Библиотека Латинской Америки
Художественная проза

БиблиотекаЛатинской Америки
Miguel Angel
Asturias
тElAlhajadito
Leyendas de Guatemala
El Espejo de Lida Sal

БиблиотекаЛатинскойАмерики
Мигель Анхель
Астуриас
т
Юный Владетель
сокровищ
Повесть
Легенды Гватемалы
Зеркало Лиды Саль
Переводы с испанского
Академический Проект
Москва
1999

ББК 84.7 Гва
А91
Серия
«Библиотека Латинской Америки»
Редакционный совет:
Н.А. Матяш (главный редактор),
В.Б. Земсков (научный редактор),
Ю.В. Тихонов (ответственный редактор),
Н.А. Богомолова, Ю.Н. Гирин, А.Ф. Кофман,
В.Н. Кутейщикова
А 91 Астуриас М.А. Юный Владетель сокровищ; Легенды: По­
весть; рассказы; пьеса: Пер. с исп. — М.: Академический
Проект, 1999. — 288 с.
ISBN 5-8291-0035-5
В книгу классика мировой литературы XX века, лауреата Нобелев­
ской премии, гватемальского писателя Мигеля Анхеля Астуриаса
(1899—1974) вошли два сборника легенд — первый («Легенды Гва­
темалы», 1930), принесший автору мировую известность; и второй
(«Зеркало Лиды Саль», 1967), — а также повесть «Юный Владетель
сокровищ» (1961) — шедевр поэтической прозы, —объединяющая
автобиографические мотивы с миром детских фантазий, философ­
скую притчу со сказкой...
© Т . Балашова, перевод, 1985
© М. Былинкина, перевод, 1985
© Г. Дубровская, перевод, 1985
© А . Казачков, перевод, 1985
© Н. Трауберг, перевод, 1970, 1985
© Академический Проект,
ISBN 5-8291-0035-5
составление, оформление. 1999

Юный Владетель
сокровищ

El Alhajadito
1961
Перевод H. Трауберг

~
~
f“
Часть первая
VI
Щ/сы из тростникового меда. Мед
сахарного тростника стекал по уголкам губ, просто усы у китайца,
темные, щекочущие, сладкие, когда облизнеш ься, будто кошка.
Приходилось отгонять мух, защищать усы. Нападая, муха жужжа­
ла тише, если прибьешь — умолкнет. Бывало и так: упадет, опра­
вится и полетит дальше. Когда, подбираясь к усам, муха летала
кругами, он медленно взмахивал рукой. Зеленые, тяжкие, блестя­
щие слепни спасали его от сонного мелькания мошек, пока он со­
сал белую сердцевину, выступившую из режущей, волокнистой,
едва надорванной и все-таки сочной кожуры.
Дом словно позабыл в стороне короткую галерейку. На нее не
выходили ни окно, ни двери, она приютилась за сплошной сте­
ной, отделявшей ее от комнат, где хранились всякий хлам да сбруя.
Навес опирался на три деревянные подпорки, стоявшие на осно­
ваниях из камня, и служил, так сказать, полукрышей, стоком для
слез. Когда шел дождь, вода стекала только с одной стороны. Бы­
вают крыши о двух стоках: дома, что плачут двумя глазами. Гале­
рейка же, его галерейка, плакала одним, сперва — понемногу, по
капле, потом — ручьями пресных слез, сливавшимися в реки, ко­
торые уносили их либо в Тихий, либо в Атлантический океан. Дома
о двух стоках льют слезы в два океана, по океану на каждый глаз.
Сплошная стена, однобокий навес, пол из квадратного кирпи­
ча, а внизу вместо патио* — чаща. Зеленая. Из самых разных дере­
вьев. И дальше —чаща, и дальше все та же чаща.
До галерейки никому не было дела. Все забыли о ней. Подме­
’ Патио — внутренний дворик. — Прим. перев.
1

тал ее карлик ветер, мыли косые дожди. Иногда он находил на полу
куриный помет и очень удивлялся; смотрел он как прежде, но ему
казалось, что глаза его вылезают из орбит.
Куры?.. Когда они здесь побывали? Как сюда забрались?
Птичник стоял по ту сторону дома. Разве что прилетели... Но
он бы услышал, если бы они пересекали патио, то едва приподни­
маясь над землей, то с трудом волочась по ней.
Галерейка. Его галерейка. Как-то утром мальчик нашел там
высохший плод агуакате*, вроде сосуда из тыквы. Нашел — и не
приметил. Он не приметил, а кто-то глядел на него из отверстия,
блестящая капля глаза притаилась в бурой мгле. Он пнул агуакате
ногой и остался владеть галерейкой, пропахшей людьми, целой
толпою людей, потеющих едким потом, не моющихся никогда,
исходивших много дорог.
Однажды он увидел угольную черту на стене, словно кто-то
резанул по белому или стена содрогнулась и треснула. Полуден­
ное солнце светило печально и ясно. Появилась птица с хохолком,
постояла, двигаясь как на неверном плоту у берегов галерейки, и
чуть ли не сразу взлетела на косой навес, оставив по себе веселый
взмах крыльев.
Кто провел черту на стене? Кто приходил сюда с вечера? Вчера
черты этой не было. Кто же это? Кто?
Уже наступала зима. Когда по ночам являются куры и призра­
ки едят агуакате, нельзя оставлять галерейку без присмотра.
Да, надо ходить сюда и смотреть, как чаща глотает воды ливня,
не успевающие звонко упасть на мощеное патио. Глотает, и все,
словно ждала их, жадно разинув рот.
Он мерял большими шагами свою галерейку, забытый обру­
бок руки старинного дома.
Один, два, три... Во сколько рядов уложены кирпичи на полу?
Три, четыре, пять, шесть, семь... А по ту сторону стены, в темных
помещениях — сбруя вьючных животных и высокие узкие бочон­
ки, полные позеленевших, влажных, ржавых монет в легком пеп­
ле сожженной бумаги.
Он всегда носил при себе эти монеты. Они заманчиво зве­
нели, оттягивая пустой мешочек кармана. Монеты были раз­
ные. На самых больших, цвета золота с кровью, с одной сторо­
ны красовались две крохотные колонны, под ними —завитуш­
ки волн, сзади них — солнце, наполовину вынырнувшее из
моря; с другой стороны восседала женщина с повязкой на гла­
зах, веткой в левой руке, весами — в правой. Другие, полегче,
потоньше, серебристого цвета, являли с одной стороны цифру
9, а может, и 6, как взглянуть, а с другой — раскрытую ладонь.
Агуакате — фруктовое дерево с грушевидными плодами. — Прим. перев.

Реже всего попадались совсем маленькие, с дырочкой посере­
дине; звались они куартильо.
Чем ближе была зима, тем сильнее пахло металлом и влажно
липли круке монеты, которые он, просыпая пепел на плиты, вы­
гребал чуть не с самого дна бочонков. Однажды он ощутил, что пе­
пел сжал ему руку, и быстро вынул ее, не поняв со страху, впрямь
ли что-то схватило его за дрожащие пальцы. Во рту у него пере­
сохло. Он едва успел отдернуть руку, одетую, словно в перчатку, в
пепел сгоревших костей. Крики... вопли... скрип мачт... языки все­
пожирающего пламени... удары топора... а там, еще дальше, гро­
хот аркебузов да едкий запах дегтя, пороха, смолы и соленых мор­
ских волн.
Он стоял в галерейке. Все было выдумкой. Сном. Бабушкиной
сказкой. Он стоял в своей галерейке, сосал тростник, с уголков
рта усами стекал мед, летали мухи.
Медленный взмах руки...
Мед обволок его нежным теплом, словно сладкий плод или
ангел, словно звук тростниковой флейты. Нет, звуки — это сок.
Надо будет взять флейту, поиграть на ней здесь, будто ты сосешь
стебель и сок обращается в звуки. Пальцы, паучьи лапки, станут
быстро открывать-закрывать дырочки, то выпуская звук, то
преграждая ему дорогу. Снова мед. Снова радость. В галерейке
никого не будет. Флейту услышат в темноте вдали, и сам он ока­
жется далеко, совсем далеко, без мух, без усов из меда.
мII JLT Ааленький пришелец мало
знал о галерейке. Да можно ли много знать о печальном сочета­
нии дерева, камня, металла, съеденных временем и ливнями? Сте­
на, подпорки, пол из квадратных кирпичей, однобокий навес, че­
репица на черном тростнике, туго прикрученном пыльными лиа­
нами к грубым стволам балок. Да, знал он немного, но вечно ждал
чего-то необъяснимого. Он провел ладонью по стене. Обхватил
подпорку, сел на самый край пола, свесив ноги в чашу.
Сколько он просидел?
Стряхивая песок со штанов, он встал и ушел не обернувшись.
Часть галерейки. Стена. Крыша. Подпорки. Чаща. Часть гале­
рейки, где даже нельзя равнодушно пожать плечами. Он удалялся,
насвистывая. Мальчики, выросшие в деревне, свистят, как пти­
цы. Но ребенку из приличной семьи нельзя ни свистеть, ни обди­
рать зубами тростник, а уж тем паче — причмокивать, когда со­
сешь. и выплевывать завязшие в зубах волокна.
9

И все же он не ушел. Зеленый слепень осушал последнюю ма­
лость звука, а значит, если он уйдет, галерейка будет совсем не­
движной и тихой. Он не ушел. Он остался, чтобы следить, осто­
рожно подглядывать — в профиль, одним глазом,—что творит га­
лерейка, когда его нет. На обшарпанной грязной стене, у основа­
ния подпорок, в переплете лиан, привязавших к балкам тростник
на крыше, в царапинах солнца меж плохо лежащих черепиц не тво­
рилось ничего.
Ему стало приятно, что —с ним ли, без него ли — галерейка его
слушается. Он вылез из укрытия и, трогая все поочередно, громко
называл по имени, чтобы прочнее завладеть тем, что и так считал
своим. Звук собственного голоса придал ему еще больше храброс­
ти. Называя стену стеной, кирпич — кирпичом, он окружал себя
чем-то очень важным, самым главным.
Он пытался говорить один, беседовать с глухими, немыми, бес­
чувственными вещами. Какую власть дает слово!
Мухи, взмахи руки, слова, часть галерейки — всегда те же, без
перемен, без изменений.
Сломайся одна подпорка — и кровля упадет жалким куриным
крылом, стены выплюнут побелку цвета яичной скорлупы. Сломай­
ся хоть одна из подпор — и дом разлетится или осядет, круша балки.
Он остановился, чтобы посмотреть, как это будет. Галерейка
уже не была ему другом, он глядел на нее с каменной суровостью.
Сжав кулак, он ударил по ближней подпорке. Шорох и шелест про­
неслись над его головой. Он ударил снова, сильнее. С каждым ра­
зом крыша дрожала все больше. Он лукаво улыбнулся, подумав,
что галерейка сочтет это землетрясением.
Страшась ударов, по кровле с краю на край побежали мыши,
пауки, полчища тараканов самого разного размера, а уголком гла­
за он увидел и змейку.
Как так? Столько живых существ обитало в галерейке, когда
он думал, будто обитает тут один ?
М нимое землетрясение растормош ило целые семьи мышей,
пауков, тараканов. Сколько глаз, нет, еще и капель, сверкающих
капель разумной, живой воды! Как шевелится мгла! Не только он
один двигался по галерейке. Разматывалась рывками тугая паути­
на, метались туда и сюда глупые тараканы, тихо убегали мыши. А
он-то полагал, что один сидит тут и правит всем!
Тараканы, приостановившись, шевелили крылышками, стря­
хивая страх. Кипарисного цвета паук бежал бочком, как рука, от­
мерявшая четверти. А вот и мышиная мордочка. Вот скорпион...
Мальчик мгновенно вскочил и наступил на него ногой. Скор­
пион дернулся, словно живая пружина. Собственно, все эти твари
не с галерейки, а из-за стены, оттуда, где бочонки с пеплом, сбруя
п упряжь. Седла и уздечки, подобные японским мостикам, сохра­
10

няли в своих очертаниях легкий, прыткий бег. Одна упряжь —
словно река, трусящая рысью, другая —словно река, текущая мед­
ленно, шагом.
Он стоял недвижно, жадный пожиратель тростника, творец
небольших землетрясений, властелин галерейки, населенной, точ­
но дом, множеством невидимых тварей, хозяин клада, утонувших
в пепле монет. Тараканы, пауки, мыши возвращались в сумрач­
ный мир того, что не видно, в обитель тьмы, плесени, пыли от изъе­
денных бревен. Создания, чьи слюна и кожа окрашены мраком;
сороконожка, желтая, как жухлый лист; призрачные сверчки с
выпученными глазами; слепые черви; ящ ерки. Ничего не случи­
лось, просто он постучал по дереву. Нет, он еще и раздавил ногой
панцирь скорпиона!
ВIII
ЖЗ неверном свете луны и вос­
ходящего солнца, среди людей, похожих на корни манговых дере­
вьев — тощих, желтых, в коросте лохмотьев, в широкополых
пальмовых шляпах,— он глядел сквозь сети, развешанные в боль­
шом патио. Светало. Люди готовили снасти, чтобы ловить рыбу в
пруду, который отсюда, сверху, казался большой лужей грязной
воды. Так его и называли, Нищенской лужей.
Спросонок ему нездоровилось, и он ни на чем не мог остано­
виться взглядом. Пели петухи, а он дрожал и мерз, ему ничего не
хотелось, ибо тело его еще спало, ленилось, нежилось, зевало.
Люди кончали чинить сети собственной голодной слюною,
клейкой, как сон. Они держали их зубами, а руки, пальцы завязы­
вали тут и там кончики развязавшихся ниток, распавшихся цепо­
чек.
Собаки поджидали, зная наперед о рыбной ловле по оживле­
нию хозяев и унюхав красными, холодными, мокрыми ноздрями
плетеные корзины с лепешками и вяленым мясом, тыквы со све­
жей водой и горячим кофе; все ворохом, под попоной, под защ и­
той мачете и кремневых ружей, на куче соломы, пропахшей сухим
навозом.
И вот все исчезли. Ушли и собаки и люди. Потом, за ними,—
луна. Остался лишь отблеск, подобный яичной пленке. Уже све­
тило солнце, в доме сновали женщины.
«... От озера осталась лужа, от старого дома — галерейка, от тог­
дашних денег— ненужные монеты в пепле...»
Загадочные эти слова твердили рыбаки, чинившие сети. Они
I1

их слышали от старших и повторяли, как повторял он сам, направ­
ляясь к галерейке, когда они исчезли.
... Нищенская лужа...
Да, побольше они не сказали ничего. Ветер тряс деревья, слов­
но прибой бил о берег. День был светел, а ветер дул. В галерейке,
где тоже светало, он мог укрыться от ветра. Он увидел ее, окинул
взором. От леса поднималась тропинка к кирпичному полу, к тому
самому месту, где лежал скорпион. Когда он наступил башмаком
на гада, кровь приклеила тельце к плитам. Муравьи расчленили
его и тащили кто куда, уносили скорпиона. Под клейкой грома­
дой, сплошь покрытой муравьями, двигались тысячи черных ла­
пок. Скорпион — драгоценная добыча, его хватает на всю зиму,
он хорошо сохраняется. Потому и спорят о нем муравьи, доходит
даже до битвы. Сокровище, иначе не скажешь! Наверное, те, кто
его тащил, этого не знали. Их дело — тащить поскорей, они и та­
щили, кто снизу, кто сверху, кто сбоку. Мертвое чудище грозно
шевелило лапами и хвостом.
Однако не только мальчик спасался здесь от ветра. Белые, влаж­
ные, тяжелые бабочки искали спасения у стены и под крышей, за­
литой солнцем. Белые крылышки осеняли похороны скорпиона,
которого волокли муравьи и провожали тысячи черных мошек; если
носильщики отдыхали или сменялись, шествие останавливалось.
У него свело ногу, когда, уперев носок в основание подпорки,
он отрешенно смотрел, как хоронят скорпиона по высшему раз­
ряду; тогда он несколько раз опустил ступню на пол и ощутил не
только мертвый груз башмака, шлепавшего о кирпич, точно пус­
той кошель, но и какую-то щекотку, будто по ноге поползли мура­
вьи. Ползли они не сверху — он бил носком по плитам,— а между
мясом и кожей.
Носильщики бросили ношу у выхода с галерейки при первом
же ударе башмака, кишевшего муравьями. Другие муравьи убежа­
ли, только мошки летали в теплой дымке, благоухающей сохлым
дубовым листом.
Он притворился, что ничего не видел. Цепочки муравьев на
зелени склона сплетались в траурные сети, в нити невода, сплета­
лись, расплетались, не запутывались.
Нищенская лужа. С галерейки ее не видно, хоть вытянись вверх,
хоть залезь на подножие подпорок. Лучше бы ему уйти с рыбака­
ми. Он шел бы там, с ними, молчал, слушал журчание воды в про­
жилках мясистых листьев и белых или лиловых цветов, похожих
на озерных бабочек. Он плыл бы там, внизу, и думал о галерейке.
Взмахнув рукой, он отпугнул муху. Стебель тростника он уже не
сосал. Он думал, думал... Мысли сладостны, они пропитывают са­
харом череп, мухам по вкусу их неощутимый, но совсем настоя­
щий мед. Медленно взмахивая рукой, он отгонял мух.
12

Почему нельзя сразу плыть по Нищенской луже с рыбаками и
смотреть на галерейке, как муравьи снова волокут, хоронят скор­
пиона?
Нельзя, а в мыслях — можно; он может думать здесь, что сидит
там, у воды, гонимой ветром, благоухающей серебром и сладост­
ной, словно земля под паром. Касаясь подпорок, он видел, как зе­
лень леса превращается в воду, спящую среди бананов с острыми
кинжалами листьев, огромных сейб, колючих смоковниц.
А был бы он там, с рыбаками,— он был бы и на галерейке и
думал бы только о стене, о подпорках, о крыше, о монетах, о ста­
ринной сбруе.
Больше нет ни бабочек, ни шествия. Какой-то муравей бежит
по плитам. Только он один все тут да тут. Чтобы тут быть, прихо­
дится жертвовать многими другими, местами. Он провел ладонью
по рубахе. Да, это он. Он —здесь, в других местах его нет. Конеч­
но, мыслью он может быть и здесь и там, где угодно. Он тихо ушел
с галерейки, чтобы в этой части дома думали, будто он еще здесь.
гIV JL лаза унего серые, как пепел, как
остывшая зола — зола, не угли, опирается он на узловатый посох,
ходит по птичникам, и призрачно-дымное тельце раскачивается
на кривых ножках. Маленький, тощенький, голова втянута в пле­
чи, уши торчат. Ах ты, какой старый! Он еле дышал, когда глухо
бормотал про утопленников:
— Вот осушить бы Нищенскую лужу, а там внизу кладбище,
только без крестов. Костяки отмытые, чистые, волосы зеленые,
одни глазницы, глаз нету. Туда их покидали, пиратов... Поймали
и утопили...
Дрожащей рукой он срывал листочек, разминал, словно гусе­
ницу, нюхал. Иногда указывал посохом вверх, то на плод, то на
облако в небе.
Старый какой! И не скажешь, что он еще есть на свете. Прихо­
дит в жизни время, когда уже так не скажешь. Имени нет, возраста
нет, все пропало куда-то...
Мальчик глядел, как старик —трух да трух — идет, опираясь на
посох. Мимо не прошел, остановился. Улыбнулся беззубым ртом,
лицо сморщилось.
— Как тебя зовут?— спросил он.
Когда старики видят детей, они всегда это спрашивают. Хотят
знать имя А к чему? Можно бы «сынок» Нет, «внучек»
13

Мальчик, всегда готовый назвать свое имя и фамилию, отве­
тил сразу, угодливо прибавив: «К вашим услугам».
Костистыми и хрящеватыми щипцами пальцев старик вынул
платок из пиджачного кармана. К платку прилип катышек белого
меда. Он медленно его отлепил, поднес к губам. И все глядел, гля­
дел, держась за посох, втянув голову в плечи, тощий, костлявый,
осторожный.
— Медку не хочешь?
На двенадцать лиг" в округе никто не говорил «ты». Нищенс­
кая лужа, кладбище без крестов, галерейка заброшенного дома,
монеты, пираты...
Глядя на старика, он проглатывал мысли и, как бывало преж­
де, взял его за руку — не чтобы помочь, чтоб коснуться. Касаясь,
он разгадывал, быть может, тайну своего детства. Да нет, что мог­
ла передать пальцам старчески хрупкая рука? Старик все держал
платок, пропахший увядшими цветами, а к концу прогулки при­
саживался па камень, на пень, на что угодно и засыпал, хотя сто­
яло утро; из-под утратившей форму фетровой шляпы свисали се­
дые пряди, щеки ходили ходуном, словно и во сне он со вкусом
сосал свой катышек, посох лежал между кривыми ногами, руки
бессильно свисали.
Пробежавшись по лесу, мальчик заглядывал издали на галерей­
ку, будто стремился захватить врага врасплох. На сей раз он упал
ничком —здесь был не просто враг, здесь были злодеи — и пополз
на локтях, на животе, на коленях... Лес, поднимайся! Деревья, на
приступ! Он овладел галерейкой, полной злодеев, отважно разо­
ружил их. Они бежали. Кто-то из них еще бился. Пиф! Паф!.. Все,
победил. В седло! Тень коня летит среди веток. Мальчик мчится,
падает на землю и возвращается на галерейку, наигравшийся,
разочарованный, мокрый.
Почему же старик все спит? Почему не рассказывает? («Хочешь
медку?») В его изношенном голосе есть что-то доброе, родное,
мужское. Рыбаки говорили, что в Нищенскую лужу текут потаен­
ные родники, а вытекает из нее подземная река, которая во время
землетрясения выходит наверх грязевой змеею. Наверное, об этих
змеях и толковали служанки. Проползла такая змея по старому
дому, и пришел конец людям, зверям, деревьям, дорогам...
Осталась одна галерейка. Мальчик обернулся, чтобы повернее
увидеть Нищенскую лужу. Он угадывал, а может — выдумывал, что
случилось. Заброшенный кусок галерейки, никому не нужный, один.
Темные комнаты, где обитают черви, пауки, скорпионы и восьми­
гранные бочонки, полные монет; лужа, которая, судя по слухам,
прежде была озером; спящий старик, сказавший тебе «ты»...
Лига— мера длины, равная 5572 м. — Прим. персе.
14

Пальцы внезапно задрожали и сжались, не в силах переплес­
тись и сцепиться. Он задохнулся на мгновение и даже утратил
мысли, прежде чем рвануться к тайне, установить связь между
здешним и прошлым, еще живым в этих землях, хотя о нем никто
ничего не говорил.
Мальчик поднял голову. Истина и тайна; прошлое, ощутимое
сквозь неощутимость, живущее в том, чего не коснешься,— в воз­
духе, которым ты дышишь, в воде, которую пьешь, в корнях ог­
ромных деревьев, в скелетах подводного кладбища, в глазах ста­
рика, кивавшего, словно мертвый, хотя он сладко спал.
Тело его забилось стаей перепелок, затрепетало под рубахой.
Реки щекотки хлынули на него, тайные реки, питавшие его тайну,
великую догадку.
Он толи сидел, то ли стоял на галерейке недвижно, как всегда,
прислонившись спиной к стене или к подпорке.
V
«1^И^осле полудня на галерейке
расположилось бродячее семейство. Белая девочка с длинными
ресницами и волосами, зеленоватыми, словно плоды нансе*, ок­
ликнула его, чтобы поправить ворот рубахи. Назвала по имени —
знала, как его зовут. Домашние хлопоты бродячих семей, остаю­
щихся тут лишь на ночь, не требуют времени,— бросят на пол пе­
струю простынку, чтобы старики поспали, а сами лежат или си­
дят, толкуя о чем попало. Ж енщины разведут огонь, согреют лепе­
шек и кофе, дети им помогают.
Он дал этой девочке оправить на себе рубаху. Потом она по­
гладила его по спине, притянула поближе и, склонясь, коснулась
щекой его лба. Радость теплом разлилась по телу. Он опустил гла­
за и едва внятно пробормотал что-то вроде «спасибо». Она же, ода­
рив его лаской, взяла за руку, повела, и, наугад находя дорогу, они
оказались в чаще, далеко от галерейки.
— Ух, Ильдефонса мальчишку ведет!
Они обернулись вместе, заслышав голос невысокого мужчи­
ны, почти утонувшего в просторной кожаной блузе. На голове у
него красовалась широкополая шляпа, на руке болтался хлыст, изо
рта торчала сигара.
Девочка сжалась и угасла, словно нежность ее окатили холод­
ной водой. Отпустила его руку, толи смеясь, толи плача, и ресни­
цы ее коснулись бледных щек.
Нансе — кустарник со съедобными плодами. — Прим. перев.
15

На галерейку вернулись втроем.
Бродячая семья переждала дневную жару и отправилась даль­
ше. Догорели поленья, на кирпичах пола пенилась слюна выки­
певшего кофе, по золе провели борозду твердые ногти маисовых
лепешек, воздух попахивал копченым мясом. И все-таки галерей­
ка не изменилась. Он оглядел ее —да, все та же. Почему он им не
сказал, кто тут хозяин? Надо бы крикнуть теперь, хотя они далеко,
в тростниковых зарослях.
Ильдефонса, мужчина в кожаной блузе, тощие псы, еще люди...
Только псы и заметили... что же заметили псы? Силком, таща
за поводок-веревку, втащили их сюда, к нему, псы упирались. Они
впивались в землю когтями передних лап, шерсть на спине вста­
вала дыбом, когда собак привязали к подпоркам, они никак не
могли угомониться.
Они-то поняли, что творится втайне здесь, на узкой галерейке,
открытой с одной стороны лесу и небу, затянутому облаками. Со­
баки не выли, но скалили зубы, содрогаясь от страха.
Да, здесь был сам Владетель сокровищ — тот, чье имя иногда
решались произнести рыбаки, местные люди. Владетель.
Он отвел глаза, чтобы больше не видеть чужих, но все же
видел псов, едва не сваливших подпоры его обветшалого дома.
Белое облачко, словно дым, пропитало его плоть. Пахло пло­
дами нансе. Он ушел с галерейки. Ему хотелось биться, кри­
чать, только бы избавиться от безумной, которая украла его,
взяв за руку. Девочка, словно пес, поняла, что здесь — Владе­
тель сокровищ, вот и увела поискать в лесу, как бы спастись от
тайны; нет ли где дверей, в которые беглецы входят лишь раз,
окон, которых самоубийцы едва касаются, бросаясь вниз и уле­
тая, будто ангелы. Она увела его, играя, чтобы спастись, не уви­
деть Владетеля сокровищ.
Ильдефонса. Так ее звали. Ее водили по дорогам, чтобы изле­
чить от безумия. Семьи, в которых есть сумасшедший, становятся
кочевыми. Медленно, шаг за шагом, он обошел галерейку. Ниче­
го не изменилось. Поверхности, линии, расстояния, миры, веще­
ства, чистейший свет, летящие понизу мухи, звук шагов по пли­
там. Ильдефонса. Он не колеблясь отдал бы за нее все присыпан­
ные пеплом монеты. Да ведь не продадут, не променяют на моне-
ту-другую, если ведут вперед и вперед, тащат вместе с псами; юбки
ее свиваются жгутом, светлые волосы льются по спине и по глад­
ким плечам, ноги — белым-белы.
Сахарный тростник. Сладчайший сок смешан со слюной и
с кровью, ибо ты поранил десны о режущую флейту твердой
лиловой кожуры. Дивный вкус тростника отгонял мрачные
мысли. Сперва он разгрызал кожуру, впивался в нее зубами,
приникал к тростниковой сердцевине губами, щеками, носом.
16

подбородком и кусал, пока не отгрызал кусочек, а уж кусочек
этот перетирал зубами, выжимая из него последнюю каплю
меда. Жадный до сладкого, он оставлял несчастной кожурке
только жажду. Последние капли были самые вкусные, потому
что прятались долго, давались не сразу. Измазанный медом до
ушей, он медленно отмахивал мух. Галерейка, стена, а за нею...
Но сейчас он стоял на галерейке, жевал стебель тростника и ни
о чем не думал.
UVI
X X аглый голубь гонял голубок.
Сизые перья, розовый клюв... Тут поиграет в любовь, там поигра­
ет... Голубки испуганно и жеманно спасались от него, взлетали,
ворковали. Из пруда, откуда пил скот и где плавали утки, вода раз­
ливалась вокруг, и те, кто вез мясо, зелень, рыбу, птицу, дрова и
уголь для кухни, медлили, не решаясь пересечь мокрое простран­
ство. Небольшие стада коров, дававших молоко для дома, и целые
семьи свиней плескались в затопленном патио, окруженном гале­
реей и большом, как площадь. Площадь с одним входом.
Знатные мужи при шпорах, в высоких сапогах, широкополых
шляпах с пестрой тульей и шейных платках исчезали в проеме две­
ри, охраняемой Христом, который сидел на скамье без хитона, в
терновом венце и держал израненной рукой тростниковый посох.
По утрам у статуи кто-то ставил свечу —должно быть, благочести­
вая служанка; и золотая капля теплилась целые сутки перед осме­
янным царем.
Найти бы на галерейке, на своей, галерейке, хоть бы какую
щель, чтобы глядеть на эти тайны. Тоненькую, в волос... Он пыт­
ливо осматривал стены, подпорки, пол, потолок. Через щель в сте­
не он увидел бы шкаф, полный сокровищ, принадлежащих роду
Владетелей; весы для золотого песка, серебряные блюда, тяжелые,
как слитки, ленту, запятнанную кровью или, скорее, сургучом,
медали, сухие чучела сов, огромные гвозди, черепа, кинжалы. Если
же дыра в подпорке, он увидит скважину и ключик. Мальчик при­
никал к деревянному столбу, расплющивая нос, чтобы глаз был
как можно ближе к дыре, и пытался представить, что будет, когда
этот ключ повернешь.
У губ его порхали случайные слова рыбаков, он даже взмах­
нул рукой, чтобы отогнать их, как муху. «Владетель сокровищ
уплыл на черной лодке... он и родился в черном... в черном
жил... в черном сгинул...» Никто не решался сказать «умер».
17

Владетель сгинул, исчез, потому и страшно. Исчез — значит,
может вернуться. Те, кто исчезает, расстаются на время с до­
мом, мебелью, друзьями, пустыми зеркалами, но их не забы­
вают, они могут вернуться, и это как бы сохраняет им место
среди людей и вещей. Их нет, но они есть. Нету — и есть, ибо
они не стали чужими тем, кто обитал с ними вместе и остался
здесь. Среди тех, кто жил в одно время с ними — только очер­
тание, контур. Если исчезнувшие вернутся, контур заполнит­
ся ими самими, а заодно и памятью о них.
«Владетель сокровищ уплыл на черной лодке... родился в чер­
ном... жил... в черном сгинул...»
Сгинул.
Рыбаки так выговаривали это слово, будто выражали или тщи­
лись выразить что-то большее, чем «исчез без следа», ушел со всем
и со всеми, с друзьями, со слугами, с женами, с утварью, с черны­
ми конями, с трауром сокровищ.
Умер он? Все умерли? Кто их знает... Ушел? Ушли все вместе,
унося все с собою, чтобы не быть здесь, когда их нет?
Тот, кто ушел или умер, оставив по себе память, словно он и
сейчас живет среди близких, не совсем ушел, не вполне умер, —
он будет уходить и умирать с каждым родичем, другом, знакомым,
которые уйдут или умрут после, пока не исчезнут и не сгинут все.
Так и случилось с Владетелем сокровищ. Рыбаки недаром твер­
дили «сгинул» — он ушел, но это еще не все, он не исчез совсем.
Поклонялся он Злому Разбойнику и на изображении Голгофы по­
местил его посередине, одесную —Димас, ошую — Христос. Дол­
го еще на галерейке валялись листки с молитвой Гестасу, не­
раскаянному вору.
На его галерейке, здесь... Паутина сверкала сокровищами пер­
вых ливней, неразрывно связанных с ярким блеском. Трудно ее
разглядеть и на самых видных местах, пока не повиснут на ней
почти невесомые капли зимних дождей. Ничего не видно, а выг­
лянет солнце — и засверкают алмазы. Это питало его надежду, он
ожидал, что отыщет щель, заглянеттуда, где сейчас непроницаемая
стена, старая известка, ветхое дерево подпорок.
Владетель сокровищ исчез, уйдя в глубь предметов, чтобы оби­
тать в небывалой свободе темных недр вещества. Он жил по-преж­
нему здесь, молился Разбойнику, бил пиратов. Недоставало щел­
ки. чтобы застать его врасплох среди слепых червей, пролагавших
ходы сквозь дерево или в камнях стены, точимой зимней водою,
или в бочонке, в пепле, среди монет, или в комнатах большого
дома, изъеденного дождевыми каплями, под землей, в могилах без
мертвых, или в Нищенской луже...
Щ елку бы только! Щелку!..
18

VII ливень застигает врасплох,
даже если падать ему с обугленного неба, лить на безлюдные дома,
на деревья, на животных. Галерейка противилась ливню черепич­
ною крышей, взъерошившейся под дождем, словно мокрая кури­
ца. Там и укрылся он — взбудораженный, веселый,— после того,
как ливень застал его посередине патио и обратил в бегство. Руки
он засунул в карманы брюк, воротник поднял, шляпу надвинул на
уши, а башмаки успели разбухнуть, словно холодные клецки.
Капитан Бульон потерпел кораблекрушение. Древесные кро­
ны, зеленые шары на привязи, и тучи, сорвавшиеся с привязи
шары, плавали в светящейся мгле дождя, по небу, озарявшемуся
молнией, а зубная боль пронзала нервы, идущие сквозь плоть, и
ударяла в измученный, мигающий, едва не лопнувш ий глаз.
Он прижался спиной к твердой, холодной стене, поплотнее
приник к неживому, чтобы утишить боль. Дождь сек его искоса,
сбоку. Галерейка едва держалась на трех подпорах и угрожала сло­
житься, словно зонтик, а капитан Бульон стоял, вжавшись в сте­
ну, страдал, боялся, боль дергалась, будто лягуш ачья лапка, при
каждой вспышке молнии, и ему нестерпимо хотелось туда, в боль­
шой дом, где, заперев окна, чтобы спасти ковры, гардины, мебель,
его, наверное, уж хватились призраки-слуги, индейцы с черными
косами.
От мелькания дождевых струй веки у него слипались. Боль при­
тихала за щекою. Он не спал, но, глядя на дождь, с трудом откры­
вал глаза. Чтобы совсем проснуться, он вынул из карманов захо­
лодевшие руки и потер лицо, осторожно, не слиш ком сильно, а то
еще и боль разбудишь.
И тут он не удержался. Спрыгнул с борта в море, перемахнул
через лужу и — по отмытым камням, по вязкой грязи, мимо сва­
ленных изгородей, брошенных овец, покинутых волов, вымокших
мулов —добрался туда, где спал, не закрывая глаз, давешний ста­
рик. Разглядел он его, когда обхватил руками, вместе с посохом,
чтобы поднять с земли и понести, нет — поволочь куда-нибудь.
Старик ничего не весил. Кожа да кости, волосы да одежда. Куда
же его тащить? На галерейку. Туда, в свое царство, где можно ук­
рыть всех, переживших бурю. Он ступал прямо по грязи, стараясь
не упасть, и останавливался, когда заросли дождя смыкались пе­
редним. Ветер разбивал стеклянную стену ливня, прокладывал ему
дорогу. Он добрел до галерейки. Старик все спал. Открытые глаза
глядели куда-то — наверное, он видел сны. Из большого дома выш­
ли гуськом слуги — босые, в заношенных штанах, в прилипших к
хребту, промокших рубахах — и, тихо стеная, разбрелись, как бе­
19

лые мыши, повсюду его искать. А не отыщут,— когда настанет
тьма, прекратится дождь, пойдут обратно, освещая путь сосновы­
ми факелами, горящими диким пламенем, и будут идти, пока его
не найдут.
— Проклятый старик!— бранились за окнами, спасавшими их
от дождя, жирные, как суп, кухарки.— И для чего живет!.. Ника-
кого толку... Ни тебе мрет, чтоб лежать на кладбище, ни тебе ожи­
вает, чтоб дело делать!
И, туманя стекло дыханием, подхватывали старухи:
— Из ихнего рода никто еще в могилу не лег, в склепе места не
занял. Прав был сеньор альгуасил*, хоть его тряханул, чтобы оч­
нулся, когда индейцы эти, старики, жабы сморщенные, требова­
ли у него землю.
Его не нашли. Ветер, ливень и тьма погасили сосновые факе­
лы. Нашли только посох да след на земле. Наверное, ястребы ута­
щили, а то и дождем его смыло, красненького, как креветка, с коз­
линой бородой.
Служанки перекрестились. В этом доме все исчезают... Тот хо­
зяин оставил накрытый стол, тот —расстеленную постель, а один —
полную залу приглашенных...
Двери открыты — на случай, если вернутся; в конюшне овес —
если вернутся верхом; стол уставлен пирожными и фруктами —
если вернутся голодные; в бокалах вино —если и глотки их, и души
мучит жажда; кровати мягкие, теплые, простыни чище чистого —
если вернутся усталые от скитаний.
Спустился сон. Далеко, в ночном небе, среди громоздящихся
туч показалась луна. Словно пробуждаясь, призраки-слуги — ин­
дейцы с черными косами и жирные, как суп, кухарки —услышали
шаги, чей звук отдавался в просторной прихожей. Все знают, что
шаги мертвых не вызывают эха... Кто же там такой? Кто пришел
так поздно туда, куда никто никогда не возвращался?
VIII
Оушелсгалерейкиивернулся
в большой дом, неся на руках, прижимая к трепещущей груди
легонький груз, не тяжелее паука, промокшего под дождем. Ког­
да миновали ворота из грубого камня, всегда открытые настежь,
старик задрожал, как будто живой, а потом замер, и тщетно при­
кладывал слуга к его лбу платки, смоченные одеколоном, тщетно
' Атьгуасил —судебный исполнитель или полицейский — Прим. перев
20

тер прямые древки пальцев, на которых темнели, словно флажки,
грязные черепаховые ногти. Другой слуга спешил закрыть окна.
Только это он в доме и делал, только этим занимался, открывал и
закрывал окна. Медленно, поочередно, широко разводя руки,
словно в поклоне, когда приходилось выпрямить сложенные вдвое
ставни из ценного дерева и прикрыть ими стекла. Владетель гале­
рейки отряхнул ладони, будто принес мокрую землю, и ушел.
Где же умер старик — на галерейке? Или раньше, еще до того,
как он его поднял? Задохнулся? Замерз? Скончался от старости?
Мальчик хотел перекреститься, но рука повисла в воздухе, и
он долго сидел на кровати, размышляя о том, что старика бы спас­
ли, если бы он не тащил его на галерейку, играя в капитанов и ко­
раблекрушения, а понес прямо в дом, где беззубые слуги с косами
перебороли бы смерть целебным питьем, грелкой, дымом пале­
ных тряпок и бормотанием молитв.
Он встал с кровати, страшась молчания, и, неслышно ступая
босыми ногами, отправился на поиски спальни, в которой лежит
старик. За стенами все так же плакал дождь. Правда, он переста­
вал, и успела выйти луна, но теперь снова слышался горестный звук
воды, бегущей с крыши в трубы и канавки.
В спальне было пусто. Кровать там стояла, а старик исчез. Окна
распахнуты, в подсвечниках — скорее дым, чем огонь. Он закрыл
глаза — старик здесь. Открыл — старика нет. Разобрал постель,
сбрасывая на пол простыни, перины, подушки, пошарил под кро­
ватью. Нет как нет. Снова закрыл глаза и ощутил, что старик здесь;
открыл — и никого не увидел.
Занялся день. Никогда прежде он не одевался так споро. От­
швырнув ногой призрачную ночную сорочку, надел рубашку, тру­
сы, штаны, носки, башмаки. Вот и готов. На столе в столовой, ря­
дом с его тарелкой и фарфоровой чашкой, украшенной золотым
ободком, стоял тяжелый серебряный прибор. Теперь, когда ста­
рика не было, он понял, что всегда завтракал с ним вместе. Пока
тот сидел напротив, он его не замечал, а сейчас, прикрыв глаза,
видел четко. Он взял салфетку, развернул. Зашевелились слуги.
Служанка принесла молоко и кофе в серебряных кувшинчиках, и
он спросил ее, где старик, который завтракал с ним всякое утро.
Она не взволновалась и пробормотала:
— Хозяин-то?.. Сгинул... Тут все исчезают, в этом доме!
Он отодвинул, не пригубив, кофе с молоком (только горячий
вкусный пар коснулся его губ), кинул салфетку (она упала на пол)
и побежал по гулким лестницам искать рыбаков.
Всех расспросил он, и все отвечали, глядя куда-то туманным
взглядом.
— Неужели вам все равно? — говорил он. — Старик же исчез!
Что это значит — исчез да сгинул?..
21

Горбатый рыбак готовил наживку для удочек. Мухи досаждали
ему, слетаясь на запах потрохов, которые он крошил. Холодные
мухи падали сверху мигом, а поднимались тяжело, прилипнув к
крови, к кишкам, к легким. Сур ил о. Так он звался, так его звали —
Сурило. Порою и сам он ел сырые потроха, воняющие мертвечи­
ной. Глядя на мальчика, он посмеивался. О чем его спросишь, убо­
гого. да и других, и всех? Исчез... что ж, значит — исчез.
Окрестные жители шли к рыбакам попросить рыбы, дать впе­
ред денег и протягивали монеты, совсем такие, как те, у него, в
бочонках.
С той стороны, где не было мелких строений, дом глядел в от­
крытое поле, на просторную равнину, там какие-то люди раски­
нули большой шатер, не спросившись у хозяев, поскольку в этом
пустом и непустом доме хозяев не было, и слуги сказали, что их
нет, но они вернутся.
Пока рыбаки спускались сквозь заросли к Нищенской луже,
пришельцы с шатром, то есть мужчины — кто рябой, кто боро­
датый, усатый, чернобровый — и женщины в усыпанных каме­
ньями гребнях, девушки на высоченных каблуках, расстелили
шатер на земле, словно шкуру огромного белого зверя, и приго­
товились проткнуть шилом именно там, куда воткнут средние
подпоры, боковые, а также те, на которых натянут холст, места
для публики.
Слуга, тот самый, который вчера взял у него легкое тело, при­
шел теперь за ним самим, пробравшись между клетками, пропах­
шими звериной мочой, которые опустили на землю на устланых
соломой фургонов на высоких колесах.
Это приехал цирк. Привез большие чемоданы, полные костю­
мов, быстро перезнакомился с народом. Циркачи напевали что-то,
шутили. Втыкали в глубокие ямки высокие подпоры и, чтобы им не
упасть, клали вокруг камни, привезенные издалека, ближе камней
не было. Ходили к Нищенской луже поить и купать ученых гривас­
тых лошадок. Был у них и лев, часами кружил по клетке.
— Хозяин, молодой хозяин, с вами поговорить хотят... — ска­
зал слуга, подходя к нему, и он подумал, что говорить хочет тот,
кто исчез или умер, но не бросился бежать, потому что безборо­
дый индеец с черной косой показал на усатого, бровастого чело­
века с заросшими ушами. Пальцы унизаны перстнями, на поло­
сатом жилете золотая цепочка, в руке — глиняная трубка.
Мальчик удивился, что с ним хочет поговорить владелец цирка.
— Пойдемте к вам... — сказал усатый, а циркачи тем временем
истово и рьяно возились с шатром. По бокам купол уже вздулся, и
они, с помощью блоков, веревок и колец, прикрепляли к самым
высоким подпорам верх, середину, под которой акробаты превра­
щаются в ашелов.
22

Придя в дом, хозяин цирка подождал, пока мальчик сядет в
кресло с высокой спинкой и длинными шелковыми подлокотни­
ками, принесенное слугой, и поставит ноги на бархатную подуш­
ку с золотыми кистями по углам.
— Насколько мне известно, — сказал он, держа в унизанных
перстнями пальцах дымящуюся трубку, — со вчерашнего вечера,
когда исчез ваш дедушка, именно вы владеете всем, что здесь есть,
и потому. Юный Владетель сокровищ, я прошу у вас разрешения
расположить тут свой цирк.
юIX JL^^^Hbm Владетель сокровищ
впервые услышал, что его так именуют, когда, разрешив раскинуть
шатер хозяину цирка, от которого пахло и перхотью и духами, он по­
спешил по переходам к молельне Злого Разбойника, постоял там,
словно считая скамьи, оконца, серебряные лампы, светившие в ти­
шине снежно-белым светом, вернулся и сошел но ступеням в патио.
— Владетель сокровищ!.. Ю ный Владетель!..
Так называли его, когда он шел. Кто называл? Неизвестно. Кто-
то, укрывшийся среди вещей.
Он незаметно прошел мимо тех, кто хлопотливо поднимал ку­
пол к самому верху шеста — на бескрайней равнине они казались
муравьями,— и поспешил на галерейку, а там ощутил, что его за­
щищают скат крыши, стена, подпорки, чаща. Вроде бы он был
здесь один, но знал —его небольшое царство населено семейства­
ми мышей, тараканов, скорпионов...
Вспомнив о корабле и буре, он немного отвлекся и стал восста­
навливать—в уме, не в яви,—что же действительно случилось, пока
не почувствовал, как он несет невесомого, словно кукла, старика.
Где он умер? Под ливнем? На галерейке, когда он спас его? В своей
постели? Нет, нет, нет. Просто исчез, сгинул. Он смахнул со лба тем­
ное дуновение. Сердце частыми толчками гнало с галерейки туда, в
непогоду, где его называли Юным Владетелем сокровищ , то есть
маленьким призраком, обреченным на исчезновение, ибо Владе­
тели эти, все до единого, исчезли, как исчез старичок.
Окрест раздавались гортанные голоса самозваных распоряди­
телей, вой запертых зверей, женский смех, негромкое пение, не­
слаженное бренчание отдыхающего оркестра.
Только здесь, на галерейке, мог он ощутить, что жил и прежде
всех этих чуждых звуков, к которым примешивались шаги и речи
охочего до новостей народа, который глазел, как располагается
Цирк, и справлялся, когда же будет первое представление.
23

Гордости его льстило, что именно он разрешил циркачам обжи­
ваться позади дома. Так явил он в первый раз власть Владетелей. На
груди у него был старинный драгоценный камень, светящийся в
темноте и темнеющий на свету. Днем — гагат*, ночью — алмаз.
Сокровище Владетелей. Рукою в черной замшевой перчатке он про­
вел по черному камзолу, украшенному одними лишь черными пу­
говицами, увидел черные башмаки и вспомнил, что, прежде чем он
вышел из дома, слуга дал ему широкополую черную шляпу.
Поделиться мыслями было не с кем, и он сказал себе, словно
бы другому:
— В этом доме нет смерти. Я никогда не слыхал, чтобы умер
кто-нибудь из моих родичей. Здесь не знают ни последних болез­
ней, ни несчастных случаев, ни ран, ни агоний, ни завещаний, ни
похорон, ни траура. Все исчезали куда-то. Предки мои исчезали.
Никто и не ведал, когда они уйдут насовсем. Они никого не пре­
дупреждали, никак не готовились. Конь да шпага — и все, в путь.
Он говорил и говорил, как говорятрыбаки после скудной ловли.
— Высохла бы Нищенская лужа, открылась бы огромная яма,
прямо котел, а на дне — могилы, кладбище без крестов... Костяки
отмытые, чистые, руки-ноги —такие, будто они плывут, волосы —
зеленые, ребра облеплены тиной... Помнится, одна сеть вытянула
костяк. Когда поднимали влодку, думали —рыбина, что-то на него
налипло клейкое, вроде чешуи. Рыбак чуть не умер со страху. Вы­
пустил сеть, а в ней-то костяк, да и вся рыба —хорошо хоть в лод­
ку не втащили — и давай Бог весла, уплыл, не оглянулся.
Юный Владетель выпрямил руку, которой, опершись о колено,
поддерживал подбородок, а с ним — и голову, а с нею — и мысли...
Ах, если бы только и дела, что сгинувшие предки да кладбище
в Нищенской луже, вода, отдающая землей и камнем, старик, ко­
торый умер в его объятиях и потом куда-то делся, слуги в белых
штанах и белых рубахах, безбородые призраки в балахонах, с чер­
ными косами! Если бы только это, но теперь тут еще и клоуны,
акробаты (не надо, нельзя бы разрешать!), все эти циркачи — рас­
кинули свой шатер, бродят по лесу, ищут съедобные коренья. Со­
сешь клубенек, смакуешь, и хорошо, приятно, словно в тебя мед­
ленно, сладостно перетекает жизнь, которая прежде перешла из
земли в растение. Есть корни, сохранившие вкус дождя и песча­
ника. По этому лесу бродил и он, держа Ильдефонсу за руку, по­
хожую на пальчатый корень: они подходили к деревьям — к одно­
му, к другому, ко многим, глядели на красивые плоды. Сахаром
рассыпались птичьи трели, и птицы улетали, испугавшись шагов
безумной. Он плохо помнил ее. В памяти его жила другая Ильде-
Гагат — поделочный камень, вязкая разновидность каменного ун я. —
Прим ред.
24

фонса. Та, настоящая, ушла, тоже делась куда-то. А он вспоминал
такую, как утопленники из Лужи, которые выходят по ночам, ку­
паются в свете луны, желтой, словно плод нансе.
Кто-то шел к галерейке. Он спрятался, пока не заметили. Серд­
це прыгало под сорочкой. Появился Сурило. Короткие ноги рас­
корякой, длинные руки, острый затылок, выдвинутый подборо­
док, уши вроде рогов. Горбатый рыбак держал пращу из питы, в
праще был камень. Остановившись на галерейке, он поглядел, где
циркачи — голоса их слышались отовсюду,—подождал, прикинул,
грозно раскрутил пращу над головой, еще раскрутил, еще и сколь­
ко было сил метнул камень. Вот это ловко! Сурило притопывал и
смеялся, зубы его едва виднелись в сплошной сетке морщин.
хБЛ Щ^езбородые слугискосами,
призраки в белом пепле; комнаты большого дома, освещенные
днем и ночью, распахнутые двери и окна; рыбаки, промерзшие в
стальной воде и, словно пауки, расстилавшие сети в темном па­
тио, вывалив в плоскодонки серебро рыб и рыбешек; тени пасту­
хов, спрыгнувших с крепких коней, чтобы преклонить колено пе­
ред Злым Разбойником; лай собак в загонах; повозки о двух коле­
сах, чуть накренившиеся набок, теряющие очертания, когда, на­
свистывая песню, погонщики выпрягут волов и, с палками на пле­
че, повернут их к пруду, не сняв ярма, а там воловьи шеи в ярме
задвижутся вверх-вниз — один вол погрузит морду в холодную
воду, другой поднимет, глотнет горячего воздуха.
Юный Владетель сокровищ выглянул в окно. В ноздре у него
засвербило, и он поднес руку к носу, словно решил в нее чихнуть.
Глубокое синее небо, цветочный венчик, пушистые облачка,
горячий дух тростника с сахарного завода.
Черными глазами, подобными гагатовым пуговицам, подвиж­
ными пуговицами из-под трепещущих век он оглядел все, что мог
увидеть, пока не натолкнулся взглядом на шатер, громадную че­
репаху, светящуюся изнутри, с голубым флагом на шесте и белы­
ми, желтыми, зелеными, красными флажками на боковых под­
порах.
Вокруг кишели люди. Как-никак — премьера, первое представ­
ление. Вход освещали комья тряпок, пропитанные газом и салом,
чтобы дольше не гасли. Головы христианских мучеников... Рядом
со входом, запруженным зрителями, пели трубы, звенели тарел­
ки, грохотал барабан, как бы подтверждая пламенный зов плю-
25

юшихся золотом факелов. Клоун толковал о деньгах с продавцом
билетов, разумно толковал, степенно. Так разумны и степенны
куклы, которые видят все, что нужно, и вдали и вблизи от просу­
нутых в них пальцев.
Из тряпичного кома, клубка огненных гусениц, вырвалась ба­
бочка дыма. Крылья ее свились винтом, когда она долетела до Вла­
детеля, чей паланкин несли слуги в пепельных штанах и балахо­
нах. исчезнувшие вслед за белой бабочкой.
Хозяин труппы вышел навстречу гостю, низко склонился пе­
ред ним, скаля золотые зубы, и пожаловался на зубную боль. Не­
рвы, знаете ли... Все же премьера.
«Маэстро, марш!»
Хозяин только это подумал, кусая трубку, чтобы не взвыть от
боли, а мысль его уже передалась оркестру, и музыканты, друг за
другом стряхивая дремоту, заиграли марш-пасодобль. Начал кор­
нет-а-пистон, сверкая золотой огромной челюстью, перебирая ее
когтями-пальцами, словно обоих их пронзала боль, но вместо кри­
ка из-под послушных клапанов вырывался раскаленный свист.
Музыканты зашагали в такт маршу к дорожке, ведущей на аре­
ну, чтобы придать представлению блеск, аккомпанируя каждому
номеру. Двигались они гуськом, играя, раздувая щеки, в отблес­
ках пламени, которым горели тряпки, сало и газ.
Хозяину труппы надо было хлебнуть спирту; может, уймется
боль — нервная, от премьеры. Сперва весь рот опалит, потом ста­
нет полегче. Да и сам он меньше будет яриться, пока идет пред­
ставление.
Ему принесли стаканчик агуардьенте*. Спирта не было. Да что
там, все едино.
Золотые зубы застучали о стекло, губы затряслись, щека взду­
лась— полоскание помогало. Однако уши горели, глаза слезились,
и страдалец отступил назад, пропуская музыкантов, медленно
шествовавших к арене в такт своему пасодоблю.
Хозяин терпеть не мог этих обжор, мерзавцев, бездельников, и
от злости зуб заболел так сильно, что ему не удалось скрыть свои
чувства и заметить, что. как это ни опасно, стоит он прямо у факе­
ла. Куда там... Он и подумать не успел, что это уже не опасность, а
страшная, жуткая правда — изо рта у него рвется пламя, лижет
лицо.
Что же случилось? На него свалился тряпичный огненный ком.
Хозяин хотел уклониться от пылающего шара, но было поздно,
слишком поздно. Рот горел, словно золотая челюсть превратилась
в бушующий костер. Несчастный кинулся за кулисы, не слыша
Агуардьенте — аткогольныи напиток, приготовтяемый из сахарного
тростника иди раз шчных фр\ктов — Прим. перса.
26

аплодисментов — зрители решили, что этот эффектный номер от­
крывает программу.
Весь в огне, он перебирал пальцами, как музыкант, игравший
на корнет-а-пистоне, или ангел Страшного суда, извлекающий из
своей трубы зубастые звуки, которые укусят мертвых, чтобы те
проснулись, оделись, принарядились и явились на свет божий.
Тогда, в долине Иосафата, хозяин труппы снова обретет лицо,
губы, усы, брови.
Владетель сокровищ встал, чтобы похлопать, как все, но тут же
опустил руки. Рядом с ним упал хозяин — без усов и без губ, ска­
лясь, словно череп. Золотые зубы, побагровевшие от жара и по­
черневшие от копоти, как бы осклабились пламенем; клоуны пры­
гали на распростертом теле, пытаясь потушить огонь; зрители хло­
пали изо всех сил, восторгаясь пантомимой.
Акробатка в розовом трико растерялась и успеха ради полетела
с трапеции на трапецию, все выше и выше, как душа злосчастного
хозяина, у которого сгорело все лицо, даже веки, и совсем обна­
жился безгубый золотой оскал.
Вернувшись на землю, акробатка вынула платочек из-за рас­
шитого блестками пояса и обтерла лицо и руки, покрывшиеся
смертным потом, который липнет к тебе глухой пчелою, когда де­
лаешь тройное сальто-мортале.
Так представление и кончилось.
За клетками, где, зычно рыча и тяжко ступая, расхаживали зве­
ри, перенявшие волнение укротителя, умирал в муках хозяин —
без глиняной трубки, без усов, а из-под рваной рубахи, на черно­
багровой груди, виднелся пепел сгоревшей рыжей шерсти.
Кто стоя, кто сидя, кто неподвижно, кто — меняя позу в свете
керосиновой лампы, затухающей стеклянным зевком, семья цир­
качей (обезьяны, люди, кони, псы, словом — все, кроме цыган и
зверюг) смотрела, как медленно умирает злосчастный Антельмо
Табарини.
Оркестр молчал. Музыканты ощущали хоть какую-то, да вину.
Беда стряслась, когда они проходили, играя марш-пасодобль. Ря­
бой плосконосый музыкант, корнет-а-пистон, чесался, ловил блох,
словно читал мелкую нотную запись. Большим и указательным
пальцами он хватал самых крупных, кровавых — то были целые
ноты,— но не гнушался восьмушками и шестнадцатыми, скакав­
шими кто где, без нотных линеек.
А зрители — подумать только! — все хлопали, полагая, что это
и есть означенный в программе номер: «Пожиратель огня». Тот
же, кто должен был и впрямь глотать пламя, бесстрастно взирал
на муки дона Антельмо, ковыряя спичкой в зубах.
Владетель сокровищ остался с труппой до конца. Дочка дона
Антельмо попросила разрешения приклеить отцу искусственные
27

усы, чтобы похоронить его усатым, как он был при жизни. Губы
сгорели, пришлось клеить к зубам.
Безбородые белые слуги с черными косами собирались вмес­
те, все же не так страшно (особенно пугал их ссрый пепел, осев­
ший на одеждах) и раскапывали босыми ногами фамильную усы­
пальницу, где по велению Владетеля сокровищ должен был найти
последний покой дон Антельмо Табарини. Ему выпала честь улечь­
ся там первым, ибо никто из здешнего рода похорон не дождался,
все исчезли, не пожелав гнить в земле.
юXI
J L V /ны й Владетельсокровищ
пытался себе представить то, что слуги, несомненно, от него скры­
вали,—судьбу былых хозяев, которых никогда не был о вдоме, веч­
но они странствовали или исчезали совсем. Преходящее благо, до­
стояние кочевников, утерянное оседлыми людьми. Одни уйдут и
не вернутся, словно умрут, чтобы порвать с семьею, от которой
только и спасешься что бегством или безумием. Другие облачатся
в траур, тоскуя под гнетом будней, обращавших крошки в песок,
соль — в слезы, любовь — в скуку, круг света от уютной лампы — в
отверстие бездонного колодца. Юный Владетель видел, как борют­
ся они с роднею, со слугами, с вещами, с тенью, тоже одетой в тра­
ур с головы до ног. Был и такой, который боролся с собственным
отражением, бил зеркала, чтобы уничтожить свой образ. Тот ис­
чезал, он убивал себя в стекле и так остро чувствовал смерть, что
потом слонялся по дому, словно бродячий призрак, неприкаян­
ная душа, пережившая свое тело.
Бедный убийца отражений! Его прозвали Коршуном за траур­
ный костюм с желтизной, за редкие волосы-перья, прилипшие к
хищной головке, и за то, что зимою он странствовал с места на
место, волоча за собой постель, стол, стулья, книги; начиналось
же это, когда недвижным водопадом низвергнутся на пол стекла,
прольется зеркальная вода, и слуги сметут ее, словно градины пер­
вых ливней.
Легкий, как время, он выходил каждый месяц, тринадцатого, в
полночь, из своей недолговечной спальни, чтобы возжечь воско­
вые черные свечи, горевшие очень ярким, очень желтым огнем
перед крестом Злого Разбойника, который верил, что от человека
остается лишь мертвое тело и всякий, рожденный на свет, стано­
вится только прахом, как бы велик и могуч он ни был при жизни.
— Воистину умерший, прости мою немощь!..— взывал он. стоя
на коленях перед мерзким распятием.— Когда я гляжу в зеркало.
28

мне мерещится, будто там, за этой жизнью, есть что-то еще. Вот
мой грех, и я тебе каюсь. Много раз оскорблял я тебя, но обещаю,
отче, больше не заглядывать туда, где мне видятся иные пути, ибо
ты их отверг, смеясь последним смехом, когда обманутый мечта­
тель предлагал тебе рай.
Дыхание его отдавало гнилой утробой, хищная птичья головка
судорожно тряслась, глаза неотрывно глядели на распятие, напо­
минавшее цифру тринадцать: крестс кривой перекладиной —еди­
ница, изогнутое тело —тройка.
—Я ненавижу Люцифера,—говорил Коршун, понизив голос,—
глупого ангела, низвергнутого в ад за то, что он возжелал сравнить­
ся с Богом, и беззаветно люблю тебя, ибо ты, распятый Разбой­
ник, зная свою участь, отверг убежище небес, твердо веря, что и
сам ты, и все мы —лишь тленные тела.
Все так же тихо, прерывисто, едва разжимая губы, он говорил:
— Ты висишь на кресте, ты прикручен веревкой, ты страшно
страждешь, ты вывалил язык —это последнее кощунство,— а дерз­
кий извив твоего тела — мятеж против слепых сил судьбы!
Утренний свет — толстое стекло, опаленное пламенем и раз­
дробленное в мокрую пыль — облекал со всех сторон изможден­
ного убийцу отражений. В бесконечном зеркале мира, покрытом
с изнанки амальгамой, занималась заря, а несчастный Владетель
ощупывал пальцами все, что было в нем от плоти, не желая укрыть
в раю единственную истину — тело.
— Не попусти моему отражению затеряться в краю вымысла!
Укрепи меня, не дай выйти из здешнего, вещного, мирского! Зачем
ты дозволяешь мне изменять твоему примеру? Ты — Злой Разбой­
ник, ты —вор, ибо деянием своим ты украл мнимый мир у тех, кто в
него верил. Ты покусился на царство отражений и победил его!
Мечась между грехом и покаянием, Коршун пришпорил коня,
прыгнул как был, верхом, в Нищенскую лужу, и на сей раз вода не
вернула ни облика его, ни тела, схоронив их в таинственном спя­
щем зеркале.
XII Похоронив дона Антельмо,
циркачи перессорились друг с другом. Каждый хотел власти. На­
чались сплетни, раздоры, ночные драки. Наконец стали биться в
открытую. Когда воюют в доме, в семье, самая мирная утварь ста­
новится снарядом, а защищаются как могут.— за колонной, за
ширмой, за креслом или в запертой на ключ комнате, перед кото­
рой враги, истошно вопя, колотят в дверь ногами.
29

В цирке же — что в чистом поле, тут не спрячешься. Под ог­
ромным куполом пусто, и противникам едва удавалось укрыться
от летящих предметов на местах для публики, за полотнищем, за­
менявшим двери, или за кулисой,—больше негде. Сели бы не цир­
ковая прыть, помогавшая увернуться, многие были бы тяжело ра­
нены.
Но это не все. Не только поле боя — оружие было иным, чем в
семейных битвах.
Укротитель объявил себя преемником дона Антельмо. но его
не послушались. Он взъярился и пригрозил выпустить на волю
зверей.
— Тогда признаете мои права!— зычно орал он, отскакивая в
сторону, ибо циркачи метали в него самодельные снаряды так рья­
но, что зазевайся он на миг — и ему раскроили бы голову, туго на­
битую воспоминаниями об охотничьих подвигах в Африке.
— Или я главный, или вами займутся звери... Звери да бич!..
Сквозь ломкие зигзаги крика слышался свист хлыста, сверкав­
шего, словно молния, в сильной руке, наполовину спрятанной под
манжетом раззолоченной парадной униформы.
Ана Табарини, дочь дона Антельмо, подошла к Укротителю,
едва одета —угрозы загромыхали, когда она была в одном белье,—
и притворилась, будто согласна. Она натягивала халат, не проти­
вясь объятиям мужчины, возомнившего, что власть и любовь яви­
лись к нему сразу, вместе,— и вдруг, вырвав хлыст, впилась звери­
ными зубами в большое ухо, явственно намереваясь вырвать его,
если Укротитель не отдаст ключи от клеток. Несчастный циркач,
которого кусывали и настоящие звери, побагровел, посинел, по­
чернел (что никак не подходило к его золотисто-бронзовой щети­
не), взвыл от боли, заметался — Ана впивалась все сильнее,— но
не выпустил ключей из скрюченных, словно когти, пальцев.
Клоун Белый Хуан вырвал их в одно мгновение и понесся
прочь, а за ним кинулся неф, длинный и тонкий, как угорь. Заме­
тив, что ключи у клоуна, он решил отнять их и стать главным, и
это удалось бы, если бы Хуан не ускользнул, не пересек арену и не
взобрался по канату на одну из трапеций; хотел он втянуть и ка­
нат, но опоздал — преследователь быстро карабкался вверх.
Не дожидаясь поражения, клоун швырнул ключи одному из
своих, приятелю Аны Табарини, который укрылся на местах для
зрителей и взывал оттуда к нему, выразительно протягивая руки.
Связка ключей пролетела под куполом, звеня, словно метеор,
прорезающий небо. Вернее, звук был такой, будто кто-то из му­
зыкантов ударил в треугольник, перекрывая глухие стуки, звяка­
нье меди и звон разбитого стекла.
Образовались две партии. Сторонники Аны Табарини защ и­
щали ключи, чтобы Укротитель не открыл клетки и не пришлось
30

признать его власть — как-никак, угроза немалая, да и звери про­
голодались.
Чуяли беспокойные тигрицы и разозленный лев. что их, быть
может, ждут свобода и пир, на котором роль христианских муче­
ников исполнят циркачи.
Чуяли, нет ли, а по клеткам ходили взад-вперед, как заведен­
ные, глядя печально, ступая мягко и подгоняя себя бичом хвоста.
Укротитель, измученный борьбою с Аной, неуловимой и юр­
кой, как язык, прижал побелевшую ладонь к раненому уху, кото­
рое вконец онемело и горело так, словно в него впилась не дочь
Табарини, а его золотая горящая челюсть.
Ключи летали туда-сюда, и в самый разгар битвы под паруси­
новым сводом, именно там, где его держит шест, появилась обе­
зьяна. Кто-то забросил туда ключи, чтобы уж никак не достать.
Обезьяна их достала. Циркачи застыли от страха, готовые бро­
ситься наутек. Не ровен час, хвостатая ворюга свалится спелым
плодом и отопрет клетки! Но, гримасничая, словно шут, обезьяна
позвенела ключами у самого уха, послушала, взвизгнула несколь­
ко раз — понравилось!— и оглядела арену, высматривая нефа.
Раздался свист. Обезьяна в мгновение ока соскользнула вниз
по трапециям и, прежде чем все опомнились, села на плечо тем­
нокожему другу в сверкающих одеждах.
Маленькая, черная, мохнатая ручка вложила ключи от клеток
в черную гладкую руку.
Ана Табарини и клоун попросили хоть на время заключить мир.
— И мне мий, и мне!—завопил негр, принадлежавший к партии
Укротителя.
Все облегченно вздохнули, услышав его слова. Укротитель рас­
правил фудь, прикрытую опозоренной, но все же блестящей курт­
кой (отукуса он оглох), и потребовал у негра ключи, но тот, не спус­
кая с плеча обезьяну, отдать их отказался.
' — Мий! Мии! Моё кьюни! Никому не обизу!
Китайцы (жонглеры) и Ана Табарини пошли в наступление под
началом Бородатой Женщины, швыряя противнику в глаза опил­
ки и песок.
Укротитель и его сторонники упали ничком. Над темным мхом,
над волосами удачливого нефа пронесся белый комок, задел на
лету клоуна и угодил Укротителю в щеку, когда тот приподнял го­
лову, чтобы поглядеть, не угомонились ли китайцы, чернокосые,
как слуги Владетеля сокровищ.
— Нету мия\ Будете швыяться, клетку откьёю\— крикнул негр,
все еще с обезьянкой на плече.
Укушенный Укротитель встал, готовый на все, протирая глаза,
дрожа и брызгаясь слюной от ярости.
Негр угадал, что он замышляет, и схватил упашипп хлысг.
31

Вдруг, откуда ни возьмись, понеслись галопом кони. Наездни­
ки на огненных жеребцах. Миг — и нет их. Страшно, если скачу­
щий конь ударит подкованным копытом. А когда он так несется,
может и убить.
Бородатая Женщина, чей пол выдавало ее лицо, свалилась без
чувств.
— Писпис!—обличал Укротитель негра, страшась подойти бли­
же (а что, как ударит хлыстом?).— Изменник, двурушник, бандит,
злодей, своего предал!
— Писпис не двуюшник\
— Чего же ты тогда?
— А ты покъичи: «Писпис молодец, Писпис хозяин, цийка хо­
зяин и мой, Укьятителя\ Самый-самый главный, хоть и чёйный\»
Сторонники Аны Табарини признали Писписа главой труппы.
Клоун Хуан, китайцы, другие циркачи окружили его в знак под­
держки. Укротитель и ошеломленные наездники пытались и не
могли очнуться от страшного сна. Звери били лапами об пол кле­
ток и ревели, как дальняя буря. Владетель сокровищ укрылся в
доме, под крышей, украшая сверканием мрака траур своих одежд.
VXIII 1 \ галерейке тянулся крова­
вый след. Сурило был ранен. Сурило, горбатый рыбак, приготов­
лявший наживку, мелко крошенные потроха, которые порой съе­
дал и сам, смеясь, пуская слюну, вычихивая мух. Волосы росли у
него на шее, на лице, повсюду. Нет, лица почти не было. Человек
без лица. Не голова —кокосовый орех, приклеенный к телу, к пле­
чам, похожим на лапы черепахи. Руки длинные, ноги короткие.
Только и есть что глаза — голубые, живо глядящие из волосяной
чащи. Его бы прикончили, если бы не Писпис, нынеш ний хозяин
цирка Табарини.
Невидимый, независимый, один против всей труппы, Сурило
метал из большой пращи камни и комья глины, которые били мет­
ко и больно, как пули. Увидит сквозь шатер неясный силуэт и при­
целится, кто бы там ни был.
Первым ранило китайца. Он упал без чувств. В разгар междо­
усобной битвы циркачи и помыслить и заподозрить не могли, что
на них покушается внешний враг. Пока у китайца вспухала шиш ­
ка ион шипел: «Шиш-ш-шка, шиш, ш-ш-ш», потирая ногуистра­
шась, что глиняный шарик так и остался под кожей, очень уж бо­
лело, один из акробатов прыгал, держась за канат и поджав, слов­
но аист, пораненную ступню.
32

Не теряя времени попусту, Сурило прицелился еще метче и
угодил прямо в бок Ане Табарини. Акробатка побледнела, задер­
галась, как обезумевший паук, и потеряла сознание.
Кто-то, да нет — каждый увидел, как рыбак с пращой в руке,
пылая гневом, сверкая глазами, то напряженно морщит, то рас­
правляет заросший лоб. По-детски увлекшись борьбой, Сурило не
заметил, что вышел из укрытия и нападает не прячась.
Защищался он храбро. Из пращи стрелять теперь не мог —мно­
гочисленные враги подошли к нему цепью, слишком близко — и
пустил в ход камни. Повинуясь чутью, как зверь, Сурило швырял
их обеими руками, поочередно левой и правой. Наездник на коне
свалил его наземь. Циркачи накинулись на него. Они били не­
счастного рыбака ногами, кулаками, хлыстом, палками и прикон­
чили бы, если бы черный Писпис не подоспел вовремя. У Писпи-
са были и ключи от клеток, и хлыст Укротителя, да и вообще те­
перь все признали его главой труппы.
Бледной, похолодевшей рукою Ана Табарини пыталась унять
боль в легком, которого и не коснешься. По-сиротски всхлипы­
вая, плача, она просила клоуна посильнее отколотить Сурило. Бе­
лый Хуан и так старался больше прочих, и Писпису пришлось при­
грозить, что он откроет клетки, если тот не уймется.
Под защитой Писписа и обезьяны Сурило ушел и укрылся на
галерейке.
Круглый день... День кажется большим и круглым, если гля­
дишь на него с глади вод, зажатых между горами, скажем — с Ни­
щенской лужи.
Рыбаки, чуждые, как и слуги, распрям циркачей, забрасывали
сети с лодок, задумчиво, молча, печально, очень уж часто они гля­
дели на воду.
На берегу, темно-красном, словно кровяная пыль, женщины,
плавные, точно облака, стирали и расстилали белье, собирали
клейкие травы, помогающие от лихорадки, ломоты и простуды,
или красивые ракушки, из которых можно сделать бусы, или су­
хой хворост, чтобы подбросить в огонь и разогреть обед. У одних
за спиной висели малыши, другие держали за ручку детей постар­
ше. С тех пор как приехал цирк, рыбаки брали с собой и семьи и
собак, страшась, что тигры выйдут из клеток —тигры и лев, он ре­
вел так страшно,— и сожрут всех без разбора, и некому будет за­
щитить тех, чьи мужья и отцы ушли далеко, к Луже.
Когда стемнело, вернувшись, под кровлей своих хижин они
толковали о Сурило, объясняя все по-своему. Каждый в этом мире
творит свою правду. Циркачи хотели схватить убогонького, дурачка
и скормить его голодным зверюгам, а он защищался, сперва —
пращой, потом — камнями, потом — как мог. и если бы не Пис­
пис, его бы кинули в клетки на растерзание льву и тиграм.
2 М. А. Астуриас
33

Назавтра рыбаки с семьями укрылись в гулком, тихом доме,
под защитой Злого Разбойника и Юного Владетеля сокровищ.
Слуги, размещенные на парадной лестнице по косам — от
самой длинной до самой короткой, хотя и одинаково черного
цвета, встретили рыбаков с женами и детьми, собак, домашнюю
птицу, больших и маленьких попугаев. Рыбацкие семьи, словно
во сне, покинули тростниковые хижины. Их напугало рычание
льва, и они пришли, чтобы пожить здесь, пожаловаться Вла­
детелю на страшных африканских зверей и препоручить себя
Злому Разбойнику, в чьей обширной часовне они и размести­
лись, не говоря ни слова, будто отобрали для молитвы тех, кто
потише и погибче — ведь страшному распятию молятся молча,
но поклонов кладут много.
Безбородые и чернокосые слуги глядели на рыбачек, представ­
ляя, как звери рвут и жрут их. Они не могли думать о том, что слы­
шат, да и не слышали толком, как молят и просят рыбаки, чтобы
Владетель сокровищ приютил их, ибо упивались мыслью о том,
что не тигры и не львы терзают этих женщин в провонявших ры­
бой лохмотьях, а они сами, слуги... если бы тех, обнажив, швыр­
нули им.
Безмолвно помолившись покровителю своей плоти —так зва­
ли они Разбойника, не слишком в это вдумываясь,— рыбаки по­
клялись отомстить за Сурило.
— Тобой клянемся, отче, отвергающий душу!..— говорили они,
целуя когтистые скрюченные ноги, привязанные веревкой к кресту.
Главный слуга перекинул косу на грудь, словно кисть почет­
ной перевязи, и отвечал рыбакам:
— Если звери окружат нас, требуя человечины, мы сперва бро­
сим им младенцев, потом — детей постарше, потом — стариков,
потом — женщин, потом — раненых. Тогда защитники дома смо­
гут биться, пока не погибнут.
Сказал и перекинул косу за спину.
Рыбаки повскакали, крича «нет!» с таким омерзением, будто
выплевывали жабу.
Слуга закрыл глаза. Другие слуги жаждали женщин, словно зве­
ри, и преследовали их. Казалось, что у них по четыре руки: две —
просто руки и две — косы, шевелящиеся, как клешни у рака.
В коридорах, кухнях, конюшнях, патио, дальних комнатах, на
лестницах, подарками, — всюду, точно играя в прятки, черноко­
сые слуги с задубевшей от времени кожей подстерегали пленитель­
ных рыбачек, а кругом сновали мыши, сыпали искрами жаровни,
распаленные горячим мясным соком, капающим с вертелов.
Женщины прятались, отступали, уступали. Понизу дул воню­
чий ветер. Сбились воедино лохмотья, руки, волосы, лица, грязь,
тоска и страх. Так было в первый день, когда мужья ушли рыба­
34

чить и оставили растерявшихся жен под недвижными взорами чер­
нокосых, иссохших, похотливых слуг, среди клеток, где грозно
пыхтели лоснящиеся зверюги.
Еще один круглый день. Переливчато-золотистые звери с пе­
ной на губах чистят клыки, точат когти, моются в узких поилках.
— Сурило!.. Сурило!..
Юный Владетель сокровищ тряс на своей галерейке куклу из
плоти в окровавленном тряпье. Так миновала ночь. Сурило пово­
дил голубыми, как бы не своими глазами,—сам он был совсем убо­
гий, и казалось, что настоящий обладатель глаз за какую-то про­
винность заключен в такое тело, а теперь, проснувшись, выгляды­
вает оттуда, не понимая, что это с ним.
Жаловался Сурило не столько на боль и раны, сколько на утра­
ту пращи, и радужка его глаз беспомощно голубела на фоне ярких
белков, сверкавших из-под век.
Есть ли лучший рай для страдальца, чем облегчение боли? Из­
раненное тело повиновалось чутью.
Рай —это место, где ничто человеческое уже не важно нам и не
больно, тогда как в аду все болит намного, бесконечно сильнее.
Сурило лежал на галерейке — мухи облепили его рану, словно
алый мед,— и, отвернувшись к стене, тихо стонал.
Владетель сокровищ, покинутый разумными предшественни­
ками, для которых на свете нет ничего, кроме плоти, подошел к
нему и сказал:
— Сурило, завтра ты будешь в раю!..
АШ 1 Ж наметет,негьяхоёший,тожеметет.
— Нет, Писпис, хозяин должен работать не метлой, а мозгами.
Голова лучше метлы.
— А негья-хозяин метет метелкой, ему ничего, ему хоёшо.
— Если хочешь мне помочь, лучше не подметай, а принеси сет­
ки с шарами.
— Шайи пьинести без сеток... Нет, в сетках лучше, легче...
За негром, тащившим шары в сетках —грузу много, весу мало,—
шел Белый Хуан с охапками тростника и цветущих веток, чтобы
дополнить наряд цирка, разукрашенного, словно к празднику.
— Ну и пьедставление, Писпис! Ёскошное! — говорил он, пере­
дразнивая нефа, которому вовек не сказать «роскошное представ­
ление».
Негр, волочивший сети по песку, разронял половину шаров.
2*
35

— Писпис шары роняет!..— кричала Ана, в белой блузе, си­
них бриджах, красном крапчатом шарфе, с гребнем во влаж­
ных волосах.
— Негья подбеёт... подбеёт, не бьёсит...
Укротитель предстал во всем блеске. Ш ирокополая шляпа с
высокой тульей, сапоги, нагрудник сверкали в полуденных лучах.
Начищая сапоги, он копил слюну, чтобы после плюнуть получше,
навести окончательный глянец на лакированные доспехи и золо­
ченые пуговицы.
Китайцы (жонглеры) обратились на время в поваров и жарили
глазунью к завтраку; мясо крутилось на вертеле, а уха испускала
густой запах моря. Говорили они по-китайски, на все лады, будто
пели (Писпис, недослышав, говорил «скйипели»), и то пересмеи­
вались, то замолкали, как бы прислушиваясь к ветру. У самого ста­
рого впрямь скрипели кости, словно и они выговаривали слова,
слагавшиеся где-то под кожей. Был он весьма пуглив, чуть что —и
весь сожмется. Искательный взгляд, робкая повадка, тонкие губы,
редкие волосы, фонтаном торчащие на макушке, отличали его от
других китайцев, очень похожих друг на друга, совсем одинаковых.
— Эй, Рафаэль!
От вкусного запаха Укротитель накопил больше слюны, чем
нужно для глянца. Китаец Рафаэль обернулся к нему и заскрипел
костями. Получилось примерно так: «А сто?»
— Рафаэль,— повторил Укротитель, глотая слюну, чтобы не
выплюнуть ее к ногам китайца.— Что там на завтрак?
— Подозди мало-мало...
Негр собирал шары, оброненные по дороге, а Белый Хуан при­
спосабливал пучки зеленого, сочного тростника у самого входа. На
земле валялись обгорелые, черные палки, на которые предстояло
навертеть тряпье, пропитанное газом и салом. Кроме тростника,
клоун втыкал разноцветные флажки.
На помощь Писпису явилась обезьяна. Она собирала мячи,
издавая резкие, режущие слух, невыносимые крики.
— Паядное пьедставление не для бизяны\ Пьедставление для
Писписа! Для самого главного негья.
Придерживая гребень, воткнутый в волосы, Ана Табарини гля­
дела и думала, как хорошо сработались обезьяна и Писпис. Прямо
два брата. Китаец Скрипучие Кости протрубил сигнал. За едою неф
с обезьяной по-прежнему резвились; прочие жадно пожирали рыб­
ную похлебку и рис. Ржали кони. Мухи жарились заживо в горячем
полуденном воздухе. Звери сонно рычали от зноя. Наверное, им
грезился невиданный пир —животное с горячей кровью, с горячим
сочным мясом. То, что съедаешь живым, живым останется в теле, и
потому надо есть разных тварей, истекающих жизнью.
Ник го не слушал глубокомысленных жалоб китайца. Обезья­
36

на запускала меховую черную перчатку в золотую жижу, где пла­
вали рыбьи глаза. Кончиками тонких пальцев она доставала рис
со дна Писписовой тарелки, подносила к губам, плевалась (горя­
чо!), а китаец сердился, что она зря переводит рис:
— Не полти еду, бизяна! Негла побьет! Негла самый главный!
Циркачам было так тошно, они так горевали, что забыли, кто
главный, и потому, наверное, понять не могли и бесконечных при­
читаний китайца.
Но Писпис его поддержал: и впрямь, жизни нет, если едят в
четыре руки из одной тарелки.
— Негья хозяин, бизяна помосник, нельзя пойтить йис!
Когда воцарялся преемник дона Антельмо Табарини, не было
Человека-Челюсти, он прихворнул, а сейчас слонялся тут, голод­
ный после болезни, и злился на других циркачей за то, что они до­
пустили Писписадо власти. Как только он вспоминал, кто теперь
главный, он скрипел зубами так громко, словно трещала плотина.
На бычьей, короткой, толстой шее вздулся желвак — это укусила
оса. Человек-Челюсть почесывал шею и громадное ухо. Зубами он
принес себе стул, на стул положил сундучок, чтобы вещи не ста­
щили, на сундучок — два большущих камня, чтобы отбиваться,
если выпустят зверей.
Глядя, как Челюсть жует, китаец Рафаэль весь трясся. «Беж-
жим, беж-жим»,— скрипели тонкие, словно бы рыбьи, кости.
Только лопатки — там, сзади — были спокойней. Он бы и сбе­
жал, если бы тайно, в грязной ладанке, не носил травинку из Тибе­
та. Кинется Челюсть на него — он ее вынет из чехольчика, зашито­
го волосом тибетского ламы, и чудище остановится, окаменеет.
После завтрака Писпис выступил в роли хозяина — велел обой­
ти домишки у Лужи, сзывая народ на небывалое представление во
славу нового владыки, черного, как эбеновое дерево и тьма, кото­
рому досталось наследство дона Антельмо Табарини.
Клоун Хуан ехал первым — вперед, вперед!— на буланом коне,
без стремян, болтая позолоченными сандалиями. За ним, на во­
роной кобылице, поспешала Ана в желтом тарлатановом платье,
украшенном алыми звездами и черными кометами, а сзади, на
высоких ходулях, в рост лошади, бежал эскорт — четыре китайца в
золотистых, как у мандарина, халатах, лиловых штанах, черных
чулках, напудренные рисовой мукой, словно мыши из булочной,
с черными веревочными косами, натужно скаля зубы. Так скалят­
ся перед зеркалом или у зубного врача. Человек-Челюсть был не в
духе, он вырядился толстой немкой, и за ним бежали мальчишки,
пытаясь потрогать солидные тюки, привязанные к его заду.
— Ну и задница!— орали они, а обезьяна, отправившаяся вме­
сте с ним созывать народ, перепрыгивала с тяжелого, как у ящера,
плеча на искусственные ягодицы.
37

Всего достойней шествовали акробаты, эквилибристы и не­
кий албанец, Пожиратель Огня. Акробаты в телесном трико по­
ходили на бабочек, обронивших крылья, выполняя смертельный
номер — полет под самым куполом. Албанец курил сигару за си­
гарой, перекидываясь словечком с Бородатой Ж енщиной, у кото­
рой руки росли прямо из шеи. Идти мешала повозка, где воссе­
дали музыканты, грязные и голодные, как аристократы, которых
везут на гильотину.
Писпис повалился наземь, шмякнулся всем телом. Так ра­
довался он, черный божок, что стал хозяином цирка, самым
главным. Глянцевитая, лоснящаяся кожа, словно шкура бара­
бана, издавала глухие звуки. Весь он будто стал барабаном. Пле­
мена плясали — там-там, там-там, там-там! Венец из плодов,
цветущий скипетр. Звериный рык. Там-там! Там-там! Из-под
век выпирали шары глаз, зубы стучали, с искусанных губ сры­
вались жалостные прорицания.
V
XV
-Ж Я 1 о гд а появляются светлячки,
ночь идет на убыль, падает в колодец синей, темной, черной воды.
Золотые клапаны поочередно выпускают мрак; если же светляч­
ков нет, его прогонят огни в окошках, или огни святого Эльма, или
зеленые беглые огни, которыми светятся кости мертвых.
Пока боролись свет и тень, Писпис восседал на почетном мес­
те рядом с Владетелем сокровищ, за чьей спиной стояли два чер­
нокосых слуги, и взирал на пышное представление, которое дава­
ли в его честь. Преемник дона Антельмо пожирал зрелище глаза­
ми. Слух его полнила музыка. Он раздувался от счастья, от света,
от многолюдия, от шума; а совсем рядом, в одиночестве и тиш и­
не, томился маленький Владетель, покусывая сонными веками, зу­
бами шелковистых ресниц, все, что он видел и вспоминал.
— Не спите, дон сеньёй, а заснете — Писпис язбудит!
Юный Владетель сокровищ слышал, как с маисовых зерен из
пунцового рта сыплется смех.
— Сеньёй спит, негья не спит!
Ана Табарини катила голубой шар, покрытый золотыми, по­
жухлыми звездами, по ковровым дорожкам, бордовым тропкам,
перебирая ногами, крылышками из плоти, держа в руке цветок.
— Пьямо колдует! Глядите-ка, дон сеньёй! И спьяситеу нее чего-
нибудь такого, подоёже! Ну, пьямо не едет, колдует на земном шае.
Сверкая переливчатым трико, усеянным мурашками блес­
ток, и звездой на ясном челе. Ана Табарини все катила земной
38

шар («шай», если слушать хозяина), и под ступнями, розовыми
крылышками, мелькали поблекшие звезды. «Катит по небу на
велосипеде,— подумал Владетель сокровищ.— а звезды вместо
педалей».
—Дон сеньёй ничего не пьёсит... Негья хозяин, пускай кьясави-
ца наколдует нам: денег, монеток, ну-ка. дон сеньёй!
— Пускай она даст мне велосипед...
— Яз-два!
Подтверждая этот возглас, негр начертал два круга, и они, ото­
рвавшись от его пальца, превратились в колеса. Треугольник —
велосипед, рожки — руль.
— Нет, Писпис, не такой мне нужен... я хочу, чтобы он катил
на голубых шарах, вроде земли, только в звездах, в золотистых звез­
дочках.
— Яз-два!
Быстрым движением рук, глаз, зубов Писпис смахнул колеса
в шинах из дыма, исходившего от газовых, сальных комьев, осве­
щавших вход, и вместо кругов приставил шары к велосипеду Вла­
детеля.
—Я хотел бы прогуляться с доньей Аной...
— Яз-два!
Воля Писписа —закон. Только он так сказал, Ана окутала Вла­
детеля благоуханными звуками. Ее он не видел, ибо гулял внутри,
в ней самой. Когда попадешь человеку вовнутрь, как попал Владе­
тель, поневоле удивишься, ведь кругом что-то вроде пособия по
анатомии —легкие, печень, трахея... И слышал он то, чего не слы­
хивал прежде. Если ты снаружи, женское тело почти не расскажет
о своих тайнах. Внутри он катил на велосипеде с земными шарами
вместо колес. Спасался от Сурило, чей голубой кашемировый глаз
зорко за ним следил.
Ана Табарини остановилась, верней — оттолкнула назад свой
шар, и Юный Владетель, повинуясь инерции, вырвался вперед из
круглого мира, словно камень из пращи Сурило. Писпис держал в
черных ладонях тонкую руку гимнастки. Рыбаки закинули сеть в
самую глубь цирка. К каждому узелку они привязали муху бури,
чтобы циркачи не заметили и, когда мухи взлетят, уже не могли
бы выбраться из сети.
Первой в ловушку угодила Ана, как была, вместе с шаром. За­
путавшись в сети русалочьими волосами, она поднимала руки,
словно боролась с волною, но высвободиться не могла, запутыва­
лась все больше, пока не оказалась в плену, и сеть подняли в воз­
дух, где не покатаешься на шаре.
Рыбаки потребовали расправы с теми, кто бил Сурило. Их под­
держка вернула Укротителю власть.
Ана висела в одной сеш, не могла шевельнуться, негр Пис-
39

пис — в другой, и оба покачивались, освещенные мирным све­
том комьев, пропитанных газом и салом.
Звери царственно вышли на середину арены, чтобы присут­
ствием своим поддержать Укротителя, который бил негра, словно
током, бичом для укрощения львов. Наездники торжествовали,
выделывая на конях невиданные пируэты. Обезьяна раздумчиво
задрала хвост, чтобы на него не сесть.
— Надир!..—стонала АнаТабарини в позорной ловушке, кото­
рая к тому же могла загореться от факелов, изрыгавших пламя, дым
и золото.— Надир!..— Растрепанные волосы закрыли лицо, глаза
глядели кротко, как у голубки.
Услышав свое имя, лев закачал гривастой головой, зарычал и,
подражая затмению солнца, медленно прикрыл глаза влажными,
сонными веками.
— Надир!.. Надир!..
Укротитель смеялся над всеми, попирая сапогом хребет зверя,
Человек-Челюсть стоял рядом с ними и тоже смеялся, скаля четы­
ре ряда острых зубов:
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!.. Писпис и Ана под куполом цирка!
и
XVI адир Хранитель родился в
львином логове, на склоне горы, в тех землях, которые когда-то
звались империей Диоклетиана. Он был еще слеп, очень мал, едва
ковылял на щенячьих больших лапах, но звезды жарких ночей зна­
ли, что в нем течет кровь окрыленного льва, первого из Надиров,
который врывался в храмы и сокрушал алтари, где хранилось свя­
тое причастие, пока некий златокузнец, осененный свыше, не ук­
расил дарохранительницы львиною гривой, перехитрив ко­
щунственного царя кошачьих, после чего лев ревностно охранял
святыню. Историю эту, несомненно, знал дон Антельмо, нарекая
последнего из Надиров именем Хранителя.
Сейчас молодой лев, чья жилистая кожа густо поросла темно­
золотою шерстью, ходил по клетке, томясь и терзаясь от пронзи­
тельных, жалобных криков Аны Табарини. Иногда, остановив­
шись, он отрешенно глядел в бесконечность. Никто не спал. Ук­
ротитель вернулся из закутка, где держал грим и костюмы; волосы
у него были желто-зеленые, как вермут, высокую тулью украшало
павлинье перо, сверкали золотом пуговицы куртки, сапоги блес­
тели еще больше от ночной влаги, на конце хлыста красовался пу­
чок тубероз.
— Ана Табарини...— сказал он, поднимая голову и глядя туда.
40

где гибкая гимнастка билась в сети, словно птица в силках.— Ана
Табарини...— Он прервал свою речь, заметив, что жертва намере­
на в него плюнуть, опустился на колени и зашептал, протягивая
вверх украшенный цветами хлыст.— Прости меня, погляди, вот я
стою перед тобой, я преклонил колени и сделаю все, что ты при­
кажешь, если ты спрыгнешь в мои объятия!
Ана Табарини трепетала, как птичка. Она попыталась схватить
и вырвать хлыст, но в руке у нее остались только цветы. Благоуха­
ние земных соков растревожило ее, и она еще громче, еще горше
закричала:
— Надир!.. Надир!..
Вдалеке, сквозь дрожащую синюю мглу, живым желтоватым
серебром блеснули львиные зубы, и ей показалось, что, увидев ее,
лев кинется на зов, освободит из сетки, которой при помощи мух
рыбаки изловили их с негром, висевшим теперь пониже, у самого
входа.
— Надир!.. Надир!..
Как бела грудь Аны Табарини рядом с цветами тубероз! От гим­
настки пахло мокрой солью. Пот и слезы катились по ее лицу.
— Надир, от горя из меня выйдет вся соль крещения!
Снизу раздался голос Писписа:
— Негья закъил глаза, не глядит, не плачет, только он не спит!..
Не спит негья!
Укротитель стоял на коленях под сетью, в которой висела Ана.
Из накладного карманчика, у сердца, торчала сигара.
— Негья попьёсит... дай покуйить...— И неф так любовно взгля­
нул на карман, что Укротитель поднял было руку, чтобы дать ему
сигару (все же милосердие велит не лишать узников курева), но
только пальцы его коснулись тугой трубочки из листьев, он услы­
хал, что негр тихонько хихикает, и, одумавшись, легонько хлест­
нул его по боку.
— Мерзавец ты, мерзавец! Теперь мое дело — табак. Разве Ана
поверит мне? Ведь ты не поверил, что я прижимаю руку к сердцу,
а не к табачку!..
И он хлестнул негра по носу, прямо между глаз, окруженных
ячейками сети, словно оправой очков.
— Негью не бей! Дай сигаю, негья повейит, что сейце...
— Говоря строго...— начал Укротитель, не поднимаясь с колен,
но Писпис его перебил:
— Не надо стьёго.'Нало хоёшо, пусти негью!
Острой струею воды, колючей проволокой ожгли черную щеку
удары бича. Лев, золотая тень, метался за решеткой, туда-сюда,
туда-сюда.
Крики едва срывались с пересохших губ Аны Табарини:
— На-дир!.. На-дир!..
41

— Так тебя пеетак!— взвыл Писпис, тщетно пытаясь коснуть­
ся щеки, на которой от огненных ударов вспухали шишечки боли.
Наконец ему удалось высвободить руки из сети, не дававшей дви­
нуться, и он заорал:
— Тьенешь — убью!
И заплакал. Негры легко смеются и легко плачут, легче некуда.
— Погоди, вылезу — кости живой не оставлю!
Укротитель стоял на одном колене перед сетью, в которой, едва
дыша, теряя сознание в нелепой позе, висела донья Ана. Он пони­
мал, что смешон, и вскочил бы, точно пружина подбросила, если
бы вовремя не вспомнил: тогда он утратит надежду на ответную
любовь. Гордо выпрямиться, подняться — и остаться навек одно­
му... Нет, нет и нет! Лучше смиренно преклонять колено, опустив
светловолосую голову,— немного поодаль, чтобы плевок не доле­
тел... Да что там, пускай плюет, зато унижение сродни упованию.
— Почему я не сказал твоему отцу? Почему не поговорил с ним
о моей любви? Потому что он был злой, каких мало. Глазами бы
сожрал, в лицо бы плюнул...
— Вот и говоил бы, и говоил бы, он тебя сожьял и не выплю­
нул!— хлестал его неф бичами слов, зная, что скоро освободится,
ибо под острыми зубами —понемногу, постепенно —стали рваться
решетки сетчатой тюрьмы. Теперь он старался не рухнуть вниз, и
горечь неволи сменилась заботой о том, чтобы крепко держать об­
рывки нитей.
— На-а-а-а!.. На-а-а-а!..
Немного подальше беспокойно и шумно метался по клетке
лев, слыша приглушенный крик Аны Табарини и сокрушаясь, что
оба они в неволе. От предков он унаследовал лишь гриву, подоб­
ную той, что когда-то украшала дарохранительницу.
— О, дивная сирена, снизойди к моим страданиям!— молил
Укротитель.—Тогда Надир ляжет к твоим ногам и, верхом на льве,
ты объявишь о нашей свадьбе!
Ана Табарини открыла глаза, шире, еще шире, чтобы получше
разглядеть Укротителя, коленопреклоненного, как на картине,
поправила волосы (легко ли двигать рукой, когда ты висишь в
сети?) и закричала:
— Ты сказал «свадьба» ?
Словно марионетка, Укротитель взвился в воздух, чтобы рас­
целовать ее руки и щеки,—хотя на самом деле скромный, робкий,
испуганный рыцарь облобызал лишь узилище любви, припоро­
шенное рыбьей чешуею,—а потом, пролетев над ареной, опустился
у клетки Хранителя.
— Надир, мое второе «я», брат мой лев, золотой двойник мой,
пади к ногам прекрасной Укротительницы и вылижи их! Аты, не­
гритята. бери сигару, заб\дь, ч ю я тебя бил!
42

Писпис выскочил из сети, не дожидаясь освобождения, ибо уже
перегрыз все ячейки, потом взял сигару и задымил, как паровоз, с
трудом защищая свою добычу от обезьяны, тоже падкой до куре­
ва, и объясняя ей, что печаль сменилась счастьем.
—Ты не говойи, бизяна — увещевал он, расправляя онемевшие
руки-ноги,— ты не говойи, что негъи куят только на пьяздник!
тXVII -1ощиерыбаки, похожие на кор­
ни мангров, в лохмотьях и в желтоватых пальмовых шляпах, чи­
нили сети, которыми они изловили гимнастку и неф а, чтобы ото­
мстить за Сурило. Работали молча. Только двигали руками. При­
никнув лицом к сетям, они то и дело приоткрывали сжатые губы и
схватывали зубами ускользнувшую было нить, тогда как пальцы
их завязывали узел. Не только руки, но и лица мелькали в рассте­
ленной паутине со свинцовыми грузиками по углам.
В этот ранний час рыбакам вторили и перестук капель, срыва­
ющихся в пруд с тростника, и всплески нырявших уток — втори­
ли, как бы отражаясь в еще не досмотренных снах. Большой дом
отбрасывал в просторный патио тень, похожую на петуха, и рыба­
ки представляли себе для потехи, как он запоет, а там начнет пере­
кликаться с другими петухами, стряхнув со стен синеватый сум­
рак, словно взмахнув ночными крыльями, и гордо подняв голову,
украшенную алым гребнем башенки, чьи черепицы засверкали в
первых же утренних лучах. Вдобавок петух направился к курице,
то бишь к шатру, который циркачи, готовясь уезжать, сняли с под­
пор я сложили. Офомная птица распласталась на земле и ждала,
что черный петух прыгнет на нее.
Мендиверсуа, самый старый рыбак, отряхнул руки: когда по­
чинишь сеть, чешутся пальцы, словно к ним что-то пристало. Ра­
боту он кончил. Откинув назад шляпу, он подставил ветру горя­
чий лоб и кончиком языка лизнул кровоточащую ранку на боль­
шом пальце, у самого ногтя.
«Ох, хорошо, что уберутся эти сахарные!» — подумал он, уви­
дев, что шатер лежит на земле и его вот-вот свернут, а потом по-
фузят на повозку. Мендиверсуа считал циркачей не людьми из
плоти и крови, а разноцветными сахарными куклами, которых
легко растворить в воде обыденной жизни и с удовольствием вы­
пить.
К нему подошли другие рыбаки:
— Пора скатывать, Мендиверсуа!
— А то!..
43

Однако в огромной паутине, расстеленной на плитах патио,
починенной, готовой к ловле, оказалась нежданная добыча,— не
черный петух и не шатер.
Мендиверсуа неспешно повернул голову (ветер стал сильнее,
дул в уши), а потом и все туловище, словно тяжелую лодку. Левая
его рука свисала вниз, как бы помня, что рукав рубахи разорван,
совсем разлезся; правой он подбоченился. Рыбаки, начавшие было
скатывать сети, точно окаменели.
Перед ними стояли Укротитель в шляпе с посеребренной ту­
льей на волосах такого цвета, как вермут, в оливковом сюртуке с
золочеными пуговицами, в сверкающих сапогах и с туберозой на
конце хлыста; Писпис, курящий сигару, в черно-белом клетчатом
пиджаке с коротковатыми рукавами, целлулоидном воротничке и
с бантом на шее, как у кошки; Ана Табарини в трико, плотно об­
легающем маленькую грудь, тонкую талию, длинные ноги и под­
жарый зад, и за нею Надир Хранитель с развевающейся гривой,
важный, довольный, совсем счастливый, этому теперь ничто не
мешало, разве что он сам.
Рыбаки застыли на месте, а по разостланным сетям, мимо не­
движного Мендиверсуа, уже катилась Ана, богиня на земном шаре,
не попадая в плен ячеек, как не попадут к ним в плен свет, вода и
воздух. Укротитель указывал ей путь хлыстом, звонко целуя тубе­
розу, гимнастка покорно катила шар, а по бокам шествовали неф ,
наслаждавшийся сигарой, и целомудренный Надир.
Черный петух, постепенно уменьшаясь, оставил наконец в по­
кое белую курицу — шатер. Из окон повысовывались чернокосые
слуги, свиристя, словно птицы в клетках.
Бородатая Ж енщина, притаившись за шторой в спальне, где
почивал Владетель, предложила его разбудить:
— Надо, чтобы мальчик открыл глазки... Нельзя так, глазки ему
откройте!..
Ана Табарини двигалась все дальше, катилась на земном шаре,
гнала его ступнями по залитому солнцем патио, между стайкой
рыбаков, цирковым трио (Негр, Надир, Укротитель) и черноко­
сыми слугами, спускавшимися по ступеням с птичьими клетка­
ми, лейками, стеблями тростника.
Циркачи уходили, исчезали у Нищенской лужи вместе с фур­
гонами и битюгами. В фургонах ехали клетки с тиграми, шатер,
цирковая утварь, старики, женщины, дети. Едва виднеясь сквозь
пыль, Сурило раскручивал пращу над головой, метя в колеса, все
глубже увязавшие в заросшей тростником топи.
На белой простыне, на благоуханной перине, под вышитым
пододеяльником спал бледный, хмурый Владетель, и черная его
одежда едва-едва проступала сквозь снежное полотно. Даже спать
его укладывали в черном.
44

В глубине дома, за гардинами, появился Человек-Челюсть с
Бородатой Женщиной. Он заскрипел зубами, пугая ошарашенных
слуг, и жестом велел им уйти, ибо сам он тоже уходит. Показал ру­
кою на дверь и вышел вслед за ними поискать клоуна. Судя по хра­
пу, клоун был в столовой, спал, прижав к скатерти щеку. Человек-
Челюсть взял его за шкирку и понес по лестнице. Бородатая шла
за ними, причитая:
— Ай, Челюсть ты, Челюсть, вылитый Злой Разбойник!
Человек-Челюсть взглянул на нее своими звериными глазами.
Сравнить его с самим Отцом! Нет, что за льстивое создание! Он
даже не улыбнулся. Великие мира сего бесстрастны, словно мра­
мор.
A V lll Ч.Темной шар,накотором кати­
лась крылоногая донья Ана, приминал красноватый песок у не­
большого озерца. По воле ласкового бриза волосы ее порхали над
раковинами, нет — над листочками ушек, над плечами и спиной.
Надир Хранитель сунул голову в кусты, чтобы увенчать гриву цве­
тами. Лапой он отмахивался от бабочек.
Не глядя больше на зрелище, которое могло показаться после­
дним представлением под открытым небом, Мендиверсуа и его
люди сели в плоскодонки, чтобы плыть по обмелевшему озеру.
— Встали ни свет ни заря, куклы чертовы!— сказал М ендивер­
суа.— Утро из-за них потеряем, это уж точно!
По воде зашлепали весла, большие, как лопата булочника.
Большими они только казались, на самом же деле были малень­
кими, но, отражаясь в воде, удваивались, и грести становилось лег­
че. Рыбаки отплыли от берега. Ветер помогал им. Однако земля
была еще близко, благоуханная свежесть деревьев еще достигала
их, когда счастливая донья Ана подкатила, едва касаясь ступнями,
голубой, в золотистых звездах шар. С нею, мелькая в пенящейся
воде, по берегу двигались лев, Писпис, Укротитель и Владетель
сокровищ.
—Я на свадьбу не опоздал?— виновато спросил Владетель.
Ана Табарини, которой китайцы подарили фату, сотканную
одной-единственной гусеницей, изящ но спрыгнула на землю, не
вперед, а назад, чтобы шар покатился к лодкам.
Подумав, что шар она просто упустила, Мендиверсуа напра­
вил лодку туда, где колыхалась звездчатая сфера, наполовину по­
груженная в воду. Он хотел вернуть ее циркачам и попросить, что­
бы они шли своей дорогой, но шар не давался, словно и сейчас Ана
45

катила его ступнями. Ветер относил его в сторону; когда же рыбак
к нему подплывал, он игриво подныривал под лодку и спокойно
двигался дальше.
Жаркое солнце и нелепое дело вконец измотали рыбака. К нему
подплыли другие лодки. Утлые плоскодонки ловили земной шар.
Кто одарил его таким насмешливым упорством?
Наконец Мендиверсуа сдался и повернул к берегу, где поджи­
дали циркачи и Владетель сокровищ. Бороду старика разметал ве­
тер, омочила пресная вода, от него пахло петрушкой, от него все­
гда ею пахло, когда он потел. На обнаженных натруженных руках
(рубаху он снял) играли мышцы титана.
Не успел Мендиверсуа привязать лодку, как Ана прыгнула в
нее и погналась за шаром. Только, в отличие от рыбака, она не
пыталась подплыть и схватить его руками. Она ловила сетью круг­
лое, безглазое, голубое чудище со звездами вместо плавников.
Когда Ана вернулась на берег, уже смеркалось. Небесные львы,
золотые вечерние тучки, сгрудились безмолвной семьею над зем­
ным родичем. Светотень во всей своей красе стремилась застыть
изваянием Укротителя. Сверкая глазами из-под ватных бровей,
улыбаясь из-под белых зарослей усов, Мендиверсуа считал день­
ги, полученные вперед за рыбу.
— Мендиверсуа!
Старый рыбак поднял голову, поникшую под тяжестью усту­
пок, и посмотрел на циркачку, которую охотно толкнул бы веслом
на кладбище без крестов, скрытое под водою, на подводное клад­
бище, где скелеты утопших движутся словно живые: раздвигают
хрупкие челюсти, выбрасывают и убирают руки, переплывая с ме­
ста на место, чешут ногу об ногу, когда уж слишком досаждают
пузыри, приседают на корточки, чтобы справить нужду, хотя нуж­
ды и нет, прикрывают лицо, словно им что-то грозит, хлопают в
ладоши, качают головой, обнимаются при встрече, дерутся, целу­
ются, а на месте сердца у них, между ребрами, играют, словно в
клетке, рыбы и отблески света.
Мендиверсуа подавил естественный гнев здравого человека,
которому жаль потерять целый день, то есть попросту деньги. К
нему приближался Надир Хранитель. Если бы не предстательство
Злого Разбойника, лев прибил бы его единым махом, а так он стал
играть с ним, резво и беззлобно, дыша в лицо, в бороду, словно
раскаленные мехи. Ласков он был на диво, но все же повалил ры­
бака, тот обещал поклониться Разбойнику и выделить ему денег.
«Пускай катает, только бы не слопал... Пускай катает, только бы
не слопал...»— цедил он сквозь зубы, страшась, что зверь услышит
и уже не на шутку разозлится.
Когда старик оправился от страха. Ана помогла ему встать.
Вокруг сгрудились клоун Хуан, Челонек-Челюсть, Бородатая
46

Женщина, китаец Рафаэль, шутница обезьяна, Писпис, наезд­
ники, акробаты, Пожиратель Огня и Владетель сокровищ . Ана
сказала:
— Ты самый старый рыбак в округе, благослови же нашу лю­
бовь, наш союз. Перед голубым земным шаром, усеянным бу­
мажными звездами, мы клянемся любить друг друга до самой смер­
ти. Вечно любить мы не клянемся, вечности нет, но все грядущие
дни,— а их, наверное, будет много и таких же счастливых,— мы
будем друг друга любить, как любим сегодня.
— Мендиверсуа, благослови нас!..— воззвал Укротитель, ста­
новясь рядом с Аной.
— Ну, если так, не жалко и день потерять,— промолвил М ен­
диверсуа.— Перед Господом плоти нашей, освятившим лучшее
благо —безвозвратную смерть, нарекаю вас мужем и женою. Жаль,
свидетелей нет...
—А Владетель сокровищ?..— сказала Ана.
—А лев?..— сказал Укротитель.
—А клоун?..— сказала Ана.
—А Челюсть?— сказал Укротитель.
Вечером, после свадьбы, свита фургонов двинулась дальше. Из
какой пращи вырывались падающие звезды? Сурило спал свернув­
шись, бесформенный, словно куча тряпья, только могучие мыш­
цы рук вздулись, как гнезда. Ни головы не видно, ни даже лица,
одни заросли волос. Приютился он на галерейке.
ц
Ш
А тобы ответить, Мендиверсуа
выпутывал руки из сети. Он не умел говорить, если заняты руки.
Вот если свободны —дело другое; говорить — все равно что плыть,
безрук не обойтись. Одной рукой махнешь, другой... Юный Вла­
детель помогал ему, чинил что полегче. Но приходилось с ним раз­
говаривать, так что проку было немного, только время теряешь.
Мальчик попросту крал время, все дети его крадут. Тем они и живы,
что берут у других нынешнее мгновение, но оно ведь — время, оно
проходит, а им и дела нет, им только лучше. И у людей крадут, и у
вещей. Иначе они бы не росли, остались бы детьми навечно. День
уворуют, другой, третий — глянь, и выросли!
— Милый ты мой...— Весь в паутине дыма, Мендиверсуа ото­
рвался от собственных размышлений, чтобы хоть как-то ответить
мальчику.— Милый ты мой, ничего я не знаю, а и знал бы, не мог
бы сказать. Это же все нам кажется, думается, представляется...
— Ну йог, мы и предположим...— виновато сказал Владетель.
47

Пальцы его запутались в порванных тройных нитях, взгляд — в
нитях дыма, сплетающихся в сеть, которой бес ловит мысли.
— Как ты сказал? Предположим?.. —смакуя трудное слово, пе­
респросил рыбак. Между бородой и паутиной дыма беззвучно раз­
мыкались и смыкались толстые губы, пока он отмеривал ответ сан­
тиметром табачной желтой слюны, стекающей в горло.
Проглотив ее, он сказал:
— Предположим... Нет, милый ты мой, куда там!.. Это что же,
значит, положим перед собой?
А про себя подумал: «И чего ему надо, чего он спрашивает? Вот
чего: хочет мои мысли выведать».
— Да, дон сеньорито,— проговорил он чуть погодя,— в этом
загвоздка. Что ни возьми, а загвоздка в этом. Смотришь, каков че­
ловек, а ведь ничего и нет, только пыжится он и важничает, как и
его отцы. Вот уж что верно, то верно: одно дело нрав, другое —важ­
ность.
Старик помолчал еще немного, снова принялся чинить сети и
легко, весело добавил:
—А вот что хорошо, так это мы с тобой — морской волчище да
мальчишка, и он все спрашивает, все допытывается, откуда пошло
то, что творилось в этом доме.
Владетель сокровищ подошел ближе — никак не завязывался
узел сети, свисающей с его пальцев,— а на самом деле просто хо­
тел удостовериться, жив ли блаженный, бородатый, бровастый ста­
рик, измазанный жидкой грязью. Все, что тот отвечал на его жи­
вые вопросы, было таким мертвенным, далеким, расплывчатым.
— Сюда, милый ты мой, привозили большие богатства на
крепких мулах, на индейских спинах или в повозках, запряжен­
ных, бывало, семью парами волов. Хорошее было время. А у бе­
рега, на островках, жгли слетавшийся старый тростник, вроде
маяка получалось.
Рыбак обнажил волосатую грудь, расстегнув рубаху цвета гряз­
ной соли, но не вздохнул, и сердце у него не заболело, только за­
билось в паутине ребер, а глаза заморгали от грустных мыслей.
—Ты себе представь, как горело! И красиво, и запах хороший,
нос прочищает. Тяни его да тяни, будто табачный дым. Потому и
надо курить сызмальства — лучше уж дым, чем сопли.
— Где ж они были, эти сокрытые места?— спросил Владетель,
глядя из-под ладони, словно высматривал и подстерегал врага.
Потом он выбросил руку вперед, будто сделал выпад, и, наконец,
втянул голову в плечи — ускользнул, спрятался.
— В море, милый ты мой, в синем море...— И старик приба­
вил, припомнив гримасы и жесты Владетеля:— Да ты сам лучше
знаешь...
— Жгли на островах тростник...— проговорил Владетель глу-
48

хйм, как бы пористым голосом, и в ветхой памяти рыбака заш еве­
лились воспоминания.
—Да, осветят у берега бриг, а кажется, что маяк. Вот и плывут
другие суда прямо на скалы, твердые, будто нога в мозолях. Пото­
му и говорится: «Островок —что мозоль». Выплывет судно из тьмы
или из синего тумана, поверит, что свет от маяка, разобьется об
скалы и утонет, а Владетели того и ждут. Притаятся, подстерегут и
давай таскать с брига, пока совсем не утоп, то, что везли потом
сюда,— золото, табак, ром, оружие и сокровища. И все у них шло
хорошо, но тут в ловушку, черт его дери, угодило пиратское судно.
Дошло до резни, Владетели разъярились, что твой ураган. Бились
ночь, бились день — темно было, туманы, словно дня и нет. Вла­
детели не сдавались, и тогда их позвал на совет капитан того бри­
га, который разбился о скалы, но еще плавал, не тонул,— какая-то
неведомая сила не пускала его на дно. Хозяева были не пираты, то
бишь пираты, да самый главный был у них Великий Бес. Владете­
ли сокровищ в черной одежде взошли на лодку, подплыла она к
тонущему судну, поднялись они на борт, вернее сказать — на нос,
по трапу, который держали бесы с мушкетами и при шпагах. Чер­
ная одежда порвалась в битве, с нее лилась вода, из сонных глаз —
слезы, морская соль придавала сил, но как бы покрывала чешуей.
«Я —Великий Бес»,—сказал капитан. «Ну и что?»—спросили Вла­
детели. «Можем заключить договор...— отвечал Лукавый,— вы гу­
бите много душ, это мне на руку».—«А пиратов вам мало?»—«Что
мне души поганых псов, они и так мои! Вот у вас — всем жатвам
жатва! Вельможи, свящ енники, монахи, епископы, дамы, деви­
цы,— словом, все, кто идет ко дну, когда ваши огни, словно бла­
гой маяк, приманивают их к самому лучшему и пустынному бере­
гу, какой я только видел».—«Такой у нас промысел,— гордо сказал
один из Владетелей.— Если же вам от этого польза, зачем еще, Богу
в рай, подписывать договор?» Великий Бес, одетый пиратом, так
и подпрыгнул — не может он слышать имени Божьего, даже если
кто кощунствует. «Что ж, пойдем ко дну!» —взвыл он. «Пойдем ко
дну!» — откликнулись Владетели,— и говорят, пред-полагают,—
Мендиверсуа перевел дух,— что так они и сгинули на дне.
Рыбачьи псы, пропахшие костром и сыростью, ловили мух,
которые слетелись на запах уснувшей в сетях, пригретой солнцем
рыбы и едва не задевали ушастые собачьи головы, худые хребты,
отвислые животы. Мухи жалили налету, и собаки резко вскиды­
вали острые мордочки, высовывали язык, жадно втягивали их, вды­
хали. Когда же мухи уже были и вокруг и в глотке, они ощетинива­
лись, отряхивались, прыгали, скакали, пока не проглотят муху,
словно жужжащую в ушах, тогда как на самом деле у них просто
першило в горле,— слишком уж быстро они глотали добычу.
— Милый ты мой, закрой-ка рот, муха залетит!
49

Совет опоздал. Владетель собрался стиснуть зубы, сжать
губы, но муха уже была у него во рту, и он, как ни тщился, не
мог не выплюнуть. Она ползала по языку, если он его вытяги­
вал, пряталась под языком, если он его поджимал, летать не
могла, но и выплюнуть себя не давала, прилипая к мокрым дес­
нам, к нёбу, к зубам.
Владетель корчил дикие рожи, стонал, пускал слюну. Сунул
руку в рот, сколько мог, стал задыхаться, его чуть не вырвало. Тут
она? Вроде бы нет. Улетела? Выплюнул? Спасибо, что совсем не
сжевал. Он поскорее вынул платок, вытер зубы, язык, даже язы­
чок в самой глотке.
— Вышел кто-нибудь из моря?— решился спросить он, хотя
голос у него сел после борьбы с мухой, а роли теперь перемени­
лись, рыбак явственно склонялся к предположениям.
— Все выш ли,— отвечал старик резко, будто бичом щелкнул,—
только каждый по воле Великого Беса превратился в главаря пи­
ратов. Корсары, флибустьеры, целое племя Владетелей плавает по
морям, одни потомки Коршуна в доме, чтобы ждать своих роди­
чей, потому как вернутся все до единого. Исчезли, а вернуться
могут хоть сейчас. Каждую ночь их ждут, каждый день. Значит,
милый ты мой, ты — не только Владетель сокровищ, худой-худю-
щий, ты еще и Коршуненок, волосы у тебя — что перья, черные с
желтизной, и сам ты наподобие деда... да нет, какого деда, прапра­
деда!..
—А я предполагал, то есть —думал, что он мне прадед...
— Думаешь-гадаешь, да и прогадаешь...
АА -Ж . оворили они, говорили и пришли
на галерейку.
Мендиверсуа не знал, что ведет беседу с тем, кто считает себя
хозяином убогого настила, едва прикрытого наспех худою кров­
лей, и объяснил, что только это осталось от строения, где Владете­
ли сокровищ держали священный порох, а порох тот взорвался, в
него попала молния.
— Потом, через много лет,— прибавил старик.— когда и про
взрыв и про пожар забыли, двадцать девятого февраля, вдень Зло­
го Разбойника, покровителя високосных годов, тут представляли
куклы, куклы-дрожалки на пружинках — косые, кривые, лопочут
невесть что.
Юный Владетель думал, рыбак расскажет еще про маленькую
крытую терраску —только она уцелела от взрыва и пожара, но тот
50

заговорил о другом, одеяниях Коршуна, который творил, по слу­
хам, удивительные веши, например — женился на змее.
— На змее?— не веря своим ушам, рассмеялся Владетель со­
кровищ.
— На воздушной змее, милый ты мой,— отвечал Мендивер-
суа.— Вроде бы сказка, ан нет, так и было. Ушел он как-то из дому,
думали —сгинул, ни рыбаки его не ждали, ни слуги, только и твер­
дили: «Взял да исчез!..»— и вдруг слышат: в большом мощеном
патио остановился конь, искры из-под копыт. Взглянули — схо­
дите него хозяин, на груди что-то черное светится, в кармане, это
он женщину привез. Украл.
— Портрет, наверное?
— Нет, милый ты мой, самая что ни на есть живая...
— В кармане?
— В нем. Звали ее Индигой, а увидел он ее в городе, когда она
шла с музыкальных уроков. Совсем девчушка, тощенькая, словно
стебелек проглотила. Кофточка белая, юбка в клеточку, толстущая
коса, в косе — лента, будто радуга, на ногах носочки да туфли без
каблуков, тупоносенькие, в них немочки всегда ходят, у немца в
магазине и куплены, он и женат на немке.
Мендиверсуа раскурил тугую темную сигару, выпустил клубы
дыма, поскреб в бороде, седой, как у всех рыбаков, годами глядя­
щих в воду, сел на ступеньку, и мальчик сел рядом.
— Когда сеньор наш Коршун задумал украсть девчушку, он
подстерег ее у классов да и пошел за ней. Был самый день, солнце
светило ей в глаза, блестело, смотреть мешало, вот она и не при­
метила, что прямо за ней идет непонятный какой-то мужчина, вро­
де бы а трауре, и уж совсем не видала, что наступил он черным баш­
маком на тень, которая скользила за нею. Все же тень — подобие
наше. Придавил он эту тень ногой и тащит, будто косу, сама-то
Индига уходит, а тень все тянется, как резиновая. Тянулась, тяну­
лась, да и оторвалась. Тогда он ногу убрал, не прижимал больше
тень к земле и, пока солнце не село, подобрал ее, скатал, словно
тонкую черную бумагу, снял перчатки и тайно, тихо положил в
нагрудный карман.
— Сел он в седло, сеньор наш Коршун,— продолжал старик,
безмятежно улыбаясь сквозь дым,— и поскорее покинул город.
Ночь мерцает, он скачет, а как очутился в своих владениях, как
вошел в пустой дом, так и принялся за дело, пока не проснулась
тень, оторванная от хозяйки, не ожила и не поползла темной
змеей.
Слуги с косами дивились на него, глазам своим не верили. Да
и то — Владетель вернулся, на груди у него что-то светится. Рань­
ше никто не возвращался, а потом, надо полагать, вернутся все.
Принялся Коршун задело. Положил крест-накрест три прути­
51

ка, получилось шесть концов, на один больше, чем пальцеву звез­
ды, и связал эти концы прочной нитью, наподобие двух вееров.
Соорудил он каркас, сноп ракет без пороха, звезду без света,
поставил на теплую тень, подкроил ножницами, чтобы вышел
шестиугольник, и клейким крахмалом приклеил его к каркасу.
Получилось вроде бумажного барабана.
Недоставало бахромы, иначе сказать — волос, их он нарезал из
остатков тени. Сзади приделал ленту, длинную, будто хвост, и по­
стромки, чтобы покрепче держать свою красавицу. Одна постромка
шла от середины, две —от плеч, то биш ьот верхних прутьев, кото­
рые торчали вправо и влево. Между ними, на среднем пруте, кра­
совались легкие кудри, разделенные надвое, как у самой Индиги,
а внизу, тоже от середки, тянулся самый хвост.
Теперь, чтобы случилось чудо, оставалось одно — в тот же
день, пока не стемнеет, пока на небе нет солнца и месяца нет,
запустить эту змею, нет — змея, которого он соорудил из куска
девичьей тени.
Ветер вырвал его из рук сеньора нашего Коршуна и в одно мгно­
вение вознес к самому небу, но длинная-длинная нитка, будто лист
осоки, соединяла его с сердцем Владетеля.
Нитка тянулась, Индига воздушной змеей улетала все дальше,
спешила спастись от того, кто украл ее тень, потому что еще не
знала, что жизнь ее связана нитью с сердцем Коршуна.
Она летела черной бабочкой в светлом вечернем небе, тонень­
кой, как волосинка, говорящей птичкой.
«Ты меня любишь?» — спрашивал Коршун, а змея отвечала
издалека, словно качая головой: «Да... то есть нет...»
«Ты не забудешь меня?» —допытывался Коршун, дергая нить,
как телеграфный провод, а змея, нет, как это, змей покачивался
налету, и волосы его трепал грохочущий ветер. Хвост, спящий бич,
сокращался, удлинялся, свивался узлом, будто отмеряя ответы, а
постромки дрожали, словно струны, одержимые страстью.
Никак не темнело, солнце —желток вечернего неба, давно сме­
нил белок-месяц, продлевая брачный спор Коршуна с воздушной
змеей.
Но сумерки все же наступили, и плоть небес, которую держит
золотой позвоночник ночи, впитала змею, та стала невидимой, как
сама Индига, чья жизнь едва держалась на длинной нитке, кото­
рую сеньор наш Коршун дергал и дергал рукою в черной перчатке
и намотал на пальцы десятком обручальных колец.
«Индига!— взывал он, будто посылая по нитке записки или те­
леграммы.— Я не могу подняться в небо, спустись на землю!»
На небосводе, сквозь черепицу звезд, чернели очертания голо­
вы. а бахрома, взлетая и опускаясь, словно отвечала: «Да».
52

Ночное небо прорезала золотая ракета. Она появилась, исчез­
ла, и быстротечное время стало еще быстротечней. Исчезла, как
жены Владетелей. Но Индига не исчезала, привязанная нитью к
судьбе. Коршун держал ее, не отпуская, звал, тянул к себе нить,
разделившую их и связавшую, тянул обеими руками, нет —четырь­
мя, восемью, сотнею рук, и все звал, все сматывал нитку, пока
Индига не очутилась в его объятиях.
Он закрыл глаза — их, словно песок, жгли слезы, когда он смот­
рел на холодное тело пленницы. Бахрома волос благоухала дож­
дем. Белое бумажное лицо... Хрупкие прутики, кости ключиц, ре­
бер, рук, ног...
Коршун отнес Индигу в молельню Злого Разбойника и опус­
тился с нею рядом на колени, дабы возблагодарить Отца, который
дал ему украсть ее из другого мира, с небес, оторвать от уроков
музыки, от одинокой полуденной тени, от туфелек в немецком
вкусе, купленных у немца, женатого на немке.
Воздушная змея совершила чудо. Днем сверкали цветные фон­
таны, ночью — фейерверк. Чернокосые слуги, как бы подстегну­
тые бранью, проворно открыли окна. В каждое окно бол ьшого дома
врывались свет, мечты, звезды, и повсюду слышалось ворчание
меднолицых слуг, которых не улестили новые башмаки и рубахи.
За Коршуном и Индигой закрылась дверь спальни, гости в мол­
чании разошлись, но за стенами играла музыка, и жадный люд,
истомившись от ожидания, утешался острой едою и обильной вы­
пивкой.
Индига умерла рано. Как-то ночью нить порвалась, и в Нищен­
скую лужу упал воздушный змей. Большая безглазая рыба с бах­
ромой-плавниками качалась на воде в такт отблескам, тянувшим­
ся за нею.
— Такое у нас предание,— завершил свой рассказ старик, клу­
бы дыма да борода, глаза да уши, скулы да зубы, желтые от куре­
ния.— По правде было не так. Умерла Индига в родах, а родила
она, милый ты мой, твоего прадеда. Все по ней плакали. Слуги,
дрожмя дрожа, побыстрей закрыли окна. Лежала она, как спала,
на катафалке, на черном длинном покрывале, кругом цветы, и в
самый разгар похорон Коршун ее унес. От слез он совсем ослеп,
весь в смертном поту, на пальце большой черный камень, будто
кусок темной-претемной ночи. Да, так и унес, и пошел с ней к озе­
ру, чтобы своими руками положить на самое мягкое ложе.
Индига ушла под воду, точно в сон, а сеньор наш Коршун по­
просил и получил черное монашеское одеяние, расшитое живыми
сверчками, которые очень печально стрекотали, когда он ходил.
От горя сеньор наш Коршун лишился ума. Водеянии, расшитом
сверчками, он побирался на дорогах, искал жену в зеркалах, а как-то
ночью утонул, и озеро с той поры стали звать Нищенской лужей.
53

Но это еще не все. Наверное, тоже с горя он видел ангелов;
видел, как они проходят друг сквозь друга, будто облако сквозь
облако,— столкнутся, разминутся, не остановятся. Ангел сквозь
ангела... Коршун, сеньор наш, думал: «Вот она, чистая песня».
Как-то сослепу (наш земной свет для них — тьма) один такой
ангел не разобрал, что перед ним человек, и прошел сквозь него.
Человек этот стал иным, и ангел тоже. Человек перенял песню,
ангельский дух, ангел унес на небо весть о нашей человеческой
речи.
— Покажу я тебе, милый,— и старик поднял его с края галерей­
ки, где оба они сидели,— покажу то, что сам он написал, сеньор
наш Коршун. Это в молельне Разбойника, где давным-давно слу­
жил мессу сам Великий Бес,— ты не думай, он не с хвостом, не с
рогами, не в красном плаще, а самый настоящий священник, в
длинной узкой сутане, в черной шляпе, в башмаках с пряжками, и
требник у него, и прыщи на лице от безбрачия.
Юный Владетель сокровищ пошел со стариком в молельню, и
в ризнице, в ларце, пропахшем сожженными свечами, они нашли
пергамент, исписанный рукою Коршуна.
Прежде чем его прочитать, Мендиверсуа поведал Владетелю, что
этого его предка называли еще и Тронутым — потому ли, что счита­
ли безумцем, потому ли, что его так тронула девичья красота.
Вот что можно было, хотя и с трудом, прочитать на пергаменте:
«... там, где скользят к мечте по легкому склону. Там, где забывают ста­
рую любовь, дабы поверить новой. Там, где смыкаются тропы и миг исче­
зает под напором ветра, былого страха предметов, погруженных в самих
себя. Там, где тьма, хранимая вечной зрелостью, каждую ночь тасует сту­
пени белизны на берегах, привыкших к цветам и деревьям. Там, где земля
устремляется к северу, повинуясь компасу птиц с певучей точностью ал­
мазного света. Там, где оживает то, что ввели вовнутрь, столкнувшись в
предчувствии с тем, что вывели наружу, радуясь перемене и никогда не
исчезая. Там, где ирис цветет среди шелестящих собратьев, пока не при­
дут зима и смерть, и светотень семян падает в счастливую сумятицу лета.
Там, где все меньше выживших, а жажду и голод земли собирают, чтобы
поднести их тем, кто не ведает голода и жажды в городах единой веры...»
54

XXI Ю
ЛА1 JL. ^^^ного Владетелясокровищ
связывала с галерейкой цепь ребячьих ш ажков, он часто туда хо­
дил, часто не ходил (ведь и память связывает с местом) и сейчас
облизывал губы, ощущая вкус меда, потому что он сосал сахар­
ный тростник в то давнее утро, когда открыл галерейку и понял,
что только эта часть дома, покинутая, ничья, принадлежит ему.
Она ему и принадлежала, пускай лишь в воображении. Что та­
кое, в сущности, собственность, если не плод фантазии? Он зав­
ладел галерейкой по праву мечты. Никто не оспаривал столь не­
вещественного права. На чем основана собственность, если не
на условности? «Мое», «твое», «чужое»— все вымысел. Итак, он
владел галерейкой, теперь — не владеет. Собственность теря­
ешь, если ее забудешь. Он больше не рыскал в поисках щелки,
через которую видна тайна, хотя по-прежнему верил, что имен­
но там — вход в подземелье, ведущее от дома к подводному клад­
бищу.
Он столько искал! Вечно жующие служанки мешали ему уснуть.
Болтали они на кухне, но спать все равно мешали. Здесь, под на­
весом, было сдвинуто с места все, что только можно сдвинуть,—
ему помог Сурило, чьей могучей душе соответствовали какие-то
лишние мышцы, придававшие поистине звериную силу. Вот он и
сдвинул бочонки с монетами и пеплом, кожаные кошели с остат­
ками песка и меди, огромные ларцы с бумагами — скелетами сче­
тов, договоров, расписок. Смеясь, играя силой, горбун освобож­
дал кусок доски, на который указывал мальчик, а потом подметал,
чтобы тот мог приникнуть ухом к чистому полу.
Теперь Юный Владетель больше не ходил на галерейку. Тиш и­
ну дважды прорезал гром, хотя дождя не было. Стволы и ветви рас­
плывались в сумерках, словно призраки, между ближними дере­
вьями — четкими и смутными холмами, смутным образом насто­
ящих, но далеких холмов.
Он не ходил на галерейку, за ней присматривал Сурило, чуди­
ще и божок. Лучшего сторожа не найти. Прежде мальчик посещал
свои владения в поисках тайных входов и выходов, нынче тайны
являлись сами, только начнетсмеркаться, и мерещится то, что есть,
и то, чего не бывает; то, что обретает плоть не на свету, не в темно­
те, в одних лиш ь сумерках,— словом, тогда, когда у настоящих
предметов возникают мнимые очертания. Ничего этого нет, все
мерещится, а на вид — истинное, живое. Верхушки огромных сейб,
малюсенькие деревца, холмы, арки, башни, окна, ограды, звери,
крестьяне, рыбаки.
55

И не поймешь, как столько всего уместилось в мечте, в виде­
нии!
Мечта и видение окутывали распятых в молельне — Злой Раз­
бойник висел посередине,— но ведь и сами они были мечтой, как
и слуги, камни с черными косами, чутко дожидавшиеся сгинув­
ших хозяев.
Он боялся шевельнуть головою, еще хранившей в прядях во­
лос дневное тепло, а сумерки сгущались, и на печальном лице мер­
цали недвижные глаза, подобные озерам, полные любви, бродив­
шей в его теле как у всех подростков.
Рыбаки не хотели взять его с собой и все же взяли. Это было
опасно, но они его взяли в этот вечер туда, к Нищенской луже.
Где же луна? На небе? В воде? Кто спугнул ее? Никого нет, не
видно... Может быть, Коршун?
Он оглядел из-под ресниц и глубину небес, и поверхность. Ог­
ромный круглый змей из старой золотой фольги... Быть может,
Коршун смотрит с неба на того, кто летит в воде? Быть может, он
смотрит из воды на того, кто летит в небе, словно змей с лицом
Индиги, обернувшийся льдистым кроликом?
Нет, Юный Владетель, этого быть не может. Там, наверху, он
увидел бы: чем ты выше, тем дальше от цели. С узких, как волос,
тропинок слетают звезды.
Нет, Юный Владетель, не может этого быть! Он захлебнулся
бы, даже в скафандре, под тяжестью вод, в глубине, и не поймал
бы круглого, золотистого змея почти без бахромы, с маленькими
глазками и смеющимся ртом. Отблеск —это нить. Что делать с ней,
бросить в воду? Отнести Сурило? Привязать к воздушному шару,
чтобы стянуть змея с небес? Привязать к рыбе, чтобы выудить из
пруда? Нет, милый ты мой, все не то, все не так. Ни шарик его не
изловит —он взлетал выше туч, выше звезд; ни рыба, доплыви она
до самого дна.
Что это за кратер на горе? Как, ты не знаешь? Тут плавили ко­
локол Злого Разбойника, повторявший в уменьшенном виде очер­
тания вулкана. Знаешь? Зачем же спросил? Нет, я не знаю. Чего
же качаешь головой, будто киваешь: «Да, да»?
Между золотым змеем в небе и золотым змеем в Луже уместит­
ся повесть про колокол, не возвращаясь в былое, как возвращают­
ся ночью, и во сне, и пробуждаясь.
Плачет... Кто же это плачет? Кто-то плачет в шкафах, в углах,
по всей молельне. Сперва одна монашка, потом другие — плачут-
заливаются. Нежные, бледные, холодные лица орошает горячий
водопад. Та, что рыдает пуще всех... нет, не та... нет, все-таки та
стерегла чашу и золотую кадильницу, которую вынимали только в
День непорочного зачатия. Монахиня так боялась, так тряслась,
едва дышала, чго, подкрепления ради, приходилось помазать ее
56

елеем. Золотая кадильница Приснодевы, снизу —девять ангельс­
ких головок, самый сосуд сплетен из крыльев, и в него —бережно,
любовно — клали хрупкий, но крепкий уголь, от которого золы не
остается, и мирро, и ладан. Вынимали кадильницу только в этот
декабрьский день, на великий праздник, тихо, незаметно брали из
сандалового ларца, который стоял в большом шкафу со скрипучи­
ми створками; никто не мог открыть его бесшумно, железные пет­
ли защищали сокровище, словно злые псы, если кто пытался тро­
нуть дверь красного дерева, в одну створку, без украшений, дере­
во—ивсе.
Кто же украл кадильницу? Бывали здесь одни монашки. Об­
щина решила, что каждый вечер послушницы будут бичевать себя
до крови. Монахини постились, молились, причащались, читали
молитвы по четкам, пели гимны, и все впустую, кадильницы нет
как нет.
Может, ее стащил бес? Но ведь если бы, упаси Господь, нечис­
тый вошел в ризницу, остался бы запах дерева и от одежд попахи­
вало бы паленым.
«Не иначе, как ангел... ангел... ангел...»—утешали монашки друг
друга, а так — молчали, постились да плакали втихомолку, ибо
нельзя сокрушаться о земном благе, это губит душу, даже если бла­
го — единственный сосуд, достойный священного ладана.
«Ангел Господень,— твердили они, стараясь поменьше стра­
дать по золотой утрате,—спустился с небес и взял ее —просто взял,
не украл, дабы кадить Приснодеве на небе».
По склонам горы, в кратере которой плавился колокол, взби­
рались Владетели сокровищ. Они сходили на берег с пиратских
бригов, чтобы бросить в плавильню, в кипящий металл и лаву,
золотые бруски, монеты, драгоценные камни. Вслед за ними
шли те, кто нес дары победнее. Одни кидали в кратер, озаряю­
щий небо алым светом, обручальные кольца, другие —серебря­
ные деньги, нанизанные на нить среди жемчужных капель, тре­
тьи — перстенек, тонкий, как родившийся месяц, четвертые —
кошель с золотым песком, пятые — блюдце, ложку, чашку, все
из серебра, крест, браслет, булавку для галстука, уздечку, ну что
угодно, чтобы упрямый сверкающий металл вспенился тусклым
золотом.
Коршун хотел принести в жертву змея, бросить свою луну в
преисподнюю, где плавился колокол. Хотел, да не смог. В холод­
ной руке, обтянутой черной перчаткой, осталась нить всех дорог и
нить отражений, а наверху и внизу, в небесах и в воде, летел круг­
лый змей, свободный, уже не связанный с желтолицым владель­
цем. Серые зубы ощерились, Коршун вздрогнул, увидев среди ни­
тей то, чего никак не ждал. Что же это? Быть не может! Не может
быть такого змея! А если может, откуда он взялся, как запутался в
57

осиротевших нитях от того, другого, круглого, в ком воплощен и
настоящий и вымечтанный облик Индиги?
Тени бросали в кратер свои жертвы. Коршун прибавил шагу,
но вдруг — вот незадача!— увяз в сосновой смолс. Золотые звезд­
ные слезы не пускали его дальше. Вскоре он понял: это сама Ин-
дига, спрятавшись в соснах, хочс! его удержать золотыми слеза­
ми. Он попросил ее: «Пусти!»— она пустила: он с превеликим тру­
дом добрался до жерла и бросил в плавильню то, что не с,— то. что
вместо змея запуталось в нитях, словно обломок луны.
Уже рассвело. Рассеялся багрянец кошмара, все затихло, хотя
и пели утренние птицы, пели, свиристели, щебетали, заливались,
вторя друг другу, выводили трели, щелкали, клюв да лапки, голос
да перья.
Коршун бросил в плавильню ценный дар, случайно попавший
ему в руки. Падая вниз, тот трещал, словно змей на ветру, а Коршун
скалил серые зубы, прежде чем вернуться в пруд, где в зеленых су­
мерках вод плавали отблески зари и склизкие сонные водоросли.
Колокол вынули из кратера, отнесли на башню, и он висел там
всем на диво, дожидаясь, когда в него ударят, славя истинного Отца
и Господа, отвергавшего рай.
Ударить должны были двадцать девятого февраля, в д ен ь Злого
Разбойника, а пока что колокол увили тринадцатью терновыми
венцами. Огромная ослепительная опрокинутая чаша томилась в
колючей тюрьме, но до поры до времени. Когда зазвонят, тернии
исчезнут. Как только тяжелый язык коснется стенок, отлитых из
золота и лавы, венцы упадут, останутся розы, спрятанные доселе,
как спрятан в металле звон.
Все было готово — и фейерверк, и танцы, и обряды во славу
Разбойника, осклабившего серые зубы, смеющегося серым, как
пепел, смехом над раем, который ему посулил Провидец.
Толпа притихла. В живом молчании, словно перья, едва шеле­
стел шепот. С минуты на минуту должен был зазвонить колокол,
огромный, как гора. Колокол Злого Разбойника. Все взоры взви­
лись вверх, словно воздушные змеи, к вершинам деревьев, к небе­
сам и остановились на башне, что рядом с пороховницей.
Огромный язык на веревке уже как будто приближался к на­
прягш ейся, похолодевшей руке звонаря, качался взад-вперед, не
решаясь тронуть звонких боков гигантской чаши. Старый звонарь
помогал ему всем телом, чтобы первый удар был громким, гул­
ким, глубоким. Я зы к набирал силу, стремясь ударить о стенку,
разбивая вдребезги звук, звеня и оглушая. Он уже не слушался
ни веревки, ни старика, у которого во рту пересохло, а в горле сто ­
ял комок, и сам, своим весом, качнулся к небу золоченой пасти,
чтобы с этой поры, каждые четыре года, двадцать девятого ф ев ­
раля металл и лава возносили хвалу господину високосны х лет.
58

Толпа застыла, глядя на башню. Все видели, что язык ударил о
стенку, и боялись, что оглохли, ибо не услышали ничего.
Звонарь раскачивал язык, словно одержимый, но тщетно —
колокол не звенел, крепкий, прямой фаллос не касался женствен­
ной плоти лона. Удары словно падали в вату.
Быть того не может! Звонарь не верил своим ушам, большим,
поросшим волосами. Он решил, что стоит слишком близко и про­
сто оглушен градом хриплых ударов, но взглянул вниз и увидел,
что все ждут первого звона, торопят, машут шляпами и руками.
О собенно усердствовали те, кто держал трескучий факел, чтобы
сразу пустить в небеса шутихи, и музыканты, и плясуны, на­
ряженные ягуарами, игуанами, черепахами, змеями.
Все они в немалом замешательстве сорвались с места, толка­
ясь, бранясь, пробивая путь локтями, оскорбляя друг друга; и
ярость, словно вал, захлестнула башню.
Звонарь лежал без чувств под огромной оглохшей чаш ей, буд­
то под крышкой фоба, сжимая в мозолистой руке обрывок верев­
ки. Те , кто добрался раньше других до маленькой площадки, по­
чти целиком занятой колоколом, вырывали конец веревки друг у
друга, пытались раскачать язык. Но язык не касался стенок, не уда­
рял в них, не сдавался. Каждый, кому удалось туда долезть, хватал
растрепанную веревку, пропитанную смертным потом, и в свой
черед толкал разбойничий фаллос к шероховатой стенке огром­
ного безгласного лона. Никто и поверить не мог, что — как ни тяни,
как ни бей, как ни бейся — из колокола не выбьеш ь алмазной мол­
нии звука, окутанной грохотом грома.
Никто и поверить не мог, что колокол — глухонемой. Большой,
но беззвучный.
Кто не рыдал, тот пил, кто не пил —молчал, не в силах вынести
позора. Что же это, колокол — и не звонит, а всасывает, как меди­
цинские банки, все малые звуки: жужжание мух, кваканье жаб,
стрекотание кузнечиков, удивленных тем, что они не слышат шо­
роха собственных крыльев, трепещущих со скоростью света.
Новость распространилась быстро, и кое-кто вспомнил, что
Коршун скалил серые зубы, бросая в плавильню какого-то стран­
ного змея на четырех цепочках.
Откуда же змей этот взялся, если тот, золотой, круглый, с ли­
цом Индиги, летит высоко в небе и плывет в глубине Лужи? Доб­
раться до них Коршун не мог, тем паче что и нить оборвалась, а
значит, он не посылал вестей, не спрашивал, не ожидал, что змей
кивнет, склонит лицо, увенчанное бахромою, дернет тяжелым
хвостом,— словом, связи нет, порвалась нить, держащая луну в
небесах, и серебряный ее отблеск, держащий луну в глубине вод.
Народ сморкался, пока носы не стали чистыми, горячими,
влажными, словно отверстия для свечек, чтобы получше вдох­
59

нуть благоухание, которое издавал колокол всякий раз, как его
касались.
— Ладан!.. Мирро!..— кричали они, ибо безумный, рьяный,
слепой язык раскачивался все быстрее, но шел от него не звон, а
запах, словно от огромной кадильницы, висящей вверх дном на
золотых цепях; от кадильницы, в которой — темная тень да яркие
медные уголья, бросающие отсвет на выгнутые края.
Кто украл ее у м онахинь и бросил в плавильню, где отливался
колокол Злого Разбойника?
Бы ть может, месяц-воздуш ный змей пробрался в полночь к
благоухающему шкафу и вынул рукою Индиги свящ енное золото?
Быть может, Индига швырнула кадильницу в Нищенскую лужу,
чтобы ее выудил Коршун, горевавший по змею?
— Может — так, милый ты мой, может — этак, а уж что верно,
то верно: каждый четвертый год, двадцать девятого февраля, бьют
в этот колокол, а он не звонит, благоухает.
Ю ный Владетель решился спросить:
— Где же он теперь?
— Ох, милый ты мой,— отвечали ему рыбаки,— разлетелся на
части с башней вместе, когда свящ енный порох взорвал порохов­
ницу там, где у тебя галерейка.
Рыбаки говорили с ним уважительно, он ведь был такой ми­
лый, такой нежный, совсем худой, бледный, да еще в трауре, и
ему, должно быть, не хотелось идти домой, где слуги о тысяче кос
обращались с ним как с младенцем, ползунком, который ходить
не может, цепляется за тяжелую мебель, падает и встает, ударяет­
ся, плачет, хнычет, если слуга неподалеку, а если нет никого, как
бы больно он ни ушибся, побыстрее сует палец в рот и сосет, что­
бы унять боль. Иногда утихала не только боль, утихал он сам, за­
сыпал и лежал недвижно, словно забытая кукла.
Надо вырасти. Вырваться из себя, вывести наружу, вверх то,
что сокрыто в детском теле, как растение, подрастая, выбрасывает
новые побеги. Когда он скакал верхом, то казался себе огромным.
Скакал по округе, а позже, юношей, охотился на оленей с кремне­
вым ружьем в руке.
«Вернулись Владетели сокровищ , хозяева дом а»,— говорили
безбородые слуги, глядя, как он скачет на вороном коне, с ружь­
ем. Спешится, преклонит колено, перекрестится перед Злым
Разбойником, а то и просто ходит по дому, беседуете иными, сме­
ется — словом , живет подобно предкам. С тех пор как исчез Кор­
шун, слуги боялись зеркала, и вот Владетели — все, кроме Коршу­
на, который спал рядом с Индигой, на дне Нищенской лужи,—
вернулись в обличии мальчика, во вкусах его, повадках, привыч­
ках, особом взгляде (он как будто моргал), особом движении (он
откидывал кудри со лба и закладывал за уши).
60

Все повторяли неустанно, что Юный Владетель сокровищ очень
похож на отцов своих и дедов, дядюшек и прадедов, и тем не ме­
нее все ждали — вернутся и они. Ждали спальни, столовые, залы.
Слуги вели себя так, будто пришла весть о возвращении одетых в
черное хозяев. Ночь за ночью стелили они постели, м ягкие от ти­
шины и пуха, летом клали в белье пахучие щепочки, чтобы те прон­
зили сердце воспоминанием, зимою — камешки, согреты е на жа­
ровне и завернутые в тряпицу. Ночь за ночью зажигали свечи и
лампы, догоравшие к утру, а на кухне стряпали лучшие яства, слов­
но с минуты на минуту хозяева сядут за стол вместе с гостями. На­
готове стояли вина, сигары, вода, остуженная под чистым небом,
фрукты, ликеры, кофе...
Только на галерейке никого не ждали. Оттуда ушли все, Юный
Владетель — последним.

Часть вторая
IJJL .А. адо плыть далеко, туда, куда
не доходят ни взгляд, ни море. Так мы и плыли. Под звездами,
которые, если сравнить, много крупнее песчинок, проповедо­
вал Настоятель. Когда он кончил речь, лицо его во тьме стало
непроницаемым, как скала. Мы называли его Настоятелем (он
был похож и на птицу и на человека), ибо епископ поставил его
во главе прихода, откуда мы отправились к дальнему, невиди­
мому берегу.
Настоятель был глух, но мы говорили с ним очень тихо, так он
слышал лучше. Не слышал он грубых голосов, резких звуков, кри­
ка, шума. Настоятель был слеп, но мы смотрели ему в глаза весело
и мирно, и он нас видел. Не видел он злобных взглядов, искусст­
венного света, сердитых движений. Настоятель не чувствовал ни­
чего, он был как мертвый для тех, кто его не любит — мертвый,
словно камень, нечувствительный к ранам, ударам, ожогам, но мы
дышали на ладони, согревали их, прежде чем его коснуться, и он
ощущал прикосновения.
— Кто вы такие?— спрашивал он.
И мы отвечали тихо-тихо, чтобы он услышал:
— Мы...— и все, чтобы он не понял, что и сами мы толком не
знаем; чтобы не спрашивать, знает ли он.
Надо плыть далеко, туда, куда не доходят ни взгляд, ни море.
Так мы и плыли. Под солнцем, которое, если сравнить, много
крупнее звезд, проповедовал Настоятель. Когда он кончил
речь, лицо его, обращенное к морю, стало непроницаемым, как
скала.
Мы глядели ему в глаза весело и мирно, говорили с ним нежно
и грели дыханием пальцы, чтобы коснуться худой руки.
— Кто вы такие?— спрашивал он
И мы отвечали тихо-тихо*
62

— Мы...— и все, чтобы он не понял, что и сами мы толком не
знаем; чтобы не спраш ивать, знает ли он.
После отплытия минула ночь, минул и день, и мы увидали па­
русник, проплывавший — мы так и не разглядели — то ли по воде,
то ли по воздуху, в тумане, слабо освещенном луною. На мачтах не
было флагов, паруса набухли от слез. Вдоль трапов мерцали огонь­
ки, двигаясь туда-сюда, словно кто-то ждал новых пассажиров или
собирался выгружать запрещенный товар. Больше мы ничего не
увидели и ничего не узнали. Тень судна в тумане. Подумать толь­
ко, для этого-то мы заплыли в такую даль!..
Я и прежде не ведал, кто я, и теперь не ведаю, а из команды
вроде бы знаю одного Настоятеля. Он не ест, не говорит и работа­
ет как вол. Да, это он. Он решил, что мы должны увидеть парус­
ник. Наверное, ему известно что-то еще о событиях той ночи. И
на сей раз, когда он кончил проповедь, лицо его стало непроница­
емым, как скала. Мы называли его Настоятелем (он был похож и
на птицу и на человека), ибо епископ поставил его во главе прихо­
да, откуда мы отправились...
Понемногу утихли песни, и храп матросов вторил ударам волн
о корму. Плыли мы совсем бесшумно. Ночь на море так велика,
что парусник плывет, а ты и не чувствуешь.
Я увидел Настоятеля на самом носу, у мачты. О н глядел в бе с­
конечность уронив руки, и они висели вдоль тела.
— Настоятель!..— От моего голоса у него похолодела спина, он
вздрогнул.— Что ты тут делаешь?
— Я — капитан.
Ответ меня смутил.
— Куда ты плывешь, куда плывем мы все?
— Не куда, а откуда...
— Откуда же мы плывем?
Лицо его было как скала. Он не ответил.
— Настоятель!.. (Прошло столько времени, что он, несомнен­
но, меня забыл, и от голоса моего спина у него опять похолодела,
он вздрогнул.) Если ты капитан, скажи, каков наш путь, какова
наша цель, куда мы все стремимся?..
— У нас нет ни пути, ни цели, ни стремлений...
— Однако, если слушать тебя, что-то мы делать должны.
— Плыть...
Лицо его было неприступным, словно крепость в бурю. Ветер
сек нам соленые губы, сон слепил глаза.
— Настоятель!.. (О н услышал меня, и за единыи миг прошло
столько времени, что он задрожал, затрясся ) Помнишь, как все
мы — и я, и другие, кого я не знаю, даже не ведаю, есть ли они на
63

самом деле,— помнишь, как мы едва различили в тумане парус­
ник, плывший неведомо куда, неведомо когда?
— Что же ты допытываешься, зачем мы тут, в море? В тот раз
он проплыл далеко...
От моряков, хрипло хохочущих зверюг, сплошь покрытых та­
туировкой, я узнал, что Настоятель зафрахтовал наше судно и с той
поры мы плывем по воле волн.
Когда темнело, я неуклонно находил его на самом носу, у мач­
ты. Слепыми глазами, видящими даль, он вглядывался в море, руки
его искали дна всем весом якорей. Мы думали со страхом, не при­
зрак ли он и не везет ли он нас на судне без капитана туда, где мо­
гут сбыться наши убогие мечты.
— Настоятель...
А он обернулся морем, великаном на песчаных ногах. Мы
взглянули ему в глаза весело и мирно, чтобы он нас видел, и спро­
сили тихо, чтобы он услышал:
— Настоятель, скажи, куда же мы плывем?
Он не ответил. Лицо его было как город после пожара. Накану­
не мы повстречали судно без огней,— их не было ни полевому, ни
по правому борту, и могли бы поклясться, что судно это — мерт­
вое. Быть может, именно его мы ищем, ибо ветер не доносил ни
слова, ни голоса, ни звука.
— Братья!.. — жалобно сказал я.— Как не похож мертвый при­
зрак на светящую ся тьму!
Кто-то из наших крикнул:
— Ты кто такой?..
— О-о-о-ой...— слабо откликнулось эхо.
Мы долго ждали ответа.
— Кто я такой?.. Не знаю... В чаше ладоней собирал я тень, ка­
пающую из человеческих глаз, чтобы стало больше тьмы, но те­
перь у меня нет рук, а у людей нет век, под которыми, капля за
каплей, копились тьма и мечта. Никто не спит, все бодрствуют,
как тот, кто ведет наше судно.
Настоятель слышал, что мы плакали от страха до самого утра
под крошечными блестками звезд.
Настал полдень. Кто отдыхал, кто ел апельсин, кто изливал
душу. Бернардо Дитя рассказывал о своих любовных победах, тог­
да как с губ его и зубов по густой бороде стекал золотистый слад­
кий сок. Любил он семь женщин поочередно, но прорицатель от­
крыл ему, что все они — только образ единственной, которую он
теперь ищет в море.
— Что у тебя с глазами, почему они не голубые?
64

Брат его, Хопер Дитя, берег его глаза пуще собственных.
— Это слезы ...— отвечал Бернардо, отирая щеку волосатой ру­
кой, выдубленной солнцем и ветром.
Женские имена попадались в апельсиновых дольках, словно
мокрые косточки. Когда рассказывал другой моряк, Луис Ананас,
рука его открывалась, как пасть голодного льва, который не ры­
чит, а выпускает голубей на волю. Т ак говорил он сам, тревожно
глядя на людей, словно к морю не привык и не видит горизонта.
Только стемнело, мы увидали призрачный бриг, весь в огнях.
Он не отделял моря от неба, везде царил сумрак. Огни брига тяну­
лись вдоль кормы, удлинялись, бледнели, дрожали. Огромная зеб­
ра в трепещущую полоску. Мы видели это наяву, а Хопер Дитя рас­
сказал, когда проснулся, что он это видел во сне.
— Может, я и не спал,— покладисто сказал он, чтобы не спорить
с братом своим Бернардо, у которого смеялись и голубые глаза, и
ровные зубы, белые, как рыбий хребет.— Ночью все похоже на сон.
Пока я жив, не забуду того часа, часа сладких апельсинов, хра­
нивших наши тайны; семерых женщин Бернардо; забот Хопера о
его голубых глазах, наполовину скрытых слезами; толков о мор­
ской зебре — во сн е ее видел Хопер или наяву, в ночи, похожей на
сон; любовных похождений Луиса, повествуя о которых он взма­
хивал красивой десницей юного старца, и она порою казалась гри­
вастой львиной головою.
— Настоятель,— сказал кто-то, улыбаясь, чтобы тот увидел его
сквозь решетку ресниц,— почему днем исчезает судно, которое мы
ищем?
— Оно исчезает,— без колебаний отвечал Настоятель,— как
исчезает храм, когда мы входим в него.
И неожиданное сравнение, и самое слово в его устах (он про­
рокотал «хр-р-рам», словно фом прогремел, вселяя свящ енный
трепет) напомнили нам о нашей церковке, из которой мы ушли
под звезды, к морю.
Расслышав мои мысли, Бернардо открыл голубые глаза.
— Ты что-то сказал? Ты тоже?..
— Нет, я только подумал, не сказал, но как прекрасно слово
«тоже».
Настоятель стоял, как и прежде, на носу, у мачты. Когда он был
с нами, утихали страхи.
— Это не рыба... это ледяная глыба!
— Молчи!— закричал я Бернардо.— Это парусник, который мы
ищем.
— Не гляди на него! Не гляди!
Хопер (он пошел вслед за нами) прикрыл ему глаза грубыми
раковинами ладоней.
— Не гляди, глаза потеряешь!
3 М. А. Астуриас
65

Он заботился о братниных глазах пуще, чем о своих.
Парусник прошел так близко, что мы разглядели вмерзшие в
лед фигурки рождественских яслей и расслышали голоса.
— Ваша милость изволили плыть на другом судне?
— Оно не очень устойчиво, ему полторы тысячи лет, и мы ре­
шили, что плыть на плавучей Псалтири не совсем безопасно. Бо­
гослужение хрупко, словно сахар.
— Однако не забывайте, что парусник этот вечен.— вмешался
патриарх, расправляя складки облачения.
— Вернее сказать, подобен церкви,— возразил собеседник.— Это
лишь мнимость, которой священники морочат новообращенных.
— Настоятель, вы только послушайте, что он говорит!..
— Он прав. Культ портит святыню, это — мнимость, это — от
беса.
— Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Мы плыли прямо к заре. Проходили не часы, годы. Было не
утро, было детство.
— Что за чудо, отец Настоятель! Что за чудо!
Ярится мрак и острым топором,
привычным к абордажам и пожарам,
громаду пены рассекает.
Вода, дробясь, играет серебром
и белопенным кипятком вскипает,
а мрак удар наносит за ударом
и дальше рвется — напролом.
Все сокрушить грозится мрак,
любые узы разорвать, расторгнуть
и рубит с дерзостным восторгом
стеклянный шлейф за кораблем.
Скорее прочь от берегов,
покинуть землю, вырваться из плена —
в открытом море даже пена
не сотворит для нас оков*.
— Что за чудо, отец Настоятель!
— Как легка жизнь, когда небо — в сердце, и как тяжела, когда
небо — там, где-то, а в сердце — мир сей!
Суетное море покрывалось волнами, мелкими, словно смешин­
ки. Немного света оставалось только на мостиках, у нас и у них.
Все прочее слилось в темную глыбу, хотя всходило солнце.
— Настоятель, мы хотим счастья! Мы хотим, чтобы не было
дьявола!
Перевод Н. Горской.
66

Я пошел за Бернардо в каюту лоцмана. Бернардо утверждал, что
видели мы не парусник, а сосульку, замерзшие слезы. Сосульку,
внутри которой светятся люди с пустыми глазницами.
— Люди без глаз, Бернардо?— пугался брат его Хопер, который
видел глазами брата лучше, чем своими.
— Да, без глаз, как языческие боги...
— А слышал ты, что они говорили?— вмешался я.
— Когда Хопер прикрыл мне глаза, они говорили о воздухе, о
воде, об огне. Какой-то далекий голос объяснял, что такое любовь,
что такое раздоры. Другой голос, еще дальше, отрицал единосущ-
ность Троицы. Голоса иногда переплетались, и самый напев их
придавал речам теплоту и нежность. Убедительней всех говорил
тот, кого называли бродячим музыкантом.
— Бернардо, лучше слыш ать, чем видеть. Сегодня ночью и мы
закроем глаза...
— Тогда это будет во сне,— возразил Хопер.— Приснилась же
мне полосатая морская рыба.
— Какая разница,— сказал я,— видеть во сне или в мнимости
ночи?
М ы обернулись, словно слепые, когда говорят у них за спиною.
Нас звали на лотерею душ. Мы вгляделись и ничего не увидели.
Нас звали, как мертвецов, избегая наших имен, крича куда-то в
бесконечность, чтобы имена сгинули вместе с нами.
Море врывалось в храм, как вода вливается в глотку. Иногда
волны казались склоненными спинами бесчисленных прихо­
жан. Почти ничего не было видно. Колонны. Скамьи. Алтарь.
Светящиеся уголья витражей в очаге абсиды. Пламя свечи, над
ним — пена, нет, кольца дыма, а на кафедре — в нестойкой, тре­
пещущей пирамидке золотой фольги — чья-то чешуйчатая тень
в треугольной шапочке с двумя круглыми глазками на каждом
уголке.
Когда Настоятеля не было, служил его помощник, вынимая из
черного кармана, запачканного воском, записки с именами усоп­
ших, участвующих этой ночью в лотерее душ, и читал эти имена,
среди которых были и наши. Последнему из всех доставались мо­
литвы и заупокойные службы. Бог попускал награду той душе, ко­
торой она всех нужнее.
Колокол бил в темноте, словно молот, вторя пению хора:
Господи, дай умереть своей смертью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай уподобиться Христу, лучшему из обреченных на смерть,
ибо есть тюди. умирающие смертью чужою!
3*
67

Господи, дай не думать о смерти Сократа, язычника, который умер,
забыв о самом себе,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай умереть, себя не забывая,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, дай нам смертную память, сомнение и покаянье,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не дай нам восхищаться мужеством тех, кто гнушается жизнью,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою!
Господи, не давай нам исцелиться от всех болезней,
ибо мы от рожденья болеем смертью!
Не попусти, чтобы кровь наша свернулась во сне!
Не попусти, чтобы гром убивал лишь грозных, море —лишь моряков,
меч —лишь взявших его,
ибо есть люди, умирающие смертью чужою,
смертью чужою,
смертью чужою,
...и другие, сгинувшие в море...
Семь ночей подряд мы толковали у толстой мачты, на носу, пока
светила луна. Афре, одноглазый моряк, прикрывший медалькой
пустую глазницу, завораживал нас красотою своих рассказов. К ог­
да-то он жил в Китае. О, красотка с косою из букв, китайская стра­
на! Во дворцах там нет лестниц, и правители, словно циркачи, пры­
гают вверх, перевернувшись на лету.
— Женщины, опий и пытки,— говорил Афре и, предавшись
воспоминаниям, добавлял: — Женщину не забудешь, когда воло­
сы у нее пахнут жасмином, плоть холодит, словно слоновая кость,
а жилки — чайного цвета.
Потом возвращался к рассказу:
— В Небесной империи женщины ступают бесшумно малень­
кими, спеленутыми ногами. Скользят, как ш елковисты е карты,
когда тасуешь колоду.
Его перебивал ирландец с испанским именем Пабло, по про­
звищу Смоква. Он знал Индию как свои пять пальцев, хотя не по­
кидал Дублина.
Хопер Дитя, корабельный географ, важно облизывал губы,
прежде чем воспеть географию, науку наук, благодаря которой
можно знать страны, в которых ты не бывал.
— Да бог с ней, с наукой,— говорил Пабло.— Я знаю Индию
потому, что читал про злодейства англичан.
Подошел Настоятель и сказал, будто во сне:
— ... когда ближний умирает от голода, накорми его. Л ениво­
му, голодному народу Бог может явиться лишь в образе труда и
пищи. Бог создал человека, чтобы тот в поте лица ел хлеб свой, и.
68

по закону Господню, кто не работает — вор, ибо он крадет чужое.
Мы живем чужими трудами, ибо едим чужое. Проследите путь
монет, наполняющих ваши карманы, и убедитесь, что я сказал вам
правду.
Голос его походил на голос Ганди. В нем была скорбь, неведо­
мая нам. Он обращался к вечности, словно распятый на невиди­
мом кресте, тихо, не двигая руками, в отличие от Луиса, который
бурно ими размахивал:
— География? Злодейства англичан?.. А, что там!.. Страну уз­
наешь через женщин. Любовь испанки печальна, как храм, как
араб, как море. У француженки плоть ненасытна, но слов ей не
нужно, она отдается смеясь, потом — томна иленива. А на Пика-
дилли... какие уж там злодейства, какая наука! Знал я одну ир­
ландку, так вот, она раздевалась и говорила: «П ричастись — я бела,
как облатка!» Ляжет крестом, читает молитвы, а после, как вый­
дем из дому, жалуется: «Ах, если бы ночью можно было пойти в
церковь, тьма выела бы нам очи... они ведь вкусные... Боже, что
за литания призраков!» И сердится: «Поцелуй отрубает голову, как
меч! Не целуй меня, не надо! Зачем, зачем ты целуешь? Нельзя
ласкать тело, нельзя целовать губы, это — услада. Целуй мне руки,
они благодарней губ! Лучше не знать услад, которые так скоро­
течны... Я плачу не от печали. Боже, я плачу, утратив радость. О,
Господи, я — как невеста, у которой нет рук!»
Рассказы Луиса не кончались столь невинно — он приберегал
напоследок подробности других похождений и говорил об извращен­
ных куртизанках, об итальянскихдевицах, бросающих жребий, о тур­
ках, предающихся однополой любви. Когда он замолкал, моряки тя­
жело дышали. Каждый страдал, представляя все эти сцены. Бернар­
до Дитя вообразил Настоятеля обнаженным юношей. Брат его Х о ­
пер ярился, видя, как Бернардо, не мигая, глядит на ангельское
тело. Другой моряк кусал себе пальцы: ему казалось, только протя­
ни руку — сидит девица, а на самом деле это был Афре, который, не
выпуская трубки изо рта, так его ударил, что он покатился по палубе.
— Скука,— говорил Афре ирландцу Пабло Смокве,— защища­
ет нас от всего — от наркотиков, от греха, от женщин, от самой
жизни... Я не воплощусь снова, потому что мне скучно, а это — все
равно что уйти в нирвану.
— Настоятель, слышишь? Этой ночью только ты будешь ждать
парусник в тумане.
Наутро мы сразу спросили Настоятеля, видел ли он судно, ко­
торое мы ищем.
— Видел ты его, когда мы ушли? Проплыло оно?.. Что случи­
лось?
69

— Проплыло вдалеке... Мы согрешили... мы вожделели друг к
другу, я вожделел к тебе...— Слушая эти слова, все мы отшатну­
лись, но костлявая рука Настоятеля указала на меня.— А потом,
прости меня, Боже, вожделение мое коснулось виноградной гроз­
ди, женщин. Они трепетали, страшась, что я вопьюсь в них, слов­
но хищная рыба, которую тащат из воды. И от пира моего оста­
лись во тьме пустые шкурки.
— Когда судно, которое мы ищем, проплывало рядом,— про­
должал о н ,— когда наш жалкий взор стал различать, кто на нем, а
жалкий слух слышать слова, мы его упустили.
И, разозлясь, резко повысив голос, Настоятель вын ес приго­
вор Луису, вызвавшему эти беды:
— Он умрет сегодня, пока солнце не село, если мы снова не
увидим судна.
Мы онемели, растерялись, пришли в ужас.
Смерть улыбалась за спиной пророка. Сперва, поутру, мы об­
ходили наше судно. Сколько ночей мы плыли, сколько дней, но
лишь сейчас, в присутствии смерти, поняли, чем владеем, и оце­
нили все предметы, цвет их и ценность, а не тень.
Вскоре стемнело. Небеса скрыло ненастье. Когда солнце ис­
чезло за тучами внезапной бури, лицо приговоренного к смерти
покрылось каплями пота. Но буря оборвалась, сменившись печаль­
ным розовым закатом. Вздутые паруса походили на огромные пле­
ненные шары.
Приговоренный к смерти обвел нас темным, туманным, доб­
рым взглядом.
— Чего ты от нас хочеш ь?— спросил ирландец Пабло, трону­
тый его мольбою.
— Если вы сн ова увидите призрачный бриг, возьмите его на
абордаж и завладейте тенью, которой одеты люди. У них зеленые
ноги, головы нет, лицо — на груди.
Когда, выполняя приговор, Луиса должны были бросить в море,
Пабло протянул руку, и мы увидели, что из глубин возникает не­
что вроде огромной рыбы.
— Это он!.. Это бриг!..— закричали все, кроме Бернардо, кото­
рому Хопер прикрыл ладонью глаза.
— Настоятель!.. Настоятель!..— звали мы н а б е гу.— Вон судно!
Судно! Настоятель!
Луис был спасен, а мы погибли.
Призрак рос, приближаясь так быстро, что радость наша кану­
ла в море. Он подавлял нас, влек к себе. Траур его парусов окуты­
вал нас тьмою, и мы отводили взор, понимая, что призрак-скита­
лец вот-вот раздавит нашу скорлупку. Еще минута, еще миг... но
он стал быстро таять, пока не исчез совсем.
Хопер Дитя, прикрывший ладонью глаза своего брата, спас нас
70

от гибельного столкновения с судном, которое, должно быть, су­
ществовало только в душе нашего капитана.
В синих глазах Бернардо, под веками, бриг обрел истинные
размеры, и это нас спасло.
— Что было бы с нами. Настоятель?.. — спрашивали мы позже.
— Мы бы исчезли!..— воскликнул он, глядя вдаль, туда, где в
белесом море растворился призрак, а в воду падали звезды, поки­
дающие небо, чтобы найти заблудшие суда.
— Настоятель, мы проведем эту ночь вместе с тобой, на носу, у
мачты...
Мы говорили тихо, чтобы он нас услышал, он ведь не слышал
злых голосов, резких звуков и бури; мы говорили тихо, чтобы он
не оглох:
— Когда люди страдают, они хнычут, как дети. Где ты? Зачем
ты нас оставил?
Утром, на заре, веки его задрожали — он показал нам, что слы ­
шит, и, ощутив рядом пастыря и капитана, ведущего судно в о т­
крытом море, мы увидали в утреннем свете, что у нас покраснели
глаза.
— Души соединяются в прошлом!— воскликнул Настоятель.—
Только тела — в настоящем. Видите звезды? Много веков назад
они отливали золотом в утреннем небе, а свет их доходит до нас на
этой заре. Ночь соединяет былые звезды, чтобы создать небо, а
наша тьма, рождая душу, соединяет былые мгновения, которые мы
провели с теми, кто был нам близок.
—Трубке моей,— заметил Пабло,— очень нужна одна из звезд,
сверкавших за тысячи лет до того, как мы их увидели, чтобы за­
жечь табак, искрош енную память, улетающую белым дымом.
— Я,— сказал Хопер,— не женился на первой своей невесте,
однако мы связаны в воспоминании.
Заговорил Настоятель:
— И созвездия, и людское счастье сопрягаются в прошедшем.
Почему в юности нас влечет наслаждение? Быть может, мы, сами
того не зная, копим радости, чтобы вспоминать их? У тех, кто не
помнит, как некогда он ел сладкий плод,— горько во рту; те, кто
не помнит, что слышал пение птиц,— утратили слух; те, кто, зак­
рыв глаза, не видит улыбки, озарявшей лицо, которого уже не т.—
слепы, как итот, кто не вспомнит, какого цвета были трава идере­
вья там, где его посетило счастье. Зачем быстрые реки повторяют
красоты, мимо которых бегут? Чтобы вспоминать их, чтобы хра­
нить в призрачном зеркале вод, или в соленом море, или в небе,
куда возносятся капли, образуя облака. Чем был рай. если не во с­
поминанием о счастье? Да. рай был воспоминанием рая...
71

— Какое, чудо, Настоятель, какое чудо!
Бернардо Дитя ударил молотом век по мягкому металлу глаз:
— Портовые города уходят с каждым судном и с каждым суд­
ном возвращаются. Когда они устанут плавать туда-сюда, то уйдут
совсем и соединятся в памяти моря.
Просвистела летучая рыба, словно кто-то вдруг заиграл на зо­
лотой флейте.
— Мне кажется,— сказал Бернардо,— что поющие рыбы на­
учились петь в порту, и крик их печален, а сами они похожи на
бородатых бродяг с глазами из темного серебра.
— Настоятель, взгляни, как заигрывает рыба-луна с ничтож­
ной рыбешкой! Как она смотрит на нее! Того и гляди проглотит.
Это — поющая рыба, и проглотить ее надо, чтобы пело сердце. Но
никто ее не тронет, они просто играют, а рыбешка испугалась, и
только круглая рыба, отблеск луны, уплывает и снова поет. Тьма
пахнет бессонной водою.
Луис раздробил себе левую руку, строгая мачту. Мы унесли
его — он потерял сознание — и уложили в постель. Пока мы его
несли, у него отвалились пальцы, потом из них сделали нажив­
ку. Пабло, неторопливый ирландец, смеялся, привязывая их к
удочке:
— Вот мы и кладем палец морским обитателям прямо в рот!
К полуночи Луис пришел в себя, увидел завязанную руку и,
догадавш ись, что пальцев нет, печально спросил:
— Кто же будет играть на аккордеоне?
Мы велели ему молчать, огорченны е его тревогой, наверное,
потому, что сами в сердце своем спрашивали о том же:
— Кто будет играть на аккордеоне?
— Настоятель, меня томит тоска! (Он бросился в ноги тому,
кого, казалось, и нет.) Не знаю, что со мной, Настоятель, тоска и
тоска... Настоятель, этой самой рукой, раненой, без пальцев, я уда­
рил возлюбленную! Я ударил ее, и топор меня покарал. Если бы,
если бы все это было сном! Что с нами творится, Настоятель, по­
чему преследует нас, как тень, причиненная нами мука? Настоя­
тель, я ударил возлюбленную, и тоска моя непомерна. Не знаю,
что со мной, но теперь у меня вечно болит щека в том самом мес­
те, где другой, смуглой щеки коснулись пальцы, которые покарал
топор. Я каюсь. Я хотел бы, чтобы это был только сон. Что с нами
творится, почему мы не забываем того, что томит нам душу, терза­
ет, рвет, убивает? Настоятель, ко снись моей щеки там, куда я уда­
рил возлюбленную!
Настоятель слушал его, глядя в бесконечность.
— Я трус.— не унимался несчастный, стоя перед ним на коле­
72

нях,— я трус, и это ползучее слово меня удушит. Я трус, но тоска
моя больше трусости...
Он долго молчал — тишину у самой воды обжигали сверкаю­
щие рыбы, освещая путь рыбам летучим ,— а потом продолжал,
стоя на коленях, припав щекой к ногам Настоятеля:
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил по лицу
кулаком... Ты знаешь, как бьют, Настоятель... Вот так... выкинешь
руку вперед, будто выскочил кролик, напряжешь ее, напружи­
нишь, и она станет слепою силой, подчиняющейся тебе. Я ударил
возлюбленную по лицу, по щеке — ранил былые поцелуи, прежние
ласки, и теперь меня снедает тоска, душат слезы. Я хочу, чтобы
меня простили те, кто не прощает.
Сперва он кричал как одержимый, потом его голос стал таять и
наконец почти потонул в рыданиях.
— Настоятель, мне совсем не больно, в этом беда. Лучше бы
рука болела, я бы жаловался, а так — болит только жизнь, непо­
нятная мешанина, которая зовется жизнью. Бог оказал бы мне
милость, если бы наслал болезнь, и она порешила бы меня в одно­
часье, и я бы остался один, без друзей, только мухи да черви!
Он снова повысил голос:
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил! Хоро­
шо бы сказать, что это не я! Как же себя обмануть, как солгать, как
уничтожить то, что было?.. Когда я ее ударил, я ощутил себя силь­
ным, гордым, способным бить снова и снова, но тут же сломился,
ослаб, ничего уже не хотел. Сотню раз я пытался ее приласкать,
сотню раз себя сдерживал, я ведь не ребенок. Только дети сперва
побьют, потом погладят.
Настоятель едва пошевелил губами:
— Страсть — удел животных...
— Настоятель!—вскричал Луис и поднялся.— Я хотел бы по­
вторить все, что сказал, чтобы ты меня послушал и понял, хотя слу­
шать — одно, самому пережить — другое. Кричи я тысячу раз: «Я
ударил возлюбленную!»—ты не ощутишь этого, как я. Настоятель,
я ее ударил, почему же слова эти ничего не значат, словно я просто
опоздал на поезд? Да что там, дело останется делом, тем же самым.
Точно тем же, вот только хорошо бы назвать его иначе,— эти сло­
ва осточертели, я повторяю их, а смысл все тот же, они — как сосу­
ды, полные горькой воды. Дела не уничтожишь, Настоятель. М ы,
люди, понимаем это слишком поздно. Сны исчезают, когда страш ­
но — можно проснуться; героев книг забываеш ь, перевернув стра­
ницу, а дела не сотрешь. Если б их можно было стереть, я бы кри­
чал: «Не ударил!.. Не ударил!.. Никого не ударил, Настоятель!»— и
сердце мое исполнилось бы радости.
— Страсть — удел ж ивотных,— повторил Настоятель, обернув
к морю каменное лицо.
73

— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил! По­
мню, когда я впервые подрался в школе, я тоже горевал. Почему
не случилось иначе, лучше бы она меня ударила, но нет, это я о с­
тавил на ее щеке черный, как смола, след пальцев! К счастью, те­
перь этих пальцев нет... рука моя наказана... рука... рука... рука...
га самая рука, Настоятель, которой я ударил возлюбленную!..
— О, цветок! О, пена! О, золотые столетья! Помогите мне во с­
петь вас!..— кричал ирландец Пабло, поймавший рыбу, чей плеск
бесшумен, чьи глаза — как сон, чья плоть — как у сирены; поймав­
ший такую рыбу на удочку с наживкой из пальцев мужчины, уда­
рившего женщину.
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил!
— О, рыба, холодная владычица луны и слоновой кости, ст ек­
лянные глаза, слепой взор!— кричал Пабло.— Теперь, вне воды,
ты не узришь грозного взгляда Венеры!.. Даруйте мне день без
мертвых!..
— Настоятель, у меня есть возлюбленная, и я ее ударил!
— Даруйте мне день без мертвых!.. День без мертвых!..

Часть третья
,Д1 f ]веженщиныводноитоже
время проходят сквозь мою жизнь. Ничего интересного в них нет.
Мне еще горше, когда я думаю о том, что они ничуть не интерес­
ны. Обе занимают в моей памяти одинаковое место; как ни стран­
но, именно так — одинаковое место в памяти. Словно две фото­
графии, одна поверх другой. Лица их и фигуры смеш иваю тся, пу­
таются, и мне кажется порою, будто у них одно и то же лицо, одна
и та же фигура.
Я жил вместе с ними в комнатах без окон. Звука их шагов я не
помню — они ступали бесшумно, как тени, тихо говорили. Дет­
ство свое я провел с двумя женщинами, которые боялись, что кого-
то разбудят или что мы проснемся сами в запертой темной ком на­
те. Я не знал, какая из них была мне матерью. Про одну я слышал,
что она мне сестра. Вспоминая те дни, я различаю их вот как: та,
которая любила меня сильней, целовала крепко, до боли. Скорее
всего, это и была моя мать, а другая — сестра, но иногда я сбива­
юсь, ибо слышал еще, что та, кого я считал сестрой, была мне ма­
терью.
Отца я не знал, матерью мне были две женщины, такие крот­
кие, что память о них печалит меня, тяготит, терзает. Когда друзья
мои, пируя, выпьют и развеселятся, я, к огорчению своему, не пою,
не шучу, не смею сь, ибо едва уловимая, тоскливая мелодия побеж­
дает меня и ввергает в печаль. Я не из счастливых, но и несчастным
себя не считаю; счастье мое в том, чтобы думать о людях, с кото­
рыми я стал бы счастлив, радость — в том, что я не радуюсь, слов­
но всегда ломит кости, нет аппетита, болит живот. Да, странный я
человек, другого такого не сыщешь!
Комната, в которой я провел детство, была когда-то залой,
длинной, чистой, без окон, с широкими кирпичными стенами. В
спальню не заглядывало солнце и, что еще хуже, не заглядывала
луна. Луна придает самым жалким обиталищам что-то восточное.
Большая парадная дверь выходила в сад. Ее толстые резные створ­
ки были украшены сценами из жития святого Христофора и дву­
75

мя львиными мордами с большими железными кольцами. Я вс е­
гда смотрел с робким почтением на гривастые головы. Меня пуга­
ли закрытые глаза. Дверь держалась на восьми петлях, по четыре с
каждой стороны. Петли эти были в виде серафимов, и я сызмалу
получил неверное представление о небе.
Сад связан со множеством воспоминаний. Из дверей я мог раз­
глядеть мало, хотя настойчиво всматривался в листву, надеясь, если
очень стараться, увидеть хоть что-то там, за нею. Иногда ветер раз­
двигал ветви, и передо мной на мгновение мелькали белые дорож­
ки, статуи (их я считал призраками), большие клумбы и вода, те­
кущая невесть откуда в круглые корзины водоемов. Мне запреща­
ли подходить к двери, и, чтобы разглядывать сад, я улучал мину­
ты, когда оставался один. Ветер помогал не всегда. Мечтать о нем
было глупо, он являлся в самый неподходящий миг. М ного, очень
много раз я тщетно ждал его до темноты.
Однажды лунной ночью я различил меж деревьев черную тень.
Помню и шаги — человек ступал, а под его ногами что-то хрупко
потрескивало. Он приходил, уходил, долго стоял у дерева, потом
исчез, оставив гореть костер. Через восемь дней повторилось то
же самое, а еще через восемь, разложив костер, человек направил­
ся к моей двери. Т о был мужчина; когда он приблизился настоль­
ко, что стали видны пуговицы его рубахи, я юркнул за дверь, а он
остановился... («Если выйдешь в сад, тебя украдут»,— говорили обе
матери.)
Как только незнакомец ушел, пришли они, на глазах у них были
слезы. Они всегда возвращались раскрасневш ись от слез, а перед
сном, в постели, плакали вместе со мною.
11
JL JLo субботам к нам приходили
четыре сеньоры, глупые с виду. Из разговоров я понял, что они —
благотворительницы, а мы прозябаем в постыдной нищете. Это
гостьи твердили постоянно. Вслед за ними являлись важные, веж­
ливые мужчины и по учтивости своей не гнуш ались поцеловать
моим матерям руку. Последним являлся свящ енник.
Ставили ширму, сдвигали стулья, и получалось что-то вроде
гостиной. Матери надевали лучшие свои наряды, почти не ч инен­
ные, и тщетно старались скрыть под юбкой старые башмаки. Ря­
дом с разодетыми, блистательными женщинами, мужчинами в
прекрасных сюртуках и священником в красивой сутане они ка­
зались экспонатами, сбежавшими из музея, или манекенами в
блеклых платьях с выставки устаревших мод.
76

Толковали о нынешних временах, ежесекундно поминая Бога.
Из уст свящ енника слово «Бог» выходило со свитой из дыма. Тол­
ковали о падении нравов, предвещавшем конец света, и обличали
похоть, по вине которой люди лягут, встанут — и все тут, словно
звери. Не молятся, не постятся, не помышляют о выш нем. Слово
«Бог» опять облекалось в клубы дыма. Толковали о смерти, а потом
от Святого писания переходили к забавным случаям. Свящ енник
рассказывал самые жуткие истории о последнем часе грешников,
сопоставляя его с тихой кончиной тех, кто умирает в Боге; слово
«Бог» опять окутывал дым. Важные мужчины роняли пустые сло­
вечки, а женщины, непривычные к таким жестким стульям, присо­
вокупляли, как положено, свои суждения, кто покороче, кто под­
линнее. Мне казалось, что они повторяли какие-то гаммы.
При этих гостях мои матери только смиренно опускали и под­
нимали веки — больше нечего и делать тем, кто, не в силах ше­
вельнуться, хочет напомнить, что еще жив. К естественной их ро­
бости прибавлялась суровая власть старых платьев, которые могут
порваться от любого движения.
Когда обиталище наше вконец заполнялось Богом и дымом,
все принимались прощаться. Свящ ен ник протягивал гориллью
руку, благотворительницы почтительно к ней прикасались. Муж­
чины кланялись, все из учтивости, женщины целовали моих ма­
терей, не подходя к ним слишком близко. Матери, сдерживая д ы ­
хание, чтобы не порвать наряда, показывали, где вы ход на улицу,
хотя он всегда был один и тот же. Мне нравилось глядеть в предве­
чернем свете, как они идут; у той, кого я считал сестрою, губы были
такого цвета, как зерно кофе, а та, которую считал матерью, слег­
ка бледнела и опускала ресницы. В дверях все прощались снова,
мужчины надевали шляпы, и сразу же мы слыш али, как едет по
улице экипаж благотворительного общества.
Люди эти долго к нам ходили. Я не знал, что такое «постыдная
нищета», но ощущал в этих словах какую-то трусость. Разве нуж­
но стыдиться, что ты был богат, а стал беден? Разве нужно полу­
чать почти оскорбительную, да еще и тайную м илостыню?
В одну из суббот гости не пришли. Я до темноты просидел один
у двери, не видя сада, потому что ветер не шевелил ветвей. Не было
ни звезд, ни луны. Ничего еще не зная, я поставил на место стулья
и подумал: «Больше не придут».
Вернулись матери. Когда они запирали дверь, за которой уже
сгустилась тьма, я услышал, что благотворительное общ ество не
помогает семьям, где есть незаконные дети. Матери плакали; я
заснул. Когда же проснулся — не иначе, как в полночь,— мне по­
казалось, будто по улице удаляется навсегда экипаж благотвори­
телей.
77

В
III эти дни я кончил читать бук­
варь. Из картинок помню мальчика в каком -то фартуке, запуска­
ющего воздушного змея. Сперва я очень огорчился, что он — это не
я. Вот счастливый, ведь и небо, и воздух, и земля, и свет, и солнце —
все-все на этой странице создано для него! Хорошо бы его выр­
вать и встать на его место.
Когда я дочитал букварь, меня наградили. Та, кого я звал мате­
рью, долго целовала мои глаза — сперва один, потом другой. Т а,
кого я считал сестрою, подарила мне книжку с цветными картин­
ками, и я до сих пор ее храню. Лучше бы не дарила: из-за нее-то и
поняли, что я умею читать только букварь, иначе говоря, читать не
умею. Мой первый триумф угас на первой же странице.
П оистине, беда. Я даже «о», простой кружочек, узнать не мог и
читал на память, с точками, с запятыми, уроки из букваря. В ту
ночь я лег один, тихо жалуясь святому Антонию , и быстро уснул.
Наутро к нам пришел гость. Он сразу увидел все — обшарпан­
ную мебель, голый пол, голые стены , балки потолка, а напоследок
оглядел и нас с головы до ног. Вид у него был странный, руки — в
парше, прямо адские какие-то пятна. Не здороваясь, он занял все
наши стулья: на один положил шляпу, на другой — зонтик, на тре­
тий — портфель, на четвертый — перчатки, на пятый сел, так что
моим матерям пришлось принимать его стоя.
Через много лет я чуть не лишился чувств в одном лондон­
ском театре. Я пошел с друзьями поглядеть на сеанс гипноза и
вдруг увидел, как гипнотизер превратился в этого гостя, а меди­
ум — в мою мать. Сцена была убрана чем-то серым, голубова­
тым, блеклым, как свет в обиталище моего детства. Гипнотизер
приказал женщине отдать ему свои драгоценности, и она
послушалась. Одна из моих матерей в то утро принесла гостю
шкатулку, повинуясь чужой силе. Больше я ничего не знаю. Ког­
да он ушел и стулья освободились, обе матери в отчаянье опусти­
лись на них, едва сдерживая слезы и глядя на пустой ларец. По их
словам, это был владелец ломбарда, и я подумал, что так называ­
ется благотворительное общество, которое помогает семьям, где
есть незаконные дети.
Примерно тогда, помнится мне, матери выиграли в лотерею.
Они выкупили кольца, замазали щели, чтобы не замерзнуть зи­
мой, и мы не заметили сами, как снова обеднели. У бедных деньги
текут скво зь пальцы, словно у неудачливых игроков. Мы раздали
много милостыни и, кроме того, подарили нашему храму золотой
терновый венец и золотые гвозди для Христа, серебряные кинжа­
78

лы для Скорбящей божьей матери, бронзовый золоченый меч для
Михаила-архангела и никелевые стрелы для святого Себастьяна.
Среди этих орудий пытки я начал изучать основы веры. На­
ставляла меня тощая курчавая женщ ина, похожая на веснуш ча­
тый череп.
Катезихис я усвоил быстро, пошел к первому причастию, и в
знак благодарения матери мои подарили деве Марии новый кин­
жал, а Спасителю — крест побольше.
Причастие я вспоминаю без радости — свящ енник был скучный.
чIV
Аерезнесколькодней,втотже
самый час, я выглянул в дверь, привлеченный опасностью — а что,
как меня украдет человек, от которого я убежал? Человек этот был
в саду. Я различил его, едва он мелькнул за деревьями,— и бороду,
и глаза, и тяжелую поступь, что-то хрупкое жалобно трещало под
бременем его шагов. Он наклонился и снова стал разжигать кост­
ры. Дым смешался с печальным предвечерним туманом. Ветер раз­
двигал пышные ветви, чтобы я получше увидел сад, хотя уже спус­
кались сумерки, размывая все очертания. Бесформ енные грома­
ды оборачивались в моем воображении слонами, жирафами, вер­
блюдами. Звери из листьев становились все чернее на нежной си­
неве небес, с которых уже глядели звезды, любопытные и малень­
кие, как я. Звезды читают «Богородицу», а солнце— «Отче наш»,
говорила мне та, кого я называл матерью. И впрямь, в тот вечер в
прекрасной тишине я слышал с небесных высот такую умилитель­
ную молитву, какой мне больше слышать не пришлось.
Разрываемый смутными желаниями, я протянул руку к саду,
чтобы позвать его в дом и вырезать какую-нибудь из статуй (я счи­
тал их призраками), несколько сосен, несколько водометов, тро­
пок, домиков, с которых свисали ползучие цветы. Из одной ста­
рой гравюры я вырезал луну и комету и мог бы приклеить их к небу
тонувшего во тьме сада.
— Возьми луну, сад, возьми, я тебе дарю, я вырезал их мами­
ными ножницами; только ты никому не говори, меня будут ругать,
ножницами нельзя резать картон!
Я протянул руку туда, во мглу, и не закричал потому, что оне­
мел от страха. Кто-то взял меня за руку и сунул в нее цветок. Я
рассмотрел подарок; да, меня взяли за руку, только чтобы сунуть
цветок меж пальцев. Он был нежен, как надушенный лоскутик,
пахло от него каким-то дивным деревом, и странный запах напом­
нил гот дух, который оставался, когда моих матерей не было дома.
79

Всем своим детским сердцем я чувствовал, когда они возвраща­
лись, хотя услышать мог только шелест старого шелка и тихие жа­
лобы на нехватку денег или на то непонятное, что сами они, при­
зывая Бога, называли «разбитым сердцем».
Я спросил цветок:
— Почему ты молчишь? Все равно я знаю — ты пришел на мой
зов. и теперь я должен сделать то, что обещал саду, ты ведь от него.
Возьми луну!..
Я вынул картонный месяц из кармана, в котором едва поме­
щалась монетка, и протянул его цветку.
«У цветка есть м есяц,— думал я, повторял, повторял и запутал­
ся:—У месяца есть цветок!.. Нет, у цветка месяц!.. У месяца цве­
ток!.. месяц, цветок, цветок, м есяц...»
Я бы с ума сошел, у меня голова шла кругом, слова «цветок-
месяц», «месяц—цветок», «цветок—месяц» вращались юлою, но
тут меня окликнул голос, такой хриплый, что я подумал: «Это ре­
вут львы на дверях».
— Как тебя зовут?— спросил человек, разжигавший костры.
— Как зовут?— переспросил я. Особенно страшно стало, когда
я увидел, что он сосет уголек, бесовский леденец, и выпускает дым
из ноздрей, как паровоз из трубы. Немножко успокоили меня пу­
говицы на его рубахе. У него есть пуговицы, есть рубашка,— зна­
чит, не такой он плохой. Пуговицы, рубаш ка... рубашка, пуго­
вицы... пуговицы, рубашка... Я снова запутался, как с цветком и
месяцем, но человек, разжигавший костры, заговорил опять.
— А что с цветком?— спросил он.
— Я его отдал месяцу,— ответил я, торопясь от страха.
— А где же месяц?— удивился он.
Я показал на кармашек, и он оглушительно захохотал.
От страха, который он внушал мне, я еще больше хотел услы­
шать, как едет по улице наемный экипаж — иногда, если было очень
поздно, матери в нем возвращались. Я хотел, чтобы они вернулись,
и не хотел. Сам не знаю. Хотел, чтобы они поскорее спасли меня от
человека, похожего на дерево с лицом. Хотел, чтобы не приезжали,
пока человек-дерево не расскажет мне про сад. Что там, за плотны­
ми шторами листвы? Как получаются цветы и веселые фонтаны? Из
чего сделаны белые фигуры, которые, нежно склонивш ись друг к
другу, стоят по краям аллей, и что сжигает он сам на этих кострах?
— Вот ты меня не знаешь, а это я тебе дал цветок. Я — Эдувихес...
— Эдувихес?..— громко повторил я, и человек ответил, как эхо:
— Да, Эдувихес...
По мощеной улице проехал экипаж, матери мои вышли (глаза
у них были заплаканны), а Эдувихес исчез в ночи.
Через восемь дней мы беседовали снова. «Ну и прост же ты!» —
повторял он то и дело и прибавлял, что любит простаков. Я попро­
80

сил его свести меня в сад, он отказался. Было темно, холодно, и
ветер ревел как бешеный.
Мы дружили все больше и больше. Эдувихес показал мне сад,
все рассказал о нем и даже несколько раз водил к себе домой.
Там жил с ним вместе его слепой сын. Теперь я знал, что сам он —
садовник, под ногами у него шуршат сухие листья, статуи сде­
ланы из мрамора, а костры отпугивают муравьев. Только о пру­
де я не знал ничего, он не пускал меня туда, потому что вода
коварна.
V
^^^^увихес —язвал его «Эбуви-
хес» — рассказывал мне Сказки Морской Свинки, дымя трубкой,
сделанной из маисового початка, и потому, наверное, прибавлял
перед, каждой сказкой: «Это другое дело. Когда говоришь и дым
пускаешь — дело другое...»
Король-Королек
Дон Кларо, королек, и Клара, королиха, жили тихо, не знали лиха,
сверкали, как светлячки, стрекотали, будто сверчки, синие перыш­
ки, серые горлышки, клювы черненькие, глазки желтенькие.
Дон Кларо жил — не тужил, крошки копил, синий фрак носил,
и Клара — ему под пару, а вот дочка их, Кларироса, на женихов
смотрела косо.
Дон Кларо с супругой, верной своей подругой, решили в лес
полететь, пощ елкать, посвиристеть, песенку спеть, у Филина по­
расспросить — как с дочкой быть.
Дочка летать не умела, а по правде — и не хотела, не летала она,
не желала, советов не принимала, не понимала... Ну, брали ее за
спинку, как корзинку или травинку, за перышки приподнимали и
вместе с нею летали.
Дон Кларо немного картавил, заикался и шепелявил.
— Д-дон Ф-филин,— спросил дон Кларо,— шкажите, кто же
ей пага? Может, шпгоиштъ у цветов, у плодов, у г-гибов, у жвегей,
к-кто вшех шильней, чтобы ш ним пожениться нашей девице?
Мудрец не жалея сил всех порасспросил, со всеми посовещал­
ся, подумал и догадался, что очень хорош Ураган, хоть он и не в
меру рьян.
Стали птицы летать, повсюду его искать и нашли — вот дон
Ураган играет, бревна швыряет, в небеса ударяет, словно бьет в
барабан.
81

— Не хочешь ли ты жениться? — спросила королиха и погляде­
ла так лихо, словно она девица, а не замужняя птица.
— Не хочу,— сказал Ураган.— Хоть я и рьян, и не пьян, и не
такой уж буян, муж из меня плохой, вам нужен другой. Муж дол­
жен быть потише, ну, наподобие мыши, нет, вернее, попроще, вот
как ветер в роще. И точно, его ищите, а ко мне не ходите. Он силь­
ный, но легкий, крылатый и, кажется, глуповатый. Это в семье
пригодится, вы уж поверьте, птицы.
— Где же его искать?— заволновалась мать, а муж ее королек
растерялся, разобижался, едва не занемог. Зачем мужей ругают,
обижают, унижают?
— Где хотите, там и ищите, только не подводите, ему не гово­
рите, что это я вам сказал, так его описал.
— Мы бедны, но честны, всего лишены, кроме дочки-красави­
цы, кому хочешь понравится, крылышки синие, голубые, глазки
зеленые, золотые. Если дона Ветра найдем, тебя не подведем, го­
ворить будем муж да я, наша сем ья, а тебя и не помянем, поверь,
мы лгать не станем.
— Ну, что ж, он сейчас не летает, в гамаке отдыхает, вон там, в
тех кустах, в пышных цветах.
И впрямь, дон Ветер прилег — Ветер, не ветерок, сильный, глу­
пый, спесивый и не очень красивый.
Проснулся, перевернулся, зафырчал, заворчал и сказал:
— Чего от меня надо?
— Ушлуги, шегцу отгады. ..
— Не путайте, не тяните, понятнее говорите,— дон Ветер
кричит, сопит, очень сердит.
— Д-дон Ветег, ты многих шильней, будь же шупгугом ей, до­
ченьке нашей птичке, кгашавице-неве-личке!
— Меньше слов, больше дела! Что ж это, прилетели какие-то
наглые птицы, не ровен час — синицы? Тоже мне честь!
— Мы — теща твоя и тесть.
— Сперва бы меня спросили. А если судить о силе, скажу вам
прямо, любезнейшая дама, дон Гром куда сильнее и не в пример
добрее.
Дон Гром был подслеповат, а может — и глуховат, зато рокотал
на диво, очень красиво:
— П р-р-риветствую вас, др-р-рузья!
—Ах,чтожэтоя?
Донья Клара перепугалась, забилась, заметалась, а все же свое
спросила, жениться предложила на красавице птичке, голубень­
кой невеличке.
— Куда гр-р-рубияну жениться на молодой девице! Я груб и не
гак уж силен, то ли дело — он. Огонь, гр-р-розная сила! Его бы и
пр-р-росила.
82

Королек и королиха полетели тихо-тихо к холму, нет — к боль­
шой горе, где в своем дому, в костре, сверкал красавец жених, стра­
шась, не спалил бы их.
Прилетели и попросили:
— Мы знаем о вашей силе. Пожалуйста, нас не спалите и не
ослепите.
— Если вы с добром — не спалю, если со злом — ослеплю.
— Вы, дон Огонь, всех сильней, будьте же мужем ей, доченьке-
невеличке, синей птичке...
— И поскорее, сейчас!
— Знаю я вас! Да, я очень силен, красив, блестящ и умен, но
еще при этом богат, истинный клад. Видите, угли сверкаю т, золо­
том ослепляют. Кто ж я ей — милый друг иль богатый супруг?
— Она вам скажет сама.
— Ах, я от вас без ума! И все ж на мне может жениться лишь
очень сильная птица.
— Какой еще тебе силы?— донья Клара спросила.— Он лучше
всех, всех богаче.
— Нет, маменька, все иначе. Да, он силен, он сверкает, но не­
долго пылает. Посверкает — и все, угас!
—Ах,вотявас!
Дон О гонь рассердился, обиделся, разъярился, стал Клариро-
су бранить, деревья палить, но тут зачирикал кто-то на кустике у
болота.
Прекрасная птичка пела, на дона Огня не глядела, потом —
полетела, а прямо-прямо за ней, во скликнув: «Вот кто всех силь­
ней!», полетели и наши друзья, птичья семья.
Кларироса остановилась, перед нею небо открылось, и нежный
голос изрек:
— Я , король-королек, сильнее всех птиц летучих, дождя, мол­
нии, тучи, грома, ветра, огня — взгляните-ка на меня! — и самого
Урагана.
Свадьбу справили рано, и не в храме венчались, в небе кача­
лись на голубых качелях, играли, летали, пели две прекрасные
птички, корольки-невелички.
Зеленый голубок
Донья Голубка, сизая шубка, и дон Голубок, большой щ еголек,
свили гнездо во дворике, при маленьком домике, под самой кры­
шей, где тише.
Жили-жили, но вот у Голубки схватило живот, дон Голубок дал
ей шлепок, и сизая птичка тут же снесла яичко, круглое, белое,
маленькое.
83

Донья Голубка сидит на яичке, дон Голубок несет своей птич­
ке то мошку, то крошку, то лепешку и гладит ее, голуби г, нежно
целует.
Из яичка вышел птенец, собой молодец. Мать его приласкала,
нежно поцеловала, отец — подогнал, чтоб он скорей вылезал.
Потолковали с кумом, крестины справили с шумом, пили да
ели, песенки пели, плясали, летали и над птенцом ворковали. А
потом Голубок посадил его на сучок какого-то деревца, такова уж
воля отца.
— Вот и еще яичко!— вскричала юная птичка.— Дадим его
маме, а надо — поможем сами, я очень-очень хочу братца или сес­
тричку.
Однако дон Голубок был чрезвычайно строг:
— Это просто лимон. Посуди — на что же мне он? Зачем нам
трудиться, возиться с ненастоящ ей птицей?
Птичка плачет и стонет, Голубя просит-молит. Услышал кум:
«Эй, что за шум»?, слышит кума, летит сама, а птичка твердит свое:
«Это яйцо — мое! Сорвите его, ур-ру, а то умру!»
Донья Голубка, сизая шубка, ничего об этом не знала, она по
утрам летала в церковь, в большой собор, ибо с недавних пор слу­
шала службу с колокольни, но вдруг решила: «Довольно!»— и вер­
нулась в самое время, чтобы поспорить со всеми.
Отряхнула мокрые крылышки, погладила мужу перышки, по­
глядела, нет ли вошек, птичьих блошек, и начала:
—Чтотутувасзадела?
— Вот нехороший птенец, глупец и наглец!— вскричал дон Го­
лубок.— Ты подумай, никто не см ог его убедить, уговорить, что
это — просто лимон! Требует он высидеть птичку, братца или се с ­
тричку!
— Господь с тобою, дружок! Из лимона голубок не вылупится
никогда!
Ну, что за беда! Прямо как будто в школе, а не на воле! Спорят,
бранятся, орут!.. Да и зовут нашего птенчика странно — представь­
те, Гераньо, когда удругих имена красивы — Бенавидес, Монтехо,
Гарсиа...
Маленький Голубок, истинный щеголек, красные лапки, си­
ние глазки, летал-летал, рыдал-страдал, чуть крылья не обломал, а
вернулся — Голубка спросила:
— Сынок, что с тобою было? Отец уж устал летать, тебя ис­
кать.
— Ах, мама, я видел: в гнезде, в таком же, как и везде, лежит
небольшой птенец, зеленый, как леденец, вышел он из лимона
против всякого закона.
Голубка перепугалась, совсем бы растерялась, но тут прилетел
Голубок, он во всем разобраться мог и, хоть устал, очки достал, как
84

тут очки не надеть, надо ведь разглядеть, что же в семье творится,
чего хочет птица.
— Нет, ты подумай, отец, у лимона — птенец!— сказала Голуб­
ка-мать.
— Лети же его искать!— вскричал молодой Голубок.
— Что ты, сынок...— Отец продолжать не мог, сын Голубок не
дал:
— Ах, если б его ты видал! Он — в цвет лимона, почти зеленый,
красивый, холеный, а клюв у него большой, кто ж он такой?
— Да это же попугай!
— Ох, не пугай! Он мог меня заклевать!
— Зато будешь знать: лимон не заменит яйца. Лучше бы слу­
шал отца!
Сердцевина плода
Донья Перика идон Перикон взяли лимон вместо яйца и высиде­
ли птенца. Птенец Перикито — совсем удалец, собой молодец,
клювик острый, как пика, когти — в донью Перику, словом — кра­
сив. Правда, немного ленив, скачет, клюет, песни поет, но очень
мало летает. Зато поет-распевает:
— Я — попугай, ай-я-я-яй, камни ищу, когти точу, живи — не
хочу!
— Беда!— птички сказали, и точно — угадали. Накликали беду.
«Да я от вас уйду!» — грозился Перикито, а мать и отец, сердиты,
летать его учили. Вот, крылышки раскрыли, взлетели, запорхали
и огонь увидали.
— Скорей, Перикито, скорей! Пожар разгонит зверей. Смот­
ри, загорелся лес, а там — и совсем исчез. Летим, зелень пылает!—
И вся семья поспешает, крыльями машет, в воздухе чуть не пля­
шет; но сколько они ни махали, огню не помешали, сколько они
ни спешили, пожар не потушили, он все спалил, пережег, угомо­
ниться не мог.
— Ах, я очень боюсь!
— А я вот — совсем не трус! — возразил Перикито-птенец, ис­
тинный молодец.
Словом, огонь обогнали, горку вдали увидали, туда прилетели,
сели, едва успели, и дон Перикон (ах, как измучен он!) поцеловал
жену, только ее одну, в самое крылыш ко, в зеленое перышко.
Чудом спаслись, уцелели. Месяц на горке сидели, не пили, не
спали, не ели, зато пожар переждали. Что ж они увидали? Деревья
сгорели, не уцелели, осталось только одно, странным было оно,
вы сокое, большое, красивое такое, а на ветках — плоды, пригод­
ные для еды.
85

Перика глазки закрыла, очень худо ей было, а муж ее Пери кон,
учен, мозговит, ум ен, возьми и скажи птенцу:
— Поверь отцу, в этих самых плодах (я их едал в садах) сокрыто
ученье. Но поимей терпенье — пока ты мал, несмышлен, в жизни
неискушен, есть их нельзя никак, если ты не дурак.
— Ох, папочка попугай, не пугай меня, не ругай, хочу я плоды
поклевать, ученье узнать!
— Нет,— отвечал отец.— Нет, и делу конец. Скажу тебе лишь
одно, что знать не запрещено: в мудрости той повинно сердечко
их, сердцевина.
— Поклюю и узнаю ученье!
— Ах, где же твое терпенье, смиренье, послушанье? Без них не
бывает знанья.
— Станешь позеленей, станешь меня сильней — клюй, а пока
нельзя. Так-то, друзья!
Птенец не уним ался, бился, просил, метался, к дереву подле­
тал, ветки его клевал, и вот один плод упал, на землю свалился, по
траве покатился. Донья Перикита, уже не очень сердита, от страха
едва жива, взъерош илась, как сова.
Отец птенца побранил:
— Нет, что за пыл! Сиди и не летай, судьбу не искушай.
Но плакал, молил птенец:
— Ах, отец мой, отец! Вечно мне все мешают, ничего не разре­
шают, дай же мне плод поклевать, это ученье узнать, не будь ты
таким плохим!
— Вот вырастешь, станешь большим...— начал снова отец.
Но непокорный птенец полетел не в густую листву, а просто в
траву, куда плод успел свалиться зеленый, словно птица, словно
другой попугай.
— Больше меня не ругай!
Перика ч то-то смекнула, быстро вспорхнула, птенца обогнала
(она ведь лучше летала), к плоду прилетела, села, что-то запела,
крыльями плод закрыла. Трудно ей было! Сидит себе и сидит, при­
творилась, что спит.
Тут прилетел и птенец.
—Ты в точности как мой отец! Зеленый, как попугай. Но уж ты
меня не ругай, я тебя буду клевать, чтобы ученье узнать.
— Пожалуйста, можешь клевать! (Это сказала мать.)
Перепугался птенец, словно снова бранится отец. Испугался и
кричит:
— Он что, сам говорит? Ох, я не могу! Ох, улечу, убегу! Где же
твое ученье? Скажи, не хватает терпенья!
— Оно в сердцевине, в сердечке, внутри, будто пламя в печке.
— Помни, что я пытливый!
— Зато нетерпеливый.
86

— Сейчас тебя заклюю, шкурку твою пробью! Говори, а не
ругай!
— Что за мерзостный попугай!
—Я попугай и есть, это большая чссть, а ты — просто растенье.
Нет, где тут взять терпенье!
—Яещетебеидруг.
-т- С чего это вдруг?
— А ты подлети, послушай сердце мое и душу.
Птенец плоду закричал:
— Если б я только знал, где же твое ученье! Какое уж тут
терпенье!
— Ученье — в сердце, внутри. Иди и смотри.
Донья Перикита хитра, умна, мозговита.
— Вот шесть муравьев идут, соврать не дадут.
Птенец уже и не рад — плоды ведь не говорят. Он про ученье
забыл, крыльями глазки прикрыл, сидит, молчит, гадает, ничего
не понимает; а донья Перикита (ни чуточки не сердита) тихонько
усмехнулась, мыслям своим улыбнулась, вспорхнула и улетела,
только идела. Остались плод и птенец, да в сторонке — отец. Плод
лежит на лугу.
— Ох, больше не могу!— стонет птенец, надрывается, ужасно
сокруш ается.— Говори со мной, не молчи, словно сова в ночи! А
то я тебя склюю , просто убью!
Птенец за дело принялся, но, сколько он ни старался, плод
молчал и молчал, больше не отвечал. Ни слова не говорит, ле­
жит себе и лежит, а мякоть клочками летит, птенец клюет, над­
рывается, очень старается, да еще и бранится. Нет. что за глу­
пая птица!
Плод на это ни слова. Птенец снова и снова клюнул, рассер­
дился, совсем разъярился, а плод как молчал, так молчит, ни слова
не говорит.
Но вот наконец увидел упрямый птенец какую-то круглую
штучку, темную, словно тучка. «Что это, сердечко?»— спросил и
клюнул что было сил. А потом поневоле, от страшной нежданной
боли, запищал, закричал, заметался, ужасно испугался.
Перикита к нему спешит:
— Прости, сынок, что за вид?
— Ох, все у меня болит! Я думал, что сердце — пламень, а у это­
го — просто камень. Какое уж тут ученье, одно мученье! — охал-
стонал птенец, но тут подлетел отец и сказал:
— Дорогой сынок, это и есть урок, это и есть ученье. Перетер­
пи мученье!
87

Белые птицы
— Эй, кто стучится?
— Черные птицы. Поскорей открывай!
А дверца в рай не открывается шибко. Т ак, еле-еле, вроде щели,
словно улыбка.
— Прошу, заходите,— привратник сказал и наказал:— Но не
шумите и не сорите.
Птицы проворно вытерли лапки, поотряхнулись, переглянулись
и сняли бы шапки, если бы их носили. Потом спросили:
— Простите, кто вы такой?
Привратник, немолодой, с большой бородой, ответил просто:
— Я Петр апостол. Сюда, любезные господа, поставил меня сам
Бог, чтобы я рай стерег.
— Нельзя ль туда заглянуть?
— Можно, добрый вам путь. Только, чтобы войти, сперва зап­
лати.
— Мы принесли табачок,— и, развязав платок, не слишком
чистый, предъявили табачные листья.
Донья Птица спросила:
— Тут престолы, власти иль силы?
— Все, все тут есть, ангельских сил не счесть.
— А сам ты какая сила?— птица опять спросила.
Петр не ответил, может — не заметил, а муж прогремел как
гром:
— Он апостол, зовут Петром!
Птицы к двери идут, вопрошая:
—А Бог-то тут?
— Тут, как и везде — на земле, на воде...
— Нет, на небе он есть? Может, окажет честь?..
— Есть, как не быть! Идите. Ангелы, проводите.
Ангелы мигом явились, птицы приободрились, очень уж хоро­
ши, услада для души! Сто крыльев, сто ножек, сто ручек, и все из
розовых тучек. Какой же тогда сам Бог, дон Птиц представить не
мог и решился вопрос задать:
— Можно его увидать?
— Собственно, он невидим. Но вы не бойтесь, не беспокой­
тесь, мы вас в раю не обидим. Взгляните-ка на меня: нет дыма без
огня. Мы с Богом — словно огонь, лучше ты нас не тронь, но мы
вас, птиц, очень любим, обласкаем и приголубим.
Птицы стали бодрей.
— Летим же тогда скорей!
Прилетели и попросили:
— Боже, при всей твоей силе, что тебе стоит помочь? Нам
больше невмочь вечно траур носить, черными быть, черными
88

крыльями бить, душу томить. Мы тоже хотим светиться, как
белые птицы.
— Когда я вас создавал, я, поверьте, все это знал. Что же вам
надо? Но если такая отрада, такая большая награда белые перья
носить, так тому и быть! Я — Господь, я — и слуга. Зачем нажи­
вать врага? Только вам ни к чему белый цвет, вы с ним натерпи­
тесь бед.
Вот птицы белыми стали, запорхали, защебетали и у Бога-отца
попросили еще птенца.
Птенец получился белый, красивый, сметливый, смелый, отец
его не стыдился, напротив, очень гордился.
Верь ты или не верь, а в небесную дверь ангел с Петром гля­
дели, очень узнать хотели, как там птицы летают, как пожива­
ют. И видят: птичья стая, белизною своей блистая, словно ан­
гелы порхает, песенки распевает. Но что это? Взрослые птицы
стали с неба валиться. Друг друга не замечали, в небе не разли­
чали, толкали, убивали и сами потом страдали. Бедные вдовы
рыдали:
— Зачем мы белыми стали! Давайте попросим Бога совсем-
совсем немного — снова черными стать, чтобы нас всякий уви­
дел, не толкнул, не обидел!
Бог согласился опять, но при этом заметил:
— Я вам сразу ответил, белизна вам ни к чему. Сидели б в сво­
ем дому! Иначе —ждите беды. А за то, что вы так горды, своенрав­
ны, важны, спесивы, к тому ж не очень красивы, и за мой напрас­
ный труд вас стервятниками назовут.
Птицы вскричали:
— О, горе!
А тут и апостол вторит:
— Да, вся ваша порода, птицы вашего рода будут мерзко во ­
нять, люди же — вас презирать, будут они вас бояться, вами гну­
шаться.
А Бог:
— Чтоб вы не забыли о воле моей и силе — птенцы у вас будут
белые, они ведь, пока несмелые, не станут в небе летать, друг дру­
га толкать, обижать, а то и убивать.
Говорильная машинка
Донья Фелисианита — добра, умна, не сердита, большая резвуш­
ка, вострушка, одним словом — лягушка, лежала как на диване или
же в теплой ванне в пруду, на листе кувш инки, мечтая о машинке,
что чудеса творит, точнее — говорит.
— Ах, лягушка-шу гнпца. шалунья и чаровница!— шептали ей.
89

напевая, вода, ветерок, кувш инки; но донья Фелисианита, нима­
ло им не внимая, глазок не открывая, мечтала о машинке.
Потом, покинув кувшинку, взяла большую корзинку и по луж­
ку, по травке отправилась в лавки.
Надо сказать, лягушка, шалунья и хохотушка, приходилась род­
ною дочкой не улитке, не утке, не квочке, а другой лягушке — ста­
рой, но ничуть не усталой, напротив — веселой, счастливой и от­
нюдь не ленивой.
Итак, красавица наша, всех земноводных краше, чтобы машин­
ку купить, стала по лавкам ходить, размахивая корзинкой.
— Есть ли у вас машинка говорильная, для говоренья?
— Есть для варки варенья, для шитья, для мытья, для бритья,
для писанья и для вязанья. А говорильной н ет,— слышит она в от­
вет. Представьте ее терзанья!
Ходила она, бродила, машинки не находила, но вот наконец
на рынке увидела машинку, скорее к ней поскакала, торговаться
не стала, купила, заплатила, пересчитала сдачу. Ну, что за удача!
А матушка Фелисиана проснулась довольно рано, умылась,
прихорошилась, к отцу своему явилась, дону Фелисиану, всегда
встававш ему рано. Они красавицу ждали и страшно чихали.
— Насморк, что ли, честное слово!
— И я совсем нездорова!— восклицали они, чихая, малютку
свою поджидая.
— Наверное, она — на рынке. Я видел, взяла корзинку... Что
же она там ищет?
— Не питье, не одежду, не пищу, а машинку, чтоб говорила.
— С нами Господня сила! Как же ты разрешила? И что это за
м ашинка, пишущая, что ли?
— Пускай погуляет на воле. Придет, сама и расскажет, машин­
ку покажет.
Донья Фелисиана — бледна, зелена, не румяна — думает, раз­
мышляет, теплый воздух глотает, все ж не рыба, лягушка, рот от
ушка до ушка. Лягушка размышляет, а дедушка все гадает (и при
этом чихает):
— Может, машинка читает? Ты посуди, на рынке как не быть
читальной машинке?
— Помню, сама покупала. Машинка читать помогала, да, по­
могала читать, буковки разбирать, на воде пузырьки. Называет­
ся — очки.
Тут лягушка вернулась, весело улыбнулась, поставила корзин­
ку на лист кувшинки.
— Ну, что у тебя такое? Что там стонет, иль воет, или просто
скрипит, но уж не говорит?
— Это, наверно, пружинка. Они бывают в машинках. Помню,
бабушке нашей, маме твоей мамаши, истинно чертовой бабе, мо­
90

жет быть — жабе, а совсем не лягушке, милой квакушке, пока ее
Бог не прибрал, я и сам покупал какую-то машинку, и мы заводи­
ли пружинку.
— Нет, дедушка, нет, папа,— и мать помахала лапой,— это но­
вое изобретенье. Господи, вот мученье! И стинное наказание!— И
в ужасном терзании мама-лягушка чихала, голову лапкой чесала,
плакала, причитала, очень страдала.
Отец ее тоже страдал и грозно восклицал:
— Наверное, только в аду такую машинку найду!
— Ну, мама, дедушка, что вы? И впрямь умереть готовы, пла­
чете, бьетесь, чихаете, меня чуть не убиваете. Лучше бы погляде­
ли, что там на самом деле!
— Нет, как это, как, как, квак? Что ж я, совсем дурак?— Де­
душка еле дышит, внучку не слышит.
— Дедушка, что с тобой?
— Ты лучше спроси, что за вой, что за скрежет, что за крик! Да,
я уже старик, но кое в чем разбираюсь, а тут — просто теряюсь...
— Помню, донья Кваквама,— вставила мама,— тоже вот так
терялась, мучилась, убивалась, см оркалась, чесалась, чихала, пла­
кала и рыдала, очень икала. Пошли мы с нею к врачу. «Ротик от­
крой!» — «Не хочу». Как же он ей поможет? А недуг ее все гложет,
доктор не помогает, лягушка уже не мигает, уже не скачет, не
плачет, не бежит, не дрожит, тихо лежит. Так она и скончалась.
Слишком разволновалась.
— А донья Аквамарина, прекрасная, как картина, тоже вот все
стонала, счастья не знала, измаялась — и опочила.
— С нами крестная сила! Что вы развспом инались, разахались,
разгоревались? Лучше б смотрели машинку!
— Да ну ее! Спрячь в корзинку. Из-за нее на пруду, словно в
аду, лягушки не услыхать!— сердилась мать.
И дедушка Фелисиан, суров, непреклонен, рьян, смотреть ни­
чего не хочет, внучку-лягушкуточит, ворчит на нее, кричит, в кор­
зинку не глядит.
М ать долго сердиться не станет. П оквакает — и перестанет. И
Фелисиана, немного менее рьяно, совсем не так уж сердито, спро­
сила Фелиснаниту:
— Может, откроем корзинку? Что ж у тебя за машинка?
— Маменька, ты мне поверь, это не дикий зверь, вообще — ни­
какая не гадость, напротив, большая радость.
— Показывай и убирайся!
— Ах, дедушка, не ругайся.
Тут корзинка открылась, машинка на свет явилась, а мать идед
в самом деле просто остолбенели.
— Только б не укусила! Я за нее заплатила пять золотых монет.
Ну, дорогой мои дед, не брани меня, не ругай...
91

— Да это же попугай!
Идонья Фелисианита — напомним, добра, не сердита — сме-
ялась-заливалась, очень потешалась, весело хохотала и повто­
ряла:
— Вот, глядите, в корзинке но мертвая машинка, а живая пти­
ца! Зачем же сердиться?
VI
% / Эдувихеса в саду, ошалелом
от бабочек, куда он повел меня за руку как-то утром, я, на свое
счастье, встретил его слепого сына. Счастье? Да, я был счаст­
лив, объясняя ему то лучше, то хуже все, чего он не видел, по­
тому что не хотел сплоховать, когда он спрашивал о чем-ни­
будь. Слова я находил странные, порою сам их выдумывал, и
мир моего друга тоже был странным, детским, выдуманным
мною. Сейчас мне бывает немного стыдно, что я не сделал этот
мир веселее, напротив — вносил в него иногда недолжную пе­
чаль.
Часто мне приходилось нелегко. Например, он спрашивал
про цвета. «Что такое синий?» — «Синий — это синий»,— от­
вечал я. «А как это?» — «Ну, просто синий». Он молчал, но огор­
чался. Чтобы объяснить ему форму предметов, я придумал за­
нятный способ, то есть — для меня занятный. Я вырезал их из
картона. Солнце илуна — кружочки. Звезды — с остриями. До­
ма, кресты, коров, что угодно. Правда, терпеливый труд и тер­
пеливые объяснения особой пользы не приносили; дашь ему
луну, спросишь: «Что это?», а он ответит: «Корова». Не знаю
уж почему, трогая крест, он говорил: «Домик», дом называл
луною, луну — коровой, а корову — звездой. «Да,— соглашался
я,— верно».— «Какой красивый золотой крест!»— восклицал
он, имея в виду месяц. «Как приятно, должно быть, глядеть на
дома!» — говорил он, трогая звезды. «Ах, какая коровка!»— во­
сторгался он, щупая крест. По какой-то неведомой причине
слепой постоянно ошибался.
Иногда я закрывал глаза и повторял вместе с ним: «Какая
луна, звезда, корова...», трогая вырезанный месяц или картон­
ный дом.
Долго думал я, как объяснить, что такое дерево. Я велел ему
поднять руки и стоять. Он ничего не понимал. Чтобы растолко­
вать. как ходят собаки, я его учил ходить на четвереньках, но он
тоже почти ничего не понял.
92

«А какие птицы?» — спросил как-то слепой. «Ну, это просто»,—
ответил я, быстро вырезал из бумаги птичку вроде змея с бахро­
мой вместо крыльев и сунул ему в руки. «Ощупал?»—«Да...» — «Они
летают, то есть ничего не весят, поднимаются в воздух»,—«А что
такое воздух?» Тут я призадумался. «Воздух у нас внутри, мы им
дышим». — «А, это кровь...» — «Да», — сказал я и устыдился, что
пришлось так вывернуться. Слепой отряхнулся, ему было непри­
ятно, что вокруг нас кровь. Потом вздохнул и сказал: «Значит, дома,
коровки, звезды, крест, лупа, собаки, когда летают, становятся пти­
цами».
Я провел с ним столько приятных часов, что полюбил его как
свою собственность, как игрушку. Я целовал его итискал, а он тре­
петал, дрожал от радости. Наобнимавшись, мы молчали. Иногда,
во время веселой игры, слепой вздыхал, почему — неизвестно,
хотя, бывало, он говорил мне: «Я ничего не вижу... я не знаю, где
моя мама... я не могу увидеть папу... тебя не вижу». От этих слов
мне становилось немного не по себе, хотя я гордился, что он так
хочет меня увидеть.
В саду мы ждали, когда появится месяц. Ветер сонно и мело­
дично шуршал листвою, облака в выш ине прилегали друг к другу,
словно усталые души.
— Где облака?— спрашивал слепой.
— На небе,— отвечал я.
—А, правда, правда, они — как коровы, как дома, как деревья,
как люди, как солдаты, которые маршируют под барабанный бой,
и в деревьях слышно, что барабанят по солнцу.
Мы молчали, сжимали друг другу руки, и он спрашивал:
— Где мы?
— В саду... Ты не чувствуешь?
—А,да,всаду,онведь—какнебо.
— Хочешь увидеть сад?
— Нет, я тебя хочу увидеть. Какой ты? Такой, как я? Тоже ни­
чего не видишь? Тоже все знаешь по картонным фигуркам?
Я вздрогнул.
— Папа говорит, слепым быть не так уж плохо, когда есть дру­
зья, которые все расскажут. Некоторые люди видят все, а знают
мало, и у них нет друзей, никто им ничего не объясняет.
Он замолчал и вздохнул.
— Я вздыхаю, потому что не увижу маму, ее нет, а если бы и
была, все равно бы я ее не увидел. Тебе хорошо, ты свою маму зна­
ешь, ты ее видишь... даже надоело, наверное... даже кажется, что
она некрасива... или красива, не знаю ...
В теплом воздухе сада особенно хороши были обрубки ветвей.
Не отвечая, я опустил голову, и взор мой застлали слезы умиле­
ния. Я проводил слепого домой, пошел к себе и оказался у дверей
93

в тот самый миг, когда возвращались, как всегда в трауре, та, кого
я считал матерью, и та, кого считал сестрою.
Я убежал в самый темный угол и стал думать. Моя слепота —
хуже, много хуже... Я вижу, но не могу сказать, что видел свою
маму. Слепым быть не так плохо, сказал сын Эдувихеса; когда есть
друзья, они тебе все расскажут. И правда, вот я не слепой, а н еко­
му объяснить мне тайну двух женщин, которые так рыдали, когда
от наших дверей навсегда уехал экипаж благотворительного об­
щества.
„деньзаднемпроводиляря­
дом с другом, воображая, будто я его учитель, и был доволен свои­
ми все более точными объяснениями, хотя и грустил, ибо глаза мои
смотрели, видели, различали цвета и очертания предметов, но я
не мог объяснить, понять ту тень, что меня окружала, тень, подоб­
ную и собственной моей тени, и черной служанке, которая, слов­
но тень, помогала моим матерям. Не в силах проникнуть оком в
окружающую тайну, я меньше радовался, что кого-то учу, пони­
мая, что и сам я слеп, как мой новый приятель. Оба мы были сле­
пы. Однажды под вечер я ему это сказал.
Оба мы были слепы, ученик и учитель. Напрасно я сравнивал об­
лака с воинством, деревья — с людьми, поднявшими руки; это ниче­
го не объясняло. Сравнение — не объяснение, если способ, которым
мы познаем, тоже неизвестен. Мне объяснили про двух матерей, срав­
нивая мою жизнь с житием какого-то римского святого; я объяснял
другу, каковы предметы, сравнивая их с другими предметами. Что
узнавал он, услышав, что коровы ходят, точно человек на четверень­
ках? Пыл мой поутих, и бедняга вечно на это жаловался.
— Объясни, какие сейчас облака,— молил он, и под его мясис­
тыми веками двигались бесцветные глаза.— Как дом, в котором
живут звезды, или как корова, которую сегодня доили?
То ска моя была тоской, облака — облаками, не похожими ни
на дом, ни на корову. Облака... облака... облака...
Когда, уступая его мольбам, я давал ему фигурки, которые мы
в лучшие дни вырезали из картона, бедняга, не ведающий о моем
разочаровании, водил и водил по ним кончиками пальцев, запо­
миная очертания ненужных, бессм ысленны х предметов.
— Помоги мне представить город... наверное, он очень краси­
вый!..— И вместо домов он трогал звезды.
94

«Звездный город,— думал я,— не только красив, он чудесен».
Так рос я среди слепоты и ошибок. Когда Эдувихес — там, у
них дома — видел нас вм есте, он говорил:
— Л вот дон Невежда и дон Незнайка!
Эдувихес с бородой, пропахшей табаком и ни разу не ведав­
шей ножниц, с грязными от земли руками, с заплатами на локтях,
на заду и на коленях, был живым, настоящим, не то что мои мате­
ри, подобные фигуркам, вырезанным из сновидения. Кто выре­
зал их, кто сделал одинаковыми и дал мне, чтобы я, слепец, отли­
чил мать от сестры?
Живыми были и те, кто приходил к садовнику. Батрак со шра­
мом на щеке, от губ до уха, сморкался пальцами. Одноглазый дро­
восек больше плевался, чем говорил. Женщина, приносившая
еду, сеньора Ньевес, прилизанная и чистенькая, крестилась вся­
кий раз, когда батрак или дровосек произносили бранное слово.
А у нас ничего как бы не было — ни вещей, ни нас самих. Рядом
со мной жили две безупречные женщины, одетые в мягкие тка­
ни, всегда причесанные, с нежными пальцами; обе говорили тихо
(порою казалось, что они только шевелят губами), ходили бес­
шумно, плакали молча, трепетали, всего боялись, двигались как
во сне. Я всегда вспоминаю их такими, и всегда они сидят у сто­
ла, а на столе — портреты и пустые флаконы из-под духов. Иног­
да я думаю, что нас разделяла стеклянная стена, потому я и не
слышал, как они говорят и ходят. А уж дух, самый запах в наших
домах был совершенно разный. У садовника пахло когда чем —
то апельсинами, ананасами, медовыми зрелыми плодами; то жа­
реным мясом; то паром от белья, обретавшего под утюгом крах­
мальную жесткость; зимою же, поутру, когда обе комнатки ок­
ропят водой, пахло сыростью, спелым манго, птичьей клеткой,
ловушкой, жердочкой попугая. У нас, напротив, запах был все­
гда один — затхлого воздуха и угасающей свечки. У садовника
были цветы и бабочки; у нас — сумерки с утра до ночи, неумоли­
мый порядок, старые вещи, которые по воскресеньям пере­
тряхивала та, кого я считал сестрою, тогда как другая — та, кого я
считал матерью,— пересчитывала столовое серебро, еще не за­
ложенное в ломбарде и предназначавшееся для гостей, которые
пока к нам ходили.
Ученик и учитель, дон Невежда и дон Незнайка, не разлуча­
лись — или он был у меня, или я у него. Ему. бедняге, нравилось,
что в туннеле с одним входом, где я провел детство, так мирно и
тихо. Когда я целовал его в щеку, он вскрикивал от радости и гоже
меня целовал крепко и горячо, а я едва касался губами щеки, мне
это было неприятно. Меня учили целовать моих матерей с до сто­
инством, спокойно, его же — целовать отца как можно, как только
можно крепче.
95

VIII дверь открылась без скрипа,
и я убежал украдкой. Мы со слепым сговорились встретиться и
пойти к пруду. Настоящее приключение! Выйти ночью из дому
и отправиться к предательской воде... Никто за мною не шел.
Я боялся, что какая-нибудь из матерей услышит, как я ухожу,
но обе они спали, сами того не ведая. Кровати их стояли ря­
дом. Одна из них была мне матерью — наверное, та, что блед­
нее и чуть-чуть улыбается. Только во сне забывала она о своем
горе и улыбалась. Та же, кого я считал сестрой, была мне тетей
и походила на состарившуюся невесту, хотя жениха у нее ни­
когда не было, и на покинутую мать с чужим ребенком. Держа
башмаки в руке, в одних носках, тихо, чтобы они не услыхали,
улизнул я в голубоватый сумрак аллей, к эвкалиптам, кипари­
сам, палисандрам, соснам. Меня душили тоска одиночества,
тишина, прахом сыпавшаяся со звезд, резкий, сухой, скипи­
дарный запах сосен, аромат жасмина, благоухание медовых
смоковниц, привлекавших слепней и муравьев, которых Эду-
вихес пытался извести кострами — угли, угасающие в эту пору,
туманно светились и испускали густой, шерстистый дым.
Мне чудилось, что я так и не проснулся, не вышел из дому, и
все это — сон. Я брел сквозь сад к дому слепого — может, видел
сон наяву? — но двигались не ноги мои, а веки, утопая в застыв­
шем запахе роз, коловших меня шипами, если я не отшатывался в
сторону. Луна облекала белейшим запахом статуи голых богинь, и
ночью они казались массивней.
Подходя к дому садовника, я прибавил шагу. Весь в ночной
росе, в белой рубахе, слепой поджидал меня у искривленной ви­
ноградной лозы.
Мы поцеловали друг друга в мокрые щеки, не решаясь загово­
рить, страшась спугнуть словами наше решение — пойти к пруду
и подружиться с водой. От мысли отвертеться можно, от слова —
нельзя.
— Луна светит? — спросил слепой, прикоснувшись губами к
моему уху. Я вел его за руку.
Призрачный и горячий, в белой рубахе, он шел легко, как я, по
корочке сонной земли.
— Светит луна? — взволнованно повторил он.
— А сам ты не чувствуешь?
— Чувствую, чувствую, словно вата в ушах. Отец говорит, луна
слепая. Светит, а не видит.
96

Листья касались его рубахи, и за нами неспешно бежал трепет­
ный шелест.
— Деревья тоже слепые. Листьев много, а глаз нет. Помнишь,
мы вырезали звезды, кружочки с остриями? Скажи, они что-то
видят?
— Те, на которые мы глядим, наверное, видят нас.
— Они все путают, хуже слепых. Это у них от рождения. Иначе
они бы вели нас как добрая, не как злая судьба.
— Ну, теперь ты все знаешь! — воскликнул я.
— Да, с тех пор, как мы подружились, отец многое объясняет,
чтобы я не молчал, когда ты со мной говоришь.
Я совсем не был уверен, что учу его и наставляю. Он лучше
меня проникал в суть вещей, не самих вещей, а их неуловимо­
го смысла.
Миндальные деревья, подсолнечники, дети солнца, покорив­
шиеся на время одинокой, голой луне, ночные сверчки, светляч­
ки с зеленоватым отливом... Я бегу, друг хочет меня удержать, он
ищет меня, разводя руки, словно плывет, не решаясь ступить ни
шагу. Я возвращаюсь и рассказываю, что есть такие мошки не
мошки, которые летают и светятся. Несколько штук я поймал. Я
беру его пальцы, чтобы он потрогал то, что лежит у меня в ладо­
ни. Это настоящ ий шелк, который прядут червяки. Я отдаю ему
все, мажу мертвые веки бледным светом. Так и вижу, как он сто­
ит рядом в белой длинной рубахе —лицо худое, глаза горят, слов­
но он спит, а на меня глядит светящийся червец.
— Мне страшно, — говорит слепой себе самому и мне. —
Страшно, что вода меня поглотит... Вода глотает детей... правда
ведь, глотает?..
— Только грязных, — отвечаю я, натужно улыбаясь, ведь и мне
страшно.
— Присядем... — просит он.
Я уступаю, и мы садимся на ствол, упавший, но еще не сухой:
что-то в нем копош ится, шуршит, а среди лишайника и мха зеле­
неют побеги. Пруд был у нас за спиною. Он притягивал нас. Я
ощущал его гипнотическую силу. Он звал живым трепетом, шеле­
стом ветра в воде: с-с-с-с, с-с-с-с, с-с-с-с...
— О чем ты думаешь? — печально спросил слепой.
— О воде, — ответил я.
— Смотри-ка, я тоже о воде...
Он беспомощно поджал ноги, прильнул ко мне, положил го­
лову на фудь. Веки, которые я натер мазью из гусениц, светились,
словно светлячки.
Я чувствовал, что слепой хочет что-то сказать, но только шеве­
лит пальцами. Он словно бы пытался оты скать мое лицо, мои губы,
мой голос, и не находил их.
4 М. А. Астуриас
97

Наконец он решился:
— Не знаю, говорит ьли тебе то, ч гоя вчера слышал. Твои мамы
беседовали с отцом. Даже родные часто забываю!, чго мы не глу­
хи. Они знают, что мы слепые, и думают, мы ничего не чувству­
ем. Так вот, мамы твои сказали, что ты жил в большом-большом
доме, среди слуг с черными косами, неподалеку от пруда, там, где
обитают рыбаки, и играл на галерейке в пиратов. Из этого дома —
а в нем, прости нас, Господи, молились Злому Разбойнику,— из
этого дома исчезали важные сеньоры, которые, как и ты, ходили
только в черном. Исчезали и не возвращались, лишь один вер­
нулся в каких-то желтых лохм отьях, бросился в пруд, и вода его
поглотила...
Он горестно вздохнул и стал рассказывать дальше:
— Тебе ли бояться пруда, если ты долго плавал, искал парус­
ник-призрак. затерявшийся в море. Он только проплыл мимо вас,
а на нем те странные сеньоры в черном, которые на вороных ко­
нях ускакали темной ночью из дому, чтобы больше не вернуться
туда, откуда ты убегал на галерейку или к рыбакам, утешить душу
приозерной тишиною.
Один из людей в черном, самый волосатый (когда он брился,
лицо у него становилось как вспаханное поле) соблазнил ту из с е­
стер, которая была красивей, хотя они очень похожи, почти как
близнецы. Опозорил ее и сгинул. Сестры боялись твоего деда и
убежали, а вернулись в родной дом уже с тобою, но ни одна не при­
зналась отцу, кто твоя мама. Ты — незаконный сын двух матерей!
— Значит, они... значит, я...— только и мог я проговорить, тря­
сясь от смеха.
Слепой продолжал рассказ. Глаза его двигались под веками,
искали меня.
— Значит, они... значит, я...
Я все смеялся, смеялся, чтобы тоже исчезнуть, уйти дорогою
смеха. Мне казалось, что я — у пропасти, у моря слез, у тернового
сада. К груди моей нежно прильнула голова слепого, и я предчув­
ствовал, что случится что-то еще, что какая-то тень покроет не­
тленным трауром мою голову.
— Как долго не светает!— воскликнул он.
Я поцеловал его в обе щеки, выражая согласие. Да, не светает
долго.
— А облака есть?
— Да, есть... То есть тучи, тяжелые, темные.
Услыш ав это, он сжался еще больше и вцепился мне в руки,
словно кто-то невидимый хотел оторвать его от меня.
— Чего я так боюсь?..— проговорил слепой, стуча зубами и
едва заметно дрожа.— Как будто я далеко от тебя, от папы, от долга.
к\дл-то меня ве ivj. порой бьют даже.
98

Черные тучи закрыли луну, в саду совсем стемнело.
— Значит, они... значит, я...— повторял я, больше не сме­
ясь.
— Скажи, кладбище какое? А мертвые какие? Их хоронят и ос­
тавляю т одних?— спрашивал и спрашивал слепой.
— На кладбище очень весело,— в насмешку сказал я, вдруг раз­
любив его настолько, что охотно толкнул бы в воду, когда мы туда
дойдем, чтобы она его поглотила.— Там очень интересно,— глумил­
ся я,— там аттракционы, карусели, а народ тамошний — покойни­
ки поют хором в лунные ночи. Наверное, и сейчас поют. Поют и
танцуют в белых рубахах, как ты. Но только в лунную ночь, никак
не днем, солнце им мешает; и не темной ночью — тогда они выйдут
из могил, станут привидениями и не возвращаются, как те сеньоры
в черном, которые уезжали из большого дома на вороных конях, а
теперь их носит по морю на мертвом, без огней, паруснике...
— А как хоронят?
— Вроде того, как мы играем, и я тебя забрасываю соломой.
Только там земля, и это уже навечно.
Услышав мои слова, он вздохнул.
— Папа говорит, кладбище — будто печальный город. На­
верное, так думают старые. Ты говоришь, там весело, и лучше
в это верить, правда? Твои мамы как-то сказали, что на клад­
бище все кончается, все начинается, родители оставляют там
детей, дети — родителей. Я не хочу, чтобы меня оставили од­
ного. Ты пойдешь со мной. И еще я совсем не хочу, чтобы все
кончалось, пока я ничего не увидел и не рассеялась тьма, в ко­
торой я живу.
Белая, пористая, как пемза, луна покачивалась среди туч в мас­
леном небе. Звезды казались стершимися золотыми буквами ста ­
рой Псалтири. Песок шелестел и потрескивал, словно в песочны х
часах, набухая от ночной росы в аллеях, засаженных деревьями с
красными и желтыми цветами, а в ветвях сидели ночные птицы —
кичливые совы , красавицы тьм ы, но все это было нам безразлич­
но, мы слушали шум воды в канавках и в пруду, боясь упустить
хотя бы одно «с-с-с-с-с».
— Что ты сказал?— испуганно спросил слепой.
— Ничего...— ответил я. хотя на самом деле, вдохнув запах руты
и ртом и носом, я пробормотал тихонько, почти себя не слыша:—
Значит, они... значит, я...— Не зря говорят, что у слепых чуткое
ухо. как у чахоточных.
— Я просто так спросил. Молчать — что умереть. Это я о чело­
веке, остальные всегда разговаривают. Почему ты молчишь? Тебе
неприятно то, что я поведал? Прости! Раньше ты столько расска­
зывал. а теперь не говоришь ничего. Я ведь в вечной тишине, в
вечной темноте, прямо \огь хорони меня
4*
99

— Тихо!— крикнул я.— Не смей, не говори о смерти!
У ног моих скакала жаба. Мне захотелось поймать ее, дать сле­
пому и сказать, что это попугай. Я ненавидел его. Я должен был
отомстить. Вода шелестела в канавках. Тьма была как накидки
моих матерей.
— Пойдем к пруду...— робко и виновато предложил он.
— В другой раз, не сегодня. Пошли-ка лучше домой.
— Почему, мы ведь собирались туда пойти? Надо попробовать,
надо узнать, какая она, вода.
Слепой поднялся со ствола, на котором мы сидели, и, без
моей помоши, двинулся к пруду, медленно, точно вода в ка­
навках, находя дорогу по неслышному шороху жидкой про­
стыни, колышимой ветром — с-с-с-с, с-с-с-с, с-с-с-с... Ка­
кая птица запела? Какой цветок проснулся, не красавец ли
цветок гуаябо? Какая звезда угасла навеки? Небо втянуло ее
и поглотило.
Я пошел за ним и удержал его прежде, чем он достиг пруда, а
вернее — удержал себя самого. Если бы мы сделали хоть шаг, я бы
столкнул слепого в воду.
«Значит, они... значит, я...»
Черные деревья, плюшевые тени во тьме, ветер колеблет и мно­
жит ветви...
Утоплю!
Если сейчас столкнуть его в воду, никто не узнает, что это я.
Утоплю вместе с моей тайной...
Только ведь знает не он один, знает Эдувихес. Мои матери —
поистине, язык без костей — ему рассказали, что они... что я... Хотя
пускай его знает, это неважно. Он уже и забыл. Старики все забы­
вают, с них все спадает на пути к смерти. Главное — нельзя, чтобы
знал слепой. Я просто бесился, думая о том, что вм есте со мной
будут расти и он, и моя тайна.
Но я не мог столкнуть в воду того, кто доверился мне и боится,
что просто я не знаю, идти к пруду или вернуться домой.
— Тебе страш но?— спросил он.
— Страш но, страшно! Пошли домой.
Я тащил его. («Значит, они... значит, я...») Я хотел довести сле­
пого до дому, бросить в постель, пускай уж сам задохнется во сне.
Мне было страшно вспомнить, что у меня мелькнула мысль: надо
снять с него рубашку, столкнуть голым, чтобы решили, будто он
купался...
— Теперь — на цыпочках,— сказал я, войдя к нему в дом.
Бедняга так старался, шел так ровно, на самых кончиках паль­
цев, будто всегда ходил бесшумно, незаметно. Но ведь он слы­
шал то. чего не должен был знать, никак не должен. («Значит,
они... значит, я...»)
100

Я не попрощался. Галерейка... Большой дом. Сеньоры в чер­
ном, которых я не встречал, хотя их ждали каждую ночь; свечи
в канделябрах, столы накрыты, кровати постелены. Слуги с ко­
сами, похожими на косицу черного чеснока. Рыбаки у Лужи,
пахнущей болотной водой. Пристальный взгляд стеклянных
глаз. Галерейка. Почему меня не украли цыгане? Я ведь гулял
за руку с цыганкой. Слуги не пустили...
И все-таки я тоже сбежал, на паруснике, с Настоятелем, ко­
торого епископ поставил во главе прихода, того самого прихо­
да, откуда мы однажды ночью уплыли к дальнему, невидимому
берегу. Мы преследовали, мы искали пиратский бриг, затеряв­
шийся в открытом море, бриг без матросов, их убила отравлен­
ная молния, хотя казались они живыми, потому что каждый
остался там, где был, где командовал, гулял, работал. С ними
плавал мой отец. Когда матери мои проснутся, я спрошу, хоть
бы слезы их были большими, словно камень, куда навеки уехал
экипаж благотворительного общества, не помогавшего семь­
ям, где есть незаконные дети.
В дверь громко застучали. Светало. Пришел Эдувихес и ска­
зал, что сын его утонул в пруду. Я вскочил с кровати. Матери
накидывали халаты, а я, застегиваясь на бегу, подтягивая шта­
ны, не зашнуровав башмаков, несся впереди всех.
У пруда собрались садовники. Слепой словно спал на воде,
в белой рубахе. Какой-то садовник разделся, чтобы вытащить
его.
Больше я ничего не видел. Меня увели. Одна из матерей —
та, кого я считал матерью,— взяла меня за руку, и мы поскорее
пошли домой, а за нами едва поспевала та, кого я считал сест­
рою.
Они прикрыли дверь. Заплакали. Я не мог выжать и слезы.
Плакали они тихо, как бы играя гаммы. С ресниц срывались круг­
лые ноты — половинки, четвертушки. У Эдувихеса в доме плакали
громко, навзрыд.
Я не понимал, что слепой и вправду умер, скорее то была игра,
неправда, сон. Меня не пускали даже к дверям, ноя знал, как убе­
жать, когда стемнеет.
Кто шел за мной? Кто меня звал?
Звезды, словно выкопанные из земли, пыльные, грязные...
Кошки с бездонными глазами... Деревья, в которых выл ветер...
Я ненавидел его. Ненавидел. Я чувствовал, что тащу его за руку,
чтобы столкнуть в пруд, и потому схватил горсть углей из костра,
зажженного Эдувихесом, и швырнул их в темную воду.
Ничего... Никого... Угли погасли...
Значит, они... значит, я...
Ш-ш-ш. ш-ш-ш... ветер в воде...
i01

Значит, матери... Значит, галерейка... слуги с косами... Злой
Разбойник... цирк... Ана Табарини... негр Писгшс... Настоятель...
карета благотворительного общества — все это было мечтой...
Дым угасших углей плыл над водою, словно рубаха слспого.
Я перекрестился и чуть не сказал: «Во имя святого креста», но
произнес: «Во имя мечтаний!..»
Ш-ш-ш, ш-ш-ш... ветер в воде...

Мое17матери, которая рассказывала мне сказки
Легенды
Гватемалы

Leyendas de Guatemala
1930
Перевод H. Трауберг
Примечания P. Кинжалова

Гватемала
ПJL -М-овозка не спешит и в день
проезжает понемногу. Там, где дорога встречается с улицей, стоит
первая лавка. Хозяева стары, горбаты, видели духов, привидения
и призраков, рассказывают сказки и запирают двери, когда мимо
идут цыгане,— те, кто ворует детей, ест конину, беседует с бесом и
бежит от Бога.
Улица сломанной шпагой вонзилась в кулак площади. Площадь
невелика, она втиснута в рамку благородных старых порталов, очень
старых и очень благородных. Те, кто живет на ней и по соседству,
водят дружбу с епископом и с алькальдом, а с простым людом зна­
ются только на святого Иакова, когда барышни, как всем известно,
подносят бедным по чашке шоколада в епископском дворце.
Летом листья желтеют, деревья облетают, и все прозрачно, как
старое вино, а зимой вздувается река и сносит мост.
Преданья, которым теперь не верят ни бабки, ни дети, гово­
рят, что город стоит на погребенных городах*. Чтобы скрепить сте­
ны, в известь лили молоко, и, как повествует «Летопись знатных»**,
зарыли где-то в зарослях травы свертки с тремя десяткам и перьев
и тремя десятками тростниковых трубок, полных золотого песка.
Одни говорят — под гнилым стволом, другие — под ворохом хво­
роста, а третьи—под горой, из которой бьют ключи.
Есть поверье, что деревья дышат дыханьем погребенного горо­
да. Вот почему, издавна и привычно, люди решают под их сенью ,
* Многие города Гватемалы и Мексики действительно выстроены на раз­
валинах городов доиспанского времени. Так, столица Гватемалы — г. Гва­
темала находится на месте древнего города Каминальхуйу, Санта-К рус-
Киче — на месте древней стопицы киче — Кумаркааха, город Текпан-Гва­
темала — рядом с развалинами столицы какчикелей Ишимче и др.
“ Так называет Астуриас сочинение Гватемальского хрониста XVII в.
А. Фуэнтес-и-Гусмана по истории колониальной Гватемалы.
105

как поступить, влюбленные изливают печаль, зовут вдохновенье
поэты, а сбившиеся с пути паломники находят по ним дорогу.
Деревья заворожили город. Тончайшая паутина сна дрожит под
тяжестью теней. Рыщет по темницам Татуана. Сомбрерон обхо­
дит порталы, один за другим, и скачет, и катится каучуковым бе­
сом. И бродит Волосяной, уводит длиннокосых красавиц, вяжет
гривы коням. Но ни одной ресницей не дрогнет спящий город и
не шелохнутся нежные тела вещей.
В ды ханье деревьев горы кажутся дальше, за дорогой, подоб­
ной струйке дыма. Темнеет; плывут апельсины из мглы; так тихо,
что слышен любой шорох, щебет птицы, шуршанье слетевш его
листа, — и просыпается Кукушка Снов.
Тогда встает перед нами большой город — светлый город, ко­
торый мы носим в сердце. Он в сотню раз больше скопленья пест­
рых домишек, обвитых свернувшейся горой-кренделем святого
Власия*. Т от город сложен из древних городов, как дом из этажей.
Этаж на этаже. Город на городе. Книга в каменном переплете, со­
бранье гравюр на испанском пергаменте и на бумаге Республики,
золоченной золотом Индий**! Сундук, хранящий мертвую мечту,
золотой песок и кудри луны, серебряные кольца! В тебе,
многоэтажном, древние города. По лестницам бесшумно и бе с­
следно ступают образы снов. От двери к двери сменяются столе­
тья. Тени мигают в свете окон. Призраки — слова вечности. Ку­
кушка Снов свивает нить сказок.
В древнем Паленке***, на фоне южного неба, белеют залитые
солнцем террасы — четкие, тяжелые, простые, а на барельефе стен,
неглубоком и резком, проступает нехитрый рисунок сосен. Две
царевны играют у птичьей клетки, и старец с блестящей бородой
прорицает, глядя на звезду. Царевны играют. Летают колибри.
Прорицает старец. И, как положено в сказке, три дня живут ца­
ревны, три дня — птицы.
В древнем Копане**** серебристые царские олени пасутся в
* Кольцо гор, окружающее г. Гватемалу, напоминает большой крендель в
руках статуи святого Власия, которую несут верующие во время торже­
ственных процессий.
** Колумб, достигнув берегов Америки, ошибочно думал, что он открыл
морской путь в Индию. Эта ошибка была закреплена в официальном на­
звании испанских владений в Америке, получивших название Индий.
*“ Паленке (исп. palengue — изгородь) — условное название развалин боль­
шого города-государства, расположенного среди лесов штата Чиапас (М ек­
сика). Расцвет его относится к VII—VIII вв. н. э.
Копан — город-государство древних майя на территории современной
республики Гондурас. Город был украшен монумента шными зданиями и
скульптурами. Период наибольшего расцвета — IV—VIII вв. н. э. Статуям
зтого города А ст\риас посвятил свое стихотворение «Лики Копана».
106

дворцовых садах. На царском плече — усыпанное камнями перо
птицы нахуаль*. На царской груди — заколдованные ракушки по
золотому шитью. Браслеты из отполированного тростника свер­
кают, как мрамор. Лоб венчает царственный знак, перо цапли.
Царь тянет дым из бамбуковой трубки в прекрасном сумраке. С
какаовых деревьев облетают листья, и сердца — достойная дань —
падают к ногам владыки. Царь влюблен и страдает чирьями, сол­
нечной хворью*.
Старый век, и часы стары. Кукушка Снов свивает нить сказок.
Древний Киригуа*** весом и пыш ен, как восточны й город. В горя­
чем воздухе опадают листья блаженных поцелуев. Голова кружит­
ся от благоуханий. Дышат жаром влажные пасти. Ящерицы спят в
теплой воде на девственном лоне. Тропики — похоть земли!
В древнем Киригуа, у врат храма, ждут женщины в янтарных
серьгах. Все тело у них в татуировке, кроме груди. Мужчины
изукрашены красным, в носу у них — подвески из обсидиана. А
девушки вымазаны раствором необожженной глины, и это —
знак добродетели.
Вот пришел жрец; все расступились. Вот он стучится в дверь
золотым перстом; все склоняются долу. Все лижут землю в знак
благодаренья. Жрец приносит в жертву семь белых голубок. Рес­
ницы у девуш ек мучительно вздрагивают, и кровь на каменном
ноже, изогнутом, как древо жизни****, бросает алые отсветы на рав­
нодушных богов. Что-то рвется из мертвых рук царицы, спящей в
саркофаге. Дым, благоухающий тмином, валит из каменных жа­
ровен, и звуки флейт навевают думы о боге. А за стеной солнце
расчесывает струи весеннего дождя над зеленью лесов и спелой
желтизной маиса.
В Тикале***** — пустые дома, дворцы и храмы. Триста воинов
ушли отсюда со всеми домочадцами. Еще вчера, у входа в лаби­
ринт, старухи и дурачки рассказывали местные преданья. И вот
город ушел, и пел в пути. Женщины, лепившие из глины крутобо­
кий кувшин. Торговцы, считавшие зерна какао на пумьей шкуре.
Красотки, низавшие на лунно-белую нить зеленые бусы, которые
* Нахуаль — у индейцев майя — дух-защ итник и покровитель в образе ка­
кого-либо животного. Богатство и могущество, по верованиям индейцев,
зависит от присутствия нахуаля. У вождей и знати таким покровителем
обычно была птица кукуль.
" У древних народов Гватемалы и Мексики некоторые накожные болезни
считались связанными с божествами солнца и луны.
*** Киригуа — город древних майя на р. Мотагуа (Гватемала). Существовал
вVII—IX вв. н. э.
Дерево, которое растет, по представлениям майя, в центре вселенной.
**** Тикаль — крупнейший город-государство древних майя, сущ ествовав­
шийвцентреГватемалысVIв.дон.э.поIXв.н.з.
107

лю бовник выточил для них на закате. Заперт зачарованный клад.
Погас огонь храмов. Все стоит, как стояло. По улицам бродят тени
и призраки с пустым взглядом.
Города, звонкие, как открытое море!
У каменных ваших ног, под сенью широких одежд, опоясан­
ных преданьем, младенец-народ играет в политику, в торговлю, в
битвы; а когда царит мир, мудрые кудесники учат и в городе, и в
селах ткать, сеять в нужную пору и постигать тайны счета.
Память поднимается по лестнице к городам конкистадоров. На
каждом витке, на тесны х поворотах, виднеются окна, полуприк­
рытые тенью, а ходы в толще стен — как те, что ведут на хоры хри­
стианского храма. В глубине их мерцают другие города. Память —
слепая старуха — нащупывает ступеньки. Мы поднимаемся к го­
роду Шибальба*, и к Тулану, и к другим городам преданья, уку­
танным мглою. Ишимче**, на чьем щите пленный орел держит трон
какчи-кельских владык. Утатлан***, обиталище сильных.
Атитлан****, дозорная башня, вправленная в скалу над синим озе­
ром. Цвет маиса не так прекрасен, как последний их рассвет! Ку­
кушка Снов свивает нить сказок.
В первом испанском городе — двойнике Сантьяго***** — знат­
ная дама склонилась перед мужем. Она скорей боится его, чем лю ­
бит. Улыбка ее печальна, но, не тратя времени попусту, он целует
* Шибальба — мифический город, местопребывание мертвых и богов пре­
исподней по эпосу киче «Пополь-Вух». Тулан — местопребывание зари,
мифический город, упоминаемый в «П ополь-Вухе» и «Летописи какчи-
келей».
Ишимче — столица какчикелей.
y TaTiaHi или Кумаркаах — столица государства киче перед испанским
завоеванием.
*“ * Атитлан — главный город цутухилей около одноименного озера (Г ва ­
темала).
***** Первый испанский город, получивший название «Весьма благород­
ный и весьма верный город Сантьяго рыцарей Гватемалы*, был основан
завоевателем Гватемалы Педро де Атьварадо 25 июля 1524 г. близ И ш гам-
че. В 1527 г. он подтем же названием был перенесен в долину Ал ьмал он га
между вулканами Агуа и Ф уэго. Его-то и имеет в виду Астуриас, называя
двойником Сантьяго (Сантьяго означает святой Иаков). Вполночь Ю сен-
тября 1541 г. потухший вулкан Агуа, кратер которого был заполнен озе­
ром, начал внезапно действовать. И з трещин в долину прорвалась вода и в
несколько минут затопила весь город. Почти все обитатели, в том числе
жена Атьварадо, погибли. Город был снова перенесен в долину Панчой и
получил то же название. Он просуществовал до 1773 г., когда был разру­
шен землетрясением. Его развалины обычно называются просто Антигуа
(древность, древний— исп.). После этой катастрофы столица Гватемалы
была перенесена на теперешнее место: этот город потучил официальное
название Гвате\iала-де-ла-Асунсьон.
108

жену и отплывает к Островам Пряностей*. Как на старом ковре,
три корабля в синем заливе, под серебристой луной. Семь городов
Сиболы** в облаках золотой страны. Два индейских касика уснули
в дороге***. Отзвуки копыт звенят у дверей дворца, а дама видит,
наяву или во сне, как дракон ввергает ее супруга в подземелье см ер­
ти и топит ее самое в бездонной темной реке**"*.
И вот я иду по городу, колонии испанцев. На улицах, засы­
панных песком, монахи бормочут молитвы и знатные воины спо­
рят, призывая бога в свидетели. Дремлет сторож, закутавш ись в
плащ. Бродят неприкаянные тени. Мигают фонари в нишах, звя­
кает кастильская шпора, кричит вещая птица, и бьют, проснув­
шись, часы.
В Антигуа, втором испанском городе, под ясным небом царит
колониальный старый дух и набожная скорбь. Здесь много хра­
мов, и потому так и тянет согрешить. Вот открылась дверь, вышел
епископ, а за ним — алькальд... Тихий говор, потупленный взор. В
городах, разросшихся вокруг монастыря, видят жизнь сквозь при­
крытые ресницы. Сады вдоль улицы. Аркады. Светлые струи фон­
танов в солнечных двориках. Тяжелая медь колоколов. Да стоит
этот город под сенью креста и охраной верных вулканов! В коро­
левском дворце пышный праздник. Воины в черных с серебром
одеждах, с гордыми усами, кланяются дамам, прислонившимся к
высоким спинкам кресел. У этой — проворная ножка и м едлен­
ный взор. У этой — волосы, как шелк. А эта — еле дышит от благо­
уханий, беседуя с важным чиновником.
Ночь ближе, ближе... Епископ уходит в сопровождении свиты.
Казначей, родовитый и любезный, рыцарь ордена Монтезы, по­
вествует о знатных родах. По-церковному слабо светят свечи в
стеклянных подсвечниках. Музыка нежна и тревожна, а танец —
печален. Раз-два-три, раз-два-три,—а в промежутках слышно, что
* В 1541 г. Альварадо отправился во главе экспедиции на поиски Островов
Пряностей в Тихом океане и был убит в мексиканской провинции Халиско.
** Вскоре после завоевания Мексики среди испанских конкистадоров
распространился слух о необычайно богатых золотом семи городах Сибо-
лы, лежащих где-то на северо-запад от государства ацтеков. Хуан Васкес
де Коронадо отправившийся в 1535 г. на поиски этой легендарной облас­
ти, достиг скальных городов индейцев-пуэбло (они и послужили основой
для возникновения легенды), но золота, конечно, не нашел.
*** По преданию, последние правители какчикелей — Белехе-Кат и
киче — Тепепуль были взяты Атьварадо в его экспедицию к Островам Пря­
ностей. В действительности же, после долгих лет тюрьмы они были пове­
шены на главной плошадп г Гватемалы в 1540 г. Касик — индейский
вождь, предводитель.
**” Намек на смерть Атьварало во время экспедиции к Островам П рянос­
тей и гибель его жены во время наводнения.
109

казначей говорит о том, как графа де ла Гомеру*, генерал-капита-
на королевства, повелели величать «Ваша светлость», и часы с ве­
ликой точностью отсчитывают время. Ночь ближе... ближе... Ку­
кушка Снов свивает нить сказок.
Мы — в храме святого Франциска. Как хороша решетка у алта­
ря богоматери Лоретской, и генуэзская мозаика плит, и светиль­
ники из Дамаска, и гранадские шелка, и парча, и алый бархат! Не
говорите громко, здесь сгнили три епископа, и крысы таскают по
полу обрывки горестных мыслей. Сквозь высокие окна украдкой
светит золото луны. Полутемно. Во мраке мерцают подсвечники
и лик пречистой девы с закрытыми глазами.
Женщина плачет перед ней, и плач, словно нитка, перерезает
тишину.
Брат Педро Бетанкур** молится после полуночи, когда накор­
мит голодных, пригреет сирот и вылечит болящих. Он ходит не­
слыш но, как летает голубь.
Неслышно подходит он к плачущей и спрашивает, в чем ее
горе, не замечая, что она — безутешная тень.
Она говорит:
— Я плачу по человеку, которого очень любила. Он не был мне
мужем, но я любила его. Ты уже прости, это грех.
Монах поднял глаза, чтобы встретить взгляд Д евы , и вдруг —
что за чудо! — стал сильнее и выше. Он почувствовал плащ на св о ­
их плечах, шпагу у пояса, перо на шляпе, сапоги и шпоры. Тогда
он понял все — он ведь был святой — и молча склонился перед
плачущей. Родриго***! Сам Родриго!
Проворно, как безумец, ловящий свою тень, она вскочила, по­
добрала шлейф и обняла монаха. Это он, это дон Родриго! Сам
Родриго!
Две счастливые тени вышли из храма — возлюбленная и ее
рыцарь — и пропали во тьме улиц, извилистых, как тропы преис­
подней.
А утром, говорит преданье, брат Педро крепко спал в храме, у
самых рук богоматери.
Кукушка Снов свивает нить сказок. Шелестят в паутине плен­
ные мухи. Что-то скребется, как мышь, в тихих углах, гделетопис-
жГраф дела Гомера — Антонио Перес Айала Кастилья-и-Рохас, граф дела
Гомера — капитан-генерал Гватемалы с 1611 по 1626 г.
" Брат Педро Бетанкур — Педро Хосе Бетанкур (1627— 1667), монах, ос­
нователь странноприимного дома, больницы и первой бесплатной шко­
лы в г. Гватемала.
’ Дон Родриго — Родриго Ариас де Мальдонадо (? — 1713), искатель при­
ключений, ставший впоследствии монахом и сменивший Бетанкура на по­
ст) настоятеля монастыря Вифлеемитов.
I10

цы короля пишут о Новом Свете. Смеркается. Хоры лягуш ек и мо­
нахов тянут псалмы. Звенят колокола, сердца и наковальни.
Вот идет брат Пайо Энрикес де Ривера*. Под сутаной у него —
свет. Быстро темнеет. Брат Пайо стучится в низенькую дверь и
вносит в дом печатный станок.
Голоса пробуждают меня; я—у цели. Гватемала-де-ла-Асунсь-
он, третий испанский город! Я вижу наяву белые домики, похо­
жие отсюда, с горы, на рождественский вертеп. Я горжусь, что сте ­
ны города — как люди, монахи и воины в одежде столетий, и печа­
люсь, что закрыты балконы, и чувствую себя совсем маленьким у
древних, как деды, порогов. Я вижу наяву мальчишек, носящ ихся
по улицам, и слышу девочек, играющих в прятки:
— ... три, четыре, пять!..
— Иду искать!
Мой город! Мой город, повторяю я, чтобы поверить. Его бла­
женная равнина. Грива его лесов. Горы, свившие вокруг него крен­
дель святого Власия. Его озера. Пасти и спины его сорока вулка­
нов. Его покровитель, Иаков. Мой дом и другие дома. Площадь и
храм. Мост. Усадьбы, дома на перепутьях. Травы по обочинам из­
вилистых, засыпанных песком улиц. Река, уносящая вдаль стоны
плакучей ивы. Высокие цветы исоте. Мое селенье, мой город!
Папо Энрикес де Pimepa — основатель первом типографии в г. Гватемала.

И вот, я вспоминаю
Дf ]воеблаженных,горбунигор­
бунья, Хосе и Агустина, которых зовут в селенье доном Чепе и
ниньей Тиной, считают мои годы на зернах маиса, по одному, слева
направо, как считали столетья их предки по точкам на камнях*. Пе­
чально считать годы. Им жаль, что я немолод.
— Меня зачаровал чипилин, — говорит Агустина, — и я теперь
не знаю ни дней, ни лет. Чипилин — это сонное дерево, оно оста­
навливает время, и ты становишься таким самым, как наши ста­
рые жрецы.
— А я,— говорит Хосе,—слышал вещую птицу в полнолуние,
и от ее медовых трелей стал я красивым и прозрачным. Солнце
меня не тронуло, идни пощадили. Я хочу жить всю жизнь, и вот
стал прозрачным, заколдовала меня птица.
— Правда, — сказал наконец и я. — Как-то апрельским утром
я ушел поохотиться на голубей и оленей, а вам тогда было лет по
сто, и были вы такие самые. Вы — бессмертны. Вы — вечная душа
камней и вечная земля нивы. Я вышел рано, солнце только вста­
вало над путниками на дорогах. Мед и влага рассвета. Белое ды ­
ханье стад. Пенье птицы сенсонтль на благоуханном дереве. Вот-
вот расцветет вербена.
Я вступил в лес и пошел меж деревьев, как в процессии пат­
риархов. Сквозь листья золотом и цветным стеклом светилось
небо. Алые птицы казались языками пламени в день сошествия
святого духа, вдень пятидесятницы. Я шел и видел небо. Я был
тогда незрелым, недобрым и грубым, звался Золотой Шкурой,
и дом мой был открыт для старых охотников. Комнаты его, об­
рети они голос, рассказали бы немало историй. Всюду висели
шкуры, рога и ружья, а в зале — картины в темных рамах, изоб­
ражающие белокурых охотников и затравленных гончими оле­
Имеется в виду одна из разновидностей счета, бывших в ходу у древних
\iaii я.
112

ней. В детстве мне казалось, что эти олени похожи на святого
Себастьяна.
В глубине чащи лес перепутывает тропы. Деревья, словно мухи,
попадают в паутину кустарника. Легкие зайцы эха скачут, мелька­
ют, мчатся на каждом шагу. В ласковой лесной полумгле воркуют
голуби, воют койоты, бежит тапир, крадется ягуар, летает коршун,
ступает человек — это я, и все эти звуки отдаются эхом, словно
снова идут по чаще, от моря бродячие племена. Здесь начали они
петь. Здесь начали жить, открыто и просто. Дожидаясь луны, они
плясали по земле в солнце и ветре, под перестук слез. Здесь, под
деревьями аноны. Здесь, по цветам капули...
Плясали и пели:
«Привет вам, творцы и создатели! Вы видите нас, вы слышите.
Не покидайте нас, не оставляйте, на земле и на небе, Духи Неба и
Земли. Дайте нам детей, дайте нам потомков, пока не иссякли дни,
пока не иссякло солнце. Пусть родятся дети! Пусть восходит солн­
це! Пусть умножатся тропы и дороги, зеленые тропы, ваш подарок.
Пусть мирно будет всякое племя! Пусть будет оно хорошим, очень
хорошим, и все живут хорошо, по вашей воле! О, Великий Учитель,
След Молнии, Блеск Зарницы, След Мудрости, Блеск Ученья, В е­
ликий Ястреб, и вы, Чародеи, Владыки, Владельцы Неба, Праот­
цы, Родители Тайны, Старая Матерь Тайн, Прабабка Дня, Прабаб­
ка Рассвета! Пусть станет ребенком семя, пусть встанет солнце!»
Плясали и пели:
«Привет вам, Радости Дня, Духи Земли и Неба, Зеленых Лис­
тьев и Желтого Маиса, дающие нам детей! Оберните к нам лица,
дайте зелень, дайте желтое, дайте жизнь, пусть родятся мои дети,
мои потомки! Пусть выйдут из семени, пусть родятся, и они вам
помогут, вас прокормят, призовут вас в пути, в дороге, на речном
берегу, в долине, поддеревьями, в камышах! Дайте им детей, ог­
радите от бед и горя! Пусть ложь не преследует их и не обгоняет!
Охраните их от ран, от ожогов и ударов! Пусть не падают на доро­
ге ни плашмя, ни навзничь! Дайте им зеленые тропы, зеленые до­
роги! Не причиняйте им, всемогущ ие, ни беды, ни горя! Пусть
живут хорошо ваши кормильцы перед вашим лицом, вашими рта­
ми, о, Духи Неба и Земли, о, Скрытая Сила, о, Изрыгающий
Дождь, Вулкан, на земле и на небе, в четырех концах света, пока
встает солнце, пока живет племя, боги!»
Плясали и пели.
Темнеет сразу, среди стволов алеют струйки крови, нежный
багрянец светится в глазах лягуш ек, и лес становится сплошным и
мягким, как тесто или мясо без костей, и шелестят наверху л ис­
тья, пахнущие стираксом* и лимоном.
Стиракс — тропическое растение, дающее благоуханную смолу.

Вечер бредит. На деревьях поют волчьи сердца, и боги насилу­
ют девственниц в каждом растении. Ветер лижет крапиву, пляшут
листья. Нет ни звезд, ни неба, ни троп. Под любовным кровом
миндальных деревьев земля пахнет женщиной.
Вечер бредит. Шум сменяется молчаньем, океан — пустыней.
Чувства смеются надо мной во тьме леса: я слышу крики погонщи­
ков. колокола, маримбу .топотконей по камню мостовой; вижу свет,
искры вулкановых кузниц, молнии, звезды, пламя; чувствую, что
привязан, как злой разбойник, к железному кресту; обоняю домаш­
ний запах пыли, кастрюль и тряпок. Шум сменяется молчаньем, оке­
ан — пустыней. Вечер бредит. Все исчезло во тьме. Все исчезло...
Схватив за руку самого себя, я пляшу и пою протяжно: «А-э-и-
о-у! А-э-и-о-у!» — сверчки мне монотонно подпевают.
А-э-и-о-у! Легче! А-э-и-о-у! Легче! Все исчезло! Исчез ия, пля­
шущий на одной ноге. А-э-и-о-у! Легче! У-о-и-э-а! Легче! Кри-
кри! Легче, сверчок! Тяни меня за руку, рука, рви пополам — а-э-
и-о-у! — а я танцую — у-о-и-э-а! —а я пляшу! Рви пополам! А-э-
о-у! Кри-кри...
Горбун и горбунья слушают молча, как гипсовые святые в цер­
ковных нишах.
— Плясал я, как сумасшедший, и попал на черную тропку", и
тень мне сказала: «Я — тропа-царица, и кто по мне пойдет, станет
царем». И я увидел, что сзади — зеленая тропка, справа — крас­
ная, слева — белая, четыре тропы скрестились у Шибальбы — у
места, где все исчезает.
Я не мог пойти по ним без компаса и, посовещавшись с серд­
цем, остался ждать зари, плача от усталости.
Причудливее тени вставали изтьмы — челюсти, глаза, руки. Бес­
численные поколенья содрали с себя кожу, чтоб населить лес. Я ока­
зался в лесу живых деревьев: камни видели, листья говорили, вода
смеялась, идвигались сами собой солнце, луна, звезды, земля и небо.
Дороги свились в клубок, и в светлой дали лес был печальным
и таинственным, как рука, снимающая перчатку. Кора лишайни­
ка покрывала толстые стволы сейб. Высокие дубы подносили ор­
хидеи тучам, которые еще недавно, в сумерках, кроваво изнасило­
вало солнце. Папоротники притворялись, что осыпают изумруда­
ми круглую шею пальм. Сосны были когда-то ресницами востор­
женных женщин.
" Маримба — народный музыкальный инструмент, нечто вроде ксилофо­
на с подвешенными под каждый тон резонаторами из выдолбленной тык­
вы или деревянными ящичками. Размеры маримбы очень различны: от
небольших до величины концертного роятя.
Черная тропка — олна из четырех символических дорог, пересе­
кающихся. согласно мифологии киче, у пределов страны мертвых. Ш и­
бальбы Черная дорога — дорога царей, ведущая в Ш ибальб\.

Когда дороги исчезли в разных концах света — ведь в разных
концах четыре края небес,—все пропиталось тьмой, растворилось
во мраке и стало прахом, тенью , ничем.
Вечер бредил. Ягуар луны , ягуар тьмы и ягуар улыбки пришли
по мою душу, когда сова опустила крылья и, обнажив клыки, вы­
пустив когти, бросились на образ божий — а я был тогда образом
божьим,— но полночь свернулась у моих ног, а листья, по кото­
рым проползли дороги, изогнулись разноцветными змеями, хо ­
лодя мою кожу чешуей. Черные терлись о мои волосы , пока не зас­
нули, как женщина около мужчины. Белые увенчали мой лоб. Зе­
леные окутали ноги перьями вещей птицы. К расные прикрыли то,
что всего священней.
— Теперь ты вождь, теперь ты вождь! — кричат горбун и гор­
бунья.
Я прошу их перестать, чтоб рассказывать дальше.
— Кольца змей обвивали меня, я был один, растревоженный,
неловкий, и вот, в приступе страсти, я почувствовал, что пускаю
корни. Было так темно, что реки бились о камни гор, а за горами
Господь, уподобившись безумному зубодеру, вырывал деревья ру­
кою ветра.
Тьма и бред! Пляска в листьях! Дубовые рощи гонялись друг за
другом под грозным небом, отряхивая росу, как табуны на воле.
Пляска в листьях! Тьма и бред! Корни мои росли, разветвлялись,
стремясь к земным недрам. Я пронзил города и скелеты и вспоми­
нал с тоскою, как легко ходил, когда не был ни ветром, ни кровью,
ни духом, ни воздухом, ни тем воздушным вещ еством, что напол­
няют голову Бога.
— Ты вождь! Ты — вождь!
— По бесчисленным, безымянным корням текла моя прежняя
немочь, за которую меня прозвали Золотой Шкурой, и смола моих
глаз, мои глазницы и сама моя жизнь без начала и конца.
— Ты вождь!
— И вот,—устало закончил я,—вы слышите меня, и видите, и
весь я перед вами.
Чем глубже проникают корни, тем глубже боль в сердце!
Но, кажется, я пришел послушать легенды , а вы, как ни жаль,
молчите, словно мыши отгрызли вам язык...
Вечер назойливо смотрит на меня взглядом загнанной скоти­
ны. В лавке темно, пахнет пряностями, мухи мешают слушать мер­
ный звук перегонного куба. Сквозь соломенную крышу падает свет,
и кажется, что на глинобитых стенах трепещут белые бумажки.
— Слепые видят дорогу глазами пса! — говорит Хосе.
— Крылья, словно цепи, держат нас у неба! — говорит Агустина.
И беседа наша кончается.

Легенды
Легенда о Вулкане
И был на земле день, что
длился много столетий
ШестерожиливСтранеДе­
ревьев —трое пришли с ветром, трое с водой,— а видны были толь­
ко трое. Трое скрывались в воде, и те трое, что пришли с ветром,
видели их, когда спускались с гор напиться.
Шестеро жили в Стране Деревьев.
Трое, что пришли с ветром, носились по лужайкам, поросшим
чудесами.
Трое, что пришли с водой, пригибали ветви, глядящиеся в реку,
чтобы спугнуть птицу или сорвать плод; и плодов, и птиц было
много, самых разноцветных.
Трое, что пришли с ветром, будили землю, как птицы, до рас­
света, а к вечеру трое других укладывались, как рыбы, на мягкие
речные травы и, притворясь усталыми, провожали землю ко сну
еще до заката.
Трое, что пришли с ветром, ели плоды, как птицы.
Трое, что пришли с водой, ели звезды, как рыбы.
Трое, что пришли с ветром, спали в лесу, в листьях, где шурша­
ли змеи, или на ветках, среди барсуков, обезьян, белок, древесных
ящериц и маленьких медведей кинкажу.
Трое, что пришли с водой, спали в озерной тине или в норках
ящериц, затевавших драки, смутные, как сны, а ночь проводив­
ших у берега, словно пироги.
И те и другие ели плоды деревьев, клонимых ветром к воде, не
отличая дурных от хороших. Первые люди знали, что дурных пло­
дов нет, все они — кровь земли, послаще и покислее, что какому
положено.
— Гнездарь-гнездотвор! — пропел дух этой земли в обличье
птицы.
Один из пришедших с ветром обернулся на его голос, а двое
других назвали е ю Гнездотпором.
116

Дух в птичьем обличье был раньше чудищем цвета дождя, с зо­
лотыми глазами, перечеркнутыми черным. Он был гибок, как
мизинец, пахло от него рыбой, и его убили в море, стремясь к этой
земле.
А убив, вступили на топкий берег, дивный, как чары: тополя у
подножья гор. дальний лес, недвижная речка в долине... Страна
Деревьев*!
Они без труда добрались по берегу, светлому, как луч брилли­
анта, до зеленого гребня ближних мысов и, подойдя впервые к реч­
ке, чтоб напиться, увидели троих, упавших в воду.
И Гнездотвор сказал друзьям — ходячим деревьям, которые
молча гляделись в воду:
— Это личины, друзья, скрывающие наши лица! Это наши
двойники, наши маски! Это наши мать и отец, это чудище, убитое
Вгморе! Наш покровитель! Наша память!
Там, где кончалось море, начинался безбрежный лес. Теку­
чий, стеклистый воздух над самыми ветвями, светящийся синим
здесь, поближе, и зеленый, как плод, в глубине.
И, словно море недавно было тут, вода сверкала на каждом
листе, на каждом цветке, на каждой лиане, на каждой букашке и
ящерице.
Лес тянулся до Вулкана, непроходимый, густой, плодовитый и
бесплодный, как змеи. Океан листвы, дробящ ийся о скалы и за­
ливающий нивы, весь в бабочках — следах зверей, и белых, как
шарики крови, бликах солнца.
Что-то треснуло в небе, и трое насторожились.
Две горы за рекой приподняли веки.
Та, что звалась Кабракан” ,—она могла вырвать лес и поднять
город,—выплюнула огонь, чтобы зажечь землю.
И земля загорелась.
Та, что звалась Хуракан*” и слагалась из туч, ринулась на кра­
тер, выпустив когти.
Небо вмиг потемнело, остановился темный день, сотнями
вырвались из гнезд перепуганные птицы, и еле слышались кри­
ки пришедших с ветром, беззащитных, как деревья на теплой
земле.
Обезьяны неслись во тьме, оглашая криками чащу. Словно зар­
ницы, мелькали во тьме олени. Вихрем влекло тяжелых кабанов с
белесыми глазами.
Мчались койоты, скалясь на бегу и налетая друг на друга.
*Имеется в виду Гватемала.
~ Кабракан — в мифологии киче — гигант, бог землетрясений.
Хуракан — повелитель ветров, дух неба, одно из главных божеств в пан­
теоне киче.
117

Мчались хамелеоны, меняя цвета от страха, мчались игуаны,
свинки, кролики, жабы, ящерицы и змеи, чья тень смерто­
носна.
Мчались гремучие змеи, удавы, гадюки, пронзительно ш ипе­
ли, гремели бубенцами, шуршали листвой и свистели, хвостом
рассекая воздух.
Мчались хамелеоны, тапиры, василиски, чей взгляд был и тог­
да смертоносен, и гибкие ягуары —листва в пятнах солнца, и мяг­
кие пумы, и кроты, и крысы, и черепахи, и лисы, и дикобразы, и
мухи, и муравьи.
Крупными прыжками мчались камни, сшибая деревья, слов­
но кур, и воды, держа в зубах неутолимую жажду, убегали от тем­
ной земной крови, от пламенной лавы, стиравшей следы оленей,
кроликов, ягуаров, койотов и пум, и следы рыб в кипящей воде, и
следы птиц в светящемся дыме, в пепле света. Падали звезды, не
замочив ресниц в виденье моря, прямо в ладонь земли, слепой
попрошайки, а она их не узнавала —теперь они не жгли — и гаси­
ла одну за другой.
Гнездотвор видел, как исчезали друзья, гонимые ветром, и го­
нимые огнем двойники*, освещенные желтым, как маис, светом
молний. А когда он остался один, родился Образ.
Образ сказал:
— И был на земле день, что длился много столетий. День, когда
весь день стоял полдень, прозрачный и светлый день без восхода и
заката.
— Гнездотвор,— сказало сердце,— там, в конце дороги...
И умолкло, испугавшисьласточки, подлетевшей поближе, по­
слушать.
А Гнездотвор долго и тщетно ждал, когда же голос сердца
зазвучит, как голос души, приказавшей ему искать неведомую
Землю.
Он услышал зов. В конце дороги, пролегшей по краю, похожему
на круглый хлеб, кто-то звал его протяжно и глухо.
Песок дороги превращался в крылья под его ногами, и белый
плащ взвивался за спиной, не волочась по земле.
Он шел и шел.
И вот зазвенели колокола, зазвенело в облаках его имя:
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Гнездотвор!
Двоиники. — Имеются в виду духи, сопутствующие и покровительству­
ющие человеку. То же. что нахуали.
118

Деревья покрылись гнездами. Гнездогвор увидел лилию, ребен­
ка и святого. Цветок, ди гя и старец встречали его втроем. И он ус­
лышал:
— Гнездотвор. построй мне храм!
Слова летели, как розы, подхваченные ветром, а лилии цвели в
руке святого и на устах ребенка.
Хорошо возвращаться из дальней страны в облаке из мелких
бусин. Вулкан погас, и земля в кратере рыдала озерными цветами,
а юный Гнездотвор стал старым за один день, который длился мно­
го столетий, и успел основать только селенье в сто хижин, стол­
пившихся у храма.

Легенда о Волосяном
И бродит Волосяной, уводит длиннокосых
красавиц, вяжет гривы коням...
М*1.▼J^aTbЭльвирасвятогоФран­
циска*, настоятельница у Екатерины, была когда-то послушницей,
вырезала облатки в обители Непорочного зачатия, славилась кра­
сотой и говорила так сладостно, что слова на ее устах обращались
в нежнейшие цветы.
Сидя у широкого окна, где не было стекол, послушница смот­
рела, как весенний ветер уносит старые листья, как зацветают де­
ревья, как падают спелые плоды в садах, за старой стеной, где об­
ветшавшие крыши и раненые стены так густо покрыты листвою,
что кельи и коридоры кажутся истым раем, благоухающим дики­
ми розами и душистой глиной. Она смотрела на милые своды пе­
реплетенных веток, где вместо монахинь жили голуби с розовыми
лапками, и пела птица сенсонтль.
За окном, в глубоких ущельицах меж веток, ютился теплый сум­
рак, покрывавший крылья бабочек шелковистой пыльцою. Сто­
яла тишина, только ящерицы шуршали в сладостном благоуханье
листьев, покрывших ласковой зеленью толстые ветви, переплетен­
ные у старых стен.
А здесь, наедине с Богом, она снимала кожуру с ангельских пло­
дов, чтобы обнажить плоть Христову, продолговатую, как ломтик
апельсина, — vere tu es Deus absconditus**,— а тело ее и дух были
там, в доме ее детства, где так тяжелы засовы и легки розы, и двери
плачут от ветра, и стены смотрятся в воду фонтанов, как в чистое
стекло.
Шум города смущал тишину окна и навевал тоску, словно шум
порта перед отплытием: смеялся всадник, осадив коня, катилась
повозка, плакал ребенок.
Эльвира видела коня, повозку, ребенка в поле, под кротким
' Мать Эльвира святого Франциска — реатьное ищ о, основательница мо­
настыря святой Екатерины в Гватемапе (намаю XVII в.).
Воистин\ ты Ьог сокровенный (тт.).
120

небом, заворожившим мудрый взгляд колодца, печального, как
старенькая нянька.
И запах доносился до нее: небо пахло небом, поле — полем,
ребенок — ребенком, повозка — сеном, конь — запущенным са­
дом, всадник — святостью, колодец —тенью, тень — воскресным
отдыхом, а отдых воскресный — чистым бельем.
Смеркалось. Во мгле мешались мысли, светлые пляски пыли­
нок в солнечном луче. Колокола тянулись к кубку ночи недвиж­
ными губами. Кто вспомнил о поцелуях? Ветер шевелил цветы, а
может — морских коньков. В струях благоуханья усмиряли колиб­
ри свою любовь к Богу. Кто ж это вспомнил о поцелуях?
Перестук шагов испугал ее. Бубенчики эха звенели в коридорах.
Ослышалась она или нет? Неужели это он — тот, с длинными
ресницами, кто по пятницам, поздно, забирает облатки и относит
в долину Девы, в девять селений и в блаженную обитель на холме?
Его прозвали «Маком». Ветер следовал за ним по пятам, а сам
он появлялся, словно призрак, со шляпой в руке, в щегольских
сапожках, как будто золоченых, в синем плаще — и ждал на поро­
ге облаток.
Да, это он. Сейчас он бежал, словно спасался от кого-то.
— Слушай, слушай! — кричал он. — Тебе отрежут косу, отре­
жут косу, отрежут косу!
Увидев его, она легко вскочила и, бледная как смерть, кину­
лась к двери. Но башмаки покойной монаш ки, разбитой парали­
чом, которые Эльвира носила из жалости, сковали ее шаг.
Рыданье, как звезда, забилось в ее горле. Птицы сновали во
мгле у серых недвижных стен. Два великана-эвкалипта тянули
покаянные псалмы.
Покойница держала ее, и она безутешно плакала, и тихо глота­
ла слезы, как те больные, у которых тело сохнет по частям. Ей ка­
залось, что она умерла, что ее погребли, что на ее могиле, над си­
ротским саваном, набитым прахом, который был ею, цветут, слов­
но розы, белые слова, и ужас ее понемногу сменялся тихой радос­
тью. Монашки, живые кусты роз, срезали цветы друг у друга в по­
дарок Деве, а розы пахли маем, плели паутину благовоний, и пре­
святая дева мошкой света запутывалась в них.
Но вскоре она забыла о том, как цветет ее тело после смерти.
Как сорвавшийся с веревки змей улетает в небо, ее тяжелая коса
упала прямо в геенну. Вся тайна была в косе, все горестные мину­
ты. Она забылась на несколько вздохов и поняла, что сидит на зем­
ле, а рядом кишат и пляшут бесы. Все, что может случиться, вее­
ром раскрывалось ей: ночь, нежная, как сласти, и пахнущие алта­
рем сосны, и пыльца бытия в кудрях ветра, и безобразный бурый
кот, смущающий тишину фонтана и роющийся когтистой лапой в
старых бумагах.
!21

И она н окно полнились небом.
— Когда я причащаюсь, — сказал человек в плаще, — Бог пах­
нет, как твои руки,—и прикрыл решеткой ресниц горящие уго­
лья глаз.
Услышан кощунство, она отдернула руки от облаток. Нет, это не
сон! Она потрогала локги, плечи, шею... Затаила дыханье на миг.
длиной в столетье, и тронула косу. Нет, не сон! Под теплой тяжес­
тью косы она вспомнила снова о том, что она — женщина, и снова
померещилась ей бесовская свадьба с пришельцем и свеча у другой
стены, длинная, как гроб. В свете свечи влюбленный пришелец, не­
выносимореальный, протягивал руки, как распятье, обернувшееся
летучей мышью, и это была ее собственная плоть. Она хотела не ви­
деть, бежать от наважденья — бежать от мужчины, который ласкал
ее, женщину, просто потому, что был мужчиной (о, худший из со­
блазнов!), но опустила бледные, круглые веки, увидела башмаки
покойной и, плача, открыла глаза... Рванула сумрак, подняла веки,
открыла глаза, тревожные, как мышь вловушке, судорогой дернуло
щеку,— подушечку для слез, и заметалась между чужой смертью,
сковывавшей ноги, и струёй живого угля, прожигающей спину.
И, чтобы покончить с наваждением, она рванулась из объятий
трупа и объятий мужчины, подавила крик, нечистый, как ее серд­
це, вскочила в полубезумье, рассыпая облатки, схватила ножни­
цы, отрезала косу и, свободная от соблазна, кинулась под спаси­
тельный кров аббатисы, не чувствуя больше на ногах страшных
башмаков.
А упавшая коса уже не была косою — она извивалась по тюфя­
ку упавших на пол облаток.
Человек, прозванный Маком, искал до рассвета. Слезы дрожа­
ли на его ресницах, как последние искорки на спичечной головке.
Сдерживая тяжкое дыханье, не тревожа тени, он скользил вдоль
стены к спасительной свече.
Скоро его тихий шаг сменился бегом. Безголовый змий покинул
священный ворох облаток и полз к нему, словно черная кровь мерт­
вого зверя текла по полу. Он поспешил зажечь свет, но темная тварь
вскинулась вверх, зазвенев, как легкие струи, бичом обвила свечу, и
та заплакала над душой пришельца. Так ушел в вечность прозван­
ный Маком, и кактусы плачут о нем по сей день белыми слезами.
Бес пронесся как вздох по черной косе. Свеча погасла, и коса
безжизненным жгутом легла на пол.
А в полночь, обернувшись чудищем с козлиным копытом, уша­
ми кролика и мордой вампира, пришелец утащил в геенну черную
косу послушницы — той самой, что стала позже матерью Эльви­
рой. Так родился Волосяной; а послушница в ту пору стояла в ке­
лье на коленях, с лилией в руке, перед агнцем, под сенью ангельс­
ких улыбок.
122

Легенда о Татуане
Рыщет по темницам Татуана..
МJL ▼J^acTepМиндальсрозовой
бородою —один из жрецов, которых белые люди сочли золотыми,
так пышны были их одежды,— знает тайну лечебных трав, язык
обсидиана и грамоту звезд.
Он —дерево, ходячее дерево, выросшее в лесу, где никто его не
сажал, а семя принесли духи. Он считает по лунам длинные годы о
четырех сотнях дней*, и лун он видел много, как все деревья,—ведь
они покинули старый Край Изобилья".
Когда пришло полнолунье и настал месяц, который зовется
месяцем филина-рыболова**’, мастер Миндаль роздал душу доро­
гам. Четыре дороги вели в четыре конца неба. Черный конец —
вещая тропа. Зеленый конец — весенний дождь. Красный конец —
безумье тропиков. Белый конец — обещанье новых земель. Четы­
ре дороги.
—Дорога, дорожка! —сказал Белой дороге белый голубь, но та
не услышала. Он хотел кусочек души, чтоб избавиться от дурных
снов: и дети и голуби мучаются снами.
—Дорога, дорожка! —сказало Красной дороге красное сердце,
но та не услышала. Оно хотело сбить ее с толку, чтоб она забыла
продушу. Сердца, как и воды, не возвращают ничего.
— Дорога, дорожка! — сказала Зеленой дороге Зеленая бесед­
ка, но та не услышала. Она хотела заплатить хоть часть долгов,—
отдать чужую душу вместо листвы и тени.
Сколько месяцев шли дороги, сколько месяцев?
Самая быстрая, Черная, с которой никто не говорил в пути, заг-
‘ У древних майя, наряду с другими видами летосчисления, существовал
год, состоявший из двадцати месяцев, по двадцать дней каждый.
" Кран Изобилья. — Имеется в видуТулан.
Месяц филина-рыболова — вымысел автора, в календаре майя такого
месяца нет.
123

лянула в город, пересекла площадь и, отдыхая в торговом кварта­
ле, отдала душу мастера продавцу бесценных сокровищ.
Был час белых кошек. Они бродили от стены к стене, пышно
цвели розы, и облака, словно белье, сохли на веревках неба.
Мастер узнал о том, что сделала дорога, искупался при луне в
розовом, как миндаль, источнике, сбросил кору, снова стал чело­
веком и пошел в город.
На склоне дня, под вечер, когда возвращается стадо, он при­
шел в долину и заговорил с пастухами, но они отвечали скупо, ди­
вясь зеленым одеждам и розовой бороде.
В городе он пошел на запад. Люди толпились у фонтанов, и
нежно звенела вода, наполняя кувшины. По следу теней он доб­
рался до торгового квартала и увидел частицу своей души в стек­
лянном ларце с золотым замком.
Немедля он подошел к торговцу, курившему в углу, и предло­
жил ему сто арроб* жемчуга.
Торговец усмехнулся. Какой жемчуг? Его сокровища бес­
ценны.
Мастер знал, что торговцы торгуются, и предложил ему озеро
изумрудов, крупных, как зерна маиса.
Торговец усмехнулся. Какое озеро? Его сокровища бесценны.
Мастер предлагал амулеты, глаз оленя, способный добыть воду,
и перья, усмиряющие бурю, и марихуану...
Торговец не сдавался.
Мастер предложил столько драгоценных камней, что из них
можно выстроить дворец посреди изумрудного озера.
Торговец не сдался. Его сокровища бесценны, и зачем толко­
вать попусту, когда он выменяет душу на самую прекрасную ра­
быню.
Все было тщетно, и ничем на свете не мог мастер выкупить ча­
стицу своей души. У торговцев нет сердца.
Волоконце дыма отделяло сон от яви, белых кошек — от чер­
ных, мастера — от торговца. Выходя, мастер отряхнул с ног прах
лавки. Прах опасен.
Прошел, как говорит преданье, год о четырех сотнях дней. Воз­
вращаясь из дальних стран, ехал через горы торговец с прекрас­
ной рабыней, птицей-цветком, обращавшей в гиацинты капли
меда, и свитой верных слуг.
—Ты и не знаешь, — говорил он рабыне, придерживая коня,—
ты и не знаешь, как будешь жить в столице! Домом твоим станет
дворец, все мои слуги будут служить тебе, и сам я, последний из
слуг!
— Там, — продолжал он вполоборота к солнцу, — там все твое.
Арроба — мера веса, около 11. 5 кг.
124

Ты — сокровище, а я — продавец бесценных сокровищ. Ты сто­
ишь той частицы души, которую я не выменял на целое озеро изум­
рудов. Лежа в гамаке, мы будем смотреть, как встает и садится солн­
це, и слушать в сладком безделье сказки старой ведьмы, которая
знает мою судьбу. Судьба эта. если ей верить, в руке великана. Если
ты попросишь, узнаешь и свою.
Рабыня смотрела по сторонам и видела, как все цвета перехо­
дят в синий и тают вдали. Деревья по обочинам дороги ткали узор,
похожий на тот, что украшает рубашки индейских женщин. Пти­
цы летели как бы во сне, без крыльев, а внизу, в молчанье камня,
звери пыхтели по-человечьи, взбираясь в гору.
Рабыня была обнаженной. По груди ее струился и падал к но­
гам черный жгут волос. Торговец был весь в золоте, а на плечах его
лежал плащ из козьей шерсти. Его знобило от немочи и любви.
Тридцать всадников свиты казались ему тенями сна.
Вдруг несколько капель упало на дорогу, и где-то внизу послы­
шались крики пастухов, сзывающих скот. Всадники пришпорили
коней, чтоб скорей добраться до укрытья, но тщетно: ветер рванул
тучи, пригибая леса к самой долине, все покрылось влажным пла­
щом тумана, и сверкнули первые молнии, словно безумный фото­
граф вздумал снять бурю.
Кони неслись, порвав узду, паря над землей, распластав гри­
ву по ветру и прижав уши. Один из них выбросил торговца из сед­
ла, и тот отлетел к дереву, только что расщепленному молнией.
Словно рука, хватающая камень, дерево схватило его и кинуло в
бездну.
В эту самую пору заблудившийся в городе мастер бродил, как
безумный, по улицам, пугая детей, подбирая мусор, и заговаривал
с ослами, волами и бездомными собаками, потому что у них, как у
людей, печальные глаза.
— Сколько месяцев шли дороги? — говорил он у всех дверей,
но ему не отвечали и запирали двери, дивясь зеленым одеждам и
розовой бороде.
Шло время, он спрашивал всех и вот добрался до дома, где
прежде жил торговец, и спросил у рабыни, которая одна пережила
бурю:
— Сколько месяцев шли дороги?
Солнце, высунувшее голову из белой рубахи утра, очертило в
проеме двери серебром и золотом спину мастера и смуглое лицо
рабыни —той, что была частицей души, не отданной за изумруды.
— Сколько месяцев шли дороги?
Ответ скорчился у губ рабыни, стал твердым, как ее зубы. Мас­
тер молчал, упорно, как вещии камень. Наступило полнолунье
филина-рыболова. Рабыня и мастер омыли друг друга взглядом,
как двое влюбленных, пре!ерпевших долгую разлуку.
125

Шум спугнул их. Именем бога и короля их схватили как бесно­
ватую и чародея и в сверканье крестов и шпаг повели в темницу:
мастера в зеленых одеждах и рабыню, чье крепкое тело отливало
бронзой.
Через семь месяцев их присудили к сожжению. Накануне каз­
ни он приблизился к ней. нацарапал на ее руке маленький кораб­
лик и сказал:
— Татуированная Татуана, ты сможешь всегда, как сейчас, бе­
жать от злой смерти. Я хочу, чтобы ты была свободной, как моя
мысль. Нарисуй этот кораблик на стене, на полу, где хочешь, зак­
рой глаза, взойди на него и спасайся.
Спасайся, ибо мысль моя крепче глиняного колосса.
Мысль моя слаще меда из цветов сукинай*.
Мысль моя — та, что может обернуться невидимкой.
Ни минуты не медля, Татуана повиновалась: нарисовала ко­
раблик, взошла на него, он отплыл, спасая ее от смерти и неволи.
А на другой день тюремщики нашли в темнице сухое дерево, с
которого еще не облетели розовые цветочки.
' Сукинай — растение in семейства лилейных. Мел с его цветов счи гае гея
в Гватемале самым сладким.
126

Легенда о Сомбрероне
Сомбрерон обходит порталы...
В
дальнем углу земли, который
безумный моряк отдал своей королеве*, благочестивая рука воз­
двигла прекрасный храм неподалеку от мест, где до того поклоня­
лись человеку, — нет страшнее греха в очах господних! — защ и­
щенных от ветра громадой вулканов и гор.
Свящ енники этого храма, агнцы львиное сердце, были сла­
бы, как все люди, и жаждали знаний, и голова у них закружилась
на новой земле, под новым небом, и с родины они привезли при­
вычку к духовным занятиям — и вот они предались искусствам и
наукам, обязанности же свои так запустили, что, Бог им судья,
забывали открыть храм перед мессой и закрыть его, отслужив.
Стоило послушать, как, денно и нощно, спорят ученые мо­
нахи, приводя и к месту и не к месту редчайшие тексты из Пи­
саний.
Стоило увидеть, как нежные поэты, пылкие музыканты, при­
лежные живописцы создают нездешние миры по соизволению
искусства.
В старых летописях, в густой листве узорных примечаний,
можно прочитать, что споры ученых не привели ни к чему. Даже
имена их забыты, потому что вещий голос запретил им тратить
время на писанье трудов, и они говорили столетье кряду, не по­
нимая друг друга, не прикасаясь к перу и впадая в тягчайшие
ереси.
Не больше знаем мы и о тех, кто предавался искусствам. Забы­
ты их напевы. Пылятся фрески в темных закоулках храма, а в ок­
нах, рядом, сверкает новое небо и курятся вулканы. Были там и
живописцы, истые печальные испанцы, если судить поХристам и
мадоннам — их прекрасному наследству. От поэтов же остались
разрозненные строки.
Речь идет о Колхмбе н Изаослле Кастильской (1451 —1504). королеве
Испании, способствовавшей организации -экспедиции X. Колумба.

Вернемся, однако, к делу, а то я слишком увлекся старой сказ­
кой, как говорит Берналь Диас дель Кастильо в «Истории завоева­
ния Новой Испании», которую, как и положено, он написал в пику
другому историку*.
Так вот, монахи...
Среди монахов мудрых, предававшихся наукам, и монахов бе­
зумных, предававшихся искусствам, был один, которого звали
просто монахом за пыл благочестия и страх божий и еще за то, что
он держался подальше и от споров, и от восторгов, полагая, что и
то и другое от лукавого.
Монах проводил в келье добрые и радостные дни, как вдруг по
дороге, под стеною, прошел ребенок с каучуковым мячом.
И тут...
И тут, говорю я, чтоб перевести дух, мячик подпрыгнул к узко­
му оконцу кельи.
Монах, читавший по старой книге о благовещенье Девы, уви­
дел не без трепета, как странная тварь проворно скачет от пола к
стене, от стены к полу и, утомившись, падает мертвой птицей к
его ногам. Дело нечисто! И мороз пробежал по его спине.
Сердце у него стучало, как у Девы перед архангелом, но он ов­
ладел собой и тихо засмеялся. Не закрывая книги, не вставая, он
поднял мячик, чтобы швырнуть обратно, и вдруг все мысли его
изменились, и он возрадовался радостью святого, художника или
ребенка.
Не открывая пылких и чистых слоновьих глазок, он сжал мя­
чик рукой, словно лаская, и выронил, как роняют горящий уголь.
Но мячик, веселый и задорный, оттолкнулся от пола и вернулся к
нему так быстро, что он едва успел подхватить его, и убежал в тем­
ный угол кельи, словно преступник.
Ему все больше хотелось прыгать, как мячик. Теперь он не ду­
мал швырять его прочь, и пальцы радовались яблочной округлос­
ти, глаза —белизне горностая, а темные от табака зубы готовы были
вонзиться в резиновую плоть.
«Такой была земля в руке Господней», — подумал он.
Но не сказал, потому что мячик вырвался, тревожно прыгнул в
сторону и по чьей-то неведомой воле вернулся к монаху.
*Имеется в виду тот факт, что конкистадор Берналь Диас дель Кастильо
(1492—1584), участвовавший в завоевании Мексики и Гватемалы, на скло­
не лет написал подробную хронику, чтобы опровергнуть официальную
«Всеобщую историю Индий», написанную испанским историком Фран­
сиско Лопесом де Гомарой (1511 —1566), не покидавшим пределов Евро­
пы. Впрочем, в своей «Истории...» Диас дель Кастильо полемизирует и с
другими хронистами и свидетелями конкисты, в частности, с П. Джовио.
Г. де Ильескасом. Э. Кортесом. — Прим. ред.
128

— По чьей же воле? — тревожился монах.
Он нахмурил брови — кисти, на которые вниманье выжимает
невидимую краску,— и, одолев пустые страхи, решил, что мячик
не опасен для него и для всех чистых сердцем, потому что он очень
сильно стремится прочь от земли.
Так и вышло, что в обители, где одни предавались искусствам,
другие — наукам, наш монах носился с мячом по коридорам.
Небо, тучи, тамаринды... Ни души на праздной дороге, разве
что быстро пройдет воскресное гулянье, потревожив на миг тиши­
ну. День вырывался из бычьих ноздрей белым, горячим благово-
ньем.
У входа в храм, отзвонив к мессе, монах поджидал прихожан,
вспоминая забытый в келье мячик. «Как он легок, как бел, как
скор!»—думал он, а потом и сказал вслух, и эхо, словно мысль, про­
неслось по храму.
«Как легок, как бел, как скор». Только б его не потерять! Он
боялся и убеждал себя, что мячик ему не изменит и ляжет с ним в
могилу, легкий, скорый и белый.
А вдруг в нем бес?
Монах улыбался, сомненья исчезли. Нет, в мячике меньше зла,
чем в этих искусствах и науках, — и, стараясь не поддаваться стра­
ху, пошел было в келью, чтобы с ним поиграть, белым, скорым и
легким.
По дорогам — в городе, что создал жестокий наместник, еще
не было улиц, — по дорогам шли к церкви нарядные прихожане,
а монах их не видел. Храм был сложен из крупных камней, но
высоко в небе башни теряли тяжесть и обретали легкость, тон­
кость, воздушность. В храм вели три двери, а внутри мерцали ви­
тые колонны, и золоченые алтари, и синий пол, и нежно-голу­
бые своды.
Святые застыли, как длинные рыбы в светящейся воде храма.
А в невидимом воздухе ворковали голуби, блеяли овцы, стуча­
ли копыта, кричали погонщики. Крики, словно бичи, взвивались
кольцом, охватывая и крылья, и пенье, и поцелуи. Стада подни­
мались на холм белой дорогой, теряющейся вдали. Белой, текучей
дорогой, светлой дорожкой дыма, которая может поиграть с тобой
в мячик голубым утром.
— Добрый вам день, сеньор!
Монах очнулся и увидел женщину, державшую за руку груст­
ного ребенка.
— Богом прошу, сеньор, почитайте над ним из книжки, а то он
все плачет да плачет с тех пор, как здесь, у стены, потерял мяч, ко­
торый, врать не буду, считали у нас нечистой силой.
(... легок, и бел, и скор...)
Монах схватился за дверь, чтоб не упасть от страха, а потом
5 М. А. Астуриас
129

повернулся спиной к матери и к сыну и, воздевая руки, спотыка­
ясь, кинулся в келью.
Он ворвался туда и вышвырнул мяч.
— Отойди от меня, сатана!
Мячик выскочил из окна резво, как ягненок на воле, и вдруг
раскрылся черным сомбреро на голове v мальчика — черной шля­
пой беса.
Так родился Сомбрерон.

Легенда о сокровище Цветущего Края*
МJL Т-Ж.еж влажных городских
камней угасал день, по капле, как гаснет огонь в пепелище. Небо
светилось шкуркой апельсина, кровь красных плодов питайи со­
чилась из облаков то алых, то золотых, как борода маиса или пу-
мья шкура.
Человек увидел с кровли храма, что одно облако прошло пря­
мо над озером, чуть не коснувшись воды, и легло к подножью Вул­
кана. Оно остановилось, прикрыло глаза, а жрец кинулся вниз, не
подобрав облаченья — плащ тянулся за ним по ступеням,— и воз­
вестил, что кончилась война. С каждым криком он воздевал руки,
а после ронял их, как птшы роняет крылья. Он стоял лицом к за­
паду, и солнце отбрасывало на его бороду мертвящий свет.
Побежали гонцы в четыре края света, возвещая, что кончилась
война на землях владык Атитлана.
В тот вечер была ярмарка. Озеро сверкало огнями. Сновали
лодки торговцев, светясь, как звезды. Лодки с фруктами. Лодки с
одеждой и обувью. Лодки с нефритом, с изумрудами, с жемчугом,
с золотым песком, с ароматной водой в птичьих перьях, с брасле­
тами из камыша. Лодки с медом и с перцем — в стручках и толче­
ным, с солью и с ценным копалом"*. Лодки с красками и лодки с
перьями. Лодки с терпентиновой смолой, с целебными корнями
и травами. Лодки с курами. Лодки с веревками из агавы, с во­
локнами для циновок, с питой*** для пращей, с сосновыми доска­
ми, с глиняной утварью, с выделанной кожей и со шкурами, с мис­
ками и с масками из тыквы. Лодки с попугаями, косами, каучуком
и плодами айоте, у которых мелкие семечки.
Дочери вельмож сидели под присмотром жрецов в пирогах,
сверкающих, как белый початок, а голоса вельмож, пенье и музы­
ка переплетались с выкриками торговцев.
*Цветушии Край — местность около озера Атитлан.
**Копал — растительная смола. котор\ю воскуряли богам.
Пита — веревка из волокон агавы.
5*
131

Однако шума не было, словно по озеру плыл спящий рынок, а
люди продавали и покупали во сне. Бобы какао* — растительные
деньги — тихо переходили из рук в руки.
На лодках с птицей пели сенсонтли, пугливо бились чорчи” ,
болтали попугаи. Цену за птиц назначал покупатель, но ни одна
не стоила меньше двадцати бобов,— ведь покупали их, чтобы да­
рить возлюбленным.
На берегу, среди огней и деревьев, дрожали и гасли голоса влюб­
ленных и продавцов птиц.
Жрецы до самой зари следили с высоких сосен за Вулканом.
Он возвещал и о войне, и о мире. Покрыт облаками —значит, мир,
тишина в Цветущем Крае; нет облаков — значит, напали враги. С
вечера он был весь укутан, его не могли бы разглядеть ни подсол­
нечники, ни колибри.
Значит, мир. Значит, праздник. Жрецы ходили по храму, при­
готовляя одежды, жертвенники и обсидиановые ножи. Гремели
барабаны, пели флейты, гудели раковины, звенели литавры. Пе­
стрели украшениями высокие седалища со спинкой. Повсюду
были птицы, плоды, цветы, ульи, перья, золото и камни для вои­
нов. С луки берега срывались лодки, полные людей в пестрой
одежде, похожих на какие-то цветы. Когда наступала тиш ина,
глубже звучали голоса жрецов, окаймлявших лестницу храма
Атит*** двумя золотыми жгутами.
— Сердца обрели покой под сенью копий! — восклицали
жрецы.
—Дупла — наши дома — белы от останков орла и ягуара*"4!
— Вон он, касик! Вот он сам! — кричали всем своим видом вель­
можи, бородатые, как старые боги, и вторили им люди, пропахшие
ткацким станком и тихим озером. — Вот он. Это он. Вот он идет!
— Вот мой сын, вон там, вон, вон, в том ряду! — кричали мате­
ри, чьи глаза посветлели от слез, как озерная вода.
— Вот он,—прерывали их девушки.—Властелин моих благоуха­
ний! Вот его пумья маска и алые перья его сердца!
А другие кричали:
— Вот он, властелин моих дней! Вот его золотая маска и сол­
нечные перья!
Матери узнавали сыновей, потому что знали их маски*****, а
*Бобы какао — единицы торгового обмена в древней Гватемале.
" Чорча —местное название птицы, родственной журавлю, но с желтым и
черным оперением; птица обладает сильным и мелодичным голосом.
Атит (бабушка — на языке киче) — эпитет богини майя Шмукане.
“ Цитата из «Летописи какчикелсй». Речь идет о погибших воинах майя,
которые носили шлемы в виде голов ягуара, пумы, койота, орла и др.
Речь идет о масках, изображавших животных, которые посвяшались
каждому майя при рождении.
132

девушки — потому, что их защитники им сказали, во что будут
одеты.
И все кричали, завидев касика:
— Вот он! Видите грудь, красную, как кровь, и руки, зеленые,
как листья? Кровь дерева и кровь зверя! Птица и ствол! Видите все
оттенки света на голубином теле? Видите длинные перья? Птица с
зеленой кровью! Дерево с алой кровью! Кукуль*! Это он!
Воины шли колоннами — в двадцать, в пятьдесят и сто чело­
век,— и у каждой колонны были перья другого цвета. Двадцать во­
инов с алыми перьями, сорок — с зелеными, сто — с желтыми. А
за ними —с разноцветными, как у лжеца-гуакамайо**. Радуга-сто­
ножка...
— Четыре женщины взяли луки и облачились в ватные панци­
ри! Они сражались, как четверо юношей! — кричали жрецы, пере­
крывая вопли толп, которые, хотя не были безумны, вопили, как
безумцы, перед храмом Атит, полным плодов, цветов и женщин,
чьи натертые краской соски были остры, словно копья.
Касик принял в своей расписной купальне гонцов из Кастила-
на**\ которых послал с приветом Педро де Альварадо, и тут же ве­
лел их казнить. Потом он вышел к народу в сопровождении вель­
мож, жрецов и советников. На груди его сверкали алые перья, у
плеча —зеленые, к ногам, обутым в золотые сандалии, спускалась
мантия, расшитая переливчатым пухом. На руке красной глиной
была нарисована кровь, а пальцы, усеянные кольцами, походили
на радугу.
Воины плясали на площади, осыпая стрелами пленных, при­
вязанных к деревьям.
Когда касик проходил мимо жреца, одетого в черное, тот дал
ему синюю стрелу.
Солнце стреляло в город из озера-лука.
Птицы стреляли в озеро излука-леса.
Воины стреляли в пленных, стараясь не убить их, чтобы по­
дольше любоваться агонией.
Касик натянул тетиву и пустил синюю стрелу в самого юного
из пленных — так, для смеха. Воины осыпали его градом стрел и
издали, и в упор, танцуя в такт барабанам.
Внезапно страж прервал веселье. Тревога! Вулкан так яростно
и быстро освобождался от покрова, что, несомненно, на город шло
несметное войско. Кратер становился все четче. Белые клочья —
*Кукуль — птица, отличающаяся необыкновенной красотой и любовью к
свободе, символ Гватемалы. (Кецаль у мексиканских индейцев.)
“ Гуакамайо — попугай ара. В «Пополь-Вухе» олицетворен в образе Ву-
куб-Какпша, называющего себя солнцем, луной, светом.
Кастилан — майяская форма испанского слова Кастилия.
133

остатки сумерек, тихо умиравшие на дальних скалах, вдруг завол­
новались. Погасли огни... Застонали голуби на соснах... Вулкан
очистился! Быть битве!
— Я плохо кормил тебя, мало давал тебе меду! Я хотел завое­
вать город, чтобы все мы обрели богатство! — кричали жрецы, сте­
регущие крепость, протягивая сверкающие руки к Вулкану, очи­
стившемуся от туч в волшебном приозерном сумраке, а воины воз­
глашали. облачаясь в доспехи:
—Да убоятся белые люди нашего оружья! Да не оскудеют у
нас пестрые перья — стрела, цвет и буря весны! Да ранят, не
раня.копья!
Белые подходили, едва виднеясь в тумане. Призраки они,
люди? Ни барабанов, ни труб, ни топота. Они подходили без то­
пота, барабанов и труб.
Бой начался в маисовом поле. Воины Цветущего Края бились
долго, были разбиты и ушли в город, за стену облаков, вращавших­
ся, как кольца Сатурна.
Белые шли без труб, без барабанов, без топота. В тумане еле
виднелись их шпаги, их доспехи, их копья и кони. Они шли на
город, как идет гроза,— властные, железные, непобедимые, и
молнии летучих огней, летучие светлячки, сверкали в их руках.
А в городе одни готовились к защите, другие спешили спря­
тать сокровище у подножья Вулкана, который совсем очистил­
ся там, на берегу; они везли его в лодках, а врагам, окутанным
алмазным облаком, казалось, что вдалеке вспыхивают драго­
ценности.
Поздно было сжигать пути. Звенели трубы! Гремели бараба­
ны! Кольцом туманностей осыпалась стена под копьями белых
людей, но они не вошли в город, а поплыли на древесных стволах
туда, где зарывали сокровище. Трубы! Барабаны! Солнце горело
в рощах. Дрожали острова в смятенных водах, как руки колду­
нов, протянутые к Вулкану.
Барабаны и трубы!
Когда с самодельных лодок загремели аркебузы, люди ки­
нулись прочь, влощины, оставив жемчуг, алмазы, опалы, изум­
руды, рубины, слитки золота, золотой песок, золотую утварь,
идолов, украшенья, нефриты, серебряные балдахины, сереб­
ряные носилки, золотые кубки и чаши, сербатаны, покрытые
бисером и драгоценными камнями, хрустальные кувшины,
одежды, ножи, расшитые перьями ткани. Белые люди смотре­
ли в изумлении на эту гору сокровищ и пререкались, что кому
взять. Но, причалив к земле —трубы! барабаны! — они замети­
Сербатана — выдувная трубка, из которой майя стреляли глиняными
шариками.
134

ли вдруг, что курится Вулкан. Дедушка воды медленно дышал.
Они испугались, но, решившись, положились на благоприят­
ный ветер. Огненная струя преградила им путь. Огромная жаба
изрыгнула пламя. Замолчали барабаны и трубы. На воде пла­
вали рубины головней, дробились бриллиантами лучи, а люди
Педро де Альварадо, обожженные сквозь кирасу, плыли по воле
волн, каменея ог страха, бледнея от оскорбленья, нанесенного
стихией: горы перед их взором валились на горы, леса — на
леса, реки — на реки, словно водопады, рушились скалы, лете­
ли пламя и пепел, несся песок, текла лава,—Вулкан громоздил
свое подобье над сокровищем Цветущего Края, брошенным у
его ног, словно клочок тьмы.

Колдуны весенней бури
Т1 JL ам, где не было рыб, море оста­
лось одиноким. Корни пришли с похорон — хоронили комету на
безбрежной равнине, лишившейся крови,—и не могли от устало­
сти спать. Как угадаешь нападенье, как от него спасешься? Пада­
ли листья, прыгали рыбы. Часто дышала зелень и стыли соки,
коснувшись холодной крови упругих врагов.
Птичьи реки впадали в каждый плод. Рыбы мерцали в глазах
светящихся веток. Корни не спали под землей. Корни — старики
и младенцы. Пробираясь сквозь океан земли, они натыкались на
звездные осколки и на селенья насекомых. И старые корни объяс­
няли: на этом осколке явились с неба муравьи. Спросите хоть гу­
сениц, они еще помнят ту тьму.
Хуан Пойе шарил под листьями, искал потерянную руку. Ще­
котно, когда отдашь движенье руке сербатаны! Тогда, от толчка,
он проснулся, полузасыпанный землею, и запах ночи оглушил его.
Он чуть не потер нос потерянной рукой, хмыкнул и отдал движе­
нье другой своей руке — хрустальной руке сербатаны. Пахло ки­
пеньем воды, горелым рогом, горелым деревом, горелой шкурой.
Завыли койоты. Он чуть не схватил мачете потерянной рукой,
хмыкнул и отдал движенье руке сербатаны. За воем койотов хлы­
нули сопли земли, горячая оспенная грязь, темные хляби. Жена
его спала. Груди ее тыквенными сосудами лежали на камыше по­
стели, а на соломе, у головы, лежал нож. Хуан растолкал ее, она
открыла глаза цвета лесного потока и сказала, когда смогла: «Жуй
копал, тряси копал!» Отблеск света становился все уже, как при
комете. Хуана и Хуан отступили за ним, как при комете. Деревья
тихо пылали, как при комете.
Что-то произошло. Деревья ускользали из-под рук. Корни сами
не знали, что струится у них сквозь пальцы. О, если бы это был
сон! Быстрый толчок, подземный гул. Море, а кругом — бездна.
Сон или явь? Бездна, пустота.
136

Хуан Пойе хмыкнул. Он не мог шевельнуть потерянной рукой
и отдал движенье хрустальной руке сербатаны. Пламя коснулось
дальних гор. Зубы, речные камни, стучали от страха, шуршал пе­
сок следов, царапали скалу ногти. С Хуаном шла Хуана, которая
была не хуже его и ни в чем от него не отличалась.
Что-то произошло. Деревья ускользали из-под рук. Корни сами
не знали, что струится сквозь пальцы. От содроганья корней ро­
дились ткацкие станки. Сон или явь? Пламя пощадило корни сей-
бы, вздутые, черные, влажные гамаки для земли. Так родились
станки. Море снова и снова облизывалось от радости — все ж без
рыбы легче! Сон или явь? Деревья стали дымом. Если бы сон! Кор­
ни учились у весенней тряски ткать светящуюся нить. Пламя по­
щадило драгоценный копал, а серебро, золото, платина собира­
лись жевать его, чтоб окаймить слюной метеоров темные рубахи
земли.
Хуан протянул ветви к листве всех рек. Море — листва всех
рек. Хуана хмыкнула и сказала: «Вернемся». И ему хотелось вер­
нуться. Хуана крикнула: «Назад!» И ему хотелось назад. Он ис­
текал кровью в этом зыбком мире. А там — как вкусны воды,
отдающие горным склоном! Как красивы они, словно синий
сахар!
Большое зеленое пятно расползалось вокруг него — порожде­
ньедалеких морских цивилизаций, слизь водорослей на равнинах.
Другое пятно зазеленело там, где безутешное небо смыкается с те­
кучим нефритом волн. Пойе не стал ждать. Когда вдалеке зазеле­
нело третье пятно тяжко дышащей воды, из которой звезды выби­
вали беззвучные брызги перламутра, он отступил, кинулся назад,
но не успел поднять своих вод и утонул, извергая пену, как пасть
бешеной игуаны, а прежде долго плавал бессильным и холодным
трупом.
Ни Хуана, ни Хуаны. Но если утром в горах идет дождь, а над
пепелищем стелется дым, тихий, как дым над угольками, глубо­
кая гордость камней соберет победно-приторные капли и снова
возникнет хрустальная рука сербатаны. Ничего нет, одни корни.
Воздух сжег все, как есть, и земля чиста и ровна, словно тень. На
юге пылает небо. Ничего — ни зеленой мухи, ни отзвука, ни кро­
кодила с птичьим пометом в кармане. Под покрывалом земли
спят стеклистым сном те, кто не знает сна,— кварц, и легкая пем­
за, и бессонный мрамор. Одни корни ткут в глубоких недрах, и
снует челнок. Корни мангле рассекают мертвую птицу раньше,
чем ее пожрут глаза пожара, прибрежного охотника, а корни ка­
каовых рощ, благоухающие шоколадом, хватают ящ ериц и змей,
вздувшихся от жара. Жизнь держалась только в рощах по милос­
ти ткущих корней, орошенных рукой сербатаны. Но даже зимой
не являлись сюда ни Хуана, ни Хуан. Так шли годы. Века.
137

Девятнадцать тысяч лиг воздуха над морем. Четкие линии ши­
ферной, плавучей чешуи, и зеленых порфиров под осколками
звезд, и гладкого, как фарфор, гранита, литого и зсливок, и чешуй­
чатых зеркалец ртути на зыбучем псскс, и резких, как па гравюре,
теней, прочертивших красноватые и желтые узоры. Ровно и мер­
но растет безысходнее молчанье, осадок туманности. Жизнь обе­
их стихий иссякает в царстве растений, иссушенных суховеем и
древней жаждой пожара.
Гулкий звон звездных одежд в опустошенной немоте про­
странства. Лунный обвал над недвижными стадами соли. Узда
неживых приливов в зубах ледяных, резких, режущих волн. Вов­
не. Внутри.
Там, где минералы сдвигали мягкий сумрак, влага стала трево­
жить снова сон земли. Было сыро, как в подвале, и все светилось.
Словно кто-то уснул в стенах яблока-розы, рядом с рыбьими по­
трохами. Словно воздуху приспела нужда, и он уже не пахнет пле­
сенью, и не отдает холодом картофельной кожуры, как бывало
раньше под вечер, когда тьма опускалась на камни; потому что,
хоть все и сгорело, корни ткали жизнь на станках, которые тайно
питала однорукая река.
Хуан Пойе хмыкнул. Гора наползла на него. Чтобы защитить­
ся, он поднял было потерянную руку и не успел шевельнуть дру­
гой — погиб. Куски порубленного змея. Осколки зеркала. Запах
дождя над морем. Хуан не почуял беды, и вот он лежит меж вер­
шин, поразивших его шпорами говорящих скал. Только голова,
она одна, катится по земле в пене речных волос. Только голова.
Корни гнали сок в стволы, в листья, цветы, плоды. Воздух стал
живым илесным; и маленькие слизняки —нежные мышцы мха —
заколыхались у тайных расщелин каменистой, жаждущей почвы.
Хуан возродился во внуках. Капля его неисчерпаемых вод обер­
нулась ливнями во чреве Хуаны, а те породили внуков — судоход­
ные реки.
Вот и все на сей раз про Хуана и Хуану Пойе.
2Си удоходныереки,детидождей,
текли к морю и по земле, и под землей, побеждая горы, вулканы и
коварные плоскогорья, подобные плотам среди разверзстых бездн.
Они натыкались на звезды у глинистогодна и в глуби небес, гля­
девшихся близоруким хризопазовым взором в тихий хаос бродя­
чих вод. текущих над скрытым ложем пористого песка, и в растре­
воженную грозой каменистую равнину.
138

Новый страшный толчок. Скривилось лицо воды, выпле­
снутой на берег. Подземные тучи плотного гула. Пыль пода­
тливых ям. Толчки. Клейкая жизнь растений ползла по земле.
Реки, дети дождей, низвергали сс с неба; а там, где покров зем­
ли обсыпался, задевая о скалы и разверзавшиеся бездны, или
сгорал на горячих, как звезды, верш инах, ветер — испаренье зе­
лени —спешил настлать новый слой, готовя жилье семенам не­
жных созвездий.
Но каждое растение, каждый росток поджидали удары, холо­
да, обвалы бурлящей глины. Крошились металлы, и нечем было
дышать в жаркой, сухой, ядовитой пыли.
Золоту приближалось время сразиться ночью с шелудивым и
шипастым Кактусом. Он свернулся многоглавым змием, но не
укрылся от ливня тонких игл.
Минералы громко радовались, заглушая жалобу Кактуса, об­
ратившегося в зеленый пепел, словно искрошилась скала. Погиб­
ли и другие растенья. Почернели обожженные плоды гуиро, а пи-
тайя тлела ярко, словно костровище.
Реки привыкли понемногу к тяжелой, смертной борьбе тех, кто,
скрючившись, жил за горами, и перелетал ущелья, чтоб спастись,
и нырял в землю, в темное царство осязанья переплетенных кор­
ней.
И понемногу в глубине дождя прорезалось молчанье минера­
лов,— оно звучит и посейчас,—ушедших в себя, впившихся в ка­
мень, готовых рвать и кусать проросший зеленью слой —тень тучи,
напоенной судоходными реками, и сон, который помог вернуться
хрустальной руке.
Хрустальная рука сербатаны. Грива ее пузырчатых корней в
ночной воде. Золото ее взоров. Рука утишила на миг весеннюю
дрожь земли и снова взбудоражила ее радостью губчатого тела,
молочного смеха, подобного каплям, сочащимся из раны в стволе
каучукового дерева. Мед в сумятице тропиков. И первый трепет
любви под солнцем равноденствия; радость позвонков, еще недав­
но торчавших комочками на хребте хищной рыбки.
Хрустальная рука сербатаны примирила раскаленные камни и
большие реки. Но тут началась новая борьба, занялся новый по­
жар, возгорелся солнечный жар и ожог соков, зеленых, красных,
черных, синих и желтых, спячка рептилий в серных испареньях и
холодном сверканье терпентина.
Неведомо какую тоску плело и расплетало первое созданье,
слепое, неподвижное, как камень, и мохнатое от влаги. Зудели гли­
нистые десны в послеполуденной духоте. Щекотало все тело той
щекоткой, которой мучится початок под зубами мыши. Ныли ког­
тистые отростки. Шевелились шупальца. Четко и прямо летели
хищные птицы. Мох — дым озера-пожара, в котором пылала
139

рука,— заползал под мышку мужчинам и женщинам, слепленным
из шорохов, с круглыми, как боб, ногтями, чье сердце подчиня­
лось луне, которая вызывает прилив и отлив океана, открывает и
закрывает цветы, очищает паука и наводит страх на косулю.
3В
_
словно тыква, кожи, умещался океан, и когда его принесла рука
сербатаны, его прозвали Струей Окоемов, и звали так до недавних
лет. Водоросли украсили пучками его маисовые ноги, и потому так
необычен его шаг. Пять пальцев на каждой ноге, пятка и пучок.
Каждый след — словно высохшее море.
Струя Окоемов мог стоять подолгу — не совсем прямо, но все
же на двух ногах. Два притока из мышц тоже завершались пальца­
ми, а каждую ладонь прорезали жилки, и она напоминала о зеле­
ни и листьях, как маисовые лепешки.
Когда он коснулся лицом лианы, у него прорезался рот, но он
не сказал того, что хотел сказать, только вскрикнул негромко. Л и­
ана тянулась от его ногтей, когда он поднимал и опускал руки, при­
касаясь к изгибу стебля. Вот он и тронул ее,— и явь и сказку,—
чтобы рассказать, как плохо одному, да еще если ты такой дырча­
тый.
Первый город назвали Змеей со Струйками Окоемов, а стоял
он на берегу реки, где водились розовые цапли, под сенью зеле­
ных холмов. Там дали людям законы любви, полные тайной пре­
лести правил, повелевающих цветами.
Струя Окоемов снял доспехи, прикрыл пах идевять дней кря­
ду, до новолунья, пил отвар из девяти белых куриц, пока не во­
шел в силу. После новолунья под грудью его дышала женщина, а
затем он целый день молчал, покрыв голову листьями, спину —
цветами подсолнухов. Он видел только землю, словно нищ ий, до
той поры, как женщина бросила к его ногам цветок маиса и он
узнал, что она понесла. А с полнолунья, когда месяц шел на убыль,
женщина не дышала под его грудью, хотя бы всю его плоть моло­
ло и пекло.
Было это в городе Змеи, из которого ушли гонимые ветром
люди, осталась только река и невесомые каменные храмы, и неве­
сомые каменные башни, и невесомые дома, потому что город Змеи
был только отраженьем.
Мужчины забывали понемногу, как надо любить в горах, и жен­
щины дышали под их грудью после полнолунья. мужчины не пили
140

отвара по девять дней кряду, и не покрывали голову листья ми, спи­
ну —цветами, и не глядели молча в землю. Дети рождались хилые,
плохие, в порах их не было окоема, а ноги можно было заплести в
косу.
Зимой, в дождь, гнило дерево, из которого тут строили селе­
нья. Чтоб нагнать на врагов страху, слабые слюнтяи сооружали из
волос звонкие башни, красили щеки желтой корой золотого ство­
ла, веки — зеленой травой, губы — алым ачиоте. ногти — черным
нихе, зубы — синим хикилите. Племя было жестоким, как ребе­
нок, коварным, как шип, свирепым, как маска. Колдовская сила
красок заглушала вопли и стоны жертвенных животных.
Приближалось первое нападенье пучеглазых пауков, у которых
дрожали от злости и тело, и мохнатые, коленчатые лапы. Раскра­
шенные люди вышли им навстречу. Ни зелень, ни лазурь, ни баг­
рец одежд и масок не помогли против тварей, которые наводнили
пещеры, леса, горы, долины, овраги, как покрывают небо стаи
коршунов.
Так и погибли раскрашенные люди убывающей луны, и таятся
теперь на дне сосудов, где их не видно, и на глянцевитых боках,
где они видны. От них осталось несколько золотушных заморы­
шей, а все потому, что они были жестоки, как их краски.
Только река Розовых Цапель осталась в городе, который, го­
ворят, просто игра отраженья в сети птицелова, а может — се­
ленье из пемзы, преклонившее колено там, где пал побежден­
ный Кактус. Осталась река и текла, не унося домов, едва ко­
леблемых ресницами теченья. Но однажды ей захотелось уз­
нать о затерявшихся людях, и, выйдя из берегов, она пошла их
искать. Не нашла она никого. О встрече же ее с пауками извест­
но мало. Они напали на нее с деревьев, камней и скал на не­
большой, окруженной холмами равнине. Грохот воды, про­
рвавшейся сквозь сито, оглушил ее, и долго ощущала она при­
вкус человека, пока не вырвалась от тех, кто высосал кровь по­
гибших в горах людей.
4 судьбе города знала невиди­
мая Владычица Голубок Разлуки, основавшая другой город, у моря.
Услышав, что с гор течет поток, несущий весть, она велела лугам
цвести за двенадцать мест перед нею. чтобы вода вошла в город в
одежде лепестков, в плаще благоуханий и рассказала о том. что
забыли люди из края любви.
141

У ворот города, который тоже был собранием невесомых хра­
мов, дворцов и крепостей, города, блаженно глядевшегося в рако­
вину бухты, горный поток встречали звонкие осколки ветра, оку­
танные пестрыми перьями, и говорили так:
«О супруг Розовых Цапель! О ты, чья плоть —синяя тень, а ко­
сти — золотой терновник, о внук Хуана и Хуаны Пойе, судоход­
ный сын дождей, мы рады видеть тебя в городе Голубок!»
Поток вошел в город, играя по пути с белым прибрежным
песком, на котором, словно ковер, расселись в его честь мор­
ские птицы.
«Пускай поспит!» — сказали колонны храма без крыши, отра­
жавшие в дрожащей воде образ Владычицы Голубок.
Да уснет поток! Да стерегут его сон два ряда небесных жрецов!
Да не разбудят его завтра птицы! Да не поклюют!
Приближались паруса стеклянных судов сновиденья. Один
корабль как-то уснул, и, когда он вошел в реку, где вода была
смешана с кровью погибших, отраженье его, нежное, как женс­
кое, тело, стало женщиной. Свет засверкал, и скрипнули камен­
ные зубы у медовой груди, у бедер ускользающего склона и у
нежного цветка женственности —алого островка в устье, у моря.
Так женщины и мужчины, родившиеся в новолунье, населили
город Владычицы Голубок. Из темных речных вод выползали
пауки.
5СО ^^✓ловнолаваизвулкана,хлыну­
ли на город птицы, возвещая о появлении Зеркальной Слюнки —
Гуакамайо. И стали жить наперекор потоку, то ли в отражении, то
ли в яви, племена, ушедшие от моря к горным склонам. Синева
небес уводила их от синих волн. Черные острия женской груди вы­
бивали искры из кремня, и это был символ — ведь тронуть женс­
кую грудь все равно, что обрести огонь во мраке.
Бродячие племена. Племена наперекор потоку. Племена, не­
сущие морское тепло на горные склоны. Племена, согревающие
воздух, чтоб родить жаркий край убывающей луны, где солнце не
жжет, а охорашивается, как петух перед зеркалом.
Корни плели и плели свою пряжу. Минералы гибли в глуби гор,
и зелень била струями у круглого окоема, жилища птиц.
Снова записали люди законы любви, царившие в первом горо­
де и забытые на горных склонах теми, кому не помогли ни детская
жестокость, ни песгрые краски, ни маски с шипами Кактуса.
142

Законы эти соблюдали люди, ушедшие из города Голубок: звез­
дочеты. до смерти глядевшие в небо, чьи кости сияли серебром,
пропитавшись светом луны; зодчие, безумные от счастья, потому
что в каждой их поре умещается окоем; торговцы, владевшие сла­
достным птичьим наречьем; воины, соратники метеоров, непобе­
димые и быстрые и на земле, и в море. Ветер раздувал пламя бит­
вы, гремевшей в небе, под звездами жадного лета и под хлыстом
зимних бурь.
Змеи изрыгали серу. Не было конца подземным жилам, раз­
верзавшим жерла, как пасти, на самой земле. Те, кто стерег эти
входы в пещеру, звались жрецами. Пламя опалило им волосы, бо­
роду, брови, ресницы, заросли подмышек и паха. Казалось, что
среди зелени движутся раскаленные звезды, прикрывшиеся одеж­
дой, чтобы беседовать с людьми. Привкус пепла пропитал их на­
сквозь, и у богов их тоже был темный, нерадостный привкус. Пе­
пел жженных волос, замешанный на слюне жрецов, породил древ­
нюю веру, скорлупу молчанья и горький плод первых чар.
И никто не знал, к чему это чудо бродячей, ускользающей жиз­
ни, пригвожденной чарами жрецов к месту, где. по преданью, свер­
нулся побежденный Кактус и встал первый город.
Муравьи извлекли из вод новый город, — извлекли по песчин­
ке древний город отраженья и, умирая тысячами тысяч, скрепили
кровью настоящие стены, выше старых деревьев, и храмы, где по­
лет спящих птиц обратил в камень облаченья богов. Настоящие
стены, и храмы, и дома, где можно жить и скончаться, а не отблес­
ки, не отраженья.
Потому и плясали люди пляску спокойствия — пляску по­
вседневной жизни. Но когти росли у зверей, и снова пришли
битвы. Люди гибли. Воины отринули негу городской жизни и
взяли оружие и тяжелые камни. А вернулись они разбитые, ут­
ратившие смелость, и кинулись к жрецам, чтоб те отогнали зло
и не погиб снова под натиском зверей город, основанный там,
где погиб Кактус.
В бой пошли женщины. Забыв о дыхании любви, мужчины
познавали мужчин в тихой сени деревьев, повыше расщелин, по­
ниже высоких гор. Забыв о дыхании любви, ожесточались женщ и­
ны, и тени ложились на их лица, возвещая о мужских склоннос­
тях. В схватках со зверем люди кончались от счастья, когда когти
рвали им спину, зубы впивались в шею, — они и в битву шли. чтоб
пострадать от единственной силы, оставшейся рядом: от пум, ягу­
аров, тапиров или койотов; шли в битву, где бились порой одни
женщины, а мужчины спасались бегством. И слышно было, как
звери, сраженные ядовитым мраком, погружали когти в смерть и
рвали плоть зубами; и видно было, как золотые пумы убегали в
себя, в свою жизнь, в свою мудростьи кровь, в шелковую шкуру, в
143

сладкую слюну, капавшую сквозь клыки, белевшие на багреце де­
сен. И стекленел воздух, весь воздух земли, под взглядом ранен­
ных в пах зверей, и злобно стонал кабан, потерявший глаз или ухо,
а лес возвещал о боли жалобным визгом обезьян.
Сквозь тьму и мрак возвращались победившие зверя женщи­
ны. и в рыжем свете костров, зажженных в честь победы, сверкали
золотом головы пум и шкуры ягуаров.
Вте времена женщины взяли власть. Мужчины лепили игруш­
ки, прибирали в доме, тихо стряпали диковинные кушанья,
обильно их приправляя, и стирали белье; а были и такие, кто пел
и пил вино, чтоб из воздуха встали теплые сады блаженства, и га­
дал у пенистых вод, и чесал отдыхающим воительницам грудь,
живот и пятки.
Медленно копились дни, и сотрясались камни, изъеденные
оспой надписей, как изъедает слюна зимы доску, хранящую лето­
пись раскрашенных людей; и вот люди забыли, что они — пустое
порожденье досужих богов, и сочли себя богами.
Боги встретили зарю, сидя на корточках, а жители нового го­
рода увидели их раскрашенное тело и, оставив свои мысли в зер­
кале реки, расписали себе лица, расцветили радугой перьев, жел­
тых, красных, зеленых — всех тех цветов, какие нужно смешать,
чтобы получилась белая слюна Гуакамайо.
В городе были теперь настоящие стены, и храмы, и дома — из
земли и муравьиных мечтаний, но река стала их лизать и лизала,
пока не осталось следа от весомой жизни их амбаров, башен, пи­
рамид, переулков и отливающих солнцем площадей.
Сколько языков реки лизало город, пока он не размяк, как
сон, и не растворился в воде, подобно городам отраженья? Это
был город Гуакамайо, Великой Зеркальной Слюнки.
еЗ
U ^^гелень наступаланезаметно. Го­
рячо шуршали бобы и тыквенные плети, ползли растенья по зем­
ле, тесня вереницы золотых букашек, черных муравьев и кузнечи­
ков с радужными крыльями. Зелень наступала. Задыхаясь в ее плот­
ной массе, звери прыгали с ветки на ветку, но не было просвета в
зеленой, горячей, клейкой тьме. Лили дожди, словно и небо запо­
лонили кущи вод. Дожди оглушали насмерть всех, кто еще жил, а
брюхатые тучи спали на вершинах сейб, как спят на земле тени.
Море пухло от рыб. Дождь светил им в глаза. Всякие твари были
там — с горячей бородой и с холодной, и расцвеченные кругами.
144

вращавшимися, как узоры лихорадки, и недвижные, как пятна
крови на глубоководных хрящах. Всякие твари. Медузы и инфу­
зории бились за жизнь ресничками. Растенья давили на мокрую
землю дна, опускались во тьму нежного ила, в холодное дыханье
наполовину окаменевших молочно-белых чудищ; голова их —дре­
весный уголь, а усики щупальцев сочат жидкую пыльцу.
Почти забылись преданья о древних городах. Зелень покрыла
развалины, и под листьями глухо звенела пустота, словно прогнив­
ший ствол, словно овраг или топь, словно скопище живых, тихо
бормотавших клубней, которые захотели оборвать волшебную
связь с богами и окутали их древними лианами, как зелень окута­
ла землю, одежда — женщину. Так люди оторвались от богов, а
женщина — от земли.

Кукулькан — Пернатый Змей
Первая желтая сцена
Желтый занавес цвета зари, волшебного утреннего цвета. Желтый Кукуль­
кан — и голова, и руки, и волосы, и ходули, и обувь, и одежда, и маска, и
перья, и браслеты—у желтого занавеса цвета зари. Перед ним Гуакамайо—
разноцветная птица с человека величиной. Кукулькан очень высокий,
потому что стоит на ходулях.
Кукулькан. Я — как солнце!
Гуакамайо. Квак?
Кукулькан. Я — как солнце!
Гуакамайо. Кваку-квак, квак?
Кукулькан. Я — как солнце!
Гуакамайо. Квак, квак, кваку-квак, квак?
Кукулькан. Я—как солнце!
Гуакамайо. Ты— солнце, аку-квак. Твой круглый дворец, оби­
тель солнца, владеет землей, и небом, и морем, и садами, и поут­
ру, и днем, и ночью. (Медленно, торжественно.) Утром, днем, но­
чью...
Кукулькан. Я — как солнце!
Гуакамайо. Аку-квак, ты — солнце, и твой дворец трехцветен —
он желтый, как зори, красный, как полдень, и черный, как ночь.
Кукулькан. Я — как солнце!
Гуакамайо. Ты — солнце, аку-квак, ты — солнце! Как солнце,
не в силах вернуться, летишь ты от утра к полудню, от полудня — к
ночи, снова к утру...
Кукулькан. Я — как солнце!
Гуакамайо.... от утра к ночи, от ночи к утру, и к ночи, и к утру, и
к ночи, и к утру... (Порхает все быстрее. все легче, и детская его
резвость не вяжется с тяжелым телом.) От утра к ночи, от ночи к
утру. и к ночи, и к утру, и к ночи...
146

Кукулькан. Я — как солнце! Я выхожу, словно сутки, в желтом
платье, когда заря еще жаждет, и, не считая золотых вшей в моей
влажной, пламенной гриве, ласкаю блестящие, словно тростник,
когти попугаев, белые перья цапель и клюв птицы Гуакамайо. мер­
цающий лунным светом...
Гуакамайо (он тихо, бессмысленно бормотал «и к утру, и к ночи»,
но, услышав свое имя, заволновался). Квак, квак, квак. квак!
Кукулькан. ... и еще я ласкаю в своем саду, где цветут вулка­
ны, огненный зоб птицы чорча, рассыпающей на лету золотой
дождь, от которого чихает изумрудами носатый пожиратель жел­
тых нансе*...
Гуакамайо (гордо чистит клюв о крыло). Квак, квак, квак, квак,
квак, квак, квак!
Кукулькан. Рано утром, когда земля как закрытая почка и воды
еще не утихли, я, желтый, словно заря, умываюсь в светлых озе­
рах. Словно зеленые жабы в синих складках, озера трепещут у
яшмы прибрежных скал, и в дыханье воды и камня лучи мои дро­
бятся, сверкающими осами летят к ульям, и я лечу дальше, не за­
мочив одежды в озере, не опалив ее в улье, и в мое желтое тело
впиваются, ласково и жадно, острые зубы маиса...
Гуакамайо (нетерпеливо и шумно бьет крыльями, мечется, пы­
тается прикрыть перьями yiuuf чтобы Кукулькан понял, как ему на­
доело слушать одно и то же). Квак, квак!
Кукулькан. Початки и мыши щекочут мое отраженье, они хо­
тят его съесть, насытиться его блеском. Они, как все и вся на све­
те, живут только мною. У них кровь — внутри, у меня — снаружи.
Мое сверканье — моя кровь, а отраженье мое светится, как свет­
лячок...
Гуакамайо.... и к ночи, и к утру, и от утра к полудню, и к ночи,
и к утру...
Кукулькан. Из садов я лечу во дворец, мимо диких зверей, оку­
нающих когти в желтизну рассвета, чтобы увидеть сумрак, и мимо
людей, тихо слагающих песни о любви и о битве, и ткущих перья,
прядущих нити, считающих тучи, гадающих о судьбе по красным
зернам и предающихся досугу, словно женщины, мимо певцов,
живописцев, гадальщиков, ювелиров...
Гуакамайо (трясет правой лапой, будто кидает красные гадаль­
ные бобы). Что ж, погадаю... (Скачет, словно его поразило то, о чем
бобы говорят.)Ж ребий, жребий! (Качает головой, играет бобами и
передразнивает предсказателей.)
Кукулькан. Вутренних моих чертогах, под балдахином из летя­
щих птиц, на троне из самого чистого в мире золота, я занимаюсь
делами. Казначеи, садовники, ключники сообщают мне о моем
' Нансе — любимая пиша В\к\б-Какиш а и. следовательно. Гуакамайо.
147

царстве: стелют ли постель облака, сменяют ли старые гнезда, не
гниет ли маис в амбарах...
Гуакамайо (гневно бьет крыльями). Та-та-та-та-та...
Кукулькан. Обернувшись ягуаром, я играю до полудня в мяч пли
состязаюсь с воинами в стрельбе излука и из пращи. Но приходит
полдень — глаза у людей слепнут от пота,—и, переждав тот миг,
когда взгляд белого колибри встретится со взглядом золотой сто­
ножки, я снимаю желтые одежды и облачаюсь в красное. Я унизы­
ваю руки рубинами и крашу уста кровавым соком хищных цветов.
Под воркованье голубок, присевших у воды, под сенью сосен я сплю,
не закрывая глаз, в гамаке из дырчатых туч, смазав голову мякотью
питайи* и протянув когтистые руки к огненным жерлам гор...
Гуакамайо. Тьмы воинов, Кукулькан, попадают каждый день в
твои капканы! Тьмы воинов красят кровью закат под вечерней
звездою.
Кукулькан. Я—как солнце! Как солнце! Как солнце!
Одним прыжком влетает Чинчибирин. Он очень легок. Он— пламя, несо­
мое ветром. Весь в желтом, как Кукулькан, без маски, он держится по­
дальше и от желтого занавеса, и от пестрого Гуакамайо.
Чинчибирин (низко склонившись перед змием). Господин мой,
великий господин!
Кукулькан. В чем дело?
Чинчибирин (не выпрямляясь). Господин мой и повелитель, с
тобой желает говорить хранитель леса. Он отдыхал там, где кроли­
ки и папайя**, и увидел, что все изменилось: плоды бегут, словно
кролики, а кролики сосут ствол и ветви. Теперь он повествует о
диковинных делах. Семя колибри посеяно на нашей земле.
Кукулькан, на ходулях, уходит направо.
Господин мой, господин!
Кукулькан ушел. Чинчибирин поднимает голову и входит в волшебный
желтый круг, чтобы спастись от Гуакамайо; тот неподвижен,
словно спит.
Кукулькан — как солнце, как солнце, как солнце!
Гуакамайо (шумно и гневно бьет крыльями). Квак аку-квак, квак?
Аку-квак?
Питайя — растение из семейства кактусов со съедобными плодами фио-
теюво-красного цвета.
Папайя —дынное дерево.
148

Чинчибирин. Как солнце!
Гуакамайо. А что с того, если в его дворце все — обман и маре­
во, как во дворце Солнца? Все зыбко там, все мерцает и все невер­
но. А мы, Чинчибирин, мы — звери, певцы, жрецы, живописцы,
чародеи, женщины, тучи, листья, и воды, и жабы, и цветы, и лас­
точки...
Ласточки (вдалеке). Пи-у, пиу, пи-иу!
Гуакамайо. Кузнечики...
Кузнечики (вдалеке). Кри-кри! Кри-кри! Кри-кри!
Гуакамайо. Горлинки...
Горлинки (вдалеке). Гуль-гуль! Гуль-Гуль! Гуль-гуль!
Гуакамайо. Кабаны...
Кабаны (вдалеке). Хрр-хрр-хрр! Хрю!..
Гуакамайо. Петухи...
Петухи (вдалеке). Ку-ка-ре-ку!
Гуакамайо. Койоты...
Койоты (вдалеке). У-у-у-у!У-у-у!У!У-у-у!..
Лают псы, кудахчут куры, грохочет гром, свистят змеи, поют и щебечут
птицы, когда их называет Гуакамайо, плачут дети, смеются женщины, и
в довершение картины шумят, суетятся, судачат люди в толпе.
Гуакамайо. Нет ничего, Чинчибирин, все — марево и порок,
только сменяется свет, когда Кукулькан идет от утра к ночи, от ночи
к утру, и потому нам кажется, что мы живы. Жизнь — такой серь­
езный обман, что тебе, Чинчибирин, этого не понять.
Чинчибирин (приближаясь к нему). Расскажи мне о мраке...
Гуакамайо. Квак? Кваку-квак?
Чинчибирин. Да, расскажи о мраке! Ты ведь не злой! Ты не оби­
дишь Чинчибирина!
Гуакамайо. Вечер и ночь созданы для женщин. Когда восходит
вечерняя звезда, прекрасная, как плод нансе, звезда, которой жаж­
дет и алчет небо, Кукулькан уходит от мужчин в жаркие, влажные
земли, пристанище любви. Мрак создан для женщин. Женщина —
это безумье, Чинчибирин. Это — укус тарантула.
Чинчибирин. Говори,говори!
Гуакамайо. Покорные служанки приходят к Кукулькану, и руки
его пахнут их грудью, а женская грудь, Чинчибирин, как птичье
гнездо. Они снимают с него одежды, обагренные кровью воинов,
и укрывают его огромным черным плащом, а рубиновые кольца и
браслеты заменяют обсидианом.
Чинчибирин. Говори, говори, аку-квак, говори дальше...
Гуакамайо. Желтые, как воск, старухи несут ему на черных под­
носах. тронутых лунным светом, сласти, табак, маисовую кашу и
горячее фруктовое вино И, наконец, женщины, подобные мор­
149

ским растеньям —то ли рыбы, то ли звезды, готовят его к свадьбе,
натирают его тело так нежно, словно его касается паутина. (Умол­
кает на миг, подносит лапу к клюву.) Ах ты, зуб разболелся! (Топа­
ет лапами от боли.) Все зубы болят!
Чинчибирин. А что такое женщины?
Гуакамайо. Женщины, Чинчибирин,— это растенья.
Чинчибирин. Так ты говоришь, они готовят к свадьбе моего по­
велителя, великого господина, и натирают тело нежно, как будто
его касается паутина...
Гуакамайо. Да. А когда приготовят, ведут в покои, и там его ждет
дева, которая будет ему женой до самой зари.
Чинчибирин. Почему до зари ?
Гуакамайо. Каждую ночь из глубокого озера высовываются
руки, хватают с ложа супругу повелителя и низвергают в бездну,
разбивают зеркало жизни, чтобы у Кукулькана не было детей.
Чинчибирин. Молчи! Ты — обманщик.

Первая красная сцена
Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Кукулькан —весь
гласный, без ходуль, в красных сандалиях, красной одежде воина, крас­
ной маске с красными усами, красных перьях, стоит на одном колене и
целится излука. Немного позади Чинчибирин. тоже в красном, без маски,
тоже целится излука. Наконец они стреляют в красный занавес, и всякий
раз, какстрела попадает в цель, слышится стон. Тимпаны и барабаны отби­
вают ритм боевой пляски. Кукулькан и Чинчибирин пляшут, стреляя. За­
навес стонет, словно раненный насмерть. Все гулче удары о полое дерево,
все ближе звон металла, все громче треск коры, борьба отчаянней, и раз­
рывается от крика занавес заката. Глухо бьют барабаны. Красный занавес
падает. Кукулькан исчезает. Чинчибирин склоняется долу; у него оста­
лась одна стрела.
Чинчибирин. Господин, мой господин, великий господин! (Под­
нимает голову. На лбу его, словно светлый плод, сверкает вечерняя
звезда.)
Гуакамайо (за сценой). Квак, квак, квак, квак, квак, квак!
Чинчибирин (оборачивается на голос и кладет стрелу). Лучше
встретить тебя на тропе исчезновенья, предвестник беды!
Гуакамайо (входит, волоча крылья, словно пьяный). Я выпил, чтоб
унять зубную боль, и вот веселюсь!
Чинчибирин (встает передним и целится). Как ты хочешь меня
обмануть?
Гуакамайо (испуганно отшатывается). Аку-квак, я ничего
не хочу. Когда Гуакамайо пьян, он видит правду, и если ты по­
слушаешь его, в бездонные сумы твоих ушей упадут изумруды
слов.
Чинчибирин. Почему-то от твоего голоса у меня знобит душу.
Расскажи мне о мраке...
Гуакамайо. Нет, я скажу тебе о свете.
Чинчибирин. Помни, эта стрела —для тебя.
Гуакамайо. День — тропа солнца, но Владыка Неба и Земли
движется не так, как мы видим. Аку-квак! Нарисуй стрелой на пес­
ке, как движется солнце.
Чинчибирин. Ты пьян!
Гуакамайо. Да, я пьян, ноя могу начертать путь солнца. Не бери
в руку стрелы, тут довольно и лука.
Чинчибирин. Ты хочешь меня обезоружить...
Гуакамайо. Держи его сам, только подними повыше, и ты уви­
дишь, как движется солнце.
Чинчибирин. По дуге. Выходит отсюда, поднимается к глазу
белого колибри, спускается вогтак и прячется тут.
Гуакамайо. Так мы видим, аку-квак. но движется оно иначе.

Оно выходит отсюда, поднимается в полдень туда, где сверкает глаз
колибри, маисовый зуб, — к середине неба, а после спускается по
прежней дороге и прячется там, откуда вышло. Оно проходит по­
ловину дуги —и не больше.
Чинчибирин. Пьяное безумство хуже зубной боли. Кто, как не
пьяный, скажет такие слова? Ты сам твердишь без конца, что солн­
цеидетотутракночи,отночикутру,икполуднюкночи,ик
утру... Ты твердишь, что все зыбко в недвижных бликах мира и мы
кажемся себе живыми только потому, что меняется свет, когда
Кукулькан идет по небу. Это знают ласточки, горлицы, кузнечи­
ки, петухи...
Гуакамайо. Когда мы думаем, что мы —это мы, мы просто вспо­
минаем. Ты помнишь мои слова и, не желая слушать, защищаешь
их из самолюбия, словно они — часть твоих сокровищ.
Чинчибирин. Что ж мне, забыть их, когда ты внушаешь, что сол­
нце проходит половину трехцветного пути? Нет, аку-квак!
Гуакамайо. Я объяснил бы тебе все, если бы ты схватил свою
память и свернул ей шею, как цыпленку.
Чинчибирин. Индюкам сворачивают шею, пока они пьяны.
Есть тут один пестрый индюк...
Гуакамайо. Жизнь —слишком серьезный обман... Тебе того не
понять, чересчур молод, аку-квак...
Чинчибирин. А эта стрела — слиш ком острая.
Ралабаль (его не видно). Кто знает ветер, как я, Ралабаль, я-
а-а-а?.. Я расчесываю струи водопадов, изогнувшихся стеклян­
ными стволами, корни — в небе, ветви — снизу, и стеклянную
пену листьев, и радугу цветов. Я, Ралабаль, поставил стражу у
острия твоей стрелы, чтобы она не попала в изумрудное сердце
Гуакамайо.
Чинчибирин. Да, поговорка не лжет! Люди говорят, что пьяных
берегут боги, чтоб они не свалились в канаву, и не заспали своих
детей, и не отвечали за то, что натворят, когда и говорить не могут,
только плюются.
Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, я-а-а... Я посылаю ветер, я
опьяняю зельем, зеленым зельем зимнего сердца, больного гни­
лого ствола, где кишат муравьи, пауки, ящерицы, черви, гусени­
цы жесткой тьмы и гусеницы тьмы мягкой... Но раньше, чем небо
покроют блохи блаженного мрака, я должен вернуться на свой сто­
рожевой пост. И еще —я скажу, что идут пастухи со стадом, я, Ра­
лабаль, я-а-а-а-а!..
Чинчибирин. Подожди, Ралабаль, знаток ветра! Взберемся на
дерево, продолжим беседу, и рассуди нас с Гуакамайо. Ты слышал
наш спор.
Гуакамайо. Никуда я не полезу, я пьяный, и зубы у меня болят.
Ралабаль (его не видно). Без лишних слон влезем на деревья, а
152

то пастухи испугаются такой большой пестрой птицы и воина об
одной стреле.
Чинчибирин. Лезем! Листья опадают от дыханья Ралабаля. Мы
не слышим друг друга, только ветер гудит. (Подталкивает Гуака­
майо.) Иди, я помогу! Лезь первым... Осторожно... Сломаешь кость,
придется вставлять початок.
Гуакамайо хнычет и всхлипывает, пытаясь влезть на дерево.
Гуакамайо. Хнык!
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Хуваравиш (его не видно). Быть не может! Быть не может! Так
говорит пастухам сердце, одолевая туман, густой, тяжелый и м ок­
рый, мокрей дождя.
Ралабаль (его не видно). Молчи, Хуваравиш, повелитель бессон­
ных песен! Это не пастушье сердце. Это топорщится ворс их гру­
бых рубах, промокших, как губка, от тумана, подобного млечному
соку трав.
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Хуваравиш (его не видно). Что знаешь ты, Ралабаль? Ты шата­
ешься, как пьяный. Ты врываешься, куда хочешь, льешь воду, ка­
лечишь деревья, сносишь дома...
Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, я-а-а... ветер... свободный...
дикий. Не будем препираться, хоть и хочется нам укусить друг дру­
га! Верни пастухов — тут сводят счеты Чинчибирин и Зеркальная
Слюнка.
Чинчибирин. Вверх!
Гуакамайо. Хнык!
Они так и не лезут на деревья.
Хуваравиш (за сценой). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных
песен, верну пастухов в надвинутых на уши сомбреро, в дере­
вянных сомбреро-ведрах, пропахших молоком и козьей шер­
стью. Я верну пастухов, обутых глиной, чьи пальцы, словно
ложки, черпают землю, а старые штаны пестры, как здешний
край! У этого —туча на заду, у того — мотылек на ноге, у тре­
тьего — на спине цветок. Бабка Заплатница разрисовала их
одежду...
Чинчибирин. Повелитель бессонных песен, верни пастухов,
стрела моя ждет не дождется пестрой крови обманщика!

Гуакамайо. Верни их, но раньше спроси — пастухи знают сред­
ства от зубной боли. Где мои прекрасные зубы — кости рта? Про­
клятые колдуны насовали вместо них маисовые зерна.
Ралабаль (за сценой). Они остановились, они идут назад, им не
понравился этот путь. Спасибо тебе, Хуваравиш! А теперь, хоть на
миг, посыплем ноги землею и послушаем спор Чинчибирина с
Зеркальной Слюнкой!
Хуваравиш (за сценой). Я дам Великой Слюнке то. что пьют па­
стухи, когда холодным утром у них во рту горят гнилые зерна маи­
са, которых не выплюнешь. Я. повелитель бессонных песен, знаю,
как страшна зубная боль.
Ралабаль (за сценой). Я, Ралабаль, я-а-а-а... Я принесу питье и
стану видимым, чтобы дать его выпить... Страшна зубная боль...
Становится видимым.
Отпей из праздничной чаши, и боль пройдет. Ты перетер зубами
слишком много лжи.
Гуакамайо. Квак, квак, квак! Квак. квак, квак! (Опускает
клюв в чашу и жадно тянет снадобье.) Где мы? Зубы не болят,
ты — чародей, Ралабаль. Когда проходит такая боль, — а моя
прошла, как не бывало. — кажется, что ты на другом свете. Вот
я и спросил: «Где мы?» Я был себе гадок, а теперь я опять себе
нравлюсь.
Хуваравиш (за сценой). Ралабаль дал тебе питье, сменяющее боль
на радость. Стрела смерти поражает, как надо, только тех. кто до­
волен. Кто умирает довольным — не умирает. Если б я готовился к
смерти, я попросил бы у Ралабаля его питья.
Чинчибирин. Ну, аку-квак, продолжим спор. Я хочу переспо­
рить тебя, пока ты весел.
Гуакамайо (хохочет). Квак-квик, квак-квик, квак-квик, квик-
квак, квак-аку-квак. аку-квак, кви-ква-квак!
Чинчибирин. Если я переспорю, я застрелю тебя и, пока ты не
остыл, обмету тобой, как метелкой, озера и реки, посеревшие от
твоей лжи.
Хуваравиш (за сценой). Я обратился в слух. Каждый листик этих
деревьев — мое ухо. Я не упущу ни слова.
Ралабаль. Мы знали, что у повелителя песен зеленые уши. Он —
Пастух Зеленое Ухо.
Чинчибирин. Ты говоришь, аку-квак, что солнце доходит до гла­
за колибри и возвращается назад. Почему же я вижу, как оно пада­
ет не туда, откуда вышло, а в другом краю неба?
Гуакамайо. Так оно и есть. Солнце доходит до глаза колибри и
возвращается. Вечерний путь, другая половинка лука.—один об­
ман (хрипло. настойчиво), обман, обман, аку-квак...

Хуваравиш (его не видно). Пойду поищу Бабку Заплатницу! Она
возьмет иголку с ниткой и пришьет к моим ушам эти бредни.
Ралабаль. Помолчим, пусть говорят.
Чинчибирин (резко). Что я вижу, то вижу, и эго не обман! Я вижу,
как прячется солнце, описав дугу в трехцветном чертоге, и пря­
чется оно не там. откуда вышло! Что я вижу, то вижу!
Гуакамайо. Мы попусту тратим слова!
Чинчибирин. Нет!
Гуакамайо. Аку-квак? Ты, наверное, отпил из чаши. Глаз ко­
либри — маисовый зуб Солнца.
Чинчибирин. Ты говоришь, ему больно... у него болят зубы,
оно не идет по вечерней дороге, а возвращается по утренней
назад.
Гуакамайо. Вечера нет, он — наважденье...
Чинчибирин. Вот ты и запутался! Если солнце идет назад, кто
же справляет свадьбу ночью? Ночь создана для женщин. Ж ен­
ская грудь— как птичье гнездо. Кого же переодевают, чьи ве­
черние одежды сменяют на одежды мрака и красные рубины
на черные камни тьмы? Ты говорил так сам! Я тебя поймал на
слове, победил твоим же оружьем! А та, кто делит с ним ложе
до зари...
Гуакамайо. Покровители наши ушли. Где Хуваравиш?
Ралабаль. не ушел, и я не здесь.
Гуакамайо. Я все объясню. Слушай, Чинчибирин, и запомни
крепко, словно Бабка Заплатница вдела в иглу волос своей слюны
и пришила мои слова к твоему сердцу!
Чинчибирин. Я слушаю, я жду твоих слов, Зеркальная Слюна.
Гуакамайо (торжественно). Солнце восходит, достигает глаза
колибри в середине неба и движется назад, отражаясь в другой
половине небосвода, в огромном зеркале. Потому меня и зовут
Великой Слюнкой Обманного Зеркала! Это мы, слюнки зеркала,
создаем мир. Ночь, созданная для женщин, — обман. Солнце не
достигает ночи. Туда является его отражение. Женщина получает
выдумку, а не правду. Кукулькан не спит с ней, и любит она толь­
ко его образ.
Чинчибирин. Ты играешь словами! Камень из моей пращи ра­
зобьет это зеркало, и Кукулькан, мой великий господин, будет
любить ту, кто осталась с ним до зари.
Гуакамайо (удивленно). Чинчибирин, убей меня, пусти стре­
лу — но не мечи камня!
Чинчибирин (целится). Я убью тебя алой стрелой!
Гуакамайо. Нет! Возьми ту, что подобрал в Краю Изобилья!
Чинчибирин (удивлен, что тот знает его тайну). Желтую?
Гуакамайо. Квак! Когда ты ее подобрал, она не была стрелой!
Чинчибирин. Она была цветком... Желтым цветком яй...

Гуакамайо. Ж елтая стрела — невеста Кукулькана. Она будет с
ним до зари!
Чинчибирин (стиснув зубы, отступает медленно, закрыв лицо
рукой; другая рука беспомощно повисла, в пальцах — уже бесполез­
ный лук и алая стрела). Яй, желтая стрела... стрела... моя стрела...
Яи... Яи...
Гуакамайо. Ты —лучник! Лучник! Яи —стрела! Я —радуга, аку-
квак! Жребий Солнца брошен!

Первая черная сцена
Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета ночи. Кукулькан раздева­
ется. Падают на пол и маска, и колчан, и \крашенья, и одежды. На ногах
проступают пятна крови, брызги заката. Женщины, чьи руки колышатся,
как пламя, под звуки далеких дудок и окарин облачают его в черное, кла­
няясь и танцуя. Другие женщины вползают на коленях, поднимаются,
разрисовывают черточками и точками его лицо, грудь, руки, ноги, пока
он не становится похожим на расписной кувшин. Третьи, с ночными звез­
дами в распущенных косах, украшают его камнями цвета тьмы, обувают в
темную кожу, надевают на голову обруч с черными перьями. Музыка умол­
кает. Все женщины уходят, танцуя и передавая друг другу красные одеж­
ды, упавшие к ногам Кукулькана. Они ушли, и Кукулькан ложится у чер­
ного занавеса ночи на ложе тихих теней.
Кукулькан (в нос, сквозь зубы, во сне). Тень, ночная трава, зелень
без шипов. Черные черепахи, круглые, как сердце, играют невдале­
ке. Они играли так много, что уже забыли, как играть и во что...
Бородатая черепаха. Как играть, сестрицы? Черепахи. Играть,
как играется. Бородатая Барбара спрашивает нас, а сама не игра­
ет. А мы, сестрицы, играем, и чавкает вода, и глухо звенят наши
панцири, стукаясь друг о друга.
Бахромчатая черепаха. Разве ты забыла, сестрица, какие у нас
игры...
Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Бахромчатая черепаха,...
если спрашиваешь, как нам играть?
Бородатая черепаха. А во что мы играем, сестрица? Зачем
ночью игры? Не знаю, как вы можете так жить! Ночью — игры,
днем — спите...
Бахромчатая черепаха. Знаешь, только забыла. Черепахи. А-ха-
ха, Бородатая Барбара!
Бородатая черепаха. На том берегу тихо!
Бахромчатая черепаха. А-ха-ха, Бородатая Барбара!
Черепахи. А-ха-ха...
Бахромчатая черепаха. Играть — наш долг. Все достойные че­
репахи обязаны играть.
Черепахи. А-ха-ха!
Бахромчатая черепаха. Нет, вы лучше послушайте. Игра — наш
бунт. Когда нам, черепахам, надоедает таскать свой панцирь из часа
в час, изо дня в день, таскать и таскать и терпеть, мы ищем труда
повеселей, и вот играем.
Бородатая черепаха. Что ж, твоя взяла, Бахромчатая сестрица,
звенящая пузырьками вод! Давайте играть!
Черепахи. А. Бородатая, теперь — играть, а раньше нагло спра­
шивала, зачем мы играем!..
157

Снова слышатся звуки окарин и тростниковых дудок, потом — празд­
ничные крики. Босые старухи в черном мелкими шажками несут Ку-
кулькану на черных подносах маисовую кашу с медом и без меда, ды­
мящийся черный тамаль*, круто посоленное мясо, приправленное
перцем, и плодовое вино. Другие, еще старше, несут жаровни из об­
ливной глины, на которых трепещет пламя,— они будут курить бла­
говония. Одна из старух подносит к губам Кукулькана тростниковый
стебель, набитый табаком. Старухи исчезают в бездонных водах вре­
мени. Вверх поднимаются белые облака жертвенного курения и си­
ний дым табака. Музыка громче. С обеих сторон выходят по пять де­
вушек; у ног, внизу, над ступнями, они держат тростниковые плетен­
ки, и ряд их похож на изгородь, украшенную зеленью, желтыми цве­
тами и чучелами красных птичек. Ступая взад и вперед, в такт музы­
ке, звенящей у их ног, девушки приближаются к ложу. Подойдя вплот­
ную, они бросают цветущие плетенки и кидаются врассыпную.
Полная тьма. Смолкают тихие звуки дудок и окарин. Втишине сту­
чат друг о друга черепашьи панцири, но их перекрывает голос Хувара-
виша.
Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессон­
ных песен, слышу в молчанье берега стук черепашьих щитов, при­
бой игры. Бахромчатая черепаха уходит от сестер, собравшихся
вокруг Барбары, к другим своим сестрам. Бахрома ее —лучи. От
ее золотого щита — а золото бродит во сне — отскакивают в море
искры, становятся рыбами. Вода вытягивает губы пролива, про­
бует землю. Черепаха, золотая и важная, как жрец, смотрит на
игры сестер, маленьких, больших и огромных. Они стучат, и сту­
чат, и стучат друг о друга, вереницы черепах. Весь берег волнует­
ся и ходит ходуном, словно грудь.
Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара, полунощная жалоб­
щица!
Бородатая черепаха. Оставьте меня, я хочу видеть деву! Что вам
любовь? Вы не узнаете ее. вы слишком стары. Лицо у девы пре­
красно, должно быть — таков день.
Бахромчатая черепаха. Я одна видела день! (Она светится во
мгле, как огнедышащий холм золотого песка.) День сотворен для
мужчины.
Бородатая черепаха. Для кого? Как ты сказала?
Бахромчатая черепаха. Мужчина — это... это... Это такая ж ен­
щина, только мужского пола...
Бородатая черепаха. Наверное, божество... Случись такое со
мной, я б себя сочла божеством.
Тамаль —лепешка из маисовой муки с начинкой из перца (аптеке.)

Хуваравиш (его не видно). Я, повелитель бессонных песен, ви­
дел и день и мужчину.
Черепахи. Л-ха, Бородатая Барбара, расспроси-ка его!
Бахромчатая черепаха. Так я же говорила. Мужчина —это жен­
щина, только днем. Вот и вся разница, другой нет.
Черепахи. Скажем, как твердят волны: «Какая-нибудь да
есть!»
Бахромчатая черепаха. Повелитель бессонных ночей, дозволь
моим твердым сестрицам повторить, что твердит сердце моря, си­
нее сердце моря...
Хуваравиш (его не видно). Барбара не повторила...
Бородатая черепаха. Я тоже думаю, что разница есть. Да, наде­
юсь, есть разница между мужчиной и женщиной.
Черепахи. Какая-нибудь да есть!
Бородатая черепаха. Пустите меня, мне нужно видеть невесту.
Женщина — это металл, мягкий, как хлопок.
Черепаха. Играйте, сестрицы! Играйте в волнах, забудем о тя­
жести панциря!
Бахромчатая черепаха. Глаза слипаются, спать хочу! Барбаре не
терпится увидеть деву, с которой спит Кукулькан! А я не пойду, я и
так еле-еле забыла, как вырывают из сердца любовь, словно дере­
во из земли.
Бородатая черепаха. Вырвать ее нельзя. Когда в жестокой борь­
бе рухнет дерево, на корнях бьются комья земли, влажной, как сер­
дце, и зеленые вихри трав, источающих слезы, а в земле остаются
куски корней.
Хуваравиш (его не видно). Беседа наша занимательна, однако
пора и за дело. Бородатая Барбара сочится соленой водой, ей не
терпится увидеть спящих любовников.
Черепахи. А ты что должен делать, Хуваравиш?
Хуваравиш (его не видно). Петь.
Черепахи. А мы — играть... Правда, сейчас мы не можем играть
в мяч.
Хуваравиш. Я стану видимым, и спою, стоя среди вас.
Во тьме, предваряя луну, засветился, словно светляк, золотой щит Чере­
пахи, и мы видим в глубине у занавеса счастливую чету на шкурах пум и
ягуаров, которые время от времени глухо рычат. Барбара, черепаха с уса­
ми и бородою, подбирается к ложу. Хуваравиш поет песни блаженного
бдения, а черепахи, играя, ударяются друг о друга.
Хуваравиш. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, а
в том сундуке — песок, а над песком — вода, сперва потемней, по­
том посветлей, потом зеленее, потом голубее, потом водосолнце.
потом водонебо!..
159

Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, набравши в рот
пузырей, чтобы бить медососов, вонзивших клювы в деревья и за­
стывших так на все лето.
Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, запасся пузы­
рями, чтобы стрелять в колибри, в маленьких птиц, живущих ро­
сой и медом, красных, зеленых, желтых, лиловых, черных. Он не
знает, дивиться своей сербатане или ее бояться, а счастье поет и
шумит в его ушах!
Зеленые колибри-медососы. Медосос, медо-сос, медомедосос!
Хуваравиш. Далеки и стрелок, и птицы от невидимого Кукуль­
кана и от той, что смешала дыханье с его дыханьем...
Зеленые медососы. Медосос! Медосос! Медосос!
Хуваравиш.... смешала дыханье...
Красные медососы. Медо-медо-сос! Медосос!
Хуваравиш.... смешала дыханье и потеряла навеки легкость дви­
жений!
Бородатая черепаха, О-ох! О-ох! Она проснется, как птицы, от
грохота бури.
Хуваравиш. Может — да... Может — нет... Красные медососы.
Медо-медо-сос! Медо-медо-сос! Медосос!
Желтые медососы. Меду медо-сосам! Меду медососам! Меду-
меду-меду!
Лиловые медососы. Меду медо-сосам, меду, меду! Меду медо­
сосам!
Черные медососы. Мед-медо-сос-и-медо-сос! Мед-и-медо-сос!
Медо-медо-сос.
Хуваравиш. Веселые, в пестрых перьях, живут они весной на
веселом цветущем дереве.
Лиловые медососы. Медо-медо-сос! Медо-медосос-медосос!
Бородатая черепаха. О-ох! О-ох! Разбудим ее! Зачем ей терять
навеки легкость движений? Положи ее на мой щит, и я унесу ее в
край, где просыпаются девы, словно птицы...
Черные медососы. Мед-медо-сос-и-медо-медо-сос! Медо-
медо-сос!
Хуваравиш. Она не проснется, Барбара! Бородатая черепаха,
О-ох, ох-ох-ох, о-о-ох! Хуваравиш. Зачем ее будить? Она уснула,
вдыхая запах того, кого сочла своим навеки.
Бородатая черепаха. О-ох, о-ох, о-о-о-ох! Хуваравиш. И вся­
кое утро над местом ее покоя будет куриться дымок, как над ал­
мазной копью.
Бородатая черепаха. О-о-ох! Просыпаются ли девы, обратив­
шиеся в колибри-медососов?
Хуваравиш. Может — да... Может — нет... Бородатая черепаха.
О-о-ох! На дереве Кукулькана уснула дева колибри, но придет но­
вый день, прогремит первая буря, зимняя буря...
160

Хуваравиш. Может—да... Может—нет... Бородатая черепаха.
О-ох, Хуваравиш, повелитель песен, помет летучей мыши жжет
мне глаза.
Хуваравиш. Кукулькан уснул, потеревшись огненным телом о
кукурузный початок, который принесли с поля. И никто не уви­
дит перо — женскую сущность — между сосен щита!
Бородатая черепаха. Ох, о-о-ох, Хуваравиш, помет летучей
мыши жжет мне глаза!
Хуваравиш. Кукулькан уснул там, где родится жизнь, и ты
не нащупаешь сквозь кожу ни тела его, ни ожерелья из вражь­
их голов.
Бородатая черепаха. Ох, о-о-ох, жжет глаза! Порази меня сном!
Глаза мои влажны, как влажен колибри-медосос, расправляющий
крылья...
Хуваравиш. Кукулькан защ ищен, как крепость, и песнь моя бьет
крылами о лик повелителя ночного часа, ибо я пою о девичьей кра­
соте, обращенной в бабочку.
Бородатая черепаха. О-ох! О-ох! Хуваравиш! Помет летучей
мыши жжет мне глаза!
Хуваравиш. Кукулькан неприступен, он уснул, и песня —ог­
ненный стриж —спалила небо над деревом, где гибнет легкость
движенья, над местом, где сплетаются тропы, и судьбы, и пу­
повины!
Бородатая черепаха. Ох! О-ох! Хуваравиш!
Хуваравиш. Поднялись беззащитные розы без копий-шипов, и
летают медососы без копья-клюва...
Зеленые медососы. Медосос! Медосос! Медосос! Медосос!
Лиловые медососы. Меду медо сосам! Меду! Меду! Меду!
Бородатая черепаха. Без клюва-копья чем вкусят они мед?
Желтые медососы. Мед-и-медосос! Мед-и-медосос!
Бородатая черепаха. А с клювом — как тягостна сладость!
Красные медососы. Меду-меду-мед! Мед-и-мед!
Бородатая черепаха. Без клюва нет меда, а с клювом — как го­
рек мед!
Две тени, прозрачные, как вода, выходят из-за черного занавеса и хватают
ту, что спит в объятьях Кукулькана. В глубине сцены громко и устало сту­
чат черепашьи щиты.
Хуваравиш. Ее унесли! Унесли! Ее унесли, а он неприступен!
Ее унесли в сундук гигантов! Ее унесли в город, где заперты все
двери, задвинуты засовы, и никто не проникнет в храм, обитель
червя и темного пуха! Ее унесли, о-ох, ее унесли, она не проснет­
ся, как птица... ее унесли... унесли... Для него расписала она уз­
кий сосуд лица, воздвигла башню волос, а сердце ее — не больше
6 М. А. Астуриас
161

плода какао — горело, как воинский щит, как круг сковороды! Ра­
ди него она надела темно-желтые ломкие браслеты с каменными
бляшками и обмотала шею девятью нитями из золота и чернено­
го серебра. О-ох, далеко пахло садом от подмышек ее и паха! Ее
унесли... унесли... от нее остались на ложе только медная, блес­
тящая серьга и бирюзовые цветочки!..
Слышен гром. Неподвижные колибри расправляют крылья и взлетают,
обезумев от счастья.

Вторая желтая сцена
Желтый занавес цвета зари, волшебного цвета зари. Чинчибирин — в
желтом, без маски — стоит перед ним на коленях. Встает, бежит на
восток, на запад, на север, на юг и каждый раз низко кланяется. По­
том садится на корточки недалеко от священного желтого круга, вы­
нимает из-за пазухи полотнище, желтое и круглое, как луна, рассти­
лает его и кладет на него кругами крупинки золота, бусы из зеленого
стекла и кусочки копала, которые сперва жует, а потом сжигает на
маленьком жертвеннике. Из черной сумы вынимает штук двести ко­
раллово-красных зерен, смешивает их, берет по нескольку пальцами
и раскладывает в девять кучек на земле. В конце концов на желтом
полотнище остается одно зерно. Это — дурной знак; Чинчибирин,
испугавшись, много раз трогает себе глаза, волосы, зубы, а потом си­
дит тихо. Вдруг ложится навзничь, как мертвый, и медленно ползет в
глубь сцены, упираясь локтями, затылком, спиной, ступнями ног, но
не вставая; коснувшись желтой завесы, отряхивается, как мокрый
зверь, и прыгает вправо и влево.
Чинчибирин.
Шелестят сухие деревья,
Пляшет судьба на спелом солнце.
Неприступен свет сна речного.
А завтра?
Шелестят сухие деревья.
Легкость летней лени, под вечер,
На закате, когда не видно
Пористого дерева, пляска
Бед и судеб в потоке ветра.
Листья их пляшут вместе с ветром,
Шелестят сухие деревья.
Входит Кукулькан — в желтом, на желтых ходулях — и становится перед
желтой завесой.
Кукулькан. Я — как солнце!
Чинчибирин. Повелитель!
Кукулькан. Я — как солнце!
Чинчибирин. О, повелитель!
Кукулькан. Я — как солнце!
Чинчибирин. Великий повелитель!
Кукулькан. Желтый кремень — камень утра! Желтая сейба —
мать деревьев — мое желтое дерево! Желтое дерево, желтый батат,
желтый индюк и бобы с желтой спинкой,— все у меня желтое!
Чинчибирин. Повелитель!
6*
163

Кукулькан. Красный кремень — священный камень заката!
Красная сейба, мать деревьев, прячется в закатном небе, увитая
красной лианой. Индюк с красным гребнем — моя птица! Крас­
ный жареный маис — моя пища!
Чинчибирин. О, повелитель!
Кукулькан. Черный кремень — мой ночной камень. Черный
высохший маис — моя пища! Черный черенок батата — мой чере­
нок! Черный индюк — моя птица! Черная ночь — мой чертог! Чер­
ные бобы — мои бобы! Черный горох — мой горох!
Чинчибирин. Великий повелитель!
Кукулькан. Белая тыква льет воду на северные земли! Желтый
цветок — моя чаша! Золотой цветок — мой цветок!
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак!
Кукулькан. Красная тыква льет воду на земли заката! Крас­
ный цветок — моя чаша! Красный подсолнечник — мой цве­
ток!
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак!
Кукулькан. Черная тыква льет воду на невидимые земли. Чер­
ный ирис — мой кувшин! Черный ирис — мой ирис!
Чинчибирин. Повелитель, мой повелитель, великий повелитель!
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-аку-квак-квак! Аквак! Аку-
квак! Аку-квак!
Кукулькан. Пестрая птица, птица лжи! Сверканье ее не может
пронзить неба; потому что сверкает только нефрит и самоцветы
перьев.
Чинчибирин. Он лжец и погубит всех нас. Голос его источает в
уши ядовитую слюну и гной — в сердце.
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Аку-квак!
Чинчибирин. Надо его убить! Труп его будет светиться белой
радугой...
Кукулькан. А голос его, голос тьмы! Издали его оперенье свер­
кает багрянцем крови, зеленью моря, золотом початков. Когда-то
в сосудах тьмы все было смутно, смешано, вязко. Не в силах тер­
петь тишину, боги впечатали след своих сандалий, чтобы о себе
напомнить. След сандалий, свой отзвук. А Гуакамайо, играя сло­
вами, спутал отзвуки, следы богов. Гуакамайо опутал языком их
ноги, перепутал их обувь, подсунул правый отзвук вместо левого,
левый вместо правого.
Гуакамайо (его не видно). Kv-ку-ку-квак! Ку-ку-квак!
Кукулькан. Страшно было богам, кровью истекали их ноги в
сандалиях не по ноге...
Чинчибирин. Твои сандалии — ходули...
Кукулькан. Мои ходули —деревья, они растут!
Ходули начинают расти, Кукулькан стал выше
164

Гуакамайо (его не видно). Ку-ку-ку-квак! Ку-ку-ку-квак!
Чинчибирин. Пращу и камень!
Кукулькан (ходули его растут, он почти исчез в вышине). Нет!
Гуакамайо бессмертен.
Кукулькан исчезает наверху. Ходули обрастают сучьями, превращаются в
деревья. Чинчибирин. собравший с земли и бобы и полотнище, держит
пращу наготове, чтобы метнуть камень в невидимого Гуакамайо.
Чинчибирин. Рынок — большой Гуакамайо. Все трещат, все
лгут, все суют тебе разную пестрядь — и продавец камышовых тру­
бок, и продавец метелок, и продавец известки, и продавец чашек,
и продавец фруктов, и продавец рыбы, и продавец птицы, и про­
давец червей. Повсюду снуют прыгуны, и пьяницы, и торговцы,
продающие сахарный тростник, который они украшают султаном
листьев и кутают в циновки, мягкие, как бабушкин голос... Что
там? Сюда идет с вестью сам Белый Барабанщик!
Белый Барабанщик останавливается под сенью ходуль-деревьев и медлен­
но опускает на землю какой-то узел. Потом берет барабан. Чинчибирин
подходит ближе.
Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смо­
ковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница — вся
в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее —
серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в
уши, а в сердце! (Развязывает узел, вынимает крохотную ста­
рушку.) Добро пожаловать, Бабушка Заплатница, в край зеленых
посевов на склонах, похожих на рубахи, изукрашенные птица­
ми, зверьками, кроликами, в край расстеленных на земле рубах
с синей дыркой для головы, которая вылезет из склона! (Бьет в
барабан.)
Чинчибирин (подходит к ней). Хочу тебя спросить, бабушка...
Бабка Заплатница. Спроси, сынок, спроси, только возьми меня
на руки, не могу я на земле сидеть.
Чинчибирин (поднимает ее, как младенца). Что за птица Гуака­
майо?
Бабка Заплатница. Почему ты об этом спросил?
Чинчибирин. Так. любопытно... Тут столько птиц, что запута­
ешься!
Бабка Заплатница. Что за птица Гуакамайо? Они бывают раз­
ные. Ты про каких спросил?
Чинчибирин. Не знаю, бабушка.
Бабка Заплатница. Есть Гуакамайо с пестрой головкой, с жел­
тым крючковатым клювом, в зеленом одежде. Ecib — в желтых
165

блестящих перьях; есть цвета огня и цвета старой крови, с синим
хвостом, и красивые, лиловые...
Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смо­
ковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплати ица — вся в
бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее — се­
ребро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в
сердце! (Бьет в барабан.)
Чинчибирин (перебрасывает бабку на другую руку). Я кладу тебя
на левую руку, ближе к сердцу, только скажи, бессмертны ли Гуа-
камайо?
Бабка Заплатница. Да, бессмертны.
Чинчибирин. Почему?
Бабка Заплатница. Потому что они — чародеи. Но ты хотел
спросить о другом, и вопрос твой убежал с кончика языка. Ты хо­
тел узнать другое о золотоглазых птицах.
Чинчибирин. От тебя ничего не скроешь. Гуакамайо...
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак! Квак-аку-квак!
Белый Барабанщик (очень тихо бьет в барабан). Не поминай его
зря, грозу накличешь!
Бабка Заплатница. А гром на барабане нагрохочешь.
Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах! Ба­
рабаны мои круглы, как ломти ствола! (С грохотом бьет в барабан.)
Гуакамайо. Квак-квак-квак! (Входит, порхая, падает, гремит
гром. Гуакамайо сердится.) Кварак-квак! Кварак-квак!
Чинчибирин (когда умолкли барабан и Гуакамайо). Ты нам по­
можешь в нашем споре; Хуваравиш, повелитель песен, и Ралабаль,
повелитель ветров, слышали нас. А нынче Бабка Заплатница нас
рассудит.
Бабка Заплатница. У меня во рту пересохло. Что ж не припас­
ли тростничка для бедной старушки? Нас, стариков, не жажда му­
чит —у нас морщины в горле, от кашля, вот мы и жуем все время,
как бы сосем...
Белый Барабанщик. У меня вместо палочек —тростник, чтобы
дождь был послаще. Бери, бабушка!
Чинчибирин. Ну, можно начинать?
Бабка Заплатница. Можно. От тростничка во рту — сладкий
дождик. Вкусно, ух и вкусно! Не густо, не жидко...
Чинчибирин. Так по-твоему, аку-квак, в солнечном дворце —
один обман, и жизнь нам только мерещится, просто Кукулькан,
идет по небу от утра к полудню, от полудня — к ночи и к утру...
Гуакамайо. Аку-квак-квак-кварак!
Белый Барабанщик (заглушает его грохотом барабана). Слуш ай,
а не трещи, Зеркальная Слюнка!
Бабка Заплатница. А ты не грохочи по коже, колибри перебу­
дишь!
166

Гуакамайо. Достопочтенная бабушка, скажи, как унять зубную
боль? Зубы у меня болят, когда лунное затменье и когда при мне
сосут тростник!
Бабка Заплатница. Во рту > тебя затменье. Твоя слюна закры­
вает осколки луны, которая хрустнула на твоих зубах. Потому тебя
и зовут Зеркальной Слюнкой. Если вы соизволите в это поверить,
воин не умрет, только надет под сенью сна, а из груди его выйдет
желтое зеркало неба, круглая сковорода, где на медленном звезд­
ном огне пеклись лепешки богов, желтые и белые лепешки из жел­
того и белого маиса, а ночью — черные лепешки из черного зерна.
Белый Барабанщик, слушая ее речи, бил в барабан.
(Бабка переводит дыхание.) Луна, по совету Слюны красного пера,
желтого пера, зеленого, синего, лилового...
Чинчибирин. Радуга!
Гуакамайо. Я просил зубы вылечить, а вот ты как повернула,
бабка-недоросток!
Белый Барабанщик (заглушает его голос грохотом барабана). Что
за привычка, слова сказать не дашь!
Гуакамайо. Аку-квак, ква-рак!
Чинчибирин. Колибри перебудишь!
Бабка Заплатница. Да, колибри проснутся от весенней бури!
Белый Барабанщик. Не могу! Как услышу его голос — ушам
больно. Вот и грохочу бурю, чтобы залить его ливнем. Сухие уши
листьев знают этот голос — пламя. Бабушка, оставлю-ка я лучше
барабан, возьму тебя на руки. (Берет ее у Чинчибирина.)
Чинчибирин. Говори!Ты недосказала.
Бабка Заплатница. Аку-квак научил луну, чтоб она попеняла
богам на свой удел — и за себя, и за все глиняные сковороды*.
«Разве это дело? Женщины хлопают ладонями, лепешки лепят,
а мы — лопайся от жару!» Луна покраснела и треснула, а куски
ее черными бобами ночи упали в сны воина, и она воскреснет,
выйдя из его груди.
Белый Барабанщик. Воин не умрет, из груди его родится луна,
кума-сковорода, кумушка-луна! В груди его — черные бобы, от­
ливающие блеском ночи.
Гуакамайо (насмешливо). Загадала бы, бабушка, что-нибудь по­
хитрее... Ну. скажи: что такое синяя миска с жареным маисом?
Бабка Заплатница. Небо в звездах!
Гуакамайо (доволен — все идет, как надо). А это что: летают яр­
кие перья, а после них — вороны?
" Имеется в виду распространенное \ майя сравнение луны с глиняными
сковородами.
167

Бабка Заплатница. Угли после пожара.
Гуакамайо (не скрывая насмешки). Квак-кварак-кутрак! А что
такое: сидит у дома старуха и на голове у нее сено?
Чинчибирин. Сеновал! Замолчишь ты или нет? Белый Барабан­
щик. Унеси ее, Чинчибирин! Если он будет смеяться над ее муд­
ростью, я его стукну барабаном по голове!
Бабка Заплатница. Но ссорьтесь! Я устала, пора домой, Бе­
лый Барабанщик, и не бей ты в барабан, не вызывай бури, что­
бы весна не запоздала. Когда проснутся колибри, луна будет в
небе.
Гуакамайо (смеется). Квак, квак, квак, квак, квак!.. Квак, квак,
квак, квак!
Белый Барабанщик хочет передать Заплатницу Чинчибирину, она хвата­
ется за его шею.
Бабка Заплатница. Нет, нет, мне пора, нам пора, не ссорьтесь!
Белый Барабанщик. Дай, заверну тебя... (Кладет ее на плащ,
заворачивает.) Скажи ей спасибо, аку-квак, а то я тебе вылечил
бы зубы...
Чинчибирин. Не надо, Барабанщик, я с ним справлюсь, только
узнаю сперва, лжет он или нет. (Бабушке.) Хорошо ты все объяс­
нила! И не поверишь, что столько мудрости помещается в облач­
ном свертке!
Белый Барабанщик (завязывает узлы по углам свертка). Вот узел
севера, белой руки, зажавшей белую лепешку. Вот узел юга, жел­
той руки, несущей желтую тыкву. Вот узел востока, красных паль­
цев, кидающих красные бобы. Вот узел запада, черных пальцев
ночи. Четыре узла на небе, на облаке Заплатницы!
Чинчибирин. Тяжелая она?
Белый Барабанщик. Легче птички! Как перышко! На, проверь.
Чинчибирин (беря сверток). Идти бы с ней по дорогам, подбра­
сывать, подхватывать... (Бросает сверток вверх.)
Барабанщик кидается к нему, но сверток у всех на глазах повис в небе бе­
лой тучкой.
Белый Барабанщик. Что ты наделал? Чинчибирин. Я не знал,
что она — тучка! Белый Барабанщик. Лучше б я не давал ее тебе!..
(Мечется.)
Тучка плывет в небе.
Гуакамайо (ликует). Чин-чин-чин-чибирин! Чин-чин-чи-чи-
бирин! Чинчибирин-чин-чин!
Белый Барабанщик. Где барабан? Барабан!
168

Сильный ветер.
Чинчибирин. Она сказала, чтоб мы не дрались! ( Пытается удер­
жать Барабанщика, который уже поднял палочки.) Не время драть­
ся... Надо спасти... Оставь... Не бей в барабан... такие уж они, по­
пугаи: перья — что самоцветы, а сердце — черное.
Белый Барабанщик. Пусти... пусти мои руки... Я должен бара­
банить... Прогремит буря, хлынет дождь, мы спасем Бабку, и пус­
кай тогда посмеется этот проклятый попугай.

Вторая красная сцена
Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Величественно,
как жрец, Кукулькан снимает желтые одежды. Проходит отряд воинов. Лица
их, руки, ноги окрашены красным соком; на голове у них алые перья, в
ушах вместо серег — красные птички или багряные цветы. Одежда, обувь,
щиты, луки, стрелы всех оттенков красного, от неяркого цвета обожжен­
ной глины до ярко-алого цвета свежей крови. Воины идут бесконечной
вереницей. Облачившись в красное, Кукулькан встает перед багровой за­
весой цвета заката, и под громкие крики начинается битва. Вначале ка­
жется, что воины не сражаются, а торгуют — они встают на одно колено,
что-то предлагают, настаивают. Потом, поднявшись, идут на приступ под
гром барабанов и труб.
Хор (медленно). Из каких темных недр вырываются искры раз­
рушенья? Удушье и дым рвутся из раненого лона! Мало тебе, что я
вдохнул твой запах и вонзил твою стрелу в свое сердце? Чем оно
пахнет? Скажи, чем оно пахнет, ведь иволга молчит! Завтра будет
поздно! Иссохнет мой слух. Скажи, как пахнет сердце, прежде чем
земля станет мне небом и мое пронзенное сердце лопнет, как по­
рванный мячик.
Вместе со всеми в занавес стреляют Кукулькан и Чинчибирин.
Чинчибирин (останавливается). После победы, воины, мы ра­
зожжем костер, золотое гнездо, обитель ос, чьи крылья потеют
солнцем, горечью меда! Осы украли глаза у цветов, и цветы слеп­
нут! Слепнут цветы! Вот мы и воюем, мстим за слепые цветы! Зо­
лотые осы украли глаза, унесли в соты света. Сотни и тысячи кур
лишатся перьев, чтоб мы отдохнули от битвы на мягких ложах.
Хор (медленно). Мы отдохнем, попируем на вражьих трупах!
Шесть дней и двадцать дней назад мы были друзьями, мы узнали
их запах, они знали наш. Ветер носил к нам их волосы, благоухан­
ные травы, и наши стопы попирали пену плевков, и зубы наши
желтели от их табака!
Красные стрелы осыпают красный занавес. Грохот закатной битвы гром­
че рева труб, от треска барабанов, черепашьих щитов и тяжелых камней.
Хор (медленно). Мы отдохнем, попируем на вражьих трупах!
Шесть дней и двадцать дней мы были друзьями, а сегодня мы воз­
ляжем на них или они на нас, как враги! Нет нам покоя, пока на
щиты не лягут головы без тел или тела без голов! Воины, слушай­
те, воины! Мы жили в мире, ибо наши предки клали сто раз в сто
лет вражьи головы и вражьи трупы на свои щиты!
170

Стрелы дождем падают на занавес. Воины стреляют почти одновременно.
Стреляет и Кукулькан. Все пляшут под оглушительный рев труб, грохот
камней и барабанов. У самого занавеса загорается ритуальный костер. Он
пылает. Воины, вслед за Кукульканом, то отступают от пламени, то при­
ближаются. Сыплются стрелы, летят из пращей камни. Крики радости,
гнева, битвы, победы.
Чинчибирин (останавливается и кричит, задыхаясь). Воины,
корень битвы — в дыханье стрелка! Как прекрасно сразиться сло­
вом за то, что можно нащупать острым лезвием взгляда в глазах
врага и в его каменной груди. Вражий взгляд ранил меня глубже,
чем каменный нож. Кровь моя была птицей... (Падает, встает.)
Как тяжко раненое тело... не оставь меня так, привяжи покрепче,
чтобы я не улетел в пламя — оно меня зовет!
Все пляшут. Кругом убитые и раненые. Одни воины падают, другие скачут
через трупы. Битва угасает с последним лучом солнц а. Кукулькан пускает
последнюю стрелу и уходит. Чинчибирин лежит среди раненых и мертвых.
Чинчибирин (глухо). Кровь моя была птицей... Она летела во
мне, и я летел... как тяжко тело воина... который... который с ней
расстается... Не оставь меня так, привяжи покрепче, чтобы я не
улетел в пламя...
Гуакамайо (входит медленным, похоронным шагом. Перья, упав­
шие на глаза, придают ему задумчивость; каж ется, что он, хмуря
брови, хочет получше разглядеть поле битвы. Он идет среди воинов,
всматриваясь в лица. Видит неподвижного Чинчибирина, склоняет­
ся к нему, слушает дыханье и радостно хлопает крыльями). Уак-уак!
Уак-уак! (Кружится, хлопая крыльями, у тела Чинчибирина.)... би-
рин, квак, Чинчибирин, квак, Ринчинчибирин, квак, квак!.. Чин!
Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин!
Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! (Он квакает и
причитает, топчась у тела. Вдруг останавливается, идет к кост­
ру.) Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин!
Чинчибирин! (Подойдя к костру, поворачивается к зрителям спи­
ной и закрывает пламя крыльями.)
Чинчибирин (пытается встать, но не может поднять голову).
Враги возлягут на наших спинах! Мы будем служить им, они
возьмут наших женщин, наши камни, наши перья, нашу жатву!
(Видит Гуакамайо и принимает его в сумерках за многоцветную р а­
дугу.) Вот и радуга покрыла крыльями костер битвы! От этого кос­
тра не остается пепла. Радуга встает в небе, и нет в ней стрелы, от­
нявшей у нас жизнь. Я вижу, в многоцветные врата входят павшие
воины! Что думает радуга о наших врагах? Любит ли она тех, кто
почил на наших щитах, на наших обезглавленных трупах? На их
спине она встала!
171

Гуакамайо шевелит крыльями.
Я вижу их цвета и различаю знаки, понимаю язык разноцветной
воды, изогнувшейся, как лиана, Taivi, где было облако...
Гуакамайо (оборачивается, отряхивает крылья). Квак! Квак!
Квак!
Чинчибирин (бьется, пытается встать, как больной в агонии, и
говорит с трудом). Что тебе нужно? Скажи, что тебе нужно? Раду­
га, радуга лжи, тяж ко пораженье! (Голова его падает на землю.)
Гуакамайо (подходит к нему). Мне нужна стрела! (Опускается
рядом с ним и гладит его лапой.) Последняя стрела! Та самая стрела,
аку-квак!
Чинчибирин дернулся. Гуакамайо отпрянул в страхе.
Чинчибирин. Мой лук... стрела... стрела... моя стрела...
Гуакамайо. Твоя последняя стрела — Яи!
Чинчибирин (с трудом, словно вспышка исчерпала его силы). Яи,
желтый цветок... как мо-и гла-за... со мной... как мо-и у-ши... со
мной... как мо-и но-ги... со мной... как мо-и ру-ки... Яи, желтый
цветок! (Кричит.) Яи! (Пытается встать.) Моя слепая мать виде­
ла ее, и я ее видел слепыми глазами матери... Яи! Цветок! Стрела!
Я убью тобой Гуакамайо, теперь, в пучине сумерек!
Оба молчат. Гуакамайо тяжело дышит и бьет клювом воздух, словно бо­
рется с кем-то — так бывает со старыми птицами, выживающими из ума.
Появляется Яи, молодая и прекрасная, в светло-желтом платье. Осторож­
но ступая среди трупов, подходит к костру и говорит.
Яи. Те, кто слышал землю, ставшую землей в их слухе. Те, кто
видел землю, ставшую землей в их взгляде. Те, кто нюхал землю,
ставшую землей в их ноздрях. Те, кто вкушал ее, ставшую землей
на губах и во рту...
Из груды тел слышится тихий, глухой голос.
Чинчибирин. Яи, Ж елтый Цветок...
Яи (удивилась, что кто-то зовет ее). После битвы по пол ю бро­
дят последние слова убитых. После битвы, после жизни, после
пламени летят из золы белые бабочки пепла...
Чинчибирин. Я и, Ж елтый Цветок!
Яи (испугалась, теряет напускную бодрость). Кто-то умер, ш еп­
ча мое имя... Быть может, Кукулькан? Ведь, кажется, с ним я об­
ручена с детства? (Всматривается в лица воинов.) Кукулькан! Ку­
кулькан. повелитель Земли и Неба, властелин Трехцветного двор-
172

ца, подобного чертогу солнца... Утром он в желтом, под вечер — в
алом, а ночью он — как голый, потому что окутан тьмой...
Чинчибирин. Я и, Желтый Цветок!
Яи (берет за крыло Гуакамайо, который как будто дремлет). А,
это ты меня звал! На что я тебе? Что тебе надо?
Гуакамайо (отбивается). Квак! Квак! Квак!
Яи. Хочешь внушить мне, обманщик, что меня зовут мертвые?
Гуакамайо (возмущен). Я и клюва не раскрыл!
Яи. Великая Зеркальная Слюнка умеет говорить, когда хочет,
не раскрывая клюва...
Гуакамайо. Квак! Квак! Квак!
Яи. Да, не раскрывая клюва. Сейчас, когда ты меня звал, твой
голос исходил из перьев. Я знаю, ты хотел, чтоб я ушла от пламени
войны, не оставляющего пепла. Ты его клевал, а потушить не мог,
и скоро оно станет желтым плодом заката.
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок!
Яи. Говори как следует! На что тебе клюв дан? Меня прямо в
дрожь бросает, когда я слышу, как голос исходит из перьев...
Гуакамайо. Аку-квак, ты знаеш ь его, он звал тебя на тропах
снов!
Яи. И теперь зовет!.. (Она закрыла лицо руками и не видит Чин-
чибирина.)
Чинчибирин. Яи!
Яи. Меня позвал мертвый! Ты слышал? Мертвый сказал: «Яи».
Слышишь, Отблеск Цветных Осколков, меня мертвый позвал?
Гуакамайо. Он назвал ту, что говорила с пламенем.
Яи. Я говорила с пламенем!
Гуакамайо. Ты говорила пламени последнее слово, аку-квак:
этой ночью Желтый Цветок разделит ложе с Кукульканом!
Яи (кивает, подтверждая его слова). Клянусь судьбой и жиз­
нью, это так.
Гуакамайо. Квак и аку-квак!
Яи. В Краю Изобилья отец и мать обещали меня, цветок, Ве­
ликому Кукулькану, и потому и в доме их, и в поле все шло хоро­
шо. Пять раз разверзалось лоно матери, а когда выбрали меня, лоно
закрылось навеки.
Гуакамайо (покровительственно). Квак, аку-квак! Когда ты рож ­
далась, Яи, раковина о двух створках выпустила на волю слово.
Яи. Не понимаю, о чем ты! Как все страшно... Когда я говорила
с огнем, меня позвал мертвый, и это не был Кукулькан.
Гуакамайо. Да уж, не Кукулькан, квак аку-квак! Повелитель
Земли и Неба ждет тебя сегодня ночью!..
Яи. Он будет мне мужем?
Гуакамайо. На одну ночь, о Желтый Цветок, жена Кукулькана
до зари!
173

Яи. Клянусь судьбой и жизнью, не надо так говорить!
Гуакамайо. Желтый цветок, жена Кукулькана до зари!
Яи. Почему до зари?
Гуакамайо. Потому что любовь не длиннее одной ночи!
Яи. А завтра?
Гуакамайо. Вот, квак-аку-квак! Для той, кто делит ночь с Солн­
цем, Солнце не всходит! Тебя оторвут от ложа еще до зари.
Яи. Клянусь судьбой и жизнью, я стану утренней звездочкой,
ты это хочешь сказать?
Гуакамайо. Вот, квак-аку-квак, как ты вцепилась в свою вы­
думку! Руки рек оторвут тебя от ложа и бросят в сундук гигантов.
Яи. Я помчусь по реке пирогой, груженной маисом жела­
нья. Так говорил Повелитель. Я пронесусь по рекам, переплы­
ву озера и отдам мою сладость морю. Видишь, как я держусь за
выдумку!
Гуакамайо. Да, крепко держишься. Послушай-ка лучше моих
желтых перьев! Они тебе мигом скажут, что делать, чтобы на ложе
Кукулькана тебя не сменила другая...
Яи. Другая?
Гуакамайо. Другая.
Яи. Другая?
Гуакамайо. Что ты удивилась? Любовь Кукулькана — призрач­
на, как все в его дворце.
Яи и Гуакамайо отходят в сторону, тихо беседуя. Она -- глубоко задума­
лась, он — мягок и вкрадчив. Чинчибирин старается проснуться, отгоняя
свой сон — Яи и Гуакамайо, и говорит про себя.
Чинчибирин. Радуга Лжи поймала Стрелу, а я— стрелок из
лука... Клянусь судьбой и жизнью, Желтая Стрела будет после­
дней, если Яи поверит обману. Желтый Цветок, не слушай, не
следуй его советам, я знал тебя в Краю Изобилья, когда ты была
водою, а я тебя пил, и тенью леса, где я спал, и глиной раскален­
ной сковороды, на которой пеклись лепешки! Эти лепешки были
звезды, они светили нам с тобой и в доме, и на дорогах... (Умол­
кает и снова стоит, не шевелясь.)
Гуакамайо. Квак, квак, квак. аку-квак, квак!
Яи (весело и шаловливо бежит за сердитым Гуакамайо). А по­
чему мне не послушать эту птицу? Слюнка, пожалей, а то я затос­
кую, как вспаханная черная земля! Злой ты все-таки. Я многое
бы вынесла, только не «другую»!
Гуакамайо. Да, хорошо бы ты одна, а то вот —другая...
Яи понемногу становится серьезней — ее беспокоит то. о чем он гово­
рит
174

Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок, не слушай его наветов! Он
хочет разрушить Трехцветный чертог и говорит, что все нам толь­
ко кажется и ничего нет, кроме Кукулькана, который идет от утра
к полудню, от полудня к ночи, от ночи к утру...
Яи не слышит его, а попугай слышит.
Гуакамайо (идет к Чинчибирину). Квак! Квак! Квак!
Яи. Ты беседуешь с мертвым?
Гуакамайо. Да, с тобой, например!
Яи. Ой, мне страшно!
Гуакамайо и Яи беседуют, но слов не слышно, только по движеньям мож­
но понять, что он ее уговаривает.
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок, не ложись стрелой на радугу
лжи! Он сам сказал мне: Яи — стрела, ты —лучник, я — радуга. Не
обольщайся его опереньем и цветистой речью! Обман остается
обманом и вдрагоценном уборе. Я чувствую, тают мои зеркала под
кровом сосновых веток!
Яи (к Гуакамайо). Хорошо, говори, только я не обещаю тебя
слушаться.
Гуакамайо. Дело твое.
Яи. Да, мое, клянусь судьбой и жизнью...
Гуакамайо. Клянусь алмазами твоих пальцев, ты нравишься мне
больше их всех! На моих зеркальных перьях сверкают серебряные
гниды. Я утомил тебя болтовней, но молчать не могу; болтлив, как
женщ ина,— слово в оболочке слов.
Яи. Ты меня измучил! Ты проел мне голову изнутри, как вос­
поминанье. Я не могу забыть твоих слов, они впились изнутри, как
память! Гниду или вошь можно снять, бросить, убить, раздавить...
а память — в ней кишат, как вши, черные слова: «другая, другая,
другая!» (Хочет наступить ему на лапу, он ее отдергивает.)
Гуакамайо. Квак-квак-кварак-квак! Квак-квак-ква-рак-квак!
Яи. Я тебе покажу кварак! Зачем говорил про другую? Да, не
про других, про другую — мне что много, что одна! Зачем говорил,
что мой жених — отраженье в зеркале ночи, будет только тенью в
миг любви? (Плачет.)
Гуакамайо (фальшиво вздыхает). Нет, подумать только! Ты вды­
хаешь его запах, ты пришила его к душе иглой глаз, грубой нитью
дыханья, а он — просто образ в черном зеркале!
Яи. Молчи, пожиратель тарантулов!
Гуакамайо. Ты отдаешь ему жизнь, а он — обман твоих чувств,
и с тобой он будет одну ночь, только одну, аку-квак, а как займет­
ся заря, все мнимое исчезнет!
175

Яи. Из чьей это шкуры скроен твой вредный язык?
Гуакамайо. Из шкуры ящериц, дубленной в слезах и в буре. Из
шкуры ящерицы с алмазной спинкой. Ты его обнимаешь, Яи, а
любовь его — призрак...
Яи. Любовь длится вечно!
Гуакамайо. Вечно-то вечно, только не в Трехцветном чертоге.
Там, во дворце наважденья, все исчезает, уходит...
Яи. Ты отверз мне уши каменным клювом и вложил туда не ал­
мазы, а слова обмана! Ведь ты говоришь, что любовь — наважденье...
Гуакамайо. Ах ты, аку-квак! Говорю тебе: ночью ты будешь
любить призрак, игру зеркал, игру слов, игру чувств, проливших­
ся в истинный мир, который хуже твоей выдумки.
Яи. Ты меня проглотил, я — в твоем пестром зобу! Я — в дыря­
вом кувшине, круглом, как сердце... Свет сочится сквозь звезды, а
биенья не слышно — только что-то мелькают вдалеке... Я должна
соединить это мельканье — образ моего супруга — с его телом...
Гуакамайо. Ты должна избежать смерти, которая ждет тебя на
его ложе.
Яи. Скажи мне...
Гуакамайо. В твоих руках...
Яи (смотрит на свои руки). В моих руках?
Гуакамайо. В твоих руках.
Яи. Я должна его задушить? ( Сжимаетруки, словно душит кого-
то.) Побороть черного змея?
Гуакамайо. Побороть отраженье...
Яи. Как можно одолеть отраженье руками?
Гуакамайо. Разожми ладони!
Яи разжимает.
Подставь их под мое дыханье, под мою Слюну и слова...
Яи (подставляет и тут же отдергивает). Ты сжег мне руки
дыханьем, огненная птица! Сжег, как крапива! (Сжимает руки,
дрожит.) Ой, что ты сделал... как жжет... (Чуть не плачет, дует на
руки.) О-ой! (Кричит.) Они — как зеркало! (Боль прошла, но Яи хо­
чет снять зеркала, как перчатки.) Два зеркала! Я в них смотрюсь!
(Смотрится.)Вэтоивэто!Ивэто,ивэто...Ивотвэто...ивотв
это... И тут — я, и тут... и тут тоже... ( Мечется, хохочет, трясется,
как одержимая, глядясь то в одну руку, то в другую, и все хохочет,
хохочет...)
176

Втораячернаясцена
Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета ночи. Под ним — пустое
ложе Кукулькана, шкуры ягуаров и пум, которые кажутся спящими ж и­
выми зверями.
Бородатая черепаха. Сок, текущий по сплетенью корней, на
котором бдит любовь! Медленный полет прекрасной птицы! Не
давай мне мудрость, дай чары! Не давай крыльев, дай то, что оста­
лось от их движенья!
Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай сока, дай
то, что осталось от его движенья!
Бахромчатая черепаха. За реками бдит любовь, боги бдят за звез­
дной решеткой! Не давай мудрости, дай чары! Не давай крови, дай
то, что осталось от ее движенья!
Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай крови, дай
то, что осталось от ее движенья!
Бахромчатая черепаха. За решеткой ресниц бдит любовь! Дым­
ный след звезды, гордый рак — стрелец, освещающий небо! Не
давай мудрости, дай чары! Не давай сна, дай то, что осталось от его
движения?
Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай сна, дай то,
что осталось от его движенья!
Слышен торжествующий, долгий смех Яи и раздраженный голос Гуака-
майо. Черепахи исчезают, уползают раньше, чем те вошли. Яи одета в ту­
ман, перед ней — мокрый Гуакамайо.
Яи. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо (прихрамывает, стряхивает воду с крыльев). Кварак-
квак, кварак-квак-квак!
Яи. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо. Ох, зачем ты меня облила!
Яи. Я увидела костер красных перьев... ха-ха-ха-ха. За мною
гнался огненный шар... ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо. Иногда кажется, что я обжигаю, а я ни-ни-ни-ни-
когда никого не обжег! Ох, я заикаюсь!
Яи. Я не нарочно. Мне показалось, если я погашу пламя,
погаснут эти зеркала, и... (Показывает, как плеснула водой.) Ха-
ха-ха-ха!..
Гуакамайо. А мне показалось, что твои ладони брызнули све­
том мне в лицо...
Яи. Ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо. Я услышал свист, как будто летят осколки, и понял,
что это — не отсветы...
177

Яи. Это была вода, ха-ха-ха!..
Гуакамайо. Смотрю — а я весь мокрый...
Яи. Прости, я знаю только то, что видела: костер, пожар, пла­
мя... желтое пламя, красное... и синее, а посредине ты, как будто
над вулканом...
Гуакамайо (помолчал; потом, печально). Вот схвачу насморк, кто
меня вылечит?
Яи. Ха-ха-ха! Я и вылечу, когда гусеница из ноздри полезет!
Гуакамайо. Аку-квак хочет украсить свой наряд крыльями мо­
тыльков. У нас, у Гуакамайо, из ноздрей лезут волшебные гусени­
цы, которые позже превращаются в бабочек.
Яи. И слепящие светлячки родятся из ваших ноздрей.
Гуакамайо. Да, они тоже. А зеркала твоих ладоней не клейкая
слизь светлячка, но дыханье пламени. Они помогут спасти твой
мир, твой сон, твой луг, твой пот и трепет.
Яи долго смотрит на свои руки. С Гуакамайо течет вода. Сзади выползают
Черепахи.
Бородатая черепаха. Ш ипы и страх ждут того, кто предался року!
Израненный, сонный, слабый, он слушает сквозь губку плача чи­
риканье птиц, упившихся черной бездной, которых прозвали пти­
цами соленых слез.
Яи. Куда же, куда я дену ладони? Они горят, как обожженные!
Я смотрюсь в эту, смотрюсь в эту, и здесь я, и здесь, и здесь — и
здесь. Вижу себя, и становится легче, а не вижу — больно, печет!
Бахромчатая черепаха. Беда и праща ждут того, кто предался
року! Я — мать, я — и отец, у меня увели ребенка! Я дала увести
себя из дому, со своей земли! Крокодил, речное дерево, вцепился
в тину, чтобы его не оторвали удара от злой тени!
Яи. Напеку маисовых лепешек зеркальными руками, слезами
слез, и накормлю тех, кто, как я, помогает лжи, игре зеркал.
Черепахи. Я — мать, я — и отец, у меня увели ребенка! Меня
увели из дому, из моей земли! Оторвали от собственной крови!
Оторвали от корня, ибо я преклоняю слух к обману! Я опьянела,
чтоб сосчитать ножки золотой сроконожки, и вот — я плачу, не
счесть моих слез!
Бородатая черепаха. Слух мой окроплен пеной наслажденья, как
окроплен зноем песок. Пеной с улитками-ушами. Где мой слух —
там его лоно с черным, обрубленным концом, а где его лоно —твоя
темно-золотистая грудь, а где твоя грудь — твое сердце, а где твое
сердце — мой сын. Мой сын сказал тебе: я заполз червем в твое
лоно, из-за меня раздастся твой стан, и груди повиснут, как пло­
ды. из-за меня ты будешь смеяться во сне, плакать наяву, витать в
небе, жить легко и нуждаться во мне одном!
178

Гуакамайо. Ты выбьешься из сил! Опусти руки, подыши на ла­
дони...
Яи. Мне легко, когда я смотрюсь...
Гуакамайо. Да, ты как будто убегаешь.
Яи. Хоть один раз ты сказал правду, мокрый попугай!
Гуакамайо. Я тебе не попугай!
Яи. Я хотела сравнить тебя с деревом, зеленым и свежим, как
праздник!
Гуакамайо. Тут у нас все праздник да праздник, а ночь — не
длиннее ночи!
Яи. Да, я смотрюсь в ладони и как будто убегаю. Я ухожу в них
от себя, убегаю от себя, от настоящей, от моих чувств, от моих дум,
от моих дел, и множусь, дроблюсь на других, похожих, которые
мой облик, но не я сама. Их много! Их так много! (Глядится в зер­
кала ладоней.) Одна — улыбается! Одна —танцует! Эта сейчас зап­
лачет! Эта думает, а эта равнодушна, словно все ей нипочем!
Гуакамайо. Смотри, с ума не сойди! Эти зеркала станут лучше,
если ты замутишь их рассветным туманом дыханья!
Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, повелитель ветра, несусь к
берегу, не задевая туч, сгрудившихся утром над озерами! Я, Рала­
баль, я-а-а-а, я-ааааа! Земля с ума сойдет, если не замутит ладоней
туманом дыханья.
Яи. Кто же я сама — гримаса смеха, гримаса плача, гримаса пе­
чали? Я — это мои гримасы! Гримасы в зеркалах ладоней! Грима­
сы той, что жила в радости, пока не научилась гримасам обмана и
заблужденья! Твоя многоцветная нить пронзила мне уши, вполз­
ла в меня, как слизь, из которой родятся мотыльки.
Гуакамайо. Ночь — не длиннее ночи. Прикрой зеркала ладо­
ней шкурой дыханья и узнай, пока не поздно, путь к спасенью.
Если же ты не хочешь слушать, предаешься безумству...
Яи. Говори со мной, как с призраком, ведь я — наважденье,
тень!
Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессон­
ных песен, ступаю легко, чтоб не тронуть туч, сгрудившихся над
слезами в доме камня. Люди сойдут с ума, если не прикроют зер­
кал плача дымом жаровен!
Яи (к Гуакамайо). Говори со мной на своем наречье, слезы люд­
ских племен сверкают в моих ладонях!
Гуакамайо. Земля зеркал, подуй на свои озера, чтобы они оде­
лись туманом.
Яи. Я дую, словно лижу их... (Дует на руки, они деревенеют.)
Помогло! Я подула, и случилось чудо! Злые зеркала исчезли! Об­
лачко стало тканью, тонкой, как луковичная шкурка.
Гуакамайо. Тончайшая пленка обмана вылетела из женских уст!
Яи. А ты нее ж добрый...
179

Гуакамайо. Теперь под твоим дыханьем и слюна моя, и мое
слово...
Яи. Теперь — иди...
Гуакамайо. Нет, Желтый Цветок, сперва я скажу тебе, что ты
должна сделать, чтобы спасти мир от лживой цепочки дней и но­
чей, не ведущих никуда.
Яи. Ты думаешь, никуда?
Гуакамайо. Дни и ночи никуда не ведут, не ведут, не ведут! Их
выдумали боги, опившиеся смрадной птичьей кровью, немые боги,
которые швыряют чародеям острые серпы своих ногтей, чтобы
царапать людей, украшать их татуировкой, оплетать сучьями стру­
пьев, старых шрамов...
Яи. Помню! Я слышала во сне: «... я знал тебя в Краю Изоби-
лья, когда ты была водою, а я тебя пил, и тенью леса, где я спал, и
глиной раскаленной сковороды, на которой трепетали лепешки...»
Гуакамайо (чихает). Туманом сморкаюсь!..
Яи. Я помню, он говорил во сне: «Моя слепая мать видела ее, и
я видел ее слепыми глазами матери».
Гуакамайо. Ты помнишь Желтого Воина...
Яи. Да, Кукулькана, я буду его женой до самой зари.
Гуакамайо. Нет. (Чихает.) В игру вошел другой... Он любит тебя
за цепью дней и ночей, никуда не ведущих. Любит, не зная, пото­
му что помнит цветком в Краю Изобилья.
Яи. Мы, женщины, днем — цветы, а ночью — женщины. На­
верное, Желтый Воин видел меня желтым цветком.
Гуакамайо. И все, что с нами случается...
Яи. Даже твой насморк!
Гуакамайо. Насморк и все прочее —знаки судьбы. Этой ночью
ты должна убежать от Кукулькана к Воину, который тебя носит в
сердце. Он увидел тебя когда-то слепыми глазами своей матери. В
чью честь, если не в твою, он назвал себя желтым?
Яи. А он сильный?
Гуакамайо. Как-то раз он лег в реку, подставил спину женщи­
нам, чтобы они на ней стирали, и они стирали сто дней, а он не
двинулся, пока не пришла ты сполоснуть рубаху в синих, цвета
грозы, цветах.
Яи. Теперь я понимаю, почему мне казалось тогда, что ноги мои
уходят в реку и как-то дрожат, словно идут пузырями, а чресла мои
гладит воздух, вода, дымящиеся травы и огромные каменные руки.
Гуакамайо. Желтый Воин носит тебя в сердце!
Яи. Я бросила то, что стирала — не помню, правда ли это была
рубаха в синих цветах, и присела на берегу, и от новой сладкой тос­
ки отвердела моя грудь, ослабли ноги, волосы взмокли, а губы...
Кто знает, какая она, истинная любовь.
Гуакамайо. Аку-кнак. время не ждег!
180

Яи. Он носит меня в сердце?
Гуакамайо. Да, Желтый Цветок, он носит тебя в сердце.
Яи. Скажи, что мне делать. Как его зовут?
Гуакамайо. Чинчибирин...
Яи. Под пеленой дыханья скрыто на моих ладонях зеркало тво­
их слов.
Гуакамайо. Храни мои зеркала под жарким и благоуханным
дыханьем женских уст...
Яи. Под пленкой обмана, аку-квак...
Гуакамайо. Ты —женщина, слово под пленкой слов, обман под
пеленой обмана, и потому хочешь спасти свою мечту.
Яи. Думай за меня! Я могу теперь думать лишь о том, что сде­
лать с Кукульканом, владыкой Земли и Неба, чья любовь длится
до зари. Он будет спать, когда меня оторвут от ложа и бросят в сун­
дук гигантов.
Гуакамайо. Я передал тебе мою ненависть к тирану и себялюб­
цу, властелину Трехцветного чертога, в котором мы идем от утра к
ночи, от ночи к утру и к ночи, чтобы убить время.
Яи. Скажи, что делать! Воин носит меня в сердце.
Гуакамайо. Скоро придет Кукулькан и вдохнет твой запах,
когда ты, Желтый Цветок, склонишься перед ним. Запах жен­
щины опьяняет мужчину, и он повлечет тебя на ложе. Тогда,
Желтый Цветок, гладь его по голове, пока она не засверкает,
как зеркало.
Вдалеке — звуки флейт и окарин. Яи и Гуакамайо отступают назад. Все
ближе музыка и радостные крики.
Яи. Я должна втереть в его волосы твою зеркальную слюнку...
Гуакамайо (уходя). И говорить при этом колдовские слова...
Оба уходят. Входит Кукулькан; снимает маску, бросает колчан, ходули и
красные украшенья. Повторяется то. что мы видели в Первой черной сце­
не: женщины облачают и украшают его, старухи подносят напитки, еду,
воскуряют копал, девушки танцуют танец цветущей изгороди. Наконец он
остается один. Входит Яи, опускается на колени.
Яи. О, господин, мой господин, великий господин!
Кукулькан приближается к ней, поднимает ее и вдыхает ее запах.
(Про себя.) Иглы глаз пронзили мне волосы, словно самое его нут­
ро ищет, щекоча кожу, мои мысли.
Кукулькан. Ты пахнешь кружевом, которым вода счастья оро­
шает берега моих зубов! От пят до самого лба бьется но мне лесг-
181

ница, по которой мы поднимаемся вместе к ветвям, где растут пло­
ды, и цветы, и семена, пять семечек пяти чувств!
Яи. И слова твои, и твердые зубы — древни и стары! Горе той,
чей возлюбленный не старше ее на тысячу лет, как дивный дуб!
Мои предки еще не жили, а ты даровал тень. Наверное, ты любишь
меня ясно, глубоко и тихо, как воды, и я — в тебе и тут, вне тебя.
Кукулькан. Ты — моя, и суть твоя, и образ. (Обнимает ее и ве­
дет к ложу.)
Яи. О, переходящий от утра к ночи, от ночи — к утру!
Кукулькан. Ты — моя, и я —твой, образом и сутью.
Яи. Я —настоящая, а ты —только образ, это меня и печалит. Ис­
тинная любовь не такая. (Они садятся на край ложа.) Как подумаю,
что со мной только твой образ, а не ты, меня дрожь пробирает.
Кукулькан. Знай же, Капелька Пота с желтыми Шипами:
свет твой идет ко мне из такой сладостной дали, что мне ка­
жется, будто разбился вдребезги круг, на котором в небе жарят
лепеш ки...
Яи. Значит, мой повелитель доволен моей сладостной далью с
желтыми шипами! Скажи, когда луна вернется...
Кукулькан.... а куски его упали в гордое сердце воина...
Я и.... она будет круглая или нет?
Кукулькан. Если Воин умеет составлять круги из осколков. Не­
легко пригнать все как следует, чтоб луна была совсем круглой.
Это сказка...
Яи. Значит, неправда, что Воин...
Кукулькан. Яи, живое сердце всего, что есть хорошего на свете!
Яи. Значит, неправду говорят, что Желтый Воин носит луну в
сердце?
Кукулькан. Это сказка...
Яи (оживленно). Как все у тебя, в круглом Трехцветном черто­
ге! В чертоге Солнца все сказка, все ложь, никакой нет правды,
кроме того, кто ведет нас от утра к ночи, от ночи — к утру...
Словно сраженный ее словами, Кукулькан кладет голову ей на колени, а
она гладит его рыжую гриву.
Скажи мне, повелитель Земли и Неба, куда ведут дни и ночи, ночи
и дни? Никуда. Нам просто кажется из-за них, что все движется,
а по правде все неподвижно, движешься только ты. Нам кажется,
что есть жизнь, а жизнь — это призрак, и тот не наш, потому что
мы сами — чьи-то сны и принадлежим тем, кому снимся. Мы сны!
Волосы Кукулькана светятся, как светлячок.
Я хотела бы знать, кто видит меня во сне...
182

Кукулькан. Любовь, говорящая в моих объятьях, ты снишься мне!
Яи. Кому б я ни снилась, проснись! Я хочу сейчас же, сейчас
уйти из существованья, из этого обмана чувств!
Кукулькан. Любовь, говорящая в моих объятьях, если ты снишь­
ся не мне, пусть тот, кому ты снишься, спит, пока ты со мной!
Яи. Ах, повелитель, тот. в ком я жива, как в самой себе, про­
снется еще до зари!
Кукулькан. Ты жива в моем сне и в моих объятьях!
Яи. Что ж, еще до зари кончится сон твоей любви, в котором
живу я —твое созданье, созданное тобой, твоим сном, и тьма скроет
память о Капельке Пота с Желтыми Ш ипами.
Кукулькан. Я не совсем понимаю твои речи. У них странный
привкус, словно самоцветы, укоряя меня, стали каплями меда. Я
прилип к тебе, как прилипла бы муха к светлым и сладким изум­
рудам, и плечи твои —сахарный жемчуг, а гладя твои бедра, я под­
нимаюсь по рубинам битвы в обитель созвездий, и руки твои —
луга из нефрита, а ладони, словно гнезда, круглые, как твои голу­
бые груди...
Яи. Я хочу уйти из жизни еще до зари! Если тебе снится, что ты
любишь меня, — проснись, я не хочу быть ложью!
Пауза.
Зачем ты питаешь смерть? Зачем ты не разделишь своих чувств,
Кукулькан?
Кукулькан (встает, смеется, и зубы сверкают зеленоватым блес­
ком). Я — как солнце! Как солнце! Как солнце!
Яи (видит в удивленье, что волосы его сверкают, а ее ладони чис­
ты; встает и говорит, волнуясь). Для Желтого Цветка ты больше,
чем Солнце, ты — солнцеворот.
Кукулькан (услыхав это слово, начинает кружиться, как дервиш).
Я не солнце, я — солнцеворот.
Кто был раньше, подсолнечник иль сон?
Яи
(кружится в другую сторону)
Кукулькан и утром и днем —
Синий круг, золотой ободок.
Кукулькан
(кружится)
Я — подсолнечник и солнцеворот.
Образ солнца и солнечный сон.

Яи
(кружится в другую сторону)
Я морская звезда и цветок,
Иглы тычет в меня дикобраз.
Кукулькан
(кружится)
Многоцветный играет светляк,
Рассыпается огнем солнцеворот.
Яи
(кружится в другую сторону)
А у радуги семь голосов,
Рассыпается огнем Кукулькан.
Кукулькан
(кружится)
И опять, и опять солнцеворот,
Сон и солнце, и солнцеворот.
Яи (пока он еще вертится). Скажи, я для тебя цветок или ко­
либри?
Кукулькан
(кружится)
Ты колибри, ты и цветок!
Я не помню, какой же ты цветок?
Яи
(кружится в другую сторону)
Я совсем не цветок, я просто сад,
Призрак сада, где растет звезда.
Кукулькан
(кружится)
Ты колибри, ты и цветок,
И цветок, и колибри-медосос,
Светомельничка, мелющая мед,
Медоптица и медоцветок.
Яи
(кружится в другую сторону)
Тверда, как сосулька, любовь,
На усиках мотыльков,
Сосущих медвяный сок,
Когда запоет медосос.
184

Кукулькан
(кружится)
И опять медо-медо-медосос,
Мед, медосос и цветок!
Яи (вертится в объятьях Кукулькана). Раздели свои чувства,
Кукулькан! Дождь струится с твоих волос... Отдай по чувству каж­
дой стране света! Все озера — твои, и руки мои — твои, озера без
тумана, руки без покрова лжи.
Кукулькан. Кровь моя стонет, как горлица. Я гляжу на север,
вглядываюсь в север, хочу увидеть сонную воду сквозь ресницы
сосен — и проснуться.
Яи. Сон и солнце, и солнцеворот!
Кукулькан. Кровь моя —птица, и кожа моя — голубая, потому что
она летит во мне. Я слушаю юг, вслушиваюсь в юг, чтобы сквозь ска­
лы, сквозь земные кости кто-нибудь собрал отзвуки весенней бури!
Яи. Образ солнца и солнечный сон!
Кукулькан. Я нюхаю восток, внюхиваюсь в восток, чтобы гри­
ву дождя пронзила игла взгляда и нитка дыханья!
Яи. Кто был раньше, подсолнух или сон?
Кукулькан. Я пробую запад, я смакую запад языком, губами,
деснами, слюной, небом и словом!
Яи. А что ты осязаешь?
Кукулькан. Весну! Я трогаю весну и осязаю. Я — рубиновый
гранат в золотой кожуре, а пальцы мои —весенние изумруды. Вес­
на — это золото и небо!
Полная темнота. Все звуки тонут в оглушительном громе. Потом медлен­
но занимается свет. Яи и Кукулькан исчезли. Белый Барабанщик бьет в
барабан; у ног его — черепахи, над головой колибри. Спускается облачко
Бабки Заплатницы. Все бегут к ней, чтобы ее раскутать. Черепаха Барбара
берет ее на руки. Все очень ей рады.
Белый Барабанщик. И мудра же ты, Бабушка Заплатница! Твои
старые твердые ногти залечили безумство, царапнувшее кожу Ку­
кулькана. Оно только царапнуло кожу, опалило перья — а тучи
прямо взбесились! (Бьет в барабан.)
Колибри пляшут и поют про подсолнечник и сон, солнцеворот и солнце,
без склада, как попало.
И мудра же ты, Бабушка Заплатница! Мир исчез бы еще до зари,
если б не твоя игла из зеленого магнита, чье ушко — простран­
ство. Нить твоя — твой волос, короткий и острый, как кремень,
которым ты защищаешь все доброе, о, Бабка всех Бабок!
185

И мудра же ты. Бабушка Заплатница! По милости твоей иголки
мир останется и здесь, и в зеркале, и в женщинах, и в мужчинах, и
в птицах-гуакамаио. У каждого — свой мир, а в зеркале сна — все
вместе. Только женщина больше не сможет любить, как мужчина.
Она любила так, пока не слышала Гуакамайо. А теперь зола Kv-
кулькановых перьев упала ей в сердце, и она всегда будет сходить с
ума от любви, страсть родит ее, страсть и вскормит, страсть и от­
равит. А женские руки будут заражать мужчин безумьем, как зара­
зили бы они Кукулькана. если бы не ты.
Бородатая черепаха (держит Бабку). Бабушка, не слушай ты его,
он не любит женщин! Яи зажгла розу в гриве солнца — вот и все!
Белый Барабанщик весело бьет в барабан. Колибри пляшут, кружатся и
поют.
Грохочет барабан, пляшут птицы и кружатся, твердя все те же строки.

Третья желтая сцена
Желтый занавес цвета зари, волшебного желтого цвета. Появляется Чин­
чибирин в желтой одежде и желтой маске, с желтым луком и желтой стре­
лой. Он скачет и кричит.
Чинчибирин. Яи! Яи! Яи!
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Чинчибирин (ищет Яи). Желтый Цветок! Яи! Яи! Яи! Желтый
Цветок! Я и!
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Третья красная сцена
Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Появляется Чин­
чибирин в желтой одежде и желтой маске, с желтым луком и желтой стре­
лой. Он скачет легко, как пламя, почти не касаясь земли.
Чинчибирин (кричит). Яи! Я и! Я и!
Гуакамайо (его не видно). Квак! Квак! Квак! Квак! Ха-ха-ха-ха!
Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Чинчибирин (ищет Яи). Желтый Цветок! Яи! Яи! Яи! Желтый
Цветок! Я и!
Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!

Третья черная сцена
Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета ночи. Появляется Чинчи­
бирин в желтой одежде и желтой маске, но без лука и стрелы. Он не прыга­
ет, а волочит ноги, еле идет.
Чинчибирин (громко, но печально, чуть не плача). Яи! Я и! Яи!
Желтый Цветок! Яи, Цветок! (Он ищет. Никто не отвечает.) Яи.
Желтый Цветок! Яи, Желтый Цветок. Яи, Яи, Яи! (Ни отзвука, ни
ответа.) Яи! Я и! Яи! (Словно услышав ответ, подносит руку к гру­
ди, ищет что-то, разрывает в спешке одежду и вынимает из своей
груди луну — желтый круг. Вешает ее на занавес. Падает и лежит
недвижно.)

Зеркало
Лиды Саль

El Espejo de Lida Sal
1967
Перевод
М. Былинкинои
Т. Балашовой
А. Казачкова
Г. Дубровской

Портик
АJL -Ж. происходит все это в стране
спящих пейзажей. Ее цвет чарует и ослепляет. Зеленый край. Стра­
на зеленых деревьев. Зеленые долины, холмы, леса, вулканы, озе­
ра, зеленые под синим небом без единого пятнышка. Птицы, фрук­
ты, цветы —буйство красок на фоне сине-зеленого сонмища. Све-
тоизвержение, как светопреставление. Слияние вод с небесами,
неба с землею. Слияния. Переходы и переливы. До бесконечнос­
ти, золотимой солнцем. Но разорвем, разорвем это полотнище ог­
ненно-ярких красок и попробуем на ощупь почувствовать не­
жность мягкого камня, который режут для сотворения башен и
городов, богов и чудовищ; почувствовать твердость обсидиана*, ко­
торый сплавлен из самых черных ночей и зеленее самой зеленой
яшмы. Потом прикоснемся к плодам. Пальцы корабликами сколь­
зят по округлости помарросьГ с сумасшедшим з'апахом, льющей
мед. Преображается пейзаж, преображается свет, преображается
мир камня от соседства тропических фруктов, обращающих реаль­
ное, видимое, осязаемое в сплошной аромат и вкус. И — новые
дивные ощущения. Трудно их передать. Они слишком интимны,
расплывчаты. Вода — это зеркало. Или, разрушив древние мифы,
кто-то поет их, как песнь. Разрушил, едва коснувшись. Месть ми­
фов. Песнь в мире образов, не поддающихся никакому сравнению.
Они уподоблены только самим себе. Гватемала подобна только са­
мой себе. Непостижимая стертость границ между жизнью и смер­
тью. Молчание вечных загадок. Не надо читать иероглифы. Сле­
дует читать звезды. Синий ураган еще не вернулся из глубины сто-
’ Вулканическая порода черного или зеленого цвета. [Здесь и далее приме­
чания переводчиков.)
' Плод дерева семейства миртовых, обладающий ароматом розы.
191

летий. Он возвратится, тогда мы познаем века и стили, послания
и мифы. А пока упивайтесь, давайте упьемся этой красочной Гва-
темалой, зеленой вселенной зелени, раненной первым камнем,
упавшим со звезд.
Здесь разыгрывается воображение. Угасшие города полны ба­
рельефов, храмов и пирамид. Сосредоточиться невозможно. Го­
лова идет кругом, едва, в благоговении и восторге, предаешься со­
зерцанию города Тикаля. Ручьи влажного шума, странные голоса,
скрип деревьев, свист крыльев врываются в бескрайнее море без­
молвия. Все трепещет, живет, погибает в расцвете сил на огром­
ной закаменевшей твердыне Петена*. Тысячелетняя жажда зем­
ли, но не та, что томит песчаники или пустыни, а та, что скрыта
роскошными сверкающими лесами. Но почему? Почему эта
твердь, сосущая воду, не дает здесь жить человеку и несет на себе
лишь леса, великолепные до безумия? Боги! Боги! С них все нача­
лось, стало громоздиться одно на другом. Пирамиды на пирами­
дах. Потоки иероглифов на каменных божествах. Искусство по­
вернуть камень вспять, марево сновидений. Все вперемешку. Язы­
ки. Ритмы. Необратимость окаменения. Непосвященный может
впасть в ошибку. Под богатейшим миром живого прячется холод
смерти. Здесь самые прекрасные звери. Самые прекрасные пти­
цы. Кецаль. И певчая птица сенсонтль, в горле которой — все зву­
ки музыки. Бабочки. Калистения с крылышками-орхидеями. Змеи
с кожей из самоцветов. Смешение красок. Ирреальность красок.
Голубой индюк. Или голубое небо? Предположения. Одни лишь
хрупкие предположения при взгляде на этот мир, достоверный и
переменчивый, как неведомый календарь, который открывает и
закрывает дни.
Календарь шагов. Ш ествующий календарь. Сказка о том, как
время идет шагами людей. Люди естественные, разумные, суще­
ствующие и все-таки — жители миров других измерений. Индей­
цы Гватемалы, словно творения вымысла, нарисованные, выши­
тые, вылепленные, вытканные; индейцы майя, порождения про­
шлых солнц, не этого мятущегося солнца. Они идут и идут дорога­
ми Гватемалы, непостижимо бессмертные. Они бессмертны, по­
тому что одни сменяют других за прилавками рынков. Слова здесь
роятся, кружат пчелами в неспешных разговорах. Плоды окраши­
вают в сочные краски одежды женщин. Никто никуда не торопит­
ся. Время принадлежит им. Они, предлагая товар, погружают руки
в вулканы золотистых зерен, в сизые тучи нежнейших тамарин­
дов, в темные ночи круглого перца и круглых шоколадных кон­
фет-медалей, в терпентиновую хвою и в целебные листья. И воз-
Имеются в виду известняковое плато Петен и каменистое нагорье, на
котором расположена Гватемала.
192

вращаются они на свои дороги горделивые и церемонные, ограб­
ленные хозяева, ждущие возвращения зеленого огня.
Они потеряли его. У них его отобрали. У них украли зеленый
огонь, и на всю их землю пала печаль. Ни влаги, ни связи расстоя­
ний. Каждый умирал там, где жил. Джунгли, пыль. Одна лиш ь пыль
между пальцами. Кривые улыбки зыбучих песков. Камни. Скорбь.
Колючие пальцы. Длинные колючие пальцы. Подзорные трубы из
пальмовых стволов, сделанные, чтобы буравить небо, целиться в
высь, спрашивать у звезд, когда же вернется зеленый огонь. Тогда
они опять завладеют тем, что находится в чужих руках. У гва­
темальских индейцев-майя украли зеленый огонь, принад­
лежавшее им плодородие, но их книги вещают, что однажды взор­
вется неуемная жажда. Не только про воду и про ветер там сказа­
но. Окаменелая смола хранит в памяти живое дерево, и глубокий
исток этой жажды, и вопль этих людей, что идут и идут по доро­
гам, селениям, улицам и площадям Гватемалы.
Города. Новые города. Новые, хотя и столетние. Двуглавые
орлы, золотая лихорадка и теологии. Нет, не насадить в землях
красочного праздника религию катакомб. Бедная Испания! Она
взяла себе пустоту, обращенную в золото, и оставила кровавые тра­
диции, мысли и чувства, насаждавшиеся крестами и шпагами в
таких же древних городах, как этот, Гватемала Антигуа, многозвуч­
ный и затаившийся.
Бессмертное господство. Возвращение звезд. Двери неба, за­
пертые на замок в виде кометы. И все те же загадки. Загадка все-
местности греческого орнамента, оплетающего наши храмы, двор­
цы, жилища. Однообразие ужаснее пустоты. Надо было покончить
с ним. Одурманить себя. Одурманить стены более изысканными
украшениями. Не из-за «страшной пустоты», а по страшной зло­
бе. Фризы, колонны, зубцы. Достаточно, умолкнем. Между маи­
совым зерном и солнцем начинается кромешная реальность сна.
7 М. А. Астуриас

Зеркало Лиды Саль
1 -Шш еки перестают дышать, когда
приходит зима. Там, где мягко журчали воды, стоит сухое безмол­
вие, тишина жажды, тишина засух, тишина водяных зеркал среди
песчаных островков; тишина деревьев, у которых от зноя и жгуче­
го летнего ветра пот выступает на листьях; тишина полей, где зем­
лепашцы спят нагишом и не видят снов. Нет даже мошек. Духота.
Жалящее солнце и земля, как печь для обжига глины. Тощие ко­
ровы хвостом отгоняют жару, ищут тень агуакатов. В редкой, ис­
сохшей траве вяло шуршат дикие кролики и неслышные змеи, в
поисках влаги птицы с трудом поднимаются в воздух.
Вобщем, что говорить: тяжко смотреть на эту бескрайнюю сух­
мень. Далеко вокруг она видится, до самого горизонта. Если толь­
ко поднапрячь глаза, можно различить кое-где жидкие деревца,
участки растревоженной пахарями земли и тропки, те, что появ­
ляются там, где ходят, ходят туда и сюда, и что неизменно приво­
дят к десятку ранчо с человеческим содержимым: с огнем, жен­
щинами, детьми, корралями, где жизнь склевывает, как жадная
курица, содержимое дней и ночей.
В один из таких отчаянно жарких и душных часов вернулась
домой донья Петронила Анхела, которую одни называли так, а
другие просто Петранхела, жена дона Фелипе Альвисуреса, мать
взрослого сына, ожидающая второе дитя.
Донья Петронила Анхела делает вид, будто она ничего не дела­
ет, чтобы супруг не бранил ее за то, что она работает в таком своем
положении, и, делая подобный вид, она содержит дом в образцо­
вом порядке, все у нее на своих местах: свежее белье на кроватях,
чистота в комнатах, патио и коридорах, глаза — на очаге, руки —
на шитье, а ноги — повсюду: в курятнике, в амбаре, где мелят маис
и какао; в чулане, где хранят старые вещи; в коррале, на огороде, в
гладильной, в кладовой — повсюду.
Ее муж и повелитель недоволен, если она занята по хозяйству,
желая, наверное, чтобы жена сидела сложа руки или гуляла без дела,
но так не годится, дети тогда вырастают ленивыми. Ее муж и пове­
194

литель Фелипе Альвисурес человек просторный — и внутри, и сна­
ружи, оттого он никогда не торопится и носит просторную одежду
из дриля*. Цифрами он мозги свои не перегружает, ибо весьма быст­
ро считает на маисовых зернах; и лишними словами голову не заби­
вает. ибо необязательно уметь читать так, как умеют многие, кто при
всем при том не читает. Он еще потому просторный внутри — по ее
представлениям,—что с трудом находит слова. Кажется, будто одно
слово он тащит из какого-то далекого угла, а другое — из еще более
дальнего. И внутри, и снаружи у сеньора Фелипе было достаточно
пространства, чтобы никуда не спешить и хорошо, очень хорошо все
обдумывать. Когда, не дай бог, настанет его час, говорила Петран-
хела, смерти придется поднатужиться, чтобы унести с собой.
Весь дом подчиняется силе солнца. Голодного солнца, которое
знает, что пришел час обеда. Но за глинобитными стенами доволь­
но прохладно. Против обыкновения, Фелипито, старший сын, при­
ехал раньше отца, перемахнул верхом на лошади через ворота из
высоких и острых кольев и осадил коня среди закудахтавших кур,
залаявших собак и взметнувшихся из-под самых копыт белых голу­
бей — общий страшный переполох, выбитые подковами искры из
каменного пола в патио, громкий хохот всадника.
— Что за озорство, Фелипито... Я так и знала, это ты!
Его матери не нравились подобные дикие выходки. У лошади
огонь в глазах и морда в пене, а Фелипито уже на земле, обнимает
и утешает свою достойную мать.
Скоро подъехал и его отец на черном жеребце, которого про­
звали Самаритянином за покладистый нрав. Слез с коня и пре­
спокойно пошел поправить колья, которые Фелипито выбил из
ворот, укрепил их заново и направился неслышно — лишь тихо
цокали по камню копыта Самаритянина — к своему дому.
Ели они, не произнося ни единого слова, только глядя друг на
друга, будто сто лет не виделись. Сеньор Фелипе смотрел на свою
супругу, она смотрела на сына, а этот — на своих родителей, кото­
рые поглощали тортильи, впивались острыми зубами в куриную
ножку, пили воду большими глотками, чтобы легче скользили по
горлу куски душистой пунцовой юкки.
— Спасибо господу Богу и вам, отец...
Обед завершился, как всегда, без лишних слов, не нарушив без­
молвия, ибо Петранхела лишь быстро поглядывала налицо и руки
супруга, чтобы узнать, расправился ли он с блюдом, и просить слу­
жанку принести следующее.
Фелипито поблагодарил отца и подошел к матери, скрестив
руки на груди, склонив голову, и повторил:
— Спасибо господу Богу и вам, мама...
‘ Дриль — грубая хлопчатобумажная ткань.
7*
195

Продолжение тоже было обычным: дон Фелипе в гамаке, его
жена в качалке, а Фелипито—верхом на скамье, словно бы еще не
слезал с седла. Каждый углублялся в свои мысли. Сеньор Фелипе
курил. Фелипито не отваживался курить в присутствии отца и сле­
дил глазами за дымком, а Петранхела покачивалась, отталкиваясь
от пола своей маленькой ножкой.
,Л _______
вертевшаяся в кабачке, работала споро, но успевала и слушать, о
чем болтают слепой Бенито Хохон и некий Фалутерио, устроитель
празднества в честь святой Кармен. Слепец и Фалутерио отобе­
дали и направлялись к выходу. Потому Лида Саль хорошо слыша­
ла, о чем они говорят. Тазы с грязными тарелками и кастрюлями
стояли почти у самой двери на улицу.
— «Праведники»,— говорил слепой, суча пальцами перед ли­
цом, словно желая выбраться из сети своих морщин, разорвать
паутину слепоты,— это волшебники, и разве может случиться та­
кое, про что вы толкуете, разве нельзя найти девушек, верящих в
колдовство, даже в наше время, когда все мужчины такие охаль­
ники. Конечно, друг Фалутерио, много нынче крещений да мало
свадеб, и это нехорошо. Много одиноких с детишками, много од-
них-одинешенек...
— Говорите прямо, беретесь вы за это или нет? Я вас спраши­
ваю тут в самый последний раз, чтобы знать ваше мнение на сей
счет и обсудить его потом с другими членами общества святой Кар­
мен. Праздник-то уже не за горами, и если не найдутся женщины,
которые пожелали бы заколдовать костюмы «Праведников», при­
дется нам, как в прошлом году, обойтись без волшебства...
— Языком болтать нетрудно, Фалутерио, дело делать труднее.
Если вы дадите мне, старику, подработать и позволите пристро­
ить костюмы «Праведников», тогда я и невест постараюсь найти.
Много еще есть девушек на выданье, Фалутерио, много девушек
хочет счастливо замуж выйти...
— Трудно это, Бенито, трудно. Уж очень старинное поверье.
Нынче народ стал дошлый, кто верит во всю эту ерунду? А насчет
вас я думаю, да и все из комитета по празднествам тоже так дума­
ют, что наряды «Праведников» лучше всего отдать в ваши руки, —
вы человек нуждающийся, работать не можете.
—Да, да, я сумею найти на них желающих, а то опять ничего не
получится, как бывало.
— Ну, я пошел. Считайте, что мы договорились.
196

— Верю вам, Фалутерио, верю и постараюсь все устроить с Бо­
жьей помощью.
Холодная, скользкая рука Лиды Саль, оставив тарелку в мыль­
ной воде, дотронулась до локтя слепого, до рукава его куртки, ла-
таной-перелатаной, ставшей одной-единой заплатой. Бенито Хо-
хон ощутил почтительное прикосновение, замедлил шаги, хотя
тоже спешил домой, а домом его была вся площадь, испросил, кто
его останавливает.
— Это я, Лида Саль, здешняя судомойка.
— Что тебе, дочка, надо?..
— Чтобы вы мне пособили совсем новым советом...
— Ха! Ха! Ты, значит, из тех, кто думает, что бывают и не со­
всем новые советы...
— Вот именно, мне нужен совсем новый. Такой совет, кото­
рый вы дали бы только мне и больше никому, никакой другой.
Даже подумать о том не посмели бы. Новый — это значит, един­
ственный...
— Ну посмотрим, если смогу...
— Речь все о том же... Вы знаете...
— Нет, ничего не знаю...
—Я, как вам это сказать? Страдаю я очень... по одному челове­
ку, а он на меня и глядеть не желает...
—Холостой?
—Да, холостой, красивый, богатый...— вздохнула Лида Саль,—
да чего ему искать во мне, судомойке, если он не нашего роду-пле­
мени...
— Можешь дальше не рассказывать. Понимаю, чего тебе надо,
но если, как говоришь, ты судомойка, не знаю, чем ты можешь
расплатиться за наряд «Праведника». Это вещь дорогая...
—О том не беспокойтесь. У меня есть кое-что и подороже. Мне
только надо знать, могу ли я получить от вас волшебный костюм и
согласились бы вы потом уговорить этого моего мучителя надеть
его в день святой Кармен. Чтобы обрядился он в костюм «Правед­
ника», который я ему пошлю,— вот самое важное. Остальное сде­
лает колдовство.
— Но, дочка, я не только не увижу его — я не знаю, где живет
кабальеро, какого ты себе выбрала, по ком сохнешь, а значит, я
вдвойне слепой.
Лида Саль наклонилась к большому, и морщинистому, и мох­
натому, и грязному уху слепца и сказала:
— Вдоме Альвисуресов...
— А... Ага...
— Фелипито Альвисурес...
— А. теперь вижу, хорошо вижу... Богатого хочешь заиметь
мужа...
197

— Упаси Бог! Вы — слепой и не можете хорошо видеть, вы ви­
дите в моей любви одну только корысть!
- Н у . если не корысть тебе в нем, значит, его твое тело про­
сит...
— Не говорите такие скверности. Его душа моя просит. Если
бы его мое тело просило, мне бы жарко делалось, а мне не жарко,
как его вижу, наоборот, холодно делается. Сама не своя станов­
люсь и вздыхаю.
— Это хорошо. Сколько тебе годов?
—Девятнадцать исполнится, а может, и двадцать, кто знает. Эй,
уберите руку... Даром что слепой, щупать умеете!
— Знать надо мне, дочка, знать, в самой ли ты поре...
— Так пойдете вы к Альвисуресам?.. Что вы мне присоветуете?
— Как не пойти? Сегодня же надо... А что это ты мне надела на
палец? Кольцо?
— Золотое кольцо, немало оно весит...
— Вот хорошо... Вот умница...
— Я даю его вам в счет платы за костюм «Праведника».
— Ты, дочка, сообразительная, но как мне идти к Альвисуре­
сам, если я даже не знаю, как тебя звать...
— Лида Саль...
— Красивое имя, хоть и не христианское. Я пойду туда, куда
меня шлет твое сердце. Испытаем волшебную силу. В эту пору с
повозок, принадлежащих сеньору Фелипе, сгружают дрова или их
чем-нибудь нагружают. Я заберусь на какую-нибудь, так бывало
не раз, и меня привезут прямиком к Фелипито.
зСО ^^✓лепой хотел было приложить­
ся круке доньи Петронилы Анхелы, нота вовремя отдернула паль­
цы, и старик чмокнул воздух. Лизанье было ей не по нраву, и по­
тому она не выносила собак.
— Рот предназначен для того, чтобы есть, или говорить, или
молиться, Хохон, а не для того, чтобы лизать или кусать людей.
Вы пришли по делу к мужчинам ? Они там. в гамаках. Держитесь
за меня, я провожу вас, не то упадете. И чего это вы вдруг нагря­
нули? Впрочем, вам хорошо известно, что вы всегда можете ез­
дить на наших повозках и бывать у нас когда вздумается.
— Спасибо, дай Бог вам счастья, сеньора, а если я притащился
сюда без всякого предупреждения, то это только потому, что вре­
мя не ждет и надо заранее готовиться к празднику святой Кармен.
198

— Верно вы говорите, скоро подоспеет Канун великого дня, а
время быстро летит, не правда ли? Просто не верится, что прошел
уже целый год.
— Нынче-то праздновать будем получше, чем в прошлом год\.
Сами увидите...
Сеньор Фелипе и Фелипито тихо покачивались в своих гама­
ках. а солнце меж тем заходило. Сеньор Фелипе курил табак, пах­
нущий инжиром, а Фелипито из уважения к отцу не курил и до­
вольствовался тем, что глядел, как поднимаются и расплываются
в теплом воздухе колечки душистого дыма.
Петранхела подошла к ним, держа за руку Хохона. и возле са­
мых гамаков сообщила, что к ним приехал гость.
— Не гость,— поправил ее слепой,— а одно беспокойство...
—Друзья не доставляют беспокойства,— прервал его сень­
ор Фелипе, поднимаясь и вываливая из гамака свои короткие
ноги.
— Вас возчики привезли, Хохон? — спросил Фелипито.
— Они, сынок, они самые. Приехать-то я приехал, по делу, а
вот как мне отсюда выбраться?
—Я оседлаю коня и отвезу вас, —отвечал Фелипито. — Об этом
не беспокойтесь...
— Или оставайтесь у нас...
— Ай, сеньора, был бы я вещью, я бы остался, да вот беда: у
меня есть рот, а рот, как всегда,— помеха!
Сеньор Фелипе, встав с гамака, пожал слепому руку, смуглую-
пресмуглую, и подвел его к стулу, принесенному Фелипито.
— Хотите, я раскурю вам сигару,— сказал сеньор Фелипе.
— Зачем спрашивать, сеньор, когда добро делают, не спраш и­
вают...
И, втянув сигарный дым полной грудью, Хохон продолжал:
— Я сказал вам, что я не гость, а беспокойство. И это правда —
одно беспокойство. Пришел я разузнать, не желает ли Фелипито
быть в этом году главным «Праведником».
— Пусть сам решает,—сказал сеньор Фелипе Альвисурес, мах­
нув рукой Петранхеле. чтобы она подошла, а когда она подошла,
положил руку на ее неохватный стан и притянул к себе, чтобы вме­
сте послушать, что еще скажет слепой.
— Непростое это дело... —отозвался Фелипито, пропустив меж
зубов струйку слюны, блеснувшую на каменном полу. Когда он
нервничал, он всегда так плевал.
— Никаких тут нет дурных умыслов,— стал оправдываться Хо­
хон.—да и времечко еще есть поразмыслить, решить не спеша, хотя
и нельзя долго откладывать, потому как праздник подходит, сы­
нок. и наряд нужно приладить, подогнать по рост\ и нашить на
р\кава поз\менты Князя «Праведников».
199

— Я думаю, нечего размышлять,— сказала скорая на решения
Петранхела.—Фелипито был посвящен святой Кармен, а чем мож­
но еще больше почтить нашу Деву-хранительницу, как не участи­
ем в ее большом празднике.
— Что верно, то верно... — пробормотал Фелипе-сын.
—Тогда, значит,— вмешался отец, приискивая слова,— нечего
больше думать и нечего говорить,— и. как всегда не найдя нужных
слов, добавил: — Знать, не зря приехал сеньор Бенито! А если сей­
час, как говоришь, отвезешь его обратно верхом, заодно и костюм
примеришь, чтобы нигде не жал.
— Главное, нашить позументы Князя,— сказал Хохон.— Пла-
тье-то для примерки я вам попозже сам привезу, мне его еще не
давали.
— Будь по-вашему,—согласился Фелипито.—Чтобы не терять
время, пойду выберу для вас коня смирного, а то уже темнеть на­
чинает.
— Постой, дон Торопыга! — остановила его мать.— Дай Хохо-
ну чашку какао выпить...
— Пусть, пусть пьет, мама, я знаю, но пока он закончит, я ус­
пею найти жеребца и седло. Уже поздно...— И он направился к
загону.— Уже поздно и темнеет, хотя слепому все одно, что ночь,
что день... — рассуждал сам с собой Фелипито.
В4 харчевне было тускло и тихо.
Вечером сюда почти никто не заходил. Народ собирался обычно к
полудню. А потому места тут было предостаточно, чтобы слепец,
тяжело опираясь на руку Фелипито Альвисуреса, вошел и сел за
первый попавшийся столик и чтобы взгляд двух черных глаз сразу
упал на его спутника и засветился надеждой.
— Вам подать чего-нибудь? — подошла и спросила Лида Саль,
принимаясь вытирать салфеткой стол из старой древесины, исто­
ченной годами и непогодой.
— Пару пива,— ответил Фелипито,— а если есть лепешки с
мясом, дай две.
На какое-то мгновение качнулся пол под мулаткой —эта един­
ственно твердая почва под ее ногами. Она не могла скрыть волне­
ния. При каждом удобном случае касалась своими голыми рука­
ми, своей упругой грудью плеч Фелипе. А случаев выдалось нема­
ло: н стаканы подать, п пену от пива возле слепого вытереть, и та­
релки с едой поставить.
200

— А вы.— спросил Альвисурес слепца,— где будете ночевать?
Потому как мне надо ехать.
—Да здесь. Мне иногда в этой харчевне дают пристанище. Так
ведь, Лида Саль?
— Да, да... — только и смогла она ответить, а еще труднее
было ей шевельнуть губами, чтобы сказать, сколько стоят ле­
пешки и пиво.
Вее руке, в которой, ей казалось, она сжимает собственное сер­
дце, лежали теплые монетки, отданные ей Альвисуресом, теплые
от его кошелька, от его тела, и, не выдержав, она поднесла их к
губам и поцеловала. А поцеловав, прижала к лицу и спрятала на
груди.
В непроглядной тьме, во тьме здешней ночи, что черной при­
ходит и уходит черной, как аспидная доска, затихал перестук ко­
пыт лошади Фелипито Альвисуреса и жеребца, на котором при­
ехал слепой.
Как же трудно начинать разговор о том, о чем так старательно
умалчивалось!
— Постой, дон Слепой,— она даже рифмой заговорила, такую
песню пела ее душа,— негоже меня трогать...
— Я руку хочу тебе пожать, дурочка, чтобы ты на моем пальце
до кольца дотронулась, которое мне нынче дала, мое оно теперь,
но и стоило оно мне трудов, трудов и хитростей. Завтра получишь
здесь костюм «Праведника», в котором будет щеголять Фелипито
на празднике.
—А что мне с этим костюмом делать-то?..
— Спать в нем, дочка, спать несколько ночей, чтобы про­
никлось оно твоим волшебством. Ведь когда спишь, становишься
волшебником, и когда нарядится он в эту одежду, поддастся тво­
ему колдовству, и пойдет за тобой, и жить без тебя не сможет.
Лида Саль чуть не захлебнулась воздухом. Голова у нее пошла
кругом. Она схватилась одной рукой за спинку стула, оперлась дру­
гой на стол, и хранившееся под семью замками рыдание вырва­
лось наружу.
—Ты плачешь?
— Нет! Нет!.. Да! Да!
— Плачешь или нет?
—Да, от счастья...
— И... ты такая счастливая?..
— Постой, дон Слепой, постой!
Грудь мулатки отпрянула от руки старика, а монетки, которые
дал судомойке Фелипито Альвисурес, скользнули вниз, к животу,
словно бы само ее сердце разбилось на кусочки, кусочки жаркого
металла, превратившиеся вденьги, чтобы расплатиться с Хохоном
за волшебное платье.
201

5НО
-Л. JLeT наряда красивее, чем кос­
тюм «Праведника». Штаны швейцарского гвардейца, нагрудник
архангела, жилетка тореро. Сапоги, позументы, золотое шитье,
золотые петли и шнуры, яркие и нежные цвета, блестки, бисер,
стекляшки, подделанные под драгоценные камни. «Праведники»
блистают, как солнце, в толпе ряженых, сопровождающих святую
Деву, когда процессия идет по селению, по всем улицам — глав­
ным и неприметным, ибо все люди достойны того, чтобы мимо их
дома прошла Пречистая дева-хранительница.
Сеньор Фелипе покачивал в сомнении головой. Поразмыслив,
он пришел к мнению, что его сыну совсем ни к чему напяливать
на себя всю эту мишуру, но возражать — значит ранить религиоз­
ные чувства Петранхелы, которая стала особенно набожна в пору
беременности. И потому свое неудовольствие он выразил в шут­
ливой форме, хотя и это пришлось не по нраву его супруге:
— Я так был влюблен в твою сеньору мать, когда мы пожени­
лись, Фелипито, что народ стал поговаривать, будто она семь но­
чей подряд спала в костюме «Праведника», в который я вырядил­
ся этак лет двадцать семь — тридцать тому назад...
— Никогда не наряжался «Праведником» твой отец. Не верь
ему, сын мой! — возразила она с досадой и страхом.
— Значит, понапрасну ты спала в костюме...—хохотал Аль-
висурес, человек, который редко смеялся, и не потому, что не
любил смеяться, смех доставлял ему наслаждение, а потому, что
со времени свадьбы он всегда говорил: — Смех остается за по­
рогом церкви, где венчаешься, откуда начинается твой терни­
стый путь...
—То, что я приворожила тебя, чтобы ты женился на мне, твоя
выдумка и больше ничего... Если бы ты вырядился «Праведни­
ком», кто знает, и жена могла бы у тебя быть другая...
—Другая?.. На двадцать лиг вокруг другой такой не найдется... —
и хохотал, хохотал с превеликим удовольствием, приглашая посме­
яться и Фелипито: — Смейся, сынок, смейся, пока ты еще холост.
Хорошо смеются одни неженатые. Как только ты женишься, ког­
да какая-нибудь переспит в костюме «Праведника», в котором ты
будешь щеголять на празднике, прощай, смех, навеки. Мы, жена­
тые, не смеемся —делаем вид, а это совсем другое... Смех дан толь­
ко неженатым... Молодым неженатым, конечно. Потому как ста­
рые холостяки тоже не смеются — зубы скалят...
— Твой отец плетет невесть что, сын мои...— заметила Петран-
хела — Смех дан всем молодым, женат ты или холосг. а старым.
202

верно, не дан, но в отца еще смолоду вошел старик, и мы не вино­
ваты, что в нем всю жизнь старик сидит...
Сон не шел к Петранхеле в эту ночь. Вспоминались те ночи,
когда она действительно спала в костюме «Праведника», который
надел на праздник сеньор Фелипе тридцать лет назад. Ей нельзя
было признаться сыну, ибо есть тайны, в которые не посвящают
даже сыновей. Не тайны, а маленькие секреты, интимные недо­
молвки. В эту ночь долго не приходил рассвет. Ей сделалось хо­
лодно. Она поджала ноги и укуталась в одеяло. Крепко сомкнула
веки. Нет, сон не шел. Страх отгонял сны, страх, что в этот самый
час, в канун праздника святой девы Кармен, какая-то женщина
спит в костюме «Праведника», предназначенном для Фелипито,
чтобы пропитать одежды своим колдовским потом и приворожить
любимого сына.
— Ой, царица небесная, святая дева!..— стонала она.— Прости
мне мои страхи, мое суеверие, я знаю, что это глупости... что это
только поверья, пустые поверья... Но ведь это сын мой... Мой сын!
Самое верное было бы помеш ать ему облачиться в костюм
«Праведника». Но как помешаешь, если он уже согласился и дол­
жен выступить в роли Князя всех «Праведников»! Это значило бы
испортить празднество; к тому же она сама, в присутствии мужа,
настояла, чтобы Фелипито не отказался от предложения.
Рассвет не приходил. Петухи не пели. Ворту пересохло. Налицо
упали волосы, спутавшиеся от тщетных поисков сна.
— Кто же, какая женщина, господи, спит сейчас в одежде «Пра­
ведника», которую наденет мой Фелипито?
6JIU %/ -Ж-ида Саль — большие скулы и
неприметные глаза днем, зато большие глаза и неприметные ску­
лы ночью — оглядела свою каморку, где спала, и, убедившись, что
там никого нет, что там одна лишь тьма, ее наперсница, и лишь
дверь, запертая на засов, и окошко, выходящее в глухой чулан, раз­
делась донага, провела своими шершавыми от грубой работы ру­
ками по гладкому телу и — с деревянным от волнения горлом, с
повлажневшими глазами, с трясущимися коленями —облачилась
в костюм «Праведника» и призвала сон. Но не сон, а разбитость
сковала ее тело, разбитость и тоска, которая, однако, не мешала ей
в полусне, тихим шепотом говорить с костюмом, поверять каждой
цветной нитке, блесткам, бисеру, золоту свою сердечную печаль.
Но однажды ночью она не надела костюм. Оставила его в узле
под подушкой, с тревогой вдруг вспомнив, что нег у нее большого
203

зеркала, чтобы в этой одежде оглядеть себя всю, с головы до ног,—
нет, не потому, что ей надо знать, как выглядит костюм, короток
ли, длинен, широк или узок, а потому, что так велит колдовской
обряд: надеть его на себя и увидеть свое отражение в большом зер­
кале. Мало-помалу вытаскивала она костюм из-под подушки,
руки, ноги, спину, грудь, нежно их прижимала к щекам, задумчи­
во на них глядела, порывисто целовала...
Рано утром пришел Хохон за своим завтраком. С тех пор как у
них завелся общий секрет, он ел вволю, когда не было хозяйки,
которая в эти дни редко бывала в харчевне, заготовляя провизию,
дабы получше угостить завсегдатаев и гостей в дни празднества.
— Плохо быть бедным,—жаловалась мулатка, нет у меня боль­
шого зеркала посмотреться...
— Ты все-таки поспеш и,— отвечал ей слепой.— А то твоя во­
рожба не подействует...
— Что же мне делать? Остается, как воровке, пробраться ночью
в богатый дом в платье «Праведника». Я с ума схожу. Со вчерашне­
го вечера совсем голову потеряла. Присоветуйте что-нибудь...
— Тут совет не поможет... У колдовства свои распорядки...
— Не пойму я, что говорите...
— Колдовство, говорю, само распоряжается так или этак, но
всегда распоряжается строго, а в этот раз порядок таков: одеться
«Праведником» и увидеть себя в зеркале с головы до пят.
— Вы ведь слепой, откуда знаете про зеркала-то?..
—Я слепой не с рожденья, дочка. Глаза потерял уже в возрасте,
злая болячка сначала съела мне веки, а потом пошла вглубь.
— В больших домах есть большие зеркала... Вот у Альвису-
ресов...
— Да, говорят, есть зеркало, хорошее зеркало у Альвисуресов,
и даже толкуют... Нет, не годится болтать... Нуда ладно, может,
этим тебя обнадежу. Только затем и расскажу, не из-за пустой бол­
товни. Искуплю грех, когда ты заделаешься ихней невесткой. Тол­
куют, что у матери Фелипито, доньи Петранхелы, тоже не было
зеркала, чтобы поглядеться, когда она привораживала своего мужа.
И вот в день своей свадьбы она надела костюм «Праведника» под
платье невесты, а когда дон Фелипе попросил ее раздеться, сняла
подвенечный наряд да оказалась не голой девицей, а одетым «Пра­
ведником», и все только для того, чтобы выполнить обряд, выпол­
нить колдовской наказ...
— Так, на глазах, и раздеваются новобрачные?
— Так, дочка...
— Значит, и вы были женатым?
— Был, и потому как болячка еще не успела выесть мне глаза, я
увидел свою жену...
— В костюме «Праведника»?..
204

— Нет, в чем мать родила...
Лида Саль убирала за слепым чашку из-под кофе с молоком и
смахивала со стола хлебные крошки. Как бы не заявилась хозяйка.
— Не знаю где, но тебе надо отыскать зеркало и увидеть всю
себя в костюме «Праведника»...— были его последние слова. На
этот раз он даже забыл предупредить ее, что праздник уже скоро,
что ей надо вернуть костюм, а ему надо отнести одежду в дом Аль-
висуресов.
I
везды, тонущие в свете луны; де­
ревья черно-зеленого цвета, коррали, где разлито молоко и спо­
койствие; стога сена в полях, желтоватых под полной луной. Ве­
чер долго не исчезал. Он уходил, заостряясь тенями, пока не стал
собственным острым отблеском под наплывающим звездчатым
небом. И в это источенное острие вечера — голубое, красноватое,
розовое, фиолетовое — уставилась Лида Саль, думая о том, что на­
стает час возврата одежды.
—Завтра в последний раз будешь с костюмом,— предупреждал
ее Хохон.— Если я вовремя не отдам его им, все пропало...
—Да, да, не беспокойтесь, завтра я его отдам, а сегодня посмот­
рюсь в зеркало...
— В зеркало твоих придумок, дочка... Где ты его найдешь?
К сверкающему острию вечера были обращены зрачки Лиды
Саль, как к грани невозможного, к грани, по которой можно взоб­
раться на небо.
— Бездельница проклятая! —схватила ее за волосы хозяйка хар­
чевни.— Имей совесть, тут горы посуды немытой! Какой день на
ходу засыпаешь, все из рук валится!
Мулатка дала ей вволю потрепать себя за косы и потрясти за
плечи, смолчала. А через минуту, словно по мановению волшеб­
ной палочки, ругань утихла. Да лучше не стало. Потому что обид­
ные слова сменились поучениями и наставлениями:
— Праздник уже подошел, а эта сеньорита даже не соизволит
попросить у меня новое платье. На те деньги, которые я тебе дол­
жна, можешь купить себе кофту, юбку, туфли, чулки. Нельзя яв­
ляться в церковь и участвовать в шествии в таком виде, как бед­
ная побирушка. Постыдилась бы! Что будут говорить обо мне, о
твоей хозяйке! Могут подумать, я тебя голодом извожу или день­
ги не отдаю.
— Хорошо, если хотите, отдайте мне их завтра, я куплю что-
нибудь.
205

— Конечно, конечно, девочка, за добро платят добром. Ты мне
делаешь добро своей услужливостью, я тебе тоже отплачу добром
и сама куплю все необходимое. Ты молода и недурна. Кто знает,
может, из тех, кто приведет на праздник скот для продажи, и под­
берешь себе хорошего мужа.
Лида Саль слушала ее, но не слышала. Мыла и чистила кухон­
ную утварь, обдумывая, обмозговывая то, что внезапно пришло ей
в голову при виде последнего отблеска уходящего вечера. Самым
трудным было чистить сковороды и кастрюли. Вот ведь напасть!
Надо было пемзой отскребать со дна пригоревший жир, а потом
снаружи отчищать сажу, тоже сальную.
Свет луны заставлял забывать, что наступила ночь. Казалось,
день лишь похолоднел, но как был, так и есть.
— Это недалеко,— говорила она себе, облекая свои мысли в
слова,— и воды там много, почти озеро.
Она недолго пробыла в своей каморке. К рассвету надо вер­
нуться и отдать костюм «Праведника» слепому, чтобы тот отнес
его в дом Альвисуресов... ох, а до этого надо успеть посмотреть­
ся в большое зеркало, у волшебства ведь свои порядки...
Сначала в чистом поле она растерялась. Но затем глаза попри­
выкли к рощицам, к камням, к теням. Путь был так ясно виден,
что казалось, она идет в свете дня, утопленного в ночи. Если бы
ее кто-нибудь увидел в таком диковинном наряде, то наверняка
бросился бы наутек, приняв за дьявольское наваждение. Ей са­
мой было страшно, страшно показаться себе огненным наваж­
дением, факелом полыхающих блесток, блестящим потоком би­
сера, одним-единым драгоценным камнем человеческой формы
в искрящ ейся водяной оправе, когда она подойдет и посмотрит­
ся в озеро, наряженная в костюм, который наденет Фелипито
Альвисурес вдень праздника.
С самого края склона, грозящего обвалами, меж обнаженных
корней и неустойчивых валунов смотрела она в раздумье на ши­
рокое озерцо, зеленое, синее и глубокое, в лунных бликах и в
снах тьмы под рвущейся вуалью низких облаков. Она ощущала
себя кем-то другим. Неужели это она? Лида Саль? Мулатка,
скребущая кастрюли,— вот эта девушка, проделавшая этот путь,
этой ночью, под этой луной, в этой одежде, сверкающей пламе­
нем и росой?
То и дело сосны ветвями гладили ей плечи, дремотно пах­
шие цветы-сомнамбулы осыпали ее лицо и волосы влажными
поцелуями.
— Дорогу! Дорогу! — говорила она, пробираясь сквозь имбир­
ные заросли, благоухающие, дурманные.
—Дайте дорогу! Дайте дорогу! — повторяла она, пробегая мимо
глыб и камней, скатившихся с неба, если это были метеориты, или
206

исторгнутых вулканом в пору не столь давнего извержения, если
это были доли земли.
—Дорогу! Дорогу!..— кричала она водопадам.
— Бегите, спешите да красоту пропустите! — ручейкам и ре­
чушкам, спешившим, как и она, поглядеться в большом зеркале.
—Да. да! Вас-тооно проглотит,— говорила она им.— а меня не
будет проглатывать, меня только увидит, увидит в одежде «Пра­
ведника», чтобы все было так, как велит колдовство.
Не было ни ветерка. Только луна и вода. Лида Саль прислони­
лась к дереву, которое плакало во сне, но тотчас отскочила в стра­
хе: как бы это не оказалось дурным предзнаменованием — глядеть­
ся в зеркало рядом с деревом, которое плачет во сне.
Она металась по берегу, искала место, с которого могла бы уви­
деть себя во весь рост. Но не видела своего полного отражения. Во
весь рост. Разве что взобраться на высокий камень на том берегу.
— Хотя бы слепой меня увидал... Да нет, глупости, как может
меня увидеть слепой... Да, я говорю глупости, и смотреть надо мне
одной, и надо увидеть себя в полный рост.
И вот она уже влезла, уже стоит на базальтовой глыбе, разгля­
дывая себя в воде.
Найдется ли лучшее зеркало?
Она поставила одну ногу на самый верхний уступ, чтобы на­
сладиться зрелищем блесток, бисера, сверкающих камней, позу­
ментов, золотых шнуров и шитья на костюме, потом —другую ногу
и вытянула шею, но не удержалась, и ее тело упало на свое отраже­
ние, и не осталось на воде ни отражения, ни тела.
Но она снова появилась на поверхности. Старалась спастись...
руки... пузырьки... смертная тоска... она опять стала мулаткой,
которая борется за недостижимое... берег... теперь этот берег пре­
вратился в недостижимое...
Две смертные тоски...
Последними угасли ее глаза, две смертные тоски, глядевшие
на уходивший берег маленького озера, прозванного позже «Зер­
кало Лиды Саль».
Когда дождь идет при свете луны, ее труп появляется взеркале.
Его видели скалы. Его видели ивы, плачущие своей листвой и сво­
им отражением. Олени и кролики его видели. И разносили эту
весть стуком своих земляных сердечек кроты, прежде чем возвра­
титься в свои подземелья. Серебряные трепетные сети дождя вых­
ватывают ее образ из недвижного зеркала и влекут в костюме «Пра­
ведника» по водной глади, а озеру кажется, что она уходит насов­
сем в сверкании камней и блесток.
207

Хуандо Прикованный
Карденала Сифуэнтес, ни
в чем его вслух не упрекнула (говорили только глаза, только руки).
Слов не было. У него слов не было. Не знал, как сказать. Были не
то хрипы, не то стоны от своей тоски, от холода в спине, от струек
пота, обращавших его в лейку с крупными порами, влажнивших
тело, голову, ладони. Почему, почему он ничего не говорил Кар-
денале? Правда, слова пришли. Немногие. Очень немногие. Не­
сколько червяков, вползших в долгую тишину. В конечном итоге.
Так можно сказать теперь, когда строятся в ряд отдельные эпизо­
ды, очень разные, но связанные один с другим каким-то фаталь­
ным образом.
Море безудержных слез. Иногда он, бывало, всплакнет. Рань­
ше. Карденала его стыдила. Но на этот раз она тоже заплакала. В
одиночестве. После того как он ушел. Не ушел, а заснул. Это одно
и то же. Она рыдала, зажимая руками рот, чтобы не разбудить его
громкими вздохами. И все бормотала, судорожно всхлипывая, все
приговаривала. Вот если бы ангел ее остерег. Ангел-хранитель. Ко­
нечно, ничего бы и не случилось, если бы Ангел-хранитель ее ос­
терег, конечно...
В жизни-то все бывает. Неправда, что не бывает. Только было
это как страшный сон. Мы, женщины, глупые. Все или нет, не
знаю, а вот я дура, ох дура в юбках. И зачем я пошла с ним туда, где
его заколдовали или голову ему задурили? Когда он напился пья­
ный, ему кто-то и велел сходить в лес. А в тот день он напился,
потому что не мог удержаться. Непривыч ный он пить. А в тот день
сильно выпил. Не удержался, жажда его одолела. Но жажда была
особая, как он говорил, потому что само по себе спиртное ему про­
тивно, запах, цвет, белесая муть, но что-то толкало пить, какое-то
душевное беспокойство тянуло, равно как свет или как слово.
В общем, напился он сильно и без всякой на то причины, а в
этом и был почин колдовства или кто его знает, как прозывается
эта неведомая сила. Может, это... Нет. нечистая — нет... Но она
208

неведомая, потому что колдовская... Да, и такая, и такая... Ладно,
какая есть. Главное, что она есть. Спиртное ударило ему в голову,
и он уже ничего не соображал, когда вдруг услышал, как кто-то
его окликает, а она-то, глупая, сама толкнула его навстречу поги­
бели. Хоть бы Ангел-хранитель ее остерег. Хоть бы путь им пре­
градил своим мечом огненным, когда брели они, как две продрог­
шие тени, утопая в грязи, по тропке, раскисшей после дождей. И
уже тогда являлись им странные видения. Дождь изрешетил воз­
дух квадратными оконцами. И все вокруг они «примечали» — Кар-
денала употребила слово «примечали» вместо «видели» — сквозь
оконца, как сквозь нарисованную решетку.
У ветра был уксусный запах киснущей зелени. Их никто не под­
стегивал. Они шли сами. Их ноги. Но почему ноги так слушались?
Ведь могли бы и не послушаться. Если бы вышел Ангел-храни­
тель и дал им подножку. Тогда бы они упали и, может, одумались,
остановились бы. Но они шли и шли, как завороженные. Друг за
другом. Хуан — впереди. Хуан дойдет. Хуан —до. (Это и не было
его именем, и было. Его звали Хуаном, но свет он увидел до рож ­
дения своего брата-близнеца, который родился мертвым, и пото­
му прозвался он «Хуандо».) Шел он как во сне, то исчезая, то по­
являясь в ватном воздухе, во влажной ватной ночи — беззвездной,
прокисшей, как гниющая зелень. А она шла сзади, словно в спину
толкая его, как злая судьба, чтобы не повернул он вспять, не пал
духом, ибо они вместе решили, что Хуандо туда пойдет. Мужчина
есть мужчина, не ему испытаний бояться. И Хуандо был должен
себя испытать. Показать себя Карденале. Была и надежда, что най­
дет свое счастье, счастье для двоих, свой добрый огонь. Ведь земля
полна добрых и дурных огней. Сильно верилось, что встретится
им добрый свет. Будет светлая жизнь. Те, кто так живет, говорят,
что жизнь эта похожа на рай земной. Тут и сомневаться нечего.
Так говорила Антония. Нет, не от нее она это слышала. Она, Кар-
денала, не водилась с Антонией. Слышала от Сабины. И не прямо
от Сабины, а от ее свояченицы Лусианы. Вот от кого она узнала.
Если огонь, который повстречается, —добрый, он волчком потра­
ве пляшет; как его заметишь, глазам своим не веришь, а душа ра­
дуется. Это — огонь долгой жизни, доброго здоровья, добрых из­
вестий, успешных дел. Он не чувствуется, а за пальцы цепляется.
Не дается, а руки лижет. И так согревает, так согревает между дву­
мя небытиями, в то короткое время, когда можно забыть, что ты
простой смертный и что смерть стоит за спиной.
Хоть бы встретить добрый огонь. Карденала была уверена, что
они встретят. И потому она торопила его, как шпора, шпора зуба­
стая, с косами, с глупыми речами. Она шла сзади, Хуандо не по­
вернет назад, не струсит, пойдет навстречу своей судьбе. Какой бы
она нп оказалась... Нет. только хорошей, в этом Карденала была
209

так же уверена, как в том, что ее зовут Сифуэнтес, Карденала Си-
фуэнтес; уверена, что они встретят добрый огонь, счастье, чудо,
благополучие, радость, все такое, чего и не представишь.
Если другие его находили, почему же им не встретить на пути
добрый огонь? Вот именно. Только не останавливаться, скорее
пробежать эти первые лиственничные рощи, раздетые, с голыми
стволами и ветками.
Хуандо — впереди, молча. Она — сзади, молча. И без бояз­
ни. И с жуткой боязнью. Шаг за шагом. Иногда каждый шаг был
как плюханье жабы в грязь. Ночные птицы, кролики, бегущие
от людей, шелест скользящих гадюк — это не ее слово, не Кар-
деналы, она робко называла змей «зверушками». Опасности,
опасности. Она вздрагивала, вспоминая о них. Если бы вместо
доброго огня им встретилась огромная гадюка, из тех, что вы­
ползают на землю темной ночью. Нет, ничего такого быть не
могло. Хуандо, когда выпил лишнего, хорошо слышал, как его
кто-то окликнул, велел пойти разыскать костер, полыхающий
среди леса. А потом подступить к самому костру и успеть до того,
как пламя обожжет, нагнуться и что-то взять с земли, выпол­
нить данный ему наказ. Не иначе как сокровище там будет най­
дено. И эта мысль тоже ускоряла их шаг, хотя так легко было
упасть и сломать себе ноги...
Тропка шла на подъем. Не только крутой, но и скользкий.
Дождик, мелкий, моросящий, будто слюнявил землю. Каждый
шорох настораживал их обоих, особенно Карденалу Сифуэн­
тес. Много всякого зверья бегает ночью в потемках. Чьи-то гла­
за то там, то здесь огоньками буравили губчатый мрак, словно
одевший землю покрывалом из всяких мошек, у которых роса
размочила крылышки. Каждый день на заре крылышки тьмы
насекомых, одетых в траур, высыхают, и потому ночь потихонь­
ку начинает отлетать и исчезает, но никому не ведомо, куда она
девается, в каких местах прячется. Ведь где-то надо поместить­
ся такой уйме тумана и мглы.
— Хуандо,— крикнула Карденала,— мы идем, идем, а все нет
ничего!
Но Хуандо ее не слышал. Не отвечал. Даже голову не повернул.
Свою укутанную мглой голову в соломенном сомбреро. Только его
белая шляпа, только она одна и маячила впереди. Если бы не это
белое пятно, Карденала потеряла бы своего мужа из виду. Не раз­
личила бы его голову во тьме, во тьме мошкары.
Он шел и шел вперед. Не останавливаясь. Не призадумываясь.
Выкинув себя из себя, перестав быть тем, кем всегда был. Челове­
ком разумным, предусмотрительным, не способным на шалые
выходки. Другой Хуандо влез в его шкуру. Заполонил все нутро,
добрался до мозга костей Шел Хуандо неистовый, сведенными
210

пальцами сжимавший рукоятку мачете, вперивший зрачки в не­
видимое, ибо впереди мало что различалось, кроме того места, куда
ступала нога. Что с ним стряслось? Куда он шел? Кто его влек?
Зря... зря размяк он и рассказал Карденале то, что услышал,
когда отсыпался после пьянки, которую устроил себе вдруг посре­
ди недели, хотя и не праздновал ничего, и горе не заливал, и злобу
не распалял.
— А ты хорошо слышал, в какую ночь тебя пригласили прий­
ти? — так начала Карденала свою голубиную воркотню, а точнее
сказать — сорочью трескотню. И вовсю затрещала сорокой: — Ну,
так если ты все слышал и тебя пригласили, надо идти или нет? Где
одному везет, там и другому может повезти, я уверена...
— Ни в чем ни будь уверена,— оборвал он ее, подумав, что луч­
ше бы проглотил язык, чем рассказал ей то, что ему послышалось
в пьяном угаре.
— Коли бы я знала, что ни в чем не могу быть уверена, я бы
посчитала, что не мужчина взял меня в жены, а настоящий слюн­
тяй. Ты никогда не знаешь, чего хочешь; не ведаешь, куда гнешь.
— Теперь-то я знаю, но...— стал он сдаваться,— но только
не знаю, идти ли по этому странному зову, идти ли на поиски
этого огня.
—А если огонь принесет нам счастье...
— А если нет? — прервал ее Хуандо, но и сам загорелся; у него
тоже закопошились, заметались в голове баламутные мысли: вдруг
привалит богатство, вдруг добрый огонь укажет путь к сокрови­
щам, скрытым в горах.
—А если нет, мы ничего не потеряем. Но ведь ты говорил, что
голос сказал тебе: увидишь огонь, а рядом сумку, большую сум­
ку... Да это же счастье, Хуандо, счастье само нам в руки дается,—
возрадовалась Карденала.— В этой суме мы найдем мильон золо­
тых монет!
К несчастью, возрадовалась не только она одна —своей радос­
тью она заразила Хуандо.
С той поры, как он услышал голос во сне, и до той самой ночи
их дом лишился покоя, хозяйство было заброшено — и поле, и ку­
рятник, и огород. Карденала не давала ему покоя. Они, как при­
зраки, ходили следом друг за другом. Не произнося ни слова, пре­
красно слышали друг друга. Да и к чему слова, если они бродили
по кругу. Хуандо — колеблясь. Карденала — напирая. Таинствен­
ный голос, который прислышался пьяному, стал проклятием,
несчастьем их дома. Она с горячностью возражала:
— Проклятием? Подумай, Хуандо, что ты мелешь! Это для нас
благословение божие, единственная надежда, то, что может выта­
щить нас со дна колодца, где сидеть нам до самой смерти, может
помочь нам выкарабкайся...
211

Ночной сон перестал влезать к ним в постели — гамаки, при­
вязанные к четырем кольям и покрытые циновкой из пальмового
листа,— и метался где-то неподалеку, как бродячая собака, кото­
рая кружит и кружит возле дома да не может войти. А если они
смыкали глаза, то долго лежали и, затаившись, ждали, не приви­
дится ли будущее, пока не одолевала усталость после стольких вол­
нений, когда сердце стучит то в страхе, то в радости, когда сомне­
ние чередуется с уверенностью в том. что Хуандо найдет огонь в
лесу и что в сумке окажется не менее кинталя* золотых монет или
драгоценных камней.
Если будут монеты, думали, как их истратить, а если драгоцен­
ные камни — кому их продать...
И твердость снова уступала место опасениям...
— Хуандо, ты спишь?..
— Нет...
—А если в сумке окажется золото? Что будем делать?
Напрасно ждала она ответа. Дождалась л ишь невнятного крях­
тенья. А потом он приподнялся и сам робко спросил:
— Карденала, а может, лучше не идти... Вдруг напоремся на дур­
ной огонь, и тогда мне конец. Сейчас я хоть бедный, да счастли­
вый.
— Трус, вот ты кто. Трус, сам не знаешь, чего тебе надо. То го­
воришь, что идешь, а то — нет.
На другую ночь Карденала завершила этот же самый диалог
кратко и категорично:
— Вот что я тебе скажу: если не пойдешь, пойду я одна! День ты
мне назвал: первый вторник, какой приходится на девятое число
месяца, и место ты мне сказал: внизу, под Песчаным холмом.
И вот теперь, когда они, не чуя ног под собой, бежали к цели,
он — впереди, она —сзади (сколько раз мысленно они уже проде­
лывали этот путь!), зыбкая почва вдруг поплыла под ними, и они.
не удержавшись, съехали вниз по откосу с Песчаного холма прямо
в овраг, который выводил на дорогу.
Постояли, отряхивая руки от песка, который чуть ли не въелся
в ладони, когда на крутом спуске они цеплялись за землю.
—Дорога сама нас выведет,— приговаривала она сзади.
А Хуандо помалкивал. Здесь, в этом овраге, рождалась доро­
га. Дорога рождается, как река: одна тропка сливается с другими
и превращается в тропу. Немного спустя это была уже не тропа, а
проезжая дорога.
—Ты взял с собой мачете?..— Она знала, что он взял, что ее муж
никогда не ходил без мачете, но ей было страшно и хотелось лиш­
ний раз убедиться, услышать от него самого, что мачете он взял.
Кпнталь — мера 1зеса. равная 46 кг.
212

— Взял. И наточил. Волосок налету разрежет,— отвечал Хуан-
до громким голосом, словно для того, чтобы какой-то невидимый
враг знал, с кем ему придется иметь дело, если вздумает напасть.
«Я помолюсь»,— порывалась сказать Карденала, но не могла
выговорить ни слова.
На сердце у нее стало тяжело, захотелось броситься вперед и
остановить мужа, сказать ему, мол. постой, давай вернемся. Пло­
хое предзнаменование.
Она шла и молилась, молилась всем святым, и больше всего —
за Души заблудших. Иногда она сама слышала, как причитает, буд­
то сомнамбула:
— Спаси и помилуй Души заблудшие... Души заблудшие...
Души заблудшие...
И вдруг — безъязыкий огонь. Да, все огненные языки слились
воедино над кучей сухих маисовых листьев и веток. Огонь внезап­
но предстал перед ними за поворотом широкой дороги. Кто-то его
зажег. Да, кто-то его зажег. Но кто, если вокруг не было ни живой
души. И запылал он, будто по волшебству, как раз тогда, когда они
сюда подошли. Если бы костер не вспыхнул вовремя, он или бы
уже прогорел, или затух от ветра. Хуандо остановился, поднял руку,
словно защищая глаза от слепящего золотистого пламени, раско­
ловшего мрак. Сзади Карденала, онемев от неожиданности, толь­
ко хватала ртом воздух и крестилась.
«Не подходи, Хуандо!» — готова была она закричать, но ее мужу
полагалось точно выполнить наказ.
Так он и сделал и, крепко сжимая рукоятку мачете и обруши­
вая удары направо и налево, словно крошил воздух и набирался
храбрости, которой ему не хватало, ринулся вперед.
С другой стороны костра, возле самого пламени, рядом с голо­
вешками, точь-в-точь как ему послышалось в пьяном угаре, Ху­
андо увидел холщовую сумку.
— Золото! Деньги! Драгоценные камни! — бормотал он и, не
боясь опалить края сомбреро или рукав грубошерстной куртки,
метнулся к огню, схватил сумку, с радостью заметив, какая она тя­
желая, и бросился назад, к Карденале, не обратив внимания на
обожженные брови и ресницы.
— Не будем терять время,— сказала она, быстро придя в себя,
хотя он сгорал от любопытства, от желания скорее увидеть содер­
жимое сумки, и они бросились бежать прочь от пылающего костра.
Ощупью, ничего не видя, они старались распознать, что было
спрятано в сумке. Вроде бы человеческие кости. Кто знает... Но
вот, вот... Ошибки быть не могло, так звякают только деньги...
Они развязали веревку. Нет, в темноте все равно ничего не уви­
деть. Однако, сунув внутрь руки, они нащупали кроме человечес­
ких костей еще мачеге. мешочек с к\чеп моне! и полную бутылку.

Сокровище! Сокровище... мертвеца!
Ничего не понять. Из металлической трубочки они вытащили
бумагу, вроде бы даже с печатью, которая, конечно, должна была
быть документом, подтверждающим право собственности на...
Они запнулись, умолкли...
Собственники и богачи...
Но что значат эти кости, и этот мачете, и эта бутылка, полная
спиртного?..
О том, что случилось в ту ночь, леденисто-туманную, жесткую,
никто ничего не узнал. Случившееся утонуло в немоте двух смер­
тей, как они говорили. Хуандо (свое полное имя — Хуандо Диос
Родригес — на сей раз он услышал в суде) прикидывался дурачком
всякий раз, когда полицейские и судьи у него выпытывали, его
допрашивали: из-за чего он поссорился с Пруденсио Сальватьер-
рой, которого раньше и в глаза не видал.
—Да ни из-за чего...— отвечал Хуандо, его язык еле ворочался
в такт едва шевелящейся мысли.
—Двое мужчин не пойдут насмерть рубиться мачете из-за ни­
чего. Причина должна быть. Сальватьерра был твоим врагом?
—Да нет, не был...
— Ты его давно знал?
—Да нет, я его не знал, он меня тоже...
— Потому вы и дрались?
—Да нет. Повстречались и подрались. Мне его кровь пролить
захотелось. Есть такие люди, которым горло перерезать хочется.
Ну я его и позвал драться, дело мужское, обычное...
— Так вот, за мужское обычное дело тебе придется дорого за­
платить...
— Быть по-вашему, за мужское дело всегда платить надо...
И опять делал дурашливое лицо. Надо уметь сделать такие ос­
текленевшие глаза без всякого выражения из своих живых глаз:
надо уметь казаться таким безучастным и так вяло шевелить губа­
ми, чтобы волосок не дрогнул в его редких усах. Надо только су­
меть стать таким тихим... впрочем, это было в его натуре, быть ти­
хим, нешумливым.
Судья дважды его допрашивал. Драться насмерть и не знать друг
друга.
— Если верно то, что ты его никогда в жизни не видел,— и
чиновник приближал свое лицо, украшенное очками, к равно­
душному лицу обвиняемого,— какого черта тебе втемяшилось
драться с ним, требовать, чтобы он взялся за мачете, грозить, что
пы его убьешь, потому что тебе так велено, у тебя есть наказ его
прикончить.
214

Хуандо в ответ — ни слова, а его молчание из себя выводило
судью, который все спрашивал да расспрашивал, то один вопрос
задавал, то другой, чтобы он сознался, кто толкнул его на преступ­
ление, за которое теперь один расплачивается.
— Тебя кто-нибудь подкупил? Кто-нибудь давал деньги за
убийство Сальватьерры? — А потом начинал заходить с другого
конца: — Хуандо. ты знаешь, что такое гипнотизм?
—Да как не знать...
— Так знаешь или нет?..
— Знаю...
—Тогда не кажется ли тебе, что ты убил его в драке под воздей­
ствием какой-то чудодейственной силы, вроде бы как загипноти­
зированный?
— Не знаю... Может, так, а может, и нет...
— Что же с тобой все-таки приключилось?
— Зашел я, значит, пропустить стаканчик, пью я. еще не до­
пил, как слышу, кто-то называет имя этого...
— Пруденсио Сальватьерры...
—Да, и все-то во мне перевернулось, равно как гора каменная
на меня обрушилась. Так и замолотило, застучало по мне, а его имя
так в голову ударило, что я тут же вытащил мачете и позвал его
драться, хотя предупредил, что ему меня не убить, потому как сде­
лан я из камней.
Хуандо ни на какие вопросы больше не отвечал и только поиг­
рывал соломенным сомбреро, которое держал в руках.
Ему дали десять лет за убийство. Исписали уйму бумаги и дали
десять годков тюрьмы, словно на десять лет закопали в землю.
Он это так и воспринял: десять лет своей жизни быть ему мерт­
вым, а как выйдет из заключения, все равно что вернется с клад­
бища.
Но лучше тюрьма, чем могила, утешала себя Карденала Сифу-
энтес, с каждым месяцем все более опечаливаясь, с каждым днем
все более сокрушаясь, ибо ей казалось, что и на нее взвалили та­
кой же груз наказания. Она нанялась в прислуги неподалеку от
большой тюрьмы в городе, куда после вынесения приговора пере­
вели Хуандо из их деревни. И воскресенье за воскресеньем, умыв­
шись в пять утра, она обряжалась в праздничное платье, смазыва­
ла волосы ароматическим маслом, вплетала в обе косы красивые
ленты, которые каждое воскресенье были разными — то зелены­
ми, то красными, то желтыми, и отправлялась к острогу, счастли­
вая тем, что может доставить арестанту радость своим присутстви­
ем, булочками и сигарами.
В то воскресенье Хуандо, обняв ее обеими руками, которые
просовывались. как головы двух питонов, сквозь разделявшую их
решетку, немало ее \дивил

— Ведь это,— сказал он ей на ухо,— все-таки кончится...
Она не поняла, но и объяснить не попросила. Точнее сказать,
она не поняла того, что уже знала.
Она знала, что заключение окончится и стало оканчиваться
очень давно. Едва только он вошел в тюрьму, срок начал кончать­
ся. Но не кончается. Никак не кончается...
Хотя, по правде сказать, Хуандо не тяготился своим заточением,
потому что покойный Сальватьерра с каждым днем все меньше
терзал его душу, а случись все иначе, до смерти пришлось бы тер­
заться угрызениями совести. Здесь сполна расплачусь, и будем
жить в мире, говорил себе Хуандо и успокаивался.
—А когда выйдешь, что ты будешь делать? — Голос Карденалы
дрогнул, ибо, страшась спросить, как себе представляет будущее
ее муж, она сказала не «мы будем делать», а «ты будешь делать»...
Хуандо робко взглянул на нее, тоже страшась спросить, как
понять это «ты будешь делать»... Может, она хочет остаться в го­
роде работать прислугой? Или друюй мужчина?..
— Поговорим начистоту, Карденала Сифуэнтес. — Хуандо ле­
гонько ее оттолкнул и выпрямился за решеткой, сразу став на го­
лову выше.— Ты хочешь остаться здесь? Со мной не вернешься
туда?..
— Нет...
Это ее «нет» полоснуло арестанта, как хлыст тюремною надзи­
рателя. Он проглотил слюну, сделал равнодушное лицо и, пожав
плечами, пробормотал:
— Ладно, дело твое, я пойду один... Ты ведь знаешь, мне надо
вернуться туда...
— Я знаю, что тебе надо вернуться туда, а я про то не хочу и
думать, больше не хочу во все это впутываться. Я ходила на испо­
ведь, и святой отец сказал мне, что нас сам дьявол попутал.
—Ты сказала ему про дурной огонь ?—с яростью спросил Хуан­
до, ухватившись за решетку, словно желая смять ее своими руками.
— Нет, но я призналась, что я очень суеверная.
—Ладно, это ничего...—и, немного помолчав (с улицы долета­
ли гудки автомобилей, свистки полицейских), Хуандо добавил: —
Я только хотел бы знать, Карденала, зачем, кто тебя послал испо­
ведаться...
—Хозяйка потребовала. Сказала, подходит великий пост...
— Значит, ты не пойдешь со мной ? — переспросил Хуандо.
— Нет...
После тяжкого молчания он скрестил на груди руки и повторил:
— Нет так нет...
Но не примирился. Нет, с этим он не мог примириться. Сама
тюрьма — место сносное. И надо было расплатиться за смерть. Но
потеря Карденалы Сифуэнтес... Нет, это невозможно, нет...
216

Тюремщик прервал свидание, и Хуандо смотрел ей вслед и
ощупывал себя. Снаружи. Ибо не мог ощупывать себя изнутри.
Он этого ожидал, и все же... Но почему он этого ждал?.. Пото­
му что если дурной огонь опалит мужчину, ни в чем не будет ему
счастья, не видеть ему удачи, пока не останется в нем ни следа от
того ожога...
И пришлось ему идти одному в свою деревню, сполна запла­
тив за покойного Сальватьерру, заплатив тюремными днями, зап­
латив годами, когда каждый год как большая бумажка в тысячу
песо, каждый месяц как бумажка в десять песо, каждый день —
одно песо, а часы — монетки... К счастью, он уже совсем распла­
тился...
—Ты пришла?..—спросил он Карденалу на следующее воскре­
сенье в час свиданий.
—Да. Смотришь на меня и спрашиваешь...
—Я уж думал...
— Думал, думал... Да не додумал, потому и в тюрьму попал,—
рассмеялась Карденала, а Хуандо заметил у нее во рту золотой зуб...
— Откуда этот зуб?..
— Вырос...— широко улыбнулась она, охотно показывая зубы,
радостно сверкая коронкой.— Нет, не вырос, мне его поставил
хозяйкин зубной врач.
— Ты ему заплатила?
— Конечно заплатила, ведь это золото, ты что думаешь?..
— Ну и ладно...—забормотал Хуандо.—У меня тут срок конча­
ется, и мне уже пора выходить на волю. Ты, значит, не пойдешь со
мной,— он весь дрожал, с головы до пят,— нет?
— Нет...
«Нет», отчеканенное зубами, да еще золотым зубом, золотым
клыком по его сердцу.
— Хорошо, что ты мне это сказала, пока я не размечтался...—
Голос у него вдруг провалился куда-то вглубь, и говорить он боль­
ше не мог, только добавил хрипло: —Теперь хоть знаю, что к чему,
верно?..— А потом, помолчав, заключил спокойно, только глаза
печально глядели в глаза Карденалы и кривая улыбка тронула су­
ровые губы: — Вот что бывает в жизни с теми, кого полоснет дур­
ной огонь!
—Хуандо Диос Родригес! —гулко прозвучало его имя в тюрем­
ном патио, в бездонной солнечной тишине после полудня.
Он бросился навстречу алькальду, который его вызывал. Отве­
тил начальству почти на военный манер:
— Здесь...
— Возьмите свое имущество...— Алькальд заметил, что арес­
217

тант его не понимает.— или делает вид, что не понимает? — и за­
говорил по-другому: — Забирай свои пожитки, выноси свои вещи
из камеры, ты выходишь на свободу.
Он повиновался — и радостно, и нехотя, словно бы. до­
ждавшись этого мига, вдруг стал в тупик. Вещей у него почти не
было. Кое-какая одежка. Да обрывки портрета Карденалы. Порт­
рет он разорвал, но клочки сохранил. Ему захотелось сложить их
напоследок, взглянуть на нее. но время не ждало, да к тому же он
столько раз их складывал и столько раз рассекал изображение на
части без помощи мачете. Чтобы покончить со своим ближним, с
врагом, достаточно взять его фотографию и разорвать ее. как и сде­
лал Хуандо с этой самой ненавистной из женщин.
Шестьдесят дюжин сомбреро... едва верилось, однако так было
записано в тюремных конторских книгах.
Он это сделал: шестьдесят дюжин сомбреро.
Ему отсчитали, песо за песо, все, что причиталось за труд, и
он вышел с сундучком на плече, сменив арестантскую одежду на
крестьянский костюм, в своем новом добротном и широкополом
сомбреро, которое сам себе сплел к долгожданному дню. Вете­
рок трогал поля сомбреро. Его сомбреро своими полями ощуща­
ло свободу.
— Можно мне здесь написать свое имя? — спросил он у хозяи­
на гостиницы и в ответ на утвердительный кивок написал: Хуандо
Диос Родригес.
Но он не остался в этой дрянной ночлежке. Только имя свое
написал в регистрационной книге, а сам удрал без оглядки. Что
случилось? Что он там увидел?
Ключи!.. Ключи вдверях!.. Огромные ключи, как в тюрьме, как
в камерах...
Ни поспать, ни поесть: куда бы он ни заходил, чтобы пере­
кусить, везде надо было стоять в очереди, все люди по субботам
толкутся на улицах, везде, словно очереди арестантов в обеден­
ный час. настоящие арестанты, друг за дружкой, каждый со сво­
ей тарелкой. Хуандо предпочел не обедать и зашагал по пыль­
ной дороге к себе в горы, туда, где ему надо было исполнить
долг...
Какой долг?
Он его уже выполнил, он уже убил в драке, что правда, то прав­
да. Пруденсио Сальватьерру. лет девять назад, а как будто только
вчера, и он уже заплатил тюрьмой за покойника. Какой же еще
мог быть долг?
Он знал, что должен сделать одно дело, вот и все. Зачем это об­
лекать в слова или в мысли? Дела более скромны. Дело есть дело,
оно — простое, без всяких прикрас. Он его сделает Исполнит свои
юлг.вогивсе.

Хуандо пришел туда, где жил с Карде налой Сифуэнтес. Ниче­
го не изменилось. Все осталось, как было. Деревья, камни и даже,
казалось, те же самые ящерицы, которые все так же, спустя девять
лет. грелись на солнце, и те же самые птички-плотники, которые
пели, и те же любопытные белки ш ныряли вверх-вниз по деревь­
ям, и те же пугливые кролики...
Исполнить. Хуандо не мог не исполнить. Он чувствовал себя
«фунесто». Беда, когда становишься «фунесто». «Фунесто» — это
человек, приносящий несчастье. И он, пока не исполнит, не вып­
латит долг, будет «фунесто».
Так, не долго думая, его и окликнул старик, ловец перепелов.
—«Фунесто», не играй с собой в прятки,—сказал ему старик,—
потому-то у тебя все вкривь и вкось идет. Когда ты плюешь, пле­
вок летит в сторону; когда мочишься, поднимается ветер и отно­
сит мочу; а когда причесываешься, пробор получается неровный.
Так было и у меня, и потому я тебе советую исполнить. Знаю, знаю,
что с тобой происходит, это же самое и я пережил, со мной мо­
жешь не притворяться, что не понимаешь, о чем веду речь.
— Если сказать по правде,—расколол Хуандо крепкую скорлу­
пу своего молчания, молчания, затвердевшего за многие годы вок­
руг его тайны,—если сказать по правде, я не могу исполнить, Тата
Гуамарачито, потому что у меня нет врагов...
—А может, и не надо? — пробормотал старик, проведя по сво­
ему безбородому, с тремя белыми волосками лицу рукой, мягкой
от частого прикосновения к перепелиным крыльям.
— Как... не надо? — нахмурил брови Хуандо, стараясь спокой­
но и прямо глядеть в глаза Таты Гуамарачито.
— Да как слышал: не надо...
— Ладно, ладно, Тата Гуамарачито, еще рано меня отпевать.
Пришел мой черед хоронить дурной огонь, мой черед, по несчас­
тью. нет, не по несчастью, а через одну несчастную...— И он сплю­
нул вкривь, но не потому, что слюна прошла мимо зуба, а нароч­
но.— И чтобы похоронить огонь, мне надо писать наказ тому, кто
его встретит, кто наткнется на костер, и велеть кого-нибудь убить...
А у меня, у меня нет смертных врагов... Кого же убить, если мне
некого убивать... Так-то вот, что поделаешь...
И продолжал после короткого вздоха:
—А потому, Тата, не могу я отделаться от дурного огня, хотя он
прожег мне легкие, не легкие у меня, а сита для песка. Все кашляю
и кашляю, бывает, и кровью плюю.
— Эту хворь ты из тюрьмы притащил!.. Сроку конец, тебе ча­
хотка — венец!
— Нет, это дурной огонь. Тата Гуамарачито, моя болезнь от
дурного огня...— Внезапный приступ кашля оборвал его голос, на
висках проступила испарина, перед глазами запрыгали огоньки.
219

— Почему ты, «фунесто», думаешь, что тебя губит дурной
огонь? — спросил старик ласково.
— Потому что большой огонь у меня на глазах превращается в
сотню маленьких. Ясным днем я вижу, как пляшет он вокруг меня
язычками, золотыми искорками, и от этого мне хочется кашлять,
меня в пот бросает, тошнит.
— Ну. тогда уйди от него...
— А как, если у меня нет врага, которого я в наказе велел бы
убить? — ответил Хуандо понурившись.
— Не вешай голову, «фунесто», Тата Гуамарачито пришел тебе
помочь. Слушай мой совет. Той самой ночью ты нашел человечьи
кости и металлическую трубочку, где был наказ вызвать на драку
Сальватьерру. Не было на тебе большой вины, а если и была, ты
искупил ее в тюрьме, и убил ты в честном бою. Двое мужчин с ма­
чете в руках, лицом к лицу,— это двое мужчин, и, подумай сам,
ведь он тоже мог тебя прикончить. И подумай также о том, что тот,
кто найдет дурной огонь и не выполнит наказ — при встрече зару­
бить незнакомого ему человека,— сам все равно погибнет от ма­
чете этого человека. Если бы ты. Хуандо, который «до», а не «пос­
ле», если бы ты не порешил Сальватьерру, когда услыхал его имя и
признал его, будь уверен, не остаться бы тебе в живых, да, будь в
том уверен, потому как тогда он бы тебя прикончил, если бы вам
довелось опять встретиться. Так написано, и так должно быть...
— Может, это и к лучшему...
— Не говори глупостей, живым всегда быть лучше, чем мерт­
вым!
—Хватит рассуждать, Тата Гуамарачито, что мне надо делать? —
прохрипел Хуандо, кашляя, обливаясь потом.
— Пойдешь и разожжешь костер, дурной огонь...
— Кто?
-Ты...
-Я?
— Ты. И напишешь и оставишь там свой наказ, твой наказ
убить, ведь недаром ты зовешься Хуандо, до, до, до...
—Да как же мне это сделать, если в наказе я должен велеть тому,
кто повстречает дурной огонь и возьмет холщовую сумку, убить в
драке... врага, которого у меня нет?
— Все это правильно, Хуан-до-до, но я укажу тебе другой, луч­
ший путь. Ты разорвешь цепь смерти, цепь, к которой ты прико­
ван, понял?
— К чему я прикован? — переспросил Хуандо после молчания,
наполненного дыханием двух людей.
— К цепи смерти, которую разорвешь... —стоял на своем Тата
Гуамарачито.— и не будешь тогда гаким дохлым, не будешь «фу-
несго».
220

— Разорвать цепь смерти? Нет, Тата Гуамарачито, это может
принести мне еще больше бед, еще больше запутает дело...
— Дурной огонь, который тебя опалил и жжет тебе нутро,
виновник очень многих смертей, и настало время его затушить.
Благословен тот, да. благословен тот, кто, как ты, может это
сделать...
— Скажи мне — как?..
— Я сам пойду с тобой. Встретимся через восемь ночей на де­
вятую. Сейчас ночи светлые, луна на небе, а через восемь суток
мгла будет полная. И тогда я приду за тобой и все поведаю тебе, и
мы пойдем вместе...
Тата Гуамарачито и Хуандо, засевшие в сосняке, услышали да­
лекий стук лошадиных копыт. Неторопливый, четкий цокот. Они
понимали, что лошадь осторожно идет по каменистой тропе у под­
ножия холма и вот-вот выйдет на дорогу, возле которой им надо
развести костер, дурной огонь.
На фоне тусклого отсвета звезд, в молочной полутьме обрисо­
валась фигура всадника. Лошадь была еще далеко. Самое время,
однако, чтобы Хуандо зажег огонь. Он так и сделал.
Подобно звезде, упавшей в гущу темного леса, вдруг осветило
дорогу яркое пламя.
Всадник заколебался, но другого пути не было, и... вот он уже
вблизи костра, спешился с пистолетом в руке.
Человек не мог и не пытался уйти от соблазна. Побледнев, тя­
жело дыша, не замечая выбившихся из-под шляпы волос, кото­
рые лизали ему лоб и глаза, как языки черного пламени, он схва­
тил холщовую сумку, вскочил на лошадь и удалился быстрым га­
лопом, потом перешел на рысь, а костер продолжал пылать.
— Видишь, все очень просто...— Тата Гуамарачито обнял Ху­
андо.— Теперь мне уже нельзя называть тебя «фунесто», ты изба­
вился от колдовства дурного огня.
— Пора...— сказал Хуандо и вздохнул,— уже пора, через де-
вять-то с лишком лет, и бог вам отплатит за то, что вы меня надо­
умили.
—Ты не только избавился отдурногоогня,ты, Хуандо-до-до...
ты оборвал цепь смерти. В записке, которую ты написал собствен­
норучно и которую мы спрятали в трубочку и положили рядом с
костями человечьими и с твоим мачете, с тем самым мачете, кото­
рым ты убил Сал ьватьерру. и с бутылкой змеиной настойки, в этой
записке ты наказал не драться насмерть, не убивать... Но что же
ты в ней написал?
— Хм, это моя тайна...
— Что ты велел сделать человеку, который прочтет наказ?..
221

— Не убивать, нет. Кого ему убивать, если, как я вам говорил,
Тата, у меня нет врагов?
— Ну так что же ты наказал?..
— Повторяю вам, Тата Гуамарачито, это моя тайна...
—Хорошо, молчу...
— А вы меня простите? Простите за то, что я вам ее не от­
крываю?
— Не за что тебя прощать. Я уважаю людей, имеющих тай­
ны. Но хочу тебе еще раз сказать, что ты не только отделался от
дурного огня, но и порвал цепь из многих смертей... Мне ми­
нуло,— продолжал старик, затягиваясь табаком и сипло откаш­
ливаясь,— мне минуло почти сто лет, и ты хорошенько слушай
то, что я тебе расскажу. Стукнуло мне тогда столько, сколько
тебе сейчас, лет тридцать...
— Мне —двадцать восемь! — воскликнул Хуандо.
— В общем, был я в твоих годах, когда наткнулся на дурной
огонь и получил наказ биться смертным боем с человеком по
имени Белисарио Консуэгра, с бедным горемыкой, как я по­
том узнал. О нем я не слыхал никогда и в глаза никогда не ви­
дывал, но вот однажды покупаю я коня на праздничной ярмар­
ке и слышу, кричат: «Белисарио Консуэгра!» На меня будто гора
каменная обрушилась. Ничего больше не слышу, не вижу. Об­
нажил я мачете, иду к нему и говорю: вытаскивай мачете и за­
щищайся, не то прирежу как поросенка... Он вытащил тесак, и
я его прикончил, в куски изрубил, от запаха крови словно взбе­
сился.
— А вы, Тата, от своего дурного огня наказом избавились? —
решился спросить Хуандо...
— Да, Хуандо-до... Мой наказ был таков: вызвать на драку и
убить Талислало Яньеса, одного мексиканца, моего недруга. По­
встречался мой дурной огонь и мой наказ человеку по имени Пла­
сидо Сальгаэспера. И Сальгаэспера порешил мексиканца ударом
мачете. А наказ этого Сальгаэсперы был — покончить с его дав­
ним врагом, Гарричо Дардоном, которого прикончил Ремихио
Уэртас, а наказ Уэртаса... Будь ты благословен за то, что порвал
эту цепь!
Хуандо всегда смотрел на восход солнца, но еще никогда на­
ступление дня не казалось ему таким прекрасным, как в то утро,
когда он, освободившись от дурного огня, смотрел на зарож­
дение, на алый румянец новой зари. Тата Гуамарачито не взял
с него никакой платы. Мол, если Хуандо пожелает вознагра­
дить его, пусть откроет свою тайну, скажет — что написал, что
наказал тому человеку на лош ади. Но Хуандо не мог пойти на
222

такое. Не мог принести свою тайну в благодарность Тате Гуа-
марачито и встречал рассвет в одиночестве. Хорошо смотреть
на мир, благодарить его за то, что он существует. Смотреть без
злобы и без печали. Эх, если бы вернулась Карденала Сифуэн­
тес! Но зачем хотеть, чтобы она вернулась? Он остановил свою
мысль, испугавшись того, что подумалось. Но мысль не
остановилась и привела к тому, что Карденала Сифуэнтес была
частью колдовского огня, который толкнул его на преступ­
ление, сделал так, чтобы бедняга Сальватьерра лишился жиз­
ни. чтобы его холодное лицо засыпала земля.
Заря разгоралась. Взгляд его остановился под веками, отяже­
ленными сном и усталостью. Птицы-попрыгуньи — скок туда,
скок сюда. Слезинки росы на пахучих лепестках орхидеи. Дале­
кий стук топора: где-то дровосек рубил дерево, стук да стук...
Он вдруг вскочил и пустился бежать вниз по склону, к старику,
и еще издали закричал:
— Тата Гуамарачито, я иду к вам рассказать свою тайну...
И рассказал тому на ухо...
Мохнатое ухо старика застыло под его шевелящимися губами.
Когда умолк, прищурил глаза, чтобы удержать слезы.
— Ты так написал? Ты так наказал? Ты так повелел?..— спра­
шивал Тата Гуамарачито, а смех с его губ растекался по щекам,
словно он смеялся всеми своими морщинами.
—Да, так... Потому что ее я тоже рассек на куски, разорвав порт­
рет... И почудилось мне, Тата, что как только я у себя в камере ра­
зорвал портрет Карденалы Сифуэнтес, стал я освобождаться от ее
колдовства. Плохая жена хуже всех дурных огней, и потому в сво­
ем наказе я велел тому незнакомцу на лошади взять фотографию
первой изменщицы, какую встретит, и изорвать... Ведь много есть
разных способов превратить человека в прах...

Хуан Круготвор
Щ/ щелья, покрытые цветами. Уще­
лья, заполненные птицами. Ущелья, утопленные в озерах. Уще­
лья. Там не только цветы. Столетние сосны. И не только птицы.
Сосны, столетние, высоченные. И не только озера. Сосны, сосны
и сосны. Цветочный, птичий и озерный мир Хуана Круготвора.
Там он родился, там вырос, жил с отцом — тоже Круготвором; не
имел жены, ни своей, ни чужой, и унаследовал от отца волшеб­
ство лиан и подсолнухов, магию связываний и солнце кружений.
Когда отец умер, сын его похоронил не схоронив, оставил ле­
жать на земле, а не под землей, чтобы не разлучаться с ним. И был
при нем, пока его кости не обглодали и не обклевали звери и пти­
цы, кормящиеся падалью. Дни и ночи бдел он возле усопшего отца.
Ночи и дни сидел рядом на сгнившем стволе, а когда у покойного
Круготвора распалось чрево, месиво многоцветных червей, он, по
обычаю Круготворов, вынул пупок, фиолетово-синий бутон, и
обвязал его шелком четырех цветов. Сначала — черным шелком,
потом — красным шелком, затем — шелком зеленым и, наконец,
шелком желтым. Когда узелок был готов — весомый, похожий на
подсолнечник,— сын зарыл поглубже белые кости и отправился в
путь, а на груди у него вместо ладанки был завязанный в цветные
шелка круготворный пупок умершего.
— Я уйду,— сказал он себе,— и возьму с собой круготворные
мечты того, кто был кружи-мир, кружи-тучи, кружи-небо, и его
частица всегда будет при мне.
—Ты уходишь, Хуан Ун Бате? — спросили его.
— Да, ухожу...
По его краткому ответу все поняли, что он — Круготвор, и рас­
прощались с ним звездной ночью. Его ущелья с цветами, птицами
и озерами тоже с ним распрощались. Ароматы, цветы, отражения
в воде говорили ему «прощай». Он едва не вернулся — поглядеться
в голубоватые воды, где ребенком купался с отцом. Тяжко взды­
хал, слыша птичьи концерты у себя за спиной. Дивная роскошь
224

цветов приводила в смущение: надо ли идти кружить по миру или
лучше вернуться в свой рай?
Вдруг появляются дикие кони. Облако пыли, летящее к гори­
зонту. Самый быстрый конь останавливается, косит глазом, ржет,
бьет копытом, вскидывает голову, трясет гривой. Хуан Ун Бате
трижды обходит прекрасного скакуна, заставляет его замереть на
месте и вскакивает ему на спину. Узда не требуется. Конь повину­
ется мысли.
И вот они уже в городе. Паутина улиц и площадей. Ш орник
вынес из лавки и выставил —для привлечения покупателей —свои
сбруи и разные седла рядом с дверью на тротуаре. Сидя в качалке,
он стережет свой товар и попивает прохладительное на склоне дня.
Хуан Ун Бате оставляет коня за углом, трижды обходит шорника,
заставляет его заснуть с открытыми глазами и берет седло, попону
и великолепную узду, украшенную блестками. Все необходимое,
чтобы обрядить и оседлать своего коня.
Ун Бате уезжает рысцой, а в лавке затевается громкая ссора,
чуть ли не драка, между шорником и его женой.
— Признавайся,TM ведь заснул, Борхия! —выходит она из себя,
норовя поцарапать мужа.
— Нет, будь ты неладна, я тебе уже говорил — нет, и опять по­
вторяю — не спал!
— Так что же с тобой стряслось?
—Сам не знаю. Я словно бы летал над землей, вдыхал сладчай­
ший аромат лесных цветов, слушал щебетанье птиц и смотрелся в
зеркало озера...
Такова волшебная сила Круготворов. Круготвор дает обет жить
в бедности, дает обет не иметь дома женщины, кроме случайной,
чтобы продолжить род Круготворов, а также дает обет помогать
своей магией всем нуждающимся.
Круготворы, или кудесники, волшебная сила которых идет от
искусства связываний, не все используют свое умение на благо
людям. Круготворы-Колдуны-Осиных-Связок. изгнанные из
мира солнцекружений ароматом цветов, пением птиц и лазурной
радостью озерных вод, нашли прибежище у воздыхателей-вулка­
нов и способны сотворить любое зло.
Ун Бате, известный под именем Хуан Круготвор, не из их роду-
племени, он владеет магией трех кругов, смог увязать воедино аро­
мат, пение и голубые воды, а пупок своего отца держит всегда у
себя на груди, словно подсолнух, чтобы помогать и себе и другим.
Деревянная лопата, обожженная в огне очага, прошлась по спи­
не женщины. Ее супруг, хлебопек, не поскупился на удары.
— Бей меня, бей, Леон, я это заслужила, позволила украсть це­
лую корзину хлеба! Не знаю, что на меня нашло... Я почуяла за­
пах. особый запах, не эту здешнюю вонь ог подгоревшею теста, а
8 М. А. Астуриас
225

дивный аромат цветов, потом услыхала, как заливаются птицы с
золотыми горлышками, а там и себя увидала, такой молодой, в зер­
кале чистого озера!
— Напилась пива вечером, вот и ударило тебе в голову!
— Может быть, твоя правда...
— Кто, хотел бы я знать, заплатит мне за корзину с хлебом, ко­
торую ты проглядела?
Тем утром голодные дети одного из городских кварталов досы­
та поели горячего хлеба, а торговцы и полицейские в ярости не
могли понять, как могло незаметно исчезнуть столько одежды, ле­
карств, башмаков, сомбреро, всяких инструментов и другого доб­
ра, которое взял для бедных Хуан Круготвор с помощью магии трех
кругов.
А тем временем о его чудесной связке аромата, пения и лазур­
ной воды прослышала одна женщина, всемогущая и бесплодная,
жестокая и прекрасная Читутуль, которую так называли по имени
ее города и настоящее имя которой было Сиу.
— Доставьте мне этого Кругодея,— приказала Сиу своим лю­
дям.— Я велю тем временем приготовить спальню, где со мною
возлежат мужчины. А потом будет празднество. Я желаю показать
ему моих лучших танцовщиков, моих удивительных циркачеи и
силу моих волшебников.
Нетрудно было разыскать Хуана Круготвора и передать ему
приглашение грозной Сиу.
—Я пойду с вами,— сказал Хуан Круготвор посланцам,—хочу
познать новые земли.
Быстро мчал его гнедой конь, позади оставались головы,
туловища и хвосты полноводных рек, несущих на своей спине
редкие деревья и крупицы золота. Остались позади и зеленое
буйство сахарного тростника, и кровавая россыпь кофейных
кустов, и маисовые поля, луга, плодородные долины и полив­
ные земли, и вместо всего этого теперь везде были только пе­
сок, камень, колючка.
Хуан Круготвор, привыкший к своему цветковому, водяному
и птичьему раю, сидел в седле как окаменелый. Почему бы не по­
вернуть назад? Почему надо следовать за посланцами, едущими
неизвестно куда? Зачем ехать в этот жестокий и пустынный мир?
Всемогущая Сиу, чье бесплодие простиралось и на ее владе­
ния. призвала к себе колдуна с руками из красной земли.
— Если я понесу от Хуана Круготвора,— приказала она,— от­
дашь ему половину моих богатств, а если он не сможет оплодотво­
рить меня, если не прорастет семя подсолнуха, ты убьешь его, раз­
режешь его кожу на полосы и свяжешь их в узел.
Грозы и ливни задержали прибытие Хуана Круготвора в город
Чшутхль.
226

— Подождите меня здесь,— сказал он посланцам.— Я скоро
вернусь. До въезда в город мне одному надо объехать его кругом.
Раз... два... трижды проехал всадник вокруг крепостей, ба­
шен, построек города Читутуля. озаренного солнцем, и, убе­
дившись, что весь город принадлежит ему, отправился со сво­
ими спутниками дальше. Величественная Сиу должна была
прийти в отчаяние.
Скоро копыта коней застучали по мраморным мостовым Чи­
тутуля. Холод материалов, из которых был построен город — гра­
нит, порфир, сланец,— не вязался с царившей в нем душной жа­
рой, с его тяжким, как знойная губка, воздухом.
Послышался трубный глас. Бой барабанов-атабалей. Хуан
Круготвор, взяв гнедого коня под уздцы, пошел вверх по лест­
нице на Башню Иероглифов, к террасе из разноцветных кам­
ней, где на циновке сидела под балдахином из зеленых перьев
ослепительная Сиу.
— Ун Бате...— сказала она ему, восхищенно глядящему на нее,
и, сказав его имя, продолжила: — Трижды-Окружитель, Подсол­
нух-Муж, Непобедимый Круготвор три раза объехал вокруг моего
города, который отныне принадлежит ему. Мои воины, мои бо­
гатства, мои вещуны, мои служанки, мои леса, мои самые лучшие
камни, мои маисовые поля, мои дворцы, мои стражи, все это —
твое, и о том будет возвещено.
—Явился хозяин этой земли без хозяина! — хором воскликну­
ли авгуры.
— Ты, Хуан Круготвор,— говорила Сиу,— громом и ливнем
трижды объял этот город, теперь он твой, и скоро о том возвестят с
вершин гор мои глашатаи...
— Явился хозяин этой земли без хозяина!..
— Все твое, что находится в городе, но ты не сказал, поразило
ли волшебство твоих трех кругов Сиу, ту. что с тобой говорит... Если
это так, если здесь воцарились Чудесная Сила, Чудесное Видение,
Чудесное Присутствие, то Сиу, та, что с тобой говорит, ждет, что­
бы ты ранил ее своим подсолнухом, ибо до сих пор те, кто ее ра­
нил, были мужчины-игрушки, мужчины-чучела!
— Явился хозяин этой земли без хозяина!..
— Возьми, господин круговращения, твою пленницу, твой сла­
достный дурман, возьми ту, что в твоих объятиях высекает искры
жгучей воды, когда закрывает глаза, а когда открывает, то чувству­
ет лишь укусы змеи! Пусть твои брови, клубящиеся над твоими
сосновыми глазами, твои зубы из точеных маисовых зерен, все твои
волосы, склоняющиеся над твоими мыслями, сделают так, чтобы
я стала той женщиной, что ждет тебя во всех городах, во всех мес­
тах, во всех постелях, и пусть исчезнет мое неплодие вместе с су­
хостью моих земель’
8*
227

Сиу, супруга Хуана Круготвора, ждала чуда от семени под­
солнуха. Оно должно прорасти. Ее живот округлится, как дре­
весная крона, ее грудь нальется лилейным молоком. Но дни
пробегали, как кролики, недели падали, как скошенный трост­
ник, и снова вернулся красный попугай и замарал ее стройные
смуглые ноги. Ни ее лунный срок, ни ее рок не были побежде­
ны. Но все, и живое и мертвое, стало бурно расти и цвести воз­
ле Хуана Круготвора. Сиу обернулась женщиной-горой, дале­
кой, голубоватой. Ее огромные руки, лишенные перстней, с
тяжкой и грустной безнадежностью лежали на ее коленях, гор­
ных утесах. Как сгубить этого человека, который завладел вся
и всем? Вши и блохи сделались с него ростом, так разрослось
все вокруг. Циклопические дворцы и башни, преогромные
мужчины и женщины. Даже крохотные головастики, те, что
кружатся в лужах, стали ему по плечо и потому возомнили себя
Круготворами вод. В этом чудовищном мире было легко рас­
правиться с ним, он выглядел таким маленьким. И вот его ко­
жей, раскромсанной на куски, обвязали подсолнух, в котором
под цветными шелками был спрятан пупок его отца.
Авгуры, узнав от колдуна с руками цвета красной земли о про­
изведенной расправе, закружились волчком.
— Сиу! — сказали они, приветствуя ее.— Властительница свя­
зок и связываний Круготворов, и отца и сына, связи трех кругов, а
также круговращений колдунов осиных кружений и хитросплете­
ний, положи этот подсолнух себе на живот, под пупок, промеж
своих ног-утесов!
Так и сделала могущественная госпожа Читутуля, и ее бесплод­
ное чрево под знаком полной луны, этого колеса, что кружит по
тучам, родило мальчика, который явился на солнца свет вместе с
близнецом-братом, тенью своего тела.
Сын, рожденный Сиу, и его брат-близнец, тень его тела. Кру-
жисвет и Кружимрак, прослышали, что сотворены они из кожи
своего отца —ныне узника собственного скелета, звезды из белых
костей,— и никакая сила не могла убить мысль, затаившуюся под
их нахмуренными бровями — брови из мрака были у юноши во
плоти и брови из света были у юноши-тени,—мысль искать и найти
скелет Хуана Круготвора, самого славного из Круготворов.
Сиу, огромная и далекая Сиу с материнской нежностью гля­
дела на своих сыновей, один — во плоти, другой — тень, оба
произведенные на свет связкой из полос кожи и тени их отца и
их деда.
— Ты, юноша во плоти, и твой брат, твоя тень,— говорила им
Сиу,— вы обучены умываться благовонной водой, купаться в алой
заре, разрисовывать себя цветной глиной в дни ритуалов; вы обу­
чены — не забывайie об этом — носить белую одежду, посылать
228

стрелы из лука и сербатаны, читать календарь, понимать толк в
индюке с пряностями, управлять пирогой, почитать древний обы­
чай соблюдать тишину и почивать в гамаке. Всему этому вы обу­
чены, а также умеете петь, рисовать, ваять, строить, и мне оста­
лось лишь передать вам узел Круготворов, кудесников трех кру­
жений.
И Сиу передала им их зачин, их заслон, узел, их породивший,
пупок их деда, обвязанный полосками кожи отца, которые Кру-
жисвет начал было развязывать. Из кожи родителя, разрезанной
на полосы, образуются дороги сына, и потому Кружисвет, юноша
во плоти, стал развязывать священный узел.
— Нет, не надо,— сказала ему его тень на ухо и так тихо, что
только он один, юноша во плоти, мог расслышать слова.— Не раз­
вертывай эти дороги, не иди тем же самым путем по коже отца на­
шего и господина. Возьми узелок и повесь его себе на шею. И все
намерения твои свершатся.
— Но по дорогам его кожи я попаду в то место, где находится
белая звезда его скелета. Туда мне надо попасть, и нет у меня дру­
гих дорог, кроме его собственных.
— Подумай, не ош ибись,— настаивала тень.— Лучше повесь
его себе на шею, на грудь...
—Сделаю, как ты советуешь...— И едва успел Кружисвет, юно­
ша во плоти, повесить на грудь узелок с пупком и кожей своих пред­
ков, как тысячи мошек облепили его, словно то был не узел, а плод
слаще меда.
Проворные руки его тени — быстрые пальцы, сделанные из
тьмы,— привязывали нити к лапкам бесчисленных мошек. Крас­
ные нити — к лапкам зеленых мошек, белые нити — к лапкам чер­
ных мошек, желтые нити — к лапкам кровавых мошек.
Вскинулись спящие руки Кружисвета, и взвились мошки в
небо.
— Идем вслед за ними! — кричал Кружимрак своему брату.
Мошкара улетала с ниточками на лапках, шурша, как шелк,
сплетая пестроцветный занавес.
Мошки, летевшие впереди, закружились, а за ними завертелись,
переливаясь цветами радуги, и остальные. Круг, еще круг, и радуга
превратилась в радужный смерч, на вершине которого засверкала
звезда, и был то — белый скелет.
Кто-то бродил поблизости. Хрусткие шаги. Кто-то не ногами
ходил, а шелухой шелестел. Кто-то... Но кто это... кто? Его брат,
мрак безглазый, близнец-тень, всегда бывший рядом, ветерком
коснулся его ушей — мол, это травы так движутся, без тела, без
ног.
Шаги то удалялись... то приближались...
— Это я...— послышался голос женщины, сделанной из засох­
229

шего тростника,— я, та, что жила с вашим отцом после того, как
его погубили, если жить — значит делить ложе с белым скелетом.
Она заморгала. Но моргала она словно бы не глазами, а губами
и. запинаясь, прибавила:
— А теперь спи, сын далекого Ун Батса, усни, и пусть уснет в
тебе твой брат бестелесный, мрак безглазый, я же полягу рядом с
твоим отцом, Круготвором.
—Ты видишь сон? —спросил юноша во плоти свою тень, спав­
шую в нем.
— Нет...— ответил брат, но на самом деле он видел сон, видел
скелет отца, лежащий с женщиной добрых примет и светлых меч­
таний под тучей кружащихся мошек, с лапок которых падают нити
пестрым дождем.
Проснувшись, Кружисвет увидел скелет своего отца, а ря­
дом — горбатую старуху.
—Женщины, которые живут с мертвецами,— сказал ему его
брат, его тень,—стареют внезапно, и плод такого сожительства
носят не в чреве, а на спине. Нас теперь будет трое братьев. Ты —
плоть и кровь; я — твой близнец, твоя тень, и еще один, зача­
тый отцом с помощью звездного блеска и хоронящийся в гор­
бе у старухи.
Кружисвет, юноша во плоти, не сводил глаз с косматой и гор­
батой колдуньи. Не может быть, невероятно, ведь с отцом была
женщина такая прекрасная, какой в мире не сыщешь.
Колдунья поймала слезливую летучую мышь, распростерла ее
крылья своими руками и. сама словно распятая на кресте, обрыз­
гала слюной и словами ее крючконосую мордочку:
— Зверь с мягкой шерстью, ты сгоришь на медленном огне.
Когда станешь пеплом, я посыплю им свое кушанье. Когда вой­
дешь в мою кровь, проложишь дорогу к тому, кто сейчас — лишь
капля звездной смолы, чтобы он мог спуститься из горба в мое чре­
во и превратиться в светило с живыми хрящами и фиолетовыми
туманностями. Пусть он сойдет из горба в мое чрево ради всех ле­
тучих мышей, которые кружат надо мной в эту пору! Меня не стра­
шит, если он в кровь раздерет мне нутро в поисках места во чреве.
Меня ничего не пугает, лишь бы явился на свет истинный сын за­
губленного Круготвора, порожденный костями его серебряного
скелета, а не кожей, разрезанной на куски, как те, которым дала
жизнь Сиу. Сын мертвого, не в пример сынам от живых отцов,
будет с годами не приближаться к смерти, а от нее удаляться. Он
родится взрослым, я знаю, но потом станет юношей, мальчиком,
ребенком и только тогда станет живым существом и начнет новый
круг своей жизни, вернется к отрочеству, к юности, пойдет к ста­
рости и к смерти.
Близнецы, Крхжисве! и Крхжимрак. настороженно ncipeiили
230

сына горбуньи. Но тот не доставлял им хлопот, ибо совсем ничего
не весил. Он стал для них забавой, но ускользал из их рук. как мыло,
если они вовремя его не ловили.
Приближалась пора ураганов, и в конце октября, когда зелень
стала оранжевой, трое братьев услышали немой зов дерева, огром­
ного, гладкого, без единой ветви.
— Вы мне можете не верить, но это — пристанище Круготво-
ров...—сказал им Круготвор-Мертвец, невесомый и потому самый
подлинный Круготвор из всех Круготворов, ибо к тому же он был
сыном летучей мыши.
— Как же мы туда влезем, как будем там жить,— растерянно
спрашивали друг друга братья,—ведь у ствола нет ветвей, ведь там
не на что опереться...
Лиана с зелеными кинжалами и с подсвечниками из белого
воска предложила им свои плети. Из них близнецы могли свить
веревки, а Круготвор Летучая Мышь, не отягощенный весом, под­
нимался и спускался как хотел.
— Высоко вам не взобраться... хи-хи-хи...— смеялась горбунья.
—А разве белки и обезьяны туда не взбираются? —отвечали ей
близнецы.
— А как же вы спуститесь?
— Будем кружить...— отвечали все трое, ибо и для невесомого
спуск без веревки тоже был труден.— Уцепимся за веревки и бу­
дем кружиться, на то мы и Круготворы, внуки и сыновья Кругот-
вора...
Тут появилась Сиу на гнедом жеребце, на котором далекий Ун
Бате въехал в ее владения, появилась в то самое время, когда трое
братьев в сопровождении, как это ни странно, скелета карабкались
вверх по стволу со связкой веревок на плече.
Первым поднимался Круготвор Летучая Мышь, за ним — юно­
ша во плоти, дальше — его брат, юноша-тень, и последним лез бе­
лый скелет, ухватливый, словно живой.
Долгие часы продолжалось мучительное взгромождение на де­
рево. Обливаясь потом и тяжело дыша, близнецы вместе со скеле­
том орудовали ногами, руками, коленками, пятками, натирали
гладкий ствол песком, чтобы не скользить вниз.
Наконец, достигнув вершины, Юноша во Плоти, Юноша Тень,
Сын Мертвеца и Белый Скелет повязались каждый веревкой и
привязали другой ее конец к стволу, чтобы, кружась, опуститься
на землю.
Привязанные длинными веревками к верхушке дерева, они
бросились в пустоту, чтобы летать, как птицы, кружиться, как звез­
ды. На Север и на Юг устремились близнецы, плоть и тень, сыно­
вья Сиу и узла, сделанного из кожи их отца: на Восток — сын мер­
твого п горб\ньи и на Запад — скелет Х\ана Кругогвора. в одея­

нии из звезд, счастливый, судя по его смеху - полукружием смея­
лись зубы на черепе,— счастливый и радостный оттого, что со­
стоялся счастливый полет.
— Все славится делом своим,— возвестила горбунья.— Сыно­
вья, если с ними скелет их отца, вечно будут кружить!
— Внуки и сыновья Круготвора,— приветствовала их Сиу со
своего гнедого коня.— Никто и никогда еще не взлетал к облакам,
не поднимался так высоко!
— Все славится делом своим! — возвещала горбунья.— Они
кружатся... кружатся... И не только они одни... Близнецы обрати­
лись в бабочек, птиц колибри, рыб и головастиков в водах... Кру­
жатся... Кружатся... Вместе со скелетом своего отца, белоогнен­
ным шаром на пламенеющих крыльях; вместе с моим сыном, Кру-
готвором Летучей Мышью, смеющимся, как вампир! Кружатся...
кружатся...
Горбунья и Сиу обратили вверх головы, головы неподвижных
гор, и смотрят, как в вышине парят те, кто не вернулся на землю,
кто занят кружением звезд.

Кинкаху
(О, смелые духом,
слушающие историю Кинкаху,
послушайте историю первую)
ст
ш Л исчез из жизни людской вовсе
не потому, что умер, так было бы лучше, а потому, что меня не
видят, меня не слышат, меня не чувствуют, как, например, ви­
дят, слышат, чувствуют тех, кто рубит, пилит, варит, строит, пе­
чет, мелет, носит, сеет, властвует, лечит, ткет, пишет, отмеряет,
рисует, взвешивает, ваяет, поет и красит перья. Обо мне вспоми­
нают только тогда, когда исчезает кто-нибудь из родных, и я при­
хожу в дом, словно призрак, словно образ самого исчезновения,
но все равно на меня не смотрят, они смотрят на другого исчез­
нувшего, того, за которым я пришел, а если я им что-нибудь го­
ворю, они слушают, не слыша меня, ибо слушают причитания
или ненужные слова, уходящие с ветром, слова того, кто призвал
меня сюда в недобрый час, а если я начинаю их обнимать, ибо
объятия дают утешение, они меня не чувствуют, словно бы их
обнимает не человек...
Так жаловался вслух Кинкаху, так говорил, так разговаривал
сам с собой, облекая четкие мысли в расплывчатые фразы, ше­
веля пальцами неподвижных рук, потому что в этот вечерний
час после всех непременных ритуальных возлияний голова у
него шла кругом.
Потом он сказал, причмокнув вялым, тяжелым, шершавым язы­
ком, сладким от свежего пчелиного меда, придающего рассветный
аромат напитку, который пьют при обряде исчезновения и делают
из меда, древесной коры и воды, никогда не отражавшей глаз жен­
щины,—он сказал, взболтал, вытолкнул наружу свои слова:
— Ох, поступить бы мне в услужение к Богине Голубков От­
сутствия, священной Иксмукане, и перестал бы я провожать, про­
вожать исчезающих до перекрестка четырех дорог, где я их и ос­
тавляю, когда укажу им добрый путь, выведу на дорогу, с которой
233

им не сбиться, и втолкую им, что не умерли они, а только исчезли
из мира живых! Ах, если бы я мог поступить в услужение к Богине
Голубков Отсутствия, священной Иксмукане, если бы мог я пройти
вспять весь тот путь, что я прошел, сопровождая исчезающих, и
дойти до Врат Календарных!
А пока он так говорил, его оранжевые глазные впадины увлаж­
нялись, его слезы прорвали запруды.
— Ох, если бы я мог попасть к Вратам Календарным, меня бы
уже не накрыло большое невесомое веко моей тени, я ускользнул
бы от своей тени, которая всегда при нас, и прячется в нашем теле,
и вечно напоминает нам, что и сами мы тоже тени, которые появ­
ляются и исчезают; веко, которое в час исчезновения есть само
исчезновение, оно опускается на нас и накрывает нас целиком! Я
пошел бы дальше, за Врата Календарей, по желтой циновке, спле­
тенной из кож светозарных змей, а все, кто по ней идет, минуют
вечности, и я сделал бы несколько шагов и прошел бы весь путь,
пройденный теми, кто исчез и кого я провожал, и больше никогда
бы я не вернулся сюда, в Панпетак!
Он глядел на свои руки, окрашенные в синий цвет, а зубы
его, тоже окрашенные, синели меж его толстых губ, которыми
он все причмокивал, словно смакуя на исходе вечера дивное
вино исчезновения, мечты о том, чтобы пойти в услужение к
божественной Иксмукане и больше никогда не возвращаться в
Панпетак.
Перед рассветом помощники постучали к нему в дом, но дверь
не открылась. Сначала они стучали тихо, костяшками пальцев.
Потом — кулаками. Дело в том, что пришла пора исчезать челове­
ку, построившему массу домов из камня в Панпетаке, который
раньше был весь из живого дерева, из растений: дома из стволов,
крыши из пальмовых листьев,—а теперь окаменел, омертвел; при­
шла пора исчезнуть некоему Тугунуну, и надо было бдеть у его тела,
тела пустого человека, до восхода солнца. Надо быть рядом, про­
износить над его телом такие слова, чтобы кости того, кто осво­
бождается от плоти и уходит, не наполнились бы тишиной; надо
петь, чтобы кости наполнились музыкой.
Когда помощникам надоело стучать в глухую дверь, они вош­
ли в дом через курятник, переполошив сонных кур и петухов, и
громко позвали:
— Кинкаху-у-у!.. Кинкаху-у-у!
Круги эха замирали в рассветной дымке. Ответа не было. На
кухне в маленьком пепельном вулкане еще теплился огонек. Они
взяли угли, вживили дутьем и зажгли от них сосновую щепку, ко­
торая сначала затрещала смолой и дохнула печальным ароматом,
коснувшись огня, а потом запылала пламенем.
Постель Кинкаху была перевернута. Судя по его движениям,
234

которые потерялись в постельном белье: повороты, верчения, уда­
ры, рывки, брыканье, коленки к груди, ноги врозь,— судя по
страшному беспорядку в комнате: посуда вся перебита, скамьи
сломаны,— битва была жестокая, но помощники не встревожи­
лись, а только ощерили в улыбке свои синие зубы, ибо знали, что
такое случается всякий раз, когда Кинкаху бьется со змием своего
ритуального опьянения.
— Кинкаху-у-у!.. Кинкаху-у-у!..— звали они и звали, но ник­
то не ответил, а круги эха замирали в рассветной дымке, и они
ушли, чтобы самим проводить исчезнувшего Тугунуна, того, что
построил дома из камня, дома из извести, ушли, пока солнце, о
котором уже возвещали петухи, еще не окрасило землю. Но по­
тому, что рядом не было того, кто мог свершать магический об­
ряд, кости Тугунуна заполнились тишиной, а не музыкой, что,
впрочем, он и заслужил, ибо создал каменные города и выбросил
вон, в овраги, живые деревянные дома Панпетака, дома из ство­
лов, пускавших ростки, пока люди спали, пускавших ростки и
корни, дома со стенами из тростника цвета луны, с пирамидаль­
ными крышами.
Никто больше не слышал о Кинкаху. Он исчез исчезнув, он
предпочел исчезнуть из Панпетака без хора плакальщиц, без му­
зыки флейт, без своих помощников, которые могли бы стать его
главными проводниками.
Козий пастух, с глазами, как черные градинки, рассказал, что
на восходе дня перед ним появился и тут же пропал человек, спро­
сивший, где находятся Врата Календарные....
О Кинкаху стали думать все, кто его слышал, о Кинкаху за­
говорили все, кто видел, как он движет слова, как он движет гу­
бами, движет своим языком, движет своими зрачками — чер­
ными градинками, оставшимися от того града, который здесь
шел в дни сотворения мира, чтобы у всех в Панпетаке были та­
кие зрачки.
Исчез проводник исчезающих!.. Исчез сам Кинкаху!..— плака­
ли его помощники, грустя и радуясь, что кому-то из них придется
его заменить. Но хотя весь город его оплакивал и вспоминал его
добродетели и его пагубное пристрастие к ритуальным напиткам,
Кинкаху был доволен, что исчез из Панпетака, где до своего ис­
чезновения уже стал почетным исчезнувшим — из-за своих обя­
занностей провожать исчезающих и из-за своего возраста, ибо
очень старые люди, все, кто пережил свое время, живут, как ис­
чезнувшие, среди живых.
Никто не сомневался. Это, конечно, Кинкаху расспрашивал
Козьего пастуха, где находятся Календарные Врата, Кинкаху, ко­
торый так прозывался по названию местности, знаменитой свои­
ми дикобразами-медоедами, самыми большими дикобразами и
235

страшными пьяницами, потому что они пьянеют от меда и убива­
ют всех, кто попадет в их липкие лапы; местности, славящейся так­
же своими храмами и играми в пелоту.
—Ах, если бы божественная Иксмукана, Богиня Голубков От­
сутствия, взяла бы меня к себе в услужение,— повторял Кинкаху,—
но для этого мне надо отмыть ногти и зубы от синей краски! — Так
он и сделал. Казалось, не отмыл, а побелил свои ногти и свои зубы,
пемзой стерев с них траурную краску. Нет больше синих жестов
Кинкаху! Нет больше синих улыбок Кинкаху!
Он остался очень доволен своей работой и не узнавал само­
го себя, белорукого и белозубого, словно были теперь у него
не ногти, не зубы, а белые зерна маиса. Теперь следовало об­
резать волосы, длинные грязные струи застывших слез. Но об­
резать было нечем. И пришлось закинуть их за уши. Ах, как
приятно открыть уши! Он стал другим. Стал новым человеком.
Надо слушать, слушать, когда стали свободны от ритуального
занавеса из старческих косм раковины ушей, ранее не ощущав­
ших солнечного тепла.
Затем он поел сладкого тростника, там, в глубокой долине у
подножия гор Белые Орлы, названных так за свои голые, похожие
на орлов высокие скалы; выпил сок из кокосового ореха и заснул,
сжимая свой обсидиановый нож, страшась ягуаров и пум, уже по­
чуявших его запах. Зубы и когти зверей внушали ему ужас, холо­
дивший нутро, когда он валился с ног от усталости, и гнавший даль­
ше, заставлявший карабкаться на деревья, оглядывать неоглядные
дали, перепрыгивать через топи, когда появлялись силы. Он ви­
дел их следы, угадывал, чувствовал вдыхании ветра близость ягуа­
ров и пум.
Той ночью ему не удалось убежать. Ягуар учуял человека в пе­
щере. Кинкаху понял, что выхода нет, впереди — подземелье, ибо
над головой была темень без единой звезды. В глубине слышался
шум падающей воды. И был там еще сверчок, сверчок, который сво­
ими горячими коричными глазками увидел, как вошел человек.
— Кинкаху, ты не бойся! —сказал сверчок.—Я сильнее ягуара!
Спрячься там, глубже, чтобы он тебя не учуял, а я обещаю тебя
спасти...
Он был такой маленький, этот жучок, что Кинкаху на него и не
глянул. Вот ведь жалость! — говорил себе Кинкаху, придется мне
не исчезнуть, а умереть! Меня, проводившего стольких исчезнув­
ших к четырем дорогам, ждет не исчезновение, а смерть! Тот, кого
пожирает зверь, умирает, умирает тело, и я сделаюсь тигром, пе­
рестану быть Кинкаху!
— Ты не перестанешь быть Кинкаху! Я спасу тебя!..— отвечал
его мыслям сверчок и все глядел на него своими горячими корич­
ными глазками.
236

— Как же это я попал в лапы смерти! — причитал Кинкаху.—
Лучше бы мне исчезнуть! Лучше исчезнуть!..
—Я спасу тебя! Я спасу тебя! —настойчиво стрекотал сверчок.—
Я могущественнее ягуара.
—Ты могущественнее ягуара, несчастная букашка?..— Он так
же вознегодовал на жучка, как негодовал на самого себя за то, что
верил, будто смог придумать слова утешения для самых тяжких
минут после чьей-нибудь смерти.
— Я могущественнее ягуара! Я спасу тебя своим пением!
Спрячься поглубже, чтобы он тебя не учуял. У меня союзников
больше, чем звезд на небе, хотя они превратились в капли воды.
Грозная близость хищного зверя, прыжком оказавшегося в пе­
щере (О, если бы отделить его ярость от золотых слитков его меха!
О, сильные духом, слушающие истории про Кинкаху!), не позво­
лила Кинкаху усомниться в словах сверчка, расспросить сверчка,
правда ли он может спасать своим пением. Это стало последней
надеждой Кинкаху. И он бросился в самую глубь пещеры, где шу­
мел падающий вниз огромный поток воды.
—Эй, сверчо-о-ок! — взревел ягуар.— Или ты замолчишь, или
я тебя раздавлю...
—Это я раздавлю тебя! —торжествующе стрекотал сверчок.
—Ты —меня?
— Да, я — тебя, потому что если я перестану петь, то пещера
рухнет на нас! Я своим пением не даю обвалиться пещере, потому
и пою!
—Замолчи, говорят тебе, и повинуйся! Я скорее умру под зем­
лей, чем потеряю добычу и погибну от голода!
— Нет! Нет! Нет! Не могу замолчать! Я поддерживаю пением
пещеру. Но я замолчу, если ты подождешь, пока я выйду отсюда!
Я не хочу быть погребенным в этой мрачной пещере!
— Выходи, да поживее...— зарычал ягуар на сверчка с горячи­
ми коричными глазками, он не смог его запугать, заставить умол­
кнуть стрекочущие углы подземелья.—У меня нет сил ждать, я хочу
съесть добычу!..
Пение сверчка стало потихоньку вылезать из пещеры. Ри-и-
и... Ри-и-и... Ри-и-и...— слышалось ближе и ближе.
И замерло у самого выхода:
— Но смотри, как только я выйду, я уже выхожу, рухнет пеще­
ра, которая держится на моем пении...
Хищный зверь вместо ответа хлестнул себя хвостом по бокам.
Оба удара отдались многократным эхом втемной-претемнои пус­
тоте.
— Ри-и-и!.. Ри-и-и!
Больше ничего Кинкачу не видел, закрылись огромные веки
отвердевшей глины. Больше ничего он не слышал. Вогкнхлись
237

огромные пробки отвердевшей глины. А его самого придавила тя­
жесть отвердевшей глины, душившей его, обращавшей в камень.
Он не стал умершим. Он стал исчезнувшим. Это его утешало
Хотя он и не добрался до Календарных Врат. Но ему непременно
надо было свершить над собой ритуал или, пусть так, самому ис­
чезнуть, чтобы его кости наполнились не тишинои, а музыкой,
чтобы его кости взяли и превратили во флейты, а из его черепа сде­
лали бы маленький барабан
(О, храбрые духом*
слушающие истории про Кинкаху!
Это — первая, а их сотни!..)
—Кто меня бьет? —спросил Кинкаху из своего глиняного пан­
циря, твердого, как камень.
—Ты не знаешь, кто тебя бьет? отвечал будто бы голос ягу­
ара, но ягуар был раздавлен камнями в пещере, которая держалась
на пении сверчка.
— Нет, я не знаю, кто меня бьет.
—А надо бы знать! —отвечал голос, и по рычанию, более золо­
тистому, чем ягуарье, Кинкаху понял, что то была пума.
—Я подожду, пока пойдетдождь и размочит твою глиняную кору.
—А небо чистое или в тучах? — Голос у Кинкаху дрожал. При­
дется умереть. Умереть. Да, это страшно — знать, что придется
умереть. Почему не оставят его здесь в покое, погребенным, по­
чти исчезнувшим и готовым исчезнуть совсем?
Он было заплакал, но скоро понял, что слезы могут размягчить
его глиняный панцирь и пума приступит к пиршеству.
— Нет, я не должен плакать! —говорил он себе, но все плакал и
плакал, потому что никто и ничто не в силах остановить слезы того,
кто собирается умереть.
—А небо чистое или в тучах? — И в нем воскресала надежда.—
Ты мне не ответила.— Вся его надежда была на то, что день выдаст­
ся безоблачным.
— Собираются тучи...— Ответ пумы был краток и лжив.
— Ах, негодный сверчок, мой пещерный спаситель, будь ты
проклят, лучше бы дал сожрать меня ягуару, потому как человеку
едино, кто его съест, ягуар или пума, но по крайней мере ты не
смог бы меня обнадежить тем, что капли воды, которых больше,
чем звезд на небе, с тобой заодно и мне помогут спастись. А те­
перь получилось наоборот, они не защитят меня, как ты тогда го­
ворил, а размочат мой глиняный панцирь, и пума меня разорвет
на части.
От нетерпения пума стала рвать на себе усы. Кисточкой хвос­
238

та достала до своих клыков и стала ее жевать, всю обслюнявив от
голода... правда, не очень сильно ее кусая, ибо сознавала с доса­
дой, что не может отправить в желудок этот нежный кусочек. Ее
глаза, как миндалинки, блуждали по чистому небу Ни облачка
не видать.
В страшной тревоге она забарабанила лапами по глиняному
панцирю, защищавшему Кинкаху, и ликующий рык расколол ти­
шину. Ударами лап она могла бы разбить твердую глину, и, как из
разбитого горшка, оттуда вылез бы человек, сваренный в собствен­
ном поту или, как говорится, в собственном соку.
— Кто же меня спасет? — спрашивал себя Кинкаху, чувствуя,
как у него отдается в черепе, в голове, во всех костях каждый удар
пумы по его глиняному одеянию.
Случилось неизбежное. После одного сильного удара твердо­
каменный глиняный шар со своим живым содержимым покатил­
ся вниз, под откос, к быстрой и глубокой реке. Молнией рвану­
лась гибкая золотистая пума своей добыче наперерез, громом про­
звучал ее рев, но упала хищная кошка спиной, лапами кверху в
водяную стремнину, которая приняла шар, поглотила его, словно
набросила на него траурное покрывало. А пума уже была на бере­
гу, лизала своим щекотным языком мокрый мех и поглядывала на
реку, туда, где меж камней из воды выглядывал не то призрак, не
то человек с перемолотыми костями, с перемолотым телом, и ему,
казалось, не выбраться из глуби речной, и несло его прямо на кру­
тые пороги.
День разгорелся и угас. Разгорелся второй день и тоже угас.
Разгорались и угасали многие дни со своими ночами, полными
золотого блеска и страха.
Наконец смог Кинкаху выплюнуть горькую слюну, шевельнув
перебитыми ребрами, открыв рот, будто воронку, высунутую на­
ружу; выплюнул желчь, горечь мертвого огня, зазеленевшую сре­
ди крабов —лакированных, прихотливых, и черепах с пепельным
тельцем в роскошном черепаховом коробе.
Изнуренный, все позабывший, опустошенный, он снова почув­
ствовал себя Кинкаху, потому что чувствовал благодарность, кото­
рая лианой обвивала грудь, вилась вокруг его дыхания. Кого-то же
надо было благодарить за то, что он не умер, за то, что может исчез­
нуть вот так, совсем обессилев... Кого-то... И, глядя на небо, на его
огромный лик в золотых оспинах, на мириады блистающих звезд,
он вдруг вспомнил, что спасся и не утонул в реке потому, что капли
воды быстро освободили его от глиняного панциря, а еще раньше
он избежал острых клыков пумы потому, что эти же самые капли не
вняли призывам дикого зверя, который рычал гулко и рокотливо,
чтобы тучи подумали, что это грохочет гром, и прилетели бы, спеша
накинуть на молнию горячие простыни дождя
239

Сверчок ему это предсказывал. Полчища водяных капель, мно­
гочисленных, как звезды на небе, тебя спасут. Так и случилось. Но
они пришли не в дожде. Они слиплись в легкие покрывала, чтобы
спрятать его в глубине реки. А потом освободили его из перекат­
ной пещеры, куда было заточено его тело. Каждый из этих круг­
лых крохотных мирков разрыхлял частицы затвердевшей глины,
смягчал, увлажнял их и уносил. И так получилось, что его тело стало
свободным, поплыло вдоль берега и волей течения было выбро­
шено на острые камни.
—Тиу!.. Тиу!..— Мимо пронесся небольшой ястреб. Кинкаху
качнул головой ему вслед, поглядел, как он вдруг замирает по­
среди голубого купола и камнем, метким и беспощадным, па­
дает вниз, на водяную змею, но успевает выбрать другую жерт­
ву и, снова взмыв ввысь, уносит в своих коготках раненую ку­
ропатку.
—Ястреб! Ястребок!..
— Тиу!.. Тиу!..
—Ястреб! Ястребок, не куропатку ты держишь в когтях, а мое
сердце! Каплю за каплей теряю я свой рубиновый мед, и никогда
не дойти мне в тот край, куда шел. Я сбился с пути, и теперь ту­
ман мне застит глаза. Направь меня! Позволь избежать всех не­
праведных мест небосвода, этого лука четырех лучников, вместе
пускающих стрелы со всех четырех сторон света! Не я первый
приду туда, где солнце поднимает свои знамена, а я ведь как раз
туда и иду, если не ошибаюсь, если Панпетак, этот хребет ник­
чемной земли, вправду расположен среди чертополоха, на чер­
тополохе, на Западе.
— Тиу!.. Тиу!..
— Тиу!.. Тиу!.. Дай мне памятливость и мечты дальновидного
человека. Мне надо идти дальше, но сначала мне нужно влить
дождь в его серебряный шум, посадить сухие деревья в их ти­
шину, спрятать по весне животных в их смятение. Боги, суще­
ства и вещи не могут быть брошены, я должен все привести в
порядок, всех поместить на свои места под солнцем, в непости­
жимой тайне, во мраке, во всепоглощающем слове. Посреди
моей груди замирает мое сердце, как ты замираешь среди чис­
того неба. Смогу ли я без сердца увидеть страну Богини Голуб­
ков Отсутствия?..
(О, смелые духом,
не смотрите на него, а слушайте!
Не смотрите на его заболоченное лицо,
а слушайте!)
240

Ноги на камне не пускают корней. На камне, на извести, на
песке. Потому я и смог убежать из Панпетака. Только из живых
древесных городов никто не может уити. Вот почему отсюда я уйду,
стряхну сырой пссок со своих грязных ног и >ид\, да, теперь, ког­
да крабы и пауки начинают думать, что мои пальцы —это части их
тела А мое тело —снаружи. Река навалила на меня мое тело. Внут­
ри меня уже не г ничего. И тут может селиться смерть, которая уже
тащит свои одеяла для сна. Звезды! Звезды-овцы мерцают, как буд­
то блеют! Я иду против звезд и ветра!..

Легенда о поющих табличках
цJLJLa деревянных навесах сту­
пенчатых храмов из мглы и света, пирамидами устремленных
ввысь; на деревянных навесах, отливающих красноватым цветом
там, откуда широкие лестницы ниспадали подобно каменным кас­
кадам; на воротах крепостей из окаменевшего града; на дверях до­
мов, сложенных из стволов деревьев среди вечнозеленых холмов
и существовавших всегда, на протяжении всех дней и ночей,—вез­
де появлялись на рассвете, одновременно с рождением новой луны,
таблички с начертанными на них символами и знаками, служив­
шие для пения и танцев; их оставляли там еще до зари — никто не
видел, как это происходит,— возникавшие из лесов Лунные Ш еп­
туны, никогда не открывающие своего лица, не оставляющие ни­
каких следов, стремительные, осторожные, закутанные в легкое
покрывало утреннего тумана.
После того как появлялись таблички для пения и танцев, фраг­
менты узора бесценных слов: гимны богам в храмах, военные пес­
нопения на стенах крепостей, изящные песенки у дверей домов,—
Лунные Шептуны растворялись в толпе на рыночной площади,
терялись среди играющих в мяч, пропадали в зданиях школ из бе­
лой глины; или же скрывались где-нибудь за городом, чтобы спо­
койно отведать ледяной луны, луны, которая все росла и росла и
которую вскоре нельзя было ни вместить, ни охватить взглядом,
ибо наступала первая ночь полнолуния.
Той ночью из одного храма мглы и света, первозданной мглы и
бликов полнолунного золота; из одной крепости со стенами из
окаменевшего града и зубчатыми башнями, желтовато-красными
в ярком пламени свечей-сосен; из одного дома среди зеленых хол­
мов должны были раздаться голоса, в которых зазвучит священ­
ным гимном кукурузный початок, брызнет кровью сражений во­
инская речь и рассыплется цветами счастья мадригал, чтобы пес­
нями о маисе, сраженьях и любви увенчать поэтическое состяза­
ние в честь лунного месяца
242

Если голос раздавался из храма, пирамидой устремленного
ввысь, то Лунный Шептун, автор сочинения, которое исполнялось,
облачался в праздничные одежды кукурузных полей, чтобы пред­
стать перед жрецами, напоминающими небесные светила, заклю­
ченные в геометрические конструкции; он должен был услышать
из их уст, помимо традиционных хвалебных речей, как нарекут они
его именем Подобный Богам, и принять из их рук, в браслетах из
жемчужных маисовых зерен, ожерелье неподвижных бликов, цепь
из горного хрусталя, которая украсит его шею переливами свер­
кающих игл.
Если голос доносился с высоты какой-либо крепости со сте­
нами из окаменевшего града, то Лунный Шептун — сочинитель
военного гимна, выбранного той ночью полнолуния для испол­
нения с дозорной башни, облачался в свет обновленной вселен­
ной, чтобы предстать перед грозными ветрами, воинами в голов­
ных уборах из перьев кецаля, услышать, как его, под раскаты ба­
рабанной дроби, величают Непревзойденным Творцом Военных
Гимнов, и принять из рук их. окрашенных кроваво-красным со­
ком цветов питаайи, копье алмазной ночи...
Но кому предназначена награда за песни, рожденные жи­
выми древесными соками, словами, что скрепляют понятия?.
Ее должен получить Лунный Шептун — посланец радуги, услы­
шавший, как его стихи распевали в одном из домов, сложенных
из стволов среди вечнозеленых холмов. Там, среди плодов со
спелой, нежной мякотью, раскидистых ветвей чупамьелеса*,
кроваво-красных деревьев какао и птиц в клетках, в табачном
дыме и уносящем сны тумане, он станет Повелителем Измен­
чивых Зеркал, там ему и должны вручить драгоценный Большой
Ш лейф Скорпиона и пойманную трепещущую голубку с опе­
рением из пены.
Луна, сменяющая луну в долгие месяцы без дождей Сти­
хотворения, созданные для пения и танцев. Каждый лунный пе­
риод заключал в себе и тонкий, нежный профиль молодого меся­
ца, и огромный лик луны в первую ночь полнолуния, луны, кажу­
щейся еще более огромной в зеркале неподвижного и бездонного
озера; в этом двойном полнолунии воды и неба эхо повторяло име­
на Лунных Шептунов, и мелодии их песен украшали тишину бо­
жественной ночи.
Полнолуние, полночь. Таблички со стихами, нигде не про­
звучавшими, служили для зажигания огня Летучих Мышей, пре­
вращавшего в мимолетный пепел сочинения, отвергнутые Все­
сильными невидимыми прорицателями, собравшимися в Мо­
лочно-Белой Купальне; и пока в золотом пламени огня исчеза-
‘ MvriaMbeiec — дерево семейства ясеневых
243

ли рисунки, загадочные иероглифы, деревянные изображения,
Лунные Шептуны, которым в этом поэтическом состязании в
честь луны не удалось завоевать ни имени Подобный Богам, ни
звания Непревзойденного Творца Военных Гимнов, ни титула
Повелителя Изменчивых Зеркал, скрывались в лесах, где при­
нимались сочинять новые песни и рисовать знаки на табличках
то звенящей кровью певчих птиц, то бубенчиками водяных пу­
зырьков, то капельками волшебной древесной смолы, комочка­
ми цветной глины и пылью камней-магнитов, притягивающих
мелодии и мысли; они отдавали предпочтение маисово-желто­
му цвету в сказаниях о военных подвигах, небесно-голубому и
зеленому цвету травы — в любовных песнях: меж землей и не­
бом кров для себя нашла любовь; и лишь по окончании лунного
периода возвращались Лунные Шептуны в города, где проис­
ходили обряды, возвращались с только что созданными стихами,
новыми фрагментами бесконечного узора бесценных слов, узо­
ра более долгого, чем человеческая жизнь, чем жизнь племени,—
узора, сотканного речью отдельных людей и целых племен, ко­
чевых и оседлых, чьи поэты на подошвах ног с татуировкой аст­
рологических знаков разносили повсюду загадочные стихи. Ис­
чезали народности, послушно следуя предначертаниям созвез­
дий, а поэтические строки оставались в отпечатках стоп стихот­
ворцев на пыльной дороге.
Только семь раз могли участвовать Лунные Шептуны в поэти­
ческих лунариях. Только семь раз, ведь семь раз появлялся сереб­
ристый коготок ночи, семь раз деревья, озаренные лунным све­
том, сгорали, — роняя не листву, а свои золотые ресницы,— а не­
бесная гвердь начинала полыхать яркими вспышками отсветов;
семь раз до боли сжимались упругие волны ночи, как сжимаются
песчаные бугорки, когда их ласкает море; и если все это не могли
почувствовать и передать в своих песнях одержимые луной безум­
цы —тогда они подвергались позорнейшей из кар, издевательству
и осмеянию: побежденные в поэтическом состязании, они стано­
вились пленниками, и во время гротескно-шутовского обряда жер­
твоприношения у них извлекали из груди шоколадную табличку в
форме сердца.
Лунный Шептун Утукэль —дождь зеленоватых волос, застыв­
шая маска летучей мыши — в последний раз принимал участие в
состязании поющих табличек. Шесть раз подряд в новолуние с гор.
поросших бальзамовыми и тамариндовыми деревьями, спускался
Утукэль с пачками свежих листьев, увлажнявших росой строки его
стихотворении, написанных кончиком жертвенного острия, но ему
так и не удалось заслужить, чтобы Летучие Мыши из Молочно-
Белой Купальни — как называли Всесильных невидимых прорица­
телей Совета — наградили его ожерельем неподвижных бликов
244

стрелой алмазной ночи или голубкой с оперением из пены. Хотя
высшей наградой для Лунных Шептунов, наградой, к которой они
больше всего стремились, было просто услышать, как их стихами —
священными песнопениями, эпическими и лирическими поэма­
ми об урожае, сражениях и любви — венчают первую ночь полно­
луния.
И вот в последний раз спускался Утукэль, чтобы бросить вызов
Летучим Мышам. Это было его седьмое новолуние. Маленькие
нежные рыбки в водоемах касались его стоп. Он медленно при­
ближался к храмам, к крепостям, к домам, спрятав лицо за печаль­
ной маской летучей мыши, под дождем ниспадающих на плечи
зеленоватых волос, с ладонями, открытыми горечи рыданий,—так
шел он, в отчаянии, предчувствуя окончательное поражение и по­
зор символического жертвоприношения.
«Творить —значит красть»,—громко разговаривал сам с собой
Утукэль, пытаясь смиренным признанием своего положения жал­
кого художника, похитителя давно забытых прописных истин, за­
воевать расположение Всесильных невидимых прорицателей, ко­
торые где-то уже объединились в Совет, отбирающий таблички.
«Творить —значит красть, красть то тут, то там, красть отовсю­
ду, где только можно, красть осторожно и с размахом — столько,
сколько необходимо для произведения искусства. Произведения
же самобытного, о-ри-ги-наль-но-го просто нет, его не существу­
ет,—с пылом утверждал Утукэль. (Как-то, наблюдая за игрой в мяч,
он слышал, как Летучие Мыши порицали Лунных Шептунов, во­
зомнивших, что они стоят во главе самобытных поэтических
школ.) — Произведение искусства не принадлежит его создателю,
оно — дар кого-то другого, существующего внутри нас, и как бы
мы ни уверяли себя, что то или иное творение — поистине наше,
на самом деле оно — лишь отзвук тайного эха, украденного или
взятого в дол г, и мы гордимся им, пока длится наш век, думая, что
оно рождено нами. Вот боги признались, где и когда они похити­
ли, подобно такуасинам*, ту субстанцию, из которой создан чело­
век, но они утаили, откуда появилось все то, из чего сотворен мир».
Утукэль резко распахнул решетки ресниц, превращенных по­
лусном в ловушки из тонкого волоса, борясь со своими веками,
толстобрюхими паучихами, и погрузился в бессонницу предчув­
ствий, отдался во власть настойчивых, неотвязных провидческих
мыслей, и наконец ему открылась возможность воплощения об­
раза в движении: от символа, заключенного в темницу небытия и
вдруг выпущенного на волю, в свободное пространство, до рожде­
ния новой поэзии, вобравшей в себя дыхание бабочек, их полет
‘Такхасин —сумчатое животное внешне напоминающее mcnuv. распро­
странено в Южной Америке
245

над свернувшимися в кольца гордыми змеями,— поэзии, которая
превратится из облака, уснувшего на неподвижной скале, в дождь
мифов и созвездий...
— Это ересь! Ересь! — кричали прорицатели из Молочно-Бе­
лой Купальни.— Ересь обманщика!..
Прорицатели не знали, кто он, да и что мог ожидать Утукэль от
этого седьмого, а для него последнего, лунного месяца, как не ана­
фемы и огня. Наверное, они сожгут его песни. Его гимн светящим­
ся частицам, фосфоресцирующим в небесном пространстве,— ту
табличку, что оставил он в храме Бога Дождя. Его песнь, обращен-
щ ю к растениям-призракам, деревьям, похожим на скелеты стран­
ных воинов, сражающихся с бурей,— табличку, которую оставил
он на стене одной из крепостей. Его гимн диковинным животным,
создаваемым фантазией гончаров, чтобы отвадить домашнюю ску­
ку,—табличку, которую прикрепил он к двери одного из домов.
Утукэль шел навстречу своему возможному поражению, мо­
лясь, чтоб оно не свершилось,— и был изменчив свет его маски
летучей мыши и зелен дождь его струящихся волос.
«Я, Утукэль, одинокий Лунный Шептун, завтра подвергнусь
осмеянию во время жертвоприношения шоколадного сердца и
никогда больше не смогу плести узор бесценных слов — мне при­
дется воспевать лишь пепел да увядшие цветы... Но нет!.. Почему
именно я?..— восставал Утукэль против своих предчувствий.—
Ведь когда я говорю, я творю настоящее, когда замолкаю — воз­
вращаю прошлое, а если шепчу во сне —предсказываю будущее...»
А будущее наступало неотвратимо, будущее становилось пес­
нью, долетавшей из крепости с ритуальным появлением огром­
ной круглой луны, луны из серебряного терпентина*, безмолвной,
погруженной в спокойствие.
В полусне, невесомый, словно утративший связь с землей,
что делало его похожим на луну, Утукэль остановился, опу­
стошенный, вслушиваясь в свой гимн деревьям-войнам, сра­
жающимся с непогодой.
И не только громкие отголоски военной песни, раздавав­
шейся со стен крепости, сложенной из огромных круглых, глад­
ких, как зеркало, блестящих камней; не только оглушительные
звуки труб и грохот барабанной дроби заставили его замедлить
шаг, но также образы, рожденные его стихами, оживляемые го­
лосами хора в пространстве,— гигантские темные видения на
фоне пламенеющих небес... Буря приближалась, расщепляя на
куски стволы сейб, оставляя лишь облака дыма над повержен­
ными кроваво-красными деревьями кебрачо, круша стволы
кокосовых пальм, листья которых сжимались словно клешни
Терпеншн — смспл. выст\плошая на коре хвойных деревьев
246

разъяренных скорпионов; она надвигалась, взметая ураганные
вихри, при ярких вспышках молний, которые, лишь на мгно­
вение распахнув фосфоресцирующие глаза, уничтожали кед­
ры и гуаякос*, земляничные и гранатовые деревья, бобовые ра­
стения и дикий кустарник, красное дерево, окосели** и эвка­
липты. «Утукэль! Утукэль!» — звал сам себя Лунный Ш ептун,
объятый ужасом перед разрушением, вызванным его гимном,
слившимся с раскатами грома. Теперь — этой ночью своего
триумфа — он должен просить прощения, преклонить колена
перед ликом луны, просить прощения за свой волшебный дар,
за способность обращать в реальность существующее лишь в
воображении, за создание фантастических миров, вытесняв­
ших, уничтожавших действительность. Да, он должен был про­
сить прощения — созвать ящериц-игуан, солнечных существ,
сжечь их в лунном доме на белом огне и, натерев свое тело их
пеплом, отречься от своих песнопений, от всего им сотворен­
ного и от гимна деревьям, борющимся со стихией природы.
Но это было его седьмое полнолуние: в последний раз он,
Лунный Шептун, мог участвовать в конкурсе поющих табличек;
как же ему сохранить свою застывшую маску летучей мыши и
остаться неузнанным, избежать опасности быть принесенным
в жертву во время шутовского обряда извлечения шоколадно­
го сердца?
Откуда, из какой грибницы, песка или дурманящего тумана
извлек он знаки и символы, что от соприкосновения с таинствен­
ными чарами воздуха превратились в устрашающее видение бури,
нарушившей безмятежный покой лунного дома?
Почему Летучие Мыши из Молочной Купальни не выбрали
другой его гимн —диковинным животным, созданным фанта­
зией гончаров, чтобы отпугнуть домашнюю скуку? Тогда он
стал бы счастливцем, приближенным к богам. Или его молит­
венную песнь сверкающим раскаленным частицам, что лета­
ют в пространстве подобно Божествам Бриллиантовых Капель?
Утукэль закрыл глаза. Крепко сомкнул веки. Все начинало ста­
новиться призрачным вокруг. Его преследовала та же мелодия
гимна, приближающаяся, нарастающая, словно волна, наруша­
ющая тишину серебристо-мягкой ночи. Его преследовали го­
лоса, воинственные звуки, доносящиеся из огромной крепос­
ти. Утукэль закрыл уши, прижав к ушным раковинам, хряще­
видным музыкальным ключам, пентаграмму своих пальцев. Все
* Гуаякос — дерево, распространенное в Южной Америке с очень твер­
дой древесиной
“ Окосеть — дерево с топстым стволом, раскидистой кроной и крупной
тиствои. достигающее иногда пятнадиатиметровои высоты
247

теперь виделось словно отраженным в пространстве зеркал...
Полнолуние. Никель. Ртуть. Люди, прогуливающие диких жи­
вотных. белок с заиндевевшими хвостами, медведеи-медолю-
бов с пахучей шерстью, барсуков с очками цвета мглы вокруг
глаз,— или с пылом обсуждающие сплетни о новых поэтичес­
ких школах, а также гимн деревьям-войнам, получивший на­
граду в сверкающей крепости.
Утукэль продвигался по площади Отражений среди бурлящей
толпы. Все приветствовали Лунных Шептунов, готовых принять
награды, свидетельствующие об их победах, и высочайшие титу­
лы Перья, султаны, щиты, пленники — вокруг его одинокой ф и­
гуры с ливнем зеленоватых волос и гипсовой маской летучей
мыши, которую он снимет, лишь представ перед жрецами и от­
крыв свое имя, чтобы получить в дар копье алмазной ночи.
Утукэль проник в крепость со всех сторон сразу, через каждый
сверкающий камень, отразивший его силуэт: и самый молодой из
стрелков, с кожей цвета свежих табачных листьев, провел его по
внутренним дворикам, влажным от лунной росы, по летящим вверх
привольным лестницам, меж холмов золотого песка, вдоль стен,
увешанных охотничьими трофеями, к дозорной башне возвышен­
ных надежд.
Оттуда хорошо было наблюдать за игрой в мяч. Блестящие але­
бастровые фризы вдоль наклонных стен, каменные изображения
ягуаров и поделки тех, кто занимался плетением циновок или вы­
шиванием бабочек на тканях.
Появление вождей ознаменовало начало обряда. Прослав­
ленный Воин Четырех Знамен — в самом богатом головном убо­
ре из перьев, с многочисленными следами боевых ранений —
выступил вперед, чтобы приветствовать Утукэля, поэта, и при­
своить ему имя Непревзойденного Творца Военных Гимнов,
вручив копье алмазной ночи. Воинственные крики. Дождь
стрел, пущенных ввысь рядами воинов, выстроившихся на сту­
пенях лестницы подобно знакам на снискавшей награду таб­
личке. Луноликие барабаны. Дробные удары, тревожащие прах
погибших. Золотые черепахи. Ударить по панцирю и разбудить
уснувшее время. Отголоски, напоенные горечью морской че­
репахи.
Только что посвященный в звание, Непревзойденный Творец
Военных Гимнов обеими руками прижимал к груди табличку, при­
несшую ему победу; стоявшие перед ним воины приближались
поочередно и, застыв, высвистывали мелодию изображенных на
табличке знаков, чтобы оживить ее цвета, символы, ее неугаси­
мый огонь — магию чистой поэзии, воскресающей в их дыхании.
Вдруг неожиданное волнение среди сотен и тысяч воинов, за­
но сив ш их гпощадь. нарушило течение обряда
248

Один из вождей. Главный Вождь Сверкающей Крепости, ду­
нул и стер своим дыханием то, чго Утукэль, поэт, написал на своей
знаменитой табличке,— и праздник стал скорбью, полнолуние —
мраком пепла, а песнь — тишиной, и упали в пыль знамена из
шкуры тигра, исчезли резные очертания деревьев, поникли паль-
цы-лепестки цветов, засохли медовые соты, прервался узор бес­
ценных слов; и Крепость Зеркал, внезапно потухших, покинул
Угукэль, поэт, с табличкои без единого знака, осужденный нести
ее теперь к самой вершине одного из вулканов.
И не только один Утукэль, Лунный Шептун, омываемый дож­
дем зеленоватых волос, с ладонями, открытыми горечи рыдании,
но многие и многие поэты обречены опускать в кратер вулкана ма­
ленькие белоснежные облака — семена, рождающие цвета, кото­
рые солнце похищает улуны, когда гаснет поющая табличка,—так
появляется радуга.

Легенда о хрустальной маске
Т-А-аквот,Нана-Дождеокая,утого
человека, что создавал идолов и делал слепки с голов умерших, на­
всегда оставляя застывшими очертания их лиц под битумом, руки
были трижды золотые!..
Да, Нана-Дождеокая, создатель идолов и хранитель черепов
сбежал от людей с кожей белых гусениц — тогда как раз и подо­
жгли город — и скрылся на самой неприступной из вершин, там,
где земля становилась небом!
Да, Нана-Дождеокая, сотворявшего богов, ими же потом в бога и
превращенного, звали Амбьястро —не руки у него были, а звезды!
Да, Нана-Дождеокая, Амбьястро ушел от людей с кожей белых
гусениц и поселился на горе, на самой высокой ее вершине; его не
испугали ни отдаленность убежища, ни бесконечное одиночество
среди камней да ястребов —он привык жить уединенно, не пока­
зываясь никому, пока создавал священные образы, идолов из де­
рева хунсии* и глины; а сколько сил потратил Амбьястро, чтобы
окружить себя героями, богами и животными, которых он высе­
кал из камня и вырезал из дерева, лепил из глины!
И вот, Нана-Дождеокая, нарушив свой обет ваять из камня, и
только из камня, пока длится его изгнание, Амбьястро вздумал
выточить на своей курительной трубке группу резвящихся обезь­
янок, сцепившихся хвостами и с поднятыми вверх лапами, слов­
но они ловили дым, а на толстом стволе помарросы изобразить
сражение змеи с ягуаром.
Да, Нана-Дождеокая1
Едва наступал рассвет — выпуклые звезды и слабые отблески
зари,— как Амбьястро принимался долбить полый ствол помар-
*Хунсия —дерево, отдапенно напоминающее патьму. листья и корни его.
очень ароматные испотьз\ ются в медицине Распространено в Южной
Америке
250

росы, стремясь передать движение — в этом ведь и заключается
смысл искусства ваяния,— движение ягуара, союзника света в
смертельной схватке с ночью, змеей нескончаемои; и грохот ог­
лашал окрестности, как это случалось всегда, когда он приступал
к работе с появлением драгоценного камня утренней звезды.
Восславив утреннюю звезду, воздав хвалу миру, зазеленевшему,
едва исчезли видения ночи (. .никому не ведомы их пути, и они
больше не вернутся...), он начинал собирать сухие деревянные
щепки, и от искры, высеченной кремнем, рождался некто, унич­
тожавший самого себя столь быстро, что Амбьястро никак не уда­
валось запечатлеть его образ —образ попугая, танцующего в пла­
мени. Разведя огонь, мастер принимался разогревать в глиняном
сосуде влагу облаков и, ожидая, пока она закипит, беззаботно, все­
ми чувствами впитывал радостный мир. окружавший пещеру, где
он обитал. Озера, долины, горы, вулканы очищали его зрение, и
постепенно Амбьястро терял обоняние, опьяненный исходящим
от теплой земли ароматом плодов, и осязание, ибо он жаждал все
ощутить сполна, ни к чему не прикасаясь, слух же его восприни­
мал лишь биение росных часов.
Как только появлялись первые пузырьки, подобные жем­
чужинам ожерелья, рассыпавшимся по поверхности закипающей
воды, Амбьястро доставал из желтого букуля* пригоршню измель­
ченного красного перца — сколько вмещалось в ладонь — и бро­
сал его в кипящую воду. Сосуд, полный этой густой, дымящейся,
красной, как кровь, жидкости,— вот пища его и его семьи: так
называл он свои творения из камня разных оттенков — от алого
до оранжевого.
Его гигантские скульптуры, высеченные прямо в скале, укра­
шенные перьями птиц, ожерельями крошечных масок, охраняли
вход в пещеру, где на барельефе одно за другим следовали изоб­
ражения играющих в мяч фигур с двумя ликами — жизни и смер­
ти, танцующих духов природных стихий, богов дождя, богов солн­
ца с большими, широко раскрытыми глазами, фигур животных
на астральных орбитах, божеств смерти в виде скелетов, ожере­
лий звезд, жрецов с головами удлиненной формы; дальше шли
разные камни твердых пород зеленого, черного и красноватого
цвета с высеченными на них календарными знаками или
пророческими изречениями.
Но камень начинал надоедать Амбьястро. он уже подумывал о
мозаике. Вот бы украсить своды и стены подземного жилища кар­
тинами религиозных обрядов, охоты, ритуальных танцев, стрель­
бы из лука — всем тем, что он наблюдал раньше, до появления
людей с кожей цвета белой гусеницы.
Б\к\ ть — бо 1ьшои сосуд, еде мнныи из тыквы

Амбьястро отвел взгляд от небольшой рощицы, где у деревь­
ев даже не было сил расти — ведь родились они так высоко на
голубых горах — и ветви их, искривленные и поникшие, ползли
вниз по песчаным или каменистым склонам с одинокими орли­
ными гнездами. Он отвел взгляд от этих змеевидных деревьев,
привлеченный другими, растущими ниже, на отрогах: они тяну­
ли ему навстречу свои густо-зеленые благоухающие кроны, свои
податливые крепкие тела. Искушение деревом манило Амбьяст­
ро из его убежища, населенного каменными идолами, гигантс­
кими фигурами из различных минералов —камни, и только кам­
ни,— его влекло к живому растительному миру с запахами леса,
где бродил он ночью, словно лунатик, по звездным тропинкам,
где ласкал его дождь ветвей; а днем, отрешенный, в полусне,
будто в бреду, он отдавался страстному влечению и был почти
готов оставить камень, забыть о своем обещании не прикасаться
ни к дереву, ни к глине, ни к любому другому мягкому материа­
лу, пока длится его изгнание; готов был преумножать свои созда­
ния, вырезая их из влекуще-алой древесины, из огненно-дымча­
той, из дерева с желтой плотью; все они, в отличие от камня,
твердого и коварного, покорялись его волшебству, не оказывая
сопротивления,— трепещущие, податливые, радостные. Какое-
то подсознательное чувство заставляло его предпочесть эти по­
роды белому дереву, соперничающему с тончайшим мрамором,
черному дереву, сопернику гагата, красному дереву, сравнимо­
му разве что с гранатом винного цвета.
Заснуть невозможно. Мир богов, воинов, жрецов, изваян­
ных Амбьястро с ювелирной точностью из твердого камня, пре­
вращал его пещеру в гробницу мумии. Правда, скульптуры из
дерева недолговечны и не имеют будущего... Он кусал губы...
Да и работал он не только для удовольствия. Его творения зак­
лючали в себе мысль, хранили следы потухших комет. Поло­
жили начало науке о драгоценных камнях. Амбьястро поднес
ко рту свою курительную трубку, украшенную обезьянами, ко­
торые играли с дымом, образующим завесу между ним и его
мыслями... Хотя все, наверное, так и останется захороненным
здесь навеки, если пещера обрушится. Да, дерево, дерево: ва­
ять деревянных богов, богов из сейб —фигуры, имеющие кор­
ни, не то что его идолы из гранита или мрамора,— скульптуры
с огромными руками-ветвями, что покроются цветами, зага­
дочными, словно иероглифы.
Амбьястро не понимал, что случилось с его глазами. Они вспых­
нули. Он слеп. Слеп. Они вспыхнули множеством огней, когда он
ударился об острие кремня, ища камни твердой породы у скалы с
хрустальной жилой. Его руки, кисти рук, грудь омыл мелкий ко­
лющий дождь. Он поднес ладони к лицу, исцарапанному острыми
252

иглами, чтобы прикоснуться к глазам. Зрение вернулось к нему
Это было л ишь минутное ослепление, искрящаяся вспышка, свер­
кающее извержение скалы. Амбьястро забыл о своих сумрачных
камнях, об искушении благоухающих деревьев. У него остались
лишь его руки, бедные, потухшие звезды — далеко теперь море
яшмы и обсидиановая ночь,—и бриллиантовый свет полудня, си­
яющий и потухший, обжигающий и холодный, обнаженный и та­
инственный, изменчивый и спокойный.
Он будет ваять из горного хрусталя, но как переместить эту
сверкающую глыбу к его пещере? Это невозможно. Не обре­
мененный ничем человек поселился бы здесь, рядом со скалой.
Но что делать с потомством: каменными скульптурами, идола­
ми, богами-гигантами? Он погрузился в задумчивость. Нет,
нет. Не думать об этом. Теперь он отвергал все, что напомина­
ло ему о существах мрака.
Там, рядом с хрустальной скалой, он соорудил хижину, взял с
собой лишь одного бога, защитника тех, кто сам себя изнуряет,
привез воды в большом глиняном кувшине и начал точить свои
кремни о выступ скалы, чтобы придать им остроту лезвия нава­
хи. Начало новой жизни. Свет. Воздух. Хижина, открытая сол­
нечным лучам, а ночью сиянию звезд.
Дни и ночи бесконечной работы. Без отдыха. Почти без сна.
На грани изнеможения. Израненные руки, лицо в ссадинах, ко­
торые, не успев зажить, снова кровоточили от новых порезов;
в порванной одежде, почти ослепший из-за осколков и мель­
чайшей кварцевой пыли, Амбьястро лишь с мольбой взывал к
воде — вода, чтобы пить, вода, чтобы обмыть осколок хрусталь­
но чистого света, который постепенно приобретал очертания
лица.
Заря заставала его без сна, в мучительном отчаянии ожи­
дающим рассвета, и не раз она заставала Амбьястро с метлой в
руках — но не сор выметал он, а разгонял предрассветную мглу.
Он не приветствовал больше сверкающую драгоценным кам­
нем утреннюю звезду — не было для него лучшего приветствия,
чем ударять по скале чистейшего кварца, смотреть, как взлета­
ли в воздух яркие брызги света; едва рассветало, Амбьястро
снова принимался за работу: дыхание его прерывалось, пере­
сыхало во рту; словно обезумев, весь в поту, он сражался с ост­
рыми осколками, они ранили его слезящиеся глаза, со слепя­
щей пылью, с волосами, ниспадавшими на кровоточащее лицо,
они выводили его из себя — ему приходилось тратить время,
чтобы каждый раз отбрасывать их ладонью. То и дело Амбьяс­
тро яростно точил свои инструменты, инструменты уже не
скульптора, а ювелира.
Наконец маска была закончена, изваянная из белого огня,
253

отполированная взглядом внимательных глаз, пылью толченых
ракушек. Ее блеск ослеплял, и когда он надел эту маску —мас­
ку Наны-Дождеокой,— ему показалось, что вся его преходя­
щая сущность увековечена теперь в капле бессмертной воды.
Геологический сплав! Нана-Дождеокая! Покоренное царство!
Нана-Дождеокая! Несравненная гладь! Нана-Дождеокая1Ды­
шащая лава! Нана-Дождеокая! Зеркальный лабиринт! Нана-
Дождеокая! Предмет культа! Нана-Дождеокая! Вершина сия­
ющих снов! Нана-Дождеокая! Бессмертная маска! Вот она,
Нана-Дождеокая! Изваяние, выточенное с усердием для того,
чтобы хранить в себе разбуженную вечность!..
Амбьястро медленно возвращался к своей пещере, но влекли его
не забытые творения — герои, боги, фигурки животных, высечен­
ные из породы мрака,—он шел за трубкой с говорящим дымом. Он
никак не мог найти ее. Следуя за запахом, Амбьястро обнаружил
табак. Но трубка... его трубка.., его маленькая сербатана, с которой
он охотился, но, правда, не за птицами, а лишь за снами...
Амбьястро оставил сверкающую маску на циновке, покры­
вавшей его ложе из досок орехового дерева, и продолжал поиски.
«Наверное, трубку унесли обезьянки, выточенные на ней,—успо­
каивал он себя.— Или сама она не захотела оставаться в этом мрач­
ном склепе, среди этих идолов и великанов, которых я оставлю
здесь погребенными навеки,—ведь теперь я нашел материал, дос­
тойный моих рук».
Вдруг он стал натыкаться на предметы. «Видимо, я совсем отвык
двигаться в темноте»,— подумал Амбьястро. Но похоже было, что
вещи сами двигались ему навстречу и сталкивались с ним. Скамей­
ки на трех ножках ударяли его по голени. Не оставались на месте и
столы, и рабочие верстаки, они набрасывались на него, словно зве­
ри. Углы царапались, ящики и ножки столов превратились в разъя­
ренных животных. Циновки с домашней утварью с размаху шлепа­
лись ему на спину, словно кто-то толкал их, сбивали с ног: на него
обрушивались кувшины, чугунные горшки, котелки, точильные
камни, кадила; морские раковины, панцири черепах, барабаны, ока-
риньГ— все это он хранил для того, чтобы праздничным грохотом
отпугивать тишину; глиняные тазы, ковши, сосуды из тыквы, одер­
жимые необъяснимой яростью, больно колотили его; с потолка же,
устланного шкурами диких зверей, свесились длинные плети лиан,
удары которых жалили подобно ядовитым змеям.
Амбьястро укрылся рядом со своей маской. Он не понимал,
что с ним происходит. Он все еще думал, что, отвыкнув от под­
земного мира, он сам наталкивается на свои инструменты и
‘ Окарина — музыкальный инструмент древних индейцев, напоминаю­
щий свиреть. Может быть изготовлен из металла или глины.
254

предметы домашней утвари. Действительно, как только Амбь­
ястро замер, нападение прекратилось, и, воспользовавшись па­
узой, упрямый Амбьястро снова стал внимательно смотреть по
сторонам, как бы спрашивая все эти неодушевленные суще­
ства, где же его трубка. Ее нигде не было. Пришлось ему взять
горсть табака и, разжевав его, довольствоваться этим. Однако
вокруг происходило нечто странное. Пришли в движение ягу­
ар и змея, изображенные на деревянном барабане, звуками
которого Амбьястро приветствовал первый сверкающий луч
утренней звезды. Теперь, когда успокоились столы, циновки,
скамейки, сосуды из тыквы, глиняные кувшины и тазы, задро­
жали веки каменных гигантов. Стихия набирала силу. Руки
идолов стали длиннее рек. Амбьястро поднял свои ладони, угас­
шие звезды, защищая лицо от ударов одного из этих огромных
чудовищ. Задыхаясь, с грудью, разбитой ударом кулака камен­
ного идола, Амбьястро еле держался на ногах; еще один удар
раздробил ему челюсть. В зеленоватом сумраке, которому не
дано стать ни тьмой, ни светом, двигались в боевом порядке
эскадроны стрелков, созданных его руками, порожденных его
воображением, его волшебством. И вот, сначала с флангов,
потом из центра, без единого звука, стрелки прицелились в Ам­
бьястро и выпустили отравленные стрелы. Тут же другая груп­
па воинов —им порожденных, высеченных им из камня,—сом­
кнулась, развернулась цепью, подняла копья и, окружив его,
пригвоздила остриями наконечников к деревянным доскам
кровати, на которой Амбьястро лежал распростертый рядом со
своей прекрасной маской. И вдруг он решился и надел ее. Нуж­
но спастись. Исчезнуть. Разорвать этот круг. Это огромное, пу­
стое око смерти. Смерти, у которой нет двух глазниц, как у че­
репа, а лишь бездонное черное отверстие вместо лица. Ничто.
Ноль. Он вырвался из круга, уничтожил абстрактную цифру —
обретя единство, он стал всесилен — и бросился к выходу из
пещеры, охраняемому идолами, изваянными им же из породы
мрака. ...Божество с козлиными ушами, колючей шерстью и
грудью, подобной плодам. Амбьястро притронулся к его гру­
ди, и его пропустили. ...Идол, воплощающий бесовскую сущ­
ность,— выхолощенный, овдовевший и вполне почтенный.
Амбьястро вежливо поздоровался с ним, и тот разрешил ему
пройти... Бесстыдная Марибаль, прядущая нить бесплодной
слюны. Он дал ей свою, чтобы оплодотворить, и она пропустила
его... Божество с пальцами из лунной субстанции. В ужасе Ам­
бьястро поцеловал его, дотронувшись кончиком языка до его
нёба, и ему было разрешено пройти... Черный сенсонтль. по­
терявший способность к размножению. Амбьястро дунул на его
пупок, чтобы оживить его семя.— и ют пропустил его...
255

Кромешная тьма. Во мраке каждая травинка вспыхивала мер­
цающим отблеском хрустальной маски, что была на лице Амбья-
стро. Идолы выпустили его из пещеры, но он был уже мертв — и
желтые цветы сплетались вокруг него...
И говорили жрецы мрака:
— Тот, кто своими руками творит существа, до тех пор неведо­
мые, должен помнить, что порожденные им создания рано или
поздно оживают и объединяются, чтобы умертвить его, а сами ос­
таются жить.
...И вот по городу каменных всадников движется погребальная
процессия с телом Амбьястро. И непонятно, смеется или плачет
хрустальная маска, скрывающая его лицо. Огромные каменные
идолы, боги, герои, сотворенные его руками — недосягаемые,
скорбные, высокомерные,— несут его на благоухающем помосте
орехового дерева, а за ними следует множество фигур из глины —
и полнится все плачем Наны-Дождеокой.

Легенда о мертвом колоколе
век клонился к закату,
когда среди прочего испанского люда, попавшего в Колумбову
Индию проторенным морским путем — Севилья... Сан-Лукар...
Регла — обитель святой девы... Наветренные острова...— оказа­
лись один, два, три, четыре, пять, шесть, семь астурийцев. Было
их семеро, гласит народная молва, а может, трое, если верить
летописным хроникам, которые к тому добавляют: мастера из
Овьедо, познавшие темные свойства металлов, выписали в собо­
рах, монастырях, часовнях, общинах, и не чернилами, но звон­
ким бронзовым литьем, историю колоколов вечно нового горо­
да, коего основатели — гидальго и капитаны,— гонимые земле­
трясениями, уводили город все дальше: дом за домом, церковь за
церковью, дворец за дворцом,—разрушенное водной долине вы­
растало в другой, и казалось, процессия жилищ, храмов и гос­
подских особняков шествовала из долины в долину.
Липкие от морской соли свитки, пробитые простыми и двой­
ными печатями, развернули астурийские мастера перед церковны­
ми и гражданскими отцами города; бумаги, отмеченные следами
дальнего пути, свидетельствовали о большом искусстве сих работ­
ников в колокольном деле. Также предъявили они рекомендатель­
ные письма от алькальдов и хоральных каноников из Овьедо и гра­
моту на тончайшем пергаменте, где значилась свежая еще, в про­
мокательном песке утопленная подпись дона Санчо Альвареса
Астурийского, графа Навы и Нороньи, и его собственной рукою
удостоверялось: «Лучших из лучших самолично выбрал, а на про­
щанье объятия и сундуки мои кованые пред ними раскрыл».
В то утро — утро богатого плодами июня — обитель святой
Клары полнилась шепотами, суетой, движением, ожиданием,
вздохами, волнением, словно бормотавший за окнами мелкий
дождь проник под своды монастырских галерей. Облаченные в
крахмал чепцов, воротников, нагрудников и манжет, монахини
и послушницы в один голос говорили о том, какие сокровища
принесут им родные для колокола, заказанного мастерам из Овь-
9 М. А. Астуриас
257

едо, дабы звучал он благостно и звонко во славу обители лазоре­
вых кларисс, храма святой Клары, что был почти возведен стара­
ниями зодчих.
Перекрытия и капители из пористого необсохшего камня вы­
кроены чудо-ножницами, будто живая песня; резной потолок из
благоуханного дерева — божественный корабль, парящий в свете
высоченных окон; исполненный дерзновения купол; чувственные
и ускользающие от глаза кабалистические узоры фасада; четыре
арки, опущенные дивной смелостью зодчего на одну-единствен-
ную колонну.
Храм святой Клары был почти возведен... и в то июньское
утро — что за диковинное зрелище! — меж низкорослых ка­
менщиков-индейцев в одеждах из воздуха —редкие лоскутья при­
крывали их смуглые тела, казалось более созданные летать над
опорами и помостами, нежели ступать по земле,— высились ве­
ликаны-астурийцы с раскрасневшимися лицами и ручищами
молотобойцев, подрядившиеся отлить для кларисс колокол.
Последний колокол. Колокол для этих монахинь будет послед­
ним, который они отольют в здешних местах, прежде чем возвер-
нутся в Овьедо, а может, в Новую Испанию*. Так говорили они.
Звезды и свечи проливали ночные слезы, а мастера меж собой го­
ворили, что взялись за дело с большой неохотой и то лишь по на­
стоянию святых сестер, давших обещание наречь колокол, как по­
велось исстари, женским именем: Кларой — коли запоет золотым
благовестом, Клариссой —ежели зальется серебряными бубенца­
ми или Клароной — если загудит бронзой.
На три лагеря разделился город. Жителей призывали жертво­
вать в дар колоколу золото, серебро и прочие металлы. Одни —
выходцы из знатных семейств, люди состоятельные и родовитые —
собирали золотые вещи, украшения, монеты, медальоны и даже
золотой песок — индейцы продавали его в трубочках из птичьих
перьев, а богачи прятали в кошельки и мешочки,— пусть колокол
обретет златозвонкий говор и назовется Кларой. Другие,
многочисленные и неугомонные, расхаживали по улицам и пло­
щадям с музыкой и шутовством, уговаривая пожаловать для их
Клариссы все, что содержит хоть каплю серебра, тогда как третьи,
новообращенные и метисы, смиренно довольствовались тем, что
перепадало им от добрых людей,— ведь любое железо отзовется
звоном бронзы и гулом наковальни в их колоколе по имени Кла-
рона.
В то июньское утро у кларисс не смолкали разговоры. Ш епо­
ты, вздохи, умиленье, суета, секреты, восхищенье. Некая послуш­
ница собиралась пожертвовать для колокола свадебные кольца
Гак называли конкистадоры территорию нынешней Мексики.
258

своих покойных деда и бабки. Обручальные кольца! Украшения
любви! Драгоценные перстеньки в два зернышка весом! — расте­
рянной скороговоркой повторяли кругом, и никто в этот миг не
слушал монахиню, которая описывала браслет белого золота, обе­
щанный ее родными. Увитый золотыми филигранными арабес­
ками, он во времена римских Цезарей принадлежал одной безум­
ной вакханке. Безумной вакханке? — переспрашивали святые се­
стры, а самая красивая —дыхание прервалось, глаза полузакрыты,
ресницы задрожали — осеняла себя крестным знамением, и рука
ее будто нащупывала на лбу диадему с чела обнаженной богини,
на груди —круг из мягкого золота с лазуритовым египетским ска­
рабеем, на плечах —струящиеся россыпи мавританских подвесок-
колец.
Фамильные драгоценности! Золото влюбленных! — вос­
клицала самая пылкая из кларисс и после краткого молчания
спешила объяснить, какая это неизбывная жертва — отдать та­
кие сокровища. Не говоря уже о том, сколько все это стоит и как
искусно исполнено — а тут было немало лучших творений ста­
рых мастеров,— дары эти хранят тепло человеческих сердец и
душевных переживаний. Любимые вещи бесценны, и оттого
пожертвовать дорогие нам сокровища на колокол — коему все­
непременно именоваться Кларой — будет истинно богоприят­
ным делом.
Фамильные драгоценности! Украшения любви! Золото влюб­
ленных! Средневековые ковчежцы, брачные пояса, кресты с за­
мысловатой сканью, броши-цветы, ладанки, рубленые монеты,
эфесы шпаг, бусы, четки, золоченые корпуса часов без механиз­
мов!
Молчала лишь одна монахиня из новообращенных. Сестрой
Кларинерой Индейской звали ее за отливавшую голубизной смуг­
лую кожу, длинные черные волосы — спящие шелковые нити —
и золотые огоньки желтых глаз. Не было у нее богатой родни,
никто не приносил ей дорогих подарков, и потому она лишь сми­
ренно внимала разговорам святых сестер, которые собирались
найти и для нее какую-нибудь вещицу, ведь не идти же бедняжке
к колоколу с пустыми руками, надобно и ей бросить в тигель хоть
медальон, хоть цепочку, хоть булавку... разве только, предлагала
славопоклонница-португалка, что была прозвана Темночью за ее
темное, как ночь, происхождение: не из евреев ли... разве толь­
ко, предлагала она, потирая веки, и монахини повторяли за ней
этот жест... разве только, и остальное произносилось сквозь плот­
но сжатые зубы... разве только сестра Кларинера Индейская со­
гласится принести в дар свои глаза и бросит их в огненный бла­
гословенный сосуд, что потчуют всевозможным металлом асту­
рийские великаны.
9*
259

Живыми факелами вспыхивали очи сестры Кларинеры Индей­
ской — их красота затмевала все подношения монахинь,— но она
держалась так, будто не о ней толкуют святые сестры, не молвила
ни единого слова против искушения отнести к раскаленной печи
свои золотые крупинки, упрятанные под веки. А лазоревые кла-
риссы то ходили за нею следом, то окружали толпою, искали ее
повсюду и терли глаза свои, терли. И если наяву удавалось ей выс­
тоять пред ужасными намеками Темночи, славопоклонницы, не­
престанно твердившей о прославленных мужах и достославных де­
яниях, если наяву могла она спасти глаза свои, то во сне... о, сон!
кому дано повелевать в царстве спящих?! кому под силу помешать
в сны погруженным?! ...с легкостью вольной птицы, рыбы, при­
зраков, телом оставаясь в постели, но душой паря невесомо, про­
никает она сквозь толстые каменные стены, подходит к печам —
никто помешать ей не может, даже мастера-великаны, похожие
на святого Христофора*,— и бросает в тигель глаз своих сердцеви­
ну, золоченые пузырьки в кипящей лаве, а с нею и бело-голубой
свинец роговой оболочки, что превращается в волшебное золото.
Какой ужасный кошмар — променять свои глаза на мерцающие
звездочки слез. И взирать сквозь влажную пелену на монахинь,
скорбящих о ее жертве, на отцов-проповедников влазоревых сти­
харях, что сменяют один другого на амвоне и возносят хвалу тор­
жествующей Церкви и новой святой великомученице. Перезвон
колоколов, и среди них ее колокол — ее глаза. Святая Клара Ин­
дейская, звоном видящая дева-колокол, славят ее на небесах, мо­
лись о нас! Тонкие шелка, серафимы, алая заря, лилии... Святая
Кларинера, дева пречистая, страдалица великая, славят ее на зем­
ле, молись о нас! Но выколотые глаза, пропоротый язык — разве
это не жертвенные приношения ее древнего племени? По щекам
ее струится кровь, что тяжелее, обильнее, безудержнее всех вып­
лаканных слез. Облака — жрецы храма солнца — заволакивают
небесный свод, разверзшийся, дабы узрела она сонм ангелов Гос­
подних. Астурийцы в облике святого Христофора перебираются
через реку смерти. Странное дело — идут они как повешенные.
Идут по воздуху, перебирая ногами в пустоте. Бесчувственное небо.
Высокие облака. Одно выше другого. Самоуправец, лихоимец,
калека, кричала во снах ее Темночь, всякий, кто так или иначе отре­
кается от света благодати, всякий, кого попусту носила ма­
теринская утроба, никчемная утроба никчемной матери, назовет
тебя безумной прислужницей демона за то, что отдала ты бесцен­
ные золотинки глаз своих, но какое тебе дело до неправедной зло­
бы, если благодаря твоей жертве наш колокол теперь нарекут не
‘ По преданию, святой Христофор, отличавшийся высоким ростом, пере­
нес младенца Христа через реку
260

просто Кларой, а Кларой Индейской, ведь перед златом твоих очей
меркнет все золото, принесенное богомольцами из Золотой Кас­
тилии". По изгибу твоего носа (сон не кончался, и снилось ей, что
переносицу ее гладит пальцами Темночь) узнаются черты твоих
смуглых неторопливых предков со всем, что приняли и отдали они
в жертву, и твоих предков-испанцев, отважных и тоже обагренных
кровью. В тебе сошлись два истока. Кровь двух народов! Слепота
двух народов! Плач двух народов!
Странным казалось ей пробуждение — воздух вокруг, ее дыха­
ние, сама она, ставшая зеркалом, чья водная гладь отражала ту,
другую, что лежала поутру в постели, словно не видела сна, не за­
сыпала вчера вечером... Странным казался первый свет, пробивав­
шийся сквозь дверные щели и оконце ее кельи. Не могла она объяс­
нить, почему расстаться с глазами ночью и подняться с ними на
рассвете стоило ей таких страданий... голова гудит, тело ноет, в
ушах —безмолвие теряющих влагу прудов... дождь — капля за кап­
лей... плач — капля за каплей, не сравнить с реками слез, проли­
тых во сне.
Заутреня. Лазоревые клариссы, шумные, веселые, притворно
ласковые, здороваясь с ней, почесывали глаза. Толи прознали о ее
сне, то.ли издевались над нею, готовые пособить славопоклонни-
це Темночи, которую одолела безобразная ломота, крошившая
кости и раздиравшая плоть.
Слезы ликования омыли ее щеки после вечерни. Пели
«Magnificat»**, когда чела ее коснулся ангел изменчивых зеркал и
снизошло откровение. Пот мелким жемчугом усеял виски. Отдать
глаза лишь на время. Колокол нарекут Кларой Индейской, и, по­
добно тебе, он станет новообращенным в этих краях. О, счастье!
О, благодать! Не знаешь, на чем остановить взор,— глаза ее про­
щались со всем живым, со всем сущим, застывали то на золоче­
ных райских алтарях, то на лучах радужной пыли, проникавших
через огромные окна и рассекавших тишину храма, то на перекры­
тиях, то на сваленных в беспорядке кружевных, льняных, бархат­
ных, камчатых, парчовых тканях, то на... все кругом померкло,
радость излилась в слезах ее, промывших извилистые канавки пе­
чали, и она упала на колени в ближней исповедальне, дабы кри­
ком возвестить духовнику о своей сатанинской гордыне.
Но священник отказывался принять ее покаяние. Вырвать
себе глаза? Соперничать с монахинями из знатных семей, пред­
лагая золотинки своих глаз, злато, намытое в слезах, дабы обла­
городить колокол, который нарекут не просто Кларой, а Кла­
рой Индейской?
"Золотая Кастишя — старинное испанское название Перу
Величание ( кип.) —торжественное песнопение \ катотиков
261

Он не принимал ее покаяния. Не поднимал руки. Не произ­
носил священных слов.
Она все ждала, сокрушенная непомерной тяжестью своей
вины, открывшейся в молчании исповедника, ждала, не в силах
оторвать от пола застывшие в холоде бренной земли колени, не в
силах подняться и уйти непрощеной.
Голова ее поникла, тело онемело: подавленная, заплаканная,
она отстранилась от решетки исповедальни, готовая предстать пе­
ред духовником и молить его об отпущении прегрешения, пусть
даже ценой самой ужасной кары. Если в наказание прикажет вы­
колоть глаза —выколет беспрекословно. Недостало времени мол­
вить эти слова, и она рухнула бы наземь, не поддержи ее резная
рама оконца, за которым под треугольной шапочкой скрывалось
сморщенное, безглазое —одни впадины, безносое лицо, ощерив­
шееся улыбкой скелета. В обители поговаривали, что монахинь
ходит исповедовать мертвец, и в тот вечер она увидела его...
И услышала:
«Усопшие не воскреснут, воскреснет жизнь! Во сне ты по­
жертвовала глаза твои (всели это было сном, падре?..) и, проснув­
шись, получила их обратно. Теперь, в час бдения (все ли это на­
яву, падре?..) вновь соверши благое дело, отдай глаза в дар, и ты
обретешь их в день воскрешения. Настанет конец мира, и тогда
засияют погасшие на века древние светила, и ты восстанешь ото
сна зрячая, как сегодня утром. Но спеши, беги, отдай глаза преж­
де, чем кончат отливать колокол: если одолеет тебя сомнение —
опоздаешь, и не нарекут его Кларой Индейской оттого, что пожа­
лела ты, ты... злато очей твоих, а ведь просили их у тебя лишь в
долг, лишь на время, ибо в Судный день колокол расплавится от
жара и твои глаза устремятся на поиски пустых глазниц твоего
юного лица, мы все воскреснем молодыми, и какое тогда будет
счастье взирать на мир очами, познавшими славу, праздничный
благовест, познавшими тревогу набата, скорбь, любовь, траур, ка­
кое счастье взирать на священное бытие времени. Обретя глаза,
ты воскреснешь не в суете людской, но в благодати божией...»
Спасаясь от мертвеца, она миновала ряды монахинь, а те все
потирали веки по наущению Темночи, напоминая, что колокол
следует наречь Кларой и что недостает лишь золота ее глаз... Ее
глаз... Ее глаз... Пусть никто не видит, пусть никто не знает... Вы­
колоть их над тиглем... Вспыхнут они бенгальскими огнями в сон­
ном, обжигающем, пузырчатом вареве... Одни, без лица, без нее...
Плоть от плоти ее... Трубы... Ангелы... Лавры великомученицы...
Бездумно слышать возгласы ликования, суматоху, гвалт толпы,
вышедшей с петардами, светящимися змеями и огненными кук­
лами праздновать окончание отливки колокола... Она нащупала
и принялась вытаскивать гвоздь, крепко прижимавший к дереву
262

страждущие ноги Христа в ризнице. За вратами монастыря бли­
зился шум толпы. Это шли за ее глазами, спешили за ее глазами,
устремлялись по нескончаемым коридорам, все ближе... шаги. .
голоса... руки, ее руки перебирали дароносицы и священные со­
суды, кадильницы и реликвии из массивного золота, искали сре­
ди кропильниц, облаточниц, позументов, украшений то, что мог­
ло бы избавить ее от жертвы, но кругом было лишь церковное зо­
лото, бессильное рядом с золотинками ее очей, намытыми в сле­
зах несметных ручьев. Она вынула платок, чтобы утереть лицо, и
повернулась к полураскрытому окну, за которым виднелся двор,
озаренный потешными огнями, зябкими факелами, разноцветным
дымом и взбесившимися шутихами. Немало шутих проскользну­
ло внутрь, и они заметались, засновали по ризнице, извиваясь по­
роховыми молниями. Толпа, алчущая ее глаз, приближалась.
Шаги. Голоса. Руки, руки ее множились в безудержном порыве
сбросить наземь чаши, распятия, дарохранительницы, блюда,
графинчики, кувшины, ленты, золотом шитые веера, шнуры с
кистями,— что стоило все это рядом с ее глазами! — смести все
наземь, на ковры, на скамьи, на столы, на плевательницы... свя­
тые облачения, молитвенники, крылья ангелов, венцы великому­
чеников, подсвечники, ларцы, жезлы, агнцы божии, чаши Иису­
совы —все погибло в огне шутих, растоптано в сатанинской пляс­
ке, а глаза ее изранены ледяным острием ночи, гвоздем, прижи­
мавшим к дереву окровавленные ноги Господа и вбитым ею на
место поцелуями гаснущих очей...
Людские догадки о богомерзком разгуле и злодеянии, учинен­
ном в святой обители, подкреплялись немым свидетельством ве­
щей, раскиданных по земле и на обгоревших коврах.
Посланник святейшей инквизиции велел предварительно взять
под стражу торговцев селитрой и ремесленников, мастеривших
петарды, шутихи и потешные огни. Настоятельница кларисс едва
держалась на ногах. Слезы текли по ее мертвенно-бледным ще­
кам, словно вода по мрамору. Сквозь пелену различила она чис­
тый ледяной взор главы епархии. Опершись на жезл —у падре вре­
менами тоже подкашивались ноги,— он глазами вопрошал мать
аббатису, подобает ли им в присутствии грозного посланца мол­
чать о добрых христианах, сведущих в пороховом деле и потому
заподозренных в дьявольских кознях.
Но инквизитор упредил их. Одного заточения будет не­
достаточно, многих надлежит отлучить от церкви, многих —сжечь
на костре заживо и едва ль не на всех — нацепить колпак еретика,
ведь каждый, кто орудует хлопушками и огнищами, не иначе как
состоит в сговоре с Повели гелем геенны огненной
263

А что же литейные мастера-астуриицы? —одновременно спро­
сили взглядом мать настоятельница и глава епархии. Почему не
хватают этих пособников сатаны, обуздывающих железо в жару ки­
пящей лавы, ведь их адский грех стократ тяжелее безобидных за­
бав с потешными огнями? Грешны они и тем, что, пока отливался
колокол, не покидали стен обители и водили чересчур близкую
дружбу с молоденькими послушницами. Чего ждет святая инкви-
зия, почему не сажает их за решетку?
Инквизия ждала ответа на отправленные за море письма — в
них запрашивались новые сведения, чтобы до конца разоблачить
злодеев. Не астурийцы они и не литейные мастера. Пираты! А как
же рекомендательные грамоты и поручительства?
Кто-то напомнил о графе Навы и Нороньи доне Санчо Альва­
ресе Астурийском, том, что отобрал и нанял мастеров в Овьедо, и
ему тоже было отписано.
Деус Сибак — так скверно окрестили инквизитора, хотя это
прозвище подходило ему больше, нежели его настоящее имя Идо-
менео Чиндульса,— являл собой помесь испанской и индейской
кровей, которую и сам не в силах был выносить. Два зловония. Две
зависти. А поскольку королевский указ гласил, что индейское про­
исхождение не помеха признанию чистокровности, то служитель
инквизиции выхлопотал себе нужную грамоту и стал безукориз­
ненно чистым. Подводило только рябое лицо.
Первая часть его прозвища — «Деус» —восходила к испанцам,
а вторая — «Сибак» — к индейцам, и получился Деус Сибак, или
«Божественный Репей».
Язык его пеньковой веревкой дотягивался до угольно-черных
ушей, когда Деус облизывался при мысли о петле, ожидавшей
бычьи шеи самозваных, по его разумению, астурийцев. Корса­
ры, твердил Чиндульса, напали в открытом море на истинных
мастеров из Овьедо и присвоили себе их имена. Не мудрствуя
лукаво, решил он, что все теперь ясно, и ввиду имеющихся улик,
которыми каждодневно пополнялось дело об ужасном преступ­
лении в ризнице, счел излишним дожидаться ответа из-за моря.
Когда кончили отливать колокол, Деус Сибак велел схватить ве­
ликанов. Пираты они или нет? Вешай, Сибак, вешай, коли усом­
нился. У самого старого на руке была вытатуирована сирена. Это
его разоблачало. Пират и еретик. Еретики! Еретики! Слух подхва­
тили, и уже раздавались голоса, требовавшие возмездия. Казнить!
Казнить! Астурийские бесы. Колокол кларисс отлит пиратами.
Пусть умрет его звон навсегда. Пусть разобьют его. Пусть бросят
с высокой колокольни оземь, чтобы разлетелся вдребезги. Отро­
дье еретиков! Пиратских рук дело! Казнить! Казнить!
Деус Сибак взял веревки, набросил петли на шеи исполинов, а
после —семь дней и семь ночей висели на склоне Голгофы асту-
264

риицы, похожие на святого Христофора, семь дней и семь ночей
били колокола церквей, погребальным звоном поминая не пове­
шенных, а мертвый колокол.
Окна, двери, переулки, изгороди, арки, порталы, мосты мино­
вал отряд всадников, вступивших в город, следом шли выносли­
вые мулы с поклажей грузов и почты, доставленных в Гольфо-
Дульсе заморскими кораблями.
Получены ответные письма: несомненна достоверность под­
писей алькальдов и каноников из Овьедо, в изобилии представ­
лены показания свидетелей, под присягою ручавшихся за бе­
зупречное поведение мастеров, и Деус Сибак склонился к бу­
магам в суде королевском, читает, на стол опершись, но рук
никак поднять не может, будто огненными гвоздями приколо­
чены его пальцы, дождем сыплются с подсвечников крупные
капли, бликами пожара отражаясь в глазах его, точно меркну­
щий свет проигранной битвы. Буквы, слова, строки кружатся
пред ним в дикой пляске — кажется, он их не читает, а просто,
давясь, глотает. И подогнулись локти, руки в перчатках из вос­
ка, из капель белого воска, и повалился он грудью на стол, на
пергаменты и на свитки, нате, что позор его вскрыли... Ничком
растянулся, глаза стекленеют, слюна ползучего гада оставила
след на бумагах — не может он слышать напева, что улица под­
хватила...
Всадники скачут с вопросом:
где колокол ваш усопший ?
Зарыли его! — кричат им.
Вернулся в сырую землю.
Тут всадники с новым вопросом:
а где ж мастера-астурийцы ?
Повесили их! — отвечают.
Вернулись в сырую землю...
Л колокол у монахинь
без голоса так и остался,
язык не успели приделать
повешенные пираты,
хоть были они не пираты,
а добрые христиане!
Вслед за первым караваном уже цокают подковы другого. То
идет свита с обозом сиятельного сеньора дона Санчо Альвареса
Астурийского Ничто не могло задержать его в Овьедо. Приити на
помощь подопечным. Поспеть ко времени Кто смел усомниться
265

в заверениях, написанных его собственною рукою? Путь ему вы­
дался, полный риска. Шторм настигал их не однажды, берегли
питьевую воду, приставали к незнакомым островам, зачастую ме­
няли курс, вдали завидев корсаров,—опасность была, правда, не­
большая, ибо не везли с собой золотого груза, но все же нередко
случается, что морские разбойники нападают на корабль в надежде
захватить рабов и провизию.
Город епископальный. Сады и рощи. Огороды с плодами и зе­
ленью. Дон Санчо упрятал слезы под сомкнутые веки. Плакать.
Иного ему не оставалось при виде склона Голгофы, печального
места казни мастеровых, отливших колокол для монахинь.
А где же сам колокол?
Не умри Деус Сибак — инквизитор, грозный Идоменео Чин-
дульса, пораженный ударом в тот вечер, когда получил он из-за
моря свидетельства христианского благочестия повешенных мас­
теров,— дону Санчо Альваресу Астурийскому пришлось бы про­
сить, чтоб колокол откопали. Ведь Сибак велел зарыть его на мно­
го локтей в землю и впредь именовать колоколом мертвым.
В королевском суде тем временем обсуждали, как достойно
встретить сиятельнейшего сеньора из Овьедо, как лучше умило­
стивить его, снять вину с астурийцев, возвратив их в лоно церк­
ви, и надобно ли для этого воскресить колокол монахинь. Вос­
кресить?.. Гневные возгласы раздались под сводами зала заседа­
ний. Воскресить колокол? Воскресить или обновить. Нет-нет,
слово было сказано —воскресить, и для последующего обсужде­
ния надлежало отречься от столь непростительного богохульства!
Один лишь Иисус Христос, Господь наш, воскрес, восстал из
мертвых! Так и потонуло бы в потоках слюны предложение наде­
лить языком мертвый колокол и звонить в него, когда город вый­
дет встречать славного дона Санчо, если бы не подал голос некий
судья и не растолковал, что колокола переживают литургическую
смерть и воскрешение в дни Страстной недели. Они умирают, то
есть замолкают в среду, после службы, и воскресают в Страст­
ную субботу.
Люди. Улицы. Указ наместника. Великая весть. Наконец за­
звонит колокол кларисс. Раструб сделан под небольшим углом,
но гортань колокола получилась достаточно глубокой и широ­
кой; кольцо замерло в ожидании, когда к нему подвесят язык,
чешуйчатое нутро шероховато, а снаружи — шлифованная по­
верхность, на которой красовались знаки зодиака, гирлянды с
кистями, образы серафимов и главный узор, воспроизводивший
ту огромную митру, что была вырезана по дереву на алтаре храма.
Оставалось лишь разгадать таинство звона и наречь колокол Кла­
рой, Клариссой или Клароной сообразно золотому динь-дин, се­
ребряному дан-дан или бронзовому дон-дон.
266

В назначенный день гость из Овьедо в сопровождении гене­
рал-капитана и высокопреосвященного епископа поднялся по
убранной дорогими полотнами лестнице на сооруженный посре­
ди величавой площади помост, где высился колокол меж гирлянд
ярких цветов, ароматных фруктов, твердолистых дубовых и лав­
ровых венков, хоругвей, холстов с гербами, аллегориями, доспе­
хами, эмблемами, зеркальцами, множившими косые лучи солн­
ца, которое погружалось в вытянутые шеи вулканов. В сиянии за­
ката отчетливо виднелся погребальный покров с россыпью звезд
и вышитыми орудиями страстей Христовых — гвозди, молоты,
лестницы, пики, бичи,— покров мрака, растянутый под колоко­
лом в память о тех, кого, подобно плодам смерти, повесил на вы­
сохших деревьях склона Голгофы инквизитор Деус Сибак.
По поручению городской управы старший алькальд подал дону
Санчо конец веревки, убранной драгоценными каменьями, дабы
не напоминала она сиятельному гранду из Овьедо о печальной уча­
сти повешенных, и попросил его оказать милость и в колокол уда­
рить первым.
Тут поднялась суматоха. Никто не остался на месте. Несметная
толпа — трудно охватить ее взглядом — всколыхнулась, как бур­
лящее море. Индейцы, чьи глаза метали стрелы безмолвной зло­
бы, мулаты, негры, метисы, первые испанские поселенцы, по­
мнившие времена конкисты, испанцы, прибывшие после,— все
вдруг оцепенели, замолчали и рабы и вассалы, ушам своим не
веря: ниточка слов обвивалась вокруг колокольного звона...
...прими мое покаяние, падре! — слышался голос сестры Кла-
ринеры, доносился он из загробной дали, и слова были едва раз­
личимы,—...отпусти мой грех, падре, каюсь, каюсь, вырвала я гла­
за свои! ...Кларой Индейской... Кларой Индейской назовут коло­
кол! ...очей моих золото отдано, чтобы нарекли колокол Кларой
Индейской!......высвободила я ступни Господа, вонзила гвоздь в
самую бездну глаз моих, и исчезли они в раскаленном тигле... хри­
золитовая смесь Христа и золотого Солнца... Солнца моего про­
стосердечного племени, приносившего кровавые жертвы и в жер­
тву отданного, и Христа испанцев, отважных и тоже обагренных
кровью...
Не веря тому, что слышит, дон Санчо бил все сильнее, пока,
вслед за угасшим голосом монахини, звон колокола не перешел в
хрип и не умолк вовсе. Ненадолго воскреснув, умирал колокол
Клары Индейской —колокол пиратов.
267

Легенда о Палачинах
ВJ L J огромном гроте без выхода,
под сводами всех четырех его залов — в пористой пещере вет­
ров, в огне и громе вертепа гроз, в хрустальном чертоге над без­
дной подземных вод и в узком, как подмышка синего гуакамайо,
зале отзвуков,— в огромном гроте без выхода сыплет дробью
ног-ног-ног неистовая пляска Латачина и Читалана, Палачинов
из Пачилана.
—Она не умерла! Она не умерла!..—мчатся в пляске Палачины
из одной пещеры в другую, разбрасывая в них свои голоса.— Нет,
не умерла! Нет, не умерла!..— Все стремительней их исступленная
пляска.—А если умерла...—взмах мачете,—если умерла, сдержим
клятву — умрем и мы — Палачины из Пачилана!
Отчаянная решимость в глазах. Мельтешит татуировка, нане­
сенная на тело краской, которая всасывается кожей. Дождь аму­
летов. Разноцветные слезы стеклянных бус.— Нет! Нет! — И отго­
няя от себя ее смерть — головой, одновременно, словно два маят­
ника, вправо-влево, от плеча к плечу.— Нет! Нет! Нет! — Все силь­
нее, все яростнее дробь ног-ног-ног их роковой пляски.
—Она не умерла! Она не умерла!...— Головой влево-вправо, от
плеча к плечу, уже не маятники, а взбесившиеся языки набатных
колоколов. Барабанная кожа сандалий отбивает бешеный ритм,
громом гремят железные браслеты. Удар по земле.— Земля, ус­
лышь! Она не умерла! Она не умерла! — Удар по небу.— Небо, ус­
лышь! Она не умерла! — По земле —пятками, пятками, дробь ног-
ног-ног; по небу — криком,криком.
Если ж она умерла нет, нет, нет...— дробь ног-ног-ног,—
продолжалась пляска,—если умерла, то —они поклялись, покля­
лись кровью —Латачин убьет Читалана, а Читалан —Латачина на
площади Пачилана. На то они и Палачины.
Если же нарушат они свой обет, не смирят дробь ног-ног-ног
своего сумасшедшего танца, не перестанут мотать головой из сто­
роны в сторону, заговаривая ее смерть, если нарушат и Латачин не
268

убьет Читалана, а Читалан —Латачина на площади Пачилана, раз­
верзнется земля и поглотит их.
Дробь ног-ног-ног... пляска хлещет землю дробью ног...
плясать или умереть... ноги-ноги-ноги... головой туда-сюда...
ноги-ноги-ноги... кольца на ногах мечутся червячками света...
туда-сюда следы клюва кецаля* на взмокших висках... туда-
сюда, вниз-вверх земля... бичами хлещет кожа сандалий...
ноги-ноги-ноги... туда-сюда, вниз-вверх небо, по которому
колотят они кулаками злосчастья...
Плясать или умереть... ноги-ноги-ноги... дробь ног-ног-ног...
плясать или убить друг друга... что сказано, свято...
Звезда-одиночница оторвалась от неба, помигала и рассыпалась
лучистыми пылинками, не долетев до последних отблесков вечер­
него солнца, разлившегося, словно кровь, вокруг Палачинов, ко­
торые все плясали, все повторяли — нет, нет, нет!
Спасенье есть. Взметнулись мачете, приветствуя исчезнувшую
одиночницу. Теперь они смогут разорвать связывающую их клят­
ву и больше не мерить расстояние от жизни до смерти дробью ног-
ног-ног самой яростной из всех плясок.
Рвать не придется. Одиночница, чиркнув по небу и пре­
вратившись в шуструю ящерицу, бежавшую по воде, открыла им,
что смогут они развязать узел клятвы, не лишая друг друга сладос­
ти воздуха.
Развязать узел клятвы?
Они воззвали к ветру, но никто не откликнулся в пористой пе­
щере, никто —в вертепе гроз, никто —над бездной подземных вод
и никто — под мышкой синего гуакамайо.
Только слышен был дождь падающих с листьев капель, дождь,
которыйтучи приберегают на кронах деревьев, чтобы и послелив-
ня шел дождь.
И капли эти говорили.
Развяжут Палачины узел клятвы, если пойдут далеко-далеко.
В край, где все ходят туда и сюда, не зная зачем и не зная куда. В
так называемые города. В одном из этих городов спросят дом
Бешеной Удавки, войдут в тот дом, полный женщин, и выберут
ту, у которой в глазах — завтра, на устах — сегодня, а в ушах —
вчера.
Стихла дробь ног-ног-ног их роковой пляски: плясали —
земли не касались, коснуться — об смерть споткнуться,— и
ринулась дробь ног-ног-ног по дорогам. Настал час вложить
мачете в ножны безупречности. Лишь в ножнах ты безупречен,
мой мачете. Но как узнают они дом Бешеной Удавки? Это про­
* Имеется в виду след налобной повязки, которой пользуются индейцы
для переноса тяжестей
269

сто. По фалломмам, выжженным на дверях и окнах каленым
железом, тем, что скот клеймят.
Сначала — дробь ног-ног-ног их рокового танца, теперь —
дробь ног-ног-ног по дорогам. Палачины бегут, отмахиваясь от ее
смерти. Но от кого им бежать, коли они вместе? Латачин и Чита-
лан. Читалан бежит от Латачина? Латачин бежит отЧиталана? Бе­
гут... дробь ног-ног-ног... сквозь гибель звезд в ночи, сквозь ги­
бель тварей в лесах, бегут, оставляя позади солнце и непогоду, прах
облаков; то теша себя надеждой, то приходя в уныние, в постоян­
ном страхе, что не найдут они дом Бешеной Удавки и, уж подавно,
эту женщину, у которой сегодня — на губах, вчера — в ушах и зав­
тра — в глазах, и что их безумный бег... дробь ног-ног-ног... ноги-
ноги-ноги... приведет их в конце концов на площадь Пачилана и
столкнет в схватке не на жизнь, а на смерть, когда придется им за­
рубить друг друга своими мачете, на то они и Палачины, под кри­
ки: Латачин-чин-чин-Палачин! Читалан-лан-лан-Пачилан!..
— Огни!.. Огни!..— закричал Читалан.
Латачин тоже увидел, высунувшись из знобкознойного тума­
на, окутавшего вершину холма, но сказал:
— Это не огни, это светящиеся ноги города... они идут, бегут,
встречаются, расстаются...
— Подождем до утра,— предложил Читалан, собравшись при­
сесть на камень.
— Мы не можем ждать,— возразил Латачин,— если она умер­
ла, мы не можем ждать...
— Время выиграть...
— У смерти времени не выиграешь, пошли...
— И подумать, что я — это все, а все — это я!..— пожаловался
Читалан, не сбавляя шага.— Светится ночь, светятся боги, я мог
бы петь, смеяться, согнуть пальцы руки или нацелить их, как стрел­
ки компаса с ногтями-наконечниками, на дом Бешеной Удавки!
Когда брызги цвета оросили все кругом — и птиц, и облака, и
небеса —лоскутки зари... лоскутки сна...—они были уже в городе,
пробуждавшемся на сотнях, тысячах, миллионах ног, и ног, и ног.
Столько людей идут туда и сюда, не зная зачем и не зная куда, что
в городах все —движение и нет покоя. Ноги-ноги-ноги... И их соб­
ственные ноги, шагающие по улицам и площадям в поисках дома
Бешеной Удавки.
И вот, когда они уже близко, когда видны фалломмы на дверях
и окнах, преграждает им путь похоронная процессия.
Не сговариваясь, словно не по своей воле, двинулись они
за ней и дошли до самого кладбища в молчании и печали, не
зная, куда бы спрятать мачете, а ярмо яремное тянет голову
вправо-влево, от плеча к плечу, не давая им скрыть свой про­
тест против смерти.
270

Как только могильщик закончил свое дело, они нахлобучили
сомбреро и скорей — с кладбища. Теперь — одним духом к дому
Бешеной Удавки, где найдут они ту, у которой губы блестят насто­
ящим, уши внемлют старинной музыке, а глаза пьяны будущим.
Но не дойдя до ворот, они вернулись. Еще похороны... и еще... и
еще... Все утро хоронили они мертвецов. Не в силах совладать со
своей натурой, они пристраивались к очередному погребальному
шествию, и, бормоча: она не умерла... не умерла... мотая головой
из стороны в сторону, они медленно следовали за одетыми в траур
родственниками.
Что делать... Они убежали с кладбища по оврагу... Может, най­
дут захудалую или худой славы улицу, по которой никто не захо­
чет пронести своего покойника. По ней-то они и попробуют вый­
ти к дому Бешеной Удавки.
Но в тот момент, когда по тропинке, петлявшей в черной тря­
сине по берегу речушки, домчались они почти до самого дна это­
го огромного котла, полного деревьев и валунов, папоротников,
орхидей, змей и ящериц, они увидели поднимавшуюся им на­
встречу вереницу крестьян, сопровождавших белый гроб, в ко­
тором лежала девушка. И вот уже бредут Палачины обратно —
обливается сердце кровью при виде белоснежного футляра,
скрывающего тело непорочной девы. Сквозь шумное дыхание
на крутом подъеме, сквозь молчание птиц и листьев слышно
было, как повторяли они, словно выдыхали: она не умерла... не
умерла...
Они подождали, пока стемнеет. По ночам не хоронят. Непо­
стижимо. Сигарета за сигаретой. Непостижимо. Дураки в город­
ском управлении. Приходится носить покойников, натыкаясь на
дневной свет. Куда возвышенней было бы пройти по городу в пол­
ночь, под уличными фонарями, в процессии свечей или факелов,
в величественной тишине площадей и закрытых домов, погружен­
ных в себя.
Дом Бешеной Удавки, недом, а барахолка, где женщины пред­
лагают себя в зеркалах —едва уловимые тени табачного дыма, при­
зраки с кожей и волосами цвета яичного желтка в свете желтова­
тых лампочек, ногти —рыбья чешуя и накладные ресницы —крюч­
ки, источающие слезы, когда рыбка срывается,— был полон пья­
ных мужчин, занятых загадочными комбинациями по совмеще­
нию вкуса и прихоти, пока не находили если и не идеал своего
женского типа, то уж, во всяком случае, ту, которая была всего бли­
же к идеалу. У всех женщин за своим пережитым прошлым было
еще далекое прошлое богинь, сирен, мадонн... как если б дно мор­
ское было глазом... Женщине свойственно жить в мире прошло­
го. которое время от времени она отважно прячет под маскарад­
ным костюмом настоящего.
271

Женщина, которую ищут Палачины в доме Бешеной Удавки —
Латачин отталкивает Читалана, Читалан —Латачина, и наконец
они врываются вместе и, перебивая друг друга, принимаются опи­
сывать ее,—говорила, что в ушах у нее, да, да, только в ушах, зву­
чит старинная музыка, что разговаривает и целует она в настоя­
щем, хотя зубы белизной слоновой кости всегда напоминают о
старине, и что огонь, горящий в ее глазах, очищает ее взгляд от
повседневности, чтобы видеть будущее...
Бешеная Удавка —златогири в мочках ушей, марципаны жем­
чугов на груди, пальцы в оковах колец с разноцветными камня­
ми: зелеными, красными, желтыми, фиолетовыми, черными, си­
ними, переливчатыми —устроила им испытание, забросав их ка­
верзными вопросами, на которые Палачины должны были дать
ответ, иначе закрылись бы перед ними двери и не нашли они ту, у
которой в ушах — вчера, на устах — сегодня, а в глазах —завтра.
— Кто из вас двоих умеет танцевать на ходулях? — спросила
Бешеная Удавка.
— Оба,— поспешил ответить Латачин,— но не на ходулях, а на
груди богинь...
— Знаете вы какую-нибудь тайную молитву?
— Тайную молитву? Знаем, как не знать,— ответил Читалан
и, выдержав короткую, точно рассчитанную паузу, возопил: —О
боги! Боги!.. Глаза ваши влажны, руки ваши устали от сева, вы,
знающие точный счет времени...
— А ищете вы,— прервала его Бешеная Удавка,— ищете вы
Нашлюнашкан...
Оба замолчали, а Бешеная Удавка подумала: ловко я их!
— Нет, госпожа...—покачал головой Читалан, а Латачин до­
бавил:
— Конечно, нет. Кому нужна Нашлюнашкан в городах? Нико­
му. Здесь она не блеснет молнией, не оглушит небесным грохо­
том. Не то что у нас в Пачилане, где гроза — грозная Нашлюнаш­
кан обрушивается в сонме ангелов престольных и господствий гро­
мом светопреставления...
— Мы ищем,—перебил Латачин,—женщину прошлого, насто­
ящего и будущего...
Бешеная Удавка подобрала пальцы — разноцветные щупаль­
ца пауков, каждая рука — бриллиантово-изумрудно-рубиново-
аметистово-бирюзово-опалово-топазово-сапфировый паук.— и
нахмурила унылую сажу бровей.
— Мы ее не похоронили. Мы держим ее для клиентов, лю­
бителей, как и вы, женщин неподатливых и холодных, совсем
холодных...
—Она мертва ?—в один голос спросили Палачины, разом ощу­
тив присутствие забытых было мачете.
272

—Заморожена. Красавицей она не была, но и не дурнушка. Гла­
за раскосые, как у крокодила, вздернутый нос, прямые волосы...
— Мертва? — снова спросили они.
—Да. Наложила на себя руки. Для этого места самоубийство —
естественная смерть. Но если желаете, она у нас на своем смерт­
ном ложе всегда в полной готовности. Аромат белых цветов и ки­
париса, жасмина и ладана... есть охотники до холодной плоти...
любви на кладбище... побаловаться меж четырех свечей...
— Нет, нет, нет, она не умерла,— упорствовали Палачины,
взмокшие от холода в костях.
— Мать...терьбожья! Значит, господа тоже верят, а может, слы­
шали здесь в доме... Служанки рассказывают, что пачиланская
красавица, так мы ее называли, по ночам встает. Знаете, есть мерт­
вецы, которым снится, что они живые. Тогда они из могил подни­
маются и разгуливают повсюду. Так вот, красавице снится, что она
жива, она и бродит тут, дверьми хлопает. Самое ужасное, когда с
ней мужчина, хоть она и застывший труп, а становится упругой,
как губка. Ах, надоела я вам своей болтовней. Пойдете к ней?..
Хотите, по одному, а нет, так вместе...
— Мы должны унести ее отсюда...
— Нет. Ни за какие деньги. У нас традиция — а мой муж был
англичанин, экс-пират, хотя он все эти «экс» не любил,—что жен­
щина, которая в дом Бешеной Удавки войдет, не выйдет из него и
мертвая, ведь и мертвая она годится, чтобы завлекать всяких там
выродков и распутников...
— У этой женщины было,— слова падали, как крылья ста­
рых муравьев, с губ Палачинов, еще не постигших случившее­
ся до конца,—было прошлое в ушах, настоящее на устах и бу­
дущее в глазах...
— Ну да, то-то она и порешила себя — ждать не стала. Ладно
уж, чего тут долго толковать, идите к ней. Она обмыта и умыта...
Идите... идите к ней в спальню... сразу видно, что мертвая плоть
по вкусу вам...
Коварные и быстрые, они переглянулись, выхватили мачете, и
вжик! — покатились обе руки Бешеной Удавки, как два самоцвет­
ных початка. Брызнула рубиново-гранатовая кровь...
Словно с цепи сорвавшись, не помня себя, ничего не видя, в
крови по локти, они то кричали, то лаяли, то выли по-волчьи, то
надрывались в стенаниях звериным ревом. Крик, лай, вой, рев. зу­
бовный скрежет, помертвевшие губы, беспощадность правды, все
напрасно, нет больше надежды, нет сомнений...
— Не умерла... не умерла пачиланская красавица.—Они рыда­
ли до хохота, не в силах отогнать от себя видение превращенного в
мумию тела цвета белого табака, которое Бешеная Удавка вспрыс­
кивала духами на потеху пропойцам и похотливым лунатикам. .
273

При выходе из города, у которого ночью, когда он спит, нет ног,
их остановила старушка с белыми, как лунь, волосами.
—Дорогу ищете? — поинтересовалась она.
На что Палачины, сжимая мачете, готовые в любую минуту
проложить себе путь силой, ответили:
— Разрази нас Акус Великая... если не дорогу мы ищем!.. Об­
ратную дорогу... Мы спешим в Пачилан... на площадь... драться...
жизни лишить друг друга...
— На то вы и Палачины...
—Да, госпожа, к вашим услугам...
— К моим?.. Хи-хи...— от ее хихиканья несло жженой тряп­
кой,— меня смерть не обслуживает... хи-хи-хи!
Потом добавила:
—Для Палачинов дорога кончилась...
Не уловив в этих словах знамения своего собственного конца,
Читалан пошутил:
— Что же нам спечь, чтоб она дальше пошла?
— Печь — ничего. Печься — о многом. Хотя бы о том, чтобы
волосы отрастить, разве что кто другой волос своих на дорогу вашу
не пожалеет.
Вздохнул Латачин:
— Есть одна... вернее, была, но она раньше нашего без дороги
осталась!
— Как же, знаю. Спит она в доме у Бешеной Удавки на чер­
ной подушке из глубоких рек семимильных. Как раз на дорогу
до Пачилана хватило бы. Может, вернетесь, возьмете у нее во­
лосы в долг.
—Это невозможно! —воскликнули они и показали старухе руки
проклятой сводни с пальцами, втянутыми по самые ногти в тон­
нели из драгоценных камней.
— Неправедному богатству руки отрубать,—ужаснулась ста­
рушка,— бесполезно, бесполезно, у него новые руки отраста­
ют...
—Отойди...—Латачин взмахнул мачете,—отойди, хвост коме­
ты, летающей неизвестно где! Ты и так одной ногой в могиле сто­
ишь, клянусь —и второй туда станешь, если не отвезет нас смерть
на закорках до самого Пачилана!
Старуха исчезла. И было им дано. Сидя прямо на лопатках —
жесткое седло досталось седокам в последней скачке,—добрались
они до места, где должны были исполнить свой обет. Когда слезли
они с костяка своей хрупкой, но крепкой лошадки, увидели: смерть
скалила голые зубы.
— Над кем ты смеешься?..— спросили они.
В ответ, коротко:
— Над вами...
274

Они не услышали ее, им было все равно. Появившись в дуэль­
ных костюмах — белые парадные рубашки с пышными манжета­
ми и жабо, белые парадные брюки, руки и лица покрыты белой
краской,—они обменялись взглядом друзей-врагов и подбросили
в воздух мачете, чтобы знать, где стоять каждому из них, когда нач­
нется их зловещий поединок. Вонзились ножи в землю один точ­
но против другого — верный глаз палачинский. Латачину доста­
лось солнце в глаза, а Читалану — в спину.
Латачин подумал: Читалану лучше — солнце не слепит его.
Читалан подумал: Латачину повезло — в лучах солнца он видит
меня лучше.
Пока вытаскивали они свои мачете, пролетел у них над голо­
вой попугай.
— Латачин... чин... чин... палачин! — весело горланил он. По­
том улетел, но вернулся, и еще веселей:— Палачин... чин... чин...
Латачин!
Он улетал и возвращался:
— Читалан... лан... лан... Пачилан! Пачилан... лан... лан... Ч и­
талан!..
— С меня хватит, разрази меня Акус Великая! — вскричал
Латачин и, потрясая мачете, помчался вслед за попугаем-на-
смешником.
— Палачинчин, палачин!.. Палаланлан, Пачилан!..— зеленый
шустрый балагур,— Палаланлан, Пачилан!.. Палачинчин, Палачин!
И так, летая туда-сюда, па-лала и чин-чин... чин-чин и па-
лала... увлек он за собой с площади, превращенной в арену, Пала-
чинов из Пачилана, которые гнались за ним, грозя на бегу мачете.
— На то они и Палачины!..— сказал кто-то, не попугай. Кто-
то. Видно было только его плечо и восседавшего на плече попугая.
—Я вас тут поджидаю, поджидаю, чтоб не кончили друг друж­
ку, да, видать, проглядел —не углядишь вас за пляской вашей дроб­
ноногой, вот я и послал за вами попугая.
Услышав упоминание о своей особе, попугай распушился, от­
кинулся назад, растопырил лапки и облегчился, выпустив червя­
чок помета на плечо человека плеча.
— Благодаря этому червячку,— завопил попугай, раздувшись
как сконфуженный кочан салата,— спасут свою шкуру Латачин и
Читалан и снова дробью ног-ног-ног запляшут в Пачилане!
— Не то что совсем спасут,—сказал человек плеча,— но пожи­
вут еще, коли бросят они совсем свое занятие. Не дело это —кровь
проливать.
— На то они и Палачины! — уточнил попугай.
— Меня не проведешь! — взъярился Латачин.— Червяк попу­
гаев — это трусость! Такой ценой не нужна жизнь Палачинам из
Пачилана!
275

— Да нет же...— засуетился Читалан: не лежала у него душа к
смерти, и даже с некоторой толикой попугаевой какашки предпо­
читал он жизнь...
Мстительный клинок прорезал воздух и врезался в чью-то
ногу. В бескровную, черную, мохнатую ногу с острыми ногтя­
ми. Ногу, отсеченную не по щиколотку, а по отчаянный визг
Читалан на ходу подобрал ее Они возвращались на площадь
Пачилана к поединку, прерванному появлением попугая. Ко­
лышутся, точно крылья, поля белых, как вся их одежда, сомб­
реро. Белые лица и руки, словно обратная сторона листьев бе­
лого дуба. Странные пепельно-белые персонажи с болтающи­
мися на груди амулетами смерти в оправе из драгоценных кам­
ней — мертвыми руками Бешеной Удавки: у каждого по руке.
Губы шевелятся в монотонном бормотании приговоренных к
смерти, шепчут бесконечную однообразную молитву: она не
умерла... она не умерла... она не умерла... Не умерла, так и вина
поменьше, а может, и вправду верят они, что те, кто умирают
не там, где рождаются, не умирают вовсе, а отсутствуют, вдвой­
не отсутствуют, как та, у которой было вчера в ушах, сегодня
на губах и завтра в глазах. Все тщетно, все беспросветно тщет­
но. Поникшие, нелепые, предавшие себя, преступившие клят­
ву, задыхаясь от рыданий под мертвой тяжестью раздувшихся,
словно жабы, сверкающих золотом и драгоценными камнями
рук проклятой сводни, они — какая дикость! — все одолевают
себя вопросами, на которые нет ответа.
— Отдай мне ногу, отдай!.. Это моя нога... моя! — жестами и
гримасами объясняет Читалану большая обезьяна цвета кофейной
пены.
— Возьми, если хочешь...
—Чем могу служить, господа? —казалось, спрашивает своими
ужимками хвостатая обезьяна, пожирая глазами реликвии, вися­
щие на груди у Палачинов. Она забегает вперед, заглядывает им в
лицо, потом оборачивается назад. Ковыляя дальше — ногу она не
приставила,— обезьяна поскрипывает зубами и все оглядывается
и оглядывается.
Великий Магвохмелюль размашистым шагом приближается
к ним.
— Когда смотрю я сны, то глаз не закрываю, а думают, я что-то
знаю,— мурлычет он себе под нос,— думают, я что-то знаю, раз
сны смотрю, а глаз не закрываю...
— Кто будут господа,—с вызовом обратился он к Палачинам,—
как зовут'* О10! Да это...— он всмотрелся в них получше,—да это
Палачины из Пачилана!
Обезьяна сидела на земле и пыталась приделать свою ногу, ког­
да вешкии Mai вохмелюль полюбопытствовал, за какие проделки
276

ей эту ногу оттяпали. Она сидела и перемешивала слюну с землей
и визгом.
— Морока, хватит визжать! — пригрозил Магвохмелюль обе­
зьяне посохом, на который опирался. А затем, повернувшись к
Палачинам, властным тоном произнес: —Друзья мои! На этих хол­
мах не должна пролиться кровь ..
Он вытер рот тыльной стороной ладони — от одного упо­
минания слова «кровь» спекаются губы — и осведомился, впе­
рив взор в опавшую листву веков, какое впечатление произвел
его приказ «кровь не проливать» на тех, кто только этим и зани­
мался.
— Да, но если не проливать крови, на что же мы будем
жить?..— ответил вопросом на вопрос Читалан.— А хуже всего,
что сейчас мы связаны клятвой: я — пролить кровь Латачина, а
Латачин — мою.
— Выход всегда найдется...
— Нет! Это невозможно! — вскричали Палачины.
— В моих холмах невозможного нет...
— Если б правда выход нашелся...— заторопился Читалан, за­
горевшись надеждой: уж очень не лежала у него душа к смерти, а
особенно под ударами мачете.
— Выход! Через трусость, замешанную на попугаевом дерьме,—
распетушился Латачин,—ха-ха-ха...—захохотал он и тут же доба­
вил: — Пачиланская красавица ждет нас по ту сторону жизни, туда
мы и пойдем...
— А почему оба? — нахмурив брови, спросил Магвохмелюль.
— Ее погубила любовь, любовь к нам обоим,—объяснил Чита­
лан,— никак решить не могла, на ком свой выбор остановить, и
попала во власть всех тех, кто ее не любил...
— Ну... а как вам понравится, если и с красавицей пачилан-
ской встретитесь, и умрете не до конца?..— непринужденно про­
вещал Магвохмелюль.
Протяжно вздыхала задремавшая обезьяна. Ногу она прикле­
ила. Палачины не верили своим глазам. Как поверишь. Слюна,
земля и немного визга — какой еще клей нужен.
«Умереть, не умирая до конца... и клятву сдержали бы, и в жи­
вых остались...» —думал про себя Читалан.
— Но уговор,— Магвохмелюль угадал, что именно взвешивал
Читалан на незримых весах возможностей.— одно-единственное
условие Не прольется больше кровь в Пачилане Кровь Палачи-
нов будет последней.
— Все сделаем, что прикажешь, только бы умереть, не умирая,—
зачастил Читалан с растущей надеждой,— и клятву исполним, и с
жизнью не расстанемся
Латачин хранил молчание Морока и Магвохмелюль были ем\
277

подозрительны. Он стиснул челюсти и прикусил мысль. Смело
Палачины убивают, да несмело умирают —она всегда так говори­
ла. Этот болтун в душу лезет, хочет внушить нам, будто умрем мы,
но не умрем. Это он так говорит, чтобы смелости нам хватило убить
друг друга. Биение сердца прострочило ему губы. Наконец он смог
вымолвить:
—Со своей стороны, благодарю, но не нуждаюсь и согласия не
даю. Представление какое-то, а не поединок. Противно. Убивать
так убивать.
— Попробовать-то можно, что мы теряем...— прошептал Чи-
талан, душа которого упрямо не лежала к смерти.
— Все потеряем...—послышался голос Латачина, железный, же­
сткий голос,— все потеряем, если каждого лгуна слушать станем!
Морока скакала, пританцовывала, и неизвестно было, какую
же из двух ног приклеила она слюной, смешанной с землей.
—Ладно уж.—бросил Латачин —чудесное водворение на мес­
то отрезанной обезьяньей ноги обескураживало его,— послуша­
ем, как это можно умереть, не умирая на самом деле...
— Цыц, Морока! — прикрикнул Магвохмелюль на неуго­
монную обезьяну.— В богини не прошла, балериной заде­
лалась,— пояснил он, улыбаясь, после чего черты лица его от­
вердели, и торжественно, в каменной неподвижности сообщил
он Палачинам, что даст им два талисмана, по одному на каждого,
с помощью которых смогут они возвращаться к жизни из океана
субстанций.
— Инстинкт самосохранения,— продолжил Магвохмелюль,—
это великий немой пес, верный страж плоти человека, его тела,
его сохранности, он и предупреждает об опасности, и с пеной у
рта бросается на защиту; после инстинкта самосохранения идет
науаль, то бишь дух — покровитель души человека, его двоиник,
животное, которое всегда его поддерживает, никогда с ним не рас­
стается и сопутствует ему и после смерти; и, наконец, за науалем
идет огненная стихия субстанций — основа основ жизни, сокро­
венный трепет бытия, другими словами, тонус.
Немного помолчав, он заговорил снова.
—У этого господина,— повернулся он к Латачину, у которо­
го от гнева глаза горели черным огнем,— у этого господина то­
нус минеральный, ему соответствует — и я ему вручаю — хруп­
кий талисман из талька в виде многослойного зеркала снов.
Каждый лепесток сохраняет свою силу в течение девяти веков,
девятисот лет. Пройдут девять веков, и Латачин должен будет
оторвать использованный лепесток, чтобы жить дальше в недрах
минеральной субстанции. Триста миллионов тальковых зер­
кальных лепестков, считая только первый слои, вырвут его тень
из ночной тьмы.
278

Магвохмелюль положил руку на плечо Читалана:
—А вот у приятеля нашего — тонус растительный. В этом ку­
сочке корня сейбы. который я вручаю ему, содержится талисман
зеленой воды, древесной крови, чтобы плавал он после смерти в
зеленой крови земли и возвращался, когда захочет, в свою теле­
сную оболочку. Силой моих талисманов будут живы Палачины в
сокровенной глубине своих субстанций, камнем будет Латачин,
деревом — Читалан.
—Давай талисманы, давай! —с надеждой и требовательно вос­
кликнули Палачины.
— Но простейшая энергия, более сильная, однако, чем ин­
стинкт самосохранения и дух-покровитель, сможет спасти вас от
небытия при условии, что, приняв форму минерала и дерева, со­
храните вы себя в целости. Для этого найдете вы самую глухую ча­
щобу, самый глубокий овраг, где никто до вас дотронуться не смо­
жет, никогда не расстанетесь и поклянетесь, что ваша кровь —пос­
ледняя, что в Пачилане прольется.
—Да будет так, разрази нас Акус Великая! — получив талисма­
ны, поклялись Палачины вслед исчезнувшим Мороке и Магвох-
мелюлю, которому отдали они в уплату за секрет выживания уни­
занные драгоценностями мертвые руки Бешеной Удавки.
Черным-черно на площади Пачилана от множества голов. Ду­
эль дуэлей. Все: церковный фасад и колокольня, окна и крыши
домов, деревья, все — одна сплошная голова. Самые именитые
жители расположились на своих балконах. На перекрестках —
всадники со шпораами, звучащими сонным дождем. Вдоль троту­
аров многочисленные торговцы предлагают лимонад, закуски, ко­
косовые орехи, сладости, фрукты и безделушки.
Многозначительная, точнее, многочихательная тишина. Не­
смотря на торжественность момента, все расчихались, раскашля­
лись и раскаркались...
На площадь выходят Палачины в сопровождении толпы безу­
частных масок, которые несут гадючьи скелеты, безголовых пету­
хов, бичи из кожи оцелота, нитяные клетки с крохотными птич­
ками, овечьи шкуры, икающих птиц, погремушки гремучих змей,
жертвенные ножи, выточенные из обсидиана смехом Тоиля* в фор­
ме Древа жизни, черепа, раскрашенные в сине-зелено-желтые
цвета, оленьи рога...
Занимают Палачины места, указанные их мачете, под­
брошенными в воздух и вонзившимися в землю, и раздается сразу
громкий голос Читалана. Просит он, чтобы гробом был ему по-
Тоиль — бог фозы в мифологии млия-кпче
279

лый ствол дерева, в который бьют сейчас набатом сотни деревян­
ных языков Дать заснуть ему последним сном в барабане-туне
Пусть тун могилой гулкой ему будет.
Потом заговорил Латачин. Просит он, чтобы выбили ему мо­
гилу в камне, и, не проронив больше ни слова, начинает свой пос­
ледний танец. Дробь ног-ног-ног...
Чин-чин-чин... Палачин-чин-чин!.. ноги-ноги-ноги... дробь
ног-ног-ног...
Латачин-чин-чин... чин-чин Латачин... Латачин-чин... Лата­
чин!
Лан-лан-лан... Читалан-лан-лан! — начал Читалан свои пос­
ледний танец, дробь ног-ног-ног... но прежде объявил во всеус­
лышание — мачете взвились, блеснув, как рыбы на солнце,— не
на смерть идут они, а на встречу с красавицей пачиланской... ноги-
ноги-ноги... дробь ног-ног-ног...
Не заставил себя ждать и Латачин:
—Узел любви, связавший трех, не развязать! Назад не взять...—
откликнулось эхо.
Вот что бывает, Читалан, когда двое одной суждены!
Вот что бывает, Латачин, когда двое одной суждены!
Ноги-ноги-ноги... ноги-ноги-ноги... дробь ног-ног-ног ..
удар... отбит... удар... отбит... в ударе Латачин... в ударе Читалан...
скрестились мачете... дзин... дзан... удар Читалана... дзан... дзин...
удар Латачина... дзан... дзин... дзан... отбит... удар Читалана...
дзин... дзаи... дзин... отбит... удар Латачина... скрестились маче­
те... ноги-ноги-ноги... дробь ног-ног-ног... дзин... дзан... удар Па-
чилана... дзан... дзин... отбил Палачин... удар... отбит... удар... от­
бит... бить — не коснуться — продлить танец... дроби ног агонию...
ноги-ноги-ноги... ноги-ноги-ноги... выпад на выпад... удар на
удар... дзан... дзан... отбей, Читалан... ударь, Латачин, ударь, Чи­
талан... отбей, Латачин, отбей... ноги-ноги-ноги... ноги-ноги-
ноги... ногин... оги... ногин... огин... все плывет... смертельные
раны... острие в сердце... сквозь сосок...
Окровавленное тряпье... всего лишь рубашки... всего лишь
штаны... их пояса ярко-красные... их сандал ии-кайте из кожи сы­
ромятной... их сомбреро...
Это и похоронили... их тряпки... не самих... сами они стали не­
видимы...
Окровавленное тряпье и мачете предали дереву звонкому и ска­
ле скорбной...
Дни, месяцы, годы... Читалан, ставший огромным красным
деревом, и Латачин. обернувшийся горой, узнали друг друга
— Эи там. Чпгапан1
280

—Ay, Латачин!
— Эй там, Читалан, пустишь в ход свой талисман?
—Да, да, Читалан пустит в ход свой талисман!
— Эй там, Читалан, ты вернешься в Пачилан?
—Да, да, Латачин, мы вернемся, Палачин!
Удар мачете расколол небо цвета черного меда. Раненные мол­
нией красное дерево и утес не смогли пустить в ход свои талисма­
ны и стать снова Палачинами из Пачилана. Брожение дождя. Опья­
нение земли. Пьяные реки выписывают зигзаги. Покачиваются
пьяные деревья. Пьянея, растение становится минералом. Мине­
ралы и есть пьяные растения. Опьянев совсем, растение становится
животным. Животные — это растения в горячечном бреду...
В сопровождении обезьяны, на груди которой красуются свер­
кающие драгоценными камнями руки Бешеной Удавки, появля­
ется Магвохмелюль с невредимым телом той, чьи уши при жизни
внимали невнятному говору вчерашних дней, губы пылали жаром
настоящего, а глаза отгадывали загадки будущего.
Он несет ее на руках. Она —легче дыма, легче воды, легче воз­
духа, легче сна.
Гроб красного дерева. Кроваво-красный утес. Узел, связавший
три жизни.
Когда смотрю я сны, то глаз не закрываю, а думают, я что-то
знаю...
Бренные звезды упали листьями ночи судьбы.

Содержание
Ю ный Владетель сокровищ . Повесть. Перевод Н. Трауберг.........5
Легенды Гватемалы. Перевод н. Трауберг.................................... 103
Гватемала...................................................................................... 105
И вот, я вспоминаю .....................................................................112
Легенды
Легенда о Вулкане................................................................. 116
Легенда о Волосяном............................................................120
Легенда о Т атуане................................................................. 116
Легенда о Сомбероне............................................................116
Легенда о сокровище Цветущего К р а я.............................116
Колдуны весенней б у р и ...................................................... 116
Легенда о Вулкане................................................................. 116
Кукулькан — Пернатый Змей................................................... 146
Зеркало Лиды С а л ь .......................................................................189
Портик. Перевод М. Былинкинои...................................................191
Зеркало Лиды Саль. Перевод М. Былинкинои............................. 194
Хуандо Прикованный. Перевод М. Былинкинои........................ 208
Хуан Круготвор. Перевод А/. Былинкинои................................... 224
Кинкаху. Перевод М. Былинкинои................................................. 233
Легенда о поющих табличках. Перевод Т. Балашовой...............242
Легенда о хрустальной маске. Перевод Т. Балашовой.............. 250
Легенда о мертвом колоколе. ПереводА. Казачкова................ 257
Легенда о Палачинах. Перевод Г. Дубровской............................. 269

Л итературно-художественное издан не
Библиотека Латинской Америки
Мигель Анхель Астуриас
Юный Владетель сокровищ
Легенды
Ответственный за выпуск: Ю.В. Тихонов
Оформление: П.П. Ефремов
Набор и компьютерная верстка: Ю.В. Балабанов
Корректор: Ю.В. Тихонов
Изд. лиц. No 065723 от 10.03.98
Литературное агентство «Академический Проект»
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3, стр. 4.
По вопросам приобретения книги просим обращаться
в ЗАО «Академия-Центр»
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3
Тел./факс: (095)176 93 38; 176 95 23.
Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции
ОК-005-093, том 2; 953 ООО— книги, брошюры
Подписано в печать с готовых диапозитивов 22.06.99.
Формат 84x108/32. Гарнитура Таймс. Бумага офсетная.
Печать офсетная. Уел. печ. л. 17,69. Уч.-изд. л. 18,7.
Тираж 5000 экз. Заказ No 302.
Отпечатано с готовых диапозитивов
на ФГУИПП «Уральским рабочим»
620219. г. Екатеринбург. ул. Тургенева. 13

книги-почтой
И здательско-книготорговая фирма
“Академия-Ц ентр”
предлагает заказать и получить по почте книги
следующей тематики:
• психология
• философия
• история
• социология
• культурология
• учебная и справочная литература по гуманитар­
ным дисциплинам для вузов, лицеев и колледжей.
Прислав маркированный конверт с обратным адре­
сом, Вы получите каталог, информационные материа­
лы и условия рассылки.
Наш адрес:
111399, Москва, ул.Мартеновская, 3,
ЗАО “Академия-Центр, служба “Книга-почтой”.
Заказать книги можно также по тел./факсу
(095) 176-93-38, 176-95-23
или по электронной почте:
e-mail: academia@mmtel.msk.su
Просим Вас быть внимательными и указывать
полный почтовый адрес и телефон/факс для связи.
С каждым выполненным заказом Вы будете
получать информацию о новых поступлениях книг.
Ждем Ваших заказов!

БИБЛИОТЕКА ЛАТИНСКОЙАМЕРИКИ
готовится к выпуску:
Хроники открытия Америки
НОВАЯ ИСПАНИЯ (Книга I)
Настоящий том, открывающий исторический раздел
серии “Библиотека Латинской Америки”, посвящен одному
из главных культурных и исторических событий эпохи Воз­
рождения — открытию Нового Света. Яркие и удивительные,
героические и жестокие, нередко фантастические картины
рисуют перед читателем первые европейские свидетели и
хронисты американского континента. Среди авторов работ,
помещенных в сборнике, мы находим такие известные име­
на, как Христофор Колумб, Эрнан Кортес, Берналь Диас дель
Кастильо.
На русском языке большинство текстов публикуется
впервые Книга снабжена научными комментариями и ста­
тьями
Для широкого круга читателей.
По вопросам приобретения книг
и за дополнительной информацией просим обращаться
ЗАО “Академия-Центр”
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3
Тел./факс: (095) 176 93 38, 176 95 23
E-mail: academia@mmtel.msk.su
Литературно-издательское агентство
А кадемический П роект

БИБУШОГЕКАЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ
готовится к выпуску:
Хуан Рульфо
РАВНИНА В ОГНЕ. ПЕДРО ПАРАМО
Замечательный мексиканский писатель Хуан Рульфо
(1918— 1986), увы, почти не известен российскому читателю.
Между тем, его произведения во всем мире издаются и переиз­
даются, а мэтры латиноамериканской литературы (Маркес, Фу­
энтес) неизменно ставят его выше себя. Впрочем, то немногое,
написанное Рульфо почти пятьдесят лет назад и дополненное в
последующие годы лишь серией коротких репортажей и интер­
вью, является и по сейдень темойдля многочисленных диссерта­
ций, научных и писательских конференций и дискуссий.
Яркая и новаторская, исполненная внутреннего тра­
гизма, переживания за судьбы своей родины и народа проза
Хуана Рульфо не оставит читателей равнодушными.
В однотомник писателя включены сборник рассказов
“Равнина в огне”, роман “Педро Парамо”, а также ряд расска­
зов, впервые публикуемых на русском языке.
По вопросам приобретения книг
и за дополнительной информацией просим обращаться
ЗАО “Академия-Центр”
111399, Москва, ул. Мартеновская, 3
Тел./факс: (095) 176 93 38, 176 95 23
E-mail: academia@mmtel.msk.su
Литературно-издательское агентство
А кадемический П роект

БИБЛИОТЕКАЛАТИНСКОЙАМЕРИКИ
Ни одна национальная литература второй половины
XX века не была окружена столь пристальным вниманием
читателей и бдительным— критиков, как латиноамериканс­
кая. Для основных ее жанров придумывались термины,
например, “новая латиноамериканская проза”; ее пробле­
матика выражалась ключевыми словами violencia (наси­
лие), “касикизм” (культ вождя) и т. д., а наиболее яркие ее
представители (М. А. Астуриас, X. JI. Борхес, М. В. Льоса,
Г. Г. Маркес и др.) давно причислены к разряду классиков
мировой литературы.
Литературно-издательское агентство “Академичес­
кий Проект” подготовило многотомную серию книг “Биб­
лиотека Латинской Америки”, знакомящую российского
читателя с историей и культурой этого континента. В рамках
серии представлены разделы:
Литературно-издательское агентство
А кадемический П роект
ш художественная проза;
ш поэзия;
ш мифы и предания;
ш история;
щ философия;
m исследования.
В подготовке книг принимают участие ведущие уче­
ные и переводчики России, сотрудники Института мировой
литературы им. А. М. Горького, представители зарубежных
издательств, а также непосредственно сами авторы. Одно­
томники и собрания сочинений предваряются вступитель­
ными статьями и иконографическими материалами. Неко­
торые книги снабжены научными комментариями.

БИБЛИОТЕКАЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ
ютовится к выпуску:
Марио Варгас Льоса
РАЗГОВОР В “СОБОРЕ”
Творчество перуанского писателя М. В. Льосы (род.
в 1936) хорошо знакомо российскому читателю; произведе­
ния этого автора у нас популярны, многократно издавались
и переиздавались.
Роман «Разговор в “Соборе”» — один из наиболее
значимых в творчестве М. В. Льосы. Масштабный по объе­
му, оригинальный и сложный по стилю, этот роман с небы­
валой полнотой воссоздает жизнь перуанского общества на
рубеже 40—50-х годов, следуя известной формуле Бальзака.
“Роман — это частная история народов”.
На русском языке публикуется впервые.
Литературно-издательское агентство
А кадемический П роект
По вопросам приобретения книг
и за дополнительной информацией просим обращаться
ЗАО “Академия-Центр”
111399у Москва, ул. Мартеновская, 3
Тел./факс: (095) 176 93 38, 176 95 23
E-mail: academia@mmteLmsk.su