Edwin M. Schur
OUR
CRIMINAL SOCIETY
THE SOCIAL
AND LEGAL SOURCES OF CRIME IN AMERICA
Prentice-Hall New Jersey
Эдвин И. Шур
НАШЕ
ПРЕСТУПНОЕ ОБЩЕСТВО
СОЦИАЛЬНЫЕ
И ПРАВОВЫЕ ИСТОЧНИКИ ПРЕСТУПНОСТИ
В АМЕРИКЕ
Перевод с английского
Ю. А. Неподаева
С предисловием и под редакцией члена-корреспондента АН СССР В. Н. Кудрявцева
яда
Курс
•Властная библиотека ич
ИЗДАТЕЛЬСТВО „ПРОГРЕСС" МОСКВА 1977
Редактор Л. Махвиладзе
Редакция юридической литературы
© Перевод с английского с изменениями, «Прогресс», 1977
11004-298
006(01)-77
63-77
ПРЕДИСЛОВИЕ
Преступность в современной Америке — тема, вызывающая несомненный интерес у советского читателя. Он обусловлен отнюдь не сенсационностью проблемы, хотя для нее, казалось бы, есть все основания. В самом деле, разве не привлекают внимания такие беспрецедентные факты, что всего лишь за 10 лет (с 1960 по 1970 год) преступность в США выросла в 3 раза и продолжает расти из года в год, что темпы роста преступности более чем в 10 раз превышают темпы роста населения в этой стране, где каждые 36 минут совершается умышленное убийство, 14 минут — изнасилование, 16 секунд— нападение, а каждые 36 секунд похищается автомобиль С
Однако критически мыслящего читателя интересуют не сами по себе эти цифры. Ему хотелось бы понять, какие же процессы и явления современной Америки порождают безудержную лавину преступности, по какой причине общество «всеобщего благоденствия» не способно справиться с этой острой социальной проблемой. Другими словами, у советского читателя интерес к проблеме преступности в США связан прежде всего со стремлением более глубоко разобраться в социальных процессах, характерных для современного капиталистического общества, в данном случае — на примере его ведущей державы.
Надо сказать, что ряд работ, вышедших в США за последние годы, в известной степени проливает свет на эти процессы. Это социологические и криминологические исследования Р. Куинни, Д. Гордона, А. Коэна, Л. Оулина, Р. Клоуарда, Г. Блоха, Д. Гейса и других авторов, посвященные анализу социальных причин различных преступлений и личности преступника1 2. К такого рода работам относится и книга Э. Шура, американского социолога, известного своими работами в области криминологии. В свое время Э. Шур был членом специальной комиссии по вопросам преступности и насилия штата Массачусетс и консультантом национального института по психическому здоровью. Сейчас он руководит отделом социологии Университета Тафта, а также является членом президентской ко
1 См.: «США: преступность и политика». М., 1972, с. 182—184.
2 См., например: D. Gordon. Capitalism, Class and Crime in America. — «Crime and Delinquency». N. Y., 1973, vol. 19, № 2; A. Cohen. Deviace and Control. К Y.f 1966 и др,
5
миссии по борьбе с преступностью. Среди его книг видное место занимают «Преступления без жертв: девиантное поведение и государственная политика», «Закон и общество: социологическая точка зрения». Э. Шур является автором ряда статей и обзоров по вопросам преступности и связанным с ней социальным проблемам.
Предлагаемая вниманию читателей монография Шура рассчитана на массового американского читателя. Ее цель — дать «общий обзор» состояния и причин преступности в Соединенных Штатах и наметить возможные перспективы борьбы с ней. При этом автор исходит из того, что систематизированное изложение ключевых фактов и теорий в сочетании с четкой политической ориентацией будет полезным и для специалистов.
Действительно, книга Э. Шура содержит довольно полную, а иногда живую и яркую картину состояния преступности в Америке и се социальных предпосылок и причин. Основной тезис автора, сформулированный им уже на первых страницах книги, состоит в том, что «проблема преступности представляет собой для американского народа один из важнейших аспектов социальной политики» (стр. 17), Главный источник преступности — «очевидное противоречие между провозглашенными идеалами равных прав и возможностей, с одной стороны, и упорным сохранением неравенства в главных областях нынешней социальной системы—с другой» (стр. 18).
Этот тезис подробно иллюстрируется большим фактическим материалом. Отрицательно оценивая биологизаторские, неоломброзиан-ские концепции некоторых криминологов, Э. Шур указывает на те социальные и экономические факторы, которые вызывают поведение, отклоняющееся от нормы. Преступность, по его мнению, в значительной мере связана с сохраняющимися в Соединенных Штатах нищенскими условиями жизни некоторых слоев населения, расовой дискриминацией, деморализацией молодежи и подростков, практикой обмана и шантажа в сфере «большого» бизнеса, атмосферой недоверия и страха в общественной жизни и со многими другими отрицательными сторонами американского образа жизни».
Многочисленные социальные, психологические и иные причины преступности, свойственные современному американскому обществу, сводятся автором (хотя и не везде достаточно четко) к трем основным группам явлений. Это — социальная структура американского общества, характерные для него духовные и социальные ценности и, наконец, законодательная, полицейская и судебная практика.
Материал, приводимый автором, убедительно свидетельствует о том, что сама классовая и социальная структура капиталистического общества с неизбежностью порождает преступность и иные формы отклоняющегося от нормы поведения. Люди, находящиеся на
6
разных ступенях социальной лестницы, по мнению автора, испытывают неодинаковое влияние криминогенных факторов, имеют разные возможности для совершения преступлений, в отношении их не одинакова и юридическая практика. Экономическая и социальная политика неравенства порождает стремление к наживе и насилию. «В известном смысле все существующие модели преступного поведения являются ценой, которую мы вынуждены платить за ту структуру нашего общества, которую создали сами», — констатирует автор (стр. 24).
Объективные источники преступности дополняются субъективными причинами, характерными для американского общества и вытекающими из той же его социальной структуры. Это такие «ценности» буржуазного мировоззрения и образа жизни, как культ денежного успеха, умение выгодно купить и продать, обмануть компаньона и т. п. «Наше общество в значительной мере построено на умении продавать в широком смысле слова... Эти же качества как раз и являются главными в профессии опытного мошенника» (стр. 250).
Э. Шур отмечает, что «американское общество пропитано... предпочтением к ценностям, в такой мере определяемым индивидуализмом, конкуренцией и жаждой прибыли, что это создает побудительные стимулы к преступлениям, причем стимулы настолько интенсивные, что это выходит далеко за пределы рационального в современном комплексном обществе, даже если оно и является в своей основе капиталистическим» (стр. 257). Он приводит многочисленные данные об отрицательном влиянии на поведение граждан, особенно молодежи, американской рекламы, кино, телевидения и других средств массовой информации, пропагандирующих эти «ценности» и особенно — насилие. Если подобные материалы хотя бы в какой-то степени «заставляют американцев считать, что человеческая жизнь утрачивает свею ценность, — пишет автор, — то возникающее отсюда влияние на рост преступности в конечном счете может оказаться значительным» (стр. 123).
Конкретные примеры и статистические сведения, содержащиеся в книге, убедительно свидетельствуют о дальнейшем усилении идейно-политического кризиса буржуазного общества, который поражает институты власти, обесценивает нравственные нормы поведения. «Коррупция становится все более явной, даже в высших звеньях государственной машины. Продолжается упадок духовной культуры» растет преступность»
1 Материалы XXV съезда КПСС, М., Политиздат, 1976, стр. 29.
7
Большое место в книге Э. Шура уделено отрицательному воз' действию на состояние преступности самой юридической практики. Наглядно показав, каким образом классовый подход, расизм и коррупция в полиции и органах юстиции способствуют безнаказанности преступников из привилегированных слоев общества — бизнесменов, чиновников государственного аппарата (так называемых «белых воротничков»), автор приходит к выводу, что подобная практика не только ослабляет борьбу с правонарушениями, но нередко и прямо порождает преступность. Критикуя законодательную деятельность по определению круга деяний, признаваемых преступными и уголовно наказуемыми, он отмечает, что в американском обществе, «провозглашающем свободу личности в качестве главного действующего принципа, мы постоянно наблюдаем особые «политические процессы», с помощью которых наши законодатели и исполнители пытаются подавить те политические движения, с которыми они не согласны» (стр. 304).
Каким же образом суммирует и обобщает автор все эти довольно квалифицированные оценки и порой весьма меткие наблюдения? Это обобщение содержится во введении и в заключении к работе. Во введении автор ставит вопрос, вынесенный в заглавие книги: является ли американское общество преступным? Он отвечает на него неоднозначно. Отвергая такую трактовку «преступного общества» как признание преступным всего американского народа, в частности возложение на него ответственности за совершаемые в этой стране политические убийства, не соглашаясь с утверждением об общем росте правового нигилизма — неуважения к законам со стороны всего населения при попустительстве американского правительства, Э, Шур выдвигает от имени гипотетического «нормального, разумного и социально сознательного» гражданина следующие объяснения. Американское общество преступно, потому что это общество неравноправных, потому что оно участвует в массовых насилиях за рубежом, потому что элементы, порождающие преступность, содержатся в самой американской культуре, потому что нередко признаются преступными и наказываются действия, не представляющие реальной опасности для общества, и, наконец, потому, что американское общество подходит к решению проблемы преступности с нереалистических и неэффективных позиций.
Нетрудно видеть, что в книге Э. Шура вскрыты и обобщены многие стороны капиталистической действительности, закономерно порождающей преступность. Для специалистов-криминологов и юристов представляют интерес и те методологические приемы, которые использованы автором при анализе обширных фактических данных. И все же этот анализ далеко не является завершенным. Автор
8
книги не марксист (хотя и признает значение идей К. Маркса для понимания природы преступности). И его общие выводы, а также практические оценки и рекомендации во многом оказываются половинчатыми, а подчас противоречивыми и неверными.
Явная непоследовательность проявляется автором в оценке общего уровня преступности в США и тенденций в ее динамике. Автор «бьет тревогу» по поводу неблагополучия в этой области, отмечая, что преступность в Америке с 1933 г. и до нашего времени значительно возросла, причем ее рост происходит быстрее, чем увеличение численности населения. И одновременно он стремится смягчить эту картину, ссылаясь на «излишнюю» правовую регламентацию поведения, неточности судебной и полицейской статистики, изменения в возрастном составе населения, улучшение регистрации и раскрытия преступлений и т. п. Однако, если и принимать во внимание эти обстоятельства, в частности неточности статистики, то вывод должен быть совсем иным: лишь незначительная часть всех преступлений в США регистрируется полицейскими и судебными органамиЭто, собственно, признается и Э. Шуром в разделе о так называемой «латентной преступности». Приводя данные официальной статистики и сопоставляя их с результатами научных исследований, он отмечает, что «огромное количество преступлений вообще даже не фиксируется полицией» (стр. 49).
Неправильна оценка автором некоторых концепций причин преступности, в особенности теории стигматизации (клеймления) и теории дифференцированной ассоциации (связи).
Согласно теории стигматизации, получившей в последние годы весьма заметное распространение среди буржуазных криминологов, источником преступности признается в первою очередь сам законодатель, произвольно признавший то или иное поведение преступным, а затем — полиция и суд, налагающие на индивида «клеймо» преступника. Нетрудно видеть, что эта буржуазная теория в искаженной и туманной форме указывает на некоторые действительно существующие аспекты практики буржуазного государства и его юридических органов. Однако поддерживать эту теорию, как это делает Э. Шур, значит закрывать глаза на то, что буржуазное право отражает объективные закономерности капитализма. Основой для признания того или иного поведения преступным и уголовно наказуемым, как правило, является не случайная прихоть буржуазного законодателя, а его экономические, политические и классовые интересы.
1 Подробнее по этому вопросу см.: «США: преступность и политика». М., 1972.
9
Не выдерживает критики позиция автора по вопросу о так называемых «преступлениях без жертв», к которым он относит наркоманию и некоторые другие преступления против нравственного и физического здоровья населения. ^Стремясь сократить астрономические цифры преступности, некоторые~'Д5уржуазные криминологи и юристы предлагают исключить указанные деликты из уголовных кодексов, аргументируя свое предложение «отсутствием потерпевших». Подобная точка зрения высказывалась, например, на V Международном конгрессе ООН по предупреждению преступности и обращению с преступниками, состоявшемся в Женеве в 1975 г. Представители социалистических стран категорически отвергли эту позицию. Указанные преступления, безусловно, причиняют значительный ущерб обществу, и борьба с ними является важной задачей уголовной юстиции. Стремление буржуазных криминологов «освободить» суды от рассмотрения дел об этих преступлениях есть свидетельство пренебрежения интересами человека со стороны буржуазного государства, отсутствия заботы о его нормальном духовном и физиче-развитии.
Большое место уделяет автор анализу теории дифференцированной связи известного американского криминолога А. Сазерленда и другим концепциям, развивающим его взгляды. Согласно этим теориям, существует определенная зависимость между преступностью и противоречиями в нормах поведения, культуре и традициях разных слоев общества. Э. Шур присоединяется к такому объяснению причин преступности, не видя его методологической ограниченности. Конечно, противоречия в культуре и психологии классов и социальных групп имеют значение для объяснения преступности. Однако сами эти противоречия проистекают из классовой структуры буржуазного общества, о чем теория дифференцированной связи умалчивает. В результате, как отмечают советские криминологи, «теория Сазерленда не отвечает на вопрос о том, что же порождает преступность в обществе, а лишь описывает один из процессов, благодаря которому отдельные лица становятся преступниками» Ч
Столь же некритичен автор и по отношению к взглядам Р. Мертона, Р. Клоуарда, Л. Оулина и других социологов, объясняющих преступность сложностью социальной структуры и недостаточной адаптацией индивидов к условиям жизни буржуазного общества1 2.
1 Ф. М. Р ешетников. Современная американская криминология. М., 1965, с. 80.
2 См. критику подобных взглядов в работе: Э. Б. М е л ь н и к о-в а. Преступность несовершеннолетних в капиталистических странах, т. I, М., 1967.
10
Автор не учитывает того, что сама социальная структура, равно как и степень адаптации к ней индивидов, не первичны, а производны, они служат лишь промежуточными звеньями в механизме буржуазного общества, противоречия которого суть действительный источник человеческих конфликтов и противоправного поведения.
При оценке Э. Шуром различных криминологических теорий проявляется та же неполнота и незавершенность анализа социальных причин преступности, что ихпри изложении фактического материала. Этот анализ не приводит автора к выводу, который естественно следует из всех приведенных им данных: корни преступности лежат в природе капитализма со всеми присущими ему классовыми антагонизмами, а потому в рамках этого общественного строя уничтожить преступность невозможно.
Автор книги и не стремится к этому выводу. Совсем напротив: его цель — «улучшить» капитализм, предложив реформы, которые могли бы в какой-то мере сгладить волну преступности, сделать эту проблему менее острой. Собственно, такие же выводы делали Р. Мертон, А. Сазерленд и другие американские социологи и криминологи. Исходя из подобной «четкой политической ориентации», Э. Шур вносит предложения о перестройке программ обучения и воспитания школьников, проведении мероприятий по борьбе с бедностью, расширении жилищного строительства, усилении контроля за деятельностью корпораций, контроля за рекламой и др. Все эти предложения суммируются автором в заключении, где намечены три главных направления борьбы с преступностью: 1) изменения в социальной структуре (под этим понимается, конечно, не социальное переустройство общества, а некое утопическое «обеспечение равных социальных и экономических возможностей для всех»); 2) изменение системы социальных ценностей и приоритетов в американской жизни (сокращение пропаганды «потребительского сознания и всеобъемлющего интереса к материальным ценностям») и, наконец, 3) большая избирательность в использовании уголовных санкций [в том числе путем «общего повышения статуса (в финансовом и других отношениях) полиции»].
Для читателя-марксиста ясно, что все эти реформы, если бы даже они и были проведены, вряд ли в состоянии существенно изменить положение с преступностью, которая порождается глубинными, объективно существующими социальными и экономическими причинами. Характерной иллюстрацией к этому может служить утверждение автора, что окончание войны во Вьетнаме серьезно поможет развитию нового «чувства сообщества», а следовательно, и сокращению преступности Э. Шур, конечно, прав, что эта война была непопулярна в народе, что она «поглощала огромные
11
средства и значительную энергию людей», которые вместо этого можно было бы «направить на борьбу с социальными условиями, порождающими преступность» (стр. 217). Но вот война окончилась, а сокращения преступности не видно.
Не дали результата и широко рекламировавшиеся в США программы борьбы с преступностью, на которые расходовались значительные средства. И это не удивительно: социальные мероприятия, о которых пишет Э. Шур, не проводятся в жизнь, а то, что осуществляется (например, расширение бюджета полиции), не дает и не может дать ожидаемого автором эффекта.
Впрочем, автор неоднократно и сам высказывает пессимистическое мнение о том, что «никакими социально-экономическими реформами нельзя ликвидировать преступность целиком» (стр. 175). Правда, ему явно не хотелось бы ограничивать этот прогноз лишь капиталистическим обществом. Проводя все ту же политическую линию апологетики капитализма, он утверждает, что не было еще такого общества, которое предложило бы «противоядие против преступлений», что «войны и преступления существовали всегда», а следовательно, сохранятся и в будущем.
Эти утверждения о вечности и всеобщем характере преступности не новы, они постоянно встречаются в изысканиях буржуазных криминологов. Причины их вполне понятны: отсутствие перспектив глубинных социальных преобразований в буржуазном обществе и классовая ограниченность научного мировоззрения. Исследователю, не вооруженному марксистской исторической теорией, видимо, трудно представить себе гармонически развивающееся коммунистическое общество, в котором соблюдение норм человеческого общежития станет элементарной привычкой.
Ученый-марксист, как и юрист-практик, ведущий борьбу с преступностью в нашей стране, знает, что это отвратительное наследие прошлого, может быть, и будет постепенно ликвидировано в процессе коммунистического строительства. Как войны не заложены в «природе человека» и вполне возможно планировать и осуществлять программы мирного сотрудничества народов, так и преступность— не свойство человеческой натуры, и ее ликвидация вполне под силу прогрессивной общественно-экономической формации.
Член-корреспондент АН СССР В. Кудрявцев
ВВЕДЕНИЕ НЕОБХОДИМОСТЬ
ТРЕЗВОЙ ОЦЕНКИ
Мы, американцы, гордимся тем, что мы прагматичны и рациональны. Как в личной жизни, так и при столкновении с государственными проблемами мы любим думать о себе как о людях, действующих трезво, собранно и обдуманно. Насколько мы соответствуем такому представлению о себе, вопрос спорный. Однако есть по крайней мере несколько серьезных проблем, в подходе к которым мы, без сомнения, не проявили указанных качеств. Исследуя эти проблемы, мы сами способствовали тому, что здесь возобладали иррациональные взгляды и недейственные принципы, и мы все еще не можем разобраться в них с той мерой рационального хладнокровия, которая совершенно необходима. Напротив, мы все еще находимся под влиянием собственных эмоций, свыклись с мыслью, что на нас воздействуют такие факторы, с которыми мы почти не в состоянии справиться; короче говоря, мы, как принято выражаться, потеряли голову. Одна из этих проблем — война, другая — преступность.
Проблема войны и проблема преступности обнаруживают разительное сходство. В обществе всегда было довольно сильное стремление дифференцировать всех людей на тех, кто приносит зло, и тех, кому его причиняют. Эти категории рассматриваются как ясно различимые и четко разграниченные: такой подход хорошо отвечает распространенной американской традиции делить всех на «хороших ребят» и «плохих ребят». Как в случае войны, так и при столкновении с преступлением люди склонны верить, что, воздавая «врагу» по заслугам, мы тем самым отстаиваем высокие идеалы. И соответственно мы с недоверием относимся к любым «мягким» мерам, которые кажутся нам уступками или умиротворением «противной стороны». В том и другом случае уже сам процесс идентификации враждебных элементов представляется актом, служащим некиу* важным целям — психологическим, социальным и даже экономическим,—которые общество преследует, сталкиваясь
13
с нарушителем порядка или мира. (Что касается войны, то наше отношение к ее подстрекателям хорошо показано в недавно опубликованной сатирической книге «Доклад с Железной горы».) И в том и в другом случае налицо так называемый механизм порочного круга. Предубеждения и чрезмерные страхи могут вызвать реакции, которые серьезн^увеличат масштабы и сложность проблем, явившихся их первопричиной. Мы знаем, что это справедливо в отношении гонки вооружений, но, по-моему, это верно и применительно к росту преступности. Обе эти области оказываются особо чувствительными к «самоочевидным пророчествам» и обнаруживают к ним определенную предрасположенность.
Войны и преступления существовали всегда. Однако в отличие от прошлого в обоих случаях поведение, отклоняющееся от нормы, представляется сейчас совершенно неподдающимся контролю. Мы чувствуем, что необходимо что-то предпринять, если хотим сохранить наши основные социальные институты и ценности и, более того, если мы хотим сохранить самих себя. И в то же время мы ощущаем страх и беспомощность в ситуациях, связанных с войной или преступлениями. Это порождает опасное состояние апатии, сочетающейся с готовностью идти на самые крайние репрессивные меры. Поскольку и война и преступление действительно ужасные феномены, вызывающие у нас крайне острую реакцию, в борьбе с ними нам менее всего помогут паника или растерянность. Мы должны быть готовыми к реальным, а не воображаемым опасностям, и наш подход к ним должен основываться на исчерпывающей информации, полученной из любых авторитетных источников.
Путаные представления о преступности
Прежде чем рассмотреть некоторые специфически неверные представления о преступности и те иррациональные принципы, которыми мы руководствуемся в наших попытках установить контроль над социально опасным или девиантным (отклоняющимся) поведением, я позволю себе перечислить некоторые из наиболее распространенных заблуждений, в которые мы впадаем,
14
размышляя над проблемами преступности. Начать хотя бы с того, что у нас нет четкого представления о том, что же в действительности означает термин «преступность» (к этому вопросу я намерен вскоре возвратиться). Далее, мы часто проявляем излишнюю поспешность, принимая на веру довольно примитивные заявления, касающиеся причин преступности. [Д частности, многие склонны видеть причину только в так называемых «пороках» индивида, совершающего преступление, а не в условиях, существующих в нашем обществе. (Выяснению взаимосвязи между этими проблемами будет отведено значительное место в последующих главах.) Помимо этого, американцы прискорбно некритичны в своих оценках публикуемых сведений о росте преступности и существующих в ней тенденциях, чему причиной, по-видимому, следует считать тот факт, что лишь немногие из нас достаточно глубоко задумываются над теми очень серьезными препятствиями, которые возникают на пути каждого, кто попытается собрать точные данные в этой области. И очень часто, побуждаемые зажигательными речами официальных и неофициальных лиц, призывающих к борьбе-с преступностью, мы слишком легко соглашаемся с тем, что ответом на преступления должно быть «ужесточение». В действительности же, если рассматривать факты более внимательно, можно обнаружить, что повышенная реакция на преступления приводит к еще худшим результатам, чем отсутствие реакции вообще.
Существует и определенная тенденция к наивному оптимизму в подходе к возможным методам решения проблем преступности. Многие убеждены в том, что эксперты однажды все-таки пробьют «брешь», и это даст возможность освободиться от большей части преступлений. Это типично американская точка зрения. Надежда на такое радикальное решение проблемы (особенно если оно представляется следствием некоего внезапного и блестящего научного озарения, появляющегося у экспертов) — результат чистейшего простодушия. Бессмысленно думать о ликвидации всех преступлений. И было бы ошибкой ожидать, что эксперты сумеют «разрешить» для нас все проблемы преступности. Как мы увидим, систематическое изучение преступности сделает больше: оно поможет нам поняты природу и масштабы этих
15
проблем, а также укажет те пути, которые будут наиболее рациональными в достижении поставленных нами целей. Однако главный удар по преступности не может быть нанесен одними только экспертами; мы все должны принять в этом участие. Ведь не только эксперты создали те социальные условия, из которых вырастает преступность, и совершенно ясно (по крайней мере должно быть ясно), что не одним экспертам придется изменять эти условия. Разумные граждане должны ожидать от экспертов лишь точно и научно обоснованных руководящих указаний, а не готовых решений. Ответственность за борьбу с преступностью должны взять Н~а~сёбитяюте широкие слои общества.
Проявляя чрезмерный оптимизм в отношении исчерпывающих «научных» решений, мы одновременно испытывали еще больший и вряд ли оправданный пессимизм по поводу возможности добиться пусть и не столь всеобъемлющих, но все же очень важных изменений во всем, что связано с преступностью. Контроль над преступностью не является таким вопросом, который можно решить целиком или не решать вообще. Есть такие специфические меры, приняв которые, мы существенно снизили бы размах и ослабили угрозу целого ряда преступлений в Америке. Существуют и такие широкие социальные мероприятия, начав которые, мы почти наверняка значительно понизили бы общий уровень преступности в нашем обществе, даже если бы нам и не удалось полностью ликвидировать преступное поведение. Преступность не является тем феноменом, который совершенно не поддается контролю. Это факт, а не успокоительное заявление, как может показаться.
Тогда почему же мы оказываемся неспособными более трезво и основательно подойти к проблемам преступности? Это любопытный и сложный вопрос, к которому я еще возвращусь в конце книги. Однако нет ничего удивительного в том, что как преступления, так и наказания за них вызывают у нас очень сильные, иногда затрагивающие самые основы психики, эмоциональные реакции. Нас неизменно поражают эти явления, за которыми, однако, стоят хрестоматийные примеры человеческого поведения и морали и которые, как утверждают психоаналитики, задевают самые скрытые струны человеческой психики. На уровне же более сознательного
16
восприятия наше отношение к проблемам преступности; и наказания тесно связано с нашими идеями добра и зла и с законным стремлением сохранить заслуживающие этого ценности и оградить желательные для общества институты. Опасность заключается в том, что мы можем оказаться под влиянием страха перед ужасными последствиями преступности. На самом деле легче всего сказать, что нашему обществу грозит гибель, поскольку мы не «расправляемся» с преступностью, и гораздо труднее, но значительно важнее разобраться в том, действительно ли некоторые аспекты преступности в Америке указывают на желательность социальных изменений. Иными словами, мы должны критически подойти к тем ценностям и институтам, которые служат источником криминального поведения. Мы должны также учесть, что всякая поспешная или непродуманная реакция на такое поведение способна подорвать именно те ценности и институты, которые мы считаем ключевыми для социального благополучия и прогресса в демократическом обществе.
В своей основе наше нежелание рационально подойти к проблеме преступности обусловлено политическими соображениями. Проблема преступности представляет собой для американского народа один из важнейших аспектов социальной политики. Более четкое ее понимание заставило бы нас принять целый ряд таких законодательных и иных решений, к которым мы на сегодняшний день, по-видимому, не готовы. Нам пришлось бы, вероятно, признать — как официально, так и для самих себя,— что существуют определенные виды преступности, полностью освободиться от которых не помогут никакие законодательные акты или превентивные меры. Мы вынуждены были бы также прийти к выводу, что именно повышенная озабоченность «войной с преступностью» и ее усиленное финансирование (а как раз этот призыв стал сейчас наиболее распространенным в политической риторике) представляют собой то, в чем мы не нуждаемся (по крайней мере в первую очередь).
Сейчас нам куда нужнее существенный перевод энергии и денег, идущих на борьбу с преступностью, из различных специализированных исправительных и прочих репрессивных программ в фундаментальные
17
2 Гт ЧШ
©властная библиотека и»л и. ч. А-;;
долговременные программы, рассчитанные на постепенное устранение социально-экономических болезней нашего общества. Как мы увидим в дальнейшем, эти болезни являются сегодня причиной появления наиболее серьезных форм преступности в Соединенных Штатах.
Американцам пришлось бы трезво продумать возможные пути уменьшения наиболее разительных несоответствий между многими из признанных у нас ценностей и теми из них, без которых мы действительно не сможем жить. В какой-то степени социально-экономическая трансформация нашего общества направлена именно на это. В этой связи наглядным примером является очевидное противоречие между провозглашенными идеалами равных прав и возможностей, с одной стороны, и упорным сохранением неравенства в главных областях нашей нынешней социальной системы — с другой. Однако противоречивость и несоотнесенность ценностей американского общества на этом не кончаются; они проявляются в самых различных сферах, начиная с экономической конкуренции, переходя в сферу сексуальных отношений, распространяясь на политические свободы, на сделки в бизнесе и другие стороны человеческих взаимоотношений.
Хотя ни одному обществу никогда не удавалось полностью избавиться от ценностных несоответствий, однако можно думать, что в жизни современной Америки разрыв между идельным и реальным стал настолько широким, что превратился в серьезный источник социальных недоразумений и ожесточения индивидов. И здесь опять-таки главной нашей заботой должно стать отыскание связей между существующими условиями и моделями поведения, с одной стороны, и проводимыми сейчас социальными изменениями — с другой. В некоторых случаях понадобятся серьезные усилия, чтобы достичь провозглашенных нами идеалов. В других — наши признанные ценности, видимо, придется известным образом модифицировать, чтобы предоставить индивиду большую свободу поведения. Нам, вероятно, нужно будет свыкнуться с некоторыми формами поведения, которые мы сейчас рассматриваем как криминальные. Наше общество поступает неразумно, слишком часто и поспешно обращаясь к юридическим санкциям,
18
едва лишь оно сталкивается с индивидами, чье поведение как-то отличается от установленной нормы или же кажется нам опасным.
Рациональная политика в области преступности потребовала бы от нас заново определить то, чего мы хотели бы добиться, используя уголовное право как средство социального контроля. Действительно ли мы продолжаем стремиться к возмездию, предпринимая правовые акции против индивидов, нарушающих порядок и нормы общества, то есть преследуем именно ту цель, которая отрицается в современном цивилизованном обществе? А если мы намерены предотвратить нарушения или исправить человека, то насколько реалистично мы оцениваем наши возможности в достижении этих целей и те помехи, которые ограничивают эти намерения? Что касается профилактики преступлений, то вполне может случиться (и в последующих главах будут представлены соответствующие материалы), что мы будем чаще всею обращаться к уголовному праву именно в тех случаях, когда его предупреждающий эффект окажется наименьшим, и наоборот — будем довольно редко пользоваться санкциями в отношении как раз тех видов правонарушений, где скорее всего можно было бы рассчитывать на эффективность профилактических мер. К сожалению, невозможно в столь краткой работе рассмотреть более или менее детально вопрос об исправлении или, говоря конкретнее, о той роли, которую могли бы сыграть наши многочисленные и разнообразные исправительные учреждения и программы. Тем не менее я хотел бы подчеркнуть один связанный с этим момент, а именно что желание «наказать» преступников никогда не должно подменять собой стремление к более широким социальным реформам. Как мы увидим, концентрация внимания на исправительных мерах приносит лишь ограниченную пользу, не охватывая существующих в нынешней Америке широких областей преступности.
Если мы хотим перестроить нашу политику в отношении преступности на реалистической основе, мы обязаны коренным образом пересмотреть свои взгляды на преступность и на меру наказания. Мы должны создать такую атмосферу, в которой политики (включая и политических лидеров) могли бы начать пропаганду разумных мероприятий, не рискуя при этом совершить
19
политическое самоубийство. Немало просвещенных людей пыталось выступать за такие мероприятия. Но оказалось, что лицам, обладающим политической властью, исключительно трудно делать какие-то заявления, касающиеся этих вопросов, не упоминая об «угрозе преступности», о «необходимости более жесткого контроля за исполнением законов» и т. п. Конечно, вполне возможно использовать такую терминологию в стратегических целях, уподобляя ее витрине, за которой можно незаметно осуществлять прогрессивную политику. Однако подобная риторика может дать отрицательный результат, усилив необоснованные страхи и призывы к репрессивным действиям. Я намерен постоянно подчеркивать то обстоятельство, что главное внимание в борьбе с преступностью должно быть отвлечено от вопросов принуждения (а также исправления) и сосредоточено на общих усилиях по предупреждению и надзору. Основой же этих усилий должна стать не разъяснительная, превентивная работа среди потенциальных преступников, а скорее прямые действия по ликвидации специфических социальных условий, порождающих преступность.
Нежелание публики менять взгляды и убеждения до некоторой степени объясняется относительно слабым знанием основных фактов, связанных с преступностью. Иногда полагают, что в нашем обществе вообще никто, включая и так называемых экспертов, по-настоящему не знает природу и причины преступности. Это неверно. Неверно и то, что кабинетные специалисты-криминологи, как иногда утверждают некоторые критики, настолько углубились в абстрактное теоретизирование, что позабыли о проблемах преступности в «реальном мире». В действительности же исследователи-криминологи снабдили нас громадной по объему информацией и к тому же глубоко проанализировали ее. И, как я попытаюсь показать, многое из проделанного ими дает важные практические указания тем, кто формулирует нашу социальную политику.
Одна из главных целей данной книги — представить эти факты и теории на рассмотрение широкой публики. Поэтому я предполагаю частично использовать материалы, уже включенные в стандартные учебники по крими
20
нологии для колледжей *. Однако аудитория, пользующаяся такими работами, довольно ограничена, а эти книги в трактовке той или иной проблемы обычно носят энциклопедический характер, и это приводит к тому, что наиболее серьезные открытия и находки, равно как и идеи, теряются в них. Еще одним ценным источником информации являются материалы, недавно собранные президентской Комиссией по применению закона и отправлению правосудия и опубликованные в книге «Вызов преступности в свободном обществе», а также в докладах рабочих групп комиссии, которые посвящены различным специфическим аспектам преступности в Америке.
Вероятно, лишь немногие американцы представляют себе, какое огромное число социологов и других ученых-исследователей посвятило себя систематическому сбору и анализу эмпирических данных в области криминологии, то есть в той сфере, которая, к сожалению, часто ассоциируется в представлениях широкой публики с криминалистикой и работой следователя. Социологи тщательно исследовали территориальные и социальные особенности распределения уголовных преступлений, классифицировали известных преступников, критически проанализировали официальную уголовную статистику и методы регистрации преступлений. Они занимались сравнением социальных характеристик (в частности, происхождения) известных преступников с «похожими» (то есть более или менее приближенными) характеристиками лиц, не являющихся преступниками; производили выборочные опросы широкой публики относительно возможного участия в уголовном преступлении, причем это дало, как мы увидим дальше, довольно любопытные результаты. Исследователи записали и проанализировали биографии самых различных преступников, от малолетних правонарушителей до взрослых
1 «Классическим» социологическим текстом по криминологии является работа: Е. Sutherland and D. Cressey. Principles of Criminology. 7th ed. Philadelphia, 1966. Есть и две другие основополагающие работы: D. Gibbons. Society, Crime and Criminal Careers. Englewood Cliffs, 1968; D. Taft and H. England, jr. Criminology. 4th ed. New York, 1964. Прекрасным сжатым обзором по теме является работа: G. Sykes, Crime and Society, 2nd ed. New York, 1967,
21
профессиональных воров; провели и проводят интенсивные опыты по наблюдению за структурой и действиями банд уголовников; осуществляют анализ социальной организации и результативности различных исправительных программ и институтов. Используя другие многочисленные пути, они обследовали почти все аспекты криминального поведения и выявили наши реакции на него.
В итоге мы знаем теперь очень многое о природе, размахе и территориальном распределении преступлений, о социальной корреляции участия в преступлении и о тех процессах, которые связаны с существованием различных «карьер» в уголовном мире. К сожалению, криминологи нередко сами скрывают общественное значение своих открытий, проявляя чрезмерную осторожность, чем серьезно снижают роль своей профессии. Поскольку первостепенной задачей социальных наук является формирование системного подхода к обществу и его функциям, социологи часто настаивают, чтобы вопрос о том, где использовать найденные ими закономерности и положения, рассматривался во вторую очередь, после того как будут приняты более широкие решения, которые, как они утверждают, выходят за пределы их научной компетенции. Ученые убеждены, что могут обеспечить прочную базу для выработки таких решений, но что в то же время они (как ученые) не в состоянии точно определить направления социальной политики. Придерживаясь избранной ими пресловутой «нейтральной» позиции, некоторые ученые-социологи попросту стесняются публично выступить с выводами, основанными на результатах своей работы. Более того, они нередко отказываются четко и решительно объявить о своих находках, поскольку их аналитические выводы часто рассматриваются как не окончательные и нуждающиеся в проверке в свете новых фактов. Такая постановка вопроса может показаться неудовлетворительной принимающему решение политику, поскольку он ищет авторитетных научных указаний, которые необходимы ему на данный момент и в данном месте. Он не может постоянно дожидаться, пока будут «собраны все сведения»: это условие вообще никогда не может быть обеспечено полностью. Разумеется, некоторые социологи предпочитают быть постоянно наготове, чтобы удовлетворить запросы политиков, и число исследователей, представляющих
22
свои соображения на рассмотрение публики, постоянно увеличивается. В этом отношении следует особо отметить доклады президентской комиссии, так как в них наиболее полно отражены результаты уже проведенных в частном порядке и специально организованных изысканий.
В криминологии обнаруживаются определенные тенденции, которые, по-видимому, способствуют ограничению ее вклада в социальную политику до минимума. Большая часть традиционных исследований здесь сосредоточивается на причинах индивидуальных преступлений. С помощью статистических сравнений исследователи пытаются создать ассоциативные модели личностных и социальных характеристик отдельных индивидов и определить степень предрасположенности к преступному поведению. Современная криминология неизменно гордится тем, что в ней впервые все внимание концентрируется «на преступнике, а не на преступлении». Конечно, попытки понять преступление, а не просто пресечь его, явились шагом вперед. Однако упор на изучение преступности путем исследования преступников и относительное забвение самих преступлений, очевидно, способствовали появлению у широкой публики мнения, что преступность — это просто функция нарушенной адаптивности (приспособляемости) индивида. Нередко исследователь объединяет всех правонарушителей в одну группу (особенно когда он сравнивает социальные характеристики «криминальных», как правило находящихся под арестом, и «некриминальных» индивидов), нимало не заботясь о том, что в своих деяниях они обнаруживали самые различные формы антисоциального поведения. Предполагается, что этим правонарушителям свойственны такие общие характерные особенности, которые будут существенно отличать их от соблюдающих законы двойников.
Сосредоточиваясь на сравнении индивидов, исследователи иногда действительно упускали из виду общие социальные источники преступности. Как мы увидим, постепенно криминологи перенесли свое внимание с выяснения особенностей индивида (при этом преступность неизменно приписывалась наследственности, физическим свойствам человека и т. п.) на анализ тех путей, которыми индивид в силу его социальной позиции
23
и характера взаимодействия с обществом (имеется в виду его социально-экономический статус, проживание в определенном районе, семейное положение и связь с первичной группой и деятельность в ней) приходит к преступлению. Усиливается и другая положительная тенденция — изучать непосредственно структуру самого общества и природу его культурных ценностей. Все большее признание получает точка зрения, согласно которой определенные устоявшиеся социальные традиции и признанные ценности оказывают заметное влияние на общую картину преступности. В известном смысле все существующие модели преступного поведения являются ценой, которую мы вынуждены платить за ту структуру нашего общества, которую мы создали сами.
Общественная изоляция преступности
Некоторые из приведенных ниже замечаний будут касаться момента, который я считаю наиболее серьезным в недооценке существа преступности, а именно: тенденции рассматривать ее как враждебный обществу, асоциальный феномен. Мы упорно продолжаем думать, что преступность — это нечто существующее вне организованного общества, некое деяние, направленное против общества извне, что преступники — враги общества, находящиеся за его рамками, а само общество пребывает в состоянии «войны с преступностью».
Это ведет к попыткам изолироваться от проблем преступности, игнорировать их тесную связь с социальными условиями в нашем обществе, где тем не менее рождаются и преступники и конформисты. Конечно, вовсе не нужно и нежелательно зачислять преступников в разряд добропорядочных граждан. Но недобропорядочное поведение от этого не перестанет быть фактом социальной жизни. Оно частично отражает нашу социальную систему и не может быть вынесено за скобки как проявление деятельности «внешних сил» или отнесено к числу таких элементов, которые можно рассматривать вне нормативной жизни общества.
Полная неприемлемость такого подхода становится очевидной, как только мы задумываемся о том, что
24
означает термин «преступление». Преступлением называется такое деяние, которое ведет к нарушению уголовного права Как таковые, категории преступного поведения не являются строго фиксированными, неизменными. Напротив, они могут сильно меняться с течением времени и в зависимости от места, где обнаруживаются. Ясно, что не все эти категории носят спорный характер. Практически любое современное общество имеет систему уголовных законов, которые предусматривают определенную часть основных преступлений, таких, как убийство, кровосмешение, тяжкие оскорбления личности и серьезные нарушения права собственности. Однако даже в этих категориях нет полного единообразия в определении преступлений, смягчающих вину обстоятельств, степени официальной реакции на преступления и т. д. Достаточно указать, например, что в капиталистических странах преступления против частной собственности рассматриваются как наиболее тяжкие, тогда как в социалистических более серьезными оказываются преступления против государственной собственности.
Естественно, что в отношении этих основных видов преступлений различия в подходе между странами оказываются наименьшими, в то время как с удалением к периферийным областям преступности эти различия возрастают. В таких сферах, как половые отношения, политическая благонадежность или коммерческая честность, нередко встречаются преступления, которые «существуют» в одних и «не существуют» в других странах. Это означает, что в указанных случаях неодинаковыми оказываются социально закрепленные или официально провозглашенные взгляды на эти сферы поведения. В той же мере, в какой модели конформистского или девиантного поведения отражают элементы общественной структуры и культуры, в них самих отражена
1 Среди социологов-криминологов идет дискуссия о том, следует ли рассматривать все деяния, которые технически можно отнести к нарушающим уголовное право, как преступления, невзирая на то, считают ли сами индивиды, совершающие их, или общество в целом подобные действия преступными. По мнению социологов, преступлениями являются только деяния, нарушающие уголовное право. Об этой дискуссии см.: Е, Sutherland and D. Cressey.* Op. cit, p. 19—20.
25
и реакция общества на это поведение. Запутанность дефиниций преступного поведения в Соединенных Штатах объясняется особенностями нашей федеральной системы. У нас существует не одна, а пятьдесят одна юрисдикция (по числу штатов плюс федеральная), каждая из которых располагает собственным уголовным кодексом.
Нам известны и такие случаи, когда в некоторых юрисдикциях одно деяние признается в данном году правонарушением, а на следующий год оно может таковым не считаться. Вероятно, наиболее ярким примером в этом смысле был сухой закон. Однако и в последние годы мы нередко становились свидетелями пересмотра определенных уголовно наказуемых деяний в законодательстве отдельных штатов и в федеральном уголовном кодексе. Похоже, что развивается тенденция к «отмене» некоторых «пограничных» правонарушений в случаях, когда отклонения в поведении касаются только индивидуальной морали. В то же время быстрое развитие индустриального общества серьезно усиливает рост различных преступлений, связанных с нарушением каких-то «установочных положений».
Некоторые из этих случаев могут показаться вполне очевидными. Тем не менее, если мы хотим подойти к нашей теме с полной ясностью и непредвзято, очень важно, чтобы наше понимание преступности шло именно по этому руслу. Например, если мы признаем, что преступность целиком определяется нормами уголовного права и что дух и букву законов можно менять, мы совершенно отчетливо увидим, что никакое объяснение преступности, ограниченное мотивами и поведением отдельных преступников, не будет исчерпывающим. Более того, признав этот важнейший правовой аспект преступности, мы поймем, что утверждение, будто «главным источником преступности является само право», вовсе не выглядит софизмом. Мы по крайней мере должны при* знать, что, определяя содержание уголовного права, мы тем самым в известной степени влияем на природу и масштабы преступности. Разумеется, наш отказ рассматривать какое-то противоправное действие как преступное еще не значит, что оно таковым не является. В то же время последствия квалификации определенного деяния в качестве уголовного преступления могут оказаться весьма далеко идущими, а это не всегда же-
26
лател&но с социальной точки зрения. В главе 6 настоящей книги я остановлюсь на некоторых обстоятельствах, при которых подобная «криминализация девиантного поведения» может принести гораздо больше вреда, чем пользы.
Следует согласиться, что пределы безопасного манипулирования условиями, порождающими преступность, путем внесения изменений в уголовное законодательство довольно ограничены. Когда совершаются тяжкие преступления, какие-либо модификации правового положения субъекта в большинстве случаев не решают проблему. Чтобы успешно бороться с ними, мы должны, как я уже подчеркивал, направлять наши усилия против их главных социальных источников. И здесь опять-таки правовой подход поможет нам верно ориентировать наши усилия, учитывая тот факт, что нельзя основываться на убеждении, будто преступник находится «где-то там», то есть за пределами общества. Ведь преступники— это те же граждане, члены нашего общества, но занимающиеся деяниями, которые публично и официально признаны как неправомерные.' (Мы должны также помнить, что по нашей системе правосудия объявить какое-то конкретное лицо преступником можно только после суда над ним и по вынесении приговора, обвиняющего его в совершении уголовно наказуемого деяния. Это в свою очередь требует, чтобы данному лицу были предъявлены достаточные улики в совершении именно этого акта и чтобы оно признало себя «уголовно ответственным» за свое поведение без какого-либо принуждения и т. д.) В действительности же мы в большей или меньшей степени забываем о процессуальных тонкостях и относимся к какому-нибудь Джону Доу сегодня просто как к человеку (отцу семейства, заводскому рабочему, ревностному прихожанину), тогда как завтра (после того как он будет осужден за преступление или даже только обвинен в нем) он становится для нас только преступником, «убийцей» или «насильником».
Я бы сказал, что, слишком вольно используя ставший обычным термин «преступник», мы исключительно мало помогаем делу. Обывательское отношение к преступникам только закрепляет укоренившееся в народе представление о том, что преступник не такой, как все, что он стоит вне общества. Это представление, как
27
я говорил и буду повторять еще не раз, совершенно ничем не обосновано в свете нынешних научных знаний о природе преступного поведения. Было бы, вероятно, куда полезнее заменить понятие «преступник» более верными терминами, скажем, такими, как «осужденный», подзащитный» или «подозреваемый». Но важнее всего то, что мы еще очень мало задумываемся над тем, почему люди становятся на путь преступлений, и гораздо больше тратим времени на выяснение того, почему некоторые формы преступного поведения превалируют в нашем обществе.
Преступное общество!
Если мы не должны говорить об индивидах как о преступниках, то можем ли мы говорить о преступном обществе? Я полагаю — и это видно из самого названия книги,— что можем; я даже думаю, что мы должны это сделать. При этом я имею в виду совсем не то, что подразумевают так называемые алармисты или циники, также считающие американское общество преступным или больным. Напротив, важно с самого начала отмести как неверные некоторые распространенные утверждения о преступной сущности Америки, которые высказываются подобными лицами.
Например, иногда заявляют, что мы нация преступников, что американскому обществу серьезно угрожает беспрецедентная волна «беззакония», что мы переживаем опасный и непрекращающийся «рост преступности», который служит предвестником упадка цивилизации в Соединенных Штатах, и требуют решительных действий для подавления преступности. Подобные заявления появляются, я думаю, неспроста: в них находят отражение довольно широко распространенные в публике мнения относительно природы преступности, и они, вероятно, несут в себе какую-то долю истины. Но какой бы ни была эта доля, подобные заявления главным образом свидетельствуют о неупорядоченности нашего мышления-и об излишней эмоциональности, которая в целом характерна для таких рассуждений.
Хотя проведенные анализы и показывают, что многие граждане, соблюдающие законы, в тот или иной момент жизни совершают действия, за которые их вполне
28
можно привлечь к уголовной ответственности, все же ничто не говорит о том, что мы превращаемся в нацию закоренелых уголовников. Точно так же, когда какие-то официальные представители заявляют, что в жизни современной Америки наблюдается тенденция к беззако* нию, они очень часто не проясняют, а скорее затуманивают наше общее отношение к преступности. Применение термина «беззаконие» стало некой удобной формой несогласия с различными акциями, которые в принципе существенно отличаются друг от друга. Обычные уличные перебранки; акты гражданского неповиновения, выражающиеся в протестах против войны и мобилизации в армию; крупные гражданские беспорядки, охватившие многие американские города в последние годы; убийства видных политических деятелей, таких, как Джон Ф. Кеннеди, Мартин Лютер Кинг, Роберт Кеннеди; демонстрации студентов в университетских городках с требованиями провести реформу системы высшего образования; изменяющиеся формы сексуального поведения и морали; даже решения Верховного суда, направленные на обеспечение процессуальных прав и гарантий подзащитным и подозреваемым,— все это сваливают в одну кучу, и создается впечатление, что, мол, все это знаменует собой начало падения авторитета законов в нашем обществе.
Подобные выводы весьма соблазнительны. Некоторые из перечисленных явлений, по-видимому, связаны косвенным образом с общим настроем жизни в современной Америке, и каждое из них в отдельности вскрывает какую-то существенную черту этого общего настроя. Однако в высшей мере сомнительно, можно ли открыто утверждать, как это делал губернатор Калифорнии Рональд Риган после убийства сенатора Роберта Кеннеди, что подобный акт следует якобы объяснять растущей вседозволенностью, усиливающимся сознанием того, «что человек может сам выбирать себе законы, которым должно подчиняться, что, защищая свое дело, он может взять закон в собственные руки, что за преступлением не обязательно следует наказание» Ч Наше понимание проблем преступности в Америке вряд ли улучшится, если мы начнем прибегать к подобным
1 См.: «The New York Times», 1968, June 6, p. 29.
29
бойким, но бездоказательным «объяснениям» многих страшных и противоречивых событий.
Исключительно сложными, как я надеюсь подробно показать в этой книге, оказываются и проблемы, связанные с определением масштабов преступности и развивающихся в ней тенденций. Еще с незапамятных времен во всех обществах находились люди, сокрушавшиеся по поводу опасного роста нарушений обычаев и законов. Как мы увидим, имеющиеся данные показывают, что в среднем преступность в Америке растет. По-видимому, большинство криминологов склонны полагать, что нынешний уровень преступности значительно превышает тот, который в современном западном индустриальном обществе считается «нормальным» или представляет собой не поддающийся сокращению минимум (в действительности же у нас нет никакого представления о том, как установить здесь научным способом некую норму). Однако подход, при котором на первом месте оказываются такие категории, как «волна» преступности и т. п., все же стирает важные различия между отдельными видами правонарушений, заставляет говорить о какой-то почти не поддающейся управлению тенденции и вызывает только эмоции вместо конструктивной и четко сформулированной политики. Слишком самоуверенные и лобовые заявления, вроде сделанного губернатором Риганом, как и обычные утверждения политических деятелей о том, что мы «не допустим» больше преступлений, лишь затуманивают проблемы, действительно стоящие на повестке дня. Преступность в Америке отнюдь не является следствием снисходительного отношения правительства. Громкие проповеди о людях, нарушающих закон (об этом всегда говорят абстрактно), только отвлекают нас от рассмотрения реальных источников и причин, порождающих преступность.
Другим популярным тезисом о преступности нашего общества служит утверждение, что каждый из нас должен признать часть своей вины за такие проявления насилия, как упомянутые политические убийства. Характеризуя наше общество как преступное, я ни в коей мере не хочу оправдывать, однако, тот распространенный вид социального мазохизма, который, как кажется, обуял сейчас многих американцев и особенно сильно затронул информированных белых представителей средне-
30
го класса. Эти люди весьма охотно выступают с публичными заявлениями, в которых называют себя плохими членами общества. Но какие бы формы все это ни принимало— патетического ли заламывания рук или тяжких раздумий в одиночку над нашим бедственным положением,— чувство «коллективной вины» никуда нас не приведет. Хорошо сказал по этому поводу Джон Кеннет Гэлбрейт в речи на открытии Университета Тафта: «Я думаю иногда, что беспредметная самокритика в наши дни представляет собой гораздо большую опасность, чем насилие. Лучшего способа отгородиться от реальности не существует»
Иногда говорят, что для разрешения проблемы преступности в Америке мы должны совершенствовать наши способности идентифицировать и эффективно контролировать все увеличивающееся среди нас число индивидов, нарушающих законы. Оставив на время в стороне ходячее утверждение о том, что часть населения, совершающая правонарушения, быстро увеличивается, подумаем о том, можно ли вообще решить проблему преступности в нашем обществе только путем выявления преступников и пресечения их деяний? Я уже отмечал, что наша склонность подчеркивать пресловутые различия между «преступниками» и «нормальными людьми» ничего не дает. Эта тема будет проходить красной нитью по всей книге. Когда в результате медицинских анализов у подследственных по широко освещавшимся прессой процессам об убийствах в каждом случае были установлены генетические отклонения (присутствие лишней хромосомы «у»), которые отдельными специалистами связываются с наличием исключительно агрессивных наклонностей, газета «Нью-Йорк тайме» поместила на первой полосе статью, озаглавленную «Связь генетических аномалий с преступностью»1 2. Заметьте, что ссылка была на преступность в целом, а не на предрасположенность к преступлениям, связанным с насилием (или, как было бы еще правильнее, с особыми разновидностями убийств). Даже делая скидку на случайности, с которыми часто сопряжен выбор заголов
1 J. Galbraith. Escape and the Answer to Violence. Medford, 1968, June 9.
2 «New York Times», 1968, April 21, p. 1.
31
ков к газетным статьям, нельзя не видеть здесь сознательную или бессознательную апелляцию к публике, желающей иметь какое-то научно обоснованное объяснение проблем преступности. Разумеется, вполне возможно, что систематическими и длительными изысканиями будет установлено, что некоторые наиболее жестокие преступления в какой-то мере обусловлены генетически. Однако, как мы увидим, наши сегодняшние знания о природе преступлений, связанных с насилием, указывают на неадекватность подобного объяснения. Принимая во внимание социальные и ситуационные характеристики большей части насильственных акций в Америке, можно сказать, что такие «внутренние» факторы, вероятно, играют роль лишь в весьма ограниченном числе случаев. И уж конечно, распространение подобного объяснения на всю преступность в целом совершенно необоснованно.
Наше сокровенное желание изолировать элементы, беспокоящие общество, нашло свое выражение в создании заведений для престарелых, а во время войны — лагерей для интернированных политических противников; оно отразилось в предложениях об организации специальных центров для изоляции наркоманов и создании широкой системы учреждений для людей с психическими расстройствами; в этой же связи серьезное значение придавалось и лишению свободы как средству расправы с лицами, нарушающими уголовное законодательство. Оптимистическая вера американцев во всемогущество «экспертов» постоянно укрепляет нашу надежду на изобретение каких-то научных методов, с помощью которых можно будет «ликвидировать» выявленные социальные недостатки. В настоящее время в качестве наиболее действенных и «прогрессистских» методов, позволяющих добиваться этого, повсеместно признаются изыскания в области психиатрии и психологии.
Однако нам следует все же воздержаться от психиатрической ориентации как действенной альтернативы, цель которой — серьезная социальная реконструкция. Весьма зловещим симптомом того, куда нас может завести научный «прогрессизм», является готовность многих американцев соглашаться с попытками выявлять «предрасположенных к преступности» детей и соот-
32
ветственно обращаться с ними уже в первые годы обучения в школе на том основании, что согласно некой статистической вероятности они в последующем обязательно станут преступниками. Как я надеюсь показать, психиатрический подход, безусловно, поможет нам в значительной мере понять некоторых уголовных преступников и найти способы обращения с ними. Но как свидетельствуют приводимые ниже факты, общая картина нашей преступности отражает такие условия, которые требуют коллективных социальных решений. Поэтому не индивидуальные консультации, а широкие социальные реформы должны превалировать в наших программах по сокращению преступности.
Преступления в американском обществе, как они есть
Таким образом, широко распространенные среди населения взгляды только отвлекают наше внимание от подлинных источников американской преступности. Если бы нормального, разумного и социально сознательного человека попросили указать главные причины, по которым можно было бы обоснованно назвать американское общество преступным, он бы, очевидно, подчеркнул в своем ответе следующие моменты.
1. Американское общество преступно, поскольку оно является обществом неравноправных. В момент, когда пишутся эти строки, многие политические деятели усиленно занимаются проблемами насилия в стране, а специальная комиссия, назначенная президентом, изучает этот феномен. И тем не менее насилие отнюдь не центральная проблема американской преступности. Более серьезными являются проблемы нищеты и отсутствия благоприятных экономических возможностей. «Другая Америка», состоящая из «незаметных бедняков», столь впечатляюще описанных Майклом Харрингтоном в 1962 г., соседствует с нами и по сей день.
Шумно обсуждаемая «война против бедности», толчком для которой явилась книга Харрингтона, мало что дала для ликвидации острой нехватки рабочих мест для
2 Эдвин М. Шур 33
бедняков, для улучшения жилищных условий и налаживания медицинского обеспечения населения. (Тот факт, что в 1968 г. понадобилось организовать и провести «поход бедняков на Вашингтон», указывает на разочаровывающее отсутствие прогресса в этом деле.)
Точно так же, несмотря на то что прошедшие недавно расовые волнения, отмеченные в докладе Комиссии Кернера (о нем будет сказано ниже), а также убийство Мартина Лютера Кинга вызвали широкое осуждение «белого расизма», национальная кампания за обеспечение основных прав и равных возможностей для черного населения Америки оказалась малоэффективной. Как известно каждому, кто не боится взглянуть в лицо фактам, американские негры постоянно втягиваются в порочный круг, который ограничивает возможности «незаметных бедняков»^ В дополнение к этому их положение осложняют предрассудки и дискриминация, проявляемые в отношении этого «хорошо заметного» меньшинства. Положение негров в нашем обществе ухудшается из-за той повышенной легкости, с которой они вовлекаются в преступные деяния. Как мы увидим, они не только сильнее других испытывают влияние социальных условий, которые способствуют развитию преступности, и потому чаще подвергаются преследованию со стороны( органов правосудия.!, Негры довольно недвусмысленно рассматриваются белым большинством Америки как «враги общества номер один»}в так называемой «войне с преступностью», хотя их^преобладающий «вклад» в нашу преступность является, по сути дела, следствием нашего же отношения к ним. Среди белых представителей среднего класса существует сознательная или бессознательная тенденция ставить знак равенства между неграми и преступностью, и это, естественно, толкает негров на путь полной деградации и отчуждения, закрепляет у них сознание безысходности и отсутствия иной альтернативы, кроме преступления.
Совершенно очевидно, однако, и наблюдающееся серьезное упрощенчество (о нем мы поговорим в одной из последующих глав) в стремлении связывать преступность прямо и только с нищетой. Мы знаем, что далеко не все бедняки идут на преступления, так же как и не все случайные и даже склонные к рецидивам преступники выросли в условиях нищеты. Что же касается зави
34
симости между уровнем преступности и социальным положением индивидов в обществе изобилия, то она представляется в высшей мере сложной и опосредованной. Более того, различия в социальных и психических процессах и в самих обстоятельствах, приводящих к преступлению в среде бедняков, оказываются также гораздо сложнее, чем они трактуются в теории «преступности, обусловленной нищетой».
Тем не менее вопреки запутанным, а иногда и противоречивым посылкам некоторых социологических теорий причин уголовных преступлений, которые мы рассмотрим ниже, многие из наиболее серьезных аспектов обстановки, сложившейся в этой сфере, неразрывно связаны с главными социально-экономическими факторами неравноправия, существующего в нашем обществе. Отчасти эта связь проявляется непосредственно, в виде экономических и социальных стимулов, а также в форме чувства отчужденности и жестокой нужды. В то же время известную роль играют и непрямые, но не менее действенные мировоззренческие факторы. Бедность может порождать настроения глубокого отчаяния, безнадежности и тоски, часто и не без причины вызывающие агрессивные импульсы, ведущие к определенным противоправным действиям и поступкам, которые подавляющим большинством среднего класса квалифицируются как «преступные».
2. Американское общество преступно, так как оно участвует в массовых насилиях за рубежом. Когда после убийства Роберта Кеннеди президент Линдон Джонсон обратился к народу с осуждением насилия и объявил об учреждении специальной комиссии для расследования этого дела, многие наблюдатели отметили полное отсутствие в его выступлении каких-либо упоминаний о жестокостях войны во Вьетнаме. В передовой статье журнала «Нэйшн» по этому поводу говорилось: «Если эта комиссия откровенно выскажет президенту свое мнение, то что она сможет сказать, кроме горькой правды о его администрации, которую он сам не может или не хочет признать? Но она даже не попытается раскрыть эти неприглядные факты; она целиком составлена из людей, которые поддерживали его политику во Вьетнаме и уверены в том, что мы имеем право без зазрения совести убивать людей в Юго-Восточной Азии, а потом
2*	35
с помощью полиции подавлять возмущение, вызванное этим, у себя дома» L
Для наших целей, однако, интерес представляют не моральные или правовые стороны этой войны, а скорее влияние этой и других интервенций на нашу преступность. Результаты систематического поиска доказательств связи между войной и преступностью пока что не дают ответа на этот вопрос. И конечно, никаких фундаментальных исследований воздействия данного конкретного конфликта на преступность в Америке еще не проводилось. Только сейчас некоторые социологи предпринимают упорные попытки как-то выявить неясно выраженное и довольно медленно проявляющееся влияние подобных событий *. Однако вполне очевидно, что современная война действительно оказывает довольно значительное, хотя и далеко не прямое воздействие на проблемы преступности внутри страны. Я еще возвращусь к вопросу о том, отличается ли наше общество «чрезмерным проявлением насилия». Здесь же я только скажу, что прямое участие многих американцев в актах безрассудного массового насилия наряду с постоянным навязыванием всему обществу натуралистических изображений подобных актов не может иметь благоприятных последствий.
Многие комментаторы не раз отмечали все усиливающуюся деперсонализацию современной войны. Во всяком случае, убийства, осуществляемые с помощью нажатия кнопки, позволяют совершающему их в известной степени отделить себя от последствий своего акта. Там, где это оказывается невозможным, предпринимаются попытки деперсонализировать противника: мы постоянно слышим, как в речи военных корреспондентов все чаще появляются такие термины, как «операции по
1 «The Nation», 1968, June 17, р. 780. О правовых вопросах, связанных с этой войной, см.: R. Falk. International Law and the Conduct of the Vietnam War. — «In the Name of America». New, York, 1968, p. 27.
* В 1974 г. в США вышло в свет солидное исследование этой проблемы, наглядно показывающее масштабы и уровень влияния войны во Вьетнаме на мораль в американском обществе (смл J. Helmer. Bringing’ the War Home. The American Soldier in Viet-* nam and After. N. Y,, 1974). — Прим, nepee,
36
прочесыванию», «подсчет трупов» и т. п. Конечно, эти выражения вовсе не новы, но с их помощью нередко и притом весьма коварно опосредуются такие вещи, которые своей жестокостью должны были бы вызывать у человека глубокое возмущение.
Вероятно, более серьезными последствиями этой войны окажутся совсем не те, которые мы непосредственно связываем с нашими представлениями о преступности. Я уже упоминал об экономических результатах роста военных расходов. Они являются одной из главных помех в серьезном переустройстве жизни в современной Америке и потому оказывают существенное влияние на преступность. Огромное значение приобретают и мировоззренческие факторы. Даже среди тех, кто не является сознательным противником нынешней американской военной политики, особенно среди негров (а они резко осуждают несоответствие между равными и даже большими услугами и жертвами, которые они приносят обществу за рубежом, и обращением с ними как с неравноправными в своей стране), общее недовольство этой политикой способствует созданию такой атмосферы, в которой еще больше усиливается антисоциальное поведение. Вряд ли нам удастся преодолеть многочисленные методологические трудности, тормозящие решительное выявление действенности всех малозаметных и косвенных факторов. Вместе с тем было бы неверно видеть удобный выход в подчеркивании этих чисто технических моментов. Все, что мы знаем о структурных и мировоззренческих причинах преступности (см. главу 3), определенно указывает на то, что экономическое и психологическое влияние войны оказывает свое воздействие на общую картину нашей преступности.
3.	Американское общество преступно, потому что в наших культурных ценностях есть элементы, порождающие преступность. Я уже говорил о том, что в некоторых сферах американской жизни наблюдаются серьезные расхождения между провозглашенными ценностями и нормами и действительным поведением людей. Безусловно, нам следует внимательно рассмотреть наши ценности в указанных областях, но при этом мы не должны забывать, что среди них есть и такие, в соответствии с которыми мы строим свою жизнь. Например, у
37
нас высоко ценятся динамизм, индивидуализм, конкуренция и личный успех (он чаще всего проявляется в материальном достатке), которые помогают вырабатывать общий характер американской жизни. Как мы увидим, чрезмерная приверженность к таким ценностям, превращение их в доминирующие в сочетании с некоторыми структурными характеристиками нашего общества могут создать определенные стимулы, толкающие индивидов на преступление.
Криминологи обычно утверждают, что нельзя, мол, объяснить преступность в свете общей оценки ценностей и идеалов общества. В узконаучном смысле, то есть в плане попыток создания с помощью статистических ассоциативных моделей базы для предсказания индивидуальной преступности, это совершенно верно. Основные идеалы и ценности общества неизменно порождают как конформистские действия, так и правонарушения. Одно и то же стремление к приобретению денег ведет одного человека к преступлению, а другого делает миллионером, который, как изображается во многих историях, самостоятельно поднимается из низов и становится богачом. Однако в более неопределенном, общем смысле, то есть при соответствующей окраске тех социальных условий, в которых взаимодействуют люди в нашем обществе и под влиянием которых они приобретают те или иные взгляды, мы, как правило, склонны игнорировать опасные элементы, содержащиеся в главных американских ценностях и идеалах. И невозможно понять ни те формы, в которых проявляется преступность в Америке, ни стимулы, лежащие в ее основе, не проанализировав их тщательным образом. И в этом смысле мы вправе сказать, что «каждое общество имеет таких преступников, каких оно заслуживает».
4.	Американское общество преступно, поскольку оно «создало» дополнительные преступления. Как я уже говорил, принимая уголовные законы, мы классифицируем определенные действия как преступления, В последующих главах я постараюсь показать в деталях те специфические сферы, в которых мы по неразумности сами увеличили масштабы преступности, оказавшись под влиянием того, что стало сейчас почти «характерной чертой нации»,— тенденции к чрезмерному регламентированию.
38
Действуя в этом направлении, мы «производим» большое количество «преступников», чье поведение не обязательно заслуживает такой квалификации. И нередко наш «криминологический» подход к проблеме порождает очень много дополнительных, второстепенных преступлений. Кроме того, наше стремление полагаться на уголовные санкции в тех случаях, где они оказываются неэффективными, самым вредным образом отягощает работу полиции и судебных органов, заставляет нас прибегать к репрессивной судебно-исполнительной практике, порождает коррупцию и способствует подрыву целостности нашей правовой системы.
5.	Американское общество преступно именно потому, что оно руководствуется нереальными и недейственными принципами при подходе к проблемам преступности. Это, как я уже подчеркивал", наша главная тема, сущность которой заключается в тщетных попытках изолироваться от преступности. К несчастью, в нас, по-видимому, глубоко укоренилась вера в то, что проблемы преступности должны непременно решаться какими-то особыми методами, связанными с уголовным правом./Более реалистическое понимание этого вопроса, предусматривающее в качестве основного пути сокращения преступности общие социальные реформы, пока еще не обрело поддержки широкой публики. Лишь крайне медленно и постепенно американский народ начинает осознавать острую необходимость проведения программ борьбы с нищетой и улучшения расовых взаимоотношений. Но когда американцы сталкиваются с конкретными преступлениями, реалистические взгляды уступают место эмоциональным реакциям. Торжествует мораль «решительного искоренения», в которой на первом плане оказываются методы принуждения. Среди тех, кто достаточно осведомлен, чтобы признать недостатки этой ориентации, все большую популярность получает тенденция считать преступников «больными» людьми. Даже если это и повлечет за собой менее суровые наказания для отдельных нарушителей законов и, стало быть, отчасти будет удовлетворять принципам гуманизма, такая практика возложит на врачей (и прежде всего на психиатров) ответственность за решение социальных проблем, к которой они недостаточно подготовлены.
39
Преступность,, законодательные реформы и социальная реконструкция
На основании тех аргументов, которые я привел, можно сделать вывод, что для серьезного изменения картины нашей преступности необходима радикальная реконструкция американского общества и нашего уголовного права. Хотя эта задача представляется грандиозной, но в то же время несколько расплывчатой, она бесконечно более реалистична, чем продолжающаяся ориентация на неадекватные и недолговечные стратеге-мы и терминологические уловки. Много лет назад видный криминолог Герман Маннхейм опубликовал первую в своем роде книгу под названием «Уголовные законы и социальная реконструкция», в которой впервые показал неизбежную и тесную связь между преступностью и реформами общества и законодательства.' Поскольку Маннхейм был заинтересован главным образом в том, чтобы критически рассмотреть различные аспекту уголовного права, его выводы по основным проблемам одинаково применимы и к решению более широких задач одновременной реформы общества и законодательства. Он утверждает:
«Мы должны решить для себя, что мы будем рассматривать в качестве важнейших ценностей и идеалов в реконструированном обществе... Мы должны решить, следует ли защищать эти ценности теми средствами, которые находятся в распоряжении уголовного права (в его анализе содержался и вопрос о том, можно ли их защищать именно этими средствами), или же задача их защиты должна быть поручена учреждениям иного характера» Г
Примерно в том же духе выступила и президентская Комиссия по применению закона и отправлению правосудия. Она была довольно консервативна и осторожна в оценках, заявив в несколько ином, но все же близком к этому плане о необходимости коренных и всеобъемлющих реформ:
1 И. Mannheim. Criminal Justice and Social Reconstruction, New York, 1946, p. 2.
40
; «В основе всего лежат такие вопросы, с которыми система уголовного права вряд ли сможет справиться. Неуправляемость молодежи, широкое распространение наркомании, существование крайней нищеты в богатом обществе, погоня за долларом любыми доступными средствами — все это такие феномены, которым не способны успешно противостоять ни полиция, ни суды, ни исправительные учреждения, занимающиеся преступлениями и преступниками в индивидуальном порядке. Это такие сети, опутывающие всю жизнь Америки, освободиться от которых можно только объединенными усилиями всего общества. Эти проблемы глубоко волнуют комиссию, ибо, если общество не предпримет усилий, изменяющих общие условия и взгляды людей, связанные с преступностью, никакое улучшение системы принуждения или руководства правосудием, то есть именно те вопросы, разобраться в которых было поручено комиссии, не принесет большой пользы» Ч
Взяв в качестве отправных моментов эти две связанные между собой цели — более рациональную кодификацию уголовных преступлений и создание справедливого и здорового общества, — давайте несколько глубже рассмотрим основные находки и открытия, сделанные в результате систематического исследования преступности в Америке. Это вооружит нас более солидной базой для выяснения тех направлений, в которых нам следует двигаться, если мы хотим проводить разумную и эффективную политику, позволяющую разрешить проблемы преступности, которые стали бичом нашего общества.
1 President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, The Challenge of Crime in a Free Society. Washington, 1967, p. 1.
ГЛАВА 1
ВИДЫ ПРЕСТУПЛЕНИЙ
В АМЕРИКЕ
«Статистика преступности — это, наверное, самая ненадежная и самая трудная область социальной статистики. Просто невозможно с точностью определить размеры преступности, попадающей под ту или иную юрисдикцию в то или иное время».
Эдвин X. Сазерленд и Дональд Р. Кресси.
Принципы, криминологии
«...Если кто-то, идя от абсолютного к относительному, спрашивает, как это обычно делают социологи: больше сейчас преступлений или меньше, где их больше — там или тут, изменились ли их виды, и если да, то почему, — ответы на эти вопросы нужно искать в фактах, а не в мифах».
Дэниел Белл.
Мифы и волны преступности
Невыявленные масштабы преступности
Когда в феврале 1968 г. Институт Гэллапа провел опрос представителей более 300 самых различных американских общин, поставив перед ними вопрос: «Что вы считаете самой важной проблемой, стоящей перед вашей общиной?» — преступность и беззаконие упоминались почти в два раза чаще, чем любые другие местные проблемы. Когда опрашиваемых просили перечислить наиболее значительные национальные проблемы, они упоминали в первую очередь Вьетнам, однако следующим тревожным явлением была преступность (включая уличные беспорядки, грабежи, преступность среди несовершеннолетних) и уже за ней шли проблемы гражданских прав, высокой стоимости жизни, бедности и общего беспокойства среди населения. По данным исследователей-социологов, это был первый случай (после того как в середине 30-х годов начались систематические опросы населения по самым различным вопросам), когда преступность и беззаконие стали рассматриваться
42
широкой публикой как главные национальные проблемы 4.
Эти данные, по-видимому, подтверждают то, что американцы склонны изолироваться от преступности и что их реакция на нее носит преимущественно эмоциональный характер. ) Преступность рассматривают как важнейшую ключев^ проблему, требующую немедленного решения, проблему более серьезную, чем нищета или борьба за гражданские права/При этом мало кто задумывается над тем, что, возможно, именно эти условия порождают преступность. Наши реакции на преступность и на прочие проблемы, касающиеся всей нации, отличаются друг от друга как качественно, так и количественно. (Включение уличных беспорядков в сферу преступлений в упомянутом обзоре несколько затрудняет изучение фактов, собранных социологами; однако нужно, по-видимому, все же считать правильным вывод о том, что публика более охотно относит основные расовые и гражданские проблемы к сфере преступности, чем наоборот.)
Оправданно ли, однако, столь серьезное беспокойство? Вне сомнений, в Америке сейчас очень много преступлений, и главная задача данной книги — показать, что их гораздо больше, чем «допустимо». Однако наши знания о том, что собой представляет наша преступность в действительности, какая ее часть безусловно является серьезной, а также получаемая нами информация и, стало быть, наша способность судить на ее основе о том, насколько нынешний уровень преступности превышает «нормальный», оставляют желать лучшего.
Несколько лет тому назад Дэниел Белл весьма удачно в сжатой форме охарактеризовал статистику преступности. «К сожалению,— писал он,— статистика преступности столь же ненадежна, как и женщина, сообщающая свой „настоящий" возраст»1 2. Однако к этому
1 «New York Times», 1968, February 28, p. 29. О результатах еще одного, более позднего опроса (середина 1968 г.), в котором выяснялось мнение лишь относительно общенациональных проблем, см.: «New York Times», 1968, August 4, p. 45. Здесь снова «преступность и беззаконие» оказались на втором месте в качестве самых серьезных проблем, стоящих перед нацией.
2 D. Bell. The Myth of Crime Waves, в: D. Bell. The End of Ideology. New York, 1961. ’
43
вполне разумному предупреждению, время от времени повторяемому комментаторами, мало прислушиваются. Наоборот, американцы, как правило, жадно набрасываются на последние официальные данные, касающиеся преступности, нередко подаваемые в форме, способной вызвать панику, и, естественно, бурно реагируют на них. Например, стало обычным, что ФБР, публикуя свои «Ежегодные отчеты о преступности», вставляет в них «время, выраженное в преступлениях», при этом имеются в виду таблицы, в которых графически изображается частотность совершения различных крупных преступлений: скажем, убийство совершается за столько-то минут, угон автомашины — за столько-то секунд и т. д. Подобная «техника» могла бы и не оказывать возбуждающего эффекта, если бы она применялась для характеристики других сторон жизни Америки. Если бы такими «часами» иллюстрировать, с одной стороны, рождаемость, частоту браков, выпуск студентов из колледжей, занятость по профессиям, сбор урожаев, посещение церквей н т. п., а с другой — детскую смертность, несчастные случаи на дорогах, потери в войне, безработицу, то все это звучало бы иначе.
Такой взвинчивающий характер подхода ФБР стансн вится еще более очевидным, если сравнить его с разумным методом, использованным президентской Комиссией по применению закона и отправлению правосудия для иллюстрации природы и разновидностей преступности в Америке. Описывая «преступность в пределах одного городского района» (в течение одной, ничем не отличающейся от других недели 1966 г. в одном из типичных полицейских участков Чикаго было зарегистрировано 365 различных действий, квалифицированных как уголовные преступления), комиссия показала большое разнообразие специфики этих акций и вскрыла их ситуационные особенности. Такие правонарушения, как акты вандализма (сюда нередко включают «окна, разбитые камнями, кирпичами, снежками или яйцами»), нарушения правил приличия, азартные игры, нарушения правил обращения с наркотиками, нелегальное гадание, мелкое воровство (включая магазинные кражи) и оскорбления по телефону, переплетаются здесь с актами бандитизма, грабежа, попыток изнасилования (2 случая) и даже убийства (1 случай), создавая, таким обра
44
зом, общую картину преступности. Комиссия установила также, что о многих случаях преступлений полиции даже не сообщалось (см. ниже), но при этом было отмечено, что «около 50 сообщений, поступивших от граждан, были необоснованными, включая 18 из 86 сообщений о квартирных грабежах, 10 из 33 — о кражах автомашин, 4 из 43 случаев разбоя, 2 из 9 случаев ограбления и 1 из 31 хищения свыше 50 долларов». После подробного анализа сложных социальных условий, сопряженных с такими преступлениями, комиссия сделала следующее заключение:
«Из обзора преступлений за эту неделю ясно видно, что, хотя в городе всегда есть опасность подвергнуться ограблению или даже получить телесные повреждения на улице, а также существует значительная угроза квартирных грабежей, все же первое, на что должны обратить особое внимание люди,— это их собственное поведение, их беспечность или бравада, отношение к своим семьям или друзьям, к лицам, на которых они работают или которые работают на них, их приверженность к наркотикам или к спиртному, половые отношения, эксцентричность, ненормальности и страсти. Преступность в районе Таун-Холла, как и повсюду за эту неделю, сводилась в основном к жестокому, устрашающему, подлому, эгоистичному, бездумному, импульсивному, достойному сожаления и просто глупому отношению людей друг к другу»
\z Доклад комиссии с оценкой преступности является сейчас, по-видимому, наиболее полным и заслуживающим доверия документом, характеризующим природу и масштабы преступности в Америке. В нем сведены воедино и хорошо интерпретированы имеющаяся официальная статистика и сведения из специальных научных исследований, организованных комиссией. В качестве главного момента в этом документе (к этому вопросу я еще вернусь) подчеркнуто, что насильственные преступления против личности составляют лишь незначительный процент всех преступлений. (В отчетах ФБР за
1 President's Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: Crime and its Impact — an Assessment. Washington, 1967, p. 13. Данные комиссии, цитируемые в этой главе, взяты из того же, доклада, в частности из его 2, 5 и 6-й глав.
45
1965 г., с которыми имела дело комиссия, такие преступления, включая ограбления с использованием или без использования оружия, составляли только 13% всех крупных преступлений; остальные 87% составляли преступления имущественного характера без применения насилия) Ч Более того, обычные предположения о грозящем нападении неизвестных людей, прячущихся в тени домов, во многих случаях оказываются необоснованными. Результаты исследований, проведенных комиссией, показывают, что «около 70% всех преднамеренных убийств, почти 2/3 всех серьезных преступлений против личности и значительный процент случаев изнасилования (64%—в Вашингтоне, согласно отчетам полицейского управления округа Колумбия, и 57%—в Филадельфии) совершаются членами семей в пределах семьи, друзьями или лицами, известными их жертвам». (Случаи ограбления, по данным комиссии, необязательно связаны с родственными отношениями между преступником и его жертвой.)
Комиссия начала также впервые в нашей истории f исследования, связанные со скрытой преступностью.
В отчете об опросе, проведенном Национальным центром по изучению общественного мнения среди 10 тыс. семей, взятых из самых различных слоев общества, указывалось, что им был задан вопрос о том, оказывался ли кто-нибудь из них или из членов их семей жертвой преступления в течение истекшего года, сообщали ли они об этих преступлениях, и если нет, то по какой причине. Исследование показало, что, как и предполагалось, действительные размеры преступности гораздо больше, чем те, которые отражены в официальной полицейской статистике (об этом я буду говорить более подробно в одном из последующих разделов настоящей главы). Не менее любопытным открытием было и то, что степень угрозы оказаться жертвой преступления в Америке находится в зависимости от уровня доходов. Как докладывала комиссия:
«Угроза оказаться жертвой изнасилования, разбоя или квартирного ограбления наиболее характерна для групп населения с наименьшими доходами и значительно ослабевает по мере их увеличения. Правда, эта кар-
1 Те же пропорции наблюдались в течение 1966 и 1967 гг.
46
тина несколько меняется в случаях, связанных с оскорблениями, воровством (более 50 долл.) и угоном автомашин. Число скрытых преступлений, связанных с хищениями, серьезно увеличивается в самых высокооплачиваемых группах населения.
Цифры, указывающие количество потерпевших по всей стране, обнаруживают резкие различия при классификации их по расовому признаку... Среди небелого населения число потерпевших несравнимо больше по всем индексным (наиболее серьезным) преступлениям, за исключением воровства на сумму 50 долл, и выше.
...В преступлениях против личности самое большое число потерпевших встречается среди негров, как мужчин, так и женщин. Мужчины-негры в Чикаго рискуют стать жертвами преступления почти в 6 раз чаще, чем белые, негритянки — примерно в 8 раз чаще, чем белые женщины».
Наконец, комиссия обнаружила тесную расовую зависимость между жертвами и преступниками, что согласуется с результатами многих исследований прошлого в области преступности. «Негры большей частью выбирают своими жертвами негров, тогда как белые предпочитают белых. Таким образом, хотя преступления, связанные с насилием в отношении личности, на 2/з совершаются неграми-мужчинами, преступник, поднимающий руку на белого человека, в большинстве случаев тоже оказывается белым».
Упоминая о страхе публики перед преступлениями, о котором говорилось выше, комиссия отмечала, что около Уз всех подвергнутых опросу заявили о боязни ходить ночью по улицам в своем районе, что преступлениями, внушающими им наибольшие опасения, являются нападения с применением физического насилия. В своей основе, гласил один из выводов комиссии, опасение оказаться жертвой преступления является результатом «страха перед незнакомым человеком», что в свою очередь усиливает недоверие к людям и социальную нестабильность. И дело не только в том, что «публика больше всего боится преступлений с применением насилия, то есть тех, которые случаются наименее часто», но и в том, что эти страхи, к нашему удивлению, упорно сохраняются, несмотря на гораздо большую опасность для американцев стать жертвами других случайностей
47
в их повседневной жизни,— таких, как аварии и катастрофы на транспорте, несчастные случаи дома и даже неверно оказываемая первая медицинская помощь.
Являемся ли мы свидетелями волны преступности!
Наиболее часто используемым официальным статистическим источником являются публикуемые ФБР «Сводные отчеты о преступности». Эти ежегодные отчеты, отражающие наши попытки разработать систематизированную общенациональную классификацию уголовных преступлений, основаны на материалах о «зарегистрированных преступлениях» и о количестве задержаний и арестов, передаваемых в ФБР всеми местными управлениями полиции страны. Эти сведения распределяются по различным категориям преступлений. Семь из этих категорий охватывают преступления, рассматриваемые как наиболее тяжкие; они, как правило, объединяются и образуют так называемый индекс преступности ФБР. В течение 1967 г., например, ФБР опубликовало следующие цифры (с указанием среднего показателя на каждые 100 тыс. жителей), касающиеся индексных преступлений, которые стали известны полиции Ч
Случайное и преднамеренное убийство 12 093 6,1
Изнасилование ........................  27096	13,7
Ограбление...........................     202053	102,1
Нападение с отягчающими обстоятельствами ................................ 253321	128,0
Берглэри* *.......................... 1	605 701 811,5
Хищение имущества стоимостью более 50 долл............................. 1	047 085 529,2
Угон автомашин................. 654 924 331,0
Рассматривая эти цифры в более широком контексте, следует отметить, что «неиндексные» (мелкие) правонарушения, по которым ФБР дает лишь число арестов, а не полную сводку «зарегистрированных преступле-
1 U. S. Department of Justice, Federal Bureau of Investigation, Crime in the United States, Uniform Crime Reports — 1967. Washing-» ton, 1968, p. 62—63.
* Насильственное вторжение в ночное время в чужое жилище q намерением совершить ограбление. — Прим. ред.
48
ний», гораздо многочисленнее, чем «индексные». Так, из общего числа 5 518 420 арестов, произведенных в 1967 г. (по всем видам преступлений), только 996 800 арестов было связано с семью видами «индексных» преступлений. В 1 517 809 случаях арестов речь шла о преступлениях, совершенных в нетрезвом виде. Еще 550 469 случаев было связано с нарушениями общественного порядка, и, наконец, самое большое число арестов дали хищения имущества (одно из «индексных» преступлений) — 447 299 случаев. Существует большое различие между общим количеством «зарегистрированных преступлений» и числом арестов. И поскольку у разных видов преступлений это несоответствие весьма значительно, почти невозможно систематизировать имеющиеся данные по «индексным» и «неиндексным» преступлениям. Тем не*менее совершенно ясно, что именно борьба с так называемыми нарушениями «порядка и покоя», то есть с пьянством, непристойным поведением и бродяжничеством, составляет главную функцию полиции.
Конечно, самым серьезным недостатком официальной статистики является то, что она не дает полной картины преступности. Правонарушения, фиксируемые полицией, по-видимому, «ближе всего» подходят к определению уголовно наказуемого деяния (и с этой точки зрения они точнее отражают истинные масштабы преступности, чем цифры произведенных арестов или число лиц, находящихся в исправительных учреждениях). В то же время хорошо известно, что огромное количество преступлений вообще не фиксируется полицией. Именно поэтому масштабы преступности, указанные в составленном для президентской комиссии обзоре о потерпевших, значительно превосходят те, которые даются в официальных отчетах. «Случаи изнасилования более чем в 3,5 раза превышали официальные цифры, берглэ-ри — в 3 раза, нападения при отягчающих вину обстоятельствах и хищения имущества стоимостью в 50 и более долл.— больше чем вдвое, а уличные ограбления — на 50% больше, чем это фиксировалось в официальных отчетах. Только цифры, касающиеся угона автомашин, были ниже, и то ненамного. (Единственный случай убийства, зарегистрированный официально, с точки зрения статистики слишком незначителен, чтобы быть принятым во внимание.)» Фактором, от которого зависит
49
регистрация преступления, является степень его заметности для публики и наличие или отсутствие приносящей жалобу жертвы. Вероятнее всего, самая неполная фиксация отмечается в случаях личного противоправного поведения; наиболее яркими примерами этого служат преступления, связанные с азартными играми, нелегальной продажей наркотиков, проституцией и многими другими формами противозаконного сексуального поведения.
Примерно так же обстоит дело и с магазинными кражами, мелкими хищениями и мошенничеством, о большей части которых, как уже давно известно, никогда не докладывается полиции. Так, о 90% случаев обмана покупателем при расчете, приведенных в обзоре скрытой преступности, в полицию не сообщалось. Следует к тому же добавить, что нарушения федерального уголовного права не включаются в «Сводные отчеты о преступности». Хотя число таких случаев, дела о которых передавались в суд, сравнительно невелико (президентская комиссия зафиксировала в 1966 г. следующие цифры: нарушения антитрестовского законодательства— 7, закона о продаже продуктов питания и напитков — 350, уклонения от уплаты подоходного налога — 863, нарушения правил уплаты налога на изготовление и продажу спиртных напитков — 2729, торговля наркотиками— 2293, нелегальная иммиграция 3188), тем не менее ясно, что эти цифры федеральной статистики дают представление о тех сферах человеческого поведения которые, по крайней мере потенциально, имеют большое значение для правильного понимания всей картины преступности в Соединенных Штатах.
Насколько же полезной может быть официальная статистика преступности, если мы преследуем цель не просто определить нынешний уровень преступности, а выявить существующие в ней кратко- и долгосрочные тенденции? Главным при выявлении этих тенденций является тот факт, что официальные цифры (как мы уже частично видели) дают далеко не «истинное» отражение действительно преступного поведения. Скорее они представляют собой смесь, отражающую как поведение преступников, так и поведение чиновников судебно-исполнительных органов, регистрирующих преступления. Эта смесь очень сильно подвержена различным изменениям,
50
которые затрудняют любые попытки сравнительных исследований. Чтобы такие сравнения имели какой-то смысл, необходимы единство в определении преступлений и хотя бы приближенная унификация документации и процедуры регистрации в тех административных единицах, где намечено провести анализ.
Эти условия никогда не соблюдались полностью даже на протяжении кратких периодов времени, не говоря уже о каких-то продолжительных его отрезках. Хотя ФБР рассылает полицейским управлениям на местах специальные справочники, необходимые для упорядочения отчетности при составлении «Единых отчетов о преступности» (в них включаются характеристики преступлений, которые они обязаны фиксировать), мы ничего не знаем о том, насколько тщательно соблюдаются эти инструкции. Сложившаяся на местах практика квалификации преступлений и методы их пресечения могут значительно изменить характер процесса регистрации преступлений. Изменения в полицейской практике с течением времени также усложняют и запутывают интерпретацию статистических данных. Наиболее очевидным это, конечно, становится на примерах цифр, показывающих количество арестов; всегда труднее определить, является ли какая-то подмеченная тенденция в динамике арестов результатом действительного увеличения числа преступлений или это просто результат более решительного применения мер принуждения. Даже в отношении статистики «зарегистрированных преступлений» роль полиции в формировании очевидных тенденций оказывается довольно значительной. Президентская комиссия обратила на это особое внимание, показав, что изменения в системе отчетности в Нью-Йорке и Чикаго неоднократно «давали большой прирост преступности на бумаге».
«Хотя Чикаго с его 3-миллионным населением в 2 раза меньше Нью-Йорка... в 1935 г., по отчетам полиции, здесь было совершено в 3 раза больше ограблений. Несколько раз в докладах из Чикаго указывалось столько же ограблений, сколько и в Нью-Йорке, пока в 1949 г. ФБР не прекратило публиковать отчеты нью-йоркской полиции, так как перестало ей верить. В 1950 г. в Нью-Йорке была упразднена старая практика, по которой полицейские участки сами докладывали о поступивших к ним заявлениях, и создана централизованная система
51
регистрации, куда отныне сходились все сообщения от граждан.
После этого в течение первого года количество ограблений возросло на 400%, а берглэри — на 1300%, что по обоим видам преступлений позволило Нью-Йорку оставить Чикаго далеко позади. В 1960 г. в Чикаго также было создано центральное бюро приема заявлений в полицию, что уже вскоре в несколько раз дало превышение ограблений, зарегистрированных в Нью-Йорке, В 1966 г. магистрат Нью-Йорка, как казалось, пережившего в конце 50-х гг. резкий спад ограблений, снова упорядочил свои контрольные органы и обнаружил серьезный рост преступности. По предварительным сведениям за 1966 г. здесь теперь фиксируется на 40% больше ограблений, чем в Чикаго».
Подобная чехарда в статистике вполне естественна. Всякий, кто попытается предпринять перекрестные, вертикальные или горизонтальные сравнения (или те и другие одновременно) по различным штатам, неизменно столкнется с этой проблемой. И конечно, когда пытаются проделать общенациональные сравнения (в условиях почти полного отсутствия какого бы то ни было классификационного или процедурного единства) или оценить реальные долговременные тенденции (для чего необходимо сопоставить временные периоды, имея при этом совершенно различные системы регистрации преступлений, а то и вообще не имея никаких), трудности еще больше возрастают.
Поэтому не удивительно, что некоторые недостаточно серьезные исследователи преступности предпочитают ограничивать свои оценки тенденций сравнительно короткими периодами и довольствоваться данными, в которых среди общих сопоставлений лишь изредка проскакивают рациональные зерна. Американцев на протяжении всей их истории, от колониальной эпохи до наших дней, постоянно беспокоит уровень преступности в нашем обществе. Они бессчетное количество раз полагали, что являются свидетелями серьезных вспышек преступности, которые они окрестили «волнами». Озабоченность публики этими в общем-то ничем не подтверждаемыми колебаниями часто основана на неверной интерпретации событий. В действительности же не исключено, как полагает Кай Эриксон в своей недавно опубликованной
52
великолепной книге «Своенравные пуритане» \ что в течение по крайней мере целой исторической эпохи масштабы девиантного поведения (то есть преступности) в общине или в обществе в целом остаются почти постоянными. Исследуя социальную девиантность и контроль в пуританской Новой Англии и анализируя некоторые очевидные «волны преступности» того периода, Эриксон подчеркивает, что степень девиантности в общине в известной мере обязательно отражает размеры, сложность и функции ее системы социального контроля и что община всегда стремится установить некие «нормы» девиации, реагируя серьезно лишь в тех случаях, когда эти рамки преступаются. Если этот анализ верен, то многие кратковременные «волны преступности» вообще можно рассматривать как результат внезапного смещения внимания на тот или иной вид преступности или как результат какого-то резкого изменения в практике судебно-исполнительных органов. Сама по себе преступность вряд ли изменилась в той мере, в какой изменились наши реакции на нее.
Во всяком случае, представляется совершенно бесполезным пытаться определить тенденции преступности в Америке, начиная от эпохи провозглашения независимости до сего дня или выяснять, является ли нынешнее общество более преступным, чем общество прошедших эпох, в том числе и первобытное. Хотя такая постановка вопроса и может показаться чем-то вроде интеллектуальной забавы, мы все же должны согласиться с тем, что перед нами и без того стоят достаточно серьезные и актуальные проблемы, чтобы мы могли позволить себе растрачивать наши аналитические способности на подобные вещи. Что же касается менее претенциозных оценок, то, по-видимому, среди специалистов уже сложилось общее мнение, что преступность в Америке за период с 1933 г. '(этот год является первым, за который мы располагаем общенациональной статистикой) и до нашего времени значительно возросла. Сводные данные (они в известной мере составлены с учетом недостатков национальной системы сбора сведений вплоть до 1958 г.) показывают примерно следующую картину. Общей тенденцией в сфере насильственных преступлений является, тю-видимому, их
1 К. Erikson. Wayward Puritans. New York, 1966,
53
увеличение (президентская комиссия определяет пропорциональную частотность всех таких преступлений примерно в 150 случаях на 100 тыс. жителей для 1933 г. и считает, что в настоящее время эта частотность значительно превышает 200 случаев на 100 тыс. жителей). Однако по некоторым видам насильственных преступлений налицо другие тенденции. Так, значительно участились изнасилования и нападения при отягчающих вину обстоятельствах; недавно отмечались существенные скачки в частоте ограблений, но сейчас число этих преступлений снизилось до уровня, ниже того, который наблюдался в начале 30-х гг.; зафиксирована тенденция к незначительному спаду предумышленных убийств, общие средние показатели для которых сейчас ниже, чем в 30-х гг. Зато серьезно увеличилось число имущественных преступлений, в том числе почти удвоились случаи берглэри, а хищения на сумму 50 долл, и более достигли уровня, превышающего 550% от общего количества хищений, зарегистрированных в начале 30-х гг. С 1960 г. официальные данные почти по всем видам преступлений обнаруживают хорошо выраженную тенденцию к подъему, и как раз этот момент ФБР пытается оттенить в своих сводках и ежегодных отчетах, показывающих кратковременные тенденции. Несмотря на разного рода статистические погрешности, о которых говорилось выше (и на другие технические особенности, создающие трудности при работе с данными ФБР), президентская комиссия пришла к заключению, что интенсивность большинства преступлений действительно увеличивается более быстрыми темпами, чем население Соединенных Штатов, и указала на ряд социальных условий, которые позволяют понять природу этого явления.
Отчасти интенсификации преступности способствуют сдвиги в возрастном составе населения: быстрее других увеличивается по численности возрастная группа от 18 до 24 лет, обладающая наиболее высоким потенциалом преступности. Далее, уже давно известно, что преступность в городах превосходит преступность в сельской местности, а между тем второй наиболее значительной чертой развития американского общества как раз и является увеличение доли городского населения. И еще, как бы парадоксально это ни прозвучало, комиС’ сия отметила, что растущее изобилие, оказывается, мо-
54
жет иметь прямое отношение к увеличению преступности: есть много вещей, которые можно украсть, а имущество теперь охраняется менее надежно, чем в прошлом. (Некоторые социологи даже полагают, что если бы тенденции в имущественных преступлениях оценивались с точки зрения объема имеющегося в наличии имущества, а не в зависимости от тех или иных особенностей отдельных групп населения, то существующие тенденции, предполагающие в дальнейшем увеличение частотности этих преступлений, очевидно, оказались бы в известной мере трансформированными.) Дополнительно комиссией было отмечено два момента, влияющих на методы сбора сведений о преступности и, по-видимому, способствующих завышению официальных данных о динамике преступности: это, во-первых, растущие чаяния бедняков и представителей разного рода меньшинств, полагающих, что их права гарантированы, и потому все чаще обращающихся за защитой в полицию и заявляющих о любых доставленных им неприятностях; во-вторых, профессиональная подготовка американского полицейского корпуса, благодаря которой учет преступлений и регистрация поступающих жалоб стали более формализованными. Разумеется, эти факторы отнюдь не говорят о том, что вспышки преступности являются чем-то «нереальным»; они (впрочем, как и другие социальные условия, имеющие отношение к преступности) просто помогают нам полнее уяснить себе истинное значение тенденций в преступности.
Говоря об этих тенденциях и степени развития того или иного вида преступлений, следует также отметить, .что в пределах Соединенных Штатов в этом плане существуют значительные региональные и даже локальные различия. В течение многих лет в районах Юга наблюдалось серьезное увеличение доли нападений и убийств в общем числе преступлений. В тихоокеанских штатах, из которых наиболее выделяется своими высокими показателями Калифорния, в 60-х гг. отмечалась наивысшая частотность по обоим видам тяжких преступлений— против личности и имущественным. Новая Англия характеризуется наиболее низким процентом серьезных преступлений против личности, а в центральных штатах Юго-Востока на самом низком уровне оказываются крупные имущественные преступления.
55
Наибольшая доля преступлений падает на городские районы; при этом нередко все различие между уровнями преступности в городских и сельских районах в основном пытаются свести к разной интенсивности крупных имущественных преступлений. Вообще говоря, размеры города довольно точно соотносятся со средними показателями преступности. Что касается интенсивности преступлений в пригородах, то ее показатели сейчас несколько увеличились и приближаются к уровню, характерному для мелких городов. И все же одними только факторами концентрации населения и его урбанизации нельзя объяснить все те вариации, которые обнаруживает частотность преступлений. Официальная статистика показывает, например, значительные расхождения в частоте крупных преступлений в различных городах одинаковой величины. Более того, некоторые города отличаются повышенной интенсивностью одних преступлений и низким процентом других. В этой связи президентская комисия указывала, например:
«Лос-Анджелес стоит на 1-м месте по изнасилованиям, на 4-м по разбойным нападениям, зато на 20-м месте по убийствам, причем процент убийств здесь составляет всего лишь половину того, что зарегистрировано в Сент-Луисе. В Чикаго самая высокая интенсивность ограблений, но там относительно низкие показатели по квартирным взломам. Нью-Йорк находится на 5-м месте по хищениям имущества на сумму свыше 50 долл, и на 54-м по мелким хищениям на сумму менее 50 долл. Опасность угона машины в Бостоне на 50% выше, чем в любом другом районе страны, зато вероятность других видов кражи здесь оказывается в среднем на том же уровне, что и в городах с населением более 250 тыс. человек».
Комиссия сама стала в тупик перед такими странными отклонениями, хотя при этом и отметила, что некоторые из них, безусловно — пусть даже в какой-то мере,—отражают разнобой в процедуре регистрации и докладов.
Что же можно сказать относительно важности проблем преступности в нашей стране, если проанализировать все эти сведения, касающиеся интенсивности преступлений в Америке? К сожалению, нет еще таких общих критериев, с помощью которых мы могли бы с полной ответственностью установить, насколько уровень преступности в Америке превышает тот, который «до-
56
пустим» в обществе нашего типа. Как я уже упоминал, сравнение с другими странами не принесет нам большой пользы: различия в квалификации преступлений, в системе сбора сведений и их регистрации, а также общие различия в культуре существенно затрудняют сопоставление подобных данных. Часто слышны, однако, довольно бойкие рассуждения о том, что Америка — это самое преступное из всех обществ (эта точка зрения, распространившаяся по всему миру, в большой мере обязана американским гангстерским фильмам и телевизионным программам, а лгакже сомнительным репортажам газетчиков о некоторых недавних политических убийствах в США), но так ли это — неясно. Например, президентская комиссия отмечала, что официальные данные свидетельствуют о быстром росте имущественных преступлений не только в Соединенных Штатах, айв большинстве других стран. Что же касается насильственных преступлений, то существующие здесь тенденции довольно разнообразны; так, в период между 1955 и 1964 гг. количество таких преступлений, зарегистрированных в Англии (Уэльсе), возросло более чем на 150%, тогда как в Бельгии, Дании, Норвегии и Швейцарии зафиксирована тенденция к их сокращению. Сравнение числа убийств в различных странах 1 по данным, охватывающим период с 1960 по 1962 г. (данные по каждой из указанных стран представлены только за один произвольно выбранный год, что определялось наличием необходимых сведений), выглядит следующим образом:
Колумбия ....	36,5 (на 100 тыс. чел.)
Мексика......... 31,9
Южная Африка .	21,8
США.............	4,8 (цифры за 1962 г., но, как
мы видели, с тех пор интенсивность несколько повысилась, хотя предположительно она увеличилась и в перечисленных странах)
Япония...................................... 1,5
Франция..................................... 1,5
Канада...................................... 1,4
ФРГ......................................... 1,2
Англия (Уэльс).............................. 0,7
Ирландия.................................... 0,4
1 United Nations, Demographic Yearbook, 1963, p. 594—611. Цит. no: President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice. Op. cit., p. 39.
57
Некоторые ограничения, присущие нашей национальной статистике, не позволяют точно определить, насколько серьезна преступность в нашей стране. Не говоря уже о том, что «Единые отчеты о преступности» отнюдь не могут считаться ни «едиными», ни полными, по мнению критиков, так называемые «индексы преступности», разработанные ФБР, оказываются в силу сложившейся практики их составления совершенно непригодными в качестве эталонов для определения характера и степени серьезности проблемы преступности в Америке Простой подсчет преступлений, необходимый для составления такого индекса, не отражает ни количества жертв совершенного преступления, ни его природу, ни масштабы его скрытых последствий. Когда же в. заявлении в полицию указывают сразу несколько преступлений, то для индекса берется только одно (обычно это бывает такое преступление, которое ФБР считает наиболее серьезным). Все преступления имеют равные шансы попасть в индекс, поэтому и кража 50 долл, и убийство вносят одинаковую лепту в общую картину интенсивности серьезных преступлений. Более того, сомнительно, всегда ли индексные преступления оказываются на практике более серьезными, чем неиндексные. Критики подметили, например, что такие преступления, как отравление или похищение людей, не фигурируют в индексах. Экономический ущерб от некоторых неиндексных преступлений — таких, как взяточничество или мошенничество — может зачастую превзойти ущерб, наносимый хищениями на сумму 50 и более долл, (тем более, если в последней категории числятся такие акции, как карманные и мелкие магазинные кражи, кражи велосипедов и т. п.). Соображения, связанные с экономическим ущербом, подчеркивают еще один и притом весьма существенный недостаток этой системы, а именно: что подобный критерий учета интенсивности крупных преступлений в Америке совершенно не отражает значительной части серьезных экономических преступлений
1 Об аргументах подобной критики и о попытках выработать альтернативный подход, при котором оцениваются все стороны правонарушения, что позволяет придать индексной системе известный смысл, см.: Т. Sellin and М, Wolfgang. The Measurement of Delinquency. New York, 1964; Constructing an Index of Delinquency, 1963.
58
(таких, как уклонения от уплаты налогов и другие правонарушения, совершаемые людьми в «белых воротничках», о чем мы будем говорить ниже), которые прямо или косвенно могут наносить большой ущерб нашей стране. Не представлены в этих отчетах и такие экономически весьма ощутимые, но почему-то заведомо занижаемые в отчетах преступления, как производство абортов.
Одним из возможных последствий всего этого может оказаться то, что нам придется — и это будет вполне разумно — обращать несколько меньшее внимание на масштабы преступности и больше думать о том, какие виды преступлений получают сейчас в Соединенных Штатах наибольшее распространение и почему. Постоянная болтовня о том, что индексные преступления указывают на прогрессирующий рост преступных тенденций, а это с удовольствием делает ФБР, вряд ли чему научит нас или приведет к каким-то эффективным реформам. Конечно, высокий уровень преступности — признак того, что в жизни современной Америки не все благополучно. Но одного этого факта недостаточно, чтобы ответить на вопрос, в чем состоит это неблагополучие. Если мы переориентируем наше внимание на природу и источники преступности в Америке, мы пусть и ненамного, но все же ближе подойдем к пониманию тех социальных и правовых условий, для улучшения которых мы можем что-то сделать. Как я указывал в самом начале книги, наша главная проблема заключается в том, чтобы понять, что не растущая преступность является причиной социальных беспорядков и силой, подрывающей уголовное право, а скорее наоборот — социальные неурядицы и неумное применение законов порождают преступность. Высокие показатели преступности — это лишь предупредительный сигнал, а не объяснение явления.
Кто эти преступники!
Рассматривать рост преступности как свидетельство того, что среди нас просто очень много плохих, жестоких людей, и «объяснять» наши проблемы преступности их присутствием, как хотели бы некоторые, значило бы уходить от раскрытия их основных причин. Однако нам
59
во многом помогает то, что, стремясь понять природу преступности в Америке, мы изучаем, насколько это возможно, распределение индивидуальных преступников в обществе.
В наших попытках сделать это, увы, опять-таки серьезнейшей помехой оказывается нехватка необходимых статистических данных. Таблицы «зарегистрированных преступлений» не годятся в качестве источника информации о преступниках, поэтому главной нашей заботой должен быть как можно более полный учет уголовных преступлений. Чтобы получить сведения, содержащие характеристики преступников, мы должны проштудировать статистику арестов, данные о лицах, состоящих под следствием, осужденных или уже находящихся в заключении. Социологи почти единодушны в том, что ни одна из этих категорий не даст нам базы, достаточной для накопления точных и систематизированных сведений об уголовных правонарушителях. Как я заметил ранее, многие исследования в области криминологии — по крайней мере на стадии ее формирования — основывались на методе сравнения «типов» преступников в тюрьме со «схожими» с ними в прочих (социально-экономических и других) отношениях типами нормальных людей. Однако теперь более умудренные опытом аналитики понимают, что никакой «тип» не может по-настоящему быть представителем той «бесконечности», которую он один должен заменить. Ведь далеко не все уголовные преступники содержатся в тюрьмах, а в числе отбывающих срок в тюрьме оказываются и такие, кто в действительности не совершал тех преступлений, за которые был осужден.
Характеристики лиц, находящихся в тюрьме, могут скорее подсказать нам, какие типы людей должны быть предпочтительно изолированы, чем то, кому из них свойственно криминальное поведение. Одной из ключевых проблем при таком подходе оказывается к тому же, как утверждают специалисты, явление «затухания дела». Не все преступления, становящиеся известными полиции, расследуются вслед за арестом, не все аресты ведут к судебному разбирательству, не всякое судебное разбирательство заканчивается обвинением, и не каждый, кому выносят приговор, обязательно попадает в тюрьму. На каждом этапе нашей судебно-исполнительной проце-
сс
дуры из поля зрения исследователя выпадает определенный процент уголовных дел. По этой причине нередко утверждают, что тюремная статистика, вероятно, самая неподходящая вещь в качестве индикатора действительной природы преступника (ведь она отражает, по сути дела, «самое последнее» звено в цепи событий, начинающихся уголовным преступлением). Следуя той же логике, можно заключить, что статистика арестов была бы, наверное, более полезным источником информации о преступниках. Однако даже цифры арестов, как повсеместно установлено, далеки в этом отношении от удовлетворительных.
Поняв это, социологи еще в конце 30-х и начале 40-х гг. стали придумывать такие способы, которые позволили бы добиться более репрезентативного отбора типов уголовных преступников. Исследователи показали, например, что многие из молодых людей, совершивших правонарушения, никогда не представали перед судом по делам малолетних преступников, хотя полиция знала об их проступках. В некоторых случаях наказание сводилось к неофициальным мерам, принимаемым школой или полицией, а в других — дела негласно передавались частным или государственным посредническим организациям *. При этом в социально-экономических характеристиках тех индивидов, кому с большей или меньшей степенью вероятности предстояло встретиться с официальной судебно-исполнительной процедурой, системати-* чески наблюдались отклонения (так, например, у евреев отмечалось слишком частое использование услуг различных посреднических агентств, что приводило к снижению официальных цифр преступности в среде еврейской молодежи) \
Исследователям пришла также идея произвести опрос лиц из разных слоев населения, которые должны были дать ответ на вопрос: не совершали ли они когда-либо преступлений? Один из таких опросов студентов колледжей показал, что почти все они ранее совершали действия, за которые их можно было бы считать преступниками,
* Имеются в виду конторы адвокатов и частные детективы.—* Прим, перев.
1 Образном работы в данном направлении является исследование: S. Robison. Can Delinquency be Measured? Nev York, 1936
bl
но практически никаких официальных мер против них никогда не принималось. При другом опросе, в котором участвовало более 1600 человек (на этот раз число представителей высших классов, несмотря на все усилия сбалансировать социальный состав, несколько превышало число представителей всех других слоев), им было предложено указать, какие из перечисленных в опроснике 49 видов правонарушений они когда-либо совершили. Из числа опрошенных 91% показал совершение одного-двух преступлений, за которые можно было привлечь человека к ответственности и даже приговорить к лишению свободы. Результаты опроса свидетельствовали и о том, что в среднем из указанных ими преступлений 18 было совершено всеми мужчинами и 11 — всеми женщинами данной группы. Около 46% мужчин и 27% женщин заявили, что в течение жизни ими было совершено по крайней мере одно уголовное преступление *.
Исследованиями подобного рода было установлено, что масштабы действительной преступности значительно превышают те, которые фиксируются официальной статистикой. Именно таким путем социологи пришли к пониманию важной особенности в динамике преступности, а именно существующей скрытой преступности. Это открытие было сделано благодаря использованию более совершенной техники и методики, разработанных вскоре после первых опросов «с саморазоблачением». Как мы уже видели, скрытая преступность обнаруживается при сравнении официальных показателей интенсивности преступлений с теми, которые были получены в недавнем общенациональном исследовании. Одним из недостатков первых изысканий в области скрытой преступности было то, что они охватывали в основном преступность в низших классах общества, тогда как преступления в средних и верхних слоях оставались скрытыми. Поэтому, когда были получены данные, собранные среди разных слоев населения путем «саморазоблачения», поразительное и совершенно непропорциональное преобладание в
1 Результаты этой работы, проведенной Дж. Уоллерстейном и К. Уайлом, были опубликованы в журнале «Пробэйшн». См.: J. Wallerstein and С. W у I е. Our Law-Abiding Law-Breakers. — «Probation № 25, 1947, March — April, p. 107—112.
62
официальной статистике скрытых преступлений среди представителей низших классов практически исчезло. В то же время результаты одного из таких исследований, ставшего сейчас уже классическим, а именно анализа преступности несовершеннолетних в районе Кембриджа — Саммервила (штат Массачусетс), показывают, что и среди молодежи низших классов в районах с повышенными показателями преступности большое число серьезных уголовно наказуемых деяний остается незафиксированным. Короче, мы знаем, что и в среде рабочего класса совершается довольно много скрытых преступлений.
Специалисты-социологи продолжают спорить о том, насколько правомерна постановка вопроса о классовом распределении преступности. И пожалуй, сейчас доминирует взгляд, в соответствии с которым серьезные преступления совершаются главным образом в низших социальных слоях нашего общества. Это касается прежде всего основных видов преступлений, совершаемых взрослыми мужчинами в городах в рамках той или иной «преступной субкультуры» (см. главу 3). Как отмечается в одном из исследований, развитие субкультур, связанных с антисоциальной деятельностью, не является серьезной проблемой для средних классов. В отличие от этого «в низших классах можно предположить наличие более четких по форме и сильно интегрированных организаций, чем в средних классах. По этой причине... типология преступности в низших классах является более трудноразрешимой и дорогостоящей проблемой с точки зрения контроля и профилактики преступлений» L
Разумеется, любая оценка взаимосвязи между преступностью и социальным классом как ее носителем серьезно затрудняется тем фактом, что официальный ход делам, совершаемым преступниками «в белых воротничках» (то есть делам о профессиональных преступлениях лиц, занимающих высокое социально-экономическое положение), дается лишь в редких случаях; эта практика, как мы знаем, превалирует в американском обществе. Некоторые криминологи утверждают, что
1 R. Clow ard and L. О h 1 i n. Delinquency and Opportunity, New York, 1960, p. 28.
63
если бы поведение таких лиц систематически регистрировалось, то и в низших и в высших классах уровень преступности был бы одинаково высоким и только средний класс дал бы более низкие показатели.
Далее, исследователи указывают на то, что полиция и другие органы власти дифференцированно подходят к представителям разных классов, невзирая на вид совершенного ими преступления. Так, в опубликованной недавно очень показательной работе под названием «Полиция встречается с молодежью» утверждалось, что после «чистой анкеты» следующим по важности фактором для полиции, от которого зависит дальнейший ход дела, служат манеры и внешний вид юношей, приводимых в участок. Те из них, кто был хорошо одет, кто раскаивался в своих поступках, был уважителен и «сговорчив», чаще всего могли ожидать выговора и освобождения без формальных последствий. Тем же, кто имел закрепленный в полицейском клише вид «хулигана» и кто проявлял строптивость при обращении с полицией, в большей степени грозил арест и передача дела в суд 1. Иными словами, тех, кто вел себя, как приличный юноша из среднего класса, отпускали домой.
Мы, по сути дела, не знаем, до какой степени этот дифференцированный подход полиции, безусловно широко распространенный, специально ориентирован против низших классов (однако, как мы увидим, полицейские чиновники, согласно данным этого исследования, действительно признают наличие такой ориентации). Некоторые наблюдатели настаивают на том, что более решительные действия полиции против молодых представителей низших классов частично отражают реальную оценку, основанную на практическом опыте и сводящуюся к тому, что эти молодые люди способны причинить больше неприятностей общине, чем их сверстники из среднего класса, и могут дольше оставаться на этом пути, а то и вообще сбиться с дороги. (Подобная логика игнорирует возможность того, что резкое вмешательство полиции может не только не воспрепятствовать вступлению таких людей на путь, ведущий от первичного право
1 I. Piliavin and S. Briar. Police Encounters with Juveniles.— «American Journal of Sociology», № 70, 1964, September, p. 206—214.
64
нарушения к уголовной «карьере», но само подтолкнуть их к этому.)
Каково бы ни было наше отношение к этим вопросам, видимо, все-таки концепция «дифференцированного риска», разработанная социологом Уолтером Реклессом, окажется исключительно полезной при описании классовых различий в преступности. Вероятно, представители нижних социальных слоев общества подвергаются большему (в статистическом плане) риску быть вовлеченными в обычные виды серьезных преступлений. К тому же мы знаем, что они испытывают и большую угрозу оказаться под подозрением, быть арестованными, а в случае ареста — быть отданными под суд, а значит, и быть осужденными и даже приговоренными к тюремному заключению.
По-видимому, для большинства не будет неожиданностью узнать, что по официальным данным наибольшее число распространенных крупных преступлений приходится на возрастную группу от 15 до 25 лет. Мы привыкли думать об «уголовниках» как о крепких, динамичных людях; имеющиеся на этот счет факты, как на первый взгляд кажется, только подкрепляют наше представление о них. В действительности же преступность не обязательно связана с чрезмерной жизненной активностью. Наоборот, возрастные различия в преступности в гораздо большей степени отражают неодинаковость социального положения людей и переживаемых ими трудностей. Это подчеркивается тем фактом, что возрастные показатели преступности оказываются различными и по таким признакам, как состав преступления, пол преступника и даже, вероятно, место жительства.
В 1967 г. ФБР отметило, что 47,4% всех арестованных составили лица моложе 25 лет, 36,5%—моложе 21 года, 24,3% —моложе 18 и 9,6% —моложе 15 лет1. По основным (индексным) преступлениям возрастные различия были еще более резко выраженными: 75,3% преступлений было совершено лицами моложе 25 лет, 64,4% — моложе 21 года, 49,0% — моложе 18 и 23,1% —моложе 15 лет. Однако даже внутри этой категории крупных преступлений наблюдались резкие 1 * 3
1 «Crime in the United States». — Uniform Crime Reports, 1967,
p. 123.
3 Эдвин M. Шур 65
различия в зависимости от их характера. Так, хотя в 88,7% случаев угона автомашин преступниками были лица моложе 25 лет, лишь в 37,3% случаев лица этой возрастной группы были задержаны по подозрению в убийстве или непредумышленном убийстве; эта разница становится еще более заметной (61,9% случаев угона автомашин и 9,1% случаев убийств), если обратиться к возрастным группам моложе 18 лет. Нет ничего удивительного, что эти вариации выступают еще более отчетливо, когда в общую сводку включаются преступления, рассматриваемые как менее серьезные. Например, в 100% случаев задержания беглецов и бродяг ими были лица моложе 18 лет, тогда как лишь 1% арестованных за езду в нетрезвом состоянии были лицами моложе 18 лет и только 6,3% —моложе 21 года. Примерно так же обстояло дело и в случае ареста за вандализм: 76,5% были моложе 18 лег (85,1% —моложе 21 года); арестованных за мошенничество и в этих возрастных группах было соответственно 4,2% и 13,8%.
Такие различия в возрастных характеристиках лиц, совершающих определенные преступления, прямо указывают на важность ситуационных факторов (включая и характер занятий), а в более широком плане отражают связи, существующие между возрастом и возможностью совершить то или иное преступление. На это указывалось в одной из работ, посвященных некоторым правонарушениям, наибольшая частотность которых обнаруживалась у старших возрастных групп:
«Необходимо время, чтобы стать алкоголиком или завсегдатаем злачных мест, где полиция арестовывает людей за пьянство. Требуется время, чтобы стать бродягой, подлежащим аресту. Нужно время, чтобы заинтересоваться азартными играми, практикуемыми в местах, где наиболее часты облавы полиции. Только время позволяет человеку достичь положения, позволяющего совершать обман и мошенничество, приобрести необходимую для этого сноровку; требуется время, чтобы научиться решать проблемы, появляющиеся с возрастом, путем нечестных манипуляций с книгами, граммзапися-ми и банковскими чеками» L
1 W. Reckless. The Crime Problems. 4th ed. New York, 1967, p. 102,
66
Мы знаем также, что в принципе возрастной предел преступности выше у женщин, чем у мужчин; что если дети становятся преступниками, то это происходит гораздо раньше, когда они живут в районах с повышенной преступностью, и несколько позже, если они выходцы из районов с низкой преступностью; что, чем моложе лицо, совершающее свое первое преступление, тем больше у него шансов пойти на новое. Однако весьма любопытно, что вопреки бытующим в народе представлениям лишь относительно немногие малолетние преступники остаются таковыми в зрелом возрасте. Как подчеркивал Д. Матца, «по-видимому, что-то около 60—85% малолетних правонарушителей не превращаются в преступников по достижении зрелого возраста. Более того, их исправление происходит вне всякой зависимости от вмешательства исправительных учреждений и вообще от качества исправительной системы» Ч
Половые различия в преступности, как, очевидно, и предполагает большинство из нас, выражены вполне отчетливо. Основные моменты здесь хорошо суммированы Сазерлендом и Кресси, которые пишут: «Средний уровень преступности у мужчин гораздо выше, чем у женщин, у любого народа, в любой общине какой угодно нации, во всех возрастных группах, во все периоды истории, по которым имеется систематическая статистика, и в отношении всех видов преступлений, за исключением тех, которые присущи только женщинам,— детоубийств и абортов»1 2. В Соединенных Штатах процент арестов среди мужчин еще совсем недавно в 10 раз превышал процент арестов среди женщин. Под стражей содержится в 15 раз больше мужчин, чем женщин (если брать только тюрьмы предварительного заключения), и больше, чем в 20 раз, если учитывать только основные исправительные учреждения. В 85% дел, разбираемых в судах для малолетних преступников, обвиняемыми являются мальчики и юноши.
Я часто прошу своих студентов на занятиях: «Нарисуйте себе мысленный портрет типичного преступника!» И неизменно подавляющее большинство представляет
1 D.. М a t z а . Delinquency and Drift. New York, 1964, p. 22.
2E. Sutherland and D. Cressey. Principles of Criminology, p. 138.
3*	67
себе мужчину. И тем не менее женщина также способна на преступление и вполне может вести себя антисоциально. Верно, что указанный мной стереотип с «мысленным портретом» возникает прежде всего по статистическим причинам (в целом более высокие официальные показатели преступности среди мужчин вполне согласуются с упомянутыми выше данными о саморазоблачениях) . Однако симптоматично, что большинство из нас, почти не задумываясь, характеризует уголовные преступления как некое предпочтительно мужское занятие, но при этом мы очень мало задумываемся над женской преступностью. (Сомнительно, чтобы недавно выпущенный на экран фильм «Бонни и Клайд», популярность которого выразилась в большом количестве подражателей изображенных там мод и манеры поведения, каким-то существенным образом повлиял на эту общую тенденцию.)
В 1950 г. социолог Отто Поллак удивил многих своих коллег, опубликовав довольно спорную книгу «Преступность среди женщин» \ Признавая, что имевшаяся у него статистика о женской преступности совершенно неадекватна и часто даже вводит в заблуждение, Поллак в то же время утверждает, что преступления, прежде всего ассоциируемые с женщинами (включая непрофессиональное воровство в магазинах, кражи, совершаемые домашней прислугой, аборты, лжесвидетельство, нарушение покоя), относятся как раз к той группе, сведения о которой самым удручающим образом занижаются. Он подчеркнул также, что за совершение некоторых преступлений, за которые мужчины обычно преследуются судом, женщины почти не привлекаются к ответственности (в качестве примеров он приводит акты гомосексуализма и эксгибиционизма). Развивая свой центральный тезис о «замаскированном характере» женских преступлений, Поллак указывал на то, что в качестве орудия убийства женщины чаще всего выбирают яд; в этой связи он сделал предположение, что преднамеренное убийство, совершаемое женщиной в семейном кругу, может оказаться гораздо более распространенным, чем мы думаем. Социальная функция женщины как человека, готовящего пищу, ухаживающего за боль-
1 О. Pollak. The Criminality of Women. Philadelphia, 1950.
68
ними, воспитывающего детей, по его мнению, дает ей уникальные возможности для совершения целого ряда преступлений, которые часто остаются нераскрытыми.
Обосновывая другой тезис, о «склонности женщин к обману» (при этом он признает, что это свойство во многом может быть объяснено их социальным положением), Поллак в качестве еще одного крупного «женского» преступления называет ложное обвинение. Он пишет: «Неважно, является ли мотивом преступления ревность, сокрытие действительного преступления или патологическое бегство от реальности, смысл ложного обвинения, сделанного женщиной, в подавляющем большинстве случаев сводится к сексуальному выпаду против того, кого она обвиняет». Наиболее опасной формой этого феномена считают еще недавно распространенную в южных штатах практику по обвинению негров в изнасиловании белых женщин. Тот факт, что всего несколько лет назад негритянского юношу отдали в одном из южных штатов под суд за «оскорбление косым взглядом» белой женщины, подчеркивает значительные возможности использования ложного обвинения на суде в качестве своеобразного орудия в подобных обстоятельствах. (Сейчас мы наблюдаем существенный сдвиг в этом вопросе, поскольку даже на Юге суды присяжных проявляют все большее нежелание обвинять белых мужчин в изнасиловании негритянских женщин и склонны более тщательно анализировать любые заявления в суд о сексуальных преступлениях.) Даже когда ложное обвинение само по себе не носит сексуального характера, все равно, утверждает Поллак, какие-то сексуальные мотивы могут в нем присутствовать.
Короче говоря, наше покровительственное отношение к женщине и сам характер ее роли в обществе позволяют ей пользоваться привилегиями своего пола в преступных целях и совершать противозаконные деяния, мало беспокоясь о возможном их раскрытии и преследовании по суду. Хотя, вероятно, немногие криминологи полностью согласятся с утверждением Поллака о том, что женская преступность может быть столь же масштабной, сколь и мужская, однако заслуживает признания вывод, что все же существует значительная связь между социальным положением женщины и образом ее преступных действий. Определенные условия и даже
69
просто нежелание мужчины публично признать себя жертвой женщины влияют на женскую преступность. Ставя вопрос шире, можно сказать, что подчиненное положение женщины в нашем обществе (как в социально-экономическом, профессиональном, так и в сексуальном отношении) определяет размеры и характер ее криминального поведения.
Это особое положение женщины толкает ее на совершение некоторых видов преступлений и в то же время ограждает ее от таких социальных забот и волнений, которые способствуют вовлечению мужчин в другие преступления. Например, проституция и аборты часто рассматриваются как наиболее тесно связанные с подчиненной в экономическом и сексуальном плане ролью женщины. Наряду с этим определенные ограничения экономического и профессионального характера фактически защищают женщин от финансовых и социальных трудностей, ведущих к другим преступлениям. Социаль-'но-экономический статус женщины в нашем обществе, где она может быть материально обеспечена мужчиной— отцом или мужем, — в значительной мере освобождает ее от многих забот, трудностей и невзгод, которые толкают на преступление мужчин. В то же время присущее женщине беспокойство во всем, что связано с вопросами пола (а это сейчас главное в жизни женщины современной Америки), может способствовать и обратному развитию, усиливая в ней некоторые криминальные черты поведения.
Это может прозвучать иронией, однако вполне вероятно, что, до тех пор, пока современная женщина не найдет в себе силы полностью отказаться от роли «второй половины» (воспользуемся этим, может быть, несколько преувеличенным, но по существу метким определением Симоны де Бовуар) \ она не сможет целиком «освоить» свою долю преступности. Действительно, как показывают сравнения между различными культурами, тенденция к * серьезному расхождению в интенсивности мужской и женской преступности существует в тех странах, где женщина остается в строго подчиненном положении, и наоборот, наименьшие расхождения
Simone de Beauvoir. The Second Sex. tr. H. Parshley. New York, 1953.
70
встречаются там, где социальная эмансипация женщин достигла сравнительно высокого уровня.
Все это, по-видимому, говорит против биологической интерпретации низкого уровня преступности среди женщин. Хотя некоторые писатели и пытаются вывести женскую преступность из таких факторов, как физические, физиологические и психологические особенности женщины, однако убедительнее оказывается все же социологическая интерпретация. Как пишет Маргарет Мид в своем классическом эссе «Пол и темперамент» о различиях в сексуальных функциях и поведении в трех примитивных обществах, «мы вынуждены заключить, что человеческая натура невероятно гибка и совершенно точно обнаруживает контрастность в условиях контрастных культур» L В нашем обществе не потому так мало девушек — грабительниц банков, что они не отличаются необходимой для этого силой или смелостью, а лишь потому, что довольно мало девушек чувствуют социальную и экономическую потребность грабить банки, или, выражаясь еще точнее, потому что такое поведение не считается у нас свойственным женщине. Их не так уж часто задерживают за вождение автомашины в нетрезвом виде лишь потому, что даже после изрядной выпивки машину все равно ведет мужчина. В целом же большая часть наиболее распространенных серьезных преступлений сопряжена с такими действиями, которые противоречат основным формам поведения, прививаемого нашим девушкам с самого детства. Разумеется, положение, в котором мы хотим видеть своих мальчиков, разительнейшим образом отличается от вышеописанного, причем многие наши ожидания вполне уживаются даже с тем или иным отклонением от нормы.
В то время как женщина в нашем обществе освобождена от известных забот и тревог, более всего предрасполагающих к преступным действиям, мужчина в этом отношении менее удачлив. Для подростков и молодых людей мужского пола комплекс потенциально криминогенных социальных факторов оказывается зачастую непреоборимым. Молодые люди в нашем обществе испытывают сильное желание не только утвердить
1 М. Mead. Sex and Temperament in Three Primitive Societies. New York, 1935, 1950, p. 191.
71
свое мужское достоинство (уже одно это может породить чрезмерные усилия «показать себя» и даже привести к преступным действиям), но и обрести экономическую независимость, добиться профессиональных успехов и найти какой-то смысл и удовлетворение в определенной социально приемлемой сфере деятельности. Эта ситуация осложняется еще и тем фактом, что в обществе, которое, подобно нашему, высоко ценит молодость, многие нормальные черты подростка или юноши часто выглядят в глазах старшего поколения как опасные и враждебные. Пожилые люди завидуют юношескому задору и сексуальности молодежи, узурпируя ее и без того ограниченные возможности свободного самовыражения. Иногда последствия этого бывают весьма удручающими. Очень хорошо заметил по этому поводу Эдгар Фриденберг: «В самой юности уже есть нечто такое, что волнует и раздражает зрелых людей. Сейчас ,,-надцатилетние“, по-видимому, заслонили собой коммунистов в качестве наиболее подходящих объектов публичных споров и мрачных предсказаний, а также дискуссий, цель которых не столько выяснить, что происходит вокруг, сколько дать людям выход для их страхов и враждебности и предоставить им возможность объявить себя стражами порядка и законности»1.
Нынешние ценности нашего общества делают положение нашей молодежи крайне проблематичным и полным разочарований, причем в таком положении оказываются даже те, перед кем непосредственно не стоят серьезные финансовые проблемы. И вероятно, не только сама природа молодости и не только беды, проистекающие от буйной молодежи низших слоев общества, а скорее качество преобладающего у нас стиля жизни подсказало Полу Гудмену его меткий и хлесткий вывод о том, что молодежь в современном американском обществе «растет в условиях абсурда»1 2. У нас еще будет возможность несколько глубже затронуть проблему комплексного влияния американских ценностей и идеалов на нашу преступность. Для молодых людей — представителей низших социально-экономических групп эта
1 Е. Friedenberg. The Vanishing Adolescent. New York, 1959, 1962, p. 176—177.
2P. Goodman. Growing Up Absurd. New York, 1962.
72
ситуация, естественно, оказывается несравнимо более трудной. Как верно отмечается в различных криминологических теориях, о которых мы еще поговорим ниже, этим юношам приходится сталкиваться не только со всеми проблемами, стоящими перед современными молодыми людьми, но и с жесткими структурными барьерами, которые препятствуют достижению ими как раз того, чего мы ожидаем от них и от их сверстников из средних классов. И естественно, что все эти проблемы усложняются во много раз, если к тому же человек оказывается чернокожим американцем.
Негры и преступность
Я уже упоминал о том, что белый американец начинает думать о неграх в известной степени тогда* когда в нем пробуждается беспокойство по поводу проблем преступности. С точки зрения белого, да еще либерала, упражняющегося в риторике, вероятно, было бы весьма утешительным заявление, что молодые негры в Америке в действительности совершают не так уж много преступлений, однако на самом деле они совершают их много. По правде говоря, точность нашей информации о расовом распределении преступности можно поставить под сомнение уже по той причине, что негры в нашем обществе традиционно и вплоть до наших дней подвергаются дискриминации на любом уровне и на всех стадиях отправления правосудия] Они подвергаются исключительно высокому риску быть причисленными к преступникам. Во многих исследованиях хорошо показано, что негры чаще арестовываются и привлекаются к судебной ответственности, что их чаще приговаривают к тюремному заключению, чем белых, совершивших такие же преступления. Более того, по крайней мере в ряде местностей, как выяснилось, расовая принадлежность жертвы влияет на строгость меры наказания.ЛЛреступления, совершаемые неграми против белых, считаются наиболее серьезными; далее по нисходящей идут акции белых против белых, негров против негров и, наконец, белых против негров. (Влияние этой практики на показатели преступности в точности не установлено, поскольку слабая реакция на внутрирасовые преступления среди
73
негров, вероятно, позволяет сбалансировать чрезмерную реакцию на преступления, совершаемые неграми против белых.) Хотя дискриминационное отправление правосудия вряд ли может считаться целиком явлением прошлого, все-таки требования негритянской общины в соединении с постепенным признанием белыми законности этих требований не могут не способствовать значительному ослаблению этих дискриминирующих моментов.
Показатели преступности негров говорят о том, что они выше всего в тех районах Америки, где уровень преступности одинаково высок для представителей всех рас. Негры в Америке составляют наибольшую часть городского населения, живущего в самых примитивных социально-экономических и культурных условиях; они же образуют и большую часть младшей возрастной группы, для которой характерна высокая потенциальная преступность. Мы не можем сказать с абсолютной уверенностью, каким мог бы быть уровень преступности среди негров, если бы распределение населения было иным, но весьма вероятно, что он существенно отличался бы от нынешнего. В этой связи любопытно отметить, что имеющиеся в нашем распоряжении данные исследований определенно указывают на взаимозависимость между культурным уровнем негров и преступностью среди них. Выяснено, например, что негры с более высоким уровнем образования менее склонны к преступлениям, чем их малообразованные собратья. В то же время замечено, что уровень преступности среди высокообразованных негров ниже, чем среди малообразованных белых.
Имеющихся фактов, конечно, недостаточно для объяснения высоких показателей преступности среди американских негров. Арестов за крупные преступления среди негров в 4 раза больше, чем среди белых, хотя и следует оговориться, что в данном случае мы имеем дело с абсолютными цифрами и что все большее число белых арестовывается каждый год за серьезные преступления. Тем не менее разница в количестве арестов между неграми и белыми оказывается довольно значительной в зависимости от вида совершенного преступления. Вообще говоря, эти различия более существенны в случаях совершения преступлений, связанных с паси-
74
лием, чем имущественных. Например, число арестов среди негров за убийство почти в 10 раз превышает этот показатель у белых, в то время как их аресты за взлом квартир производятся всего лишь в 3—4 раза чаще, чем среди белых. Интересен вывод, сделанный президентской комиссией, из которого следует, что за последние годы различия в интенсивности некоторых преступлений, связанных с насилием, между неграми и белыми начали сокращаться. Комиссия доложила, что за период с 1960 по 1965 г. «общие показатели по убийствам, изнасилованиям и нападениям с причинением телесных повреждений увеличились для негров всего на 5%, тогда как для белых это увеличение составило 27%. Однако по ограблениям показатели для белых повысились на 3%, а для негров — на 24%. По берглэри, воровству и угону автомашин интенсивность преступлений среди негров поднялась на 33, а среди белых — на 24%»*
Хотя было немало попыток объяснить высокие показатели преступности среди негров биологическими причинами, сейчас уже бесспорно установлено, что подобная интерпретация не выдерживает никакой критики. Прошло то время, когда можно было серьезно говорить о том, что негры преступны «по своей природе», что им внутренне присуща музыкальность, что они от природы атлеты и т. п. Не говоря уже о том, что нет таких людей, которых можно было бы считать «по своей природе» преступными, достаточно лишь, принимая во внимание правовую природу преступности, проанализировать значительные различия в показателях преступности внутри негритянской общины, чтобы сразу же стала ясной патентованная несостоятельность подобной идеи. Как я только что отметил, уровень преступности среди негров не одинаков. Он зависит от видов преступлений, от социально-экономических условий и образования; более того, он определяется в известной мере и местом жительства, и даже полом (так, различия в показателях преступности между негритянками и белыми женщинами значительно превышают эти различия между неграми и белыми мужчинами). Интересно также, что согласно антропологическим исследованиям (хотя они и имеют свои недостатки) частота убийств среди негров в ряде африканских племен в несколько раз ниже, чем среди американских негров; более того, она намного
75
ниже, чем средняя общая интенсивность убийств по всей стране. Антрополог Пол Бохэинен комментирует это так: «Если уж и стоит это подчеркивать, то вот вам неопровержимое доказательство того, что именно уровень культуры, а не биологические факторы определяют высокий уровень убийств, совершаемых американскими неграми» Ч
Действительно, принимая во внимание то социальное положение, в котором находятся сегодня черные в нашем обществе, совершенно невероятно, чтобы кому-то пришло в голову искать иное объяснение широкому распространению преступности среди негров. Напротив — и в этом отношении расовые беспорядки нескольких последних лет должны были бы послужить хорошим предупреждением для белых,— удивительно еще, что уровень негритянской преступности в нашей стране не становится более высоким, чем он есть сейчас.
В течение ряда прошедших лет американскую публику буквально захлестнул поток информации об условиях жизни в городских негритянских гетто в Соединенных Штатах; это делалось с помощью средств массовой коммуникации, изображалось в бестселлерах (типа блестящей публицистической работы Чарльза Зилбермена «Кризис у черных и белых» и получившего премию эссе Джонатана Козола, обличающего условия в негритянских школах, — «Смерть в раннем возрасте»); этому способствовал и целый ряд получивших широкую известность авторитетных докладов, опубликованных по инициативе правительства. Сейчас объективные представления об отчаянном положении черных в Америке, о повсеместном неравенстве возможностей в получении образования, высоком уровне безработицы, мизерных заработках, плохих жилищных условиях стали уже (по крайней мере в общих чертах) обыденными для всех более или менее информированных американцев.
Теперь повсюду признается мощное влияние рабства и его последствий на общий уклад жизни негров, особенно на структуру негритянской семьи. Кто-то может и не соглашаться с постановкой центрального вопроса в спорном докладе Мойнигена о негритянской семье,
1 Р. В oh ann a n, ed. African Homicide and Suicide. New York, 1967, Chap. 9.
76
смысл которого заключается в том, что «в основе этих патологических дебрей лежит слабость семейной структуры», однако можно почти не сомневаться, что явления нестабильности и развала семейных отношений вместе с воспитанным в условиях рабства иждивенчеством мужчин стали такими факторами, которые делают весьма непрочным и положение негритянской молодежи в Америке L Разумеется, все имеющиеся данные только подкрепляют содержащееся в докладе утверждение, что «совокупное влияние нищеты, жизненных невзгод и изоляции на негритянскую молодежь, естественно, выразилось в катастрофическом росте девиантного поведения и преступности».
В еще более позднем по времени докладе Коулмена о равных возможностях в получении образования1 2 было со всей ясностью показано, что спустя почти 15 лет после принятия Верховным судом решений о десегрегации в школах сегрегация остается скорее правилом, чем исключением по всей стране. Каково бы ни было истинное влияние этого явления на нашу систему образования, мало кто усомнится в том, что в дополнение ко всем другим тяготам и унижениям, испытываемым черными американцами, продолжающаяся в школах сегрегация, по меткому выражению Джонатана Козола, прямо рассчитана на то, чтобы «разбивать сердца и души негритянских детей».
Наверное, самым важным из всех этих документов был доклад Комиссии по расследованию беспорядков Кернера, опубликованный в марте 1968 г.3. Ниже я еще возвращусь к нему в связи с проблемой взаимосвязи нищеты и преступности в Америке, чтобы прокомментировать подробную документацию, собранную комиссией и содержащую факты о сегодняшнем социально-эконо-
1 U. S. Department of Labor, The Negro Family, The Case for National Action. Washington, 1965. Более обширную подборку аргументов «за» и «против» см. в работе: L. Rainwater and W. Yancy, eds. The Moynihan Report and the Politics of Controversy. Cambridge, 1967.
2 J. Coleman, et al. Equality of Educational Opportunity. Washington, 1966.
3 Report of the National Advisory Commission on Civil Disorders. New York, 1968.
77
мическом положении негров в нашей стране. Однако самые красноречивые положения, в которых звучит серьезное предупреждение, следует привести здесь. Сделав главный вывод о том, что «наша нация движется к образованию двух обществ, одного—белого, а другого — черного, разобщенных и неравных», комиссия утверждала, что «альтернативой должно быть не слепое подавление и не капитуляция перед беззаконием, а осознание необходимости равных возможностей для всех в рамках единого общества». Призывая к проведению общенациональных мероприятий, подкрепленных мощными финансовыми средствами (см. главу 4, где приводятся рекомендации комиссии), комиссия подчеркнула большую ответственность, лежащую на белых, за так называемую проблему негров:
«Насилие и вандализм должны прекратиться как на улицах гетто, так и в жизни людей.
Сегрегация и нищета способствовали созданию в гетто таких ужасающих условий, которые совершенно неизвестны большинству белых американцев.
Белые еще не поняли до конца, а негры никогда не смогут забыть того, что именно белому обществу негритянское гетто обязано своим существованием. Оно создано институтами белых, оно поддерживается институтами белых, и белое общество пытается откупиться от него».
Рассматривая вопрос о преступности среди американских негров, необходимо обратить особое внимание на взаимоотношения черных и полиции, состоящей преимущественно из белых. Еще в 1961 г. правительственная Комиссия по гражданским правам, проводившая расследования, отметила, что «жестокость полиции Соединенных Штатов является сегодня во многих районах страны серьезной и непреходящей проблемой. Не ясно, ослабевает она или усиливается в масштабах всей страны. В последние годы, кажется, никакого спада жестокости не произошло, хотя в отдельных областях, как, например, в Атланте и Чикаго, были зафиксированы определенные улучшения». И далее комиссия указала:
«Статистики утверждают, что негры испытывают официально разрешенную жестокость в гораздо большей степени, чем любая другая часть американского об-
78
щества... Из общего числа жалоб на жестокость полиции, поданных [в министерство юстиции] за два с половиной года, вплоть до 30 июня 1960 г., в 35% случаев это были жалобы пострадавших от полиции негров. (Негры составляют всего около 10% населения.)»1.
Однако всего вероятнее, что не сама жестокость обращения оказывает решающее влияние на отношение негров к полиции и к „закону", который она представляет, а скорее та укоренившаяся атмосфера придирок, оскорблений и практики дискриминации, которые стали обычными в повседневной работе полиции. Несколько проведенных обследований подтвердили наличие дифференцированного подхода полиции к неграм и белым. Так, в упомянутой выше работе о „встречах полиции с молодежью" отмечалось, что негритянские юноши, равно кац и белые, имевшие внешность и поведение хулиганов и не желавшие внять увещеваниям, наиболее часто встречали суровое отношение полиции. Вместе с тем из 27 опрошенных полицейских чинов 18 открыто подтвердили свою неприязнь к неграм. Однако полицейские объясняли свое отношение к неграм слишком частыми неприятными столкновениями с негритянскими подростками. Они заявляли, что «негритянские ребята гораздо чаще, чем другие, „задают нам жару", проявляют упрямство и не раскаиваются в своих поступках». Как подметили исследователи, такое поведение полиции находит «отражение и в полицейской статистике, оборачиваясь непропорционально высоким процентом негров среди малолетних преступников и тем самым „объективно" оправдывая сосредоточение внимания полиции на негритянской молодежи».
Не менее существенна, по-видимому, и та роль, которую играет для многих черных обитателей гетто белая полиция, олицетворяющая собой «человека» (конечно, белого), который несет ответственность за их социальное неравноправие. Самым впечатляющим описанием этого символизма и сейчас остается одно из ранних высказываний Джеймса Болдуина:
1 U. S. Commission on Civil Rights, «Justice», Report № 5, 1961, Цит. no: R. Murphy and H. E 1 i n s о n, eds. Problems and Prospects of the Negro Movement. Belmont, 1966, p. ^28—229.
79
«Никто из полицейских офицеров, даже преисполненный самыми лучшими намерениями, никогда не сможет понять той жизни, которую ведут люди, контролируемые ими в составе двойных или тройных патрулей. Одно только их присутствие среди нас —это уже оскорбление, и таким оно останется навсегда, даже если бы им вздумалось целый день угощать детвору жевательной резинкой, Они являют собой силу белого мира, а истинное намерение этого мира в том, чтобы просто во имя своей преступной наживы и прихотей держать черных в этом загоне для скота [Гарлеме], держать их привязанными к своему месту. Шерифская звезда, пистолет в кобуре и раскачивающаяся дубинка живо напомнят каждому, что может случиться, если он пожелает открыто взбунтоваться» Ч
Конечно, не все американские негры думают так. Подобно тому, как существенно разнятся между собой показатели преступности внутри черной общины, неодинаковым оказывается и отношение к полиции и к закону в целом. Это может показаться удивительным, но в ходе расследований, предпринятых в нескольких городах по инициативе президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия, обнаружилось вполне благожелательное отношение к полиции среди всех групп, включая и негров-мужчин. Например, около половины негров, опрошенных в Вашингтоне, показали, что, как они думают, полиция обращается с ними ничуть не хуже, чем с любыми другими людьми. Однако подобные настроения в районах, населенных преимущественно неграми, встречались реже. Но вообще говоря, такие опросы могут выявить лишь то, что лежит на поверхности, а глубокое ^чувство неприязни, усиливаемое присутствием белой полиции как многозначительного символа, может спокойно сосуществовать с подобными взглядами.
Ниже, рассматривая политические аспекты различных социологических теорий, касающихся причинности преступности, мы возвратимся к вопросу о девиантном поведении среди американских негров. А сейчас давайте
1 J. Baldwin. Nobody Knows Му Name. New York, 1961, p. 65—66.
80
просто иметь в виду, что черное меньшинство подвергается серьезным репрессиям в социальном, экономическом и психологическом плане, что негры в нашем обществе ставятся в такие условия, которые являются классическими для развития преступности, и в то же время получают очень мало стимулов к соблюдению законов.
Хотя объективно социальные условия существования негров, конечно, заслуживают сожаления, однако еще более сложной для решения наших задач может оказаться проблема, связанная с тем психологическим бременем, которое обусловлено малоразвитым чувством самоуважения у негров и против которого они сами постоянно борются в нашей стране. Как подчеркивали в своем очень важном исследовании проблемы личности негров («Штамп угнетения») Абрам Кардинер и Лайонел Оувиси, «подражая поведению белых, негр создает совершенно неадекватное ему отражение, что бы он ни делал и каковы бы ни были его личные достоинства»; подобное обстоятельство приводит к «бесконечным порочным кругам и тупикам, вызываемым отчасти лихорадочными попытками устранить причину ненависти к самому себе...» *. Белых американцев, сокрушающихся по поводу высокого уровня преступности среди негров, наверное, удивили бы результаты одной работы, в ходе которой были собраны факты, говорящие о том, что этот уровень значительно понизился в некоторых общинах, где негров активно привлекали к деятельности, связанной с защитой гражданских прав. Исследователи пришли к выводу, что, «когда негр активно выступает против сегрегации, его личное и групповое сознание изменяется, ненависть к себе частично заменяется расовой гордостью и его агрессивность уже не бывает ориентирована столь решительно ни против себя самого, ни против общины»1 2.
1 A. Kardiner and L. О v е s е у. The Mark of Oppression. Cleveland, 1951, 1962, p. 297; W. Grier and P. Cobbs. Black Rage. New York, 1968.
2 F. Solomon, et al. Civil Rights Activity and Reduction in Crime among Negroes. — «Archives of General Psychiatry», vol. 12, 1965, March; цит. no: R. Murphy and H. E1 i n s о n. Op. cit., p. 352,
81
Преступные деяния и преступная карьера
В той же мере, в какой самые различные люди совершают преступные деяния, существуют и самые разнообразные виды и степени вовлеченности в преступления. Как указывала президентская комиссия:
\j «„Проблема преступности" складывается из огромного разнообразия совершаемых деяний. Преступник — это не только отчаянный подросток, выхватывающий у женщины сумочку; это и профессиональный вор, угоняющий автомашину „по заказу*'; это и ведущий вполне приличный образ жизни ростовщик-акула, использующий свои официальные занятия в целях организованной преступности; это и вежливый молодой человек, который вдруг по совершенно необъяснимым причинам убивает своих близких; это и чиновник, служащий крупной корпорации, незаконно договаривающийся со своими конкурентами о методах поддержания высоких цен. Никакая формула, никакая теория, никакое научное обобщение, взятые в отдельности, не могут объяснить исключительное разнообразие форм поведения, называемых преступлением» Ч
Ясно, что индивиды, обнаруживающие различные формы такого поведения, не все одинаково «преступны», с нашей или с их собственной точек зрения. Кто-то из них избирает для себя продолжительную карьеру в преступном мире, кто-то совершает преступление от случая к случаю; но есть и такие, кто ограничивается одним серьезным преступным^ действием. Одни правонарушения совершаются индивидами в одиночку, другие группами. В некоторых случаях преступные акции оказываются кульминационным пунктом долгого процесса постепенного накапливания криминальных «традиций», в то время как в других являются одномоментной вспышкой настроения, вызванного какой-то ситуацией у человека, ранее не проявлявшего преступных наклонностей. Одни идут на преступления ради денег, другие— из чувства мести, третьи — ради «острых ощущений», четвертые вообще не понимают преступности своих
1 The Challenge of Crime in a Free Society, p. V,
82
действий. Для некоторых преступление — это такая же работа, как и любая другая; для кого-то — это сознательный акт несогласия с теми идеалами, которые он отрицает; для третьих — это случайное следствие каких-то вполне «нормальных» жизненных ситуаций; бывают и такие случаи, когда преступное деяние оказывается результатом глубоких психологических потребностей или влечений.
Проблема классификации преступлений и преступников долгое время была настоящим бичом для криминологов, Хотя и было выдвинуто много предложений и разных примерных схем классификации, не было создано ни одной приемлемой для всех типологии преступлений или преступников. Принимая во внимание как чрезмерное разнообразие видов преступлений, так и крайне неодинаковую степень вовлеченности индивидов в преступную деятельность, можно сказать, что почти невероятно, чтобы какая-то система классификации позволила собрать воедино всю разрозненную гамму наших представлений и взглядов на проблемы преступности, Не удивительно, что всякий раз, когда какой-то криминолог разрабатывает определенный метод классификации преступлений или преступников, его коллеги (по смежным дисциплинам и даже работающие с ним в одной области) не спешат радоваться. Основная трудность заключается в том, что любая схема, принятая в определенных утилитарных целях, может оказаться непригодной в других отношениях
Юристы, специализирующиеся на проблемах преступности, в целом склонны использовать для этого традиционные категории, представляемые уголовным правом (такие, как преступления против личности, преступления имущественного характера, преступления против общественной морали, государственные преступления), а там, где это необходимо, идут по линии углубления этих категорий, определяя более специфические особенности преступления в зависимости от особенностей его состава. Однако с социологической точки зрения подобная классификация может оказаться не вполне удовлетворительной. Социолог отыскивает такие категории, которые позволили бы сгруппировать преступления и преступников по объединяющим их социологически значимым характеристикам. Очень может быть, что
83
преступления (как и преступники) против личности, а также имущественные и другие не являются социологически гомогенными; не обязательно будут таковыми и специфические противоправные деяния, такие, как убийство (и убийцы как их исполнители), разбой и берглэри. Люди, которые с точки зрения права подходят под эту категорию, могут, наконец, отличаться друг от друга социальными характеристиками, а значит, и по характеру совершаемого преступления и по степени их причастности к нему.
Признавая это, социолог может попытаться установить какие-то категории, кажущиеся ему наиболее подходящими, например поделить преступников на профессионалов и непрофессионалов, на ситуативно обусловленных правонарушителей и на действующих в пределах какой-то субкультуры, на совершающих преступления непредумышленно, психически неуравновешенных индивидов и т. п. Со своей стороны и психиатр, занимающийся вопросами преступности, может рассматривать внешне девиантное поведение как всего лишь «симптоматическое» и требовать такой классификации, которая была бы основана на типизации душевных расстройств, скажем на органических или функциональных психозах, неврозах, н? антисоциальных личностных характеристиках (с выделением «психопатологических личностей» в особую категорию), и даже отводя особую категорию для таких преступников, которые не проявляют серьезных психических расстройств (в некоторых психоаналитических схемах они именуются «нормальными преступниками»). Криминологи же, заинтересованные прежде всего в неформальных социальных структурах, развивающихся в исправительных учреждениях, склонны к разработке совершенно других типологий. Так, в различных социологических исследованиях, проводимых в тюрьмах, предпринимались попытки создать классификацию по основным «арго-типам», сложившимся в исправительных учреждениях, то есть по тем «ролям», которыми наделяются преступники в тюрьмах; здесь фигурируют такие типы, как «крысы», «правильные» («свои»), «купцы» и «гориллы». Каждый из указанных подходов к проблеме классификации (а кроме этих, есть еще и много других) обнаруживает известные достоинства и мо-
84
жет служить ориентиром в понимании некоторых аспектов преступности в Америке.
В настоящей книге я не ставлю перед собой такой чисто технической задачи, как отыскание «верного» способа классификации преступных деяний и преступников. Правда, в некоторых случаях и в известной мере я буду неофициально (и не слишком усердно) пользоваться таким подходом к классификации, который несколько напоминает правовой. Причина — мое убеждение в том, что некоторые формы преступности порождаются специ* фическим и порой необъяснимым стечением обстоятельств и условностей социального порядка. В то же время, когда я имею в виду, что мы напрасно «создаем» много преступлений путем чрезмерной правовой регламентации, единственным отправным соображением при этом для меня служит само преступление.
Еще одна связанная с этим особенность моих взглядов на преступность в Америке касается характера и степени вовлеченности (или, как иногда выражаются социологи, «склонности к девиантному поведению»), проявляющихся у людей, которые занимаются той или иной преступной деятельностью. Такой подход может серьезно облегчить ответ на вопрос о том, что мы можем сделать для разрешения проблемы преступности. Такие виды преступлений, которые кажутся нам в большой мере иррациональными или ситуативными по своей природе, равно как и такие, которые тесно связаны с местными традициями, с групповым мышлением и поддержкой, являются «профессиональными» или совершаются в основном вполне «респектабельными» людьми, требуют в принципе таких усилий, которые более или менее отчетливо носили бы общественно-политический характер. И мы сами иногда убеждаемся в том, что именно наши предвзятые взгляды на ту или иную деятельность в определенной сфере преступности оказывают решающее влияние на нашу оценку степени криминальных наклонностей человека.
Как я уже говорил, специалисты-криминологи слишком озабочены вопросами, связанными с выяснением причин индивидуальной преступности; это выражается главным образом в стремлении установить, почему один индивид превращается в преступника, а другой нет. Тщетны надежды на то, что появится какая-то
85
всеобъемлющая теория, позволяющая объяснить все преступления. Даже применительно к их особым видам вряд ли можно будет добиться успеха, если выявлять индивидуальные особенности преступников. Однако и акцент на особенностях преступления, вероятно, также не позволит нам правильно понять тот широкий социальный контекст, в котором совершаются преступления. В то же время предлагаемый мной подход полезен хотя бы для беглого анализа некоторых главных моментов теории причинности. Как мы увидим, отдельные ее формулировки только уводят нас в сторону или оказываются совершенно ошибочными, тогда как другие представляют известную ценность для наших попыток понять преступность и разработать методы, позволяющие справиться с ней,
ГЛАВА 2 СОМНИТЕЛЬНЫЕ ТЕОРИИ ПРЕСТУПНОСТИ
«...Преступность объясняется по-разному, в зависимости от того, что мы берем в своей аргументации за исходный момент. Сторонники того или иного подхода обычно рассматривают его как самодовлеющий; никто не желает посоветоваться друг с другом или попросить у кого-то подтверждения и оценки, каждый считает свое объяснение самым адекватным, и никто не хочет принимать никакой критики, исходящей от представителей других взглядов».
Джордж Б. Волд. Теоретическая криминология
«Врожденная» преступность
По всей вероятности, люди, более или менее соблюдающие нормы, регулирующие жизнь общества, а также те, кому посчастливилось избежать серьезных встреч с представителями органов социального контроля, испытывают большое удовлетворение, когда обнаруживают, что какие-то лица, ставшие известными преступниками, «не такие, как все». Возможно, это объясняет наблюдающуюся у среднего класса тенденцию ставить знак равенства между неграми и преступностью, а также то особое удовольствие, с каким американцы старших поколений нередко поносят нашу молодежь за ее так называемое хулиганство и беззаконие. Однако подобное «отличие от всех», проявляющееся у преступников, еще не настолько серьезно и одного его недостаточно, чтобы можно было удовлетвориться им в стремлении записать всех преступников в разряд особой разновидности людей. Отсюда — продолжающаяся апелляция к теории врожденной преступности.
Попытки развить такого рода «внутреннюю» экспликацию имеют длинную и довольно невеселую историю. С тех пор как объяснение отклонений в человеческом поведении «одержимостью дьяволом» уступило место анализу, построенному в большой мере на эмпирике, «научный» подход был направлен на то, чтобы подвергнуть индивидов, преступающих законы, самому
87
тщательному обследованию (физическому, медицинскому и психологическому). Внимание исследователей, как я уже отмечал, переместилось с преступлений на преступников. Крупный вклад в это направление исследований внес Чезаре Ломброзо (1835—1909), итальянский врач-психиатр, основавший целую школу анализа личности, известную теперь как «позитивистская», и которого по иронии судьбы часто именуют «отцом современной криминологии». В отличие от так называемых классических и неоклассических интерпретаторов преступности (вроде Беккариа, Бентама и Ромийи), которые добивались юридической и административной реформы уголовного права и игнорировали детальный анализ причин преступности, предпочитая делать упор на самодовлеющих волевых аспектах человеческого поведения, позитивисты стремились к более детерминированному объяснению личности и преступности посредством научного обследования изолированных преступников Ч
Поскольку Ломброзо и его последователи основывали свои изыскания на той посылке, что преступное поведение — естественный феномен, поддающийся определению с помощью научно обоснованных причинных связей (что явствует и из более поздних работ Ломброзо и других позитивистских интерпретаций), главное внимание в своих исследованиях Ломброзо сосредоточивал на физических недостатках людей, утверждая, 4TQ преступность по своей природе наследственна. Ломброзо провел наблюдения над группой (около 400 человек) итальянских преступников, содержавшихся в тюрьмах, широко прибегая к физическому обследованию и антропометрии, и пришел к выводу, что наличие у большинства из них физических «аномалий» подтверждает идею «врожденного преступного типа». Эта физическая «стигма» (клеймо), полагал он, указывает на то, что преступник «атавистичен», что у него наблюдается своего рода генетический сдвиг назад, к более ранним формам животной жизни. Хотя по нынешним стандартам его методологи-
1 Своими выкладками о Ломброзо, Хутоне и других теоретиках «врожденной» преступности я обязан превосходной работе: G. Void. Theoretical Criminology. New York, 1958. Обзоры ранних теорий преступности содержатся также в работе: Н. Mannheim, ed Pioneers in Criminology. Chicago, 1960.
88
ческие концепции были неадекватными, Ломброзо отва« жился и на некоторые сравнения (он сравнил данные, полученные у преступников, с данными группы итальянских солдат) и получил такие результаты, которые, как ему казалось, подтверждали его выводы о биологических аномалиях у преступников. В то время как у 43% подвергшихся обследованию преступников обнаруживалось до пяти и более аномалий (это были «отклонения» в размерах и форме головы, «дефекты и ненормальности» в расположении и строении глаз, скошенные назад подбородки и «чрезмерно» длинные руки), ни у кого из солдат такого количества «стигм» не наблюдалось, и лишь 11% из них имели до трех из числа «характерных» признаков.
Какими бы внушительными ни казались по тем временам эти исследования, они не могли выдержать достаточно тщательной проверки. Когда группа английских исследователей под руководством Чарльза Горинга провела очень точные антропометрические сопоставления 3000 человек, среди которых были и заключенные и большое число обычных граждан (включая некоторое число студентов-старшекурсников из Оксфорда и Кембриджа), почти никаких статистических подтверждений существования физической разницы между ними найдено не было. Хотя и обнаружилось, что преступники были несколько ниже ростом и в среднем имели меньший вес, Горинг и его помощники заключили, что «такого феномена, как „физически преступный тип“, не существует».
Несмотря на это опровержение, влияние школы Ломброзо еще долго ощущалось в многочисленных исследованиях как в Европе, так и в Америке. Одним из таких наиболее известных и сравнительно недавних исследований была работа Эрнеста Хутона, антрополога из Гарварда, который опубликовал свои выводы в трехтомнике «Американский преступник» (1939), а еще раньше—в однотомном популярном изложении под названием «Преступление и человек» (1931). После 12 лет антропометрических изысканий, в ходе которых было обследовано и измерено свыше 10 тысяч заключенных в тюрьмах и значительно меньшая «контрольная» группа непреступников, Хутон пришел к выводу, что преступники «стоят ниже по уровню развития», что это
89
«человеческие организмы, находящиеся на низкой сту* пени развития» и что «элиминировать преступность можно только путем физического истребления умственно и морально отсталых или путем полной их сегрегации в социально асептической среде».
Критики Хутона (а их было много и они были весьма красноречивы) обрушились на него, обвиняя во многих серьезных методологических недостатках и ошибках, допущенных им при исследовании. Хутон изначально предполагал, что заключенные представляют собой вполне определенный социальный тип, что, как мы уже видели, в высшей степени спорно. Кроме того, его «контрольная» группа (в нее были включены пожарники из Нэшвилля, студенты колледжа, пациенты госпиталя, хозяин купальни на пляже и прочие люди, выбранные просто потому, что подвернулись под руку) была, по выражению криминолога Джорджа Волда, «фантастическим конгломератом некриминальных граждан, которые по различным причинам позволили (или вынуждены были позволить) снять с себя необходимые антропометрические мерки. Кого и что они могли представлять, никто не знает, поскольку не было установлено никаких критериев отбора». К тому же Хутон подчеркивал только такие факты, которые с очевидностью подтверждали его теорию, игнорируя те из них, которые могли поставить ее под вопрос. Так, например, нэшвилльские пожарники, конечно, отличались от бостонской контрольной группы в большей степени, чем обе эти группы отличались от преступников, И уж совсем нечего сказать о том, что он нигде даже не попытался объяснить, на каком основании ломброзианские показатели преступности (низко срезанный лоб, татуировка на теле, «сдавленные» лица и узкие челюсти) должны приниматься как признаки «низкой ступени развития». В его работах было много и других недостатков, однако многие комментаторы склоняются к тому, что основной из них заключался в априорном утверждении Хутона, что преступники должны быть ниже по своему уровню развития, так как иначе они не сидели бы в тюрьме! Как хорошо заметили Сазерленд и Кресси, «при подобной логике мужчин следовало бы поставить биологически ниже женщин уже потому, что среди заключенных куда более значительную часть составляют мужчины»,
90
Другим вариантом теории врожденной преступности явилась концепция «конституциональной психологии». Эта школа занималась тем, что пыталась соотнести определенные «типы строения тела» с различными характеристиками темперамента и поведения субъекта. Основываясь на одной из ранних работ немецкого пси-хиатра Эрнста Кречмера, американский исследователь Уильям Шелдон провел изыскания, которые затем были описаны в нескольких томах, изданных в начале 40-х гг., и в которых были представлены кое-какие свидетельства, показывающие наличие таких связей. По Шелдону, можно выделить три основных типа строения тела: эндоморфный (фигура, очерченная мягкими, закругленными линиями и соотносимая с типично спокойным темпераментом), мезоморфный (мускулистая фигура, обычно связываемая с динамичным, агрессивным темпераментом) и эктоморфный (фигура тонкая и хрупкая, говорящая о типичной интровертивности * субъекта и преобладании чувствительности в его темпераменте). Понимая, что вряд ли отыщется такой субъект, которого по всем данным можно полностью отнести к какому-то из этих типов, Шелдон разработал систему (он назвал ее системой соматотипов), которая давала возможность классифицировать субъектов по каждому из трех «компонентов», а затем использовать полученные данные в качестве базы для определения темперамента и поведения.
В одной из своих книг Шелдон пытался доказать, что 200 молодых людей (мужчин), которыми занималось Бостонское агентство по оказанию помощи беднякам и которых Шелдон весьма нечетко определил как преступников, отличались по основным «телесным» характеристикам от непреступников, которых он также обследовал. Однако проанализировавшие эту работу критики Шелдона пришли к убеждению, что собранные им данные не оправдывают такого вывода, не говоря уже о тех интерпретациях «недостаточного развития» и «унаследованных» тенденций к преступности, которыми сопровождались его исследования. Хотя интеллектуальные схемы и технические методы, примененные Шелдоном, были другими, в принципе это было все-таки повторение идеи Хутона о том, что преступники находятся на
* Сосредоточенность на своем внутреннем мире. — Прим, псрев.
91
более низкой стадии развития. Поэтому не удивительно, что один видный антрополог и физиолог охарактеризовал подход Шелдона как «новую френологию, в которой выступы на черепной коробке уступили место буграм на ягодицах»
Позже Шелдон и Элеонора Глюк, продолжая свои исследования малолетних преступников, отметили, что большая часть субъектов из обследованной ими группы правонарушителей имела мезоморфное строение тела и отличалась в этом отношении от группы неправонару-шителей. Даже если принять, что это утверждение верно (работы Глюк во многом были совершеннее методологически, чем ранние работы этого направления), все равно ее интерпретация не укладывается в рамки общего влияния факторов конституции, среды и социальной психологии. Как подчеркивал социолог Дон Гиббонс, «можно утверждать, что в преступных субкультурах новые члены рекрутируются выборочно, при этом главное внимание обращается на подвижных и мускулистых парней... Слишком толстые или чрезмерно худые и болезненные юноши будут плохими кандидатами для той трудной жизни, которую ведут ее члены; поэтому таких туда не допускают... а если это так, то это уже социальный процесс, а не биологически детерминированный тип поведения» 1 2.
Предпринимались и попытки выявить наследственный характер преступных тенденций, для чего проводился анализ родословного древа так называемых «дегенеративных семей» и делались сопоставления между идентичными и неидентичными близнецами. Ни один из этих подходов не дал удовлетворительных результатов. Тогда, чтобы подкрепить тезис о «врожденной ущербности» как причине преступности, провели анализ таких семей, как, например, «династия Джуксов», в которой из 1200 членов 140 были преступниками (причем 7 из них были осуждены за убийство, 60 — за воровство и 50 — за проституцию). (По некоторым причинам именно эта семья чаще всего сопоставлялась с потомками Джонатана
1 S. Washburn. Review of W. H. Sheldon. Varieties of Delinquent Youth. — «The American Anthropologist», vol. 53, 1951, December. Цит по: E. Sutherland and D. Cressey. Op. cit., p. 131,
2 D. Gibbons. Op. cit., p. 134.
92
Эдвардса, многие из которых занимали высокие общественные посты или добивались больших успехов в науке. Однако более внимательное изучение этих сопоставлений показало, что и в семье Эдвардсов также было немало преступников.) И все же проблемы, связанные с таким анализом, были более глубокими. «Анализ» родословных в большой мере основывался на сомнительной посылке, что унаследованное слабоумие является твоего рода передатчиком дегенеративности. При этом почти не обращалось внимания на весьма деликатный вопрос о выявлении и разделении факторов наследственности и среды. Если все Джуксы имели одинаково «плохие гены» (даже допуская, что такой многообразный и аморфный феномен, как преступность, обладает каким-то генетическим кодом), они должны были наследовать какие-то общие отрицательные семейные черты и иметь одинаковую окружающую среду. Естественно, что на протяжении нескольких поколений далеко не каждая семья будет обладать одинаковыми унаследованными чертами характера. (Социолог Эдвин Сазерленд, критикуя этот подход, приводил в качестве примера такую «общую черту», как употребление вилки за едой.)
При анализе характера близнецов основная посылка заключалась в следующем: если источником преступных тенденций является наследственность, то идентичные (однояйцевые) близнецы должны обнаруживать больше сходных преступных черт, чем неидентичные (разнояйцевые). В ходе одной из более ранних работ (в ней было обследовано 30 пар взрослых мужчин-близнецов, из которых один в каждой паре был преступником) ученые обнаружили «совпадение» (оба близнеца — пре* ступники) в 77% случаев в группе из 13 пар идентичных близнецов и только в 12% случаев — в группе из 17 неидентичных близнецов. Последующие обследования близнецов другими учеными дали менее показательные результаты схожести поведения идентичных и неидентичных близнецов. Но даже если верно, что у идентичных близнецов обнаруживается большее сходство, чем у неидентичных, наследственная передача преступных наклонностей не подтверждается. Здесь снова факторы среды (то есть вероятность большего или меньшего совпадения окружающих условий и примерно
93
одинаковой реакции других людей на поведение идентичных близнецов) опрокидывают все расчеты аналитиков Г
Последним вариантом теории врожденной преступности была гипотеза, появившаяся во время первых попыток тестирования умственных способностей. Здесь в качестве главной причины преступности указывался унаследованный умственный дефект. Большинство преступников, согласно этой гипотезе, являются умственно отсталыми субъектами. Результаты тестирования умственных способностей заключенных убедили некоторых наблюдателей в начале 900-х гг. в том, что существует тесная связь между правонарушением и умственной отсталостью1 2. По словам Г. Годдарда, одного из наиболее известных защитников этой точки зрения, «единственной и серьезнейшей причиной девиантного поведения является пониженная мыслительная деятельность, по большей части объясняемая слабоумием». Крупным недостатком всех этих исследований было то, что экспериментаторы, обнаруживая значительное снижение умственного развития у преступников, не имели представления о том, каков должен быть его нормальный уровень. Не было проведено никаких систематических сравнений, чтобы иметь какую-то основу для подобных выводов: в то время массовое тестирование среди населения еще не проводилось. Но когда в первую мировую войну началось тестирование умственных способностей новобранцев, всяким утверждениям об умственной отсталости преступников был решительно положен конец. Оказалось, что уровень интеллектуального развития новобранцев был гораздо ниже, чем предполагалось, и лишь чуть выше того, который Годдард поначалу определил как верхнюю грань слабоумия! А систематические сравнения между заключенными и новобранцами вскоре позволили сделать вывод, что различия в умственных способностях между этими двумя группами несущественны. Когда же техника тестирования была усовершенствована, стало ясно, что
1 Разбор попыток обоснования преступности теорией наследственности дан-В работе: Е. Sutherland and D. Cressey. Op. cit., p. 123—128.
2 G. V о 1 d. Op. cit. Chap. 5.
94
подобные объяснения преступности полностью непригодны.
Сегодня криминологи в принципе согласны с тем, что заключенные (а следовательно, и преступники) обнаруживают самые неодинаковые умственные способности. Собственно, и нет никакой причины, почему это должно быть по-другому, и следовало бы понять, что для разного рода правонарушений как раз и нужны самые различные умственные способности. Чтобы совершить мелкий обман или надувательство, человеку не обязательно быть очень толковым, однако у аферистов, выманивающих деньги путем внушения жертве доверия, должны быть исключительные способности и гибкость ума. Обычно лишь люди с необычайно развитым интеллектом могут добиться положения руководителя в некоторых сферах преступности, таких, например, как крупные противозаконные коммерческие сделки. И конечно, есть много других преступлений, при совершении которых интеллектуальные способности оказываются весьма малозначащим фактором. Примером этого могут быть «преступления, совершенные в состоянии аффекта». Следует также помнить, что необходимы значительные интеллектуальные данные (или в некоторых случаях значительное везенье), чтобы совершить серьезное преступление и остаться безнаказанным. И действительно, когда какое-то обследование группы заключенных показывает наличие у них более низкого, чем средний, уровня умственных способностей, это может означать и то, что чем умнее преступник, тем меньше у него шансов быть пойманным.
Широкое признание получила точка зрения, в соответствии с которой большинство тестов умственных способностей, распространенных сейчас в нашей стране, носит «отпечаток культуры». Более того, содержание вопросов в этих тестах таково, что представители низших классов и негры не всегда оказываются способными получить такое же количество очков, как белые представители среднего класса. (Этот момент был очень наглядно продемонстрирован недавно «альтернативным» тестом, который был специально рассчитан на нормальный житейский опыт и знания черных обитателей гетто и лишь в известной степени носил юмористический характер. Автор этого «подросткового теста» имел в виду «сделать
95
упрек составителям всех стандартных тестов» и выска-зал убеждение, что люди не справляются с обычными тестами «не потому, что они глупы, а потому, что стандартные тесты рассчитаны на белых представителей среднего класса»1.) Те категории людей, которые показывают наиболее низкие результаты в стандартных тестах, чаще всего (по причинам, совершенно независящим от степени их умственных способностей) становятся и жертвами сил, которые приводят их в тюрьму; а этими силами являются воспроизводящие преступность социальные условия и различия в отправлении правосудия, которые рассмотрены в других разделах книги.
Являются ли преступники больными людьми!
Несмотря на все еще сохраняющуюся тягу к теории врожденной преступности, которая временами подкрепляется теми или иными публичными заявлениями или вкладами сомнительного свойства вроде нашумевшего романа и поставленного по нему кинофильма «Плохое семя», вероятно, немногие, даже недостаточно информированные американцы сейчас еще верят в то, что преступность — это наследственная категория или склонность. Однако на мутной волне приведенных выше взглядов всплыли новые варианты трактовки «врожденной преступности», например убеждение, что большинство преступников, если не все, являются душевнобольными людьми. В эпоху, когда выражение «сдвиг по фазе» («фрейдовский сдвиг») стало общепринятым, когда такие явления, как расовая дискриминация, демонстрации в защиту мира, движение «хиппи» и разводы стали интерпретироваться в духе психоанализа и когда в некоторых кругах символом благополучия стала возможность пользоваться услугами хорошего психоаналитика, вряд ли можно удивляться тому, что идея о преступнике как о больном человеке получит широкое признание.
Позвольте с самого начала заметить, что, критикуя этот подход, социологи вовсе не отрицают ни очевидной мудрости Фрейда, ни той социальной ценности, которую
1 «New York Times», 1968, July 2, p. 26.
96
представляет собой возможность использовать все знания и способности для решения такой важной задачи, как лечение душевных расстройств. Криминологи в принципе согласны с тем, что некоторые субъекты, страдающие серьезными психическими недугами, совершают преступления. Вопрос только в том, какова та часть всех индивидов, совершающих серьезные преступления, которую можно отнести к этой категории? Многие социологи считают, что есть тенденция преувеличивать значение психопатологии при анализе проблем преступности.
Имеется ли в нашем уголовном праве такая статья, нарушение которой, без сомнения, свидетельствует во всех случаях о психическом заболевании? Часто можно слышать, что, мол, все люди, совершающие преступлен ния, должны страдать каким-то психическим расстройством. И все же, как я надеюсь показать в одном из последующих разделов, есть немало социологических фактов (они обусловлены средой, типом поведения или складывающейся ситуацией), позволяющих опровергнуть это утверждение. Такое преступление, как кровосмешение, которое, вероятно, воспринимается многими трезво мыслящими людьми как несомненная форма «нездорового» поведения, может быть, по крайней мере частично, оправдано при подходе к нему с социологической точки зрения.
...Данные о подобных отношениях между дочерью и отцом чаще всего характерны для мужчин с относительно нормальной сексуальной ориентацией. Вовлечение в сексуальные отношения с «неподходящими» партнерами, по-видимому, связано с отсутствием более подходящих партнеров, например в результате болезни супруги, социальной и физической изоляции семьи и тому подобных факторов. В некоторых случаях актам кровосмешения могут способствовать какие-то игры с дочерью, а также скрытое потакательство жены, отказывающейся от половой жизни с мужем и невольно подающей мысль о возможности полового контакта между ним и дочерью 1.
Большую вероятность наличия психопатологических отклонений у преступника можно усмотреть и в преступлениях, связанных с так называемыми «пристрастиями».
1 D. Gibbons. Op. cit., р. 375.
4 Эдвин м, Шур 97
Но и тут подобная интерпретация, вероятно, больше основана на предположениях, чем на реальных фактах. Так, имеющиеся данные говорят о том, что, как подметил Дон Гиббонс, «клептомания» в целом «является не чем иным, как ярлыком, который приклеивают к ,,хорошим людям“, крадущим вещи у „плохих людей", являющихся просто „плутами и мошенниками^»! Систематические наблюдения показывают, что лишь в очень редких случаях повторные магазинные кражи связаны с наличием у субъекта психического расстройства. Субъекты, имеющие пристрастие к воровству в магазинах, обычно находят в себе силы прекратить это занятие, будучи пойманными с поличным, даже если до этого они совершали такие кражи неоднократно.
Пожалуй, наиболее близко к той категории преступлений, которую обычно связывают с действиями душевнобольных субъектов, подходят неявные и ненасильственные половые преступления. Но даже здесь с помощью систематического анализа можно обнаружить определенные социальные характеристики: подобное поведение явно отражает какие-то семейные обстоятельства, какие-то особенности воспитания и социальных уело вий, в которых находился субъект. И все же вполне допустимо предположить, что преступные действия эксгибициониста или «подглядывателя», как и человека, который получает сексуальное удовлетворение, когда прижимается в метро к незнакомым женщинам или собирает дамские атласные туфельки, по большей части обнаруживают у него психопатологические наклонности. Существенно, однако, что эти ненасильственные половые преступления, которые, вероятно, следует считать в наибольшей мере связанными с «расстройствами», составляют лишь незначительную часть общей картины преступности. Более того, криминологи повсеместно считают, что эти правонарушители не представляют большой социальной опасности. (Предполагаемый вред, причиняемый ненасильственными половыми преступлениями, в том числе и так называемые травмы, наносимые детям в ходе сексуально окрашенных «игр», часто преувеличивается.) Исследования показывают, что большинство преступников этой категории в основном пассивные индивиды, чье поведение обычно не угрожает «эскалацией» до насилия.
98
Разумеется, среди преступников, прибегающих к насилию (включая и сексуальных насильников), встречаются и лица с психопатологическими отклонениями. Однако должно быть ясно, что если мы не намерены полностью отказаться от взгляда, что душевные расстройства могут быть причиной преступности (а я отнюдь не имею этого в виду), то нам придется признать, что и «снайпер», залезающий на крышу дома и стреляющий оттуда по людям, прежде чем полиция застрелит его самого, и субъект, зверски нападающий на женщин и наносящий им тяжелые увечья, страдают серьезными душевными расстройствами. И хотя в этих случаях также нельзя объяснить их расстройства, не принимая во внимание социальные и социально-психологические факторы (неурядицы в семейных отношениях, постоянные жизненные неудачи и т. п.), вряд ли будет правильно только на основании этого утверждать, чго подобных индивидов можно не считать больными. При этом, однако, важно понимать, что, несмотря на сенсационность таких инцидентов (в то время, когда пишутся эти строки, передо мной на столе лежит «Нью-Йорк тайме», на первой странице которой над пятью колонками крупно значится: «Вооруженный бандит терроризирует Центральный парк: двое убитых, трое раненых»)1, они случаются довольно редко. На каждое из таких происшествий приходится тысяча мелких краж, хорошо организованных и проведенных ограблений квартир, профессиональных мошенничеств и должностных преступлений, совершаемых представителями среднего класса.
Стоит нам только сравнить преступления, совершаемые индивидами, которые действительно страдают душевными расстройствами, со всей преступностью в Америке, и представление о душевных расстройствах как главной причине преступности полностью рассеивается. В нашем обществе совершается невероятно много преступлений самого различного свойства и самыми разными людьми. Как я уже отмечал, насильственные преступления случаются гораздо реже, чем имущественные. Мы знаем также, что насильственные уголовные деяния часто обусловлены ситуацией и не повторяются. Принимая во внимание колоссальные масштабы тех ужасаю-
1 «New York Times», 1968, July 4, p. 1,
4*	99
щих социальных условий, которые порождают антисоциальные взгляды и поведение в нашем обществе, а также тот факт, что для многих индивидов преступные «занятия» оказываются почти рациональным решением вопроса, если учесть характер имеющихся у них альтернатив и предпочтительность тех многих деяний, которые совершаются в основном «респектабельными» гражданами, но которые, по крайней мере технически, являются преступными, совершенным абсурдом было бы настаивать на том, что в основе большей части преступности в Америке лежит психопатология. Ведь чтобы оправдать подобное утверждение, потребовалась бы еще более общая посылка, а именно что большинство, если не все американцы — душевнобольные люди.
Согласно некоторым взглядам на преступность, бытующим у психоаналитиков, каждый из нас (не только американец, но и вообще всякий человек) в душе преступник. Так, в одной из крупных работ по психологии преступности и наказания утверждается, что «в самых сокровенных недрах личности... нельзя отделить нормальные импульсы от преступных. Человеческое существо вступает в мир как преступник, то есть социально неприспособленным»1. Фрейд говорил по этому поводу следующее:
«Цивилизованному обществу постоянно угрожает опасность дезинтеграции из-за изначальной враждебности людей друг к другу. Интерес к обшей работе недолго удерживает их вместе; их инстинктивные стремления оказываются более сильными, чем осознанные интересы. Поэтому культура должна использовать любую возможность для укрепления общества, для создания барьеров против агрессивных инстинктов человека, чтобы сдерживать их проявление путем реакций, возбуждаемых в мозгу людей» 1 2 3.
Значит, преступные тенденции рассматриваются как главные в человеческом характере. Даже те социологи, которые делают основной упор не на инстинктах, а на социальных процессах, связанных с воспитанием и обра
1 F. Alexander and Н. Staub. The Criminal, the Judge and the Public. New York, 1962, p. 51—52.
2 S. Freud. Civilisation and its Discontents. Garden City, 1930
p, 61—62.
10Э
зованием (причем упор этот настолько силен, что один из социологов по этой и по ряду других причин вынужден был заметить, что социология может способствовать возникновению концепции «социально детерминированного человека») \ обычно признают большое значение агрессивных импульсов в человеке и рассматривают конфликт между людьми как движущий фактор общественной жизни1 2. Однако между этим признанием и идеей о том, что в основе большей части преступлений лежит деформированная психика, дистанция огромного размера. Как полагают некоторые крупные психоаналитики — последователи Фрейда (да и в работах самого Фрейда содержатся подобные намеки), было бы, вероятно, серьезной ошибкой считать основными свойствами человека только импульсы враждебности, агрессивности и сексуальности. Так, например, Эрих Фромм утверждал, что такие начала, как созидательность, любовь и сотрудничество, тоже являются главными в психологическом и социальном облике человечества3.
Во всяком случае, социологи убедились, что человеческое поведение и взгляды в значительной степени формируются под непрерывным воздействием социальных факторов и порой неуловимых процессов восприятия и обучения, под влиянием условий существования той или иной группы и ее собственных интересов, а также, по крайней мере косвенно, под еще большим общим воздействием всей структуры общества. (Они убедились в этом на основе полученных в ходе систематических исследований внушительных доказательств.) Как подчеркивает Алекс Инкелес, «человек постоянно оценивает других людей и пытается соотнести себя с ними». Он оказывается «вынужденным взаимно адаптироваться и приспосабливаться, чтобы добиться не только своих индивидуальных, частных целей, но и общественных, которые он внутренне усваивает и превращает в собственные»4. В следующей главе мы рассмотрим основные концепции и теории, с помощью которых эта общая
1 D. Wrong. The Oversocialized Conception of Man in Modern Sociology. — «American Sociological Review», 1961, April 26, p. 183.
2 L. С о s e r. The Functions of Social Conflict. New York, 1956.
3 E. Fromm. The Sane Society. New York, 1955.
4 A. Inkeles. What is Sociology? Englewood Cliffs, 1964, p. 50.
101
ориентация переводится в конкретные усилия, направленные на уяснение феномена преступности.
Еще одним аспектом психоаналитического подхода к преступности, в отношении которого социологи склонны выражать сомнение, является слишком большое внимание к последствиям тех или иных переживаний в самом раннем детстве. Социологи согласны с тем, что условия жизни семьи важны и что первоначальная социализация (социальный опыт) оказывает большое влияние на формирование личности. Однако они не уверены, что структура личности или манера поведения, усваиваемая человеком, возникают в самом раннем детстве и остаются таковыми на всю жизнь. Напротив, они обнаружили веские доказательства того, что новые условия и опыт, полученный в юности и после достижения совершеннолетия, могут привести к серьезным изменениям личности и поведения индивида. Как мы увидим, есть достаточно причин считать, что это наблюдение вполне соответствует нашему пониманию преступности. Социальные факторы, способствующие развитию преступных наклонностей, групповая поддержка правонарушений, специфические условия, толкающие на преступления, а также знакомство с основными общественными ценностями, отношение к которым может базироваться либо на принципе соблюдения законов, либо на их нарушении,— все это вряд ли встречается человеку в самые первые годы его жизни.
Психоаналитики и психиатры провели много дискуссий по проблемам преступности среди взрослых и несовершеннолетних, в ходе которых было представлено множество самых различных объяснений развития преступных наклонностей L Как я только что отметил, немало специалистов сходятся на том, что главным фактором здесь являются изначально присущая человеку агрессивность и влияние впечатлений раннего детства. Еще одним общим для многих взглядом является то, что преступность — это лишь симптом психического рас-
1 По поводу социологической оценки этих объяснений см.: G. Void. Op. eft., Ch. 7; D. Gibbons. Op. cit., Ch. 7; E. Sutherland and D. Cressey. Op. cit., Ch. 8; B. Wooton» Social Science and Social Pathology. London, 1959; M. Hakeem. A Critique of the Psychiatric Approach to the Prevention of Juvenile Delinquency.— «Social Problem», № 5, 1957, Winter, p. 194—205.
102
стройства. И следует-де выявлять и лечить это основное расстройство, а не преступность, как таковую. Согласно этой точке зрения, специфическая форма, в которой проявляется девиантное поведение, во многих случаях не носит определяющего характера. В некоторых дискуссиях утверждалось, что, если психическое расстройство человека с девиантным поведением еще не привело его к преступлению, оно все равно проявится в каком-то другом «симптоме». Есть и такие, кто полагает, что преступное (симптоматическое) поведение нередко лишь отвлекает наше внимание от истинной проблемы, маскирует ее; это случается, когда основные мотивы отравителя или взломщика, например, оказываются связанными с какими-то сексуальными отклонениями.
Одним из главных неудобств концепции преступности как симптома лежащего в ее основе психического расстройства является то, что ее невозможно ни доказать, ни опровергнуть, по крайней мере с помощью систематического анализа. И хотя в результате коллективных исследований и наблюдений над людьми с психическими расстройствами уже найдено немало в целом согласованных методов определения некоторых видов психопатологических отклонений, существующая техника диагностики еще далека от четких и единых критериев и результаты ее применения еще не могут не отличаться друг от друга в зависимости от навыков, опыта, интуиции и даже личных наклонностей тех или иных психоаналитиков. Кроме того, большинство психоаналитиков и психиатров видят свою профессиональную задачу в лечении наблюдаемого субъекта. Вполне понятно, чго их больше интересует глубокое понимание проблем пациента, чем статистический анализ переменных, связанных с большим числом (и с выявлением) характерных случаев.
По характеру своей работы психоаналитик, как и психиатр, обычно сталкивается с проблемами, возникающими перед правонарушителем лишь после того, как последний совершает преступное деяние (или оказывается задержанным по подозрению в совершении такового), и после того, как дело проходит различные стадии официального разбирательства. В такой ситуации бывает трудно сообразить, что делать со всеми этими личностными характеристиками, типическими чертами и
103
иными проблемами, выявляемыми при психиатрическом обследовании. Они ли привели субъекта к преступному поведению, или их развитие происходило параллельно с этим поведением, а может быть, они явились результатом такого поведения? И не могло ли случиться так, что оба эти момента, то есть и преступное поведение, и выявленные анамнезом личностные характеристики, в действительности определяются каким-то другим, еще не установленным фактором? Невозможность дать исчерпывающие ответы на подобные вопросы всегда снижает ценность различных попыток разработать какие-то общие критерии относительно возможной связи между личностными характеристиками и расстройствами, с одной стороны, и преступностью, с другой. Да и сам факт осведомленности диагноста о том, что обследуемый им субъект подозревается в совершении преступления, не может быть не учтен как потенциальная помеха подлинно объективному диагнозу. Даже специалисты с большой практикой подчас оказываются в затруднительном положении, когда встречаются с определенными формами поведения, вызывающими чувство отвращения.
Зная, что какой-то индивид — убийца, наркоман, гомосексуалист или даже малолетний преступник, они могут с самого начала предположить, что, «очевидно», этот субъект страдает расстройством психики. Следовательно, и характер самого диагноза оказывается смещенным: упор делается уже не на вопросе о том, имеется ли здесь случай психопатологии, а скорее на том, в какой форме она проявляется или какими глубинными причинами вызвана. (Разумеется, когда люди добровольно приходят к врачу с жалобами на то, что их беспокоит, и просят помощи, такой подход вполне оправдан. Но он вряд ли годится, когда речь идет о диагностике психических отклонений у правонарушителей.) Об опасности генерализации результатов исследований, проводимых только на официально признанных или находящихся под арестом преступниках (или среди групп пациентов), свидетельствуют любопытные данные одного опыта, связанного с диагностикой гомосексуализма. Психолог Эвелин Хукер провела серию стандартных психологических тестов с гомосексуалистами, отобранными из числа пациентов — жителей определенного
104
района, то есть из числа тех, кто не прошел курса психиатрического лечения и не испытал неприятных ветре! с правосудием. Оказалось, что, если ученые-специалисты, проверявшие результаты тестов, не знали о том, что тестируемые были гомосексуалистами, их заключения обычно указывали на наличие примерно таких же психопатологических отклонений, которые наблюдались и у тщательно отобранной группы «контрольных» субъектов, не являвшихся гомосексуалистами L
При обследовании действительного преступника часто начинается процесс ретроспективного объяснения. Знакомство с обстоятельствами дела обычно «выявляет» такие ранее наблюдавшиеся формы поведения или личностные характеристики, которые теперь могут быть истолкованы как факторы, приведшие к преступлению, и которые «могли бы подсказать нам» еще раньше, что данному субъекту предстоят в жизни серьезные неприятности. И до нас вдруг доходит, что он «с самого начала» был потенциальным преступником. Можно привести бесчисленное множество примеров, когда влияние разных социальных условий в начале жизни человека ретроспективно накладывалось на его нынешнее поведение. Один социолог, критикуя подобный психиатрический исследовательский проект, имевший целью разработать методику выявления и лечения потенциальных малолетних преступников, заметил, что он содержал чересчур длинный список личностных характеристик и форм поведения, которые следовало использовать как сигналы для направления детей на осмотр и обследование к специалисту. В этом списке фигурировали застенчивость и чрезмерная живость, задиристость и слезливость, сверхактивность и сверхпассивность, неповиновение и покорность, а также такие черты, как чрезмерная мечтательность, заторможенность, кусание ногтей, придирчивость, хвастовство, замкнутость, надоедливость, сосание большого пальца и т. д. Утверждая, что эти так называемые критерии «выведены не путем строгих научных изысканий», а скорее основаны на «предвзятых и непроверенных мнениях приверженцев психи-
1 Е. Hooker. The Adjustement of the Male Overt Homosexual, в: H. M. Rut ten bee k. The Problem of Homosexuality in Modern Society. New York, 1963.
105
атрического подхода», этот социолог указывал, что с их помощью нельзя отличить нормальное поведение от девиантного. В конечном счете эти «критерии» вряд ли принесли бы какую-то пользу в деле профилактики преступности несовершеннолетних и преступности вообще.
«...Предположим, что обнаружен ребенок, проявляющий неудержимую агрессивность, то есть такую черту характера, которую многие клиницисты рассматривают как кардинальный признак предрасположенности к преступлениям. Следует ли принять меры к тому, чтобы искусственно понизить эту агрессивность? Но ведь агрессивность— это черта, которая не обязательно ведет к бессмысленному насилию и грабежам. Она может оказаться вполне нормальным качеством в условиях определенного коллектива. Например, агрессивны многие генералы. Немало агрессивных людей становились известными исследователями. Некоторые шли в медицину и юриспруденцию. Некоторые специализировались в психиатрии. Иные избирали педагогическую деятельность; это могут подтвердить студенты и преподаватели любого учебного заведения. Агрессивность вполне может найти себе достойное применение»1.
Далее, между самими специалистами нет полного согласия по поводу того, какие характеристики считать наиболее угрожаемыми; «некоторые из них резко осуждают родителей за чрезмерное внимание именно к тем чертам характера их детей, относительно которых другие настойчиво советуют проявлять беспокойство» 1 2.
Эта критика представляется до некоторой степени битвой с ветряными мельницами. Слишком уж очевидна наивность подобного подхода, поскольку имеются и дру-ше, более систематизированные и тщательно проводимые исследования, направленные на поиск основы для предсказания правонарушений. И все же главный удар, наносимый этой критикой, оказывается в целом результативным. Отсутствие специфических связей между пре-
1 М. Hakeem. Op. cit.
2 Ibid, О ретроспективной интерпретации см.: «The Medical Model and Mental Hospitalization», в: E. Coffman. Asylums. New York, 1961.
106
ступностью и психическим расстройством, как и различные отмеченные мной методологические недостатки психиатрической диагностики преступников, заставляет социологов довольно косо смотреть на такие термины, как «предрасположенность к правонарушениям» и «латентная преступность», которые часто проскальзывают в дискуссиях о преступности, имеющих психиатрическую ориентацию.
Психиатры и сами в общем-то склонны считать, что только небольшой процент уголовных преступников (даже среди заключенных) обнаруживает признаки достаточно четко выраженных психических расстройств, называемых психозами. Что же касается других категорий психических отклонений, то процент преступников, у ко-* торых они выявлены, оказывается в различных исследованиях весьма неодинаковым. Многие существенные находки и выводы психиатров базируются на результатах обследований малолетних преступников, но мнения психиатров сходятся только в том, что психика большей части обследуемых ими подростков так или иначе обнаруживает отклонения от нормы. (В одном из известных исследований, когда наблюдались 105 семей, в которых один ребенок был правонарушителем, а другой нет, было установлено, что 91% правонарушителей и лишь 13%’ их нормальных собратьев проявляли признаки серьезных умственных расстройств.) В некоторых работах подчеркивается ослабленный контроль над своим «супер-эго», в других—слабый контроль над «эго»; в одной, например, развивается идея «лакунарного супер-эго», при наличии которого противозаконные действия детей связываются с проблемами и девиантными импульсами, заимствованными у родителей. Один психиатр установил наличие двух главных типов правонарушителей—* адаптивных и неадаптивных; при этом якобы только у представителей второго типа имеются серьезные душевные расстройства, требующие наблюдения психиатра. Продолжительные обследования позволили, например, Глюкам обнаружить по телесным отклонениям целый ряд некоторых устойчивых характеристик (психологических, социальных и даже физических), которыми правонарушители отличались от контрольной группы обследуемых. В отчетах об этих работах особое внимание обращалось на факторы, связанные с условиями жизни
107
в семье,—такими, как любовь или нелюбовь родителей, наличие контроля и дисциплины1.
С наибольшей частотой во всех психиатрических исследованиях преступности встречается диагноз «психопатологическая личность»1 2. Этот термин, вероятно, применяется в большинстве случаев к некоторым весьма агрессивным, но в диагностическом плане ничем больше не отличающимся преступникам, которых определяют как способных к совершению актов жестокого насилия без осознания своей вины и неспособных к установлению нормальных эмоциональных отношений с другими индивидами. Однако тот же самый диагноз применяется и к случаям наркомании, к некоторым типам половых преступлений и — как утверждают критики — к большому числу самых разнообразных преступлений, когда психиатр убежден, что совершающие их должны страдать умственными расстройствами, но не может поставить более четкий и исчерпывающий диагноз.
Неопределенность, связанная с таким подходом, хорошо просматривается уже в поразительной неточности результатов его применения. Так, в ходе одного обследования было выявлено, что в примерно одинаковых по условиям тюрьмах процент заключенных с диагнозом психопатии колеблется в пределах от 5 до 98%. В другом случае исследователи насчитали более 200 терминов, которые при диагностике использовались в качестве синонимов «психопатии», свыше 50 личностных характеристик, так или иначе связанных с психопатией, и около 30 типов поведения, которые определялись как «формы психопатологического поведения». При таких обстоя-
1 О дискуссии по поводу различий в психиатрической терминологии, касающейся малолетних преступников, см.: S. Robinson. Juvenile Delinquency. New York, 1960, Ch. 6; J. Martin and J. Fitzpatrick. Delinquent Behavior. New York, 1964, Ch. 4.
2 См.: E. Sutherland and D. Cressey. Op. cit., p. 169—171; H. C leek ley. The Mask of Sanity. St.-Louis, 1941; R. Lindner. Rebel without a Cause. New York, 1944; William and Joan McCord. Psychopathy and Delinquency. New York, 1956. Социологическая интерпретация психопатологии дана применительно к криминологической классификации малолетних преступников и содержится в работе: Н. Cough. A Sociological Theory of Psychopathy.— «American Journal of Sociology», № 53, 1948, March, p. 359—366.
108
тельствах неудивительно, что даже среди самих психиатров встречаются люди, считающие этот диагноз бесполезным; но все же есть и такие, кто упорно настаивает на существовании четко очерченной категории преступников, к которым термин «психопат», или, как сейчас говорят, «социопат», применим достаточно обоснованно.
Теги не менее расширительное применение этого термина к самым различным формам поведения индивидов, которые не обнаруживают типичных признаков умственной отсталости, представляется все-таки неоправданным. Но именно такой подход привел к весьма печальным последствиям, когда в ряде штатов были поспешно приняты законодательные акты о «сексуальных психопатах», существующие и по сей день; по некоторым из этих законов почти любой, совершающий сексуальное преступление (насильственное или ненасильственное, опасное или безобидное), может быть приговорен к неопределенному сроку принудительного «лечения» или содержания в исправительном заведении. Как очень умно сказано в одной из криминологических работ Сазерленда и Кресси, «поскольку никто не способен четко определить человека как сексуального психопата и вообще как психопата в любом другом отношении, эти законы абсурдны в принципе и бесполезны на практике». Диагностирование наркоманов как психопатов также не выдерживает критики. Социолог Альфред Линдсмит писал по этому поводу, что, по-видимому, существует какой-то неопределенный принцип, благодаря которому «любая черта, отличающая наркоманов от ненаркоманов, принимается за критерий ненормальности». Далее он отмечал:
«Наркоманы, как утверждают, становятся таковыми в силу одолевающего их чувства безысходности, потерн уверенности в себе. Чтобы подбодрить себя, они обращаются к наркотикам. Следовательно, потеря уверенности в себе берется в качестве критерия психопатии или слабоумия. Но ведь есть и такие, кто становится наркоманом просто „из любопытства", из „желания попробовать что-то еще", и это, стало быть, тоже надо объявлять ненормальностью. Значит, и чрезмерная уверенность в себе, и отсутствие таковой — признаки ненормальности. Таким образом, наркоманы осуждаются в
109
любом случае: и тогда, когда они уверены в себе, и тогда, когда не уверены» 1. Эти замечания хорошо иллюстрируют ограниченность и отсутствие специфики в большинстве случаев психиатрической диагностики, по поводу чего криминологи социологического направления, как я уже говорил, испытывают наибольшую тревогу.
Социологи часто жалуются, что психиатрическая интерпретация преступности не может в достаточной мере учесть всех вариантов мировоззрения и форм поведения, которые находят социальную поддержку в разных социально-экономических слоях нашего общества. То, что один класс считает «нормой», другим может быть расценено как «патология». Они утверждают, что сами определения «душевное равновесие» и «душевное расстройство» являются дефинициями культурного порядка. Какое бы содержание мы в них ни вкладывали, оно будет иметь значение только в рамках определенной культуры, да и то лишь в известных секторах этой культуры.
Это обстоятельство все чаще признают и некоторые психиатры, принимающие во внимание тот факт, что антисоциальное поведение и взгляды даже закоренелого преступника (учитывая социальную среду, из которой он вышел) не обязательно служат доказательством его психической ненормальности. В результате возникают новые психотерапевтические курсы лечения, с помощью которых делается попытка выявить групповые и культурные источники антиобщественного поведения и создать «лечащую среду», а не просто стремиться к тому, чтобы механически переносить в эту сферу обычные методы индивидуальной психотерапии1 2.
Суммируя все вышеизложенное, можно сказать, что рамки, которые ограничивают возможности объяснения преступности строго психиатрическими или психологическими категориями, частично носят концептуальный характер (отказ от учета социальных факторов при формировании девиантного поведения). Однако более существенную роль здесь играет выбор метода исследо
1 A. Lindesmith. The Drug Addict as Psychopath. — «American Sociological Review», № 5, 1940, p. 920; A. Lindesmith. Addiction and Opiates. Chicago, 1968.
2 D, Abra hamsen. Who are the Guilty? New York, 1958, p. 67.
110
вания. Многие из указанных выше методик основаны на недостаточно полном охвате аспектов преступности, поскольку данные берутся лишь из клинической практики, имеющей дело с весьма нехарактерными группами преступников. И потому тенденция к расширительному толкованию полученных результатов применительно ко всей сфере, в том числе и к теории, с намерением объяснить этим все или большинство преступлений оказывается бьющей мимо цели и не охватывающей всех видов преступного поведения в нашем обществе. Не было еще случая, чтобы психиатрическое «объяснение» помогло исчерпывающим образом разобраться в типических вариациях, фиксируемых в нашей статистике преступности.
Нельзя обеспечить какую-то научную базу для подобных теорий с помощью произвольно выдуманной формулы, как это сделал, например, один психиатр-криминолог, предложивший следующее решение: С = Т + SP« Иначе говоря, «преступное деяние С равно сумхме криминальных наклонностей субъекта, выявляющихся в одномоментной ситуации Т, и степени внутреннего сопротивления (SP), которое, будучи сильно ослабленным, приводит субъекта к преступному деянию» Ч В высшей степени сомнительно, можем ли мы вообще выявить и измерить (да и существует ли она вообще) такую величину, как «преступные наклонности субъекта». Утверждение о наличии какой-то предрасположенности к преступлениям совершенно расходится с нашими общими знаниями о постоянно меняющихся формах индивидуального поведения, об исключительно сложном разнообразии преступлений и о том факте, что само понятие преступного поведения подвержено изменениям в свете тех поправок, которые вносятся в уголовное право 1 2.
1 F. R е d 1 and D. Wei nem a n. Children who Hate. New York, 1962; D. Street, R. Winter, С. P e г г о w. Organization for Treatment. New York, 1966; H. Weeks. The Highfields Project; L. Em-pey and J. R a d о w. The Provo Experiment in Delinguency Rehabilitation in Gialliombardo (ed.) Juvenile Delinquency. New York, 1966.
2 Общий социологический разбор психиатрических методов дан в работе: A. Cohen. A Sociologist’s View of Psychiatric Criminology. Она была зачитана на сессии Американской ассоциации психиатров 10 мая 1966 г.
111
Средства массовой коммуникации и преступность
Если обратиться к несколько иной проблеме, то что можно сказать о довольно широко распространенном мнении, будто главная причина и источник преступности в современном американском обществе заключается в деятельности средств массовой коммуникации — комиксов, газет, кино и телевидения? В ходе общенациональной дискуссии по поводу недавних политических убийств и расовых беспорядков поднимался вопрос о том, в какой мере эти средства порождают насилие (а отсюда в известной степени и некоторую долю крупных преступлений). Так, в театральном разделе газеты «Нью-Йодэк тайме» от 30 июня 1968 г. была опубликована подборка кратких высказываний на тему «Учит ли нас кино быть жестокими?». В приведенных высказываниях лиц, связанных с киноиндустрией, а также некоторых аутсайдеров говорилось о многом, но не по существу; в числе прочего там было лишь одно серьезное выступление против натуралистического показа сцен преступлений и насилия, а также несколько более умеренных заявлений о том, что главные источники насилия следует искать где-то в другом месте.
Систематическое социологическое изучение содержания массовой информации и его влияния не дает достаточно веских подтверждений тому, что ее средства способствуют возникновению нации преступников Ч Результаты этих исследований показывают, что преобладающим эффектом от восприятия информации индивидом является подкрепление уже сложившихся у него взглядов. Этот вывод вполне согласуется с обнаруженными тремя главными процессами, определяющими контакт со средствами массовой коммуникации: селективной экспозицией (выбором), селективной перцепцией (восприятием) и селективной фиксацией. Люди склонны
1 Прекрасный критический обзор результатов исследований в этой области можно найти в работах: J. К 1 а р р е г. The Effects of Mass Communication. New York, 1960; C. Wright Mass Communication. New York, 1959; O. Larsen, ed. Violence and the Mass Media. New York, 1968.
112
усваивать лишь ту информацию, которая согласуется с уже сложившимся у них мировоззрением: они склонны смотреть то, что им хочется увидеть, и отказываются от того, чего не хотят или не ожидают увидеть. Они также склонны поддаваться впечатлению, производимому прежде всего такими эффектами, которые соответствуют их собственным взглядам и усвоенному ранее опыту. Хотя большая часть результатов, подтверждающих селективность выбора информации, получена из обследования взрослых людей (а каждый понимает, что дети обладают меньшей избирательной способностью в этом отношении), вполне вероятно, что селективное восприятие и селективное фиксирование воспринятого являются общими социально-психологическими процессами, присущ щими как детям, так и взрослым. Точно так же, поскольку основные результаты исследований, говорящих о подкрепляющих свойствах информации, собраны при изучении попыток измейения или хотя бы воздействия на приобретенные взгляды (особенно политические), нет причин считать, что этот вывод неприемлем и для других ситуаций.
Еще одним результатом исследований в области воздействия средств массовой коммуникации, имеющим некоторое отношение к вопросу о связи между ними и преступностью, является вывод о том, что было бы упрощением говорить о возможности прямого переноса идей и взглядов непосредственно от того или иного средства коммуникации на недифференцированную массовую аудиторию. Наоборот, социологи обнаружили, что чаще всего здесь наблюдается так называемый «двухступенчатый поток» информации: вначале — от средства к наиболее влиятельным индивидам («задающим тон» неофициальным вожакам групп), а далее —от этих лиц к членам их «ячеек» и прочим индивидам, с которыми они чаще всего контактируют. В связи с этим процессом мы должны помнить о возможности того, что влияние любого криминального содержания коммуникации можег быть «опосредовано» промежуточными процессами, возникающими в группах молодежных вожаков, а также воздействием членов семьи.
Озабоченность широкой публики изображением средствами массовой коммуникации преступности и насилия, по-видимому, достигла апогея во время споров,
113
разгоревшихся в начале 50-х гг., по поводу преступлений и ужасов, описываемых в комиксах. Одним из наиболее часто цитировавшихся высказываний, осуждающих деятельность средств коммуникации в этом жанре, было заявление психиатра Фредерика Верзема в его книге «Соблазнение невинного», опубликованной в 1954 г.1. Верзем видел в комиксах ужасающее изобилие наглядных материалов из области насилия, эротики, эрото-садизма, материалов, оправдывающих преступления; все это он подкреплял многочисленными примерами (включая репродукции некоторых наиболее зловещих сцен). Он сопоставил их с различными случаями из его клинической практики и из практики других врачей, случаями, когда молодые люди обнаруживали серьезные нервные расстройства, в основе которых, как он чувствовал, лежали комиксы. В его книгу были включены описания нескольких крупных преступлений, совершенных подростками, на которых, очевидно, содержание комиксов произвело соответствующее впечатление (это было видно по усвоенной ими технике преступлений, костюмам и т. п.). Верзем, видимо, был убежден, что подражание насильственным актам, изображенным в комиксах, и общее искажение ценностей, достигаемое благодаря почти открытому прославлению преступности и насилия (в том числе и сексуального садизма), являются серьезнейшей угрозой.
Хотя Верзема и критиковали за подбор наиболее отталкивающих мест из комиксов, вряд ли можно сомневаться, что последние действительно содержали большое количество картин беспричинного и изуверского насилия. Например, систематический анализ содержания 350 комиксов, предпринятый в 1954 г. в штате Вашингтон, показал, что на 7 иллюстраций приходится одна с изображением акта насилия; при этом было просмотрено 44 653 иллюстрации. Даже если на них и не было изображено насилие с применением оружия или изуродованное тело, то такой же жуткий эффект достигался с помощью сопроводительных подписей. Вот один из приводимых в книге примеров:
«Изображен мужчина с поднятым топором, намеревающийся убить свою жену, лежащую на полу. В еле-
* F. W е г t h a m. Seduction of the Innocent. New York, 1954.
114
дующий момент он опускает топор; жены не видно, но под всем этим идет подпись: „Норман опускает топор, слышен пронзительный крик Берты, сверкает сталь, глухой удар, крик обрывается". В следующей сцене он снова с поднятым топором, тела опять не видно, но подпись гласит: „Он поднимал свой топор снова и снова, рубя, кромсая, расчленяя труп"» L
Хотя и сомнительно, чтобы какое-то другое средство массовой коммуникации достигло таких масштабов в показе насилия, можно быть почти уверенным, что и в его продукции подобных сцен также немало. Систематические исследования, проведенные в начале 50-х гг. для Национальной ассоциации работников учебно-воспитательного радиовещания (для этого все развлекательные телевизионные передачи в Нью-Йорке записывались в течение одной педели по каждому из возрастных циклов и тщательно просматривались, а каждый кадр, имевший отношение к насилию или угрозе насилием, фиксировался), позволили установить, что в 1953 г. в течение одной недели было показано в общей сложности 3350 случаев насилия, а в 1954 г. их было еще больше — 6868. Было также выявлено, что частота передач с показом актов насилия оказывалась большей в часы, отведенные детским программам.
Администрация издательств, специализировавшихся на комиксах, под сильным нажимом приняла в 1954 г. систему самоконтроля, которая, вероятно, способствовала изъятию значительной части книг наиболее предосудительного содержания. Однако то, что казалось достаточным представителям индустрии комиксов и некоторым внешним организациям, не удовлетворило доктора Верзема. И мы хорошо знаем, что производственные каноны кино и телевидения вряд ли допустили бы полное изъятие картин насилия с экранов. И все же одно дело — документально определить частоту, с которой насилие или преступность изображаются этими средствами, и совсем другое — доказать, что демонстрация насилия действительно имеет вредные последствия в социальном плане. И здесь взгляды доктора Верзема и его коллег, настроенных на поиск научных доказательств,
1 ЛА. G г а а 1 f s. Violence in Comic Books. (Before Self-Regulations by the Comics Industry), from A Survey of Comic Books in the State of Washington, 1954, in Larsen, op. cit., p. 91—96.
115
расходятся. Вначале Верзема критиковали за то, что он полагался только на нерепрезентативный опыт клинициста: он выбирал лишь те встречавшиеся ему случаи, где, как ему казалось, психическое расстройство вызвано тем или иным влиянием информации. Верзем же, критикуя составляемые его противниками опросники, проводимые интервью и экспериментальные изыскания, настаивал на том, что только глубокое психологическое обследование ребенка может по-настоящему сказать, что происходит в его голове. Как он заявил недавно:
«...Мы должны изучить всего ребенка, а не только какую-то одну его сторону. Единственным методом, который может дать положительные результаты, является клинический метод обследования. Иначе говоря, ребенка надо тщательно обследовать и проанализировать воздействие всех психобиологических и психосоциальных факторов на его жизнь. Влияние телевидения необходимо проанализировать беспристрастно и во всех мелочах. Нужно постадийно изучать весь период развития человека, особо тщательно проверяя то, что говорят молодые люди о своем детстве, становясь взрослыми»
Исследователей, привыкших к систематизированной научной работе, это по большей части не убеждает. Они хотят, чтобы им показали, что Верзем проделал нечто большее, чем просто подобрал несколько зрителей, которые, по всей вероятности, страдали психическими заболеваниями еще до того, как встретились со сценами насилия в кино или на телеэкране. Пока же нет достаточно веских эмпирических доказательств того, что изображение преступлений и насилия средствами массовой коммуникации производит на индивидов ярко выраженное негативное влияние. В одном из первых английских исследований того эмоционального влияния, которое оказывает телевидение на детей (в его ходе было обследовано около 2 тыс. детей, причем половину из них составляли зрители, а половину — «контрольная» группа), ученые пришли к выводу, что в целом дети почти неспособны «трансформировать телевизионный опыт в действия». Собранные ими данные говорили о том, что даже такие программы, которые отличаются эмоционально взрывчатым содержанием, «не вызывают агрес-
1 F. W е г t h a m. School for Violence. Op. cit., p. 36.
116
сивного, неуправляемого или преступного поведения», хотя и могут «способствовать его проявлению». Примерно такие же результаты получили американские исследователи, изучавшие воздействие телевидения на детей в 11 различных районах страны (было обследовано 6 тыс, детей); они пришли к заключению, что лишь незначительная часть преступлений может быть связана непосредственно с программами телевидения: самое большее, что они могут,—• это стать фактором, влияющим на причины преступности среди несовершеннолетних. Английские ученые установили также, что среди детской телеаудитории было немало и таких детей, у которых определенная часть изображаемых преступлений и актов насилия вызывала страх. При этом было обнаружено, что, вероятно, этот страх объясняется не столько общим количеством сцен насилия, сколько обстановкой, в которой изображается насилие, и общей режиссурой этих сцен. Поскольку эти изыскания были направлены прежде всего на выяснение непосредственных кратковременных реакций у детей, ни одно из них не указывало на то, как часто могут возникать какие-то долговременные или серьезные психологические травмы.
Многочисленными исследованиями были установлены определенные типические различия в степени восприимчивости детей к содержанию средств массовой коммуникации и в предпочтении ими того или иного содержания. В одной из работ, связанной с выяснением «экспозиционных привычек и познавательных эффектов», в ходе которой было обследовано более 600 учащихся 5-х и 6-х классов средней школы в районе Бостона, среди мальчиков, особенно увлекающихся кино и телевидением, было обнаружено ярко выраженное стремление к подражанию «агрессивному герою»; эти мальчики обладали и соответствующими психологическими характеристиками (трудности в отношениях с родителями и друзьями, высокая степень самоосуждения за неудачи и «бунтарская независимость»). Однако проводившая эту работу исследовательница утверждала, что эти характеристики, по-видимому, не являются результатом влияния средств коммуникации. Она, правда, нашла некоторые свидетельства того, что подобные дети использовали содержание информации в «эскапистских» целях, но это совсем не то же самое, что найти доказательство его
117
прямого влияния на преступность среди несовершеннолетних и на преступность в целом. В общем, исследователи, изучающие воздействие средств массовой коммуникации, сходятся на том, что в большинстве случаев неблагоприятные реакции возникают у тех детей, которые и до этого страдали какими-то расстройствами. Как заключает один очень известный ученый, «вид и степень замещающих переживаний зависят в известной мере от ранее имевшихся у каждого индивидуального зрителя интересов и мотиваций и от их соответствия происходящему на экране» L
Экспериментальные лабораторные анализы «агрессивности», проведенные социопсихологами, дают, как правило, довольно туманные и недифференцированные результаты. Так, в одной из более ранних работ подчеркивался эффект «катарсиса» (очищения), который сводится к тому, что созерцание сцен агрессивного характера может значительно ослабить агрессивные наклонности человека, давая косвенный выход латентной враждебности. Однако здесь есть и моменты, говорящие о совершенно противоположном, а именно: что агрессивные «стимулы» могут провоцировать агрессивное поведение сразу после их созерцания. При попытках перенести такие результаты (получаемые, между прочим, в искусственных лабораторных условиях) на реальную почву нужно быть весьма осторожным. Тем не менее некоторые аналитики стремятся доказать, что созерцание актов агрессии в фильмах может вызвать у некоторых индивидов желание совершить то же самое. Даже наказание «злодея» не дает полной гарантии того, что все агрессивные импульсы, возникшие во время просмотра, окажутся подавленными. Конечно, наказание дает такой эффект, но оно же может укрепить человека в сознании, что злодейская акция в отношении людей, которых зритель счел «плохими», вполне оправдана. Потенциально важную роль здесь играет имевшая ранее место восприимчивость к определенному материалу. В этом плане одним из элементов может быть и степень недовольства или утомления зрителя к моменту просмотра. Когда одной группе школьников в ходе анализа влияния фильмов было предложено легкое задание, а
1 Е. Масс о by. Effects of the Mass Media, Op, cit., p. 119.
118
другой — очень сложное и неинтересное, реакция на показанный после этого кинофильм была у них различной: искусственно раздосадованные дети усвоили гораздо большую часть агрессивных сцен, чем те, которые не утомились.
Несколько работ было посвящено выявлению привычки к средствам коммуникации у преступников, вина которых только что установлена, и у преступников, уже находящихся в заключении. Одна из таких ранних (1933) работ, в ходе которой опрашивались содержавшиеся в заключении преступники, показала, что среди них наибольшей популярностью пользуются детективные фильмы. Исследователи сделали вывод, что фильмы, разжигая страсть к добыче легких денег и пропагандируя ловкость и авантюризм в сочетании с показом техники совершения разных преступлений, «могут совершенно бессознательно выявлять наклонности и обеспечивать необходимые технические знания для развития преступного поведения». Это суждение, однако, не базируется на «прочных» доказательствах прямого влияния кинофильмов на криминальное поведение. В одном из более поздних исследований было обнаружено, что у подростков обоего пола, арестованных за преступные деяния, в большей мере обнаруживалось пристрастие к чтению комиксов со сценами преступлений, насилия и авантюризма, чем у контрольной группы таких же под-ростков-непреступников. Но исследователи были достаточно осторожны и не сделали из этого случайного сов-* падения таких выводов; они отметили лишь, что подобное влияние может иметь и совершенно противоположную направленность.
Таким образом, никакие доказательства прямого и социально опасного влияния изображаемых средствами массовой коммуникации сцен преступлений и насилия не могут служить достаточной опорной базой для понимания преступности. Мы не так уж много знаем об общем влиянии опасного и неопасного на психику людей. Но даже если есть какие-то группы, оказывающиеся под сильным влиянием этих материалов, и если принять во внимание, что предшествующий психологический опыт этих людей делает их весьма восприимчивыми к подобному влиянию, возможность такого негативного воздействия может явиться причиной для общего беспокойства,
119
но — и это следует подчеркнуть — не для паники. Как комментирует Джозеф Клаппер, основываясь на результатах своего тщательного анализа всех имеющих-ся фактов, «если изображение преступлений и актов насилия оказывает нездоровое влияние даже на 1% всех детей в стране, то проблема возможности и способов изменения подобной ситуации уже обретает социальное значение». Хотя лишь немногие специалисты выступают с требованием ввести цензуру (несмотря на то что вопрос об изъятии картин, рекламирующих насилие иля изображающих его чрезмерно натуралистически в комиксах, предназначенных почти исключительно для детей, представляется актуальным), давление общественности на средства массовой коммуникации с целью заставить их относиться более внимательно к изданию комиксов, составлению телепрограмм и сократить показ преступлений и насилия, не нужных для раскрытия сюжета или создания определенной атмосферы, продолжается. И это вполне оправданно, так как подобные меры могут некоторым образом предотвратить усиление противоправных тенденций среди молодежи, вреда же от этого никому не будет.
Как я говорил, коренным недостатком большинства исследований о влиянии средств коммуникации является то, что оно изучается лишь в течение короткого периода времени. Куда труднее выяснить его долгосрочные и неясно выраженные аспекты. И тем не менее может оказаться, что именно эти слабые и неясные эффекты играют в действительности большую роль, чем специфические и прямые. И если содержание информации не ведет непосредственно к совершению преступного деяния, оно все же может стать серьезным фактором, формирующим взгляды общественности на проблему преступности. Мы уже видели, что разговоры о так называемых «волнах преступности» нередко вводят в заблуждение. В той мере, в какой они опираются на сомнительную статистику и фокусируют внимание на высказываниях паникеров (а их особенно много в среде газетчиков), они оказывают нам плохую услугу. Но в то же время газеты иногда указывают на недостатки официальной статистики, и это, конечно, делает им честь.
Пользуясь неуместными и предосудительными эпитетами при описании преступных акций, средства массо-
120
вой коммуникации могут способствовать появлению у публики поспешных суждений и ошибочных предположений относительно подозреваемых и подсудимых. До-статбцуо вспомнить приведенный выше пример со статьей в «Нью-Йорк тайме» под названием «Вооруженный бандит терроризирует Центральный парк»; в качестве подзаголовка она имела следующую фразу: «Негодяй на крыше в течение часа ведет перестрелку с полицией». И это несмотря на то, что в самой информации о подозреваемом (она была помещена на одной из внутренних страниц) не было ничего, что оправдывало бы слово «негодяй». Разумеется, вопрос о том, что следует понимать под честным репортажем, дискутируется у нас уже много лет, но в данном случае меня интересует не потенциальное влияние комментаторов на исход того или иного дела, а то, что сенсационный характер таких комментариев может способствовать формированию у общественности какого-то тенденциозного и стереотипного взгляда на преступность и «преступников». То же можно сказать и о сложившейся в газетах практике регулярно подчеркивать то, что подозреваемый является негром, никогда не упоминая о расе, если речь идет о попавшем под подозрение белом. Это, конечно, лишний раз убеждает публику в том, что негры имеют прямое отношение к росту преступности. Этому же служит и частое употребление в статьях о происшествиях таких эпитетов, как «прежде судившийся» или «ранее находившийся в психиатрической лечебнице». Как подчеркивают многие социологи, если бы репортеры, давая информацию о преступнике, сообщали, например, о том, что он был «регулярно посещающим церковь методистом» или «активным членом профсоюза», «членом Ассоциации родителей и преподавателей» или «деятельным садовником-любителем», то общая картина преступности начала бы приобретать иной характер.
Безусловно, газетчики сейчас становятся более опытными и честными в таких делах, однако в падких на сенсации бульварных газетках все еще появляется немало тенденциозных материалов. Репортажи о преступлениях также могут способствовать формированию неверных взглядов на причины преступлений. Так, отмечалось, что в последнее время главной тенденцией уголовных репортажей (и вероятно, чаще всего в США) стал
121
поиск репортерами мотивов преступлений прямо на месте происшествия.
«И чем тривиальнее этот мотив, тем сильнее обыгрывается он репортером, особенно когда речь идет о чудовищных преступлениях. „Я хотел посмотреть, что значит убить человека". ,,Я ударил папу ножом, потому что он всегда меня критиковал". „Мы подожгли школу, так как учитель гимнастики выставил нас из зала". Такое изложение мотивов преступления, даже точно воспроизведенное в репортаже, на деле оказывается чрезмерным упрощением человеческого поведения, ибо оно затемняет тог комплекс взглядов, ценностей и факторов группового влияния, который в известной мере всегда предопределяет любое открытое и явное действие»1.
Еще более вредное влияние на проблему преступности может оказать такая информация, которая вовсе не связана с изображением преступлений и вообще не имеет прямого отношения к преступности. Средства массовой коммуникации поддерживают или по крайней мере отражают ценностные критерии общества (если вообще не способствуют их формированию). Как пояснял в своей ставшей бестселлером книге «Скрытые шпоры» Вэнс Паккард, средства коммуникации, безусловно, могут использовать восприимчивость аудитории как определенную базу. Поэтому, когда мы задумываемся над заявлениями социологов, пытающихся принизить влияние информации, мы должны помнить, что люди, занимающиеся, например, рекламой, вряд ли потеряли веру в ее эффективность. Причем не только в сфере потребления (где это влияние может действительно быть сильным и прямым), но и во многих других областях, связанных с мировоззрением и общим поведением американцев, на которых средства массовой коммуникации способны производить незаметное и продолжительное воздействие. Например, изучение того, как влияют «мыльные оперы»1 2 и прочие так называемые «развлекательные передачи» на зрителей и слушателей, показало, что часто содержание информации не является проезд
1 D. Taft and R. England, jr. Op. cit., p. 211—212.
2 «Мыльная опера» — рекламная передача с развлекательны?! сюжетом, музыкой и пением. Названа так потому, что в 30-х ю впервые таким способом начали рекламировать мыло. — Прим. пгре>з.
122
отвлекающим моментом, который можно забыть как нечто несущественное. Напротив, оно может обрести большое практическое или символическое значение для индивида. Таким же 'образом как-то не отвечающий общим нормам материал может оказать незаметное влияние, которое пока еще не поддается никакому систематическому изучению. Значит, вполне возможно, что военные репортажи, которые теперь можно превращать в настоящие живые картины с поля боя и с помощью телевидения переносить в любой дом, могут вызывать у людей вполне определенную реакцию, формируя взгляды американцев на истинную цену человеческой жизни. Если в какой-то степени подобные материалы заставляют американцев считать, что человеческая жизнь утрачивает свою ценность (мы, конечно, не знаем, в какой мере тот или иной эффект приводит их к такому выводу), то возникающее отсюда влияние на рост преступности в конечном счете может оказаться значительным.
Вот уже в течение нескольких лет средства массовой коммуникации резко критикуются за то, что они способствуют общему снижению американских ценностей (это нужно поставить в упрек Ньютону Майноу, который, занимая пост директора Федерального управления коммуникаций, назвал телевидение «огромной помойкой»). Не вступая в нескончаемую дискуссию о «высокой культуре», противостоящей «массовой культуре», трудно избежать вывода о том, что средства массовой коммуникации сделали свое дело в создании общей структуры сегодняшней американской жизни. Систематические исследования показывают и публика все больше начинает понимать, что именно средства коммуникации (путем определенных селективных подчеркиваний и таких же селективных опущений) создали искаженное представление о том месте, которое занимают негры в американском обществе. Очень вероятно, что эти искажения в известной степени повлияли и на характер межрасовых взглядов и отношений. Почти нет сомнения, что эти средства сыграли исключительную роль в создании того, что теперь в американской жизни стало называться «культом комфорта», и в поощрении таких видов «потребления» и «соревнования в доходах», которые
123
великолепно обрисовал в своем классическом труде «Теория досужего класса» экономист Торнстои Веблен.
Поскольку центральными аспектами проблемы преступности, как я надеюсь показатель ниже, являются типично американская тяга к богатству, а также помехи, встречающиеся на пути к его достижению, и чувство неудовлетворенности, не следует сбрасывать со счетов роль средств массовой коммуникации и в этой сфере. Они не только усиливают чувство разочарования среди представителей низших классов, изображая то, чего лишен бедняк, но и постоянно — вновь и вновь — напоминают ему, прямо и в скрытой форме, что личные достоинства измеряются имеющимися у человека деньгами и материальными ценностями. Красивая девушка достается чаще всего тому парню, который может похвастаться новой «шикарной» машиной; те, кто умеет «быстрее делать деньги», получают и большее признание. Средства массовой коммуникации знают, как рекламировать честность конкуренции; однако они проявляют меньшую находчивость, когда нужно показать сотрудничество между людьми, социальную справедливость и щедрость, да и просто человеческую порядочность как главные жизненные ценности. Они часто проводят идею, что сила выше права, и цинично презирают как якобы излишние чистоту человеческих отношений и социальный альтруизм. Хотя и верно, что социологи, увлекающиеся предсказаниями, уж очень резвы в своих попытках объяснить причины преступности категориями общих социальных ценностей (поскольку эти категории не говорят о необходимости проводить различие между индивидами, которые вовлекаются в преступления, и теми, кто воздерживается от них), я все же надеюсь показать, что любая попытка понять природу преступности в нашем обществе не может быть предпринята без учета основных ценностей американского образа жизни.
Церковь, школа и семья
«Если бы мы могли вновь обрести бога!» — тогда, как считают произносящие это заклинание, мы сумели бы разделаться и с правонарушениями и с преступ-
124
цостью. В идеале подобное решение заслуживало бы всяческого поощрения. Многие, если не все, преступления определенным образом противоречат общим принципам религиозной морали. Поэтому приобщение к этим принципам и их усвоение могут не без основания рассматриваться как серьезные факторы, сдерживающие преступность.
К сожалению, все это не так просто. Хотя социологи обычно видят в религии крупную функциональную общественную силу, поставляющую достаточно высокие ценности, которые помогают удерживать общество от распада и дают ответы на волнующие людей вопросы относительно целей человеческого существования, они тем не менее признают, что в современном индустриальном обществе религия может становиться и источником дифференциации людей и даже конфликтов между ними и что сопоставление религиозных и социальных ценностей может стать весьма сложной проблемой. И к какой бы сфере взглядов или поведения мы ни обратились, роль религии оказывается далеко не такой четкой и одномерной.
Мы неизбежно встречаемся с этим, когда ставим вопрос об отношении религии к преступности. Подавляющее большинство американцев, если их спросить об этом, скажут, что верят в бога (и даже в загробную жизнь), что, по их мнению, религия исключительно важна; они подчеркивают свою приверженность той или иной вере и регулярно или хотя бы эпизодически посещают церковь или синагогу. И все же, несмотря на такое очевидное благочестие, Америку продолжает наводнять кажущийся неукротимым поток преступности. Наше удивление усиливается, когда мы узнаем в ходе различных систематических исследований, что большой процент (в одном случае он был даже выше, чем средний процент верующих во всей стране) выявленных и осужденных малолетних и взрослых преступников заявляет о своей религиозности и регулярном посещении церкви.
Понять хотя бы частично эту особенность (на первый взгляд она кажется, в сущности, противоречащей здравому смыслу) можно, если учесть сравнительно поверхностный характер религиозных верований в современном американском обществе. Без сомнения, в Соединенных
125
Штатах сейчас много «действительно религиозных» людей. Однако известно, что «возрождение» религии в период после второй мировой войны было в гораздо большей степени взрывом религиозности, чем возникновением серьезных и глубоких религиозных чувств и веры1. Те же самые американцы, которые утверждают, что верят в бога и ходят в церковь, добавляют к этому, что эта вера очень мало влияет на их идеи и взгляды в таких важных областях повседневной жизни, как политика и бизнес. Да и сама религиозная доктрина представляется многим американцам всего лишь как второстепенный аспект веры. В своем анализе современной американской религии Уил Херберг не без умысла привел высказывание президента Дуайта Эйзенхауэра, который однажды заявил: «Наше правление не будет иметь никакого смысла, если оно не будет основано на глубокой религиозной вере, а в чем она будет заключаться, мне безразлично». Эйзенхауэр, безусловно, хотел подчеркнуть ценность гармонии в плюралистском религиозном обществе, но получилось так, что он фактически подтвердил поверхностность и отсутствие глубоких религиозных верований у американцев. Религия как элемент порядка, ее внешние атрибуты (такие, как соблюдение основных религиозных праздников, обряды похорон и бракосочетаний, посещение относительно секуляризованных воскресных школ и осуществление социальных программ, связанных с церковью) часто оказываются главным, центральным моментом современной религии в Америке и подменяют собой глубокое ощущение веры. Священник Джозеф Фихтер в своей социологической работе о деятельности римско-католического прихода в одном из городов Юга сравнивает современные городские церкви с бензозаправочными колонками, где прихожане появляются время от времени только за тем, чтобы «заправиться» по дороге в другое место.
Таким образом, религиозная принадлежность и посещение церкви не являются показателями приверженности к религиозным идеалам или к таким формам поведения, которые порождаются религиозным верованием или соответствуют ему. В американском обществе
1 Изложение всех этих вопросов дано в работе: W. Н е г b е г g. Protestant-Catholic-Jew. New York, 1960.
126
это положение осложняется еще и переплетением формальных религиозных признаков с другими социальными категориями, в частности с классовыми и расовыми Как показывает статистика, различия в цифрах по разным видам преступлений оказываются в большей степени соотносимыми с классовой принадлежностью, расовым составом населения и уровнем урбанизации, чем с любыми факторами доктринального порядка. И опять-таки, принимая во внимание значимость религии для индивида, как и ее эффективность в качестве института социального контроля, центральную роль приобретают именно эти переплетающиеся элементы. С одной стороны, религиозные убеждения часто служат утешением для обездоленных в социально-экономическом отношении, но с другой, как указывал Джозеф Фитцпатрик, социолог, специализирующийся по проблемам урбанистики и преступности:
«Мораль, которую навязывают беднякам, чтобы заставить их поддерживать систему, покровительствующую богатым, никогда не навязывается в той же мере богатым, чтобы заставить их охранять интересы бедняков. Эта ситуация ставит духовенство в трудное положение, когда оно вынуждено использовать религиозные догмы, чтобы привить конформизм по отношению к общественным нормам. Если, как вполне может случиться, эти нормы будут действовать в пользу людей, обладающих привилегиями и властью, религия может обрести черты еще одного инструмента защиты официальных интересов» 1 2.
Мы знаем также, что многочисленные формы поведения и установившиеся социальные ценности в американской жизни (если не признанные официально, то, во всяком случае, существующие на деле) не отвечают главным принципам иудейско-христианской морали, и это не может не подрывать влияния религии, направленного на социализацию индивидов путем воспитания у них определенных моральных воззрений и жизненного уклада.
1 G. L е и s k i. The Religious Factor. New York, 1963.
2 J. Fitzpatrick. The Role of Religion in Programs for the Prevention and Correction of Crime and Delinquency. President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: Juvenile Delinquency and Youth Crime, p. 321,
127
Стало быть, недостаточно просто утверждать, что если нам удастся настроить всех членов общества на восприятие «мессианской» сущности религии, то мы сумеем резко снизить преступность. Непреодолимым барьером здесь является то, что многие индивиды не примут мессианство религии, коль скоро социально-экономические условия не будут «поощрять» развитие сотрудничества и добрых человеческих отношений между людьми. Но может случиться и другое: они воспримут его и именно в силу этого начнут считать справедливыми преступные действия, которые вызваны отчаянием и идут вразрез с официальным диктатом системы, рассматриваемой ими как система угнетения. Это звучит как ирония, но именно соотносимость характера индивидуального проступка с какой-то основной религиозной догмой (учитывая к тому же свойственное этой догме подчеркивание свободы морального выбора и сугубо личной греховности совершенного «аморального» деяния) может быть иногда обращена на то, чтобы поколебать взгляды тех, кто отказывается признать, что некоторые люди более свободны, чем другие, и что социальные факторы обладают достаточной силой, чтобы влиять на развитие определенных видов преступлений.
•-.Мы должны также помнить о том, что, по крайней мере в условиях существующего ныне в Соединенных Штатах религиозного плюрализма, сама вера можег провоцировать некоторые преступления. Нарушение мормонами законов бигамии, отказ людей от воинской службы по религиозным или морально-этическим убеждениям, нежелание представителей той или иной религии выполнять санитарные или медицинские предписания и процедуры — вот лишь некоторые примеры того, какими путями религиозные верования могут порождать преступность. Таким образом, косвенно любая религия может способствовать увеличению масштабов преступности уже хотя бы тем, что она нередко ведет к превращению моральных стандартов отдельной личности в уголовно наказуемое поведение.
Если действительно религиозный подход к проблемам преступности требует активных действий, направленных против аморальной социальной обстановки и поднимаемых на щит ценностных категорий в большей степени, чем перевоспитание индивидов, то из этого во
128
все не следует, что существующие сейчас религиозные общины совершенно не способны собственными силами содействовать снижению преступности. Конечно, в особых случаях религиозное учение помогает пресечь склонность к преступлениям. В порядке профилактики усилия религиозных общин, почти без сомнения, могут дать весьма значительный эффект, о чем свидетельствует работа таких организаций, как протестантский приход Восточного Гарлема, католический центр пуэрториканцев в Джерси-сити и еврейский Совет охраны. Известную пользу приносят и усилия капелланов в исправительных заведениях.
В то время как влияние церкви в нынешнем американском обществе за последние годы несколько ослабло, влияние государственной школы приобретает все большее значение. В нашем обществе, где огромная роль придается воспитанию и образованию детей, школа, оказывающая на них в процессе обучения длительное и интенсивное влияние и играющая роль главного фактора в определении и выборе индивидами своего места в обществе, должна рассматриваться как решающая сила, формирующая жизнь американской молодежи. Уже давно принято говорить, что преступность и правонарушения среди подростков отражают «кризис нашей школы». Под этим обычно подразумевают, что школа не заботится о воспитании в детях уважения к закону и порядку и не учит их отличать добро от зла. Но, как и в случае с религией, концентрировать внимание только на довольно расплывчато и несколько претенциозно определяемой функции сознательного привития моральных норм и идеи послушания законам значило бы рассматривать деятельность школы вне тех социальных условий, в которых она должна функционировать, и игнорировать как ожидаемые, так и непредвиденные последствия нынешней педагогической практики.
Ясно, что в настоящее время школа не может похвастаться тем, что она эффективно содействует предупреждению правонарушений и преступлений. Однако еще более удручающим является другой вывод: школы оказываются не просто неспособными задержать рост и размах преступности, но в том виде, в каком они сейчас существуют, они активно содействуют развитию этого процесса. На основе тщательного изучения большого
5 Эдвин м. Шур 129
количества данных ученые-социологи Уолтер Шейфер и Кеннет Полк пришли к заключению, что «правонарушения среди подростков происходят частично из-за приобретаемого детьми в школе противоречивого и негативного опыта» и что «в воспитательной системе имеются серьезные недостатки; это особенно сказывается на подростках из семей с низким доходом»; именно эти недостатки в значительной мере и способствуют проявлению преступного поведения. Они утверждают далее, что «если не изменить условий, на которых основан процесс воспитания и которые помогают росту преступности, то в конечном счете любые усилия, направленные на преодоление преступных тенденций или поведения у того или иного подростка, окажутся малоэффективными»
Поскольку успехи в школе являются важным фактором для приобретения профессии и устойчивого экономического положения и поскольку эти успехи сами по себе существенно зависят, во-первых, от того, из какого социального окружения дети приходят в школу, а во-вторых, от того, как их там встречают, плохая постановка школьного дела превращается в главное звено порочного круга, ограничивающего возможности продвижения вверх детей из низших социальных классов и негритянских детей. Многие авторитеты признают сейчас, что такие дети в большинстве случаев приходят в школу из так называемых «культурно отсталых» семей; неадекватная социальная атмосфера и неправильное домашнее воспитание до поступления в школу не могут подготовить их к учебным занятиям. В то же время недавние исследования показали, что стремление к образованию свойственно не только представителям средних и высших классов. Несмотря на сохраняющиеся классовые различия в оценке образования, значительный процент родителей из низших классов весьма заинтересован в том, чтобы их дети хорошо учились в школе. Они отлично понимают его если не абстрактную, то практическую ценность как средства достижения относительной эконо-
1 Ниже в данном разделе использован очерк У. Шейфера и К. Полка. См.: W. Schafer, К. Polk. Delinquency and the Schools. — Task Force Report: Juvenile Delinquency and Youth Crime, p. 222—277.
130
мической стабильности. В высшей степени неверно представление о том, что дети из низших социальных классов, начиная учиться, якобы испытывают четко выраженное негативное отношение к образованию. В действительности, как это наглядно показали такие педагоги-писатели, как Джонатан Козол, Герберт Кол и Джон Холт, они обычно проявляют живой интерес к учебе, их волнует первый опыт, приобретенный в школе. И в том, что в дальнейшем они оказываются в числе отстающих, повинно не отсутствие заинтересованности и не их низкие умственные способности, а сама система образования.
Они очень скоро обнаруживают, что эта система не желает считаться с их особенностями и даже не рассматривает их как приемлемые для нее человеческие существа. Большинство учителей являются выходцами из средних классов, имеют убеждения своего класса, разговаривают на языке своего класса и требуют от учеников таких норм поведения, которые характерны для этого класса. Учебный материал, как сами педагоги только сейчас начали понимать, в значительной мере ориентирован на условия жизни среднего класса (да еще белого населения), и потому ребенок из низших слоев не находит в нем практически ничего, что показалось бы ему имеющим хоть какое-то отношение к его собственному опыту и к обстановке городского гетто. Так, один бывший малолетний преступник, рассказывая о своих первых годах обучения, заметил:
«Мне это было неинтересно. Мне нравились ученые книжки, но остальные я просто не переваривал. Ну что это: „Дик и Джейн пошли куда-то, чтобы принести ведро воды. У Мери был ягненочек. Собака Спот прыгала через забор"? И даже в седьмом классе было полно такой же чепухи. Получил я тогда такой учебничек, не больше вот этой книженции. Открываю: „Дик и Джейн сидели дома. Мама и папа пошли в магазин. Спот был во дворе и играл с мячом и с Салли". Ну, я и говорю: нечего сказать, хороша история. И однажды взял эту книжицу и сунул ее прямо под нос учителю, сказав ему: „Эту вашу чепуху я читать не стану"» Г
1 Цит. по: W. Schafer and К. Polk. Op. cit., p. 238.
5*	131
Из-за недостатка культуры в семье и плохой общей подготовки, выявляющихся на стандартных испытаниях умственных способностей (тест ай-кью), которые проводятся для определения пригодности к умственным занятиям, многие дети из низших слоев общества оказывав ются среди отстающих с самого начала обучения, попадают в разряд «тугодумов» и т. п. Многие из педагогов полагают, что это вполне естественно. Как свидетельствуют многочисленные данные, существует упорно сохраняющееся мнение, что «в будущем от этих детей нельзя ожидать выполнения какой-то „приличной" работы». Наиболее часто это говорится о школьниках-неграх. Не желая рассматривать сочинение, которое наглядно отражает нищенскую обстановку, окружающую ребенка, как «приемлемое», учитель заключает, что ребенок вообще не способен писать; не умея применить более гибкие педагогические приемы, с помощью которых можно было бы связать школьные задания с жизнью этих детей, учитель сталкивается с апатией и беспомощностью; требуя строгого соблюдения норм поведения, присущих среднему классу, учитель оказывается перед группой враждебно настроенных и неуправляемых ребят.
Ранние школьные неудачи накапливаются постепенно, чему особенно способствуют различные системы «подтягивания отстающих», «продленных часов» и т. п.; школьники, занимающиеся неважно, вряд ли могут надолго сохранить желание продолжать занятия. Как указывают Шейфер и Полк, «неуспевающих постепенно и во все большей мере оттесняют и изолируют успевающие ребята, отдельные педагоги и сама система в целом». Не удивительно, что они постепенно начинают смотреть на себя и на свое будущее как на нечто мрачное и безотрадное и в конце концов «пребывание в школе становится для них в высшей мере неудовлетворяющим, разочаровывающим и горьким». Возможность адаптации к преступности в этих условиях очевидна. Такой ребенок часто может вполне серьезно воспринять как более импонирующие ему тот дух соревнования и самоутверждения, ту групповую поддержку, те более разнообразные и увлекательные переживания и ту повышенную социальную и финансовую отдачу, которые сулят ему преступные действия, по сравнению с враждебной и отвергающей его школьной системой.
132
Что касается подростков-негров, то, даже если они оказываются способными учениками, им очень трудно (по крайней мере так было до недавнего времени) рассчитывать на то, что успехи в школе серьезно помогут им в дальнейшем добиться успеха в жизни. Знание того, что даже высокообразованные негры зачастую работают лакеями или занимают какие-то низкооплачиваемые должности, вряд ли может убедить негритянских юношей в том, что ради этого стоит хорошо учиться. Верно, что ситуация сейчас меняется и что усиливается интерес И «компенсационным» и воспитательным программам [(как в школьный, так и в дошкольный период), рассчитанным на то, чтобы повысить шансы на достижение такими детьми высокого уровня общественной полезности. Однако совершенно ясно, что программы, нацеленные на создание возможностей для получения более квалифицированной профессии и работы, как и общеобразовательные программы нового типа, еще далеко не отвечают нуждам и чаяниям негров и представителей низших классов. Такие изменения должны принять гораздо более широкие масштабы, прежде чем под их влиянием начнут исчезать чувства обиды и разочарования, накопившиеся за многие годы.
Я уже не говорю о тех достойных сожаления условиях, которые, как мы все знаем, существуют во многих школах гетто. Скученность, ветхие здания, антисанитарные условия, недостаток учебных материалов — все это еще господствует там; а когда об этом заходит разговор, все только молча соглашаются. Такую типичную реакцию на недостатки школ в гетто хорошо описывает Джонатан Козол:
«„Дети, вы должны благодарить бога и чувствовать ниспосланное вам счастье иметь все то, что вы имеете здесь. На земле еще так много маленьких детей, которым предоставлено гораздо меньше”. А учебники вконец истрепаны, со стен отваливается штукатурка, в подвале вонь, учителя называют тебя „ниггером”, оконные рамы под напором ветра грозят упасть прямо на голову. „Благодарите бога за то, что вы не живете в Африке! Благодарите бога за те милости, которые он вам дает!” И наконец однажды, после того как ветром выбило окно, я сказал своему приятелю, возвращаясь из школы: „Мне кажется, что здание школы, где я учу детей,
133
не в очень хорошем состоянии44. Но говорить в столь мягких, не подходящих к случаю выражениях о той ветхости, убожестве и даже просто опасности пребывания в таком помещении, пожалуй, даже хуже, чем вообще ничего не говорить» Ч
Какими бы, однако, ужасающими ни были условия г. школах, они все же не способствуют формированию преступного образа мышления и поведения в такой степени, в какой этому содействует общая социально-психологическая атмосфера, пронизывающая наше школьно-воспитательное дело. Как явствует из приведенных мною выше фактов, реакция учителей и представителей школьных властей, их отношение к запросам, поведению и проблемам детей могут вызвать у ребенка нежелание учиться и толкнуть его на путь отчуждения от школы и общества. Если не предоставить этим детям возможности сохранить чувство собственного достоинства и не предпринять усилий, чтобы придать основным педагогическим процессам такое содержание, которое имело бы для них смысл, школа, по-видимому, и впредь останется скорее позитивным, нежели негативным фактором причин преступлений.
В общем, из того, о чем я рассказал, следует, что если мы хотим создать надлежащие условия для получения образования и разработать учебные программы, позволяющие одновременно учить детей и избегать тенденций, порождающих преступность, то для этого потребуются огромные финансовые средства и серьезные усилия. Это было признано и президентской комиссией, которая рекомендовала широкую программу в поддержку школьной реформы, включая оказание помощи персоналу школ, субсидии на ремонт и строительство зданий, ослабление расовой и экономической сегрегации, расширение «компенсационных» программ, подготовку более содержательных учебных материалов и организацию вспомогательных служб. Но ситуация в школе не может рассматриваться в отрыве от условий, существующих в гетто в целом. Нормализация положения в школах является в лучшем случае только одним из главных направлений, позволяющих устранить из жизни обитате-
1 J. Kozol. Death at an Early Age. New York, 1968, p. 33.
134
лей гетто все то, что является источником преступности.
Таким образом, первое и главное, в чем сегодня нуждаются школы,— что даже не столько разработка программ, которые позволили бы научить детей быть добропорядочными, сколько необходимость создания такой системы, которая воспитывала бы у них желание учиться и была достаточно гибкой, чтобы обеспечить учащимся знания в соответствии с их способностями, не вызывая при этом разочарования. Если к тому же будет проведена реформа, изменяющая к лучшему реальные условия жизни, то это будет означать, что школа станет действенным фактором, препятствующим росту преступности, а не порождающим ее. Было бы также полезно преподавать в школах и основы правовых знаний. Однако любая подобная программа должна быть хорошо продумана и понятна тем, на кого она рассчитана. Она не должна носить «проповеднического» характера, не должна быть ни слишком наивной, ни чересчур усложненной, что может только повредить делу. И уж во всяком случае, нельзя надеяться на успех, внушая уважение к закону и порядку в условиях такого общества, к которому школьник не питает истинного уважения. Вероятность того, что в ходе классных занятий можно подвести учащегося к принятию ценностей, которые не имеют для него значения в реальной жизни, исключительно мала.
Фактором, содействующим развитию преступности среди подростков и взрослых, нередко объявляется «разрушение семьи» в американском обществе. На деле, однако, сам факт «разрушения» оказывается довольно сомнительным. Несмотря на существование в нашей стране отдельных групп хиппи и прочих оригиналов, пытающихся время от времени жить в так называемых коммунах, а также молодых пар из среднего класса, обходящихся без официальной регистрации брака (в большинстве случаев в течение непродолжительных периодов) , нет никаких признаков того, что семья, как основная структурная единица нашего общества, находится на стадии исчезновения. Верно, конечно, что семья уже давно не является самообеспечиваемой и внутренне независимой экономической единицей (какими иногда были семьи американских фермеров в ранние
135
периоды истории) и что многие из прежних социальных функций семьи переданы другим социальным институтам. До некоторой степени и семейные узы стали не такими прочными, какими они были раньше. Однако известная потеря уважения к семейным и брачным узам как к основе всей жизни, вероятно, компенсируется сопровождающим этот процесс увеличением свободы и независимости членов семьи. Если ребенок не всегда безропотно подчиняется родителям, то, возможно, он хочет научиться думать самостоятельно, что раньше не часто поощрялось. Высокий процент разводов на первый взгляд кажется свидетельством ослабления брачных уз, но это может быть и иллюзией, поскольку и низкий процент разводов ничего не говорит нам о достоинствах браков, которые не разрушаются. Представление о том, что отсутствие развода означает брачную гармонию, необоснованно: есть понятие «эмоциональный развод», введенное одним обозревателем для определения разъедаемых конфликтами браков, которые тем не менее сохраняются; этот обозреватель указывает на неправильность утверждения, что отказ от открытого развода означает стабильность семьи. Нужно помнить также, что если в Америке высок процент разводов, то в ней же наблюдается и высокий процент бракосочетаний. Даже то, что все большее число американцев не желает мириться с неудавшейся супружеской жизнью, еще не доказывает, что они разочаровались в институте брака и семьи в целом. И хотя среднее количество детей в семье по сравнению с более ранними периодами истории снизилось, мало что свидетельствует о нежелании современных американцев иметь и воспитывать детей.
И все же, размышляя о связях между семьей и преступностью, можно сделать большую ошибку, если предположить, что семья является главным фактором, способным предотвратить преступность. «После года воровства из автофургонов и в магазинах моя мачеха сообразила, что может посылать и меня воровать овощи на рынке. Это оказалось для нее очень выгодным». Так рассказывал о себе один малолетний преступник с большим опытом; его история была опубликована в книге «Фургонщик Джек», классическом исследовании преступности среди подростков, вышедшем в свет в 1930 г. «Воровство у соседей было обычным явлением среди де-
136
тей и поощрялось родителями» Ч Хотя приведенный пример не совсем удачен, поскольку в данном случае мачеха вызывала у пасынка ненависть и ее влияние нетипично для любящих и уважающих друг друга чле-: нов семьи, общий принцип остается и в этом случае действенным. Иногда определенные формы преступного поведения прививаются и дома. И даже тогда, когда родители активно пытаются вызвать у детей отрицательное отношение к правонарушениям, окружающие условия, содействующие росту преступности, иногда оказываются сильнее в своем влиянии на ребенка.
В районах, где преступность распространена в равной степени как среди подростков, так и среди взрослых, семья может оказать серьезное влияние на поведение детей, толкая их на преступления или удерживая от них. Однако нужно иметь в виду, что в подобных ситуациях родителям, пытающимся уберечь своих детей от этой беды, приходится бороться с сильно превосходящими силами противника. Поэтому делать вывод, что «основные» причины преступности взрослых и подростков неизменно коренятся в семье, значило бы игнорировать сложную систему взаимодействия между влиянием семьи и параллельным влиянием общины, лидирующих в ней групп, свойственных ей форм поведения, социаль-* во-экономических трудностей и прочих существенных факторов. Характер и степень влияния семьи — это не постоянная величина, скорее она лишь отражает более сложное взаимодействие многих «переменных».
Наиболее часто преступность малолетних объясняют «разрушением семьи». Действительно, во многих научных работах отмечается более высокий процент распавшихся семей у делинквентов, а не у их сверстников с нормальным поведением. Однако это различие само по себе нестабильно и зависит от вида преступлений, от возраста и пола обследованных индивидов. Развал семьи сильнее отражается на детях младших возрастов, толкая их на преступления значительно чаще, чем детей (особенно мальчиков) старшего возраста. Далее, нужно учесть, что большинство выявленных при обследованиях случаев серьезного воздействия распада семьи относится к подросткам, уже находившимся в исправительных
1 С, Shaw. The Jack-Roller. Chicago, 1930, 1966, p. 53, 54<
137
заведениях. Когда же примеры берутся прямо среди населения, для чего применяется описанная выше техника саморазоблачения, значение этого фактора оказывается гораздо меньшим. Один из главных выводов состоит в том, что наличие распавшейся семьи имеет прямую связь с тем, в какой мере ребенку, вставшему на опасный путь, грозит отправка в исправительное заведение; именно эта связь, а не прямая зависимость между разрушенными семьями и преступностью несовершеннолетних, в основном и просматривается в более ранних исследованиях. Обращает на себя внимание и вывод о том, что структура семьи оказывает значительно меньшее влияние на причины преступности несовершеннолетних, нежели условия жизни ребенка в семье. Согласие между родителями, строгий порядок, не ущемляющий достоинства детей, а также атмосфера родительской ласки и заботы о ребенке — все это, как показывают исследования, способствует снижению масштабов противоправного поведения среди подростков.
Поскольку семья играет ключевую роль в процессе «становления» ребенка в обществе (начиная с выбора местности, в которой он живет, среды, которая прививает ему определенные понятия о ценностях в обществе, и кончая определением его социально-экономического статуса), она известным образом может оказать особое влияние и на то, станет ли ребенок преступником или семье удастся оградить его от этого. Во многих отношениях именно от семьи зависит, вступит ли ее член в контакт с преступным миром, идя на риск перехода в другую общественную категорию. К тому же мы очень хорошо знаем, что не все дети в районах с высокими показателями преступности попадают под ее влияние и что преступниками становятся и некоторые дети из районов с низким уровнем преступности. Следовательно, мы можем сказать, что, хотя и существует тесная связь между влиянием социального слоя и семейными факторами, эти категории не идентичны. Проблемой, продолжающей волновать исследователей-социологов, как раз и является выяснение действенности этих факторов и отыскание наиболее четкого определения их взаимосвязей. Но пока что все, о чем мы можем сказать с уверенностью,— это то, что такие взаимосвязи исключительно сложны.
138
В теоретических обоснованиях преступности все чаще подчеркивается и такой фактор, как создающееся у индивида представление о себе самом, другими словами — его способность видеть себя со стороны. А это в свою очередь тесно связано с тем, каким видят его и как к нему относятся «другие», особенно люди, пользующиеся у него авторитетом, то есть те, кого он выбирает из своего окружения в качестве эталона, по образу и подобию которого пытается моделировать свои воззрения и свое поведение. В этом смысле семья оказывается очень важным фактором: ведь именно здесь у ребенка впервые возникает (или не возникает) чувство собственного достоинства, именно здесь он может найти (или не найти) «пример для подражания», который направит его развитие в ту или иную сторону.
Этот процесс является одним из главных моментов, обусловливающих то серьезное внимание, которое уделяется в докладе Мойнигена проблеме «матриархальной» (не имеющей отца) семьи в низших слоях негритянского городского населения. Отсутствие отца не только усиливает нищету и зависимость, но и лишаег мальчиков возможности иметь перед собой пользующегося влиянием и обладающего сильным характером мужчину, с которого они могли бы копировать поведение и от которого могли бы перенять положительное отношение к работе, к семейным обязанностям, а также получить сведения о правовых нормах и научиться строго их соблюдать. И здесь снова следует подчеркнуть трудности выявления реального воздействия этих, безусловно взаимосвязанных, сил и факторов. Так, для решения проблемы городских негров доклад Мойнигена предлагает направить главные усилия в первую очередь на расширение их возможностей в получении работы. (Ниже будет показано, насколько ужасающа ситуация в этой области.) Улучшение положения негритянской семьи возможно только при обеспечении работой в условиях стабильной экономики, и нет никаких оснований утверждать обратное.
ГЛАВА 3 ОСНОВНЫЕ ПЕРСПЕКТИВЫ СОЦИОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ
«Преступник — это вполне социальный индивид; он устроен в жизни, и он вовсе не то, за что его принимают. Говорят, что он неуживчив, однако в своей группе он может оказаться вполне уживчивым; говорят, что он «асоциален», в действительности же у него есть все данные, по которым членов других групп мы определяем как вполне социальных».
Фрэнк Танненбаум.
Преступность и общества
Обширными социологическими исследованиями документально установлено, что, какую бы сторону человеческого поведения мы ни рассматривали, это поведение в большой мере зависит от отношений между людьми и от их принадлежности к определенным социальным группам к Если руководствоваться этим основополагающим принципом, то моральная сторона той или иной формы поведения не имеет большого значения. Хотя обычно не принято думать о бунтовщике или преступнике как о конформисте, тем не менее и взгляды, и поведение таких людей, как и лояльных, соблюдающих законы граждан, формируются в полном соответствии с социальными традициями данной^группы, данной организации. Преступность, как и любая другая форма человеческого поведения, обнаруживает определенные типические различия. Изучая их, мы начинаем до некоторой степени понимать ее социальную природу, смысл и значение.
Анализируя преступность как социальный феномен, применяя различные исследовательские методы и приемы, социолог пытается установить, каким образом индивиды становятся преступниками и почему преступность в одних секторах общества отличается по своему характеру (и по уровню) от преступности в других.
1 L. Broom and Р. S е 1 z n i с k. Sociology. 4th ed. New York, 1968, p. 17.
140
Проводя такие исследования, он стремится занять особую позицию профессиональной непредубежденности. Как бы ни был он озабочен настоятельной необходимостью решения проблемы преступности, исследователь-социолог всегда пытается полностью освободиться от предвзятости, сохранить строгую объективность, проникнуть в существо вопроса. Как очень метко выразился один из них, исследовательская работа социолога носит подчас характер «подземных работ». Не принимая официальных трактовок социальных явлений, «социолог часто берет за основу самые необычные концепции». Для юриста главное — понять, как должен рассматриваться тот или иной преступник с точки зрения закона. Для социолога же важно уяснить, «как тот или иной преступник рассматривает определенный закон» Ч В принципе он совершенно не заинтересован в том, чтобы «принять чью-то сторону». Он знает, что нельзя рассчитывать на абсолютное понимание феномена преступности, если его видение будет затуманено априорными суждениями и связано с какими-то эмоциями.
Мы уже видели, что систематическое изучение явлений и фактов позволило нам приобрести обширные эмпирические данные, касающиеся различных деталей проблемы преступности в нашем обществе. В то же время социологи путем анализа полученных результатов сумели разработать некоторые теоретические концепции, направленные на «объяснение» преступности. Подобные теории — и это нужно подчеркнуть — не кабинетные абстракции, находящиеся в противоречии с реальностью. Наоборот, они прекрасно согласуются с фактами, которые эти теории пытаются систематизировать и объяснить. Количество существующих социологических «теорий» преступности (если слово «теория» понимать не в строго научном смысле) довольно велико, и среди них есть немало подчас противоречащих друг другу. Тем не менее есть и некоторые перспективные концепции и выводы, общие для большей части этих работ, что можно рассматривать как указание на наличие широкого научного подхода к проблемам преступности. Отдельные элементы этой общей тенденции могут в какой-то мере
* Р. Berger. Invitation to Sociology. Garden City, 1963, p. 29.
141
служить в качестве ориентиров, помогающих разработ-ке эффективных социально-политических мер в борьбе с преступностью.
Обучение преступному поведению
Одной из центральных тем социологии преступности является трактовка преступного поведения как заучиваемого, усваиваемого от других. Конечно, такое обучение социолог понимает в очень широком смысле: он включает в него не только прямое наставление, но и длительное, подчас совсем незаметное влияние различных социальных процессов. Такому влиянию подвержен в значительной мере любой человек, поэтому нет никаких причин полагать, будто преступник является в этом отношении каким-то исключением.
Действительно, как отмечают социологи, само понятие индивидуального «я» имеет мало смысла в отрыве от незаметного и продолжительного взаимодействия с другими индивидами, начиная с раннего детства. Индивид ищет у других подсказку, признание, одобрение и поддержку, ожидает прямой или косвенной реакции, в соответствии с которой он мог бы изменить свое поведение и приблизиться к тому идеалу, который он хочет избрать для себя. Таким образом, индивидуальное поведение складывается под сильным влиянием как непосредственного взаимодействия в своей группе, так и под влиянием представителей других групп, на которых человек почти незаметно как бы проверяет себя, тем самым формируя свои воззрения и свой образ действий.
Эти скрытые влияния, обладающие кумулятивным действием и продолжающиеся в течение всей жизни индивида, в значительной мере определяют появление как законопослушных, так и противоправных форм поведения. Даже на первый взгляд внезапные и необъяснимые проявления насилия во взаимоотношениях людей обычно имеют свою «социальную историю», где отдельные элементы поведения и взаимоотношений преступника и жертвы позволяют понять смысл происшедшего. Когда индивид действует .в составе группы (скажем, шайки малолетних преступников), встречные межличностные
142
влияния проявляются очень четко. В то же время, если индивид в течение долгого времени в одиночку совершает преступления, он в значительной мере опирается на такие критерии и образцы поведения, которые существуют и даже считаются нормой в окружающей его социальной среде. Преступник-одиночка редко «изобретает» свое собственное преступление. Как правило, именно окружающая среда формирует его мировоззрение и предоставляет соответствующие возможности, а также технические средства и навыки, которые ему остается лишь усвоить.
Ныне покойный Эдвин X. Сазерленд, которого считают старейшиной американских криминологов, внес огромный вклад в наши представления о преступности как о форме заученного поведения^ Сазерленд прекрасно понимал природу криминального поведения, и его глубоко огорчали попытки некоторых ученых объяснить любое проявление преступности воздействием особых факторов — таких, как нищета, низкие умственные способности или психические расстройства. Если мы действительно хотим сформулировать верную теорию причин преступлений, говорил он, мы должны искать более общие процессы, содействующие развитию самых различных форм преступности. Это стремление найти единое объяснение преступности пронизывает всю научную и творческую деятельность Сазерленда, которая была исключительно разносторонней, охватывала целый ряд важнейших сфер преступности и затрагивала крупные теоретические проблемы.
Одной из наиболее значительных работ Сазерленда было его исследование беловоротничковой преступности (преступности чиновников и служащих) Ч Настойчиво отвергая тезис о том, что вся преступность имеет в своей основе такие условия, которые обычно рассматриваются как патологические (в психологическом или социальном плане), Сазерленд был убежден, что многие так называемые «респектабельные» граждане — представители высших слоев общества — в действительности весьма часто оказываются преступниками. Из-за неодинаковой реакции на преступность высших и низших классов у первых она по большей части остается вне поля зрения
1 Е. Sutherland, White-Collar Crime. New York, 1949, 1961.
143
общества, но от этого не становится меньшей. Определяя преступления «белых воротничков» как «противоправные деяния, совершаемые уважаемыми и занимающими высокое социальное положение лицами при исполнении служебных обязанностей», Сазерленд утверждал, что финансовый ущерб, наносимый ими, «оказывается в несколько раз большим, чем урон, причиняемый всеми другими видами преступлений». Однако этот финансовый ущерб, несмотря на его порой исключительные размеры, еще не столь серьезен, как проистекающий от подобных правонарушений вред, наносимый социальным отношениям. Как отмечал Сазерленд, «преступления ,,белых воротничков" связаны с обманом доверия и потому ведут к появлению недоверия, а это снижает моральные ценности в обществе и способствует социальной дезорганизации» \
Сазерленд привел документальные данные о наличии значительной беловоротничковой преступности; с этой целью он тщательно отобрал и проанализировал решения судебно-административных органов по делам 70 крупнейших корпораций обрабатывающей и добывающей промышленности и торговых фирм США. Он выявил 980 случаев незаконных действий корпораций; иными словами, на каждую корпорацию приходилось в среднем по 14 такого рода решений. Даже если не принимать во внимание административные решения и учитывать только решения судебных органов, то и тогда окажется, что 60% всех корпораций привлекалось к судебной ответственности и на каждую из них приходится по 4 таких решения. В этой связи Сазерленд иронически замечал, что в некоторых штатах преступники, имеющие 4 судимости, объявляются рецидивистами.
Наиболее серьезными преступлениями, приведенными в работе Сазерленда, были нарушения антитрестовского законодательства, незаконные сокращения производственных показателей, представление заниженных сведений о полученных прибылях, нарушения патентного права, торговой марки и авторских прав, неправильное рекламирование товаров, нечестные махинации в отношении профсоюзов, финансовые манипуляции (включая взяточничество, вымогательство при установлении
1 Ibid., р. 13.
144
зарплаты и привилегий, неправильное расходование фондов корпорации, несоблюдение правил техники безопасности), а также нарушения особых правил функционирования в военное время. Ясно, что эти преступления (большая их часть практикуется и сегодня) могут нанести почти неподдающийся подсчету экономический ущерб всему обществу или отдельным его секторам, а также причинить огромный вред нашим моральным устоям. (В главе 5-й я намерен более подробно остановиться на проблеме беловоротничковой преступности.)
Некоторые криминологи задаются вопросом, верно ли, что преступления «белых воротничков» действительно являются преступлениями. Для таких критиков довольно снисходительное отношение публики к правонарушениям со стороны бизнесменов и тот факт, что эти последние часто не считают себя преступниками, оказываются достаточным аргументом, чтобы не относить их действия к разряду преступлений. Отвечая этим «критикам», Сазерленд указывал на то, что перечисленные акции связаны с нарушением действующих законоположений, определяющих их как социально вредные и предусматривающих определенные санкции за их совершение, а это два основных критерия для определения любого преступления. Как указывал Сазерленд, тот факт, что наказание здесь редко бывало строгим и что существовала тенденция обращаться больше к административным мерам, а не к уголовным санкциям, еще не признак того, что эти действия не были преступными. Напротив, это просто говорило о том, что закон сам проявляет известную степень дифференциации и снисходительно относится к подобной категории нарушителей именно потому, что они занимают высокое социальное положение.
С точки зрения теории криминологии вопрос о том, включать ли (и если да, то когда) подобное поведение в рубрику преступного, весьма не прост. Однако с социальной точки зрения эта проблема приобретает несколько иной характер. Для политика главным здесь, безусловно, является вопрос о том, следует ли считать противозаконные действия «белых воротничков» преступными и как строго такие действия должны наказываться. Ниже мы еще возвратимся к этому вопросу. Во всяком случае, исследования Сазерленда со всей ясностью
145
показали, что не каждое преступление следует приписывать либо нищете, либо психическим заболеваниям. Он признавал, что при формулировании теории причин преступности необходимо принимать во внимание факт распространения нелегальной деятельности в определенных социальных кругах, а также общую точку зрения бизнесменов, согласно которой нарушение законодательства часто может быть оправдано и даже обосновано. Типы преступлений в каждом случае определяются коллективным восприятием ценностей, свойственным правонарушителям. Для общего понимания преступности необходима теория, которая помогла бы выявить, каким образом эти ценности и соответствующие им формы поведения ведут к индивидуальным преступлениям.
Сазерленд значительно расширил наши знания о преступности, опубликовав свою работу о профессиональном воровстве. Книга «Профессиональный вор», написанная на основе рассказов человека, занимавшегося воровством более 20 лет, дает ясное представление об этой профессии. Сазерленд издал ее в 1937 г., сопроводив своими комментариями !.
Пытаясь создать единую теорию преступности, Сазерленд искал такое объяснение, которое перекрывало бы и феномен преступности среди «белых воротничков», профессиональное воровство и те виды преступности, которые легче всего связываются с криминогенными социальными условиями и психологическими факторами. Эти поиски закончились провозглашением принципа «дефференцированной связи». Чтобы показать, что общим для всех тех, кто становится на путь преступлений, является определенный процесс подготовки и обучения, этот принцип был сформулирован следующим образом: «Человек становится преступником, когда оценки, благоприятствующие правонарушению, превалируют над сценками, которые ему не благоприятствуют»1 2.
Девиантное поведение, утверждал Сазерленд, усваи
1 «The Professional Thief — by a Professional Thief». Annotated and Interpreted by Edwin H. Sutherland. Chicago, 1937 (1956).
2 Об этом и об остальных элементах теории «дифференцированной связи» см.: Е. Sutherland and D. Cressey. Op. cit. Ch. 4. Интересные материалы, касающиеся этого подхода, обобщены в работе: A. Kohen, A. Lindesmith, К. Schuessler. The Sutherland Papers. Bloomington, 1956.
146
вается при взаимодействии с другими лицами (особенно в группах, где взаимоотношения носят тесный личный характер). Процесс обучения включает усвоение как техники совершения преступления (она весьма неодинакова по степени сложности), так и более субъективных элементов — «движущих мотивов, наклонностей, рационального поведения и воззрений». Этот «мировоззренческий аспект» обучения преступников зависит в основном о г того, как смотрят на законы те, кто обучает (или к кому обращаются за советом). В конечном счете определяющим моментом в том, станет человек преступником или нет, оказывается общий баланс оценок, благоприятствующих или неблагоприятствующих совершению преступления. Даже учитывая, что Сазерленд подчеркивал роль прямых контактов в небольших группах людей, из его теории отнюдь не вытекает, что человек, вступающий в связь с преступниками, обязательно сам становится преступником. Главный акцент в ней сделан на содержание оценок и моделей поведения, которые воздействуют на человека, а не на то, с кем он вступает в общение! На большую часть индивидов в социально сложном обществе влияют и антикриминальные и прокриминальные оценки и модели поведения, и эти ассоциативные связи могут различаться по «частоте, продолжительности, приоритетам и интенсивности».
Хотя в своем подходе Сазерленд учитывал значение широких вариаций в уровнях преступности (о чем речь пойдет несколько ниже), в основе его теории «дифференцированной связи» лежит попытка показать, насколько сами процессы кумулятивного обучения являются определяющими в том, кто из индивидов окажется вовлеченным в преступность, а кто нет. Конечно, возможность совершения преступления всегда служит необходимым его условием, однако те, кому предоставляется такая возможность, относятся к этому по-разному. Прошлый опыт индивида, особенно то незаметное влияние, под воздействием которого шло формирование его собственных «оценок», во многом определяет, как он проявит себя в ситуации, чреватой преступлением. В известных случаях такую же роль сыграют и личные качества, такие, как агрессивность; однако Сазерленд утверждал, что «дифференцированная связь» объясняет, почему
147
некоторые агрессивные люди совершают преступления, тогда как другие их не совершают.
Среди криминологов постоянно идут споры о точном смысле этой теории, ее применении и месте в общей теории криминологии. Некоторые ее критики спекулируют на том, что Сазерленд недаром использовал слово «связь» (ассоциация), и заявляют, что в определенных видах преступлений такая связь между индивидом и готовыми моделями преступного поведения ощущается весьма слабо. Однако, как я уже упоминал, в этой теории прямые межличностные контакты между преступниками не являются главным моментом. Один социолог предложил вместо первоначальной формулировки Сазерленда ввести другую — «дифференцированная идентификация». Она имеет то достоинство, что расширяет применение этой теории и охватывает такие едва уловимые пути воздействия, при которых влияние прокрими-нальных оценок и моделей поведения оказывается почти незаметным. Отмечалось, что Сазерленд фактически не объяснил, что же лежит в основе некоторых видов связи, к которым тяготеют отдельные индивиды. Это, конечно, снижает значение его теории. Но это еще не повод считать, что изложение им общего процесса обучения преступлению неверно. Применяя теорию «дифференцированной связи» при анализе различий в уровнях преступности, Сазерленд получал подтверждение своих выводов о факторах, определяющих связи индивида.
Вероятно, наиболее серьезной является критика принципов «дифференцированной связи», указывающая на исключительную сложность разработки исследовательских методов и средств для ее практического применения. Способствующие и препятствующие преступлению «оценки» оказываются трудноосязаемыми критериями, почти не поддающимися измерению (это происходит по большей части оттого, что они сильно различаются по интенсивности, приоритетам и т. д.). Было предпринято несколько попыток разработать вопросник, который помог бы выявить такие связи, которые потом можно было бы соотнести с показателями причастности индивида к преступлению; в целом результаты этих попыток как будто подтвердили тезисы Сазерленда. Однако независимо от того, является эта теория полностью верной или нет (и даже если она больше применима к преступление
148
ям одних видов, а не других), «дифференцированная связь» остается принципиальной вехой в развитии перспективных социологических исследований преступности. К удовлетворению большинства криминологов, Сазерленд наглядно продемонстрировал, что единая теория преступности должна учитывать процессы обучения, поскольку преступлению, как он утверждал, обучаются так же, как и другим формам поведения. Различия сводятся лишь к содержанию усваиваемых моделей, а не характеризуют сами процессы.
Первые «урбанистические» исследования преступности
Еще более важное направление исследований, в которых акцент делался на обучении преступлениям, представляла так называемая «экологическая школа» урбанистики, возникшая в Чикагском университете в конце 20-х гг.К тому времени было уже известно, что уровень преступности в городах значительно превышает уровень в сельской местности. Следовательно, было вполне естественно проанализировать организацию жизни в городах в поисках ключа к объяснению причинности преступлений. В целом работы чикагских социологов являлись частью широкой программы, в которой жизнь индивидов ставится в зависимость от экологической структуры той среды, в которой они существуют. Чикагские ученые собрали большой материал о наличии в городе поразительных по своему характеру «естественных районов», каждый из которых имел свои четкие структурные элементы, состав населения, свой стиль жизни и свои социальные проблемы. Используя самую различную методику, эти ученые показали наличие тесной связи между социальной структурой города и формами поведения, которые там существовали. При этом производилось тщательное «картографирование» районов с целью графически изобразить пространственное распределение определенных социальных условий и
1 Обзор работ, проделанных этой школой, можно найти в книге: Т. Morris. The Criminal Area, London, 1958.
149
различных форм поведения, собирались биографические сведения, а также другие виды информации.
Во время этой работы было установлено, что для определенных районов города характерны свои особые формы антисоциального поведения. Эрнест Берджес, основываясь на концепции «естественных районов», изобразил Чикаго в виде пяти концентрических зон, начинающихся от деловых кварталов в центре города и кончающихся пригородами, связанными с городом электричкой. Его коллега Клиффорд Шоу провел специальное исследование преступности несовершеннолетних в Чикаго и обнаружил, что районом самой высокой концентрации преступников является промежуточная зона, окружающая центральные деловые кварталы («промежуточные районы между жилыми и деловыми или промышленными кварталами», где наблюдается частое перемещение людей, объясняющееся постоянными наплывами новых жителей, выходцев из различных этнических, главным образом иммигрантских, групп). Он выявил также так называемую «градационную тенденцию» — прогрессирующий спад преступности в направлении от промежуточной зоны к пригородной. Позже Шоу использовал этот подход примерно с тем же результатом при анализе уровня преступности среди несовершеннолетних в других американских городах и пришел к выводу, что ее распределение зависит от физической и социальной структуры города. Более того, исследования показали, что, несмотря на наводнение этих промежуточных, в основном состоящих из трущоб городских районов сменяющими друг друга волнами мигрантов, уровень преступности в различных районах остается более или менее стабильным в течение определенного времени.
Последующие попытки «картографирования» преступности в американских городах показали сомнительность «теории концентрических кругов» и концепций «градационных тенденций». И в физическом, и в социальном отношении структура городов недостаточно однообразна, чтобы какая-то одна схема пространственного анализа была действенна во всех случаях. В то же время уже в течение многих лет господствует мнение, что антисоциальное поведение имеет свою географию. Криминологи в своих исследованиях постоянно указыва
ло
ют на то, что наиболее часто преступники концентрируются лишь в некоторых районах крупных городов — причем неудивительно, что этими районами обычно бывают самые неблагоустроенные, старые, перенаселенные, с высоким процентом представителей национальных меньшинств,— а также в районах, где чаще всего наблюдаются самые различные формы антисоциального поведения.
Ниже мы вернемся к вопросу о связях между современными городскими трущобами и преступностью. Ясно, что жизненные условия городских гетто не стали менее криминогенными со времени описанных выше ранних чикагских исследований; если уж говорить откровенно, то, вероятно, произошло как раз обратное. Первый урок, извлеченный из этих исследований, отнюдь не сводился к тому, что жизнь в городских трущобах порождает преступность (хотя в этих работах и было собрано немало документальных данных, подтверждающих такой тезис). Чикагские ученые не ограничились простой демонстрацией особенностей и различий в функциональном и географическом распределении преступности в городских районах; они сумели разработать теоретические основы для общего анализа этого феномена. Шоу и его сотрудники видели в преступности малолетних и взрослых всего лишь аспект общей проблемы социальной дезорганизации в районах, заселенных беднотой. В промежуточной зоне, окружающей центральные деловые кварталы, имеет место наибольшая степень дезорганизации; это в основном объясняется крахом программ социального контроля в результате исключительно высокой подвижности населения, что связано с временными наплывами мигрантов в эти районы. В такой ситуации образуются соперничающие и сталкивающиеся моральные ценности, создаются условия, в которых преступность как способ существования начинает серьезно оспаривать нормальные ценности и сложившиеся социальные институты. Дети в районах с повышенной преступностью оказываются перед самыми разнообразными стандартами поведения, в том числе и противоречащими друг другу. В итоге в этих районах появляются значительные возможности для передачи той или иной «преступной традиции». В такой же мере, как, скажем,
151
язык или другие социальные обычаи, эти традиции передаются от одного поколения детей к другому.
Каким образом происходит передача «культурных традиций» преступности и правонарушений несовершеннолетних, можно проследить, изучив биографии преступников, собранные чикагскими социологами для иллюстрации их статистических материалов по уровню преступности. Я уже цитировал отрывок из имеющей большое значение работы Шоу «Фургонщик Джек», показывающей, как влияют семья и общие традиции микрорайона на преступность. Описав и проанализировав историю «карьеры» малолетнего преступника, Шоу попутно продемонстрировал и то, что различные районы, в которых «Стэнли» довелось жить, имеют свои особые традиции в отношении как соблюдения, так и нарушения законов, традиции, которые оказываются решающими в формировании взглядов и поведения молодежи района. С помощью этих глубоких исследований, на которые официальная социология слишком часто смотрит свысока, предпочитая делать общие обзоры мнений, манипулировать статистическими данными и т. п., Шоу сумел очень точно передать, какое ощущение испытывает человек, живя такой жизнью и попадая в такие ситуации, которые, как небо от земли, отличаются от условий жизни «респектабельных» граждан из среднего класса. (То же самое совсем недавно было проделано и Джеймсом Болдуином, Клодом Брауном и Пири Томсоном в их автобиографических заметках, а также Оскаром Льюисом в его этнографических «повестях». Однако попытки почерпнуть из этих субъективных восприятий нечто, что могло бы помочь нам в понимании преступности, были, к сожалению, довольно робкими.) «Стэнли» очень много сделал, чтобы рационализировать свое девиантное поведение, и в его рассказах есть та непосредственность, атмосфера присутствия, которой так часто не хватает формализованным социологическим исследованиям. Получив возможность увидеть его в детстве, мы начали понимать, почему «жизнь на улицах и в переулках становится интересной и захватывающей», и осмысливать, что он имеет в виду, когда говорит:
«Эти соблазны и собственный непреодолимый интерес влекут меня туда, подобно магниту, и я всегда оказываюсь не в силах устоять. Я был похож на индейскую
152
пирогу в бушующем море: меня гоняло туда и сюда, беспомощного и жалкого. И у меня было не больше шансов научиться управлять своими желаниями и при этом не захлебнуться в потоках на дне общества, чем у пироги на то, чтобы преодолеть шторм. Но в этом море я столкнулся с такими же лоботрясами и подонками, как я сам, и люди не таращили глаза на мои обноски и мою бедность. Здесь я был „дома", потому что „нужда живет скопом". Так я и плыл по течению вместе со всем этим сплавом, плыл, гонимый течениями Уэст-Мэдисон-стрит, которыми заправляет „большая сотня" избранных» Ч
В числе чикагских исследований по проблемам районирования преступности была и первая крупная работа, посвященная шайкам малолетних преступников. В своей опубликованной в 1927 г. книге «Шайка»1 2 Фредерик Трэшер описал свыше 1300 выявленных им в Чикаго шаек, и этот факт сам по себе имел немалое значение. Здесь снова основной акцент ставился на влияние традиций микрорайона; Трэшер рассматривал шайку как феномен, возникающий из игровой группы, но при этом замечал, что шайка не становится таковой, «пока не вызовет у окружающих сначала несогласие с ее поведением, а потом и резкую оппозицию, и таким образом не обретет более четкого группового сознания». Следовательно, к концепции обучения преступлениям через контакт с непосредственным окружением Трэшер добавлял идею группового конфликта. Поведение шаек подростков рассматривалось им как точно отражающее социальные взаимоотношения взрослых, пользующихся авторитетом в довольно ограниченном детском мирке, а также деморализующие условия, в которых живут эти дети (шайка была средством удовлетворения их запросов— возбуждения, поиска новых приключений и т. п.,— которых нормальное общество не могло дать). Что же касается условий «уличной среды», то, по мнению Трэшера, они давали максимум возможностей для конфликта с отдельными антагонистами или группами антагонистов внутри или вне социальной среды самой шайки.
1 С. Shaw. Op. cit., р. 50, 93.
2 F. Thrasher. The Gang. Chicago, 1927 (1960)b
153
Короче говоря, традиция чикагских криминологов соединяла в себе интерес к процессам становления индивидуальных преступников с систематическими попытками понять смысл районных различий в уровнях преступности путем изучения общей социальной структуры, в которой зарождается и процветает преступность. Сосредоточивая внимание на процессах обучения, происходящих в атмосфере постоянных конфликтов с окружением, и на передаче криминальных традиций, эти исследователи заложили основу для дальнейшего анализа «делинквентных субкультур». Используя биографии преступников как главный материал для исследования и выявляя субъективные реакции правонарушителей, они одновременно создали и базу для определения той роли, которую играют другие лица (члены семьи, педагоги, полиция и прочие представители законных властей) в формировании преступниками собственных концепций и поведения. Точно так же они были первыми, кто понял, что межгрупповой конфликт является причиной большей части преступлений среди подростков и взрослых. Эти исследования должны были указать политикак^хо-тя последние в то время не очень часто прибегали к помощи научных консультантов) тот предел эффективности социальных программ, рассчитанных на индивидуальную профилактику преступлений и на исправление правонарушителей, за которым подобные программы становятся беспомощными перед лицом структурных и культурных источников преступности.
Аномия, субкультуры и преступность
Как я только что упоминал, криминологи экологического направления объясняли различия в уровнях преступности определенным балансом между элементами позитивной социальной организации и дезорганизацией в различных районах. Сазерленд также пробовал применить свою теорию «дифференцированной связи» не только к выяснению причин индивидуальных преступлений, но и для поисков логического обоснования того или иного типичного уровня преступности. Поначалу он делал это и для выяснения социальной дезорганизации,
154
несмотря на то что социологи уже тогда заметно отходили от этого, поскольку социальная дезорганизация казалась им исключающей всякую социальную типизацию в городских трущобах. В конце концов и Сазерленд начал формулировать свои объяснения различий в уровне преступности, исходя из другой концепции, а именно из понятия «дифференциальная социальная организация». Все сегменты современного урбанистического общества, вероятно, содержат в себе как криминальные, так и антикриминальные предпосылки. Различия в общем балансе «дифференцированных связей», к которым тяготеют индивиды, по-видимому, отражают определенное взаимодействие про- и антикриминальных факторов влияния в тех социальных ячейках, к которым принадлежат данные индивиды (или тех, с которыми они связаны в меньшей степени). Другими словами, если мы идентифицируем индивида в рамках той или иной единицы социальной организации и если мы что-то знаем об имеющихся у этой единицы «оценках», связанных с преступностью, то можно сказать что-то определенное и о вероятности наличия у этого индивида какого-то особого баланса «дифференцированной связи». Таким образом, и широкие различия в уровне преступности, и развитие преступных наклонностей у данного, конкретного индивида отражают лишь разные стороны одной и той же модели — определенной комбинации воззрений, благоприятствующих и неблагоприятствующих нарушению закона.
В социологии издавна существует традиция проявлять повышенный интерес к типическим вариациям в частоте различных форм социального поведения. Классическим примером такого анализа является исследование Эмиля Дюркгейма о самоубийстве *. Дюркгейма заинтересовала проблема разработки общего объяснения феномена самоубийства, которое позволило бы систематизировать разнообразные типы вариаций в частотности самоубийств (различия по группам, общинам, времени и т. п.). Он установил, что понять смысл всех этих вариаций можно, если смотреть на них с точки зрения стабильности и широты социальных связей
1 Е. Diirkheim. Suicide. New York, 1951.
155
в различных группах и при разных обстоятельствах. Побочным результатом этого анализа явилась концепция аномии (грубо определяемой как «отсутствие норм»), характеризующая такое состояние человека, которое на-блюдается при внезапных и болезненных изменениях социальных условий (особенно если это имеет отношение к удовлетворению человеческих желаний) и которое Дюркгейм рассматривал как порождающее, по крайней мере частично, самоубийство. Эта концепция стала основой для серьезных размышлений социологов о преступности.
В широко обсуждавшейся и оказавшей исключительное влияние на специалистов статье под названием «Социальная структура и аномия» 1 социолог Роберт Мертон развил эту идею и разработал принципы глубокого анализа связей между американской социальной структурой и девиантным поведением, включая преступность среди взрослых и подростков. Стремясь объяснить, «каким образом некоторые социальные структуры оказывают влияние на определенных членов общества, толкая их на противоправные деяния», Мертон обратил особое внимание на два важных аспекта социального контроля: во-первых, на «определяемые культурой цели, намерения и интересы, которые для всех или достаточно широких кругов нашего общества представляются законными», а во-вторых, на те способы, которыми в данной социальной структуре «определяются, регулируются и контролируются меры, принимаемые для достижения этих целей». Благодаря взаимозависимости этих двух аспектов — целей и предусмотренных законом средств их достижения — и складываются типы конформизма и девиации в социальных структурах нашего общества. Если цели и средства не полностью соответствуют друг другу, утверждал Мертон, можно ожидать появления условий, схожих с аномией Дюркгейма.
Мертон наглядно подтвердил свой тезис, разработав типологию возможных комбинаций принятия или отрицания и целей и средств как факторов, порождающих
1 R. Merton. Social Structure and Anomie. — «American Sociological Review», № 3, 1938, October, p. 672—682. См. эту же статью в переработанном и дополненном виде в работе: R. Merton. Social Theory and Social Structure. New York, 1957.
156
тот или иной общий тип конформизма или девиации (основными категориями Мертона были конформизм, инновация, ритуальность, уход в себя и бунт). Для нашей темы понятие «инновация», под которым подразумевается принятие индивидом каких-то культурных ценностей при одновременном отказе от одобряемых обществом средств (или, на худой конец, обращение к нестандартным средствам), является наиболее существенным. Предположительно именно это и происходит в большинстве преступлений и правонарушений. Мертон видел, что подобный «выход» человеческих страстей неразрывно связан с чрезмерным ажиотажем вокруг финансового успеха, характерным для Америки, особенно когда это не сопровождается выбором адекватных средств его достижения. Он писал, что «в тех случаях, когда в системе ценностей какие-то цели, связанные с личным успехом, обретают превалирующее значение для всего населения, а социальная структура серьезно затрудняет или полностью преграждает доступ к общепринятым средствам их достижения для значительной части этого же населения, девиантное поведение получает наибольший размах».
Намереваясь с самого начала объяснить, почему интенсивность девиантного поведения неодинакова для представителей различных секторов общества, Мертон не обошел и вопроса о влиянии классовых, социальных различий на распределение такого поведения. По его мнению, от представителей низших классов нашего общества, которые так же, как и другие, по-видимому, стремятся к достижению личного успеха, но не располагают необходимыми для этого законными средствами, можно ожидать предпочтительного выбора незаконных методов. Мертон учитывал и роль, которую играет семья как фактор, способствующий развитию аномии. Эта роль усиливается в особенности тогда, когда родители из низших классов, сами не получившие возможности пользоваться законными средствами достижения успеха, переносят собственные нереализованные чаяния на своих детей.
Разрабатывая эту формулу, Мертон тем самым закладывал частично и ту основу, которая в дальнейшем была использована для анализа «делинквентной субкультуры». Внимание социологов к термину «субкульту
157
ра» (который означает просто культуру внутри культуры) было привлечено публикацией в 1955 г. работы Альберта Коэна, имеющей очень важное значение, «Делинквентные дети: культура шайки» *. Как мы видели, чикагские социологи еще раньше показали, что делинквентные и криминальные тенденции существуют в определенных районах города и что эти традиции передаются так же, как и другие элементы культуры. К этому Мертон добавил еще и фактор непостоянства элементов стратификации в их отношении к общепринятым культурным ценностям, особенно к стереотипу денежного успеха. Тем самым он до некоторой степени объяснил, каким образом формы индивидуальной адаптации, складывающиеся под воздействием нашей социальной системы, ведут к повышенной девиантности и преступности в низших социально-экономических классах.
Основываясь на всем этом, Коэн сумел выявить еще один аспект правонарушений — содержание «делинквентной субкультуры». Соглашаясь с Мертоном в том, что серьезные правонарушения и преступления чаще всего совершаются в низших классах городского населения, Коэн тем не менее ставил под сомнение теорию «незаконных средств», с помощью которой Мертон объяснял, почему люди становятся преступниками. Если бы преступление означало просто способ добиться другими средствами того экономического успеха, который предлагается всем американцам в качестве главной жизненной цели, то можно было бы думать, что мотивом преступления является перспектива финансового вознаграждения. Однако Коэн установил, что преступность подростков в значительной мере направлена не на это. Напротив, утверждал он, поведение представителей «делинквентных субкультур» по преимуществу «неутилитарно, злонамеренно и негативно». Подросток из низших слоев городского населения совершает преступления просто с целью «попробовать, что это такое», и проявляет при этом исключительную «гибкость» и «кратковременный гедонизм», что серьезно расходится с тезисом Мертона.
1 A. Cohen. Delinquent Boys: The Culture of the Gang. New York, 1955.
158
Чтобы объяснить эти явления, Коэн, которого интересовал механизм индивидуальной мотивации, а также влияние более общих факторов социальной структуры, сконцентрировал свое внимание на идее коллективного решения проблем в определенных социальных группах. Соглашаясь с Мертоном в том, что люди во всех слоях нашего общества стремятся к какой-то общей цели, а именно к достижению финансового успеха, Коэн рассмотрел в деталях целый комплекс ценностей, свойственных среднему классу (таких, как честолюбие, индивидуальная ответственность, развитие специальных навыков, рациональность, умеренность в вознаграждениях, сдерживание агрессивности), которые часто усваиваются детьми как среднего, так и низших классов. Но этой почти универсальной «мерке» мальчик из рабочего класса обязательно оказывается «в самом низу». Хотя обстановка в семье и ранний опыт не подготовили его к восприятию подобных стандартов, широко распространенные институты, отражающие интересы среднего класса (особенно школа с ее ориентацией на средний класс и учителями — выходцами из среднего класса), будут тем не менее оказывать на него свое влияние. Результатом этого, по Коэну, бывает сильнейшая «озабоченность своим положением», что в свою очередь (благодаря психологическому процессу «формирования реакции») приводит к полному отказу от этих стандартов и к переходу к иной системе норм и ценностей, в рамках которой подросток из рабочего класса может добиться удовлетворяющего его социального статуса. Другими словами, «делинквентная субкультура» фактически сводится к выворачиванию наизнанку всей угнетающей человека системы ценностей среднего класса; ее отличительный признак — «явное и полное отрицание стандартов среднего класса и принятие их крайней антитезы».
Эта теория с момента ее появления подвергалась самой тщательной проверке и критике, и даже сам Коэн теперь признает, что его формулировка недостаточно точна. Он соглашается, что она действительно не объясняет тех мотивов, которые лежат в основе правонарушений, совершаемых представителями среднего класса, и при этом выдвигает еще одно объяснение, в котором особое значение придает фактору половой идентификации.
159
И тем не менее работа Коэна обладает большими достоинствами, поскольку в ней уделяется внимание содержанию девиантного поведения, его квалификации и распространению, а также тому факту, что оно передается от поколения к поколению. Как мы увидим, теория Коэна способствовала исследованию вопроса о природе ценностей, усваиваемых несовершеннолетними правонарушителями. Концепция «делинквентной субкультуры», несмотря на ее ограниченность, продолжает сохранять свое значение в социологии преступности.
Серьезным вкладом в эту теорию явилось исследование, получившее известность под названием «Преступность несовершеннолетних и благоприятные возможности» и опубликованное в 1960 г. Ричардом Клоуардом и Ллойдом Оулином 1. Работая в традициях Дюркгей-ма, Мертона и Коэна, Клоуард и Оулин главное внимание обратили на те моменты, которые были упущены в предыдущих теориях, а именно на различия в степени адаптации индивидов к криминальному поведению. Они выделили три главных типа «делинквентных субкультур»: криминальную субкультуру («рэкет»), конфликтную субкультуру (активные шайки) и субкультуру ухода в себя (наркотики). Каждая из них, по Клоуарду и Оулину, возникает из определенного комплекса социальных условий. Хотя большинство подростков из низших классов испытывает значительное воздействие факторов, указанных Мертоном, факторов, вызывающих у них желание если не стать членом среднего класса, то по крайней мере добиться материального благополучия, отсутствие законных средств к удовлетворению такого желания не обязательно является единственной причиной, толкающей их на преступление. Клоуард и Оулин отметили, что большое значение при этом имеют и возможности для совершения преступления: каждая из субкультур «требует особой среды, чтобы развиваться и процветать». Подростки становятся преступниками только в достаточно стабильном и однообразном окружении городских трущоб, где уже существуют организационно четкие криминальные традиции, которые в известной степени интегрированы с обычными ценностями и вписываются в общую структуру общины. Лишь при
1 R. С 1 о w а г d and L. О h 1 i n. Op. cit
160
достаточной устойчивости условий криминальные ценности и навыки могут получить признание, а подростки — находить те образцы, по которым они будут моде* лировать и собственное поведение. Что касается конфликтной субкультуры, то она, очевидно, скорее развивается в менее интегрированных районах.
«К числу факторов, усиливающих нестабильность социальной организации городских трущоб, относится высокая вертикальная и горизонтальная (географическая) мобильность населения. Так бывает, когда, несмотря на крупное жилищное строительство, „местные жители44 не получают квартир в новых домах в прежнем районе и оказываются разбросанными по разным районам, в то время как на их месте селятся „чужаки"; когда изменяется характер землепользования, как это бывает в жилых кварталах, территорию которых занимают прилегающие торговые или промышленные предприятия. Подобные факторы нарушают равновесие в общине, поскольку всякие попытки создать новую социальную организацию по старому типу быстро пресекаются. Преобладающими чертами жизни становятся неопределенность и неустойчивость»
В такой обстановке недоступными оказываются не только законные пути к достижению личного успеха, но в значительной мере и привычные незаконные средства. Это может создать такое положение, при котором насилие окажется наиболее легким средством добиться желаемого социального статуса. Когда насилие делается главной формой приобретения «репутации», прежние личные качества резко сменяются другими и уже становятся ненужными ни социально-экономические предпосылки для достижения успеха законными путями, ни укоренившиеся криминальные традиции. Клоуард и Оулин утверждают, что третий тип субкультуры — «уход в себя» с помощью наркотиков — дает прибежище определенной категории подростков из низших классов, которые по той или иной причине не могут найти дозволенных способов добиться успеха, а также тем, кто не сумел воспользоваться соответствующими незаконными возможностями в криминальной или конфликтной субкультурах.
1 R. С 1 о w а г d and L. О h 1 i n. Op. cit., p. 172.
6 Эдвин M. Шур 161
Отнюдь не желая усиления преступности в городских трущобах, Клоуард и Оулин вместе с тем сетуют на те мероприятия, которые во всевозрастающих масштабах расшатывают социальные связи в этих районах; к ним они причисляют такие меры, как плохо продуманные программы массированного «обновления» и перегруппировки населения городских районов. Основные усилия, предпринимаемые для сокращения правонарушений и преступности, утверждают они, должны быть направлены на правильную реорганизацию общин в городских трущобах. Если бы удалось заменить те силы, которые традиционно поддерживают связи в районах трущоб, какими-то законными, то, вероятно, стало бы возможно ликвидировать и все три основных типа «делинквентных субкультур».
Исследования Клоуарда и Оулина. подчеркивающие связи между социальной структурой района и преступностью, оказали большое влияние на социальную политику. Идея необходимости заниматься общинами, а не индивидами слишком медленно пробивала себе дорогу к сознанию общественности (несмотря на то что серьезные попытки, вроде указанного проекта реконструкции чикагских районов, направленного на предотвращение многих видов преступности, предпринимались очень давно). Клоуард и Оулин дали своими работами новый толчок для исследований в этом направлении. Идеи, изложенные в их книге, были использованы при проведении самых различных мероприятий (с целью расширения индивидуальных возможностей и возможностей общины в целом) в рамках «программы мобилизации молодежи в Нью-Йорк Сити», которая стала прототипом многих федеральных планов и программ борьбы с нищетой, осуществляемых сейчас в крупных городах по всей стране.
Как я говорил, среди социологов было немало критиков концепции субкультуры. Некоторые считали, что это понятие слишком туманно и не поддается проверке. Другие обрушивались на объяснение механизма «формирования реакции» в соответствии с криминальной системой ценностей. Так, в одной из работ указывалось, что вовсе ни к чему разбираться в степени остроты таких реакций, чтобы понять ценности и поведение городских юношей из рабочего класса. Все дело якобы в том, что в самой культуре низших классов имеются опреде-
162
ленные «фокальные состояния» (включающие «озабоченность», «упорство», «ловкость», «возбуждение», «предопределенность» и «независимость»), которые и объясняют высокий уровень преступности в их среде. Согласно этому тезису, юноша из низших слоев общества не может всерьез и надолго согласиться на отказ от стандартов среднего класса, но его затягивает преступная среда, дающая ему возможность добиться успеха, используя наиболее признанные в его собственной культуре средства Ч В другом анализе преступности несовершеннолетних утверждается, что такие правонарушители, будучи далекими от принятия всей системы ценностей, которая отрицает доминирующие в обществе стандарты «респектабельности» и находится в оппозиции к ним, часто продолжают уважать некоторые из этих стандартов (это, мол, видно из того, что они нередко стыдятся быть арестованными, переживают, если какие-то незаконные действия приписываются тем, кого они уважают и любя г; что они часто выражают свое восхищение людьми, соблюдающими законы, и т. д.; все это якобы указывает на понимание ими противоправности своего поведения). Коль скоро малолетний преступник действует в нарушение тех стандартов поведения, которые он в своей основе приемлет, у него, согласно этой теории, вырабатывается особая «техника нейтрализации», позволяющая ему снизить свою вину в собственных глазах и оправдать свое поведение. Так, он заявляет, что «не смог сдержаться»; отрицает, что действительно причинил большой ущерб; говорит, что пострадавший вполне заслужил то, что получил, и т. п.1 2.
Критики высказывают сомнения в существовании хорошо организованной преступности среди подростков и в наличии у нее какой-то определенной структуры. По мнению социолога, наблюдавшего шайки малолетних преступников, они всегда остаются более аморфными и непостоянными по составу, чем полагают сторонники
1 W. Miller. Lower Class Culture as a Generating Milieu of Gang Delinquency. — «Journal of Social Issues», № 14, 1958, Summer, p. 5—19.
2 G. Sykes and D. M a t z a. Techniques of Neutralisation: A Theory of Delinquency. — «American Sociological Review», № 22, 1957, p. 664—670.
6*	163
концепции «делинквентной субкультуры». Он предпочитает называть этот феномен «почти группой», поскольку считает, что это образование находится где-то между действительно организованной группой и толпой1. Выступая с тех же позиций, автор другой недавно опубликованной работы о преступности несовершеннолетних утверждает, что понятие «делинквентная субкультура» предполагает гораздо большие ограничения в поведении индивида, чем это допускает указанная теория. Хотя преступность и развивается в такой культурной среде, где она получила широкое распространение и где правонарушители находят аргументы для ее оправдания, рассматривать образ действий делинквента лишь как обусловленный диктатом субкультуры, находящейся в прямой оппозиции к преобладающим в обществе ценностям, было бы серьезным упрощением. Вместо этого, вероятно, следовало бы признать, что сами условия существования городских низов толкают на преступление и этот «переход» зависит от многих факторов, включая опыт, полученный индивидом от контактов с официальными властями, то есть с полицией и судебными органами 1 2.
В целом социологи пока еще не пришли к единому мнению относительно степени ограничений и их сложности, налагаемых «делинквентной субкультурой» на поведение человека. Однако в литературе, касающейся идеи субкультуры или непосредственно ей посвященной, можно встретить ряд более или менее согласованных положений. В их числе можно привести следующие:
1.	«Традиции» преступности развиваются, сохраняются и передаются в определенной социально-культурной среде. Хотя эти «традиции» и не могут полностью определить судьбу попавшего под их влияние индивида, они являют собой серьезную силу, от которой зависит, станет ли человек преступником.
2.	В подобных условиях взгляды, благоприятствующие преступности, могут получить широкое распространение, а сами преступники способны стать «примером для подражания» и «учителями» подростков.
1L. Jablonsky. The Delinquent Gang as a Near-Group. — «Social Problems», M 7, 1959, p, 108—117.
2 D, M a t z a, Op. cit.
164
3.	Когда это случается, социальные институты, занимающиеся воспитанием детей — семья и школа,— встречаются, как мы видели в предыдущей главе, с мощными конкурирующими факторами.
4.	Влияние общества, в котором над всем превалирует жажда финансового успеха, играет в современной Америке важную роль как фактор, порождающий преступность.
5.	В той же мере ограничения, стоящие на пути продвижения людей в социально-экономической сфере, оказываются существенным фактором, способствующим нарушению законов.
6.	Тесно связана с распространением, а возможно, и с видами преступности, развивающимися и процветающими в городах, сама социальная структура города, включающая такие ее элементы, как смена состава населения, степень социальной интеграции в отдельных районах, а также конкретные условия жизни.
7.	Возможности для совершения преступлений так же, как и для достижения личного успеха законными средствами, неравномерно распределены в нашем обществе и в конкретных общинах. Это также оказывает формирующее влияние на отдельные виды преступности.
Стигматизация (клеймение) преступника
Еще одну важную проблему для социологических исследований, интерес к которой с недавнего времени снова резко повысился, представляет собой реакция общества на преступления. По этому поводу достаточно четко выразился социолог Говард С. Беккер:
«...Социальные группы порождают преступность, создавая такие нормы, нарушение которых характеризуется как девиантность, и применяя их к конкретнььм лицам, которые, таким образом, оказываются аутсайдерами. С этой точки зрения девиантное поведение выступает не как свойство деяний, совершенных человеком, а скорее как следствие применения к человеку другими лицами норм и санкций, превращающих его в „правонару-шителя“. Тот, на кого удалось наложить это клеймо, уже считается преступником; таким образом, девиантное
165
поведение — это такое поведение, противоправность ко-* торого определяют сами люди»1.
Это, конечно, не означает, что деяния, которые обычно квалифицируются как убийство, кража или распространение наркотиков, никогда не будут совершаться, если мы не будем рассматривать их как преступления. Скорее, дело тут в том, что на их природу, распространение, социальную значимость и на их последствия существенно влияет характер общественной реакции. Иными словами, именно общество определяет, какой социальный смысл следует вкладывать в эти деяния.
Отсюда «преступным» считается в известной мере то, что социологи называют «присвоенным статусом». Квалификация индивида как преступника зависит от отношения к нему и к его поведению других людей, но она отнюдь не является прямым следствием его собственных действий. А это значит, что в исследованиях по проблемам преступности необходимо обращать больше внимания на истинный характер наших реакций (как и почему мы реагируем на определенные «преступления» именно так, а не иначе); на то, как реагируют на него непосредственно те, кто налагает «клеймо преступника»,— официальные контрольные органы (полиция и суды), а также на типичные процессы взаимодействия между этими органами и индивидами, которых они рассматривают как преступников (особенно на то, как это взаимодействие влияет на отношение к себе как к преступнику и к своей «карьере» у тех, кого «клеймят»). Соображение относительно такого взаимодействия важно потому, что оно определяет сущность всего подхода, ценность которого заключается как раз в том, что он позволяет акцентировать внимание на процессах, связанных с выработкой криминальных воззрений и поведения. Преступность отнюдь не статический феномен, в рамках которого определенный индивид имеет четко выраженные признаки «преступника» (для любого времени и места), тогда как другие «их не имеют». Наоборот, и поведение индивида, и его представления о себе постоянно претерпевают изменения и оказываются весьма чувствительными к реакциям других людей.
1 Н. Becker. Outsiders. New York, 1963, p. 9.
166
В сущности, этот вывод является в известной мере лишь незначительным шагом вперед по сравнению со Ставшим уже классическим в социологии афоризмом У. Томаса, утверждавшего, что, «когда люди характеризуют какую-то ситуацию как реальную, она и становится реальной»; это положение позднее было развито Робертом Мертоном в его концепции «самореализующегося предсказания». Если мы относимся к человеку как к преступнику, он, скорее всего, и станет таковым. Эту особенность хорошо описал в одной из своих ранних работ по проблеме преступности Фрэнк Танненбаум:
«Нег ничего более вредного из того, что придумало наше общество в его борьбе с преступностью, чем этот подход. Пользуясь им, оно заявляет о «состоявшейся карьере» преступника столь громогласно и в столь драматическом тоне, что и он, и все общество воспринимают это заявление как окончательную характеристику. Человек действительно чувствует себя преступником, а общество к тому же ждет от него оправдания этой репутации, и оно не похвалит его, если он не сумеет этого сделать» L
Мы уже видели, чем оборачивается отождествление школьников с «нарушителями порядка» учителями и школьными властями; вместо того чтобы быть превентивной мерой, подобное клеймо может навлечь на ребенка новую беду и серьезно способствовать его отчуждению. Действительно, полиция и суды располагают солидными возможностями для усиления криминального поведения и криминальных самооценок. Я упоминал и о той легкости, с которой мы часто «превращаем» человека в «уголовника» (то есть меняем свое отношение к нему), предъявляя ему в ходе процесса обвинение в преступлении. Уголовный процесс нередко становится, по определению одного социолога, «церемонией уничижения» человека, неким ритуалом, во время которого с обвиняемого стаскивают, словно одежду, его прежний облик и одевают на него новый, унизительный. При таких обстоятельствах индивиду бывает крайне трудно сохранить о себе хорошее мнение. А если к тому же этот процесс ведется нечестно (вспомните действия офици-
2 F. Tannenbaum Crime and the Community. New York, 1938, p. 477.
167
альных представителей закона во «Встречах полиции с молодежью»), то, как бы ни хотел «преступник» воздер< жаться от такой самооценки, он вряд ли, даже если к нему и не будут применены суровые санкции, сумеет удержаться, чтобы не выработать в себе определенной враждебности к официальной «системе», которая в будущем, вероятно, еще больше усилит его антиобщест-венное поведение.
Под влиянием негативных реакций со стороны общества индивид может в конечном счете даже перейти от единичных противоправных действий к систематическим и превратиться в закоренелого преступника, все основательней утверждаясь в роли врага общества (поскольку именно оно считает его таковым). Социолог Эдвин Ле-мерт в этой связи выдвигает тезис о различии между «первичной» и «вторичной» девиацией, причем последняя, как он считает, имеет место тогда, когда индивид сознательно ведет себя определенным образом, «защищаясь, нападая или приспосабливаясь к таким скрытым или явным проблемам, которые возникают у него в результате реакций общественности на его поведение...» Ч
Интерес к влиянию общественных реакций на самооценку и поведение индивида (то есть сосредоточение внимания не на том, что впервые толкает человека на правонарушение, а скорее на последствиях, к которым оно приводит, и на публичном признании его преступником) является только одним аспектом указанного подхода к преступности. Другой заключается в выяснении принципиального влияния на общество той оценки, которая определяет специфические формы поведения человека как преступные. Я уже приводил пример этого влияния, когда говорил о последствиях классификации различных «пограничных деяний» как преступных. Ниже мы увидим, как объявление «криминальными» некоторых форм поведения может настолько обострить указанную проблему, что ее решение окажется лежащим за пределами индивидуальной психологии. Так, официальное объявление человека преступником может вызвать серьезные экономические последствия (когда, например, реакция общества на какую-то форму поведения создает условия для процветания черного рынка).
1 Е. Lemert. Social Pathology. New York, 1951, p. 75.
168
оно может повлиять на поведение и взгляды представив телей судебно-исполнительных органов и даже способствовать распространению многих видов «вторичных» преступлений среди преступников.
И наконец, повышенное внимание к социальным реакциям дает нам возможность начать исследование еще одной обширной области, которая должна углубить наше понимание проблем преступности. Эта область связана с «созданием» преступлений (путем чрезмерного правового регламентирования) как в общем плане, так и в отношении конкретных видов преступлений. Тем самым мы подходим к вопросу о том, какую функцию выполняет нормотворчество, квалифицируя те или иные деяния как «преступные», а их носителей как «преступников» (другими словами, делаем ли мы это в силу действительной необходимости). Это же заставляет нас обратиться к сравнительно-историческому анализу нормотворчества применительно к конкретным формам поведения (например, чем было вызвано введение специальных норм о наркотиках, почему они отличаются от подобных законов, существующих в других западных странах, и т. д.). К сожалению, невозможно в одной книге ответить достаточно подробно на эти вопросы, как бы ни были они важны для исчерпывающего анализа проблемы преступности.
Заключение
Обрисовав некоторые важнейшие социологические направления в области исследования преступности, я попытался выделить то, что казалось мне наиболее значительным из всех многочисленных и разнообразных формулировок и определений, разработанных социологами в этой сфере. Ясно, что этот экскурс получился крайне сжатым и выборочным; достаточно лишь заглянуть в основные труды по криминологии, в которых обсуждаются социологические теории, чтобы понять, насколько серьезной должна быть любая попытка их глубокого анализа. Я стремился избавить читателя как от утомительного блуждания в дебрях бесконечных деталей и аспектов соперничающих теорий, так и от довольно тяжеловесного профессионального жаргона.
169
' Но даже из сказанного нельзя не сделать вывод, что социологи еще не пришли к единому мнению о том, на что прежде всего следует обращать внимание при анализе и объяснении преступности. И тем не менее во всех исследованиях есть несколько положении, имеющих первостепенное социологическое значение и играющих важную роль в определении социальной политики. Среди них можно выделить следующие: преступные навыки усваиваются путем обучения (а не наследуются и не изобретаются индивидом); преступность нельзя понять без анализа ее связей с общепринятыми социальными ценностями и процессами, происходящими в обществе; в возникновении проблем преступности, а также в создании возможностей для достижения успеха законными средствами и методами решающую роль играет социальная структура общества; ситуационно преступность зависит от общественной и официальной реакции на нее как в широком смысле «создания» преступлений путем принятия соответствующих законов, так и в плане прямого социально-психологического влияния, которое оказывает на человека отношение других людей к его поведению.
Все это представляет собой материал не только для изучения проблем преступности, а и для более широких социологических исследований; эти изыскания ведутся уже многие годы1. Сейчас почти все социологи понимают, что проблемы, возникающие в любом обществе, являются лишь выражением недостатков его социальной организации. Дезорганизация и организация теоретически неделимы; проблемы, возникающие при данном социальном строе, являются той ценой, которую мы платим за его сохранение. Благодаря этой связи и сами проблемы косвенно становятся «функциональными»: любая попытка разрешить их должна быть соотнесена с теми возможными последствиями, которые при этом будут иметь место в других сферах социальной системы. Обратившись к некоторым другим специфическим аспектам преступности в Америке, мы увидим, что боль
1 R. Merton. Social Problems and Sociological Theory, cm. b: R. Merton and R. Nisbet. Contemporary Social Problems. New York, 1962; E. Schur. Recent Social Problems Texts: An Essay-Review. — «Social Problems», № 10, 1963, Winter, p. 287—292.
170
шая часть преступлений тесно связана со многими областями американского социального строя. Значит, недостаточно заниматься только пресечением преступных деяний, а, как выразился один социолог, необходимо разрабатывать и создавать «функциональные альтернативы», находить дозволенные пути удовлетворения как индивидуальных, так и общественных чаяний и надежд.
Особую значимость приобретает в этом плане, как мы уже видели, классовая структура общества, поскольку индивиды, находящиеся на разных ступенях социальной лестницы, испытывают неодинаковое влияние криминогенных факторов и имеют разные возможности для совершения преступлений. Однако верно и то, что они склонны рассматривать преступность как в целом, так и в частностях совершенно по-разному. Поэтому решения, предлагаемые относительно каких-то проблем преступности, могут'соответствовать интересам представителей одних слоев нашего общества и в то же время противоречить интересам других. Таким образом, не удивительно, что в американском обществе отнюдь не наблюдается полного согласия в отношении того, к каким видам преступлений следует применять самые строгие меры, какие из предложенных реформ правовой системы являются более предпочтительными, как должны применяться те или иные нормы уголовного права и т.д. И коль скоро общественная и политическая власть далеко не равномерно распределяется в разных социальных слоях, мы должны признать, что в большинстве случаев причины преступлений в значительной мере отражают элементы группового конфликта. Те, кто стоит у власти, создают законы; те же, у кого ее меньше, должны довольствоваться подчиненным положением, а иногда и терпеть притеснения. В современном американском обществе уголовное право в некотором отношении отражает попытки средних и высших классов контролировать всех трудящихся, и особенно низшие классы, попытки белых контролировать негров, попытки мужчин контролировать женщин (в частности, этому служит законодательство, запрещающее аборты), попытки пожилых людей контролировать молодежь (посредством судов для несовершеннолетних правонарушителей и связанных с ними исправительных учреждений).
171
Противоборство интересов и ценностей этих социальных слоев обусловливает сущность нашего уголовного права, особенности отправления правосудия и характер проблем преступности. Исходя из этого, а также учитывая существующую тенденцию налагать «клеймо» преступника, следует признать, что концентрация внимания на выяснении различий в реакциях общества на преступления является одним из важнейших перспективных аспектов социологических исследований.
Огромное значение для нашего анализа проблем преступности, как явствует из всего вышесказанного, имеет осознание того факта, что от социологических проблем никуда не уйти. Именно потому, что ни в одном обществе не может быть полного согласия по поводу норм поведения, мы всегда будем сталкиваться с самыми различными воззрениями и действиями, которые при этом будут бесконечно варьироваться в плане их социального одобрения или неодобрения как по существу, так и по степени их принятия. Трудно даже представить себе, сможет ли когда-нибудь возникнуть беспроблемное общество. Ведь то, что одним людям кажется благоприятным в социальном плане, другие рассматривают как нежелательное. (Анализ огромного разнообразия оттенков и типов поведения людей, которые кое-кто из нас готов рассматривать как предосудительные — включая длинные волосы, добрачные половые отношения и даже пацифизм, равно как и «преступления», осуждаемые «в принципе», — хорошо раскрывает существо этого вопроса.) Преступления всегда были и всегда будут. Поэтому было бы гораздо реалистичнее как-то изменить общую ситуацию в соответствии с определенными, имеющими социальный смысл целями, чем надеяться, что нам когда-либо удастся полностью изжить преступность.
ГЛАВА 4 НИЩЕТА, НАСИЛИЕ
И ПРЕСТУПНОСТЬ
В АМЕРИКЕ
«...Городская тюрьма — это одно из главных заведений в «другой Америке». Почти каждый, кого я встречал в «морилке.», оказывался бедняком: это были сбившиеся с пути белые, негры, пуэрториканцы».
Майкл Харрингтон.
,	Другая Америка
«Мне кажется участь девушек была более не* завидной, чем у кого-либо другого. Дикси пошла на улицу, едва ей исполнилось тринадцать. Она была рослой не по возрасту, и добропорядочные дамы косились на нее, говоря: «Фу, как не стыдно!» Но ей не было стыдно. Позор был в том, что она должна была либо заниматься этим, либо умереть с голоду. Когда она напилась с отчаяния, вышла на улицу и стала предлагать себя мужчинам, она перестала бояться голодной смерти».
Клод Браун.
Дитя человеческое в земле обетованной
«Фоном всех беспорядков в охваченных волнениями городах были типичные для них плохие условия существования негров... Местные власти часто не обращают внимания на эти условия; федеральные программы еще не охватывают в достаточной мере всех, кто нуждается в помощи; в результате в гетто скапливаются безысходная, глубокая тоска и отчаяние».
Доклад комиссии Кернера (Комиссия по расследованию беспорядков)
Как мы видели, нашему пониманию связей между нищетой и преступностью мёшают те недостатки, которые искони присущи нашей официальной статистике. К тому же неспособность или нежелание активно пресекать преступления «белых воротничков» серьезно искажают общую картину распространения преступности по социальным слоям и классам. В следующей главе я возвращусь к вопросу о беловоротничковой преступности. А сейчас займусь рассмотрением только тех обычных и тяжких преступлений, по поводу которых
173
американцы наиболее часто высказывают серьезные опасения.
Учитывая факты, касающиеся социального и географического распределения подобных преступлений (они упомянуты в главе 1), и узловые темы социальных исследований, которые я только что осветил — включая и условия, благоприятствующие возникновению криминальных субкультур и традиций,— очень трудно не сделать вывод о том, что большую часть американской преступности следует, по крайней мере косвенно, отнести за счет нищеты.
Удивительно, что авторы учебников и хрестоматий по криминологии весьма неохотно признают, что нищета порождает преступность. Однако это можно понять, если учесть их попытки разработать какую-то систематизированную основу для научного понимания преступного поведения. Как утверждал Сазерленд, теоретически объяснять преступность только нищетой нельзя, ибо далеко не всякое преступление является ее следствием. Даже когда нищета вынуждает конкретного индивида пойти на преступление, связь между этими двумя феноменами не бывает ни простой, ни прямой. Иначе говоря, Сазерленд считал, что, как бы ни способствовало положение, которое человек занимает в социальной структуре общества, а также условия его существования формированию у него преступных наклонностей и связей, лишь общий баланс всех этих посылок определяет, будет ли он вовлечен в преступную деятельность.
Данные, говорящие о зависимости между спадами и подъемами в экономике, с одной стороны, и общей динамикой преступности — с другой, также не позволяют сделать каких-то определенных выводов. Хотя и наблюдается слабо выраженная и непоследовательная тенденция к росту наиболее тяжких преступлений во время депрессий и к их уменьшению в периоды экономического подъема, общие показатели преступности во время спадов, по-видимому, заметно не повышаются. Отмечается, правда, тенденция к некоторому увеличению числа насильственных имущественных преступлений в периоды депрессий, однако ничего подобного в отношении ненасильственных имущественных преступлений обнаружить не удалось. Нет также никаких четких признаков того, что есть какая-то связь между преступлениями против
174
личности и неустойчивостью производственно-делового цикла Ч Сравнительный анализ динамики преступности убеждает нас в том, что общий уровень общественного благосостояния сам по себе не определяет интенсивности преступности. Как отмечал один из консультантов президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия, анализируя связи между обстановкой изобилия и преступностью несовершеннолетних, «соотношение субъективной неудовлетворенности и объективных лишений оказывается более сложным, чем это может показаться на первый взгляд. Нищета не может быть непосредственной причиной преступления, однако в богатом обществе среди относительно нищих слоев озлобление, вызванное нищетой, развивается в большей степени, чем у объективно нищих в бедном обществе» Ч
Наше общество является именно таким, в котором можно предположить высокий уровень «относительного обнищания» и в котором оно действительно существует. Даже если нищета не может быть прямой причиной преступности, все равно можно заключить, что преступность, свидетелями которой мы сейчас являемся, в значительной мере связана с сохраняющимися в Соединенных Штатах нищенскими условиями жизни.
Верно и то (как видно из приведенных выше замечаний), что никакими социально-экономическими реформами нельзя ликвидировать преступность целиком и что нет такой социально-экономической системы, которая могла бы предложить противоядие против преступлений.
Это отнюдь не означает, что, пытаясь понять природу преступности в нашем собственном обществе, мы ничего не можем почерпнуть для этого у марксистов. Я уже ссылался на аспекты группового и классового конфликта, присущие проблеме преступности; тем, что мы можем использовать эти концепции, мы, безусловно, обязаны наследию марксизма. По-видимому, правильно будет считать (и на этом я остановлюсь в следующей главе), что некоторые экстремальные формы «эгоистического поведения», складывающиеся в условиях
1	Многие связанные с этим данные собраны в работе: Е. S и-t h е г 1 a n d and D. Cressey. Op. cit., p. 234—242.
2	J. Toby. Affluence and Adolescent Crime. — Task Force Report. Juvenile Delinquency and Youth Crime, p, 143.
175
капиталистического свободного предпринимательства, действительно способствуют развитию некоторых видов преступности. Очевидное влияние экономических интересов на сохранение определенных видов преступлений свидетельствует о частичной правильности даже не очень четкого марксистского анализа.
Не следует, однако, думать, что было бьгбеспредмет-но пытаться элиминировать преступность посредством планируемых социально-экономических мероприятий. Напротив, можно ожидать, что такие планируемые меры окажут самое серьезное воздействие на решение проблем преступности. Мне кажется, всем уже изрядно надоело утверждение о том, что установление контроля над каким-то одним видом преступлений повлечет за собой попытки нарушить законность в другом месте. Хотя мы и не можем элиминировать преступность сразу, у нас все же достаточно сил и власти, чтобы решительным образом изменить ее общую картину. Поскольку нет причин полагать, будто большинство преступников являются «в принципе криминальными натурами», мы допустили бы ошибку, утверждая, что они будут совершать преступления в любых условиях. Если мы действительно в состоянии улучшить социально-экономические условия, содействующие вовлечению многих из них в преступления (а есть все основания полагать, что это возможно), то нам надлежит действовать именно в этом направлении, а уж потом волноваться по поводу каких-то новых проблем преступности.
Социальная структура насилия
В настоящее время Америка переживает исключительно серьезный, судя по тому, как много о нем говорят, «кризис совести», вызванный недавно обнаруженными фактами повседневного насилия в нашем обществе. Разумеется, насилие отнюдь не новое социальное явление для тех, кто находится в Америке на нижних ступеньках социальной структуры; они подвергаются насилию систематически и на протяжении многих лет. Начиная с исторических кампаний по уничтожению большей части американских индейцев и тех актов насилия, которыми характеризовались первые годы профсоюзного
176
движения в Америке, от практики установления законов с помощью шестизарядного револьвера на границах Дальнего Запада до жестокостей закона Линча, применявшегося в отношении многих поколений черных американцев, насилие всегда было составным элементом американского образа жизни. Во всех этих конфликтах основную массу тех, кто наиболее остро чувствовал бремя этих традиций, неизменно составляли бедные и относительно беззащитные люди. Даже совсем недавно, как мы видели, насильственные преступления против личности в основном совершались в пределах низших классов и в негритянской общине США. По существу, как заметил Майкл Харрингтон, серьезная озабоченность по поводу насилия возникает только потому, что сегодня оно, по~видимому, выходит за эти границы. «Пока насилие остается в пределах гетто, его игнорируют; когда же оно начинает угрожать белому среднему классу, его превращают в национальную проблему»1.
Как мы знаем, ортодоксальная психоаналитическая теория рассматривает стремление к насилию как основное условие человеческого существования. Не так давно благодаря нескольким бестселлерам о поведении животных (особая роль среди них принадлежит работе Конрада Лоренца «Об агрессивности») значительное распространение получила схожая с этой концепцией теория, по которой внутривидовая агрессивность определяется как инстинктивная. Одновременно с этим она характеризуется и как способ выживания вида: не допускает чрезмерного роста популяции, гарантирует выживание лишь самых приспособленных к условиям среды организмов и т. д. 1 2. Но хотя эти работы с их яркими иллюстрациями агрессивности среди животных были достаточно интересны, нельзя сказать, что тезис о внутренне присущем какой-то особи инстинкте агрессивности был продемонстрирован в них достаточно четко. Чтобы добиться большей ясности, в исследованиях необходимо постоянно отделять действие механизма предположительно внутренних стимулов от влияния факторов окружающей среды и складывающихся условий существова-
1 М. Harrington. Is America by Nature a Violent Society? — «New York Times Magazine», 1968, April 29, p. 111.
2 K. Lorenz. On Agression. New York, 1967.
177
ння. Это делалось, как правило, неудовлетворительно даже в отношении животных, не говоря уже о человеке. Вывод, к которому пришли другие наблюдатели, гласит: «Изучение животных еще не подтверждает того, что агрессивность есть производное от инстинктивных, внутренних свойств организма» \
Что же касается людей, то имеются достаточно веские аргументы, говорящие о том, что тенденция к насилию развивается у индивида под влиянием окружающей социальной среды, что она бывает различной в за« висимости от занимаемого им положения в социальной структуре и что проявляется она в значительной мере как реакция на воздействие тех или иных конкретных социальных условий (особенно таких, которые возбуждают интенсивное чувство разочарования) 1 2. Акты насилия, совершенные впервые, по-видимому, отражают влияние определенных ситуаций, что опять-таки не укладывается в рамки концепции «внутреннего» происхождения преступности. Мы уже видели выше, что преступник и его жертва чаще всего бывают знакомы друг с другом (причем иногда даже весьма близко) еще до совершения акта насилия. В наиболее полном и систематизированном из предпринятых на сегодня исследований проблемы убийств и покушений на убийство, включая и анализ всех известных случаев убийств в Филадельфии за период с 1948 по 1952 г., было обнаружено и доказано существование трех наиболее часто встречающихся мотивов преступления: «случайная ссора» (35%), семейный скандал (14%),ревность (12%). Далее, 26% убийств были охарактеризованы как «ускоренные жертвой», то есть это были случаи, когда агрессивные действия были вызваны самой жертвой или же она создавала атмосферу, в той или иной степени провоцирующую преступление3.
Без сомнения, существуют тесные связи между вероятностью ситуаций, которые участниками преступления будут рассматриваться как вполне подходящие для насильственного разрешения, и общими (статистически
1 М. Wolfgang, F. Ferracuti. The Subculture of Violence. London, 1967, p. 193.
2 См. работы, цитирующиеся у Вольфганга и Ферракути.
3 М. Wolfgang. Patterns in Criminal Homicide. Philadelphia, 1958, Chaps. 10, 14.
178
выявленными) данными о динамике насильственных преступлений. Иными словами, ситуации, приводящие к насилию, не создаются субъектами специально, а скорее возникают под влиянием социальной среды. Примером могут служить материалы изучения убийств в Филадельфии, свидетельствующие о том, что наибольшая частота этих преступлений приходится на конец недели, особенно на субботние вечер и ночь. Отмечая, что большинство преступлений по субботам совершается мужчинами-неграми, исследователи указывали, что «обычно им предшествуют выпивки, а субботние и воскресные ночи — традиционное время для попоек и дебошей. Жертвами покушений становятся, как правило, близкие друзья или даже родственники, так как возможности для более тесных личных контактов у них чаще всего появляются именно во время досуга по вечерам или уикэндам» *. Взаимосвязь этих ситуационных факторов и более общих условий, способствующих проявлению насилия в нашем обществе, можно увидеть и в заметках о субботних ночах в Гарлеме, сделанных Клодом Брауном. «Любой полицейский,— пишет Браун,— находившийся в Гарлеме несколько субботних ночей в течение месяца, приобретает опыт, который может ему понадобиться, если он когда-либо столкнется с насилием». В субботнюю ночь «в Гарлеме с каждым всегда что-то случается. Может быть, поэтому столько людей — представителей старшего поколения расстаются там с жизнью в субботнюю ночь. Должно быть, с неграми тогда что-то происходит... и они сами предпочитают умирать в субботу ночью. Они ведь всегда отождествляют воскресенье с переселением на небеса...»1 2.
Систематические социологические исследования проблемы убийства позволили прийти к заключению, что среди некоторых групп людей, находящихся на нижних ступеньках социальной лестницы (особенно это касается негров-мужчин), возникает некая «субкультура насилия» — определенная среда, в которой социальный контроль, не допускающий насилия в среднем классе, ослабляется, а вероятность актов физической агрессии
1 Ibid., р. 1С9.
2 С. Brown. Manchild in the Piomised Land. New York, 1965, p. 313, 315.
179
серьезно возрастает. Это до некоторой степени согласуется с моим утверждением о том, что культура низших классов содержит определенные моменты «фокальной озабоченности», которые могут порождать определенные виды преступлений. Существенно и то, что убийства совершаются главным образом лицами с низким социально-экономическим статусом, в то время как для лиц, занимающих высокое общественное положение, характерен высокий уровень самоубийств. Учитывая исключительно бесправное положение наших низших классов, это вполне можно соотнести с идеей о том, что, видимо, есть какая-то система ценностей, распространенная только среди представителей низших классов, в рамках которой агрессивность, порожденная состоянием внутреннего отчаяния, направлена вовне, тогда как ценности, доминирующие в среднем и высшем классах, направляют подобную агрессию вовнутрь h
Как уже отмечалось, непохоже, чтобы много насильственных преступлений против личности совершалось психотиками или индивидами, имеющими какие-то дру« гие серьезные расстройства. Более того, было установлено, что «менее 5% всех выявленных убийств являются преднамеренными, заранее спланированными преступлениями» и что индивиды, совершающие убийства, «чаще всего оказываются эпизодическими преступниками, ранее никогда не сталкивавшимися с уголовным кодексом» 1 2. Большая часть убийств, как, по-видимому, и большинство других тяжких преступлений, обусловлена ситуациями, подобными возникающим «в боевой обстановке военного времени, когда два индивида, верные принципам насилия, сходятся лицом к лицу и когда случай, доблесть или обладание каким-то оружием определяют, кто из них будет убийцей, а кто убитым (или — в другом случае — кто станет жертвой, а кто мучителем)»3. Возможно, выражение «верные принципам насилия» в этом контексте несколько нарочито. Однако вполне разумно предположить, что готовность прибегнуть к насилию в межличностных отношениях и
1 См.: A. Henry, J. Short, jr. Suicide and Homicide. New York, 1954.
2 M. Wolfgang and F. Ferracuti. Op, cit., p. 141.
3 Ibid., p. 156.
180
настрой на его применение при известных обстоятельствах находят в различных социально-экономических слоях нашего общества далеко не одинаковое выражение. На основе изучения материалов убийств в Филадельфии социолог Марвин Вольфганг утверждает:
«... Неосторожный толчок во время давки, не слишком «крепкое», но унизительное замечание или появление оружия в руках противника — все это по-разному воспринимается и интерпретируется неграми и белыми, мужчинами и женщинами... Обычно ожидается, что мужчина будет защищать доброе имя и честь своей матери, достоинство женщины... не потерпит никакого оскорбления в адрес своей расы (даже от представителей его собственной расы), насмешки по поводу своего возраста или принадлежности к мужскому полу и т. п. Немедленная драка как средство выяснить степень решительности и смелости или как метод самозащиты представляется некой традицией, особенно у мужчин обеих рас из низших социально-экономических классов».
Когда сталкиваются и взаимодействуют индивиды, имеющие одинаковый тип ответной реакции, весьма вероятным исходом может стать насильственный акт. В подобных случаях обстоятельства, оцениваемые представителем среднего класса как незначительные, могуг сыграть решающую роль, и тогда нормы, присущие среднему классу, окажутся неэффективными под влиянием иных культурных стандартов Ч
Социологи считают «субкультуру насилия» следствием классовых противоречий, отражающихся на формировании ребенка, и общих противоречий между системами ценностей различных социальных слоев. Усвоенные в детстве нормы поведения могут в значительной мере повлиять на предрасположенность к насильственным действиям по отношению к другим людям и у взрослого человека. Так, исследования показывают, что родители-рабочие применяют физические наказания как дисциплинарную меру чаще и следят за внешней благопристойностью поведения своих детей более ревностно, чем родители среднего класса, прибегающие в качестве меры наказания к угрозам лишить детей своей любви, вместо
1 М. Wolfgang. Op. cit., р. 188—189.
181
того чтобы просто требовать послушания. В результате у ребенка из среднего класса появляются чувства разочарования, вины и недовольства собой, а возникающая вследствие этого агрессивность может оказаться направленной не вовне, а вовнутрь, в то время как ребенок из низшего класса, скорее всего, оценит любую конфликтную ситуацию просто как стычку и набросится на предполагаемого противника. Поэтому понимание действия этого социально-психологического механизма позволяет нам уяснить классовый характер различий в уровне убийств и самоубийств, о чем я говорил выше, и составить себе более широкое представление о существующей, по крайней мере в некоторых слоях низших классов, субкультуре, ориентированной на насилие1.
Следует, конечно, подчеркнуть, что лишь немногие представители низших классов достаточно часто вовлекаются в преступления, связанные с насилием, и что даже те, с кем это случается, не всегда ведут себя как насильники. Скорее, все дело в том, что в некоторых слоях нашего общества существуют такие культурные нормы, которые превращают насилие в приемлемую реакцию в самых различных ситуациях. В подобных условиях у многих представителей низшего класса не появляется ощущения вины, которое обычно возникает после совершения насилия; последнее «может стать частью общего жизненного стиля, способом разрешения трудных проблем или выходом из сложных ситуаций». Более того, в условиях такой культурной среды неумение или нежелание прибегнуть к насилию может причинить человеку серьезный ущерб. «Подросток, не отвечающий требованиям шайки, конфликтующей с обществом, изгоняется из нее. Взрослый мужчина, не защищающий свою честь или честь своей спутницы, рассматривается как не имеющий мужского достоинства. «Труса» вынуждают покинуть данную местность, ему приходится искать новых друзей и заводить новые знакомства»1 2.
С помощью теории влияния субкультур (даже если они не обладают такой силой принуждения, как это мо-
1 По вопросу о значении дифференциальной социализации для тех или иных видов насилия см.: L. С о s е г. Continuities in the Study of Social Conflict. New York, 1967, p. 62—65.
2 M. W о 1 f g a n g and F. F e r r a c tt t i. Op. cit., p. 160, 161.
182
жет показаться из приведенных выше аргументов) в конечном счете можно объяснить социальный характер насилия в нашем обществе, но это требует больших усилий. При этом, разумеется, исследователь вынужден прежде всего найти объяснение самой субкультуре, что с технической точки зрения оказывается не так просто. Анализ методов воспитания детей помогает нам понять развитие некоторых ценностных представлений, приводящих к насилию; но чтобы полностью объяснить эту весьма разнообразную практику, необходимо в свою очередь тщательно исследовать несколько очень сложных аспектов понятия социально-классовой структуры и понятия семьи, что невозможно сделать в рамках данной книги. Однако каждый наверняка чувствует, что в этом вопросе нельзя ограничиться только разбором влияния воспитания на поведение детей. В своем анализе преступности несовершеннолетних, о котором говорилось выше, Альберт Коэн указывал, что решающим условием для правильного понимания любой субкультуры является наличие определенного числа взаимодействующих друг с другом индивидов, которых объединяют «сходные проблемы адаптации». Легко заметить, что в современном американском обществе таких проблем у мужчин — представителей низших классов (особенно у негров) бывает более чем достаточно и что объективные условия их существования носят настолько деморализующий и ограничивающий всякие возможности характер, что акты агрессии в межличностных отношениях оказываются наиболее вероятной и в известной степени даже оправданной формой реагирования на эти условия.
Некоторые из этих условий уже были показаны, о других более подробно будет рассказано ниже. Признавая, что концепция «относительного обнищания» позволяет объяснить, почему преступность высока среди бедняков, следует согласиться и с тем, что она в еще большей степени помогает при анализе насильственных преступлений. Как мы убедились, добиться «успеха» путем насилия могут даже те, кому решительно закрыт всякий доступ к другим способам его достижения. (Эта точка зрения в большей мере согласуется с характерным для конфликтующей шайки систематическим проявлением насилия, чем с дискретными акциями насилия,
183
наблюдающимися в отношениях между друзьями или родственниками. Но даже в последнем случае теория относительного обнищания позволяет частично объяснить это поведение.) Как утверждает Льюис Козер, «поскольку неграм предопределено занимать самое низкое положение в трех главных сферах американской социальной структуры — этнической, классовой и образовательной— и поскольку их шансы на продвижение равны нулю в первом и минимальны во втором и третьем случаях, вполне резонно считать, что достижение „успеха" с помощью насилия в межличностных отношениях оказывается методом, позволяющим добиться самоуважения и самоутверждения в той мере, в какой прямой конфликт с преобладающим белым большинством невозможен как коллективное средство»1.
Сходной проблемой для мужчин — представителей низших классов, и прежде всего для негров, является проблема демонстрации мужского достоинства, которая в принципе не отличается от явления мачизма * *, обнаруживаемого в некоторых латиноамериканских культурах (по большей части среди бедных слоев населения). Вполне очевидна связь между ограниченными возможностями выбора профессии и других законных способов достижения цели, с одной стороны, и потребностью открыто продемонстрировать свое мужское достоинство— с другой. В этом отношении особое значение приобретают преобладание матриархальной организации семьи в негритянской общине, а также безработица среди черных американцев. Кроме того, нельзя забывать и о серьезном влиянии на способность индивида прибегать к насилию убеждения в том, что человеку «нечего терять», а оно, как полагают, превалирует в указанных слоях нашего общества. Когда человек видит, что у него мало или вовсе нет никаких надежд на будущее, он может
1 L. С о s е г. Continuities in the Study of Social Conflict, p. 80.
* Культура «мачизма» [machisto — хозяин (wen.)] присуща некоторым этническим и социальным группам индейско-испанского населения Латинской Америки и заключается в культе мужчины-хозяина, который ведет себя в семье, особенно по отношению к женщинам, как владелец гарема и полновластный владыка. Даже малолетний ребенок-мальчик в семье, где нет взрослого мужчины, считается «machisto» со всеми вытекающими отсюда последствиями. — Прим, перевь
184
погнаться за любой приглянувшейся ему целью, невзирая на последствия. Возможно, и верно, ,что сейчас некоторые белые представители низших классов и даже негры считают, что их шансы несколько повысились. Однако, когда нет условий для их быстрой реализации, люди не хотят довольствоваться какими-то неясными перспективами, и таким образом создается социальная почва для преступлений. Более того, по логике теории относительного обнищания слишком долгое ожидание может даже стимулировать насилие.
Несомненно, положение бедняков в Соединенных Штатах, где все сильнее слышится голос общественности в защиту таких прав, о которых раньше открыто не заявлялось, и где в соответствии с этим растут и надежды людей, обнаруживает удивительное множество моментов, порождающих насилие, причем именно в той мере, в какой эти чаяния не встречают положительного отклика у преобладающего белого общества. Гражданские (расовые) беспорядки последних лет должны были бы послужить в этом отношении сигналом близкой беды. Отнюдь не являясь демонстрацией необузданности негров, эти беспорядки, по-видимому, представляют собой альтернативу серьезных индивидуальных преступлений среди попираемых в Америке наших дней и одновременно служат индикатором огромных возможностей для развития преступности. Как недавно писал Майкл Харрингтон:
«Если бы можно было ликвидировать трущобы в течение 5—10 лет, то мы, вероятно, стали бы свидетелями резкого уменьшения обычных в этих районах убийств, изнасилований и нападений, к которым прибегают бедняки, вынужденные идти на это. Если бы удалось подчинить все вихри динамичного развития американского общества какому-то социальному контролю, то, быть может, у нас было бы меньше причин, порождающих паранойю (имеются в виду недавние политические убийства). И если бы государство действительно выполняло свои обещания, то можно было бы навсегда избавиться от того состояния разочарованности, которое приводит людей к бунту» 4.
1 М. Harrington. Is America by Nature a Violent Society?, p. 112.
185
Гражданские беспорядки и преступность
В политическом плане реакция Америки на серьезные расовые беспорядки последних лет была в высшей степени двусмысленной. Примером этой двусмысленности является доклад комиссии Маккоуна о волнениях в районе Уоттс в Лос-Анджелесе летом 1965 г.1. Как отмечали многие критики, содержавшиеся в докладе ссылки на то, что в данном случае насилие имело характер «судорог», «необъяснимой ярости» и вообще было «беспредметным», свидетельствовали о поразительном непонимании истинной природы и значения этих беспорядков. На деле в ходе волнений наблюдалось почти полное отсутствие случаев слепого насилия; объекты насилия тщательно выбирались (настолько тщательно, насколько это, разумеется, могли позволить условия, характерные для подобных беспорядков), причем заведения, владельцами которых были негры, как правило, нападению не подвергались, как и те учреждения, владельцы которых пользовались репутацией хорошего обращения с неграми. Во время волнений были отмечены лишь эпизодические случаи насилия; арестованные обвинялись главным образом в кражах и мародерстве. Байард Растин справедливо заметил, что большинство участников волнений были просто «представителями обездоленных групп населения, которые воспользовались моментом, чтобы заполучить то, в чем преуспевающее общество Лос-Анджелеса постоянно им отказывало». Далее он писал:
«Таких примеров было множество. Одна пожилая чета тащила к себе домой тахту. Когда ноша делалась для них непосильной, они останавливались и мирно садились на нее отдохнуть, чтобы набраться сил и идти дальше. Лэнгстон Хьюз рассказывал о женщине, которая волокла софу по улице и останавливалась на каждом перекрестке, ожидая, когда зажжется зеленый свет. Другая вышла на улицу со своими детьми, чтобы
Обзор этого доклада и его критическая оценка содержатся в работах: R. В 1 a u n е г. Whitewash Over Watts. — «Trans-Action», 1966, March—April; B. R и s t i n. The Watts «Manifesto» and the McCone Report. — «Commentary», 1966, March.
186
раздобыть кухонный гарнитур, а когда они достали его и принесли домой, оказалось, что не хватало еще одного стула, чтобы вся семья могла есть вместе; они пошли за стулом и были все арестованы» L
Растин утверждает далее, что многие участники волнений рассматривали этот бунт как своеобразный «манифест», в котором они выражали свою глубокую обиду и нежелание соглашаться с существующими условиями. С этой точки зрения указанный бунт в большой мере объяснялся положением в общине Уоттса, а не действие ями горстки заговорщиков или посторонних агитаторов. Доклад комиссии Маккоуна в этом отношении был менее откровенным, в нем лишь упоминалось, что активное участие в волнениях приняли не более 2% лос-анджелесских негров (это утверждение опять-таки не может быть достаточным основанием для оценки степени участия). Некоторые наблюдатели поставили под сомнение указанные в докладе критерии участия и нашли серьезные аргументы в защиту бунтовщиков. Так, социолог Роберт Блаунер заявил, что в волнениях «участвовали отдельные представители всех сегментов негритянской общины»; при этом он привел много выдержек из интервью и рассказов, печатавшихся в прессе и передававшихся по телевидению (в которых негры района Уоттс оправдывали беспорядки), а также обзоры систематического изучения общественного мнения жителей данного района, выражавших открытую поддержку участникам волнений.
Комиссия Маккоуна продемонстрировала довольно поверхностное понимание причин волнений и сосредоточила главное внимание лишь на той угрозе «закону и порядку», которую несут с собой подобные бунты. Хотя она и признала неблагополучное положение негров Уоттса и даже представила некоторые (правда, довольно ординарные) рекомендации для увеличения возможностей получения работы и улучшения образования в данном районе, в докладе было мало указаний на то, что комиссия верно оценила всю глубину отчаяния и безысходности, которые испытывают жители района Уоттс, и поняла, почему они отказываются подчиняться белым эксплуататорам и устраивают беспорядки. Так,
1 В. R u s t i n. Op. cit., p. 30.
187
даже соглашаясь, что отношения между полицией и общиной были далеко не такими, какими они могли бы быть, комиссия выразила слишком большую озабоченность снижением авторитета полиции, проявлением «неуважения к закону», и это помешало ей разобраться в том, что буквально все жители Уоттса считают полицию армией оккупантов-угнетателей. (Жестокость, раздражение и озлобленность участников волнений были обусловлены поведением и заявлениями тогдашнего начальника городской полиции Уильяма Паркера, который публично называл негров — участников волнений «обезьянами» и о котором Растин говорил как о человеке, «настроенном предвзято, находящемся во власти фанатизма, не понимающем, что он творит, хотя и являющемся ревностным поборником закона и порядка».) Со своей стороны и комиссия, понимая, что условия жизни населения Уоттса плохие, не решилась признать, что они просто невыносимы, хотя, может быть, и не в такой степени, как в Гарлеме.
Враждебное отношение негров Уоттса к господствующим ценностям и институтам белого общества, символом которого являются расположенные рядом богатые кварталы Лос-Анджелеса, отчетливо проявилось, как подметил Роберт Блаунер, в самом поведении бунтовщиков. «Была попрана святость частной собственности, этого бессознательно воспринимаемого людьми оплота нашего социального строя; мародерствующие негры, видимо, не чувствовали никакой вины и утверждали, что они берут лишь то, что «действительно принадлежит им по праву». Атаке подверглись самые основы законности и власти» Ч В принципе, если проанализировать мотивы, обусловившие эти беспорядки, и формы поведения их участников, то следует сказать, что они не были такими уж «бессмысленными» вспышками слепой ненависти. Напротив, они явились примером того, что Льюис Козер назвал «реалистическим конфликтом». Бунт был не столько аморфным выражением социальных перегрузок, сколько формой негодования, вызванного крушением надежд и планов людей; он был направлен против источников их неудач и служил средством достижения определенных целей. Далеко не последней его задачей
1 R. В 1 a u n е г. Op. cit., р. 9.
188
было символическое выражение людьми своих намерений. В этой связи Козер пишет:
«По-видимому, то, что случилось в Уоттсе, было попыткой активного меньшинства в негритянском гетто, поддержанного всей массой не участвовавших в волнениях негров, открыто продемонстрировать свое нежелание безропотно сносить унижения и бесправие. В частности, они хотели с помощью насильственных актов, поскольку не видели других средств самовыражения, донести до сознания общества отчаянность своего положения»
В свете этих фактов весьма разочаровывающим было то, что комиссия Маккоуна ограничилась всего лишь таким докладом, в котором, по словам Блаунера, не содержалось почти ничего, «что было бы новым или дало пищу для размышлений по поводу беспрецедентных условий жизни негров и проводящейся по отношению к ним политики в Лос-Анджелесе». В докладе фактически не было даже намека на попытку «посмотреть на эту вспышку волнений глазами негритянских бедняков». Напротив, в нем всячески выпячивалась роль некоего воинствующего руководства, поощрявшего беспорядки, и принижалось значение широкой поддержки и участия со стороны простых граждан.
Более объективной в своем подходе к характеру и источникам аналогичных расовых волнений была комиссия Кернера, доклад которой о беспорядках в различных городах Соединенных Штатов летом 1967 г. я уже приводил и комментировал. Поскольку этот доклад представляется особенно важным для нашего анализа связей между нищетой и преступностью в Америке, следует, по-видимому, более подробно проанализировать выводы комиссии.
Как сказано в одном из эпиграфов к этой главе, комиссия признала, что причиной этих волнений были исключительно неблагоприятные условия жизни негров в указанных районах, безразличие местных властей к их положению и постепенное накопление целого «сгустка глубоко затаенных обид и разочарования». Таким образом, комиссия с самого начала поняла, что беспорядки «не всегда возникают только в результате простого
J L, Coser, Continuities in the Study of Social Conflict, p. 103,
189
подстрекательства или инцидентов». Скорее, они развиваются благодаря наличию «все более сгущающейся ненормальной социальной атмосферы», в которой «усиливающие напряженность инциденты» постепенно накапливаются в течение недель и месяцев и отождествляются в сознании членов общины с более глубокими обидами L
Хотя волнения в разных городах проявлялись по-разному, «для всей негритянской общины было характерно чувство нескрываемого негодования». Основываясь на результатах многочисленных исследований, включая свыше 1200 интервью, взятых вскоре после волнений у различных людей, комиссия обнаружила главные факторы недовольства, которые она объединила в три группы в соответствии с их значением:
1.	Действия полиции, полная и частичная безработица, неудовлетворительные жилищные условия.
2.	Невозможность получить образование, плохое состояние учреждений для отдыха и отсутствие программ по их улучшению, неэффективность политической структуры.
3.	Оскорбительное отношение белых, дискриминационное отправление правосудия, неэффективность федеральных программ, бездеятельность муниципальных служб, дискриминационная практика в торговле и кредитовании, неадекватность программ по улучшению жизни бедняков1 2.
Комиссия подчеркнула, что действия полиции постоянно вызывают «серьезное недовольство бедняков во всех городах и часто оказываются главной причиной жалоб». Жалуются, в частности, на оскорбление словом и действием, отсутствие надлежащих каналов для подачи жалоб на полицию, на дискриминацию черных, работающих в полиции, и на недостаточную защиту полицией негров.
Существенно, что комиссия решительно отвергла распространенное мнение, будто зачинщиками волнений были аутсайдеры, преступники или какие-то другие элементы.
1 Report of the National Advisory Commission on Civil Disorders, p. Ill (Kerner Report).
2 Ibid., p. 143—144.
190
Напротив, было признано, что бунтовщиками в основном оказывались «подростки и взрослая молодежь, постоянно проживающие в районах, подвергшихся беспорядкам, а также разного рода недоучки (правда, более образованные, чем их соседи-негры), как правило частично безработные, и, кроме того, работники умственного труда. Они гордились своей расой, были настроены исключительно враждебно по отношению как к белым, так и к черным представителям среднего класса, были более сведущи в политике и выражали крайнее сомнение в достоинствах существующей политической системы и политических лидеров» 1. Это опровержение «теории человеческих отбросов», которой пытались объяснить участие людей в беспорядках, было подтверждено в дальнейшем специальным исследованием, проведенным комиссией, полный отчет о работе которой был опубликован в июле 1968 г. В этом докладе, основанном главным образом на систематическом анализе состава участников волнений в шести крупных городах (Цинциннати, Дейтоне, Детройте, Грэнд-Рэпидсе, Ньюарке и Нью-Хейвене) и на «показателях численности различных возрастных групп негритянского населения не во всем городе и даже не в районах трущоб, а непосредственно в кварталах, где происходили волнения, и в примыкающих к ним районах», был сделан вывод, что в среднем 18% населения районов, охваченных беспорядками, приняло в них участие 1 2. Как утверждалось в докладе, большинство бунтовщиков не были ни аутсайдерами, ни преступниками. Что же касается деятельности «преступных» элементов, то в докладе на этот счет содержался следующий примечательный комментарий:
«Хотя от 40 до 90% арестованных (по данным доклада, это составило, вероятно, лишь Уз всех участников) были до этого связаны с преступным миром, совершенные ими преступления были немногочисленны. Это хорошо согласуется и с данными криминологов, согласно которым от 50 до 90% негров-мужчин в городских гетто так или иначе имеют отношение к преступности. Однако называть большую часть бунтовщиков преступниками
1 Report of the National Advisory Commission on Civil Disorders, p. Ill (Kerner Report).
2 Cm.: «New York Times», 1968, July 28, p. 1, 48.
191
значило бы квалифицировать как преступников всех негров-мужчин в городских гетто» Ч Действительно, как отмечал в своем анализе волнений в Уоттсе Байард Растин, «большинство негров в то или иное время задерживалось и даже заключалось в тюрьму». Его самого дважды арестовывали в Гарлеме без всякого основания, но каждый раз отпускали, когда судья узнавал его (последнее, как он замечает, отнюдь не распространялось на задержанных негров).
Комиссия установила, что участие в волнениях в большой мере определялось уровнем образования. Среди участников беспорядков лиц с незаконченным средним образованием было значительно больше, чем лиц, имевших лишь начальное образование, хотя большинство бунтовщиков все же не закончили среднюю школу. Значительно лучше образованными, а значит, и имевшими больший достаток, чем жители гетто, и, естественно, не участвовавшими в беспорядках были так называемые «усмирители», которые, «рискуя подвергнуться избиениям или быть арестованными, ходили по улицам и призывали участников „охладить свой пыл“». Комиссия отмечает, что эти люди уже находились на полпути к среднему классу.
Как для беспорядков в Уоттсе, так и для волнений 1967 г. были характерны прежде всего грабежи. Более 30% всех арестов было произведено по обвинению в берглэри, то есть «в преступлениях, направленных скорее против собственности белых граждан, чем против их личности», тогда как лишь 2,4% арестованных обвинялось в нападении и только 0,1% —в совершении убийства. Как подчеркнул социолог Морис Яновиц, «социальные волнения превратились в имущественные». К большому удивлению, пострадала главным образом собственность (в первую очередь частные магазины розничной торговли; в одном лишь Ньюарке более чем в 1000 магазинах были разгромлены помещения и разграблены запасы товаров). «Случаи ранений со смертельным исходом,— как указывет далее Яновиц,— были результатом применения силы против негритянского населения со стороны полиции и подразделений Национальной гвардии. В подобных волнениях могут прини-
1 Ibid., р. 48.
192
мать активное участие и белые граждане, как это было, например, в Детройте... но они составляют лишь незначительную часть» Ч Комиссия отметила также, что ущерб, причиненный имуществу, не всегда был следствием непосредственных действий бедняков. Известную его часть следует отнести за счет попыток властей или владельцев навести порядок, а частично — за счет пожаров, распространившихся на объекты, лежащие далеко за пределами «целей», намеченных бунтовщиками.
Комиссии не удалось установить, были ли проявления расовой гордости среди бунтовщиков Детройта или Ньюарка результатом беспорядков или они имели место еще до этого. Думается все же, что беспорядки только усиливали те элементы сознания черных, которые обнаруживались у них и до волнений. В докладе комиссии приводились слова одного из детройтских участников беспорядков:
Вопрос: Вы сказали, что почувствовали прилив гордости, когда присоединились к толпе?
Ответ: Да, я был горд, ей-богу, горд оттого, что я негр. Я почувствовал себя так, словно я стал полноправным гражданином. И мне не было стыдно за то, что они делали1 2.
Хотя комиссия в кратком резюме о «главных причинах» волнений и указала на роль, которую сыграла в раздувании беспорядков «зажигательная риторика черных расистов и воинствующих элементов», весьма существенно также, что там же содержалось и замечание о том, что наиболее яростные призывы к насилию «исходили от белых расистов». Рассматривая эти призывы как фактор, способствующий беспорядкам, комиссия пришла к следующим выводам:	•
«Созданию атмосферы, которая приводит к насилию как форме протеста, способствовал белый террор против ненасильственных действий негритянского населения. Так, например, на Юге наблюдались случаи оскорблений и даже убийств ряда рабочих-негров — защитников гражданских прав; представители власти в штатах и
1 М. Janovitz, Social Control of Escalated Riots. Chicago, 1968, p. 10—11.
2 Kerner Report, p. 133. Разбор аналогичных реакций на беспорядки в Уоттсе со стороны не участвовавших в них негров дан в работе: Е. Cleaver. Soul on Ice. New York, 1968, p. 26—27,
7 Эдвин M, Шур 193
графствах открыто пренебрегали законами и распоряжениями федеральных властей, отказываясь принимать меры по десегрегации. Это привело к тому, что некоторые группы участников действия гражданского неповиновения отказались от ненасильственных методов... и прибегли к насилию в надежде заставить власти изменить законы и порядки, с которыми они были не согласны. Эта обстановка усугублялась еще и общей потерей уважения к власти в американской обществе, а также снижением ценности социальных стандартов и ослаблением факторов, сдерживающих насилие и преступность, что в свою очередь было обусловлено быстрой урбанизацией и значительным снижением среднего возраста населения в целом» L
Обращают на себя внимание порядок, в котором комиссия перечислила факторы, способствующие созданию атмосферы оправдания насилия, а также ссылка на то, что «неуважение к власти» частично обусловлено провокационными призывами, отмеченными в начале общего резюме. Главный вывод становится очевидным, если связать вместе выделенный комиссией фактор белого расизма и глубокое чувство отчаяния и бессилия обитателей гетто: именно они и способствуют беспорядкам. Основную ответственность за волнения несут не лидеры черных, не их организации и не какие-то хулиганы, а социальные институты господствующего белого общества. Этот момент подчеркивается во всех материалах комиссии, касающихся условий жизни негров. Ниже я возвращусь к ним, а сейчас хотел бы обратить внимание на те общие факторы, которые, по мнению комиссии, лежали в основе всех беспорядков2.
-Во всех городах, обследованных комиссией, негры были менее образованны, чем белые. Очень немногие из них посещали среднюю школу. Среди рабочих гораздо больше было негров, чем белых, среди них было вдвое больше безработных, чем среди белых. Неквалифицированных рабочих и работающих в секторе услуг среди негров было в три раза больше, нежели среди белых. Во всех городах негры зарабатывали меньше, чем белые. Заработная плата негра составляла в среднем 70% зар* *
1 Kerner Report, р 204—205.
* tbid., р. 136—137
194
платы белого, и вдвое больше негров, чем белых, имели доход ниже «уровня бедности». Гораздо меньший процент негритянских детей до 18 лет, по сравнению с белыми, жили в семьях, где имелись оба родителя. Любопытно, однако, что «ответственность перед семьей» оказывалась в тесной зависимости от экономических возможностей. Так, «в городах, где процент негров-мужчин, имеющих более высокооплачиваемую работу, был выше, оказывались более высокими и средний достаток семьи, и процент детей до 18 лет, живущих в семьях с обоими родителями. В городах же, где негры могли получить только неквалифицированную работу, доходы семьи и одновременно ее структура оказывались менее стабильными». По сравнению с белыми негры гораздо реже имеют собственные дома. Негры, снимающие квартиру, платят такую же квартирную плату, как и белые, но эта сумма составляет куда большую часть их заработка, чем у белых. И несмотря на то что негры несут сравнительно большие жилищные расходы, нежели белые, их квартиры оказываются «менее приспособленными для жилья и в три раза более перенаселенными».
В своем подходе к анализу волнений комиссия отказалась от упрощенческой концепции, согласно которой инициатива в социально опасных деяниях неизменно приписывается беднякам, а акции официальных властей рассматриваются как законная реакция на нарушения порядка. Как я уже отмечал, в докладе комиссии Кернера подчеркивалось нарастание недовольства и социальной напряженности, которые и привели к беспорядкам. Согласно данным комиссии, сочетание «предваряющих инцидентов» и общих условий жизни общины «способствовало кумулятивному процессу усиления напряженности, который в результате решающего инцидента вылился в насилие». Комиссия сосредоточила главное внимание прежде всего на общих условиях и кумулятивных последствиях инцидентов, вызывающих волнения, а не на конкретных действиях, непосредственно разжигающих эти волнения в отдельных городах. Многие инциденты, предшествовавшие волнениям, были вызваны действиями официальных властей. Так, 40% подобных действий полиции были квалифицированы как оскорбительные или дискриминирующие. Иногда такие инциденты происходили задолго до начала самих беспоряд-
7*
195
ков, как, например, случай, зафиксированный в числе пяти других «предваряющих инцидентов», связанных с волнениями в Ньюарке летом 1967 г.
«1965 г. полицейский в Ньюарке выстрелом убил 18-летнего негритянского юношу. Сначала полицейский заявил, что упал и его пистолет выстрелил случайно, потом же утверждал, что юноша, набросился на другого полицейского и был застрелен, когда пытался бежать. Суд решил, что полицейский не превысил своих полномочий. Он был оставлен на службе и часто назначался в наряд в негритянские кварталы, что было постоянной причиной раздражения в негритянской общине» L
Комиссией было описано примерно 14% таких «предваряющих инцидентов», связанных с «акциями официальных городских властей». Пример одного из них —• случай в Цинциннати, происшедший за два месяца до волнений, когда представители негритянского гетто пытались попасть на прием в городской совет, чтобы выяснить финансовые возможности для организации летнего отдыха детей. Лишь одному из них было дозволено кратко рассказать о том, «почему данная группа не следует установленной процедуре разбирательства подобных вопросов на сессии совета». Как было выявлено, 8 «предваряющих инцидентов» касалось имевшей место дискриминации при отправлении правосудия, в частности установления слишком высоких штрафов за участие в демонстрациях в защиту гражданских прав негров.
Отмечая, в частности, существование «глубокой враждебности между полицией и обитателями гетто, являющейся одним из главных источников беспорядков», комиссия подчеркивала необходимость принятия всех возможных мер к тому, чтобы «ослабить недовольство, растущую напряженность и вспышки негодования, порождаемые чувством несправедливости». В то же время она признавала, что одна только реформа полиции вряд ли поможет решить все проблемы обитателей гетто. Частично по той причине, что полиция олицетворяет собой официальную власть, этот вопрос, как полагала комиссия, требует особого внимания. Поэтому в соответствии с принципами, указанными в выводах президент’
1 Kerner Report, р. 133. р. 118—119.
196
ской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия, ею были разработаны специальные рекомендации, касающиеся организации и практической деятельности полиции. Эти предложения учитывали как общую роль и функции полиции, так и ее специфические проблемы, связанные с борьбой против гражданских беспорядков L Здесь можно дать только их краткую характеристику. Более полный анализ роли полиции в связи с преступностью в Америке, безусловно, потребует отдельной книги1 2; 6-я глава познакомит нас с предложениями о некриминальном подходе к так называемым «дополнительным преступлениям», с предложениями, прямо относящимися как к использованию имеющихся у полиции средств, так и к характеру ее действий. В этой же главе мы рассмотрим и другие аспекты полицейской практики.
Комиссия Кернера подчеркивала, что любые неверные действия полиции (жестокость, оскорбления, издевательства и грубость в обращении) могут привести к усилению угрозы гражданских беспорядков и потому должны рассматриваться как недопустимые в демократическом обществе. Она рекомендовала немедленно переводить полицейских, имеющих плохую репутацию среди жителей гетто, на другие участки. Указывала на необходимость разработать систему тщательного подбора кадров для работы в районах, заселенных группами национальных меньшинств, а также применять особые поощрения для привлечения к такой службе отлично зарекомендовавших себя полицейских чиновник'ов. Кроме того, комиссия предлагала полицейским управлениям проводить в жизнь закон о равных правах в отношении жителей гетто, что в свою очередь требует от полицейских управлений пересмотра вопроса о наиболее эффективном использовании своего персонала. «Власти, очевидно, должны будут расходовать больше средств, чтобы полиция могла обеспечить спокойствие как всему на^
1 Ibid., Chaps. И—13. См. также: President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: the Police.
2 Дополнительные сведения содержатся в работах: J. S к о 1-n i с к. Justice Without Trial. New York, 1966; D. В о г d u a. The Police. New York, 1967; J. Wilson. Varieties of Police Behavior, Cambridge, 1968.
197
селению города, так и жителям гетто». Должен быть упрощен порядок подачи жалоб на жилищные условия. Следует выработать четкие политические установки, которыми можно было бы руководствоваться при «издании приказов, связанных с передвижением и деятельностью граждан», урегулировании мелких ссор и споров, определении мер пресечения преступникам, при выборе тех или иных методов расследования, осуществлении мероприятий по обеспечению конституционных нрав граждан, участвующих в незапрещенных законом демонстрациях, применении физической силы при отправлении правосудия, а также при «выборе наиболее подходящих форм обращения к любому гражданину с целью установить с ним контакт». «За разработку таких методов должна отвечать не только полиция. Как мэры, так и другие выборные или назначаемые представители власти должны активно участвовать в их выработке и применении на практике».
Что касается методов расследования преступлений, то комиссия Кернера указывала:
«Проблемы, связанные с проведением допросов на месте преступления и с „обыском задержанных**, оказываются наиболее важными. Исследования комиссии и свидетельства, представленные на ее рассмотрение, показывают, что эти проблемы могут стать главной причиной трений между полицией и группами меньшинства. Мы, конечно, понимаем, что полиция считает эти методы весьма важными для профилактики и расследования преступлений. Не выступая в защиту какого-то одного метода расследования, мы полагаем, что любой из них должен быть верно соотнесен с общими установками, направленными на сведение до минимума трений с общиной» *.
Полицейские управления должны создать у себя эффективно действующие группы следователей, обеспечивающие выполнение таких установок, а также найти «справедливые и действенные методы» разбора жалоб граждан. Следовало бы принять и «программу обслуживания населения» полицией, направленную на улучшение связей с негритянской общиной и обеспечение более эффективной деятельности полиции. Подобной
1 Kerner Report, р. 313—314.
198
программе федеральное правительство должно оказать щедрую финансовую поддержку.
В районах, где существует опасность возникновения беспорядков, комиссия призывала полицию к сдержанности и к проведению главным образом профилактических мер. Полицейским чинам следует настойчиво разъяснять наличие в гетто потенциально взрывоопасной ситуации и указывать на необходимость действовать крайне осмотрительно во избежание инцидентов, могущих быстро перерасти в широкие волнения. Нужно ввести программу интенсивных тренировочных занятий по отработке техники прекращения беспорядков, причем особое внимание следует уделять минимальному использованию силы и применению огнестрельного оружия. Комиссия подчеркивала, что «решающим фактором» является поддержание строгой дисциплины в отрядах, выделяемых для прекращения беспорядков, и что сохранение связи между жителями гетто и местными и федеральными властями остается важнейшим средством сдерживания эскалации любых провокационных инцидентов. Гражданские беспорядки, утверждала комиссия, являются «не просто объектом действий полиции, а делом государственной важности». Отсюда главнейшей заботой муниципальных чиновников и властей штатов является сохранение «тесных личных контактов с гетто».
В довершение комиссия указывала на исключительную опасность повышенного реагирования на приближающиеся волнения. Так, она отмечала, что во время беспорядков 1967 г. было много слухов о будто бы имевших место частных случаях стрельбы по людям в городах, охваченных волнениями; эти слухи быстро распространялись, но, как потом оказалось, были ложными. На самом деле «большинство инцидентов, связанных со стрельбой по людям, произошло в результате применения оружия либо полицией, либо Национальной гвардией». В целом:
«Атмосфера страха и ожидания насилия, создаваемая подобными преувеличенными, зачастую полностью выдуманными сообщениями, содержит в себе серьезную угрозу повышенного реагирования людей и, следовательно, опасность ненужного применения силы. В частности, комиссия с глубоким сожалением отмечает, что
199
некоторые исполнительные органы в свеем стремлении сохранить контроль над положением во время беспорядков прибегают к силе, применяя репрессии против ни в чем не повинных членов негритянской общины. Вред от такого поведения и вызываемая им реакция могут быть весьма неожиданными» L
Беспокойство по этому поводу было высказано также в докладе президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия и во многих других анализах беспорядков. Моррис Яновиц, предлагая во время беспорядков наделить полицейских функциями констеблей (для этого требуется создание особой региональной полицейской системы в крупных городах), подчеркивал необходимость ограничения применения оружия и сокращения его количества в арсенале полиции. Урегулирование беспорядков должно основываться на принципе «селективных ответных действий при минимальном применении силы. Стремление некоторых полицейских формирований вооружать личный состав винтовками, как и планы оснащения полицейских сил бронетранспортерами, не представляются приемлемыми в качестве ответных действий» 1 2. Далее Яновиц указывает на то значение, какое имеет законодательство о регистрации огнестрельного оружия для предупреждения эскалации беспорядков, случайных убийств, преднамеренной стрельбы и т. п.
Комиссия Кернера проанализировала также ту роль, которую сыграли в волнениях 1967 г. средства массовой коммуникации. Хотя комиссия и приводила в своих отчетах случаи, когда эти средства распространяли преувеличенные или неверные сообщения (при этом она предупреждала о серьезных последствиях подобных сшибок), все же было признано, что репортажи о волнениях в целом были выдержаны в спокойном тоне и соответствовали фактам. Тем не менее среди негров (которые склонны рассматривать средства массовой коммуникации как часть «системы белого господства») широко распространилось недоверие к ним и предлагалось не только создать централизованную информационную базу, или бюро, которое могло бы собирать и распростри-
1 Ibid., р. 335.
2 М. Janovitz. Op. cit., р. 26.
200
нять как можно более точную информацию во время беспорядков, но и разработать более правильные принципы освещения подобных событий и лучшие способы связи с местными властями. Комиссия зафиксировала в своих выводах, что основное внимание следует обращать не столько на содержание сообщений о волнениях, сколько на устранение «общих недостатков, выражающихся в неумении правильно осветить расовые отношения и проблемы гетто, а также способствовать вступлению в журналистику большего количества негров». Что касается первого, то представляется, что недавние расовые волнения в Соединенных Штатах имели один положительный результат — телевидение ответило на них большим количеством хорошо подготовленных передач с мест событий о проблемах негров в американском обществе.
Преступность американской бедноты
Без сомнения, одним из важнейших элементов работы комиссии Кернера было выявление фактов широкого распространения нищеты, явившейся причиной волнений 1967 г. Комиссия выработала рекомендации в области социальной политики, направленные на ликвида* цию достойных сожаления условий жизни в городских гетто.
Более десяти лет назад Джон Кеннет Гэлбрейт писал в своем бестселлере «Общество изобилия», что если нищета в развивающихся странах, подобных Индии, вполне понятна, то ее существование в Соединенных Штатах представляется совершенно ненормальным. «Мы не замечаем ее,— писал он,— потому что подобно всем другим обществам и во все времена мы предпочитаем не видеть того, чего не хотим видеть». Гэлбрейт говорил о «слепом увлечении производством товаров и инвестированием капиталов в материальную сферу», отвлекающем американцев от «более важной задачи инвестирования капиталов в людей» Г
1 J. Galbraith. The Affluent Society. Boston, 1958 p. 332—333,
201
Шесть лет назад Майкл Харрингтон в своей, теперь уже классической работе «Другая Америка» утверждал, что в США насчитывается от 40 до 50 млн. «невидимых бедняков». Рассматривая различные официальные и неофициальные оценки порога бедности и отмечая разнобой в выводах и толкованиях, неизбежный при определении этого порога на основе доходов, Харрингтон заявлял: «Хотим мы того или нет, но 10 миллионов бедных в Америке — это величайший скандал для нашего общества, которое способно обеспечить вполне приличное существование каждому мужчине, каждой женщине, каждому ребенку»2.
Примерно пять лет назад федеральное правительство объявило и широко разрекламировало «войну против нищеты». Однако совершенно очевидно, что и сегодня мы еще очень далеки от ликвидации нищеты в Соединенных Штатах. Огромное число американских граждан имеют недостаточный доход и живут в условиях, которые комиссия Кернера признала нетерпимыми. Растет убежденность, что программы улучшения жизненных условий трудящихся, несмотря на их расширение, являются в значительной мере неудовлетворительными. Нет более убедительного свидетельства разочарованности городской бедноты, чем те самые беспорядки, которые вызвали к жизни и саму комиссию Кернера. Несмотря на демагогические заявления консервативных политиков, призывающих бедняков «самих подняться на ноги» и взять на себя часть общей ноши (это лишь главные из тех избитых и не имеющих никакого смысла клише, которыми они пользуются), становится все более очевидным, что миллионы американцев действительно все глубже погружаются в порочный круг нищеты и связанных с ней проблем, из которого они не в состоянии выбраться собственными силами.
Согласно опубликованным Бюро переписи данным о доходах потребителей, «в 1966 г. 29,7 млн. человек, или 15% всего населения, существовали в условиях ниже черты бедности».
«Хотя небелые насчитывали в 1965 и 1966 гг. всего лишь 12% населения, процент бедняков среди них со
2М. Harrington, The Other America. Baltimore, 1963, p. 189.
202
ставлял более 32. В сравнении с белым небелый имел в 1965—1966 гг. в четыре раза больше шансов оказаться в числе бедняков» L
Уже одно то, что правительство признает наличие в нашем так называемом процветающем обществе около 30 млн. бедных, само по себе является отрезвляющим фактом.
Приводя данные из правительственного отчета — сводки по социально-экономическому положению негров в США, составленной в октябре 1967 г.,— комиссия Кернера указывала на удручающую нищету черных обитателей городских гетто. В этом отчете было документально зафиксировано, что, несмотря на быстрое увеличение доходов как негров, так и белых, среднегодовой доход негритянской семьи в 1966 г. составил лишь 58% дохода белой семьи. Отмечалось также, что процент негров, относящихся к категории людей с повышенным доходом, и негров, имеющих квалифицированную и высокооплачиваемую работу, существенно поднялся в период между 1960 и 1966 гг. Образовательный уровень негров также повысился. И тем не менее в отчете указывалось, что очень большое число негров с наиболее низкими доходами практически не добились никакого прогресса в экономическом отношении. Около 10% негров «прожили всю свою жизнь в сельской местности, где имели весьма ограниченные возможности для того, чтобы повысить свое образование, найти хорошую работу, улучшить жилищные условия или увеличить заработки». Другие 10%, то есть более 2 млн. человек, живут в трущобах крупных городов. В этих районах, как показывают результаты переписи в Кливленде и Лос-Анджелесе, преобладают тенденции к «сохранению и ухудшению неблагоприятных условий».
«За пределами районов Кливленда, населенных бедняками, негритянские семьи в период между 1960 и 1965 гг. серьезно улучшили свое положение. Повысился средний заработок, сократились масштабы нищеты и число разрушенных семей.
1 U. S. Bureau of the Census, Current Population Reports; Series P-60, № 53, «Income in 1966 of the Families and Persons in the V. S.». Washington, 1967, p. 4.
203
Однако в беднейших кварталах все эти социальные показатели обнаружили серьезное понижение.
В районе Хоу, одном из наихудших районов, нищета явно увеличилась, количество распавшихся семей возросло, а безработица среди мужчин осталась на прежнем уроне. После беспорядков в Уоттсе такие же обследования были проведены во многих районах южной части Лос-Анджелеса. В результате были получены почти такие же данные»
Принимая во внимание, какое решающее значение имеет занятость, комиссия Кернера указывала, что, хотя в период после второй мировой войны безработица среди негров заметно сократилась, она все еще в два раза выше, чем у белых. «В 1967 г. приблизительно 3 млн. человек несколько дней в неделю не имели работы, из них 638 тыс. человек (21%) составляли небелые. С поправками на неточность учета общее число безработных среди небелого населения достигло примерно 712 тыс. человек, то есть 8% всего самодеятельного небелого населения». Из числа тех негров, которые имеют работу, значительная часть занята неквалифицированным и низкооплачиваемым трудом, многие к тому же являются «частично безработными» (например, занятые неполный рабочий день или неделю). Комиссия приводила выдержки из обзоров министерства труда за 1966 г. по районам с низкими доходами населения в девяти крупных городах; оказалось, что процент «неполностью занятых» в этих районах составлял 32,7, то есть почти в девять раз превышал уровень безработицы по всей стране. Это, разумеется, будет иметь далеко идущие последствия. Как мы уже видели, существует, по всей вероятности, весьма тесная связь между безработицей и стабильностью семьи. Вполне естественно, что в семьях без отцов, где мать вынуждена работать и где нет возможности для устройства детей в воспитательные учреждения, дети проводят большую часть свободного времени на улице и таким образом оказываются под влиянием факторов, порождающих преступность.
1 U. S. Bureau of Labor Statistics and U. S. Bureau of Census, BLS Report, № 332; Current Population Report, Series P-23, № 24, «Social and Economic Conditions of Negroes in the United States, October 1967». Washington, 1967, p. IX.
204
Безработица среди взрослых негров-мужчин также оказывает свое влияние в общем социально-экономическом плане, поскольку она становится существенным фактором вовлечения людей в преступления.
В одной из предыдущих глав уже говорилось о весьма неудовлетворительных условиях обучения в школах городских гетто. Мы знаем также, что и жилищные условия в районах, где прошли волнения, ни в коей мере не могут считаться нормальными; это в одинаковой степени касается всех городских трущоб. Некоторое представление об ужасных жилищных условиях в гетто дает недавно опубликованная в журнале «Нью-Йоркер», но почти никем не замеченная статья, рассказывающая о «войне с крысами» L В ходе интервью с директором нью-йоркского городского эпидемиологического бюро министерства здравоохранения выяснилось, что число зарегистрированных случаев укусов людей крысами в юроде за период с 1959 по 1967 г. сократилось с 800 до 450 в год; при этом следует учесть, что последние 4 года бюро вело борьбу с крысами. Отметив, что годовой бюджет бюро составляет 1,5 млн. долл., этот чиновник заявил, что если бы у него было в распоряжении 5 млн. долл, в год, то тогда можно было бы «решительно сократить число крыс в городе». По подсчетам управления медицинской службы на каждого жителя приходится по одной крысе, но, как подчеркивал упомянутый чиновник, крысы в основном обитают в районах гетто (этот факт хорошо проиллюстрирован скоплениями булавок с синими и красными головками, отмечающими на карте дома, которые, согласно официальным данным, наводнены крысами и в которых — если дома отмечены красными булавками — зарегистрированы случаи укусов людей; эти булавки воткнуты в большие планы города, торжественно вывешенные в главном оффисе бюро). Он заявил также, что общее число домов в Гарлеме, наводненных крысами, составляет, по-видимому, несколько тысяч. При этом он заметил, что отношение к угрозе распространения эпидемий и опасности быть искусанным крысами нивелируется психологическим настроем людей на то, что без крыс, мол, не обойдешься.
1 The War on Rats. — «The New Yorker», August 3, 1968, p. 23— 26.
205
И действительно, для многих жителей гетто никакой другой альтернативы нет. Обитателям гетто некуда от ьих скрыться. «Им приходится оставаться там, а наша задача — помочь им как-то справиться с этим злом».
Рассматривая этот вопрос еще шире, следует отметить, что миллионы американских бедняков имеют весьма неважное здоровье, а их медицинское обслуживание находится в самом плачевном состоянии. В одной из своих ранних работ Майкл Харрингтон дал краткое, но очень выразительное описание некоторых тесно связан-ных с этим факторов:
«Вот один из наиболее знакомых нам всем видов порочного круга нищегы. Бедняки болеют чаще, чем кто-либо другой в нашем обществе. Это происходит оттого, что они живут в трущобах скученно, в антисанитарных условиях, плохо питаются и не могут обеспечить себя медицинской помощью. Когда они заболевают, болезнь обычно продолжается дольше, чем у представителей любой другой группы нашего общества. А поскольку они болеют чаще и дольше, чем кто-либо другой, они теряют заработок и даже работу; им труднее удержаться на хорошей работе. Поэтому они не в состоянии платить за приличное жилье, калорийную пищу, вызов врача. Когда бедняк серьезно заболевает, он оказывается перед перспективой оказаться в еще худшем положении и снова начать движение по кругу, но уже на более низком уровне, опускаясь все ниже и испытывая все большие страдания» L
Условия, в которых живут черные американцы, хорошо отражены в следующих цифрах, приведенных в докладе комиссии Кернера: смертность среди рожениц у негров в четыре раза выше, чем у белых женщин; детская смертность в возрасте до одного месяца у небелого населения на 58% выше, чем у белого, а среди детей в возрасте от месяца до года — выше почти в три раза; по оценкам 1965 г. средняя продолжительность жизни у небелого американца была на семь лет короче, чем у белого. Медицинское обеспечение бедноты в сельской местности находится в ужасающем состоянии, не намного лучше обстоит дело и в районах городских трущоб,
1 Л1. Harrington. The Other America, p. 23.
206
где нехватка лечебных учреждений и отсутствие возможностей для домашнего лечения больных, а также недостаточность усилий профессиональных медиков в желании установить контакт с больными все еще остаются нашим позором. Как заметила Элинор Лэнгер, широко и навязчиво пропагандируемые достижения современной американской медицины доступны лишь богатым, «остальное население с трудом может пользоваться даже обычной медицинской помощью». Она приводит следующую выдержку из обзора о состоянии здоровья населения, составленного в связи с осуществлением жилищной программы в Бостоне:
«... Среди лиц старше 65 лет 25% страдают хроническим бронхитом, 20%—хроническими нервными расстройствами, 12% слепы или имеют дефекты зрения; при этом 40% из них не получают медицинской помощи. Бывший уполномоченный министерства здравоохранения в Нью-Йорке Джордж Джеймс подсчитал, что в прошедшем году 13 тыс. человек умерли в городе только потому, что им не была оказана квалифицированная медицинская помощь»
Тот факт, что Соединенные Штаты остаются почти единственной из западных стран, где до сих пор нет должной системы бесплатной медицинской помощи (недавно разработанная система медпомощи — «мэди-кэр» — далеко не решает этого вопроса), наглядно свидетельствует о том, что основными соображениями при рассмотрении социальных проблем остаются корыстные экономические интересы, представленные в данном случае активным лобби Американской медицинской ассоциации. Своим отношением к состоянию здоровья бедняков эти группы давления существенно, хотя и косвенным путем, влияют на характер и масштабы преступности в нашем обществе.
Еще одним фактором, который в условиях нищеты, без сомнения, оказывает влияние на общую картину преступности, является недостаточность юридической помощи беднякам. Мы уже говорили о классовом подходе при отправлении правосудия в отношении уголовных
1 Е. Langer. The Shame of American Medicine. — «The New York Review», 1966, May 26, p. 6.
207
преступлений и о стойкой враждебности между обитателями гетто и полицией, что само по себе имеет большое значение для формирования взглядов на правовую систему в целом и на господствующие в обществе силы. Однако правовые проблемы бедняков далеко не исчерпываются сферой уголовного права. Как документально показывают многие исследования, бедняки не имеют ясного представления о своих юридических правах; они подчас не знают о существовании формальных процедур, с помощью которых могли бы отстаивать эти права; почти не знают, как обращаться к адвокату (к тому же они склонны не доверять ему) и как получить эффективную помощь тех адвокатов, услугами которых им все-таки удалось воспользоваться К Если бы беднякам была предоставлена возможность получить квалифицированную юридическую помощь, они оказались бы в значительно лучшем положении и смогли бы легче решить многие повседневные проблемы, урегулировать отношения с домовладельцами и с инстанциями, осуществляющими программы улучшения условий жизни трудящихся и даже сделать более рациональным свое поведение как потребителей.
Хотя комиссия Кернера почти не касалась вопроса об «эксплуатации потребителей», она все же отметила, что участники волнений нередко обрушивались на магазины розничной торговли, владельцев которых они рассматривали как особенно жестоких эксплуататоров. Комиссия докладывала также, что «многие обитатели бедных городских кварталов считают, что они постоянно подвергаются издевательствам со стороны местных торговцев». Признавая большую зависимость бедняков от покупок в кредит, комиссия подчеркивала, что многие торговцы в гетто «прибегают к завышенным комиссионным сборам, лживой рекламе и обещаниям замены подержанного товара новым, неверному указанию цен, неуведомлению покупателей о юридических санкциях по отношению к тем, кто задерживает взносы, отказу от ремонта или замены купленных неисправных вещей, установлению непомерных цен или кредитных взносов
1 J. Carlin, J. Howard and S. Messinger. Civil Justice and the Poor. New York, 1968. Краткий обзор вопроса см.: Е. Schur, Law and Society: A Sociological Wiew. New York, 1968, p. 95—106,
208
и к продаже недоброкачественных товаров»1. То, что покупатели с низкими доходами считают эту практику обычной, ясно видно из систематизированного обзора положения семей низших классов в Ныо-йорке, опубликованного социологом Давидом Капловицем в его книге «Бедняки платят больше». Как обнаружил Капловиц «...многие потребители почти не подозревают, насколько сложны и запутанны юридические условия договоров, которые они подписывают. О штрафах, которые могут свалиться на их голову, скажем, в форме потери права на приобретенную и уже частично оплаченную вещь, выплате процентов за долг, оплате услуг адвоката и судебных издержек, многие узнают лишь тогда, когда по какой-либо причине просрочивают уплату взносов»1 2. В докладе комиссии Кернера приводились также частые жалобы жителей гетто на то, что они платят за продукты питания больше, чем жители других районов, получая продукты, в частности мясо, которое им продают, гораздо худшего качества. Хотя есть немало и других факторов, частично объясняющих подобные различия (например, ограниченная сфера передвижения покупателей с низким доходом, высокие накладные расходы, которые несут торговцы в гетто, и т. п.), «по-видимому, в некоторых районах действительно имеет место практика установления завышенных цен». Во всяком случае, комиссия нашла, что убежденность людей в существовании практики вымогательства в торговле явилась серьезным моментом, усиливающим антибелые настроения в гетто. Чтобы бороться с эксплуататорской системой цен, от которой они находились в зависимости, жители ряда бедных районов не так давно организовали кооперативные магазины. Обычные программы помощи оказываются не в состоянии серьезно помочь беднякам справиться с их юридическими затруднениями или избавиться от описанной выше эксплуатации. Недавно начатые программы организации «юридического обслуживания», поддерживаемые федеральным управлением развития экономических возможностей и предусматривающие создание «участковых юридических контор» и других учреждений для облегчения доступа беднякам к
1 Kerner Report, р. 276.
2 D. Caplovitz. The Poor Pay More. New York, 1963, p. 155.
209
квалифицированным специалистам, которые смогли бы защитить их интересы, могут способствовать обеспечению некоторых юридических прав бедняков — обитателей гетто.
В неменьшей мере общественные программы улучшения жизни трудящихся критикуются и за то, что они недостаточно широки, что в них применяются различные ограничительные правила, репрессивные и унижающие достоинство процедуры, а также за то, что они осуществляются с позиций покровительства беднякам. В разъяснениях, которые даются по поводу этих программ, как правило, подчеркивается, что улучшение жизненных условий — это привилегия, а не право, и что человек, на которого она распространяется, должен быть благодарен за все, что он получает, какие бы трудности мы при чтом перед ним ни создавали. Получающие помощь должны быть готовы к тому, что они могут подвергнуться пристрастным допросам и обязательной проверке их жилищ, которая проводится, дабы установить истинную степень их нуждаемости в помощи. Женщина, получающая помощь по таким программам, может подвергнуться внезапным «ночным налетам», что делается с целью выяснить, нет ли у нее мужчины, в случае обнаружения которого вопрос о дальнейшем вспомоществовании ставится под сомнение. Бюрократические процедуры подчас настолько сложны, что человеку, получающему пособие по программе, почти невозможно разобраться в том, как ему следует поступать, чтобы обрести то, что ему положено по закону. К тому же субсидии, выплачиваемые по этим программам, мягко выражаясь, минимальны.
В своей книге «Государство-богадельня» Ричард Элман так комментирует размеры пособий, выдававшихся в 1966 г. на пропитание семье из четырех человек по типовому бюджету нью-йоркской городской программы улучшения условий жизни бедняков:
«Чтобы обеспечить себе пропитание на 25,62 долл, в неделю, семья должна экономить на молоке и масле; яйца, фрукты и овощи считаются роскошью. По статистике, средний американец потребляет 160 фунтов мяса в год, но этой семье приходится есть бобы, чтобы восполнить необходимую норму протеинов. Она должна научиться заменять цыпленка арахисовым маслом (как
210
рекомендовалось в одном из прочитанных мною наставлений) , а картофель — маисовым крахмалом из федеральных излишков. Ей следует потреблять больше риса и различных круп. А если при этих условиях она захочет действительно что-то сэкономить, то придется дважды кипятить кофейную гущу и смешивать остатки черствого хлеба с мелассой (черной патокой) из федеральных излишков, чтобы приготовить пудинг» 1.
Как полагает Элман, «типовой бюджет программы улучшения условий жизни бедняков рассчитан на то, чтобы увеличивать лишения людей. Он узаконивает нищенское существование людей в стране, где предметы роскоши становятся необходимостью». Действительно, большинство бюджетов по программам помощи бедным предполагает такую жесткую экономию и контролируется с такой строгостью, что почти любому «хочется их нарушить». Поэтому вряд ли можно удивляться тому, что система вспомоществования беднякам нередко превращается в главный источник конфликта между администрацией и ее чиновниками, с одной стороны, и получателями помощи, с другой, то есть между дающими и теми, кому, как они полагают, оказывается благодеяние.
Понимая полную несостоятельность этой системы и производимый ею деморализующий эффект среди населения, Ричард Клоуард и Фрэнсис Фокс Пайвен из Школы социальной политики при Колумбийском университете предложили в мае 1966 г. «стратегию ликвидации нищеты», согласно которой систему вспомоществования беднякам следовало подвергнуть настолько сильным перегрузкам, чтобы выявилась ее полная неспособность удовлетворить действительные нужды бедняков и стала очевидной необходимость прямого вмешательства федеральных властей («крупная экономическая реформа в масштабе всей нации», включающая обеспечение гарантированного годового дохода). «Чтобы создать кризисную ситуацию,— утверждали Клоуард и Пайвен,— бедняки должны сначала обрести какие-то блага, которые они должны затем потерять. До сих пор им отказывали в удовлетворении их претензий, используя для этого различные, находящиеся в распоряжении системы ограничительные механизмы, например
1 R. Elman. The Poorhouse State. New York, 1968, p. 56.
211
ее способность давать неполную информацию, умиротворять настойчивых, деморализовать получающих помощь или, используя арбитраж, лишать их законных прав» 1. Широкая кампания по распространению образования среди бедняков, настаивают оба ученых, помогла бы им осознать свои гражданские права, а организаторы этой кампании могли бы выступить в защиту этих прав. Организованные демонстрации «создали бы атмосферу непримиримости, которая помогла бы преодолеть пассивность и враждебное отношение к программам улучшения жизни трудящихся со стороны многих потенциальных получателей помощи». Следуя указаниям этого «манифеста» и поощряемые его призывами, лица, получающие помощь, в различных городах начали в последние годы организовываться и согласованно выступать против неправильных методов осуществления программ помощи местными властями. Смогут ли эти, пока спорадические выступления перерасти в эффективный национальный «бунт против вспомоществования» или хотя бы содействовать созданию какой-то «фракции против вспомоществования», которая обретет реальную политическую силу, пока еще трудно сказать. Однако мы можем с полным основанием предположить, что недовольство системой вспомоществования является важным элементом общего недовольства бедняков, и в этом смысле оно не может не иметь определенного значения для общей картины преступности.
Среди специалистов идут горячие споры о том, в какой мере нищета в современной Америке являет собой четко выраженную и достаточно убедительную «субкультуру» (точно так же споры ведутся и об истинном характере культурного контекста делинквентности). Однако тот факт, что миллионы американских граждан живут в условиях, в которые мы по своей воле не поставили бы ни одно человеческое существо, не вызывает споров среди экспертов. Предварительные данные о голоде в Соединенных Штатах, полученные в результате расследований, проводимых конгрессом (они еще не закончились, когда писались эти строки), вновь со всей
1 Ц. Cloward and F. Piven. A Strategy to End Poverty.— «The Nation», 1966, May 2, p. 512. В художественной литературе этот вопрос хорошо освещен в романе Сола Юрика: S. Yu rick. The Bag. New York, 1968.
212
очевидностью подтверждают этот возмутительнейший факт Г Упорно сохраняющаяся откровенная нищета вместе с неприкрытой расовой дискриминацией в нашем обществе создали такую ситуацию, в которой (если не будут приняты самые решительные меры к изменению социальной политики), как отмечалось комиссией Кернера,* вполне возможны новые «крупные беспорядки, вероятно более серьезные, чем те, которые мы пережили». Сознавая в одинаковой степени как ужасающий характер нашего положения, так и эту зловещую перспективу, комиссия предложила осуществить массированное и незамедлительное наступление на нищету в США до полного ее искоренения.
Комиссия призывала проводить рациональную политику в области использования человеческих ресурсов в масштабах всей нации, политику, одной из главных целей которой было бы создание новых рабочих мест, введение более широкой и улучшенной системы найма рабочих и их профессиональной подготовки, а также стимулирование государственных и частных инвестиций в эту сферу. По программам, рекомендованным комиссией, в течение трех лет около 1 млн. новых рабочих мест может быть создано только в государственном секторе и еще столько же — в частном (в качестве побудительных мотивов для частных предпринимателей можно было бы разрешить более широкое использование налоговых кредитов; таким же образом «можно обеспечить и развертывание новых и модернизацию старых предприятий в охваченных нищетой городских и сельских районах»). Неграм, заводящим свое дело в районах гетто, должна оказываться особая финансовая поддержка.
Комиссия Кернера рекомендовала также предпринять серьезные шаги для улучшения нашей системы школьного образования (о принципах этого улучшения говорилось выше). Главными целями в этой области должны стать упразднение сегрегации в школах, обеспечение высококвалифицированного преподавания в школах гетто, улучшение связей между школой и общиной и увеличение возможностей для получения законченного среднего образования и профессиональной подготовки. Для этого необходима значительная финансо-
1 «New York Times», 1969, February 23, p. 6 E,
213
вая поддержка со стороны федерального правительства. Отметив, что федеральные ассигнования на образование, профессиональное обучение и связанные с ними области увеличились с 4,7 млрд, в 1964 г. до 12,3 млрд, долл, в 1969 г., комиссия заключила, что существующие федеральные проекты реорганизации системы образования «обеспечивают надежную и достаточно широкую базу для осуществления надежд учащихся, которые находятся в неблагоприятных социальных условиях. Нам необходимо уже сейчас упрочить эту базу... и путем привлечения новых федеральных средств создать особую систему образования для тех, кто продолжает жить в трудных условиях».
Комиссия призывала и к проведению «коренных реформ» нашей системы социальных мероприятий по улучшению условий жизни трудящихся, системы, которую она охарактеризовала как серьезно способствующую «социальной напряженности и дезорганизации, однажды уже приведших к гражданским беспорядкам». Указывая на факты повсеместного недовольства этой системой и приводя данные оценки 1965 г., согласно которым 50% людей, нуждающихся в получении пособия по программам улучшения жизни трудящихся (в общенациональном масштабе), не были включены в списки получателей пособий, комиссия предложила внести ряд изменений в соответствующие положения и правила с целью расширить масштабы действия программ и устранить различные ограничительные рогатки. Однако ее рекомендации в этой области сводились главным образом только к тому, чтобы заставить «федеральное правительство взять на себя значительно большую часть финансового бремени, чем оно несет в настоящее время». Так, она предлагала некоторые специальные меры для определения единого и более приемлемого размера помощи в рамках программ по повышению благосостояния (таких, как программы «помощи семьям с детьми, находящимися на иждивении») и настаивала, чтобы в плане долговременной национальной стратегии больше внимания уделялось «развитию национальной системы дополнительных (к заработку) выплат с целью обеспечения экономической и социальной стабильности всем американцам». Эта последняя из упомянутых программ предусматривает «всем, кто может работать и кто рабо
214
тает, дополнительные субсидии как стимул к более полной занятости», а «тем, кто не может работать, включая матерей, решивших остаться дома со своими детьми,— минимум того, что считается стандартом для существования и освобождает детей от той нищеты, в которой пребывали их родители».
Наконец, комиссия Кернера признала, что сегодня, «после более чем трех десятилетий осуществления разрозненных и недостаточно субсидируемых федеральных программ, приобретение нормального жилья остается хронической проблемой для городской семьи, находящейся в стесненных обстоятельствах». Почти 2/з небелых семей в крупных городах, отмечала комиссия, проживают в районах, для которых характерны явно недостаточное жилищное строительство и общее аварийное состояние жилых построек. Плохие жилищные условия отнюдь не являются только уделом негров. В 1966 г. 4 млн. из почти 6 млн. несоответствующих стандартам жилых единиц занимали белые. Призывая к «массовому» обеспечению нормальным жильем семей с низкими доходами, комиссия рекомендовала построить «600 тыс. квартир для семей с низким и умеренным доходом уже в следующем году и 6 млн. таких жилых единиц в течение последующих пяти лет». Она требовала также расширения программ по обеспечению жильем со сниженной квартплатой, льготными условиями арендования или паевого владения; предоставления «необлагаемых налогами прямых федеральных кредитов на подряд строительных фирм по сооружению жилых домов с умеренными условиями арендования»; расширения и диверсификации общественных жилищных программ; укрупнения программ строительства «образцовых городов»; развития и одновременной реориентации (в интересах бедняков) программ обновления городов; изменения устаревших правил землепользования при застройке, принятия «общенационального, всеобъемлющего и обеспеченного правовой санкцией» закона о занятии освобождающихся жилищ и переориентации федеральных жилищных программ на более интенсивное строительство жилых домов с квартирами для людей с низкими и умеренными доходами за пределами районов гетто.
Рекомендации комиссии Кернера являются еще одним аргументом в пользу массированных и ничем не
215
ограничиваемых изменений условий существования городского населения Соединенных Штатов. Хотя и нет возможности доказать это, однако есть все основания считать, что усилия, в какой-то мере обеспечивающие выполнение этой программы, значительно облегчат и решение проблемы преступности в Америке, что создаст в стране нормальные условия для жизни миллионов граждан, которые до сих пор лишены их. Влияние этих изменений на легитимные структуры, связанные с экономическими возможностями, на самосознание нынешних обитателей трущоб и на общие формы отчужденности в нашем обществе было бы колоссальным. К сожалению, в то время, когда пишутся эти строки, все еще нет даже признаков серьезной общенациональной заинтересованности в таких действиях, которые необходимы для ликвидации главных причин американской нищеты. Меры, принятые за последние два года, совершенно не отвечают требованиям доклада комиссии Кернера; федеральная администрация ни разу не проявила беспокойства и не выразила безоговорочной поддержки выводов, сделанных комиссией. В ходе избирательной кампании 1968 г. в платформах крупных политических партий не было ни одного пункта, в котором прямо и откровенно говорилось бы о необходимости претворения в жизнь рекомендаций комиссии. В докладе, озаглавленном «Год спустя» и опубликованном в феврале 1969 г. двумя частными исследовательскими организациями, занимающимися проблемами урбанизации, подчеркивалась неспособность нации проводить политику, основанную на предложениях комиссии Кернера, и делалось предположение о неминуемых тяжких последствиях, к которым может привести такое самоуспокоение 1.
Война с нищетой, война во Вьетнаме и война с преступностью
Как я уже отмечал, проявления насилия во время расовых беспорядков 1967 г. отнюдь не отражают общей тенденции к беззаконию, которая сейчас якобы оказыва-
1 «New York Times», 1969, February 23, p. 1.
216
ет влияние на все большее число американцев. Скорее, это признак какого-то, по-видимому беспрецедентного, разочарования в общей политической системе власти и отчасти указание на появление мощного заряда недовольства и деморализующих настроений в нынешнем американском обществе, что способствует и росту преступности. В подобных ситуациях насилие может служить тревожным сигналом об опасности, который, как выразился Льюис Козер, «не может ускользнуть от внимания людей, стоящих у власти и обычно не отличающихся особой чувствительностью к социальным бедам»1. К сожалению, продолжает Козер, из этого не обязательно следует, что они применят «именно те методы социальной терапии, которые позволят эффективно устранить очаги инфекции».
Военные действия во Вьетнаме, безусловно, ослабили наши усилия по .борьбе с преступностью. Хотя прямое и косвенное влияние современной войны на общество и может незаметно содействовать узаконению насилия как способа разрешения человеческих проблем, еще большее значение, как я отмечал выше, имеют в этом плане те аспекты современного международного конфликта, которые порождают отчуждение и отрицательно воздействуют на экономику. Непопулярные международные обязательства (такие, как в случае с Вьетнамом) служат лишь усилению существующих внутри страны тенденций к озлоблению и враждебности, особенно среди нашей молодежи. Что касается экономического влияния войны, выражающегося в поглощении сю огромных средств и значительной энергии людей, которые можно было бы вместо этого направить на борьбу с социальными условиями, порождающими преступность, то оно вряд ли у кого вызывает сомнения.
Помимо финансовых ограничений, связанных с войной, и вопреки тому факту, что лишь немногие лидеры могут сейчас игнорировать тесную взаимосвязанность нищеты, дискриминации и высокого уровня преступности в Америке, исключительно мало делается для того, чтобы предпринять какие-то политические шаги, необходимые для настоящей борьбы с нищетой, а значит, и с преступностью. Частично это. можно объяснить
1 L. Coser. Continuities in the Study of Social Conflict, p. 83.
217
идеологически обусловленным предпочтением «штур-1М0ВЩИНЫ» в подходе к проблемам преступности, однако возможно, что сопротивление вызвано и нежеланием поддерживать столь широкую (и исключительно дорогостоящую) программу, требующую вмешательства федеральных властей, какая была предложена в докладе комиссии Кернера. Даже в своих попытках ускорить реализацию программ в области отправления правосудия (а это как раз та сфера, где наши наиболее агрессивно настроенные политики охотнее всего сотрудничают с либеральными реформаторами и одобряют правительственные расходы) центральные власти с особой силой подчеркивают необходимость сохранения автономии местных органов. В своей основе нежелание перейти в открытую атаку на нищету, вероятно, отражает и все еще испытываемое нами чувство страха перед центральным планированием. Если это так, то перспектива уменьшения масштабов преступности оказывается действительно весьма мрачной, поскольку шаги, которые понадобятся для достижения положительных результатов, требуют всестороннего планирования и массированного притока финансов. Причем и то и другое должно осуществляться на федеральном уровне. Именно этот факт, а также очевидное нежелание многих американских политических руководителей считаться с ним и определяют политический характер проблем нашей преступности.
ГЛАВА 5
«РЕСПЕКТАБЕЛЬНАЯ» ПРЕСТУПНОСТЬ
«Многие проблемы, связанные с «преступлениями людей в белых воротничках», с падением морали, с дорогостоящим пороком и ослаблением нравственности, являются проблемами структурной аморальности. Это не просто вопрос о слабом человеке, попавшем в плохое окружение. И многие люди, по крайней мере подсознательно, понимают это. Когда сообщают о каких-то особо аморальных поступках, они часто говорят: «Ну что же, сегодня попался еще один». И-при этом подразумевается, что раскрываемые преступления вовсе не являются случайными, затрагивающими случайных людей, а представляют собой симптомы определенного состояния, захватившего широкие слои общества. И существует много фактов, убедительно доказывающих, что они правы».
Райт Миллс.
Властвующая элита
Большинство «информированных» американцев — представителей среднего класса воспринимают тяжкие преступления преимущественно как проблему низших классов. Разумеется, это восприятие основано на данных официальной статистики, и, как мы уже видели, получается действительно так, что в силу известных социально-экономических факторов и связанных с ними мировоззренческих представлений значительная часть наиболее заметных и открыто осуждаемых видов «уличных преступлений» связывается с индивидами, располагающимися на нижних ступенях социально-экономической лестницы. Но, как мы отмечали, составить себе полную и точную картину социальной классификации всех форм преступности далеко не так просто; на нее оказывают серьезное влияние «политические» взгляды самого классификатора. По-видимому, можно только сожалеть, что «официальные» данные о том, как живется беднякам, отражают в большей мере систему представлений, господствующих в нашем обществе, чем действительную картину распространения преступности в различных его слоях.
219
В официальных данных, касающихся связи между преступностью и тем или иным социальным классом, существует, как я неоднократно отмечал, определенный элемент нечестности. Порочная практика, благодаря которой подозреваемые или обвиняемые представители среднего класса оказываются под защитой существующей системы по той причине, что они-де вовсе не являются «преступными элементами», — еще не самый удручающий факт. (Современная практика вынесения приговоров с учетом не только характера совершенного деяния, но и личной жизни ответчика и «перспектив» его поведения в будущем позволяет «респектабельным гражданам», уличенным в преступных деяниях, пользоваться известным иммунитетом, недоступным для других, «менее уважаемых» преступников.) В то же время «респектабельная преступность», конечно, не ограничивается только такими «избранными» правонарушителями. Многие граждане из среднего и высшего классов оказываются замешанными в так называемых «пограничных» уголовных преступлениях, о которых рассказывается в следующей главе и о которых публике мало что известно, а поэтому и мера наказания за их совершение оказывается исключительно мягкой. Наиболее значительными из этих преступлений являются уже упомянутые беловоротничковые преступления: служебные и другие правонарушения, совершаемые людьми, занимающими высокое социально-экономическое положение. К их анализу мы и приступаем. Представлению о преступности как явлении, характерном для низших классов, мы обязаны главным образом тому, что американцы проявляют известную терпимость по отношению к этим преступлениям. Последствия подобной снисходительности, как в отношении экономического ущерба '(прямого и косвенного), причиняемого всем гражданам, так и в отношении подрыва устоев общественной морали, значительны и вредны. Как я говорил ранее, вопрос о преступлениях людей в белых воротничк*ах вовсе не является техническим (то есть вопросом о том, являются ли они действительно преступлениями); скорее, дело заключается в необходимости прямо ответить на вопрос, должны ли они (и в какой степени) рассматриваться как серьезное преступное деяние. Американское обще-
220
ство слишком дорого заплатило за то, что долгое время пыталось отвечать на него отрицательно.
Непрофессиональное мошенничество
Если мы примем эту ориентацию, то главное возражение критиков концепции беловоротничковой преступности, а именно утверждение, что подобные правонарушения не рассматриваются ни публикой, ни нарушителями как преступления, не может считаться аргументом, подтверждающим их законный характер. Напротив, вопрос в этом случае сводится именно к тому, могут ли указанные дефиниции выдержать критику.
Есть некоторые признаки того, что в последние годы официальная реакция на беловоротничковую преступность несколько ужесточилась. Судебное преследование против 29 корпораций и 45 высших чиновников электротехнической промышленности, предпринятое федеральными властями в 1961 г. за попытки нелегально устанавливать цены, пользоваться ложными рекламными объявлениями и распределять полученные прибыли (на оборудование общей стоимостью 1,75 млрд. долл, в год), было не только крупнейшим уголовным делом в истории антитрестовского закона Шермана, но и значительной вехой в применении уголовных санкций за участие в преступлениях, квалифицируемых как беловоротничковые преступления Ч На корпорации были наложены штрафы на сумму 1 924 500 долл., однако еще более существенным было то, что семеро служащих корпораций были приговорены к тюремному заключению сроком на 1 месяц (четверо из них — вице-президенты компаний, двое — крупные менеджеры на уровне директоров управлений и один — управляющий отделом сбыта компании), а 27 других обвиняемых были наказаны условным лишением свободы. Как отмечали некоторые
^.Austin Smith. The Incredible Electrical Conspiracy, — «Fortune», 1961, April, repr. in: M. W о 1 f g a n g, ed. The Sociology of Crime and Delinquency. New York, 1962, p. 357—372; G. Geis. White Collar Crime and the Heavy Electrical Equipment Antitrust Cases of 1961, in: G. Geis, ed. White Collar Criminal. New York, 1968, p. 139—151.
221
обозреватели, даже штраф в размере полумиллиона, наложенный на «Дженерал электрик», произвел бы на не-ю меньшее воздействие (правда, исключительно высокие издержки по делам о возмещении убытков, возбужденным покупателями вслед за указанным судебным процессом, были весьма ощутимыми); что же касается судебных решений, предусматривавших лишение свободы для отдельных служащих корпораций, то этот факт имел еще и другое значение. В прошлом вынесение судебных приговоров (не говоря уже о действительном применении подобных наказаний) по отношению к столь высокопоставленным преступникам в белых воротничках было крайне редким явлением.
Другая же сторона этого дела (кстати говоря, не способствующая оптимизму среди тех, кто выступает за систематические санкции против корпораций, совершающих преступления) заключается в том, что оно позволило обвиняемым «рационализировать» свое поведение, а также в том, что после осуждения и отбытия наказания большинство преступников возвратились на свои прежние места (только «Дженерал электрик», единственная из всех обвинявшихся корпораций, которая в таких случаях систематически «очищает свой дом» от скомпрометировавших себя служащих, поступила иначе) ; сюда же можно отнести и всеобщее признание того, что судебный процесс оказал, по-видимому, довольно ограниченное влияние на мораль и отношение к законам в среде служащих корпораций на всех уровнях.
Имелось достаточно свидетельств того, что обвиняемые понимали незаконность своих сделок о ценах и дележе прибылей:
«Для этих конспиративных сделок использовался особый жаргон и применялась специальная система. Список участников условно назывался ,,перечнем рождественских открыток", встречи именовались „репетициями хора“. У компаний были свои порядковые номера: „Дженерал электрик" имел 1-й номер, „Вестингауз"— 2-й, „Эллис-Чалмерс"— 3-й, „Федерал пасифик"— 7-й. Эти номера использовались в сочетании с именами служащих, когда конспираторам звонили домой, чтобы известить о ценах (например: „Говорит Боб, какая ставка у седьмого?"). Во время встреч в отелях было обязательным правилом при регистрации номера не называть
222
фамилии патрона и не завтракать вместе с остальными соучастниками в одном зале. Люди „Дженерал электрик" соблюдали еще большие предосторожности: никогда не хранили у себя записи разговоров и никогда ничего не рассказывали адвокатам даже своей фирмы» *.
Действительно, некоторые из обвиняемых открыто признавали, что для них была очевидна определенная неправомерность их действий, но при этом они все-таки пытались отрицать возможность их юридической квалификации. Их действия, утверждали они, могли рассматриваться как противоправные лишь с чисто технической точки зрения, но они отнюдь не заслуживают клейма преступных; в другом случае заявлялось, что эти действия технически нарушают уголовный кодекс, но не противоречат этике, поскольку предполагалось, что они дадут определенный положительный социальный эффект. Более того, ответчики настаивали на том, что подобные сделки о ценах — одно из обычных явлений в их отрасли промышленности, что им это внушали чуть ли не с первого дня работы в корпорации и что даже стоящие над ними боссы исподволь, а то и открыто принуждали их к заключению таких сделок.
Отсутствие преемственности в политике решительного судебного преследования корпораций в ряде других отраслей промышленности после данного процесса создало впечатление, что этот единичный случай применения юридических санкций к руководителям корпораций (даже учитывая, что это затронуло многих людей) вряд ли удержит их от совершения незаконных сделок. Весьма возможно, что многие были серьезно напуганы, увидев своих коллег на скамье подсудимых; в этом смысле судебные решения, вероятно, оказали какое-то сдерживающее воздействие. Однако в той же мере, в какой преобладающей реакцией ответчиков явилось отнюдь не признание вины, а скорее ощущение того, что их сделали козлами отпущения, хотя их действия, как они считали, были обычной (и стало быть, законной) практикой в бизнесе, наиболее вероятным общим результатом этого дела мог стать лишь вывод, что «бизнес есть бизнес».
1 К. Austin. Op. cit., р. 362.
223
Бизнес как бизнес, без сомнения, скрывает в себе широчайший спектр укоренившихся беловоротничковых преступлений. У нас нет необходимых статистических данных об их нынешних размерах и том экономическом ущербе, который наносится обществу даже самыми крупными преступлениями подобного рода, то есть нарушениями таких законов, как антитрестовский закон Шермана, законы о контроле за производством и продажей пищевых продуктов и лекарственных препаратов, положений о безопасности граждан, законов об отношениях в промышленности и разрешении споров. И все же создается впечатление, что масштабы преступности в этой сфере огромны. Конечно, можно спорить, являются ли вообще подобные действия незаконными с точки зрения уголовного кодекса и не имеем ли мы здесь еще один пример того, что наше общество тяготеет к чрезмерному законодательству и сверлрегламентации. Нам знакома весьма характерная философия, сторонники которой активно сопротивляются вмешательству правительства в экономику. Об этом свидетельствуют письменные и устные заявления консервативных политиков типа Барри Голдуотера. Уже само наличие подобной аргументации и тот факт, что у этой философии есть немало защитников среди широкой публики, особенно в деловых кругах, убедительно свидетельствуют о том, что мировоззренческие позиции, необходимые для запрещения нарушений существующего статуса, наблюдаются лишь в очень слабо выраженной или в компромиссной форме, по крайней мере в определенных слоях нашего общества.
Хотя, может быть, и будет преувеличением заявить, что многие беловоротничковые преступления представляют собой сознательный вызов или протест против ограничений, установленных «плохими законами» (в этом выражается некое гражданское неповиновение бизнесменов), совершенно ясно, что поведение, которое граничит с нарушением установленных предписаний, а иногда и преступает их, встречает значительную поддержку в определенных кругах. Следует также признать, что в самой структуре институтов нашего бизнеса есть элементы, подталкивающие к подобного рода нарушениям законности. Одним из исследователей этической стороны проблемы выбора, стоящей перед адвокатами, бы-
224
ло обнаружено, что соблюдение и отказ от соблюдения этических норм тесно связаны с распределением между адвокатами финансовых тягот, с возможностями увеличения клиентуры, а также с более специфическими формами влияния и взаимоотношений с клиентами и коллегами; они зависят также от организации адвокатской практики и от уровня и характера контактов адвоката с судами и правительственными учреждениями L По-видимому, и в мире бизнеса важную роль в формировании характера и развития динамики беловоротничковой преступности играют различные элементы, включая структуру власти корпораций, борьбу за власть, давление, оказываемое на служащих фирм ради достижения корпоративных целей любыми средствами, наличие структурных путей достижения успеха в рамках определенной отрасли промышленности, опыт связей корпорации и всей отрасли промышленности с правительственными ведомствами и с наиболее крупными клиентами (чаще всего с самим правительством) и даже социальные и мировоззренческие особенности местной общины, в пределах которой корпорация осуществляет свои операции.
Один серьезный исследователь беловоротничковой преступности подчеркнул, что именно двойственность природы этих правонарушений и делает их интересными в социологическом плане, так как споры о самих законах «дают нам ключ к пониманию важнейших нормативных конфликтов, характера сталкивающихся групповых интересов и, возможно, уже начинающихся социальных изменений» 1 2. Преступления бизнесменов и корпораций очень хорошо иллюстрируют то, что я называю политической природой американской проблемы преступности. При отсутствии полного согласия относительно моральных стандартов, коими должны руководствоваться деловые круги в своей практике в нашем обществе, деятельность и соотношение сил конкурирующих групп интересов (в той степени, в какой это отражается на законодательстве и на отправлении правосудия) в
1 J. Carlin. Lawyers’ Ethics: A Survey of the New York City Bar. New York, 1966
2 V. Aubert. White Collar Crime and Social Structure. — «American Journal of Sociology», № 58, 1952, November, p, 266.
§ Эдвин м. Шуо 225
значительной мере будет определять и уровень применения юридических санкций в отношении преступников в белых воротничках. В настоящий же момент большинство подобных нарушений остаются нераскрытыми. Этот факт, а также то, что интересы бизнеса, как таковые, продолжают у нас господствовать, указывает на преобладание в нашем обществе ценностей, навязанных бизнесом.
Нарушения законов корпорациями отнюдь не ограничиваются беловоротничковой преступностью. Наоборот, они включают в себя самые разнообразные правонарушения, наблюдающиеся на всех уровнях делового мира, в самых различных условиях и в многочисленных сферах американской жизни. Объединив беловоротничковую преступность и близкие к ней виды преступлений в одну категорию «непрофессионального мошенничества», я стремился сосредоточить внимание на узловом моменте, характерном для всей этой группы правонарушений. Хотя концептуально между этими видами преступлений (введение в заблуждение, нарушение обязательств, недобросовестность сделок), равно как и схожими с ними, могут быть установлены определенные технические различия, все они имеют один общий элемент — попытку «поживиться» за счет правительства, общества, конкурентов, работодателя или каких-то определенных лиц. Обман или мошенничество, совершаемые в таких ситуациях, являются «непрофессиональными», поскольку этот способ наживы не является основным источником существования для нарушителя. Нас сейчас в принципе интересуют не профессиональные мошенники, хотя в некоторых случаях мошенничество как форма поведения и здесь может оказаться достаточно привычным, чтобы стерлась грань между профессиональным и непрофессиональным мошенничеством, а скорее «респектабельные» во всех прочих отношениях граждане, занимающиеся законным бизнесом и в какой-то момент прибегающие к обману.
Важным элементом является при этом характер избранной «жертвы», так как от этого зависит легкость или трудность вовлечения индивидов в преступные акции. Одним из главных факторов, лежащих в основе оправдания корпорациями крупных нарушений регулирующих их деятельность положений, служит именно та
226
легкость, с которой нарушитель может убедить себя в том, что, действуя против правительства, он «не причиняет вреда» конкретному лицу, а если правительство может рассматриваться в качестве жертвы, то, стало быть, это такая жертва, которая заслуживает того, что получает.
Без сомнения, подобный механизм мышления облегчает и широко распространенные у нас нарушения законоположений об обложении подоходным налогом, причем как на индивидуальном уровне, так и на уровне корпораций. Мы все знакомы с правилами популярнейшей в Америке «игры» в уклонение от налогов, и поэтому любой индивидуальный налогоплательщик, имеющий средний достаток, увлекается этой «игрой» не менее азартно, чем крупные корпорации. Верно, конечно, что с юридической точки зрения можно провести различие между уклонением от уплаты налогов и обходом всей налоговой системы. В опубликованной еще в 1960 г. книге «Дельцы» (в ней утверждалось, что «никогда еще в нашей истории не приобретала столь почетного места практика мошенничества, ставшая весьма распространенной и вполне обыденной») Фрэнк Джибни дал следующее исчерпывающее обобщение сложившегося положения:
«Обход законов о налогообложении является уголовным преступлением, наказуемым крупным штрафом и тюремным заключением. Уклонение от уплаты налогов — это тот случай, когда граждане пользуются своим правом уплатить как можно меньший налог в пределах суммы, установленной законом. (При этом чаще всего используется выражение «минимизация налога».) Федеральные суды постоянно гарантируют налогоплательщику это право, позволяя ему, таким образом, уклоняться от уплаты полного налога, но оставаться в то же время в рамках законности. «Ничего ужасного нет в том,— заявил однажды судья Леарнд Хэнд,— что каждый ведет свое дело так, чтобы его налоги оставались минимальными. Так поступает всякий — и бедный и богатый,— и все они правы, поскольку никто не обязан платить больше, чем этого требует закон» 1.
1 F. Cibney. The Operators. New York, 1960, p. 217—218.
8*	227
Как указывает Джибни, было бы прекрасно, если бы па практике каждый действовал в соответствии с этим принципом и если бы запутанность самого налогового законодательства не позволяла отыскивать в нем различные лазейки. Ясно, что для большинства людей и даже для крупных корпораций с их мощным юридическим и финансово-отчетным аппаратом и с кучей советников пограничная зона между законной минимизацией налогов и нелегальной практикой обхода законов оказывается исключительно узкой. Джибни даже цитирует высказывание одного адвоката — ветерана Службы внутренних доходов, заявившего, что «уклонение от налогов— это обход системы, не основанный на обмане».
Как и в случаях нарушения корпорациями регулирующих их деятельность положений, мы должны признать, что аморальность отдельных индивидов не является исчерпывающим объяснением подобных правонарушений. Здесь опять-таки проявляются институциональные факторы, содействующие появлению в нашей «игре» в уклонение от налогов таких правил, которые делают серьезный обман почти неизбежным. Изобретая разнообразнейшие способы удержания налогов, правила освобождения от них, списания части доходов, специального налогообложения и т. д., мы непроизвольно провоцируем не менее хитроумные попытки людей минимизировать свои налоги, а также искусные методы уклонения от их уплаты, которые нередко граничат с противоправными действиями. Когда в эту «игру» включается отдельный гражданин, имеющий средний достаток, социальные убытки от его обмана (неверное указание доходов, документирование льгот и т. п.) вряд ли бывают значительными, хотя, конечно, в сумме эти индивидуальные нарушения увеличивают общие потери. Но в тех случаях, когда этим занимается большой бизнес, под ударом оказывается гораздо большая часть налоговых сборов. Как отмечал Райт Миллс в своей «Властвующей элите», «практически в отношении любого закона о налогообложении крупных прибылей существуют способы, пользуясь которыми, люди с большими деньгами могут обойти его или сделать налог самым минимальным» L Так, используются различные хорошо
1 W. М i 11 s. The Power Elite. New York, 1957, p. 155.
£28
знакомые нам «налоговые лазейки» вроде манипулирования прибылями с капитала и убытками, создания частных трестов и фондов, использования «скидок на истощение запасов источников» при добыче нефти, отсрочки выплаты жалованья высшим служащим корпораций, значительного раздувания расходных статей финансовых отчетов и многое другое. На уровне корпораций анализ налоговой путаницы стал сейчас настолько важной функцией, что, по словам Джибни, «теперь уже сами налоги являются побудительным стимулом для многих тысяч маневров, совершаемых бизнесом. Два слова: „налоговые соображения"— приобрели сейчас магическую силу»1. Этот же автор приводит данные Службы внутренних доходов за 1958 г., согласно которым дополнительные налоги и штрафы за их неуплату составили примерно 1,5 млн. долл, (эти данные основаны, разумеется, на выборочной проверке задолженности по налогам). Он же упоминает и о том, что, по подсчетам статистиков, «честная уплата подоходного налога всеми, на кого он распространяется, позволила бы правительству уменьшить общее налоговое бремя на 40% »1 2.
Эта последняя цифра весьма наглядно отражает все еще незамеченные или просто игнорируемые, однако совершенно реальные убытки, которые причиняют населению налоговые преступления. И тем не менее американские граждане, по-видимому, все же ощущают их воздействие, хотя оно и затушевывается махинациями монополий, взвинчиванием цен и т. п. Таким образом, независимо от того, попадают беловоротничковые преступления в поле зрения широкой публики или нет, они оборачиваются для общества крупным социальным ущербом. Исходя из этого, убеждение, зачастую возникающее у таких преступников, в том, что их действия никому не вредят, следовало бы рассматривать как объективно существующую форму самообмана. Конечно, мы постоянно должны думать о том, что во многих случаях слово «убеждение» оказывается слишком сильным. Человек не то чтобы сознательно принимает решение нарушить закон, а скорее поддается влиянию господствующих взглядов и ценностных норм (о чем будет
1 F. Gibney. Op. cit., р. 221.
2 Ibid., р. 201.
229
сказано ниже); к тому же, как я только что показал, подобное поведение формируется под воздействием тех структурных элементов, которые составляют основу нашей в высшей степени институционализированной «налоговой игры».
Областью, в которой социальные издержки беловоротничковой преступности стали несколько лучше известны широкой публике и в которой и нарушителю и «жертве» все труднее не замечать реального вреда, наносимого такими преступлениями, является сейчас нарушение законодательства о производстве и продаже пищевых продуктов и лекарственных препаратов, особенно в случаях, граничащих с «медицинским» мошенничеством или являющихся таковыми. Выявляемые издержки такого рода преступлений многообразны. В ходе расследований, проведенных конгрессом, и в результате усилий хорошо информированных хроникеров скандальных происшествий американской фармацевтической промышленности были предъявлены обвинения в действиях, тормозящих прогресс в области медицины, направленных на сохранение исключительно высоких цен на лекарства и получение баснословно высоких прибылей. В числе других фактов, предъявленных фармацевтическим фирмам в качестве улик, были сомнительные формы рекламирования лекарств (ненужный и дорогостоящий акцент на торговые наименования лекарств, а не на их фармакологические свойства), произвольное установление цен и прочие деяния, нацеленные на ограничение конкуренции L Хотя большая часть социальных издержек в этой области, строго говоря, является финансово-экономической, все же куда тревожней выглядят широко распространенная и рассчитанная на обман потребителя практика рекламирования лекарств и опасность, связанная с выпуском в свободную продажу новых, недостаточно проверенных лекарств (как, разумеется, и лекарств, о которых известно, что они оказывают неблагоприятное прямое или побочное действие, и которые не снабжены четкими указаниями о составе и дозировке) 1 2.
1 Более подробно этот вопрос освещен в работе: В. Barber, Drugs and Society. New York, 1967, p. 117—133.
2 Глубокий анализ этой проблемы содержится в работе: J. Young. The Medical Messiah. Princeton, 1967.
230
Хотя и предпринимались попытки контролировать подобную практику разными нормами и административными актами, в этой области постоянно ощущается значительное сопротивление действиям правительственных органов. Как отмечал социолог Бернард Барбер, неизменно требовалось нечто вроде кризисной ситуации, чтобы превратить призывы к реформам в настоящую законодательную деятельность. Так, он считает, что закон о качестве продуктов и медикаментов 1906 г.— первый крупный билль о контроле — был принят только благодаря широкой огласке антисанитарных условий, существовавших в мясной промышленности. Закон о пищевых продуктах, медикаментах и косметических средствах 1938 г. (по нему Управление по контролю за пищевыми продуктами и лекарственными препаратами получило право проверять, а значит, и контролировать поступление новых лекарств на рынок) явился результатом другого кризиса, во время которого свыше 100 человек умерли после приема преждевременно выпущенного в продажу лекарства, которое было разрекламировано как «чудодейственное» средство. Даже закон Кефовера-Харриса 1962 г., повысивший контрольные и лицензионные права Управления, явился лишь следствием трагедии талидомида, когда у матерей, принимавших это успокоительное средство в начальный период беременности, родились тысячи уродцев Касаясь применения этих законов, Барбер писал:
«Управление по контролю за пищевыми продуктами и лекарственными препаратами столкнулось со многими трудностями, когда пыталось осуществить контроль, который ему предписывало соответствующее законодательство, а именно контроль за точной маркировкой лекарств, за соблюдением правил безопасности при их дозировке и их медицинской эффективностью. Было немало неприятностей и с подбором квалифицированных кадров, с правильным планированием работы, с ограничением попыток его сотрудников перейти на лучше оплачиваемую работу в фармацевтическую промышленность. На него постоянно оказывают давление законодатели,
1 В. Barber. Op. cit,, р. 130—131.
231
правительственные ведомства, фармацевтическая промышленность, медики и даже широкая публика» L
Весьма существенно — и это служит хорошей иллюстрацией того, что в данном феномене особую роль играют структурные и ценностные аспекты,— что мошенничество в нашей медицине дифференцировано по уровням — от вводящей в заблуждение торговой практики крупных (и, как правило, «респектабельных») фармацевтических концернов до мошенничества с рекламой «чудодейственных» лекарств и «знахарских» снадобий, поставляемых индивидуально (и нелегально) ловкачами-предпринимателями. Этот широкий набор практических действий включает как непрофессиональный (эпизодический) обман, так и случаи, когда мошенничество превращается в профессию. И если в широком плане социальные издержки от последних кажутся менее внушительными, чем те, которые обусловлены легитимной деятельностью промышленности, то прямые последствия для людей, как результат хищнической наживы на страданиях многих американских граждан, могут носить весьма драматический характер. Арсенал средств медицинского шарлатанства, которое постоянно используется против американцев (и вследствие которого тысячи несчастных остаются бессердечно обманутыми), практически бесконечен: тут и жульнические «лекарственные» диеты, и не оказывающие никакого действия «снадобья против рака», и «универсальные» медицинские средства и смеси, и различные «королевские желе», якобы исцеляющие все, от сердечных заболеваний до половой импотенции, приостанавливающие выпадение волос и увеличивающие недоразвитый бюст1 2.
Заканчивая свой недавно опубликованный обширный обзор, посвященный проблемам мошенничества и обмана, Джеймс Харви Янг указал, что, несмотря на значительные результаты, полученные благодаря введению регулирующих правил и контроля за их соблюдением, знахарство остается «серьезной социальной проблемой».
1 Ibid., р. 131 — 132.
2 См.: J. Young. Op, cit. Более полные данные можно найти в работе: F. G i b п е у. Op. cit., Chap. 3. Один из более ранних обзоров по этой теме сделан Т. Суонн-Гардингом, См.: Т. Swann-Harding. The Popular Practice of Fraud. New York, 1935.
232
Отмечая, что некоторые формы псевдомедицины, видимо, останутся навсегда, Янг, однако, осторожно выразил надежду на то, что уровень преступности такого рода может снизиться. «Усиление федерального контроля, ужесточение законодательства штатов при более строгом его исполнении, более целенаправленное, чем в прошлом, образование, более квалифицированная и эффективная медицинская помощь широким слоям населения — все это позволило бы в известной мере сократить непомерные суммы затрачиваемых впустую долларов, а также число жертв, пытающихся вернуть себе здоровье с помощью шарлатанов» L
Не менее стойкими, а стало быть, указывающими на то, что этот вид преступности обусловлен чем-то гораздо большим, чем бессовестностью отдельных индивидов, оказываются и многие другие формы обмана, имеющие место во всех слоях нашего общества. Так, например, существуют различные более или менее утонченные формы мошенничества, совершаемого крупным бизнесом с помощью национальной рекламы. Правда, если учесть, что с ними ведется борьба, можно предположить, что размеры рекламного надувательства, носящего откровенно нелегальный характер, весьма незначительны. Тем не менее любой наблюдательный обозреватель, следящий за жизнью Америки, заметит, что современная массовая реклама •—это некий институционализированный обман, призванный искажать факты. Действительно, социальные критики говорят, что реклама — это не что иное, как беспардонное, хотя и внешне красивое, надувательство. Нам всем очень хорошо знакомы то воздействие, которое реклама оказывает на наши эмоции и на наше желание поддержать свой статус (в известной степени она и формирует это желание), непрерывное применение ею все новых методов манипулирования символами, которое в другом контексте зовется «техникой пропаганды», настойчивое внушение нам идеи о необходимости постоянного расширения потребительских «нужд» индивида, соотнесенных или не соотнесенных с его действительными потребностями. Американская реклама достигла совершенства в искусстве создания представлений о моральном устаревании
1 J. Young. Op. cit., р. 433.
233
вещей. Она отыскала хитроумнейшие и в своей основе эксплуататорские способы практического использования некоторых психологических и социальных знаний об основных импульсах человека, сделав последние с помощью так называемого «исследования мотиваций» (разоблаченного Вэнсом Паккардом в его книге «Скрытые шпоры») базой для своих кампаний Она повсюду пропагандирует идею «усиленного (расширенного) потребления» и «пекуниарного (денежного) соревнования», столь ярко прокомментированных Торнстоном Вебленом в его классическом труде «Теория досужего класса»1 2.
В какой мере можно квалифицировать рекламу как составную часть так называемой беловоротничковой преступности? Хотя многие рекламные объявления и целые рекламные кампании очень близки к настоящему обману, мне кажется, что для понимания проблем преступности большее значение имеют менее очевидные аспекты влияния рекламы на американскую систему ценностей. Лживая реклама является не только откровенно противозаконной (как, например, в случаях с рекламированием шарлатанских лекарственных снадобий), она вызывает и усиливает желание людей следовать ее мошенническим призывам; она осуществляется с помощью особых технических средств и воздействует, независимо от ее содержания, эпизодически или систематически, на все институциональные сферы и на все социальные слои нашего общества; Конечно, мы уверены, что представители рекламного дела станут утверждать, будто реклама просто отражает американские ценности, а не создает их. (В ее защиту будут выдвинуты и другие серьезные аргументы, например то, что она расширила потребителю возможности выбора, путем соревнования привела к улучшению качества продукции, облегчила массовый сбыт и т. д.) Деятели рекламы будут даже ссылаться на социологические открытия и находки, о которых я говорил в одной из предыдущих глав, и станут заявлять, что средства массовой информации в целом обладают лишь усиливающим эффектом и, стало быть, не могут непосредственно формировать или влиять на формирование системы ценностей и форм поведения.
1 V. Packard. The Hidden Persuaders. New York, 1957.
2 T. Veblen. The Theory of the Leisue Class. New York, 1934.
234
Возможно, в отношении какой-то отдельной рекламной кампании, применительно к небольшому отрезку времени это и будет в известной мере справедливо, но, когда рассматриваются долговременные последствия рекламы как вида деятельности, в котором господствуют определенные ключевые темы, подчас не связанные с рекламируемой продукцией, это утверждение оказывается в высшей степени не соответствующим действительности. Массовая реклама ведет к появлению и развитию такой мировоззренческой ориентации и поведения, таких черт в характере человека, которые не могут не повлиять, хотя бы косвенно, на ценностные представления и на преобладающие формы деятельности в нашем обществе. В своей очень живо написанной работе, посвященной критике американского образа жизни, «Культура против человека» социолог-антрополог Жюль Генри весьма любопытно охарактеризовал «пекуниарную (денежную) концепцию человека», которую преподносит нам «реклама как философская система»:
«Ненасытное в своих желаниях существо, бесконечно гибкое, но абсолютно пассивное и всегда немного сонливое; непредсказуемо лабильное и нелояльное (по отношению к товарам); в сущности, ни в чем не разбирающееся и не обладающее истинной привязанностью к традиционным ценностям; пассивное и нетребовательное в канонах традиционной философии, безразличное к ее постулатам и легко убеждаемое покупать то, что на данный момент представляется ему необходимым для удовлетворения личных потребностей. Таково представление пекуниарной философии о мужчинах и женщинах, отвечающее принципам нашей культуры».
Очевидной погрешностью в этой довольно унизительной оценке, продолжает свой комментарий Генри, является то, что человек в ней оказывается расходуемой величиной, «хотя без человека не было бы и товарной продукции — этой элементарной субстанции пекуниарной биологии» Г
Безусловно, далеко распространяющиеся ответвления этой философской концепции неразрывно связаны с всепроникающим феноменом мошенничества в американской жизни. Я еще вернусь к этому вопросу и
1 J. Henry. Culture Against Man. New York, 1963, p. 79, 80.
235
соответствующим ценностным характеристикам в дальнейшем, а сейчас хотел бы просто подчеркнуть, что при всем кажущемся разнообразии форм жульничества в нашем обществе они обнаруживают некоторые весьма важные элементы сходства. Связано ли преступление с уклонением индивида от уплаты подоходного налога или с неверным указанием корпорацией своего основного капитала, с неправильной маркировкой лекарств или с тайным соглашением о повышении цен на определенные промышленные товары — для него характерна философия пренебрежения к человеку, допускающая манипулирование его интересами и нуждами. Таким же образом постоянно испытываемое публикой воздействие махинаций с форсированной распродажей товаров, влияние гиперболизированной рекламы и массовой деперсонализации отношений между торговцем и покупателем создают своего рода наркотическую привычку к обману; наши граждане оказываются неспособными реагировать на мошенническую сторону этой практики, они настраиваются на некритическое восприятие рекламных призывов, к тому же каждая потенциальная «жертва» надувательства сама готова воспользоваться любой из представляющихся незаконных возможностей. Таким образом, широкие массы легИо поддаются на мошенничество и обман. У них возникает коллективная установка на приобретение «чего-то сверх того», и за это известную долю ответственности, наряду с прочими крупными институтами, формирующими и поддерживающими наши ценности, несет реклама.
Почти на противоположном конце континуума, объединяющего различные виды обмана и мошенничества, располагаются самые грубые формы эксплуатации индивидуального потребителя отдельными торговцами; это те самые формы, которые были подробно описаны Кап-ловицем в его книге «Бедняки платят больше». И здесь так же, как в случаях с мелким медицинским шарлатанством, социальные издержки носят главным образом индивидуальный характер и являются непосредственными, то есть распространяются большей частью на бедные слои населения. В этих случаях неведение потребителя оказывается более выгодным для эксплуататора, чем его алчность. Эту картину дополняет также и общее влияние культуры, заставляющей человека усваивать
236
определенные формы потребления и занимать соответствующую позицию в отношении социального статуса и связанных с ним символов.
Растрата
Важной категорией «респектабельных» преступлений, сходных с беловоротничковыми, является растрата или хищение денег служащим, который использует свое положение доверенного лица для присвоения денег, принадлежащих нанимателю. Такие хищения совершаются па всех уровнях делового мира с помощью разнообразных методов (нередко путем подделки финансовых документов); они поглощают самые различные суммы денег и включают как прямую кражу — когда, например, доверенное лицо, вроде вице-президента компании, присваивает суммы из банковского фонда, — так и широко распространенное хищение небольших сумм клерками в счетных отделениях банка или конторы.
И здесь статистика, к сожалению, снова не может даже приблизительно указать истинные масштабы хищений. Растраты почти не фиксируются; по некоторым данным, не более 1% всех случаев использования доверенным лицом своего положения в корыстных целях заканчивается уголовным преследованием. Заинтересованность концерна в том, чтобы избежать ненужной огласки, сочувствие руководства к человеку, давно находящемуся на службе, а часто и нежелание нести издержки, связанные с судебным разбирательством, препятствуют предъявлению иска по суду в подобных случаях. В одном из исследований проблемы хищений указывалось:
«Хорошо известно также, что в очень многих случаях растрат дело никогда не доходит до суда, поскольку до-стига<\ \ договоренность о погашении задолженности. HepeS. Останавливается определенный срок, в течение которого человек обязан возместить убытки. Прокуроры штатов и суды по уголовным делам тратят довольно много времени, занимаясь урегулированием дел о подлогах, растратах и других видах хищений. Чтобы понять социальный смысл подобного правового подхода к та-
237
ким делам, достаточно лишь сопоставить их с преступлениями насильственного характера» *.
Согласно заявлению одного консультанта по вопросам управления, предпринявшего специальное исследование проблемы хищений среди служащих, «убытки, которые терпит американский бизнес от растрат, кражи инвентаря, махинаций с финансовыми документами и их подделки... (в это число нарушений, к сожалению, еще не входят такие, как приписки сверхурочных заданий, похищение секретов компаний и обман покупателя), превышают 4 млн. долл, в день, причем это продолжается все шесть дней недели в течение всего года» 1 2. Другие специалисты подсчитали, что общая сумма всех хищений служащими на протяжении любого года в два раза превышает стоимость всех потерь от краж со взломом, вооруженных грабежей, краж автомашин и карманного воровства. Указывалось даже, что «в условиях быстрого роста беловоротничковой преступности при снижении морально-этических норм в бизнесе мы неотвратимо движемся к окончательному превращению в нацию расхитителей» 3.
Процесс вовлечения давно работающих и пользующихся исключительным доверием служащих, особенно занимающих достаточно высокое положение в структуре фирмы, в серьезные преступления, связанные со злоупотреблением доверием, оказывается весьма сложным. 14 тут, как и в других случаях, традиционное объяснение преступности бедностью, психическими отклонениями и т. п., видимо, мало чем может помочь. Большинство людей, осужденных за крупные растраты, являются представителями среднего класса; именно их респектабельность, преданность делу и моральная устойчивость позволяют им поначалу завоевать доверие. Лишь крайне редко такие люди бывают замечены в правонарушениях или преступлениях до совершения растраты. И почти невероятно, что они нанимаются на работу и добиваются доверия только с целью совершить преступление.
1 J. Hall. Thieft, Law and Society. Boston, 1935, p. 309.
2 N. Jaspan, H. Black. The Thief in the White Collar. Philadelphia, 1960, p. 234.
3 Ibid., p. 15.
238
Дональд Кресси, ведущий социолог — исследователь проблемы растраты, беседуя с осужденными растратчиками в тюрьмах, стремился выяснить, что привело их к подобным деяниям. Он был убежден, что гораздо важнее как можно глубже понять те социально-психологические процессы, благодаря которым в высшей степени «респектабельные» люди превращаются в растратчиков, чем подробно фиксировать все личностные и социальные характеристики преступников, которые, как ему казалось, не имеют прямого отношения к их деликтам. Рассмотрев и проверив различные приемлемые гипотезы на основе собранных им обширных данных, Кресси пришел к следующему выводу:
«Доверенные лица нарушают оказанное им доверие, когда оказываются перед неразрешимой финансовой проблемой и понимают, что чту проблему можно решить скрытно, обманув доверителя. При этом они пытаются оправдать себя в собственных глазах тем, что якобы используют свое законное право доверенного лица, то есть право непосредственно распоряжаться доверенными им суммами или имуществом» L
Легко заметить, что здесь присутствуют три главных элемента. Первый элемент —это наличие острой финансовой проблемы, которая субъекту кажется неразрешимой, и он приходит к выводу, что другие пути ее решения закрыты для него. При этом принципиальное значение имеет не столько острота самой проблемы, сколько то, как сам субъект оценивает сложившуюся ситуацию. Материальные затруднения, которые одному человеку кажутся в высшей степени удручающими и о которых он не считает возможным говорить с окружающими (по соображениям престижа или гордости), у другого будут поводом для более законных и прямых действий.
Второй элемент включает те «возможности», о которых говорилось выше. Субъект должен не только видеть объективные возможности для хищения, но и признать их приемлемыми. В подавляющем большинстве ситуаций, порождающих растраты, такие возможности, безусловно, существуют; к тому же субъект знает, что и другие доверенные лица подчас используют их (да и сама практика оставления в фирме служащих,
1 D. Cressey. Other People’s Money. New York, 1953, p. 30.
239
совершивших растрату, делает эти возможности в целом приемлемыми для него). Характерно, что никаких специальных навыков, отличных от тех, которыми он пользуется в своей повседневной работе, ему не требуется. Один из растратчиков рассказывал социологу Кресси: «Мне не пришлось прибегать ни к каким приемам, которые любое подотчетное лицо в моем положении не применяло бы всегда; они известны всем, кто занимается составлением финансовых отчетов, примерно так же, как всем врачам известна техника производства абортов» 1.
Однако наибольшее значение для правильного понимания этой проблемы в американском обществе имеет третий элемент, а именно уверенность индивида в том, что, обманув доверителя, он, по крайней мере в собственном представлении, остается честным человеком. Этот феномен чаще всего принято определять термином «мотивировка». Правда, этот термин обычно предполагает оправдание действий постфактум. Между тем исследование процессов, связанных с совершением растраты, показывает, что в действительности здесь имеет место не только мотивировка «ех post facto». Напротив, по-видимому, субъект оправдывает себя еще до того, как совершает растрату; и именно понимание возможности такого оправдания и позволяет ему обманывать доверие. Как выразился Кресси в одной из своих статей:
«Оправдательные аргументы отнюдь не придумываются растратчиками (или кем-то еще) под влиянием момента. Прежде чем тот или иной индивид начинает ими пользоваться, они уже обнаруживают себя как некая группа дефиниций, в которой подобное поведение, пусть даже и преступное, уже квалифицировано как приемлемое. Есть немало популярных идеологически окрашенных посылок, которые фактически санкционируют преступления, например: «Честность хорошо, а бизнес есть бизнес» или «Лучше воровать, чем с голоду умирать». Когда эти посылки оказываются усвоенными индивидом, его мысли начинают приобретать следующее направление: «Я беру деньги на время, а не краду их» или «Я пытал
1 Ibid., р. 82.
240
ся жить честно, но ничего из этого, кроме неудач, не вышло, ну, так и черт с ним»1.
Анализ Кресси имеет свои недостатки. Он не дает нам возможности предвидеть, кто именно намерен совершить растрату. Да и вероятно, было бы весьма трудно вообще, найдя всеобъемлющую формулу, проверить ее статистически. Может быть, в основе реакции определенного типа людей на определенные проблемы лежит какой-то устойчивый эталон. Тем не менее уже в этой формулировке содержится указание на те процессы, которые, видимо, должны протекать в сознании человека, если их результатом оказывается растрата. И, что особенно важно, в выводе Кресси отчетливо просматриваются культурные истоки этого вида преступлений. Тот факт, что в нашей культуре содержатся определенные моменты, способствующие злоупотреблению доверием, еще не означает, что лица, совершающие растрату, могут быть оправданы. Вместе с тем это все-таки означает, что подход к данной проблеме, основанный только на том, что берут то, что «плохо лежит», не может считаться исчерпывающим. Чтобы искоренить этот вид преступлений, необходимо как-то модифицировать представления о главных ценностях, господствующих в американском обществе; видимо, здесь нельзя ограничиться только улучшением системы подбора кадров служащих или более тщательным контролем за их деятельностью (как бы это ни было полезно).
Не менее важен для понимания проблемы растрат и фактор «представления о жертве», о котором я упоминал выше. В одном исследовании был затронут вопрос о том, что отношение публики к хищению зависит от представления о . гипотетической организации, против которой направлено такого рода преступление. Отвечая на этот вопрос, опрашиваемые, как показало исследование, говорили, что они меньше всего колебались бы, если бы речь шла о хищении в крупной частной фирме, несколько больше — если бы перед ними оказалось правительственное ведомство, и еще больше — если бы это
1 D. Cressey. The Respectable Criminal. — «Trans-Action», March — April, 1965.
241
было мелкое частное заведение \ Представляется, что это отражает существование какого-то ряда, связанного с размерами причиняемых убытков, хотя, конечно, на стремление украсть влияет и опасение быть пойманным. В общем, здесь мы снова видим свидетельство того, что источники преступности кроются в нашей культуре. Эти выводы говорят не просто об отношении к данной проблеме отдельных индивидов, они скорее отражают определенные эталоны поведения, соответствующие той иерархии ценностей, которая прочно укоренилась в нашем обществе.
Непрофессиональный подлог и кражи в магазинах
В разряд «респектабельных» преступлений можно отнести и некоторые другие виды хищений, совершаемых «любителями», такие, как непрофессиональная подделка чеков и кражи в магазинах. Неумелая подделка чеков (особенно если ею занимаются индивиды, ранее не связанные с преступным миром и не судившиеся) является таким преступлением, которое обычно совершают люди, «не склонные к каким-либо другим видам преступлений, кроме подлога». Действительно, лица, занимающиеся подлогом чеков, «представляют собой такую социальную категорию людей, которая, как правило, не поставляет пополнений в армию преступников», а сам этот подлог есть «форма иррационального или „не совсем обычного14 поведения в остальном вполне обычных людей»* 2. Эдвин Лемерт, ведущий социолог — исследователь проблемы подлога обнаружил, что процесс аккумуляции переживаемых трудностей, ведущий к появлению у человека чувства социальной изоляции, обычно создает такую обстановку, в которой «хорошо образованные, зачастую талантливые и во всех прочих отноше-
4 Е. S mi gel. Public Attitudes Toward Stealing as Related to the Size of the Victim Organization. — «American Sociological Review», № 21, 1956, June, p. 320—327.
2 E. Lemert. An Isolation and Closure Theory of Naive Check Forgery, см. в: E. L e m e г t. Human Deviance, Social Problems and Social Control. New York, 1967, p. 102.
242
нмях порядочные люди» обращаются к этим преступлениям. Среди тех, кто занимается подлогами, Лемерт обнаружил, например, много лиц, мучимых серьезными проблемами супружеских отношений и семейными раздорами. Но какие бы силы ни приводили субъекта к изоляции, они все, по-видимому, способствуют некоему «диалектическому процессу», в результате которого у него появляется острая нужда в деньгах (для азартных игр, для уплаты долгов или просто чтобы «промотать их», а возможно, и для чего-то другого) и он все сильнее ощущает свою изолированность.
Для этих индивидов подлог в подобной ситуации становится способом «заткнуть дыру». Исключительно малая заметность пуска в обращение поддельного чека, а также двойственная реакция общества на этот деликг (хотя по закону подделка денежных знаков является тяжким преступлением, однако публика относится к этому довольно снисходительно; кроме того, нередко бывает даже трудно провести четкую грань между преднамеренным подлогом и простой ошибкой при выписке чека) ведут к тому, что в глазах подобных индивидов изготовление фальшивых денег приобретает характер вполне приемлемого «решения». Кроме того, подделать чек довольно легко. Когда Лемерт попросил своих студентов рассказать, каким образом они смогли бы достать и пустить в обращение фальшивый чек, если бы обстоятельства принудили их к этому, они назвали ему множество самых различных остроумных способов, весьма схожих с теми, которые, как он убедился, действительно применяют мошенники. И лишь один студент из 25 опрошенных не смог придумать никакого приемлемого метода.
Таким образом, несмотря на то что этот вид преступлений отражает действие ситуационных факторов, создающих атмосферу крайней напряженности для конкретного индивида, на его поведение гораздо большее влияние оказывают общие аспекты культуры. Как только что отмечалось, осуждение публикой подлога оказывается далеко не единодушным и не суровым. Лемерт полагает также, что те меры предосторожности, которые принимаются в бизнесе с целью не допустить пуска в обращение фальшивых чеков, могут явиться «стимулом для изобретения действенных способов обхода предохрани-
243
тельных рогаток». И, что еще серьезнее, среди факторов, толкающих индивида на подлог, есть и такие, в которых отражаются ценности, доминирующие в нашей культуре:
«...Для некоторых из подделывателей чеков обычный порядок оплаты покупок в магазинах приобрел особое значение. Непомерное увлечение приобретением одежды, автомобилей, домов и квартир, погоня за все дорожающими формами проведения досуга, по-видимому, превратились в какие-то сложные, специфические социально-психологические функции, выходящие далеко за пределы обычного удовлетворения потребностей, которое люди получают, покупая подобные вещи. Как выразился один детектив, эти люди „становятся одержимы4* вещами; они целиком фиксируют свое внимание на каком-то предмете и почти все свои помыслы направляют на то, чтобы придумать наилучший способ его приобретения. Эта фиксация, как ответ на усиленную рекламу и новшества в торговле, и оказывается, как мы считаем, наиболее частой реакцией социально изолированной личности»
Другая форма преступлений, весьма распространенная среди вполне респектабельных американцев,—' непрофессиональные кражи в магазинах1 2. Широко признано, что огромное количество магазинных краж остается нераскрытым. О многих из них, даже при поимке с поличным, никогда не сообщают в полицию. Согласно некоторым данным, каждый год из магазинов розничной торговли Америки похищается товаров на общую сумму 1,5 млн. долл. Специалисты по охране магазинов утверждают, что большую часть этих потерь следует отнести за счет любителей, а не за счет профессиональных воров. Исследования показывают, что среди воров-любителей представлены буквально все слои населения и что женщины в этом отношении далеко превосходят мужчин. Они крадут лично для себя, а не для того, чтобы сделать бизнес; многиё из краж, совершаемых
1 Ibid., р. 107.
2 М. Cameron. The Booster and the Snitch. New York, 1964, Краткий обзор данных по мелким магазинным кражам содержится в работе: D. Gibbons. Society, Crime and Criminal CareerSj p. 287—294.
244
женщинами, представляют собой попытки заполучить вещи, для покупки которых у них не хватает денег. Хотя в момент совершения подобных преступлений они и не считают себя преступницами, все же, как только кража обнаруживается, они очень быстро сознаются и, как правило, бывают настолько потрясены случившимся, что сразу же прекращают заниматься воровством. Есть данные о колебаниях сезонного характера в количестве магазинных краж; в одном из исследований отмечается, что больше всего краж бывает с октября по декабрь '(время наибольших трудностей в бюджете семей).
В целом большинство случаев непрофессионального воровства в магазинах можно объяснить индивидуальным ощущением ущемленности в чем-то, в чем нет острой нужды, а это ощущение скорее обусловлено досадой на невозможность приобрести относительно малоценную вещь. Однако понять это ощущение опять-таки можно, только учитывая общий культурный контекст. Убеждение, что крупный универсальный магазин «не пострадает» от такой кражи, а также особое удовольствие, которое американцы испытывают, совершая «что-то эдакое» по отношению к какому-то крупному заведению, очень характерны для данного вида преступлений.
Игра на доверии
Если подходить строго, игра на доверии не входит в состав «респектабельных» преступлений, поскольку этим обычно занимаются профессиональные мошенники. Однако ее следует отнести к данному разделу по крайней мере по двум причинам. Во-первых, чтобы быть успешной, игра на доверии требует участия одного или двух «респектабельных» граждан, допускающих возможность нарушения закона. А во-вторых, совершенно очевидно, что профессиональное и непрофессиональное мошенничество косвенно связаны Друг с другом общим стилем американской жизни, в которой и то и другое находит благодатную почву. Этот общий стиль способствует как возникновению стремления к обману других, так и повышению восприимчивости людей к обману.
Несмотря на разнообразие существующих видов игры на доверии, все они основаны на определенных
245
общих принципах и правилах1. Любой случай игры на доверии предполагает наличие простофили (на жаргоне мошенников он зовется «рыбкой»), которому хочется поживиться за чужой счет; эта «игра» требует установления с жертвой отношений «доверия», а в дальнейшем и доступа к ее сбережениям, от которых в случае удачи «рыбку освобождают». Мошеннику необходимо проявить большое искусство, если он хочет, чтобы «рыбка» не догадалась, что она является объектом, а не одним из соучастников мошенничества, от которого она тоже хочет получить выгоду. Дэвид Морер, ведущий специалист по этой проблеме, говорит следующее:
«Игрок на доверии преуспевает только благодаря нечестности своей жертвы. Начиная операцию, он прежде всего демонстрирует жертве свое полнейшее с ней единомыслие. Во-вторых, он всеми доступными средствами возбуждает у „рыбки“ жадность. Далее, он втягивает ее в махинации, приносящие жертве большие деньги, которые той представляются противозаконными и потому „верными". Когда страсть к легкой и крупной наживе разгорается, „рыбка" отбрасывает всякие сомнения. Она вынимает свой счет из банка, ликвидирует движимость, залезает в долги к друзьям, растрачивает казенные деньги или деньги клиентов. В безумном стремлении обмануть кого-то еще она и не подозревает, что сама является истинной жертвой, тщательно выбранной и препарированной для последнего удара. Вот поэтому и сохраняет свою мудрость старая истина: „Честного человека не проведешь"» 1 2.
Именно потому, что жертва игры на доверии сама пытается поживиться за чей-то счет, она чаще всего не заявляет в полицию о случившемся. В результате этот вид мошенничества оказывается в значительной мере изъятым из-под контроля судебно-исполнительных органов (при этом я уже не говорю о существующей технике «подстраховки», которой может пользоваться для обеспечения своей безопасности опытный профессиональный
1 Последующие комментарии основаны на моей статье: «Sociological Analysis of Confidence Swinding».— «Journal of Criminal Law, Criminology and Police Science», № 48, 1957, October, p. 296— 304. Классическим трудом по этой проблеме является работа: D. Maurer. The Big Con. New York, 1962.
2 D. M a u г e r. Op. pit., p. 13—14.
246
мошенник, или о тех юридических тонкостях, которые в отдельных случаях делают судебное преследование преступника затруднительным). Установлено, что не более 5—10% жертв такого обмана сообщают о преступлении в полицию и, разумеется, значительная часть таких сообщений не влечет за собой уголовного наказания. Однако специалисты убеждены, что игра на доверии и сходные с ней формы мошенничества представляют собой одну из наиболее широко распространенных категорий преступности в нашем обществе. Морер полагает, что она, вероятно, приносит «больше прибыли как мошенникам, так и представителям правосудия, чем любой другой вид профессиональных преступлений (исключая нарушения судебных приказов и деятельность подпольных игорных заведений)»1.
Чем же объяснить, что американцы так легко становятся жертвами подобных махинаций? Неведением? Это было бы вряд ли исчерпывающим объяснением, поскольку наиболее «верной рыбкой» чаще всего оказываются люди образованные и преуспевающие. Впрочем, в нашем обществе на удочку мошенников, кажется, готовы попасть лида самых различных категорий, и не видно, чтобы эта готовность ослабевала. В одном из последних отчетов о случаях игры на доверии, ставших известными полиции Бостона, указывалось, что подобного рода мошенничества приобретают в этом городе «угрожающие размеры». Приводились слова детектива, сказавшего: «Люди никак не могут усвоить того, что из ничего нельзя получить что-то. Барнум был неправ, когда говорил, что простофили рождаются каждую минуту. Здесь, в Бостоне, они рождаются каждые пол минуты» 1 2.
То, что американцы так часто попадаются в сети мошенников, можно объяснить двумя причинами: во-первых, характером межличностных отношений, складывающихся в подобных ситуациях, и, во-вторых, общим культурным контекстом современного американского общества. Следует отметить, что игра на доверии по своей сущности действительно является игрой (кстати, рэкет, построенный на началах доверия, также называется
1 Ibid., р. 15.
2 «Boston Globe», 1968, September 8, р. 20.
247
«игрой», тогда как прочие правонарушения именуются куда более мрачно). Один из классиков социологической теории преступности Георг Зиммель писал по этому поводу следующее:
«Все формы взаимодействия, или социологизации, людей: желание превзойти другого, выгодно обменяться чем-то, сформировать группу или партию, стремление вырвать что-то из рук другого, все перипетии случайных встреч и разрывов, переходы от вражды к сотрудничеству, победы над кем-то с помощью хитрости — все эти моменты, учитывая серьезность реальной обстановки, обладают определенной целенаправленностью. В условиях «игры», однако, все это начинает жить собственной жизнью, все приобретает характер самоцели. Ибо даже там, где «игра» связана с денежным риском... для человека, действительно получающего от этого удовольствие, вся прелесть заключается в самой динамике «игры», в тех возможностях, которые таят в себе социально значимые формы активности. Более глубокий «социальный» смысл такой «игры» заключается не только в том, что она ведется внутри общества, но и в том, что с ее помощью отдельные люди могут «играть в общество»1.
Привлекательность мошенничества такого рода для его участников объясняется, по крайней мере частично, именно этим «игровым» аспектом. Мысль, что во всех социальных отношениях субъект как бы «преподносит себя», что он постоянно заботится и думает о том, какое мнение о нем создается у других и как эти другие реагируют на него (социолог Эрвин Гофман особо подчеркивал это в своих заметках) 1 2, хорошо иллюстрируется ситуациями, связанными с игрой на доверии. Действительно, как указывает Морер, «крупная игра на доверии — это поистине тщательно, отрепетированный спектакль, в котором каждый исполнитель, кроме „рыбки“, знает свою роль назубок» 3. Чтобы успешно сыграть эту роль, участникам требуется немалое искусство и хорошее знание человеческой психологии, а стало быть, мошеннику необходима и известная доля внешнего лоска
1 К. Wolff, ed. The Sociology of Georg Simmel. New York, 1950, p. 49—50.
2 E. G о f f m a n. The Presentation of Self in Everyday Life. New York, 1959.
3 D. Maurer. Op. cit, p. 91,
248
и даже изысканности. К тому же, как заметил один наблюдатель, «помимо прочего, каждый акт обмана или жульничества есть утверждение собственной власти. Обманутый лишается своего человеческого достоинства, так сказать, низводится до положения нуля, в то время как обманщик, пусть и временно, но обретает огромную силу» Г
Если привлекательная сторона игры вполне очевидна для игрока-мошенника, конечная цель которого — финансовый выигрыш, то не менее сильное, хотя и не столь очевидное удовлетворение должна испытывать и «рыбка». Ведь ее тоже подхлестывает желание обрести боль-* шую силу и власть; в принципе она стремится «поживиться» за счет какой-то третьей стороны. И нередко «рыбка» настолько увлекается предполагаемыми выгодами складывающейся ситуации, что начинает подумывать и о присвоении доли еще не разоблаченного мошенника, которую тот получит в результате «операции». По сути дела, жертва вступает в некую сложную коалицию с мошенником, направленную против воображаемой «жертвы». Заинтересованность «рыбки» в успехе предприятия указывает не только на ее бесчестность и алчность, но, по-видимому, и на то, что главным моментом для нее становится получение удовлетворения от обмана. Буквально на каждом этапе мошенничества мож^ но воочию убедиться в наличии тех же самых стратегем и трудностей, которые характерны и для общественных отношений в целом. Так, Гофман в своем анализе процесса «замораживания рыбки» (примирение жертвы с фактом потери и устранение ее из игры) показывает, что эта сторона игры на доверии является отражением более общего социального поведения, в соответствии с которым и все другие проигравшие (являются ли они потерпевшими неудачу учеными, обреченными на смерть пациентами или жертвами жульнических бумов в торговле) «замораживаются» точно таким же образом2.
Однако мошенничество, основанное на обмане доверия, обладает и такими чертами, которые словно
1	A. Klein. Grand Decerption. New York, 1955, p. 13.
2	E. Goffman. On Cooling the Mark Out: Some Aspects of Adaptation to Failure.—«Psychiatry», № 15, 1962, November, p. 451— 463.
249
специально рассчитаны на американские институты и ценности и которые привлекают к себе и приносят удовлетворение всем участникам «игры». Мошенник, играющий на доверии, как правило, занимает место где-то на самой верхушке преступного мира. Отчасти это объясняется тем, что он владеет изощренными приемами, которых требует его искусство, а отчасти его способностью хладнокровно прибегать к оружию и к угрозе насилием, что свойственно профессионалам-«тяжеловесам». В то же время уважение, оказываемое удачливому мошеннику, говорит о том, что его профессиональные навыки в существующей системе американских ценностей получают особое признание. Многие наблюдатели проводили па-' раллель между мошенничеством, основанным на доверии, и практикой нашей торговли. Как утверждает Морер, игроки на доверии в известном смысле всего лишь «доводят некоторые тенденции, свойственные различным формам законного бизнеса, до их наивысшего и вполне логичного завершения»1... Наше общество в значительной мере построено на умении продавать в широком смысле слова; при этом манипулирование идеями и прежде всего людьми в значительной мере вытесняет творческие способности как высшее мерило человеческой деятельности. Мы превозносим умение индивида «продать товар за глаза», «оказывать давление своим авторитетом», способность завоевывать доверие и сглаживать углы в острых социальных ситуациях. Эти же качества как раз и являются главными в профессии опытного мошенника; эти люди «культивируют социальную сторону своего дела больше, чем любая другая группа преступников. Они умеют незаметно и без шума втереться в общество на любом его уровне... и хотя их культура отнюдь не глубока, она до удивления широка и подвижна» 1 2.
Большое сходство игры на доверии с положением в бизнесе и его практикой позволяет объяснить, почему, собственно говоря, мошенникам всегда удается находить подходящую «рыбку». По-видимому, нет ничего удивительного в признаниях профессиональных игроков на доверии в том, что самой легкой добычей оказывают-
1 D. Maurer. Op. cit., р. 150.
2 Ibid., р. 155.
250
ся именно бизнесмены; среди мошенников господствует убеждение, что американские дельцы особенно податливы в этом отношении (хотя, конечно, подобное мошенничество отнюдь не является чисто американским феноменом). Морер полагает, что процветанию мошенников способствует американское кредо открытого индивидуализма и личного успеха. Эта идеология позволяет удачливому бизнесмену считать себя наделенным исключительной коммерческой смекалкой и умением рисковать. И именно эта уверенность оказывается тем уязвимым местом, которое использует мошенник, когда вступает с ним в «сделку». Неизменное подчеркивание необходимости идти на риск в нашем обществе также помогает превращать американских бизнесменов в потенциальную «рыбку». Как следует из комментариев антрополога Джеффи Горера, азарт является «важным и вполне принятым компонентом во многих коммерческих начинаниях... Подобно азартному игроку, американский бизнесмен готов „шутки ради" пойти на гораздо больший риск, чем его европейский коллега» Ч К тому же задачу мошенника значительно облегчают и характерные для американцев непринужденность и общительность, которые позволяют ему запросто подойти к любому незнакомцу и предложить ему партнерство в якобы выгодной для них обоих комбинации.
Общество мошенников!
Ни один из мыслящих американцев не станет сомневаться в том, что мошенничество представляет собой обыденное явление в нашем обществе. Обман, так же как и крупные хищения, не ограничивается каким-то определенным сектором американской жизни. Напротив, он проникает в самые различные институциональные сферы, причем в такой мере, что мы начинаем видеть в этом весьма характерное свойство всей нашей социальной системы. Рекламное надувательство, обман потребителя, медицинское шарлатанство, обман в области социального обеспечения и благотворительности,
1 G. Gore г. The American People. New York, 1948, p. 178.
251
злоупотребление доверием, фальшивомонетничество, растраты, нарушения патентного и авторского права—• все это говорит о систематической дезорганизации общества. И, как я уже говорил, многие из этих самостоятельно существующих типов мошенничества наблюдаются в самых различных сферах общества и имеют несколько форм, причем разграничительная линия как между легитимными и противозаконными, так и между профессиональными и непрофессиональными формами в рамках одной категории оказывается исключительно расплывчатой.
Но что вызывает по меньшей мере такое же беспокойство, как и широкое распространение мошенничества,— это двойственная и весьма замедленная реакция на него со стороны публики. Разрыв между нашей публичной риторикой и принципами честности и справедливости в сделках, с одной стороны, и нашей личной моралью с ее лозунгом «Все дозволено!» — с другой, совершенно очевиден, однако это такое противоречие, на преодоление которого никто не хочет затрачивать особых усилий. Американцы до такой угрожающей степени свыклись с практикой мошенничества, что пришли к убеждению, будто она неизбежный спутник их образа жизни, жаловаться на который может только озлобленный неудачник.
За каждым разоблачением аморальных явлений вскоре наступает возврат к пассивному согласию и даже к желанию «продолжать игру». Многие ли из нас еще помнят о скандалах с телевизионными «шоу-викторинами» и музыкальными автоматами, которые поразили всю страну в конце 50-х гг.? А ведь махинации, раскрытые при расследовании, продемонстрировали образцы невиданного пренебрежения к публике со стороны их организаторов и выявили широчайший спектр взглядов, благоприятствующих мошенничеству в нашем обществе. Подчеркивая, что «соревнующиеся» принимали участие в предварительной тайной разработке трюков с ответами на вопросы по телевидению и что это были высокообразованные «работники в белых воротничках», Мейер Вейнберг предположил, что они, вероятно, использовали тот опыт,, который приобрели в манипулировании и управлении людьми, занимаясь повседневной практикой.
252
«Они сочли возможным пойти па эту аферу, потому что она была для них гигантской „деловой4* операцией. Те, кто манипулировал другими, сами превратились в рычаги манипулятора. Афера была чрезвычайно выгодной возможностью предоставить себя в распоряжение других для использования в корыстных целях. Оправданием здесь служило то, что это хорошо оплачивалось. А разве задержка писем, которые торговый корреспондент пишет в ответ на жалобы покупателей, организация консультантом по связям с общественностью эмоциональной реакции публики или публикация профессором под своим именем книги, целиком написанной его студентами-выпускниками, менее аморальны?» 1
Даже принимая во внимание, что некоторые участники были убеждены в нечестности этих «деловых» принципов, все они, как считает Вейнберг, согласились с ними и действовали соответствующим образом.
Хотя сейчас контроль со стороны Федерального управления средствами массовой коммуникации за продукцией коммерческого телевидения усилился, официальные органы сами признают, что многое из этой продукции действительно является «огромной помойкой» '(как заявил в своей знаменитой речи в 1961 г. директор управления Ньютон Мейноу), и, хотя интерес к общественным радио- и телевизионным программам повысился, можно только гадать, оказали ли эти скандалы на телевидении какое-то серьезное положительное влияние на его практику. Без сомнения, даже неопытному наблюдателю ясно, что как в случае со сговором электротехнических концернов, так и здесь все очень быстро вернулось к «обычному бизнесу». Точно так же громкие разоблачения политической коррупции, жульничества в спортивном мире и других фактов мошенничества, по-видимому, лишь на минуту будоражат общественность, почти не приводя к каким-то реальным изменениям в нашей практике и наших институтах.
Несколько лет назад появилась книга Джессики Митфорд «Американский образ смерти» — серьезная, хорошо аргументированная, резкая критика беспрецедентной практики взвинчивания цен в американской
1 М. Weinberg. TV in America: The /Morality of Fiard Cash. New York, 1962, p. 222.
253
похоронной индустрии Хотя книга получила широкое признание критики и стала бестселлером, вряд ли эта закономерная и разумная попытка разоблачения повлияла на состояние дел в этой области. Вероятно, единственным исключением в этом отношении была довольно успешная попытка принудить американскую автомобильную промышленность установить на автомашинах новых марок приспособления, повышающие безопасность движения, что явилось в большой мере результатом исследования Ральфа Нейдера «При любой скорости — небезопасен» 1 2. В этом случае, как и во всех других, когда озабоченность публики растущим мошенничеством побуждает официальные власти к действиям, прогресс был достигнут лишь благодаря серьезному политическому давлению, оказанному путем широкого освещения проблемы в прессе, слушаний в комиссиях конгресса и сессий контрольных органов.
Американские ценности и мошенничество
Можно предположить, что именно в сфере мошенничества, а не в области межличностных отношений, где процветает насилие, обнаруживается и самая непосредственная связь между ценностями современной американской жизни и преступностью, которую эти ценности порождают и формируют. Частично в этом повинен и тот слой «подпольных ценностей», которые «соперничают с традиционными ценностями, все еще чтимыми и признаваемыми». Такие столкновения ценностей могут иногда отражать конфликт различных субкультур или групповых интересов, но могут быть порождением и гораздо более сложных ситуаций. Они «могут наблюдаться и у одного конкретного индивида, создавая у него глубокое ощущение двойственности во многих жизненных ситуациях. В этом смысле подпольные ценности оказываются ближе к личным аспектам морали, а не к общественным. Это такие ценности, в которые субъект
1 J. М i t f о г d. The American Way of Death. New York, 1963.
2 R. Nader. Unsafe at any Speed. New York, 1965.*
254
верит и которых он придерживается, хотя они и считаются не совсем comme il faut» \
Как подчеркивают далее Матца и Сайкс, поиск выхода для протеста, тяга к «сладкой жизни», погоня за «репутацией», очень часто становящиеся причиной многих преступлений, «характерны и для той системы ценностей, которой придерживаются и законопослушные индивиды»; в эту же систему, между прочим, входит и «признание насилия». Таким образом, двойственность культурных традиций может привести индивида к внутреннему разладу; именно это имел в виду Сазерленд, когда указывал, что в современном обществе всегда существуют как оценки, благоприятные для закона, так и оценки, благоприятствующие его нарушению. Что касается сферы бизнеса, то, как я подчеркивал, эта разновидность дуализма выступает здесь совершенно открыто. Несмотря на то что деловые отношения якобы должны быть проникнуты духом честности, взаимовыгод-ности, прямой отчетности и даже некоторой заботы об общественных интересах, в действительности в операционных нормах бизнеса слишком часто усматриваются тайные и нечестные попытки максимизировать собственные выгоды, почти не обращая внимания на интересы других сторон или на принципы общественного блага.
Разумеется, в существовании такого подводного противотечения в системе ценностей, толкающего людей на служебные и связанные с ними преступления, нет ничего удивительного, если принять во внимание серьезное влияние «духа бизнеса» в нашем обществе. Более того, некоторые из ценностей, способствующие росту преступности в Америке, весьма далеки по характеру от того, чтобы называться «подпольными». Так, социолог Дональд Тафт называл следующие «черты американского общества», которые, возможно, играют роль источников преступности: «его динамичность, комплексность, материалистичность, растущая обезличка, индивидуализм, подчеркивание социального статуса, ограниченная лояльность социальных групп, пережитки пограничных традиций, расовая дискриминация, отсутствие научного
1 D. Matz a and G. Sykes. Juvenile Delinquency and Subterranean Values. — «American Sociological Review», № 26, 1961, October, p. 716.
255
подхода при решении социальных проблем, терпимость в отношении политической коррупции, твердая уверенность в незыблемости законов наряду с неуважением к некоторым из них, примирение с фактом квазипре-ступной эксплуатации»1. Хотя этот список и представляет собой нечто вроде сборной солянки (включаются и отдельные «подпольные» ценности, и некоторые доминанты, свойственные всему обществу, а также те, что являются скорее результатом восприятия отдельных ценностей, чем самими ценностями), несколько первых категорий — динамизм, комплексность, материалистичность, обезличка и индивидуализм — заслуживают особого рассмотрения. Эти ценности, без сомнения, являются доминирующими характеристиками американской жизни и в некотором отношении действительно служат определяющими факторами для известных типов преступлений.
Как я уже говорил в одной из первых глав, социологи неохотно соглашаются с той мыслью, что основные ценности, или доминирующие характеристики какого-то общества «порождают» преступность. По причине их доминантного или социально апробированного характера эти элементы способствуют также и проявлению вполне приемлемого, а иногда даже крайне желательного поведения. И в любом случае оценивать их как основные каузальные моменты трудно, ибо есть много других факторов и процессов, занимающих «промежуточное» положение между принятием ценностей и действием. И как бы то ни было, ссылка на подобные ценности, конечно, не позволит предсказать, какие из индивидов совершат преступления, а какие — нет, поскольку одни и те же ценности могут способствовать и нарушению закона, и его соблюдению.
В то же время вряд ли можно игнорировать тот факт, что общий с гиль американской жизни в значительной мере создает и наполняет красками всю картину преступности. Верно то, что ценности, порождающие мошенничество, не являются типично американскими, как и то, что мошенничество процветает не только благодаря особой структуре социальных институтов. До некоторой степени обезличка, инструментализм и конъ-
* D. Taft and R. England. Criminology, p. 275.
256
юнктурность, способствующие развитию мошенничества, присущи современному урбанистическому обществу в целом. Социологи часто проводят основную грань между «первичными отношениями» (интимными, спонтанными, диффузными и направляемыми единством целей), которые преобладают в социальном взаимодействии индивидов внутри небольших гомогенных общин, и «вторичными отношениями» (сегментированными, обезличенными, инструментальными), которые более подходят для характеристики сложного, комплексного общества. Желание «воспользоваться просчетом» другой стороны оказывается в некотором роде структурной чертой социальных отношений в общественном строе нашего типа. И именно поэтому аппарат социального контроля, включая правоприменяющие органы, играет такую важную роль в современном обществе. Учитывая все это, трудно не прийти к выводу, что американское общество пропитано идеологией, которую можно назвать капиталистической идеологией мести, то есть предпочтением к ценностям, в такой мере определяемым индивидуализмом, конкуренцией и жаждой прибыли, что это создает побудительные стимулы к преступлениям, причем стимулы настолько интенсивные, что это выходит далеко за пределы рационального в современном комплексном обществе, даже если оно и является в своей основе капиталистическим.
В подобной ситуации, когда эти побуждающие к преступлениям ценности и свойства распространяются в самых различных сферах социальной системы, нельзя не удивляться тому, насколько бывают пронизаны этими ценностями самые разные области нашей практической деятельности, которая при других обстоятельствах могла бы рассматриваться как нормальная. Один из первых французских криминологов Габриэль Тард писал, что «все акции, имеющие важное значение в жизни общества, осуществляются под влиянием примера», и указывал далее, что «преступность неизменно является... феноменом имитативного распространения... и потому задача состоит в том, чтобы обнаружить... какие из этих быстро распространяющихся моделей, получающих форму инструкций, религиозных канонов, политических доктрин и концепций, производственных норм, оказываются способствующими распространению преступности, а
!/г9 Эдвин м. Шур 257
какие — сдерживающими его» 3. Хотя большинство современных социопсихологов сочтут «имитацию» слишком простым и даже наивным объяснением человеческого поведения, лишь немногие из них станут оспаривать тот факт, что ценности и обычаи проникают из одной ячейки общества в другую и что попытка выявить те сложные процессы, благодаря которым это происходит, как раз и является основной задачей социальной психологии.
Как мы видели, основные моменты, объясняющие существование преступности, концентрируются главным образом вокруг процессов социализации, а также вокруг таких факторов, как социально-экономическое положение, сознание приниженности и ограниченность возможностей. Тафт утверждал, например, что «образцы поведения, создаваемые привилегированными группами»,— весьма важный элемент в общей картине американской прес гупности. По его мнению, поведение адвокатов и суд< \ политиков и бизнесменов, профсоюзных лидеров и спортивных звезд, равно как и членов других пользующихся признанием подгрупп, оказывает особое влияние на формирование «морального облика» нашего общества1 2. Хотя и нелегко сформулировать это понятие в рамках какой-то стройной и поддающейся проверке научной теории причин преступности, в общем плане этот тезис представляется верным. Конечно, вполне разумно предположить, что совершающий растрату банковский служащий средней руки действует в какой-то мере под влиянием ставших ему известными нарушений закона служащими, которые занимают еще более высокие посты; что мошенник-профессионал действует, сознавая, что «у каждого есть свой рэкет», а корпоративный преступник убежден, что коррупция распространена даже среди правительственных чиновников. Именно это мы и имеем в виду, когда говорим, что внутри общества существуют и циркулируют «оценки, благоприятствующие нарушению закона». И то, что эти оценки широко распространены, объясняет, почему так трудно провести поначалу очевидную дифференциацию между «преступниками» и законопослушными гражданами.
1 G. Т а г d е. Penal Philosophy. Boston, 1912, р. 362.
2 D. Т a f t and R. England. Op. cit., Chap. 2.
258
Эти же рассеянные повсюду, вездесущие оценки, благоприятствующие совершению преступлений, по-видимому, свидетельствуют и о том, что перед любым реформатором нашего общества возникнут почти непреодолимые препятствия.
Можно ли искоренить мошенничество!
Те, кто серьезно озабочен сложившимся положением вещей, обычно утверждают, что есть только один выход— «возврат к нормам высокой морали». При этом основной упор делается на перевоспитание индивидов. Если каждый человек будет вести себя в соответствии с требованиями морали, то изменится и вся картина, считают они. Без сомнения, это утверждение правильно. Однако от этого вопрос о том, как могут быть достигнуты соответствующие изменения, отнюдь не становится яснее. Как следует из вышесказанного, социологи, в общем, признают, что и мотивации и все поведение человека зависят от его культуры и институциональной организации его общества. Но если допустить, что по крайней мере некоторые из американцев, занимающихся ныне мошенничеством, сумеют сами отказаться от своего «бизнеса» и перестанут вести себя аморально, то снижение общего уровня мошенничества потребует таких реформаторских программ, которые выйдут за пределы перевоспитания отдельных индивидов.
Поскольку это так, то, учитывая, что мошенничество пустило глубокие корни в наших нынешних институтах и ценностях, можно не сомневаться, что ждать его полного искоренения было бы нереалистично. Это, однако, не значит, что с ним ничего нельзя сделать. Некоторые из реформ можно будет провести при условии введения каких-то форм самоконтроля и внутреннего контроля на предприятиях в отдельных отраслях промышленности и учреждениях. Структурные изменения внутри организаций помогут избавиться от неблагоприятных влияний, разлагающе действующих на чиновников разных уровней. Успех реформ будет зависеть и от добровольной сдержанности фирм в конкурентной борьбе, в рекламе и т. п. Представляется, однако, очевидным, что в отношении рекламы понадобятся серьезные принудительные
259
меры, если не жесткий контроль со стороны правительства.
Иногда считают, что новые законы здесь не помогут. Может быть, и верно, что мошенничество в известной степени обязано своим существованием слишком большому разнообразию и сложности нашей системы правовых и административных положений. Однако неэффективность этих положений зависит главным образом от недифференцированного подхода при отправлении правосудия и отказа «заделывать прорехи», а не от «изобилия» законов. Неверно и утверждение, будто бы с помощью законов нельзя изменить систему человеческих взглядов. Правильное применение законов при рассмотрении дел о мошенничестве способно положительно воздействовать на поведение индивидов. Изменения же в поведении, как показывают исследования, могут в дальнейшем сопровождаться изменениями и в мировоззрении. Более того, мы должны признать, что в отношении беловоротничковой преступности и «респектабельного» мошенничества сдерживающее влияние уголовного права может оказаться наиболее сильным. Парадокс заключается в том, что американцы требуют применения наиболее жестких норм права в отношении именно тех видов преступлений, против которых (из-за наличия определенных ситуационных факторов, вовлекающих людей в преступления) уголовное законодательство обладает наименьшим сдерживающим эффектом, тогда как именно здесь (если учесть, что преступник рискует в результате применения уголовно-правовых санкций потерять очень многое и что он в состоянии предвидеть рее последствия нарушения закона) для достижения цели потребуется гораздо меньше усилий1.
Чтобы оправдать решительное наступление на беловоротничковую преступность, вполне достаточно имеющихся аргументов: прямой ущерб, наносимый этими преступлениями обществу, весьма значителен; не меньшим является и косвенный ущерб, причиняемый общей атмосферой надувательства; все эти преступления могут быть по большей части ликвидированы с помощью уголовного права. Вероятно, есть возможность не только
1 Этот вопрос был недавно поднят социологом Уильямом Чемблиссом. См.: W. Chambliss. Types of Deviance and Effectiveness of Legal Sanctions. — «Wisconsin Law Review», 1967, p. 703—719.
260
сократить число наиболее крупных налоговых лазеек, но и модифицировать и упростить систему удержания налогов и предоставления налоговых льгот таким образом, чтобы у людей не возникало стремления уклониться от уплаты налогов и не создавались бы возможности для этого. По-видимому, наилучшей реформой было бы введение более жесткого правительственного контроля (там, где нельзя осуществить принцип самоконтроля) за правильностью рекламы и честным ведением торговли. Кое-что, как мы видим, в этом направлении уже делается; например, введены государственные правила «безобманной упаковки» товаров. Однако необходимо сделать гораздо больше. Если мой анализ верен, то содержание повседневной рекламы следует рассматривать как имеющее прямое отношение к превалирующим тенденциям мошенничества в современной американской жизни. Такие основные и широко признанные черты рекламы, как обман и искажение истины, способствуют возникновению наклонности к обману и развитию податливости на обман. Это положение должно быть радикально изменено. Какой размах должен получить процесс изменения в условиях нашей основанной на конкурентных началах экономики и какие формы он должен принять, сказать трудно, поскольку нужны специальные познания, которых у меня нет. Однако мало кто усомнится в том, что решительное пресечение наиболее грубых форм мошенничества могло бы (разумеется, если это не подорвет жизнеспособности капитализма) серьезно сократить его размеры.
Подобные рекомендации, и это симптоматично, даются, как правило, очень редко. Если сказать «человеку с улицы», что бороться с преступностью следует путем контроля за рекламой, он обязательно решит, что это не имеет отношения к тем аспектам преступности, которые больше всего беспокоят как общественность, так и официальные власти. И тем не менее именно здесь открывается та ее сфера, которая все-таки потенциально поддается воздействию и которая самым серьезным образом влияет на моральные аспекты нашей правовой системы и на моральный облик общества в целом. Уже само безразличное отношение к «респектабельной преступности» в Америке представляет собой одно из основных преступлений нашего общества.
9 Эдвин М. Шур
ГЛАВА 6
«ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ»
ПРЕСТУПЛЕНИЯ:
ОПАСНОСТЬ
ЧРЕЗМЕРНОГО
ПРАВОВОГО
РЕГЛАМЕНТИРОВАНИЯ
«Мы предпринимали серьезные попытки понять, что за человек преступник, почему он нарушил закон, и упорно ломали голову над тем, что с ним делать. Но этого, оказывается, недостаточно. Ведь мы почти никогда не утруждали себя тем, чтобы критически проанализировать тот самый закон, простое существование которого уже делает индивида его нарушителем».
Герман Маннхейм.
Уголовное правосудие и социальная реконструкция
Если принять как необходимое, что некоторые из существующих норм уголовного права (например, относящиеся к беловоротничковым преступлениям) следует применять значительно чаще, то нужно признать и то, что любую попытку усиления социального контроля не обязательно должны сопровождать уголовные санкции. Как только мы решаем применить уголовное право, чтобы воздействовать на моральные устои индивида, прививая ему устоявшиеся нормы и правила поведения или добиваясь его политической ортодоксальности, мы неизменно сталкиваемся с серьезными трудностями. Следовательно, есть все основания для того, чтобы усомниться как в необходимости, так и в желательности подобных попыток; и действительно, беспристрастные наблюдатели приходят к выводу, что социальные издержки, связанные с отысканием уголовно-правовых «решений» в этих сферах, намного превосходят те социальные выгоды, которые можно получить таким путем.
Как философы-правоведы, так и социологи уже давно подчеркивают ограниченную эффективность тех норм уголовного права, которые не находят достаточного от
262
ражения в доминирующих в обществе социальных нормах. Видный английский философ Иеремия Бентам в одном из высказываний, сохраняющем свое значение и по сей день, сделал следующий вывод:
«Каковы шансы на успех... у того законодателя, который надеется изжить пьянство или блуд, грозя нарушителям судебным наказанием? Никакие чудовищные пытки, какие способен выдумать человек, не помогут ему справиться с этим; и прежде чем он добьется хоть какого-то ощутимого прогресса, наказания вызовут к жизни такую массу зла и несчастий, которая тысячекратно превзойдет любой вред от содеянного преступления» Г
Примерно то же самое говорил в своем знаменитом эссе «Пределы эффективности судебного иска» американский юрист Рсскоу Паунд1 2, а социолог Уильям Грэхэм Самнер выдвинул тезис о том, что mores (нравы) всегда предшествуют законам и превалируют над ними3.
Тем не менее, как явствует из приведенных в начале главы слов Маннхейма, криминологи обычно видят лишь довольно узкую перспективу, в пределах которой они сосредоточивают внимание исключительно на индивидуальных причинах преступлений (и на индивидуальных методах исправления правонарушителя). Они не склонны задаваться вопросом, каким должно быть содержание норм уголовного права, а скорее принимают существующие законы в большей или меньшей степени как «должное». Однако не так давно в анализе этой проблемы выявилось два направления: одно — разработанное теоретиками-правоведами и составителями законопроектов, второе — представленное социологами и предполагающее более активное и пристальное изучение основных положений уголовного права. Значительной вехой на этом пути (несмотря на то что основная аргументация накапливалась здесь постепенно в результате многих исследований, давно проведенных специалистами по уголовному праву) стал доклад, подготовленный
1 J. Bentham. An Introduction to the Principles of Morals and Legislation. New York, 1948, p. 320.
2 R. Pound. The Limits of Effective Legal Action. — «International Journal of Ethics», № 27, 1917, January, p. 150—167,
3 W. Sumner. Folkways. New York, 1960.
9*	263
в 1957 г. Британской правительственной комиссией по проблемам гомосексуализма и проституции, обычно называемой по имени ее председателя комиссией Уолфен-дена.
Наибольшие споры вызвало предложение комиссии не квалифицировать как уголовное преступление акты гомосексуализма, совершаемые взрослыми лицами в частной обстановке по взаимному согласию. (Это предложение впоследствии было принято парламентом, а Американский институт права разработал на его основе законопроект, включенный в «Примерный уголовный кодекс США», представленный на утверждение конгресса.) Но вероятно, еще более показательным, чем конкретные рекомендации, был общий подход комиссии Уолфендена к задачам уголовного права. Уголовные санкции, утверждалось в нем, должны служить поддержанию общественного порядка и благопристойности и защищать индивидов от оскорбительного или наносящего вред поведения других людей, от эксплуатации и коррупции; эти санкции должны гарантировать особую защиту тем лицам, для которых характерна повышенная уязвимость. Уголовное право не должно якобы вмешиваться в частную жизнь граждан; оно не должно выходить за пределы того, что необходимо для выполнения указанных задач. Действия, противоречащие только морали, говорилось в докладе, не являются достаточным основанием для применения уголовных санкций. «Если, конечно, общество не найдет нужным, действуя с помощью закона, уравнять сферу преступности со сферой греха, необходимо сохранить неприкосновенной область частной морали, каковая, прямо говоря, не является прерогативой права. Заявляя это, мы не намерены ни оправдывать, ни поощрять индивидуальную аморальность» й
Резкую отповедь этому философскому подходу к уголовному праву дал английский юрист Патрик Дэвлин, утверждавший, что «уголовное право, в том виде, в каком мы его принимаем, основано на принципах морали. В отношении целого ряда преступлений его функция состоит лишь в том, чтобы утвердить тот или иной мораль-
1 Committee on Homosexual Offences and Prostitution, Report, Home Office, Cmnd. 247. London, 1957, p. 9—10, 24.
264
цый принцип, и ни в чем больше». Согласно Дэвлину, «пресечение порока является в той же мере задачей правосудия, как и пресечение подрывной деятельности; сейчас уже невозможно ни четко определить границы частной морали, ни установить рамки индивидуальной подрывной деятельности»1. Ведущий английский философ-правовед X. Харт, отвечая на аргументы Дэвлина, выступил в защиту содержавшейся в докладе комиссии Уолфендена концепции роли уголовного права; он обрушился на тех, кто добивается установления подобного контроля за поведением индивидов, и привел многочисленные аргументы оправдательного характера (как это было сделано и комиссией Уолфендена). Критикуя слишком явное стремление к правовому контролю за поведением людей, Харт выдвинул в качестве довода, поддерживающего точку зрения комиссии, основные принципы свободы личности.
«...Право на защиту от страданий, проистекающих от того, что поступки, совершаемые одними людьми, кажутся неправильными другим, не может быть дано никому из людей, признающих принципы личной свободы. Ибо нельзя утверждать, что принуждение можно использовать и для ограждения от вреда и для защиты от подобной формы страдания. Если некое страдание, вызванное только убежденностью в том, что поступки других неправильны, квалифицировать как вред, то следует определить как вредное и то страдание, которое проистекает из убежденности в том, что другие делают нечто, что вы не могли бы им позволить. Наказывать людей за то, что они причиняют кому-то подобное страдание, было бы равнозначно их наказанию лишь потому, что другие возражают против их действий. Тогда единственной свободой, которая могла бы сохраниться в условиях расширения этого утилитарного принципа, была бы свобода делать лишь то, против чего никто серьезно не возражает»1 2.
Наряду с этим Харт поставил вопрос, помогает ли запрещение актов гомосексуализма, совершаемых по
1 Р. Devlin. The Enforcement of Morals. London, 1965. p. 7, 13—14. Это заявление Дэвлин сделал впервые, выступая с докладом в Британской академии в марте 1959 г.
2 Н. Hart. Law, Liberty and Morality. Stanford, 1963, p. 46—47.
265
обоюдному согласию, избавиться от этого вида правонарушений и сохранить на высоком уровне общественную мораль? И подчеркнул, что подобное вмешательство в личную жизнь может вызвать у людей только глубокие страдания.
Эта дискуссия, которая носила преимущественно абстрактный философско-юридический характер, а также растущий интерес социологов к общественной реакции на девиантное поведение (кратко мы говорили об этом, в главе 3) привлекли всеобщее внимание к содержанию уголовного права и его применению. Хотя социологам давно известен феномен «типичного отклонения от нормы» 1 (под этим понимаются ситуации, в которых наблюдается достаточно репрезентативное отклонение от установленной нормы поведения, вызывающее своего рода институционализированную двойственную реакцию), они сейчас начинают пристальнее следить за социально-правовыми аспектами поведения, которое «граничит с областью, входящей в сферу уголовной юстиции» 1 2, то есть за теми проблемами, которые еще несколько лет назад изучались только немногими специалистами по уголовному праву.
Как ученые, так и практики, представляющие такие области, как право, охрана порядка, медицина, социальное обеспечение и психиатрия, начинают громко возражать против установившейся в Америке тенденции объявлять все и вся преступлением. Попытки «решать» с помощью уголовного права такие проблемы, которые можно урегулировать путем неформального контроля, расширения общественных служб или с помощью медицины, часто вызывают тревогу и порождают новые социальные проблемы или серьезно осложняют старые. У исследователей появляется ощущение, что следовало бы по крайней мере некоторые из форм поведения, рассматриваемые нами сейчас как преступные, не считать таковыми. Они считают, что в определенных сферах человеческой жизни наилучшей политикой была бы ббль-
1 R. Williams. American Society: A Sociological Interpretation. 2nd ed. New York, 1960, Chap. 10.
2 F. Allen. The Borderland of Criminal Justice, Chicago, 1964. См. также: H. Packer. The Limits of the Criminal Sanction. Stanford, 1968.
266
шая терпимость к различным формам поведения, а не усиленное стремление контролировать их любыми средствами.
Преступления без жертв1
В определенном смысле любой уголовный кодекс может оказаться неэффективным в качестве абсолютного фактора, сдерживающего преступность, поскольку, как верно подметил Эдвин Сазерленд, «когда нравы адекватны, законы перестают действовать»1 2. Но иногда уголовные законы настолько неэффективны (или неприменимы), что это приобретает особое значение как с социологической точки зрения (в той мере, в какой проявляется несоответствие ценностей или конфликт между ними), так и с политической, когда эти законы ведут к неразумному и даже вредному распылению в общем* то довольно ограниченных ресурсов правосудия. Я использовал выражение «преступления без жертв», чтобы подчеркнуть одну область, в которой правосудие оказывается ужасающе беспомощным, а именно ту, в которой мы упорно стремимся поставить вне закона добровольную куплю-продажу таких товаров или услуг, которые общество считает предосудительными, но которые пользуются спросом. Хотя в моей предыдущей книге под таким названием подробно рассматривались только три типа таких «преступлений»: аборты, Гомосексуализм и наркомания, есть немало и других правонарушений, включая азартные игры и проституцию, а также различные второстепенные виды сексуальных преступлений, которые можно отнести к этой категории.
Пожалуй, главной и общей для всех этих форм пове^ дения чертой является то, что в каждом случае «преступление» связано (можно даже сказать •—«включает в себя») с полюбовной сделкой или обманом. Конечно, один из аспектов «преступления без жертв» состоит в том, что здесь нет прямого и явного (в обычном смысле слова) ущерба или вреда, наносимого одним человеком
1 В этом разделе рассматриваются некоторые из основных вопросов, которые были освещены в моей книге «Преступления без жертв». См.: Crimes Without Victims. Englewood Cliffs, 1965.
2 E. Sutherland and D. Cressey. Op. cit., p. 11.
267
другому. Напротив, преступное действие заключается в предоставлении одним лицом другому чего-то страстно желаемого последним. Разумеется, можно долго спорить о том, действительно ли в подобных ситуациях дело обходится без «жертвы». Так, можно утверждать, что страдающий наркоманией оказывается жертвой торговца наркотиками, что человеческий эмбрион становится жертвой аборта, что проститутка также превращается в жертву и т.-*д. Но существует и другая, менее распространенная точка зрения, согласно которой здесь нет жертв, и эта точка зрения также заслуживает внимания. Независимо от того, примем мы или нет точку зрения, согласно которой индивиды становятся в этих случаях жертвами (при этом нам безразлично, как они сами оценивают такую ситуацию), остается фактом, что в силу договорного характера, который носит их «преступление», потерпевшего в обычном понимании здесь нет, то есть нет лица, возбуждающего судебное преследование и дающего показания судебно-исполнительным органам. Клиент обычно не подает в суд на проститутку, и наоборот; наркоман не возбуждает уголовного дела против торговца-разносчика, снабжающего его наркотиками; женщине нет никакого дела до гинеколога, который согласился прервать ее беременность, и она не подаст на него в суд.
Именно отсутствие лица, подающего в суд, и делает соответствующие статьи уголовного кодекса неприменимыми на практике, придавая особый характер процессу отправления правосудия. Этот факт ставит судебные власти в исключительно сложное, почти безвыходное положение, нередко заставляя их прибегать к весьма суровым или этически (и юридически) сомнительным мерам принуждения. Пути и методы отыскания улик в этих случаях крайне ограниченны. Например, в случае производства аборта в суд обращаются лишь тогда, когда женщина умирает или госпитализируется по причине осложнений, вызванных нелегальной операцией. Но даже тогда, когда лицо, возбуждающее уголовное преследование, имеет достаточно улик, чтобы обосновать обвинение, необходим длительный и дорогостоящий процесс негласного надзора, заканчивающегося внезапным налетом, который надо еще умело спланировать. Возникает вопрос о необходимости использования средств поли
268
ции (что к тому же стоит недешево) в условиях наличия других преступлений, относительно которых публика проявляет (и вероятно, вполне оправданно) большую озабоченность. Практически во всех случаях этих «пограничных» преступлений сбор улик и доказательств для прокурора оказывается связанным с использованием значительных сил и средств полиции. В одном из таких дел с наркотиками пятерым детективам пришлось, как указывалось в полицейском отчете, провести под видом битников целый месяц в Гринвич-Виллидж (один из них, как рассказывали, сумел даже приобрести репутацию поэта), а в целом в последовавших за этим арестах принимало участие свыше сотни полицейских — мужчин и женщин.
Поскольку главная задача здесь — получение доказательств, полицией широко применяются методы выслеживания и заманивания в ловушку. Всем известно, что наиболее распространенной практикой является использование переодетых сыщиков, изображающих потенциальных «клиентов» для проституток или «объекты» для гомосексуалистов. Хотя во время заманивания в ловушку и принимаются меры к тому, чтобы оградить непричастных к преступлению лиц, случайно оказавшихся на месте преступления, от непроизвольного вовлечения в компрометирующие действия, отрицательные социальные последствия подобной практики весьма ощутимы. Эта практика требует, чтобы служители правосудия занимались предосудительными в этическом плане и в высшей мере недостойными делами. Нежелательными могут оказаться последствия и для сознания самих индивидов, чье поведение оказывается девиантным. А если полиция будет применять такую практику еще интенсивнее, это может привести к примирению общества с систематическим полицейским контролем в определенных секторах жизни, то есть к такому положению, которое может вызвать тревогу как в моральном, так и в гражданском планах. Недавно проведенное исследование позволило обнаружить, что в районе Лос-Анджелеса все еще применяются исключительно сложные методы скрытого наблюдения за общественными уборными и другими предположительными местами встреч гомосексуалистов и используется техника, которая позволяет
269
вторгаться в тайны личной жизни ни в чем не повинных людей в той же мере, как и гомосексуалистов \
Другой распространенной практикой, касающейся «пограничных» преступлений, является использование информаторов, особенно в борьбе с торговлей наркотиками. Как отмечал Альфред Линдсмит, исключительное пристрастие наркомана к наркотикам делает его легко поддающимся вербовке в качестве информатора.
«Обычно наркомана используют как „подсадную утку“, применяя нажим, если он отказывается. Неопытный наркоман может сразу же согласиться, едва лишь ему пригрозят арестом или пообещают, что в случае, если он выдержит проверку и будет сотрудничать с полицией, ему снизят срок лишения свободы или даже отпустят совсем. Полиция нередко проявляет снисходительность к наркоману, если он соглашается выдать одного или нескольких торговцев наркотиками. Наиболее действенным средством привлечения к сотрудничеству является разрешение употреблять наркотики, хотя бы временно. Лица, обнаруживающие недюжинные способности в качестве информаторов, могут даже сделать на этом карьеру и сохранить свою привычку в течение нескольких лет. Но как правило, карьера „утки“ оказывается непродолжительной, так как его быстро разоблачают» 1 2.
Среди специалистов наблюдаются существенные разногласия по поводу приемлемости подобных методов. Критики считают, что подобная техника расследования заставляет самих служителей порядка поощрять преступную деятельность и даже заниматься ею. Они утверждают, что существует серьезная опасность инсценировки информаторами подозрительных случаев. По их мнению, использование улик, полученных от анонимных информаторов, нарушает право подсудимого на полное ознакомление с материалами следствия и на очные ставки со свидетелями, от чьих показаний зависит выносимый по его делу приговор. По заявлению Линдсмита,
1 Adult Homosexual Behaviour and the Law. — «UCLA Law Review», № 13, 1966, p. 648—831.
2 A. Lindesmith. The Law. Bloomington, 1965, p. 47. Дополнительная информация о полицейской технике использования системы доносчиков содержится в работе: J. S koi nick. Justice Without Trial. Op. cit., Chaps. 6—7,
270
«использование наркоманов в качестве ,,подсадных уток“ стало настолько обычным, что иногда это вызывает замешательство даже у самой полиции. Дело в том, что создается целый класс правонарушителей, которые па протяжении различных периодов времени оказываются вне сферы действия уголовных законов. По причине секретности, окружающей личность информаторов, полиция одного района часто арестовывает их, не зная, что они служат в другом, и полицейские власти вынуждены выкупать их друг у друга. Арестованные преступники нередко с возмущением требуют освободить их, так как они сотрудничают с полицией» *.
Этим далеко не исчерпываются сомнительные формы полицейской практики в борьбе с преступлениями без жертв и другими пограничными правонарушениями. Знаменательно, что во многих наиболее важных постановлениях Верховного суда США, связанных с так называемым посягательством на конституционные права и гарантии подозреваемых граждан (например, в случаях неправильного оформления ареста, незаконных обысков и конфискаций, а также при даче невыгодных для себя показаний), делались попытки узаконить эту практику. Много дел, основанных на материалах электронного подслушивания, было создано в результате усилий судебно-исполнительных органов по пресечению азартных игр и политических (связанных с «национальной безопасностью») преступлений (при этом следует заметить, что последние также являются весьма сомнительной сферой пограничной преступности). Примером применения крайних методов полицейской практики при недостаточности улик может служить неблаговидное поведение полиции, заставившее Верховный суд принять в 1952 г. специальное постановление по делу Rochin v* California. Тогда, как известно, полицейские, подозревавшие обвиняемого в торговле наркотиками, ворвались в его комнату и завязали борьбу, в ходе которой обвиняемый проглотил несколько таблеток, лежавших у него на ночном столике. Его отправили в больницу, где, несмотря на его протесты, промыли желудок. Обнаруженный там морфий был доставлен в суд как улика. Выступая в качестве представителя Верховного суда,
1 A. Lindesmith. The Addict and the Law, p. 49.
271
отменившего вынесенный приговор, судья Франкфуртер заявил:
«... Процедура, на основании которой был вынесен указанный приговор, более чем вредна уже потому, что вызывает отрицательную реакцию наших граждан на слишком энергичные методы пресечения преступности. Такое поведение полиции действует на их сознание самым шокирующим образом... Подобные методы правительственных чиновников, направленные на получение доказательств, безусловно, оскорбили бы даже самых черствых людей. Они слишком напоминают практику палачей, чтобы можно было позволить их узаконить» \
Беспристрастные исследователи проблемы преступности признают, что, какие бы жесткие меры ни применялись для пресечения преступлений без жертв, усилия органов правосудия не достигнут желаемого эффекта. Основным результатом репрессивного законодательства в этой области, по-видимому, всегда будет переориентация с легальных путей на нелегальные и обеспечение прочного экономического положения нелегальному сбытчику. Профессор права Герберт Пакер предполагает существование некоего «преступного тарифа», применяющегося в подобных операциях. Он отмечает, что, «превращая торговлю товарами и услугами, для которой характерен эластичный спрос, в нелегальную, мы тем самым создаем условия монополии для предпринимателя, готового нарушить закон» 1 2. Хотя различные виды нелегальной торговли могут обнаруживать существенную разницу в степени организации и монополистической концентрации, все-таки даже в самом худшем случае, как подчеркивает экономист Томас Шеллинг, «любой предприимчивый подпольный торговец использует преимущества „закрытого44 рынка, огражденного от внешних влияний, так же, как промышленность страны использует защитные тарифы, а рынок сбыта сливочного масла — закон о маргарине. Уже благодаря существованию закона о нелегальной торговле такой торговец автоматически избавляется от конкурентов, не желаю
1 Rochin n. California, 342 U. S. 165, 172 (1952).
2 H. Packer. The Crime Tariff. — «American Scholar», № 33, 1964, p. 551—557; H. Packer and R. G a m p e 11. Therapeutic Abortion.— «Stanford Law Review», № 11, 1959, May, p. 417—455.
272
щих пользоваться недозволенными методами. Эти законы предоставляют тем, кто хочет нарушить их, своего рода торговые привилегии»1. Характер этого процесса и связанные с ним перипетии можно проследить на примере нелегальных абортов, где ограничивающее законодательство создает «бесконечный порочный круг».
«Желание женщин избавиться от возможного ребенка приносит врачу, производящему аборты, колоссальный доход. Часть денег он тратит на то, чтобы сделать аборт безопасным для здоровья женщины и тем самым уменьшить вероятность разоблачения. Это приводит к увеличению притока женщин, желающих прекратить свою беременность. И так до бесконечности»1 2.
С этой практикой связан и другой процесс, который криминолог Эдвин Сазерленд назвал конкурентным развитием методов исполнения законов и уклонения от правосудия. Классический тому пример — соревнование между изготовителями сейфов и их профессиональными взломщиками — медвежатниками, в ходе которого выявляется некая спираль в попытках одной стороны перехитрить другую. То же самое наблюдается и в области преступлений без жертв: усилия, направленные на пресечение торговли наркотиками, вызывают к жизни появление все более совершенных способов контрабанды; усиление репрессивных мер по отношению к «кол-герлс» и врачам, занимающимся производством абортов, сводится на нет введением хитроумных «кодов», по которым назначаются встречи с клиентами, пациентами И т. д.
Правоприменяющие органы уже давно отказались от попыток ликвидировать пограничные преступления. Деятельность полиции в этих сферах носит обычно спорадический и поверхностный характер, отражающий лишь атмосферу беспокойства и неуверенности. Изредка возникающие дела о «фабриках по производству абортов» и «шайках контрабандистов, распространяющих наркотики», служат своего рода данью общественности, упрекающей полицию за то, что она ничего не делает, чтобы «поставить под контроль» эти социальные проблемы.
1 Т. Schelling. Economic Analysis and Organized Crime. Cm. b: President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: Organized Crime, p. 117.
2 A. Rongy, Abortion: Legal or Illegal? New York, 1933, p. 117.
273
Широко известна и рутинная практика наложения штрафов на проституток, которая не мешает последним немедленно возвращаться к своему ремеслу; практика настолько будничная, что проститутки рассматривают ее просто как обязательный элемент свой «работы».
Эпизодические налеты полиции на притоны гомосексуалистов — бары и другие места их встреч, а также широко освещаемые прессой случаи обнаружения сборищ гомосексуалистов в определенных районах крупных городов также вряд ли могут дать положительный эффект. Большинство специалистов-правоведов так же, как и многие исследователи этих проблем, приходят к выводу, что, пока спрос на запрещенные товары и услуги остается достаточно высоким и пока он не может быть удовлетворен легально, всегда будут находиться какие-то возможности для его незаконного удовлетворения, какие бы препятствия этому ни чинились.
Как мы уже видели, отношение широкой публики к преступлениям без жертв оказывает на исполнение законов непосредственное влияние. Значительное и в большей мере нежелательное воздействие испытывают при этом и служащие судебно-исполнительных органов. Возложение на полицию обязанностей по борьбе с этими «пограничными» видами правонарушений чревато созданием значительных возможностей и побудительных стимулов для подкупа полиции. Двойственное отношение публики к подобным правонарушениям и то, что они обычно совершаются в приватной обстановке (а это значит, что представители правоприменяющих органов должны действовать весьма осторожно, «решая» вопрос, следует ли предать гласности данный случай и официально квалифицировать его как «преступление»), а также упорное сопротивление некоторых преступников тому, чтобы их поведение стало достоянием гласности (например, когда речь идет о «добропорядочном» в других отношениях гомосексуалисте), способствуют именно такому развитию. Понятно, что степень деморализации полиции при таком ее использовании оказывается довольно высокой. Несмотря на то что эффективное исполнение законов в этой сфере практически невозможно, официальные лица часто подвергаются нажиму и критике со стороны публики за неспособность установить действенный контроль за антисоциальным поведением.
274
Принимая во внимание это давление на блюстителей порядка, а также общепризнанную двойственность отношения публики к подобным «преступлениям» и снижение морального уровня полиции, вряд ли можно удивляться выводу, к которому пришла в своем докладе оперативная группа президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия: «Значительное число наиболее серьезных проявлений антисоциального поведения объясняется неудачами в исполнении законов, которые расходятся с нормами, существующими в данной общине» L
Если наша полицейская практика в отношении этих преступлений ставит перед судебно-исполнительными органами неразрешимые проблемы, то она же оказывает и очевидное влияние на действия и взгляды тех индивидов, против которых она направлена. Как я уже говорил ранее, отсутствие сдерживающего эффекта не означает, что политика исполнительных органов вообще не имеет никаких социальных последствий. Анализ процесса стигматизации преступника, о котором упоминалось в главе 3, указывает, что и девиантные «карьеры» и девиантные «представления о себе» в большой мере складываются под влиянием официальных и неофициальных реакций общества на девиантное поведение. Воздействие на индивида того, что я называл криминализацией девиантности, оказывается весьма неодинаковым применительно к разным видам преступлений без жертв. Насколько серьезным оно будет, зависит в большой мере от того, в какой степени юридические запреты будут толкать индивида к его увлечениям или к занятиям, помогающим ему удовлетворять свои желания. Чем больше индивид с девиантными наклонностями будет вынужден под влиянием правовых положений или реакции общества действовать как преступник и объединяться с людьми такого же «сорта», тем вероятнее он осознает «преступность» как отличительную черту своей личности, а это в свою очередь подтолкнет его к восприятию еще более широких «норм» девиантного поведения. В этом процессе большую роль играют как природа первоначальной девиантности, так и характер давления со
1 President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: The Police, p. 211—212.
275
стороны правосудия. Когда же запрещенная деятельность может быть без особого труда интегрирована в другой, вполне законной форме поведения, индивид, вероятно, не будет испытывать угрызений совести от того, что его прежняя деятельность была заклеймена как «преступная». Таким образом, человек, который играет в «номера» на купюрах, вряд ли станет задумываться над тем, что сама по себе азартная игра является преступлением, даже если обретение навыка в такой игре потребовало от него длительных упражнений. Как правило, ему не нужно искать какой-то «дополнительной девиантности», чтобы сохранить свою привычку, хотя, конечно, если он примет участие в какой-то более серьезной игре, ему могут грозить и серьезные финансовые затруднения, но это уже другой вопрос.
Проблема женщин, пытающихся найти специалиста для производства аборта, несколько сложнее Это объясняется тем, что они совершают такие правонарушения, как правило, эпизодически и не считают себя преступницами; кроме того, их действия не носят четко выраженного характера, позволяющего определить их как особую форму поведения. В то же время очень строгие ограничения, которые ввело наше общество на производство легальных абортов, вынуждают женщин, не имеющих на то права, прибегать к довольно опасным методам, причем иногда они попадают в ситуации, которые могут иметь серьезные психологические последствия. С нелегальными операциями подобного рода связана опасность возможных неприятностей, которые исключены при производстве аборта в больничных условиях, и, по-видимому, одно только осознание таких последствий значительно усиливает эмоциональную нагрузку, сопровождающую производство нелегального аборта. Не говоря уже о том, что женщину могут ожидать различные послеоперационные осложнения, чрезвычайно неблагоприятной для большинства из них оказывается и та обстановка, в которой им приходится делать аборты. При этом не имеет значения, насколько опытен врач, производящий операцию; встреча с ним унижает женщину
1 См.: Е. Schur. Crime Without Victims, p. 11 —16, а также: Abortion. — «The Annals of the American Academy of Political and Social Science», № 376, 1968, March, p. 136—147.
276
уже хотя бы потому, что это необходимо скрывать. Мы не располагаем достаточно систематизированными данными о социально-психологическом влиянии на женщин того факта, что мы превратили аборт в преступление. Однако материалы, которые у нас есть, свидетельствуют о том, что лишь немногие сделавшие аборт женщины серьезно сожалеют о своем решении прекратить беременность, а многие (особенно те, кому посчастливилось попасть в руки опытных хирургов) отзываются о врачах, производящих аборт, с уважением и благодарностью. Правда, такие отзывы дают главным образом женщины с относительно высоким социально-экономическим положением, но ведь именно эта категория женщин и имеет возможность быстрее и сравнительно безопаснее пользоваться услугами врача, делающего аборты. И все же нам следует быть осторожнее, когда мы, не имея достаточных фактов, свидетельствующих о частых и серьезных психологических последствиях абортов, делаем вывод о том, что наша квалификация этих женщин как «преступниц» не имеет большого значения.
Особенно неблагоприятным аспектом нашей нынешней политики в отношении абортов является то, что она способствует серьезной дискриминации женщин, находящихся на нижних ступенях социально-экономической лестницы. (Фактор социально-экономической дифференциации присутствует в той или иной мере и во многих других сферах пограничной преступности, поскольку сама возможность приобретения запрещенных товаров и услуг часто зависит от наличия у лица, их приобретающего, достаточных финансовых ресурсов.) Важную роль в получении доступа к врачу, делающему аборты, играет и фактор классовой принадлежности. При существующей системе, когда решение о необходимости аборта принимает специальная врачебная комиссия больницы, получить разрешение на его производство — весьма сложная задача. Многие женщины из низших классов почти не имеют представления об этой процедуре, не говоря уже о тех фактах, на основании которых они могли бы получить разрешение на прекращение беременности. Однако и эти соображения не помогают объяснить поразительную разницу в цифрах социально-экономической статистики, показывающей действительное
277
положение с производством абортов в больницах. Хотя разрешение на аборт дают не часто (по имеющимся данным, общее количество официальных абортов составляет в среднем 8 тысяч в год по всей стране), как показывает анализ этих данных, подавляющее большинство абортов сделано белым женщинам из среднего класса.
В условиях невозможности произвести аборт законным путем экономический и социальный статус женщины еще более осложняет ее положение при обращении к нелегальным методам. До некоторой степени этот вопрос является чисто экономическим; хорошо известно, что профессиональный уровень производства нелегальных абортов непосредственно зависит от уплаченной суммы, и, разумеется, когда он снижается, риск увеличивается. (В этой связи весьма симптоматично, что смертность среди женщин в Нью-Йорке, вызванная абортами, вдвое выше у небелых женщин и у пуэрториканок, чем у белых женщин.) Женщины из низших классов страдают не только от того, что не могут оплатить нелегальный, но квалифицированно сделанный аборт, но и потому, что они, как правило, не знают, где произвести такую операцию. Женщины, находящиеся в таком положении, вероятно, чаще, чем все другие, решаются на самостоятельное изгнание плода, причем нередко такими методами, которые могут оказаться исключительно опасными.
Тревога по поводу процветающего бизнеса нелегальных абортов, признание невозможности обеспечить исполнение существующих законов, а также беспокойство, вызванное той опасностью, унижением и крайне неприятными процедурами, которым подвергаются женщины, пытающиеся сделать аборт, вызвали в последние годы нарастающую волну требований изменить американское законодательство в этой области. В большинстве наших штатов аборт считается преступлением. Он допускается только в случаях, связанных с «необходимостью сохранить жизнь матери»,— оговорка, которая, принимая во внимание достижения современной медицины, не имеет никакого смысла. Из-за этих ограничений большинство абортов, производимых в нашей стране (подсчитано, что их число колеблется в пределах от 200 тыс. до 1,2 млн. в год), оказываются нелегальными. Медицинские и юри-
278
дические организации, равно как и отдельные группы Граждан, все чаще присоединяют свои голоса к протестам отдельных критиков, которые уже давно выступают против американской политики в отношении абортов. Особенно вескими были рекомендации Американского института права, предложившего разрешить производство абортов врачам, если есть «опасность, что продолжение беременности будет серьезно угрожать физическому или душевному состоянию матери или что у новорожденного будут физические или умственные недостатки», а также в тех случаях, когда зачатие происходит в результате изнасилования, кровосмешения или «других преступных насильственных действий» (включая незаконную половую связь с девушкой, не достигшей 16-летнего возраста)
Общенациональный опрос общественного мнения, проведенный в декабре 1965 г. Национальным центром по изучению общественного мнения, выявил, что эти рекомендации по изменению законодательства об абортах находят широкую поддержку, хотя опрашиваемые и не пожелали решительно выступить за разрешение абортов по социальным и экономическим причинам. Когда перед 1484 взрослыми американцами был поставлен вопрос, одобряют ли они производство легальных абортов по указанным ниже причинам, их мнения распределились следующим образом: за производство аборта в случае, если беременность угрожает жизни самой женщины, высказался 71% опрошенных; в случае, если женщина забеременела в результате изнасилования — 56%; если есть серьезное подозрение, что новорожденный окажется дефективным,— 55%; если семья имеет очень низкий доход и не может себе позволить иметь новых детей — 21%; если женщина не замужем и не хочет выходить замуж за отца ребенка— 18%; если женщина замужем и больше не хочет иметь детей-— 15%. Хотя по канонам римско-католической церкви ни одно из указанных обстоятельств не является моральным оправданием прекращения беременности, почти половина мужчин и женщин, исповедующих католицизм, при опросе
1 American Law Institute, Model Penal Code, Proposed Official Draft. Philadelphia, 1962, p. 189—190.
279
высказались за легализацию абортов в первых трех случаях Ч
Несмотря на то что церковь продолжает утверждать, будто любое сознательное пресечение беременности является аморальным поступком, лишающим человека жизни (и в поддержку этой точки зрения оказывается значительное политическое давление), все-таки отчетливо наблюдается тенденция к реформе законодательства об абортах в соответствии с предложениями Американского института права. За последние несколько лет некоторые из наших штатов изменили свои законы, касающиеся абортов (в частности, эти изменения в Калифорнии и Колорадо широко комментировались прессой). В Нью-Йорке весной 1968 г. специально созданная комиссия рекомендовала пересмотреть законодательство штата об абортах, но это предложение не получило (как и в ряде случаев, имевших место в прошлом) достаточной поддержки у законодателей штата. Многие специалисты, однако, утверждают, что реформа, основанная только на рекомендациях Американского института права (АИП), не решит проблему полностью. Она позволит удовлетворить лишь самые очевидные требования в случаях, когда налицо явные показания для производства абортов, и оставит в беспомощном состоянии тех женщин (замужних и незамужних), которые по самым различным социальным и экономическим причинам решили прекратить беременность. Кроме того, по этим новым законам женщина, желающая сделать аборт, должна будет пройти различные бюрократические процедуры (обследование комиссией по абортам и т. д.), прежде чем ей разрешат подвергнуться операции. В то же время никакие реформы, кроме введения абортов «по требованию», настаивают критики, не устранят ту атмосферу бесчестия и ограничения свободы личности, которую создает нынешняя система. Все это явилось причиной нарастающего национального движения за полную отмену законодательства об абортах, а не за частичную его реформу. Некоторые аналитики все же полагают, что даже принятие поправок, содержащих ссылки на физическое здоровье и психическое состояние женщины,
1 A. Rossi. Abortion Laws and their Victims. — «Trans-Action», September — October, 1966.
280
уже может привести к реальному изменению ситуации, особенно если термин «психическое состояние» будет толковаться расширительно. Однако пока опыт внесения ограниченных изменений в эти законы можно назвать разочаровывающим. Ни в одном из штатов нашей страны еще не проведена такая широкая реформа, какая недавно имела место в Великобритании, где отныне параграф о «физическом здоровье или психическом состоянии любого из имеющихся детей» (этот параграф получил название «социального») включен в число показаний для легального прекращения беременности Ч
Что касается проблем, связанных с гомосексуализмом, то здесь мы сталкиваемся с несколько иными последствиями квалификации индивидов с девиантным поведением как преступников1 2. Даже в том случае, если бы удалось ограничить влияние юридического и социального «клейма», которым «награждают» гомосексуалистов, эти люди, вероятно, все равно продолжали бы рассматривать себя как носителей девиантного поведения.
Клеймо, налагаемое законом, дополняется еще и клеймом, налагаемым обществом, что, по-видимому, усиливает испытываемую большинством гомосексуалистов необходимость почти постоянно и тщательно маскировать свой порок.
Хотя некоторые гомосексуалисты, вероятно, и способны «перекочевывать в нормальный мир», не чувствуя при этом особого напряжения или подавленности, все ясе для того, кто имеет достаточно прочное положение в обществе (хорошую работу и связи), это отклонение чревато крупными неприятностями. Верно, что некоторые убежденные гомосексуалисты иногда предпочитают не скрывать своих занятий, но это часто приводит к полному разрыву прежних связей с «нормальным» обществом. В частности, от выбора между открытым признак нием и сокрытием своих занятий в значительной мере будет зависеть и возможность получить ту или иную
1 «New York Times», 1967, October 26, p. 1.
2 E. Schur. Crimes Without Victims, p. 67—119. Некоторые положения взяты мной из еще не опубликованной работы, которую я подготовил в качестве члена рабочей группы по проблемам гомосексуализма при Национальном институте психиатрии; она озаглавлена «Социокультурные факторы в поведении гомосексуалистов»,
281
работу. Человеку, открыто заявляющему о том, что он гомосексуалист, могут предложить лишь определенную сферу занятий — одну из тех, в которых традиционно наблюдается терпимость по отношению к гомосексуалистам. Особый аспект этой проблемы представляет существующая в некоторых правительственных ведомствах практика (в том числе и в вооруженных силах) не брать на службу гомосексуалистов по той причине, что они либо «ненадежны в отношении вопросов безопасности», либо снижают общий моральный уровень, либо создают нездоровые отношения путем какого-то «заражения» и т. д...
Несмотря на то что законы, направленные против гомосексуалистов, отличаются сравнительной мягкостью, а их применение — спорадичностью, гомосексуалист постоянно оказывается в исключительно ненадежном положении по отношению к закону и правоприменяющим органам. Я уже упоминал о систематических помехах, чинимых полицией, об использовании агентов-провокаторов (сотрудников полиции нравов, работающих под видом правонарушителей) и о применении очень сложной техники наблюдений. Эти методы противодействия становятся постоянными факторами в повседневной жизни гомосексуалистов, а их образ мышления и поведение неизменно оказываются под сильным воздействием страха быть разоблаченными и привлеченными к уголовной ответственности...
...Сейчас все шире распространяется убеждение, что законодательство неоправданно вторгается в частную жизнь очень многих граждан, которые в противном случае могли бы вполне сносно адаптироваться к условиям жизни общества (а некоторые это и делают), тем более что они, по сути дела, не причиняют ему никакого ощутимого вреда.
Как показывают эти примеры, каждая из ситуаций, связанных с преступлениями без жертв, имеет свои отличительные черты; они довольно сильно разнятся друг от друга по уровню нелегальности сделок, по степени вторичной девиантности, по масштабам вредных психологических последствий для общества, по характеру проблем, стоящих перед правоприменяющими органами, и т. д. Из всех видов преступлений без жертв, вероятно, единственным, в котором вторичные проблемы оказыва*
282
ются наиболее сложными и носящими нежелательный характер, что частично объясняется нашим стремлением квалифицировать его как преступный по существу, является наркомания. По этой причине данная проблема,заслуживает того, чтобы остановиться на ней более подробно.
Наркомания — проблема, обострение которой не зависит от внешних условий
Хотя многие из побочных эффектов, возникающих в результате наших усилий превратить наркоманию в объект уголовного преследования, подвергаются сейчас широкому обсуждению, существуют, к сожалению, лишь весьма слабые признаки того, что мы уяснили себе основные уроки, полученные из нашего опыта L В последние годы многие организации (медицинские, юридические и др.), а также специальные группы исследователей постоянно призывают к реформе законов, направленных на борьбу с наркотиками, однако на уровне правительственных ведомств, принимающих решения в области социальной политики, наблюдается очевидная робость, мешающая найти новый подход к решению данной проблемы.
Эти колебания до некоторой степени можно объяснить чрезмерной занятостью проблемами причин индивидуальных преступлений и исправлением существующего здесь положения. Все еще сохраняется надежда на то, что какое-то новое «достижение» исследователей поможет найти легкое «решение» проблемы наркотиков, хотя нет никаких признаков того, что подобное «открытие» скоро произойдет. В настоящий момент различные теории, которыми пытаются «объяснить» наркоманию, представляют собой хаотическую смесь зачастую
1 По вопросу об общих методах решения проблемы наркотиков и наркомании в Америке см.: A. Lindesmith. The Addict and the Law; E. Schur. Crimes Without Victims, p. 120—168; E. Schur. Narcotic Addiction in Britain and America. Bloomington, 1962. Я использую также и свою лекцию «Наркотики, закон и общество», прочитанную в Университете штата Делавэр в феврале 1968 г. и опубликованную в сборнике: «The Threat of Crime in America». Newark, 1969.
283
противоречивых идей и гипотез, почерпнутых специали* стами из различных областей знаний и изображающих проблему наркотиков как некий социально-юридическо-медицинский комплекс. (Хотя здесь мы ограничиваемся главным образом рассмотрением проблемы наркомании, вызванной героином и морфином, которые создают стойкую физиологическую и психологическую привычку, основные аспекты политики в этой области определенным образом затрагивают и другие проблемы, относящиеся к наркотикам.)
Вообще говоря, основные вопросы, связанные с распространением наркомании, отражают те широкие теоретические категории, о которых я рассказывал в главах, посвященных теориям причин преступности. Особой чертой здесь является то, что наркомания может быть объяснена как «болезненное» состояние (при этом физическая зависимость от наркотика характеризуется как проявление синдрома отвыкания), которое можно сравнить с заболеванием диабетом. (Один психиатр особо подчеркивал это, изобразив в сатирических красках некую страну, в которой прием инсулина был объявлен преступлением, а все инсулиновые «наркоманы» вынуждены были стать «преступниками», чтобы сохранить свою привычку; в этой стране были созданы и специальные полицейские формирования, чьей задачей было выслеживать этих «наркоманов» и пресекать нелегальную торговлю инсулином.) Однако объяснение наркомании только физиологическими причинами не может быть исчерпывающим; мы знаем, что, помимо этого, определенную роль здесь играют и психологические факторы.
Вероятно, наиболее широко распространенную точку зрения на причины наркомании выражает гипотеза, выдвинутая совместно психологами и психиатрами, согласно которой наркомания представляет собой симптом некоего психического расстройства у определенного типа лиц, «предрасположенных» к наркотикам. Наряду с этим получено немало данных о влиянии географического и социального факторов на распространение наркомании в крупных городах Америки; эти данные свидетельствуют о ее высокой концентрации в отдельных районах трущоб, где наркомания оказывается примерно на одном уровне с другими преступлениями. Некоторые социологи пытаются совместить эти данные с психологи-
2S4
ческим подходом к проблеме, чтобы таким образом объяснить как географическое распределение наркомании, так и тот факт, что лишь отдельные индивиды, живущие в районах с высокими показателями потребления наркотиков, становятся настоящими наркоманами (обычно эта предрасположенность обусловлена обстановкой в семье и иными обстоятельствами). Другими социологами был исследован процесс обучения приему наркотиков, предшествующий их регулярному употреблению, а также пути, по которым идет развитие этой субкультуры. Однако очень часто поиски более конкретных причин не позволяют увидеть влияния окружающей обстановки, благоприятствующей приобретению наркотиков (ведь чтобы принять наркотик, его еще нужно достать), или преобладающих взглядов широкой публики на общее положение дел в этой области.
Если мы несколько отвлечемся от вопроса о том, почему люди становятся наркоманами, и попытаемся понять, почему наркомания получила такое распространение, то не сможем не заметить, что и ее размеры, и ее характер в известной мере определяются существующей политикой в отношении наркотиков. Проблема наркомании содержит такие отрицательные социальные аспекты, которые нельзя связать ни со свойствами самих наркотиков, ни с личностными или социальными характеристиками наркоманов. Эти вторичные признаки становятся понятными лишь тогда, когда задумываешься над социальными последствиями применения соответствующих законов, которые мы пытались сделать средством контроля за незаконным употреблением наркотиков.
Практическое назначение нашего законодательства в области наркотиков сводилось к квалификации наркомана как уголовного преступника. Опираясь на решения административных органов и прибегая к их расширительному толкованию (а также произвольно выбирая одни нормы и обходя другие), федеральные власти довольно ловко превратили закон Гаррисона, принятый в 1914 г. и явившийся основой для законодательства всей страны и отдельных штатов, в настоящий запрет медицинского применения наркотиков. По существующим федеральным законам и законам штатов наркоман не имеет права легально приобретать наркотики. Врач, конечно, может на законном основании прописать
285
ограниченное количество наркотика наркоману при определенных, строго обусловленных обстоятельствах, однако он подвергает себя значительному риску, соглашаясь на лечение больных-наркоманов, за исключением случаев, когда он изолирует наркомана, госпитализируя его. Нетрудно представить себе последствия этой рестриктивной политики. Нет ничего удивительного в том, что при отсутствии легальных источников приобретения наркотиков возникает исключительно прибыльный черный рынок. Как заявил один из юристов, «именно усилиями нашего правосудия, и ничем больше, поддерживаются столь высокие цены на наркотики, которые сами по себе стоят ничтожно мало, и создаются условия для обогащения бесконечной вереницы преступников, поддерживающих этот рынок» Ч
Из-за отсутствия истца или жертвы правоприменяющие органы сталкиваются с большими трудностями при получении доказательств нарушения законов о наркотиках. Это заставляет прибегать к различным специальным методам расследования, включая распространенную практику использования информаторов, о которой говорилось выше; однако беспристрастные наблюдатели считают, что наша полиция не в состоянии существенно помешать деятельности широко разветвленной и хорошо организованной сети подпольной торговли наркотиками. Многие исследования показывают, что меры, принимаемые правоприменяющими органами, задевают лишь самих наркоманов да мелких торговцев и разносчиков. Боссы этого рэкета, предприниматели, которые редко сами бывают наркоманами, остаются преимущественно вне контроля. Широко признан и тот факт, что попытка преградить доступ наркотиков из стран-производителей путем запрещения ввоза и борьбы с контрабандой оказалась неэффективной.
Практически все наблюдатели — в том числе и должностные лица суда и полиции — соглашаются с тем, что нужда в деньгах для оплаты своей привычки заставляет наркоманов совершать много новых преступлений. Большинство наркоманов в Америке регулярно занима-
1 R. К i n g. Testimony; Hearings Before the Subcommittee on Improvements in the Federal Criminal Code, U. S. Senate, Committee on the Judiciary. Washington, 1956, Pt. 5, p. 1379,
286
ются мелким воровством или проституцией, чтобы достать деньги на покупку наркотиков на черном рынке.. Как указывала оперативная группа по проблеме наркотиков, работавшая в составе президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия, цены на наркотики постоянно колеблются, но «они никогда не бывают достаточно низкими, чтобы позволить типичному наркоману приобрести их на честно заработанные деньги». В том же докладе приводились и такие потрясающие статистические выкладки: «Если принять, что каждый из зарегистрированных в картотеке Бюро наркотиков на конец 1965 г. наркоманов Нью-Йорка, пользующихся героином, расходовал 15 долл, в день на покупку наркотика и эти 15 долл, представляли собой чистую выручку от продажи краденого имущества стоимостью в 50 долл., можно заключить, что каждый год наркоманы повинны в краже имущества, которое в одном только Нью-Йорке может быть оценено во много миллионов долларов» \ Поскольку эти данные ограничены только Нью-Йорком и только зарегистрированными наркоманами, то, вероятно, общее количество украденного имущества следует оценивать гораздо большими цифрами. (Во время подготовки этого доклада официальное число выявленных наркоманов по всей стране составляло около 53 тыс., причем более половины из них, как считалось, проживали в штате Нью-Йорк, тогда как по неофициальным данным их число достигало по крайней мере нескольких сотен тысяч.)
Оперативная группа допускала, что на основании этих данных можно прийти к выводу, что «наркоманы ответственны за большую часть имущественных преступлений в тех районах, где наркомания получила наиболее широкое распространение», но тут же предупреждала, что проверить подобные выводы невозможно. В то же время группа ссылалась на сообщения нью-йоркского городского Управления исправительных учреждений, согласно которым почти 40% заключенных в 1966 г. (среднее количество — около 10 тыс. человек) признавали свое пристрастие к наркотикам. Даже при условии, что очень многие лица, ставшие наркоманами,
1 President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report; Narcotics and Drug Abuse, p. 10.
287
могли бы совершать преступления и в том случае, если бы они не были таковыми, трудно не прийти к выводу, что громадное число имущественных преступлений непосредственно вызвано нехваткой денег, необходимых для удовлетворения привычки к наркотикам.
Репрессивная политика в отношении наркоманов способствует усиленному развитию и распространению весьма своеобразной субкультуры. Ее возникновению содействует и такой фактор, как, например, моральное удовлетворение от пребывания в кругу «своих», однако главной причиной, заставляющей наркоманов объединяться в группы, являются, по-видимому, те условия, в которые их ставят меры по борьбе с наркоманией. За исключением лиц, которые получают наркотики для лечения, а также тех, кто пользуется законными источниками их приобретения, все американские наркоманы должны находить дорогу к сложной системе распространения наркотиков, так или иначе связываясь с преступным миром. Такие люди по необходимости вступают в контакт с торговцами наркотиками, а многие из них, чтобы сохранить свою привычку, и сами становятся посредниками в их распространении. Неизбежно они вступают в сделки с другими наркоманами; в общем, все способствует тому, чтобы наркоман все глубже погружался в «мир», распространяющий и потребляющий наркотики. Подобный субкультурный «конгломерат» обладает и своей системой борьбы с правоприменяющими органами, которая предполагает развитие в данном районе системы «вензелей» — своеобразного средства оповещения и связи, предназначенного для опознания провокаторов и защиты от них.
Важно помнить, что один лишь факт употребления наркотиков еще не говорит о принадлежности человека к той или иной связанной с наркотиками субкультуре. Исследования показывают, например, что люди, проходящие курс лечения наркотиками, не вовлекаются в эти субкультуры, потому что у них нет в этом необходимости. Опыт Великобритании также показывает, что степень доступности наркотиков и суммы, необходимые для их приобретения, являются ключевыми факторами, от которых зависит, будет наркоман вовлечен в подобную субкультуру или нет. Английские наркоманы, как правило, не нуждаются в связях с другими наркомана-
288
ми или с подпольными распространителями наркотиков, и, вероятно, по этой причине в Великобритании относительно слабо развита и сама субкультура наркомании (во всяком случае, это верно в отношении таких наркотиков, которые приобретаются легально). В Америке же наши методы борьбы с наркоманией почти полностью изгнали наркоманов из респектабельного общества. Квалифицируя наркомана как преступника, мы тем самым толкаем его на превращение в такового. В человеческом и социальном плане издержки такого решения проблемы почти не поддаются определению.
К сожалению, эти отрицательные социальные последствия нынешней политики еще далеко не уравновешиваются успехами медицинского лечения наркоманов. Несколько лет назад Государственная служба здравоохранения США начала осуществлять широкую программу лечения наркоманов в больницах в Лексингтоне (в Кентукки) и в Форт-Уэрте (Техас), а сейчас развертываются специальные центры лечения и профилактики наркомании в нескольких штатах и крупных городах. Хотя оценки результатов этого лечения различаются в зависимости от того, кто производит подсчеты, все же очевидно, что возвращение излеченного пациента к прежним привычкам скорее правило, нежели исключение. Изолировать наркомана от наркотиков в больничных условиях нетрудно, но удержать его от употребления наркотиков после выхода из больницы — совсем другое дело. Какие бы психотерапевтические методы лечения ни применялись в больнице, они в большинстве случаев рассчитаны на преодоление тех привычек и взглядов, которые уже стали для наркомана естественными; к тому же «пациент» часто поступает на лечение в принудительном порядке (правда, в большинстве таких программ предусмотрено лечение как принудительно доставленных, так и «добровольных» пациентов).
К сожалению, в большинстве этих программ не предусмотрено дополнительное лечение по выходе из госпиталя. Сейчас уже повсеместно признано, что после Пребывания в больнице наркоман должен оставаться какое-то время под амбулаторным наблюдением, если он £очет устоять против соблазна, который его наверняка будет ожидать по возвращении домой. Одна группа
289
специалистов предложила широкую программу лечения с использованием возможностей общины. В этой программе клинический курс отвыкания должен сопровождаться серией постепенных шагов, рассчитанных на полное возвращение к нормальной жизни и предпринимаемых под наблюдением ближайшей клиники, которая функционирует при поддержке какого-то госпиталя и сотрудничающего с ним медицинского учреждения в самой общине. С целью облегчить переход из клиники в обычное окружение был разработан метод «промежуточного дома» (один из таких «домов» был организован и успешно действовал в восточном секторе Лос-Анджелеса). Чиновники из департамента по делам об условно-досрочном освобождении штата Нью-Йорк утверждают, что с помощью системы приемов, осуществляемой под наблюдением и контролем специальных сотрудников управления, им удалось отучить некоторых помилованных преступников от наркотиков; защищая достоинства этой системы, они заявляют, что для продолжительного воздержания наркоманов положительное значение имеет элемент принуждения.
Заслуживают особого упоминания две экспериментальные попытки лечения, которые предполагают диаметрально противоположный подход к решению проблемы. Одной из них является программа «Сайнанон-хаус» \ в которой главную роль «целителей» играют вылечившиеся наркоманы; сначала пациентов изолируют от наркотиков, затем начинают последовательные попытки (путем особых групповых дискуссий, носящих название «атакующая терапия», с дальнейшим переходом к обычной трудовой жизни при полном отказе от наркотиков) вызвать у них неприязнь к наркотикам, привить какие-то социальные навыки и позитивные социальные идеи. Центральное место в этой программе занимает также система последовательного усложнения деятельности, когда пациент постепенно, шаг за шагом переходит от одних занятий к другим, все более ответственным. Хотя на этот счет имеется лишь весьма ограни-
1 L. Yablonsky. Synanon: The Tunnel Back. New York, 1964; R. Volkman and D. Cressey. Differential Association and the Rehabilitation of Drug Addicts. — «American Journal of Sociology», № 69, 1963, September, p. 129—142.
290
ченная статистика, все же оказывается, что такой подход позволил многим бывшим наркоманам полностью отказаться от употребления наркотиков. Однако, чтобы избежать возможного рецидива, большинство пациентов осталось жить и работать в «Сайнанон-хаусе». Это дало повод критикам заявить, что это-де не лечебное, а «защитное учреждение», и доказывать, что в данном случае зависимость от наркотиков была подменена зависимостью от «Сайнанон-хауса». Как бы справедливо это ни было, все же такой подход, особенно в сравнении с обращением в обычном лечебном учреждении, представляется многообещающим в качестве метода добровольного лечения некоторых наркоманов.
Вторым важным шагом вперед в лечении наркоманов является программа «поддержания привычки с помощью метадона» \ проведением которой руководят Винсент Доул и Мэри Найсуондер из Университета Рокфеллера и которая сейчас частично финансируется штатом Нью-Йорк. По этой программе наркоманы (все они лечатся добровольно) сначала госпитализируются, изолируются от героина и затем переключаются на более слабое наркотическое средство — метадон, растворенный в апельсиновом соке; доза метадона постепенно повышается до определенного уровня, при котором люди не испытывают никакого влечения к героину. Никаких вредных последствий при этом не наблюдается, если доза метадона остается постоянной. Во второй фазе лечения наркоман выходит из больницы и уже амбулаторно каждый день в указанное время получает свою «порцию» метадона. Наконец, когда пациент окончательно приспосабливается к нормальной жизни без контроля, визиты в амбулаторию становятся все более редкими и ему позволяют забирать из амбулатории недельный запас метадона. Прошедшие этот курс лечения оказываются способными работать и жить вполне нормально, не превышая установленной дозы метадона. Конечно, следует признать, что пока система проверялась лишь на добровольных пациентах и при этом проводился тщательный их отбор. Некоторые критики считают, что
1 Интересный отчет о лечении метадоном содержится в работе: N. Н е n t о f f. A Doctor Among the Addicts. Chicago, 1968.
291
основа этой программы весьма сомнительна, поскольку она просто переключает наркомана с одного наркотика на другой. Однако Доул и Найсуондер считают, что задача добиться в послеклинический период полного воздержания нереалистична; вместо этого они просто ставят перед собой цель сделать наркомана вполне нормальным гражданином. Свой метод они сравнивают с инсулиновой терапией диабетиков, в процессе которой больные не излечиваются, но и болезнь не прогрессирует. Поддержание привычки с помощью метадона, в отличие от поддержания привычки у алкоголика с помощью спиртного, не оказывает серьезного отрицательного воздействия на выполнение индивидом своих гражданских функций. Хотя метод поддержания привычки, может быть, и не пригоден для всех наркоманов, однако в отношении некоторых он оказывается достаточно эффективным.
Следует помнить, что программы, подобные методу «Сайнанон-хаус» и методу поддержания привычки с помощью метадона, являются сугубо экспериментальными. Это единичные мелкомасштабные начинания, представляющие собой исключение на фоне обычного отношения к наркоманам, основанного на запугивании, тюремном заключении с изоляцией от наркотиков, с принудительным «лечением» и освобождением при большой вероятности повторения всего цикла. Оба этих интересных эксперимента во многих аспектах противоречат официальной политике и практике. В случае с программой «Сайнанон-хаус» консервативным чиновникам не так легко согласиться с очевидными успехами, достигаемыми в «лечении» наркоманов не имеющими специальной подготовки бывшими наркоманами, да еще не в больничных условиях, к тому же сильное сопротивление со стороны местной общины встречают и группы бывших наркоманов, принимающих решение жить коммуной в «респектабельных» районах (как это делают пациенты, лечившиеся по программе «Сайнанон-хаус»).
Метод лечения метадоном еще больше расходится с «устоявшимися» представлениями о том, как надо обращаться с наркоманами. Помимо того, что он целиком основан на амбулаторном лечении (а это неизменно осуждается как федеральным Бюро наркотиков, так и другими официальными инстанциями), поддержание
292
привычки с помощью метадона ставит под удар доминирующий взгляд на эту проблему, по которому единственным условием успешного излечения может быть только полное воздержание от употребления наркотиков, Даже сравнительно неплохо разбирающиеся в этом вопросе врачи убеждены, что любая программа, связанная с выдачей наркоманам каких-то наркотиков, способствует «затягиванию болезни» и ведет к «провалу» всех попыток вылечить человека от наркомании. Эти врачи не понимают одного — что в существующих условиях наркомания как общее явление также обречена на «затягивание». Как заявил автор проекта сети клиник для лечения наркоманов (проект был выдвинут Нью-Йоркской медицинской академией в 1955 г.), «мы не за то, чтобы раздавать наркоманам еще больше наркотиков. Мы просто советуем применить другой метод их распределения.,.». 1
Многие официальные лица считают метадоновую программу опасно схожей с английским подходом к решению проблемы наркомании, благотворность которого Бюро наркотиков упорно не желает признавать. Хотя англичане и сохранили юридический контроль за хранением и распространением особо опасных наркотиков, лечение наркомании они рассматривают прежде всего как задачу медицины. Если английских врачей и предупреждают о необходимости прописывать наркотики осторожно, им тем не менее разрешено (причем довольно свободно) прописывать наркотики и для наркоманов; в их понимании «лечение» включает и амбулаторную практику и даже длительное поддержание привычки к наркотикам, если это признано необходимым с медицинской точки зрения. При такой системе в Англии почти не наблюдается употребления опиатов (там насчитывается не более тысячи наркоманов, принимающих опиаты), практически нет и черного рынка опиатов (поскольку постановления Национальной службы здравоохранения о наркотиках ликвидировали экономические предпосылки для подпольной торговли) и почти не наблюдается преступлений, связанных с их приобретением. У нас
1 Н Howe Testimony, in Hearings Before the Subcommittee on Improvements in the Federal Criminal Code, p. 1332,
293
'было много дискуссий по поводу британского опыта1, и представляется, что политика, ориентированная на медицинские методы решения проблемы, позволяет англичанам удерживать положение под более эффективным контролем,
В последние несколько лет, как стало известно, в Англии наблюдалось некоторое увеличение числа наркоманов, и теперь там наметилась тенденция к усилению контроля за выдачей наркотиков по рецептам (однако англичане не отказались от медицинской ориентации в подходе к проблеме). Некоторые американские должностные лица и корреспонденты газет и журналов поспешили объявить эти изменения признаком «провала британской системы», однако эти заявления кажутся неоправданными. Увеличение числа наркоманов можно объяснить и другими факторами (в том числе улучшением системы обнаружения наркоманов, а также эмиграцией канадских и, возможно, отдельных американских наркоманов в Великобританию). Но, что более существенно, нет никаких сообщений о том, что там есть нелегальная торговля опиатами или преступления, связанные с их употреблением. Основной принцип британской системы — ликвидация вторичных аспектов проблемы наркотиков путем передачи ее решения в руки медиков— выдерживает проверку временем. Вполне разумно предположить, что, если англичане изменят свою политику и пойдут за американцами, последствия окажутся для них плачевными.
Не так давно американские специалисты, заинтересованные в решении проблемы наркотиков, начали понимать, что одних только принудительных мер для этого недостаточно и что их должна дополнять какая-то система, предполагающая «медицинский подход». К сожалению, однако, эта идея не нашла поддержки и не сопровождалась соответствующим пересмотром полити
1 О постановке дела с наркотиками в Англии см.: Е. Schur. Narcotic Addiction in Britain and America; A. Lindesmith. The Addict and the Law, Chap. 6; R. King. An Appraisal of International, British and Selected European Narcotic Drug Laws, Regulations and Policies. — «Drug Addiction- Crime or Desease». Interim and final Reports of the Joint Committee of the American Bar Association and the American Medical Association on Narcotic Drugs. Blooming-! и,
2Э4
ки в этой области. Был сделан шаг (это нашло отражение в ряде законов, принятых как в штатах, так и в федеральном масштабе) в направлении применения программы «гражданского участия» в решении данной проблемы, однако в высшей степени сомнительно, можно ли это назвать медицинским подходом. По предлагавшейся схеме некоторым отобранным наркоманам-преступникам предлагалось пройти курс лечения, во время которого действие приговора приостанавливалось; по другим вариантам зарегистрированный наркоман должен пройти лечение в принудительном порядке, даже если против него не выдвинуто никакого обвинения в совершении уголовного преступления. Разумеется, стремление заменить в этом случае тюремное заключение медицинским лечением достойно похвалы, и неудивительно, что либералы-реформаторы рассматривают эту систему как шаг вперед. Возможно, что по крайней мере с некоторыми наркоманами будут обращаться более гуманно, чем при существующем положении вещей. Более того, такие программы позволяют находить и добровольцев, соглашающихся пройти курс лечения.
И тем не менее критики обнаружили в этих программах целый ряд недостатков: в основе большинства методов лежит принуждение; существует возможность продолжительного пребывания на лечении таких наркоманов, которые не привлекались к ответственности за уголовные преступления; не исключено, что по этим законам срок пребывания на лечении наркомана, обвиняемого в преступлении, окажется большим, чем срок заключения, определенный по статье уголовного кодекса; отмечается, что предоставляемое жилье не соответствует положенным нормам; принятые программы лечения оказываются неэффективными. В наших судах все еще дискутируется вопрос о конституционной приемлемости постановлений о «гражданском участии», а что касается нью-йоркской программы (одна из двух наиболее крупных, вторая осуществляется в Калифорнии), то она нарушается многочисленными побегами (из тюрем) и осложняется другими трудностями. Если бы таки^е программы осуществлялись только медиками в учреждениях, не носящих характера тюремно-исправительных, и если бы при этом сами программы лечения были достаточно гибкими, они могли бы (при условии, что дух
295
принуждения был бы устранен) принести некоторую пользу. В настоящий момент, однако, они даже официально рассматриваются только как еще один вид оружия в продолжающейся «войне с наркоманией», а в такой атмосфере вряд ли возможно проводить какое-либо эффективное лечение. Недавно один юридический советник оперативной группы по наркотикам президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия подчеркнул, что «до тех пор, пока не будет доказано, что существующие методы лечения наркомании достаточно перспективны, „гражданское участие" останется лишь подменой тюремного заключения» \
Нет нужды говорить о том, что лежащий в основе чрезвычайно сложной проблемы наркотиков цикл спроса и предложения не будет нарушен и впредь, если даже из описанной выше системы возникнет какая-то действительно эффективная программа лечения наркоманов. Разочаровывает тот факт, что оперативная группа (президентской комиссии) не дала никаких существенных рекомендаций по изменению нынешнего законодательства в области наркотиков. Несмотря на то что в прилагавшихся к ее докладу материалах внешних консультантов были подробно рассмотрены многие проблемы, связанные с нашей политикой в этой сфере, единственным существенным результатом работы группы (а вместе с ней и комиссии) оказалась поддержка более ранних рекомендаций о необходимости более гибкого подхода к определению меры наказания. Кроме того, комиссия настаивала на расширении аппарата правоприменяющих органов и призывала к дальнейшим исследованиям.
Дилемма «пограничной» преступности
Многие рядовые граждане с большой тревогой воспринимают призывы элиминировать «пограничные» преступления. Обычно они спрашивают: «А в чем, собственно, дело? И не ошибочна ли сама идея „легализации
1 D. Aronowitz. Civil Committment of Narcotic Addicts and Sentencing for Narcotic Drug Offences. — Task Force Report: Narcotics and Drug Abuse, p, 151.
296
порока”? Не ослабит ли подобная „терпимость” моральные устои американского общества в такой мере, что в конечном итоге под вопросом окажется целостность всей нашей правовой системы? Может быть, совершается какая-то афера, рассчитанная на подрыв всех наших моральных стандартов?»
Поскольку ни в одном из этих обвинений нет четко выраженного единства мнений в понимании данной проблемы, ответить на эти вопросы в той же форме, в какой они ставятся, невозможно. Однако суть и смысл указанных предложений о реформе нашей правовой системы не являются ни предосудительными, ни загадочными. Никто не собирается подрывать наши моральные устои. Выступающие за реформу высказываются отнюдь не за то, чтобы любое поведение считать одинаково приемлемым или желательным. И тем не менее наблюдается все усиливающееся стремление не считать каждое из существующих законоположений чем-то священным. Некоторые из статей нашего уголовного кодекса подвергаются критике, так как при ближайшем рассмотрении становится ясно, что они фактически приносят обществу больше вреда, чем пользы. Критики полагают, что те, кто считает необходимым применение уголовных санкций к лицам, чье поведение не причиняет вреда другим, обязаны доказать, что это действительно необходимо. При квалификации того или иного действия недостаточно сказать, что данный закон должен быть применен только потому, что он уже давно внесен в соответствующий кодекс, поскольку само его принятие могло быть ошибкой. Не совсем верно и утверждение, будто законы стоят на страже морали и что модифицировать их означало бы капитулировать перед аморальностью. Наоборот, как мы уже видели, есть полное основание считать, что некоторые законы, в том виде, в каком они сегодня применяются, сами способствуют росту аморальности, которой в противном случае могло бы и не быть. И уже то обстоятельство, что их исполнение оказывается невозможным (а это сейчас широко признается), приносит дурную славу всей нашей правовой системе, накладывает на нее клеймо лицемерия.
Наконец, наше нынешнее законодательство в сфере преступлений без жертв серьезно способствует распространению организованной преступности в американ
10 Эдвин м. Шур 297
ском обществе. Как отмечала президентская Комиссия по применению закона и отправлению правосудия, «организованные группы преступников участвуют в любой нелегальной деятельности, которая сулит максимум прибылей при минимальном риске вмешательства со стороны правосудия. Они предлагают такие товары и услуги, которых жаждут миллионы американцев, даже если эти товары и услуги квалифицируются законодательством как незаконные». И это очень серьезная проблема, поскольку, как указывала комиссия, организованная преступность «объединяет тысячи уголовников, действующих в рамках таких же сложных структур, как и любая крупная корпорация, и несущих ответственность перед своими законами, отличающимися куда более гибким исполнением, чем те, которыми располагают законные власти. Ее действия не носят импульсивного характера, а скорее являются результатом скрытых сложных операций, совершаемых на протяжении многих лет и нацеленных на то, чтобы подчинить себе целые области деятельности и тем самым непомерно увеличить свои прибыли» L
Я специально до сих пор не поднимал вопроса об организованной преступности, поскольку убежден, как отметила и сама президентская комиссия, в том, что главным в деятельности организованных преступников является именно обеспечение поставок этих нелегальных товаров и услуг. Верно, что организованная преступность существует и в других сферах, где она проявляется в иных формах, например в форме шантажа, рэкета в области трудовых отношений, инфильтрации в легальный бизнес и т.п. Фактом является и то, что организованной преступностью в Америке традиционно выполнялись различные социальные заказы, такие, как обеспечение девиантных, но тем не менее эффективных способов повышения социальной мобильности для этнических меньшинств, создание подпольных и структурно не менее сложных дубликатов обычных учреждений «большого бизнеса». По этой причине, по-видимому, невозможно разработать какие-то политические меры, с помощью которых удалось бы полностью и немедленно освобо-
1 President’s Commission on Law Enforcement and Administration of Justice, Task Force Report: Organized Crime, p, 1, 2.
298
Литься от этой преступности. Однако основным источником, питающим и обогащающим аппарат организованной преступности, является прибыль от нелегальной торговли запрещенными товарами и услугами, находящими спрос у публики. Исследователи, занимающиеся этой проблемой, могут расходиться во мнениях относительно точной оценки форм, в которых проявляется эта деятельность, и у нас уже давно ведутся споры о способе существования и природе мафии, или «синдиката» преступников. Однако лишь немногие специалисты станут отрицать главенствующую роль спроса и предложения в ее деятельности. И действительно, как отмечает Дональд Кресси, в отличие от уголовников, занимающихся грабежом, организованный преступник, «участвующий в преступлениях на рациональной, систематической основе», является человеком, которого «можно считать уважаемым членом общества» L Если бы нам удалось ликвидировать экономические стимулы, поддерживающие эти формы незаконной торговли, мы тем самым нанесли бы серьезный удар по всему аппарату организованной преступности.
Несмотря на эти соображения и на очевидные уроки, которые следовало извлечь из краха «сухого закона», Америка в трудных ситуациях упорно обращалась к уголовному праву. Как хорошо подметил Дэниэл Белл, «ни в одной другой стране не наблюдалось столь внушительных попыток урезать человеческие аппетиты и заклеймить их как незаконные и нигде не было в этом отношении таких чудовищных провалов. С самого начала Америка была в одно и то же время и пограничным общестном, где „все дозволено44, и пр-екрасной страной „голубых законов44»1 2. Хотя при этом особенно заметной была склонность подходить к преступности с учетом конкретной ситуации, наше чрезмерное упование на «решение» проблем с помощью уголовного кодекса только увеличило их сложность и привело к появлению черного рынка.
1 D. Cressey. The Functions and Structures of Criminal Syndicates, p. 29. Этот же автор недавно опубликовал результаты глубокого анализа проблемы организованной преступности. См.: D. Cressey. Theft of the Nation. New York, 1969.
2 D. Bell. Crime as an American Way oi Life, — «Antioch Review», № 13, 1953, Summer, p. 132.
299
Одну из довольно широких сфер жизни, где чрезмерность правовой регламентации проявляется особенно заметно, представляет собой сексуальное поведение Ч Действительно, наши усилия распространить контроль закона на эту область привели к тому, что сейчас, по-Еидимому, не осталось никаких половых отношений (кроме обычного акта между супругами, совершаемого по обоюдному согласию), которые не были бы запрещены той или иной правовой оговоркой. Хотя попытки поставить вне закона аборты, гомосексуализм и проституцию и оказывают существенное и нередко отрицательное воздействие на общество, в нашем законодательстве закреплены многочисленные недейственные и довольно сомнительные оговорки, запрещающие некоторые формы половых отношений. Широко признано, что законы, направленные против внебрачных отношений и адюльтера, не могут быть осуществлены в принудительном порядке, да, собственно говоря, вряд ли кто и пытается это сделать. Согласно многим законоположениям, запрещающим «неестественные половые отношения» или «преступления против природы человека» (есть и еще целый ряд оговорок, в которых такие деликты описаны столь же загадочным языком), многие распространенные среди супругов формы сожительства оказываются преступными. Законоположения, согласно которым изнасилование определяется как «преступление, предусмотренное статутным правом» (по нему половая связь с девушкой, не достигшей «возраста, дающего право на согласие», становится преступной, даже если она выразила полное согласие или сама была инициатором полового акта), обычно считаются неприменимыми, а будучи примененными, приводят к несправедливым решениям. Есть и особые положения закона, запрещающие эксгибиционизм (неприличное обнажение тела в обществе) и вой-еризм (подглядывание)—типы поведения, которые могут быть неприятными для окружающих, но, как заключают криминологи, не приносят никакого ощутимого социального вреда.
1 М. Р 1 о s с о w е. Sex and the Law. New York, 1962; P. Gebhard, et al. Sex Offenders. New York, 1965. Краткий обзор этой проблемы содержится в работе: D. Gibbons, Society, Crime and Criminal Careers, Chap. 15.
300
Вероятно, наиболее неудачной попыткой установить контроль над половыми отношениями и сексуальным поведением было принятие во многих случаях специальных положений о так называемых «сексуальных психопатах» или о «сексуальных преступниках». Безусловно, по идее принятие подобного закона — по крайней мере отчасти — было похвальным делом. Этим преследовалась цель изолировать действительно опасных сексуальных маньяков и оградить от них общество, одновременно предоставив им возможность получить лечение, в котором они остро нуждаются. На практике, однако, к этой категории преступников благодаря такой регламентации стали относить любых индивидов, обнаруживающих сексуальные отклонения от нормы.
Поскольку даже у психиатров нет общепринятого и четко отграниченного понятия «психопат», то и эти законоположения формулировались исключительно туманно и неопределенно, с тем чтобы охватить различные типы сексуального поведения, которые обнаруживают самую неодинаковую степень социальной опасности. Этими законами устанавливался, как правило, довольно неопределенный порядок рассмотрения дел, иногда недостаточно обеспеченный процессуальными гарантиями и почти не учитывающий наличия соответствующих исправительных учреждений или эффективных методов лечения. Более того, «по причине большой неопределенности этих законодательных актов их положения, касающиеся сексуальных психопатов, применялись главным образом против мелких преступников, а не в целях изоляции действительно опасных сексуальных преступников» Несмотря на то что эти законы подвергались серьезной критике специалистами-криминологами, они и сегодня тем не менее все еще сохраняются в действующем законодательстве многих штатов.
В целом проблема, по-видимому, заключается в том, что сфера «половых преступлений» часто слишком сильно затрагивает эмоциональную сторону наших представлений. Разумеется, у нас совершаются и откровенно злодейские половые преступления, и по поводу этих актов мы справедливо испытываем серьезное беспокойство. Однако мы не можем позволить себе настолько
М. Ploscowe, р. 214.
301
поддаться чувству возмущения, чтобы позабыть о серьезном различии между отдельными видами сексуального поведения. В частности, следует проводить различие между насильственными и ненасильственными преступлениями и соответственно дифференцировать преступников. Так, есть убедительные доказательства того, что большая часть мелких сексуальных преступлений, таких, как эксгибиционизм или подглядывание, совершается пассивными и в целом сексуально неполноценными индивидами, от которых почти невозможно ожидать каких-либо актов насилия. Типичный гомосексуалист, объявляемый преступником, также вряд ли способен причинить какой-либо прямой ущерб или физический вред другому человеку. При исследовании случаев изнасилования нередко обнаруживается определенная двусмысленность самой ситуации, дающей основание для обвинения в подобном преступлении: совершившие его часто утверждают (и, очевидно, иногда в этом есть доля правды), что фактически женщина была далека от того, чтобы оказать сопротивление.
Все это, конечно, отнюдь не говорит о том, что нет таких сексуальных преступлений, в отношении которых мы не должны испытывать отвращения и не стремиться к тому, чтобы использовать любые предупредительные меры, какие только представляются доступными. И дело не в том, что ненасильственные сексуальные преступления гораздо многочисленнее насильственных, хотя в действительности это и так. Основным камнем преткновения здесь является попросту тот факт, что мы перегружаем наше уголовное право различными законами, выходящими далеко за пределы того, что необходимо для контроля за сексуальными деликтами, действительно представляющими угрозу обществу. Попытки регламентирования подобных правонарушений подрывают нашу правовую систему в том, что отвлекают внимание и энергию исполнительных органов на решение весьма сомнительных задач. И наконец, когда наиболее важные отличительные черты того или иного поведения оказываются стертыми и кампания против «сексуальных преступников» принимает всеобщий характер, мы ставим себя под угрозу, прибегая к правовому регулированию, поскольку это фактически порождает несправедливость и наносит ущерб обществу.
302
Конечно, невыполнимые претензии нашего уголовного права распространяются не только на область сексуального поведения. Как мы убедились на примере с наркоманией, они захватывают и другие типы поведения, иногда именуемые «пороком». Еще одним характерным примером является пьянство как общественный феномен, которое в большинстве действующих американских законодательств категорически объявлено преступлением. Отмечая, что в среднем приблизительно один из каждых трех арестов производится в стране за пьянство, президентская Комиссия по применению закона й отправлению правосудия указывала, что исполнение этих законов «возлагает на юстицию исключительно трудную миссию. Оно обременяет полицию, засоряет ненужными делами уголовные суды первой инстанции и переполняет осужденными карательные заведения по всей стране» \ Если бы были приняты соответствующие меры по созданию общественных центров лечения алкоголиков («вытрезвительных станций»), а наряду с этим организованы общественные оздоровительные пункты, где алкоголики могли бы не только протрезвляться, но и по желанию проходить дополнительный курс лечения, то, безусловно, с судов и местных тюрем и до некоторой степени с полиции была бы снята значительная часть бремени.
Помимо тех видов поведения, которые обычно именуй ются «пороком», еще одной сферой, на которую зачастую безосновательно распространяют уголовное право, является девиантность политического характера. Обычно предполагается что политическое поведение в принципе квалифицируется как преступление в том случае, если в-результате возникает совершенно Определенная угроза существующему социальному строю (как, например, записано в некоторых классических решениях Верховного суда США по делам, связанным с ограничением свободы слова и собраний, решениях, в основе которых лежит концепция «открытой и непосредственной угрозы»). Предположительно это означает, что если действия гражданина не носят характера предательства или саботажа, то он в большей или меньшей степени
1 President’s Commission on Law Enforcement and Administration oi Justice, Task Force Report: Drunkenness, p. L
303
волен думать и поступать в отношении политических вопросов так, как находит нужным. Однако именно в нашем обществе, провозглашающем свободу личности в качестве главного действующего принципа, мы постоянно наблюдаем особые «политические процессы», с помощью которых наши законодатели и исполнители пытаются подавить те политические движения, с которыми они не согласны *. Иногда принимаются специальные законы (как это имело место с уже давно действующим законодательством об «иностранцах из враждебных государств» и о «призывах к мятежу», а также с принятым сравнительно недавно законом «о подрывной деятельности»), а в других случаях используется действующее законодательство штатов и муниципальных органов, особенно когда речь идет об ограничении каких-то аспектов гражданских прав или о подавлении движения в защиту мира и связанной с этим деятельности граждан. Решение о лишении свободы пятерых граждан, выступивших против войны во Вьетнаме (по вынесенному приговору они обвинялись в «заговоре», преследовавшем якобы цель вызвать в стране оппозицию к этой войне и нежелание участвовать в ней), в том числе известного всей стране детского врача и писателя Бенджамена Спока, — лишь один из примеров того, насколько резиновой может стать концепция политической преступности, если высшие власти найдут это необходимым. Очевидно, правительство надеется, будто «подобный прецедент» окажет сдерживающий эффект на диссидентов и на массы участников движения за мир. В некоторых индивидуальных случаях это, может быть, и удастся. Однако уголовное преследование за политические выступления может создать такую общую атмосферу для свободы слова и политической деятельности в нашем обществе, о которой нам придется только пожалеть.
Нет никаких признаков, указывающих на то, что правовая регламентация, нацеленная против весьма туманно определяемой «подрывной деятельности», хоть
1 По вопросу о политических преступлениях см.: Th. Emerson, Da Haber, eds. Political and Civil Rights in the United States. Buffalo, 1958; Z. Chaffee, jr. Free Speech in the United States. Cambridge, 1941; L. Levy. Legacy of Suppression. Cambridge, 1960.
304
как-то способствует всеобщему благосостоянию. Напротив, из примеров недавней «эры маккартистских репрессий» мы знаем, что подобные попытки оказывают незаметное, но, безусловно, разрушительное действие на существующие в нашем обществе основные свободы. И кроме того, частое применение сложной и весьма специфичной методики расследований в данной области (включающей такие способы, как «внедрение агентов», электронное подслушивание в домах подозреваемых «заговорщиков» и т. п.) должно настораживать нас в отношении практики искусственного создания «политических дел», нередко закрепляющей юридически весьма сомнительные процедуры, которыми оперируют судебно-исполнительные органы. В целом, по-видимому, имеются достаточно веские аргументы в пользу ограничения сферы политических преступлений лишь теми акциями, которые несут с собой прямую угрозу целостности нашей политической системы, и изъятия из нее таких акций, которые связаны с выражением протеста против определенной политики того или иного правительства.
И наконец, последним примером, отражающим нашу тенденцию превращать в «уголовные» слишком многие стоящие перед нами проблемы, является сфера преступности среди несовершеннолетних. Наша политика в этой области несет на себе серьезный отпечаток иронии, поскольку, когда в начале века возникло движение за создание специальных судов по делам несовершеннолетних, одной из его основных задач было избавить подростков-правонарушителей от клейма преступника и других последствий, вытекающих из общественной характеристики человека как преступника. Предполагалось, что дети, нарушившие закон, будут содержаться не в обычных тюрьмах, а получат необходимое воспитание и подготовку в специальных детских исправительных учреждениях. Они не должны были именоваться преступниками и на них не должно было заводиться официальное досье. Процедура разбирательства их дел не должна была напоминать похожую на сражение процедуру обычного уголовного процесса, цель которого — установить вину или оправдать подсудимого, а скорее представлять собой неформальное расследование, в ходе которого предполагалось тщательно выяснить все обсто
305
ятельства жизни ребенка, чтобы определить, какие меры наилучшим образом помогут ему.
Как это ни парадоксально, но наша система судопроизводства по делам несовершеннолетних представляет собой сейчас еще одну область уголовно-правовой сверхрегламентации (несмотря на то что сами по себе эти судебные процессы рассматриваются скорее как общественные, нежели уголовные). Чем же это объясняется? Чтобы ответить на этот вопрос, надо начать с того, что многие положения закона, которыми пользуются эти суды для квалификации правонарушений, совершаемых подростками (возрастные пределы в различных штатах оказываются неодинаковыми), сформулированы весьма нечетко. Эти положения охватывают не только действия подростков, которые считаются «обычными» преступлениями, если их совершают взрослые, но и распространяют компетенцию суда на очень широкую сферу такого поведения, которое можно назвать непреступной делинквентностью. Согласно этим «законам», дети могут быть объявлены в судебном порядке преступниками только по причине их неуправляемости, неисправимости, своенравности и по другим столь же туманно определяемым категориям «вины», ни одна из которых даже близко не подходит к обычным требованиям спецификации при определении характера преступлений.
В таких случаях исключительно неясным оказывается не только основание для вынесения судебного приговора: сама процедура слушания дела в суде для несовершеннолетних нередко совершается без соблюдения обычных правил, которые, как считается, необходимы для «соблюдения законности». Как и слишком широкая сфера действия указанных законов, эта процедурная «небрежность» была задумана специально. Слушания дел (а не «процессы») не должны были, по замыслу, превращаться в стычку сторон, главной целью которой было «выиграть» дело. Процедурные правила, связанные с представлением улик и доказательств вины, не должны были использоваться в качестве факторов, предназначенных для того, чтобы исключить получение информации, которая могла бы помочь определить воспитательные меры, наилучшим образом соответствующие интересам ребенка. Чтобы добиться этого, суд обязан был проводить широкое социальное расследование —
306
выяснять положение ребенка (отношения в семье, условия жизни, его успехи в школе, недостатки поведения и т. д.). (В уголовном процессе данные такого рода обычно учитываются только при вынесении приговора, поскольку они не имеют прямого отношения к вопросам установления вины или невиновности.)
В последние годы многие наблюдатели начинают приходить к выводу, что попытки судов по делам несовершеннолетних «индивидуализировать» правосудие (они предпринимаются во имя того, что один комментатор очень метко назвал «идеалом восстановления личности преступника» *) на практике приводят к большой несправедливости. Эти критики отмечают, что стремление избавить разбирательство дел несовершеннолетних от атмосферы уголовного процесса является в большинстве случаев жонглированием красивыми словами. Так, вместо процесса вся процедура именуется слушанием, ребенка «определяют» как делинквента, а не осуждают как преступника, его отправляют в воспитательное заведение, а не в тюрьму, однако от этого, в сущности, карательный характер процесса нисколько не меняется. На подростке ставят «клеймо», его наказывают — каковы бы ни были при этом благие намерения вершителей правосудия. По некоторым положениям законов относительно судов для несовершеннолетних ребенку, совершившему настоящее уголовное преступление, нередко устанавливается дополнительный срок, превышающий тот, который он мог бы получить, если бы его судили по уголовному кодексу, как взрослого. Кроме того, имеющаяся статистика, показывающая «успехи» перевоспитания (например, данные о несовершеннолетних рецидивистах), отнюдь не порождает большого оптимизма относительно того, что весь этот процесс заканчивается реабилитацией преступника.
Принимая во внимание эти факты, игнорирование процедурных гарантий (оправдываемое тем, что слушания не носят-де характера уголовного процесса) и предоставление судам для несовершеннолетних слишком широких полномочий в очень нечетко определяемых сферах поведения подростков серьезно ставятся сейчас под
1 К. Allen. Borderland of Criminal Justice. Chicago, 1964.
307
сомнение. Критика применяющейся процедуры привела к тому, что в 1967 г. Верховный суд США вынес важное решение, по которому отказ от процессуальных гарантий в одном из аризонских судов по делам несовершеннолетних был квалифицирован как противоречащий конституции Ч Ожидается, что это постановление окажет ' серьезное воздействие на отправление правосудия в тех штатах, где ранее в ведении дел несовершеннолетних наблюдалась ставшая почти нормой небрежность. Что же касается юрисдикции, установленной для судов по делам несовершеннолетних, то, вероятно, наиболее серьезным критическим замечанием в этой связи было заявление президентской Комиссии по применению закона и отправлению правосудия. Рассматривая проблему чрезмерного увлечения судами по делам несовершеннолетних теми видами поведения, которые я охарактеризовал как непреступную делинквентность, комиссия указала на «необходимость обратить серьезное внимание на вопрос об изъятии из юрисдикции этих судов такого поведения, которое является запрещенным только для детей» 1 2. В общем и целом, мы, по-видимому, довольно быстро продвигаемся в направлении такой системы, при которой судебная процедура и санкции будут применяться судами по делам несовершеннолетних лишь в тех случаях, когда подросток совершает действительно уголовное преступление, предусмотренное обычным уголовным кодексом. Степень причастности к преступлению, совершенному подростком, будет определяться на слушаниях, во время которых, хотя и будут по-прежнему приниматься меры к тому, чтобы избавить ребенка от слишком суровых определений, основные процессуальные гарантии, связанные с дачей свидетельских показаний и г. п., будут обеспечиваться. Это может повлечь за собой и отделение судебного определения виновности от решения о мере наказания (постановление о том, что должно быть предпринято по отношению к подростку после того, как вынесено определение о его делинквентности), чего до сих пор почти не делалось; при этом должно быть произведено предварительное обследование условий
1 См.: Gault, 87 S. Ct. 1428 (1967).
2 Task Force Report: Juvenile Delinquency and Youth Crime4 p. 27.
308
жизни подростка, в которых он находился непосредственно перед совершением проступка.
Эти, по существу технические, реформы могут значительно повлиять на общую картину нашей преступности. Мы уже видели, в какой степени присвоение подростку с ранних лет клейма преступника или хулигана может явиться первым и иногда решающим шагом, ведущим его к преступной карьере. Широко признается и то, что пребывание подростка в специальном воспитательном учреждении, вероятно, в одинаковой мере способствует как ослаблению, так и усилению криминальных наклонностей— отчасти потому, что пребывание в исправительном заведении также налагает на него клеймо, а частично в результате приобретения им там определенных идей и связей. По мнению некоторых социологов, уже сам неформальный характер разбирательства дела в суде для несовершеннолетних (равно как к связанное с этим отсутствие единообразия и строгости в его постановлениях) может вызвать у подростка чувство безразличия по отношению к себе и в дальнейшем породить неуважение ко всей правовой системе, а это косвенным путем будет способствовать и усвоению норм антиобщественного поведения L По всем этим причинам, вероятно, значительным шагом вперед было бы отыскание по возможности самых разнообразных неформальных альтернатив системе судов для несовершеннолетних (привлечения к этому, например, общественных и частных социальных учреждений), ограничение юрисдикции этих судов рассмотрением дел о действительно серьезных уголовных преступлениях и обеспечение (в случае если суд рассматривает подобное дело) такого положения, при котором ребенок, «в чьих интересах» ведется судопроизводство, мог бы получить помощь и защиту адвоката.
1 D. М a t z a. Delinquency and Drift. New York, 1964.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Нет сомнений в том, что многие из тех ситуаций, в которые попадает человек и которые приводят его к преступлению, будут существовать всегда. Более того, уже сам процесс, позволяющий выделить из нашей среды тех, кто причиняет зло, и применить к ним какие-то негативные санкции, по-видимому, служит решению важной социальной задачи. Социологи заметили, что, выявляя и изолируя от общества лиц с девиантным поведением и прямых нарушителей закона, мы в известном смысле устанавливаем границы конформистского поведения, а объединяя свои усилия с целью осудить И наказать нарушителей, мы способствуем сплочению и солидарности конформистов и тех, кто уважает законы.
Но как бы там ни было, мы должны помнить о том, что в пределах, обусловленных «необходимостью» квалифицировать отдельные действия как девиантные и наказывать отдельных правонарушителей, у нас всегда есть широкие возможности для маневра. Недостатка в правонарушителях не будет никогда. Однако всегда будет актуальной проблема обеспечения такого положения вещей, при котором применение правовых санкций к тем, кто этого заслуживает, будет производиться на максимально возможной рациональной основе.
Одна из причин того, почему эта цель оказывается труднодостижимой, заключается в том, что сам процесс наказания уголовных преступников оказывает существенное эмоциональное и психологическое воздействие на тех, кто наказывает. Некоторые теоретики-психоаналитики утверждают, что, поскольку, мол, у всех нас есть затаенные и довольно значительные «преступные» желания, факт наказания действительного преступника позволяет индивиду с конформистским поведением извлечь из этого назидательный вывод в отношении собственных бунтарских побуждений. Если бы мы позволя-
310
ли преступникам «выходить сухими из воды», то, по-видимому, было бы трудно сдержать и сидящее в конформисте преступное начало. Может быть, эта интерпретация и покажется кому-то несколько сомнительной, но в психологии наказания существует и другая, пользующаяся гораздо большим признанием, а именно: наказывая преступника, те, кто это делает, получают законную в глазах общества возможность дать выход своей агрессивности и враждебности.
Этот факт, вероятно, лежит в основе нашего особого интереса к преступлениям, интереса, который нередко используется средствами массовой коммуникации и который служит также базой для многих процветающих жанров литературы и массового искусства. Видимо, он же оказывается и важным элементом, подсознательно заставляющим нас рассматривать «уголовников» как некое исчадие ада и возбуждающим жестокую мстительность, которой всегда сопровождается наше требование предать преступника суду. Именно эти тенденции мы и должны подавлять в себе, если хотим создать атмосферу, в которой станет возможной разумная политика в отношении преступности. Опасность состоит и в том, что многие неконформисты могут стать в глазах других людей объектами, на которых они перенесут свои глубоко затаенные и неосознанные чувства досады и враждебности (эти чувства, накапливающиеся в некоторых недовольных слоях нашего общества, социолог Макс Шелер обозначил термином ressentiment *).
Не стоит также забывать и о том, что у преступности есть и определенная экономическая функция. Очень многие люди живут (частично или целиком) за счет преступлений, другие борются с преступностью, изучают ее или пишут о ней. Вполне респектабельные отрасли промышленности подучают от нее определенные прибыли, например промышленность, производящая огнестрельное оружие. Многие остро дефицитные товары и услуги обеспечиваются благодаря наличию преступности; эта нелегальная деятельность с экономической точки зрения ничем не отличается от вполне законных
* Ressentiment (франц.) — глубоко сохраняющееся в душе человека чувство обиды, досады или вражды. — Прим, первв.
311
попыток удовлетворения любого другого спроса. И в той мере, в какой доходы от подобной нелегальной торговли помогают организованным преступникам вкладывать капиталы в юридически вполне легальный бизнес и в то же время начинать широкие программы других квази-легальных финансовых сделок, образующаяся паутина взаимосвязей между преступностью и экономикой становится исключительно сложной и запутанной. И хотя было бы большой натяжкой утверждать, что и полиция, и законный бизнес, и даже криминологи в действительности хотят, чтобы преступность сохранялась и дальше, поскольку, мол, они «жизненно заинтересованы» в этом, все же нельзя полностью игнорировать и те малозаметные и исключительно разнообразные связи, которые существуют между проблемой преступности и различными экономическими структурами. Эти связи являются частью того, что мы имеем в виду, когда говорим, что преступления, свойственные данному обществу, представляют собой ту цену, которую оно платит за желание построить социальный строй того или иного типа. И конечно, если люди вынуждены красть, то и преступность обретает, хотя бы частично, черты экономического феномена.
Эти «функциональные» аспекты преступности, безусловно, свойственны большинству, если не всем современным обществам, и, как я уже говорил, они просто отражают те широкие рамки, в пределах которых могут предприниматься усилия, направленные на контроль за преступностью. Одним из основных положений данной книги является положение, смысл которого сводится к тому, что, хотя преступность и не может быть подавлена полностью, есть много такого, что мы, как граждане, могли бы сделать, чтобы изменить общую ее картину.
Для этого нам следует сосредоточить внимание на специфических проблемах преступности в нашем обществе, вместо того чтобы пытаться определить общую «природу преступности» в абстрактных терминах. При формулировании политики, направленной на ослабление преступности, мы должны прежде всего проникнуться пониманием того, что наша нынешняя ситуация непосредственно отражает структуру и ценности современного американского общества.
312
Убеждение в том, что большинство уголовных преступников— это «в принципе не обычные люди», вылилось у нас в опасную форму самообмана. Благодаря этому те, кому посчастливилось вести свою жизнь, не вступая в конфликт с законом, полностью самоустранились от всякой ответственности за преступления; взращенное же на этой почве моральное самооправдание нередко становится причиной усиленного сопротивления любой рациональной и гуманистической политике в отношении преступности. Конечно, верно, что в некоторых преступлениях отражаются какие-то личные проблемы совершающих их индивидов, однако, как я уже говорил, возможность чисто психологического объяснения преступных деяний (в плане общей оценки всех видов преступлений в нашем обществе), по-видимому, серьезно ограничена. В той же степени и такие цели, как «исправление» -и «реабилитация личности преступника» (в целом вполне похвальные), не должны служить средством избежать ответственности каждого из нас за преступность вместе со всем обществом. Одним из следствий нашей склонности к подобной риторике была попытка возложить ответственность за «решение» социальных проблем на психиатров и весь медицинский персонал в целом, хотя их профессиональной компетенции для этого явно недостаточно. Другим результатом является тенденция игнорировать материальные и процессуальные права индивида, когда мы совершаем какие-то действия, которые считаем необходимыми для защиты «его же собственных интересов».
Таким же уклонением, пусть и основанным на благих намерениях, оказываются и настойчивые заявления о том, что главное, что нам необходимо, — это расширение научно-исследовательской работы в области преступности. Как социолог, я, разумеется, не стану утверждать, что исследования не нужны. Ясно, что чем больше мы знаем о преступности, тем лучше мы можем ее контролировать, и в этом плане мой обзор результатов исследований в первых главах этой книги предназначен для того, чтобы способствовать пониманию широкой публикой таких научных положений и выводов, которые существуют сейчас в этой области. Однако для политиков, которые предпочитают не поднимать неприятных вопросов и проявляют (по политическим, идеологи-
313
ческим, личным или каким-то иным соображениям)' чрезмерную осторожность при выборе той или иной политики, призыв к новым исследованиям подчас означает весьма удобный выход из трудного положения. Но полностью ответить на все вопросы ученые никогда не смогут, да и вряд ли позволительно ждать от них ответа, ничего не предпринимая самим. Как я подчеркивал в самом начале, мы уже сейчас знаем о преступности достаточно много, чтобы предпринять серьезные и в высшей степени разумные шаги, направленные на ее сокращение.
Эти шаги следует предпринять в трех главных направлениях: во-первых, в направлении изменения социальной структуры, во-вторых, в плане модификации социальных ценностей и приоритетов в американской жизни, и, в-третьих, в направлении большей избирательности в использовании уголовных санкций. Что касается первого, то ни один думающий американец не может больше игнорировать тесной зависимости между нищетой, неравными социальными возможностями, чувством обездоленности и несправедливости, с одной стороны, и преступностью — с другой. Первой нашей задачей в попытках изменить положение с преступностью должна стать всеобщая и решительная атака на нищету и социальное неравенство. Как Комиссия по применению закона и отправлению правосудия, так и комиссия Кернера подчеркнули жизненную необходимость ликвидации главного источника преступности, коим является нищета.
Нет ничего лучше, чем обратиться за конкретными фактами в этом смысле к рекомендации доклада Кернера, в котором содержатся документальные доказательства острой нужды в расширении программ строительства улучшенных жилищ и школ, в предоставлении людям возможности получить образование, в налаживании системы здравоохранения, защите интересов потребителя и в юридической помощи беднякам. Подлинная национальная политика обеспечения равных социальных и экономических возможностей для всех существенно сократит разрыв между нашими идеалами материального успеха и имеющимися у людей законными средствами для его достижения,— разрыв, который большинство специалистов считают первопричиной зна-
314
пительной части преступлений. В том же плане попытки вдохнуть новый смысл в жизнь наших крупных городов, обращая особое внимание на развитие нового «чувства сообщества», могли бы пробить значительные бреши в той аномии и том отчуждении, которые лежат в основе американской преступности,
К сожалению, по-видимому, некоторые слои нашего населения уже настолько укрепились в своей позиции отчуждения и враждебности, что, какие бы реформы мы ни проводили, серьезно изменить их взгляды будет уже невозможно. И тем не менее нужно когда-то разорвать этот порочный круг; мы не должны допустить, чтобы такое же отчаяние овладевало и последующими поколениями.
Когда я говорю о попытках изменить теперешнее положение вещей, я отнюдь не имею в виду, что программы улучшения жизни трудящихся помогут решить все проблемы человеческой жизни, хотя, конечно, некоторые из них они позволят устранить. Я бы также не хотел оставлять у читателя впечатление, будто считаю, что будет вполне достаточно традиционных бюрократических, безликих, патерналистских программ. Недавние дискуссии в Нью-Йорке, Бостоне и других городах относительно децентрализации управления общественными школами показали, что программы улучшения состояния школьных зданий не выполняются. Необходимы совершенно новые методы обеспечения основных человеческих нужд, причем такие, которые учитывали бы желательность сохранения целостности местных общин как ключевых социальных группировок и не унижали достоинства тех индивидов, которым была «оказана помощь».
Проблема американских социальных ценностей, порождающих преступления, оказывается во многих отношениях гораздо более трудноразрешимой, чем проблема социально-экономического неравенства. В комплексном, гетерогенном, быстро меняющемся, урбанизированном и в значительной мере секуляризованном обществе традиционные органы социализации часто оказываются неспособными сохранить свое влияние на молодежь и нередко сами ценности, которые они пытаются насаждать, не выдерживают критики. В то же время, как мы убедились, существует определенная неясность в отношении того, что следует понимать под «традиционны-
315
ми», принятыми ценностями американского общества? по-видимому, среди них есть и такие, которые сами по себе могут порождать преступность. Я особо подчеркиваю, что хотя и необходимо возвратиться к таким ценностям, как целостность личности, однако это будет во многом зависеть от того, насколько организованными окажутся наши усилия, направленные на контроль и переориентацию структурных источников того, что Миллс назвал «высшей аморальностью».
В этом отношении особую роль могут сыграть средства массовой коммуникации, даже несмотря на то что их влияние на личные ценности и поведение индивидов в большинстве случаев проявляется незаметно и лишь спустя значительное время. Наиболее действенной реформой средств массовой коммуникации явилась бы такая, которая акцентировала бы внимание не на борьбе с изображением преступлений, хотя, разумеется, какое-то уменьшение количества изображаемых сцен насилия было бы желательно. Гораздо большую опасность представляет собой то, что средства массовой коммуникации дают искаженную картину американской жизни и что они избирательно подходят к отражению общих жизненных ценностей. Следует убедить наших руководителей средств массовой коммуникации (это особенно касается телевидения и кино, поскольку они вездесущи и их влияние оказывается наиболее сильным) или просто заставить их реалистичнее изображать американское общество, ослабить их чрезмерный акцент на противопоставление «хороших парней» и «плохих парней» (причем не только в жанре детектива) и серьезно сократить такие программы, в которых активно пропагандируются потребительское сознание и всеобъемлющий интерес к материальным ценностям.
С такой реформой тесно связана и острая необходимость установления контроля над рекламой со стороны промышленности или правительства с целью недопущения эксцессов. Ненужное раздувание спроса на товары и откровенное искажение их сущности могут серьезно способствовать созданию устойчивой атмосферы, порождающей различные виды мошенничества в нашем обществе. Содержание рекламы (вместе с содержанием других средств массовой коммуникации) может непосредственно влиять на характер определенных видов
316
преступлений; примером может служить кража автомашин.
Нельзя понять истинный характер этого преступления, весьма распространенного среди нашей молодежи ;(часто это происходит в форме «одолжения» машины для «увеселительной поездки»), если не иметь в виду стараний нашей рекламы и других средств массовой коммуникации, направленных на создание представления об автомобиле (особенно последней марки) как о социальной необходимости и главном символе общественного положения и «взрослости». Наряду с более жестким регулированием содержания некоторых средств массовой коммуникации, и особенно рекламы, существует настоятельная необходимость в усилении правительственного контроля за торговлей и бизнесом, использующими в своей практике недобросовестные приемы, а также в придании законам, регулирующим деятельность людей в белых воротничках, большей строгости.
Как я говорил, применение уголовных санкций в этой области может иметь значительный сдерживающий эффект, и, уж во всяком случае, нет никаких оснований для предоставления «дельцам» из среднего класса каких-то привилегий в зале суда.
Традиционные источники моральных ценностей — семья, школа и церковь — безусловно, также могут сыграть значительную роль в общем стремлении утвердить идеалы целостной личности и честности в делах. Хотя сейчас наблюдается быстрое изменение в характере этих общественных институтов, за что их часто винят в общем упадке морали, тем не менее можно надеяться, что некоторые вновь найденные пути повышения их авторитета будут скорее способствовать, нежели снижать их эффективность. Так, растущее осознание церковью необходимости заниматься насущными социальными и моральными проблемами, ее новый подход к мирским заботам могут в конечном счете дать ей более послушную аудиторию и тем самым серьезно повысить ее роль как инструмента социализации при решении задачи воспитания людей в духе высоких моральных принципов.
В той же степени новый акцент на большую «соотнесенность» занятий в школе с интересами учеников, на
317
уважение их личности, а также увеличивающаяся свобода каждого члена семьи в материальном и ином отношении окажут, как можно надеяться, свое косвенное влияние на способность этих общественных институтов каким-то образом поощрять законопослушание.
Третьим, главным направлением, в котором мы должны двигаться, является необходимость проявлять большую осторожность в нашем уголовном законодательстве. Я показал на нескольких примерах то, что можно охарактеризовать как «дополнительные преступления», неразумность попыток контролировать с помощью уголовного права такие ситуации, для которых оно явно не подходит. Поскольку преступления в известном смысле «создаются» уголовным кодексом, мы должны критически проанализировать его наиболее существенные положения, обращая особое внимание на социальные выгоды и издержки применения тех или иных его норм. Иногда говорят, что подобное манипулирование законами не решает существа дела. Так, касаясь проблем наркомании и гомосексуализма, противники их легализации утверждают, что это ничего не даст для искоренения «главных источников» подобного девиантного поведения. Это вполне заслуживающий внимания аргумент (и к тому же такой, который неплохо дополняет общие призывы к продолжению научных исследований), однако нужно понять, что наиболее разительной чертой подобных «пограничных» преступлений является то, что независимо от характера первоначальной причины, вызвавшей такое поведение индивида, квалифицировать его как преступное — значит отягощать его многими новыми проблемами, каковые в противном случае могли бы и не возникнуть. Те, кто выступает за пересмотр законов, отнюдь не утверждают, что не надо продолжать глубокое исследование коренных причин преступности. Но тем временем мы должны делать хотя бы то, что можем, чтобы поставить под контроль именно вторичные аспекты этих проблем с помощью рациональных политических мероприятий. Достаточно лишь вспомнить об огромных масштабах, которые приняли имущественные преступления, совершаемые наркоманами (а также о том, что как раз имущественные преступления и составляют основную часть всех преступлений в Америке), чтобы понять, насколько значительными
318
оказываются последствия неразумного законодательства в области уголовного права. Тот факт, что на спросе нелегальных товаров и услуг процветает организованная преступность, также побуждает нас принимать какие-то меры, чтобы разрушить этот пагубный цикл спроса и предложения.
В такой небольшой по объему книге невозможно рассмотреть очень широкую область вопросов, связанных с отправлением правосудия и применением норм права. Как документально продемонстрировала нам президентская Комиссия по применению закона и отправлению правосудия, очень многое надлежит сделать для реформы институтов и практики уголовного права в Соединенных Штатах, причем таким образом, чтобы превратить их в более эффективные и справедливые органы контроля и пресечения преступной деятельности. Возникла серьезная необходимость в правительственной поддержке полицейских управлений, в общем повышении статуса (в финансовом и других отношениях) полиции, в большей профессиональности и улучшении качества полицейской работы и в более совершенных программах обучения личного состава полиции; есть потребность и в широком разъяснении публике роли полиции, и в новых формах улучшения отношений между полицией и общиной, в рамках которой она действует. Требует существенной реорганизации и наша система судов и связанных с ними заведений (таких, как система пробации), где нужно добиться сокращения излишней перегрузки делами и задержек в исполнении, найти правильные методы принятия решений в отношении особых проблем, обеспечить надлежащее и быстрое отправление правосудия для всех. Наконец, глубокая реформа необходима и в нашей пенитенциарной системе, где в настоящее время имеются большие трудности, связанные с переполненностью тюрем, недостаточным финансированием, преобладанием устаревшего оборудования, неэффективностью реабилитационных программ и недостаточной укомплектованностью постоянными кадрами.
Все это обойдется федеральным властям в немалые суммы денег, но какие-то меры нужно принимать уже сейчас, если мы действительно хотим добиться существенных изменений в положении тех индивидов, которые
319
попадают в сферу юрисдикции нашего аппарата уголовной юстиции. Однако, как указала сама президентская Комиссия по применению закона и отправлению правосудия, истинные причины преступности не могут быть устранены просто повышением эффективности или увеличением прозорливости аппарата правосудия) Главный тезис этой книги как раз и состоит в том, что мы должны по мере сил и возможностей отдавать приоритет такой политике, которая была бы нацелена на предупреждение преступлений, ибо, если уж быть до конца откровенным, наши попытки бороться с ними после их совершения (равно как и усилия «исправить» осужденных преступников) нельзя назвать успешными. В этой связи все большее признание негативного влияния «клейма» преступника и пребывания в «исправительных» учреждениях определенно свидетельствует о том, что мы должны прибегать к этим мерам лишь в тех случаях, когда полностью убеждены в их социальной полезности.
К тезису о необходимости делать упор на предупреждение преступлений (в самом широком смысле слова) я хотел бы добавить пожелание учитывать следующие три важных момента, которые должны наполнить содержанием попытки исправить нашу политику в отношении преступности. Первым из них является условие беспристрастного применения закона ко всем гражданам без различия их социально-экономического положения в американском обществе. Об этом принципе американского образа жизни очень много говорят, и, предположительно, он уважается всеми, однако во многих случаях его больше признают тогда, когда закон нарушается, а не тогда, когда его соблюдают. Этот, пока еще не слишком явный, идеал должен обрести большую реальность в наших решениях, устанавливающих виды уголовных преступлений, в тех процедурах, с помощью которых мы осуществляем правосудие, и в обращении с подсудимыми в судах и осужденными преступниками в исправительных заведениях. Другой, несомненно важной, предпосылкой правильной политики в отношении преступности в демократическом обществе служит обеспечение основных гражданских свобод, хотя их и стремятся все время ограничить. Защитники «жесткого» подхода к решению проблем преступности, по-видимому,
320
F
частенько забывают, что слишком ревностное исполнение законов иногда свидетельствует о серьезном ущемлении индивидуальных свобод, которые мы так превозносим. Это отнюдь не требование «снисхождения» к преступнику, а всего лишь указание на то, какими должны быть руководящие принципы демократического правосудия. Мы должны сохранить уверенность в том, что будем гарантированы от возможного осуждения невиновного, даже если в результате соблюдения процессуальных требований будет оправдан виновный. И наконец, наши попытки правильно оценить и рационализировать политику в отношении преступности всегда должны учитывать необходимость разумного использования тех ' ограниченных ресурсов, которыми располагают органы правосудия в Соединенных Штатах. Этот фактор имеет прямое отношение к решениям, принимаемым внутри полицейского аппарата, а также к более широким вопросам исполнительной и законодательной политики; именно на это я указывал в главе о чрезмерной правовой регламентации, именно это я постоянно подчеркивал, когда говорил об огромном значении широких превентивных программ, направленных на борьбу с главными источниками преступности.
На президентских выборах 1968 г. лозунг о «законе и порядке» стал центральным. Однако за некоторыми незначительными исключениями в большинстве публичных заявлений основной акцент делался на жесткие меры принуждения, тогда как требования решительных социальных реформ, направленных на снижение преступности, звучали весьма робко. Довольно частыми были и высказывания, в которых различные формы поведения без разбора сваливались в одну кучу, и при этом утверждалось, что все они (как я уже отмечал во введении) являют собой угрозу закону и порядку. В связи с этим следует оговориться, что политики, уже по самой своей сущности,— это собиратели голосов. Осторожность, с которой даже либеральные политики подходят к проблеме преступности, без всякого сомнения, отражает их убеждение в том, что они должны любой ценой избежать возникновения у публики даже слабого подозрения о том, что они «заигрывают с преступниками».
Является ли эта точка зрения, преобладающей, сказать трудно; однако политический капитал, который на-
321
жил кандидат в президенты Джордж Уоллес, призывая к откровенно репрессивной политике по отношению к нарушителям «закона и порядка», служит недобрым знаком того, что это так и есть. Противники законодательных реформ утверждают, что те, кто «мягок по отношению к преступникам», проявляют мало заботы о жертвах преступлений, однако и они не могут доказать, что «жесткая» политика действительно поможет этим жертвам. Они попросту полагают, что устрашение и сдерживание дают положительные результаты, хотя данные научных исследований показывают, что в отношении многих видов преступлений добиться таких результатов практически невозможно. Они выступают против введения строгих правил контроля за огнестрельным оружием, с помощью которых можно предотвратить фатальную эскалацию насилия во многих конфликтных ситуациях. В то же время эти критики утверждают, что добивающиеся реформ хотят сделать наше общество таким, в котором люди якобы не будут отвечать за последствия своих поступков. Как правило, это утверждение основывается на серьезном непонимании того, как совершаются действительные уголовные преступления.
Как мы видели, предумышленное планирование преступления (совершаемого ради заработка, личной выгоды и с другими целями) имеет место всего лишь в очень узком секторе преступного поведения в нашем обществе.
Далее, те, кто выступает в защиту индивидуальной ответственности, абсолютно игнорируют тот факт» что некоторые из нас пользуются гораздо большими свободами, чем другие. Если бы мы жили в более справедливом обществе, тогда этот аргумент имел бы больше смысла, но и тогда бы он не мог быть распространен иа ситуационные и психологические факторы, лежащие в основе многих преступных деяний.
Все свидетельствует о том, что преступность в Америке не удастся снизить более или менее существенно до тех пор, пока мы радикально не изменим структуру и качество американской жизни. Уважение к закону и порядку не будет восстановлено, пока мы не добьемся восстановления уважения к нашему обществу в целом.
322
’ Наша конфронтация с преступностью не принесет успеха, если мы и дальше будем рассматривать ее как сражение с какими-то внешними силами. Поскольку американские проблемы преступности в основном созданы нами самими, то у нас должны найтись и силы справиться с ними и поставить их под надлежащий контроль. Этому, конечно, может помочь совершенствование нашего аппарата правосудия, но коренного улучшения положения оно не даст. Превращение нашего общества в менее преступное может стать реальностью, вероятно, только в том случае, если мы действительно готовы ликвидировать социальные и правовые источники преступности в Америке, -
Глава 6. «Дополнительные» преступления: опасность чрезмерного правового регламентирования	. 262
Преступления без жертв......................, . . . . 26?
Наркомания — проблема, обострение которой не зависит от внешних условий......................................   283
Дилемма «пограничной» преступности . .	296
Заключение ♦ . , * . з	*.......................310
Эдвин М. Шур
НАШЕ ПРЕСТУПНОЕ ОБЩЕСТВО
Редактор Л. В, Махвиладзе Художник А. В. Алексеев Художественный редактор В. А. Пузанков Технический редактор Г. Е, Петровская
Корректор Н. И. Мороз
Сдано в набор 19.03.76. Подписано в печать 1.12.76. Формат 84 X ШУзг Бумага типографская № 1. Условн. печ. л. 17,22. Уч.-изд. л. 17,38.
Тираж 150 000 экз. Заказ 180. Цена 91 к. Изд. 21049.
Издательство «Прогресс» Государственного комитета Совета Министров СССР по делам издательств* полиграфии и книжной торговли
Москва, Г-21» Зубовский бульвар, 21
Ордена Трудового Красного Знамени
Ленинградская типография № 2 имени Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете
Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
198052, Ленинград, Л-52, Измайловский проспект, 29.