Автор: Рембо А.  

Теги: поэзия   художественная литература  

ISBN: 5-05-001528-6

Год: 1988

Похожие

Цветы зла

Французский язык для начинающих. Часть I. Chose dite, chose faite I

Французский язык. Интенсивный курс обучения. Продвинутый этап

Семинарий по французской стилистике. Проза

Текст
                    РЕМБО
ПРОИЗВЕДЕНИЯ


Предисловие Л. Г. АНДРЕЕВА
Комментарии М. В. ТОЛМАЧЕВА
Оформление Ю. М. СКОВОРОДНИКОВА
Редакторы Г. С. БЕЛЯЕВА, Р. Т. КАБИНА
Рембо А. Поэтические произведения в стихах и
прозе: Сборник.—М.: Радуга, 1988.—На франц. яз. с
параллельным русским текстом.—544 с.
В истории французской литературы Артюру Рембо принадлежит двоякая роль
разрушителя старых, традиционных форм поэзии и связующего звена между поэзией двух столетий:
XIX и XX. Попытка сделать из своего творчества орудие решительного преобразования мира
окончилась для Рембо неудачей, но одарила литературу замечательными по оригинальности
и остроте произведениями.
Издание сопровождается предисловием и комментариями к тексту. Предназначается
широкому кругу читателей.
©Составление, предисловие, переводы на русский
язык, помеченные знаком* в содержании,
комментарии издательство «Радуга», 1988
ISBN 5-05-001528-6


ФЕНОМЕН РЕМБО
Феноменальный, по определению
словаря,—исключительный, редкий, необычный. Все эти определения, само
собой разумеется, относимы к искусству вообще, все они
выделяют специфику этого рода духовной деятельности.
Однако относительно Рембо слова «исключительный, редкий,
необычный» наполняются дополнительным содержанием,
имеющим в виду то нечто из ряда вон выходящее, что
предстало в облике и в жизни, в творчестве и в посмертной
судьбе Рембо, «загадочного» Рембо, по общему мнению его
многочисленных исследователей и интерпретаторов.
Артюр Рембо родился 20 октября 1854 года—умер 10
ноября 1891 года, тридцати семи лет. В ранней смерти поэта
ничего необычного нет. Однако поэт Рембо умер задолго до
ноября 1891 года, а в этом уж есть нечто поистине
необычное: последнее, как можно предполагать, произведение—
«Пора в аду»—было завершено летом 1873 года, когда Рембо
было девятнадцать лет. Следовательно, Артюр Рембо, поэт
по призванию, сумел 18 лет прожить, исключив поэзию из
своей жизни совершенно!
Писать прозой, а затем стихами Рембо начал, когда ему
было лет семь-восемь. Это тоже можно считать достаточно
редким явлением. Особенно если учесть еще более важное
обстоятельство: у Рембо-поэта не было детства, не было
юности. Рембо-подросток поражал своей необычайной,
феноменальной зрелостью.
Родился Рембо в Шарлевиле, небольшом городишке в
Арденнах, на северо-востоке Франции, совсем неподалеку от
Бельгии. Отец Артюра был офицером, покинувшим жену и
четырех малолетних детей, мать—из состоятельной
крестьянской семьи.


ФЕНОМЕН РЕМБО
Школьное образование он получил там же, в Шарлевиле.
Тотчас обратил на себя внимание учителей своей
исключительной одаренностью; учеником Артюр Рембо был
выдающимся. Вскоре обнаружилось в его поведении то, что могло
показаться странностями. В августе 1870 года (ему не было
шестнадцати лет) он покинул Шарлевиль, добрался до
Парижа, где его задержала полиция как лицо «бездомное и
лишенное средств к существованию». Месяца через полтора
Рембо направился в Бельгию; в Шарлеруа он пытался
заняться журналистикой, наведывался в Брюссель. С
помощью полиции мать вернула блудного сына к родному очагу.
В конце февраля строптивый юноша снова оставляет
Шарлевиль, блуждает по Парижу; на этот раз сам пешком (денег не
было) возвращается домой в начале марта.
Вся недолгая жизнь Рембо, его странный образ жизни
уже определились в этой мальчишеской непоседливости—
всегда, до самой своей смерти, он будет устремлен куда-то, к
чему-то, будет непрестанно перемещаться, чего-то искать.
Можно сказать, что есть прямая аналогия между образом
жизни и образом мыслей Рембо, его поэтическим
мышлением, пафосом которого был поиск, обновление, непрестанное
движение.
Драма жизни Рембо стала драмой его поэтического
творчества. Рембо не сочинял, не упражнялся в версификации за
письменным столом. Он с поистине необычайным
напряжением, всем существом своим, мужественно, последовательно
переживал некую внутреннюю драму, реализовавшуюся в
драматизме его поэзии—и его судьбы.
Смысл этой личной драмы в немалой степени
приоткрывается в последнем из, так сказать, первой серии его бегств.
Вместе с тем в нем приоткрывается и общий ее смысл,
определяется связь поведения Рембо, его словно бы
«странных» поступков—с эпохой, с тем моментом истории Франции,
который отразился в судьбе поэта.
В Париже—Коммуна. Рембо с энтузиазмом принимает
восстание парижского пролетариата. Может быть, он даже
отправляется туда, где шли бои, возможно, принимает в них
участие—все это, правда, лишь предположения, поскольку
доказательств пребывания Рембо в Париже во время
восстания нет. Но это и не столь важно: «Юный Рембо не нуждался


ФЕНОМЕН РЕМБО
в том, чтобы присоединяться к Коммуне—она была в нем
самом»1. И, уж во всяком случае, нет сомнений в
справедливости определения, которое давал Рембо более чем хорошо
знавший его Верлен,— «разгневанный ребенок». Совершенно
как «оглянувшиеся во гневе» молодые люди 50—60-х годов
XX века! Не удивительно—Рембо побуждает к постоянному
соотнесению с тем, что было в литературе лет через сто
после его прихода и ухода. Известны признания Рембо (в
письме его любимому учителю и другу Изамбару): «Я
погибаю, я гнию в мире пошлом, злом, сером. Что вы от меня
хотите, я упорствую в своем обожании свободной свободы...
Я хотел бы бежать вновь и вновь...»2.
Некоторые биографы Рембо указывали как на
первопричину на мать поэта. Действительно, суровая и властная, она
словно воплощала авторитарный режим Империи, и от нее-то
спасался бегством неуживчивый школьник, с нею сражался.
Сомневаться в роли, которую мать сыграла в судьбе Рембо, в
формировании его характера, в развитии его свободолюбия и
отвращения к буржуазному семейному укладу, невозможно.
Однако семейным конфликтом дело не исчерпывалось.
Навязчивая потребность в перемене мест приобретает
значение неприятия, бунта—сначала, конечно, смутного,
неопределенного, «литературного», затем уточнившегося с
приходом Коммуны. Таким образом, хотя бы в какой-то мере,
появляется возможность понять и объяснить феномен Рембо,
выйдя за пределы его внутреннего мира.
Краткая поэтическая деятельность Рембо целиком
пришлась на поистине эпохальный момент, на историческую
границу. Рембо был преждевременным ребенком двадцатого
столетия. Впрочем, это не совсем точно, ибо двадцатый век
по своему историческому смыслу зачинался именно тогда, в
эпоху Рембо, в эпоху пролетарской Коммуны. Уже тогда
предчувствовалось, что—как позже скажет Верхарн—«все
сдвинулось, горизонты в пути». А кому, как не
необыкновенно одаренному поэту, дано было ощутить, предвидеть, что
«все сдвинется»?!
1 P. Gascar. Rimbaud et la Commune. P., 1971, p. 22.
2 Цит. по: Rimbaud. Œuvres. P., 1960, p. XVIII.


ФЕНОМЕН РЕМБО
Как известно, коренные перемены, революционные эпохи
необычайным образом ускоряют развитие не только
общества, но и отдельной личности—не случайно в такие времена
на передний план выдвигаются молодые люди. Артюр Рембо
был таким молодым человеком. Франция на рубеже 60—
70-х годов пережила большие потрясения—франко-прусская
война, буржуазная революция в 1870 году, Коммуна—в
1871-м. В 60-е годы Франция шла к этим потрясениям, они
созревали, возбуждая ощущение неизбежности перемен. Это
была среда, которая питала Рембо, снабжала его могучими
импульсами, поощряла и провоцировала его непоседливость,
нетерпеливость, нетерпимость. То впечатление силы, которое
Рембо оставляет, не кажется свойством одного, данного,
пусть и необыкновенного, человека—ее источники где-то вне
личности, в чертах национального сознания, в вековой
традиции французского радикализма, оппозиционности,
революционности.
Коммуна провела резкую черту на кратком пути Рембо.
Прежде всего потому, что Коммуна помогла ему в том, что
он безуспешно пытался осуществить своими мальчишескими
побегами—вырвать корни, уйти. Уйти из прошлого, из
буржуазного Шарлевиля—«мой родной город выделяется
крайним идиотизмом среди маленьких провинциальных
городков»— значит расстаться с «идиотизмом» буржуазного,
«нормального» существования, с образом жизни буржуа, который
стал невыносим для бунтаря Рембо.
Первоначально протест Рембо был романтическим, из
романтизма выходила и его лирика. Да из чего иного мог
выйти французский поэт, начинавший писать в 60-е годы?!
Позиции романтизма в поэзии казались прочными, царил
Гюго, его прижизненное величие олицетворяло собой
авторитет, жизнеспособность романтического искусства. В мае
1870 года Рембо направил письмо Теодору де Банвилю,
виднейшему поэту-парнасцу. Рембо признался ему в любви
(«я люблю всех парнасцев»), заявил о своем желании стать
парнасцем. Из этого письма следует, что Парнас олицетворял
тогда для Рембо поэзию как таковую. Но олицетворял
поэзию постольку, поскольку его приверженцы казались ему
романтиками: «истинный поэт—истинный романтик» для
Рембо, и парнасец Банвиль был в его восприятии романтиком.


ФЕНОМЕН РЕМБО
Рембо быстро взрослел в своих литературных
пристрастиях. Богатейшая традиция романтизма помогла возмужанию
Рембо, воспитанию его чувств. Он тотчас же ощутил
многообразие, динамику романтизма и в немыслимо короткий срок
словно бы повторил его путь в своем собственном
поэтическом эксперименте, в первой его фазе, которая занимает
полтора года—от 2 января 1870 года, даты первого
опубликованного стихотворения Рембо, до мая 1871 года, то есть до
поражения Коммуны, до заявления Рембо о его намерении
стать «ясновидцем». Этапы внутри даже этого периода
помечены обычным для Рембо, хотя и совершенно необычным для
истории поэзии, желанием избавиться от того, что им самим
создано, как от обременительной и совершенно ненужной
обузы.
Одно из проявлений феноменальной зрелости Рембо — его
поистине удивительная самокритичность, которая
обнаружилась, можно сказать, одновременно с проявлением в нем
способности к поэтическому творчеству. Рассуждения об
агрессивности Рембо—общее место. Он был агрессивен
прежде всего по отношению к самому себе, по отношению к
своему призванию. Рембо шел от самоотрицания к
самоотрицанию, его развитие сопровождалось нескрываемым,
нетерпеливым желанием уничтожить, выбросить из жизни только что
пройденный, только что пережитый этап. Рембо словно
уничтожал за собой лестницу, по которой поднимался все
выше и выше — к своему последнему поэтическому акту, к
отрицанию поэзии.
Такое желание впервые появилось у Рембо, когда он с
поистине удивительным упорством пытался покинуть Шарле-
виль во имя какой-то, ему самому неясной цели. К осени
1870 года созрел перелом, и все, что было написано до того
времени, Рембо пожелал сжечь. К этому времени Рембо
написал десяток с небольшим стихотворений. Зависимость от
романтической традиции здесь ощутимее всего. Точка
отправления Рембо-поэта настолько помечена традицией, что,
кажется, не обещает стремительного движения, не заключает в
себе никаких к тому предпосылок. Почти все написано
александрийским стихом, испокон веков воцарившимся во
французской поэзии и олицетворявшим устойчивость норм и
правил «правильного» французского стиха.


Ю ФЕНОМЕН РЕМБО
Комментаторы поэзии Рембо разыскали в начальной ее
стадии множество прямых подражаний другим поэтам,
преимущественно парнасцам. Однако даже первое стихотворение
Рембо, «Сиротские подарки», вовсе не кажется
стихотворением ученическим, «подростковым». Как во всем, что делал
Рембо, ощутима уверенная рука и в данном случае.
Содержание стихотворения определяется важной для поэта темой
детства, поскольку действительно многое было
предопределено в судьбе да и в характере Рембо сплетением
взаимоотношений в «ячейке общества», в семье Рембо, которой
руководила мать, а не блудный отец, мать властная и суровая.
«Солнце и плоть» также предоставило большой материал для
уличения Рембо в подражании. Тем самым подтверждается
исключительная эрудиция школьника, вскрывается прямая
зависимость начинающего поэта от литературной традиции. В
этом произведении зависимость была действительно
чрезмерной, по-ученически очевидной. Но то, что ученик предвещал
выдающегося мастера, можно заметить без труда—
упражнение в версификации выполнено на пять с плюсом.
Самое приметное стихотворение первой, «литературной»
фазы творчества Рембо (можно сказать, фазы до 16-летнего
возраста!)—несомненно, «Кузнец». Рембо здесь зависим
прежде всего от Гюго, не только от романтической поэтики,
но и от прогрессивно-романтической идеологии. Следование
Гюго проясняло и уточняло общественную позицию юного
поэта: это позиция республиканца и демократа. Революция
1789—1794 годов оказалась тем историческим образцом,
на который проецировалось свободолюбие Рембо. Он
писал: «Дантон, Сен-Жюст, Кутон, Робеспьер, молодые
ждут вас».
Столкновение кузнеца и короля воспринимается в своей
исторической закономерности, в социальной
обусловленности—и в соотнесенности с эпохой Артюра Рембо, со
временем Второй империи, когда идеи народовластия,
республиканизма, идеи свободы и равенства вновь становились
лозунгами поднимавшегося антибонапартистского движения,
лозунгами шедшей к революции Франции.
Кузнец—образ символический. Условность его
выявляется даже в том, что, обратившись к подлинному эпизоду
революции, Рембо заменил мясника (ведь на самом деле


ФЕНОМЕН РЕМБО
мясник напялил на короля красный колпак) на кузнеца, то
есть на освоенный искусством символический образ труда и
силы. «Кузнец», однако, не «Жерминаль». Рембо не отыскал
в современной ему эпохе реальной аналогии вполне
достоверному мяснику 1792 года или же романтически условному
кузнецу той же поры. Самая поэтому отвлеченная часть
стихотворения—заключительная, где кузнец рассуждает о
будущем. Труд выковывает общество свободное,
справедливое, разумное, но это общество утопическое, представление о
нем заимствовано Рембо из сочинений социалистов-утопистов,
из романтической литературы.
Это представление, несомненно, усугубляло критическое,
отрицательное отношение Рембо к действительности, к
буржуазной, бонапартистской Франции 1870 года. В июле, когда
началась франко-прусская война, Рембо написал сонет,
посвященный «погибшим в девяносто втором и девяносто
третьем»—солдатам революции. Как и Кузнец, они воспеты
Рембо, высоко подняты в своем историческом назначении,
даже идеализированы,—и противопоставлены современной
буржуазии, ее крикливому демагогическому патриотизму,
ее ничтожеству. Великаны и карлики—так соотносится
прошлое и настоящее в романтическом миропонимании
Рембо.
При переходе к следующей фазе творчества резко
меняются тон и стиль поэзии Рембо. Патетика уступает место
сарказму—от достойного восхищения прошлого поэт
переходит к недостойному настоящему. Образы величественного и
возвышенного сменялись образами низменного, образами
карикатурными. Утвердились жесткие, резкие, кричащие
интонации. В стилистике стиха стало проявляться внутреннее
состояние поэта, его мироощущение, проявляться
непосредственно.
Меняющаяся манера Рембо первоначально по-прежнему
питалась художественной традицией—это и «Бал
висельников», баллада в духе Франсуа Вийона, это и «вольные сонеты»
«Наказание Тартюфа», «Венера Анадиомена». Видно, что
этапы пути Рембо-поэта измеряются подчас несколькими
стихотворениями. С известным преувеличением можно
сказать, что почти каждое стихотворение Рембо—нечто вроде
ступени его движения. Каждое—а это уже явление исключи-


12 ФЕНОМЕН РЕМБО
тельное, объяснимое феноменальной взрослостью поэта, его
стремительной динамикой, его готовностью к самоотречению.
В «Бале висельников» отвратительное еще литературно,
условно, символично, это пляска зла, олицетворенного
марионетками, ярмарочными плясунами. Тартюф—тоже литерату-
рен, традиционен, здесь ярость и богохульство поэта
конкретизированы знаменитым образом, вызывающим
недвусмысленные ассоциации. Еще важнее то, что Рембо не дублирует
литературный образец. Он создает совершенно
самостоятельный поэтический портрет святоши, целую лаконическую
сценку, в которой тип, социальное явление представлены
наглядно и зримо.
Какими бы ни были литературные источники «Венеры
Анадиомены», мифологическое обозначение героини служит
лишь контрастной характеристике данного, вполне земного и
конкретного явления. Можно предполагать, что, перемещаясь
по всему спектру романтизма, Рембо увлекся Бодлером как
фигурой истинно современной для тогдашнего умонастроения
Рембо. «Цветы зла» (Les Fleurs du mal) вспоминаются при
чтении «Венеры» Рембо. Безжалостность, откровенность,
циничность создателя этого стихотворения поражают—и
кажутся совершенно невозможными для 15-летнего
мальчишки!
Литературщина? Нет, сколько бы ни зависел Рембо от
«больной музы», воспетой Бодлером, от «падали», которая
была поднята им до уровня поэтического сюжета, «Венера»
Рембо, этот «цветок зла», поэтически приподнятое низменное,
отвратительное («отвратительно прекрасна»),—новый момент
в развитии эстетики Рембо, очень важный момент. Дело,
конечно, не в публичной женщине во всей
непривлекательности ее натуралистически зафиксированных «красот». Дело в
том, что изживалось «литературное» представление о
красоте—вместе с идеалами, оставшимися в прошлом. Рембо же
оказывался лицом к лицу с реальностью. Он уже не мыслит
метафорами, образами повешенных или даже тартюфов—он
мыслит категориями натуралистически достоверной,
откровенной очевидности «красот» сидящей в старой ванне, очень
убогой, очень дешевой проститутки.
Рембо стал у границы неверия—жалкое, нелепое
создание, означавшее Женщину, Красоту, Любовь, символизирует


ФЕНОМЕН РЕМБО 13
это состояние поэта. Это и было то состояние, в котором
Рембо неудержимо устремился из Шарлевиля, воплощавшего
для него общество, порядок, церковь, семью, все, что было
отброшено, что вызывало безудержное отвращение. Рембо
летом 1870 года, к осени, к поре его бегств, внезапно
предстал поэтом-сатириком, поэтом, располагавшим большим
арсеналом иронических, саркастических, гротескных красок.
Появившаяся у него тогда фривольная тема отмечена
атмосферой иронии, обволакивающей живые, жизненные сценки
свиданий и ухаживаний («Первое свидание», «Ответ Нины»).
Позже Рембо оставался верен такой интерпретации темы
любви-флирта в цикле очаровательных стихов, запечатлевших
его осенние путешествия («Сон на зиму», «В «Зеленом
кабаре», «Плутовка»).
Наконец, в поэзии Рембо появился Шарлевиль, без
экивоков и метафор. К лету 1870 года, к самому кануну побегов из
родного городка, относится создание стихотворения «На
музыке». Вспоминается уже не Бодлер—вспоминается
Флобер, его «мир цвета плесени», мир фундаментальных,
оплывших «людей-конторок», «шкафов». Сатирическую функцию
выполняет даже стихотворный ритм: александрийский стих
(только что использованный для прославления революции)
своим эпическим, торжественным тоном вырисовывает чисто
внешнюю, показную значительность пустых и
незначительных буржуа. Тяжеловесные, перегруженные
существительными строки ложатся как в деловой бумаге, нагромождаясь в
картину вопиющего безобразия—безобразно обыденное,
обыкновенное гуляние буржуа под военную музыку.
Шла война. 4 сентября, после военной катастрофы при
Седане, Империя была заменена Республикой. Все это очень
задевало Рембо и, судя по стихам, было тогда главным
содержанием его внутренней жизни. В свое 16-летие он
вступил стихами о войне. В сонете «Зло» в очень лаконичной
и сдержанной стихотворной форме—образ целой
общественной системы, которая увенчана Королем и Богом.
Наполеона III Рембо запечатлел в язвительном портрете свергнутого
тирана («Ярость цезарей»), зловещие плоды его
«двадцатилетней оргии»—в сонете «Спящий в ложбине», в портрете
убитого солдата.
Вторжение социальной реальности в поэзию Рембо сопро-


14 ФЕНОМЕН РЕМБО
вождалось появлением особенного вкуса к портретной
характеристике. В такой характеристике сразу же обозначилась
содержательная функция цвета. В более раннем
стихотворении «Ощущение», хотя речь шла об ощущениях, цвета
отсутствуют—тогда как уже Венера Анадиомена словно бы
нарисована живописцем, тщательно выписывающим тона
блеклого, выцветшего тела, цвета этой дешевой красоты. В
«Ярости цезарей» лик Наполеона четко проступает благодаря
красочной палитре: бледный человек в черном одеянии,
бесцветные глаза—портрет живого мертвеца. Лежащий в
долине солдат тоже бледен—он мертв. Динамика и
драматизм нарисованной поэтом картины—в движении красок.
Открывает сонет «зеленое отверстие»—уголок живой
природы, зримый облик ее чарующей красоты. Завершают сонет
«два красных отверстия» в теле солдата. Рембо умел быть
откровенным, открытым, вызывающе дерзким—и
одновременно по видимости описательным, в духе тогдашних
художественных школ—Парнаса, импрессионизма. В сонете
«Спящий в ложбине» не живописность, не игра красок привлекает
поэта—его волнует человеческая, социальная драма; внешнее
бесстрастие и описательность оказываются средством
раскрытия внутреннего драматизма.
Одновременно со «Спящим в ложбине» мог быть написан
сонет «Блестящая победа под Саарбрюккеном, одержанная
под возгласы «Да здравствует Император!» Это образец
открытой сатиры, образец карикатуры; здесь Рембо не
сдерживал своего негодования и своей язвительности. В этом
стихотворении больше «я»—и соответственно больше от
своеобразной манеры Рембо: тут и характерная портретная
живопись, «сонет-портрет» («Посреди император...»), целая
сцена, до предела насыщающая сонет, словно бы
выплескивающаяся за его пределы, тут и подчеркнутое, афишированное
выражение своего, личного отношения к миру, отсюда
жесткий, саркастический тон, стремительный, синкопический
ритм, разрушающий размеренность традиционного, близкая к
разговорной поэтическая речь, афишированная лексическая
свобода, использование «прозаизмов», резкие перебои стиля,
ошеломляющие сочетания. Сонет Рембо парадоксален на
фоне традиции, которая считала признаками сонета
сдержанность, строгость в отборе тем и тропов.


ФЕНОМЕН РЕМБО 15
Традиционный сонет предпочитал возвышенные
сюжеты—Рембо самым решительным образом вернул сонет на
землю. Он словно бы демонстрировал: нет запретных для
сонета тем, ему доступны и «низменные», ему доступны
фривольность и сатира. Он даже предпочитал парадоксальное
сочетание сонетной формы и «земного», «низменного», или
же сатирического сюжета.
Тем самым Рембо со свойственной ему дерзостью
вторгался в тот мир, который славился своей размеренностью и
отрегулированностью,—в мир французской поэтической
традиции. Многие причины обусловили отрегулированность и
размеренность этого мира, от особенностей французского
языка до роли классицизма, установившего для поэзии такие
авторитетные правила, что они регламентировали жизнь
поэзии вплоть до эпохи романтизма. Даже романтики, до
Бодлера, во всяком случае, очень многое изменив во
французской поэзии, негласно исходили из существования
«поэтического мира», из качественного различия мира поэтического и
мира непоэтического, «низменного». Поближе к земле
оказались поэты-реалисты XIX века, поэты-песенники (Беранже),
но и с учетом этой традиции новаторство Рембо было
весомым, дерзким, многообещавшим.
После того как Рембо прошел через политические
катаклизмы лета—осени 1870 года, его представление о «крайнем
идиотизме» расширилось от пределов маленького Шарлевиля
до размеров целой Франции, общественного уклада, эпохи.
«Умерли боги»,— мог бы сказать и Рембо, повторяя
известный афоризм, рожденный у этой исторической границы.
Рембо, как и Флобер, стал живым воплощением негативной
этики; как и Флобер, он мог бы сказать: «ненависть к
буржуа—начало добродетели». С той, однако, разницей, что
ненависть, владевшая Артюром Рембо, почти тотчас же
отождествила буржуазное с «нормальным», а «нормальное» —
с добродетельным. Рембо стал очень ранним воплощением
того, что через сто лет получит наименование «гошизма»,—
стал «леваком».
В отличие от критицизма Флобера, критицизм Рембо как
знамение эпохи был лирически сконцентрирован и
эмоционально сгущен, был окрашен тонами анархического вызова,
демонстративной бесшабашности. Свидетельствовали, что в


16 ФЕНОМЕН РЕМБО
родном Шарлевиле Рембо плевался на встречных
священников и писал на стенах лозунги, угрожавшие самому богу.
Весьма показателен сонет «Моя цыганщина», подлинный
гимн богеме, человеку, оторвавшемуся от общества,
сбежавшему, оставшемуся наедине с небом и звездами. Он обрел
свободу. Свобода бродяги не лишена иллюзий; мы знаем, что
где-то недалеко подстерегают бродягу «таможенники», и
они-то напомнят ему о суровой действительности. Понимает
это и сам поэт, судя по тому ироническому тону, который
пронизывает всю эту сценку.
Анархический вызов, демонстративная бесшабашность
подтверждали иллюзорность освобождения, относительность
свободы Рембо в мире социальной практики—он не добился
большего, чем прерываемые насильственно побеги из дома,—
и акцентировали поэтический, «литературный» характер этого
освобождения. Практического, социального действия на
уровне Кузнеца или солдат 1792 года Рембо не смог отыскать, по
крайней мере вплоть до Коммуны. Все сконцентрировалось в
акте литературного творчества. Там выразило себя это «я»,
сгоравшее от ненависти. Отсюда поиски самых предельных
форм для выражения именно эмоционального,
«литературного» вызова. Литературного и постольку, поскольку
предельные формы создавались в немалой степени путем
открытого вызова литературной традиции.
Вот почему одной из высших точек негативизма Рембо до
Парижской Коммуны можно считать сонет «Вечерняя
молитва». Парадоксальность здесь исходит из самой формы.
Действительно, форма—сонет—традиционно возвышенна,
тема—молитва—возвышенна тем паче. Шокирующий
эффект производит оформленное этой возвышенностью
описание потребления пива и вытекающих из этого занятия
последствий. Органическое для Рембо мышление
контрастами, соединением в одном образе того, что непривычно, не
принято объединять и даже сближать—главный
содержательный принцип «Вечерней молитвы».
Сонет—вызов не только поэтической традиции, но
прежде всего, конечно, буржуа и их показной благопристойности,
церкви и показному, ритуальному благочестию. Крайние,
эпатирующие формы вызова доказывают, что ничего святого
не осталось для Рембо в мире, который стал для него


ФЕНОМЕН РЕМБО 17
прошлым. «Вечерняя молитва» показывает также, что на этой
фазе эволюции поэта—снова два-три месяца, всего несколько
стихотворений!—негативизм Рембо, быстро накапливаясь и
сгущаясь, находил адекватные формы выражения в
обобщенном, гротескном, собирательно-символическом и
одновременно предельно земном, конкретном, натуралистически
откровенном образе. В стихах конденсировалось внутреннее
состояние поэта, эмоциональное отношение к миру достигало точки
кипения, но одновременно с этим стирались индивидуальные
черты мира, осужденного Рембо. Такая особенность
обличительной поэзии свидетельствует об обобщающей силе лирики
Рембо, об удивительной для молодого человека способности
переводить субъективное в объективное, мыслить, так
сказать, эпически—и, конечно, о сути самого явления, таким
способом вскрытой.
В стихотворении «Приседания» — эпическое «величание»
тщательно скопированного отправления естественных
потребностей. Сам же персонаж, брат Милотий,—способ
отправления этих потребностей, не более того. В соответствии с сутью
его основной функции он обрастает прозаизмами,
натуралистическими деталями, превращаясь в гротескный
символ чего-то низменного, бездушного, тупого, слитого
с какими-то дряхлыми шкафами, с каким-то обывательским
мусором.
Динамика наблюдается при сопоставлении стихотворений
«На музыке» и «Сидящие». В первом из них отрицательные
персонажи все же выступили в некоей сцене, разыграли будто
бы какой-то эпизод из жизни провинциального буржуазного
общества. В толпе все же просматривались некие группы,
даже отдельные персонажи. Заложенная в «людях-
конторках» тенденция к одеревенению, окаменению
восторжествовала в стихотворении «Сидящие». Исчез всякий намек
на жизнь и на действие; неподвижность стала абсолютной,
через нее раскрывается безжизненность и бездуховность этих
мертвых душ. Человек сначала вытесняется функцией, а
затем функция—внешней ее оболочкой, предметной
характеристикой функции. Так создается сатирический образ
«человека-стула». С целым миром, с целым общественным укладом
Рембо рассчитался своими «Сидящими». Это его вариант
«мира цвета плесени», сделанный им на подходах к XX столе-


18 ФЕНОМЕН РЕМБО
тию вывод относительно эволюции общества, процесса
установления, упрочения буржуазии.
«Сидение» обретает значение, с одной стороны, зловещего
ритуала, какой-то коллективной «молитвы», с другой—
молитвы «вечерней», некоего низменного физиологического
отправления. Сатирический образ, образ гротескный,
благодаря которому явление простое и элементарное обретает
значение эпохального обобщения, предельно насыщенно выражает
отношение поэта к «сидням», его эмоциональную оценку
тенденции к окаменению. Если вновь заглянуть в будущее—к
чему Рембо неизменно побуждает,—то понятие «человек-
стул» приведет к сюрреалистам. И не без основания: Рембо,
многое предсказавший в художественном опыте
последующего столетия, предвосхитил и сюрреализм. Можно сказать, что
зачатки сюрреалистической поэтики таятся в склонности
Рембо (впрочем, унаследованной от романтизма) к созданию
шокирующе-контрастных композиций, к соединению
трудносоединимого в одном образе, вплоть до слияния разнородных
элементов («человек-стул»). Однако если сюрреализм и
наследовал что-то у Рембо, то лишены всякого основания
претензии сюрреалистов на его поэтическое наследство, на Рембо в
целом (Андре Бретон: «Рембо—сюрреалист в практике своей
жизни и во всем прочем»). Накануне Парижской Коммуны
поэт обогащал романтизм и реализм своими дерзкими
откровениями, но не создавал образцы современного модернизма.
Если бы сюрреалист и сочинил свой, сюрреалистический
вариант «человека-стула», то он был бы прежде всего очищен
от того социально-конкретного, сатирического содержания,
которое очевидно в «Сидящих», и от авторской оценки этого
содержания, оценки «крайнего идиотизма» буржуазного
образа жизни, без которой бы Рембо просто-напросто не
состоялся.
Однако такой вывод все же недостаточен для
характеристики Рембо накануне Парижской Коммуны. Он ведь воспел
богему, он сделал заявку на абсолютное освобождение от
общества, от этого царства «крайнего идиотизма». Рембо,
повторяем, стал носителем негативной этики, выраженной им
в силу особенностей темперамента и в силу законов
поэтического мышления в крайне сконцентрированной и
эмоционально сгущенной форме, с анархистским вызовом и демонстра-


ФЕНОМЕН РЕМБО 19
тивной бесшабашностью. Негативизм становился «гошиз-
мом», рвал все связи, покушался на все принятое,
пристойное, поэтическое, возвышенное, а потому социально-
конкретный адрес (идиотизм буржуазного существования)
дополнялся социально-бесформенным раздражителем.
Объектом крайнего раздражения не мог не стать — и действительно
стал—такой признак традиционного, возвышенного,
поэтического, каким является любовь.
Низводя носительницу любви—женщину и символ
любви— Венеру до уровня карикатурного образа проститутки,
Рембо посягнул и на самую любовь. Какие бы личные
причины ни побудили его написать куплеты «Мои
возлюбленные крошки», дело, конечно, не в тех «счетах», которые поэт
сводил с невесть каким предметом его мимолетного
увлечения. Рембо-поэт на мелочи не разменивался. Дело в
посягательстве на святыни. Показательно, что и это стихотворение
выполнено в тоне крайнего вызова, с использованием
различных шокирующих эффектов, с предельным снижением,
приземлением темы и в то же время ее гротескной
абсолютизацией, в которой стирается личное, индивидуальное. «Мои
возлюбленные крошки» в этом смысле мало чем отличаются
от стихотворений «Приседания», «Сидящие»—та же
открытая, безмерная ненависть, тот же сарказм, та же унификация
всех «малюток», которые все на одно лицо, а лицо это
уродливо, перекошено, подменено различными внешними
приметами убогой красоты. Стихия прозаического, вульгарного,
простецкого буквально захлестывает «высокую» тему,
унижая, уничтожая и женщину, и красоту, и любовь.
В стихотворении «Семилетние поэты» Рембо писал, что
«он бога не любил», но любил «он прокопченный // Народ,
что в блузах шел в предместье». Однако эти люди не заняли в
поэзии Рембо того места, которое можно было бы себе
представить, судя по тому, как не любил он бога и
«сидящих», «людей-конторок». После романтического,
символического Кузнеца, героя истинного, но все же чрезмерно
литературного, представители рабочих предместий
появлялись в стихах Рембо очень редко, и все в литературной
традиции, в традиции изображения маленьких людей,
угнетенных, обиженных (вслед за «Сиротскими подарками» —
« Завороженные»).


20 ФЕНОМЕН РЕМБО
Вот почему поучительно стихотворение «Бедняки в
церкви». Оно оттеняет значение того, что было создано
Рембо немедленно вслед за ним, под влиянием Коммуны,
значение совершенного поэтом рывка. И одновременно в
немалой степени бросает свет на то, что случилось с Рембо
после Коммуны. Видно, что не только женщина и любовь, но
и бедные заняли свое место в том мире, который все более и
более представлялся Рембо непривлекательным, убогим и
косным.
Заметна, правда, разница, существенная разница. Рембо
не позволяет себе издеваться над бедными так, как он
издевался над «сидящими» и над «возлюбленными
малютками». Рембо негодует потому, что «бедняки—в церкви»,
потому, что они верят в того самого бога, которого Рембо так
«не любил» и от которого ничего хорошего не ожидал. Рембо
возмущает смирение — что было противнее его натуре,
нежели покорность?
Едва было написано стихотворение «Бедняки в церкви»,
как Рембо увидел иных бедняков—инсургентов, бойцов
Коммуны. К периоду Коммуны, к этой новой фазе в творчестве
Рембо, относятся всего четыре-пять стихотворений, но это
действительно новая фаза его стремительного движения! Все
эти стихотворения поражают уже не просто взрослостью
поэта (а ему шестнадцать лет!), но тем, что можно назвать
мудростью.
Вот он только что посмеивался над бедными, измывался
над женщинами — и казалось, что отрицание не знает предела,
раздражение поэта не знает меры,— и тут же он пишет
подлинный гимн «рукам Жанны-Мари», гимн баррикадному
бойцу. Руки Жанны-Мари — символ, подобный «Свободе на
баррикадах» Эжена Делакруа. Однако романтическая
приподнятость осталась у Рембо в прошлом, нового «Кузнеца» он не
пишет. Рембо предпочитает простой символический образ,
можно сказать, обыденный — и в то же время
многозначительный. За рядом содержательных сопоставлений,
различных социальных и профессиональных признаков «рук», встает
целая социальная и историческая панорама.
Внезапно смывается цинизм, исчезает нарочитая грубость,
в легком, чистом, прозрачном ритме очерчивается нечто
возвышенное, героическое, вдохновляющее. «Руки Жанны-


ФЕНОМЕН РЕМБО 21
Мари» — свидетельство мощного эмоционального порыва,
который испытал Рембо под впечатлением Коммуны, прорыва
его чувств к истинным ценностям. Эти ценности поэт как бы
собирает, накапливает в своем стихотворении. Но в цельный
образ они все же не собираются. Чувствуется и по этому
стихотворению, что у Рембо не было достаточного навыка
реалистического воссоздания «бедных», да и должного знания
коммунаров, тем паче женщин на революционных баррикадах.
Поэтому даже этот образ литературен, не в смысле вторично-
сти, а в том смысле, что он действительно оставляет
впечатление памятника в большей степени, чем реальности.
Анархическое, мальчишеское бунтарство Рембо & дни
Коммуны взрослело настолько, что 16-летний поэт смог
безошибочно ориентироваться в отнюдь не простой
политической обстановке, без колебаний, со свойственной ему
решительностью занять свое место весной 1871 года. Уместно
вспомнить, что подавляющее большинство французских
писателей того времени Коммуну не понимало и не приняло.
Рембо обнаружил поистине феноменальное политическое
чутье (ведь революционной теорией он не был вооружен),
воспев коммунаров и осудив версальцев.
В «Руках Жанны-Мари» — чистота и возвышенность, в
«Парижской военной песне» — привычное для Рембо
снижение и приземление. Известные политические деятели
Франции, Тьер и прочие, поданы в контексте нарочито
прозаическом, вульгарном, на уровне простецкого солдатского
жаргона. И не случайно в последнем четверостишии вновь
появляются «сидящие на корточках» — «подвиги» версальцев
попадают в ряд каких-то низменных отправлений.
Вершина гражданской лирики Рембо — «Парижская оргия,
или Столица заселяется вновь». Политическое и поэтическое
мышление Рембо в данном произведении можно измерять
сопоставлением с титаном французской поэзии, с Виктором
Гюго. «Парижская оргия» в одном ряду с «Возмездиями» (Les
Châtiments)—«у меня под рукой «Возмездия»,— писал Рембо
в мае. Здесь тот же стиль обвинительной речи, адресованной
прямо указанному политическому противнику. Уровень
критического пафоса в этом стихотворении неизмеримо выше, чем
во всех предыдущих произведениях Рембо,—поэт поднялся
на трибуну самой Истории.


22 ФЕНОМЕН РЕМБО
Поражение Коммуны, победа версальцев осмыслена
поэтом как величайшая трагедия именно потому, что Рембо не
ограничивается непосредственными, эмоциональными
ощущениями. Для него «заселение» Парижа торжествующей победу
буржуазией—признак победы Прошлого над Будущим,
ужасающий поэта признак социального регресса. Рембо пишет
поистине эпическое полотно, картину павшего города,
безумного разгула низменных страстей, то есть в обычной для себя
манере живописует и бичует, принижая, приземляя до уровня
физиологических отправлений.
«Парижская оргия» — гимн Парижу как средоточию всех
надежд, всех порывов поэта. Рембо не создавал ранее такой
эмоционально мощной, демонстративно открытой оппозиции в
пределах одного стихотворения, одной поэтической системы.
Поэтому «Парижская оргия» свободна от односторонности
сатирических стихов Рембо, здесь отрицание не замыкается
самим собой, оно усиливается противопоставлением тени и
света.
Рембо произносит обвинительную речь—на его стороне
нравственная сила, справедливость и истина. Вот почему,
какими бы уничижительными эпитетами, приземляющими
сопоставлениями поэт ни пользовался, нет ни следа цинизма
или вульгарности. Как ни в каком другом стихотворении,
стилистическая дерзость здесь оправданна и содержательна,
она в немалой степени служит общему впечатлению бунта,
протеста,—дерзость и ритмическая, и лексическая. Все
компоненты «Парижской оргии», вся поэтическая система этого
стихотворения предстает поэтому последней баррикадой
Коммуны.
Баррикадой, обреченной на поражение. В письме,
датированном 13 мая, то есть за несколько дней до «майской
недели», Рембо поместил стихотворение «Украденное
сердце». В этом стихотворении по-своему уже сообщено о
«Парижской оргии». Различие только в том, что жертвой,
отданной палачам, оказывается не Париж, а сердце поэта. Но
участь их общая, и «Украденное сердце» раскрывает личный,
автобиографический, так сказать, смысл «Парижской оргии»,
ту эмоциональную достоверность, которая так поражает в его
памятнике погибшей Коммуне.
Стихи, написанные Рембо в дни Коммуны, показывают,


ФЕНОМЕН РЕМБО 23
какое значение имела она для Рембо, и позволяют
предполагать, что будет означать для него ее поражение. Поражение
восстания сделало личную драму Рембо подлинной трагедией
личности. В какой бы мере он ни носил Коммуну в себе
самом, он не был способен увидеть конкретно-исторический
смысл поражения Коммуны (не случайна абсолютизация зла
в «Парижской оргии»), а следовательно, предвидеть и
возможные победы, увидеть, кто и каким образом разрушит
«весь мир насилья», справится с жестокой солдатней.
Поражение Коммуны означало для Рембо победу
«сидящих», подтверждение его ярой антибуржуазности,
компрометацию общественной политической деятельности.
Стихотворение «О сердце, что нам кровь, которой изошел весь мир...»
точно передает такое умонастроение Рембо, выражает его
бешеный анархизм, задающий тон всему последующему
творчеству, всей жизни Рембо.
После поражения Коммуны Рембо делает ставку на
искусство, сочтя, что все прочие ставки биты. Тем самым он
оставался поэтом XIX века, еще раз подтверждая свою
органическую связь с романтизмом. Сила романтического
опыта определила во многом даже характер эксперимента
Рембо—сотворение нового, новой поэзии путем создания
новой, необыкновенной, исключительной личности («стать
великим больным, великим преступником, великим
проклятым»).
Однако если Рембо и после Коммуны напоминает о
романтической традиции, то в формах «неоромантических», и
не только по времени своего эксперимента, но и потому, что
все романтическое было им после Коммуны продолжено и
развито до крайней черты, даже до извращения. Рембо делает
ставку на личность как на сосуд, в котором выплавляется
новое искусство (может быть, и новое общество — замысел
Рембо не лишен был социального утопизма, заявлявшего о
себе на всех поворотах его поэтической судьбы), но эта
личность рвет связи с социальной средой, окончательно
скомпрометированной, и себя самое социально
компрометирует.
Рембо перестал учиться, несмотря на свои поистине
поразительные успехи. Он вообще избегает всякой
постоянной деятельности, способной приобщить его к общественному


24 ФЕНОМЕН РЕМБО
организму. Отказ Рембо представлял собой демонстрацию
асоциальности, бунтарских настроений, так как он был не из
числа бездельников. Самообразованием, например, Рембо
занимался упорно. Говорят, что по старенькому греко-
русскому словарю он пытался даже изучать русский язык...
Начинается новый цикл скитаний. В августе 1871 года
Рембо посылает свои стихи Верлену, и тот, пленившись ими,
приглашает поэта в Париж. Там Рембо сближается с Верле-
ном, с другими поэтами, живет жизнью подлинной богемы,
жизнью «гошиста», если говорить на современном языке. Сам
образ жизни Рембо как будто ставит под сомнение
заложенную в его поэтическом опыте романтическую предпосылку —
в нем нет ничего исключительного, тем паче возвышенного,
напротив, все достаточно низменно.
В феврале 1872 года Рембо возвращается домой, но уже в
мае снова направляется в Париж, затем вместе с Верленом —
в Бельгию, а вскоре — в Лондон. В декабре он появляется на
родине и тотчас же вновь отправляется в Англию, опять
возвращается во Францию, затем в Бельгию. В июле 1873
года Верлен во время очередной ссоры стреляет в Рембо, ранит
его, попадает в тюрьму. «Роман» с Верленом—форма
вызывающей асоциальное™ — завершается этой трагикомической,
жалкой, недостойной и того, и другого сценой из дурного
спектакля.
В начале 1874 года Рембо в Англии, затем в Германии,
Италии; пробыв некоторое время в Шарлевиле, он
оказывается в Австрии, Голландии, и т. п. вплоть до 1880 года, когда
поэт окончательно, то есть до своей болезни, покидает
Европу.
Итак, почти 10 лет скитаний по Европе. Они, несомненно,
напоминают о первом цикле мальчишеских бегств. Но есть и
различие—теперь скитания говорят не столько о бунте,
сколько о неприкаянности. Видно, что после Коммуны Рембо
окончательно выбит из колеи (да и какая колея у Рембо?!),
что он мечется, не зная, что ищет. Это не просто 10 лет
скитаний, но 10 лет нищеты, случайных, чтобы не умереть с
голоду, заработков, чудовищных экспериментов, вроде
странной дружбы с Верленом.
В испещренной границами и уставленной таможенниками
Европе мечущийся Рембо кажется вопиющей аномалией,


ФЕНОМЕН РЕМБО 25
символом вызова, брошенного любой организованной
социальной жизни. Он живет в обществе, но пытается быть
свободным от него, не связывает себя даже фактом
присутствия, пребывания на одном, не важно каком именно, месте.
Некоторое время Рембо остается поэтом. Граница
периодов, на первый взгляд, обозначена четко и решительно —
13 мая 1871 года, в тот памятный месяц, когда была
раздавлена Коммуна, Рембо пишет письмо, в котором заявляет о
своем намерении создавать новую поэзию: «Я хочу быть
поэтом, и я пытаюсь превратиться в ясновидца... Речь
идет о том, чтобы достичь неизвестного расстройством всех
чувств...» Затем, 15 мая, последовало письмо с более
подробным изложением программы.
Нелегко определить, где позаимствовал Рембо понятие
«ясновидения». Может быть, и у прочитанного им Мишле,
который писал (во «Введении во всеобщую историю» —
L'Introduction à l'histoire universelle, 1831) о «ясновидцах и
пророках, выходящих из народа».
Программа «ясновидения» прямо связывается Рембо с
бунтом («Я бастую»)—ведь и два знаменитых письма
появились до кровавой «майской недели» (21—28 мая), Коммуна
еще не была побеждена. Следовательно, в них сказался и
предельный для Рембо социальный гнев, и постоянство его
«гошистской» асоциальное™. Социальное было приемлемо
для Рембо преимущественно в том виде, в котором оно
опровергало общественное бытие «сидящих». Вот почему
поэзия как будто осмысляется им в своей социальной
функции, но вместе с тем социальная роль поэта отрицается
самым категорическим образом. Более того, можно сказать,
что пафосом писем Рембо о «ясновидении» оказывается
именно пафос воинствующей асоциальности. Изамбару, по
словам Рембо, погрязшему в «рутине» самой своей
принадлежностью к «педагогическому персоналу», поэт с вызовом
бросает негодующее «работать сейчас — ни за что, ни за что»,
ведь в это самое время в Париже «погибает столько
работников». Истоки «ясновидения» оказываются в таком
«расстройстве чувств», которое демонстративно противополагается
«нормальному», социальному бытию: «Тупицам из коллежа»
Рембо предлагает «все, что можно, и в деле, и в слове
сочинить низкого, грязного, дурного».


26 ФЕНОМЕН РЕМБО
Такое противопоставление для Рембо — необходимое
условие уничтожения «чиновничьего» в поэте (чем, как ему
кажется, заражена многовековая история поэзии — к ней он
теперь безжалостен) и превращения поэта в объект
поэтического познания, в источник поэзии. В меру
гипертрофированной асоциальное™, в меру афишированного
«неоромантического» акцентирования роли именно данной личности в теории
«ясновидения» решающее значение приобретает призыв к
«расстройству всех чувств». Он прозвучал, предугадывая
попытки модернистской литературы XX века обнаружить
истинную человеческую суть, снимая, «сцарапывая» с
личности налет социально-характерного во имя
индивидуального, неповторимого—следовательно, поэтического
(«культивировать свою душу, и без того богатую, как никакая
другая!»).
Рембо в этом призыве как нельзя более верен себе, своему
постоянному недоверию к «нормальному», к правильно-
буржуазному, своему вкусу к крайностям. Рембо не
сочинял— он переживал. Он пережил Коммуну, и его
развивавшаяся внутренняя драма находила себе новую форму
переживания поэтического.
Письма Рембо о «ясновидении», от которых так много
начинается в истории поэзии, на самом деле прежде всего
программа образа жизни. Вот почему важнейшее значение
приобрел тот образ жизни, который избрал Рембо после
Коммуны. И вот почему вслед за провозглашением
«ясновидения» почти сразу же последовал этот образ жизни —
признаки новой поэзии определялись не тотчас же.
После Коммуны, во второй половине 1871 года, в 1872
году, было написано около тридцати стихотворений (точная
датировка некоторых из них весьма проблематична,
поскольку они публиковались гораздо позже). Для Рембо год-
полтора — срок большой. Бросается в глаза: в первый период,
до Коммуны, перемены наступали быстро; после Коммуны,
когда была объявлена целая программа поэтического
творчества— программа «ясновидения», перемены зреют
относительно медленно. Надо думать, что эта программа
предполагала такие радикальные и не вполне ясные самому Рембо
перемены, что требовалось время.
Летом 1871 года Рембо послал Теодору де Банвилю


ФЕНОМЕН РЕМБО 27
стихотворение «Что говорят поэту о цветах». Это приметное
событие. Своему недавнему кумиру, олицетворявшему
поэзию, Рембо направил крайне непочтительные куплеты. В
этих куплетах, отнюдь не впервые, он посягал на
возвышенно-поэтическое, традиционно-романтическое. Однако впервые
такое посягательство выражено прямо — в форме осмеяния и
носителя определенной поэтической традиции, и самой этой
традиции, впервые ей противопоставлено иное понимание
поэзии.
Возвышенное снижается обычным для Рембо способом,
включается в стиль отрезвляющий, панибратский, нарочито-
вульгарный, в стиль шокирующих парадоксов, прозаизмов,
разговорного ритма. Никаких признаков «ясновидения» в
стихотворении «Что говорят поэту о цветах» не заметно. С
большим основанием можно его считать манифестом раннего
Рембо, обоснованием эволюции его поэзии в год,
предшествовавший Коммуне. И, во всяком случае, документом
отмежевания от окостеневающей, погрязшей в красивостях поэзии,
свидетельством властного вторжения реальности в
поэтический мир. «Что говорят поэту о цветах»—декларация, можно
сказать, современной, в широком смысле, поэзии, декларация
прав на обновление, манифест новой поэтической эры. Какова
сама эта эра, что предвещает, что принесет с собой
«ясновидение», остается пока невыясненным, неуточненным.
Больше как будто определенности в знаменитом сонете
«Гласные». Больше просто потому, что стихотворение
написано категорично, доктринально, оно предлагает новое видение,
новый принцип формирования образа, исходящий из
соответствия звука и цвета. Правда, нет никакой возможности
ответить на вопрос, что имел в виду сам Рембо, какой смысл
вкладывал в свою систему соответствий, какие задачи
предполагал выполнить. Никакого авторского комментария сонет не
получил, что бросает тень сомнения на него как на некое
откровение. Впрочем, Рембо вообще не любил
теоретизировать.
Поэтому малоубедительной оказывается та необъятная
литература ученых интерпретаций сонета, которая возникла
за сто лет его существования. В цепи бесчисленных
предположений может занять свое место — и не последнее — самое
простое: Рембо пошутил (так считал Верлен). Однако поэт не


28 ФЕНОМЕН РЕМБО
властен над судьбой своих созданий, и если даже
«Гласные»—шутка гения, то значение ее серьезно.
Значение «Гласных» — хотел того или нет сам поэт—
определяется в свете программы «ясновидения», в свете
эволюции Рембо, логики его движения. «Ясновидение» —
поэтическая программа, она предполагала «новые идеи и
формы». В более развернутом ее варианте (в письме Полю
Демени, молодому поэту, от 15 мая) сказано следующее:
«Поэт... достигает неизвестного, и если даже, обезумевший,
он кончит тем, что утратит понимание своих видений,—он их
видел!» Это ли не программа: видеть, не понимая, утратив
смысл, обезумев, достигнув неизвестного?!
С этой точки зрения можно — и желательно — прочитать
«Гласные»1. Здесь важен осуществленный сонетом принцип
уподобления гласного звука цвету, а что имел в виду Рембо,
что вызывало само уподобление — не столь важно, в конце
концов. Объективно в свете задач «ясновидения» такое
уподобление поистине открывает путь к некоему
«неизвестному». Во-первых, гласный звук перестает быть составной
частью слова, речи, то есть перестает выполнять функцию
поэтического языка, которая и состоит прежде всего в
передаче смысла, в значимой коммуникации. Во-вторых,
изолированный от смыслового контекста звук, будучи
уподоблен цвету, становится носителем совершенно иной
функции—функции непосредственного внушения, прямого
1 Именно с этой точки зрения—а не в свете общеизвестной
истины об «окрашенности» звуков речи. Физические свойства звуков,
несомненно, вызывают более или менее определенные впечатления,
не совпадающие вместе с тем с понятийным значением слова. Звуки
звучат, поэтому есть музыка слов, и испокон веков поэзия, да и
вообще словесное искусство было искусством звучащим, рисующим с
помощью звука.
Если ограничиться только таким напоминанием, то «Гласные»
Рембо поняты не будут. Не без оснований покажется, что Рембо
«просто соригинальничал» (А. П. Журавлев. Звук и смысл. М.,
1981, с. 129). Но он «соригинальничал» не «просто», а как поэт-
«ясновидец».


ФЕНОМЕН РЕМБО 29
воздействия на чувства, функции «суггестивности». Из
области понимания мы переходим в область ощущения—в область
импрессионизма и символизма, где «неизвестное» поджидает
неминуемо.
«Гласные» предвещают такой переход. Эстетически
неопределенное «ясновидение» таким образом несколько
определилось. Однако Рембо пока еще не только «видит», но и
«понимает», смысл еще не утерян. Строгая форма сонета
органична для обдуманной композиции гласных и
вызываемых ими ощущений.
Открывший «тайну» цветных обличий звуков, сонет Рембо
вписывается в общее движение искусства того времени.
Одним из его признаков были поиски живописных (а также
музыкальных) характеристик образа. В том виде, в котором
цвета гласных предстали в сонете Рембо, уже намечается то,
что позже станет «метафизикой цвета». Но станет позже —
Рембо писал не в эпоху абстракционизма, а в эпоху
импрессионизма, он надеялся «видеть» даже тогда, когда «утратит
понимание своих видений».
Эта диалектика крайне важна для понимания позднего
Рембо: «понимание» утрачивалось, а «видение» сохранялось.
К тому же «видение» должно было выплавляться в том
сосуде, которым являет себя «я» поэта («поэт обнаруживает
свою душу, ее изучает, ее испытывает, ее познает»), должно
быть результатом «расстройства всех чувств», употреблением
«всех форм любви, страдания, безумия», вследствие чего
душа поэта станет «чудовищем».
Вот почему он вводит в период «ясновидения» скорее
стихотворение «Пьяный корабль», чем «Гласные». «Пьяный
корабль» — рассказ о том путешествии, в которое намерен
отправиться поэт-«ясновидец». В соответствии с не
изменяющей Рембо способностью «видеть», путешествие это
изображается—«видится» в данном случае некий корабль,
пускающийся в плавание по неспокойному морю, быстро теряющий
и экипаж, и руль, в конце концов, готовый пойти на дно.
Корабль воспроизводится достаточно достоверно, так что в
первых строфах даже «я» кажется принадлежностью этого
корабля, «очеловеченного» настолько, что он приобретает
способность и чувствовать, и говорить.
Он действительно «очеловечивается», поскольку осознает-


30 ФЕНОМЕН РЕМБО
ся в своей функции символа, наглядного, зримого воплощения
«я» поэта, состояния его души. «Пьяный корабль»
предсказывает тот необузданный, изощренный метафоризм, который
созреет в пору «ясновидения». В стихотворении возникает
двойной образ, «корабля-человека», двойной судьбы — и
разбитого корабля, и разбитого сердца поэта. И хотя поэт
вверяет образу корабля как будто самостоятельную роль
заблудившегося в бурю корабля, все же не корабль
погружается в море, а душа — в океан, в океан бытия, где стихия
впечатлений, необыкновенных ощущений нарастает мощными
волнами, захлестывая разбитую душу поэта.
«Пьяный корабль» — видение, наблюдение извне, через
впечатляющий символ, того сосуда, в котором должна была
выплавиться поэтика «ясновидения» и которому надлежит
стать «чудовищем». Свой эксперимент поэт демонстративно
отделяет от «нормального» существования, от «вод Европы»,
похожих на «лужи», от караванов торговых, деловых судов.
Маршрут «пьяного корабля» — маршрут «ясновидения»: вот
«я» отрывается от проторенных путей, теряет руль, и тут же
перед взором абсолютно свободного «корабля-человека»
предстают невиданные пейзажи, странные, причудливые картины.
Это все «видения», предсказывающие область неизведанного,
«неизвестного».
Рембо не только нарисовал в виде картины, в виде судьбы
«пьяного корабля» свое путешествие за «неизвестным». Он
предсказал даже скорую гибель корабля, пустившегося в
опасное предприятие. Способность воссоздать в
стихотворении, в «видении» свою поэтическую судьбу, свою
собственную поэтическую суть поражает в «Пьяном корабле» и
представляется поистине феноменальной. Уместно к тому же
напомнить, что в момент создания «Пьяного корабля»
(сентябрь 1871 года) Рембо не было семнадцати лет!
«Пьяный корабль» — действительно введение. Вслед за
ним последовала группа стихотворений, созданных летом
1872 года, во время скитаний поэта,— последних
стихотворений Рембо. Это особая фаза творчества. Поэт стал
«ясновидцем». Он жил, конечно, в обществе, но мечтал о свободе —
вот он и обрел ее, приведя поэзию в соответствие со своей
вызывающей, демонстративной асоциальностью. Лик
общества, проклятого Рембо в стихотворении «О сердце, что нам


ФЕНОМЕН РЕМБО 31
кровь...», почти совершенно исчезает из его стихов. Поэт
уничтожает презренную социальную практику—во всех ее
видах — брезгливым о ней умолчанием.
Надо полагать, что Рембо не перестал быть бунтарем — он
и «ясновидение» затевал в знак своей «забастовки». Однако в
первый период творчества характер и даже мера бунтарства
достаточно точно измерялись конкретно-историческим
мышлением поэта, социально-конкретным измерением поэтических
тем — будь то «Кузнец», или «Сидящие», или «Парижская
оргия». Во второй период такую меру установить не удается,
поскольку осуждение проявляет себя не столько в
проблематике, в изображении, сколько в устранении осуждаемого,
критикуемого мира, в его подмене.
Таким образом, мир «ясновидения» — это некая
поэтическая утопия. По своим истокам она остается утопией
романтической. Очередной парадокс феноменального Рембо. Он в
первый период старательно и небезуспешно снижал,
приземлял, уничтожал поэтическое. Но во второй период именно
поэтический мир, только поэтический мир сохраняется как
последняя надежда и последняя ставка поэта, оставившего
мир социального бытия, в котором не осталось ничего
поэтического. Поэтическое начало становится приметой мира
«ясновидения», противопоставленного непоэтическому миру
«сидящих», заместившего собой этот мир.
Соответственно — хотя бы первое время — сохраняется,
сберегается поэтический мир в своей цельности, связности,
поэтичности. Поражает еще одна парадоксальная особенность
«последних стихотворений»: нелегко установить прямую связь
их художественной системы с образом жизни поэта, который
во время их создания прилежно занимался «расстройством
всех чувств». Необходимо, однако, вспомнить о
стихотворении «Пьяный корабль», о той «подстановке», которую
совершил поэт, предложив читателю образ
«корабля-человека».
Эта «подстановка» поистине эпохальна. Она знаменовала
формирование принципиально новой поэтической системы,
основанной на «посредничестве», на непрямом,
символическом отражении действительности. Механизм последних
стихотворений определяется переводом всего поэтического
мышления в плоскость философии жизни. Вот и еще один


32 ФЕНОМЕН РЕМБО
парадокс: пообещав познание своей души, только своей,
Рембо создал образ бытия человеческого.
Картина эта весьма наглядна. Поэт, как всегда, «видит».
Может даже показаться, что поздний Рембо обратился к
пейзажной лирике, что последние стихотворения — что-то
вроде туристических зарисовок, сделанных во время его
скитаний. Вот Брюссель, в котором так часто бывал Рембо;
вот странник, устав, пьет; вот он поведал о своем голоде, о
мыслях поутру, о «юной чете» или о «Мишеле и Кристине»,
возможно, встреченных по пути так же, как встретилась и
«черносмородинная река». Как будто случайный, «попутный»
подбор тем. Случайный, однако, поскольку не в них дело, не
в их осязаемой, обозримой живописности, не в их конкретной
теме.
Например, «Слеза»—поначалу сценка, живописный
эпизод; все «видимо». Во всяком случае, до второй строфы, где
«я» пьет уже не только из «молодой Уазы», но из какой-то
экзотической «колоказии», пьет «золотой сок»,— и
соответственно «я», до того вполне ассоциируемое с личностью
поэта, стало своего рода «пьяным кораблем»; все признаки
определенного места исчезли, наплывают, сменяя друг друга,
впечатления, и жажда проявляет себя уже в этом состоянии,
состоянии опьянения впечатлениями. Возникает ощущение
чего-то «невыразимого», «невыраженного». Стихотворение
обретает суггестивность, оно намекает на нечто такое, что не
поддается никаким дефинициям, на что надо музыкально
настраиваться — настраиваться на эту «слезу», которая так и
не пролилась в стихотворении Рембо.
Все «видимо» и в «Речке Черный Смород»1, однако река
эта престранная. Вновь кажется, что мчится «пьяный
корабль», и совершенно реальные, конкретные впечатления
сбиваются в плотный клубок, абстрагируются до уровня
символа, обозначающего то ли «пейзаж души», то ли пейзаж
вселенной. Весь мир стягивается к данному душевному
состоянию — тогда как состояние души отражается во всем,
выстраивая загадочные пейзажи вне времени и вне простран-
1 Название дается в переводе Е. Витковского.


ФЕНОМЕН РЕМБО 33
ства, рисуя картины, затем буквально затопленные потоками
разноречивых интерпретаций, ни одна из которых не может
быть адекватной, ибо символические пейзажи суть «пейзажи
души», итог добросовестных поисков «неизвестного», ибо
прервана прямая связь зримого символа и питающего его
впечатления, допущен пропуск, «эллипс».
На своем пути «пьяный корабль» преображает реальность
настолько, что неузнаваемым становится все простое,
доступное, осязаемое. Эстетический эффект последних
стихотворений в немалой степени определяется шокирующим слиянием
простейшего и сложнейшего. «Добрые мысли утром», всего-
навсего добрые мысли поутру — однако о чем здесь речь?!
Конечно, не о строительстве новых городов и не о благе
плотницкого труда—все это нелепо в мире Артюра Рембо.
Возникает очередной символ, очередной образ «подставной»
эстетизированной реальности. «Юная чета» — всего-навсего
юная чета в своей комнате, но комнате столь странной, что ее
можно принять одновременно и за душу, занятую поисками
«неизвестного», и за вселенную, несущую на себе печать того
«беспорядка», который вселился в душу поэта.
Что может быть конкретнее и определеннее Брюсселя?!
Место действия в стихотворении помечено, место, хорошо
известное поэту. Однако как определить его, как его узнать
по тем ассоциациям, которые насыщают «посредника»,
создают непроницаемую пелену намеков? «Как прекрасно!» —
восклицает поэт. И действительно, прекрасен поэтический
мир, который им нарисован. Что, однако, сохранилось в этом
мире от впечатлений нищего, голодного, исстрадавшегося
человека?
Стихотворение «Воспоминание» содержит немало намеков
на детство поэта. Известно, каким оно было на самом деле.
Что же осталось от него в стихотворении, набрасывающем на
«слезы детства» очень красивую пелену изысканных и
слепящих образов, смывающем эти слезы загадочным «золотым
теченьем»?
«Слишком красиво!» — можно повторить вслед за Рембо (в
стихотворении «Не знаю, кто она...»).
Правда, среди последних стихотворений Рембо были не
только «Воспоминание», не только «Комедия жажды»,
запоздалый гимн бродяжничеству, но и «Разгул голода», «Как волк


34 ФЕНОМЕН РЕМБО
хрипит под кустом», «Стыд». Пелена изысканного эстетизма
в таких стихах разрывается органичной для музы Рембо
мрачной и саркастической самоиронией, выражением беды,
случившейся с «я», которое не представляет труда
идентифицировать: «посредника» в данном случае не заметно, «пьяный
корабль» неприметен; он отодвинут образом поэта,
пожирающего себя самого в процессе всеобщего уничтожения,
подвергнутого немыслимым пыткам, гонимого и
загнанного.
И все это Артюр Рембо предвидел, предусмотрел —
предвидел, что предстоящий ему в мае — августе 1872 года
последний поэтический «сезон» будет «Порой в аду», станет
«адскими каникулами» поэта-«ясновидца».
Об этом — центральное произведение «Последних
стихотворений», цикл «Празднества терпения». В первом
стихотворении этого цикла — в «Хоругвях мая» — говорится о
«трагическом лете», об участи поэта, обреченного «быть
измотанным» «сезонами», «временами года». Видно, что свою личную
драму и свой собственный поэтический эксперимент Рембо
обобщил, осмыслив на уровне категорий «Вечности» и
«Золотого века», на уровне бытия Природы и ее главных
проявлений— искусства, любви, «жажды», «голода». Поэт делает
ставку на поэзию как на «самую высокую башню» «веселья и
легкости» — в цикле «Терпений» содержится заявка на
утопию, на романтическую иллюзию этой «башни», этих
праздничных «хоругвей». Как и положено утопии, она
сооружается на фоне действительного положения дел, которое далеко
от «веселья и легкости».
Ритмы цикла праздничны, вызывающе легки,
демонстративно бодры, удивительно просты, прозрачны; в них прямо
выражено празднество «веселья и легкости». И в самом
беззаботном тоне сообщается: «я жизнь свою сгубил».
Повторяем: «драматическому лету» («Поре в аду») вверяет себя
поэт, не сомневаясь, что будет «измотан». «Иллюзий
никаких»— «я умираю». Он обретает свободу? Но «свободным»
будет «его несчастье». «Терпение» больше похоже на
«страдание», а «терпеливый» — на «пациента», на неизлечимо
больного человека, который тешит себя надеждой, что на мгновение
«страдания к небу поднялись». И тут же поправляет себя
«надежды нет» — «есть мученья».


ФЕНОМЕН РЕМБО 35
Таким образом выстраивается внутренняя логика всего
цикла. Ритмы стихов отражают эту логику, движение от
«хоругвей мая» к «вечности» и даже «золотому веку»,
движение ясновидческой утопии, иллюзорного освобождения,
«воспарения», создания загадочных «атласных очагов».
Соответственно все прозрачнее становится ритм; он тоже
«парит»— в вечности. Но одновременно проявляет себя трезвый
и безжалостный самокомментарий, развивается мотив мук и
гибели. Таким образом, завершающая часть, с одной
стороны, венчает утопию — это «Золотой век», с другой —
преподносит этот «венец» иронически; тон резко меняется,
словно бы голос фальшивит, словно бы песня поется с
чужого голоса. Словно бы поэт решительно взглянул на себя
со стороны — и беспощадно разделался с «высокой башней».
Разделываться с самим собой—обыкновение для Рембо.
«Ясновидение» расшатывало основы традиционной
системы стихосложения. Объективно это был процесс обогащения,
расширения возможностей стиха, эпохальный процесс
открытия «свободного стиха» французской поэзии. Сохраняя
временами рифму, Рембо внедряет ассонансы, двенадцатисложную
строку заменяет одиннадцати-, десяти-, восьмисложной,
прибегает к укороченной строке, подчиняющейся ритмам
песенным, разговорным, варьирует в этих целях цезуру, не
соблюдает порой пунктуацию, вообще демонстрирует
независимость относительно «правил», демонстрирует свое право
быть собой в поэзии, сохранить свою индивидуальность—и
свою свободу относительно любой регламентации.
Своеобразие момента творческой судьбы Рембо,
запечатленного в последних стихотворениях, выражается в том, что,
освобождаясь от правил, он писал все же стихотворения—то
есть подчинялся той условности, той несвободе, которая
заключена в условности поэтического языка как такового.
Вызревание прозаичности в его последних произведениях,
появление «поэзии в прозе», появление «озарений»
предвещало освобождение от этой несвободы—то есть то
освобождение от поэзии, роковое освобождение от искусства, которым
завершил свой путь Рембо.
Дата создания «Озарений» не сохранилась (опубл. в
1886 г.), но, очевидно, это произведение примыкает к
«Последним стихотворениям», следует за ними как следующая


36 ФЕНОМЕН РЕМБО
фаза «ясновидения». Надо полагать, что жизненные
впечатления питали мир необыкновенных «озарений», и можно,
конечно, потрудиться, стараясь перевести их в план реальной
биографии поэта. К этому побуждает и то, что Рембо даже в
«Озарениях» сохраняет свою способность «видеть»;
фрагменты кажутся видимыми картинами, порой сценами. Фрагменты
лаконичны, компактны, составлены по преимуществу из
материала, который «под рукой»,— они, как может
показаться, даже «просты».
Однако «простота» «Озарений» — лишь видимая, внешняя.
Она оттеняет необыкновенную сложность плодов
«ясновидения». Столетняя история упорных поисков реальных
прототипов образной системы «Озарений» дала удручающе жалкие
результаты. Конечно, трудно устоять перед искушением
продолжить разгадывание поэтических ребусов. Возникает,
однако, вопрос — следует ли вообще этим заниматься, коль
скоро самая суть «Озарений» исключает успех таких поисков.
«Озарения» — плод «ясновидения», высшая его точка в
поэтической практике Рембо, высшая точка поисков
«неизвестного». Уместно вспомнить о сонете «Гласные», так как
механизм создания «неизвестного» в этом сонете был предсказан:
образ (гласный звук) перестает быть частью связной,
логически определенной коммуникации, выполняет совершенно
иную функцию, функцию независимой от смысла
«суггестивности», способа создания образов, воспринимаемых как
музыкальные или живописные композиции.
В «Озарениях» все как будто видимо. Но что, однако,
видно? Видимое в самом простом случае предстает «сказкой»,
аллегорией, столь, однако, загадочной, что сколько-нибудь
точно сказать о ее смысле нет никакой возможности. Таковы,
например, «Сказка», «Парад-алле» (поистине — «один лишь я
подобрал ключ к этому дикому параду-алле»),
«Царствование» и т. п. «Сказки» Рембо абстрактны, в них нет никаких
примет места и времени. Конечно, они насыщены
впечатлениями от реального мира, но впеча!ления оторвались от своих
прототипов, живут своей жизнью, а поэтому смысл стал
двусмысленным, многозначным.
Рембо-«ясновидец» предварил символистскую поэтику
Малларме («рисовать не вещь, но производимый ею эффект»).
Его загадочные «озарения» вызывали восторг у сюрреали-


ФЕНОМЕН РЕМБО 37
стов—и на самом деле могут показаться предшественниками
сюрреалистической «надреальности». Галлюцинации Рембо,
его «головокружение» предвещали «грезы» сюрреалистов.
Однако поэту был чужд и натурализм, и мистицизм, без
которых немыслим сюрреализм. Тексты «Озарений» только
по видимости родственны сюрреалистическим текстам,
возникшим в результате автоматической деятельности
всемогущего подсознания. Ни подсознание, ни автоматическое
письмо не играли в механизме «ясновидения» решающей
роли.
«Галлюцинации» Рембо имели прежде всего иную, не
сюрреалистическую, а импрессионистически-символистскую
природу, они были результатом «подстановки», изощренной
метафоризации реальных источников образа.
«Ясновидение»— патологически заостренная способность Рембо
мыслить образами, жить в мире образов, в мире иллюзий. Это
главная его особенность — в определенных условиях она
болезненно гипертрофировалась, как раковая клетка.
Об основном сюрреалистическом приеме — соединении
несоединимого— скорее может напоминать поэтическая техника
раннего Рембо. Но в тот, первый период творчества она
выполняла совсем иную, содержательную функцию, функцию
открытой социальной критики—и осталась в прошлом вместе
с этой функцией, хотя склонность к парадоксальному
мышлению и к шокирующему письму сохранялась всегда.
Для характеристики «Озарений» важно напомнить об
одной черте личности его создателя: Рембо был
последователен. Уж если он пообещал создавать «неизвестное» с
помощью «расстройства всех чувств», так нет сомнений в том,
что «Озарения» — «неизвестное», созданное «расстройством
всех чувств». Как и стихи Верлена, «Озарения» — «пейзаж
души». Однако у Верлена пейзаж импрессионистичен, душа
ищет соответствий в мире вполне реальном. Видение же у
Рембо — это видения. Не к конкретным реальным прототипам
они отсылают, а к собственной духовной субстанции, которая
вырастает до символа внутреннего состояния поэта-
«ясновидца», расстраивающего свои чувства, то есть
фабрикующего неизведанные ощущения и невиданные образы
внешнего мира, мира преображенного, ставшего утопическим миром,
вытеснившим недостойную реальность.


38 ФЕНОМЕН РЕМБО
От фрагмента к фрагменту нарастает в «Озарениях»
причудливая панорама, складывающаяся из картин
необыкновенных, странно экзотических при своей обыденности. Если и
можно воспользоваться для их характеристики определением
сюрреалистической эстетики—«чудесное в повседневном», то
с той важнейшей для Рембо поправкой, что его
«повседневное» совершенно необыкновенно и необыкновенно поэтично.
Оно преисполнено богатым эмоциональным содержанием. И
вновь видно, что Рембо не сочиняет, а переживает свои
«озарения», видно, что он не формалист, не расчетливый
версификатор. «Озарения»—в ряду произведений Рембо,
всегда являвших собой форму поэтического переживания.
Отсюда непреходящее значение «Озарений». Ни один из
составляющих этот цикл фрагментов не может найти
достаточно убедительную интерпретацию, исходящую из реальной
биографии Рембо, но цикл в целом создает образ
недвусмысленный. Это образ сильной, незаурядной, необыкновенной
личности, обуреваемой могучими страстями и порывами,
поднявшей над миром реальным мир воображаемый, целый
мир, созданный необузданной фантазией, беспрецедентным
душевным порывом, готовностью идти до конца.
Чувствуется, что «я» на пределе, балансирует на какой-то
опасной грани, сознавая очарование мук, привлекательность
бездны. В мире Красоты, созданной «Озарениями», есть
что-то дьявольское, словно бы и Рембо свою поэзию оплатил
трагической сделкой со Злом. Так «я» стало всесильно,
предстало Творцом, распоряжающимся в созданном им
мире— или, точнее, создающим свою вселенную, оперируя и
твердью, и водами, и цветами, и запахами, и формами всех
вещей, и их субстанциями. В космическом пространстве
«Озарений» —свое время, своя мера вещей, внесоциальная,
неисторическая, собирающая весь человеческий опыт в
миниатюре его интенсивного переживания данной личностью,
только данной, никакой иной. «Озарения» — конспект бытия
человеческого, его сжатый образ, плод ассоциативного и
суггестивного мышления, плод «ясновидения», то есть
крайней субъективизации творческого акта, превращения поэзии в
«мое дело», в дело Артюра Рембо, только его.
Степень этой субъективизации такова, что Рембо был
обречен на полное одиночество. Он писал, то есть обращался


ФЕНОМЕН РЕМБО 39
к другим людям, но кто мог его понять? Он решил создать
новую, истинную поэзию, но за ним никто не мог пойти,
школы быть не могло, так как «ясновидение» — не
поэтический прием, а поэтическая судьба, неповторимая судьба
Артюра Рембо. Откровения поэта буквально расхватывались,
растаскивались — сам же он оказывался перед какой-то
пустотой, перед химерой, перед созданной нездоровым
воображением иллюзией. И в абсолютном одиночестве, в своих нищих,
случайных приютах.
И все же «Озарения» — не последняя страница, ибо не акт
безумия, не акт самоотречения поэта, к которому, казалось
бы, с поразительной последовательностью шел Рембо.
«Озарения»— поэзия, пусть в прозе, особый поэтический жанр, то
есть особым образом организованный текст. Многие из
фрагментов — образцы ритмической прозы, с уловимым
ритмом, членением на строфы, повторениями, инверсиями,
продуманной звуковой системой. Иными словами, «поэзия в
прозе» Рембо, в свою очередь, обогащая и расширяя
возможности французской поэзии, оказалась одной из страниц ее
истории — то есть очередным подтверждением несвободы
поэта, стремившегося к абсолютной свободе.
Абсолютная свобода Рембо, эта его химера, по логике его
пути могла быть достигнута только у предела—отказом от
«ясновидения» как формы поэзии, отказом от самой поэзии.
Летом 1873 года возникла «Пора в аду», акт отречения от
самого себя, акт агрессивной и безжалостной самокритики.
Рассчитывается Рембо преимущественно с «ясновидением» —
и, несомненно, с Верленом, главным персонажем драмы
«адских каникул». И образу жизни, и способу письма этой
эпохи Рембо подводит категорический итог — итог
отрицательный.
«Пора в аду» — в своем роде книга замечательная.
Замечательна она прежде всего потому, что представляет
необыкновенного человека, феноменальную личность. Часто ли
встречается художник, способный отречься от себя самого,
оценить трезво и объективно, «извне», свой опыт, свой путь?
Оценить — и решительно осудить? Да еще в девятнадцать лет,
которые и вообразить невозможно, когда читаешь
прощальное творение Рембо, творение умудренного, взрослого
человека!


40 ФЕНОМЕН РЕМБО
Немедленное, вероятно, почти одновременное с
«Озарениями» появление «Поры в аду» обнаруживает еще одну
существенную особенность «ясновидения», да и всего
творчества Рембо: оно было — при всей ошеломляющей
эмоциональности—весьма рационалистично. Почему Рембо не спился, не
стал наркоманом, к чему, как кажется, он мог неизбежно
прийти? Да потому, что и образ его жизни был не столько
необходимостью, неизбежностью, сколько своего рода
«экспериментом», опытом. Тем паче его искусство—а опыт
можно и прервать, от него можно отойти. «Ясновидение» —
необыкновенно личное дело, поскольку опыт ставился
буквально данной личностью, производился на данной личности.
И вместе с тем во всем, что делал Рембо, ощутима некая
сверхзадача, некий общий замысел. «Ясновидение» вполне
может быть прочитано как форма утопии,
романтической («неоромантической») мечты. Не получилось—поэт
находит в себе мужество и силы отказаться от этого своего
замысла.
Рембо предстает кающимся грешником, осознающим, что
грехи так велики, что на отпущение надеяться не приходится.
Он находит искупление в безжалостной откровенности, в
беспощадном приговоре себе самому. «Пора в аду» — нечто
вроде судебного заседания, во время которого доминирует
речь обвиняемого, взявшего на себя и роль прокурора.
«Я» — несомненно, «я» автора, данная личность, но
одновременно в «я» заключено и некое «оно»; субъективная проза
Рембо оказывается способом объективизации внутреннего
мира, способом обобщения, оценки личного опыта. Вот
почему «Пора в аду» приобрела поистине эпохальное
значение, вышла за пределы биографии Артюра Рембо, стала
вехой в истории литературы, обозначением исторической
вехи—XX века.
Рембо не просто осудил «ясновидение». Он удивительно
точно определил безнравственность декадентской асоциально-
сти и даже социальную ее природу—поставив рядом «ложь и
лень», пороки и «отвращение к труду», к трудящемуся
человеку. Потеря идеалов, потеря корней обществом, которое
может показаться преуспевающим, идущим к прогрессу, к
«знанию»,—такова основа, первопричина «дурной крови».
Рембо — «посторонний», он вне общества, основанного на


ФЕНОМЕН РЕМБО 41
религии и на «законе», он осуждает это общество, «маньяков,
злодеев, скупцов», всех этих «негров», то есть
цивилизованных, по видимости, дикарей. Но вне общества на долю «я»
остается «дебош» — и одиночество, неизбежная гибель.
Лучше, однако, казнь, предпочтительнее самоубийство, нежели
«жизнь французская».
Все это очень мудро—и осознание исчерпывающихся
возможностей буржуазного прогресса, его пугающей
относительности в сфере искусства и морали, и ощущение меры,
качества той свободы, которую завоевывает человек,
отрываясь от «закона», оставаясь наедине со своим экспериментом,
со своим вызовом. Поистине, феноменальный юноша
предчувствовал вопросы, которые встанут перед двадцатым
веком.
Путь «ясновидца» — хождение по немыслимым,
невыносимым мукам, нисхождение в ад, где нет снисхождения,
немыслимо прощение. И одновременно это высокий порыв,
опьянение истиной, поиск совершенства. «Пора в аду»
пропитана безмерной горечью, отчаянием от несостоявшегося и
несбыточного. Но «я» преисполнено гордыней; ведь только
что оно было всесильным Творцом в мире «озарений», и оно
все еще ощущает в себе силы безмерные. «Я» — своего рода
Прометей, прикованный к скале своего поражения, своей
гибели. Он во гневе — и в сознании своего бессилия.
Рембо поставил опыт над самой человеческой природой.
«Ясновидение» оказалось способом ее извращения.
«Ясновидец» Рембо — иллюстрация характерного процесса
«разрушения личности». Зарождавшийся в ту эпоху декаданс
применительно к Рембо был даже не «упадком», а «падением»,
падением и в самом обыкновенном, унизительном смысле
этого слова. И Рембо исповедуется в «свинской любви», он не
стесняется показать ту грязь, в которой барахтался
несколько лет.
Что же искусство в этом безумии, наконец достигнутом?
«Алхимия слова», галлюцинации—«я ясно видел мечеть на
месте завода». Такая «подстановка», такие видения и есть
«озарения» последнего периода творчества Рембо. Метафора
поглотила реальность, ассоциативный ряд становится
поистине бесконечным, за ним следовать крайне трудно, разве что
становясь на путь Рембо — то есть на путь сочинения все


42 ФЕНОМЕН РЕМБО
новых и новых ассоциаций. Однако соревноваться с могучим
ассоциативным мышлением Рембо не представляется
возможным— и приходится оставлять поэта в его одиноком и
скорбном пути.
«Пора в аду» — прощание с «алхимией слова», с «сезоном
лжи», с «адским летом». Закончив «Пору в аду» в августе, он
говорит об «осени», о новом «сезоне». Прощаясь, Рембо не
расстается с надеждами, осень для него—«канун».
Феноменальная решительность, безапелляционность разговора о
«ясновидении» сама по себе как будто обещала обновление. Тем
более что в последнем произведении продолжал звучать
мотив перемен («изменить жизнь»). Даже композиция «Поры
в аду» может служить подтверждением мысли о поиске, о
надежде.
«Пора в аду» может показаться результатом спонтанного,
стихийного акта, внезапного прорыва чувств, захлестнувших
поэта и смявших его естественную потребность в организации
эмоционального потока. Но Рембо был и оставался поэтом во
всем, что создал. Даже в «Поре в аду» есть своя система и
своя завершенность. Если «Пора» и не стихотворение в прозе,
то проза поэтическая, с членением на ритмические единицы —
«главы», «строфы» и «строки», с употреблением различных
риторических приемов и оборотов, многообразной
интонацией, звуковой окраской речи. И со своей внутренней
динамикой, которая определяется одновременно
путешествием по аду и оценкой этого путешествия. В «Поре» есть нечто
вроде «сюжета», есть движение от признания («я оскорбил
красоту») к показаниям, от показаний к приговору и
прощанию, с выражением надежды на помилование («и мне будет
дозволено владеть истиной»). «Пора в аду»—судебный
процесс над поэтом, грешившим «ясновидением», и одновременно
показ этих грехов—от причудливой любви к Верлену, от
диалога с «адским супругом» до стихотворений, играющих
роль компрометирующих «ясновидца» документов.
Такая динамика как будто предвещает счастливый исход
этого дела, вызывает надежду на исправление, излечение
тяжелобольного «ясновидца». Прощаясь с «ясновидением»,
Рембо не прощался с поэзией, как и с утопиями, с
надеждами— «быть современным». Но что это означало?
Возвращение? В «Поре в аду» поэт немилостиво обошелся не только с


ФЕНОМЕН РЕМБО 43
«ясновидением»—весь свой путь Рембо поставил под
сомнение. Да и не в правилах Рембо было возвращаться.
Мечась по Европе, Рембо искал себя. Очевидно, не нашел,
поскольку к поэзии не возвращался, а вскоре покинул
Европу. В 1880 году Рембо добрался до Кипра, до Египта,
потом до Адена—крайней южной точки Аравийского
полуострова. В самом крнце года он оказался в г. Хараре, в
Эфиопии (Абиссинии), надолго, во всяком случае, на всю
оставшуюся жизнь — на последнее десятилетие жизни. В
начале 1891 года начались невыносимые боли в правой ноге.
Рембо перевезли в Марсель, там ампутировали ногу, он
вернулся к матери, однако болезнь быстро прогрессировала, и
в ноябре, в марсельской же больнице, Рембо умер от
саркомы.
Рембо был последователен необыкновенно. Последний,
африканский этап его пути — последний акт самоотречения,
отречения от поэзии и от себя самого. Занимаясь в Хараре
торговлей, Рембо словно бы забыл о том, что был поэтом. Во
всяком случае, он никому не рассказывал о своей прошлой
жизни. К поэзии Рембо так и не вернулся, а то, что им было
написано во время скитаний, словно демонстративно лишено
всякой поэзии.
Намеревался Рембо составить для географического
общества книгу о Хараре с картами и фотографиями (купил
фотоаппарат). Но послал в различные периодические издания
лишь несколько статей. Писал главным образом письма. Они
поражают необыкновенной сухостью и деловитостью,
абсолютным отсутствием фантазии, воображения, лиризма, всего
того, что с могучей и, казалось, неиссякаемой силой
проявляло себя в художественном творчестве Рембо.
Они лишены даже краеведческого значения. Рембо
оказался в мире, фантастически интересном для европейца, куда,
как могло показаться, рвалась душа поэта, его «пьяный
корабль». Однако он почти ничего не описывал, ничего не
оценивал, ограничиваясь сухой, деловой констатацией. А ведь
Рембо по-своему прижился там, его одаренная натура
сказалась в том, что он не был посторонним в экзотическом
туземном мире. Он быстро сжился с местным населением,
усвоил нравы и обычаи, уважал их, ими руководствовался в
нелегкой и непривычной для европейского поэта деятельности


44 ФЕНОМЕН РЕМБО
торговца. Но о своем жизненном опыте, можно сказать,
умолчал.
Не случайно, само собой разумеется. Последний этап
странного пути Рембо предстает еще одной «порой в аду».
Рембо мечтал разбогатеть — но только для того, чтобы выйти
из ада. Он много раз писал: разбогатею — и отдохну,
успокоюсь, поставлю последнюю точку. Торговля для Артюра
Рембо была своего рода очередным экспериментом. Условия,
в которых эксперимент ставился, были приняты Рембо, но
мало его интересовали сами по себе, не задевали его
воображения, не пробуждали чувств.
Став торговцем, Рембо не стал буржуа. В его лаконизме,
его вызывающей сухости, его принципиальном умолчании
заключены вызов, протест. Осудив себя в «Поре в аду», он
приговорил себя к муке, отправил себя на каторгу. Ему было
очень плохо в добровольном изгнании—он этого не скрывал
при всем своем лаконизме, при всей сдержанности. Но молча,
стоически, горделиво нес свой крест.
Рембо молчал потому, что он был поэтом, а не торговцем,
поэтом божьей милостью. Его необыкновенный,
феноменальный творческий путь был путем из литературы, путем ухода
из поэзии. Творческий поиск направлял его в сторону
безысходного одиночества, потери связей с другими, хотя дар
поэта социален по своей природе. Природа извращалась, и не
случайно Рембо всегда был одинок, истинных
привязанностей, настоящих друзей, подлинной любви у него никогда и не
было. Не случайно для заключительного акта трагедии было
выбрано и действие—торговля, и место действия—Африка.
И то, и другое окрасило финальную сцену кричащими
красками тупика и обреченности, трагическими красками
абсолютного одиночества.
Все направляло Рембо к этому одиночеству, все
выталкивало его из поэзии, в том числе и непризнание. Рембо —
гениальный поэт—умер в роли заурядного торговца. Поэта
никто не знал, его не печатали, не понимали (разве что —
отчасти — Верлен). Рембо вынужден был поверить в неудачу
своего поэтического опыта тем более, что поэзии он назначал
роль откровения, пророчества. Но Рембо выражал себя
только языком поэзии, и отказ от поэзии был отказом от
языка, был актом самоубийственным. Первым шагом к


ФЕНОМЕН РЕМБО 45
гибели. Вторым был разрыв с Европой, с почвой, которая
взрастила поэзию Рембо. Третьим—собственно смерть
бывшего поэта, сама случайность которой кажется
закономерностью и неизбежностью. Далее Рембо жить не мог, его путь
был завершен, исчерпан.
Взрослый с детства, Рембо умер «разгневанным
ребенком». Он очень рано постиг великие истины. Сначала он
понял, что мир несовершенен, позже — что поэзии не дано
справиться с этим несовершенством. Однако этих истин
недостаточно для существования не только поэзии, не только
человека, но и человечества. Рембо доказал это феноменом
своей трагической судьбы.
Л. Г. Андреев


POESIES
СТИХОТВОРЕНИЯ


LES ÉTRENNES DES ORPHELINS
I
La chambre est pleine d'ombre ; on entend vaguement
De deux enfants le triste et doux chuchotement.
Leur front se penche, encore alourdi par le rêve,
Sous le long rideau blanc qui tremble et se soulève...
— Au dehors les oiseaux se rapprochent frileux ;
Leur aile s'engourdit sous le ton gris des cieux ;
Et la nouvelle Année, à la suite brumeuse,
Laissant traîner les plis de sa robe neigeuse,
Sourit avec des pleurs, et chante en grelottant...
II
Or les petits enfants, sous le rideau flottant,
Parlent bas comme on fait dans une nuit obscure.
Ils écoutent, pensifs, comme un lointain murmure...
Ils tressaillent souvent à la claire voix d'or
Du timbre matinal, qui frappe et frappe encor
Son refrain métallique en son globe de verre...
— Puis, la chambre est glacée... on voit traîner à terre,
Epars autour des lits, des vêtements de deuil :
L'âpre bise d'hiver qui se lamente au seuil
Souffle dans le logis son haleine morose !
On sent, dans tout cela, qu'il manque quelque chose...
— Il n'est donc point de mère à ces petits enfants,
De mère au frais sourire, aux regards triomphants ?
Elle a donc oublié, le soir, seule et penchée.
D'exciter une flamme à la cendre arrachée,
D'amonceler sur eux la laine et l'édredon
Avant de les quitter en leur criant : pardon.
Elle n'a point prévu la froideur matinale,
Ni bien fermé le seuil à la bise hivernale?...


СИРОТСКИЕ ПОДАРКИ
I
Нет света в комнате, но в сумраке теней
Спросонья шепоток детишек тем слышней;
С ребенком шепчется ребенок оробелый,
Едва колышется над ними полог белый;
Птиц в небе тяготит густеющая мгла,
Так что дрожат у них от холода крыла,
И Новый год идет в тиши настороженной,
Окутан мантией своею заснеженной;
Смеется, плачет он, поет, хоть сам продрог...
II
Под белым пологом чуть слышный говорок.
Детишки шепчутся, как шепчутся ночами,
Едва разбужены невнятными речами.
Они дрожат, едва заслышав резкий звук
Рассвета зимнего, столь явственный вокруг,
Что, кажется, металл звенит в стеклянной сфере.
В холодной комнате, как в ледяной пещере,
Сквозняю, особенно пронзительный в углу;
Одежды мрачные пылятся на полу—
Приметы траура; здесь, видно, скорбь витает;
И, значит, в комнате кого-то не хватает,
Неужто малышам не улыбнулась мать,
Чтобы могли они спокойно задремать?
Вам хочется спросить: а по какой причине
Вчера забыла мать раздуть огонь в камине,
Ушла, не подоткнув пуховых одеял,
Хотя мороз ночной за окнами стоял,
Как не предвидела рассветной лютой стужи,
Благословить забыв детей своих к тому же?


50 POÉSIES
— Le rêve maternel, c'est le tiède tapis,
C'est le nid cotonneux où les enfants tapis,
Comme de beaux oiseaux que balancent les branches,
Dorment leur doux sommeil plein de visions blanches !...
— Et là,—c'est comme un nid sans plumes, sans chaleur,
Où les petits ont froid, ne dorment pas, ont peur ;
Un nid que doit avoir glacé la bise amère...
III
Votre cœur l'a compris:—ces enfants sont sans mère.
Plus de mère au logis !—et le père est bien loin!...
— Une vieille servante, alors, en a pris soin.
Les petits sont tout seuls en la maison glacée ;
Orphelins de quatre ans, voilà qu'en leur pensée
S'éveille, par degrés, un souvenir riant...
C'est comme un chapelet qu'on égrène en priant :
— Ah! quel beau matin, que ce matin des étrennes !
Chacun, pendant la nuit, avait rêvé des siennes
Dans quelque songe étrange où l'on voyait joujoux,
Bonbons habillés d'or, étincelants bijoux,
Tourbillonner, danser une danse sonore,
Puis fuir sous les rideaux, puis reparaître encore !
On s'éveillait matin, on se levait joyeux,
La lèvre affriandée, en se frottant les yeux...
On allait, les cheveux emmêlés sur la tête,
Les yeux tout rayonnants, comme aux grands jours de fête,
Et les petits pieds nus effleurant le plancher,
Aux portes des parents tout doucement toucher...
On entrait!... Puis alors les souhaits... en chemise,
Les baisers répétés, et la gaîté permise !
IV
Ah ! c'était si charmant, ces mots dits tant de fois !
— Mais comme il est changé, le logis d'autrefois :
Un grand feu pétillait, clair, dans la cheminée,
Toute la vieille chambre était illuminée ;
Et les reflets vermeils, sortis du grand foyer,
Sur les meubles vernis aimaient à tournoyer...
— L'armoire était sans clefs !... sans clefs, la grande armoire !
On regardait souvent sa porte brune et noire...


СТИХОТВОРЕНИЯ 51
Кто, кроме матери, гнездо для них совьет,
Чтобы не знать им бурь и тягостных забот,
Как пташкам, чей приют—обветренные ветки,
Среди которых сны прекрасные не редки!
Как холодно в гнезде! Где перышки, где пух?
Испуганы птенцы — и жалуются вслух
В дыханье ледяном безжалостной метели.
III
Вы угадали, да, птенцы осиротели.
Нет больше матери, отец в краях чужих;
Лишь нянька старая заботится о них.
Их мысли смутные пока еще не четки,
Но пробуют они перебирать, как четки,
Воспоминания о прошлых временах,
Четырехлетние, в промерзнувших стенах.
Ах, утро дивное! Во сне подарки снились;
Чудесный сон и явь теперь соединились!
В прозрачном золоте конфеты с мишурой,
Игрушки разные, беспечный, пестрый рой,
То пляшущий вокруг в роскошном, звучном блеске,
То исчезающий под сенью занавески.
Проснешься поутру, глаза себе протрешь,
И сразу чувствуешь, как этот мир хорош;
Волос не причесав, бежишь ты в нетерпенье;
В твоих глазенках свет, в сердечке детском пенье;
И ты, растроганный малейшим пустяком,
К дверям родительским подкравшись босиком,
В одной рубашке к ним врываешься, ликуя,
И на твоих губах отрада поцелуя.
IV
Звучавшие не раз прекрасные слова!
Неужто минули навеки торжества?
В камине поутру горел огонь, бывало,
И пламя комнату в морозы согревало;
Плясали отблески, а это добрый знак,
Когда на мебели поблескивает лак;
Обычно без ключей пылился шкаф просторный;
Стоял он запертый, коричневый и черный.


52 POÉSIES
Sans clefs !... c'était étrange !... on rêvait bien des fois
Aux mystères dormant entre ses flancs de bois,
Et Ton croyait ouïr, au fond de la serrure
Béante, un bruit lointain, vague et joyeux murmure...
— La chambre des parents est bien vide, aujourd'hui:
Aucun reflet vermeil sous la porte n'a lui ;
II n'est point de parents, de foyer, de clefs prises :
Partant, point de baisers, point de douces surprises !
Oh ! que le jour de l'an sera triste pour eux !
— Et, tout pensifs, tandis que de leurs grands yeux bleus,
Silencieusement tombe une larme amère,
Ils murmurent : « Quand donc reviendra notre mère ? »
V
Maintenant, les petits sommeillent tristement :
Vous diriez, à les voir, qu'ils pleurent en dormant,
Tant leurs yeux sont gonflés et leur souffle pénible !
Les tout petits enfants ont le cœur si sensible !
— Mais l'ange des berceaux vient essuyer leurs yeux,
Et dans ce lourd sommeil met un rêve joyeux,
Un rêve si joyeux, que leur lèvre mi-close,
Souriante, semblait murmurer quelque chose...
— Ils rêvent que, penchés sur leur petit bras rond,
Doux geste du réveil, ils avancent le front,
Et leur vague regard tout autour d'eux se pose...
Ils se croient endormis dans un paradis rosé...
Au foyer plein d'éclairs chante gaîment le feu...
Par la fenêtre on voit là-bas un beau ciel bleu ;
La nature s'éveille et de rayons s'enivre...
La terre, demi-nue, heureuse de revivre,
A des frissons de joie aux baisers du soleil...
Et dans le vieux logis tout est tiède et vermeil :
Les sombres vêtements ne jonchent plus la terre,
La bise sous le seuil a fini par se taire...
On dirait qu'une fée a passé dans cela !...
— Les enfants, tout joyeux, ont jeté deux cris... Là,
Près du Ht maternel, sous un beau rayon rosé,
Là, sur le grand tapis, resplendit quelque chose...
Ce sont des médaillons argentés, noirs et blancs,


СТИХОТВОРЕНИЯ 53
Где ключ? Не странно ли? Недвижно шкаф стоит,
Он тайны дивные, наверное, таит;
В шкафу диковинок, пожалуй, целый ворох;
Недаром слышится оттуда смутный шорох.
Опять родителей сегодня дома нет,
Неосвещенный дом камином не согрет;
Потеряны ключи от незабвенной сказки,
Нет ни родителей, ни радости, ни ласки.
И вправду к малышам неласков Новый год.
В пустынной комнате расплачутся вот-вот;
Глазенки синие увлажнены слезами;
В них можно прочитать: пора вернуться маме!
V
И снова малыши заснули в тишине,
Но, безутешные, не плачут ли во сне?
Дышать им тяжело, у них распухли веки;
Сердечко детское не заживет вовеки.
Но ангел осушить им слезы поспешил
И в этом тяжком сне отрадный сон внушил;
Такой отрадный сон, что губы трепетали,
И, кажется, они блаженно лепетали.
Им снилось, что поднять им головы пора,
Что начинается другая жизнь с утра,
Что взор блуждающий рассеял заблужденье
И в розовом раю настало пробужденье.
Для них поет очаг в сиянии дневном,
Радушно небеса синеют за окном,
Преображается земля полунагая,
Оцепенение сквозь сон превозмогая,
Как будто солнце к ней, возлюбленной, пришло,
Вся в красном комната, в которой так тепло!
Одежды темной нет уже вблизи постели,
Не дует больше в дверь, не дует больше в щели.
Волшебница была здесь только что, да-да!
Два крика радостных послышалось тогда.
Луч розовый сверкнул, пробившись очень кстати,
И что-то вспыхнуло у маминой кровати.
Два медальона там на коврике лежат,


54 POÉSIES
De la nacre et du jais aux reflets scintillants ;
Des petits cadres noirs, des couronnes de verre,
Ayant trois mots gravés en or : « A NOTRE MÈRE ! »
SENSATION
Par les soirs bleus d'été, j'irai dans les sentiers,
Picoté par les blés, fouler l'herbe menue :
Rêveur, j'en sentirai la fraîcheur à mes pieds.
Je laisserai le vent baigner ma tête nue.
Je ne parlerai pas, je ne penserai rien :
Mais l'amour infini me montera dans l'âme,
Et j'irai loin, bien loin, comme un bohémien,
Par la Nature,—heureux comme avec une femme.
Mars 1870.
SOLEIL ET CHAIR
I
Le Soleil, le foyer de tendresse et de vie,
Verse l'amour brûlant à la terre ravie,
Et, quand on est couché sur la vallée, on sent
Que la terre est nubile et déborde de sang ;
Que son immense sein, soulevé par une âme,
Est d'amour comme Dieu, de chair comme la femme,
Et qu'il renferme, gros de sève et de rayons,
Le grand fourmillement de tous les* embryons !
Et tout croît, et tout monte !
— О Vénus, ô Déesse !


СТИХОТВОРЕНИЯ 55
Веселый перламутр и сумрачный гагат,
Посеребренные, но каждый в черной раме;
На них читаются два слова: «нашей МАМЕ!»
Перевод В. Микушевича
ОЩУЩЕНИЕ
В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
Ступая по траве подошвою босою.
Лицо исколют мне колосья спелой ржи,
И придорожный куст обдаст меня росою.
Не буду говорить и думать ни о чем —
Пусть бесконечная любовь владеет мною,—
И побреду, куда глаза глядят, путем
Природы — счастлив с ней, как с женщиной земною.
Перевод Б. Лившица
СОЛНЦЕ И ПЛОТЬ
I
Очаг желания, причастный высшим силам,
На землю солнце льет любовь с блаженным пылом;
Лежавший на траве не чувствовать не мог:
Играет кровь земли, почуяла свой срок;
Душе своей земля противиться бессильна,
По-женски чувственна, как Бог, любвеобильна;
Священнодействие над ней лучи вершат,
И потому в земле зародыши кишат.
Произрастает все,
Но как мне жаль, Венера,


56 POÉSIES
Je regrette les temps de l'antique jeunesse,
Des satyres lascifs, des faunes animaux,
Dieux qui mordaient d'amour l'écorce des rameaux
Et dans les nénufars baisaient la Nymphe blonde !
Je regrette les temps où la sève du monde,
L'eau du fleuve, le sang rosé des arbres verts
Dans les veines de Pan mettaient un univers !
Où le sol palpitait, vert, sous ses pieds de chèvre ;
Où, baisant mollement le clair syrinx, sa lèvre
Modulait sous le ciel le grand hymne.d'amour;
Où, debout sur la plaine, il entendait autour
Répondre à son appel la Nature vivante ;
Où les arbres muets, berçant l'oiseau qui chante,
La terre berçant l'homme, et tout l'Océan bleu
Et tous les animaux aimaient, aimaient en Dieu !
Je regrette les temps de la grande Cybèle
Qu'on disait parcourir, gigantesquement belle,
Sur un grand char d'airain, les splendides cités ;
Son double sein versait dans les immensités
Le pur ruissellement de la vie infinie.
L'Homme suçait, heureux, sa mamelle bénie,
Comme un petit enfant, jouant sur ses genoux.
— Parce qu'il était fort, l'Homme était chaste et doux.
Misère ! Maintenant il dit : Je sais les choses,
Et va, les yeux fermés et les oreilles closes.
— Et pourtant, plus de dieux ! plus de dieux ! l'Homme est Roi,
L'Homme est Dieu ! Mais l'Amour, voilà la grande Foi !
Oh !,si l'homme puisait encore à ta mamelle,
Grande mère des dieux et des hommes, Cybèle ;
S'il n'avait pas laissé l'immortelle Astarté
Qui jadis, émergeant dans l'immense clarté
Des flots bleus, fleur de chair que la vague parfume,
Montra son nombril rosé où vint neiger l'écume,
Et fit chanter, Déesse aux grands yeux noirs vainqueurs,
Le rossignol aux bois et l'amour dans les cœurs !
II
Je crois en toi ! je crois en toi ! Divine mère,
Aphrodite marine ! — Oh ! la route est amère


СТИХОТВОРЕНИЯ 57
Что минула твоя ликующая эра,
Когда, предчувствуя любовную игру,
От вожделения кусал сатир кору
И нимфу целовал потом среди кувшинок;
Мне жаль, что прерван был их нежный поединок
И розовая кровь зеленокудрых рощ
Утратила для нас божественную мощь,
Вселенную свою вливая в жилы Пану,
Так что козлиными копытами поляну
Топтал он, звучную свирель поцеловав,
И почва, трепеща в зеленых космах трав,
Вздымалась, чуткая, и смертного качала,
Как море, где берет любовь свое начало,
И как на песнь в ответ немые дерева
Качают певчих птиц, пока любовь жива.
Мне жаль, что миновал Кибелин век бесследно,
Когда владычица на колеснице медной
Из града одного в другой держала путь
И, по преданиям, ее двойная грудь
Жизнь вечную лила, питая человека,
Который ликовал, вкусив святого млека,
И, как дитя, играл, обласканный с пелен,
Душой и телом чист, а стало быть, силен.
«Я знаю суть вещей»,—теперь твердит несчастный,
А сам он слеп и глух, бессильный и бесстрастный,
Нет более богов, стал богом человек,
Но без любви сей бог—калека из калек.
Когда бы приникал к сосцам твоим, Кибела,
Как прежде, человек, чтоб кровь его кипела,
Когда бы до сих пор ему была мила
Астарта нежная, которая всплыла,
Свой розовый пупок явив средь пены белой,
Благоухая там, где море голубело,
И, черноокая, торжествовала впредь,
По-соловьиному сердца заставив петь.
II
Я верую в тебя, морская Афродита,
Божественная мать, однако где защита,


58 POÉSIES
Depuis que l'autre Dieu nous attelle à sa croix ;
Chair, Marbre, Fleur, Vénus, c'est en toi que je crois !
— Oui, l'Homme est triste et laid, triste sous le ciel vaste.
Il a des vêtements, parce qu'il n'est plus chaste,
Parce qu'il a sali son fier buste de dieu,
Et qu'il a rabougri, comme une idole au feu,
Son corps Olympien aux servitudes sales !
Oui, même après la mort, dans les squelettes pâles
II veut vivre, insultant la première beauté !
— Et l'Idole où tu mis tant de virginité,
Où tu divinisas notre argile, la Femme,
Afin que l'Homme pût éclairer sa pauvre âme
Et monter lentement, dans un immense amour,
De la prison terrestre à la beauté du jour,
La Femme ne sait plus même être courtisane !
— C'est une bonne farce ! et le monde ricane
Au nom doux et sacré de la grande Vénus !
III
Si les temps revenaient, les temps qui sont venus !
— Car l'Homme a fini ! l'Homme a joué tous les rôles !
Au grand jour, fatigué de briser des idoles
II ressuscitera, libre de tous ses Dieux,
Et, comme il est du ciel, il scrutera les cieux !
L'Idéal, la pensée invincible, éternelle,
Tout; le dieu qui vit, sous son argile charnelle,
Montera, montera, brûlera sous son front !
Et quand tu le verras sonder tout l'horizon,
Contempteur des vieux jougs, libre de toute crainte,
Tu viendras lui donner la Rédemption sainte !
— Splendide, radieuse, au sein des grandes mers
Tu surgiras, jetant sur le vaste Univers
L'Amour infini dans un infini sourire !
Le Monde vibrera comme une immense lyre
Dans le frémissement d'un immense baiser !
— Le Monde a soif d'amour : tu viendras l'apaiser.
[O ! L'Homme a relevé sa tête libre et fière !


СТИХОТВОРЕНИЯ 59
Когда привязаны мы к скорбному кресту?
Я верю в мрамор, в плоть, в цветок и в красоту.
— Да, жалок человек, подавлен, озабочен;
Одежду носит он, болезненно порочен;
Его прекрасный торс попорчен в толкотне;
Подобно идолу в безжалостном огне,
Искажена теперь былая стать атлета,
Который хочет жить хоть в качестве скелета,
Уродством клевеща на прежний стройный мир;
Твой лучший замысел, твой девственный кумир,
Когда бы женщина в скудели нашей скудной
Вновь приобщила нас к божественности чудной,
Чтобы могла душа, как прежде, превозмочь
Темницу бренную, земную нашу ночь,
И, несравненная, сравнилась бы с гетерой,
Но нет! смеется свет над гордою Венерой,
Как будто красота ее заклеймена!
III
О если бы вернуть былые времена!
Все роли человек сыграл в земной юдоли—
И в близком будущем, возжаждав прежней воли,
Кумиры сокрушив, низвергнув их закон,
Постигнет небеса, откуда родом он.
Восторжествует мысль над суеверным страхом,
И в человеке бог, порабощенный прахом,
Восстанет, обожжет сиянием чело —
И, убедившись, что прозревшему светло,
Вернешь ему размах и силы дашь для взлета
Ты, ненавистница ветшающего гнета;
Возникнешь снова ты средь солнечных морей
С неотразимою улыбкою твоей,
Безмерную любовь распространяя в мире;
И затрепещет мир, уподобляясь лире,
В ответ на поцелуй, который ты сулишь!
— Возжаждал мир любви, ты жажду утолишь.
Воспрянет человек с мечтой своей свободной,


60 POÉSIES
Et le rayon soudain de la beauté première
Fait palpiter le dieu dans l'autel de la chair !
Heureux du bien présent, pâle du mal souffert,
L'Homme veut tout sonder,—et savoir! La Pensée,
La cavale longtemps, si longtemps oppressée
S'élance de son front! Elle saura Pourquoi!...
Qu'elle bondisse libre, et l'Homme aura la Foi !
— Pourquoi l'azur muet et l'espace insondable ?
Pourquoi les astres d'or fourmillant comme un sable ?
Si l'on montait toujours, que verrait-on là-haut?
Un Pasteur mène-t-il cet immense troupeau
De mondes cheminant dans l'horreur de l'espace ?
Et tous ces mondes-là, que l'éther vaste embrasse,
Vibrent-ils aux accents d'une éternelle voix ?
— Et l'Homme, peut-il voir? peut-il dire: Je crois?
La voix de la pensée est-elle plus qu'un rêve ?
Si l'homme naît si tôt, si la vie est si brève,
D'où vient-il ? Sombre-t-il dans l'Océan profond
Des Germes, des Fœtus, des Embryons, au fond
De l'immense Creuset d'où la Mère-Nature
Le ressuscitera, vivante créature,
Pour aimer dans la rosé, et croître dans les blés ?...
Nous ne pouvons savoir!—Nous sommes accablés
D'un manteau d'ignorance et d'étroites chimères !
Singes d'hommes tombés de la vulve des mères,
Notre pâle raison nous cache l'infini !
Nous voulons regarder: — le Doute nous punit!
Le doute, morne oiseau, nous frappe de son aile...
— Et l'horizon s'enfuit d'une fuite éternelle !...
Le grand ciel est ouvert ! les mystères sont morts
Devant l'Homme, debout, qui croise ses bras forts
Dans l'immense splendeur de la riche nature !
Il chante... et le bois chante, et le fleuve murmure
Un chant plein de bonheur qui monte vers le jour !...
— C'est la Rédemption! c'est l'amour! c'est l'amour!...]


СТИХОТВОРЕНИЯ 61
И светоч красоты извечно первородной
В нем бога пробудит, чей храм—святая плоть;
Готовый скорбь свою былую побороть,
Захочет человек исследовать природу,
Чтоб кобылица-мысль почуяла свободу
И снова, гордая, решилась гарцевать,
И с верой человек дерзнул бы уповать.
— Зачем отверзлась нам лазурь немою бездной,
Где звезды в толчее родятся бесполезной?
Когда бы, наконец, мы вознеслись туда,
Увидели бы мы огромные стада
Миров, спасаемых в пустыне безучастной
Премудрым пастырем, который волей властной
В эфире движет их, вверяя свой глагол
Тому, кто верою сомненье поборол?
Так, значит, мысль—не бред, и есть у мысли голос?
А человек, созрев, как слишком ранний колос,
Куда скрывается? Быть может, в океан,
Где всем зародышам свой срок навеки дан,
Чтоб воскрешала всех в своем великом тигле
Природа, чью любовь еще не все постигли,
В благоуханье роз не распознав себя?
Незнанье нас гнетет, беспомощных губя,
Химеры душат нас в стремленье нашем рьяном;
Из материнских недр, подобно обезьянам,
Мы вырвались на свет, а разум против нас,
И от сомнения он страждущих не спас.
Нас бьет сомнение крылом своим зловещим,
И у него в плену мы в ужасе трепещем.
Отверзлись небеса, и тайны больше нет;
Воспрянул человек, узрев желанный свет
В неисчерпаемом роскошестве природы;
И человек поет, поют леса и воды
Торжественную песнь о том, что лишь любовь
Способна искупить отравленную кровь.


62 POÉSIES
IV
О splendeur de la chair ! ô splendeur idéale !
О renouveau d'amour, aurore triomphale
Où, courbant à leurs pieds les Dieux et les Héros,
Kallipyge la blanche et le petit Eros
Effleureront, couverts de la neige des rosés,
Les femmes et les fleurs sous leurs beaux pieds écloses !
— О grande Ariadné, qui jettes tes sanglots
Sur la rive, en voyant fuir là-bas sur les flots,
Blanche sous le soleil, la voile de Thésée,
О douce vierge enfant qu'une nuit a brisée,
Tais-toi ! Sur son char d'or brodé de noirs raisins,
Lysios, promené dans les champs Phrygiens
Par les tigres lascifs et les panthères rousses,
Le long des fleuves bleus rougit les sombres mousses.
— Zeus, Taureau, sur son cou berce comme une enfant
Le corps nu d'Europe, qui jette son bras blanc
Au cou nerveux du Dieu frissonnant dans la vague.
Il tourne lentement vers elle son œil vague ;
Elle, laisse traîner sa pâle joue en fleur
Au front de Zeus ; ses yeux sont fermés ; elle meurt
Dans un divin baiser, et le flot qui murmure
De son écume d'or fleurit sa chevelure.
— Entre le laurier-rose et le lotus jaseur
Glisse amoureusement le grand Cygne rêveur
Embrassant la Léda des blancheurs de son aile ;
— Et tandis que Cypris passe, étrangement belle,
Et, cambrant les rondeurs splendides de ses reins,
Etale fièrement l'or de ses larges seins
Et son ventre neigeux brodé de mousse noire,
— Héraclès, le Dompteur, qui, comme d'une gloire
Fort, ceint son vaste corps de la peau du lion,
S'avance, front terrible et doux, à l'horizon !
Par la lune d'été vaguement éclairée,
Debout, nue, et rêvant dans sa pâleur dorée
Que tache le flot lourd de ses longs cheveux bleus,
Dans la clairière sombre où la mousse s'étoile,
La Dryade regarde au ciel silencieux...


СТИХОТВОРЕНИЯ 63
IV
О, блеск духовных сил в гармонии телесной,
О, возвращение любви, зари небесной,
Когда, повергнув ниц божественный народ,
Прекраснозадая и маленький Эрот
В белейших лепестках стопами прикоснутся
К цветам и к женщинам, не смеющим очнуться.
О Ариадна, ты, следящая с тоской,
Как парус движется по синеве морской,
Вдаль унося корабль с Тезеем у кормила,
Пусть ночь одна тебя, невинную, сломила,
Не плачь, но посмотри на тигров и пантер,
Которые влекут, коням подав пример,
По виноградникам фригийским колесницу,
И брызжет черный сок, приветствуя возницу.
— Вот Зевс, великий бык; на шее у быка
Европа голая, чья белая рука
Средь синих волн дрожит на крепкой вые бога;
Он смотрит искоса, как млеет недотрога,
Ланитою клонясь под сень его чела;
Зажмурилась она и как бы замерла;
Ей первый поцелуй и сладостен, и страшен,
А шелк ее волос волнами разукрашен;
Вот лебедь в лотосах, предчувствуя полет,
Под олеандрами мечтательно плывет;
Крылами белыми ласкает лебедь Леду.
Киприда шествует и празднует победу;
Округлая, под стать роскошным бедрам, грудь
Могла бы осветить во мраке ночи путь;
Живот ее как снег с темнеющей ложбиной;
А вот идет Геракл, одетый шкурой львиной,
И разве не к лицу подобный ореол
Тому, кто до небес, не дрогнув бы, добрел?
Под летнею луной, вся в золоте, нагая,
В ночном разрозненном сиянье, не мигая,
Хотя в голубизне лучатся волоса
И освещает мох пустынные дубровы,
Дриада смотрится в немые небеса...


64 POÉSIES
— La blanche Séléné laisse flotter son voile,
Craintive, sur les pieds du bel Endymion,
Et lui jette un baiser dans un pâle rayon...
— La Source pleure au loin dans une longue extase...
C'est la Nymphe qui rêve, un coude sur son vase,
Au beau jeune homme blanc que son onde a pressé.
— Une brise d'amour dans la nuit a passé,
Et, dans les bois sacrés, dans l'horreur des grands arbres,
Majestueusement debout, les sombres Marbres,
Les Dieux, au front desquels le Bouvreuil fait son nid,
— Les Dieux écoutent l'Homme et le Monde infini !
29 avril 1870.
OPHELIE
I
Sur l'onde calme et noire où dorment les étoiles
La blanche Ophélia flotte comme un grand lys,
Flotte très lentement, couchée en ses longs voiles..
— On entend dans les bois lointains des hallalis.
Voici plus de mille ans que la triste Ophélie
Passe, fantôme blanc, sur le long fleuve noir.
Voici plus de mille ans que sa douce folie
Murmure sa romance à la brise du soir.
Le vent baise ses seins et déploie en corolle
Ses grands voiles bercés mollement par les eaux ;
Les saules frissonnants pleurent sur son épaule,
Sur son grand front rêveur s'inclinent les roseaux.
Les nénuphars froissés soupirent autour d'elle ;
Elle éveille parfois, dans un aune qui dort,
Quelque nid, d'où s'échappe un petit frisson d'aile :
— Un chant mystérieux tombe des astres d'or.


СТИХОТВОРЕНИЯ 65
Селена белая раскинула покровы
Над ложем сумрачным, где, погруженный- в сон,
В ответ на поцелуй молчит Эндимион.
Навек расплакался родник в ночи лазурной;
Нет! Нимфа скорбная над молчаливой урной
О неком юноше прекрасном слезы льет;
Любовью в темноте повеяло с высот,
И вот уже в лесах священных, где садится
На мраморные лбы снегирь, чтобы гнездиться
На изваяниях в беззвучном царстве сна,
Послышалась богам всемирная весна.
Перевод В. Микушевича
ОФЕЛИЯ
I
На черной глади вод, где звезды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывет,
Плывет, закутана фатою подвенечной.
В лесу далеком крик: олень замедлил ход...
По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.
Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива,
К мечтательному лбу склоняется тростник.
Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.


66 POÉSIES
II
О pâle Ophélia ! belle comme la neige !
Oui tu mourus, enfant, par un fleuve emporté !
— C'est que les vents tombant des grands monts de Norwège
T'avaient parlé tout bas de l'âpre liberté ;
C'est qu'un souffle, tordant ta grande chevelure,
A ton esprit rêveur portait d'étranges bruits ;
Que ton cœur écoutait le chant de la Nature
Dans les plaintes de l'arbre et les soupirs des nuits ;
C'est que la voix des mers folles, immense râle,
Brisait ton sein d'enfant, trop humain et trop doux ;
C'est qu'un matin d'avril, un beau cavalier pâle,
Un pauvre fou, s'assit muet à tes genoux !
Ciel ! Amour ! Liberté ! Quel rêve, ô pauvre Folle !
Tu te fondais à lui comme une neige au feu :
Tes grandes visions étranglaient ta parole
— Et l'Infini terrible effara ton œil bleu !
III
— Et le Poète dit qu'aux rayons des étoiles
Tu viens chercher, la nuit, les fleurs que tu cueillis ;
Et qu'il a vu sur l'eau, couchée en ses longs voiles,
La blanche Ophélia flotter, comme un grand lys.
15 mai 1870.
BAL DES PENDUS
Au gibet noir, manchot aimable,
Dansent, dansent les paladins,
Les maigres paladins du diable,
Les squelettes de Saladins.


СТИХОТВОРЕНИЯ 67
II
Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?
Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,
Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
Что услыхала ты самой Природы голос
Во вздохах сумерек и в жалобах дерев?
Что голоса морей, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?
Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово
— И Бесконечность взор смутила твой навек.
III
И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.
Перевод Б. Лившица
БАЛ ВИСЕЛЬНИКОВ
На глаголях черных, чинны,
Пляшут, головы закинув,
Паладины чертовщины
И скелеты Саладинов.


68 POÉSIES
Messire Belzébuth tire par la cravate
Ses petits pantins noirs grimaçant sur le ciel,
Et, leur claquant au front un revers de savate,
Les fait danser, danser aux sons d'un vieux Noël !
Et les pantins choqués enlacent leurs bras grêles :
Comme des orgues noirs, les poitrines à jour
Que serraient autrefois les gentes damoiselles,
Se heurtent longuement dans un hideux amour.
Hurrah ! les gais danseurs, qui n'avez plus de panse !
On peut cabrioler, les tréteaux sont si longs !
Hop ! qu'on ne sache plus si c'est bataille ou danse !
Belzébuth enragé racle ses violons !
О durs talons, jamais on n'use sa sandale !
Presque tous ont quitté la chemise de peau ;
Le reste est peu gênant et se voit sans scandale.
Sur les crânes, la neige applique un blanc chapeau:
Le corbeau fait panache à ces têtes fêlées,
Un morceau de chair tremble à leur maigre menton :
On dirait, tournoyant dans les sombres mêlées,
Des preux, raides, heurtant armures de carton.
Hurrah ! la bise siffle au grand bal des squelettes !
Le gibet noir mugit comme un orgue de fer !
Les loups vont répondant des forêts violettes :
A l'horizon, le ciel est d'un rouge d'enfer...
Holà, secouez-moi ces capitans funèbres
Qui défilent, sournois, de leurs gros doigts cassés
Un chapelet d'amour sur leurs pâles vertèbres :
Ce n'est раз un moustier ici, les trépassés !
Oh ! voilà qu'au milieu de la danse macabre
Bondit dans le ciel rouge un grand squelette fou
Emporté par l'élan, comme un cheval se cabre :
Et, se sentant encor la corde raide au cou,


СТИХОТВОРЕНИЯ 69
Почтенный Вельзевул, владыка черных кукол,
За петли дергает кривляющийся бал.
Он всех по черепам пантуфлями отстукал,
Чтобы плясали под рождественский хорал.
И стебли хрупких рук сплетают манекены,
Костями грудь о грудь гремят и, ошалев,
Уродливой любви изображают сцены —
Те, кто когда-то знал объятья милых дев.
Гоп! Плясунам легко, им требухи не жалко!
Подмостков хватит всем—куда б ни сиганул.
Ура! И не поймешь, здесь пляска или свалка!
Остервенев, смычки терзает Вельзевул!
Подошвам сносу нет и не собьются пятки!
От кожаных одеж остались пустяки;
Но неудобства нет, все прочее в порядке.
Им снег на черепа напялил колпаки.
На треснувшей башке сидит султаном ворон,
Отставшей плоти клок когда-то был губой.
Сдается: молодцы в уборе чернопером
В картонных латах бой ведут между собой.
Ура! Ветра свистят над этим черным плясом,
И виселица как стальной орган ревет,
В лиловых чащах волк им вторит диким басом.
И адской краснотой кровавится заход.
А ну-ка, раскачай покойников шалавых,
Что четки позвонков ласкают втихаря
Тугими пальцами с изломами в суставах.
Здесь все свои, и все не из монастыря.
Ах! Вдруг осатанев от этой пляски смерти,
Большой скелет взвился, как лошадь, на дыбы,
Но, жесткую петлю не оторвав от жерди,
В багровых небесах повис поверх толпы.


70 POÉSIES
Crispe ses petits doigts sur son fémur qui craque
Avec des cris pareils à des ricanements,
Et, comme un baladin rentre dans la baraque,
Rebondit dans le bal au chant des ossements.
Au gibet noir, manchot aimable,
Dansent, dansent les paladins,
Les maigres paladins du diable,
Les squelettes de Saladins.
LE CHATIMENT DE TARTUFE
Tisonnant, tisonnant son cœur amoureux sous
Sa chaste robe noire, heureux, la main gantée,
Un jour qu'il s'en allait, effroyablement doux,
Jaune, bavant la foi de sa bouche édentée,
Un jour qu'il s'en allait, «Oremus»,—un Méchant
Le prit rudement par son oreille benoîte
Et lui jeta des mots affreux, en arrachant
Sa chaste robe noire autour de sa peau moite !
Châtiment!... Ses habits étaient déboutonnés,
Et le long chapelet des péchés pardonnes
S'égrenant dans son cœur, Saint Tartufe était pâle !
Donc, il se confessait, priait, avec un râle !
L'homme se contenta d'emporter ses rabats...
— Peuh ! Tartufe était nu du haut jusques en bas !


СТИХОТВОРЕНИЯ 71
И, хлопая себя по клацающим бедрам,
Вновь возвращается крикливый зубоскал,
Как шут в свой балаган, к осклабившимся мордам
Под музыку костей на этот страшный бал.
На глаголях черных, чинны,
Пляшут, головы закинув,
Паладины чертовщины
И скелеты Саладинов.
Перевод Д. Самойлова
НАКАЗАНИЕ ТАРТЮФА
Он долго растравлял любовный трепет под
Сутаной черною и руки тер в перчатках,
Метался и желтел, беззубый скаля рот,
Пускал слюну тайком и жил в мечтаньях сладких.
— Молитесь, братие...— Но дерзкий сорванец
Взял за ухо его движеньем беззаботным
И, мрачно выругавшись, разодрал вконец
Сутану черную на этом теле потном.
Возмездье! Сорвана одежда с подлеца,
Прощенные грехи с начала до конца
Ханжа, как четки, перебрал в уме и, бледен,
Готов был выстоять еще хоть сто обеден.
Но человек забрал все, чем силен монах,
И с головы до пят Тартюф остался наг.
Перевод П. Антокольского


72 POÉSIES
LE FORGERON
Palais des Tuileries, vers le 10 août 92.
Le bras sur un marteau gigantesque, effrayant
D'ivresse et de grandeur, le front vaste, riant
Comme un clairon d'airain, avec toute sa bouche,
Et prenant ce gros-là dans son regard farouche,
Le Forgeron parlait à Louis Seize, un jour
Que le Peuple était là, se tordant tout autour,
Et sur les lambris d'or traînant sa veste sale.
Or le bon roi, debout sur son ventre, était pâle,
Pâle comme un vaincu qu'on prerid pour le gibet,
Et, soumis comme un chien, jamais ne regimbait,
Car ce maraud de forge aux énormes épaules
Lui disait de vieux mots et des choses si drôles,
Que cela l'empoignait au front, comme cela !
«Or, tu sais bien, Monsieur, nous chantions tra la la
Et nous piquions les bœufs vers les sillons des autres :
Le Chanoine au soleil filait des patenôtres
Sur des chapelets clairs grenés de pièces d'or.
Le Seigneur, à cheval, passait, sonnant du cor
Et l'un avec la hart, l'autre avec la cravache
Nous fouaillaient.—Hébétés comme des yeux de vache,
Nos yeux ne pleuraient plus ; nous allions, nous allions,
Et quand nous avions mis le pays en sillons,
Quand nous avions laissé dans cette terre noire
Un peu de notre chair... nous avions un pourboire:
On nous faisait flamber nos taudis dans la nuit ;
Nos petits y faisaient un gâteau fort bien cuit.
...«Oh ! je ne me plains pas. Je te dis mes bêtises,
C'est entre nous. J'admets que tu me contredises.
Or, n'est-ce pas joyeux de voir, au mois de juin,
Dans les granges entrer des voitures de foin
Enormes ? De sentir l'odeur de ce qui pousse,
Des vergers quand il pleut un peu, de l'herbe rousse ?


СТИХОТВОРЕНИЯ 73
КУЗНЕЦ
Тюилъри, 10 августа 1792 года
I
Он мощно оперся на молот. Он для всех
Был страшен. Как труба, пронесся ярый смех
Гиганта пьяного и над Парижем замер.
Он смерил толстяка свирепыми глазами,
Кузнец—Людовика Шестнадцатого, в час,
Когда лохмотьями кровавыми влачась,
Народная толпа шумела.
Перед нею
Людовик выпятил большой живот, бледнея,
С поличным пойманный и чующий петлю.
Но нечего сказать собаке-королю!
Да, ибо эта рвань, кузнец широкоплечий,
И не обдумывал своей простецкой речи,
Но слово било в лоб любого короля.
— Ты вспоминаешь, сир, мы пели «тру-ля-ля».
Хлестали мы быков на всех господских нивах
Под вечный «Отче наш» каноников ленивых,
На четки вяжущих монеты, сколько дашь.
Бывало, в хриплый рог сеньор затрубит наш,
Мчась на лихом коне. А мы, смиренно горбясь,
Кто с палкой, кто с бичом, не поддавались скорби,
Тупые, как волы, мы шли, и шли, и шли...
И, обработав так кусок чужой земли,
Отдавши в черные распаханные глыбы
Свой пот и кровь свою, мы есть и пить могли бы,
Но жгли вы по ночам лачуги у дорог,
И наши дети шли начинкой в ваш пирог.
О, я не жалуюсь! Я речью пустяковой
Тебе не надоем. Но выслушай толково.
Ведь весело смотреть в июльский зной, когда
Бредут на сеновал пахучих фур стада
Огромные. Вдыхать таинственное лоно
Примятой ливнями травы слегка паленой!


74 POÉSIES
De voir des blés, des blés, des épis pleins de grain,
De penser que cela prépare bien du pain?...
Oh ! plus fort, on irait, au fourneau qui s'allume,
Chanter joyeusement en martelant l'enclume,
Si l'on était certain de pouvoir prendre un peu,
Etant homme, à la fin ! de ce que donne Dieu !
— Mais voilà, c'est toujours la même vieille histoire !
«Mais je sais, maintenant ! Moi, je ne peux plus croire,
Quand j'ai deux bonnes mains, mon front et mon marteau,
Qu'un homme vienne là, dague sur le manteau,
Et me dise : Mon gars, ensemence ma terre ;
Que l'on arrive encor, quand ce serait la guerre,
Me prendre mon garçon comme cela, chez moi !
— Moi, je serais un homme, et toi, tu serais roi,
Tu me dirais: Je veux!...—Tu vois bien, c'est stupide.
Tu crois que j'aime voir ta baraque splendide,
Tes officiers dorés, tes mille chenapans,
Tes palsambleu bâtards tournant comme des paons :
Ils ont rempli ton nid de l'odeur de nos filles
Et de petits billets pour nous mettre aux Bastilles,
Et nous dirons : C'est bien: les pauvres à genoux !
Nous dorerons ton Louvre en donnant nos gros sous !
Et tu te soûleras, tu feras belle fête.
— Et ces Messieurs riront, les reins sur notre tête !
« Non. Ces saletés-là datent de nos papas !
Oh ! Le Peuple n'est plus une putain. Trois pas
Et, tous, nous avons mis ta Bastille en poussière.
Cette bête suait du sang à chaque pierre
Et c'était dégoûtant, la Bastille debout
Avec ses murs lépreux qui nous racontaient tout
Et, toujours, nous tenaient enfermés dans leur ombre !
— Citoyen ! citoyen ! c'était le passé sombre
Qui croulait, qui râlait, quand nous prîmes la tour !
Nous avions quelque chose au cœur comme l'amour.
Nous avions embrassé nos fils sur nos poitrines.
Et, comme des chevaux, en soufflant des narines
Nous allions, fiers et forts, et ça nous battait là...


СТИХОТВОРЕНИЯ 75
А там поля, поля... И это верный знак,
Что созревает хлеб, что колосится злак.
А кто сильнее, тот у наковальни встанет
И, молотом звеня, лихую песнь затянет.
Он все же человек, который жив-здоров
И кое-что урвал от божеских даров!
Но тянет лямку он все ту, а не другую...
Я знаю все теперь. И спрашивать могу я —
Зачем же руки есть и молот у меня?
Чтоб, шпагой под плащом сиятельным звеня,
Любой приказывал—возделай землю, парень?
И если будет мир опять войной ошпарен,
Чтобы сынишка мой пошел, куда ведут?
Я человек, а ты король! И скажешь тут:
«Я так хочу!» Пойми, что может быть нелепей!
Ты думал, мне милы твои великолепья,
Лакеи пышные, павлины на лирах
И тысячи пройдох, одетых в пух и прах!
Они в твою нору тащили наших дочек,
А нас—в Бастилию без дальних проволочек,
А мы-то клянчили: смиряйтесь, бедняки!
Мы золотили Лувр, копили медяки,
Чтоб ели досыта господчики и дамы,
Нам на головы сев роскошными задами!
Нет! С мерзкой стариной произведен расчет!
Народ — не стая шлюх. Не прихоть нас влечет
Срыть и развеять прах Бастилии в мгновенье.
Там каждый камень был кровавым откровеньем
И нам нашептывал, крошась в глухой стене,
Свой отвратительный рассказ о старине.
Довольно бестия Бастилия торчала!
Слыхал ты, гражданин, как прошлое рычало
И выло в рушенье ее бойниц тогда?
Была во всех сердцах одна лишь страсть тверда.
Мы крепко сыновей к своей груди прижали.
Мы, словно лошади храпящие, бежали.
И сердце прыгало из ребер горячо.
Мы шли в июльский зной, сомкнув к плечу плечо,


76 POÉSIES
Nous marchions au soleil, front haut,— comme cela,—
Dans Paris ! On venait devant nos vestes sales.
Enfin ! Nous nous sentions Hommes ! Nous étions pâles,
Sire, nous étions soûls de terribles espoirs :
Et quand nous fûmes là, devant les donjons noirs,
Agitant nos clairons et nos feuilles de chêne,
Les piques à la main ; nous n'eûmes pas de haine,
— Nous nous sentions si forts, nous voulions être doux !
« Et depuis ce jour-là, nous sommes comme fous !
Le tas des ouvriers a monté dans la rue,
Et ces madits s'en vont, foule toujours accrue
De sombres revenants, aux portes des richards.
Moi, je cours avec eux assommer les mouchards :
Et je vais dans Paris, noir, marteau sur l'épaule,
Farouche, à chaque coin balayant quelque drôle,
Et, si tu me riais au nez, je te tuerais !
— Puis , tu peux y compter, tu te feras des frais
Avec tes hommes noirs, qui prennent nos requêtes
Pour se les renvoyer comme sur des raquettes
Et, tout bas, les malins ! se disent: «Qu'ils sont sots !»
Pour mitonner des lois, coller de petits pots
Pleins de jolis décrets rosés et de droguailles,
S'amuser à couper proprement quelques tailles,
Puis se boucher le nez quand nous marchons près d'eux,
— Nos doux représentants qui nous trouvent crasseux! —
Pour ne rien redouter, rien, que les baïonnettes...,
C'est très bien. Foin de leur tabatière à sornettes !
Nous en avons assez, là, de ces cerveaux plats
Et de ces ventres-dieux. Ah ! ce sont là les plats
Que tu nous sers, bourgeois, quand nous sommes féroces,
Quand nous brisons déjà les sceptres et les crosses !... »
II le prend par le bras, arrache le velours
Des rideaux, et lui montre en bas les larges cours
Où fourmille, où fourmille, où se lève la foule,
La foule épouvantable avec des bruits de houle,
Hurlant comme une chienne, hurlant comme une mer,
Avec ses bâtons forts et ses piques de fer,
Ses tambours, ses grands cris de halles et de bouges,


СТИХОТВОРЕНИЯ 77
В Париж! Мы вырвались из собственных отребий,
Став, наконец, людьми! И, чуя грозный жребий,
Как мы бледнели, сир, надеждой опьянев!
Но, очутившись там, мы позабыли гнев.
Вся буря наших пик, ножей, сигнальных горнов
Как бы сошла на нет при виде башен черных,
Почуяв мощь свою и кротости ища.
И будто с той поры сошла с ума, торча
На этих улицах, ремесленников стая!
Уйдут одни—и вновь бушует, вырастая,
У окон богачей угрюмая орда.
Я тоже среди них—любуйтесь, господа!
Так я вошел в Париж, поднявши молот страшный,
Чтоб сразу вымести отсюда сор вчерашний.
Посмей лишь усмехнись—я размозжу тебя!
Но ты не трусь, король! Ты можешь, теребя
Своих чернильных крыс, отбиться от прошений,
Послав их, словно мяч, к любой другой мишени
(Пусть шепчут жулики: «Что, взяли, дураки!»).
Ты можешь смастерить декреты, что сладки
Иль пахнут розовой слабительной настойкой,
Смягчить все трудности, и баловаться бойко,
И даже нос зажать, когда проходим мы
(Для наших выборных мы стали злей чумы!).
Не бойся ничего—одних штыков... Отлично!
Черт бы их взял во всей их мишуре столичной!
Довольно, хватит с нас приплюснутых мозгов
И барабанных брюх! Довольно пирогов
Ты пек нам, буржуа, когда мы стервенели,
Кресты и скипетры ломая на панели!
И
Он за руку схватил Капета и сорвал
Оконный занавес. А там народный вал
Гремел, могучими раскатами бушуя.
Он показал толпу, до ужаса большую,
И вой голодных сук, и вой соленых волн,
И весь широкий двор, что был, как рынок, полн
Божбой, и звоном пик, и барабанным треском.
Лохмотья, колпаки фригийские в их резком


78 POÉSIES
Tas sombre de haillons saignant de bonnets rouges :
L'Homme, par la fenêtre ouverte, montre tout
Au roi pâle et suant qui chancelle debout,
Malade à regarder cela !
«C'est la Crapule,
Sire. Ça bave aux murs, ça monte, ça pullule:
— Puisqu'ils ne mangent pas, Sire, ce sont des gueux !
Je suis un forgeron : ma femme est avec eux,
Folle ! Elle croit trouver du pain aux Tuileries !
— On ne veut pas de nous dans les boulangeries.
J'ai trois petits. Je suis crapule.—Je connais
Des vieilles qui s'en vont pleurant sous leurs bonnets
Parce qu'on leur a pris leur garçon ou leur fille :
C'est la crapule.— Un homme était à la Bastille,
Un autre était forçat : et tous deux, citoyens
Honnêtes. Libérés, ils sont comme des chiens :
On les insulte ! Alors, ils ont là quelque chose
Qui leur fait mal, allez ! C'est terrible, et c'est cause
Que se sentant brisés, que, se sentant damnés,
Ils sont là, maintenant, hurlant sous votre nez !
Crapule.— Là-dedans sont des filles, infâmes
Parce que,— vous saviez que c'est faible, les femmes,—
Messeigneurs de la cour,—que ça veut toujours bien,—
Vous [leur] avez craché sur l'âme, comme rien !
Vos belles, aujourd'hui, sont là. C'est la crapule.
« Oh ! tous les Malheureux, tous ceux dont le dos brûle
Sous le soleil féroce, et qui vont, et qui vont,
Qui dans ce travail-là sentent crever leur front...
Chapeau bas, mes bourgeois ! Oh ! ceux-là, sont les Hommes !
Nous sommes Ouvriers, Sire ! Ouvriers ! Nous sommes
Pour les grands temps nouveaux où l'on voudra savoir,
Où l'Homme forgera du matin jusqu'au soir,
Chasseur des grands effets, chasseur des grandes causes,
Où, lentement vainqueur, il domptera les choses
Et montera sur Tout, comme sur un cheval !
Oh ! splendides lueurs des forges ! Plus de mal,
Plus ! — Ce qu'on ne sait pas, c'est peut-être terrible:


СТИХОТВОРЕНИЯ 79
Изменчивом строю—все увидал в окно
Людовик, и потел, бледнел как полотно,
И заболел почти.
— Смотри на сволочь нашу!
Как на стены плюет, как воет, сбившись в кашу!
Им не на что поесть. Все это нищий сброд,
Вот я кузнец. А там жена моя орет.
Хотела в Тюильри добиться хлеба, дура!
Но пекаря на нас посматривали хмуро.
Есть дети у меня. Я сволочь.
Вот еще
Старухи в чепчиках, что плачут горячо,
Теряя дочерей, прощаясь с сыновьями.
Все это сволочь!
Вот проведший годы в яме
Бастилии. Другой был каторжником. Но
Они честнее нас... На воле суждено
Бродить им, будто псам. Клеймо еще не стерто.
Позор не кончился. Так для какого черта
Им жить, как проклятым, и среди той шпаны
Реветь тебе в лицо: они осуждены!
Все это сволочь!
Там есть девушки. Не счесть их!
Ведь вы же мастера в девических бесчестьях!
Вам, знать придворная, сходила с рук игра!
Плевали в душу им, как на землю, вчера.
Красотки ваши там. И это сволочь тоже!
Да! все несчастные, согбенные, чья кожа
На солнце сожжена,— они идут, идут,
И надрываются, и продолжают труд.
Прочь шляпы% буржуа, и поклонитесь людям!
Да, мы рабочие. Рабочие! Мы будем
Господствовать, когда наступит новый век.
И с утра до ночи кующий Человек,
Великий следопыт причин и следствий, встанет.
Он вещи укротит, и повода подтянет,
И оседлает Мир, как своего коня.
О слава кузнецов, могучий сноп огня!
Все неизвестное страшит. Не надо страха!
Поднявши молоты, мы вырвем жизнь из праха,


80 POÉSIES
Nous saurons ! — Nos marteaux en main, passons au crible
Tout ce que nous savons : puis, Frères, en avant !
Nous faisons quelquefois ce grand rêve émouvant
De vivre simplement, ardemment, sans rien dire
De mauvais, travaillant sous l'auguste sourire
D'une femme qu'on aime avec un noble amour:
Et l'on travaillerait fièrement tout le jour,
Ecoutant le devoir comme un clairon qui sonne :
Et l'on se sentirait très heureux ; et personne,
Oh ! personne, surtout, ne vous ferait ployer !
On aurait un fusil au-dessus du foyer...
[« Oh ! mais l'air est tout plein d'une odeur de bataille.
Que te disais-je donc ? Je suis de la canaille !
Il reste des mouchards et des accapareurs.
Nous sommes libres, nous ! Nous avons des terreurs
Où nous nous sentons grands, oh ! si grands ! Tout à l'heure
Je parlais de devoir calme, d'une demeure...
Regarde donc le ciel ! — C'est trop petit pour nous,
Nous crèverions de chaud, nous serions à genoux !
Regarde donc le ciel !—Je rentre dans la foule,
Dans la grande canaille effroyable, qui roule,
Sire, tes vieux canons sur les sales pavés :
— Oh ! quand nous serons morts, nous les aurons lavés !
— Et si, devant nos cris, devant notre vengeance,
Les pattes des vieux rois mordorés, sur la France
Poussent leurs régiments en habits de gala,
Eh bien, n'est-ce pas, vous tous ? Merde à ces chiens-là ! »]
— Il reprit son marteau sur l'épaule.
La foule
Près de cet homme-là se sentait l'âme soûle,
Et, dans la grande cour, dans les appartements,
Où Paris haletait avec des hurlements,
Un frisson secoua l'immense populace.
Alors, de sa main large et superbe de crasse,
Bien que le roi ventru suât, le Forgeron,
Terrible, lui jeta le bonnet rouge au front !


СТИХОТВОРЕНИЯ 81
Просеем шлак и пыль! Вставайте, братья!
В путь!
Она приснится нам, придет когда-нибудь—
Простая эта жизнь, в горячих каплях пота,
Без злобной ругани,—улыбка и забота
Суровой женщины, любимой навсегда.
И, отдавая дни для гордого труда,
Встав, как на трубный звук, на повеленье долга,
Мы будем счастливы. Да, счастливы! И долго
Никто, никто, никто нас не согнет в дугу.
Ружье прислонено недаром к очагу!
Но пахнет в воздухе нешуточною дракой!
Что я наплел? Я рвань, несомая клоакой.
Остались сыщики и спекулянты в ней!
Свобода вырвана. Но рост ее прочней.
Пока царит Террор. Я говорил недавно
О кротких временах и о работе славной.
Взгляни-ка на небо! — Нам мало всех границ!
Нас разрывает гнев, но мы простерты ниц.
Смотри же на небо!
А я пойду обратно
В великую толпу, что выкатила знатно
Твои мортиры, сир, по мостовой влачась.
Мы кровью вымоем ее в последний час.
Когда раздастся гул последней нашей мести
И лапы королей протянутся все вместе,
Чтоб заварить в полках парадов кутерьму,—
Вы нас пошлете вновь—к собачьему дерьму!..
III
Он поднял на плечи свой молот.
Ликовала
Пред кузнецом толпа, насытясь до отвала,
И весь широкий двор, все гребни старых крыш,
Весь задыхавшийся и воющий Париж,
Всю эту чернь потряс один озноб и рокот.
Тогда кузнец взмахнул своей рукой широкой—
Так, что вспотел король пузатый,—и вот так
Швырнул ему в лицо багровый свой колпак.
Перевод П. Антокольского


82 POÉSIES
«...Français de soixante-dix,
bonapartistes, républicains,
souvenez-vous de vos pères en 92, etc..
PAUL DE CASSAGNAC.
—Le Pays.—
Morts de Quatre-vingt-douze et de Quatre-vingt-treize,
Qui, pâles du baiser fort de la liberté,
Calmes, sous vos sabots, brisiez le joug qui pèse
Sur l'âme et sur le front de toute humanité ;
Hommes extasiés et grands dans la tourmente,
Vous dont les cœurs sautaient d'amour sous les haillons,
О Soldats que la Mort a semés, noble Amante,
Pour les régénérer, dans tous les vieux sillons,;
Vous dont le sang lavait toute grandeur salie,
Morts de Valmy, Morts de Fleurus, Morts d'Italie,
О million de Christs aux yeux sombres et doux ;
Nous vous laissions dormir avec la République,
Nous, courbés sous les rois comme sous une trique.
— Messieurs de Cassagnac nous reparlent de vous !
Fait à Mazas, 3 septembre 1870.
A LA MUSIQUE
Place de la Gare, à Charleville.
Sur la place taillée en mesquines pelouses,
Square où tout est correct, les arbres et les fleurs,
Tous les bourgeois poussifs qu'étranglent les chaleurs
Portent, les jeudis soirs, leurs bêtises jalouses.


СТИХОТВОРЕНИЯ 83
Французы семидесятого года,
бонапартисты-республиканцы!
Вспомните о своих отцах
в девяносто втором году.
ПОЛЬ ДЕ КАСАНЬЯК
Вы, храбрые бойцы, вы, в девяносто третьем
Бледневшие от ласк свободы огневой,
Шагавшие в сабо по рухнувшим столетьям,
По сбитым кандалам неволи вековой,
Вы, дравшиеся в кровь, отмщая друг за друга,
В лохмотьях шедшие на каждый ратный сбор.
Вы, мертвые, чья Смерть, как честная подруга,
Все наши пахоты плод отворит с тех пор,
Огнем омывшие позор величий низких
Там, в дюнах Бельгии, на холмах италийских,
Вы, не смыкавшие горящих юных глаз,—
Почийте же, когда Республика почила.
Так нас империя дубинкой научила.
А Касаньяки вновь напомнили про вас.
Перевод П. Антокольского
НА МУЗЫКЕ
Вокзальная площадь в Шарлевиле
На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь.


84 POÉSIES
— L'orchestre militaire, au milieu du jardin,
Balance ses schakos dans la Valse des fifres :
— Autour, aux premiers rangs, parade le gandin ;
Le notaire pend à ses breloques à chiffres.
Des rentiers à lorgnons soulignent tous les couacs :
Les gros bureaux bouffis traînent leurs grosses dames
Auprès desquelles vont, officieux cornacs,
Celles dont les volants ont des airs de réclames ;
Sur les bancs verts, des clubs d'épiciers retraités
Qui tisonnent le sable avec leur canne à pomme,
Fort sérieusement discutent les traités,
Puis prisent en argent, et reprennent: «En somme !...»
Epatant sur son banc les rondeurs de ses reins,
Un bourgeois à boutons clairs, bedaine flamande,
Savoure son onnaing d'où le tabac par brins
Déborde — vous savez, c'est de la contrebande; —
Le long des gazons verts ricanent les voyous ;
Et, rendus amoureux par le chant des trombones,
Très naïfs, et fumant des rosés, les pioupious
Caressent les bébés pour enjôler les bonnes...
— Moi, je suis, débraillé comme un étudiant,
Sous les marronniers verts les alertes fillettes :
Elles le savent bien ; et tournent en riant,
Vers moi, leurs yeux tout pleins de choses indiscrètes.
Je ne dis pas un mot : je regarde toujours
La chair de leurs cous blancs brodés de mèches folles :
Je suis, sous le corsage et les frêles atours,
Le dos divin après la courbe des épaules.
J'ai bientôt déniché la bottine, le bas...
— Je reconstruis les corps, brûlé de belles fièvres.
Elles me trouvent drôle et se parlent tout bas...
— Et je sens les baisers qui me viennent aux lèvres...


СТИХОТВОРЕНИЯ 85
Визгливым флейтам в такт колышет киверами
Оркестр; вокруг него вертится ловелас
И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;
Нотариус с брелков своих не сводит глаз.
Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;
Чиновные тузы влачат громоздких жен,
А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,
Их отпрыск шествует, в воланы разряжен.
На скамьях бывшие торговцы бакалеей
О дипломатии ведут серьезный спор
И переводят все на золото, жалея,
Что их советам власть не вняла до сих пор.
Задастый буржуа, пузан самодовольный
(С фламандским животом усесться—не пустяк!),
Посасывает свой чубук: безбандерольный
Из трубки вниз ползет волокнами табак.
Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.
Вдыхая запах роз, любовное питье
В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье
И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.
Как матерой студент, неряшливо одет,
Я за девчонками в тени каштанов томных
Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ
Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.
Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
На шеи белые, на вьющиеся пряди,
И под корсажами угадывает взор
Все, что скрывается в девическом наряде.
Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок...
Перевод Б. Лившица


86 POÉSIES
VÉNUS ANADYOMÈNE
Comme d'un cercueil vert en fer blanc, une tête
De femme à cheveux bruns fortement pommadés
D'une vieille baignoire émerge, lente et bête,
Avec des déficits assez mal ravaudés ;
Puis le col gras et gris, les larges omoplates
Qui saillent ; le dos court qui rentre et qui ressort ;
Puis les rondeurs des reins semblent prendre l'essor ;
La graisse sous la peau paraît en feuilles plates ;
L'échiné est un peu rouge, et le tout sent un goût
Horrible étrangement ; on remarque surtout
Des singularités qu'il faut voir à la loupe...
Les reins portent deux mots gravés : Clara Venus ;
— Et tout ce corps remue et tend sa large croupe
Belle hideusement d'un ulcère à l'anus.
27 juillet 1870.
PREMIÈRE SOIRÉE
— Elle était fort déshabillée
Et de grands arbres indiscrets
Aux vitres jetaient leur feuillée
Malinement, tout près, tout près.
Assise sur ma grande chaise,
Mi-nue, elle joignait les mains.
Sur le plancher frissonnaient d'aise
Ses petits pieds si fins, si fins.
— Je regardai, couleur de cire,
Un petit rayon buissonnier
Papillonner dans son sourire
Et sur son sein,— mouche au rosier.


СТИХОТВОРЕНИЯ 87
ВЕНЕРА АНАДИОМЕНА
Как будто выглянув из цинкового гроба,
Над ванной выросла вся в лохмах голова,
Помадой облита, пуста и низколоба,
А на щеках прыщи замазаны едва.
Затылок складчатый, торчащие лопатки,
Тяжелые бугры подкожного жирка.
Как студень, вислые и дряблые бока.
Сбегают к животу трясущиеся складки.
Прыщи вокруг хребта. Пугают и манят
Все эти прелести. Выхватывает взгляд
Все то, что разглядеть никак нельзя без лупы...
И Clara Venus—вот бесстыжая печать
Над язвой ануса. Да, от такого крупа
Воротит до того, что глаз не оторвать.
Перевод В. Орла
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
— Она была полураздета.
Назойливые тополя
Листву швыряли, вызнав это,
В мое окно, шаля, шаля.
Она в моем сидела кресле,
Почти совсем обнажена,
И ножка сразу мерзла, если
Спускалась на паркет она.
А я глядел, белее мела,
Как отблеск—словно мотылек-
В улыбке промелькнул и смело
На розочки сосков прилег.


88 POÉSIES
— Je baisai ses fines chevilles.
Elle eut un doux rire brutal
Qui s'égrenait en claires trilles,
Un joli rire de cristal.
Les petits pieds sous la chemise
Se sauvèrent : « Veux-tu finir ! »
— La première audace permise,
Le rire feignait de punir !
— Pauvrets palpitants sous ma lèvre,
Je baisai doucement ses yeux :
— Elle jeta sa tête mièvre
En arrière: «Oh! c'est encor mieux!...
Monsieur, j'ai deux mots à te dire... »
— Je lui jetai le reste au sein
Dans un baiser, qui la fit rire
D'un bon rire qui voulait bien...
— Elle était fort déshabillée
Et de grands arbres indiscrets
Aux vitres jetaient leur feuillée
Malinement, tout près, tout près.
LES REPARTIES DE NINA
LUI.—Ta poitrine sur ma poitrine,
Hein? nous irions,
Ayant de l'air plein la narine,
Aux frais rayons
Du bon matin bleu, qui vous baigne
Du vin de jour?...
Quand tout le bois frissonnant saigne
Muet d'amour


СТИХОТВОРЕНИЯ 89
Я целовал ее лодыжки
И низменный услышал смех,
Заливистый, без передышки,
Зазывный, тянущий во грех.
И спрятав ножки под сорочкой,
Она шепнула: «Что ты ждешь?»
Смех был призывом и отсрочкой,
Но все мне было невтерпеж.
Потом губами я, счастливый,
Касался приоткрытых глаз.
Она головкою смазливой
Тряхнула: «Это в первый раз?..
Ты вот что мне скажи сначала...»
Прижался я к ее груди—
Она в ответ захохотала,
Все обещая впереди.
— Она была полураздета.
Назойливые тополя
Листву швыряли, вызнав это,
В мое окно, шаля, шаля.
Перевод В. Орла
ОТВЕТ НИНЫ
он:—Что медлим—грудью в грудь с тобой мы?
А? Нам пора
Туда, где в луговые поймы
Скользят ветра,
Где синее вино рассвета
Омоет нас;
Там рощу повергает лето
В немой экстаз;


90 POÉSIES
De chaque branche, gouttes vertes,
Des bourgeons clairs,
On sent dans les choses ouvertes
Frémir des chairs :
Tu plongerais dans la luzerne
Ton blanc peignoir,
Rosant à Г air ce bleu qui cerne
Ton grand œil noir,
Amoureuse de la campagne,
Semant partout,
Comme une mousse de Champagne,
Ton rire fou :
Riant à moi, brutal d'ivresse,
Qui te prendrais
Comme cela,—la belle tresse,
Oh !—qui boirais
Ton goût de framboise et de fraise,
О chair de fleur !
Riant au vent vif qui te baise
Comme un voleur,
Au rosé églantier qui t'embête
Aimablement :
Riant surtout, ô folle tête,
A ton amant!...
[Dix-sept ans ! Tu seras heureuse !
Oh ! les grands prés,
La grande campagne amoureuse !
— Dis, viens plus près !...]
— Ta poitrine sur ma poitrine,
Mêlant nos voix,
Lents, nous gagnerions la ravine,
Puis les grands bois !...


СТИХОТВОРЕНИЯ 91
Капель с росистых веток плещет,
Чиста, легка,
И плоть взволнованно трепещет
От ветерка;
В медунку платье скинь с охоткой
И в час любви
Свой черный, с голубой обводкой,
Зрачок яви.
И ты расслабишься, пьянея,—
О, хлынь, поток,
Искрящийся, как шампанея,—
Твой хохоток;
О, смейся, знай, что друг твой станет
Внезапно груб,
Вот так!—Мне разум затуманит
Испитый с губ
Малины вкус и земляники,—
О, успокой,
О, высмей поцелуй мой дикий
И воровской—
Ведь ласки поросли шиповной
Столь горячи,—
Над яростью моей любовной
Захохочи!..
Семнадцать лет! Благая доля!
Чист окоем,
Любовью дышит зелень поля!
Идем! Вдвоем!
Что медлим—грудью в грудь с тобой мы?
Под разговор
Через урочища и поймы
Мы вступим в бор,


92 POÉSIES
Puis, comme une petite morte,
Le cœur pâmé,
Tu me dirais que je te porte,
L'œil mi-fermé...
Je te porterais, palpitante,
Dans le sentier:
L'oiseau filerait son andante :
Au Noisetier...
Je te parlerais dans ta bouche ;
J'irais, pressant
Ton corps, comme une enfant qu'on couche,
Ivre du sang
Qui coule, bleu, sous ta peau blanche
Aux tons rosés :
Et te parlant la langue franche...
Tiens!...—que tu sais...
Nos grands bois sentiraient la sève,
Et le soleil
Sablerait d'or fin leur grand rêve
Vert et vermeil.
Le soir?... Nous reprendrons la route
Blanche qui court
Flânant, comme un troupeau qui broute,
Tout à l'entour
Les bons vergers à l'herbe bleue,
Aux pommiers tors !
Comme on les sent toute une lieue
Leurs parfums forts !
Nous regagnerons le village
Au ciel mi-noir ;
Et ça sentira le laitage
Dans Г air du soir ;


СТИХОТВОРЕНИЯ 93
И ты устанешь неизбежно,
Бредя в лесу,
И на руках тебя так нежно
Я понесу...
Пойду так медленно, так чинно,
Душою чист,
Внимая птичье андантино:
«Орешный лист...»
Я брел бы, чуждый резких звуков,
В тени густой,
Тебя уютно убаюкав,
Пьян кровью той,
Что бьется у тебя по жилкам,
Боясь шепнуть
На языке бесстыдно-пылком:
Да-да... Чуть-чуть...
И солнце ниспошлет, пожалуй,
Свои лучи
Златые—для зелено-алой
Лесной парчи.
Под вечер нам добраться надо
До большака,
Что долго тащится, как стадо
Гуртовщика.
Деревья в гроздьях алых пятен,
Стволы в смолье,
И запах яблок сладко внятен
За много лье.
Придем в село при первых звездах
Мы прямиком,
И будет хлебом пахнуть воздух
И молоком;


94 POÉSIES
Ça sentira rétable, pleine
De fumiers chauds,
Pleine d'un lent rhythme d'haleine,
Et de grands dos
Blanchissant sous quelque lumière ;
Et, tout là-bas,
Une vache fientera, fière,
A chaque pas...
— Les lunettes de la grand'mère
Et son nez long
Dans son missel ; le pot de bière
Cerclé de plomb,
Moussant entre les larges pipes
Qui, crânement,
Fument: les effroyables lippes
Qui, tout fumant,
Happent le jambon aux fourchettes
Tant, tant et plus :
Le feu qui claire les couchettes
Et les bahuts.
Les fesses luisantes et grasses
D'un gros enfant
Qui fourre, à genoux, dans les tasses,
Son museau blanc
Frôlé par un mufle qui gronde
D'un ton gentil,
Et pourléche la face ronde
Du cher petit...
[Noire, rogue au bord de sa chaise,
Affreux profil,
Une vieille devant la braise
Qui fait du fil ;]


СТИХОТВОРЕНИЯ 95
И будет слышен запах хлева,
Шаги коров,
Бредущих на ночь для сугрева
Под низкий кров;
И там, внутри, сольется стадо
В массив один,
И будут гордо класть говяда
За блином блин...
Очки, молитвенник старушки
Вблизи лица;
По край напененные кружки
И жбан пивца;
Там курят, ожидая пищи,
Копя слюну,
Надув тяжелые губищи
На ветчину,
И ловят вилками добавку:
Дают—бери!
Огонь бросает блик на лавку
И на лари,
На ребятенка-замарашку,
Что вверх задком,
Сопя, вылизывает чашку
Пред камельком,
И тем же озаряем бликом
Мордатый пес,
Что лижет с деликатным рыком
Дитенка в нос...
А в кресле мрачно и надменно
Сидит карга
И что-то вяжет неизменно
У очага;


96 POESIES
Que de choses verrons-nous, chère,
Dans ces taudis,
Quand la flamme illumine, claire,
Les carreaux gris !...
— Puis, petite et toute nichée
Dans les lilas
Noirs et frais : la vitre cachée,
Qui rit là-bas...
Tu viendras, tu viendras, je t'aime !
Ce sera beau.
Tu viendras, n'est-ce pas, et même...
ELLE.— Et mon bureau ?
15 août 1870.
LES EFFARÉS
Hoirs dans la neige et dans la brume,
Au grand soupirail qui s'allume,
Leurs culs en rond,
A genoux, cinq petits,— misère! —
Regardent le Boulanger faire
Le lourd pain blond.
Ils voient le fort bras blanc qui tourne
La pâte grise et qui l'enfourne
Dans un trou clair.
Ils écoutent le bon pain cuire.
Le Boulanger au gras sourire
Grogne un vieil air.
Ils sont blottis, pas un ne bouge,
Au souffle du soupirail rouge
Chaud comme un sein.


СТИХОТВОРЕНИЯ 97
Найдем, скитаясь по хибаркам,
И стол, и кров,
Увидим жизнь при свете ярком
Горящих дров!
А там, когда сгустятся тени,.
Соснуть не грех—
Среди бушующей сирени,
Под чей-то смех...
О, ты придешь, я весь на страже!
О, сей момент
Прекрасен, несравнен, и даже...
ОНА:—А документ?
Перевод Е. Витковского
ЗАВОРОЖЕННЫЕ
Ночь—нет туманней и угарней,
А под окном хлебопекарни
Пять душ ребят
Стоят, не трогаются с места—
За пекарем, что месит тесто,
Они следят...
Рукою крепкой, без охулки,
Пшеничные тугие булки
Он в печь кладет.
О, как их это все волнует,
А тот и в ус себе не дует
И знай поет.
И ждут они, как ждут лишь чуда,
Когда же наконец оттуда,
Из недр печи,


98 POÉSIES
Quand pour quelque médianoche,
Façonné comme une brioche
On sort le pain,
Quand, sous les poutres enfumées,
Chantent les croûtes parfumées
Et les grillons,
Que ce trou chaud souffle la vie,
Ils ont leur âme si ravie
Sous leurs haillons,
Ils se ressentent si bien vivre,
Les pauvres Jésus pleins de givre,
Qu'ils sont là tous,
Collant leurs petits museaux rosés
Au treillage, grognant des choses
Entre les trous,
Tout bêtes, faisant leurs prières
Et repliés vers ces lumières
Du ciel rouvert,
Si fort, qu'ils crèvent leur culotte
Et que leur chemise tremblote
Au vent d'hiver.
ROMAN
I
On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans.
— Un beau soir, foin des bocks et de la limonade,
Des cafés tapageurs aux lustres éclatants !
— On va sous les tilleuls verts de la promenade.
Les tilleuls sentent bon dans les bons soirs de juin !
L'air est parfois si doux, qu'on ferme la paupière ;
Le vent chargé de bruits,— la ville n'est pas loin,—
A des parfums de vigne et des parfums de bière...


СТИХОТВОРЕНИЯ 99
Для человеческой утробы
Пойдут румянистые сдобы
И калачи!
Вот из-под балок закоптелых
Дразнящий запах булок белых
К ним донесло,
И сквозь губительную стужу
К ним под лохмотья прямо в душу
Идет тепло.
Им уж не холодно, не жутко,
Нет, как пяти Христам-малюткам,
Им горя нет.
Они к стеклу прильнули, крошки,
Им кажется, что там, в окошке,
Весь белый свет...
Так, зачарованные хлебом,
Они под непросветным небом
Глядят на печь,
А ветер зимний, злой и звонкий,
Срывает лихо рубашонки
С их узких плеч!
Перевод А. Арго
РОМАН
I
Нет рассудительных людей в семнадцать лет!-
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз, и мюнхенского пива.


100 POÉSIES
II
— Voilà qu'on aperçoit un tout petit chiffon
D'azur sombre, encadré d'une petite branche,
Piqué d'une mauvaise étoile, qui se fond
Avec de doux frissons, petite et toute blanche...
Nuit de juin ! Dix-sept ans !—On se laisse griser.
La sève est du Champagne et vous monte à la tête...
On divague ; on se sent aux lèvres un baiser
Qui palpite là, comme une petite bête...
III
Le cœur fou Robinsonne à travers les romans,
— Lorsque, dans la clarté d'un pâle réverbère,
Passe une demoiselle aux petits airs charmants,
Sous l'ombre du faux-col effrayant de son père...
Et, comme elle vous trouve immensément naïf,
Tout en faisant trotter ses petites bottines,
Elle se tourne, alerte et d'un mouvement vif...
— Sur vos lèvres alors meurent les cavatines...
IV
Vous êtes amoureux. Loué jusqu'au mois d'août.
Vous êtes amoureux.—Vos sonnets La font rire.
Tous vos amis s'en vont, vous êtes mauvais goût.
—Puis l'adorée, un soir, a daigné vous écrire !...
— Ce soir-là,...— vous rentrez aux cafés éclatants,
Vous demandez des bocks ou de la limonade...
— On n'est pas sérieux, quand on a dix-sept ans
Et qu'on a des tilleuls verts sur la promenade.
23 septembre 70.


СТИХОТВОРЕНИЯ 101
II
Вот замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубой тряпицы, с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой—
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь... Как будто бы спросонок,
Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
III
В сороковой роман мечта уносит вас...
Вдруг—в свете фонаря,—прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши,
И, находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас... И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины.
IV
Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг... ее письмо с насмешливым ответом.
В тот вечер... вас опять влекут толпа и свет...
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду...
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
Перевод Б. Лившица


102 POÉSIES
LE MAL
Tandis que les crachats rouges de la mitraille
Sifflent tout le jour par l'infini du ciel bleu ;
Qu'écarlates ou verts, près du Roi qui les raille,
Croulent les bataillons en masse dans le feu ;
Tandis qu'une folie épouvantable, broie
Et fait de cent milliers d'hommes un tas fumant ;
— Pauvres morts ! dans l'été, dans l'herbe, dans ta joie,
Nature ! ô toi qui fis ces hommes saintement !...
— Il est un Dieu, qui rit aux nappes damassées
Des autels, à l'encens, aux grands calices d'or ;
Qui dans le bercement des hosannah s'endort,
Et se réveille, quand des mères, ramassées
Dans l'angoisse, et pleurant sous leur vieux bonnet noir,
Lui donnent un gros sou lié dans leur mouchoir !
RAGES DE CÉSARS
L'Homme pâle, le long des pelouses fleuries,
Chemine, en habit noir, et le cigare aux dents :
L'Homme pâle repense aux fleurs des Tuileries
— Et parfois son œil terne a des regards ardents..
Car l'Empereur est soûl de ses vingt ans d'orgie !
Il s'était dit: «Je vais souffler la Liberté
Bien délicatement, ainsi qu'une bougie !»
La liberté revit ! Il se sent éreinté !
Il est pris.—Oh ! quel nom sur ses lèvres muettes
Tressaille ? Quel regret implacable le mord ?
On ne le saura pas. L'Empereur a l'œil mort.


СТИХОТВОРЕНИЯ 103
зло
Меж тем как красная харкотина картечи
Со свистом бороздит лазурный небосвод
И, слову короля послушны, по-овечьи
Бросаются полки в огонь, за взводом взвод;
Меж тем как жернова чудовищные бойни
Спешат перемолоть тела людей в навоз
(Природа, можно ли взирать еще спокойней,
Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?)—
Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных
Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул,
Осанн торжественных внимая смутный гул,
Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных
Скорбящих матерей, припав к нему в тоске,
Достанет медный грош, завязанный в платке.
Перевод Б. Лившица
ЯРОСТЬ ЦЕЗАРЕЙ
Бредет среди куртин мужчина, бледный видом,
Одетый в черное, сигарный дым струя,
В мечтах о Тюильри он счет ведет обидам,
Порой из тусклых глаз бьют молний острия.
О, император сыт,—все двадцать лет разгула
Свободе, как свече, твердил: «Да будет тьма!» —
И задувал ее. Так нет же, вновь раздуло—
Свобода светит вновь! Он раздражен весьма.
Он взят под стражу.— Что бормочет он угрюмо,
Что за слова с немых вот-вот сорвутся уст?
Узнать не суждено. Взор властелина пуст.


104 POÉSIES
II repense peut-être au Compère en lunettes...
— Et regarde filer de son cigare en feu,
Comme aux soirs de Saint-Cloud, un fin nuage bleu.
A *** Elle.
RÊVÉ POUR L'HIVER
L'hiver, nous irons dans un petit wagon rosé
Avec des coussins bleus.
Nous serons bien. Un nid de baisers fous repose
Dans chaque coin moelleux.
Tu fermeras l'œil, pour ne point voir, par la glace,
Grimacer les ombres des soirs,
Ces monstruosités hargneuses, populace
De démons noirs et de loups noirs.
Puis tu te sentiras la joue égratignée...
Un petit baiser, comme une folle araignée,
Te courra par le cou...
Et tu me diras : «Cherche !» en inclinant la tête,
— Et nous prendrons du temps à trouver cette bête
— Qui voyage beaucoup...
En wagon, le 7 octobre 70.
LE DORMEUR DU VAL
C'est un trou de verdure où chante une rivière
Accrochant follement aux herbes des haillons
D'argent; où le soleil, de la montagne fière,
Luit : c'est un petit val qui mousse de rayons.


СТИХОТВОРЕНИЯ 105
Очкастого, поди, он вспоминает кума...
Он смотрит в синеву сигарного дымка,
Как вечером в Сен-Клу глядел на облака.
Перевод Е. Витковского
Ей***
СОН НА ЗИМУ
Зимой уедем мы в вагоне розовом и скромном.
Среди подушек голубых
Нам будет хорошо, и в каждом уголке укромном
Гнездо для наших ласк шальных.
Ты глаза закроешь, чтоб не видеть в этот час вечерний
За окном больших теней,
Чудовищных кривляний их и всей противной черни—
Больших и маленьких чертей.
Ты станешь, может быть, еще смущенней и краснее,
Когда, твою щеку ужалив, пробежит по шее
Мой поцелуй, как паучок.
Ты скажешь: «Поищи его»,—склонив свою головку,
И мы начнем искать того, кто так умно и ловко
Ужалил лучшую из щек.
Перевод И. Эренбурга
СПЯЩИЙ В ЛОЖБИНЕ
Беспечно плещется речушка и цепляет
Прибрежную траву и рваным серебром
Трепещет, а над ней полдневный зной пылает,
И блеском пенится ложбина за бугром.


106 POÉSIES
Un soldat jeune, bouche ouverte, tête nue,
Et la nuque baignant dans le frais cresson bleu,
Dort ; il est étendu dans l'herbe, sous la nue,
Pâle dans son lit vert où la lumière pleut.
Les pieds dans les glaïeuls, il dort. Souriant comme
Sourirait un enfant malade, il fait un somme :
Nature, berce-le chaudement: il a froid.
Les parfums ne font pas frissonner sa narine ;
II dort dans le soleil, la main sur sa poitrine
Tranquille. Il a deux trous rouges au côté droit.
Octobre 1870.
AU CABARET-VERT, cinq heures du soir.
Depuis huit jours, j'avais déchiré mes bottines
Aux cailloux des chemins. J'entrais à Charleroi.
— Au Cabaret-Vert: je demandai des tartines
De beurre et du jambon qui fût à moitié froid.
Bienheureux, j'allongeai les jambes sous la table
Verte : je contemplai les sujets très naïfs
De la tapisserie.—Et ce fut adorable,
Quand la fille aux tétons énormes, aux yeux vifs,
— Celle-là, ce n'est pas un baiser qui l'épeure !—
Rieuse, m'apporta des tartines de beurre,
Du jambon tiède, dans un plat colorié,
Du jambon rosé et blanc parfumé d'une gousse
D'ail,—et m'emplit la chope immense, avec sa mousse
Que dorait un rayon de soleil arriéré.
Octobre 70.


СТИХОТВОРЕНИЯ 107
Молоденький солдат, с открытым ртом, без кепи,
Всей головой ушел в зеленый звон весны.
Он крепко спит. Над ним белеет тучка в небе.
Как дождь струится свет. Черты его бледны.
Озябший, крохотный—как будто бы спросонок
Чуть улыбается хворающий ребенок.
Природа, приголубь солдата, не буди!
Не слышит запахов и глаз не поднимает
И в локте согнутой рукою зажимает
Две красные дыры меж ребер на груди.
Перевод И Антокольского
В «ЗЕЛЕНОМ КАБАРЕ»
Шатаясь восемь дней, я изорвал ботинки
О камни и, придя в Шарлеруа, засел
В «Зеленом кабаре», спросив себе тартинки
С горячей ветчиной и с маслом. Я глядел,
Какие скучные кругом расселись люди,
И, ноги протянув далеко за столом
Зеленым, ждал—как вдруг утешен был во всем,
Когда, уставив ввысь громаднейшие груди,
Служанка-девушка (ну, не ее смутит
Развязный поцелуй) мне принесла на блюде,
Смеясь, тартинок строй, дразнящих аппетит,
Тартинок с ветчиной и с луком ароматным,
И кружку пенную, где в янтаре блестит
Светило осени своим лучом закатным.
Перевод В. Брюсова


108 POÉSIES
LA MALINE
Dans la salle à manger brune, que parfumait
Une odeur de vernis et de fruits, à mon aise
Je ramassais un plat de je ne sais quel met
Belge, et je m'épatais dans mon immense chaise.
En mangeant, j'écoutais l'horloge,—heureux et coi.
La cuisine s'ouvrit avec une bouffée,
— Et la servante vint, je ne sais pas pourquoi,
Fichu moitié défait, malinement coiffée
Et, tout en promenant son petit doigt tremblant
Sur sa joue, un velours de pêche rosé et blanc,
En faisant, de sa lèvre enfantine, une moue,
Elle arrangeait les plats, près de moi, pour m'aiser ;
— Puis, comme ça,—bien sûr, pour avoir un baiser,—
Tout bas: «Sens donc, j'ai pris une froid sur la joue...»
Charleroi, octobre 70.
L'ÉCLATANTE VICTOIRE DE SARREBRUCK
REMPORTÉE AUX CRIS
DE VIVE L'EMPEREUR !
Gravure belge brillamment coloriée,
se vend à Charleroi, 55 centimes.
Au milieu, l'Empereur, dans une apothéose
Bleue et jaune, s'en va, raide, sur son dada
Flamboyant; très heureux,—car il voit tout en rosé,
Féroce comme Zeus et doux comme un papa ;
En bas, les bons Pioupious qui faisaient la sieste
Près des tambours dorés et des rouges canons,
Se lèvent gentiment, Pitou remet sa veste,
Et, tourné vers le Chef, s'étourdit de grands noms !


СТИХОТВОРЕНИЯ 109
ПЛУТОВКА
В обшитый деревом кабацкий темный зал,
Где пахнет фруктами и лаком отовсюду,
Я заглянул, еды фламандской заказал
И не спеша подсел к дымящемуся блюду.
Довольный, слушал я часов старинных бой,
Когда открылась дверь, и кухни воздух жаркий
Ворвался в комнату, проплыл передо мной
Кокетливый подол молоденькой кухарки.
Косынка сдвинута, на лоб свисает прядь—
Зачем-то вздумала посуду собирать
И щеку принялась тереть с гримасой строгой—
О персиковый цвет!—и, посмотрев вокруг,
Надеясь поцелуй сорвать, шепнула вдруг:
«Простуду, кажется, надуло мне, потрогай!»
Перевод Р. Дубровкина
БЛЕСТЯЩАЯ ПОБЕДА ПОД СААРБРЮККЕНОМ,
ОДЕРЖАННАЯ ПОД ВОЗГЛАСЫ
«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ИМПЕРАТОР!»
Бельгийская роскошно раскрашенная гравюра,
продается в Шарлеруа, цена 35 сантимов
Голубовато-желт владыка в бранной славе,
Лошадку оседлал и вот—сидит на ней;
Мир видеть розовым он нынче в полном праве.
Он кротче папочки, Юпитера грозней.
Служивые стоят и отдыхают сзади,
При барабанчиках и пушечках найдя
Покоя миг. Питу, в мундире, при параде,
От счастья обалдел и смотрит на вождя.


ПО POÉSIES
A droite, Dumanet, appuyé sur la crosse
De son chassepot, sent frémir sa nuque en brosse,
Et: «Vive l'Empereur!!!» — Son voisin reste coi...
Un schako surgit, comme un soleil noir...—Au centre,
Boquillon rouge et bleu, très naïf, sur son ventre
Se dresse, et,—présentant ses derrières — : «De quoi?...»
Octobre 70.
LE BUFFET
C'est un large buffet sculpté ; le chêne sombre,
Très vieux, a pris cet air si bon des vieilles gens ;
Le buffet est ouvert, et verse dans son ombre
Comme un flot de vin vieux, des parfums engageants ;
Tout plein, c'est un fouillis de vieilles vieilleries,
De linges odorants et jaunes, de chiffons
De femmes ou d'enfants, de dentelles flétries,
De fichus de grand'mère où sont peints des griffons ;
— C'est là qu'on trouverait les médaillons, les mèches
De cheveux blancs ou blonds, les portraits, les fleurs sèches
Dont le parfum se mêle à des parfums de fruits.
— О buffet du vieux temps, tu sais bien des histoires,
Et tu voudrais conter tes contes, et tu bruis
Quand s'ouvrent lentement tes grandes portes noires.
Octobre 70.
MA BOHÈME
(Fantaisie)
Je m'en allais, les poings dans mes poches crevées ;
Mon paletot aussi devenait idéal ;
J'allais sous le ciel, Muse ! et j'étais ton féal ;
Oh ! là là ! que d'amours splendides j'ai rêvées !


СТИХОТВОРЕНИЯ 111
Правее—Дюманэ, зажав приклад винтовки,
Пострижен бобриком, при всей экипировке,
Орет: «Да здравствует!»—вот это удальство!..
Блистая, кивер взмыл светилом черным... Рядом
Лубочный Ле-Соруб стоит к воякам задом
И любопытствует: «Случайно, не того?..»
Перевод Е. Витковского
БУФЕТ
Дубовый, сумрачный и весь резьбой увитый,
Похож на старика объемистый буфет;
Он настежь растворен, и сумрак духовитый
Струится из него вином далеких лет.
Он уместить сумел, всего себя натужив,
Такое множество старинных лоскутков,
И желтого белья, и бабушкиных кружев,
И разукрашенных грифонами платков;
Здесь медальоны, здесь волос поблекших прядки,
Портреты и цветы, чьи запахи так сладки
И слиты с запахом засушенных плодов,—
Как много у тебя, буфет, лежит на сердце!
Как хочешь ты, шурша тяжелой черной дверцей,
Поведать повести промчавшихся годов!
Перевод Е. Витковского
МОЕ БРОДЯЖЕСТВО
В карманах продранных я руки грел свои;
Наряд мой был убог, пальто—одно названье;
Твоим попутчиком я, Муза, был в скитанье
И—о-ля-ля!—мечтал о сказочной любви.


112 POÉSIES
Mon unique culotte avait un large trou.
— Petit-Poucet rêveur, j'égrenais dans ma course
Des rimes. Mon auberge était à la Grande-Ourse.
— Mes étoiles au ciel avaient un doux frou-frou
Et je les écoutais, assis au bord des routes,
Ces bons soirs de septembre où je sentais des gouttes
De rosée à mon front, comme un vin de vigueur ;
Où, rimant au milieu des ombres fantastiques,
Comme des lyres, je tirais les élastiques
De mes souliers blessés, un pied près de mon cœur !
LES CORBEAUX
Seigneur, quand froide est la prairie,
Quand dans les hameaux abattus,
Les longs angélus se sont tus...
Sur la nature défleurie
Faites s'abattre des grands cieux
Les chers corbeaux délicieux.
Armée étrange aux cris sévères,
Les vents froids attaquent vos nids !
Vous, le long des fleuves jaunis,
Sur les routes aux vieux calvaires,
Sur les fossés et sur les trous
Dispersez-vous, ralliez-vous !
Par milliers, sur les champs de France,
Où dorment des morts d'avant-hier,
Tournoyez, n'est-ce pas, l'hiver,
Pour que chaque passant repense !
Sois donc le crieur du devoir,
О notre funèbre oiseau noir !


СТИХОТВОРЕНИЯ 113
Зияли дырами протертые штаны.
Я—мальчик с пальчик—брел, за рифмой поспешая.
Сулила мне ночлег Медведица Большая,
Чьи звезды ласково шептали с вышины;
Сентябрьским вечером, присев у придорожья,
Я слушал лепет звезд; чела касалась дрожью
Роса, пьянящая, как старых вин букет;
Витал я в облаках, рифмуя в исступленье,
Как лиру, обнимал озябшие колени,
Как струны, дергая резинки от штиблет.
Перевод А. Ревича
ВОРОНЬЕ
Господь, когда рассвет холодный
Взойдет над крышами села
И отзвонят колокола
К заутрене,—во мгле бесплодной
Обрушь на мерзлое жнивье
Прельстительное воронье!
Ночные, траурные птицы,
Из разоренных ветром гнезд,
К распятьям у пустых борозд
Слетайтесь, черные провидцы,—
Над пожелтелою водой
Рассейтесь злобною ордой!
Прокаркайте над бездорожьем,
Где с незапамятной зимы
Черны могильные холмы,—
Напомните о них прохожим!
В ком голос чести не умолк,
Завещанный исполнит долг.


114 POÉSIES
Mais, saints du ciel, en haut du chêne,
Mât perdu dans le soir charmé,
Laissez les fauvettes de mai
Pour ceux qu'au fond du bois enchaîne,
Dans Г herbe d'où l'on ne peut fuir,
La défaite sans avenir.
LES ASSIS
Noirs de loupes, grêlés, les yeux cerclés de bagues
Vertes, leurs doigts boulus crispés à leurs fémurs,
Le sinciput plaqué de hargnosités vagues
Comme les floraisons lépreuses des vieux murs ;
Ils ont greffé dans des amours épileptiques
Leur fantasque ossature aux grands squelettes noirs
De leurs chaises ; leurs pieds aux barreaux rachitiques
S'entrelacent pour les matins et pour les soirs !
Ces vieillards ont toujours fait tresse avec leurs sièges,
Sentant les soleils vifs percaliser leur peau,
Ou, les yeux à la vitre où se fanent les neiges,
Tremblant du tremblement douloureux du crapaud.
Et les Sièges leur ont des bontés : culottée
De brun, la paille cède aux angles de leurs reins ;
L'âme des vieux soleils s'allume, emmaillotée
Dans ces tresses d'épis où fermentaient les grains.
Et les Assis, genoux aux dents, verts pianistes,
Les dix doigts sous leur siège aux rumeurs de tambour,
S'écoutent clapoter des barcarolles tristes,
Et leurs caboches vont dans des roulis d'amour.
— Oh ! ne les faites pas lever ! C'est le naufrage...
Ils surgissent, grondant comme des chats giflés,
Ouvrant lentement leurs omoplates, ô rage !
Tout leur pantalon bouffe à leurs reins boursouflés.


СТИХОТВОРЕНИЯ 115
На ветке дуба, как на мачте
Расселись чинною толпой.
Я славке майской крикну: пой!
По нашим храбрецам не плачьте,
По тем, что спят среди травы
И для грядущего мертвы.
Перевод Р. Дубровкина
СИДЯЩИЕ
Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;
Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.
Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядают зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.
И милостивы к ним Сидения; покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.
И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.
Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.


116 POÉSIES
Et vous les écoutez, cognant leurs têtes chauves
Aux murs sombres, plaquant et plaquant leurs pieds tors,
Et leurs boutons d'habit sont des prunelles fauves
Qui vous accrochent l'œil du fond des corridors !
Puis ils ont une main invisible qui tue :
Au retour, leur regard filtre ce venin noir
Qui charge l'œil souffrant de la chienne battue,
Et vous suez, pris dans un atroce entonnoir.
Rassis, les poings noyés dans des manchettes sales,
Ils songent à ceux-là qui les ont fait lever
Et, de l'aurore au soir, des grappes d'amygdales
Sous leurs mentons chétifs s'agitent à crever.
Quand l'austère sommeil a baissé leurs visières,
Ils rêvent sur leur bras de sièges fécondés,
De vrais petits amours de chaises en lisière
Par lesquelles de fiers bureaux seront bordés ;
Des fleurs d'encre crachant des pollens en virgule
Les bercent, le long des calices accroupis
Tels qu'au fil des glaïeuls le vol des libellules
— Et leur membre s'agace à des barbes d'épis.
TÊTE DE FAUNE
Dans la feuillée, écrin vert taché d'or,
Dans la feuillée incertaine et fleurie
De fleurs splendides où le baiser dort,
Vif et crevant l'exquise broderie,
Un faune effaré montre ses deux yeux
Et mord les fleurs rouges de ses dents blanches.
Brunie et sanglante ainsi qu'un vin vieux,
Sa lèvre éclate en rires sous les branches.


СТИХОТВОРЕНИЯ 117
Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.
У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки,—
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.
Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.
Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свой стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.
Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд.
Перевод В. Парнаха
ГОЛОВА ФАВНА
В листве, в шкатулке зелени живой,
В листве, в цветущем золоте, в котором
Спит поцелуй,—внезапно облик свой
Являя над разорванным узором
Орнамента, глазастый фавн встает,
Цветок пурпурный откусив со стебля,
Вином окрасив белозубый рот,
Хохочет, тишину ветвей колебля;


118 POÉSIES
Et quand il a fui—tel qu'un écureuil—
Son rire tremble encore à chaque feuille,
Et Ton voit épeuré par un bouvreuil
Le Baiser d'or du Bois, qui se recueille.
LES DOUANIERS
Ceux qui disent : Cré Nom, ceux qui disent macache,
Soldats, marins, débris d'Empire, retraités,
Sont nuls, très nuls, devant les Soldats des Traités
Qui tailladent l'azur frontière à grands coups d'hache.
Pipe aux dents, lame en main, profonds, pas embêtés,
Quand l'ombre bave aux bois comme un mufle de vache,
Ils s'en vont, amenant leurs dogues à l'attache
Exercer nuitamment leurs terribles gaîtés !
Ils signalent aux lois modernes les faunesses.
Ils empoignent les Fausts et les Diavolos.
«Pas de ça, les anciens ! Déposez les ballots ! »
Quand sa sérénité s'approche des jeunesses,
Le Douanier se tient aux appas contrôlés !
Enfer aux Délinquants que sa paume a frôlés !
ORAISON DU SOIR
Je vis assis, tel qu'un ange aux mains d'un barbier,
Empoignant une chope à fortes cannelures,
L'hypogastre et le col cambrés, une Gambier
Aux dents, sous l'air gonflé d'impalpables voilures.


СТИХОТВОРЕНИЯ 119
Мгновение—и дерзок, и упрям,
Он белкой мчится прочь напропалую,
И трудно, как на ветках снегирям,
Опять уснуть лесному поцелую.
Перевод Е. Витковского
ТАМОЖЕННИКИ
Честящие: «К чертям!», цедящие: «Плевать!»,
Вояки, матросня—отбросы и крупицы
Империи—ничто пред Воинством Границы,
Готовым и лазурь вспороть и обыскать.
С ножом и трубкою, с достоинством тупицы
И псом на поводке—едва начнет опять
Лес мглой, как бык слюной, на травы истекать—
На пиршество свое таможенник стремится!
Для нимф и для людей—един его закон.
Фра Дьявол о схватив и Фауста в потемках,
«Стой,—рявкнет,—старичье! Ну, что у вас в котомках?»
И, глазом не моргнув, любой красотке он
Досмотр устроит: все ли прелести в порядке?
И под его рукой душа уходит в пятки!
Перевод М. Яснова
ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА
Прекрасный херувим с руками брадобрея,
Я коротаю день за кружкою резной:
От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
Стал сходен с парусом над водной пеленой.


120 POÉSIES,
Tels que les excréments chauds d'un vieux colombier,
Mille Rêves en moi font de douces brûlures :
Puis par instants mon cœur triste est comme un aubier
Qu'ensanglante Г or jeune et sombre des coulures.
Puis, quand j'ai ravalé mes rêves avec soin,
Je me tourne, ayant bu trente ou quarante chopes,
Et me recueille, pour lâcher l'acre besoin :
Doux comme le Seigneur du cèdre et des hysopes,
Je pisse vers les cieux bruns, très haut et très loin,
Avec l'assentiment des grands héliotropes.
CHANT DE GUERRE PARISIEN
Le Printemps est évident, car
Du cœur des Propriétés vertes,
Le vol de Thiers et de Picard
Tient ses splendeurs grandes ouvertes !
О Mai ! Quels délirants culs-nus !
Sèvres, Meudon, Bagneux, Asnières,
Ecoutez donc les bienvenus
Semer les choses printanières !
Ils ont schako, sabre et tam-tam,
Non la vieille boîte à bougies,
Et des yoles qui n'ont jam, jam...
Fendent le lac aux eaux rougies !
Plus que jamais nous bambochons
Quand arrivent sur nos tanières
Crouler les jaunes cabochons
Dans des aubes particulières !


СТИХОТВОРЕНИЯ 121
Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.
Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв...
Спокойный, как творец и кедров, и иссопов,
Пускаю ввысь струю, искусно окропив
Янтарной жидкостью семью гелиотропов.
Перевод Б. Лившица
ВОЕННАЯ ПЕСНЯ ПАРИЖАН
Весна являет нам пример
Того, как из зеленой чащи,
Жужжа, летят Пикар и Тьер,
Столь ослепительно блестящи!
О Май, сулящий забытьё!
Ах, голые зады так ярки!
Они в Медон, в Аньер, в Баньё
Несут весенние подарки!
Под мощный пушечный мотив
Гостям маршировать в привычку;
В озера крови напустив,
Они стремят лихую гичку!
О, мы ликуем—и не зря!
Лишь не выглядывай из лазов:
Встает особая заря,
Швыряясь кучами топазов!


122 POÉSIES
Thiers et Picard sont des Eros,
Des enleveurs d'héliotropes ;
Au pétrole ils font des Corots :
Voici hannetonner leurs tropes...
Ils sont familiers du Grand Truc !...
Et couché dans les glaïeuls, Favre
Fait son cillement aqueduc,
Et ses reniflements à poivre !
La grand ville a le pavé chaud
Malgré vos douches de pétrole,
Et décidément, il nous faut
Vous secouer dans votre rôle...
Et les Ruraux qui se prélassent
Dans de longs accroupissements,
Entendront des rameaux qui cassent
Parmi les rouges froissements !
MES PETITES AMOUREUSES
Un hydrolat lacrymal lave
Les cieux vert-chou:
Sous Г arbre tendronnier qui bave,
Vos caoutchoucs
Blancs de lunes particulières
Aux pialats ronds,
Entrechoquez vos genouillères,
Mes laiderons !


СТИХОТВОРЕНИЯ 123
Тьер и Пикар!.. О, чье перо
Их воспоет в достойном раже!
Пылает нефть: умри, Коро,
Превзойдены твои пейзажи!
Могучий друг—Великий Трюк!
И Фавр, устроившись меж лилий,
Сопеньем тешит всех вокруг,
Слезой рыдает крокодильей.
Но знайте: ярость велика
Объятой пламенем столицы!
Пора солидного пинка
Вам дать пониже поясницы.
А варвары из деревень
Желают вам благополучья:
Багровый шорох в. скорый день
Начнет ломать над вами сучья!
Перевод Е. Витковского
МОИ ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ КРОШКИ
Промыта слезным гидролатом
Капустка облаков;
Померк под чем-то скользковатым
Блеск ваших башмаков.
Чудные луны пялят бельма,
Круглее, чем кочан.
Мои страшила, было б дельно
Вам отколоть канкан!


124 POÉSIES
Nous nous aimions à cette époque,
Bleu laideron !
On mangeait des œufs à la coque
Et du mouron!
Un soir, tu me sacras poète,
Blond laideron :
Descends ici, que je te fouette
En mon.giron ;
J'ai dégueulé ta bandoline,
Noir laideron ;
Tu couperais ma mandoline
Au fil du front.
Pouah ! mes salives desséchées,
Roux laideron,
Infectent encor les tranchées
De ton sein rond !
О mes petites amoureuses,
Que je vous hais !
Plaquez de fouffes douloureuses
Vos tétons laids !
Piétinez mes vieilles terrines
De sentiment;
— Hop donc ! soyez-moi ballerines
Pour un moment !...
Vos omoplates se déboîtent,
О mes amours !
Une étoile à vos reins qui boitent
Tournez vos tours !


СТИХОТВОРЕНИЯ 125
Любовь у нас не шла к упадку,
Лазурное мурло!
Я жрал мокриц и яйца всмятку,
Когда бы ни взбрело.
А белое мурло в поэты
Меня произвело.
Отбить бы ей за то котлеты
По первое число!
От черной—запах брильянтина,
Того гляди сблюешь.
Режь мандолину, образина,
Лбом узким, словно нож!
Тьфу, рыжая моя уродка!
От груди наливной
Воняет, как от околодка,
Запекшейся слюной.
Мои возлюбленные крошки,
Я ненавижу вас!
Влепить бы вам не понарошку
По титькам в самый раз.
Топчите глиняные плошки
Причуд недавних лет!
Гоп-гоп! Так превратитесь, крошки,
На миг в кордебалет!
Желаю вывихнуть лопатки
Возлюбленным моим!
И в антраша отбить все пятки
Желаю также им!


126
POÉSIES
Et c'est pourtant pour ces éclanches
Que j'ai rimé !
Je voudrais vous casser les hanches
D'avoir aimé !
Fade amas d'étoiles ratées,
Comblez les coins !
— Vous crèverez en Dieu, bâtées
D'ignobles soins !
Sous les lunes particulières
Aux pialats ronds,
Entrechoquez vos genouillères,
Mes laiderons !
ACCROUPISSEMENTS
Bien tard, quand il se sent l'estomac écœuré,
Le frère Milotus, un œil à»la lucarne
D'où le soleil, clair comme un chaudron récuré,
Lui darde une migraine et fait son regard darne,
Déplace dans les draps son ventre de curé.
Il se démène sous sa couverture grise
Et descend, ses genoux à son ventre tremblant,
Effaré comme un vieux qui mangerait sa prise ;
Car il lui faut, le poing à l'anse d'un pot blanc,
A ses reins largement retrousser sa chemise !
Or, il s'est accroupi, frileux, les doigts de pied
Repliés, grelottant au clair soleil qui plaque
Des jaunes de brioche aux vitres de papier ;
Et le nez du bonhomme où s'allume la laque
Renifle aux rayons, tel qu'un charnel polypier.


СТИХОТВОРЕНИЯ 127
Неужто ради драных кошек
Учился я стихам?
За то, что я любил вас, крошек,
Пошли ко всем чертям!
Вы, звезды в скопище убогом,
Забьете все углы.
И околеете под богом
Вез всякой похвалы.
Под лунами, что пялят бельма,
Круглее, чем кочан,
Мои страшила, было б дельно
Вам отколоть канкан!
Перевод Д. Самойлова
ПРИСЕДАНИЯ
К полудню в животе почувствовав позыв,
Таращится, вперясь в оконце, брат Милотий:
Там солнце, точно чан, застыло супротив,
Дурманя взгляд его, бессмысленный и скотий,
И брюхо вспученное светом окатив.
Он под периною елозит и томится,
И наконец, поджав колени, чуть живой,
Слезает, одурев: пытаясь исхитриться—
Одной рукой схватить горшок свой, а другой
Рубаху засучить до самой поясницы!
Вот он уже присел, он дрогнет, пальцы ног
От стыни скрючены, покуда солнце, медью
Блестя, висит в окне, как ледяной желток;
И нос Милотия, сверкающий камедью,
Трепещет, как полип, попав на солнцепек.


128 POÉSIES
Le bonhomme mijote au feu, bras tordus, lippe
Au ventre : il sent glisser ses cuisses dans le feu,
Et ses chausses roussir, et s'éteindre sa pipe ;
Quelque chose comme un oiseau remue un peu
A son ventre serein comme un monceau de tripe !
Autour, dort un fouillis de meubles abrutis
Dans des haillons de crasse et sur de sales ventres ;
Des escabeaux, crapauds étranges, sont blottis
Aux coins noirs : des buffets ont des gueules de chantres
Qu'entr'ouvre un sommeil plein d'horribles appétits.
L'écœurante chaleur gorge la chambre étroite ;
Le cerveau du bonhomme est bourré de chiffons.
Il écoute les poils pousser dans sa peau moite,
Et, parfois, en hoquets fort gravement bouffons
S'échappe, secouant son escabeau qui boite...
Et le soir, aux rayons de lune, qui lui font
Aux contours du cul des bavures de lumière,
Une ombre avec détails s'accroupit, sur un fond
De neige rosé ainsi qu'une rosé trémière...
Fantasque, un nez poursuit Vénus au ciel profond.
A M. P. Demeny.
LES POÈTES DE SEPT ANS
Et la Mère, fermant le Livre du devoir,
S'en allait satisfaite et très fière, sans voir,
Dans les yeux bleus et sous le front plein d'éminences,
L'âme de son enfant livrée aux répugnances.


СТИХОТВОРЕНИЯ 129
Милотий у огня; в его руке трясучей
Потухла трубка, жар ему щекочет пах,
Губа отвисла, от штанин идет вонючий
Дымок; и что-то там шевелится в кишках—
Как птица в требухе, в разворошенной куче.
А рухлядь вкруг него на брюхе тупо спит
В засаленном тряпье, под ветошью и сором;
Скамейки по углам, где пыль столбом стоит,
Как жабы, скорчились; раскрыли пасти хором
Комоды: их во сне изводит аппетит.
Смрад в тесной комнате застрял, как пища в глотке;
Набита голова Милотия трухой.
Он слышит: шерсть растет на липком подбородке,
А сам заходится икотою глухой—
Да так, что вся скамья дрожит, как от щекотки...
И при луне, когда она сквозь полумрак
Каймой неровною обводит контур зада,
На розовом снегу тень приседает, как
Цветок диковинный среди ночного сада...
И только нос торчит, уставясь в зодиак!
Перевод М. Яснова
Г-ну П. Демени
СЕМИЛЕТНИЕ ПОЭТЫ
И мать, закрыв Завет, довольная ушла,
Весьма гордясь собой, но видеть не могла,
Как под высоким лбом, где синих глаз свеченье,
Дитяти вольный дух являет отвращенье.


130 POÉSIES
Tout le jour il suait d'obéissance ; très
Intelligent ; pourtant des tics noirs, quelques traits,
Semblaient prouver en lui d'acres hypocrisies.
Dans l'ombre des couloirs aux tentures moisies,
En passant il tirait la langue, les deux poings
A Taine, et dans ses yeux fermés voyait des points.
Une porte s'ouvrait sur le soir : à la lampe
On le voyait, là-haut, qui râlait sur la rampe,
Sous un golfe de jour pendant du toit. L'été
Surtout, vaincu, stupide, il était entêté
A se renfermer dans la fraîcheur des latrines :
II pensait là, tranquille et livrant ses narines.
Quand, lavé des odeurs du jour, le jardinet
Derrière la maison, en hiver, s'illunait,
Gisant au pied d'un mur, enterré dans la marne
Et pour des visions écrasant son œil darne,
II écoutait grouiller les galeux espaliers.
Pitié! Ces enfants seuls étaient ses familiers
Qui, chétifs, fronts nus, œil déteignant sur la joue,
Cachant de maigres doigts jaunes et noirs de boue
Sous des habits puant la foire et tout vieillots,
Conversaient avec la douceur des idiots !
Et si, l'ayant surpris à des pitiés immondes,
Sa mère s'effrayait; les tendresses, profondes,
De l'enfant se jetaient sur cet étonnement.
C'était bon. Elle avait le bleu regard,—qui ment !
A sept ans, il faisait des romans, sur la vie
Du grand désert, où luit la Liberté ravie,
Forêts, soleils, rives, savanes! — II s'aidait
De journaux illustrés où, rouge, il regardait
Des Espagnoles rire et des Italiennes.
Quand venait, l'œil brun, folle, en robes d'indiennes,
— Huit ans,—la fille des ouvriers d'à côté,
La petite brutale, et qu'elle avait sauté,
Dans un coin, sur son dos, en secouant ses tresses,
Et qu'il était sous elle, il lui mordait les fesses,
Car elle ne portait jamais de pantalons ;
— Et, par elle meurtri des poings et des talons,
Remportait les saveurs de sa peau dans sa chambre.


СТИХОТВОРЕНИЯ 131
Весь день он источал послушливость; умен
Не по своим годам; но были скрыты в нем
Черты угрюмости и лицемерья злого.
Он в затхлых уголках с упорством прекослова
Показывал язык, сжимая кулаки,
И веки так смыкал, что плавали кружки.
В перед закатный час он возникал под крышей,
Бранясь и злобствуя, влезал на скат, нависший
Над слуховым окном. Бывало, туп и сир,
Он летнею порой любил сбежать в сортир,
Где подолгу сидел, в раздумье отдыхая,
И носом шмыгал там, прохладный смрад вдыхая.
Зимой, когда, омыт всей свежестью ночной,
Их садик засыпал под лунной пеленой,
Располагался он на мергелевой куче;
Фантазии его тогда бывали жгучи
Под копошение чесоточных шпалер.
А сердобольность! Он тянулся, например,
К тщедушной бедноте, к мальцам простоволосым,
В одежде ношеной и пахнущей поносом,
С руками грязными, с глазами старичков
И с несуразными речами дурачков.
Конечно, эта страсть мать приводила в ужас,
Но, с глубиной такой в ребенке обнаружась,
Была простительна. За добрые дела—
Хвала! На голубом глазу она лгала.
В семь лет он сочинял пространные романы
Про жизнь в глуши пустынь, про скалы и саванны,
Где вольной воли свет. И в том, что излагал,
Журнал с картинками изрядно помогал.
Порой он вспыхивал, когда с дагерротипа
Глядели женщины испанистого типа.
Частенько он играл с девчонкой лет восьми,
Широкоглазою бандиткой из семьи
Рабочей, и под ней, случившись, в потасовке,
Кусал он задницу неистовой чертовки,
Ибо дикарка не носила панталон,
И, уходя к себе, избит и распален,
Он уносил во рту особый привкус кожи.


132 POÉSIES
II craignait les blafards dimanches de décembre,
Où, pommadé, sur un guéridon d'acajou,
II lisait une Bible à la tranche vert-chou ;
Des rêves l'oppressaient chaque nuit dans Г alcôve.
Il n'aimait pas Dieu; mais les hommes, qu'au soir fauve»
Noirs, en blouse, il voyait rentrer dans le faubourg
Où les crieurs, en trois roulements de tambour,
Font autour des édits rire et gronder les foules.
— Il rêvait la prairie amoureuse, où des houles
Lumineuses, parfums sains, pubescences d'or,
Font leur remuement calme et prennent leur essor !
Et comme il savourait surtout les sombres choses,
Quand, dans la chambre nue aux persiennes closes,
Haute et bleue, âcrement prise d'humidité,
II lisait son roman sans cesse médité,
Plein de lourds ciels ocreux et de forêts noyées,
De fleurs de chair aux bois sidérais déployées,
Vertige, écroulements, déroutes et pitié !
— Tandis que se faisait la rumeur du quartier,
En bas,— seul, et couché sur des pièces de toile
Ecrue, et pressentant violemment la voile !
26 mai 1871.
LES PAUVRES A L'EGLISE
Parqués entre des bancs de chêne, aux coins d'église
Qu'attiédit puamment leur souffle, tous leurs yeux
Vers le chœur ruisselant d'orrie et la maîtrise
Aux vingt gueules gueulant les cantiques pieux ;
Comme un parfum de pain humant l'odeur de cire,
Heureux, humiliés comme des chiens battus,
Les Pauvres au bon Dieu, le patron et le sire,
Tendent leurs oremus risibles et têtus.


СТИХОТВОРЕНИЯ 133
Декабрьских сумерек не выносил до дрожи,
Когда, причесанный, за столиком в углу
Читал он Библии воскресную главу.
Его ночами сны терзали мукой черной.
Он бога не любил. Любил он прокопченный
Народ, что в блузах шел в предместье, а горлан—
Глашатай городской—бил трижды в барабан
И объявлял указ под смех и свист народа.
Он грезил о лугах, где светлая природа,
Сияющая зыбь, целебный запах, мед,
Где золото стеблей, покой и вольный взлет.
Но так как склонен был скорей к предметам мрачным,
То в комнате своей, убежище невзрачном,
С едучей сыростью, с задраенным окном,
Он свой роман читал и размышлял о нем.
Там—рыжий небосвод, затопленные дебри,
Среди густых кустов растений плотских стебли,
Крушение надежд, и бегство, и развал.
В то время затихал под окнами квартал.
И он, один, застыв меж простыней постельных,
Предчувствовал полет полотен корабельных.
Перевод Д. Самойлова
БЕДНЯКИ В ЦЕРКВИ
Как скопище скота среди скамей дубовых,
Смердят смиренные, бросая робкий взор
На певчих золотых, нет, на пустоголовых
Птиц, образующих сусальный этот хор;
Воображая хлеб, когда запахнет воском,
Уподобляются они побитым псам
В тупом убожестве, в своем блаженстве плоском
С потешным трепетом взывая к небесам.


134 POÉSIES
Aux femmes, c'est bien bon de faire des bancs lisses,
Après les six jours noirs où Dieu les fait souffrir !
Elles bercent, tordus dans d'étranges pelisses,
Des espèces d'enfants qui pleurent à mourir.
Leurs seins crasseux dehors, ces mangeuses de soupe,
Une prière aux yeux et ne priant jamais,
Regardent parader mauvaisement un groupe
De gamines avec leurs chapeaux déformés.
Dehors, le froid, la faim, l'homme en ribote :
C'est bon. Encore une heure ; après, les maux sans noms !
— Cependant, alentour, geint, nasille, chuchote
Une collection de vieilles à fanons :
Ces effarés y sont et ces épileptiques
Dont on se détournait hier aux carrefours ;
Et, fringalant du nez dans des missels antiques,
Ces aveugles qu'un chien introduit dans les cours.
Et tous, bavant la foi mendiante et stupide,
Récitent la complainte infinie à Jésus
Qui rêve en haut, jauni par le vitrail livide,
Loin des maigres mauvais et des méchants pansus,
Loin des senteurs de viande et d'étoffes moisies,
Farce prostrée et sombre aux gestes repoussants ;
— Et l'oraison fleurit d'expressions choisies,
Et les mysticités prennent des tons pressants,
Quand, des nefs où périt le soleil, plis de soie
Banals, sourires verts, les Dames des quartiers
Distingués,—ô Jésus !—les malades du foie
Font baiser leurs longs doigts jaunes aux bénitiers.
1871.


СТИХОТВОРЕНИЯ 135
Бабенкам нравится лощить скамейки задом
По воскресениям, в часы, когда не грех
Заняться матери своим ревущим чадом
В рванье, причудливом, как вылинявший мех.
Отрыгивая суп, сидят в лохмотьях грязных,
Сосок младенцу в рот засунув, словно кляп,
И смотрят пристально на девушек развязных,
Пришедших щегольнуть подобиями шляп.
На улице мороз, голодные желудки,
Нужда, пропойца муж, там скорбь, здесь—благодать,
Хотя дрожат вблизи старушечьи подгрудки
И шамкает карга, чтобы не зарыдать.
Припадочного здесь встречаешь и хромого,
Слепцов, уставивших в молитвенник носы,
Всех бессловесных жертв презрения немого,
Всех, чьи поводыри—затравленные псы.
И, распустив слюну придурковатой веры,
Бормочут, жалуясь мечтателю Христу,
Благоволящему взирать из высшей сферы
На жирных и худых, на эту нищету,
На мокрое тряпье, на грязь и на увечья,
На тошнотворный фарс, прельщающий раба,
Пока в мистических потугах красноречья
Все настоятельней цветистая мольба.
И в нефе сумрачном пустеющего храма,
Улыбкой ханжеской приправив шепоток,
На печень Господу пожалуется дама,
Слизнув с перстов своих святой воды чуток.
Перевод В. Микушевича


136 POÉSIES
LE CŒUR VOLÉ
Mon triste cœur bave à la poupe,
Mon cœur couvert de caporal :
Ils y lancent des jets de soupe,
Mon triste cœur bave à la poupe :
Sous les quolibets de la troupe
Qui pousse un rire général,
Mon triste cœur bave à la poupe,
Mon cœur couvert de caporal !
Ithyphalliques et pioupiesques
Leurs quolibets l'ont dépravé !
Au gouvernail on voit des fresques
Ithyphalliques et pioupiesques.
О Flots abracadabrantesques,
Prenez mon cœur, qu'il soit lavé !
Ithyphalliques et pioupiesques
Leurs quolibets l'ont dépravé !
Quand ils auront tari leurs chiques,
Comment agir, ô cœur volé ?
Ce seront des hoquets bachiques
Quand ils auront tari leurs chiques :
J'aurai des sursauts stomachiques,
Moi, si mon cœur est ravalé :
Quand ils auront tari leurs chiques
Comment agir, ô cœur volé ?
Mai 1871.
L'ORGIE PARISIENNE
OU
PARIS SE REPEUPLE
О lâches, la voilà ! Dégorgez dans les gares !
Le soleil essuya de ses poumons ardents
Les boulevards qu'un soir comblèrent les Barbares.
Voilà la Cité sainte, assise à l'occident !


СТИХОТВОРЕНИЯ 137
УКРАДЕННОЕ СЕРДЦЕ
Плюется сердце над парашей,
Сердечко грустное мое.
В него швыряют миски с кашей,
Плюется сердце над парашей:
Под шуточки лихих апашей
Вокруг гогочет солдатье.
Плюется сердце над парашей,
Сердечко грустное мое.
Чудовищный приапов пенис
Они рисуют на стене,
И рвет мне сердце, ерепенясь,
Чудовищный приапов пенис.
Волна абракадабры, пенясь,
Омой больное сердце мне!
Чудовищный приапов пенис
Они рисуют на стене.
Украденное сердце, что же
Мне дальше делать суждено?
Когда рыготой кислой позже
Сведет вакхические рожи,
Меня изжога схватит тоже,
А сердце—все в грязи оно.
Украденное сердце, что же
Мне дальше делать суждено?
Перевод В. Орла
ПАРИЖСКАЯ ОРГИЯ,
ИЛИ
СТОЛИЦА ЗАСЕЛЯЕТСЯ ВНОВЬ
Мерзавцы, вот она! Спешите веселиться!
С перронов—на бульвар, где все пожгла жара.
На западе легла священная столица,
В охотку варваров ласкавшая вчера.


138 POÉSIES
Allez ! on préviendra les reflux d'incendie*
Voilà les quais, voilà les boulevards, voilà
Les maisons sur l'azur léger qui s'irradie
Et qu'un soir la rougeur des bombes étoila !
Cachez les palais morts dans des niches de planches !
L'ancien jour effaré rafraîchit vos regards.
Voici le troupeau roux des tordeuses de hanches :
Soyez fous, vous serez drôles, étant hagards !
Tas de chiennes en rut mangeant des cataplasmes,
Le cri des maisons d'or vous réclame. Volez !
Mangez ! Voici la nuit de joie aux profonds spasmes
Qui descend dans la rue. О buveurs désolés,
Buvez ! Quand la lumière arrive intense et folle,
Fouillant à vos côtés les luxes ruisselants,
Vous n'allez pas baver, sans geste, sans parole,
Dans vos verres, les yeux perdus aux lointains blancs?
Avalez, pour la Reine aux fesses cascadantes !
Ecoutez l'action des stupides hoquets
Déchirants ! Ecoutez sauter aux nuits ardentes
Les idiots râleux, vieillards, pantins, laquais !
О cœurs de saleté, bouches épouvantables,
Fonctionnez plus fort, bouches de puanteurs !
Un vin pour ces torpeurs ignobles, sur ces tables...
Vos ventres sont fondus de hontes, ô Vainqueurs !
Ouvrez votre narine aux superbes nausées !
Trempez de poisons forts les cordes de vos cous !
Sur vos nuques d'enfants baissant ses mains croisées
Le Poète vous dit: «O lâches, soyez fous !
Parce que vous fouillez le ventre de la Femme,
Vous craignez d'elle encore une convulsion
Qui crie, asphyxiant votre nichée infâme
Sur sa poitrine, en une horrible pression.


СТИХОТВОРЕНИЯ 139
Добро пожаловать сюда, в оплот порядка!
Вот площадь, вот бульвар—лазурный воздух чист,
И выгорела вся звездистая взрывчатка,
Которую вчера во тьму швырял бомбист!
Позавчерашний день опять восходит бодро,
Руины спрятаны за доски кое-как;
Вот—стадо рыжее для вас колышет бедра.
Не церемоньтесь! Вам безумство—самый смак!
Так свора кобелей пустовку сучью лижет—
К притонам рветесь вы, и мнится, все вокруг
Орет: воруй и жри! Тьма конвульсивно движет
Объятия свои. О, скопище пьянчуг,
Пей—до бесчувствия! Когда взойдет нагая
И сумасшедшая рассветная заря,
Вы будете ль сидеть, над рюмками рыгая,
Бездумно в белизну слепящую смотря?
Во здравье Женщины, чей зад многоэтажен!
Фонтан блевотины пусть брызжет до утра—
Любуйтесь! Прыгают, визжа, из дыр и скважин
Шуты, венерики, лакеи, шулера!
Сердца изгажены, и рты ничуть не чище—
Тем лучше! Гнусные распахивайте рты:
Не зря же по столам наставлено винище—
Да победители слабы на животы.
Раздуйте же ноздрю на смрадные опивки,
Канаты жирных шей отравой увлажня!
Поднимет вас поэт за детские загривки
И твердо повелит: «Безумствуй, сволочня,
Во чрево Женщины трусливо рыла спрятав
И не напрасно спазм провидя впереди,
Когда вскричит она и вас, дегенератов,
Удавит в ярости на собственной груди.


140 POÉSIES
Syphilitiques, fous, rois, pantins, ventriloques,
Qu'est-ce que ça peut faire à la putain Paris,
Vos âmes et vos corps, vos poisons et vos loques ?
Elle se secouera de vous, hargneux pourris !
Et quand vous serez bas, geignant sur vos entrailles,
Les flancs morts, réclamant votre argent, éperdus,
La rouge courtisane aux seins gros de batailles
Loin de votre stupeur tordra ses poings ardus !
Quand tes pieds ont dansé si fort dans les colères,
Paris ! quand tu reçus tant de coups de couteau,
Quand tu gis, retenant dans tes prunelles claires
Un peu de la bonté du fauve renouveau,
О cité douloureuse, ô cité quasi morte,
La tête et les deux seins jetés vers Г Avenu-
Ouvrant sur ta pâleur ses milliards de portes,
Cité que le Passé sombre pourrait bénir :
Corps remagnétisé pour les énormes peines,
Tu rebois donc la vie effroyable ! tu sens
Sourdre le flux des vers livides en tes veines,
Et sur ton clair amour rôder les doigts glaçants !
Et ce n'est pas mauvais. Les vers, les vers livides
Ne gêneront pas plus ton souffle de Progrès
Que les Stryx n'éteignaient l'œil des Cariatides
Où des pleurs d'or astral tombaient des bleus degrés.»
Quoique ce soit affreux de te revoir couverte
Ainsi ; quoiqu'on n'ait fait jamais d'une cité
Ulcère plus puant à la Nature verte,
Le Poète te dit : «Splendide est ta Beauté !»
L'orage t'a sacrée suprême poésie ;
L'immense remuement des forces te secourt ;
Ton œuvre bout, la mort gronde, cité choisie !
Amasse les strideurs au cœur du clairon sourd.


СТИХОТВОРЕНИЯ 141
Паяца, короля, придурка, лизоблюда
Столица изблюет: их тело и душа
Не впору и не впрок сей Королеве блуда—
С нее сойдете вы, сварливая парша!
Когда ж вы скорчитесь в грязи, давясь от страха,
Скуля о всех деньгах, что взять назад нельзя,
Над вами рыжая, грудастая деваха
Восстанет, кулаком чудовищным грозя!»
Когда же было так, что в грозный танец братьев,
Столица, ты звала, бросаясь на ножи,
Когда же пала ты, не до конца утратив
В зрачках те дни весны, что до сих пор свежи,
Столица скорбная,—почти что город мертвый—
Подъемлешь голову—ценой каких трудов!
Открыты все врата, и в них уставлен взор твой,
Благословимый тьмой твоих былых годов.
Но вновь магнитный ток ты чуешь в каждом нерве,
И, в жизнь ужасную вступая, видишь ты,
Как извиваются синеющие черви
И тянутся к любви остылые персты.
Пускай! Венозный ток спастических извилин
Беды не причинит дыханью твоему—
Так злато горних звезд кровососущий филин
В глазах кариатид не погрузит во тьму.
Пусть потоптал тебя насильник—жребий страшен,
Пусть знаем, что теперь нигде на свете нет
Такого гноища среди зеленых пашен,—
«О, как прекрасна ты!»—тебе речет поэт.
Поэзия к тебе сойдет средь ураганов,
Движенье сил живых подымет вновь тебя,—
Избранница, восстань и смерть отринь, воспрянув,
На горне смолкнувшем побудку вострубя!


142 POÉSIES
Le Poète prendra le sanglot des Infâmes,
La haine des Forçats, la clameur des Maudits ;
Et ses rayons d'amour flagelleront les Femmes.
Ses strophes bondiront : Voilà ! voilà ! bandits !
— Société, tout est rétabli:—les orgies
Pleurent leur ancien râle aux anciens lupanars :
Et les gaz en délire, aux murailles rougies,
Flambent sinistrement vers les azurs blafards !
Mai 1871.
LES MAINS DE JEANNE-MARIE
Jeanne-Marie a des mains fortes,
Mains sombres que l'été tanna,
Mains pâles comme des mains mortes.
—- Sont-ce dés tflàins dé Juaria 1
Ont-elles pris les crèmes brunes
Sur les mares des voluptés ?
Ont-elles trempé dans des lunes
Aux étangs de sérénités ?
Ont-elles bu des cieux barbares,
Calmes sur les genoux charmants ?
Ont-elles roulé des cigares
Ou trafiqué des diamants ?
Sur les pieds ardents des Madones
Ont-elles fané des fleurs d'or?
C'est le sang noir des belladones
Qui dans leur paume éclate et dort.
Mains chasseresses des diptères
Dont bombinent les bleuisons
Aurorales, vers les nectaires ?
Mains décanteuses de poisons ?


СТИХОТВОРЕНИЯ 143
Поэт поднимется и в памяти нашарит
Рыданья каторги и городского дна—
Он женщин, как бичом, лучом любви ошпарит
Под канонадой строф,—держись тогда, шпана!
Все стало на места: вернулась жизнь былая,
Бордели прежние, и в них былой экстаз—
И, меж кровавых стен горячечно пылая,
В зловещей синеве шипит светильный газ.
Перевод Е. Витковского
РУКИ ЖАННЫ-МАРИ
Они, большие эти руки,
В чью кожу въелась чернота,
И нынче, бледные от муки,
Твоим, Хуана, не чета.
Не кремы и не притиранья
Покрыли темной негой их,
Не сладострастные купанья
В прудах агатовых ночных.
Они ли жаркий луч ловили
В истоме в безмятежный час?
Сигары скручивали или
Сбывали жемчуг и алмаз?
К пылающим стопам мадонны
Они ли клали свой букет?
От черной крови белладонны
Мерцает в их ладонях свет.
Охотницы ли на двукрылых
Среди рассветно-синих трав,
Когда нектарник приманил их?
Смесительницы ли отрав?


144 POÉSIES
Oh ! quel Rêve les a saisies
Dans les pandiculations ?
Un rêve inouï des Asies,
Des Khenghavars ou des Sions ?
— Ces mains n'ont pas vendu d'oranges,
Ni bruni sur les pieds des dieux :
Ces mains n'ont pas lavé les langes
Des lourds petits enfants sans yeux.
Ce ne sont pas mains de cousine
Ni d'ouvrières aux gros fronts
Que brûle, aux bois puant l'usine,
Un soleil ivre de goudrons.
Ce sont des ployeuses d'échinés,
Des mains qui ne font jamais mal,
Plus fatales que des machines,
Plus fortes que tout un cheval !
Remuant comme des fournaises,
Et secouant tous ses frissons,
Leur chair chante des Marseillaises
Et jamais les Eleisons !
Ça serrerait vos cous, ô femmes
Mauvaises, ça broierait vos mains,
Femmes nobles, vos mains infâmes
Pleines de blancs et de carmins.
L'éclat de ces mains amoureuses
Tourne le crâne des brebis !
Dans leurs phalanges savoureuses
Le grand soleil met un rubis !
Une tache de populace
Les brunit comme un sein d'hier ;
Le dos de ces Mains est la place
Qu'en baisa tout Révolté fier !


СТИХОТВОРЕНИЯ 145
Какой, пленяя страстью адской,
Их обволакивал угар,
Когда мечтою азиатской
Влекли Сион и Кенгавар?
Нет, не на варварских базарах,
Не за молитвою святой
И не за стиркою загар их
Покрыл такою смуглотой.
Нет, это руки не служанки
И не работницы, чей пот
В гнилом лесу завода, жаркий,
Хмельное солнце дегтя пьет.
Нет, эти руки-исполины,
Добросердечие храня,
Бывают гибельней машины,
Неукротимее коня!
И, раскаляясь, как железо,
И сотрясая мир, их плоть
Споет стократно Марсельезу,
Но не «Помилуй нас, господь!»
Без милосердья, без потачки,
Не пожалев ни шей, ни спин,
Они смели бы вас, богачки,
Всю пудру вашу, весь кармин!
Их ясный свет сильней религий,
Он покоряет всех кругом,
Их каждый палец солнцеликий
Горит рубиновым огнем!
Остался в их крови нестертый
Вчерашний след рабов и слуг,
Но целовал Повстанец гордый
Ладони смуглых этих Рук,


146 POÉSIES
Elles ont pâli, merveilleuses,
Au grand soleil d'amour chargé,
Sur le bronze des mitrailleuses
A travers Paris insurgé !
Ah ! quelquefois, ô Mains sacrées,
A vos poings, Mains où tremblent nos
Lèvres jamais désenivrées,
Crie une chaîne aux clairs anneaux !
Et c'est un soubresaut étrange
Dans nos êtres, quand, quelquefois,
On veut vous déhâler, Mains d'ange,
En vous faisant saigner les doigts !
LES SŒURS DE CHARITE
Le jeune homme dont l'œil est brillant, la peau brune,
Le beau corps de vingt ans qui devrait aller nu,
Et qu'eût, le front cerclé de cuivre, sous la lune
Adoré, dans la Perse, un Génie inconnu,
Impétueux avec des douceurs virginales
Et noires, fier de ses premiers entêtements,
Pareil aux jeunes mers, pleurs de nuits estivales,
Qui se retournent sur des lits de diamants ;
Le jeune homme, devant les laideurs de ce monde
Tressaille dans son cœur largement irrité,
Et plein de la blessure éternelle et profonde,
Se prend à désirer sa sœur de charité.
Mais, ô Femme, monceau d'entrailles, pitié douce,
Tu n'es jamais la Sœur de charité, jamais,
Ni regard noir, ni ventre où dort une ombre rousse,
Ni doigts légers, ni seins splendidement formés.


СТИХОТВОРЕНИЯ 147
Когда любви мятежной сила
В толпе, куда ни поглядишь,
Их, побледневших, проносила
На митральезах сквозь Париж!
О Руки! Нынче на запястьях
У вас блестит, звеня, металл.
Мы раньше целовали всласть их—
Теперь черед цепей настал.
И не сдержать нам тяжкой дрожи,
Не отвести такой удар,
Когда сдирают вместе с кожей,
О Руки, ваш святой загар!
Перевод М. Яснова
СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ
Тот смуглый юноша с блестящими очами,
Кто мог бы и нагим ходить, не оробев,
Кому, как идолу, века назад, ночами
В далекой Персии творил молитву дэв,
Тот юноша, себя еще не опороча,
В неистовстве кипит, в восторге потайном.
Так юные моря, как слезы летней ночи,
Смыкаются в одно над светозарным дном.
Но, до конца познав всю мерзость нашей тверди,
До колотья в груди беснуется юнец,
И встречи ищет он с сестрою милосердья,
Израненный навек, измученный вконец.
Вовеки, Женщина, тебе не стать Сестрою,
Ты—ком податливый запутанных кишок,
Хоть грудь твоя торчит манящею горою,
А лоно окаймил полоскою пушок.


148 POÉSIES
Aveugle irréveillée aux immenses prunelles,
Tout notre embrassement n'est qu'une question :
C'est toi qui pends à nous, porteuse de mamelles,
Nous te berçons, charmante et grave Passion.
Tes haines, tes torpeurs fixes, tes défaillances,
Et les brutalités souffertes autrefois,
Tu nous rends tout, ô Nuit pourtant sans malveillances,
Comme un excès de sang épanché tous les mois.
— Quand la femme, portée un instant, l'épouvante,
Amour, appel de vie et chanson d'action,
Viennent la Muse verte et la Justice ardente
Le déchirer de leur auguste obsession.
Ah ! sans cesse altéré des splendeurs et des calmes,
Délaissé des deux Sœurs implacables, geignant
Avec tendresse après la science aux bras aimes,
II porte à la nature en fleur son front saignant.
Mais la noire alchimie et les saintes études
Répugnent au blessé, sombre savant d'orgueil ;
II sent marcher sur lui d'atroces solitudes.
Alors, et toujours beau, sans dégoût du cercueil,
Qu'il croie aux vastes fins, Rêves ou Promenades
Immenses, à travers les nuits de Vérité,
Et t'appelle en son âme et ses membres malades,
О Mort mystérieuse, ô sœur de charité.
Juin 1871.
VOYELLES
A noir, E blanc, I rouge, U vert, О bleu: voyelles,
Je dirai quelque jour vos naissances latentes :
A, noir corset velu des mouches éclatantes
Qui bombinent autour des puanteurs cruelles,


СТИХОТВОРЕНИЯ 149
Впиваясь нам в лицо ослепшими зрачками,
Объятием своим заставив нас молчать,
Ты нам заткнула рот набухшими сосками,
Велев глухую Страсть как дитятко качать.
За каждую мигрень, припадок, нездоровье,
За оскорбления, что помнишь ты одна,
О Ночь, не зная зла, своею бурой кровью
Потом помесячно нам воздаешь сполна.
— А за тобою вслед—несносная обуза:
Любовь, и жизни зов, и песня—как призыв.
Но Справедливость ждет. Зазеленеет Муза,
Юнца своим святым безумьем захватив.
Лишившись двух Сестер жестоких, в хороводе
Покоя и страстей, не веруя в тепло
Науки, ласковой кормилицы,—природе
Цветущей он открыл кровавое чело.
Ни в белой магии, ни в мрачном чернокнижье
Не обретет себя он, раненый гордец,
И в жуткой пустоте, которая все ближе,
Без гнева встретит он подкравшийся конец—
Там, Истину узнав, беседуя со Смертью
И грезя без конца, все ночи напролет,
Таинственную Смерть сестрою милосердья
Всем существом своим впервые назовет.
Перевод В. Орла
ГЛАСНЫЕ
«А» черный, белый «Е», «И» красный, «У» зеленый,
«О» голубой—цвета причудливой загадки:
«А»—черный полог мух, которым в полдень сладки
Миазмы трупные и воздух воспаленный.


150 POÉSIES
Golfes d'ombre ; E, candeurs des vapeurs et des tentes,
Lances des glaciers fiers, rois blancs, frissons d'ombeJles ;
I, pourpres, sang craché, rire des lèvres belles
Dans la colère ou les ivresses pénitentes ;
U, cycles, vibrements divins des mers virides,
Paix des pâtis semés d'animaux, paix des rides
Que Г alchimie imprime aux grands fronts studieux ;
O, suprême Clairon plein des strideurs étranges,
Silences traversés des Mondes et des Anges :
— О FOméga, rayon violet de Ses Yeux !
L'étoile a pleuré rosé au cœur de tes oreilles,
L'infini roulé blanc de ta nuque à tes reins ;
La mer a perlé rousse à tes mammes vermeilles
Et l'Homme saigné noir à ton flanc souverain.
[L'HOMME JUSTE
FRAGMENTS]
Le Juste restait droit sur ses hanches solides :
Un rayon lui dorait l'épaule ; des sueurs
Me prirent : « Tu veux voir rutiler les bolides ?
Et, debout, écouter bourdonner les flueurs
D'astres lactés, et les essaims d'astéroïdes?
« Par des farces de nuit ton front est épié,
О Juste ! Il faut gagner un toit. Dis ta prière,
La bouche dans ton drap doucement expié ;
Et si quelque égaré choque ton ostiaire,
Dis : Frère, va plus loin, je suis estropié !»


СТИХОТВОРЕНИЯ 151
Заливы млечной мглы, «Е» — белые палатки,
Льды, белые цари, сад, небом окропленный;
«И»—пламень пурпура, вкус яростно соленый—
Вкус крови на губах, как после жаркой схватки.
«У»—трепетная гладь, божественное море,
Покой бескрайних нив, покой в усталом взоре
Алхимика, чей лоб морщины бороздят;
«О»—резкий горний горн, сигнал миров нетленных,
Молчанье ангелов, безмолвие вселенных;
«Q»—лучезарнейшей Омеги вечный взгляд!
Перевод В. Микушевича
Розовослезная звезда, что пала в уши.
Белопростершейся спины тяжелый хмель.
Красное л иянные сосцы, вершины суши.
Чернокровавая пленительная щель.
Перевод Е. Витковского
[ПРАВЕДНИК
ФРАГМЕНТ]
Святой и Праведный, он словно в землю врос
Столбами круглыми недвижимых лодыжек.
Смеркалось. Весь в поту, я повторил вопрос:
«Зачем в молозиве небесном дыры выжег
Обломок брызжущих метеоритных гроз?
Ты новых ждешь комет?—Так приглядись позорче
К ночной комедии. Молись! Нам нужен кров!
Под плащаницею умильно рожи корчи,
А постучат в твой гроб—к бродягам будь суров.
Ступайте прочь, скажи, я почернел от порчи».


152 POÉSIES
Et le Juste restait debout, dans l'épouvante
Bleuâtre des gazons après le soleil mort :
«Alors, mettrais-tu tes genouillères en vente,
О Vieillard ? Pèlerin sacré ! barde d'Armor !
Pleureur des Oliviers ! main que la pitié gante !
« Barbe de la famille et poing de la cité,
Croyant très doux: ô, cœur tombé dans les calices,
Majestés et vertus, amour et cécité,
Juste ! plus bête et plus dégoûtant que les lices !
Je suis celui qui souffre et qui s'est révolté !
« Et ça me fait pleurer sur mon ventre, ô stupide,
Et bien rire, l'espoir fameux de ton pardon !
Je suis maudit, tu sais ! je suis soûl, fou, livide,
Ce que tu veux ! Mais va te coucher, voyons donc,
Juste ! Je ne veux rien à ton cerveau torpide.
«C'est toi le Juste, enfin, le Juste ! C'est assez !
C'est vrai que ta tendresse et ta raison sereines
Reniflent dans la nuit comme des cétacés,
Que tu te fais proscrire et dégoises des thrènes
Sur d'effroyables becs-de-canne fracassés !
« Et c'est toi l'œil de Dieu ! le lâche ! Quand les plantes
Froides des pieds divins passeraient sur mon cou,
Tu es lâche ! О ton front qui fourmille de lentes !
Socrates et Jésus, Saints et Justes, dégoût !
Respectez le Maudit suprême aux nuits sanglantes !»
J'avais crié cela sur la terre, et la nuit
Calme et blanche occupait les cieux pendant ma fièvre.
Je relevai mon front : le fantôme avait fui,
Emportant l'ironie atroce de ma lèvre...
— Vents nocturnes, venez au Maudit ! Parlez-lui,
Cependant que silencieux sous les pilastres
D'azur, allongeant les comètes et les nœuds
D'univers, remuement énorme sans désastres,
L'ordre, éternel veilleur, rame aux cieux lumineux
Et de sa drague en feu laisse filer les astres !


СТИХОТВОРЕНИЯ 153
Напуган мертвою синюшной темнотой,
Пустынник пребывал в смиренных размышленьях.
«Певец Арморики, рыдатель пресвятой
Масличных рощ, продай мозоли на коленях!
Благою жалостью несчастных удостой!
Семейственных торжеств кумир дышнобородый,
Из чаши жертвенной раскаянно отпей!
Любовь покорностью незрячей не уродуй,—
Легавой суки ты поганей и глупей,—
Не лги! — Я горд своей бунтарскою породой!
До колик в животе рыдаю, хохочу
Над всепрощением твоим, о милосердый!
Я проклят, беден, пьян—блажному рифмачу
Не до тебя, пускай услужливые смерды
Храпят с тобой! Усни! Я спячки не хочу.
Опять ты здесь! Опять! О мученик крестовый!
Добрейший Праведник, на жестком камыше
Ты фыркаешь, сопишь, как выводок китовый,
Самобичующий, по собственной душе
Заупокойную молитву петь готовый.
Ты божье око? Трус! Пусть топчут, разъярясь,
Меня холодные стопы небесной рати!
Сократы и Христы, святые мощи, мразь!
Что вы нашли в своем завшивленном собрате?
Страшитесь! Проклятый вас презирает Князь».
Так изливал во тьму я водопады грязи.
Но тихо было все в заоблачном краю:
Растаял мороком горячечных фантазий
Распятый и унес иронию мою —
Ветра, о Проклятом не забывайте Князе!
Я буду слушать вас, пока в ночи немой,
Где тьма лазурные колонны расцветила,
Вселенский Страж плывет, безмолвный и прямой,
Сгребая неводом мятежные светила,
И звезды, падая, искрятся за кормой.


154 POÉSIES
Ah ! qu'il s'en aille, lui, la gorge cravatée
De honte, ruminant toujours mon ennui, doux
Comme le sucre sur la denture gâtée.
— Tel que la chienne après l'assaut des fiers toutous,
Léchant son flanc d'où pend une entraille emportée.
Qu'il dise charités crasseuses et progrès...
— J'exècre tous ces yeux de Chinois à [be]daines,
Puis qui chante : nana, comme un tas d'enfants près
De mourir, idiots doux aux chansons soudaines :
О Justes, nous chierons dans vos ventres de grès !
A Monsieur Théodore de Banville.
CE QU'ON DIT AU POÈTE
A PROPOS DE FLEURS
I
Ainsi, toujours, vers l'azur noir
Où tremble la mer des topazes,
Fonctionneront dans ton soir
Les Lys, ces clystères d'extases !
A notre époque de sagous,
Quand les Plantes sont travailleuses,
Le Lys boira les bleus dégoûts
Dans tes Proses religieuses !
— Le Lys de monsieur de Kerdrel,
Le Sonnet de mil huit cent trente,
Le Lys qu'on donne au Ménestrel
Avec l'œillet et l'amarante !
Des lys ! Des lys ! On n'en voit pas !
Et dans ton Vers, tel que les manches
Des Pécheresses aux doux pas,
Toujours frissonnent ces fleurs blanches !


СТИХОТВОРЕНИЯ 155
На шее затянув постыдную пеньку,
Ушел мой враг. Иди! Пусть приторная скука
Прилипнет патокой к срамному языку!
Беги, вылизывай, как раненая сука,
Кровавые кишки в разодранном боку.
Ты ближних возлюбил—теперь проклясть попробуй,
Гнусавя сальные, сусальные псалмы!—
Так полоумные младенцы, ближе к гробу,
Скулят китайщину—о, Праведники, мы
Еще нагадим вам в гранитную утробу!
Перевод Р. Дубровкина
Господину Теодору де Банвилю
ЧТО ГОВОРЯТ ПОЭТУ О ЦВЕТАХ
I
Бывает так: в лазурной тьме,
Где море трепетных топазов,
Все эти Лилии в тебе
Взыграют, как клистир экстазов.
Век саго чтит в растеньях труд,
А Лилии уже не в спросе,
И голубую мерзость пьют
В твоей благочестивой прозе.
Лелеет Лилии Кердрель;
В сонетах века первой трети
Их принимает менестрель
С гвоздиками в одном букете.
Да! Участь Лилий такова!
Но и в твоих стихах, белее,
Чем конфирманток рукава,
Трепещут белые Лилеи.


156 POÉSIES
Toujours, Cher, quand tu prends un bain,
Ta chemise aux aisselles blondes
Se gonfle aux brises du matin
Sur les myosotis immondes !
L'amour ne passe à tes octrois
Que les Lilas,—ô balançoires!
Et les Violettes du Bois,
Crachats sucrés des Nymphes noires !...
II
О Poètes, quand vous auriez
Les Rosés, les Rosés soufflées,
Rouges sur tiges de lauriers,
Et de mille octaves enflées !
Quand BANVILLE en ferait neiger,
Sanguinolentes, tournoyantes,
Pochant l'œil fou de l'étranger
Aux lectures mal bienveillantes !
De vos forêts et de vos prés,
О très paisibles photographes !
La Flore est diverse à peu près
Comme des bouchons de carafes !
Toujours les végétaux Français,
Hargneux, phtisiques, ridicules,
Où le ventre des chiens bassets
Navigue en paix, aux crépuscules ;
Toujours, après d'affreux dessins
De Lotos bleus ou d'Hélianthes,
Estampes rosés, sujets saints
Pour de jeunes communiantes !
L'Ode Açoka cadre avec la
Strophe en fenêtre de lorette ;
Et de lourds papillons d'éclat
Fientent sur la Pâquerette.


СТИХОТВОРЕНИЯ 157
А утром ты встаешь, дружок,
И надувает после ванной
Твою рубашку ветерок
Над незабудкою поганой.
Любовь пасует в наши дни
Перед сиренью подзаборной!
А вот фиалочки—они
Плевок слащавый Нимфы черной.
II
Поэты, если б дали вам
Побольше этих роз курчавых,
Привитых к лавровым кустам,
Раздутых от поэм в октавах.
Пускай банвиль их пустит в пляс,
В круженье, в кровообращенье,
Чтоб чужаку влепить под глаз
Синяк за непочтенье к чтенью!
Фотограф, попадешь впросак
В своих лесах, в своих долинах,
Ведь Флора разнородна, как
Различны пробки на графинах!
Растенья Франции смешны,
Тщедушны, вздорны, неуклюжи,
И таксы в них погружены
По брюхо, словно в мелкой луже;
Но после дьявольской мазни,
Где рядом лотос и подсолнух,
В эстампах розовых они
Пленяют дев, почтенья полных.
В стихах Ашоки заключен
Катрен окна лоретки прыткой;
Присел тяжелый махаон
Оправиться над маргариткой.


158 POÉSIES
Vieilles verdures, vieux galons !
О croquignoles végétales !
Fleurs fantasques des vieux Salons !
— Aux hannetons, pas aux crotales,
Ces poupards végétaux en pleurs
Que Grand ville eût. mis aux lisières,
Et qu'allaitèrent de couleurs
De méchants astres à visières !
Oui, vos bavures de pipeaux
Font de précieuses glucoses !
— Tas d'oeufs frits dans de vieux chapeaux,
Lys, Açokas, Lilas et Rosés!...
III
О blanc Chasseur, qui cours sans bas
A travers le Pâtis panique,
Ne peux-tu pas, ne dois-tu pas
Connaître un peu ta botanique ?
Tu ferais succéder, je crains,
Aux Grillons roux les Cantharides,
L'or des Rios au bleu des Rhins,—
Bref, aux Norwèges les Florides :
Mais, Cher, l'Art n'est plus, maintenant,
— C'est la vérité,—de permettre
A l'Eucalyptus étonnant
Des constrictors d'un hexamètre ;
Là!... Comme si les Acajous
Ne servaient, même en nos Guyanes,
Qu'aux cascades des sapajous,
Au lourd délire des lianes !
— En somme, une Fleur, Romarin
Ou Lys, vive ou morte, vaut-elle
Un excrément d'oiseau marin?
Vaut-elle un seul pleur de chandelle ?


СТИХОТВОРЕНИЯ 159
Дряхлеет зелень, как басон!
Растенья вычурные — ну-ка! —
Одним щелчком загнать в Салон!
Пусть майский жук, а не гадюка
Глодает плачущий салат!
Его Гранвиль довел до точки,
И, зло прищурившись, закат
Кармином опоил листочки.
Дудите в дудки, простаки!
Вам слюни сладки, словно соки.
А это—всмятку сапоги:
Лилеи, Розы и Ашоки!
III
Стрелок мой белый, босиком
Мчишь через выгон всполошенный,
Хоть совершенно не знаком
С ботаникою, как ученый.
Ты спутаешь одно с другим—
Кузнечика со шпанской мушкой,
И Рио с Рейном голубым,
Норвегию—с Флоридой душной.
Мой друг, искусство не велит
Противиться его законам
И бесподобный эвкалипт
Душить гекзаметра питоном.
Увы! Неужто акажу
В бредовых снах лиан Гвианы
На то лишь годно, я гляжу,
Чтобы резвились обезьяны!
Короче, Лилия сама,
Свежа она или увяла,
Ценней ли птичьего дерьма?
Или одной слезы шандала?


160 POÉSIES
— Et j'ai dit ce que je voulais !
Toi, même assis là-bas, dans une
Cabane de bambous,— volets
Clos, tentures de perse brune,—
Tu torcherais des floraisons
Dignes d'Oises extravagantes!...
— Poète! ce sont des raisons
Non moins risibles qu'arrogantes!...
IV
Dis, non les pampas printaniers
Noirs d'épouvantables révoltes,
Mais les tabacs, les cotonniers !
Dis les exotiques récoltes !
Dis, front blanc que Phébus tanna,
De combien de dollars se rente
Pedro Velasquez, Habana ;
Incague la mer de Sorrente
Où vont les Cygnes par milliers ;
Que tes strophes soient des réclames
Pour l'abatis des mangliers
Fouillés des hydres et des lames !
Ton quatrain plonge aux bois sanglants
Et revient proposer aux Hommes
Divers sujets de sucres blancs,
De pectoraires et de gommes !
Sachons par Toi si les blondeurs
Des Pics neigeux, vers les Tropiques,
Sont ou des insectes pondeurs
Ou des lichens microscopiques !
Trouve, ô Chasseur, nous le voulons,
Quelques garances parfumées
Que la Nature en pantalons
Fasse éclore !—pour nos Armées !


СТИХОТВОРЕНИЯ 161
Сказал то, что хотел сказать!
А ты, в хибарке из бамбука
Засев, где света не видать,
Где от обивки бурой скука,
Готов совсем стереть расцвет
Уаз достойный! А резоны?
Поэт! Резонов вовсе нет—
Они смешны и беспардонны.
IV
Не про весну в степях, где мрак
Угрюмых смут,—скажи о малом:
Про хлопководство, про табак
При урожае небывалом.
Скажи, дубленный Фебом лоб,
По скольку долларов с процента
Веласкес в тропиках огреб;
Плюнь на морской залив в Сорренто,
На полный лебедей залив;
Трать лучше строфы на рекламы,
В них груду манглий расхвалив,
Давно уж ставших кучей хлама.
Стих погрузи в кровавый лес
И людям предложи от скуки
Сюжет из нескольких чудес:
О сахаре, о каучуке.
Твой стих узнать бы нам помог,
Что золотистость пиков Южных
Есть попросту исландский мох
Или работа мошек дружных.
Сыщи, Стрелок, любезный друг,
В благоухающих маренах
Ализарин для красных брюк
Растительности и военных.


162 POÉSIES
Trouve, aux abords du Bois qui dort,
Les fleurs, pareilles à des mufles,
D'où bavent des pommades d'or
Sur les cheveux sombres des Buffles !
Trouve, aux prés fous, où sur le Bleu
Tremble l'argent des pubescences,
Des calices pleins d'Œufs de feu
Qui cuisent parmi les essences !
Trouve des Chardons cotonneux
Dont dix ânes aux yeux de braises
Travaillent à filer les nœuds !
Trouve des Fleurs qui soient des chaises !
Oui, trouve au cœur des noirs filons
Des fleurs presque pierres,—fameuses ! —
Qui vers leurs durs ovaires blonds
Aient des amygdales gemmeuses !
Sers-nous, ô Farceur, tu le peux,
Sur un plat de vermeil splendide
Des ragoûts de Lys sirupeux
Mordant nos cuillers Alfénide !
V
Quelqu'un dira le grand Amour,
Voleur des sombres Indulgences :
Mais ni Renan, ni le chat Murr
N'ont vu les Bleus Thyrses immenses !
Toi, fais jouer dans nos torpeurs,
Par les parfums les hystéries ;
Exalte-nous vers des candeurs
Plus candides que les Maries...
Commerçant ! colon ! médium !
Ta Rime sourdra, rosé ou blanche,
Comme un rayon de sodium,
Comme un caoutchouc qui s'épanche !


СТИХОТВОРЕНИЯ 163
Близ рощ, объятых тишиной,
Сыщи цветок зверообразный,
Что припомадил бы слюной
Загривок буйволицы грязной.
Еще сыщи средь небылиц
Луг, что себя пушком украсил,
Где варка огневых яиц
В кипении эфирных масел.
Сыщи, чтобы вязать узлы,
Сорняк, который бы скрутили
В канат глазастые ослы!
Цветок, чтоб стулья сколотили!
Сыщи цветок подземных жил,
Почти что камень прикровенный,
Что завязь белую пробил
Миндалиною драгоценной!
Забавник, положи в вермель
Из Лилий приторных окрошку,
Питающую пустомель
И разъедающую ложку.
V
Пусть кто-то скажет, что Амур
На индульгенции польстился:
Но сам Ренан или кот Мурр
Не видывали его тирса.
Ты нас избавь от забытья,
Дав нам понюхать истерии;
Для вдохновенья дай питья,
Что чище, чем слеза Марии.
Делец! Хитрец! Башибузук!
Пусть стих твой—светлый или мглистый—
Течет тягуч, как каучук,
Или горит, как натрий чистый.


164 POÉSIES
De tes noirs Poèmes,—Jongleur!
Blancs, verts, et rouges dioptriques,
Que s'évadent d'étranges fleurs
Et des papillons électriques !
Voilà ! c'est le Siècle d'enfer !
Et les poteaux télégraphiques
Vont orner,—lyre aux chants de fer,
Tes omoplates magnifiques !
Surtout, rime une version
Sur le mal des pommes de terre !
— Et, pour la composition
De Poèmes pleins de mystère
Qu'on doive lire de Tréguier
A Paramaribo, rachète
Des Tomes de Monsieur Figuier,
— Illustrés !—chez Monsieur Hachette !
14 juillet 1871. Àlcide BAVA.
A. R.
LES PREMIÈRES COMMUNIONS
I
Vraiment, c'est bête, ces églises des villages
Où quinze laids marmots encrassant les piliers
Ecoutent, grasseyant les divins babillages,
Un noir grotesque dont fermentent les souliers :
Mais le soleil éveille, à travers les feuillages,
Les vieilles couleurs des vitraux irréguliers.
La pierre sent toujours la terre maternelle.
Vous verrez des monceaux de ces cailloux terreux
Dans la campagne en rut qui frémit solennelle,
Portant près des blés lourds, dans les sentiers ocreux,
Ces arbrisseaux brûlés où bleuit la prunelle,
Des nœuds de mûriers noirs et de rosiers fuireux,


СТИХОТВОРЕНИЯ
Из тьмы твоих поэм, жонглер,
Пусть вырвется, сорвав заглушки,
Цветов светящихся костер
И электрические мушки.
Вот пред тобой сей адский мир!
Он телеграфный столб, как в схватке,
Воткнет под звон железных лир
В твои роскошные лопатки!
А посему срифмуй-ка, чем
Картофель на полях болеет;
А для таинственных поэм,
Которые поэт лелеет,
И что должны читать в Трегье
И где-нибудь в Тананариво,
Купи труды мёсье Фигье—
Ашетт их издает красиво.
Перевод Д. Самойлова
ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ
I
В провинции меня воротит от церквей:
Что может быть глупей?—Облезлая сутана
Зверинцу вшивому крестьянских сыновей
Слюнявые псалмы талдычит неустанно,
А ветхий переплет окна все розовей
От солнца, что взошло за ветками каштана.
Пропитан сыростью и запахом земли
Холодный камень стен—песчаник этот бурый
В полях найдете вы, в полуденной пыли,
Где сливу дикую обвил шиповник хмурый,
И робко колоски пшеничные взошли,
Когда в природе все ударилось в амуры.


166 POÉSIES
Tous les cent ans on rend ces granges respectables
Par un badigeon d'eau bleue et de lait caillé :
Si des mysticités grotesques sont notables
Près de la Notre-Dame ou du Saint empaillé,
Des mouches sentant bon l'auberge et les étables
Se gorgent de cire au plancher ensoleillé.
L'enfant se doit surtout à la maison, famille
Des soins naïfs, des bons travaux abrutissants;
Ils sortent, oubliant que la peau leur fourmille
Où le Prêtre du Christ plaqua ses doigts puissants.
On paie au Prêtre un toit ombré d'une charmille
Pour qu'il laisse au soleil tous ces fronts brunissants.
Le premier habit noir, le plus beau jour de tartes,
Sous le Napoléon ou le Petit Tambour
Quelque enluminure où les Josephs et les Marthes
Tirent la langue avec un excessif amour
Et que joindront, au jour de science, deux cartes,
Ces seuls doux souvenirs lui restent du grand Jour.
Les filles vont toujours à l'église, contentes
De s'entendre appeler garces par les garçons
Qui font du genre après Messe ou vêpres chantantes.
Eux qui sont destinés au chic des garnisons,
Ils narguent au café les maisons importantes,
Blousés neuf, et gueulant d'effroyables chansons.
Cependant le Curé choisit pour les enfances
Des dessins ; dans son clos, les vêpres dites, quand
L'air s'emplit du lointain nasillement des danses,
II se sent, en dépit des célestes défenses,
Les doigts de pied ravis et le mollet marquant ;
— La Nuit vient, noir pirate aux cieux d'or débarquant.
II
Le Prêtre a distingué parmi les catéchistes,
Congrégés des Faubourgs ou des Riches Quartiers,
Cette petite fille inconnue, aux yeux tristes,


СТИХОТВОРЕНИЯ 167
И каждые сто лет, дабы амбарам сим
Придать пристойный вид, их подновляют мелом
И синькой, а теперь мы тайну разгласим
Почти священную: залито воском прелым
Мадонны чучело, и дух невыносим,
И мухи ползают по ликам почернелым.
Подросток должен всем—усталость поборов,
До ночи занят он работою по дому.
Он убежит, забыв, как пастырь был суров,
Как цепкие персты тянул к плечу худому,—
Они священнику оплачивают кров,
Чтоб отпускал грехи народу молодому.
Но чем запомнится им этот день святой?—
Костюмом, купленным впервые, или грубой
Картинкой, где, светясь чрезмерной добротой,
Иосиф Праведник осклабился беззубо;
Ты карту прикрепишь над верною четой,
Где ныне Бонапарт, и кивера, и трубы.
Девчонки ходят в храм — им нравится давно,
Что парни сучками зовут их за спиною;
Мальчишкам видится солдатское сукно,
Они спешат в кабак, где бранью площадною
Ругают богачей и, как заведено,
Бог знает что орут с отвагою хмельною.
На склоне дня кюре рисунки подбирал,
Чтоб завтра показать воспитанницам юным;
Давно умолк в церквах торжественный хорал,
И пастырь, услыхав, что кто-то заиграл,
Ногой ударил в такт богопротивным струнам.
Корсаром черным Ночь сошла к причалам лунным.
II
Священник разглядел средь робких учениц
Худую девочку из бедного предместья,
Чьи беззащитные глаза из-под ресниц


168 POÉSIES
Front jaune. Les parents semblent de doux portiers.
«Au grand Jour, le marquant parmi les Catéchistes,
Dieu fera sur ce front neiger ses bénitiers. »
III
La veille du grand Jour, l'enfant se fait malade.
Mieux qu'à Г Eglise haute aux funèbres rumeurs,
D'abord le frisson vient,—le lit n'étant pas fade,—
Un frisson surhumain qui retourne: «Je meurs...»
Et, comme un vol d'amour fait à ses sœurs stupides,
Elle compte, abattue et les mains sur son cœur,
Les Anges, les Jésus et ses Vierges nitides
Et, calmement, son âme a bu tout son vainqueur.
Adonaï...—Dans les terminaisons latines,
Des cieux moirés de vert baignent les Fronts vermeils,
Et tachés du sang pur des célestes poitrines,
De grands linges neigeux tombent sur les soleils !
— Pour ses virginités présentes et futures
Elle mord aux fraîcheurs de ta Rémission,
Mais plus que les lys d'eau, plus que les confitures,
Tes pardons sont glacés, ô Reine de Sion !
IV
Puis la Vierge n'est plus que la vierge du livre.
Les mystiques élans se cassent quelquefois...
Et vient la pauvreté des images, que cuivre
L'ennui, l'enluminure atroce et les vieux bois ;
Des curiosités vaguement impudiques
Epouvantent le rêve aux chastes bleuités
Qui s'est surpris autour des célestes tuniques,
Du linge dont Jésus voile ses nudités.
Elle veut, elle veut, pourtant, l'âme en détresse,
Le front dans l'oreiller creusé par les cris sourds,
Prolonger les éclairs suprêmes de tendresse,
Et bave...— L'ombre emplit les maisons et les cours.


СТИХОТВОРЕНИЯ 169
Смотрели с кротостью немого благочестья:
«Господь пошлет тебе счастливые предвестья
И выделит в толпе небесных учениц!»
III
В канун святого дня она лежит больная,
Весь вечер мечется в мучительном жару,
Дрожит, раскаянью молиться начиная,
Благочестивее, чем в церкви: «Я умру!..»
Она решается—о миг непоправимый!—
Украсть Его любовь у остальных невест;
Ей видятся христы, мадонны, херувимы,
Успокоительный и всепобедный крест.
Владыка Адонай!.. Сквозь трескотню латыни
Заоблачная высь от солнца зелена,
Испачканы в крови растерзанной святыни
Безгрешно-белые обрывки полотна.
Пред милосердием небес она смирится
Во имя девственниц, что прежде жили в ней
И будут жить, но знай, Сионская царица,
Предстательство Твое кувшинок холодней.
IV
Тускнеют таинства, и Дева Пресвятая
Становится опять картинкою дрянной,
Поблекшим оттиском, а риза золотая—
Медяшкой тусклою, нелепой стариной.
Бесстыдство смутное, пытливый ум девичий
Спугнули тихую лазурную мечту
И подняли покров застенчивых приличий,
Что Иисусову скрывали наготу.
Подушкой заглушив тоскливый стон желанья,
Она в отчаянье мечтает об одном:
Продлить бы нежности божественной пыланье!—
Постель вся мокрая, и темень за окном.


170 POÉSIES
Et l'enfant ne peut plus. Elle s'agite, cambre
Les reins et d'une main ouvre le rideau bleu
Pour amener un peu la fraîcheur de la chambre
Sous le drap, vers son ventre et sa poitrine en feu...
V
A son réveil,— minuit,— la fenêtre était blanche.
Devant le sommeil bleu des rideaux illunés,
La vision la prit des candeurs du dimanche ;
Elle avait rêvé rouge. Elle saigna du nez,
Et se sentant bien chaste et pleine de faiblesse
Pour savourer en Dieu son amour revenant,
Elle eut soif de la nuit où s'exalte et s'abaisse
Le cœur, sous l'œil des cieux doux, en les devinant ;
De la nuit, Vierge-Mère impalpable, qui baigne
Tous les jeunes émois de ses silences gris ;
Elle eut soif de la nuit forte où le cœur qui saigne
Ecoule sans témoin sa révolte sans cris.
Et faisant la Victime et la petite épouse,
Son étoile la vit, une chandelle aux doigts,
Descendre dans la cour où séchait une blouse,
Spectre blanc, et lever les spectres noirs des toits.
VI
Elle passa sa nuit sainte dans des latrines.
Vers la chandelle, aux trous du toit coulait l'air blanc,
Et quelque vigne folle aux noirceurs purpurines,
En deçà d'une cour voisine s'écroulant.
La lucarne faisait un cœur de lueur vive
Dans la cour où les cieux bas plaquaient d'ors vermeils
Les vitres ; les pavés puant l'eau de lessive
Souffraient l'ombre des murs bondés de noirs sommeils.


СТИХОТВОРЕНИЯ 171
Вдохнуть бы воздуху, раздвинуть занавески,
Ей душно, девочке больной невмоготу —
Приподнялась, дрожит, и спальни холод резкий
Проник под простыню, ползет по животу.
V
Проснулась за полночь, разбужена весенним
Мерцанием луны—в окне синеет мгла,—
Больная бредила Пресветлым Воскресеньем,
Ей снилось красное. Из носа кровь текла.
И чувствуя в себе безгрешность правоверца,
Прилив смиреннейшей любви и доброты,
Она возжаждала всем ликованьем сердца
Таких ночей, когда угадываешь ты
Во мраке взор небес, божественно-бездонный,
Она возжаждала ночей, когда тиха
Младенческая грусть невидимой Мадонны
И умолкает кровь гордыни и греха.
«Я буду жертвою»,— и шагом ослабелым
С дрожащею свечой во двор она сошла,
Где над веревками, над балахоном белым
Толпою призраков затрепетала мгла.
VI
В холодном нужнике, под крышею дырявой,
Невеста провела святую ночь свою;
Сквозь щели в потолке пробрался плющ корявый,
Изгадив лунную лучистую струю.
Как сердце полночи, ожившее, немое,
Вверху горел огонь свечи, и над двором,
Где источали смрад вчерашние помои,
Витражное окно пылало серебром.


172 POÉSIES
VII
Qui dira ces langueurs et ces pitiés immondes,
Et ce qu'il lui viendra de haine, ô sales fous
Dont le travail divin déforme encor les mondes,
Quand la lèpre à la fin mangera ce corps doux ?
VIII
Et quand, ayant rentré tous ses nœuds d'hystéries,
Elle verra, sous les tristesses du bonheur,
L'amant rêver au blanc million des Maries,
Au matin de la nuit d'amour, avec douleur :
«Sais-tu que je t'ai fait mourir? J'ai pris ta bouche,
Ton cœur, tout ce qu'on a, tout ce que vous avez ;
Et moi, je suis malade : Oh ! je veux qu'on me couche
Parmi les Morts des eaux nocturnes abreuvés !
«J'étais bien jeune, et Christ a souillé mes haleines.
Il me bonda jusqu'à la gorge de dégoûts !
Tu baisais mes cheveux profonds comme les laines,
Et je me laissais faire... ah ! va, c'est bon pour vous,
« Hommes ! qui songez peu que la plus amoureuse
Est, sous sa conscience aux ignobles terreurs,
La plus prostituée et la plus douloureuse,
Et que tous nos élans vers vous sont des erreurs !
« Car ma Communion première est bien passée.
Tes baisers, je ne puis jamais les avoir sus :
Et mon cœur et ma chair par ta chair embrassée
Fourmillent du baiser putride de Jésus ! »
IX
Alors l'âme pourrie et l'âme désolée
Sentiront ruisseler tes malédictions.
— Ils auront couché sur ta Haine inviolée,
Echappés, pour la mort, des justes passions,


СТИХОТВОРЕНИЯ 173
VII
Кто выскажет всю боль, всю бездну сожаленья
Тупому скопищу святейших подлецов,
Всю ненависть и злость, когда проказа тленья
Восторженную плоть сожрет в конце концов?
VIII
К утру, придя в себя от горечи любовной,
Прорвет она петлю счастливых истерий,
И рассмеется ей в лучах зари бескровной
Жених, мечтающий о тысячах Марий,—
Она не выдержит: «Ты умер, я украла
Твой рот, твои глаза, твой разум—я больна!
О, дайте мне уснуть на ложе из коралла,
Где мертвецов своих хоронит глубина!
Была я молода, но свежее дыханье
Гнилым лобзанием Христа осквернено,
Слепец, ты пил волос моих благоуханье,
Я не противилась,—не все ли вам равно,
Мужчины! Вдумайтесь, как низменно и жутко
Для женщины любить—внутри любой из нас
Живет страдалица, холопка, проститутка,
Мы отдаемся вам и гибнем каждый раз.
Все в прошлом для меня—и первое причастье,
И свежесть юности—забудь мои уста!
В объятиях твоих мне недоступно счастье,
Я испоганена лобзаньями Христа».
IX
Проклятья изольет Он полусгнившим душам,
Избравшим правый путь спасительных смертей,-
Мы ненависти храм победный не разрушим,
Нам уготованных не избежим страстей.


174 POÉSIES
Christ ! ô Christ, éternel voleur des énergies,
Dieu qui pour deux mille ans vouas à ta pâleur,
Cloués au sol, de honte et de céphalalgies,
Ou renversés, les fronts des femmes de douleur.
Juillet 1871.
LES CHERCHEUSES DE POUX
Quand le front de l'enfant, plein de rouges tourmentes,
Implore l'essaim blanc des rêves indistincts,
II vient près de son lit deux grandes sœurs charmantes
Avec de frêles doigts aux ongles argentins.
Elles assoient l'enfant devant une croisée
Grande ouverte où l'air bleu baigne un fouillis de fleurs,
Et dans ses lourds cheveux où tombe la rosée
Promènent leurs doigts fins, terribles et charmeurs.
Il écoute chanter leurs haleines craintives
Qui fleurent de longs miels végétaux et rosés,
Et qu'interrompt parfois un sifflement, salives
Reprises sur la lèvre ou désirs de baisers.
Il entend leurs cils noirs battant sous les silences
Parfumés ; et leurs doigts électriques et doux
Font crépiter parmi ses grises indolences
Sous leurs ongles royaux la mort des petits poux.
Voilà que monte en lui le vin de la Paresse,
Soupir d'harmonica qui pourrait délirer ;
L'enfant se sent, selon la lenteur des caresses,
Sourdre et mourir sans cesse un désir de pleurer.


СТИХОТВОРЕНИЯ 175
Исусе, женских воль грабитель непреклонный,
Бледнея от стыда и не жалея лба,
Тысячелетьями творит тебе поклоны
Под тяжестью скорбей согбенная раба.
Перевод Р. Дубровкина
ИСКАТЕЛЬНИЦЫ ВШЕЙ
Когда на детский лоб, расчесанный до крови,
Нисходит облаком прозрачный рой теней,
Ребенок видит въявь склоненных наготове
Двух ласковых сестер с руками нежных фей.
Вот, усадив его вблизи оконной рамы,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они бестрепетно в его колтун упрямый
Вонзают дивные и страшные персты.
Он слышит, как поет тягуче и невнятно
Дыханья робкого невыразимый мед,
Как с легким присвистом вбирается обратно —
Слюна иль поцелуй?—в полуоткрытый рот...
Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом
Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,
Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом
Под ногтем царственным раздавленная вошь...
В нем пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармоники, как бреда благодать,
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.
Перевод Б. Лившица


176 POÉSIES
LE BATEAU IVRE
Comme je descendais des Fleuves impassibles,
Je ne me sentis plus guidé par les haleurs :
Des Peaux-Rouges criards les avaient pris pour cibles,
Les ayant cloués nus aux poteaux de couleurs.
J'étais insoucieux de tous les équipages,
Porteur de blés flamands ou de cotons anglais.
Quand avec mes haleurs ont fini ces tapages,
Les Fleuves m'ont laissé descendre où je voulais.
Dans les clapotements furieux des marées,
Moi, l'autre hiver, plus sourd que les cerveaux d'enfants.
Je courus ! Et les Péninsules démarrées
N'ont pas subi tohu-bohus plus triomphants.
La tempête a béni mes éveils maritimes.
Plus léger qu'un bouchon j'ai dansé sur les flots
Qu'on appelle rouleurs éternels de victimes,
Dix nuits, sans regretter l'œil niais des falots !
Plus douce qu'aux enfants la chair des pommes sures,
L'eau verte pénétra ma coque de sapin
Et des taches de vins bleus et des vomissures
Me lava, dispersant gouvernail et grappin.
Et dès lors, je me suis baigné dans le Poème
De la Mer, infusé d'astres, et lactescent,
Dévorant les azurs verts ; où, flottaison blême
Et ravie, un noyé pensif parfois descend ;
Où, teignant tout à coup les bleuités, délires
Et rhythmes lents sous les rutilements du jour,
Plus fortes que l'alcool, plus vastes que nos lyres,
Fermentent les rousseurs amères de l'amour !
Je sais les cieux crevant en éclairs, et les trombes
Et les ressacs et les courants : je sais le soir,
L'Aube exaltée ainsi qu'un peuple de colombes,
Et j'ai vu quelquefois ce que l'homme a cru voir!


СТИХОТВОРЕНИЯ 177
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
Когда, от бичевы освободившись, я
Поплыл по воле Рек, глухих и непогожих,
На крашеных столбах—мишени для копья—
Кончались моряки под вопли краснокожих.
Теперь я весь свой груз спустил бы задарма—
Фламандское зерно и английские ткани.
Пока на берегу шла эта кутерьма,
Я плыл, куда несло, забыв о капитане.
В свирепой толчее я мчался в даль морей,
Как мозг младенца глух, уже другую зиму.
И Полуострова срывались с якорей,
От суши отделясь, проскакивали мимо.
Шторм пробуждал меня, возничий жертв морских,
Как пробка на волнах плясал я десять суток,
Презрев дурацкий взор огней береговых
Среди слепых стихий, утративших рассудок.
В сосновой скорлупе ворочалась волна
И мне была сладка, как мальчику кислица,
Отмыла все следы блевоты и вина
И сорвала рули, когда пошла яриться.
С тех пор я был омыт поэзией морей,
Густым настоем звезд и призрачным свеченьем,
Я жрал голубизну, где странствует ничей
Заворожённый труп, влеком морским теченьем.
Где вдруг линяет синь от яркости дневной,
И, отгоняя бред, взяв верх над ритмом тусклым,
Огромней ваших лир, мощней, чем чад хмельной,
Горчайшая любовь вскипает рыжим суслом.
Я знаю смерч, бурун, водоворот, борей,
Грозовый небосвод над вечером ревущим,
Рассвет, что всполошен, как стая сизарей;
И видел то, что лишь мерещится живущим.


178 POÉSIES
J'ai vu le soleil bas, taché d'horreurs mystiques.
Illuminant de longs figements violets,
Pareils à des acteurs de drames très antiques
Les flots roulant au loin leurs frissons de volets !
J'ai rêvé la nuit verte aux neiges éblouies,
Baiser montant aux yeux des mers avec lenteurs,
La circulation des sèves inouïes,
Et l'éveil jaune et bleu des phosphores chanteurs !
J'ai suivi, des mois pleins, pareille aux vacheries
Hystériques, la houle à l'assaut des récifs,
Sans songer que les pieds lumineux des Maries
Pussent forcer le mufle aux Océans poussifs !
J'ai heurté, savez-vous, d'incroyables Florides
Mêlant aux fleurs des yeux de panthères à peaux
D'hommes ! Des arcs-en-ciel tendus comme des brides
Sous l*horizon des mers, à de glauques troupeaux !
J'ai vu fermenter les marais énormes, nasses
Où pourrit dans les joncs tout un Léviathan !
Des écroulements d'eaux au milieu des bonaces,
Et les lointains vers les gouffres cataractant !
Glaciers, soleils d'argent, flots nacreux, cieux de braises !
Echouages hideux au fond des golfes bruns
Où les serpents géants dévorés des punaises
Choient, des arbres tordus, avec de noirs parfums !
J'aurais voulu montrer aux enfants ces dorades
Du flot bleu, ces poissons d'or, ces poissons chantants.
— Des écumes de fleurs ont bercé mes dérades
Et d'ineffables vents m'ont ailé par instants.
Parfois, martyr lassé des pôles et des zones,
La mer dont le sanglot faisait mon roulis doux
Montait vers moi ses fleurs d'ombre aux ventouses jaunes
Et je restais, ainsi qu'une femme à genoux...


СТИХОТВОРЕНИЯ 179
Я видел низких зорь передрассветный сон,
Сгущенный в синяки мистических видений,
И волны, что дрожат и ходят колесом,
Как лицедеи из старинных представлений.
Я бредил о снегах в зеленоватой мгле,
Я подносил к очам морей мои лобзанья:
Круговращенье сил, неведомых земле,
Певучих фосфоров двухцветные мерцанья.
Я долго созерцал, как, злобой обуян,
Ревет прибой, похож на стадо в истерии,
Не ведая еще, что дикий Океан
Смиренно припадет к ногам святой Марии.
Вы знаете! Я плыл вдоль неземных Флорид,
Там, как цветы, глаза пантер, обличьем сходных
С людьми, и, наклонясь, там радуга парит
Цветною упряжью для табунов подводных.
Я чуял смрад болот, подобье старых мреж,
Где в тростниках гниет нутро Левиафана,
Я видел мертвый штиль и в нем воды мятеж,
И в мутной глубине жемчужного тумана—
Жар неба, бледный диск, мерцанье ледников
И мели мерзкие среди заливов грязных,
Где змеи жирные—жратва лесных клопов—
В дурмане падают с дерев винтообразных.
Как детям показать поющих рыб, дорад
И рыбок золотых, не знающих печали!
Я в пене лепестков летел, прохладе рад,
Нездешние ветра полет мой окрыляли.
Порою Океан, устав от полюсов,
Укачивал меня, и с пеньем монотонным
Цветною мглой в борта всосаться был готов...
Я был, как женщина, коленопреклоненным...


180 POÉSIES
Presque île, ballottant sur mes bords les querelles
Et les fientes d'oiseaux clabaudeurs aux yeux blonds.
Et je voguais, lorsqu'à travers mes liens frêles
Des noyés descendaient dormir, à reculons !
Or moi, bateau perdu sous les cheveux des anses,
Jeté par l'ouragan dans l'éther sans oiseau,
Moi dont les Monitors et les voiliers des Hanses
N'auraient pas repêché la carcasse ivre d'eau ;
Libre, fumant, monté de brumes violettes,
Moi qui trouais le ciel rougeoyant comme un mur
Qui porte, confiture exquise aux bons poètes,
Des lichens de soleil et des morves d'azur ;
Qui courais, taché de lunules électriques,
Planche folle, escorté des hippocampes noirs,
Quand les juillets faisaient crouler à coups de triques
Les cieux ultramarins aux ardents entonnoirs ;
Moi qui tremblais, sentant geindre à cinquante lieues
Le rut des Béhémots et les Maelstroms épais,
Fileur éternel des immobilités bleues,
Je regrette l'Europe aux anciens parapets !
J'ai vu des archipels sidéraux ! et des îles
Dont les cieux délirants sont ouverts au vogueur :
— Est-ce en ces nuits sans fonds que tu dors et t'exiles,
Million d'oiseaux d'or, ô future Vigueur ?
Mais, vrai, j'ai trop pleuré ! Les Aubes sont navrantes.
Toute lune est atroce et tout soleil amer :
L'acre amour m'a gonflé de torpeurs enivrantes.
О que ma quille éclate ! О que j'aille à la mer !


СТИХОТВОРЕНИЯ 18!
Почти что остров, я опять пускался в путь,
Влача помет и птиц, пришедших в исступленье;
И осторожный труп, задумавший соснуть,
Попятившись, вползал сквозь хрупкие крепленья.
И вот, осатанев в лазури ветровой,
Я—тот, кто у смерчей заимствовал прическу:
Ганзейский парусник и шлюп сторожевой
Не примут на буксир мой кузов, пьяный в доску;
Я, вольный, мчал в дыму сквозь лиловатый свет,
Кирпичный небосвод тараня, словно стены,
Заляпанные—чтоб посмаковал поэт!—
Сплошь лишаями солнц или соплями пены;
Метался, весь в огнях, безумная доска,
С толпой морских коньков устраивая гонки,
Когда Июль крушил ударом кулака
Ультрамарин небес и прошибал воронки;
Малыытремы слышавший за тридевять округ
И Бегемотов гон и стон из их утробы,
Сучивший синеву, не покладая рук,
Я начал тосковать по гаваням Европы.
Я видел небеса, что спятили давно,
Меж звездных островов я плыл с астральной пылью.
Неужто в тех ночах ты спишь, окружено
Златою стаей птиц, Грядущее Всесилье?
Я изрыдался! Как ужасен ход времен,
Язвительна луна и беспощадны зори!
Я горечью любви по горло опоен.
Скорей разбейся, киль! Пускай я кану в море!


182 POÉSIES
Si je désire une eau d'Europe, c'est la flache
Noire et froide où vers le crépuscule embaumé
Un enfant accroupi plein de tristesses, lâche
Un bateau frêle comme un papillon de mai.
Je ne puis plus, baigné de vos langueurs, ô lames,
Enlever leur sillage aux porteurs de cotons,
Ni traverser l'orgueil des drapeaux et des flammes,
Ni nager sous les yeux horribles des pontons.


СТИХОТВОРЕНИЯ 183
Нет! Я хотел бы в ту Европу, где малыш
В пахучих сумерках перед канавкой сточной,
Невольно загрустив и вслушиваясь в тишь,
За лодочкой следит, как мотылек непрочной.
Но больше не могу, уставший от валов,
Опережать суда, летя навстречу бурям,
И не перенесу надменность вымпелов,
И жутко мне глядеть в глаза плавучих тюрем.
Перевод Д. Самойлова


DERNIERS VERS
ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ


LARME
Loin des oiseaux, des troupeaux, des villageoises,
Je buvais, accroupi dans quelque bruyère
Entourée de tendres bois de noisetiers,
Par un brouillard d'après-midi tiède et vert.
Que pouvais-je boire dans cette jeune Oise,
Ormeaux sans voix, gazon sans fleurs, ciel couvert.
Que tirais-je à la gourde de colocase ?
Quelque liqueur d'or, fade et qui fait suer.
Tel, j'eusse été mauvaise enseigne d'auberge.
Puis Г orage changea le ciel, jusqu'au soir.
Ce furent des pays noirs, des lacs, des perches,
Des colonnades sous la nuit bleue, des gares.
L'eau des bois se perdait sur des sables vierges,
Le vent, du ciel, jetait des glaçons aux mares...
Or ! tel qu'un pêcheur d'or ou de coquillages,
Dire que je n'ai pas eu souci de boire !
Mai 1872.
LA RIVIÈRE DE CASSIS
La Rivière de Cassis roule ignorée
En des vaux étranges :
La voix de cent corbeaux l'accompagne, vraie
Et bonne voix d'anges :
Avec les grands mouvements des sapinaies
Quand plusieurs vents plongent.


СЛЕЗА
Вдали от лазоревок, стад, крестьянок,
Там, где не верезг вокруг—а вереск,
Я пил пополудни зеленый плеск—
Как теплое зелье, туман пролеска.
Исток У азы, оазис приманок—
Бессловесные вязы, притихший лес.
Что зачерпнуть я мог из тумана?
Глоток—золотой, постылый и пресный.
Горло иссохло, а мне—не пьется!
Потом гроза наползла на закат.
Я видел, в ночи роятся и строятся
Пространства среди голубых колоннад.
И плеск, сквозь песок просочившись, канул,
А тучи в лужи бросали град...
Ловец жемчужин, искатель кладов—
Какой я жаждою был объят!
Перевод М. Яснова
РЕЧКА ЧЕРНЫЙ СМОРОД
Речка Черный Смород движется без цели
По долинам странным,
Ангелам над нею сладко петь доселе,
Любо каркать вранам,
И над берегами шевелимы ели
Ветром непрестанным.


188 DERNIERS VERS
Tout roule avec des mystères révoltants
De campagnes d'anciens temps ;
De donjons visités, de parcs importants:
C'est en ces bords qu'on entend
Les passions mortes des chevaliers errants :
Mais que salubre est le vent !
Que le piéton regarde à ces claires-voies :
II ira plus courageux.
Soldats des forêts que le Seigneur envoie,
Chers corbeaux délicieux !
Faites fuir d'ici le paysan matois
Qui trinque d'un moignon vieux.
Mai 1872.
COMÉDIE DE LA SOIF
1. LES PARENTS
Nous sommes tes Grands-Parents,
Les Grands !
Couverts des froides sueurs
De la lune et des verdures.
Nos vins secs avaient du cœur !
Au soleil sans imposture
Que faut-il à l'homme ? boire.
MOI.—Mourir aux fleuves barbares.
Nous sommes tes Grands-Parents
Des champs.
L'eau est au fond des osiers :
Vois le courant du fossé
Autour du château mouillé.
Descendons en nos celliers ;
Après, le cidre et le lait.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 189
Движется речушка, но хранит завет
Отзвучавшего вчера:
Замковые башни, парки прежних лет—
Здесь порою до утра
Рыцарей бродячих слышен страстный бред,—
Но целительны ветра!
В скрипе елей путник своему испугу
Объясненье сыщет вмиг.
Враны, птахи божьи, вы на всю округу
Боевой пошлите клик—
И недоброхота, мужичка-хитрюгу,
Прочь гоните напрямик!
Перевод Е. Витковского
КОМЕДИЯ ЖАЖДЫ
1. РОДНЯ
Мы—деды твои и дядья,
Родня!
На лицах блестящий пот,
Прохладный бисер луны.
Да, наши вина сильны!
Под солнцем, что честно жжет,
В чем доблесть мужчины? Пить.
Я.—Погибнуть у варварских рек!
Мы—деды твои и дядья,
Друзья
Простых деревенских благ.
Взгляни: окруженный рвом,
Наш замок. В подвал сойдем,
Хлебнем пивца натощак,
А то молока нальем.


190 DERNIERS VERS
MOI. — Aller où boivent les vaches.
Nous sommes tes Grands-Parents ;
Tiens, prends
Les liqueurs dans nos armoires ;
Le Thé, le Café, si rares,
Frémissent dans les bouilloires.
— Vois les images, les fleurs.
Nous rentrons du cimetière.
MOI.—Ah ! tarir toutes les urnes !
2. L'ESPRIT
Eternelles Ondines,
Divisez l'eau fine.
Vénus, sœur de l'azur,
Emeus le flot pur.
Juifs errants de Norwège,
Dites-moi la neige.
Anciens exilés chers,
Dites-moi la mer.
MOI.—Non, plus ces boissons pures,
Ces fleurs d'eau pour verres ;
Légendes ni figures
Ne me désaltèrent ;
Chansonnier, ta filleule
C'est ma soif si folle
Hydre intime sans gueules
Qui mine et désole.
3. LES AMIS
Viens, les Vins vont aux plages,
Et les flots par millions !
Vois le Bitter sauvage
Rouler du haut des monts !


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 191
Я.—С коровами пить у ручья!
Мы—деды твои и дядья,
Питья
Есть вдоволь у нас—выбирай:
Наливки и коньяки,
Душистый кофе и чай...
Кладбищенские венки—
Прощай, дорогой, прощай...
Я.—О, чокнуться чашами урн!
2. ПРИЗРАК
О дивные Ундины,
Взбурлите пучины!
Венера, дочь лазури,
Возникни из бури!
Кочевники Норвегии,
Напойте о снеге!
Скитальцы Фанагорий,
Навейте мне море!
Я.—Нет, хватит этой блажи—
Кувшинок в стакане;
Не утоляет жажды
Напиток мечтаний.
Певец, ты воз лелеял —
Случайно, быть может,—
Безжалостного змея,
Что душу мне гложет!
3. приятели
Видишь?—струи Настойки
Мчатся с горных вершин,
Над уступами стойки
Башни высятся Вин.


192 DERNIERS VERS
Gagnons, pèlerins sages,
L'Absinthe aux verts piliers...
MOI.—Plus ces paysages.
Qu'est l'ivresse, Amis ?
J'aime autant, mieux, même,
Pourrir dans l'étang,
Sous l'affreuse crème,
Près des bois flottants.
4. LE PAUVRE SONGE
Peut-être un Soir m'attend
Où je boirai tranquille
En quelque vieille Ville,
Et mourrai plus content :
Puisque je suis patient !
Si mon mal se résigne,
Si j'ai jamais quelque or,
Choisirai-je le Nord
Ou le Pays des Vignes?...
— Ah ! songer est indigne
Puisque c'est pure perte !
Et si je redeviens
Le voyageur ancien,
Jamais l'auberge verte
Ne peut bien m'être ouverte.
5. CONCLUSION
Les pigeons qui tremblent dans la prairie,
Le gibier, qui court et qui voit la nuit,
Les bêtes des eaux, la bête asservie,
Les derniers papillons !... ont soif aussi.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 193
Так вперед, паладины,
Сокрушим цитадель!
Я.—К черту эти картины;
Здесь ли истинный хмель?
Лучше где-нибудь в тине
Догнивать, как топляк,
В лягушачьей трясине,
Меж вонючих коряг.
4. СОН БЕДНЯКА
Быть может, как-нибудь
Судьба меня отпустит
В знакомом захолустье
Спокойствия хлебнуть—
И мирно кончить путь.
Когда пройдет недуг
И зазвенит в кармане,
Куда меня потянет—
На север иль на юг,
В страну Садов иль Вьюг?
— Нет, сны твои не впрок!
Не вымечтать былого,
И не вернуться снова
На давешний порог,
В зеленый кабачок!
5. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
И каждый мотылек, что к лампе льнет,
И каждый зверь затравленный, и каждый
Птенец дрожащий—и усталый скот—
Такой же самой мучаются жаждой.


194 DERNIERS VERS
Mais fondre où fond ce nuage sans guide,
— Oh ! favorisé de ce qui est frais !
Expirer en ces violettes humides
Dont les aurores chargent ces forêts ?
Mai 1872.
BONNE PENSÉE DU MATIN
A quatre heures du matin, l'été,
Le sommeil d'amour dure encore.
Sous les bosquets l'aube évapore
L'odeur du soir fêté.
Mais là-bas dans l'immense chantier
Vers le soleil des Hespérides,
En bras de chemise, les charpentiers
Déjà s'agitent.
Dans leur désert de mousse, tranquilles,
Us préparent les lambris précieux
Où la richesse de la ville
Rira sous de faux cieux.
Ah ! pour ces. Ouvriers charmants
Sujets d'un roi de Babylone,
Vénus ! laisse un peu les Amants,
Dont l'âme est en couronne.
О Reine des Bergers !
Porte aux travailleurs l'eau-de-vie,
Pour que leurs forces soient en paix
En attendant le bain dans la mer, à midi.
Mai 1872.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 195
Растаять бы, как облака в пути,—
О, эти баловни прохлады чистой!—
Или в фиалках влажных изойти
Расхожестью пустой и водянистой...
Перевод Г. Кружкова
ДОБРЫЕ МЫСЛИ УТРОМ
О, лето! Пятый час утра.
У сна любви пределов нет,
Но в воздухе хранит рассвет
Все, что сбылось вчера.
Но там, задолго до поры
Провидя солнце Гесперид,
Приобретают столяры
Рабочий вид.
В пустыне мшистой—сон, покой,
Но гул проходит по лесам,
В угоду жизни городской,
Плафонным небесам.
Рассветный не губи настрой,
Рать вавилонского царя!
Венера, любящих укрой,
Пока горит заря!
Царица пастушат!
Дай столярам вина ушат,
Пусть им полюбится покой,
А в полдень—их тела омой волной морской!
Перевод Е. Витковского


196 DERNIERS VERS
FÊTES DE LA PATIENCE
1. BANNIÈRES DE MAL
2. CHANSON DE LA PLUS HAUTE TOUR.
3. ÉTERNITÉ.
4. AGE D'OR.
BANNIÈRES DE MAI
Aux branches claires des tilleuls
Meurt un maladif hallali.
Mais des chansons spirituelles
Voltigent parmi les groseilles.
Que notre sang rie en nos veines,
Voici s'enchevêtrer les vignes.
Le ciel est joli comme un ange.
L'azur et l'onde communient.
Je sors. Si un rayon me blesse
Je succomberai sur la mousse.
Qu'on patiente et qu'on s'ennuie
C'est trop simple. Fi de mes peines.
Je veux que l'été dramatique
Me lie à son char de fortune.
Que par toi beaucoup, ô Nature,
— Ah moins seul et moins nul !—je meure.
Au lieu que les Bergers, c'est drôle,
Meurent à peu près par le monde.
Je veux bien que les saisons m'usent.
A toi, Nature, je me rends ;
Et ma faim et toute ma soif.
Et, s'il te plaît, nourris, abreuve.
Rien de rien ne m'illusionne ;
C'est rire aux parents, qu'au soleil,
Mais moi je ne veux rire à rien ;
Et libre soit cette infortune.
Mai 1872.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 197
ПРАЗДНЕСТВА ТЕРПЕНИЯ
1. ХОРУГВИ МАЯ.
2. ПЕСНЯ ИЗ САМОЙ ВЫСОКОЙ БАШНИ.
3. ВЕЧНОСТЬ.
4. ЗОЛОТОЙ ВЕК.
ХОРУГВИ МАЯ
Дрожа, умчался в высоту
Далекий крик: ату! ату!
А аллилуйи тишины
В глуши смородины слышны.
Смеясь, по жилам бродит хмель,
И вьется виноградный змей.
Лазурь светла, как серафим,
Смешался блеск небес и волн.
Пусть этот блеск меня сразит—
Сраженный, упаду на мох.
Выходит, что тоску влачить
Не так уж трудно. Вот сюрприз!
Взлечу на колеснице дня
В зенит, в трагическую высь.
Природа, ты меня убей! —
Умру, переплетясь с тобой—
Пока наивных пастушков
Приканчивает суд мирской.
Пусть этот жар меня сожжет—
Тебе, Природа, предаюсь.
Вот жажда и алчба мои:
Прими, насыть и напои.
В душе иллюзий—ни одной,
Смеюсь над солнцем и родней.
Хотя в веселье нет нужды,—
Хватило б воли да беды.
Перевод Г. Кружкова


198 DERNIERS VERS
CHANSON DE LA PLUS
HAUTE TOUR
Oisive jeunesse
A tout asservie,
Par délicatesse
J'ai perdu ma vie.
Ah ! Que le temps vienne
Où les cœurs s'éprennent.
Je me suis dit: laisse,
Et qu'on ne te voie :
Et sans la promesse
De plus hautes joies.
Que rien ne t'arrête,
Auguste retraite.
J'ai tant fait patience
Qu'à jamais j'oublie ;
Craintes et souffrances
Aux cieux sont parties.
Et la soif malsaine
Obscurcit mes veines.
Ainsi la Prairie
A l'oubli livrée,
Grandie, et fleurie
D'encens et d'ivraies
Au bourdon farouche
De cent sales mouches.
Ah ! Mille veuvages
De la si pauvre âme
Qui n'a que l'image
De la Notre-Dame!
Est-ce que l'on prie
La Vierge Marie ?


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 199
ПЕСНЯ ИЗ САМОЙ
ВЫСОКОЙ БАШНИ
В безоглядности, в холе
Дни прошли без следа,
У безволья в неволе
Я растратил года.
Вот бы время вернулось,
Чтобы сердце очнулось!
— Нет!—сказал сам себе я.-
Нет возврата, ступай!
Ни о чем не жалея,
Воспарить не желай.
Дни грядущие кратки:
Уходи без оглядки.
Отрешен от всего я,
Что хлебнул молодым;
Все страданье былое
Растворилось, как дым.
Но от жажды тлетворной
Стала кровь моя черной.
Так забытую пажить,
Где репей да лопух,
Суждено будоражить
Только скопищу мух,
Что с паскудным гуденьем
Мельтешат над забвеньем.
Ах, душа моя!.. Что ж ей
После стольких потерь,
Кроме Матери Божьей,
Остается теперь?
Обездоленной, ныне
Вопиять ли в пустыне?


200 DERNIERS VERS
Oisive jeunesse
A tout asservie,
Par délicatesse
J'ai perdu ma vie.
Ah ! Que le temps vienne
Où les cœurs s'éprennent !
Mai 1872.
L'ÉTERNITÉ
Elle est retrouvée.
Quoi? —L'Eternité.
C'est la mer allée
Avec le soleil.
Ame sentinelle,
Murmurons l'aveu
De la nuit si nulle
Et du jour en feu.
Des humains suffrages,
Des communs élans
Là tu te dégages
Et voles selon.
Puisque de vous seules,
Braises de satin,
Le Devoir s'exhale
Sans qu'on dise : enfin.
Là pas d'espérance,
Nul orietur.
Science avec patience,
Le supplice est sûr.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 201
В безоглядности, в холе
Дни прошли без следа,
У безволья в неволе
Я растратил года.
Вот бы время вернулось,
Чтобы сердце очнулось!
Перевод M. Яснова
ВЕЧНОСТЬ
Вновь она пред нами.
Вечность? Да! Она!
Солнце над волнами,
Ширь, голубизна.
О душа—дозорный,—
Тихо присягнем
Ночи иллюзорной,
Огнеликим дням.
Нам похвал не надо,
Сброшен груз страстей,
Здесь простор, свобода,
Взвейся и летай.
Уголья истлели—
Вот и весь ваш след.
Долг забыт и цели—
Счастья в этом нет.
Ни надежд, ни рвенья,
Ни путей, ни вех,
Лишь долготерпенье,
Знанье, боль навек.


202 DERNIERS VERS
Elle est retrouvée.
Quoi?—L'Eternité.
C'est la mer allée
Avec le soleil.
Mai 1872.
AGE D'OR
Quelqu'une des voix
Toujours angélique
— Il s'agit de moi,—
Vertement s'explique :
Ces mille questions
Qui se ramifient
N'amènent, au fond,
Qu'ivresse et folie ;
Reconnais ce tour
Si gai, si facile :
Ce n'est qu'onde, flore,
Et c'est ta famille !
Puis elle chante. О
Si gai, si facile,
Et visible à l'œil nu...
— Je chante avec elle,—
Reconnais ce tour
Si gai, si facile,
Ce n'est qu'onde, flore,
Et c'est ta famille !... etc..
Et puis une voix
— Est-elle angélique ! —
II s'agit de moi,
Vertement s'explique ;


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 203
Вновь она пред нами.
Вечность? Да! Она!
Солнце над волнами,
Ширь, голубизна.
Перевод А. Ревича
ЗОЛОТОЙ ВЕК
И вновь голосок
Нежнее свирели
Свой кроткий упрек
Лепечет—не мне ли?
Забудь про клубок
Проклятых вопросов:
От многих тревог
Свихнешься, философ!
Танцуй же и пой
Легко и беспечно
С цветком и волной—
Родней твоей вечной!
Волна за волной
Мотив наплывает—
Все ясно без слов...
— И я подпеваю:
Танцуй же и пой
Легко и беспечно
С цветком и волной—
Родней твоей вечной!., и т. д.
И вновь голосок
— Он звонче свирели—
Свой кроткий упрек
Лепечет—не мне ли?—


204 DERNIERS VERS
Et chante à l'instant
En sœur des haleines :
D'un ton Allemand,
Mais ardente et pleine :
Le monde est vicieux ;
Si cela t'étonne !
Vis et laisse au feu
L'obscure infortune.
О ! joli château !
Que ta vie est claire !
De quel Age es-tu,
Nature princière
De notre grand frère ! etc.
Je chante aussi, moi:
Multiples sœurs ! voix
Pas du tout publiques !
Environnez-moi
De gloire pudique... etc..
Juin 1872.
JEUNE MÉNAGE
La chambre est ouverte au ciel bleu-turquin;
Pas de place : des coffrets et des huches !
Dehors le mur est plein d'aristoloches
Où vibrent les gencives des lutins.
Que ce sont bien intrigues de génies
Cette dépense et ces désordres vains !
C'est la fée africaine qui fournit
La mûre, et les résilles dans les coins.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 205
И тут же—с другим
Аккомпанементом
Поет—херувим
С немецким акцентом:
Мир—плут и злодей;
Поверь мне, едва ли
Он стоит твоей
Заветной печали!
Чертоги блестят
Красой горделивой...
О царственный брат!
Откуда пришли вы
В наш замок счастливый?., и т. д.
О сестры, о ком
Мечтал я тайком
— Нет тайны укромней!—
Стыдливым венком
Увейте чело мне... и т. д.
Перевод Г. Кружкова
ЮНАЯ ЧЕТА
Окно залито тусклой синевой,
А теснотища—сундуки, корзины,
Крадется по карнизу кирказон,
А снизу скалит десны домовой.
Да, это духа злобного приманки:
Раздоры, ссоры, будничный бедлам,
Вам дарят африканские шаманки
Инжир и ставят сети по углам.


206 DERNIERS VERS
Plusieurs entrent, marraines mécontentes,
En pans de lumière dans les buffets,
Puis y restent ! le ménage s'absente
Peu sérieusement, et rien ne se fait.
Le marié a le vent qui le floue
Pendant son absence, ici, tout le temps.
Même des esprits des eaux, malfaisants
Entrent vaguer aux sphères de l'alcôve.
La nuit, l'amie oh ! la lune de miel
Cueillera leur sourire et remplira
De mille bandeaux de cuivre le ciel.
Puis ils auront affaire au malin rat.
— S'il n'arrive pas un feu follet blême,
Comme un coup de fusil, après des vêpres.
— О spectres saints et blancs de Bethléem,
Charmez plutôt le bleu de leur fenêtre !
27 Juin 1872.
BRUXELLES
Juillet. Boulevard du Régent.
Plates-bandes d'amarantes jusqu'à
L'agréable palais de Jupiter.
— Je sais que c'est Toi qui, dans ces lieux,
Mêles ton Bleu presque de Sahara !
Puis, comme rosé et sapin du soleil
Et liane ont ici leurs jeux enclos,
Cage de la petite veuve !...
Quelles
Troupes d'oiseaux, ô ia io, ia io !...


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 207
Прокрались в дом и за стеклом буфета,
С угрюмым видом крестных матерей,
Расселись в юбках солнечного света,
А молодым уйти бы поскорей!
Проделкой ловкой ветра колдовского
Влюбленный муж обманут—и пускай!
А водяным теперь простор какой!
Супруг за дверь—они под сень алькова.
Луна-подруга, месяц мой медовый,
Надменной медью тьму исполосуй!
Молодоженам полночью бредовой
Придется рассчитаться с хитрой крысой.
Ну, а иначе бешено и немо
Сверкнет огонь в ночи, как выстрел дальний.
— Вас умоляю, старцы Вифлеема,
Заколдовать окно семейной спальни.
Перевод Р. Дубровкина
БРЮССЕЛЬ
Июль Бульвар Регента
Очаровательные клумбы до
Дворца Юпитера—здесь на бульварах
Перемешал Ты синеву Сахары
И амарантов сочное бордо.
Лианы, розы солнечных лучей,
Сосновые расцвеченные иглы,
Вдовицы клетка!..
Путаные игры,
И всюду птичий гомон: чйо! чйо!


208 DERNIERS VERS
— Calmes maisons, anciennes passions !
Kiosque de la Folle par affection.
Après les fesses des rosiers, balcon
Ombreux et très bas de la Juliette.
— La Juliette, ça rappelle l'Henriette,
Charmante station du chemin de fer,
Au cœur d'un mont, comme au fond d'un verger
Où mille diables bleus dansent dans l'air !
Banc vert où chante au paradis d'orage,
Sur la guitare, la blanche Irlandaise.
Puis, de la salle à manger guyanaise,
Bavardage des enfants et des cages.
Fenêtre du duc qui fais que je pense
Au poison des escargots et du buis
Qui dort ici-bas au soleil.
Et puis
C'est trop beau ! trop ! Gardons notre silence.
— Boulevard sans mouvement ni commerce,
Muet, tout drame et toute comédie,
Réunion des scènes infinie,
Je te connais et t'admire en silence.
Est-elle aimée?... aux premières heures bleues
Se détruira-t-elle comme les fleurs feues...
Devant la splendide étendue où l'on sente
Souffler la ville énormément florissante !
C'est trop beau ! c'est trop beau ! mais c'est nécessaire
— Pour la Pêcheuse et la chanson du Corsaire,
Et aussi puisque les derniers masques crurent
Encore aux fêtes de nuit sur la mer pure !
Juillet 1872.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 209
Напудренные, чинные фасады,
Чужие страсти за стеклом оконным.
Ухоженный розарий под балконом
Джульетты, полоумной от любви.
Джульетта—это вроде Генриетты,
Одной из железнодорожных станций,
Где черти голубые в буйном танце
Кружатся в сердце гор, как в сердце сада.
Зеленая скамья, где над гитарой
Склонилась белокурая ирландка,
В столовой детский лепет, квартирантка
Гвианская щебечет в клетке старой.
Палаццо герцога, печать былого,
Глоток цикуты, солнце и самшит,
Что полусонно под окном шуршит.
Красиво адски!
Тсс! Теперь ни слова.
Прохожих нет, с утра закрыты лавки.
Бульвар—знакомая пустая сцена,
Дневною драмой тишины бесценной
Любуюсь я, не говоря ни слова.
Перевод Р. Дубровкина
Кто она, не цветок, так, быть может, альмея?
Неужели она исчезает, бледнея
В голубые часы, когда, схожий с мечтаньем,
Дышит город вдали всем своим очертаньем?
Слишком ясен рассвет! Это слишком прекрасно!
Пел Рыбачке Корсар, так что слушать опасно;
Грустно маски молчат, но поверить бы рады,
Что на море ночном хороши маскарады.
Перевод В. Микушевыча


210 DERNIERS VERS
FÊTES DE LA FAIM
Ma faim, Anne, Anne,
Fuis sur ton âne.
Si j'ai du goût, ce n'est guères
Que pour la terre et les pierres.
Dinn ! dinn ! dinn ! dinn ! Mangeons l'air,
Le roc, les charbons, le fer.
Mes faims, tournez. Paissez, faims,
Le pré des sons !
Attirez le gai venin
Des liserons ;
Mangez
Les cailloux qu'un pauvre brise,
Les vieilles pierres d'église,
Les galets, fils des déluges,
Pains couchés aux vallées grises !
Mes faims, c'est les bouts d'air noir ;
L'azur sonneur;
— C'est l'estomac qui me tire.
C'est le malheur.
Sur terre ont paru les feuilles!
Je vais aux chairs de fruit blettes.
Au sein du sillon je cueille
La doucette et la violette.
Ma faim, Anne, Anne !
Fuis sur ton âne.
Août 1872.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 211
РАЗГУЛ ГОЛОДА
О, голод мой, Анна, Анна! —
Горящая рана.
Растет аппетит могучий,
Чтоб горы глотать и тучи.
Нет удержу! Буду лопать
Железо, уголь и копоть.
Мой голод, вол неуклюжий!
Мыча с тоски,
Пасись на лугу созвучий,
Топча вьюнки!
Вокруг—еда дармовая:
Каменоломен харчевни,
И валунов караваи,
И плиты соборов древних.
Мой голод! В просветах дымных-
Лазурный бред.
О, как он грызет кишки мне,
Спасенья нет!
На грядках зелень ершится:
Вопьюсь в хрустящие листья,
Сжую на корню душицу,
Укроп и хрен буду грызть я.
О, голод мой, Анна, Анна!—
Горящая рана...
Перевод Г. Кружкова


212 DERNIERS VERS
Qu'est-ce pour nous, mon cœur, que les nappes de sang
Et de braise, et mille meurtres, et les longs cris
De rage, sanglots de tout enfer renversant
Tout ordre ; et Г Aquilon encor sur les débris ;
Et toute vengeance ? Rien !... — Mais si, toute encor,
Nous la voulons! Industriels, princes, sénats:
Périssez ! puissance, justice, histoire : à bas !
Ça nous est dû. Le sang ! le sang ! la flamme d'or,!
Tout à la guerre, à la vengeance, à la terreur,
Mon esprit ! Tournons dans la morsure : Ah ! passez,
Républiques de ce monde ! Des empereurs,
Des régiments, des colons, des peuples, assez !
Qui remuerait les tourbillons de feu furieux,
Que nous et ceux que nous nous imaginons frères ?
A nous, romanesques amis : ça va nous plaire.
Jamais nous ne travaillerons, ô flots de feux !
Europe, Asie, Amérique, disparaissez.
Notre marche vengeresse a tout occupé,
Cités et campagnes ! — Nous serons écrasés !
Les volcans sauteront! Et l'Océan frappé...
Oh ! mes amis ! — Mon cœur, c'est sûr, ils sont des frères :
Noirs inconnus, si nous allions ! Allons ! allons !
О malheur ! je me sens frémir, la vieille terre,
Sur moi de plus en plus à vous ! la terre fond,
Ce n'est rien ! j'y suis ! j'y suis toujours.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 213
Что нам, душа моя, кровавый ток,
И тысячи убийств, и злобный стон,
И зной, и ад, взметнувший на порог
Весь строй; и на обломках Аквилон.
Вся месть? Ничто!.. Но нет, ее мы вновь,
Князья, сенаты, биржи, всю хотим,
Всё сгинь! Преданья, власть и суд—на дым!
Так надо. Золото огня и кровь.
В огне всё, в мести, в ужасе гори!
Мой дух! Не слушай совести. За тьмой
Сокройтесь вы, республики, цари,
Полки, рабы, народы, все долой!
Встревожим вихрь разгневанных огней,
И мы, и наши названые братья!
Нам, романтическим, милы проклятья,
Не рабский труд неси, а пламеней!
Весь шар земной мы местью обовьем,
Деревни, города. Пускай вулкан
Взрывается! Пусть в битве мы падем!
Все поглотит суровый Океан.
Друзья! О сердце, верь, они мне — братья,
Безвестно-темные. Идем, идем!
Всё больше к вам! Несчастия заклятья?
Под тающей землей трепещет гром.
Все ничего: я здесь; я здесь всегда.
Перевод Ф. Сологуба


214 DERNIERS VERS
Entends comme brame
près des acacias
en avril la rame
viride du pois !
Dans sa vapeur nette,
vers Phœbé ! tu vois
s'agiter la tête
de saints d'autrefois...
Loin des claires meules
des caps, des beaux toits,
ces chers Anciens veulent
ce philtre sournois...
Or ni fériale
ni astrale ! n'est
la brume qu'exhale
ce nocturne effet.
Néanmoins ils restent,
— Sicile, Allemagne,
dans ce brouillard triste
et blêmi, justement !
MICHEL ET CHRISTINE
Zut alors, si le soleil quitte ces bords !
Fuis, clair déluge ! Voici l'ombre des routes.
Dans les saules, dans la vieille cour d'honneur,
L'orage d'abord jette ses larges gouttes.
О cent agneaux, de l'idylle soldats blonds,
Des aqueducs, des bruyères amaigries,
Fuyez ! plaine, déserts, prairie, horizons
Sont à la toilette rouge de l'orage !


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 215
Апрель тому причина—
В саду переполох:
Навитый на тычины
Безумствует горох.
В парах молочно-белых
Приветливый кивок—
Ты видишь поседелых
Святых иных эпох...
От светлых скирд и крова
Их путь лежит далек—
Напитка рокового
Хотят испить глоток...
Ведь все вокруг просторный—
Ни горний, ни земной!—
Туман окутал черный,
Как будто мрак ночной.
И все-таки остались—
Сицилия, Германия,
Их уберег печальный
Рассеянный туман!
Перевод А. Давыдова
МИШЕЛЬ И КРИСТИНА
Проклятье! Солнца нет, и некому палить!
Потоп сияющий исчез, гоним грозою;
Гроза играет в благороднейшей пыли
Большими брызгами под каждою лозою.
Сто белых агнцев, идиллический парад
Над акведуками, над вереском зачахшим,
Бегите! Горизонт, пустыня, луг и сад —
Гремучий грим грозы: руины и румяна.


216 DERNIERS VERS
Chien noir, brun pasteur dont le manteau s'engouffre,
Fuyez l'heure des éclairs supérieurs ;
Blond troupeau, quand voici nager ombre et soufre,
Tâchez de descendre à des retraits meilleurs.
Mais moi, Seigneur ! voici que mon esprit vole,
Après les cieux glacés de rouge, sous les
Nuages célestes qui courent et volent
Sur cent Solognes longues comme un railway.
Voilà mille loups, mille graines sauvages
Qu'emporte, non sans aimer les liserons,
Cette religieuse après-midi d'orage
Sur l'Europe ancienne où cent hordes iront !
Après, le clair de lune ! partout la lande,
Rougis et leurs fronts aux cieux noirs, les guerriers
Chevauchent lentement leurs pâles coursiers !
Les cailloux sonnent sous cette f ière bande !
— Et verrai-je le bois jaune et le val clair,
L'Epouse aux yeux bleus, l'homme au front rouge, ô Gaule,
Et le blanc Agneau Pascal, à leurs pieds chers,
— Michel et Christine,—et Christ!-—fin de l'Idylle.
HONTE
Tant que la lame n'aura
Pas coupé cette cervelle.
Ce paquet blanc, vert et gras,
A vapeur jamais nouvelle,
(Ah ! Lui, devrait couper son
Nez, sa lèvre, ses oreilles,
Son ventre ! et faire abandon
De ses jambes ! ô merveille !)


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 217
Пес черный, смуглый пастырь в реющей хламиде,
Ищите лучшего, покинув серный мрак;
Спасайся стадо белокурое, при виде
Небесных молний, подающих к бегству знак!
Глянь, Господи, мой дух за тучами в погоне
К раскрашенному льду небес взмывает, но
Под облаками мчащимися сто Солоней
Так схожи с железнодорожным полотном.
Вон тысяча волков, дичающее семя,
А вот монахиня не без любви к вьюнкам
Европу засевает в грозовое время,
Чтоб вырос памятник ползучий ста полкам.
Сияньем лунным даль песчаная размыта;
Вот кони бледные, и всадники на них,
Окрасив кровью лбы во тьме небес ночных,
Несутся по камням, и лязгают копыта.
Лоб окровавленный, сияющий откос,
Голубоглазая жена красавца галла,
Пасхальный белый агнец, Иисус Христос,
Мишель с Кристиною под занавес финала.
Перевод В. Микушевича
СТЫД
Этого мозга пока
Скальпелем не искромсали,
Не ковырялась рука
В белом дымящемся сале.
О, если б он сам себе
Палец отрезал и ухо
И полоснул по губе,
Вскрыл бы грудину и брюхо!


218 DERNIERS VERS
Mais, non ; vrai, je crois que tant
Que pour sa tête la lame,
Que les cailloux pour son flanc,
Que pour ses boyaux la flamme,
N'auront pas agi, l'enfant
Gêneur, la si sotte bête,
Ne doit cesser un* instant
De ruser et d'être traître,
Comme un chat des Monts-Rocheux,
D'empuantir toutes sphères !
Qu'à sa mort pourtant, ô mon Dieu !
S'élève quelque prière !
MÉMOIRE
I
L'eau claire ; comme le sel des larmes d'enfance,
l'assaut au soleil des blancheurs des corps de femmes ;
la soie, en foule et de lys pur, des oriflammes
sous les murs dont quelque pucelle eut la défense ;
Fébat des anges ; — Non... le courant d'or en marche,
meut ses bras, noirs, et lourds, et frais surtout, d'herbe. Elle
sombre, ayant le Ciel bleu pour ciel-de-lit, appelle
pour rideaux l'ombre de la colline et de l'arche.
II
Eh ! l'humide carreau tend ses bouillons limpides !
L'eau meuble d'or pâle et sans fond les couches prêtes.
Les robes vertes et déteintes des fillettes
font les saules, d'où sautent les oiseaux sans brides.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 219
Если же сладу с ним нет,
Если на череп наткнется
Скальпель, и если хребет
Под обухом не согнется,
Ставший постылым зверек,
Сладкая, злая зверушка
Не убежит наутек,
А запродаст за полушку,
Будет смердеть, как кот,
Где гоже и где негоже.
Но пусть до тебя дойдет
Молитва о нем, о Боже!
Перевод В. Орла
ВОСПОМИНАНИЕ
I
Как соль младенческой слезы в струе проточной
На солнце белизна; вторженье женской плоти,
Шелка и лилии с хоругвями в полете,
Твердыня, вверенная деве непорочной;
Наскоки ангелов, нет, золотые всплески,
Где руки черные травы дрожат, но долог
Над нею, темною, небесный синий полог,
А тень моста и тень холма как занавески.
И
О, эти влажные пузырчатые плиты,
И над бездонною постелью пляски птичьи;
Как будто платьица зеленые девичьи,
Над бледным золотом колышутся ракиты.


220 DERNIERS VERS
Plus pure qu'un louis, jaune et chaude paupière
le souci d'eau—ta foi conjugale, ô l'Epouse ! —
au midi prompt, de son terne miroir, jalouse
au ciel gris de chaleur la Sphère rosé et chère.
III
Madame se tient trop debout dans la prairie
prochaine où neigent les fils du travail ; l'ombrelle
aux doigts ; foulant l'ombelle ; trop fière pour elle ;
des enfants lisant dans la verdure fleurie
leur livre de maroquin rouge ! Hélas, Lui, comme
mille anges blancs qui se séparent sur la route,
s'éloigne par delà la montagne ! Elle, toute
froide, et noire, court ! après le départ de l'homme !
IV
Regret des bras épais et jeunes d'herbe pure !
Or des lunes d'avril au cœur du saint lit ! Joie
des chantiers riverains à l'abandon, en proie
aux soirs d'août qui faisaient germer ces pourritures !
Qu'elle pleure à présent sous les remparts ! l'haleine
des peupliers d'en haut est pour la seule brise.
Puis, c'est la nappe, sans reflets, sans source, grise :
un vieux, dragueur, dans sa barque immobile, peine.
V
Jouet de cet œil d'eau morne, je n'y puis prendre,
ô canot immobile ! oh ! bras trop courts ! ni l'une
ni l'autre fleur : ni la jaune qui m'importune,
là ; ni la bleue, amie à l'eau couleur de cendre.
Ah ! la poudre des saules qu'une aile secoue !
Les rosés des roseaux dès longtemps dévorées !
Mon canot, toujours fixe ; et sa chaîne tirée
Au fond de cet œil d'eau sans bords,— à quelle boue?


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 221
К полудню, схожа с полновесным луидором,
Кувшинка желтая, твой символ, о супруга,
Таится в зеркале расплывчатом испуга
От шара знойного с таким ревнивым взором.
III
Стараясь хоть на берегу казаться статной,
Мадам по зонтичным ступает и колышет
Свой зонтик, а пейзаж как будто гладью вышит;
Детишки, в зелени валяясь ароматной,
Читают ложь, переплетенную сафьяном;
Оставив сонмы белых ангелов на страже,
За горизонтом он скрывается, она же
Без мужа стынет, омраченная изъяном.
FV
Скорбь гибких трав под облаками: взмах за взмахом.
Сокровище апрельских лун, святое ложе;
Речной, заброшенный карьер, в котором тоже
Произрастает гниль, насыщенная прахом;
А под мостками как не плакать идиотке!
Где бездыханны тополя, где жиже теста
Ил в серой заводи, в безветрие ни с места
Старик-землечерпалыцик в неуклюжей лодке.
V
Недвижна лодка, у меня сорвать нет мочи,
Во власти сумрачного глаза водяного,
Ни желтого цветка, по-моему, дрянного,
Ни голубого в пепельных объятьях ночи.
Коптят пыльцой ракиты, призрачные копи,
Над недоеденными розами рогоза;
Челнок мой на цепи, тем явственней угроза:
Затянет глаз воды меня в какие топи?
Перевод В. Микушевича


222 DERNIERS VERS
О saisons, ô châteaux,
Quelle âme est sans défauts ?
О saisons, ô châteaux,
J'ai fait la magique étude
Du Bonheur, que nul n'élude.
О vive lui, chaque fois
Que chante son coq gaulois.
Mais ! je n'aurai plus d'envie,
II s'est chargé de ma vie.
Ce Charme ! il prit âme et corps,
Et dispersa tous efforts.
Que comprendre à ma parole ?
Il fait qu'elle fuie et vole !
О saisons, ô châteaux !
[Et, si le malheur m'entraîne,
Sa disgrâce m'est certaine.
Il faut que son dédain, las !
Me livre au plus prompt trépas !
— О Saisons, ô Châteaux!]
Le loup criait sous les feuilles
En crachant les belles plumes
De son repas de volailles :
Comme lui je me consume.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 223
О дворец! О весна!
Чья душа без пятна?
О дворец! О весна!
Чудесам учусь у счастья,
Каждый ждет его участья.
Пусть ворвется утром в дом
Звонким галльским петухом!
Что еще мне в жизни надо?
Радость—высшая награда.
Чар ее не побороть,
И душа в плену и плоть.
Слов своих не понимаешь,
Улетают—не поймаешь.
О дворец! О весна!
Если вдруг беда случится,
Знаю, что это за птица.
Бели в когти к ней попал,
Пусть уж сразу—наповал!
О дворец! О весна!
Перевод А. Ревича
* * *
Как волк хрипит под кустом,
Добычи пестрые перья
Отрыгивая с трудом,—
Так сам себя жру теперь я.


224 DERNIERS VERS
Les salades, les fruits
N'attendent que la cueillette;
Mais l'araignée de la haie
Ne mange que des violettes.
Que je dorme ! que je bouille
Aux autels de Salomon.
Le bouillon court sur la rouille,
Et se mêle au Cédron.


ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ 225
Земли плодородный тук
Тугие плоды рождает;
Но житель плетня—паук
Фиалки одни снедает.
Уснуть бы! Вскипеть ключом
На жертвеннике Соломона!
Пускай моя кровь стечет
В холодную зыбь Кедрона.
Перевод Г. Кружкова


illuminations
ОЗАРЕНИЯ


APRÈS LE DÉLUGE
Aussitôt que l'idée du Déluge se fut rassise,
Un lièvre s'arrêta dans les sainfoins et les clochettes
mouvantes et dit sa prière à Г arc-en-ciel à travers la toile de
l'araignée.
Oh! les pierres précieuses qui se cachaient,—les fleurs qui
regardaient déjà.
Dans la grande rue sale les étals se dressèrent, et l'on tira les
barques vers la mer étagée là-haut comme sur les gravures.
Le sang coula, chez Barbe-Bleue,—aux abattoirs,—dans les
cirques, où le sceau de Dieu blêmit les fenêtres. Le sang et le lait
coulèrent.
Les castors bâtirent. Les «mazagrans» fumèrent dans les
estaminets.
Dans la grande maison de vitres encore ruisselante les enfants
en deuil regardèrent les merveilleuses images.
Une porte claqua,—et sur la place du hameau, l'enfant tourna
ses bras, compris des girouettes et des coqs des clochers de
partout, sous l'éclatante giboulée.
Madame *** établit un piano dans les Alpes. La messe et les
premières communions se célébrèrent aux cent mille autels de la
cathédrale.
Les caravanes partirent. Et le Splendide-Hôtel fut bâti dans le
chaos de glaces et de nuit du pôle.
Depuis lors, la Lune entendit les chacals piaulant par les
déserts de thym,—et les églogues en sabots grognant dans le
verger. Puis, dans la futaie violette, bourgeonnante, Eucharis me
dit que c'était le printemps.
Sourds, étang,— Ecume, roule sur le pont et par-dessus les
bois; — draps noirs et orgues,—éclairs et tonnerre,— montez et
roulez; — Eaux et tristesses, montez et relevez les Déluges.


ПОСЛЕ ПОТОПА
Как только утихло подобье Потопа,
Заяц остановился в траве и кивающих колокольчиках и
помолился радуге сквозь паутину.
О, потаенные самоцветы—раскрывшиеся цветы!
На грязной широкой улице открылись ларьки; поволокли
лодки к морю, отвесному, как на гравюрах.
Хлынула кровь в покоях Синей Бороды,—на бойнях,—и в
цирках, где окна бледнели под вставшим в зените господним
тавром. Кровь и молоко лились.
Бобры воздвигли плотины. Закипел грог в кабачках.
Из-за струящихся стекол большого дома смотрели дети в
трауре на дивное зрелище.
Хлопнула дверь,—и на деревенской площади ребенок
раскинул руки и сгреб в охапку все флюгеры и всех петухов с
колоколен—под ослепительным ливнем.
Мадам*** установила пианино в Альпах. Шла месса, и
шли к первому причастию у ста тысяч алтарей собора.
Отбыли караваны. И Великолепный Отель был возведен
средь хаоса льда и полярной ночи.
С тех пор луна стала слышать жалобный вой шакалов в
ковыльных степях и эклоги скрипучих сабо в саду. А после в
лиловом поющем лесу Эвхарис сказала мне, что настала
весна.
Пруд, вскипай, бей ключом,—Пена, хлещи через мосты и
леса;—трубы органов, полотнища тьмы — громы и молнии,—
вздымайтесь и мчитесь;—Печали и воды, несите и возносите
Потопы.


230 ILLUMINATIONS
Car depuis qu'ils se sont dissipés,— oh les pierres précieuses
s'enfouissant, et les fleurs ouvertes!—c'est un ennui! et la
Reine, la Sorcière qui allume sa braise dans le pot de terre, ne
voudra jamais nous raconter ce qu'elle sait, et que nous ignorons.
ENFANCE
I
Cette idole, yeux noirs et crin jaune, sans parents ni cour, plus
noble que la fable, mexicaine et flamande; son domaine, azur
et verdure insolents, court sur des plages nommées, par des
vagues sans vaisseaux, de noms férocement grecs, slaves,
celtiques.
A la lisière de la forêt—les fleurs de rêve tintent, éclatent,
éclairent,—la fille à lèvre d'orange, les genoux croisés dans le
clair déluge qui sourd des prés, nudité qu'ombrent, traversent et
habillent les arcs-en-ciel, la flore, la mer.
Dames qui tournoient sur les terrasses voisines de la mer;
enfantes et géantes, superbes noires dans la mousse vert-de-gris,
bijoux debout sur le sol gras des bosquets et des jardinets
dégelés,—jeunes mères et grandes sœurs aux regards pleins de
pèlerinages, sultanes, princesses de démarche et de costume
tyranniques, petites étrangères et personnes doucement
malheureuses.
Quel ennui, l'heure du «cher corps» et «cher cœur».
II
C'est elle, la petite morte, derrière les rosiers.— La jeune
maman trépassée descend le perron.—La calèche du cousin crie
sur le sable.— Le petit frère (il est aux Indes!) là, devant le
couchant, sur le pré d'œillets.— Les vieux qu'on a enterrés tout
droits dans le rempart aux giroflées.


ОЗАРЕНИЯ 231
Ведь с тех пор, как они иссякли—о, потаенные
самоцветы, раскрывшиеся цветы!—все скука! И Королева,
Колдунья, раздувшая жар в своем глиняном горшке, никогда не
пожелает открыть нам то, что ведомо ей и неведомо нам.
Перевод Н. Стрижевской
ДЕТСТВО
I
О, этот идол, черноглазый и желтогривый, безродный,
бездомный,—и все же он благородней любых мексиканских
или фламандских сказаний; владенья его—дерзновенная
лазурь и зелень—бегут по отмелям, которым не знавшие
паруса волны дали свирепо звучащие имена—греческие,
славянские, кельтские.
На опушке лесной—где цветы, что растут лишь во снах,
распускаясь, звенят и сияют—девочка с апельсиновым ртом;
сжаты колени пред льющимся с ноля светоносным потопом;
наготу осеняют, пронзают и скрывают радуги, травы, море.
Дамы, что кружатся по террасам над морем, инфанты и
великанши, спесивые негритянки в желто-зеленом мху,
словно ожившие драгоценности на жирной почве лужаек и
садиков талых,—юные матери и старшие сестры со взорами
паломниц; султанши с царственной поступью и в своевольных
нарядах, чужестраночки и тихо страдающие особы.
Что за скука—час «милого тела» и «милого сердца»!
II
Вот она, маленькая мертвица за порослью роз.—Усопшая
юная мама сходит с крыльца.— Коляска кузена скрипит по
песку.—Братец (он в Индии!) ближе к закату, на поле
гвоздики.—А стариков схоронили навытяжку возле развалин
стены, поросших левкоем.


232 ILLUMINATIONS
L'essaim des feuilles d'or entoure la maison du général. Ils
sont dans le midi.— On suit la route rouge pour arriver à
l'auberge vide. Le château est à vendre; les persiennes sont
détachées.— Le curé aura emporté la clef de l'église.—Autour du
parc, les loges des gardes sont inhabitées. Les palissades sont si
hautes qu'on ne voit que les cimes bruissantes. D'ailleurs il n'y a
rien à voir là-dedans.
Les prés remontent aux hameaux sans coqs, sans enclumes.
L'écluse est levée. О les calvaires et les moulins du désert, les
îles et les meules !
Des fleurs magiques bourdonnaient. Les talus le berçaient.
Des bêtes d'une élégance fabuleuse circulaient. Les nuées
s'amassaient sur la haute mer faite d'une éternité de chaudes
larmes.
III
Au bois il y a un oiseau, son chant vous arrête et vous fait
rougir.
Il y a une horloge qui ne sonne pas.
Il y a une fondrière avec un nid de bêtes blanches.
Il y a une cathédrale qui descend et un lac qui monte.
Il y a une petite voiture abandonnée dans le taillis, ou qui
descend le sentier en courant, enrubannée.
Il y a une troupe de petits comédiens en costumes, aperçus
sur la route à travers la lisière du bois.
Il y a enfin, quand l'on a faim et soif, quelqu'un qui vous
chasse.
IV
Je suis le saint, en prière sur la terrasse,—comme les bêtes
pacifiques paissent jusqu'à la mer de Palestine.


ОЗАРЕНИЯ 233
Листьев рой золотой вьется вокруг генеральского дома.
Все семейство на юге.—Отсюда по бурой дороге можно
дойти до пустой харчевни.— Замок назначен к продаже;
ставни сорваны с окон. Священник, должно быть, унес ключи
от церкви.—Сторожки в парке пусты. Ограда так высока, что
над нею видны только шумливые кроны. Впрочем, там не на
что и смотреть.
Поля подступают к деревушкам, где не поют петухи, не
звенят наковальни. Запруду спустили. О придорожные
распятия, мельницы среди безлюдья, островки на реке и скирды!
Гудели цветы колдовские. Его баюкали косогоры.
Пробегали звери сказочной стати. Облака собирались над морем,
сотворенным из вечных горючих слез.
III
Есть такая птица в лесу—ее пенье тебя остановит и в
краску вгоняет.
Есть часы, что вовеки не бьют.
Есть логово с выводком белых зверюшек.
Есть пологий собор и отвесное озеро.
Есть повозочка, брошенная на лесосеке, а бывает, что
она, вся в лентах, несется себе вниз по тропинке.
Есть табор бродячих комедиантов — его иногда замечаешь
сквозь придорожную поросль.
И, наконец, когда тебе нечего есть и пить,, найдется
кто-нибудь, чтобы выставить тебя вон.
IV
Я святой, я молюсь на террасе—так мирно пасется
скотина до самого Палестинского моря.


234 ILLUMINATIONS
Je suis le savant au fauteuil sombre. Les branches et la pluie
se jettent à la croisée de la bibliothèque.
Je suis le piéton de la grand'route par les bois nains; la
rumeur des écluses couvre mes pas. Je vois longtemps la
mélancolique lessive d'or du couchant.
Je serais bien l'enfant abandonné sur la jetée partie à la haute
mer, le petit valet suivant l'allée dont le front touche le ciel.
Les sentiers sont âpres. Les monticules se couvrent de genêts.
L'air est immobile. Que les oiseaux et les sources sont loin ! Ce
ne peut être que la fin du monde, en avançant.
V
Qu'on me loue enfin ce tombeau, blanchi à la chaux avec les
lignes du ciment en relief—très loin sous terre.
Je m'accoude à la table, la lampe éclaire très vivement ces
journaux que je suis idiot de relire, ces livres sans intérêt.—
A une distance énorme au-dessus de mon salon souterrain, les
maisons s'implantent, les brumes s'assemblent. La boue est rouge
ou noire. Ville monstrueuse, nuit sans fin !
Moins haut, sont des égouts. Aux côtés, rien que l'épaisseur
du globe. Peut-être les gouffres d'azur, des puits de feu. C'est
peut-être sur ces plans que se rencontrent lunes et comètes, mers
et fables.
Aux heures d'amertume je m'imagine des boules de saphir, de
métal. Je suis maître du silence. Pourquoi une apparence de
soupirail blêmirait-elle au coin de la voûte ?


ОЗАРЕНИЯ 235
Я ученый в сумрачном кресле. Ветки и струи дождя
хлещут в окна библиотеки.
Я путник на большаке, проложенном по низкорослому
лесу. Журчание шлюзов шаги заглушает. Я подолгу смотрю,
как закат меланхолично полощет свое золотое белье.
Я с радостью стал бы ребенком, забытым на молу среди
моря, мальчишкой-слугой, бредущим по темной аллее,
касаясь неба челом.
Тропинки все круче. Холмы покрываются дроком. Воздух
недвижен. Как далеко до птиц и горных ключей! Если дальше
идти, наверняка доберешься до края света.
V
Как бы мне снять, наконец, эту могилу, выбеленную
известкой, с цементными грубыми швами—глубоко-глубоко
под землей!
Вот я сижу за столом под яркой лампой, сдуру
перечитывая старые газеты и пустые книжонки.
На страшной высоте над моим подземным укрытием
коренятся дома, клубятся туманы. Грязь красновато-черна.
Чудовищный город, ночь без конца.
Чуть пониже—сточные трубы. По бокам—лишь толща
земного шара. Быть может, в ней лазурные бездны, колодцы
огня. В тех плоскостях, должно быть, и сходятся луны с
кометами, сказанья с морями.
В часы отчаянья воображаю шары из сапфира, из
металла. Я—властелин тишины. С чего бы подобью
отдушины вдруг забрезжить под сводом?
Перевод Ю. Стефанова


236 ILLUMINATIONS
CONTE
Un Prince était vexé de ne s'être employé jamais qu'à la
perfection des générosités vulgaires. Il prévoyait d'étonnantes
révolutions de l'amour, et soupçonnait ses femmes de pouvoir
mieux que cette complaisance agrémentée de ciel et de luxe. Il
voulait voir la vérité, l'heure du désir et de la satisfaction
essentiels. Que ce fût ou non une aberration de piété, il voulut. Il
possédait au moins un assez large pouvoir humain.
Toutes les femmes qui l'avaient connu furent assassinées.
Quel saccage du jardin de la beauté ! Sous le sabre, elles le
bénirent. Il n'en commanda point de nouvelles.— Les femmes
réapparurent.
Il tua tous ceux qui le suivaient, après la chasse ou les
libations.—Tous le suivaient.
Il s'amusa à égorger les bêtes de luxe. Il fit flamber les palais.
Il se ruait sur les gens et les taillait en pièces.— La foule, les toits
d'or, les belles bêtes existaient encore.
Peut-on s'extasier dans la destruction, se rajeunir par la
cruauté ! Le peuple ne murmura pas. Personne n'offrit le
concours de ses vues.
Un soir il galopait fièrement. Un Génie apparut, d'une beauté
ineffable, inavouable même. De sa physionomie et de son
maintien ressortait la promesse d'un amour multiple et complexe !
d'un bonheur indicible, insupportable même ! Le Prince et le
Génie s'anéantirent probablement dans la santé essentielle.
Comment n'auraient-ils pas pu en mourir? Ensemble donc ils
moururent.
Mais ce Prince décéda, dans son palais, à un âge ordinaire. Le
Prince était le Génie. Le Génie était le Prince.
La musique savante manque à notre désir.


ОЗАРЕНИЯ 237
СКАЗКА
Некоего принца уязвляло то, что он, не находя себе иного
дела, лишь доводил до совершенства пошлое великодушие.
Он провидел чудесные превращения любви и подозревал, что
женщины его способны на большее, чем покорность,
подслащенная небесами и роскошью. Он желал узреть истину, ту
пору, когда он действительно возжелает и насытится. Будь то
надругательством над любовью или нет—он так хотел. По
крайней мере, ему было доступно многое из того, что в силах
человеческих.
Женщины, знавшие его, были убиты все до единой.
Опустошен сад красоты! Под занесенным мечом они
благословляли его. Он не требовал новых женщин.— Но они
появились.
Он казнил всех, кто следовал за ним, после охоты и
возлияний.— Все продолжали следовать за ним.
Забавы ради он убивал роскошных тварей. Он велел
испепелить дворцы. Он набрасывался на людей и кромсал их
на куски.— Толпы народа, золоченые крыши, прекрасные
твари не исчезали.
Восхищает ли разрушение, молодит ли жестокость! Народ
был безмолвен. Никто не сочувствовал взглядам принца.
Однажды вечером он горделиво скакал верхом. Явился
Гений неизреченной, непотребной красоты. Его лик и стан
сулили многоликую и многосложную любовь, невыразимое,
даже невыносимое счастье! Принц и Гений, может статься,
исчезли, канули в стихию здоровья. Да и как могли они не
погибнуть? Итак, оба они умерли.
Но Принц в преклонном возрасте скончался у себя во
дворце. Принц и был Гений. Гений и был Принц.
Причудливой мелодии недостает нашим желаниям.
Перевод В. Орла


238 ILLUMINATIONS
PARADE
Des drôles très solides. Plusieurs ont exploité vos mondes.
Sans besoins, et peu pressés de mettre en œuvre leurs brillantes
facultés et leur expérience de vos consciences. Quels hommes
mûrs ! Des yeux hébétés à la façon de la nuit d'été, rouges et
noirs, tricolores, d'acier piqué d'étoiles d'or ; des faciès déformés,
plombés, blêmis, incendiés ; des enrouements folâtres ! La
démarche cruelle des oripeaux! — II y a quelques jeunes,— comment
regarderaient-ils Chérubin?—pourvus de voix effrayantes et de
quelques ressources dangereuses. On les envoie prendre du dos
en ville, affublés d'un luxe dégoûtant.
О le plus violent Paradis de la grimace enragée ! Pas de
comparaison avec vos Fakirs et les autres bouffonneries scéni-
ques. Dans des costumes improvisés avec le goût du mauvais rêve
ils jouent des complaintes, des tragédies de malandrins et de
demi-dieux spirituels comme l'histoire ou les religions ne l'ont
jamais été. Chinois, Hottentots, bohémiens, niais, hyènes, Mo-
lochs, vieilles démences, démons sinistres, ils mêlent les tours
populaires, maternels, avec les poses et les tendresses bestiales.
Ils interpréteraient des pièces nouvelles et des chansons «bonnes
filles». Maîtres jongleurs, ils transforment le lieu et les personnes
et usent de la comédie magnétique. Les yeux flambent, le sang
chante, les os s'élargissent, les larmes et des filets rouges
ruissellent. Leur raillerie ou leur terreur dure une minute, ou des
mois entiers.
J'ai seul la clef de cette parade sauvage.
ANTIQUE
Gracieux fils de Pan ! Autour de ton front couronné de
fleurettes et de baies tes yeux, des boules précieuses, remuent.
Tachées de lies brunes, tes joues se creusent. Tes crocs luisent.
Ta poitrine ressemble à une cithare, des tintements circulent dans
tes bras blonds. Ton cœur bat dans ce ventre où dort le double
sexe. Promène-toi, la nuit, en mouvant doucement cette cuisse,
cette seconde cuisse et cette jambe de gauche.


ОЗАРЕНИЯ 239
ПАРАД-АЛЛЕ
Здоровенные шельмецы. Многие из них нехудо
поживились среди вас. Они не торопятся без особой нужды
обнаруживать свои блестящие дарования и знание вашего
нутра. Тертые парни! Глаза шалые, как летняя ночь,
красные, черные, трехцветные, и такие, как сталь, крапленная
золотом звезд; рожи искаженные, свинцовые, бледные,
испитые; развязная хрипотца. Жуткая походка подонков! Есть и
совсем щенки—что в их глазах Керубино!—у них
устрашающие голоса и кое-что пострашней. Разодетых с
тошнотворным шиком, их отправляют в город малость пообтереться.
Ах, какой Парадиз неистового лицедейства! Куда там всем
вашим факирам и всяческим клоунадам. В самодельных,
безвкусных, кошмарных одеждах они разыгрывают такие
скорби и трагедии отщепенцев и духовных полубогов, каких
никогда не бывало ни в истории, ни в священных писаниях.
Готтентоты, китайцы, цыгане, придурки, гиены, Молохи,
слабоумные старцы, злые духи—все они варганят мешанину
из прадедовских простонародных фиглей и бесстыдных
скотских телодвижений. Они готовы исполнить новомодную
пьеску и песенку для пай-девочек. Прожженные комедианты,
они кочуют и рядятся, устраивают гипнотические сеансы.
Глаза сверкают, кровь играет, плечи расправляются, слезы и
красные струйки текут. Прибаутки и угрозы этих фигляров
порою живут минуту, порой месяцами.
Один лишь я подобрал ключ к этому дикому параду-алле.
Перевод А. Ревича
АНТИК
Благосклонный сын Пана! Под твоим челом, увенчанным
цветами и плодами, живут глаза-самоцветы. Бурые потеки на
впалых твоих щеках. Сверкают твои клыки. Грудь твоя
подобна кифаре, гудят твои матовые руки. Во чреве,
хранящем сон обоих полов, бьется твое сердце. Ночью спустись
побродить, чуть шевельни одним бедром, потом другим,
выгни левую ногу.
Перевод В. Орла


240 ILLUMINATIONS
BEING BEAUTEOUS
Devant une neige un Etre de Beauté de haute taille- Des
sifflements de mort et des cercles de musique sourde font monter,
s'élargir et trembler comme un spectre ce corps adoré ; des
blessures écarlates et noires éclatent dans les chairs superbes. Les
couleurs propres de la vie se foncent, dansent, et se dégagent
autour de la Vision, sur le chantier. Et les frissons s'élèvent et
grondent, et la saveur forcenée de ces effets se chargeant avec les
sifflements mortels et les rauques musiques que le monde, loin
derrière nous, lance sur notre mère de beauté,— elle recule, elle
se dresse. Oh ! nos os sont revêtus d'un nouveau corps amoureux.
О la face cendrée, l'écusson de crin, les bras de cristal ! Le
canon sur lequel je dois m'abattre à travers la mêlée des arbres et
de l'air léger !
VIES
I
О les énormes avenues du pays saint, les terrasses du temple !
Qu'a-t-on fait du brahmane qui m'expliqua les Proverbes?
D'alors, de là-bas, je vois encore même les vieilles ! Je me
souviens des heures d'argent et de soleil vers les fleuves, la main
de la campagne sur mon épaule, et de nos caresses debout dans
les plaines poivrées.— Un envol de pigeons écarlates tonne autour
de ma pensée.— Exilé ici, j'ai eu une scène où jouer les
chefs-d'œuvre dramatiques de toutes les littératures. Je vous
indiquerais les richesses inouïes. J'observe l'histoire des trésors
que vous trouvâtes. Je vois la suite ! Ma sagesse est aussi
dédaignée que le chaos. Qu'est mon néant, auprès de la stupeur
qui vous attend ?


ОЗАРЕНИЯ 241
BEING BEAUTEOUS
Прекрасное Создание высится среди снегов.
Предсмертные хрипы и расходящаяся кругами приглушенная
музыка вздымают, взращивают и зыблют, подобно призраку,
это обожаемое тело; пунцовые и черные раны зияют в
великолепной плоти. Подлинные краски жизни густеют и,
высвободившись, не разлетаются, а пляшут рядом, вокруг
Видения. И трепет нарастает и рокочет, а неистовый привкус
всего явленного, полнясь предсмертными хрипами и сиплой
музыкой, которую мир далеко у нас за спиной швыряет в
лицо матери нашей, красоте, этот привкус отступает и
дыбится. О, наши кости облеклись в новое прелестное тело!
О, пепельный лик, конский хвост на шлеме, хрустальные
руки! Пушка, на которую суждено мне упасть, пронзая толщу
деревьев и летучего воздуха!
Перевод В. Орла
ЖИЗНИ
I
О, бескрайние дороги земли обетованной, террасы храма!
Что сталось с брахманом, толковавшим для меня притчи? И
по сей день вижу я тех старух! Я вспоминаю часы, полные
серебра и солнца, близ рек, руку полей на моем плече и наши
ласки среди пряных просторов.— Над моей мыслью громом
гремит полет алых голубей.—Изгнанный, я обрел здесь
подмостки, дабы разыграть на них драматические шедевры
всех литератур. Я открыл бы вам неслыханные богатства. Я
блюду историю сокровищ, которые вы отыскали. Я провижу,
что будет дальше! На мою мудрость глядят свысока, как и на
хаос. Что мое небытие в сравнении с ожидающим вас
оцепененьем?


242 ILLUMINATIONS
II
Je suis un inventeur bien autrement méritant que tous ceux qui
m'ont précédé; un musicien même, qui ai trouvé quelque chose
comme la clef de l'amour. A présent, gentilhomme d'une
campagne aigre au ciel sobre, j'essaye de m'émouvoir au souvenir
de l'enfance mendiante, de l'apprentissage ou de l'arrivée en
sabots, des polémiques, des cinq ou six veuvages, et quelques
noces où ma forte tête m'empêcha de monter au diapason des
camarades. Je ne regrette pas ma vieille part de gaîté divine : l'air
sobre de cette aigre campagne alimente fort activement mon
atroce scepticisme. Mais comme ce scepticisme ne peut désormais
être mis en œuvre, et que d'ailleurs je suis dévoué à un trouble
nouveau,—j'attends de devenir un très méchant fou.
III
Dans un grenier où je fus enfermé à douze ans j'ai connu le
monde, j'ai illustré la comédie humaine. Dans un cellier j'ai
appris l'histoire. A quelque fête de nuit dans une cité du Nord,
j'ai rencontré toutes les femmes des anciens peintres. Dans un
vieux passage à Paris on m'a enseigné les sciences classiques.
Dans une magnifique demeure cernée par l'Orient entier j'ai
accompli mon immense œuvre et passé mon illustre retraite. J'ai
brassé mon sang. Mon devoir m'est remis. Il ne faut même plus
songer à cela. Je suis réellement d'outre-tombe, et pas de
commissions.
DÉPART
Assez vu. La vision s'est rencontrée à tous les airs. Assez eu.
Rumeurs des villes, le soir, et au soleil, et toujours.
Assez connu. Les arrêts de la vie.— О Rumeurs et Visions !
Départ dans l'affection et le bruit neufs !


ОЗАРЕНИЯ 243
II
Я изобретатель, достойный иного, чем все мои предтечи;
музыкант, открывший нечто вроде ключа любви. Ныне я,
вельможа терпких полей под трезвым небом, рад был бы
пустить слезу, вспоминая нищее детство, годы ученья,
деревянные башмаки и вечные споры, вспоминая, как раз пять-
шесть овдовел и несколько раз женился и как упрямство мое
помешало мне найти общий язык со сверстниками. Не жаль
мне моей старой доли в божественном веселье: слишком
много пищи дает трезвый воздух этих терпких полей моему
безжалостному скептицизму. Но, раз уж скептицизм этот не
находит применения, а я к тому же снова в беде, остается
ждать, когда я помешаюсь от злости.
III
На чердаке, где меня заперли, когда было мне двенадцать
лет, я познал мир, я восславил человеческую комедию. В
подвале я изучил историю. На ночном празднестве в северном
городе я повстречал всех женщин, которых писали старые
мастера. В старинном парижском переулке я получил
классическое образование. В великолепных чертогах, в самом
сердце Востока, я завершил свой колоссальный труд и,
заслужив славу, вкусил покой. Я взбаламутил свою кровь, я
не забыл своего долга. Об этом нечего больше думать. Ведь я
на том свете, мне нечего делать на этом.
Перевод В. Орла
ОТПРАВЛЕНИЕ
Повидал сполна. Нигде не расставался с виденьем.
Пожинал сполна. Голоса городов—и в сумерках, и на
заре, всегда.
Познал сполна. Остановки жизни.—О, Голоса и Виденья!
Вновь—перегон к любви, и вновь—перестук!
Перевод В. Орла


244 ILLUMINATIONS
ROYAUTÉ
Un beau matin, chez un peuple fort doux, un homme et une
femme superbes criaient sur la place publique: «Mes amis, je
veux qu'elle soit reine!» «Je veux être reine!» Elle riait et
tremblait. Il parlait aux amis de révélation, d'épreuve terminée.
Ils se pâmaient l'un contre l'autre.
En effet, ils furent rois toute une matinée où les tentures
carminées se relevèrent sur les maisons, et toute l'après-midi, où
ils s'avancèrent du côté des jardins de palmes.
A UNE RAISON
Un coup de ton doigt sur le tambour décharge tous les sons et
commence la nouvelle harmonie.
Un pas de toi c'est la levée des nouveaux hommes et leur en
marche.
Ta tête se détourne : le nouvel amour ! Ta tête se retourne : —
le nouvel amour !
«Change nos lots, crible les fléaux, à commencer par le
temps», te chantent ces enfants. «Elève n'importe où la
substance de nos fortunes et de nos vœux», on t'en prie.
Arrivée de toujours, qui t'en iras partout.
MATINÉE D'IVRESSE
О mon Bien ! О mon Beau ! Fanfare atroce où je ne trébuche
point ! Chevalet féerique ! Hourra pour l'œuvre inouïe et pour le
corps merveilleux, pour la première fois ! Cela commença sous les


ОЗАРЕНИЯ 245
ЦАРСТВОВАНИЕ
В одно прекрасное утро в стране одного кроткого народа
гордые мужчина и женщина вскричали на площади: «Друзья,
я хочу, чтоб она была королевой!» «Я хочу быть королевой!»
Она смеялась и дрожала. Он говорил друзьям о прозрении, о
конце испытаний. Они лишились чувств в объятиях друг
друга.
И в самом деле, они царствовали все утро, пока над
домами взвивались карминные складки, и весь вечер, пока не
ушли в сторону пальмовой рощи.
Перевод Н. Стрижевской
К РАЗУМУ
Ударь пальцем по барабану—и извлеки из него все звуки,
и положи начало новой гармонии.
Шагни—и новые люди, восстав, пойдут вперед.
Обернись—новая любовь! Повернись—новая любовь!
«Наши муки ты прекрати, бедствий бич от нас отврати, и
ср Времени начинай»—так поют тебе эти дети. «Суть наших
судеб и обетов вознеси—неважно куда»,—молят тебя.
Пришелец из вечного, пребудь повсюду.
Перевод В. Орла
ХМЕЛЬНОЕ УТРО
О, мое Благо! О, моя Красота! Я не дрогнул при
душераздирающем звуке трубы. Волшебная дыба! Ура
небывалому делу и дивному телу, в первый раз—ура! Все


246 ILLUMINATIONS
rires des enfants, cela finira par eux. Ce poison va rester dans
toutes nos veines même quand, la fanfare tournant, nous serons
rendus à l'ancienne inharmonie. О maintenant, nous si dignes de
ces tortures ! rassemblons fervemment cette promesse surhumaine
faite à notre corps et à notre âme créés: cette promesse, cette
démence ! L'élégance, la science, la violence ! On nous a promis
d'enterrer dans l'ombre l'arbre du bien et du mal, de déporter les
honnêtetés tyranniques, afin que nous amenions notre très pur
amour. Cela commença par quelques dégoûts et cela finit,—ne
pouvant nous saisir sur-le-champ de cette éternité,—cela finit par
une débandade de parfums.
Rire des enfants, discrétion des esclaves, austérité des
vierges, horreur des figures et des objets d'ici, sacrés soyez-vous
par le souvenir de cette veille. Cela commençait par toute la
rustrerie, voici que cela finit par des anges de flamme et de glace.
Petite veille d'ivresse, sainte ! quand ce ne serait que pour le
masque dont tu nous as gratifié. Nous t'affirmons, méthode !
Nous n'oublions pas que tu as glorifié hier chacun de nos âges.
Nous avons foi au poison. Nous savons donner notre vie tout
entière tous les jours.
Voici le temps des Assassins.
PHRASES
Quand le monde sera réduit en un seul bois noir pour nos
quatre yeux étonnés,—en une plage pour deux enfants fidèles,—
en une maison musicale pour notre claire sympathie,—je vous
trouverai.
Qu'il n'y ait ici-bas qu'un vieillard seul, calme et beau,
entouré d'un «luxe inouï»,— et je suis à vos genoux.
Que j'aie réalisé tous vos souvenirs,—que je sois celle qui
sait vous garrotter,—je vous étoufferai.


ОЗАРЕНИЯ 247
началось под детский смех, все им и кончится. Эта отрава
останется в наших жилах и после того, как смолкнет труба, и
мы возвратимся к извечной дисгармонии. А пока—нам
поделом эти пытки—соединим усердно сверхчеловеческие
обещания, данные нашему тварному телу, нашей тварной
душе: что за безумие это обещание! Очарованье, по знанье,
истязанье! Нам обещали погрузить во мрак древо добра и зла,
избавить нас от тиранических правил приличия, ради нашей
чистейшей любви. Все начиналось приступами тошноты, а
кончается—в эту вечность так просто не погрузиться—все
кончается россыпью ароматов.
Детский смех, рабская скрытность, девическая
неприступность, отвращение к посюсторонним вещам и обличьям, да
будете все вы освящены памятью об этом бдении. Все
начиналось сплошной мерзостью, и вот все кончается
пламенно-льдистыми ангелами.
Краткое бденье хмельное, ты свято! Даже если ты
обернешься дарованной нам пустою личиной. Мы тебя
утверждаем, о метод! Мы не забываем, что накануне ты, без
оглядки на возраст, причислил нас к лику блаженных. Мы
веруем в эту отраву. Каждодневно готовы пожертвовать всей
нашей жизнью.
Пришли времена хашишинов-убийц.
Перевод Ю. Стефанова
ФРАЗЫ
Когда мир привидится черной чащей четырем нашим
изумленным глазам, предстанет взморьем перед двумя
верными детьми, явится музыкальной шкатулкой пред нашим
чистым влечением,—я вас найду.
Пусть останется здесь лишь одинокий старик, прекрасный
и тихий, окруженный «неслыханной роскошью»,—и я буду у
ваших ног.
Пусть проникнусь я всеми вашими воспоминаниями, пусть
стану той, кто сумеет связать вас по рукам и ногам,—вы
задохнетесь в моих объятьях.


248 ILLUMINATIONS
Quand nous sommes très forts,—qui recule? très gais,—qui
tombe de ridicule? Quand nous sommes très méchants,—que
ferait-on de nous.
Parez-vous, dansez, riez. Je ne pourrai jamais envoyer
l'Amour par la fenêtre.
— Ma camarade, mendiante, enfant monstre ! comme ça t'est
égal, ces malheureuses et ces manœuvres, et mes embarras.
Attache-toi à nous avec ta voix impossible, ta voix! unique
flatteur de ce vil désespoir.
Une matinée couverte, en Juillet. Un goût de cendres vole
dans l'air; — une odeur de bois suant dans l'âtre,—les fleurs
rouies,— le saccage des promenades,—la bruine des canaux par
les champs—pourquoi pas déjà les joujoux et l'encens?
J'ai tendu des cordes de clocher à clocher ; des guirlandes de
fenêtre à fenêtre ; des chaînes d'or d'étoile à étoile, et je danse.
Le haut étang fume continuellement. Quelle sorcière va se
dresser sur le couchant blanc ? Quelles violettes frondaisons vont
descendre ?
Pendant que les fonds publics s'écoulent en fêtes de fraternité,
il sonne une cloche de feu rosé dans les nuages.
Avivant un agréable goût d'encre de Chine, une poudre noire
pleut doucement sur ma veillée.—Je baisse les feux du lustre, je


ОЗАРЕНИЯ 249
Когда мы сильны, то кто нам помеха? Когда мы
смеемся—кто жертва смеха? Когда мы осердимся—что сделают с
нами?
Наряжайтесь, пляшите, смейтесь. Я никогда не смогу
выкинуть Любовь в окошко.
Подруга моя, нищенка, юродивая! Как равнодушна ты к
этим мученицам и к их уловкам, и к моей растерянности! Да
связует нас небывалый твой голос, твой голос —
единственный угодник низменного отчаяния.
Пасмурное июльское утро. Привкус золы в воздухе; запах
сырых поленьев в очаге; намокшие цветы, сумятица
прогулок, изморось межевых рвов—может, пришел срок елочным
игрушкам да ладану?
Я связал вервием колокольни, гирляндами—окна, златыми
цепями—звезды, и—пляшу.
Не переставая дымится полноводное озеро. Что за
колдунья поднимется над белесым закатом? Что за сиреневая
листва канет в него?
Пока казна тратится на праздники братства, в облаках
звонит колокол розового огня.
Обостряя сладостный вкус китайской суши, черная пыль
легкой изморосью оседает на бессонной моей ночи. Притушив


250 ILLUMINATIONS
me jette sur le lit, et, tourné du côté de l'ombre, je vous vois,
mes filles ! mes reines !
OUVRIERS
О cette chaude matinée de février. Le Sud inopportun vint
relever nos souvenirs d'indigents absurdes, notre jeune misère.
Henrika avait une jupe de coton à carreau blanc et brun, qui a
dû être portée au siècle dernier, un bonnet à rubans, et un foulard
de soie. C'était bien plus triste qu'un deuil. Nous faisions un tour
dans la banlieue. Le temps était couvert, et ce vent du Sud
excitait toutes les vilaines odeurs des jardins ravagés et des prés
desséchés.
Cela ne devait pas fatiguer ma femme au même point que
moi. Dans une flâche laissée par l'inondation du mois précédent à
un sentier assez haut, elle me fit remarquer de très petits
poissons.
La ville, avec sa fumée et ses bruits de métiers, nous suivait
très loin dans les chemins. О l'autre monde, l'habitation bénie par
le ciel et les ombrages! Le sud me rappelait les misérables
incidents de mon enfance, mes désespoirs d'été, l'horrible
quantité de force et de science que le sort a toujours éloignée de
moi. Non! nous ne passerons pas l'été dans cet avare pays où
nous ne serons jamais que des orphelins fiancés. Je veux que ce
bras durci ne traîne plus une chère image.
LES PONTS
Des ciels gris de cristal. Un bizarre dessin de ponts, ceux-ci
droits, ceux-là bombés, d'autres descendant ou obliquant en
angles sur les premiers, et ces figures se renouvelant dans les
autres circuits éclairés du canal, mais tous tellement longs et


ОЗАРЕНИЯ 251
огни люстры, я бросаюсь на постель и, повернувшись лицом
во тьму, вижу вас, мои девы, мои царицы!
Перевод В. Орла
РАБОЧИЕ
О, жаркое февральское утро! Некстати появившийся юг
всколыхнул воспоминания нелепых бедняков, обнажил нашу
юную нищету.
На Энрике была ситцевая юбка в коричнево-белую
клетку— ее носили, должно быть, еще в прошлом веке,— чепец с
лентами, шелковый шейный платок. Одеяние печальнее
траура. Мы прогуливались по предместью. Было пасмурно, и
южный ветер ворошил гнилые запахи хилых куртин и
высохших лужаек.
Жену это удручало, видимо, меньше. На высокой
тропинке, в лужице, оставшейся от наводнения, случившегося месяц
назад, она показала мне крохотных рыбешек.
Город с его дымом и стуком ткацких станков неотступно
преследовал нас в пути. О, другой мир, приют под
благословенным небом, под сенью листвы! Юг напоминал мне о
пустяковых злоключениях детства, о летнем отчаянии, о
чудовищном хранилище сил и знаний, которое волею судьбы
оставалось недосягаемо для меня. Нет, не проведем мы лето в
этом скупом краю, где мы так и останемся обрученными
сиротами. Я не хочу, чтобы эта огрубелая рука опять влекла
за собой милый образ.
Перевод Г. Беляевой
МОСТЫ
Серый хрусталь небес. Причудливый рисунок мостов, то
прямых, то выгнутых дугой, то пологих или стоящих под
углом к первым, и отражения этих фигур в светлой воде
обводного канала кажутся столь легкими и удлиненными, что


252 ILLUMINATIONS
légers que les rives, chargées de dômes, s'abaissent et
s'amoindrissent. Quelques-uns de ces ponts sont encore chargés de
masures. D'autres soutiennent des mâts, des signaux, de frêles
parapets. Des accords mineurs se croisent et filent, des cordes
montent des berges. On distingue une veste rouge, peut-être
d'autres costumes et des instruments de musique. Sont-ce des airs
populaires, des bouts de concerts seigneuriaux, des restants
d'hymnes publics ? L'eau est grise et bleue, large comme un bras
de mer.— Un rayon blanc, tombant du haut du ciel, anéantit cette
comédie.
VILLE
Je suis un éphémère et point trop mécontent citoyen d'une
métropole crue moderne parce que tout goût connu a été éludé
dans les ameublements et l'extérieur des maisons aussi bien que
dans le plan de la ville. Ici vous ne signaleriez les traces d'aucun
monument de superstition. La morale et la langue sont réduites à
leur plus simple expression, enfin ! Ces millions de gens qui n'ont
pas besoin de se connaître amènent si pareillement l'éducation, le
métier et la vieillesse, que ce cours de vie doit être plusieurs fois
moins long que ce qu'une statistique folle trouve pour les peuples
du continent. Aussi comme, de ma fenêtre, je vois des spectres
nouveaux roulant à travers l'épaisse et éternelle fumée de
charbon,— notre ombre des bois, notre nuit d'été ! — des Erinnyes
nouvelles, devant mon cottage qui est ma patrie et tout mon cœur
puisque tout ici ressemble à ceci,— la Mort sans pleurs, noire
active fille et servante, un Amour désespéré, et un joli Crime
piaulant dans la boue de la rue.


ОЗАРЕНИЯ 253
берега оседают под тяжестью соборов и уменьшаются в
размерах. На некоторых мостах еще теснятся лачуги. На
других взлетают сигнальные вышки, дрожат в тумане
хрупкие парапеты. Минорные аккорды наплывают и тают, с
берегов доносятся звуки струн. Мелькнет красная куртка или
другое платье, сверкнет трубная медь. Что это—народные
песни, отголоски светских концертов, городских оркестров?
Серо-голубая вода широка, словно морской пролив. Белый
луч, упавший с небесной выси, роняет занавес на эту
комедию.
Перевод Г. Беляевой
ГОРОД
Я недолговечный и неприхотливый житель столицы,
считающейся современной только потому, что ни тени вкуса нет ни
в убранстве домов, ни в планировке улиц. Здесь не найти и
следа предрассудков. Мораль и язык сведены к простейшим
выражениям—наконец-то! У всех этих миллионов людей,
даже не знакомых друг с другом, столь одинаково все:
школа, работа, старость,—что продолжительность их жизни
должна быть намного короче той, что выведена безумной
статистикой для народов континента. Так и я вижу из моего
окна лишь все новых призраков, скользящих сквозь густой и
вечный угольный дым,— наша тень лесов, наша летняя
ночь! — новых Эриний перед моим коттеджем, а в нем моя
родина и мое сердце, ибо здесь все слишком похожи: Смерть
без единой слезинки, наша подруга и прислуга, отчаявшаяся
Любовь и пригожее Преступление, хнычущее в уличной
грязи.
Перевод Н. Стрижевской


254 ILLUMINATIONS
ORNIÈRES
A droite l'aube d'été éveille les feuilles et les vapeurs et les
bruits de ce coin du parc, et les talus de gauche tiennent dans leur
ombre violette les mille rapides ornières de la route humide.
Défilé de féeries. En effet: des chars chargés d'animaux de bois
doré, de mâts et de toiles bariolées, au grand galop de vingt
chevaux de cirque tachetés, et les enfants et les hommes sur leurs
bêtes les plus étonnantes; — vingt véhicules, bosses, pavoises et
fleuris comme des carrosses anciens ou de contes, pleins
d'enfants attifés pour une pastorale suburbaine.— Même des
cercueils sous leur dais de nuit dressant les panaches d'ébène,
filant au trot des grandes juments bleues et noires.
VILLES
Ce sont des villes ! C'est un peuple pour qui se sont montés
ces Alleghanys et ces Libans de rêve ! Des chalets de cristal et de
bois qui se meuvent sur des rails et des poulies invisibles. Les
vieux cratères ceints de colosses et de palmiers de cuivre
rugissent mélodieusement dans les feux. Des fêtes amoureuses
sonnent sur les canaux pendus derrière les chalets. La chasse des
carillons crie dans les gorges. Des corporations de chanteurs
géants accourent dans des vêtements et des oriflammes éclatants
comme la lumière des cimes. Sur les plates-formes au milieu des
gouffres les Rolands sonnent leur bravoure. Sur les passerelles de
l'abîme et les toits des auberges l'ardeur du ciel pavoise les mâts.
L'écroulement des apothéoses rejoint les champs des hauteurs où
les centauresses séraphiques évoluent parmi les avalanches.
Au-dessus du niveau des plus hautes crêtes, une mer troublée par
la naissance éternelle de Vénus, chargée de flottes orphéoniques
et de la rumeur des perles et des conques précieuses,— la mer
s'assombrit parfois avec des éclats mortels. Sur les versants des
moissons de fleurs grandes comme nos armes et nos coupes,


ОЗАРЕНИЯ 255
КОЛЕИ
Справа первые проблески летнего дня пробуждают
листву, испаренья и звуки сонного парка; слева склоны холмов
простирают покровы сиреневой тени на бессчетные быстрые
колеи влажной дороги. Кавалькада волшебных видений. И
впрямь: вереница повозок, а в них золоченые деревянные
звери, мачты, пестрые лоскуты парусины, в двадцати
упряжках— галопом—цирковые лошади в яблоках; всадники—
мальчики и мужчины—на диковинных, чудных животных;
двадцать колясок в цветах и флажках, с чеканкой на дверцах,
словно поезд сказочных или старинных карет, с детьми,
разодетыми для пригородной пасторали. И даже гробы под
балдахинами мрака, с гагатовыми плюмажами, уносимые
крупными резвыми кобылицами, голубыми и черными.
Перевод И. Кузнецовой
ГОРОДА
Вот города! Вот народ, ради которого воздвиглись эти
Аппалачи и Диваны мечты! Шале из дерева и хрусталя
движутся по невидимым рельсам и тросам. Древние кратеры,
опоясанные колоссами и медными пальмами, мелодично
рокочут среди огней. Над каналами, повисшими позади шале,
звенят любовные празднества. Гон колокольного перезвона
вопиет в ущельях. Толпы гигантов-бардов сбегаются в
блистающих одеждах — с хоругвями, сверкающими, как снежные
вершины. Средь пучины, на подмостках, Роланды воспевают
свою отвагу. На мостиках, висящих над бездной, и на крышах
гостиниц пылающее небо расцветило флагами мачты.
Апофеозы, низвергаясь, догоняют пространства в вышине, где
серафические кентаврессы бродят средь горных лавин. Над
высочайшими гребнями море, взбудораженное вечным
рождением Венеры, отягченное орфеоническими валами и гулом
драгоценных раковин и перлов, порою мрачнеет, гремя
смертоносными раскатами. На крутизне валов мычат снопы
цветов, огромные, как наши гербы и чаши. Королевы Маб в


256 ILLUMINATIONS
mugissent. Des cortèges de Mabs en robes rousses, opalines,
montent des ravines. Là-haut, les pieds dans la cascade et les
ronces, les cerfs tettent Diane. Les Bacchantes des banlieues
sanglotent et la lune brûle et hurle. Vénus entre dans les cavernes
des forgerons et des ermites. Des groupes de beffrois chantent les
idées des peuples. Des châteaux bâtis en os sort la musique
inconnue. Toutes les légendes évoluent et les élans se ruent dans
les bourgs. Le paradis des orages s'effondre. Les sauvages
dansent sans cesse la fête de la nuit. Et une heure je suis
descendu dans le mouvement d'un boulevard de Bagdad où des
compagnies ont chanté la joie du travail nouveau, sous une brise
épaisse, circulant sans pouvoir éluder les fabuleux fantômes des
monts où l'on a dû se retrouver.
Quels bons bras, quelle belle heure me rendront cette région
d'où viennent mes sommeils et mes moindres mouvements?
VAGABONDS
Pitoyable frère ! Que d'atroces veillées je lui dus ! « Je ne me
saisissais pas fervemment de cette entreprise. Je m'étais joué de
son infirmité. Par ma faute nous retournerions en exil, en
esclavage.» Il me supposait un guignon et une innocence très
bizarres, et il ajoutait des raisons inquiétantes.
Je répondais en ricanant à ce satanique docteur, et finissais
par gagner la fenêtre. Je créais, par delà la campagne traversée
par des bandes de musique rare, les fantômes du futur luxe
nocturne.
Après cette distraction vaguement hygiénique, je m'étendais
sur une paillasse. Et, presque chaque nuit, aussitôt endormi, le
pauvre frère se levait, la bouche pourrie, les yeux arrachés,—tel
qu'il se rêvait!—et me tirait dans la salle en hurlant son songe de
chagrin idiot.


ОЗАРЕНИЯ 257
оранжевых и опаловых одеяниях вереницей поднимаются из
ручьев. В вышине олени, погрузив копыта в водопады,
прячась в зарослях ежевики, сосут грудь Дианы. Рыдают
вакханки предместий, а луна горит и горюет. Венера входит в
пещеры кузнецов и отшельников. Набатные колокола
оглашают помыслы народов. Из замков, построенных на костях,
несется неведомая музыка. Приходят в движение все
сказания, а на городских улочках брыкаются лоси. Грозовой рай
рушится. На ночном празднике не переставая пляшут дикари.
И вот я—в толпе, заполонившей багдадский бульвар, где
праздношатающиеся под порывами незатихающего ветерка
воспевают радость нового труда и никак не могут обойти
фантастические призраки тех гор, среди которых вновь надо
найти дорогу.
Чьи добрые руки, какие прекрасные мгновенья вернут мне
этот край, откуда приходят и сны мои, и самые малые мои
движения?
Перевод В. Орла
БРОДЯГИ
Жалкий брат! Сколько адских бессонных ночей он
заставил меня пережить! «Я недостаточно рьяно взялся за эту
затею! Я надсмеялся над ним, калекой. Из-за меня мы
вернемся в изгнанье и рабство». Он приписывал мне
неудачливость и простодушие, совершенно нелепые, и нагромождал
тревожные аргументы.
В ответ я потешался над сатанинским схоластом, а потом
отходил к окну. За равниной, где продвигались оркестры
диковинной музыки, я создавал роскошные призраки будущей
ночи.
После этой игры, приносящей некоторое очищенье, я
вытягивался на тюфяке. И едва ли не каждую ночь, стоило
мне задремать, как вставал бедный брат с провалившимся
ртом, с окровавленными пустыми глазницами—такой, каким
сам себе снился! — и, увлекая меня в большую комнату, вопил
о своем идиотском нестерпимом кошмаре.


258 ILLUMINATIONS
J'avais en effet, en toute sincérité d'esprit, pris l'engagement
de le rendre à son état primitif de fils du Soleil,—et nous errions,
nourris du vin des cavernes et du biscuit de la route, moi pressé
de trouver le lieu et la formule.
VILLES
L'Acropole officielle outre les conceptions de la barbarie
moderne les plus colossales. Impossible d'exprimer le jour mat
produit par ce ciel immuablement gris, l'éclat impérial des
bâtisses, et la neige éternelle du sol. On a reproduit dans un goût
d'énormité singulier toutes les merveilles classiques de
l'architecture. J'assiste à des expositions de peinture dans des locaux vingt
fois plus vastes qu'Hampton-Court. Quelle peinture ! Un Nabu-
chodonosor norwégien a fait construire les escaliers des
ministères ; les subalternes que j'ai pu voir sont déjà plus fiers que
des***, et j'ai tremblé à l'aspect des gardiens de colosses et
officiers de constructions. Par le groupement des bâtiments en
squares, cours et terrasses fermées, on a évincé les cochers. Les
parcs représentent la nature primitive travaillée par un art
superbe. Le haut quartier a des parties inexplicables : un bras de
mer, sans bateaux, roule sa nappe de grésil bleu entre des quais
chargés de candélabres géants. Un pont court conduit à une
poterne immédiatement sous le dôme de la Sainte-Chapelle. Ce
dôme est une armature d'acier artistique de quinze mille pieds de
diamètre environ.
Sur quelques points des passerelles de cuivre, des plates-
formes, des escaliers qui contournent les halles et les piliers, j'ai
cru pouvoir juger la profondeur de la ville ! C'est le prodige dont
je n'ai pu me rendre compte: quels sont les niveaux des autres
quartiers sur ou sous l'acropole ? Pour l'étranger de notre temps
la reconnaissance est impossible. Le quartier commerçant est un
circus d'un seul style, avec galeries à arcades. On ne voit pas de
boutiques, mais la neige de la chaussée est écrasée ; quelques
nababs aussi rares que les promeneurs d'un matin de dimanche à
Londres, se dirigent vers une diligence de diamants. Quelques


ОЗАРЕНИЯ 259
В самом деле, когда-то я с искренней верой вызвался в
нем возродить исконного сына Солнца—и мы бродяжили,
запивая вином пещер дорожный сухарь, и мне не терпелось
найти исходную точку и формулу.
Перевод И. Кузнецовой
ГОРОДА
Этот официальный акрополь превосходит самые
неохватные замыслы современного варварства. Невозможно передать
матовый свет, отбрасываемый этим недвижно-серым небом,
царственное блистание стен и вечные снега под ногами. Все
классические чудеса архитектуры воспроизведены здесь с
небывалым размахом. Я посещаю выставки живописи в залах,
в двадцать раз превосходящих Хемптон-Корт. Что за
живопись! Норвежский Навуходоносор повелел возвести лестницы
министерств; клерки, которых я видел, давно затмили
гордыней брахманов, и я трепетал при виде строительных
подрядчиков и хранителей колоссов. Кучерам пришлось потесниться
перед строениями, скученными на площадях, дворах и
закрытых террасах. Парки являют собой первобытную природу,
возделанную с величайшим искусством. Местами город
необъясним: морской пролив, без единого корабля, простер
снежно-голубое полотно меж набережных, отягченных
гигантскими канделябрами. Короткий мост ведет к потерне
прямо под куполом церкви Сент-Шапель. Этот купол—
изящное полушарие из стальной арматуры диаметром около
пятнадцати тысяч футов.
Останавливаясь здесь и там на медных перекрытиях,
платформах и лестницах, окружающих залы и колонны, я
полагал, что в силах оценить масштабы города! Вот чудо, в
котором я сам себе не мог дать отчет: на каких уровнях
лежат,другие кварталы над акрополем и под ним?
Чужестранец нашего времени не способен осмотреть город. Торговый
квартал—это circus в едином стиле, с галереями и аркадами.
Магазинов не видно, но снег на мостовой притоптан; какие-то
набобы, столь же редкие, как и прохожие в Лондоне в


260 ILLUMINATIONS
divans de velours rouge: on sert des boissons polaires dont le
prix varie de huit cents à huit mille roupies. A l'idée de chercher
des théâtres sur ce circus, je me réponds que les boutiques
doivent contenir des drames assez sombres. Je pense qu'il y a une
police. Mais la loi doit être tellement étrange, que je renonce à
me faire une idée des aventuriers d'ici.
Le faubourg, aussi élégant qu'une belle rue de Paris, est
favorisé d'un air de lumière. L'élément démocratique compte
quelques cents âmes. Là encore les maisons ne se suivent pas ; le
faubourg se perd bizarrement dans la campagne, le « Comté » qui
remplit l'occident éternel des forêts et des plantations
prodigieuses où les gentilshommes sauvages chassent leurs chroniques sous
la lumière qu'on a créée.
VEILLEES
I
C'est le repos éclairé, ni fièvre, ni langueur, sur le lit ou sur le
pré.
C'est l'ami ni ardent ni faible. L'ami.
C'est l'aimée ni tourmentante ni tourmentée. L'aimée.
L'air et le monde point cherchés. La vie.
— Etait-ce donc ceci ?
— Et le rêve fraîchit.
II
L'éclairage revient à l'arbre de bâtisse. Des deux extrémités
de la salle, décors quelconques, des élévations harmoniques se
joignent. La muraille en face du veilleur est une succession


ОЗАРЕНИЯ 261
воскресное утро, направляются к бриллиантовому дилижансу.
Диваны красного бархата: здесь подают арктические напитки,
цена которых колеблется от восьмисот до восьми тысяч
рупий. Замыслив отыскать на этой площади театры, я решаю,
что в торговых рядах, должно быть, найдутся весьма
мрачные драмы. Думаю, полиция здесь есть. Но законы должны
быть столь странными, что я и не пробую вообразить себе
здешних мошенников.
Светящийся воздух украшает предместья, столь же
элегантные, как и парижские улицы. Демократический элемент
насчитывает несколько сот душ. Дома здесь не тянутся друг
за другом; предместье причудливо теряется среди полей, в
county, охватывающем вечный запад лесов и чудесных рощ,
где одичалые джентльмены при искусственном освещении
охотятся за семейными преданиями.
Перевод В. Орла
БДЕНИЯ
I
Это светлый покой, не горячка и не истома, на ложе или
на лугу.
Это друг, ни вялый, ни пламенный. Друг.
Это любимая, ни мучительница, ни мученица. Любимая.
Мир и воздух, которых не надо искать. Жизнь.
— Значит, это было то самое?
— И стынет грёза.
II
Свет возвращается к древу строения. С двух сторон—
какие-то декорации—из далеких концов помещения сходятся
гармоничные профили сводов. Стена перед бодрствующим—


262 ILLUMINATIONS
psychologique de coupes de frises, de bandes atmosphériques et
d'accidences géologiques.—Rêve intense et rapide de groupes
sentimentaux avec des êtres de tous les caractères parmi toutes
les apparences.
III
Les lampes et les tapis de la veillée font le bruit des vagues, la
nuit, le long de la coque et autour du steerage.
La mer de la veillée, telle que les seins d'Amélie.
Les tapisseries, jusqu'à mi-hauteur, des taillis de dentelle,
teinte d'émeraude, où se jettent les tourterelles de la veillée.
La plaque du foyer noir, de réels soleils des grèves : ah ! puits
des magies ; seule vue d'aurore, cette fois.
MYSTIQUE
Sur la pente du talus les anges tournent leurs robes de laine
dans les herbages d'acier et d'émeraude.
Des prés de flammes bondissent jusqu'au sommet du
mamelon. A gauche le terreau de l'arête est piétiné par tous les
homicides et toutes les batailles, et tous les bruits désastreux
filent leur courbe. Derrière l'arête de droite la ligne des orients,
des progrès.
Et tandis que la bande en haut du tableau est formée de la
rumeur tournante et bondissante des conques des mers et des
nuits humaines,
La douceur fleurie des étoiles et du ciel et du reste descend
en face du talus, comme un panier,— contre notre face, et fait
l'abîme fleurant et bleu là-dessous.


ОЗАРЕНИЯ 263
психологическая череда контуров фриза, атмосферных
поясов и геологических сдвигов. Пронзительное, быстрое
видение: композиции чувств с существами всех мастей среди
возможных обличий.
III
Ковры и светильники бденья шумят, точно волны ночные
вдоль днища и нижних палуб.
Море бденья—как грудь Амелии.
Обивка до середины стены, поросль кружев изумрудного
цвета, куда устремляются горлицы бденья.
Доска черного камина, настоящие солнца песчаных
пляжей: о, кладези чар, только облик зари на сей раз.
Перевод И. Кузнецовой
МИСТИЧЕСКОЕ
На круче откоса ангелы взвили одежды свои шерстяные в
траве изумрудно-стальной.
Огневые луга взмывают до самой вершины. Слева гребень
холма истоптали побоища и убийства, и зловещие слухи
струятся отсюда по склону. А справа, к востоку, над гребнем
стоят путеводные вехи.
И в то время как все верхнее поле картины—сплошная
неистовая круговерть ревущих раковин и ночей человечьих,
Цветение нежное звезд и небес и всего остального катится
под откос, как корзинка, прямо на нас, превращаясь внизу в
голубую цветущую бездну.
Перевод Ю. Стефанова


264 ILLUMINATIONS
AUBE
J'ai embrassé l'aube d'été.
Rien ne bougeait encore au front des palais. L'eau était
morte. Les camps d'ombres ne quittaient pas la route du bois. J'ai
marché, réveillant les haleines vives et tièdes, et les pierreries
regardèrent, et les ailes se levèrent sans bruit.
La première entreprise fut, dans le sentier déjà empli de frais
et blêmes éclats, une fleur qui me dit son nom.
Je ris au wasserfall blond qui s'échevela à travers les sapins :
à la cime argentée je reconnus la déesse.
Alors je levai un à un les voiles. Dans l'allée, en agitant les
bras. Par la plaine, où je l'ai dénoncée au coq. A la grand'ville
elle fuyait parmi les clochers et les dômes, et courant comme un
mendiant sur les quais de marbre, je la chassais.
En haut de la route, près d'un bois de lauriers, je l'ai entourée
avec ses voiles amassés, et j'ai senti un peu son immense corps.
L'aube et l'enfant tombèrent au bas du bois.
Au réveil il était midi.
FLEURS
D'un gradin d'or,—parmi les cordons de soie, les gazes grises,
les velours verts et les disques de cristal qui noircissent comme
du bronze au soleil,—je vois la digitale s'ouvrir sur un tapis de
filigranes d'argent, d'yeux et de chevelures.
Des pièces d'or jaune semées sur l'agate, des piliers d'acajou
supportant un dôme d'émeraudes, des bouquets de satin blanc et
de fines verges de rubis entourent la rosé d'eau.


ОЗАРЕНИЯ 265
ЗАРЯ
Я раскрыл объятья летней заре.
Свод небес был еще недвижим. Вода—мертва. Сонмы
теней не покидали лесных дорог. Я шел, и от моих шагов
пробуждались живые и теплые дуновения, вспыхивала
самоцветами роса, бесшумно вспархивали крылья.
Тропа, уже залитая прохладным светом, начиналась с
цветка: он мне назвал свое имя.
Я улыбнулся белокурому водопаду, чьи кудри запутались
в пихтах: едва засеребрились верхушки, я увидел богиню.
Тогда, один за другим, я откинул покровы. На просеке—
взмахами рук. На равнине я узнал богиню по крику петуха.
Над ратушной площадью неслась она мимо куполов и
колоколен, а я, как нищий, преследовал ее по мраморным
набережным.
На вершине холма, неподалеку от лавровой рощи, я
накинул на нее сброшенную фату и ощутил прикосновение
неохватного тела. Заря и дитя упали на лесную траву.
Стоял полдень—я проснулся.
Перевод Г. Беляевой
ЦВЕТЫ
С золотистого уступа—среди муаровых лент, дымчатого
газа, зеленого бархата, хрустальных подвесков, меркнущих,
как бронза на солнце,—я вижу наперстянку, раскрывающую
лепестки на ковре из серебряной филиграни, ресниц и волос.
Крупицы желтого золота, рассыпанные по агату,
колоннада красного дерева под изумрудным куполом, белые атласные
букеты и тонкие рубиновые лозы вокруг водяной лилии.


266 ILLUMINATIONS
Tels qu'un dieu aux énormes yeux bleus et aux formes de
neige, la mer et le ciel attirent aux terrasses de marbre la foule
des jeunes et fortes rosés.
NOCTURNE VULGAIRE
Un souffle ouvre des brèches opéradiques dans les cloisons,—
brouille le pivotement des toits rongés,— disperse les limites des
foyers,— éclipse les croisées.—
Le long de la vigne, m'étant appuyé du pied à une
gargouille,—je suis descendu dans ce carrosse dont l'époque est
assez indiquée par les glaces convexes, les panneaux bombés et
les sophas contournés. Corbillard de mon sommeil, isolé, maison
de berger de ma niaiserie, le véhicule vire sur le gazon de la
grande route effacée : et dans un défaut en haut de la glace de
droite tournoient les blêmes figures lunaires, feuilles, seins; — Un
vert et un bleu très foncés envahissent l'image. Dételage aux
environs d'une tache de gravier.
— Ici va-t-on siffler pour l'orage, et les Sodomes—et les
Solymes,—et les bêtes féroces et les armées,
— (Postillons et bêtes de songe reprendront-ils sous les plus
suffocantes futaies, pour m'enfoncer jusqu'aux yeux dans la
source de soie)
— Et nous envoyer, fouettés à travers les eaux clapotantes et
les boissons répandues, rouler sur l'aboi des dogues...
— Un souffle disperse les limites du foyer.
MARINE
Les chars d'argent et de cuivre—
Les proues d'acier et d'argent—
Battent l'écume,—
Soulèvent les souches des ronces.
Les courants de la lande,
Et les ornières immenses du reflux,


ОЗАРЕНИЯ 267
Подобно божеству с огромными голубыми глазами, в
белоснежной одежде, море и небо влекут к мраморным
террасам сонмы свежих и ярких роз.
Перевод Г. Беляевой
ВУЛЬГАРНЫЙ НОКТЮРН
Один вздох отверзает сцены в стенах,—сметает хоровод
источенных крыш,—взвивает огни очаюв,—гасит окна.
Спустившись вдоль виноградника, поставив ногу на желоб,
я забираюсь в карету,—старинную, судя по выпуклым
стеклам, вздутым бокам, полукруглым сиденьям. Дроги моих
одиноких снов, пастушеский домик моего вздора, карета
сворачивает на газон укатанной большой дороги, а в
треснутом правом окне вращаются бледные лунные лики, груди,
листья.— Густая зелень и синева затопляют пейзаж.
Коновязь возле кляксы гравия.
— Будут ли здесь вызывать свистом грозы и гром,— и
Солим и Содом,—диких волков и войска,
— (Возницы и звери из сновидений будут ли вторить в
душной чащобе, меня погружая до глаз в атлас родника)
— И нас посылать исхлестанных вскачь, сквозь струи
хлещущих вод и расплесканных вин вослед за воем догов...
— Один вздох взвивает огонь очага.
Перевод И. Стрижевской
МОРСКОЙ ПЕЙЗАЖ
Из серебра и меди колесницы —
Стальные корабельные носы —
Взбивают пену,—
Прибрежные кусты качают.
Потоки ланд,
Гигантские промоины отлива,


268 ILLUMINATIONS
Filent circulairement vers Test,
Vers les piliers de la forêt,—
Vers les fûts de la jetée,
Dont l'angle est heurté par des tourbillons de lumière.
FÊTE D'HIVER
La cascade sonne derrière les huttes d'opéra-comique. Des
girandoles prolongent, dans les vergers et les allées voisins du
Méandre,—les verts et les rouges du couchant. Nymphes
d'Horace coiffées au Premier Empire,— Rondes Sibériennes,
Chinoises de Boucher.
ANGOISSE
Se peut-U qu'Elle me fasse pardonner les ambitions
continuellement écrasées,— qu'une fin aisée répare les âges d'indigence,—
qu'un jour de succès nous endorme sur la honte de notre
inhabileté fatale ?
(O palmes ! diamant !—Amour, force !—plus haut que toutes
joies et gloires !—de toutes façons, partout,—démon, dieu,—
Jeunesse de cet être-ci : moi !)
Que des accidents de féerie scientifique et des mouvements de
fraternité sociale soient chéris comme restitution progressive de la
franchise première?...
Mais la Vampire qui nous rend gentils commande que nous
nous amusions avec ce qu'elle nous laisse, ou qu'autrement nous
soyons plus drôles.
Rouler aux blessures, par l'air lassant et la mer; aux
supplices, par le silence des eaux et de l'air meurtriers ; aux
tortures qui rient, dans leur silence atrocement houleux.


ОЗАРЕНИЯ 269
Кругообразно тянутся к востоку,
К стволам лесной опушки,
К опорам дамб,
В чьи крепкие подкосы бьет круговертью свет.
Перевод А. Ревича
ЗИМНИЙ ПРАЗДНИК
Шумит водопад за кровлями опереточных хижин. По
фруктовым садам и аллеям в изгибах Меандра снопами
потешных ракет разлетаются зелень и пурпур заката. Нимфы
Горация с прическами наполеоновских дам—Сибирские
Хороводы, Китаянки Буше.
Перевод И. Кузнецовой
СМЯТЕНИЕ
Возможно ли, чтобы однажды Она примирила меня с
неизменным крушеньем всех замыслов, чтобы сытый конец
искупил годы бедствований, чтобы единственный день
торжества усыпил в нас стыд за роковую беспомощность?
(О пальмовая ветвь! Алмаз!—Любовь и сила!—выше
счастья, славы!—во всех обличьях, всюду—демон, бог,—
Юность этого сына земли: я!)
Чтобы причуды научной феерии, чтобы движения
общественного братства мы лелеяли как постепенное возрождение
первозданной раскрепощенности?
Но Упырь—та, пред кем мы послушны, как дети,—велит
играть в то, что она предоставила нам, или быть совсем уж
нелепыми.
Кататься от ран—в изнуряющем воздухе, в море; от
пыток—в безмолвии гибельных вод и смертоносного воздуха;
от хохочущих мук—в их жестоко бурлящем безмолвии.
Перевод И. Кузнецовой


270 ILLUMINATIONS
MÉTROPOLITAIN
Du détroit d'indigo aux mers d'Ossian, sur le sable rosé et
orange qu'a lavé le ciel vineux, viennent de monter et de se
croiser des boulevards de cristal habités incontinent par de jeunes
familles pauvres qui s'alimentent chez les fruitiers. Rien de
riche.— La ville !
Du désert de bitume fuient droit en déroute avec les nappes
de brumes échelonnées en bandes affreuses au ciel qui se
recourbe, se recule et descend, formé de la plus sinistre fumée
noire que puisse faire l'Océan en deuil, les casques, les roues, les
barques, les croupes.— La bataille !
Lève la tête : ce pont de bois, arqué ; les derniers potagers de
Samarie ; ces masques enluminés sous la lanterne fouettée par la
nuit froide; l'ondine niaise à la robe bruyante, au bas de la
rivière ; ces crânes lumineux dans les plans de pois—et les autres
fantasmagories—la campagne.
Des routes bordées de grilles et de murs, contenant à peine
leurs bosquets, et les atroces fleurs qu'on appellerait cœurs et
sœurs, Damas damnant de longueur,—possessions de féeriques
aristocraties ultra-Rhénanes, Japonaises, Guaranies, propres
encore à recevoir la musique des anciens — et il y a des auberges qui
pour toujours n'ouvrent déjà plus — il y a des princesses, et, si tu
n'es pas trop accablé, l'étude des astres—le ciel.
Le matin où avec Elle, vous vous débattîtes parmi les éclats
de neige, ces lèvres vertes, les glaces, les drapeaux noirs et les
rayons bleus, et les parfums pourpres du soleil des pôles,—ta
force.
BARBARE
Bien après les jours et les saisons, et les êtres et les pays,
Le pavillon en viande saignante sur la soie des mers et des
fleurs arctiques ; (elles n'existent pas.)
Remis des vieilles fanfares d'héroïsme — qui nous attaquent
encore le cœur et la tête—loin des anciens assassins —


ОЗАРЕНИЯ 271
МЕТРОПОЛИТЕН
Из индигового ущелья к морям Оссиана, по розово-
оранжевому песку, омытому хмельным небом, едва
вырвавшись, тут же переплелись прозрачные ленты бульваров,
тотчас заселенные бедняками-молодоженами—они покупают
провизию у зеленщиков. Не до роскоши! — Город!
От асфальтовой пустыни* беспорядочно ныряя в вату
тумана, чудовищными • уступами поднимающегося к небу,
которое ползет вверх, пятится, опускается, к такому
зловещему, черному, задымленному небу, которое может
повиснуть лишь над траурным Океаном, бегут каски, колеса, ладьи,
лошадиные крупы.— Баталия !
Подними голову: кривой деревянный мост; последние
огороды Самарии; размалеванные маски в дрожащем от
ночного холода свете фонаря; внизу у реки—простушка-
ундина, шорох ее платья; светящиеся черепа на мутно-
зеленом фоне и прочие фантасмагории—пригород.
Дороги, стиснутые стенами и решетками—они едва
сдерживают зеленые буйные купы, чудо-цветы,— сестры-
близнецы, пылающие сердца,—проклятый Дамаск, нет ему
конца, владения сказочной зарейнской, японской, гуараний-
ской аристократии, еще способной принимать музыку
предков; попадаются и навсегда заколоченные кабаки, и
принцессы; а если ты не слишком подавлен, созерцай светила—небо.
В то утро, когда в снежном сиянии Вы боролись с Нею,
эти зеленые губы, лед, черные полотнища и голубые лучи,
пурпурные ароматы полярного солнца—твоя сила.
Перевод Г. Беляевой
ПЕРВОБЫТНОЕ
По прошествии дней и времен, после стран и людей,
Флаг—окровавленным мясом над шелком морей и
полярных цветов (которых не существует);
1 Порывая с былыми фанфарами доблести—они еще нам
буравят сердце и мозг,—вдали от убийц из прошлого —


272 ILLUMINATIONS
Oh ! Le pavillon en viande saignante sur la soie des mers et
des fleurs arctiques ; (elles n'existent pas.)
Douceurs !
Les brasiers, pleuvant aux rafales de givre,— Douceurs!—les
feux à la pluie du vent de diamants jetée par le cœur terrestre
éternellement carbonisé pour nous.— О monde! —
(Loin des vieilles retraites et des vieilles flammes, qu'on
entend, qu'on sent,)
Les brasiers et les écumes. La musique, virement des gouffres
et choc des glaçons aux astres.
О Douceurs, ô monde, ô musique! Et là, les formes, les
sueurs, les chevelures et les yeux, flottant. Et les larmes
blanches, bouillantes,—ô douceurs!—et la voix féminine arrivée
au fond des volcans et des grottes arctiques.
Le pavillon...
SOLDE
A vendre ce que les Juifs n'ont pas vendu, ce que noblesse ni
crime n'ont goûté, ce qu'ignorent l'amour maudit et la probité
infernale des masses ; ce que le temps ni la science n'ont pas à
reconnaître ;
Les Voix reconstituées ; l'éveil fraternel de toutes les énergies
chorales et orchestrales et leurs applications instantanées ;
l'occasion, unique, de dégager nos sens !
A vendre les Corps sans prix, hors de toute race, de tout
monde, de tout sexe, de toute descendance ! Les richesses
jaillissant à chaque démarche ! Solde de diamants sans contrôle !
A vendre l'anarchie pour les masses ; la satisfaction
irrépressible pour les amateurs supérieurs ; la mort atroce pour les fidèles
et les amants !
A vendre les habitations et les migrations, sports, féeries et
comforts parfaits, et le bruit, le mouvement et l'avenir qu'ils
font !


ОЗАРЕНИЯ 273
О! Флаг—окровавленным мясом над шелком морей и
полярных цветов (которых не существует);
Нега!
Костры-водометы взвихряются ливнями льдистых
кристаллов—о, Нега!—дождь алмазного ветра огней,
извергаемый сердцем земли, вновь и вновь ради нас бесконечно
сгорающим.—О, мирозданье !
(Вдали от старых убежищ и старых пожарищ-^с нами
поныне их грохот и гарь);
Пламя и пена! Музыка, кружение бездн, столкновение
льдин и светил.
О, Нега, о, мирозданье, о, музыка! Проплывающие глаза,
волосы, пот, очертанья! И кипение слез белоснежных—о
нега!—женский голос—в недрах вулканов и полярных
пещер.
Флаг...
Перевод И. Кузнецовой
РАСПРОДАЖА
Продается весь хлам, что не распродан евреями, все, что
не распробовано ни злодейством, ни благородством, все, что
осталось неведомо для окаянной любви и кромешной
честности масс; что не должны распознать время и наука.
Возрожденные Голоса; братское пробуждение всей
хоральной и оркестральной мощи вкупе с сиюминутным ее
приложеньем; единственная в своем роде возможность
высвобождения чувств!
Продаются бесценные Тела, независимо от расы,
принадлежности к миру, полу, потомству! Сокровища на каждом
шагу! Бесконтрольная распродажа алмазов!
Продаются анархия массам, неискоренимая
пресыщенность—высокомерным знатокам, жестокая смерть—
верующим и любовникам!
Продаются пристанища и кочевья, безупречные
спортивные состязанья, феерии и житейские блага; продается
творимое ими грядущее, гул его и напор!


274 ILLUMINATIONS
A vendre les applications de calcul et les sauts d'harmonie
inouïs. Les trouvailles et les termes non soupçonnés, possession
immédiate,
Elan insensé et infini aux splendeurs invisibles, aux délices
insensibles,—et ses secrets affolants pour chaque vice—et sa
gaîté effrayante pour la foule.
A vendre les Corps, les voix, l'immense opulence inquestiona-
ble, ce qu'on ne vendra jamais. Les vendeurs ne sont pas à bout
de solde ! Les voyageurs n'ont pas à rendre leur commission de si
tôt!
FAIRY
Pour Hélène se conjurèrent les sèves ornamentales dans les
ombres vierges et les clartés impassibles dans le silence astral.
L'ardeur de l'été fut confiée à des oiseaux muets et l'indolence
requise à une barque de deuils sans prix par des anses d'amours
morts et de parfums affaissés.
— Après le moment de l'air des bûcheronnes à la rumeur du
torrent sous la ruine des bois, de la sonnerie des bestiaux à l'écho
des vais, et des cris des steppes.—
Pour l'enfance d'Hélène frissonnèrent les fourrures et les
ombres—et le sein des pauvres, et les légendes du ciel.
Et ses yeux et sa danse supérieurs encore aux éclats précieux,
aux influences froides, au plaisir du décor et de l'heure uniques.
GUERRE
Enfant, certains ciels ont affiné mon optique: tous les
caractères nuancèrent ma physionomie. Les Phénomènes
s'émurent.— A présent, l'inflexion éternelle des moments et l'infini des


ОЗАРЕНИЯ 275
Продаются прилежность расчетов и неслыханные взлеты
гармонии. Непредсказуемые находки и сроки, мгновенная
одержимость.
Безрассудный и бесконечный порыв к незримым велико-
лепьям, к усладам, непостижимым для чувств,—и его тайны,
гибельные для любого порока,—и его устрашающее для
толпы ликованье.
Продаются Тела, голоса, неизмеримое и неоспоримое
изобилье, все то, чего вовеки не распродашь! Торговцы не
кончили распродажу! Лотошникам хватит работы еще
надолго!
Перевод Ю. Стефанова
FAIRY
Ради Елены слились странные соки в девственном сумраке
и невозмутимые светочи в звездном безмолвии. Жар лета был
вверен птицам немым, а неизбежное равнодушье—бесценной
ладье похоронной, чьи уключины—мертвые страсти и
выдохшиеся ароматы.
Потом в свой черед запели жены дровосеков под рокот
ручья в лесу разоренном, бубенцы коров зазвенели под
отклик долин и крики степей.
Ради ее младенческих лет содрогнулись меха и тени—и
бедняцкие спины, и легенды небес.
И очи ее и пляска превыше брызг драгоценных, превыше
холодных влияний, превыше услад неповторимого места и
мига.
Перевод Ю. Стефанова
ВОЙНА
В детстве небеса разных широт сделали меня зорче.
Чужие черты оттенили мой собственный облик. Ожила суть
явлений. Теперь безостановочный бег времени и расчисленная


276 ILLUMINATIONS
mathématiques me chassent par ce monde où je subis tous les
succès civils, respecté de l'enfance étrange et des affections
énormes.—Je songe à une Guerre, de droit ou de force, de
logique bien imprévue.
C'est aussi simple qu'une phrase musicale.
JEUNESSE
I
DIMANCHE
Les calculs de côté, Tinévitable descente du ciel, et la visite
des souvenirs et la séance des rhythmes occupent la demeure, la
tête et le monde de l'esprit.
— Un cheval détale sur le turf suburbain, et le long des
cultures et des boisements, percé par la peste carbonique. Une
misérable femme de drame, quelque part dans le monde, soupire
après des abandons improbables. Les desperadoes languissent
après l'orage, l'ivresse et les blessures. De petits enfants
étouffent des malédictions le long des rivières.—
Reprenons l'étude au bruit de l'œuvre dévorante qui se
rassemble et remonte dans les masses.
II
SONNET
Homme de constitution ordinaire, la chair n'était-elle pas un
fruit pendu dans le verger, ô journées enfantes ! le corps un trésor
à prodiguer; ô aimer, le péril ou la force de Psyché? La terre
avait des versants fertiles en princes et en artistes, et la
descendance et la race nous poussaient aux crimes et aux deuils :
le monde votre fortune et votre péril. Mais à présent, ce labeur
comblé, toi, tes calculs, toi, tes impatiences, ne sont plus que
votre danse et votre voix, non fixées et point forcées, quoique
d'un double événement d'invention et de succès une raison, en


ОЗАРЕНИЯ 277
бесконечность гонят меня по свету, где мне выпадает
разнообразный цивильный успех, где странное детство и
скандальные привязанности щадят меня.—Вольно или невольно, по
непредсказуемой логике, я задумываюсь о Войне.
Это так же просто, как музыкальная фраза.
Перевод Г. Беляевой
ЮНОСТЬ
I
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Расчеты отложены, неуклонно снижается небо, и
пришествие воспоминаний и представление ритмов заполняют
жилище, голову и мир духа.
Лошадь скачет во весь опор по пригородному ипподрому
вдоль посевов и насаждений, пришпоренная угольной чумой.
Где-то на свете томится после немыслимых отречений
горемычная героиня драмы. Отчаянные головорезы изнемогают
от бури, пьянства и ран. Малые дети вдоль рек сдерживают
проклятия.
Вернемся к занятиям под шум всепожирающего творения,
которое уплотняется и вздымается.
II
СОНЕТ
Мужчина нормального склада, плоть не была ли плодом,
висевшим на ветке сада — о, дни-младенцы! — тело —
сокровищем, ждущим растраты; о, любовь—гибель это иль
сила Психеи? На земле были некогда плодородные склоны,
приносившие урожаи артистов и принцев, а происхожденье и
род нас толкали к злодействам и горьким утратам: мир, ваше
богатство и гибель. Но ныне, когда этот труд завершен, ты,
расчеты твои, ты, нетерпенье твое—это только ваш голос и
ваша пляска, не заученные и не натужные, хотя и с двойною


278 ILLUMINATIONS
l'humanité fraternelle et discrète par l'univers sans images; — la
force et le droit réfléchissent la danse et la voix à présent
seulement appréciées.
III
VINGT ANS
Les voix instructives exilées... L'ingénuité physique
amèrement rassise... Adagio. Ah! l'égoïsme infini de l'adolescence,
l'optimisme studieux : que le monde était plein de fleurs cet été !
Les airs et les formes mourant... Un chœur, pour calmer
l'impuissance et l'absence ! Un chœur de verres de mélodies
nocturnes... En effet les nerfs vont vite chasser.
IV
Tu en es encore à la tentation d'Antoine. L'ébat du zèle
écourté, les tics d'orgueil puéril, l'affaissement et l'effroi. Mais tu
te mettras à ce travail: toutes les possibilités harmoniques et
architecturales s'émouvront autour de ton siège. Des êtres
parfaits, imprévus, s'offriront à tes expériences. Dans tes
environs affluera rêveusement la curiosité d'anciennes foules et
de luxes oisifs. Ta mémoire et tes sens ne seront que la nourriture
de ton impulsion créatrice. Quant au monde, quand tu sortiras,
que sera-t-il devenu? En tout cas, rien des apparences actuelles.
PROMONTOIRE
L'aube d'or et la soirée frissonnante trouvent notre brick en
large en face de cette villa et de ses dépendances, qui forment un
promontoire aussi étendu que l'Epire et le Péloponnèse, ou que la
grande île du Japon, ou que l'Arabie ! Des fanums qu'éclaire la
rentrée des théories, d'immenses vues de la défense des côtes


ОЗАРЕНИЯ 279
развязкой для мысли—открытием и торжеством,—среди
молчаливого человечьего братства, в мире без образов; —
мощь и закон отражают пляску и голос, только ныне
распознанные.
III
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ
Нравоучительные голоса в изгнании... Горько обузданная
наивность тела... Адажио. О, безмерная эгоистичность
отрочества, прилежный оптимизм: сколько цветов цвело в мире
тем летом! Умиранье мотивов и очертаний... Хор, чтоб унять
одиночество и бессилье! Хор стеклянных ночных мелодий...
И впрямь нервы скоро начнут дрейфовать.
IV
Ты все еще во власти искушения святого Антония.
Подскоки обрубленного энтузиазма, всплески детской
гордыни, подавленность, страх. И все-таки ты возьмешься за эту
работу: все возможности зодчества и гармонии придут в
движение вокруг тебя. Совершенные и непредсказуемые
создания готовы будут послужить твоим экспериментам. В
твое окружение прихлынет мечтательное любопытство
древних толп и праздной роскоши. Твои воспоминания и чувства
станут лишь пищей для созидания. Но что же будет с миром,
когда ты его покинешь? Одно лишь точно: ни следа от
нынешних обличий.
Перевод И. Кузнецовой
МЫС
Золотая заря и зябкое повечерье встречают наш бриг в
открытом море, в виду этой виллы со всеми ее пристройками,
которыми занят весь мыс — а он не уступит Эпиру и
Пелопоннесу, или главному из Японских островов, а то и
Аравии! Святилища озаряются при возвращении процессий;


280 ILLUMINATIONS
modernes ; des dunes illustrées de chaudes fleurs et de
bacchanales ; de grands canaux de Carthage et des Embankments d'une
Venise louche ; de molles éruptions d'Etnas et des crevasses de
fleurs et d'eaux des glaciers ; des lavoirs entourés de peupliers
d'Allemagne ; des talus de parcs singuliers penchant des têtes
d'Arbre du Japon ; et les façades circulaires des « Royal » ou des
«Grand» de Scarbro' ou de Brooklyn; et leurs railways
flanquent, creusent, surplombent les dispositions dans cet Hôtel,
choisies dans l'histoire des plus élégantes et des plus colossales
constructions de l'Italie, de l'Amérique et de l'Asie, dont les
fenêtres et les terrasses à présent pleines d'éclairages, de boissons
et de brises riches, sont ouvertes à l'esprit des voyageurs et des
nobles — qui permettent, aux heures du jour, à toutes les
tarentelles des côtes,— et même aux ritournelles des vallées
illustres de l'art, de décorer merveilleusement les façades du
Palais-Promontoire.
SCÈNES
L'ancienne Comédie poursuit ses accords et divise ses Idylles :
Des boulevards de tréteaux.
Un long pier en bois d'un bout à l'autre d'un champ rocailleux
où la foule barbare évolue sous les arbres dépouillés.
Dans des corridors de gaze noire, suivant le pas des
promeneurs aux lanternes et aux feuilles.
Des oiseaux des mystères s'abattent sur un ponton de
maçonnerie mû par l'archipel couvert des embarcations des
spectateurs.
Des scènes lyriques accompagnées de flûte et de tambour
s'inclinent dans des réduits ménagés sous les plafonds, autour des
salons de clubs modernes ou des salles de l'Orient ancien.
La féerie manœuvre au sommet d'un amphithéâtre couronné
par les taillis,— ou s'agite et module pour les Béotiens, dans
l'ombre des futaies mouvantes sur l'arête des cultures.
L'opéra-comique se divise sur notre scène à l'arête
d'intersection de dix cloisons dressées de la galerie aux feux.


ОЗАРЕНИЯ 281
неоглядные виды современных береговых укреплений; дюны
в убранстве жарких цветов и вакханалий; исполинские каналы
Карфагена и сваи обманной Венеции; вялые извержения Этны
и расщелины в ледниках, где полно воды и цветов; мостки,
осененные тополями Германии; откосы диковинных парков,
где клонятся кроны японских дерев; и круговые фасады
роскошных отелей Скарборо или Бруклина; и рельсы надзем-
ки, что опоясывают, пронизывают и перекрывают постройки
этого Отеля, возведенные по образцу самых изящных и
колоссальных зданий Италии, Америюги Азии,—постройки,
чьи окна и террасы, полные вечером света, хмеля и свежего
ветра, открыты для путешественников и для знати,—а днем
позволяют и береговым тарантеллам, и даже ритурнелям из
долов, славных искусством, дивно украсить фасады Мыса-
Дворца.
Перевод Ю. Стефанова
СЦЕНЫ
Звучат аккорды древней Комедии, и она распадается на
сонм Пасторалей:
Бульвары подмостков.
Длинный бревенчатый пирс от края до края кремнистой
поляны, где среди голых деревьев бродит орда дикарей.
В коридорах из черного флера, вслед за гуляющими с
фонарями и листьями.
Птицы мистерий слетаются на кирпичную плавучую
пристань—ее покачивает архипелаг, усеянный лодками зрителей.
Музыкальные представленья под флейту и барабан
накреняются в нишах под потолками, вокруг современных клубных
салонов или древних залов Востока.
Феерия проплывает, лавируя, в верхних рядах амфитеатра,
увенчанных порослью леса, или трепещет над кромкой полей,
под сенью могучих, колышущихся деревьев и изощряется в
модуляциях перед профанами.
Комическая опера дробится на нашей сцене, на скрещенье
десятка перегородок, рассекающих рампу и ярусы.
Перевод И. Кузнецовой


282 ILLUMINATIONS
SOIR HISTORIQUE
En quelque soir, par exemple, que se trouve le touriste naïf,
retiré de nos horreurs économiques, la main d'un maître anime le
clavecin des prés ; on joue aux cartes au fond de l'étang, miroir
évocateur des reines et des mignonnes ; on a les saintes, les
voiles, et les fils d'harmonie, et les chromatismes légendaires, sur
le couchant.
Il frissonne au passage des chasses et des hordes. La comédie
goutte sur les tréteaux de gazon. Et l'embarras des pauvres et des
faibles sur ces plans stupides !
A sa vision esclave, l'Allemagne s'échafaude vers des lunes ;
les déserts tartares s'éclairent; les révoltes anciennes grouillent
dans le centre du Céleste Empire ; par les escaliers et les fauteuils
de rocs, un petit monde blême et plat, Afrique et Occidents, va
s'édifier. Puis un ballet de mers et de nuits connues, une chimie
sans valeur, et des mélodies impossibles.
La même magie bourgeoise à tous les points où la malle nous
déposera! Le plus élémentaire physicien sent qu'il n'est plus
possible de se soumettre à cette atmosphère personnelle, brume
de remords physiques, dont la constatation est déjà une affliction.
Non! Le moment de Fétuve, des mers enlevées, des
embrasements souterrains, de la planète emportée, et des
exterminations conséquentes, certitudes si peu malignement
indiquées dans la Bible et par les Nornes et qu'il sera donné à
l'être sérieux de surveiller.— Cependant ce ne sera point un effet
de légende !
BOTTOM
La réalité étant trop épineuse pour mon grand caractère,—je
me trouvai néanmoins chez Madame, en gros oiseau gris bleu
s'essorant vers les moulures du plafond et traînant l'aile dans les
ombres de la soirée.


ОЗАРЕНИЯ 283
ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР
В какой бы из вечеров ни появился, к примеру, наивный
турист, далекий от наших экономических ужасов, рука
маэстро одушевляет клавесинную сюиту лугов; в карты
играют в озерных глубинах—в зеркальной глади зыблются
образы фавориток и королев; святые мученицы и паруса, и
нити гармонии, и хроматизмы легенд—все предстает в час
заката.
Он дрожит, когда мимо несутся своры и орды. Комедия —
капля за каплей—сочится на мураву подмостков. А
растерянность бедных и слабых на этом глупейшем фоне!
В рабской грезе Германия громоздится до звезд; зарево
стоит над татарской пустыней; старый как мир бунт клокочет
в центре Небесной империи; по гранитным уступам лестниц и
тронов бледный и плоский мирок, Запад и Африка, будут
себя созидать. Затем коловращение знакомых морей и ночей,
грошовая химия, немыслимая музыка.
Буржуазная магия всюду, куда ни доставит нас дилижанс!
Самый плохонький физик чувствует, что невозможно более
мириться с атмосферой личной власти, растравой физических
угрызений, одно осознание их—уже несчастье.
Нет! Время парильни, морей, уносимых прочь, подземных
взрывов, планеты, несущейся в тартарары, методических
истреблений—эти бесспорные события, без всякого злого
умысла предсказанные Норнами и в Библии,—все дано
наблюдать разумному существу.—Дело, однако, не в
легендарном пророчестве!
Перевод Г. Беляевой
воттом
Поскольку действительность была слишком тернистой для
моей широкой натуры, я оказался-таки у Мадам, большой
серо-голубой птицей взметнувшись к лепному потолку и
протащив крыло в сумрак вечера.


284 ILLUMINATIONS
Je fus, au pied du baldaquin supportant ses bijoux adorés et
ses chefs-d'œuvre physiques, un gros ours aux gencives violettes
et au poil chenu de chagrin, les yeux aux cristaux et aux argents
des consoles.
Tout se fit ombre et aquarium ardent. Au matin,—aube de
juin batailleuse,—je courus aux champs, âne, claironnant et
brandissant mon grief, jusqu'à ce que les Sabines de la banlieue
vinrent se jeter à mon poitrail.
H
Toutes les monstruosités violent les gestes atroces d'Hortense.
Sa solitude est la mécanique erotique, sa lassitude, la dynamique
amoureuse. Sous la surveillance d'une enfance elle a été, à des
époques nombreuses, l'ardente hygiène des races. Sa porte est
ouverte à la misère. Là, la moralité des êtres actuels se décorpore
en sa passion ou en son action—О terrible frisson des amours
novices sur le sol sanglant et par l'hydrogène clarteux ! trouvez
Hortense.
MOUVEMENT
Le mouvement de lacet sur la berge des chutes du fleuve,
Le gouffre à l'étambot,
La célérité de la rampe,
L'énorme passade du courant
Mènent par les lumières inouïes
Et la nouveauté chimique*
Les voyageurs entourés des trombes du val
Et du strom.


ОЗАРЕНИЯ 285
Я стал—у подножья балдахина, прикрывавшего
великолепье ее сокровищ и телесные ее совершенства,—толстым
медведем с лиловыми деснами и поседевшей от печали
шерстью, а в глазах—блеск хрусталя и серебра консолей.
Все сделалось тьмой и жарким аквариумом. Наутро—
драчливой июньской зарей—я удрал в поля, трубя, словно
осел, о своей обиде и размахивая ею, пока сабинянки
предместий не стали бросаться мне на грудь.
Перевод Г. Беляевой
«И»
Всяческие мерзости грубо уродуют движения Гортензии.
Ее уединение — эротическая машинальность, ее усталость—
любовная динамичность. Одно лишь детство наблюдало, как в
самые разные времена она была пылкой гигиеной
сверстников. Ее дверь распахнута невзгодам. Там мораль
современников разлагается в ее страсти или ремесле. О, чудовищная
дрожь новичков, вкусивших любви на кровавом полу, в
жиденьком водороде рассвета! Найдите Гортензию!
Перевод Г. Беляевой
ДВИЖЕНИЕ
Зигзаги движения вдоль высокого брега речных каскадов,
Пучина за ахтерштевнем,
Проворство борта,
Неистовый рывок потока
Влекут сквозь неслыханную премудрость
По химической новизне
Пассажиров меж смерчами
И рокочущими водоворотами.


286 ILLUMINATIONS
Ce sont les conquérants du monde
Cherchant la fortune chimique personnelle ;
Le sport et le comf ort voyagent avec eux ;
Ils emmènent l'éducation
Des races, des classes et des bêtes, sur ce vaisseau
Repos et vertige
A la lumière diluvienne,
Aux terribles soirs d'étude.
Car de la causerie parmi les appareils, le sang, les fleurs, le feu,
les bijoux,
Des comptes agités à ce bord fuyard,
— On voit, roulant comme une digue au delà de la route
hydraulique motrice,
Monstrueux, s'éclairant sans fin,— leur stock d'études;
Eux chassés dans l'extase harmonique,
Et l'héroïsme de la découverte.
Aux accidents atmosphériques les plus surprenants,
Un couple de jeunesse, s'isole sur l'arche,
— Est-ce ancienne sauvagerie qu'on pardonne?—
Et chante et se poste.
DEVOTION
A ma sœur Louise Vanaen de Voringhem: — Sa cornette bleue
tournée à la mer du Nord.—Pour les naufragés.
A ma sœur Léonie Aubois d'Ashby. Baou—l'herbe d'été
bourdonnante et puante.— Pour la fièvre des mères et des
enfants.
A Lulu,— démon—qui a conservé un goût pour les oratoires
du temps des Amies et de son éducation incomplète. Pour les
hommes ! A madame ***.
A l'adolescent que je fus. A ce saint vieillard, ermitage ou
mission.
A l'esprit des pauvres. Et à un très haut clergé.


ОЗАРЕНИЯ 287
Они—покорители мира,
Искатели личной химической выгоды;
Спорт и комфорт путешествуют с ними;
Они прихватили и воспитание
Рас, классов, животных на этот корабль,
Головокруженье и отдых
В свеченье потопа,
Жуткими вечерами ученья.
Ибо в беседах среди оснащения, крови, цветов, огня,
драгоценностей,
В расчетах, которыми машут на корабле-беглеце,
Видно, как надвигается, словно какая-то дамба, за катящейся
водной дорогой
Безобразное, непрерывно мерцающее — хранилище их
познаний;
Они дрейфуют по воле гармонического экстаза
И героизма открытий.
При самых диковинных атмосферных перипетиях
На ковчеге уединяется юная пара,
— Не дикость ли древняя, достойная снисхождения?—
И поет, и встает на часы.
Перевод И. Кузнецовой
БЛАГОЧЕСТИЕ
Сестре моей Луизе Ванан из Ворингема.— К Северному
морю повернут ее голубой чепец.— За потерпевших
кораблекрушение.
Сестре моей Леони Обуа из Эшби. Поющая и смрадная
летняя трава—бау.— За матерей и детей в лихорадке.
Л юлю—демоническому созданию, не утратившему
пристрастия к молельням времен Подруг и своего незаконченного
образования. За мужчин! Госпоже***.
Подростку, которым я некогда был. Этому старцу
святому, отшельничеству или миссии.
Духу нищих. И очень высокому духовенству.


288 ILLUMINATIONS
Aussi bien à tout culte en telle place de culte mémoriale et
parmi tels événements qu'il faille se rendre, suivant les
aspirations du moment ou bien notre propre vice sérieux.
Ce soir à Circeto des hautes glaces, grasse comme le poisson,
et enluminée comme les dix mois de la nuit rouge,—(son cœur
ambre et spunk),—pour ma seule prière muette comme ces
régions de nuit et précédant des bravoures plus violentes que ce
chaos polaire.
A tout prix et avec tous les airs, même dans des voyages
métaphysiques.— Mais plus alors.
DÉMOCRATIE
«Le drapeau va au paysage immonde, et notre patois étouffe
le tambour.
«Aux centres nous alimenterons la plus cynique prostitution.
Nous massacrerons les révoltes logiques.
«Aux pays poivrés et détrempés!—au service des plus
monstrueuses exploitations industrielles ou militaires.
« Au revoir ici, n'importe où. Conscrits du bon vouloir, nous
aurons la philosophie féroce; ignorants pour la science, roués
pour le confort ; la crevaison pour le monde qui va. C'est la vraie
marche. En avant, route ! »
GÉNIE
II est l'affection et le présent puisqu'il a fait la maison ouverte
à l'hiver écumeux et à la rumeur de l'été, lui qui a purifié les
boissons et les aliments, lui qui est le charme des lieux fuyants et
le délice surhumain des stations. Il est l'affection et l'avenir, la


ОЗАРЕНИЯ 289
И всякому культу в местах приснопамятных культов среди
тех или иных событий, коему следовало бы служить,
повинуясь минутным порывам или собственному нешуточному
пороку.
Сегодня вечером—Сирсето из высоких льдов,
лоснящейся, как рыба, и разрумяненной, как десять месяцев пурпурной
ночи,—(сердце ее—амбра и трут),— за единственную мою
молитву, немую, как эта вотчина ночи, и предваряющую
дерзновения, еще более необузданные, чем этот полярный
хаос.
Любой ценой и на всех ветрах, даже в метафизических
странствиях.—Но не тогда.
Перевод И. Кузнецовой
ДЕМОКРАТИЯ
«Знамя ярче на грязи пейзажа, и наша брань заглушает
барабанную дробь.
В столицах у нас расцветет самый наглый разврат. Мы
потопим в крови любой осмысленный бунт.
Во влажные пряные страны!—на службу самым
чудовищным военно-промышленным спрутам.
До встречи тут или там. Мы добровольцы, и наши
заповеди жестоки, невежды в науке, в комфорте доки,
грядущее пусть подохнет. Пробил наш час. Вперед, шагом
марш!»
Перевод Н. Стрижевской
ГЕНИЙ
Он настоящее и любовь, ибо он настежь дверь распахнул в
белопенную зиму и летний гул, он очистил питье и пищу, в
нем прелесть мест мимолетных и несказанная отдыха
радость. Он грядущее и любовь, он страсть и мощь, что видятся


290 ILLUMINATIONS
force et l'amour que nous, debout dans les rages et les ennuis,
nous voyons passer dans le ciel de tempête et les drapeaux
d'extase.
Il est l'amour, mesure parfaite et réinventée, raison
merveilleuse et imprévue, et l'éternité: machine aimée des qualités
fatales. Nous avons tous eu l'épouvante de sa concession et de la
nôtre : ô jouissance de notre santé, élan de nos facultés, affection
égoïste et passion pour lui, lui qui nous aime pour sa vie infinie...
Et nous nous le rappelons et il voyage... Et si l'Adoration s'en
va, sonne, sa promesse sonne: «Arrière ces superstitions, ces
anciens corps, ces ménages et ces âges. C'est cette époque-ci qui
a sombré ! »
II ne s'en ira pas, il ne redescendra pas d'un ciel, il
n'accomplira pas la rédemption des colères de femmes et des
gaîtés des hommes et de tout ce péché : car c'est fait, lui étant, et
étant aimé.
О ses souffles, ses têtes, ses courses ; la terrible célérité de la
perfection des formes et de l'action.
О fécondité de l'esprit et immensité de l'univers !
Son corps ! Le dégagement rêvé, le brisement de la grâce
croisée de violence nouvelle !
Sa vue, sa vue ! tous les agenouillages anciens et les peines
relevées à sa suite.
Son jour! l'abolition de toutes souffrances sonores et
mouvantes dans la musique plus intense.
Son pas ! les migrations plus énormes que les anciennes
invasions.
О lui et nous ! l'orgueil plus bienveillant que les charités
perdues.
О monde ! et le chant clair des malheurs nouveaux !
Il nous a connus tous et nous a tous aimés. Sachons, cette
nuit d'hiver, de cap en cap, du pôle tumultueux au château, de la
foule à la plage, de regards en regards, forces et sentiments las, le
héler et le voir, et le renvoyer, et sous les marées et au haut des
déserts de neige, suivre ses vues, ses souffles, son corps, son
jour.


ОЗАРЕНИЯ 291
нам, застывшим средь скуки и злобы, летящими по небу
шторма в знаменах восторга.
Он любовь, идеальная мера, открытая вновь, разум
внезапный и безупречный, он вечность, круговорот роковой
неповторимых свойств. Все наши силы, все наши порывы
устремлены к нему, вся наша страсть и весь наш пыл
обращены к нему, к тому, кто нам посвятил свою
бесконечную жизнь...
Мы помним о нем, и странствует он... И когда поклонение
гаснет, звенит, звенит его весть: «Прочь суеверья и дряхлую
плоть, затхлость домов и веков. Сдохла эпоха!»
Он не уйдет и не снизойдет к нам с небес, и не искупит ни
женского гнева, ни веселья мужчин, ни прочей скверны, ибо
это было при нем и когда он был любим.
О, сколько обличий, линий, дыханий, ослепительность
совершенства форм и деяний!
О, разум нетленный и бесконечность вселенной!
Тело его! Вожделенное освобождение, волна благодати,
слитая с новым неистовством!
Явленье его, явленье его! Страдальцы, простертые ниц,
встают у него на пути.
Его сиянье! Исчезновенье гула страданий и скорби в
музыке более мощной.
Поступь его! Шествие неисчислимее древних нашествий.
Он и мы! Гордость куда благодатней милосердия
утраченного.
О, мир! О, светлая песнь новых бед!
Он всех нас узнал и всех возлюбил. Сумеем же в эту
зимнюю ночь от мыса к мысу, от шквального полюса к
развалинам замка, средь людских толп и морских волн, от
взгляда к взгляду, уже без чувств и без сил, его призывать, и
его различать, и снова терять, и под толщей вод и сквозь
пустыни снежных высот идти за ним, за его взором, за его
телом, его дыханьем, его сияньем.
Перевод Н. Стрижевской


UNE SEASON EN ENFER
ПОРА В АДУ


«Jadis, si je me souviens bien, ma vie était un festin où
s'ouvraient tous les cœurs, où tous les vins coulaient.
Un soir, j'ai assis la Beauté sur mes genoux.— Et je l'ai
trouvée amère.— Et je l'ai injuriée.
Je me suis armé contre la justice.
Je me suis enfui. О sorcières, ô misère, ô haine, c'est à vous
que mon trésor a été confié l
Je parvins à faire s'évanouir dans mon esprit toute l'espérance
humaine. Sur toute joie pour l'étrangler j'ai fait le bond sourd de
la bête féroce.
J'ai appelé les bourreaux pour, en périssant, mordre la crosse
de leurs fusils. J'ai appelé les fléaux, pour m'étouffer avec le
sable, le sang. Le malheur a été mon dieu. Je me suis allongé
dans la boue. Je me suis séché à l'air du crime. Et j'ai joué de
bons tours à la folie.
Et le printemps m'a apporté l'affreux rire de l'idiot.
Or, tout dernièrement m'étant trouvé sur le point de faire le
dernier couac! j'ai songé à rechercher la clef du festin ancien, où
je reprendrais peut-être appétit.
La charité est cette clef.—Cette inspiration prouve que j'ai
rêvé !
«Tu resteras hyène, etc...,» se récrie le démon qui me
couronna de si aimables pavots. «Gagne la mort avec tous tes
appétits, et ton égoïsme et tous les péchés capitaux, »
Ah ! j'en ai trop pris : — Mais, cher Satan, je vous en conjure,
une prunelle moins irritée ! et en attendant les quelques petites
lâchetés en retard, vous qui aimez dans l'écrivain l'absence des
facultés descriptives ou instructives, je vous détache ces quelques
hideux feuillets de mon carnet de damné.


Когда-то, насколько я помню, жизнь моя была пиром, где
раскрывались сердца, где пенились вина.
Как-то вечером посадил я Красоту себе на колени.—И
горькой она оказалась.—И я оскорбил ее.
Я ополчился против справедливости.
Обратился в бегство. О колдуньи, ненависть и нищета, вам
доверил я свое сокровище!
Я сумел истребить в себе всякую надежду. Передушил все
радости земные—нещадно, словно дикий зверь.
Я призвал палачей, чтобы в час казни зубами впиться в
приклады их винтовок. Накликал на себя напасти, чтобы
задохнуться от песка и крови. Беду возлюбил как бога.
Вывалялся в грязи. Обсох на ветру преступления. Облапошил
само безумие.
И весна поднесла мне подарок—гнусавый смех идиота.
Но вот на днях, едва не дав петуха на прощанье, решил я
отыскать ключ к минувшим пиршествам и, может быть, вновь
обрести пристрастье к ним.
Ключ тот—милосердие.—И наитье это подтверждает,
что все былое—лишь сон.
«Навек останешься ты гнусью, и т. д.,—воскликнул
демон, наградивший меня венком из нежных маков.—Ты
достоин погибели со всеми страстями твоими, себялюбием и
прочими смертными грехами».
Да, много же я взял на себя! Но не раздражайтесь так,
любезный Сатана, умоляю вас! И в ожидании каких-нибудь
запоздалых мелких пакостей позвольте поднести вам эти
мерзкие листки из записной книжки проклятого—вам, кому
по душе писатели, начисто лишенные писательских
способностей.


296 UNE SAISON EN ENFER
MAUVAIS SANG
J'ai de mes ancêtres gaulois l'œil bleu blanc, la cervelle
étroite, et la maladresse dans la lutte. Je trouve mon habillement
aussi barbare que le leur. Mais je ne beurre pas ma chevelure.
Les Gaulois étaient les écorcheurs de bêtes, les brûleurs
d'herbes les plus ineptes de leur temps.
D'eux, j'ai: l'idolâtrie et l'amour du sacrilège;—oh! tous les
vices, colère, luxure,— magnifique, la luxure ; — surtout mensonge
et paresse.
J'ai horreur de tous les métiers. Maîtres et ouvriers, tous
paysans, ignobles. La main à plume vaut la main à charrue,—
Quel siècle à mains!—Je n'aurai jamais ma main. Après, la
domesticité mène trop loin. L'honnêteté de la mendicité me
navre. Les criminels dégoûtent comme des châtrés : moi, je suis
intact, et ça m'est égal.
Mais ! qui a fait ma langue perfide tellement, qu'elle ait guidé
et sauvegardé jusqu'ici ma paresse? Sans me servir pour vivre
même de mon corps, et plus oisif que le crapaud, j'ai vécu
partout. Pas une famille d'Europe que je ne connaisse.—
J'entends des familles comme la mienne, qui tiennent tout de la
déclaration des Droits de l'Homme.—J'ai connu chaque fils de
famille !
Si j'avais des antécédents à un point quelconque de l'histoire
de France !
Mais non, rien.
Il m'est bien évident que j'ai toujours été race inférieure. Je
ne puis comprendre la révolte. Ma race ne se souleva jamais que
pour piller: tels les loups à la bête qu'ils n'ont pas tuée.
Je me rappelle l'histoire de la France fille aînée de l'Église.
J'aurais fait, manant, le voyage de terre sainte ; j'ai dans la tête
des routes dans les plaines souabes, des vues de Byzance, des
remparts de Solyme ; le culte de Marie, l'attendrissement sur le
crucifié s'éveillent en moi parmi mille féeries profanes.—Je suis
assis, lépreux, sur les pots cassés et les orties, au pied d'un mur


ПОРА В АДУ 297
ДУРНАЯ КРОВЬ
От предков-галлов у меня мол очно-голубые глаза,
куриные мозги и неуклюжесть в драке. Полагаю, что и выряжен я
так же нелепо, как и они. Разве что не мажу голову маслом.
Галлы свежевали скот, выжигали траву—и все это делали
как недотепы.
От них у меня: страсть к идолопоклонству и кощунству;
всевозможные пороки—гнев, похоть—о, как она
изумительна, похоть!—а также лживость и лень.
Все ремесла мне ненавистны. Хозяева, рабочие, скопище
крестьян, все это—быдло. Рука пишущего стоит руки
пашущего. Вот уж, поистине, ручной век!—А я был и останусь
безруким. Прирученность в конце концов заводит слишком
далеко. Благородное нищенство надрывает мне душу.
Преступники же омерзительны, словно кастраты; впрочем,
плевать я на все это хотел—мое дело сторона.
Откуда, однако, в языке моем столько коварства, что он
до сих пор ухитрялся вести и блюсти мою лень? Я жил, не
зная пользы даже от собственного тела, праздный, как
жаба,—и где я только не жил! С кем только я не знался в
Европе!—Я имею в виду семейства вроде моего
собственного, последышей декларации Прав Человека.— Знавал я и
отпрысков таких семейств!
Ах, если бы у меня нашлись предшественники хоть на
каком-нибудь перепутье французской истории!
Но таковых нет и в помине.
Ясное дело, я человек без роду, без племени. Не понять
мне, что такое бунт. Такие, как я, восстают только для
грабежа—так шакалы рвут на куски не ими убитого зверя.
Вспоминаю историю Франции, страны, что слывет
старшей дочерью Церкви. Должно быть, простым мужиком
добрался я до Святой земли; из головы нейдут дороги средь
швабских долин, виды Византии, крепостные стены Солима;
культ Марии, умиление при виде Распятого воскресают во
мне рядом с тысячами мирских чудес.—Я, прокаженный,
сижу на груде черепков, в зарослях крапивы, у подножия


298 UNE SAISON EN ENFER
rongé par le soleil.— Plus tard, reître, j'aurais Ыvaqué sous les
nuits d'Allemagne.
Ah ! encore : je danse le sabbat dans une rouge clairière, avec
des vieilles et des enfants.
Je ne me souviens pas plus loin que cette terre-ci et le
christianisme. Je n'en finirais pas de me revoir dans ce passé.
Mais toujours seul; sans famille; même, quelle langue parlais-je?
Je ne me vois jamais dans les conseils du Christ; ni dans les
conseils des Seigneurs,— représentants du Christ.
Qu'étais-je au siècle dernier: je ne me retrouve
qu'aujourd'hui. Plus de vagabonds, plus de guerres vagues. La race
inférieure a tout couvert—le peuple, comme on dit, la raison; la
nation et la science.
Oh ! la science ! On a tout repris. Pour le corps et pour
l'âme,— le viatique,— on a la médecine et la philosophie,— les
remèdes de bonnes femmes et les chansons populaires arrangés.
Et les divertissements des princes et les jeux qu'ils interdisaient !
Géographie, cosmographie, mécanique, chimie!...
La science, la nouvelle noblesse ! Le progrès. Le monde
marche ! Pourquoi ne tournerait-il pas ?
C'est la vision des nombres. Nous allons à Г Esprit. C'est
très-certain, c'est oracle, ce que je dis. Je comprends, et ne
sachant m'expliquer sans paroles païennes, je voudrais me taire.
Le sang païen revient ! L'Esprit est proche, pourquoi Christ ne
m'aide-t-il pas, en donnant à mon âme noblesse et liberté. Hélas !
l'Evangile a passé ! l'Evangile ! l'Evangile.
J'attends Dieu avec gourmandise. Je suis de race inférieure de
toute éternité.
Me voici sur la plage armoricaine. Que les villes s'allument
dans le soir. Ma journée est faite ; je quitte l'Europe. L'air marin
brûlera mes poumons; les climats perdus me tanneront. Nager,
broyer l'herbe, chasser, fumer surtout; boire des liqueurs fortes
comme du métal bouillant,—comme faisaient ces chers ancêtres
autour des feux.
Je reviendrai, avec des membres de fer, la peau sombre, l'œil
furieux : sur mon masque, on me jugera d'une race forte. J'aurai


ПОРА В АДУ 299
изглоданной солнцем стены.— А столетия спустя, солдат-
наемник, я, должно быть, ночевал под небом Германии.
Да, вот еще что: я отплясываю на шабаше посреди
багровой поляны, вместе со старухами и детьми.
Не воображаю себя вне этой земли, вне христианства.
Никогда не перестану представлять себя в этом прошлом. Но
вечно одиноким и бесприютным; не помню даже, по-каковски
я говорил. Не могу вообразить себя среди отцов церкви, в
кругу сильных мира сего—христовых наместников.
А кем был я в минувшем веке? Ведь я обрел себя только
сегодня. Нет больше ни бродяг, ни смут. Все на свете
заполонила чернь—теперь ее величают народом; разум,
нация, наука.
О, наука! Все в ее власти! Для тела и для души—взамен
святого причастия—медицина и философия, сиречь снадобья
добрых кумушек и народные песни в новейшей аранжировке.
И утехи владык, и запретные некогда игры! География,
космография, механика, химия!..
Наука, новая аристократия! Прогресс. Мир движется
вперед! А отчего бы ему не вертеться на месте?
О видение чисел! Мы близимся к царству Духа. За
верность этого пророчества я ручаюсь. Мне оно понятно, но,
раз я не могу обойтись без языческих словес, лучше
умолкнуть.
Языческая кровь заговорила! Царство Духа близко, так
отчего же Христос не дарует моей душе благородство и
свободу? Увы! Евангелье изжило себя! Евангелье! Евангелье!
Я жду бога, как гурман ждет лакомое блюдо. Ведь я
плебей испокон веков.
Вот я на армориканском взморье. Пусть города полыхнут
в закатном огне. Мой день подошел к концу, я покидаю
Европу. Морской воздух прожжет мне легкие, солнце
неведомых широт выдубит кожу. Я буду плавать, валяться по траве,
охотиться и, само собой, курить; буду хлестать крепкие,
словно расплавленный металл, напитки—так это делали, сидя
у костра, дражайшие мои пращуры.
Ко1да я вернусь, у меня будут стальные мышцы,
загорелая кожа, неистовый взор. Взглянув на меня, всякий сразу


300 UNE SAISON EN ENFER
de l'or : je serai oisif et brutal. Les femmes soignent ces féroces
infirmes retour des pays chauds. Je serai mêlé aux affaires
politiques. Sauvé.
Maintenant je suis maudit, j'ai horreur de la patrie. Le
meilleur, c'est un sommeil bien ivre, sur la grève.
On ne part pas.—Reprenons les chemins d'ici, chargé de mon
vice, le vice qui a poussé ses racines de souffrance à mon côté,
dès l'âge de raison—qui monte au ciel, me bat, me renverse, me
traîne.
La dernière innocence et la dernière timidité. C'est dit. Ne
pas porter au monde mes dégoûts et mes trahisons.
Allons ! La marche, le fardeau, le désert, l'ennui et la colère.
A qui me louer? Quelle bête faut-il adorer? Quelle sainte
image attaque-t-on ? Quels cœurs briserai-je? Quel mensonge
dois-je tenir?—Dans quel sang marcher?
Plutôt, se garder de la justice.— La vie dure, l'abrutissement
simple,— soulever, le poing desséché, le couvercle du cercueil,
s'asseoir, s'étouffer. Ainsi point de vieillesse, ni de dangers : la
terreur n'est pas française.
— Ah ! je suis tellement délaissé que j'offre à n'importe
quelle divine image des élans vers la perfection.
О mon abnégation, ô ma charité merveilleuse ! ici-bas,
pourtant !
De profundis Domine, suis-je bête !
Encore tout enfant, j'admirais le forçat intraitable sur qui se
referme toujours le bagne ; je visitais les auberges et les garnis
qu'il aurait sacrés par son séjour; je voyais avec son idée le ciel
bleu et le travail fleuri de la campagne ; je flairais sa fatalité dans
les villes. Il avait plus de force qu'un saint, plus de bon sens
qu'un voyageur—et lui, lui seul ! pour témoin de sa gloire et de
sa raison.


ПОРА В АДУ 301
поймет, что я из породы сильных. У меня будет золото; я
буду праздным и жестоким. Женщины любят носиться с
такими вот свирепыми калеками, возвратившимися из жарких
стран. Я ввяжусь в политические интриги. Буду спасен.
А пока что я проклят, родина ужасает меня. Лучше
всего — напиться в стельку и уснуть прямо на берегу.
Никуда не уедешь.—Побреду по здешним дорогам,
изнемогая под бременем порока, пустившего во мне свои
мучительные корни еще в пору пробуждения разума,—порока, что
растет до небес, бичует меня, валит наземь и волочит за
собой.
Последки невинности, последки застенчивости. Этим все
сказано. Не выставлять же напоказ свое отвращение, свои
измены.
Ну что ж! Пеший путь, бремя, пустыня, тоска и гнев.
К кому бы мне наняться? Какому чудищу поклониться?
Какую святыню осквернить? Чьи сердца разбить? Что за
ложь вынашивать? По чьей крови ступать?
Главное—держаться подальше от правосудия.—Жизнь
жестока, отупляюще проста,—скинуть, что ли, иссохшей
рукой крышку с гроба, лечь в него, задохнуться? Тогда не
страшны тебе ни старость, ни опасности: ужасы вообще не
для французов.
— Ах, я так одинок, что готов свой порыв к совершенству
принести в жертву любому облику божества.
О мое самоотречение, о дивное мое милосердие! Но и
они—увы!—от мира сего!
De profundis Domine! Ну и болван же я!
Еще в раннем детстве я восторгался неисправимым
каторжником, вокруг которого навеки сомкнулись тюремные
стены; я обходил постоялые дворы и меблирашки,
освященные его присутствием; его глазами смотрел я на голубизну
небес и цветоносные радения полей; его роковую судьбу чуял
в городах. Он был могущественней любого святого,
проницательней любого первопроходца, и он, лишь он один, был
свидетелем собственной славы и правоты.


302 UNE SAISON EN ENFER
Sur les routes, par des nuits d'hiver, sans gite4 sans habits,
sans pain, une voix étreignait mon cœur gelé: «Faiblesse ou
force : te voilà, c'est la force. Tu ne sais ni où tu vas ni pourquoi
tu vas, entre partout, réponds à tout. On ne te tuera pas plus que
si tu étais cadavre. » Au matin j'avais le regard si perdu et la
contenance si morte, que ceux que j'ai rencontrés ne m'ont
peut-être pas vu.
Dans les villes la boue m'apparaissait soudainement rouge et
noire, comme une glace quand la lampe circule dans la chambre
voisine, comme un trésor dans la forêt ! Bonne chance, criais-je,
et je voyais une mer de flammes et de fumée au ciel ; et, à
gauche, à droite, toutes les richesses flambant comme un milliard
de tonnerres.
Mais l'orgie et la camaraderie des femmes m'étaient
interdites. Pas même un compagnon. Je me voyais devant une foule
exaspérée, en face du peloton d'exécution, pleurant du malheur
qu'ils n'aient pu comprendre, et pardonnant!—Comme Jeanne
d'Arc! — «Prêtres, professeurs, maîtres, vous vous trompez en
me livrant à la justice. Je n'ai jamais été de ce peuple-ci ; je n'ai
jamais été chrétien; je suis de la race qui chantait dans le
supplice ; je ne comprends pas les lois ; je n'ai pas le sens moral,
je suis une brute: vous vous trompez... »
Oui, j'ai les yeux fermés à votre lumière. Je suis une bête, un
nègre. Mais je puis être sauvé. Vous êtes de faux nègres, vous
maniaques, féroces, avares. Marchand, tu es nègre ; magistrat, tu
es nègre ; général, tu es nègre ; empereur, vieille démangeaison, tu
es nègre: tu as bu d'une liqueur non taxée, de la fabrique de
Satan.—Ce peuple est inspiré par la fièvre et le cancer. Infirmes
et vieillards sont tellement respectables qu'ils demandent à être
bouillis.— Le plus malin est de quitter ce continent, où la folie
rôde pour pourvoir d'otages ces misérables. J'entre au vrai
royaume des enfants de Cham.
Connais-je encore la nature? me connais-je?—Plus de mots.
J'ensevelis les morts dans mon ventre. Cris, tambour, danse,
danse, danse, danse ! Je ne vois même pas l'heure où, les blancs
débarquant, je tomberai au néant.
Faim, soif, cris, danse, danse, danse, danse !


ПОРА В АДУ 303
Когда я, бесприютный, изголодавшийся, оборванный,
скитался зимними ночами по дорогам, чей-то голос заставлял
сжиматься мое окоченевшее сердце: «Слабость или сила—
выбирай! Ты выбрал силу. Ты не знаешь, куда и зачем
идешь,—входи же в любой дом, отвечай на любой вопрос.
Смерть грозит тебе не более, чем трупу». К утру во взгляде
моем сквозила такая оторопь, а все обличье так мертвело, что
прохожие, должно быть, и не видели меня.
Городская грязь внезапно казалась мне черно-красной,
словно зеркало при свете керосиновой лампы, которую
переносят с места на место в соседней комнате, словно
спрятанный в лесу клад. «Вот здорово!» — кричал я, видя в
небесах целое море огня и дыма, а слева и справа—груды
сокровищ, полыхающие мириадами молний.
Но гульба и дамское общество были не для меня. Ни
одного товарища. Вижу себя перед взбудораженной толпой,
лицом к лицу со взводом, построенным для исполнения
приговора: я плачу, оттого что они не могут меня понять, и
прощаю их — как Жанна д'Арк.— «Священники, хозяева
жизни, учителя, вы ошибаетесь, предавая меня в руки
правосудия! Нет у меня ничего общего с этим людом; я никогда не
был христианином; я из племени тех, кто поет под пыткой; я
не разумею законы; нет у меня понятия о морали; я
дикарь—вы ошибаетесь...»
Недоступна мне ваша просвещенность. Я скотина, я негр.
Но я могу спастись. А вот вы — поддельные негры,
кровожадные и алчные маньяки. Торгаш, ты негр; судья, ты негр;
вояка, ты негр; император, старый потаскун, ты негр,
налакавшийся контрабандного ликера из погребов Сатаны.—
Весь этот сброд дышит лихорадкой и зловонием раковой
опухоли. Калеки и старикашки внушают мне такое почтение,
что так и хочется сварить их живьем.— Надо бы исхитриться
и покинуть этот материк, по которому слоняется безумие,
набирая себе в заложники эту сволочь. Вернуться в истинное
царство сынов Хама.
Ведомо ли мне, что такое природа? И кто таков я
сам?—Довольно слов. Я хороню мертвецов в собственном
брюхе. Крики, гром барабана, пляс, пляс! Не хочу и думать о
том часе, когда, с прибытием белых, меня поглотит небытие.
Голод, жажда, крики, пляс, пляс, пляс, пляс!


304 UNE SAISON EN ENFER
Les blancs débarquent. Le canon ! Il faut se soumettre au
baptême, s'habiller, travailler.
J'ai reçu au cœur le coup de la grâce. Ah ! je ne l'avais pas
prévu !
Je n'ai point fait le mal. Les jours vont m'être légers, le
repentir me sera épargné. Je n'aurai pas eu les tourments de l'âme
presque morte au bien, où remonte la lumière sévère comme les
cierges funéraires. Le sort du fils de famille, cercueil prématuré
couvert de limpides larmes. Sans doute la débauche est bête, le
vice est bête ; il faut jeter la pourriture à l'écart. Mais l'horloge ne
sera pas arrivée à ne plus sonner que l'heure de la pure douleur !
Vais-je être enlevé comme un enfant, pour jouer au paradis dans
l'oubli de tout le malheur !
Vite! est-il d'autres vies? — Le sommeil dans la richesse est
impossible. La richesse a toujours été bien public. L'amour divin
seul octroie les clefs de la science. Je vois que la nature n'est
qu'un spectacle de bonté. Adieu chimères, idéals, erreurs.
Le chant raisonnable des anges s'élève du navire sauveur:
c'est l'amour divin.—Deux amours ! je puis mourir de l'amour
terrestre, mourir de dévouement. J'ai laissé des âmes dont la
peine s'accroîtra de mon départ! Vous me choisissez parmi les
naufragés, ceux qui restent sont-ils pas mes amis ?
Sauvez-les !
La raison m'est née. Le monde est bon. Je bénirai la vie.
J'aimerai mes frères. Ce ne sont plus des promesses d'enfance.
Ni l'espoir d'échapper à la vieillesse et à la mort. Dieu fait ma
force, et je loue Dieu.
L'ennui n'est plus mon amour. Les rages, les débauches, la
folie, dont je sais tous les élans et les désastres,—tout mon
fardeau est déposé. Apprécions sans vertige l'étendue de mon
innocence.
Je ne serais plus capable de demander le réconfort d'une
bastonnade. Je ne me crois pas embarqué pour une noce avec
Jésus-Christ pour beau-père.


ПОРА В АДУ 305
Белые высаживаются. Пушечный залп! Придется принять
крещение, напялить на себя одежду, работать.
Прямо в сердце мне снизошла благодать—вот чего уж я
не ожидал!
Я никому не причинял зла. Дни мои будут легки, я буду
избавлен от покаяния. Душа моя не изведает мук—она почти
мертва для добра, источающего жуткое, словно от
похоронных свеч, сияние. Удел маменькиного сынка—безвременная
могила, орошенная прозрачными слезами. Разврат, конечно,
вздор, порок—тоже, всю эту гниль надо отшвырнуть куда
подальше. Но еще не настало время, когда бой часов будет
возвещать лишь чистейшую скорбь. А быть может, меня
похитят, словно ребенка, и я, забыв все несчастья, буду себе
играть в раю!
Торопись! Кто знает, ждут ли нас иные жизни?—Сон и
богатство несовместимы. Богатство всегда принадлежало
обществу. Лишь божественная любовь дарует нам ключи
познания. Я удостоверился, что природа—это всего лишь
видимость добра. Прощайте, химеры, идеалы, заблуждения!
Рассудочное пение ангелов доносится со спасительного
корабля: то глас божественной любви.—Любовь земная и
любовь небесная! Я могу умереть лишь от земной, умереть от
преданности. Я покинул тех, чьи души истомятся в разлуке со
мной. Ищите меня среди потерпевших кораблекрушение, но
разве оставшиеся—не мои друзья?
Спасите же их!
Я поумнел. Мир добр. Я благословлю жизнь. Возлюблю
братьев моих. Все это—теперь уже отнюдь не детские
обещания. Давая их, я не надеюсь бежать старости и смерти.
Бог укрепляет меня, и я славлю Бога.
Мне разонравилась скука. Буйство, безумие, блуд—мне
знакомы все их выверты, все чинимые ими несчастья,—я
сбросил с себя их бремя. Оценим же трезво, сколь велика моя
безгрешность.
Я уже не способен довольствоваться поркой. Не на
свадебный пир я еду, не собираюсь навязываться в зятья к
Христу.


306 UNE SAISON EN ENFER
Je ne suis pas prisonnier de ma raison. J'ai dit : Dieu. Je veux
la liberté dans le salut: comment la poursuivre? Les goûts
frivoles m'ont quitté. Plus besoin de dévouement ni d'amour
divin. Je ne regrette pas le siècle des cœurs sensibles. Chacun a
sa raison, mépris et charité: je retiens ma place au sommet de
cette angélique échelle de bon sens.
Quant au bonheur établi, domestique ou non... non, je ne
peux pas. Je suis trop dissipé, trop faible. La vie fleurit par le
travail, vieille vérité: moi, ma vie n'est pas assez pesante, elle
s'envole et flotte loin au-dessus de l'action, ce cher point du
monde.
Comme je deviens vieille fille, à manquer du courage d'aimer
la mort !
Si Dieu m'accordait le calme céleste, aérien, la prière,—
comme les anciens saints.—Les saints! des forts! les
anachorètes, des artistes comme il n'en faut plus !
Farce continuelle ! Mon innocence me ferait pleurer. La vie
est la farce à mener par tous.
Assez ! voici la punition.— En marche !
Ah ! les poumons brûlent, les tempes grondent ! la nuit roule
dans mes yeux, par ce soleil! le cœur... les membres...
Où va-t-on ? au combat ? Je suis faible ! les autres avancent.
Les outils, les armes... le temps !...
Feu! feu sur moi! Là! ou je me rends.— Lâches!—Je me
tue ! Je me jette aux pieds des chevaux !
Ah!...
— Je m'y habituerai.
Ce serait la vie française, le sentier de l'honneur !
NUIT DE L'ENFER
J'ai avalé une fameuse gorgée de poison.—Trois fois béni soit
le conseil qui m'est arrivé!—Les entrailles me brûlent. La
violence du venin tord mes membres, me rend difforme, me


ПОРА В АДУ 307
Я не пленник разума моего. Я сказал: Бог. Я жажду
свободы в спасении, но где ее искать? Я оставил
легкомысленные пристрастия. Не нуждаюсь ни в самоотвержении, ни в
божественной любви. Не жалею о том, что минул век
чувствительных сердец. И презрение и милосердие по-своему
правы: я оставляю за собой место на верхушке этой ангеличе-
ской лестницы здравого смысла.
Что же касается прочного счастья, семейного ли, иного
ли... нет, нет, увольте! Слишком я беспутен, слишком слаб.
Жизнь красна трудом—старая истина,— но моя жизнь
чересчур легковесна: она взмывает и парит над поприщем деяний,
столь ценимым всем светом.
Как же я похож на старую деву—не хватает мне
мужества возлюбить смерть!
О, если бы Господь даровал мне воздушное, небесное
спокойствие, молитву—как древним святым! Святые!
Сильные духом! Анахореты, художники,—да только кому вы
теперь нужны?
Нескончаемый фарс! Чего доброго, собственная
безгрешность доведет меня до слез. Жизнь—это вселенский фарс.
Довольно! Час возмездия пробил.— Вперед!
Легкие мои пылают, в висках гудит. Ночь, подгоняемая
солнцем, катится мне в глаза! О, сердце мое... о, мое тело...
Куда мы идем? На бойню? Как же я слаб! Враг все
ближе. Орудия, оружие... Пора!..
Стреляйте! Ну стреляйте же в меня! Вот сюда! Или я
сдамся.—Трусы!—Я покончу с собой! Брошусь под копыта
коней!
Ах!..
— Ко всему можно привыкнуть.
То будет чисто французская судьба, стезя чести!
НОЧЬ В АДУ
Изрядный же глоток отравы я хлебнул!—О, трижды
благословенное наущение! — Нутро горит. В три погибели
скрутила меня ярость яда, обезобразила, повалила наземь. Я


308 UNE SAISON EN ENFER
terrasse. Je meurs de soif, j'étouffe, je ne puis crier. C'est
l'enfer, l'éternelle peine ! Voyez comme le feu se relève ! Je brûle
comme il faut. Va, démon !
J'avais entrevu la conversion au bien et au bonheur, le salut.
Puis-je décrire la vision, l'air de l'enfer ne souffre pas les
hymnes ! C'était des millons de créatures charmantes, un suave
concert spirituel, la force et la paix, les nobles ambitions, que
sais-je ?
Les nobles ambitions î
Et c'est encore la vie! — Si la damnation est éternelle! Un
homme qui veut se mutiler est bien damné, n'est-ce pas ? Je me
crois en enfer, donc j'y suis. C'est l'exécution du catéchisme. Je
suis esclave de mon baptême. Parents, vous avez fait mon
malheur et vous avez fait le vôtre. Pauvre innocent ! L'enfer ne
peut attaquer les païens.—C'est la vie encore ! Plus tard, les
délices de la damnation seront plus profondes. Un crime, vite,
que je tombe au néant, de par la loi humaine.
Tais-toi, mais tais-toi!... C'est la honte, le reproche, ici:
Satan qui dit que le feu est ignoble, que ma colère est
affreusement sotte.— Assez!... Des erreurs qu'on me souffle,
magies, parfums faux, musiques puériles.— Et dire que je tiens la
vérité, que je vois la justice : j'ai un jugement sain et arrêté, je
suis prêt pour la perfection... Orgueil.— La peau de ma tète se
dessèche. Pitié ! Seigneur, j'ai peur. J'ai soif, si soif ! Ah !
l'enfance, l'herbe, la pluie, le lac sur les pierres, le clair de lune
quand le clocher sonnait douze... le diable est au clocher, à cette
heure. Marie! Sainte-Vierge !...— Horreur de ma bêtise.
Là-bas, ne sont-ce pas des âmes honnêtes, qui me veulent du
bien... Venez... J'ai un oreiller sur la bouche, elles ne
m'entendent pas, ce sont des fantômes. Puis, jamais personne ne pense à
autrui. Qu'on n'approche pas. Je sens le roussi, c'est certain.
Les hallucinations sont innombrables. C'est bien ce que j'ai
toujours eu: plus de foi en l'histoire, l'oubli des principes. Je


ПОРА В АДУ 309
подыхаю от жажды, нечем дышать, даже кричать нет сил.
Это—ад, вечные муки! Смотрите, как пышет пламя!
Припекает что надо. Валяй, демон!
А ведь мне мерещилась возможность добра и счастья,
возможность спасения. Но как описать этот морок, если ад не
терпит славословий? То были мириады прелестных созданий,
сладостное духовное пение, сила и умиротворенность,
благородные устремления, да мало ли что еще?
Благородные устремления!
А ведь я пока жив!—Но что если адские муки
действительно вечны? Человек, поднявший руку на самого себя,
проклят навеки, не так ли? Я верю, что я в аду, стало быть,
так оно и есть. Вот что значит жить согласно догмам
катехизиса. Я—раб своего крещения. Родители мои, вы
сделали меня несчастным, да и самих себя тоже. Бедная
невинная овечка! Но преисподней не совладать с
язычниками.—Я все еще жив! Со временем прелести проклятия станут
куда ощутимей. Поторопись, преступление, ввергни меня в
небытие, исполняя человеческий закон.
Замолчи, да замолчи же!.. Попреки здесь постыдны:
Сатана утверждает, что огонь этот гнусен, а мой гнев
чудовищно глуп.—Довольно!.. Хватит с меня всех этих
лживых нашептываний, всех этих чар, сомнительных
ароматов, ребяческой музычки.— Подумать только, я мнил, будто
владею истиной, знаю, что такое справедливость, способен
здраво рассуждать, созрел для совершенства... Ну и
гордыня!— Кожа на голове ссыхается. Пощады! Господи, мне
страшно. Пить, как хочется пить! Где ты, детство, трава,
дождь, озеро в каменистых берегах и лунный свет над
колокольней, когда куранты полночь бьют... В тот самый
час, когда на колокольню наведывается дьявол. Мария!
Пресвятая Дева!.. Какой же я жуткий болван.
А кто это там, внизу, уж не благие ли души, желающие
мне добра?.. Ну что же вы медлите?.. Меня хотят удушить
подушкой, до них не докричишься, это всего лишь призраки.
К тому же никто и никогда не думает ни о ком, кроме
себя. Не подходите ко мне. От меня разит паленым, это уж
точно.
Наваждениям нет конца. Так оно и всегда со мной было: в
историю я не верил ни на грош, о высших принципах забывал.


310 UNE SAISON EN ENFER
m'en tairai: poètes et visionnaires seraient jaloux. Je suis mille
fois le plus riche, soyons avare comme la mer.
Ah çà ! l'horloge de la vie s'est arrêtée tout à l'heure. Je ne
suis plus au monde.—La théologie est sérieuse, l'enfer est
certainement en bas—et le ciel en haut.—Extase, cauchemar,
sommeil dans un nid de flammes.
Que de malices dans l'attention dans la campagne... Satan,
Ferdinand, court avec les graines sauvages... Jésus marche sur les
ronces purpurines, sans les courber... Jésus marchait sur les eaux
irritées. La lanterne nous le montra debout, blanc et des tresses
brunes, au flanc d'une vague d'émeraude...
Je vais dévoiler tous les mystères: mystères religieux ou
naturels, mort, naissance, avenir, passé, cosmogonie, néant. Je
suis maître en fantasmagories.
Ecoutez!...
J'ai tous les talents! — II n'y a personne ici et il y a
quelqu'un: je ne voudrais pas répandre mon trésor.—Veut-on des
chants nègres, des danses de houris ? Veut-on que je disparaisse,
que je plonge à la recherche de Vanneau ? Veut-on ? Je ferai de
l'or, des remèdes.
Fiez-vous donc à moi, la foi soulage, guide, guérit. Tous,
venez,— même les petits enfants,—que je vous console, qu'on
répande pour vous son cœur,—le cœur merveilleux!—Pauvres
hommes, travailleurs ! Je ne demande pas de prières ; avec votre
confiance seulement, je serai heureux.
— Et pensons à moi. Ceci me fait peu regretter le monde. J'ai
de la chance de ne pas souffrir plus. Ma vie ne fut que folies
douces, c'est regrettable.
Bah ! faisons toutes les grimaces imaginables.
Décidément, nous sommes hors du monde. Plus aucun son.
Mon tact a disparu. Ah! mon château, ma Saxe, mon bois
de saules. Les soirs, les matins, les nuits, les jours... Suis-je
las!
Je devrais avoir mon enfer pour la colère, mon enfer pour
l'orgueil,—et l'enfer de la caresse ; un concert d'enfers.
Je meurs de lassitude. C'est le tombeau, je m'en vais aux


ПОРА В АДУ 311
Однако умолчу об этом, не то песнопевцам и ясновидцам
станет завидно. Я в тысячу раз богаче их, зато и скуп, как
морская пучина.
Ах, вот оно что! Часы жизни только что остановились. Я
уже вне мира.—Теология—штука серьезная, преисподняя и
впрямь находится в самом низу, а небо—вверху.—
Исступление, кошмар, сон в огненном гнездышке.
Да сколько же вокруг всяческой злобы и лукавства!.. Вот
сатана Фердинан несется, рассеивая плевелы... Иисус шагает
по багровому терновнику, не пригибая веток... Шагал же он и
по бурному морю! При свете волшебного фонаря мы видели,
как он стоит—весь белый, только пряди волос каштановые—
на гребне изумрудной волны...
Сейчас я раскрою все тайны: тайны природы и религии,
тайны смерти и рождения, будущего и прошлого, тайны
сотворения мира и небытия. Я ведь мастак по части
фантасмагорий.
Послушайте!..
Какими только талантами я не наделен!—Здесь вроде бы
никого нет, и в то же время есть кто-то: не хотелось бы мне
расточать перед ним свои сокровища.—Хотите услышать
негритянские песни, увидеть пляски гурий? Хотите, чтобы я
исчез, нырнув за кольцом? Хотите, я вам и золото могу
сотворить, и разные снадобья.
Доверьтесь же мне—вера утешает, исцеляет, наставляет
на путь истинный. Приидите ко мне, все—даже малые
дети,—и я вас утешу, раздарю вам мое сердце, мое
волшебное сердце! — Бедняки, труженики! Я не прошу от вас молитв,
только доверьтесь мне—и я буду счастлив.
— И давайте подумаем обо мне. Я не слишком сожалею о
мире. Мне везет уже потому, что я не страдаю больше
прежнего. Жизнь моя была лишь вереницей сладостных
сумасбродств, как ни прискорбно.
Да что уж там: давайте кривляться кто во что горазд.
Мы определенно вне мира. Ни единого звука. Я ничего не
ощущаю. О, замок мой, моя Саксония, старые мои ивы!
Рассветы, закаты, ночи, дни... Как я устал!
Я должен был бы заслужить ад за гнев, ад за гордыню, ад
за сладострастие—целую симфонию адских мук!
Я умираю от усталости. Я в гробу, я отдан на съедение


312 UNE SAISON EN ENFER
vers, horreur de Г horreur ! Satan, farceur, tu veux me dissoudre,
avec tes charmes. Je réclame. Je réclame ! un coup de fourche,
une goutte de feu.
Ah ! remonter à la vie ! Jeter les yeux sur nos difformités. Et
ce poison, ce baiser mille fois maudit ! Ma faiblesse, la cruauté du
monde! Mon Dieu, pitié, cachez-moi, je me tiens trop mal!—Je
suis caché et je ne le suis pas.
C'est le feu qui se relève avec son damné.
DÉLIRES
I
VIERGE FOLLE
L'ÉPOUX INFERNAL
Ecoutons la confession d'un compagnon d'enfer :
«O divin Epoux, mon Seigneur, ne refusez pas la confession
de la plus triste de vos servantes. Je suis perdue. Je suis soûle. Je
suis impure. Quelle vie !
« Pardon, divin Seigneur, pardon ! Ah ! pardon ! Que de
larmes ! Et que de larmes encore plus tard, j'espère !
« Plus tard, je connaîtrai le divin Epoux ! Je suis née soumise
à Lui.—L'autre peut me battre maintenant!
«A présent, je suis au fond du monde ! О mes amies !... non,
pas mes amies... Jamais délires ni tortures semblables... Est-ce
bête !
«Ah! je souffre, je crie. Je souffre vraiment. Tout pourtant
m'est permis, chargée du mépris des plus méprisables cœurs.
«Enfin, faisons cette confidence, quitte à la répéter vingt
autres fois,— aussi morne, aussi insignifiante!
«Je suis esclave de l'Epoux infernal, celui qui a perdu les
vierges folles. C'est bien ce démon-là. Ce n'est pas un spectre, ce
n'est pas un fantôme. Mais moi qui ai perdu la sagesse, qui suis


ПОРА В АДУ 313
червям, вот ужас так ужас! Сатана—лицедей, ты хочешь
извести меня своими чарами. Я умоляю. Умоляю! Хоть один
удар вилами, хоть одну каплю огня!
Ах, вернуться бы к жизни! Хоть глазком взглянуть на ее
уродства. Тысячу раз будь проклята эта отрава, этот адский
поцелуй. А всё моя слабость и жестокость мира! Господи
боже, смилуйся, защити меня, уж больно мне плохо!—Я и
защищен, и беззащитен.
И вздымается пламя с горящим в нем грешником.
СЛОВЕСА В БРЕДУ
I
НЕРАЗУМНАЯ ДЕВА
ИНФЕРНАЛЬНЫЙ СУПРУГ
Послушаем исповедь соузника по преисподней:
«— О божественный Супруг, Господин мой, не
откажитесь выслушать исповедь несчастнейшей из ваших служанок.
Пропащей. Хмельной. Нечистой. Ну разве это жизнь!
Даруйте мне прощение, божественный Супруг, даруйте
прощение! Прощение! Сколько слез! И сколько, надеюсь, их
пролито будет потом!
Потом я познаю божественного моего Супруга! Я
родилась, чтобы служить Ему.— Но теперь пусть надо мной
измывается другой!
Теперь я на самом дне мира! О подруги мои!.. Да какие уж
там подруги... Что за неслыханный бред, что за невиданные
пытки... Глупость все это!
О, я страдаю, я кричу. Я и впрямь страдалица. И, однако,
все мне дозволено—мне, облитой презрением самых
презренных душ.
Решимся же, наконец, на это признание, хотя бы его
пришлось повторять еще раз двадцать,—так оно тускло, так
ничтожно!
Я рабыня инфернального Супруга, того самого, что отверг
неразумных дев. Того самого демона... Он не призрак, не
наваждение. Это меня, утратившую благоразумие, проклятую


314 UNE SAISON EN ENFER
damnée et morte au monde,—on ne me tuera pas!—Comment
vous le décrire ! Je ne sais même plus parler. Je suis en deuil, je
pleure, j'ai peur. Un peu de fraîcheur, Seigneur, si vous voulez,
si vous voulez bien !
«Je suis veuve...—J'étais veuve...—mais oui, j'ai été bien
sérieuse jadis, et je ne suis pas née pour devenir squelette!...—
Lui était presque un enfant... Ses délicatesses mystérieuses
m'avaient séduite. J'ai oublié tout mon devoir humain pour le
suivre. Quelle vie ! La vraie vie est absente. Nous ne sommes pas
au monde. Je vais où il va, il le faut. Et souvent il s'emporte
contre moi, moi, la pauvre âme. Le Démon!—C'est un Démon,
vous savez, ce n'est pas un homme.
«Il dit: «Je n'aime pas les femmes. L'amour est à réinventer,
on le sait. Elles ne peuvent plus que vouloir une position assurée.
La position gagnée, cœur et beauté sont mis de côté : il ne reste
que froid dédain, l'aliment du mariage, aujourd'hui. Ou bien je
vois des femmes, avec les signes du bonheur, dont, moi, j'aurais
pu faire de bonnes camarades, dévorées tout d'abord par des
brutes sensibles comme des bûchers...»
«Je l'écoute faisant de l'infamie une gloire, de la cruauté un
charme. «Je suis de race lointaine: mes pères étaient
Scandinaves: Us se perçaient les côtes, buvaient leur sang.—Je me ferai
des entailles partout le corps, je me tatouerai, je veux devenir
hideux comme un Mongol : tu verras, je hurlerai dans les rues. Je
veux devenir bien fou de rage. Ne me montre jamais de bijoux, je
ramperais et me tordrais sur le tapis. Ma richesse, je la voudrais
tachée de sang partout. Jamais je ne travaillerai...» Plusieurs
nuits, son démon me saisissant, nous nous roulions, je luttais
avec lui!—Les nuits, souvent, ivre, il se poste dans des rues ou
dans des maisons, pour m'épouvanter mortellement.— «On me
coupera vraiment le cou ; ce sera dégoûtant. » Oh ! ces jours où il
veut marcher avec l'air du crime !
«Parfois il parle, en une façon de patois attendri, de la mort
qui fait repentir, des malheureux qui existent certainement, des


ПОРА В АДУ 315
и мертвую для мира,—меня уже никому не убить!—Как вам
описать его? Ведь я даже говорить разучилась. Я в трауре, в
слезах, мне страшно. Хоть бы глоток свежего воздуха,
Господин мой, если будет на то ваша воля, если вы ко мне
благоволите!
Я вдова...— Была вдовой... Ну да, когда-то я была вполне
благоразумной, и не для того же я родилась, чтобы
обратиться в скелет!.. А он был сущим ребенком... Меня ввергла в
соблазн его таинственная утонченность. Я совершенно забыла
свой человеческий долг—и бросилась за ним. Ну разве это
жизнь! Настоящей жизни нет и в помине. Мы не живем. Я
иду туда, куда идет он, так надо. А он еще то и дело срывает
на мне свою злобу—на мне-то, на бедняжке! Демон!—Точно
вам говорю, Демон, а не человек!
Он твердит: «Терпеть не могу женщин. Любовь следовало
бы изобрести заново, это всякому ясно. У женщин одно на
уме: добиться обеспеченности. А коль скоро цель достигнута,
всякие там душевные порывы и красота—все это мигом
улетучивается, остается лишь ледяное презрение, хлеб
насущный теперешнего брака. Встретится иной раз женщина,
явно счастливая—с такой я охотно подружился бы,—но ее,
оказывается, уже успел обглодать до костей какой-нибудь
похотливый подонок...»
Я слушаю, как он превращает позор в славу, а
жестокость—в очарование. «Я выходец из дальних краев, предки
мои были скандинавами. Они дырявили друг друга, пили
человеческую кровь.—Я изрубцую все свое тело, покрою
себя татуировкой, я хочу стать безобразным, как монгол: ты
еще услышишь, как я буду горланить на улицах. Мне хочется
обезуметь от ярости. Не смей показывать мне драгоценности,
иначе на меня нападут асорчи. Мне хочется, чтобы сокровища
мои были сплошь заляпаны кровью. Никогда я не стану
работать...» Не раз по ночам сидевший в нем демон
набрасывался на меня, мы катались по полу, я боролась с ним.—
Часто, напившись, он в поздний час прятался в закоулках или
за домами, чтобы до смерти испугать меня.— «Мне наверняка
перережут глотку; ну и пакость!» Ох уж эти денечки, когда
он прикидывался головорезом!
Иногда он, нежно присюсюкивая, заводит речь о смерти,
зовущей к покаянию, о горемыках, которых не скинешь со


316 UNE SAISON EN ENFER
travaux pénibles, des départs qui déchirent les cœurs. Dans les
bouges où nous nous enivrions, il pleurait en considérant ceux qui
nous entouraient, bétail de la misère. Il relevait les ivrognes dans
les rues noires. Il avait la pitié d'une mère méchante pour les
petits enfants.—II s'en allait avec des gentillesses de petite fille
au catéchisme.— II feignait d'être éclairé sur tout, commerce, art,
médecine.—Je le suivais, il le faut!
«Je voyais tout le décor dont, en esprit, il s'entourait;
vêtements, draps, meubles: je lui prêtais des armes, une autre
figure. Je voyais tout ce qui le touchait, comme il aurait voulu le
créer pour lui. Quand il me semblait avoir l'esprit inerte, je le
suivais, moi, dans des actions étranges et compliquées, loin,
bonnes ou mauvaises: j'étais sûre de ne jamais entrer dans son
monde. A côté de son cher corps endormi, que d'heures des nuits
j'ai veillé, cherchant pourquoi il voulait tant s'évader de la réalité.
Jamais homme n'eut pareil vœu. Je reconnaissais,— sans craindre
pour lui,—qu'il pouvait être un sérieux danger dans la société.—
II a peut-être des secrets pour changer la vie? Non, il ne fait
qu'en chercher, me répliquais-je. Enfin sa charité est ensorcelée,
et j'en suis la prisonnière. Aucune autre âme n'aurait assez de
force,—force de désespoir!—pour la supporter,—pour être
protégée et aimée par lui. D'ailleurs, je ne me le figurais pas avec
une autre âme : on voit son Ange, jamais l'Ange d'un autre,—je
crois. J'étais dans son âme comme dans un palais qu'on a vidé
pour ne pas voir une personne si peu noble que vous : voilà tout.
Hélas ! je dépendais bien de lui. Mais que voulait-il avec mon
existence terne et lâche? Il ne me rendait pas meilleure, s'il ne
me faisait pas mourir ! Tristement dépitée, je lui dis quelquefois :
«Je te comprends.» Il haussait les épaules.
«Ainsi, mon chagrin se renouvelant sans cesse, et me
trouvant plus égarée à mes yeux,—comme à tous les yeux qui
auraient voulu me fixer, si je n'eusse été condamnée pour jamais


ПОРА В АДУ 317
счета, о каторжном труде, о разлуке, разрывающей сердца...
В притонах, где мы пьянствовали, он плакал при виде
толпящейся вокруг нищей братии. Подбирал пропойц на
темных улицах. Жалел мать-мегеру ради ее малышей.— И
удалялся с видом девочки, отличившейся на уроке закона
божия.— Он похвалялся, что разбирается во всем: в
коммерции, искусстве, медицине.—А я ходила за ним по пятам, так
было надо.
Я представляла себе обстановку, которой он мысленно
себя окружал: одежду, драпировки, мебель; случалось, что я
даровала ему герб или новое обличье. Я видела все, что его
трогало, все, словно он сам создавал все это для себя. Когда
мне казалось, что его одолевает хандра, я участвовала во всех
его диковинных и головоломных проделках, пристойных или
предосудительных; но мне было ясно, что в его мир мне
вовеки не будет доступа. Сколько ночей провела я без сна,
склонившись над этим родным, погруженным в дремоту
телом и раздумывая, почему он так стремится бежать от
действительности. Ведь никто из людей не задавался еще
подобной целью. Я понимала—нисколько за него не
опасаясь,— что он может представлять серьезную опасность для
общества.—Быть может, он владеет тайнами, способными
изменить жизнь? Нет, он только ищет их,—возражала я
самой себе. В конце концов, его милосердие околдовывало, я
была его пленницей. Ни у одной живой души не хватило бы
сил — сил отчаянья! — чтобы выносить это милосердие,
выдерживать его покровительство и любовь. Впрочем, я не
представляла его себе с какой-либо иной душой: нам дано
видеть только собственного ангела-хранителя, а отнюдь не
чужого—так мне кажется. Я жила в его душе, как во дворце,
всех обитателей которого выдворили, чтобы не осталось в
нем никого, хоть чуточку менее благородного, чем мы сами,
вот и все. Увы! Я зависела от него. Но что за корысть ему
была в моем бесцветном и презренном существовании? Он не
влиял на меня благотворно, разве только не губил меня! В
печали и досаде я иногда говорила ему: «Я тебя понимаю». Он
пожимал плечами.
Беспрестанно одолеваемая приступами тоски, чувствуя
себя все более заблудшей как в своих собственных глазах,
так и в глазах тех, кто пожелал бы на меня взглянуть, не


318 UNE SAISON EN ENFER
à Г oubli de tous !—j'avais de plus en plus faim de sa bonté. Avec
ses baisers et ses étreintes amies, c'était bien un ciel, un sombre
ciel, où j'entrais, et où j'aurais voulu être laissée, pauvre, sourde,
muette, aveugle. Déjà j'en prenais l'habitude. Je nous voyais
comme deux bons enfants, libres de se promener dans le Paradis
de tristesse. Nous nous accordions. Bien émus, nous travaillions
ensemble. Mais, après une pénétrante caresse, il disait: «Comme
ça te paraîtra drôle, quand je n'y serai plus, ce par quoi tu as
passé. Quand tu n'auras plus mes bras sous ton cou, ni mon cœur
pour t'y reposer, ni cette bouche sur tes yeux. Parce qu'il faudra
que je m'en aille, très loin, un jour. Puis il faut que j'en aide
d'autres: c'est mon devoir. Quoique ce ne soit guère ragoûtant...,
chère âme...» Tout de suite je me pressentais, lui parti, en proie
au vertige, précipitée dans l'ombre la plus affreuse : la mort. Je
lui faisais promettre qu'il ne me lâcherait pas. Il l'a faite vingt
fois, cette promesse d'amant. C'était aussi frivole que moi lui
disant: «Je te comprends.»
«Ah ! je n'ai jamais été jalouse de lui. Il ne me quittera pas,
je crois. Que devenir? Il n'a pas une connaissance, il ne
travaillera jamais. Il veut vivre somnambule. Seules, sa bonté et
sa charité lui donneraient-elles droit dans le monde réel? Par
instants, j'oublie la pitié où je suis tombée: lui me rendra forte,
nous voyagerons, nous chasserons dans les déserts, nous
dormirons sur les pavés des villes inconnues, sans soins, sans
peines. Ou je me réveillerai, et les lois et les mœurs auront
changé,—grâce à son pouvoir magique,— le monde, en restant le
même, me laissera à mes désirs, joies, nonchalances. Oh ! la vie
d'aventures qui existe dans les livres des enfants, pour me
récompenser, j'ai tant souffert, me la donneras-tu? Il ne peut pas.
J'ignore son idéal. Il m'a dit avoir des regrets, des espoirs: cela
ne doit pas me regarder. Parle-t-il à Dieu? Peut-être de vrais-je
m'adresser à Dieu. Je suis au plus profond de l'abîme, et je ne
sais plus prier.
«S'il m'expliquait ses tristesses, les comprendrais-je plus


ПОРА В АДУ 319
будь я приговорена ко всеобщему забвению,—я все больше и
больше жаждала его доброты. Его поцелуи и дружеские
объятья возносили меня прямо на небеса, сумрачные небеса,
где я хотела бы остаться навсегда—бедной, глухой, немой и
слепой. Я уже стала к этому привыкать. Я представляла нас
двумя паиньками, которым разрешено гулять в Райском саду
печали. Мы подходили друг к другу. Охваченные единым
порывом, мы усердствовали изо всех сил. Но после
пронзительных ласк он говорил: «Интересно, как ты запоешь, когда
меня с тобой не будет,—ведь ты уже испытала такое. Когда
руки мои уже не будут обвивать твою шею, и ты не сможешь
склонить голову мне на грудь, когда губы мои уже не будут
касаться твоих глаз! Ведь рано или поздно мне придется
уехать—далеко-далеко. К тому же мне нужно помочь и
другим—это мрй долг. Хотя все это не очень-то весело, душа
моя...» И я тотчас представляла себе, как после его отъезда,
во власти головокружения, я брошусь в мрачнейшую из
бездн—в бездну смерти. Я заставляла его обещать, что он не
оставит меня. Он по двадцать раз повторял это любовное
обещание. Оно было столь же легковесным, как и мои
уверения: «Я тебя понимаю».
О, я никогда не ревновала его. Я думаю, он не покинет
меня. А иначе—что с ним станется? Ни одной близкой души,
и за работу он никогда не возьмется. Он хочет жить как
сомнамбула. Но довольно ли его доброты и милосердия,
чтобы получить право на место в реальном мире? Временами
я забываю о жалости, в которую впадаю: он вдохнет в меня
силы, мы отправимся путешествовать, будем охотиться в
пустынях, спать на улицах незнакомых городов—беззаботно
и бездумно. Или же я проснусь, и законы и нравы —
благодаря его магической силе—станут иными, а мир,
оставаясь самим собой, предоставит меня моим желаниям и
радостям, моей беззаботности. Но подаришь ли ты мне ее, эту
полную приключений жизнь из детских книжек, в награду за
мои страдания? Это ему не под силу. Я не знаю, к чему он
стремится. Он обмолвился, что и ему знакомы сожаления и
надежды, но это не должно меня касаться. Случалось ли ему
беседовать с Богом? Быть может, воззвать к Богу следовало
бы мне самой. Но я пала так низко, что разучилась молиться.
Поведай он мне о своих печалях—смогла бы я понять их


320 UNE SAISON EN ENFER
que ses railleries? Il m'attaque, il passe des heures à me faire
honte de tout ce qui m'a pu toucher au monde, et s'indigne si je
pleure.
«— Tu vois cet élégant jeune homme, entrant dans la belle et
calme maison : il s'appelle Duval, Dufour, Armand, Maurice, que
sais-je ? Une femme s'est dévouée à aimer ce méchant idiot : elle
est morte, c'est certes une sainte au ciel, à présent. Tu me feras
mourir comme il a fait mourir cette femme. C'est notre sort, à
nous, cœurs charitables...» Hélas! il avait des jours où tous les
hommes agissant lui paraissaient les jouets de délires grotesques :
il riait affreusement, longtemps.—Puis, il reprenait ses manières
de jeune mère, de sœur aimée. S'il était moins sauvage, nous
serions sauvés ! Mais sa douceur aussi est mortelle. Je lui suis
soumise.— Ah ! je suis folle !
«Un jour peut-être il disparaîtra merveilleusement; mais il
faut que je sache, s'il doit remonter à un ciel, que je voie un peu
l'assomption de mon petit ami !»
Drôle de ménage !
DÉLIRES
II
ALCHIMIE DU VERBE
A moi. L'histoire d'une de mes folies.
Depuis longtemps je me vantais de posséder tous les paysages
possibles, et trouvais dérisoires les célébrités de la peinture et de
la poésie moderne.
J'aimais les peintures idiotes, dessus de portes, décors, toiles
de saltimbanques, enseignes, enluminures populaires ; la
littérature démodée, latin d'église, livres erotiques sans orthographe,
romans de nos aïeules, contes de fées, petits livres de l'enfance,
opéras vieux, refrains niais, rhythmes naïfs.
Je rêvais croisades, voyages de découvertes dont on n'a pas
de relations, républiques sans histoires, guerres de religion


ПОРА В АДУ 321
лучше его насмешек? Он изводит меня, часами стыдит за то,
что могло трогать меня на свете, и возмущается, если я
плачу.
«Взгляни-ка вон на того молодого хлыща, что входит в
красивый и спокойный дом: его зовут Дюваль, Дюфур,
Арман, Морис—не все ли равно. Этого злобного идиота
полюбила одна женщина; она умерла, и теперь, разумеется,
ее место на небесах, среди святых. Вот и ты хочешь меня
доконать, как он доконал ее. Такова уж наша участь—участь
сердобольных людей...» Увы! Бывали дни, когда любой
человек действия казался ему порождением бреда: глядя на
таких, он давился от мерзкого хохота.—А потом снова
напускал на себя вид любящей матери, любимой сестры. Будь
он хоть чуточку поделикатней, мы были бы спасены. Но и
деликатность его смертоносна. Я покорна ему.—О, безумная!
Когда-нибудь, наверное, он таинственным образом
исчезнет, но мне нужно знать, удастся ли ему взлететь в небо, я
хочу хоть краешком глаза увидеть вознесение моего дружка!»
Ничего себе парочка!
СЛОВЕСА В БРЕДУ
И
АЛХИМИЯ СЛОВА
О себе самом. История одного из моих наваждений.
Я издавна похвалялся, что в самом себе ношу любые
пейзажи, и смехотворными мне казались знаменитые
творения современной живописи и поэзии.
Мне нравились рисунки слабоумных, панно над дверями,
афиши и декорации бродячих комедиантов, вывески,
народные лубки, старомодная словесность, церковная латынь,
безграмотное скабрезное чтиво, романы, которыми упивались
наши прадеды, волшебные сказки, детские книжонки,
старинные оперы, глупенькие припевы, наивные ритмы.
Я грезил о крестовых походах, пропавших без вести
экспедициях, государствах, канувших в Лету, о заглохших


322 UNE SAISON EN ENFER
étouffées, révolutions de mœurs, déplacements de races et de
continents : je croyais à tous les enchantements.
J'inventai la couleur des voyelles! — A noir, E blanc,
I rouge, О bleu, U vert.—Je réglai la forme et le mouvement de
chaque consonne, et, avec des rhythmes instinctifs, je me flattai
d'inventer un verbe poétique accessible, un jour ou l'autre, à tous
les sens. Je réservais la traduction.
Ce fut d'abord une étude. J'écrivais des silences, des nuits, je
notais l'inexprimable. Je fixais des vertiges.
Loin des oiseaux, des troupeaux, des villageoises,
Que buvais-je, à genoux dans cette bruyère
Entourée de tendres bois de noisetiers,
Dans un brouillard d'après-midi tiède et vert ?
Que pouvais-je boire dans cette jeune Oise,
— Ormeaux sans voix, gazon sans fleurs, ciel couvert !-
Boire à ces gourdes jaunes, loin de ma case
Chérie ? Quelque liqueur d'or qui fait suer.
Je faisais une louche enseigne d'auberge.
— Un orage vint chasser le ciel. Au soir
L'eau des bois se perdait sur les sables vierges,
Le vent de Dieu jetait des glaçons aux mares ;
Pleurant, je voyais de l'or—et ne pus boire.—
A quatre heures du matin, l'été,
Le sommeil d'amour dure encore.
Sous les bocages s'évapore
L'odeur du soir fêté.


ПОРА В АДУ 323
религиозных войнах, об изменившихся в корне нравах, о
переселениях народов и перемещениях материков: я верил во
все эти чудеса.
Я изобрел цвета гласных!—А—черный, Е—белый, И—
красный, О—синий, У—зеленый.—Я учредил особое
написание и произношение каждой согласной и, движимый
подспудными ритмами, воображал, что изобрел глагол поэзии,
который когда-нибудь станет внятен сразу всем нашим чувствам.
И оставлял за собой право на его толкование.
Все началось с поисков. Я записывал голоса безмолвия и
ночи, пытался выразить невыразимое. Запечатлевал ход
головокружений.
Вдали от птиц, и стад, и поселянок,
Что пил я в этот полдень на поляне,
Став на колени средь орешин нежных
В зеленоватом и парном тумане?
Что мог я пить на берегах Уазы
Из желтых фляг?—А отчий кров далек,
Неласков небосвод, безмолвны вязы.—
— Пил золотой и потогонный сок.
Я стал трактирной вывеской обманной.
— Прошла гроза, отполыхал закат.
Ручей почти иссяк в глуши песчаной,
И божий ветр швырял по лужам град.
А я рыдал—и был питью не рад.
Июнь, рассвет уж недалек,
Любовникам так сладко спится.
В саду никак не испарится
Пирушки запашок.


324 UNE SAISON EN ENFER
Là-bas, dans leur vaste chantier
Au soleil des Hespérides,
Déjà s'agitent—en bras de chemise—
Les Charpentiers.
Dans leurs Déserts de mousse, tranquilles,
Ils préparent les lambris précieux
Où la ville
Peindra de faux cieux.
O, pour ces Ouvriers charmants
Sujets d'un roi de Babylone,
Vénus ! quitte un instant les Amants
Dont Tâme est en couronne.
О Reine des Bergers,
Porte aux travailleurs Feau-de-vie,
Que leurs forces soient en paix
En attendant le bain dans la mer à midi.
La vieillerie poétique avait une bonne part dans mon alchimie
du verbe.
Je m'habituai à l'hallucination simple; je voyais très-
franchement une mosquée à la place d'une usine, une école de
tambours faite par des anges, des calèches sur les routes du ciel,
un salon au fond d'un lac ; les monstres, les mystères ; un titre de
vaudeville dressait des épouvantes devant moi.
Puis j'expliquai mes sophismes magiques avec l'hallucination
des mots !
Je finis par trouver sacré le désordre de mon esprit. J'étais
oisif, en proie à une lourde fièvre: j'enviais la félicité des
bêtes,—les chenilles, qui représentent l'innocence des limbes, les
taupes, le sommeil de la virginité.
Mon caractère s'aigrissait. Je disais adieu au monde dans
d'espèces de romances :


ПОРА В АДУ 325
А в гулкой мастерской, где льют
Свое сиянье Геспериды,
Нездешних Плотников бригады
Взялись за труд.
Спокойно и неторопливо
Они сколачивают щит,
Где город облик свой фальшивый
Изобразит.
И ты, Венера, ради них,
Строителей из Вавилона,
Оставь любовников на миг,
Увенчанных твоей короной.
О Королева Пастухов,
Ты поднеси-ка им по чарке,
Дай после праведных трудов
Омыться в море в полдень жаркий.
Разное поэтическое старье пришлось весьма кстати в моей
словесной алхимии.
Я свыкся с простейшими из наваждений: явственно видел
мечеть на месте завода, школу барабанщиков, руководимую
ангелами, шарабаны на небесных дорогах, салоны в озерной
глубине, видел чудищ и чудеса; название какого-нибудь
водевильчика приводило меня в ужас.
А потом разъяснял волшебные свои софизмы при помощи
словесных наваждений.
В конце концов я осознал святость разлада, овладевшего
моим сознанием. Я был ленив, меня томила тяжкая
лихорадка, я завидовал блаженному существованию тварей—гусениц,
олицетворяющих невинность в преддверии рая, кротов, что
воплощают в себе дремоту девства.
Характер мой ожесточался. Я прощался с миром, сочиняя
нто-то вроде романсов:


326 UNE SAISON EN ENFER
CHANSON DE LA PLUS HAUTE TOUR
Qu'il vienne, qu'il vienne,
Le temps dont on s'éprenne.
J'ai tant fait patience
Qu'à jamais j'oublie.
Craintes et souffrances
Aux cieux sont parties.
Et la soif malsaine
Obscurcit mes veines.
Qu'il vienne, qu'il vienne.
Le temps dont on s'éprenne.
Telle la prairie
A l'oubli livrée,
Grandie, et fleurie
D'encens et d'ivraie,
Au bourdon farouche
Pes sales mouches.
Qu'il vienne, qu'il vienne,
Le temps dont on s'éprenne.
J'aimai le désert, les vergers brûlés, les boutiques fanées, les
boissons tiédies. Je me traînais dans les ruelles puantes et, les
yeux fermés, je m'offrais au soleil, dieu de feu.
«Général, s'il reste un vieux canon sur tes remparts en ruines,
bombarde-nous avec des blocs de terre sèche. Aux glaces des
magasins splendides ! dans les salons ! Fais manger sa poussière à
la ville. Oxyde les gargouilles. Emplis les boudoirs de poudre de
rubis brûlante...»
Oh! le moucheron enivré à la pissotière de l'auberge,
amoureux de la bourrache, et que dissout un rayon !


ПОРА В АДУ 327
ПЕСНЯ САМОЙ ВЫСОКОЙ БАШНИ
О приходи же, приходи,
Пора волнения в груди!
Я столько терпенья
Вложил в ожиданье!
Исчезли сомненья,
Угасли страданья.
Но жаждой бессменной
Отравлены вены.
О приходи же, приходи,
Пора волнения в груди!
Ты—пустошь глухая,
Забытая всеми,
Где меж лопухами—
Крапивное семя,
Где шмель беспощадный
Дружен с мухою смрадной.
О приходи же, приходи,
Пора волнения в груди!
Я полюбил пустоши, спаленные зноем сады, обветшавшие
лавчонки, тепловатые напитки. Я таскался по вонючим
проулкам и, зажмурившись, подставлял лицо солнцу,
властелину огня.
«Генерал, если на развалинах твоих укреплений осталась
хоть одна старая пушка, обстреляй нас комьями сухой земли.
Пали по витринам роскошных магазинов, по салонам! Пусть
город наглотается собственной пыли. Пусть ржавчина
сгложет его водостоки. Пусть будуары его задохнутся от
палящего толченого рубина...»
О, как пьянеют над отхожим местом в трактире мошки,
любовницы бурачника,—пьянеют, растворяясь в солнечном
луче!


328 UNE SAISON EN ENFER
FAIM
Si j'ai du goût, ce n'est guère
Que pour la terre et les pierres.
Je déjeune toujours d'air,
De roc, de charbons, de fer.
Mes faims, tournez. Paissez, faims,
Le pré des sons.
Attirez le gai venin
Des liserons.
Mangez les cailloux qu'on brise,
Les vieilles pierres d'églises ;
Les galets des vieux déluges,
Pains semés dans les vallées grises.
Le loup criait sous les feuilles
En crachant les belles plumes
De son repas de volailles :
Comme lui je me consume.
Les salades, les fruits
N'attendent que la cueillette ;
Mais l'araignée de la haie
Ne mange que des violettes.
Que je dorme ! que je bouille
Aux autels de Salomon.
Le bouillon court sur la rouille,
Et se mêle au Cédron.
Enfin, ô bonheur, ô raison, j'écartai du ciel l'azur, qui est du
noir, et je vécus, étincelle d'or de la lumière nature. De joie, je
prenais une expression bouffonne et égarée au possible :


ПОРА В АДУ 329
ГОЛОД
Я пристрастие питаю
Только к скалам и камням.
Воздух ли, земля ль простая,
Пыль и уголь—ням, ням, ням!
Голод мой, кружись, пасись
По словесным долам,
Поскорее отравись
Лютиком веселым.
Жри булыжник, щебень лопай,
Разгрызай кирпич стены
И лепешки, что потопом
Были встарь испечены.
Волк под деревом орал,
Пухом-перьями давился:
Много он курей сожрал.
Я вот так же изводился.
Каждый овощ, каждый плод
Жадно ждет ножа и вилки,
Л паук в щели жует
Исключительно фиалки.
Ах, уснуть бы! Сладок сон
На жаровне Соломона.
Вдоль по ржавчине бульон
Льется в сторону Кедрона.
И наконец—о счастье, о торжество разума!—я сорвал с
неба черную лазурь и зажил подобно золотой искре
вселенского света. От радости я напустил на себя донельзя
шутовской и дурашливый вид:


330 UNE SAISON EN ENFER
Elle est retrouvée !
Quoi ? l'éternité.
C'est la mer mêlée
Au soleil.
Mon âme éternelle,
Observe ton vœu
Malgré la nuit seule
Et le jour en feu.
Donc tu te dégages
Des humains suffrages,
Des communs élans !
Tu voles selon....
— Jamais l'espérance.
Pas d'orietur.
Science et patience,
Le supplice est sûr.
Plus de lendemain,
Braises de satin,
Votre ardeur
Est le devoir.
Elle est retrouvée !
— Quoi?—l'Eternité.
C'est la mer mêlée
Au soleil.
Je devins un opéra fabuleux : je vis que tous les êtres ont une
fatalité de bonheur: l'action n'est pas la vie, mais une façon de
gâcher quelque force, un énervement. La morale est la faiblesse
de la cervelle.
A chaque être, plusieurs autres vies me semblaient dues. Ce
monsieur ne sait ce qu'il fait : il est un ange. Cette famille est une


ПОРА В АДУ 331
Она отыскалась!
Кто? Вечность сама.
В ней море смешалось
С солнцем.
Душа моя прочно
Хранит твой завет,
В борении с ночью,
Без скидки на свет.
Нет, ты неподвластна
Молве ежечасной,
Пустой суете!
Лети же, лети...
— Не будет спасенья.
Нет вех на пути.
Ни знанью, ни рвенью
От мук не спасти.
Погаснет жар
Поддельных чар,
Беречь свой пыл
Он должен был.
Она отыскалась!
— Кто?—Вечность сама.
В ней море смешалось
С солнцем.
Я превращаюсь в волшебную оперу; я вижу, что все сущее
обречено стремиться к счастью. Действие—это не жизнь, но
способ попусту тратить силы, нечто вроде невроза. А
мораль—это размягчение мозгов.
Мне кажется, что каждое существо должно быть
наделено множеством иных жизней. Вот этот господин не ведает,


332 UNE SAISON EN ENFER
nichée de chiens. Devant plusieurs hommes, je causai tout haut
avec un moment d'une de leurs autres vies.—Ainsi, j'ai aimé un
porc.
Aucun des sophismes de la folie,—la folie qu'on enferme,—
n'a été oublié par moi: je pourrais les redire tous, je tiens le
système.
Ma santé fut menacée. La terreur venait. Je tombais dans des
sommeils de plusieurs jours, et, levé, je continuais les rêves les
plus tristes. J'étais mûr pour le trépas, et par une route de
dangers ma faiblesse me menait aux confins du monde et de la
Cimmérie, patrie de l'ombre et des tourbillons.
Je dus voyager, distraire les enchantements assemblés sur
mon cerveau. Sur la mer, que j'aimais comme si elle eût dû me
laver d'une souillure, je voyais se lever la croix consolatrice.
J'avais été damné par Г arc-en-ciel. Le Bonheur était ma fatalité,
mon remords, mon ver : ma vie serait toujours trop immense pour
être dévouée à la force et à la beauté.
Le Bonheur ! Sa dent, douce à la mort, m'avertissait au chant
du coq,— ad matutinum, au Christus venit,—dans les plus
sombres villes.
О saisons, ô châteaux !
Quelle âme est sans défauts ?
J'ai fait la magique étude
Du bonheur, qu'aucun n'élude.
Salut à lui, chaque fois
Que chante le coq gaulois.
Ah ! je n'aurai plus d'envie :
II s'est chargé de ma vie.
Ce charme a pris âme et corps
Et dispersé les efforts.
О saisons, ô châteaux !


ПОРА В АДУ 333
что творит: на то он и ангел. А вон та семейка—настоящий
собачий выводок. Перед многими людьми я во всеуслышанье
заводил беседу о каком-нибудь из мгновений их иной
жизни.—Так я влюбился в свинью.
Ни один из безумных—отдающих желтым домом—
софизмов не был мною забыт: я мог бы пересказать их все
подряд, у меня своя система.
Здоровье мое пошатнулось. Меня обуял ужас. На много
дней я проваливался в сон, а пробудившись, продолжал
видеть наяву печальнейшие сны. Я созрел для кончины, и
слабость моя опасными тропами вела меня на край света и
Киммерии, родины мглы и водоворотов.
Мне пришлось пуститься в странствия, чтобы рассеять
чары, завладевшие моим рассудком. На море, которое я
полюбил так, будто оно должно было смыть с меня всю мою
скверну, я видел восход утешительного креста. Я был
проклят радугой. Счастье стало моим роком, укором, червем,
гложущим мое сердце; жизнь чересчур огромна, чтобы
посвящать ее силе и красоте.
Счастье! Смертельно сладостный его укус, даже в самых
мрачных городах, предупреждал меня, что вот-вот запоет
петух,— ad matutinum, и что Christus venit.
О замки, о времена!
Найдется ль душа без пятна?
Знаком я с ученьем дивным
О счастии неизбывном.
Я славил его стихом,
С первым встав петухом.
Но это мне надоело:
Счастье меня заело,
Душу взяло и плоть—
Как его побороть?
О замки, о времена!


334 UNE SAISON EN ENFER
L'heure de sa fuite, hélas !
Sera l'heure du trépas.
О saisons, ô châteaux !
Cela s'est passé. Je sais aujourd'hui saluer la beauté.
L'IMPOSSIBLE
Ah ! cette vie de mon enfance, la grande route par tous les
temps, sobre surnaturellement, plus désintéressé que le meilleur
des mendiants, fier de n'avoir ni pays, ni amis, quelle sottise
c'était.—Et je m'en aperçois seulement!
— J'ai eu raison de mépriser ces bonshommes qui ne
perdraient pas l'occasion d'une caresse, parasites de la propreté
et de la santé de nos femmes, aujourd'hui qu'elles sont si peu
d'accord avec nous.
J'ai eu raison dans tous mes dédains : puisque je m'évade !
Je m'évade !
Je m'explique.
Hier encore, je soupirais : « Ciel ! sommes-nous assez de
damnés ici-bas ! Moi j'ai tant de temps déjà dans leur troupe ! Je
les connais tous. Nous nous reconnaissons toujours ; nous nous
dégoûtons. La charité nous est inconnue. Mais nous sommes
polis ; nos relations avec le monde sont très-convenables.» Est-ce
étonnant? Le monde! les marchands, les naïfs!—Nous ne
sommes pas déshonorés.—Mais les élus, comment nous
recevraient-ils ? Or il y a des gens hargneux et joyeux, de faux élus,
puisqu'il nous faut de l'audace ou de l'humilité pour les aborder.
Ce sont les seuls élus. Ce ne sont pas des bénisseurs !
M'étant retrouvé deux sous de raison—ça passe vite!—je
vois que mes malaises viennent de ne m'être pas figuré assez tôt
que nous sommes à l'Occident. Les marais occidentaux ! Non que


ПОРА В АДУ 335
И все же его уход
Гибель мне принесет.
О замки, о времена!
Все это в прошлом, Теперь я научился чтить красоту.
НЕВОЗМОЖНОЕ
Ах, жизнь моя в детстве, большак, что пролег сквозь
бездну времен,—жизнь немыслимо скромная, нищенски
бескорыстная, гордая тем, что ни роду у нее, ни племени,—
какой же глупостью она была!—А я только сейчас до этого
додумался!
— Я был прав, что презирал всех этих добропорядочных
людишек, не упускавших возможности урвать кусочек
послаще, этих трутней, живших за счет опрятности и здоровья
наших женщин—пусть даже сейчас женщины эти не очень-то
с нами ладят.
Я был прав в своем высокомерии: вот почему теперь я
спасаюсь бегством.
Спасаюсь бегством.
Но перед тем объяснюсь.
Еще вчера я вздыхал: «О небо! Проклятых и в земной
юдоли предостаточно. Я сам давно состою в их компании. Я
их наперечет знаю. Мы с первого взгляда друг друга узнаём
и, однако, терпеть друг друга не можем. Милосердие нам
неведомо. Мы тем не менее вежливы, и отношения наши с
миром вполне благопристойны». Ну и что тут удивительного?
Мир!—торгаши да простаки!—Чести мы не лишились.—А
вот как отнеслись бы к нам избранники? Есть ведь такие
развеселые злыдни, избранники-самозванцы—к ним не
подступишься, не набравшись либо храбрости, либо смирения. И
никаких иных избранников на свете нет. А от этих добра не
жди.
Нажив себе на два гроша ума—это проще простого!—я
докопался до причины моих напастей: оказывается, до меня
поздновато дошло, что живем-то мы на Западе. В западном


336 UNE SAISON EN ENFER
je croie la lumière altérée, la forme exténuée, le mouvement
égaré... Bon ! voici que mon esprit veut absolument se charger de
tous les développements cruels qu'a subis l'esprit depuis la fin de
l'Orient... Il en veut, mon esprit!
...Mes deux sous de raison sont finis !—L'esprit est autorité,
il veut que je sois en Occident. Il faudrait le faire taire pour
conclure comme je voulais.
J'envoyais au diable les palmes des martyrs, les rayons de
l'art, l'orgueil des inventeurs, l'ardeur des pillards ; je retournais à
l'Orient et à la sagesse première et éternelle.—II paraît que c'est
un rêve de paresse grossière î
Pourtant, je ne songeais guère au plaisir d'échapper aux
souffrances modernes. Je n'avais pas en vue la sagesse bâtarde
du Coran.— Mais n'y a-t-il pas un supplice réel en ce que, depuis
cette déclaration de la science, le christianisme, l'homme se joue,
se prouve les évidences, se gonfle du plaisir de répéter des
preuves, et ne vit que comme cela ! Torture subtile, niaise ; source
de mes divagations spirituelles. La nature pourrait s'ennuyer,
peut-être ! M. Prudhomme est né avec le Christ.
N'est-ce pas parce que nous cultivons la brume! Nous
mangeons la fièvre avec nos légumes aqueux. Et l'ivrognerie ! et
le tabac! et l'ignorance! et les dévouements!—Tout cela est-il
assez loin de la pensée de la sagesse de l'Orient, la patrie
primitive? Pourquoi un monde moderne, si de pareils poisons
s'inventent !
Les gens d'Eglise diront: C'est compris. Mais vous voulez
parler de l'Eden. Rien pour vous dans l'histoire des peuples
orientaux.—C'est vrai; c'est à l'Eden que je songeais! Qu'est-ce
que c'est pour mon rêve, cette pureté des races antiques !
Les philosophes: Le monde n'a pas d'âge. L'humanité se
déplace, simplement. Vous êtes en Occident, mais libre d'habiter
dans votre Orient, quelque ancien qu'il vous le faille,—et d'y
habiter bien. Ne soyez pas un vaincu. Philosophes, vous êtes de
votre Occident.


ПОРА В АДУ 337
болоте. Не то чтобы свет для меня померк, облик мира
исказился или все вокруг пошло наперекосяк, но все же... Да
ладно! Теперь мой дух во что бы то ни стало хочет
погрузиться в испытания, выпавшие на долю
всечеловеческого духа с тех пор, как пришел конец Востоку... Этого хочет
мой дух.
...Но мои два гроша ума давно растрачены!—Мой дух-
повелитель хочет, чтобы я остался на Западе. Надо бы ему
заткнуть глотку—тогда все пойдет по-моему.
Я посылал к черту мученические венцы, блеск искусства,
гордыню изобретателей, пыл грабителей; я возвращался на
Восток, к первозданной и вечной мудрости.—Видимо, все это
лишь мечты отчаянного лентяя!
И однако я вовсе не помышлял о том, чтобы уберечься от
страданий теперешнего мира. Я не имел в виду ублюдочную
мудрость Корана.— Но разве не проклятье тот факт, что со
времен появления науки и христианство и человек тешатся
самообманом, доказывают себе самоочевидные истины,
пыжатся от удовольствия, умножая эти доказательства,—
только тем и живут! Пытка мелкая и глупая—в ней источник
моих духовных метаний. От нее, может статься, и самой
природе стало бы невмоготу. Господин Прюдом родился
вместе с Христом.
Не оттого ли все это, что мы любим разводить туманы?
Питаемся лихорадкой пополам с водянистыми овощами. А
пьянство! А табак! А невежество и слепая преданность! — Как
все это далеко от мудрости Востока, прародины
человечества! Куда годится современный мир, если в нем
изобретаются такие яды?
Церковники скажут: все это само собой разумеется.— Но
вы же имеете в виду Эдем! А что для вас вся история
восточных народов? — Ровным счетом ничего; я ведь об
Эдеме и мечтал! И что проку для моей мечты в чистоте
древних рас!
А философы: мир не молод и не стар. Просто-напросто
человечество куда-то движется. Вы живете на Западе, но
никто вам не запретит жить на вашем Востоке какой угодно
Древности, и жить в свое удовольствие. Не считайте себя
побежденным.— Зато у вас, философы, есть свой карманный
Запад!


338 UNE SAISON EN ENFER
Mon esprit, prends garde. Pas de partis de salut violents.
Exerce-toi ! — Ah î la science ne va pas assez vite pour nous !
— Mais je m'aperçois que mon esprit dort.
S'il était bien éveillé toujours à partir de ce moment, nous
serions bientôt à la vérité, qui peut-être nous entoure avec ses
anges pleurant!...— S'il avait été éveillé jusqu'à ce moment-ci,
c'est que je n'aurais pas cédé aux instincts délétères, à une
époque immémoriale!...— S'il avait toujours été bien éveillé, je
voguerais en pleine sagesse !...
О pureté ! pureté !
C'est cette minute d'éveil qui m'a donné la vision de la
pureté !—Par l'esprit on va à Dieu !
Déchirante infortune !
L'ÉCLAIR
Le travail humain ! c'est l'explosion qui éclaire mon abîme de
temps en temps.
« Rien n'est vanité ; à la science, et en avant ! » crie
l'Ecclésiaste moderne, c'est-à-dire Tout le monde. Et pourtant les
cadavres des méchants et des fainéants tombent sur le cœur des
autres... Ah! vite, vite un peu; là-bas, par delà la nuit, ces
récompenses futures, éternelles... les échappons-nous?...
— Qu'y puis-je? Je connais le travail; et la science est trop
lente. Que la prière galope et que la lumière gronde... je le vois
bien. C'est trop simple, et il fait trop chaud; on se passera de
moi. J'ai mon devoir, j'en serai fier à la façon de plusieurs, en le
mettant de côté.
Ma vie est usée. Allons ! feignons, fainéantons, ô pitié ! Et
nous existerons en nous amusant, en rêvant amours monstres et
univers fantastiques, en nous plaignant et en querellant les
apparences du monde, saltimbanque, mendiant, artiste, bandit,—
prêtre ! Sur mon lit d'hôpital, l'odeur de l'encens m'est revenue si
puissante; gardien des aromates sacrés, confesseur, martyr...


ПОРА В АДУ 339
Дух мой, поостерегись! Буйством не спасешься.— Трудись
над собой! — Ах, какой же тихоходной кажется нам с тобой
наука!
И тут я замечаю, что дух мой спит.
А ведь если бы, начиная с этого мига, он вечно
бодрствовал, мы бы скоро обрели истину, которая, быть может,
окружает нас вместе с сонмами рыдающих ангелов!.. Если бы
он бодрствовал до этого мига, я не поддался бы тлетворным
страстям в те незапамятные времена!.. А бодрствуй он вечно,
я бы давно уже плыл по океану премудрости!..
О чистота, о невинность!
Миг пробуждения одарил меня кратким видением
невинности!—Дух ведет к Богу!
Чудовищное невезение!
ВСПЫШКА
Труд человеческий! Это взрыв, временами озаряющий мою
бездну.
«Ничто не суетно в мире; за науку—и вперед!» — вопит
нынешний Екклесиаст, сиречь каждый встречный. А тем
временем трупы злодеев и бездельников давят на сердца всех
остальных... Ах, скорей бы, хоть чуточку скорей,—туда, за
край ночи, к будущим вечным воздаяниям... Вот только не
упустим ли мы их?..
— На что же я способен? Я знаю, что такое труд, знаю,
как медлительна наука. Пусть же молитва мчится вскачь,
пусть громыхает свет... Я вижу это воочию. В общем, все
просто и ясно: обойдутся и без меня. Как и у многих других,
у меня есть долг, и я буду горд, если не изменю ему.
Жизнь моя поизносилась. Что ж! Будем лицедействовать и
бездельничать—о убожество! Будем жить, забавляясь,
мечтая о невообразимых любовных играх и фантастических
вселенных, пререкаясь и споря с видимостью вещей,— все
мы: бродячий комедиант, попрошайка, художник, бандит—и
священник! Лежа на больничной койке, я вновь остро
почувствовал запах ладана—так чувствует его хранитель
священных благовоний, исповедник, мученик...


340 UNE SAISON EN ENFER
Je reconnais là ma sale éducation d'enfance. Puis quoi!...
Aller mes vingt ans, si les autres vont vingt ans...
Non ! non ! à présent je me révolte contre la mort ! Le travail
paraît trop léger à mon orgueil: ma trahison au monde serait un
supplice trop court. Au dernier moment, j'attaquerais à droite, à
gauche...
Alors,— oh!—chère pauvre âme, l'éternité serait-elle pas
perdue pour nous !
MATIN
N'eus-je pas une fois une jeunesse aimable, héroïque,
fabuleuse, à écrire sur des feuilles d'or,—trop de chance ! Par
quel crime, par quelle erreur, ai-je mérité ma faiblesse actuelle ?
Vous qui prétendez que des bêtes poussent des sanglots de
chagrin, que des malades désespèrent, que des morts rêvent mal,
tâchez de raconter ma chute et mon sommeil. Moi, je ne puis pas
plus m'expliquer que le mendiant avec ses continuels Pater et
Ave Maria. Je ne sais plus parler!
Pourtant, aujourd'hui, je crois avoir fini la relation de mon
enfer. C'était bien l'enfer ; l'ancien, celui dont le fils de l'homme
ouvrit les portes.
Du même désert, à la même nuit, toujours mes yeux las se
réveillent à l'étoile d'argent, toujours, sans que s'émeuvent les
Rois de la vie, les trois mages, le cœur, l'âme, l'esprit. Quand
irons-nous, par delà les grèves et les monts, saluer la naissance du
travail nouveau, la sagesse nouvelle, la fuite des tyrans et des
démons, la fin de la superstition, adorer—les premiers! — Noël
sur la terre !
Le chant des cieux, la marche des peuples! Esclaves, ne
maudissons pas la vie.


ПОРА В АДУ 341
Здесь сказывается мое паршивое воспитание. Ну да
ладно!.. Прожил двадцать лет, протяну еще два десятка...
Нет! Нет! Теперь я бунтую против смерти! Труд —
слишком легкое занятие при моей гордыне: моя измена миру
будет чересчур краткой пыткой. А в последний миг я пойду
колошматить направо и налево...
И тогда, о бедная моя душа, вечность будет навсегда
потеряна для нас.
УТРО
Не у меня ли была когда-то юность—нежная,
героическая, сказочная, хоть пиши о ней на золотых страницах? Вот
уж удача так удача! За какой же проступок, за какую ошибку
заслужил я теперешнюю мою слабость? Пусть попробует
пересказать историю моего падения и забытья тот, кто
утверждает, будто звери могут плакать от горя, больные —
отчаиваться, а мертвецы—видеть дурные сны. Сам-то я ведь
не смогу объясниться: стал чем-то вроде нищего, что знает
только свои Pater и Ave Maria. Я разучился говорить.
И все же теперь мне кажется, что с моим адом покончено.
Это и впрямь был ад, тот самый, древний, чьи врата рухнули
перед сыном человеческим.
По-прежнему, в той же пустыне, в такую же ночь,
усталым моим глазам является серебряная звезда, хотя это
теперь нисколько не трогает Владык жизни, трех волхвов—
сердце, душу и дух. Когда же, пройдя по отмелям и горам,
мы будем приветствовать рождение нового труда и новой
мудрости, радоваться бегству тиранов и демонов, концу
суеверий и славить—первыми! — Рождество на земле!
Музыка небес, шествие народов! Рабы, не стоит
проклинать жизнь!


342 UNE SAISON EN ENFER
ADIEU
L'automne déjà! — Mais pourquoi regretter un éternel soleil,
si nous sommes engagés à la découverte de la clarté divine,— loin
des gens qui meurent sur les saisons.
L'automne. Notre barque élevée dans les brumes immobiles
tourne vers le port de la misère, la cité énorme au ciel taché de
feu et de boue. Ah ! les haillons pourris, le pain trempé de pluie,
l'ivresse, les mille amours qui m'ont crucifié ! Elle ne finira donc
point cette goule reine de millions d'âmes et de corps morts et qui
seront jugés ! Je me revois la peau rongée par la boue et la peste,
des vers plein les cheveux et les aisselles et encore de plus gros
vers dans le cœur, étendu parmi les inconnus sans âge, sans
sentiment... J'aurais pu y mourir... L'affreuse évocation!
J'exècre la misère.
Et je redoute l'hiver parce que c'est la saison du comfort !
— Quelquefois je vois au ciel des plages sans fin couvertes de
blanches nations en joie. Un grand vaisseau d'or, au-dessus de
moi, agite ses pavillons multicolores sous les brises du matin. J'ai
créé toutes les fêtes, tous les triomphes, tous les drames. J'ai
essayé d'inventer de nouvelles fleurs, de nouveaux astres, de
nouvelles chairs, de nouvelles langues. J'ai cru acquérir des
pouvoirs surnaturels. Eh bien ! je dois enterrer mon imagination et
mes souvenirs ! Une belle gloire d'artiste et de conteur emportée !
Moi ! moi qui me suis dit mage ou ange, dispensé de toute
morale, je suis rendu au sol, avec un devoir à chercher, et la
réalité rugueuse à étreindre ! Paysan !
Suis-je trompé ? la charité serait-elle sœur de la mort, pour
moi ?
Enfin, je demanderai pardon pour m'être nourri de mensonge.
Et allons.
Mais pas une main amie ! et où puiser le secours ?
Oui, l'heure nouvelle est au moins très sévère.
Car je puis dire que la victoire m'est acquise : les grincements
de dents, les sifflements de feu, les soupirs empestés se


ПОРА В АДУ 343
ПРОЩАЙ
Вот и осень! — Но стоит ли жалеть о вечном солнце, если
мы призваны познать божественную ясность—вдали от
людей, которых убивает течение времени?
Осень. Возвышаясь в осенних туманах, наша ладья
направляется в гавань нищеты, в обширный град под небом,
заляпанным огнем и грязью. О истлевшие лохмотья,
размокший от дождя хлеб, хмель и тысячеликий образ любви — я
распят вами! Неужто не будет конца владычеству этого
вампира, повелителя миллионов мертвых душ и тел, ждущих
Судного дня! Вновь мне чудится, что кожу мою разъедают
грязь и чума; черви кишат в волосах и под мышками, а самые
крупные угнездились в сердце; я простерт среди незнакомых,
бесчувственных тел... И ведь я мог бы там умереть. Жуткое
воспоминание! Ненавижу нищету.
И страшусь зимы, поры комфорта!
— Порою мне видятся в небесах бескрайние отмели,
усеянные ликующим светозарным людом. Над моей
головой— золотой корабль, его разноцветные флаги реют на
утреннем ветру. Я вызвал к жизни все празднества, все
триумфы, все драмы. Я силился измыслить новые цветы,
новые звезды, новую плоть и новые наречия. Мнил, что
приобрел сверхъестественную силу. И что же? Теперь мне
приходится ставить крест на всех моих вымыслах и
воспоминаниях! На славе поэта и вдохновенного краснобая!
И это я! Я, возомнивший себя магом или ангелом,
свободным ото всякой морали, повергнут на землю,
вынужден искать призвание, любовно вглядываться в корявое
обличье действительности! Стать мужиком!
Не обманулся ли я? Быть может, доброта еще покажется
мне сестрою смерти?
А теперь попрошу прощения за то, что кормился ложью.
И в путь.
Ни единой дружеской руки! Где же искать поддержку?
Да, новые времена по меньшей мере суровы.
Ибо я могу сказать, что одержал победу: скрежет
зубовный, шипенье огня, чумные стенанья — все это стихает.


344 UNE SAISON EN ENFER
modèrent. Tous les souvenirs immondes s'effacent. Mes derniers
regrets détalent,—des jalousies pour les mendiants, les brigands,
tes amis de la mort, les arriérés de toutes sortes.—Damnés, si je
me vengeais!
Il faut être absolument moderne.
Point de cantiques: tenir le pas gagné. Dure nuit! le sang
séché fume sur ma face, et je n'ai rien derrière moi, que cet
horrible arbrisseau!... Le combat spirituel est aussi brutal que la
bataille d'hommes ; mais la vision de la justice est le plaisir de
Dieu seul.
Cependant c'est la veille. Recevons tous les influx de vigueur
et de tendresse réelle. Et à l'aurore, armés d'une ardente
patience, nous entrerons aux splendides villes.
Que parlais-je de main amie ! Un bel avantage, c'est que je
puis rire des vieilles amours mensongères, et frapper de honte ces
couples menteurs,—j'ai vu l'enfer des femmes là-bas;—et il me
sera loisible de posséder la vérité dans une âme et un corps.
Avril-août, 1873.


ПОРА В АДУ 345
Изглаживаются нечистые воспоминания. И тают мои
последние сожаления: зависть к нищим, разбойникам, спутникам
смерти, ко всем отверженным.— Проклятые, если б я мог за
себя отомстить!
Нужно быть безусловно современным.
Никаких славословий, только покрепче держаться за
каждую завоеванную пядь. Что за жестокая ночь!
Засыхающая кровь испаряется с моего лица, и нет за мной ничего,
кроме этого ужасного деревца!.. Духовная битва столь же
груба, как и человеческое побоище, но видение
справедливости—это радость, доступная лишь Богу.
И однако настал канун. Примем же всякий прилив силы и
подлинной нежности. И на заре, вооружившись страстным
терпением, вступим в сказочные города.
Что я там говорил о дружеской руке? Слава богу! Я силен
теперь тем, что могу посмеяться над старой лживой любовью,
заклеймить позором все эти лицемерные связи—ведь мне
довелось видеть преисподнюю и тамошних бабенок,—и мне
по праву дано будет духовно и телесно обладать истиной.
Перевод Ю. Стефанова


ПРИЛОЖЕНИЕ
СТИХОТВОРЕНИЯ
НОВОГОДНИЕ ПОДАРКИ СИРОТ
I
Вся комната полна таинственных теней,
И шепот двух детей почти не слышен в ней;
Головки их, склонясь, от снов отяжелели,
Гуляет злой сквозняк под пологом постели.
Нахохлившись, дрожат пичуги на дворе,
Застыли крылья их в морозном серебре.
Явился Новый год в плаще тумана мглистом,
Метели вслед за ним летят с протяжным свистом;
В ознобе он поет, рыдая и смеясь...
II
А дети, как птенцы, лежат, не шевелясь.
Их обступает мрак, и мнится от испуга,
Что кашляет во тьме простуженная вьюга.
Вдруг благовест зари прервал их полусон,
И вздрогнули они—то колокола звон.
Но отзвук золотой им кажется печальным,
Звенит, гудит напев под куполом хрустальным...
По комнате в углах развешан черный креп,
А ветер за окном безжалостно свиреп,
Он выстудил жилье, прокравшись от порога;
И чудится во всем неясная тревога.
Малютки здесь одни, а мамы в доме нет,
Им больше не блеснет ее улыбки свет.
Ужель забыла мать раздуть живое пламя,
Что над седой золой плясало вечерами,
И прежде чем от них в последний путь уйти,
Укутать потеплей, им прошептав «прости»...
Могла ль она забыть захлопнуть дверь наружу,
Чтоб ветер не впускать и утреннюю стужу?


ПРИЛОЖЕНИЕ 347
Как радуется мать, когда в гнезде уют,
И у птенцов ее надежный есть приют,
И спят они в тепле, как сказочные птицы,
И носятся вокруг видений вереницы.
Но зябко им в гнезде без ласки и тепла,
Птенцы всю ночь не спят, их стужа обняла,
Продрогли до костей, закоченели дети...
III
Почувствовали вы: их мамы нет на свете!
Нет матери у них, отец их далеко!..
Одним в пустом жилье малюткам нелегко.
Кухарка на себя взяла о них заботы,
Им нет еще пяти—они уже сироты.
Воспоминанья их, как светлых четок нить,
С которыми легко молитвы возносить.
Припомнили они: приносят им подарки,
И огоньки свечей так праздничны и ярки,
И, как по волшебству, их ослепляет свет.
Блестящей мишуры, игрушек и конфет
Кружатся и манят чудесные узоры,
Сверкая, промелькнут—и спрячутся за шторы.
Отрадные всю ночь к ним прилетали сны,
Проснувшись поутру, восторгами полны,
Растрепаны, встают с лучистыми глазами,
В рубашках, босиком, спешат к отцу и маме,
И робко в дверь стучат два резвых малыша,
На цыпочки привстав, от счастья чуть дыша,
Влетают!.. Брызжет смех... Объятья, поцелуи!..
Сегодня можно им шалить напропалую!
IV
О, радость нежных слов, повторенных не раз!
Но в доме все иным представилось сейчас...
Тогда большой огонь облизывал полено
И ярко озарял всю комнату мгновенно;
Алмазных бликов рой летал по зеркалам,
У мебели резной, по сумрачным углам.
И дверца заперта в огромном гардеробе...
Что прячется в его коричневой утробе?


348 ПРИЛОЖЕНИЕ
О, как хотелось им прийти к нему тайком
И в самое нутро взглянуть одним глазком!
И к скважине замка прижаться осторожно,
Как будто странный шум за ним услышать можно...
От спальни нет ключей, теперь пустынно в ней,
Не видно в очаге рубиновых огней.
Родителей уж нет, их не увидят дети
И не найдут от них подарков на рассвете.
К ним праздник не придет, невесел Новый год...
И тает в их глазах голубоватый лед.
И, горестно вздохнув, они твердят упрямо
Чуть слышные слова: «Когда ж вернется мама?»
Забылись малыши дремотой наконец,
Но чудятся во тьме рыданья двух сердец,
Услыша тихий стон, вы не прошли бы мимо,
Ведь сердце малыша так хрупко и ранимо...
Но ангел детских грез проник в забытый дом
И осенил детей спасительным крылом,
Виденья им принес, что так легки и зыбки,
И на губах детей заискрились улыбки.
Им грезится: они еще лежат ничком,
Спросонья глазки трут ленивым кулачком,
Открыли их, глядят—вокруг чертоги рая,
В камине угольки резвятся, не сгорая;
Небесная лазурь струится из окна,
Природа, пробудясь, зарей опьянена.
И обновленья ждет земля полунагая,
Под ласкою лучей покровы низвергая.
И в старом доме все мгновенно ожило,
И стало тихо в нем, и стало в нем светло.
И траурных одежд не видно у постели,
Уполз ночной сквозняк, свистя, забился в щели.
И кажется, с небес к ним фея снизошла...
Вскочили дети... крик... восторгам нет числа...
И на большой ковер глядят завороженно,
Поблескивают там два чудных медальона:


ПРИЛОЖЕНИЕ 349
Молочный перламутр и сумрачный гагат
В оправе дорогой притягивают взгляд,
А по краям горят под ясными лучами
Три слова золотых: «любимой нашей маме».
Перевод М. Березкиной
ОЩУЩЕНИЕ
Один из голубых и мягких вечеров...
Стебли колючие, и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.
Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
И сладко в сумерках бродить мне голубых,
И ночь меня зовет, как женщина в объятья...
Перевод И. Анненского
ВЛЕЧЕНИЕ
Направлюсь вечером я прямо в синеву;
Колосья соблазнят мечтателя щекоткой;
Коснется ветер щек, и я примну траву,
Беспечно странствуя стремительной походкой.
Пойду, не думая о том, чего не жаль;
Впервые утолив мой пыл нетерпеливый,
Кочевника прельстит изменчивая даль:
Природа, я в пути любовник твой счастливый!
Перевод В. Микушевича


350 ПРИЛОЖЕНИЕ
ОФЕЛИЯ
I
Средь волн, где звезды спят ночами на просторе,
Плывет Офелия, как лилия в цвету,
В своем изысканном девическом уборе...
В далеких слышится лесах: «Ату, ату!»
За веком век плывет Офелия в печали,
Белея призраком всю ночь среди реки;
Напевы грез ее еще не отзвучали,
Чуть слышно вторят им во мраке ветерки.
Как лепестки цветка, покровы ветром свиты,
Утопленнице грудь целует он в тиши;
К ней с плачем на плечо склоняются ракиты,
И трогают ей лоб седые камыши.
Во тьме плывет она, кувшинки раздвигая,
И слышен трепет крыл из хрупкого гнезда,
Когда дрожит ольха, своих жильцов пугая,
А с неба падает поющая звезда.
И
Офелия, как снег, осталась ты прекрасной;
Ты, бледная, мертва; унес тебя поток,
Нет, это резкий вихрь Норвегии ненастной
Освободил тебя, хоть был к тебе жесток;
Он волосы тебе скрутил, волнуя воды
Всемирным отзвуком таинственных речей,
Так что расслышала ты жалобу природы
В рыданиях дерев и в трепете ночей;
Он сокрушил твою святую человечность
Ожесточеньем бурь и колкой стужей шхер;
И у твоих колен почуял бесконечность
В немом безумии твой бледный кавалер.


ПРИЛОЖЕНИЕ 351
Любовь, свобода, свет! От них нам нет защиты;
Ты, синеокая, прозрела в страшном сне;
Пыталась молча ты бежать от жуткой свиты
И таяла, как снег, в безжалостном огне.
III
И говорит поэт, что ночью на просторе
Ты в поисках цветов былых сквозь темноту
В твоем изысканном девическом уборе
За звездами плывешь, как лилия в цвету.
Перевод В. Микушевича
БАЛ ПОВЕШЕННЫХ
На черных виселичных балках
Висят лихие плясуны.
Кривляясь в судорогах жалких,
Танцуют слуги сатаны.
Как дернет Вельзевул их за ворот и, шлепнув
Поношенной туфлей по харям и едва
Совсем не оборвав,— как пустит их, притопнув,
Плясать, плясать под звон седого рождества!
И лбами чокаются тощие. И в лязге
Шарманочном трещат их ребра, загудев.
Сшибаясь грудью в грудь, трясутся в гнусной ласке,
Вполне приемлемой для полногрудых дев.
Ура! Сигают вверх—просторно в балагане!
Легко весельчакам без мышц и животов!
Бой это или бал — но в диком содроганье
Сам Вельзевул смычком пиликать им готов.
Их пятки жесткие без туфель обойдутся.
С них кожа содрана—лишь кое-где клочки,
Не зная срамоты, болтаются и бьются,
Да на головы снег наляпал колпачки.


352 ПРИЛОЖЕНИЕ
Да ворон встрепанный, на черепе торчащий,
Да мясо вместо щек свисает бахромой.
Ты скажешь, вкрученный в их призрачную чашу,
Что это рыцарей в картонных латах бой.
Ура! Вопит метель, на пары расколов их.
Проклятые столбы качаются, мыча.
И слышен волчий вой из тьмы лесов лиловых,
И горизонт, как ад, краснее кумача.
Пусть оборвутся вниз молодчики! Довольно
Им четки позвонков перебирать, молясь!
Тут им не монастырь с божбою колокольной,
Не отпевают их, а приглашают в пляс!
Но вот из толчеи, раздвинув пляску смерти,
Верзила-сумасброд не рассчитал прыжка,
Встал на дыбы, как конь, и головою вертит,
Как будто чувствует, что шею жжет пенька,
Кричит—не разберешь, смеется или плачет.
В разбитое бедро две пятерни впились.
Но общий кавардак опять верзилу прячет,
Костями лязгает и скачет вверх и вниз.
На черных виселичных балках
Висят лихие плясуны.
Кривляясь в судорогах жалких,
Танцуют слуги сатаны.
Перевод IL Антокольского
БАЛ ПОВЕШЕННЫХ
С морильной свешены жердины,
Танцуют, корчась и дразня,
Антихристовы паладины
И Саладинова родня.


ПРИЛОЖЕНИЕ 353
Маэстро Вельзевул велит то так, то этак
Клиенту корчиться на галстуке гнилом,
Он лупит башмаком по лбу марионеток:
Танцуй, стервятина, под елочный псалом!
Тогда ручонками покорные паяцы
Друг к другу тянутся, как прежде, на балу,
Бывало, тискали девиц не без приятцы,
И страстно корчатся в уродливом пылу.
Ура! Живот отгнил—тем легче голодранцам!
Подмостки широки, на них—айда в разгул!
Понять немыслимо, сражению иль танцам
Аккомпанирует на скрипке Вельзевул.
Подошвы жесткие с обувкой незнакомы,
Вся кожа скинута долой, как скорлупа,
Уж тут не до стыда,—а снег кладет шеломы
На обнаженные пустые черепа.
По ним—султанами сидит воронья стая,
Свисает мякоть щек, дрожа, как борода,
И кажется: в броню картонную, ристая,
Оделись рыцари—вояки хоть куда.
Ура! Метель свистит, ликует бал скелетов,
Жердина черная ревет на голоса,
Завыли волки, лес угрюмо-фиолетов,
И адской алостью пылают небеса.
Эй! Потрясите-ка вон тех смурных апашей,
Что четки позвонков мусолят втихаря:
Святош-молельщиков отсюда гонят взашей!
Здесь вам, покойнички, не двор монастыря!
Но, пляску смерти вдруг прервав, на край подмостка
Скелет невиданной длины и худобы
Влетает, словно конь, уздой пеньковой жестко
Под небо алое взметенный на дыбы;


354 ПРИЛОЖЕНИЕ
Вот раздается крик—смешон и неизящен,
Мертвец фалангами по голеням стучит,—
Но вновь, как скоморох в шатер, он в круг затащен
К бряцанью костяков — и пляска дальше мчит.
С морильной свешены жердины,
Танцуют, корчась и дразня,
Антихристовы паладины
И Саладинова родня.
Перевод Е. Витковского
КУЗНЕЦ
Дворец Тюильри, не позднее 10 августа 92 г.
На молот опершись, внушая страх одной
Усмешкою своей, могучий и хмельной,
Гремящий, как труба,—хоть затыкайте уши—
И не сводящий глаз с величественной туши,
Речь пред Людовиком в тот день держал Кузнец,
Когда Народ, взревев, ворвался во дворец,
Когда сменила шелк засаленная блуза.
И добрый наш король, выпячивая пузо,
Со страху задрожал и побелел как мел,
Но, словно битый пес, кобениться не смел,
А недостойный смерд, коваль широкоплечий,
Пред ним, владыкою, держал такие речи,
Что потом мертвенным прошибло короля!
«Сам знаешь, сударь, мы не на свои поля
Ходили сеять хлеб, а на поля чужие.
Священник да сеньор — на них мы гнули выи,
И сладко им жилось—хозяевам полей,
А мы — хоть на меже под солнцем околей!
Тот лупит нас кнутом, а этот—хворостиной.


ПРИЛОЖЕНИЕ 355
Мы, став безмозглою, забитою скотиной
И слез не ведая, за плугом шли и шли.
Когда ж мы, наконец, вспахали полземли
И жадный перегной напился нашей крови
И пота—вспомнили тогда о нашем крове,
Лачуга жалкая пускай горит огнем,
А наши сыновья пусть испекутся в нем!
Нет, я не сетую—болтаю что придется,
А ты поспорь со мной, как исстари ведется.
Да, славная пора—июньский сенокос,
Когда ползет в амбар груженный сеном воз,
Когда все в рост идет, дождь благодатный брызжет,
Когда до рыжины траву под солнцем выжжет,
Колосья спелостью нальются тяжело
И чуешь—время жать и молотить пришло...
Да что там! До ночи я простою у горна,
И был бы этот труд в охотку мне, бесспорно,
Когда бы ведал я, колдуя у огня,
Что в божьих милостях есть доля для меня!
— Но что же без толку твердить одно и то же!
Теперь-то я узнал, что гоже, что негоже.
Есть молот у меня и пара крепких рук,
И на плечах башка—с какой же стати вдруг
Пойду я гнуть хребет на ниве господина,
Зачем отдам ему единственного сына,
Чтоб кровь и плоть моя погибла на войне?
— Ответишь ты, король: «Угодно это мне».
Сам знаешь, это вздор. И я теперь не промах:
Какой прибыток мне, что ты живешь в хоромах,
Что за тебя—в огонь и в воду холуи,
Что любострастные наследнички твои
Проходу не дают нигде чужим невестам,
А встанем на дыбы—так пригрозят арестом.
Выходит, голытьба—не пикни, не дыши?
Мы Лувр озолотим на жалкие гроши,
Заплатим за гульбу и за чревоугодье,
А вы, захохотав, натянете поводья!


356 ПРИЛОЖЕНИЕ
Нет, не приучите нас к этому дерьму!
Не отступил народ—с землей сровнял тюрьму:
Лежит у наших ног, простертая во прахе,
Бастилия, всех нас державшая во страхе.
Сочится наша кровь из пористых камней—
Вот в чьей тени мы все прожили столько дней!
Как ненавистны нам поверженные башни!
— Таков был, гражданин, тот черный день вчерашний,
Что нынче погребен в развалинах тюрьмы.
Тогда прилив любви восчувствовали мы,
И вот к нам сыновья в объятия упали.
Мы понеслись вперед, как лошади в запале,
Мы слышали в груди немолчный стук сердец,
Мы шли и шли вперед—и вот мы, наконец,
В Париже! В наш поток вливались парижане.
Мы сделались Людьми! Нам, голытьбе и рвани,
Надежда ярая наполнила сердца.
Когда же мы дошли до твоего дворца,
Кто к шляпе приколов зеленый лист, кто пики
С собою прихватив,— утих наш гнев великий.
— Мы были так сильны, что не питали зла!
И с той поры толпа как бы с ума сошла!
Как привидений рой, толпа голодной черни
День ото дня растет, она ежевечерне
Богатым окна бьет, громит особняки,
И в ход я, что ни день, пускаю кулаки,
Когда доносчика или шпиона вижу,
Во гневе бешеном шагая по Парижу.
Чуть что скажи не так—и будешь ты убит!
— Ты думаешь, тебе поможет твой наймит,
Который под сукно положит наши просьбы,
Робея, как бы их исполнить не пришлось бы,
И бормоча под нос: «Тупое дурачье!»
Да, холуи твои, как раньше, гнут свое,
Для нас сопливые декреты выпуская,
Хитря с налогами—и ноздри затыкая
От вони, если мы поблизости стоим.


ПРИЛОЖЕНИЕ 357
Еще бы! Эта вонь невыносима им.
Да, с нами без штыков поговоришь едва ли...
Так знайте же, что мы на их брехню плевали!
Мы им перетряхнем прокисшие мозги.
Послушай, гражданин, себя побереги:
Тухлятины твоей народ не принимает—
Жезлы и скипетры он пополам ломает!..»
Портьеру он сорвал с окна, а за окном
Ревет, беснуется и ходит ходуном,
Колышется толпа, в огромный двор втекая,
Гудит и пенится, как будто рябь морская,
Как грозный вал, гудя, как злобный пес, рыча,—
С кирками, с копьями, с кусками кирпича,
С той руганью, какой не услыхать в вертепе,
Все—в красных колпаках, в растерзанном отрепье.
Шатаясь и дрожа, Король идет к окну
И из окна глядит, как через пелену,
На толпы.
«Государь, вот Сброд перед тобою.
Он воет, дыбится, подобен он прибою.
Он пухнет с голоду, и потому он—мразь.
Я сам кузнец. Сюда с толпою приплелась
Моя жена. Нашла, кого просить о хлебе!
— Не пустит булочник и на порог отребье!
Есть дети у меня. И все мы—сброд: и те,
Кто выплакал глаза в проклятой нищете,
Кому пришлось с детьми навеки распроститься,
Такой же сброд; и те, кто жизнь провел в темнице,
В Бастилии сидел и на галерах гнил.
На воле им теперь и белый свет не мил:
Как шелудивых псов, ногами их пинают
И гонят за порог, и потому не знают
Они спокойствия. Но подошло к концу
Терпенье, и они явились ко дворцу.
Сброд... Сколько там, внизу, бесстыжих и гулящих,
Но кто их пожалел, бессильных и пропащих?
А знать дворцовая, большие господа
Им в душу харкнули без всякого стыда!
Подружки ваши здесь. Они зовутся Сбродом.


358 ПРИЛОЖЕНИЕ
О, все несчастные, которым год за годом
На долю выпадал лишь непосильный труд
Под солнцем яростным, теперь сюда идут...
Вот Люди! Поклонись им всем, сюда идущим,
Мы труженики, сир! Дано нам жить в грядущем,
И устремляемся мы к новым временам,
Когда у горна встать вновь доведется нам.
Да, Человек—кузнец свершений небывалых,
Он господин всего—вещей больших и малых.
Ему покорно все, как усмиренный конь.
И злу — конец. Гори, о кузницы огонь!
И коль неведомое нас встречает грозно,
Изведаем его! Пора! Постичь не поздно
Глубины истины. Вперед идем, вперед!
Великая мечта осуществленья ждет.
Мы жизнью заживем простой и безмятежной,
И, бед не ведая, своей улыбкой нежной
В нас жены наши мощь и новый пыл вдохнут.
Засучим рукава. Нас каждодневный труд
И долг зовут вперед, как звук веселый горна.
Мы не склоним голов ни перед кем покорно,
А как залог того, что справимся с врагом,
Навек повесим мы ружье над очагом...
Час битвы настает, и бьет мне в ноздри порох.
О чем бишь я? Я — сброд. Я не из тех, которых
Сумеет растоптать дворцовое жулье.
Нагоним страху мы на воинство твое.
Свободны мы! Теперь беснующимся ордам
Преграды больше нет, ликующим и гордым...
На небо погляди! Нам тесно жить под ним,
И на коленях мы пока еще стоим.
На небо погляди! Озлобленным и сирым
Охота поднести запал к твоим мортирам.
На грязных мостовых чернь разом поднялась—
Да, кровью смоем мы всю въевшуюся грязь!


ПРИЛОЖЕНИЕ 359
А ежели каким соседним государям
Захочется, когда наотмашь мы ударим,
Послать на нас полки, как будто на парад,
То знайте: этих псов как надо угостят!»
Кладет он на плечо свой молот.
И, хмелея,
Толпа неистовая дышит тяжелее,
И, содрогаясь, Сброд внимает Кузнецу.
Весь яростный Париж стекался ко дворцу,
Рычал и пенился бурливою рекою.
И закопченною, могучею рукою
Он красный снял колпак под неумолчный гул
И в рожу королю пузатому швырнул.
Перевод В. Орла
«...Французы семидесятого года, бонапартисты,
республиканцы, вспомните, как ваши отцы в
девяносто втором, девяносто третьем годах...»
ПОЛЬ ДЕ КАССАНЬЯК
Французы, вспомните, как в девяносто третьем
Свободы поцелуй вам обжигал уста!
Переломив хребет коснеющим столетьям,
Наемное ярмо топтала беднота.
Вы чуяли восторг в пьянящем, грозном шквале,
Под грубым рубищем любовь жила в сердцах,
Вы землю мертвыми телами засевали,
Чтоб заново ожить в таких же храбрецах.
Сто тысяч мертвецов с глазами Иисуса,
Защитники Валь ми, Италии, Флерюса,
Бесчестье кровью вы отмыли бунтовской.


360 ПРИЛОЖЕНИЕ
Мы под дубиною монаршей гнемся втрое,
Мертва Республика, мертвы ее герои,
Зачем же Кассаньяк тревожит ваш покой?
Перевод Р. Дубровкина
ИСПУГАННЫЕ
Как черные пятна под вьюгой,
Руками сжимая друг друга
И спины в кружок,
Собрались к окошку мальчишки
Смотреть, как из теста коврижки
Печет хлебопек.
Им видно, как месит он тесто,
Как булки сажает на место
В горячую печь—
Шипит закипевшее масло,
А пекарь спешит, где погасло,
Лучины разжечь.
Все, скорчась, они наблюдают,
Как хлеб иногда вынимают
Из красной печи—
И нет!—не трепещут их тени,
Когда для ночных разговений
Несут куличи.
Когда же в минуту уборки
Поют подожженные корки,
А с ними сверчки,
Мальчишки мечтают невольно,
Их душам светло и привольно,
Сердца их легки.


ПРИЛОЖЕНИЕ 361
Как будто к морозу привыкли,
Их рожицы тесно приникли
Поближе к окну;
С ресницами в снежной опушке
Лепечут все эти зверушки
Молитву одну.
И руки вздымают так страстно,
В молитве смущенно-неясной
Покинув дыру,
Что рвут у штанишек все пряжки,
Что жалко трепещут рубашки
На зимнем ветру.
Перевод В. Брюсова
ПОТРЯСЕННЫЕ
Чернеют в белой дымке вьюги
На четвереньках у фрамуги,
Глядят в подвал
Пять малышей в одежде старой:
Пред ними пекарь над опарой
Заколдовал.
Ладони тесто месят ловко,
И вот глотает хлеб духовка,
Разинув зев,
И слышно: тесто поспевает,
С ухмылкой пекарь напевает
Простой напев.
Недвижно притаились дети
В оконном красноватом свете,
Прильнув к теплу.


362 ПРИЛОЖЕНИЕ
Когда, как для священной требы,
Горою формовые хлебы
Растут в углу,
Когда под балкой закопченной
Трещит рогалик пропеченный,
Сверчки поют,
Как под тряпьем душа согрета,
А из подвала дышит лето—
Такой уют!
Им хорошо на свете белом,
Христосикам заиндевелым,—
Что им мороз!
Мордашки прижимая к сетке,
Бормочут что-то малолетки
Себе под нос,
Наивно шлют молитву хлебу,
Отверстому в подвале небу,
Чей светел свод,
Стоят, колени протирая,
А стужа, ветреная, злая,
Лохмотья рвет.
Перевод А. Ревича
ЗАВОРОЖЕННЫЕ
Исхлестанные снегопадом,
Встав на колени, к ветру задом,
Как смотрят в рай,
Пять малышей глядят на солнце,
То есть в подвальное оконце —
На каравай.


ПРИЛОЖЕНИЕ 363
Детей озябших поражает,
Как тесто хлебопек сажает
С улыбкой—в жар,
При этом песенку мурлыча,
Как будто хлеб—его добыча
И лучший дар.
В подвал украдкой заглянули—
И сразу, кажется, прильнули
К родной груди;
Движением неосторожным
Они поклонятся пирожным
Того гляди;
Нельзя не петь румяной корке,
И вторит ей сверчок в каморке,
Как весельчак;
Оборвыши почти согрелись,
На хлеб горячий засмотрелись,
А всюду мрак;
Для них морозный воздух тяжек,
Но для христосиков-бедняжек
Здесь целый мир;
У них порозовели щеки;
Молитвы шепчут—не упреки,
Не помня дыр;
Так, зная небо понаслышке,
На свет уставились глупышки,
Поражены;
От ветра яростного гнутся
И к свету рады бы рвануться,
Порвав штаны.
Перевод В. Микушевича


364 ПРИЛОЖЕНИЕ
РОМАН
I
Погожим вечером тебя влечет уют,
Но кто в семнадцать лет бывал уравновешен?
В кафе по вечерам в июне пиво пьют,
А ты под сенью лип зеленых безутешен.
Всем розам запах лип в июне предпочтешь;
В томленье сладостном смежить готов ты веки,
А город недалек, там в городе кутеж,
И пиво пенится, бушуя, словно реки.
И
Ты замечаешь вдруг, что темно-синий клок
Над крышей окаймлен трепещущею веткой,
Проколот белою звездой, чей луч поблек,
Но все еще манит своей дурною меткой.
В семнадцать лет июнь—дразнящая мечта;
Шампанским сок пьянит, а в жилах кровь рокочет,
И кажется тебе, что робкие уста
Звереныш-поцелуй доверчиво щекочет.
III
А сердце у тебя в груди, как Робинзон;
Смотри: там, где фонарь сиянием раскрашен,
Прошла девица, вся она—хороший тон;
Тень рядом жуткая—воротничок папашин.
Но ты в глазах ее невероятно глуп;
Проворно смерила тебя лукавым взглядом,
И уничтожен ты, и не сорваться с губ
Твоим изысканным любовным серенадам.
IV
Влюбленный, ты себе сонетами внушил,
Что все еще влюблен и в августе, как прежде;
Друзьям ты надоел, ее ты насмешил;
Письмом кладет она конец твоей надежде!


ПРИЛОЖЕНИЕ 365
В смятенье, потеряв надежду на уют,
Под сенью старых лип, как прежде, безутешен,
Ты направляешься в кафе, где пиво пьют,
Но кто в семнадцать лет бывал уравновешен!
Перевод В. Микушевича
ЗЛО
Пока над головой свистят плевки картечи,
Окрашивая синь кровавою слюной,
И, тысячи солдат сжигая и калеча,
Злорадный властелин полки бросает в бой;
Пока скрежещет сталь, сводя с ума бегущих,
И грудою парной лежат в полях тела—
Бедняги мертвецы! В твоих, природа, кущах!
Зачем же ты людей так свято создала?—
В то время бог, смеясь и глядя на узоры
Покровов, алтарей, на блеск тяжелых чаш,
Успев сто раз на дню уснуть под «Отче наш»,
Проснется, ощутив тоскующие взоры
Скорбящих матерей: они пришли,—и что ж?—
Он с жадностью глядит на их последний грош.
Перевод М. Яснова
ЗИМНЯЯ МЕЧТА
В вагонах голубых и розовых и алых
Уехать от зимы!
Там в каждом уголке для поцелуев шалых
Приют отыщем мы.


366 ПРИЛОЖЕНИЕ
Закроешь ты глаза, забыв, как ветер колкий
Гримасничает за окном,
Как черти черные и бешеные волки
Стенают в сумраке ночном.
И, словно паучок, щеки твоей коснется
Мой быстрый поцелуй, и скромно отвернется
Притворная щека.
«Поймай!»—прошепчешь ты, мы обо всем забудем:
На шее, на груди всю ночь искать мы будем
Бродяжку-паучка.
Перевод Р. Дубровкина
К*** Ней
МЕЧТА О ЗИМЕ
В вагоне розовом помчим порою снежной
На голубых шелках.
Нам будет хорошо. Гнездовья страсти нежной
Таятся в закутках.
Прикроешь веки ты, чтоб в сумраке заката
Не видеть средь снегов
Кривляния теней, гульбы всей черни ада—
Злых бесов и волков.
Вдруг кожу поцелуй царапнет одичалый.
Почувствуют возню букашки этой шалой
И шея, и щека.
Ты, голову склонив, «ищи»—прикажешь нежно,
И будем оба мы разыскивать прилежно
Проворного зверька.
Перевод Л. Давыдова


ПРИЛОЖЕНИЕ 367
СПЯЩИЙ В ЛОЖБИНЕ
Где в пятнах зелени поет река, порой
Игриво за траву серебряною пеной
Цепляясь; где рассвет над гордою горой
Горит и свет парит в ложбине сокровенной,—
Спит молодой солдат, открыв по-детски рот
И в клевер окунув мальчишеский затылок,
Спит, бледный, тихо спит, пока заря встает,
Пронзив листву насквозь, до голубых прожилок.
С улыбкой зябкою он крепко спит, точь-в-точь
Больной ребенок. Как продрог он в эту ночь—
Согрей его, земля, в своих горячих травах!
Цветочный аромат его не бередит.
Он спит, и на груди его рука лежит—
Там, с правой стороны, где два пятна кровавых.
Перевод М. Яснова
УСНУВШИЙ В ЛОЖБИНЕ
Прозрачный ручеек поет на дне ложбины
Простой напев траве в лохмотьях из парчи.
Сверкает солнца диск с заносчивой вершины—
В ложбине свет бурлит и пенятся лучи.
Солдатик молодой там спит со ртом открытым,
Волною на него накатывает кресс;
Высоко облака парят над позабытым
Под ливнем световым, пролившимся с небес.
Ногами в шпажнике, солдат заснул с улыбкой,
Как хворое дитя,—и сон такой же зыбкий.
Природа, приласкай его во время сна!


368 ПРИЛОЖЕНИЕ
Но ноздри не дрожат и запахам не внемлют,
Откинута рука; солдат на солнце дремлет
Спокойный. На груди кровавых два пятна.
Перевод А. Давыдова
МОЯ ЦЫГАНЩИНА
Засунув кулачки в дырявые карманы,
Одет в обтерханную видимость пальто,
Раб Музы, я бродил и зябнул, но зато
Какие чудные мне грезились романы!
Не видя дыр в штанах, как Мальчик с Пальчик мал,
Я гнаться мог всю ночь за рифмой непослушной.
Семью окошками, под шорох звезд радушный,
Мне кабачок Большой Медведицы мигал.
В осенней тихой мгле, когда предметы сини
И каплет, как роса, вино ночной теплыни,
Я слушал, как луна скользит меж облаков.
Иль, сидя на пеньке, следил, как бродят тени,
И сочинял стихи, поджав к груди колени,
Как струны, теребя резинки башмаков.
Перевод В. Левика
МОЯ БОГЕМА
Свободен! Кулаки—в разодранных карманах,
Подобие пальто—все рвань, как ни надень;
Я за тобою шел, о Муза!—точно тень,
И о каких мечтал любовях несказанных!
В единственных штанах, в протертых, я бродил
И сыпал по пути, как Мальчик с Пальчик, зерна
Созвучий. Охлаждал гортань, бросая взор на
Манящий ковш Большой Медведицы. Ловил


ПРИЛОЖЕНИЕ 369
Воздушный шепот звезд во мгле обочин, где я
Осенним вечером сидел в траве, хмелея
От выпавшей росы, как выпивший вина;
Когда следы химер я ощущал сквозь дыры
В подошвах—и щипал, как струны звонкой лиры,
Резинки башмаков, рифмуя дотемна!
Перевод М. Яснова
ВОРОНЫ
Господь, когда пожухли травы,
Когда в унылых деревнях
Огонь молитв совсем зачах,
Пусть на поникшие дубравы
С твоих сверкающих высот
Рой нежных воронов падет.
Диковинное войско птичье,
Чьи гнезда треплет бурь набег,
Неси вдоль пожелтевших рек
Свои воинственные кличи
К провалам, пропастям, крестам—
Слетайся-разлетайся там!
Кружите над французским краем,
Где мертвые лежат в снегах,
И путник остановит шаг,
Завороженный диким граем.
И воронов угрюмый полк
Заставит вспомнить нас про долг!
Но сберегите, о святые,
В заговоренной полумгле
Певунью мая на земле
Для тех, кого леса густые
Опутали своей травой—
Так безысходен их покой!
Перевод А. Давыдова


370 ПРИЛОЖЕНИЕ
ВОССЕДАЮЩИЕ
Как волосатое подобие нароста
На кости бедренной скореженная кисть;
Глаз в тинистом кругу, на темени короста:
Попробуй со стены цветы проказы счисть!
Эпилептическим таинственным оргазмом
К скелетам кресельным привиты костяки;
С утра до вечера подверженные спазмам,
Их рахитичные сплетаются ростки.
Их кожею обить седалища пора бы —
Так, прокаленная, похожа на перкаль;
И жалобно дрожат седые эти жабы,
Когда грязнит снега за окнами февраль.
Балуют стариков коричневые кресла,
В соломе выцветшей тепло сохранено,
Лучами бывших солнц оно ласкает чресла,
Как будто в колосках еще звенит зерно.
Колени в зубы—вот изысканная поза,
Которой тешится заядлый пианист;
Зыбь мертвая в мозгах, но пальцы виртуоза
Под задом зорю бьют, хоть в бронхах сиплый свист.
Способны встать они лишь для смертельной схватки;
Как хищные коты, пинком разъярены,
Беснуются, взревев и выставив лопатки,
А с дряблых ягодиц вот-вот спадут штаны.
Прут кривоногие предшественники мрака
И растоптать грозят, разгневанные, вас,
Бодаясь лысиной, а пуговицы фрака,
Как сливы дикие, влекут и колют глаз.
Их ядовитый взор несется вам вдогонку,
Как взор страдальческий побитого щенка,
И вы затянуты в бездонную воронку,
Где будет вас душить незримая рука.


ПРИЛОЖЕНИЕ 371
И пряча кулаки в своих манжетах грязных,
С распухшей глоткою сидят они опять,
Пока до вечера в мечтаньях неотвязных
Преследует их тот, кто смеет их поднять.
Им вещий сон сулит приятные знакомства,
Любовь к седалищам внедряется в нутро,
И старцам грезится величие потомства:
Красавцы-креслица в солиднейших бюро.
Чернила, как цветы, терпеть не могут прозы,
Баюкая самцов на лоне верных жен;
Пыльцою запятых не брезгуют стрекозы,
И непременный член соломой раздражен.
Перевод В. Микушевича
ГОЛОВА ФАВНА
Ларец зеленый в пятнах золотых —
Из утопающей в цветах беседки,
Где жаркий поцелуй во сне затих,
Глядит безумный фавн, раздвинув ветки,
В изысканном узоре из цветов,
В зубах своих белейших—с маком алым,
Как старое вино темно-багров,
Безумный фавн залился смехом шалым
И, словно белка, в глубь ветвей порхнул,
Но смех тот с листьев облетел не скоро,
Казалось, будто бы снегирь вспугнул
Златую страсть задумчивого бора.
Перевод А. Давыдова


372 ПРИЛОЖЕНИЕ
ПРИСЕДАНИЯ
Когда терпеть уже невмоготу,
Сощурясь на окно, где жаркое светило
Надраенным котлом вкипело в высоту,
Опять суля мигрень переизбытком пыла,
Достойный Милотюс внимает животу.
Коленом дряблый груз попридержав слегка,
Он через простыни сползает с одеяла,
Испуган, словно съел щепотку табака:
Вцепясь в ночной горшок, он должен для начала
Рубаху заголить до самого пупка.
Вот он присел, дрожа и скорчив пальцы ног.
Его трясет озноб на солнце, что со смаком
Пустило по окну кондитерский желток.
И алый нос-полип, отсвечивая лаком,
Почти обнюхивает солнечный поток.
Он перед очагом: спина напряжена,
Губа до живота и полыхают ляжки.
Чубук давно потух, штанина прожжена.
И в глубине кишок, как ворошеньем пташки,
Крутая требуха чуть-чуть потеснена.
Вокруг, в срамном тряпье, на грязных животах -
Весь мебельный развал в дремотном отупеньи.
Вон жабу-табурет накрыла темнота,
Ощерился буфет, как при безмолвном пеньи,
В полубезумьи сна распялив прорву рта.
Мозги у старика—сплошной тряпичный сор.
В клетухе духота, мутна, как приступ рвоты.
Он слышит рост волос в ячейках влажных пор
И, чувствуя позыв нелепейшей икоты,
Сшибая табурет, кидается на двор.


ПРИЛОЖЕНИЕ 373
С приходом темноты мерцание луны
Светящейся каймой обводит контур зада
И скорченную тень на плоскости стены,
Где розоватый снег осыпал мальву сада,
И нос воздет к звезде, глядящей с вышины.
Перевод Г. Русакова
Г-ну П. Демени
СЕМИЛЕТНИЕ ПОЭТЫ
Мать расставалась с ним, захлопывая Книгу,
Не видя, что молитв ему несносно иго,
Что под сияньем глаз, под горделивым лбом
Сжимается тоски и отвращенья ком.
Он лицемерен был. С прилежностью потливой
Он постигал урок. Но ум его пытливый
Сосед был скверных черт. Минуя коридор,
Где плесень по стенам наляпала узор,
Он кукишем вертел и злобно корчил рожи.
Вечерний тусклый свет, врываясь в дверь прихожей,
Пространства светлый круг из мрака вырывал,
Где на перилах он прерывисто дышал
В истоме сладостной. Вот наступало лето,
Он изнывал, глупел, искал прохлады где-то
И в нужник прятался. Отхожие места
Терзали тонкий нюх. Но юная мечта
Была нестеснена. Зимой в саду, отмытом
От запахов жилья, большой луной залитом,
На куче мергеля сидел он у стены
И сильно тер глаза, пытаясь вызвать сны.
Он слушал, как шуршат нагих кустов шпалеры,
И жалость в нем жила, не знающая меры,
К тем детям: худоба, глаз блеклых пустота,


374 ПРИЛОЖЕНИЕ
Цвет желтый грязных рук, а то и чернота,
Рванье, по временам воняющее калом,
И ласки глупые... Сочувствие к сим малым
Порой пугало мать. От жалких нелюдей
Она ждала всего. Но сын был нежен с ней.
К ее большим глазам душа тянулась живо,
Хоть синих женских глаз живая прелесть лжива.
В семь лет он сочинял таинственный роман
О мире светлых бухт, веселых рощ, саванн —
Пустынной красоты, где властвует свобода...
Краснея, он искал в журналах дамской моды
Испанки страстный взор иль итальянки стан,
Затянутый в шелка полдневных знойных стран.
В одежке ситцевой рабочих дочь, соседка,
Жестокосердная и гибкая, как ветка,
Бросалась драться с ним, а он кусал ей зад...
Он битый уходил и тельца аромат
С собою уносил, пронзительный и сладкий.
Как воскресения ему бывали гадки!
Набрильянтиненный, в гостиной за столом
Он Библию читал с зеленым корешкомг
А в ночь гнетущий сон его давил в алькове:
Совсем не к богу он проникнут был любовью,
А к людям в блузах. К ним бежать он был готов,
И в буром сумраке декабрьских вечеров
Под барабанный бой он поспешал в предместье,
Где под смешки и брань на отведенном месте
Зачитывал эдикт глашатай городской.,.
И луг своей любви, душистый, молодой,
Он представлял себе, мечтой и негой полный,
Где золотится пух и блещут света волны.
А в жизни он любил спокойствие и тень
И часто проводил за темной шторой день
В чуть взятой сыростью высокой спальне синей,
Читая свой роман про звездные пустыни,


ПРИЛОЖЕНИЕ 375
Про небо из свинца и охры, про цветок
Из плоти, про людей, отдавших на поток
И разграбленье мир, про бури и развалы,
Про жалость... А в окно врывался шум квартала,
И, буйствуя в мечте, он в простыне простой
Угадывал уже грядущий парус свой.
Перевод А. Шараповой
Г-ну П. Демени
СЕМИЛЕТНИЕ ПОЭТЫ
Горда сыновними познаньями в Науке,
Закрыла Книгу Мать, не замечая скуки
И отвращения во взгляде голубом
Под слишком выпуклым, недетски умным лбом.
Он всю неделю был примерным и послушным,
Привычно прятал он под видом прямодушным
Нелегкий нрав. Греша в чуланной темноте,
Язык показывал он грязной черноте
Панелей, плесенью и сыростью изрытых,
И мушки прыгали в глазах его закрытых.
Весенним вечером скрипучий старый дом
Светился окнами, и он вдыхал с трудом
Потоки свежести, бегущей по карнизам.
А летом в сумраке насыщенном и сизом
Дрянного нужника, подавлен, глуп, упрям,
Полдня мечтал назло предательским ноздрям.
Зимою в садике, отмытом от тягучих
Житейских запахов, на известковых кучах,
Отбеленных луной, он размышлял под скрип
Покрытых струпьями оледенелых лип
И жадно тер глаза, виденья воскрешая.
К босым оборвышам душа его большая
Тянулась — к вежливым трехлетним старичкам,
К заросшим грубою коростою рукам,
Что прятались в дыру загаженной дерюги.


376 ПРИЛОЖЕНИЕ
Как он страдал за них! И если мать в испуге
Пыталась увести его, он подымал
Покорные глаза—он нежен был и мал
И лживый взгляд ее не мог считать уликой.
В семь лет он сочинял романы о Великой
Пустыне, где в морях Свободы луч блистал,
Роман о прериях и джунглях, он листал,
Краснея, клейкие журнальные картинки,
Где улыбаются испанки, аргентинки.
Он не играл почти с соседскими детьми.
Работницкая дочь, дикарка лет восьми,
Тряся кудряшками, в хлопчатом платье пестром,
Бросалась на него, и с наслажденьем острым
Ее кусал он в зад, осёдлан, побежден.
На жесткую кровать потом тащился он,
От лютых кулачков и пяток лиловея,
И нежной кожи вкус все ярче, все живее
В убогой комнате напоминал о ней.
Его пугал покой воскресных зимних дней,
Когда за столиком, прилизанный и грустный,
Читал он Библию, и зеленью капустной
Могильно отливал потертый коленкор,
Кошмарным сном томил божественный укор.
Не бога он любил, а грязных и усталых
Рабочих—он бродил в задымленных кварталах,
Где барабанный треск насмешки заглушал
И голос над толпой декреты оглашал.
О луге грезил он, просторном и душистом,
О солнце, о любви в кружении пушистом.
В печальном странный вкус он находил порой—
В пустынной комнате, высокой и сырой,
Где луч сквозь жалюзи просвечивал лилово,
Читал он свой роман, продуманный до слова,
Роман о выжженных кирпичных небесах,


ПРИЛОЖЕНИЕ 377
О звездноголубых затопленных лесах,
Рожденных головокружительной химерой,
И в сонной полутьме, над простынею серой,
Вдали от уличных невнятных голосов,
Росло предчувствие грядущих парусов.
Перевод Р. Дубровкина
ПАРИЖСКАЯ ОРГИЯ,
ИЛИ
ПАРИЖ ЗАСЕЛЯЕТСЯ ВНОВЬ
О трусы, вон она! Захлестывай вокзалы!
Бульвары, где стадами варвары прошли,
Горячечным дыханьем солнце пронизало.
Вот матерь городов, столица пол земли!
Радением властей предупредят пожары.
Вдоль набережных, вдоль бульваров—торопись!
Над крышами лазурь исходит легким жаром,
Остынув от пальбы, вызвездивавшей высь.
Тесинами досок прикройте зданья-трупы,
Запуганностью дня сполна ублажены!
Вон стадо рыжих див раскачивает крупы.
А ну, в разгул! Но вы и в пошлости страшны.
О свора случных сук, лакающих припарки!
Вас требует жратва. Ну, так воруй и жри!
Сегодня ваша ночь—на улицы и парки!
Распутствуйте до спазм! Шикуя до зари,
Упейтесь! Но когда, пронзительно багряна,
Она ваш пышный блуд раскроет на свету»
Вы будете зевать у праздного стакана,
В недвижной немоте уставясь в пустоту.


378 ПРИЛОЖЕНИЕ
Заглатывайте—в честь задастой королевы!
Заслушайтесь пальбой неистовых икот
Дурацких! Вон козлом под знойные напевы
Несутся шут, холуй, старик и идиот.
О грязные сердца, чудовищные пасти!
Хрустите веселей, загаженные рты!
Вина для упырей! Вина для новой Власти,
Для вспучившихся брюх, вместилищ срамоты!
Обнюхивайте блюд роскошную блевоту,
Пируйте—чтоб гортань отравой опилась!
Ваш детский ряд голов огладив мимолетом,
Поэт вам говорит: «Безумие на вас!»
Поверженной Жены обшаривая чрево,
Вы загодя уже дрожите, что она
В конвульсиях конца, с последним криком гнева
Сомнет вас на груди, чудовищно сильна!
Кликуши, короли, безносые паяцы!
Парижу не до вас: что девке площадной
Страшиться ваших душ, тряпья и тел бояться?
Она вас разметет, как мусор наносной!
Простертые внизу, упав на складки брюха,
Вы будете стенать, сжимая пятаки.
И, дерзостно красна, с могучей грудью шлюха
Над вашей головой расправит кулаки!
Когда, пустившись в пляс, ты грохал каблуками,
Париж! когда стонал на лезвии ножа,
Когда упал, опять прозрачными зрачками
Начало перемен по-зверьи сторожа,
О город на одре, предсмертная столица! —
Грудьми и головой в грядущее ломясь
Сквозь тысячу дверей, готовых отвориться,
Ты с Прошлым обрела мучительную связь:


ПРИЛОЖЕНИЕ 379
В предчувствии трудов спружинивая тело,
Ты яростную жизнь, захлебываясь, пьешь,
Хоть в гневных венах червь взбухает то и дело
И леденит тебя блудливых пальцев дрожь.
Пусть будет так. Червям своим тлетворным видом
Дыханья твоего стеснить не удалось:
Вампир не погасил глаза Кариатидам,
Позолотившим синь дождем астральных слез.
Хоть страшен твой наряд, хоть не бывало сроду
Униженней столиц и горше нищеты,
Зловоньем гнойника позорящей Природу,—
Но говорит Поэт: «Вот образ Красоты!»
Ценою мук ты вся—поэзии превыше.
Напор громадных сил тебя взорвать готов.
Неистовствует смерть, ты воспаленно дышишь,
В глухой гортани труб коня горластый зов.
Поэт возьмет себе стенанья Прокаженных,
Проклятья Каторжан, Отверженных упрек.
Лучи его любви хлестнут по блудным Женам.
— Бандиты! Так их! Так! — подхватит эхо строк.
— Порядок водворен! — Отныне неизменны
Притонов переклик и оргий хрипота:
И бредом фонарей, окровенивших стены,
Унылая лазурь зловеще залита.
Перевод Г. Русакова
РУКИ ЖАННЫ-МАРИИ
Жанна-Мария, ваши руки,
Они черны, они—гранит,
Они бледны, бледны от муки.
— Это не руки Хуанит.


380 ПРИЛОЖЕНИЕ
Они ль со ржавых лужиц неги
Снимали пенки суеты?
Или на озере элегий
Купались в лунах чистоты?
Впивали древние загары?
Покоились у очага?
Крутили рыжие сигары
Иль продавали жемчуга?
Затмили все цветы агоний
Они у жгучих ног мадонн?
И расцветали их ладони,
Чернея кровью белладонн?
Под заревой голубизною
Ловили золотых цикад,
Спеша к нектариям весною?
Цедили драгоценный яд?
О, среди всех однообразий
Какой их одурманил сон?
Виденье небывалых Азии,
Сам Ханджавар или Сион?
— Нет, эти руки не смуглели
У ног причудливых богов,
И не качали колыбели,
И не искали жемчугов.
Они врагам сгибали спины,
Всегда величие храня,
Неотвратимее машины,
Сильнее юного коня!
Дыша, как жаркое железо,
Упорно сдерживая стон,
В них запевает Марсельеза
И никогда не Элейсон!


ПРИЛОЖЕНИЕ 381
Печать судьбы простонародной
На них смуглеет, как и встарь,
Но эти руки благородны:
К ним гордый приникал Бунтарь.
Они бледней, волшебней, ближе
В сиянии больших небес,
Среди восставшего Парижа,
На грозной бронзе митральез!
Теперь, о, руки, о, святыни,
Живя в восторженных сердцах,
Неутоленных и доныне,
Вы тщетно бьетесь в кандалах!
И содрогаешься от муки,
Когда насильник вновь и вновь,
Сводя загары с вас, о руки,
По капле исторгает кровь.
Перевод В. Парнаха
РУКИ ЖАННЫ-МАРИ
Ладони этих рук простертых
Дубил тяжелый летний зной.
Они бледны, как руки мертвых,
Они сквозят голубизной.
В какой дремоте вожделений,
В каких лучах какой луны
Они привыкли к вялой лени,
К стоячим водам тишины?
В заливе с промыслом жемчужным,
На грязной фабрике сигар
Иль на чужом базаре южном
Покрыл их варварский загар?


382 ПРИЛОЖЕНИЕ
Иль у горячих ног мадонны
Их золотой завял цветок,
Иль это черной белладонны
Струится в них безумный сок?
Или подобно шелкопрядам
Сучили синий блеск они,
Иль к склянке с потаенным ядом
Склонялись в мертвенной тени?
Какой же бред околдовал их,
Какая льстила им мечта
О дальних странах небывалых
У азиатского хребта?
Нет, не на рынке апельсинном,
Не смуглые у ног божеств,
Не полоща в затоне синем
Пеленки крохотных существ;
Не у поденщицы сутулой
Такая жаркая ладонь,
Когда ей щеки жжет и скулы
Костра смолистого огонь.
Мизинцем ближнего не тронув,
Они крошат любой утес,
Они сильнее першеронов,
Жесточе поршней и колес.
Как в горнах красное железо,
Сверкает их нагая плоть
И запевает «Марсельезу»
И никогда — «Спаси, господь».
Они еще свернут вам шею,
Богачки злобные, когда,
Румянясь, пудрясь, хорошея,
Хохочете вы без стыда!


ПРИЛОЖЕНИЕ 383
Сиянье этих рук влюбленных
Мальчишкам голову кружит.
Под кожей пальцев опаленных
Огонь рубиновый бежит.
Обуглив их у топок чадных,
Голодный люд их создавал.
Грязь этих пальцев беспощадных
Мятеж недавно целовал.
Безжалостное сердце мая
Заставило их побледнеть,
Когда, восстанье поднимая,
Запела пушечная медь.
О, как мы к ним прижали губы,
Как трепетали дрожью их!
И вот их сковывает грубо
Кольцо наручников стальных.
И, вздрогнув, словно от удара,
Внезапно видит человек,
Что, не смывая с них загара,
Он окровавил их навек.
Перевод П. Антокольского
ГЛАСНЫЕ
А — черное, И—красное, О—голубое,
Е—жгуче-белое, а в У—зеленый цвет.
Я расскажу вам всё! А—черный панцирь бед,
Рой мух над трупом, море тьмы ночное.
Е—парус белый, белый блеск побед,
В алмазах снег, сиянье ледяное,
Пух одуванчика! И—жало злое,
Усмешка губ, хмель крови, алый бред.


384 ПРИЛОЖЕНИЕ
У—дрожь зеленых волн и вздох кручины;
Зеленые луга; упрямые морщины
Твои, алхимик, сумрачного лба...
О — звонкая архангела труба:
Она пронзает скрежетом—пучины!
Омега... Синие—твои глаза, Судьба!
Перевод И. И. Тхоржевского
ГЛАСНЫЕ
А — черный, белый—Е, И—красный, У—зеленый,
О — нежно-голубой. Я пел рожденье гласных
Немало дней подряд. А—черных мух ужасных
Клубок, мелькающий средь нечисти зловонной;
Е—пики снежных гор, суровых и прекрасных,
Серебряный туман над пропастью бездонной,
Дрожь зонтичных цветов; И — звонкий смех влюбленный
Плюющих кровью губ, в любви и гневе страстных;
У—шум весенних трав, загадочность пучины,
Покой бредущих стад, глубокие морщины
Задумавшихся лиц—алхимии плоды;
О — звучная труба с вкрапленьем чуждой ноты,
Заоблачная тишь и ангелов полеты;
Омега—синий свет в глазах моей звезды.
Перевод М. Миримской


ПРИЛОЖЕНИЕ 385
Господину Теодору де Банвилю
ЧТО ГОВОРЯТ ПОЭТУ О ЦВЕТАХ
I
Чернеет лазурь над тобой,
Топазами бездну исторкав,
А Лилии бледной толпой
Сопят, как клистиры восторгов!
Век саго растит из зерна
Не грезу—крахмал и глюкозу,
А Лилии выпьют до дна
И высосут всю твою Прозу!
Они у Кердреля в груди!
Они в образцовом сонете
Тридцатого года; гляди—
И у Менестреля в букете
Они же! Все Лилии! Сплошь!
Как грешницу в белой сорочке,
И ты сладострастно введешь
Дрожащую Лилию в строчки!
Когда же сойдешь поутру,
Белея рубахою потной,
Наполнит ее на ветру
Душок Незабудки болотной.
Но стих твой одной лишь открыт
Сирени—о вымысел жалкий! —
Да сладким плевкам Альсеид,
Духмяным соцветьям Фиалки!..
II
Поэты, вам хочется Роз,
Раздувшихся, дышащих, алых,
Чтоб лавр их до неба вознес
На стеблях октав небывалых!


386 ПРИЛОЖЕНИЕ
Чтоб, сдув их, как снежную пыль,
И вихрем подняв краснокрылым,
Пыльцою швырнулся банвиль
В глаза близоруким зоилам!
В лугах приминая былье,
На Флору тихоня фотограф
Глядит, многоликость ее,
Как винные пробки, одобрив.
И вот—что за немощный сброд
Растений, тщедушных и ломких!
Их такса и та перейдет,
Как мелкую заводь, в потемках!
И вот—что за пакостный вид
Рисунков, где Лотос синюшный
В елейном сюжете манит
Причастницы взор благодушный!
Цветистая ода—точь-в-точь
Окошко цветущей девицы;
А на Маргаритку не прочь
Любой махаон испражниться.
— Тряпья! Подходите! Репья!..
Цветы по отжившим Салонам
Ползут, от натуги скрипя!
Отдать их жукам искушенным,
Всех этих уродцев нагих,
Убогих питомцев Гранвиля!
Светила бессильные их
Мерцанием млечным вспоили.
О, ваших свирелей напев —
Сусальные, сладкие слезы!..
Да все эти Лилии — блеф,
Сирень, и Фиалки, и Розы!


ПРИЛОЖЕНИЕ 387
III
Чистюля охотник! Ты снял
Чулки и сигаешь по травке.
Ты страху на Флору нагнал—
Навел бы в ботанике справки!
Вдруг примешь сверчка среди трав
За шпанскую мушку—по сути ж
Ты, Рио на Рейн поменяв,
Флориду в Норвегию сунешь.
Однако Искусство не в том—
Ты это, любезный, осмысли,—
Чтоб на эвкалипте любом
Гекзаметры змеями висли;
Как будто нужны акажу,
Растущие в дебрях Гвианы,
Всего лишь прыжкам сапажу
Да тяжкому бреду лианы!
Нет, мертвый цветок иль живой—
Признаться, не стоит он даже
Слезинки на свечке простой!
Помета он птичьего гаже!
О том и твержу, что порыв
Бесплоден, что, даже утроив
Старанья, но ставни закрыв
И пялясь на зелень обоев,
Цветение диких Уаз
Ты сводишь к их копиям нищим!..
И в этом, любезный, как раз
Ты столь же смешон, сколь напыщен.


388 ПРИЛОЖЕНИЕ
IV
Итак, не пампасы весной,
Кишащие Флорой мятежной,—
Табак и хлопчатник воспой!
Поведай о жатве безбрежной!
О том, как дает миллион
В Гаване Веласкесу рента;
Твой лоб Аполлоном дублен—
Наплюй же на море в Сорренто
С его лебедями! Твой стих
Обязан твердить неустанно
О вырубке манглий густых
И сборе плодов мангустана!
Пускай, точно лезвие, вмиг
Он чащу пронзает, кровавясь,
Ища, как камедь и тростник,
Сюжетов сокрытую завязь!
Открой нам, что охра снегов
На пиках тропических—это
Цвет микроскопических мхов,
Личинок бесчисленных мета!
Найди нам морену и крапп,
Охотник! Воспой нам широты,
Где влиться Природа могла б
В ряды красноштанной пехоты!
Найди на опушке лесной
Соцветья в звериных обличьях,
Чьи зевы целебной слюной
Исходят на пастбищах бычьих!
Найди на лугах заливных,
В серебряной дрожи затонов,
Кипенье эссенций, а в них—
Пунцовые яйца бутонов!


ПРИЛОЖЕНИЕ 389
Найди нам хлопчатый Волчец,
Чью нить вереницею длинной
Тянули б ослы! Наконец,
Найди нам цветы с древесиной!
А в черной утробе руды —
Соцветья, всех прочих дороже,
Чьи бледные рыльца тверды
И перлы таит цветоложе!..
К застолью, насмешник пиит,
Подай, не жалея усилий,
Грызущую наш альфенид
Приправу из паточных Лилий!
V
Пусть нам говорят, что Амур
Спасает сердца от Печали,—
Но даже Ренан и кот Мурр
Его наяву не встречали.
А ты в мировой немоте,
Открыв аромат истерии,
Веди нас к такой чистоте,
Что праведней девы Марии...
Купец! Арендатор! Спирит!
Твой стих многоцветен—а ну-ка,
Пусть он, как металл, закипит!
Пусть хлынет волной каучука!
Жонглер! Даже темной строкой
Ты свет преломляешь, как призмой:
Взметни электрический рой
Пядениц над Флорой капризной!
Железом запела струна—
Пусть лиры столбов телеграфных
Поднимутся крыльями на
Лопатках твоих достославных!


390 ПРИЛОЖЕНИЕ
Пусть будет твой стих посвящен
Болезни картофеля — гнили !
И если ты хочешь, чтоб он
Сложился, чтоб тайны в нем были,
Чтоб он прозвучал от Трегье
До Парамариво, по свету,—
Купи господина Фигье
С лотков господина Ашетта!
Перевод М. Яснова
ИСКАТЕЛЬНИЦЫ ВШЕЙ
На лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку, нежная, ведет сестру сестра,
Их ногти—жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним, мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точат мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен,
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает...
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.
Перевод И. Лнненского


ПРИЛОЖЕНИЕ 391
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
Когда бесстрастных рек я вверился теченью,
Не подчинялся я уже бичевщикам:
Индейцы-крикуны их сделали мишенью,
Нагими пригвоздив к расписанным столбам.
Мне было все равно, английская ли пряжа,
Фламандское ль зерно мой наполняют трюм.
Едва я буйного лишился экипажа,
Как с дозволенья Рек понесся наобум.
Я мчался под морских приливов плеск суровый,
Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,
И Полуострова, отдавшие найтовы,
В сумятице с трудом переводили дух.
Благословение приняв от урагана,
Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс
По волнам, трупы жертв влекущим неустанно,
И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз.
Как мякоть яблока моченого приятна
Дитяти, так волны мне сладок был набег;
Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна
Оставив мне, снесла она и руль и дрек.
С тех пор я ринулся, пленен ее простором,
В поэму моря, в звезд таинственный настой,
Лазури водные глотая, по которым
Плывет задумчивый утопленник порой.
И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры,
Все ритмы вялые златистостью дневной,
Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры,
Любовный бродит сок горчайшей рыжиной.


392 ПРИЛОЖЕНИЕ
Я знаю молнией разорванный до края
Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть,
И всполошенную, как робких горлиц стая,
Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть.
Я видел солнца диск, который, холодея,
Сочился сгустками сиреневых полос,
И вал, на древнего похожий лицедея,
Объятый трепетом, как лопасти колес.
В зеленой снежной мгле мне снились океанов
Лобзания; в ночи моим предстал глазам,
Круговращеньем сил неслыханных воспрянув,
Певучих фосфоров светящийся сезам.
Я видел, как прибой—коровник в истерии,—
Дрожа от ярости, бросался на утес,
Но я еще не знал, что светлых ног Марии
Страшится Океан—отдышливый Колосс.
Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи
Цветы на глаз пантер; людская кожа там
Подобна радугам, протянутым, как вожжи,
Под овидью морей к лазоревым стадам.
Болота видел я, где, разлагаясь в гнили
Необозримых верш, лежит Левиафан,
Кипенье бурных вод, взрывающее штили,
И водопад, вдали гремящий, как таран.
Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее,
В заливах сумрачных чудовищный улов:
С деревьев скрюченных скатившиеся змеи,
Покрытые живой коростою клопов.
Я детям показать поющую дораду
Хотел бы с чешуей багряно-золотой.
За все блуждания я ветрами в награду
Обрызган пеной был и окрылен порой.


ПРИЛОЖЕНИЕ 393
Порой, от всех широт устав смертельно, море,
Чей вопль так сладостно укачивал меня,
Дарило мне цветы, странней фантасмагорий,
И я, как женщина, колени преклоня,
Носился, на борту лелея груз проклятый,
Помет крикливых птиц, отверженья печать,
Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты,
Попятившись, вплывал утопленник поспать.
И вот, ощеренный травою бухт, злодейски
Опутавшей меня, я тот, кого извлечь
Не в силах монитор, ни парусник ганзейский
Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь;
Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов,
Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей
Кирпич покрылся сплошь—о лакомство поэтов!—
И лишаями солнц, и соплями дождей;
Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей,
Сопровождаемый толпой морских коньков,
В то время как стекал под палицей июлей
Ультрамарин небес в воронки облаков;
Я, слышавший вдали, Малыптрем, твои раскаты
И хриплый голос твой при случке, бегемот,
Я, неподвижностей лазурных соглядатай,
Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод.
Я видел звездные архипелаги в лоне
Отверстых мне небес—скитальческий мой бред:
В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе
Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет?
Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы,
Все зори горестны, все солнца жестоки,
О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы,
Пусть поглотят меня подводные пески.


394 ПРИЛОЖЕНИЕ
Нет, если мне нужна Европа, то такая,
Где перед лужицей в вечерний час дитя
Сидит на корточках, кораблик свой пуская,
В пахучем сумраке бог весть о чем грустя.
Я не могу уже, о волны, пьян от влаги,
Пересекать пути всех грузовых судов,
Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги,
Ни плыть под взорами ужасными мостов.
Перевод Б. Лившица
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
Между тем как несло меня вниз по теченью,
Краснокожие кинулись к бичевщикам,
Всех раздев догола, забавлялись мишенью,
Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.
Я остался один без матросской ватаги.
В трюме хлопок промок и затлело зерно.
Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге
Понесло меня дальше—куда, все равно.
Море грозно рычало, качало и мчало,
Как ребенка, всю зиму трепал меня шторм.
И сменялись полуострова без причала,
Утверждал свою волю соленый простор.
В благодетельной буре теряя рассудок,
То как пробка скача, то танцуя волчком,
Я гулял по погостам морским десять суток,
Ни с каким фонарем маяка не знаком.
Я дышал кислотою и сладостью сидра.
Сквозь гнилую обшивку сочилась волна.
Якорь сорван был, руль переломан и выдран,
Смыты с палубы синие пятна вина.


ПРИЛОЖЕНИЕ 395
Так я плыл наугад, погруженный во время,
Упивался его многозвездной игрой,
В этой однообразной и грозной поэме,
Где ныряет утопленник, праздный герой;
Лиловели на зыби горячечной пятна,
И казалось, что в медленном ритме стихий
Только жалоба горькой любви и понятна—
Крепче спирта, пространней, чем ваши стихи.
Я запомнил свеченье течений глубинных,
Пляску молний, сплетенную как решето,
Вечера—восхитительней стай голубиных,
И такое, чего не запомнил никто.
Я узнал, как в отливах таинственной меди
Меркнет день и расплавленный запад лилов,
Как, подобно развязкам античных трагедий,
Потрясает раскат океанских валов.
Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья,
Будто море меня целовало в глаза.
Фосфорической пены цвело озаренье,
Животворная, вечная та бирюза.
И когда месяцами, тупея от гнева,
Океан атакует коралловый риф,
Я не верил, что встанет Пречистая Дева,
Звездной лаской рычанье его усмирив.
Понимаете, скольких Флорид я коснулся?
Там зрачками пантер разгорались цветы,
Ослепительной радугой мост изогнулся,
Изумрудных дождей кочевали гурты.
Я узнал, как гниет непомерная туша,
Содрогается в неводе Левиафан,
Как волна за волною вгрызается в сушу,
Как таращит слепые белки океан,


396 ПРИЛОЖЕНИЕ
Как блестят ледники в перламутровом полдне;
Как в заливах, в лимонной грязи, на мели,
Змеи вяло свисают с ветвей преисподней
И грызут их клопы в перегное земли.
Покажу я забавных рыбешек ребятам,
Золотых и поющих на все голоса,
Перья пены на острове, спячкой объятом,
Соль, разъевшую виснущие паруса.
Убаюканный морем, широты смешал я,
Перепутал два полюса в тщетной гоньбе.
Прилепились медузы к корме обветшалой,
И, как женщина, пав на колени в мольбе,
Загрязненный пометом, увязнувший в тину,
В щебетанье и шорохе маленьких крыл,
Утонувшим скитальцам, почтив их кончину,
Я свой трюм, как гостиницу на ночь, открыл.
Был я спрятан в той бухте лесистой и снова
В море выброшен крыльями мудрой грозы,
Не замечен никем с монитора шального,
Не захвачен купечеством древней Ганзы,
Лишь всклокочен, как дым, и, как воздух, непрочен,
Продырявив туманы, что мимо неслись,
Накопивший—поэтам понравится очень!—
Лишь лишайники солнца и мерзкую слизь,
Убегавший в огне электрических скатов
За морскими коньками по кипени вод,
С вечным звоном в ушах от громовых раскатов,
Когда рушился ультрамариновый свод,
Сто раз крученный-верченный насмерть в малынтреме.
Захлебнувшийся в свадебных плясках морей,
Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время,
О Европе тоскую, о древней моей.


ПРИЛОЖЕНИЕ 397
Помню звездные архипелаги, но снится
Мне причал, где неистовый мечется дождь,—
Не оттуда ли изгнана птиц вереница,
Золотая денница, Грядущая Мощь?
Слишком долго я плакал! Как юность горька мне,
Как луна беспощадна, как солнце черно!
Пусть мой киль разобьет о подводные камни,
Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно.
Ну а если Европа, то пусть она будет,
Как озябшая лужа, грязна и мелка,
Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит
Свой бумажный кораблик с крылом мотылька.
Надоела мне зыбь этой медленной влаги,
Паруса караванов, бездомные дни,
Надоели торговые чванные флаги
И на каторжных страшных понтонах огни!
Перевод П. Антокольского
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
Я плыл вдоль скучных рек, забывши о штурвале:
Хозяева мои попали в плен гурьбой—
Раздев их и распяв, индейцы ликовали,
Занявшись яростной, прицельною стрельбой.
Да что матросы,—мне без проку и без толку
Фламандское зерно, английский коленкор.
Едва на отмели закончили поколку,
Я был теченьями отпущен на простор.
Бездумный, как дитя,—в ревущую моряну
Я прошлою зимой рванул—и был таков:
Так полуострова дрейфуют к океану
От торжествующих земных кавардаков.


398 ПРИЛОЖЕНИЕ
О, были неспроста шторма со мной любезны!
Как пробка легкая, плясал я десять дней
Над гекатомбою беснующейся бездны,
Забыв о глупости береговых огней.
Как сорванный дичок ребенку в детстве, сладок
Волны зеленый вал—скорлупке корабля,—
С меня блевоту смой и синих вин осадок,
Без якоря меня оставь и без руля!
И стал купаться я в светящемся настсГе,
В поэзии волны,—я жрал, упрям и груб,
Зеленую лазурь, где, как бревно сплавное,
Задумчиво плывет скитающийся труп.
Где, синеву бурлить внезапно приневоля,
В бреду и ритме Дня сменяются цвета—
Мощнее ваших арф, всесильней алкоголя
Брод ил ища любви рыжеет горькота.
Я ведал небеса в разрывах грозных пятен,
Тайфун, и водоверть, и молнии разбег,
Зарю, взметенную, как стаи с голубятен,
И то, что никому не явлено вовек.
На солнца алый диск, грузнеющий, но пылкий,
Текла лиловая, мистическая ржа,
И пенные валы топорщили закрылки,
Как мимы древние, от ужаса дрожа.
В снегах и зелени ночных видений сложных
Я вымечтал глаза, лобзавшие волну,
Круговращение субстанций невозможных,
Поющих фосфоров то синь, то желтизну.
Я много дней следил—и море мне открыло,
Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть,—
Мне не сказал никто, что Океаньи рыла
К Марииным стопам должны покорно пасть.


ПРИЛОЖЕНИЕ 399
Я, видите ли, мчал к незнаемым Флоридам,
Где рысь, как человек, ярит среди цветов
Зрачки,—где радуги летят, подобны видом
Натянутым вожжам для водяных гуртов.
В глухих бродилищах, меж тростниковых вершей,
Я видел, как в тиши погоды штилевой
Всей тушею гниет Левиафан умерший,
А дали рушатся в чудовищный сувой.
И льды, и жемчуг волн; закат, подобный крови;
Затоны мерзкие, где берега круты
И где констрикторы, обглоданы клоповьей
Ордой, летят с дерев, смердя до черноты.
Я последить бы дал детишкам за макрелью
И рыбкой золотой, поющей в глубине;
Цветущая волна была мне колыбелью,
А невозможный ветр сулил воскрылья мне.
С болтанкой бортовой сливались отголоски
Морей, от тропиков простертых к полюсам;
Цветок, взойдя из волн, ко мне тянул присоски,
И на колени я по-женски падал сам...
Почти что остров, я изгажен был поклажей
Базара птичьего, делящего жратву,—
И раком проползал среди подгнивших тяжей
Утопленник поспать во мне, пока плыву.
И вот—я пьян водой, я, отданный просторам,
Где даже птиц лишен зияющий эфир,—
Каркас разбитый мой без пользы мониторам,
И не возьмут меня ганзейцы на буксир.
Я, вздымленный в туман, в лиловые завесы,
Пробивший небосвод красно кирпичный, чьи
Парнасские для всех видны деликатесы—
Сопля голубизны и солнца лишаи.


400 ПРИЛОЖЕНИ
Доска безумная,—светясь, как скат глубинный,
Эскорт морских коньков влекущий за собой,
Я мчал,—пока Июль тяжелою дубиной
Воронки прошибал во сфере голубой.
За тридцать миль морских я слышал рев Мальстрима,
И гонный Бегемот ничтожил тишину,—
Я, ткалыцик синевы, безбрежной, недвижимой,
Скорблю, когда причал Европы вспомяну!
Меж звездных островов блуждал я, дикий странник,
В безумии Небес тропу определив,—
Не в этой ли ночи ты спишь, самоизгнанник,
Средь златоперых птиц, Грядущих Сил прилив?
Но—я исплакался! Невыносимы зори,
Мне солнце шлет тоску, луна сулит беду;
Острейшая любовь нещадно множит горе.
Ломайся, ветхий киль,— и я ко дну пойду.
Европу вижу я лишь лужей захолустной,
Где отражаются под вечер облака
И над которою стоит ребенок грустный,
Пуская лодочку, что хрупче мотылька.
Нет силы у меня, в морях вкусив азарта,
Скитаться и купцам собой являть укор,—
И больше не могу смотреть на спесь штандарта,
И не хочу встречать понтона жуткий взор!
Перевод Е. Витковского
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
Когда меня река поволокла лениво,
Никто не встал к рулю, не бросился к снастям,
Всех краснокожие поймали и хвастливо
Прибили нагишом к раскрашенным столбам.


ПРИЛОЖЕНИЕ 401
Мой экипаж был мертв; намок английский хлопок,
Струилось из мешков фламандское зерно;
Умолкли дикий визг, свист, гиканье и топот,
И по теченью вниз поплыл я как бревно.
Под трубный вой ветров, взмывая на буруны,
Я, бывший столько зим, как мозг младенца, глух,
Шел впляс сквозь круговерть, и острова, как шхуны,
Срывались с якорей и мчались во весь дух!
Меня крестил зюйд-вест в кипящих водах адских,
Как пробку десять дней меня швырял норд-ост,
Но не отыскивал я маяков дурацких,
Летя в кромешной тьме через морской погост.
Пробив сосновый борт, как хрупкую скорлупку,
Как детям яблоки зеленые вкусна,
Вода ворвалась в трюм, слизнула руль и рубку
И пятна сивые от желчи и вина.
Я погрузился в гул поэмы океана,
Густое зелье звезд, седое молоко
Иссиня-черных бездн, где юнга бездыханный
С улыбкой на волнах качается легко.
Где, вспенив блеклый бред и полночи чернила,
Пьянее наших вин и наших лир мощней,
Клокочет бурое прогорклое бродило
Любви взбухающей в тупом сиянье дней.
Я видел туши туч, пробитые зарницей,
Торнадо и муссон, я видел ночь как ад
И утро томное как трепет голубицы,
Я повидал все то, что люди сказкой мнят.
Я видел мрачные мистерии закатов:
Каталось солнце по растерзанным валам,
В синюшном хрипе волн и громовых раскатах,
Как обезумевший актер античных драм.


402 ПРИЛОЖЕНИЕ
Мне снилось снежными ночами, что лагуны
Я в губы целовал и обнимал метель,
Зевали синь и зыбь и просыпались луны,
В поющих фосфорах стыл золотистый хмель.
Я шел сквозь буйство бухт, прибоев истерии,
Шквал месяц, день за днем, как бык взъяренный, выл,
Не ждал я, что стопы пресветлые Марии
Изгонят бесов из храпящих водных рыл.
Клянусь, цвели глаза пантер с девичьей кожей
Под солнцем тех Флорид, где нес меня тайфун,
И радуги, двоясь, натягивали вожжи
Над морем, и летел лазоревый табун.
Я повидал болот удушливые хляби,
Где в тростниковой тьме гниет Левиафан,
И как бесшумно смерч встает из легкой ряби,
И водопад стеной идет как ураган.
Торосы ртутные, лимонные лиманы,
Тропическую топь и кладбище судов:
Затон, где дохлых змей зловонные лианы
Сжирает полчище пиявок и клопов.
Как тешил бы детей блеск золотой макрели,
Летучих райских птиц и радуги дорад!
В жасминной пене я дремал как в колыбели,
На крыльях уносил меня смеясь пассат.
Томился океан, окован полюсами,
Меня укачивал его коварный стон,
Букеты сумрака с медузными цветами
Я ночью собирал, коленопреклонен.
Как остров я тащил груз птичьих перебранок,
Помет вис на снастях, тек изо всех прорех;
Я дрейфовал, в меня сквозь щели в днище драном
Вплывал утопленник и дрыхнул брюхом вверх.


ПРИЛОЖЕНИЕ 403
В коросте раковин и в прядях океана,
Я бурей занесен в безмолвные миры,
И не отыщут мой скелет от соли пьяный
Ни мониторы, ни ганзейские багры.
Свободный, в пелене фиалковых рассветов
Я небо пробивал, как стены крепостей,
Сбивая лакомства любимые поэтов:
Лазурь сопливую и солнечный репей.
Когда как щепку вскачь меня несли глубины,
Сквозь шлейфы светляков и рой морских коньков,
Июли рушили ударами дубины
Ультрамарин небес в багровый горн веков.
Я, с дрожью за сто лье слыхавший в реве бури,
Как бегемотицу сопя валил Мальстрим,
Недреманный челнок незыблемой лазури,
В Европу вновь стремлюсь, к ее камням седым.
Я острова открыл в жемчужной звездной дали!
Бездонной ночью по слепому небу плыл!
Не там ли дремлешь ты в блистательной опале
Под пенье птиц златых, о мощь грядущих сил?
Я долго слезы лил! Довольно! Горьки зори!
Все солнца как полынь! Все луны заодно!
Я съеден ржой любви, опоен брагой горя!
Пускай трещит мой киль! Скорей бы лечь на дно!
В Европу я тащусь не к заводям зеркальным —
Отныне дорог мне лишь мутный водосток,
Где в пряной мгле плывет за мальчиком печальным
Бумажный парусник, как майский мотылек.
Я больше не могу влачиться по заливам
Средь ботов с грузом льна, пшеницы и мадер,
Ни проплывать в виду флагштоков горделивых,
Ни с дрожью выносить взгляд каторжных галер.
Перевод Н. Стрижевской


404 ПРИЛОЖЕНИЕ
ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
СЛЕЗА
Вдали от малиновок, жниц и пастушек
Я пил, забившись в сиреневый вереск,
Простертый в темном орешнике душном,
В зеленом зное, в тумане перистом.
Что пил я пьянея в истоках Уазы
Хмарь, дым над садами, безмолвие тисов?
Какой подносили столетние вязы
Мне пряный и пресный настой золотистый?
Я брел как хмельной завсегдатай таверны,
Потом все под вечер смешала гроза—
Окраины темные, заводи, жерди,
Чернильную ночь, колоннаду, вокзал,
Летели отвесно градины в лужи,
Дождь в землю зеленые струи вонзал,
Я, вечный старатель, ловец жемчужин,
Пил залпом, взахлеб, пил и жаждой пылал.
Перевод Н. Стрижевской
ВЕЧНОСТЬ
Обретена
Вечность!.. Она—
Точно волна,
Слитая с солнцем.
Дух мой хранитель,
В бессонной ночи
Свету заклятья
За мной прошепчи.


ПРИЛОЖЕНИЕ 405
Сбросив оковы
Всеобщей судьбы,
Свободен ты снова,
Ты—сам по себе.
Над этой атласной
Жаровней зари,
Над смутою косной,
Вера, пари!
Всего лишь мгновенье
Забвения, но—
По знанье, терпенье,
Страданье дано.
Обретена
Вечность!.. Она—
Точно волна,
Слитая с солнцем.
Перевод М. Яснова
МОЛОДОЖЕНЫ
В окно течет густая синева,
Совсем нет места: ларчики, баулы!
Снаружи кирказоны дом обвили—
От смеха домовых дрожит листва.
Конечно, это злые чародеи—
Виновники разора, мотовства!
Повсюду сетки африканской феи—
Следы ее интриг и колдовства.
Они приходят с видом раздраженным
И затихают, спрятавшись в буфет,
Событий никаких! Молодоженам
До крестных, видно, вовсе дела нет.


406 ПРИЛОЖЕНИЕ
Здесь вечно ветерок метет, который,
Бывает, новобрачного крадет.
Случается, и злые духи вод
Приходят помечтать под сень алькова.
Подруга-ночь, о месяц, льющий мед,
Собрав улыбки, медью диадем
Заполнит доверху небесный свод.
С поганой крысой знаться им затем,
Когда не вспыхнет огонек болотный,
Как выстрел в предвечерней тишине.
Скорее, вифлеемский дух бесплотный,
Синь зачаруй в лучистом их окне!
Перевод А. Давыдова
О сердце, что нам кровь, которой изошел
Весь мир, что нам пожар и неуемный стон,
Всесокрушающий, рыдающий шеол,
И над руинами свистящий аквилон,
И мщение?—Ничто... Однако, если вновь
Возжаждем? Сгинь тогда, мир алчный и гнилой,
Цари, купцы, суды, история—долой!
Мы—вправе! Золото, огонь—и кровь! И кровь!
Стань мщенья символом, террора и пальбы,
Мой разум! Зубы сжав, постичь: назначен час
Республикам земли. Властители, рабы,
Народы, цезари—проваливайте с глаз!
Кто вихрь огней разжечь решился бы, когда
Не мы, романтики, не братский наш союз?
Смелее к нам, друзья, входите же во вкус:
Дорогу—пламени, долой ярмо труда!


ПРИЛОЖЕНИЕ 407
Европа, Азия, Америка—к чертям!
Наш вал докатится до самых дальних стран,
И сел, и городов!—Нас предадут смертям,
Вулканы выгорят, иссохнет океан...
Решайтесь же, друзья! Сердца возвеселя,
Сомкнувшись с черными, с чужими—братья, в бой!
Но горе! Чувствую, как дряхлая земля,
Полна угрозою, плывет сама собой.
Ну, что же! Я—с землею навсегда.
Перевод Е. Витковского
Послушай, как громко
трубит у дорог
в апрельских потемках
зеленый горох!
В потоке видений,
в высотах ночных
колышутся тени
почивших святых.
На мертвенных лицах
тоска забытья
и жажда—напиться
земного питья...
Ни трюк балаганный,
ни звездный обман—
мираж этот странный,
полночный туман.


408 ПРИЛОЖЕНИЕ
И смотрят, и брезжат
— Сицилия, Рим—
сквозь лунные мрежи,
сквозь морок и дым!
Перевод Г. Кружкова
МИШЕЛЬ И КРИСТИНА
И здесь нет солнца! Прочь! К чертям! В тартарары!
Сгинь, белый день! Нам тьмы дорог довольно!
Уже на ветлы и столетние дворы
Гроза упала грузно и привольно.
Ягнята, воины, бегите со всех ног!
Разверзся свод, огонь блестит в лазури—
Овраги, облако, тщедушный вереск, стог—
Все сброшено в подол багровый бури.
Гоните вниз стада, овчарка и пастух!
Клубится сера, тьма как в преисподней,
Над бездной дымною, скорее, во весь дух—
В ущелье скройтесь от зарниц господних.
Но я, о Господи! Моя душа поет,
Витает в льдисто-алом небосклоне,
Мчит с вереницей туч за горизонт, и под
Ней тянутся как рельсы сто Солоней.
И тысячи волков и сотни плевел
Послеполуденный слепящий вихрь взметет,
И хлещет и бичует в исступленьи
Европу древнюю, где сотня орд пройдет.
А после лунный свет! И ланды снова!
И рдея перьями в чугунных небесах,
Гарцуют всадники на бледных скакунах!
И гордо цокают полночные подковы!


ПРИЛОЖЕНИЕ 409
Увижу ль бор и солнце в желтой дали,
Где синеглазая жена и молодой отец,
И белокурое дитя,—о Галлия!—
Мишель, Кристина—и Христос!—идиллии конец.
Перевод Н. Стрижевской
* * *
О мечты! О дворцы!
Что вы знаете, мудрецы?
О мечты, о дворцы...
Я в секреты Счастья проник,
Неизбежность его постиг.
Пусть «виват» ему во весь дух
Прогорланит галльский петух!
Что мне мелкие козни дней,
Если чары Счастья—сильней?
Если душу и плоть свою
Поневоле им предаю.
Как слова мои понимать?
Не поймать вам их, не догнать!
О мечты, о дворцы!
[Ну, а если жизнь, погрубев,
Сменит милость ко мне на гнев,
Не желаю встречать невзгод —
Пусть скорее уж смерть придет!
— О мечты, о дворцы!]
Перевод Г. Кружкова


410 ПРИЛОЖЕНИЕ
ОЗАРЕНИЯ
ДЕТСТВО
I
«Этот кумир, черные глаза и желтая грива, безродный и
бездомный, более высокий, чем миф, мексиканский или
фламандский; его владения, дерзкие лазурь и зелень, бегут по
морским берегам, по волнам без кораблей, у которых
свирепые греческие, славянские, кельтические имена.
На опушке леса,—цветы мечтаний звенят, блестят,
озаряют,—девушка с оранжевыми губами, скрестивши ноги в
светлом потопе, который бьет ключом из лугов, в
обнаженности затененной, перевитой, одеянной радугами, зеленью,
морем.
Дамы, кружащиеся на террасах около моря,—дети и
великанши, великолепные, черные в серовато-зеленом мху,—
драгоценности, стоящие на жирной почве цветников и
освобожденных от снега садиков,—молодые матери и старшие
сестры с очами паломниц, султанши, принцессы, походкою и
торжественным одеянием, маленькие иностранки и особы
слегка несчастные.
Какая скука, час „милого тела" и „милого сердца"!»
III
«В саду есть птица,—ее песня останавливает вас и
заставляет краснеть.
Есть часы, которые не бьют.
Есть яма с гнездом белых зверьков.
Есть собор, который опускается, и озеро, которое
подымается.
Есть маленькая повозка, которая оставлена в тростнике
или мчится вниз по тропинке, вся в лентах.
Есть труппа маленьких актеров в костюмах; их можно
увидеть сквозь опушку леса на дороге.
И, наконец, когда вы голодны и хотите пить, есть
кто-нибудь, кто вас прогонит».
Перевод Ф. Сологуба


ПРИЛОЖЕНИЕ 411
ДЕТСТВО
Этот идол с черными глазами и желтой гривой без родни и
двора, но благородней преданий, фламандских и
мексиканских; его владенья—лазурь и наглая зелень—на пляжах,—
их волны без кораблей нарекли дикими именами славянскими,
кельтскими, греческими.
А на опушке леса—цветы сновидений звенят, сияют,
сверкают,—девчушка с апельсиновыми губами,—коленки в
светлом потопе, бегущем с лугов,—нагота, озаренная и
одетая радугой, лепестками и морем.
Женские лица кружат на приморских террасах; крошки и
великанши, величавые негритянки в серо-зеленой пене,
жемчужины жирной почвы оттаявших рощ и садов,— юные
матери и старшие сестры с глазами странниц, султанши,
принцессы манер и моды, маленькие чужестранки и нежные
мученицы.
Какая тоска—час «милого тела» и «милого сердца».
II
Там за розарием она, умершая малышка.— Молодая
покойная мама сходит с крыльца.— Коляска кузена скрипит по
песку.—Маленький братец (он в Индии!) перед заходом
солнца стоит на гвоздичном лугу.—Старики, которых давно
схоронили, видны во весь рост в проломе стены, заросшей
левкоями.
Вокруг генеральского дома сплошь золотые листья. В
полуденном блеске.—По красной дороге выйдешь к закрытой
харчевне. Поместье продается; сорваны ставни.— Кюре,
наверное, унес ключ от церкви.—Сторожки у парка пустуют.
Из-за заборов видны лишь шелестящие кроны. Впрочем,
смотреть там не на что.
Луга подступают к селам, ни кузницы, ни петуха. Плотина
размыта. О кресты у дорог, мельницы средь запустенья,
острова и стога!


412 ПРИЛОЖЕНИЕ
Волшебные цветы шептались. Колыбели холмов качались.
Изящные звери из сказок являлись. Облака собирались на
море высоком вечных горючих слез.
III
Там в лесу птица, и ее пенье вас остановит и вгонит в
краску.
Там на башне часы, правда они не бьют.
Там в овраге нора белых зверьков.
Там собор вздымается вниз, а озеро тянется вверх.
Там маленький экипаж забыт где-нибудь в кустах или
катится вниз по тропинке, весь в цветных лоскутках.
Там труппа маленьких комедиантов в костюмах виднеется
на дороге сквозь зелень опушки.
Там, только захочется есть и пить, обязательно кто-нибудь
вас прогонит домой.
IV
Я святой, погруженный в молитву на плитах террасы,—
так мирно пасутся стада по всему миру вплоть до
Палестинского моря.
Я ученый в сумрачном кресле. Ветви и дождь бьются о
стекла библиотеки.
Я путник, бреду по дороге сквозь карликовые леса. Мои
шаги заглушает шум переката. Я долго слежу за печальной
золотой стиркой заката.
Я стал бы ребенком, брошенным на пирсе среди огромного
моря. Мальчишкой-слугой, бегущим сквозь лес, лбом касаясь
небес.


ПРИЛОЖЕНИЕ 413
Тропинки трудны. Пригорки покрыты дроком. Ни ветерка.
Как далеки колодцы и птицы! Там впереди может быть лишь
конец света.
V
Пусть мне сдадут наконец этот побеленный склеп в
натеках известки—глубоко под землей.
Лампа бросает свет на кипу газет, которые я перечитываю
по глупости, на скучные книги.
Далеко-далеко над моей подземной гостиной гнездятся
дома и густеют туманы. Грязь черна и красна. Чудовищный
город, ночь без конца!
Ниже—сточные трубы, а по бокам только глыба глобуса,
быть может, пучины лазури, колодцы огня.
Возможно,именно здесь место встреч лун и комет, морей и преданий.
В часы огорчений я представляю себе шары из сапфиров,
металлов. Я—властелин тишины. Так почему в тени свода
все будто бледнеет подобье отдушины?
Перевод Н. Стрижевской
СКАЗКА
«Государя утомило упражняться постоянно в совершен-
ствовании пошлых великодуший. Он предвидел удивительные
революции любви и подозревал, что жены его способны на
лучшее, чем это снисхождение, приятное небу и роскоши. Он
хотел узнать истину, час существенных желаний и
удовлетворения. Было это или не было заблуждением благочестия, он
хотел. По крайней мере он обладал достаточно обширным
земным могуществом.


414 ПРИЛОЖЕНИЕ
Все женщины, которые знали его, были убиты: какое
опустошение сада красоты! Под ударами сабель они его
благословили.
Он не требовал новых.—Женщины появились вновь.
Он убивал всех, которые шли за ним после охоты или
возлияния. Все шли за ним.
Он забавлялся душением зверей роскоши. Он поджигал
дворцы. Он кидался на людей и рубил их на части.
Толпа, золотые кровли, прекрасные звери, все еще
существовали.
Разве можно находить источник восторга в разрушении и
молодеть свирепостью! Народ не роптал. Никто не оказывал
противодействия его намерениям.
Раз вечером он ехал верхом. Гений появился, красоты
неизреченной, даже неприемлемой. Его лицо и его движения
казались обещанием множественной исключительной любви!
невыносимого даже счастья! Государь и Гений вероятно
уничтожились в существенном здоровьи. Как могли они не
умереть? Итак, умерли они вместе.
Но Государь скончался в своем чертоге в обыкновенном
возрасте. Государь был Гений, Гений был Государь.—Ученой
музыки недостает нашему желанию».
Перевод Ф. Сологуба
АНТИКА
«Прелестный сын Пана! На твоей голове венок из цветов и
ягод, твои глаза, ядра драгоценные, блуждают. Испятнанные
вином, твои щеки осунулись. Твои клыки блестят. Твоя грудь
подобна кифаре, звенящей в твоих золоторунных руках. Твое
сердце бьется в чреслах, где спит двойной пол. Пройдись,
уже ночь, шевельни тихонько бедром, другим бедром и левой
ногой».
Перевод Н. Яковлевой


ПРИЛОЖЕНИЕ 415
BEING BEAUTEOUS
Пред снегом сама Красота во весь рост. Шипение смерти и
круговерть глухой музыки вздымают, взвивают, колышут как
призрак это боготворимое тело. Алые и черные раны
взрываются на дивной плоти. Чистые краски жизни пышут, пляшут,
бьют через край вокруг Видения на помосте. И трепет растет
и грохочет, истошная сочность тонов густеет от
смертоносного свиста и гибельной музыки, которыми мир за спиной
плюет в праматерь красоты,—она удаляется, она
поднимается. О, наши кости оделись новым возлюбленным телом!
О пепельный лик, гордая грива, хрустальные пальцы!
Жерло пушки, на которое я должен пасть сквозь рукопашную
веток и ветра.
Перевод Н. Стрижевской
ОТЪЕЗД
Довольно видено. Видения являлись во всех обличьях.
Довольно слышано. Гул городов по вечерам, под
солнцем,—вечно.
Довольно познано. Все остановки жизни. О, зрелища и
звуки!
Теперь отъезд к иным шумам и ощущеньям!
Перевод Н. Стрижевской
ЦАРСТВОВАНИЕ
«В одно прекрасное утро, у народа очень кроткого,
великолепный мужчина и женщина кричали на площади:
,,Друзья, я хочу, чтобы она была королевою4'. ,,Я хочу быть


416 ПРИЛОЖЕНИЕ
королевою!4'. Она смеялась и трепетала. Он говорил друзьям
об откровении, о законченном испытании. Изнемогая, стояли
они друг против друга.
В самом деле, они были королями целое утро, когда алые
окраски опять поднялись на домах, и весь день, пока они
подвигались в сторону пальмовых садов».
Перевод Ф. Сологуба
РАЗУМУ
Твой взмах руки—удар барабана, начало новой гармонии,
звон всех созвучий.
Твои шаги: подъем волн людских, зов «вперед».
Ты головой качнешь: новая любовь! Ты голову повернешь:
новая любовь!
«Судьбу измени, от горя храни, пусть времена вспять
идут»,—дети тебе поют. «В непостижимую даль вознеси
наши стремления и наши дни»,—к тебе простирают руки.
Грядущий из всегда и уходящий всюду.
Перевод Н. Стрижевской.
БРОДЯГИ
«Жалкий брат! Что за ужасные бдения ты перенес ради
меня!
„Я не был ревностно поглощен этим предприятием. Я
насмехался над его слабостью. По моей вине мы вернулись в
изгнание, в рабство44. Он предполагал во мне несчастие и
невинность, очень странные, и прибавлял беспокойные
доводы.
Я, зубоскаля, отвечал этому сатаническому доктору и
кончал тем, что достигал окна. Я творил по ту сторону полей,
пересеченных повязками редкой музыки, фантомами будущей
ночной роскоши.


ПРИЛОЖЕНИЕ 417
После этого развлечения, неопределенно-гигиенического,
я раскидывался на соломе. И почти каждую ночь, едва
только заснув, бедный брат вставал, с гнилым ртом, с
вырванными глазами,—такой, каким он видел себя во сне!—
и тащил меня в залу, воя о своем сне идиотского горя.
Я, в самом деле, в совершенной искренности ума, взял
обязательство возвратить его к его первоначальному
состоянию сына Солнца,—и мы блуждали, питаясь палермским
вином и дорожными бисквитами, и я спешил найти место и
формулу».
Перевод Ф. Сологуба
БДЕНИЯ
I
Это отдых в цвету, ни без сил, ни в бреду, на ложе иль на
лугу.
Это друг, ни брат и ни враг. Друг.
Это любовь ни в беде и ни на беду. Любовь.
Воздух и мир не по каплям и крохам. Жизнь.
— Было ли так на свете?
— Ив сны врывается ветер.
II
Свет вновь блуждает по древу дома. Смыкаются плавные
дуги,—в причудливой вязи,—взмывают с двух концов зала.
Стена пред бессонным—незримая цепь резных фризов,
атмосферных пластов, геологических срезов. Упругий
стремительный сон теплых скульптур в кругу дышащих статуй—
тварей любых личин и обличий.


418 ПРИЛОЖЕНИЕ
III
В коврах и лампадах бдения ночами гуденье валов от
рубки до трюма.
Море бдения как груди Амелии.
По грудь гобелены, заросли кружев, изумрудный сумрак,
куда бросаются горлинки бдения.
Доска над черным камином, слюдяные солнца яви, о
кладезь магий; единственный ныне проблеск зари.
Перевод Н. Стрижевской
МИСТИЧЕСКОЕ
На гребне откоса ангелы развевают свои шерстяные
хитоны среди стальных изумрудных трав.
Пламенные луга взмывают к вершине холма. Слева пашни
истоптаны всеми битвами и убийствами, и смертоносный
грохот летит под откос. Справа за вершиной—линия восто-
ков, восходов.
И пока наверху картины тянется полоса клубящегося и
качающегося гула раковин и ночей человеческих,
Цветущий ласковый ворох звезд и небес и всего
остального спускается против откоса, вдоль щек, словно корзина, и
ложится внизу цветущею синею бездной.
Перевод Н. Стрижевской
МАРИНА
Серебряные и медные колесницы —
Стальные и серебряные корабли—
Вздымают пену —
Вырывают с корнями кусты.


ПРИЛОЖЕНИЕ 419
Зыбучие дюны
И колеи бурунов
Убегают кругами к востоку,
К столпам леса,—
К стволам мыса,—
К дамбе, размытой порывами света.
Перевод Н. Стрижевской
МЕТРОПОЛИТЕН
Из сини пролива в моря Оссиана на розовато-оранжевых
дюнах в плещущем пенном небе встал крест-накрест хрусталь
бульваров, перенаселенных бедными юными семьями,
должниками зеленщиков. Ни на грош роскоши.—Город!
Из асфальтированной пустыни мчат напролом вразброд в
лохмотьях хмари, свалявшейся в бахрому жутких жгутов, во
вспученном, скрюченном, провисающем небе, сплошь из
мрачнейшего, иссиня-черного марева, что только может
исторгнуть океан в трауре,—каски, колеса, баркасы, крупы.—
Бой!
Подними голову: горбатый деревянный мост, последние
огороды Самарии; размалеванные маски под фонарем,
исхлестанным полуночной стынью; юродивая ундина в скрипучем
платье за речной излучиной; светящиеся черепа в кулисах
гороха—и прочие фантасмагории.—Пригород!
Дороги в теснине стен и оград под грузом крон,
нестерпимых цветов ковер, им бы имена сердец и сестер, снова и снова
Дамаск в упор,—владения феерических аристократий—
Рейнских из Рейнских, Японских, Гуаранийских, способных
доныне слышать музыку древних,—рядом таверны, больше
им не открыться вовеки—тут же принцессы, и если ты еще в
силах, наука звезд — небо.
Утро, когда вы с Ней бились, сплетясь в сполохах снега,
изумрудные губы, льды и черные стяги в синих лучах и
пурпуре пахучем полярного солнца,—твоя мощь!
Перевод Н. Стрижевской


420 ПРИЛОЖЕНИЕ
ВОЙНА
«Дитя, кое-какие небеса уточнили мне зрение: все черты
оттенили мне лицо. Феномены взволновались.—Ныне вечное
отклонение мигов и бесконечность математики гонят меня по
этому миру, где я испытываю все гражданские успехи, чтим
странным детством и огромными привязанностями.—Я
мечтаю о войне, правой и сильной, с совсем неожиданной
логикой.
Это так же просто, как музыкальная фраза».
Перевод Т. Левита
ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР
«В какой-нибудь вечер, например, когда найдется наивный
турист, удалившийся от наших экономических ужасов, рука
художника оживляет клавесин лугов: играют в карты в глубине
пруда, зеркала, вызывающего королев и миньон; есть святые,
покрывала, и нити гармонии, и легендарные хроматизмы, на
закате.
Он вздрагивает при проходе охот и орд. Комедия
услаждает на подмостках газона. И смущение бедных и слабых на
этих бессмысленных плоскостях!
В своем рабском видении Германия строит леса к лунам;
татарские пустыни освещаются; старинные возмущения
шевелятся в центре Небесной империи; за каменными лестницами
и креслами маленький мир, бледный и плоский, Африка и
Запад, будет воздвигаться. Затем балет известных морей и
ночей, химия без ценностей и невозможные мелодии.
То же буржуазное чародейство на всех точках, куда нас и
приведет дорога! Самый элементарный физик чувствует, что
невозможно покориться этой личной атмосфере, туману
физических угрызений совести, утверждения которой уж есть
скорбь!
Нет! момент бань, поднятых морей, подземных объятий,
унесенной планеты и основательных истреблений,—уве-


ПРИЛОЖЕНИЕ 421
ренности, так незлобно указанные Библией и Норнами,—он
будет дан серьезному существу для наблюдения.
Однако это не будет действие легенды!»
Перевод Ф. Сологуба
воттом
«Действительность была слишком колючая для моего
большого характера—но все же я очутился у моей дамы,
огромною серо-голубою птицею распластавшись по
направлению карниза и таща крыло в тенях вечера.
Я был у подножия балдахина, поддерживающего ее
обожаемые драгоценности и ее телесные совершенства,
большой медведь с фиолетовыми деснами и с шерстью,
поседевшею от горя, с глазами под кристаллы и серебро консолей.
Все было тень, и рдяной аквариум. Под утро,—июньская
воинственная заря,—я побежал на поля, осел, размахивая и
трубя о моих убытках до тех пор, пока сабинянки предместья
не бросились к моим воротам».
Перевод Ф. Сологуба
ВОТТОМ
Действительность была слишком тернистой для моей
гордыни, тем не менее я оказался у Мадам, тучной грязно-
синей птицей, бьющейся о лепной потолок, волоча крыло по
вечерним теням.
Я лег у подножия балдахина, распахнутого над ее
излюбленными драгоценностями и телесными совершенствами,—
громоздким медведем с фиолетовой пастью и шкурой,
побитой печалью, в глазах—серебро и хрусталь канделябров.
Все стало тьма и жгучий аквариум. А на заре, разбойным
июньским утром, я ослом умчался в поля, трубя и вопя о
своих невзгодах, пока сабинянки окраин не кинулись мне на
грудь.
Перевод Я. Стрижевской


422 ПРИЛОЖЕНИЕ
«H»
«Все извращения отражают жестокие жесты Ортанс. Ее
уединение—эротическая механика; ее утомление—динамика
любви. Под охраной детства она была в бесконечных эпохах
пламенной гигиеной рас. Дверь Ортанс открыта несчастью.
Там нравственность современных существ претворяется в ее
страсть или в ее власть. О страшная дрожь неопытной любви
на окровавленной земле, и в мышьяке!—найдете Ортанс».
Перевод Н. Яковлевой
«Н»
Все уродства заключены в жутких движеньях Гортензии,
ее одиночество—двигатель похоти, ее усталость—любовный
волчок. Во все времена под опекой детства она служила
огненной чистке рас. Ее дверь открыта настежь всем бедам.
Тут вся мораль современных созданий—одна ее страсть и
власть. О страшные судороги желторотой любви на кровавой
земле в жиденьком свете! ищите Гортензию!
Перевод Я. Стрижевской
ДВИЖЕНИЕ
Извилистый бег по берегам переката,
Бездна под винтом,
Ухающий провал,
Исполинский каприз быстрины
Влекут в невиданном свете
И новшествах химии
Пассажиров среди смерчей долин
И стремнин.


ПРИЛОЖЕНИЕ 423
Покорители мира
В погоне за чисто личной удачей—
Спорт и комфорт они возят с собой—
И обучение классов и рас, и зверей
На корабле забытья и веселья
И нестерпимых: огней
В страшные вечера учений;
Беседуя посреди приборов, крови, цветов, огня, драгоценных
камней,
Расчеты кой-как набросав на шаткой палубе,
Видя гудящее как шлюз над водным трактом,
Огромное, вспыхивающее вновь и вновь—хранилище знаний.
Загнанные в экстаз гармонии,
Героизм открытий.
Среди потрясающих катастроф атмосферных
Юная пара уединилась на этом ковчеге,
— Простительна ль древняя дикость?—
Поет и ни с места.
Перевод Н. Стрижевской
ДЕМОКРАТИЯ
«Знамя идет в бесстыжем пейзаже, и наш жаргон
заглушает барабан.
В городах мы вскормим циничнейшее растление. Мы
раздавим осмысленные восстания.
В пьяные и разморенные страны!—на службу самым
чудовищным промышленным или военным эксплуатациям.
До свидания здесь, неважно где. У нас, добровольных
рекрутов, будет свирепая философия; безграмотные к науке,
привередливые к комфорту; подыхай, приходящий мир. Это
истинное движение. Вперед, сторонись!»
Перевод Т. Левита


424 ПРИЛОЖЕНИЕ
ПОРА В АДУ
УТРО
Разве юность моя не была ни разу славной, сказочной и
героической, такой, что впору золотом начертать на
скрижали: удача сверх меры! Так за какие же преступления, за
какие грехи награжден я сегодня бессильем? Вы, считающие,
что животные плачут от боли, что тяжелобольные теряют
надежды, что мертвым дурно спится, попробуйте объяснить
мои сны и мое паденье. Больше я не могу повторять, как
нищий, неизменные «Отче наш» и «Пресвятая дева». Я
разучился говорить.
И однако мне кажется: я сегодня закончил описание моего
ада. Это был настоящий ад, тот—стародавний, чьи врата
отворил Сын Человеческий.
В той же пустыне, в той же ночи, просыпаясь, всегда
устремляю усталый взгляд к серебряной звезде, так, чтобы
не потревожить владык нашей жизни, трех волхвов, сердце,
душу и разум. Когда же отправимся через пески и хребты,
чтоб возвестить рождество—новый труд, новую мудрость,
бегство деспотов и нечистых, смерть предрассудков—и чтоб
поклониться первыми! Рождество на земле!
Пенье небес, крестный ход всех народов! Рабы, не надо
жизнь проклинать!
Перевод А. Ревича
ПРОЩАНИЕ
Осень уже на дворе! Но к чему сожалеть о вечном солнце,
если призваны мы открыть божественный свет, удалившись
от смертных, подвластных времени.
Осень. Наша ладья выплывает из неподвижных туманов и
направляется в гавань невзгод, к огромному городу, где небо
запятнано копотью и огнем. Ох! Гнилые лохмотья, хлеб,
сырой в непогоду, похмелье, тысячи любовных страстей—


ПРИЛОЖЕНИЕ 425
вот мои палачи! Смерти нет на него, кровососа, владыку
миллионов погибших душ и тел, которых ждет Страшный
суд! Опять эта кожа в коросте и язвах, копошенье червей под
мышками и в волосах, а самые жирные черви в сердце,
простертом среди чужих, лишенных возраста и чувства... Мог
бы я здесь умереть! Жуткие воспоминанья! Терпеть не могу
нищету!
Содрогаюсь перед зимой, ибо этот сезон требует
комфорта!
Вижу подчас в небесах бесконечные земли, заселенные
белыми радостными народами. Надо мной под утренним
ветерком колышутся разноцветные флаги золотого большого
судна. Это я придумал все праздники, все торжества и
действа. Я старался изобрести новые соцветья, новые
созвездья, тела, наречья. Думал я, что обрел
сверхъестественное могущество. Так вот! А теперь приходится хоронить
воспоминанья и воображенье. Исчезла прекрасная слава
сочинителя баек и лицедея!
Я, называвший себя ангелом и волхвом, свободный от
всякой морали, теперь возвращаюсь на землю, чтобы найти
мой долг и прижаться к жесткой действительности. Как
земледелец! Был я обманут? Может быть, милость ко мне
обернулась сестрою смерти!
Наконец, я готов покаяться в том, что питался лживой
мечтою.
В путь!
Но где же дружеская рука? Кто поможет?
Да, новый час, скажем прямо, весьма суров.
Но могу я сказать, что победы я все же добился, ибо
зубовный скрежет, треск пламени, тошнотворные вздохи
стихают. Стираются грешные воспоминания, исчезают
недавние огорченья, зависть к нищим, к бандитам, собратьям
смерти, к слабоумным различного сорта. Проклятые, если бы
я отомстил!
Надо стать совсем современным.
Итак, никаких славословий: тверже шаг! Тяжкая ночь!
Кровь засыхает, испаряется на лице. А за спиной у меня
только этот ужасный куст!.. Битва духа беспощадна, как


426 ПРИЛОЖЕНИЕ
любое людское сраженье, но узреть справедливость дано
только богу.
И к тому ж не дремать. Станем же крепче, обретем
настоящую нежность. И на заре, вооруженные пламенным
терпеньем, вступим в сияющие города!
Да, что я говорил о дружеской руке? У меня теперь не
худшее положенье: могу посмеяться над прежними
любовниками, позорить, хлестать лживых супругов. Женщины!—я
заглянул в их ад, и откроется мне истина души и тела.
Перевод А. Ревича


ПРИЛОЖЕНИЕ
427
А. Рембо (сидит) со своим братом Фредериком.


428
ПРИЛОЖЕНИЕ
Дом в Шарлевиле, где родился А. Рембо.


ПРИЛОЖЕНИЕ
429
Герцогская площадь в Шарлевиле.


430
ПРИЛОЖЕНИЕ
Воскресенье в маленьком городке. Рисунок А. Рембо в
школьной тетради.


ПРИЛОЖЕНИЕ
431
A. Рембо. Карикатура П. Верлена.


432
ПРИЛОЖЕНИЕ
«Рембо, преследуемый Оком совести». Карикатура П. Верлена.


ПРИЛОЖЕНИЕ
433
Рембо, рисующий гласные. Карикатура Люга.


434
ПРИЛОЖЕНИЕ
Рембо в 1871 году. Рисунок
Э. Делаэ.


ПРИЛОЖЕНИЕ
435
А. Рембо. Рисунок П. Верлена.
1872.


436
ПРИЛОЖЕНИЕ
Верлен и Рембо в Лондоне. Рисунок Ф. Регаме. Начало
1870-х годов.


ПРИЛОЖЕНИЕ
437
А. Рембо. Рисунок Джакометти.


438
ПРИЛОЖЕНИЕ
А. Рембо.


ПРИЛОЖЕНИЕ
439
А. Рембо. Рисунок Р. Мюнха.


440
ПРИЛОЖЕНИЕ
А. Рембо. Рисунок П. Пикассо.


ПРИЛОЖЕНИЕ
441
А. Рембо. Рисунок Изабель Рембо.


442
ПРИЛОЖЕНИЕ
Умирающий Рембо. Рисунок Изабель Рембо. Ноябрь 1891.


ПРИЛОЖЕНИЕ
443
Могила Рембо на Шарлевильском кладбище.


444
ПРИЛОЖЕНИЕ
Памятник Рембо в Шарлевиле.


КОММЕНТАРИИ
Настоящее издание включает все основные
художественные произведения А. Рембо (за его пределами остались проза
и стихи школьных лет, а также фрагментарные,
незавершенные и малозначительные вещи, представляющие лишь узкий
исследовательский интерес).
Согласно существующей издательской традиции,
стихотворения Рембо разделяются на книги «Стихотворения»
{Poésies, 1869—1871) и «Последние стихотворения» (Derniers vers,
1872). В первую входят вещи, собранные посмертно, во
вторую—изданные прижизненно, в 1886 году, без ведома
автора, Верленом вместе со стихотворениями в прозе
«Озарения» (Illuminations). Другая книга стихотворений в прозе —
«Пора в аду» (Une Saison en enfer, 1873) — является
единственным прижизненным изданием Рембо, вышедшим под
наблюдением автора. Не беря на себя разрешение как
текстологических проблем, так и вопросов датировок отдельных
стихотворений, мы принимаем текст и даты внушающего доверие
французского издания Сюзанны Бернар: Rimbaud. Œuvres.—
Paris, Garnier, 1977. Что касается хронологической
последовательности книг «Пора в аду» и «Озарения», то в отличие от
большинства западных ученых советское литературоведение
(Н. И. Балашов, Л. Г. Андреев) придерживается версии о
более раннем происхождении «Озарений», и настоящее издание
ей следует. При составлении комментариев было, кроме
названного издания С. Бернар, использовано русское издание
сочинений Рембо, осуществленное Н. И. Балашовым в серии
«Литературные памятники»*, а также примечания в кн.:
* Рембо А. Стихи. Последние стихотворения. Озарения. Одно
лето в аду.— М.: Наука, 1982, 496 с.


446 КОММЕНТАРИИ
Rimbaud. Poésies. Derniers vers. Une Saison en enfer. Illuminations
(Nouvelle édition établie par Daniel Leuwers).—Paris, Librairie
générale française, 1978 (Le Livre de poche).
POÉSIES
Les Etrennes des Orphelins
Стихотворение написано пятнадцатилетним Рембо в 1869 г.
и опубликовано им в журнале La Revue pour tous, в номере от
2 января 1870 г.
Это первое дошедшее до нас стихотворение Рембо на
французском языке (до этого им были изданы латинские
стихи, написанные по классным заданиям). Пятнадцатилетний
поэт прибегает к обильному заимствованию тем и отдельных
стихотворных строк у Ж. Ребуля (L'Ange et l'enfant),
послужившего ему образцом для классного задания по латинскому
стихосложению (Ver erat); y Ф. Коппе (Enfants trouvés из
сборника Poésies, 1854-1859); у Бодлера (Recueillement и Le
Crépuscule du matin); y Гюго (ряд стихотворений); у Т. де
Банвиля (La Voie lactée из сборника Les Cariatides).
Sensation
Впервые опубликовано без ведома автора в журнале La
Revue indépendante за январь—февраль 1889 г.
Вместе со стихотворениями Ophélie и Soleil et chair Рембо
направил Sensation Теодору де Банвилю в письме от 24 мая
1870 г. Он просил помочь ему напечатать его стихи в
сборнике Le Parnasse contemporain и заявлял о солидарности
с парнасским движением.
54 Par les soirs bleus d'été...—возможный источник образа
у поэта Мера в сборнике Les Chimères: «Par un soir bleu
d'avril, elle s'en revenait...»
loin, bien loin—не исключено, что эти слова навеяны
названием стихотворения Бодлера Bien loin d'ici (1866).


КОММЕНТАРИИ 447
Soleil et chair
Впервые издано в подготовленной без ведома автора и
вышедшей осенью 1891 г. (скорее всего, посмертно) книге
Рембо Reliquaire. В упоминавшемся выше письме к Т. де
Банвилю стихотворение озаглавлено по-латыни Credo in ипат
(«Верую во единую»), что является пародийно измененным
началом христианского (Никейского) символа веры: «Верую
во единого Бога Отца, Вседержителя...».
Стихотворение написано под впечатлением поэмы Le
Satyre Гюго и стихотворения L'Exil des dieux Банвиля. На не
вполне самостоятельный характер стихотворения указывают
многочисленные заимствования из римских поэтов (Вергилия,
Овидия, Лукреция), из Мюссе (Rolla), Андре Шенье, Гюго,
Леконт де Лиля и др. Поэма Мюссе, вероятно, является
отправной точкой для Рембо, задумавшего создать гимн
любви и язычеству, обожествлявшему любовь в образе
Афродиты (Венеры). Вопрошающие начальные строки Rolla:
«Regrettez-vous les temps où le ciel sur la terre // Marchait et
respirait dans un peuple de dieux...», трижды варьированные
Мюссе, также трижды варьированы Рембо в утвердительной
форме: «Je regrette les temps...». Рембо заимствует у Мюссе и
рассуждения о знании, изгнавшем веру («Notre pâle raison
nous cache l'infini»), и даже ошибки (Венера Астарта вместо
Венера Анадиомена). Интересно, что очень скоро поэма
Мюссе станет предметом ненависти Рембо из-за тривиального
поклонения его сверстников гедонистическому герою этой
поэмы.
54 une âme—зд.: дыхание (этимологический латинский
смысл слова).
56 syrinx m—зд.: флейта Пана, пастушеская свирель.
parcourir <•••> les splendides cités—реминисценция из
Вергилия («Энеида», VI, 785: «...в башненосном венце
по Фригийской стране разъезжает»—пер. С. Ошерова)
и Лукреция («О природе вещей», II, 624).
L'Homme suçait, heureux, sa mamelle bénie—образ Кибе-
лы, поящей своим молоком человечество, встречается
до Рембо у Бодлера (J'aime le souvenir de ces époques


448 КОММЕНТАРИИ
nues—Les Fleurs du Mal, 1, 5): «Cybèle <...> Abreuvait
Г univers à ses tétines brunes»—и Леконт де Лиля
(Cybèle—Poèmes antiques).
Astarté (миф.)—Астарта, божество эпохи эллинизма,
восходящее к вавилонской богине Неба Иштар; Рембо
ошибочно употребляет имя Астарты в качестве эпитета
Венеры вместо требующегося по контексту прозвания
Анадиомена («Пеннорожденная»).
Je crois en toi!—эти слова связаны с первоначальным
названием стихотворения Credo in unam, и
соответственно вся вторая часть стихотворения направлена
против христианства, которое, согласно Рембо,
враждебно естественному человеку, «целомудренному»
(chaste) в силу отсутствия у него самого понятия греха.
58 l'Homme est triste et laid—комментаторы сближают эти
строки со словами Киприды (Венеры), обращенными к
человеку, в стихотворении Банвиля L'Exil des dieux.
Il a des vêtements <...> chaste—повторение мысли
Бодлера в стихотворении J'aime le souvenir de ces
époques nues (см. выше): одежды нужны как прикрытие
человеческому безобразию и испорченности.
la première beauté—красота в первоначальном понятии,
физическая красота, единственно чтимая в ранней
античности. Сходный мотив звучит у Банвиля в
стихотворении Prosopopée d'une Vénus (сб. Les Cariatides).
courtisane /—имеются в виду греческие гетеры
(куртизанки), славившиеся своей красотой и умом: Фрина,
Ланса и др.
Si les temps revenaient...—согласно античной идее
повторяющейся цикличности веков (Вергилий. «Буколики»,
IV), предстоит возвращение эры Любви.
Il ressuscitera, libre de tous ses Dieux...—человек,
освободившись от всех религий, станет сам богом—здесь,
возможно, заключен ответ на слова Мюссе,
сетовавшего на исчезновение веры и восклицавшего: «Qui de nous,
qui de nous va devenir un Dieu?»
O! L'Homme <•..> c'est Гатоиг!—эти строки отмечены
сильным воздействием Гюго: ср. в особенности
стихотворение Magnitudo JParvi (сб. Les Contemplations).


КОММЕНТАРИИ 449
60 ...cet immense troupeau—образ звездных стад
встречается у Банвиля (Le Chant d'Orphée, 1869), у Дю Белле
(Olive, сонет 83).
62 Kallipyge (миф.)—Каллипига («Прекраснобедрая»),
одно из прозваний Афродиты (Венеры), связанное также с
известной античной статуей, изображающей богиню.
Ariadné = Ariane (миф.)—Рембо следует грецизирован-
ной орфографии собственных имен Леконт де Лиля
(Poèmes antiques, 1852); Ариадна, увезенная Тезеем с
Крита и брошенная им по воле богов на острове
Наксос, стала женой Вакха (Диониса).
Lysios (миф.)—Лисий, одно из прозваний Вакха,
описание шествия Вакха у Рембо обнаруживает точки
соприкосновения с Банвилем (Le Triomphe de Bacchus) и с
Шенье (Bucoliques).
Zeus, Taureau, Europe = Europe (миф.)—в описании
похищения Европы Рембо следует Овидию
(«Метаморфозы»), А. Шенье и Леконт де Л шло.
Cygne, Léda (миф.)—к этой теме обращались парнасцы,
в частности Леконт де Лиль (Hélène).
Héraclès = Hercule (миф.)—Рембо прибегает к грецизи-
рованной орфографии Леконт де Лиля. Геракл,
победитель Немейского льва, опоясанный его шкурой,
предстает в ореоле, подобно святым.
64 Séléné=Sélène, Endymion (миф.)—имеется в виду
античный миф о любви богини-девы Артемиды (Дианы) к
охотнику Эндимиону; целомудренная богиня позволяла
себе лишь украдкой смотреть на Эндимиона, будучи в
облике Селены (Луны).
(le) beau jeune homme blanc—возможно, речь идет о
юноше Нарциссе, который, согласно античному мифу,
утонул, залюбовавшись своим отражением в воде.
Ophélie
Впервые издано в книге Reliquaire. Стихотворение было
послано Рембо Банвилю в упоминавшемся выше письме.
Школьный учитель Рембо Изамбар сообщает, что поэт


450 КОММЕНТАРИИ
написал на эту же тему латинские стихи. В «Офелии»
обнаруживаются отдельные точки соприкосновения со
стихотворением Банвиля La Voie lactée (Les Cariatides).
Возможно также воздействие на Рембо картины английского
художника-прерафаэлита Миллеса «Офелия».
64 flotte <...> en ses longs voiles...—здесь Рембо в описании
утонувшей Офелии следует за Шекспиром («Гамлет»,
IV, 7).
plus de mille ans...—эти слова придают картине
символический смысл: Офелия становится символом
страдающего человечества, ушедшего в мир мечты.
Les saules frissonnants...—Офелия упала в воду,
развешивая венки из цветов на прибрежную иву («Гамлет»,
IV, 7).
Un chant mystérieux <...> des astres d'or...—Рембо была
не чужда пифагорейская концепция, согласно которой
космос состоял из десяти небесных сфер, каждая из
которых издавала присущий ей звук.
66 des grands monts de Norwège (= Norvège)—поэтическая
вольность (действие «Гамлета» происходит в Дании).
Et le Poète <...> un grand lys—с одной стороны, прием
повторения первого четверостишия сближает Рембо с
парнасцами, в частности с Банвилем; с другой, отвечает
авторской мысли об извечно повторяющейся
устремленности человека к мечте.
Bal des pendus
Впервые издано без ведома автора незадолго до его
смерти в журнале Mercure de France от 1 ноября 1891 г.
Тема «пляски смерти», разрабатываемая в стихотворении,
имеет давнюю традицию во французской литературе, начиная
с Ballade des pendus Ф. Вийона. К числу непосредственных
предшественников Рембо надо отнести Т. Готье (Bûchers et
Tombeaux, Le Souper des armures—сб. Emaux et Camées) и
T. де Банвиля (Gringoire), a также В. Гюго с его описанием
виселицы (L'Homme qui rit).


КОММЕНТАРИИ 451
66 Saladin—Саладин I (Салах-ад-Дин Юсуф, 1138—1193),
султан Египта (с 1171) и Сирии (с 1174 г.), выступивший
против крестоносцев и отнявший у них Иерусалим
(1187).
68 Messire (apx.) = Monseigneur.
Belzébuth—Вельзевул, в Библии предводитель злых
духов, дьявол.
les gentes damoiselles (apx.) = les nobles demoiselles.
la chemise de peau—образ перекликается с Bûchers et
Tombeaux Готье, где смерть названа «снимающей
плоть».
Un chapelet <•..> vertèbres—«четки-позвонки» («chapelet
de vertèbres»)—y Готье (Bûchers et Tombeaux),
un moustier (apx.) = un moutier.
Le Châtiment de Tartufe
Напечатано впервые без ведома автора в книге Reliquaire.
В этом, как и в других своих сонетах, Рембо не до конца
выдерживает сонетную форму, отказываясь от сквозных
рифм, которые должны объединять два катрена.
70 Jaune <...> sa bouche édentée—облик Тартюфа у Рембо
разнится с мольеровским («gros et gras, le teint frais et la
bouche vermeille», 1, 5).
«Oremus» (лат.)— «Помолимся».
un Méchant—«злыми» мольеровский Тартюф называет
всех, кто не верит в его святость.
Tartufe était <...> en bas! — слова соотносятся с
репликой служанки Дорины, обращенной к Тартюфу у
Мольера: «Et je vous verrais nu, du haut jusques en bas, //
Que toute votre peau ne me tenterait pas» (III, 2). Слово
«peau» весьма существенно для образной системы этого
стихотворения Рембо.
Le Forgeron
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
В стихотворении рассказывается о событиях Великой
французской революции. 20 июня 1792 г., после неоднократ-


452 КОММЕНТАРИИ
ного отклонения Национальным собранием революционных
требований и отказа в приеме петиций, а также королевского
вето на декрет против священников, не присягнувших
конституции, разгневанная толпа ворвалась во дворец Тюильри, и
мясник Лежандр принудил короля Людовика XVI надеть
красный колпак—символ свободы. Рембо, заменив мясника
кузнецом, ошибочно отнес это событие к 10 августа 1792 г.,
дню штурма Тюильри восставшими парижанами, низложения
и ареста короля (в авторском списке стихотворения,
сделанном для Изамбара, ошибка в дате исправлена). Образность,
тон, фразеология «Кузнеца» обнаруживают близость к
антимонархическим поэмам и стихотворениям Гюго (La Légende
des siècles, Les Châtiments)—последний сборник Рембо читал
в нелегальном издании, ввезенном из Бельгии. Обращенная к
Людовику XVI речь кузнеца у Рембо бесспорно метит в
царствующего Наполеона III.
72 Nos petits <...> bien cuit...—комментаторы видят здесь
намек на зверства, описанные в средневековых
хрониках, в поэмах А. д'Обинье (Les Tragiques), в
стихотворении Le Jour des Rois Гюго (La Légende des siècles).
74 de petits billets pour nous mettre aux Bastilles...— имеются
в виду скрепленные королевской подписью бланки
ордеров на арест, так называемые «lettres de cachet»;
вписанные туда лица подвергались тюремному
заключению без суда и следствия.
76 On venait devant nos vestes sales...—14 июля 1789 г.
население Парижа высыпало на улицы, приветствуя
участников штурма Бастилии.
feuilles de chêne—11 июля, по призыву, брошенному
Камилем Демуленом в саду Пале-Руаяля,
революционеры украсили свои головные уборы зелеными кокардами
или листьями дуба (зеленый воспринимался как цвет
надежды и силы).
nous n'eûmes pas de haine...—в начале революции народ
действительно не испытывал ненависти к королю;
17 июля толпа встретила его рукоплесканиями.
tes hommes noirs—«черными» называли правую часть


КОММЕНТАРИИ 453
Национального собрания, в которой широко было
представлено духовенство; это цвет одежды и судейского
сословия.
couper <...> quelques tailles—зд.: ввести ряд податей.
78 la Crapule—по свидетельству друга Рембо Делаэ, он
сообщил поэту, что видел, как по улице брел пьяный
рабочий и, рыдая, повторял: «Сброд... я сброд!..» Слово
обыгрывалось также в политической песне актрисы
Сюзанны Лажье, написанной в 1870 г. в связи с
убийством журналиста Виктора Нуара принцем Пьером
Бонапартом. Несомненно, что у Рембо это слово
приобретает особый смысл, как и вскоре следующее за ним
слово «gueux»: будучи бранным в устах угнетателей,
оно преисполняет своеобразной гордостью сердца
угнетенных.
...trouver du pain aux Tuileries—одной из причин
народного возмущения была нехватка продовольствия, в
частности хлеба; уже в октябре 1789 г., когда король и
королева, вынужденные по требованию народа
переселиться из Версаля в Париж, посетили • городскую
ратушу, толпа сопровождала их криком: «Мы привели
булочника и булочницу!»
il domptera les choses—по мысли Рембо (Soleil et chair),
свободный труд идет рука об руку со знанием,
постижением сущностей и причин явлений. Подобно Гюго, он
верит в прогресс, поступательное развитие
человечества.
Et montera sur Tout, comme sur un cheval—отметим
близость этого образа к тому месту из третьей части
поэмы «Сатир» Гюго, где человек предстает способным
«оседлать» жизнь и природу.
80 des vieux rois mordorés <...> en habits de gala—имеются
в виду прусский король и австрийский император,
войска которых будут разбиты в 1792 г. при Вальми
революционной армией.
...lui jeta le bonnet rouge au front—в действительности
король, чтобы успокоить толпу, надел протянутый ему
(по некоторым сведениям, на острие пики) колпак.


454 КОММЕНТАРИИ
Morts de Quatre-vingt douze et de Quatre-vingt-treize...
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Стихотворение датировано Рембо временем его
пребывания в тюрьме Мазас в Париже, куда он попал за недоплату
(13 франков) проезда по железной дороге. Из тюрьмы поэта
вызволил Изамбар, отправивший его к своим родственницам в
город Дуэ.
В действительности, как свидетельствует Изамбар, сонет
был написан 17 июля 1870 г., через неделю после объявления
франко-прусской войны. Стихотворение возникло как отклик
на статью бонапартиста Поля Гранье де Кассаньяка,
опубликованную 16 июля в газете Le Pays: обращаясь к
республиканцам, Кассаньяк призывал их забыть о вражде к монархии
перед лицом внешнего врага; играя на патриотических
чувствах, он сравнивал начавшуюся войну с революционными
кампаниями, в которых были разгромлены войска
контрреволюционных интервентов, в том числе пруссаков. Рембо
возмутила эта попытка представить Наполеона III
преемником Французской республики.
Стихотворение перекликается с рядом стихов из
«Возмездий» Гюго, где революционеры 1793 г. противопоставлены
Второй империи.
82 que la Mort <...> tous les vieux sillons—трансформация
слов «Марсельезы»: «Qu'un sang impur abreuve vos
sillons».
Morts de Valmy, Morts de Fleuras, Morts d'Italie—в битве
при Вальми, 20 сентября 1792 г., республиканские
войска под командованием Дюмурье разбили пруссаков; в
битве при Флерюсе, в 1794 г., генерал Журдан нанес
поражение австрийцам; итальянские войны Республики,
начавшиеся присоединением к Франции Савойи и Ниццы
в 1792 г., продолжались и при Бонапарте, до 1800 г.
A la musique
Написано, по-видимому, незадолго до объявления франко-
прусской войны. По совету Изамбара, Рембо изменил
последнюю строку стихотворения (первоначально было: — «Et je


КОММЕНТАРИИ 455
sens les baisers qui me viennent aux lèvres...»). Впервые
опубликовано без ведома автора в журнале La Revue
indépendante (январь—февраль 1889).
При всем своеобразии стиля и красочности описаний,
стихотворение обнаруживает ряд точек соприкосновения со
стихотворением Альбера Глатиньи Promenades d'hiver (Les
Vignes folles et les Flèches d'or, 1870). Рембо читал этот
сборник, по свидетельству Делаэ. Известная перекличка есть
у Рембо с Бодлером (Les petites vieilles).
84 ses breloques à chiffres—брелоки с вензелями владельцев
были в это время в большой моде у зажиточных
горожан.
couac m—фальшивый звук.
Les <...> bureaux—зд.: чиновники, бюрократы.
...officieux cornacs—«услужливыми погонщиками
слонов» названы компаньонки буржуазных дам.
argent m—зд.: серебряная табакерка.
onnaing m—курительная трубка из огнеупорной глины
(по названию населенного пункта возле города Валан-
сьенна).
c'est de la contrebande—Рембо иронизирует над
ребяческой радостью буржуа, заполучившего контрабандный
товар (Шарлевиль находится вблизи бельгийской
границы).
Vénus Anadyomène
Впервые опубликовано без ведома автора в журнале
Mercure de France от 1 ноября 1891 г. и одновременно в книге
Reliquaire.
Комментаторы усматривают связь со стихотворением Les
Antres malsains Глатиньи. В описании продажной женщины у
Глатиньи мы видим сходные с Рембо детали («густо
напомаженные» волосы, «идиотскую невозмутимость», крутизну
бедер, татуировку). Название стихотворения, возможно, было
навеяно заключительной строкой десятистишия Ф. Коппе
Les dieux sont morts. Pourquoi faut-il qu'on les insulte? (...Vénus
accroupie...).


456 КОММЕНТАРИИ
86 Anadyomène (миф.)—см. коммент, к стих. Soleil et chair.
Clara Venus (лат.)—Славная Венера.
Belle hideusement...—эти слова, да и все стихотворение,
позволяют говорить о своеобразном эпатирующем
вызове благопристойности, которому до Рембо отдал дань
Бодлер (Une Charogne, Le Jeu).
Première soirée
Впервые опубликовано автором в сатирическом
еженедельнике La Charge 13 августа 1870 г. под названием Trois
Baisers. Другой вариант заглавия (в автографе из собрания
Изамбара)—Comédie en trois baisers—резче подчеркивает
иронический смысл стихотворения.
86 malinement (провинц.)=malignement.
Les Reparties de Nina
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire. В
рукописи Изамбара стихотворение называется, в соответствии
с заключительной репликой, Ce qui retient Nina, a сама
реплика выражена несколько иначе: «Mais le bureau?»
Несколько банальное вначале, стихотворение приобретает
подлинную силу в картинах сельской природы и деревенского
быта. Замысел и чередование рифм имеют общие черты со
стихотворением Банвиля Chère, voici, le mois de mai из
сборника Les Stalactites.
92 l'herbe bleue—прилагательное «голубой» создает
«импрессионистический» эффект (зеленая трава в тени
деревьев кажется голубой).
94 claire=éclaire.
96 Et mon bureau?—«A служба как?» («А документ?» —
пер. Б. Витковского). Эта краткая реплика Нины,
исполненная мещанского «здравого смысла», показывает,
что для Рембо «служба», «контора» были символами
приспособленчества и несвободы.


КОММЕНТАРИИ 457
Les Effarés
Впервые издано, по-видимому, Верденом без ведома
автора в английском журнале Gentlemen magazine в январе 1878 г.,
во Франции—им же в еженедельнике Lutèce за 19—
26 октября 1883 г. В автографе из собрания Демени
стихотворение датировано 20 сентября 1870 г. Это единственное
стихотворение 1870 г., которое Рембо просил не уничтожать в
письме к Демени от 10 июня 1871 т., в то время как все
остальные вещи он требовал сжечь. Оно же было
единственным произведением 1870 г. среди посланных Верлену в
сентябре 1871 г.
96 Effarés—С. Бернар отмечает частое употребление этого
слова у Рембо в стихотворениях данного периода
(Ophélie, Accroupissements, Tête de faune и др.)-
Встречается это слово и у Банвиля (Odes funambulesques). Для
поэзии Гюго оно является одним из «ключевых»: А
Eugène Hugo—сб. Les Voix intérieures; Le Duel d'Olivier
et de Roland, Les Pauvres Gens и др.
98 médianoche m—разговенье в полночь.
Roman
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Рукопись стихотворения датирована 23 сентября 1870 г.,
т. е. оно написано, вслед за Les Effarés, вскоре после первого
бегства Рембо в Париж (29 августа) и заключения его в
тюрьму Мазас (5 сентября). 25 сентября в газете Le Libéral du
Nord он публикует крайне ироничную статью, облеченную,
по словам Изамбара, в форму «профессиональной пошлости».
Похоже, что и стихотворение «Роман» проникнуто глубоко
скрытой иронией по отношению к «романам»
семнадцатилетнего (в действительности шестнадцатилетнего) юнца.
100 mauvais, -е—зд.: никудышный, мизерный.
on se sent aux lèvres un baiser—вариация последней
строки стихотворения A la musique, подсказанной Рембо
Изамбаром (см. коммент, на с. 458—459).


458 КОММЕНТАРИИ
robinsonner (неолог.)—испытывать приключения
(подобно Робинзону Крузо, герою одноименного романа
Д. Дефо).
Lorsque <...> réverbère—реминисценция из
стихотворения Бодлера Le Vin des chiffonniers (Les Fleurs du Mal).
Sous l'ombre <...> de son père—возможно, навеяно
описанием г-на Прюдома из одноименного
стихотворения Верлена Monsieur Prudhomme (Les Poèmes
saturniens).
Le Mal
Впервые опубликовано без ведома автора в журнале La
Revue indépendante за январь—февраль 1889 г. Написано не
позднее октября 1870 г.
В сонете речь идет об ужасах франко-прусской войны,
воспринимаемой как братоубийственная бойня и величайшее
зло, самая возможность которого заставляет усомниться в
благостности бога, пресыщенного поклонением людей и
выводимого из оцепенения лишь звоном подаяний (согласно
другому толкованию, бог, равнодушный к торжественному
культу, внемлет молитве страждущих и обремененных,
противостоя тем самым злу; это толкование плохо согласуется с
антирелигиозностью Рембо, проявившейся с лета 1870 г., хотя
вполне допускается текстом стихотворения как таковым).
102 écartâtes ou verts—имеется в виду алый цвет
французской и зеленый—прусской военной формы.
Roi qui les raille...—Рембо объединяет прусского короля
и французского императора как владык, развязавших
войну и исполненных глубочайшего презрения к
человеческим жизням.
Rages de Césars
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Датируется, как и предыдущее.
Стихотворение связано с появлявшимися в печати
сведениями о жизни бывшего императора Наполеона III в замке
Вильгельмсхоэ, где он был интернирован пруссаками после


КОММЕНТАРИИ 459
разгрома его армии под Седаном. Однако множественное
число слова «césars» в заглавии говорит о том, что Рембо
имеет в виду не только Наполеона III, но и всех монархов
и — шире — угнетателей.
102 L'Homme pâle — намек на тяжелую болезнь
Наполеона III, от которой он умер в 1873 г.
en habit noir—после Седана император вернулся к
штатской одежде.
Tuileries—Тюильрийский дворец в Париже был главной
резиденцией Наполеона I и Наполеона III;
символизировал императорскую власть; сожжен коммунарами в мае
1871 г.
104 Compère en lunettes — речь идет об Эмиле Олливье,
премьер-министре Франции в 1870 г., инициаторе войны
с Пруссией, заявившем, что он принимает ее «с легким
сердцем».
Saint-CIoud — Сен-Клу, резиденция Наполеона I и
Наполеона III вблизи Парижа с прекрасным парком. Приемы
в Сен-Клу, его цветники упоминаются в «Возмездиях»
Гюго.
Rêvé pour l'hiver
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Это первый из семи сонетов, сочиненных Рембо во время
второго бегства из родительского дома, когда он побывал в
Бельгии, а затем во второй раз остановился в Дуэ, у теток
Изамбара. Посвящение «К ней» и указание «в вагоне»,
возможно, не имеют реальной биографической основы и
являются чистой условностью. У стихотворения можно найти
точки соприкосновения со стихотворением Банвиля A une
muse folle (Les Cariatides). Сюзанна Бернар отмечает, что для
поэтов 60—70-х годов поездка по железной дороге сохраняла
еще прелесть новизны (Sur le chemin de fer Вилье де
Лиль-Адана; En wagon Мера; Malines Верлена).


460 КОММЕНТАРИИ
Le Dormeur du val
Впервые издано без ведома автора в 1888 г. в книге
Anthologie des poètes français (t. 4, A. Lemerre éd.).
Как и стихотворения Le Mal и Rages de Césars, этот сонет
связан с событиями войны 1870 г. Однако здесь поэт не
прибегает к обличениям или сатире, а дает почувствовать
ужас войны через описание убитого солдата на фоне
цветущей природы. Э. Нуле отмечает здесь некоторое сходство со
стихотворением Л. Дьеркса Dolorosa Mater (сб. Le Parnasse
contemporain)y которое Рембо мог прочитать.
106 le ... cresson bleu—«импрессионистический» эпитет (ср.
«rherbe bleu» в Les Reparties de Nina, с. 456).
les glaïeuls—водяные шпажники с желтыми цветами.
Tranquille — анжамбеман с особой силой подчеркивает
заключенную в слове идею неподвижности в
противоположении бурлящей вокруг жизни.
Au Cabaret-Vert
Впервые издано без ведома автора в журнале La Revue
d'aujourd'hui 15 марта 1890 г.
Сонет отражает впечатления от путешествия по Бельгии:
Рембо останавливался в Шарлеруа в гостинице La Maison
verte, где все, даже мебель, было зеленого цвета. Но
стихотворение имеет также символический смысл: в нем
создается образ поэта—вечного странника, отражаются
представления Рембо о зеленом цвете как цвете счастья и
свободы. Некоторые параллели к портрету служанки можно
найти в стихотворении Банвиля Ballade pour la servante de
cabaret, во втором выпуске Le Parnasse contemporain.
106 épeurer = apeurer = effrayer.
La Maline
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Написано в то же время и при тех же обстоятельствах, что и


КОММЕНТАРИИ 461
предыдущее стихотворение: поэт предстает перед нами
освободившимся от пут, свободным и счастливым.
108 La maline = la maligne.
met = mets («s» опущено для «глазной» рифмы).
je m'épatais dans mon immense chaise—ср.: «épatant sur son
banc les rondeurs de ses reins» (A la musique).
pour m'aiser (провинц.)—чтобы доставить мне
удовольствие.
иле froid (провинц.) = un froid.
L'Éclatante victoire de Sarrebruck
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Как указывает сам Рембо в подзаголовке стихотворения,
оно обязано своим происхождением лубочной картинке,
которую он увидел во время пребывания в Бельгии. Она была
выпущена в связи с победой французских войск над
немецкими в малозначительном бою у города Саарбрюккена (немцы
потеряли убитыми 2 офицера и 70 солдат). Однако в
телеграмме из Меца, направленной «французам»,
Наполеон III преподнес эту стычку как важное сражение, исход
которого решило якобы его личное участие. Официальные
коммюнике и газетная шумиха сопровождались выпуском
лубочных картинок, в том числе и в соседней с Францией
Бельгии. Картинки эти, как видно, пережили и Седанскую
катастрофу, последовавшую через месяц после «блестящей
победы», и низложение императора. С тем большим
сарказмом изображает Рембо «военные подвиги» ненавистного ему
Наполеона III, создает свой, тоже «ярко раскрашенный», но
сатирический лубок.
108 Pitou, ... Dumanet—нарицательные имена солдат-
простаков.
110 chassepot m—ружье, бывшее на вооружении
французской армии в 1870 г. (по имени изобретателя).
un soleil noir—комментаторы полагают, что речь может
идти о кивере наследного принца.


462 КОММЕНТАРИИ
Boquillon rouge et bleu—по словам Делаэ, Рембо очень
любил иллюстрированный сатирический журнал La
Lanterne de Boquillon с рисунками художника Эмбера,
создавшего тип добродушного растяпы Бокийона; у
Рембо он одет в красно-голубую военную форму.
«De quoi?...» — военное восклицание (от: De quoi s'agit-
il?) в сочетании с возгласом «Vive l'Empereur!» создает
комический эффект: Empereur de quoi?...
Le Buffet
Впервые издано без ведома автора в 1888 г. в книге
Anthologie des poètes français (t. 4, A. Lemerre éd.).
Связанное с воспоминаниями детства, это стихотворение
принадлежит к числу самых популярных стихотворений
Рембо, хотя, по мнению С. Бернар, популярность эта
незаслуженна: сонет не оригинален ни по содержанию, ни по форме,
обнаруживается, в частности, близость к стихотворению
А. Лазарша Bric-à-brac, напечатанному в Le Parnasse
contemporain за 1866 г.
ПО tout plein <...> vieilles vieilleries—намеренное
подражание «детской» речи.
tu bruis <...> portes noires — аналогичные детали
фигурируют в стихотворении Рембо Les Etrennes des
orphelins.
Ma Bohème
Впервые издано без ведома автора в журнале La Revue
indépendante за январь—февраль 1889 г.
Стихотворение завершает авторскую рукопись так
называемого «сборника Демени», являясь тем самым последним
стихотворением 1870 г. В нем, как и в сонете Аи Cabaret-Vert,
причудливо сплетаются детали недавнего путешествия Рембо
по Бельгии с образом поэта—вассала Музы и вечного
скитальца.
110 les poings dans mes poches—любимая поза Рембо.
idéal—т. е. от пальто, как и от костюма, осталась


КОММЕНТАРИИ 463
только «идея», настолько они изношены.
féal m (apx.)—верноподданный.
112 Mon auberge était à la Grande-Ourse — т. е. поэт спал под
открытым небом. Образ, возможно, восходит к
стихотворению поэта А. Мера L'Hostellerie de la belle étoile.
Mes étoiles <...> frou-frou—оригинальный образ,
уподобляющий мерцание звезд слуховому впечатлению.
Его предваряет в стихотворении Ophélie «таинственная
песня», льющаяся со звезд на землю.
Ces bons soirs de septembre—довольно точное указание
на первое бегство Рембо из родительского дома.
un vin de vigueur—зд.: подкрепляющее вино.
Les Corbeaux
Впервые издано самим Рембо в La Renaissance littéraire et
artistique от 14 сентября 1872 г. Редактором издания был
литератор Эмиль Блемон, с которым Артюра Рембо
познакомил Верлен. Рукопись стихотворения не сохранилась, и его
датировка вызывает споры. Во всяком случае, оно написано
после падения Коммуны, так как в 21-м стихе намек на
события «майской недели». Литературным «источником»
стихотворения, возможно, является описание воронья,
слетевшегося к виселице, в романе Гюго L'Homme qui rit (1869). У
Рембо вороны являются голосом долга, напоминающим
оставшимся в живых о напрасных жертвах, понесенных Францией
в 1870—1871 гг. в результате преступной политики правящих
классов. Пенье малиновок (les fauvettes) обращено к павшим,
к тем, кого «бесперспективное поражение» оставило спать
вечным сном в родной земле.
112 angélus m — зд.: колокольный звон в католическом
храме.
Les chers corbeaux délicieux—строка повторяется в
стихотворении La Rivière de Cassis (май 1872).
des morts d'avant-hier — скорее всего, имеются в виду
жертвы франко-прусской войны, позавчерашние в
сравнении с погибшими коммунарами.
Pour que chaque passant repense! — согласно С. Бернар,


464 КОММЕНТАРИИ
прохожий должен вновь подумать не только о мертвых,
но и обо всем смысле происшедших событий, о
безнравственности режима, приведшего к массовой гибели
людей.
Les Assis
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
Lutèce за 12—19 октября 1883 г. и в книге Поля Верлена Les
Poètes maudits (1884), где рассказана история возникновения
этого гротескного стихотворения. По словам Верлена,
подросток Рембо изводил главного библиотекаря шарлевильской
публичной библиотеки бесконечными требованиями на
старинные и редкие издания, а также на другую, «не
подходящую» для его возраста литературу. «Не поднимаясь со своего
места, библиотекарь, «законченный бюрократ», отказывал
мальчику, советуя обратиться к Цицерону,' Горацию,
греческим авторам. Приведенный в конце концов «в ярость», Рембо
сочинил свой «шедевр».
Ясно, конечно, что смысл стихотворения шире его
биографической основы. Образ «сидящего» приобретает
символическое значение. Речь идет о рутинерах, «бюрократах» (столь
ненавистных Рембо), олицетворении мертвечины и
застойности. Стихотворение является одним из наиболее ярких у
Рембо по самобытности видения, образности, словесным
находкам.
114 boulu adj. (неолог. от: boulure /—нарост у растений)—
покрытый коростой.
hargnosité / (неолог. от: hargneux adj) —злобность.
percaliser (неолог. от: percale)—превращать в коленкор.
116 des barbes d'épis—имеется в виду солома, которой
набиты стулья.
Tête de faune
Впервые опубликовано Верленом без ведома автора в
еженедельнике La Vogue за 7—14 июня 1886 г. и во втором
издании книги Les Poètes maudits (1888). Ж. Муке ука-


КОММЕНТАРИИ 465
зал возможный литературный источник—стихотворение Le
Faune Виктора де Лапрада (Le Parnasse contemporain, 1870).
Однако новаторская импрессионистичность Рембо, гибкость
его версификации делают стихотворение внутренне гораздо
более родственным Poèmes saturniens Верлена.
116 incertaine—как замечает С. Бернар, эпитет заставляет
вспомнить одновременно и Ронсара, его XXIV элегию
L'ombrage incertain lentement se remue, и Верлена
(L'Heure du berger).
De fleurs splendides où le baiser dort—в десятисложном
стихе цезура приходится у Рембо на немое «е» (пятый
слог), что было недопустимо в традиционном
французском стихосложении.
de ses dents blanches <...> sous les branches...—
комментаторы сближают это место со стихотворением
Банвиля Une femme de Rubens (Les Exilés).
118 épeuré = apeuré.
Le Baiser d'or—комментаторы отмечают, что этот
образ встречается в одном из стихотворений сборника
Демени Les Glaneuses.
Les Douaniers
Впервые опубликовано посмертно в журнале La Revue
littéraire de Paris et de Champagne за октябрь 1906 г. По
свидетельству Делаэ, стихотворение навеяно воспоминаниями
о тайных отлучках двух друзей в Бельгию за дешевым
табаком. При досмотре на обратном пути таможенники не
могли предъявить им никаких претензий, поскольку пачки
были початыми (см. коммент, к с. 84), однако в данном
стихотворении речь идет, конечно, не о контрабанде и
таможне как таковых. Таможенники символизируют здесь
закон, насилие, принуждение, притеснение личности, против
которых восстает Рембо.
118 Cré Nom = Sacré Nom.
macache (просторен.)—нет.
les Soldats des Traités—те, кто охраняет незыблемость
установленных договорами границ.


466 КОММЕНТАРИИ
coups d'hache—воспроизводится неправильность речи
таможенников.
les faunesses <...> les Fausts, les Diavolos—
мифологические фавнессы, подруги фавнов, герой
народной легенды и трагедии Гёте Фауст, заключивший
сделку с чертом, свободолюбивый разбойник Фра
Дьяволо из одноименной оперы Обера (1830) предстают
здесь как олицетворение недозволенного, нерегламенти-
рованного, не укладывающегося в рамки законов и
установлений.
Oraison du soir
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
Lutèce за 5—12 октября 1883 г. и в книге Верлена Les Poètes
maudits (1884). Стихотворение намеренно кощунственно по
своему названию и вызывающе натуралистично по деталям.
118 Je vis assis—комментаторы усматривают здесь
продолжение темы «сидящих» в их противопоставлении людям
действия.
hypogastre m—подвздох, нижняя часть живота.
le col (поэт.) = le cou.
une Gambier—дешевая курительная трубка.
120 le Seigneur du cèdre et des hysopes—библейская
реминисценция: в 3-й книге Царств (4, 33) исполинский
ливанский кедр и карликовый иссоп упоминаются как
великая и малая древесные породы.
Chant de guerre parisien
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Написано не позднее 15 мая 1871 г.; по форме является
пародией на стихотворение Le Chant de guerre circassien
Ф. Коппе, в котором также восемь восьмистопных
четверостиший, а по содержанию—яростным памфлетом,
направленным против версальцев. 2 апреля правительство Тьера,
сбежавшее 18 марта в Версаль из Парижа, где была
провозглашена Коммуна, начало артиллерийский обстрел парижских


КОММЕНТАРИИ 467
пригородов. Наступление душителей народной свободы
вызывает у Рембо чувство презрения, уверенности в том, что
революционный Париж еще не сказал своего последнего
слова.
120 Le vol de Thiers et de Picard—полетом «майских жуков»
(см. ниже слово hannetonner), Тьера и его министра
внутренних дел Пикара, из глубины зеленых угодий
(имеются в виду версальские парки) назван обстрел
революционного Парижа преданными им войсками.
Tient ses splendeurs grandes ouvertes!—полет обнажает
неприглядную наготу версальцев.
Semer les choses printanières—снаряды, сыплющиеся на
парижские пригороды Севр, Медон, Банье, Аньер,
Рембо уподобляет экскрементам зловредных летающих
существ.
la vieille boîte à bougies—возможно, имеется в виду
обычный барабан с палочками в противоположность
тамтаму, по которому ударяют ладонями.
qui n'ont jam, jam...—очевидно, намек на детскую
песенку Le Petit Navire («qui n'avait ja... ja... jamais
navigué»).
le lac—возможно, имеется в виду озеро в Булонском
лесу, в который версальские войска вошли 15 мая,—в
таком случае стихотворение написано в один день с
этим событием.
les jaunes cabochons—речь идет о разрывах снарядов.
122 des Eros—летящие Тьер и Пикар иронически
уподобляются крылатому божеству любви Эроту; здесь же
заключена игра слов: des Eros — des zéros.
Des enleveurs d'héliotropes—похитители гелиотропов —
Тьер и Пикар: поэт обвиняет их в гибели садов
парижских пригородов, они же присвоили себе
версальские .сады.
Au pétrole ils font des Corots—зарево от взрывов
керосиновых снарядов делает парижский пейзаж
похожим на некоторые картины Коро с их красноватым
колоритом,
(le) Grand Truc—помимо основного смысла («Великий


468 КОММЕНТАРИИ
трюк»), здесь заключен еще и пародийный подтекст,
связанный с Chant de guerre circassien Коппе, где идет
речь о восстании против турок, и основанный на игре
слов: turc—truc.
Favre—Жюль Фавр (1809—1880), министр иностранных
дел в правительстве Тьера, подписавший 10 мая 1871 г.
унизительный для Франции Франкфуртский договор.
aqueduc ad)—зд.: слезоточивый.
les Ruraux—партия крупных
землевладельцев-антиреспубликанцев в Национальном собрании, избранном в
начале 1871 г., и в целом — консервативная деревня в
противоположении революционному Парижу; своей
позой («Dans de longs accroupissements») она сродни
«сидящим» («assis»).
Mes Petites Amoureuses
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Как и предыдущее стихотворение, содержалось в письме к
Полю Демени от 15 мая 1871 г. Продолжая поэтическое
освоение области безобразного, Рембо с намеренной
грубостью создает образы «возлюбленных малюток», вряд ли
исходя из личного опыта. Название пародирует
стихотворение Глатиньи, также Les Petites Amoureuses. Пародией на
Глатиньи является у Рембо и третья строфа.
122 hydrolat m—гидролат, продукт возгонки душистых
настоек; зд.: дождь.
vert-chou — неожиданный эпитет по отношению к
дождливому небу; будет повторен Рембо в стихотворении
Les Poètes de sept ans («II lisait une Bible à la tranche
vert-chou»).
tendronnier adj—покрытый почками (о дереве).
pialat m—комментаторы Рембо пока не нашли это
слово ни в одном из словарей.
124 giron m—зд.: колени.
bandoline /—помада для женских волос.
fouffe / (диалект.)—тумак.
126 éclanche /—баранья лопатка.


КОММЕНТАРИИ 469
Accroupissements
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Последнее из трех стихотворений в письме к Полю Демени
от 15 мая 1871 г. Рембо обращается теперь к гротескному
образу восседающих на горшках, намеченному уже в конце
стихотворения Chant de guerre parisien. «Сидящие»
символизируют для поэта растительно-животное существование,
лишенное проблесков мысли, самоудовлетворенный, враждебный
всему живому застой. Как и в «Вечерней молитве», Рембо
прибегает здесь к александрийскому стиху, торжественность
которого комически контрастирует с «низменностью» темы.
126 Milotus—возможно, латинизированная форма от Millot
(Эрнест Милло, приятель Рембо и Делаэ). В изданиях
до 1946 г., где текст давался не по автографу, а по
копии Верлена, вместо Milotus было Calotus (от: calots
te), что сообщало стихотворению антиклерикальный
оттенок.
darne adj (диалект.)—ошеломленный, одурманенный.
Les Poètes de sept ans
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Было послано в письме к Полю Демени от 10 июня
1871 г., где Рембо просил уничтожить все стихотворения,
присланные им в октябре. По утверждению же Изамбара,
стихотворение было сочинено в Дуэ, в октябре 1870 года, в
ответ на письмо матери, осыпавшей сына упреками.
Исследователь творчества Рембо Буйан де Лакот полагает, однако,
что такое зрелое произведение не могло быть создано в
1870 г. Автобиографический характер стихотворения, во
всяком случае, бесспорен.
128 le Livre du devoir—по-видимому, имеется в виду
Библия.
les yeux bleus—голубой цвет глаз Рембо отмечается
всеми его современниками.


470 КОММЕНТАРИИ
130 un golfe de jour—выражение обозначает свет,
вклинившийся во мрак.
s'illuner (неолог.)—освещаться лунным светом.
darne—см. коммент, к стих. Accroupissements.
Les Pauvres à l'église
Впервые издано без ведома автора в книге Reliquaire.
Как и предыдущее, было послано в письме к Полю
Демени от 10 июня 1871 г. Создано в период наибольшей
враждебности Рембо к христианской религии, «нищей
бессмысленной вере», которую он рассматривает как одну из
разновидностей общественного конформизма.
132 orrie / (неолог.) = dorures.
orémus m—зд.: молитва (презр.) (ср. коммент, к стих.
Le Châtiment de Tartufe).
134 fringaler (неолог.)—въедаться, впиваться.
bavant—следует обратить внимание на частое
употребление Рембо глагола «baver» и однокоренных с ним слов
(Mes Petites Amoureuses, Le Cœur volé, Accroupissements,
Les Douaniers, L'Orgie parisienne и др.).
mysticités / pi—зд.: священные таинства.
Le Cœur vole
Впервые издано без ведома автора (строфы 1—2) в La
Vogue за 7—14 июля 1886 г. и во втором издании книги
Верлена Les Poètes maudits (1888); полностью—в книге
Reliquaire.
Стихотворение, как и два предыдущих, было послано в
письме к Полю Демени от 10 июля 1871 г. под названием Le
Cœur du pitre. До этого Рембо уже посылал его под названием
Le Cœur supplicié Изамбару в письме от 13 мая.
Окончательным текстом считается текст копии, сделанной рукой
Верлена.
Стихотворение написано в форме триолета (восьмистишия
с двумя рифмами и с повторением 1-го стиха на 4-м и 7-м
месте, а 2-го—на 8-м месте). Ряд французских исследовате-


КОММЕНТАРИИ 471
лей связывают стихотворение с возможным пребыванием
Рембо в Париже в дни Коммуны, между 18 апреля и началом
мая 1871 г. Записавшись в «вольные стрелки» Коммуны,
Рембо, которому было шестнадцать с половиной лет,
поселился в казарме на улице Бабилон.
136 la poupe—морские термины позволили Изамбару
утверждать, что Рембо описывает не жизнь в казарме, а
воображаемые испытания юнги, попавшего в окружение
разнузданной матросни. Эта версия маловероятна.
Ithyphallique—итифаллический (итифалл — античный
амулет в виде фаллоса).
pioupiesque ad)—от pioupiou m (просторен.).
abracadabrantesque—прилагательное от abracadabra
(слово, которому в античной магии приписывалось
исцеляющее свойство).
L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple
Впервые издано без ведома автора (строфы 3 и 11) под
вторым названием в Lutèce за 2—9 ноября 1883 г. и в книге
Верлена Les Poètes maudits (1884); полностью—в La Plume от
13 сентября 1890 г.
Рембо послал это стихотворение Верлену в августе
1871 г.; рукопись его была впоследствии утеряна, и текст
восстанавливался по памяти Верленом с 1883 по 1895 г., когда
было издано с его предисловием «Полное собрание
стихотворений» (Poésies complètes) Рембо.
Стихотворение является страстной инвективой,
обращенной к палачам Коммуны, а также к тем, в чьих интересах она
была задушена, но чье торжество не вечно и чревато новыми
катаклизмами. Сюзанна Бернар отметила, что Рембо написал
как бы продолжение к стихотворению Леконт де Лиля Le
Sacre de Paris (1871), в котором речь шла об осаде города
немцами в декабре 1870 г. Рембо создал произведение
принципиально иное по своему идейному звучанию: патриотический
пафос Леконт де Лиля сменяется неистовостью социально-
политического обличения, заставляющей вспомнить лучшие
страницы «Возмездий» Гюго.


472 КОММЕНТАРИИ
136 un soir comblèrent les Barbares—С. Бернар считает, что
здесь имеется в виду вступление в Париж немцев.
Действительно, 1 марта 1871 г., в соответствии с
соглашением о перемирии, один из корпусов германской
армии вошел в Париж, где оставался до 3 марта. Однако
из контекста стихотворения ясно, что речь идет о
коммунарах, «варварах» в глазах буржуа.
...assise à l'occident — олицетворение Парижа у Рембо
напоминает библейский образ Иерусалима, сидящего на
своих развалинах (Плач Иеремии, 1, 1).
138 vieillard m—конкретное указание на Тьера, которому в
это время было 74 года.
140 les Stryx (миф.)—стриксы (стриги), вампиры.
des Cariatides—кариатиды, у Рембо (вслед за Банвилем
в его сборнике Les Cariatides)—олицетворение
непреклонности.
or astral—астральное золото, заключенное, согласно
оккультным наукам, в недрах солнца.
142 Société, tout est rétabli—возможная реминисценция из
Гюго: название 1-й книги сборника Les Châtiments—La
Société est sauvée, 2-й —L'Ordre est rétabli.
Les Mains de Jeanne-Marie
Впервые издано посмертно в № 4 журнала Littérature за
июнь 1919 г. Стихотворение считалось потерянным, пока
Рауль Бонне не открыл в 1919 г. автограф, в котором строфы
VIII, XI и XII вписаны Верленом (позднейшее восполнение по
памяти почему-либо пропущенных или созданных Рембо
впоследствии строф?).
Как и в предыдущем стихотворении, Рембо прославляет
здесь борьбу Коммуны против версальцев, женщин-
коммунарок, сражавшихся на баррикадах наравне с
мужчинами. Используя интонацию стихотворений Etudes de mains:
Impéria из сборника Т. Готье Emaux et Camées; Tes mains из
сборника A. Мера Les Chimères, Рембо создает прямо проти-


КОММЕНТАРИИ 473
воположное им по смыслу произведение. Ср. также
стихотворение Гюго La Prisonnière passe.
142 Juana—испанское имя Хуана употребляется здесь
отчасти нарицательно для обозначения экзотической
красавицы, отчасти, как указывает С. Бернар, в связи с
дальнейшим намеком на Кармен («Ont-elles roulé des
cigares...?»).
bombiner=bombiler.
bleuison m (неолог.)—синева.
144 pandiculation / (мед.)—автоматическое поднятие рук с
отведением головы и туловища назад и втягиванием
живота.
Khenghavar—вероятно, имеется в виду Кенгавер, город
в Персии, где возник ряд религиозно-мистических
доктрин.
Sion—Сион, один из иерусалимских холмов, на котором
царь Соломон воздвиг Храм Господень.
Des lourds petits enfants sans yeux...—С. Бернар
полагает, что подразумевается детская слепота в результате
трахомы в восточных странах.
Eleison (греч.)—Помилуй—слово молитвы Kyrie eleison
(Господи, помилуй).
brebis /—скорее всего, речь идет о трусливых
обывателях («овцах»).
Les Sœurs de charité
Впервые опубликовано посмертно в журнале La Revue
littéraire de Paris et de Champagne за октябрь 1906 г.
Стихотворение было послано вместе с рядом других
Верлену в письме от августа 1871 г., в котором Рембо говорил
«о своем идеале, ненависти, восхищении, тоске, обо всем, чем
он был». В данном случае мы имеем дело со своего рода
исповеданием мизогинии, опирающейся на известную
романтическую традицию (Виньи, Бодлер). В отличие от Mes Petites
Amoureuses она лишена черт намеренной грубости и облечена
в литературно-книжные формы.


474 КОММЕНТАРИИ
146 Le jeune homme <...> aller nu...—строки, возможно,
навеяны стихотворением Бодлера «J'aime le souvenir de
ces époques nues» (Les Fleurs du Mal, I, 5); в то же время
образ молодого человека рядом черт напоминает самого
Рембо, каким мы его знаем по описанию Верлена и по
портрету «инфернального супруга» (см.: Une Saison en
enfer, Délires J).
un Génie inconnu—подразумевается некий основатель
нового религиозно-этического учения, подобный Зороа-
стру или Мани.
plein de la blessure éternelle et profonde—отдаленная
реминисценция из Виньи (La Maison du berger).
Mais, ô Femme <...> formés...—описание женского тела
напоминает Бодлера (Promesses d'un visage, опубл. в
Nouveau Parnasse satyrique, 1866).
148 Aveugle irréveillée aux immenses prunelles—возможный
источник образа—стихотворение Бодлера Une nuit que
j'étais près d'une affreuse Juive (Les Fleurs du Mal, I, 34).
Tes haines <...> tous les mois—комментаторы сближают
эту строфу по ее направленности с высказываниями
Виньи (La Colère de Samson).
la Muse verte—эпитет «зеленая» указывает на близость
Музы к природе.
la Justice—видимо, Справедливость попирается здесь в
прудоновском смысле, как «общий, первичный и
категорический закон» бытия (Рембо читал Прудона и был его
поклонником; возможно, что воздействием Прудона
отмечены и его взгляды на женщину).
aime ad) (неолог. от лат. Almus)—живительный,
благодетельный.
О Mort mystérieuse, о sœur de charité—конец
стихотворения перекликается со стихотворениями Бодлера Semper
eadem и La Mort des pauvres (Les Fleurs du Mal, I, 42;
VI, 2).
Voyelles
Впервые издано без ведома автора Верленом в Lutèce за
5—12 октября 1883 г. и в книге Верлена Les Poètes maudits
(1884).


КОММЕНТАРИИ 475
Написано, возможно, во время пребывания в Париже в
феврале — марте 1871 г., но не позже лета 1871 г. До 1927 г.
стихотворение печаталось по копии Верлена, содержавшей
отдельные неточности, затем — по автографу, переданному
Рембо Эмилю Блемону, будущему издателю журнала La
Revue artistique et littéraire.
Сонет, более, чем какое-либо другое произведение,
способствовавший славе Рембо, породил огромную литературу в
виде комментариев и специальных исследований, ему
посвященных (на русском языке см.: Степанов Ю. С. Семантика
«цветного сонета» Артюра Рембо.— Известия АН СССР. Сер.
лит. и яз. М., 1984, т. 43, N° 4, с. 341—347; на французском
языке см. сводную работу: Etiemble. Le Sonnet des «Voyelles».
P., Gallimard, 1968).
Известны слова Верлена, сказанные им Пьеру Луису:
«Я-то знал Рембо и понимаю, что ему было в высшей степени
наплевать, красного или зеленого цвета А. Он его видел
таким, и только в этом все дело» (пер. Н. И. Балашова). Тем
не менее нет недостатка в самых разнообразных
интерпретациях сонета «Гласные». Одни исследователи полагают, что
стихотворение многим обязано научным работам о «цветном
слухе» (первыми заговорили о нем во Франции Вольтер в
«Основах философии Ньютона» (1738) и иезуит Луи Бертран
Кастель в «Оптике цвета» (1740). Другие видят здесь развитие
поэтической идеи сонета Бодлера Correspondances, где, вслед
за Гофманом («Крейслериана»), говорится о «соответствиях»
между запахами, звуками и красками. Для третьих в основе
стихотворения лежат детские воспоминания Рембо о
красочном букваре, по которому он учился читать. Существуют
также всевозможные символические прочтения сонета (так
Ю. С. Степанов видит в нем версию «пирамиды света»
Николая Кузанского, своего рода сонет о мироздании), а также его
психоаналитические, оккультистские и даже эротические
истолкования. Думается, что не следует пренебрегать
свидетельством Верлена, предостерегающим от того, чтобы видеть
в стихотворении изложение некоего «тайного знания» о
звуках, тем более—метафизической системы. Сонет
попросту отражает данные личного восприятия Рембо, активно
преображающего впечатления действительности (в этом
смысле он, как заметил еще в 1934 г. в книге «Камерный театр и


476 КОММЕНТАРИИ
его художники» Абрам Эфрос, предтеча экспрессионизма,
подобно Ван Гогу, говорившему о себе, что он «произвольный
колорист»).
148 U vert, О bleu...—видимо, алфавитный порядок
нарушен, чтобы избежать «зияния». Рассказывая позднее о
своих поэтических поисках (Une Saison en enfer, Délires
II), Рембо следует в расположении букв алфавиту.
mouches éclatantes—известно, что в одной из своих
детских тетрадей. Рембо переписал текст Бернардена де
Сен-Пьера (1737—1814), в котором идет речь о мухах и
их различной окраске.
Qui bombinent...—см. коммент, к с. 142 (с. 473).
cruelles—С. Бернар считает, что это слово могло быть
вызвано как необходимостью рифмовки, так и тем, что
черный цвет вызывал у Рембо ассоциацию не только со
смертью и разложением, но и с жестокостью.
150 candeur /—зд. в этимолог, смысле: белизна.
vapeurs m pi—произношение этого слова, как и слова
candeurs, напоминает о гласной «е» (eu), которую они
представляют; подобное совпадение в целом не
характерно для сонета.
rois blancs—по мнению А. Гобера, связывавшего
стихотворение с воспоминаниями Рембо о детском букваре,
образ вызван помещенным там словом «L'Emir». Как
видно, Рембо ассоциирует с белизной не только
чистоту, но и гордость.
pourpres m pi—подразумевается порфира монарха.
viride (от: лат. viridis) — зеленый.
paix des rides—по замечанию С. Бернар, зеленый цвет
всегда связывался у Рембо не только с природой, но и
со спокойствием; возможно, у Рембо с алхимиками
ассоциируются и астрологи, род занятий которых
располагает к безмятежному созерцанию. В этой связи
А. Гобер указывает на музу астрономии Уранию,
фигурировавшую в букваре Рембо на букву U.
suprême Clairon—имеется в виду труба Архангела,
возвещающая начало Страшного суда (обычно
употребляется слово «la trompette»; слово «clairon» связывает


КОММЕНТАРИИ 477
сонет со стихотворением Гюго La Trompette du
Jugement. Труба ассоциируется с «синим» звуком «о»
благодаря синеве небес, среди которых раздастся ее звук.
strideur m (устар.)—как и в стихотворении L'Orgie
parisienne, это слово обозначает «скрытый»,
«латентный» пронзительный звук пока еще молчащей трубы.
l'Oméga—омега, долгое («усиленное») «о» греческого
языка, обозначает также, согласно распространенному
выражению «от альфы до омеги», крайний предел, на
который также указывает и последний цвет призмы —
фиолетовый («усиленный» синий).
Ses Yeux—здесь можно усмотреть как Божье око, так и
глаза некоей возлюбленной, в частности загадочной
«девушки с фиалковыми глазами», будто бы
сопровождавшей Рембо в Париж в феврале 1871 г., согласно
свидетельству Делаэ и Пьеркена. Буйан де Лакот
полагает, что в заключительной строке могло сказаться
знакомство со стихотворением Péristéris Леконт де Лиля
(Poèmes antiques).
L'étoile a pleuré rosé au cœur de tes oreilles...
Впервые опубликовано посмертно по копии Верлена в
журнале La Revue littéraire de Paris et de Champagne за
октябрь 1906 г. Первой подчеркнула «цветоописательный»
характер четверостишия и его родство в этом отношении с
Voyelles Э. Нуле. Действительно, давая своеобразную
«эмблематику» женского тела, четверостишие в каждом из
аналогично построенных стихов ставит на логически ударную позицию
перед цезурой прилагательное, обозначающее цвет.
Стихотворение отличает стилистический прием, который разовьет
поэзия «конца века»—сочетание сказуемого с определением в
функции обстоятельства («a pleuré rosé», «roulé blanc», etc.).
L'Homme juste
Впервые опубликовано посмертно не полностью в кн.:
Rimbaud. Œuvres.— Paris, Mercure de France, 1912—по копии
Верлена, содержавшей строфы X, I—VIII (заключительная
строфа IX зачеркнута), затем в кн.: Rimbaud. Œuvres compté-


478 КОММЕНТАРИИ
tes.— Paris, Gallimard; Bibliothèque de la Pléiade, 1954—no
автографу, но с неверным расположением строф (X—XI,
I—IX), и, наконец, в настоящем виде в издании: Rimbaud.
Œuvres.— Paris, Mercure de France; Club du Meilleur Livre,
1957. Тем не менее стихотворение дошло до нас
фрагментарно: в копии Верлена полный текст обозначен в размере 75
строк, тогда как в настоящее время известно 55; кроме того, в
обоих рукописных источниках отсутствует заглавие (оно дано
издателями), и можно предположить, что подлинное название,
опирающееся на Евангелие от Матфея (27, 19, 24),— Le Juste.
Зять Рембо Берришон, однако, задавался вопросом, не
являются ли сохранившиеся отрывки частью пропавшей
поэмы Les Veilleurs, лучшего произведения Рембо, по мнению
Верлена. Яростная антихристианская направленность
стихотворения, переходящая порой в богохульство, обнаруживает
черты общности с критикой христианства как рабской
идеологии у Ницше. Известные черты близости здесь связывают
Рембо с Леконт де Лилем (Quaïn)—из этой поэмы
заимствованы и нечастая форма строфы из пяти александрийских
стихов; а также с Бодлером (Le Reniement de saint
Pierre и др. стихотворения раздела Révolte в Les Fleurs du
Mal).
150 des sueurs...—противопоставление кровавому поту
распятого Христа.
rutiler les bolides—возможный намек на евангельский
рассказ о явлениях, сопровождавших смерть Христа
(«тьма по всей земле», «померкло солнце», «завеса в
храме раздралась надвое», «земля потряслась» — Мф.,
27, 45—51; Мк., 15, 33—38, Лк., 23, 44—45); в
следующих двух строках уже слышны отзвуки
Апокалипсиса.
flueur /—течение, поток.
ostiaire m—привратник
je suis estropié ...— эта строфа как бы низводит Христа с
небес на землю и уподобляет его молящемуся
священнику или монаху, не способному оказать реальную
помощь ближнему в силу того, что он «калека»
(христианство для Рембо — вера немощных и калек).


КОММЕНТАРИИ 479
152 le soleil mort—одновременно и указание на то, что
солнце закатилось, и отсылка к евангельским словам:
«le soleil s'obscurcit» (Luc, 23, 45).
Armor—кельтское название Бретани (буквально
«Страна моря»); «barde d'Armor»—нечто вроде «певца
тумана».
Pleureur des Oliviers—так назван Христос, молившийся
в Гефсиманском саду (le mont des Oliviers) ночью
накануне казни о том, чтобы его «миновала чаша сия»
(Мф., 26, 43; Мк., 14, 36; Лк., 22, 42). Не исключено,
что образ возник под воздействием стихотворения
Виньи Le Mont des Oliviers (1843), проникнутого
чувством горечи и протеста по отношению к
бессмысленному, по мнению поэта, принесению Христа в жертву.
Barbe de la famille et poing de la cité—ироническое
обращение, в котором слова «barbe» и «poing» заменяют
слово «Dieu«; слово «barbe» возникло под воздействием
выражения «barbe-de-Dieu»—козелец, бородач
(растение).
Croyant très doux...—кротость, непротивление Христа
злу неприемлемы для Рембо; как и Бодлер (Le
Reniement de saint Pierre), он отрицает «мечту»,
находящуюся в разладе с «действием».
les calices—игра слов: имеется в виду и «чаша сия», и
чашечки цветов с их сладким ароматом.
lice /—гончая сука (здесь в бранном смысле, почти как
слово «chienne»).
Je suis maudit, tu sais...—в этих словах звучит тот же
мотив отверженности, «каинства» мятежника,
восставшего против Бога и отказывающегося от прощения, что
и у Бодлера (Abel et Caïn—Les Fleurs du Mal, V, 2).
Обычно слово «maudit» применяется по отношению к
сатане.
je suis soûl, fou, livide—известное сходство с портретом
Каина у Леконт де Лиля (Quaïri).
ton cerveau torpide—выпад против «оцепенелости»
христианства, усыпляющего человека, отвлекающего его
от борьбы (ср.: Каина у Леконт де Лиля приводят в
ярость слова Иеговы: «Va prier, va dormir»).
proscrire—зд.: осуждать на смерть.


480 КОММЕНТАРИИ
effroyables becs-de-cane fracassés—смысл этого
выражения неясен.
l'œil de Dieu—Божье (Всевидящее) Око, образ, часто
встречающийся в Библии; к нему прибегает и В. Гюго,
говоря о своем Каине: «L'œil était dans la tombe et
regardait Caïn».
Quand les plantes <...> passeraient sur mon cou...—т. е.
даже если бы подошвы ног наступили на шею (с целью
пригнуть ее к земле или втоптать непокорного в грязь).
Socrates et Jésus—Рембо объединяет Сократа и Христа в
уничижительном множественном числе как пассивных
мудрецов, отказывающихся от борьбы за свои
убеждения (Сократ покорно принял вынесенный ему смертный
приговор).
le Maudit suprême—в этом образе сливаются сатана,
Каин и лирический герой стихотворения.
le fantôme avait fui—речь героя, таким образом, была
обращена к ночному видению; когда призрак исчез,
поэт обращается к ночному ветру (ответом Бога было,
как и у Виньи, молчание — Le Mont des Oliviers).
L'ordre, éternel veilleur, rame aux cieux lumineux...—
вселенский порядок у Рембо отнюдь не антитеза бунту
Проклятого, а скорее его фон, подчеркивающий ярость
этого мятежа.
154 la chienne après l'assaut des fiers toutous—повторение
образа «суки» раскрывает его как воплощение глубокой
пассивности.
qui chante <...> aux chansons soudaines—стилистически
недоработанное и не очень ясное место; скорее всего,
речь идет о детском церковном пении.
chier (вульг.)—испражняться.
ventres de grès—образ, возможно, заимствован из
библейского «Плача Иеремии» (4, 2).
Ce qu'on dit au poète à propos de fleurs
Впервые опубликовано посмертно в газете Les Nouvelles
littéraires, 2 мая 1925 г.
Стихотворение было послано Рембо Т. де Банвилю в


КОММЕНТАРИИ 481
письме от 15 августа 1871 г,, где напоминалось о предыдущем
письме от 24 мая 1870 г. со стихотворениями Sensation,
Ophélie и Soleil et chair; поэт спрашивал, заметно ли его
движение вперед в новых стихах. Датировка и подпись под
стихотворением носят иронический характер: «14 июля» (день
взятия Бастилии). Таким образом, Рембо указывает на некую
новую дату в истории французской поэзии, открываемую
данным стихотворением. Смысл подписи «Альсид Бава» («Ал-
кид Слюнин») в том, что перед юным автором открыто не
менее славное будущее, чем перед младенцем Алкидом—
Гераклом, до поры до времени пускавшим слюни.
Неизвестно, ответил ли Банвиль на новое обращение Рембо.
Стихотворение отличается ярко выраженным
сатирическим и пародийным характером: Рембо высмеивает тематику
поэзии парнасцев (в том числе и самого Банвиля) и призывает
поэтов искать новые источники вдохновения. В то же время
образцом Рембо до известной степени послужили пародийные
Odes funambulesques Банвиля. Тем самым его насмешка над
Банвилем становится менее явной. Через все стихотворение
проходит мысль о том, что поэт должен идти в ногу с веком,
отвергая устаревшие понятия о прекрасном и поэтическом.
154 Les lys, ces clystères d'extases...—лилии высмеиваются
как традиционный поэтический символ; из
современников Рембо к нему прибегали, в частности, Коппе (Le
Lys, в первом выпуске журнала Le Parnasse
contemporain) и Малларме (Les Fleurs—«la blancheur sanglotante
des lys»).
Le Lys de monsieur de Kerdrel—в 3-й строфе лилия
становится эмблемой обветшалой старины: это цветок
из королевского герба (на что указывает имя
сторонника легитимной монархии В. де Кердреля, 1815—1889) и
из старомодного, «образца 1830 года» сонета, а также
награда, вручаемая, наряду с гвоздикой и бархатцем,
на поэтическом конкурсе Jeux Floraux в Тулузе,
существующем со времен средневековья (1323).
156 ...Sur les myosotis immondes!—ирония над поэтом,
воспевающим отсутствующие «поэтические» лилии, а не
окружающие его «гнусные» незабудки.


482 КОММЕНТАРИИ
les Lilas <...> des Nymphes noires—как и лилии, сирень
и фиалки часто встречаются в стихотворениях
парнасцев. Смысл последнего стиха не очень ясен; согласно
Ж. Жангу, словом «Nymphes» обозначены личинки
насекомых.
Les Rosés—розы воспевались поэтами всех времен, а
также современниками Рембо — Малларме (Fleurs), Бан-
вилем (La Symphonie de la neige),
carafe /—комментаторы отмечают эту же шутливую
рифму, «bouchon de carafe—photographe», y Банвиля
(Odes funambulesques).
Lotos, Hélianthe, Açoka—намек на пристрастие
парнасцев к экзотическим цветам и растениям.
L'Ode Açoka <...> de lorette—комическое заключено
здесь больше в форме, нежели в смысле (намеренная
какофония «Açoka cadre»); «Strophe en fenêtre de
lorette»— намек на филигранную отделку стихотворений
парнасцев.
158 Vieilles verdures, vieux galons!—подражание крику
старьевщиков: «Vieux habits, vieux galons!»
Que Grandville eût mis aux lisières...—как указывает
Ж. Жангу, имеется в виду альбом Гранвиля Fleurs
animées (1845), в котором растениям приданы черты
человеческого облика, костюмов и нравов; Гранвиль
(подлинное имя: Жан Иньяс Изидор Жерар, 1808—
1847) — французский карикатурист и иллюстратор,
автор иллюстраций к «Робинзону Крузо» Дефо,
«Путешествиям Гулливера» Свифта и др.; в письме к Изамба-
ру от 25 августа 1870 г. Рембо назвал рисунки Гранвиля
в издании Le Diable à Paris «идиотскими».
bavure /—зд.: слюна.
О blanc Chasseur <...> le Pâtis panique—С. Бернар
считает, что в словах об охотнике, бегущем через
пастбище, заключена насмешка над Леконт де Лилем,
давшим поэтические описания животных всех частей
света; что прилагательное «panique» употреблено Рембо
в этимологическом смысле: «относящийся к Пану».
Rio—Рио-Гранде-де-Норте, река, протекающая по од-


КОММЕНТАРИИ 483
ноименному бразильскому штату, в котором есть
месторождения золота.
constrictor m—латинизированная форма от constricteur,
указывающая на распространенное у парнасцев
«этимологическое» написание античных имен и терминов.
hexamètre m—называя «удавом» античный гекзаметр,
Рембо, бесспорно, целит во французский
александрийский стих как безнадежно устаревшую поэтическую
форму.
nos Guyanes—так названа Французская Гвиана, в
прошлом колония, с 1946 г. «заморский департамент»
Франции, в отличие от Британской Гвианы, ныне республики
Гайана, и Нидерландской Гвианы, ныне Суринама;
общее название трех территорий—les Guyanes.
des lianes—строфа, возможно, соотносится со
стихотворением Леконт де Лиля Le Rêve du jaguar (Parnasse
contemporain, 1866). Упоминаемая выше шпанская муха,
многочисленные разновидности которой встречаются в
Бразилии, фигурирует в стихотворении Леконт де Лиля
Les Jungles (Poèmes et Poésies, 1858).
Un excrément d'oiseau marin—ср. в Le Bateau ivre:
«fientes d'oiseaux clabaudeurs». Рембо
противопоставляет растительному миру животный как средоточие жизни
и движения. Соответственно в следующих двух строфах
образ неподвижно сидящего в экзотической хижине
поэта олицетворяет начало, враждебное жизни и
природе.
160 les pampas printaniers—Рембо нарушает (для
рифмовки?) грамматические правила: со словом pampa /
должно согласовываться прилагательное printanière.
Phébus (миф.)—Феб (Аполлон), не только покровитель
искусств, но и бог солнца; сочетание его имени с
«заземленным» словом «tanna» производит комический
эффект.
incaguer (apx.)—призыв «загадить» Неаполитанский
залив близ Сорренто выражает презрение к
сентиментально-элегической поэзии типа Л. Менара или Ламартина;
Сорренто фигурирует также у Банвиля в стихотворениях


484 КОММЕНТАРИИ
A une petite chanteuse des rues; Sorrente aux blondes
grèves—сб.: Les Stalactites.
pectoraires m pi—вероятно, ошибочно вместо pectoraux
(грудоперые рыбы).
des lichens microscopiques—как указывает Ж. Жангу, это
место обязано своим происхождением статье в журнале
La Revue pour tous (где Рембо опубликовал
стихотворение Les Etrennes des orphelins), объяснявшей розовую
окраску снега во время цветения мхов и лишайников
присутствием в нем простейшего растения семейства
водорослей Protocacius nivalis.
...pour nos Armées—штаны французских солдат времен
Второй империи и Третьей республики были ярко-
красного цвета (соответствующее красящее вещество
изготовлялось из марены).
162 pareilles à des mufles...— с этой строфы Рембо начинает
безудержный переход от одного образа к другому,
смешивая в одно целое мир животных, растений, минералов
и приходя в конце 4-й части к гротескной фантастике.
Œufs de feu...—возможная насмешка над Эредиа,
опубликовавшим в 1866 г. стихотворение о кактусах (Les
Fleurs de feu). «Огненное яйцо» фигурировало и в,
по-видимому, известной Рембо пародии на Леконт де
Лиля, помещенной Вермершем в его Binettes rimées.
Des fleurs presque pierres—образ может быть навеян как
описаниями пещер с их причудливыми отложениями
пород, напоминающими порой цветы, так и словами
Лукреция в его поэме «О природе вещей» (V, 912) о том,
что в золотой век деревья вместо цветов покрывались
драгоценными камнями.
nos cuillers Alfénide—ложки из алфенида (сплава,
полученного в 1850 г. Хальфеном) противопоставлены как
явление повседневной жизни поэтическому блюду из
позолоченного серебра.
le grand Amour—С. Бернар считает, что здесь
объектом насмешек Рембо становится любовь в религиозно-
мистическом понимании как искупительница грехов, на
что указывает слово «Indulgences» (зд.: индульгенции),
а затем упоминание имени Эрнеста Ренана (1823—1892),


КОММЕНТАРИИ 485
историка раннего христианства, автора «Жизни Иисуса»
(La Vie de Jésus).
le chat Murr—кот Мурр, герой «Записок кота Мурра»
(1822) Э. Т. А. Гофмана, упомянут Рембо не только для
рифмы «amour—chat Murr», заимствованной у Банвиля
(Odes funambulesques), но, надо думать, и как
олицетворение плоского самодовольства, от которого не были
свободны труды позитивиста Ренана, пытавшегося дать-
«реальное» обоснование событиям «Священной
истории».
les Bleus Thyrses—прилагательное «голубые», как
указывает С. Бернар, придает слову «тирсы» (жезлы
вакхических процессий) христианский оттенок, превращает
их в эмблемы неземной любви.
Maries—рифма; «hystéries — Maries» встречается у
Рембо и в стихотворении Les Premières communions.
164 ...dioptriques—перечисляя цвета преломленных
световых лучей, Рембо, возможно, вспоминает о собственном
сонете «Гласные».
...Et des papillons électriques—имеется в виду
электрическая иллюминация, бывшая тогда большим новшеством.
une version—зд.: сочинение.
Tréguier—Трегье, город в Бретани, родина Ренана.
Paramaribo—Парамариво, город в Нидерландской
Гвиане.
Figuier—Луи Фигье (1819—1894), автор научно-
популярных сочинений, в частности, серии Tableaux de
la nature, куда входили книги: Les Merveilles de la
science, L'Histoire des plantes и др.; издавался у Ашет-
та. В насмешливой форме Рембо советует поэту черпать
вдохновение в большей степени из научно-популярных
трудов, чем из традиционных источников; комизм
совета подчеркивается фамилией Figuier (от figue
/—смоква, фига).
Les Premières communions
Впервые опубликовано без ведома автора в Lutèce от
2—9 ноября 1883 г. (3-я строфа третьей части) и в книге


486 КОММЕНТАРИИ
Верлена Les Poètes maudits (1884), полностью — в La Vogue от
11 апреля 1886 г.
Летом 1871 г. Рембо послал стихотворение Верлену,
который и переписал его наряду с другими в тетрадь,
являющуюся источником текста. Толчком к написанию стихотворения
могло послужить первое причастие сестры Рембо Изабеллы,
вызвавшее вереницу размышлений о внутреннем мире
женщины. Верлен полагал, что идеи стихотворения явились
результатом «пагубного знакомства со старчески-безбожным Миш-
ле». Он имел в виду сочинения Мишле Du Prêtre, de la Femme
et de la Famille (1845), L'Amour (1856-1859) и La Femme (1859),
написанные в действительности не в преклонном возрасте.
Как бы то ни было, продолжая линию стихотворений Soleil et
chair и Les Sœurs de charité, Рембо обвиняет христианство в
создании ложного представления о греховности и
постыдности плотской любви, извращающего нормальные инстинкты
женщины.
164 ces églises de villages — возможно, личное воспоминание о
церкви в Роше, под Шарлевилем, где была ферма
матери Рембо. Существует рисунок Рембо,
воспроизводящий рисунок художника Эмбера из журнала La
Lanterne de Boquillon, под названием «Воскресенье в
деревне во время мессы». Строфа вызывает в памяти
стихотворение Les Pauvres à Véglise.
Un noir—зд.: священник.
...dont fermentent les souliers — аналогичное место
встречается y Рембо в его новелле Un cœur sous une soutane:
«Thimothina regarda mes souliers: j'avais chaud, mes pieds
brûlaient sous son regard et nageaient dans la sueur».
fuireux—распространенное в Арденнах произношение
слова «foireux».
166 des mysticités grotesques—имеются в виду подробности
религиозных композиций, таких, как «Рождество
Христово» и т. п., украшающих церковь.
le Petit Tambour=le Petit Caporal—фамильярное
прозвище, данное Наполеону его солдатами.
enluminure /—зд.: лубочная картинка.
Joseph—Иосиф, супруг Богородицы.


КОММЕНТАРИЙ 487
Marthe—Марфа, принимавшая вместе со своей сестрой
Марией Иисуса Христа в их доме в Вифании.
deux cartes—по-видимому, имеются в виду
географические карты, на что указывают слова «au jour de
science».
le mollet marquant—т. е. икра подрагивает в такт танцу.
168 les Catéchistes—законоучители, наставники в
христианской вере; слово употреблено ошибочно; по смыслу
требуется catéchumène га—оглашенный, обучающийся
христианской вере.
un vol d'amour fait à ses sœurs stupides — чувствуя себя
избранницей Небесного Жениха, девочка как бы
похищает любовь Иисуса у своих глупых сестер.
nitide—(от лат. nitidus)—сияющий, сверкающий.
Adonaï—Адонаи, Господь (у евреев).
Dans les terminaisons latines...— имеется в виду
богослужебная латынь.
les Fronts vermeils—заглавная буква и множественное
число указывают на то, что эти слова относятся к
«Иисусам»: видение, будучи, возможно, навеянным
религиозными лубочными картинками, отличается
особой красочностью («Des cieux moirés de vert», etc.).
Reine de Sion—Владычица Сиона—одно из обращений
к Богоматери в католических литаниях.
Les mystiques élans se cassent quelquefois...— отметим, что
и А. Рембо в период своего первого причастия был
очень набожным ребенком, которого старшие по
возрасту школьники называли «гнусным маленьким
святошей» («sale petit cagot»).
les vieux bois—видимо, гравюры на дереве (ими могут
быть те благочестивые «картинки», которые подбирал
для детей кюре).
170 illuné (неолог.)—освещенный лунным светом.
la petite épouse—пародия на принятое выражение
«l'épouse du Seigneur»; эротические мечтания на религиозной
почве сближают героиню Рембо с Эммой Бовари в
детстве (роман Флобера Madame Bovary, 1857).
dans des latrines—герой стихотворения Les Poètes de sept


488 КОММЕНТАРИИ
ans также запирается в «прохладе отхожего места» («1а
fraîcheur des latrines»),
172 ô sales fous—по-видимому, обращение к священникам.
Fourmillent du baiser putride de Jésus...—женщина не
может быть безраздельной подругой мужчины,
поскольку ее помыслы принадлежат Христу.
l'âme pourrie et l'âme désolée—имеются в виду в первом
случае женщина, во втором—мужчина.
Les Chercheuses de poux
Впервые опубликовано без ведома автора в Lutèce от
19—26 октября 1883 г. и в книге Верлена Les Poètes maudits
(1884). До этого 3-я и 4-я строфы фигурировали в романе
Фелисьена Шансора Dinah Samuel (1881), где Рембо выведен в
дружески шаржированном образе «величайшего из всех
поэтов на земле Артюра Сенбера».
Стихотворение вместе с рядом других Рембо послал
Верлену в письме от августа 1871 г. В основе его лежат
воспоминания о пребывании Рембо в сентябре 1870 г. в Дуэ, в
доме незамужних теток Изамбара, носивших фамилию Жендр
(см. коммент, на с. 454). Надпись, сделанная Изамбаром на
папке, где хранились письма к его теткам, гласит: «Каролина.
Искательница вшей» {Caroline. La Chercheuse de poux).
Стихотворение— и дань благодарности чете «сестер прекрасных»,
и своеобразная проба сил в высоко поэтической трактовке
«низменного» сюжета, обнаруживающая, в частности,
большую музыкальность поэзии Рембо.
174 plein de rouges tourmentes...—т. е. расчесанный до
крови.
l'air bleu—цветовое ощущение, близкое к пленэрной
живописи.
ses grises indolences—С. Бернар полагает, что
прилагательное «серый» (gris) указывает на состояние
инертности ребенка, не отдавшегося еще «белому» (blanc) рою
видений.


КОММЕНТАРИИ 489
Le Bateau ivre
Впервые опубликовано без ведома автора в Lutèce от
2—9 ноября 1883 г. и в книге Верлена Les Poètes maudits
(1884).
Это последнее стихотворение, написанное Рембо в Шарле-
виле до отъезда в Париж, где он собственноручно отнес его
Верлену в конце сентября 1871 г. Текст дошел до нас в
рукописной копии Верлена. Верлен был в восторге от
стихотворения, и оно вскоре стало известным в литературных
кругах, а затем — одним из самых знаменитых (если не самым
знаменитым) у Рембо.
Комментаторы отмечают, что Рембо написал
стихотворение, никогда не видав моря. Источниками в работе над
«Пьяным кораблем» для него были его детские воспоминания,
связанные с рекой Мёзой (Маасом), и чтение. Среди
книжных источников с большой долей вероятности могут быть
названы. «Приключения Артура Гордона Пима» Э. По; Vingt
mille lieues sous les mers (1870) Ж. Верна; Le Voyage, Les Fleurs
du Mal (1857) Бодлера; Les Natchez (1826) Шатобриана; записки
о плаваниях Д. Кука; статьи в журналах Le Magasin
pittoresque, Le Tour du Monde и в особенности роман Гюго Les
Travailleurs de la mer, a также его стихотворения Pleine Mer и
Plein Ciel (La Légende des siècles). Многократные точки
соприкосновения обнаруживаются со стихотворением Леона
Дьеркса Le Vieux solitaire*. Обилие литературных
реминисценций не мешает «Пьяному кораблю» быть глубоко
оригинальным произведением как по своей символике, так и по
образно-ритмическому богатству. Все тот же Делаэ сообщает,
что и сам поэт был удовлетворен своим произведением. Он
сказал одному из своих друзей: «О да, никто никогда не писал
чего-либо похожего, я это знаю».
Для одних критиков (Э. Нуле) «Пьяный корабль»
отражает опыт первых ясновидческих упражнений Рембо и
разочарование в этих попытках. Другие видят в нем «предсказание»
поэтом его собственной судьбы путешественника,
вернувшегося умирать в Европу, к ее «древним парапетам». Рене
* См. перевод на русский язык Е. Витковского: «Литературная
учеба», 1986, № 2, с. 200—201.


490 КОММЕНТАРИИ
Этьямбль считает, что «Пьяный корабль», «написанный в
1871 г. виртуозом подражания, желавшим увидеть себя
напечатанным в «Современном Парнасе», разрабатывает всего-
навсего один из любимых парнасских символов» (речь идет о
символе корабля, встречающемся у Малларме в Brise marine;
у Дьеркса в Le Vieux solitaire и др.)- H. И. Балашов делает
акцент на социальном звучании стихотворения. Как бы то ни
было, «Пьяный корабль» не может не волновать своим
исповедальным характером (несмотря на неоригинальность
темы), своими блестящими находками в области образотвор-
чества, решительно обновившими характер поэтического
видения мира.
176 Le Bateau ivre—Ж. Муке видит источник заглавия
стихотворения в заметке, помещенной в журнале Le
Magasin pittoresque за сентябрь 1869 г. под названием
La Marubia. Здесь описывалось t наблюдаемое у
сицилийских берегов волнение моря под названием
«marubia» («пьяное море»); французский перевод этого слова
«mer ivre», приходившийся на конец страницы, мог
сразу броситься в глаза Рембо.
(les) poteaux de couleurs—возможное воспоминание о
«Натчезах» Шатобриана, где краснокожие после смерти
Шактаса устраивают ритуальные игры возле
«раскрашенного в разные цвета столба» («poteau peint de
diverses couleurs»).
...insoucieux de tous les équipages—романтический мотив
безразличия поэта к заурядным людям и их
повседневной деятельности. Поиски свободы мыслятся только в
отрыве от человеческой практики, в прямом общении с
природой, ее стихиями.
les cerveaux d'enfants—имеется в виду «глухота» детей
ко всему, что их не интересует, в частности к
рассуждениям взрослых. Сходное выражение, хотя в
несколько ином смысловом варианте, встречается у
Бодлера (Le Voyage—«cerveaux enfantins»).
Péninsules démarrées—о «плавающих островах» говорили
уже в древности (самым известным был о. Делос),
однако Рембо, скорее всего, отталкивался от
Шатобриана— Voyage en Amérique (1826) или от статьи Рготоп-


КОММЕНТАРИИ 491
toire flottant в журнале Le Magasin pittoresque, о
которой говорит в своих мемуарах Ж. Изамбар.
tohu-bohu (от древнеевр. tohou-oubohou) — зд.: в
этимолог, смысле: хаос, состояние мира до разделения
стихий, о котором говорится в Библии (Бытие, 1, 2).
un noyé pensif—сходный образ («morts pensifs») есть у
Гюго (la Tristesse d'Olympio).
bleuîtes / pi (неолог.)—голубизна.
Fermentent les rousseurs amères de l'amour!—Море
предстает как источник жизни и плодородия.
exaltée (от лат. exaltare) — зд. в этимолог, смысле:
поднявшаяся.
ce que l'homme a cru voir! — здесь можно усмотреть
намек на опыты «ясновидения» Рембо; в то же время
комментаторы находят аналогичные выражения у
Ж. Верна (Vingt mille lieues sous les mers).
178 J'ai vu le soleil <...> figements violets...— Этьямбль
сближает эти два стиха со стихотворениями Harmonie
du soir, I, 50; Le Voyage, IV, 6—Les Fleurs du Mal
Бодлера. Однако смысл выражения «figements violets»
не вполне ясен, как не совсем ясно и то, к чему
относятся слова «Pareils à des acteurs de drames très
antiques».
volets m pi—зд.: лопатки водяного колеса.
des phosphores chanteurs—имеются в виду
микроорганизмы, благодаря которым море фосфоресцирует. О
пламенеющем море говорит Гюго (Les Travailleurs de la
mer), Эредиа (Les Conquérants); своеобразие Рембо в
том, что у него фосфоресцирующие краски «поют».
aux Océans poussifs — Инид Старки предложила
следующее истолкование этой строфы: отправной точкой для
Рембо послужило сравнение грохота моря с ревом стада
буйволов в «Низвержении в Мальстрем» Э. По, что в
свою очередь напомнило ему о местности Камарг в
дельте Роны, где разводили свирепых бойцовых быков
и где находится церковь Saintes-Maries-de-la-Mer,
построенная в XII веке в честь трех Марий (Богоматери,
Марии из Вифании и Марии Магдалины), согласно


492 КОММЕНТАРИИ
народной легенде сошедших здесь на берег после
заставшей их во время морского путешествия бури.
Des arcs-en-ciel <...> à de glauques troupeaux! — эти слова
относятся к «J'ai heurté», как, в частности, указывает
С. Бернар. Образ «de glauques troupeaux» продолжает
образ «vacheries» из предыдущей строфы, в свою
очередь перекликаясь, как отмечают комментаторы, со
словами капитана Немо (Vingt mille lieues sous les mers):
«Mes troupeaux <...> paissent sans crainte les immenses
prairies de l'océan». Гюго говорит о потонувших
обломках радуг («fragments d'arc-en-ciel noyés» — Les
Travailleurs de la mer), Рембо слил эти два образа в один,
отмеченный его самобытностью.
(Le) Léviathan—Левиафан, морское чудовище из
финикийской мифологии, упоминается в Библии. Фигурирует
в стихотворении Pleine Mer из La Légende des siècles
Гюго; в поэзии Т. Готье (Léviathan); в прозе Э. Кине
(Ahasvérus. La Première Journée).
cataractant (неолог. от: cataracte)—низвергающиеся
водопадом.
nacreux (неолог.)—перламутрового цвета; новизна
видения обращает на себя еще большее внимание, чем
новизна слова.
dévorés des punaises...— Буйан де Лакот приводит
свидетельство путешественника по Гвиане и американским
тропикам о том, что распространенные в этих краях
мельчайшие клопы набрасываются на животных, в том
числе и на змей, которые, чтобы избавиться от них,
бросаются в реки или зарываются в ил.
ces poissons chantants—неясно, идет ли речь о «поющих»
рыбах, созданных фантазией Рембо, или «поет» их
окраска, так же как выше «поет» фосфоресцирующее
море.
dérade / (неолог.)—срывание с якоря, вынесение из
гавани в открытое море.
ailer (неолог.)—окрылять.
180 Presque île—не смешивать с «presqu'île»; окруженный
водой со всех сторон, усеянный стаями птиц, корабль
является плавающим островом, а не полуостровом.


КОММЕНТАРИИ 493
(des) oiseaux clabaudeurs—Э. Нуле считает, что имеются
в виду морские ласточки («sternes») с их резким криком;
в то же время С. Бернар указывает на отсутствие в
природе «светлоглазых птиц».
mes liens frêles...— имеется в виду поврежденный корпус
судна, его обнажившийся каркас.
les cheveux des anses—речь идет о водорослях бухт;
сходный образ есть у Гюго (Les Travailleurs de la mer).
dans l'éther sans oiseau—не совсем понятно, как
корабль, только что усеянный птицами, становится
кораблем «в эфире без птиц». С. Бернар предполагает здесь
реминисценцию из стихотворения Гюго Plein Ciel, где
воздушный корабль описывается как судно «в
незапятнанном и невозмутимом эфире».
Monitor m—крейсер береговой охраны среднего
водоизмещения, создан в США во время Гражданской войны
1861 — 1865 гг.
Hanse—Ганза, торговый союз средневековых городов
Северной Европы, возникший в 1241 г., расцвет его
приходится на XV век.
Moi <...> comme un mur—H. И. Балашов усматривает
здесь совпадение со словами К. Маркса о штурме неба
коммунарами.
confiture /—Э. Нуле отмечает, что «небесное варенье»
(«confitures célestes») встречается у Бодлера в статье
Salon Î859.
des morves d'azur—бесспорная насмешка над поэтами,
воспевающими «красоты природы»,
(des) lunules électriques—речь идет об огне
электрических скатов или отблесках зарниц.
des hippocampes noirs—деталь, встречающаяся у Виньи
(La Bouteille à la mer) и у Ж. Верна (Vingt mille lieues
sous les mers).
Quand les juillets <...> aux ardents entonnoir es... — Буйан
де Лакот считает, что в этих двух строках идет речь о
страшной силы тропических грозах. Слово «entonnoir»,
вероятно, связано с «Низвержением в Мальстрем»
Э. По в переводе Бодлера, где Мальстрем описывается
как «чудовищная воронка».
sentant geindre <...> des Béhémots...— как считает


494 КОММЕНТАРИИ
С. Бернар, здесь есть следы чтения «Тружеников моря»
Гюго, где говорится о течке львов и о «течке» моря и
где в описании пещеры упоминается бегемот.
Maelstrom—Мальстрем, водоворот у северо-западного
побережья Норвегии.
des archipels sidéraux—в стихотворении Гюго Abîme (La
Légende des siècles) Млечный Путь называется «Vaste
archipel de splendeurs immobiles».
Million d'oiseaux d'or...—A. Мондор отмечает близость
этих слов к Леконт де Лилю (Les Clairs de lune—Poèmes
barbares) и к Гюго (Plein Ciel), a С. Бернар — к Э. Кине.
о future Vigueur—мнения комментаторов по поводу
этого выражения расходятся: если Буйан де Лакот
считает, что корабль, изможденный странствиями,
взывает к своей собственной будущей силе, то С. Бернар
видит здесь проявление веры Рембо в лучшее будущее
человечества.
182 Si je désire <...> un papillon de mai—как бы ответ на
возможное возражение о противоречии между
желанием самоуничтожения и тоской по Европе с ее древними
парапетами; слова о «хрупком кораблике», по-
видимому, связаны с воспоминаниями детства Рембо,
des pontons—имеются в виду понтоны, на которых
отправляли в Гвиану приговоренных к каторжным
работам, в частности коммунаров. Прямая
реминисценция из Дьеркса.
DERNIERS VERS
Сюда входят стихотворения Рембо, написанные весной и
летом 1872 г. в Шарлевиле и Париже. На родине, куда Рембо
удалился в конце февраля, чтобы облегчить Верлену
примирение с женой, он занимался своими опытами «ясновидения».
Стихотворения этого времени основаны, по утверждению
самого поэта в Une Saison en enfer (Alchimie du verbe), на
«простых галлюцинациях» и «галлюцинациях слов». После
возвращения Рембо в Париж в мае или июне в его творчестве
проявляется и другая тенденция, в это время общая для него
с Верленом,—к «музыкальности прежде всего». Отчасти она


КОММЕНТАРИИ 495
отвечала «ясновидческой» стороне поэзии Рембо, его
стремлению «зафиксировать невыразимое» («noter l'inexprimable»),
чему способствовали, как ему казалось, зыбкость,
неопределенность, «наивность» «музыкального» стиха; отчасти она
уводила поэта в чуждый ему по самой его сущности мир
импрессионистической размытости и приблизительности, что
вскоре привело Рембо к разочарованию в возможностях своей
новой манеры.
Larme
Впервые опубликовано в другой редакции (возможно,
неточно по памяти) самим Рембо в виде цитаты в Une Saison
en enfer (1873), полностью — без ведома автора в
еженедельнике La Vogue, № 9 от 21—27 июня 1886 г., и в книге Рембо
Illuminations (1886). В Une Saison en enfer стихотворение
следует в качестве примера к высказыванию: «J'écrivais des
silences, des nuits, je notais l'inexprimable. Je fixais des
vertiges». Тем не менее оно поддается довольно
недвусмысленному прочтению как исповедь в страстных, но в конечном
счете безрезультатных духовно-творческих поисках. Как бы
откликаясь на призыв Верлена {Art poétique), Рембо
«предпочитает нечет» и использует здесь одиннадцатисложный стих в
качестве средства расшатывания традиционного
стихосложения; он прибегает с этой же целью к ассонансам и вольным
созвучиям вместо рифм; переносы цезуры и неоднократные
анжамбеманы приближают ритм стихотворения к ритму
прозы.
186 Loin des oiseaux <...> tiède et vert—первая строфа с ее
темой уединения, возможно, в то же время дает вполне
реальную картину арденнской природы.
cette jeune Oise...—некоторые комментаторы полагают,
что имеется в виду речка Аллуара (или Луара) вблизи
Роша, впадающая в приток Уазы Эну.
colocase /—колоказия, растение, упоминающееся в
«Буколиках» Вергилия; его декоративная разновидность
известна под названием «калла».
Quelque liqueur d'or...—неожиданно возникший
символический образ золотого напитка, подготавливающий


496 КОММЕНТАРИИ
финальный образ ловца золота, приводит к
фантасмагорическому преображению пейзажа.
...jetait des glaçons aux mares...—по утверждению Делаэ,
деталь обязана своим происхождением оставшемуся в
памяти Рембо виду пруда с замерзшими тростниками, с
которых постепенно падали на прибрежную кромку
льда их ледяные «тиары».
Dire que je n'ai pas eu souci de boire!—По истолкованию
С. Бернар, здесь звучит признание в бессилии открыть
сокровенные тайны природы.
La Rivière de Cassis
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 9 от 21—27 июня 1886 г., и в вышедшей в том
же году, также без ведома автора, книге Рембо Illuminations.
Заглавие стихотворения может быть интерпретировано
двояко—или как собственное имя измышленной реки, или,
скорее, как цветовая характеристика некоей, возможно
конкретной, реки. Согласно Делаэ, это Семуа, приток Мёзы
(Мааса), впадающий в нее севернее Шар л ев ил я. Прозрачные
воды Семуа, говорит Делаэ, кажутся черными, когда дно
глубоко, или иссиня-черными, «черносмородинными» в
сумерки. Верлен (Croquis de Belgique) также отметит, что Семуа
«черна на своем ложе болтливых камней». По свидетельству
Делаэ, Рембо любил бродить по долине Семуа до Буйона, где
над рекой возвышаются развалины замка вождя первого
крестового похода Готфрида Бульонского, чем объясняется
упоминание башен во второй строфе. С Арденнским лесом,
посреди которого течет Семуа, связано множество легенд
(отсюда в стихотворении средневековая тема, в общем
чуждая поэзии Рембо).
Стихотворение отличается теми же новшествами в области
техники, что и предыдущее,— использованием ассонансов,
нечетного количества слогов в стихе (11-сложные стихи
чередуются с 5- и 7-сложными), к которым добавляется еще
одно, являющееся дерзким вызовом предписаниям
традиционной версификации—цезура после немого «е» в 3, 11, 18-м
стихах.


КОММЕНТАРИИ 497
186 voix d'anges—крик воронов, звучавший в стихотворении
Les Corbeaux как голос долга, становится здесь, с
некоторым оттенком иронии, гласом ангельским.
sapinaie / (неолог.)—ельник (слово образовано Рембо по
образцу слова «saulaie» /); окрестности Буйона и в
настоящее время славятся прекрасными еловыми
лесами.
188 révoltant—этот эпитет указывает на отрицательное
отношение Рембо к средневековью.
campagnes / pi—имеется в виду сельская местность, а
не походы, как ошибочно полагает Буйан де Лакот.
des chevaliers errants—по мнению Буйан де Дакота, речь
идет о четырех сыновьях Эмона (Аймона),
странствующих рыцарях легенд, связанных с Арденнами.
le piéton—«пешеходом» называет Рембо самого себя в
письме к Демени от 28 августа 1871 г., где говорит о
планах, связанных с Парижем («Я пешеход, и ничего
больше»). Однако не совсем понятно, обозначают ли
«эти просветы» («ces claires-voies») зияющие
отверстиями стены разрушающихся замков или просветы в
деревьях, за которыми видна река.
Chers corbeaux délicieux!—повторение строки из
стихотворения Les Corbeaux,
le paysan matois—здесь, как и в Chant de guerre parisien,
проявляется неприязнь Рембо к «деревенщине» и к
деревне как оплоту консерватизма и воплощению
мелочной скаредности.
Comédie de la soif
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 7 от 7—13 июня 1886 г., и в вышедшей в том же
году книге Рембо Illuminations.
Стихотворение носит более личный характер (известно, в
частности, что Рембо страдал болезненными приступами
жажды) и содержит автобиографические намеки в большей
степени, чем два предыдущих, написанных одновременно с
ним, в мае 1872 г. Призывам предков вести обывательский
образ жизни и пить принятые в их кругу напитки, одурмани-


49» КОММЕНТАРИИ
вающему питью романтических легенд, которыми потчует
поэта Дух, горькому хмелю вин и аперитивов парижской
богемы здесь противопоставляется неутолимая духовная
жажда—вечный поиск неожиданного и неизвестного.
Стихотворение отличает разнообразие ритмов, приближающее его к
песне, и предпочтение ассонансам перед рифмами; следует
отметить также нерифмованные ответы на строфы предков в
первой части, что придает отрицанию категорический
характер.
188 tes Grands-Parents—речь идет о покойных родителях
матери Рембо, урожденной Кюиф, обладавших
значительной земельной собственностью в Арденнах.
190 Vois <...> du cimetière—С. Бернар полагает, что эти
две строки произносятся уже не дедом и бабкой, а
родителями, вернувшимися с кладбища; культ мертвых
и прошлого был для Рембо одной из форм духовного
порабощения.
...toutes les urnes! — игра значениями слова «urne»; с
одной стороны, жаждущий поэт желает осушить все
вазы, сосуды; с другой—хочет опустошить все
погребальные урны.
Juif errant—Вечный жид, легендарный Агасфер,
оскорбивший Христа во время шествия на Голгофу и
осужденный скитаться по земле до второго пришествия.
Norwège=(Norvège)—Норвегия упомянута как северная
страна, где не приходится страдать от жажды.
Hydre intime sans gueules...—в противоположность
водяному чудовищу античной мифологии Лернейской гидре
с ее семью головами гидра, от которой страждет
поэт,—это его внутренняя мука, жажда свободы и
неизведанного.
Les amis—по-видимому, парижские друзья Рембо (Вер-
лен, Кро, Форен и др.).
192 L'Absinthe aux verts piliers—образ основан на зеленом
цвете абсента и выражении «piliers de cabaret».
l'auberge verte—образ, связанный с воспоминаниями о
«Зеленом кабачке» (Cabaret-Vert) в Шарлеруа, где
Рембо, в частности, отдыхал после одного из своих


КОММЕНТАРИИ 499
бродяжничеств, является символическим, если
вспомнить, что в сонете Voyelles с зеленым цветом
связывалось представление о покое, безмятежности.
Bonne pensée du matin
Впервые опубликовано в другой редакции (по памяти?) как
цитата без заглавия в книге Рембо Une Saison en enfer (1873),
самостоятельно—без ведома автора в книге Reliquaire,
Стихотворение, датированное, как и предыдущие, маем
1872 г., по-видимому, написано в Париже или, во всяком
случае, говорит о парижском утре (в письме Рембо к Делаэ от
июня 1872 г. из Парижа есть сходное описание рассвета в
столице). Ж. Муке в комментариях к изданию «Плеяды»
обращает внимание на слова Рембо в Une Saison en enfer о
том, что в это время он был увлечен «устаревшей
литературой» («littérature démodée»), и видит в изящной легкости
стихотворения черты намеренной стилизации под поэзию
XVIII века, в частности ценившегося Рембо либреттиста
Шарля-Симона Фавара (1710—1792). С. Бернар находит в
Bonne pensée du matin точки соприкосновения со
стихотворением Ceux qui bâtissent Paris из сборника Les Glaneuses
Демени; Н. И. Балашов — со стихотворением Le Vin des
chiffonniers из Les Fleurs du Mal (III, 2) и с Petits poèmes en prose
Бодлера. Версификация стихотворения отличается
необычайной свободой, в частности, восьмисложные стихи в
большинстве своем являются «ложными», т. е. требуют недопустимой
с точки зрения традиции элизии немых «е», широко
практиковавшейся впоследствии Полем Фором.
194 Hespérides—Геспериды, нимфы, в саду которых
произрастали яблоки с золотыми плодами, дававшими
бессмертие.
sous de faux deux—имеются в виду роскошные плафоны
богатых домов.
Babylone—город Вавилон с древности олицетворял
шумную, суетную и греховную мировую столицу.
Reine des Bergers—это обращение к Венере основано на
выражениях «étoile du berger» (планета Венера) и
«l'heure du berger» (время влюбленных).


500 КОММЕНТАРИИ
Fêtes de la patience
Четыре стихотворения, объединенных Рембо под этим
названием, представляют собой как бы квинтэссенцию его
поэтического искусства в Derniers vers своей кажущейся
бесхитростностью, тонким лиризмом, музыкальностью.
Однако эти «чудеса тонкости» («prodiges de ténuité»), по
выражению Верлена, не поддаются определенному «смысловому»
прочтению и допускают возможность различных интерпрета-
Bannières de mai
Впервые опубликовано посмертно под названием Patience в
книге Рембо Poésies complètes (1895). С издания «Плеяды»
1946 г. печатается в несколько иной редакции под заглавием
Bannières de mai (имеются в виду украшения «майских
деревьев» во время праздника весны).
Несмотря на радостное начало стихотворения, в нем
отчетливо звучит тема гибели перед лицом вечной природы,
переплетающаяся с мотивами самоотречения и жертвенности.
Ритмика здесь более традиционна, чем в предыдущих
стихотворениях (правильные восьмистопные стихи), но рифмы
заменены ассонансами или «рифмами согласных» («blesse —
mousse», «Nature—meure»), a в последней строфе вовсе
отсутствуют.
196 son char de fortune—в противоположность весенней
свежести колесница лета (солнца) приносит страдания,
жажду, которым поэт отдает себя совершенно
добровольно (ср. в Alchimie du verbe: «...зажмурившись,
подставлял лицо солнцу, властелину огня»).
les Bergers — словом «пастухи» Рембо, по-видимому, как
и в предыдущем стихотворении, обозначает
влюбленных.
Chanson de la plus haute tour
Впервые опубликовано в другой редакции как цитата в
книге Рембо Une Saison en enfer, самостоятельно—в ежене-


КОММЕНТАРИИ 501
дельнике La Vogue от 7—13 июня 1886 г. и в том же году — в
книге Рембо Illuminations.
Изамбар в своих воспоминаниях утверждает, что Рембо
перефразировал в стихотворении припев старой песни,
услышанной им от своего преподавателя во время их совместной
прогулки: «Avène, avène, // Que le beau temps t'amène»: «Ah!
Que le temps vienne // Où les coeurs s'éprennent». Содержание
стихотворения лучше всего определено самим Рембо в
Alchimie du verbe: «Я прощался с миром, сочиняя что-то вроде
романсов» (далее следует текст «Песни»).
Восемнадцатилетний поэт, как с высокой башни, смотрит на пройденный путь
и видит на нем только потери, заблуждения и разочарования.
198 Oisive jeunesse...—та же характеристика в Alchimie du
verbe (см.). Строфа отличается искусной «шепчущей»
аллитерацией: «oisive jeunesse, asservie, délicatesse».
bourdon m—зд.: bourdonnement.
La Vierge Marie?—по мнению Бернар, эта строфа
выражает сомнение поэта в том, что религия принесет
ему утешение и поддержку.
L'Éternité
Впервые опубликовано в другой редакции как цитата без
заглавия в книге Une Saison en enfer, самостоятельно—в
еженедельнике La Vogue от 7—13 июня 1886 г. и в том же
году — в книге Рембо Illuminations (См. наст, изд., с. 330).
Этьямбль высмеивает тех, «кто в благочестивых или
серьезных тонах комментирует это стихотворение и,
воспользовавшись словом «вечность», придает ему христианскую
направленность». По его мнению, «вечность—это радость
мгновения для того, кто обретает языческий дух, море,
солнце, природу». Эта интерпретация основана на
автокомментарии Рембо (см.: Alchimie du verbe). Можно считать, что
в стихотворении идет речь об обретении некоего нового
мировоззрения, ассоциирующегося с вечной красотой
природы и отменяющего зависимость поэта от несправедливых
законов общества, но в то же время ведущего его к новым
испытаниям.


502 КОММЕНТАРИИ
200 Ame sentinelle...—эти слова, как считает С. Бернар,
указывают на то, что смена ночи огненным днем, о
которой говорится ниже и которой соответствует
удаление с неба «черной» лазури в прозаическом тексте,
является чисто духовным процессом.
selon=3d.; selon ton élan propre, à ton gré.
Le Devoir s'exhale...—смысл строфы можно истолковать
как призыв жить мгновением, сгорая в череде дней, или
же как отказ от ложных обязанностей и чаяний
общества.
Nul orietur (лат.)—никаких «взойдет»; согласно С.
Бернар, слово «взойдет», встречающееся в Библии (Книга
пророка Малахии, 4, 2), указывает на религию.
Age d'or
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue от 7-13 июня 1886 г. и в том же году—в книге
Рембо Illuminations. Тон этого стихотворения заметно
отличается от предыдущих: он легок, насмешлив, почти беззаботен,
при том что содержанию не свойственна особая ясность и'
определенность. Ж. Жангу указывает в качестве возможного
литературного источника стихотворение Le Songe d'hiver
T. де Банвиля (Les Cariatides), построенное как двойная
песня, которую исполняют сладострастие и смерть. В этом
случае два голоса в стихотворении Рембо воспринимаются
как голоса искусительные, пытающиеся (отчасти
небезуспешно) совлечь поэта с избранного им пути. Однако существует и
точка зрения, усматривающая в стихотворении «отражение
более четкого осознания Рембо тщеты теории ясновидения и
тщеты надежд поэта своими страданиями и своим гением
счастливо преобразовать мир» (Н. И. Балашов). Думается,
что столь определенному прочтению стихотворение все же не
поддается.
202 Et visible à l'œil nu...—намеренно «ложный» (по
количеству стоп и отсутствию рифмы) и намеренно
«прозаический» стих.


КОММЕНТАРИИ 503
204 D'un ton Allemand...—по мнению С. Бернар, здесь
заключен намек, точный смысл которого от нас
ускользает. Известно, что Верлен подшучивал над тягучим
голосом и арденнским акцентом Рембо, который в свою
очередь мог обращать внимание на «немецкий тон»
одного из их друзей.
L'obscure infortune—насмешливая реприза заключения
стихотворения Bannières de mai: «Et libre soit cette
infortune».
joli château!—ряд комментаторов не без основания
полагают, что слово «замок» имеет здесь духовный
смысл, нечто вроде «чертога души»; добавим, что поэт
иронизирует над подобным к нему обращением.
Pas du tout publiques!—т. е. голоса внутренние,
олицетворяющие духовную борьбу поэта.
Jeune ménage
Впервые опубликовано посмертно в книге Рембо Poésies
complètes (1895).
В стихотворении описывается одна из комнат,
снимавшихся Верленом для Рембо—на улице Виктор Кузен или на
улице Мёсье-ле-Пренс (скорее, последняя, где лучше было
видно «зелено-голубое» небо). По справедливому
утверждению Н. И. Балашова, перед нами новый тип стихотворения,
до конца понятного лишь автору или немногим посвященным
ввиду обилия тщательно зашифрованных намеков на
обстоятельства личной жизни поэта («странная лирика», «где
каждый шаг—секрет», как выразится семьдесят лет спустя
Анна Ахматова).
204 aristoloche /—кирказон (аристолохия), вьющееся
растение; в Древней Греции считалось благоприятствующим
родам.
Où vibrent les gencives.*.—С. Бернар считает это
словосочетание звукоподражательным эффектом.
les résilles dans les coins—по-видимому, речь идет о
паутине, которую упоминает впоследствии и Верлен в
стихотворении Le Poète et la Muse из сборника Jadis et
Naguère.


504 КОММЕНТАРИИ
206 marraines mécontentes—имеются в виду феи, часто
выступающие в сказках в роли крестных ребенка.
flouer (арго)—обманывать, дурачить.
l'amie—обращение относится к луне как к «медовому
месяцу» и как к светилу, окрашивающему медью
небосвод.
(le) malin rat—так названа жена Верлена Матильда,
пытавшаяся во что бы то ни стало разлучить двух
друзей («принцессой мышью» — «princesse souris» —
назовет ее позже Верлен).
Bethléem—Вифлеем, родина Иисуса Христа; возможно,
Рембо иронизирует над религиозностью Верлена.
Bruxelles
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 8 от 14—20 июня 1886 г., и в вышедшей в том
же году книге Рембо Illuminations.
Авторская датировка стихотворения, напоминающего
своим характером предыдущее,—июль; обычно считают, что оно
написано в июле 1872 г. на бульваре Регента в Брюсселе, где
Верлен и Рембо находились проездом в Англию, но
существует и точка зрения (Гоффен), согласно которой его следует
датировать 1873 г., после драматической ссоры с Верленом
10 июля. По выходе из больницы Рембо вызывали в сыскную
полицию, находившуюся вблизи бульвара Регента; под
словами «клетка вдовушки» («Cage de la petite veuve») в таком
случае следует понимать тюрьму, где заключен Верлен.
Безоговорочно принять эту гипотезу мешают два
обстоятельства: общепринятая точка зрения, что к 1873 г. Рембо оставил
стихосложение ради стихотворений в прозе и, главное, малая
вероятность того, что поэт мог написать столь шутливую
вещь почти сразу же после разыгравшейся драмы. С. Бернар
считает возможным трактовать «Брюссель» скорее как
бессвязную вереницу впечатлений вырвавшегося на свободу
юноши.
206 le palais de Jupiter—Гоффен полагает, что дворцом
Юпитера назван Дворец академий с его колоннадами; по
мнению Делаэ, это Королевский дворец в Брюсселе.


КОММЕНТАРИИ 505
Toi—речь может идти как о Юпитере, так и о том
верховном Существе, которое упоминается в последней
строке сонета Voyelles.
la petite veuve—известно, что в Une Saison en enfer (IV)
«вдовой» называет себя сам Верлен («Je suis veuve»).
208 la Folle par affection—эти слова также могут относиться
к Верлену, у которого в Le Bon Alchimiste встречается
выражение «Folle par amour».
les fesses des rosiers — согласно Ш. Брюно, в арденнском
говоре это выражение означает гибкие ветви розовых
кустов.
la Juliette—вероятно, имеется в виду героиня трагедии
Шекспира «Ромео и Джульетта» (1595).
l'Henriette—речь идет, по-видимому, о Генриетте,
героине комедии Мольера Les Femmes savantes (1672);
Джульетта и Генриетта фигурируют в стихотворении
La Voie lactée из сборника Банвиля Les Cariatides;
непонятно только, почему в следующей строке
Генриетта названа железнодорожной станцией.
diables bleus—согласно Ж. Жангу, это выражение в
английском языке (Ыие devils) обозначает кошмары, о
чем говорится во 2-й главе романа Stello (1832) Виньи,
(le) paradis d'orage—сходное выражение встречается в
Illuminations (XVII): «Le paradis des orages s'effondre».
la salle à manger—известно, что в доме № 21 по бульвару
Регента во времена Рембо находился учебный пансион,
чем объясняется упоминание «детской болтовни».
guyanais, -e—прилагательное от Guyane; определение
неясно, может быть, намеренно бессмысленно.
Fenêtre du duc...—речь идет о роскошном жилище
герцога и принца Шарля Аренбергского в доме № 35.
tout drame et toute comédie—эти слова являются
косвенным свидетельством в пользу отождествления
Джульетты и Генриетты с героинями Шекспира и Мольера.
Est-elle aimée?..
Впервые опубликовано посмертно в книге Рембо Poésies
complètes (1895).


506 КОММЕНТАРИИ
Стихотворение может быть навеяно морским
путешествием и прибытием в Лондон, что ставит под сомнение датировку
«июль 1872», поскольку приезд Рембо и Верлена в Англию
приходится на 4 сентября. Возможно, авторская датировка
является намеренно вводящей в заблуждение, но не
исключено, что речь в стихотворении идет и о воображаемом ночном
костюмированном бале на корабле, подплывающем к
большому городу (индийская танцовщица Альмея, о которой
говорится в тексте,—такая же маска, как Рыбачка и Корсар).
Fêtes de la faim
Впервые опубликовано не полностью под заглавием Faim
как цитата в книге Рембо Une Saison en enfer; полностью —
посмертно в книге Poésies complètes.
В стихотворении нашло отражение то полуголодное
существование, которое вели в Лондоне Верлен и Рембо (дата
«август 1872» приписана в автографе другими чернилами и
подвергается сомнению). С другой стороны, среди каменно-
индустриального пейзажа мечта о весеннем пробуждении
природы не покидает поэта.
210 ton âne—припев, по мнению С. Бернар, является
реминисценцией из Anne, ma sœur Anne... Ш. Перро и Le
Meunier, son fils et Г âne Лафонтена: «Nicolas, va voir
Jeanne», «monte sur son âne».
C'est le malheur...—голод поэта не только
физиологического свойства; в этой связи начало строфы
соотносится с автокомментарием к стихотворению Eternité в Une
Saison en enfer (Alchimie du verbe): «...я сорвал с неба
черную лазурь и зажил подобно золотой искре
вселенского света». Отметим также, что Le Sonneur—
стихотворение Малларме, опубликованное в Le Parnasse
contemporain.
Qu'est-ce pour nous, mon cœur...
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 7 от 7—14 июня 1886 г., и в том же году в книге
Рембо Illuminations.


КОММЕНТАРИИ 507
Стихотворение не датировано; зять Рембо П. Берришон
относил его к концу 1871 или к 1872 г., приписывая его
разрушительный дух злоупотреблению абсентом; начиная с
издания 1912 г. он дал ему произвольное название Vertige,
связав с фразой из Alchimie du verbe: «Je fixais des vertiges».
Однако ясно, что стихотворение по содержанию и духу
примыкает к стихотворениям Рембо о Коммуне, призывая к
безжалостному и полному уничтожению старого мира, даже
если придется погибнуть под его обломками; заключительная
строка подчеркивает, как далеко от этой мечты до
действительности. Соответственно стихотворение это трудно считать
одновременным с предыдущими; оно и по стихосложению,
относительно правильному, несмотря на анжамбеманы и
перебои ритма, далеко от «песенности», культивировавшейся
Рембо в последнюю пору поэтического творчества.
212 Tout ordre—Делаэ сообщает, что при известии о
провозглашении Коммуны Рембо с вызовом кричал на
улицах Шарлевиля: «L'ordre... est vaincu!»
la flamme d'or!—поэт угрожает буржуазии теми же
поджогами, к которым прибегли коммунары при
наступлении версальцев. Эти пожары описаны в
стихотворении Les Incendiaires (1871) журналиста-коммунара Вер-
мерша.
les tourbillons de feu furieux...—образ заимствован у
Вермерша («tourbillons de flamme»), но отличается
искусной аллитерацией.
Que nous=sinon nous.
Jamais nous ne travaillerons...—этот же отказ,
бросаемый в лицо обществу, мы находим в письме Рембо к
Изамбару от 13 мая 1871 г.: «Travailler maintenant,
jamais, jamais»; и в Une Saison en enfer (II): «J'ai horreur
de tous les métiers».
Entends comme brame...
Напечатано впервые без ведома автора в книге Рембо
Reliquaire (1891).
Стихотворение это из числа тех, в которых Рембо,
согласно его словам (Une Saison en enfer), «выражал невырази-


508 КОММЕНТАРИИ
мое». Оно не поддается сколько-нибудь убедительному
разъяснению. Стихотворение не датировано; слова «avril», «rame
viride» указывают на весеннюю пору, однако для апреля
тычины, обвитые горохом, преждевременны; время написания
можно отнести к маю 1872 г. Пятисложные стихи здесь очень
раскованны, их отличает искусная звукопись, употребление
ассонансов и созвучий вместо рифм.
214 viride—см. коммент, к стих. Voyelles.
Phœbé (миф.)—Феба, одно из имен Артемиды (Дианы);
зд.: луна.
cap m—зд.: нарост на березах.
ce philtre sournois—слова относятся, видимо, к «vapeur
nette».
férial—зд. ; праздничный.
astral—зд.; астральный (как термин оккультных наук).
Michel et Christine
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 7 от 7—14 июня 1886 г., и в том же году в книге
Рембо Illuminations.
Стихотворение не датировано, сохранилось в том же
автографе, что и Qu'est-ce pour nous, mon cœur.... Этьямбль и
Гоклер пытались истолковать это «темное» стихотворение в
связи с одноименным с ним водевилем Э. Скриба, хотя
реальных смысловых точек соприкосновения им обнаружить
не удалось и пришлось констатировать, что видение мира
Рембо «не укладывается в наши представления».
Действительно, в основе стихотворения лежат прежде всего
фантасмагорические образы и ассоциации идей. Картина грозового неба
рождает в воображении поэта причудливые, чередующиеся,
переливающиеся один в другой образы. Стихосложение
отличается большой свободой, тяготеет к ритмической прозе;
рифмы то заменяются созвучиями (bord—honneur, Gaule —
Idylle), то пропадают вовсе (amaigries — orage).
214 clair déluge—имеются в виду потоки света, которыми
солнце заливало берега. Ср. в Illuminations (II, 1): «le
clair déluge qui sourd des prés».


КОММЕНТАРИИ 509
О cent agneaux...—можно предположить, что речь идет
об облаках в виде барашков. В свою очередь этот образ
вызывает образы «черной собаки» («Chien noir»),
«смуглого пастуха» («brun pasteur») и «светлого стада»
(«blond troupeau»), a затем «волков» («loups») и
«Пасхального Агнца» («Agneau Pascal»).
soldats blonds—«светлыми воинами» названы облака, что
приведет к «воинственным» образам конца
стихотворения.
216 Sologne—историческая провинция в центральной
Франции; названа здесь нарицательно как обширная равнина;
впечатление протяженности создается также подбором
звуков: «cent Solognes longues comme un railway».
railway (англ.)—железная дорога.
mille loups...—начиная с этого места, гроза вызывает в
представлении поэта образы войны, нашествия
варварских орд на древнюю Европу, гибели под их ударами
христианской цивилизации и веками отстаивавшихся
форм быта и семейной жизни.
о Gaule...—Франция предстает в образе древней Галлии,
которую воплощают Мишель (намек на архангела
Михаила, покровителя франков) и его «голубоглазая» жена
Кристина (ее имя вызывает образ Христа, откуда в
стихотворении упоминание Пасхального Агнца как
символа жертвы Христовой).
Honte
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, Mb 8 от 14—20 июня 1886 г., и в том же году в
книге Рембо Illuminations.
Буйан де Лакот считает стихотворение пародийным
воспроизведением жалоб и ругани, которыми г-жа Рембо
осыпала своего сына, и относит его ко времени его пребывания в
Шарлевиле в апреле — мае 1872 г.; напротив, Рюшон видит в
нем отражение ссор Верлена с Рембо в Лондоне и датирует
1873 г. Действительно, тон стихотворения весьма отличает его
от «песен» 1872 г. Однако трудно все же допустить, чтобы


510 КОММЕНТАРИИ
Рембо в 1873 г. вернулся к правильному стихосложению, да и
выражение «ребенок-помеха» («enfant gêneur») вполне
соответствует весне 1872 г., когда Рембо покинул Париж, чтобы не
быть «помехой» семье Верлена. Как бы то ни было, речь в
стихотворении идет о самом Рембо и о всевозможных муках,
призываемых на его голову ханжами, не забывающими также
лицемерно молиться о спасении его души (в случае датировки
1873 годом здесь можно усмотреть издевательский намек на
Верлена, «Лойолу», как называл его Рембо).
216 vapeur /—зд.: пустые мечтания, бредни.
Lui—возможно, Верлен.
218 ...la flamme — перечисляются три вида казни: отсечение
головы, побитие камнями и сожжение на костре,
(les) Monts-Rocheux—употреблено вместо montagnes
Rocheuses (Скалистые горы в США) ради размера; не
совсем понятно, какая порода «зловонных» животных
названа un chat des Monts-Rocheux; возможно, имеется
в виду американский хорек, достигающий размеров
кота.
Mémoire
Впервые опубликовано посмертно (ч. IV и V) в L'Hermita-
ge от 19 сентября 1892 г.; полностью—в Poésies complètes
(1895).
Стихотворение относится к числу наиболее известных и
вызывающих наибольшие споры произведений Рембо. Одни
комментаторы, подчеркивая его биографическую основу,
видят в нем воспоминание о «бегстве» Рембо в Париж, о матери
и сестрах или же усматривают в «уходе мужчины» («le départ
de l'homme») уход отца Артюра, расставшегося со своей
женой. Э. Делаэ достаточно основательно считает, что
стихотворение с одними женскими рифмами прежде всего
вызывает в памяти «ощущения, испытанные возле или недалеко от
воды, женского элемента...». Для Н. И. Балашова,
«стихотворение (особенно его ч. V) противостоит «Пьяному кораблю»,
как бы констатируя реализацию отказа от мечты о свободном
беге корабля». В то же время Н. И. Балашов полагает, и


КОММЕНТАРИИ 511
нельзя не согласиться с ним, что Mémoire «должно
воздействовать музыкой... больше, чем связным смыслом входящих
в него предложений».
218 quelque pucelle—воспоминание о Жанне д'Арк.
elle—для Этьямбля это слово обозначает воду, реку,
«золотое теченье», которое становится сумрачным,
когда на него падает тень холма или моста; Буйан де Лакот
видит в нем траву.
ciel-de-lit m—балдахин.
220 le souci d'eau—согласно Делаэ, «водяными ноготками»
Рембо назвал кувшинку, в данном случае—желтого
цвета и потому сравниваемую с луидором и
испытывающую ревность к солнцу; с другой стороны, она
символизирует супружескую верность (желтый—цвет
брака).
ces pourritures—по словам Э. Делаэ, речь идет о
добывавшемся со дна Мёзы (Мааса) и затем просеивавшемся
в прибрежных строениях песке.
un vieux <...> peine—следует обратить внимание на
впечатление усилия, вызванного увязанием в песке,
которое создается увеличением количества цезур в двух
последних стихах четверостишия.
о canot immobile! — здесь выступает сам поэт; возможно,
речь идет о его детских играх с братом у берега Мёзы,
о которых рассказал в своих воспоминаниях Делаэ.
Les rosés des roseaux...—по разъяснению Делаэ, цветы
тростников; однако можно подумать также, что имеется
в виду розовая окраска тростников в лучах заходящего
солнца, «пожираемая» (dévorées») сумерками,
à quelle boue?—согласно С. Бернар, последние стихи
сообщают V части символический смысл: в отличие от
«Пьяного корабля» неподвижный челн не может
помышлять о бегстве, более того—цепь его уходит в
«грязь» повседневной действительности, которой
противостоят недоступные ребенку цветы, мир недосягаемой
мечты.


512 КОММЕНТАРИИ
О saisons, ô châteaux...
Впервые опубликовано в другой редакции самим Рембо в
Une Saison en enfer (1873), окончательный вариант—без
ведома автора в еженедельнике La Vogue, № 9 от 21—
27 июня 1886 г., и в том же году в книге Рембо Illuminations.
Сохранился черновик стихотворения, где ему
предшествует прозаический автокомментарий: «C'est pour dire que ce
n'est rien la vie; voilà donc les Saisons». Однако это только
одна сторона содержания стихотворения, которое в Alchimie
du verbe следует за такого рода высказыванием о счастье:
«Счастье стало моим роком, укором, червем, гложущим мое
сердце; жизнь чересчур огромна, чтобы посвящать ее силе и
красоте. // Счастье! Смертельно сладостный его укус, даже в
самых мрачных городах, предупреждал меня, что вот-вот
запоет петух,— ad Matutinum, и что Christus venit» (перевод
Ю. Стефанова. См. с. 333 наст. изд.). После стихотворения
говорится: «Все это в прошлом. Теперь я научился чтить
красоту». Служение красоте, утверждает поэт, требует
отказа от счастья.
222 О saisons, ô châteaux...— Этьямбль высмеял
интерпретации, которые породила первая строка стихотворения;
в частности, «saison» толковали как земную жизнь, а
«châteaux» как «чертоги души» («châteaux de l'âme») или
видели в «saison» время уединения и духовного
излечения. Можно согласиться с С. Бернар в том, что
«saisons», в соответствии с комментарием Рембо,
обозначает различные поры жизни или попросту ее
периоды, отрезки, как в названии Une Saison en enfer (y
Рембо, несомненно, было своего рода расположение к
этому слову). «Châteaux», скорее всего, надо понимать
как «châteaux en Espagne», мечтанья, воздушные замки.
...nul n'élude—как замечает Этьямбль, это слово
относится к «la magique étude», a не к «Bonheur». Следует
обратить внимание на слово «magique»: поэт надеялся
овладеть Счастьем благодаря магическим «чарам» (см.
ниже слово «Charme»—в начале Alchimie du verbe
говорится: «je croyais à tous les enchantements»).
son coq gaulois—т. е. да здравствует счастье, ежеднев-


КОММЕНТАРИИ 513
но, каждое утро, когда нас будит петух (ср. выше слова
о счастье из Alchimie du verbe).
tous efforts—Рембо, видимо, говорит о том
«магическом» способе, с помощью которого он хотел достичь
счастья и который подразумевал отказ от практической
деятельности и пребывание в некоем невыразимом
изнеможении (ср. ниже: «Que corçiprendre à ma parole»).
...prompt trépas!—два последних двустишия вместе с
рефреном, заключенные в квадратные скобки, в
автографе зачеркнуты и в Alchimie du verbe заменены
строками «L'heure de sa fuite, hélas! / Sera l'heure du
trépas».
Le loup criait sous les feuilles...
Текст стихотворения известен только по авторской
публикации в Alchimie du verbe (1873); возможно, что это
сокращенная редакция, подобно некоторым другим стихотворным
текстам этой главы. Поскольку Рембо цитирует «Волка»
вместе с текстами мая—июня 1872 г., его следует отнести к
этому периоду; как и в других его произведениях мы видим
здесь замену рифм ассонансами: feuilles — volailles, Salomon—
Cédron, и свободу ритмики: в двух случаях шестистопные
стихи вместо семистопных. Содержание стихотворения
можно истолковать следующим образом: пусть поэт истребляет
себя подобно волку, пожирающему дичь, подобно пауку,
истребляющему фиалки (образ чисто символический), пусть
его «варят» как жертву в Иерусалимском храме Соломона
(обычно скот, приносимый в жертву, сжигался),
получившееся «варево» вольется в священный ручей Кедрон и тем
самым приобщится вечности.
224 Cédron—Кедрон, ручей, отделяющий Иерусалим от
Гефсиманского сада, где Христа взяли под стражу (Ин.,
18, 1-2).
ILLUMINATIONS
Нельзя не согласиться с С. Бернар в том, что сегодня еще
трудно с полной определенностью сказать, когда именно


514 КОММЕНТАРИИ
были созданы Illuminations: в 1872—1873 гг., как полагают те,
кто связывают их с периодом «ясновидения» и относят ко
времени до Une Saison en enfer, или в 1873—1875 гг., как писал
Верлен в заметке к изданию 1886 г. Верлен утверждал, что
рукопись Illuminations была вручена ему Рембо во время их
встречи в Штутгарте в феврале 1875 г. с просьбой переслать
«для напечатания» в Брюссель Жермену Нуво. Маловероятно,
чтобы Рембо в это время почувствовал прилив интереса к
своим стихотворениям в прозе трехлетней давности. Легче
допустить обратное: он передал Верлену недавно завершенное
произведение. В пользу этого говорят и данные
графологического исследования рукописи Illuminations, произведенного
А. Буйан де Лакотом; она написана почерком, какой был у
Рембо в 1874 г., а некоторые части переписаны рукой
Жермена Нуво, бывшего с Рембо в Лондоне также в 1874 г.
Но, с другой стороны, друг Рембо Э. Делаэ сообщает, что
Illuminations сочинялись в 1872 г. и что некоторые из них он
слышал в чтении автора, называвшего их тогда—в 1872 г.—
«стихотворениями в прозе».
По поручению Рембо Верлен отправил до 1 мая 1875 г.
Жермену Нуво довольно объемистую пачку стихотворений в
прозе. Нуво, видимо не найдя издателя, в свою очередь,
передал рукопись Шарлю де Сиври, шурину и другу Верлена,
у которого она находилась до 1886 г. В 1886 г. рукопись была
передана руководителю еженедельника La Vogue Кану,
издавшему тридцать семь произведений сначала в журнале, а
затем, в конце года, отдельной книжечкой. Подготавливал
публикацию Фенеон, и, по его воспоминаниям, рукопись
представляла собой отдельные ненумерованные листки в
тетрадной обложке; он постарался придать им известную
последовательность, видя, что порядок их расположения был
явно нарушен. Впоследствии Ш. де Сиври отыскал у себя еще
пять стихотворений, которые были опубликованы в
приложении к Poésies complètes Рембо (1895) — Fairy, Guerre, Génie,
Jeunesse, Solde.
Согласно С. Бернар, историю создания «Озарений» можно
представить себе в общих чертах следующим образом:
очевидно, что Рембо писал стихотворения в прозе уже в 1872 г.,
поскольку Верлен в письме этого года из Англии требовал,
чтобы ему прислали письма его друга со «стихами и стихотво-


КОММЕНТАРИИ 515
рениями в прозе» («des vers et des poèmes en prose»). Видимо,
Рембо продолжал свои опыты в Англии все то время, что он
старался «уйти от действительности»; этим «периодом
ясновидения» можно датировать такую резко выделяющуюся, «яс-
новидческую» вещь, как Nocturne vulgaire, сходные с ней
Veillées (I и II), быть может, Fairy, a также два
стихотворения, написанные верлибром, Marine и Mouvement. Рембо мог
переписать эти тексты первыми, а затем сделать перерыв.
Matinée d'ivresse, переписанное, бесспорно, в 1874 г., также
может быть датировано 1872 г., поскольку Рембо говорит в
нем о приеме гашиша; трудно также не отнести к
этому периоду одновременного увлечения как «ясновидением»,
так и освободительными движениями эпохи стихотворение
Génie.
Затем наступили усталость, «искушение христианством»,
разрыв с Верленом и создание Une Saison en enfer. Вернется к
своим опытам Рембо только во время своего второго
путешествия в Англию в 1874 г. совместно с Жерменом Нуво,
художником и поэтом, проявлявшим определенный интерес к
жанру стихотворения в прозе (его попытки в этой области—
отчасти в духе Рембо). С помощью Нуво Рембо переписывает
свои прежние стихотворения и сочиняет новые, в частности
Vagabonds, где он говорит об «аде» совместной жизни с
Верленом как о минувшем прошлом. К этому времени могли
бы относиться стихотворения более описательного, резко
импрессионистического характера. Каковы крайние сроки
нового обращения Рембо к стихотворениям в прозе? С. Бер-
нар полагает, что, во всяком случае, сборник из первых
двадцати девяти стихотворений (нумерация еженедельника La
Vogue и всех последующих изданий) был закончен к 1875 г. и
что эту пачку Рембо вручил Верлену.
Что касается других стихотворений, то, согласно С. Бер-
нар, допустимы различные предположения. Поскольку
Illuminations не были напечатаны, Рембо мог дополнять свой
сборник и после 1875 г.
В настоящем издании мы следуем тексту авторитетных
французских исследователей С. Бернар и А. Буйан де Лакота.
Их композиция отличается от той, которая принята в
издании: Рембо А. Стихи; Последние стихотворения; Озарения;
Одно лето в аду.—М., Наука, 1982.


516 КОММЕНТАРИИ
Après le Déluge
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue от 13 мая 1886 г.
Ив Дени полагает, что в стихотворении речь идет о
Коммуне (потоп) и восстановлении господства буржуазии.
Конец стихотворения является «призывом к новому
очистительному потопу» (Н. И. Балашов).
228 le Splendide-Hôtel—игра омонимами: autel (алтарь) и
Hôtel (гостиница, отель).
Eucharis—Эвхарис, имя нимфы из окружения Калипсо
в романе Les Aventures de Télémaque (1699) Фенелона;
однокоренное греческое слово «эвхаристия» обозначает
таинство христианской религии (нисхождение благодати
на хлеб и вино при причастии); соответственно у Рембо
имя Эвхарис может быть связано с идеей благодати.
Enfance
Впервые опубликовано там же.
Этот загадочный, почти «герметический» текст А. Пай
трактует как «стихотворение о тревожном переходе от
детства, которое, как чувствует Рембо, прошло, к жизни
взрослого, таящей уже различаемую им вдали угрозу
смерти».
Conte
Впервые опубликовано там же.
Это стихотворение является редким в Illuminations
повествовательным текстом, даже точнее — притчей, хотя и
трудной для толкования. Наиболее удовлетворительной
представляется интерпретация, предложенная Этьямблем и Я. Гоклер
и поддержанная А. Аданом и С. Бернар. Согласно ей, в
«Сказке» говорится о жизненном и творческом опыте Рембо.
Восстав против условий жизни и принятых понятий о
прекрасном, в упоении разрушения поэт наконец уверовал в то,
что встретил «Гения», который откроет ему путь в
неизвестное (в «ясновидческом» смысле); но он обнаруживает, что


КОММЕНТАРИИ 517
это тщетные мечтания: Гений—это он сам, «гениальная»
сторона его натуры, обреченная, как и все живое, на
уничтожение. В этом смысле жизнь изменить нельзя.
Стихотворение, вероятно, написано или совсем незадолго до Une
Saison en enfer, или сразу после него.
Parade
Впервые опубликовано там же.
Независимо от того, идет ли речь в стихотворении о
ярмарочном представлении в Шарлевиле (согласно Делаэ) или
о религиозной процессии в Милане в 1875 г. (согласно
А. Адану), весь смысл заключен, как утверждает Д, Лёверс, в
последней фразе.
Antique
Впервые опубликовано там же.
Как говорит А. Пай, в стихотворении «речь идет о
воображаемой статуе фавна и гермафродита одновременно,
созданной, бесспорно, по воспоминаниям о музеях,
общественных садах и чтении».
Seing Beauteous
Впервые опубликовано там же.
Название стихотворения означает в переводе с
английского «Прекрасное существо». Этьямбль и Я. Гоклер
небезосновательно полагают, что сколько-нибудь связная
интерпретация не может свести воедино все образы стихотворения и что
читатель должен полностью подчиниться поэту.
Vies
Впервые опубликовано там же.
Стихотворение следует связать со следующими словами в
Alchimie du verbe (Une Saison en enfer, V): «Мне кажется, что
каждое существо должно быть наделено множеством иных
жизней». Поэт представляет себе различные возможные
существования, говорит о своей настоящей и прошлой жизни.


518 КОММЕНТАРИИ
Départ
Впервые опубликовано там же.
Д. Лёверс объясняет это стихотворение, прибегая к
словам Рене Шара о том, что поэзия—это «естественный
порт всех отплытий» («ce port naturel de tous les départs»).
Royauté
Впервые опубликовано там же.
Согласно Делаэ, речь идет о поэте и его вдохновении (или
воображении, как уточняет Н. И. Балашов), желающем
быть «королевой». Ж. Жангу видит в королеве попросту
Верлена. Согласно Рюффу, в стихотворении имеет место
«зашифрованный намек на кратковременное существование
Коммуны».
A une raison
Впервые опубликовано там же.
Согласно С. Бернар, «Разум», воспеваемый Рембо,—тот,
«который даст человечеству новые законы, породит счастье и
прогресс». Поэт здесь близок к Фурье и другим социалистам-
утопистам.
Matinée d'ivresse
Впервые опубликовано там же.
Содержание стихотворения отражает некоторые
представления Рембо периода до Une Saison en enfer, времени
совместной жизни с Верленом. Об этом говорят такие
выражения, как «enterrer dans l'ombre l'arbre du bien et du
mal», «déporter les honnêtetés tyranniques», «nous amenions
notre très pur amour»; с другой стороны, по замечанию
А. Адана, стихотворение передает и чисто физиологические
ощущения поэта после первого приема гашиша.
246 Assassins—Инид Старки первая отметила, что Рембо
обращается не только к современному, но и
этимологическому смыслу этого слова, происходящего от


КОММЕНТАРИИ 519
Haschischins (члены средневековой мусульманской
секты в Персии, которых для совершения убийств
опьяняли наркотиками). Рассказывая об этой секте во 2-м томе
своей «Истории Франции» (1833—1844), Мишле
сообщает, что ее адепты обладали полным презрением к
смерти, и это объясняет нам предпоследнюю фразу
стихотворения.
Phrases
Впервые опубликовано там же.
А. Адан доказал, что в данном тексте объединены два
стихотворения (второй начинается со слов: «Une matinée
couverte, en Juillet»). Две части резко разнятся по тону:
первая—более лиричная, страстная, вторая—более
описательная. А. Адан считает, что первое стихотворение
пародирует некоторые темы верленовской поэзии: так, «темный лес»
(«bois noir») фигурирует в La Bonne Chanson, a в Ariettes
oubliées мы читаем: «Soyons deux enfants...». Таким образом,
заключает А. Адан, <<это фразы условной любви, ее
ребяческое блеяние, ее мечта о чистоте и об одиночестве вдвоем, о
детском буколическом Эдеме». Что касается второго стихот-
ворения, то оно может быть связано с праздником 14 июля
(откуда «les fonds publics s'écoulent en fête de fraternité», «une
cloche de feu rosé»). В таком случае оно или 1872 г. (14 июля
Рембо был в Брюсселе, где взятие Бастилии празднуется с
особой пышностью), или 1875 г. (15 июня он вернулся из
Италии и должен был находиться на ферме Рош). Следует
исключить 1873 г. (10 июля произошла драма в Брюсселе) и
1874 г. (Рембо был в Лондоне).
Ouvriers
Впервые опубликовано там же.
Указания, содержащиеся в тексте, достаточно
расплывчаты, чтобы связывать это стихотворение с тем или иным
пребыванием Рембо в Лондоне или поездкой в Гамбург
(А. Адан, Ч. Чедвик, Н. И. Балашов). Даже такие
выражения, как: «misérables incidents de mon enfance», «mes
désespoirs d'été», вряд ли позволяют говорить об автобиографиче-


520 КОММЕНТАРИИ
ском характере стихотворения. Это монолог молодого
рабочего о его жизни в большом городе.
Les Ponts
Впервые опубликовано там же.
Импрессионистическое, отчасти фантасмагорическое
стихотворение, основанное на впечатлениях как от Лондона, так
и от изображений Лондона на старинных гравюрах (последние
дома на Лондонском мосту были уничтожены в XVIII веке).
Ville
Впервые опубликовано там же.
Для одних это преображенная картина Лондона, другие
(А. Адан) видят в этом стихотворении описание одного из
городов, в котором останавливался Рембо во время своих
дальних путешествий, то есть после 1874 г.
Ornières
Впервые опубликовано там же.
Возможно, воспоминание об американском цирке,
гастролировавшем в Шарлевиле (Э. Делаэ).
Villes
Впервые опубликовано .в еженедельнике La Vogue, № 6 от
29 мая—3 июня 1886 г.
Стихотворение вызывает различные толкования. Для Рю-
шона оно сродни Rêve parisien Бодлера (заключительный
абзац позволяет говорить о «сновидческом» характере
произведения). Для Этьямбля и Я. Гоклер перед нами видение
города будущего, созданного общественным и научным
прогрессом. А. Адан считает, что в основу стихотворения
положены впечатления от фуникулера в Альпах в 1875 или 1878 гг.
Наконец, С. Бернар считает, что здесь слиты в едином
динамичном синтезе мифология, легенды, воспоминания,
связанные с различными странами и эпохами.


КОММЕНТАРИИ 521
254 Alléghanys—Аллеганы, название горного массива на
востоке США, примыкающего к Аппалачскому хребту.
Liban=Lyban—зд.: Ливанские горы (их высота
многократно упоминается в Библии).
Roland—Роланд, герой французского национального
эпоса La Chanson de Roland (XII в.).
Séraphîque—серафический, относящийся к серафимам;
небесный.
256 Mab—королева Мэб, персонаж английского сказочного
фольклора; фигурирует в комедии Шекспира «Сон в
летнюю ночь».
Vagabonds
Впервые опубликовано там же.
С. Бернар полагает, что стихотворение явно имеет в виду
Верлена, который, впрочем, и сам признавал себя в
«сатанинском докторе» из второго абзаца. Однако М. Рюфф, вслед за
Клоделем, ставит вопрос о том, не имеем ли мы дело с другой
стороной личности автора.
256 des bandes de musique—возможно, оркестры (от англ.
«band»).
Villes
Впервые опубликовано там же.
Это «видение», архитектурные детали которого более
соотнесены с действительностью, чем в первом стихотворении
Villes, многим обязано лондонским впечатлениям и отражает
некоторые новые для того времени тенденции
градостроительства.
258 L'Acropole officielle—Андервуд полагает, что Рембо
имеет в виду Хрустальный дворец в Лондоне,
помещение Всемирной выставки 1851 г., с его стеклянной
крышей на стальном корпусе.
Hampton-Court—Хэмптон-Корт, королевская
резиденция (XVI в.) в восемнадцати километрах от Лондона.


522 КОММЕНТАРИИ
Nabuchodonosor—Навуходоносор (604—562/561 до н. э.),
вавилонский царь, окружил Вавилон мощными стенами,
воздвиг ряд дворцов и храмов и «висячие сады».
***—в рукописи исправленное и трудночитаемое слово;
возможно, «brahmanes» (брамины).
la Sainte-Chapelle—так же (Сент-Шапель) называется
памятник средневековой французской архитектуры в
Париже (1242—1248).
260 le «Comté»—перевод английского слова «County»
(графство), обозначающего единицу административного
деления; зд.: сельская местность.
Veillées
Впервые опубликовано там же.
Согласно А. Адану, стихотворение имеет четко
выраженный «галлюцинаторный» характер, что не свойственно
остальным «Озарениям»; это сон наяву, уводящий от
действительности в подвижный мир, где нет неизменных предметов.
Вспоминаются слова Рембо в Alchimie du verbe: «Je devins un
opéra fabuleux <...> Je tombais dans des sommeils de plusieurs
jours». Несомненно, что все три текста Veillées (A. Адан
считает третий разновременным с первым и вторым)
отражают опыты «ясновидения» Рембо. Первый отрывок отличается
обилием ассонансов.
262 streerage (англ.)—междупалубное пространство.
Mystique
Впервые опубликовано там же.
Н. И. Балашов полагает, что стихотворение близко ко
второй части Veillées. Композиция стихотворения позволила
одному из комментаторов утверждать, что структурно оно
близко к знаменитому триптиху Ван Эйка, который Рембо
мог видеть в Генте. Альбер Тибоде писал, что к тексту надо
подходить как к выражению мистического упоения бродяги,
ходока, каким был Рембо, лежащего в изнеможении на земле
и смотрящего в небо, закинув голову.


КОММЕНТАРИИ 523
Aube
Впервые опубликовано там же.
Одно из самых знаменитых, совершенных и доступных
стихотворений Illuminations—Aube, конечно, выходит за
рамки простого описания и имеет символический смысл. Погоня
за «объектом без названия, которым поэт стремится
овладеть» (Ж. Ривьер), заканчивается «полуудачей», как это часто
бывает у Рембо. Любовь к Природе сопровождается
желанием овладеть ею, приобретающим страстный, почти
чувственный характер, но достижение этой цели остается под
вопросом. Поэт желал бы снять с «богини» все покровы, но
ощущает ее тело только через них. Неизвестное так и
остается в конце концов недостижимым.
Fleurs
Впервые опубликовано там же.
И. Старки предлагает «алхимическую» интерпретацию
этого стихотворения. Делаэ видит в нем картину,
открывающуюся взору поэта на берегу пруда, С. Бернар — зрелище
театральной залы, Этьямбль—изображение «попросту
цветов». Для Н. И. Балашова здесь «слепящая игра граней»,
лишающая «прямой осязаемости (в духовном смысле слова)
осязаемый предмет».
Nocturne vulgaire
Впервые опубликовано там же.
Согласно Н. И. Балашову, стихотворение «можно
понимать как описание процесса «творческой галлюцинации»
Рембо, галлюцинирующего «намеренно»—всматриваясь в
игру каминного огня». Эпитет «вульгарный» в заголовке
означает, по Альберту Паю, «бесспорно, доступный всем
курильщикам гашиша. Заголовок заключает в себе тот же умалитель-
ный смысл, что и Paradis artificiels Бодлера».
266 Solyme—Солим, одно из библейских названий
Иерусалима.


524 КОММЕНТАРИИ
Marine
Впервые опубликовано там же.
Скорее импрессионистическое, чем «ясновидческое», по
замечанию С. Бернар, стихотворение обнаруживает сходство
с морскими пейзажами мастеров пленэра и с творческим
методом вымышленного художника-импрессиониста Эльстира
в романе М. Пруста A l'ombre des jeunes filles en fleur:
изображение суши и моря сливается до такой степени, что
приемы их воспроизведения постоянно взаимозаменяются.
Вместе со стихотворением Mouvement эта вещь считается
первым французским стихотворением, написанным свободным
стихом (верлибром).
Fête d'hiver
Впервые опубликовано там же.
В основе стихотворения могут лежать впечатления как от
реального празднества, так и от праздничных сцен на
старинных гравюрах или в оперном спектакле.
268 Méandre—меандр, лабиринт с прямыми углами;
расположение аллей меандром было характерно для
французских парков XVII—XVIII веков.
Premier Empire—имеется в виду «античный стиль»
неоклассицизма конца XVIII—начала XIX века
(«ампир»).
Boucher—увлечение «китайским стилем» характерно
для европейского искусства середины XVIII века; ему,
в частности, отдал дань крупнейший художник
французского рококо Франсуа Буше (1703—1770).
Angoisse
Впервые опубликовано там же.
«Она»—это Женщина, согласно Жангу; религия, как
утверждает Матуччи; Колдунья из Après le déluge, по
указанию Этьямбля и Я. Гоклер; возможно, Смерть, как
предлагает С. Бернар. «Но почему бы и не с равным правом Разум,
Метод, серьезная Музыка, Поэзия?» (А. Пай).


КОММЕНТАРИИ 525
Métropolitain
Впервые опубликовано там же.
В основе стихотворения лежат впечатления от картин,
открывающихся из окон поезда надземной линии лондонского
метрополитена. Открывшееся в 1860-х годах метро в Лондоне
было в диковинку для иностранцев.
270 Ossian—Оссиан, легендарный герой кельтского
народного эпоса, живший, по преданию, на юге Ирландии.
Samarie—Самария, древний город в Палестине.
Guaranies—гуаранийский, относящийся к индейцам
Южной Америки.
Barbare
Впервые опубликовано там же.
А. Пай находит, что вращательное движение этого
стихотворения сродни «грезам курильщика гашиша». А. Адан
связывает стихотворение с путешествием Рембо на Яву в 1876 г.
270 Le pavillon en viande saignante—A. Адан усматривает
здесь намек на датский флаг (белый крест на красном
фоне), увиденный Рембо в Исландии (принадлежавшей
тогда Дании).
des anciens assassins—можно понять, что это
курильщики гашиша (см. выше), может быть, «солдаты
экспедиционного корпуса на Яве» (объяснение А. Адана).
Solde
Впервые опубликовано посмертно в книге Рембо Poésies
complètes (1895).
Как говорит название стихотворения, речь идет об отказе
от прошлого, связанного с «ясновидением». «После больших
падений, после сверхчеловеческих претензий остается только
объявить распродажу»,—пишет А. Адан. Некоторые
комментаторы обращают все же внимание на оптимистическое
звучание конца стихотворения, которое С. Бернар объясняет
гордостью Рембо за проделанный им необычайный опыт и


526 КОММЕНТАРИИ
твердой решимостью порвать с ним, поскольку он не
представляет больше для него интереса. Стихотворение явно
иронично, пародирует слог коммивояжера или уличного
торговца.
272 ce que les Juifs n'ont pas vendu...—т. е. то, что не имеет
никакой цены.
les amants—саркастический намек на стихотворение
Бодлера La Mort des amants; вместо смерти посреди
цветов и ароматов поэт может предложить влюбленным
лишь «ужасную» смерть.
274 inquestionable (англ.)—неоспоримый; Рембо сознательно
прибегает к англицизму вместо французского
«incontestable».
Fairy
Впервые опубликовано там же.
274 «Fairy» (англ.)—«Сказочная», «Волшебная». Согласно
С. Бернар, «имя Елена может обозначать всю красоту
мира, сконцентрированную в красоте одной женщины
(поскольку Елена Троянская была символом женской
красоты)».
ornamental—англицизм вместо французского
«ornemental».
Guerre
Впервые опубликовано там же.
С одной стороны, в стихотворении подводится своего рода
итог всему предшествующему опыту поэта, с другой—
высказывается готовность к новым испытаниям (упоминаемая
в конце война, которую чает поэт,—это война с обществом).
Jeunesse
Впервые опубликовано там же.
Согласно Д. Лёверсу, в этом четырехчастном
стихотворении «поэта раздирают между собой уныние и решительность».


КОММЕНТАРИИ 527
Первая часть содержит указания на опыты «ясновидения», на
жену Верлена. Части II—IV, видимо, отражают практику
«ясновидения», как указывает Н. И. Балашов.
276 les desperadoes—десперадос, испанское слово,
распространенное во времена Рембо в английской
журналистике и беллетристике, по сведениям Андервуда, означает
«отчаянная голова», «готовый на все»; Н. И. Балашов
считает возможным отнести эти слова к коммунарам-
эмигрантам в Лондоне.
278 Antoine—св. Антоний Великий (251—356), основатель
монашества; жил отшельником в египетской пустыне,
где, согласно преданию, подвергался различным
искушениям.
Promontoire
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 7 от 13—20 июня 1886 г.
Для С. Бернар «творческий импульс был дан Рембо
недавним точным воспоминанием, относящимся к Скарборо
[...], который Рембо, видимо, посетил и о котором Андервуд
сообщает, что это был курорт минеральных вод [...], в
панораме которого главенствовал прекрасный мыс [...]. В
1867 г. там был открыт гигантский „Гранд-отель"». Н. И.
Балашов выступает против подобного «привязывания» фантазии
Рембо к конкретности, уточняя, что и путешествие почти на
четыреста километров от Лондона было для Рембо не по
карману, и видит в стихотворении сатиру на «буржуазную
идею» «на выступах континентов ставить гранд-отели».
278 fanum m (лат.)—святилище.
théorie /—зд.: процессия (в этимологическом
древнегреческом значении слова); Д. Лёверс полагает, что речь
идет о возвращении в порт рыбацких судов.
280 Embankments (англ.)—молы.
Scarbro'—таково написание у Рембо вместо Scarbo-
rough.


528 КОММЕНТАРИИ
Brooklyn—Бруклин, район Нью-Йорка на западной
оконечности острова Лонг-Айленд.
Scènes
Впервые опубликовано там же.
Согласно С. Бернар, мысль этого стихотворения сводится
к тому, что жизнь—это театр и, наоборот, театр—это иной
мир, представляющий большие возможности для игры
воображения. Она же отмечает, что Рембо несколько раз бывал с
В ер леном на представлениях комической оперы в Лондоне и,
весьма возможно, бывал на них с Жерменом Нуво в 1874 г.
280 pier (англ.)—пирс.
les Béotiens—беотийцы, жители Беотии, страны Древней
Греции (главный город Фивы); считались грубыми и
ограниченными; возможно, Рембо имеет в виду один из
ладов древнегреческой музыки, однако беотийского
среди них не было (различались ионийский, дорийский,
фригийский, лидийский, миксолидийский и эолийский).
Soir historique
Впервые опубликовано там же.
Различным видам «буржуазной магии» — общественного и
идейного (мифологизирующего) порабощения—поэт говорит
решительное «нет» в заключительном абзаце, предрекая
конец порядка, основанного на подчинении легенде и
авторитету.
282 Céleste Empire—Небесная империя, официальное
название Китайской империи, существовавшее до 1911 г.
...dans la Bible et par les Norhes—имеются в виду
пророчества ветхозаветных пророков и св. Иоанна
Богослова в Апокалипсисе, обличавших людские пороки и
грозивших за них карой небесной, а также прорицания
конца света и гибели богов, приписывавшиеся древне-
германской и скандинавской мифологией Норнам,
богиням судьбы. Буйан де Лакот указывает, что Рембо,
бесспорно, знал стихотворение La Légende des N ornes


КОММЕНТАРИИ 529
Леконт де Лиля, в котором описывается происшедшее
некогда рождение мира и его грядущее разрушение.
Bottom
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, Ns 7 от 21—27 июня 1886 г.
Первоначальное название стихотворения, зачеркнутое в
рукописи, Métamorphoses, заменено на Bottom (англ,)—
«Основа»—с явным намеком на героя шекспировского «Сна в
летнюю ночь», превращающегося под влиянием любви
царицы фей Титании в осла. В Bottom речь идет, по-видимому, о
реальном лондонском любовном приключении поэта.
284 les Sabines—сабинянки, девушки и женщины племени
сабинян в центре Древней Италии; по преданию, при
Ромуле население Рима приобрело себе жен
похищением сабинянок; сабинянками предместий Рембо
иронически называет проституток, выступающих в роли
похитительниц мужчин.
Впервые опубликовано без ведома автора в еженедельнике
La Vogue, № 8 от 21-—27 июня 1886 г.
Под именем Гортензии (Hortense), согласно различным
комментаторам, скрываются куртизанка (Р. де Реневиль),
извращения (А. Адан), пороки (Этьямбль и Я. Гоклер), гашиш
(И. Бонфуа).
284 clarteux (неолог.)—светлый, прозрачный.
Mouvement
Впервые опубликовано там же.
Написанное, как и Marine, верлибром, стихотворение, по
определению А. Адана, описывает «путешествие новых
конкистадоров», то есть буржуазных культуртрегеров, которым
противопоставлена «юная пара» (возможно, Верлен и Рембо).


530 КОММЕНТАРИИ
284 Pétambot—рулевая стойка; находится в задней части
судна; соответственно бездна разверзается перед
взором путешественников позади корабля.
strom (норе.)—стрем, сильное морское течение
(например, Мальстрем).
Dévotion
Впервые опубликовано там же.
Одно из самых загадочных стихотворений Illuminations.
Для одних (Ж. Помэ) это «что-то вроде кощунственной
пародии» на молитву, для других (С. Бернар) свидетельство
почтения безбожника Рембо «к любому культу» («à tout
culte»). Перечисленные имена и события вряд ли когда-нибудь
поддадутся определенной расшифровке. Каждый абзац
состоит из двух частей: к кому обращена молитва и о чем
просится.
286 Baou—бау, зловонная трава, встречающаяся на Яве;
упоминание свидетельствует в пользу позднего
сочинения стихотворения (после путешествия на Яву в
1876 г.).
288 Circeto des hautes glaces—С. Бернар видит здесь
женщину-эскимоску, натертую тюленьим жиром.
spunk (англ.)—пыл.
Mais plus alors—заключительный абзац особенно
загадочен; возможно, сама молитва сменяется указанием на
ее чтение; ясно, что «метафизические путешествия»
противопоставлены реальным; «mais plus alors» можно
понять как «но не теперь».
Démocratie
Впервые опубликовано там же.
Стихотворение является сатирой на буржуазную
демократию, осуществляющую колониальные захваты. Следует
обратить внимание на то, что весь текст взят Рембо в кавычки,
т. е. является прямой речью.


КОММЕНТАРИИ 531
288 Conscrits du bon vouloir...—A. Адан усматривает здесь
намек на нидерландский экспедиционный корпус, в
составе которого Рембо отправился на Яву в 1876 г.
Génie
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо Poésies
complètes (1895).
Как справедливо полагает Рене Шар, в «Гении» Рембо
«описал себя более, чем в каком-либо другом стихотворении».
Творческому гению отводится пророчески-апостольско-
мессианская роль.
UNE SAISON EN ENFER
«Пора в аду»—единственная книга Рембо, изданная им
самолично (Брюссель, 1873). Эта книга является источником
текста; беловая рукопись не сохранилась; из черновика
уцелело три страницы, оставшиеся у Верлена.
История произведения, датированного Рембо «апрелем—
августом» 1873 г., предстает перед нами в виде разрозненных,
но достаточно важных фактов. Они так или иначе связаны с
драмой, разыгравшейся в июле 1873 г. в Брюсселе, после
которой пути Рембо и Верлена окончательно разошлись.
11 апреля 1873 г. Рембо приехал в Рош из Англии, где
Верлен остался заканчивать Romances sans paroles. В мае
Рембо писал своему другу Делаэ, что он «довольно
регулярно» работал над «маленькими историями в прозе...» («de
petites histoires en prose, titre général: Livre païen ou Livre
nègre. C'est bête et innocent»). В постскриптуме он добавлял:
«Моя участь зависит от этой книги, для которой надо еще
изобрести полдюжины жестоких историй». Почему судьба
его зависела от этой книги? Видимо, имелась в виду
литературная судьба, ибо Рембо тогда еще не собирался оставить
литературу (в июле в Брюссельском суде он назовет себя
«литератором»).
Но осуществление этих планов осложнилось. 24 мая
произошла встреча Рембо с Верленом в Буйоне, друзья
отправились поездом в Бельгию, затем отплыли из Антверпена в
Англию, где оставались до июля. Споры и ссоры между


532 КОММЕНТАРИИ
Рембо и Верленом становились все более яростными. 3 июля
Верлен покинул Лондон и отправился в Брюссель, куда 8-го
должен был приехать к нему Рембо; 10-го Верлен стрелял в
Рембо, был арестован и приговорен к двум годам тюрьмы.
После кратковременного лечения Рембо 20 июля вышел из
больницы и отбыл в Шар л е вил ь, а затем приехал в Рош.
По воспоминаниям сестры поэта Изабеллы, переданным
ее мужем Патерном Берришоном, «едва войдя и не отвечая на
приветствия, он (Рембо) рухнул на стул. Его сотрясали
страшные рыдания». Вскоре он уединился на чердаке
и изливал всю свою горечь и все свои разочарования
в книге, получившей окончательное название Une Saison en
enfer.
В октябре книга была отпечатана в бельгийской
типографии Poot et С1е, и Рембо смог разослать несколько
экземпляров друзьям и знакомым — один Верлену, находившемуся в
тюрьме в Монсе. Однако книга не принесла Рембо
известности: тюк с тиражом в пятьсот экземпляров остался лежать на
складе издательства, ибо поэт не смог оплатить типографские
расходы. В 1901 г. бельгийский исследователь Леон Лоссо
обнаружил тираж на складе, развеяв легенду, созданную
И. Рембо и П. Берришоном об уничтожении поэтом всех
экземпляров издания. Эта легенда отвечала и версии об
окончательном «прощании» с литературой, исходившей из
представления, что Illuminations полностью были сочинены
до Une Saison en enfer. Однако ясно, что если бы Рембо
распрощался с литературой, то его бы не интересовала судьба
Illuminations в 1875 г., когда он потребовал отослать их
Ж. Нуво для напечатания.
В действительности Рембо прощался в Une Saison en enfer
не с литературой вообще, а с определенной формой
литературы, с тем, что в главе Nuit de l'enfer он называл «лживыми
нашептываниями, <...> сомнительными ароматами,
ребяческой музыкой». С другой стороны, здесь в главе Alchimie du
verbe осуждаются попытки «ясновидения», названные
«историей одного из моих наваждений». Отрекается Рембо и от
своей поэзии, в частности от Derniers vers с их нарочитыми
«напевностью» и «детскостью», обязанными своим
происхождением едва ли не Верлену, влияние которого отныне
воспринимается как пагубное.


КОММЕНТАРИИ 533
Означал ли этот отказ от прошлого «обращение» Рембо,
примирение его с христианством или по крайней мере «тоску
по христианству», как пытаются представить, начиная с
П. Клоделя, некоторые критики? Несмотря на известное
«искушение христианством», присутствующее в Une Saison en
enfer, на этот вопрос следует ответить отрицательно. Это не
более чем тоска по чистоте и вере своего детства, которые
ушли навсегда. К этому присоединяется озлобление против
христианства, согласно догмам которого поэт, как он считает,
навеки осужден: «Я раб—своего крещения... Ад не угрожает
язычникам» («Je suis esclave de mon baptême <...> L'enfer ne
peut attaquer les païens», Nuit de l'enfer). И эта тема осуждения
сменяется темой «безгрешного язычника» («païen innocent»),
который в глазах буржуа является «скотом, негром», но в
действительности более чист, чем его судьи. Таким бы хотел
быть и Рембо, постоянно мечущийся между чувствами
презрения к растленному запад нехристианскому миру («г-н Прю-
дом родился вместе с Христом», L'Impossible) и боли за
утраченную чистоту детства. Как бы то ни было, поэт
преодолевает этот кризис почти примиренным с собой: две
последние главы Une Saison en enfer говорят о том, что ад
позади; поэт восклицает: «Рабы, не торопитесь проклинать
жизнь!».
Текст Une Saison en enfer дается по авторской «плакетке»
1873 г., воспроизведенной в вышеуказанном издании
сочинений Рембо, подготовленном С. Бернар.
Jadis, si je me souviens bien...
Большинство комментаторов полагают, что это
вступление было написано после драмы в Брюсселе; эта версия,
однако, вызывает сомнения у М. Рюффа. Как бы то ни было,
здесь говорится о решительном разрыве со всеми принятыми
общественными и эстетическими нормами.
294 ...que j'ai rêvé—возвращение к христианской вере и
милосердию является для Рембо невозможным.


534 КОММЕНТАРИИ
Mauvais sang
Этот текст отчасти вдохновляется «Колдуньей» (La
Sorcière, 1862) Мишле, где показан народ, ищущий в язычестве
средства борьбы с христианством.
300 Encore tout enfant—в этой части Рембо, по-видимому,
говорит о своих детских мечтаниях, о пребывании в
Париже в феврале 1871 г., о пожарах Кровавой недели.
302 Cham—Хам, библейский предок черной расы.
Nuit de l'enfer
Глава может относиться как к «адской» жизни с Верленом
в Лондоне, так и к пребыванию в брюссельской больнице.
Существо ее—в желании избежать ада, то ли того, который
уготован поэту как христианину, то ли того, в который он
попал на земле (в первом случае, конечно, мысленно,
преодолением самой идеи греха).
308 musiques puériles—осуждение влияния Верлена,
сказавшегося в Derniers vers.
le clair de lune quand le clocher sonnait douze—Верлен
буквально повторит эту фразу в стихотворении Lunes, I
(сб. Parallèlement, 1889).
310 Ferdinand—Фердинанд, прозвище дьявола у арденнских
крестьян.
312 ...avec son damné—признание поражения, но не
свидетельство раскаяния.
Délires (I)
Большинство комментаторов полагают, что глава
отражает совместную жизнь в Англии Верлена («Vierge folle») и
Рембо («L'Epoux infernal»). Написанная в этом случае после
разрыва двух поэтов, она содержит издевательски
вымышленную «исповедь» Верлена. Однако М. Рюфф утверждает, что


КОММЕНТАРИИ 535
«Vierge folle» (аллюзия на Бвангелие от Матфея, 25, 1—13 —
притча о неразумных девах, взявших на встречу с
Божественным Женихом светильники, но забывших масло и опоздавших
войти в царство небесное)—это душа Рембо-ребенка,
устремленная к Богу, a «L'Epoux infernal»—это Рембо, отринувший
христианство и ставший для нее «адским супругом».
Délires (П)
Здесь Рембо, вспоминая свои стихотворения 1872 г.,
рассказывает историю «ясновидения» и осуждает свои попытки в
этой области.
L'Impossible
В этом тексте Рембо отмечает упадок Запада и
прославляет «мудрую мысль Востока».
L'Eclair
Глава говорит о бесконечных метаниях, возникших и
погасших порывах, яростном возмущении и невыносимой
усталости.
Matin
Согласно М. Рюффу, название «Утро» подчеркивает веру
Рембо в лучшее будущее.
Adieu
Рембо прощается с «ясновидением», с Верденом («vieilles
amours mensongères»). Освободившись от многих иллюзий, он
видит в конце своего «пребывания в аду» некий проблеск
надежды на то, что ему «по праву дано будет духовно и
телесно обладать истиной».
М. В. Толмачев


TABLE DES MATIÈRES. СОДЕРЖАНИЕ
Феномен Рембо. Л. Г. Андреев 5
POÉSIES. СТИХОТВОРЕНИЯ
Les Etrennes des orphelins 48
* Сиротские подарки. Перевод В. Микушевича 49
* Новогодние подарки сирот. Перевод М. Березкиной 346
Sensation 54
Ощущение. Перевод Б. Лившица 55
Ощущение. Перевод И. Анненского 349
* Влечение. Перевод В. Микушевича 349
Soleil et chair 54
* Солнце и плоть. Перевод В. Микушевича 55
Ophélie 64
Офелия. Перевод Б. Лившица 65
* Офелия. Перевод В. Микушевича 350
Bal des pendus 66
* Бал висельников. Перевод Д. Самойлова 67
Бал повешенных. Перевод П. Антокольского 351
* Бал повешенных. Перевод Е. Витковского 352
Le Châtiment de Tartufe 70
Наказание Тартюфа. Перевод П. Антокольского 71
Le Forgeron 72
Кузнец. Перевод П. Антокольского 73
* Кузнец. Перевод В. Орла 354
«Morts de Quatre-vingt-douze...» 82
«Вы, храбрые бойцы...» Перевод 77. Антокольского 83
* «Французы, вспомните...» Перевод Р. Дубровкина 359
A la musique 82
На музыке. Перевод Б. Лившица 83
Vénus Anadyomène 86
* Венера Анадиомена. Перевод В. Орла 87


СОДЕРЖАНИЕ 537
Première soirée 86
* Первое свидание. Перевод В. Орла 87
Les Reparties de Nina 88
* Ответ Нины. Перевод Е. Витковского 89
Les Effarés 96
Завороженные. Перевод А. Арго 97
Испуганные. Перевод В. Брюсова 360
Потрясенные. Перевод А. Ревича 361
* Завороженные. Перевод В. Микушевича 362
Roman 98
Роман. Перевод Б. Лившица 99
* Роман. Перевод В. Микушевича 364
Le Mal 102
Зло. Перевод Б. Лившица 103
Зло. Перевод М. Яснова 365
Rages de Césars 102
* Ярость цезарей. Перевод Е. Витковского 103
Rêvé pour l'hiver 104
Сон на зиму. Перевод И. Эренбурга 105
* Зимняя мечта. Перевод Р. Дубровкина 365
* Мечта о зиме. Перевод А. Давыдова 366
Le Dormeur du val 104
Спящий в ложбине. Перевод П. Антокольского 105
Спящий в ложбине. Перевод М. Яснова 367
* Уснувший в ложбине. Перевод А. Давыдова 367
Au Cabaret-Vert 106
В «Зеленом кабаре». Перевод В. Брюсова 107
La Malie 108
* Плутовка. Перевод Р. Дубровкина 109
L'Eclatante victoire de Sarrebruck 108
* Блестящая победа под Саарбрюккеном... Перевод Е.
Витковского 109
Le Buffet 110
* Буфет. Перевод Е. Витковского 111
Ma Bohème 110
Мое бродяжество. Перевод А. Ревича 111
Моя цыганщина. Перевод В. Левика 368
* Моя богема. Перевод М. Яснова 368


538 TABLE DES MATIÈRES
Les Corbeaux 112
* Воронье. Перевод Р. Дубровкина 113
* Вороны. Перевод А. Давыдова 369
Les Assis 114
Сидящие. Перевод В. Парнаха 115
* Восседающие. Перевод В. Микушевича 370
Tête de faune 116
* Голова фавна. Перевод Е. Витковского 117
* Голова фавна. Перевод А. Давыдова 371
Les Douaniers 118
* Таможенники. Перевод М. Яснова 119
Oraison du soir 118
Вечерняя молитва. Перевод Б. Лившица 119
Chant de guerre parisien 120
* Военная песня парижан. Перевод Е. Витковского 121
Mes Petites amoureuses 122
* Мои возлюбленные крошки. Перевод Д. Самойлова 123
Accroupissements 126
Приседания. Перевод М. Яснова 127
* Приседания. Перевод Г. Русакова 372
Les Poètes de sept ans 128
* Семилетние поэты. Перевод Д. Самойлова 129
* Семилетние поэты. Перевод А. Шараповой 373
* Семилетние поэты. Перевод Р. Дубровкина 375
Les Pauvres à l'église 132
* Бедняки в церкви. Перевод В. Микушевича 133
Le Cœur volé 136
* Украденное сердце. Перевод Б. Орла 137
L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple 136
* Парижская оргия, или Столица заселяется вновь. Перевод
Е. Витковского 137
Парижская оргия, или Париж заселяется вновь. Перевод
Г. Русакова 377
Les Mains de Jeanne-Marie 142
* Руки Жанны-Мари. Перевод М. Яснова 143
Руки Жанны-Мари. Перевод В. Парнаха 379
Руки Жанны-Мари. Перевод П. Антокольского 381
Les Sœurs de charité 146
* Сестры милосердия. Перевод Б. Орла 147


СОДЕРЖАНИЕ 539
Voyelles 148
* Гласные. Перевод В. Микушевича 149
* Гласные. Перевод И. И. Тхоржевского 383
* Гласные. Перевод М. Миримской 384
«L'étoile a pleuré rose...» 150
* «Розовослезная звезда... » Перевод Е. Витковского 151
L'Homme juste (fragment) 150
* Праведник (фрагмент). Перевод Р. Дубровкина 151
Ce qu'on dit au poète à propos de fleurs 154
* Что говорят поэту о цветах. Перевод Д. Самойлова 155
* Что говорят поэту о цветах. Перевод М. Яснова 385
Les Premières communions 164
* Первое причастие. Перевод Р. Дубровкина 165
Les Chercheuses de poux 174
Искательницы вшей. Перевод Б. Лившица 175
Искательницы вшей. Перевод И. Анненского 390
Le Bateau ivre 176
* Пьяный корабль. Перевод Д. Самойлова 177
Пьяный корабль. Перевод Б. Лившица 391
Пьяный корабль. Перевод П. Антокольского 394
* Пьяный корабль. Перевод Е. Витковского 397
* Пьяный корабль. Перевод Н. Стрижевской 400
DERNIERS VERS. ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Larme 186
Слеза. Перевод М. Яснова 187
* Слеза. Перевод Н. Стрижевской 404
La Rivière de Cassis 186
* Речка Черный Смород. Перевод Е. Витковского 187
Comédie de la soif 188
* Комедия жажды. Перевод Г. Кружкова 189
Bonne pensée du matin 194
* Добрые мысли утром. Перевод Е. Витковского 195
Fêtes de la patience
Празднества терпения
Bannières de mai 196
* Хоругви мая. Перевод Г. Кружкова 197


540 TABLE DES MATIÈRES
Chanson de la plus haute tour 198
Песня из самой высокой башни. Перевод М. Яснова 199
L'Eternité 200
Вечность. Перевод А. Ревича 201
* Вечность. Перевод М. Яснова 404
Age d'or 202
* Золотой век. Перевод Г. Кружкова 203
Jeune ménage 204
* Юная чета. Перевод Р. Дубровкина 205
* Молодожены. Перевод А. Давыдова 405
Bruxelles 206
* Брюссель. Перевод Р. Дубровкина 207
«Est-elle aimée?...» 208
* «Кто она, не цветок...» Перевод В. Микушевича 209
Fêtes de la faim 210
Разгул голода. Перевод Г. Кружкова 211
«Qu'est-ce pour nous, mon cœur...» 212
«Что нам, душа моя...» Перевод Ф. Сологуба 213
* «О сердце, что нам кровь...» Перевод Е. Витковского 406
«Entends comme brame...» 214
* «Апрель тому причина...» Перевод А. Давыдова 215
* «Послушай, как громко...» Перевод Г. Кружкова 407
Michel et Christine 214
* Мишель и Кристина. Перевод В. Микушевича 215
* Мишель и Кристина. Перевод Н. Стрижевской 408
Honte 216
* Стыд. Перевод В. Орла 217
Mémoire 218
* Воспоминание. Перевод В. Микушевича 219
«О saisons, ô châteaux...» 222
«О дворец! О весна...» Перевод А. Ревича 223
* «О мечты! О дворцы!..» Перевод Г. Кружкова 409
«Le loup criait sous les feuilles...» 222
* «Как волк хрипит под кустом...» Перевод Г. Кружкова 223
ILLUMINATIONS. ОЗАРЕНИЯ
Après le Déluge 228
* После Потопа. Перевод Н. Стрижевской 229


СОДЕРЖАНИЕ 541
Enfance 230
* Детство. Перевод Ю. Стефанова 231
Детство. Перевод Ф. Сологуба 410
* Детство. Перевод H. Стрижевской 411
Conte 236
* Сказка. Перевод В. Орла 237
Сказка. Перевод Ф. Сологуба 413
Parade 238
* Парад-алле. Перевод А. Ревича 239
Antique 238
* Антик. Перевод В. Орла 239
Антика. Перевод Н. Яковлевой 414
Being Beauteous 240
* Being Beauteous. Перевод В. Орла 241
* Being Beauteous. Перевод H. Стрижевской 415
Vies 240
* Жизни. Перевод В. Орла 241
Départ 242
* Отправление. Перевод В. Орла 243
Отъезд. Перевод Н. Стрижевской 415
Royauté 244
* Царствование. Перевод Н. Стрижевской 245
Царствование. Перевод Ф. Сологуба 415
A une raison 244
* К разуму. Перевод В. Орла 245
Разуму. Перевод Н. Стрижевской 416
Matinée d'ivresse 244
* Хмельное утро. Перевод Ю. Стефанова 245
Phrases 246
* Фразы. Перевод В. Орла 247
Ouvriers 250
* Рабочие. Перевод Г. Беляевой 251
Les Ponts 250
* Мосты. Перевод Г. Беляевой 251
Ville 252
Город. Перевод H. Стрижевской 253
Ornières 254
* Колеи. ПереводИ. Кузнецовой 255


542 TABLE DES MATIÈRES
Villes («Ce sont des villes!...») 254
* Города («Вот города!..»). Перевод В. Орла 255
Vagabonds 256
* Бродяги. Перевод И. Кузнецовой 257
Бродяги. Перевод Ф. Сологуба 416
Villes («L'Acropole officielle...») 258
* Города («Этот официальный акрополь...»). Перевод В.
Орла 259
Veillées 260
* Бдения. Перевод И. Кузнецовой 261
* Бдения. Перевод Н. Стрижевской 417
Mystique 262
* Мистическое. Перевод Ю. Стефанова 263
* Мистическое. Перевод H. Стрижевской 418
Aube 264
* Заря. Перевод Г. Беляевой 265
Fleurs 264
* Цветы. Перевод Г. Беляевой 265
Nocturne vulgaire 266
* Вульгарный ноктюрн. Перевод Н. Стрижевской 267
Marine 266
Морской пейзаж. Перевод А. Ревича 267
* Марина. Перевод Н. Стрижевской 418
Fête d'hiver 268
* Зимний праздник. Перевод И. Кузнецовой 269
Angoisse 268
* Смятение. Перевод И. Кузнецовой 269
Métropolitain 270
* Метрополитен. Перевод Г. Беляевой 271
* Метрополитен. Перевод Н. Стрижевской 419
Barbare 270
* Первобытное. Перевод И. Кузнецовой 271
Solde 272
* Распродажа. Перевод Ю. Стефанова 273
Fairy 274
* Fairy. Перевод Ю. Стефанова 275


СОДЕРЖАНИЕ 543
Guerre 274
* Война. Перевод Г. Беляевой 275
Война. Перевод Т. Левита 420
Jeunesse 276
* Юность. Перевод И. Кузнецовой 277
Promontoire 278
* Мыс. Перевод Ю. Стефанова 279
Scènes 280
* Сцены. Перевод И. Кузнецовой 281
Soir historique 282
* Исторический вечер. Перевод Г. Беляевой 283
Исторический вечер. Перевод Ф. Сологуба 420
Bottom 282
* Bottom. Перевод Г. Беляевой 283
Bottom. Перевод Ф. Сологуба 421
* Bottom. Перевод H. Стрижевской 421
H 284
* «H». Перевод Г. Беляевой 285
«Н». Перевод Н. Яковлевой 422
* «Н». Перевод Н. Стрижевской 422
Mouvement 284
* Движение. Перевод И. Кузнецовой 285
* Движение. Перевод Н. Стрижевской 422
Dévotion 286
* Благочестие. Перевод И. Кузнецовой 287
Démocratie 288
Демократия. Перевод H. Стрижевской 289
Демократия. Перевод Т. Левита 423
Génie 288
Гений. Перевод Н. Стрижевской 289
UNE SAISON EN ENFER. ПОРА В АДУ
«Jadis, si je me souviens bien...» 294
* «Когда-то, насколько я помню...» Перевод Ю. Стефанова .... 295
Mauvais sang 296
* Дурная кровь. Перевод Ю. Стефанова 297
Nuit de l'enfer 306
* Ночь в аду. Перевод Ю. Стефанова 307


544 TABLE DES MATIÈRES
Délires I. Vierge folle. L'Epoux infernal 312
* Словеса в бреду I. Неразумная дева. Инфернальный супруг.
Перевод Ю. Стефанова 313
Délires II. Alchimie du verbe 320
* Словеса в бреду И. Алхимия слова. Перевод Ю.
Стефанова 321
L'Impossible 334
* Невозможное. Перевод Ю. Стефанова 335
L'Eclair 338
* Вспышка. Перевод Ю. Стефанова 339
Matin 340
* Утро. Перевод Ю. Стефанова 341
Утро. Перевод А. Ревича 424
Adieu 342
* Прощай. Перевод Ю. Стефанова 343
Прощание. Перевод А. Ревича 424
Приложение 346
Комментарии. М. В. Толмачев 445
Артюр Рембо
ПОЭТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В СТИХАХ И ПРОЗЕ
Сборник
На французском языке с параллельным русским текстом
ИБ № 2321
Художник Ю. Сковородников. Художественный редактор П.
Иващенко. Технический редактор С. Сизова. Корректоры Г. Иванова, Т.
Козлова, Г. Кухтина.
Сдано в набор 25.12.86. Подписано в печать 30.12.87. Формат 70Х
X100 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура таймс. Печать офсетная.
Условн. печ. л. 21,93. Усл. кр.-отт. без с/обл. — 43,86, с с/обл. — 44,34.
Уч.-изд. л. 24,73. Тираж 50 000 экз. Заказ № 748. Цена без с/обл. —
2 р. 10 коп., с с/обл. — 2 р. 20 коп. Изд. № 2044.
Издательство «Радуга» Государственного комитета СССР по делам
издательств, полиграфии и книжной торговли.
119859, Москва, Зубовский бульвар, 17.
Ордена Трудового Красного Знамени Калининский полиграфический
комбинат Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР
по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 170024, г.
Калинин, пр. Ленина, 5.