/
Автор: Бобылев В.М.
Теги: художественная литература юмор повесть рассказы фельетоны юмористические рассказы
Год: 1985
Текст
Виктор Бобылев
50 к.
i
j
ВИКТОР БОБЫЛЕВ
юмористические,
иронические
рассказы
и повесть,
а также фельетоны
Фрунзе
«Кыргызстан»
1985
84 Р 7—44
Б 72
Бобылев В. М.
Б 72 Сами с усами: Рассказы, фельетоны, повесть.
/Худож. А. Турумбеков.— Ф.: Кыргызстан, 1985.—
136 с.
Журналист и литератор Виктор Бобылев — автор целого ряда книг
(«Только в труде», «Как выбирают профессию?», «Эта сладкая соль»,
«Гипноз необратимости», «Странник поневоле» и других). В его новой
книге представлены рассказы, фельетоны, а также повесть «Жадность».
Автор остро высмеивает бюрократов, грубиянов, формалистов, совре-
менных мещан. Книга помогает бороться с негативными явлениями
в нашей жизни.
4702010200—173
М 451 (17)-85
145. 85.
ББК 84 Р 7-44
Художник Л. Турумбеков
Рецензент Анатолий Павлович Бережной
© Издательство «Кыргызстан», 1985.
РАССКАЗЫ И ФЕЛЬЕТОНЫ
КАК СЕМИГЛАЗОВ ЗА РУБЕЖ ЕЗДИЛ
Вернулась из туристической поездки одна группа со-
ветских тружеников и, перед отъездом домой, собрали
туристов в Белокаменной, чтобы, как и следует, обменять-
ся впечатлениями.
Среди них был Семиглазов. Он тоже ездил и имел
полное право высказаться.
И люди разговорились, как-то по-доброму стали гово-
рить, будто собрались родственники перед расставанием
поглядеть друг на друга, сказать несколько заветных,
значительных слов перед дальней дорогой.
...Семиглазов пропустил мимо ушей отдельные выступ-
ления и обратил внимание только на молодую женщину
в ярко-красной мохеровой кофте, с острым носиком, кон-
чик которого, когда она говорила, заметно шевелился.
— ...В этой типографии печатаются журналы, которые
мы читаем у себя на русском языке,— это «Женщина»,
«Огни» и другие. А также нам рассказывали, что одна из
бригад, которой руководит Борис Георгиев, носит имя
первого космонавта мира Юрия Гагарина и что в День
космонавтики ее члены направляют в Звездный городок
телеграмму о ходе выполнения производственных зада-
ний...— Женщина говорила, а Семиглазов слушал ее с ви-
дом человека, на которого неожиданно выплеснули ушат
холодной-прехолодной воды. «О чем это она? — букваль-
но изумился турист. — Какая бригада?.. Какие телеграм-
мы?.. Журналы?.. Журналы, пожалуй, да, что-то показы-
вали в этой дукарне-типографии, как будто журналы,
помню цветные картинки...»
Задумался Семиглазов так крепко, что не заметил, как
вслух стал разговаривать. Опомнился, когда на него за-
шикали, а один, в очках, с едва заметным осуждением
сказал:
— Мы вам обязательно предоставим слово...
4
—- В этом городе, думаю, нет ни одного дома, который
не представлял бы известной исторической ценности. Мы
проходили по улице, мощенной крупным булыжником,
а по сторонам тянулись фасады старинных домов, сложен-
ные из огромных камней. Деревянные ворота с коваными
шляпками больших гвоздей, старинными засовами...
Семиглазов резко шевельнулся, но одернул себя и ос-
тался сидеть. А хотел встать и сказать, что он вполне
допускает: могут кому-нибудь нравиться и эти старые, в
дырах, ворота, и эти слоновьи гвозди, но мостовая —
простите великодушно! Это же настоящий ужас!..
Пока шел, чуть все пальцы в босоножках не обломал,
а каково, скажите, девушкам да женщинам шагать по
этим ямам-ухабам на высоких каблуках, а?..
А лысый, с фотоаппаратами, между тем продолжал:
— Но исключительный интерес представляет археоло-
гический музей. Среди уникальных экспонатов — орудия
труда, оружие и сосуды доисторической эпохи, железные
ножи, топоры, бронзовые стрелы, украшения и драгоцен-
ности. Мировой известностью пользуется Золотой клад из
Панагюриште. Он состоит...
Семиглазов протяжно вздохнул: эх-хе-хе-е... И вспом-
нил, как он обалдел, увидев в витринах под стеклом отли-
вающие тяжелым светом блюдо, амфору, кувшины и ри-
тоны, общим числом девять штук.
Не верилось, нет, не верилось, что такие вот тяжелен-
ные штуковины могут быть сделаны из чистого золотаз
в каждой было не меньше кило. И что уж совсем ни в ка-
кие ворота не шло, так это то, как из них ели и пили.
Семиглазов, напрягшись, пытался представить себе, что
ест вареную картошку или жареную рыбу с золотого блюда,
и не смог. Сколько ни представлял, не получалось...
А ведь кушали же из золотой посуды.
Ели!
И когда?
В четвертом или третьем веке, еще до нашей эры! Это
же надо! Черт знает когда ели, а теперь даже представить
себе невозможно такое, нельзя даже вообразить...
Семиглазов снова, как тогда в музее, мысленно плю-
нул на несметные богатства, закрытые от него за семью
печатями и замками, и прислушался к тому, что говорила
сменившая лысого фотографа девчушка с белым бантом
в KQCH4Kax:
— Не могу передать тех высоких чувств, которые охва-
тили меня, когда нас привели в храм Александра Невско-
5
го. Это сооружение было воздвигнуто в знак признатель-
ности павшим в боях за освобождение болгарского наро-
да русским воинам. Особенно большое впечатление на
меня произвела внутренняя роспись. Оказывается, наряду
с местными живописцами, ее выполняли и наши худож-
ники— Васнецов и Мясоедов. А церковь Георгия с ее фре-
сками одиннадцатого-двенадцатого веков!.. А римские ба-
ни!.. А Буюк-мечеть, где находится Археологический му-
зей!.. А церковь Семи святых!.. А...
Девчушка с бантом, сияя восхищенными глазами, за-
хлебывалась от восторга, говорила и говорила.
Семиглазову же эта воображаемая экскурсия напом-
нила совсем другие маршруты — по магазинам. Правда,
время туристической поездки было самым строжайшим
образом расписано, на магазины выкраивались незаплани-
рованные минуты в часы запланированного отдыха,
однако...
Семиглазов выпытывал у гида, где и в какой час их
группа должна была завершить день, уточнял координа-
ты, чтобы не заблудиться, и незаметно, улучив минутку,
исчезал, нырнув с головой в бурный поток покупателей, кото-
рый вскоре выносил его прямиком к торговым центрам.
Откровенно говоря, в своем родном городе Семиглазов
не любил шлындать по магазинам и смеялся над женой,
которая, попав в магазин, не могла уйти из него, не пере-
щупав все ткани, и только уступая ее настойчивости, он
иногда заходил туда.
Но здесь, за границей!..
О, здесь был совсем другой коленкор.
Большими валютными фондами Семиглазов, понятно,
не располагал, но знал, что за смотрок деньги не берут,
и он вовсю пользовался преимуществами, которые откры-
вали перед покупателями прогрессивные формы торговли.
В меховых отделах наш проворный турист без стеснения
мял своими жесткими пальцами мягкие полы легких, поч-
ти воздушных женских шубок, примерял на себя все муж-
ское: полушубки, шапки, даже перчатки и рукавицы, ко-
торые, известно, приобретаются так, без примерки.
В одном из магазинов Семиглазов вконец измотал про-
давца примеркой курток на меху, которые предназнача-
лись для шоферов и мотоциклистов, хотя, как нам допод-
линно известно, прямого отношения к этим специальнос-
тям не имел: не было у него ни автомобиля, ни мотоцикла.
Но другие-то смотрят, почему бы и ему не взглянуть? —
в этом есть железная логика, согласитесь...
6
Обмен мнениями между тем продолжался. Кто-то диву
давался тому, что причудливые скалы под городом Бело-
градчик носят удивительно поэтические названия: Адам и
Ева, Медведь, Кукушка, Ученица, Дервиш, Монах...
«Монах, монах,— повторил про себя Семиглазов, не-
доумевая: не ездил он в этот Белоградчик, однако что-то
стояло рядом со словом «монах». — Что же это могло
быть, а?..» Подумал хорошенько Семиглазов, подумал и
вспомнил: это ресторан под названием «Монастырь», где
сумрачно, как в настоящих кельях, и обслуживают посе-
тителей девушки в черных одеждах.
Еще Семиглазов был в «Овчарне», где по желанию
гостей потрошат барашков прямо в загоне у входа в рес-
торан. Посетил он и ресторан «Мельница». Сидишь не си-
дишь — трудно понять, потому что все сооружение мед-
ленно вращается вокруг своей оси под шум воды, которая
падает на мельничное колесо, а ты, развалившись в крес-
ле, сосешь пиво прямо из бутылки. Красота!..
Черт бы их побрал, эти адамовы скалы и камни! Прос-
то смешно слушать, когда о такой чепухе рассказывают,
будто и не видели больше ничего.
Особо в рассказе о поездке за рубеж Семиглазов под-
черкнул бы деталь, имевшую место быть при посещении
ночного бара в Приморске. Завалился он туда, как оказа-
лось по местным обычаям, очень и очень рано, сразу
после ужина, часов в восемь, и несколько оторопел при
виде огромного, как аэродром, и совершенно пустого зала.
Робко присел Семиглазов на мягкое кресло, аккуратно
обтянутое ярко-красной кожей, и несмело взглянул на не-
высокую скромную сцену, где располагались музыканты.
Как показалось, они не обратили никакого внимания на
одинокого посетителя, что-то пиликали сосредоточенно и
вразнобой.
Не прошло и пяти минут, как к Семиглазову легкой
походкой подошел молодой человек в черном, с иголочки,
костюме, в ослепительной, как первый снег, рубашке и с
упругим от крахмала, ярчайше белым же, полотенцем на
согнутой в локте руке.
Человек этот, подойдя, что-то спросил, Семиглазов не
понял, но догадался, о чем он может спросить, и начал не
без некоторого смущения:
— Здравствуйте. Пожалуйста... — и вздрогнул от вос-
торженного возгласа подошедшего:
— Здравствуйте!.. О, русский брат!.. Что будет угодно
заказать русскому брату?
7
Семиглазов заказал бутылку пива: пришел он в этот
бар не пить и не есть, а просто поглазеть, и официант ис-
чез, как будто провалился сквозь пол, а буквально через
минуту оркестрик рванул «Катюшу»...
Семиглазов даже рот от удивления открыл.
Ну, братцы мои, это было как во сне. За многие тыся-
чи километров от своей родины сидит один русский чудак
в огромнейшем пустом зале, и ему наяривают любимую
песню...
Часов до двенадцати одиноко сидел Семиглазов в мяг-
ком красном кресле, пока не появились первые ночные
посетители. И до этих самых поздних пор музыканты ус-
лаждали его слух русскими песнями.
Хотел Семиглазов подойти к ним, расцеловать, сунуть
маэстро что-нибудь за труды, да сдержался: а вдруг не
принято?..
Семиглазов чуть не прослезился, когда вспомнил тот
приятный вечер в Приморске, и душу расперло гордостью:
нет, недаром он, Семиглазов, посетил, заграницу, очень
даже недаром, будет что рассказать родным и знакомым...
ЕР С ЧЕМОДАНЧИКОМ
До 1917 года была в русском языке старинная буква
Ъ — ер.
Помимо того, что она в подавляющем большинстве
случаев ровным счетом ничего не значила, эта буква-па-
разит, как ее очень точно окрестил писатель Лев Успен-
ский, обходилась в солидную копеечку.
В одном старом издании романа Л. Толстого «Война
и мир» буквы-бездельники занимали семьдесят с лишним
страниц. Издание вышло трехтысячным тиражом. Следо-
вательно, 210 тысяч книжных страниц оказались заняты-
ми безделкой, чепухой, бессмыслицей.
Вместе с «Войной и миром» вышло в свет еще около
тысячи книг по тысяче экземпляров каждая. Значит, в
царской России ежегодно печаталось около восьми с по-
ловиной миллионов страниц, сверху донизу покрытых
буквами-молчунами.
Новая власть объявила решительную войну букве-
паразиту, и она сохранилась лишь в некоторых словах в
качестве разделителя.
Итак, буквы ера не стало.
Но нет-нет да и мелькнет на здоровом фоне нашей
8
жизни давно забытое ископаемое. Ер замаскировался. Он
отпустил бороду, усы, перекрасил волосы, завел галстук,
запонки.
Иногда он облачается в старую помятую робу и ходит
по улицам новых микрорайонов города Фрунзе с чемодан-
чиком...
Вы получили квартиру. Но едва ваша семья отметила
это торжественное, радостное событие, как в кухне выхо-
дит из строя кран. Все попытки усмирить бьющий из тру-
бы фонтан собственными силами оканчиваются плачевно.
Соседи, которые живут этажом ниже, с проклятиями
ломятся в двери вашей квартиры.
Жена близка к обмороку.
Сын, которого вы уже в четвертый раз посылаете в жи-
лищное управление, твердит, как попугай, одно и то же:
— Слесаря прислать не могут — на вызове...
Что делать?!
Измученное воображение рисует картины одну страш-
ней другой. В отчаянии вы не видите выхода из ужасного
положения.
— Что же делать?..
— А делать ничего не надо,— раздается очень спокой-
ный и, вам кажется, доброжелательный голос. — Пять
рубликов, и все будет в полнейшем ажуре.
Это говорит неизвестно откуда взявшийся человек с
неопределенным лицом и чемоданчиком в руке.
Это ер-шабашник.
Но, скажите на милость, какое вам дело, что он ер?
Вы готовы уплатить втрое больше не только еру — черту,
дьяволу, лишь бы избавить семью и соседей от внезапно
нагрянувшего бедствия.
Через десять минут вы с искренней благодарностью
крепко жмете еру грязную лапу и вытаскиваете из карма-
на пятерку.
Ер вытягивается в струнку, по-военному склоняет го-
лову, упираясь подбородком в грудь, и лихо щелкает стоп-
танными каблуками.
Признайтесь, вам очень хочется его расцеловать?..
Так, пользуясь вашей драматической безысходностью
и неповоротливостью жилищного управления, благоден-
ствует ер с чемоданчиком.
Примерно в то же время ер в кожаной куртке выстраи-
вает своих подчиненных в коридоре заводоуправления.
— Главный технолог Иванов! — кричит он началь-
ственно.
9
— Я,— робко отвечает технолог Иванов.
— Сегодня будете подметать литейный цех. В вашем
распоряжении все инженеры отдела.
— Как можно?.. У нас работы по горло... — слышатся
несмелые голоса.
— Разговорчики! — директорский баритон прерывает
любые возражения.
Инженеры из отдела главного технолога испуганно
вздрагивают и замолкают.
— Отдел главного механика на месте? — строго инте-
ресуется директор.
— Все в сборе! — коротко докладывает главный ме-
ханик.
— Будете подвозить детали к станкам. Вы старший.
Ясно?
— Ясно.
— Шагом марш. Султаналиев, а где твои орлы?
— Здесь, товарищ директор. Но у нас горы срочных
разработок.
— Горы вы будете разрабатывать на складе заготовок.
— Товарищ директор! — взмолился начальник конс-
трукторского бюро. — Может, сегодня без нас обойдетесь?
Ведь что получается: числится в бюро тридцать инжене-
ров, а работают трое-четверо, не больше. Свыше пяти ты-
сяч рабочих часов провели сотрудники бюро в цехах...
— Вы что — лучше других? — в упор спрашивает ди-
ректор. Начальник конструкторского бюро теряется:
— Нет, не лучше, однако...
— Раз не лучше — за работу! — скомандовал дирек-
тор-ер...
Когда-то у буквы ер были защитники. Отдельные воз-
дыхатели предсказывали, что с уничтожением этой буквы
русский язык утратит свой своеобразный колорит.
Этого, мы знаем, не случилось. Русский язык стал чи-
ще и богаче.
Мы выиграем также, если придет конец ерам с чемо-
данчиками, ерам в галстуках и прочим другим.
МОЕ —МОЕ И НАШЕ —ТОЖЕ МОЕ
Во фрунзенском парке «Дружба», который расположен
выше улицы 50-летия Октября, косил траву приземис-
тый, коренастый мужчина в помятой рубашке и небритый.
Старый, молодой — сразу и не разберешь, как будто пау-
тина все лицо затянула.
10
Когда к нему подошли, он уставился недовольными,
прищуренными глазами: «Какого черта мешаете работать?
Шли бы вы куда подальше...»
— Кроликам косите? — спросили у него.
— Кроликам. Жирафов длинношеих не держим,— вы-
зывающе весело ответил косарь.
— Колхозным кроликам? — уточнили вежливо.
— Хе-хе-хе!—из бороды издевательски блеснули зу-
бы. — Шутники вы ребята. — Он еще посмеялся в боро-
ду. — Не колхозным — своим кошу.
— Но разве это можно — косить траву в общественном
парке для личных кроликов?
Косарь — вопросом на вопрос:
— Парк-то этот кому, интересуюсь, принадлежит?
— Как это кому? Известно, народу.
— Верно! Значит, и я ему хозяином довожусь. Мой
парк!
— Не мой,— поправили его. — Наш, общий.
— Мое — мое и наше — тоже мое,— высокомерно от-
резал бородач и принялся энергично взмахивать косой.
Под легкий ее звон трава со стоном покорно ложилась
на землю...
Кое-кто, чувствую, дает от ворот поворот данной теме.
Стоит ли писать о такой мелочи!
Нет, что ли, тем поинтереснее, поважнее, посолид-
нее?
Подумаешь, трава! Скосят, снова вырастет.
Автор категорически против таких несерьезных возра-
жений. Если вовремя не остановить самодеятельных кос-
цов, то может оказаться вскорости, что наши парки ого-
лятся, напрочь исчезнут редчайшие цветы и травы, потому
что косят в местах нашего с вами отдыха без всякой жа-
лости, срезая чуть ли не под корень зеленый раститель-
ный покров.
Совсем недаром наши ботаники горюют по поводу поч-
ти полного вымирания отдельных уникальных видов окру-
жающей город Фрунзе флоры.
Жалко, конечно, ничего не скажешь.
Однако наш фельетон не об этом. За цветочно-травя-
ной темой проклевывается другая, может быть, в тысячу
раз более важная.
Представьте на какое-то время себе такую картину:
подходит к концу субботний день, и горожане, которые
выезжали помочь селу в уборке овощей, торопливыми по-
токами стекаются к своим автобусам, сгибаясь чуть ли не
11
до земли под тяжестью мешков, рюкзаков и просто вмес-
тительных хозяйственных сумок.
— Товарищи дорогие, помощнички драгоценные, куда
же вы тянете? — горько восклицают колхозные бригадиры,
с тревогой глядя на то, как горожане уводят с артельного
поля огурцы, помидоры, сладкий перец, укроп и прочую
зелень.
— Тетенька, пожалей себя, надорвешься,— обращается
колхозник к бледнолицей горожанке, которая рысью не-
сется к дороге, нагрузившись мешком с укропом и двумя
сумками с помидорами.
— Иди, иди своей дорогой, милок,— хрипит из-под
мешка женщина. — Не чужое несу — свое.
— Как так — свое? — от души возмущается колхоз-
ник. — Это же наше...
— Наше, следовательно, и мое! — убежденно заклю-
чает бледнолицая разговор и с трудом, но не безус-
пешно протискивает огромный мешок в узкие двери ав-
тобуса.
Бригадир сердито что-то шепчет себе под нос, скрипит
зубами от злости, но молчит, потому что знает, видать,
что преимуществом мужской физической силы он не имеет
права пользоваться: закон в этом случае строг и неу«
молим.
И гражданка тоже, по всему видно, хорошо знакома
с кодексом, вот почему, уезжая, провожает она бригади-
ра улыбчивым, без тени тревоги, взглядом.
Как-то в субботу, вечером, народные контролеры ус-
троили официальный, так сказать, заслон городским ав-
тобусам, едущим из Калининского района.
И что же?
Только за один какой-нибудь час было, говорят, изъято
несколько центнеров колхозной продукции.
Вот она как обернулась, наша покосно-цветочно-травя-
ная тема!
Разовьем ее несколько вширь и сколько можно вглубь.
Скажите, положа руку на сердце, разве не напоминает
вам тетю с мешком иной директор предприятия, который
распоряжается в нем, как в собственном доме, потеряв
стыд и совесть?
Признайтесь: вы не знакомы с руководителем некой
конторы, который не различает, где свое, а где обществен-
ное добро?
Напоминает, правда?
Знакомы, чего уж тут скрывать?
12
Настолько ли уж они юридически неграмотны, что раз
за разом им, как маленьким детям, надо грозить строгим
пальцем: «Этого нельзя брать, потому что оно, это, не твое,
а наше — государственное, кооперативное — общее»?
Когда директора одного предприятия собрались нака-
зать за использование служебного положения в личных
целях, он заявил: «Прошу учесть: я не предвидел, что все
обернется таким вот образом...»
А предвидеть надо!
Для этого совсем не следует переворачивать страницы
многих умных книг, долго учиться, защищать кандидат-
скую или докторскую диссертацию. Достаточно (если нет
рядом доброго советчика) обратиться к однотомному оже-
говскому словарю, в котором на странице 316-й так разъ-
ясняется слово МОЙ — принадлежащий мне, а на стра-
нице 354-й слово НАШ — принадлежащий нам.
Путаница между МОИМ и НАШИ/М неизбежно появ-
ляется там, где ослаб советский контроль и отсутствует
должный порядок, нет дисциплины. Замечено, что нару-
шений всего больше там, где имеют дело с «живой» мо-
нетой.
Партия говорит нам прямо: претензии получать боль-
ше, чем даешь обществу, не должны оставаться вне поля
зрения всей нашей общественности, что наша мораль от-
вергает как проповедь бедности и аскетизма, так и культ
потребления, стремление поживиться за чужой счет, за
счет общества.
Поэтому, товарищи, давайте не будем путать. В статье
13-й Конституции СССР сказано, что в личной собствен-
ности граждан могут находиться предметы обихода, лич-
ного потребления, удобства и подсобного домашнего хо-
зяйства, жилой дом и трудовые сбережения.
Это — МОЕ.
А все другое — земля, ее недра, воды, леса, заводы,
фабрики, основные средства производства в промышлен-
ности, строительстве и сельском хозяйстве и т. п. — это
наше общее достояние, достояние советского народа, со-
циалистического государства. И никто не в праве исполь-
зовать общественную собственность в целях наживы или
каких-нибудь других корыстных целях.
Давайте не будем путать: мое — это мое, а наше — это
наше, общее.
Разве не понятно?
НЕ БУДЕМ, ТОВАРИЩИ, ИЗВИНЯТЬСЯ!
Расул Гамзатов рассказывал, что, когда он писал поэму
«Горянка», ему понадобилось проклятие, которое нужно
было вложить в уста злой женщины, и он отправился в
один аул, где, ему сказали, живет горянка, прославившая-
ся тем, что ее никто еще не мог переругать. Вот какую
речь услышал он:
— Чтобы отсох твой язык, чтобы ты забыл имя своей
любимой, чтобы твои слова не так понял человек, к кото-
рому тебя послали по делу, чтобы ты забыл сказать слова
привета своему родному аулу, когда будешь возвращаться
из далекого странствования, чтобы ветер свистал в твоем
рту, когда он останется без зубов... Сын шакала, могу ли
я смеяться (да лишит тебя аллах этой радости!), если мне
не весело? Дорого ли стоит плач в доме, где никто не умер?
Могу ли я сочинить тебе проклятие, если меня никто не
обидел и не оскорбил? Ступай и не приходи ко мне боль-
ше с такими просьбами...
Оставив на совести простой горянки изощренность ру-
гательств, заметим, что женщина отказывается сочинить
проклятие, потому что ее никто не обидел и не оскорбил.
Учтем это очень важное для нашей темы обстоятельство
и сквозь незримые миру слезы скажем так: приходится
(и не так, чтобы уж очень редко) сталкиваться с факта-
ми, когда проклятия и ругательства, как из дырявой боч-
ки, поливают головы тех, кто не только не обидел и не
оскорбил, а даже в мыслях не держал грубостей и дер-
зостей.
В крупном строительном тресте столицы нашей респуб-
лики шло производственное совещание, которое вел С.,
сам управляющий. В ходе совещания обнаружилось, что
один из важных объектов не сдан, хотя, казалось бы, все,
буквально все было готово.
— В чем дело? — был задан строгий вопрос. Все кив-
нули на молодого мастера, который был тут же поднят
с места начальственным окриком:
— Требую объяснений, юноша!
— Знаете, вовремя не подвезли трубы,— очень спокой-
но ответил мастер, не чувствуя за собой никакой вины,
а тем более не имея даже малейшего желания грубить.
— Больше ничего не имеете сказать? — со зловещим
спокойствием был задан очередной вопрос.
— Ничего, потому что снабжением занимается наш
субподрядчик. Сколько раз мы писали, звонили, все без... —
14
мастер вздрогнул, потому что управляющий, покраснев,
заорал:
— Писали, звонили, мать вашу!.. Разбазарили вы тру-
бы, украли, продали, пропили,сволочи!
— Да он и в рот-то не берет,— заметили управля-
ющему.
— На твоем месте, Степаныч, я молчал бы, как рыба.
А может, и ты пил с этим саботажником?.. Не крути баш-
кой, я тебя насквозь вижу,— надсаживался от крика уп-
равляющий. — Ворье, очковтиратели!..
У молодого мастера затряслись губы, он хотел возра-
зить, но не мог совладать с волнением и выбежал из ка-
бинета. Несколько минут стояла тишина, прерываемая
лишь злым дыханием управляющего. Из угла заметили:
— Зря вы его — честный парень.
— A-а, перемелется, еще будет благодарить за науку.
Надо создавать напряжение, а он... — В это время власт-
но брякнул прямой, министерский, телефон. Управляющий
не снял, а подхватил трубку, нежно прижал ее к щеке и
негромко, но четко произнес: — Слушаю .вас... Привет-
ствую вас, товарищ министр... Да, да, конечно!.. Я все ве-
ликолепно понимаю... Как же, как же! Будет сделано,
примите мои искренние заверения... Нет, нет, товарищ ми-
нистр, все будет по высшему классу... Будьте здоровы!..
Привет жене и деткам!..
Как трудно было узнать в этом истекающем елеем че-
ловеке того, кто минуту назад драл горло, кричал в голос,
орал, как резаный. Прошло несколько дней прежде, чем
общественные организации убедили управляющего в не-
обходимости извиниться, но что в том толку, если нервный
шок до сих пор не отпускает молодого специалиста?
Нагрубить — извиниться, наорать — признать свою
ошибку, оскорбить и опять извиниться, продержать сотруд-
ника несколько часов в приемной, сослаться на неотлож-
ные дела и, извинившись, все решить в минутном разго-
воре. Унизить невниманием человека и извиниться, походя
оскорбить и попросить прощения...
Пожаловался знакомый. Прихожу, говорит, с работы,
мальчишки у самого дома встречают, кричат наперебой:
— Приходила тетя из домоуправления, кричала: «Если
ваш сосед из восьмой квартиры не придет завтра к нам,
скажите ему, что воду отключим, свет выключим, газ пе-
рекроем!..»
Перепугался и тут же позвонил.
•— Что случилось? — спрашиваю с тревогой.
15
— Случилось?.. — не понимают меня в домоуправле-
нии. — Ничего не случилось,— говорят спокойно, равно-
душно. — Впрочем... За какой последний месяц платили
квартирную плату?
— За сентябрь,— отвечаю. —За данный текущий
месяц.
— Странно,— замечают безмятежно. —Вы это не вре...
не вводите нас в заблуждение?
— Вот, кричу, квитанция об уплате за номером 7253600.
— Может быть, деньги на наш счет не поступили,—
говорят раздумчиво, без волнения в голосе. — Нет, нет,
нашла! Вот ваши деньги... Тогда не пойму, зачем вас
приглашали в домоуправление. Туалет не засоряли пос-
торонними предметами?
— Нет, слава богу!
— Ванну в пьяном виде не разбивали?
— Вы что это?!
— С соседями не скандалили?
— Живем мирно.
— Жену не избивали?
— ?!
— Детей правильно воспитываете?
— ?!
— Да-а... Вы все же зайдите к нам. Непременно зай-
дите. А пока — извините...
Вот так: оскорбили и тут же извинились.
Очень подходящий приемчик: «Неувязочка вышла, не-
доразумение, ошибка. Но, учтите, мы тут же принесли из-
винения, нас и простили... — так говорят, а в глазах не-
доумение:— Чего, мол, вам от нас еще нужно? Извини-
лись же...»
Ловко, не правда ли?
Слова «простите», «извините» — своеобразные чемпио-
ны в нашем обиходном лексиконе, и если бы вежливость,
взаимное уважение измерялись только количеством слов,
то, вне всякого сомнения, следовало бы признать, что в
этом вопросе у нас полное благополучие.
Вам больно наступят на ногу в родном учреждении и
обязательно скажут:
— Извините!
Вас толкнут острым локтем в магазине и тут же из-
рекут:
— Простите! Я нечаянно...
Вас крепко придавят в автобусе и, не откладывая в
долгий ящик, промолвят:
16
— Не хотел, извините!
На вас наорет начальник, а потом, без свидетелей, вы-
давит из себя:
— Простите, но сделано было это в интересах нашего
общего дела.
Вы заказали на ранний час такси, но его вовремя не
подали и развели руками:
— Не было свободных машин. Извините!
В третий раз вы идете в химчистку за своим костюмом
и слышите одно и тоже:
— Еще не готов. Извините!
У вас болят нога и бок. Вы с большим трудом прихо-
дите в себя после начальственного разноса. Самолет уле-
тел без вас, потому что таксомоторный парк не выполнил
ваш заказ. Наконец, ваши нервы взвинчены до предела
из-за нелепых походов в химчистку, но когда вы слы-
шите: «Извините... Простите»,— то даже при самом раз-
гневанном состоянии отвечаете: «Пожалуйста!..»
А ведь следовало бы крепко пошуметь, пристыдить,
сказать прямо, без обиняков:
— Хватит! Можно понять и извинить человека, который
случайно, не по своей воле совершил нечто такое, что не-
приятно мне, тебе, нам.
Но как можно извинить разбушевавшегося руководи-
теля?
Чем можно оправдать разгильдяйство работников
такси?
Не будем, товарищи, извиняться!..
КУРИЦА
Антип Красновидов был человек для своего сорока-
летнего возраста очень уж несолидный, худой, маленький,
легкий, как перышко: дунь — улетит. При этом, как в на-
смешку, вырос на его невзрачном личике большущий нос.
Поэтому и носил Антип очки в массивной оправе, осенью
и зимой ходил в калошах и с большой тростью. Галстук
завязывал огромным узлом, вроде как некоторые творче-
ские работники, художники, например, или, возьмем, писа-
тели. Все это для солидности.
Вслед ему оборачивались. Антип знал, понимал, что
прохожие видят не его, Антипа, а эту бутафорию — очки,
галстук и трость... И все же при посторонних взглядах он
17
внутренне собирался в кулак, чувствовал себя сильным и
смелым, как, допустим, боксер на ринге.
Хотя, будем честными, не станем кривить душой, храб-
рым-то был он не очень. Как-то раз упал на Антипа паук...
паук не паук, а скорее, паучишко, крохотное такое насе-
комое, с двух шагов в упор не увидишь. Однако Антип
подпрыгнул и, сокрушая стулья и тела своих сослуживцев,
резво понесся к дверям. Да...
Характер у Антипа был мягкий, уступчивый, он не очень
любил спорить, возражать, спешил согласиться с каждым,
кто не успел даже и наполовину высказаться. Однако...
Раз поехал Антип в командировку, а, надо констати-
ровать, что ездить в командировки он не особенно любил,
потому что в чужом городе приходилось всегда быть на
глазах, потому что никак нельзя было избежать много-
людья в подведомственных учреждениях, в столовых, в го-
стиницах. От всего этого Антип сильно уставал, и к концу
командировочного срока бывал разбит не только физи-
чески, но и морально...
Ну, поехал как-то Антип в командировку, и в вагоне
привязался к нему слон не слон — огромный, как каланча,
и налитый силой, как медведь, мужчина. Голова — котел,
плечи — косая сажень, кулаки — по пудовой гире. В купе
великан долго, внимательно и с интересом глядел на Ан-
типа, на то, как Антип вытащил из портфеля аккуратно
завернутую в кусок газеты жирную курицу, очень любо-
пытно смотрел, а потом грохнул басом, как из пушки:
— Я твою курицу за окно выброшу!
— Вы не посмеете,— неуверенно возразил Антип, с поч-
тением и робостью поглядывая на привольно сидящего пе-
ред ним великана.
— Еще как посмею! — добродушно прогрохотал сосед,
как показалось Антипу, с явной насмешкой.
— Нельзя выбрасывать чужую курицу,— заметно вол-
нуясь, рассудил Антип.
— Еще как можно! — радостно воскликнул гигант и
поднялся во весь свой огромный рост.
— Я милицию позову! — взвизгнул Антип.
— Пока дозовешься, курицы не будет.
— Не смейте! — крикнул Антип и не услышал своего
голоса в грохоте состава. Верзила рванул вниз окно, швыр-
нул курицу прочь и спокойно развалился на скамейке,
будто сделал какое-то доброе дело, о котором его просил
Антип. Он улыбался, улыбался по-хорошему, с превосход-
ством взрослого медведя перед обидчивым медвежонком.
18
Голова у Антипа пошла кругом: «Что делать?.. Ведь
эта орясина оскорбила меня... Оскорбила и смеется. Чем
этому борову ответить?!.,»
— Не придумал? — удовлетворенно хмыкнул через ми-
нуту-другую сосед-каланча. — А я помолился, чтобы все-
вышний отпустил перед смертью грехи... Не придумал, чем
меня взять?
Антип хлопал близорукими глазами под очками-блюд-
цами, молчал, не в силах совладать с гипнозом великана.
Сосед вскочил, приказал:
— Собирайся, пойдем в ресторан!
Ох-хо-хо!.. Антип никогда не садился за стол с незна-
комыми даже в своей учрежденческой столовой, а тут —
прямо в вагон-ресторан... С этим-то чертом-дьяволом? Еще
выкинет по пути из тамбура, греха не оберешься...
— Яс вами никуда не пойду,— растерянно пролепетал
он и попятился, насколько позволяло купейное простран-
ство.
— Нет, пойдешь! — рявкнул сосед. — Именно со мной —
пойдешь, не пойдешь — побежишь! — В его голосе было
столько силы, что Антип молча подчинился.
— Ты курицу не жалей,— орал сосед в ухо Антипу
в тамбурах. —Твердая она, как палка. Да и не очень све-
жая... Не грусти, не плачь, братуха, не жар-птица улете-
ла — курица дохлая. Было бы о чем жалеть.
Каланча хозяином вошел в вагон-ресторан и, окинув
бесцеремонным взглядом всех посетителей, уселся за сво-
бодный стол, предварительно подтолкнув к стулу Антипа,
живо расстегнул пиджак, достал из внутреннего кармана
толстую пачку четвертных, похрустел ею перед носом ото-
ропевшего Антипа и сказал снисходительно:
— Заказывай все, выбирай, что твоей душеньке угодно.
Денег — море, еду с севера в отпуск. Понял?..
Антип на людях заметно осмелел, мстительно подумал:
«Я тебе устрою курицу, динозавр! Тоже мне, мультимил-
лионер нашелся!» — и подозвал официантку, девушку
стройную, но с измученным лицом.
— Первое, пожалуй, заказывать не будем? — про-
консультировался он с соседом, который с интересом сле-
дил за набиравшим нахальство Антипом.
— Еще как не будем! — подтвердил верзила с доволь-
ной миной на широченном лице.
— Хорошо, очень даже прекрасно!.. Что тут у вас, ми-
лая девушка?.. Есть, говорите, все, что указано в меню?..
Вот неожиданность, но, смею заметить, очень и очень при-
19
ятная неожиданность!.. Давайте салат с яйцом, салат из
капусты, винегрет, селедку...
— Вы что — смеяться надумали? — резко перебила
официантка говорок Антипа. --Если решили посмеять-
ся, то идите в другое место, в цирк, а у нас ресторан.
Здесь, будет вам известно, кушают, а не смеются.
Антип при восторженном взоре соседа-исполина поч-
тительно склонил жидкие свои вихры над столом, изыскан-
но, очень вежливо ответил:
— Что вы, что вы! Какой смех? Я не собираюсь шу-
тить, девушка. Взгляните на моего товарища вниматель-
ней, взгляните, умоляю вас... Это же слон, мамонт, дино-
завр, кашалот! Ему одному, поверьте мне, целая тонна
мяса требуется, а нас — двое, как видите.
— Так уж и двое,— усмехнулась официантка толсты-
ми от густого слоя яркой помады губами.
— И это закажи — бефстроган. Очень я обожаю это
блюдо — бефстроган.
— Бефстроганов,— ехидно, тоном учителя, поправил
Антип. —Записали?
— Бефстроганов нет.
— Тогда тушеную говядину. Есть?.. — вышел из поло-
жения Антип.
— Записала, продолжайте,— безразлично подтвердила
официантка.
— Запишите: тушеная говядина, рагу, котлеты, две
порции рыбы... Ты овощные блюда уважаешь или нет?—•
поинтересовался Антип на полном серьезе.
Мужчина зашелся смехом, аж покраснел. Махнул
рукой:
— Хоть ананасы, хрен с тобой!..
— Вы бы не выражались в общественном месте. —•
Официантка сложила губы укоризненным сердечком. Дыл-
да на ее замечание не обратил ни малейшего внимания,
он восхищенно смотрел на повеселевшего Антипа.
— Ну, даешь, братуха! Жми на всю катушку, шпарь,
не стесняйся!
— Несите голубцы овощные, перец фаршированный и...
порцию манной каши.
— Кашу-то зачем? — выпучил глаза сосед. — Впрочем,
тащи, тащи, милая. Он у нас за хозяйку. Ха-ха... И это не
забудь — коньяк.
— Бутылку на двоих... для начала,— заказал Антип и
испугался: а ну, как этот мужик заставить пить, у него
не откажешься, кулаки-то вон какие огромные!..
20
Пока официантка проворно таскала тарелки, детина
сидел багровый, все смеялся, ржал, как застоялый жере-
бец. Бутылку коньяка он схватил прямо с подноса, на-
плескал себе целый фужер и вопросительно глянул на
сразу притихшего, съежившегося Антипа. Тот мелко-мел-
ко замотал своим носом: не пью, мол, не пью! Мужчина
все же окропил донышко его рюмки.
— Будь здоров! Как звать-то?
— Антипом.
— Таврило! Пей! За знакомство положено.
Антип решительно отодвинул свою рюмку.
— Не пью.
Верзила хохотнул, спросил:
— Диетчик?
Антип кивком головы подтвердил.
— Тогда рубай свою кашу.
Антип попробовал овощные блюда, потом взял чайную
ложку и принялся за манную кашу. Собутыльник выплес-
нул себе в рот второй фужер, крякнул и навалился на
мясное. Закусив, он привалился к спинке стула, и Антип
увидел, что глаза у него заискрились.
— Споем? — предложил великан. Антип от удивления
подавился кашей, а сосед загремел на весь ресторан:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку.
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту по-о-о-ру девчонку...
Подошла официантка, предупредила очень строгим го-
лосом:
— Товарищ, здесь петь нельзя!
— Еще как можно! — детина широко, по-доброму
улыбнулся.
— Вы же не у себя дома,— нахмурилась девушка.
— Я плачу, значит, здесь мой дом. Что хочу, то и де-
лаю, понимаешь?.. Ну, не буду, не буду. —Мужчина легко
похлопал официантку по руке. — Иди себе, не мешай
культурным людям отдыхать!
Та отошла с оскорбленным видом.
— Это вы зря,— осуждающе заметил Антип.
— Што — зря? — не понял мужчина. — Нельзя петь,
по-твоему? Совсем нельзя?
— Петь не надо,— опять осуждающе промолвил Ан-
тип, удивляясь тому, что большой этот человек не пони-
мает простые вещи: если каждый запоет, что получится
из этого вагона-ресторана?
21
— Пить нельзя, петь нельзя, а-а... — Великан подхва-
тил тарелку, вывалил в пепельницу остатки манной каши
и пододвинул Антипу говядину. — Ешь мясо, будешь здо-
ровым, мясо — всему голова, запомни.
Подошедшая официантка четко и зло бросила:
— Товарищ, придется вызвать начальника поезда.
— Зачем, красавица?
— Чтобы призвать вас к порядку! — Тон официантки
стал угрожающим.
— Меня?.. К порядку?.. — вызывающе протянул верзи-
ла, побагровел и поднялся. — Иди-ка ты, дивчина, на кух-
ню. Не то... — он повернул девушку за плечи и тихонько
подтолкнул в спину.
В разгневанной душе Антипа закипело, забурлило. Он
вскочил, мелким шагом подбежал к огромному мужчине,
размахнулся и изо всех сил влепил ему пощечину.
— Вот вам, жеребец вы этакий! — прибавил он при
этом боевом выпаде, которого сам, честное слово, никак
не ожидал от себя.
Понятно, что удар не нанес никакого ущерба верзиле,
но получилась довольно звонкая пощечина. Мужчина, ко-
нечно же, не предполагал, что его ударят, и от неожидан-
ности плюхнулся на стул. Неприятно скрипнув, отвалилась
ножка. Великан едва-едва удержался, чтобы не грохнуться
на пол. Лицо его сразу побледнело, глаза стали прозрач-
ными и холодными, как лед.
Установилась хрупкая, настороженная тишина. В ко-
лесный перестук ворвался тонкий звон фужеров и бутылок,
неприятный, как жужжание надоевшей мухи...
Антип презрительно посмотрел на великана, повернулся
на каблуках и пошел к выходу. Ступал он нарочито мед-
ленно, думал, готовый на все, бесшабашно, почти весело:
«Иду, как под дулом винтовки...»
Пока шел в свой вагон, сильно стучало сердце: тук-
тук-тук! Сильно и четко стучало. Засомневался Антип: «Уж
мое ли? — Прислушался и гордо подумал: —А чьему еще
быть? Мое, конечно же, мое!.. В пересадке пока не нуж-
даюсь». — Снова прислушался и остался доволен: его
пламенный мотор работал уверенно, без перебоев.
В купе он достал с полки портфель, вытащил из него
три яйца и кусок белой булки, и хотя есть не хотелось,
потому что мутило под ложечкой, как на ковре у началь-
ства, Антип ел, не торопясь, жевал сосредоточенно и
упрямо.
22
Когда раздался несмелый стук в дверь, Антип подо-
брал под скамейкой ноги, напружинился, приготовил
трость.
В купе вошел сосед, тот самый...
— Как это ты сообразил — меня по морде зацепить?—
спросил он так, как будто не верил все еще, что схлопотал
по физиономии: видно, давно ему не попадало.
Антип молча давился сухими яйцами. Он, не спеша,
шелушил их и откусывал, глядя в окно. За стеклом, дале-
ко-далеко в темном небе, торчала одинокая звезда. Вагон
покачивало, и звезда дрожала, как слеза.
Антипу стало грустно, его потянуло домой, к жене, с
которой было все ясно и понятно, к птицам — дроздам,
кенарям и прочим пичугам, живущим в его однокомнатной
квартире.
Злость прошла, но решимость еще не покинула Антипа
Красновидова.
— Извинитесь перед девушкой,— строго сказал он и
подумал: «Если этот кентавр позволит себе... ударю тро-
стью, пусть судят, все равно ударю...»
Мужчина молча вышел из купе.
Поезд спокойно стучал по рельсам.
с кого СПРОСИТЬ?
Прекратилась подача горячей воды: что-то где-то сло-
малось, и воды не стало.
Находим в ближайшем пивном баре закрепленного за
домом слесаря. Он поднимает над головой кулак и вдруг
скисает. На глазах у него появляются слезы.
— Отключили, а меня в известность не поставили...
— Что же делать? — торопимся мы выяснить наше по-
ложение до того, пока сознание не покинуло тело сле-
саря. — Что, скажите, нам делать?
— А я тут не при чем,— говорит слесарь. — Понимае-
те, совсем не при чем... — Он неожиданно закрывает глаза
и всхрапывает так громко, что пугается своего же храпа,
вздрагивает, одергивает грязную спецовку и сквозь один
мутный глаз пытается разглядеть того, кто перед ним.
Поняв, заявляет безаппеляционно: —Звони в наше домо-
управление. Звони... — Слесарь прощально пошевелил паль-
цами правой руки перед моим носом, выпрямился и на
удивление трезво пошагал к своей компании.
Звоним в домоуправление:
23
— Нет горячей воды!
— Давно?
— С утра?
— Слесаря нашего вызывали?
— Нет... То есть вызывали. Он сказал, что ничего не
может сделать и посоветовал позвонить вам.
— Да-а... Знаете, мы вам ничем не можем помочь. Это
дирекция тепловых сетей... Пожалуйста, позвоните туда.
Звоним в дирекцию тепловых сетей.
— Нет горячей воды,— жалуемся.
— Давно? — интересуются очень вежливо.
— С утра.
— М-м-да... У нас, знаете, лопнуло, ничего пока не мо-
жем сделать...
Круг замкнулся.
— С кого, позвольте узнать, спросить, а?..
Не знаете? Мы — тоже.
А вот представьте себе, что встретились сосед с сосе-
дом. Первый спрашивает:
— Петр Петрович, а где забор?
Второй тоже спрашивает:
— Какой?
1-й: —Вот этот самый. —И рукой показывает на то
место, где, по его мнению, стоял забор.
2-й: — Этот самый? — И тоже показывает на то самое
место — Я его сломал.
1-й: —Поспешил, батенька. Я же еще не успел его по-
красить.
2-й: — Зато уж больно аккуратно планочки подогнал.
На глаз или линейкой орудовал?
1-й: —На глазок,— сказал и добавил с гордостью: —
Сам знаешь, не впервой.
2-й: —Знаю, знаю... Я уж и со счета сбился, который
раз ломаю: то ли в четвертый, то ли в пятый раз, а?
1-й: — В пятый, кажись? Или...
2-й: —Давай-ка прикинем. Первый забор где стоял?
Здесь. Так, что ли? В другой раз ночью я смел твои доски.
А когда мне жена помогала забор крушить? Еще, помнишь,
топором махала?..
1-й: —Да не ломай ты, ради Христа, голову. Какая
разница — топором или пилой, в пятый или десятый раз?
Важно, что с умом делал. И впередь не стесняйся, дорогой
сосед! Сарай у меня, сам видишь, капитальный, из хоро-
шего кирпича, можешь и на него замахнуться, а если что,
24
так и дом мой — к твоим услугам. Бей, кроши, ломай, зо-
ри, круши — новые построим...
Трудно поверить, что такой разговор был. Очень труд-
но, не правда ли?
Однако не торопитесь с выводами, не спешите!
Вот послушайте-ка...
Есть, вы знаете об этом, в нашем замечательном городе
уважаемая организация, которая покрывает асфальтом
дороги и тротуары.
Есть и другая организация, тоже довольно почитаемая,
занимающаяся установкой опор троллейбусных линий.
Так вот первая, солидная во всех отношениях, органи-
зация застелила толстым слоем асфальта одну из улиц в
северной части города. Застелила и, как положено, про-
катала многотонным катком. Дело было сделано аккурат-
но, на совесть.
— Как приятно! Как хорошо!—восторженно воскли-
цали жители микрорайона, прогуливаясь вечером знакомой
улицей.
Радость жителей удвоилась, удесятерилась, когда они
увидели, что большие грузовики доставили на улицу ог-
ромные столбы-опоры, грациозностью и грандиозностью
своей напоминавшие парфенонские колонны.
,— Замечательно, прекрасно! — безудержно радовались
жители. —Даешь троллейбусы! Долой часы пик!
Но мы-то с вами знаем, что восторг — это такое чув-
ство, с которым шутки плохи, если ему нет предела, конца.
Именно так все и случилось.
Вскоре гладкая поверхность асфальтированных троту-
аров покрылась громадными дырами. Суровые дискоболы
в синих комбинезонах с привычной ловкостью втыкали туда
высоченные столбы, крича простуженным басом на про-
хожих:
— Куда прете? Забьет!
Прохожие испуганно вздрагивали и жались к домам.
Скажем решительно и прямо: мы за троллейбус, мы
сами не хотим опаздывать к себе в учреждение, нам очень
хочется побыстрее добраться с работы домой.
Всем нам не хочеться стоять, сидеть, ждать, и это по-
нятно: успех приходит к тому, кто стремится за ним.
И все же: постойте, остановитесь, сядьте и задумайтесь,
прикиньте, не торопясь, с кого спросить, за чей счет от-
нести расходы по выкапыванию ям в совершенно новом,
без году неделя, асфальте? Кто расквитается за головотяп-
ство, связанное с установкой троллейбусных опор?
25
Как и прежде, из государственного, народного карма-
на заплатят?
Или за счет разгильдяев архитекторов, которые, проек-
тируя дальний район города, совсем забыли о том, что
живут в XX веке, что на свете существует такое транспорт-
ное средство, как городской троллейбус?
Может, виноват нерасторопный техник-смотритель из
горисполкома?
С кого спросить?
С кого спросить, что у пенсионера вот уже целый год
хрипит, не работает телефон?
Пенсионер приглашает специалиста из бюро ремонта.
Он приезжает, колдует над аппаратом, просит для провер-
ки позвонить на квартиру пенсионера какую-то Машу, та
звонит, но телефон по-прежнему хрипит, голос Маши еле-
еле слышен.
Товарищ из бюро ремонта разводит руками.
— Это, вероятно, кабель,— неуверенно говорит он. —•
Сделаю заявку.
Приходят по заявке. Снова ковыряются в аппарате,
разводят руками, скоблят затылки и, наконец, заключают:
— Кабель тут не при чем. Это аппарат. Позвоните
туда-то, мы аппараты не меняем...
Пенсионер звонит по указанному номеру, и все начи-
нается сначала...
Спросить не с кого.
А телефон у пенсионера все хрипит и хрипит...
НЕ ПО ФОРМЕ И НЕ ПО ДУШЕ
Слышал, что в одном аэропорту буфетчику присвоили
звание «Лучший летчик», и он, буфетчик, потребовал, что-
бы его посадили на самолет. «Послушайте,— возразили
ему,— у вас нет документов на право вождения летатель-
ного аппарата». «Совершенно верно,— парировал возра-
жения буфетчик,— документов у меня нет, но у меня есть
звание «Лучший летчик».
По форме буфетчик, вероятно, и прав, однако согласи-
тесь, что если бы форма была соблюдена, то, несомненно,
случились бы большие неприятности.
Впрочем, в правдивость этой истории трудно поверить.
Ну, а в такое? На агитплощадке, которая расположена на
пересечении улиц Московской и Киргизской, намечался
вечер, посвященный городу Фрунзе. Ответственный за ве-
26
чер, я — докладчик, и трое пенсионеров (две старушки и
старичок) стояли у ворот двора, где была небольшая сце-
на и десяток-другой скамеек из длинных досок. Возле них
толпились мальчишки: в заключение вечера собирались
показать кинофильм «Александр Невский» (?).
Когда прошел час, я стал заметно нервничать по при-
чине отсутствия слушателей. Ответственный за проведение
вечера, извинившись, куда-то удалился. Ждали его минут
десять, не больше. Мужчина возвратился в сопровождении
студенток ближайшего института. Стоило взглянуть на их
недовольные лица и можно было сразу заключить, что
посещение местной агитплощадки не входило в их вечер-
ние планы.
Ответственный за проведение, конечно, знал об этом,
потому что не без активной помощи дежурных преподава-
телей «вытаскивал» девушек из библиотек, красных угол-
ков, лабораторий. «У нас недавно читали лекцию о столи-
це республики»,— защищались девушки, но...
Вечер был проведен, форма соблюдена. А содержание?
Известно, что агитплощадки подобного рода предназ-
начены в первую очередь для тех, кто не охвачен агита-
ционно-пропагандистскими мероприятиями по месту рабо-
ты или учебы. Это домохозяйки и пенсионеры. Организа-
торы вечера, по всей вероятности, не занимались как сле-
дует приглашением, оповещением и сбором нужных людей
в надежде на то, что закрепленный за агитплощадкой в
порядке шефства институт выручит, обеспечит явку. Как
бывало, впрочем, не раз.
А вот еще одна иллюстрация к нашей теме. Мы знаем,
что во Фрунзе существует график дежурства добровольных
народных дружин. Обычно в урочный день собирают со-
трудников, и начинается:
— Товарищ Иванов, вам надлежит явиться на дежур-
ство сегодня вечером.
— Я не могу, иду на прием к врачу.
— М-м-да... А вы, товарищ Оморов?
— С удовольствием бы, да...
— Никаких возражений!
— Вы же знаете, что...
— Если не придете на дежурство, пеняйте на себя!
В результате охранять общественный порядок направ-
ляются иногда мужчины предпенсионного возраста, семей-
ные женщины да девушки. Темные улицы их страшат, по-
этому они фланируют, как правило, без красных повязок,
по многолюдным проспектам, где дебоширов и других на-
27
рушителей общественного порядка днем с огнем не сы-
щешь.
Однако, заметьте, форма соблюдена, и товарищи, ко-
торым поручен контроль, делают соответствующую отметку
в графике, хотя и ребенку понятно, что это есть самое на-
стоящее очковтирательство, формализм чистейшей воды,
который наносит ощутимый ущерб нашему общему делу.
Так повседневное, очень необходимое разъяснение, ор-
ганизаторская работа с потенциальными борцами за образ-
цовый быт подменяется нарядами на дежурство.
Коль речь зашла о нарядах, то, вероятно, никак нельзя
обойти строителей, среди которых еще встречаются рев-
нители безнарядной системы там, где эта система еще не
внедрена.
Что значит выдать наряд на руки? Это значит четко
определить, что необходимо сделать завтра. А вдруг не
подвезут раствор? Или сломается подъемный кран? Тогда
придется выписывать новые наряды. А куда девать ста-
рые? За месяц их накопится такая уйма, что прорабу пли
бригадиру понадобится много времени для их обработки.
Вот почему кое-где составляют наряды в конце месяца,
после того, как заказчик подпишет процентовку. В этом
случае прораба больше всего заботит план участка, но не
работа и не рабочие. Нередко в процентовку за текущий
месяц не вносятся уже готовые объекты, так как план уже
есть и без них. В другой раз в процентовке оказываются
работы, которые еще не выполнялись, но заказчик их оп-
латил авансом.
Обычный финал такой строительной липы — приписки,
а сама она, липа,— путь к рвачеству, бесхозяйственности,
разгильдяйству.
Не всегда формализм идет от неумения или нехотения
работать, от стремления использовать обстоятельства в
корыстных целях, как в случаях, о которых сказано выше.
Однажды в начале сентября в одной из фрунзенских
школ состоялась линейка, открывающая учебный год,—
событие торжественное, знаменательное, значимость кото-
рого подчеркивалась нежной белизной легких кофточек и
рубашек школьников. За какое-то время перед линейкой
изменилась погода, поднялся ветер, резко похолодало. По
всему, мероприятие надо было переносить в помещение
школы. Но как соблюсти внушительность строя в зале,
куда всех ребят и при самом горячем желании не утол-
чешь? А в коридоре?... Линейка в коридоре? Смешно!..
Пусть закаляются...
28
А ветер между тем нахлестывал по лицам, зло трепал
воротнички белых рубашек и кофточек. Если кого и поко-
ряла масштабность всеобщей школьной линейки, то только
не учащихся, которые стояли перед неумолимым директо-
ром жалким, посиневшем от холода и ветра скопищем. На
уме мальчишек и девчонок была одна мысль: «Когда же
кончится это мучение?..»
На следующий день многие не пришли в школу — про-
стыли. Право же, линейка —не место для закаливания,
для этого существуют зарядка, уроки физической культу-
ры, туристические походы, наконец.
Мы с вами знаем, что всякий предмет, любое явление
имеют форму и содержание. Нам также известно, что со-
держание определяет форму, которая, в свою очередь,
воздействует на содержание. Поэтому давайте всегда стре-
миться к тому, чтобы это единство крепло изо дня в день.
Чтобы все, что мы делаем, было прекрасным как по
форме, так и по душе.
СИЛА ПРИМЕРА
Рассказывают: когда мать заметила маленькому Сере-
же, что он половину своих игрушек растерял только за
одно лето, малыш высыпал из корзины игрушки на пол и
заявил серьезно:
— Надо сделать переучет!
Нужно ли ломать голову для того, чтобы догадаться,
кем работает Сережин папа — он бухгалтер.
Рассказывают: когда четырехлетняя Жаныл увидела
на картинке в книжке кошку, сидевшую с карандашом в
лапе у стола, заваленного тетрадями и книжками, она во-
скликнула:
— Кошка пишет диссертацию!
Мать и отец маленькой Жаныл были ученые.
Рассказывают: трехлетняя дочка портнихи, прогули-
ваясь в садике детской больницы, увидела женщину, кото-
рая несла маленького ребенка в приемный покой, увидела
и сказала:
— Штопать понесли девочку.
Рассказывают: когда продавец книжного киоска спро-
сил мальчика двух с половиной лет: «Умеешь читать?» —
тот внезапно схватился за карман, воскликнув с большим
огорчением:
29
— Очки забыл дома!
Мальчишка явно подражал бабушке.
Говорят, был и такой случай: уборщица просит выйти
из комнаты хозяйскую девочку:
— Ты мешаешь мне мыть пол.
— Не уйду,— возражает девочка. —Мама мне сказа-
ла: «Посмотри, чтобы тетенька ничего не взяла...»
Дети, как известно всем взрослым, любят подражать.
Они часто поступают таким же образом, как делаем мы с
вами в определенной обстановке, поэтому можно с уверен-
ностью сказать, что когда ребятишки видят аккуратно
сложенные кирпичи, то — по ассоциации от взрослых — они
представляют себе, что из этих кирпичей со временем бу-
дут возведены красивые многоэтажные дома и даже целые
микрорайоны.
И наоборот — в этом мы тоже убеждены,— когда школь-
ники приходят на строительную площадку, где грудами
валяются битые кирпичи, всюду разбросаны обрезки до-
сок, когда они то тут, то там натыкаются на кучи зака-
меневшего цементного раствора, когда взоры ребят повсю-
ду упираются в беспорядок и неразбериху, тогда боль-
шинство из них обращает копья своего гнева в адрес про-
раба, а некоторые с ехидной усмешкой думают о том, что
вот только вчера их крепко ругали за случайно разбитое
в школе окно: «Вы не цените труд людей, вам ничего не
жалко...» — а тут...
А тут валяются на земле тысячи рублей в буквальном
смысле этого слова, и — хоть бы что! Никто не ругается,
не кричит, не бьет тревогу.
А тут—тишина и покой, хотя строители сто раз на день
спотыкаются об обломки кирпичей, куски труб, хотя в
землю втаптываются стекло, бетон, арматура...
Значит делается вывод, разбитое школьное окно — пу-
стяки, изуродованная ножом парта — чепуха, испорченный
учебник — ерунда.
Это уже не похоже на цветочки, о которых шла речь в
начале фельетона.
Это даже не ягодки.
Это камни за пазухой, которые в любой момент могут
ударить в окно, в дверь, в спину. Сейчас ими замахнулись
на нашу мораль.
Можно было бы схватить разгильдяя-прораба за во-
ротник и потащить в суд, в народный контроль. Однако
сегодня наша забота не о том, точнее, мы печалимся не
столько о пущенных на ветер рублях, не о материальных
30
потерях и убытках, сколько о том, какое развращающее
влияние оказывают примеры экономического разгильдяй-
ства и безалаберности на еще неокрепшие души молодых
людей.
Возле одной из столичных школ кучами валяется ме-
таллолом. О старые кровати, покореженные трубы, бата-
реи водяного отопления и другое ржавое железо запина-
ются, падают, разбивая носы и колени, ребятишки. Пада-
ют, поднимаются и равнодушно проходят мимо.
Подхожу к парнишке, который старательно смахивает
пыль с брюк, спрашиваю.
— Это вы собирали металлолом?
— Какой?
— Вот этот,— указываю на ржавые кучи.
Мальчишка искренне удивлен. В его глазах читается
одно: «И в самом деле — металлолом!?. Когда это мы его
собирали?..» Наконец, он отвечает:
— Да, кажется, мы собирали. — В голосе пацана нет
твердой уверенности.
— А почему не вывезли?
— Не знаю, не мое дело.
— Разве тебе не интересно, почему не вывезли. Ведь
ты работал, таскал. К тому же одна тонна металлолома
дает возможность получить...
— А-а!... — отмахнулся мальчишка и убежал.
Ясно, что наша металлургия понесет определенный
убыток, если ржавчина без остатка съест металлолом, ко-
торый был старательно собран руками учеников.
Но яснее ясного должно быть и то, что в данном слу-
чае беспечность, дурной пример взрослых может привести
к тому, что ржавчина мещанского равнодушия может ска-
заться в душе школьника. Это посерьезнее, потому что
сердечная коррозия плохо поддается лечению. Ликвиди-
ровать ее будет очень трудно.
Весной девятиклассников другой фрунзенской школы
попросили помочь колхозникам в прополке свеклы.
Приехали в колхоз, собрали комсомольское собрание
и решили трудиться на совесть, не покладая рук. День за
днем проходил в напряженном труде.Но как-то раз, при-
ехав на поле, школьники не обнаружили там колхозников.
Ни одного...
— Почему нет колхозников? — был первый вопрос к
бригадиру.
— Как это нет? А вон... — И бригадир неверным паль-
цем указал на две пошатывающиеся невдалеке фигуры.
31
— Так ведь... Послушайте, они же пьяны в стельку! —
Возмущению ребят не было предела.
— Как вы сразу — пьяны...
— Колхозники не работают, и мы не будем!
— Будете! — строго сказал бригадир и решительно на-
правился к преподавателям.
Школьники вышли на работу под нажимом преподава-
телей, без охоты и радости.
Не надо обладать особенным воображением, чтобы
представить себе, как им работалось в другие дни, как
они будут работать, повзрослев...
Поистине прав тот мудрец, который сказал: «Дурной
пример заразителен».
«ПОЧЕТНЫЙ ЧЛЕН» ОБЩЕСТВ
Выпускник института товарищ Сергеев Сергей Сергее-
вич получил первую в своей жизни зарплату.
Сослуживцы тепло поздравили его.
Сразу же после этого торжественного акта в кабинете
появился мужчина в черных, подковой, усах и с огром-
ной — от уха до уха — улыбкой.
— Разрешите поздравить вас, дорогой, и пожелать
всяческих успехов!
Молодой инженер, польщенный, поднялся со стула,
обошел стол и крепко пожал руку усатому. Он видел:
именно так поступают руководители отдела, чтобы под-
черкнуть, стол — не помеха для общения с массами.
— Чем могу служить? — вежливо поинтересовался то-
варищ Сергеев.
— Служить бы рад, прислуживать — тошно,— усмех-
нулся в усы мужчина и бесцеремонно уселся на стул мо-
лодого сотрудника. Это покоробило инженера, однако он
скромно промолчал.
— Скажите, вы хотели бы стать героем? — напористо
спросил усатый.
— Героем?! — Сергеев сделал неопределенное движе-
ние плечами: не знаю, мол... А мужчина не отставал:
— Нет, вы все-таки скажите мне прямо: вы хотели бы
быть героем дня? Помните у Маршака: ищут, ищут и не
могут найти какого-то парня... Ну, того самого, который
вытащил из охваченного огнем здания девочку и кота.
Так и вы: бросаетесь в эпицентр пожара и спасаете кого-
нибудь. Овации, слава...
32
— Что-то никак не пойму, для чего вы это все мне рас-
сказываете?
— Не спеши, дорогой, скоро все поймешь. Картину
«Война и мир» помнишь?
— Кто ее не помнит, ведь Москва горела.
— Верно говоришь, дорогой, сама Москва. Сгорел по-
чти весь город. А почему?
— Ну... пожар же, все горит...
— Прежде всего, учти, потому, что тогда пожарных
дружин не было, а были бы — не гореть Москве. Сейчас
такие дружины существуют, и каждый сознательный со-
ветский человек обязан быть членом добровольного по-
жарного общества. Получай членский билет, гони взносы
и будь здоров!
Мужчина сунул деньги в карман и, оставив Сергееву
членский билет, удалился с чувством исполненного долга.
Следующим посетителем был старичок, очень высокий
и очень худой. Икры его ног торчали из голенищ сапог
сухими былинками.
— У вас, конечно, есть собака? — обратился он к Сер-
гееву. — Нет?.. Странно! Но вы, без сомнения, любите ры-
бачить? Озеро, костер, ушица... — Старик, как узнал по-
том инженер, слыл прекрасным охотником, замечательным
рыболовом. — А утренняя зорька, а вечерний клев!.. —
восторженно восклицал старик. — Нет, что ни говорите,
охота и рыбалка — прекрасные занятия после трудов пра-
ведных. Как вы смотрите на предложение выехать в суб-
боту на Балхаш?
— Я, вы знаете, не знаю... — расстерялся Сергеев.
— Вот и хорошо, вот и замечательно!
— Но я же не умею ни рыбачить, ни охотиться,— как
мог, отбивался инженер, но урезонить старичка было не
так-то просто.
— Научим, не волнуйтесь, пожалуйста! О снасти не
беспокойтесь — все организуем.
— Но, однако... Я взял билет в театр,— выкручивался
Сергеев.
— Продайте, немедлено продайте! Театр никуда не
уйдет, а рыба не во все времена ловится.
— Но...
— Никаких возражений! Платите членские взносы, и
дело с концом...
Не успел Сергеев опомниться, как в кабинет влетела
полная, энергичная с виду женщина. Весь свой пыл она
без предисловий обрушила на молодого инженера:
33
— Вам, конечно, известно, что цивилизация — вещь
необходимая. Но вам, без сомнения, известно и то, что ци-
вилизация наносит серьезный ущерб природе — рекам, ле-
сам, атмосфере, окружающей нас... Вот почему нам всем
необходимо защищать природу. У вас есть возражения?..
— Что вы?.. Какие могут быть возражения?
— Рада, что в вашем лице нашла единомышленника.
Гоните взносы, и вы — член общества охраны природы.
— Чем я обязан заниматься? — робко спросил Сергеев.
— Ха-ха-ха! — многозначительно захохотала женщина
и выпорхнула в коридор, ничего не ответив. Долго недо-
умевать Сергею Сергеевичу не пришлось. Подняв голову,
он увидел возле стола моложавого, очень крепкого муж-
чину, с лицом, выбритым до блеска.
— Вы, товарищ Сергеев, не собираетесь отдавать кон-
цы в цветущем возрасте?.. Смерть, она не любит шутить.
Сергеев позеленел, в животе у него заныло, как перед
экзаменами.
— Физическая культура и спорт,— продолжал мужчи-
на,— неотъемлемая часть гармонически развитого челове-
ка, сочетающего в себе высокий дух с физическим совер-
шенством. Наши спортсмены вносят достойный вклад в
развитие спорта.
— И футболисты «Алги» тоже? — съехидничал Серге-
ев, но на его реплику не обратили внимания, а продолжили:
— Спорт — это здоровье, красота, мужество. Вступайте
в наше спортивное общество — не пожалеете!
— А каким видом можно заниматься?
— На ваш вкус. Я вам позвоню.
Спорторганизатор взносы взял, но не позвонил.
Затем собеседником Сергеева был представитель пер-
вичной организации общества спасания на водах.
— Послушайте,— со слезами отбояривался Сергеев,—
как я спасать буду, если сам плавать не умею?
— Научим,— пообещали ему.
— Где же вы учить будете, если у нас в городке не то,
что реки или озера, даже бассейна нет.
— Но ведь надо! — было сказано в упор. — Каждый
советский человек обязан уметь плавать. Или вы против
этого?
Сергеев сдался.
В этот же день молодой инженер Сергеев вступил в
общества Красного Креста и Полумесяца, рационализато-
ров и изобретателей, кролиководов...
34
В заключение скажем: он не устраивает засады возле
исторических памятников, не прыгает с шестом, не тушит
пожары, не разводит кроликов...
Он едва успевает платить членские взносы.
В ПЫЛУ ВЕЖЛИВОСТИ
Вы слышали, вероятно, что в глубокой древности люди,
не умея писать, сообщались друг с другом при помощи вя-
зания узлов?
Гонцы-почтальоны доставляли адресатам украшенные
затейливыми узлами куски веревок разной длины. Чтобы
оповестить о своем приезде родственников, наш предок го-
товил пеньку, вил из нее веревки и принимался за письмо,
основательно проштудировав узелковые правила правопи-
сания.
Историки убедительно доказали, что на смену вере-
вочно-эпистолярному искусству пришли глиняные плашеч-
ки, что в значительной степени упростило возможности
человеческого общения: не надо осваивать производство
пеньки, вить веревки, вязать замысловатые узлы.
Стоило накопать в ближайшем овраге глины, замесить,
сделать что-то вроде небольшой дощечки, и строчи своему
товарищу все, что твоей душеньке угодно. Следи только,
чтобы глина не твердела, пока пишешь, а когда закончишь,
сунь дощечку в огонь, и она очень скоро станет прочной.
Посылай и жди ответа, как соловей — лета.
Потом для писем стали использовать бересту. Процесс
еще более упростился: вышел в соседнюю дубраву, срезал
кусочек бересты, и пиши себе. Хоть деловое письмо сочи-
няй, хоть, допустим, поздравление с Новым годом симпа-
тичной знакомой.
Просто и дешево.
И, прошу заметить, все от начала до конца своими соб-
ственными силами.
Но пришел стремительный двадцатый век, и кое-что из-
менилось.
Правда, в самом начале его было так. К примеру, если
гражданин А. собрался поздравить с праздником гражда-
нина Б., то он отправлялся на почту, приобретал простень-
кую открытку, заполнял место, отведенное для письма,
указывал адрес, опускал открытку в почтовый ящик и
очень довольный возвращался к исполнению своих слу-
жебных обязанностей.
35
Раньше, все мы хорошо знаем, и в наш век, в самом
его начале, с поздравлениями дело обстояло куда как
проще.
Однако постепенно этот процесс приобрел поразительно
широкий размах. Теперь поздравительные открытки печа-
таются на мощных полиграфических предприятиях. Это
уже не простые листочки бумаги, а настоящие художест-
венные произведения в миниатюре, на изготовление кото-
рых уходит пропасть времени, огромный машинный и че-
ловеческий труд.
В связи с этим, а может быть, по каким-то другим, не-
ведомым нам причинам, в канун праздников над крышами
наших вокзалов и аптек, банно-прачечных объединений и
коммунальных контор, сапожных мастерских и гостиниц,
других, более солидных организаций и учреждений, а
также контор колхозов и совхозов появляются облака
сплошной вежливости.
Точнее, даже не облака, а тучи, из которых прольются
обильные дожди взаимных поздравлений.
Причем, бывает зачастую, поздравляют не только и не
столько знакомых и родственников, но людей, которых и
в глаза-то не приходилось видеть.
Поздравительные осадки в буквальном смысле наносят
огромный ущерб, так как обходятся государству в солид-
ную сумму, ведь вызываются-то они предпочтительно за
его счет. Все логично: с каких это щей я буду платить из
собственного кармана, если Ивана Ивановича или Кожом-
кула Кожомкуловича знаю только понаслышке, а поздра-
вить все же надо, ибо он начальник отдела, а может быть,
даже управления вышестоящего учреждения?
На всякий случай поздравим, не ровен час, нагрянет с
ревизией...
Как легко быть вежливым за чужой счет!
Скажете: мелочь! Давайте-ка займемся арифметикой.
Сейчас каждая уважающая себя организация отправляет
и получает в канун праздников примерно пятьдесят откры-
ток, один экземпляр которой стоит шесть копеек. Перемно-
жаем эти две цифры и получаем три рубля.
Мизер?
Не торопитесь с выводами!
Ежегодно мы отмечаем великое множество праздников:
и общих, и ведомственных, нет, пожалуй, недели без ка-
кого-нибудь маленького или большого торжества. Но мы
возьмем только три основных и тут же в итоге запишем
в пассив уже девять рублей.
36
Допустим, что только в городе Фрунзе около пятисот
министерств, ведомств, крупных заводов и фабрик, боль-
ших строительных организаций, школ, техникумов и ин-
ститутов. Даже при этом, самом минимальном допуске (ко-
нечно же, в нашей столице намного больше разных орга-
низаций), получается, что сумма выросла до четырех с
половиной тысяч рублей, которые сгорают без следа в пы-
лу взаимной вежливости как в прямом, так и в перенос-
ном смысле слова.
Проходят праздники, и произведения искусства в ми-
ниатюре оказываются в мусорных ящиках или сгорают в
печках.
А если приплюсовать к этим расходам зарплату курь-
еров и машинисток, первые из которых день-деньской но-
сятся в поисках приглянувшихся начальству открыток, а
вторые печатают поздравительные тексты,— если собрать
все это вместе, что получится?..
Что получится, если объединить в единое целое поздра-
вительные расходы городов, рабочих поселков и деревень
всей Киргизии?..
А всей страны?!
А что, думается, если в данном случае фрунзенцы рез-
ко и бесповоротно сократят поздравительные расходы,
проявят инициативу, которую подхватит вся республика, а
потом и вся страна?
Ведь получил же прозвучавший на XXVI съезде КПСС
призыв «Экономика должна быть экономной» всенародное
признание. Почему же не могут быть предельно эконом-
ными наши взаимоотношения на почве служебных по-
здравлений?
Вполне возможная вещь.
Ну, а как теперь быть — поздравлять или не поздрав-
лять?
Поздравлять, конечно, всенепременно поздравлять!
Поздравлять родственников, друзей, товарищей, знако-
мых, начальство, если хочется.
Но только не за счет государства!
АГЕНТ ПО РОЗЫСКУ
Недавно на рекламном щите Фрунзенского бюро тру-
доустройства и информации населения увидел такое объ-
явление: «На предприятия путей сообщения требуются
товарные кассиры, приемосдатчики грузов, старшие при-
37
емосдатчики, помощники составителей поездов, регулиров-
щики скорости движения вагонов, станционные рабочие,
агенты по розыску грузов, машинистки, уборщицы произ-
водственных помещений...».
Ну как? Вас ничего не удивило в этом сочинении, ни-
чего не поразило?
А у автора фельетона взыграло ретивое. Пока, знаете
читал о том, что на работу приглашаются товарные касси-
ры, приемосдатчики, помощники составителей поездов,
станционные рабочие, был спокоен.
Однако, когда было прочитано, что предприятиям пу-
тей сообщения понадобились агенты по розыску грузов,
тут, значит, не выдержало ретивое!
Потребность в такой, ну, мягко скажем, очень необыч-
ной специальности заставляет крепко поломать голову,
призадуматься самым серьезным образом.
Судите сами: если такие странные должности сущест-
вуют, то люди, занимающие их, что-то обязаны делать, не
сидеть же им в рабочее время сложа руки. За безделье
начальство по головке не погладит, верно? Следовательно,
продолжая идти по логическому пути наших мыслей, уже
сам факт наличия агентов по розыску грузов в штатном
расписании железной дороги делает непреложным другой
факт: грузы порой надо искать очень настойчиво.
Печально, черт возьми, однако, как говорится, никуда
не попрешь против реальной объективности. Печальнее во
сто крат другое. Оказывается, агенты по розыску нужны
не только предприятиям путей сообщения.
Возьмем пример из смежной с железной дорогой об-
ласти. Допустим, ничего удивительного не было бы в том,
если бы отдельные предприятия министерств легкой про-
мышленности, заготовок дали через бюро трудоустройства
такое объявление: «Срочно требуются агенты по розыску,
а также выгрузке вагонов, в которых доставляются в наш
адрес различные грузы».
Понятно, что в подобных произведениях не принято
сообщать о причинах, вызвавших срочную необходимость
указанных специалистов, но если бы они, эти причины,
обнародовались, то потенциальный агент по розыску, уз-
нал, что, во-первых, очень мешает работе железной доро-
ги нерасторопность данных предприятий в смысле сокра-
щения простоя вагонов и что, во-вторых, у них он превы-
шает установленные нормативы в два-четыре раза.
Можно порекомендовать обзавестись штатными аген-
тами по розыску и руководителям предприятий угольной
38
промышленности республики. Это еще зачем? Затем, что
необходимо срочно сокращать импорт в республику чужого
угля, срочно искать резервы увеличения его добычи на
месте за счет новых и реконструкции уже известных ме-
сторождений, потому что нами завозится более миллиона
тонн этого минерала из Кузбасса и Карагандинского бас-
сейна.
Интересную, прямо-таки, можно сказать, фантастиче-
ски сказочную роль отводят своим агентам по розыску не-
которые руководители предприятий во Фрунзе и Ошской
области. Каждому, даже первокласснику, известно, на-
сколько высоко ценится металл во всех отраслях народно-
го хозяйства. Как правило, выделяется он по очень стро-
гим фондам, и при необходимости снабженцам (читай:
агентам по розыску) приходится носиться до седьмого по-
та, чтобы покрыть непредвиденно образовавшийся дефицит
металла.
В нашем же примере агентуре по розыску поручались
и вовсе странные дела: срочным образом разыскать охот-
ников на залежавшийся без дела металл. Призыв агентов,
сами понимаете, не мог быть гласом вопиющих в пустыне.
Желающие вскоре обнаружились, и с ними щедро дели-
лись дефицитным металлом в обмен на... кирпич, цемент,
лес, химикаты и даже — не поверите! — на канцелярские
товары.
Нарочно не придумаешь!
Ходят слухи, что собираются ввести в штаты агентов
по розыску разбросанных по стройкам материалов и тру-
довых ресурсов и организации, связанные с капитальным
строительством. Не знаем, насколько достоверны эти слу-
хи, но широко известно, что оно ведется в республике из
рук вон плохо. Трудно назвать хотя бы десятка два орга-
низаций, которые выполняют свои планы по освоению ка-
питальных вложений, а отдельные организации наповал
бьют все существующие «рекорды».
Если бы, допустим, за неосвоение сроков ввода в строй
объектов и отпущенных средств присуждались медали, то,
несомненно, золотую получили бы строители, которые бо-
лее десяти лет возводили помещение в одном из колхозов
Таласского района. Серебряная, безусловно, досталась бы
строителям завода керамзитового гравия в городе Рыба-
чьем, надолго затянувшим ввод объекта в строй, а брон-
зовая — тем, кто много лет строил комплекс по производ-
ству молока в совхозе «Яссы» Узгенского района.
Сдается, что не очень помешали бы агенты по розыску
39
покупателей тем предприятиям, которые выпускают обувь,
швейные и трикотажные изделия. В магазинах этой про-
дукцией забиты полки, но не всякий решится сделать по-
купку, потому что качество ее остается очень низким. Ду-
мается, что отдельные колхозы и заготовительные органи-
зации могли бы иметь существенный выигрыш, если бы
обзавелись агентами по розыску пропавших на корню, в
кузовах автомобилей и в магазинах огурцов, помидоров,
арбузов и яблок...
Впрочем, стоп!
Долой агентов по розыску!
Ведь их существование, к примеру, на железной дороге
делает непреложным то неприятное обстоятельство, что
грузы терялись, теряются и — заметьте! — будут теряться.
Подумайте, какая несуразность обрела официальную силу!
А не лучше ли принять решительные, бесповоротные,
действенные меры к тому, чтобы их, эти грузы, не надо
было разыскивать, чтобы отправитель и получатель не ис-
пытывали никаких неприятностей?
Пожалуй, лучше!
Тогда не нужны будут агенты по розыску грузов.
Если же, засучив рукава, приняться за повышение эф-
фективности и качества всей социалистической работы, за
немилосердное искоренение недостатков и упущений, то
определенно можно обойтись без агентов по розыску ре-
зервов в угольной промышленности, без агентов по розы-
ску разбросанных по многочисленным стройкам материаль-
ных и трудовых ресурсов, без агентов по розыску охотни-
ков на металл и других агентов подобного рода.
ВО ХМЕЛЮ ЭНТУЗИАЗМА
Начальник крупного сборочного цеха был руководи-
телем обыкновенным: требовательным к себе и подчинен-
ным, в меру либеральным, в определенных рамках общи-
тельным, дело свое знал, к работе относился... ну, скажем,
не с любовью, а с соответствующим рвением.
И не было месяца, чтобы руководимый им коллектив
не выполнял план.
Впрочем... Впрочем, скажем откровенно, была у на-
чальника одна характерная черточка, небольшой, скажем,
был в его характере штришок, мазочек, точка с запятой
имели место.
К примеру, радиомонтажники просиживают без работы
40
день, неделю, половину месяца: не поступают детали из
смежного цеха. Другой бы, будь он на его месте, начал
ругаться с заводским начальством, бросился бы в мест-
ный комитет, сбегал бы в народный контроль, всех поднял
бы на ноги.
Другой бы... Наш же начальник цеха с улыбкой при-
ходил на монтажный участок и затевал задушевный раз-
говор:
— Ничего, ребята, без паники, ребята. Будут детали,
будете работать. Заработок я вам обеспечу, не стыдно бу-
дет в глаза супругам глядеть, не волнуйтесь... Не шуми,
не шуми, Сабир, ты еще новичок, помолчи! Эх, молодо-
зелено! Тебя ведь молодая жена дома ждет, знаю, что в
декрете она, сидит дома и ждет не дождется, а ты тут без
дела мотаешься. Марш домой!
Не просто так выпроваживал монтажников с завода, а
индивидуально к каждому имел подход: у кого, оказыва-
ется, огород на даче не ухожен, кому край как необходи-
мо сходить в парикмахерскую, а кому — в баню. Но на-
чинали поступать детали, и начальник становился другим:
энергичным, настойчивым, напористым.
— Товарищи! — взывал он. —Товарищи! Весь завод
смотрит на вас, как на единственных сознательных людей,
которые не оставят коллектив в беде и, напрягая усилия,
не жалея сил и собственного времени, помогут выйти из
прорыва. Шире поток напряжения, давайте будем повы-
шать производительность, эффективность и качество труда
на каждом рабочем месте!
Пусть среди нас не будет нытиков и отщепенцев, пани-
керов и слабонервных. Наш труд пойдет на пользу всему
заводу, поэтому успешное выполнение своих обязательств
в оставшиеся дни — наш первейший долг и святая обязан-
ность. Это не аврал, это мощный сознательный взлет ра-
бочего энтузиазма. Выше темпы труда, ярче накал сорев-
нования, в котором передовик подтянет отстающего, а от-
стающий будет стремиться догнать передовика.
Повышайте технический уровень производства! Доро-
жите каждой секундой рабочего времени! Да здравствует
славный рабочий класс! Слава труженикам, идущим в
авангарде патриотического порыва! Экономьте металл и
сырье! Совершенствуйте технику и технологию!
Шире размах всенародного энтузиазма! — такими сло-
вами заключалась обычно горячая речь начальства, и ра-
бочие оставались на сверхурочные, прихватывая даже по-
луночные часы.
41
Месячный план таким образом выполнялся за десять
дней, нет, не дней — за десять суток, в течении которых
не умолкали набаты голоса, призывавшего повседневно
повышать уровень сознательного рабочего энтузиазма,
расширять и углублять его размах.
Но иссякал источник, питающий деталями, и наступа-
ло затишье до самой третьей декады нового месяца. Прав-
да, иногда в размеренную бездельем жизнь цеха врыва-
лись общественные контролеры. Тогда вновь до самого
потолка цеха вздымались потоки призывов навести поря-
док и чистоту в помещении. Другой бы, не наш начальник,
не доводил цех до невозможно грязного состояния, другой
бы, не поднимая шума, заблаговременно принял соответ-
ствующие меры через штатных уборщиц.
Другой бы, да не наш...
Наш любил безобразие допустить, а потом уж воевать
с ним посредством мобилизации трудового энтузиазма
масс. Борьба с грязью становилась не просто гигиениче-
ским мероприятием, а важным событием в жизни всего
коллектива, направленным на искоренение грязи как со-
циального врага.
И хотя бились с этим врагом давно известными сред-
ствами — метлой, веником и лопатой,— битва приобретала
какую-то особую окраску на фоне всеобщего энтузиазма.
Перед ней проводились участковые собрания, общее соб-
рание всего коллектива, принимались специальные реше-
ния, направленные на полное искоренение грязи, утверж-
дались многочисленные планы меропрятий, которые пре-
дусматривали непримиримое отношение к неряхам и раз-
гильдяям в смысле чистоты.
Перед субботником, как правило, выступал начальник
цеха и призывал:
— Дорогие товарищи! Перед нами стоит важная зада-
ча: навести безукоснительный порядок в цехе. Надеюсь,
что каждый из вас не останется в стороне от этого важ-
ного социального мероприятия, а, проявив высочайшую
сознательность, встанет в ряды борцов с негативным явле-
нием в жизни нашего цеха, в частности, с грязью. Активно
участвуйте в улучшении условий нашего труда! Выше
темпы уборки! Пусть ваш безвозмездный труд вольется в
труд всего завода! Повышайте эффективность мет... то
есть средств производства! Объявим врагом каждую пы-
линку! Укрепляйте дисциплину, повышайте качество и
культуру труда на субботнике!..
Что, скажите, оставалось делать работникам цеха?
42
Активно участвовать, повышать темпы уборки, вливать
свой безвозмездный труд, улучшать качество и культуру
труда на субботнике.
Чем занимался начальник цеха?
Он с удовлетворением отмечал высокий энтузиазм кол-
лектива, умело направленный им в нужное русло борьбы
с грязью.
Что думали рабочие?
Они думали о том, что давно нужно было бы дать по...
по спине такому начальнику, который выезжает за счет
энтузиазма коллектива.
БУХГАЛТЕРСКАЯ ЗАКОРЮЧКА
То, о чем вы прочитаете, не выдумка.
Старший бухгалтер треста, человек очень суровый, тре-
бовательный и принципиальный — гроза нарушителей фи-
нансовой дисциплины, вызвал к себе в кабинет младшего
инженера производственного отдела.
— Послушайте, уважаемый, это противозаконно, о чем
вы написали. —Голос главного бухгалтера грозным эхом
отзывался в коридоре и других кабинетах. Глаза его свер-
кали холодным алмазным блеском.
— Вы собираетесь списать в утиль почти новое обору-
дование... Почему, я вас спрашиваю? — главбух, чувство-
валось, с огромнейшим трудом сдерживает гнев.
— А мне что?.. Мне сказали, и я сделал,— оправды-
вался младший инженер производственного отдела.
— Значит, вам совершенно безразличен сам факт, что
оборудование, которое вы не так давно запрашивали,
списывают?.. — Вид главного бухгалтера был страшен:
брови сомкнулись на переносице, лицо сделалось багро-
вым, вот-вот — и его хватит удар.
— Да я же говорил, предупреждал, но мне сказали...
— Кто вам, черт возьми, сказал.
— Начальник группы К-ов.
— К-ов?!—затопал ногами главбух. —За цугундер
его и немедленно ко мне! Слышите, немедленно! Я из него
котлету сделаю...
Инженер не стал дожидаться, пока из К-ова сделают
отбивную, и быстро улизнул.
Начальник группы К-ов застал главбуха в большом
43
гневе. На лице его был уже написан смертный приговор
тому, кто пытался покуситься на новое оборудование.
— Куда вы смотрите? — зловещим тоном начал глав-
бух. — Вам, по всей вероятности, наплевать на те сред-
ства, которые затратило государство на оборудование, ко-
торое предлагают выбросить на свалку...
— Не на свалку — в утиль,— уточнил начальник груп-
пы, не понимая гневного настроения главбуха.
— Какая разница? Вы еще смеете уточнять! Молчите
и не перебивайте меня...
— Я и молчу, как...
— Замолчите! — взвизгнул главбух. К-ову показалось:
окажись в кабинете гильотина, главбух, не задумываясь
ни на минуту, опустил бы ее нож на его шею. К-ов попя-
тился.
— Это предложение начальника нашего отдела,— про-
молвил он и исчез.
— Катя! — позвал главбух свою секретаршу. — Катя,
живо сбегай за начальником производственного отдела. —
Скажи ему, что я прошу зайти. Скажи, что по очень сроч-
ному делу. Поняла?..
— Всегда у тебя пожар,— улыбнулся начальник произ-
водственного отдела, развалившись в кресле. —Тебе бы
руководить пожарной командой города. Представляю...
— Мне, между прочим, не до шуток! Я, между прочим,
не для того пригласил вас, чтобы выслушивать ваши шут-
ки. Понятно?
— Николай Петрович, что с тобой? Ничего не пони-
маю! И потом, какого дьявола ты мне «выкаешь»? Двад-
цатый год вместе работаем, забыл, что ли?
— Ты в кумовья-братья не записывайся, в родственни-
ки-товарищи мне не лезь!
— Удивляюсь! Ни черта не понимаю!
— Сейчас поймете, уважаемый! Зачем вы завизирова-
ли документы о списании почти нового оборудования?
Взгляд главбуха не сулил пощады ни другу, ни врагу.
— Так бы и сказал,— облегченно вздохнул начальник
отдела. — А я уже подумал, что в тюрьму собираешься
меня упрятать. Не от меня сие исходит. Бумагу на этот
счет приказал подготовить заместитель начальника управ-
ления.
— С-ев?
— Он самый!
— Этот тихоня?.. Ну, я ему покажу, где раки зимуют.
Он у меня...
44
Главбух со скоростью лучшего нападающего хоккей-
ной команды бросился к дверям.
— Я бы просил, товарищ С-ев, не вмешиваться в функ-
ции материально-технического управления. — За щитом
презрительной вежливости главбуха скрывалась сдержи-
ваемая последним усилием воли вулканическая вспышка
гнева.
— ?!
— Вы готовили документ о списании нового оборудо-
вания?
— Я,— спокойно ответил заместитель начальника уп-
равления.
— Какое право вы имели на это?
— Я выполнял указание начальника управления.
— Ах, начальника управления... Товарища П-ва?
— Да, П-ва. Будьте здоровы!
Главбух позвонил начальнику управления:
— Товарищ П-в?.. Извините меня, но долг службы
обязывает. Я вынужден не согласиться с вашим предло-
жением по поводу списания нового оборудования. Не ва-
ше, говорите, предложение. А чье же, если не секрет?.. Ах,
самого управляющего трестом... Понятно. Извините вели-
кодушно. Понимаю, как же, все понимаю...
Обычно главный бухгалтер треста расписывался круп-
но, ясно, красиво.
На документе же о списании нового оборудования он
поставил свою визу в виде крошечной закорючки в правом
нижнем углу листа.
Потом вздохнул и написал число, месяц, год.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НЕСОВМЕСТИМОСТЬ
Дети ушли в школу, и в гнетущей тишине — слышно
было, как стучали ходики на кухне — Петро продолжил
начатый женой разговор:
— Тебе бы замуж выскочить за бухгалтера, и чтоб ра-
ботал он в том заводе, где большую прогрессивку платят.
За лысого и в очках. Они все, бухгалтеры, как телки, пока
дело дебита-кредита не коснется... А какой дома дебит-
кредит: на круг 200 рэ. Их, если надо, наша младшая раз-
делить-умножить, сложить-вычесть сумеет.
Вот бы житуха у тебя была — спокойная, тихая. В суб-
боту — в зоопарк. На мартышек глазели бы, да удивля-
45
лись, какого лешего они на месте не сидят, все скачут да
прыгают. А в воскресенье — в зоологический музей. Тиши-
на, гниды дохлые в спирте...
— В спирте?.. — подчеркнуто уточнила Нюша.
Петро не обратил внимания на ехидную ухмылку
жены.
— Утром чай на стол тебе бы бухгалтер ставил, а ты
бы целовала его в лысую...
— Да, и ставил бы,— гордо, с вызовом сказала Ню-
ша. — Прямо на стол, а то еще кофе — прямо в постель.
Проснусь, еле глаза продеру, а на табуретке — кофе с
сахаром, рядом — нарезанный лимон...
— Ну?.. Лимон?!.. — удивился Петро и улыбнулся
наивной, прямо-таки детской улыбкой, и злость пропала. —
Надо же, лимон...
— Молчи! — приказала Нюша и взъярилась по-бабьи,
со слезами: — А тебе с утра не кофеи нужны... Тебе бы
с утра, дурацкую башку с утра...
— Опять? — спокойно, но с угрозой спросил Петро, так,
что жена сразу захлопнула свой зубастый рот. —Опять? —
повторил он еще строже и злее. Нюша сообразила, что ее
занесло, затараторила:
— Тебе и сказать ничего нельзя! Да что я такого ска-
зала?.. Правду. А она, правда, как дым, глаза есть. Не
любишь ты, когда тебе правду...
— Да замолчи ты... — прикрикнул Петро и хотел было
добавить «дура», но не добавил,— парень он был добрый,
покладистый,— сдержался, выскочил из комнаты...
Пока разогревал мотор самосвала, пока глубокими за-
тяжками высадил сигарету, горько думал о своей неудав-
шейся жизни: «Сам виноват, дурак!.. Кто торопил?.. Мать
двух невест из дома выперла: у одной характер какой-то
не такой оказался, другая лицом не подошла. Назло ре-
шил сделать, осел: три недельки жал ручку Нюше, цело-
вались, обнимались и... Эх, ё-мое!.. Как заночевал у нее
первый раз, так и остался на всю жизнь...»
Петро вспомнил, как на четвертый день его отлучки из
родительского дома прибежала на автобазу мать, запри-
читала:
— Сынок, куда это ты, дурная головушка, пропал?..
Не знаем, что и думать...
— Женился, мать. —Петро отвел в сторону глаза.
— Женился? — охнула мать.
Помолчали. Мать, плача, сказала:
— Хоть бы посмотреть на твою жену-то...
46
— Так приводил же я Нюшу,— потупился сын.
А смотрины такие состоялись.
Привел он в выходной домой Нюшу и товарища своего
закадычного, тоже шофера, Сашку Валиахметова. Ничего
матери и отцу не сказав, накрыл стол скатертью в своей
комнате, поставил конфеты, печенье, мать чайник при-
несла...
Попили чаек, и с тем пропал Петро.
— Так это она, твоя, была? — мать вытащила платок,
но слезы вытерла рукой, не насухо: заблестели морщинки
у глаз и рта. Петру стало жалко мать, сердце прямо раз-
рывалось. Он легенько обнял ее, даже всхлипнул без слез.
— Да... Она...
— Ну, вроде, девка-то ничего, фигуристая, тихая,—
слегка успокоилась мать. — Только постарше тебя выгля-
дит, а? Или ошибаюсь?..
Петро не ответил. Мать протяжно вздохнула, сказала
со злостью:
— Теперь мода пошла, язви ее в душу, такая, что ли:
старые бабы молодых мужиков, вроде тебя; в два счета
опутывают...
Петру неприятны были ее слова, но он промолчал,
чтобы не огорчать мать.
— Детей-то хоть нет?
— Ты иди, мама,— мягко попросил Петро. —Мы вече-
ром зайдем... Нет детей у нее...
Мать ушла. Петр снова залез под свой самосвал: пред-
стояла командировка в Нарын, туда-сюда километров с
тысячу, и он решил кое-что подтянуть, смазать.
Работа была привычной, думать не мешала, но думал
Петро с оглядкой, осторожно, не в самую глубину влезал,
а так: подумает немного об одном и сразу на другое пе-
реметнется.
... В ЗАГСе, в очень неуютной комнате, с ободранными
по низу грязными обоями, было сумрачно и многолюдно.
Здесь регистрировали браки, смерти, а также выдавали
какие-то справки.
— Это куда же нам? — растерялся свидетель Сашка.
— Если смерть регистрировать — за мной,— пояснила
старушка в черном. — Мой-то умер, до восьмидесяти не
дожив. — У старушки задрожали бледные губы. — Не так
уж и стар, вроде. Вон сосед наш, Иннокентий, Василия
сын, сто годков прожил и...
— Да нам брак зарегистрировать,— перебил ее Петро.
— Чаво, сынок, чаво?..
47
— Брак, говорю...
— А-а,— понимающе протянула старушка и вытащила
сухонькую ручку из-под черного платка. — Брак законный
оформить, значит?.. Нас-то в церкви венчали, поп...
— Кончай, бабуся! — громко попросил Сашка.
— Брак законный — это сюда. — Старушка сердито
ткнула костлявым пальцем в угол комнаты. Очередь в
углу была покороче, но пока дождались, Петро весь из-
велся. Хотелось курить, а выйти в коридор он не решался:
не знал, можно ли оставить невесту одну...
Да, молодой был Петро, ни черта не знал, а то бы
рванул из ЗАГСа — на мотоцикле не догнали...
Подошла очередь. Полная, в мелких кудряшках жен-
щина, не поднимая головы, взяла паспорта небрежным
жестом. Полистала паспорт Петра, бросила на стол, а ког-
да заглянула в Нюшкин, закудахтала с придыханием:
— Как вам не стыдно?.. Вы... Я сейчас в милицию...
Вы же год рождения тушью переправили, два годочка
себе скостили...
Все посмотрели на Петра и Нюшку: кто сочувственно —
на жениха, кто насмешливо, с вызовом — на Нюшку.
Если бы провалился пол, разверзлась земля и оказался
бы Петро в преисподней на самой горячей сковородке,
ему, пожалуй, было бы полегче, чем в его дурацком поло-
жении. Но грязные доски пола только поскрипывали, ког-
да он ошарашенно, тяжело, как слон, топтался возле стола
регистраторши и чувствовал себя очень скверно, хуже и
быть не могло.
— Ты...Вы, это, не кричите,— хрипло и очень спокойно
попросил приятель Сашка кудрявую.
— А вам-то какое дело? — кудряшки на голове женщи-
ны возмущенно затряслись. —Тут подделка документов,
считай, преступление, а он...
— Мне такое дело, уважаемая, что я их свидетель. —
Сашка наклонился к уху женщины и отрывисто, но без
злости прошептал: — Не позорь нашего передового шофера,
очень прошу тебя.
Женщина было вскинулась, но Сашка снова попросил:
— Не кричи, дорогуша, прошу от всей автобазы. —
И добавил громко: — Пиши, рисуй, делай свое дело. Вот
вам от меня, как от свидетеля, цветочки.
Он положил букет перед регистраторшей, которая с
минуту недоуменно пялила злые зеленые глаза на напори-
стого, по-цыгански нахального Сашку, а потом смягчи-
лась, улыбнулась пунцовыми от помады губами, презри-
48
тельно, одним пальцем, отодвинула цветы на край стола
и взяла ручку...
Свадьба была не обильной — обошлись шницелями из
ресторана с десятипроцентной скидкой, поскольку обед на
дом брали,— но веселой. Пришли друзья, подруги, все мо-
лодые, старики — только мать да отец Петра. Пили, тан-
цевали под радиолу, кричали «горько». Свадьба, как
свадьба, ничего особенного.
Только под конец залился жених жалостливыми сле-
зами. Может, вспомнил свою верную подружку Алку Ба-
ранову, которая любила Петра до безумия, да и он, вроде,
тоже любил? Недаром часто вспоминает ее покорные и
преданные, как у собаки, глаза. А может, мать с отцом
жалел? Неизвестно. Даже сам Петро не знает...
На следующий день после свадьбы, рано утром, ука-
тила любимая женушка в командировку. Петро на работу
не пошел: начальство разрешило два дня побыть возле
молодой жены. С больной головой, дураком, сидел он на
узкой железной кровати в пустой комнате, вздыхал и удив-
лялся, что все так глупо получилось: и любовь их скоро-
спелая, и скандал в ЗАГСе, и обман с паспортом, и эта
командировка, о которой жена объявила только ночью.
Часы остановились: Петро вчера забыл завести. Моло-
дожен выглянул в окно. Светало. В траве желтели пуговки
одуванчиков. «Значит, часов шесть уже... Одуванчики, лю-
тики-цветочки,— подумал он и обиделся:—Уехала, броси-
ла в такой день. Не могла в своей конторе договориться,
свадьба-то один раз в жизни случается...»
Приехала Нюша через три дня, вечером, веселая и
ласковая. Петро поставил на стол накануне купленную
бутылку шампанского, насыпал в вазочку конфет. Пили,
не торопясь, целовались, говорили.
— Когда зашел в магазин за шампанским,— расска-
зывал Петро,— гляжу, на прилавке лежит записка: «Вы-
дайте моему несовершеннолетнему сыну для меня поллитру
водки или бутылочку «Анара» (большую). Родитель Ви-
тусов». Хохма, да и только.
Посмеялись.
Утром собрался Петро на свою автобазу, заглянул в
сумочку жены, чтобы деньги на обед взять, видит — си-
ненькая бумажка из паспорта торчит. Полюбопытствовал:
квитанция гостиницы, фамилия на ней стоит мужская.
Еле растолкал Нюшку — спать любила она страшно, луч-
ше всех удовольствий жизни,— сунул под нос квитан-
цию:
49
— Это как понимать?
— Что, Петенька, понимать? — спрашивает жена и
хрустит, потягиваясь, косточками.
— А то, что квитанция на мужскую фамилию выпи-
сана...
— Ты вот о чем... — Нюша протяжно, с удовольствием
зевнула. — Перепутала, видно, когда платила деньги за
гостиницу... Уже уходишь? Поел?.. Ну, иди, я еще
вздремну.
Перепутала так перепутала. Не такое бывает при на-
шем бюрократизме.
А был еще такой случай.
Как-то утром Петро вышел в коридор, откинул крючок,
пнул ботинком в дверь, а она не хочет открываться. Петро
еще раз двинул ногой, навалился плечом и в щель увидел,
что снаружи висит замок. «Что за хреновина? — выругался
он — Шутки соседей?.. Не может быть такого: народ в
бараке живет семейный, взрослый, серьезный...»
Петро кулаком выбил фанерку в одной из шипок,
плоскогубцами выдернул петлю. Замок был простой, от-
крылся гвоздем. Петро швырнул его через забор и пом-
чался на автобазу — опаздывал.
Вечером он рассказал о замке жене. Та погладила
мужа по щеке, засмеялась:
— Подружка со мной жила. За ней один парень с на-
шего завода ухаживал. Подружка-то моя уехала перед
нашей свадьбой, а он, видно, не знает да все продолжает
шутить...
Шутки так шутки. Юмор — вещь хорошая. Смех, го-
ворят, даже производительность труда на два процента
поднимает.
Петро обычно просыпался очень рано. Рядом лежала
женщина, его жена. Он будил Нюшу, и та сердилась, хо-
лодно говорила:
— Черт тебя поднимает в такую рань. Не даешь нор-
мально поспать...
Петро выходил на улицу, курил в одиночестве. Сквозь
паутину голых тополиных ветвей глядела холодная луна.
Отражая ее свет, матово синели вдалеке горы. Прихвачен-
ная морозцем трава похрустывала под ногами.
Домой после работы Петро не торопился, загонял свой
самосвал под навес и сидел в кабине до тех пор, пока не
выдворял его за ворота дядька Иван, ночной сторож. А
бывало, засиживался Петро за кружкой пива в кругляшке,
отводил душу с дружками-товарищами. Плохого о жене
50
не говорил, а когда кто-нибудь интересовался его житьем-
бытьем, отвечал очень коротко:
— Все в норме. Баба у меня добрая. Не кричит, даже
когда с вами посижу.
Дружки завидовали: повезло с женой мужику. Но за-
видовали-то зря: жена была доброй до тех самых пор,
пока ее жизнь за хвост не цепляла. Весенними вечерами
соседские мальчишки частенько бросали в окошко ка-
мешками.
— Ира, это опять твои мушкетеры,— возмущенно го-
ворила Нюша таким тоном, будто дочь — сама по себе, а
ее, матери, дело сторона, будто она, мать, человек чужой,
посторонний.
После рождения второй дочери дали Петру хорошую
квартиру, далековато, правда, от работы, в одном из но-
вых микрорайонов.
Жена ворчала:
— Не мог добиться, чтобы не загоняли на край города.
Тебе, передовику, могли бы и в центре города квартиру
выделить...
Петро молчал, думал: «Три комнаты, горячая вода, газ,
школа, ясли — в двух шагах. Чего еще надо человеку?..»
Думал и молчал, знал: стоит заикнуться, как жена
застрочит обкатанными, давно готовыми словами, соберет
все: и частые его командировки и поздние возвращения
домой, и то, что другие зарабатывают больше, и...
А внешне была вполне приятная картина семейного
благополучия. «Душа в душу живут»,— не раз слышал
Петро брошенные вслед ему слова. Жена хвалилась перед
соседками: «Все у меня как у порядочных: и дети от за-
конного мужа, и мой Петр почти не пьет, уважает меня...
Хорошо пристроилась».
Говорила она не «устроилась», а именно «пристрои-
лась», как говорят с хитрым житейским смыслом: удачно
пристроил сына в институт, внучку — в садик, родствен-
ника — на доходное место...
Но выдавались — и не редко — уютные домашние ве-
чера, и тогда казалось Петру, что любил он свою поседев-
шую, раздобревшую жену. Однако вскоре же приходил к
мысли: его чувство не похоже хотя бы на ту любовь, про
которую читал в книжках, потому как сам не изведал на-
стоящей привязанности ни к одной женщине.
Не любовь была — сосуществование.
Жене он не говорил об этом: не хотел или боялся рас-
страивать, сам не знал. Детей — любил и жалел. Им
51
расти надо, а без отца рассчитывать на сыр с маслом
трудно.
Когда выдавалась свободная минута, Петро жарил,
парил, варил, мыл полы. Жена принимала это как дол-
жное, благодарности от нее не ждал, скорее, наоборот.
Как-то вытер чистым полотенцем окно, так она раскри-
чалась:
— Кипятила, кипятила, а ты... Трудно же стирать, если
бы ты знал...
А он подумал: «Как жить с тобой трудно, если бы ты
знала...»
Раз всю ночь громко и торопливо била с крыш капель.
Нудно всхрапывала жена. Петру не спалось. Вспоминал
он свои поездки: спокойную созерцательность джалал-абад-
ских улиц, тишину переулков Нарына, суетливость ошских
базаров. И показалось ему, что всю жизнь прожил он на
берегу быстрой и светлой реки, но ни разу в этой реке не
искупался...
Нюша покою тихо радовалась, а он не любил дремот-
ную жизнь. Дружков Петра жена знала только по его
рассказам, заочно: за километр от дома красный свет
включала, чтобы, значит, в гости никто не заявился, чтобы
не дал перебоя привычный такт семейной жизни.
«У нас с тобой, Петенька, психологическая несовмести-
мость в жизни»,— не раз говорила она. Петро, жалея себя,
думал: «Не в психологии, видно, дело, а в том, что меня
еще иногда на танцы тянет, тебя же — в теплую постель...»
Через несколько годочков приучился Петро летом спать
под толстым пуховым одеялом, перестал даже на футбол
ходить. Дружки утром о матче расскажут, и ладно...
Думал мужик и решил: дети за дурных родителей не
в ответе. Растить их надо вместе с Нюшкой. От жены
можно убежать, а от своей совести не скроешься. Детям —
жить.
ОТЕЦ И СЫН
В родную деревню из мест заключения вернулся некто
Константин Б., мужчина молодой и высокий, с ясным
взглядом каких-то уж очень доверчивых глаз. Укатал его
в края суровые и строгие дружок, односельчанин... Ну,
дружок не дружок — сосед, заполошный, крикливый му-
жик, которому деньги понадобились для того, чтобы от
нелюбимой жены подальше смотаться.
Костя-то поначалу руками-ногами отбивался, отказы-
52
вался, не хотел пачкаться, да через некоторое время
сломался. Уговорил проклятущий сосед. Тайком привезли
полнехонький грузовик колхозного сена и толкнули кому-
то из своих, деревенских, за шестьдесят рубчиков...
Справедливости ради заметим, что Косте из этой сум-
мы ничего не досталось, не взял он ни копеечки, однако
судьи отсчитали ему на полную катушку — за соучастие:
Костя шоферил, на его машине и был привезен с дальнего
безлюдного участка тот стожок сена. Вроде, никто и не
видел, но деревня, сами понимаете, не то место, где можно
незаметно увести у соседа старое помойное ведро, а тут
целая машина сена.
Считай, Костя сам вину поровну разделил между собой
и соседом.
Сидел он долго. Увозили в тюрьму, сыну Вовке был год
с маленьким хвостиком, а вернулся, когда пацану шел
седьмой год. Полных пять лет отгудел папаша от звонка
до звонка, как говорят там. Приехал, парнишку не узнать.
На вокзале, при встрече, даже показалось: чужой ребенок
стоит рядом с Верой, женой, потому как весь тюремный
срок хранила память толстяка-карапузика с большими,
всегда очень серьезными глазами. Ходил он, согнувшись,
как старичок, ступал осторожными, щупающими шагами
и все время держал наготове цепкие ручонки, чтобы в слу-
чае чего ухватиться за диван или стул.
К отцу мальчишка привязался так, что даже за дверью
узнавал не только его голос, но и шаги, встречал, зады-
хаясь громким восторженным воркованьем, и уже до са-
мого сна не отходил ни на шаг. Ужинать приходилось
вместе с сыном, он и засыпал у отца на руках, причмоки-
вая и посапывая. Костя очень дорожил этими приятными,
сладкими минутами, когда сердце томилось, сочилось ост-
рой жалостью к клубочку собственной плоти.
А теперь вытянулся на перроне рядом с Верой бледно-
лицый парнишка, худощавый, губастый, большеротый,
угластый, головой чуть ли не по грудь матери. Если что
и осталось от того, прежнего сына Вовки, так это глаза;
не выражение, а их огромность, которая, помнится, даже
пугала некоторых: слишком уж по-чужому, как нарисован-
ные, глядели они с симпатичного детского лица. Но хорошо
помнил Костя, как радостно светлели глазищи Вовки при
встрече с ним, отцом...
А теперь взглянул он на вышедшего из вагона с легкой
ношей отца любопытно, но без радости. Когда Костя по-
дошел к нему, протянул руки, хотел поднять и прижать к
53
груди, мальчишка насупился, отвернулся и, отступив на
шаг, замер, закостенел весь. Не прикасайтесь ко мне,—
говорил весь его вид,— не прикасайтесь, иначе убегу.
У Кости обиженно дрогнули краешки губ, смущенной, не
очень уверенной ладонью едва он дотронулся до затылка
сына, как тот сделал еще один шаг назад, затравленно
взглянул по сторонам, вновь выказывая свое желание
убежать.
Костя обнимал плачущую, размягшую Веру, поглажи-
вал ее по вздрагивающей спине и, дыша в ухо застоялым
махорочным запахом, с недоумением и обидой шептал:
— Что это с сыном-то приключилось, а, мать?
Вера молча, сквозь счастливые слезы, улыбаясь, при-
жимала голову Кости к своей щеке и со значением под-
маргивала: все, мол, образуется, одумается парнишка,
опомнится, привыкнет, сколько лет не виделись. Она легко
подтолкнула Костю к Вовке, попросила вполголоса:
— Подойди еще раз, да поласковей, поласковей.
— Здравствуй, сынок! — сказал Костя, как ему пока-
залось, очень весело, но сын сразу почувствовал в тоне
отца трещинки, через которые сквозили наигранность,
неуверенность и, пожалуй, злость, та самая, груз которой
в неволе с годами становится все более невыносимым от
обиды на недалекий — один-единственный шаг через ко-
лючую проволоку,— но такой недоступный мир, в котором
люди свободны делать все, что им захочется. Там же, где
был Костя, человек многого лишен, даже того, чтобы по-
плакать одному в тряпочку: кругом глаза, днем и ночью,
от них нельзя, невозможно спрятаться хотя бы на минуту.
И пусть в этих глазах нет злости, все равно... Володька,
сын, конечно, не мог ничего этого знать, но сразу почув-
ствовал детским своим сердцем неладное в душе человека,
которого он знал только по фотографиям в материнском
альбоме, а живого не помнил, совсем не помнил, как буд-
то не было его в жизни...
— Здравствуй, Володя! — уже без особой радости пов-
торил Костя, догадываясь о мешанине в сердце сына, но
ни на минуту не оставляя строгой и, как казалось спра-
ведливой мысли: какого черта крутит мальчишка носом,
ведь перед ним его родной отец. —Здравствуй! — с вызо-
вом, нахмурившись, еще раз произнес Костя.
Сын молча глядел себе под ноги. Вера встрепенулась:
— Вовочка, родной, поздоровайся с папой,— заюлила
она перед сыном. Ты почему не здороваешься с папой?
Ой, как это некрасиво, как нехорошо!.. Скажи сейчас же:
54
здравствуй, милый папочка!.. Ну?.. Разве тебя не учили,
что надо здороваться? Ты же знаешь, что здороваются
даже с незнакомыми дяденьками, а это твой папа... Ну!..
Кому говорят?
— Здравствуйте,— сквозь силу выдавил Володька, не
отрывая глаз от своих спортивных тапочек. Мать вдохно-
венно подсказала:
— Здравствуй, папочка!.. Ну?..
— Перестань, Веруня,— ласково попросил Костя, по-
ражаясь упорству сына. Оно, это упорство, начинало пу-
гать, и всплыло на поверхность души то, о чем не хоте-
лось думать: чувство собственной вины перед ребенком,
но Костя тут же сбил этот размягчающий настрой ясной
и прямой мыслью: какого пня пацану надо, когда перед
ним собственный отец? Не чужой какой-нибудь дядька, а
отец, отец... Отец — этим все сказано! А что было —
прошло. Кто старое помянет... Однако вслух таким обра-
зом Костя выразиться не решился, упрекнул лишь сына: —
Брось ты! Завыкал... Здорово, говорю, сынок!
— Здравствуйте,— было опять в ответ.
— ...папа,— опять подсказала мать, но Вовка повто-
рил свое, гнусавя и чуть не плача:
— Здравствуйте...
Вот такая получилась интересная встреча отца и сына.
Подошел рейсовый автобус, и они молча поднялись в
салон по грязным ступенькам и также молча уселись на
горячие от солнца старые дерматиновые сидения: Вовка —
спереди, сразу за шоферской кабиной, Костя и Вера —
через два ряда за ним.
— Ты гостинцев-то привез? — стеснительным шепотом
спросила Вера, толкнув в бок задумавшегося Костю. Тот
с трудом оторвал глаза от пронзительно знакомых картин
природы, переспросил:
— Ты сказала что-то? Извини,— он кивнул в окно,—
соскучился по родным местам. — За стеклами автобуса
тянулись поля в налете весенней, молодой зелени. Сквозь
легкий этот наряд лик земли казался суровым, строгим,
жестким, но все на нем радовало глаз: синь и желтизна
цветов по обочинам дороги, голосистые птичьи базары в
перелесках, голубизна озер. Однако не эта красота уда-
рила Костю: ни цветы, ни птицы, ни озера,— увидел он на
поле трактор, старенький, маломощный тракторишко «Бе-
ларусь», и зашлось ретивое, даже руки зачесались, сел бы
и... Нет, в тех местах пришлось Косте много поработать,
прохлаждаться там не давали, но работать под постоянным
55
надзором, присмотром — это одно, а вот так, на воле, без
стражи — совсем другое дело. Сел за руль и шуруй, никто
тебе, кроме собственной совести, не указчик. Костя без-
звучно матюкнул того своего соседа, себя и заодно судь-
бу свою кособокую, поймал взглядом расстроенные глаза
Веры, вспомнил:
— Ты что-то спрашивала, а?
— Спрашивала, спрашивала,— нараспев, с едва замет-
ным укором протянула Вера, прижалась к плечу мужа и
тихо, смущаясь, спросила: — Ты гостиицев-то Вове при-
вез?
Костя поморщился, неопределенно повел плечами, ска-
зал с намеком:
— До этого ли там? — и огорченно хлопнул ладонями
по коленям. — Не до магазинов, Веруня, было.
Вера легко согласилась, что да, там не до магазинов,
и эта ее сговорчивость, как ни странно, не успокоила, а
огорчила Костю, потому что Вера знала: была по пути у
него большая узловая станция, на которой, во время пе-
ресадки, он имел хорошую возможность купить подарки:
и несколько часов свободных до поезда было, и деньги в
кармане, и магазины на вокзальной площади были. Все
под носом, да...
Хотя народ кругом незнакомый, постеснялся Костя
своего вида: волосы короткие, ежиком, щеки ввалились,
на мосластых скулах проступает нездоровая желтизна, а
на голове торчит давно вышедшая из моды кепчонка-вось-
миклинка с крохотным козыречком,— все это в сочетании
с черной суконной рубашкой на замке-молнии и синими
мятыми брюками в полоску сразу подсказывало опытному
глазу: перед вами, товарищи, бывший зэк, заключенный,
арестант, любите-жалуйте! Не пошел Костя в магазин...
Это уж тут, перед приходом автобуса, сунула жена
Веруня ему в руки аккуратный узел и загнала в сортир
переодеваться. В тесной кабинке скинул Костя старое ба-
рахло, развязал узел, а в нем... Мать моя родная! А в нем
его любимый в прошлом костюм из светло-серого коверко-
та, рубашка и даже галстук в тон. «Ну, Веруня, ну, моло-
дец баба!.. — восхищенно, с благодарностью нашептывал
Костя, облачаясь в вольную одежду. — Это же надо —
придумать такой прекрасный праздник!..»
Запах хорошего одеколона от коверкота перебил за-
стоялую вонь карболки. В те несколько минут, пока перед
неясным стеклом зеркала, как во сне, прилаживал Костя
на должное место в меру тугой узел галстука, и пришло
56
счастливое ощущение полной свободы: вот она, воля, вот
она, жизнь!
Как появился Костя в зале ожидания в своем любимом
коверкотовом костюме, Вера вспыхнувшую дикую радость
в глазах взялась тушить неудержимыми слезами. Косте
даже показалось: не заплачь она в этот прекрасный мо-
мент, пришлось бы бежать в медпункт за врачом, успо-
каивать ее лекарствами. Однако обошлось без помощи
докторов. Только Вера, краснея, как девушка, долго не
отрывала от мужа сияющий безмерным счастьем взгляд.
А сын... Родной сын такой душевный праздник испортил.
— Да не суй ты мне эти конфеты! — отталкивал Костя
руку жены со смятым кулечком из толстой серой бумаги,
но Вера все совала и совала ему его, совала упрямо, по-
матерински, всем сердцем болея и за сына, и за мужа,
который, похоже, затаил обиду на Вовку.
— Да возьми ты, ради Христа! — горячо шептала Ве-
ра. — Скажешь, от тебя гостинец-то, он и отмякнет, по-
мяни мое слово, отмякнет.
— Отстань, мать!
— Ну, возьми, не убудет же от тебя, возьми. Парниш-
ка обрадуется...
— Не тычь, сказал, не возьму! Не приставай, прошу,
не серди.
— Ой-ей-ей! Какие же мы решительные, какие же мы
несговорчивые,— Вера пыталась обратить серьезный раз-
говор в шутку, но Костя уперся:
— Не возьму и ему не дам ничего, пока папой не на-
зовет.
— Вон как... — Вера всхлипнула, но без слез, на сле-
зы не решилась, потому что Вовка мог обернуться и уви-
деть. Увидеть и сразу понять: не от радости слезы, море
их выплакано при сыне, пока Костя в тюрьме сидел. Толь-
ко Вовка, сын, и знает цену каждой слезиночке. — Ты,
Костя, вот о чем подумай... Не хотела говорить при ра-
достной встрече, да, видать, придется, никуда не денешься,
придется. — Вера тяжело вздохнула, нервно прижала ру-
кой Костину руку к его колену. —Ты подумай, бродяжка
мой, легко ли было Вовке при живом отце без отца
остаться?
— Как это — без отца? — сердито дернулся Костя.
— Да очень просто, милый. Какой из тебя отец был,
когда ты там находился?.. Молчишь? И правильно дела-
ешь, что молчишь. Это, знаешь, похуже, чем — прости ме-
ня — смерть. Да, да, похуже, не смотри на меня так.
57
Спросили: где батя? Ответил: умер. И все, дело с концом.
А в нашем положении — как?
В деревне нашей, считай, все знают, где ты находился,
но нет-нет, да и объявлялись любопытные. Легко ли сыну
отвечать, что отец за воровство угодил в тюрьму? Сначала,
правда, скрывала, обманывала, говорила: в Норильск на
строительство завербовался. Да разве возможно в деревне
долго таиться, ты знаешь. Нашлись паразиты, проинфор-
мировали мальца. Что, Костя, было! — глаза Веры, широ-
ко открытые, остановились и замерли в ужасе. — Что было,
ты себе и представить не можешь...
— Ну, знаешь, мать... — Костя зло поперхнулся, закаш-
лялся, а вытерев слезы, сказал: — Что было, то прошло.
— Да знаю: кто прошлое помянет, тому глаз вон. Но
ведь, Костенька, было, было!.. Куда от этого уйдешь, скро-
ешься?
— Конечно,— убито согласился Костя. — Но Володька
сын мне... Нет, Вера, пусть папкой назовет, тогда и кон-
фетки от меня получит. Чистенького-то, знаешь, легко
любить, а такого, как я...
— Тебе одной моей любви мало? — с веселым вызовом
спросила Вера и тяжело, всем телом, наклонилась к мужу.
— Да нет, но...
Вера прижала к губам Кости горячую, подрагивающую
ладонь...
С неделю крепко погуляли, считай, половина деревни
перебывала в доме, всё родственники, не очень до сына
было. Но Костя чокался с гостями, а сам один глаз не
спускал с Вовки: вежливый до ужаса оглоед, все, понима-
ешь, выкает и выкает, а отца назвать папой не хочет,
упрямый, в кого уродился, не поймешь. Жена Вера одно
зарядила: «Отвык от тебя, все образумится, не надо на
него обижаться, мал еще...»
Мал, да удал. Раз, месяца, гляди, через три после при-
езда Кости домой, собрались в лес по грибы да по ягоды.
Деревня его родная находилась в прекрасных, лесных и
озерных, местах. Заберешься в самую глушь, а там — черт
побери! — озерцо такое симпатичное обнаружится, что ды-
хание от восторга перехватит: кусок зеркала в зеленом
окладе. Березки, осины да ели вершинками к воде скло-
нились, глядят-заглядывают в озерную глубь, что-то вы-
сматривают на донном, мягком, как шелк, песочке. Легкий
ветерок зарябит воду, и начнут деревья переговариваться,
не понять — о чем, а прислушаешься: с тобой говорят, не
иначе, как с тобой — с тобой, с небом да облаками...
58
Утром взрослые чуть свет поднялись, стали садиться в
машину, а Вовка тут как тут. Не будили, не тревожили —
сам проснулся, оделся по-походному и полез на заднее
сиденье, под бок бабе Ане. Отец раздраженно повел бро-
вью, спросил с усмешкой:
— Ты это куда собрался?
— В лес. А что? — насторожился Вовка. — Я все умею
собирать — и грибы, и ягоды. — Он изучающе посмотрел
на отца.
— Гляди-ка,— все тем же насмешливым тоном продол-
жал Костя,— он все умеет.
— Да-да, Константин,— вступилась за внука бабка,—
он все соображат, не сумлевайся...
— Умеет, соображает,— нахмурившись, передразнил
Костя. — Все умеет, да мало делает. Брысь из машины!..
Ну, кому говорят? Выходи из машины, никуда не поедешь.
Брысь, кому сказали?
Оторопев от крика отца, Вовка машинально, точно лу-
натик, вылез из кабинки, вытянулся и уставился на мать.
Вера встревожилась:
— Перестань, Костя, пусть едет, всем места хватит.
— Нет, не поедет, пока не назовет меня папкой.
— Сынок, ты слышал? — спросила мать у сына, а ба-
бушка торопливо запричитала:
— Касатик ты мой дорогой, ненаглядный, скажи «пап-
ка». Язык-то, поди, не отвалится сказать одно словечко?
Вовка обиженно сопанул носом, стиснул зубы и закрыл
глаза, чтобы спрятать слезы, но они уже неудержимо тек-
ли по щекам, скрыть их было невозможно, тогда маль-
чишка отвернулся, а в это время рявкнул стартер,
надрывно, как по пути в гору, взвыл мотор, и машина
рванулась за ворота. Вовка бросился за ней, почти не видя
ничего из-за слез, крича:
— Не бросайте меня, не бросайте, я хочу в лес!
Костя тормознул. Когда сын подбежал, спросил, при-
щурившись:
— Что это ты кричал?.. Уж не папку ли звал?
Вовка молча размазывал слезы по бледным щекам.
Отец хмыкнул, хотел снова рвануть машину, но Вера и
баба Аня заревели в голос, и он, отрешенно уставившись
в ветровое стекло, бросил снисходительно:
— Пусть едет.
В лесу Володька увязался за бабой Аней. Сухощавая,
она, несмотря на возраст, без устали могла часами бро-
дить лесистыми низинами и пригорками, по одной ей из-
59
вестным приметам точно угадывая грибные и ягодные
места. Ходила она меж деревьев споро, глядела под ноги
остро, и ее лукошко наполнялось так незаметно быстро, что
Вовка неизменно удивлялся и радовался проворству ее
худых, не знающих ни минуты покоя рук. Аккуратно укла-
дывая добытое в корзину, она незлобливо ворчала на
своего зятька Константина, на внучка Вовку за стропти-
вость, за несговорчивость.
Пока выясняли отец с сыном отношения таким вот
образом, шло время, откусывало час за часом, сутки за
сутками, месяц за месяцем,— не шло, летело времячко.
Жили они не друзьями, как положено отцу и сыну,— то-
варищами были, не больше того. Сын попросит отца сыг-
рать на баяне в клубе, тот и сыграет, а научить и не по-
думал, хотя приглядывался парень к инструменту. Володя
школу закончил, стал работать, а отец...
С отцом судьба опять сыграла злую шутку. Привяза-
лась к нему злющая гипертония, уложили в больницу, из
которой через неделю был совершен побег домой прямо в
пижаме. Но прихватило в другой раз и законопатили Ко-
стю в кардиологическом отделении областной больницы.
А как увезли вместе с койкой из палаты единственного со-
седа, стал понимать мужик: дело швах, но понимал так:
кто-то один в душе его говорил: «Пора, брат, пора, соби-
раться пора, все», а другой, добрый, успокаивал: «Заторо-
пился? Куда?.. Еще поживешь, не суетись, не спеши...»
Конечно, больше прислушивался Костя к этому доброму-
голосу, но все же поинтересовался насчет соседа:
— Что за честь мне, шоферюге, одному в такой боль-
шущей палате лежать?
— Главный врач разрешил вашей жене быть здесь.
«Ясно!» — резануло по сердцу, и Костя потерял созна-
ние, а когда очнулся, увидел Веру и толпу студентов возле
кровати. Молодыми, крепкими руками практиканты при-
нялись теребить дряблое, измученное болезнью тело Кости,
негромко переговариваясь на незнакомом языке и согласно
кивая головами. Когда уходили, он спросил у последнего:
— Как мои дела, друг?
Студент внимательно посмотрел в лицо больного, пе-
чально покачал головой, но тут же спохватился и выско-
чил из палаты к своим крепконогим и веселым собратьям
в белых халатах. Вера погладила мужа по плечу, успо-
коила:
— Чего ты у них спрашиваешь? Это же студенты. —
Говорила бодро, но глаза прятала, боялась, видно, что
60
прочтет Костя в них свой окончательный, не подлежащий
обжалованию приговор. В какое-то воскресенье появилась
в палате солидная делегация: сын, баба Аня, родственни-
ки. Посидели, поговорили и ушли. Остались Вера и Володя.
Костя с неясным подозрением спросил жену, зачем они все
сразу объявились, на что она ответила: сегодня всех пу-
скают, вот и пришли. «Проститься приходили, не иначе»,—
обреченно подумал Костя и опять провалился в беспро-
светную, густую и душную темноту. Ему стало страшно, и
он принялся звать сына: кто же поможет, как не Володь-
ка, сын, он же вырос, мужиком стал?..
— Вера, Вера,— лихорадочно торопился Костя,— где
Вова, почему он не пришел? Где сын, я спрашиваю?—
бредил он, глядя широко открытыми глазами на Володю,
который испуганно притулился в ногах отца, и не видя его.
Вера ткнула в кнопку звонка, вскоре набежали врачи,
сестры, но Костя и их не увидел, все требовал: — Вера,
сын-то где?.. Гляди-ка, белые слоны идут, не пускай сына,
удавят, не пускай. — Костя внезапно замолчал, в глазах
обозначилось что-то разумное, с тоской и ужасом взгля-
нул он на Веру, попросил жалостливо, со слезами: — Ве-
руня, милая, пить...
Жена успела только налить в стакан клюквенного мор-
са, но подать не успела: голова Кости безвольно склони-
лась на бок, дернулись и замерли навсегда руки. Володя
вскочил, сделал шаг к отцову изголовью и вдруг, как под-
кошенный, упал на колени возле кровати, лицом в грудь
отца.
— Папа, папочка! — раздался его глухой отчаянный
крик.
Вера выронила стакан с морсом, и на белом полу па-
латы расплылось большое красное пятно...
КАК СНЯЛИ БРИГАДИРА
Бригадир верхолазов-монтажников Степан Круглый
очень нервничал.
— Вы зря защищаете Круглого,— сказал Иван Мар-
ков, когда председатель местного комитета закончил свою
получасовую речь. —Говорят, что сверху видно все — это
летчики так говорят. Но имейте в виду, что и мы, монтаж-
ники, частенько забираемся на такую верхотуру, что дух
захватывает, такие дали перед нами открываются, что...—
61
Иван понял, что заехал не туда, куда надо, растерянно
поджал сухие, в трещинках от вегра и солнца губы.
Ребятам его молчание не понравилось, в комнате за-
гудели:
— Валяй, Иван!.. Не стесняйся, Ваня! Критикуй, не
взирая...
Ободренный, Иван Марков, оживился, заговорил гром-
че, уверенней:
— Мы, как вам известно, товарищ председатель, не
летчики. Но утверждаю смело, что своего собственного
бригадира мы знаем намного лучше, чем вы. Так ведь,
хлопцы?..
Хлопцы подтвердили:
— Так, так!
Степан Круглый шумно, как лошадь, отдувался, свер-
лил Маркова злым, пронзительным взглядом. Ругался про
себя: «Е-мое, и этот туда же, поэт... Высоко сижу, далеко
гляжу. Ха, ему сверху видно все. Научил сопляка на свою
голову, дурак!..»
Он вспомнил, что когда Иван Марков попросился в его
бригаду, ребята так и покатились со смеху.
— Ха-ха! — грохотали ребята, глядя с открытой иро-
нией на невысокого худощавого парня, у которого сразу
потемнели от злости глаза. — Этот шкет — к нам?.. Ну,
дает!.. Ходить умеешь?..
— Двадцать пять лет хожу,— сквозь зубы сказал Иван
Марков и прищурился презрительно, и руки по-наполео-
новски скрестил на груди.
— Так то по земле, а у нас высоко,— продолжали
разыгрывать ребята.
— Высоко,— передразнил Иван. — Вы-то работаете,
не падаете...
— Так то мы...
— Научусь не хуже вашего! — гордо отрезал Марков
и отвернулся, дав понять, что разговор закончен.
Степану Круглому очень понравилась самоуверенность
черноглазого. Он по своему опыту знал: из упрямых, на-
стойчивых ребят высотники получаются что надо.
— Сумеешь так? — Степан поднял голову вверх. Мар-
ков увидел высоко над собой маленькую, размером с во-
робья, фигуру человека. Она — ему показалось — парила
под металлической фермой перекрытия цеха. Приглядев-
шись, Иван понял, что верхолаз висит на цепи-страховке.
— Ну? — вопросительно усмехнулся Круглый, подми-
гивая своим ребятам.
62
— Не боги горшки обжигают! — бодрился Иван, но
сердце мягко сжал страх. Ну, может быть, не страх, а не-
приятное предчувствие, которое обычно испытывает чело-
век, оказываясь один на один с высотой. Со временем
верхолазы привыкают к своему неестественному положе-
нию и потом уже никогда не испытывают страха. Иван
слышал об этом.
— Срок — месяц. Не освоишься — выгоним. Не оби-
жайся,— предупредил бригадир.
Однако Иван Марков на удивление быстро привык к
высоте, пустота под собой уже не сковывала движений.
Он уверенно передвигался по конструкциям с одной стра-
ховочной цепочкой.
— Молодец парень! — не раз хвалил его Круглый.
Ну, а те, кто не укладывался в указанный бригадиром
срок, вылетали из бригады, с ними не чикались, не во*
зились.
— Слабаки нам не нужны,— поучительно говорил бри-
гадир. — Каждый сам за себя вкалывать должен. Нянек
нам по штату не положено, понял?..
— Вроде бы все правильно,— продолжал свое выступ-
ление на собрании Иван Марков. — А вспомните, сколько
хороших ребят от нас ушло. Не хотел ты, Степан, тратить
на них свои драгоценные нервы, время свое жалел, не хо-
тел учить нашему делу. Как будто тебя не учили другие,
как будто ты верхолазом родился...
Степан Круглый приехал на строительство комбината
четыре года назад, сразу после армии. С форсом громых-
нул подковками сапог по вымытым до блеска половицам
отдела кадров, бодро представился нужному человеку:
— Степан Круглый, бригадир монтажников!
Кадровик, мужик седой, видавший виды, даже немно-
го растерялся от такого приступа. Сказал, поглаживая
подбородок:
— Что-то я не встречал в своих бумагах такой фами-
лии — Круглый...
— Вот вам в подарок вечное перо,— широко улыбнул-
ся Степан, протягивая кадровику шикарную многоцветную
шариковую ручку. — Ставьте на котловое довольствие.
— Удалец ты, вижу,— одобрил седой, ручку принял и
тут же что-то черкнул ей в своих бумагах. —Удалец!..
— Так точно! — выстрелил по-солдатски Степан.
— Монтажником, что ли, был?
— Так точно! Два года, еще до армии. Имею документ.
Показать?
63
— Не надо пока. Вот тебе, соловей-разбойник, бланки,
садись за тот стол, заполняй, а потом и поговорим. Согла-
сен, солдат?
— Возражений не имеется!
В армии последние полгода Круглый был писарем в
штабе корпуса, поэтому с бумагами управился очень
быстро.
— Как, уже? — удивился кадровик, когда Степан по-
ложил перед ним на стол аккуратно заполненные блан-
ки. — Посмотрим, какие подвиги ты успел совершить. —
И мужчина углубился в чтение.
А там и читать-то вроде бы нечего: родителей нет, вос-
питывался в детдоме, на стройках с пятнадцати лет, ком-
сомолец, зарубежом не бывал, не привлекался. Вот и все.
— Ну что ж,— напутствовали его в СМУ «Спецмон-
тажстрой»,— формируй бригаду, с монтажем зашиваемся...
Ловко у Степана с работой получалось. Там, где опыт-
ные монтажники не раз и не два примеривались, он, на
земле все прикинув, даже самую сложную, тяжелую де-
таль укладывал с первого захода.
А Иван Марков между тем продолжал свою речь на
собрании:
— Специалист ты, Степан, ценный, прямо скажу, от-
личный специалист, да сам работать не любишь... Да-да,
не любишь, не гляди на меня волком. Не любишь ты сам
работать. Чуть что — сразу на совещание или на слет, а
там в президиумы норовишь, как будто без тебя не обой-
дутся.
Пойми ты, Степан, что слава, она к человеку не только
для почета, а и для испытания приходит: выдержит, не
зазнается, не успокоится, значит, по адресу, а не выдер-
жит, считай, чужое письмо по ошибке получил. Ты, Сте-
пан, себя до того возвысил, что нужды стройки ни во что
не ставишь. Да ты не вскакивай, не возмущайся, а послу-
шай, что я тебе скажу...
И напомнил Иван Марков такой случай.
Осенью прошлого года прибыли на стройку долгождан-
ные металлоконструкции, целый эшелон прибыл. Техника,
люди — все было брошено на разгрузку, только бригада
Круглого работала на своем «законном» месте, вела мон-
таж перекрытий инструментального цеха.
— Вам что, приказ начальника строительства — не
указ? — выходил из себя начальник снабжения.
— Вы не давите на меня авторитетом начальника,—
отмахивался от него Степан Круглый. — Если вы, снаб-
64
женцы, где-то ошиблись, недоглядели, то моя бригада при-
чем? Сами напортачили, сами и выворачивайтесь, а нас
не трогайте. Скажите, я когда-нибудь просил вас помочь
моим хлопцам?.. Нет, говорите? Так чего же вы хотите?
— Послушайте, Круглый, я буду вынужден написать
рапорт руководству по поводу вашего поведения.
— Пишите, пишите, разрешаю. Но своих ребят я вам
не дам, зарубите это на носу.
— Отправьте хотя бы краны на разгрузку.
— И краны не получите... Можете жаловаться, може-
те жаловаться...
— Не для себя же старался, для нас,— раздался го-
лос, когда Иван рассказал об этом. — Что бы ты на раз-
грузке заработал, я бы поглядел — копейки...
— Неужели всю нашу работу только деньгами ме-
рить? — возмутился Иван. — Только и слышишь: это вы-
годно, а это невыгодно, это будем делать, а это не будем...
Как на базаре торгуемся. А нашим мнением ты когда-ни-
будь поинтересовался?
В прошлом году, в декабре, стояла хорошая погода, да
вдруг — помните? — неожиданно выпал снег, мокрый, тя-
желый. Бригадир в то утро задержался на планерке в уп-
равлении, и ребята толпились в ожидании на монтажной
площадке, курили, болтали, с надеждой поглядывая в се-
рую муть, затянувшую небо: «Не улыбнется ли сол-
нышко?..»
Начинать подъем конструкций не решались, потому что
снег подтаивал, кругом капало, было скользко и ветрен-
но. Такие дни обычно актировались, и верхолазы получа-
ли из расчета среднего заработка, если не было какой-ни-
будь работы на земле.
Однако Степану Круглому вынужденное безделье не
понравилось.
— Какого лешего прохлаждаетесь? — заорал он, едва
появившись на монтажной площадке
Поднялись двое, из новичков. Остальные не двигались,
с веселым любопытством поглядывая на возмущенного
бригадира.
— Кому говорю? — грозно вопрошал Круглый. — План
синим огнем горит, а они прохлаждаются, сидят, как, по-
нимаешь, эти... Как эти...
— Да перестань ты, бригадир, кипятиться. Погода-то,
видишь, какая сволочная,— миролюбиво сказал Иван. Но
Круглый не поддержал его тона.
— Молчи, не расхолаживай людей. Ты,— обратился
65
он к одному из новичков. — И ты. — Он посмотрел на
Ивана. — Мигом наверх!
— Ты это что, с ума сошел? — рассердился Иван. —
Это же игра со смертью. Зачем горячку порешь? Неровен
час, свалится парнишка. Ты же знаешь, инструкция запре-
щает работать в такую погоду...
Круглый сбычил голову и пошел на Ивана.
До драки, правда, не допустили.
На собрании, несмотря на отдельных адвокатов, боль-
шинство проголосовало за предложение о снятии Степана
Круглого с поста бригадира. Его вина, как говорится, бы-
ла доказана по всем статьям.
Никто не записывал ему в сообщники Ивана Маркова,
однако он, Иван, тоже чувствовал себя виноватым.
Почему бы это, а?..
БАРАБАНЩИК
Был у нас сосед, барабанщик из филармонического ор-
кестра, и мне все хотелось написать о нем, да не получа-
лось, только фраза из кинофильма «Веселые ребята»:
«Барабанщик в опере — последний человек, а в джаз-ор-
кестре он король»,— вот эта самая фраза давала мне на-
дежду, что рассказ о нем будет обязательно написан. Как-
то я сел за стол и начал...
Он любил самые последние минуты перед появлением
дирижера. Разнобой звуков в эти минуты, как ни странно,
наводил в его душе казарменный армейский порядок. На-
чинала упражнятся флейта, и ему казалось, что сухое бе-
резовое полено веселым солдатиком скачет по ступенькам
вниз. Тяжелое буханье баса связывалось им со вздохами
разгоняющего большой состав паровоза: бух... бух... бух-
бух, бух-бух-бух... Все быстрее и быстрее. А вот и скрипка
подхватывает путевую песню, и та птицей уносится в небе-
са. К этой компании примыкает несмелый кларнет, нежно
ворча на свою соседку-арфу, которая звенит, как колокол.
О, барабанщик, очень любил эти минуты ожидания
начала...
В другой раз я начинал рассказ так.
Он всегда брился безопаской, хотя в доме были элек-
трические машинки: старая «Нева», преподнесенный по
случаю пятидесятилетия «Днепр» и оставшаяся от отца
заводная, с пружиной, бритва производства Челябинского
часового завода. «И охота тебе возиться с мылом, с по-
66
мазком?» — недоумевали товарищи. «Какая это возня? —
в свою очередь удивлялся он. — Побреешься нормальной
бритвой, знак качества можно на подбородке ставить. Не
то, что после этих, с моторами...»
Сегодня после бритья он почувствовал себя особенно
хорошо. Приятный холодок от начисто выбритых щек, под-
бородка и шеи бодрил, настраивал душу на праздничный,
беззаботный лад...
Но и этот запев рассказа мне не понравился.
Тогда совершенно непонятно откуда пришла мысль на-
писать сценарий для документального фильма. «Вот,— по-
думалось с подъемом,— сценарий-то у меня определенно
бы вышел. Музыканты, инструменты, нарядные зрители,
колышется занавес под призрачным светом прожекторов...
Зрелище!..»
Представьте, телевизионный экран еще темный-темный,
а вы уже слышите разнобой звуков, такой знакомый, при-
ятный каждому, кто приходит в филармонию, в концерт.
Тут я делаю небольшое отступление от своих сценарных
планов и даю слово барабанщику.
«Это теперь так говорят — в концертах,— рассуждает
барабанщик,— раньше больше в моде был предлог «на».
Сейчас без всякого ущерба для своей культурности мож-
но, вероятно, сказать: «Пошел в концерт известного пока-
зывателя», потому что (вы заметили?) сами знаменитости,
афишируя свои произведения, объявляют: «Сейчас я вам
покажу песню» или «Я вам покажу фугу», как будто му-
зыка — это то, что можно видеть, как спектакль, картину,
костюм...»
Как видите, мой герой несколько старомоден, но, про-
шу, не будем торопиться с выводами, посмотрим на него,
пусть он себя покажет.
Итак, на фоне предконцертной разноголосицы мы слы-
шим хрипловатый, приглушенный говорок бойкого дикто-
ра: «Мы вам покажем фильм о барабанщике симфониче-
ского оркестра. О барабанщике?.. — Делается многозна-
чительная пауза. — А может, о человеке, который любит и
добросовестно делает маленькую, но очень нужную ра-
боту?..»
— Прошу, подчеркните,— это опять барабанщик,—
подчеркните обязательно, что он эту работу любит и, за-
метьте, совсем не считает ее маленькой.
— В джаз-оркестре барабанщик — король, а в... — Но
он не дает мне говорить, перебивает:
— Каждый кулик свое болото хвалит... Но я продол-
67
жу свою мысль. Где вы видели оркестр без барабана?..
Нет, не видели и не увидите, уверяю вас, зато барабан без
оркестра — сколько хотите: вспомните пионерские походы,
ваши первые занятия по строевой подготовке в армии... В
годы гражданской войны красноармейцы шли в атаку че-
рез Сиваш под барабан и трубу,— остальных музыкантов
выбили белогвардейские пули, шли бодро и яростно, как
будто их сопровождал большой сводный военный оркестр.
А кто открывает парады в наши самые торжественные
праздники? Опять же барабанщики!
Так что без барабанщика — ни туда и ни сюда.
Между тем появляется титр с названием фильма —
«Барабанщик в оркестре». Когда он исчезает, мы видим
людей в концертном зале. На их лицах читаются разнооб-
разнейшие оттенки чувств и мыслей: одни с нетерпением
ждут начала, другие с любопытством изучают наряды
своих соседей, третьи переговариваются, смеются... Вдруг
камера оператора упирается в пустые кресла. Их очень
много, целые ряды.
Барабанщик:
— Товарищ автор, я понимаю, что мешаю вам рабо-
тать над сценарием, прошу великодушно извинить меня.
Однако не могу молчать, не могу: зал-то пустоватый. Вы
уж, пожалуйста, не показывайте весь зал, а уголочек, где
народу побольше. Спрашиваете: каждый вечер так? Почти,
и не только на наших выступлениях. Недавно на концерте
приезжей знаменитости сидело всего человек тридцать, не
больше. Хотя билеты реализовывались на предприятиях и
в учреждениях за счет профсоюзных организаций, для
зрителя, считай, бесплатно. Не улыбайтесь, смеяться не
надо, надо серьезно задуматься.
Не учим мы свое молодое поколение музыке. Не хочу
наводить тень на плетень,— есть, и не мало, показатель-
ных примеров. Но в общем и целом картина вырисовыва-
ется такая. В детском садике поем «Жил был у бабушки
серенький козлик». Ребятам постарше рекомендуем музы-
ку под два прихлопа — два притопа. В большинстве школ
музыкальная культура ограничивается популярными лек-
циями, это в лучшем случае. Иные родители под ремнем
держат свое чадо за пианино, после чего оно, чадо, за
версту обходит всякий дом, в котором музицируют. В ре-
зультате молодежь увлекается музыкальными эрзацами,
не понимает классику, не приемлет лучшие образцы на-
родного творчества. Нужно закругляться, говорите?..
Молчу, молчу, извините.
68
Теперь на экране —лица оркестрантов крупным пла-
ном, сосредоточенные, озабоченные: для музыкантов этот
концерт — самая обычная работа.
Камера скользит по инструментам: благородное дерево
скрипок и виолончелей, в котором отражаются огни
люстр; ярко блестят трубы, валторны, баритоны; отлива-
ют серебром кнопки на черных кларнетах. Рядом нежная
изогнутость арф, черно-белая строгость клавиш рояля...
Все так торжественно, красиво, что невольно появляются
в душе чувство приподнятости, взволнованное ожидание
приятного, радостного.
А барабан—уже повидавший виды труженик. Его не
начистишь до блеска, как, допустим, духовой инструмент.
На коже, там, где удобнее всего ударять,— темное пятно
от колотушки. На это пятно внимательно, с некоторой
грустинкой, глядит барабанщик. Лицо его показывают
крупным планом, и мы видим, что ему никак не меньше
пятидесяти лет, что у краев глаз и губ время повыбило
глубокие морщинки, которые, кажется нам, не столько
подчеркивают прожитые годы, сколько указывают на не-
злобливый характер барабанщика.
Появляется дирижер, и враз обрывается разноголоси-
ца инструментов, в оркестровой яме и в зале сразу на-
ступает тишина. Быстро мелькают напряженные лица му-
зыкантов. Замер и барабанщик, весь он — одно внимание
и готовность...
Под взмах дирижерской палочки наполняется музыкой
зал. Самозабвенно работают скрипачи — враз поднимают-
ся и опускаются смычки. Крупным планом — рука на гри-
фе: нервно напряжены легкие пальцы...
А барабанщик все сидит, не спуская внимательных
глаз с дирижерских рук.
Лицо флейтиста. Прикрыв веки, шевеля губами, он
вплетает в музыку оркестра высокий голос своего инстру-
мента. Крупным планом напряженные губы музыканта...
А барабанщик сидит в прежней позиции.
Белыми птицами взлетают над клавишами руки пиа-
ниста. Лицо его настолькко серьезно, вдохновенно, сосре-
доточенно, что кажется: это он один низвергает в зал бур-
лящий поток музыки. Волосы падают на лоб, пианист
встряхивает головой, откидывает пряди, но они опять па-
дают, и он ничего не может поделать с ними, потому что
руки его работают, работают, работают...
А барабанщик неподвижен.
Работает оркестр, как мощный орган...
69
А барабанщик... Вот он медленно поднимается со сво-
его стульчика. Видимо, сейчас, наконец-то, последует знак
дирижера, и он, барабанщик, начнет свою партию. Глаза
барабанщика крупным планом. «Я готов,— читаем мы в
них. — Когда же, когда?..»
Дирижер обращает взгляд к нему и делает жест ру-
кой в его сторону.
Барабанщик преображается. Вдохновенно стучит коло-
тушкой по натянутой коже барабана: бум, бум, бум,— и
вновь замирает в позе ожидания.
Едва он вступает в другой раз, как звучат концевые
аккорды.
Под аплодисменты зрителей делает поклон дирижер,
взмахивает рукой — и по этой команде встают и кланя-
ются оркестранты, а с ними и барабанщик.
На его лице теплится едва заметная улыбка, чувству-
ется, он доволен...
А утром, по времени, еще далеком до начала репети-
ции, он торопится в филармонию. Вахтер с улыбкой встре-
чает его и ни капельки не удивляется столь раннему при-
ходу барабанщика, видно, привык к этому. Барабанщик
на ходу кивает вахтеру и проворно шагает в репетицион-
ный зал, в котором дожидался своего хозяина барабан.
Барабанщик снял пиджак, расслабил узел галстука и с
обреченным видом потянулся к колотушке. Его можно по-
нять: не всегда в такую рань хочется начинать даже лю-
бимую работу. Нужно некоторое время, чтобы втянуться,
войти в ритм. Медленно вытаскиваются ноты из малень-
кого чемоданчика, ставятся на пюпитр... Репетиция на-
чалась.
Барабанщик, притопывая ногой, напевая, одной рукой
ударяет колотушкой по барабану, другой машет в такт
воображаемой музыке. Он упрямо повторяет одно и то
же — раз, другой, третий... Вдруг, недовольный, бросает
колотушку на стул, нервно закуривает и подходит к окну.
Мы не знаем, о чем он думает, но весь его вид говорит:
«Нет, никуда не годится! Не получается: то слишком гром-
ко, резко, открыто, то чуть ли не шепотом... Как ее най-
ти, эту золотую середину? Но разве мерка — середина,
пусть даже золотая? Если она есть, то, по логике, суще-
ствуют еще две точки отсчета: высшая и та, что ниже зо-
лотой середины.
Вершины достичь очень трудно, но идти надо непре-
менно к ней, потому что другого пути нет, по крайней ме-
ре, в искусстве. Не у всех хватает сил, умения, упорства,
70
терпения, смелости, мастерства и таланта. Не каждому
дано трезво оценить и понять себя...
И все же люди — идут, несмотря ни на что карабкают-
ся в одиночестве своей неповторимости, потому что в связ-
ке нельзя: искусство— не альпинизм, где в случае неудачи
всегда можно опереться на плечо товарища.
Идут... Почему? Какая сила движет ими? Неудовлет-
воренность собой, тем, что и как сделано сегодня...»
За окном — обычная картина улицы.
Возле сквера девочка играет в классики: прыг, прыг,
прыг...
«Та-та-та»,— повторяет за ней барабанщик, бросает
папиросу, берет колотушку. Что-то у него получается, и
он радуется, что-то не выходит, и тогда он в изнеможении
опускается на стул, как уставший после тяжелой работы
человек, а затем повторяет все с начала.
В зал заглядывают музыканты: одни покачивают голо-
вой, поощряя настойчивость барабанщика, другие откро-
венно смеются: «Какого лешего мучает себя человек?
Ведь всего-навсего-то — барабанщик: три удара в час...»
С уважением глядит на потное лицо барабанщика убор-
щица, тихонько прикрывая за собой дверь.
В зале появляется пианист. Поставив перед собой ноты,
он начинает играть. Барабанщик, подойдя к нему, оста-
навливает и просит подыграть. Пианист отмахивается, но
барабанщик упрямо стоит на своём, и вскоре они репети-
руют вместе: за несколько минут беспрерывной игры бара-
банщик делает три—четыре удара...
А вот и общая репетиция оркестра. Обычная картина:
дирижер неоднократно останавливает музыкантов, при-
дирчиво делая замечания, поправляет, показывает. Иногда
он обращается к барабанщику и раза два-три заставляет
всех прислушаться к его игре. Только после этого подклю-
чает весь оркестр.
Наступает долгожданный перерыв. Все покидают репе-
тиционный зал. Все, только не барабанщик, который без
устали повторяет свои партии. Закончив, поднимает голо-
ву, говорит:
— Прошу слова. Я на минуту отвлеку вас, товарищ
сценарист. Слышал, будто вам предлагают изобразить ме-
ня этаким задумчивым романтиком, влюбленным в не-
сколько музыкальных фраз одного очень известного про-
изведения. Чувство романтика настолько велико, что он
иногда забывает ударить колотушкой или стучит в самый
неподходящий момент. Да не раз и не два.
71
И дирижер, понятное дело, с гневом призывает его к
порядку, чуть не выставляет за дверь.
Стоит ли делать такой поворот в сценарии?.. Не знаете.
Тогда послушайте старого барабанщика: не стоит, потому
что среди моих коллег таких людей нет. Шутка ли: все
идут в ногу, лишь барабанщик вносит разнобой. Такого не
бывает, нет!..
Л мы с вами снова смотрим и слушаем.
Звучит симфония, и все повторяется — то, что мы уже
видели, но в более быстром темпе: музыканты играют, а
барабанщик сидит в напряженной позе, ожидая своей ми-
нуты. Когда звучат последние аккорды, в общий фон вры-
ваются торжествующие удары барабана...
Окончен концерт. По опустевшему залу медленно идет
барабанщик. Он останавливается у первых рядов, опуска-
ется в кресло и смотрит туда, где он совсем недавно сидел
за своим барабаном. Тень легкой, слегка грустной улыбки
мелькает на его лице. Он вздыхает и покидает зал...
Солдатским бодрым шагом под звуки доносящегося из
уличного репродуктора марша идет барабанщик домой по
ночному городу. Он задорно улыбается, потому что знает:
скоро вспыхнут звезды, но пройдет ночь и настанет утро
другого дня,— никому этого не изменить.
Как и того, что утром он, выбрившись до приятного
холодка на лице, опять придет в филармонию работать,
потому что без барабанщика оркестр не оркестр...
Вот такой был у нас сосед, забавный человек, который
больше всего на свете любил свой барабан.
САМИ С УСАМИ
рассказ о несостоявшемся интервью с писателем
Василием Шукшиным
Его узнавали на улице. Его спрашивали: «Мы с вами
не работали на Севере на лесозаготовках? Больно уж
лицо знакомое...»
Лицо знакомое... Останавливает, а чем—непонятно.
Лицо как у тысяч других — типичное. Таким может быть
лицо лесоруба-таежника, шофера дальней трассы, дирек-
тора средней школы, если он не из приезжих, а из мест-
ных. Сибирские скулы, как плужные лемеха, вырубленный
подбородок, тяжелая челюсть, твердый рот, массивный
лоб, из-под которого, как из амбразур, настороженно гля-
72
дят узкие прищуренные глаза,— фактура жесткая, опре-
деленная, типичная.
Что же приковывает взгляд к этому лицу? Вдруг —
улыбка, странная улыбка меж этих бугрящихся желвака-
ми скул. Вдруг — смех в глазах, как разряд тока. И еще
в бровях что-то. Ирония?.. Насмешка?.. Неуловимое дви-
жение— и в бровях душевная боль. Остановить это дви-
жение вы не можете: оно мгновенно, а вглядываетесь —
типаж: скулы, складки у рта, русый чуб — слесарь, рыбак,
машинист?..
Так о Василии Макаровиче написали киношники. А
сам я живого его никакого не видел, разве только в кино
да на фото. Ну и по телевидению, конечно. Но увидеть
очень и очень хотелось. И вот когда редакция нашего
журнала поручила взять интервью у Василия Макаровича
Шукшина, я, плюнув на все срочные и не очень срочные
дела, мигом оказался в Москве.
Из гостиницы «Минск» взолнованной, неверной рукой
уже не раз накручиваю заученный номер, но интервью все
никак не выплясывается: занят, съемки, уезжаю, буду на
той неделе, тогда и...
Я все собирался настоять, да как-то терялся: человек
большого полета — нужен там, ждут его тут, просят прие-
хать, выступить, поделиться...
А терялся-то, черт возьми, совсем напрасно. Теперь
поезд, как говорится, ушел, и вот стою я на пустом полу-
станке, чуть не плачу и думаю-размышляю, какой он, Ва-
силий Макарович Шукшин? Ясно, что мнение одного —
это еще не все: человек пристрастен, даже если пытается
быть железно объективным, к тому же, многие, в том чис-
ле и я сам, идут от написанного Шукшиным, а не от него
самого — человека.
Вот почему, когда я работал над этим рассказом, я об-
ращался к признаниям самого Шукшина, его знакомых и
совсем незнакомых ему людей, к тем, кто любил и любит
этого своеобычного человека.
Можно было объявить, что очень важное для меня ин-
тервью состоялось и никто не упрекнул бы меня, потому
что пишу я рассказ, а не мемуары. Его уже нет, умер он,
а я упрямо продолжаю говорить с ним, мертвым. Не очень
ли загибаю? Но ведь согласитесь, только тело стало пра-
хом, а все, что сделал Василий Макарович, живет и будет
здравствовать до тех самых пределов, пока будут жить
люди, в души которых он уронил искру сердечности.
Теперь смерть бессильна перечеркнуть все сделанное
73
им, но как обидно, что она перечеркнула все то, что он
смог бы сделать. Однако его вдохновение работает и будет
работать еще очень и очень долго. Встречаясь с Шукши-
ным, мы вновь и вновь прикасаемся к роднику его житей-
ской мудрости, а поэтому пристальней вглядываемся не
только в жизнь, но и в самих себя.
Без этого, думаю, мы стали бы намного бедней.
Спасибо тебе, Василий Макарович!
Итак, вообразим себе, интервью вышло, и получилось
так, что писатель начал с истоков своих, с деревни Срост-
ки на реке Катунь — со своей родины. Он говорил и мно-
го курил, по своему обыкновению. Я сказал:
— Теперь скромное ваше село известно многим людям
в нашей стране и за ее пределами. Люди приезжают сюда,
чтобы пройтись по улицам, поговорить с теми, кто полю-
бился им по вашим книгам и кинофильмам. Растет инте-
рес и к истории села. Откуда есть и пошли Сростки?
— Вот взгляните-ка на эту бумагу, она из архива Ал-
тайского края. Это «Ревизская сказка 1811 года сентября
третьего дня Томской губернии Бийской волости вновь
заведенной деревни Сросток о приписке к Колывано-Вос-
кресенским заводам мужского пола крестьян». Уф-ф...
Еле вытянул,— улыбнулся Василий Макарович. —Так
вот, ревизские сказки — это списки лиц, которые подлежа-
ли обложению подушной податью и отбыванию рекрут-
ской повинности в России в восемнадцатом — девятнад-
цатом веках. Внесенные в них лица назывались ревизски-
ми душами. Дворяне, духовенство, чиновники в сказки
не включались.
— А ревизские души — это те самые, за которыми го-
нялся Чичиков?
— Он-то бегал за мертвыми душами, а тут речь шла о
живых. Первая ревизия, или, по-теперешнему, перепись
проводилась в конце царствования Петра первого, а пос-
ледняя— десятая по счету — в 1857—1859 годах. В архиве
сохранились документы семи ревизий, кроме первой, де-
вятой и десятой, которые содержат интересные сведения
о географическом размещении, численности населения,
возрасте, поле жителей и истории сел.
С 1747 по самый 1917 год Алтайский горный округ был
собственностью царя. В крае была сравнительно развитая
промышленность: существовало здесь несколько серебро-
плавильных, медеплавильный, два железоделательных за-
вода, рудники, где трудилось около тридцати тысяч работ-
ников-рекрутов. К заводам было приписано 150 тысяч
74
крестьян — все сельское мужское население округи. В эту
огромную армию рабов входили и сросткинцы. Труд моих
земляков приносил царю милиониые доходы.
В ревизской сказке вновь заведенной деревни Сросток
сказано, что сюда, начиная с 1804 года, стали переселяться,
по согласию общества, семьи из разных сел. Через не-
сколько лет тут находилось два десятка семей общей чис-
ленностью 81 человек «мужеска пола». Мой прадед по
отцу — Павел Павлович Шукшин — переселился из Са-
марской губернии в 1867 году, а его внук от старшего сына
Леонтия Макар и стал впоследствии моим отцом. Дед
мой по матери Сергей Федорович Попов приехал в эти
места из Самарской же губернии тридцатью годами поз-
же. Интересно, что Павел Шукшин и Сергей Попов умели
читать и писать — громадная редкость среди крестьян в
то время...
Василий Макарович насупил брови, припоминая что-то,
вздохнул и улыбнулся разговору о предках. Потом ска-
зал следующее:
— Понимаете, в детстве я так пристрастился к чтению,
что порядком запустил учебу. Мама, опасаясь за мое здо-
ровье, запретила просиживать над книгами. Да где там,
все равно глотал тайком, без разбора, все что ни попадало
в руки. На мое счастье, об этой возне с книгами узнала
одна молодая учительница из эвакуированных ленинград-
цев, пришла к нам и стала беседовать со мной и мамой.
Наши женщины, все жители села, помню, очень уважали
ленинградцев.
Ленинградская учительница узнала, как я читаю, и
разъяснила, что это действительно вредно, а главное, со-
вершенно без пользы, ведь я почти ничего не помнил из
прочитанных книг, значит, зря угробил время и отстал в
школе. Однако учительница убедила маму, что читать
надо, но с толком. Сказала, что нам поможет: составит
список, и я по этому списку стану брать книги в библио-
теке. С тех пор стал я читать хорошие книги. Реже, прав-
да, но всегда это был истинный праздник.
— Как же ее звали, эту учительницу?
Василий Макарович огорченно крякнул, крепко стукнул
себя по колену кулаком. Сказал, тяжело вздохнув:
— Не помню, стыдно, но не помню.
Как потом выяснилось, это была Анна Павловна Тис-
саревская. Она несколько раз пыталась написать о жизни
в Сростках, да все не могла: так было трудно, столько
было горя и бед, что все ее попытки кончались слезами и
75
сердечными приступами. Как она пишет, момента помощи
будущему писателю с подбором литературы она не пом-
нит: мало ли такого было в ее* практике, но если она и
Васе Шукшину чем-то помогла, что пригодилось в жизни
ему, вот это и есть награда для нее.
— Громадное спасибо ей,— сказал, волнуясь, Василий
Макарович и прикурил новую сигарету от старой. — Хотя
и говорят, что все мы сами с усами, дружеское, товарище-
ское участие порой во многом определяет наши судьбы.
Когда служил в Севастополе, мне очень помогла библио-
текарша из флотской библиотеки, а во ВГИКе— Михаил
Ильич Ромм. Низкий поклон им! Знаешь, именно увлече-
ние литературой помогло мне в том, что я экстерном окон-
чил Сростинскую среднюю школу, получил аттестат.
— А какой он, аттестат? — спросил я, ни секунды не
сомневаясь в том, что ответ будет примерно такой: «Ма-
тематика из меня, сам понимаешь, не вышло, но зато по
литературе и русскому языку я шел блестяще...» Василий
Макарович, иронически прищурившись, понимающе взгля-
нул на меня и ответил так:
— Аттестат?.. Довольно скромный. Три пятерки, пять
троек, остальные четверки.
— Можно взглянуть?
— Отчего же нельзя? Смотрите.
Гляжу: по литературе — четверка, а по русскому
языку — тройка.
— Как это понимать,— говорю с удивлением,— у пи-
сателя Шукшина и тройка по русскому?
— Факт,— подчеркивает Василий Макарович и пожи-
мает плечами, и разводит руками. —Что написано пером,
не вырубишь топором. Это истина. И все же именно этот
аттестат я считаю своим небольшим подвигом. Такого на-
пряжения сил я больше никогда не испытывал.
Семилетку-то я закончил давно, потом работал, ски-
тался по белу свету. Мне довелось работать слесарем на
заводе во Владимире, строить литейный завод в Калуге.
Был я разнорабочим, грузчиком, матросом, директором
сердней школы, секретарем райкома комсомола.
Многое ли уцелело в памяти от семилетки? Правда,
стал готовится к экзаменам за среднюю школу еще на
флоте, да служба есть служба, она, брат, всего берет без
остатка. В феврале пятьдесят третьего демобилизовал-
ся, а в конце августа уже держал в руках аттестат зре-
лости.
— Судьба наградила вас ранним жизненным опытом,—
76
говорю я. — Родись вы двумя годами раньше, быть бы
вам на фронте. Но война сделала свое дело: вытолкнула
вас из деревенского детства и погнала искать заработка.
Там, где у многих детей мирного времени располагаются
старшие классы, у вас лежит целое десятилетие ранней
работы, из которой, как кажется, вышли все книги, филь-
мы и роли.
Василий Макарович задумался, долго смотрел в окно,
как будто хотел что-то увидеть за стеклом, и я подумал,
что хочется увидеть ему родные Сростки и мать в них.
— Конечно, многому научили меня эти скитания, но,
знаете, рассказы писать я учился у матери. Я вырос в
Сростках и до сих пор бываю там почти каждый год. В
селе у меня много друзей, и моя мама там живет. Я езжу
туда работать — давно уже заметил, что там у меня лучше
получается. Но Сростки для меня — не Дом творчества,
не санаторий, я там присматриваюсь к жизни, с людьми
разговариваю. И по дороге тоже вижу много интересного:
от Москвы до Алтая — тысячи верст.
Мать — самое уважаемое, что есть в жизни,— про-
должил он задушевно. —Она самое родное — вся состоит
из жалости. Она любит свое дитя, уважает, ревнует, хочет
ему добра — много всякого, но неизменно, всю жизнь, жа-
леет. Моя мама дважды была замужем, дважды остава-
лась вдовой. Первый раз овдовела в двадцать два года,
второй раз — в тридцать один год, в 1942 году. Много сил,
собственно, всю жизнь отдала детям. Теперь, знаешь, ду-
мает, что сын ее вышел в люди, большой человек в горо-
де. — Василий Макарович усмешливо шмыгнул носом,
повторил:—Большой человек... Впрочем, пусть так ду-
мает, а я у нее, повторяю, учился писать рассказы.
Как-то гостил у мамы, трое сотрудников приехали из
колонии несовершеннолетних правонарушителей и пригла-
сили меня побеседовать с их подопечными. Если бы ты
знал, как жаль этих ребят. Ведь среди них хороших куда
больше, чем плохих. Рассказываешь что-нибудь смешное,
хохочут. Весело, от души хохочут. О грустном заговорил,
смотрю, слезы у парнишки на глазах.
Вот задумываешься: «От чего мальчонка стал таким?..»
Скорей всего, потянулся за гадким человечишком. А по-
шел бы за честным, добрым, тот обязательно бы на пря-
мую дорогу вывел. Написать бы книгу про таких ребят.
Дал обещание маме: обязательно напишу или фильм
поставлю.
— Это «Калина красная»? — спросил я.
77
Жесткими пальцами потер Василий Макарович свой
крепкий подбородок, сказал просто:
— Не про тех ребят, конечно, однако о тех, у которых
судьба сломалась...
— Почему погибает Егор Прокудин?
— Этот вопрос мне задают чаще всего, при этом го-
ворят, что он, мол, все осознал, надо было сделать так,
чтобы он женился и стал честным тружеником. Егор —
человек умный, но в юности он испугался первой труднос-
ти и свернул с дороги, чтобы обойти эту трудность. Так
начался путь компромисса с совестью, предательства ма-
тери, общества, самого себя. Вся судьба его погибла — в
этом все дело, и совсем неважно, умирает ли он физичес-
ки. Другой крах страшней — нравственный, духовный. Не-
обходимо было довести судьбу до самого конца.
Я знаю, наш фильм можно понять так: не ходите в
преступники, хотя сделан он о другом. О том, как зазря
погибает душа человека, хозяина жизни своей. По-разно-
му гибнет душа: у иного она погибла, а он этого и не за-
метил. Работал, вышел на пенсию, всем доволен, а на са-
мом деле погиб. Это злая сатира на жизнь, с этой бедой
живут многие и, что самое поганое, не сознают этого в
себе. Грустно, когда прекрасный дар—жизнь—расхо-
дуется человеком бездарно.
Я вот опять вспоминаю своих — мать и ее теток, как
умели они дорожить каждой минутой жизни, даже когда
ничего вроде бы и не делали—пели. Но как пели!.. Теперь
не могут. —Василий Макарович горько вздохнул. —Про-
сил — не могут.
Редкого терпения люди!.. Я не склонен ни к преувели-
чениям, ни к преуменьшениям национальных достоинств
русского человека, но то, что я видел, что привык видеть
с малых лет, заставляет сказать: столько, сколько может
вынести русская женщина, сколько она вынесла, вряд ли
кто сможет больше, и не приведи судьба никому на земле
столько вынести. Не надо...
Но они-то, эти женщины, сами не сознают этого. Да и
сам я начал понимать много лет спустя. Это прекрасные
люди. Красивые люди. Добрые люди. Трудолюбивые люди.
И всей душой, по-сыновьи, хочу им счастья. Это моя роди-
на, как же мне не хотеть этого?
— Как это вы, деревенский парень, вдруг все бросили
и рванули не куда-нибудь, а в Белокаменную?
— Да-да,— оживился Василий Макарович, и в глазах
его вновь появились смешливые искорки, и весь он как-то
78
прибрался, напружинился: гляди-ка, мол, какие мы сме-
лые да решительные. — Да-да, в /Москву поехал и не куда-
нибудь решил поступать, а в единственный на всю страну
литературный институт. Чуешь, какие великие замыслы
были? — Он рассыпал по комнате хрипловатый смешок.—
Понятное дело, меня в литературный не приняли, потому
что за душой у меня не было ни одной написанной строч-
ки. Поступил на режиссерский факультет ВГИКа, в мас-
терскую Ромма, Михаила Ильича, человека, на мой взгляд,
очень интересного, с ясным взглядом на жизнь, а на ее вы-
крутасы— с легкой усмешкой все понимающего большого
мастера.
— Что же толкало?
— Сама потребность заниматься искусством, писатель-
ством лежит, думается, в душе растревоженной. Трудно
найти другую побудительную причину, чем ту, что заста-
вляет человека, знающего что-то, поделиться своими зна-
ниями с людьми. И не просто поделиться, а критически пе-
релопатить все то что ты знаешь.
Я говорил, что в свое время исколесил всю страну и
как-то очутился в Москве. Нужно было переночевать где-
то, а денег не было, ну я и пристроился на скамейке, кото-
рая стояла на набережной. Вдруг возле меня остановился
какой-то человек, покурить, видно, вышел. Разговорились.
Оказалось, земляки. Он тоже из Сибири, с Оби. Как он
узнал, что я с утра ничего не ел, то повел меня к себе.
Допоздна мы с ним чаи гоняли и говорили, говорили, го-
ворили. Время пролетело незаметно...
— И кто же это был? — перебил я Василия Мака-
ровича.
— Иван Александрович Пырьев.
— Пырьев?.. Знаменитый режиссер Пырьев?..
— Он самый, представьте.
— Чертовски повезло.
— Счастливейший случай, да ведь мы и сами-то с уса-
ми, кое-что, понимаешь, можем. Судьба иногда выкидывает
такие коленца, что диву даешься. Иван Александрович
рассказывал мне о кино, о жизни.
Что-то у него тогда не ладилось, вот он и выложился
перед незнакомым парнишкой. Когда мы встретились лет
через десять, он меня и не узнал, а я тот разговор навсег-
да запомнил. В институт ведь я пришел сельским челове-
ком, слишком поздно пришел — в двадцать пять лет. И на-
читанность моя была, скажем прямо, очень относительная,
и знания — тоже относительные.
79
— Однако не куда-нибудь, а во ВГИК поступили, где,
как мне известно, большой, нет, нс просто большой — гро-
мадный конкурс. Скромничаете?
— Помню, явился туда сермяк сермяком, во всем сол-
датском. Вышел к столу. Ромм о чем-то зашептался с Ох-
лопковым, и тот, представь себе, серьезно так спрашивает:
«Слышь, земляк, где сейчас Виссарион Григорьевич Белин-
ский работает? В Москве или Ленинграде?..» Я оторопел:
«Критик-то который?..» — «Ну да, критик-то». — «Да он,
вроде, помер уже...»
А Охлопков совсем серьезно: «Что ты говоришь?»
Смеются. Конечно, Охлопков не думал действительно,
что человек, который работал директором школы, не слы-
шал о Белинском, но нужно было, думаю, увидеть, как я
реагирую, найдусь ли, или стесняться буду до безмолвия.’
Тут уж игра пошла, актерская импровизация, в ходе
которой мы провоцировали друг друга. Он ко мне адресо-
вался не как к абитуриенту, а как к типажу: «Слышь, зем-
ляк?..» Что оставалось мне? Выдерживаю игру, а потом
интересуюсь: «Ну, и далеко ли мне надо зайти в этом по-
сконстве?..» Играть-то я сермяка играл, да несколько вы-
нужденно, страдаю будто, потому что душа ищет и хочет
знать совсем другое. Поступил, п Ромм стал составлять
для меня списки книг, какие надо читать: Пушкин, Тол-
стой, Достоевский...
У меня так вышло к сорока годам, что я — ни город-
ской до конца, ни деревенский уже... Одна нога на берегу,
другая в лодке. Но и в этом положении есть свои плюсы.
От сравнений, от всяческих «оттуда—сюда» и «отсюда—
туда» невольно приходят мысли не только о «деревне» и о
«городе» — о России.
— Писателя Шукшина пытались обвинить в отрицании
города с позиций села. Но, как утверждал Сергей Гера-
симов, у вас дело не в городе и деревне,— речь чаще все-
го идет о подлецах и порядочных людях. По своему стой-
кому представлению, что есть добро и что есть зло, со
своей деревенской закалкой и воспитанием вы критикуете
плохого человека и никогда не противопоставляете город
с его урбанистическими традициями деревенской идиллии.
— Может быть, может быть,— неопределенно подтвер-
дил Василий Макарович. — Вот, знаете, мне было очень
трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался как-то
отрывисто, с пропусками. Кроме того, я должен был уз-
навать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И
вот до поры до времени я стал таить, что ли, набранную
80
силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожи-
данным образом подогревал в людях мысль, что правиль-
но, это вы должны заниматься искусством, а не я.
Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни мо-
мент, когда... ну, окажусь более состоятельным, а они со
своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся
несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посто-
роннего взгляда неизвестного человека, какого-то тайного
бойца, нерасшифрованного.
Теперь-то мне не хочется становиться в позицию и по-
ложение другого человека — я уже свыкся с этой манерой
жить и работать. Не хочу делать никаких авансов, ника-
ких заявлений. Ничего страшного, если промолчу лишний
раз.
— Сапогом на горло собственной песне?
— Ну нет! В своем праве писать, снимать я убежден.
Я начал писать под влиянием кино и снимать под влия-
нием литературы. В своих рассказах, повестях и романах
я почти никогда не пишу: герой подумал то или это. Редко
впадаю в описательность, мало пользуюсь авторскими от-
ступлениями. Больше всего я доверяю поступкам персона-
жей и их диалогу. Многословие пудовых томов, которыми
нередко кормят читателя, мне не очень нравится.
А влияние литературы на мои фильмы сказывается,
видимо, в том, что я не иду по пути так называемой чис-
той кинематографичности. Долгие, бесконечные проходы,
молчаливые сцены, за которыми, при всей их видимой
многозначительности, нередко нет никакой мысли, насуп-
ленные и при этом маловыразительные взгляды безмолв-
ных героев,— все это меня, как правило, не прельщает.
— А как вы относитесь к экранизации художественных
произведений?
— Мы говорим: «Это в романе есть, а в кино нет». Ну
и что же, что нет? Зато в кино есть то, чего нет в романе:
зрелищность и сиюминутность происходящего. И наблюде-
ние за актером и за текучестью его мимики. За мыслью,
которая в глазах. То есть средства огромные, только мы
ими не всегда разумно пользуемся и не во всю мощь их
пускаем.
Поэтому, если говорить об этом в случае собственном,
положим: для меня литература перестает существовать,
когда начинается кинематограф. Я потом и сценарий даже
не читаю: уже включается другой мотор, иная цепь, иной
род повествования. Поэтому у меня сценарий никогда не
походит на готовый фильм, да я и не считаю, что сцена-
81
рий надо непременно точно, буквально переносить на эк-
ран. Просто для меня в лучшем случае сценарий — руко-
водство к действию. — Шукшин усмехнулся одними глаза-
ми. — То, что в голове, вообще никогда не запишешь.
Потом: то, что на бумаге, мне нужно во многом для того,
чтобы окружающим людям как-то рассказать, о чем я
собираюсь картину делать. При всем при том я участвовал
в фильмах, которые очень похожи на сценарии. Так тоже
можно жить и работать. У меня немножко иначе — это
субъективный подход к делу. На вкус и цвет, говорят, то-
варища нет.
— Василий Макарович, после ретроспективы ваших...
— Как вы сказали — ретроспективы? — перебил меня
Шукшин, поморщился и усмешливо закряхтел, сморщил
правый угол губ в иронической улыбке. Я повторил:
— Да, после ретроспективы ваших фильмов во Фран-
ции...
— Ну, ладно, продолжайте, пусть будет так: ретроспек-
тива, хотя слово-то уж больно ответственное.
— Так вот, после ретроспективы ваших фильмов во
Франции кинокритик Юрий Тюрин заявил буквально сле-
дующее: «Я не услышал ни одного провокационного воп-
роса, хотя в кинозал приходили люди и без приглашений,
буквально с улицы. Шукшина понимали — у меня сложи-
лось именно такое впечатление. Живо откликались даже
на его юмор, как мне раньше казалось, очень националь-
ный, понятный лишь нам, русским». А вот слова кинокри-
тика журнала «Жён синема» Жиет Жерве: «Что вызывает
восхищение в его картинах,— это поэтичность и та тепло-
та, с какой показан совершенно незнакомый нам мир. Па-
радокс заключается в том, что у Шукшина мы находим то
же мягкосердечие, которое свойственно нашим людям».
— Не скрою, мне приятно это слышать.
— Василий Макарович, известно, что в понятие «интел-
лигентность» люди вкладывают разный смысл. Как пони-
маете его вы?
— Вот-вот,— ухватился Василий Макарович за эту
мысль. — В одной из поездок на родину, в Сростки, вы-
светилась тема фильма: алтайский тракторист едет отды-
хать на юг, в Ялту, что ли. Парень он молодой, чуть-чуть
простодушный, чуть самоуверенный и очень любопытный.
И вот едет этот хозяин и кормилец страны через всю Рос-
сию и смотрит вокруг себя во все глаза. Встречается с
разными людьми и пытается понять, кто есть кто, кто чего
в жизни стоит.
82
Человеческая ценность, подлинная и мнимая, интелли-
гентность, настоящая и поддельная, внутреннее достоин-
ство и угодничество — вот с чем столкнется тракторист
Иван. Ему гораздо проще будет найти язык с профессором,
чем с пустозвонами и хамами, которые выдают себя за боль-
ших интеллектуалов, за, так сказать, интеллигенцию.
Сам еще помню с детства, какой восторг охватывал,
когда Чапаев в фильме говорил: «Я ведь академиев не
кончал...» Не кончал, а генералов, которые кончали, лу-
пит. Этому, как видно, есть объяснение: «академиев» не
кончал — наш в доску, генералов бьет — это значит, мы в
сотоянии бить их и без «академиев». Мы, мол, сами с
усами.
Но сегодня академии уже существуют не для «элиты».
И попробуйте в наши дни вообразить героя фильма или
книги, который с такой же обезоруживающей гордостью
скажет: «Я академиев не кончал»,— восторга не будет.
Будет сожаление: а зря не кончал. Теперь надо кончать
академии, и всерьез кончать.
Это, впрочем, ясно. На мой взгляд, родилась другая
опасность, особенно в вопросах искусства. Ну, может, не
опасность: болтуны и трепачи во все времена были. Но
если не опасность, то постыдное легкомыслие. Не нам бы
этим заниматься. Это никак не интеллигентность — много
и без толку говорить, так и сорока на колу умеет. Интел-
лигентность — это мудрость и совестливость, я так пони-
маю интеллигентность. Это, очевидно, сдержанность и так-
тичность. Уважать человеческое достоинство — это тоже
прямо относится к интеллигентности.
Примечательно, что ни у кого не возникло даже тени
сомнения насчет правомерности доверия к такому челове-
ку, как Егор Прокудин. Вот какова сила предрасположе-
ния нашего народа к добру, к тому, чтобы открыть свое
сердце каждому, кто нуждается в теплоте этого сердца.
Я не мог не знать с самого детства этого качества совет-
ского человека, но здесь оно вновь прозвучало для меня
как самое дорогое открытие. Насколько же откровенной
доверительно можно разговаривать в искусстве вот с та-
кими людьми. А мы подчас сомневаемся: поверят ли, пой-
мут ли?..
Когда я попадаю на правду — правду изображения или
правду описания,— то начинаю сам для себя делать вы-
воды. И весьма, в общем-то говоря, правильные, ибо я жи-
вой и нормальный человек. Почему же иногда не доверяют
этому моему качеству — способности сделать правильные
83
выводы? Эту работу надо мне самому оставлять. Меня по-
учения в искусстве очень настораживают. Я их боюсь.
Я никогда им не верю, этим поучениям. Как читатель и
зритель не верю поучениям ни из книги, ни с экрана.
— Правда. Чем же ее измерить, эту правду?
— Поступок — измерение личности, и я в искусстве
стою за право на поступок. Не случайно так много и силь-
но написано о войне — человек во время войны имел пра-
во на поступок, и я за это его люблю. Знаете, когда он
настоящий? Когда идет навстречу своей гибели.
В постижении сложности — и внутреннего мира чело-
века, и его взаимодействия с окружающей действитель-
ностью — обретаются опыт и разум человечества. Не слу-
чайно искусство во все времена пристально рассматривало
смятения души и — обязательно — поиски выхода из этих
смятений, этих сомнений. Мало, мне думается, строить но-
вую жизнь, создавать машины, растить хлеб, если ты в
жизни своей равнодушно проходишь мимо прекрасного.
И здесь, мне кажется, мало призывать людей к общению
с искусством, надо и самих художников призывать к ис-
кусству. Может быть, тогда у нас переведутся серые филь-
мы и книги, сделанные с добрыми в кавычках намерения-
ми. Я бы сказал резче — не серые, а лживые: разве се-
рость по отношению к правде и чистоте жизни не есть
ложь?
— Что бы вы сказали о собственном писательском
опыте?
— Думаю, что работа литератора должна подчинять
всю его жизнь без остатка. По крайней мере, он должен
иметь в жизни определенный покой. Потому что работа
писателя требует усидчивости, вдумчивости, предполагает
углубление — не торопливость, не потогонную систему.
Слыхивал, хвастались ребята-писатели, что: «Я столько-то
в день выдаю...» Я — столько-то... Очевидно, не то главное,
кто сколько «выдает», а что. Для этого нужно глубоко
погрузиться в мысли, глубоко постичь... Вот для этого и
нужен покой.
Я тут бы сказал про свое собственное, что ли, откры-
тие Шолохова. Я его немножко упрощал, из Москвы-то
глядя. Его, помнится, спросили, получится ли фильм «Они
сражались за Родину»? По всему, должен получиться, от-
ветил он, подчеркнув, что режиссер принял правильное
решение: показать психологию солдата, и добавил, что у
нас часто любят говорить о солдате вообще, а воевал-то
весь народ, одетый в солдатские гимнастерки. Михаил
84
Александрович улыбнулся: «Вот Никулин прямо в такой
гимнастерке и сюда приехал. Хочет вжиться в образ. Ве-
селый мужик, общительный».
Мы с Василием Макаровичем посмеялись, когда он
вспомнил о том, как у Шолохова спросили, что он думает
о Шукшине, и Михаил Александрович очень тепло отве-
тил: «Тоже хорош... Чалдон, настоящий чалдон... Думаю,
получится у них».
— Так вот,— продолжил взволнованным голосом Шук-
шин,— при личном общении с Михаилом Александровичем
для меня нарисовался облик летописца. А что значит: я
упрощал его? Я немножечко от знакомства с писателями
более низкого ранга, так скажем, представление о писа-
теле наладил несколько суетливое. А Шолохов лишний
раз подтвердил, что не надо торопиться, спешить, а нужно
основательно обдумывать то, что делаешь. Основательно —
очевидно, наедине, в тиши...
Когда я вышел от него, прежде всего в чем я поклял-
ся — это надо работать. Работать надо сейчас в десять
раз больше. Вот еще что, пожалуй, я вынес: не проиграй —
жизнь-то одна. Смотри, не заиграйся... И вот, еще раз вы-
веряя свою жизнь, я понял, что надо садиться писать. Для
этого нужно перестраивать жизнь, с чем-то безжалостно
раставаться. И по крайней мере оградить себя, елико воз-
можно, от суеты.
Суета ведь поглощает, просто губит зачастую. Обилие
дел на дню, а вечером вдруг понимаешь: а ничего не прои-
зошло. Ничегошиньки не случилось! А весь день был за-
нят. Да занят-то как, прямо по горло, а вот черт возьми,
ничего не успел. Ужас. Плохо. Плохо это. — Василий Ма-
карович от огорчения даже скрипнул зубами. — И вдруг
я мыслями подкрадываюсь к тому, что это чуть ли не нор-
ма жизни, хлопотня такая — с утра дела, дела, тыщи звон-
ков... Но так, боюсь, просмотришь в жизни главное. Что
же делать? Может, не бывать одновременно в десятках
мест? Ведь самое дорогое в жизни — мысль, постижение,
для чего нужно определенное стечение обстоятельств и
прежде всего — покой. Но это древняя мысль, не мое изоб-
ретение...
Далее, если говорить о профессии писателя, она при-
родой своей немедленно ставит вопрос о культуре его.
В наши дни писательская профессионализация — скорее
поздняя, прозаиков особенно. Это, считаю, нормально.
И если к тридцати годам, положим, человек, склонный к
писанию, не обрел общей необходимой культуры, интел-
85
лигентности, говорить о нем как о писателе, простите, ра-
но, он еще не писатель или, скажем так, не настоящий
писатель, а человек, написавший книгу, две книги... Пусть
пять книг, но не сообщивший ничего нового о жизни. Толь-
ко впитав в себя опыт мировой литературы, писатель най-
дет для себя манеру, одному ему свойственную.
Пишется легко, податливо только тогда, когда, по сво-
ему опыту знаю, доведу себя до мучительного нетерпения.
Тогда и шестьдесят страниц подряд накатать могу. А по-
том начинаю мучиться, все время думаю о написанном,
и чем дальше, тем тревожнее на душе.
— Есть ли у вас записная книжка? — спросил я и
вздрогнул, потому что Василий Макарович вскочил со сту-
ла, стремительно подошел ко мне, упер кулаки в бо-
ка и, покачиваясь с носков на пятки, заговорил, насупив
брови:
— Записная книжка писателя!.. Да ты писатель ли?
А уж записная книжка писателя! Вот ведь что губит-то!
Ты еще не состоялся как писатель, а уж у тебя записная
книжка! Ишь ты, какие поползновения в профессию, а еще
профессией не овладел! Вот это злит, много злит... Слиш-
ком я уважаю эту профессию, слишком она для меня свя-
тая, чтобы еще говорить, как я встаю рано утром, как
сажусь. —Он возмущенно выдохнул воздух и заключил: —
Да ты результат дай сначала.
Я напомнил ему случай, о котором написал кто-то из
его знакомых: «Жена Василия Макаровича Шукшина рас-
сказывала: «Я мыла пол в маленькой квартире, где мы
жили, Вася работал на кухне, я сказала: «Вася, подними
ноги». Он поднял ноги, сидел и писал. Я вымыла пол, уб-
ралась и тогда на него посмотрела: «Вася все пишет, пишет,
а ноги все так же вытянуты — он забыл их опустить...»
Шукшин пожал плечами, мотнул головой, вымолвил
с недоумением:
— Не знаю, не помню, но было, видать, такое, раз
жена говорила...
— Вы после встречи с Михаилом Александровичем
Шолоховым сказали себе: надо садиться писать. Значит,
все-таки литература, а не кино?
— Кино или литература?.. — Василий Макарович креп-
ко задумался, потом ответил: — Кинематограф — такая
цепкая штука. Об этом еще мой учитель, Ромм, Михаил
Ильич, глубокой моей пристрастности, привязанности, бла-
годарности человек, говорил. Я ведь начал писать с его,
так сказать, легкой руки. И когда он увидел какие-то
86
первые проблески в моих рассказах, то сразу предупре-
дил, что потом трудно будет выбирать. Кинематограф, как
и литература, обладает притягательной силой: возмож-
ность мгновенного разговора с миллионами — это мечта
писателя. Однако суть-то дела и правда жизни таковы, что
книга работает медленно, но глубоко и долго. Тут у одного
и у другого есть преимущества.
— Ваша центральная тема?
— Ну и вопросик! Хорошо, что После вашего звонка
я сосредоточился немного, успел окинуть взором то, что уже
осталось за спиной, ушло. Вот, скажем, в моем сценарии
«Степан Разин» меня ведет та же тема, которая началась
давно и сразу,— российское крестьянство, его судьбы. На
одном историческом изломе нелегкой судьбы русского
крестьянства, в центре был Степан Разин.
К истории крестьянства я уже обращался, и не слу-
чайно: известно, что я по происхождению крестьянин.
Степан Разин — личность сильная, интересная, самое поэ-
тическое лицо в нашей истории, как сказал Александр
Сергеевич Пушкин...
— Я перебью, извините.
- Да?
— Помните? «Мужик он был крепкий, широкий в пле-
чах, легкий на ногу... чуточку рябоватый. Одевался так же,
как все казаки. Не любил он, знаешь, разную там парчу...
и прочее. Это ж был человек! Как развернется, как глянет
исподлобья — травы никли. А справедливый был!.. Раз
попали они так, что жрать в войске нечего. Варили кони-
ну. Ну и конины не всем хватало. И увидел Стенька: один
казак совсем уж отощал, сидит у костра, бедный, голову
свесил: дошел окончательно. Стенька толкнул его — подает
свой кусок мяса. «На, говорит, ешь». Тот видит, что ата-
ман сам почернел от голода. «Ешь сам, батька, тебе нуж-
нее». — «Бери!» — «Нет». Тогда Стенька как выхватил
саблю — она аж свистнула в воздухе: «В три господа ду-
шу мать!.. Я кому сказал бери!» Казак съел мясо...» — я
закрыл сборник, поднял глаза на Шукшина. Тот сидел,
сгорбившись, упершись подбородком в кулаки, которые
поставил на угол столешницы. Помолчав, он заметил, кив-
нув на сборник в моих руках:
— Этот рассказ — подход к теме, к сценарию. Пока
народ будет помнить Разина, художники будут делать по-
пытки воссоздать этот сложный образ. Но с каждым ра-
зом, очевидно, по-разному... Хотелось бы уйти от шаблона
87
и облегченного решения. Например, это не традиционный
великан с изломанной бровью, пугающий Стенька Разин.
Я хочу снять с него внешнюю богатырскость и привлечь
внимание к его уму.
В моем сценарии Разин экспансивен, трясти его начи-
нает, когда видит, что обижают простого человека. И, по-
моему, это искренне. Это так и было. Таким он остался
в преданиях, таким создал его самый великий художник —
народ.
— Василий Макарович, наш журнал «наполовину» мо-
лодежный. Что бы вы сказали молодым?
— Молодым-то у меня есть что сказать. Я не хочу,
чтобы они разучились мечтать, я хочу только, чтобы они
знали: к желанной цели их приведет разум и труд. Они
сами, как говорится, творцы своего счастья. Я боюсь, что
они слышали-переслышали это, и скривят недовольно ли-
ца, не дослушают меня.
Мне хочется быть очень убедительным, но я не могу
найти слов более точных, чем эти два: разум и труд. Не
вина этих слов, что их употребляют слишком часто, иног-
да попусту, всуе, притворно, ради хорошей оценки или
чтобы породить в людях хорошее о себе мнение...
Слова эти не виноваты, они говорят правду, они вечны.
Если бы тебя хоть сколько-нибудь мог убедить мой, на-
пример, опыт (я деревенский, жить начал трудно, голодно,
рано пошел работать), то тоже в этом: главная сила на
земле — разум и труд.
Здесь не должно смущать, что это слишком просто: за
этой простотой люди за тридевять земель ходят, ее добы-
вают всей жизнью. Это не просто, просто как раз не понять
этого. За тобой право подумать, что разумному и трудо-
любивому не всегда хорошо в жизни (скажем так: не всег-
да ему лучше всех), молодежь могла это уже заметить,
но за мной право утверждать, что все ценное, прекрасное
на земле создал умный, талантливый, трудолюбивый че-
ловек. Никогда еще в истории человеческой ни один пара-
зит не сделал ничего стоящего, с этим молодые должны
согласиться. Начинающим в литературе от души, с радос-
тью и надеждой желаю выносливости и успеха. И хоть не-
много — удачи.
О мечте спрашиваете? Что касается мечты... Я не отвер-
гаю мечты, но верую я все же в труд. Мечта мечтой, а ког-
да мастер берется за дело, когда его руки знают и умеют
сделать красиво, точно, умно, это подороже всякой мечты.
Такие ребята—сами с усами. И еще: я не доверяю краси-
88
вым словам. Мечта — слишком красивое слово. Слов кра-
сивых люди наговорили много, надо дел тоже красивых
наделать столько же, и хорошо бы побольше.
Написал я недавно рассказ о великолепном мастере
Семке Рысь, который жил-был в селе одном под названием
Чебровка. Как-то пригляделся он к церковке, которая стоя-
ла в деревне Талица, что в трех верстах от Чебровки,
и поразился: красотой она ему в душу, в самое сердце
ударила. И решил мастер возродить былую красоту...
Впрочем, вот он, этот рассказ. — Василий Макарович взял
со стола тетрадку, полистал, поднял голову, спросил:
— Почитаем?
Я кивнул и услышал, как Семка ездил в райгородок,
к батюшке действующей церкви, к метрополиту, в облис-
полком с единственной просьбой дать ему троих мужиков,
и он бы до холодов отремонтировал талицкую красавицу,
чтобы она стояла еще триста лет и радовала глаза и ду-
шу. «Как-то в выходной день,— глуховатым голосом читал
Шукшин,— Семка пошел опять к талицкой церкви. Сел на
косогор, стал внимательно смотреть на нее. Тишина и по-
кой кругом. Тихо в деревне. И стоит в зелени белая кра-
савица — столько лет стоит! — молчит. Много-много раз
видела она, как восходит и заходит солнце, полоскали ее
дожди, заносили снега... Но вот — стоит. Кому на радость?
Давно уж истлели в земле строители ее, давно стала пра-
хом та умная голова, что задумала ее такой, и сердце,
которое волновалось и радовалось, давно есть земля,
горсть земли. О чем же думал тот неведомый мастер, ос-
тавляя после себя эту светлую каменную сказку? Бога ли
он величал или себя хотел показать? Но кто хочет себя
показать, тот не забирается далеко, тот норовит поближе
к большим дорогам или вовсе — на людную городскую
площадь — там заметят. Этого заботило что-то другое —
красота, что ли? Как песню спел человек, и спел хорошо.
И ушел. Зачем надо было? Он сам не знал. Так просила
душа. Милый, дорогой человек!.. Не знаешь, что и ска-
зать тебе — туда, в твою черную жуткую тьму небытия,—
не услышишь. Да и что тут скажешь? Ну,— хорошо, кра-
сиво, волнует, радует... Разве в этом дело? Он и сам ра-
довался, волновался, и понимал, что — красиво. Что?.. Ни-
чего. Умеешь радоваться — радуйся, умеешь радовать —
радуй... Не умеешь — воюй, командуй или что-нибудь та-
кое делай — можно разрушить вот эту сказку: подложить
пару килограммов динамита—дроболызнет, и все дела.
Каждому свое...»
89
Однако, к величайшему сожалению Семки, оказалось,
что церквушка эта прекрасная как памятник архитектуры
никакой ценности не представляет — простая копия вла-
димирских храмов.
«Но красота-то какая! — все пытался упорствовать
Мастер. — Она бы людей радовала — стояла». Но денег
на ремонт не дали, и это очень обидело его, так и не уяс-
нившего для себя, почему красота не заслуживает вни-
мания.
Василий Макарович закончил читать, коротко, но очень
заинтересованно спросил:
— Как?..
— Волнует,— одним словом ответил я, и писатель удов-
летворенно, с едва заметной гординкой в голосе, произнес:
— Мы-то сами с усами... — Потом деловито: — Возь-
мете для журнала?
— Спасибо! Я сам хотел попросить.
Рассказ «Мастер» я увез с собой, и вскоре он был опуб-
ликован в журнале.
— Никак не пойму: в каждом вашем рассказе, даже
самом «несмешном», наличествуют пронзительный такой
юмор, а то и по смыслу — злая усмешка,— откуда они бе-
рутся?
— Никогда не ставлю себе это целью, но, видно, таков
я по своему душевному складу, что без сатиры, без юмора,
как говорится, ни туда и ни сюда.
— Вам однажды, после просмотра материала «Калины
красной», Сергей Бондарчук сказал, что это — настоящее
искусство, а вы крепко обиделись, даже, слышал, запла-
кали от обиды. Почему?
— Меня до слез обидело слово «искусство», оно порой
звучит как уход от жизни, а ведь художник должен доби-
ваться подлинности. Поймите, Прокудина я не играл, а был
им, прожил всю его жизнь, и ту, что увидели на экране,
и ту, что осталась за кадром.
Я знаю, когда пишу хорошо — пишу и как будто пером
вытаскиваю живые голоса людей. Как бы это яснее вы-
разить?.. Вот Белов. Я легко и просто подчиняюсь правде
беловских героев. Когда они у него разговаривают, слышу
их интонации знаю, почему молчат, если замолчали, по-
рой — до иллюзии — вдруг пахнет на тебя банным
духом.
«По всей бане так ароматы и пойдут!» — не много ска-
жет вологодский расторопный мужик, а вкусно сказал!
Дальше он добавлял: «Зато и жили по девяносто годов».
90
И вот — что тут случается? — вдруг мужичок становится
каким-то родным, понятным, и уж нет никакого изумления
перед мастерством писателя, а есть Федулович, мужик
свойский, и, хочешь, говори с ним:
— Да будет хвастать-то! По девяносто... Так через од-
ного по девяносто и жили?
Кинется небось доказывать, что жили!..
— Слышали, поди, что кое-кто кинулся сравнивать
Шукшина с Чеховым, Горьким...
Василий Макарович обидчиво перебил:
— Ох, уж как я не люблю, когда какого-нибудь живо-
го писателя приторачивают к другому — классику. К чему
это? Неужели стоит тратить силы на то, чтобы подтасовать
мысль к тому, что Н., современный писатель, очень похож
на классика такого-то, а?
Никчемное это занятие и, может, даже вредное, особен-
но для молодых.
Мастерство есть мастерство, и дело это, ясно, нажив-
ное. И если бы писатель-рассказчик не сразу старался это
делать главным в своей работе, а если бы главным оста-
валась его жизнь — то, что он видел и запомнил, хорошее
и плохое, мастерство бы потом приложилось к нему, и по-
лучился бы писатель неповторимый, ни на кого не по-
хожий.
Меня как-то до самой глубины души поразила простей-
шая, на первый взгляд, мысль Юрия Тынянова: только
мещанин, обыватель требует, чтобы в художественном
произведении порок должен быть обязательно наказан,
а добродетель восторжествовала, конец был счастливым.
Эта мысль поразила меня своей простой правдой.
Как верно! В самом деле, как это удобно. Это, по вы-
ражению Тынянова, симметрично, красиво, благородно —
идеал обывателя. Кроме обывателя, этого никто не хочет
и не требует. Дураку, скажем, все равно. Это не зло. Это
хуже зла. Это смерть от удушья.
Как же мы должны быть благодарны нашим титанам-
классикам — всей силой души, по-сыновьи, как дороги они
всякому живому сердцу. Какой головокружительной, опас-
ной кручей шли они! И вся жизнь их — путь в неведомое.
И постоянная отчаянная борьба с могучим гадом — меща-
нином.
Как нужны они, мощные, мудрые, добрые, озабоченные
судьбой народа,— Пушкин, Толстой, Гоголь, Достоевский,
Чехов... Стоит только забыть их, обыватель тут как тут.
О тогда он наведет порядок! Это будет еще то искусство!
91
Вы будете плакать в зале, сморкаться в платочек, но...
в конце счастливо улыбнетесь, утрете слезки, легко вздох-
нете и пойдете искать автора — пожать руку. Где он, этот
чародей?.. Где он, этот душка?.. Как хорошо-то было! Мы
все переволновались, мы уж думали...
Но тут встает классик, как тень отца Гамлета, и не
дает обывателю пройти к автору. И они начинают бороть-
ся. И нелегкая эта борьба. Обыватель жалуется. Автор то-
же жалуется. Администрация жалуется. Все жалуются.
Негодуют. Один классик стоит на своем: «Не пущу! Не
дам. Будь человеком».
Произведение искусства — это когда что-то случилось:
в стране, с человеком, в твоей судьбе.
Замечали? Когда человеку больно, у него нет желания
говорить красиво и много, когда он счастлив, то, во-пер-
вых, это всегда коротко, во-вторых, тоже говорят просто...
Наконец, когда человеку все равно, он в состоянии приду-
мать очень непростую фразу, ибо ему все равно. Тут и
привирать ничего не стоит.
Мы хозяева своей судьбы... Видите, и у меня красиво
получилось, к сожалению, красиво легче говорить. Думаю
так: знай больше других — вот вся судьба. Это нелегко,
это на всю жизнь, но ведь помним-то мы и благодарны
таким только. Кто бы ты ни был — комбайнер, академик,
художник,— живи и выкладывайся весь без остатка, ста-
райся много знать, не жалуйся и не завидуй, не ходи про-
тив совести, старайся быть добрым и великодушным — это
будет завидная судьба. А когда будешь таким, помоги
другим. Я знаю, как это нелегко, я, может быть, размеч-
тался.
— Каким, думаете вы, должен быть современный по-
ложительный герой?
— Все знают, что он должен быть честный, неглупый,
добрый, принципиальный и тому подобное. Знают больше:
у положительного героя могут быть и кое-какие отрица-
тельные черточки, некоторые слабости. Вообще о положи-
тельном герое знают все, какой он должен быть.
И тут, по-моему, кроется ошибка: не надо знать, какой
должен быть положительный герой, надо знать, какой он
есть в жизни. Тебе показали, как живут такие-то и такие-
то, а ты задумываешься о себе. Обязательно! В этом сила
живого, искреннего, реалистического искусства.
Спросите меня, кого я ненавижу больше всего. Я отве-
чу: людей, у которых души нету. Или она поганая. Ведь
человек — это нечаянная, прекрасная, мучительная попыт-
92
ка природы осозйать самое себя. И вот тут самое время
сказать о скованности в решении иных проблем. Как
проблема, так непременно ответ тут же. Как вопрос, так
и ответ. А не всегда и жизнь-то дает ответы на волнующие
нас вопросы. Да живая жизнь-то, она богаче любых вы-
думанных схем, многообразнее.
Нам бы про душу не забыть. Нам бы немного добрее
быть. Нам бы с нашими большими скоростями не забыть,
что мы люди, что мы должны быть. Мы один раз, так уж
случилось, живем на земле. Ну так и будь ты повнима-
тельнее к другому, подобрее. Вот. А то, в общем-то гово-
ря,— я субъективное мнение свое выражаю,— с машина-
ми, со скоростями немножко про это дело забывается.
Какие-то возникают новые проблемы, новые дела.
Дел всегда у человека будет много. Но вот как-то за
всем за этим выскочит невнимательность, вдруг да забу-
дем что-то. Неосторожным словом можем, например, оби-
деть, оскорбить походя, и не заметить этого — все вроде
дела, дела... Как часто это тоже бывает — зло более орга-
низованно на земле. Надо бороться с ним, засучив рукава,
без снисхождения и жалости.
Как врачи относятся к больному, так, наверное, худож-
ники, и в целом творчество, к человеческой душе, к чело-
веческой жизни обязаны и должны относиться. Жизнь, как
известно, дается только один раз и летит чудовищно скоро.
Вернуться бы! Но вернуться нельзя. Можно — не пропус-
тить, можно, пока есть силы, здоровье, молодая душа и
совесть, как-то включиться в народную жизнь.
— Как думаете отметить свое пятидесятилетие?
— Мое пятидесятилетие? Мое?.. — Хриплый смешок
сквозь клубы сигаретного дыма. —Да никак.
— Хотите погадаю — как?
— Валяйте!
— Соберется в Сростках множество разных людей.
Съедутся, слетятся, сойдутся добровольно, за свой счет
высказаться, выговориться про жизнь на вольном просто-
ре. На Пикет-горе, возле деревни вашей, соберуться тыся-
чи и тысячи людей. Загудит книжный базар, затормошат-
ся выездные ларьки, буфеты, лавки, загремит музыка.
По горе будут бродить известные писатели и смущен-
но ставить автографы на своих и чужих книжках. Мужики
будут наяривать на гармошках, девки — плясать, задоря
друг друга забористыми припевками, мальчишки — но-
ситься телятами, собирая автографы и пустые бутылки
из-под газированной воды.
93
Будет праздник. Чистая ярмарка. Застучат топоры,
завизжат пилы, и в момент появится деревянный помост,
напоминающий лобное место или театральные подмостки,
а над ним возникнет огромный фотографический портрет
писателя Шукшина. Президиум—руководители края, рай-
она, прозаики, поэты, артисты — занял свои места, и празд-
ник вступил в свой официальный режим. Весь народ, как
по знаку, сел на траву Пикета, без лавок и подстилок. На
митинге будут много говорить о трудном пути писателя
в искусстве, когда чиновники от литературы и кино долго
не принимали его, и он вынужден был, скитаясь по обще-
житиям, пробивать каждый свой сценарий, каждую свою
книгу лбом, молотком, зубилом. Потом заговорят о славе,
признании...
— Хватит, прошу вас. Это звучит как-то заупокойно,
что ли. Вы вот лучше бы поинтересовались, что я соби-
раюсь делать дальше.
Я показал на часы: сидим уже очень долго, пора, мол,
и честь знать. Шукшин понятливо кивнул головой, но раз-
говор не остановил:
— Что же дальше? Ясное дело — работа. Поиски какой-
то новой ступеньки. Пока про эту ступеньку знаю мало.
Догадываюсь: надо порвать с собственными пристрастия-
ми. Моя деревня, моя деревня... Как любит наш брат, ли-
тератор, описывать переживания горожанина, приехавше-
го погостить в родное село. Как трогают нас коромысла,
ухваты, запах сушеных грибов.
Насколько, дескать, здесь все чище, несуетнее... Ну,
а дальше что? Пора бы нам посерьезней обратиться к дей-
ствительным проблемам жизни деревни, раз уж так мы ее
любим. Надеюсь, верую: она впереди, моя картина, а мо-
жет быть, и книга, где удастся глубже постичь суть мира,
времени, в котором живу. Все мысли об этой будущей ра-
боте. Самое же реальное — это стопка чистой белой бума-
ги на столе...
На этом мы расстались.
Когда разнеслась скорбная весть о кончине Василия
Макаровича Шукшина, с горечью подумалось: как мало
времени отвела ему судьба, а потом вспомнился один его
рассказ и такие слова в нем: «Вот жалеют: Есенин мало
прожил. Ровно — с песню. Будь она, эта песня, длинней,
она не могла бы быть такой щемящей. Длинных песен не
бывает... Здесь прожито как раз с песню...»
Не знаю, не знаю, что и сказать на это: можно ли так-
то вот о Шукшине? Как вы думаете — можно?..
94
«ЖАДНОСТЬ».
ПОВЕСТЬ
Свой конь ослом кажется.
Чужой конь орлом кажется.
(Киргизская пословица)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Действующих лиц в моем повествовании не очень мно-
го. Это Людмила Семеновна — женщина довольно энер-
гичная, волевая, еще не старая шатенка, которая на миру
непременно появляется в ярком парике соломенного цве-
та, хотя мода на чужие волосы вот уже несколько лет как
отошла.
Это две дочери Людмилы Семеновны — Евгения и
Олимпиада, студентка и школьница, обыкновенные девуш-
ки, дети как дети. Это Сергей, их сосед, слесарь, молодой
человек лет двадцати двух-двадцати трех.
Ну и, конечно же, это Михаил Александрович, учи-
тель.
О нем — особо, потому что рассказ больше о нем. Одни
звали его чудаком. Другие за глаза говорили, что он того...
чокнутый.
Как-то раз, давненько, правда, это было, перед самым
днем рождения жены, решил он презентовать ей букет
эдельвейсов, собрался и молчком подался в горы, потому
что достать эти цветы в городе совершенно невозможно—
растут они на страшной высоте, чуть ли. не под самыми
облаками. Их альпинисты своим любимым приносят, а из
учителя Михаила Александровича альпинист, как...
Короче, не дошел до этих самых эдельвейсов учитель.
А на обратном пути прихватил Михаила Александро-
вича такой дождь, что за одну минуту не осталось на нем
ни одной сухой нитки.
Проголосовал. Приехал на легковушке в город. И на-
до же было случиться такому, что не в горах, а на одной
из городских улиц автомобиль сел в огромную лужу, и —
ни с места. Представляете себе: вода с грязью хлещет
из-под задних колес, а Михаил Александрович не очень
сильными руками подталкивает застрявшую машину...
Когда он заявился домой, жена чуть было в обморок
96
не упала, до того страшный вид был у мужа: как пе-
реступил порог, на пол потекли черные ручьи, лица не
видно, одни глаза, как у шахтера, сверкают белым ог-
нем.
Жена в обморок собралась падать, а он ей протягивает
три измятые зеленые веточки и очень торжественно произ-
носит:
— Поздравляю!..
— Ну не... чудак ли! — запричитала без слез жена,
даже не взглянув на привезенные с гор ветки полыни.
Когда произносилось слово «чудак», угадывался в нем
какой-то совсем другой, более жестский смысл.
— Ну не чудак ли! — повторила еще раз. —Люди в
твоем солидном возрасте посерьезнее занятия находят, а
ты что?.. Да брось ты к дьяволу этот свой букет! — при-
крикнула жена на смущенного Михаила Александрови-
ча. — Полыни на веник притащил бы, толку больше было
бы. «Поздравляю!..» Да раздевайся, хватит на меня гла-
за пялить, иди в ванну, воды налей да сунь туда свой
фрак. Ох-хо-хонюшки!.. Чу-у-удак,— протянула женщи-
на с сожалением, будто говорила: «Вот, смотри-ка ты,
взрослый человек, а занимается черт знает чем, как ма-
ленький ребенок...»
— Только не вздумай стирать! — очень строго преду-
передила Людмила Семеновна. — Горе ты мое луко-
вое...
Надо заметить, что предупреждение это было очень
своевременным, потому что Михаил Александрович, в са-
мом деле, собирался обойтись собственными силами, как
в прошлый раз, с месяц назад, перед самыми праздни-
ками.
Детишек сняли с уроков и заняли маршировкой, ну,
а учителям выпал свободный день.
Прискакал Михаил Александрович домой и затеял ге-
неральную стирку, потому что очень хотелось радость на
лице жены увидеть, когда с работы придет. Бухнул еди-
ным махом в ванну пачку стирального порошка «Слава»,
подумав при этом с известной самоуверенностью: «Вот уж,
право слово, чудаки так чудаки — стиральный порошок
так назвать...»
Он хотел еще о чем-то солидно порассуждать, но вре-
мени не было, потому что с минуты на минуту могла зая-
явиться жена, и он собрал все цветные полотнянные по-
ловики и сунул в горячую воду...
Полоскал, обжигая руки, без меры довольный.
97
Минут через пять вода в ванне изрядно помутнела.
«Грязные, видать, половички-то,— подумал учитель. —
Но мы их сейчас приведем в надлежащий вид...» И про-
должал стирку с прежним рвением.
Еще минут через пять он увидел, что раствор в ванне
приобрел ярко выраженный густой зеленый оттенок —
большой половик из зала был зеленого цвета. Михаил
Александрович встревожился, заволновался. Осторожно
вытащил красный кухонный половичок — он стал зеле-
ным. Тогда он выхватил из огнедышащей ванны еще
один — оранжевый, в черную полоску,— и этот пошел зе-
леными пятнами. Да...
Собрались черные тучи над бедной головой Михаила
Александровича, а как пришла жена, грянул гром, за-
сверкали молнии...
Нет, не стал стирать свой грязный костюм учитель.
Разделся, смыл грязь и без ужина, чтобы не слышать
ворчания жены, отправился спать. Долго вертелся, думая
о том, что до Нового года еще далеко, чуть ли не два
месяца, а ведь изо всех праздников этот он любил больше
всего.
Сияющий, он прилаживал к лицу огромную белую бо-
роду и бежал через дорогу в детский сад. Дети, завидев
его, орали радостно и самозабвенно, как болельщики на
стадионе:
— Дядя Миша — Дед Мороз, дядя Миша — Дед Мо-
роз!..
Это были лучшие минуты его жизни...
А сегодня случился в культурной семье учителя Ми-
хаила Александровича еще один скандал. Пожалуй, не
скандал в том смысле слова, который укладывается при-
вычно в семейную ссору, крика большого не было, а
было...
Как обычно по утрам, первым в кухне появлялся Ми-
хаил Александрович.
И в это утро он затемно поднялся с кровати, сунул
ноги в домашние тапки, легкой, бесшумной походкой
преодолел коридорчик, войдя в кухню, осторожно при-
крыл за собой дверь и щелкнул выключателем, предвари-
тельно с минуту полюбовавшись ярким квадратом лунного
света на полу.
Свет небольшой лампочки под потолком вспыхнул и
тут же раздробился в гранях ваз, которые стояли на хо-
лодильнике, на подоконнике, на столе,— везде, где только
можно было их пристроить. Шкафчик в две полки под
98
стеклом буквально распирало от посуды — и дорогой, и
недорогой.
Взглянув на нее, можно было сразу сказать, что купле-
на она было по случаю, без всякой необходимости, в по-
гоне за модой. Когда-то эта посуда, видимо, стояла в
красном углу, теперь ей определили места здесь, на кух-
не. Когда загорелась лампочка, Михаилу Александровичу
даже показалось, что раздался жалобный звон, будто
вазы простонали: дзин-нь-нь!..
Он прислушался и, подумав с усмешкой: «Вот чепуха-
то какая!» — натянул джинсы и рубашку.
Черт побери, зачем так много посуды?
Комиссионное изобилие привело бы в изумление каж-
дого, кто впервые переступил порог кухни. Каждого, но
не Михаила Александровича, который уже привык ко всем
посудинам, привык до того, что просто не замечал поло-
водья холодного стекла. Впрочем, не будем торопиться с
выводами...
Михаил Александрович включил транзистор, под звуки
веселого марша налил воду в чайник, зажег горелку га-
зовой плиты, поставил чайник, достал из холодильника
яйца, завернутый в хрустящую бумажку сыр, масленку и
принялся жарить яичницу.
Когда она поджарилась, поставил сковородку на стол,
подошел к приемнику и переключил диапазон. Раздался
чуть хрипловатый с утра голос диктора: «...приняли но-
вые социалистические обязательства и встречный план. —
Слушая, Михаил Александрович задумчиво поглядел в
окно, за которым начинало светлеть небо. — За счет уско-
рения оборачиваемости подвижного состава решено вы-
свободить под дополнительную погрузку полторы тысячи
вагонов, перевезти сверх плана 27 тысяч тонн грузов...»
На добродушном лице Михаила Александровича по-
явилась легкая улыбка.
— Идет жизнь! — вслух бодро проговорил он, нена-
долго задумался и продолжил уже без прежнего вдохно-
вения: — Не идет — проходит жизнь. Фю-ить!.. Мимо про-
ходит, не удержать, не остановить. А-а...— обреченно
взмахнул он рукой и подошел к столу.
Когда Михаил Александрович начал резать сыр, один
кусочек упал на пол. Чертыхнувшись, он поднял его, ста-
рательно поскоблил ножом со всех сторон и, тщательно
обдув, положил на тарелку.
Подойдя к двери, и открыв ее, негромко крикнул:
— Женя, Липа, пора вставать! — Прислушался, а по-
99
том запел тихонько, но настойчиво: — Бери ложку, бери
бак, нету ложки — кушай так... Подъем, дети!—нарочито
сердитым голосом приказал он.
Из детской комнаты, наконец, послышались голоса
дочерей:
— Встаем... Сейчас, папа!
— Еще бы вздремнуть часок-другой...
— Поднимайся, лежебока!..
«Какие они у меня разные,— задумался Михаил Алек-
сандрович. — Не по характеру, здесь, пожалуй, нечего
сказать — живут они душа в душу, а по внешности. Стар-
шая — беленькая, эта, по всему, в меня, а младшая —
черноволосая, в жену, что ли...— Он постелил на стол бу-
мажную салфетку и стал резать хлеб, а нарезав, стряхнул
крошки в ладонь и высыпал в рот. — У Липы цепкие, как
смола, глаза, широкие плечи — материнские. Слава богу,
что не в нее характером вышла, помягче, поприветли-
вей...»
В кухне появилась Женя, старшая. Она присела в шут-
ливом реверансе, поздоровалась и спросила:
— Как почивал, папуленция? Что приснилось, расска-
зывай. — Девушка теплыми мягкими губами чмокнула
отца в щеку и села на табуретку, которая стояла у стола.
— Здравствуй! — Отец, близоруко прищурившись, с
удовольствием вгляделся в свежее лицо дочери.
— Чего уставился, папуленция?
— Давно не видел.
— Так уж и давно?
— Вчера ты пришла, когда я...
— Да, ты уже спал. Была в кино.
— С кем?
— Ну, какая разница — с кем. Ведь я уже не малень-
кая, не детсадовская.
— Так-то оно так, однако...
Но дочь решительно перебила:
— Хватит на эту тему, прошу тебя. Скажи лучше, как
тебе спалось.
— Спал неплохо, без снов,— тяжело вздыхая, покорно
промолвил отец и горько подумал: «Да, чем взрослее ста-
новятся, тем все дальше и дальше от меня уходят. А от
матери как?..»
Добавил вслух обычным тоном:
— Яичницу будешь?
— Нет, яичницу не буду,— жеманится дочь с улыбкой
и шутит: — Папка, хочу марципанов!
100
— Марципанов, к сожалению, не держим. Есть яични-
ца, сыр, вот еще — масло.
— А раз нет марципанов, то чего спрашиваешь? Давай
все, что приготовил, уничтожу... А где же наша копуха? —
спросила Женя и вздрогнула, потому что раздался гром-
кий стук в дверь и на пороге появилась Липа-Олимпиада.
Она в школьной форме — коричневое кримпленовое пла-
тье с кружевными белыми манжетами и воротником, шел-
ковый, без единой складочки, белый же фартук.
Гордо подняв голову и заложив руки за спину, она на-
чинает декламировать с подвыванием, как читают собст-
венные стихи иные поэты:
«Кто там?» —
«Я старость.
Я к тебе пришла».
«Потом. Я занят.
У меня дела».
Писал.
Звонил.
Уничтожал омлет.
Открыл я дверь,
но никого там нет.
Шутили, может, надо мной друзья?
А может, имя не расслышал я?!
Не старость —
это зрелость здесь была.
Не дождалась,
вздохнула и ушла?!..
Отец улыбнулся, сказал тоном, в котором явственно
слышалась гордость за свою младшую:
— Ну, хватит, егоза, хватит! Бери табуретку, садись,
а то яичница уже остыла.
— Опять яичница? — недовольно тянет Липа и морщит
свой симпатичный носик.
— Марципанов захотели, графиня? — с легкой усмеш-
кой поинтересовалась сестра. — Каплунов подать? Фаза-
нов, вальдшнепов?..
— Не отказалась бы и от крылышка самой обыкно-
венной курицы,— сказала Липа и плотоядно потерла ру-
ками. Отец и старшая сестра глядят на нее, ожидая конца
представления. Девочка, по всему, собиралась еще что-то
выкинуть, однако Михаил Александрович, взглянув на
часы, шутливо надулся, нахмурил брови и сверкнул гла-
зом на младшую.
— Бунт на корабле? — строго спросил он и прикрик-
нул:— Садись, кому говорят? Марципанов захотели, тоже
мне! Садись, Липа, садись, не стесняйся...
101
Он еще долго ворчал, но дочери не слушали отца, то-
ропливо уничтожая яичницу, успевая, однако, болтать.
— Да, совсем забыла... Вчера в нашем магазине выб-
расывали сапожки. Французские, па высоком каблуке, с
толстой подошвой.
— А голенища высокие?
— Почти до колен.
— М-мм... — У Липы, видно, не нашлось слов, чтобы
выразить восхищение. С минуту девочки молча жевали,
потом Липа спросила:
— Слышала, Марьямка замуж выскочила?
— Та, что из соседнего дома?
— Она самая.
— Но ведь ей всего девятнадцать, так?
- Да.
— Нигде не учится, никакой специальности, и вдруг—
замуж. — Женя осуждающе покачала головой. — Не пой-
му я этпх торопыжек, никак не пойму.
— Боятся, видать, одинокими остаться. Кому хочется
одной век коротать?
— Глупость это — выскакивать замуж в такие годы.
Время-то теперь другое.
— Вполне солидарен с тобой, Женя,— замечает Ми-
хаил Александрович.
— Тебе, папа, этого не понять,— отмахнулась от отца
Липа.
— Как это — мне не понять?..— с обидой в голосе спро-
сил отец.
— Потому что ты уже старенький,— снисходительно
улыбнулась Липа. —Ты старенький, а Марьямка молодая.
Вам друг друга не понять.— И подчеркнула: — Никогда не
понять!
— Вот это здорово, вот это да,— растерялся Михаил
Александрович. — Выходит, и вы, мои дети, недоступны
моему пониманию? Так, что ли?..
— Так точно, так точно! — весело скандирует Липа.—
Разве это не ясно, а?
Михаил Александрович откровенно обиделся:
— Ну, спасибо, дочь, спасибо! Уважила отца, успо-
коила старика...
— Пожалуйста! — в один голос воскликнули дочери,
поднимаясь с табуреток.
— Двойственный союз?
— Если угодно,— сказала Женя, поглаживая отца по
плечу.
102
— Ах, папка, папка,— жалеюще промолвила Липа.
Отец молча встал, взял со стола сковородку, унес ее на
плиту, тщательно вытер кусочком хлеба и положил его в
рот. Дочери заметили, перемигнулись и засмеялись про
себя.
— Ты, папуленция, жадина,— проговорила с улыбкой
Женя, когда Михаил Александрович вернулся к столу.
Отец перестал жевать и непонимающе уставился на до-
черей.
— Жадина?.. Как жадина?— недоумевает он, обижен-
но моргая глазами.
— Да-да-да! — затараторила Липа. — Самый настоя-
щий жадина. Плюшкин!..
— Скопидомчик!— поддержала игру Женя.
— Не понимаю... Это же хлеб!
Липа схватила отца за руки, закружила, декламируя:
— Подбираешь крошечки, подъедаешь крошечки! Это
хлеб, хлеб, хлеб! Папка дед, дед, дед! Жа-а-адный деду-
лище, строгий карабулище!..
Михаил Алексадрович вырвал руки, собрался сказать
что-то сердитое, но не успел, потому что в коридоре раз-
дался звонок.
— Кого это в такую рань принесло?—удивилась Липа.
Она выбежала из кухни, Женя метнулась за ней. Михаил
Александрович с грустью и досадой посмотрел им вслед:
мало приятного в том, что тебя упрекают в жадности. И
кто же?.. Собственные дочери, свои дети. Это ужасно!..
— Папа, Сергей пришел. Он к тебе,— крикнула из ко-
ридора Липа. —Мы уходим, прощай!
—Здравствуйте, Михаил Александрович,— развязно го-
ворит, входя на кухню, Сергей. Он ведет себя так, как буд-
то явился в урочный час к теще на блины, и странное дело:
парень одет в моднейший джинсовый костюм, но не одеж-
да сразу бросается в глаза, а его взгляд — нахальный,
оценивающий... Неприятный в общем взгляд, колючий,
жесткий, бр-р-р!.. Михаилу Александровичу встречи с Сер-
геем никогда не доставляли приятных минут, а девочки
находят с ним что-то общее. Странно, очень странно...
— Здравствуй, Сережа, здравствуй,— ответил учитель,
с большущим трудом сдерживая себя, чтобы не выдать
недовольства: все же сосед, черт бы его побрал совсем!—
Присаживайся, Сережа, сейчас чайку налью, люблю, пони-
маешь, чаек с утра. Очень люблю!
— Спасибо, сосед, на добром слове,— чему-то хмурит-
тя парень. — Мне бы чего покрепче...
юз
— Покрепче?—Михаил Александрович заметил, что у
соседушки изрядно помято лицо, а под глазами темными
подковами красуются мешки. — Покрепче?— с легким со-
чувствием переспросил он, а сам уже со злостью подумал:
«Дать бы тебе хорошего пинка, да вытурить!» — но закон-
чил спокойно: — Покрепче не держим, ты это, по-моему,
хорошо знаешь.
— Да, это я знаю,— вздыхая, откашливаясь и стра-
дальчески морщась, подтверждает парень. — Тогда займи-
те хоть троячок.
— Троячок?..— снова переспросил Михаил Алексан-
дрович, чтобы подавить в себе чувство брезгливости: от
Сергея несло, как из пивной бочки. — Зачем тебе три рубля,
если не секрет?
Сергей некоторое время тяжело смотрел на учителя,
потом, неясно усмехнувшись, сказал с намеком на проник-
новенность и доверие:
— Вчера, понимаете, день рождения одного приятеля
отмечали. Сначала его франки просадили, а потом и до
моих добрались... — Он досадливо пожал плечами. — Руб-
лей двести улетело, елки-палки, не меньше.
— Двести рублей!— с непритворным ужасом восклик-
нул учитель. —Двести рублей?.. Двадцать, наверное, не
двести. Ты ошибся!
— Двадцать?.. Да вы што? — парень заглядывает в
глаза Михаилу Александровичу, стараясь разобраться, ра-
зыгрывают его пли в самом деле не верят. —Двадцать
рублей!.. — Он хрипло рассеялся, но тут же оборвал смех
и добавил с гордостью: — Двести, Михаил Александрович,
двести тугриков, за двадцать-то с нами никто и кашу ва-
рить не стал бы. Смешно даже, двадцать!..
— Как это вас угораздило?
— Совсем не помню,— без сожаления о деньгах отве-
тил Сергей ненова за свое: — Дайте трояк.
— На опохмел душеньки не дам.
— Вот ведь хреновина какая получается,— продолжил
Сергей, не взяв в голову, что ему наотрез отказывают. —
Как выпьешь, всегда почему-то ста грамм не хватает. На
посошок вчера еле-еле наскребли... Так выручайте, учитель,
а то башка ужасно трешит...
— На опохмел души не дам,— твердо повторил Михаил
Александрович, слегка подталкивая Сергея к дверям. Тот
укрепился ногами на пороге, капризно протянул:
— Ну-у-у, ведь мы же соседи, а раз соседи, то долж-
ны и жить по-соседски...
104
— Не дам, не проси!—Михаил Александровича нача-
ла выводить из себя похмельная настойчивость парня. —
Сказал — не, дам, значит, не дам.
— Почему?.. Скажите, почему?! — возмутился Сер-
гей. — Вы же знаете, за мной не заржавеет. Сегодня вече-
ром предвидится хорошая шабашка — тут же верну, не пе-
реживайте, не волнуйтесь, все верну в полном ажуре...
— Знаю, что отдашь,— тоже упрямится учитель, хотя,
если говорить откровенно, в душе его появились сомнения
в своем упорстве: почему не дать, думалось, дал бы, ушел,
испарился бы похмельный слесарь, но слово было сказа-
но, а оно, как известно, не воробей — вылетит, не пойма-
ешь, и поэтому решено было до конца держать марку.
— Знаю, Сережа, что за тобой не заржавеет, а не дам.
Учитель повысил голос: — На пьянку не дам!
— Всегда же давали,— продолжал канючить Сергей.—
Что же изменилось, что?
— Не дам на пьянку, и все!
— Да какое ваше дело, зачем он мне, этот проклятый
трояк? Мог бы и не сказать. Раньше-то, вспомните, давали
без лишних слов.
— Не знал, зачем, вот и давал, а теперь — извини. —
Михаил Александрович резко, на офицерский манер, скло-
нил голову, произнес очень и очень официально: — Будь
здоров, милый соседушка!
Сергей понял, что номер с трешкой не прошел, но все
еще в туманной надежде топтался возле дверей. Учитель
протянул ру^у, решительно попрощался:
— Будь здоров, Сергей! Советую тебе поразмыслить
над своей жизнью.
— Прогадаете, сосед,— сказал парень с легкой угро-
зой. Прогадаете,— повторил и с неудовольствием пожал
протянутую руку. Михаил Александрович отвернулся к
плите, загремел чайником, бросил вслед Сергею:
— Ну-ну, не грози, не грози.
Пока спускался Сергей по лестнице, все зло ворчал са-
мому себе под нос:
— Свет клином не сошелся. Еще пожалеете, что не
выручили, помянете меня, даю честное благородное сло-
во, помянете. — Передразнивает Михаила Алаксандрови-
ча, скорчив серьезную рожу: —Советую поразмыслить
над своей жизнью... Размышлял один раз, на всю жизнь
не забуду...
Когда Сергей, наконец-то, испарился, Михаил Алексан-
дрович увеличил громкость приемника, взял со стола чаш-
105
ки и стал мыть их под горячей водой, тихонечко подсвис-
тывая голосу Юрия Богатикова. Учитель покопался в сво-
ей душе и с досадным недоумение обнаружил там не-
которое неустройство.
«Конечно, не жалко трех рублей, тем более взаймы...
Может, надо было дать?.. Сосед соседа обязан выручать,
так ведь?— мучил он себя вопросами. — Однако поощрять
пьянство?.. Нет и нет, ни в коем случае!..»
Это логическое построение мыслей успокоило, и пока
па кухне не появилась жена, он находился в приподнятом
настроении от правильности своего поступка. Но стоило
ей войти, как он заметно преобразился: движения стали
резкими, нервными, суетливыми, лицо сразу же посуровело.
— Кто приходил? — спросила Людмила Семеновна,
ожесточенно теребя расческой парик. Лицо ее, примятое со
сна, в следах от подушки, в расстрепанных чужих волосах,
было настолько неприятно, что он невольно отвернулся,
чтобы не видеть его, и стал смотреть в окно, за которым
уже светлело небо. «Как изменилась она за последние го-
ды, изменилась к худшему, а не может понять этого. Ну,
причесалась бы в ванной. Вылазишь, черт тебя побери, на
глаза такой страхолюдиной, что... смотреть противно,
тьфу!..» — подумалось Михаилу Александровичу.
Вслух он всего этого не сказал, а сказал только, что
приходил Сергей, сосед, сказал очень коротко, чтобы то-
ном не выказать неприязненного отношения к супруге.
— Зачем? — спросила жена, которая все теребила и те-
ребила свой парик, укладывая волосы.
— Просил взаймы три рубля.
— И ты занял?
— Нет, не дал. —Муж все еще стоял лицом к окну,
ответил, не оборачиваясь. Это и то, что он не дал соседу
трешку, возмутило Людмилу Семеновну, и она закричала:
— Да повернись ты... Чего ты там не видел? Скажи,
почему ты не занял Сереже деньги? Если у тебя нет, обра-
тился бы ко мне.
— Опохмелиться на этот трояк собирался, сопляк! Поэ-
тому и не дал. — Михаил Александрович присел к столу.—
На опохмел души просил, понимаешь?
— Зна-а-аю твои дурацкие принципы,— осуждающе
покачала головой жена и опять взъелась: — Скажи, Ми-
хаил, какое твое дело, зачем человек деньги просит, а?
Если можешь занять — займи, а не лезь в душу со своими
глупыми расспросами. Ты же знаешь, что Сергей отдаст,
нечего беспокоиться, да и трояк сейчас — какие это день-
106
ги? Кроме всего прочего, он, да будет тебе известно, чело-
век практичный, деловой, нужный, в любую минуту может
пригодиться.
— М-м-м-да,— неопределенно протянул муж, но чув-
ствовалось, что разговор жены ему не нравится. Людмила
Семеновна прочно устроилась возле стола, достала из кар-
мана халата небольшое зеркальце с проволочной подстав-
кой и поставила рядом с хлебницей. Михаил Александро-
вич брезгливо поморщился и переставил хлебницу па дру-
гой край стола.
Жена не обратила на это никакого внимания. Загляды-
вая в зеркало и приглаживая парик, она продолжала идти
своей стежкой:
— Практичный он парень. Ему бы образования поболь-
ше, а то, куда ни кинь, с его десятилеткой...
Муж перебил с растерянной усмешкой:
— Сергею образования побольше? Сергею?.. Я не ослы-
шался, Сергею?
— Да, да, ты не ослышался, любимый муженек,— от-
рубила со всего плеча жена. — Как слышишь? Прием?..
— Зачем такому обалдую образование? И десяти-то
классов ему многовато. Не пойму никак: тебе-то какая за-
бота.
— Ему бы высшее образование — чем не муж для на-
шей Женечки, а? — Людмила Семеновна оставила в покое
парик и испытующе взглянула на супруга. Тот никак не
мог взять в толк ее слова:
— Сергей?.. Муж?.. Для нашей Евгении?.. Да ты спя-
тила, дорогая! Ишь чего придумала: Сергей — муж для
нашей дочери!.. Ну, ты даешь! Да ведь от него за десять
верст пахнет делячеством. Это же мещанин высшей пробы
растет! Ты никому об этом не говорила? Сергей и наша
Женя...
— Ну и что? — Людмила Семеновна, не моргая, смо-
трит на мужа вытаращенными глазами. — Ну и что?..
Скажите на милость, делячеством прет. Не чесноком же,
право слово! Практичные, деловые люди сейчас в моде,
учти. Машина у Сергея есть? Есть! Квартира есть! Есть!..
Чего тебе еще надо? Вполне современный человек.
Михаил Александрович потерянно рассмеялся.
— Не улыбайся, простодыра, не смейся. Ты пойми, де-
вочку пристраивать надо,— многоопытно сказала Людмила
Семеновна и повторила ещё раз: — Пристраивать, тебе ясно?
— Искать дочери мужа?.. Мы должны искать ей мужа?
Ну, знаешь. — Михаил Александрович даже задохнулся от
107
возмущения. Отдышавшись, продолжил: — Искать жениха
Евгении?!.. Нет, нет, это не укладывается у меня в голове.
Что, наша Женька — перестарок, урод, калека?
— Да ради бога, перестань, наивный ты человек! — вос-
кликнула жена. — Пойми, все так сейчас делают. Я, ко-
нечно, имею в виду умных отцов. Что Сергей?.. Будь у не-
го высшее образование, я бы из него быстро человека сде-
лала. Верно, иногда попадаются такие типы...
Она многозначительно замолчала и иронически посмо-
трела на мужа:
— Да, да, еще существуют такие типы, из которых, как
ни бейся, ничего путного не скроишь.
— Это на мой счет? — горько усмехнулся муж и сер-
дито прищурился на Людмилу Семеновну.
— Ну, зачем так прямолинейно? — Она, наконец, при-
вела парик в соответствие со своим вкусом, и на ее голове
выросла неимоверно высокая копна ярко-желтых волос.
Казалось, сделай женщина неосторожное движение, и все,
уложенное с таким старанием, свалится на пол. Муж раз-
драженно спросил:
— Послушай, зачем ты это воронье гнездо на голову
пристраиваешь?
— Не свои же седые лохмы напоказ выставлять... Слу-
шай,— перевела она вдруг разговор на другие рельсы,—
слушай, деньги кончились.
— Как это — кончились?.. Так ведь я... Я же совсем не-
давно принес сто рублей.
— Ну, принес,— с вызовом произнесла жена и так
устроилась на табуретке, что стала похожа на большую
рассерженную кошку: дотронься, и бросится в драку, по-
царапает без сожаления. — Принес, правильно, принес сто
рублей, это тоже верно, но их уже нет, все. истратили.
— А ты что — не получала?
— Как не получала — получала,— подчеркнуто спокой-
но подтвердила жена. — Все ушли — и твои, и мои. День-
ги, сам знаешь, как вода.
— Да-а... — огорченно протянул Михаил Александро-
вич, потирая вдруг занемевшую переносицу.
Он, честно говоря, не очень любил разговоры о день-
гах. Получив зарплату, старался тут же принести домой,
ну, разве иногда, без совета с супругой, тратился на хоро-
шую, очень нужную ему книгу. Большего он себе никогда
не позволял.
Так уж повелось с первого дня их совместной жизни,
что всеми делами — и денежными, и хозяйственными —
108
ведала жена: была бухгалтером, кассиром, ревизором и
покупателем, а он состоял при этом в качестве стороннего
наблюдателя с которым никогда не советовались, что и
когда купить.
— Да-а... —Михаил Александрович огорченно поскреб
затылок. — Что будем делать-то? До получки еще дале-
ко — не перебьемся.
— Вот именно, далеко, это ты правильно заметил, не
перебьемся, и это тоже верно,— съехидничала жена и опять
широко открытыми глазами уставилась на мужа. — Не
пойму, Михаил, чего ты ломаешься? — Глаза ее под нахму-
ренными бровями явственно отразили холодный блеск хру-
сталя. — Ведь предлагали тебе совместительство в ПТУ?
Предлагали, сам, помнится, говорил.
— Предлагали-говорил,— тоже с вызовом передразнил
жену Михаил Александрович. — Еще и сейчас держат ме-
сто, ждут моего согласия. Прямо нс знаю, что и делать.
— Так почему же ты не идешь? — Людмила Семенов-
на затрясла руками перед носом мужа. — Почему не
идешь, тебя я спрашиваю?!
Супруг прижал к столешнице нервные кисти своей по-
ловины, сказал с тоской и болью:
— Да пойми ты, не могу. Не могу! Говорили же с то-
бой на эту тему.
— А ты через не могу! — Жена засунула руки в карма-
ны халата, строго и вопрошающе глядела на мужа. —А
ты перепрыгни через это самое не могу. Наберись муже-
ства и сил и перепрыгни...
— Перепрыгни, перепрыгни... Когда же ты, в конце-то
концов, поймешь, что это не упрямство и не прихоть. Мне
на своих в школе еле-еле сил хватает, а ты — совмести-
тельство. Не могу, пойми ты, не могу!..
Михаил Александрович вновь шагнул к окну. На вос-
токе, за тонкими голыми ветками парковых деревьев, мяг-
ко разливалась заря. Сразу над ней небо было светлым,
а выше еще стояли негустые сумерки. Но уже по всему
чувствовалось, что день обещал быть солнечным и при-
ятным.
Учитель вздохнул тяжело, сожалея о том, что после
таких вот разговоров не порадуешься ни хорошему утру,
ни светлому дню, ни красному солнышку. Искренне желая,
чтобы жена побыстрее ушла из кухни, исчезла из кварти-
ры, из дома, испарилась, как туман, он сказал:
— Ты на работу не опоздай.
Однако они уже много лет прожили вместе, и он знал,
109
что только стихийное бедствие, мощный ураган, сильней-
шее землетрясение, горный обвал или что-нибудь в этом
роде могли остановить словоизлияния его спутницы жизни.
— Вот ты, говорят, очень любишь ребят,— упрямо ве-
ла она свою партию.— А пэтэушников почему не жалеешь?
Тебе, видать, никакого дела нет до того, что они полгода
без преподавателя?
— Может, мне продавцом пойти?
В душе Михаила Александровича закипала злоба, не
та, которая вдруг приходит и тут же уходит — позлился
минуту-другую, и все, отмяк, успокоился, а тяжелая, чу-
гунная злоба. Она давила на затылок, на плечи, прижима-
ла к полу, ощущалась физически.
— Так может, дорогая подруга, присоветуешь мне ид-
ти работать в магазин, а?
— Остри, остри,— ощерилась жена.— Плакать горьки-
ми слезами надо, а он...
— Водителей автобусов тоже, слышал, не хватает...
— Продолжай, продолжай шутить,— сказала Людми-
ла Семеневна и с глубоким ироническим сожалением
взглянула на супруга — так смотрят на горьких пьяниц
или ущербных разумом людей,— посмотрела и сказала
со вздохом: — Пока ты упражняешься в осторумии, тебя
обходят, один за одним обгоняют, как плохого бегуна...
Михаил Александрович зло посмотрел на «пизанскую
башню» на голове супруги, крепко сморщился, как будто
проглотил маринованую маслину, которая бывает соло-
нее соли, и процедил сквозь зубы:
— Ты же знаешь мои принципы... Родители у меня
были простыми учителями. Они всю жизнь трудились,
честно работали, но не так уж много имели. Они обходи-
лись... Не перебивай, прошу! Они обходились небольшой
зарплатой. Я очень горжусь и матерью, и отцом, завидую
их честности и бескорыстию. Мне, знаешь, иногда кажет-
ся, что моя жизнь—это в некотором роде продолжение
их пути...
— Да над тобой смеются! — жена всплеснула рука-
ми.— Да-да, смеются! Неужели ты не замечаешь? Давно
бы мог получить приличное место, да не в школе, а в ин-
ституте, так нет же!.. Ну, чего тебе стоит сходить к Сабыр-
кулову? Он бы все устроил. Думаю, он еще не забыл ваши
походы в горы? Вы, кажется, остались хорошими товари-
щами...
— Прошу тебя, перестань!.. Я не могу поступиться сво-
ей совестью и просить за себя, не могу, я не так воспитан.
ПО
Кроме того, я очень люблю школу и не собираюсь ее бро-
сать, даже... Впрочем, перестанем, хватит!..
Людмила Семеновна — себе на уме. Поняв, что ее муж
опростал душу, выговорился, промолвила тоном школь-
ницы-первоклашки так, как будто и не было тяжелого и
очень неприятного разговора:
— Миша, в наш универмаг поступили оригинальные
хрустальные вазы, голубые, в белую, с серебром, полоску.
Такие, знаешь, симпатичные...
— Вазы?!..— Михаил Александрович схватился за го-
лову. — У нас их столько, что ставить некуда. Нет, ты
определенно помешалась.
Хозяйка продолжила с большим азартом:
— Мне обещали достать, я...
— Но ты же говорила, что у нас кончились деньги. Как
же ты купишь?
— Деньги я займу. Разве тебе не хочется сделать мне
приятное?
— Поступай, как знаешь...
Михаил Александрович, наконец-то, остался один.
Он поднялся со стула и подошел к окну. На протяну-
той от окна к балкону веревочке — высохшей змейкой —
вьюнки. При порывах ветра змейка упруго касалась стек-
ла, и рождались едва слышные скрипучие звуки.
Будто уставший за лето кузнечик допевал последюю
перед зимой песню. В душе Михаила Александровича эта
музыка отозвалась давно и накрепко забытым волнением.
В непонятном беспокойстве он пошел в свою комнату, и
внутренний голос приказал ему остановиться у книжного
шкафа и взглянуть на полку, где лежал старинный аль-
бом с семейными фотографиями.
«Черт его знает — голос предков?..» — неопределенно
подумал учитель и быстрым неосторожным движением
снял альбом с полки. Две или три книги упали на пол, и в
самом уголке он увидел с десяток старых тетрадей. «Бо-
же мой! — грудь Михаила Александровича наполнилась
восторгом.— Неужели?.. Да, это он, мой дневник. Мой
юношеский дневник...»
Интерес к альбому пропал. Любопытно похмыкивая,
учитель не спеша полистал скрепленные пожелтевшими
нитками тетради, пригладил, будто по живому, измятые
страницы. Ему показалось, что от них пахнуло теплом, как
будто под ладонью клубочком свернулось живое сущест-
во — непонятно кто, но родное, близкое.
111
Он читал: «Сегодня был на концерте заводской само-
деятельности. Понравилось. Поют прекрасно, красиво
пляшут, улыбаются. И зрителям хорошо, такие у всех при-
ятные глаза, особенно у Юли...»
И, взрослый человек, Михаил Александрович почувст-
вовал себя мальчишкой, молодцом-храбрецом. Но немного
погодя спустился он на грешную землю, посерьезнел
и стал описанные в дневнике события оценивать с позиций
своего немолодого уже возраста.
Он думал: «Поют, улыбаются? Хм... Не очень сытно
жилось, одевались так себе, а веселились. Ни о зарплатах,
ни о должностях не думалось... Вспоминаю, с каким огром-
ным трудом горком комсомола создавал молодежный дра-
матический театр. Все спектакли — полный аншлаг, а как
понадобились постоянное помещение да реквизит, тут да-
же самые солидные организации подняли руки: «Неза-
коннорожденный — нельзя, не можем помочь!..»
Постой-ка, вот как раз об этом и в дневнике: «Кончи-
лись наши хождения по мукам. Наконец, городской отдел
культуры взял тетр на свой баланс, выделил деньги на арен-
ду помещения, на строительство Дома молодежи с боль-
шим смотровым залом...» — Михаил Александрович недо-
уменно поднял брови.— Как, разве?.. Да, да, припоминаю,
именно так и было, но сколько крови пришлось испортить,
сколько времени ухлопать — на ЭВМ не подсчитать!
Может, именно поэтому нервишки у меня шалят, дав-
ление высокое?.. Не ходил бы ты, Михаил, во солдаты
в молодости, глядишь, имел бы теперь вполне нормальное
здоровье. Так нет же — в каждой дырке затычка...» —
Учитель, гордясь за того, молодого Михаила, надул одну
щеку и пробарабанил пальцами какой-то бравурный мо-
тив: бу-бу-бу!..
Он читал: «Вчера вернулся со слета дружинников.
Много нового привез в смысле организации рейдов. По
пути заинтересовался работой вагона-ресторана...» Тоже
мне, исследователь, фыркнул Михаил Александрович.—
«В одном вагоне все: и кухня, и обеденный зал, и буфет,
и склад. В меню — суп картофельный, котлеты с верми-
шелью и компот. Стал возмущаться, а мне говорят: «Снаб-
жают плохо. Готовить, считай, негде — на кухне одному
повару не развернуться, а готовим человек на 700—800
каждые сутки».
Это непорядок, надо что-то предпринять...
Михаил Александрович рассыпал задорный смешок:
— Вот ведь как!.. Без него, видите, больше некому
112
было вагонами-ресторанами заниматься. Предпринима-
тель, ха!..
Он дочитал последнюю страницу, встал и пошел к шка-
фу, чтобы положить дневник на старое место. Но вдруг
остановился, как громом пораженный: «Да когда же я
лучше-то был — раньше или теперь, а?!»
Учитель машинально спрятал дневник, поднял и поста-
вил на полку упавшие книги, подошел к окну. Порывы
ветра прижимали сухие вьюнки к стеклу, и раздавался
все тот же скрип, под который с тоской думалось о прош-
лом...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сергей после неприятного разговора с Михаилом Алек-
сандровичем шел на работу и, психуя, рассуждал про се-
бя: «Учитель, мамочки мои, нашелся, умник, тоже мне!
Поразмысли над жизнью... Размышлял один разок, век не
забуду...»
А было это так.
Услышал Сергей от кого-то, что не надо особенно торо-
питься в жизни, лететь сломя голову (она, голова-то, од-
на; это собственноручное наблюдение Сергея), а нужно
основательно обдумывать то, что делаешь, обдумывать
наедине с самим собой, в тиши, так сказать.
И решил Сергей в один из дней не идти на работу. Ре-
шил крепко задуматься над... над этим... над житьем-
бытьем, решил поразмыслить, и не только, между прочим,
над своим, а над всеобщим: как оно идет и к чему при-
ходит.
Именно по этой самой причине, что собрался Сергей
серьезно подумать, не вышел он с утра на работу, даже
ничего не стал изобретать, чтобы начальству очки втереть
по поводу прогула, не побежал как иные некоторые за
угол к телефону-автомату врать с еле заметным, но до-
вольно выразительным страданием в голосе: загрипповал,
мол, температура и все прочее в том же духе. Очень не-
серьезный разговор, да самый раз к тому, чтобы выпить
с утра кружку-другую пива — тоже делов-то.
А серьезное дело и начинать следует серьезно. Сергей
прилег на покрытую пледом в черную и красную клетку
тахту, подоткнул кулаком подушку поудобнее и пригото-
вился думать.
Тишина в углах комнаты насторожилась, видать, со-
бралась внимать Сергеевым мыслям. Он закрыл глаза, по-
113
лежал минутку-другую и куда-то провалился, в черную,
какую-то очень глубокую яму. Даже от страха вздрогнул,
когда падал, и прекрасно, что вздрогнул, иначе бы и не
проснулся, придавил бы несколько сот минут, а в данной
обстановке это совершенно ни к чему — спать, когда надо
думать о жизни.
Сергей решил не закрывать глаза, напрягся, сморщил
лоб, даже губу до боли прикусил...
Не думалось, и все тут!
Когда раз да другой помянул он не тихим словом то-
го, кто советовал не спешить, когда думаешь, показалось:
что-то мешает, как иногда не дает сосредоточиться надо-
едливое жужжание залетевшей в комнату мухи. Он при-
слушался и услышал отчетливое «тик-так, тик-так, тик-
так...»
Часы? Неужели старый будильник ожил?..
Сергей поднялся, заглянул в ящичек под зеркалом,
взял будильник и поднес к уху: механизм был мертв. Од-
нако похожий на тиканье часов звук прочно поселился в
комнате, он жил где-то совсем рядом, возле зеркала. Не-
доумевая, Сергей поднял со столика трюмо свои наруч-
ные часы, и звук тотчас замер; он положил часы, и тут же
отчетливо раздалось: тик-так, тик-так, тик-так...
Оказалось, что еле слышные удары маленького маят-
ника передавались основанию зеркала, и сухое дерево,
резонируя, усиливало звук. Сделав это открытие, Сергей
довольно засвистел, но тут же оборвал свист: денег не бу-
дет, есть такая примета. Вспомнив, зачем он дома в рабо-
чее время, Сергей опять прилег на тахту с газетой в ру-
ках и с озабоченным лицом, почему-то считая, что о серь-
езных делах надо думать в положении лежа.
Мыслитель повертел перед глазами газету и наткнулся
на такое объявление: «10 октября, в 7 часов вечера, в
троллейбусе № 11 потерялся портфель из коричневой ко-
жи. В нем находились документы и деньги. Нашедшего
просим вернуть по адресу...»
Когда Сергей первый раз прочитал напечатанное ма-
ленькими буковками где-то в уголке газетной страницы
объявление, он как будто ничего не понял и даже хохот-
нул с недоумением. Но вот смысл объявления вполне уло-
жился в сознании, и тут же Сергей от души посмеялся
над дураком, который потерял кожаный портфель с день-
гами, а теперь просит вернуть. Он еще раз глянул на ад-
рес... Адресок-то вот он, собраться да дать телеграмму:
«Привет ослу тчк Сережа тчк».
114
Хорошо посмеявшись, от чего на душе стало легко,
Сергей подумал так: если этот с кожаным портфелем
совсем ума лишился, то куда смотрят редактора? Они-то,
ясное дело, с образованием люди, в очках, они куда смот-
рят, а?.. Ответа на этот вопрос он не нашел, потому что
в своей квартире Сергей был один-одинешенек.
Но если бы в следующую минуту после того, как во-
прос был задан, Сергея кто-нибудь увидел, то он бы сразу
заключил: человек сошел с ума.
Сергей взбрыкивал ногами, прыгал на локтях по тах-
те, завывал диким голосом. Да, скажем откровенно, его
можно было вполне принять за сумасшедшего. Привело
же его в такое игривое состояние объявление всего из че-
тырех строчек: «Кто нашел сапог — женский, новый, ко-
ричневый — просьба вернуть за вознаграждение. Теле-
фон...»
Нет, не мог, никак не мог представить себе Сергей, как
особа, потерявшая сапог, добралась до дому, не мог, и
все тут...
Однако опять притормозил Сергей свои чувства и стал
серьезно думать о том, к чему бы это прошлой ночью при-
снился ему очень странный сон. Будто купил он кило де-
сять рыбы и запихал в коробку — какую головой, какую
хвостом. Пока донес домой, язык устал отвечать, где про-
дают таких красавиц, а едва переступил порог, как рыба
срочно протухла...
Дальнейшие мысли Сергея прервал громкий звонок.
Он поднялся, подошел к дверям, осторожненько глянул в
«глазок» и увидел он добродушное лицо соседки, ее хитрю-
щие глаза. Женщина эта — жаловался ее мужик — обла-
дала прямо-таки собачьим нюхом на припрятанный с
аванса или получки трояк: куда бы ни хоронил он — в кни-
ги, под ковер, в ботинок, велосипедный руль, один раз да-
же засунул под куст картошки в огороде,— куда бы ни
прятал сосед деньги, они тут же обнаруживались при со-
ответствующей нотации со стороны любимой женушки.
Открывать соседке Сергей не стал: все же занимался
серьезным делом — думал.
Так к чему же он, этот рыбный сон, а?
Думал Сергей — к чему и вдруг вспомнил, что лежит
где-то у него толстая тетрадь в синем дерматине с зага-
дочным названием — «Снотолкование». Он без особого
труда нашел тетрадку, полистал, удивляясь упорной на-
стойчивости переписчика: в ней было собрано снов с ты-
щу, не меньше, от буквы А до буквы Я.
115
Нетерпеливо пощелкивая языком, Сергей отыскал бук-
ву Р, а под пей, чуть ли не в самом конце, между РУ-
ЧЬЕМ и РЫНКОМ, слово РЫБА. Вот что следовало за
ним: «...много — прибыль, большая — злословие, убить —
скука, есть или готовить — смерть родственника, знакомого
или близкого человека».
Само собой понятно, больше всего пришлась по душе
Сергею та самая отгадка, которая сулила: когда снится
много рыбы, ждет тебя прибыль, какая — совсем неважно,
важно, что прибыль.
А тетрадочка-то ничего, хорошая тетрадочка, подумал
он и еще полистал, наткнула на слово ПАУК. Оказывается,
если приснится паук, то обязательно упустишь выгоду.
Убъешь его во сне — непременно поссоришься, а если при-
снится паутина, вызывай врача — заболеешь.
Ну его к лешему, этого паука с паутиной! Тьфу, тьфу,
тьфу!.. Сплюнул Сергей три раза через левое плечо и
опять чуть-чуть не расхохотался.
Дело в том, что у братишки двоюродного Петьки, же-
натого второй год, детей не было, так они с женой, обал-
дуи, паука в углу спальни мухами подкармливают. «Ва-
сенька, сюсюкают, возьми мушку, ну, пожалуйста, ску-
шай... Васенька!» — кривляясь, передразнил он жену брата
и сердито выругался.
Всего-то часа на два хватило Сергеевых дум. «Ну, чу-
дак,— возмущался он, нехорошо вспоминая того советчи-
ка.— Целыми днями, что ли думать? Башку сломаешь...»
Вскочил он с тахты и резво пошел на работу. Началь-
ству сказал, что старую свою бабку в больницу срочно
отправил.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Первой после отца вернулась домой Липа. Проходя по
коридору, она крикнула возле дверей родительской ком-
наты:
— Папа, Женя еще не появлялась?
— Нет, ее еще не было,— ответил Михаил Александро-
вич, не отрываясь от проверки тетрадей.
— Подождем,— заключила девочка, вошла в детскую,
бросила на стол рулон ватмана, а на- кровать — сумку с
книгами, взяла журнал мод и, присев на стул, стала его
листать. Однако видно было, что мысли ее теперь были
заняты не платьями, не журналом, а чем-то другим, более,
на ее взгляд, важным: она то и дело бросала на дверь
116
нетерпеливые взгляды, при этом хмурила брови и шепотом
ругала старшую сестру за задержку.
В комнате между кроватями стоял письменный стол,
над кроватными ковриками, на полках, стояли книги.
Всюду, даже на кроватях, валялись учебники, тетради,
большие листы с чертежами, но характер беспорядка был
не тяжелый, застарелый, а легкий, девичий, что ли: мину-
та, и все можно убрать на свои места.
Наконец, Липа не выдержала, вскочила и крикнула в
открытую дверь:
— Папа, Женя не звонила, когда пожалует домой?
— Нет, знаешь, не звонила... Постой, постой, припоми-
наю, что занятия в среду у нее до трех...
— Значит, скоро заявится. — Липа захлопнула дверь,
проворчала себе под нос:
— Жду не дождусь, а ее все нет.
Девочка опять взялась за журнал мод, но в это время
послышалась трель звонка, и она проворно выскочила из
комнаты с радостным криком:
— Женька, я тебя заждалась! Иди сюда быстрей, ко-
му говорят, быстрей!
— Что случилось? Мама, вместо вазы, купила мне но-
вое платье? Или папа расщедрился на упомянутые тобой
утром французские сапоги?..
— Не угадала, сестренка! Ни то и ни другое! — востор-
женно закричала Липа, кружась в диком плясе вокруг
сестры. Женя с улыбкой наблюдает за кривляниями сест-
ры, потом не выдерживает и просит:
— Не интригуй, плутовка, я вся извелась от нетерпе-
ния. Говори, а не то!..
— Не боюсь, не боюсь...
Женя поймала сестру, крепко прижала к себе и сказа-
ла, грозно вращая зрачками:
— Секрет или жизнь!
Липа вырвалась, потянула Женю к кровати, при-
говаривая:
— Садись, дорогая сестренка, в ногах правды нет.
— Слушай, болтушка, долго ты будешь испытывать
мое терпение? Тебе, что, нечем больше заняться? А у меня
полно дел — курсовая, семинар по философии и...
— Дела, дела... Есть у нас еще дома дела!..— пропела
Липа, и лицо ее вдруг стало очень серьезным. Она озабо-
ченно сказала: — Знаешь, Сережка предлагает фирмовый
американский костюм. Закачаешься!..
— «Левис»? — Глаза Жени загорелись жадным блес-
117
ком. Она в гипнотическом оцепенении смотрела на сест-
ру. — Неужели фирма «Левис»?..
— Нет, не «Левис». Как ее?.. Все вертелось в голове.
Какая-то новая... К сожалению, не помню, хоть убей, не
помню. Сейчас, сейчас...
— Ладно, бог с ней, с фирмой. Скажи хоть, что за ма-
териал?
— Самого высшего класса. Закачаешься! — Липа в
восхищении закрыла глаза и стала покачиваться, как в
гипнозе. Женя стукнула ее по плечу, и сестра, открыв гла-
за, сообщила многозначительно:
— Костюм из шести предметов.
— Из шести?! — вскочила, не в силах владеть собой,
Женя. — Из шести, говоришь?.. Не обманывай, не верю,
ну тебя к богу.
— Даю слово, из шести! — торжественно промолвила
Липа, проведя прямой ладонью по шее.— Чтоб мне счастья
не видать. Представь: две юбки, два жилета, брюки и кеп-
ка, всего в итоге шесть предметов. Такая красота, что и
представить себе невозможно.
Женя молча опустилась на кровать — ноги не держали
ее. Современные модницы, уверен, поймут ее состояние и
не упрекнут автора в преувеличении. Сестра с превосход-
ством поглядывает на нее: новость, которую она принесла,
без сомнения, потрясающа. В конце концов Женя обрета-
ет дар речи:
— Модерново!.. А какие жилеты?
— Один длинный, с рукавами, а другой покороче, без
рукавов.
— А карманы?
— Накладные...
— О-о-о!..— с восторгом изнеможения тянет Женя. —
А сколько Сережа заломил?
— Четыреста...— ответила Липа и сразу — это видно
было по лицу — расстроилась, вспомнив о том, что шикар-
ный джинсовый костюм еще у Сергея, что за него надо
платить немалые деньги.
— Ох! — невольно вырвалось у Жени. — Четыреста...
Хоть в пакете?
— Ишь, чего захотела? Если бы в пакете, Сережка, я
уверена, запросил бы не меньше пятисот рублей. В паке-
те!.. Да ты в своем уме?
— И хочется, и колется... Уж больно цена кусается. —
Она прищурилась и огорченно помотала головой, —Мама
с папой не дадут нам таких денег.
118
— Что же будем делать? — с еле уловимой надеждой
в голосе поинтересовалась Липа.
— Не знаю,— растерянно произнесла Женя. — Честное
слово, не знаю.
— Послушай, послушай, а если... Придумала! — вос-
кликнула Липа. — Слушай сюда. Давай скажем, чтобы
нам купили один костюм на двоих...
— Продолжай, продолжай!..
— Что мы имеем в наличии? Двух молодых особ жен-
ского пола почти одинакового роста, две юбки, два жиле-
та... Рискнем, пожалуй, а?
— Думаешь, получится?
— Ничего я не думаю, Женька, но риск, мы знаем, де-
ло благородное,— храбрится Липа. — Чем черт не шутит,
пока бог спит, за спрос не бьют в нос. И тэдэ, и тэпэ. —
Девочка решительно подбегает к двери, открывает ее и
кричит:
— Папа, тебя можно потревожить?.. Или нельзя?.. Че-
го молчишь?
— Разрешаю потревожить.
— Можешь оторваться от своих тетрадей на одну-един-
ственную минутку?
— С удовольствием, потому что уже устал.
— Зайди к нам.
— Иду.
— Ну, держись, подружка жизни праздной,— грозит
Женя пальцем.
— Я-то держусь, а вот ты посмотри на себя: трясешь-
ся, как осиновый лист на ветру.
— Что случилось, девочки? — спросил, входя в комна-
ту, Михаил Александрович. — У меня очень срочная рабо-
та, так что... Слушаю вас.
— Папа,— на лице Липы появилась робкая, заиски-
вающая улыбка. — Папа...— повторила она и замолкла в
нерешительности, взглядом моля сестру о поддержке. Же-
ня украдкой показывает кулак и говорит:
— Папа, Липа сегодня примеряла один хорошенький
костюмчик. Американский...
— Штаны,— уточняет сестра.
— Штаны? — поднимает брови Женя. — Ах, да, конеч-
но же, штаны, брюки она примеряла и сказала, что сидят
на ней лучше некуда...
— Ну? — подбодрил Женю отец, начиная понимать,
откуда и куда дует ветер.
— Знаешь, папа-папулечка,— Женя обняла отца,—
119
этот костюм очень модный, американский, какая-то знаме-
нитая фирма его выпускает.
— Да, американский, фирмовый,— со значением уточ-
нила Липа.
— Фирменный, вероятно?
— Все говорят: фирмовый,— настаивает младшая дочь
с самым серьезным выражением лица.
— Ладно, не буду спорить, фирмовый так фирмовый,—
согласился отец. — Ну и что в том, что этот ваш костюм
фирмовый?
— Костюм из самой моднячей ткани, джинсовый,— за-
говорила Женя, но ее перебила нетерпеливая сестренка:
— Понимаешь, папа, он из шести предметов, этот кос-
тюм: две юбки, два жилета, брюки и кепка. Мы предлага-
ем купить его нам на двоих...
— Две юбки, два жилета...— эхом повторила Женя.—
В самый раз на двоих.
— Сколько же стоит эта ваша заморская диковинка?
— Четыреста...— начала Женя и замолчала.
— Рублей,— подхватывает Липа и повторяет уже сов-
сем тихонько, умоляюще глядя на отца: — Четыреста руб-
лей на двоих... Это, по-моему, не так уж дорого...
— Ого! — Отец осуждающе качнул головой. — Из
джинсовой ткани — четыреста рублей... Не дорого... Да вы
что, с ума посходили? Первый костюм в моей жизни, пом-
ню, обошелся мне всего в тысячу двести рублей, старыми
деньгами, конечно, а был он сшит из замечательно черной
шерсти. А теперь какая-то джинсовая обдергайка с про-
дранными локтями и коленями стоит четыре сотни. Про-
стите, девочки, но это действительно выше моего по-
нимания...
— Видишь? — с обидой бросила сестре Женя. Липа
вздохнула:
— Вижу и слышу. Слышу и вижу.
— Девочки, вы, как я понимаю, обиделись... Не отри-
цайте, вижу, что обиделись. Но давайте вспомним, что вам
покупалось только в прошлом году...
— Началось,— перебила отца младшая дочь.— У нас,
кажется, не вечер воспоминаний.
— Да, согласен, не вечер воспоминаний. И все же я хо-
тел бы напомнить, что только за один прошлый год тебе,
Липа, и тебе, Женя, были куплены шубы. Тебе, Липа, им-
портные сапоги, японская куртка, кримпленовые брюки.
А тебе, Женя, был приобретен финский брючный костюм.
Да, чуть не забыл, красные кофточки по тридцать рублей
120
каждая мы купили вам тоже в прошлом году. Я не говорю
о мелочах, но ведь вы знаете, что даром их не дают. А ве-
чер на день рождения Жени?.. Как вы думаете, во сколь-
ко он обошелся?
Сестры, насупившись, молчат, а отец с неясной усмеш-
кой продолжает:
— Этот вечер обошелся почти в двести рублей, да ча-
сы в подарок — сорок пять рублей...
Липа с обидой оборвала отца:
— Моей подружке — ученице восьмого класса, не сту-
дентке, а школьнице — родители на день рождения пода-
рили золотое кольцо, а мне часы за сорок пять рублей —
эка невидаль, скажите на милость.
— Прости меня, Липа, но родители твоей подружки-
восьмиклассницы... не очень умные люди.
— Ха! — не выдержала Липа. Женя хмыкнула:
— Сказал тоже!
— А себе, хочу заметить, мы ничего не приобрели, по-
тому что не хватило денег, все ушло на вас, мне вот, на-
пример, край как нужен костюм...
— Так вы же старенькие! — перебила отца Липа с вы-
ражением искреннего недоумения на лице.
— По-вашему получается, что взрослому человеку ни-
чего не надо, так я тебя понял, Липа?.. Я глубоко убежден,
что родители, которые покупают школьнице золотые коль-
ца, поступают далеко не лучшим образом, делают не во
благо, а во вред своему дитяти,— очень убежденно под-
черкнул Михаил Александрович, нагнулся и взял с кро-
вати Липы старого зайчонка без одного уха и без глаза,
игрушку, которая хранилась с самого рождения младшей
дочери.
— Я считаю, что главное свойство вещей — это их уме-
ние говорить о своем хозяине,— заключил отец.
— Говорить? — удивились в один голос девушки.
— Да-да, говорить!.. И прошу не смотреть на меня с
такой уничтожающей иронией. Мне, понимаете, всегда ка-
жется, что вещи не молчат...
— И вазы тоже? — интересуется с нарочито наивным
видом Липа. Отец останавливает свой разбег, строго гля-
дит на нее, вздыхает и произносит:
— Да, и вазы. — Говорит он подчеркнуто спокойно.—
Вот сегодня мне показалось, что... Впрочем, к делу. Так
вот, я думаю, что вещи всегда говорят больше о своем
хозяине, чем он сам. Они способны донести доброе слово
от человека к человеку...
121
Если бы взглянул в это время Михаил Александрович
в глаза своим любимым чадам повнимательнее да поглуб-
же, то с удивлением обнаружил бы, что они с трудом сдер-
живают смех, однако отец был настолько захвачен своими
мыслями, что не обратил внимания ни на надутые щеки
Липы, ни на смешинки в глазах Жени.
— Представь себе, Липа,— продолжил Михаил Алек-
сандрович,— что у твоего Черемиса потерялся глаз...
— Уже.
— Что уже?
— Уже потерялся.
— Да, представь себе, что у твоего Черемиса уже по-
терялся глаз, вот эта самая пуговичка, которая отдельно
от зайца для тебя — пустяк, не имеющий буквально ника-
кого значения. И вдруг в день твоего рождения подружка
дарит тебе точно такую пуговичку... — Отец многозначи-
тельно умолк, но Липа спросила равнодушно:
— Ну и что?.. Что далыие-то, папа?
— Согласитесь, что это уже не просто подарок, а знак
большого внимания к тебе, я бы даже сказал, знак выра-
жения искренней дружбы, большой любви.
— Дружбы, любви... Это очень интересно — то, о чем
ты говоришь, папа. Но пуговичка и... золотое кольцо... —
Женя задумалась. — Как сравнить?..
Отец ответил:
— Что же сказало этой подружке-восьмикласснице зо-
лотое кольцо, чему научил ее родительский подарок? Да
только одному — с какой бы искренностью, с каким бы
чистосердечием он ни был сделан: копи, стяжай, плюй на
все другое — только в этом основной, самый главный
смысл жизни человека. Вы знаете, у нас дома есть холо-
дильник, телевизор, стиральная машина...
— И хрустальные вазы,— со смехом добавила Липа.
Отец по инерции сказал:
— И хрустальные вазы. — Но тут же спохватился: —
Вазы? Ах, да, вазы. — Отец с глубоким вздохом, обречен-
но констатирует: — И вазы, к сожалению, но я совсем не
о них, хотя и вазы выразительно характеризуют человека.
Я хочу подчеркнуть, что вещи создают удобства в жизни,
и только поэтому я их приобретаю, чтобы можно было за-
ниматься нужными, полезными делами.
— А мама со своими вазами? — очень серьезно спраши-
вает Женя, но отец опять не слышит, говорит, продолжает
строить свое:
— Почему нам иногда жалко выбрасывать старую
122
игрушку?.. Мне кажется, потому, что с ней, как правило,
связано много добрых и приятных воспоминаний...
— А мне кажется,— жестоко обрывает его Женя, ко-
торую он обидел невниманием,— а мне сдается, что нам
уже не выбраться из твоих словесных джунглей, папулен-
ция. Забрались в самую чащу.
— Ты это о чем? — недовольно сморщил лоб Михаил
Александрович. — Из каких таких джунглей? Можно, по-
моему, сказать как-то понятнее или нельзя?
— Женя говорит, что мы забрались в такие дебри, что
из них нам не выбраться, не найти прямую тропу,— как
ребенку, поясняет отцу Липа.
— Из джунглей можно выбраться только при помощи
папы. Верно я говорю? — поддержала сестренку Женя. —
Ты бы лучше рассказал нам про мамины вазы...
Женю перебивает продолжительный звонок в коридо-
ре. Хлопнула дверь, и послышались голоса Людмилы Се-
меновны и Сергея: ее — предельно приветливый, его —
полный взаимопонимания.
— Салам алейкум, дорогая соседушка. Я к девочкам.
Кто-нибудь из них дома?
— Здравствуй, Сереженька, здравствуй! А я, понима-
ешь, легла почитать, да не заметила, как уснула, сегодня
же суббота, не грех. Проходи, дорогой, прошу, девочки
должны быть у себя... Да не снимай туфель!
— Ну что вы, Людмила Семеновна, как можно не сни-
мать в вашем доме?
Михаил Александрович, досадуя, заворчал, но про се-
бя, так, что окружающие не слышали его:
— Черт его принес!.. Легок на помине, а впрочем, мо-
жет...— Он задумался, задумался так глубоко, что даже
вздрогнул, когда Женя быстрым шепотом спросила:
— Так что же сказать Сергею насчет костюма? Поку-
паем или не покупаем?
Отец неопределенно пожал плечами, тогда Женя зло
и непримиримо бросила прямо ему в лицо:
— Лучше мы приобретем еще одну хрустальную вазу,
да? Так будет лучше, пожалуй, да, папа?
Михаил Александрович вспыхнул, он, сильно заикаясь,
пытается что-то возразить, да не успевает собраться. Рас-
пахнулась дверь, и на пороге появился Сергей. Учитель
сразу обратил внимание на его лицо: оно выражало са-
мую, пожалуй, высшую степень довольства.
Парень шутовски отвешивает всем поясной поклон,
блестит глазами и золотом зубов.
123
— Мир вашему дому! — паясничает он. — Приветст-
вую вас! Добрый денечек, Михаил Александрович, дорогой
и любимый сосед и учитель! Привет вам, девочки!.. Что вы
скажете на мое конкретное и вместе с тем деловое предло-
жение? Товар, понимаете, такой, что ждать просто не-
возможно. Прямо горит в руках. Так что же вы ска-
жете?..
— Знаешь, Сергей, продавай свое сокровище кому-ни-
будь другому,— дрожащим от слез голосом заявила Ли-
па.— У нас, понимаешь, нет денег... То есть они есть, но
только на вазы. Ничего другого, кроме ваз, мы не покупа-
ем, так что ищи других покупателей...
— Девочки, оставьте нас на минутку! — вдруг скоман-
довал отец.
— Папа! — с укором воскликнула Женя.
— Папа, как можно? — возмутилась Липа.
Михаил Александрович мягко, но настойчиво выпрово-
дил детей:
— Идите, идите, девочки. У нас мужской разговор, он
не для женских ушей.
— Раз мужской, то пошли, Женька, нам здесь делать
нечего.
— Ты права,— согласилась сестра, и девушки удали-
лись с обиженным видом. После их ухода в комнате не-
которое время стояла напряженная тишина. Впрочем, то,
что тишина была гнетущей, казалось только учителю. Он
не очень решительно посмотрел на соседа, который, не об-
ращая внимания на его взгляд и настроение, по-хозяйски
сел верхом на стул, уперся подбородком в спинку и спро-
сил с вызовом:
— Что вы мне скажете, дорогой Михаил Александро-
вич? Я весь внимание.
Учитель, по всему видно, сильно занервничал и после
некоторой борьбы с собой произнес тоном просителя, сты-
дясь того, что и кому он говорит:
— Мы... Я, знаешь, оказался в очень затруднительном
положении, и вот теперь, когда... Тьфу, волнуюсь, как ки-
сейная барышня,— вслух ругнул он себя и закончил реши-
тельно, прогнав сомнения: — Сергей, мне очень нужны
деньги! Очень нужны...— На этих словах учитель выдохся
и замолчал, с надеждой (надо заметить, что очень робкой)
взирая на своего молодого, но денежного соседа.
— Фю-ить! — удивленно присвистнул парень и медлен-
но, очень медленно поднялся со стула, не отрывая глаз
от смущенного соседа.— Это как же так? Что-то я не пой-
124
му. Вы у меня просите, Михаил Александрович? Я верно
понял изложенную вами мысль?..— спросил Сергей с не-
поддельным удивлением.
— Ты очень правильно понял. У тебя прошу, у кого же
еще? В школе всех поголовно обошел, никакого результа-
та, а ты говорил, что у тебя шабашка намечалась...
— Да я... — расцвел сразу подобревший Сергей. —Да
я с милым удовольствием, родной мой сосед! Про это мы
еще в школе проходили: как не порадеть родному челове-
ку? Я готов хоть сейчас.— Он стал шарить по карманам.—
Понимаю вас, понимаю очень хорошо, даже распрекрасно
понимаю: дети, их красиво надо одевать, особенно, сами
понимаете, девочек.
— Дети?..— Брови учителя полезли на лоб.— Какие
дети, Сережа?..
Вот ведь какой человек, этот Михаил Александрович!
В самый раз бы ему обмануть соседа Сережку, прикинуть-
ся дурачком, просто, наконец, промолчать, но не может
он, черт его дери, не может переломить своего прямого ха-
рактера, кривить душой.
— Какие дети? — удивляется он.
— Ваши же дети, какие еще? У меня, вам это известно
доподлинно, еще не завелись. Ваши дети костюм просят —
вот вы им и покупаете этот костюм при моем дружеском
содействии. Разве я не верно излагаю ваши собственные
мысли, учитель?.. Берите гроши.
Парень протягивает толстую пачку купюр Михаилу
Александровичу, но тот резко отвел его руку, воскликнув:
— Нет, нет, что ты это выдумал? Деньги мне лично
самому нужны, понимаешь?
— Лично вам?
— Да, мне лично.
— Лично вам я не дам! — грубо выпалил Сергей, и на
лице его обозначились упрямые желваки. Он шустро спря-
тал деньги в карман и нахально прищурился. Этот взгляд
привел Михаила Александровича в полнейшее замеша-
тельство, и он убито сказал:
— Почему же ты лично мне не дашь? Какая тебе раз-
ница, кому давать.
— Есть разница, как вы не поймете?
— Может, не все еще получил?
— Как же так! Попробовали бы не додать, из горла
вырвал бы. Вот они, денежки-то! — Сергей потряс купюра-
ми перед самым носом Михаила Александровича.— Две-
сти рэ, один в один, и пересчитывать не надо.
125
— Двести?.. Это много, мне необходимо всего сто, при-
том, дня на три-четыре, не больше, я отдам...— бормочет
Михаил Александрович, не осознавая своего поражения.
Сергей грозит ему пальцем:
— Михаил Александрович, а трояк?
— Трояк?.. Какой трояк?
— Уже забыли, дорогой учитель? Тот самый трояк, три
рубчика, которые я выпрашивал у вас чуть ли не на ко-
ленях, чуть ли не со слезами на моих красивых очах?
Неужели забыли? Девичья память подводит? Прошу быть
внимательным и заметить, что речь-то шла всего-навсего
о трешке, не о сотенной, а о трояке, несчастном трояке.
— Но ведь на опохмел души просил,— уточняет Миха-
ил Александрович, и опять не в свою пользу. Сергей начи-
нает сердиться:
— Какое вам дело — зачем?
— Как же, помню, хорошо помню на опохмел души.
— А если вы все так прекрасно помните, то какие ре-
шительные выводы намерены сделать?
— Выводы?.. Не знаю, ты же просил, чтобы выпить,
разве не так?
— Так, очень даже так! Именно на нее, проклятую
опохмелку, и просил. И не вижу в этом ничего плохого и
пред... предосудительного.
— Может, ты и прав в чем-то, но, извини, на выпивку
дать не мог, рука не повернулась.
— Ха-ха-ха! — развязно засмеялся Сергей. — Решили,
значит, не спаивать, вот хохма. Спасибочки! А вам-то за-
чем целая сотняга понадобилась? Не на пропой же, я ду-
маю... А-а-а, на вазы, не иначе, как на вазы. Мало у вас
этого барахла в доме? Куда ни плюнь, везде стеклянные
горшки. Ха-ха-ха!..
— Тебе обязательно надо знать, зачем мне понадоби-
лись деньги? — глухо спросил учитель, поняв, наконец-то,
что попал на крепкий аркан. Если хочешь получить сто
рублей взаймы, думал он, выкладывай все, как на духу,
иначе этот пацан даст от ворот поворот.
— Я, понимаешь, хочу купить книги. В «Букинисте»
появились словарь Даля и полное собрание сочинений
Максима Горького. Я, знаешь, давно мечтал...
— Переплеты? — в глазах Сергея загорелся интерес
к сообщению учителя.
— Что — переплеты?
— В каких переплетах книги?
— Переплеты, по-моему, вполне сносные, твердые, а
126
Горький почти совсем новый. Но зачем тебе знать об
этом?.. Хорошие переплеты.
— Красота!—воскликнул Сергей и прищелкнул паль-
цами.— Решено, Михаил Александрович, эти книги я сам
покупаю!.. Опять не доходит?.. Сам себе покупаю. Еду
в магазин, плачу гроши и забираю ваши книги.
— Однако... Я прошу... — до учителя, по всей вероят-
ности, все еще не доходит смысл Сережкиных слов.— Все-
го-то сто рублей прошу занять, до конца месяца. Чего тебе
стоит дать мне сто рублей?..
— А трояк?..— Сергей уперся руками в бока, вытянул-
ся во весь рост и с этой высоты уронил: — А трояк, доро-
гой учитель и сосед?.. Я вам по гроб жизни не забуду этот
трояк! Сказал, что сам заберу книги, и ша!..
— Да зачем они тебе, эти книги, особенно Даль? —
чуть не со слезами воскликнул Михаил Александрович. —
Ты же сам как-то изволил выразиться в том смысле, что
не любишь литературу, книг не читаешь...
— Это, скажите, когда я изволил все это заметить?
— Да в прошлом году, по-моему.
— Аж в прошлом году, говорите? Теперь я мыслю со-
всем иначе, и перестаньте канючить, сказал, сам беру,
и все, никаких гвоздей, ясно-понятно?.. Стенка у меня есть,
в пятьсот рублей обошлась, а книжек для ее наглядного
оформления — ни одной, кроме телефонного справочника
и «Полезных советов». Теперь вам ясна моя задача на
данном отрезке жизни?
— О чем это вы секретничаете? — спросила Людмила
Семеновна, появляясь в комнате.— Так секретничаете, что
всем кругом слышно. — Она с любопытством разглядывает
мужа и соседа.
— Да... У нас, понимаешь, свой мужской разговор,—
сказал Михаил Александрович. Тогда женщина спросила
у Сергея:
— Сергей, ну?..
Парень, нахально подсмеиваясь, показал на Михаила
Александровича и протянул:
— Да вот, понимаете, у меня просят сто рублей.
— Это еще зачем, Михаил?
— Мне нужно сто рублей, и все!
— Это уже я слышала. Теперь меня интересует другое:
зачем тебе сто рублей? — Муж упрямо молчит, сердито
сжав губы, и Людмила Семеновна спрашивает еще более
строгим голосом: — Зачем, я хочу знать, ты занимаешь
у Сергея целых сто рублей?
127
— Пока мне их не дают,— увиливает от прямого отве-
та учитель.
— Он хочет купить книги. Максима Горького и какого-
то Паля или Валя...
— Сережа, Сережа, у нас же с тобой был конфидеци-
альный мужской разговор!
— А-а,— отмахивается парень.— Повторяю на полном
серьезе: ваш любимый супруг имеет горячее желание при-
обрести Горького и Валя.
— Не Валя — Даля.
— А мне без разницы... Валь, Даль — все равно.
— Но мне обещали именно эти книги.
— Ему обещали, видите ли! — воздела к потолку руки
Людмила Семеновна. — Ему обещали!.. У нас сейчас нет
даже лишней копейки. И потом ты забыл, что я собираюсь
купить хрустальную вазу? Ее мне твердо обещали достать,
а ты — книги, книги...
При этих словах Сергей в притворном изнеможении,
переломившись, падает на стул и, не скрываясь, издеватель-
ски смеется.
— Ох! — он схватился руками за живот.— Опять вазы?
Ха-ха-ха!.. Держите меня, а то упаду и кончусь от смеха...
Муж и жена некоторое время молча наблюдают за
представлением Сергея: он — с обидой, она — с недоуме-
нием, потом женщина взрывается, как переполненный го-
рячими парами котел:
— Все, никаких книг! Ясно?.. В доме нет ни копейки,
а ему, видите ли, книги подавай... До седых волос дожил,
а все не начитался. Да ты что, Горького никогда не читал,
этого самого Даля в глаза не видал?.. Соскучился, беги в
библиотеку и наслаждайся, сколько твоей душеньке угод-
но, а мне не морочь голову, Кирилл-и-Мефодий!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Михаил Александрович, Людмила Семеновна, их доче-
ри расселись за столом в большой комнате. Их окружала
не старая, но разностильная мебель, а из-за обилия ваз
комната напоминала зал музея: все здесь холодно, неуют-
но, не пахнет человеческим жильем. Солнечный свет из
окон отражался в вазах и становился мертвым. Так горят
лампы дневного освещения.
Чужой человек, конечно же, сразу и со значением стал
бы рассматривать этот стеклянно-хрустальный мирок и
128
увидел бы длинные голубые посудины с белыми развода-
ми, такие длинные, что казалось, они свисали с потолка,
как сосульки. Он бы обязательно пожал плечами, разгля-
дев непонятно для каких целей предназначенные сосуды,
чем-то напоминающие свернувшихся в клубок ленивых ко-
тов. Он непременно бы подивился расцветке большой хру-
стальной вазы — в серый холодец вкраплены красные ку-
сочки, будто нашинкованная морковка. На каждой гра-
ни, на каждом завитке, на каждой линии сосудов — яркие
блики, изломанные отражения света, холодное, не грею-
щее душу сияние.
Четыре у стола стороны — четыре человека сидят. Им
сейчас очень трудно. Михаил Александрович говорит, вол-
нуясь, обращаясь сразу ко всем:
— Я хотел бы... Я собираюсь извиниться за...
Здесь он увидел, что на лице жены появляется торже-
ствующая, мстительная улыбка и повернул свою мысль та-
ким образом:
— На твоем месте я не торопился бы злорадствовать...
Жена, дети, девочки, я решился извиниться за давешнюю
свою несдержанность, за то, что вчера в сердцах швырнул
на пол только что купленный, новый хрустальный горшок...
Да, да, горшок...
Людмила Семеновна попыталась возразить, сказать, ве-
роятнее всего, о том, что муж разбил не горшок, а вазу,
новую, замечательную вазу, что:.. Но Липа предупредила
ее душевный порыв:
— Погоди, мама!
— Да,— продолжал отец,— я решил извиниться за не-
сдержанность. Только за это, подчеркиваю, только за это,
но не за мотивы, которые, я твердо убежден в этом, были
самыми нормальными движениями моего сердца. Это
должно было произойти, рано или поздно, но все равно бы
случилось. Хрусталь в нашем доме стал культом: куда ни
взгляни, куда ни повернись, везде, всюду — вазы, вазы,
вазы...
— У Самутдиновых и Виноградовых, ты знаешь, по-
больше нашего,— заметила между прочим Людмила Семе-
новна, но муж, не слушая, нервно тычет пальцем по углам
комнаты, чуть не кричит:
— Вазы, вазы, вазы!.. Глаза мои слепнут от блеска.
Такое ощущение, будто я нахожусь в ледяном капкане,
где-то на вершине Хан-Тенгри... Сколько я ни говорил с
матерью, с тобой, Людмила Семеневна, сколько ни беседо-
вал, никакого результата. Ты тащишь и тащишь в квар-
129
тиру хрусталь. Сама говоришь, что нет денег, однако зани-
маешь и покупаешь. Для чего, зачем, ты и сама не знаешь.
Один ответ: у кого-то лучше, больше нашего...
— Но ведь это хрусталь!
— Если идти дальше, то следует кричать «золото!» и
тоже тащить его в дом, так?
— При чем здесь золото? — Людмила Семеновна ни-
как не может понять ход мыслей мужа. Старшая дочь по-
просила ее:
— Мама, помолчи, пожалуйста. Молчи и слушай.
Людмила Семеновна нервно передернула плечами, но
не произнесла ни слова, только ответила дочери сердитым
взглядом.
— Так вот,— продолжил Михаил Александрович,— ес-
ли коснуться глубже, суть не в самих вазах. Почему не
взять в дом красивую вещь? Вещь, которая нравиться, ко-
торая украсит квартиру? На здоровье! Но ведь дело-то
в том, что эти проклятые вазы превратились у нас в ма-
леньких божков, которым стали поклоняться.
На них чуть ли не молятся!.. Ты, Людмила, на жизнь-
то стала смотреть через эти вазы. И вы, дети... Спокойно,
девчата, спокойно!.. Вы в этом меньше всего виноваты, да
меньше всего.
— А кто же виноват, позволь узнать? — с тайным смы-
слом интересуется Людмила Семеновна.— Кто, скажи
мне? Уж не я ли сделала их такими плохими?
— Об этом я еще скажу. А пока — о своих сомнениях.
Вот я учитель. Много лет меня учили, чтобы я, в свою оче-
редь, мог учить. Долгое время мне казалось, что я умею
делать это хорошо. В этом убеждали меня и товарищи по
работе. У меня есть знания, опыт, наконец, честность в от-
ношении к своей работе. И что же?..
Оказывается, при всем этом — знаниях,-опыте, честнос-
ти — я вынужден поднять руки перед мещанством, оно на-
ступает, не дает мне жить нормально. Да только ли мне?..
А я не знаю, как взять его за горло и придушить, уничто-
жить. Раз не знаю сам, значит, не могу научить других
людей драться с мещанством, даже вас, детей, самых до-
рогих и близких мне людей.
У меня не хватило сил, чтобы положительным образом
повлиять на свою жену, которая теперь уже не способна
слушать другую музыку, кроме звона хрусталя. У меня
уже нет никаких сил, она не хочет понять меня, и все тут.
Она тащит и тащит в дом эти проклятые вазы. Это стало
болезнью, которой заразились и вы, дочки. Евгении, ви-
130
дишь ли, уже не понравилось, что родители подарили ей
часы за сорок пять рублей, ей нужны золотые.
Вы, дети, меня называете жадиной. А во мне не жад-
ность, а война до сих пор сидит, как вспомню голод, вери-
те, душа от боли и страха заходится. Все думаю: не дай-
то бог, чтобы все повторилось опять — и смерть, и голод.
Ни корки, ни сухарика в доме порой не было. А как отец
ушел на фронт, совсем голодно стало. Ели, что придется:
мерзлую картошку, репу, жмых, даже столярный клей
ели, варили и ели. Бр-р-р!..
Михаил Александрович шагнул к серванту, отодвинул
стекло, достал два фужера и небрежно стукнул друг об
друга. Жена в ужасе взмахнула руками, хотела вскочить
со стула, но Липа не пустила, приговаривая:
— Да куда ты, куда?.. Сиди, не выступай.
Михаил Александрович вновь пристукнул фужерами,
уже посильнее, и заговорил все так же назидательно, как
привык говорить в школе перед своими учениками:
— Слышите, как нежно поют эти братишки?.. Прият-
но?.. Конечно, приятно. Но если вдруг разо.м, в один миг
грохнет весь хрусталь, который находится в нашем доме?
Что произойдет? — спросил он, небрежно поставил фуже-
ры на место и возвратился к своему стулу.
— Что произойдет, скажите мне?.. Лопнут наши бара-
банные перепонки, взорвутся электрические лампочки, вы-
летят стекла из окон, люди перепугаются. В душе у меня
оборвалась какая-то струна. Ставить новую слишком позд-
но, связать трудно, очень трудно, пожалуй, даже невоз-
можно...
Из коридора в открытую дверь комнаты врывается тре-
бовательная трель звонка. Жена и дети с надеждой пере-
глянулись: что за гость? Может, разрядит обстановку?
Липа, на правах младшей, сорвалась со стула, выбежа-
ла из комнаты и тут же вернулась.
— Это Сергей, папа,— виновато сказала она и добави-
ла: — Он к тебе, папа.
— Только его и не хватало,— рассердился учитель. —
Но раз пришел, пусть входит, приглашай. Не выгонять же
дорогого соседушку.
— Папа здесь! — крикнула в коридор Липа. — Входи,
Сергей, не стесняйся.
— А чего мне стесняться? Я уже тут как тут,— гово-
рит Сергей и, рядясь под пана Спортсмена из кабачка
«13 стульев», паясничает:—Добренький всем вечеро-
чек!
131
— Добрый вечер,— с явным неудовольствием произнес
Михаил Александрович.
— Добрый вечер! — улыбчиво встретила парня Люд-
мила Семеновна, довольная тем, что пришел союзник, еди-
номышленник, и муж, может быть, перестанет надоедать
своими речами.
Сергей без приглашения хлопнулся на стул, демонстра-
тивно, с важностью закинул ногу на ногу и произнес с пав-
линьей гордостью:
— Поздравьте с покупкой, дорогой и многоуважаемый
сосед и учитель.
— С покупкой?.. С какой покупкой? — удивился Миха-
ил Александрович, не придавший, видать, значения по-
хвальбе Сергея насчет приобретения оставленных для не-
го самого книг. — Что за покупка, уважаемый сосед?
— Книги ваши достал,— с довольным прищуром глаз
сообщил Сергей. — Книги великого пролетарского писателя
Максима Горького и... этого... Как его?.. Паля, что ли. Ну,
того, который всю жизнь составлял словари русского язы-
ка, как будет фамилия? Не Паль?
— Даль, Даль,— строго поправила гостя Женя.
— Ну, Даль так Даль. Для меня это все равно... Спер-
ва не хотели давать: учителю, говорят, то есть вам, Миха-
ил Александрович зарезервировали. Ишь ты!.. Я тогда
очень вежливо поинтересовался: а тугрики уплатил учи-
тель? Нет, разводят руками, нет, не уплатил еще. На этом-
то я и подловил их. Если, толкую, не платил, то согласно
правилам советской торговли вы не можете препятство-
вать мне в приобретении. Так?..
Они туда, они сюда. Тогда я опять очень серьезно, веж-
ливо, без шума говорю: сей же час представьте мне дирек-
тора и жалобную книгу. Как, помните, у Райкина. Ха-ха...
Испугались, знаете, и запаковали. Кому охота иметь не-
приятности, хотя бы и из-за вас, Михаил Александрович?
Правда же?
— Зачем тебе книги? — с удивлением спросила парня
Липа.— Ты же совсем не любишь читать.
— А пусть стоят себе на полках,— ответил Сергей, да-
же не усмотрев и тени обиды в словах девушки. — Пусть
себе стоят, как у нормальных людей. Кто придет ко мне
из гостей, а у меня — на тебе! — умные книги. У кого-то
таких нет, а у меня пожалуйста, стоят, как миленькие.
Вот, скажут, не отстает Серега от моды, красивые книги
на полках держит. Особенно, знаете, приятно, когда де-
вушки придут...
132
— Только вот ваш Даль-Паль уж очень толстые кни-
женции написал. Не доглядишь, том с полки грохнуться
может и пол пробьет. Ха-ха... Шутка, сами понимаете. Но
в общем и целом я, знаете, очень доволен. Не отходя от
кассы, с одним клиентом парочкой слов перекинулся. Ра-
ботают, черти, по высшему классу обслуживания.
Завтра, предупредил, непременно навещу вас, то есть
меня, и всего этого Даля обязательно заберу. Вам, гово-
рит, этот классик литературы до лампочки, а я его како-
му-нибудь дураку сплавлю подороже. Вам, говорит, на-
вар будет, и я, то есть он, в накладе не останусь. Шустряк
мужичок, доложу я вам!
— Барышник! — зло заключил Михаил Александро-
вич.— Заядлый барышник!
— А мне до этого никакого дела,— заявил подчеркнуто
беспечно Сергей.— Все решено при полном, обоюдном со-
гласии сторон: я ему — книги, он мне — деньги, вот так!
И будьте взаимно вежливы.
Михаил Александрович с бессильной досадой подумал:
«Надо бы выгнать нахала, пинка под зад дать, а я не
умею, не могу. Боюсь?.. Боже, какие же мы стали. Это же
противно!.. Жить противно, когда мы такие...»
Вслух же он заметил:
— Я испытываю ужасную тяжесть, когда приходится
встречаться с книжным барышником, с существом, для ко-
торого нет разницы между томом Даля и джинсовыми
штанами. Как же это случилось, что наши любимые книги
стали валютой, разменной монетой? Я прежде всего у се-
бя спрашиваю: как это случилось, а?
— И не только, уважаемый сосед и учитель, не толь-
ко! Этот мой новый знакомый под большим секретом со-
общил мне, что теперь книгами берут взятки, «подмазы-
вают» при удобном случае.
— Ужас, да и только!.. Если кто-нибудь совершит не-
пристойность в общественном месте, мы окружаем его пре-
зрением и даже указываем на двери, гоним вон, не здоро-
ваемся, не подаем руки. А пошляков, которые все, даже
книги и картины, на наших глазах превращают в звонкую
монету, таких подонков мы увещеваем, пытаемся убедить
в чем-то и даже... и даже просим у них взаймы деньги.
Они издеваются над нами, а мы изо всех сил уговарива-
ем их.
Таким все равно, что копить. Мода на пластинки —
хватай пластинки, мода на картины — тащи в дом карти-
ны, мода на книги — заводи блат в книжном магазине, мо-
133
да на джинсы — рви штаны, мода на хрусталь — забивай
посудой все домашние шкафы!.. А-а...— Михаил Александ-
рович безнадежно взмахнул рукой. — Уходи, Сергей, про-
шу тебя, уходи!.. Иди, нам надо поговорить в своем, се-
мейном кругу.
— Гоните? — вскинулся было парень, но потом, усме-
хнувшись чему-то своему, согласился: — Ну да ладно, при-
каз командира — закон для подчиненного. Ухожу, но пре-
дупреждаю, что вы еще пожалеете об этом, вы еще не раз
вспомните обо мне. Когда вашим девочкам понадобится
приличная кофточка, импортный маг, а то и самые обык-
новенные фирмовые шкеры, вы обязательно вспомните,
что есть такой Сережка, ваш сосед.
Сергей, помахивая высоко поднятой рукой, удаляется,
а в комнате на минуту воцаряется тяжелая тишина, кото-
рую нарушила Женя.
— Какой ты, папа... несдержанный,— с упреком сказа-
ла она. Липа поддержала:
— Теперь не видать нам моднячих дисков, как своих
ушей. Зря ты его прогнал, папа!
— Чего это ты опять раскипятился, как холодный са-
мовар? — Это Людмила Семеновна тоже вступилась за
Сергея. —Тоже мне, борец за идею объявился! Мальчиш-
ка судит со своей колокольни, ну и пусть себе. Это не наше
дело.
Михаил Александрович не выдержал, сорвался на крик:
— Можешь хоть ты помолчать или нет? — но тут же
взял себя в руки и продолжил внешне спокойным голо-
сом:— А я хочу сказать, что не могу больше жить в этом
доме, вместе, рядом с тобой, Людмила! Не могу, потому
что...
Жена перебила с усмешкой:
— Взгляните, дочери, на этого Дон-Кихота Ламанч-
ского... Куда ты денешься, глупец?
— Ты в своем уме, папа? — поразилась Женя.
— Папуленция, не дури, прошу тебя! — пытается уре-
зонить отца младшая дочь. Однако Михаил Александро-
вич, все взвесивший и обдумавший, непреклонен:
— Я так решил! Ухожу, ухожу... Кажется, еще один
день в этом доме, и я сойду с ума от хрустальных горшков!
Я теряю веру в свои силы, в себя самого, в свое бу-
дущее.
Липа заплакала:
— Все я, я, я!.. А мы?.. Что будет с нами, ты хоть по-
думал об этом?
134
— Я буду помогать вам. Прошу только об одном: не
торопитесь осуждать меня. Обдумайте, разберитесь, попы-
тайтесь облегчить пониманием свое и мое положение.
Пусть мой уход станет для вас толчком к тому, чтобы вое-
вать с мещанством не на жизнь, а на смерть...
— Как ты разговорился, прямо лектор! Скажи лучше,
что нашел другую женщину, помоложе, и бежишь к ней,—
заключила с недоброй усмешкой Людмила Семеновна. —
Другой причины не вижу: ругаться мы ругались, но до
драки никогда не доходило. Женщина, не иначе.
— Нет у меня никого, ты прекрасно знаешь. Пока не
подыщу комнату, буду жить у Василия Ивановича. Наде-
юсь, он приютит старого товарища.
— Не забывай, что ты учитель. Я... я напишу в школу,
чтобы тебя хорошенько прижучили.
— Пиши не пиши, мне все безразлично. Я сам, не таясь,
все расскажу своим товарищам по работе. Если найдут
нужным, -пусть накажут. Я приму как должное даже самое
суровое наказание. Считаю, я достоин осуждения за то,
что я, учитель, потерял уверенность в себе.
Я знаю, надо бороться, но не нахожу в себе сил убе-
дить свою жену, вашу мать. Мы уже забыли, когда в по-
следний раз ходили в театр, были в горах, в лесу. В нашем
доме не бывает знакомых. С друзьями и подругами мы
разговариваем только по телефону. Наше общение с род-
ственниками ограничивается открытками в канун празд-
ников. Если и есть у нас свет в окошке, то это свет, отра-
женный от ваз...
Ах, боже мой, что и говорить?.. Я ухожу. Женя и Липа,
не плачьте. Людмила Семеновна, не гляди на меня, как
на покойника. Да, я понимаю, надо бы не спиной к мещан-
ству стоять, а, не боясь, не стесняясь, бить больней. А мы?..
* * *
Примерно через месяц после ухода Михаила Александ-
ровича из дома я встретил его. Он осунулся, похудел, да-
же, мне показалось постарел.
— Вернулись к семье? — спросил я, выбрав удобный
момент в нашей беседе.
— Еще нет,— коротко ответил он и глубоко вздохнул.
Я знаю, многие осуждают его: мужчина должен быть
сильнее, говорят они с упреком. А мне его по-человечески
жалко, и я задумываюсь: как бы я поступил на его месте?..
135
СОДЕРЖАНИЕ
РАССКАЗЫ И ФЕЛЬЕТОНЫ
Как Семиглазов за рубеж ездил........................4
Ер с чемоданчиком •..................................8
Мое — мое и наше — тоже мое..........................10
Не будем, товарищи, извиняться!......................14
Курица . 17
С кого спросить?.....................................23
Не по форме и не по душе . . . •..................26
Сила примера.........................................29
«Почетный член» обществ •............................32
В пылу вежливости...................................35
Агент по розыску . . . •........................37
Во хмелю энтузиазма..................................40
Бухгалтерская закорючка . •........................43
Психологическая несовместимость......................45
Отец и сын.......................•..................52
Как сняли бригадира . .............• . . 61
Барабанщик...........................• 66
Сами с усами.....................•..................72
ЖАДНОСТЬ. Повесть................................. 95
Виктор Михайлович Бобылев
САМИ С УСАМИ
Рассказы, фельетоны, повесть
Редактор Ю. Жучков
Художник А. Турумбеков
Худож. редактор К. Сейталисв
Тех. редактор Л. Шевченко
КорректорЛ. Шейко
ИБ № 2892
Сдано в набор 18. 04. 1985. Подписано к печати 25. 12.
1985. Д—07908. Формат бумаги 84Х108’/з2. Бумага
типографская № 1. «Литературная» гарнитура. Печать
высокая. 4,25 физич. печ. л. 7,14 усл. печ. л. 7,869 изд.
л. 7,35 усл. кр.-отт. Тираж 12000. Заказ № 271
Цепа 50 коп.
Ордена Дружбы народов издательство «Кыргызстан».
720737. г. Фрунзе, ул. Советская 170.
Киргизполиграфкомбинат им. 60-летия Киргизской ССР
Госкомиздата Киргизской ССР.
720461, ГСП, Фрунзе, 5 ул. Жигулевская, 102.