрявыми лесами, со светлыми нит-
ками проложенных чьими-то ногами дорог... Кое-где на сол-
нечных склонах пасся скот.
Несоизмеримые со скоростью самолета, медлительные
движения коров исчезли вовсе. Казалось, это некая скуль-
птурная группа, мраморная пастораль.
В плавных лощинках были разбросаны по три-четыре
домика, прихотливыми потоками текли с вершин огороды
и поля.
А вот мелькнуло возле крайнего домика крохотное бе-
лое пятно. Что это?
...Порой, когда едешь в поезде, мимо окна проносится
полустанок, или живописная деревушка, или просто изба
на косогоре у мелкой плоской реки. Меж бумажных стволов
берез дрожит лиловый разогретый воздух, в арку из- вет-
вей боярышника убегает тропа...
И говоришь себе, вот бы сойти здесь, испить до дна эту
тишину, насладиться ее здоровой солнечной спелостью.
И кажется этот на мгновение возникший в окне край именно
тем, о котором уже давно грезишь. Да вот ни разу еще не
сошел. В билете указан другой пункт.
...Такое же чувство, только, пожалуй, более отрешенное,
возникло у меня и сейчас, в самолете. Ведь из самолета и
подавно не выйдешь. А надо бы, надо выйти! Невозможно,
скажете? Но чем несбыточнее желание на деле, тем осуще-
ствимее оно в мечтах. И я представил себе... В зыбком, го-
лубовато-сизом, меняющемся облаке, догоняя рев своих
турбин, скрылся заносчивый самолет. И в наступившей ти-
шине, судорожно раскинув руки и ноги, семечком клена
долго, падаю я вниз. Упруго приседаю, коснувшись земли,
и взволнованно оглядываюсь.
Коровы поворачивают ко мне тяжелые головы, смотрят
на меня заплаканными, с мухами на слезах, кроткими гла-
зами; зеленая слюна капает с их нежадных губ, розовое
вымя касается травы.
Они живые, они двигаются!
А дома? Неподвижность их оттуда, сверху, чудилась
мне такою же обманчивой. Почему же они не разбегаются
врассыпную при виде нового человека! Или не бегут, по
крайней мере, навстречу?
А белое пятно?
Это женщина! Приложив ко лбу козырьком ладонь,
540
она вглядывается, вглядывается... Белое платье так тесно
ей, словно она только что вышла в нем из воды.
Я буду счастлив здесь, в этом краю. Знаю...
Лестница
Кто привык в поэзии к шкатулке лифта, в зеркалах
которого можно полюбоваться на собственные сизые , щеки,
тому, разумеется, не по вкусу крутые лестницы его высот-
ных стихотворений.
Вот он идет, красивый, бессмертный... В купленном за
рубежом смокинге, в купленных там же крепких башма-
ках, в приобретенной у нас, но все же заграничной кепке..
Нет уж, пусть «Москвошвей» сперва достигнет уровня
мировых стандартов, тогда и он явится к прилавку, а по
куда — вот вам агитка о необходимости повышения качества
продукции. Закинув голову медленно поворачивая яблоки
огромных глаз, с новой рифмой на длинных улыбающих-
ся губах входит он в Дом Герцена.
Мужчина, черт возьми, а не облако в штанах, твердым
ясеневым кием разит скользкий земной шар.
— А! Это вы?
Снисходительно треплет он по плечу способного юношу,
на год разве моложе его самого.
На ошеломляющей, но естественной для него высоте
даже неведомо ему чувство зависти. Только одиноко ему
в горних этих областях оставаться ненастной ночью.
А утром...
Неслышно подкрадется сзади очкастый оппонент и бро-
сит к его большим ногам дымящуюся бомбу коварного во-
просика. Мгновенно получив ее обратно, причем тысяче-
кратно усиленную, всю жизнь будет потом оппонент пока-
зывать знакомым ее отпечаток — красный желвак на лбу —
и писать сочные мемуары.
Пролог
Киевский вокзал в Москве. Вхожу под его высокие сво-
ды, где люстры лупят бессонные совиные глаза, и со всех
сторон обдает меня гибкой, плавной, раскатистой речью.
На рифленом цементном паркете за недостатком мест на
изогнутых скамьях спят, разинув рты, поросшие щетиной,
жилистые мои земляки. Под головами у них объемистые
пакеты со словом «ГУМ». Между разметавшимися во сне
541
запорожскими телами их гуськом пробираются куда-то
робкие отутюженные интуристы.
Обнимая невозмутимого морячка, медленно плачет мать.
Всему, что охватывает здесь мой взгляд, согласно вто-
рит разбуженное свиданием сердце. Еще не скоро на первую
колею Киевского вокзала прибудет новый день, но я читаю
уже на стене утреннюю, цолную надежды газету.
Мечта
Странное порой одолевает меня желание: мне хочется
запеть в ночной электричке. Да, да! Запеть, грянуть высоко,
ликующе... Так, чтобы лампы от удивления вспыхнули ярче,
чтобы курильщики в тамбуре закашлялись и со всех ног
бросились в вагон на возникший вдруг в монотонном гро-
хоте колес радостный, непередаваемо прекрасный вопль
Карузо... Я пел бы о весне, с ее теплой новой травой, об
окаменевшем экстазе дальнего горного хребта, о дороге, по
которой давно соскучились наши кеды, о стремительных, на
миг заслоняющих звезды крыльях,.
О, я знаю, никто не прервал бы меня словами: «И че-
го дерет горло!» Наоборот, каждого вновь входящего слу-
шатели мои встречали бы умоляющим жестом, пальцем, при-
ложенным к губам.
Размечтался я что-то...
За обочиной в густо-синем позднем сумраке пролетает
назад белесый дым березовых рощ, наливаются и тускнеют
в тамбуре папиросные огоньки. Люди едут домой. Они мол-
чаливые, хмурые. Устали. Из авосек их торчат золотые слит-
ки батонов, на полках лежат маленькие обшарпанные че-
моданчики с инструментами и техническими учебниками...
— Можно сюда?
И они сдвигаются поплотнее, чтобы и мне нашлось здесь
место. Молчим, дремлем, думаем каждый о своем, о семье,
об оставшемся где-то в хвосте поезда минувшем дне, о про-
носящихся за окном новеньких квадратных огнях. И, вы-
ходит, думаем друг о друге.
Размечтался я что-то... А может, другое? Может, очень
люблю я этих людей, даже не догадывающихся об этом?
Вот-вот вскочу я, выйду на середину и запою, вот-вот, сей-
час, как только подтолкнет сердце.
СОДЕРЖАНИЕ
ПОВЕСТИ
Часы без стрелок............................. 6
Теплый ситец.................................57
Бабушка Мороз...............................93
Синь порох.................................128
Взгляд......................................163
Бал на лестничной	площадке................192
Передвигают в небе	мебель.................281
РАССКАЗЫ
Письмо в прозрачном	конверте................324
Свистулька.................................339
Умница......................................344
И пели птицы...............................349
Метро на Луну...............................357
Подарок.....................................370
Цветы лазоревые.............................390
Дымящаяся головешка.........................401
Сувениры....................................411
Скворешник..................................416
Продается коза..............................422
Действие происходит на другой планете . . . 439
Песня.......................................446
Токарь, пекарь и аптекарь...................459
Шестьдесят три..............................479
Мешочек с землей............................485
Хор ветеранов...............................493
Театр миниатюр..............................504
Борис Леонидович Рахманин
ТЕПЛЫЙ СИТЕЦ
М., «Советский писатель», 1982, 544 стр.
План выпуска 1982 г. № 129
Редактор И. Н. Жданов
Худож. редактор В. В. Медведев
Техн, редактор И. М. Минская
Корректоры: В. Е. Бораненкова и
О. В- Селиванова
ИБ № 3113
Сдано в набор 19.01.82. Подписано к печати
15.06.82. А09121. Формат 84x108 1/32. Бумага
тип. № 2. Обыкновенная гарнитура. Офсетная
печать. Усл. печ. л. 28,56. Уч.-иад. л. 32,88.
Тираж 100 000 экз. Заказ № 87. Цена 2 р. 20 к.
Издательство «Советский писатель», 121069,
Москва, ул. Воровского, 11. Тульская типогра-
фия Союзполиграфпрома при Государственном
комитете СССР по делам издательств, полигра-
фии и книжной торговли, г. Тула, проспект
Ленина, 109.
Scan, DJVU: Tiger, 2019