БОР11С
виан
пещ#
днзи
Ьол^ап
Я
новеллы
*
ТЦ*е&о$
с (§ран\тзско1<о
мосива

И(Фр)
В 41
Boris Vian
L'ÉCUME DES JOURS
Roman
1946
NOUVELLES
Составление и предисловие
Г. косикова
Комментарий
И. СТАФ
Оформление художника
Н. КРЫЛОВА
и 4703000000-277
В 028(01)-83 12(Ш
(g) Состав, предисловие, комментарий,
оформление. Издательство «Худо*
жественная литература», 1983 г.

О ПРОЗЕ БОРИСА ВИАНА
Борис Виан умер в 1959 году в возрасте 39 лет почти в полной
безвестности. Во второй половине сороковых годов, когда Виан
только еще начинал писать, его одинокую, парадоксальную
фигуру полностью заслонил экзистенциалистский роман,
находившийся тогда на авансцене литературной жизни, а в пятидесятые ~
«новый роман» с его шокирующими экспериментами,
захватившими внимание критики и значительной части читающей
публики. Виан как бы выпадал из литературной жизни своего
времени, по крайней мере той, которая протекала на поверхности.
Известность, а затем и слава пришли к писателю лишь
через два года после смерти, когда в серии «Классики XX века»
вышла первая монография о нем. С тех пор, вот уже в течение
двадцати с лишним лет, Виан продолжает оставаться во
Франции одним из самых любимых и читаемых — особенно среди
молодежи — авторов. Такие его романы, как «Пена дней» и «Серд-
цедёр» издаются миллионными тиражами. Рассказ «Пожарные»
включен в антологию «Шедевры смеха». Его произведения вошли
в программы французских лицеев; они переведены едва ли не на
все европейские языки. В Европе и в Америке о нем написаны
десятки книг, сотни статей, ему посвящаются диссертации и
международные коллоквиумы, в его честь выбита медаль. Сегодня
уже нет сомнений, что Виан занял заслуженное и прочное место
во французской культуре XX века.
В чем же секрет этого поразительного успеха?
«Мне казалось,— вспоминает один журналист о своем
юношеском знакомстве с «Пеной дней», — что Борис Виан говорит
в точности то, что переживаю я сам. Его атаки против общества
были так метки, а логика мысли настолько неотразима, что я в
конце концов понял: этот автор не похож ни на кого другого —
я полностью узпавал в нем самого себя. Я думаю, здесь-то и
надо искать причину страстного увлечения молодежи Борисом
Вианом».
3

Действительно, Виан принадлежит к тем, не так уж часто
встречающимся писателям, для которых создаваемая ими
литература ни на йоту не отчуждена от их сокровенной личности, а
импульсы мысли — от импульсов быта, для которых творчество
является не больше и не меньше как способом жить. Уже это
придает его романам, пьесам и стихам совершенно особый тон
неподдельной искренности. Но собственно «феномен Виана», не
устающий покорять все новые и новые поколения читателей, — в
редчайшем синтезе этой глубокой (до беззащитности)
искренности и всепроникающей иронии, целомудренной нежности и
жесточайшей пародии, трагизма и юмора, страдания и боли и
безудержно веселой словесной игры. «Феномен Виана» — это
феномен писателя, который до самой смерти сумел сохранить в себе
не только отроческую жажду любви к жизни и ко всему миру,
но и отроческое удивление и протест против жестокости этой
жизни и этого мира. «Сегодня, — пишет молодая девушка, —
он должен был бы находиться среди нас. Его больше нет. Но я
спрашиваю себя: разве он не пришел бы в отчаяние, увидев все,
что творится в нынешнем мире? Для таких, как я, Борис Виан
не умер».
* * *
Виан родился 10 марта 1920 года в пригороде Парижа Виль-д'Ав-
ре, в обеспеченной семье. Его детство можно было бы назвать
счастливым, даже безмятежным, если бы не болезнь,
перенесенная в двенадцатилетнем возрасте, и, как следствие, серьезное
осложнение на сердце, которое и послужило причиной его ранней
кончины. Он получил техническое образование и недолгое время
прослужил инженером. Однако любая работа, не наполненная
личностным смыслом, была непереносима для Виана, и в начале
1947 года он навсегда порывает с карьерой функционера, хотя
и сохраняет на всю жизнь любовь к ремеслу, к
изобретательству. Его подлинной страстью были музыка и литература. Играть
на трубе, писать Виан мог — без всякого преувеличения — по
двадцать четыре часа в сутки: он органически не умел вести
бездеятельного, созерцательного существования. С восемнадцати лет
Виап постоянно участвует в различных любительских
джаз-оркестрах и к концу сороковых годов становится признанной
«звездой» квартала Сен-Жермен-де-Пре, квартала, где в послевоенные
годы была сосредоточена артистическая жизнь Парижа.
Свой первый роман — «Попрыгунчик и планктон» — Виан
написал в 1943 году, но это была еще «домашняя» литература,
адресованная узкому кругу близких и построенная на юмористи-
4

ческих и сатирических реминисценциях из их жизни (хотя и
позже, в произведениях, предназначенных для широкой
публики, Виан продолжал постоянно выводить своих знакомых —
друзей и недругов). И все же, несмотря на эту камерность, роман
Виана, в котором отчетливо проявилась его неповторимая
манера, представлял несомненный литературный интерес и был
опубликован в 1947 году одним из ведущих французских издательств.
В 1944—1945 годы Виан пишет почти все свои рассказы, часть из
которых вошла в его сборник «Мурашки». Однако подлинный
творческий взлет он переживает в 1946 году: сотрудничает в
качестве публициста в только что созданном Ж.-П. Сартром
журнале «Тан Модерн», регулярно пишет для международного
музыкального обозрения «Джаз Хот», ведет музыкальную рубрику в
газете «Комба». В мае он заканчивает «Пену дней», примерно
тогда же — пьесу «Всеобщая живодерня», а осенью — роман
«Осень в Пекине».
Опубликованные почти одовременно в 1947 году, все три
романа имели довольно ощутимый шанс на успех (Виан даже был
в числе кандидатов на одну из созданных тогда литературных
премий), но случилось так, что первым, кто заслонил Виана от
широкого читателя, оказался... сам Виан. Неистребимая тяга к
розыгрышу, пародии, мистификации, доставившая ему
посмертную славу, сыграла роковую роль для его прижизненной
литературной судьбы...
В сороковые годы французы заново открывали для себя
американскую литературу, от которой были изолированы во время
оккупации. Однако в моду тогда вошли не только Фолкнер,
Хемингуэй и Колдуэлл, но и американская массовая
беллетристическая продукция, и в первую очередь — «черный роман»,
замешанный на жестокости и эротике, при этом умело
спекулировавший на острых социальных проблемах. Во Франции такие
книжки становились бестселлерами. Все в том же 1946 году Виан
на пари, за две недели, написал мастерский пастиш, имитацию
авантюрно-эротического романа — «Я приду плюнуть на ваши
могилы», — и выпустил его от имени вымышленного
американского автора Вернона Салливена. Роман, в котором герой-метис,
мстя за линчеванного брата, садистски убивает двух белых
женщин, был издан в ноябре 1946 года и пошел буквально нарасхват,
но когда обнаружился его подлинный автор, разразился
неслыханный скандал, и Виан даже был привлечен к суду. Дело с
судом закончилось сравнительно благополучно, а вот литературная
судьба Виана решительно отвернулась от пего: в сознании
публики Виан-мистификатор прочно вытеснил Виана-писателя;
несмотря на активнейшую литературную работу в течение всей
5

оставшейся жизни, Виана и в 1959 году вспоминали как «того
парня, который устроил розыгрыш с Верноном Салливеиом».
Как бы то ни было, вся его дальнейшая история — это
история постоянных литературных неудач и неотвратимо
надвигавшейся смерти, хотя Виан всеми силами сопротивлялся и тому,
и другому. В 1948 году ему пришлось навсегда отказаться от
джаза: боли в сердце повторялись все чаще. Сборник рассказов
«Мурашки», вышедший в 1949 году, остался незамеченным. Не
заметили и «Красную траву» —- один из лучших романов
писателя, опубликованный год спустя. Та же судьба постигла и
поэтическую книжку «Замороженные кантилены». Пьеса
«Всеобщая живодерня», поставленная тогда же, провалилась. Впрочем,
Виан не сдается. В 1953 году выходит роман «Сердцедёр» (хотя и
шесть лет спустя книга эта продолжала лежать на полках
книжных магазинов). Чтобы заработать на жизнь, писатель берется
за переводы (ему, в частности, принадлежат переводы из Стринд-
берга), продолжает вести отдел в журнале «Джаз Хот»,
принимает на себя художественное руководство одной из музыкальных
фирм. В пятидесятые годы он пишет еще несколько пьес, и
среди них — «Завтрак генералов» (1951) и «Строители империи»
(1957), однако главная сфера его деятельности в этот период —
журналистика и песня. За пять лет (1955—1959) Виан написал
около четырехсот песен и даже сам попытался выступить с их
исполнением, но успеха не было и здесь (зато бывали скандалы;
так, антивоенная песня «Дезертир», прозвучавшая по радио в
январе 1955 года и особенно остро воспринимавшаяся в условиях
колониальной войны, была подвергнута запрету). Один только
«Верной Салливеи» преследовал Виаыа, как наваждение, и не
отпускал до самой смерти. В 1959 году была сделана
экранизация романа «Я приду плюнуть на ваши могилы», и автор был
приглашен на предварительный просмотр. Во время этого
просмотра Виан и умер 23 июня 1959 года.
# # *
В творчестве Виана в разъяснении нуждается прежде всего его
пародийный характер. Без учета этого характера Виан, с непри-*
вычки, может даже шокировать. Вот как, к примеру, начинается
его рассказ «Золотое сердце»: «Ольн старательно прияшмался
к стенам домов и на каждом шагу озирался с самым
подозрительным видом. Дело сделано — он похитил золотое сердце отпа
Мимиля. Правда, для этого пришлось слегка выпотрошить
беднягу, грудную клетку, например, вспороть садовым ножом, одна-
6

ко не следует быть слишком разборчивым в средствах, когда
представляется случай заполучить золотое сердце».
Читатель, который примет приведенный пассаж за «чистую
монету», за прямое авторское изображение событий, будет,
пожалуй, возмущен «цинизмом» писателя, «смакующего» столь
жестокие подробности. Однако стоит обратить внимание на
подчеркнуто утрированный характер описания (герой «старательно
прижимается» к стенам, озирается «с самым подозрительным
видом», «потрошит» свою жертву, словно мясник, и, совершив
злодейство, совсем уже откровенно меняет воровской картуз на
«фетровую шляпу честного человека»), как мы поймем: Виан
говорит здесь не своим языком, он пародирует язык
детективного жанра, полицейского романа.
Каков же смысл пародии у Виана?
Каждое литературное направление, каждый жанр, каждый
стиль создает свой собственный образ действительности, и этот
образ отсылает читателя не столько к его реальному опыту, к
знакомым фактам жизни, сколько к готовому «культурному
коду», к закрепленному в традиции представлению об этих
фактах. Так, упоминание «поэта» в романтической литературе
вовсе не должно вызывать ассоциаций, связанных с теми поэтами,
которых мы видели лично: оно должно создавать образ
возвышенного, исключительного существа, парящего над толпой, —
образ, который, понятно, отнюдь не обязательно соответствует
облику поэтов, существующих в действительности; нам
достаточно услышать одно только жанровое наименование «детектив»,
чтобы в сознании немедленно возникло представление о
всезнающем, проницательном сыщике, который непременно одержит
верх над силами зла, хотя, опять-таки мы прекрасно знаем, что
в жизни дело может обстоять гораздо сложнее. Короче,
литература обладает способностью как бы укладывать многообразную,
неисчерпаемую жизнь в достаточно жесткое ложе сюжетных,
изобразительных, жанровых, стилевых схем. Переходя из
произведения в произведение, от автора к автору, от поколения к
поколению, схемы эти могут шаблонизироваться, приобретать черты
каноничности, повторяемости и узнаваемости. Каждое
произведение словно несет на себе невидимую этикетку, ярлык,
говорящий о его жанровой принадлежности, и опытному читателю
достаточно двух-трех первых страниц, чтобы точно сказать, что
перед ним — романтическая исповедь или реалистическое
бытописание, философская притча или приключенческий роман,
образчик психологической прозы или мелодрама. Главное же
состоит в принудительной силе литературы: создавая жанровые,
стилевые и т. п. образы действительности, она тем самым помеща-
7

ет между ней и читателем смысловую, категориальную,
ценностную сетку, предлагает ему взглянуть на жизнь и на самого
себя сквозь эту сетку, заставляет думать в предустановленных
категориях и, далее, вести себя в соответствии с этими
категориями. Эта опасность, грозящая даже «большому», «высокому»
искусству (когда оно соскальзывает на повторение готовых
образцов), приобретает поистине катастрофические размеры в
произведениях современной массовой литературы, которая
сознательно стремится внушить читателю «простые» и «твердые»
истины, превратившись тем самым в одно из важнейших средств
манипулирования человеческим сознанием. Вот эту-то опасность,
этот зазор между «реальностью» и «литературой», между живой
жизнью и ее условными образами Виан как раз и ощущал с
необычайной остротой. Отсюда и пародирование этих образов,
игра — иногда веселая и почти добродушная, чаще
насмешливая, злая, издевательская — с любыми литературными
ситуациями, мотивами, приемами, которые готовы отлиться в штамп,
подменяющий собою действительность. Виан же стремится
освободить эту действительность от всех привычных видов литературной
«упаковки», а саму эту упаковку — дискредитировать, показав ее
условность по отношению к жизни. Пародийная игра Виана имеет
не случайный или эпизодический, а тотальный и
целенаправленный характер; по своему размаху и основному смыслу она во
многом сопоставима с «пародийными энциклопедиями» Ф. Рабле,
А. Жарри, Дж. Джойса: Борис Виан пародирует все, что
превратилось или только может превратиться в клише — канонические
формулы ренессансной любовной лирики и кодифицированную
стилевую манеру классицистов, подчеркнутую исповедальность
поэтов-романтиков и нарочитую приземленность
писателей-натуралистов, «классическую ясность» парнасцев и суггестию
символистов, но с особой охотой, естественно, — современную ему
литературу, например расхожие описательные приемы модпого в
свое время романа-фельетона («Солнце смотрело на мир своими
ясными глазами... и природа радостно смеялась в ответ, обнажая
в знойной улыбке все свои зубы, добрая половина которых была
золотой» — «Попрыгунчик и планктон»), или автобиографию
«падшей девушки» из романов «розовой серии» («Мой отец, в
прошлом преподаватель хороших манер в пансионе Притон,
разбогатев, удалился в поместье, чтобы насладиться прелестями своей
служанки... а моя мать, которую ему удалось соблазнить
ценой неимоверных усилий, так как он был очень уродлив, не
последовала за ним и жила в Париже попеременно то с
архиепископом, то с комиссаром полиции» — «Печальная история»);
или поведение и речевую манеру гангстеров из полицейских ро-
8

манов («Майор достал пистолет и, не целясь, отстрелил горлышко
у бутылки. Ошеломленные гости обернулись.—- Уматывайте,—
сказал Майор.— Мужики уматывайте, бабы могут остаться» —
«Вечеринка у Леобиля»); он пародирует, наконец, целые жанры,
например, историю о юных влюбленных, преодолевающих
множество препятствий и соединяющихся в счастливом браке
(«Пустынная тропа»), или трогательный «рождественский рассказ» о
бедной девушке, доведенной до самоубийства и вдруг спасенной
неведомо откуда взявшимся благородным незнакомцем
(«Печальная история»).
Но пародия Виана отнюдь не ограничивается одной только
литературой, она направлена едва ли не на все способы
практического поведения и мышления людей — и как раз в меру шаб-
лонизации этих способов. Излюбленный прием писателя —
ироническая имитация всевозможных социально-языковых стилей
своего времени: научного и административного, бытового и
торжественного, юридического и религиозного; Виан пародирует
язык коммерческой рекламы и светской хроники, туристических
путеводителей и деловых документов, язык должностных лиц,
профессиональные жаргоны и т. п. Посредством контраста,
иронии, подчеркнутого утрирования он окарикатуривает все эти
стили и языки, например стиль брачного объявления в газете: «Дю«
нон Леон, 49 лет; имеет хорошо прорезавшиеся зубы и
элегантно выполненные прививки» («Строители империи») или стиль
старика-ретрограда, брюзжащего на молодежь: «У нас просто
уши вянут от их дикарской музыки... Все эти юнцы стоят один
другого. Твист — вот как у них это называется. Так я вам
скажу: их твист — сплошная белиберда. Вот в старые времена —
что правда, то правда — умели танцевать; а что теперь?» («Ста«
тист»). И опять-таки диапазон подобной иронии простирается у
Виана от беззлобного комизма (ср., например, рецепт приготов-»
ления «колбасуся» в «Пене дней») до открытой ненависти к шь
сителям таких социальных языков, которые убивают всякую
человечность в человеке: когда в рассказе «Блюз для черного кота»
старой кошатнице, причитающей над отвратительным котом,
свалившимся в канализационный люк, говорят о том, что накануне
в Дрездене под американскими бомбами погибло сто двадцать
тысяч человек, она, словно цитируя агрессивный лозунг какого-
нибудь «общества покровителей животных», заявляет: «Люди-то
ладно, это меня не волнует; но я не могу видеть, как страдает
бедное животное».
Действительно, в большинстве случаев персонажи Виапа но
столько говорят, сколько «изъясняются» при помощи готовых
формул, ибо Виан хорошо знает: в каждом социальном языке
9

воплощено определенное мировоззрение, каждый такой язык сам
обладает принудительной силой. Ирония Виана как раз и
вырастает из острого ощущения несоответствия, разлада между
«жизнью» н «словом» о ней, поскольку жизнь безнадежно ускользает
и вопиет против любых стереотипов, против любой — научной,
юридической, религиозной, житейской — «мудрости», коль скоро
та, закрепляясь в том или ином социально-языковом стиле,
стремится подмять под себя жизнь.
Примеры можно умножать, но и сказанного довольно, чтобы
понять: Виан стремится обесценить любые ценности буржуазного
общества, вскрыть их условность, относительность, а то и прямую
фальшивость. Ценности эти для Виана воплощены прежде всего
в таких социальных институтах, как армия, церковь и
буржуазное представление о «труде». Что касается антимилитаристской
темы, то она занимает в творчестве Виана одно из центральных
мест — от первых романов до таких пьес, как «Завтрак
генералов» или песен «Дезертир», «Ява атомных бомб». В новелле
«Печальная история», наблюдая гротескную сцену, когда некий
генерал тащит на поводке связанного по рукам и ногам
арестанта, герой убийственно замечает, что на месте арестанта он
«чувствовал бы себя скверно. Так же, впрочем, как и на месте
генерала, но арестант своего места не выбирал, чего не скажешь о
генерале. И вообще, претендентов на должность арестанта надо
еще поискать, а желающих стать ассенизаторами, шпиками,
судьями или генералами хоть отбавляй — обстоятельство,
свидетельствующее о том, что самая грязная работа, видимо, таит в себе
нечто притягательное».
Кощунственна, с точки зрения христианства, сцена в «Пене
дней» (L XV), где Колен, раздавленный смертью Хлои, стоит
перед алтарем: «Перед ним на стене висел крест с распятым
Иисусом. Вид у Иисуса был скучающий, и тогда Колен спросил его:
«Почему Хлоя умерла?» — «Мы к этому не имеем никакого
отношения, — сказал Иисус. — Не поговорить ли нам о
чем-нибудь другом?» — «Она была такой нежной, — сказал Колен. —
Она никогда никому не причиняла зла, ни в помыслах, ни в
поступках». — «Религия тут ни при чем», — процедил сквозь зубы
Христос и зевнул... Колен услышал, как из его ноздрей
вырывается довольное посапывание, словно мурлыканье сытого кота».
Впечатляют у Виана и картины тупого, тяжелого труда,
лишенного всякого личностного смысла, превращающего человека в
живую машину или в придаток машины, труда, единственная
цель которого — заработать деньги не для того, чтобы жить, а
для того, чтобы поддержать свое физическое существование.
«Труд священен», «миссия армии — защищать отечество от
10

внутреннего и внешнего врага», «религия дает нам твердые
нравственные ценности и утешение в горе» — вот «прописные
истины» буржуазной цивилизации, в которых Виан заставляет
усомниться, ибо на деле за ними таится лишь своекорыстие тех, кго
их внушает и распространяет.
Подобному ироническому остранению Виан подвергает прак-
тически все знакомые ему социокультурные ценности и сферы,
претендующие на незыблемость и лишающие человека
внутренней и внешней свободы — правосудие, администрацию, полицию,
общественную благотворительность, даже школьное образование
и медицину. Причем делает он это не путем их «обличения»
извне (когда сама степень негодования против «ложных
ценностей» определяется дистанцией, отделяющих их от «истинных
ценностей»), а путем их разложения изнутри, путем
подспудного расшатывания. Виан выворачивает эти ценности
наизнанку, лишает привычной смысловой наполненности, сдвигает с
нормальных мест, отрывает от тех сфер жизни, за которыми они
закреплены, сталкивает между собой. Излюбленный прием Виа-
на — не традиционная сатира, а доведение любой ситуации,
мысли, мотива до абсурда; его «оружие» — алогизм, парадокс,
которые заставляют увидеть нелепость привычного.
И это не случайно. Обратим внимание на то, что не только
персонажи Виана почти все время изъясняются готовыми
цитатами, пара- и перефразируют ходовые формулы, литературные
и социокультурные штампы, но и сам Виан почти нигде не
говорит «своим голосом», даже тогда, когда изображает
«положительных» персонажей. Так, уже на первой странице «Пены дней»
описание утреннего туалета Колена представляет собой искусную
мозаику из нескольких «типовых» стилей, при помощи которых
в литературе принято изображать «портрет молодого человека за
туалетом»; но сразу же за этим следует «эпизод на кухне», где
описание чудес сверхсовременной кулинарной машинерии
выдержано уже в духе научно-фантастических романов, а появление
симпатичного говорящего мышонка прямо заставляет вспомнить
о диснеевских мультфильмах. От сцены к сцене, от абзаца к
абзацу, даже от фразы к фразе Виан все время как бы
переключает повествовательные регистры, переходит из тональности в
тональность. Его стиль — это преяще всего коллаж из чужих
стилей, образов, мотивов; временами кажется, что Виан словно бы
и не пишет, а «списывает», «срисовывает» свои изображения с
готовых литературных, кинематографических и т. п. моделей
(важно, например, что Колен похож «на того блондина, который
играет роль Слима в Hollywood Canteen», что Ноэми из
«Пустынной тропы» вяжет «точно такой же» свитер, какой носит
If

героиня популярного боевика, и т. п.), но при этом сводит
внутренний и внешний облик персонажей до простейших черт,
схематизирует его до предела, делает статичным, раскрашивает в
одноцветные тона. Вот, к примеру, портрет Ализы: «...на ней был
белый свитер и желтая юбка. Ботинки ее тоже были
желто-белыми... К этому надо добавить ярко-зеленую шелковую
косынку и на редкость густую копну вьющихся белокурых волос...
Она смотрела на мир широко открытыми синими глазами, а
занимаемая ею часть пространства была ограничена гладкой
золотистой кожей. Руки и икры были у нее круглыми, талия —
тонкой, а бюст так четко очерчен, как бывает на хорошей
фотографии». («Пена дней», III). А вот портрет героя: «круглая
голова, маленькие уши, прямой нос, золотистая кожа» (там
же, I). Такие персонажи, конечно, должны восприниматься не
по нормам «поэтики жизиеподобия», но, скорее, по нормам
поэтики лубка, кукольного театра, мультипликационных фильмов.
О пародийном эффекте такого перевода «картины» в «лубок»
уже говорилось. Здесь же следует подчеркнуть другое: у Виана,
быть может, к своему удивлению, читатель не обнаружит никакой
принципиальной разницы в приемах изображения
«отрицательных» и «положительных» персонажей; и тех и других писатель
облекает в одинаковые кукольные маски. Конечно, у Колена и
Хлои, например, — в отличие от отрицательных персонажей —
маски эти раскрашены, так сказать, в голубой и розовый цвета,
но цвета эти столь же однотонны, как, скажем, и те, к которым
Виап прибегает, живописуя полицию, церковный клир или
поклонников Жан-Соля Партра. Существенно (хотя, на первый взгляд,
и нелогично) как раз то, что, стремясь добраться до
неотчужденного ядра жизни, Виан тем не менее охотно отказывается от
ее «прямого», авторского изображения, с готовностью прячется за
личинами чужих стилей даже тогда, когда описывает явно
симпатичных ему героев, предпочитает разыгрывать маленький
спектакль их судьбы в тех же самых одеждах, которые он столь
самозабвенно пародирует; именно на языке пародии говорит обо
всем серьезном и задушевном, обо всем, что составляло неизжитую
надежду его собственного существования. Перед нами уже не
просто ирония, но самоирония, и ниже мы увидим, в чем ее смысл.
Пока же обратим внимание на два момента.
Во-первых, мы не случайно употребили выражение «мульти-
пликационность» применительно к поэтике Виана. В самом деле,
какой другой вид искусства способен лучше воссоздать образ
героя, щипчиками подстригающего себе веки, «чтобы придать
взгляду тайну» или заряжающего зажигалку «капелькой солнца»; угря,
живущего в водопроводном кране и время от времени выбираю-
12

щегося оттуда, чтобы полакомиться зубной пастюй; как иначе
изобразить дверной звонок, который спит в своей маленькой норке а
больно кусает всякого, кто будит его прикосновением; розы,
растущие из ружейных дул? В мире Виана бесповоротно нарушена
логика бытовой реальности; этот мир фантастичен и
парадоксален по самому своему существу. Эта
парадоксальность может быть забавной (забавны взрослые мужчины, вдруг
принимающиеся весело играть в классики), трагичной
(трагичен Колен, теплом своего живого тела выращивающий орудия
смерти), озорной (к примеру, садовник, получивший сорт
«мимозы необыкновенной» путем «скрещения мима и розы, которая
вместе с невинностью потеряла и букву «Р») и страшноватой (ср,
фантасмагорическое описание аптеки, куда заходят Колен и
Шик), но во всех случаях она, подобно виановской пародии,
призвана расшатать привычные смысловые связи между вещами,
создать атмосферу, в которой все возможно и все неожиданно.
Этого эффекта В-иан добивается путем разрушения границ,
которые в реальной жизни разделяют мир людей, животных,
растений и неодушевленных предметов: животные у него
способны разговаривать, словно люди, растения — испытывать такую
же боль, как и одушевленные существа (у Виана деревья не
срубают, их казнят, убивают), а вещи — вести себя, как
растения, животные и даже люди (ср., например, оконное стекло,
которое начинает зарастать немедленно после того, как его разбв«
ли). Созданию того же эффекта служит и семантическая,
словесная игра, буквально пронизывающая все, написанное Вианом,
(«по натуре Колен был настолько открытым, что видно было, как
голубые и сиреневые мысли пульсировали в венах его рук»).
При этом и люди, и животные, и предметы у Виана никогда не
бывают неподвижны, как бы заданы в своей сущности; напротив,
они могут до бесконечности менять облик и функции, вступать в
самые неожиданные сочетания и контакты с другими предметами
и явлениями, порождая подчас самых настоящих чудовищ (таково,
например, «составное животное, наполовину из плоти, наполовину
из металла, которое изнуряло себя, заглатывая лекарственное
сырье и извергая его мелкими одинаковыми шариками»).
Несомненны сказочные корни фантастики Виана,
несомненно и неоднократно отмечавшееся родство его поэтики с поэтикой
таких авторов, как Л. Кэрролл, однако принципиальной
особенностью Виана (в отличие от сказки, да и от Кэрролла) является
то, что его фантастический мир не отделен от мира обыденного,
реального, но внедрен в него и составляет с ним нерасторжимый
симбиоз. Вот почему, будучи захвачены полем притяжения
виановской поэтики, все вещи, явления и события «нашего» мира
13

сразу же становятся «знакомыми незнакомцами» и заставляют
всматриваться в себя так, словно мы встретились с ними впервые.
Этой же цели служит в конечном счете и пародия Виана.
Цародируя, он борется с условностью литературы ее же
средствами и делает это затем, чтобы вернуть читателю безусловность
непосредственного восприятия жизни. В самом деле, что может
быть банальнее сюжета о безответном работнике, доведенном до
убийства и самоубийства «хозяином-кровопийцей»? Подобные
истории литература рассказывает вот уже многие десятки лет,
варьируя их на языке множества жанров и стилей. Но вот как
раз поэтому они в конце концов и стираются, шаблонизируются.
Литература вырождается в «литературщину». Происходит столь
сильная инфляция сюжета, что далеко не всякий современный
писатель решится за него взяться — из боязни впасть в
подражательность, в повторение, в «дурной тон». Виан же (в рассказе
«Дохлые рыбы») смело берется за такой сюжет, но, разумеется,
по своему обыкновению, доводит его до гротеска, до
карикатуры, фантастики, нарочито смешивая приемы фарса, бурлеска,
«черного юмора», вкрапливая современные реалии в ткань сказки
(так, он модифицирует фольклорный мотив «ловли рыбы в
пруду» путем замены рыб на живые почтовые марки), и т. п.
Пародийное разрушение хорошо известной сюжетной
ситуации состоит в том, что Виан доводит до неправдоподобия, до
«невсамделишности» ее основное «общее место» — «ужасы
капиталистической эксплуатации»: в его рассказе герой ночует в
конуре, хозяин, издеваясь, поливает его холодной водой, жжет
огнем, бьет электрическим током и т. п. Но как раз будучи
доведены до невероятия, мучения героя и заставляют нас — забыв обо
всякой литературе — вдруг всей плотью ощутить неподдельность
той смертельной, слепой ненависти, которую способно испытать
всеми покинутое, затравленное существо к своему мучителю,
раб — к хозяину, беспомощная жертва — к садисту-палачу.
Короче: Виан акцентирует пародию настолько, что она не
выдерживает собственного внутреннего напора и рассыпается в
прах, оставляя нас один на один с обнаженной реальностью.
Именно к этой реальности и стремится Виан, но сама острога ее
ощущения вырастает у него из предельного контраста и
напряжения между марионеточной условностью персонажей и абсолют-
вой человеческой достоверностью их переживаний. Эффект,
которого добивается в подобных случаях Виан, — это эффект
неожиданно разрыдавшегося паяца или куклы, вдруг вскрикнувшей от
настоящей боли. Этот эффект также служит важнейшим ключом
к поэтике Виана, позволяя, в частности, понять и его роман
«Пена дней».
14

* * *
В этом романе существуют как бы два мира, в которых царят
совершенно разные, несовместимые друг с другом ценности; и эти
миры разделены не только ценностной, но и возрастной и даже
пространственной границей. Первый — это
идиллически-замкнутый мирок юных героев романа (Колен и Хлоя, Шик и Ализа,
Николя и Исида), в пределе полностью отрешенный от норм и
требований второго, «большого» мира, в котором живут
«взрослые».
Выше мы постарались показать, сколь глубокое неприятие
вызывает у Виана этот второй мир, с какой силой и неистощимой
изобретательностью стремится он взорвать, подточить,
дискредитировать его ценности; мир этот воплощает в себе все пороки
буржуазного общества, и непримиримость к ним Виана нетрудно
понять, если вспомнить его «категорический императив»,
вложенный в уста Колена: «...в жизни меня интересует не счастье всех
людей, а счастье каждого в отдельности».
Общество, которое не дает счастья ни одному конкретному
человеку, хотя претендует дать его всем им вместе, естественно,
не может сделать этого, и потому оно лживо в самой основе.
Виан как раз и стремится показать, насколько несчастливы и ие-
свободны люди, доверившиеся такому обществу, поддавшиеся на
его посулы. «Мир взрослых» Виан отвергает, конечно, не потому,
что эти люди имели несчастье выйти из детского или отроческого
возраста, а потому, что утратили само качество «детскости» —•
силу и непосредственность восприятия жизни, нравственный
максимализм, научились бездумно подчиняться обстоятельствам,
вести себя «разумно», «соразмерять потребности с возможностями»;
«откладывать на будущее исполнение желаний» и тем самым —
пусть незаметно — оказались в плену у социальной машины и
вместе со своим сокровенным «я» утратили право па то счастье,
которое ведь и им грезилось в детстве и которое каждому
ребенку кажется природным, неоспоримым правом.
«Право каждого человека на счастье» — вот, в сущности,
единственное требование Виана к жизни, которое звучит
буквально в любой написанной им строчке. Требование это как раз
ц становится той мерой, при помощи которой он проверяет на
истинность любые формы человеческого общежития. Любые нор^
мы и формы такого общежития (от лозунга «свобода, равенство,
братство» до такого института как «общественная
благотворительность») — коль скоро они обнаруживают свою фалыпж*
вость — уравниваются Вианом перед лицом его «категорического
императива». И если Виан, например, с нескрываемым ужасом
15

изображает сцены тяжелейшего труда шахтеров или заводских
рабочих, то дело тут, конечно, не в том, что его страшил труд
как таковой (мало кто работал в своей жизни с такой отдачей
сил, как Виан), а в том, что он органически неприемлет труд,
отчуждающий человека от самого себя, превращающий его в
простое средство для достижения неведомых, а то и чуждых ему
целей, труд, способный убить его в самом прямом смысле слова.
Напомним в этой связи лишь один эпизод — тот, где Колен
приходит наниматься на завод, выращивающий винтовочные
стволы при помощи человеческого тепла и отбирающий у него это
тепло вместе с жизнью: «За письменным столом сидел старик в
белом халате... Волосы у старика были всклокочены. На степе
висели различные виды оружия, сверкающие бинокли,
огнестрельные ружья, смертометы различных калибров и полный набор
сердцедёров всех размеров. «Здравствуйте, месье», — сказал
Колен. «Здравствуйте, месье», — ответил старик... «А вы давно тут
работаете? — спросил Колен. «Год. Мне двадцать девять лет». -~
И он провел дрожащей морщинистой рукой по испещренному
глубокими складками лбу» (L Ï).
Виаиа страшит не только то, что люди вынуждены вступать
в этот мир несвободы, предъявляющий права и па их личность,
и на саму их жизнь, но и то, что они свыкаются с подобным
положением вещей, начинают воспринимать его как нечто само
собой разумеющееся.
Вот откуда главная задача писателя — «остранить»
неподлинную действительность, вскрыть ее нелепость, абсурдность,
алогизм. И Виан добивается этого двумя путями — комическим
и трагическим. Комический эффект возникает у него тогда, когда
он делает акцент на глубокой жизненной несерьезности
тех форм человеческой деятельности, которые претендуют именно
на серьезность, нередко даже — абсолютную. Иллюстрацией здесь
может служить пародийная линия, связанная с фигурой Жан-
Соля Партра. Виан вовсе не стремится опорочить реального
человека — Сартра (к которому относился дружески) или его
философию (которой попросту не интересовался), он хочет высмеять
самый тип философствования и философии, которая принимает
свои конструкции за последнюю истину, за подлинную
действительность и потому живет в блаженпом отчуждении от
действительной жизни.
Но вместе с тем для Виана совершенно очевидно, что
только разоблачаемые им формы социокультурного общения и
существуют реально, что именно они без остатка заполняют собой
жизнь, не оставляя места ни для каких иных ценностей. И в этом
смысле они предельно серьезны, более того — угрожающе
16

агрессивны по отношению ко всему, что им не соответствует.
Отсюда — трагическая и далее — утопическая тема в творчестве
Виана, в первую очередь — в «Пене дней».
Эта тема непосредственно связана с шестью названными
выше героями романа. Не случайно он делает их юношами, в душе
еще подростками, почти детьми. В их характерах доминирует
безусловная душевная чистота, уверенность в своем
естественном праве на счастье, а отсюда — нежелание и неумение
принимать внешние требования, что оборачивается, с одной
стороны, нравственной цельностью, а с другой — инфантильным
нарциссизмом и полной внутренней незащищенностью от любого
контакта с действительностью, который для них может быгь
только губительным.
Уже давно было замечено, что герои «Пены дней» похожи
друг на друга до взаимозаменимости (они одинаково думают,
одинаково говорят, одинаково любят и одинаково страдают —
не случайиа в этом отношении реплика Хлои, обращенная к
Ализе: «Если бы я не была замужем за Коленом; я хотела бы,
чтобы его женой стала ты»); в сущности, это один и тот же
персонаж, «размноженный» в шести вариантах и поставленный в
шесть разных ситуаций.
Образуя собственный мирок, эти персонажи свой центр и свое
воплощение обретают в фигурах Колена и Хлои. Их девизом
может служить одна-единственная фраза «Счастье — здесь и
теперь», — счастье, не опосредованное никакими неистинными
формами социокультурного общения.
Виапу глубоко симпатичны его герои, в них, без всякого
сомнения, он вложил сокровенную частицу собственного «я», но
вместе с тем для него очевидна и полная невоплотимость их
идеала, которому в буквальном смысле нет места в реальной
действительности. Вот почему вся история любви Колена и Хлои, их
женитьбы и их счастья есть самая настоящая утопия или
«легенда о потерянном рае». В любом случае —
легенда.
Далеко не случайно, что в «Пене дней» Виан использовал
(сознательно или бессознательно) многие мотивы такого жанра,
как идиллия. Действительно, мир его героев — это самый
настоящий идиллический мир, но только перенесенный на почву
современного города, со всеми его приметами. Идиллическая
жизнь всегда бывает прикреплена к особому месту, к уголку; его
существенная черта — пространственная ограниченность и
отсутствие глубоких связей с другим — реальным, «большим»
миром, а то и прямое ему противостояние.
Именно так обстоит дело в «Пене дней», где средоточием
17

идиллической жизни служит квартира Колена, как бы
отгороженная от остальной действительности и недоступная ее
воздействию. Даже солнце не проникает в это жилище, зато в нем
сверкают сразу два маленьких «домашних» солнца, создающих
атмосферу радости, довольства и беззаботности: «Кухонные
мыши любили плясать под звон разбивающихся о краны лучей и
гонялись за крошечными солнечными зайчиками, которые все
больше дробились и метались по полу, словно желтые ртутные
шарики» (I).
Мотив идилличности подчеркнут у Виана мотивами
сказочности, волшебства, магии, феерии: на кухне у Колена —
сказочная «чудо-печка» (только приобретшая форму наисовременнейшей
электроплиты), водопроводный кран поставляет к столу живых
угрей, «пианоктейль» смешивает напитки в соответствии с
тональностью и темпом той или иной мелодии. В этом мире есть
даже охраняющие и служащие ему боги и божки: повар Нико-
ля — своего рода deus ex machina, маленькая мышка —
фея-хранительница домашнего очага, наконец, Исида — богиня-мать,
богиня жизни и здоровья.
Идеальная замкнутость этого мирка состоит в том, что он
полностью свободен от всяких бытовых и житейских забот, что
только в нем безраздельно царят счастье, свет, тепло, уют и
защищенность. Он подчиняется лишь таким законам, которые
полностью отвечают желаниям его хозяина; в сущности, он есть не
что иное, как магическая проекция и реализация этих желаний
(«Коридор, ведущий на кухню, был очень светлый... и с каждой
стороны светило по солнцу, потому что Колен любил свет»)*
(Заметим кстати, что именно это инфантильное стремление
героя к немедленному и магическому удовлетворению любого
импульса объясняет и многие другие эпизоды романа, в частности
«жестокие» сцены на катке. Так, когда Колен, неожиданно узнав
о несчастье с Хлоей, спешит к ней, а служитель мешкает открыть
ему раздевалку, происходит следующее: «Колен... с размаху нанес
ему удар коньком в подбородок, и голова служителя,
оторвавшись, угодила прямо в воздухозаборное отверстие
вентиляционной системы... а Колен выхватил ключи... и опрометью кинулся
к номеру 309» (XXXI). Читая подобные сцепы, следует помнить
не только о том, что у «кукольных» персонажей Виана
кукольная кровь, но и о том, что здесь мы имеем дело всего-навсего с
приемом, называемым «реализация метафоры»: «убийство»
служителя —- это материализовавшаяся метафора желания Колена
устранить любое препятствие, мешающее ему немедленно
оказаться возле любимой.)
В идиллическом мире героя, каким он предстает на первых
18

страницах романа, не хватает лишь одного, неотъемлемого почти
для всякой идиллии, мотива — любви. Но и в этом случае
Колену достаточно произнести «магическую формулу» («Я хотел бы
влюбиться. Ты хотел бы влюбиться. Он хотел бы idem
(влюбиться). Мы, вы, хотим, хотите. Они также хотели бы влюбиться...»),
чтобы к нему, словно из пасторали, явилась Хлоя — «девушка его
мечты». И тогда счастье оказывается достигнутым, мирок полно-*
стью замыкается, и героям остается только безбедно
существовать до глубокой старости.
Повторяем, Виан любит своих героев, любит цельность, полшь
ту и неподдельность их чувств, но, разумеется, не может всерь-*
ез относиться к своей собственной утопии, а потому изображает
ее с грустной усмешкой (отсюда и его самоирония).
Вот, к примеру, пародийное описание ландшафта, на фоне
которого располагается гостиница, где останавливаются Колен
и Хлоя во время своего свадебного путешествия; «...деревья
идеальной цилиндрической формы, свежая травка, солнышко на
небе, коровки на лугу, ветхие ограды, живые изгороди из
цветущей жимолости, яблони, усыпанные яблоками, желтые листья,
собранные в аккуратные кучки, кое-где снег — для
разнообразия, пальмы, мимоза, а в саду гостиницы — северные сосны»
(XXVI). Здесь игрушечные деревья, фотогеничные коровы и т. п<
создают впечатление «невсамделишности» пейзажа, словно
списанного с рекламной картинки; соседство снега и сосен с
пальмами и мимозой — впечатление его ирреальности, а все вместе
рождает как бы «передразненный» образ «пасторального»
пейзажа, вполне отвечающего «пасторальной», сюжетной ситуации
и известного по множеству литературных и живописных
изображений.
Однако добродушно-насмешливым Виан остается лишь до тех
пор, пока в идиллическом мирке все обстоит благополучно, а коп-
цом такого благополучия как раз и служит любое
соприкосновение с «большим миром». Символична в этом отношении фигура
Шика, стоящего как бы на границе двух миров — идиллии и
реальности, символична хотя бы уже потому, что он, в отличие
от Колена (который «обладал достаточным состоянием, чтобы,
не работая на других, ни в чем себе не отказывать»), вынужден
жить посреди практической действительности, подчиняться ее
законам, ходить на службу, зарабатывать деньги. Его попытка жить
так, как хочется, оборачивается трагедией и смертью.
Тема романа — столкновение идиллии и реальности, сюжет —
разрушение идиллии. Члзрез разбитое стекло гостиничной
комнаты в теплый мир героев врывается леденящее дыхание
реальности, проникающее не только в грудь Хлои, но и в самое сердце
19

утопии, которая в буквальном смысле начинает сжиматься,
съеживаться, словно лопнувший шар, чтобы оставить после себя
лишь жалкий лоскуток. Все попытки Колена хоть как-то
приспособиться к жизни, заработать денег, чтобы спасти любимую,
оканчиваются крахом: все, что герой хотел дать своим близким
(любовь, дружба, материальный достаток, счастье),
оборачивается своей противоположностью. Он считал себя магическим
владыкой жизни, а на самом деле жизнь сама тайно вела его и им
руководила, дожидаясь того часа, когда сможет наконец заявить
о своей безраздельной власти над ним.
Крах Колена имеет двоякий смысл. С одной стороны, «Пена
дней» — это как бы роман об инициации, о приобщении к такой
действительности, которая требует от человека поступков и
ответственности за эти поступки, требует от него не только любви,
но и решимости, умения отстоять все, что для него дорого.
Колен не выдерживает испытания и гибнет. Это герой, обреченный
навечно оставаться ребенком, который никогда не сумеет
превратиться в мужчину.
Но с другой стороны — подчеркнем еще раз,—нравственные
симпатии Виана целиком и полностью на стороне этого ребенка,
именно он воплощает в романе те человеческие ценности, которые
оправдывают и саму жизнь, наделяют ее нравственным теплом
и смыслом. Этот мотив воплощен в целом ряде эпизодов романа,
но, пожалуй, с особой силой и яркостью — в сцене, где
винтовочные стволы, выращиваемые Коленом, начинают искривляться от
его тепла и на них зацветают розы.
Именно тогда, когда на героев обрушивается беда, когда
розовые краски идиллии вдруг начинают блекнуть, уступая место
устрашающим цветам трагедии и смерти, Виан сбрасывает с
себя маску пародиста, оставляет иронический тон, уничтожает
ценностную дистанцию между собой и своими персонажами,
отказывается от всякой лубочности, кукольности, от всякого
«передразнивания» и открыто сливает свой голос с голосом героя. И как
раз но контрасту с «поэтикой лубка» этот голос начинает
звучать совершенно искренне, патетично и убедительно. Так
происходит, когда Колен, узнав о болезни Хлои, бежит к ней,
мучимый ужасными предчувствиями: «Он бежал, ему было страшно,
неужели мало того, что мы всегда вместе, неужели еще надо,
чтобы душа замирала от страха, быть может, несчастный
случай, она попала под машину и теперь лежит на кровати, и я не
смогу ее больше увидеть, меня не пустят к ней, неужто вы
думаете, что я боюсь увидеть мою Хлою, вам все равно меня не
удержать, нет, Колен, не входи» (XXXII).
Стилистика контрастов, специфически «виановский» колорит,
20

возникающий от смешения фантастики и реальности, комизма
и трагизма, пародии и патетики, ерничания и искренности, ку-
кольности персонажей и человеческой правды их переживаний -~
вот чем проза Виана производит неповторимое впечатление,
заставляя с первородной остротой ощущать привычные или
просто забытые нами вещи. Ведь даже сам сюжет, использованный Виа-
ном, по сути представляет собой не более чем банальную
мелодраматическую историю о юной деве, умирающей от туберкулеза
на руках у безутешного возлюбленного. Однако Виан с таким
мастерством сумел заново открыть человеческую глубину этого
сюжета, что известный французский писатель Реймон Кено по
праву назвал эту его книгу «самым проникновенным из
современных романов о любви».
Однако социальный смысл и взрывчатая сила этого
камерного, на первый взгляд, «романа о любви» обнаружилась уже в
шестидесятые годы, когда стало очевидно, что Виан, по сути дела,
изобразил ту коллизию «отцов» и «детей» в «обществе
потребления», которая нашла острое, можно даже сказать, спазматическое
выражение в майском молодежном бунте 1968 года.
«Не хотим быть взрослыми!» — вот ошеломляющее кредо,
квинтэссенция умонастроения «детей», родившихся в то самое
послевоенное десятилетие, когда Виан писал свои романы.
Действительно, едва ли не любой подросток на пороге
взрослой жизни живет в ожидании чуда, надеется реализовать свои
внутренние возможности, пережить яркую, значительную судьбу
и с этой надеждой всматривается в окружающий мир. Но здесь-
то и наступает катастрофа: очень быстро выясняется, что
«общество потребления» — это вовсе не поле приложения свободных сил
личности, а всего лишь великолепно отлаженная социальная
машина, которая нуждается не в суверенных индивидах, а во все
новых и новых винтиках («детях»), способных безостановочно
заменять износившиеся детали («отцов»). Такое общество не
спрашивает юношу о его надеждах; оно предлагает ему стандартный
набор жизненных амплуа (функционер, рабочий, официант и т. п.)
и, как компенсацию, столь же стандартный набор «жизненных
благ» (квартира, машина, страховка, ежегодный отпуск у моря);
оно предлагает до мельчайших подробностей
запрограммированное существование.
Отсюда — инстинктивное чувство ужаса перед жизнью
взрослых, яростное нежелание переступать ее порог, вставать на место
«отцов», отвращение как к их обязанностям, так и к их правам,
стремление ни в чем (даже в одежде, прическе, манере
поведения) не походить на них. И как следствие — взрыв, бунт, по
своему глубинному смыслу направленный против любых ценностей
21

потребительской цивилизации в той мере, в какой они служат
средством подавления личности: мир «отцов» неизбежно начинает
восприниматься как воплощение социального принуждения и
вызывает лишь одно желание — уничтожить его.
Неудивительно, что роман Виана с его пафосом протеста, с
его чистыми, но инфантильными героями оказался созвучен
мироощущению бунтующей молодежи двух последних десятилетий;
неудивительно и то, что за самим писателем закрепилась репутация
«первого агитатора мая 1968 года».
Однако в такой репутации была не только своя правда, но и
своя неправда. Правда, что по популярности Виан соперничает
с такими писателями как Бретон, Сартр, Камю, Превер; правда,
что он предвосхитил один из кричащих конфликтов современной
западной цивилизации, не изжитый, кстати сказать, и по
сегодняшний день.
Но все дело в понимании этого конфликта. Возведя
инфантилизм (с его лозунгом «рай — немедленно!») и представление о
выключенности из мира взрослых в ранг высшей ценности, в
этический принцип, радикальные теоретики «молодежного бунта» в
конечном счете пришли к отрицанию любого долга человека перед
обществом, иначе говоря — к идеологии социальной
безответственности. Виану такая идеология была чужда в корне. Вся его жизнь,
все его творчество питались страстной и мучительной надеждой
обрести себя в пределах этого мира, а не вне его, хотя Виан и
ощущал, что надежда эта невоплотима.
Вот почему «Пена дней»—это именно роман-легенда, роман-
сказка. Но потому-то он и вызывает неподдельное доверие
читающей молодежи, что она узнает в его героях самих себя, свои мечты
и ожидания, потому что в этой сказке отразилась та безусловная
потребность в правде и счастье, тот «категорический императив»
юношества, который зиждется на вере в право каждого человека
на это счастье и непримиримости к любым видам социальной лжи
и фальши.
Г. Косиков

|^о^ая
Перевод Л. ЛУНГИНОЙ

L'ECUME DES JOURS
ROMAM
1946

I
Колен заканчивал свой туалет. Выйдя из ванны, он
завернулся в широкую махровую простыню, оставив
обнаженными только ноги да торс. Он взял со стеклянной
полочки пульверизатор и оросил летучим ароматным
маслом свои светлые волосы. Янтарный гребень разделил его
шелковистую шевелюру на тонкие оранжевые пряди,
напоминающие борозды, которые вилкой прокладывает
веселый пахарь на блюдце с абрикосовым конфитюром.
Отложив гребень, Колен вооружился щипчиками для ногтей
и косо подстриг края своих матовых век, чтобы придать
взгляду таинственность. Ему часто приходилось это
делать — веки быстро отрастали. Колен включил лампочку
увеличительного зеркала и придвинулся к нему, чтобы
проверить состояние своего эпидермиса. У крыльев носа
притаилось несколько угрей. Сильно укрупненные, они
поразились своему уродству и тут же юркнули обратно под
кожу. Колен с облегчением погасил лампочку. Он
размотал простыню, стягивающую ему бедра, и кончиком ее
принялся удалять последние капельки воды между
пальцами ног. Его отражение в зеркале показалось ему на
кого-то удивительно похоже — ну, конечно же, на того
блондина, который играет роль Слима в Hollywood Canteen.
Круглая голова, маленькие уши, прямой нос, золотистая
кожа. Он так часто улыбался младенческой улыбкой, что
на подбородке у него не могла не появиться ямочка. Он
был довольно высокий, стройный, длинноногий и вообще
очень милый. Имя Колен ему, пожалуй, подходило. С
девчонками он говорил ласково, а с парнями — весело.
Почти всегда у него было хорошее настроение, а в остальное
время он спал.
Проткнув дно ванны, он выпустил из нее воду.
Выложенный светло-желтой керамической плиткой пол в ван-
25

ной комнате имел наклон, и вода стекала в желоб,
который находился как раз над столом жильца, занимавшего
двартиру этажом ниже. Недавно тот, не предупредив
Колена, переставил у себя мебель. Теперь вода лилась на
буфет.
Колен сунул ноги в сандалии из кожи нетопыря и
надел элегантный домашний костюм — вельветовые брюки
бутылочного цвета и атласную фисташковую куртку.
Махровую простыню он повесил на сушилку, а коврик для
ног перекинул через борт ванны и посыпал крупной
солью, чтобы извлечь из него воду. Коврик тут же опле-
вался — он весь покрылся гроздьями мыльных пузы-
риков.
Выйдя из ванной комнаты, Колен двинулся на кухню,
чтобы лично присмотреть за последними
приготовлениями. Как всегда по понедельникам, у него обедал Шик,
шивший неподалеку. Правда, нынче была еще
суббота, но Колену не терпелось увидеть Шика и угостить его
теми блюдами, которые вдохновенно стряпал его новый
повар Николя. Двадцатидвухлетний Шик был ровесником
Колена и тоже холостяком, да к тому же он разделял его
литературные вкусы, но вот денег у него было куда
меньше. Колен же обладал состоянием, достаточным для того,
чтобы не работать на других и ни в чем себе не
отказывать. А вот Шику каждую неделю приходилось бегать к
дяде в министерство, чтобы стрельнуть у него деньжат,
потому что профессия инженера не позволяла ему жить
на уровне своих рабочих, а командовать людьми, которые
ж одеты лучше тебя, и едят лучше, весьма
затруднительно. Изо всех сил стараясь ему помочь, Колен под любым
предлогом звал его обедать. Однако болезненное
самолюбие Шика заставляло Колена постоянно быть начеку —
он опасался, как бы чересчур частые приглашения не
выдали его намерений.
Застекленный с двух сторон коридор, ведущий на
кухню, был очень светлый, и с каждой его стороны пылало по
солнцу, потому что Колен любил свет. Куда ни глянешь,
повсюду сияли начищенные до блеска латунные
краны. Игра солнечных бликов на их сверкающей
поверхности производила феерическое впечатление. Кухонные
мыши часто плясали под звон разбивающихся о краны
лучей и гонялись за крошечными солнечными зайчиками,
которые без конца дробились и метались по полу, словно
желтые ртутные шарики. Колен мимоходом погладил од-»
26

ну мышку: у нее были длинные черные усы, а серая
шкурка на ее стройном тельце чудо как блестела. Повар
кормил мышей превосходно, однако разъедаться не давал.
Днем мыши вели себя тихо, как мыши, и играли только
в коридоре.
Колен толкнул эмалированную дверь кухни. Повар
Николя не спускал глаз с приборной доски, Он сидел за
пультом управления, также покрытым светло-желтой
эмалью, в который были вмонтированы циферблаты раз-
личных кухонных аппаратов, стоявших вдоль стены. Стрел-*
ка электроплиты, запрограммированной на жаренье индей-
ки, дрожала между «почти готово» и «готово». Птицу
вот-вот надо было вынимать. Николя нажал на зеленый
тумблер, приводивший в действие механический щуп,
который легко вонзился в индейку, и в то же мгновение
стрелка замерла на отметке «готово». Быстрым
движением Николя вырубил энергопитание плиты и включил та-
релкоподогреватель.
— Будет вкусно?—- спросил Колен.
— Месье может не сомневаться,— заверил Николя.—*
Индейка откалибрована очень точно.
— А что вы приготовили на закуску?
— Ах, на сей раз я не стал ничего изобретать и за-
нялся чистым плагиатом. У Гуффе.
— Да у вас губа не дура! — заметил Колен. —
Какой же пассаж его великого творения вы воспроизводите?
— Тот, что изложен на странице шестьсот тридцать
восемь его «Поваренной книги». Сейчас, месье, я вам его
прочту.
Колен присел на табурет, обитый пористым каучуком,
покрытым сверху промасленным шелком в цвет
кухонных стен, и Николя начал читать:
— «Запеките паштет как для закуски. Разделайте
крупного угря и нарежьте его ломтями толщиной в три
сантиметра. Сложите куски рыбы в кастрюлю, залейте
белым вином, добавьте соли, перца, тонко нарезанного
лука, две-три веточки петрушки, немного тмина, лаврового
листа и зубок чесноку...» Правда, мне, увы, не удалось
вырвать его так, как положено, потому что зубодеряьш
щипцы у нас совсем разболтались.
— Я велю купить новые,— сказал Колен.
Николя продолжал:
—- «...Когда угорь сварится, выньте его из кастрюли
и положите на противень. Процедите бульон сквозь шел-
27

ковое сито, добавьте немного испанки и томите на
медленном огне, пока соус не загустеет. Пропустите его
сквозь волосяное сито, залейте им рыбу и кипятите
минуты две, не больше. Затем разложите куски угря на
паштете, украсьте жареными шампиньонами, в середину
воткните букет из молок карпа и залейте все это
оставшимся соусом».
— Хорошо, — одобрил Колен.— Надеюсь, Шик это
оценит.
— Я не имею удовольствия быть знакомым с месье
Шиком, — заметил Николя, — но если это блюдо ему не
понравится, то в следующий раз я приготовлю что-нибудь
другое, и таким образом мне постепенно удастся
определить с большой степенью точности всю гамму его
вкусовых пристрастий от до до до.
— Конечно, — сказал Колен. — Засим я вас покину,
Николя. Пойду накрывать на стол.
Он прошел по коридору в обратном направлении,
пересек прихожую и оказался в столовой, служащей и
гостиной: ее бежевато-розовые стены и голубой ковер
не утомляли глаз, даже когда они были широко
раскрыты.
Эта комната, площадью, примерно, четыре метра на
пять, выходила двумя продолговатыми окнами на бульвар
Луи Армстронга. Зеркальные стекла раздвигались,
благодаря чему весенние ароматы, если, разумеется, таковые
имелись снаружи, могли проникнуть и внутрь помещения.
Угол у противоположной стены занимал дубовый стол.
По двум его сторонам стояли скамьи, а по двум другим —
дубовые стулья с подушками из синего сафьяна на
сиденьях. Вот и вся меблировка, не считая длинной низкой
долки, оборудованной под дискотеку, проигрывателя
высшего класса и еще одной полки, симметричной первой,
где хранились рогатки, тарелки, стаканы и прочие
предметы, без которых цивилизованные люди не садятся за
стол.
Колен выбрал голубую скатерть — под цвет ковра.
Посредине стола вместо вазы он поставил колбу с двумя
заспиртованными куриными эмбрионами, в точности
воспроизводившими пластику призрака из балета «Видение
розы» в исполнении Нижинского, а вокруг разложил
веточки мимозы необыкновенной: знакомый ему садовник
лолучил этот новый сорт от скрещения мима и розы,
которая вместе с невинностью потеряла и букву «Р». По-
28

том достал с полки белые фарфоровые тарелки с
золотыми прожилками, по две каждому, и по прибору из
нержавеющей стали с ажурными ручками, в которые
между двумя пластинками из плексигласа было
вставлено чучело божьей коровки — на счастье. Два
хрустальных бокала и две салфетки, сложенные наподобие тиар,
завершали сервировку. На все эти приготовления ушло
некоторое время. Едва они были закончены, как звонок
сорвался с цепи и тем самым известил Колена о приходе
Шика.
Колен расправил складочку на скатерти и пошел
открывать дверь.
— Как поживаешь?— спросил Шик.
— А ты-то как? — вместо ответа спросил Колен. —
Раздевайся и пойдем, посмотрим, что делает Николя.
— Новый повар?
— Да, — ответил Колен, — я выменял его у тети,
отдал ей моего старого повара и килограмм бельгийского
кофе в придачу.
— Ты им доволен?— спросил Шик.
— Похоже, дело он знает. Ученик Гуффе.
— Человека из чемодана? — в ужасе воскликнул
Шик, и его черные усики трагически поникли.
— Да нет, болван, Жюля Гуффе, знаменитого
кулинара.
— В этом я не силен... Знаешь, кроме Жан-Соля Парт-
ра я мало что читаю.
Он пошел за Коленом по выложенному плитками
коридору, погладил мышей и попутно зарядил свою
зажигалку капелькой солнца.
— Николя,— сказал Колен, входя на кухню, —
познакомьтесь, пожалуйста: мой друг Шик.
— Добрый день, месье, — произнес Николя.
— Добрый день, Николя, — ответил Шик.— Скажите,
у вас нет племянницы, которую зовут Ализа?
— Есть, месье, — подтвердил Николя. — И, смею за*
метить, весьма красивая девушка.
— Между вами большое фамильное сходство, — ска*
зал Шик, — хотя по линии бюста некоторое различие
имеется.
— Да, у меня с годами грудь стала шире, — уточнил
Николя,—а у Ализы она развивалась, так сказать,
перпендикулярно, если месье позволит мне называть вещи своими
именами.
29

— Выходит, мы почти что в семейном кругу,—
обрадовался Колен, — а вы мне не говорили, Николя, что у вас
есть племянница.
— Моя сестра сбилась с пути, —- признался Николя.—
Она изучала философию. В семье, которая гордится своими
традициями, о таких вещах предпочитают молчать.
— М-да,—- сказал Колен, — пожалуй, вы правы. Во
всяком случае, я вас понимаю. Покажите-ка нам лучше
ваш паштет с угрем...
— Сейчас небезопасно открывать духовку, —
предупредил Николя, — не то произойдет резкое
обезвоживание блюда в результате того, что внутрь проникнет
воздух меньшей влажности, чем тот, который ее
заполняет.
— Я предпочитаю увидеть это блюдо, когда его
подадут на стол,— сказал Шик.— Пусть это будет
сюрпризом.
— Горячо одобряю вас, месье, ■— сказал Николя. —
Осмелюсь ли попросить месье разрешить мне вернуться
ж моим делам?
— Конечно, Николя, пожалуйста!
И повар вновь взялся за прерванную работу, которая
состояла в том, что он опрокидывал на тарелки
формочки с заливным из морского языка, украшенного
ломтиками трюфеля, как и положено для рыбной закуски. Колен
и Шик вышли из кухни.
— Не выпьешь ли аперитив?—спросил Колен. — Мой
пианоктейль уже настроен, можешь его опробовать.
— Как, пианоктейль уже работает? — спросил Шик.
— Да, и притом отлично. Трудно было его наладить,
но результат превзошел все мои ожидания. Я сыграл
«Black and Tan Fantasy» и получил совершенно
поразительную смесь.
— Какой принцип ты положил в основу механизма? —
спросил Шик.
— Каждой клавише соответствует либо какой-нибудь
крепкий напиток, либо ликер, либо сироп. Правая
педаль добавляет в смесь сбитое яйцо, а левая — кусочек
льда. Для получения сельтерской воды надо извлекать
тремоло в высоком регистре. Дозы всех ингридиентов
определяются длительностью звука: одной шестьдесят
четвертой соответствует шестнадцатая часть объема, взятого
за единицу, четверти — единица объема, а целой ноте —
четыре единицы. Когда играешь медленную мелодию,
30

включается особая система регистров, чтобы доза
коктейля не увеличивалась, иначе порция получилась бы
слишком большой, а только повышалась его крепости
Кроме того, можно, в зависимости от продолжительности
мелодии, изменить величину объема, взятого за единицу,
уменьшив его, например, в сто раз, чтобы получить
напиток, в котором, с помощью особого модератора, учтены
все законы гармонии.
— Все это очень сложно, — сказал Шик.
— Механизмом управляет электронное устройство
через реле. Не стану вдаваться в детали, ты же сам хорошо
разбираешься в этих вещах. Притом, заметь, это еще и
пианино, на котором прекрасно можно играть.
— Невероятно!— воскликнул Шик.
— Осталась, правда, одна недоделка,— сказал Колен,—
вот никак не налажу правую педаль, которая регулирует
сбивание яиц. Пришлось поставить дополнительное сцеп*
ление, потому что, когда играешь что-нибудь слишком
hot, в коктейль попадают куски омлета, и их трудно гло«
тать. Со временем я это, конечно, устраню, а пока придет-»
ся быть повнимательней. Да, забыл сказать, что сливки —*
это «соль» в контроктаве.
— Сейчас сделаю себе коктейль на мотив «Loveless
Love». Это должно быть нечто невообразимое, — сказал
Шик.
— Пианоктейль стоит пока в чулане, который я
оборудовал под мастерскую, — сказал Колен, — я не
успел еще привинтить к нему деку. Пойдем. Для
начала я его запрограммирую на два коктейля граммов по
двести.
Шик сел за пианоктейль. Едва замер последний звук,
как с сухим треском откинулась середина передней
панели и показалась шеренга стаканов. Два из них были
наполнены до краев аппетитной на вид жидкостью.
— Когда ты взял фальшивую ноту, я испугался,—
сказал Колен,— но, к счастью, она оказалась в той же
тональности.
— Он учитывает и тональность? — спросил Шик.
— Не всегда,— сказал Колен,— это была бы чересчур
сложная задача. Но некоторая зависимость все же есть,
Ну, пей, и пошли к столу.
31

II
— Паштет с угрем просто изумителен,—сказал Шйк. —
Кто надоумил тебя заказать такое блюдо?
— Идея принадлежит Николя, — сказал Колеи. —
У нас тут есть, вернее, был угорь, который каждый день
появлялся в умывальнике, выползая из крана.
— Забавно! — сказал Шик. — С чего бы это?
— Он дотягивался до зубной пасты и пожирал ее,
нажимая зубами на тюбик. Николя пользуется
исключительно американской ананасной пастой, и угрю, видимо,
она пришлась по вкусу.
— А как он его поймал?— поинтересовался Шик.
— Вместо тюбика с пастой он положил настоящий
ананас. Когда угорь лакомился пастой, он ее легко
заглатывал и беспрепятственно уползал назад, а тут вышло
рначе: чем энергичней он втягивал голову в кран, тем
глубже его зубы вонзались в ананас. Николя...
Колен осекся и замолчал.
— Что Николя?— спросил Шик.
*— Не решаюсь сказать, боюсь отбить у тебя аппетит.
— Говори, я уже почти все съел.
— Тогда Николя вошел в ванную и бритвой отсек ему
голову. Потом открыл кран, и угорь оказался в
умывальнике.
— И все?— сказал Шик.— Положи мне еще паштета.
Надеюсь, в водопроводной трубе живет и его
многочисленное семейство.
— Николя положил на умывальник тюбик с малиновой
дастой, так что посмотрим... Послушай, кто эта Ализа, о
которой ты с ним говорил?..
— Я как раз о ней думал. Впервые я увидел ее на лек-
дяи Жан-Соля. Мы случайно оказались рядом — оба
лежали ничком под кафедрой, там мы и
познакомились.
— Какая она?— спросил Колен.
— Я не мастер описывать,— ответил Шик.— Она
прелестна...
— А!..
Вошел Николя, неся блюдо с индейкой.
— Садитесь с нами, Николя, — сказал Колен.— Ведь
Э конце концов, как справедливо заметил Шик, вы почти
член нашей семьи.
— Если месье не возражает, я сперва займусь мыша-
32

ми, — ответил Николя. — Я скоро приду. Индейка
нарезана... Вот соус...
— Обрати на него внимание, — сказал Колен. — Это
сметанный соус из манго и можжевельника, им
заполняют мешочки, сшитые из тонко отбитого телячьего филе.
Ты на них нажимаешь, и соус течет струйками.
— Нет слов! — воскликнул Шик.
— Не можешь ли ты мне сказать, хотя бы в самых
общих чертах, как ты с ней познакомился?.. —
продолжал свое Колен.
— Право, не знаю... Я ее спросил, любит ли она Жаи-
Соля Партра, она ответила, что собирает все, что он
пишет... Тогда я ей сказал: «Я тоже...» И всякий раз, когда
я ей что-нибудь говорил, она отвечала: «Я тоже...» и
vice versa1. В конце концов, только для того, чтобы
поставить экзистенциальный опыт, я сказал: «Я вас
люблю»,— а она в ответ воскликнула: «О!..»
— Опыт не удался, — заметил Колен.
— Да, — согласился Шик, — но она все же не ушла.
Тогда я сказал: «Мне в эту сторону», — а она ответила:
«А мне — нет», и добавила: «Мне в ту».
— Невероятно!
— Тогда я сказал: «И мне тоже в ту». И стал ходить
за ней по дятам повсюду, куда бы она ни шла.
— И чем же это кончилось?
— Ну... Просто пришло время ложиться в постель...
Колен поперхнулся, и, чтобы прийти в себя, ему
пришлось выпить пол-литра бургундского.
— Завтра мы с ней идем на каток. Завтра
воскресенье... Пойдешь с нами? Мы решили идти утром, когда
там не так много народа. Я, правда, немного стесняюсь,
потому что катаюсь неважно, но зато мы сумеем
поговорить о Партре.
— Хорошо,— пообещал Колен. — Я пойду с Николя...
Может, у него есть еще племянницы...
III
Колен вышел из вагона метро и поднялся по лестнице.
Однако он оказался не там, где рассчитывал, и, чтобы
сориентироваться, обошел площадь. С помощью желтого
шелкового платка он определил направление ветра, пер-
1 Наоборот (лат.).
2 Б. Виан
33

вый же порыв сдул с него цвет и унес на большое
здание неправильной формы, которое сразу стало походить
на каток «Молитор».
Миновав зимний бассейн, Колен вошел в каменную
громаду с бокового входа. Створки стеклянных дверей с
медными переплетами, хлопая, вели с ним двойную
игру — и впускали, и отталкивали. Колен протянул
абонемент, который подмигнул контролеру двумя уже
пробитыми глазками. Контролер ответил понимающей улыбкой,
что, однако, не помешало ему пробить третий глазок в
оранжевой картонке, и она тут же ослепла. Колен без
зазрения совести сунул ее обратно в свой бумаговый
сафьяник, то есть сафьяновый бумажник, и свернул
налево, в устланный прорезиненной дорожкой коридор, где
находились кабины для переодевания. На первом этаже
свободных мест не было. Поэтому он поднялся по
бетонной лестнице на второй этаж. Навстречу ему скакали
верзилы — ведь все они были на вертикальных стальных
полозьях, — тщетно стараясь сохранить при этом
естественность движений. Служитель в белом свитере открыл ему
кабину и сунул в карман чаевые, но по всему было видно,
что он лжец, что чая не пьет, что для него это не
невинные чаевые, а винные, или даже коньячные. Он оставил
клиента в этом застенке, небрежно начертив мелом его
инициалы на специально для этого предназначенном
черном прямоугольнике. Колен обратил внимание на то, что
у служителя была голова не человека, а голубя, и
удивился, что он приставлен к катку, а не к бассейну.
С катка подьшался овальный скрип полозьев, и
музыка, звучавшая из установленных вокруг динамиков,
придавала ему весьма сложную структуру. Однако шум,
который производили конькобежцы, еще не достиг того
уровня громкости, который бывает в часы наплыва —
тогда его можно принять за топот полка, марширующего в
слякоть по булыжной мостовой. Колен поискал глазами
Ализу и Шика, но их на катке не было. Николя должен
был прийти попозже: он еще возился на кухне, готовя
обед.
Развязывая шнурки, Колен обнаружил, что на
полуботинках уже нет подметок. Он достал из кармана пакетик
пластыря, но его оказалось слишком мало. Тогда он
положил полуботинки в лужицу под цементной скамейкой
и полил их концентрированным удобрением, чтобы кожа
снова отросла. Потом Колен надел шерстяные носки в
34

широкую желто-лиловую полоску и ботинки с коньками.
Их полозья спереди раздваивались, чтобы легче было
поворачивать.
Он вышел из кабины и спустился на этаж ниже.
Ноги его вихлялись, пока он брел по дорожкам из
перфорированного каучука, которым были устланы бетонные
полы коридоров. Но едва он отважился ступить на лед,
как ему пришлось опрометью кинуться назад и
подняться на две деревянные ступени, не то его сбила бы с ног
мчавшаяся во весь опор конькобежка. Блистательно
выполнив ласточку, она пожинала лавры, а уборщик тем
временем сметал разлетавшиеся во все стороны лавровые
листья. И тут Колен вдруг увидел Шика и Ализу,
выходивших на лед с другой стороны катка. Он сделал им
знак, но они этого не заметили. Тогда он кинулся к ним
наперерез потоку катающихся, которые двигались по
кругу. Конькобежцы, понося его на чем свет стоит,
тормозили и в результате, подшибая друг друга, валились на
лед. Эта «куча мала» росла с каждой секундой за счет
врезавшихся в нее несчастных созданий, отчаянно
размахивавших руками и ногами, передергивающих плечами
и извивавшихся всем телом, прежде чем рухнуть на тех,
кто был уже повержен. Лед от солнца подтаял, и под этой
растущей на глазах горой тел плескалась вода. Очень
скоро там уже собралось девять десятых катающихся, и
каток таким образом оказался почти в полном
распоряжении Шика с Ализой. Они подъехали к груде
беспомощно копошившихся людей. Шик узнал Колена по его
раздвоенным конькам и извлек его из самой гущи, вытащив
за лодыжки. Они пожали друг другу руки, Шик
представил ему Ализу, и Колен пристроился слева от нее,
поскольку Шик уже находился одесную.
Посторонившись, они пропустили уборщиков, которые,
не надеясь найти в этом живом месиве что-либо кроме
не представляющих никакого интереса продуктов
распада личности, вооружились скребками и двинулись к стоку
нечистот, толкая перед собой всю кучу разом. При этом
они пели гимн катка «Молитор», сочиненный еще в
1709 году Вайяном-Кутюрье:
Господа,
Соблаговолите, пожалуйста,
Очистить каток,
Чтобы дать нам возможность
Произвести уборку.
2*
35

Все это сопровождалось гудками клаксона, чтобы
даже самые закаленные души содрогнулись от ужаса.
Те, кто еще катался, аплодисментами приветствовали
такую инициативу, и мусорный люк, поглотив все
останки, захлопнулся. Шик, Ализа и Колен вознесли краткую
молитву и заскользили по льду.
Колен не спускал глаз с Ализы. По странной
случайности на ней был белый свитер и желтая юбка. Ботинки
ее тоже были бело-желтыми, и каталась она на «кана-
дах». Дымчатый цвет ее шелковых чулок оттенялся
белыми носками, которые она подвернула, чтобы прикрыть
верхнюю часть низких ботинок, зашнурованных белыми
шнурками, трижды обмотанными вокруг лодыжек. К
этому надо добавить ярко-зеленую шелковую косынку и на
редкость густую копну вьющихся белокурых волос,
которые обрамляли ее лицо. Она смотрела на мир широко
открытыми синими глазами, а занимаемая ею часть
пространства во вселенной была ограничена гладкой
золотистой кожей. Руки и икры у нее были круглыми,
талия — тонкой, а бюст очерчен очень четко, словно на
хорошей фотографии.
Колен отвел взгляд, чтобы обрести равновесие. Ему
это удалось, и, опустив глаза, он спросил Шика, как тот
себя чувствует после паштета с угрем.
— Не напоминай мне об этом,— сказал Шик.— Я всю
ночь ловил рыбу в своей раковине, надеясь, что и мне
удастся поймать угря. Но попадались только форели.
— Николя и из них что-нибудь приготовит! —
заверил его Колен. — У вас удивительно талантливый дядя,—
сказал он, обращаясь уже к Ализе.
— Он — гордость семьи, — ответила Ализа. — Моя
мать все не может утешиться, что вышла замуж за
какого-то там доктора математических наук, в то время как
ее брат так преуспел в жизни.
— Ваш отец — доктор математических наук?
— Да, он профессор Коллеж-де-Франс и
действительный член Академии наук или что-то в этом роде... —
сказала Ализа. — Стыдно... в тридцать восемь лет. Мог бы
и постараться. К счастью, есть дядя Николя.
— Разве он не собирался прийти сюда сегодня?—
спросил Шик.
От светлых волос Ализы исходил изумительный
аромат. Колен посторонился,
— Видимо, он опоздает. Утром у него возникла ка-
36

кая-то новая идея. Давайте пойдем ко мне обедать,
ладно? Тогда мы узнаем, во что он ее воплотит...
— Отлично,— сказал Шик.— Но если ты
рассчитываешь, что я приму твое приглашение, у тебя превратное
представление об объективной реальности. Тебе
необходимо найти себе пару, чтобы нас было четверо. Иначе я
не пущу Ализу к тебе, сам должен понимать.
— Нет!— запротестовал Колен.— Вы только
послушайте!..
Но ответа он так и не услышал, потому что один
непомерно высокий субъект, который вот уже пять минут
упражнялся в скоростном беге, согнувшись в три погибели
и весь подавшись вперед, проскочил у него между
ногами, и возникшая воздушная волна подбросила Колена на
несколько метров вверх. Ему удалось ухватиться за
балюстраду второго этажа, он подтянулся, но не вверх, а
вниз, и, упав, очутился снова рядом с Шиком и
Ализой.
— Все же надо было бы запретить кататься так
быстро,— сказал Колен и перекрестился, потому что
конькобежец, врезавшись в стену ресторана на
противоположном конце катка, растекся по ней, словно медуза,
которую швырнул жестокий ребенок.
Уборщики снова взялись за дело, и один из них
водрузил на месте несчастного случая ледяной крест. Пока
крест не растаял, дежурный ставил пластинки духовной
музыки. Потом все пошло своим чередом. Шик, Ализа и
Колен продолжали кружить по льду,
IV
— Вот и Николя!— воскликнула Ализа.
— А вот и Исида,— сказал Шик.
Николя еще только проходил через контроль, а Исида
уже вышла на лед. Первый поднялся в раздевалку, в то
время как вторая подкатила к Шику, Колену и Ализе.
— Здравствуйте, Исида, — сказал Колен. —
Познакомьтесь с Ализой. Ализа, это Исида. А Шика вы знаете.
Тут все стали пожимать друг другу руки, и Шик
воспользовался этим минутным замешательством, чтобы
удрать с Ализой, а Колен и Исида, так и не прерывая
рукопожатия, покатились вслед за ними.
— Я рада вас видеть,— сказала Исида.
37

Колен тоже был рад ее видеть. К восемнадцати годам
Исиде удалось обзавестись каштановыми волосами, белым
свитером, желтой юбкой, ядовито-зеленой косынкой,
желто-белыми ботинками и темными очками. Она была
прелестна, но Колен хорошо знал ее родителей.
— На той неделе мы устраиваем прием,— сказала Иси-
да.— По случаю дня рождения Дюпона.
— Дюпона? Кто это?
— Мой пудель. Я пригласила всех своих друзей. Вы
придете? В четыре часа...
— С большим удовольствием,— ответил Колен.
— И приведите своих приятелей.
— Шика и Ализу?
— Да, они симпатичные... Значит, до воскресенья*
— Вы уже уходите? — спросил Колен.
— Ага, я никогда долго не катаюсь. Я и так здесь
уже десять часов, пора и честь знать...
— Ведь сейчас только одиннадцать утра! —
воскликнул Колен.
— А я была в баре... Привет!
V
Колен торопливо шел по напоенным светом улицам. Дул
резкий сухой ветер, а под ногами хрустел затянувший
лужи ледок толщиной с ноготок.
Прохожие прятали подбородки кто во что горазд: в
воротники, в шарфы, в муфты, а один даже сунул свой
подбородок в птичью клетку, да так, что дверца на
пружинке упиралась ему в лоб.
«Завтра я пойду к Трюизмам», — думал Колен.
Это были родители Исиды.
«А сегодня вечером я ужинаю с Шиком...»
«Надо поскорее идти домой, чтобы подготовиться к
завтрашнему дню...»
Он широко шагнул, стараясь не наступить на белую
полосу зебры-перехода,— она показалась ему опасной.
«Если я сумею сделать двадцать шагов, ни разу не
наступив на белое, — подумал Колен, — то завтра у меня на
носу не вскочит прыщ».
«Ах, все это глупости, идиотизм какой-то, — сказал он
себе, в девятый раз наступая на белую полосу, —
прыща у меня все равно не будет».
38

Он наклонился, чтобы сорвать голубовато-розовую
орхидею, которую мороз выгнал из земли.
Она пахла, как волосы Ализы.
«Завтра я увижу Ализу...»
Эту мысль следовало гнать прочь. Ализа по праву
принадлежала Шику.
«Завтра я там, наверное, найду себе какую-нибудь
девушку».
Но мысли его снова возвращались к Ализе.
«Неужто они в самом деле говорят о Жан-Соле Парт-
ре, когда остаются одни?»
Может быть, думать о том, чем они занимаются,
когда остаются одни, ему тоже не стоило.
«Сколько статей написал Жан-Соль Партр за
последний год?»
Так или иначе он не успеет сосчитать их, прежде чем
дойдет до своего дома.
«Интересно, чем Николя будет нас сегодня кормить?»
Если поразмыслить, то в сходстве Ализы и Николя
нет ничего удивительного, поскольку они родственники.
Но так он как бы невзначай снова вернулся к
запрещенной теме.
«Да, все же интересно, чем Николя будет нас сегодня
кормить?»
«Я решительно не знаю, чем Николя, который похож
на Ализу, будет нас сегодня кормить».
«Николя на одиннадцать лет старше Ализы. Выходит,
ему двадцать девять лет. У него большой кулинарный
талант. Он нам приготовит фрикандо из телятины».
Колен подходил к своему дому.
«Витрины цветочных магазинов никогда не закрывают
железными шторами. Никому и в голову не приходит
красть цветы».
Оно и понятно. Колен снова сорвал орхидею, на этот
раз оранжево-серую, и ее нежные, отливающие
перламутром лепестки поникли.
«Она цвета моей мышки с черными усами... Вот я
и дома».
Колен поднялся по каменной лестнице, покрытой
ковровой дорожкой. Он всунул в замок
серебристо-зеркальной двери золотой ключ.
—- Эй, мои верные слуги, ко мне! Я вернулся!
Он швырнул плащ на стул и направился к Николя.
39

VI
— Николя, вы готовите на ужин фрикандо?
— Вот те раз! Месье ведь меня не предупредил.
У меня другие затеи.
— Какого дьявольского черта вы всегда и
беспрестанно обращаетесь ко мне в третьем лице?
— Коли месье угодно выслушать мои объяснения, то
извольте: я полагаю, что фамильярность допустима
исключительно между людьми, которые вместе пасли свиней,
а это, как вам известно, не наш случай.
— Вы высокомерны, Николя, — сказал Колен.
— Я горжусь своим высоким положением в обществе,
месье, и вы, надеюсь, не поставите мне это в упрек.
— Безусловно, — сказал Колен,— но мне было бы
приятней, если б вы держались со мной попроще.
— Я исполнен к месье искренней, хоть и затаенной
привязанности.
— Польщен и счастлив, Николя, и, поверьте, отвечаю
вам тем же. Итак, чем вы попотчуете нас сегодня
вечером?
— Я намерен, снова следуя традициям Гуффе, создать
на сей раз фаршированного колбасуся с Антильских
островов под соусом из портвейного муската.
— А как его готовят? — заинтересовался Колен.
— Рецепт таков: «Возьмите живого колбасуся и
сдерите с него семь шкур, невзирая на его крики. Все семь
шкур аккуратно припрячьте. Затем возьмите лапки
омара, нарежьте их, потушите струей из брандспойта в
подогретом масле и нашпигуйте ими тушку колбасуся.
Сложите все это на лед в жаровню и быстро поставьте на
медленный огонь, предварительно обложив колбасуся
матом и припущенным рисом, нарезанным ломтиками. Как
только колбасусь зашипит, снимите жаровню с огня и
утопите его в портвейне высшего качества. Тщательно
перемешайте все платиновым шпателем. Смажьте форму
жиром, чтобы не заржавела, и уберите в кухонный шкаф.
Перед тем как подать блюдо на стол, сделайте соус из
гидрата окиси лития, разведенного в стакане свежего
молока. В виде гарнира подавайте нарезанный ломтиками
рис и бегите прочь».
— Нет слов! — воскликнул Колен. — Гуффе воистину
великий человек! Скажите, Николя, у меня завтра не
вскочит на носу прыщ?
40

Николя внимательно изучил хобот Колена и пришел
к отрицательному выводу.
— Да, пока не забыл, вы танцуете скосиглаз?
— Увы, я все еще танцую вывих или стилем озноб,
который с полгода назад вошел в моду в Нейи. В скоен-
глазе я не силен, знаю только несколько па.
— Как вы думаете,— спросил Колен,— можно за
один урок овладеть его техникой?
— Полагаю, что да,— ответил Николя.— В общем-то
это несложно. Важно только не упасть и в безвкусицу не
впасть. Например, не танцевать скосиглаз на ритмы
«буги-вуги».
— Тогда упадешь?
— Нет, в безвкусицу впадешь.
Николя положил на стол грибфрукт, который он
чистил во время разговора, и ополоснул руки под краном.
— Вы очень заняты? — спросил Колен.
— Да нет, месье! Кухонная аппаратура уже
запущена.
— В таком случае я был бы вам очень обязан, если б
вы показали мне те па скосиглаза, которые вы знаете,—
сказал Колен.— Пойдемте в гостиную, я поставлю
пластинку.
— Я посоветовал бы месье выбрать что-нибудь в том
темпе, который создает особую атмосферу, ну, что-нибудь
типа «Хлои» в аранжировке Дюка Эллингтона или
«Концерт для Джонни Ходжеса...»—сказал Николя.—То, что за
океаном обозначают словами «moody» или «sultry tune»,
VII
— Принцип стиля скосиглаз, что, впрочем, месье,
наверно, и сам знает, состоит в интерференции двух
динамических систем, вибрация которых строго синхронизирована.
— Я и не предполагал,— удивился Колен,— что тут
приложимы термины современной физики.
— В данном случае партнеры находятся на весьма
близком расстоянии друг от друга и вибрируют всем
телом в ритме музыки.
— В самом деле? — с некоторым беспокойством
переспросил Колен.
— Таким образом возникает система статических
волн, имеющих, как известно из акустики, равномерные
41

колебания, что немало содействует возникновению особой
атмосферы в танцевальном зале.
— Несомненно...— прошептал Колен.
— Наиболее искусным танцорам,— продолжал Нико-
ля,— удается создать и дополнительные очаги неких
специфических волн, которые приводят в согласные
покачивания отдельные части тела. Впрочем, не будем уточнять,
какие именно, я лучше продемонстрирую месье, как
танцуют скосиглаз.
Колен по совету Николя достал «Хлою», положил
пластинку на диск проигрывателя, потом осторожно опустил
иглу на ее первую бороздку и стал глядеть, как
вибрирует Николя.
VIII
— У месье уже почти получается,— сказал Николя.—
Еще одно небольшое усилие — и порядок.
— Но почему,— спросил Колен, обливаясь потохМ,—
это танцуют под такую медленную музыку? Ведь так
гораздо труднее.
— Сейчас объясню,— ответил Николя.— По
правилам, партнер и партнерша находятся на небольшом
расстоянии друг от друга. Когда танцуешь под медленную
музыку, то колыханье тела можно распределить таким
образом, что неподвижной остается только зона вокруг
пупка, а голова и ноги свободно вибрируют. В принципе
к этому и надо стремиться. Однако, как не прискорбно,
случается, что нескромные люди танцуют скосиглаз на
негритянской манер, в быстром темпе.
— Ну и что? — спросил Колен.
— А то, что вибрировать при этом начинают не только
голова и ноги, но и чресла партнеров, поскольку
неподвижные точки перемещаются из зоны пупка к коленям
и грудинным костям.
Колен залился краской.
— Все понятно,— сказал он.
— Если же танцевать в ритме «буги-вуги», то
получается тем неприличнее, чем прилипчивей мотив.
Колен впал в задумчивость.
— Кто вас научил танцевать скосиглаз? — спросил он
Николя.
42

— Моя племянница... А теоретические основы этого
танца я почерпнул из разговоров с зятем. Он ведь
действительный член Академии наук, как месье уже знает.
Поэтому ему не стоило большого труда осмыслить этот
стиль. Он говорил мне, что сам разрабатывал его
практически девятнадцать лет назад.
— Вашей племяннице восемнадцать? — спросил
Колен.
— И три месяца,— уточнил Николя.— Если я месье
больше не нужен, то разрешите мне вернуться на
кухню, чтобы наблюдать за аппаратурой.
— Идите, Николя, и спасибо,— сказал Колен и снял
пластинку, которая уже остановилась.
IX
«Я надену бежевый костюм и голубую рубашку, и
красный галстук с бежевым узором, и простроченные
замшевые полуботинки, и красные носки в бежевую клетку».
«А до этого я тщательно умоюсь и побреюсь и
внимательно огляжу себя в зеркале».
«Сейчас пойду на кухню и попрошу Николя...»
— Николя, может быть, мы сейчас немного
потанцуем?
— Бог ты мой, если месье настаивает, то я, конечно,
готов, но если нет, то я бы предпочел, честно говоря,
заняться совершенно неотложными делами.
— Не будет ли нескромно с моей стороны
полюбопытствовать, какими именно?
— Я возглавляю философский кружок домашней
прислуги нашего квартала, где проводятся чтения на тему:
«Сервилизм — это гуманизм», и поэтому мне не пристало
пропускать наши занятия.
— Могу ли я поинтересоваться, Николя, чему именно
будет посвящено сегодняшнее занятие?
— Сегодня речь пойдет о завербованности. Будут
установлены соответствия между понятием
завербованности у Жан-Соля Партра, вербовкой наемников в
колониальные войска и наймом прислуги в частные дома.
— О, это очень заинтересовало бы Шика! —
воскликнул Колен.
— К великому сожалению, занятия нашего кружка
закрытые. Их посещает только прислуга, Следовательно,
43

месье Шик не может на них присутствовать, поскольку
он ею не является.
— А почему, Николя, вы все время употребляете
«прислуга» в единственном числе?
— Месье и сам понимает, что употреблять прислуг во
множественном числе было бы распущенностью.
— Вы правы, Николя. Как вы думаете, я встречу
сегодня родственную душу?.. Мне хотелось бы встретить
родственную душу вроде вашей племянницы.
— Месье не следует думать о моей племяннице, ибо,
как явствует из последних событий, месье Шик первым
застолбил ее.
— Но, Николя,— сказал Колен,— мне так хочется
влюбиться...
Из носика чайника вырвалось облачко легкого пара,
и Николя пошел открывать входную дверь. Консьерж
принес два письма.
— Почта? — спросил Колен.
— Извините, месье, но это мне,— сказал Николя.-—
Месье ожидает известий?
— Я хотел бы, чтобы мне написала какая-нибудь
девушка. Я бы ее очень любил.
— Однако уже полдень,-— заметил Николя— Не
желает ли месье позавтракать? Могу предложить рубленые
бычьи хвосты, чашку пунша с ароматическими травами и
гренки с анчоусным маслом.
— Как вы думаете, Николя, почему Шик
отказывается прийти ко мне ужинать с вашей племянницей, если я
не приглашу другой девушки?
— Пусть месье меня извинит, но я поступил бы точно
так же. Месье ведь вполне хорош собой.
— Николя,— сказал Колен,— если я сегодня же
вечером не влюблюсь, и притом по-настоящему, я... я начну
коллекционировать сочинения герцогини де Будуар, чтобы
подшутить над моим другом Шиком.
X
— Я хотел бы влюбиться,— сказал Колен,— ты хотел
бы влюбиться. Он хотел бы idem (влюбиться). Мы, вы,
хотим, хотели бы. Они также хотели бы влюбиться...
Он завязывал галстук перед зеркалом в ванной
комнате.
44

— Осталось только надеть пиджак, и пальто, и
кашне и натянуть перчатку сперва на правую руку, потом на
левую. Шляпы я не надену, чтобы не испортить
прическу. Ты что тут делаешь?
Это он обратился к серой мышке с черными усами,
которая забралась явно не туда, куда надо, в стакан для
зубной щетки, и с самым независимым видом оперлась
лапками о его край.
— Предположим,— сказал он мышке, присев на край
ванны (четырехугольника из желтого фаянса), чтобы
быть к ней поближе, — что я повстречаю у Трюизмов
моего старого друга Шоз...
Мышка кивнула.
— Предположим,— а почему бы и нет? —что он
придет туда с кузиной. На ней будет белый свитер, желтая
юбка и звать ее будут Ал... нет, Онезимой...
Мышка скрестила лапки, явно выразив удивление.
— Да,— согласился Колен,— это некрасивое имя. Но
вот ты — мышь, и у тебя усы. Что ж тут поделаешь?
Он встал.
— Уже три часа. Я из-за тебя опаздываю. А вот Шик
и... Шик придет туда наверняка очень рано.
Он облизал палец и поднял его над головой, но тут же
опустил: палец обдало жаром, как в духовке.
— В воздухе носится любовь,— произнес Колен.— Ух,
какой накал!.. Я встал, ты встаешь, он встает, мы, вы, они
встаем, встаете, встают... Тебе не надоело сидеть в
стакане? Помочь?
Но мышка доказала, что не нуждается в помощи. Она
самостоятельно выбралась на волю и отгрызла кусочек
мыла, похожий на леденец.
— Какая же ты лакомка! — сказал Колен.— Только
смотри не испачкай все мылом.
Он прошел к себе в комнату и надел пиджак.
«Николя, видимо, ушел... Вот кто, наверное, знаком с
удивительными девушками. Говорят, отейльские девочки,
а они, как известно, мастерицы на все руки, охотно
поступают в прислуги к философам».
Он притворил за собой дверь.
«В левом рукаве подпоролась подкладка... И как
назло, у меня больше нет изоляционной ленты... Что ж,
приколочу гвоздиком...»
Входная дверь захлопнулась за ним со звуком,
напоминающим шлепок по голой заднице... Он вздрогнул.
45

«Надо думать о другом... Хотя бы о том, что я могу
сломать себе шею, сбегая с лестницы...»
Ворс светло-лиловой ковровой дорожки был вытерт
только на каждой третьей ступеньке — Колен в самом
деле всегда перепрыгивал через две ступени. Вдруг он
зацепил ногой медный прут, прижимавший дорожку, и,
чтобы удержать равновесие, схватился за перила.
«И поделом мне, нечего думать о всяких глупостях.
Я глуп, ты глуп, он глуп!..»
У него заболела спина. Только внизу он понял, в чем
дело, и вытащил из-за ворота злополучный медный прут.
Дверь подъезда захлопнулась за ним, издав звук
поцелуя в голое плечо.
«Интересно, что я увижу на этой улице?»
Прежде всего он увидел двух землекопов, которые
играли & «классики». Брюхо того, что был потолще,
сотрясалось не в такт его прыжкам. Биткой им служило
распятье, но без креста, одна лишь фигурка, выкрашенная
в красный цвет.
Колен прошел мимо. Слева и справа возвышались
красивые здания из саманного кирпича. В одном из окон
появилась женская головка, над ней, словно нож
гильотины, нависла открытая фрамуга. Колен послал красотке
воздушный поцелуй, а она вытряхнула ему на голову
серебристо-черный шерстяной коврик, которого терпеть не
мог ее муж.
Магазины оживляли до жути унылые фасады больших
домов. Вниманье Колена привлекла витрина: «Все для
факиров». Он отметил, что за эту неделю резко
подскочили цены на спальные гвозди и стеклянный салат.
Потом ему повстречалась собака и еще два человека.
Холод приковывал людей к домам. А те, кому удавалось
вырваться из его оков, оставляли на стенах примерзшие
клочья одежды и умирали от ангины.
На перекрестке полицейский сунул голову под
пелерину и стал похож на большой черный зонтик. А
официанты из ближайшего кафе водили вокруг него хоровод,
чтобы согреться.
Влюбленные целовались в подворотне.
— Я не хочу их видеть... Я не... Видеть их не хочу...
Они меня мучают...
Колен пересек улицу. Влюбленные целовались в
подворотне.
Он закрыл глаза и побежал...
46

Но он их тут же вновь открыл, потому что под веками
у него роились прелестницы, и он неизбежно сбился бы с
пути. И сразу увидел перед собой одну из них. Она шла
в ту же сторону, что и он. Колен глядел на ее белые ноги
(она была в мягких сапожках из белой овчины), на ее
поношенную шубку из дубленой бандитской кожи и на
шапочку, из-под которой выбивались рыжие пряди. В шубе
она была широкоплечей, а полы разлетались в стороны,
они так и плясали вокруг нее.
«Сейчас я ее обгоню. Я хочу увидеть ее лицо».
Он ее обогнал и заплакал. Ей было не меньше
пятидесяти девяти лет. Он присел на край тротуара и
разрыдался пуще прежнего, Ему стало легче, а слезы замерзали, с
чуть слышным потрескиванием падали и разбивались о
гладкий гранит тротуара.
Минут через пять он обнаружил, что находится как
раз перед домом Исиды Трюизм. Две девушки, обогнав
его, вошли в парадное.
Сердце Колена раздулось до невероятных размеров,
потом взмыло вверх, оторвало его от земли, и он влетел
вслед за ними,
XI
Уже в вестибюле до него донесся смутный гул приема,
который давали родители Исиды. Лестница делала три
спиральных витка, и звуки в этом колодце усиливались,
как в цилиндрическом резонаторе виброфона. Колен
поднимался вслед за девицами, чуть ли не цепляя носом их
высокие каблуки. Укрепленные нейлоновые пятки.
Туфельки из тонкой кожи. Точеные щиколотки. Потом чуть
съежившиеся швы на чулках, будто длинные-предлинные
гусеницы, и мерцающие ямочки в подколенных впадинах.
Он задержался и отстал от них еще на две ступеньки.
Затем снова начал подниматься. Теперь он видел верхнюю
часть чулок у той, что слева, двойной слой шелковой
сеточки, вздернутой зажимами подвязок, и в полумраке
юбки матовую белизну бедер. Юбка другой девицы, вся
в байтовых складках, не давала ему возможности
насладиться тем же зрелищем, но зато ее обтянутые бобровой
шубой бедра двигались куда энергичнее, чем у первой, и
между ними то и дело западала интригующая бороздка.
Скромность заставила Колена опустить глаза, он уже не
47

отрывал взгляда от ее ног и вдруг увидел, что они
остановились на третьем этаже.
Колен вошел в переднюю Трюизмов вслед за
девицами, которым горничная отворила дверь.
— Здравствуйте, Колен,— сказала Исида.— Как вы
доживаете?
Он привлек ее к себе и поцеловал в висок. Ее волосы
чудесно пахли,
— Да ведь сегодня не мой день рождения,—
запротестовала Исида,— а Дюпона!
— Где же Дюпон? Я должен его поздравить.
— Это просто ужасно! — воскликнула Исида.-—
Сегодня утром его отвели к парикмахеру, хотелось, чтобы он
был очень красивый. Его постригли, помыли и все
прочее, но часа в два сюда примчались трое его друзей с
отвратительными старыми костями в зубах и увели его.
Представляю, в каком виде он вернется!..
— В конце концов это его день рождения,—- заметил
Колен.
Сквозь проем распахнутой настежь двойной двери он
увидел девушек и молодых людей. Человек двенадцать
танцевали, но большая часть гостей, разбившись на
однополые пары, стояли, заложив руки за спину, и
обменивались, без сомнения, весьма сомнительными
замечаниями.
— Пойдемте,— сказала Исида.— Я покажу, где
оставить пальто.
Он последовал за ней, столкнувшись в коридоре с
двумя девицами, которые под щелканье сумок и пудрениц
шли из комнаты Исиды, превращенной в гардеробную
для дам. Там с потолка свисали огромные железные
крючья, взятые напрокат в мясной лавке. Чтобы
завершить убранство комнаты, Исида одолжила еще у мясника
две хорошо освежеванные бараньи головы, которые
приветливо скалили зубы с крайних крюков.
Из кабинета отца Исиды, где устроили мужской
гардероб, попросту вынесли всю мебель. Гости швыряли
одежду прямо на пол, вот и все. Колен поступил точно
так же, но задержался у зеркала.
— Пошли, пошли скорей! — торопила Исида.— Я
познакомлю вас с очаровательными девочками.
Он взял ее за кисти рук и притянул к себе.
— На вас прелестное платье,— сказал он ей.
Это было простое шерстяное платье фисташкового
48

цвета с позолоченными керамическими пуговицами и
низкой кокеткой на спине, выкованной в виде решетки из
тонких железных прутьев.
— Вам нравится? — спросила Исида.
— Прелестно! — воскликнул Колен.— А если я
просуну руку сквозь прутья, меня никто не укусит?
— Не слишком на это надейтесь,— сказала Исида.
Она высвободилась из объятий Колена и, схватив его
за локоть, потащила к эпицентру потоотделения. По пути
они налетели на двух вновьприбывших гостей
остроконечного пола, заскользили по паркету, сворачивая в коридор,
и, прибежав через столовую, присоединились наконец ко
всем остальным.
— Кстати,— сказал Колен,— Ализа и Шик уже
пришли?
— Да,— ответила Исида.— А теперь разрешите вам
представить...
Представляемые девушки в среднем представляли
известный интерес. Но среди них была одна, одетая в
шерстяное платье фисташкового цвета с большими
позолоченными керамическими пуговицами и необычной
кокеткой на спине.
— Вот кому меня надо представить, — сказал Колен
и придвинулся к Исиде.
Чтобы он успокоился, Исиде пришлось его потрясти.
— Ну, будьте умницей, хорошо?
Но он уже выглядывал себе другую и тянул за руку
Исиду.
— Это Колен,— сказала Исида.— Колен,
познакомьтесь с Хлоей.
Колен проглотил слюну. Он ощутил во рту
горьковатую сладость как от подгоревшего пончика.
— Здравствуйте! — сказала Хлоя.
— Здра... Вы в аранжировке Дюка Эллингтона? —
спросил Колен... И убежал, потому что был убежден, что
сморозил дикую глупость.
Шик поймал его за полу пиджака.
— Куда это ты несешься? Уже уходишь? Лучше
погляди-ка!
И он вытащил из кармана книжечку, переплетенную
в красный сафьян.
— Это рукопись «Очерка теории поллюций» Партра.
— Ты ее все-таки нашел? — спросил Колен.
49

Тут он вспомнил, что решил смыться, и опрометью
кинулся к выходу.
Но Ализа преградила ему путь.
■— Как, вы уходите, ни разу не потанцевав со мной?—
спросила она.
— Извините,— сказал Колен,— но я повел себя, как
доследний идиот, и мне неловко здесь оставаться.
— И все же, когда на вас так смотрят, нельзя
отказываться.
— Ализа,— простонал Колен, обняв ее и потершись
щекой о ее волосы.
— Что, старик?
— Черт возьми!.. Черт!.. Видите вон ту девушку?
— Хлою?..
— Вы ее знаете? — воскликнул Колен.— Я сказал ей
глупость, вот поэтому и хотел удрать.
Он утаил, что в грудной клетке у него громыхало так,
словно играл немецкий военный оркестр, в котором
барабан заглушал все инструменты.
— Правда, она красивая? — спросила Ализа.
У Хлои были алые губы, темно-каштановые волосы,
счастливый вид, и платье было здесь ни при чем.
— Я никогда не решусь! — сказал Колен.
И он тут же бросил Ализу и пригласил танцевать
Хлою. Она посмотрела на него. Засмеялась и положила
правую руку ему на плечо. Он чувствовал прохладное
прикосновение ее пальцев на своей шее. Он уменьшил
расстояние между их телами, несколько напружинив
правый бицепс, что было результатом приказа, посланного
головным мозгом по двум точно выбранным нервам.
Хлоя снова на него посмотрела. У нее были синие
глаза. Она тряхнула головой, чтобы откинуть назад свои
вьющиеся блестящие волосы, и с решительным видом
прижалась виском к щеке Колена.
Кругом воцарилась гробовая тишина, и он
почувствовал, что отныне весь остальной мир не стоит для него и
выеденного яйца.
Но тут, как и следовало ожидать, пластинка
остановилась. Только тогда Колен вернулся к
действительности и заметил, что сквозь просвет в потолке на них
смотрели жильцы верхней квартиры, что плинтус был прикрыт
радужной завесой водяных брызг, что из пробитых в
стенах отверстий вырывались пестрые клубы газа и что его
подруга Исида стоит рядом и протягивает ему китайский
50

поднос, правда, без китайских церемоний, но зато с
птифурами.
— Спасибо, Исида,— сказала Хлоя, тряхнув
локонами.
— Спасибо, Исида,— сказал Колен и взял крохотный
наполеон в сером походном сюртуке.
— Вы зря отказались, они очень вкусные,— сказал од
Хлое, но тут же закашлялся, потому что себе на беду
подавился иголкой ежа, спрятанной в пирожном.
Хлоя засмеялась, обнаружив прекрасные зубы.
— Что случилось?
Не в силах справиться с кашлем, он был вынужден
отпустить ее руки и отойти в сторонку, но в конце концов
кашель прошел. Хлоя вернулась с двумя бокалами*
— Выпейте, — сказала она, — вам будет лучше.
— Спасибо,— сказал Колен.— Это что, шампанское?
— Смесь.
Он выпил залпом и поперхнулся. Хлоя умирала со
смеху. К ним подошли Шик и Ализа.
— Что это с ним? — спросила Ализа.
— Оп не умеет пить! — сказала Хлоя.
Ализа тихонько стукнула его по спине, и раздался
гулкий звук, словно ударили в гонг с острова Бали. Все
тут же перестали танцевать, решив, что пора садиться за
стол.
— Вот и хорошо,— сказал Шик.— Никто не будет
нам мешать. Сейчас найдем хорошую пластинку..#
Он подмигнул Колену*
— Давайте танцевать скосиглаз,— предложила Ализа.
Шик рылся в кипе пластинок, лежащей возле
проигрывателя.
— Потанцуй со мной, Шик,— сказала Ализа.
— Вот под эту пластинку,— сказал Шик.
Оказалось, это буги-вуги.
Хлоя ждала, чтобы Колен ее тоже пригласил.
— Надеюсь, вы не станете танцевать скосиглаз под
эту музыку? — в ужасе воскликнул Колен.
— Почему? — спросил Шик.
— Не смотрите на них, пожалуйста,— сказал он Хлое.
Он слегка нагнул голову и губами коснулся ее шеи
чуть ниже уха. Она вздрогнула, но не отстранилась.
Колен тоже не отнял своих губ.
А тем временем Ализа и Шик великолепно
демонстрировали, как танцуют скосиглаз в негритянском стиле.

Пластинка очень быстро кончилась. Ализа
высвободилась из объятий Шика и стала искать другую. Шик
плюхнулся на диван, возле которого стояли Колен и Хлоя.
Вдруг он схватил их за щиколотки, и от неожиданности
они повалились на диван рядом с ним.
— Ну, птенчики, порядок?
Колен сел, а Хлоя удобно примостилась возле него.
— Милая девочка, верно? — сказал Шик.
Хлоя улыбнулась. Колен ничего не сказал, но обнял
Хлою за шею и стал небрежно играть верхней пуговицей
ее платья, которое застегивалось спереди.
Подошла Ализа.
— Подвинься, Шик, я хочу сесть между тобой и
Коленом.
Она хорошо выбрала пластинку. Это была «Хлоя» в
аранжировке Дюка Эллингтона. Колен покусывал волосы
Хлои у уха. Он пробормотал:
— Это в точности вы.
Но прежде чем Хлоя успела ему ответить, все
остальные гости вернулись танцевать, сообразив наконец, что
еще не время садиться за стол.
— О, как жаль...— сказала Хлоя.
XII
— Тебе удастся с ней снова встретиться? — спросил Шик.
Они сидели за столом и наслаждались последней
творческой удачей Николя, который из обыкновенной тыквы
сотворил настоящую тыкву под ореховым соусом.
—- Не знаю,— ответил Колен.— Просто не знаю, что
мне делать. Понимаешь, это очень хорошо воспитанная
девушка. В тот раз у Исиды она выпила много
шампанского...
— Ей это было к лицу,— сказал Шик.— Она очень
красивая. И не гляди на меня так!.. Подумай только, я
нашел сегодня издание «Проблема выбора при тошноте»
не на ажурной, а на плотной туалетной бумаге!
— Откуда у тебя такие деньги? — спросил Колен.
Шик помрачнел.
— Да, это стоит безумно дорого, но я не могу без
этого обойтись,— сказал он,— Партр мне просто необходим.
Я коллекционер. Я должен иметь все, что он написал.
52

— Да он только и делает, что пишет,— сказал
Колен.— Пять статей в неделю, не меньше.
— Я знаю,— сказал Шик.
Колен подложил ему еще немного тыквы.
— Скажи-ка лучше, как бы мне снова увидеться с
Хлоей?
Шик посмотрел на него и улыбнулся.
— Верно, я тебе только голову морочу своими
историями с Жан-Солем Партром,— сказал он.—- Мне
хотелось бы тебе помочь... Что я должен сделать?..
— Знаешь, это какой-то бред,— сказал Колен.— Я в
отчаянии и в то же время немыслимо счастлив. Здорово,
когда так дико чего-то хочется... Мне хочется,—
продолжил он, помолчав,— лежать на выгоревшей траве, ну,
знаешь, когда солнце припекает, и земля совсем
пересохла, а трава желтая, как солома, и ломкая, ломкая, и в ней
полным-полно всяких букашек, и они мечутся по сухому
мху. Лежать ничком и смотреть на все это. И чтобы
поблизости была каменная изгородь, и корявые деревья с
листочками. Тогда сразу все отлегает.
— И еще Хлоя? — спросил Шик.
— И Хлоя, конечно,— сказал Колен.— Хлоя в идее.
Они снова помолчали. Этой паузой воспользовался
графин, чтобы издать хрустальный звук, который эхом
прокатился по стенам.
— Налить тебе еще немного сотерна? — спросил
Колен.
— Да,— сказал Шик.— Спасибо.
Николя принес десерт —• нарезанный ломтями ананас
в апельсиновом креме.
— Спасибо, Николя,— сказал Колен.— Что,
по-вашему, мне надо сделать, чтобы вновь встретиться с
девушкой, в которую я влюблен?
— Вообще-то говоря, месье, такой случай, конечно,
можно себе представить... Но я должен признаться месье,
что со мной этого никогда еще не было.
— Естественно,— сказал Шик.— У вас фигура как у
Джонни Вейсмюллера. Не каждый может этим
похвастаться.
— Благодарю вас, месье, за столь лестный отзыв, он
тронул мое сердце,— признался Николя.— А месье я
могу посоветовать,— продолжал он, обращаясь к Колену,—
попытаться собрать посредством того лица, у которого
месье виделся с особой, встреча с коей для месье столь
53

желательна, хоть какие-то сведения о привычках и
знакомствах этой особы.
— Несмотря на всю сложность ваших оборотов, Ни-
коля,— сказал Колен,— вы в самом деле дали мне
разумный совет. Но когда человек влюблен, он, как известно,
глупеет. Потому я не сказал Шику, что уже давно хотел
бы это сделать.
Николя тем временем отправился на кухню.
— Этот парень неоценим,— сказал Колен.
— Да,— согласился Шик,— он прекрасно готовит.
Они выпили еще сотерна. Николя вернулся с
огромным тортом на подносе.
— Дополнительный десерт,— объявил он.
Колен взял нож, но, поглядев на белую глазированную
поверхность торта, резать не решился.
— Он слишком красив,— сказал Колен.— Давай
немного подождем.
— Ожидание,— сказал Шик,— это прелюдия в
минорной тональности.
— Почему ты так говоришь? — спросил Колен.
Он взял бокал Шика и налил в него вина, густого и
легкого, как сжатый эфир.
— Не знаю,— сказал Шик.— Мне вдруг пришло это
в голову.
— Попробуй! — сказал Колен.
Они подняли бокалы и выпили все до дна.
— Невероятно!..— сказал Шик, и в глазах его
заполыхали красные огоньки.
Колен схватился рукой за грудь.
— Вот это да! — сказал он.— Ни на что другое не
похоже.
— Это совершенно неважно,— сказал Шик.— Ты тоже
ни на кого не похож.
— Уверен, что, если его много выпить, Хлоя тут же
придет.
— Это еще не факт! — сказал Шик.
— Ты меня не подначивай! — сказал Колен,
протягивая свой бокал.
Шик наполнил оба.
— Погоди! — сказал Колен.
Он погасил плафон и маленькую лампу, освещавшую
стол. Только в углу мерцал зеленоватый свет лампадки
под шотландской иконой, глядя на которую Колен
обычно медитировал,
54

— О! — прошептал Шик.
Вино в хрустальных бокалах фосфоресцировало и
переливалось всеми цветами, и сверканье это, казалось,
исходило от мириад радужных искр,
—- Пей! — сказал Колен.
Они выпили. Отсвет вина остался у них на губах.
Колен снова повернул выключатель. Он нетвердо стоял
на ногах.
— Один раз не в счет,— сказал он.— По-моему, мы
можем допить бутылку.
— Не разрезать ли торт? — спросил Шик.
Колен схватил серебряный нож и принялся чертить
спираль на белой глазированной поверхности. Внезапно
он остановился и с изумлением посмотрел на то, что
получается.
— Я сейчас попробую сделать одну штуку,—
сказал он.
Одной рукой он взял из стоящего на столе букета
острый лист остролиста, другой — торт и, быстро вращая
его на кончике пальца, осторожно опустил лист колючкой
в прочерченную им борозду.
— Послушай!..— сказал он.
И Шик явственно услышал «Хлою» в аранжировке
Дюка Эллингтона.
Шик посмотрел на Колена. Тот был бледен как
полотно.
Шик взял у него из рук нож и решительным
движением всадил в торт. Он разрезал его пополам и увидел,
что внутри лежит новая статья Партра для Шика, а для
Колена—записка, в которой Хлоя назначала ему свидание.
XIII
Колен стоял на углу площади и ждал Хлою. Площадь
была круглая, и были на ней голуби, церковь, сквер,
скамейки, а на проезжей части—машины и автобусы.
Солнце тоже ждало Хлою, но оно могло тем временем
забавляться — бросать, например, тени, проращивать дикую
фасоль, играть со ставнями и пристыдить фонарь, все еще
горящий из-за беспечности дежурного электрика.
Колен теребил край перчатки и сочинял первую
фразу, которую скажет Хлое. По мере того как час свиданья
приближался, фраза эта все быстрее менялась. Он не
55

знал, что Хлое предложить. Может, пойти в кондитерскую
пить чай? Но там царит такая тоска, и эти прожорливые
сорокалетки, которые поглощают по семь пирожных
подряд, отставив мизинчики. Нет, это не для него!
Обжорство он прощал только мужчинам, для которых оно еще
имеет какой-то смысл и не умаляет присущего им
достоинства. Кино тоже исключается, она никогда не
согласится. И в депутатодром ее не поведешь — ей там не
понравится. И телячьи бега не годятся — она испугается.
И в больницу Сен-Луи нельзя — туда не пускают. И Лувр
он отверг, ведь там за ассирийскими херувимами
притаились сатиры. И уж, конечно, о вокзале Сен-Лазар не
может быть и речи: там нет ни единого поезда, одни только
тележки для багажа.
— Здравствуйте!..
Хлоя подошла не с той стороны, с которой он ее ждал.
Он стал поспешно снимать перчатки, но запутался от
растерянности, угодил себе кулаком по носу, произнес «Уф!..»
и пожал ей руку. Она рассмеялась.
— Что это у вас такой смущенный вид?
На ней была шуба из пушистого меха цвета ее волос,
такая же шапочка и короткие сапожки с меховой
оторочкой.
Она коснулась локтя Колена.
— Возьмите меня под руку. Что-то вы сегодня не рас-
торопны...
— Верно, в тот раз у меня лучше получалось,—
признался Колен. Она снова засмеялась, поглядела на него 0
засмеялась еще громче.
—- Вы смеетесь надо мной,— жалобно сказал Колен.—
Это немилосердно.
— Вы рады меня видеть? — спросила Хлоя.
— Да!..— сказал Колен.
Они пошли по первому попавшемуся тротуару.
Маленькое розовое облако спустилось с неба и повисло над
ними.
— Могу спуститься пониже, — предложило оно.
— Валяй! — сказал Колен.
И облако окутало их. Внутри него было тепло и
пахло корицей с сахаром.
— Нас теперь не видно! — сказал Колен. — Но мы их
видим!..
— Облако все же довольно прозрачное,— сказала
Хлоя.— Не обольщайтесь!
56

— Неважно, так все же чувствуешь себя лучше,-—
сказал Колен.— Что будем делать?
— Всего лишь гулять... Вам не будет скучно?
— Тогда говорите мне какие-нибудь слова...
— Я не знаю настолько хороших слов,— сказала
Хлоя,— Но можно поглядеть витрины. Вот хоть эту!.. Как
интересно!
В витрине красивая женщина лежала на пружинном
матрасе. Она была обнажена по пояс, и электрический
прибор белыми шелковистыми щетками массировал ей
грудь снизу вверх. Надпись гласила: «Берегите вашу
обувь, пользуйтесь только гуталином «Антипод
преподобного Шарля».
— Хорошая мысль,—- сказала Хлоя.
— Причем тут это!— сказал Колеи.— А массаж куда
приятней, когда его делают рукой.
Хлоя покраснела.
— Не говорите таких вещей. Я не люблю ребят,
которые говорят всякие гадости девушкам.
— Я в отчаянии... Я не хотел...
У Колена и в самом деле был такой отчаянный вид,
что она улыбнулась и даже слегка потрясла его за руку,
чтобы показать, что не сердится.
В другой витрине толстяк в фартуке мясника резал
младенцев. Это была наглядная пропаганда общественной
благотворительности.
— Вот на что уходят деньги,— сказал Колен.—
Убирать все это каждый вечер стоит, наверно, очень
дорого.
— Но ведь младенцы ненастоящие! — с тревогой
сказала Хлоя.
— Как знать? В общественных благотворительных
заведениях младенцев навалом...— сказал Колен.
— Мне это не нравится,— сказала Хлоя.— Прежде
таких ужасных витрин не было. Я не считаю, что это шаг
вперед.
— Не важно,— сказал Колен.— Это ведь действует
только на тех, кто и без того верит в подобные
глупости.
— А это что такое? — спросила Хлоя.
В витрине было выставлено гладкое, круглое, как шар,
брюхо на колесах с резиновыми щинами. А под ним
надпись: «И на вашем не будет складок, если вы его
погладите Электрическим Утюгом».
57

— Да ведь я его знаю!..— воскликнул Колен.— Это
брюхо Сержа, моего бывшего повара! Как оно здесь
очутилось?
— Какая разница,— сказала Хлоя.— Стоит ли
горячиться из-за этого живота? К тому же он такой
огромный...
—- Но Серж так хорошо готовил!..
— Пошли отсюда,— сказала Хлоя.— Я не хочу боль-
ше смотреть витрины. Мне это не нравится.
— Что же мы будем делать? — спросил Колен.—
Может, выпьем где-нибудь чаю?
— О!.. Сейчас не время... и вообще, я это не очень
люблю.
Колен вздохнул с таким облегчением, что подтяжки
его затрещали.
— Это что за звук?
— Я наступил на сухую ветку,— покраснев, объяснил
Колен.
— Не пойти ли нам погулять в Булонский лес? —
предложила Хлоя.
Колен с восторгом посмотрел на нее.
— Отличная мысль! Там сейчас никого нет.
Хлоя покраснела.
— Я не из-за этого. К тому же,— добавила она
мстительно,— мы будем ходить только по главным аллеям,
чтобы не промочить ноги.
Она взяла его под руку, и он слегка прижал к себе ее
локоть.
— Пойдем по подземному переходу,— сказал он.
Вдоль всего перехода с обеих сторон тянулись
огромные вольеры, где Городские Уборщики держали запасных
голубей для Скверов и Памятников. Там находились
также питомники для воробьев и питомнички для
воробушков. Люди избегали пользоваться этим переходом, потому
что все эти птицы махали крыльями, и от этого возникал
невероятный сквозняк, вздымавший белые и сизые
перышки.
— Они что, вообще никогда не перестают
трепыхаться?— спросила Хлоя, надвигая на лоб меховую шапочку,
чтобы ее не унес ветер.
— Они все время меняются, — сказал Колен.
Он никак не мог справиться с развевающимися полами
своего пальто.
— Давайте пройдем поскорее мимо клеток с голубями.
m

Воробьи не подымают такого ветра,— сказала Хлоя,
прижимаясь к Колену.
Они прибавили шагу и вышли из опасной зоны.
Облачко не последовало за ними под землю. Оно избрало
кратчайший путь и уже ждало их у выхода.
XIV
Темно-зеленая скамейка оказалась сыроватой, но по этой
аллее почти никто не ходил, и им было тут неплохо,
— Вам не холодно?— спросил Колен.
— Нет, из-за облачка,— ответила Хлоя. — Но... все жо
я могу к вам придвинуться.
— О!.. — вырвалось у Колена, и он покраснел.
Ощущение было удивительное. Он обнял Хлою за
талию. Шапочка была у нее надета набок, и у самых его
губ оказалась копна блестящих волос.
— Мне хорошо с вами,— сказал он.
Хлоя ничего не сказала в ответ. Она только учащенно
задышала и незаметно еще плотнее прижалась к нему,
Колен говорил ей теперь почти в самое ухо.
— Вам не скучно?— спросил он.
Она покачала головой, и Колену удалось,
воспользовавшись ее движением, еще к ней приблизиться.
— Я... — шепнул он ей уже прямо в ухо, но в этот
момент она как бы случайно повернула голову, и Колен
поцеловал ее в губы. Это длилось недолго. Зато в
следующий раз получилось уже куда лучше. И тогда он
уткнулся лицом в волосы Хлои, и так они сидели, не говоря ни
слова.
XV
— Как мило, что вы пришли, Ализа,— сказал Колен. —*
Но вы будете единственной девушкой...
— Не важно,— сказала Ализа. — Шик не против.
Шик это подтвердил. Но, по правде говоря, голос Али-
зы был не очень веселым.
— Хлои нет в Париже, — сказал Колен. — Она
укатила на три недели на юг со своими предками.
— Так ты, наверно, очень несчастен.
— Что ты! Я еще никогда не был так счастлив!— ска-
59

зал Колен. — Я как раз хотел вам объявить о нашей
помолвке...
— Поздравляю,— сказал Шик.
Он старался не глядеть на Ализу.
— Что с вами происходит?— спросил Колен, —
Похоже, где-то заело.
— Все в порядке,— сказала Ализа. — Просто Шик
глупый.
— Да нет,— запротестовал Шик. — Не слушай ее,
Колен. Ничего не происходит.
— Вы говорите одно и то же, но не согласны друг с
другом,— сказал Колен, — значит, кто-то из вас врет, а
может, и оба. Давайте ужинать,
Они прошли в столовую.
— Садитесь, Ализа,— сказал Колен. — Вот сюда,
рядом со мной. Вы мне расскажете, в чем дело.
— Шик совсем глупый, — сказала Ализа. — Он
говорит, что не должен больше жить со мной, потому что у
него нет денег, чтобы меня обеспечить. Ему, видите ли,
стыдно, что он на мне не женится.
— Я негодяй,— сказал Шик.
— Право, не знаю, что вам сказать...
Колен сам был так счастлив, что все это его
невероятно огорчило.
— Дело ведь не только в деньгах,— сказал Шик, — а
еще и в том, что родители Ализы не согласятся на наш
брак и будут правы. В одной из книг Партра как раз
описана подобная история.
— Это великолепная книга,— сказала Ализа.— Вы ее
не читали, Колен?
— Вот вы какие,— сказал Колен. — Не сомневаюсь,
что вы по-прежнему тратите все свои деньги на Партра.
Шик и Ализа потупили глаза.
— Это моя вина,— сказал Шик, — Ализа больше
ничего не тратит на Партра. С тех пор как она живет со
мной, она почти перестала им заниматься.
В голосе Шика звучал упрек.
— Я люблю тебя больше, чем Партра.
Она готова была расплакаться.
— Ты прелесть, — сказал Шик, — я тебя не стою. Но
коллекционировать Партра — это мой порок. А инженеру,
к сожалению, это не по карману.
— Я в отчаянии,— сказал Колен. — Я так хочу,
чтобы у вас все было хорошо... Разверните-ка ваши салфетки.
60

Под салфеткой Шика лежал томик «Блевотины», ne-*
реплетенный в кожу вонючки, а под салфеткой Алж-
зы — массивное золотое кольцо во вкусе Бенвенуто Тошь*
нини.
— О!— воскликнула Ализа.
Она обвила руки вокруг шеи Колена и поцеловала его*
— Ты мировой парень,— сказал Шик, — не знаю,
как тебя отблагодарить. Впрочем, ты сам понимаешь, что
я не могу отблагодарить тебя так, как хотел бы...
Колен несколько приободрился. И Ализа была в этот
вечер на редкость хороша.
— Какие у вас духи?— спросил Колен. — Хлоя
душится орхидеевой квинтэссенцией.
— Я не употребляю духов,— сказала Ализа.
— Это ее естественный запах, — добавил Шик.
— Просто чудо!— воскликнул Колен. — Вы пахнете
лесом, где течет ручей и бегают крольчата.
— Расскажите нам о Хлое,— попросила Ализа, кото-»
рая явно была польщена.
Николя принес закуски.
— Здравствуй, Николя, — сказала Ализа. — Как ты
поживаешь?
— Хорошо,— сказал Николя и поставил поднос на
стол.
— Ты меня не поцелуешь? — спросила Ализа.
— Не стесняйтесь, Николя,— сказал Колен. — Вы
доставили бы мне большое удовольствие, если б согласились
с нами поужинать...
— Да, да!.. — сказала Ализа. — Поужинай с нами.
— Месье повергает меня в смущение, — сказал
Николя. — Не могу же я сесть за стол в таком виде...
— Послушайте, Николя,— сказал Колен. — Вы може-*
те, если хотите, переодеться, но я вам просто приказываю
поужинать с нами.
— Благодарю вас, месье, — сказал Николя. — Пойду
переоденусь.
Он расставил закуски и вышел.
— Ну, так вернемся к Хлое,— сказала Ализа.
— Ешьте, пожалуйста,— сказал Колен. — Не знаю,
что это такое, но, должно быть, вкусно.
— Не томи нас!.. — сказал Шик.
— Я женюсь на Хлое через месяц,— сказал Колен, —
но мне хотелось бы, чтобы это было завтра!..
— Да, вам везет.
61

Колену стало стыдно своего богатства.
— Послушай, Шик, — сказал он, — возьми у меня
деньги.
Ализа с нежностью посмотрела на Колена. Он был
настолько открытым, что видно было, как голубые и
сиреневые мысли пульсируют в венах его рук.
— Это вряд ли нам поможет,— сказал Шик.
— Тогда ты смог бы жениться на Ализе,— сказал
Колен.
— Ее родители против, — ответил Шик, — а я не
хочу, чтобы она с ними ссорилась. Она еще маленькая...
— Вовсе я не маленькая... — сказала Ализа,
выпрямляясь на мягком сиденье, чтобы они обратили внимание
на ее соблазнительную грудь.
— Он совсем не это имеет в виду!— перебил ее
Колен. — Послушай, Шик, у меня есть сто тысяч инфлянков,
я дам тебе четверть этой суммы, и вы сможете спокойно
жить. Будешь продолжать работать, и тогда вы вполне
сведете концы с концами.
—- Я никогда не смогу отблагодарить тебя должным
образом,— сказал Шик.
— Не надо меня благодарить,— сказал Колен. —
Просто меня в жизни интересует счастье не всех людей, а
каждого в отдельности.
Раздался звонок в дверь.
— Пойду открою,— сказала Ализа. — Я ведь здесь
самая маленькая, вы сами меня в этом упрекаете...
Она встала, и ножки ее засеменили по мягкому ковру.
Это был Николя, который вышел из квартиры черным
ходом и теперь возвращался через парадный в пальто из
плотного драпа в зелено-бежевую елочку и в америхам-
ской фетровой шляпе. Перчатки его были из свиной кожи,
а ботинки — из настоящего крокодила, но во всем своем
великолепии он предстал лишь сняв пальто: на нем
оказался пиджак из коричневого вельвета в перламутровый
рубчик и синие в радужный отлив брюки с обшлагом в
пять пальцев, включая большой.
— О!— воскликнула Ализа,— До чего же ты шикарен!
— Как дела, племянница? Все такая же красивая?..—
И он провел рукой по ее груди и бедрам.
— Пошли ужинать,— сказала Ализа.
— Привет, друзья,— сказал Николя, входя в комнату.
— Наконец-то вы решили разговаривать нормально! —
сказал Колен.
62

— Конечно! Я могу по-всякому. Но послушайте,—*
продолжал он, — не перейти ли нам всем на «ты»?
— Охотно,— подхватил Колен. — Опусти-ка свою
задницу на стул!
Николя сел напротив Шика.
— Положи себе закуски, — сказал Шик.
— Ребята, вы согласны быть моими шаферами на
свадьбе?
— Заметано,— сказал Николя. — Только, чур, чтобы
с нами в паре не оказалось мордовороток! Знаем, как это
бывает...
— Я попрошу Ализу и Исиду быть подружками
невесты,— сказал Колен,— а братьев Демарэ — свадебными
педералами.
— Договорились!—сказал Шик.
— Ализа, сбегай-ка на кухню и притащи сюда
блюдо из духовки,— распорядился Николя. — Пора его
вынимать.
Она в точности выполнила указания Николя и
принесла судок из массивного серебра. Шик приподнял крышку,
и они увидели, что там лежали две скульптурные фигурки
из гусиного паштета, изображающие Колена в визитке и
Хлою в подвенечном платье. Над их головами была
начертана дата бракосочетания, а в уголке стояла подпись:
«Николя».
XVI
Колен бежал по улице.
«Свадьба будет замечательная... Завтра, завтра утром...
Придут все мои друзья...»
Улица вела к Хлое.
«Хлоя, ваши губы нежны. Ваша кожа золотиста, как
персик. Ваши глаза видят все, как надо, а ваше тело
бросает меня в жар...»
Разноцветные стеклянные шарики катились по
тротуару, за ними бежали дети.
«Пройдут месяцы, долгие, долгие месяцы, а я все
буду целовать вас с ненасытной жадностью. Пройдет
столько месяцев, сколько дней в году, сколько часов в году,
сколько минут в году, а все не исчерпаются поцелуи,
которыми я хочу покрыть ваши руки, ваши волосы, ваши
глаза, вашу шею...»
Ему повстречались три маленькие девочки. Они води-
63

пш хоровод и выводили песенку, вписывая поющий
треугольник в танцующий круг.
«Хлоя, я хотел бы, чтобы ваши груди прижались к
моей груди, чтобы мои ладони касались вашего
трепещущего тела, чтобы ваши руки обхватили мою шею, а ваша
благоухающая головка уткнулась мне в плечо, я хотел бы
вдыхать ваш запах, ощущать вашу кожу...»
Небо было голубым, ясным, мороз еще держался, но
уже не лютовал, как прежде. На четко очерченных
черных деревьях тускнели концы веток — там набухали
зеленые почки.
«Когда вас нет рядом, я вижу вас в том платье с
серебряными пуговицами, но когда же это вы в нем были? Не
в первую ли встречу? Нет, в день нашего свидания оно
облегало ваше тело под тяжелым и мягким пальто».
Он толкнул дверь и вошел в лавку.
— Мне нужны цветы для Хлои,— сказал он.
— Когда их доставить?— спросила цветочница.
Она была молодая, хрупкая, с красивыми руками.
И очень любила цветы,
— Завтра утром. Ко мне домой тоже надо отправить
побольше цветов, чтобы вся наша комната была ими
завалена, — лилиями, белыми розами и гладиолусами и еще
другими белыми цветами. Но главное, не забудьте большой
букет красных роз...
XVII
Братья Демарэ, близнецы, одевались, чтобы отправиться
ва свадьбу. Их очень часто приглашали в качестве
свадебных педералов, потому что они выглядели на редкость
представительно. Старшего звали Кориолан. У него были
черные вьющиеся волосы, белая нежная кожа, невинный
взгляд, прямой нос и голубые глаза, опушенные желтыми
ресницами.
Младший по имени Пегас выглядел точно так же, с
той лишь разницей, что ресницы его были зелеными, и
этого обычно оказывалось достаточным, чтобы отличить
их друг от друга. Они выбрали карьеру педиков по
необходимости и по склонности, но так как они хорошо
зарабатывали, выступая в качестве свадебных педералов, им
уже почти не приходилось работать, и, увы, это пагубное
64

безделье толкало их время от времени в объятия порока.
Вот накануне, например, Кориолан побаловался с одной
девицей, и теперь Пегас, стоя перед трельяжем и
натирая себе чресла спермацетовым кремом «В мужских
объятиях», весьма сурово его отчитывал.
— Нет, ты скажи мне, в котором часу ты вчера
пришел домой? — допытывался Пегас.
— Не помню,— отмахнулся Кориолан. — Оставь меня
в покое, занимайся своим делом.
Кориолан выщипывал себе брови с помощью
медицинского пинцета.
— Ты ведешь себя непристойно!— сказал Пегас. —
Девочка! Если бы только твоя тетя это видела!..
— Подумаешь!.. А ты что, никогда этим не
занимался? Нет?— грозно наступал на него Кориолан.
— Скажи, когда?— с некоторой тревогой в голосе
спросил Пегас.
Он прекратил себя массировать и сделал несколько
приседаний перед зеркалом.
— Ладно, не будем уточнять,— сказал Кориолан. —
А то сквозь землю провалишься от стыда. Застегни-ка
мне лучше ширинку.
У них были брюки особого покроя, с ширинками сзади,
которые трудно застегнуть самому.
— А, вот видишь!— ухмыльнулся Пегас. — Тебе
нечего сказать!..
— Ну ладно, хватит!— повторил Кориолан. — Чья
свадьба сегодня?
— Колен женится на Хлое,— сказал брат с гримасой
отвращения.
— Чего это ты?— удивился Кориолан. — Парень, что
надо.
— Да, он-то парень, что надо,— подхватил Пегас, не
скрывая своего вожделения.— Но она!.. У нее такие
круглые груди, что просто невозможно вообразить ее
мальчишкой!..
Кориолан покраснел.
— А мне она кажется красивой,— пробормотал он.—
И мне хочется дотронуться до ее груди... А тебе нет?..
Брат посмотрел на него с недоумением.
— Ну и сволочь же ты!— крикнул он в сердцах. — Нет
второго такого развратника!.. Кончится тем, что ты
женишься на женщине!..
3 Б. Виан
65

XVIII
Надстоятель вышел из тризницы в сопровождении Пьяно-
маря и Священка. У всех троих в руках были картонки с
украшениями для храма.
-— Когда придет грузовик с краскомазами, — сказал
он, обернувшись к Священку,— распорядитесь, Жозеф,
чтобы заехал прямо в алтарь.
Странное дело, но почти всех Священков на свете
зовут почему-то Жозефами.
— Будем красить в желтый?—- спросил Жозеф.
— В лиловую полоску,— уточнил Пьяномарь по имени
Эмманюэль Жюдо, симпатичный верзила в парчовом
облачении с золотой цепью, сиянием своим напоминавшем
северное.
— Да,— подтвердил Надстоятель, — ведь на
благословение прибудет сам Архиписк. Пошли, нам надо
обрядить хоры.
— А сколько будет музыкантов?— спросил Священок.
— Семь на десять да три,— ответил Пьяномарь.
— И четырнадцать певунчиков,— с гордостью добавил
Надстоятель.
Священок аж свистнул: «Фью!»
— А венчаются только двое! — сказал он и
причмокнул с восхищением.
— Да,— сказал Надстоятель. — Вот что значит быть
богатым.
— Народу будет много?— спросил Пьяномарь.
— Очень много,— сказал Священок. — Я возьму
красную алебарду и красную трость с набалдашником.
— Нет,— сказал Надстоятель.— На этот случай
нужна желтая алебарда и лиловая трость, это будет
изысканней.
Они остановились под хорами. Надстоятель отыскал в
одном из столпов, подпирающих свод, едва заметную
дверцу и отворил ее. Они гуськом стали подниматься по
узкой винтовой лестнице. Сверху сочился слабый свет.
— Тяжело!— сказал Надстоятель.
Священок, подымавшийся последним, поддакнул ему.
Пьяномарю, который шел между ними, деться было
некуда, ему пришлось согласиться.
— Еще два с половиной витка,— сказал Надстоятель.
Наконец они вышли на хоры, расположенные против
алтаря на высоте ста метров над церковным полом, кото-
66

рый трудно было разглядеть сквозь туман: облака
беспрепятственно вплывали в храм и огромными хлопьями
проносились по среднему нефу.
— Погода будет отличная,— сказал Пьяномарь,
принюхиваясь к облакам. — Пахнет тимьяном.
— Немного отдает и лакрицей, — добавил Свящеяок.
— Надеюсь, церемония удастся на славу,— сказал
Надстоятель.
Поставив картонки на пол, они принялись украшать
стулья музыкантов.
Священок разворачивал праздничные покрышки,
сдувая с них пыль, и передавал Пьяномарю и Надстоя-
телю.
Вздымавшиеся над их головами каменные столпы
соединялись где-то там, в едва различимой вышине.
Матовый бело-кремовый известняк, обласканный нежным
сиянием дня, отражал ровный и мягкий свет. А под самой
кровлей густела бирюзовая синева.
— Надо надраить микрофоны,— сказал Надстоятель
Священку.
— Вот сейчас разверну последнюю покрышку и
займусь этим,— ответил Священок.
Он вынул из сумки красную суконку и принялся
энергично тереть подставку ближайшего микрофона. Всего их
было четыре штуки, расположенных в ряд перед
стульями музыкантов. Микрофоны эти были подключены к
особому механизму для того, чтобы каждая мелодия
включала соответствующий колокольный звон. Внутри же храма
звучала только музыка.
— Скорей, Жозеф,— сказал Пьяномарь,— мы с Эм-
манюэлем уже все закончили.
— Подождите меня,— попросил Свящеяок. — Чуточку
терпения! Мне осталось работы на пять минут, не больше.
Пьяномарь и Надстоятель прикрыли картонки
крышками и аккуратно составили их в угол хоров, чтобы по
окончании церемонии снова все убрать.
— Готово!— воскликнул Священок.
Они пристегнули лямки парашютов и грациозно
прыгнули в пустоту. Зашелестел шелк, распустились три
пестрых цветка, и безо всяких осложнений ноги всех троих
одновременно коснулись отполированных плит каменного
пола.
3*
67

XIX
— По-твоему, я красивая?
Хлоя смотрела на свое отражение в воде аквариума,
дно которого было посыпано серебряным песком. В нем
резвилась красная рыбка, то и дело выплывая на
поверхность. На плече Хлои сидела серая мышка с черными
усами, потирала лапками мордочку и любовалась
разноцветными бликами на воде.
Хлоя уже натянула чулки цвета своей золотистой
кожи, легкие, как дымок ладана, и надела белые лайковые
туфли на высоком каблуке. Больше на ней ничего не
было, если не считать тяжелого браслета из синего золота,
от которого ее узкое запястье казалось еще более хрупким.
— Ты находишь, что мне уже пора одеваться?
Мышка сбежала с ее округлого плеча, примостилась на
*!РУДи и взглянула на Хлою снизу вверх, как бы
утвердительно отвечая на ее вопрос.
— Тогда мне придется спустить тебя на пол. Знаешь,
сегодня вечером ты вернешься к Колену, так что
попрощайся со всеми здешними мышами...
Хлоя посадила мышку на ковер, посмотрела в окно,
приподняв занавеску, и подошла к своей кровати, на
которой были разложены ее белое подвенечное платье, а
также платья Ализы и Исиды, оба цвета воды.
-— Вы готовы?
В ванной комнате Ализа причесывала Исиду. На них
тоже были только чулки и туфли.
— ЧГто-то мы все не торопимся,— с нарочитой
строгостью произнесла Хлоя. — Уж не забыли ли вы, подруги,
что у меня сегодня свадьба?
— Еще целый час впереди,— ответила Ализа.
— Успеем,— сказала Исида.— Ты ведь уже
причесана.
Хлоя засмеялась, тряхнув локонами. В ванной
комнате, затуманенной паром, было жарко, и порозовевшая
спина Ализы выглядела так привлекательно, что Хлоя
нежно провела по ней ладонями. Исида сидела перед
зеркалом, покорно доверив свою голову умелым рукам
подруги.
— Ой, щекотно!— крикнула Ализа, засмеявшись.
Хлоя нарочно касалась тех мест, где щекотно,
пробегая пальцами по ее бокам до бедер. Теплая кожа Ализы
чуть вздрагивала от ее прикосновений.
68

— Из-за тебя Ализа испортит мою прическу,—
сказала Исида, которая, чтобы не терять времени, делала себе
маникюр.
— До чего же вы обе красивые!—воскликнула Хлоя.—
Жаль, что вы не можете в таком виде пойти на свадьбу.
Как бы мне хотелось, чтобы на вас ничего не было, кроме
чулок и туфель!
— Иди, младенец, одеваться,— сказала Ализа. — А то
опоздаем.
— Поцелуй меня,— сказала Хлоя.— Я так счастлива!
Ализа вытолкнула ее из ванной. Хлоя присела на
кровать и, хотя она была одна в комнате, смеялась, глядя
на кружева своего платья. Прежде всего она надела
целлофановый лифчик и трусики из белого сатина, в которых
ее изящные формы приобрели уже совсем фирменный вид,
XX
— Ну что, порядок?— спросил Колен.
— Нет еще, — ответил Шик.
Вот уже в четырнадцатый раз он пытался завязать
галстук Колену, но у него ничего не получалось.
— Может, наденешь перчатки?— предложил Колея.
— Зачем?— удивился Шик. — Думаешь, получится
лучше?
— Не знаю, просто пришла такая мысль,— ответил
Колен. — Но я не настаиваю...
— Как хорошо, что мы занялись этим делом загодя,—
сказал Шик.
— Конечно, но мы все равно опоздаем, если не
справимся.
— Справимся, справимся.
Шик снова быстро проделал весь ряд строго
определенных движений и с силой потянул за концы галстука.
Галстук с треском разорвался посередке, и обе его половины
беспомощно повисли в руках Шика.
— Уже третий по счету,— заметил Колен с
отсутствующим видом.
— Я знаю,— сказал Шик. — Ничего страшного.
Он сел на стул и, задумавшись, потер себе подбородок.
— Ума не приложу, в чем дело,— сказал он.
— Я тоже,—сказал Колен.—Но это противоестественно.
— Да,— сказал Шик, — безусловно. Попробую
завязывать, не глядя.
69

Шик взял четвертый галстук и небрежно накинул его
Колену на шею, с подчеркнутым интересом следя в это
время глазами за залетевшим в комнату шмелем. Подсунув
длинный конец под короткий, он сделал петлю, потом
отвернул этот конец направо, протащил снизу, но как раз в
этот момент его взгляд, к несчастью, ненароком упал на
полузавязанный узел, который тут же затянулся, да так
туго, что крепко-накрепко прихватил его указательный
палец. Шик застонал от боли.
— Вот сука! Будь он неладен!
— Он сделал тебе больно?— сочувственно спросил
Колен.
Шик усердно сосал палец.
— Ноготь посинеет, — вздохнул он.
— Бедняга!— сказал Колен.
Шик пробормотал что-то и взглянул на Колена.
— Стоп!— прошептал он. — Шикарно получилось!..
Замри!..
И, не сводя глаз с злополучного узла, Шик отступил
на несколько шагов, схватил со столика флакон с
фиксатором для пастельных мелков, медленно поднес к губам
трубочку пульверизатора и на цыпочках подошел к
Колену, который с невозмутимым видом напевал,
демонстративно уставившись в потолок. Струя распыленного лака
ударила галстук точно в середину узла, он встрепенулся и
замер навеки, пригвожденный к месту застывающей
смолой.
XXI
Колен вышел из дому вместе с Шиком. К Хлое они
отправились пешком. Николя должен был присоединиться к
ним прямо в церкви — он еще не вынул из духовки
приготовленное по рецепту Гуффе блюдо, которое, как он
ожидал, произведет сенсацию.
На их пути находился книжный магазин, перед
которым Шик так и застыл. В центре витрины сверкал,
словно драгоценность, экземпляр «Затхлости» Партра в
лиловом сафьяновом переплете, украшенном гербом герцогини
де Будуар.
— О!— воскликнул Шик. — Ты только погляди!..
— Что?— спросил Колен, подходя к витрине. — А,
это?..
70

— Да... — прошептал Шик.
У него от вожделения слюнки потекли. Вскоре под
ногами Шика образовался маленький ручеек и
заструился к краю тротуара, обтекая неровности асфальта.
— Ну и что?— спросил Колен. — У тебя же он есть.
— Не в таком переплете... — ответил Шик.
— Да ну его к черту! Пошли, мы спешим,— сказал
Колен.
— Он стоит не меньше инфлянка, а то и двух,—
сказал Шик.
— Наверно,— согласился Колен, двинувшись дальше.
Шик стал рыться в карманах.
— Колен,— позвал он. — Одолжи мне немного денег.
Колен снова остановился. Он печально покачал
головой:
— Тех двадцати пяти тысяч инфлянков, которые я
тебе обещал, боюсь, хватит ненадолго.
Шик покраснел и опустил голову, но руку протянул.
Схватив деньги, он опрометью кинулся в лавку. Колен,
помрачнев, ждал его. Но, увидев сияющего от счастья
Шика, он снова покачал головой, правда, на этот раз, с
сочувствием, и едва заметно улыбнулся.
— Ты просто спятил, мой бедный Шик! Сколько ты
за нее отдал?
— Какое это имеет значение! — ответил Шик. —
Идем, идем скорее!
Они прибавили шагу. Шик летел как на крыльях.
Возле дома Хлои толпились зеваки и с любопытством
разглядывали красивый белый лимузин, который только
что подкатил к подъезду. За рулем сидел шофер в
свадебной ливрее, а салон был обит белым мехом, там
циркулировал теплый воздух и играла музыка.
Небо по-прежнему оставалось голубым, облака —
легкими и душистыми. На дворе было еще холодно, впрочем,
без особых излишеств. Зима подходила к концу.
Пол лифта вздулся у них под ногами и, конвульсивно
содрогаясь, доставил Колена и Шика на нужный этаж.
Двери раздвинулись. Они вышли и позвонили. Хлоя
ждала их.
Кроме прозрачного лифчика, трусиков и чулок, на ней
было всего лишь два слоя белой кисеи и длинная тюлевая
фата, ниспадающая с плеч, так что голова ее была не
покрыта.
Возле Хлои стояли Ализа и Исида, одетые точно так
71

же, только в платьях цвета воды. Их пышные волосы
блестели на солнце и падали на плечи благоухающими
тяжелыми волнами. Прямо глаза разбегались. Но не у
Колена. Однако он не решился обнять Хлою, чтобы не
нарушить гармонии ее туалета. Зато он отыгрался на Ализе
и Иеиде, а они, видя, как он счастлив, платьев не берегли.
Комната была заставлена белыми цветами,
присланными Коленом, а на подушке раскрытой постели лежал
лепесток красной розы. Запах цветов и аромат девушек
сливались воедино, и Шику показалось, что он пчела в улье.
У Ализы в волосах была сиреневая орхидея, у Исиды —
пунцовая роза, а у Хлои — большая белая камелия. В
руках Хлоя держала букет лилий, а на ее запястье, рядом с
тяжелым браслетом из синего золота, поблескивали
сплетенные, никогда не вянущие, будто лакированные, листья
плюща. Кольцо, которое ей надели на палец при
помолвке, было украшено круглыми и продолговатыми
бриллиантиками, расположенными таким образом, что они
составляли имя «Колен», написанное азбукой Морзе. Из
огромной корзины цветов в углу высовывалась макушка
кинохроникера, который отчаянно крутил ручку своей камеры.
Колен с Хлоей несколько секунд позировали ему,
потом их сменили Шик, Ализа и Исида. А затем все
двинулись к дверям и вошли вслед за Хлоей в лифт, трос коего
сразу так растянулся, что даже не пришлось нажимать на
кнопку. Надо было только всем выскочить на первом
этаже, не то замешкавшийся снова взвился бы в опустевшей
кабине наверх.
Шофер распахнул дверцу машины. Три девушки и
Колен сели сзади, Шик— спереди, и лимузин тронулся.
Люди на улице оборачивались им вслед и восторженно
махали руками — им казалось, что едет президент, — а потом
шли дальше, и почему-то мысли их вертелись вокруг
блестящих, золоченых предметов.
До церкви было не очень далеко. Описав элегантную
сердцоиду, машина остановилась у портала.
На паперти, между двумя богато орнаментированными
пилястрами, Надстоятель, Пьяномарь и Священок
встречали прибывших. Портал был задрапирован белыми
шелковыми полотнищами, свисавшими до пола, и на этом
фоне четырнадцать певунчиков танцевали балет. Они были
в белых блузах, коротких красных штанишках и белых
башмачках. Девочки были одеты точно так же, с той лишь
разницей, что вместо штанишек на них были красные
72

плиссированные юбочки, а в волосах у каждой торчало по
красному перу. Надстоятель бил в барабан, Пьяномарь
играл на флейте, а Священок задавал ритм маракасами.
Припев они подхватывали все вместе. Потом Священок
попытался отбить чечетку и, находясь в контрах со своим
басом, смычком заставил его исполнить сверхмодный
хорал на подобающую случаю музыку.
Семьюжды-десять и три музыканта уже сидели
наверху и играли, а колокола звенели, не умолкая. Вдруг
оркестр зазвучал вразнобой, потому что дирижер,
увлекшись, подошел к самому краю хоров и свалился вниз*
Правда, его заместитель тут же встал за пульт, и в тот
миг, когда дирижер шмякнулся на каменные плиты, му-*
зыканты рванули аккорд, чтобы заглушить шум падения,
но церковь тем не менее сотряслась до основания.
Колен и Хлоя восхищенно глядели на представление,
которое давали Надстоятель, Пьяномарь и Священок, а
два Священочка — подручные Священка — стояли
позади всех у дверей, ожидая момента, когда надо будет
подать алебарду.
Надстоятель, жонглируя палочками, отстучал на
барабане брек, Пьяномарь извлек из своей флейты такое
пронзительное мяуканье, что половина святош, сгрудившихся
на ступеньках, чтобы поглазеть на невесту, тут же впала
в экстаз, а Священок порвал последним аккордом все
струны своего контрабаса. Тогда четырнадцать певунчи-
ков гуськом спустились со ступенек паперти к машине и
выстроились двумя рядами: мальчики справа, девочки
слева.
Первой вышла Хлоя. Она вся сияла и была просто
неотразима в своем белом платье. За ней появились Ализа и
Исида. Тут как раз подошел Николя и присоединился к
группе. Колен взял под руку Хлою, Николя — Исиду,
Шик — Ализу, и все три пары стали подниматься по
церковным ступеням; вслед за ними пошли братья Демарэ,
Кориолан справа, Пегас слева, и певунчики,
прихорашиваясь на ходу, тоже шагали парами. Тем временем
Надстоятель, Пьяномарь и Священок отложили музыкальные
инструменты и, взявшись за руки, закружились в
хороводе.
Колен и его друзья подошли к порталу уже в ином
порядке, а именно: Колен оказался в паре с Ализой,
Николя — с Хлоей, а Шик — с Исидой. Вслед за ними по-
прежнему шагали братья Демарэ, но на сей раз Пегас был
73

справа, а Кориолан — слева. Надстоятель и его кунаки
перестали кружиться, возглавили торжественную
процессию и, запев старый григорианский хорал, вдруг со всех
ног ринулись в глубину храма, в то время как юные Свя-
щеночки раскалывали о головы входящих тонкие
хрустальные флакончики со святой водой и украшали волосы
каждого кусочками дымящегося ладана, который у
мужчин вспыхивал желтым пламенем, а у женщин —
лиловым.
Вагонетки стояли прямо у входа. Колен с Ализой
сели в первую и тотчас же покатились по рельсам.
Вагонетка промчалась по темному, пропахшему религией
коридору с невообразимым грохотом, и музыка тоже гремела во
всю мощь. Вагонетка вышибла дверцу, преграждавшую
путь, и повернула точно на девяносто градусов. И вот тут-
то Колену и Ализе привиделся в зеленоватом свете лик
святого, который так ужасно гримасничал, что Ализа в
испуге прижалась к Колену. Паутина, лохмотьями
свисавшая с потолка, щекотала им лица, и в памяти
всплывали обрывки молитв. Вторым видением был образ
Пресвятой Девы, а когда перед ними предстал сам Сын
Божий с весьма кислой миной и подбитым глазом, Колен
вспомнил наконец всю молитву и смог повторить ее Ализе.
Оглушительно задребезжав, вагоне гка въехала под
своды бокового нефа и остановилась. Колен выпрыгнул и,
показав Ализе, где ей сесть, остался ждать Хлою, которая
прикатила следом.
Народу в нефе было полным-полно. Пришли все их
знакомые, они слушали музыку и наслаждались
пышностью церемонии.
Пьяномарь и Священок, оба в парадном облачении,
появились первыми, подпрыгивая на радостях, а за ними
вышел Надстоятель, ведя под руку Архиписка. Все
встали, а Архиписка усадили в большое кресло. Скрип
стульев на каменных плитах церковного пола был исполнен
божественной гармонии.
Внезапно музыка смолкла. Надстоятель опустился на
колени перед алтарем и трижды ударил лбом оземь.
Пьяномарь направился к Колену и Хлое, а Священок тем
временем расставил певунчиков по обе стороны алтаря.
В храме воцарилась мертвая тишина, люди даже дыхание
затаили.
Пучки лучей 01 множества люстр дробились в золоте
церковной утвари и разлетались в разные стороны, рас-
74

черчивая свод и стены храма широкими желтыми и
лиловыми полосами, что делало неф похожим на брюшко
гигантской осы, разумеется, если представить себе его
изнутри.
Где-то высоко-высоко невнятно зазвучал хор.
Плывущие над головами облака терпко пахли кориандром и
горными травами. В церкви было жарко, и все собравшиеся
погрузились в атмосферу благодушия и расслабленности.
Колен и Хлоя стояли коленопреклоненные на обитых
белым бархатом скамеечках перед алтарем и, взявшись
за руки, ждали начала венчания. Тем временем Надстоя-
тель торопливо листал страницы толстого фолианта,
потому что забыл все ритуальные слова. Но он то и дело
оборачивался, чтобы поглядеть на Хлою, так ему понравилось
ее платье. Наконец он захлопнул книгу, выпрямился и
махнул рукой регенту. Раздались звуки увертюры.
Надстоятель набрал в грудь воздуха и под
аккомпанемент одиннадцати засурдиненных труб затянул первые
фразы молитвы. Архиписк мирно дремал в кресле,
опершись о посох. Он знал, что его разбудят, когда подойдет
его черед.
И увертюра, и песнопения были выдержаны в манере
традиционных блюзов. Колен попросил, чтобы во время
обручения был исполнен старый, всем известный мотив
«Хлои» в аранжировке Дюка Эллингтона.
Перед Коленом на стене висело распятие. Иисус,
пригвожденный к большому черному кресту, казалось, был
счастлив, что его пригласили сюда, и с интересом
наблюдал за происходящим. Колен держал Хлою за руку и со
смутной улыбкой глядел на Христа. Он чувствовал себя
немного утомленным. Венчание обошлось ему очень
дорого -- пять тысяч инфлянков, — и он радовался, что
церемония удалась на славу.
Алтарь был убран цветами. Колену нравилась
музыка, которую теперь исполняли. Он увидел стоявшего
перед ним Надстоятеля и узнал молитву. Тогда он
медленно прикрыл веки, слегка наклонился вперед и произнес:
«Да».
Хлоя тоже сказала: «Да», и тогда Надстоятель
энергично пожал ей руку. Оркестр грянул с новой силой, и
Архиписк встал, чтобы произнести напутствие
новобрачным. А Священок, протиснувшись между двумя рядавш
гостей, больно ударил Шика палкой по пальцам за то, что
он не слушал, а листал книгу.
79

XXII
Архиписк ушел. Молодые стояли в тризнице, и все
подходили к ним, чтобы пожать им руки и обругать на
счастье. Кое-кто давал им советы насчет брачной ночи, а
уличный торговец, заглянувший сюда на огонек, предложил
им набор порнографических открыток для пополнения
образования. Колен и Хлоя вдруг очень устали. Музыка в
церкви все еще играла, гости танцевали, ели
божественное мороженое, запивая святой газированной водой с
сиропом, к ней подавали маленькие бутербродики с треской,
которые все трескали с большим аппетитом. Надстоятель
переоделся в будничную сутану с дыркой на заду, но он
как раз собирался купить себе новую, так как
рассчитывал прикарманить изрядный куш из тех пяти тысяч инф-
лянков, которые заплатили за свадьбу. Кроме того, он,
как водится, обсчитал оркестр и наотрез отказался
заплатить дирижеру, поскольку тот расшибся еще до увертюры.
Пьяномарь и Священок помогали певунчикам
разоблачиться, чтобы поскорее убрать их костюмы, притом
Священок занимался исключительно девочками. Священочки,
которых пригласили на халтуру, уже смылись. Грузовик
с краскомазами уже стоял перед церковью. Они
собирались отскоблить желтую и фиолетовую краски, чтобы
снова разложить их по маленьким баночкам.
Рядом с Коленом и Хлоей стояли Ализа с Шиком и
Исида с Николя и тоже принимали поздравления.
Особенно тут усердствовали братья Демарэ. Когда Пегас
замечал, что его братец слишком уж плотно прижимается к
Исиде, он изо всех сил щипал его за бедро и обзывал
извращенцем.
Теперь в тризнице оставалось всего лишь человек
двенадцать самых близких друзей Колена и Хлои, которых
пригласили на дневной прием. Наконец, все двинулись к
выходу, окинув прощальным взглядом цветы,
украшавшие алтарь. Когда они вышли на паперть, холодный ветер
обжег им лица. Хлоя закашлялась и быстро сбежала по
ступенькам к теплой машине. Там она забилась в уголок
в ожидании Колена.
Остальные наблюдали с паперти, как увозят
музыкантов в тюремной машине, поскольку все они сидели за
долги. Музыкантов набилось в кузов как сельдей в бочке,
и они в отместку подняли ужасный шум — изо всех сил
задудели в свои трубы, особенно усердствовали скрипачи.
76

XXIII
Спальня Колена была несомненно квадратной, с высоким
потолком, а окно тянулось пятидесятисантиметровой
стеклянной лентой вдоль всей стены в ста двадцати
сантиметрах от пола, устланного мохнатым светло-оранжевым
ковром. Стены были обиты натуральной кожей.
Кровать стояла не на полу, а на своего рода
антресолях, построенных на половине высоты комнаты. Наверх
вела лесенка из уморенного дуба, отделанная латунью.
Ниша под антресолями служила будуаром. Там стояли
книги и мягкие кресла, а также висела фотография
Далай-ламы.
Колен еще спал. Хлоя только проснулась и глядела на
него. Волосы ее растрепались, и от этого она казалась еще
более юной. На кровати не было ничего, кроме простыни,
той, на которой они лежали, все остальные постельные
принадлежности почему-то оказались разбросанными по
комнате, хорошо прогретой огнедышащими брандсбойтами.
Хлоя сидела, уперев подбородок в колени, и терла глаза,
потом она потянулась и опрокинулась навзничь, примяв
подушку.
Колен лежал ничком и пускал слюни, словно старый
младенец. Хлоя рассмеялась, встала на колени и, взяв его
за плечи, сильно тряхнула. Колен проснулся и принялся
целовать ее раньше, чем открыл глаза. Хлоя с охотой
поддавалась ему, подводя его к избранным местам. Ее
кожа, янтарная и душистая, была похожа на
марципан.
Серая мышка с черными усами взобралась к ним по
лесенке и сообщила, что пришел Николя и ждет их. Они
вспомнили о предстоящем путешествии и разом вскочили
на ноги. Мышка воспользовалась этим и основательно
поработала над коробкой шоколадных конфет, стоящей у
изголовья кровати.
Они быстро умылись, надели дорожные костюмы и
поспешили на кухню. Николя пригласил их позавтракать
в своих владениях. Мышка пошла было за ними, но
остановилась в коридоре. Она хотела поглядеть, почему
солнца сегодня не сияли так ярко, как обычно, и при случае
наорать на них за это.
— Ну, как вам спалось?-— спросил Николя.
Под глазами у него темнели синяки, а цвет лица был
землистый.
77

— Превосходно,— сказала Хлоя и плюхнулась на
стул, потому что ноги ее не держали.
— А ты? — спросил Колен. Он поскользнулся и сел на
пол, не попытавшись даже подняться.
— Я проводил Исиду домой,— ответил Николя, — и
она, как водится, предложила мне выпить.
— А ее родителей не было дома? — спросила Хлоя.
— Нет,— подтвердил Николя. — Были только две
кузины, и они упросили меня остаться.
— Сколько им лет?— коварно спросил Колен.
— Точно не знаю,— сказал Николя. — Но на ощупь я
дал бы одной не меньше шестнадцати и не больше
восемнадцати другой.
— Ты провел с ними ночь? — спросил Колен.
— Угу... Они слегка выпили, так что... мне пришлось
убаюкивать всю троицу. У Исиды широченная кровать...
Там было как раз еще одно место. Я не хотел тревожить
вас и остался там спать...
— Спать?—переспросила Хлоя,—Кровать эта, видно,
очень неудобная, потому что вид у тебя, я бы
сказала...
Николя смущенно покашлял и чрезмерно деловито стал
возиться со своими электрическими приборами.
— Попробуйте-ка это,—сказал он, меняя тему
разговора. И подал начиненные финиками и сливами
глазированные абрикосы в ароматном сиропе.
— А машину ты сможешь вести?— спросил Колен.
— Попробуем,— ответил Николя.
— Как вкусно!— воскликнула Хлоя. — Поешь с нами.
— Я предпочел бы что-нибудь бодрящее.
И на глазах Колена и Хлои он составил для себя
чудовищную смесь из кварты белого вина, ложки уксуса,
пяти яичных желтков, двух устриц и ста граммов рубленого
мяса, залитого сливками и посыпанного щепоткой гнпо-
сульфида натрия. Все это исчезло в его глотке со свистом
пущенного на полную мощность циклотрона.
— Как пошло?— спросил Колен и рассмеялся, увидев
гримасу Николя.
— Порядок!— через силу ответил Николя.
И в самом деле, синяки под глазами у него разом
исчезли, словно их стерли смоченной в бензине ваткой, а
лицо заметно посвежело. Он фыркнул, как конь, стионул
кулаки и зарычал. Хлоя с некоторой тревогой взглянула
на него.
78

— У тебя схватило живот, Николя? — спросила она,
— Наоборот!— рявкнул он. — Все как рукой сняло!
Сейчас подам вам еще одно блюдо —и в путь,
XXIV
Большой белый лимузин осторожно продвигался вперед,
объезжая рытвины. Колен и Хлоя сидели сзади и глядейи
в окно, но им было как-то не по себе от проносящегося
мимо пейзажа. Небо висело совсем низко, красные птицы
едва не задевали телеграфные провода, поднимаясь и
опускаясь вместе с ними от столба к столбу, а их
пронзительные крики отражались в свинцовой воде луж.
— Почему ты велел свернуть на эту дорогу?—
спросила Хлоя у Колена.
— Так короче, — ответил он. — Да по-другому и
нельзя. Старое шоссе вконец износилось. Все так и
норовили по нему промчаться, потому что над ним всегда ясное
небо. И вот теперь остался только этот путь. Не волнуйся,
Николя хорошо ведет машину.
— Ненавижу этот тусклый свет, эту мглу... —
сказала Хлоя.
Ее сердце колотилось, словно стиснутое жесткой
скорлупой. Колен положил ей руку на плечи и бережно, как
котенка, обхватил пальцами ее тонкую шею.
— Да-да... — прошептала Хлоя и, поеживаясь от
щекотки, чуть втянула голову в плечи, — Не убирай руку,
мне страшно одной...
— Хочешь, я подниму цветные стекла?— предложил
Колен.
— Ага... Пусть будет попестрей...
Колен нажал на зеленые, синие, желтые и красные
кнопки, и разноцветные фильтры заменили
автомобильные стекла. Теперь Колен и Хлоя оказались словно внут*
ри радуги, и цветные тени плясали но белому меху
сиденья всякий раз, как машина проскакивала мимо
телеграфных столбов. Хлоя почувствовала себя лучше.
Равнина по обе стороны дороги была покрыта
жиденьким ползучим блекло-зеленоватым мхом, да кое-где
мелькали растрепанные деревья с корявыми стволами. Воздух
был недвижим, даже малый ветерок не рябил жидкую
грязь, которая чёрными фонтанами разлеталась из-под
колес. Николя изо всех сил старался не потерять дороги,
79

он с трудом удерживал машину посредине вконец
разбитого скользкого шоссе.
— Не волнуйтесь,—сказал он, обернувшись к Хлое.—
Осталось совсем чуть-чуть. Скоро дорога изменится.
Хлоя посмотрела в правое окно и вздрогнула.
Привалившись к телеграфному столбу, чешуйчатая тварь
провожала их пристальным взглядом.
— Гляди, Колен... Кто это?..
— Не знаю... По-моему... оно не злое...
—- Это рабочий из бригады, обслуживающей
телеграфную линию,— сказал Николя через плечо, — Все они
носят вот такие противогрязевые комбинезоны.
— Это... жутко уродливо... — прошептала Хлоя.
Колен поцеловал ее.
— Не бойся, Хлоя, ведь он всего-навсего человек...
Грунт под колесами как будто уплотнился. Рыжеватый
свет забрезжил над горизонтом.
— А вот и солнце,— сказал Колен.— Погляди...
Николя покачал головой.
— Нет, это медные копи. Мы мимо них проедем.
Мышь, сидевшая рядом с Николя, навострила ушки.
— Да,— сказал Николя. — Скоро будет тепло.
Дорога повернула несколько раз. Жидкая грязь
дымилась. Машина пробивалась сквозь завесу белых
испарений с сильным запахом меди. Наконец грязь совсем
затвердела и обнаружилось шоссе, пыльное и
растрескавшееся. Вдалеке перед ними, как над огромной раскаленной
плитой, дрожал воздух.
— Мне здесь не нравится,— сказала Хлоя. — Может,
объедем другой дорогой?
— Другой дороги нет,— сказал Колен. — Не хочешь ли
ты почитать Гуффе? Я взял его с собой.
Кроме этой книги они ничего не взяли из вещей, так
как рассчитывали покупать все необходимое в пути.
— Давай опустим цветные стекла? — предложил
Колен.
— Давай. Теперь стало светлее.
Внезапно дорога еще раз повернула, и они оказались
посреди медных рудников, которые раскинулись ярусами
по обе стороны шоссе. Бескрайняя пересохшая равнина,
покрытая зеленоватой медной рудой, уходила за
горизонт. Сотни рабочих в герметических комбинезонах
возились вокруг огнедышащих горнов. Другие складывали
угольные брикеты, которые непрерывно подвозили элект-
80

ровагонетки, в аккуратные пирамиды. Медь от жары
плавилась и текла красными ручьями, окаймленными
бордюром из твердого, как камень, застывшего ноздреватого
шлака. Ручьи эти впадали в большие резервуары, откуда
медь выкачивали насосами и гнали по овальным трубам.
— Какая ужасная работа!— сказала Хлоя.
— Зато платят хорошо, — сказал Николя.
Несколько рабочих остановились, чтобы поглядеть на
проезжающую машину. Их взгляды не выражали ничего,
кроме презрения и, пожалуй, насмешки. Это были
широкоплечие, сильные люди, и вид у них был невозмутимый.
— Они нас ненавидят, — сказала Хлоя. — Поедем
поскорей!
— Они на работе, — сказал Колен.
— Ну и что?— сказала Хлоя.
Николя прибавил газу. Автомобиль мчался по
растрескавшемуся шоссе под урчанье машин и бульканье
плавящейся меди.
— Мы скоро выскочим на старую дорогу,— сказал
Николя.
XXV
— Почему они так высокомерны?— спросила Хлоя. —
Ведь работать не очень-то приятно...
— Принято считать иначе,— сказал Колен. —
Работают по привычке, и как раз для того, чтобы не думать.
— Во всяком случае, выполнять работу, которую
могут делать машины, полный идиотизм.
— Должен же кто-то делать машины,— сказал Колен.
— О, конечно,— воскликнула Хлоя. — Чтобы получить
яйцо, нужна курица, но когда есть курица, можно
получить не одно яйцо, а целую кучу. Следовательно, лучше
начать с курицы.
— Надо бы узнать, что мешает выпускать машины.
Вероятно, просто не хватает на это времени. Люди тратят
все время на то, чтобы жить, а на работу у них не
остается времени.
— А может быть, совсем наоборот?— спросила Хлоя.
— Нет,— ответил Колен. — Если бы у них было время
сделать машины, они могли бы потом ничего не делать.
Я хочу сказать, что они работают, чтобы жить, вместо
того чтобы работать над созданием машин, которые дали бы
им возможность жить, не работая.
81

— Это чересчур сложно,— захметила Хлоя.
— Нет, это очень просто. Конечно, такие перемены
могут произойти только постепенно. Но когда подумаешь,
сколько времени уходит, чтобы сделать то, что так быстро
изнашивается...
— По-твоему, рабочие не предпочли бы сидеть дома,
и целовать своих жен, и ходить в бассейн, и на танцы?
— Нет,— сказал Колен,— потому что они об этом не
думают.
— Даже если они считают, что работать хорошо,
разве они в этом виноваты?
— Нет, не виноваты, ведь им все твердят: «Труд
священен, работать хорошо, это благородно, труд превыше
всего, и только трудящиеся имеют право на все». Но при
этом общество организовано так, что они работают все
время и просто не успевают воспользоваться своими
правами.
— Выходит, они глупые?
— Да, глупые,— сказал Колен,— поэтому и согласны с
теми, кто им внушает, что нет ничего выше труда. Таким
образом, они ни о чем не думают и не стараются
освободиться от бремени такой работы...
— Давай поговорим о чем-нибудь другом,—
предложила Хлоя. — Я от этого устала. Скажи мне лучше,
нравятся ли тебе мои волосы...
— Я тебе уже говорил...
Он посадил ее к себе на колени. И снова почувствовал
себя совершенно счастливым.
— Я тебе уже говорил, что люблю тебя и в целом и в
частностях.
— Тогда переходи к частностям, — сказала Хлоя и с
гибкостью змейки нежно к нему прильнула.
XXVI
— Простите, месье, но не угодно ли месье здесь
остановиться?— спросил Николя.
Машиаа затормозила у придорожной гостиницы.
Шоссе было уже хорошим, с гладким покрытием,
испещренным солнечными бликами, которые так эффектно
выглядят на рекламных фотографиях, а по обе его стороны
раскинулся прекрасный ландшафт: деревья правильной
цилиндрической формы, свежая травка, освещенная солн-
82

цем, коровы, пасущиеся на луговинах, источенные
червячком ветхие ограды, живые изгороди из цветущей
жимолости, яблони, усыпанные яблоками, желтые листья,
собранные в аккуратные кучки, кое-где снежные овраги, для
разнообразия — пальмы, мимоза, а в саду гостиницы —
северные сосны и еще вихрастый огненно-рыжий
мальчишка, который гонит по дороге двух овец и одну пьяную
собаку. По одну сторону шоссе дул сильный ветер, по
другую я^е ветра не было вовсе — каждый выбирал то, что
ему нравится. Тень отбрасывали не все деревья, а лишь
некоторые, и только в одной из канав квакали лягушки.
— Да, давайте здесь остановимся,— ответил Колен. —
Все равно до юга нам сегодня уже не добраться.
Николя распахнул дверцу и вылез из машины. На нем
был красивый шоферский костюм из свиной кожи и
элегантная кожаная каскетка. Он отошел на два шага и
оглядел автомобиль. Колен и Хлоя тоже вышли.
— Наш экипаж, увы, не блещет чистотой,— сказал
Николя. — Ведь мы ехали по такой грязи.
— Не важно, — сказала Хлоя. — В гостинице мы
попросим, чтобы его помыли...
—- Пойди узнай, есть ли у них свободные номера,—
сказал Колен. — И не грозит ли нам здесь смерть от
голода.
— Слушаюсь, месье,— ответил Николя и приложил
два пальца к козырьку каскетки, словно нарочно
стараясь вывести Колена из себя.
Он толкнул калитку из вощеного дуба и нервно
вздрогнул, когда ладонь его прикоснулась к обтянутой
бархатом ручке. Гравий захрустел у него под ногами, затем он
поднялся по ступенькам каменной лестницы и исчез в
вестибюле.
Жалюзи на окнах были опущены и изнутри не
доносилась ни звука. Солнце подпекало упавшие в траву
яблоки, и из них прямо на глазах проклевывались
новорожденные зелененькие яблоньки, которые тут же зацветали
и начинали плодоносить крохотными наливными
яблочками. Яблоньки третьего поколения выглядели уже зелено-
розовым мхом, и с них то и дело сыпались на землю
яблочки-бусинки.
Несколько стрекозлят зажужжали на солнышке,
предаваясь невнятным забавам, одна из которых заключалась
в быстром волчковании на месте. На ветреной стороне
шоссе какие-то злаки волнами склоняли колосья и гудели
83

под сурдинку, а первые палые листья с тихим легким
шелестом прилежно учились летать. Стайка жуков,
трепеща крыльями, пыталась лететь против ветра с глухим
бульканьем, подобным плеску плицев колесного парохода,
который поднимается вверх по реке к Большим озерам.
Колен и Хлоя стояли рядом, молча греясь на
солнышке, и сердца у обоих стучали в ритме буги-вуги.
Стеклянная дверь тихо скрипнула. Появился Николя.
Он был весь расхристанный, а каскетка криво сидела на
голове.
— Они что, вытолкали тебя взашей?— спросил Колен.
— Никак нет, месье,— ответил Николя. — Они
готовы принять месье и мадам и заняться машиной.
— Что с тобой случилось?— воскликнула Хлоя.
— А,— махнул рукой Николя, — хозяина не
оказалось на месте... Пришлось обратиться к его дочери.
— Ты хоть застегнись,— сказал Колен, — у тебя
неприличный вид.
— Покорнейше прошу, месье, меня извинить, но я
подумал, что ради двух хороших номеров стоит принести
такую небольшую жертву.
— Переоденься, пожалуйста, раз ты без этого не
можешь нормально разговаривать,— попросил Колен. — Ты
играешь в дурака на моих нервах...
Хлоя остановилась у маленького сугроба. Снежинки
были пушистые, свежие. Они ослепляли белизной и не
таяли.
— Погляди, какая прелесть,— сказала она Колену.
Под снегами цвели примулы, васильки и маки.
— Ага,— ответил Колен,— только зря ты трогаешь
снег, простудишься.
— Да что ты! Нет!— сказала Хлоя и вдруг зашлась
кашлем, похожим на треск рвущегося шелка.
— Милая моя Хлоя,— Колеи обнял ее и притянул к
себе,— не кашляй так ужасно, мне больно.
Она выпустила снежинки из рук, и они медленно,
словно пух, упали на землю и снова засверкали на солнце.
— Мне не нравится этот снег,— пробормотал Николя,
но тут же спохватился. — Я прошу месье извинить меня
за то, что я позволил себе высказаться.
Колен снял полуботинок с ноги и швырнул его Николя
в лицо, но тот как раз в эту секунду нагнулся, чтобы
оттереть пятнышко на своих брюках. Услышав за собой
звон разбитого стекла, Николя выпрямился.
84

—• О месье,— проговорил он с упреком. — Это ведь
окно вашей комнаты.
—- Ну и черт с ним! Воздуху будет больше... И тебе
наука, чтобы ты не вел себя, как идиот.
Опираясь о плечо Хлои, Колен поскакал на одной
ноге к дверям гостиницы. Разбитое стекло тут же начало
отрастать. По краям рамы уже появилась тоненькая
прозрачная пленка опалового цвета, отливающая цветами
радуги.
XXVII
— Ну, как ты спал?— спросил Колен.
— Недурно. А ты?—- ответил Николя, не надевший в
то утро шоферской одежды.
Хлоя зевнула и придвинула к себе кувшин с
каперсовым сиропом.
— Из окна так дуло, что я не могла уснуть.
— Разве оно не затянулось стеклом?— спросил
Николя.
— Не совсем. Родничок пока не зарос, и сквозь него
садил ветер. Утром у меня заложило грудь, она набилась
снегом...
— Это просто ужасно,— сказал Николя. — Ну, я их
обматерю самым строгим образом. Так мы сейчас едем
дальше?
— Нет, после обеда,— ответил Колен.
— Надо будет снова надеть шоферский костюм.
— О Николя! — пригрозил ему Колен. — Если будешь
продолжать в таком духе, я тебя...
— Хорошо,— перебил его Николя, — но только не
сейчас.
Он залпом выпил кружку сиропа и доел бутерброд.
— Загляиу-ка я на кухню,— сообщил он, поднимаясь
из-за стола и с помощью карманной дрели поправляя
узел на галстуке.
Он вышел из комнаты, и звуки его шагов постепенно
затихали, видимо, в направлении кухни.
— А мы что будем делать, милая моя Хлоя?
— Целоваться.
— Это уж точно! А потом?
— Потом? Этого я не могу произнести вслух.
— Ясно. Ну, а еще потом?
85

*— Потом уже пора будет обедать. Обними меня. Мне
холодно. Этот снег...
Солнце лилось в комнату золотистыми волнами.
— Здесь не холодно,— сказал Колен.
— Да,— согласилась Хлоя, прижимаясь к нему. — Но
мне холодно... А еще потом я напишу письмо Ализе.
XXVIII
Улица была из конца в конец запружена народом. Все
яростно толкались, пытаясь прорваться в зал, где Жан-
Соль должен был прочитать свою лекцию.
Люди прибегали к самым изощренным уловкам, чтобы
обмануть бдительных экспертов-искусствоведов,
поставленных для проверки подлинности пригласительных
билетов, поскольку в продажу были пущены десятки тысяч
подделок.
Кое-кто приезжал на катафалках, но полицейские
протыкали гробы длинными стальными пиками, навеки
пригвождая ловчил к дубовым доскам, и тогда те и вправду
давали дуба, что, к слову сказать, представляло
известные удобства, так как новопреставленные оказывались
уже упакованными для похорон. Данная операция
приносила ущерб только истинным покойникам, потому что от
нее страдали их саваны. Многие почитатели Жан-Соля
сигали на парашютах со специальных самолетов (в
аэропорту Бурже шла форменная драка, чтобы попасть на
такой самолет) и становились мишенями для пожарников,
которые струей из брандспойта загоняли смельчаков прямо
на сцену, где и топили их, как котят. Находились и такие,
что пытались проникнуть в здание по трубам для
нечистот. Но стоило им ухватиться пальцами за края
канализационных колодцев, чтобы выбраться наружу, как их
били подкованными каблуками по суставам, а дальнейшее
было уже делом крыс. Но ничто не могло умерить пыл
одержимых поклонников лектора. Однако надо
признаться: вовсе не те, что тонули, а другие упорствовали в своих
отчаянных попытках проникнуть в зал, и тысячеголосый
рокот толпы не угасал, а напротив, поднимался к зениту,
распространяясь по поднебесью раскатистым пещерным
гулом.
Только «чистые», ко всему причастные, «посвященные»
86

являлись обладателями подлинных приглашений,
отличить которые от фальшивых не составляло, кстати, труда,
и потому эти избранные души беспрепятственно
двигались по узенькому коридору, отгороженному вдоль стен
домов. Их охраняли стоящие через каждые пятьдесят
сантиметров тайные агенты, замаскированные под
огнетушители. Однако счастливцев оказывалось все же чрезвычайно
много, и в зал, уже набитый до отказа, то и дело
врывались вновьприбывшие.
Шик появился здесь еще накануне. За баснословные
деньги швейцар согласился, чтобы Шик заменил его. Но
это оказалось возможным только после того, как Шик
ломом перебил ему левую ногу. Когда речь шла о Партре,
Шик не скунился на инфлянки. Ализа и Исида вместе с
ним ждали появления лектора. Они тоже провели тут ночь,
боясь пропустить такое событие. В темно-зеленой
униформе швейцара Шик был просто неотразим. С тех пор
как Колен подарил ему двадцать пять тысяч инфлянков,
он все больше пренебрегал своей работой.
В зале собралась особая публика. Очкарики с
блуждающими взглядами, всклокоченвыми волосами,
замусоленными окурками в зубах и громкой отрыжкой, женщины с
жидкими, словно траченными молью косичками, плотно
уложенными вокруг головы, в кожаных «канадках» с
вытертыми белесыми пятнами на груди, надетых прямо на
голое тело.
В большом зале на первом этаже, потолок которого
был наполовину застеклен, а наполовину расписан
красками, разведенными на тяжелой воде (от этих
многофигурных фресок зарождалось сомнение: представляет ли
хоть какой-то интерес жизнь, если женские формы
так безнадежно тяжелы и уродливы), так вот, в зале
набивалось все больше и больше народу, причем тем, кто
появился позя^е, ничего не оставалось, как, стоя где-то
сзади на одной ноге, другой отбиваться от наседающих на
них ближайших соседей. В специальной ложе в окружении
свиты восседала герцогиня де Будуар, привлекая к себе
внимание истерзанной толпы и оскорбляя роскошью
хорошего тона группу неудачливых философов, кое-как
примостившихся на складных стульях.
Начало лекции приближалось, и присутствующих все
больше лихорадило. В глубине зала поднялся галдеж,
несколько студентов пытались посеять смуту в умах,
скандируя искаженный текст «Лагорной проповеди»
баронессы Орци.
87

Но Жан-Соль был уже па подступах к залу. Шик
услышал, что на улице затрубил слон, и высунулся в окно.
Вдали, в глубине бронированного паланкина
вырисовывался силуэт Жана-Соля, а слоновья спина под ним,
бугристая и морщинистая в луче красного прожектора,
казалась чем-то инопланетным. В четырех углах паланкина
стояли отборные стрелки, держа наизготовку топорики.
Слон прокладывал себе дорогу в толпе, шагая прямо по
людям, и глухой топот его четырех колонн неумолимо
приближался. Перед подъездом слон опустился на колени, и
отборные стрелки сошли первыми. Изящно спрыгнув
вслед за ними, Партр оказался в их кольце. Ловко орудуя
топориками, стрелки повели Партра в зал. Полицейские
заперли все двери, а Шик, подталкивая перед собой Ализу
и Исиду, поспешил по потайному коридору за кулисы.
В глубине сцены висел бархатный занавес, в котором
Шик загодя проделал дырочки, чтобы все хорошо видеть.
Трое молодых людей уселись на подушки и стали ждать.
На расстоянии метра от них, не более, Партр готовился
начать свою лекцию. Его гибкое и аскетическое тело
излучало особые флюиды, и публика, покоренная
неотразимым обаянием любого его жеста, в томлении замирала,
ожидая вожделенного сигнала к старту.
Было много обмороков, связанных с внутриматочным
перевозбуждением, которое охватывало главным образом
женскую часть зала, и Ализа, Исида и Шик явственно
слышали хриплое дыхание двух дюжин слушательниц и
слушателей, которые пробрались под сцену и там, в
кромешной тьме, на ощупь раздевались, чтобы занимать
меньше места.
— Ты помнишь?— шепнула Ализа, с нежностью
взглянув на Шика.
— Еще бы, там мы нашли друг друга...
Он наклонился к Ализе и ласково поцеловал ее.
— Вы тоже были там, под сценой?— спросила Исида.
— Да, — ответила Ализа,—и это было очень приятно.
— Не сомневаюсь! — сказала Исида. — Что это, Шик?
Шик как раз снимал крышку со стоящего рядом с ним
большого черного прибора.
— Фонограф, — ответил он. — Я приобрел его ради
этой лекции.
— Колоссально!— воскликнула Исида. — Значит,
сейчас можно и не слушать...
— Конечно... А дома хоть всю ночь напролет слушай.
88

Но мы не будем этого делать, чтобы не заиграть
пластинки. Прежде я должен сделать копии. Пожалуй, я даже
закажу у фирмы «Крик владельца» серию этих пластинок.
Для продажи,
— Этот ящик влетел вам небось в копеечку, —
сказала Исида.
— Какое это имеет значение!— ответил Шик.
Ализа вздохнула. Вздох ее был таким легким, что
услышала его только она одна... Да и то едва ли.
— Все! Он начинает!.. — воскликнул Шик. — Я
положил свой микрофон рядом с микрофонами радиостудии.
Они его не заметят.
Жан-Соль начал говорить. Сперва ничего, кроме
щелканья затворов, не было слышно. Фотографы,
кинорепортеры просто удержу не знали. Потом один из них был
сбит с ног отдачей своей камеры, и тут поднялось невесть
что. Озверелые коллеги набросились на несчастного и
принялись осыпать его порошком магния. Ослепительно
вспыхнув, он ко всеобщему ликованию исчез навсегда, а
полицейские отправили в тюрьму всех остальных
репортеров.
— Прекрасно!— Шик ликовал. — Теперь я один буду
обладать этой записью!
Публика, которая поначалу вела себя более или менее
спокойно, начала волноваться и все громче проявляла свое
восхищение Партром, отзываясь восторженными воплями
и аплодисментами буквально на каждое его слово. И это
несколько затрудняло понимание того, что он говорил.
— А вы и не пытайтесь во все это вникнуть,—сказал
Шик. — Мы потом послушаем на свободе запись.
— Тем более что здесь все равно ничего не слышно,—
подхватила Исида. — Он тих как мышка. Кстати, у вас
нет известий от Хлои?
— Я получила от нее письмо,— ответила Ализа.
•— Они уже приехали?
— Да, им все-таки удалось уехать. Но они собираются
вернуться раньше, чем думали, потому что Хлоя
чувствует себя не очень хорошо,— сказала Ализа.
— А Николя?— спросила Исида.
— С ним все в порядке. Хлоя пишет, что он вел себя
просто ужасно с дочерьми всех хозяев гостиниц, где они
останавливались.
— Николя — отличный парень,— сказала Исида. —
Не понимаю, почему он работает поваром.
8S

— Это действительно странно,— сказал Шик.
— А что такого? Это куда лучше, чем
коллекционировать Партра, — сказала Ализа и ущипнула Шика за
ухо.
— Надеюсь, у Хлои ничего серьезного? — спросила
Исида.
— Она не пишет, чем больна, но жалуется, что у нее
ноет грудь,— ответила Ализа.
— Хлоя такая красивая! Невозможно себе представить,
что она захворала.
—- Ой, — прошептал Шик. — Смотрите, смотрите!..
Часть застекленного потолка приоткрылась, и по
периметру образовавшегося проема появились чьи-то головы.
Оказывается, отважные поклонники Партра забрались на
крышу и успешно провели задуманную операцию. Но на
этих смельчаков наседали сзади такие же смельчаки, и,
чтобы удержаться, первым смельчакам пришлось изо всех
сил вцепиться в края рамы.
— Их можно понять, — сказал Шик. — Лекция
совершенно выдающаяся.
Партр вышел из-за стола и продемонстрировал
слушателям муляжи различных типов блевотины. Самая
прекрасная из них — непереваренное яблоко в красном
вине — имела огромный успех. Шум стоял такой, что даже
за занавесом, там, где сидели Ализа, Исида и Шик, стало
уже почти невозможно разговаривать.
— Когда же они приезжают?— спросила Исида.
— Завтра или послезавтра,—- ответила Ализа.
— Мы их так давно не видели!.. — сказала Исида.
—- Да,— подхватила Ализа, — со дня их свадьбы...
— Что и говорить, свадьба удалась на
славу!—воскликнула Исида.
— Еще бы!— сказал Шик. — Ведь именно в тот вечер
Нжколя проводил тебя домой...
К счастью, в этот миг весь потолок обрушился, завалив
зал, и это избавило Исиду от необходимости что-либо
уточнять. Вихрем взметнулась битая штукатурка. Выбе-
яганые известкой фигуры метались, спотыкались и падали
среди обвалившихся кусков бетона, задыхаясь в ядовитом
тяжелом облаке пыли, нависшем над обломками. Партр
перестал читать, он хохотал от души и хлопал себя по
дшккам, радуясь, что столько людей втянуто в это
светопреставление. Но все же и он поперхнулся пылью и
ужасно закашлялся.
90

Шик лихорадочно нажимал на кнопки аппарата. Из
фонографа выбился какой-то зеленоватый всполох,
шустро пополз по паркету и скрылся в щели. За ним —
второй и третий. Шик вырубил ток как раз вовремя, чтобы
не успела вылезти омерзительного вида многоножка.
— Что я делаю! — воскликнул Шик. — Он вышел из
строя. Микрофон забит пылью.
Адское игрище в зале достигло своего апогея. Партр,
дочитав лекцию, стал залпом пить воду прямо из графина.
Он явно собрался уходить. Тогда Шик решился.
— Я предложу ему выйти через заднюю дверь, —
сказал он. — Уматывайте отсюда, я вас догоню.
XXIX
Николя остановился посреди коридора. Два солнца и в
самом деле теперь не заливали его, как прежде. Желтые
керамические плитки как-то потускнели, они словно
подернулись легкой пеленой, и солнечные лучи, вместо того
чтобы, разбиваясь, разлетаться во все стороны брызгами
мельчайших металлических шариков, вяло лились на пол
и растекались по нему бесформенными лужицами. Стены,
изгрызенные солнечными зайчиками, уже не сверкали так
ровно, как прежде.
Впрочем, мышки, казалось, не были встревожены
этими изменениями, не считая, правда, серой с черными у«-
ками — ее удрученный вид сразу же поразил Николя,
Но он подумал, что мышка просто не хотела так быстро
возвращаться домой, что она тоскует по новым знакомым,
которых приобрела за время путешествия.
— Ты недовольна? — спросил он ее.
Мышка с отвращением указала Николя на стены.
— Да,— согласился Николя. — Что-то здесь
изменилось. Раньше было лучше. Не пойму, в чем тут дело...
Мышка на минуту словно задумалась, потом горестно
покачала головой и беспомощно развела лапками.
— Я тоже не понимаю,-— сказал Николя. — Даже
когда протираешь стекла, ничего не меняется. Видимо, воздух
здесь стал едким...
Он еще постоял в задумчивости, покачал, в свою
очередь, головой и пошел дальше. Мышка же скрестила
лапки на груди и с отсутствующим видом принялась жевать,
91

но тут же сплюнула, почувствовав вкус жевательной
резинки для кошек. Продавец, видно, ошибся.
Хлоя и Колен завтракали.
— Ну как?— спросил Николя, заглянув в столовую.—
Дело идет на поправку?
— Гляди-ка!— воскликнул Колен. — Наконец-то ты
заговорил нормально.
— Я не в форменной обуви, — объяснил Николя.
— Я чувствую себя неплохо,— сказала Хлоя.
Глаза ее блестели, щеки заливал румянец, и по всему
было видно, что она счастлива вернуться домой.
— Она съела полпирога с курицей, — сказал
Колен.
— Очень рад. Я его испек, не заглядывая в труды
Гуффе.
— Ну, что будем делать, Хлоя?— спросил Колен.
— И когда обедать?— спросил Николя.
— Мне хочется пойти вместе с вами двумя, и с Али-
зой, и с Исидой на каток, и в магазины, и на вечеринку,—
сказала Хлоя. — И еще мне хочется купить зеленое
кольцо.
— Ясно,— сказал Николя. — Тогда я, не теряя
времени, займусь обедом.
— Только, пожалуйста, Николя, не надевай своей
шоферской одежды, — попросила Хлоя. — А то с тобой
очень утомительно разговаривать. И тебе придется
лишний раз переодеваться.
— Я пойду возьму деньги из сейфа, а ты, Хлоя,
позвони друзьям. Мы отлично проведем день.
— Иду звонить,— сказала Хлоя.
Она встала из-за стола, побежала к телефону, сняла
трубку и пронзительно мяукнула. Это означало, что ее
надо соединить с Шиком.
Николя убирал со стола. Он нажал на рычажок, и
грязная посуда поползла на кухню, прямо в мойку, по
спрятанной под ковром широкой пневматической трубе.
Затем он вышел в коридор.
Мышка, стоя на задних лапках, передними скребла
одну из потускневших кафельных плиток. Протертый ею
уголок сверкал, как прежде.
— Вот это да!—воскликнул Николя. — У тебя
получается!.. Невероятно!..
Мышка остановилась и, тяжело дыша, протянула
Николя свои стертые в кровь лапки.
92

— О, ты себя изувечила!.. — сказал Николя. —«
Брось это. В конце концов, здесь и так немало солнца.
Пошли, я тебя полечу.
Николя сунул мышку в нагрудный карман, а она, все
еще задыхаясь и полузакрыв глаза, выставила наружу
свои бедные, израненные лапки.
Колен, напевая, быстро вращал ручки замков своего
сейфа. Тревога, которая мучила его все последние дни,
отлегла от сердца, и оно, это он чувствовал, обрело
теперь форму апельсина. Бело-мраморный сейф с
аметистовыми черно-зелеными ручками был украшен
инкрустациями из слоновой кости. Шкала указывала на наличие
шестидесяти тысяч инфлянков.
Крышка сейфа откинулась, щелкнув, как хорошо
смазанный замок, и Колен разом перестал улыбаться:
стрелка, освободившись от какой-то помехи, тут же двинулась
по шкале и после некоторых колебаний остановилась на
уровне тридцати пяти тысяч инфлянков. Он сунул руку в
сейф и судорожно пересчитал деньги, проверяя точность
показания. Прикинув в уме свои траты, он убедился, что
все сходится. Из своих ста тысяч инфлянков он двадцать
пять тысяч отдал Шику, чтобы тот женился на Ализе,
пятнадцать тысяч стоила машина, свадьба обошлась в
пять тысяч... Остальное разошлось по мелочам. Колен
немного успокоился.
— Все нормально,— произнес он вслух, но заметил,
что голос его дрогнул.
Он взял сперва столько, сколько хотел, потом
заколебался, усталым жестом положил половину назад и
захлопнул крышку сейфа. Рукоятки, позвякивая, как бубенчики,
быстро завертелись. Он постучал по шкале, чтобы
проверить, верно ли она указывает оставшееся количество
денег.
Затем он поднялся, застыл на несколько мгновений,
пораженный огромностью сумм, которые ему пришлось
потратить, чтобы создать Хлое ту жизнь, которой она
достойна, и улыбнулся, вспомнив, какой растрепанной
Хлоя была утром в постели, и округлости простыни,
прикрывавшие ее тело, и янтарный цвет ее кожи, когда он
скинул простыню, но он тут же заставил себя снова
сосредоточиться на сейфе, потому что сейчас было не время
думать о таких вещах.
Хлоя одевалась.
— Попроси Николя сделать бутерброды,— сказала
93

она. — Нам пора уходить... Я всем назначила свидание у
Исиды.
Колен поцеловал ее в плечо, воспользовавшись
вырезом платья, и побежал на кухню. Николя все еще возился
с мышкой, он мастерил ей костыли из бамбука.
— Вот, — сказал он, — ходи на них до вечера, и все
пройдет.
— Что с ней?— спросил Колен, погладив мышку по
головке.
— Оттирала кафель в коридоре,—объяснил Николя.—
И кусочек очистила, но она, бедняжка, стерла себе лапки.
— Не волнуйся из-за плиток,— сказал Колен
мышке,— это само пройдет.
— Не знаю... — сказал Николя. — Как-то странно.
Будто плиткам не хватает воздуха.
— Вот увидишь, они снова заблестят, — сказал
Колен. — Во всяком случае, я надеюсь... Ты прежде этого
никогда не замечал?
— Нет.
Колен постоял немного у кухонного окна.
— Возможно, кафель всегда со временем тускнеет,—
сказал он. — Не заменить ли его?
— Это будет очень дорого стоить.
— Да,— согласился Колен. — Лучше подождем.
— Что ты мне хотел сказать? — спросил Николя.
— Не готовь обеда. Сделай только бутерброды... Мы
сейчас все вместе уедем...
— Хорошо, я только оденусь.
Николя опустил мышку на пол, и она засеменила к
двери, пошатываясь на маленьких костылях. Даже сзади
были видны кончики ее топорщившихся усов.
XXX
Пока Колен и Хлоя путешествовали, вид улицы
совершенно переменился. Листья на деревьях стали большими, и
зжмняя бледность домов сменилась блекло-зеленым
цветом, который летом превратится в нежно-бежевый.
Мостовая под ногами мягко пружинила, а воздух отдавал
малиной.
Было еще прохладно, но голубые оконца в облаках
94

обещали теплую погоду. Вдоль тротуаров росли зеленые и
синие цветы, их сок змейками струился по тонким
стеблям и уходил в землю с хлюпающим почмокиванием,
похожим на поцелуи улитки.
Николя шел первым, на нем был спортивный костюм
из ворсистой шерстяной ткани горчичного цвета и свитер
с высоким воротом; вывязанный на груди лосось по-шам-
борски в точности воспроизводил рисунок со страницы
шестьсот седьмой поваренной книги Гуффе. Его желтые
кожаные ботинки на каучуке не мяли траву, так как он
ступал точно по двум колеям, проложенным специально
для автомобилей.
Колен и Хлоя шли за ним следом. Хлоя держала
Колена за руку и глубоко вдыхала воздух, наслаждаясь его
запахами. На ней было простое белое шерстяное платье и
накидка из меха леопарда, обработанного бензолом,
отчего темные пятна побледнели и расплылись кругами,
причудливо наползающими один на другой. Ее легкие
вспененные волосы были распущены и источали аромат
жасмина и гвоздики.
Полузакрыв глаза, Колен ориентировался по этому
запаху, и при каждом вдохе губы его слегка вздрагивали.
Фасады домов заметно расслабились, они утратили
чопорность своих прямоугольных очертаний, а от этого
город стал просто неузнаваем, и Николя, совсем
сбитому с толку, то и дело приходилось останавливаться,
чтобы прочитать на эмалированных табличках названия
улиц.
— Ну, с чего мы начнем?— спросил Колен.
— Сперва пойдем по магазинам,— сказала Хлоя. —
У меня нет ни одного нового платья.
— Может, лучше .ты их закажешь, как всегда, в
ателье сестер Каллотт?
— Нет,— ответила Хлоя. — Я хочу походить по
магазинам, купить несколько готовых платьев и еще всякую
всячину.
— Исида будет рада тебя увидеть, Николя, — сказал
Колен.
— Почему?— спросил Николя.
— Не знаю...
Они свернули на улицу Сиднея Бечета и оказались
как раз у дома, в который шли. Консьержка качалась у
ворот в механическом рок-кресле, мотор которого отчаян-
95

яо громыхал в ритме польки. Это была устаревшая
модель.
Исида открыла им дверь. На ней было красное платье,
и она улыбнулась Николя. Шик и Ализа их уже ждали.
Исида поцеловала Хлою, а потом все стали целовать друг
друга, на что ушло несколько минут.
— Ты отлично выглядишь, дорогая,— сказала Исида
Хлое. — Я боялась, что ты хвораешь, но твой вид меня
успокаивает.
— Мне сейчас лучше. Николя и Колен хорошо за
мной ухаживали.
— Как поживают ваши кузины? — спросил Николя.
Исида покраснела до корней волос.
— Они чуть ли не каждый день справляются, не
приехали ли вы.
— Прелестные девочки,— сказал Николя, не глядя на
Исиду, — но вы куда решительней.
— Да... — сказала Исида.
— Ну, а ваше путешествие?—- спросил Шик.
— Нормально,— ответил Колен. — Сперва, правда,
дорога была плохая, но потом все наладилось.
— Кроме снега,— сказала Хлоя и прижала ладонь к
груди.
— Куда пойдем?— спросила Ализа.
— Если хотите, я могу вам вкратце пересказать
лекцию Партра,— предложил Шик.
— Ты много его книг купил, пока нас не было? —
спросил Колен.
— Да нет,— сказал Шик.
— А как твоя работа?
— Нормально. Я нашел парня, который меня
замещает, когда мне надо куда-нибудь смотаться.
— Задаром?
— Ну, почти что... Может, сразу пойдем на каток?
— Нет, сперва покупки, — сказала Хлоя. — Но если
мужчины хотят кататься на коньках..,
— Это мысль!— воскликнул Колен.
— Я провожу их, мне тоя^е надо кое-что купить,—
сказал Николя.
— Вот и прекрасно!— обрадовалась Исида. — Пошли
поскорей, чтобы и мы успели покататься.
98

XXXI
Колен и Шик катались уже около часа, и народу на льду
становилось все больше. Всегда одни и те же лица: те же
мальчики, те же девочки, и, как всегда, они то и дело
падали, и тут же появлялись уборщики со своими
фанерными скребками. Служитель поставил на проигрыватель
пластинку, которую завсегдатаи уже несколько недель
как выучили наизусть. Потом он перевернул ее на другую
сторону, и все наперед знали, что они сейчас услышат,
потому что все это давно стало неким ритуалом, но
музыка вдруг умолкла, и из всех динамиков, кроме одного
непокорного, который по-прежнему транслировал шлягер,
раздался глухой, как из подземелья, голос. Голос этот
просил господина Колена подойти к контролеру, потому
что его вызывают к телефону.
— Кто это может быть?— удивился Колен. Он
бросился к выходу.
Шик едва поспевал за ним — выскочил на
прорезиненную дорожку, обогнул бар и вбежал в проходную
будку, где был микрофон. Дежурный служитель
смахивал в это время тростниковой щеточкой заусенцы со
звуковых дорожек, которые всегда образуются на
заигранных пластинках.
— Алло!— крикнул Колен в трубку. Он молча слушал.
Шик увидел, как Колен, сперва лишь удивленный,
вдруг разом побледнел.
— Что случилось?— спросил Шик.
Колен знаком велел ему замолчать.
— Я сейчас, — сказал он в трубку и положил ее на
рычаг.
Стены проходной будки так стремительно сдвигались,
что он едва успел выбраться наружу, не то его бы
расплющило. Он бежал, не сняв коньков, и ноги его
вихляли из стороны в сторону. Шик не отставал ни на шаг.
— Откройте мою кабину,— крикнул Колен
служителю. — Скорей! Номер триста девять.
— И мою, — добавил Шик. — Номер триста
одиннадцать.
Служитель лениво поплелся за ними. Колен обернулся,
увидел, что служитель отстал метров на шесть, и, еле
сдерживаясь, подождал, пока тот не подойдет поближе.
Тогда он, озверев, с размаху нанес ему удар коньком в
подбородок, и голова служителя, оторвавшись, угодила
4 Б. Виан
97

прямо в воздухозабориое отверстие вентиляционной
системы, обслуживающей холодильную установку. Колен
выхватил ключи, которые покойник с отсутствующим
лицом все еще сжимал в руке, открыл первую попавшуюся
кабину, затащил туда труп, плюнул на него и опрометью
кинулся к номеру триста девять. Шик затворил дверь
кабины, которую Колен даже не потрудился прикрыть.
— Что случилось?— спросил он, едва переводя дух.
Колен уже успел снять коньки и надеть ботинки.
— Хлоя... — сказал Колен, — заболела.
— Серьезно?
— Не знаю. У нее был обморок. — Колен оделся и
побежал.
— Ты куда?— крикнул ему вслед Шик.
— Домой!— крикнул в ответ Колен и застучал
каблуками по гулкой бетонной лестнице.
На другом конце катка рабочие холодильной
установки, задыхаясь, с трудом выползали на свежий воздух:
вентиляция вышла из строя, и они, обессилев, падали, как
подкошенные, вокруг ледяного поля.
Шик застыл в оцепенении, сжимая в руке конек, и
глядел в ту сторону, где только что исчез Колен. Из-под
двери кабины номер сто двадцать восемь медленно сочилась
тоненькая струйка пенистой крови, и этот красный сироп
стекал на лед тяжелыми дымящимися каплями.
XXXII
Он бежал что было духу, и люди перед его глазами
медленно наклонялись, словно подбитые кегли, и с сухим
звуком валились на мостовую.
Колен бежал, бежал, а острый угол горизонта в
просвете между домами летел ему навстречу. Под ногами у
него была темень, бесформенная куча черной ваты, и
небо, лишенное цвета, косо давило сверху, еще один острый
угол, потолок, а не небо, он бежал к вершине пирамиды,
к ней притягивало его сердце менее темные участки
ночи, но ему оставалось пробежать еще три улицы.
Хлоя, спокойная, даже какая-то просветленная,
лежала на их огромной кровати. Глаза ее были открыты,
только дышала она затрудненно. Ализа сидела возле нее, Иси-
да на кухне помогала Николя готовить подкрепляющий
98

напиток по рецепту Гуффе, а мышка своими острыми зуб*
ками измельчала семена трав для отвара.
Но Колен не знал всего этого, он бежал, ему было
страшно, неужели мало того, думал он, что мы всегда
вместе, неужели еще надо, чтобы душа замирала от страха,
быть может, несчастный случай, она попала под машину
и лежит теперь на кровати, а я не смогу ее увидеть, меня
не пустят к ней, неужели вы думаете, что я боюсь
увидеть мою Хлою, вам все равно меня не удержать: нет,
Колен, не входи. А может быть, это только ушиб, и все
обойдется, а завтра мы вместе пойдем в Булонский лес, к
той скамейке, я держал ее руку в своей, и ее волосы
касались моих волос, ее подушка благоухает... Я всегда
хочу лечь на ее подушку, сегодня вечером мы снова из-за
нее подеремся, моя кажется ей слишком жесткой, она
даже не проминается под ее головкой, и потом я все-таки
ложусь на свою подушку, и она источает аромат ее волос.
Никогда больше я не буду его вдыхать...
Тротуар вздыбился перед Коленом. Он одолел его
гигантским прыжком, одним духом взбежал на второй
этаж, открыл дверь, все было тихо и спокойно, он не
увидел ни незнакомых людей в черном, ни священника, мир
и покой исходили от серо-голубого рисунка ковра. Николя
оказал: «Это пустяки»,— а Хлоя улыбнулась: она была
счастлива увидеть его вновь.
XXXIII
Теплая рука Хлои доверчиво лежала в руке Колена. Хлоя
смотрела на него, и ее светлые, чуть удивленные глаза
вселяли спокойствие. А вокруг антресолей, на полу их
комнаты столпились заботы, остервенело пытаясь
задушить друг друга. Хлоя ощущала в своем теле, в своей
грудной клетке какую-то неведомую ей злую силу, чье-то
недоброе присутствие и не знала, как ей с этим совладать,
она время от времени кашляла,чгобы хоть немного
потеснить противника, вцепившегося в ее плоть. Хлое казалось,
что каждым глубоким вздохом она живьем отдает себя во
власть коварного, полного глухой ярости врага. Грудь
Хлои едва вздымалась, прикосновение гладких простынь
к ее длинным голым ногам почему-то успокаивало.
Сгорбившись, Колен сидел рядом и глядел на нее. Темнело,
сумерки сгущались концентрическими кругами вокруг
4*
99

светящегося венчика лампы, вмонтированной в стену у
изголовья кровати и прикрытой круглым плафоном из
матового хрусталя.
— Давай послушаем музыку, Колен,— сказала Хлоя.—
Поставь одну из твоих любимых пластинок.
— Это утомит тебя,— ответил Колен, словно издалека.
Он плохо выглядел. Сердце заполонило всю его грудь,
только сейчас он это заметил.
— Ну, пожалуйста, прошу тебя,— сказала Хлоя.
Колен встал, спустился по маленькой дубовой лесенке
и зарядил проигрыватель пластинками. Динамики были
во всех комнатах. Он включил тот, который висел в
спальне.
— Ты что поставил?— спросила Хлоя.
Она улыбнулась. Она сама знала.
— Помнишь?— спросил Колен.
— Помню...
— Тебе больно?
— Не очень...
При впадении реки в море всегда есть порог, который
трудно преодолеть, где кипит вода и в пене кружатся
обломки затонувших кораблей. Воспоминания нахлынули
из темноты, натолкнулись на барьер между ночью за
окном и светом лампы и то погружались в глубину, то
выныривали на поверхность, оборачиваясь либо белесым
брюшком, либо серебристой спинкой. Хлоя слегка
приподнялась.
— Сядь ко мне...
Колен подошел к ней и лег поперек кровати, так, что
Хлоя могла положить голову на сгиб его левого локтя.
Кружева тонкой ночной рубашки рисовали причудливые
узоры на ее золотистой коже, трогательно набухшей у
основания грудей, Хлоя пальцами стиснула плечо Колена.
— Ты не сердишься?..
— На что?
— На то, что у тебя такая глупая жена...
Колен поцеловал Хлою в ямочку ее доверчивого плеча.
— Спрячь руку, моя милая Хлоя, ты простынешь.
— Мне не холодно. Слушай пластинку.
В игре Джонни Ходжеса было что-то возвышенное,
необъяснимое и абсолютно чувственное. Чувственность, так
сказать, в чистом виде, освобожденная от всего телесного.
Под воздействием музыки все углы комнаты
округлились. Колен и Хлоя лежали теперь в центре некоей сферы.
100

— Что это?— спросила Хлоя.
— The Mood to be Wooed,— ответил Колен.
— Я это почувствовала,— сказала Хлоя. — А как же
доктор войдет в комнату такой формы?
XXXIV
Николя открыл дверь. На пороге стоял доктор.
— Я доктор,— сказал он.
— Не угодно ли вам проследовать за мной? — И
Николя повел доктора по коридору.
— Вот, — произнес Николя, когда они оказались на
кухне, — отведайте и скажите свое мнение.
В большом сосуде из остекленевшего кремне-содо-
кальциевого соединения отстаивалось варево весьма
своеобразного цвета: оно отливало как пурпуром Кассиуса,
так и зеленью рыбьего пузыря, но при этом со слабым
оттенком синеватого хрома.
— Что это такое?— спросил доктор.
— Отвар,— объяснил Николя.
— Это я вижу, но для чего он?
— Для бодрости.
Доктор поднес сосуд к носу, осторожно понюхал,
воодушевился, снова понюхал, но уже со смаком,
попробовал, потом залпом выпил и схватился обеими руками за
живот, уронив при этом саквояж с инструментами для
врачевания.
— Ну как, действует?— поинтересовался Николя.
— Ух! — крякнул доктор. — Это вещь!.. Сдохнешь!..
Вы ветеринар?
— Нет,— сказал Николя, — повар. Одним словом,
сработало?
— В некотором роде. Я чувствую такой прилив сил...
— Теперь пройдите, пожалуйста, к больной. Вы
продезинфицированы!
Доктор двинулся, но почему-то в обратном
направлении. Судя по всему, ноги перестали его слушаться.
— О!— воскликнул Николя. — Гляди-ка!.. А вы в
состоянии осмотреть больную?
— Видите ли, мне хотелось узнать мнение своего
коллеги, поэтому я попросил прийти профессора д'Эрьмо.
— Все ясно. Тогда, пожалуйста, пройдите вот сюда.—
И Николя отворил дверь черного хода. — Вы спуститесь
101

тремя этажами ниже, поверните направо, и окажетесь
там, где нужно.
— Понятно,— сказал доктор и стал спускаться, но
вдруг обернулся и спросил: — А где я, собственно говоря,
нахожусь?
— Тут, а где же еще?— ответил Ыиколя.
— А-а-а, понятно!.. — сказал доктор.
Не успел Николя захлопнуть за ним дверь, как Колен
заглянул на кухню.
— Кто это приходил?— спросил он.
— Доктор. Но у него был такой идиотский вид, что я
решил от него избавиться.
— Но нам ведь так нужен врач,— сказал Колен.
— Конечно,—сказал Николя.—Сейчас придет д'Эрьмо.
— Тогда порядок.
Снова зазвенел звонок.
— Не бегай, я сам отворю,— сказал Колен.
В коридоре мышка стала взбираться по ноге Колена
и в конце концов пристроилась на его правом плече.
Колен прибавил шагу и открыл дверь профессору.
— Здравствуйте,— сказал тот.
На профессоре были черный костюм и ярко-желтая
сорочка.
— Физиологически, — заявил он,—черное на желтом
фоне являет собой максимальный цветовой контраст.
Добавлю, что данное сочетание не утомляет глаз и
предупреждает несчастные случаи на улице.
— Наверно,— согласился Колен.
Профессору д'Эрьмо было лет сорок. Их ему и давали.
А больше он бы все равно не взял. Щеки его были
лишены растительности, однако он носил маленькую
остроконечную бородку и невыразительные очки.
— Не угодно ли вам пройти за мной?— сказал Колен.
— Не знаю,— сказал профессор, — я колеблюсь...
В конце концов он все же решился.
— Кто болен?— спросил он.
— Хлоя,— ответил Колен.
— А, припоминаю мелодию...
— Да,— сказал Колен, — эта самая.
— Хорошо, — решился д'Эрьмо, — пошли. Вы
должны были сказать мне это раньше. Что с ней?
— Я не знаю.
—- Я тоже,— признался профессор.— Теперь я могу
вам в этом признаться.
102

— Но вы разберетесь? — с тревогой спросил Колен.
— Не исключено..» — ответил профессор с сомнением
в голосе. — Следовало бы ее посмотреть...
— Так пошли!
— Да, конечно...
Колен повел было его в спальню, но вдруг
спохватился.
—- Только имейте в виду, она округлилась, будьте
осторожны,— предупредил он.
— Я к этому привык,—сказал д'Эрьмо. — Она
беременна?
— Да нет!— воскликнул Колен. — Что за глупость...
Комната круглая!
— Совсем круглая?— спросил профессор. — Вы что,
ставили пластинку Эллингтона?
— Да,— сказал Колен.
— У меня тоже есть его пластинки,— сказал д'Эрь-
мо. — Вы знаете Slap Нарру?
— Я больше люблю... — начал было Колен, но,
вспомнив, что Хлоя ждет, втолкнул профессора в
комнату.
— Здравствуйте,— сказал профессор. Он поднялся по
лесенке к кровати.
— Здравствуйте,— ответила Хлоя. — Как поживаете?
— Не важно! — воскликнул профессор. — Вот печень
часто пошаливает. Вы знаете, что это такое?
— Нет.
— Еще бы, откуда вам знать, у вас-то печень
здоровая. — Он подошел к Хлое и взял ее за руку. —
Горячая, не правда ли?
— Я не чувствую,— ответила Хлоя.
— Конечно,— сказал профессор. — Это меня и
беспокоят. — Он присел на кровать.
— Я вас послушаю, если не возражаете.
— Пожалуйста.
Профессор вынул из своего саквояжа стетоскоп с
усилителем и приложил мембрану к спине Хлои.
— Считайте, — попросил он.
Хлоя стала считать.
— Плохо считаете. После двадцати шести идет
двадцать семь.
— Да,— согласилась Хлоя. — Извините меня.
— Впрочем, достаточно. Вы кашляете?
— Да,— сказала Хлоя и закашлялась.
103

— Что у нее, доктор?—спросил Колен,—Это серьезно?
— М-м-м, — ответил профессор. — У нее что-то в
правом легком. Но я не знаю, что это...
— Как же быть?— спросил Колен.
— Ей придется приехать ко мне, чтобы я мог ее
всесторонне обследовать у себя в кабинете, — сказал
профессор.
— Мне не хотелось бы, чтобы она вставала,— сказал
Колен. — Вдруг ей опять станет плохо, как сегодня?
— Этого бояться нечего. Я дам вам назначение, но его
надо выполнять.
— Конечно, доктор,— сказала Хлоя. Она поднесла
руку ко рту и закашлялась.
— Не кашляйте, — сказал д'Эрьмо.
— Не кашляй, дорогая,— сказал Колен.
— Я не могу удержаться,— сказала Хлоя
прерывающимся голосом.
— Я слышу какую-то странную музыку в ее легком,—
сказал профессор. Вид у него был расстроенный.
— Так бывает, доктор?— спросил Колен.
— Да как вам сказать... — ответил профессор. Он
потянул себя за бородку, и она с сухим щелчком
вернулась на свое место.
— Когда к вам прийти, доктор? — спросил Колен.
— Через три дня. Мне надо привести в порядок свою
аппаратуру.
— А обычно вы ею не пользуетесь?—удивилась Хлоя.
— Нет,— сказал профессор. — Я предпочитаю
заниматься авиамоделизмом. А ко мне без конца пристают с
консультациями. Вот уже год, как я все вожусь с одной
моделью, и у меня не хватает времени довести ее до
конца. Я просто прихожу в отчаяние!..
— Конечно, — согласился Колен.
— Это настоящие акулы!— воскликнул профессор. —
Я всегда сравниваю себя с беднягой, потерпевшим
кораблекрушение, которого со всех сторон окружили эти
прожорливые хищники и ждут, когда он задремлет, чтобы
опрокинуть его утлый челн.
— Какой красивый образ,— сказала Хлоя и
засмеялась, но тихонько, чтобы снова не закашляться.
— Не будьте так доверчивы, милая,— сказал
профессор д'Эрьмо и положил ей руку на плечо. — Это
совершенно дурацкий образ, поскольку по справочнику, издан-*
104

ному пятнадцатого октября тысяча девятьсот сорок
четвертого года, из тридцати пяти известных видов акул только
три или четыре являются людоедами, но и они реже
нападают на человека, чем человек на них...
— Как интересно вы рассказываете, доктор!—сказала
Хлоя с восхищением.
Доктор ей явно нравился.
—- Это не я, это справочник. На этом я вас покину, —
Он громко чмокнул Хлою в правую щеку, похлопал ее по
плечу и стал спускаться с антресолей. Правой ногой он
зацепил левую, а левая зацепилась за последнюю ступень^
ку лесенки, и он грохнулся на пол.
— У вас тут весьма оригинальная конструкция, —
заметил он Колену, энергично растирая себе поясницу.
— Извините меня,— сказал Колен.
— И кроме того,—- добавил профессор, — эта
сферическая комната действует угнетающе. Поставьте
пластинку Slap Нарру, быть может, она примет прежний вид.
А если нет, то вам придется ее обтесать.
— Договорились, — сказал Колен. — Могу ли я
предложить вам аперитив?
— Вполне,— сказал профессор. И, прежде чем выйти
из спальни, крикнул Хлое: — До свидания, детка!
Хлоя все еще смеялась. Она сидела в своей широкой
кровати на антресолях, подсвеченная сбоку лампочкой, а
снизу казалось, что она находится на ярко освещенной
эстраде. Свет лампы играл в ее волосах, как солнце в
молодых травах, и после соприкосновения с ее кожей
золотил все предметы вокруг.
— У вас красивая жена,— сказал профессор д'Эрьмо
Колену, когда они вышли в прихожую.
— Ага,— сказал Колен и вдруг заплакал, потому что
знал, что Хлоя страдает.
— Ну, полноте,—сказал профессор,— вы ставите
меня в затруднительное положение... И хмне придется вас
утешать... Минуточку...
Он пошарил во внутреннем кармане пиджака и выта^
щил оттуда маленькую записную книжечку в красном
сафьяновом переплете.
— А это моя... вот, поглядите.
— Ваша?—- спросил Колен, стараясь успокоиться.
— Ну да, моя жена,— объяснил профессор д'Эрьмо.
Колен машинально раскрыл книжечку и расхохотался.
— Так и есть,— сказал профессор,-— это действует
105

безотказно. Все всегда смеются. Но скажите... что же в
ней уж такого смешного?
— Я... Я не знаю,— с трудом пробормотал Колен и
рухнул в приступе неудержимого хохота.
Профессор д'Эрьмо спрятал свою записную книжечку.
— Ах, все вы одинаковы,— сказал он. — Вы все
считаете, что женщина непременно должна быть красивой...
Ну-с, так где же ваш аперитив?..
XXXV
Колен и Шик толкнули входную дверь аптеки. Раздалось
громкое «дзын-н-нь!», и дверное стекло упало на
сложную композицию из колб и иных предметов лабораторного
оборудования. Тут же вышел аптекарь, оповещенный
этим шумом. Он был высокий, старый и худой, седые
патлы султаном торчали на его голове. Он кинулся к своей
конторке, схватил телефонную трубку и набрал номер с
быстротой, свидетельствующей о многолетнем навыке.
— Алло!
Голос аптекаря был подобен гуденью сигнального
рожка в тумане. И пол под его плоскостопными
огромными черными ногами раскачивался вперед-назад, вперед-
назад, а мельчайшие брызги долетали до прилавка.
— Алло!.. Это мастерская Гершвина?.. Я прошу вас
снова вставить у меня стекло во входную дверь... Через
пятнадцать минут?.. Поторопитесь, пожалуйста, а то
может прийти новый клиент... Хорошо... — Он бросил
трубку, которая тут же повисла на рычаге. — Чем могу
служить, господа?
— Пожалуйста, изготовьте этот препарат, — сказал
Колен.
— Изготовить препарат значит препарировать, а
препарируют трупы, поэтому сначала изготовим труп.
Аптекарь взял рецепт, сложил его пополам, так что
получилась длинная узкая полоска, и отправил его в
настольную гильотину.
— Сказано, сделано! — И он нажал на красную
кнопку.
Нож гильотины ударил по рецепту, он вздрогнул и
затих.
— Заходите часов в шесть вечера, лекарство будет
готово,— сказал аптекарь.
506

— Дело в том, — сказал Колен, — что это срочно.
— Нельзя ли его сейчас получить? — добавил Шик.
— Хорошо. Тогда подождите немного, я тут же этим
займусь.
Колен и Шик сели напротив конторки на скамейку,
обтянутую пурпурным бархатом, и стали ждать. А
аптекарь согнулся в три погибели и почти без шума пополз
через потайной ход в лабораторию. Звук скольжения его
тела по паркету становился все тише, а потом и совсем
замер.
Колен и Шик обвели взглядом стены. На покрытых
паутиной медных полках рядами стояли банки с
простыми химическими веществами и с готовыми
сильнодействующими препаратами. Последняя банка в каждом
ряду флюоресцировала. В большой конической колбе из
толстого корродированного стекла раздутые головастики
штопором ввинчивались в воду, но, едва достигнув дна,
стрелой взмывали вверх, чтобы снова начать свое
винтовое движение, оставляя за собой белесый след
взвихренной воды. В стоящем рядом аквариуме длиною в
несколько метров аптекарь устроил испытательный полигон
для реактивных лягушек, и там же валялись те, что не
выдержали перегрузок, однако и у них еще слабо
бились четыре сердца.
Всю стену за скамейкой, на которой сидели Шик и
Колен, занимала фреска, изображающая самого аптекаря
(в костюме Цезаря Борджа на колеснице),
предающегося весьма сомнительным забавам со своей матерью. На
столах стояло множество автоматов для изготовления
пилюль, и некоторые из них работали, хотя и не в полную
мощь.
Пилюли, выкатывавшиеся из патрубков голубого
стекла, тут же подхватывались восковыми руками,
которые расфасовывали их по пакетикам из гофрированной
бумаги.
Колен встал со скамейки, чтобы получше рассмотреть
ближайший аппарат, и снял заржавевший кожух,
который прикрывал механизм. Внутри оказалось некое
составное животное, наполовину из плоти, наполовину из
металла: оно без устали заглатывало лекарственное сырье
и тут же извергало шарики правильной формы.
— Гляди-ка, Шик, — сказал Колен.
— Что там? — спросил Шик.
— Поразительно! — воскликнул Колен.
107

Шик посмотрел. У животного были удлиненные
челюсти, которые быстро двигались из стороны в сторону.
Сквозь прозрачную кожу можно было хорошо разглядеть
трубчатые ребра из тонкой стали и вяло сокращающийся
пищеварительный тракт.
— Обыкновенный усовершенствованный кролик, —
объяснил Шик.
— Ты думаешь?
— Это широко применяется. У животного сохраняют
только ту функцию, которая нужна. В данном случае
этому кролику сохранили деятельность пищевода, но,
конечно, без химических процессов. Это куда проще, чем
изготовлять пилюли обычным способом.
—- А чем он питается? — спросил Колен.
— Хромированными морковками. Их производили на
том заводе, где я работал по совместительству. А кроме
морковок ему дают химические ингредиенты,
необходимые для производства пилюль...
— Отличная выдумка,— сказал Колен.— И пилюли
получаются первоклассные.
— Да,— согласился Шик,— очень круглые.
— Послушай...— начал Колен, снова садясь.
— Что?
— Сколько у тебя осталось от тех двадцати пяти
тысяч инфлянков, которые я тебе дал перед нашим
отъездом?
— Гм...
— Тебе давно пора жениться на Ализе. Так длиться
не может, ей, должно быть, очень обидно...
— Да...
— Ну, двадцать тысяч инфлянков у тебя, надеюсь,
еще есть... Как-никак... Этих денег хватит для
женитьбы...
— Дело в том, что... — Шик запнулся и замолчал,
так как сказать это было трудно.
— В чем же все-таки дело? — настаивал Колен.—
Не у тебя одного денежные затруднения...
— Знаю, знаю, — сказал Шик.
*~ Так что же?
— А то, что у меня осталось всего три тысячи
двести инфлянков.
Колен разом почувствовал себя очень усталым. В
голове с шумом морского прибоя вращались разные колю-
108

чие и тусклые предметы. Он с трудом собрался с сн-<
лами.
— Это неправда, — проговорил он наконец.
Он был измотан, так измотан, словно только что
прошел трассу стипль-чеза со стеком.
— Это неправда, — повторил Колен.— Ты шутишь!..
— Нет, — сказал Шик.
Шик ковырял пальцем угол стола, возле которого
стоял. Пилюли вкатывались в стеклянные патрубки с
легким постукиванием, напоминающим тихую барабан-
ную дробь да еще шорох гофрированной бумаги в
восковых руках, — эти звуки создавали атмосферу восточного
ресторана.
— Куда ты их дел? — спросил Колен.
— Я покупал Партра.—Шик сунул руку в карман.—
Вот взгляни на этот экземпляр. Я вчера его раздобыл.
Разве не чудо?
Это было издание «Мертвецов без потребления» в
сафьяновом переплете, отделанном жемчугом, с
комментариями Кьеркегора.
Колен взял книжку, уставился на нее, полистал, но
видел не страницы, а глаза Ализы во время его свадьбы,
ее восхищенно-печальный взгляд, которым она окинула
подвенечное платье Хлои. Но Шик не мог этого понять:
он не глядел выше книжного прилавка.
— Что я могу тебе сказать?.. — пробормотал
Колен.— Значит, ты все истратил?..
— На той неделе мне удалось перехватить две его
рукописи, — сказал Шик, и голос его задрожал от
сдерживаемого волнения.—А кроме того, я записал на
фонограф семь его лекций...
— Да...— вздохнул Колен.
— И вообще, почему ты меня об этом спрашиваешь?
Для Ализы не имеет значения, поженимся мы или нет,
она и так счастлива. И кроме того, Ализа и сама
необычайно увлечена Партром!
Один из пилюльных автоматов как будто забарахлил.
Пилюли хлынули из него сплошным потоком, и, когда
они сыпались в гофрированные пакетики, вспыхивали
лиловые искры.
— Что там происходит? — спросил Колен. — Это
опасно?
— Вряд ли, — ответил Шик. — Но все-таки нам
лучше отойти подальше.
109

Оня услышали, как где-то вдалеке хлопнула дверь, и
аптекарь вдруг вынырнул из-за прилавка.
— Я заставил вас ждать,— сказал он.
— Это не имеет значения, — заверил его Колен.
— Нет, имеет, но я это сделал нарочно, чтобы
придать себе весу.
— Один из ваших аппаратов, похоже, сломался. —
И Колен указал на тот, что извергал пилюли
потоком.
— А! — воскликнул аптекарь.
Он нагнулся, вытащил из-под прилавка карабин,
прицелился и выстрелил. Автомат подскочил на месте и,
содрогаясь, повалился набок.
— Пустяки, — сказал аптекарь. — Время от
времени кролик берет верх над сталью, и тогда его
приходится убивать.
Он приподнял автомат, нажал на нижний рычажок,
чтобы выпустить мочу, и повесил его на гвоздь.
— Вот ваше лекарство, — сказал он, вытаскивая
коробку из кармана. — Только будьте очень внимательны,
это весьма сильное средство. Строго придерживайтесь
указанной дозировки.
— Понял, — сказал Колен. — А как по-вашему, это
лекарство против чего?
— Трудно сказать. — Он засунул в свою седую
шевелюру длинные пальцы с завитыми ногтями. — Это
средство применяется в разных случаях, но вот растение
от него очень скоро погибло бы.
— Так, — сказал Колен.— Сколько я вам должен?
— О, это стоит очень дорого. Вам следовало бы меня
оглушить и смыться, не заплатив.
— Ну, для этого я слишком устал...
— Тогда с вас два инфлянка.
Колен вытащил бумажник.
— Да это же просто грабеж! — сказал аптекарь.
— Мне все равно, — сказал Колен упавшим голосом.
Он заплатил и двинулся к выходу. Шик — за ним.
— Вы оба просто идиоты, — сказал аптекарь,
провожая их к двери. — Я стар и не смог бы оказать
сопротивления.
— Мне некогда, — пробормотал Колен.
— Это неправда, —- сказал аптекарь. — А то вы не
стали бы так долго ждать.
— Теперь у меня уже есть лекарство, — сказал Ко-

лен.— До свидания, месье.— Он шел по улице, срезая
углы, чтобы не расходовать сил понапрасну.
— Знаешь, — снова начал Шик,— даже если я не
женюсь на Ализе, это вовсе не значит, что я с ней
расстанусь.
— Мне нечего тебе сказать, — ответил Колен, •—
В конце концов, это твое дело.
— Такова жизнь, — заключил Шик.
— Нет, — сказал Колен,
XXXVI
Ветер прокладывал себе путь сквозь кроны деревьев и
вырывался на простор, пропитанный запахами
лопающихся почек и цветов. Прохожие выше подняли головы и
дышали глубже, потому что воздуха было хоть отбавляй.
Солнце медленно разворачивало лучи и, изгибая их
дугой, осторожно направляло в те места, куда само не
могло проникнуть. Однако, падая на темные стороны
вещей, оно, словно спрут, нервным точным движением
отдергивало свои золотые щупальца. Его огромный
пылающий каркас неторопливо приближался к зениту, потом
замер в неподвижности, выпаривая континентальные
водоемы, а башенные и стенные часы города пробили три
раза.
Колен читал Хлое роман. Это был роман о любви со
счастливым концом. Он как раз дошел до того места, где
герой и героиня стали писать друг другу письма.
— Какая длинная история, — сказала Хлоя.— В
жизни все происходит куда быстрее...
— А у тебя большой опыт в таких делах?
Колен больно ущипнул кончик солнечного луча,
который так и норовил угодить Хлое в глаз. Луч вяло
съежился и заскользил по мебели.
Хлоя покраснела.
— Нет, никакого опыта у меня нет...— сказала она
застенчиво,— но так мне кажется...
Колен захлопнул книгу.
— Ты права, Хлоя. — Он встал и подошел к
кровати.— Сейчас надо принять лекарство.
Хлоя вздрогнула.
— Так не хочется... Это обязательно?
— По-моему, да. Сегодня вечером ты пойдешь к док-
111

тору, и мы наконец узнаем, что у тебя. А сейчас прими
пилюлю. Потом он, может быть, назначит тебе
что-нибудь другое...
— Ты не знаешь, до чего это ужасно, — сказала
Хлоя.
— Будь умницей!
— Когда я проглатываю эту пилюлю, у меня в груди
будто два зверя рвут друг друга на части. А потом
неправда, что всегда надо быть умницей.
— Конечно, не всегда, но иногда надо.— Колен
открыл маленькую коробочку.
— Какой у них противный цвет! — воскликнула
Хлоя.— И они так дурно пахнут!..
— Они какие-то странные, не спорю, но принимать
их необходимо.
— Погляди-ка! Они сами двигаются, и эта их
полупрозрачная оболочка... они, наверное, живые.
— Ты их запьешь водой, так что долго они не
проживут!
— Глупости! А может, они рыбы?
Колен рассмеялся.
— Вот ты заодно и позавтракаешь.— Он наклонился
к ней и поцеловал ее.— Ну, пожалуйста, прошу тебя!
— Хорошо. Но за это ты меня поцелуешь.
— Конечно, — сказал Колен, — если тебе не
противно целоваться с таким уродом, как я.
— Ты, правда, не очень-то красивый, — поддразнила
его Хлоя.
— Я не виноват. — Колен опустил голову. — Я
недосыпаю.
— Поцелуй меня, Колен. Я очень злая. Давай я
приму за это две пилюли.
— С ума сошла! — воскликнул Колен. — Только
одну. Ну, глотай!
Хлоя зажмурилась, побледнела и прижала руку к
груди.
— Готово, — произнесла она с трудом. — Сейчас
начнется.
У корней ее шелковистых волос выступила испарина.
Колен сел рядом с ней и обнял ее за плечи. Хлоя
обеими руками стиснула его руку и застонала.
— Успокойся, ну, пожалуйста, — сказал Колен. —
У нас нет другого выхода.
— Мне больно... — прошептала Хлоя.
112

Из-под ее век выкатились две слезы, такие же
огромные, как глаза, и, упав, оставили холодный след на ее
округлых, нежных щеках.
XXXVII
— Совсем нет сил...—- прошептала Хлоя. Она опустила
ноги на пол и попробовала встать.— Ничего не
получается, я вся какая-то ватная.
Колен подошел к ней и приподнял ее. Она обхватила
его за плечи,
— Держи меня, Колен, я сейчас упаду...
— Ты устала от лежания,— сказал Колен.
— Нет, это из-за пилюль твоего старого аптекаря.
Она снова попыталась стать на ноги, но пошатнулась.
Колен поддержал ее, но она, падая, увлекла его за собой
на кровать.
— Мне так хорошо...— сказала Хлоя. — Обними
меня. Мы очень давно не были вместе!..
— Не надо,— сказал Колен.
— Нет, надо! Поцелуй меня. Я жена твоя или нет?
— Жена,— подтвердил Колен.— Но ты не здорова.
— Я в этом не виновата,— сказала Хлоя, и губы ее
дрогнули, словно она вот-вот заплачет.
Колен наклонился к ней и стал целовать ее так
бережно, как целовал бы цветок.
— Еще, — сказала Хлоя, — и не только лицо...
Выходит, ты меня больше не любишь? Ты больше не
хочешь меня любить, как жену?
Он крепко прижал ее к себе. Она была теплой и
благоухающей. Флакон духов, вынутый из коробки,
обтянутой белым шелком.
— Да,— сказала Хлоя, вытянувшись,— еще...
XXXVIII
— Мы опоздаем, — предупредил Колен.
— Не важно, — сказала Хлоя.— Переставь часы.
— Ты правда не хочешь поехать на машине?
— Правда. Я хочу пройтись с тобой по улицам.
— Но это далеко!
— Не важно,— сказала Хлоя.— Когда ты меня.., це-
113

ловал, ко мне вернулись силы. Мне хочется идти
пешком.
— Тогда я попрошу Николя заехать за нами.
Ладно? — предложил Колен.
— Ну, если хочешь...
Чтобы пойти к доктору, Хлоя надела нежно-голубое
платье с очень глубоким остроконечным вырезом, а
поверх накидку из рыси и шапочку из того же меха.
Туфли из крашеной змеиной кожи завершали ансамбль.
— Пошли, кошка,— сказал Колен.
— И вовсе не кошка, а рысь.
— Это слово рычит.
Они вышли из спальни. У окна Хлоя остановилась.
— Что такое? Здесь не так светло, как обычно?..
— Тебе кажется, — сказал Колен.— Смотри, сколько
солнца...
— Нет, — настаивала Хлоя. — Я отлично помню, что
раньше солнце доходило вот до этого места на ковре, а
теперь доходит только досюда...
— Это зависит от часа дня.
— Нет, не зависит, потому что был тот же час!..
— Проверим завтра в это время.
— Нет, ты погляди, оно доходило до седьмой черты,
а теперь только до пятой...
— Идем, мы опаздываем.
Проходя мимо большого зеркала в выложенном
плитками коридоре, Хлоя улыбнулась своему отражению. Не
может быть, чтобы она серьезно заболела. Они теперь
часто будут вместе гулять. Он научится экономить. У них
пока еще хватит инфлянков, чтобы жить без забот. А
потом он пойдет работать...
Звякнул язычок замка, и дверь за ними захлопнулась.
Хлоя взяла Колена под руку. Она шла короткими
легкими шагами, два ее шага соответствовали одному шагу
Колена.
—- Как хорошо, — сказала Хлоя. — Солнышко
светит, и пахнет деревьями.
— Конечно, — сказал Колен. — Весна!
— Разве? — И Хлоя лукаво улыбнулась.
Они повернули направо и, миновав два длинных
строения, вошли в медицинский квартал. Не пройдя и
ста метров, они почуяли резкий запах анестезирующих
средств. А в ветреные дни он ощущался еще раньше.
Тротуар тут стал совсем другим. Он представлял собой
114

уложенную на бетонных опорах решетку из тонких
металлических прутьев, тесно приваренных друг к другу.
Она прикрывала широкую, но неглубокую канаву, по ко-
торой текла смесь спирта с эфиром. Использованные
тампоны ваты, перепачканные гноем, сукровицей, а
иногда и кровью, неслись в грязном потоке. Сгустки
полусвернувшейся крови кое-как подкрашивали эту летучую
щижу, которая уносила куски разлагающейся
человеческой плоти, вращающиеся вокруг своей оси, как сильно
подтаявшие айсберги. Однако эфир забивал все прочие
запахи. Под решеткой проплывали и клочья марли, и
скомканные бинты, — намокнув, они вяло раскручивали
свои уснувшие кольца. Вертикально по фасадам домов
в канаву спускались сточные трубы, и достаточно было
несколько минут понаблюдать за тем, что из них
вываливается, чтобы определить специальность врача,
практикующего в этом доме. Из одного сточного жерла
выкатился глаз, завертелся волчком и, прежде чем
исчезнуть под большим куском разбрюзгшей красноватой
ваты, подобной ядовитой медузе, на мгновение уставился
на них.
— Мне тут не нравится, — сказала Хлоя. — Воздух,
правда, здесь продезинфицированный, но глядеть на все
это не очень-то приятно.
— Конечно.
— Пошли по мостовой.
— Можно, но тогда мы попадем под машину.
— Зря я решила идти пешком. У меня ноги
отваливаются.
— Твое счастье, что наш доктор живет далеко от
квартала общей хирургии.
— Замолчи! — воскликнула Хлоя. — Мы скоро
дойдем?
Она вдруг снова закашлялась, а Колен побледнел как
полотно.
— Не кашляй, Хлоя,— взмолился он.
— Не буду, Колен, — сказала Хлоя, силясь сдержать
кашель.
— Не кашляй... Мы пришли... Это здесь...
На вывеске профессора д'Эрьмо были нарисованы
огромные челюсти, из которых торчала лопата
землекопа. Это рассмешило Хлою. Она смеялась очень
осторожно, почти беззвучно, так как боялась снова закашляться.
На стене дома были развешены цветные фотографии, сви-
115

детельствующие о чудодейственном лечении профессора.
Они освещались специальными прожекторами, которые
в данный момент не были включены.
— Видишь, какой это крупный специалист, —
сказал Колен.— Другие дома украшены не так пышно.
— Это только доказывает, что у него много денег, —
сказала Хлоя.
— Либо, что он человек со вкусом, — заметил
Колен. — Фасад оформлен очень художественно.
— Ага. Напоминает образцовую мясную лавку, —
сказала Хлоя.
Они вошли в подъезд и оказались в большом круглом
вестибюле, полностью покрытом белой эмалью. Их
встретила медицинская сестра.
— Вы записаны на прием? — спросила она.
— Да, — ответил Колен.— Правда, мы, быть может,
немного опоздали.
— Это не имеет значения, — сказала сестра. —
Сегодня у профессора больше операций не будет.
Прошу вас.
Они послушно двинулись за ней, и их каблуки гулко
зацокали по эмалированному полу. В круглой стене было
множество дверей, и сестра подвела их к той, на которой
была воспроизведена из чеканного золота в миниатюре
гигантская эмблема вывески. Сестра отворила дверь и
пропустила их вперед. Колен толкнул вторую дверь,
массивную и прозрачную, и они оказались в кабинете. Стоя
у окна, профессор, вооружившись зубной щеткой,
покрывал свою бородку благовонным экстрактом опопанакса.
Он обернулся на шум и, протянув руку, двинулся
навстречу Хлое.
— Ну, так как же вы себя сегодня чувствуете?
— Эти пилюли ужасны, — сказала Хлоя.
Профессор потемнел в лице и стал похож на
мулата.
— Досадно, — пробормотал он.— Впрочем, так я и
думал.
С минуту он постоял, размышляя, потом заметил, что
все еще держит в руке зубную щетку.
— Возьмите, — сказал он Колену, протянув ему
щетку. И добавил, повернувшись к Хлое. — Садитесь,
детка.
Д'Эрьмо обошел вокруг своего письменного стола и
тоже сел.
116

— Видите ли, — сказал он ей, — у вас что-то с
легким, точнее, в легком. Я надеюсь, что это... — Он
оборвал фразу и резко встал, — Да чего попусту болтать,
идемте со мной. А вы,— добавил он, обращаясь к
Колену, который решительно не знал, что ему делать с
зубной щеткой,— положите ее, куда хотите.
Колен хотел было пойти вслед за Хлоей и
профессором, но не смог, пока не отодвинул невидимую, но
плотную пелену, которая вдруг оказалась между ними. Он
почувствовал странное теснение в груди, и сердце его
забилось с перебоями. Он сжал кулаки, силясь прийти
в себя. Собрав всю свою волю, он все же ухитрился
сделать несколько шагов, и как только он коснулся руки
Хлои, все разом прошло.
Профессор вел Хлою за руку. Они вошли в
небольшой кабинет с белыми стенами и хромированным
потолком. Какой-то приземистый, сверкающий полированным
металлом аппарат занимал целиком одну из стен.
— Вам лучше сесть,— сказал профессор.— Это не
займет много времени.
Напротив аппарата висел экран из червонного серебра
в хрустальной раме, и только одна черная эмалированная
ручка посверкивала на цоколе.
— Вы хотите присутствовать? — спросил профессор
Колена.
— Да, если можно,— ответил Колен.
Профессор д'Эрьмо повернул ручку. Свет из кабинета
убегал ярким потоком в щель под дверью и в
вентиляционную решетку над аппаратом, и постепенно экран
осветился.
XXXIX
Профессор д'Эрьмо ободряюще похлопывал Колена по
спине:
— Да вы не огорчайтесь, старина. Может, обойдется.
Колен стоял, не поднимая глаз, вид у него был
раздавленный. Хлоя держала его под руку. Она изо всех
сил старалась казаться веселой.
— Ну, конечно,— сказала она.— Должно же это
когда-нибудь пройти...
— Наверное, — пробормотал Колен.
— Короче говоря, — заключил профессор, — если она
117

будет точно выполнять мои назначения, то ей, вероятно,
станет лучше.
— Вероятно,— повторил Колен.
Они стояли втроем в круглом белом вестибюле, и
голос Колена, отражаясь от потолка, звучал словно
издалека.
— Как бы то ни было,— добавил д'Эрьмо, — я
пошлю вам счет.
— Само собой разумеется, — сказал Колен. —
Благодарю вас за ваши хлопоты.
— Если дело не пойдет на поправку, вы снова ко мне
придете. Остается еще возможность оперативного
вмешательства, которую мы пока даже не обсуждали...
— Да, конечно, — сказала Хлоя, стиснув локоть
Колена, и на этот раз она зарыдала.
Профессор обеими руками подергивал бородку.
— Весьма досадно,— сказал он.
Воцарилась тишина. Сквозь прозрачную дверь они
увидели, как появилась медицинская сестра и дважды
коротко постучала. В толще двери вспыхнули зеленые
буквы указателя: «Войдите».
— Приехал какой-то месье, — доложила она. — Он
просит передать, что Николя уже здесь.
— Благодарю вас, Шлюха, —- сказал ей профессор.—
Вы свободны.
И сестра удалилась.
— Ну, что ж, — пробормотал Колен. — До
свидания, профессор д'Эрьмо.
— Несомненно, — сказал профессор. — До
свидания, лечитесь... Постарайтесь куда-нибудь уехать...
XL
— Что, плохо? — спросил, не поворачивая головы,
Николя, прежде чем машина тронулась с места.
Хлоя все еще рыдала, уткнувшись в белый мех, а
Колен выглядел как мертвец. Запах тротуаров заметно
усиливался, испарения эфира обволокли всю улицу.
— Поехали, — сказал Колен.
— Что у нее? — снова спросил Николя.
— Самое скверное...
Тут Колен сообразил, что он говорит, и взглянул на
118

Хлою. Он так любил ее в эту минуту, что готов был
убить себя за неосторожно вырвавшиеся у него слова.
Хлоя, забившись в угол сиденья, кусала себе пальцы. Ее
шелковистые волосы упали ей на лицо, а меховая
шапочка валялась под ногами, Она вся исходила в плаче,
будто грудной младенец, только плач этот был
беззвучный.
— Прости меня, Хлоя, я чудовище.
Колен придвинулся к ней и прижал ее к себе. Он
целовал ее бедные, обезумевшие глаза и слышал глухие
и редкие удары своего сердца.
— Мы тебя вылечим, — сказал он. — Я только хотел
сказать, что для меня нет ничего ужаснее, чем видеть
тебя больной, какой бы ни была твоя болезнь...
— Мне страшно, — сказала Хлоя.— Он наверняка
сделает мне операцию.
— Нет, — сказал Колен.— До этого дело не дойдет,
ты вылечишься.
— Что у нее? — снова спросил Николя. — Я могу
чем-нибудь помочь?
Он тоже выглядел крайне несчастным. От его
обычной самоуверенности не осталось и следа.
— Хлоя, милая моя Хлоя, — умолял Колен, —
успокойся!
— Конечно, — сказал Николя, — она очень быстро
вылечится.
— Нимфея... — произнес Колен. — Подумать только!
Где она могла ее схватить?
— У нее нимфея? — с недоверием переспросил
Николя.
— Ну да, нимфея, или, если угодно, водяная лилия, в
правом легком. Профессор сперва думал, что там всего
лишь какой-то зверек. Но оказалась нимфея. Мы
видели ее на экране. Она уже довольно большая, но в конце
концов с ней, наверное, все же удастся справиться.
— Разумеется,— сказал Николя.
— Вы не представляете себе, что это такое, —
рыдала Хлоя. — Мне так больно, когда она там
колышется!
— Не плачьте, — сказал Николя. — Слезами горю не
поможешь, а вы только устанете.
Машина тронулась. Николя медленно вел ее,
пробираясь через нагромождения домов. Солнце постепенно
исчезало за деревьями, и ветер свежел.
119

— Доктор советует ей уехать в горы, — сказал
Колен. — Он уверяет, что холод убьет эту мерзость.
— Она подцепила ее во время нашего путешествия,—
сказал Николя. — На той дороге было полно всякой
дряни этого рода.
— А еще он сказал, что вокруг Хлои все время
должны быть цветы. Это испугает нимфею.
— А зачем ее пугать? — спросил Николя.
— Чтобы она не зацвела. Не то она даст новые
побеги,—- ответил Колен. — Но мы этого не допустим.
— В этом и состоит все лечение? — спросил
Николя.
— Нет, не все.
— А еще чте?
Колен ответил не сразу. Он чувствовал, как Хлоя
плачет, уткнувшись ему в плечо, и ненавидел ту пытку, на
которую он вынужден ее обречь.
— Ей нельзя пить, — выговорил он наконец.
— Как?.. Совсем ничего?
— Ничего.
— Ну, не может же быть, чтобы совсем ничего!..
— Две чайные ложечки в день... —- прошептал Колен.
— Две чайные ложечки!..
Больше Николя ничего не спрашивал. Он уставился
в дорогу перед собой.
XLI
Ализа дважды позвонила и стала ждать. Входная дверь
показалась ей как-то уже, чем обычно, а ковер на
лестнице более блеклым и не таким ворсистым. Николя
открыл.
— Здравствуй!.. — сказал он.— Ты пришла их
навестить?
— Да, — ответила Ализа. — Они дома?
— Входи. Хлоя дома.
Он затворил за Ализой дверь. Она внимательно
поглядела на ковер.
— Тут стало значительно темней, чем было раньше,—
сказала она.— Как это объяснить?
— Не знаю, — ответил Николя.
— Странно. А разве на этой стене не висела
картина?
120

— Не помню. — И Ииколя неуверенно провел рукой
по волосам.— В самом деле, здесь как будто что-то
изменилось в обстановке.
— Вот именно,— сказала Ализа.
На ней был хорошо сшитый коричневый костюм.
В руке она держала букет нарциссов.
— А вот ты в отличной форме,— сказал Николя.—
Все в порядке?
— Да... В порядке... Видишь, Шик подарил мне
костюм...
— Он тебе очень идет,
— Мне повезло, что герцогиня де Будуар носит тот
же размер, что и я. Костюм этот куплен по случаю. Шик
захотел получить записку, которая лежала в его
кармане, вот ему и пришлось купить весь костюм.
Она поглядела на Николя и добавила:
— А ты неважно выглядишь.
— Не знаю... Мне кажется, я старею...
— Покажи-ка мне твой паспорт, — сказала Ализа.
Николя полез в задний карман брюк.
— Вот, держи.
Ализа раскрыла паспорт и побледнела.
— Сколько тебе лет? — спросила она тихо.
— Двадцать девять.
— Погляди-ка, какой здесь стоит год рождения.
Он посчитал. Получилось, что ему теперь тридцать
пять.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он.
— Видимо, ошибка, — сказала Ализа. — Тебе и на
вид не больше двадцати девяти.
— Но до сих пор мне никто не давал больше
двадцати одного.
— Надеюсь, это как-нибудь обойдется, — сказали
Ализа.
— У тебя красивые волосы, — сказал Николя. —
Пошли к Хлое.
— Что же здесь все-таки происходит?.. — задумчиво
проговорила Ализа.
— О, все дело в этой болезни. Она нас всех потрясла.
Как только Хлоя выздоровеет, я снова помолодею.
Хлоя лежала на кровати в лиловой шелковой пижаме
и длинном стеганом халате из бежевого атласа с
оранжевым отливом. Вокруг стояло много цветов, главным
образом орхидей и роз, но были также и гортензии, гвоздики,
121

камелии, длинные ветки цветущих персиков и миндаля
и целые охапки жасмина. Грудь ее была открыта, и под
правым соском на янтарной коже отчетливо виднелся
спний венчик. Скулы ее чуть порозовели, глаза горели
сухим блеском, и легкие, шелковые нити волос казались
наэлектризованными.
— Укройся, ты простудишься! — воскликнула Ализа.
— Нет, — пробормотала Хлоя. — Так надо. Это
лечение.
— Какие красивые цветы! Колен небось
разорится на цветах, — пошутила Ализа, чтобы рассмешить
Хлою.
— Да,— прошептала Хлоя и жалко улыбнулась.— Он
ищет работу, поэтому его сейчас нет дома.
— Почему ты говоришь так тихо? — спросила Ализа.
— Я хочу пить,— беззвучно прошептала Хлоя.
— Ты в самом деле пьешь только две чайные ложки
в день?
— Да,— вздохнула Хлоя.
Ализа наклонилась и поцеловала ее.
— Ты скоро поправишься.
— Да. Завтра Николя увозит меня отсюда.
— А Колен? — спросила Ализа.
— Он остается. Ему придется работать. Мой бедный
Колен!.. У него нет больше инфлянков...
— Почему?
— Из-за цветов...
— Она растет? — спросила Ализа.
— Нимфея? — совсем тихо переспросила Хлоя. —
Нет, мне кажется, она засыхает.
— Значит, все хорошо?
— Да, — сказала Хлоя.— Но мне так хочется пить.
— Почему ты не зажигаешь свет? Здесь очень
темно.
— Это длится уже некоторое время. Да, уже
некоторое время, и тут ничего не поделаешь. Вот попробуй
сама. Зажги...
Ализа повернула выключатель, и вокруг лампы
вспыхнул тусклый ореол света.
— Лампы умирают, — сказала Хлоя. — И стены
уменьшаются. И вот это окно тоже..*
— Правда? — спросила Ализа.
— Погляди.
От огромного окна, занимавшего прежде всю стену,
122

остались всего два узких проема с закругленными угламж.
А между ними выросло некое подобие стены,
преграждавшее путь солнечным лучам. Потолок заметно
опустился, а антресоли, на которых стояла кровать Колена
и Хлои, теперь едва возвышались над уровнем пола.
— Что же это происходит? — спросила Ализа.
— Не знаю. Гляди-ка, вот нам и принесли немнож*
ко света.
В спальню вбежала мышка с черными усиками а
внесла маленький осколок одного из цветных стекол
кухонного окна, который излучал яркий свет.
— Как только становится темно,-—объяснила Хлоя,—
она мне всегда приносит немного света.
И Хлоя погладила мышку, которая положила свой
трофей на столик у изголовья кровати.
— Как мило с твоей стороны, Ализа, что ты пришла
меня проведать!
— Ты же знаешь, — сказала Ализа, — я люблю
тебя.
— Знаю. А как поживает Шик?
— Нормально. Вот купил мне костюм.
— Красивый,— сказала Хлоя,— и тебе идет.— Она
умолкла.
— Тебе больно? — спросила Ализа.— Бедняжка.-—
Она наклонилась и погладила Хлою по щеке.
— Да, — простонала Хлоя.— Я так хочу пить...
— Понимаю, — сказала Ализа.— Я тебя поцелую,
быть может, это хоть немножко утолит твою жажду.
— Да.
Ализа снова наклонилась к ней.
— О,— вздохнула Хлоя, — твои губы такие
прохладные...
Ализа улыбнулась, ее глаза были полны слез.
— Куда ты уезжаешь? — спросила она.
— Недалеко, — ответила Хлоя. — В горы.— Она
повернулась на левый бок и спросила:
— Ты очень любишь Шика?
— Да, но он любит свои книги больше, чем меня.
— Не знаю. Может, ты и права. Если бы я сама не
вышла замуж за Колена, я так хотела бы, чтобы ты была
с ним.
Ализа снова поцеловала ее.
123

XLII
Шик закрыл за собой дверь книжной лавки. Ничего
интересного он там для себя не обнаружил. Он шел,
пристально разглядывая свои ботинки из коричнево-красной
кожи, и с удивлением заметил, что один ботинок тянет
его в одну сторону, а другой в противоположную. Он
остановился, подумал, потом мысленно вычертил
биссектрису этого угла и двинулся по ее направлению. При
этом он едва не попал под колеса жирного такси и
сохранил свою жизнь только благодаря изящному прыжку, в
результате которого сбил с ног прохожего. Ругаясь на
чем свет стоит, тот поспешил в клинику, чтобы ему
оказали первую помощь,
Шик пошел дальше, придерживаясь того же курса, и
попал на улицу Джимми Нуна, где был книжный магазин
с вывеской, подражающей «Mahogany Hall de Lulu
White». Он толкнул дверь, которая в ответ грубо
толкнула его. И тогда он, решив не настаивать, вошел через
витрину.
Владелец магазина покуривал трубку мира, удобно
устроившись на полном собрании сочинений Жюля
Ромена, который писал свои тома исключительно для этой
цели. У него была очень красивая трубка из вересковой
глины, и он набивал ее листьями оливкового дерева.
Рядом стоял тазик, потому что от курения то и дело
возникали позывы рвать когти, влажная салфетка для
освежения висков и графинчик с мятной настойкой в
подкрепление действия трубки.
Книготорговец упер в Шика безжизненный и дурно
пахнущий взгляд.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Посмотреть книги... — ответил Шик.
— Смотрите.
Он резко наклонился над тазиком, но тревога
оказалась ложной.
Шик направился в глубь магазина. Вся обстановка
предвещала возможность находок. Какие-то насекомые
захрустели у него под ногами. Пахло старой кожей и
дымом от листьев оливкового дерева, и это сочетание
запахов было, честно говоря, тошнотворным.
Книги стояли в алфавитном порядке, но хозяин
плохо знал алфавит, и поэтому Шик обнаружил полку Парт-
ра между буквами «Б» и «Т». Вооружившись лупой, он
124

принялся изучать переплеты и тотчас обнаружил на
одном из экземпляров книги «Он и неон» — знаменитом
критическом исследовании светящихся реклам —
заинтересовавший его отпечаток пальца. С лихорадочной
поспешностью Шик вытащил из кармана маленькую
коробочку, в которой кроме кисточки с мягким ворсом
находился графитный порошок, и памятку для
шпика-любителя, составленную конюнником Вуй. Он очень
тщательно обработал этот отпечаток, сличил оттиск с
образцом, вынутым из бумажника, и замер, прерывисто дыша.
Оказалось, что это и в самом деле был доподлинный
отпечаток указательного пальца левой руки Партра,
который до сих пор нигде не удавалось обнаружить, кроме
как на чубуках его старых трубок.
Прижимая к сердцу ценную находку, он подошел н
книготорговцу.
— Сколько вы хотите за этот томик?
Тот взглянул на книгу и усмехнулся:
— Вы его все-таки нашли.
— А что в нем особенного? — спросил Шик с
деланным удивлением.
— Ха! — прыснул книготорговец, роняя трубку,
которая упала в тазик и погасла.
Он грубо выругался а потер руки, радуясь, что ему
больше не нужно держать в зубах эту пакость.
— Я вас спрашиваю... — настойчиво повторил
Шик.
Сердце его готово было выпрыгнуть наружу, оно дико,
с перебоями колотилось о ребра.
— Ох-ох-ох! — бормотал книготорговец. Он катался
по полу, задыхаясь от смеха. — Ну и комик же вы!..
— Послушайте, — растерянно начал Шик. —
Объяснитесь, пожалуйста...
— Чтобы получить этот отпечаток пальца, я должен
был несколько раз приглашать его выкурить со мной
трубку мира, да еще стать заправским фокусником и
изловчиться незаметно подменить трубку книгой...
— Все ясно, — сказал Шик.— Раз так, то скажите,
сколько вы хотите за эту книжку.
— Недорого, но у меня есть кое-что и получше.
Владелец магазина встал, исчез за невысокой
перегородкой, разделявшей пополам торговое помещение,
порылся в каком-то ящике и тут же вернулся.
— Вот, — сказал он, швырнув на прилавок брюки.
125

— Что это такое? — с тревогой прошептал Шик. Им
овладело сладостное возбуждение.
— Брюки Партра, — с гордостью заявил
книготорговец.
— Как вам это удалось? — Шик был в экстазе.
— Во время лекции, — объяснил книготорговец. —
Он даже не заметил. К тому же они в нескольких местах
прожжены трубкой...
— Покупаю, — сказал Шик.
— Что именно? — осведомился владелец магазина,—
потому что у меня есть и еще кое-что.,.
Шик прижал руки к груди. Сердце у него сорвалось
с цепи — так бешено оно запрыгало.
— Вот, — снова сказал торговец.
Это была трубка, и Шик тут же увидел на ее
мундштуке отметину от зубов Партра.
— Сколько? — спросил Шик.
— Вы, конечно, знаете, что в настоящее время он
готовит издание двадцатитомной энциклопедии о блевотине
с© всей иконографией, и у меня будут рукописи
отдельных статей...
— У меня не хватит денег, — простонал Шик,
сраженный этой перспективой.
— А мне наплевать.
— Сколько вы хотите за эти три предмета? —
спросил Шик.
— Тысячу инфлянков, — ответил торговец. — И
учтите, это мое последнее слово. Вчера я отказался отдать
их за тысячу двести. А вам готов уступить только
потому, что вид у вас чокнутый.
Побледнев как полотно, Шик вытащил свой
бумажник.
XLIII
— Видишь, — сказал Колен, — мы уже не кладем
скатерти.
— Да это не имеет никакого значения, — сказал
Шик, — но я все же не понимаю, почему стол такой
жирный.
— Не знаю, — рассеянно сказал Колен. — Кажется,
его не удается отмыть. Жир все время проступает
откуда-то изнутри.
126

— Скажи, ведь прежде у вас был шерстяной ковер,
правда? — спросил Шик. — А этот выглядит
хлопчатобумажным.
— Ковер тот же самый. Не думаю, чтобы он
изменился.
— Странно, но почему-то мне кажется, что все
вокруг как-то уменьшилось и потускнело.
Николя принес жирный суп, в котором плавало что-
то вроде гренок. Он налил им по полной тарелке.
— Что это такое, Николя? — спросил Шик.
— Бульон из кубиков, заправленный макаронной
мукой, — ответил Николя* — Высший класс!
— А! Вы нашли этот рецепт у Гуффе? —
поинтересовался Шик.
— Скажете тоже! Это рецепт де Помиана. Гуффе
годится только для снобов, а кроме того, он требует особой
кухонной аппаратуры!..
— Но ведь у вас все это есть!
— У нас? — возмутился Николя. — У нас только
газ да голодильник, как у всех. Несете черт те что!
— Ну ладно, ладно, — сказал Шик и заерзал на
стуле, не зная, как продолжать разговор.
— Хочешь вина? — спросил Колен. — У меня в
погребе осталось только вот это. Но оно недурное.
Шик протянул свой стакан.
— Позавчера Ализа приходила навестить Хлою. Я, к
сожалению, ее не видел. А вчера Николя отвез Хлою
в горы...
— Знаю, Ализа мне говорила, — сказал Шик.
— Я получил счет от профессора д'Эрьмо. На
большую сумму. Видимо, это толковый врач.
У Колена болела голова. Ему хотелось, чтобы Шик
болтал без умолку, рассказывал какие-нибудь истории,
неважно, какие, лишь бы говорил. А Шик сосредоточенно
глядел на окно. Вдруг он встал и, вынув из кармана
складной метр, пошел мерить раму.
— Мне кажется, здесь что-то изменилось, —
сказал он.
— Разве? — равнодушно спросил Колен.
— Окно заметно сузилось, и комната тоже...
— Как это может быть? С точки зрения здравого
смысла...
Шик не ответил. Он достал записную книжку и
карандаш и записал какие-то цифры.
127

— Ты нашел работу? — спросил он.
— Нет. Но сегодня после обеда меня ждут в одном
месте, а завтра в другом.
— А какого рода работу ты, собственно говоря,
ищешь?
— О, какую угодно, лишь бы платили деньги. Цветы
стоят очень дорого.
— Да, — сказал Шик.
— Кстати, а как твоя работа?
— Меня заменял один тип, потому что я был занят
другими делами...
— Начальство не возражало? — спросил Колен.
— Нет, все шло хорошо, он оказался весьма
компетентен.
— Ну и что?
— Когда я решил вновь приступить к работе, они
сказали, что мой заместитель их вполне устраивает, ну
а мне, если я захочу, они могут предложить другое место.
Только вот платят там куда меньше...
— Твой дядя больше не будет давать тебе денег, —
сказал Колен.
Он произнес эту фразу не в виде вопроса, а
утвердительно, настолько это казалось ему очевидным.
— Я уже не смогу у него ничего попросить, —
сказал Шик.— Он умер...
— Ты мне этого не говорил...
— Это неинтересно, — пробормотал Шик.
Николя принес явно давно не чищенную сковородку,
на которой метались три черные сосиски.
— Придется их есть в таком виде, — сказал он,— я
не могу с ними справиться, у них какая-то немыслимая
живучесть. Азотной кислоты плеснул, видите, как они
почернели, а все равно не сдохли.
Колену удалось пронзить вилкой, как острогой, одну
из сосисок, она изогнулась в агонии и замерла.
— Одна готова,— сказал он,— Теперь валяй ты, Шик.
— Попробую, но это не легко.
Поединок затянулся, и Шик заляпал жиром весь
стол.
— Черт побери!
— Не имеет значения, — сказал Николя,— дереву
жир полезен.
В конце концов Шику все же удалось схватить
сосиску, а третью Николя унес на кухню.
128

— Не пойму, в чем тут дело. Но ведь раньше у вас
все было не так, как сейчас?
— Нет, — признался Колен. — Все стало другим.
И я ничего не могу поделать. Как проказа! Это началось
с того дня, как я разменял последний инфлянк...
— Как, у тебя больше ничего нет?
— Почти, — ответил Колен. — Я заплатил вперед за
санаторий в горах и за цветы, потому что мне ничего не
надо, лишь бы спасти Хлою. Но и без того все идет как-
то наперекосяк.
Шик доел сосиску.
— А теперь я тебе покажу наш коридор,— сказал
Колен.
По обеим сторонам коридора в окна было видно по
тусклому, бледному, испещренному темными пятнами
солнцу. Нескольким тощим пучкам лучей все же
удавалось пробиться сквозь стекло, но, касаясь керамических
плиток, прежде таких сверкающих, они разжижались и
стекали на пол, оставляя за собой длинные влажные
следы. От стен несло сыростью. Мышка с черными
усиками сделала себе в углу гнездо на сваях. Она уже не
могла, как прежде, играть на полу золотыми лучами.
Зарывшись в ворох крошечных лоскутков, она вся
тряслась, а ее длинные усы слиплись от сырости. Некоторое
время ей, правда, удавалось понемногу отскребать
керамические плитки, чтобы они сверкали по-прежнему. Но
работа эта была чрезмерной для ее маленьких лапок, и
она, вконец выбившись из сил и дрожа мелкой дрожью,
забилась в свой уголок.
— У вас, что, отопление не работает? — спросил
Шик, поднимая воротник пиджака.
— Работает,— ответил Колен,— греет круглые сутки,
да что толку. Вот именно тут, в этом коридоре, все и
началось...
—- Да-а, черт побери! — воскликнул Шик. — Надо
пригласить инженера...
— Он был здесь и сразу после этого заболел.
— Ну и ну! Но это как-нибудь наладится.
— Не думаю, — сказал Колен. — Пошли, закончим
обед вместе с Николя.
Они пошли на кухню. Она тоже уменьшилась.
Николя, сидя за белым лакированным столом, рассеянно ел,
читая книгу.
— Послушай, Николя...— начал Колен.
5 Б. Виан
129

— Да... Я как раз собирался нести вам десерт.
— Не в том дело,— продолжал Колен,— мы его здесь
съедим. Речь о другом... Скажи, Николя, ты не хотел бы,
чтобы я тебя выгнал?
— Нет!
— А ведь это необходимо. Здесь ты опускаешься. За
последнюю неделю ты постарел на десять лет.
— На семь, — уточнил Николя.
— Мне тяжело на тебя смотреть. Ты тут ни при чем,
виновата атмосфера дома.
— А на тебя она не действует? — спросил Николя.
— Не сравнивай. Я должен вылечить Хлою, а все
остальное мне совершенно безразлично. Кстати, как твоя
клуб?
— Я больше туда не хожу.
— Нет, так это продолжаться не может,— повторил
Колен. — Трюизмы ищут повара. Я рекомендовал тебя.
Скажи, ты согласен?
— Нет!
— И тем не менее ты туда поступишь.
— Это свинство с твоей стороны! — крикнул
Николя.— Я не крыса, чтобы бежать с корабля.
— Так надо, Николя,— сказал Колен.— Ты же
знаешь, как мне это тяжело...
— Знаю, — сказал Николя. Он захлопнул книгу ш
уронил голову на сложенные на столе руки.
— Ты не должен на меня сердиться,— сказал Колен.
— А я и не сержусь, — пробурчал Николя и поднял
голову. Он беззвучно плакал. — Я просто болван, —
сказал он.
— Ты отличный парень, Николя,— сказал Колен.
— Нет, — сказал Николя. —- Знаешь, я хотел бы
затеряться, как иголка в стоге сена. И пахнет хорошо, и
никто меня там не достанет...
XLIV
Колен поднялся по полутемной лестнице —- свет едва
пробивался сквозь витражи неоткрывающихся окон — и
оказался на втором этаже. Прямо перед собой он увидел
черную дверь, резко выделявшуюся на холодной,
каменной стене. Он вошел, не позвонив, заполнил бланк и
передал вахтеру, который, пробежав его трусцой, сделал из
130

нее пыж, сунул в дуло пистолета с уже взведенным
курком и тщательно прицелился в окошечко, прорезанное в
соседней перегородке. Прикрыв левой рукой правое ухо,
он нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Затем
он стал не спеша готовить пистолет для нового
посетителя.
Колен стоя ждал, пока не зазвонил звонок,
приказывающий вахтеру провести посетителя к директору.
Он шел следом за вахтером по длинному коридору,
пол которого на поворотах имел наклоны, как на
велосипедном треке. Стены на этих виражах оставались
перпендикулярны полу, поэтому они нависали над головой, и
Колену приходилось почти бежать, чтобы не потерять
равновесие. Так, не успев опомниться, он оказался перед
директором. Он послушно уселся в норовистое кресло,
которое взвилось под ним на дыбы и успокоилось только,
повинуясь властному жесту хозяина.
— Ну, так что? — спросил директор.
— Вот, я пришел...— сказал Колен.
— Что вы умеете делать? —- спросил директор.
— Я кое-чему учился.., — сказал Колен.
— Иначе говоря, как вы проводите время? — спросил
директор.
— Любимое мое занятие, — сказал Колен, —
наводить тень на плетень.
— Почему? — спросил директор, понижая голос.
— Потому, что свет мне мешает.
— Гм... — пробурчал директор. — Знаете ли вы, кто
нам нужен?
— Нет,— сказал Колен.
— Я тоже... — сказал директор. — Надо спросить у
моего заместителя. Но похоже, что вы не годитесь на эту
должность...
— Почему? — в свою очередь, спросил Колен.
— Не знаю,— сказал директор.
Он беспокойно поежился и чуть-чуть отстранился от
Колена.
— Не приближайтесь ко мне!.. — поспешно
выкрикнул он.
— Но... я же не двинулся с места... — сказал Колен.
— Да-да,— пробормотал директор, — все так
говорят... А потом...
Он наклонился к столу, с опаской глядя на Колена,
снял телефонную трубку и стал трясти аппарат,
5*
131

— Алло!.. — закричал он.— Сюда, немедленно!..
Директор положил трубку, не спуская с Колена
подозрительного взгляда.
— Сколько вам лет? — спросил он.
— Двадцать один, — сказал Колен.
— Так я и думал, -— пробормотал его визави.
Раздался стук в дверь.
— Войдите! — крикнул директор, и лицо его
впервые обрело спокойное выражение.
В кабинет вошел человек, насквозь пропитанный
бумажной пылью, его вид не оставлял сомнения в том, что
бронхи бедняги до самой диафрагмы плотно забиты
целлюлозной массой. В руках он вертел ручку.
— Вы сломали кресло? — спросил директор.
— Да, — ответил заместитель и положил ручку на
стол.— Но его можно починить.
Он обернулся к Колену.
— Вы умеете чинить кресла?
— Наверное... — пробормотал Колен, несколько
сбитый с толку. — Разве это так трудно?
— Я извел три тюбика канцелярского клея, но
ничего не получилось.
— Вы заплатите мне за эти тюбики! — завопил
директор. — Я вычту их стоимость из вашего
жалованья...
— А я уже распорядился, чтобы эти деньги
удержали из жалованья моей секретарши. Так что не
волнуйтесь, шеф.
— Значит, — робко начал Колен, — вам нужен
человек, чтобы чинить кресла?
— Вполне возможно, — сказал директор.
— Да и у меня что-то вылетело из головы, кто нам
нужен, — сказал заместитель. — Но вы все равно не
сможете починить кресла...
— Почему? — спросил Колен.
— Не сможете, и все тут,— сказал заместитель.
— Хотелось бы знать, почему вы так решили? —
спросил директор у заместителя.
— В частности, потому, что данное кресло
починить нельзя, а вообще-то потому, что он решительно не
производит впечатление человека, умеющего чинить
кресла.
— Но, скажите, какое отношение имеет починка
кресел к канцелярской работе? — спросил Колен.

— А вы что, позвольте вас спросить, на пол садитесь,
когда занимаетесь канцелярской работой? — с издевкой
спросил директор.
— Видать, усердием вы не грешите, — подлил масла
в огонь заместитель.
— Я вам прямо скажу, молодой человек, безо всяких
обиняков, — сказал директор, — вы просто лентяй!
— Вот именно... Лентяй... — подтвердил
заместитель.
— А лентяя мы ни при каких обстоятельствах на
работу пе примем! — заключил директор.
— Тем более что для лентяев у нас никакой работы
и нет,— сказал заместитель.
— Позвольте, но это же лишено всякой логики, —
еще слабо отбивался Колен, хотя понимал, что он уже
на крючке у этих крючкотворов.
— Это еще почему? — спросил директор.
— Потому что лентяю где бы ни работать, только не
работать.
— Так вы что, намерены заменить здесь директора?—
спросил заместитель.
При этом предположении директор громко
расхохотался и воскликнул:
— Ну, он силен!..
Потом лицо его вновь помрачнело, и он еще дальше
отодвинулся от Колена в своем кресле.
— Уведите его, — приказал он своему заместителю.—
Понятно, почему он сюда явился... Ну, живо, живо!..
Проваливай, прощелыга! — вдруг завопил он.
Заместитель кинулся на Колена, но тот схватил ручку,
лежавшую на столе.
— Только троньте меня! — сказал он и стал
отступать к двери.
— Убирайся, чертово отродье!.. — кричал директор.
— А вы — старый осел!.. — сказал Колен и толкнул
дверь.
Он швырнул ручку в сторону директорского стола и
опрометью кинулся по коридору. Когда он пробегал мимо
вахтера, тот выстрелил ему вслед из пистолета, и
бумажная пулька прошибла в филенке входной двери дыру,
контуром напоминающую череп.
133

XLV
— Не спорю, это превосходный предмет, — говорил
антиквар, обходя вокруг пианоктейля.
— Он из клена птичий глаз,— сказал Колен.
— Вижу, — сказал антиквар. — Надо полагать, ваш
инструмент и работает исправно.
— Я продаю все лучшее, что у меня есть, — сказал
Колен.
-— Наверно, вас это огорчает,—сказал антиквар и
наклонился, чтобы получше разглядеть рисунок
древесины.
Он сдул несколько пылинок, которые нарушали
ровное сияние полировки»
— А не лучше ли было бы поступить вам на работу,
зарабатывать деньги и сохранить эту вещь?
Колен вспомнил кабинет директора, пистолетный
выстрел вахтера и ответил, что нет.
— Вы все равно к этому придете, — сказал
антиквар, — когда вы все вконец распродадите.
— Если мои расходы перестанут увеличиваться... —
начал Колен, подбирая слова,— если мои расходы не
будут расти, то я смогу, загоняя вещи, жить, не работая,..
Не очень хорошо, но жить.
— Вы не любите работать? — спросил антиквар.
— Работать ужасно, — сказал Колен.— Человек
низводится до уровня машины.
— А ваши расходы все продолжают расти?
— Цветы стоят очень дорого. И пансион в горах
тоже...
— Но может быть, она все-таки выздоровеет? *—
спросил антиквар.
—- О! — воскликнул Колен, и лицо его осветилось
счастливой улыбкой. — Как это было бы чудесно! —
прошептал он.
— Но все же это не полностью исключено?
— Нет! Конечно!.. — сказал Колен.
— Это требует времени, — сказал антиквар.
— Да, — сказал Колен. — А солнце все уходит и
уходит..,
— Оно может вернуться,— сказал антиквар
ободряюще.
— Не думаю, — сказал Колен. — Это глубинное
явление.
134

Они помолчали.
— Он заряжен? — спросил антиквар, указывая на
пианоктейль.
— Да,— сказал Колен.— Все резервуары заполнены.
— Я неплохо играю на рояле, — сказал антиквар.—
Мы могли бы сейчас его испытать.
— Если вам угодно,— сказал Колен.
— Тогда я пойду принесу табурет, — сказал
антиквар.
Они стояли посреди магазина, куда Колен привез
свой пианоктейль. Вокруг них громоздились странные
старинные вещи — кресла, стулья, консоли и прочая
мебель. В помещении было темновато и пахло индийским
воском и заспиртованными младенцами. Антиквар принес
табуретку из кованого железного дерева и сел на нее.
Потом он вынул из двери ключ, чтобы его журчание им
не мешало.
— Вы помните что-нибудь из Дюка Эллингтона?
— Да, — сказал антиквар, — я сыграю вам «Blues
of the Vagabond».
— На какую дозу мне его поставить? — спросил
Колен.— Вы выпьете сразу три вариации?
— Выпью,— сказал антиквар.
— Хорошо, — сказал Колен.— В целом это будет
около полулитра... Ну, у меня вее готово.
— Отлично, — ответил антиквар и ударил по
клавишам.
Туше у него было удивительно мягким, и звуки
рассыпались в воздухе подобно жемчужинам кларнетного
тремоло Барни Бигарда в аранжировке Дюка.
Колен сел на пол, чтобы слушать. Он прислонился к
пианоктейлю, и из глаз его покатились огромные
дрожащие эллипсовидные слезы, которые, стремительно
скользнув по одежде, падали на пыльный пол. Музыка
проходила сквозь Колена, как сквозь фильтр, и, очистившись,
становилась более похожей на эллингтоновскую «Хлою»,
нежели на «Блюз бродяги». Антиквар, играя, напевал
себе под нос какой-то простой, как пастораль, мотивчик
и покачивал из стороны в сторону головой, словно
гремучая змея. Он сыграл три вариации и замолк. Колен
был счастлив до глубины души, он сидел, не шевелясь, и
чувствовал себя как до болезни Хлои.
— А что теперь надо делать? — спросил антиквар.
Колен поднялся, отодвинул шторку пианоктейля, и
135

они взяли каждый по стакану, наполненному жидкостью
с радужным отливом. Антиквар отпил первым и
восхищенно поцокал языком.
— Ни дать ни взять, вкус блюза, — сказал он.—
Причем именно этого! Ну, знаете ли, это просто
обалденное изобретение!
— Да, — сказал Колен. — Пианоктейль отлично
работал.
— Я вам дам хорошие деньги, не сомневайтесь!
— Буду очень рад, — сказал Колен. — А то все у
меня сейчас как-то не в дугу.
— Так оно и получается, — сказал антиквар. — Не
бывает, чтобы все всегда шло хорошо.
— Но могло бы не всегда быть плохо, — сказал
Колен.— Хорошие минуты запоминаются лучше, чем
плохие. К чему же тогда плохие?..
— А не сыграть ли «Misty Morning»? — предложил
антиквар.— Это вкусно?
— Потрясающе, — ответил Колен.— Перламутрово-
серый и мятно-зеленый коктейль с легким привкусом
перца и дыма.
Потом антиквар снова сел за пианоктейль и исполнил
«Misty Morning». Они выпили его. Тогда он сыграл еще
«Blues Bubbles», но на этом ему пришлось остановиться,
потому что он стал одновременно играть два разных
мотива, а Колен слышать зараз четыре различные мелодии.
И тогда Колен бережно прикрыл крышку пианоктейля.
— Ну, что ж, — сказал антиквар, — перейдем теперь
к делу.
— Давайте,— сказал Колен.
— Ваш пианоктейль — грандиозная штука. Я
предлагаю за него три тысячи инфлянков.
— Нет,— сказал Колен,— это слишком много.
— А я настаиваю на этой сумме, — сказал антиквар.
— Это же бред собачий!.. Я не согласен. Больше
двух тысяч ни за что не возьму.
— Тогда,— сказал антиквар,— увозите его назад.
— Нет, я не стану продавать его вам за три
тысячи! — сказал Колен.— Я не хочу вас грабить.
— Грабить! — вскричал антиквар. — Да я могу тут
же загнать его за четыре «косых»..,
— Вы прекрасно знаете, что не будете его загонять.
— Само собой, — подтвердил антиквар. — Давайте
ни по-вашему, ни по-моему: две с половиной, и по рукам.
136

— Идет,— сказал Колен.
— Вот, держите, — сказал антиквар.
Колен взял деньги и старательно упрятал их в
бумажник. Он слегка пошатывался.
— Что-то я не твердо стою на ногах,— сказал он.
— Естественно,—сказал антиквар.—Заходите ко мне
иногда послушать стаканчик-другой.
— Непременно, — сказал Колен. — А теперь мне
пора идти, а то Николя будет ругаться.
— Я провожу вас немного,— сказал антиквар.— Мне
все равно нужно кое-что купить.
— Вы очень любезны,— сказал Колен.
Они вышли на улицу. Сине-голубое небо почти
касалось мостовой, и там, где облака плюхались на землю,
оставались большие белые пятна.
— Была гроза, — сказал антиквар.
Они прошли вместе несколько метров, потом спутник
Колена остановился перед универсальным магазином.
— Подождите меня минуточку, я сейчас, —
сказал он.
Антиквар вошел в магазин. Сквозь витринное стекло
Колен видел, как он выбрал какую-то штуку и
внимательно разглядел ее, прежде чем положить в карман.
— Вот и я,— сказал он, прикрывая за собой дверь
магазина.
— Что вы купили? — спросил Колен.
— Ватерпас,— ответил антиквар. — Как только я
вернусь домой, я исполню подряд весь свой репертуар, а
потом мне все же придется выйти по делам...
XLVI
Николя мрачно глядел на плиту. Он сидел перед ней на
табуретке с кочергой и паяльной лампой в руках и
обследовал ее нутро. Конфорки постепенно становились
какими-то дряблыми, а стенки из листового железа —
мягкими, напоминая по плотности тоненькие ломтики
швейцарского сыра. Услышав шаги Колена в коридоре,
Николя выпрямился. Он чувствовал себя очень усталым.
Колен толкнул дверь и вошел в кухню. Вид у него был
довольный.
— Ну как, — спросил Николя, — удачно?
137

— Да, я его продал, —- ответил Колен,—- за две с
половиной тысячи.
— Две с половиной тысячи инфлянков?
— Да.
— Колоссально!..
— Я тоже на это не надеялся. Что, изучаешь плиту?
— Ага. Она на глазах превращается в дровяную
печь, и я, черт побери, ума не приложу, чтобы это
значило.
— Очень странно, — согласился Колен.— Впрочем,
не более чем все остальное. Ты заметил, что происходит
с коридором?
— Да, кафель там превращается в дерево.
— Повторяю еще раз,— сказал Колен,— я не хочу,
чтобы ты оставался здесь.
— Пришло письмо,— сказал Николя.
— От Хлои?
— Да. Оно на столе.
Распечатывая конверт, Колен услышал нежный голос
Хлои, и, чтобы прочесть письмо, ему надо было только
слушать. Вот что она писала:
«Колен, дорогой мой,
я чувствую себя хорошо. Погода здесь прекрасная.
Единственно, что неприятно, это снежные кроты —
зверьки, которые живут под снегом. У них рыжий мех,
и они громко воют по вечерам. Они нагребают сугробы,
о которые то и дело спотыкаешься. Солнце сияет вовсю,
и я скоро вернусь».
— Это добрая весть, — сказал Колен.— Да, так вот,
ты должен перебраться к Трюизмам.
— Нет,— сказал Николя.
— Не нет, а да. Им нужен повар, а я не хочу, чтобы
ты тут оставался. Ты стареешь день ото дня. Повторяю,
я подписал за тебя контракт.
— А как же мышка? — спросил Николя. — Кто
будет ее кормить?
— Я займусь ею сам.
— Это невозможно. И я сразу стану чужим для вас.
— Да нет же! Но тебя давит атмосфера нашего
дома. Никто, кроме меня, не может ее вынести.
— Ты все твердишь одно и то же, а что толку?
— Не в этом дело.
Николя встал и потянулся. Вид у него был
печальный.

— Ты больше не готовишь по рецептам Гуффе, —
продолжал Колен.— Ты запустил кухню и на все
махнул рукой.
— Ничего подобного,— запротестовал Николя.
— Дай мне договорить. Ты больше не надеваешь
выходной костюм по воскресеньям и не бреешься каждое
утро.
— Ну, это не преступление.
— Нет, преступление. Я не могу тебе платить
столько, сколько ты стоишь. Правда, теперь ты уже и стоишь
меньше, и это отчасти по моей вине.
— Чепуха, — сказал Николя.— Ты же не виноват,
что у тебя начались неприятности.
— Нет, виноват,— возразил Колен,— Это случилось
потому, что я женился, и потому, что...
— Глупости. А кто будет стряпать?
— Я,— сказал Колен.
— Но ты же пойдешь работать!.. У тебя не будет
времени.
— Нет, я не пойду работать. Я ведь продал пиано-
ктейль за две с половиной тысячи инфлянков.
— Крупное достижение, — усмехнулся Николя.
— Так или иначе, но ты отправишься к Трюизмам,
— До чего же ты мне надоел! — воскликнул
Николя. — Ладно, я уйду, но с твоей стороны это свинство.
— К тебе вернутся хорошие манеры...
— Да ты только и делал, что ругал меня за хорошие
манеры!..
— Верно, потому что в моем доме они были ни к
чему!
— До чего же ты мне надоел, — сказал Николя. —
До смерти надоел!
XLVII
Колен услышал стук и поспешил открыть дверь. На
одном его шлепанце зияла здоровенная дыра, поэтому он
спрятал ногу под коврик.
— Высоко вы живете, — сказал, входя, профессор
д'Эрьмо. Он никак не мог отдышаться.
— Здравствуйте, доктор.
Колен покраснел от смущения, потому что ему
пришлось вытащить ногу из-под коврика.
139

— Вы сменили квартиру? Прежде вы жили куда
ближе.
— Нет, это та же квартира.
— Нет, не та же,— сказал профессор.— Шутить,
молодой человек, надо с серьезным видом и более
остроумно.
— Да? Вероятно.
— Ну, как дела? Как наша больная? — спросил
профессор.
— Ей лучше, — ответил Колен. — И выглядит она
лучше, и болей больше нет.
— Гм... Это весьма подозрительно.
В сопровождении Колена профессор направился в
комнату Хлои. Ему пришлось наклонить голову, чтобы не
стукнуться лбом о притолоку, но как раз в этот момент
притолока прогнулась, и профессор громко выругался.
Хлоя лежала в постели, она расхохоталась, глядя на эту
сцену.
Комната сильно уменьшилась в размерах. Ковер тут,
в отличие от ковров в других комнатах, заметно утол-
щился, и кровать стояла теперь в небольшой нише,
обрамленной атласными занавесками. Широкое окно во
всю стену было уже окончательно разделено выросшим
каменным перекрестьем на четыре квадратных оконца,
сквозь которые сочился сероватый, но не тусклый свет.
В комнате было тепло.
— Вы все еще будете меня убеждать, что не
поменяли квартиру? Да? — спросил д'Эрьмо.
— Клянусь вам, доктор... — начал было Колен, но
умолк, потому что поймал на себе встревоженный и
подозрительный взгляд профессора.
— ...Я пошутил,— закончил он со смехом.
Д'Эрьмо подошел к кровати.
— Что ж, раздевайтесь, я вас послушаю.
Хлоя распахнула пуховую накидку.
— А-а, они вас там соперировали... — произнес
д'Эрьмо.
— Да,— ответила Хлоя.
Под правой грудью у нее виднелся аккуратный
круглый шрамик.
— Они извлекли нимфею, когда она завяла? —
спросил профессор. — Стебель был длинный?
— Кажется, с метр. И большой цветок двадцати
сантиметров в диаметре.
140

— Препротивная штуковина, — пробормотал
профессор.— Вам не повезло. Они редко вырастают до таких
размеров.
— Ее убили другие цветы. Особенно подействовал на
нее цветок ванили, который они поставили рядом со мной
в последние дни.
— Странно, — удивился д'Эрьмо,— никогда бы не
подумал, что цветок ванили может оказать такое
действие. Я рекомендовал бы скорее можжевельник или
акацию. В медицине, знаете ли, сам черт ногу сломит,—
заключил он.
— Наверное,— согласилась Хлоя.
Профессор прослушал ее, затем выпрямился и сказал!
— Все в порядке. Конечно, следы остались...
— Да? — переспросила Хлоя.
— Да,— подтвердил профессор.— Оддо легкое у вас
теперь полностью выключено, или почти полностью.
— Это меня не беспокоит, раз другое работает!
— Если что-нибудь случится с другим легким, то это
будет весьма неприятно для вашего мужа.
— А для меня?
— Для вас уже нет,— ответил профессор и встал.—
Я не хочу пугать вас понапрасну, но будьте осторожны.
— Я буду осторожна,— сказала Хлоя.
Зрачки ее расширились, и она растерянно провела
ладонью по волосам.
— Но как я могу быть уверенной, что я больше
ничего не подхвачу? — спросила Хлоя чуть не плача.
— Да вы, деточка, не волнуйтесь, — успокоил ее
профессор.—Ведь нет никаких оснований полагать, что
вы что-нибудь подхватите.
Д'Эрьмо огляделся по сторонам.
— Ваша первая квартира мне больше нравилась.
В ней царил какой-то более здоровый дух.
— Да, — сказал Колен,— но это не по нашей вине.,.
— А чем вы вообще-то занимаетесь?
— Учусь жить, — ответил Колен. — И люблю Хлою,
— Значит, вы ничего не зарабатываете?
— Нет. У меня нет работы в обычном смысле этого
слова.
— Да, — пробормотал профессор, — работа — вещь
отвратительная, я это отлично знаю, но то, что делаешь
для своего удовольствия, не может приносить дохода,
поскольку... — Он умолк.— В прошлый раз,— заговорил ои
141

снова,— вы продемонстрировали мне аппарат, который
составлял удивительные смеси. Надеюсь, он все еще
у вас?
— Нет, я его продал. Но угостить вас вином я все
же могу.
Д'Эрьмо заложил за воротник своей желтой сорочки
пальцы и почесал кадык.
— Следую за вами, — сказал он.— До свиданья, ми
лая дама.
— До свиданья, доктор,— ответила Хлоя.
Она вжалась в постель и натянула одеяло под
подбородок. Ее лицо, оттененное простынями цвета лаванды,
было светлым и нежным.
XLVIII
Шик прошел через подземную проходную и пробил свои)
карточку в автоматических табельных часах. Как и
всегда, он споткнулся о порог металлической двери
коридора, ведущего в цех. Клубы пара и какого-то черного
дыма ударили ему в лицо. Различные звуки тут же
обрушились на него: глухое гуденье турбогенераторов,
скрежет мостовых кранов, катящихся под потолком по
перекрестьям рельсов, дребезжание кровельного железа
от перемещения воздушных масс в атмосфере. Коридор
был темный, освещаемый через каждые шесть метров
электрическими лампочками, красноватый свет ^которых
лениво скользил по гладким предметам и застревал на
шероховатостях стен и пола. Раскаленный металлический
пол у него под ногами был весь во вмятинах, а местами
пробит насквозь. В эти дыры виднелись пламенеющие
жерла черных каменных печей на нижнем этаже. Над
его головой по толстым трубам, выкрашенным в красный
и серый цвета, с бульканьем текли какие-то жидкости, и
при каждом ударе механического сердца, давление
которого поддерживали специальные операторы, балки,
несущие кровлю, с небольшим опозданием прогибались и
ощутимо вибрировали. На стенах образовывались капли,
и иногда, при самых сильных ударах, они срывались я
падали Шику за воротник, отчего он всякий раз
вздрагивал. Капли эти были бесцветные и пахли озоном.
Коридор в конце концов повернул, и тогда сквозь щели в
полу стали видны станки цеха.
142

Внизу, перед приземистыми автоматами, рабочие вы>
бивались из сил, чтобы вовремя извернуться и не угодить
в шестерни зубчатых передач, так и норовящих
растерзать их в клочья. На правой ноге каждого из них было
надето тяжелое кольцо из кованого железа, и его
снимали лишь два раза в день, в обед и вечером. Рабочие
эти собирали детали, которые автоматы выбрасывали
через узкие отверстия. Если замешкаться хоть на
секунду, детали снова падали в разверстые жерла станков,
где в глубине вращалось великое множество зубчатых
колес.
Станки были самых разных калибров, и Шик давно
привык к этому зрелищу. Его конторка находилась в
глубине цеха, оттуда ему надлежало следить за
бесперебойной работой всех механизмов и помогать наладчиках\т
снова пускать в ход автоматы, которые останавливались,
если вырывали у рабочих куски мяса.
Для очистки воздуха в производственных
помещениях распыляли тонкие струи бензина, которые
притягивали к себе пары кипящего масла и мелкую
металлическую стружку, вздымавшуюся темными столбами над
каждым автоматом. Шик поднял голову, трубы по-
прежнему тянулись за ним следом. Он дошел до клети
лифта, шагнул на платформу и затворил за собою
дверцу. Там он вытащил из кармана томик Партра, нажал
кнопку и, пока клеть опускалась, углубился в чтение.
Глухой удар платформы о пружину амортизатора
вывел его из забытья. Он вышел и направился в свою
конторку — застекленную, слабо освещенную
выгородку. Сел, снова раскрыл книжку и снова углубился в
чтение, убаюканный равномерным бульканьем жидкостей
в трубах и потрескиванием автоматических станков.
Возникшее вдруг изменение в привычном гуле
работающего цеха заставило его поднять глаза. Он обвел
взглядом цех. Одна из струй бензина внезапно потеряла
упругость и провисла посреди помещения, словно ее
рассекли надвое. Станки, которые она перестала
обслуживать, тут же затряслись. Шику издали былю хорошо
видно, как судорожно задергались шестерни и как перед
каждым из автоматов медленно оседали фигуры рабочих.
Шик отложил книгу и опрометью кинулся из конторки.
Он подбежал к пульту управления струями бензина и
торопливо дернул за рычаг. Разорванная струя так и
осталась неподвижной. Она висела, похожая на полотно
143

косы, а над четырьмя стайками клубились черные дымы,
Шик помчался к станкам. Они медленно
останавливались. Обслуживающие их рабочие валялись на полу.
У каждого из них правая нога из-за железного кольца
была согнута под странным углом, а кисть правой руки
оторвана. Кровь дымилась, капая на раскаленный металл
цепи, и в воздухе распространялся чудовищный запах
живого обугленного мяса.
Шик разомкнул при помощи своего ключа ножные
кольца и разложил искалеченных рабочих на полу, перед
станками. Затем он вернулся в конторку, вызвал по те-
лефону дежурных санитаров и снова кинулся к пульту.
Он еще раз попытался пустить струю бензина. Но ничего
не получилось. Поначалу струя била в нужном
направлении, но, дойдя до четвертого станка, бесследно
исчезала, словно ее обрубили топором, и даже был виден срез
струи.
С досадой ощупывая в кармане вожделенную книжку
Партра, Шик направился в Центральное управление.
Выходя из цеха, он прижался к стене, чтобы пропустить
санитаров, которые, уложив тела пострадавших на
электрокар, везли их в Генеральный коллектор.
Шик шел теперь по другому коридору. Он видел, как
умчавшийся далеко вперед санитарный электрокар с
тихим урчаньем повернул и как при этом над его задней
осью выбилось несколько белых искр. Потолок, низко
нависавший над головой, гулко отражал стук его шагов
по металлическому полу. Коридор был не
горизонтальный, а подымался под небольшим углом вверх. Чтобы
попасть в Центральное управление, надо было миновать
три других цеха, и Шик шел не спеша, рассеянно
поглядывая по сторонам. Наконец он добрался до главного
корпуса и поднялся в приемную начальника отдела кадров.
— На номерах семьсот девять, десять, одиннадцать и
двенадцать произошла авария, — сообщил Шик
выглянувшей из окошечка секретарше.— Эти четыре машины
надо заменить и послать туда четырех новых рабочих.
Я могу поговорить с начальником отдела кадров?
Секретарша нажала какие-то пестрые кнопки на
полированной панели из красного дерева и сказала:
— Идите, он вас ждет.
Шик вошел в кабинет и сел на стул. Начальник
устремил на него вопрошающий взгляд.
— Мне нужно четверо рабочих.
144

— Хорошо,— сказал начальник отдела кадров. —
Завтра вы их получите.
— Одна из очистительных струй отказала, —
добавил Шик.
— Это меня не касается. Обратитесь в соседний
кабинет.
Шик вышел. И, прежде чем попасть в кабинет
начальника материального обеспечения, ему пришлось
выполнить те же формальности.
— Одна из очистительных струй семисотого цеха
отказала,— доложил он.
— Совсем?
— Струя не доходит до конца, — уточнил Шик.
— И вам не удалось ее наладить?
— Нет, ничего не вышло.
— Я прикажу проинспектировать ваш цех, —
произнес начальник материального обеспечения.
— Я не выполню сменного задания. Прошу вас
поспешить.
— Это меня не касается, — ответил начальник
материального обеспечения. — Обратитесь к начальнику
производства.
Шик отправился в соседний корпус и вошел к
начальнику производства. Тот сидел за слишком ярко
освещенным столом, а позади него, на стене, висел большой
экран из матового стекла, по которому медленно, словно
гусеница по капустному листу, ползла красная линия;
стрелки больших круглых шкал в хромированных
ободках, расположенных на этом же экране, перемещались
еще медленнее.
— Производительность вашего цеха понизилась на
ноль целых семь десятых процента, — сказал начальник
производства. — Что случилось?
— Четыре машины вышли из строя, — объяснил
Шик.
— При снижении производительности до ноль целых
восемь десятых процента вас уволят.
Начальник производства проверил показатель на
шкале, сделав пол-оборота на своем вертящемся
никелированном кресле.
— У вас уже семьдесят восемь сотых процента,—
уточнил он. — На вашем месте я готовился бы к
уходу.
— У меня это случается впервые, — сказал Шик.
145

— Весьма сожалею» Выть может, нам удастся
перевести вас...
— Я на этом не настаиваю. Да и вообще я не
дорожу работой. Я, видите ли, не люблю работать.
— Никто не имеет права произносить это вслух, —
одернул его начальник производства и добавил: — Бы
уволены.
— Ведь авария произошла не по моей вине. Где
справедливость?
— Понятия не имею, что это такое, — произнес
начальник производства. — Извините, но у меня много
работы.
Шик вышел из кабинета. Он вернулся к начальнику
отдела кадров.
— Я могу получить свою зарплату?
— Ваш номер? — спросил начальник.
— Цех семьсот, инженер.
Начальник отдела кадров обернулся к секретарше и
сказал:
— Оформите... Алло!..— крикнул он в телефонную
трубку. — Пришлите одного сменного инженера,
специальность пятая, цех семьсот.
— Вот.— Секретарша протянула Шику конверт. —
Здесь сто десять инфлянков.
— Спасибо,— сказал Шик и ушел.
По дороге он повстречал инженера, который должен
был его смените, худого молодого блондина с усталым
лицом. Шик направился к ближайшему лифту и вошел
в кабину.
XLIX
— Войдите! — крикнул звукотокарь. Он поднял глаза
на дверь. Там стоял Шик.
— Здравствуйте, — сказал Шик* — Я пришел за
теми записями, помните, которые я вам приносил.
— Как же, помню, помню* За тридцать сторон,
учитывая изготовление специальных приспособлений и
гравирование пантографом двадцати нумерованных
экземпляров, с вас причитается сто восемь инфлянков. Но я
возьму с вас всего сто пять..
— Хорошо, — сказал Шик. — Вот у меня чек на сто
146

десять инфлянков. Я перепишу его на ваше имя, а вы
мне вернется пятерку.
— Идет! — сказал звукотокарь. Он выдвинул ящик
и протянул Шику новенькую купюру в пять инфлянков.
Глаза Шика погасли.
L
Исида вышла из машины, которую вел Николя. Он
посмотрел на часы, а потом проводил взглядом девушку,
пока она не исчезла в подъезде дома, где жили Колен
и Хлоя. На Николя была новая, с иголочки, форма из
белого габардина, а на голове белая кожаная фуражка.
Он выглядел помолодевшим, но тревога в глазах
выдавала его глубокое душевное смятение.
На этаже, где жил Колен, лестница внезапно
становилась настолько узкой, что Исида, хотя она и
прижимала руки к телу, касалась одновременно и перил, и
холодной стены. От ковра остался лишь легкий пух, едва
прикрывающий деревянные ступени. Дойдя до двери, она
перевела дух и позвонила.
Никто не открыл. Ни звука не было слышно на
лестнице, кроме время от времени тихого поскрипывания
дерева да влажного почмокивания распрямляющейся
ступени.
Исида снова нажала кнопку звонка. Она
почувствовала, как по ту сторону двери вздрогнул стальной
молоточек, касаясь металлической чашечки. Она слегка
тронула дверь, и та вдруг распахнулась.
Исида вошла и споткнулась о Колена. Он лежал на
боку, уткнувшись лицом в пол и простерев вперед руки.
Глаза его были закрыты. В передней было темно. Свет
нимбом собрался вокруг окна, но почему-то не проникал
в помещение. Колен равномерно дышал. Он спал.
Исида опустилась на колени и погладила его по
щеке. Его кожа чуть вздрогнула, а под веками
шевельнулись глазные яблоки. Колен взглянул на Исиду и как
будто снова погрузился в сон. Исида тронула его за
плечо и слегка потрясла. Он сел, провел пальцами по
пересохшим губам и сказал:
— Я спал.
— Да. Ты теперь не ложишься в
постель?—спросила Исида.
147

— Нет. Я ждал здесь доктора, чтобы потом сразу же
пойти за цветами.
Вид у него был совершенно растерянный.
— Что случилось? — спросила Исида.
— Хлоя... — ответил Колен. — Она снова кашляет.
— Это, наверное, раздражение, которое еще не
совсем прошло.
— Нет,— сказал Колен.— Это другое легкое.
Исида вскочила и кинулась в комнату Хлои. Она
бежала, разбрызгивая паркет в разные стороны. Комната
была неузнаваема. Хлоя лежала на кровати, ее голова
утопала в подушке, она кашляла почти беззвучно, но
безостановочно. Услышав, что вошла Исида, Хлоя слегка
приподнялась и перевела дух. Она слабо улыбнулась,
когда Исида села к ней на кровать, и обняла ее так
бережно, как больного младенца.
— Не кашляй, Хлоя, милая, — прошептала Исида.
— Какой у тебя красивый цветок, — произнесла
Хлоя, жадно вдыхая аромат большой красной гвоздики,
вколотой в волосы Исиды. — Сразу стало легче! —
добавила она.
— Ты еще больна? — спросила Исида.
— Я думаю, это другое легкое.
— Да что ты! — воскликнула Исида. — Это все то
же, просто остался еще небольшой кашель.
— Нет, — сказала Хлоя. —- Где Колен? Он пошел за
цветами?
— Он скоро придет. Я его встретила. У него есть
деньги?
— Еще немного осталось. Да что толку, сделать все
равно ничего нельзя!..
— Тебе больно?
— Да. Но не очень... Моя комната изменилась, ты
видишь?
— Так мне больше нравится. Прежде она была слиш-
ком большой.
— А как выглядят другие комнаты? — спросила
Хлоя.
— Ну... Совсем неплохо,—уклончиво ответила Исида.
В ней еще жило жуткое ощущение от прикосновения
к паркету, холодному и зыбкому, как болото.
— Меня не трогает, что все вокруг меняется, —
сказала Хлоя.— Лишь бы здесь было тепло и удобно.,.
148

— Конечно,— подхватила Исида, — маленькая
квартира куда уютней.
— Мышка теперь от меня не отходит. Видишь, вон
она там в углу. Не знаю, что она тут делает, но в
коридор она больше не желает выходить.
— Вот как,— сказала Исида.
— Дай мне еще понюхать твою гвоздику,— сказала
Хлоя. — Мне от нее легче.
Исида вынула цветок из волос и протянула его Хлое,
которая поднесла гвоздику к лицу, порывисто и глубоко
вдыхая ее аромат.
— Как поживает Николя? — спросила она.
— Хорошо,— ответила Исида.— Только он не такой
веселый, как прежде. Я принесу тебе еще цветы, когда
приду снова.
— Николя мне всегда нравился. Ты не выйдешь за
него замуж?
— Не могу,— прошептала Исида.— Я его недостойна.
— Это не имеет значения,— сказала Хлоя.— Если он
тебя любит...
— Мои родители не смеют с ним об этом говорить.
Ой!..
Гвоздика вдруг поблекла, увяла, засохла на глазах я
тонкой пылью осыпалась Хлое на грудь.
— Ой! — вырвалось теперь и у Хлои.— Я сейчас
опять начну кашлять... Ты видела!..
Она умолкла, чтобы прикрыть ладонью рот. Тяжелый
приступ кашля снова сотрясал ее.
— Это... то, что во мне сидит... убивает цветы... —
бормотала она.
— Не говори со мной, — сказала Исида. — И не
огорчайся, бог с ней, с этой гвоздикой. Колен принесет
сейчас новые цветы.
Воздух в комнате был синий, а по углам зеленоватый.
Следов сырости пока еще не замечалось, и ворс у ковра
оставался пушистым, но сквозь одно из четырех
квадратных окон свет уже почти не пробивался.
Из прихожей до них донеслись хлюпающие шаги
Колена.
— Вот он,— сказала Исида. — Он наверняка принес
тебе цветы.
В комнату вошел Колен с большой охапкой сирени.
— Вот, Хлоя, возьми!..
Хлоя протянула руки.
149

— Какой ты милый, мой дорогой!
Она положила букет на другую подушку и уткнулась
лицом в сладчайшие белые грозди.
Исида встала.
— Ты уходишь? — спросил Колен.
— Да, меня ждут. Я скоро еще приду и принесу
цветы.
— Было бы хорошо, если бы смогла прийти завтра
утром, — попросил Колен.— Я должен искать работу, но
мне не хотелось бы оставлять Хлою одну до прихода
доктора.
— Договорились, — сказала Исида.
Она слегка наклонилась и осторожно поцеловала
Хлою в нежную щеку. Хлоя подняла руку и погладила
Исиду по лицу, но головы не повернула. Она жадно
вдыхала запах сирени, который в виде облака медленно
витал вокруг ее блестящих волос.
LI
Колен понуро шагал по дороге. Она сворачивала в
лощину между увенчанными стеклянными куполами
насыпными холмами, тускло поблескивавшими в
свете дня.
Время от времени он поднимал голову и читал
надписи на указателях, чтобы удостовериться, что не сбился
с пути, и тогда видел небо, исчерченное
грязно-коричневыми и синими полосами.
Далеко впереди из-за склона поднималась шеренга
труб главной теплицы.
В кармане у него лежала газета с объявлением, что
требуются мужчины в возрасте от двадцати до тридцати
лет для работы на оборону. Колен старался идти как
можно быстрее, но ноги его увязали в горячей земле,
которая медленно, но неумолимо вновь завладевала
территорией, где теперь были воздвигнуты строения и
проложены дороги.
Растительности вокруг не было никакой. Куда ни
глянь — повсюду чернела земля. Спрессованная в блоки,
наспех наваленные вдоль обочин, она образовывала
насыпи, которые, однако, были столь непрочными, что вре-<
мя от времени большие массы земли, вдруг колыхнув-
150

шись, медленно оползали, заваливая проезжую часть
дороги.
Кое-где высота этих насыпей уменьшалась, и тогда
Колен видел купола, сквозь мутные стекла которых
различал какие-то темно-синие тени, двигающиеся на более
светлом фоне.
Он прибавил ходу, с трудом вырывая ноги из ямок,
которые проминал. Но рыхлая земля тут же
выравнивалась, словно эластичная мышца, и на поверхности ее
оставались лишь ед&а приметные следы, которые тоже
мгновенно исчезали.
Трубы заметно приблизились. Колен чувствовал, что
сердце его в грудной клетке бьется, как взбесившийся
зверь. Сквозь материю кармана он комкал пальцами
сложенную газету.
Он то и дело спотыкался на скользком грунте, но
ноги увязали меньше — почва заметно твердела. Наконец
он поравнялся с первой трубой, торчащей, как вбитая в
землю свая. Черные птицы вились вокруг ее горловины,
из которой тянулась тоненькая струйка зеленого дыма.
У основания труба, сохраняя круглую форму, сильно
расширялась, что обеспечивало ее устойчивость. Чуть
поодаль тянулась цепь каких-то строений. Дверь была
одна.
Колен вошел, поскреб подметки о решетку из
блестящих острых лезвий и двинулся по низкому коридору,
освещенному с двух сторон цепью ламп с пульсирующим
светом. Пол и стены коридора были выложены красным
кирпичом, а в верхней части стен, равно как и в потолке,
были пробиты окошки, прикрытые стеклянными
пластинами в несколько сантиметров толщиной, сквозь которые
виднелось что-то темное и неподвижное. В конце
коридора находилась дверь. На ней табличка с номером,
указанным в газете, и Колен вошел, не постучав, как и было
оговорено в объявлении.
За письменным столом сидел старик в белом халате
и читал учебник. Волосы у старика были всклокочены.
На стене висели различные виды оружия, сверкающие
бинокли, огнестрельные ружья, смертометы различных
калибров и полный набор сердцедеров всех размеров.
— Здравствуйте, месье, — сказал Колен.
— Здравствуйте, месье, — ответил старик.
Голос у него был надтреснутый и хриплый от
старости.
151

— Я пришел по объявлению.
— Вот как! — удивился старик. — Уже целый месяц
как печатают эти объявления, но без всяких результатов.
Работа здесь, знаете ли, нелегкая...
— Знаю, — сказал Колен. — Но за нее хорошо
платят.
— Бог ты мой! — воскликнул старик. — Наша
работа, видите ли, выжмет вас в два счета, и вряд ли эти
деньги стоят того... Впрочем, не мне оговаривать нашу
администрацию. К тому же я еще жив, как видите...
— А вы давно тут работаете? — спросил Колен.
— Год. Мне двадцать девять лет.
И он провел дрожащей морщинистой рукой по
испещренному глубокими складками лбу.
— Теперь, как видите, я уже достиг какого-то
положения. Теперь я могу целый день сидеть за столом и
читать учебник...
— Мне нужны деньги,-— сказал Колен.
— Весьма распространенный случай. Но эта работа
настроит вас на философский лад. Месяца через три вам
уже меньше будут нужны деньги.
— Мне нужны деньги, чтобы лечить жену.
— Ах, вот что...
— Она больна, — объяснил Колен. — А вообще-то я
не люблю работать.
— Сочувствую вам. Когда женщина больна, она уже
ни на что не годится»
— Я ее люблю.
— Разумеется, иначе вы не пришли бы сюда
наниматься. Сейчас я отведу вас на ваше рабочее место. Это
этажом ниже.
Он провел Колена по стерильно-чистым переходам с
низкими сводами, потом по лестнице из красного
кирпича до одной из дверей в ряду других дверей,
отмеченной условным знаком.
— Вот мы и пришли, — сказал он Колену.—
Входите, я расскажу вам, в чем будет заключаться ваша
работа.
Колен переступил порог. Комната была маленькая,
квадратная. Стены и пол были из стекла. На полу
лежал спрессованный из земли блок в форме гроба высотой
в метр, не меньше. Рядом лежало толстое свернутое
грубошерстное одеяло. Никакой мебели там не было. В
маленькой нише в стене стоял небольшой сундучок из си-
152

него железа. Сопровождающий Колена всклокоченный
человек подошел к сундучку, откинул крышку и вынул
оттуда двенадцать маленьких отполированных
металлических цилиндров с просверленными по центру
крошечными отверстиями.
— Эта земля стерильна, — пояснил он. — Сами
знаете, что это значит. Для укрепления обороны страны
требуются материалы наивысшего качества. Чтобы стволы
винтовок росли правильно, без искривлений, им
необходимо тепло человеческого тела, это уже давно
установлено. Впрочем, это относится вообще к любому виду
оружия.
— Ясно, — сказал Колен.
— Вы выкопаете в земле двенадцать лунок. Затем
воткнете в каждую по стальному цилиндру, разденетесь
догола и ляжете на них ничком, так, чтобы они
пришлись вам между сердцем и печенью. Сверху вы
накроетесь вот этим шерстяным стерильным одеялом и
проследите за тем, чтобы отдавать свое тепло
равномерно.
У него вырвался надтреснутый смешок, и он
похлопал себя по правому боку.
— Первые двадцать дней каждого месяца я
высиживал по четырнадцать стволов. О!.. Я был очень
сильный!..
— Ну, а что дальше? — спросил Колен.
— Дальше вы пролежите так двадцать четыре чася,
и за это время стволы вырастут. За ними придут. Потом
землю польют маслом, и вы начнете все сначала.
— Они растут вниз?
— Да. Снизу их подсвечивают, — объяснил
провожатый. — У них положительный фототропизм, но растут
они вниз, а не вверх, потому что намного тяжелее
земли. Вот их и подсвечивают снизу, чтобы избежать
искривлений.
— А резьба?
— Данный сорт вырастает уже с готовой резьбой.
Семена выведены селекционным путем.
— А трубы для чего?
— Для вентиляции и для сохранения стерильности
одеял, да и вообще теплиц. Специальных мер
предосторожности применять не надо, за этим и так очень
бдительно следят.
— Ас искусственным прогревом не получается?
153

— Плохо. Для хорошего роста им необходимо
человеческое тепло.
— А женщин вы нанимаете? — поинтересовался
Колен.
— Нет, они не пригодны для этой работы, у них
недостаточно плоская грудь, чтобы равномерно
распределять тепло. Ну, не буду вам больше мешать.
Приступайте к работе.
— Я действительно буду получать по десять
инфлянков в день?
— Конечно. И сверх того премию, если вам удастся
вырастить за раз больше дюя^ины стволов...
Провожатый вышел из теплицы и затворил за собой
дверь. Колен сжимал в горсти двенадцать стальных
зерен. Он положил их на пол и начал раздеваться. Глаза
у него были закрыты, а губы то и дело вздрагивали.
LII
— Не понимаю, что происходит, — сказал приемщик.—
Сперва ведь все было в порядке. Но вашу последнюю
продукцию можно будет использовать только для особого
вида оружия.
— Но вы мне все же заплатите? — с тревогой
спросил Колен.
Он должен был получить семьдесят инфлянков плюс
десять инфлянков премиальных. Он старался как мог, но
контролер обнаружил в выращенных им стволах явный
отклонения от стандарта.
— Поглядите сами, — сказал приемщик, взял один
из стволов и показал Колену его деформированный
конец.
— Ума не приложу,— сказал Колен.— Мои первые
стволы были абсолютно цилиндрическими.
— Конечно, они могут пойти на производство
гранатометов, но эта модель была в ходу еще пять войн тому
назад, и к тому же у нас ими забит склад. Это очень
досадно.
— Я старался, как мог!..
— Не сомневаюсь. Я заплачу вам ваши восемьдесят
инфлянков.
m

Приемщик вынул из ящика стола запечатанный
конверт.
— Я велел принести деньги сюда, чтобы вам не
пришлось идти в отдел зарплаты. Там иногда месяцами
нельзя добиться расчета, а, судя по вашему виду, вам
некогда ждать.
— Большое спасибо,— сказал Колен.
— Я еще не видел вашей вчерашней продукции, ее
вот-вот принесут. Может, подождете минутку?
Его дребезжащий сиплый голос терзал слух
Колена.
— Хорошо, я подожду.
— Видите ли, мы вынуждены быть очень
внимательны к этим деталям, потому что все винтовки должны
быть одинаковыми, даже если для них нет
патронов...
— Да,— сказал Колен.
— А патронов у нас по большей части нет. С
планом по производству патронов у нас получилась
неувязка. Дело в том, что скопились большие запасы патронов,
но они годятся только для той модели винтовки, которая
уже давно снята с производства, а приказа выпускать
патроны для винтовок нового типа мы не получали. Так
что пользоваться этими винтовками пока невозможно.
Впрочем, все это не имеет никакого значения. Ведь не
полезешь же с винтовкой против самоходного орудия.
А у противника на каждые наши две винтовки
приходится по самоходке. Правда, по количеству стволов
превосходство остается за нами, но что самоходному орудию
винтовка или даже десяток винтовок, особенно если нет
патронов?..
— А здесь самоходок не делают? — спросил
Колен.
— Делают, но мы еще только-только справляемся с
планом, спущенным нам во время последней войны,
поэтому наши самоходки не отвечают современным
требованиям, и их приходится тут же пускать на
металлолом, а сработаны они на совесть, вот на это и уходит
время.
В дверь постучали, и на пороге появился заведующий
складом. Он толкнул перед собой белую стерильную
тележку, на которой лежала, прикрытая белой простыней,
продукция Колена за последнюю смену. С одной стороны
простыня почему-то приподнималась, а этого не могло бы
155

быть, если бы все стволы имели правильную
цилиндрическую форму, и Колен забеспокоился.
Заведующий складом вышел, прикрыв за собой дверь.
— М-да... — сказал приемщик. — Как-то не похоже,
что все уладилось.
Он приподнял простыню. На тележке лежали
двенадцать синеватых холодных стальных стволов, и из
каждого росла прекрасная белая роза, — ее бархатистые
лепестки, чуть кремовые в глубине, должно быть, только
что раскрылись.
— О, — прошептал Колен,— как они хороши!..
Приемщик ничего не сказал. Он только кашлянул
два раза.
— В общем так... — произнес он раздумчиво.— На
работу вам завтра, пожалуй, не стоит выходить.
Его пальцы нервно стиснули край тележки.
— Я могу их взять? — спросил Колен. — Для Хлои...
— Они завянут, как только вы их оторвете от
стали, — сказал приемщик. — Они, видите ли, тоже
стальные...
— Быть этого не может! — воскликнул Колен.
Он бережно коснулся стебелька одной из роз и
попытался сломать его, но при этом сделал неловкое
движение, и лепесток рассек ему кожу на руке. Рана длиной
в несколько сантиметров медленно заполнялась густой
кровью, которую он стал машинально слизывать. Он
глядел на белоснежный лепесток, отмеченный кровавым
полумесяцем, и приемщик тихонько похлопал его по
плечу и подтолкнул к двери.
LUI
Хлоя спала. Днем нимфея одалживала ей свою матовую
кремовость, но во время сна она, видно, считала, что
стараться незачем, и лихорадочный румянец проступал
на щеках больной. Глаза ее гляделись двумя голубыми
пятнами подо лбом, и издали нельзя было понять,
раскрыты они или нет. Колен сидел на стуле в столовой и
ждал. Вокруг Хлои стояло много цветов. Поэтому он мог
подождать еще несколько часов, прежде чем идти искать
другую работу. Он решил чуть-чуть отдохнуть, чтобы
156

произвести хорошее впечатление и получить прилично
оплачиваемое место. В комнате было темно. Окна уже
почти целиком заросло, оставалась лишь узкая щель над
подоконником, шириной сантиметров в десять, сквозь
которую сочился белесый свет и падал полосой на его лоб
и глаза. Остальная часть лица была погружена в
сумеречную тень. Проигрыватель стал плохо работать, для
каждой пластинки приходилось его заново заводить, а
это утомляло Колена. Да и пластинки стали такими
заигранными, что часто уже трудно было узнать мелодию.
Он подумал о Хлое. Если ей что-нибудь понадобится, то
мышка тут же прибежит за ним. Женится ли Николя
на Исиде? Интересно, какое у нее будет свадебное
платье? Кто это звонит в дверь?
— Здравствуй, Ализа,— сказал Колен.— Ты пришла
навестить Хлою?
— Нет, я просто пришла.
Они сидели в столовой, в которой из-за волос Ализы
стало теперь куда светлее. И два стула там тоже еще
нашлось.
— Ты затосковала, мне это знакомо.
— Шик пришел, он сейчас дома.
— Он послал тебя за чем-нибудь? — спросил Колен.
— Нет,— ответила Ализа.— Он меня просто отослал
из дому.
— Понятно. Он решил заняться ремонтом?..
— Нет,—- сказала Ализа.— Он собрал наконец все
книги Партра, а я ему больше не нужна.
— Ты устроила ему сцену?
— Нет.
— Он, наверное, неправильно тебя понял, а когда
он перестанет злиться, ты ему все объяснишь.
— Он мне сказал, что у него осталось ровно столько
инфлянков, сколько нужно, чтобы переплести
последнюю книгу Партра в гусиную кожу цвета небытия, и что
он не допустит, чтобы я с ним осталась, потому что он
не может меня ничем обеспечить, и что я стану совсем
некрасивой, и у меня будут красные, безобразные
руки.
— Он прав, — сказал Колен. — Работать ты на
должна.
— Но я люблю Шика. Я работала бы ради него.
— Это не выход. К тому же ты не можешь работать,
ты слишком красивая.
157

— Почему он меня выгнал? — спросила Ализа.— А я
правда была красивая?
— Не знаю, но мне очень нравятся твои волосы и
твое лицо.
— Погляди,— сказала Ализа.
Она встала, потянула за колечко молнию, и платье ее
упало на пол. Это было платье из светлой шерсти.
— Да... — прошептал Колен.
В комнате стало очень светло, и Колен увидел Ализу
всю как есть. Ее груди, казалось, вот-вот вспорхнут и
улетят, а продолговатые мышцы ее стройных ног на
ощупь были, должно быть, твердыми и горячими.
— Я могу тебя поцеловать? — спросил Колен.
— Да. ты мне нравишься.
— Ты замерзнешь.
Ализа подошла к Колену и села к нему на колени,
а из глаз ее тихо потекли слезы.
— Почему он не хочет больше быть со мной?
Колен баюкал ее, как дитя.
— Он ничего не понимает. Но, знаешь, Ализа, он
все-таки хороший парень.
— Он очень меня любил. Он думал, что сможет
разделить себя между книгами и мной, но книги этого не
захотели.
— Ты замерзнешь,— повторил Колен.
Он целовал ее и гладил по волосам.
— Почему я не встретила тебя раньше, чем его? Я
так любила бы тебя. Но теперь я не могу. Я его люблю.
— Понимаю, — сказал Колен.— Я теперь тоже
больше люблю Хлою.— Он поставил ее на ноги и поднял с
пола платье. — Оденься, котенок, ты замерзнешь.
— Нет. И вообще, какая разница.
Она машинально одевалась.
— Я не хочу, чтобы тебе было грустно,— сказал
Колен.
— Ты так добр ко мне, но мне очень грустно... Что-то
я для Шика, пожалуй, все же сумею сделать.
— Иди к родителям. Они, наверное, хотят тебя
видеть... Или к Исиде...
—- Там не будет Шика. А мне незачем идти туда,
куда он не придет.
— Он придет. Я схожу за ним.
— Нет,— сказала Ализа. — К нему нельзя войти.
У него теперь дверь всегда заперта на ключ.

— Уж как-нибудь я к нему попаду. А может, он сам
придет ко мне.
— Вряд ли. Он уже не тот Шик, что прежде.
— Да нет. Он тот же самый, — сказал Колен.—
Люди не меняются. Меняются только вещи.
— Не знаю...
— Я провожу тебя. Мне все равно нужно идти
искать работу.
— Мне в другую сторону.
— Я провожу тебя хоть до подъезда.
Они стояли лицом к лицу. Колен положил Ализе
руки на плечи. Он ощущал тепло ее шеи, а ее пушистые,
вьющиеся волосы почти касались его кожи. Он провел
ладонями вдоль ее спины. Она уже не плакала. Она как
бы отсутствовала.
— Я не хочу, чтобы ты сделала какую-нибудь
глупость,— сказал Колен.
— О, я не сделаю глупости...
— Если затоскуешь, приходи ко мне.
— Быть может, я еще приду.
Ее взор был обращен вовнутрь. Колен взял ее за
руку. Они спустились по лестнице. Кое-где они
оскальзывались на сырых ступеньках. Перед домом Колен
простился с ней. Она стояла и глядела ему вслед.
LIV
Шик только что получил от переплетчика последний том
и теперь поглаживал его, прежде чем поставить на место.
Книга была переплетена в толстую гусиную кожу цвета
небытия с вытисненным на ней именем Партра. Все тома
обычного издания стояли на отведенном для них
стеллаже, а все варианты рукописей, первые издания, наброски
занимали специально ддя этой цели пробитые в стене
ниши.
Шик вздохнул. Этим утром он расстался с Ализой. Он
был вынужден ей сказать, чтобы она ушла. У него
остался только один инфлянк в кармане, да еще валялся кусок
сыра на кухне, к тому же ее платья занимали место в
шкафу, где он хранил старую одежду Партра, которую
книготорговец чудом ему добывал. Шик уже не помнил,
159

когда он в последний раз целовал Ализу. Он не мог
тратить время на поцелуи. Ему надо было срочно починить
проигрыватель, чтобы выучить наизусть лекцию Партра.
Если вдруг разобьются пластинки, он должен суметь
восстановить этот текст от слова до слова.
Здесь были собраны все книги Партра, все, что когда-
либо печаталось. Роскошные переплеты, надежно
защищенные кожаными футлярами, позолоченные застежки,
подарочные издания на голубой бумаге с широкими
полями, нумерованные экземпляры, малые тиражи,
напечатанные на липучке для мух и на туалетной бумаге
верже,— всему этому была отдана целая стенка,
разделенная на уютные ячейки, обитые замшей. Каждое сочинение
занимало отдельную ячейку. На противоположной стене,
сложенные сброшюрованными стопочками, хранились
статьи Партра, ревностно вырезанные из газет и
журналов, из несметного количества всевозможных
периодических изданий, которые он щедро одаривал своим
благосклонным сотрудничеством.
Шик провел рукой по лбу. Сколько времени прожила
z ним Ализа? Колен дал ему инфлянки, чтобы они
поженились, но ведь она на этом не настаивала, была рада
тому, что могла его ждать. Она вечно ждала его, делила
€ ним жизнь и этим вполне довольствовалась. Но разве
можно допустить, чтобы женщина оставалась с вами
просто потому, что она вас любит? Он тоже ее любил.
Поэтому он не мог ей позволить попусту терять время, раз она
больше не интересовалась Партром. Как можно не
интересоваться таким человеком, как Партр?.. Человеком,
способным написать, что угодно, на какую угодно тему, и
притом с такой точностью... Меньше, чем за год,
наверное, Партр выпустит в свет свою Энциклопедию
блевотины, и герцогиня де Будуар будет участвовать в этой
работе, а значит, появятся новые рукописи невероятной
ценности. До этого надо еще успеть заработать достаточно
инфлянков, чтобы собрать необходимую сумму и вручить
ее книготорговцу в виде задатка. Да, Шик не уплатил
налогов. Но предназначенные на это деньги ему были куда
нужнее для покупки экземпляра «Клоаки Святой
голубки». Ализе, конечно, хотелось бы, чтобы Шик прежде
всего уплатил налоги, и она даже предложила ради
этого продать что-нибудь из своих украшений. Он не
стал ее отговаривать и таким образом получил как раз
столько инфлянков, сколько стоил переплет «Клоаки
160

Святой голубки». А Ализа прекрасно обходилась и без
колье.
Шик не решался выйти из дома: вдруг она стоит за
дверью и ждет, когда он повернет ключ. Впрочем, это
было маловероятно. Ее каблучки застучали по лестнице,
будто молоточки по наковальне, и постепенно затихли.
В конце концов Ализа ведь может вернуться к родителям
и продолжать учебу. Не так уж страшно она отстала.
Стоит ей только захотеть, и она в два счета наверстает
пропущенные лекции. Но Ализа совсем перестала
заниматься. Она была слишком поглощена делами Шика,
готовила ему еду и гладила его галстуки. Ну, так он в конце
концов вообще не уплатит налоги. Нечего бояться, что
налоговый инспектор явится на дом взыскивать
задолженность. Разве ему могут привести в пример хоть один
такой случай? Нет, этого не бывает. На худой конец
можно внести какую-то часть, скажем, один инфлянк, и вас
оставят в покое на некоторое время... Интересно, платит
ли налоги такой человек, как Партр? Вполне вероятно.
Но с точки зрения нравственности похвально ли
платить налоги и получить за это право быть
арестованным потому только, что все безропотно платят налоги,
и на эти деньги содержатся полиция и крупные
чиновники. Это порочный круг, который надо разорвать.
Пусть отныне никто не платит налогов, и тогда все
чиновники умрут от дистрофии и войны больше не
будет.
Шик снял крышку со своего проигрывателя, у
которого было два вертящихся диска, и поставил одновременно
две. разные пластинки Жан-Соля Партра. Он хотел их
слушать именно вместе, чтобы две старые идеи,
столкнувшись, породили новую. Поэтому он поставил себе стул
на равном расстоянии от обоих динамиков, голова его
оказалась таким образом как раз в точке столкновения
старых идей и автоматически обогащалась удивительным
результатом этого столкновения.
С легким поскрипыванием корундовые иголки
соскользнули с холостых витков на звуковые дорожки, и в ушах
Шика зазвучали слова Партра. Он глядел в окно и видел,
как над крышами домов, и там, и тут, поднимались
огромные волюты синих дымов, чуть подсвеченные снизу
красным, словно жгли бумагу. Он машинально отметил про
себя, что красный заметно берет верх над синим, а
звучащие из динамиков слова, сталкиваясь, вспыхивали яр-
g Б. Виан
Ш

ким светом и убаюкивали его усталое сознание, суля тот
полный покой, какой нисходит только на мшистой
лужайке в мае.
LV
Сенешаль полиции вынул из кармана свисток и,
использовав его в качестве колотушки, ударил им в огромный
перуанский гонг, который висел за его креслом. В ответ
на всех этажах раздался топот кованых сапог, грохот
следующих друг за другом падений, и шестеро лучших
сотрудников кувырком влетели к нему в кабинет.
Вскочив на ноги, они похлопали себя по ляжкам,
чтобы отрясти пыль, и вытянулись по стойке смирно.
— Дуглас! — выкрикнул сенешаль.
— Есть! — браво ответил первый сотрудник.
— Дуглас! — повторил сенешаль.
— Есть! — ответил второй сотрудник.
Поверка продолжалась. Сенешаль никак не мог
запомнить фамилий своих подчиненных, и «Дуглас» стало для
всех них нарицательным именем.
— Особое задание! — возвестил сенешаль.
Единообразным движением все шестеро разом
схватились правой рукой за задний карман брюк, чтобы
продемонстрировать боевую готовность своих двенадцатистволь-
ных уравнителей.
— Руководить буду лично я, — продолжал
сенешаль.
Он снова яростно ударил в гонг. Дверь распахнулась,
и появился секретарь.
—- Я отбываю,— сообщил ему сенешаль.— Особое
задание. Блокнотируйте!
Секретарь исправно вытащил блокнот и карандаш и
встал в стойку для служебных записей по форме номер
шесть.
— Принудительное взыскание налогов у мессера
Шика, с предварительной описью принадлежащего ему
имущества,— диктовал сенешаль.— Незаконное избиение и
публичное шельмование. Полная конфискация или
даже частичная с нарушением неприкосновенности
жилища.
— Записано,— доложил секретарь.
— Шагом марш, Дугласы! — скомандовал сенешаль,
162

Он встал и возглавил оперативный отряд. Тяжело
ступая, Дугласы двинулись к выходу колонной по одному,
похожей на гигантскую многоножку, обутую в сапоги.
Все шесть сотрудников были одеты в облегчающие
черные кожаные комбинезоны с бронированными
накладками на груди и плечах, а их каски из вороненой стали,
напоминающие по форме шлемы, низко спускались на
затылок и вместе с тем надежно прикрывали виски и лоб.
Сапоги у них были тяжелые, кованные железом. Сенешаль
носил такой же комбинезон, но только из красной кожи,
а на плечах у него блестели две золотые звезды. Задние
карманы у его людей раздулись от двенадцатиствольных
уравнителей. Сам он держал в руке маленькую золотую
дубинку, а на поясе у него висела тяжелая позолоченная
граната. Отряд спустился по парадной лестнице, и
часовые стали на выутюжку, в то время как сенешаль поднес
руку к каске. У подъезда их ждала спецмашина. Сенс-
шаль сел на заднее сиденье и оказался в полном
одиночестве, а его команда разместилась на подножках:
четверо худых сотрудников с одной стороны, и двое толстых —
с другой. Шофер был одет также в черный комбинезон, но
каски ему не полагалось. Машина тронулась. Вместо
колес у нее было множество вибрирующих ножек, таким
образом не приходилось опасаться, что шальные пули
продырявят шины. Автомобильные ножки зашаркали по
асфальту мостовой, и водитель круто свернул на первой
же развилке. Ехавшим в машине показалось, что они
взлетели на гребень волны, которая тут же разбилась.
LVI
Ализа глядела вслед Колену, прощаясь с ним всем
сердцем. Он так любит Хлою, ради нее он шел теперь искать
работу. Ему нужны деньги, чтобы покупать ей цветы и
бороться с этим ужасом, который пожирает ее,
угнездившись в ее груди. Широкие плечи Колена слегка поникли,
вид у него был очень усталый, его светлые волосы уже
не были расчесаны и уложены, как прежде. Шик бывал
таким нежным и проникновенным, когда говорил о Парт-
ре или толковал какой-нибудь его текст. А ведь он и в
самом деле не может обходиться без Партра, ему никогда
и в голову не придет искать себе другого кумира. Партр
6*
163

говорит все то, что он, Шик, сам хотел бы сказать. Нельзя
допустить, чтобы Партр выпустил в свет свою
энциклопедию. Шик погибнет из-за нее, он, чего доброго, начнет
красть или даже убьет какого-нибудь книготорговца. Али-
за медленно двинулась вниз по улице. Партр все дни
напролет проводит в маленьком кафе, там он пьет и пишет
рядом с другими, которые тоже приходят туда пить и
писать. Они попивают чаек вприкурку и слабенькие
ликеры, благодаря чему им удается не думать о том, что они
пишут, да еще люди там то и дело входят и выходят, не
кафе, а проходной двор кайой~то, а это взбалтывает
осевшие в глубине сознания мысли, и тогда легко выудить
наугад то одну, то другую, и даже незачем отсекать
лишнее, стоит только записать их, а заодно и все лишние
тоже, да развести пожиже одно в другом. Такие смеси
легче проглатываются публикой, особенно женщинами,
которые вообще не терпят ничего в чистом виде. До кафе
было рукой подать, и Ализа еще издали увидела, как один
из официантов в белой куртке и брюках лимонного цвета
подкладывает фаршированную свинью Дону Эвани
Марке, знаменитому игроку в сексбол, который не пил,
потому что терпеть этого не мог, а поглощал одно за другим
острые блюда, чтобы тем самым вызвать жажду у своих
соседей. Ализа вошла. Жан-Соль Партр что-то строчил,
сидя на своем обычном месте. Все столики вокруг были
заняты, в зале струилась многоголосая негромкая
беседа. Благодаря обыкновенному чуду, что, впрочем, вполне
необыкновенно, Ализа увидела свободный стул как раз
рядом с Жан-Солем и села. Свою увесистую сумку она
поставила на колени и отстегнула замок. Взглянув через
плечо Жан-Соля на лист, лежащий перед ним, она
прочитала заглавие: «Энциклопедия. Девятнадцатый том».
Ализа робко дотронулась рукой до локтя Жана-Соля, и
он перестал писать.
— Вы, оказывается, дошли уже до девятнадцатого
тома,— сокрушенно произнесла Ализа.
— Да,— ответил Жан-Соль.— Вы хотите со мной
побеседовать?
— Я хочу просить вас не издавать вашу
энциклопедию.
— Это затруднительно,— ответил Жан-Соль.— Ее
ждут.
Он снял очки, жарко подышал на стекла и снова
надел. Глаз его больше не было видно.
164

— Конечно,— сказала Ализа.— Я просто хочу сказать,
что надо задержать ее выход.
— Что ж, если дело только в этом, то нам можно
потолковать.
— Надо бы отложить ее лет на десять.
— Вот как?
— Да. На десять лет. Или, если угодно, еще на
больший срок. Видите ли, людям надо дать возможность
накопить деньги, чтобы они сумели ее приобрести.
— Это будет довольно скучное чтение,— сказал Жан-
Соль Партр. — Потому что даже писать ее мне очень
скучно. У меня то и дело сводит судорогой правое
запястье.
— Мне вас очень жалко.
— Из-за судороги?
— Нет,— ответила Ализа.— Из-за того, что вы не
хотите задержать издание.
— Почему?
— Сейчас вам объясню: Шик тратит все свои
деньги на покупку ваших сочинений, а денег у него
больше нет.
— Было бы куда разумней тратить их на что-нибудь
другое,— сказал Жан-Соль.—- Я лично никогда не
покупаю своих книг.
— Ему нравится то, что вы пишете.
— Это его право. Он сделал выбор.
— Я нахожу, что он преувеличивает,— сказала
Ализа.— Я тоже сделала выбор, но я свободна, потому что он
больше не хочет жить со мной, и мне придется вас убить,
раз вы отказываетесь задержать издание.
— Вы лишите меня средств к существованию,—
сказал Жан-Соль. — Как мне получать авторский гонорар,
если я буду мертв?
— Это ваше дело. Я не могу все принимать в расчет,
поскольку больше всего на свете я хочу вас убить.
— Но согласитесь, что подобный довод не может
быть для меня основательным.
— Соглашаюсь,— сказала Ализа, открыла сумку и
вынула оттуда сердцедер Шика, который она уже несколько
дней назад взяла у него из ящика стола.— Расстегните,
пожалуйста, ворот вашей рубашки.
— Послушайте,— воскликнул Жан-Соль, снимая
очки. — Я нахожу, что все это какая-то дурацкая
история.
165

Он расстегнул рубашку. Ализа собралась с силами и
решительным движением вонзила сердцедер в грудь
Партра. Он вскинул на нее глаза, он умирал быстро, и в
его затухающем взгляде промелькнуло удивление, когда
он увидел, что извлеченное сердце имеет форму тетроида.
Ализа побледнела как полотно. Жан-Соль был мертв, и
чай его остывал. Она схватила рукопись «Энциклопедии»
и порвала ее в клочки. На маленьком четырехугольном
столике кровь смешивалась с чернилами, вытекшими из
самопишущей ручки, и официант подошел, чтобы
вытереть всю эту пакость. Ализа расплатилась с официантом,
затем раздвинула концы сердцедера, и сердце Партра
упало на столик. Сложив никелированный инструмент и
сунув его назад в сумку, она вышла на улицу, сжимая в
руке спичечный коробок Партра.
LVII
Она обернулась. Густой черный дым заволок витрину,
и прохожие начали останавливаться. Ей пришлось
зажечь три спички, прежде чем занялось пламя,— книги
Партра никак не загорались. Владелец книжной лавки
ничком лежал за конторкой, а его сердце, валявшееся
рядом, постепенно охватывал огонь — из него вырывались
язычки черного пламени и брызгали струи кипящей
крови. Две книжные лавки, расположенные метрах в
трехстах от этой, уже пылали вовсю, потрескивая и шипя, а
хозяева их были мертвы. Всех, кто продавал Шику книги,
ожидает такая смерть, а их лавки будут преданы огню.
Ализа плакала и торопилась, она ни на миг не могла
забыть выражения глаз Жан-Соля Партра, когда он увидел
свое сердце. Сперва она не хотела его убивать, она
думала только задержать выпуск «Энциклопедии» и тем
спасти Шика от гибели, которой он упрямо шел навстречу.
Все книгопродавцы были в заговоре против Шика, они
хотели вытянуть у него все деньги, используя его страсть
к Партру, они всучивали ему старую одежду, не
имевшую никакой цены, и трубки с какими-то там
отпечатками, они заслужили свою участь. Вдруг Ализа
увидела слева от себя еще одну витрину с выставленными
в ней переплетенными томиками. Она остановилась,
166

перевела дух и вошла в лавку. Хозяин тут же подошел
к ней.
— Что вам угодцо? — спросил он.
— У вас есть Партр?
— Конечно,— ответил он.— Но, к сожалению, в
данный момент я не могу предложить вам наиболее редкие
издания, потому что все они обещаны моему постоянному
докупателю.
— Шику? — спросила Ализа.
— Да, кажется, его зовут именно так.
— Он больше у вас никогда ничего не купит.
Ализа подошла к хозяину лавки и, словно невзначай,
уронила платок. И когда тот, кряхтя, нагнулся, чтобы его
поднять, она быстрым движением вонзила сердцедер ему
в спину. Тут она снова расплакалась и задрожала, а
хозяин упал лицом на пол, и она не посмела взять свой
платок, потому что он стиснул его застылыми пальцами.
Она извлекла сердцедер, между его концами было
зажато сердце книготорговца. Ализа раздвинула концы
инструмента, и маленькое светло-красное сердце упало на пол
и покатилось к своему бывшему владельцу. Надо было
торопиться. Ализа схватила кипу газет, чиркнула
спичкой, сделала факел, швырнула его под прилавок и
завалила остальными газетами, потом сняла с ближайшей
полки дюжину томиков Николя Каласа и кинула их
туда же. Распаляющееся пламя, дрожа и пыша жаром,
охватило книги. Прилавок разом занялся и затрещал,
магазин наполнился смрадным дымом. Ализа спихнула в
огонь еще один ряд книг, ощупью пробралась к двери,
сорвала, выбегая, ручку, чтобы никто туда больше не
вошел, и помчалась дальше. Глаза у нее щипало, а волосы
пропахли дымом, она бежала, не останавливаясь, и слезы
уже не текли по ее щекам, потому что ветер их тут же
осушал. Она все приближалась к кварталу, где жил Шик,
ей оставалось сжечь еще только две или три книжные
лавки, остальные не представляли для него опасности.
Она огляделась по сторонам, прежде чем войти в
очередную. За ее спиной, вдалеке, поднимались к небу широкие
столбы густого дыма, и прохожие спешили туда, чтобы
полюбоваться на согласную работу сложных механизмов,
которыми Бранд—Мейстер—Зингер оснастил корпус
пожарников. Их большие белые машины промчались по
улице как раз в тот момент, когда Ализа торопливо и
решительно вошла в книжную лавку и притворила
167

за собою дверь. Она поглядела им вслед сквозь стекло
витрины, а хозяин подошел к ней и спросил, что ей
угодно.
LVIII
— Вы,— оказал сенешаль,— стойте здесь, справа от
двери, а вы, Дуглас,— продолжил он, обернувшись к другому
толстому сотруднику,— слева,— никого не впускать!
Оба сотрудника, получившие приказание, вытащили
свои двенадцатиствольные уравнители, прижали руку с
оружием, согласно уставу, к правому бедру дулом вниз, и
затянули ремни на касках так, что они глубоко врезались
в их подбородки. Сенешаль вошел в дом вместе с
четырьмя худыми сотрудниками. Там он также поставил по
часовому с правой и с левой стороны двери, приказав
никого не выпускать, а сам направился к лестнице вместе с
оставшимися двумя худыми Дугласами, удивительно
похожими друг на друга: смуглые лица, черные глаза и
тонкие губы.
LIX
Прослушав одновременно обе пластинки до самого конца,
Шик остановил проигрыватель, чтобы их сменить. Он
взял две новые из другой серии. И увидел под одной
фотографию Ализы, которую считал потерянной. Ализа
была снята вполоборота, освещенная рассеянным светом, но
один юпитер фотограф расположил, видимо, сзади, так что
казалось, солнце играет в ее волосах. Не выпуская из рук
найденную фотографию, Шик снова включил
проигрыватель, поглядел в окно и обратил внимание на то, что
новые столбы дыма поднимались теперь уже совсем близко
от его дома. Сейчас он дослушает эти две пластинки и
спустится вниз, чтобы наведаться в ближайшую книжную
лавку. Он сел, и взгляд его упал на фотографию, которую
он все еще держал в руке. Если вглядеться
повнимательнее, нельзя было не обнаружить сходства между Али-
зой к Партром; и постепенно образ Партра все больше
заслонял собою образ Ализы, это он, а не она улыбается
Шику с фотоснимка, и, конечно же, Партр поставит свой
168

автограф на любой из его книг. На лестнице
раздались шаги, Шик прислушался, в его дверь постучали. Он
положил фотографию на стол, остановил проигрыватель и
пошел открывать. Он увидел перед собой черный
кожаный комбинезон одного из сотрудников, рядом стоял
второй. Сенешаль появился последним. В полутьме
лестничной площадки по его красному комбинезону и черной
каске то и дело пробегали какие-то отсветы.
— Ваше имя Шик? — спросил сенешаль.
Шик попятился, лицо его стало белым как мел. Он
отступал все дальше от входной двери, пока не
уперся спиной в стеллаж, где хранились все его
сокровища.
— Что я сделал?— спросил он.
Сенешаль порылся в нагрудном кармане, вынул лист
и прочел:
— «Принудительное взыскание налогов у мессера
Шика с предварительной описью принадлежащего ему
имущества. Полная его конфискация или даже частичная,
осложненная нарушением неприкосновенности жилища.
Оскорбление действием и публичное шельмование».
— Но... я уплачу налоги,— сказал Шик.
— Несомненно,— сказал сенешаль.— Потом вы их
уплатите. Но прежде мы должны нанести вам
оскорбление действием. А действие у нас такое длинное, что
антракта вам не дождаться. Мы всегда выражаемся
иносказательно, чтобы людей зря не волновать.
— Я сейчас отдам вам все свои деньги, — сказал
Шик.
— Это само собой,— сказал сенешаль.
Шик подошел к столу и выдвинул ящик, где у него
хранились новый сердцедер лучшей марки и никуда уже
не годная полицебойка. Сердце дера на месте не
оказалось, но полицебойка лежала как пресс-папье на
стопке документов.
— Послушайте,— спросил сенешаль,— вы в самом
деле ищете деньги, а не что-нибудь другое?
Сотрудники отошли на несколько шагов друг от друга
и вынули свои уравнители. Шик выпрямился, сжимая в
руке полицебойку.
— Берегитесь, шеф! — предупредил один из
сотрудников.
— Нажимать на спусковой крючок? — спросил
другой.
i69

— Так просто я не дамся!—крикнул Шик.
— Хорошо,— сказал сенешаль.— Тогда мы
конфискуем ваши книги.
Дуглас схватил с полки первый попавшийся том и
грубым движением раскрыл его.
— Там чего-то написано, и только,— доложил он.
— Нарушайте неприкосновенность жилища!—
приказал сенешаль.
Дуглас схватил книжку за переплет и стал ее
трясти что было сил.
— Не смейте трогать!..— завопил Шик.
— Послушайте, почему вы не пускаете в ход полице-
бойку?— спросил сенешаль.— Вы же слышали приказ,
там есть пункт: нарушение неприкосновенности
жилища.
— Оставьте книги!..— взвыл Шик и прицелился, но
курок дал осечку.
— Нажимать, шеф? — снова спросил сотрудник.
Переплет оторвался, и Шик кинулся к книге,
отшвырнув сломанную полицебойку.
— Нажимайте, Дуглас!— приказал сенешаль,
отступая к двери.
Оба сотрудника выстрелили одновременно, и Шик
рухнул к их ногам.
— Приступать к оскорблению действием, шеф? —
спросил второй полицейский.
Шик еще мог немного двигаться.
Он чуть приподнялся, опираясь на руки, и ему даже
удалось встать на колени. Он обхватил живот руками,
лицо его подергивалось, а проступивший пот заливал
глаза. Глубокая ссадина перерезала лоб.
— Оставьте книги,— прохрипел он. Голос его
пресекался.
— Мы их растопчем,—сказал сенешаль. — Я думаю,
вы умрете через несколько секунд.
Голова Шика бессильно повисла, он безуспешно
попытался оторвать подбородок от груди, но живот болел
так нестерпимо, будто у него в кишках поворачивали
трехгранные штыки. Наконец ему удалось упереть
одну ногу ступней в пол, но другое колено решительно
отказывалось разогнуться. Сотрудники подошли к
книжным полкам, сенешаль же сделал два шага в сторону
Шика.
— Не трогайте эти книги..,— простонал Шик.
170

Кровь булькала у него в гортани, голова склонялась
все ниже и ниже. Он уже не стискивал свой живот, а
бесцельно взмахнул окровавленными руками, словно
пытаясь опереться о воздух, и ничком упал на пол. Сенешаль
перевернул его ногой. Шик больше не двигался, и его
раскрытые глаза глядели куда-то далеко, за пределы
комнаты. Лицо его было разделено пополам струйкой крови,
стекавшей со лба.
— Топчите, Дугласы,— приказал сенешаль.— А этим
шумофоном займусь я лично.
Проходя мимо окна, он увидел, что из первого этажа
соседнего дома валом валят густые клубы дыма и
медленно поднимаются к нему в форме гигантского
гриба.
— Впрочем, тщательно топтать незачем,— добавил
сенешаль.— Соседний дом горит. Не мешкайте, это
главное! Следов все равно не останется. Но в отчете я
отмечу проделанную вами работу.
Лицо Шика почернело. Лужа крови под ним
застывала в форме звезды.
LX
Николя прошел мимо книжной лавки, которую Ализа
подожгла предпоследней. Он знал, что его племянница в
полном отчаянии, так как повстречал Колена, когда тот
ходил наниматься на работу. О смерти Партра он тоже
сразу узнал, потому что позвонил в свой клуб, и тут же
бросился искать Ализу. Он хотел ее утешить, подбодрить
и не отпускать от себя ни на шаг, пока она снова не
станет веселой, как прежде. Николя все глядел на дом, в
котором жил Шик, и вдруг увидел, как длинный и узкий
язык пламени вырвался из витрины соседней книжной
лавки, а стекло разбилось вдребезги, словно от удара
молотком. Он обратил внимание на то, что у подъезда стоит
полицейская машина. Как раз в этот момент шофер
немного продвинул ее вперед, чтобы вывести из опасной
зоны. Заметил он и черные фигуры сотрудников,
застывших по обе стороны входной двери. Вскоре примчались
пожарники. Их машина затормозила у книжной лавкщ: с
невообразимым скрипом. И Николя тем временем уже
171

яростно сражался с замком. Наконец ударом ноги ему
все же удалось высадить дверь, и он ринулся в лавку.
Там все пылало. Тело хозяина было распростерто на
полу, и к ногам его уже подобрался огонь. Рядом валялось
его сердце, а чуть поодаль Николя нашел и сердцедер
Шика.
Шары красного пламени перекатывались по лавке, а
длинные огненные языки насквозь прошибали ее толстые
стены, и Николя, чтобы сразу же не стать добычей огня,
пришлось кинуться на пол и распластаться. Тут он
почувствовал, что над ним пронеслась мощная воздушная
волна, вызванная напористой струей, бьющей из
гасильного аппарата пожарников. Гуденье пламени все
нарастало по хмере того, как струя била по нему, отсекая от
пола; книги горели с сухим треском, пылающие
странички пролетали над головой Николя противотоком струи,
и, несмотря на разбушевавшийся вверху огонь, лежа на
полу еще можно было дышать. Николя подумал, что Али-
за вряд ли осталась в этой стихии огня, но он не видел
двери, через которую она могла бы отсюда выбраться.
А пламя под натиском пожарников тем временем
быстро уползало все выше, оставляя внизу выжженное
пространство. Среди кучек грязного мокрого пепла что-то
сверкало ярче огня.
Дым в лавке очень быстро рассеялся, он весь ушел на
верхний этаж. Книги уже не горели, но потолок пылал
пуще прежнего. По обугленному полу больше не
пробегали язычки пламени, только возле изогнутой огнем
железной балки из-под пепла пробивался яркий свет.
Весь в саже с головы до ног, с трудом дыша, Николя
пополз в ту сторону. Он слышал, как над ним грохотали
сапоги пожарников. Он дополз наконец до этой
искореженной железной балки и увидел копну ослепительно
белокурых волос. Огонь не смог их пожрать, потому что
они сияли ярче огня. Николя спрятал их во внутренний
карман пиджака и выбрался на улицу.
Он едва волочил ноги. Пожарники глядели ему вслед.
Пламя бушевало теперь на верхних этажах дома, и
пожарники собирались оцепить квартал, чтобы там все
сгорело дотла, поскольку гасильную жидкость они уже
израсходовали.
Николя шел по тротуару. Сунув правую руку в
карман, он гладил лежащие там волосы Ализы и прижимал
их к своей груди. Он услышал рокот обгоняющей его по-
172

лицейской машины и заметил красный кожаный
комбинезон сенешаля на заднем сиденье. Николя чуть-чуть
отогнул борт пиджака, и яркий солнечный свет ударил ему
в лицо, только запавшие глаза оставались в тени.
LXI
Колен уже видел впереди тридцатый опорный столб.
С раннего утра он совершал обход подвала Золотого
фонда. Ему вменялось в обязанность громко кричать при
появлении грабителей. Подвал был огромный. Пройти его
из конца в конец за день можно было только очень
быстрым шагом. В середине подвала находилась
бронированная камера, наполненная смертоносными газами, в
которой медленно вызревало золото. Работа охранника
хорошо оплачивалась, но только если ему удавалось
обойти за смену весь подвал. А Колен чувствовал себя
неважно, и, кроме того, в подвале было очень темно. Он то и
дело невольно оглядывался и тем самым выбивался из
графика, но сзади он не видел ничего, кроме крошечной
светящейся точки электрической лампочки, которую уже
давно миновал, и впереди — медленно увеличивающийся
огонек той лампочки, к которой приближался.
Грабители приходили красть золото не каждый день,
однако на контрольном пункте охраннику всегда
надлежало появляться в точно обусловленное время, не то из
его зарплаты удерживали в виде штрафа значительную
сумму. Надо было строго соблюдать график движения по
подвалу, чтобы оказаться на месте в случае появления
грабителей. Они были весьма педантичными людьми и
никогда не отступали от заведенного распорядка.
У Колена ныла правая нога. В подвале, выстроенном
из твердого искусственного камня, пол был неровным и
выщербленным. Когда Колен пересек восьмую белую
черту, он прибавил шагу, чтобы вовремя оказаться у
тридцатого столба. Он громко запел, подбадривая себя, но
тут же умолк, потому что эхо посылало ему назад
угрожающие рваные слова и к тому же на совсем другой
мотив.
Ноги у него просто отваливались, но он шел, не
останавливаясь, и наконец миновал тридцатый опорный
173

столб. Он машинально обернулся, и ему почудилось что-то
за спиной. На этом он потерял пять секунд и тут же
сделал несколько торопливых шагов, чтобы их наверстать,
LXII
В гостиную уже нельзя было войти. Потолок опустился
почти до пола, и между ними протянулись какие-то
полурастительные, полуминеральные стебли, которые бур-
до разрастались в сыром полумраке. Дверь в коридор
больше не открывалась. Оставался только узкий проход,
который вел от входной двери прямо в комнату Хлои.
Исида прошла первой, Николя двинулся за ней следом.
Он был явно не в себе. Что-то распирало внутренний
карман его пиджака, и он то и дело прижимал руку к
груди.
С порога Исида оглядела комнату. Вокруг кровати
по-прежнему стояли цветы. ХлОя с трудом удерживала
в руках, бессильно лежащих на одеяле, большую белую
орхидею, которая, впрочем, казалась бежевой в сравнении
с прозрачной белизной ее кожи. Глаза у Хлои были
открыты, но она едва шевельнулась, когда Исида присела
возле нее. Николя взглянул на Хлою и отвернулся. А ему
так хотелось ей улыбнуться. Он подошел и погладил ей
руку. Потом он тоже сел. Хлоя медленно опустила веки
и снова подняла их. Казалось, она была рада приходу
друзей.
— Ты спала?— тихо спросила Исида.
Хлоя взглядом ответила, что нет. Исхудалыми
пальцами искала она руку Исиды. Под левой ладонью Хлои
притаилась мышка и посверкивала оттуда черными
живыми глазками. Мышка проворно засеменила по одеялу
к Николя. Он осторожно поднял ее, поцеловал в
шелковистую мордочку, и мышка вернулась к Хлое. Время от
времени дрожь пробегала по цветам, стоящим вокруг
кровати, они увядали на глазах, а Хлоя слабела с каждым
часом.
— Где Колен?— спросила Исида.
— Работа...— еле слышно выдохнула Хлоя.
— Не разговаривай,— сказала Исида. — Я
по-другому буду задавать вопросы.
174

Она наклонила красивую голову к подушке,
коснувшись прядью каштановых волос щеки Хлои, и
осторожно поцеловала ее.
— Он работает в банке?— спросила она.
Хлоя опустила веки.
Из прихожей донеслись шаги, и в дверях показался
Колен. В руках у него были свежие цветы, однако с
работы его уволили. Грабители пришли слишком рано, да
и вообще у него уже не было сил шагать. Но он
пересиливал себя, старался, как только мог, и вот он принес
домой хоть немного денег и эти цветы.
Хлоя, казалось, теперь успокоилась, она почти
улыбалась, и Колен, усевшись на кровать, придвинулся
совсем вплотную к ней. Его любовь была ей уже
непосильна, и он едва касался ее, боясь причинить ей лишние
страдания. Потемневшими от работы пальцами он
пригладил ее волосы.
Их теперь было четверо: Николя, Колен, Исида в
Хлоя. Николя заплакал, потому что Шик и Ализа уже
никогда не придут, и Хлое было так плохо.
LXIII
Колену платили теперь много денег, но это уже ничего
не меняло. Он должен был обходить по выданному ему
списку многие квартиры и за сутки предупреждать
указанных в нем людей о несчастьях, которые их ожидают.
Ежедневно он отправлялся и в бедные квартиры, и в
богатые, поднимался по бесчисленным лестницам. Всюду
его встречали очень плохо. Ему швыряли в лицо тяжелые,
ранящие его предметы и жесткие, колючие слова, а
потом выставляли за дверь. За это ему и платили, он
добросовестно делал, что положено. Он не бросал своей
работы. Ведь это было единственное, что он умел делать,—
терпеть, когда его выставляют за дверь.
Усталость снедала его, от нее костенели колени и
проваливались щеки. Глаза его видели теперь только
людские уродства. Он беспрестанно сообщал о бедах,
которые случатся, а его беспрестанно гнали взашей с
воплями, слезами, проклятьями.
Колен поднялся по лестнице, прошел по коридору и,
175

постучав в дверь, тут же отступил на шаг. Когда люди
видели его черную фуражку, они сразу же понимали, в
чем дело, и в ярости накидывались на него, а он должен
был все это молча сносить, за это он и получал деньги.
Дверь отворили, он предупредил и поспешил уйти. Вслед
ему полетело полено, оно угодило между лопаток. Он
посмотрел в списке, кто там стоял следующим, и увидел
свое имя. Тогда он кинул наземь свою фуражку и пошел
по улице, и сердце его стало свинцовым, потому что он
узнал, что завтра Хлоя умрет.
LXIV
Надстоятель разговаривал со Священком, Колен
дождался конца их беседы и лишь тогда направился к ним,
Он шел, как слепой, и то и дело спотыкался. У него
перед глазами была Хлоя, недвижно лежащая на их
брачной постели. Он видел ее матовую кожу, темные
волосы и прямой нос, ее чуть выпуклый лоб, округлый и
мягкий овал лица, ее опущенные веки, которые отторгли
ее от этого мира.
— Вы пришли насчет похорон?— спросил
Надстоятель.
— Хлоя умерла,— сказал Колен.
И он сам услышал, как говорит «Хлоя умерла», но
не поверил этому.
— Я знаю, — сказал Надстоятель.—Сколько денег
вы намерены потратить на похороны? Вы, конечно,
желаете, чтобы церемония была достойной.
— Да,— сказал Колен.
— Я могу вам предложить весьма пышный обряд,
стоимостью, примерно, в две тысячи инфлянков, —
сказал Надстоятель.— Впрочем, если угодно, то можно и
еще более дорогой...
— У меня всего лишь двадцать инфлянков, —
сказал Колен. — Может быть, мне удастся раздобыть где-
нибудь еще тридцать или сорок, но не сразу.
Надстоятель набрал в легкие воздух и выдохнул его
с гримасой отвращения.
—- Значит, вы рассчитываете на церемонию для
бедных.
— Я и есть бедный...— сказал Колен.— И Хлоя
умерла...
176

— Да,— сказал Надстоятель,— но перед смертью
каждому человеку следует позаботиться о том, чтобы найти
деньги на приличные похороны. Итак, у вас пет даже
пятисот инфлянков?
— Нет,— ответил Колен.— Но я, пожалуй, мог бы
увеличить сумму до сотни, если бы вы согласились дать
мне рассрочку. Да понимаете ли вы, что это значит
сказать самому себе «Хлоя умерла»?
— Видите ли,— сказал Надстоятель,— я к таким
вещам привык, так что на меня это впечатление не
производит. Вообще-то говоря, мне надо было бы посоветовать
вам искать утешения у бога, но боюсь, что за такую
мизерную плату его беспокоить не положено...
— Я и не буду его беспокоить,— сказал Колен. —
Не думаю, что он мог бы мне чем-нибудь помочь, раз
Хлоя умерла...
— Что-то вы зациклились на этой теме, — сказал
Надстоятель. — Подумайте о... Ну, я не знаю, о чем...
О чехм угодно... Допустим о...
— Скажите, а за сто инфлянков будут приличные
похороны?
— Я даже не хочу этого обсуждать,— сказал
Надстоятель.— Уж на полтораста монет вы, надо думать, все
же расщедритесь.
— Мне придется вам их долго выплачивать.
— У вас есть работа... Вы мне напишите расписку...
— Я готов,— сказал Колен.
— В таком случае,— сказал Надстоятель,— вы,
может быть, согласитесь на двести инфлянков, и тогда Свя-
щенок и Пьяномарь будут за вас, а при ста пятидесяти
они будут против вас.
— Нет, не смогу,— сказал Колен. — Не думаю, что
эта работа будет у меня долго.
— Итак, мы останавливаемся на ста пятидесяти,—
подвел итог Надстоятель.— И это весьма прискорбно,
потому что церемония и в самом деле будет гнусная. Вы
мне отвратительны, молодой человек, вы оказались
таким скрягой.
— Прошу прощения, — сказал Колен.
— Ступайте писать расписку,—сказал Надстоятель и
грубо его оттолкнул.
Колен налетел на стул. Надстоятель, пришедший в
бешенство от этого шума, снова толкнул его в сторону
тризницы и ворча пошел за ним следом.
177

LV
Колен поджидал гробоносцев в прихожей своей
квартиры. Оба явились, перепачканные с ног до головы,
потому что лестница все больше разрушалась, но они были
в такой старой и истлевшей форме, что лишняя дырка
там или пятно дела не меняли. Сквозь лохмотья
виднелись их нечистые, мосластые, поросшие рыжим волосом
ноги. Гробоносцы поздоровались с Коленом, похлопав его
по животу, как это предусмотрено в регламенте
дешевых похорон. Прихожая напоминала теперь коридор в
подвале. Им пришлось пригнуть голову, чтобы добраться
до комнаты Хлои. Те, кто доставили гроб, уже ушли.
Место Хлои занял теперь старый черный ящик, весь во
вмятинах и помеченный порядковым номером.
Гробоносцы подхватили его и, используя как таран, вышвырнули
в окно. Гробы сносили на руках по лестнице только в
тех случаях, когда за похороны платили более пятисот
инфлянков.
«Так вот отчего, — подумал Колен, — ящик этот
помят». И он заплакал, потому что Хлоя, должно
быть, сильно ушиблась, а может, и разбилась от такого
удара.
Потом Колену пришло на ум, что она уже ничего не
чувствует, и он заплакал пуще прежнего. Ящик с
грохотом упал на булыжник мостовой и раздробил ногу
игравшему там ребенку. Пиная гроб ногами, гробоносцы
подогнали его к тротуару и лишь тогда подхватили на
руки и водрузили на катафалк. Это был очень старый
фургон, выкрашенный в красный цвет; один из
гробоносцев сел за руль.
За машиной шло очень мало народу: Николя, Исида,
Колен да еще два-три незнакомых им человека. Фургон
ехал довольно быстро, и им пришлось бежать, чтобы не
отстать. Шофер горланил какие-то песни. Он вел
машину молча, только если за похороны платили больше
двухсот пятидесяти инфлянков.
Перед церковью катафалк остановился, но гроб с
него так и не сняли, хотя все провожающие вошли внутрь
для отпевания. Надстоятель с хмурым видом повернулся
к ним спиной и невнятно начал панихиду. Колеи стоял
перед алтарем.
Он поднял глаза. Перед ним на стене висел крест с
178

распятым Иисусом. Вид у Иисуса был скучающий, и
тогда Колен спросил его;
— Почему Хлоя умерла?
— Мы к этому не имеем никакого отношения,—
ответил Иисус. — Не поговорить ли нам о чем-нибудь
другом?
— А кто имеет к этому отношение?— спросил Колен.
Они разговаривали тихо, и остальные не слышали их
беседы.
— Уж во всяком случае, не мы,— сказал Иисус.
— Я пригласил вас на свою свадьбу, — сказал
Колен.
— Она удалась на славу,— сказал Иисус, — и я
хорошо повеселился. Почему на этот раз вы дали так
мало денег?
— У меня больше нет ни гроша, — сказал Колен, —
а потом, это же не свадьба.
— Да,— сказал Иисус.
Казалось, он был смущен.
— Это совсем другое,—сказал Колеи. — На этот раз
Хлоя умерла... Я не могу подумать об этом черном
ящике.
— М-м-м...— промычал Иисус.
Он глядел в сторону и, казалось, скучал. Надстоя-
тель крутил трещотку и выкрикивал латинские стихи.
— Почему вы позволили ей умереть?— спросил
Колен.
— О, не упорствуйте!— воскликнул Иисус.
Он чуть пошевелился, пытаясь поудобнее
расположиться на кресте.
— Она была такой нежной,— сказал Колен.— Она
никогда никому не причиняла зла, ни в помыслах, ни в
поступках.
— Религия тут ни при чем, — процедил сквозь зубы
Иисус и зевнул.
Он слегка тряхнул головой, чтобы изменить наклон
тернового венца на своем челе.
— Я не знаю, в чем мы провинились,— сказал
Колен.— Мы этого не заслужили.
Колен опустил глаза, Иисус ему не ответил. Тогда
Колен снова посмотрел вверх. Грудь Иисуса мерно и
неторопливо вздымалась, лицо дышало покоем, глаза были
закрыты. Колен услышал, как из его ноздрей
вырывается довольное посапыванье, словно мурлыканье сытого
179

кота. В этот момент Надстоятель подпрыгнул сперва
на одной ноге, потом на другой и задудел в трубу. На
этом траурная церемония окончилась.
Надстоятель первым покинул алтарь и направился
и тризницу, чтобы там переобуться в грубые кованные
железом башмаки.
Колен, Исида и Николя вышли из храма и стали за
катафалком.
Тут появились Священок и Пьяномарь, облаченные в
богатые светлые ризы, и принялись освистывать Колена,
и, как дикари, кто во что горазд, плясать вокруг
фургона. Колен зажал уши, но протестовать не мог, потому
что сам заказал погребенье для бедных. Он даже не
шелохнулся, когда в него полетели пригоршни камней.
LVI
Они долго шли по улицам вслед за машиной. Прохожие
больше не оборачивались им вслед. Спускались сумерки.
Кладбище для бедных находилось очень далеко.
Катафалк подпрыгивал на выбоинах мостовой, а мотор
громко и весело постреливал, словно выпускал праздничные
петарды.
Колен уже ничего не слышал, он жил прошлым,
иногда вдруг улыбка освещала его лицо, он вспоминал все.
Николя и Исида шагали за ним следом. Исида время
от времени касалась рукой плеча Колена.
Шоссе вдруг кончилось, и грузовик остановился.
Впереди был водоем. Гробоносцы вытащили из фургона
черный ящик. Колен впервые попал на это кладбище, оно
было расположено на острове неопределенной формы,
меняющейся в зависимости от уровня воды. Он смутно
вырисовывался сквозь туман. Дальше катафалк ехать не
мог. На остров вела длинная пружинящая серая доска,
конец которой терялся в прибрежной дымке.
Гробоносцы, ругаясь на чем свет стоит, поволокли ящик, и
первый вступил на доску — она была такой узкой, что
пройти по ней мог лишь один человек. Они несли черный
ящик на перевязях из колбасомятных ремней, которые
они накинули на себя. Заднему гробоносцу ремень тан
сдавил шею, что он стал задыхаться и посинел. На се-
180

ром фоне густого тумана это выглядело удручающе.
Колен двинулся за ним следом, затем на доску ступили
Николя и Исида. Первый гробоносец нарочно топал по доске,
сотрясая ее, раскачивал из стороны в сторону.
Потом он исчез в испарениях, которые хлопьями
поднимались от воды, подобные распущенному сахару в стакане
сиропа. Их шаги звучали нисходящей гаммой, а доска
все больше прогибалась по мере того, как они удалялась
от ее конца. Когда же они добрались до самой ее
середины, она стала ритмично касаться поверхности озера,
симметричные волночки забурлили с обеих сторон, и
темная, прозрачная вода почти ее затопила. Колен
наклонился направо и досмотрел в глубину — ему
почудилось, что он видит, как что-то белое колышется на дне.
Николя и Исида тоже остановились, казалось, что все трое
стоят прямо на воде. Гробоносцы продолжали идти
вперед. Когда они все прошли две трети пути по доске, она,
легонько хлюпнув, оторвалась от воды, и волночки стали
постепенно угасать.
Гробоносцы вдруг припустились бегом, они
громыхали башмаками по гулкой доске, а ручки черного ящика
стучали о его стенки. Гробоносцы с ящиком оказались
на острове намного раньше Колена и его друзей. Никого
не дожидаясь, они двинулись по тропинке, с обеих
сторон окаймленной живой изгородью из темнолистых
кустов. Тропинка изгибалась по унылой равнине
причудливыми тоскливыми синусоидами, почва была пористой
и рассыпчатой. Постепенно тропинка расширялась,
листья кустарника становились все более серыми, и
прожилки их бархатистой плоти стали отливать золотом.
Высокие, гибкие деревья перекидывали ветви с одной
стороны дороги на другую, и свет, пробившийся сквозь
этот свод, терял яркость, становился белесым. Дальше
дорога разветвлялась на несколько тропок. Гробоносцы,
не колеблясь, свернули направо, Колен, Исида, Николя
торопились изо всех сил, стараясь их догнать. Не было
слышно в деревьях птичьего щебета, вообще ниоткуда
не доносилось никаких звуков, только серые листья
иногда отрывались и тяжело шмякались на землю. Дорожка
петляла. Гробоносцы злобно лягали стволы, и их
кованые башмаки оставляли на губчатой коре глубокие
синеватые рубцы. Кладбище находилось в центре острова.
Если взобраться на валун, то за чахлыми деревьями
вдалеке, ближе к другому берегу, можно было увидеть
181

небо, перечеркнутое темными полосами, — это планеры
медленно пролетали над лугами, поросшими
звездчаткой и диким укропом.
Гробоносцы остановились у края глубокой ямы и
принялись раскачивать гроб Хлои, распевая во весь голос:
«Эй, ухнем!..» А потом они нажали на защелку. Крышка
гроба откинулась, и что-то с глухим стуком упало в яму.
Второй гробоносец при этом рухнул на землю,
полузадушенный колбасомятным ремнем, потому что не успел
вовремя скинуть петлю с шеи. В этот момент к яме
подбежали Колен и Николя. Запыхавшаяся Исида
спотыкалась, не поспевая за ними. И тут вдруг из-за холмика
вышли Священок и Пьяномарь, оба в замасленных
спецовках, и, завыв по-волчьи, принялись кидать землю и
камни в могилу.
Колен стоял на коленях. Он закрыл лицо руками.
Камни с грохотом сыпались в яму. Священок, Пьяномарь
и оба гробоносца схватились за руки и хороводом
закружились вокруг нее, а потом ни с того, ни с сего
опрометью бросились к дороге и, отплясывая фарандолу,
скрылись из виду. Священок трубил в большой крумгорн,
и хриплые звуки долго вибрировали в мертвом воздухе.
Земля в могильной яме начала постепенно осыпаться,
и через две-три минуты тело Хлои исчезло.
LXVII
Серая мышка с черными усиками, сделав невероятное
усилие, успела выскочить из комнаты, прежде чем
потолок рухнул на пол. Плотные сгустки какой-то инертной
массы винтом вырвались из щелей. Мышка помчалась
по темному коридору к передней, стены которой тряслись
и сдвигались, и ей удалось юркнуть под входную дверь.
Попав на лестницу, она кубарем скатилась по ступеням
и только на тротуаре остановилась. На секунду
замерла в нерешительности, потом, сообразив куда идти,
двинулась в сторону кладбища.
182

LXVIII
— Нет,— сказала кошка. — В самом деле мне нет
никакого резона за это браться.
— А зря,— сказала мышка.— Я еще достаточно
молода, и меня всегда хорошо кормили, даже в последние
дни.
— Но меня тоже хорошо кормят,— возразила
кошка,— и кончать с собой я лично не собираюсь. Одним
словом, на меня не рассчитывай.
— Ты так говоришь, потому что его не видела.
— А что он сейчас делает? — спросила кошка.
Впрочем, это, собственно говоря, ее мало
интересовало. Было жарко, ж шерсть на ней так и лоснилась.
— Он стоит на берегу и ждет, а когда решает, что
пора, идет по доске и останавливается на ее середине.
Он там что-то высматривает в воде...
— Ну, он мало чего там высмотрит,— сказала
кошка.— Вот разве что лилию.
— Да, он ждет, пока лилия не всплывет, чтобы ее
убить...
— Просто бред какой-то. Все это не представляет
никакого интереса.
— ...А когда этот час проходит, он возвращается на
берег и все глядит на ее фотографию.
— Он никогда не ест?
— Нет,— ответила мышка.— И слабеет час от часу,
я не могу этого пережить. В один из ближайших дней
он наверняка оступится на доске.
— А тебе-то что?— спросила кошка.— Выходит, он
несчастен?..
— Он не несчастен, он страдает. Вот именно этого я
и не могу вынести. И он непременно упадет в воду,
он слишком низко наклоняется.
— Хорошо,— сказала кошка,— Если так обстоит
дело, я готова оказать тебе услугу, но сама не знаю,
почему я сказала «если так обстоит дело», я все равно
ничего не понимаю.
— Ты очень добра,— сказала мышка»
— Сунь мне голову в пасть и жди.
— Сколько ждать?
— Пока кто-нибудь не наступит мне на хвост,—
сказала кошка,— чтобы сработал рефлекс, Но не бойся, под-
183

жимать хвост я не буду, так что долго ждать не
придется.
Мышка раздвинула кошке челюсти и, засунув ей
голову в пасть, подставила свою шею под ее острые зубы.
Но тут же выскочила назад.
— Ты что, акулы нажралась, что ли?
— Слушай, если тебе не нравится запах, можешь
катиться на все четыре стороны,— сказала кошка.—И
вообще мне надоела вся эта история. Устраивайся как
хочешь.
— Брось обижаться,— сказала мышка.
Она зажмурила свои маленькие глазки и снова
сунула голову в пасть. Кошка осторожно опустила острые
резцы на мягкую серую шейку. Ее усы перепутались с
усами мышки. Потом она распустила свой мохнатый
хвост и вытянула его поперек тротуара.
А по улице, распевая псалом, шли одиннадцать
слепых девочек из приюта Юлиана Заступника.
Мемфис, 8 марта 1946 г.
Давенпорт, 10 марта 1946 г.

новеллы

LES BONS ÉLÈVES
LE PLOMBIER
LA ROUTE DÉSERTE
LES POISSONS MORTS
BLUES POUR UN CHAT NOIR
L*OIE BLEUE
LE RAPPEL
LES POMPIERS
LE RETRAITE
LE LOUP-GAROU
UN COEUR D'OR
SURPRISE-PARTIE CHEZ LÉOBILLE
UNE PÉNIBLE HISTOIRE
LES PAS VERNIS

ПРИЛЕЖНЫЕ УЧЕНИКИ
I
Люн и Патон спускались по лестнице Полицейской
академии. Только что закончился урок рукоприкладной
анатомии, и они намеревались пообедать перед тем, как
заступить на пост у штаб-квартиры Партии
конформистов, где совсем недавно какие-то гнусные мерзавцы
переколотили окна узловатыми дубинками. Люн и Патон
весело шагали враскачку в своих синих накидках,
насвистывая марш полицейских; при этом каждый третий такт
отмечался весьма чувствительным тычком белой дубинки
в ляжку соседа; вот почему этот марш настоятельно
требует четного числа исполнителей. Сойдя с лестницы, они
свернули в галерею, ведущую к столовой. Под старыми
каменными сводами марш звучал как-то странно, ибо
воздух в галерее начинал вибрировать на ля-бемольных
четвертях, каковых вся музыкальная тема содержала
никак не менее трехсот тридцати шести. Слева, в узеньком
дворике с деревцами, обмазанными известью,
тренировались и разминались их собратья по профессии — будущие
шпики и полицейские. Одни играли в «прыг-шпик-не-зе-
вай», другие учились танцевать мазурку — на спинах
мазуриков, третьи колотили зелеными (учебными)
дубинками по тыквам,— их требовалось разбить с одного
удара. Люн и Патон даже бровью не повели: такое они и
сами проделывали каждый божий день, не считая
четвергов, когда учащиеся выходные.
Люн толкнул массивную дверь столовой и вошел
первым. Патон замешкался,— надо было досвистать
марш, вечно он отставал от приятеля на пару тактов.
Двери непрестанно хлопали, в столовую со всех сторон
стекались слушатели Академии, они шли группами по
двое, трое, очень возбужденные, так как накануне
началась экзаменационная сессия.
187

Люн и Патон подошли к столику номер семь, где
столкнулись с Поланом и АрланОхМ — парой самых
отъявленных тупиц во всей Академии, каковую тупость они
с лихвой возмещали незаурядным нахальством. Все
уселись под стоны придавленных стульев.
— Ну, как оно? — спросил Люн у Арлана.
— Хреново!— отвечал Арлан. —- Подсунули мне,
гады, старушенцию годов на семьдесят, не меньше, а уж
костистая до чего, старая кобыла!..
— А вот я своей с одного маху девять жевалок
вышиб,— похвастался Полан,— сам экзаменатор меня
поздравил!
— Эх, а мне не повезло, — бубнил свое Арлан,—
подложила она мне свинью, плакали теперь мои
нашивочки!
— Все ясно,— сказал Патон, — им больше не удается
набирать для нас учебный материал в трущобах, вот они
ш выдают нам кого посытее. А такие — крепкий
орешек. Бабы, правда, похлибче, но что касается мужчин,
так вы не поверите, я нынче утром весь взопрел, пока
вышиб одному глаз.
— Ну, вот это мне раз плюнуть, — обрадовался Ар-
дан, — гляньте-ка, я тут чуток помозговал над своей
дубинкой.
Он показал им свое изобретение. Конец дубинки был
весьма изобретательно заострен.
— С лета вмазывается! — сказал он. — Верных два
очка в кармане. Я уж поднатужился, надо же было
отыграться за вчерашнее!
— Мелюзга в этом году тоже черт знает какая,
просто руки опускаются, — заметил Люн,— вчера мне дали
одного мальца, так я всего только и смог, что перебить
ему кисть, и это с моего-то удара! О ногах я уж и не
говорю, тут даже дубинка не помогла, пришлось
маленько каблуками поработать. Противно даже, ей-богу!
— Это точно,— согласился Арлан,— из приютов нам
больше ни шиша не перепадает. А нынешние поступают
к нам прямо из детоприемника. Тут уж на кого налетишь,
дело случая. Если мальчишке не пришлось голодать, его,
твердокожего дьявола, ни одна дубинка не возьмет!
— А я гляжу, — прервал его Полан, — горят мои
нашивочки ясным огнем, я и давай дубасить что было
сил, чуть не сдох, ей-богу! У меня от натуги даже
пуговицы с мундира посыпались, из шестнадцати всего семь
188

на месте осталось. Но сержант только рад был
придраться. «В другой раз,— говорит,— будешь пришивать
покрепче». И влепил мне наряд вне очереди!
Они замолчали, так как подоспел суп. Люн схватил
поварешку и запустил ее в кастрюлю. Сегодня подали
наваристый бульон из галунятины. Все четверо налили
себе по полной тарелке.
II
Люн стоял на посту перед штаб-квартирой Партии
конформистов. Скуки ради он разглядывал обложки на
витрине книжной лавки, и от одних названий у него ум sa
разум заходил. Сам он в жизни не читал ничего, кроме
«Спутника полицейского», содержащего описание
четырех тысяч случаев нарушения общественного порядка:
начиная с отправления малой нужды на улице и кончая
словесным оскорблением полицейского. Всякий
порядочный полицейский обязан был все их знать назубок.
Каждый раз, когда Люн открывал картинку на странице
пятьдесят, где был изображен субъект, переходящий
улицу в неположенном месте, он буквально вскипал от
ярости и только, перевернув страницу, умиротворялся при
виде «образцового полицейского». По какому-то
странному совпадению «образцовый полицейский» как две капли
воды походил на его дружка Патона, который в данньш
момент переминался с ноги на ногу по другую сторону
здания.
Вдали показался тяжелый грузовик, набитый
балками из барбандированной стали. На самой длинной шз
них, оглушительно хлопавшей концом по мостовой,
пристроился мальчишка-подмастерье. Он размахивал
красной тряпкой, разгоняя прохожих, но на машину со всех
сторон бросались лягушки, и несчастный парень
непрестанно отбивался от этих осклизлых тварей, привлеченных
ярким лоскутом.
Громадные черные колеса грузовика подпрыгиважи
на камнях мостовой, и мальчишка плясал, как мячик на
ракетке. Когда машина поравнялась с Люном, ее сильно
тряхнуло. В тот же самый миг крупная ядовито-зелешя
лягушка впрыгнула мальчишке за ворот и скользнула
под мышку. Тот взвизгнул и отпустил балку.
Перекувырнувшись и описав полулемнискату, он врезался в са-
т

мый центр книжной витрины. Отважный Люн, не
колеблясь, засвистел во всю мочь и ринулся на мальчишку.
Он выволок его за ноги из разбитой витрины и начал
усердно вдалбливать ему в голову ближайший газовый
рожок. Большой осколок стекла, торчащий из спины
мальчика, трясся вместе с ним и отбрасывал солнечный
зайчик, который весело плясал на горячем сухом
тротуаре.
— Опять фашисты!— крикнул, подбегая, Патон.
Из магазина вышел служащий и подошел к ним.
— Я думаю, это чистая случайность,— сказал он,—
мальчик слишком молод для фашиста.
— Да вы что!—заорал Люн.—Я же видел, он это
нарочно!
— Гм...— начал служащий.
Разъяренный Люн на минуту даже выпустил
мальчишку из рук.
— Вы что, учить меня вздумали? Глядите... а то я
сам кого хочешь научу!
— Да... Понятно, — сказал служащий. Он поднял
мальчика и скрылся вместе с ним в дверях.
— Вот паразит!— возмутился Патон.— Ну, он об этом
пожалеет!
— Еще как!—откликнулся довольный Люн. —
Глядишь, и повышение заслужим. А фашиста этого мы все
же постараемся отсюда выудить, сгодится нам в
Академии.
III
»- Ну и скучища, чтоб ее!..—проворчал Патон.
— Ага, — ответил Люн, — то ли дело на прошлой
неделе! Чего бы сообразить, а? Хоть бы разок в неделю
эдакое развлечение, и на том спасибо!
— Точно,— сказал Патон.— Эй! Глянь-ка вон туда!
В бистро напротив сидели две красивые девушки.
— Ну-ка, сколько там на твоих?— спросил Люн.
«— Еще десять минут и порядок, — ответил Патон.
*- Ух вы цыпочки!— сказал Люн (он глаз не мог
оторвать от девушек).— Пошли выпьем, что ли?
«— Давай,— сказал Патон.
190

IV
— Ну, а сегодня-то вы с ней встречаетесь?— спросил
Патон.
—- Нет,— сказал Люн,— она занята. Тьфу, что за
проклятый день!
Они дежурили у входа в Министерство прибылей и
убытков.
— Ни живой души,—сказал Люн,—прямо...—Он умолк,
так как к нему обратилась почтенная пожилая дама.
— Простите, месье, как пройти на улицу Дэзеколь?
— Действуй,— сказал Люн.
И Патон трахнул даму дубинкой по голове. Потом
они аккуратно уложили ее на тротуар, у стены
здания.
— Старая дура,— сказал Люн,— не могла, что ли,
подойти ко мне слева, как положено?! Ну вот, вроде и
развлеклись,— заключил он.
Патон заботливо обтирал дубинку клетчатым носовым
платком.
— Ну, а чем она занимается-то, твоя красотка?—
спросил он.
— А я почем знаю,— ответил Люн,— но она мила-
шечка что надо!
— А это... ну, сам понимаешь, она здорово
проделывает?— спросил Патон.
Люн залился краской.
— Патон, ты просто разнузданный тип! Ничего ты
не понимаешь в чувствах!
— Значит, сегодня ты с ней не увидишься,— сказал
Патон.
— Нет,— сказал Люн, — чем бы в самом деле вечерок
занять?
— Можно наведаться к Центральному складу,—
предложил Патон,— вдруг какие-нибудь типы вздумают
пошуровать там насчет съестного?
— Так ведь там не наш участок,— сказал Люн.
— Ну и что, сходим просто так,— ответил Патон,—
может, зацапаем кого, вот смеху-то будет! Но если не
хочешь, давай наладимся в...
— Патон, — сказал Люн, — я знал, что ты свинья,
но это уж слишком! Как я могу этим заниматься —
теперь?!
191

— Ты трехнулся,— сказал Патон.— Ладно, черт с
тобой, смотаемся на Центральный склад. И прихвати на
всякий случай свой упокоитель, мало ли что бывает,
вдруг посчастливится убаюкать кого-нибудь!
— Ясное дело!-—воскликнул Люн, дрожа от
возбуждения. — Самое меньшее десятка два уложим!
— еЭге!— сказал Патон.— Я гляжу, ты всерьез
влюбился!
V
Патон шел впереди, Люн за ним, едва не наступая
дружку на пятки. Пройдя вдоль искрошившейся кирпичной
стены, они приблизились к аккуратному, тщательно
ухоженному пролому: сторож содержал его в порядке,
чтобы жулики не вздумали карабкаться на стену и, чего
доброго, не повредили ее. Люн и Патон пролезли в дыру.
От нее вела в глубь территории склада узенькая
дорожка, с обеих сторон огороженная колючей проволокой,
чтобы вору некуда было свернуть. Вдоль дорожки там в
сям виднелись окопчики для полицейских, — обзор и
обстрел из них был великолепный. Люн и Патон выбрали
себе двухместный и комфортабельно расположились в
нем. Не прошло и двух минут, как они заслышали
фырканье автобуса, подвозящего грабителей к месту работы.
Еле слышно звякнул колокольчик, и в проломе
показались первые воры. Люн и Патон крепко зажмурились,
чтобы не поддаться искушению,— ведь гораздо занятнее
перестрелять этих типов на обратном пути, когда они
с добычей. Те прошли мимо. Вся компания была
босиком, во-первых, во избежание шума, во-вторых, по
причине дороговизны обуви. Наконец, они скрылись из
вида.
— А ну, признайся, ты предпочел бы сейчас быть с
яей?— спросил Патон.
— Ага,— сказал Люн,— прямо не пойму, что со мной
творится. Должно быть, влюбился.
— А я что говорю?-— подхватил Патон.— Небось и
подарки делаешь?
— Делаю, — сознался Люн, — я ей подарил
осиновый браслет. Он ей очень понравился.
Î92

— Немного же ей надо,— сказал Патон,— такие
давно уж никто не носит.
— А ты откуда знаешь?— спросил Л юн.
— Тебя не касается,-— ответил Патон.— А ты хоть
разок пощупал ее?
— Замолчи!— сказал Л юн. — Такими вещами не
шутят.
— И чего это тебя на одних блондинок тянет? —
сказал Патон.— Да ладно, это пройдет, не она первая, не
она последняя. Тем более там и взяться-то не за что,
она худа как щепка.
— Сменил бы ты пластинку,— сказал Люн,— ну чего
ты ко мне пристал?
— Потому что на тебя смотреть противно,— сказал
Патон.— Гляди, влюбленный, замечтаешься — как раз
попадешь в отстающие!
— За меня не бойся,— сказал Люн.— Тихо! Идут!
Они пропустили мимо себя первого — высокого
тощего мужчину с лысиной и мешком мышиной тушенки за
спиной. Он прошел, и тогда Патон выстрелил. Удивленно
крякнув, тот упал, и банки из мешка раскатились по
земле. Патон был с почином, настала очередь Люна. Он
вроде бы уложил еще двоих, но они вдруг вскочили и
пустились наутек. Люн изрыгнул поток проклятий, а
револьвер Патона дал осечку. Еще трое жуликов
проскочили у них под самым носом. Последней бежала женщина,
и разъяренный Люн выпустил в нее всю обойму. Патон
тут же выскочил из окопчика, чтобы прикончить ее, но
она и так уже была готова. Красивая блондинка. Кровь,
брызнувшая на ее босые ноги, казалось, покрыла ногти
ярким лаком. Запястье левой руки охватывал новенький
осиновый браслет. Девушка была худа как щепка.
Наверняка умерла натощак. Что ж, оно и полезней для
здоровья.
ВОДОПРОВОДЧИК
I
Это звонила не Жасмен — она отправилась куда-то зя
покупками со своим любовником. И не дядюшка — о я
умер два года назад. Собака дергает шнурок дважды, я
У Б. Виан
193

у меня свой ключ. Значит, кто-то еще. Звонок был очень
выразительный: весомый, чтоб не сказать веский, нет,
скорее полновесный... во всяком случае неторопливый и
внушительный.
Ясное дело, слесарь. Вошел, через плечо — какая-то
нелепая сумка из кожи вымершего травоядного с
позвякивающими в ней железками.
— Ванная таму — показал он.
Так, без тени колебания, с ходу, коротко и ясно, он
сообщил мне, где в моей квартире находится ванная
комната, которую без него я бы еще долго и не подумал
искать там, где ей надлежало быть.
Поскольку Жасмен не было, дядя умер, собака
дергала звонок два раза (как правило, два), а мои
одиннадцать племянников и племянниц играли на кухне с
газовой колонкой,— дома в этот час стояла тишина.
Указующий перст долго водил слесаря по квартире и
наконец вывел в гостиную. Мне пришлось наставить его
на путь истинный и провести в ванную. Я было вошел
за ним, однако он остановил меня; не грубо, но с
твердостью, присущей лишь мастерам своего дела.
— Без вас справлюсь. А то, чего доброго, хороший
новый костюм запачкаете,— сказал он, напирая на слово
«новый».
Вдобавок он ехидно улыбнулся, и я молча стал
отпарывать висевший ярлык.
Еще одно упущение Жасмен. Но в конце-то концов,
ведь нельзя же требовать от женщины, которая с вами
незнакома, имени вашего в жизни не слышала, даже и не
подозревает о вашем существовании, сама, возможно,
существует лишь отчасти, а то и вовсе не существует,—
нельзя же требовать от нее аккуратности английской
гувернантки Алисы Маршалл, урожденной де Бриджпорт,
из графства Уилшир; а я и Алису бранил за постоянную
рассеянность. Она возражала мне, что нельзя
одновременно воздерживаться от воспитания племянников и срезать
ярлыки, и мне пришлось склониться перед этим
доводом, чтобы не угодить лбом в притолоку двери из
прихожей в столовую, притолоку, заведомо слишком низкую,
о чем я не раз говорил глухому архитектору, нанятому
нашим домовладельцем.
Собственноручно выправив непорядок в своем туалете,
я на цыпочках тише тихого двинулся к спальне матери
Жасмен, которой отдал одну из лучших в квартире ком-
194

нат, что выходят окнами на улицу, а приходят, когда на
них никто не смотрит, с другой стороны, лишь бы не
выйти из себя вовсе.
Пора, пожалуй, обрисовать вам Жасмен, хотя бы
вчерне (ведь окна здесь всегда зашторены, потому что
раз Жасмен нет в природе, то и матери у нее быть не
может, как вы сами непременно убедитесь к концу
рассказа),— так вот, вчерне, то есть силуэтом, но ведь в
темноте вы все равно ничего не разглядите.
Я прошел через спальню матери Жасмен и
осторожно открыл дверь в бильярдную, смежную с ванной. В
ожидании возможного прихода слесаря я заранее пробил
здесь квадратное отверстие и мог в свое удовольствие
следить теперь с этой точки зрения за его
священнодействиями. Подняв голову от труб, он увидел меня и
поманил к себе.
Пришлось спешно отправиться тем же путем в
обратном направлении. По дороге я обратил внимание, что
племянники все еще не расправились с газовой колонкой,
и испытал (правда, мимолетное, ведь водопроводчик
позвал меня, и лучше было не мешкать, а то моя
степенность часто кажется чванством) чувство безотчетного, но
глубокого презрения к этим трудноломким
конструкциям, газовым колонкам. Из буфетной я попал в небольшой
холл с четырьмя дверьми, одна из которых, не будь она
заколочена, вела бы в бильярдную, вторая, тоже
забитая,— в спальню матери Жасмен, и четвертая — в
ванную. Я закрыл за собой третью и, наконец, вошел в
четвертую.
Слесарь сидел на краю ванны и меланхолично
созерцал толстые доски, которые в недавнем прошлом
закрывали трубы,— он только что выломал их зубилом.
— Никогда не видел подобной конструкции, —
заверил он меня.
— Она старая,— ответил я.
— Оно и видно,— подтвердил он.
— Вот я и говорю,— сказал я.
В том смысле, что точно не знаю, когда она сделана,
раз никто этого точно не знает.
— Некоторые любят поговорить,— заметил он, — а
что толку? Но это делал не специалист.
— Ваша контора. Я помню совершенно точно.
— Тогда я у них не работал. А если бы работал,—
сказал он, — то ушел бы.
7*
195

— Стало быть, так оно и есть,— не возражал я,—
раз вы ушли бы, можно считать, что вы там были,
поскольку вас бы там не было.
— Ну, во всяком случае, попадись мне этот
недоделанный ублюдок,—- высказался он,— сын вонючей
шлюхи, которую по пьянке обратал вшивый кенгуру, сволочь,
так паршиво сварганившая эту чертову бардачную
дерьмовую хреновину, ему бы у меня
непоздоровилось.
Потом он принялся ругаться, и от ругани вены на его
шее стали похожи на веревки. Он наклонился над
ванной, нацелил голос на дно и, добившись мощного
резонанса, битый час продолжал в том же духе.
— Ладно, — с трудом переводя дыхание, заключил
он.— Что ж, придется все-таки взяться за дело.
Я уже собирался устроиться поудобнее, чтобы
наблюдать за его работой, когда слесарь извлек из кожаного
футляра огромную сварочную горелку. Потом он достал
из кармана склянку и вылил ее содержимое в
углубление, заботливо для этого предусмотренное
изобретательным изготовителем. Одна спичка — и пламя
взметнулось к потолку.
Осиянный голубым светом, водопроводчик склонился,
брезгливо изучая трубы горячей и холодной воды,
газовую, трубы центрального отопления и еще какие-то,
назначение которых мне было неизвестно.
— Самое лучшее, — сказал он,— это все к черту
снести и начать с нуля. Но вам придется раскошелиться.
— Ну, раз надо,— сказал я.
Не желая присутствовать при погроме, я на цыпочках
удалился. В тот самый момент, когда я закрывал дверь,
он повернул вентиль сварочной горелки, и рев пламени
заглушил визг собачки дверного затвора,
вернувшейся на свое место.
Войдя в комнату Жасмен (эта дверь вначале тоже
была заколочена, но, по счастью, не покалечена), я
прошел через гостиную, свернул к столовой, откуда уже
мог попасть к себе.
Мне не раз случалось заблудиться в квартире, и
Жасмен хочет во что бы то ни стало сменить ее, но пусть уж
сама ищет другую, раз так упорно возвращается на эти
страницы без моего приглашения.
Впрочем, я и сам упорно возвращаюсь к Жасмен
просто потому, что люблю ее. Она в этой истории никакой
196

роли не играет и, может быть, вообще никогда не
сыграет, если, конечно, я не передумаю, но предвидеть это
невозможно, а поскольку решение мое незамедлительно
станет известно, чего ради застревать на такой
малоинтересной теме, пожалуй, еще менее интересной, чем
любая другая, — скажем, разведение крупной рогатой
тирольской мушки или доение гладкошерстной травяной
вши.
Оказавшись наконец в своей комнате, я уселся возле
полированного шкафчика, который давным — без
преувеличения — давно превратил в проигрыватель.
Манипулируя выключателем, размыкающим блок-схему, замыкание
которой приводит в действие электроприбор, я запустил
диск; на нем покоилась пластинка, позволявшая с
помощью острой иголки выдирать из себя мелодию.
Сумеречные тона негритянского блюза «Deep South
Suite» вскоре погрузили меня в любимое летаргическое
состояние. Все убыстряющееся движение маятников
вовлекло солнечную систему в усиленное круговращение и
сократило длительность существования мира почти на
целый день. Так оказалось, что уже половина девятого и
я просыпаюсь, встревоженный тем, что не прикасаюсь
своими ногами к соблазительным ножкам Жасмен; увы,
она и не ведала о моем существовании. А я жду ее
всегда, волосы ее струятся как вода на солнце, и мне бы
хотелось сладострашно целовать ее и задушить в своих
объятьях, только не в те дни, когда она становится
похожей на Клода Фаррера.
«Половина девятого,— сказал я себе.— Слесарь,
должно быть, умирает с голоду».
Мигом одевшись, я сориентировался в пространстве
и пошел в ванную. Ее окрестности показались мне
заметно изменившимися, будто претерпели не одно
стихийное бедствие. Я тут же понял, что все дело в том, что
на привычном месте нет труб, и смирился.
Вытянувшийся вдоль ванны слесарь еще дышал.
Я влил ему бульон через ноздри — в зубах у него был
зажат кусочек олова.
Едва ожив, он взялся за дело.
— Итак,— сообщил он,— основная работа позади, все
разрушено, начинаю с нуля. Как будем делать?
— Делайте как лучше,— сказал я.— Я полностью
доверяю вам как специалисту и ни за что на свете не
хотел бы малейшим пожеланием сковать вашу инициати-
197

ву... которая, следовало бы мне добавить, есть
исключительное достояние тех, кто входит в сообщество
водопроводчиков.
— Полегче,— посоветовал он.— В общем, я понимаю,
но школу я окончил давно, и если вы мне будете голову
морочить, я с вами разговаривать не смогу. Прямо
удивительно, как это образованным надо всех на свете с
дерьмом смешать.
— Уверяю Вас, я преисполнен почтения к вам и
самого высокого мнения обо всем, что вы делаете.
— Ладко, я парень не злой. Вот что: я восстановлю
то, что они тут соорудили. Все-таки коллега работал, а
слесарь ыичего зря делать не станет. Часто говорят: «вон
та труба — кривая». В чем дело, не понимают, и,
конечно, у них виноват слесарь. Но если разобраться, то
чаще всего на все своя причина. Они думают, что труба
кривая, а кривая-то стена. Что до нашего случая, я
сделаю в точности как было. Уверен, все будет в
порядке.
Я еле сдержался — все и раньше было в порядке, до
его прихода. Но, может быть, я в самом деле был не в
курсе. Притча о прямой трубе не шла у меня из головы,
и я смолчал.
Мне удалось добраться до своей кровати. Наверху
раздавались беспокойные шаги. Люди страшно
надоедливы: нельзя, что ли, нервничать, лежа в постели, а не
вышагивать нервно из угла в угол? Пришлось признать, что
нельзя.
Жасмен неотступно преследовала меня как
наваждение, и я проклинал ее мать за то, что она оторвала от
меня Жасмен со злосовестностью, которой нет никакого
оправдания. Жасмен — девятнадцать, и я знаю, что у
нее уже были мужчины,— тем более у нее нет оснований
отталкивать меня. Это все материнская ревность. Я
пытался найти другую причину, подумать о какой-нибудь
бессмысленной пакости, но мне было так мучительно
трудно представить себе ее конкретно как нечто
компактное, упакованное и перевязанное красной и белой
тесемками, что теперь и я на целый абзац потерял сознание.
В ванной комнате голубоватое пламя сварочной горелки
окаймляло границы моего сна неровноокисленной
бахромой.
198

II
Слесарь пробыл у меня безвылазно сорок девять часов.
Работа еще не была закончена, когда я по дороге на
кухню услышал стук во входную дверь.
— Откройте,—сказали из-за двери.—Скорее откройте.
Я отпер и увидел соседку сверху, в глубоком
трауре. По ее лицу было видно, что она недавно перенесла
большое горе, и с нее буквально текло на ковер.
Казалось, она только что из Сены.
— Вы упали в воду?— полюбопытствовал я.
— Простите за беспокойство, — сказала она, — но
дело в том, что у меня хлещет вода... Я вызывала
водопроводчика, он должен был прийти три дня назад...
— У меня тут один работает. Может, ваш?
— Семеро моих детей утонуло. Только двое старших
еще дышат, вода пока доходит им до подбородка. Но
если слесарь должен еще поработать у вас, я не хочу
мешать.
— Наверно, он ошибся этажом, — ответил я.— Снро-
шу-ка его для очистки совести. Вообще-то у меня в
ванной все было в порядке.
III
Когда я вошел в ванную, водопроводчик наносил
последний штрих, украшая с помощью сварочной горелки
голую стену цветком ириса.
— Вот так уже сойдет, пожалуй, — сказал он. —
Я все сделал как было, только здесь кое-что еще
подварил — это у меня лучше всего получается, а я
люблю, когда работа хорошо сделана.
— Тут одна дама вас спрашивает. Вы не этажом
выше должны были подняться?
— Это ведь пятый? — спросил он.
— Четвертый.
— Значит, я ошибся,— заключил он. —- Я поднимусь
к этой даме. Счет вам пришлют из конторы... Да вы не
огорчайтесь. В ванной для водопроводчика всегда
работа найдется.
199

ПУСТЫННАЯ ТРОПА
I
Молодой человек собирался жениться. Он заканчивал
школу мраморщиков, специализирующихся по всем
видам надгробий. Это был юноша из хорошей семьи: его
отец заведовал отделом в Компании трубопроводов, а его
мать весила шестьдесят семь килограммов. Они жили на
улице Двух Братьев, пятнадцать, обои у них в столовой
не менялись, к сожалению, с тысяча девятьсот двадцать
шестого года: на фоне берлинской лазури апельсины
апельсинового цвета, — а это ведь безвкусно. Теперь в
моде обои вообще без рисунка, и притом на более
светлом фоне. Его звали Фидель, что значит Верный, а отца —
Жюст, что значит справедливый. Мать тоже как-то звали.
Вечером он, как всегда, спустился в метро, чтобы
доехать до школы. Под мышкой у него была надгробная
плита, а в маленьком чемоданчике — инструменты. Он
не скупился на плацкарту: когда едешь в общем вагоне
с тяжелой, громоздкой плитой, трудно избежать едких
замечаний, которые могут испортить полированную
поверхность мрамора.
На станции Денфер-Рошро в его купе вошел ученик
той же школы, только старшего класса. Он держал под
мышкой надгробную плиту больших размеров и нес еще
хозяйственную сумку, в которой лежал красивый крест,
отделанный фиолетовым бисером. Фидель поздоровался.
Порядки в школе были строгие: всем учащимся полагалось
носить черный костюм и менять белье дважды в
неделю. Им следовало также воздерживаться от неуместных
выходок: не выходить, например, без шляпы, не курить
на улице. Фидель с завистью смотрел на фиолетовый
крест; но время летит быстро, утешал он себя, через два
месяца он перейдет в старший класс. Тогда в его
распоряжении будут большие надгробные плиты, два креста,
отделанных бисером, и один гранитный, правда, его нельзя
брать домой. На всех учебных пособиях стояло имя
директора школы, так как они представляли большую
ценность, но ученикам разрешалось работать над некоторыми
композициями дома, чтобы закрепить полученные в
школе знания и навыки. В младшем классе изучались
надгробные плиты для детей до шестнадцати лет, затем уча-
200

щиеся получали доступ к юношеским могилам и, наконец,
в старшем классе имели дело с памятниками для
взрослых — это была самая интересная и разнообразная
работа. Занятия были, конечно, только теоретические;
опираясь на приобретенные знания, ученики создавали
проекты памятников, практическое же воплощение
оставалось за отделением ваятелей. При школе имелась
комиссия по распределению, где художников и ваятелей,
успешно сдавших выпускные экзамены, объединяли в
пары, руководствуясь индивидуальными особенностями
каждого и серией тестов, разработанных обществом
парижского транспорта. Художники изучали, кроме всего
прочего, коммерческую сторону дела и отношения с
заказчиками; ввиду этого им необходимо было соблюдать
полную корректность в одежде и манерах.
Оба ученика вышли на станции Сен-Мишель и
направились вверх по бульвару. По специальному разрешению
Клюнийского аббатства школа была размещена в руинах
древних терм Юлиана Заступника, и часть занятий про-*
водилась по ночам среди развалин; такая атмосфера бла-*
готворно действовала на учащихся, способствуя
развитию у них утонченного художественного вкуса,
отвечающего требованиям современной погребальной
эстетики.
Приближаясь к развалинам, Фидель и его спутник
услышали похоронный звон и ускорили шаг: это был сиг-*
нал к началу занятий.
II
В полночь начиналась большая перемена, продолжавшая-
ся примерно час. Ученики выходили прогуляться среди
развалин, подышать свежим воздухом и развлекались,
стараясь разобрать древнееврейские надписи на
могильных плитах, которых в руинах терм Юлиана было
множество.
Им также разрешалось проводить свободный час в ба*
ре, открытом по соседству при музее Клюнийскими
аббатами Лазаром Вейлем и Жозефом Симоновичем. Фидель
любил зайти в бар и побеседовать с хозяевами: их
глубокие познания в области искусства ваяния надгробий
и оригинальность их суждений восхищали прилежного
юношу, который забывал о памятниках лишь для того,
201

чтобы воскресить в памяти прелестный образ своей
невесты Ноэми.
Ноэми — ее отец был инспектором, а мать прекрасно
сохранилась — жила на бульваре Сен-Жермен в
скромной двенадцатикомнатной квартирке на третьем этаже;
у нее были две сестры одного с нею возраста и три
брата, из которых один был на год старше, почему в семье
его называли старшим.
Иногда Ноэми заходила в бар при музее провести
полчасика с женихом под отеческим оком Жозефа
Симоновича, и молодые люди обменивались нежными
клятвами, потягивая «Дух Смерти», шедевр Жозефа.
По правилам учащимся не полагалось пить ничего
.крепче черного кофе с капелькой ликера, но иногда они
позволяли себе небольшие нарушения без серьезных
последствий для своего морального облика: их корректность
оставалась безупречной.
В этот вечер Фидель не виделся с Ноэми. Он назначил
встречу Лорану, своему старому школьному другу, теперь
практиканту в больнице Отель-Дьё. Лоран часто дежурил
по ночам и мог отлучиться, когда бывало не слишком
много работы.
На этот раз Лоран опоздал: когда он пришел, было
уже без двадцати час. Ему пришлось задержаться: в
больницу привезли какого-то пьяницу в сопровождении
пяти-шести жандармов, как обычно бывает в подобных
случаях. Врачи не могли понять, был ли он действительно
пьян, однако добросовестность полицейских, избивших его
до полусмерти, не оставляла сомнений, и так как он
пребывал в бессознательном состоянии, снять с него
показания не удалось.
— Он кричал «Да здравствует свобода!», — сказал
один из жандармов,— и переходил улицу в
неположенном месте.
— Ну, пришлось ему вмазать,— сказал другой.—
Разве можно допустить, чтобы в студенческом квартале лица
в состоянии опьянения подавали дурной пример
молодежи?
От стыда бедняга скончался под наркозом еще до
операции: это и задержало Лорана. К счастью, его
коллега Петер Нья остался на дежурстве и занялся
пострадавшим.
— Когда твоя свадьба?— спросил Лоран.
— На той неделе...
202

— А когда мы похороним твою холостяцкую жизнь?
Ты готов к этому мероприятию?
— Ну, — рассмеялся Фидель, — наверно, тоже на той
неделе.
— Знаешь,— сказал Лоран, — надо тебе серьезно
этим заняться.
— Я и занимаюсь.
— Кого же ты пригласишь?
— Тебя, Пьера и Майора.
— Кто это — Майор?
— Друг Пьера. Пьер очень хочет нас познакомить.
— А что он собой представляет?
— Пьер говорит, что он посетил массу кладбищ и
может быть полезен для моей карьеры. И вообще это
занятный человек.
—- Майор так Майор,— согласился Лоран. — А
девушки?
— О! — возхмутился Фидель.— Никаких девушек!
Подумай, ведь через три дня я женюсь.
— А зачем же, по-твоему, хоронят холостяцкую
жизнь?
— Похороны — дело серьезное,— протянул Фидель,—
и я хочу дать моей невесте то же, чего требую от нее.
— То есть абсолютную невинность?—уточнил Лоран.
— По крайней мере, относительную, — сказал
Фидель, потупившись.
— Ладно! — заключил Лоран. — Стало быть —
мальчишник.
— Разумеется,— ответил Фидель. — В среду в семь
вечера у меня.
Пробило час ночи, и друзья вышли из бара. Лоран
попрощался с Жозефом, пожал руку Фиделю и
направился к больнице.
Фидель вернулся к своим одноклассникам в южный
склеп, где проходили занятия. Там же помещался
выставочный зал для курсовых и дипломных проектов.
Начался урок. Он был посвящен окраске в черный
цвет гравия вокруг карликовых буксов, составляющих
растительное окаймление памятника образца номер
двадцать восемь из гранита с полурельефным крестом.
Фидель достал рабочую тетрадь и уселся на глыбу
красного мрамора, предназначенного для надгробия
фантазии.
203

III
В четыре началась получасовая перемена. Фидель
вышел с приятелем прогуляться среди развалин.
Над ним сияли звезды, он ясно различал их все,
кроме Бетельгейзе, которая слишком ярко горела в прошлом
месяце и теперь, из-за перерасхода энергии, временно
погасла. Фидель плотнее обмотал шарф вокруг шеи.
С бульвара, проникая сквозь решетку, дул легкий
ветерок, и он старался держаться в безветренных полосах за
железными прутьями. Дойдя до угла, где громоздились
древнееврейские надгробья, которые разрешалось
обследовать, Фидель сел на одно из них.
Прямо перед ним лежал наполовину засыпанный
землей обломок свода: все, что осталось от древней
колоннады. Он был поразительно похож на устрицу: одна
створка идеально закруглена, другая — плоская. Фидель
поднатужился, пытаясь перевернуть камень, наконец ему
это удалось. Под камнем, в ямке, лежали, крепко
обнявшись, две сонные уховертки, рядом спала сороконожка и
три отлично сохранившихся мятных леденца. Он приг
нялся сосать их один за другим, покончив с этим,
опустил камень на место и, вдруг заметив его разительное
сходство с устрицей, достал из кармана зубило, опустился
на колени и попробовал открыть раковину.
После ряда бесплодных попыток ему удалось ввести
острие зубила в забитую мхом и землей щель. Он нажал
изо всех сил — и зубило сломалось. Он достал еще одно.
Тут камень не выдержал и раскрылся. Фидель осторожно
отложил верхнюю половинку в сторону и заглянул
внутрь. На золотистом песке лежала фотография Ноэми,
в резной рамке, под стеклом, прелестная, как роза.
Розу он вдел в петлицу и поднял портрет, потом положил
его обратно в песок.
Губы Ноэми шевельнулись, и он разбил стекло,
чтобы услышать ее слова. И ответил, что тоже любит ее.
Занималась заря. Начинался последний урок.
Птичка выпорхнула из гнезда, подергала одну за другой
веточки, из которых оно было свито, встряхнулась,
потянулась, улетела, вернулась, неся в клюве завтрак, но
Фиделя уже не было. Птичка позавтракала за двоих. От
этого у нее все утро болел живот.
204

IV
Ноэми читала у себя в комнате. Перед ней стоял завтрак,
который только что принесли: ореховый торт и лангустин
под майонезом. Она соблюдала диету: берегла печень.
Девушка читала житие пресвятой Елизаветы
Венгерской, написанное виконтом де Монталамбер, и, дойдя до
сцены гибели отважного ландграфа, молодого мужа
Елизаветы, горько заплакала.
Но на душе у нее было светло и радостно, поэтому
она захлопнула грустную книгу и открыла «Трое в
одной лодке», но вдруг в голову ей пришли серьезные
мысли, и она бросила читать, так как пришлось бы встать,
чтобы найти подходящее к случаю произведение: па
ночном столике оставался только телефонный справочник.
Чтобы отвлечься, она проделала несколько
упражнений из финского гимнастического комплекса; эти
упражнения выполняются в положении лежа, без движения, а
состоят в последовательном напряжении и
расслаблении строго определенных мышц.
Затем она встала, надела яркое полотняное
платьице, поднялась на три ступеньки, открыла дверь в
соседнюю комнату и упала с полуметровой высоты:
комната была расположена на одном уровне с ее спальней.
Упала она так неудачно, что слегка вывихнула ногу, и,
поднявшись, направилась в ванную комнату наложить
повязку. Там она села перед зеркалом и, пригладив
пышные темно-рыжие волосы, улыбнулась своему отражению»
Однако боль в вывихнутой лодыжке помешала тому
улыбнуться в ответ, и Ноэми расплакалась от жалости.
Тогда отражение через силу попыталось улыбнуться,
чтобы успокоить ее, и все вновь вошло в свою колею,
хотя, впрочем, из нее и не выходило.
V
Фидель начал готовиться к вечеринке. Родителей дома
не будет. Вообще-то их присутствие не мешает
чувствовать себя относительно свободным, но его старики — из
тех, что по своей инициативе уходят в кино, чтобы не
стеснять молодежь. Фидель вовсе не собирался
устраивать оргию, но врожденная стыдливость не позволила бы
ему даже на словах быть слишком вольным в присутет-
205

вии старших, а Фиделю хотелось, по крайней мере,
излить друзьям всю полноту своего счастья, и он уже
трепетал в предвкушении этой словесной вакханалии.
Столовая, большая, длинная комната с высоким
потолком, прекрасно подойдет для праздничного ужина,
думал Фидель. На стенах были развешаны фотографии
роскошных надгробий, сделанных по его проектам: серые
тона гранита приятно оживляли комнату. Мебели было
совсем мало: низкий, длинный буфет из мореной
березы, на котором стояли два серебряных подсвечника с
красными свечами. Стол такого же дерева, более темные,
почти черные стулья из той редкой разновидности
березы, которая встречается только в Африке и туземное
название которой буквально означает: черное дерево,
отделанные красным сафьяном. Хозяин сядет, конечно,
спиной к окну.
Все было прекрасно, кроме обоев с апельсинами
апельсинового цвета на фоне берлинской лазури. Фидель
позвонил по телефону и попросил прислать маляра. Он
решил, что апельсины цвета берлинской лазури на
апельсиновом фоне будут выглядеть лучше. Подумав, он
пришел к выводу, что одноцветные обои беж с выделкой
тоже неплохо, и маляр оклеил столовую такими обоями,
чередуя кремовые полосы полосами цвета слоновой
кости, отделав все это ярко-красным бордюром, удачно
сочетавшимся с красным сафьяном на стульях, и заменил
фотографии надгробий портретом Ноэми, который он,
заговорщицки подмигнув Фиделю, достал из своего
складного столика, заменявшего ему стремянку.
VI
В это утро Ноэми долго нежилась в постели. Она,
впрочем, не бездельничала, а вязала. В лакированной
корзиночке из ивовых прутьев лежали три больших мотка
белого ангорского пуха и один моток простой красной
шерсти. Она заканчивала перед: еще четырнадцать рядов.
Весь перед был из белого пуха, только два ряда
занимала красная полоса, потом — еще два ряда белым, а на
следующих десяти рядах она хотела вывязать красным
по белому имя своего жениха; ангорский пух наполовину
скроет его и убережет от холода. Она вывяжет
рунические письмена — так проще, вяжешь на девяти рядах
206

восемь изнаночных петель белой шерстью и две лицевых
красной. Выйдет очень красивый свитер.
После обеда она собиралась пойти с подружкой в
кино, посмотреть новый фильм с участием Манфреда Каро-
та; героиня этого фильма носила точно такой же
пуловер, какой вязала Ноэми.
Они договорились встретиться в «Зеленой птице» в
половине пятого, с тем чтобы успеть к началу картины,
но опоздать на журнал, который они видели на этой
неделе девятнадцать раз.
VII
В это же утро Пьер, один из приглашенных на
вечеринку Фиделя, тщательно побрился и надел чистую
рубашку, собираясь на работу; он был инженером на одном
рискованном предприятии. Пьер ждал звонка Майора,
чтобы продиктовать ему адрес Фиделя или договориться
о встрече и пойти вместе.
А Майор вышел из своего личното самолета в
четырнадцать часов двадцать минут, оставил пустой чемодан
в камере хранения и, чтобы возместить потерю, забрал
чемодан одного из соседей по очереди; громким криком
подозвал такси, сообщил водителю, что у того нос в
саже, сел в метро, после чего ни один пассажир не
находил себе места; ровно в пятнадцать часов вышел на
нужной станции и пешком добрался до своего особняка
на улице Львиного сердца.
Полчаса спустя он вышел оттуда, предоставив
прислуге расправляться с кошмарным беспорядком,
учиненным в этот рекордный срок. Он переоделся и
размахивал элегантной тростью с черепаховым набалдашником,
а его стеклянный глаз сиял, как прожектор, ослепляя
тех немногих, кого он удостаивал взглядом.
Он зашел в кафе, взмахом трости снес голову
случайному посетителю, безобиднейшему человеку, и, чтобы
не слышать протестов официанта, заткул ему глотку
чаевыми, как кляпом. Затем заперся на два поворота
ключа в телефонной будке, однако из-за неисправности
диска пол не выдержал его веса и провалился.
Таким образом Майор оказался в винном погребе,
пользуясь случаем, он прикарманил, то есть рассовал
по своим многочисленным карманам, несколько бутылок,
207

поднялся по лестнице с самым непринужденным видом
и отправился на поиски заведения покрепче.
Он нашел то, что искал, удобно устроился в
телефонной будке, опустил в щель жетон и набрал номер Пьера.
VIII
Лоран делал операцию гиппариона яичника. Четвертый
случай за день. Петер Нья ассистировал ему. Начали, как
обычно, с фиксации. Пациент лежал на операционном
столе, представлявшем собой что-то вроде буквы А из
металлических трубок. Больной удерживался в
равновесии, опираясь позвоночником на острие буквы, по обе
стороны свисали голова и ноги. Кожа на животе
держалась натянуто. Боль от неудобного положения
заглушала жестокие боли, которые причинял гиппарион. Резкий
свет от большой лампы над столом падал на
оперируемый участок, и гиппарион беспокойно двигался под
кожей: он не любил света.
— Эвипан! — сказал Лоран.
Петер Нья приготовил шприц, протер сгиб руки
больного тампоном со спиртом, воткнул иглу в синеватую
вону. Она лопнула, издав слабый хлюпающий звук.
Петер поискал, куда бы еще сделать укол, не нашел более
подходящего места и быстрым движением всадил
покривившуюся иглу под мышку, где курчавились густые
волосы. Серебристая жидкость под давлением поршня
вошла в тело, и под правым глазом больного вздулся
маленький бугорок.
— Считайте до десяти, — приказал Лоран.
Больной остановился на шести.
— Странно, — заметил Петер Нья.— Обычно
засыпают не раньше, чем через двадцать секунд.
— Я не сплю,— пробурчал больной. — Я умею
считать только до шести...
И тут же уснул. Мышцы, напряженные в состоянии
бодрствования, расслабились, позвоночник как бы
сложился пополам, голова и ноги прижались к
металлическим опорам, образовывавшим острый угол.
— Видишь?— тихо спросил Лоран.
— Да,— выдохнул Петер Нья.
Гиппарион, сильно обеспокоенный, пытался
спрятаться от света.
208

— Иглу!— сказал Лоран.
Петер подал ему длинную стальную иглу с
голубоватым отливом и с никелированной ручкой. Лоран
тщательно прицелился и вонзил острие иглы прямо в
темный желвак под кожей, который сразу перестал
шевелиться. Лоран удерживал его, навалившись всем телом,
Через минуту он отпустил иглу.
— Готово. Можно оперировать. Давай скорее, в семь
я должен быть у друга.
IX
Служанка открыла дверь Пьеру и Майору, Фидель
встретил их в прихожей.
— А где же Лоран? Вы не вместе?— спросил он.
— Он придет прямо из больницы,— ответил Пьер.—
Познакомься, это Майор.
— Очень приятно,— сказал Фидель.— Вы не
заставили себя ждать. Я сказал Лорану — в семь часов, а
сейчас только четверть седьмого. Мы успеем поболтать.
— Вы так любезны,— улыбнулся Майор. ~- Мы
могли бы и на лестнице подождать.
Фидель принял это за милую шутку, рассмеялся, двое
друзей присоединились к нему, и хор замер на
увеличенном трезвучии.
— Проходите в гостиную, — пригласил Фидель.
Они так и сделали. Стены гостиной были оклеены
красивыми обоями: зеленые апельсины на лиловато-фио-
летовом фоне. Небольшой бар, тахта, столик, кожаные
кресла.
— Хотите виноградного соку? — предложил Фидель.
— Только перебродившего и выдержанного, —
уточнил Майор. — Его еще иногда называют коньяком, а
иногда арманьяком, смотря в какой местности он
производится.
— Вы много путешествовали, — заметил Фидель с
восхищением.
— Я,— сказал Майор.
Друзья, со стаканами в руках, расположились на
тахте, а Майор утопал в мягком кресле.
— ... видел океаны и моря, Новый Свет и Старый,
сперва Новый, из любви к новшеству. Старый — позднее,
как полагается.
209

Я обрыскал земной шар, обшаривая карманы своих
ближних, и прожигал жизнь, вскрывал несгораемые
шкафы, на улицах сорил золотом, то бишь окуркахми сигарет
с золотым ободком, носил пальто производства Рубе и
каждый день предвкушал новые чудеса.
— А кладбища вы видели? — спросил Фидель.
— Я их даже заполнял! — холодно сказал Майор.—
Я мог бы рассказать вам о красных могилах на
Подветренных островах. Красные они потому, что вырыты в
глинистой почве. Туземцы заворачивают своих мертвецов в
саваны из листьев пандана и хоронят вечером, на
восходе луны. Женщины с обнаженной грудью поют песнь
предков:
Оаря мена
Оари мени
Татапи ойра татади
Аруу Аруу Оари
Мена Татапоу...—
ну и так далее, я должен пощадить ваши уши, вы ведь,
надо полагать, христиане. А потом местный колдун
зажигает свечу и безмолвно склоняется перед ночным
светилом.
— А надгробные камни у них есть?— спросил Фидель.
— Целые тонны камней,— заверил его Майор.
— Отесанные?
— Конечно,— сказал Майор.
— А в какой форме?
— В форме камней, — отрезал Майор и спросил: —
когда же ужин?
— Э-э, — замялся Фидель,— может быть, подождем
Лорана...
— Так позвоните ему, скажите, чтоб
поторапливался, — воскликнул Майор.
— Э-э... да-да... — сказал Фидель. — Сейчас.
Он встал и вышел из гостиной: телефон был в
кабинете отца. Майор, воспользовавшись его отсутствием,
перепробовал все напитки, какие только были в баре.
Когда вернулся Фидель, он уже снова сидел в кресле как ни
в чем не бывало.
— Иу, что?
— Он задерживается, — объяснил Фидель. — К ним
только что привезли женщину, у нее подбиты оба глаза
и поврежден волосяной покров. Ее муж избил.
— А она что, сдачи дать не могла?— спросил Майор»
210

— Знаете, что она сказала Лорану? Говорит: «Не
могла я при малыше... Это бы дурно повлияло...»
—■ До чего же порой добродетельны эти женщины из
простонародья, — вздохнул Майор.
Он икнул и, ничуть не устыдившись, отнес икоту за
счет своего глаза.
— Да, — сказал Фидель. — Она вела себя безупречно.
Лоран говорит, что освободится через четверть часа.
— Что ж, тем лучше, — кивнул Майор. — Так вот,
в Гренландии,..
X
Ноэми и ее подружка вышли из кинотеатра. Только что
Манфред Карот принял смерть от руки безжалостных
палачей, гораздо старше его. Глаза Ноэми были полны
слез, к тому же вывихнутая нога все еще болела.
Сгущались сумерки. Шел мелкий дождик, и вокруг
фонарей мерцали ореолы. Улица кишела автомобилями
и тяжеловозами на мехтяге, которые предназначены для
транспортировки продуктов питания.
XI
— ...И надо заметить,— продолжал Майор, — что в
полярном льду мертвецы не сохраняются свежими, а
замораживаются и становятся твердыми, как мясо в
холодильнике. Хотя в холодильнике оно замораживается
без всякого льда. Попробуйте-ка объяснить это
явление.
— Вы сказали, что эскимосы кладут на могилы
глыбы льда, — прервал его Фидель. — А они не делают
ледяных памятников?
— Нет, — заявил Майор. — По той простой
причине, что могилы представляют собой не холмики, а
углубления: вырезается кусок льда, клиента укладывают
в образовавшуюся яму и заливают водой, но не до
краев.
— Вот как? Почему же? — спросил Фидель.
— Это легко объяснить законами физики, — ответил
Майор. — Воду получают, растопив вырезанный кусок
211

льда, а ведь всем известно, что лед, когда тает, теряет
в объеме.
—- Но вода же потом замерзает,— не сдавался
Фидель.
— Да, — сказал Майор. — но не забывайте о
пингвинах.
— А!— протянул Фидель, не понимая.
— Им все время хочется пить,— пояснил Майор.—
И не только им, — добавил он с присущей ему
скромностью и посмотрел на свой стакан.
Фидель наполнил его, и Майор заговорил снова:
— Пьер, старина, позвони-ка Лорану, он, наверно,
уже кончил.
Пьер скрылся за дверью кабинета, и оттуда
послышался его голос: он настойчиво уговаривал собеседника.
— Он не может прийти, — сказал, наконец, Пьер.
— Все возится с этой женщиной? — рявкнул Майор
и выругался.
— Нет, с ее мужем. У него сломаны два ребра, нос
и шейка бедра.
— Хорошо еще, что присутствие ребенка ее
сдерживало, — вздохнул Майор. — Да, — он повернулся к
Фиделю, — так вы завтра женитесь?
— Да, — подтвердил Фидель. — В мэрии...
— А как выглядит ваша невеста?
— Она красивая,— сказал Фидель. — Щеки у нее
розовые, гладкие, как хорошо отполированный порфир,
глаза — как две большие черные жемчужины, темно-
рыжие волосы уложены венком вокруг головы, грудь —
словно из белого мрамора, и у нее такой вид, будто она
ограждена от всего мира изящной кованой решеточкой.
— Как образно! — воскликнул Майор; по спине у
него пробежал приятный холодок.
XII
И, правда, Ноэми была очень красива, даже после того
как ее сшиб грузовик. Она упала, голова ее стукнулась
о мостовую, зубы щелкнули. Подружка закричала.
Машина «скорой помощи» задержалась, и пришлось отнести
Ноэми на носилках в ближайшую больницу — это ока*
залась Отель-Дье.
212

По коридору сновали медицинские сестры с
ведрами, полнымд удаленных миндалин и аппендиксов,
которые ассистенты хирургов выставляют за двери
операционных. Две молоденькие сестры перебрасывались, как
мячом, кислородной подушкой в красную и желтую
полоску.
Ноэми все еще была хороша: те же яркие, красиво
очерченные губы, те же густые темно-рыжие волосы и
прямой носик, но глаза ее были закрыты.
XIII
— Ну, хватит, — заявил Майор, — скажите ему, пусть
приходит немедленно, иначе я ухожу.
— Ладно, — ответил Фидель, — постараюсь
уговорить его. Надоел он со своими больными.
— ...Никак не могу, — сказал Лоран. — Только что
привезли девушку, ее сбил грузовик.
— Приходи, — настаивал Фидель. — Пусть
кто-нибудь еще ею займется.
— Послушай, — сказал Лоран. — Не хотелось бы...
К тому же она очень красивая...
— Ну, знаешь, — рассердился Фидель. — Довольно.
Ты выдаешь себя с головой. Постарайся, я тебя очень
прошу.
— Ладно, — ответил Лоран,— но если этот осел
Дюваль ее погубит, это будет на твоей совести.
— К столу! К столу! — закричал Майор.
XIV
И конечно, операция прошла благополучно, но только
не для Ноэми. Она умерла, и, так как в морге не было
свободных мест, ее родителям сразу позвонили и
попросили забрать тело домой.
Ее завернули в простыню, чтобы избавить родных от
тягостного зрелища, какое представляет пролом черепа,
а волосы вынесли отдельно. Их пришлось отрезать —
очень уж они были длинные.
213

ДОХЛЫЕ РЫБЫ
Дверь вагона, как всегда, не открывалась. На другом
конце поезда стоял начальник при фуражке и давил на
красную кнопку, нагнетая по трубам сжатый воздух.
Помощник тщетно пытался раздвинуть створки двери. Ему
было жарко, по лицу, как мухи, ползли серые капли
пота. Из-под его пиджака торчал грязный воротник
рубашки из твердого, как броня, зефира.
Поезд уже трогался, когда начальник вдруг отпустил
кнопку. Поезд весело изрыгнул под себя воздух, дверь
внезапно открылась, и помощник чуть не упал. Выходя
из вагона, он споткнулся и порвал сумку об
открывающее устройство.
Поезд тронулся, и напором воздуха помощника
прижало к вонючим уборным, где два араба разрешали
поножовщиной политические вопросы.
Помощник встряхнулся и взъерошил волосы,
прилипшие к черепу, как жухлая трава к земле.
Полурасстегнутая рубашка обнажала выступающие ключицы и
приоткрывала несколько некрасивых, криво посаженных
ребер. Грудь у него взмокла, как у загнанной лошади, от
него шел пар. Тяжело ступая, он пошел по платформе,
вымощенной красными и зелеными восьмиугольниками,
кое-где в черных подтеках. После обеда шел осьмино-
жий дождь, а служащие вокзала посвящали постыдным
занятиям время, отведенное, согласно генеральному
уставу, на чистку платформы.
Помощник порылся в карманах и нащупал кусок
толстого гофрированного картона: его надо было показать
при выходе. У помощника болели колени и скрипели
плохо пригнанные суставы, заржавевшие от сырости: весь
день он работал в прудах.
Надо сказать, в сумке у него лежала более чем
завидная добыча.
Он подошел к решетке и протянул билет безликому
контролеру. Тот взял билет, рассмотрел его и свирепо
ухмыльнулся.
214

— Другого нет? — спросил он.
— Нет,— сказал помощник.
— Этот фальшивый.
— Мне его дал патрон,— миролюбиво сказал
помощник, вежливо улыбаясь и разводя руками.
— Ну, тогда ясно, что фальшивый. Сегодня утром
ваш патрон купил у нас десяток таких.
— Каких?— не понял помощник.
— Да фальшивых.
— Зачем они ему?— Улыбка помощника потускнела
и сползла налево.
— Вам дать,— ответил контролер. — Вас за это во-
первых, обругают, что я и делаю, а во-вторых, с вас
возьмут штраф.
— Штраф? За что? — удивился помощник. —
Видите ли, у меня очень мало денег.
— Постыдились бы ездить с фальшивым билетом!
— Но вы же сами их подделываете!..
— Приходится. Есть ведь еще такие, без стыда и
совести, разъезжают с фальшивыми билетами. А как вы
думаете, легко целый день делать фальшивые билеты?
— Лучше бы вы платформу почистили, — сказал
помощник.
— Без разговоров! Платите тридцать франков.
— Тридцать?— удивился помощник. — Но за проезд
без билета берут двенадцать.
— А за фальшивый билет берут больше. Платите, а
то собаку покричу.
— А она не услышит, —- сказал помощник.
— Ну и что? Зато у вас барабанные перепонки
лопнут.
Помощник посмотрел на мрачное тощее лицо
контролера, тот ответил ему ядовитым взглядом.
— У меня так мало денег... — пролепетал
помощник.
— И у меня мало, — сказал контролер. — Платите
штраф.
— Я получаю всего пятьдесят франков в день, на что
же мне жить?..
Контролер оттянул вниз козырек фуражки и прикрыл
им, как синей шторкой, лицо.
— Платите, — сказал он и пошевелил пальцами,
словно считал банкноты.
Помощник вынул из потертого, заштопанного ко-
215

шелька две десятифраиковые бумажки в шрамах и одну
пятифранковую, еще кровоточащую.
— Может быть, двенадцать? — робея, предложил он.
Контролер показал три пальца, что означало тридцать.
Помощник тяжело вздохнул. Под ногами у себя он
увидел лицо патрона. Он плюнул и попал прямо в глаз.
Сердце его забилось сильнее, а лицо патрона почернело и
растаяло. Помощник положил деньги в протянутую руку
контролера и вышел. Он услышал щелчок — козырек
фуражки контролера встал на место. Помощник
медленно пошел по тропинке, круто поднимавшейся в гору.
Сумка терлась о его тощие бедра, а бамбуковая ручка
сачка, раскачиваясь в такт шагам, била по тонким
бесформенным икрам.
II
Помощник толкнул железную калитку, и она открылась
с невыносимым скрежетом. На крыльце зажглась
большая красная лампа, а в прихожей тихо зазвенел звонок.
Помощник быстро вошел и закрыл за собой калитку. Тут
его ударило токохм: сработал электрический сторож,
переставленный с обычного места. Он пошел по аллее.
На полдороге он споткнулся обо что-то твердое, из земли
прямо в штанину брызнула струя ледяной воды и
замочила ему ноги до колена.
Он побежал. Как всегда по вечерам, в нем нарастал гнев.
Он сжал кулаки и взлетел по ступенькам. На крыльце
ручка сачка попала ему между ног, и, взмахнув руками,
чтобы сохранить равновесие, он зацепился за гвоздь,
горчащий из пустоты, и опять порвал сумку. В теле у него
что-то свихнулось, он задыхался и ловил ртом воздух,
запрокинув голову. Через минуту он успокоился и уронил
голову на грудь. Ему стало холодно от мокрой штанины.
Он схватился за ручку двери, но тут же отдернул руку.
Неприятно запахло горелым мясом, а на раскаленной
фарфоровой ручке остался кусочек кожи; он чернел и
съеживался. Дверь открылась, и помощник вошел.
Его тощие ноги подкосились, и он рухнул на
холодный зловонный кафельный пол. Сердце хрюкало между
ребер, и все тело сотрясалось от его грубых
неравномерных толчков.
216

III
— Не густо,— сказал патрон.
Он изучал содержимое сумки.
Помощник стоял перед столом и ждал.
— В каком они у вас виде,— сказал патрон.— Вот у
этой, посмотрите, все зубчики оборваны.
— Так ведь сачок-то старый,— сказал помощник.—
Если вам нужны молодые марки в хорошем состоянии,
дайте мне денег на новый сачок.
— А кто сачок стрепал, вы или я? — спросил патрон.
Помощник не отвечал. У него болела обожженная
рука.
— Отвечайте, вы или я?
— Я... для вас,— сказал помощник.
— Кто же вас заставляет? Вы сами хотите получать
пятьдесят франков в день. Но их надо зарабатывать.
— Я уже потратил тридцать на билет...— сказал
помощник.
— Какой еще билет? Я же оплачиваю вам дорогу
туда и обратно.
— Сегодня вы мне дали фальшивый билет.
— Ну так будьте повнимательнее в следующий раз.
— Разве я отличу фальшивый билет от настоящего?
— Нет ничего проще,— сказал патрон.— Фальшивые
билеты делают из гофрированного картона, а настоящие —
из дерева.
— Ну, хорошо,— сказал помощник.— Верните мне
сегодняшние тридцать франков.
— Нет,— сказал патрон.— Все эти марки никуда не
годятся.
— Неправда. Я сделал прорубь и ловил их очень
осторожно. Я целых два часа потратил, я поймал
шестьдесят штук, а если и попортил, то две-три, не больше.
— Но мне таких не нужно,— сказал патрон.— Мне
нужна двухцентовая Гвиана восемьсот пятьдесят пятого
года. Зачем мне ваш Занзибар? Такие вы мне еще вчера
принесли.
— Что попадается, то и ловлю,—сказал помощник.—
Сачок-то старый. Для Гвианы еще не сезон, а Занзибар
можно на что-нибудь обменять.
— В этом году у всех Занзибар, он уже ничего не
стоит.
Помощника взорвало: — А промокшие ноги, ток в ка-
217

литке, ручка двери — это чего-нибудь стоит? — Его худое
желтое лицо сморщилось, и, казалось, он сейчас
расплачется.
— Это вас закалит, — -сказал патрон. — А мне чем
заняться? Мне скучно..
— Ловите марки сами,— ответил помощник, с трудом
сдерживая себя.
— А за что же я тогда плачу? Вы — вор. Вы воруете
мои деньги.
Помощник устало вытер лоб обтрепанным рукавом.
Голова гудела, как колокол. Стол слегка отодвинулся,
и помощник поискал, за что бы ухватиться, но печка
тоже увернулась, и он рухнул на пол.
— Встаньте с моего ковра,— приказал патрон.
— Мне бы поесть...— сказал помощник.
— В другой раз возвращайтесь пораньше. Да
подымитесь же, черт вас побери, не валяйтесь у меня на ковре!
Голос патрона дрожал от ярости, он нервно барабанил
но столу узловатыми пальцами.
Неимоверным усилием воли помощник встал на
колени. У него болел живот. Из обожженной руки сочились
кровь и сукровица; он кое-как обмотал руку грязным
носовым платком.
Патрон быстро отобрал три марки и швырнул их
помощнику в лицо. Они чмокнули и присосались к его
щеке.
— Унесите их обратно в пруд,— сказал патрон с
металлом в голосе, чеканя каждое слово.
Помощник плакал. Жалкие волосы падали ему на лоб,
левая щека была маркирована. Он тяжело поднялся.
— Чтобы это было в последний раз! — сказал
патрон.— Мне не нужны испорченные марки. А про сачок я
и слышать не хочу.
— Хорошо, месье.
— Вот вам ваши пятьдесят франков.— Патрон вынул
из кармана бумажку, плюнул на нее, надорвал и бросил
на пол.
Помощник с трудом нагнулся. Его колени коротко и
отрывисто потрескивали триолями.
— У вас грязная рубашка,— сказал патрон.—
Ночевать сегодня будете на улице.
Помощник поднял деньги и вышел. Ветер дул еще
сильнее, так что дрожало волнистое стекло перед
кованой решеткой входной двери. Закрывая дверь, он в по-
218

следний раз посмотрел па патрона. Тот, вооружившись
большой желтой лупой, склонился над альбомом и
сличал с каталогом занзибарские марки.
IV
Помощник спустился с крыльца, кутаясь в длинную
куртку, позеленевшую от воды марочных прудов. Ветер
пронизывал ветхую ткань и раздувал куртку так, что
казалось, будто на спине у помощника вырос горб, что
вредно для позвоночника. Помощник страдал внутренней
мимикардией и ежедневно боролся с этой болезнью,
добиваясь, чтобы пораженные органы сохраняли свою
обычную форму и нормально функционировали.
Уже совсем стемнело. Земля излучала тусклый
третьесортный свет. Помощник свернул направо и пошел
вдоль дома. Он ориентировался по черному шлангу:
патрон пользовался им, когда топил крыс в подвале.
Помощник подошел к трухлявой конуре, стоявшей неподалеку
от дома; в ней он уже ночевал накануне. Соломенная
подстилка была сырая и пахла тараканами. Обрывок
старого одеяла прикрывал круглый вход. Помощник
нащупал одеяло и приподнял его, чтобы залезть в конуру, но
тут вспыхнул ослепительный свет, раздался взрыв и
сильно запахло порохом. В конуре разорвалась большая
петарда.
Помощник вздрогнул, и сердце его бешено
заколотилось. Он хотел унять сердцебиение, задержав дыхание,
но при этом у него глаза полезли из орбит, и он
судорожно глотнул воздух. В легкие тут же проник запах
пороха, и помощник слегка успокоился.
Он подождал, пока все стихнет, и внимательно прж-
слушался. Потом свистнул, не оглядываясь, вполз в
конуру и скрючился на вонючей подстилке. Он снова
свистнул и прислушался. К конуре приближались чьи-то
легкие мелкие шажки; в тусклом свете земли он разглядел
нежную и пушистую зверушку. Это была его ручная
зверушка, которую ему кое-как удавалось прокормить
дохлыми рыбами. Зверушка залезла в конуру и прижалась к
нему. Вдруг помощник спохватился и потрогал щеку*
Марки уже начали сосать кровь; он с силой дернул егж,
чуть не закричав от боли, оторвал от щеки и выкинул m
конуры. На влажной земле они доживут до завтра. Зве-
2i9

рушка лизнула его в лицо, и он заговорил с ней, чтобы
успокоиться. Он говорил тихо: патрон хотел знать, о чем
он говорит сам с собой, и всюду расставил микрофоны.
— Он мне осточертел,— прошептал помощник.
Зверушка ласково заурчала и лизнула его нежнее.
— Надо что-то предпринять, так я считаю. Я больше
не позволю так обращаться со мной, буду, несмотря на
его запреты, надевать чистые рубашки и потребую
фальшивых билетов из дерева. Я починю сачок и не дам ему
дырявить его. И надо отказаться спать в конуре,
потребовать себе комнату и прибавки жалованья, не могу же я
жить на пятьдесят франков в день. А еще мне надо
поправиться, стать сильным и красивым, а потом вдруг
взбунтоваться и швырнуть ему кирпич в голову. Когда-
нибудь я все это сделаю.
Он повернулся на другой бок и стал так напряженно
думать, что воздух толчками выходил наружу, и в
конуре стало душно. Правда, щели в полу и подстилка
пропускали немного воздуха, но от этого лишь сильнее пахло
тараканами да еще воняли улитки, у которых началась
течка.
— Ненавижу эту конуру! Здесь холодно. Хорошо, что
ты со мной. А в подвале шумит вода — он топит крыс.
Ну не могу я, черт возьми, уснуть, когда прямо в ухо
визжат крысы. И так каждый божий вечер. И почему он
так хочет уморить этих крыс и притом непременно
утонять их в воде? Крыс надо топить в крови.
Зверушка больше не лизала его. На сером фоне
светящейся земли вырисовывался ее профиль: вытянутая
мордочка, острые ушки и желтые глаза с какими-то
холодными отблесками. Зверушка ворочалась, устраиваясь
поудобнее, и наконец примостилась, уткнувшись носом
ему в ляжку.
— Мне холодно,— сказал помощник.
Он тихо заплакал. Слезы капали на подстилку, и от
нее поднимался парок, в котором расплывались
предметы.
— Разбуди меня завтра пораньше,— попросил он.—
Я отнесу обратно эти три марки. Только бы он не дал мне
опять фальшивый билет.
Вдали что-то загрохотало, потом раздался
пронзительный визг и легкий топоток лапок.
— Ну вот, опять он воюет с крысами!.. Был бы он
крысой, я бы сам шланг держал. Может, хоть завтра он
220

мне заплатит пятьдесят франков. Как я хочу есть, я бы
съел крысу живьем!
Он сидел, держась за живот, и все плакал.
Мало-помалу ритм его всхлипов замедлился,— так
останавливается мотор,-— скорченное тело расслабилось, и он уснул,
высунув ноги из конуры и положив голову на вонючую
подстилку. В ?кивоте у него урчало, словно там
пересыпали гальку.
V
Ползая по комнате, патрон услышал знакомый певучий
голос и понял, что к дому идет торговка перцем. Он
встал на ноги, обнаружил, что может передвигаться и в
этом положении, побежал в прихожую и намеренно
грубо толкнул дверь. Стоя на крыльце, он глядел на
подходившую девушку.
На ней была обычная форма торговок перцем:
плиссированная юбочка, едва прикрывавшая ягодицы,
короткие носки в красную и синюю полоску и болеро с
глубоким вырезом. Добавьте к этому бязевый колпак в
красную и белую полоску: такая форма утвердилась во всем
мире с легкой руки торговок перцем острова Св.
Маврикия.
Патрон поманил девушку, и она стала подниматься по
аллее. Он спустился с крыльца и подошел к ней.
— Добрый день,— сказал патрон,— мне бы перцу.
— Сколько зерен? — спросила торговка, лицемерно
улыбаясь: она ненавидела патрона.
Он посмотрел на ее черные волосы и матовую кожу и
испытал такое ощущение, как если бы ему плеснули
стакан холодной воды на гениталии. (Это очень сильное
ощущение.)
— Поднимитесь на крыльцо, тогда договоримся,—
сказал он.
— А вы будете стоять внизу и смотреть на мои
ляжки, да?
— Да,— у патрона потекли слюнки, и он попытался
ее обнять.
— Сперва заплатите за перец.
— Сколько?
— Сто франков за зернышко, но можете сначала
попробовать.
221

— И вы тогда подниметесь?..— прошептал патрон,—
У меня есть для вас Занзибар.
- Вчера брат принес мне целых три Занзибара,—
сказала она со слащавым смешком.—Попробуйте-ка
моего перца.
Она дала ему зернышко, и патрон проглотил его, не
заметив, что это было семя ядовитой гвоздики.
Торговка уже уходила.
— Вы же обещали подняться? — крикнул патрон ей
вслед.
— Вот еще! — Она вложила в слова всю свою злость.
Тем временем патрон уже ощутил тонизирующее
действие яда и принялся бегать во всю прыть вокруг дома.
Торговка наблюдала за ним, облокотившись на
калитку.
С каждым кругом патрон бежал все быстрее. На
третьем круге торговка подала ему знак, на четвертом он
посмотрел на нее. Тогда она задрала плиссированную
юбку и увидела, как лицо патрона стало фиолетовым, потом
черным, потом вспыхнуло ярким пламенем. Он бежал, не
сводя глаз с того, что она ему показывала, и упал,
запутавшись в шланге, по которому шла вода в подвал с
крысами. Падая, он ударился лицом о большой камень, и
тот вошел ему в лицо как раз между скул, проломив
нос и челюсти. Патрон дергался от боли, его ноги скребли
о землю, оставляя две канавки. Постепенно его башмаки
стерлись, и в канавках появились следы толстых
пальцев, которыми он пытался удержать носки.
Торговка перцем закрыла калитку и, насмешливо
тряхнув кисточкой колпака, пошла своей дорогой.
VI
Помощник тщетно пытался открыть дверь вагона. В
поезде было очень жарко, и, выходя на улицу, пассажиры
простужались и схватывали насморк: так машинист
помогал своему брату — торговцу носовыми платками.
Весь день помощник корпел в пруду, и хотя добыча
была ничтожной, сердце его переполняла радость: он
решил убить патрона. На этот раз ему удалось раздвинуть
створки двери, потянув их вверх и вниз. Он понял, что
начальник при фуражке, скверно посмеявшись над ним,
положил дверь набок. Довольный, что не попался в ату
222

скверную ловушку, помощник легко спрыгнул на плат-*
форму. Он опустил руку в карман и тут же нащупал
кусок гофрированного картона, который надо было показать
при выходе. Он пошел к вышеупомянутому выходу, где
стоял невзрачный человек. В нем он узнал вчерашнею
контролера.
— А у меня фальшивый билет,— сказал помощник,
— Что? Фальшивый билет? — спросил контролер,—
Дайте взглянуть.
Помощник протянул билет контролеру. Тот стал
рассматривать его с таким вниманием, что фуражка
сдвинулась и наползла ему на уши.
— Ловко сделано,— сказал контролер.
— А ведь он из картона.
— Да ну? — удивился контролер.— Ни за что бы не
поверил.
— И подумать только, что патрон дал мне его
вместо настоящего...— сказал помощник.
— Настоящий стоит всего двенадцать франков, а
такой значительно больше.
— Сколько же?
— Тридцать,— сказал контролер и сунул руку в
карман таким привычным жестом, что помощник
заподозрил его в дурных наклонностях. Но контролер всего
лишь вынул три фальшивые десятифранковые бумажки,
раскрашенные коричневой краской.
— Вот вам за билет,— сказал он.
— Деньги, конечно, фальшивые?—спросил помощник.
— А как вы думаете? Что же, я дам вам за
фальшивые билеты настоящие деньги?
— Нет, не дадите,— сказал помощник,— но и я свой
билет вам не дам.
Он напружинился и с размаху ударил тощим кулаком
контролера при фуражке так, что содрал ему кожу с
половины лица. Контролер взял под козырек и, падая по
стойке «смирно», ударился локтем о цементную
платформу, выложенную шестиугольными плитками,
сверкавшими как раз в этом месте синим фосфорическим
блеском.
Помощник перешагнул через тело и пошел дальше.
Переполненный ясной и теплой радостью жизни, он
быстро поднимался по тропинке. Он отстегнул сачок и,
цепляясь им за железные столбики, на которых была
натянута вдоль тропинки железная сетка, стал подтягиваться на
223

локтях и легко скользить среди острых камней. Когда он
поднялся на несколько метров, сетка сачка отлетела, и
осталось одно проволочное кольцо; он решил задушить
патрона этим кольцом.
Помощник быстро добрался до калитки и толкнул ее
безо всяких предосторожностей. Он рассчитывал, что удар
током еще больше распалит его гнев, но удара не
последовало, и он остановился. У крыльца лежала какая-то
бесформенная туша и едва шевелилась. Он побежал туда
по аллее. Ему не было холодно, наоборот, кожа горела,
и он вдыхал запах своего грязного тела, отдающего
соломой и тараканами.
Он напряг дряблые мускулы, и пальцы его
судорожно сжали бамбуковую ручку сачка. «Наверное, патрон
кого-то убил»,— подумал он.
Узнав темный костюм и крахмальный воротничок, он
в недоумении остановился. К этому времени голова
патрона представляла собой лишь черноватую массу, а ноги
еще дергались в двух глубоких бороздках.
Помощником овладело нечто вроде отчаяния. Он
дрожал всем телом, возбужденный гневом и жаждой
убийства. В смятении он озирался вокруг. Сегодня он решил
вмложить патрону все, ему надо было выложить все.
— Зачем ты это сделал, свинья?
В равнодушном воздухе разнесся его надтреснутый
слабый голос: «Свинья!»
— Свинья! Подлец! Сволочь! Дерьмо! Вор! Мерзавец!
Сволочь!
Он плакал, потому что патрон не отвечал. Он ткнул
в спину патрону бамбуковой ручкой сачка.
— Отвечай, старый хрен! Ты опять всучил мне
фальшивый билет!
Он налег всем телом на ручку сачка, и она прошла
сквозь разрушенную ядом ткань. Он вертел ручкой, как
стержнем гироскопа, пытаясь выгнать наружу червей.
— Билет фальшивый, подстилка вонючая, и я же
плати тридцать франков штрафа! А я есть хочу! Где мои
пятьдесят франков за сегодня!
Патрон уже почти не шевелился, а черви не выпол-
зажи.
— Я хотел тебя убить, сволочь проклятая. Я должен
был тебя убить, мерзавец! Где мои деньги, а?
Он выдернул ручку сачка и, размахнувшись,
несколько раз ударил по обуглившемуся черепу. Череп разва-
224

лился на куски, как корка подгоревшего пирога. Теперь
труп патрона оканчивался шеей.
Помощник перестал дрожать.
— Решил сам сдохнуть, ну и ладно. Но мне надо
кого-нибудь убить.
Он сел на землю и заплакал, как накануне, и
маленькая зверушка подбежала к нему легкими шажками. Она
приласкалась к нему, прижалась к его щеке теплым
нежным тельцем, и он закрыл глаза, а пальцами сдавил шею
зверушке. Она не вырывалась, и когда тельце,
прижавшееся к его щеке, стало холодным, он понял, что
задушил зверушку. Тогда он встал, спотыкаясь, побрел по
аллее и вышел на дорогу. Он шел куда глаза глядят, а
патрон лежал и больше не шевелился.
VII
Он вышел к большому пруду, где водились голубые
марки. Смеркалось, и вода светилась далеким и загадочным
светом. Пруд был неглубок, в нем сотнями кишели
марки, но они размножались круглый год и потому не очень
ценились.
Он вынул из сумки два колышка и воткнул их в
землю около пруда, в метре друг от друга, потом натянул
между ними стальную тонкую проволоку и взял
грустную ноту. Проволока располагалась в десяти сантиметрах
над землей строго параллельно берегу. Помощник сделал
несколько шагов от пруда, потом повернулся лицом к
воде и пошел прямо на проволоку, закрыв глаза и
насвистывая нежную мелодию, которую так любила его
зверушка. Медленными шагами он приблизился к
проволоке, зацепился за нее и упал лицом в воду. Он лежал
неподвижно, и под спокойной гладью воды голубые марки
уже присасывались к его впалым щекам.
БЛЮЗ ДЛЯ ЧЕРНОГО КОТА
I
Петер Нья вышел с сестрой из кино. После душного
кинозала, где воняло еще не просохшей краской, приятно
было вдыхать свежий, чуть пахнущий лимоном ночной
8 Б. Виан
225

воздух. Показали глубоко безнравственный мультфильм,
и Петер Нья был так разъярен, что стал размахивать
курткой и нанес телесное повреждение одной пожилой,
еще совсем не тронутой даме. Людей на улице
опережали запахи. От света фонарей, фар машин и огней
кинотеатров слегка рябило в глазах. Толпа запрудила боковые
улочки, и Петер с сестрой свернули к Фоли-Бержер.
В каждом втором доме — бар, перед каждым баром — по
паре девиц.
— Сплошь сифилитички,— пробурчал Нья.
— Неужели все? — спросила сестра.
— Все,— заверил Нья,— я вижу их в больнице.
Иногда они предлагают себя: мол, они уже выздоровели.
Сестра поежилась.
— А как они это определяют?
— Опи считают, что вылечились, когда реакция Вас-
сермана становится наконец отрицательной, но это еще
ни о чем не говорит.
— Видно, мужчины не очень-то разборчивы,—
сказала сестра.
Они повернули направо, потом сразу налево; из-под
тротуара доносилось мяуканье, и они остановились
посмотреть, в чем дело.
II
Сначала коту вовсе не хотелось драться, но каждые
десять минут петух пронзительно орал. Петух этот
принадлежал даме со второго этажа. Его откармливали, чтобы
съесть, когда придет время. По праздникам евреи всегда
едят кур, у них губа не дура, что и говорить. А у кота
петух уже в печенках сидел; если бы еще он просто
забавлялся, так нет, ходит на двух ногах и воображает о
себе невесть что.
— Получай, — крикнул кот и как следует заехал ему
лапой по голове.
События разворачивались на подоконнике у
консьержки. Петух вообще-то драться не любил, но тут ведь дело
чести... Он взревел и принялся обрабатывать клювом
кошачьи бока.
— Сволочь,—возмутился кот,—что я тебе,
какое-нибудь жесткокрылое?.. Ты у меня запоешь по-другому!..
Бах! Удар головой в куриную грудь петуха. Ну и ско-
226

тина этот петух! Еще раз клюнул кота в позвоночник, а
потом в крестец.
— Посмотрим кто кого,— воскликнул кот и вцепился
петуху в горло, но чуть не подавился перьями, и тут
петух влепил ему два прямых удара крылом, и кот, не успев
опомниться, покатился на тротуар. Прошел человек.
Наступил коту на хвост. Кот подпрыгнул, упал на
мостовую и, отскочив от мчащегося велосипеда, установил, что
глубина канализационного колодца около метра
шестидесяти, что на расстоянии метра двадцати о г земли есть
уступ, но что колодец очень узок и полон нечистот.
III
— Это кот,— сказал Петер Нья.
Вряд ли какой-то другой зверь стал бы так коварно
подражать крикам кота, обычно называемым по
принципу онохматопеи мяуканьем.
— Как он туда свалился?
— Это все из-за чертова петуха в сообществе с
велосипедом, — пояснил кот.
— Вы первый начали? — спросила сестра Петера Нья.
— Вовсе нет,— ответил кот.— Он сам меня вынудил
своими бесконечными воплями, ведь знает, что я этого
не перевариваю.
— Не надо на него сердиться,— сказал Петер Нья,—
Ему скоро перережут горло.
— И поделом,— сказал кот, злорадно ухмыляясь.
— Нехорошо радоваться несчастью ближнего,—
сказал Петер Нья.
— Вот еще,— возразил кот,— ведь я и сам попал в
переплет.— И он горько заплакал.
— Мужайтесь! — строго сказала сестра Петера Нья.—
Вы не первый кот, которому довелось свалиться в люк.
— Да плевать я хотел на других,— проворчал кот и
добавил: — Может, вы попробуете вытащить меня
отсюда?
— Конечно, попробуем,— сказала сестра Петера
Нья,—но если вы снова начнете драться с петухом, так
не стоит и стараться.
— О! Я оставлю петуха в покое! — сказал кот
равнодушным тоном.— Он свое получил.
Из комнаты консьержки донесся радостный вопль пе-
8*
227

туха. К счастью, кот его не услышал. Петер Нья
размотал шарф и лег на живот посреди улицы.
Вся эта суматоха привлекла внимание прохожих, и
вокруг люка собралась толпа. Здесь была проститутка в
меховой шубе, из-под которой виднелось
плиссированное розовое платье. От нее чертовски приятно пахло.
С ней были два американских солдата, по одному с
каждой стороны. У того, что справа, не было видно левой
руки, и у того, что слева,— тоже, но он был левшой.
Были здесь также консьержка из дома напротив,
судомойка из соседнего бистро, два сутенера в мягких шляпах,
еще одна консьержка и старая кошатница.
— Какой ужас!—сказала проститутка.—Бедное
животное, я не могу этого видеть.
И она закрыла лицо руками. Один из сутенеров
предупредительно протянул ей газету с шапкой: «Дрезден
разрушен до основания, около ста двадцати тысяч
убитых».
— Люди-то ладно, меня это не трогает,— сказала,
прочитав заголовок, старая кошатница, — но я не могу
видеть, как страдает животное.
— Животное! — возмутился кот.— Сами вы
животное!
Но пока только Петер Нья, его сестра и американцы
понимали кота, потому что он говорил с сильным
английским акцентом, который у американцев вызывал
отвращение.
— The shit with this limey cat!1 — сказал тот, что
повыше.— What about a drink somewhere?2
— Да, дорогой,— сказала шлюха.— Его, безусловно,
оттуда вытащат.
— Сомневаюсь,— сказал Петер Нья, поднимаясь,— у
меня слишком короткий шарф, и он не сможет за него
уцепиться.
— Это ужасно!—простонал хор голосов.
— Заткнитесь!—процедил кот сквозь зубы.— Дайте
ему сосредоточиться.
— Ни у кого нет бечевки? — спросила сестра
Петера Нья.
Бечевка нашлась, но было ясно, что коту за нее не
уцепиться.
1 К черту этого дерьмового английского кота! (англ.)
2 Как насчет того, чтобы пойти куда-нибудь выпить? (англ.)
228

— Не годится,— сказал кот,—она проскальзывает у
меня между когтей, и это очень неприятно. Попадись
мне сейчас скотина петух, я бы ткнул его носом в это
дерьмо. Здесь отвратительно воняет крысами.
— Бедняжка,— сказала судомойка из бистро.— От
его мяуканья прямо сердце разрывается. На меня это так
действует...
— Как будто ребенок плачет, даже жалостней,—
заметила шлюха.
— Это слишком тяжело, я ухожу отсюда.
— То hell with this cat \ — сказал второй
американец.
— Where сап we sip some cognac?..2
— Ты и так перебрал, — проворчала девица.— Вы
тоже несносны... Пошли, не могу больше слышать
этого кота.
— О! — возмутилась прислуга из бистро.— Вы
могли бы немного помочь этим господам!..
— Я бы с удовольствием! — сказала шлюха,
разрыдавшись.
— Эй, потише вы там, наверху, — повторил кот. —
И поторопитесь, не то я простужусь...
С противоположной стороны улицы подошел человек
без шляпы, без галстука, в тапочках. Видно, вышел
покурить перед сном.
— В чем дело, госпожа Пьешь? — обратился он к
одной из женщин, по всей видимости консьержке.
— Бедный котик, его, видно, мальчишки сбросили в
эту канаву,— вмешалась кошатница.— Ох уж эти
мальчишки! Будь моя воля, я бы всех их отправила в
исправительные дома до совершеннолетия.
— Петухов бы туда отправить,— откликнулся кот.—
Мальчишки хоть не орут весь день напролет под тем
предлогом, что, может быть, взойдет солнце...
— Я сбегаю домой, — сказал человек в тапочках.—
У меня есть одна штука, которая поможет вытащить его
оттуда... Подождите минутку.
— Надеюсь, он не шутит, — сказал кот.— Я начинаю
понимать, почему в сточных канавах всегда
застаивается вода. Попасть сюда легко, а вот обратный маневр
чуточку сложнее.
1 К черту кота (англ.).
2 Где бы нам хлебнуть коньяку?., (англ.)
229

— Не знаю, что и придумать,— сказал Петер Нья.—
До вас никак не доберешься, уж очень место неудобное,
— Сам знаю, — ответил кот,— если бы я мог, то
вылез бы и без вашей помощи.
Приближался еще один американец. Он твердо
держался на ногах. Петер Нья объяснил ему, что
происходит.
— Сап I help you?1 — спросил американец.
— Lend me your flash-light, please2,— попросил
Петер Нья.
— Oh! Yeah!..3 — сказал американец и протянул ему
свой карманный фонарик.
Петер Нья снова лег на живот, и ему удалось краем
глаза увидеть кота. Тот воскликнул:
— Вот, вот, посветите мне зтой штуковиной...
Похоже, что так что-нибудь выйдет. Она что, америкашкина?
— Да,— сказал Петер Нья.— Я вам спущу свою
куртку, попробуйте за нее уцепиться.
Он снял куртку и опустил ее в канаву, держа за один
рукав. Люди начинали понимать кота. Они привыкали к
его акценту.
— Еще немножко,— сказал кот и подпрыгнул, чтобы
уцепиться за куртку. Послышалось страшное
ругательство, — на этот раз на кошачьем языке. Куртка
выскользнула из рук Петера Нья и исчезла в водостоке.
— Что случилось?—взволнованно спросил Петер Нья.
— А, черт побери! Я только что стукнулся башкой
о какую-то штуковину. Чертовски больно!..
— А моя куртка? — поинтересовался Петер.
— 1*11 give you ту pants 4, — предложил американец
и начал снимать брюки, чтобы помочь делу спасения.
Сестра Петера Нья его остановила.
— Ifs impossible with the coat. Won't be better with
your pants 5, — сказала она.
— Oh! Yeah, — согласился американец, застегивая
брюки.
— Что он делает? — возмутилась шлюха,— Он в ды-
1 Не могу ли я вам помочь? (англ.)
2 Одолжите, пожалуйста, ваш фонарик (англ.).
3 Да, конечно (англ.).
4 Я дам вам свои брюки (англ.).
5 С курткой ничего не вышло, и с вашими брюками лучше
не будет (англ.).
230

мину пьян!.. Не давайте ему снимать штаны посреди
улицы. Ну и свинья!..
Толпа вокруг все росла. Освещенная электрическим
светом, дыра водостока приняла странный и зловещий
вид. Кот чертыхался, и эхо его ругательств, странно
усиленное, доносилось даже до последних прибывших.
— Мне бы хотелось получить назад свою куртку, —
сказал Петер Нья.
Человек в тапочках протискивался сквозь толпу. Он
нес длинную палку от швабры.
— Вот теперь, может, что-нибудь получится,— сказал
Петер Нья.
Но палка, прямая как палка, не прошла в глубину
колодца, образовывавшего наверху колено. Для этого ей
надо было бы изогнуться, а она заартачилась.
— Надо бы найти крышку люка и снять
ее,—подсказала сестра Петера Нья.
Свое предложение она перевела американцу.
— Oh! Yeah, — сказал тот.
И он тотчас же начал поиски крышки. Просунул руку
в прямоугольное отверстие, дернул, но поскользнулся и
рухнул, стукнувшись головой о стену ближайшего дома.
— Позаботьтесь о нем, — велел Петер Нья двум
женщинам из толпы, которые подхватили американца и
повели к себе, чтобы проверить содержимое карманов
его кителя. Среди прочего там оказалось душистое мыло
«Lux» и большая плитка «О'Непгу», шоколада с
начинкой. Взамен он наградил их хорошей гонореей, которую
заполучил от одной восхитительной блондинки,
встреченной за два дня до этого на площади Пигаль.
Человек, который принес палку от швабры, хлопнул
себя по лбу и, воскликнув: «Эврикот!» —снова
отправился к себе домой.
— Он надо мной издевается, — возмутился кот. —
Эй вы там, поторопитесь, а не то я возьму и уйду. Найду
какой-нибудь другой выход.
— Если пойдет дождь, Вас затопит, — предупредила
сестра Петера Нья.
— Дождя не будет,— заявил кот.
— Ну, тогда Вам встретятся крысы.
— Подумаешь!
— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Петер
Нья.— Но учтите, они бывают покрупнее Вас. И очень
мерзкие. Да, смотрите не напрудите на мою куртку.
231

— Если они грязные, это меняет дело. Но главное, от
них воняет. Нет, кроме шуток, поторапливайтесь там!
И не беспокойтесь о вашей куртке, я за ней
присматриваю.
Было слышно, как кот падает духом. Появился
человек в тапочках. Он нес авоську, привязанную к
концу длинной веревки.
— Отлично! — воскликнул Петер Нья.— Теперь уж
ему удастся зацепиться.
— Что это? — спросил кот.
— Вот, смотрите,— сказал Петер Нья, опустив ему
авоську.
— Ну, теперь совсем другое дело, — одобрительно
сказал кот.— Подождите тащить, я захвачу куртку.
Через несколько секунд показалась авоська, а в ней,
удобно расположившись, сидел кот.
— Наконец-то,— сказал он, выкарабкавшись.— А
куртку свою доставайте сами. Поищите крючок или еще
что-нибудь. Уж очень она тяжелая.
— Дерьмо! — выругался Петер Нья.
Появление кота было встречено радостными
возгласами. Его передавали из рук в руки.
— Какой красивый котик! Бедняжка! Он весь в
грязи...
От кота чудовищно воняло.
— Вытрите его, — сказала шлюха, протягивая свою
светло-голубую шелковую косынку.
— Вы ее потом не отмоете,— сказала сестра Петера
Нья.
— Не важно,— ответила шлюха в порыве
великодушия.— Косынка все равно чужая.
Кот пожал всем руки, и толпа стала рассеиваться.
— Так что же, — сказал кот, видя, что народ
расходится,— теперь, когда меня вытащили, я уже никому не
интересен? Кстати, где петух?
— Хватит! — сказал Петер Нья.— Пойдемте выпьем
и забудьте о петухе.
Вокруг кота теперь оставались только человек в
тапочках, Петер Нья, его сестра, шлюха и два американца.
— Пошли выпьем за здоровье кота,— предложила
шлюха.
— А девочка не дурна,— сказал кот.— Но какого
пошиба! А в общем-то я бы охотно переспал с ней сегодня
ночью.
232

— Успокойтесь, — сказала сестра Петера Нья.
Шлюха стала трясти своих спутников.
— Пошли!.. Пить!.. Коньяк!.. — объявила она, ста*
раясь произносить каждое слово как можно отчетливее,.
— Yeah! Cognac! 1 — разом откликнулись проснуа-*
шиеся американцы.
Петер Нья шел впереди с котом на руках, остальные
следовали за ним. Бистро на улице Ришер было еще
открыто.
— Семь рюмок коньяку! — заказала шлюха. —*
Я угощаю.
— Вот это девочка! И живется же ее коту,— с за-*
вистью сказал кот.— Официант! Мне добавьте немного
валерьянки. — Подали коньяк, и все радостно чокну-»
лись.
— Бедный котик, наверно, простудился! Может, дать
ему выпить антигриппина?
Услышав это, кот поперхнулся и выплюнул коньяк*
— За кого она меня принимает,-— обратился он к
Петеру Нья.— Кот я или не кот, в конце концов!
Теперь, при свете ламп дневного света, все увидели,
что это был за кот. Кот хоть куда! Толстый котище с
желтыми глазами и длинными подкрученными усами
а-ля Вильгельм И. Рваные уши с бахромой
свидетельствовали о его доблестных похождениях, а спину
пересекал широкий белый шрам, кокетливо оттененный по
краю фиолетовым.
— What's that?2 — спросил американец, потрогав
шрам.— Вы были ранены, сударь?
— Йен3,—- ответил кот.— ФФИ 4.
Он произнес, как полагается, на английский манер*
«Эф, эфэ ай».
— Fine! 5 — сказал второй американец, энергично
пожав ему руку.
— What about another drink? 6
— O'key doke,— сказал кот.— Got a butt? 7
1 Да! Коньяк! (англ.)
2 Что это? (англ.)
3 Да (англ.)
4 Ф Ф И —- Французские Внутренние силы движения
Сопротивления.
5 Отлично! (англ.)
6 Как насчет того, чтобы выпить еще? (англ.)
7 О'кей, док... Закурить не найдется? (англ.)
233

Американец протянул коту свой портсигар, не
досадуя на отвратительный для него английский акцент
кота, который, желая быть приятным собеседнику,
употреблял выражения американского жаргона.
Кот выбрал самую длинную сигарету и прикурил от
зажигалки Петера Нья. Остальные тоже взяли по
сигарете.
— Расскажите, как вас ранили, — попросила шлюха.
Петер Нья клюнул и отправился выуживать куртку.
Может, и она клюнет.
Кот покраснел и скромно опустил голову.
— Я не люблю говорить о себе. Можно мне еще
коньяку?
— Вам будет плохо, — сказала сестра Петера Нья.
— Чепуха, — запротестовал кот.— У меня луженые
кишки. Уж про меня-то не скажешь, что у меня кишка
тонка. И потом, после этого стока... Брр! Как там воняло
крысами!..
Он залпом выпил свою рюмку.
— Как он ловко опрокидывает! — с восхищением
сказал человек в тапочках.
— В следующий раз налейте мне в стакан для
лимонада,— бросил кот.
Второй американец отошел, сел на скамейку,
расставил ноги и стал блевать, поддерживая голову руками.
— Это было в апреле сорок четвертого, — начал
кот.— Я возвращался из Лиона, где установил связь с
котом Леона Плука, который тоже участвовал в
Сопротивлении. Кот что надо, между прочим; позже он был
схвачен кошачьим гестапо и отправлен в Бухенкатце.
— Какой ужас,— сказала шлюха.
— Я за него не беспокоюсь,— продолжал кот,— он
сумеет выпутаться. Так вот, я пробирался к Парижу, но
в поезде, себе на беду, повстречал одну кошечку... Вот
стерва...
— Выбирайте выражения! — строго сказала сестра
Петера Нья.
— Простите! — извинился кот и отпил большой
глоток коньяка. При этом его глаза зажглись, как две
фары, а усы встопорщились.
— Ну и ночка была у меня в этом поезде,— сказал
он, сладко потягиваясь.— Ух! Что было! Ик!.. —
заключил он, одолеваемый икотой.
— И что же было дальше? — спросила шлюха.
234

— Да так, ничего особенного,— сказал кот с
наигранной скромностью.
— А как же Вы получили рану? — спросила сестра
Петера Нья.
— У хозяина кошечки башмаки были подбиты желе*
зом, и он целил мне в зад, но промахнулся! Ик!
— И это все? — разочарованно спросила шлюха.
— Вы что же, хотели бы, чтобы он меня убил, да? —
язвительно осклабился кот.— Интересная у Вас
психология! Кстати, Вы не бываете в Pax-vobiscum?
Речь шла об одной из гостиниц квартала, говоря
точнее, о доме терпимости,
— Бываю,— напрямик ответила шлюха.
— Я на дружеской ноге с судомойкой. У нее всегда
находится для меня выпивка.
— С Жерменой? — спросила шлюха.
— Да,— сказал кот,— с Жер-ик-меной...— Он залпом
допил свой стакан.
— Я бы охотно подцепил трехцветную, —
продолжал он.
— Как Вы сказали? — переспросила шлюха.
— Трехцветную кошечку, — пояснил кот,— или
совсем еще зеленого котика. — Он пошло засмеялся и
подмигнул правым глазом.— Или петуха! Ик!—Встав на все
четыре лапы, кот потянулся, выгнул спину, задрал хвост
и сладострастно задрожал. — Черт возьми! —
воскликнул он.— Меня так и разбирает...
Сестра Петера Нья, смутившись, стала рыться в
сумочке.
— У Вас нет кого-нибудь на примете? — спросил: кот
у шлюхи. — Ваши подруги не держат кошечек?
— Вы свинья! — возмутилась шлюха.— В таком
обществе...
Тип в тапочках был неразговорчив, но, возбужденный
кошачьими речами, он приблизился к шлюхе и произнес:
— От вас приятно пахнет. Что это?
— Серный аромат старого партнера,— ответила та.
Положив руку на соблазнительную округлость, or
спросил:
— А это, это что такое?
Он встал на место американца, которому стало плохо.
— Ну-ну, дорогуша, будь паинькой,-—сказала шдюха,
— Официант! — позвал кот. — Принесите мне мятной
настойки!
235

— Хватит! — запротестовала сестра Петера Нья.—
Наконец-то! — воскликнула она: дверь открылась и
вошел Петер Нья. Он вернулся с перепачканной курткой.
— Не давай ему больше пить! — попросила сестра.—
Ож и так налакался.
— Подожди! — сказал Петер Нья. — Я должен
почистить куртку. Официант! Принесите мне два сифона! —
Оя повесил куртку на спинку стула и обильно сифонизи-
ровал ее,
— Странно! — сказал кот. — Официант! Эта мятная
настойка... Ик!..
— Спаситель ты мой! — воскликнул он, облапив
Петера Нья.— Выпьем! Я угощаю.
— Хватит, старик! — сказал Петер Нья.— А то
инсульт заработаешь.
—- Он спас меня! — прорычал кот. — Он вытащил
меня из дыры, где было полно крыс; я там чуть не сдох!
От избытка чувств шлюха уронила голову на плечо
человека в тапочках, но тот вдруг покинул ее, отошел в
уголок и стал ублажать себя собственными средствами.
Кот вскочил на стойку и залпом допил остатки коньяка.
— Брр! — произнес он, помотав головой. — Не то
чтобы мелкими пташечками! Если бы не он, я бы погиб,
погиб! — прохрипел он.
Шлюха рухнула на стойку, уронив голову на руки.
Второй американец тоже оставил ее и примостился рядом
со своим соотечественником. Они стали блевать
синхронно и изобразили на полу американский флаг. Второй
позаботился о сорока восьми звездах.
— Приди в мои объятия! Ик! — закончил кот.
— Какой он милый! — сказала шлюха,
прослезившись.
Чтобы не обижать кота, Петер Нья поцеловал его в
лоб. Кот сжал его в объятиях, потом вдруг отпустил и
рухнул на пол.
— Что с ним? — взволнованно спросила сестра
Петера Нья.
Петер Нья вынул из кармана хирургическое
зеркальце и ввел его в ухо коту.
— Он умер, —■ объявил Петер Нья. — Коньяк достиг
мозга. Видно, как он просачивается.
— Господи! — сказала сестра Петера Нья и
заплакала.
— Что с ним? — встревоженно спросила шлюха.
236

— Он умер, — повторил Петер Нья.
— Боже мой! — сказала шлюха.— После всех наших
стараний!
— Такой славный котик! И какой собеседник! —
сказал вернувшийся человек в тапочках.
— Да, — подтвердила сестра Петера Нья.
Официант пока ничего не говорил, но чувствовалось,
что он уже выходит из оцепенения.
— С вас восемьсот франков.
— Ого! — встревоженно сказал Петер Нья.
— Я угощаю! — сказала шлюха, доставая тысячу
франков из своей элегантной красной кожадрй сумки. —*
Сдачи не надо, —- сказала она, обращаясь к
официанту.
— Благодарю, —- ответил тот. — А что прикажете
делать с этим? — Он с отвращением указал на кота.
Струйка мятной настойки стекала по кошачьей шерсти,
образуя замысловатый рисунок.
— Бедняжка! — всхлипнула шлюха.
— Не оставляй его здесь, — сказала сестра Петеру
Нья. — Нужно что-то придумать...
— Он пил как лошадь! — сказал Петер Нья. — До
чего глупо. Но теперь поздно об этом говорить.
Шум Ниагары, служивший с момента ухода
американцев звуковым оформлением сцены, вдруг
прекратился. Они разом встали и подошли к остальным.
— Коньяку! — спросил первый.
— Баиньки, мой мальчик, пошли спать.—И она
обняла обоих американцев за плечи.
— Извините, господа, я должна пойти уложить своих
малышей. А котика все-таки жалко. И вечер так славно
начался...
— До свидания, мадам, — сказала сестра Петера Нья.
Человек в тапочках соболезнующе похлопал Петера
Нья по плечу, огорченно покачал головой и вышел на
цыпочках, не проронив ни слова.
Официанту явно хотелось спать.
— Что мы будем с ним делать? — спросил Петер
Нья. Сестра ничего не ответила.
Тогда Петер Нья завернул кота в свою куртку, и они
вышли. Было холодно и темно. В небе одна за другой
загорались звезды. Колокола церквей исполнили
траурный марш Шопена, оповещая жителей города, что час
ночи уже пробил. Дул резкий ветер, и было трудно идти.
237

Брат и сестра добрались до угла. У их ног зиял черный
люк, жадно поджидая добычу. Петер Нья развернул
куртку. Он осторожно вынул уже совсем окоченевший
труп кота, а сестра молча погладила его. Медленно,
словно нехотя, кот исчез в водостоке. Раздался всплеск —
яма, удовлетворенно хмыкнув, проглотила добычу.
ЖЕЛТОРОТАЯ ТЕТЕРЯ
I
За восемнадцать километров до полудня (то есть за
девять минут до того, как часы пробьют двенадцать,
поскольку скорость движения была сто двадцать
километров в час, и это в самоходном экипаже) Фаэтон Нуитип
остановился у обочины тенистой дороги, повинуясь
призывному знаку поднятой руки, за которой следовало
многообещающее тело.
Анаис не рассчитывала на автостоп, зная, что
запчасти для тормозов — дефицит. Но ничего другого ей не
оставалось: хорошая обувь — тоже дефицит, с этим
приходилось считаться.
Фаэтон Нуитип, которого на самом деле звали Оливье,
открыл ей дверцу своей машины. Жаклин села (Анаис
было ее вымышленное имя).
— Вы в Каркассон? — спросила она голоском сирены.
— Я бы с радостью, — ответил Оливье. — Но я не
знаю, куда сворачивать за Руаном.
— Я вам покажу, — сказала Жаклин.
А находились они совсем недалеко от Гавра и ехали
в сторону Парижа.
Еще через три километра Оливье, от природы
застенчивый, снова остановил свой фаэтон, достал разводной
ключ и полез на левое крыло, чтобы повернуть
зеркальце заднего вида.
Теперь, повернувшись влево, он мог со своего места
видеть девушку в три четверти, а это все-таки лучше,
чем совсем не видеть. Она сидела справа от него с
лукавой улыбкой на губах — лукавой в глазах Оливье,
а на самом деле обычной.
На заднем сиденье были только Майор, пес и два че-
238

модана. Майор спал, а чемоданам было не с руки
дразнить пса, он сидел слишком далеко от них.
Оливье убрал разводной ключ в жестяную коробку
под фартуком, сел за руль, и они поехали дальше.
Он мечтал об этом отпуске, начиная с конца
предыдущего, как все люди, которым приходится много
работать. Одиннадцать месяцев готовился он к этой минуте,
одной из самых приятных в жизни, особенно когда едешь
поездом: однажды ранним утром, прочь из города,
вперед, а там, впереди, — безлюдье раскаленных Овернь-
ских тропиков, что тянутся до самой Од и гаснут лишь
в сумерки. Он заново переживал свое последнее утро на
работе: вот он кладет ноги по обе стороны телефона и
бросает в корзину новую папку для деловых бумаг, вот
уже ласковый ветер убегает от лифта, тихонько шурша;
теперь он возвращается к себе на Набережную улицу,
солнечный зайчик от металлического браслета пляшет
у него перед глазами, кричат чайки, а газоны — серо-
черные, в порту царит какое-то вялое оживление, из
аптеки Латюльпана, соседа снизу, доносится резкий запах
дегтя.
В это время в порту разгружали норвежскую баржу с
сосновым лесом, напиленным на кругляки в три-четыре
фута длиной, и картины привольной жизни в
бревенчатой хижине где-нибудь на берегах Онтарио носились в
воздухе, а Оливье жадно ловил их глазами, отчего
споткнулся о кабельтов и оказался в воде, отягощенной
обычным летним мусором и мазутом, правда, мазут ее
скорее облегчал, поскольку его удельный вес меньше.
Все это было вчера, а сегодня самые сокровенные
мечты Оливье блекли в сравнении с действительностью:
он за рулем своей машины, а с ним Жаклин, пес, два
чемодана и Майор.
Впрочем, Оливье еще не знал, что ее зовут Жаклин.
II
За Руаном Жаклин показала Оливье дорогу грациозным
жестом, при этом она еще ближе придвинулась к нему,
так, что теперь ее темные волосы касались щеки
молодого человека.
Глаза у Оливье затуманились, и он пришел в себя
лишь на пять минут дальше, и смог, наконец, отпустить
239

педаль акселератора, которая ушла назад с явной
неохотой, можно сказать, со скрипом, ведь с прежнего места
она могла видеть сквозь маленькое отверстие в нижней
части корпуса изрядный кусок дороги.
Дорога с большой скоростью накручивалась на шины,
но специальное усовершенствованное приспособление на
основе конструкции «Суперклещи» (имеется в продаже
в магазине «Все для велосипедиста») автоматически
отсоединяло ее, и она падала вниз мягкими волнами, так
как растянулась от быстрого вращения колес. Дорожные
рабочие, вынужденные непрерывно заниматься этим
неблагодарным трудом, разрезали ножницами полученную
синусоиду; ее амплитуда находилась в прямо
пропорциональной зависимости от скорости движения машины и, в
свою очередь, влияла на коэффициент растяжения. За
счет сэкономленного таким образом щебеночного
покрытая каждый год строились новые дороги, отчего их
поголовье во Франции неуклонно росло.
По обе стороны дороги стояли деревья; они не
принимали участия во вращательном движении, поскольку их
крепко удерживали в земле корни, специально для этого
предусмотренные. Однако некоторые деревья все же
иногда подпрыгивали от неожиданности, когда мимо них со
страшным тарахтением проезжала машина Оливье
(двигатель был без глушителя), к чему они были морально
не готовы, так как не могли быть предупреждены по
телефону и не касались телефонных проводов, потому что
за малейшую попытку войти в контакт с ними
ответственные лица подвергали виновных подрезке.
Птичьи гнезда привыкли к этим толчкам еще с
тысяча восемьсот девяносто восьмого года, и потому на них
не реагировали.
Маленькие облачка придавали небу вид неба,
усеянного маленькими облачками, да, собственно говоря,
таким оно и было. Солнце обеспечивало освещение, а
ветер — перемещение воздушных масс или же наоборот-
движущиеся массы воздуха создавали ветер. Об этом
можно было бы вести долгую дискуссию, поскольку в
«Маленьком Ларуссе» ветер определяется как движение
воздуха, а движение можно рассматривать двояко: как
сам процесс (активное действие) или же как результат
(действие пассивное).
Время от времени дорогу перебегали косатики, но это
был обман зрения.
240

Оливье все смотрел в зеркальце на три четверти
Жаклин, и в сердце его зарождались неясные желания,
несомненно, сам Макс дю Вези не смог бы это выразить
иначе.
Толчок сильнее, чем предыдущие (их уже было
несколько), вывел Майора из оцепенения. Он потянулся»
поскреб лицо пятерней, вытащил из кармана расческу и
привел в порядок свою пышную шевелюру. Затем он
вынул один глаз (стеклянный) из соответствующей
глазницы, тщательно протер его уголком носового платка,
предварительно поплевав на него, после чего протянул
псу, но тот меняться не захотел. Тогда он вставил глаз
на место и наклонился к переднему сиденью, чтобы
поддержать разговор, до сих пор предельно короткий. Он
облокотился на спинку сиденья между Оливье и Жаклин.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Жаклин, — ответила она, слегка повернувшись
влево и показав Майору свой профиль, отчего Оливье
теперь видел ее в зеркальце анфас.
Последняя четверть его зрения была настолько
поглощена созерцанием новой части Жаклин,
открывшейся перед ним, когда та повернулась к Майору, что он не
смог вовремя отреагировать на появление на дороге
одного фактора. Заметь Оливье этот фактор вовремя, у него
сработал бы нужный рефлекс, но он ничего перед собой
не видел и наехал на вышеупомянутый фактор в лице
козы. Отскочив рикошетом от козы, он врезался в
каменный столб, стоявший справа у двери авторемонтной
мастерской, чтобы хозяин не мог перепутать правую
сторону с левой, и по инерции пролетел на самую середину
гаража, оставив оголодавшему столбу правое крыло.
Владелец мастерской счел своим долгом
отремонтировать машину, и Оливье помог Жаклин выйти со своей
стороны, так как правую дверцу тот уже снял.
Майор и пес тоже вышли из машины и отправились
на поиски какого-нибудь ресторана, по возможности с
баром, поскольку Майору хотелось пить.
По дороге.они выяснили, что коза, явившаяся
первопричиной аварии, была здорова, как бык, ни один волос
не упал у нее с головы, правда, волос у нее и не было,
поскольку коза была деревянной. Оказывается, это
владелец мастерской собственноручно выкрасил козу белой
краской, чтобы привлекать внимание клиентов.
Жаклин, проходя мимо, погладила козу, а пес в знак
241

симпатии оставил у ее задней ноги свою визитную
карточку.
Единственный в округе ресторан «Тапир
венценосный» являл собой захватывающее зрелище. В углу
стояло нечто, напоминающее каменное корыто, полное
пышущих жаром углей, вокруг суетились люди. Один
человек изо всех сил бил молотком по куску раскаленного
докрасна металла в форме лошадиной подковы. И, что
еще более странно, рядом ждала своей очереди сама
лошадь. Левая задняя нога ее была согнута, на шее висела
холщовая торба, и лошадь с грустным видом что-то
пережевывала, должно быть, свои мрачные мысли. Пришлось
признать очевидность: ресторан был напротив.
Им подали на белой скатерти пустые тарелки, ножи,
вилки, солонку-перечницу с горчичницей посередине,
затем салфетки, а на закуску дали и поесть. Майор выпил
стаканчик вермута и отправился с псом прогуляться в
ноле люцерны.
Оливье и Жаклин остались одни под деревьями.
— Так Вы, значит, знали, что я еду в Каркассон? —
спросил Оливье, глядя ей не в бровь, а в глаз.
— Нет, не знала, — ответила Жаклин.— Но я рада,
что и Вам туда.
Подавленный счастьем, Оливье задохнулся и стал
дышать, как человек, которого душат, для полного сходства
недоставало лишь смеха палача.
Однако мало-помалу он взял себя в руки и снова
поборол свою робость. Он слегка придвинул свою руку к
руке Жаклин, которая сидела напротив него, и от этого
сразу вырос в своих глазах на целых полголовы.
Под деревьями птички заливались, как собаки, и
бросались крошками хлеба и мелкими камешками. Эта
атмосфера всеобщего веселья постепенно опьяняла Оливье.
Он снова спросил:
— Вы надолго в Каркассон?
— Думаю, на все каникулы, — ответила Жаклин с
улыбкой более чем умопомрачительной.
Оливье еще ближе подвинул руку, и от пульсации
крови в его артериях слегка задрожало золотистое вино
в одном из бокалов, а, когда кровеносные сосуды вошли
в резонанс со стеклянным, последний не выдержал и
разбился.
Оливье снова помедлил и, набравшись духа,
продолжал расспросы:
242

— Вы едете к родственникам?
— Нет, — ответила Жаклин,— я останавливаюсь в
привокзальном отеле «Альбигоец».
Оказывается, волосы у нее были вовсе не такие
темные, особенно в лучах света, как сейчас, а крохотные
веснушки на руках, загорелых от частого пребывания на
воздухе (от этого еще не то бывает), будили
воображение, и Оливье покраснел.
Затем, собрав все свое мужество, он зажал его в
левый кулак, а свободной рукой накрыл ближайшую к нему
руку Жаклин. Какую именно, он не разглядел,
поскольку она вся скрылась под его ладонью.
Сердце Оливье громко стучало, и он спросил: «Кто
там?» — но сам заметил свою ошибку. Жаклин руки
не отняла.
И тогда разом распустились все цветы и чудесная
музыка разнеслась вокруг. Это Майор напевал Девятую
симфонию в сопровождении хора и оркестра. Он пришел
их известить, что ремонт окончен и можно ехать.
III
Они миновали Клермон и теперь ехали между двумя
рядами цветущих электрических столбов, которые
наполняли воздух чудесным ароматом озона. За Клермоном
Оливье тщательно нацелился на Орильяк. Теперь он мог
уже не менять траекторию движения. А поскольку ему
больше не надо было держать руль, то он снова завладел
рукой Жаклин.
Майор с наслаждением вдыхал нежный аромат
столбов, держа нос по ветру, а пса на коленях. Он напевал
грустный блюз, пытаясь при этом высчитать, сколько
дней он сможет прожить в Каркассоне на двадцать два
франка. Нужно было поделить двадцать два на четыреста
шестьдесят, от такого усилия у него разболелась голова,
и он махнул рукой на результат, решив попросту
прожить месяц в лучшем отеле.
Тот самый ветер, который щекотал ноздри Майора,
развевал локоны Жаклин и охлаждал пылающие от
волнения виски Оливье. Отводя глаза от зеркальца, он
видел рядом со своей правой ногой прелестные туфельки
Жаклин из кожи еще живой ящерицы, с золотой
застежкой, которая стягивала ей рот, чтобы не было слышно
243

писка. Изысканный контур ее икр золотисто-янтарного
цвета четко выделялся на фоне светлой кожаной обивки
переднего сиденья. Пора было бы заменить кожу, она
разорвалась в клочки, так как Жаклин то и дело ерзала,
но Оливье это совершенно не огорчало, ведь лохмотья—
это память о ней.
Дороге теперь приходилось много работать над собой,
чтобы держаться прямо под колесами машины. Оливье
так точно нацелился на Орильяк при выезде из Клермо-
на, что свернуть в сторону было абсолютно невозможно.
При малейшем отклонении от заданного направления
руль поворачивался на несколько градусов и принуждал
дорогу возвращаться в нужное положение ценой
судорожных усилий. Она вернулась на свое место лишь
поздно ночью, успев к тому времени довольно сильно
растянуться и вызвать немало столкновений.
Они проехали Орильяк, потом Родез, и вот взорам
трех путешественников открылись, наконец, холмы
знойной Оверни. На картах это место именуется Лангедок,
но геологи не могут ошибаться. За Орильяком Оливье и
Жаклин пересели назад, а Майор с псом взялись вести
машину. Майор одним поворотом разводного ключа
вернул зеркальце в нормальное положение. Теперь он мог
всецело отдаться изучению пройденного пути.
Холмы знойной Оверни исчезли как раз в ту минуту,
когда стало темно, но тут же появились снова: пес
включил фары.
За час до Каркассона было только двенадцать, но
когда они въехали в город, опять был час. Номера для
Жаклин и Оливье были забронированы давно, а Майор,
сопровождаемый псом, нашел себе пристанище в постели
одной из горничных отеля, а затем и в ней самой, да
так и остался там, пригрелся и уснул. Он решил, что
назавтра подберет себе другую комнату.
IV
К завтраку путешественники снова собрались за круглым
столом. Пес сидел под ним на равном удалении от всех,
став таким образом центром окружности, правда,
сохранив высоту, и превратился в нечто вроде средней ножки
стола.
Но — одно движение Майора, и он снова сделался
244

псом. Майор двинулся к выходу в сад, и пес побежал
за ним. виляя хвостом и лая из вежливости. Майор
насвистывал стомп и протирал свой монокль.
Оставшись наедине, Оливье и Жаклин смотрели в
разные стороны, потому что коричневые перекладины на
потолке их пугали. Солнце рисовало портрет Жаклин в
темных тонах на фоне светлого окна, ему пришлось
переделывать свою работу несколько раз, пока, наконец, не
было достигнуто полное сходство, но зато теперь она
была действительно прекрасна.
Оливье только сейчас как следует разглядел ее. Она
была еще очень молода. Кожа на щеках гладкая, здвет
лица необычного оттенка: чайная роза. В сочетании с
бронзовыми волосами он казался особенным. Добавьте
к этому светлые глаза, и портрет готов.
Оливье от души наслаждался съеденным абрикосом.
Он сначала проглотил его, а потом отрыгнул на манер
жвачных животных. Он чувствовал себя все более
счастливым, и трудно объяснить это состояние, если забыть
о Жаклин.
Она поднялась гибким движением, отодвинула стул и
подала ему руку.
— Давайте погуляем до обеда,— сказала она.
А тем временем Майор в табачной лавочке напротив
вокзала покупал открытки. Он заплатил за все ровно
двадцать один франк, а оставшиеся сто сантимов бросил
псу. Это было, конечно, псу под хвост, но почему не
сделать иногда приятное ближнему...
Майор смотрел вслед удаляющейся паре мутным
взглядом своего единственного глаза. Второй глаз был по-
прежнему стеклянный. Жаклин и Оливье под руку шли
через поле.
Она была в светлом полотняном платье и сандалиях
на высоком каблуке, а волосы все так же горели — это
солнце запуталось в них и никак не могло выбраться.
Майор сменил стомп на медленное танго и, насвистывая,
удобно устроился на террасе привокзального кафе
«Альбигоец».
Дорога через поле была, как и все подобные дороги,
особенно хороша, если на нее смотришь не в одиночку.
Она состояла из собственно дороги, промежуточного
участка поле-дорога, в свою очередь подразделявшегося
на полосу травянистой растительности, канаву малой
глубины, полосу зеленых насаждений, и, наконец, поля
245

со всеми возможными компонентами: тут были и горчица,
и рапс, и пшеница, а также различные и безразличные
животные.
И еще была Жаклин. Длинные стройные ноги,
высокая грудь, которую подчеркивал белый кожаный ремень,
почти обнаженные руки — их закрывали только
маленькие рукава фонариком, такие легкие, что казалось, их
сейчас сдует и они улетят вместе с прицепленным к ним
сердцем Оливье, которое болталось на кусочке аорты,
достаточно длинном, чтобы сделать узел.
Когда они вернулись с прогулки и Жаклин
выпустила руку Оливье, на ней остался негатив ее пальцев, но
на теле Жаклин никаких следов не обнаружилось.
Наверное, Оливье был слишком робок.
Они подошли к вокзалу как раз в тот момент, когда
Майор поднялся со своего места, собираясь отправить
одиннадцать открыток, которые он исчеркал за одну
минуту. Зная, что каждая из них стоила девятнадцать су,
вы легко можете подсчитать, сколько еще открыток
оставалось у Майора.
В отеле их уже ждал обед.
V
Пес сидел у дверей комнаты Майора и чесался. Его
донимали блохи. Оливье, выходя из своей комнаты, отдавил
ему хвост. Он спешил на обед, потому что уже был
звонок. Какой чудесный день был вчера, и как хорошо они
съездили на реку... Но тут пес выразил свое
неудовольствие, так как он поймал, наконец, блоху и мог теперь
переключить свое внимание на Оливье.
Жаклин в белом купальнике лежала у самой воды,
и вода на ее волосах была как серебристый жемчуг, на
руках и ногах — как блестящий целлофан, на песке под
ней — просто мокрая. Тут он нагнулся и дружески
потрепал пса по спине, за что тот снисходительно лизнул
ему руку.
Но он так и не осмелился сказать ей те слова,
которые робкие люди стеснялись произносить вслух. Он
вернулся с ней в отель поздно, но смог сказать лишь
обычное «спокойной ночи». Сегодня он решил, что скажет,
наконец, те слова.
Но тут открылась дверь комнаты Майора, заслонив
246

Оливье, а из комнаты вышла Жаклин в белой шелковой
пижаме, соблазнительно распахнутой на груди. Она
прошла по коридору к себе в комнату, чтобы одеться,
причесаться.
VI
Теперь, наверное, дверь комнаты Майора никогда не
сможет закрыться: петли ее заржавели от соленых слез.
ЗОВУТ
I
Стоял ясный день. Он пересек Тридцать первую улицу,
прошел два квартала, миновал красный склад и,
двадцатью метрами дальше, нырнул в боковой вход
небоскреба Эмпайр Стейт.
На сто десятый этаж его поднял скоростной лифт, а
оттуда на крышу он взобрался по пожарной лестнице:
чем выше, тем лучше, так он и с мыслями собраться
успеет.
Прыгать надо далеко вперед, чтобы ветром не
прибило к фасаду. Но не слишком далеко: тогда по пути
можно будет заглядывать в окна, это всегда занятно,
смотреть он начнет с восьмидесятого, уже хорошенько
разогнавшись.
Он вытащил из кармана пачку сигарет, вытряхнул из
одной табак, отпустил легкую бумажку. Ветер удачный—
обтекает здание. Больше, чем на два метра, не отнесет.
Он прыгнул.
Воздух запел в ушах, и он вспомнил бистро на Лонг
Айленд, там, где шоссе делает изгиб у дома в виргинском
стиле. Они с Винни пили петрусколу, когда вошел
малыш — рубашка навырост, соломенные вихры и светлые
глаза, загорелый такой крепыш, но не слишком бойкий.
Сел перед башней сливочного мороженого, больше него
самого, и начал есть... А потом со дна бокала поднялась
птица, редкая для этих мест, желтая птица с большим
крючковатым клювом, красными глазами, обведенными
черным, с оперением на крыльях темнее, чем на грудке.
247

Он представил себе ножки птицы в желтых и бурых
кольцах. Все в бистро дали денег на гроб. Славный был
мальчишка... Но восьмидесятый этаж приближался, и он
открыл глаза.
Все окна распахнуты навстречу летнему дню,
солнечный свет хлещет в комнату, затопляет открытый чемодан,
открытый шкаф, аккуратно приготовленные стопки
белья: отъезд. Город пустеет — время отпусков. На
пляже в Сакраменто Винни, в черном купальнике, кусала
душистый лимон. У самого горизонта показалась яхточ-
ка, выделяясь среди других своей ослепительной
белизной. Из гостиничного бара послышалась музыка. Нет,
Винни не хотела танцевать, она хотела получше загореть,
стать совсем черной. Она подставляла солнцу блестящую
от крема спину, и ему нравилось смотреть на ее
открытую шею; ведь обычно волосы падали ей на плечи.
Какая упругая кожа на шее! Его пальцы помнили
прикосновение к едва заметным шелковым волоскам, которые
никогда не стригут, нежным, как шерстинки внутри
кошачьего уха. Если потереть такой пушок у себя за
ушами, в голове отдается словно шуршанье волны по
мельчайшей гальке, почти уже ставшей песком. Винни
нравилось, когда он брал ее сзади за шею большим и
указательным пальцами. Тогда она запрокидывала голову,
поднимала плечи, и кожа на плечах собиралась
складками, ягодицы и ляжки твердели. Белая яхточка все
приближалась, потом она отделилась от поверхности
моря, плавно взмыла в небо и слилась с облаком, таким же
белым.
Семидесятый этаж гудел голосами в кожаных креслах.
Его обдало волной сигаретного дыма. Так же пахло в
кабинете ее отца. Он ему и слова сказать не дал. Вот
его сын не из тех, кто вечно торчит на танцульках,
вместо того чтобы посещать Клуб христианской молодежи.
Его сын учился, получил диплом инженера и теперь —
для начала — работает рядовым наладчиком: он
пройдет по всем цехам, чтобы досконально узнать дело и
научиться понимать людей и управлять ими» Ну а что
касается Винни, то отец ведь не может взять на себя
воспитание дочери, а мать, к сожалению, слишком
молода... Безусловно, девочке хочется пофлиртовать, как
248

и всем в ее возрасте, но из этого вовсе не следует...
У вас есть деньги?.. Живете уже вместе... Не имеет
значения, все это и так слишком затянулось. Американский
закон, к счастью, карает подобные вещи, и, слава богу,
с моими политическими связями... Да я понятия не
имею, что вы за птица!..
Дым оставленной на краю пепельницы сигары
поднимался, принимая в воздухе причудливые формы, а отец
Винни все говорил, говорил, не замечая, как сизые
кольца приближаются к его шее, охватывают ее, сжимают; а
когда посиневшее лицо его коснулось толстого стекла на
столе, пришлось бежать что есть мочи, ведь в убийстве
обвинят, конечно, его. И вот теперь он стремительно
летит вниз; на шестидесятом — ничего особенного... бело-
розовая детская. Когда мать наказывала его, он прибегал
сюда, приоткрывал дверцу платяного шкафа, забивался
в угол. Здесь же, в старой жестянке из-под конфет,
хранились его сокрозища. Он даже помнил картинку на
крышке, да-да, черно-оранжевая коробка и оранжевый
поросенок танцует, сам себе аккомпанируя на флейте.
В шкафу было уютно и безопасно, только наверху, в
темноте между платьями, мог притаиться кто-то чужой, но
при малейшей тревоге достаточно толкнуть дверцу... В той
коробке лежал у него стеклянный шарик: три оранжевых
спирали, три голубых — через одну. Что там было еще,
теперь уже не вспомнить. Однажды он так разозлился
на мать, что разорвал ее платье (мать вешала свои
наряды к нему, в ее шкафу уже не хватало места), и больше
она не могла его надевать. Винни так смеялась в тот
первый вечер, когда они пошли танцевать: ведь он
решил, что у нее лопнуло платье — от щиколотки до
колена шел большущий разрез, и только с левого боку.
Стоило ей шагнуть левой ногой, головы парней
поворачивались как по команде. А как только он отходил к
стойке бара за бокалом чего-нибудь покрепче для нее,
ее, как водится, тут же приглашали, а он все ходил и
приносил ей новые бокалы, и вдруг его брюки начали
садиться, сморщиваться, а потом и совсем испарились, он
оказался с голыми ногами, в трусах и коротком
смокинге, и все захохотали нестерпимо, и он ринулся головой
в стену, к своей машине. И только одна Винни не
засмеялась.
249

На пятидесятом — мужская спина, обтянутая серым
пиджаком. Женская рука с яркими ногтями лежит на
воротнике пиджака, голова женщины склонилась
направо, на обнаженную руку, Темноволосая. Из-за фигуры
мужчины виден только край синего платья из набивного
шелка, светлый рисунок на синем фоне. Судорожно
впившиеся в воротник пальцы странно контрастируют с
бессильно упавшей головой, с массой разметавшихся
волос. Его пальцы сжимали груди Винни, маленькие, едва
обозначившиеся, полные трепета жизни, — ни с чем не
сравнимая радость, ни один плод не может даровать ее,
плод просто холоден, ему не передается твой жар, — его
восхищала их податливость его руке, он прятал их в
ладонь как в форму, их чуть более твердая оконечность
приходилась как раз в уголок между указательным и
средним пальцами. Ему нравилась их особая жизнь под
его рукой — сначала едва касаешься подушечками
пальцев, потом легонько сжимаешь в горсти и, наконец,
вдавливаешь в податливую плоть всю растопыренность
пальцев, пока не почувствуешь твердые и нежные трубочки
ребер, тогда она начнет в отместку покусывать сначала
правое, потом левое плечо, но следов не оставалось, она
прекращала игру, переходя к иным, успокаивающим
ласкам, освобождающим от неизбывного желания сжимать,
прятать в ладони эти непостижимые бугорки и без конца
впиваться в эту девственную, упругую, с горьковатым
привкусом плоть, словно держишь в зубах диковинную
орхидею.
Сороковой. Двое мужчин стоят перед столом. По
другую сторону, спиной к окну, сидит третий. Все трое в
синих диагоналевых костюмах и белых сорочках,
грузные, незыблемые, словно вросшие в пол, в бежевую
дорожку ковра, перед этим столом красного дерева, с
тупыми, ничего не выражающими лицами, как будто перед
ними закрытая дверь... его дверь... Как раз сейчас его,
может быть, ждут, он представил себе, как они
поднимаются в лифте, двое в одинаковых синих костюмах и
черных фетровых шляпах, с ничего не выражающими
лжцами, должно быть, с сигаретой в зубах. Они постучат,
а он, в ванной комнате, торопливо отставит стакан и
бутылку, и стакан опрокинется на стеклянную полку —
он подумает: нет, невозможно, они еще не могут знать—
неужели его видели, — и начнет метаться по комнате,
не зная, за что взяться и что же теперь делать: открыть
250

этим, в темных костюмах, или попытаться уйти — и он
все кружил вокруг стола, и вдруг понял, что убегать
бесполезно, потому что Винни все равно останется на
всех стенах, на всех книжных полках, и они, конечно,
сразу поймут. Над приемником висела большая
фотография в серебряной рамке, Винни, ее пушистые волосы,
улыбающиеся глаза, губы у нее округлые, пухлые а
гладкие, нижняя немного полнее верхней, перед тем как
фотографироваться она облизывала их кончиком острого
язычка, чтобы блестели как у кинозвезд, потом
осторожно, не коснувшись нижней губы, накладывала густой слой
помады на верхнюю, слегка втягивала и поджимала их,
и верхняя отпечатывалась на нижней, и рот получался
яркий и свежий, как ягода остролиста, и в одно и то же
время хотелось поцеловать эти губы, и страшно было
нарушить их глянцевитую поверхность. Коснуться их
своими губами, осыпать легкой пеной поцелуев,
насладиться неуловимым вкусом душистой помады, — но все
же пора было вставать, он доцелует ее потом — а за
дверью ждут эти двое... и через окно тридцатого он видит
на столе белую лошадь, изящную гипсовую статуэтку
на подставке, такую белую, что кажется она обнаженной.
«Белая лошадь». Он лично предпочитает «Поль Джонс»,
он чувствовал, как глухо колышется виски в пустом
желудке, ощущал его живительное тепло — только допить
бутылку, а потом ускользнуть по черной лестнице. А те
двое — да и были ли они, эти двое? — должно быть,
ждали его за дверью. Его, до краев налитого виски, —
недурно сыграно. Стучат? А может, это негритянка,
которая приходит убирать комнаты... Двое в темном —
привидится же такое. Нервы: капля спиртного — и все
в порядке. Приятная прогулка, Эмпайр Стейт — и вниз.
Только не терять времени. Время драгоценно. Вначале
Винни запаздывала — в то время были только поцелуи,
незначительные ласки. Но на четвертый день она
пришла первой, он еще, усмехнувшись, спросил ее, с чего
бы это, а она ничего не сказала, только покраснела,
тогда еще она краснела, но через неделю уже покраснел он
от ее ответа. И кому это мешало? Ведь она хотела выйти
за него замуж, и он хотел этого — разве не могли бы
поладить их родители? Нет, конечно нет, ведь отец
Винни задохнулся тогда в петле табачного дыма, но полиция
наверняка не поверит; кто же все-таки был там, за
дверью, негритянка или те двое в темных костюмах, мо-
251

mer быть, с сигаретами в зубах; до этого они, должно
быть, пили «Белого лошадь», и стреляли в воздух,
распугивая быков, и ловили... ловили их лассо с золотой
рукояткой.
Он забыл открыть глаза на двадцатом и
спохватывается тремя этажами ниже. Стол, поднос, кофейник,
вертикальная струйка пара; он останаливается,
оправляет куртку — за триста метров свободного падения
поды ее задрались кверху — и шагает в открытое окно.
Он утопает в студенистом кресле зеленой кожи и —
ждет.
H
Ив приемника негромко лилась музыка. Сдержанный
глубокий голос певицы придавал свежесть старому,
известному мотиву. Да, песни были все те же, что и раньше.
Дверь открылась. И вошла девушка.
Она не удивилась ему. Шаровары желтого шелка и
такое же платье, открытое спереди. Смуглая, никакой
косметики, не красавица, но чудесно сложена.
Подсев к столу, она налила себе кофе, молока, взяла
печенье.
— Хотите кофе?
— С удовольствием.
Он приподнялся, взял из ее рук, стараясь не
расплескать, полную до краев чашечку из тонкого китайского
фарфора.
— Печенье?
Он кивнул и стал, не торопясь, мелкими глотками,
пить кофе, тщательно разжевывая изюмины печенья.
— Кстати, как вы сюда попали?
Он поставил на поднос пустую невесомую чашечку,
указал на окно:
— Оттуда. Меня привлек ваш кофейник — он
кипел...
Девушка наклонила голову.
Вся желтая. И глаза желтые, необыкновенного
разреза — немного вытянутые к вискам, а может, просто
она так выщипывает брови. Скорее всего. А рот слегка
великоват, и лицо треугольное. Но до чего же хороша
252

фигура, точеная, будто с обложки журнала, — широкие
плечи, высокая грудь, бедра — загляденье и длинные
ноги.
«Это все «Поль Джонс», — подумал он.— Вряд ли
она такая на самом деле. Такого просто не бывает».
— Вам не скучно было так долго лететь? —
спросила она.
— Нет, я столько всего увидел.
— Столько... чего?
— Воспоминаний, — ответил он.— В комнатах,
через открытые окна.
— Такая жара,— вздохнула она.— Всюду все
настежь.
— Я заглядывал в окна только на каждом десятом
этаже, но пропустил двадцатый. Но я не жалею.
— Там пастор... молодой, очень высокий и очень
сильный... Вы себе представляете?
— Откуда вы знаете?
Она молчала. Пальцы с золочеными ноготками
машинально играли шнуром просторного платья.
— Пролетая, вы бы увидели большое распятие
темного дерева на стене прямо против окна, толстую
Библию на столе и в углу — черную шляпу.
— И все?
— Ну, вы, наверное, увидели бы и другое...
Рождество они обычно справляли на ферме у
бабушки с дедушкой. Машину ставили в гараж, рядом с
дедушкиной, старой, прочной и удобной, около двух
тракторов, ощетинившихся гусеницами с присохшей бурой
землей и пожухлыми стебельками между стальными
звеньями. По случаю праздника пекли пироги, разные пироги,
кукурузные и рисовые, и пончики, и был еще
золотистый сироп, густой и прозрачный, им поливали пироги, и
жаркое было, но он берег аппетит для сладкого. После
трапезы пели хором перед камином.
— Вы могли бы услышать, как пастор разучивает с
детьми хорал,— сказала она.
Он ясно помнил мелодию.
— Да, та самая, — подтвердила девушка. — Ее все
знают. Она не лучше и не хуже других. Впрочем, как и
сам пастор.
— Я бы предпочел, чтобы окно двадцатого было
закрыто,— сказал он.
— Но ведь обычно... — И она замолкла.
253

— Перед смертью обращаются к пастору? —
закончил он за нее.
— О, это ничего не дает, — сказала девушка.— Я бы
этого не сделала.
— А что вообще могут дать пасторы?
Он сказал это вполголоса и, скорее всего, самому
себе: вероятно, они должны напоминать о боге. Только
пасторы еще и помнят о нем, да люди, которым страшно
умирать, но не те, которым страшно жить, и не те, что
боятся мужчин в темных костюмах, стучащих в вашу
дверь, в то время, как вы думаете, что это просто
негритянка, и даже не дающих вам допить початую бутылку
«Поль Джонса». Бог ничего не дает, когда ты боишься
людей.
— Наверное, некоторым без пасторов не обойтись,—
сказала девушка.— Во всяком случае, для верующих они
нужны.
— Но если умираешь добровольно, — рассуждал
он, — незачем обращаться к ним.
— Никто не умирает добровольно, — заключила
девушка.— Нас всегда подталкивает к этому кто-то живой
и кто-то мертвый. Вот почему мы нуждаемся в мертвых
и храним их в ящиках.
— Я в этом не уверен, — возразил он.
— Разве это не очевидно? — тихо спросила она.
Он еще глубже ушел в зеленое кресло.
— Я бы выпил еще чашечку, — у него слегка
запершило в горле. Не то, чтобы хотелось заплакать, тут было
что-то другое, но и слезы навертывались.
— Хотите чего-нибудь покрепче? — предложила
желтая девушка.
— С удовольствием.
Она поднялась, шелковое платье сверкнуло в
солнечном свете и померкло в тени. Из бара красного дерева
она достала бутылку «Поль Джонса».
— Скажите, когда хватит.
— Стоп! — остановил он ее повелительным жестом.
Она протянула ему стакан.
— А вы? — спросил он.— В моем положении вы бы
стали заглядывать в окна?
— Мне бы это не понадобилось — ведь я здесь живу.
И на всех этажах одно и то же...
— Нет, совсем не одно и то же,— запротестовал он.—
Я видел разные комнаты.
254

— Вас вводило в заблуждение солнце.
Она села рядом с ним в кожаное кресло и
внимательно посмотрела на него.
— Всюду одно и то же,— раздельно повторила она,
— До самого низа?
— До самого низа.
— И на любом этаже я все равно бы встретил вас?
— Да.
— Но там все иначе... Где-то приятно, где
омерзительно... Здесь все не так.
— Там было бы точно так же. Если задержаться.
— Может, и здесь меня обманывает солнце, —
сказал он.
— Оно не может вас обмануть, ведь мы с ним —
одного цвета.
— Почему же я вас вижу?
— А вы бы меня и не разглядели, будь я плоской,
как лист бумаги, но...
Она не закончила фразу и слегка улыбнулась. Она
была совсем рядом, он ощущал ее аромат, зеленый от
рук и тела, запах лужаек и скошенной травы,
сиреневый от волос, слаще и необъяснимее, не такой
естественный.
Он думал о Винни. Она была более плоской, но он
знал ее лучше. И даже любил.
— Солнце,-— проговорил он.-— В сзоцности это и есть
жизнь.
— Правда, я похожа на солнце в этом платье?
— А если я останусь? — прошептал он.
— Здесь? — Она подняла брови.
— Здесь.
— Вы не можете остаться, — просто сказала она.—
Слишком поздно.
Он с трудом заставил себя встать с кресла. Она
коснулась его плеча.
— Одну секунду,— сказала она.
Он чувствует прикосновение ее прохладных рук.
И снова видит — на этот раз совсем близко —
искрящиеся золотистые глаза, треугольные щеки, сверкающие
зубы. На секунду он ощущает нежное прикосновение
полуоткрытых губ; на секунду ее тело, укутанное в
солнечный шелк, прижимается к нему, и вот он уже один,
и уходит, она улыбается издалека, чуть печально,
впрочем, она быстро утешится — уже приподняты уголки ее
255

желтых глаз, — он уходит, остаться никак невозможно,
шщо все начать сначала и на этот раз не
останавливаться.
Он снова поднялся на вершину гигантского здания,
брооился в пустоту, и голова его расплескалась красной
медузой на асфальте Пятой авеню.
ПОЖАРНИКИ
Штрик все чиркал спичкой о стенку. Он потерял уже
всякую надежду, хотя потрескавшаяся краска на стенке
была шероховатой — ничуть не хуже спичечного
коробка, На шестой попытке спичка совсем сломалась, и
Патрик остановился —- он еще не научился зажигать
короткий обломок, обжигая себе пальцы.
Напевая песенку, в которой часто повторялось имя
Христа, он отправился в кухню. Дело в том, что его
родители считали, что спичкам лучше быть рядом с газовой
плитой, а не в шкафу с игрушками. Против этого
Патрик мог протестовать лишь словесно — сила была не на
его стороне. А имя Христа было одним из упреков,
впрочем, бесполезным и скорее для красоты — все равно
у них в семье никто не ходил в церковь.
Встав на цыпочки, он приоткрыл железную коробку
а достал маленькую палочку с серной головкой. Он брал
яо одной — не так уж часто удается походить.
Потом он вернулся из кухни в гостиную.
Когда я вошел, занавески уже занялись и горели
красивым ясным пламенем. Пат сидел посередине гостиной и
размышлял, очень ли это смешно. Заметив мое
удивление, он все-таки решил скривить губы.
— Послушай, — сказал я,— одно из двух. Если тебе
интересно, то не стоит плакать, а если нет — тогда
зачем ты это сделал.
— Да не то чтобы интересно, — ответил он.— Про-
ето надо же спичками что-нибудь зажигать.
И разревелся навзрыд.
Чтобы показать ему, что не делаю из этого трагедии,
я добродушно сказал:
— Ничего, не расстраивайся. Когда мне было шесть
лет, я тоже поджег старые бидоны из-под бензина.
256

— Тут же нет бидонов—я и поджег, что под руку
подвернулось.
— Пошли в столовую, — сказал я,— и забудем
прошлое.
— Давай играть в машинки,— обрадовался он. —
Мы целых три дня не играли.
Мы вышли из гостиной; я тихонько закрыл дверь.
Занавески уже догорели, и пламя подбиралось к ковру.
—- Начали, — сказал я.— Твои синие, мои красные.
Он посмотрел на меня, чтобы убедиться, что я
больше не думаю о пожаре, и, успокоившись, воскликнул:
— Ну, держись!
Мы играли целый час, потом долго спорили, стоит ли
ему отыгрываться. Наконец, мне удалось отвести Пата к
нему в комнату, где, уверял я, коробка с красками
ужасно по нему соскучилась. Затем, захватив простыню, я
вышел в гостиную, чтобы в самом начале пресечь пожар,
из которого ни в коем случае не хотел делать трагедии.
Из-за густого, удушливого черного дыма ничего не
было видно. Я долго пытался определить, чем сильнее
пахнет: горелой краской или паленой шерстью, — в
конце концов раскашлялся и чуть не задохнулся. Плюясь и
отдуваясь, я обмотал голову простыней, но тут же
сбросил ее, так как означенная простыня загорелась.
В воздухе летали искры и хлопья сажи, а пол
трещал и свистел. Там и сям прыгали веселые огоньки, и
от них загоралось все, что еще не горело. Когда длинный
язык пламени забрался ко мне в штанину, я ретировался
и через столовую прошел в комнату к сыну.
— Горит замечательно, — сказал я.— Теперь давай
позвоним пожарным.
Я подошел к телефонному столику и набрал номер
семнадцать.
— Алло,— сказал я.
— Алло,— ответили мне.
— У нас пожар.
— Ваш адрес?
Я дал им координаты своей квартиры — широту,
долготу и высоту над уровнем моря.
— Хорошо, — сказали мне.— Запишите телефон
вашей пожарной команды.
Я быстро дозвонился и не успел еще порадоваться,
что служба связи так прекрасно работает, как услышал
веселый голос:
9 Б. Виан
257

— Алло?
— Алло,— сказал я.— Пожарная команда?
— Я за нее,— ответили мне.
— У нас пожар,— сказал я.
— Вам повезло, — ответил пожарник.— На какое
число вас записать?
— А вы не могли бы приехать прямо сейчас? —
спросил я.
— Совершенно невозможно,— сказал он.— Мы сейчас
страшно перегружены, кругом пожары. Послезавтра в
три — больше ничего не могу для вас сделать.
— Хорошо,— сказал я.— Спасибо. До свиданья.
— До свиданья, — сказал он. — Смотрите, чтоб не
погасло.
Я позвал Пата.
— Ну, собирай вещи, — сказал я ему.— Мы съездим
на несколько лет погостить к тете Суринам.
— Уй, здорово! — воскликнул Пат.
— Видишь ли, — сказал я,— ты зря поджег квартиру
сегодня: пожарники смогут приехать только
послезавтра. А то бы ты увидел пожарные машины.
— Послушай, — спросил Пат,— ведь спичками надо
что-нибудь зажигать, правда?
— Конечно,— ответил я.— А то как же?
— Какой дурак их придумал... — сказал Пат.—
Надо было сделать так, чтобы ими не все можно было
зажечь.
— Да, ты прав, — сказал я.
— Ну ладно, — сказал он. — Ничего не поделаешь.
Давай играть. Теперь твои синие.
— Сыграем в такси,— сказал я.— Собирайся поживей.
ПЕНСИОНЕР
I
Чтобы выйти из лицея, вы проходили корпус младших
классов и высокую серую стену, окружавшую двор
старших. У стены росли деревья. Земля была покрыта
шлаком (не путать со злаком, щелоком и жмаком), который
258

здорово скрипит, если на него ступить подбитым гвоздями
башмаком.
Лагриж, Робер и Тюрпен (которого, в зависимости от
настроения, звали то Тюрбаном, то Чурбаном) неслись
к выходу. Высокая решетка лицея выходила в
устланный замшелыми плитами переулок, который вел к
скверу со скверными платанами, отделявшему его от
проспекта Императрицы.
Менее взыскательные ученики довольствовались игрой
в шарики в сквере, который они находили как нельзя
более подходящим для треугольника, кружка и других
фигур, которые в чести у поклонников этого благородного
спорта. Но Лагриж, Робер и Чурбан отдавали
предпочтение пенсионеру.
Этот старый пень-пенсионер ходил с резной тростью,
в выцветшей шляпе и старом пальто, передвигался он
скрючившись, вместо волос имел слипшуюся мочалку
непристойного цвета.
Верный своим привычкам, предмет их страсти ровно
без десяти двенадцать появлялся у ограды лицея.
Лагриж первый подметил сходство его походки с поступью
индейца на тропе войны. Итак, отстав метра на три, они
шли гуськом вслед за ним. По проспекту Императрицы
он доходил до проспекта Маршала-Дюму. Там троица
убегала направо, чтобы не пропустить поезд в
двенадцать сорок пять, а пенсионер шел налево, удаляясь в
неизвестном направлении.
Вся жизнь теперь заключалась в игре; а тип
оказался не то глуховатым, не то придурковатым и терпеливо
сносил отборные ругательства и издевки, на которые не
скупились Робер, Лагриж и Чурбан, чье настоящее имя,
как известно, Тюрпен.
II
Великие открытия нередко совершаются по воле случая,
вот и в тот четверг, пробегая вдоль стены, Лагриж
совершенно случайно растянулся во весь рост на шлаке.
Он слегка ободрал коленку — что не имело никакого
значения — и, вставая с земли, поднял замечательный
круглый кремень. Он мог потягаться с любым шаром
для игры, но это был еще и настоящий камень. Лагриж
крепко зажал его в руке. В тот же день у Робера появи-
9*
259

лась забавная идея: он придумал, что горб у пенсионера
резиновый и подпрыгивает, как мячик. Не успел еще
Лагриж осознать все это, как рука его, опережая
доводы рассудка, бросила камень, и тот с эдаким глухим
стуком врезался прямо в горб.
Прежде чем пенсионер успел обернуться, три
хитроумных сиу уже скрылись за деревьями и наблюдали,
как он надтреснутым голосом призывает небеса в
свидетели своих несчастий — зрелище было поистине
восхитительное.
— Ну ты даешь! — взволнованно прошептал Робер.
— Представляешь, — сказал Чурбан, — он-то думает,
что на него что-то с дерева свалилось.
Лагриж раздулся от удовольствия.
— Чего там, ерунда, горб-то резиновый.
Приятели посмотрели на него с восхищением, а
пенсионер, ругаясь и время от времени оборачиваясь, шел
дальше. Теперь они могли идти за ним, только перебегая
от дерева к дереву, и все это придавало игре особый
интерес.
III
Игра с каждым днем совершенствовалась. Чурбан,
Лагриж и Робер состязались в изобретательности. На уроках
рисования папаши Мишона они с любовью мастерили
модернизированные снаряды, наполненные разного рода
жидкостями: чернилами, слюной, смешанной с толченым
мелом, разведенными водой кусочками краски с парт.
Во вторник на следующей неделе Робера осенило: он
напрудил прямо в сверхмощную бомбу, которую тут же,
в момент изобретения, нарекли атомной. В среду Чурбан,
не желая отставать, принес маленькую игрушечную
стрелу от лука, которую они основательно пропитали ядом,
обработав настойкой из мокриц, растертых в прилипнине.
Когда стрела вонзилась пенсионеру в спину, он
остановился как вкопанный и резко разогнулся. Друзья
думали, что он развернется и, как матерый вепрь, ринется
на них, но тот ничего не сказал и через минуту
согнулся еще ниже, покачал головой и пошел прочь, не
оборачиваясь. Перья стрелы маленьким голубым пятнышком
выделялись у него на спине.
260

IV
Назавтра Робер и Лагриж не находили себе места, они
вошли в азарт, нужно было любой ценой переплюнуть
Чурбана. У Лагрижа был в запасе один неплохой
замысел. Когда они, как обычно, выслеживали свою жертву,
Лагриж выскочил из-за деревьев и стал красться следом
за пенсионером так близко, что казалось, прирос к нему.
Потом вдруг остановился, отстал на несколько шагов и
подал знак приятелям, чтобы привлечь их внимание.
— Во дает! — выпалил Робер вне себя от
нетерпения.
Чурбан ничего не ответил; он завидовал.
Лагриж разбежался и, как в чехарде, вскочил верхом
на горб. Старик покачнулся, но все же устоял на ногах.
— Но, кляча, пошла! — кричал Лагриж.
Старик так резко повернулся, что Лагриж не
удержался и свалился на землю. Пока Лагриж поднимался,
старик вынул из кармана руку. В руке он держал
пятизарядный револьвер старого образца; медленно и
старательно он всадил все пять пуль в упор в Лагрижа.
После третьей пули Лагриж еще пытался подняться, потом
он рухнул и затих, странно скрючившись.
Старик же продул ствол револьвера и опустил его в
карман. Робер и Чурбан удивленно смотрели на
Лагрижа и какую-то непонятную лужу, образовавшуюся у него
под поясницей. А пенсионер тем временем шел дальше,
на перекрестке он свернул налево, на проспект Марша-
ла-Дюму.
ВОЛК-ОБОРОТЕНЬ
Он жил в лесу Фос-Репоз у подножья Пикардийского
склона — очень красивый матерый волк с черной
шерстью и красными глазищами. Звали его Дени, и любимым
развлечением его было наблюдать, как машины из Виль
д'Авре, прибавляя газу перед подъемом на косогор,
мчались по блестящему шоссе, к которому иногда, в
дождь, прилеплялось оливковое отражение громадных
деревьев. Он любил также, летними вечерами, рыскать
в придорожных кустах и заставать там врасплох влюб-
261

ленных, нетерпеливо возившихся с целым комплектом
эластичных деталек, к сожалению, представляющих в
наши дни неотъемлемую принадлежность дамского белья.
С философской задумчивостью он следил за этой битвой,
изредка увенчивающейся успехом, и стыдливо удалялся,
покачивая головой, когда добровольная жертва, так
сказать, подвергалась закланию. Потомок древнего рода
цивилизованных волков, Дени питался травкой и
голубыми гиацинтами, которые по осени сдабривал грибами, а
в зимнюю пору, против своей воли, разумеется,
бутылками молока, которые таскал из большого желтого
грузовика Молочной Компании; к молоку он питал
отвращение из-за присущего ему животного привкуса и с
ноября по февраль проклинал суровое время года,
вынуждавшее его портить себе желудок.
Благодаря врожденной скромности Дени жил в
полном согласии со своими соседями, ибо те и не
догадывались о его существовании. Он нашел приют в пещерке,
выкопанной в свое время отчаявшимся золотоискателем,
которому всю жизнь не везло и который, уверившись в
том, что ему вовек не отыскать «Корзинку Апельсинов»
(см. Луи Буссенара), на склоне лет решил копать
землю — занятие столь же бесплодное, сколь и
маниакальное, во всяком случае, в умеренном климате. Дени
устроил там уютное логово, которое мало-помалу отделал
колпаками колес, гайками и деталями автомобилей,
подобранными на дороге, где частенько случались аварии.
Без ума от техники, он обожал созерцать свои трофеи
и мечтал о мастерской, которой в один прекрасный день
непременно обзаведется. Четыре шатуна из легкого
сплава поддерживали крышку от чемодана, заменявшую стол;
кровать состояла из кожаных сидений старой развалюхи
фирмы «Амилькар», мимоходом втрескавшейся в
высоченного здоровяка — платана, а две шины служили
роскошными рамками к портретам горячо любимых
родителей; все это с большим вкусом сочеталось с более
обыденными предметами, некогда собранными
золотоискателем.
Чудесным августовским вечером Дени неторопливо
совершал свой ежедневный моцион. Полная луна плела
кружева из теней листьев, и на свету глаза Дени
принимали пленительные рубиновые оттенки арбуазского
вина. Дени подходил к дубу, где обычно поворачивал
обратно, когда на его пути волею судеб возникли Сиам-
262

ский Маг, который по документам именовался Этьеном
Йампль, и малышка Лизет Конфет, чернявая
официантка из ресторана «Гроней», под каким-то предлогом
завлеченная Магом в лес Фос-Репоз. Лизет обновила пояс
«Загляденье», и этому препятствию, для преодоления
которого Сиамскому Магу понадобилось шесть часов
усилий, Дени и был обязан этой встречей в столь
поздний час.
К несчастью для Дени, обстоятельства были против
него. Стояла полночь; Сиамский Маг превратился в комок
нервов; а вокруг в изобилии произрастали волчьи-глазки,
собачьи-рожи и заячьи-лапки, с недавних пор в
обязательном порядке сопровождающие явление ликантро-
пии — или скорее антрополикии, как мы сейчас узнаем.
Озверев от появления Дени, который, кстати сказать,
повел себя деликатно и уже удалялся, бормоча извинения,
Сиамский Маг, не добившись от Лизет желаемого и
испытывая острую потребность дать какой-нибудь выход
избытку энергии, бросился на ни в чем не повинное
животное и хищно цапнул в самое уязвимое место — под
лопатку. Тоскливо визжа, Дени удрал со всех лап.
Вернувшись домой, он свалился от необычной усталости
и уснул тяжелым сном с проблесками тревожных
сновидений.
Мало-помалу он позабыл о происшествии, и
по-прежнему дни менялись, одинаковые и разные;
приближалась осень, у которой такое странное свойство заставлять
краснеть листья деревьев. Дени объедался груздями и
белыми грибами, иногда подцепляя семейку опят, почти
неразличимых на коре пня, и как чумы боялся
неудобоваримых свинушек. Теперь гуляющие быстрее уходили
из леса по вечерам, и Дени раньше ложился спать.
Однако ночь, казалось, совсем не приносила ему отдыха,
и после сна, напичканного кошмарами, он просыпался
разбитым, с опухшей мордой. Он даже меньше стал
увлекаться техникой и, случалось, начищая позеленевшую
латунную трубку, среди бела дня застывал с тряпкой в
бессильно повисшей лапе, погрузившись в раздумье. Сон
его становился все более беспокойным, и Дени
недоумевал, не находя этому причин.
В ночь полнолуния он вдруг проснулся, дрожа от
озноба, как в лихорадке. Протирая глаза, он изумился
непривычности своего состояния и поискал выключатель.
Он зажег великолепную фару, доставшуюся ему в на-
203

следство от ополоумевшего «мерседеса», и ослепительное
освещение озарило закоулки пещеры. Нетвердой
походкой он доплелся до зеркальца от автомобиля,
прикрепленного над туалетным столиком. Тут он с удивлением
поймал себя на том, что стал на задние лапы, но еще
больше был поражен, когда увидел свое отражение: из
круглого зеркальца его разглядывала чудная,
бледноватая, лишенная шерсти физиономия, где только красивые
рубиновые глаза напоминали о его прежнем облике.
Издав нечленораздельный крик, он оглядел себя и понял,
почему его пронизывает холод. Пушистая черная шкура
исчезла, и перед ним находилось неуклюжее существо—
точь-в-точь один из тех мужчин, над неловкостью
которых в любовных делах он обычно подсмеивался.
Надо было действовать без промедления* Дени
кинулся к чемодану, набитому всевозможными тряпками,
подобранными после аварий. Природное чутье побудило
его выбрать элегантный серый костюм в белую полоску,
к которому он подобрал однотонную рубашку цвета
розового дерева и бордовый галстук. Как только он оделся,
не переставая удивляться непривычному вертикальному
положению, то почувствовал себя лучше и перестал
лязгать зубами. И тогда его растерянный взгляд упал на
кучки черной шерсти вокруг его ложа, и он оплакал
свой исчезнувший облик.
Однако чудовищным усилием воли он овладел собой
и попытался разобраться в происходящем. Из книг он
почерпнул немало знаний, и дело представлялось ясным:
Сиамский Маг был волк-оборотень, а он, Дени,
укушенный этим зверем, только что, в свою очередь,
превратился в человека.
При мысли о том, что ему предстоит жить в
неведомом мире, поначалу его охватил страх. Человек среди
людей — какие только опасности не подстерегали его!
Воспоминание о той бесплодной борьбе, которую денно
и нощно вели между собой шоферы и которая казалась
Дени символичной, позволило ему предугадать
ожидавшее его ужасное существование. Но волей-неволей с ним
приходилось смириться. Потом он подумал: превращение,
произошедшее с ним, судя по описаниям, — если книги
ничего не лгут, — будет недолгим. Так почему бы этим
не воспользоваться и не наведаться в города? Тут, надо
признаться, некоторые сценки, мельком виденные в лесу,
пришли волку на ум, не вызвав прежней реакции; он, к
2G4

своему удивлению, облизнулся, и это позволило ему
удостовериться в том, что кончик языка у него, несмотря ни
на что, такой же острый, как и раньше. Он подошел
поближе к зеркальцу и осмотрел себя более пристально.
Черты лица не показались ему столь неприятными, как
он предполагал. Открыв рот, он убедился, что нёбо его
все такого же красивого черного цвета и что он мог
по-прежнему шевелить ушами, пожалуй, чуточку
длинноватыми и волосатыми. Однако удлиненный овал лица,
матовая кожа и белые зубы, по всей видимости, позволят
ему занять достойное место среди людей, которых ему
уже случалось видеть. Впрочем, оставалось лишь извлечь
выгоду из неминуемого и приобрести полезный опыт.
Предосторожности ради он все-таки поискал перед
уходом темные очки, с помощью которых намеревался, в
случае необходимости, потушить красноватый отблеск
своих буркал. Он также захватил плащ, повесил его на
руку и уверенным шагом направился к двери.
Несколько мгновений спустя, с чемоданчиком в руке, втягивая
носом утренний воздух, казавшийся странным образом
лишенным запахов, он очутился на обочине и
решительным жестом остановил первую попавшуюся легковушку.
Он выбрал направление на Париж, зная по
каждодневному опыту, что машины редко тормозят при подъеме и
гораздо охотнее при спуске, так как сила тяготения
позволяет в этом случае легко тронуться с места.
Изящная внешность Дени расположила в его пользу
первого же не слишком торопившегося водителя, и,
удобно усевшись справа от него, он стал широко
раскрытыми, горящими любопытством глазами смотреть на
незнакомый огромный мир.
Через двадцать минут он уже вылез на площади
Оперы. Погода стояла ясная и прохладная, и уличное
движение не выходило за рамки приличий. Дени отважно
ринулся по переходу на другую сторону улицы и дошел
по бульвару до отеля «Скриб», где заказал номер с
ванной и гостиной. Оставив чемоданчик у коридорного, он
тотчас же вышел купить велосипед.
Утро прошло как сон; восхищенный Дени не знал,
куда направить лыжи; он явственно ощущал в глубине
своего «Я» тайное желание разыскать какого-нибудь
волка и укусить его, но понимал, что найти жертву будет
не так-то просто, и не хотел поддаваться влиянию
чернокнижников. Он не сомневался, что, если повезет, ему
265

удастся подобраться к зверям из зоопарка, но оставил
эту возможность про запас, когда станет совсем
невмоготу. Новенький велосипед привлек все его внимание.
Эта никелированная штуковина зачаровала его и к
тому же могла пригодиться для возвращения в
пещеру.
В полдень Дени поставил свой велосипед перед оте-
дем. Швейцар не без удивления посмотрел на него, но
элегантность Дени и, в особенности, глаза с рубиновым
блеском, казалось, отбивали у людей охоту делать ему
какие-нибудь замечания. С легким сердцем он
отправился на поиски ресторана. Он выбрал с виду приличный
и малолюдный; скопление народа все еще немного
смущало его, и он побаивался, что, несмотря на его общую
культуру, на манерах его лежит легкий отпечаток
провинциализма. Он выбрал столик в сторонке от других
посетителей и попросил побыстрее его обслужить.
Но он не предполагал, что в таком тихом с виду
месте именно в тот день должно было состояться
ежемесячное собрание любителей голавля по-рамболитански, и
Дени, посреди трапезы, узрел неожиданную процессию
респектабельных розовощеких и веселых мужчин,
которые тут же заняли семь столиков, накрытых на четыре
персоны. При этом внезапном наплыве посетителей
Дени нахмурил брови; как он и ожидал, к его столику
учтиво приблизился метрдотель.
— Прошу меня извинить, месье, — сказал этот
гладко выбритый и вальяжный мужчина,— но не были бы вы
столь любезны разделить ваш столик с девушкой?
Дени мельком взглянул на соплячку и вернул брови
в изначальное положение.
— Сочту за честь,— сказал он, привставая.
— Благодарю, месье, — пропищала девчонка
музыкальным голоском. Выражаясь точнее, голосом
музыкальной пилы.
— Если вы благодарите меня,— продолжал Дени,—
то что же остается делать мне? — Подразумевалось: как
же мне благодарить вас.
— Это удар судьбы, — изрекла красотка.
И она сразу же выронила сумочку, которую Дени
подхватил на лету.
— Ах,— воскликнула она.— У вас замечательная
реакция!
— О да, — подтвердил Дени.
268

— И глаза у вас странные, — добавила девушка
спустя пять минут.— Сразу вспоминаешь о... о...
— О! — воскликнул Дени.
— О гранатах,— заключила она.
— Что поделать, война, — сказал Дени.
— Не понимаю вас...
— Я полагал, — уточнил Дени, — что вам придут на
ум рубины, но так как вы вспомнили всего лишь о
гранатах, то я объяснил это теми ограничениями в
потреблении, которые неизбежно влечет за собой война через
отношение причины и следствия.
— Вы окончили Высшую школу политических
наук? — поинтересовалась черноволосая телка.
— Чтобы никогда больше не возвращаться к этим
наукам.
— А вы парень что надо,— не к месту вставила
девица, которая, между нами говоря, всякий раз
притворялась девственницей.
— Я с удовольствием отвечу вам тем же, только
употреблю существительное женского рода, — отпустил
комплимент Дени.
Они вместе вышли из ресторана, и плутовка поведала
волкочеловеку, что занимает в двух шагах отсюда
замечательную комнатку в гостинице Башли-Выжи-
малка.
— Хотите взглянуть на мою коллекцию японских
этикеток? — просюсюкала она на ухо Дени.
— Удобно ли? — осведомился Дени. — Ваш муж,
брат или кто-нибудь из ваших не станет нервничать?
— Я, можно сказать, сирота, — всхлипнула малышка
и сделала вид, будто смахивает слезинку кончиком
точеного указательного пальца.
— Как это прискорбно! — вежливо обронил ее
элегантный спутник.
Входя следом за ней в отель, он заметил, что там по
непонятной причине не оказалось швейцара и что обилие
красного потертого плюша сильно отличало это место от
его, Дени, гостиницы, однако, поднимаясь по лестнице,
он узрел чулки и — чуть выше, по соседству,— голые
ляжки красотки, которой позволил, желая просветиться,
опередить себя на шесть ступенек. Просветившись, он
ускорил шаг.
Мысль, что ему предстоит блудить с женщиной,
немного смущала его поначалу, но, вспомнив о лесе Фос-
267

Репоз, он постарался забыть о комической стороне дела
и вскоре нашел в себе силы на практике применить
знания, приобретенные наблюдением. Красотка притворно
вопила от наслаждения, и наивный Дени не
почувствовал искусственности ее заверений, что она на седьмом
небе.
Он еще пребывал в каком-то полусознательном
состоянии, не сравнимом со всем тем, что испытал до сих
пор, когда услышал бой часов. И, «в сердце с отравой»,
почти как у Верлена, привстал и застыл в тупом
изумлении, глядя нд то, как его подружка — попкой кверху,
простите за выражение — проворно шарила в кармане
его пиджака.
— Вы хотите мое фото? — спросил он вдруг, полагая,
что догадался.
Он почувствовал себя польщенным, но по тому, как
дернулись подружкины полушария, понял ошибочность
своего предположения.
— Гм... да, дорогой, — сказала та, не зная толком,
издевается он или нет.
Дени насупился. Он встал и проверил содержимое
бумажника.
— Выходит, вы одна из тех бабенок, о чьих
гнусностях можно прочесть в сочинениях господина Мориака! —
заключил Дени. — В некотором роде — шлюха.
Она собралась было ответить, да еще как, сказать,
что плевать она нд цего хотела, хрен ему в пятку, и
что она не ложится с такими фраерами ради
удовольствия, однако от зловещей вспышки в глазах
очеловеченного волка язык у нее прилип к гортани. Зрачки Дени
испустили два тонких огненных снопа, которые впились
в глазные яблоки брюнетки и повергли ее в странное
смятение.
— Извольте одеться — и катитесь отсюда подобру-
поздорову!— посоветовал Дени.
Ему вдруг пришла мысль завыть для вящего
эффекта. Никогда раньше он не испытывал такого искушения,
но, несмотря на свою неопытность, вой он издал поистине
жуткий.
Охваченная ужасом девица, ни слова не говоря,
оделась в мгновение ока. Оставшись один, Дени
рассмеялся. Он испытывал какое-то порочное, довольно
волнующее чувство.
— Мстительное чувство,— предположил он вслух.
268

Он навел порядок в одежде, помыл то, что нужно, и
вышел. Уже стемнело, и феерически сверкали огни
бульвара.
Едва он сделал несколько шагов, как к нему
подошли три субъекта. Они были одеты несколько броско: на
них были слишком светлые костюмы, слишком новые
шляпы и слишком хорошо начищенные ботинки. Троица
окружила Дени.
— Пойдем поговорим?—сказал самый худосочный из
трех, смуглый мужчина с аккуратными усиками.
— О чем же?— удивился Дени.
— Не придуривайся,— отчеканил другой,
красномордый, с квадратными плечами.
— Зайдем-ка сюда...— предложил смуглый, когда они
проходили мимо бара.
Дени вошел не без любопытства. Приключение пока
еще казалось ему занятным.
— Вы хотите сыграть в карты?— осведомился он у
трех приятелей.
— Спутаешь наши карты, и твоя харя — бита,—
загадочно ответил красномордый. Он выглядел
разгневанным.
— Вот что, дорогой,— сказал смуглый,— только что
вы поступили не очень-то красиво с одной девушкой.
Дени расхохотался.
— Он еще насмехается, этот педик!—бросил
красномордый.— Скоро ему будет не до смеху.
— Дело в том,— продолжал смуглый, — что мы
имеем кое-какое отношение к этой девочке.
Тут Дени осенило.
— Понял,— сказал он,— вы — сутенеры.
Все трое вскочили на ноги.
— Не нарывайся — хуже будет!— пригрозил
красномордый.
Дени поглядел на них волком.
— Кажется, я сейчас рассержусь,— спокойно сказал
он, — это со мной впервые, но я узнаю это ощущение.
Я о нем читал.
Тройка, по-видимому, была сбита с толку.
— Думаешь, ты нас очень напугал, болван,— сказал
красномордый.
Третий был неразговорчив. Он сжал кулак и
размахнулся, нацелясь в подбородок Дени, но тот увернулся,
поймал парня за запястье и сжал его. Кость затрещала.
269

Бутылка приголовилась на череп Дени; он моргнул и
попятился.
— Сейчас ты у нас попрыгаешь!— сказал смуглый.
Бар опустел. Дени перемахнул через стол и
красномордого. Тот ошеломленно разинул рот, но все же успел
зцепиться в замшевый башмак бирюка из леса Фос-
Репоз.
Произошла короткая схватка, по окончании которой
Дени поглядел на себя в зеркало. Ворот был разодран;
щеку бороздила глубокая царапина, а под глазом
засветился фонарь цвета индиго. Дени проворно запихал три
бесчувственных тела под скамейки. Сердце у него
выскакивало из груди. Он немного привел себя в порядок.
И вдруг его взгляд упал на стенные часы.
Одиннадцать.
— Черт возьми! Пора сматывать удочки!—
подумал он.
Он поспешно надел темные очки и опрометью
бросился в гостиницу. Душа его была переполнена
ненавистью, но чувство не помрачило разум.
Он расплатился за номер, взял чемоданчик, вскочил
на велосипед и стартовал, как заправский велогонщик.
* * *
Он подъезжал к мосту Сен-Клу, когда его остановил
полицейский.
— У вас что, фонаря нет?— сказал этот ничем не
примечательный человек.
— А что?— переспросил Дени.— Зачем он мне? Я и
так все вижу.
— Вы-то видите,— сказал полицейский,— но нужно,
чтобы видели вас. А если авария? Что тогда?
— А?— сказал Дени.— Да, в самом деле. Но как же
он включается?
— Вы что, смеетесь?— спросил страж порядка.
— Послушайте,— взмолился Дени, — я правда очень
спешу. Мне некогда смеяться.
— А штраф заплатить не хотите? — спросил
мерзопакостный фараон.
— Ну и зануда же вы!—ответил волк-велосипедист.
— Так и запишем! — сказал отвратительный
топтун.— Платите!
270

Он полез в карман за записной книжкой и
шариковой ручкой и на секунду опустил голову.
— Имя?— спросил он, поднимая голову.
Затем засвистел в свою свистульку, так как увидел
вдали быстро удаляющийся велосипед Дени,
бросившегося на штурм склона.
Дени жал что есть мочи. Оторопевший асфальт
дрогнул перед столь яростным натиском. Склон Сен-Клу был
взят за рекордное время. Дени пересек часть города,
которая тянется вдоль Монтрету — тонкий намек на
наготу сатиров из парка Сен-Клу — и свернул налево, в
сторону Пон-Нуар и Виль д'Авре. Когда он вынырнул
из этого благородного города перед рестораном Кабассюд,
то заметил у себя за спиной какое-то движение. Он
подналег и стрелой влетел на лесную дорогу. Время
поджимало. Вдруг где-то вдалеке башенные часы пробили
полночь.
С первым ударом часов Дени понял, что дело худо.
Он уже с трудом доставал до педалей, казалось, ноги
укоротились. Освещенный луной, он все еще по инерции
мчался по каменистой проселочной дороге, как вдруг
заметил свою тень — вытянутую морду, уши торчком, —
и тут же шлепнулся, потому что волк на велосипеде не
обладает достаточной устойчивостью.
К счастью для него. Едва коснувшись земли, он
кинулся в чащу, и полицейский мотоцикл с лязгом
врезался в рухнувший велосипед. При этом мотоциклист
наполовину оскопил себя, вследствие чего острота его слуха
снизилась на тридцать девять процентов.
Не успел Дени сызнова обратиться в волка и
затрусить по направлению к логову, как подивился
странному неистовству, владевшему им, пока он был в
человеческом обличье. У такого добряка, такого тихони, как
он, вдруг полетели ко всем чертям все моральные устои
и все благодушие. Мстительная ярость, послужившая
уроком для трех сутенеров с площади Ля Мадлен,—
один из коих, поспешим это подчеркнуть в оправдание
остальным, получал жалованье в полицейской префектуре,
в отделе по борьбе с наркотиками и проституцией, —
казалась ему одновременно непостияшмой и
захватывающей. Он покачал головой. Что за несчастье этот укус
Сиамского Мага! Хорошо еще, подумал Дени, что его
тягостное превращение будет происходить только в дни пол-
271

нолуния. Но все-таки что-то от пережитого у него
оставалось — и эта подспудная злость, эта жажда мести не
давали ему покоя.
ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ
I
Ольн старательно прижимался к стенам домов и на
каждом шагу озирался с самым подозрительным видом. Дело
сделано — он похитил золотое сердце отца Мимиля.
Правда, беднягу пришлось слегка выпотрошить, вспороть
ему садовым ножом грудную клетку; однако не следует
быть слишком разборчивым в средствах, когда
представляется случай заполучить золотое сердце.
Пройдя триста метров, Ольн демонстративно снял
воровской картуз, швырнул его в люк водостока и надел
фетровую шляпу, какие носят люди порядочные.
Походка его сразу стала увереннее, мешало только золотое
сердце отца Мимиля: еще тепленькое, оно противно екало в
кармане. А Ольну так хотелось рассмотреть его не
спеша—золотые сердца одним своим видом стимулируют
жажду злодеятельности.
В одном кабельтове от первого люка Ольну попался
второй, побольше, и туда полетели орудия убийства:
дубинка и нож. На них оставались пятна крови,
присохшие волосы и, наверняка, немало отпечатков пальцев,
так как Ольн всегда все делал основательно. Липкую от
крови одежду он снимать не стал: публика все же не
привыкла, чтобы убийцы были одеты как все люди, а со
своим уставом под монастырь лезть не пристало.
На стоянке такси он выбрал машину поярче и
поприметнее: старый «драндулетти» модели тысяча девятьсот
двадцать третьего года, с плетеными сиденьями,
остроконечным багажником, кривым шофером и помятым задним
бампером, Атласный верх в малиновую и желтую
полоску придавал ему вид поистине незабываемый. Ольн сел в
машину.
— Куда ехать, хозяин?— спросил шофер, судя по
акценту — украинский эмигрант.
— Вокруг квартала.
272

— Сколько раз?
— Пока не засечет полиция.
— А-а... э-э... — вслух размышлял шофер,—тогда уи\к
же... скорость все равно прилично не превысишь, так,
может, поехать по левой стороне, а?
— Давай.
Ольн опустил верх и выпрямился на сиденье, чтобы
был заметен его окровавленный костюм, который в
сочетании с головным убором честного человека наводил на
мысль, что ему есть что скрывать.
Они сделали двенадцать кругов, пока наконец не
встретили служебного пони с полицейским номером.
Пони был выкрашен в стальной цвет и тащил легкую
плетеную повозку с гербом города. Обнюхав «драндулетти»,
он заржал.
— Ага,—сказал Ольн.—Они нас выследили. Поезжай
теперь по правой стороне, а то еще, не дай бог, ребенка
задавим.
Чтобы пони не выдохся и не отстал, шофер сбавил
скорость до минимума. Ольн хладнокровно командовал,
куда ехать, и вскоре они добрались до района
многоэтажных домов.
Тем временем к первому пони присоединился еще
один, выкрашенный в такой же цвет. Он тоже тащил
повозку, в которой тоже сидел полицейский в парадной
форме. Пока коллеги шепотохМ совещались, тыча пальцем
в Ольна, их пони, одновременно поднимая копыта и
потряхивая головами, трусили бок о бок, в добром согласии,
как пара голубков.
Облюбовав подходящий дом, Ольн велел шоферу
остановиться и выпрыгнул на тротуар, перемахнув через
дверцу, чтобы полицейские как следует разглядели кровь
на его одежде.
Затем он вошел в подъезд и направился к черной
лестнице. Не спеша поднялся на последний этаж, где
располагались комнаты прислуги. В обе стороны от
лестничной клетки тянулся темный, выложенный
шестиугольной плиткой коридор. В левом его конце было окно,
выходившее на внутренний дворик, между ванными и
ватерклозетами. Туда и пошел Ольн. Вдруг у него над головой
блеснул дневной свет — слуховое окошко! Прямо под ним
одна, как перст, —- как перст судьбы, — стояла
скамейка. Шаги полицейских уже слышались на лестнице. Ольн
проворно вылез на крышу.
0-7Q

Там он перевел дух и, предвидя неминуемую погоню,
набрал про запас побольше воздуха — при спуске он ему
еще пригодится.
По первому, пологому скату крыши Ольн сбежал
быстро. А у второго, крутого, он остановился, повернулся
спиной к пропасти, присел, затем, опираясь на руки,
съехал в водосточный желоб и пошел по краю уходившей
почти вертикально вверх оцинкованной кровли.
Мощеный дворик с этой высоты казался совсем
крохотным, там виднелись пять мусорных баков, старая
метла, похожая сверху на кисточку, и большой ящик для
отбросов.
Ольну предстояло спуститься по вбитым в стену
железным скобам, а затем таким же способом подняться по
стене дома напротив и залезть в одну из ванных, для
чего нужно было уцепиться обеими руками за
подоконник и подтянуться. Что и говорить, ремесло убийцы
не из легких. Ольн полез вниз по ржавым
перекладинам.
А полицейские бестолково носились по крыше и
грохотали сапогами, следуя разработанной префектурой
инструкции об акустических параметрах погони.
II
Дверь была заперта, потому что папа с мамой ушли;
Фантик остался дома один. В шесть лет люди обычно не
скучают в квартире, где есть стекла для разбивания,
занавески для поджигания, ковры для чернилозаливания и
стены, которые можно разукрасить отпечатками пальцев
всех цветов радуги, оригинально применив систему Бер-
тильона к так называемым «безвредным» акварельным
краскам. В квартире, где, к тому же, имеется ванна,
краны, разные плавучие штучки... да воя еще папина
бритва, отличное длинное лезвие — как раз подойдет для
резьбы по пробке.
Услышав шум во дворике, куда выходило окно ванной,
Фантик распахнул его и хотел выглянуть. В тот же миг
две здоровые мужские руки ухватились за подоконник
снаружи, а вслед за ними любопытному взору Фантика
явилась багровая от натуги физиономия Ольна.
Но Ольн переоценил свои гимнастические таланты —
подтянуться с одного разу оказалось ему не под силу.
274

Пришлось повиснуть на вытянутых руках—благо
держался он надежно — и передохнуть.
Фантик осторожно занес бритву, которую все еще
сжимал в руках, и провел остро отточенным лезвием по
побелевшим суставам скрюченных пальцев убийцы. Ну и
огромные же ручищи!
Золотое сердце отца Мимиля свинцовым грузом
тянуло Ольна к земле, руки его кровоточили. Одно за другим,
как струны гитары, лопались сухожилия. Каждое
издавало короткий сухой звук. И вот на каменном
подоконнике остались лишь десять безжизненных фаланг. Из них
еще сочилась кровь. А тело Ольна съехало по кирпичной
стенке, ударилось о карниз второго этажа и плюхнулось
прямо в мусорный ящик. Извлекать его оттуда не стоило:
завтра старьевщики подберут.
ВЕЧЕРИНКА У ЛЕОБИЛЯ
Веки Фолюбера Сансонне, на которые, проникая через
решетчатые ставни, падал волнистый солнечный луч,
были изнутри приятного красновато-оранжевого цвета, и
Фолюбер улыбался во сне. Он шел легким шагом по
теплому белому гравию в саду Гесперид, и красивые звери с
шелковистой шерстью лизали ему пальцы ног. Тут он
проснулся, осторожно снял с большого пальца ноги
ручную улитку Фредерику и вернул ее на исходную
позицию с таким расчетом, чтобы она снова добралась до
него к завтрашнему утру. Фредерика фыркнула, но
промолчала.
Фолюбер сел на постели. Каждое утро он не спеша
размышлял, избавляя себя от необходимости думать
днем, а тем самым от многочисленных неприятностей,
докучающих людям беспорядочным, дотошным и
беспокойным, которые во всяком действии видят предлог для
размышлений, бесконечных (прошу извинить меня за
длинную фразу), а зачастую — и беспредметных,
поскольку о предмете они при этом забывают.
Необходимо было продумать:
1) во что себя облачить;
2) чем себя подкрепить за завтраком;
3) как себя развлечь.
275

Вот и все, потому что было воскресенье, и вопрос о
том, где раздобыть денег, был уже решен.
Фолюбер по порядку обдумал все три задачи.
Он тщательно умылся, энергично почистив зубы и
высморкавшись двумя пальцами, и стал одеваться. По
воскресеньям он всегда начинал с галстука и кончал
ботинками — прекрасная утренняя зарядка. Он достал из
ящика пару модных носков из чередующихся полосок:
синяя полоска — просвет — синяя полоска — просвет в
так далее. Когда носишь такие носки, можно красить
ноги в любой цвет: его видно между полосками. Фолюбер
был робок и потому выбрал яблочно-зеленый.
В остальном он оделся как обычно, если не считать
синей рубашки, и сменил белье, ибо думал о том, что
ему предстоит «в-третьих».
За завтраком он подкрепился селедкой под норковой
шубой, политой нежным маслом, и съел булочку,
свежую, как глаз, и, как глаз, обрамленную длинными
розовыми ресницами.
Наконец он позволил себе поразмыслить о
предстоящих воскресных развлечениях.
Сегодня был день рождения его друга Леобиля, и по
этому случаю устраивалась вечеринка.
При мысли о вечеринках Фолюбер погрузился в
глубокую задумчивость. Дело в том, что он страдал
болезненной застенчивостью и втайне завидовал смелости тех,
кого должен был сегодня увидеть: ему хотелось бы
обладать ловкостью Грузнье в сочетании с пылкостью Додди,
шикарной элегантностью Ремонфоля и привлекательной
суровостью Абадибабы или же ослепительной лихостью
любого из членов Лориентского городского клуба.
А между тем у Фолюбера были красивые каштановые
глаза, мягко вьющиеся карие волосы и милая улыбка,
которой он покорял все сердца, не ведая об этом. Но он
никогда не осмеливался воспользоваться преимуществами
своей наружности и вечно сидел в одиночестве, в то
время как его приятели ловко отплясывали с красивыми
девушками свинг, життебург и аргентинскую тумбу.
Это зачастую повергало его в уныние, зато по ночам
он утешался снами. Во сне он бывал полон отваги, и
красивые девушки обступали его, умоляя, как о милости,
чтобы он с ними потанцевал.
Фолюберу вспомнился сон, который он видел
сегодня ночью. Ему приснилось прелестное создание в платье
276

из лиловато-голубого крепа. Светлые волосы падали ей
на плечи, на ногах были маленькие туфельки из голубой
змеиной кожи и забавный браслет, который он не мог бы
уже описать в точности. Во сне он ей очень понравился,
и кончилось тем, что они вместе ушли.
Наверняка он ее поцеловал, а может быть, добился и
большего.
Фолюбер покраснел. У него еще будет время об этом
подумать по пути к Леобилю. Он пошарил в кармане,
проверил, хватит ли денег, и вышел купить бутылку
ядовитого аперитива самой дешевой марки — сам он вообще
не пил.
В то время, когда Фолюбер протирал глаза, Майор,
вырванный из объятий сна сиплым голосом своей
нечистой совести, ощущая привычный жуткий привкус
перегара во рту, спустил ноги на липкий пол.
Его стеклянный глаз зловеще сверкал в полутьме,
освещая гнусным светом кусок шелка, который Майор
расписывал — вначале рисунок изображал дога-отца и
дога-сына, но теперь все вместе стало смахивать на гиблое
тело, и Майор понял, что ему предстоит нынче совершить
дурной поступок.
Он вспомнил о предстоящей вечеринке у Леобиля ш
зверски ухмыльнулся в ре мажоре, притом сфальшивив,
что яснее ясного выдавало низость его натуры. Углядев
в углу бутылку дешевого красного вина, он, сделав
большой глоток, допил остатки жижи, которая покрывала
дно бутылки, и приободрился. Потом он встал перед
зеркалом и попытался придать себе такое же выражение
лица, как у Сергея Андреевича Папанина в «Иване
Грозном». Из-за отсутствия бороды это ему не удалось.
Впрочем, и так получилось недурно.
Майор опять ухмыльнулся и удалился в кабинет,
чтобы подумать, как сорвать вечеринку у Леобиля,
которому задумал отомстить. Уже несколько недель Леобиль
распускал о Майоре компрометирующие слухи, осмелясь
даже утверждать, будто Майор исправился.
За это его следовало хорошенько проучить.
Майор не знал пощады к врагам, встречавшимся на
его пути, это объяснялось, с одной стороны, его
скверным воспитанием, а с другой — врожденным коварством
и злобностью, значительно превышавшей норму.
(Не забудем упомянуть об отвратительных усиках,
которые он злонамеренно выращивал на верхней губе,
277

охраняя их от насекомых, а днем защищая от птиц
сеточкой.)
Фолюбер Сансонне, волнуясь, остановился перед
дверьми Леобиля и сунул указательный палец в
маленькую норку звонка, который спал, забившись в угол.
Фолюбер внезапно разбудил его. Звонок
перевернулся, больно укусил Фолюбера за палец, и Фолюбер
пронзительно взвизгнул.
Сестра Леобиля, которая поджидала гостей в
передней, тут же отворила дверь, и Фолюбер вошел. По
дороге в комнату сестра Леобиля заклеила ранку кусочком
пластыря и взяла у гостя бутылку.
Под потолком весело порхали созвучия легкой
музыки, оседая на мебель, точно светлый чехол.
Леобиль, стоя у камина, болтал с двумя девушками.
Увидев вторую, Фолюбер смутился, но тут к нему с
протянутой рукой устремился Леобиль, и ему пришлось
скрыть свое волнение.
— Привет,— сказал Леобиль.
— Здравствуй,— сказал Фолюбер.
— Знакомьтесь,— сказал Леобиль. — Это Азим (так
звали первую девушку), это Фолюбер, а это Женнифер.
Фолюбер поклонился Азим и, опустив глаза,
протянул руку Женнифер. На девушке было красное платье
из мягкого крепа цвета морской волны, красные
туфельки из змеиной кожи и очень необычный браслет,
который он сразу же узнал. Рыжие волосы падали ей на
плечи, и она во всем была похожа на девушку из его сна —
только краски были ярче, но оно и понятно: ведь сны, в
конце концов, снятся по ночам.
Леобиль, казалось, был всецело поглощен беседой с
Азим, и Фолюбер, не медля более, пригласил Женнифер
танцевать. Он по-прежнему опускал глаза — слишком уж
притягивали его взгляд два чрезвычайно интересных
предмета, ничем не стесненных в квадратном вырезе
платья.
— Давно вы знакомы с Леобилем? — спросила
Женнифер.
— Три года,— ответил Фолюбер.— Мы
познакомились на занятиях дзюдо.
— Так вы занимаетесь дзюдо? И вам уже
приходилось защищать свою жизнь?
— Гм...— сказал Фолюбер смущенно.— Да нет, не
было случая. Я редко дерусь.
278

— Трусите? — насмешливо спросила Женнифер.
Такой оборот разговора был Фолюберу неприятен. Он
попытался вновь обрести уверенность, которой был полон
прошлой ночью.
— Я видел вас во сне, — отважился он.
— Мне никогда ничего не снится,— сказала
Женнифер.— Так что — едва ли, я думаю. Вы, наверно,
перепутали.
— Только у вас были светлые волосы,— сказал
Фолюбер на грани отчаяния.
У нее была тонкая талия, ее глаза смеялись так
близко от него...
— Вот видите,— сказала Женнифер,— значит, это
была не я. Я же рыжая...
— Нет, вы,— пробормотал Фолюбер.
— Не думаю,— сказала Женнифер.— Я не люблю
снов. Мне больше нравится действительность.
Она посмотрела на него в упор, но он уже снова
опустил глаза и не заметил этого. Он не прижимал ее к себе
слишком крепко, иначе ему ничего не было бы видно.
Женнифер пожала плечами. Она любила спорт, ей
нравились сильные и смелые мужчины.
— Я люблю спорт,— сказала она, — мне нравятся
сильные и смелые мужчины. А сны я не люблю, я
слишком живой человек.
Она высвободилась из его рук, потому что пластинка,
страшно скрежеща тормозами, остановилась: это Лео-
биль без предупреждения опустил шлагбаум. Фолюбер
поблагодарил ее за танец и хотел было удержать подле
себя изящной и чарующей болтовней, но в тот самый
миг, когда он было придумал поистине чарующую
фразу, между ними протиснулся какой-то гнусный верзила
ж грубо обнял Женнифер.
Фолюбер в ужасе отступил на шаг, но Женнифер
только улыбалась, и он, сраженный, рухнул в глубокое
кресло из бурдючной кожи.
И загрустил, понимая, что и эта вечеринка, в
сущности, будет такой же, как и другие,— полной блеска и
красивых девушек... не для него.
Сестра Леобиля хотела открыть дверь, но замерла,
ошеломленная: из-за двери послышался выстрел.
Девушка прижала руку к колотящемуся сердцу, и дверь
распахнулась от свирепого удара Майоровой ноги.
В его руке дымился пистолет, из которого он только
279

что застрелил звонок. Его горчичные носки бросали
вызов всему миру.
— Я убил эту тварь,— сказал он.— Уберите падаль.
— Но... — начала было сестра Леобиля и разрыдалась,
потому что звонок был у них в доме так давно, что стал
уже как бы членом семьи. Плача, она убежала к себе, а
Майор на радостях выкинул левое коленце и сунул
пистолет в карман.
Подошел Леобиль. Он простодушно протянул Майору
руку.
Майор положил в нее огромный кусок дерьма,
который подобрал у дверей дома.
— Посторонись-ка, друг, — дрожащим от ярости
голосом сказал он Леобилю.
— Послушай... Ты ведь не наломаешь дров...
— Я тут все переломаю,— холодно сказал Майор,
оскалив зубы.
Он подошел к Леобилю, сверля его невыносимым
взглядом своего стеклянного глаза.
— Так ты, приятель, болтаешь, будто я работаю,—
сказал он.— Распускаешь слух, что я стал порядочным
человеком? Ты что это себе позволяешь?
Он набрал в легкие воздух и проревел:
— Ты эту вечеринку запомнишь, приятель!..
Леобиль побледнел. Он еще держал в руке то, что
туда положил Майор, и не смел шелохнуться.
— Я... я не хотел тебя оскорбить...— сказал он.
— Заткнись, друг. За каждое лишнее слово
причитается прибавка.
Он подставил Леобилю подножку, грубо толкнул его,
и Леобиль упал.
Гости ничего особенного не заметили. Они танцевали,
пили, болтали и, как водится на всякой удачной
вечеринке, по двое исчезали в свободных комнатах.
Майор направился к бару. Невдалеке все еще
томился в кресле удрученный Фолюбер. Проходя мимо, Майор
рванул его за шиворот и поднял на ноги.
— Давай выпьем,— сказал он.— Никогда не пыо
один.
— Простите... но я вообще не пью...— отвечал
Фолюбер.
Он немного знал Майора и не стал связываться.
— Брось,— сказал Майор,— кончай трепаться.
Фолюбер взглянул на Женнифер. К счастью, она была
280

занята оживленным разговором и смотрела в другую сто-*
рону. Правда, к несчастью, ее окружали три молодых
человека, еще два сидели у ее ног, а шестой созерцал ее со
шкафа.
Леобиль тихо встал, норовя улизнуть и вызвать
блюстителей порядка, но сообразил, что если упомянутые
блюстители решат заглянуть в спальни, то как бы ему
самому не пришлось провести ночь в полиции.
К тому же, зная Майора, он сомневался, что тот даст
ему выйти.
Майор в самом деле следил за Леобилем и наградил
его таким взглядом, что Леобиль замер на месте.
Потом, все еще держа Фолюбера за ворот, Майор
достал пистолет и, не целясь, отстрелил горлышко у
бутылки. Ошеломленные гости обернулись.
— Уматывайте,— сказал Майор.— Мужики
уматывайте, бабы могут остаться.
Он протянул Фолюберу стакан:
— Выпьем!
Мужчины отступили от девушек и начали потихоньку
уходить. Таким, как Майор, не сопротивляются.
— Мне не хочется,— сказал Фолюбер, но, взглянув на
Майора, быстро выпил.
— Твое здоровье, друг,— сказал Майор.
Взгляд Фолюбера вдруг упал на лицо Женнифер. Она
стояла в углу с другими девушками и смотрела на него с
презрением. У Фолюбера подкосились ноги.
Майор одним глотком осушил стакан.
Почти все мужчины уже вышли из комнаты.
Последний (его звали Жак Бердиньдинь, и он был храбрец)
схватил тяжелую пепельницу и запустил ею Майору в
голову. Майор поймал снаряд на лету и подскочил к
Бердиньдиню.
—- А ну, покажись,— сказал он и вытащил храбреца
на середину комнаты.
— Возьхмешь девчонку, какая понравится, и
разденешь догола.
Девушки вспыхнули от ужаса.
— Я отказываюсь,— сказал Бердиньдинь.
— Смотри, пожалеешь, приятель, — сказал Майор.
— Что угодно, только не это,— сказал Бердиньдинь.
Фолюбер с испугу машинально налил себе еще стакан
и залпом выпил.
Майор ничего не сказал. Он подступил к Бердиньди*
281

ню и схватил его за руку. Потом крутанул ее, и Бердинь-
динь взвился в воздух. Пока он падал, Майор,
воспользовавшись ситуацией, сорвал с него брюки.
— Ну, друг, приготовься,— сказал он.
Он оглянулся на девушек.
— Желающие имеются? — ухмыляясь, спросил он.
— Довольно,— сказал оглушенный Бердиньдинь и,
пошатываясь, попытался уцепиться за Майора. Это
вышло ему боком. Майор приподнял его и швырнул на пол.
Бердиньдинь плюхнулся и остался лежать, потирая
бока.
— Эй, ты, рыжая,— сказал Майор.— Поди сюда.
— Оставьте меня в покое,— побелев как мел,
сказала Женнифер.
Фолюбер между тем опорожнял четвертый стакан, и
голос Женнифер поразил его, как удар грома. Он
медленно повернулся на каблуках и посмотрел на нее.
Майор подошел к девушке и одним движением
оторвал бретельку ее платья цвета морской волны. (Любовь
к истине понуждает меня сказать, что зрелище, которое
открылось при этом, было не лишено приятности.)
— Оставьте же меня,— повторила Женнифер.
Фолюбер провел рукой по глазам.
— Это сон,— промычал он, едва ворочая языком.
— Пойди сюда,— сказал ему Майор.— Держи ее, а
ты действуй.
— Нет!—возопил Бердиньдинь.— Не хочу!.. Что
угодно, только не это... Женщину я не трону!
— Добро,—сказал Майор. — Я добрый Майор. — Не
отпуская Женнифер, он шагнул к Фолюберу.—
Раздевайся,— сказал он,— и займись тем малым. А я займусь
этой.
— Отказываюсь,— сказал Фолюбер.— А ты давай
чеши отсюда. Ты нам осточертел.
Майор отпустил Женнифер. Он набрал в легкие
воздуху, так что его грудная клетка раздулась самое малое
на метр двадцать пять. Женнифер удивленно уставилась
на Фолюбера, не зная, поднять ли ей лиф платья или
оставить как есть, чтобы Фолюбер черпал силы в этом
зрелище. Она склонилась ко второму решению.
Фолюбер взглянул на Женнифер, издал легкое
ржание, ударил копытом и стремительно налетел на Майора.
Получив удар в солнечное сплетение в тот самый миг,
когда его грудная клетка раздулась до предела, Майор
282

страшно крякнул и согнулся пополам. Впрочем, он сразу
же разогнулся, и Фолюбер воспользовался этим,
применив классический прием дзюдо, когда на глаза жертве
натягивают уши и одновременно дуют в нос.
Майор посинел и стал задыхаться. В ту же секунду
Фолюбер, силы которого удесятерились под двойным
воздействием любви и аперитивов, просунул голову ему
между ног, приподнял и вышвырнул Майора сквозь оконное
стекло на улицу через заставленный блюдами стол.
В гостиной Леобиля вновь воцарилось спокойствие.
Наступила глубокая тишина, и Женнифер, так и не
поднимая лиф платья, упала в объятия Фолюбера, который
рухнул под ее тяжестью — в девушке было все-таки
килограммов шестьдесят. К счастью, сзади стояло все то же
кресло из бурдючной кожи.
Что до Майора, то он описал волнистую кривую и,
совершив несколько удачных оборотов, сумел вернуться
в вертикальное положение, однако ему не повезло — он
упал в красное и черное открытое такси и не успел еще
прийти в себя, как оно умчало его вдаль.
А придя в себя, он выставил таксиста, угрожая ему,
и повел машину к своему обиталищу, вилле под
названием «Львиное сердце».
По дороге, чтобы не признать себя побежденным, он
задавил честного торговца, который, к счастью, оказался
торговцем краденым.
А Фолюбер и Женнифер посвятили весь остаток
вечера починке платья. Удобства ради Женнифер сняла его,
а Леобиль из благодарности предоставил им по такому
случаю собственную комнату и электроутюг из китайской
перегородчатой эмали, который достался ему от матери,
а ей, в свою очередь, от его бабушки, которым в его
семье гладили из поколения в поколение, еще со времен
первых крестовых походов.
ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
Мутно-желтый фонарь вспыхнул в черной застекленной
пустоте — ровно шесть часов. Уен посмотрел в окно и
вздохнул. Работа над словоловкой почти не двигалась.
Он терпеть не мог незашторенные окна, но еще боль-
283

ше ненавидел шторы и проклинал тупую косность
архитекторов, вот уже которое тысячелетие строящих жилые
дома с дырявыми стенами. С тоской он снова углубился
в работу: надо было поскорее подогнать крючочки
дезинтегратора, разбивающего предложения на слова, прежде
чем они будут зафиксированы. Из любви к искусству он
усложнил задачу, решив не считать союзы полноценными
словами, так как они слишком невыразительны, чтобы
претендовать на благородную значимость, поэтому,
перед тем как подвергнуть текст фильтрованию, ему
приходилось удалять их вручную и ссыпать в коробочку, где
кишмя кишели точки, запятые и другие знаки
препинания. Операция немудреная, лишенная всякой
технической новизны, но требующая известной сноровки. Уен
стер себе на этом все пальцы.
Однако не слишком ли он заработался? Уен отложил
крохотный золотой пинцет; чуть шевельнув бровью,
высвободил зажатую в глазнице лупу и встал. Он вдруг
ощутил потребность размяться. Энергия била в нем
через край. Было бы неплохо прогуляться.
Едва Уен ступил на тротуар пустынной улочки, как
тот предательски ускользнул у него из-под ног, и, хотя
Уен уже привык к этой коварной увертливости, она все
еще раздражала его. Поэтому он пошел по грязной
мостовой, с самого краю, где в свете фонарей поблескивали
бензинные разводы, следы высохшего ручья сточных вод.
От ходьбы он и правда почувствовал себя лучше:
поток свежего воздуха поднимался вдоль носовых
перегородок и промывал мозги, стимулируя тем самым отлив
крови от извилистого, увесистого и двуполушарного этого
органа. Этот естественный процесс каждый раз вновь
вызывал восхищение Уена. Благодаря такому
неиссякаемому простодушию его жизнь была богаче, чем у других.
Дойдя до конца короткого тупика, он очутился на
перекрестке и окончательно зашел в тупик: куда пойти?
Ничто не влекло его ни направо, ни налево, поэтому он
пошел прямо. Эта дорога вела к мосту, откуда можно
посмотреть, какова сегодня вода; хотя, по-видимому, она
похожа на вчерашнюю как две капли воды, но ведь
видимость — лишь одно из множества ее качеств.
Улочка была так же безлюдна, как и тупик, желтые
пятна света на мокром асфальте делали ее похожей на
саламандру. Поднимаясь все выше, она вела к
горбатому мосту, перегородившему реку, словно жадно разину-
284

тая пасть, без устали глотающая воду. Там Уен и
собирался примоститься, удобно облокотясь о перила, если,
конечно, обе стороны моста будут свободны; если же
другие созерцатели уже стоят и глядят в воду, то какой
смысл присоединять еще и свой взгляд к этой оптической
оргии, в которой взгляды путаются друг с другом.
Лучше уж пройти до следующего моста, где никогда никого
не бывает, так как оттуда легко свалиться и сломать
себе всю жизнь.
Мимо Уена двумя сгустками тьмы бесшумно
проскользнула парочка молодых священников в черном;
время от времени они укрывались где-нибудь в
подворотне и подобострастно целовались. Уен растрогался.
Как хорошо, что он вышел прогуляться: на улице
иногда увидишь такое, что сразу взбодришься. Он зашагал
быстрее и тут же в уме одолел последние трудности в
конструкции словоловки,— такие, в сущности, пустячные
трудности; небольшое усилие — и их как не бывало, как
ветром сдуло, как рукой сняло, как языком слизнуло,—
словом, нет как нет.
Прошел генерал, ведя на кожаном поводке
взмыленного арестанта, которому, чтобы он не вздумал напасть на
генерала, спутали ноги и скрутили руки за головой.
Когда арестант упирался, генерал дергал за поводок, и тот
падал лицом в грязь. Генерал шел быстро, его рабочий
день кончился, и теперь он спешил домой, чтобы
поскорее съесть тарелку бульона с макаронными буквами.
Сегодня вечером он, как всегда, сложит свое имя на краю
тарелки втрое быстрее, чем арестант, и, пока тот будет
пожирать его взглядом, преспокойно сожрет обе порция.
Арестанту не повезло: его имя было Йозеф Ульрих де
Заксакраммериготенсбург, а генерала звали Поль, но
этой подробности Уен не мог знать. Он только отметил,
что у генерала изящные лакированные сапоги, и
подумал, что на месте арестанта он чувствовал бы себя
скверно. Так же, впрочем, как и на месте генерала, но
арестант своего места не выбирал, чего не скажешь о
генерале. И вообще, претендентов на должность арестанта
надо еще поискать, а желающих стать ассенизаторами,
шпиками, судьями или генералами хоть отбавляй —
обстоятельство, свидетельствующее о том, что самая
грязная работа, видимо, таит в себе нечто притягательное.
Уен с головой ушел в размышления об ущербных
профессиях. Нет, в десять раз лучше собирать словоловки,
285

чем быть генералом. Десять, еще, пожалуй,
недостаточно большой коэффициент. Ну, да не важно, главное —
принцип.
На устоях моста торчали телескопические маяки, они
так красиво светились, да к тому же указывали путь
судам. Уен отдавал им должное, но сейчас не глядя
прошел мимо. Он направлялся прямо к намеченному месту,
которое уже было видно. Но вдруг его внимание
привлекло нечто удивительное. Над перилами моста
вырисовывался до странности низенький силуэт. Уен побежал
туда. По ту сторону перил, на покатом карнизе с
желобком, призванным облегчить сток осадков, стояла
девушка. По-видимому, она собиралась прыгнуть в воду, но
никак не могла решиться. Уен облокотился на перила
прямо за ее спиной.
— Я готов,— сказал он.— Давайте.
Она обернулась и нерешительно посмотрела на него.
Хорошенькая девушка с бежевыми волосами.
— Вот не знаю, с какой стороны лучше броситься:
выше или ниже по течению. С одной стороны меня может
подхватить течением и разбить об опору. С другой
стороны мне помогут водовороты. Но, оглушенная прыжком,
я могу потерять голову и уцепиться за опору. И в обоих
случаях меня заметят, и я, скорее всего, привлеку
внимание какого-нибудь спасителя.
— Это следует обдумать,— сказал Уен, — и
серьезность, с которой вы подходите к вопросу, весьма
похвальна. Я, разумеется, к вашим услугам и готов помочь вам
принять решение.
— Вы очень любезны,— сказала девушка, и ее ярко
накрашенные губы тронула улыбка.— А то я уж
извелась и запуталась вконец.
— Мы могли бы все детально обсудить где-нибудь в
кафе,— сказал Уен.— Без бутылочки я как-то плохо
соображаю. Не могу ли я вас угостить? К тому же
впоследствии это будет способствовать скорейшему
кровоизлиянию.
— С удовольствием,— ответила девушка.
Уен помог ей перелезть обратно на мост и попутно
обнаружил соблазнительную округлость наиболее
выдающихся и, следовательно, наиболее уязвимых частей ее
тела. Он высказал ей свое восхищение.
— Мне бы, конечно, следовало покраснеть,— сказала
она,— но ведь вы совершенно правы. Я действительно
288

отлично сложена. Взять хотя бы ноги — вот взгляните.
Она задрала фланелевую юбку, чтобы Уен мог сам
составить мнение о форме и ослепительной белизне
ее ног.
— Я вас понял,— ответил он, и в глазах у него слегка
помутилось.— Ну, что ж, пойдемте выпьем, а когда во
всем разберемся, вернемся сюда, и вы броситесь с
правильной стороны.
Они ушли рука об руку, нога в ногу, довольные и
веселые. Она сообщила, что ее зовут Флавия, и этот знак
доверия еще усилил его симпатию к ней.
Вскоре, когда они уютно расположились в скромном,
жарко натопленном кабачке, куда обычно заглядывали
матросы со своими шлюпками, она принялась
рассказывать:
— Мне не хотелось бы, чтобы вы сочли меня дурой,
но нерешительность, которую я испытывала, выбирая, с
какой стороны прыгнуть и утопиться, мучила меня
всегда, и мне надо было хоть раз в жизни преодолеть ее.
Иначе я хоть бы и умерла, а все равно осталась бы
тупицей и тряпкой.
— Беда в том,— сочувственно сказал Уен,— что
количество вариантов решения отнюдь не всегда бывает
нечетным. В вашем случае оба варианта — как выше, так
и ниже по течению — неудовлетворительны. Другого же
ничего не придумаешь. Где бы ни находился мост, он
неизбежно разделяет реку на эти две части.
— Если только не у самого истока,— заметила
Флавия.
— Совершенно верно,— сказал Уен, восхищенный та^
кой остротой ума.— Но у истоков реки, как правило,
недостаточно глубоки.
— В том-то и дело,— сказала Флавия.
— Впрочем, можно прибегнуть к подвесному мосту,—
сказал Уен.
— Боюсь, это было бы против правил.
— Если же вернуться к истокам, то, к примеру, Тувр
с самого начала настолько бурный, что вполне подойдет
для любого нормального самоубийцы.
— Это слишком далеко,— сказала она.
— В бассейне Шаранты,— уточнил Уен.
— Неужели даже топиться — и то работа, неужели
это так же трудно, как все остальное в жизни, вот кош->
мар! От одного этого жить не захочешь.
287

— А правда, что толкнуло вас на такое
отчаянное решение? — только теперь додумался спросить
Уен.
— Это печальная история,— ответила Флавия, утирая
слезу, досадно нарушавшую симметрию ее лица.
— Мне не терпится услышать ее,-— сказал Уен,
увлекаясь.
— Что же, я вам расскажу.
Уену понравилась откровенность Флавии. Ее не надо
было упрашивать поведать свою историю. Очевидно, она
и сама понимала исключительную ценность подобных
признаний. Он ждал, что последует длинный рассказ: у
молодой девушки обычно масса возможностей общения с
другими представителями человеческого рода,— так у
розанчика с вареньем больше шансов ознакомиться со
строением и повадками двукрылых, чем у какого-нибудь
чурбана. Несомненно, и история Флавии изобилует
мелкими и крупными событиями, из которых можно буд^г
извлечь полезный опыт. Полезный, разумеется, для него,
Уена, ибо личный опыт влияет лишь на чужие
убеждения, сами-то мы отлично знаем тайные побуждения,
заставившие нас преподнести его в прилизанном,
приличном и безличном виде.
— Я родилась,— начала Флавия,— двадцать два и
восемь двенадцатых года тому назад в небольшом
нормандском замке близ местечка Чертегде. Мой отец, в прошлом
преподаватель хороших манер в пансионе мадемуазель
Притон, разбогатев, удалился в это поместье, чтобы
насладиться прелестями своей служанки и спокойной
жизни после долгих лет напряженного труда, а моя мать,
его бывшая ученица, которую ему удалось соблазнить
ценой неимоверных усилий, так как он был очень
уродлив,— не последовала за ним и жила в Париже
попеременно то с архиепископом, то с комиссаром полиции.
Отец, ярый антиклерикал, не знал о ее связи с первым,
иначе он бы немедленно потребовал развода; что же
касается своеобразного родства с полицейской ищейкой, то
оно даже было ему приятно, так как позволяло
посмеяться и поиздеваться над этим честным служакой,
довольствовавшимся его объедками. Кроме того, отцу досталось
от деда солидное наследство в виде клочка земли на
площади Оперы в Париже. Он, бывало, любил наведываться
туда по воскресеньям и копаться на грядках с
артишоками на глазах и под носом у водителей автобусов. Как
288

видите, любая форменная одежда внушала ему
презрение.
— Да, но при чем здесь вы? — сказал Уен, чувствуя,
что Флавия теряет нить рассказа.
— В самом деле.
Она отпила глоток вина. И вдруг из глаз ее хлынули
слезы, обильно и бесшумно, как из исправного
водопроводного крана. Казалось, она в отчаянии. Так оно,
должно быть, и было. Растроганный Уен взял ее руку. Но
тотчас выпустил, не зная, что с ней делать. Однако
Флавия уже успокаивалась.
— Я жалкое ничтожество,— сказала она.
— Вовсе нет,— возразил Уен, находя, что она
слишком строга к себе.— Я не должен был вас перебивать.
— Я бессовестно лгала вам,— сказала она.— И все
из чистой гордыни. На самом деле архиепископ был
простым епископом, а комиссар — всего лишь уличным
регулировщиком. Ну, а сама я портниха и еле-еле свожу
концы с концами. Заказы бывают редко, а заказчицы
все редкие стервы. Я надрываюсь, а им смешно. Денег
нет, есть нечего, я так несчастна! А мой друг в тюрьме.
Он продавал секретные сведения иностранной державе,
но взял дороже, чем полагается, и его посадили. А
сборщик налогов дерет все больше — это мой дядя, и если он
не уплатит своих картежных долгов, тетя с шестью
детьми пойдет по миру,— шутка ли, старшему тридцать пять
лет, а знали бы вы, сколько нужно, чтобы его прокормить
в таком-то возрасте!
Не выдержав, она снова горько заплакала.
— День и ночь я не выпускаю из рук иголку, и все
впустую, потому что мне не на что купить даже
катушки ниток!
Уен не знал что сказать. Он похлопал ее по плечу и
подумал, что надо бы приободрить ее. Но как? Хотя и
говорится: чужую беду руками разведу, но кто это
пробовал? Впрочем... И он развел руками.
— Что с вами? — спросила она.
— Ничего,— сказал он,— просто меня поразил ваш
рассказ.
— О, — сказала она,— это еще что! О самом худшем
я боюсь и говорить!
Он ласково погладил ее по ноге.
— Доверьтесь мне, это приносит облегчение.
— Приносит облегчение? Разве вам приносит?
Ю Б. Виан
289

— Ну,— сказал он,— так говорится. Разумеется, это
только общие слова...
— Что ж, будь что будет,— сказала она.
— Будь что будет,— повторил он.
— Мое злосчастное существование окончательно
превратилось в ад из-за моего порочного брата. Он спит со
своей собакой, с утра пораньше плюет на пол, пинает
котенка, а проходя мимо консьержки, рыгает очередями.
Уен потерял дар речи. И в самом деле, когда
сталкиваешься с человеком, до такой степени испорченным,
извращенным и развратным, то просто нет слов...
— Подумать только, если он таков в полтора года,
что же будет дальше? — сказала Флавия и
разрыдалась.
Эти ее рыдания уступали предыдущим по частоте,
но далеко превосходили их по силе звука.
Уен потрепал ее по щеке, но тотчас отдернул руку,
обжегшись ее горючими слезами.
— Бедная девочка! — сказал он. Этих слов она и
ждала.
— Но самого ужасного, уверяю вас, вы еще не
знаете...— сказала она.
— Говорите,— твердо сказал Уен, готовый теперь ко
всему.
Она заговорила, и он поспешно ввел в уши инородные
тела, чтобы ничего не слышать, но и того немногого, что
он все же разобрал, было достаточно, чтобы его прошиб
холодный пот, так что одежда прилипла к телу.
— Теперь все? — спросил он чересчур громко, как
все начинающие глухие.
— Все, и я действительно чувствую облегчение,—
сказала Флавия и единым духом выпила стакан, оставив
содержимое оного на скатерти. Но эта шалость нисколько
не развеселила ее собеседника.
— Несчастное создание! — вздохнул он наконец.
Он извлек на свет свой бумажник и подозвал
официанта, который подошел с плохо скрываемым отвращением.
— Что прикажете?
— Сколько я вам должен? — спросил Уен.
— Столько-то.
— Вот,— сказал Уен, давая больше.
— Благодарите себя сами, у нас по этой части
самообслуживание»
290

— Ладно,— сказал Уен.— Подите прочь, от вас
смердит.
Официант удалился, оскорбленный — так ему и
надо! Флавия восхищенно смотрела на Уена.
— У вас есть деньги!
— Возьмите их все,— сказал Уен.— Вам они нужнее,
чем мне.
Ее лицо выражало такое изумление, словно перед ней
сидел сам Дед Мороз. А что выражало его лицо, сказать
трудно, ведь Деда Мороза никто никогда не видел.
Уен шел домой один. Было поздно, и горел лишь
каждый второй фонарь. А каждый первый спал стоя, Уен
шагал, понурив голову, и думал о Флавии, о том, с
какой радостью забрала она все его деньги. Это было так
трогательно. Бедняжка, не оставила ему ни франка.
В ее возрасте чувствуешь себя погибшим, когда не на
что жить. Тут он вспомнил, что и сам в том же
возрасте — удивительное совпадение! Такая обездоленная!
Теперь, когда она забрала все, что у него было, он понял,
каково это. Он взглянул по сторонам. Мостовая блестела
в мертвенном свете луны, стоявшей прямо над мостохм.
Денег ни гроша. Да еще эта недоделанная словоловка.
На пустынную улицу медленно вступил свадебный
кортеж новобрачных лунатиков, но и это не отвлекло Уена
от мрачных мыслей. Он вспомнил арестанта. Вот кому
не приходилось долго раздумывать. Впрочем, и ему
самому тоже не приходилось. Мост все ближе. В кармане
ни гроша. Бедная, бедная Флавия! Хотя нет, у нее-то
теперь были деньги. Но какая ужасная история! Жить в
такой нищете — совершенно невыносимо, И какое
счастье, что он вовремя подвернулся! Счастье для нее.
К каждому ли кто-нибудь поспевает в нужную минуту?
Он перешагнул через перила и встал на карниз. Шаги
свадебной процессии замерли вдали. Он посмотрел
направо, потом налево. Нет, ей просто на редкость повезло,
что он проходил. Ни души. Он пожал плечахми, пощупал
пустой карман. Положение в самом деле таково, что жить
не стоит. Но выше ли, ниже ли по течению — какая
разница?
И он бросился в реку, не ломая себе голову. Так он
и думал: с какой стороны ни прыгни, все равно пойдешь
ко дну. Разницы никакой.
10*
291

ВСЕ КАК ПО МАСЛУ
I
Кламс Жоржобер смотрел, как его жена, красавица Га-
виаль, кормит грудью плод их любовных восторгов,
трехмесячного крепыша (полу — женского), что, впрочем,
для последующего развития событий значения не имеет.
В кармане у Кламса было одиннадцать франков, а
завтра нужно было платить за квартиру, но ни за что на
свете не прикоснулся бы он к тюфяку, набитому тысяче-
франковыми банкнотами, где спал его старший сын,
которому двенадцатого апреля исполнялось одиннадцать
лет. Кламс всегда держал при себе только купюры и
мелочь общей суммой до десяти франков, а все остальное
откладывал. И посему в эту самую минуту он считал, что
у него только одиннадцать франков, и остро сознавал
ответственность, которая ложилась на новорожденных.
— Я от дочери не отказываюсь, но ведь ей уже
четвертый месяц,—сказал он.—Пора бы и помогать семье...
— Послушай,— ответила его жена, красавица
Гавиаль,— может, подождать, пока ей исполнится шесть
(месяцев)? Рановато таким малышам работать, у них от
этого бывает искривление позвоночника.
— Это верно,— сказал Жоржобер,— но надо что-то
придумать.
— Когда ты мне купишь коляску для ребенка? —
спросила Гавиаль.
— Я сам тебе ее сделаю: старый ящик из-под мыла,
колеса от «паккарда», и все. Дешево и сердито. В Отейле
все малыши... разъезжают в... Черт возьми! — вдруг
закричал он.— Придумал!..
II
Красавица Гавиаль, семеня, вошла в огромный подъезд
дома нумер сто семьдесят, — как сказала бы Каролин
Лампьон, известная бельгийская звезда,— по проспекту
Дерьмоцарта. Коридор был выложен черной и белой
плиткой, слева находилась лестница с перилами из
кованого-перекованого железа, спиралью обвивавшая
шахту лифта в стиле Людовика X, работы Буль-Буля (но это
была подделка), а под лестницей стояли две роскошные
292

детские коляски от братьев Бюстишон и Мапа с
подушками из белого кроличьего меха и ожидали явления
благородных отпрысков: первая — прославленного
семейства де Кольте де ля Фрикадель, вторая — Марселена дю
Бланманже.
Длина предыдущей фразы позволила красавице Га-
виаль спрятаться за ней и пройти мимо привратницкой
незамеченной. Следует прибавить, что Гавиаль, в
элегантной юбке типа «нью-лук», из-под которой
выглядывала столь же элегантная кружевная нижняя юбка
(оставшаяся у нее еще от первого причастия), бережно несла
свою дочь, дарованную ей господом в результате удачного
контакта с мужем, Кламсом Жоржобером.
С первого же взгляда красавица Гавиаль поняла, что
коляска юного де Кольте была в лучшем состоянии, чем
коляска дю Бланманже. И точно: ведь второй, гадкий
мальчишка, пускал в нее ручьи каждый раз, когда его
нянька встречалась с молодым жеребцом. Странный
рефлекс, ибо шестью годами позже отец юного дю
Бланманже скончался, разорившись на скачках. Но не будем
предвосхищать события...
С самым непринужденным видом Гавиаль вошла в
кабину лифта, поднялась на второй этаж и спустилась
пешком, чтобы консьержка ее увидела. Потом, подойдя к
коляске, нежно положила на подушку из кроличьего
меха, набитую как дура, свою дочь, по имени Вероника,—
мы уже разъясняли выше способ создания последней.
Гордо вскинув голову, Гавиаль вышла из подъезда и,
толкая коляску, повезла ее по проспекту Дерьмоцарта.
Кламс Жоржобер, муж Гавиаль, ждал ее в ста метрах
от места происшествия.
— Отлично,— сказал он, осматривая коляску.— В
магазине ей цена тридцать тысяч. Ну, тысяч двенадцать мы
за нее выручим.
— Это мои двенадцать тысяч,— уточнила Гавиаль.
— Ладно,— сделал Кламс широкий жест.— Это
первый опыт, и провела его ты. Все правильно.
III
— Через час вернешь мне его? — спросил Леон Доди-
леон.
— Конечно,— успокоил его Кламс.
293

Он надел шлем Леона и посмотрелся в зеркало.
— Ничего! — сказал он.— В самый раз! Прямо как
настоящий мотоциклист.
— Давай,— сказал Леон.— Жду здесь через час.
Час спустя Кламс остановил перед домом, где жил его
старый приятель, блестящий мотоцикл марки «нортон»
со щитками, доходившими до самых осей.
— Неплохо,— сказал Леон. Он ждал перед дверью
дома, поглядывая на часы.
— Ему цена в магазине двести пятьдесят тысяч,—
сказал Кламс.— Раз он без документов, поскольку я
только что его украл, значит, больше ста тысяч за него не
выручить. Но я все-таки не зря брал у тебя шлем, а?
— Еще бы,— ответил Леон Додилеон.— Послушай-
ка... Может, возьмешь мой мотоцикл вместо этого? И
никаких хлопот с бумагами...
— Ладно,— согласился Кламс.— У тебя ведь тоже
«нортон»?
— Да, — сказал Леон Додилеон. — Но без
трехзубчатого сцепления с гибкой передачей, как у этого.
— Да я не отказываюсь... Идет! — ответил Кламс.—
Может, я и прогадаю, но для друга не жалко.
IV
Кламс продал мотоцикл Додилеона за сто пятьдесят
тысяч и, пока его друг сидел в тюрьме, купил себе
красивую шоферскую форму вместе с фуражкой.
— Понимаешь,— обяснял он жене, красавице Гави-
аль (которая слушала его с миндальной улыбкой,
уплетая миндальное пирожное, в то время как Вероника
потягивала из рожка шампанское старых добрых времен),—
никому ведь не придет в голову остановить машину
дипломатического корпуса, особенно с шофером.
— Да, особенно с шофером,— сказала она.— Ты прав.
— Я с тем же успехом украл бы и паровоз,—
объяснил Кламс Жоржобер,— но для этого пришлось бы
испачкать руки смазкой, а лицо углем. Кроме того,
несмотря на высшее образование, может оказаться, что я не
умею водить паровоз.
— Ах,— сказала Гавиаль,— ты прекрасно
справишься.
— Лучше не пробовать,— ответил Жоржобер.— Кро-
294

ме того, я не тщеславен и в среднем тысяч ста в день мне
более чем достаточно. И есть еще одно неудобство — это
рельсы. Если ездить по путям без разрешения, то у меня
будут неприятности, а на шоссе, с паровозом,— меня же
сразу заметят.
— Нет у тебя настоящего размаха,— ответила
красавица Гавиаль.— Но за скромность я тебя и люблю.
Можно у тебя кое-что спросить?
— Все, что хочешь, милая,— сказал Кламс Жоржобер.
Он щеголял в своей шоферской форме. Она привлекла
его к себе и что-то шепнула ему на ухо; покраснела и
спрятала лицо в че-пуховой подушке.
Кламс расхохотался.
— Продам этот посольский «кадиллак» и тут же
раздобуду тебе то, что ты просишь,— сказал он.
Операция с «кадиллаком» прошла нормально, и
Кламс получил за него миллион триста тысяч франков,
потому что фальшивые документы на «кадиллаки» теперь
продавали во всех табачных киосках.
Прежде чем вернуться домой, Кламс зашел к
знакомому торговцу одеждой. Через четверть часа он уже
вернулся к Гавиаль, неся объемистый пакет. Дело было
сделано.
— Вот, милая,— сказал Кламс.— Я купил форму.
Здесь все есть, даже топорик. Ты можешь получить свою
дожарную машину в любую минуту.
— И мы будем в ней кататься по воскресеньям?
— Конечно.
— И там будет большая лестница?
— Будет большая лестница.
— Милый, я люблю тебя!
Вероника протестовала, потому что двух детей, по ее
мнению, было предостаточно.
В тюрьме же для Додилеона тянулось время медлеон-
но. Он услышал шаги и поднялся, чтобы посмотреть, кто
это. Надзиратель остановился перед дверью его камеры,
и в замочной скважине повернулся ключ. Вошел Кламс
Жоржобер.
— Здравствуй,—- сказал он.
— Привет, старик,— ответил Додилеон.— Как мило с
твоей стороны,что ты пришел составить мне компанию:
время здесь тянется так медлеонно.
Они засмеялись, хотя шутка эта уже прозвучала
выше.
295

— Как ты сюда попал? — спросил Леон.
— Просто идиотство,— вздохнул Жоржобер.— Я
украл для нее эту пожарную машину, но ведь женщины
ненасытны. Ей захотелось катафалк.
— Да, это уже слишком,— понимающе заметил До-
дилеон, потому что желания его жены никогда не шли
дальше экскурсионного автобуса на тридцать пять мест.
— Представляешь себе? — продолжал Кламс.— И
тогда я купил гроб, влез в него и отправился за
катафалком.
— Почему же у тебя ничего не вышло? — спросил
Додилеон.
— А ты когда-нибудь пробовал ходить с гробом? —
сказал Кламс— У меня в нем нога застряла, я упал и
раздавил собачку. А так как это была собачка жены
начальника тюрьмы, меня в два счета упекли.
Леон Додилеон покачал головой.
— Черт возьми,— сказал он.— Не везет так не везет.
РАК
I
Жак Тежарден лежал в постели и хворал. Во время
последнего концерта, когда он играл на своей гнус фистуле
и в придачу на сквозняке, его продуло и он схватил
бронхину. Времена были тяжелые, так что камерный
оркестр, в котором он работал, соглашался выступать где
угодно, даже в коридоре, и хотя это помогало
музыкантам выстоять в трудную пору, но им часто приходилось
потом отлеживаться. Жак Тежарден чувствовал себя
скверно. Голова его распухла, а мозг остался, каким был,
и образовавшуюся за счет этого пустоту заполнили
инородные тела, вздорные мысли и залила боль, острая, как
кинжал или перец. Когда Жак Тежарден начинал
кашлять, инородные тела бились о выгнутые стенки
черепной коробки, взметаясь по ним вверх, подобно волнам
в ванне, и снова падали друг на друга, хрустя, как
саранча под ногами. То и дело вздувались и лопались
пузыри, и белесые, липкие, как паучьи кишки, брызги
разлетались под костяным сводом и тотчас смывались
296

новой волной. После каждого приступа Жак Тежарден
с тоской дожидался следующего, отсчитывая секунды по
стоящим на ночном столике песочным часам с
делениями. Его мучила мысль, что он не может, как обычно,
упражняться на фистуле: из-за этого ослабнут губы,
загрубеют пальцы и придется начинать все сначала.
Гнус фистула требует от своих адептов невероятного
упорства, ибо научиться играть на ней очень сложно,
а забыть все, чему научился, очень легко. Он мысленно
наигрывал мелодию из восемнадцатой части симфонии
ля-бемоль, и трели пятьдесят шестого и пятьдесят
седьмого тактов усилили его боль. Он почувствовал
приближение нового приступа и поднес руку ко рту, чтобы
хоть немного сдержать его. Кашель подступал все ближе,
распирал бронхи и наконец вырвался наружу. Жак
Тежарден побагровел, глаза его налились кровью, и он
вытер их уголком красного платка — он нарочно выбрал
такой цвет, чтобы не видно было пятен.
II
Кто-то поднимался по лестнице. Укрепленные на
металлических прутьях перила гудели, как набат, —
несомненно, это квартирная хозяйка несла ему липовый чай, При
длительном употреблении липовый чай вызывает
воспаление предстательной железы, однако Жак Тежарден пил
его редко, так что, возможно, ему удалось бы избегнуть
операции. Хозяйке осталось подняться еще на один этаж.
Это была пышная красавица тридцати пяти лет, ее муж
провел долгие месяцы в немецком плену, а едва вернувшись,
устроился на работу по установке колючей проволоки —
теперь настал его черед заточать других. С утра до ночи
он возился с легавыми где-то в провинции и почти не
давал о себе знать. Хозяйка, не стучась, открыла дверь и
широко улыбнулась Жаку. Она принесла синий
фаянсовый кувшин и чашку и поставила все это на ночной
столик. Потом наклонилась, чтобы поправить подушки,
и тут полы ее халата разошлись и взгляду Жака
открылся темный островок. Он заморгал и сказал,
указывая пальцем на этот срам:
— Извините, но...
Договорить он не смог и закашлялся. Не понимая,
в чем дело, хозяйка рассеянно поглаживала живот.
297

— Вон там.., у вас... — выдавил он.
Тогда, чтобы он больше не кашлял, хозяйка
запахнула халат. Молодой музыкант слабо улыбнулся.
— Обычно я ничего не имею против, — сказал он,
извиняясь, — но сейчас у меня голова как котел: кипит,
бурлит и шумит.
— Я налью вам липового чаю, — материнским тоном
предложила она.
Она подала ему чашку, и он стал пить маленькими
глотками, размешивая ложечкой сахар. Затем принял
две таблетки аспирина и сказал:
— Спасибо... Теперь я постараюсь уснуть.
— Попозже я принесу вам еще чаю, — сказала
хозяйка, складывая пустую чашку и фаянсовый кувшин
втрое, чтобы было удобнее нести.
III
Он проснулся, словно какая-то сила толкнула его. Так
и оказалось: он пропотел от аспирина, и так как, по
закону Архимеда, он потерял вес, равный объему
вытесненного пота, то его тело оторвалось от матраса,
увлекая за собой одеяло, и всплыло на поверхность лужи
пота, подняв легкие волны, которые плескались вокруг
него. Жак вытащил затычку из матраса, и пот стек в
сетку. Тело стало медленно опускаться и наконец снова
оказалось на разгоряченной простыне — от нее с
лошадиной силой валил пар. Постель была липкой от пота,
и Жак скользил в ней, тщетно пытаясь приподняться и
опереться на промокшую насквозь подушку. В голове
снова что-то глухо задрожало, и мельничные жернова
принялись перемалывать мелкие частички,
разлетавшиеся по полости между мозгом и черепом. Он поднес руки
к голове и осторожно ощупал ее. Пальцы скользнули от
затылка к раздавшемуся темени, коснулись лба,
пробежали по кромке глазных орбит и спустились к скулам,
легко прогибавшимся под нажимом. Жаку Тежардену
всегда хотелось знать точную форму своего черепа. Ведь
среди черепов попадаются такие пропорциональные, с
таким идеальным профилем и так изящно закругленные.
В прошлом году, когда он болел, он заказал
рентгеновский снимок, и все женщины, которым он его показывал,
быстро становились его любовницами. Шишка на затылке
298

и вздутие на темени сильно тревожили его. Может быть,
виной всему гнус фистула? Он снова потрогал затылок,
исследовал соединение черепа с шеей и нашел, что
чашечка позвонка поворачивается без шума, но с трудом.
Он глубоко вздохнул и беспомощно уронил руки,
поерзал на постели, чтобы устроить себе уютное гнездышко
в соленой корке пота, пока она еще не совсем затвердела.
Двигаться приходилось осторожно, потому что стоило ему
повернуться на правый бок, как весь пот устремлялся на
правую сторону сетки, кровать наклонялась, и он чуть не
падал. А когда он поворачивался на левый, кровать и
вовсе опрокидывалась на спинку, так что сосед снизу
стучал в потолок бараньей ручкой, запах которой
просачивался сквозь половицы и кружил голову Тежардену.
И вообще ему не хотелось разливать пот по полу.
Булочник из соседней лавки давал ему за него хорошую цену,
он разливал пот по бутылкам с этикетками «Пот лица»,
и люди покупали его, чтобы поливать свой насущный,
горелый, полученный по карточкам хлеб.
— Я уже меньше кашляю, — подумал он.
Грудь дышала свободно, легкие не хрипели. Он
осторожно протянул руку, взял со стула свою гнус фистулу и
положил ее на постель рядом с собой. Потом он снова
поднес руки к голове, и его пальцы скользнули от
затылка к раздавшемуся темени, коснулись лба и пробежали по
кромке глазных орбит.
IV
— Здесь одиннадцать литров, — сказал булочник.
— Несколько литров пропало, — извинился Тежар-
ден. — Сетка не слишком герметична.
— Пот не очень чистый, — прибавил булочник, —
правильнее было бы считать, что тут всего десять
литров.
— Но вы же продадите одиннадцать, — сказал Жак.
— Разумеется, — сказал булочник, — но моя
совесть пострадает. Или, по-вашему, это ничего не стоит?
— Мне нужны деньги, — сказал Жак. — Я уже три
дня не выступаю.
— Мне самому не хватает, — сказал булочник. —
У меня автомобиль в двадцать девять лошадиных сил,
который дорого обходится, да слуги, которые меня
разоряют.
299

— Сколько ?ке вы дадите? — спросил Жак.
— Господи! — сказал булочник. — Я заплачу вам
по три франка за литр, считая ваши одиннадцать литров
за десять.
— Прибавьте еще чуть-чуть, — сказал Жак. — Это
так мало.
— Ладно! — сказал булочник* — Берите тридцать
три франка, но это вымогательство.
— Давайте, — сказал Жак.
Булочник достал из бумажника шесть купюр по
семь франков.
— Верните девять франков сдачи, — сказал он.
— У меня только десять,— сказал Жак.
— Отлично, — сказал булочник.
Он положил деньги в карман, взял ведро с потом и
повернулся к двери.
— Постарайтесь набрать еще, — сказал он.
— Нет, — сказал Жак. — У меня уже нет
температуры.
— Жаль, -к сказал булочник и вышел.
Жак поднес руки, к голове и снова стал ощупывать
деформированные кости. Попробовал приподнять голову
руками — его интересовал точный вес, — но не смог,
что ж, придется отлолшть это до тех пор, пока он но
выздоровеет, и потом, все равно мешает шея.
V
Жак с усилием откинул одеяло. Перед ним лежали его
ноги, усохшие от пяти дней полного бездействия. Он
грустно посмотрел на них, попробовал растянуть их, но,
ничего не добившись, сел на край кровати и наконец
кое-как встал. Усохшие ноги укоротили его на добрых
пять сантиметров. Он расправил грудь, так что
затрещали ребра. Болезнь не прошла бесследно. Халат висел
на нем унылыми складками. Дряблые губы, отечные
пальцы — играть на фистуле он не сможет, это ясно.
В отчаянии он упал на стул и обхватил голову
руками. Пальцы машинально стали ощупывать виски и
отяжелевший лоб.
300

VI
Дирижер оркестра, в котором играл Жак, поднялся по
лестнице, остановился перед дверью, прочел табличку и
вошел.
— Привет, — сказал он. — Тебе, я вижу, лучше?
— Я только что встал с постели, — сказал Жак. —
Еле держусь на ногах.
— Когда ты сможешь снова играть? — спросил
дирижер.
— А что, мы будем выступать? — спросил Жак. —
Мне не хочется больше играть в коридоре. В конце
концов, мы камерный оркестр, а не коридорный.
— Так ты предпочел бы играть в камере? — сказал
дирижер. — Может, по-твоему, ты подхватил бронхину
из-за меня? Но ведь все играли в коридоре.
— Знаю, — сказал Жак, — но я был на самом
сквозняке и загораживал вас собой, поэтому вы и не
заболели.
— Чепуха, — сказал дирижер. — Впрочем, ты всегда
был привередой.
— Нет, — сказал Жак, — просто я не люблю болеть
и имею на это право.
— Уволить бы тебя, — сказал дирижер. — G такими,
как ты, невозможно работать, все тебе не так.
— Да я чуть не загнулся! — сказал Жак.
— Хватит, — сказал дирижер. — Я тут ни при чем.
Когда ты сможешь играть?
— Не знаю, — сказал Жак. — Я еле держусь на ногах.
— Ну, это уж слишком, — сказал дирижер. — Так не
работают. Я возьму на твое место Альбера.
— Заплати мне за два последних выступления, —
сказал Жак. — Я должен отдать деньги за квартиру.
— У меня нет с собой, — сказал дирижер. — Пока.
Я пошел к Альберу. У тебя несносный характер.
— Когда ты мне заплатишь? — спросил Жак.
— Да заплачу, заплачу! — сказал дирижер. ■*- Я
пошел.
Жак, прикрыв глаза, водил пальцами по лб>%
Килограмма четыре будет.
301

VII
Маленькая спиртовка так воинственно гудела, что вода
в алюминиевой кастрюле дрогнула. Конечно, для такой
слабой спиртовки воды было слишком много, но Жак
терпеливо ждал. Он сидел, глядел в воду и от нечего делать
упражнялся на гнус фистуле. Он все время не дотягивал
си-бемоль на два сантиметра, но наконец дотянулся,
взял ноту и раздавил ее пальцами, довольный своей
победой. Навык вернется!
Но пока что вернулась только головная боль, и он
перестал играть. Вода закипала.
— Посмотрим, — подумал он, — может, окажется и
больше четырех килограммов...
Он взял большой нож и отрезал голову. Потом он
опустил ее в кипящую воду со льдом, чтобы удалить все
лишнее и получить чистый вес черепной коробки.
А потом умер, так и не доведя дело до конца, потому
что тогда, в тысяча девятьсот сорок пятом году, медицина
еще не достигла такого высокого уровня, как теперь.
Он вознесся на небо в большом белом облаке. Куда же
еще было ему деваться!

КОММЕНТАРИЙ
ПЕНА ДНЕЙ
Написанный за два месяца — с марта по май 1946 года — роман
вышел впервые в издательстве «Галлимар» в апреле 1947 года.
Однако слава главного и лучшего произведения Виана пришла к
нему позже: в те годы газетная и журнальная критика была
поглощена скандалом, разразившимся вокруг якобы переведенного
«с американского» романа «Я приду плюнуть на ваши могилы».
Редкие отклики, появившиеся в печати, касались прежде всего
выдвижения «Пены дней» на соискание литературной премии
«Плеяды» и, как писал журнал «Спектатёр», «победы аббата над
трубачом» (см. комм, к стр. 188).
Настоящее признание роман получил в начале 60-х годов; тогда
же началось серьезное изучение и осмысление своеобразной
«языковой фантастики», являющейся ключом к «Пене дней» и к
«феномену Виана» в целом. «Язык-универсум» — так назвал свое
ставшее классическим послесловие к изданию романа 1963 года
(в серии «10/18») Жак Бене. Стихия языковой игры, комически
трансформирующая реалии «культурного быта» послевоенной
Франции с ее модой на экзистенциализм, начавшимся увлечением
Америкой, с ее кафе и джаз-оркестрами, сплавляющая их в
веселый, пародийно-идиллический мирок первых страниц «Пены
дней», предстала как главная действующая сила романа, которая
определяет и его глубинный конфликт. Дело в том, что
всевластие языка, делая мир романа подчеркнуто нереальным и
сказочно-условным, не оставляет в нем места и для подлинного
героя, личности, способной реализовать себя в значимых поступках.
Колен и Хлоя безбедно существуют в нем лишь в качестве
марионеток, жизненные проблемы которых лишены минимальной
значительности — вскочит ли назавтра прыщик на носу? Когда
же деньги в сундуке Колена истощаются и он делает попытку
спасти любимую, то есть противопоставить себя распадающемуся
миру, фантастическая реальность обнаруживает свою
изначальную враждебность персонажам. Фантастика утрачивает свою ор-
303

ганичность (ср. эпизод с взбесившимся кроликом-автоматом),
приобретая отчетливую мрачно-«сюрреалистическую» окраску;
мягкий юмор Виана уступает место сатире и гротеску.
Беспомощный, обреченный, но не прекращающийся до последнего вздоха
бунт Колена против безликой действительности в защиту своей
индивидуальности — именно он придает роману подлинно
трагическое звучание, наполняя драматизмом даже его финальную
горько-ироническую сценку.
Стр. 25. ...блондина, который играет роль Слима в Hollywood
Canteen — т. е. американского актера Роберта Хьюттона, образец
американского обаяния. «Hollywood Canteen» («Голливудский
солдатский клуб») — развлекательный фильм режиссера Делмера
Девиса (1944).
Имя Колен ему.,, подходило. — «Колен» было традиционным
именем пастушков во французских пасторалях XVIII века.
Наделяя этим именем героя, Виан утверждает в романе тему
пародийной идиллии, разыгрываемой главными персонажами (отсюда и
подчеркнутая сентиментальность сюжета) и усиливаемой также
именем героини — Хлоя (см. комм, к стр. 41). Кроме того,
«Колен» является ласково-уменьшительным от «Николя» и во
французском произношении представляет почти точную фонетическую
анаграмму имени «Хлоя»: перекличка имен создает
дополнительные связи между персонажами.
Стр. 26. Шик. — Наиболее «американизированный» из
персонажей романа: в первоначальном замысле его имя звучало как
«Жак Чиккаго», затем Виан сократил его до распространенного
американского «Чик» (по-французски «Шик»).
Стр. 27. Гуффе Жюль (1807—1877) — французский кулинар,
автор поваренной книги, которую инженер Виан чрезвычайно
ценил за точность рецептуры.
Стр. 28. Армстронг Луи (1900—1971) — американский трубач-
виртуоз и певец, руководитель джаз-оркестра. «Бульвар Луи
Армстронга» начинает «музыкальную топографию» романа.
«Видение розы» в исполнении Нижинского. — В 1911 г. балет
Вебера «Видение розы» в постановке и с участием известного
русского танцовщика В. Ф. Нижинского (1890—1950) имел в Париже
колоссальный успех.
Стр. 29. ...килограмм бельгийского кофе. — Из-за более низких
таможенных цен колониальные товары стоили в Бельгии
значительно дешевле, чем во Франции.
Человека из чемодана? — Речь идет о нашумевшем в 1889 г.
убийстве судебного исполнителя Гуффе, труп которого убийцы
положили в специально изготовленный чемодан и бросили в за-
304

рослях на берегу Роны. Это уголовное дело, блестяще раскрытое
инспектором парижской полиции Гороном, вошло в историю
криминалистики.
Жан-Солъ Партр — весьма прозрачный намек на
современного философа-экзистенциалиста Жан-Поля Сартра (1905—1980).
Насмешка Виана относится к той «моде на экзистенциализм»,
которая возникла во Франции в 40-е гг. и благодаря которой имя
Сартра стало легендой, а сам он превратился в своего рода
живого идола. Объектом пародии выступает, таким образом, не
личность философа, с которым Виан был в то время очень близок и
который вызывал его искреннее восхищение, но «миф» о нем,
созданный многочисленными почитателями. Показательно, что
изначально в роли подобного персонажа-кумира предполагалось
вывести одного из двух писателей, друзей Виана, — либо Раймона
Кено (1903—1976), либо Мак-Орлана (1882—1970). Сам Сартр
горячо одобрил «Пену дней» и в октябре 1946 г., до публикации
романа, напечатал отрывки из него в своем журнале «Тан модерн».
Стр. 30. «Black and Tan Fantasy». — «Фантазия в черном и
огненном цвете», композиция Дюка Эллингтона (1927, см. комм,
к стр. 41), в которую он ввел фрагменты из «Похоронного марша»
Шопена.
Какой принцип ты положил в основу механизма? — Идея
пианоктейля, содержащая элементы научной фантастики,
перекликается с описанием «пиано-веретена»^ придуманного
французским поэтом Максом Жакобом (1876—1944): «пиано-веретено»
подсоединяется к меблировке комнаты или непосредственно к
нервным клеткам человека. Виан, однако, дает гораздо более точное
«научное» описание своего «изобретения».
Стр. 31. «Hot» (а н г л.) — буквально: «горячий». Jazz-hot
(«горячий джаз») — стиль джаза, основанный на импровизации
и четком ритме. Виан обыгрывает оба значения слова.
«Loveless Love». — «Любовь без любви», блюз Сиднея Бечета
(1931, см. комм, к стр. 95).
Стр. 34. «Молитор» — название спортивного сооружения в
Париже, включающего каток и бассейн.
...у служителя была голова не человека, а голубя... — Облик
служителя напоминает изображение египетского бога Гора,
имевшего, по представлениям, птичью голову (считался сыном Озириса
и Исиды — см. комм, к стр. 37). Удивление Колена вызвано,
очевидно, тем, что подобная «египетская» фигура ассоциируется
скорее с водой (Нилом), чем со льдом катка.
Стр. 35. ...гимн катка «Молитор», сочиненный еще в 1709 г.
Вайяном-Кутюръе. — Пример излюбленного Вианом анахронизма:
Поль Вайян-Кутюръе (1892—1937) — французский писатель, жур-
305

налист, член ФКП, был главным редактором газеты «Юманите».
Как и в случае с Жан-Солем Партром (см. комм, к стр. 29),
упоминание имени Вайяна-Кутюрье не содержит никаких аллюзий
на конкретную историческую личность: Виан с его любовью к
языковой игре и «говорящим» именам, видимо, оценил
«внутреннюю форму» этой фамилии (по-французски «Вайян-Кутюрье»
означает «храбрый портняжка»).
Стр. 36. Коллеж-де-Франс — весьма авторитетное высшее
учебное заведение в Париже, основанное в 1530 г. Франциском I.
Стр. 37. Исида — в египетской мифологии богиня-мать,
покровительница семьи. В романе именно благодаря Исиде Колен
встречается с Хлоей.
Стр. 38. Дюпон — «Сенатором Дюпоном» звали собаку,
жившую в семье Вианов в юношеские годы писателя. Сенатор
Дюпон, мудрый говорящий пес, действует в романе Виана «Красная
трава» (1950). Некоторые из своих ранних публикаций Виан
подписывал «Борис Дюпон».
Стр. 41. Нейи — аристократическое предместье Парижа,
примыкающее к Булонскому лесу.
Хлоя. — Это имя носит героиня знаменитого
пасторального романа греческого писателя Лонга (конец II — начало
III в. н. э.) «Дафнис и Хлоя»: Виан продолжает линию
пародийной идиллии, заявленную в имени «Колен» (см. комм, к стр. 25).
Кроме того, «Хлоя» — это название блюза в аранжировке Дюка
Эллингтона (1940), главной «музыкальной темы» романа.
Подзаголовок блюза—«Песня Болота», или «Девушка Болота»,—
очевидно, послужил одной из мотивировок появления в легких Хлои
болотного растения — кувшинки. По-гречески это имя означает
«молодой побег», что создает дополнительные связи между
персонажем и растительным миром. Эллингтон, Эдуард (прозвище —
Дюк, 1899—1974) —- американский композитор, пианист,
руководитель одного из лучших негритянских джаз-оркестров. Виан
преклонялся перед его творчеством.
Ходжес Джонни (р. 1906) — саксофонист в оркестре Дюка
Эллингтона, блестящий импровизатор.
«Moody», «sultry tune» (а н г л.) — «мрачная, знойная
мелодия».
Стр. 43. ...сервилизм — это гуманизм... — Пародируется
название книги Ж.-П. Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм»
(1946).
...речь пойдет о завербованности... — точнее, об
«ангажированности» — одном из центральных понятий философии
Ж.-П. Сартра.
Стр. 44. ...сочинения герцогини де Будуар.., — Пародируется
306

имя Симоны де Бовуар (1908), французской писательницы^
сподвижницы Жан-Поля Сартра.
Стр. 45. Онезима. — Это странное имя заимствовано Вианом
у французского писателя Альфреда Жарри («Онезима, или
Терзания Приу, алхимическая пьеса», 1889), чье творчество он высоко
ценил.
Стр. 49. «Очерк теории поллюций». — Пародируется
название книги Сартра «Очерк теории эмоций» (1939).
Стр. 51. Бали — остров в Индонезии, недалеко от острова
Ява.
Стр. 52. «Проблема выбора при тошноте». — Книга Ж.-П.
Сартра «Тошнота» (1938) — основной источник пародийных
названий в романе.
Стр. 53. Вейсмюллер Джонни (р. 1904) — известный
американский пловец, впоследствии актер. Начиная с 1932 г. исполнял в
популярной серии кинофильмов роль Тарзана.
Стр. 57. «Антипод преподобного Шарля». — Виан
иронизирует над популярностью Шарля де Голля (1890—1970), который
после освобождения Франции от фашистов, в ноябре 1945 г., был
избран главой Временного правительства.
Стр. 61. Бенвенуто Тошнини. — Обыгрывается имя великого
итальянского скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини (1500—
1571).
Стр. 63. Братья Демарэ. — Фирме братьев Демарэ
принадлежали в 40-е гг. французские бензоколонки и склады горючего,
поэтому их имя было известно всем без исключения: отсюда
пародийный эффект его переосмысления.
Стр. 64. Кориолан — имя легендарного римского полководца,
отличавшегося твердостью и мужеством, героя одноименной
трагедии Шекспира.
Стр. 66. Жозеф — в русской транскрипции Иосиф:
пародийная отсылка сразу к двум библейским персонажам — Иосифу
Прекрасному и св. Иосифу-плотнику, супругу девы Марии. Имя
персонажа у Виана всегда тесно связано с его функцией в
романе.
Эмманюэлъ Жюдо — т. е. по-русски Иммануил Иудей.
Иммануил — в Библии имя мессии, на древнееврейском означает
«С нами бог»: еще одна пародийная отсылка к библейским
текстам. Комический эффект усиливается от того, что по-французски
«жюдо» значит «дзюдо».
Стр. 73. Маракасы — южноамериканский ударный инструмент,
часто используемый в джазе.
Стр. 74. Вагонетки стояли прямо у входа. — Описание поездки
на вагонетках навеяно популярным аттракционом «пещера ужа-
307

сов». Вводя в пародийный свадебный обряд джаз-оркестр и
аттракцион, Виан, с детства отрицавший церковь, как бы создает свой
идеал священного действа: в мире романа церковь может
существовать лишь как место веселья и развлечения, лишенное
всякого сакрального ореола.
Стр. 77. Кровать стояла... на антресолях... — Шесть лет
спустя, в 1952 г., инженер Виан реализовал этот проект и построил
в своей квартире на бульваре Клиши именно такую
кровать-библиотеку.
Стр. 86. Бурже — после Орли второй по значению аэропорт
Франции.
Стр. 87. В зале собралась особая публика. — Виан дает
шаржированные словесные портреты Ж.-П. Сартра и С. де Бовуар, в
очередной раз высмеивая «экзистенциалистскую» моду.
«Нагорная проповедь» баронессы Орци. — Баронесса Орци,
английская писательница венгерского происхождения (1865—1947),
автор сентиментальных исторических романов.
Стр. 89. «Крик владельца». — Пародируется название фирмы
по выпуску звукозаписывающей аппаратуры «Голос хозяина».
Стр. 95. Ателье сестер Каллотт. — Возможно, обыгрывается
имя известной французской писательницы Сидони Габриэль
Кодетт (1873—1954), автора многочисленных «дамских» романов.
Бечет Сидней (1891—1959) — американский кларнетист и
саксофонист, руководитель оркестра. «Улица Бечета» —
продолжение «музыкальной топографии» романа.
Стр. 101. «The Mood to bé Wooed» — «Желание быть
любимой», композиция Дюка Эллингтона (1944).
Д'Эрьмо. — В оригинале имя профессора — Манжеманш
(буквально: «скушай-ручку», чем и объясняется вывеска на его
доме — см. стр. 115). Имя это образовано по аналогии с именем
«доктора Хаккенбуша» (по-немецки буквально: «руби куст»)
персонажа фильма братьев Маркс (популярных в 30-е гг.
комических актеров) «Однажды на скачках», которое, изменив его на
французский лад, Виан избрал одним из своих многочисленных
псевдонилгов.
Стр. 102. На профессоре были черный костюм и ярко-желтая
сорочка. — Сочетание черного и желтого цветов — одно из самых
любимых Вианом. Характерно, что именно желто-черной
обложкой Виан склонен был объяснять успех детективных романов
т. н. «Черной серии».
Стр. 103. «Slap Нарру». — «Шальной от счастья», композиция
Дюка Эллингтона (1938).
Стр. 106. Мастерская Г ерш вина. — Владельцем хмастерской
Виан делает Джорджа Гершвина (1898—1937), известного амери-
308

канского композитора, подготовившего возникновение
симфонического джаза.
Стр. 107. Аптекарь в костюме Цезаря Ворджа... — На
картине аптекарь, человек самой гуманной профессии, предстает
неким символом зла: римский род Борджа прославился своими
злодеяниями. Цезарь Борджа (1476—1507) — герцог Романьи,
совершил множество убийств, избавляясь от своих врагов; у
Виана он, кроме того, приобретает черты царя Эдипа.
Стр. 109. «Мертвецы без потребления» с комментариями
Кьеркегора, — Пародируется название пьесы Ж.-П. Сартра
«Мертвые без погребения» (1946). Датский теолог и философ Серен
Кьеркегор (1813—1855), чьи труды оказали большое влияние еа
философию экзистенциализма, естественно, не мог
комментировать произведения Сартра: пример излюбленного Вианом
анахронизма.
Стр. 119. Нимфея... Подумать только! — Возможно, источником
этого образа послужило название второго акта пьесы Тристана
Тцара (1896—1963) «Воздушное сердце» (1921) — «Цветок из
твоего легкого», Кроме того, описание кувшинки, убивающей
Хлою, близко к эпизоду из романа У. Фолкнера «Москиты»
(1927), где усталость героини сравнивается с огромным
ядовитым цветком, распускающимся в ее теле и душащим ее.
Стр. 124. Еун Джимми (1895—1944) — американский
кларнетист, руководитель джаз-оркестра, ученик С. Бечета (см. комм.
к стр. 95). «Улица Джимми Нуна» — еще одна «музыкальная
улица» в романе.
«Mahogany Hall de Lulu White». — В начале XX в. —
увеселительное заведение в Новом Орлеане, прославившееся своими
пианистами и джаз-оркестром.
Ромен Жюль (1885—1972) — французский писатель, автор
многотомной эпопеи «Люди доброй воли» (1932—1946), на
которую и намекает Виан. Появление трубки мира в руках
владельца книжного магазина объясняется тем, что название эпопеи
ассоциируется с евангельским текстом, который в переводе с
французского значит: «мир на земле людям доброй воли»
(русский канонический перевод: «...и на земле мир, в человеках
благоволение»): Виан снова пародийно обыгрывает Библию.
Стр. 125. «Он и неон». — В оригинале «La Lettre et le Néon»,
пародируется название книги Ж.-П. Сартра «Бытие и небытие»
(«L'Etre et le Néant», 1943),
Стр. 127. Помиан Эдуард Позерски де (1875—1964) —
французский писатель, гастроном и врач-гастроэнтеролог. Блюда «по
Помиану», рассчитанные всего лишь на «удобоваримость» и
занявшие место изысканных лакомств «по Гуффе», — еще одно
309

свидетельство трагического разрушения окружающего героев
мира.
Стр. 135. «Blues of the Vagabond», или «Beggar's Blues» —
«Блюз бродяги», композиция Дюка Эллингтона (1929).
Бигард Барни — кларнетист в оркестре Дюка Эллингтона;
в 30-е гг. считался лучшим джазовым кларнетистом.
Стр. 136. «Misty Morning» — «Утренний туман», композиция
Дюка Эллингтона (1928); исполнялась с участием Б. Бигарда
и Д. Ходжеса (см. комм, к стр. 135 и 41).
«Blues Bubbles» — несколько искаженное название
композиции Дюка Эллингтона «Голубые пузыри» («Biue bubbles», 1927).
Стр. 143. Внизу, перед приземистыми автоматами.., — В
качестве возможного источника этой сцены называют, в частности,
фильмы Чарли Чаплина «Новые времена» (1935) и Фрица Ланга
«Метрополис» (1926). В ней нашел отражение и личный опыт
Виана, инженера по образованию.
Стр. 162. Сенешаль полиции... — Сцена смерти Шика
выполнена Вианом с использованием элементов поэтики американского
боевика (об «американизированности» Шика см. комм, к стр. 26).
Полицейские получают типичное американское имя «Дуглас».
В названии же их оружия — «уравнители» — содержится аллюзия
па рекламу известной американской оружейной фирмы: «Бог
создал людей, полковник Кольт сделал их равными». Револьверы
марки «кольт» состоят на вооружении американской полиции.
Стр. 164. Партр все дни напролет проводит в маленьком
кафе... — намек на то, что в послевоенные годы центром
времяпрепровождения приверженцев «экзистенциализма» стали бары и
кафе в парижском квартале Сен-Жермен-де-Пре; достаточно было
стать завсегдатаем одного из них, чтобы прослыть
«экзистенциалистом». «Резиденция» самого Ж.-П. Сартра находилась в кафе
«Флора» на бульваре Сен-Жермен.
Дон Эвани Марке. — Этот «игрок в сексбол» носит,
в чуть измененном виде, имя, стоящее в заглавии стихотворения
Раймона Кено (см. комм, к стр. 29) «Дон Эване Марки» (1943);
восемь стихов этого текста содержат в себе анаграмму имени
автора.
Стр. 167. Дюжина томиков Николя Коласа — т. е. автора
единственного и весьма неудачного романа «Очаги пожара» (1938),
чье имя возникает в романе, очевидно, благодаря созвучию с
именем повара Николя.
Стр. 184. Юлиан Заступник. — Пародируется имя Юлиана
Отступника, римского императора IV в., известного своими
гонениями на христиан.
Мемфис, 8 марта 1946 — Давенпорт, 10 марта 1946. —- Дати-
310

ровна книги — обычная для Виана мистификация. Виан никогда
не бывал в Америке; «Пена дней» была написана за два месяца
(март—май 1946 г.). 10 марта — день рождения Виана.
Мемфис —• город на юге США, родина Мемфис Слима, видного
джазового певца и пианиста; Давенпорт — родина американского
трубача Бикса Бейдербека (1903—1931), одного из кумиров
Бориса Виана. Упоминая два этих города, автор еще раз
подчеркивает «музыкальность» своего романа.
НОВЕЛЛЫ
Публикуемые новеллы взяты из трех основных
новеллистических сборников Бориса Виана: «Мурашки» (новеллы «Прилежные
ученики», «Водопроводчик», «Пустынная тропа», «Дохлые рыбы»,
«Блюз для черного кота», «Желторотая тетеря», «Рак») — 1949 г.,
«Трали-вали» (новеллы «Зовут», «Пожарные»^ «Пенсионер») —
1962 г. и «Волк-оборотень» (новеллы «Волк-оборотень», «Золотое
сердце», «Вечеринка у Леобиля», «Грустная история», «Bœ как по
маслу») — 1970 г.
ПРИЛЕЖНЫЕ УЧЕНИКИ. — Впервые напечатано в сборнике
«Мурашки».
Стр. 187. Люн и Патон. — Как обычно у Виана, эта пара
носит «говорящие» имена: «Люн» по-французски — луна,
«Патон» — тесто.
Стр. 188. Полон и Арлан. — В июне 1946 г. роман Виана «Пена
дней» выдвигался на соискание «премии Плеяды», установленной
издательством «Галлимар». Премия пользовалась большим весом
в литературных кругах, и получить ее было заветной мечтой
Виана. Однако благодаря усилиям членов жюри, писателей
Жана Полана и Марселя Арлана, премия была присуждена аббату
Грожану, автору сборника поэм на библейские темы «Земля во
Времени». То, что «Пене дней» жюри предпочло сочинение
священника, чрезвычайно задело Бориса Виана. Виновников своего
провала («самых отъявленных тупиц») писатель выводит и в
других своих произведениях.
ВОДОПРОВОДЧИК. — Впервые опубликовано в сборнике
«Мурашки».
Стр. 194. Алией Маршалл, урожденная де Бриджпорт, из
графства Уилшир,— Бриджпорт — город в США, в штате Коннектикут.
Вымышленное название графства Ушшгар образовано от реаль-
311

ного английского графства Уилтшир. Имя Алиса Виан очень
любил благодаря чрезвычайно ценимому им роману Льюиса Кэ-
ролла «Алиса в Стране чудес» (1865). Т. о., имя гувернантки —«
обычное у Виана нагромождение англо-американских названий,
богатое аллюзиями и ассоциациями.
Стр. 197. Фаррер Клод (1876—1957) — французский писатель,
морской офицер, автор приключенческих романов. В тексте
намек на то, что Фаррер, истинный «морской волк», носил бороду.
ПУСТЫННАЯ ТРОПА. — Впервые опубликовано в первом
(и единственном) номере журнала «Низа» в 1948 г.
Стр. 201. Клюнийское аббатство. — Имеется в виду
парижская резиденция клюнийских аббатов (само Клюнийское
аббатство, принадлежавшее к ордену бенедиктинцев и почти целиком
разрушенное во время Великой французской революции,
находится в Бургундии), построенная в XV в. Жаком д'Амбуазом
неподалеку от развалин римских терм (отсюда в новелле «термы
Юлиана Заступника» — см. комм, к стр. 212). В настоящее время
там находится музей средневекового искусства и ремесел, что и
стало поводом для пародии у Виана.
Клюнийские аббаты Лазар Вейлъ и Жозеф Симонович.., —
В именах «аббатов», по-видимому, прочитывается имя
французского философа Симоны Вейль (1909--1943), сторонницы
христианского мистицизма.
Стр. 202. Отель-Дъё — одна из известных парижских больниц.
Петер Нъя. — Это прозвище, данное Вианом своему шурину,
Клоду Леглизу.
Стр. 203. Майор— т. е. Жак Лустало (1925—1948), ближайший
друг Виана, оказавший на него огромное влияние и ставший
персонажем многих произведений писателя. Они познакомились в 1940 г.
в местечке Кабретон, где их семьи оказались во время
фашистской оккупации. Лустало любил джаз, прекрасно танцевал, был
душой всех вечеринок и представлялся обычно «блаженным
Майором, вернувшимся из Индии». Именно он привил Виану вкус к
каламбурам, пародии, словесной игре. Особенностью внешности
Майора был стеклянный глазной протез, с которым он
постоянно проделывал различные фокусы.
Стр. 204. Звезда Бетельгейзе — гигантская звезда в
созвездии Ориона. Когда писалась новелла, Виан переводил
фантастический рассказ американского писателя У. Тенна «А они не
глупы, эти парни с Бетельгейзе».
Стр. 205. Житие пресвятой Елизаветы Венгерской, написанное
виконтом де Монталамбер.— Граф де Монталамбер (1810—1870) —
французский публицист и политический деятель либерально-ка-
312

толического направления, автор «Истории св. Елизаветы» (1836),
жизнеописания матери Иоанна Крестителя. Св. Елизавета
Венгерская (1207—1231), дочь короля Венгрии Андрея II, в двадцать
лет стала вдовой Людовика IV (ср. смерть прекрасного графа
в новелле, над которой плачет Ноэми) и окончила свои дни во
францисканском монастыре. Виан комически «путает» имена
двух святых Елизавет.
«Трое в одной лодке», — «Трое в лодке, не считая собаки»
(1889) — роман Джерома К. Джерома, одна из любимейших книг
Бориса Виана.
Стр. 207. Улица Львиного Сердца. — Доблестный Майор
живет на улице, названной по имени храброго английского короля
Ричарда I Львиное Сердце (1157—1199).
Стр. 209. Арманъяк — область Франции, где производится
знаменитый сорт коньяка.
Стр. 210. Рубе — город во Фландрии, крупнейший центр
текстильной промышленности.
ДОХЛЫЕ РЫБЫ. — Впервые опубликовано в журнале
«Арбалет» весной 1947 г.
Стр. 217. Мне нужна двухцентовая Гвиана 1855 г. — Комизм
требования состоит в том, что, по данным филателистического
каталога Ивера и Телье на 1943 г., подобная марка имела
стоимость в 1 250 000 франков.
Стр. 221. С легкой руки торговок перцем острова св.
Маврикия.— Обычное у Виана комическое нагромождение нелепиц:
культ св. Маврикия (конец III в.) широко распространен во
Франции, Швейцарии и Италии; остров Маврикий,
расположенный в Индийском океане, славится производством отнюдь не
перца, но сахарного тростника.
БЛЮЗ ДЛЯ ЧЕРНОГО КОТА. — Впервые опубликовано в
сборнике «Мурашки». Название дано Вианом в честь
популярного в 40-е гг. блюза «The Black Cat Blues». В новелле частично
преломились впечатления Виана, который в составе оркестра
Клода Абади (см. комм, к стр. 276) сразу после освобождения
Франции играл в кафе и барах для американских солдат.
Стр. 225. Петер Нъя — см. комм, к стр. 202.
Стр. 229. Госпожа Пьёшь. — Имя консьержки образовано от
французского выражения «tête de pioche» — упрямец, «медный
лоб».
Стр. 234. Леон Плук. — Виан комически намекает на судьбу
Леона Блюма (1872—1950), французского политического деятеля
и писателя, возглавлявшего первое правительство Национально-
313

го фронта во Франции (1936—1937 гг.). Интернированный в
1940 г. вишистским правительством, он находился в тюрьме, где
написал книгу «В масштабах человечества», призывая
социалистическую партию к сопротивлению немцам. В 1942 г. был выдан
фашистам и заключен в Бухенвальд.
Стр. 235. Я бы охотно подцепил трехцветную... — намек на
трехцветный французский флаг.
ЖЕЛТОРОТАЯ ТЕТЕРЯ. — Впервые опубликовано 5 июля
1948 г. в журнале «Ля Рю». В основу сюжета новеллы положены
реальные события, случившиеся в августе 1945 г.: семья Вианов
(Борис Виан, его жена Мишель и сын Патрик) должна была
приехать на некоторое время в городок Сен-Жан-де-Люз, и Майор
заранее отправился туда на автомашине, чтобы подготовить для
друзей жилье. По прибытии Вианы не обнаружили никаких
следов Майора: тот явился с большим опозданием и, оправдываясь,
поведал о своих дорожных приключениях.
Стр. 238. Фаэтон — в древнегреческой мифологии сын Гелиоса
(Солнца). Управляя отцовской колесницей, не справился с
небесными скакунами, и Зевс испепелил его. Оливье назван Фаэтоном
как владелец легковой «колесницы».
Вы в Каркассон?.. — География этого путешествия довольно
своеобразна: Гавр — один из северных портов Франции, Каркас-
сон находится на юге страны, недалеко от Средиземного моря,
Руан лежит почти на полпути между Гавром и Парижем.
Майор — см. комм, к стр. 203.
Стр. 239. Овернские тропики. — Овернь — область на юге
Франции, в Центральном массиве. Од — река, берущая начало в
Восточных Пиренеях и впадающая в Средиземное море. Овернь
граничит на юге с департаментом Од.
Аптека Латюлъпана. — Аптекарь носит имя беззаботного
солдата Фанфана Тюльпана, героя народной песенки и
множества пьес и кинофильмов.
«Маленький Ларусс» — краткий энциклопедический словарь-
справочник, выпускаемый ежегодно французским издательством
«Ларусс».
Стр. 241. Макс дю Вези — псевдоним французской
писательницы Альфонсины Симоне (1886—1952), автора многочисленных
сентиментальных романов и сказок.
Стр. 243. Привокзальный отель «Альбигоец». — Виан
комически обыгрывает то, что альбигойская ересь (от названия города
Альби) в XII—XIÏI вв. была широко распространена на юге
Франции. Альби находится недалеко от Каркассона.
314

ЗОВУТ. —- Впервые опубликовано посмертно, в сборнике
«Трали-вали».
Стр. 247. Эмпайр Стейт — Эмпайр Стейт Билдинг, один из
крупнейших небоскребов Нью-Йорка.
Лонг-Айленд — один из островов, на которых расположен
Нью-Йорк.
Стр. 248. Сакраменто — река в Америке и город того же
названия.
Стр. 251. {(Белая лошадь», «Поль Джонс» — марки виски.
Стр. 252. Вся желтая. — О пристрастии Б. Виана к желтому
цвету см. комм, к стр. 102. В облике «солнечной» девушки
проступают черты Урсулы Кублер, второй жены Виана.
ПОЖАРНИКИ. — Впервые опубликовано в журнале «Комба»
15 августа 1948 г. Новелла построена на услышанной Вианом и.
очень ему понравившейся шутке: «Пожарная команда отвечает:
«Приедем в воскресенье, сегодня очень много работы». Отразились
в новелле и игры Бориса Виана со своим сыном Патриком.
«Пожарники» — одна из наиболее популярных и наиболее часто
публикуемых во Франции новелл Виана.
ПЕНСИОНЕР. — Впервые опубликовано в журнале «Дан лё
трен» в мае 1949 г.
Стр. 259. Проспект Маршала-Дюму.— Скорее всего, Виан
«скрещивает» имена двух полководцев — графа Матье Гийома Дюма
(1753—1837), который, в свою очередь, ассоциируется с
Дюма-отцом (улица Александра Дюма действительно существует в
Париже) и Дюма-сыном, и маршала Луи-Никола Даву (1770—1823),
сподвижника Наполеона.
ВОЛК-ОБОРОТЕНЬ. — Новелла написана в 1947 г., впервые
напечатана в сборнике «Волк-оборотень».
Стр, 261. Фос-Репоз — искаженное французское «лже-покой»:
в вымышленном названии леса содержится намек на грядущие
несчастья Дени.
Стр. 262. Буссенар Луи (1847—1910) — французский писатель,
автор приключенческих романов, в частности нескольких романов
о золотоискателях.
Арбуазское вино — одно из лучших французских вин.
Стр, 268. И «в сердце с отравой», почти как у Верлена.., —
Имеется в виду знаменитое стихотворение Поля Верлена (1844—
1896) из цикла «Песни без слов»: «И в сердце растрава,. ||И
дождик с утра. ||Откуда бы, право, ||Такая хандра?..» (пер. Б.
Пастернака).
315

Мориак Франсуа (1885—1970) — французский
писатель-католик, изображающий в своих романах трагическое одиночество
человеческой души в мире зла и порока.
Стр. 271. Монтрету — по-французски буквально: «покажи все».
ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ. — Впервые опубликовано в журнале «Бу-
тей а ля мер» в 1949 г.
Стр. 272. Олън — по-французски «ольха». Возможно, имя
похитителя золотого сердца выбрано по ассоциации с известной
балладой Гете «Лесной царь», название которой по-немецки и по-
французски буквально переводится как «Ольховый король».
Стр. 274. Система Бертилъона. — Альфонсу Бертильону
(1853—1914) принадлежит разработка системы идентификации
преступников, известная также под названием «антропометрии»
и состоящая в опознании личности по отпечаткам пальцев.
ВЕЧЕРИНКА У ЛЕОБИЛЯ. — Впервые опубликовано в
еженедельнике «Самди-суар» в 1947 г. Сюжет новеллы строится
в соответствии с «проектом унификации вечеринок», который
Виан, в то время работавший во Французском управлении
стандартов, разрабатывает от лица Майора (см. комм, к стр. 203)
в романе «Попрыгунчик и планктон» (1946). В частности, для
того чтобы унизить своего врага, в проекте предлагается
«заставить его сцепиться с каким-нибудь замухрышкой, сидящим
в одном из (четырех) дальних углов, имеющим подозрительный
вид, носящим очки и не меньше шести лет занимающимся
дзюдо». По воспоминаниям Клода Леона (см. комм, к стр. 276), в
первые послевоенные годы высшим шиком считалось приходить
на вечеринки без приглашения. Майор очень любил это
развлечение, причем обычно, приходя, пугал гостей. Реальные факты,
соединившись с пародийным «проектом», и образовали сюжет
новеллы.
Стр. 275. Фолюбер Сансонне. — Это имя богато
ассоциациями: во-первых, Юбер Фоль, альт-саксофон, считался лучшим
музыкантом в оркестре Клода Абади (см. комм, к стр. 276);
во-вторых, в 1940—1944 гг. Виан создал рукописный сборник
стихотворений «Сто сонетов» («Les Cent sonnets»), один из разделов
которого назывался «Sansonnets» (скворцы); именно так и
звучит в оригинале фамилия Фолюбера.
Сад Гесперид — в греческой мифологии сад с золотыми
яблоками, который охраняли нимфы Геспериды. Воображая, что
он идет по саду Гесперид, тщедушный и застенчивый Фолюбер
во сне видит себя Гераклом, которому удалось украсть золотые
яблоки.
316

Ручная улитка Фредерика. — Скорее всего, Виан имеет в
виду Фредерика Шовело, одного из основателей и директора
«Клуба Табу», с 1947 г. центра квартала Сен-Жермен-де-Пре (см. комм,
к стр. 164). В кафе «Табу» играл оркестр Клода Абади.
Стр. 276. Ему хотелось бы обладать... — Достоинства,
которых недостает Фолюберу. Виан распределяет между
музыкантами джаз-оркестра Клода Абади (назывался также «оркестр
Абади-Виана») — любительского оркестра, возникшего сразу
после освобождения Парижа и через несколько лет признанного
лучшим оркестром Франции; в его составе Виан в качестве
трубача принимал участие во множестве концертов и снискал славу
одного из крупнейших французских трубачей. «Абадибабой»
Клод Абади назван в новелле потому, что его оркестр принимал
участие в балете «Али-баба и сорок разбойников»; как
руководитель он получает звание «повара-аншеф». Додди —- Клод
Леон, близкий друг Виана, ударник в оркестре; Ремонфоль —
Раймон Фоль, брат Юбера Фоля (см. комм, к стр. 275); Груз-
чье — очевидно, прозвище одного из двух братьев Бориса Виа-
на, также игравших в оркестре. Лориентский городской клуб. —
Пародируется название кафе «Лориенте» в том же квартале Сен-
Жермен-де-Пре, где играл джаз-оркестр Клода Лютера, который
Виан высоко ценил.
Стр. 281. Жак Вердиньдинь — т. е Жак Верден, один из
членов французского Джаз-клуба; этому музыканту Виан
посвятил журнальную статью.
ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ. — Впервые опубликовано в сборнике
«Волк-оборотень».
Стр. 283. Уен — точнее, Уан. Св. Уан (609—683), —епископ
Руанский, основатель аббатства Ребэ. Виан иронически
«снижает» происходящие в новелле события, превращая ее в своего
рода пародийное житие святого.
Стр. 287. Флавия. — Используется тот же прием «снижения»:
св. Флавия Домицилла (конец I в.) — христианская мученица.
ВСЕ КАК ПО МАСЛУ. — Впервые опубликовано в журнале
«Дан лё трен» в 1948 г.
Стр. 292. Красавица Гавиалъ. — Гавиалы — род
пресмыкающихся из подотряда крокодилов. Отличаются узкой длинной
мордой, слегка расширенной на конце.
Отейлъ —- пригород Парижа, расположенный рядом с
аристократическими кварталами и Булонским лесом.
Проспект Деръмоцарта. — В Париже, в аристократическом
XVI округе, действительно есть проспект, названный именем
317

Моцарта. Музыку этого великого композитора Виан не принимал
в отличие от музыки Баха, которого он высоко ценил.
Лифт в стиле Людовика X, работы Буль-Буля (но это была
подделка).— Серия анахронизмов: Андре-Шарлъ Буль (1642 —
1732) — знаменитый французский краснодеревщик,
усовершенствовавший технику инкрустации с использованием меди,
перламутра и т. д. Его работы — характерный образец стиля
Людовика XIV (стили «Людовик» различаются начиная с
Людовика XIII). Упоминая о подделке, Виан намекает на то, что в
эпоху Второй империи (задолго до того, как начали пользоваться
лифтом) было широко налажено производство мебели «в стиле
Буля».
Стр. 294. Леон Додилеон — т. е. Клод Леон (см. комм, к
стр. 276).
РАК. — Впервые опубликовано в сборнике «Мурашки».
И. Стаф

СОДЕРЖАНИЕ
Г. Косиков. О прозе Бориса Виана 3
ПЕНА ДНЕЙ. Перевод Л. Лунгиной 23
НОВЕЛЛЫ*
Прилежные ученики. Перевод И. Валевич 187
Водопроводчик. Перевод Т. Ворсановой 193
Пустынная тропа. Перевод Н. Хотинской 200
Дохлые рыбы. Перевод О. Смолицкой 214
Блюз для черного кота. Перевод А. Бахмутской 225
Желторотая тетеря. Перевод Е. Болашенко 238
Зовут. Перевод Е. Лившиц 247
Пожарники. Перевод П. Зубкова 256
Пенсионер. Перевод Г. Шумиловой 258
Волк-оборотень. Перевод А. Маркевича 261
Золотое сердце. Перевод Н, Мавлевич 272
Вечеринка у Леобиля. Перевод М. Кан 275
Печальная история. Перевод П. Мавлевич 283
Все как по маслу. Перевод И. Истратовой 292
Рак. Перевод П. Мавлевич 296
Комментарий И. Стаф 303
* Переводы новелл Б. Виана, включенные в книгу,
выполнены под руководством Л. Лунгиной и К. Наумова,
участниками переводческого семинара при московской
писательской организации Союза писателей РСФСР.
319

Виан Б.
В41 Пена дней: Роман; Новеллы. Пер. с фр. /Пре-
дисл. Г. Косикова; Коммент. И. Стаф; Худош.
Н. Крылов.- М.: Худож. лит., 1983.- 319 с.
В книгу известного французского писателя Бориса Виана
(1920—1959) "входит его роман о любви «Пена дней» и
сатирические новелды. Едкая сатира писателя на буржуазные нравы
сочетается в его творчестве с глубокой человечностью в
изображении рядовых людей.
4703000000-227 ББК 84. 4Фр
028(01)-83 И (фР>
Борис Виан
ПЕНА ДНЕЙ
НОВЕЛЛЫ
Редакторы | б. Вайсман | н- Кулиш
Художественный редактор И. Сальникова
Технический редактор Л. Вецкувене
Корректоры Б. Тумян, 3, Тихонова
И Б № 2983
Сдано в набор 17.11.82. Подписано в печать 12.09.83. Формат
84ХЮ87з2. Бумага тип. № 2, Гарнитура «Обыкновенная новая».
Печать высокая. Усл. печ. лг 16,8. Усл. кр.-отт. 16,8. Уч.-изд. л.
17,81. Тираж 54 000 экз. Изд. № V1-613. Зак.З-498.Цена 2 рЛОк.
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство «Художественная литература»
107882, ГСП, Москва, Б-78, Иово-Басманная, 19.
Набрано и сматрицировано в типографии изд-ва «Таврида»,
г. Симферополь, ул. Генерала Васильева, 44.
Отпечатано на Киевской книжной фабрике республиканского
объединения «Полиграфкнига» Госкомиздата УССР. 2S2054, Киев,
ул. Воровского, 24.