ВИТА НОВА

Джордж Оруэлл
 Начало 1940-х

МАРИЯ КАРП
 ДЖОРДЖ ОРУЭЛЛ
 Биография
 вита нова
 САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
 2017

УДК 929
 ББК 83.2(4Вел)
 К26
 Ответственные редакторы
 Екатерина Жирнова, Алексей Дмитренко
 Карп М. П.
 К26 Джордж Оруэлл: Биография. — СПб.: Вита Нова, 2017. — 608 с.,
157 ил. («Жизнеописания»).
 ISBN 978-5-93898-642-8
 Книга журналистки и переводчицы, члена правления британского Оруэлловского общества Марии Карп — первая русская биография
писателя и публициста Джорджа Оруэлла (1903-1950). Эрик Артур
Блэр с детства мечтал стать писателем и проделал сложный путь, прежде чем мир узнал его как писателя Джорджа Оруэлла. Он искал себя и
свою главную тему и служа в полиции в Бирме, и знакомясь с жизнью
низов общества в лондонских ночлежках, и работая посудомойщиком
в парижском ресторане... Отправившись в Испанию добровольцем на
гражданскую войну, он столкнулся там с коммунистическим террором
и задумался о сущности тоталитаризма. Бесстрашно мыслящий и не
боящийся говорить о том, что видел, он сумел понять механизм функционирования тоталитарного режима и в лучших своих произведениях сделал политическую прозу искусством. Ни разу не побывав в России, он много размышлял о ней и разгадал главную загадку ее истории
в двадцатом столетии. Оруэлл хотел, чтобы его книги прочли в Советском Союзе. Книги пришли к читателю спустя много лет, теперь настало
время биографии их автора. Знакомство с его жизнью, его уникальной
позицией поможет лучше понять его произведения, остающиеся актуальными и сегодня.
 Книга богато проиллюстрирована и снабжена аннотированным указателем имен.
 УДК 929
 ББК 83.2(4Вел)
 Любое воспроизведение настоящей книги или отдельной ее части
возможно только с письменного разрешения ООО «Вита Нова».
 ISBN 978-5-93898-642-8
 © М. П. Карп, 2017
 © ООО «Вита Нова», художественное
оформление, 2017

ДЖОРДЖ ОРУЭЛЛ

ПРЕДИСЛОВИЕ
 Его больше нет, но в каком-то смысле
он всегда производил впечатление случайно встреченного путника, который
подходит к тебе на станции, сообщает,
что ты ждешь не того поезда, и исчезает.
 В. С. Притчетт. Из некролога Оруэллу
 Оруэлл никогда не бывал в России, но посвятил почти всю свою
сознательную жизнь размышлениям о ней. Он думал о России как
социальный мыслитель и потому разгадал главную загадку ее истории в двадцатом столетии: как революция против самодержавия
обернулась новым самодержавием. Но написал об этом не научное
исследование, а сказку и роман, потому что представлял себе жизнь
в тоталитарной стране с чуткостью лирического поэта.
 «Он ощутил российскую трагедию, как личную», — писала Виктория Чаликова, первая российская исследовательница Оруэлла,
отмечавшая его «глубочайшее вживание в роль мыслящей и чувствующей жертвы политического террора»*. Столкнувшись со сталинским террором во время гражданской войны в Испании, он никогда не забывал о расстрелах и арестах невинных людей. Мысль
о лагере жила в нем постоянно. Он знал о судьбе Мандельштама и
Вавилова, читал все, что можно было прочесть о Советском Союзе,
и говорил, что о многом догадался, «читая газетные репортажи
между строк»**. Глубочайший социальный анализ и воображение
художника слились в его главных книгах воедино, отчего литература приобрела масштаб, а политика — убедительность.
 «Оруэлл был гуманист — им всегда двигало сочувствие, любовь
к человеку»***, — писал в статье о «1984» критик Герберт Рид. Потому-то в своей главной предсмертной книге он и торопился предупредить человечество о том, к какому ужасу оно может прийти,
если не одумается.
 * Чаликова В. А. Встреча с Оруэллом // Книжное обозрение. 1988. № 21,
20 мая.
 ** Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 15 апреля 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 128).
 *** Read Н. “World Review”, June 1950 // George Orwell: The Critical Heritage /
Ed. by Jeffrey Meyers. London; New York, 2011. P. 285.

8
 ПРЕДИСЛОВИЕ
 Было ли это предупреждение расслышано? И да, и нет. Конечно, те немногие, кому удавалось прочитать «Скотское хозяйство» и
«1984» в Советском Союзе, знали, что это про них. Конечно, когда
Запад опасался советской агрессии, обе книги пользовались в мире
особым вниманием. К началу XXI века число проданных экземпляров сказки и романа вместе достигло 50 миллионов — это больше,
чем тиражи двух книг любого другого послевоенного писателя. Но
потом понимание того, что говорил Оруэлл, как будто ушло. Крах
Советского Союза ослепил многих, и после 1991 года по обе стороны бывшего железного занавеса стало казаться, что проблемы, занимавшие Оруэлла, отошли в прошлое.
 В предисловии к сборнику «Оруэлл и политика», вышедшему
в 2001 году, видный британский исследователь Восточной Европы
Тимоти Гартон Эш размышлял: «Зачем нам сегодня читать то, что
Оруэлл писал о политике? До 1989 года ответ был прост. Это был
писатель, ухвативший самую сущность тоталитаризма. <...> Но мир
романа „1984“ завершился в 1989-м»*.
 Двенадцать лет спустя, уверял Гартон Эш, драконы, с которыми
сражался Оруэлл — империализм, фашизм и коммунизм, — мертвы
или смертельно ранены, так что читать Оруэлла, заключал он, следует, в первую очередь, из-за того воздействия, которое крупнейший политический писатель века оказал в свою историческую эпоху...
 К 2013 году, когда в Великобритании отмечалось 110-летие со дня
рождения Оруэлла, слово «тоталитаризм» вообще исчезло из употребления. В многочисленных юбилейных славословиях шла речь о прозрачной прозе писателя, о том, что он разоблачал британский империализм, бичевал социальное неравенство, одним из первых заговорил
о проблемах окружающей среды и не постеснялся воспеть английский национальный характер и даже английскую кухню. Но о том,
что целью его жизни было остановить увлечение режимом, основанным на лжи, не было сказано ни слова. Все неприятности, связанные
с понятием «холодная война», на Западе старались забыть.
 Но и в России дела обстояли не лучше. Разумеется, в конце восьмидесятых читатели с радостью встретили прежде запретные,
а отныне законные переводы его главных книг. Потом напечатали эссе, и ранние романы, и документальные повествования (кроме во многом автобиографической «Дороги к Уиганскому пирсу»,
пока не опубликованной по-русски), создали посвященный писателю веб-сайт, однако и в России считали, что написанное Оруэллом относится лишь к советскому прошлому и никак не отражает
ошеломляющей новой реальности девяностых и двухтысячных годов. Заговорили об «Оруэлловой недостаточности»** и о том, что
* Garton Ash T. Introduction // Orwell and Politics / Ed. by Peter Davison.
London, 2001. P. XI.
 ** Быков Д. Оруэллова недостаточность // Известия. 2009. 18 июня.

ПРЕДИСЛОВИЕ
 9
 предложенный им социальный анализ объяснить современность
не в состоянии.
 Между тем оказалось, что именно социального анализа для понимания современности и недостает. Сегодня уже очевидно — и это
признали многие, в том числе и Тимоти Гартон Эш, — что тоталитаризм, как и подобает дракону, обладает способностью возрождаться, пусть и в новом обличье. В России это заметили раньше,
чем на Западе. «Страна считается тоталитарной, когда ею правит
однопартийная диктатура, которая не дозволяет существования
легальной оппозиции и сокрушает свободу слова и печати»*, —
формулировал Оруэлл. И в другом месте: «Организованная ложь,
используемая тоталитарными государствами, вовсе не является,
как иногда говорят, временной мерой, такого же рода, как военная хитрость. Она входит в самую сущность тоталитаризма и не
исчезнет даже тогда, когда отпадет потребность в концлагерях и
тайной полиции»**.
 Оказалось, как и объяснял Оруэлл, что дело не в названии. В свое
время ему приходилось страстно доказывать, что советский социализм — это совсем не то, к чему традиционно стремились социалисты. Уже в 1940-е годы стало понятно — и не только Оруэллу, — что
при социализме так называемая общественная собственность неминуемо оказывается в руках горстки правителей, что в конце концов приводит к подавлению отдельного человека — да и общества
в целом — мощью государства. Таковы последствия этого экономического устройства. Если власть и собственность находятся в одних
руках — режим оказывается тоталитарным. И не обязательно собственности притворяться «общественной» или правителям брать
на вооружение идеологию Ангсоца. Можно назвать строй капиталистическим и объявить, что идеологии у власти нету вовсе. Названия
можно отбросить, а сущность тоталитарного режима — сохранить.
Западу, слишком верящему названиям, понять это нелегко, но чем
быстрее в России опознают эту хорошо знакомую сущность, тем
больше шансов на то, что удастся ее изменить. Неожиданный прорыв романа «1984» в число бестселлеров 2015 года дает некоторые
основания на это надеяться.
 Но как все-таки быть с социализмом? Как понять главный оруэлловский парадокс, состоящий в том, что человек, опасавшийся перерождения британского социалистического движения в тоталитаризм, сам до конца дней верил в возможность «демократического
социализма»?
 Оруэлл был левым, потому что считал, что люди в обществе должны иметь равные шансы, и не мог мириться с тем, что кто-то одним
* Orwell G. The Prevention of Literature // CW. Vol. XVII. P. 373.
 ** Note to Swingler R. The Right to Free Expression. Annotated by Orwell //
CW. Vol. XVIII. P. 442.

10
 ПРЕДИСЛОВИЕ
 лишь своим происхождением обречен на нищету, тяжкий труд и отсутствие образования. Необходимое равноправие, в духе времени
полагал он, может дать только социализм. Не то, что называлось
социализмом в Советском Союзе и закрепостило людей жестче,
чем даже предшествовавшая ему эпоха, но то, что могло бы, мечтал он, получиться в странах с устойчивой демократической традицией, таких как Великобритания. Не раз и не два Оруэлл предлагал испытать эту возможность, но, одновременно, понимал, что
это предложение, по разным причинам, вряд ли найдет поддержку. К этому времени он уже назвал приверженцев традиционного
романтического социализма утопистами, очевидно, причисляя и
себя к этому «разбросанному, разобщенному меньшинству»*. Характерно, однако, что он отдавал своей вере «душу», но не «лиру»,
предпочитая в книгах говорить о другом, более опасном, социализме.
 После войны многие его знакомые социалисты оказались в правительстве, позициям которого он, в целом, сочувствовал, но, по
своим воззрениям, как писал в 1946 году его друг, анархист Джордж
Вудкок, «он стоял куда ближе к либералам старого типа, чем к социалистам корпоративного государства, возглавляющим нынче
Лейбористскую партию»**. Он знал, что никогда не сможет быть
безоговорочно верен партийной линии, хотя бы потому, что, как
и его герой Уинстон Смит, обладал «Сократовой неспособностью
перестать задавать вопросы»***.
 Известно, что, будучи левым, он «нападал на „своих“ чаще, чем
на противников»****, отчего левые, склонявшиеся к коммунистам,
его терпеть не могли. А он обвинял их в «граммофонном сознании» — бездумной приверженности партийной линии или «общепринятому» в определенной среде мнению. Он-то, в отличие от
многих, способен был видеть суть явления, а не прагматические
соображения данного момента и не мог не ставить расхожие истины под сомнение. Отсюда — то, что часто казалось непоследовательностью или даже противоречивостью его взглядов.
 После его смерти все — и левые, и правые, и анархисты, и даже
коммунисты (утверждавшие, что «1984» — это роман о загнивании
Запада) — захотели присвоить его себе, и этот факт сам по себе стал
предметом исследований*****. Но он не был ничьим единомышленником: его позиция, как и его дорога к ней, — уникальна.
 * Orwell G. What is Socialism? // CW. Vol. XVIII. P. 62.
 ** Woodcock G. George Orwell, 19th Century Liberal. “Politics”, December, 1946 //
George Orwell: The Critical Heritage. P. 245.
 *** ReadH. “World Review”, June 1950 // George Orwell: The Critical Heritage.
P. 284.
 **** Pritchett V. S. “The New Statesman & Nation” Obituary // OR. P. 277.
 ***** Cm. Rodden J. George Orwell: The Politics of Literary Reputation. New
Brunswick and L., 2006.

ПРЕДИСЛОВИЕ
 11
 Оруэлл завещал не писать его биографии. Между тем, не зная,
как он двигался к своим главным и лучшим книгам, невозможно
понять не только его противоречия, но даже и масштаб того, что он
совершил. К счастью, по-английски запрет на публикацию книг о нем
был впервые нарушен в 1972 году американскими учеными Питером
Станеки и Уильямом Абрахамсом, а затем в 1980-м появилась — уже
с разрешения вдовы — первая «официальная» биография, написанная Бернардом Криком, за которой в 1991 году последовала еще
одна — Майкла Шелдена.
 Однако самым главным событием в оруэлловедении стала завершившаяся в 1998 году публикация двадцатитомного собрания сочинений, в котором первые девять томов содержат книги Оруэлла,
а тома с 10-го по 20-й — его публицистику и переписку. Огромный
труд составителя и редактора этого издания Питера Дейвисона открыл для всех, читающих по-английски, Оруэлла как он есть, и английские книги о нем посыпались как из рога изобилия, особенно
в год его столетия — 2003-й, да и потом.
 Время русской биографии Оруэлла настало давно. Он надеялся,
что его книги прочитают в странах, находившихся под властью
Сталина, отказывался от гонораров за переводы «Скотского хозяйства» на славянские языки и даже субсидировал издание сказки
по-русски, надеясь, что хоть часть тиража проникнет в Советский
Союз. После его смерти наследники, зная его волю, субсидировали
и русское издание «1984». Книги — и это самое главное — в конце
концов, спустя сорок лет, до читателей дошли. Но осознание того,
какой путь проделал их автор, поможет глубже понять их смысл и
роль тогда, когда они были написаны, и сегодня.
 *
 Мне хочется поблагодарить всех, кто так или иначе помогал мне
в работе над этой книгой, и в частности, Оруэлловский архив при
Лондонском университете (The Orwell Archive, UCL Library Services,
Special Collections) и Архив интернациональных бригад Мемориальной библиотеки имени Маркса в Лондоне (The Marx Memorial
Library. International Memorial Trust) за предоставленную возможность воспользоваться их материалами.
 Всякий, кто берется за биографию Оруэлла, сталкивается с вопросом, как его называть. Взяв в 1933 году псевдоним «Джордж Оруэлл», он не отказался и от своего настоящего имени — Эрик Артур
Блэр. Блэром называют его официальные бумаги, Эриком до конца жизни звали родные и близкие. В литературных делах он всегда
был Оруэллом, но письма подписывал и Эрик, и Джордж. В книге я
пользуюсь и тем, и другим именем, в зависимости и от хронологии:
только Эрик, когда речь идет о человеке до 1933 года, и от смысла:
только Оруэлл, когда речь идет о писателе. Когда же в отношения
с ним вступают другие люди, то тут все зависит от того, как называют его они — и Эрик, и Блэр, и Джордж, и Оруэлл.
 Переводы цитат из писем, статей и книг, за исключением особо
оговоренных случаев, — мои.
 ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
 CW — The Complete Works of George Orwell: in 20 vols. / Ed. by Peter
Davison. Revised and updated Edition. London, 2000-2002.
 The Lost Orwell — The Lost Orwell. A Supplement to The Complete
Works of George Orwell / Compiled and annotated by Peter Davison.
London, 2006.
 Crick - Crick B. George Orwell. A Life. London, 1982.
 Bowker— Bowker G. George Orwell. London, 2004.
 Shelden— Shelden M. Orwell. The Authorised Biography. London, 2006.
 Meyers - Meyers J. Orwell. Wintry Conscience of a Generation. New York,
2000.
 Stansky & Abrahams-1 — Stansky R, Abrahams W The Unknown Orwell.
London; Toronto; Sydney; New York, 1972.
 Stansky & Abrahams-2 — Stansky R, Abrahams W The Transformation. London, 1984.
 RO — Remembering Orwell / Conceived and compiled by Stephen Wadhams. London; Markham, Ontario, 1984.
 OR — Orwell Remembered / Ed. by Aubrey Coppard and Bernard Crick.
London, 1984.
 «1984» — Оруэлл Дж. 1984 / Пер. В. Голышева // Оруэлл Дж. Избранное. СПб., 2004.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 ЭРИК БЛЭР

ГЛАВА 1
 ДЕТСТВО
 (1903-1916)
 Я не могу, да и не хочу, полностью
отказываться от взгляда на мир, сложившегося у меня в детстве.
 Оруэлл. Зачем я пишу. 1946
 Ребенка привезли в Англию, когда ему было около года. Его
встретил мягкий климат — зеленые луга, широкая полноводная
река недалеко от дома. Вокруг были бескрайние поля, над головой
пели птицы, летом одуряюще пахла мята. Этим впечатлениям суждено было войти в сознание будущего писателя, а потом в его стихи
и прозу. Прогалина в лесу, вязы, невидимый ручей, лениво текущий
поблизости, которые снятся герою последнего романа Оруэлла
Уинстону Смиту, — это и английская цивилизация («Уинстон проснулся со словом „Шекспир“ на устах»*), и место, где как будто можно на мгновение скрыться от всевластного и всевидящего государства, обрести частную жизнь и любовь.
 Но родился Эрик Артур Блэр, через тридцать лет ставший Джорджем Оруэллом, за тысячи миль от английских пейзажей, в городке
Мотихари, в Бенгалии, тогда индийской провинции, где со второй
половины восемнадцатого века окончательно утвердилось британское владычество. И хоть оставался он там совсем недолго, огромная Британская империя, над которой, как принято было говорить,
никогда не заходило солнце, отнюдь не в меньшей степени, чем маленький дождливый остров, определила его судьбу.
 *
 С империей были связаны обе ветви его семьи — и отцовская,
и материнская. В 1936 году, пытаясь определить свое социальное
происхождение, Оруэлл, со свойственной ему скрупулезностью и не
без яда, описал его так: «низший слой верхушки среднего класса»**.
 * «1984». С. 615.
 ** Orwell G. The Road to Wigan Pier. London, 2001. P. 113.

16
 ГЛАВА 1
 Леди Мэри Блэр, прабабка Оруэлла
Вторая половина XVIII в.
 Вот к чему в сухом остатке свелись, на его взгляд, взлеты и падения
предыдущих поколений.
 Прадед Оруэлла Чарльз Блэр (1743-1820) владел плантациями и рабами на Ямайке. Богатство, очевидно, помогло ему жениться на аристократке — дочери восьмого графа Уэстморлендского, леди Мэри
Фейн. Писанный маслом портрет прабабки Оруэлл впоследствии возил за собой по съемным квартирам и домам, но прадедовы капиталы
разошлись еще до рождения его младшего, десятого, ребенка — деда
Оруэлла, Томаса (1802-1867). Прадед в основном управлял своими
ямайскими плантациями из английского графства Дорсет. Деду же,
вынужденному зарабатывать на жизнь, пришлось долгие годы провести в колониях — он был англиканским священником в Калькутте и
в Тасмании и лишь последние 13 лет, получив место благодаря уцелевшим аристократическим связям, служил викарием в родном Дорсете.
 Семейное предание сохранило рассказ о том, как дед женился.
По дороге в отпуск в Англию он на мысе Доброй Надежды познакомился с некой семьей Хэар и обручился с одной из старших дочерей. Возвращаясь из отпуска, он обнаружил, что, пока его не было,
девушка успела выйти замуж. «Ну что ж, — якобы сказал тогда Томас
Блэр, — раз Эмили замужем, женюсь на Фанни!» Фанни, младшей
сестре, было 15 лет, и будто бы она и после замужества еще играла
в куклы. Младшим — десятым — ребенком этой пары и стал будущий
отец Оруэлла Ричард Блэр (1857-1939).

ДЕТСТВО
 17
 Ричарду Блэру, как и его отцу, предстояло обеспечивать себя самому. Поприще он избрал себе почтенное, как и подобало юноше
из хорошей семьи, — имперскую службу, но, не имея уже никакой
протекции, сумел занять на нем лишь самую нижнюю ступень —
неприметный пост в опиумном департаменте колониальной администрации в Индии. Став чиновником пятого разряда в 1875 году,
в 18 лет, он оставался в том же чине до 1902-го и лишь в последние
десять лет службы стал потихоньку продвигаться по служебной
лестнице. В отставку он вышел в 1912 году, получив все же под конец
первый разряд и приличную пенсию.
 Тридцать семь лет своей рабочей жизни Ричард Блэр, мелкая
сошка в имперской машине, принимал участие в одном из самых
страшных ее злодеяний — продаже и распространении производимого в Индии опиума. Высококачественный индийский опиум
продавали главным образом в Китай, где миллионы оказывались от
него в зависимости, что, разумеется, приносило Великобритании
немалые деньги — шестую часть всей прибыли империи от индийских колоний. Чиновники, обеспечивавшие бесперебойное поступление доходов в британскую казну, не очень задумывались о вопросах морали — они дорожили своим рабочим местом и верили, что
служат интересам родины.
 Работа Ричарда Блэра состояла из разъездов по областям и надзора за крестьянами, выращивающими мак. До тридцати девяти лет он
мужественно переносил вся тяготы однообразного и физически нелегкого существования, не заводя семьи, пока в конце концов не женился
на привлекательной молодой девушке Иде Лимузин (1875-1943).
 Ее отец Франсис Лимузин (1833-1915) был француз из Лиможа,
получивший по наследству бизнес в Бирме, мать — англичанка. Ида,
француженка по паспорту, родилась на юге Лондона, но выросла
в Мульмейне, бирманском портовом городе, где отец занимался
продажей тика и судостроением. Франсис, или, как его называли,
Фрэнк, был преуспевающим коммерсантом и жил с женой и восьмью детьми припеваючи — у него был большой дом, который носил
гордое имя «Фрэнкония», и, в лучшие времена, около тридцати слуг.
В Мульмейне Лимузинов почитали и даже назвали одну из улиц в их
честь. Но, видимо, Фрэнку не хватило осмотрительности: неудачно
вложив большие деньги в торговлю рисом, он их потерял, отчего
дела пошли значительно хуже. Когда Эрик в начале 1920-х годов приехал в Мульмейн, деда уже не было в живых, но с бабушкой он познакомиться успел. Она по-прежнему была заметной фигурой в городе
и отличалась от остальных англичанок тем, что носила бирманские
одежды и даже дружила с бирманцами, не удосужившись, правда,
к неудовольствию внука, выучить их язык.
 Ида была девушка не только привлекательная, но и решительная.
К двадцати одному году она уже пережила неудачный роман — возлюбленный ее бросил — и отправилась работать помощницей учительницы в школе для девочек довольно далеко от дома—в курортном

18
 ГЛАВА 1
 Франсис Лимузин, дед Оруэлла с материнской стороны
Вторая половина XIX в.
 городке Наинитал, популярном среди европейцев. Именно там она
познакомилась с Ричардом Блэром и в 1897 году вышла за него замуж.
Живая и самостоятельная, она быстро стала главой семьи, хотя была
в два раза моложе мужа. Ричард увез ее в Бенгалию, где в 1898 году
у них родилась дочка Марджори, а спустя пять лет — 25 июня 1903 года — сын Эрик.
 Колониальная администрация перебрасывала своих сотрудников с одного поста на другой, как армия — офицеров, и к моменту
рождения сына Ричард оказался в Мотихари, захолустном городке
неподалеку от границы с Непалом, почти в 700 километрах от Калькутты. Работы было много — район производил 300 тонн опиума
в год, но жизнь была однообразная и нелегкая: тяжелый климат,
дальние поездки, опасность холеры и других заразных болезней.
Разумеется, у Блэров, как и у других европейцев, была прислуга и
няньки для детей, и жили они, как и все белые, отдельно от местного населения, но, когда Ричарда меньше чем через год опять перевели по службе — на сей раз в город Монгир на Ганге, — Ида решила,
что если уж снова переезжать, то лучше в Англию.
 Марджори было уже почти 6 лет—в англо-индийских семьях было
принято отправлять детей в этом возрасте в метрополию учиться.
Кроме того, по Бенгалии распространялась эпидемия чумы, и детей в любом случае надо было увозить. Конечно, Ида могла, устроив
их, вернуться к мужу и оставаться с ним до его выхода на пенсию,
как поступали многие жены колониальных чиновников, но при ее

Ида Блэр с маленьким Эриком, вероятно, в день крестин
 1903

20
 ГЛАВА 1
 характере и при том, что ей было всего двадцать восемь лет, неудивительно, что она предпочла уехать с детьми. Ричард отпустил ее —
что свидетельствует и о его характере тоже — и, снова оставшись
в одиночестве, прожил в Индии еще восемь лет до самой отставки.
 *
 Мать с детьми поселилась в городке Хенли-на-Темзе, знаменитом тогда, как и сейчас, своей Королевской регатой — ежегодным
летним соревнованием гребцов, пиком светского сезона. Ида Блэр
посещала регату и теннисный турнир в Уимблдоне, сама играла
в теннис, крокет, гольф и бридж, ездила за покупками в близлежащие городки Рединг и Уинчестер, в Лондоне ходила в театры (видела Сару Бернар) и на концерты и вместе с сестрами иногда бывала
на собраниях суфражисток и Фабианского общества*. Сохранился
ее дневник за 1905 год, свидетельствующий о жизни, наполненной
до краев. Оставшийся в Бенгалии муж не упоминается там ни разу,
но полуторагодовалый Эрик занимает довольно много места, отчасти потому, что болеет. И причина болезни та же, что приведет его
к смерти в 46 лет, — слабые легкие.
 Понедельник 6 февраля. Малышу нездоровится, вызвала врача —
говорит, бронхит...
 Вторник 7 февраля. Малыш все так же...
 Среда 8 февраля. Малышу лучше...
 Суббота 11 февраля. Малышу гораздо лучше. Научился говорить
«мерзкий»!!
 Пятница 1 сентября. Малышу нездоровится. Вызвала врача.
Суббота 4 ноября. Малышу хуже, вызвала врача**.
 Матерью Ида была заботливой. Первый дом Блэров в Хенли назывался «Эрмадейл» — по начальным буквам в именах детей: ЭРик и
МАрджори. Как ни увлекали молодую женщину светские развлечения, дети всегда оставались в центре ее внимания.
 Поэтесса Рут Питтер, знавшая Эрика в юности, так отзывалась
о его матери:
 «Она была очень умная... Насчет начитанности не скажу, но
пронзительно остроумная. Все сатирическое, все бунтарское начало в ее сыне шло от нее, а не от отца. Потому что хотя в старом мистере Блэре и сидела глубокая обида на жизнь, в нем не было ничего
воинственного. Миссис Блэр была совсем другая. Маленькая, смуглая и, не забудьте, наполовину француженка! А они знаете какие
бывают воинственные! У нее были черные глаза, темные волосы,
тонкие черты и острый ум»***.
 * Фабианское общество создано в 1884 году сторонниками реформистского социализма.
 ** Mrs. Ida Blair’s Diary for 1905 // OR. P. 19-20.
 *** PitterR. Like a Cow with a Musket or We Cruel Girls Laughed // OR. P. 71.

ДЕТСТВО
 21
 Эрику три года
 1906
 Можно не сомневаться, что и слово «мерзкий» (beastly), которым
он часто пользовался до конца своих дней, маленький Эрик услышал тоже от матери. Впрочем, отца рядом и не было. Ричард Блэр
приехал в трехмесячный отпуск летом 1907 года. А весной 1908-го
Ида родила еще одного ребенка — девочку Аврил. В тот момент они
уже жили в другом доме, тоже в Хенли, который назывался «Ореховая скорлупа». Из малыша Эрик сразу превратился в большого
мальчика. Не то чтобы мать, уйдя в заботы о новорожденной, забросила старших детей, напротив — летом 1908 года, например,
оставив младенца с нянькой, она даже возила их в Лондон на франко-британскую выставку, где были аттракционы, среди которых
Эрику на всю жизнь запомнилась «ужасная штука под названием
Дрожалка-Вихлялка»*. Устраивались и детские вечеринки, а летом
всей семьей ездили к морю, в Корнуолл. Но, невзирая на внешние
приметы счастливого детства, о котором свидетельствуют воспоминания младшей сестры Аврил, главным в самоощущении Эрика
было иное. Уже зрелым литератором, Оруэлл писал:
 Orwell G. Homage to Catalonia. London, 1985. P. 180.

22
 ГЛАВА 1
 «С очень раннего возраста, может быть с пяти-шести лет, я знал,
что, когда вырасту, стану писателем. <...> Я был средним ребенком из трех — и с той, и с другой стороны между нами был разрыв
в пять лет; к тому же до восьми лет я практически не видел отца. По
этой и другим причинам я был довольно одинок и скоро приобрел
неприятные манеры, которые в школьные годы не прибавили мне
популярности. У меня была привычка одинокого ребенка сочинять
истории и вести беседы с воображаемыми персонажами, и я думаю,
с самого начала мои литературные амбиции были связаны с ощущением изолированности и недооцененности»*.
 Так он чувствовал. Ему было за тридцать, когда он сообразил,
что мать любила его больше, чем сестер, и уж точно нельзя сказать,
что она недооценивала его дарование. Это явствует из его собственного рассказа о первом литературном опыте:
 «Первое стихотворение я сочинил, когда мне было четыре или
пять лет, мать записала его под мою диктовку. Я ничего из него не
помню, кроме того, что оно было о тигре „с зубами как стулья“ — не
такой плохой образ, но подозреваю, что это был плагиат блейковского „Тигра“»**.
 В четыре или пять лет, стало быть, не умея писать, и, наверное,
едва выучившись читать, Эрик знал уже стихи Блейка «Тигр, о тигр,
светло горящий...»***. Нет сомнения, что и киплинговская «Книга
джунглей», и «Просто сказки» звучали в его англо-индийском доме,
где Киплинг был своего рода «домашним богом, с которым ты вырастал и который всегда был рядом, вне зависимости от того, нравился он тебе или нет»****. Отношение Оруэлла к Киплингу менялось на протяжении его жизни много раз, но в раннем детстве он
обожал его как непревзойденного рассказчика.
 Читать Эрик научился в пять лет — возможно, его научила старшая сестра, а возможно, и школа, куда он в этом возрасте, вслед за
Марджори, стал ходить. В этой школе он, по собственному признанию, впервые влюбился — в девочку по имени Элзи, «которую боготворил, как никого и никогда больше... Мне она казалась взрослой,
так что, наверное, ей было лет пятнадцать»*****.
 Чуть позже, когда ему уже было шесть, произошел эпизод, которому он впоследствии придавал большое значение. На той же улице,
что и Блэры, жил водопроводчик с кучей детей. Маленький Эрик
ходил с этими детьми разорять птичьи гнезда и играл с ними в интереснейшие игры. «Одна из них называлась „игра в докторов“, и я
помню слабое, но явно приятное возбуждение, когда я приставлял
* Orwell G. Why I Write // CW. Vol. XVIII. P. 316.
 ** Ibid.
 *** Перевод С. Маршака.
 **** Orwell G. Rudyard Kipling // CW. Vol. X. P. 409-410.
 ***** Orwell G. Such, Such Were the Joys // CW. Vol. XIX. P. 373.

ДЕТСТВО
 23
 игрушечную трубу, которая призвана была изображать стетоскоп,
к животу девочки»*. Затем стали играть «в пап и мам» (живя в тесноте,
водопроводчиковы дети были не по годам подкованы в этом вопросе), и, как вспоминал Оруэлл в набросках стихотворения 1948 года,
«семилетняя дочка водопроводчика / показала мне все, что имела»**.
Вскоре мать запретила ему водиться с этими детьми, объяснив, что
они — «простые». Для Оруэлла — это один из ярчайших примеров воспитания у ребенка из среднего класса социального сознания. Это,
безусловно, справедливо, хотя нельзя исключать, что Ида не столько
опасалась общения с «простыми* детьми, сколько была обеспокоена
характером этих игр.
 Детей Блэров, разумеется, воспитывали не как «простых», а как
благонравных маленьких граждан сословия, которое еще Теккерей
называл «пообносившейся аристократией». Оруэлл впоследствии
много думал о воспитании, разделяющем Англию на классы ничуть не меньше, чем достаток. В автобиографической части книги
«Дорога к Уиганскому пирсу» он рассказывает, как в самом раннем
детстве рыбаки, кузнецы, каменщики, помощники фермеров в Корнуолле, катавшие его на сеялке, и строители соседнего дома, разрешавшие поиграть с мокрой известью, казались ему героями, занятыми чрезвычайно интересными вещами. Но после того как ему
объяснили, что от «простых» нужно держаться подальше, а потом
и что «рабочие дурно пахнут», люди из «низших классов» превратились в его глазах в существ совсем другого рода — «у них были грубые лица, чудовищный выговор, вульгарные манеры», и «если бы им
представился случай, они могли бы тебя оскорбить самым ужасным
образом»***. В начале XX века — размышлял Оруэлл, уже когда ситуация начала меняться, — отношения между классами действительно
были напряженными настолько, что это ощущалось в повседневной жизни. При этом «пообносившиеся аристократы», как правило
спустившиеся по социальной лестнице, изо всех сил держались за
свой «аристократизм», то есть за воспитание, и никак не могли допустить, чтобы их дети в результате общения с неотесанными сверстниками переняли их манеру говорить.
 Ида пыталась подобрать для своих детей окружение более подходящее, чем «водопроводчиковы дети». Ее выбор пал на сына местного врача, доктора Дакина. Хамфри был старше Эрика на семь
лет и терпел его присутствие в компании детей, где верховодил,
только потому, что тот был братом Марджори. Ходили слухи, что
доктор Дакин был неравнодушен к Иде (во всяком случае, жена его
ревновала), а Хамфри, подружившись с десятилетней Марджори,
через десять лет на ней женился. Но Эрика он не любил никогда,
 * Ibid.
 ** Orwell’s Second Literary Notebook // CW. Vol. XIX. P. 501.
 *** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 117.

24
 ГЛАВА 1
 Хенл и-на-Т емзе
 Фотография автора. 2013
 особенно в детстве: «Ребята из нашей компании его поколачивали.
Он был младше всех и страшно нам мешал. Такой маленький толстячок, который постоянно ноет, ябедничает, жалуется взрослым. Он,
конечно, очень, очень изменился, когда вырос. Но ребенком он был
противным...»* В другом интервью Хамфри Дакин говорил, что Эрик
раздражал его «потоками слез» и вечными «меня никто не любит»**.
 Разница между шестилетним и тринадцатилетними — огромна,
и, конечно, она, не в последнюю очередь, вызывала у Эрика чувства «изолированности и недооцененности». И тем не менее большие мальчики из компании Хамфри предавались восхитительным
играм и занятиям — они лазали по деревьям, купались, играли в индейцев, охотились на кроликов и, главное, удили рыбу!
 Рыбалка, которую Оруэлл с тех пор полюбил на всю жизнь, стала
в его романе «Глотнуть воздуха» символом покоя, единения с природой и чудесного невозвратного стабильного счастливого мира,
в одночасье рухнувшего с началом Первой мировой войны. Герой
романа, Джордж Боулинг — на несколько лет старше своего автора
и, в отличие от Оруэлла, успел повоевать, но ностальгические чувства и тоска по «довоенному» детству у них общие, так же как и ужас
перед неизбежной новой войной. Роман «Глотнуть воздуха» был
* Dakin Н. The Brother-in-Law Strikes Back // OR. P. 128.
 ** Интервью X. Дакина И. Энгусу. Апрель 1965. Цит. по: Shelden. Р. 20.

ДЕТСТВО
 25
 написан в 1938-1939 годах, и суть его сводится к противопоставлению воспоминаний о городке детства, Нижнем Бинфилде, в котором явственно узнается Хенли-на-Темзе, и его современного (1938-
1939 годов) облика.
 В воспоминаниях на дворе всегда лето: тропинки покрыты белой
пылью, пахнет травами, теплый зеленый свет проникает сквозь ветки орешника, на горизонте синеют дальние холмы; жизнь наполняют острые мальчишеские радости; вкус шипучего лимонада отдается
приятным еканьем в животе, а в лавке на пенс можно накупить пригоршню конфет, названия которых не забываются и через тридцать
лет. Счастье, испытанное в детстве, помимо обычных удовольствий,
для Оруэлла навсегда осталось связано с природой — природой, как
обнаружилось позднее, беспощадно уничтожаемой человеком.
 Джорджа Боулинга, как и Эрика, обижают старшие ребята, за которыми он увязывается. Однако ему удается то, что шестилетнему
Эрику явно не удалось, — он все-таки входит в мальчишескую компанию. Эрик предпочел другой путь. «Я знал, что умею обращаться со
словами и у меня хватает сил смотреть в лицо неприятным фактам,
и ощущал, что это само по себе создает мне какой-то собственный
мир, где я могу отыграться за неудачи в повседневной жизни»*.
 В этот собственный мир входило чтение. Научившись читать, он
читал все подряд — книжки, которые приносила Марджори, журналы, которые попадались дома, приключения. Но сильнейшее впечатление было еще впереди — «Путешествия Гулливера» Свифта.
 «Я прочитал эту книгу впервые, когда мне было восемь лет — точнее, восемь лет без одного дня, потому что накануне моего восьмилетия я прокрался в комнату, где лежали подарки ко дню рождения,
и тут же ее проглотил. С тех пор я ее перечитывал никак не меньше
полдюжины раз»**. В другом месте Оруэлл говорит: «...года не проходило, чтоб я не перечитывал ее хотя бы частично»***.
 Восьмилетие стало рубежом в его жизни: в сентябре 1911 года он
уехал в школу-интернат, где ему предстояло провести пять лет...
 *
 «Бугор в жестком матрасе всякий раз, когда я возвращался в школу после каникул, вызывал у меня ощущение резкого пробуждения —
внезапного осознания: „Вот она реальность, вот что против тебя“.
Дома все могло быть далеко не совершенно, но все-таки это было место, которое держалось на любви, а не на страхе, где не надо было быть
постоянно начеку, опасаясь людей вокруг. В восемь лет тебя внезапно
* Orwell G. Why I Write. P. 316.
 ** Orwell G. Politics vs Literature: An Examination of “Gulliver’s Travels” //
CW. Vol. XVIII. P. 428.
 *** Orwell G. Imaginary Interview: George Orwell and Jonathan Swift // CW.
Vol. XIV. P. 157.

26
 ГЛАВА 1
 вытаскивали из этого теплого гнезда и швыряли в мир силы, обмана
и скрытности, как золотую рыбку в водоем, полный щук»*.
 Мать, которая с помощью своего брата Чарли нашла для него
эту школу — Сен-Киприан, в Истборне, в графстве Сассекс, — возлагала на нее большие надежды. Блэры все-таки принадлежали
к верхушке среднего класса (хоть и к низшему ее слою) и потому,
естественно, хотели, чтобы перед их явно способным сыном были
открыты все дороги. А дороги открывались перед теми, кто закончил какую-нибудь знаменитую частную школу, предпочтительно
Итон, Хэрроу или Уинчестер. Но попасть в такую школу было совсем не просто, а еще труднее — попасть так, чтобы плату за обучение покрывала стипендия — платить сами Блэры не могли, даже
при том, что они, как тогда было принято, готовы были тратить
на образование единственного сына гораздо больше, чем на образование девочек. В Итон, Хэрроу и Уинчестер принимали с четырнадцати лет, а с восьми к ним готовили в подготовительных
школах — тоже платных.
 У Сен-Киприан была отличная репутация: число выпускников,
поступающих в знаменитые школы, велико, а кроме того — и может
быть, это и было решающим, — руководство школы готово было
дать Эрику серьезную скидку. Стоимость обучения за год составляла 180 фунтов — почти половину предстоящей пенсии Ричарда Блэра (он вот-вот должен был выйти в отставку с 400 фунтами в год).
Уилксы, директор школы и его жена, управлявшие делами вместе,
предложили Блэрам платить за Эрика всего 90 фунтов в год, что,
хотя и было ощутимо для семейного бюджета, все-таки оказывалось
возможным. Логика Уилксов был проста — способный мальчик, получив стипендию и попав в хорошую школу, мог прославить Сен-
Киприан и привлечь к ним новых учеников. Предложение, обрадовавшее родителей, стоило Эрику немалых слез.
 Школу Сен-Киприан он возненавидел с первых дней и ненавидел
ее все время, пока учился, и всю жизнь потом — наверное, до тех
пор, пока уже в 1948 году, за полтора года до смерти, не закончил
длинный очерк о ней под ядовитым названием «Помню, помню радости эти...»** Хотя установить точные даты написания этого очерка не представляется возможным, скорее всего, Оруэлл начал работать или, по крайней мере, думать над ним десятью годами ранее,
в 1938-м, когда вышла из печати автобиографическая книга его друга и соученика по Сен-Киприан Сирила Конноли «Враги надежд».
Оруэлл тогда откликнулся так: «Я все собираюсь написать книжку
про Сен-Киприан. Я всегда считал, что частные средние школы не
* Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 370.
 ** Цитата из стихотворения У. Блэйка “The Echoing Green”, название которого переводят как «Смеющееся эхо» (С. Маршак) или «Звонкий луг» (С. Степанов).

ДЕТСТВО
 27
 так и плохи, но эти гнусные подготовительные калечат людей еще
до того, как они достигнут возраста средней»*.
 Очерк «Помню, помню радости эти...» — это рассказ о том, как
Сен-Киприан калечила его, и одновременно попытка избавиться от
кошмара, который, хотя и неосознанно, мучил его всю жизнь.
 Во-первых, в школе нещадно били. «Помню, помню...» открывается эпизодом, который произошел с восьмилетним Эриком спустя
несколько недель после того, как он приехал в школу. От перемены обстановки у него по ночам началось недержание мочи. В Сен-
Киприан это считалось преступлением, и его предупредили, что он
будет наказан. Он и сам ощущал себя преступником и истово молился перед сном, чтобы Господь помог ему утром проснуться на сухой
простыне, однако молитвы «удивительно мало помогали». И однажды ему велели «ДОЛОЖИТЬ О СЕБЕ» директору. «Я пишу эти слова большими буквами, потому что так они выглядели у меня в голове. Не знаю, сколько раз я слышал это распоряжение в первые годы
в Сен-Киприан. Почти всегда оно означало порку. Для меня оно звучало как приглушенная дробь барабана или смертный приговор»**.
 Директор, по прозвищу Самбо, выпорол его коротким хлыстом
с костяной ручкой. Возможно потому, что его пороли в первый
раз, директор не слишком усердствовал, и Эрик с гордостью сказал другим мальчикам, что было не очень больно. К несчастью, его
услышала миссис Уилкс, которую мальчики прозвали Флип, и велела ему за эти дерзкие слова ДОЛОЖИТЬ О СЕБЕ ЕЩЕ РАЗ! На
этот раз Самбо бил его долго и с такой силой, что сломал хлыст,
заявив при этом: «Посмотри, что ты наделал!» Вспоминая об этом
спустя тридцать с лишним лет, Оруэлл замечает, что все эти годы
он не сомневался ни в справедливости второй порки, ни в утверждении, что в поломке хлыста виноват он. Ощущение вины все эти
годы пролежало в его сознании.
 Порка использовалась в Сен-Киприан и как средство заставить
мальчиков учиться. Поскольку основными предметами, необходимыми для поступления в частную школу, считались латынь и
древнегреческий, то натаскивание именно по этим предметам занимало большую часть времени — именно натаскивание, а не обучение. «Мы ни разу не прочли целиком хотя бы одно произведение
римского или древнегреческого писателя», — с горечью вспоминал
Оруэлл, только отрывки, которые могут попасться на экзамене по
«неподготовленному переводу»***. Латынь начинали учить в восемь лет, древнегреческий — в десять, и поскольку с начала преподавания древнегреческого Эрика перевели в группу, которую
«вели на стипендию», он занимался у самого Самбо. Требуя от детей
* Письмо Оруэлла С. Конноли, 14 декабря 1938 года (CW. Vol. XL Р. 254).
 ** Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 358.
 *** Ibid. P. 361.

28
 ГЛАВА 1
 постоянного внимания и правильных ответов, Самбо постукивал
их по голове серебряным карандашом, дергал за волосы, а в случаях злостной, как считалось, нерадивости при переводе какой-
нибудь фразы уводил к себе в кабинет и бил ротанговой розгой
(это было куда больнее, чем хлыстом), после чего полагалось немедленно возвращаться к прерванному переводу. «Ошибкой было
бы думать, — с иронией замечает Оруэлл, — что подобные методы
не работают»*.
 Но еще больше, чем порка, Эрика угнетали постоянные унижения, связанные с финансовым положением его родителей. Очень
быстро он понял, что отношение к мальчикам в Сен-Киприан зависит от того, насколько состоятельны их родители. Большинство
детей было из вполне зажиточных, хотя и не аристократических
семей («у них были автомобили и дворецкие, но не поместья»**). Порой попадались и иностранцы, в том числе и несколько русских. Незадолго до окончания школы у двенадцатилетнего Эрика состоялся
такой разговор с одним из них:
 Русский мальчик, крупный и светловолосый, на год старше меня,
допытывался:
 — Сколько твой отец получает в год?
 Я сказал, сколько, на мой взгляд, это было, прибавив для красоты
пару сотен. Русский мальчик был большим аккуратистом — он достал
блокнотик и карандаш и произвел подсчеты.
 — У моего отца в двести раз больше денег, чем у твоего, — объявил
он со смесью изумления и презрения.
 Это было в 1915 году. Интересно, что стало с этими деньгами всего
через пару лет? И еще интереснее, происходят ли такого рода разговоры в подготовительных школах сегодня?***
 Ради престижа Самбо шел порой и на финансовые жертвы и брал
мальчиков победнее — их родителями были чиновники, служащие
в Индии, священники, нуждающиеся вдовы. Это была как бы низшая
каста в школе, утверждает Оруэлл: наверху — несколько потомственных аристократов и миллионеров, затем — основная масса детей из
зажиточных семей и, наконец, сыновья небогатых родителей, принятые в школу со скидкой. На этих-то мальчиков — во всяком случае, так казалось одному из них — и сыпались все синяки и шишки.
Во-первых, им постоянно тыкали в нос, что их родители не могут
позволить себе того или иного — у Эрика никогда не было собственной ракетки для крикета, ему на день рождения никогда не ставили
пирог со свечками, его, как и других бедных детей, отговаривали
от покупок дорогих игрушек, но что, по воспоминаниям Оруэлла,
* Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 362.
 ** Ibid. P. 360.
 *** Ibid. P. 382-383.

ДЕТСТВО
 29
 ранило больнее всего — так это попреки тем, что он платит за школу
меньше, чем остальные. И хотя Флип и Самбо никогда не говорили
об этом прямо, они искусно пользовались этим средством нажима
в разносах, которые устраивали Эрику, когда считали, что он недостаточно прилежен:
 — Ты думаешь, ты ведешь себя как порядочный человек? Это честно по отношению к матери и отцу вот так бездельничать неделю за
неделей, месяц за месяцем? Ты нарочно хочешь упустить все шансы,
да? Тебе известно, что родители твои — люди небогатые, правда? Ты
знаешь, что они не могут себе позволить того, что родители других
ребят? Как они смогут отдать тебя в хорошую школу, если ты не получишь стипендию, ну как? А мама так тобой гордится! Ты нарочно ее
подводишь! <...>
 Отвратительное предчувствие слез — набухание в груди, щекотание в носу — уже овладевало мной. И тут Флип доставала своего козырного туза:
 — А по отношению к нам ты честно себя ведешь? После всего, что
мы для тебя сделали? Ты ведь знаешь, что мы для тебя сделали? — Ее
глаза буравили меня, и хотя она ни разу не сказала этого напрямую,
я знал*.
 Тонко чувствующему мальчику напоминания о его зависимом положении казались пыткой. Оруэлл со свойственной ему честностью
отмечает, что подобные истязания были не так часты и публично
намеки на то, что он взят за полцены, не звучали.
 И еще одна вещь оказалась неразрывно связана у Оруэлла со школой — чувство отвращения. Он был брезглив и чувствителен к запахам, а в условиях коллективной жизни в интернате («и в армии то
же самое, и в тюрьме наверняка хуже»**) это не самые удачные качества. Он навсегда запомнил оловянные миски, в которых подавали
завтрак, — поскольку мыли их плохо, из-под отвернутых бортиков
дети обычно выколупывали длинные слипшиеся ленточки забившейся туда прокисшей каши. Да и саму кашу в миске, как обнаружил
Эрик, следовало внимательно изучить, прежде чем приниматься за
еду, — в ней попадались комки, волосы и непонятные черные штучки, как будто кто-то накидал их туда нарочно... «А запах пота в раздевалках с лоснящимися от жира раковинами, и тут же ряд грязных,
поломанных уборных, без каких бы то ни было запоров на дверях,
так что, когда ты там сидел, к тебе обязательно кто-нибудь врывался.
Невозможно вспомнить школу и не ощутить дух чего-то холодного
и вонючего, в котором смешано все сразу: пропотевшие носки, грязные полотенца, запах испражнений, разносящийся по коридорам,
вилки с остатками еды, застрявшими между зубьями, костлявое
* Ibid. Р. 364-365.
 ** Ibid. Р. 370.

30
 ГЛАВА 1
 жаркое из баранины, хлопающие двери уборных и перекликающееся с ними звяканье ночных горшков в общих спальнях»*.
 И во время работы над «Помню, помню радости эти...» и уж, конечно, закончив воспоминания, Оруэлл понимал, что при суровости
английских законов, когда издатель несет ответственность за возможную клевету, напечатать их, пока живы Уилксы, не удастся. Очерк
был опубликован в Англии лишь двадцать лет спустя — в 1968 году,
через несколько месяцев после того, как в возрасте 91 года скончалась Флип — миссис Уилкс. Но в 1952 году, когда Оруэлла уже не было
в живых, он был напечатан в Штатах, и хоть название школы было
в этой публикации изменено, в Англии поднялся шум, который отчасти продолжается и до сих пор, — биографы все пытаются выяснить,
верно ли Оруэлл описал Сен-Киприан, справедлива ли его оценка, не
сочинил ли он все это.
 Попытки опровергнуть Оруэлла начались в пятидесятые годы,
когда возмущенная миссис Уилкс попросила нескольких выпускников Сен-Киприан — разумеется, из числа своих поклонников — написать собственные воспоминания о школе. Как женщина энергичная
и амбициозная, Флип вложила в педагогическую деятельность немало сил и была очень недовольна, уже прочитав книгу Сирила Кон-
ноли, хотя его критика Сен-Киприан была куда менее подробной
и внушительной, чем впоследствии у Оруэлла. Впрочем, Конноли
принадлежала ставшая знаменитой шутка о Сен-Киприан: «Атмосфера спартанская, но уровень смертности — невысок»**.
 Мемуары, написанные верными Флип выпускниками, сознательно парируют обвинения Конноли и Оруэлла и сводятся к тому, что
Сен-Киприан была ничуть не хуже, а во многом даже и лучше других школ того времени. Здание школы, тогда еще новое, было просторным и удобным, а то, что в нем было холодно и голодно, вполне
укладывалось в концепцию полезного аскетизма, необходимого для
воспитания характера, — кто-то даже утверждал, что сумел пережить пять лет во вражеском плену исключительно благодаря тому,
что учился в Сен-Киприан! Телесные наказания и зубрежка были
в то время обычным делом, а не какой-то особенностью этой школы. Самбо, конечно, порол мальчиков, но по натуре был человек
мягкий. Серебряным карандашом в голову он, действительно, тыкал больно, но исключительно для того, чтобы довести до сознания
мальчиков какие-то важные вещи. И главное, Флип иногда бывала
просто по-матерински добра.
 В этом «иногда» и коренилась суть отношений Флип с детьми —
и сторонники ее, и противники сходятся в том, что она постоянно
меняла гнев на милость и наоборот. И Конноли, и Оруэлл сравнивали
ее с Елизаветой Первой, так обращавшейся со своими фаворитами:
 * Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 369-370.
 ** Connolly C. Enemies of Promise. Chicago, 1983. P. 160.

ДЕТСТВО
 31
 Флип (миссис Уилкс), жена директора школы Сен-Киприан
1910-1920 (?)
 Лестером, Эссексом или Рэли. Другой бывший выпускник Сен-Кип-
риан говорил, что быть у нее «в фаворе» было блаженством, лишиться ее милости — адом. Еще один вспоминал, что «подобно гроссмейстеру, играющему одновременно против нескольких противников,
миссис Уилкс играла в эмоциональные „кошки-мышки“ со всеми
учениками школы»*.
 Разница, однако, заключалась в том, что если для остальных мальчиков периоды, когда они были у Флип в милости, оказывались важнее, чем те более темные дни, когда на них обрушивался ее гнев, то
для Эрика Блэра сама по себе эта игра была оскорбительна.
 Миссис Уилкс, очевидно, почувствовала с самого начала, что манипулировать этим мальчиком ей будет не так легко. Уже в шестидесятые годы она рассказала в интервью, что в первый день Эрика
в школе она заметила, как он опечален разлукой с домом, и подошла
к нему, чтоб его утешить, однако он не откликнулся на ее дружеские
слова и объятия. Никаких чувств он не выказал и на следующий
день, когда она взяла его с собой на пикник вместе с другими, требующими, на ее взгляд, утешения детьми. «В нем не было тепла, — заключила она. — Он был неласковый ребенок»**.
 То, что он был особенный ребенок, она заметить не сумела. Вполне возможно, что ее последующая неприязнь к Эрику была вызвана
 * Oglivy D. Blood, Brains and Beer. Цит. no: Shelden. P. 33.
 ** Stansky & Abrahams-1. P. 70.

32
 ГЛАВА 1
 тем, что ей так и не удалось его покорить. Но дело не только в том,
что она, вероятно, относилась к нему с большей неприязнью, чем
к другим, а в том, как он воспринимал происходящее.
 Один из самых горячих поклонников миссис Уилкс, некто Генри
Лонгхерст, в своих воспоминаниях, восхваляющих Сен-Киприан,
рассказывает, как однажды при виде каши со скользкими комками
его вырвало прямо в миску, содержимое которой его все-таки заставили съесть*. Генри Лонгхерст не отрицает, что это был неприятный эпизод, оставивший шрам, но убежден, что хорошее помнится
дольше, чем плохое, и приходит к выводу, что Сен-Киприан была
очень хорошей школой, что бы о ней ни говорили другие выпускники, как будто писавшие о каком-то ином учреждении**.
 Оруэлл был не из тех, кто мог забыть плохое. Его способность
видеть зло, «смотреть в лицо неприятным фактам»*** определила
его интересы и, по сути, сделала его писателем.
 *
 Как бы ни страдал маленький Эрик в школе, ему не приходило
в голову пожаловаться родителям или попросить забрать его из
Сен-Киприан (такие случаи были). Лет с семи, по его воспоминаниям, он уже не делился со взрослыми своими чувствами. В сохранившихся письмах к матери — а их уцелело 26, и все, кроме одного,
написаны в первые полтора года в школе, между сентябрем 1911-го
и декабрем 1912 года — об ужасах, описанных впоследствии, нет
ни слова. Конечно, письма цензурировались — в них взрослой рукой, очевидно рукой миссис Уилкс, исправлены орфографические
ошибки, и потому, скорее всего, Эрик с самого начала придерживался сюжетов, которые считались важными в школе: место, занятое
им по успеваемости по каждому предмету, и число забитых голов.
И кроме того, как писал Оруэлл все в том же очерке о школе, «никто, вспоминая о школьных годах, не может, положа руку на сердце,
сказать, что в них вообще не было ничего хорошего»****.
 14 сентября [1911]
 Дорогая мама!
 Надеюсь, что ты здорова, спасибо за письмо, которое ты мне прислала. Я его еще не читал. Ты наверно хочешь узнать про школу, все
нормально по утрам весело. Когда мы еще в постели.
 Э. Блэр
 * Цит. по: Crick. Р. 76.
 ** Ibid. Р. 72.
 *** Orwell G. Why I Write. P. 316.
 **** Ibid. P. 366.

ДЕТСТВО
 33
 8 октября 1911, воскресенье.
 Дорогая мамочка!
 Надеюсь, что ты здорова. Я первый в классе по арифметике и меня
передвинули наверх по-латыни. Я пока не могу еще читать твои письма, но читаю письма Марджи. Как Того*, вчера нам показывали волшебный фонарь. У Кирпатрика сегодня день рождения, ему восемь
лет. Прошлый раз, когда мы играли в футбол, я забил семь голов.
 Э. Блэр
 PS Забыл сказать, что получил письмо от Марджи и скоро ей напишу. Привет Аврил**.
 Наличие дат и формул вежливости свидетельствует о том, что
писать письма восьмилетнего Эрика уже обучили. Знаки препинания и композиция письма еще представляют для него сложность,
равно как, наверно, и чтение «по-письменному» — материнский почерк, в отличие от почерка 13-летней сестры Марджи (Марджори),
он разобрать еще не может.
 На протяжении всей сохранившейся переписки Эрик лишь
один раз сообщает, что на уроках было интересно (когда объясняли про лунное затмение с помощью мяча и кусочка сахара и когда рассказывали, из чего делают перочинные ножики и мыло),
но зато всегда с волнением осведомляется о домашних животных.
В нескольких письмах, уже после рождественских каникул, он передает привет морской свинке, принадлежащей Марджори. Приветы передаются и папе, который вернулся из Индии в январе
1912 года, и Эрик впервые по-настоящему познакомился с ним
только весной.
 Близости между ними тогда не возникло. Пятидесятипятилетний отец предстал перед своим почти девятилетним сыном «пожилым человеком с грубым голосом, который постоянно говорил:
„Перестань!“»***. Впрочем, они и виделись только на каникулах.
 Возвращение Ричарда Блэра не изменило распределения ролей
в семье. Ида по-прежнему главенствовала и, опасаясь новых беременностей, отвела мужу отдельную спальню — ее отапливали сильней, чем остальные комнаты в доме: бедный Ричард, привыкший
к тропическому климату, страшно мерз в Англии. Но одну важную
перемену его приезд все-таки принес — Блэры переехали из Хенли
в близлежащий пригород Шиплейк, в просторный, отдельно стоящий дом под названием Roselawn — «Лужайка роз». Дом этот нравился всем, и Эрику тоже.
 * Любимый терьер Эрика.
 ** Письма Блэра матери, 14 сентября и 8 октября 1911 года (CW. Vol. X. Р. 6-7).
 *** Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 379.

34
 ГЛАВА 1
 Дом Блэров в Шиплейке
Фотография автора. 2013
 Хенли был преуспевающим рыночным городом, из которого
служащие легко на поезде добирались до Лондона, а вернувшись
с работы, могли наслаждаться рекой и окрестными лугами. Но все-
таки это был город, где, помимо красивого старинного центра, существовало и множество скучных, однообразных, хотя и зеленых,
улиц — там и жили Блэры. Переехав в Шиплейк, расположенный
всего в нескольких милях от Хенли, они приблизились и к реке,
и к другим радостям деревенской жизни.
 Блэры поселились в нижней части деревни, в доме, лучше которого у них не было ни до, ни после. Прожили они в нем лишь около трех
лет, потому что в 1915 году, когда надо было платить за обучение всех
троих детей, пришлось вернуться в Хенли, а потом и вовсе переехать
в более северные, то есть более дешевые, края, но детство Эрика все
же прошло среди разнообразных красот английской природы. А природу он любил тогда, да и потом, едва ли не больше всего на свете.
 Летом 1914 года в жизни Эрика произошло важное событие —
через полтора года после переезда в Шиплейк он познакомился наконец с соседскими детьми: тринадцатилетней Джасинтой Бадди-
ком, ее братом — десятилетним Проспером и сестрой — семи летней
Гини. По воспоминаниям Джасинты, произошло это так:
 Мы играли во французский крикет в заросшей части сада около
Соломенного коттеджа, неподалеку от росших там вязов — Проспер,

ДЕТСТВО
 35
 Темза в Шиплейке
 Фотография автора. 2013
 Гини и я, вместе с Норсом*, а совсем близко с другой стороны железного забора, отделяющего нас от фермерского луга, стоял на голове
мальчик чуть постарше Проспера.
 Мы такого никогда не видали и были совершенно заинтригованы.
 Через некоторое время Норс спросил его:
 — 	Почему ты стоишь на голове?
 На что он ответил:
 — 	Если стоишь на голове, на тебя больше обращают внимание, чем
если стоишь нормально**.
 Его, разумеется, пригласили в сад, и с тех пор одиннадцатилет-
ний Эрик, а с ним и шестилетняя Аврил стали ежедневно играть
с детьми Баддикомов. Марджори, которой было шестнадцать, считалась уже взрослой и в играх участия не принимала. В лице Проспера и Гини Эрик обрел таких же страстных любителей птиц,
каким был он сам, в лице Джасинты — столь же страстную любительницу чтения. Дети вместе ходили на реку удить рыбу, играли
 * Норс — прозвище взрослого соседа, впоследствии женившегося на матери детей.
 ** Buddicom J. Eric 8с Us. The first-hand account of George Orwell’s formative
years, including the Postscript by Dione Venables. London, 2006. P. 11.

36
 ГЛАВА 1
 Дети Баддикомов — Джасинта, Гини, Проспер — с матерью
 1914
 в крокет и лапту. Дома их окружали собаки, кошки, морские свинки,
обе семьи держали кроликов, у Баддикомов были еще куры, корова,
одно время даже свинья, и еще — недолго — пони. Оруэлл писал впоследствии, что большинство хороших воспоминаний — с детства и
лет до двадцати (!) — связано у него с животными.
 Джасинта был старше Эрика на два года, но он был настолько развит и начитан, что разница в возрасте не ощущалась. Иногда, когда
Проспер и младшие девочки уходили чистить кроличьи клетки или
кормить кур, Эрик с Джасинтой играли в слова или в буриме. Кроме того, они обменивались книгами и беспрестанно их обсуждали.
В этот момент Эрик уже твердо знал, что будет писателем, точнее,
ВЕЛИКИМ ПИСАТЕЛЕМ, и объяснял Джасинте, что любая книга
может чему-то научить.
 Оба, помимо детских книг, запоем читали детективы и истории
с привидениями. Эрик открыл Джасинте «Поворот винта» Генри
Джеймса. Тогда же он увлекся Гербертом Уэллсом — «Современная
утопия» Уэллса была в библиотеке отца Джасинты и так нравилась
Эрику, что книгу ему в конце концов подарили. Он же, со своей стороны, подарил Джасинте «Живчеловек» Честертона, чтобы доказать ей, что Честертон не ограничивается отцом Брауном, которого
оба обожали.
 Читая и обсуждая с Джасинтой уже и Шекспира, и Диккенса, Эрик тут же с упоением устраивал взрывы в саду с ее братом
ДЕТСТВО
 37
 Проспером, бросая в костер порох. «Нормальные здоровые дети
обожают взрывы»*, — утверждал он тридцать лет спустя.
 *
 В то лето, когда Эрик познакомился с Баддикомами, разразилась
Первая мировая война, и в жизни многое изменилось. В школе
с еще большим усердием, чем прежде, стали проводить военную
подготовку; мальчикам рассказывали о выпускниках, погибших или
пропавших без вести на фронте, — таких за первые два года войны
в небольшой школе было 19; им предлагали жертвовать карманные
деньги на посылки для фронта и водили в госпиталь навещать раненых. Ушел на войну Хамфри Дакин, поклонник Марджори, который
когда-то не хотел принимать маленького Эрика в свою компанию.
Записался в ополчение и Ричард Блэр. Хотя впоследствии Оруэлл
утверждал, что война взволновала его меньше, чем гибель «Титаника» двумя годами раньше, его младшая сестра Аврил запомнила, что
в детстве он серьезно обсуждал это событие:
 «Мое первое сознательное воспоминание об Эрике относится
к началу Первой мировой войны. Мне даже кажется, к тому дню,
когда война началась. Ему, стало быть, тогда было одиннадцать,
а мне — шесть. Он сидел, скрестив ноги, на полу у мамы в спальне и
очень по-взрослому разговаривал с ней о войне»**.
 Потом Оруэлл писал, что из первого этапа войны ему запомнились три вещи: карикатура на «немецкого императора» в конце
июля 1914 года (тогда еще не говорили «кайзер»); то, как в Хенли
забирали лошадей на войну и извозчик разрыдался, когда уводили
его лошадь, столько лет на него проработавшую; и наконец, толпа
молодых людей, пытающихся на вокзале купить вечернюю газету,
только что доставленную лондонским поездом. «И я помню пачку
газет ярко-зеленого цвета (тогда еще были такие газеты), высокие
воротнички, узкие брюки и котелки куда отчетливее, чем названия
страшных сражений, проходивших на французской границе»***.
 Тем не менее вскоре после начала войны Эрик, то ли все-таки
охваченный патриотизмом, о котором впоследствии забыл, то ли
вдохновленный миссис Уилкс, написал стихотворение, которое называлось «Воспряньте, о юноши Англии!» и начиналось так:
 О дайте же силу мне львиную,
Лис Рейнард, дай мудрость твою!
На немцев войска свои двину я
И всех в пух и прах разобью!
 * Orwell G. Ваге Christmas for Children // CW. Vol. XVII. P. 411.
 ** Dunn A. My Brother, George Orwell // OR. P. 26.
 *** Orwell G. My Country Right or Left // CW. Vol. XII. P. 269.

38
 ГЛАВА 1
 И заканчивалось:
 Воспряньте, о юноши Англии!
 Страна ваша помощи ждет.
А если на фронт не пойдете вы,
Вас трусами мир назовет!
 2 октября 1914 года эти стихи были напечатаны в местной газете Хенли и Южного Оксфордшира, с примечанием, что их автором является Эрик Блэр, одиннадцатилетний сын Р. У. Блэра,
проживающего в Шиплейке. Флип была чрезвычайно довольна и
на некоторое — не очень долгое — время распространила на Эрика
свою милость. Вполне возможно, что призыв к «юношам Англии»
воспрять, когда в них нуждается страна, был заимствован Эриком
непосредственно со знаменитого мобилизационного плаката того
времени, на котором британский военный министр лорд Китченер с большими черными усами, направляя указующий перст на
зрителя, утверждал: «Стране нужен ТЫ!»
 Неудивительно поэтому, что, когда два года спустя, в июне 1916 года, корабль, на котором лорд Китченер направлялся в Россию, подорвался в Северном море на немецкой мине, Флип попросила Эрика
и еще одного мальчика, пишущего стихи, откликнуться на это событие. Этим мальчиком был Сирил Конноли (тот самый, который тоже
впоследствии не самым лестным образом отзывался о Сен-Киприан).
Конноли был на три месяца младше Блэра, в школе появился на три
года позже него, но подружились они быстро, и дружба эта с перерывами продолжалась всю жизнь.
 Маленький Сирил и высокий Эрик — оба некрасивые, неспортивные и непопулярные среди других детей — нашли друг друга. В книге «Враги надежд» Конноли вспоминал: «Мы в школьных зеленых
джемперах и вельветовых брюках часто гуляли вместе по сассек-
ским холмам и разговаривали о литературе...» И дальше: «Я сравнивал свои стихи со стихами Оруэлла и отзывался о его стихах критически, а он о моих — вежливо, потом мы расходились, стыдясь друг
друга»*. Но когда Сирил попросил Эрика высказаться о его стихотворении на смерть Китченера, Эрик написал более чем вежливо:
«Жутко хорошо. Кое-где повторы. Великолепный ритм. Смысл местами невнятен. Эпитеты в основном удачные. В целом — изящно,
элегантно и закончено. Э. А. Блэр». Сирил был вне себя от счастья.
Над отзывом Эрика он написал: «Мой дорогой Блэр!! Я удивлен и
потрясен»**. В письме матери он рассказывал, что его стихотворение похвалил «один мальчик, который считается у нас лучшим поэтом. Он тоже написал стихи и послал их в местную газету, где их
 * Connolly С. Enemies of Promise. P. 163, 164.
 ** Pryce-Jones D. Cyril Connolly. Journal and Memoir. London, 1983. P. 29.

ДЕТСТВО
 39
 4 «V I
 ^^Ий/ diuvdri
 % r^/-- jL< í
 4#
 f íW-мл ?>> Jjf "bar**
Га< "*£ - w í а4?
 '// ч.; ныц
 ' ' (4ы^ /гч&^г ж Д, 6^
 **“« ! ->
 Ш<ХЛи*~^Х?*
я#>4^гел neufs
 ■~-~-^----*-^г—«—♦__ • *▲
 J6?x G^feei» ^Т
 2U«. r-yau/^w1
 Автограф стихотворения Сирила Конноли «Китченер»
и отзыва Эрика Блэра
 1916
 приняли»*. И действительно, та же самая газета Хенли и Южного
Оксфордшира, где состоялась первая публикация Эрика, напечатала и его стихотворение «Китченер», пожалуй, более совершенное
по форме, чем предыдущее.
 Конноли писал потом, что товарищ его был в то время серьезней
и самостоятельней, чем он. «Я только притворялся бунтарем, Оруэлл был им. Высокий, бледный, с обвисшими щеками, квадратными пальцами и надменным голосом, он относился к тем мальчикам,
которые как будто родятся стариками. Он не в состоянии был подлаживаться [к Флип], и если уж попадал в немилость, то навсегда»**.
Эрик, по воспоминаниям Конноли, не попугайничал, он всегда думал сам и читал таких дерзких и парадоксальных писателей, как
Бернард Шоу и Сэмюэл Батлер.
 Возможно, конечно, что до Шоу и Батлера дело дошло уже позднее — иногда есть основания сомневаться, не путает ли Конноли
в своих воспоминаниях совместное пребывание с Оруэллом в Сен-
Киприан с их последующим совместным пребыванием в Итоне, однако эпизод, описанный ниже, судя по месту действия — Истборн,
где располагалась Сен-Киприан, находится на берегу моря, — действительно произошел, когда мальчикам не было еще и четырнадцати.
 * Ibid.
 ** Connolly С, Enemies of Promise. P. 163.

40
 ГЛАВА 1
 Сирил Конноли в Сен-Киприан
 Фотография будущего известного фотографа Сесила Битона,
соученика Блэра и Конноли по Сен-Киприан. Между 1914 и 1916
 «Помню один момент под фиговым деревом на бульваре приморского города, когда Оруэлл, шагавший рядом со мной, сказал своим
ровным, лишенным возраста голосом: „Ты знаешь, Конноли, от всех
болезней излечивает одно лекарство“. Я ощутил обычный трепет
вины, который испытывал всякий раз, когда заходила речь о сексе,
и рискнул спросить: „Ты имеешь в виду пойти в уборную?“ — „Нет.
Я имею в виду Смерть!“»*
 Бедный Сирил, очевидно, был настолько сражен ответом друга,
что запомнил его на всю жизнь. Есть и еще одно высказывание, тоже,
по воспоминаниям Конноли, относящееся к эпохе Сен-Киприан:
«„Ты, разумеется, понимаешь, Конноли, — сказал Оруэлл, — что, кто
бы ни выиграл войну, мы станем страной второго сорта“»**.
 * Connolly С. Enemies of Promise. P. 164.
 ** Ibid.

ДЕТСТВО
 41
 Но при всей серьезности, утверждал Конноли, у Эрика Блэра
было и чудесное чувство юмора. «Глаза его были созданы, чтобы поблескивать, рот — чтоб насмехаться»*.
 Не обладая достаточной физической силой и не имея особых
шансов прославиться в спортивных играх, Эрик и Сирил брали
другим — приз за лучший список прочитанных книг, который еженедельно вручала миссис Уилкс, как правило, доставался одному из
них. Среди немногих приятных воспоминаний о школе для Оруэлла осталась «радость проснуться пораньше летним утром и часок
почитать, когда тебе никто не мешает, в залитой солнцем спящей
спальне — любимыми писателями моего детства были Иан Хэй,
Теккерей, Киплинг и Герберт Уэллс»**. Сборник рассказов Уэллса
«Страна слепых» настолько нравился и Эрику, и Сирилу, что они
постоянно отбирали его друг у друга. Оруэлл писал тридцать лет
спустя: «Я до сих пор помню, как в четыре часа утра в середине лета,
когда вся школа еще крепко спит и солнце косо светит в окно, я крадусь по коридору к спальне Конноли, потому что знаю, что книжка
лежит около его постели»***. На всю жизнь запомнилась обоим и
другая книжка, из-за которой они оказались в немилости у обнаружившей ее Флип — «Улица ужасов» Комптона Макензи — популярный роман, достаточно откровенно описывающий сексуальные
отношения. Одновременно они с увлечением читали Шерлока Холмса и еженедельные журналы для мальчиков — «Жемчужина», «Магнит», «Мальчишкин журнал» и «Приятели», в основном наполненные историями из школьной жизни.
 *
 Над всем этим в старших классах Сен-Киприан нависала тень заключительных испытаний. В Сен-Киприан считалось, писал Оруэлл,
что если ты не попадешь в «хорошую» частную школу, то жизнь твоя
погублена навеки. «Взрослому человеку трудно себе представить, как
приходилось напрягаться, собирая все силы, перед этим страшным,
решающим боем, по мере приближения даты экзамена — одиннадцать лет, двенадцать, потом тринадцать — роковой год уже наступил!
Наверное, в течение двух лет не было ни дня, когда бы я в часы бодрствования совсем не думал об экзамене»****. С одной стороны, он
был убежден, что никогда потом не работал так много, как тогда;
с другой — бывали дни, когда он не мог заставить себя вообще ничего
делать. Задания давались и на каникулы, и Джасинта Ваддиком отчетливо помнила, как порой, когда они играли у них в саду, по другую сторону забора, разделявшего владения Блэров и Баддикомов, появлялся
* Connolly С. The Evening Colonnade. Цит. по: Crick. P. 98.
 ** Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 366-367.
 *** Письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 10 мая 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 336).
 **** Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 364.

42
 ГЛАВА 1
 Ричард Блэр, чтобы напомнить Эрику, что ему надо идти заниматься,
и Эрик уходил даже в разгар игры.
 Все это напряжение принесло в конце концов свои плоды. Перед выпуском специально приглашенный профессор Оксфордского
университета, некий мистер Робертсон, без всяких колебаний назвал лучшими учениками школы Конноли и Блэра, которые по всем
предметам неизменно оказывались впереди.
 Блестящие знания выпускников Сен-Киприан были признаны и
вне школы. В феврале 1916 года мистер Уилкс возил Эрика сдавать
экзамены в Веллингтон Колледж, а весной того же года — на экзамены в Итон, которые продолжались два с половиной дня. В Веллингтон Колледж его приняли сразу, а в Итон в тот год набирали
тринадцать человек, а Эрик занял 14-е место, так что ему предложили подождать, не откроется ли вскорости вакансия. В результате
он не просто оправдал, но и превзошел ожидания Флип и Самбо,
которые могли теперь годами хвастаться его победами в рекламных
брошюрах.
 А для него настал наконец день освобождения, день избавления
от рабства — последний день в Сен-Киприан. Это было накануне
Рождества 1916 года. Новый шелковый галстук казался Эрику амулетом, избавлявшим его от розги Самбо и от голоса Флип.
 Тринадцатилетний мальчик, начиненный, «словно гусь к Рождеству», знаниями к экзаменам и понимавший, что в мире, «где предметами первой необходимости были деньги, родственники с титулами,
спортивные навыки, костюмы, сшитые хорошим портным, аккуратно причесанные волосы и очаровательная улыбка»*, ему не преуспеть, — впервые ощутил вкус свободы. Ненависть к Сен-Киприан,
навязывавшей ему свои ценности, вылилась у него в еще не полностью осознанное желание поступать по-своему. Неспособность
«разлюбить себя», то есть стать не таким, как есть, которую Оруэлл
называет «инстинктом выживания»**, свидетельствовала о незаурядной силе характера и готовности идти своим путем. Первым его
шагом на этом пути было решение, принятое во время бесконечных
зубрежек в Сен-Киприан, — теперь, после получения стипендии,
«расслабиться» и никогда больше не учиться с таким рвением, как
он учился в подготовительной школе. Это намерение — по крайней
мере, в Итоне — он выполнил.
 * Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 382.
 ** Ibid. P. 381.

ГЛАВА 2
 ИТОН
 (1917-1921)
 Мне повезло получить стипендию, но
я в Итоне совсем не занимался и ничему
не научился, так что вряд ли можно сказать, что он каким-то образом меня сформировал.
 Оруэлл. Автобиографическая заметка для издания «Писатели двадцатого
века». 1940
 <Итон> обладает одним замечательным достоинством <...> атмосферой цивилизованности и толерантности, которая дает любому мальчику возможность
развивать свою индивидуальность.
 Оруэлл. Рецензия на книгу об Итоне. 1948
 В Итон Эрик попал только в мае 1917 года, за месяц до своего
четырнадцатилетия. До этого он около девяти недель проучился
в Веллингтон Колледже, который ему ужасно не понравился, — стиль
школы был еще более спартанским и жестким, чем в Сен-Киприан, да
к тому же с упором не только на спорт, но и на военную подготовку.
Похоже, единственным приятным воспоминанием о Веллингтоне
осталось катание на коньках по замерзшему озеру. В марте пришло
сообщение, что в Итоне освободилось место, и обрадованные родители без колебаний решили им воспользоваться, невзирая на то
что для них переход Эрика в другую школу означал новые и немалые
расходы на форму, книги и прочее. Сам он, проявляя уже заметный
к тому времени скептицизм, на вопрос о первых впечатлениях об
Итоне отвечал: «Ну не может же тут быть хуже, чем в Веллингтоне.
Вот там действительно было гнусно»*.
 Мальчик, услышавший от Эрика эту фразу, удивился — так говорить было не принято, и дерзость соученика одновременно и
приободрила, и смутила его. Это был Денис Кинг-Фарлоу, также
 * Stansky & Abrahams-1. P. 89.

44
 ГЛАВА 2
 Итон. Слева — Колледж, где жили королевские стипендиаты
Почтовая открытка. Конец XIX— начало XX в.
 принятый в класс, или, как говорят в Итоне, в «набор», 1916 года
с опозданием и прибывший в школу в один день с Эриком.
 ♦
 Итон не мог не произвести впечатления. Мост через Темзу соединял деревушку вокруг школы с видным издалека королевским
Виндзорским замком. Да школа и сама казалась зеркальным отражением королевского дворца, пусть не Виндзорского, а какого-то
другого — замысел основавшего ее в XV веке Генриха VI был грандиозен, и хотя воплотить в жизнь удалось далеко не все, размах
был королевский. Нарядная часовая башня в главном дворе похожа на надвратную башню в королевском дворце в Хэмптон-Корте —
обе строил один архитектор уже в начале XVI века. А капелла
в том же школьном дворе почти неотличима от возводившейся
одновременно с ней Королевской капеллы в Кембридже, где, по
плану Генриха VI, выпускники Итона должны были продолжать
образование.
 И школьный двор, и улицы вокруг были заполнены мальчиками
от тринадцати до восемнадцати лет в черных фраках и цилиндрах,
придававших им, как шутили, сходство с гробовщиками. Правда,
те, кто еще не дорос до 1 метра 70 см, как четырнадцатилетний
Эрик (он вымахал позднее), носили вместо фраков кургузые пиджачки, которые называли смешным словом «задоморозильник».
Но Денис Кинг-Фарлоу был уже во фраке. На всех были рубашки
с особыми — итонскими — воротничками, брюки в тонкую полоску и
жилеты — обычно черные, но яркие и цветные у старост, капитанов

ИТОН
 45
 Итонцы
 Начало XX в.
 и прочих представителей разнообразных органов итонского самоуправления.
 И Блэр, и Кинг-Фарлоу входили в число семидесяти «королевских стипендиатов», которые по распоряжению Генриха VI, данному в год основания школы, учились в Итоне бесплатно. В 1440 году
других учеников, кроме стипендиатов, и не было, но к 1917-му в Итоне училось уже около тысячи мальчиков, однако эти семьдесят человек (по 12-14 в каждом «наборе») вместе составляли Колледж и
считались — да и считаются по сей день — интеллектуальной элитой и без того элитарной школы. Король, постановивший выдавать
лучшим соискателям стипендии, просил только, чтобы взамен они
еженедельно молились за него по-латыни. К 1917 году королевские
стипендиаты должны были уже вдобавок к молитве платить 25 фунтов в год (в отличие от 165 фунтов, обязательных для остальных),
сумму вполне символическую и значительно меньшую, чем даже половина платы, требуемой, например, в Сен-Киприан, однако Эрик,
который, по мнению того же Кинг-Фарлоу, был «страшным занудой
в отношении денег»*, считал ее «чрезмерной»**.
 * Цит. по: Crick. Р. 104.
 ** Ibid. Р. 101. Сегодня королевские стипендиаты платят около 90 процентов ежегодной платы в 30 тысяч фунтов, однако различные стипендии и гранты
выдаются значительно большему числу учеников Итона — примерно 20 процентам. Традиция как будто сохранилась, но в сильно измененном виде — раньше
стипендия зависела от результатов вступительных экзаменов самого ученика,
сегодня — от финансового положения его родителей.

46
 ГЛАВА 2
 Королевским стипендиатам разрешалось ставить после своей
фамилии буквы К. С., жить прямо в Колледже, выходящем в главный двор с капеллой, красивой башней и памятником Генриху VI,
и носить поверх обычной формы мантию, похожую на тогу, — отсюда
их прозвище «таги». Остальные же ученики, чьи родители платили
за обучение (в оруэлловские времена таких было около 900), назывались «оппиданы», то есть «горожане», потому что жили в городе.
Вечное состязание между «тагами» и «оппиданами», то есть между
интеллектуальной и социальной элитами, составляло немаловажную часть итонской жизни. По свидетельству Сирила Конноли, среди «оппиданов» было немало людей с блестящими способностями,
но им была неведома та атмосфера «интенсивной интеллектуальной
теплицы» со всеми ее достоинствами и недостатками, в которой выращивали стипендиатов*. Стипендиаты презирали «горожан» за их
аристократическую ограниченность и интерес к спорту, те, в свою
очередь, считали «тагов» неотесанными зубрилками.
 Сильнее состязания между «тагами» и «оппиданами» было только чувство привилегированности, которое объединяло всех итон-
цев, противопоставляя их внешнему миру. Не просто приписываемая герцогу Веллингтонскому фраза о том, что битва при Ватерлоо
была выиграна на спортивных площадках Итона, но сознание, что за
партой, за которой сидишь ты, мог сидеть и вырезать ножиком свои
инициалы будущий премьер-министр Великобритании (таких среди
выпускников Итона к 1917 году было уже пятнадцать**), а может быть,
и великий писатель — Генри Филдинг, Томас Грей, Шелли... Один из
выпускников, писатель Энтони Поуэлл, автор многотомного романа
«Танец под музыку времени», бывший на два с половиной года моложе Оруэлла и впоследствии ставший его близким другом, утверждал,
что Итону удавалось внушить своим ученикам чувство личной ответственности за страну. Как будто вместо того, чтобы говорить, как
обычно говорят в школе: «Не выучишь французский — не получишь
никакого удовольствия от Парижа», в Итоне говорили: «Не станешь
цивилизованным человеком — в Англии будет невозможно жить».
 *
 Взрослым Оруэлл своего итонского образования долго стыдился. Стыдился того, что как будто принадлежал к правящему классу
страны или, уж во всяком случае, к ее сознательно выращиваемой
элите, даже притом что он попал в Итон не столько по рождению,
сколько благодаря собственным способностям и усердию. Он никогда не забывал, что получил стипендию потому, что к вступительным
* Connolly С. Enemies of Promise. P. 180.
 ** На сегодняшний день их девятнадцать. За последние сто лет в число
итонцев, ставших премьер-министрами, вошли Энтони Иден, Гарольд Макмиллан, Александр Дуглас-Хьюм и Дэвид Кэмерон.

ИТОН
 47
 экзаменам его натаскивали в подготовительной школе, которую,
пусть и не полностью, оплачивали его родители. Значит, он все-таки
воспользовался привилегиями, доступными его социальному слою!
Выступать за равноправие, против классовой системы и при этом
быть выпускником Итона? Он как мог старался от него отмежеваться.
 В полемической части «Дороги к Уиганскому пирсу», анализируя
свое социальное происхождение, он, не называя школы, написал
о ней так: «Наверное, в мире нет другого места, где чувство социального превосходства присутствует столь постоянно и где его культивируют в столь изощренной и утонченной форме, как английская
частная школа. Вот здесь, по крайней мере, нельзя сказать, что
английская система образования не справляется со своей задачей.
Латынь и древнегреческий забываются через несколько месяцев после окончания школы <...>, а вот снобистское чванство, если только
ты его постоянно не выкорчевываешь, как какой-нибудь сорняк, каковым оно, конечно, и является, остается с тобой до могилы»*.
 В последующее десятилетие он редко упоминает Итон — только
тогда, когда нужно объяснить, где он получил образование, или обругать британский правящий класс, который проводит «пять лет
в тепловатой ванне снобизма» и выходит из частных школ неподготовленным к стоящим перед ним задачам. «Неудивительно, что
огромному племени, именуемому „правильные левые“, оказалось так
легко оправдать чистки ОГПУ, осуществляемые советским режимом,
или ужасы первых пятилеток. Они настолько блистательно были не
способны понять, что все это значит!»** или «Может быть, битва при
Ватерлоо и была выиграна на спортивных площадках Итона, но все
начальные битвы всех последующих войн были там проиграны»***.
 Позднее, когда после успеха «Скотского хозяйства» интерес
к его жизни заметно вырос, он стал отстраняться от Итона чаще
и более энергично. В 1945 году в автобиографии, написанной для
американского журнала «Комментари», он объяснял: «Я попал
в Итон только потому, что получил стипендию, но я не принадлежу к социальному слою, к которому принадлежит большинство
тех, кто там учится»****.
 И тем не менее, как ни открещивался он от Итона, и сам он, и окружающие понимали, что школа и на него наложила свой отпечаток.
Конечно, это не было чувство социального превосходства или снобистское чванство, которое он так тщательно из себя выкорчевывал,
но Итон во многом определил его манеры и выговор, повлиял на
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 128.
 ** Orwell G. Inside the Whale // CW. Vol. XII. P. 104.
 *** Orwell G. The Lion and the Unicorn: Socialism and the English Genius //
CW. Vol. XII. P. 401.
 **** Письмо Оруэлла редактору «Комментари», 3 сентября 1945 года (CW.
Vol. XVII. Р. 278).

48
 ГЛАВА 2
 выбор друзей и если не внушил ему, то, несомненно, развил в нем
чувство ответственности за свою страну. Да и смелость, с которой
он впоследствии высказывал свои самые неортодоксальные убеждения, была поддержана воспитанной в Итоне уверенностью, что он
имеет на них право.
 Его отношение к школе смягчилось только уже почти перед самой смертью, когда, написав свой последний роман, он как будто
принял себя и свою жизнь как есть. В рецензии на книгу Б. Хилла
«Итонская смесь» он говорит, что школа обладает «замечательным
достоинством <...> атмосферой цивилизованности и толерантности, которая дает любому мальчику возможность развивать свою
индивидуальность»*. Отказавшись от выяснения «классовых отношений», он должен был признать, что Итон если не помог, то, во
всяком случае, не помешал ему стать самим собой.
 *
 Но в четырнадцать лет стать самим собой означало противостоять Итону. Бунтарское начало, скрываемое, хотя и без особого
успеха, в Сен-Киприан, вышло наружу и прежде всего сказалось
в том, что, верный своему намерению, Эрик перестал учиться, хотя
школа, как он и сам прекрасно понимал, к образованию относилась
чрезвычайно серьезно.
 Наставником ему определили античника Эндрю Гау, который
впоследствии стал кембриджским профессором, однако вряд ли
он был подходящим учителем для этого ученика, и, наверно, мало
кто разочаровывал Гау так сильно, как Эрик. По результатам блестяще сданных вступительных экзаменов его, как и большинство
королевских стипендиатов, зачислили в «классики-специалисты».
Эта специализация означала семь уроков латыни в неделю, шесть —
древнегреческого, три — французского, три — математики, три —
естественных наук, два — английского и один — богословия. Очень
скоро Эрик оказался в хвосте списков решительно по всем предметам. По латыни, владением которой он так отличался в Сен-
Киприан, уже к концу 1917 года он стал последним в «наборе». Стипендиатов, в отличие от «горожан», на второй год не оставляли, но
Эрика летом 1918 года перевели из группы «специалистов», нацеленных на поступление в Оксфорд и Кембридж, в группу классиков
«общего потока».
 Причина столь упорного нежелания учиться крылась, очевидно,
в том, что итонское образование, как и любое «классическое» образование в то время, держалось на двух китах — латыни и древнегреческом, но «мертвые языки» никак не могли привлечь мальчика,
который уже тогда, пусть и неосознанно, более всего интересовался
устройством общества. Среди предметов, которые преподавали
 * Orwell G. Review of «Eton Medley» by J. W. Hill // CW. Vol. XIX. P. 412.

ИТОН
 49
 Эндрю Гау, тьютор Эрика в Итоне
1940-е (?)
 четырнадцатилетнему Эрику Блэру, не было ведь на первых порах даже истории (она появилась позднее), не говоря уже о других
общественных науках. Потому-то, пользуясь итонской свободой, он
в какой-то степени заменил обычные школьные занятия чтением,
знакомившим его с современной общественной жизнью.
 По воспоминаниям одного из его товарищей по «набору», Роджера Майнорса, впоследствии ставшего профессором античности
в Оксфорде, Эрик «выделялся тем, что принес в колледж гремучую
смесь, в составе которой были Уэллс, Шоу и Сэмюэл Батлер, а до
того — Гиббон и Стерн»*. Разумеется, другие мальчики тоже впоследствии прочитали эти книжки, но, кроме Эрика, только один из
них — его приятель Стивен Рансиман, в будущем известный историк
Византии и крестовых походов — был знаком с ними до Итона, поскольку был младшим в семье и читал то, что читали старшие. Эрик
же, как рассказывал Рансиман, читал «странно и беспорядочно» и
«прочел множество необычных книг»**.
 Еще в Сен-Киприан он полюбил Герберта Уэллса, которого продолжал запоем читать и в Итоне, и оставался ему признателен всю
жизнь. «Думающие люди, родившиеся в начале века, в некотором
* Цит. по: Crick. Р. 104.
 ** Runciman S. A Contemporary in College // OR. P. 51.

50
 ГЛАВА 2
 смысле просто созданы Уэллсом»*, — объяснял Оруэлл в статье
1941 года «Уэллс, Гитлер и всемирное государство». Для подростков
в нем было особое обаяние:
 «Ты находился в мире доктринеров, священников и игроков
в гольф; твои будущие работодатели уже предупреждали тебя — „продвигайся или убирайся“, родители постоянно мешали твоей сексуальной жизни, а тупоумные учителя хихикали над своими латинскими
цитатами, и вдруг появлялся этот потрясающий человек, который
рассказывал тебе про обитателей планет и морских пучин, и знал,
что будущее будет не таким, как воображают почтенные люди. Лет
за десять до того, как аэропланы стали технически возможны, Уэллс
понимал, что уже очень скоро люди научатся летать»**.
 Другим его героем был Бернард Шоу, которого Оруэлл позднее
назвал «писатель-разоблачитель»***. Поздневикторианское общество с его «солидностью и самодовольством», на которое нападал Шоу,
было «легкой добычей для сатирика, — писал Оруэлл в 1943 году. — Он
нападал на то, что еще было достаточно сильно, и потому на него стоило нападать, и в то же время не настолько сильно, чтобы нападки не
имели смысла»****.
 А вот еще один горячо любимый Эриком писатель (оказавший,
кстати, влияние и на Шоу), Сэмюэл Батлер, написал свою главную
разоблачительную книгу — роман «Путем всякой плоти» — слишком
рано. Батлер и сам это чувствовал, и роман, написанный между 1873
и 1884 годами, был, по воле автора, опубликован только после его
смерти, в 1903 году. Возможно, в восьмидесятые годы девятнадцатого века, размышлял Оруэлл, он бы и не имел успеха, но в начале
двадцатого его появление было подобно взрыву. На Эрика он произвел сильнейшее впечатление.
 Это был роман, направленный в первую очередь против лицемерия церкви, что для Эрика, которого одноклассники прозвали
«наш атеист», было чрезвычайно важно. Он разоблачал родительский деспотизм, «и если, — писал Оруэлл позднее, — отношения
между родителями и детьми сегодня лучше, чем сто лет назад,
в этом отчасти заслуга и Сэмюэла Батлера». Но, может быть, главным для понимания последующих поступков Эрика было то, что
Батлер показал ему, как человек «способен расти и развиваться».
Мудрость, приобретенная в результате осмысления собственных
ошибок, — утверждал Оруэлл, уже будучи взрослым, — лучше «врожденной мудрости»*****. Он относил «Путем всякой плоти» к дюжи-
нелучших книг, когда-либо написанных на английском языке, что
* Orwell G. Wells, Hitler and the World State // CW. Vol. XII. P. 540.
 ** Ibid.
 *** Orwell G. George Bernard Shaw. «Arms and the Man» // CW. Vol. XIV. P. 326.
 **** Ibid.
 ***** Orwell G. «The Way of All Flesh» by Samuel Butler // CW. Vol. XVII. P. 185.

ИТОН
 51
 говорит, пожалуй, не столько о качестве романа, кажущегося сегодня безнадежно устаревшим, сколько о той революционной роли,
какую он сыграл в жизни Оруэлла.
 *
 В Итоне Эрик нашел единомышленника в лице Дениса Кинг-
Фарлоу. Сирил Конноли, который попал в Итон через несколько
месяцев после Блэра и оказался уже в следующем «наборе», вспоминал: «Эти два не по летам развитых мальчика стали закадычными друзьями. Фарлоу был заядлым скептиком и применял латинский принцип ,,cui bono“ — „кому это выгодно“ ко всей школьной
системе, а Оруэлл постоянно насмешничал над всем, что делали
„они“ — понятие, заимствованное у Маркса и Бернарда Шоу, которое включало преподавателей, выпускников колледжа, церковь и
старшеклассников-реакционеров»*.
 Маркс тут, пожалуй, ни при чем, но у Бернарда Шоу Эрик наверняка научился дерзости и непочтительности. «В нем всегда было сатирическое начало, — вспоминал Стивен Рансиман. — У мальчиков
это имеет успех»**. «Мне с ним было очень весело. <...> Он свободно
говорил об учителях, всегда очень смешно — и довольно жестко. Он
был такой саркастический живой мальчик — иронизировал, возмущался малейшей несправедливостью со стороны учителей или
старшеклассников, просто с удовольствием это делал»***.
 Роджер Майноре, с другой стороны, утверждал, что постоянное подростковое бунтарство, свойственное Эрику, не было в Итоне редкостью, «а вот что было необычно и интересно — это его некоторая наступательность и забавная манера спорить»****. Майноре помнил, что, когда они стали проходить «Диалоги» Платона,
«где Сократ постоянно спорит с разными людьми, всегда доказывая, что они неправы, на самом деле только для того, чтобы заставить их думать», ему пришло в голову: «Этот человек — вылитый
Эрик Блэр!»*****
 Научившись у Шоу «разоблачительству», Эрик не упускал случая
подколоть и своего кумира. На экземпляре сборника «Пьесы приятные и неприятные» 1906 года издания, который он читал в Итоне,
сохранились ядовитые пометки на полях. Там, где Шоу бодро провозглашает: «Мы все должны двигаться энергичнее и быстрее», — Эрик
пишет: «Куда?»; там, где он утверждает, что Ибсен ведет «неудовлетворенные молодые поколения» к «невыразимо головокружительным
высотам», юный (и образованный!) скептик спрашивает: «Выше, чем
* Connolly С. Enemies of Promise. P. 188.
 ** Передача телевидения Би-би-си «Арена». 1984. Часть 1.
 *** Runciman S. // RO. P. 20.
 **** цит. по: Crick. P. 104.
 ***** Mynors R. // RO. P. 19.

52
 ГЛАВА 2
 Шекспир, Гомер, Данте, Платон?»; там, где отрицает «„вкус“ в искусстве, если он не способен создавать то, что сам как будто ценит»,
Эрик уверенно заключает: «Чушь!»*
 Ко второму году пребывания в Итоне репутация мятежника
закрепилась за Эриком настолько прочно, что, когда родители
Сирила Конноли получили из школы письмо, в котором сообщалось, что их пятнадцатилетний сын «циничен и непочтителен»,
они немедленно решили, что мальчик находится под дурным влиянием Блэра. На самом деле, к огорчению Сирила, от близких отношений, которые были между ним и Эриком в Сен-Киприан, не
осталось и следа. «Теперь я его почти не видел. Мы иногда гуляли
вместе по воскресеньям, но принадлежали к разным цивилизациям. Он был погружен в „Путем всякой плоти“ и в атеистические
аргументы „Андрокла и льва“**, я — в Кельтские сумерки*** и гэльские легенды...»**** И тем не менее Эрик, невзирая на итонский запрет общаться с младшими, все же время от времени разговаривал
с Сирилом и однажды спас его от побоев, о чем Конноли не забыл
и шестьдесят лет спустя:
 «Я помню, как-то после молитвы я шел по коридору в Колледже
мимо комнат других мальчиков, и, как в каком-нибудь гангстерском
фильме, из одной из комнат высунулась рука и затащила меня внутрь.
Там были два моих мучителя — как два чикагских убийцы. Они сказали: „Конноли, какого черта ты все время крутишься возле старшего
«набора»? Подлизываешься? Стишки свои об Ирландии читаешь?“ —
и стали меня избивать, толкая от одного к другому.
 А я в этот момент как раз был с Оруэллом — он шел по коридору
за мной. Он увидел, что я исчез, и, вместо того чтобы продолжать
свой путь, как сделали бы многие другие, дипломатичные мальчики, вернулся, открыл дверь, увидел, что происходит, и немедленно
врезал кулаком более крупному из этих хулиганов. Потом вытащил
меня, и мы пошли дальше по коридору, продолжая разговор о Сэмюэле Батлере»*****.
 *
 На летних каникулах Эрик свою бунтарскую позицию несколько
смягчал. В 1917 году он проводил каникулы вместе с младшими детьми Баддикомов, Проспером и Гини, в Шропшире, где у их дедушки
был большой дом в деревушке Тиклертон, а за детьми присматривала
 * Цит. по: Crick. Р. 120.
 ** Пьеса Бернарда Шоу 1912 года.
 *** Движение за возрождение кельтских традиций в литературе и искусстве, связанное с именем У. Б. Йейтса, который так назвал свою книгу об ирландском фольклоре.
 **** Connolly С. Enemies of Promise. P. 187.
 ***** Передача телевидения Би-би-си «Арена». 1984. Часть 1.

ИТОН
 53
 Проспер и Гини Ваддиком с Эриком Блэром
Тиклертон. 1917
 тетя Лилиан, сестра их матери. Ее письмо от 29 августа 1917 года подробно рассказывает о жизни в то лето.
 Под присмотром бдительной тети Лилиан мальчики, Эрик и Проспер, охотились на кроликов, ловили окуней и читали старые номера
«Газеты рыболова» (ей посвящены восторженные страницы романа
«Глотнуть воздуха»). И воспоминания, и фотографии свидетельствуют, что Эрику на каникулах было хорошо, если не считать одной фразы в письме тети Лилиан: «Эрик кашляет. Он говорит, что кашель
хронический. Это что, в самом деле так? Прежде я этого не помню»*.
 Тетя Лилиан описывает и то, как она кормит детей, часто разогревая на следующий день то, что не доели накануне, хотя Джасин-
та утверждает, что в Шропшире, знаменитом своим сельским хозяйством, трудностей с продуктами не было ни в Первую мировую
войну, ни во Вторую.
 В Итоне они были. «Если вы попросите меня, — писал Оруэлл уже
в 1940 году, — честно назвать главное воспоминание последнего периода войны, я отвечу просто — маргарин. Привожу это как пример жуткого детского эгоизма — к 1917 году война почти перестала задевать
нас, если не считать ее воздействия на наши желудки. В школьной
библиотеке на подставке стояла огромная карта Западного фронта,
BuddicomJ. Eric & Us. P. 58.

54
 ГЛАВА 2
 где зигзагом воткнутые булавки держали красную шелковую нитку.
Иногда нитка сдвигалась на полдюйма в ту или иную сторону — каждое движение означало груду трупов. Я этого не замечал»*.
 Остальные члены семьи Блэров, напротив, в этот момент были
настроены самым патриотичным образом. В сентябре 1917 года
Ричард Блэр, которому было уже 60 лет, пошел в армию и получил
звание младшего лейтенанта — это же звание присваивали и восемнадцатилетним выпускникам Итона, и в семье считали, что Ричард
наверняка стал самым старым младшим лейтенантом в стране. После
отъезда мужа Ида сдала домик в Хенли, где они тогда жили, и, сняв
крохотную квартиру в Лондоне, стала служащей в Министерстве по
делам пенсий, а Марджори, которой было уже девятнадцать, начала
работать курьером добровольной организации «Женский Легион».
Возобновились отношения с ее детским воздыхателем Хамфри Даки-
ном, который к тому моменту вернулся с фронта, потеряв глаз.
 Эрик между тем в сентябре вернулся после каникул в Итон, где его
уже ждала — впервые! — собственная комната. Война его по-прежнему
беспокоила мало, хотя потери среди итонских выпускников стремительно росли. Из 5687 воевавших итонцев число убитых к концу
войны достигло 1157 человек (67 из них были королевскими стипендиатами), еще около полутора тысяч были ранены. Но среди школьников к тому времени уже принято было считать, что война — «бессмысленная бойня», что принимать участие в ней незачем, и, когда
приезжавшие с фронта выпускники пытались убедить юных пацифистов, что «война закаляет», успеха они не имели: «Мы над ними
посмеивались»**.
 Другое дело, отмечает Оруэлл, что впоследствии отношение переменилось. «Мертвые в конце концов нам отомстили. По мере того
как война уходила в прошлое, мое поколение, которое „чуть-чуть
недотянуло“ по возрасту до участия в ней, стало ощущать, какую
огромную часть жизни мы пропустили. Из-за того, что ты не воевал,
ты в меньшей степени ощущал себя мужчиной»***.
 Впрочем, утверждал Оруэлл, четырнадцатилетних итонцев никакие, даже самые крупные внешние события осени 1917 года не
задевали. «Русская революция, например, не произвела на нас никакого впечатления, затронуты ею были лишь те немногие, чьи родители инвестировали в Россию деньги»****. Однако через несколько лет изменилось и это.
 В «Дороге к Уиганскому пирсу» Оруэлл рассказывает, что в старших классах настроения итонцев были вполне революционные:
«...на вопрос преподавателя „Назовите десять ныне живущих великих
 * Orwell G. Му Country Right or Left. P. 270.
 ** Ibid.
 *** Ibid.
 **** Ibid.

ИТОН
 55
 Семейная фотография, сделанная во время отпуска
Ричарда Блэра из армии
 1917
 людей“ пятнадцать из шестнадцати мальчиков в моем классе (нам
было тогда по 17 лет) включили в свой список Ленина. Это была привилегированная дорогая частная школа, год шел 1920-й, и ужасы
русской революции были еще у всех на слуху»*. Очевидно, масштаб
революции стал более понятен не в четырнадцать, а в шестнадцать-
семнадцать лет. А войны — и еще позже.
 ♦
 Сохранилась семейная фотография, сделанная во время отпуска
Ричарда Блэра из армии. Четырнадцатилетний Эрик на ней — крупный, но еще не очень высокий мальчик. Фотография похожа на описание, данное Денисом Кинг-Фарлоу: «У него было большое, довольно-таки полное лицо с крупными скулами, как у хомяка. Лучше всего
в нем, наверное, были глаза — чуть навыкате, светлые, ярко-голубые»**.
На снимке Эрик не выглядит особенно счастливым, да и отношения
в семье не были особенно теплыми — даже Рождество дети, жившие
в интернатах, праздновали отдельно от матери. В отсутствие Ричарда Ида договорилась с Баддикомами, что четырнадцатилетний Эрик
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 130.
 ** Цит. no: Crick. P. 102.

56
 ГЛАВА 2
 и девятилетняя Аврил за небольшую плату проведут рождественские
каникулы 1917 года у них. Несколько раз извинившись за свою «кажущуюся навязчивость», она объяснила ее тяготами военного времени
и теснотой лондонской квартирки. Так же она поступила и на следующий год.
 Эриковы каникулы у Баддикомов наверняка проходили в уже
налаженном ритме — он охотился с Проспером и обсуждал книги
с Джасинтой. Они спорили о цвете корочек его будущего полного
собрания сочинений: Джасинта предпочитала маленькие книжки
с обложками из красной кожи и золотыми буквами на них, а Эрик —
книжки побольше, в строгих синих обложках и с серебряными буквами. Собираясь стать ВЕЛИКИМ ПИСАТЕЛЕМ, он писал и стихи,
и прозу, и пьесы. До наших дней дошла драма «Мужчина и дева», написанная в елизаветинском ключе (на ней Эриковой рукой помечено
«Шедевр-2»), короткий детектив, в названии которого обыгрывается
имя Сирила Конноли, и еще ряд рассказов. К весне 1918 года он написал и несколько заметок в школьный рукописный журнал «Илек-
шен тайме» (редактор выпуска — Роджер Майноре, художник — Денис
Кинг-Фарлоу, издатель — Эрик Блэр).
 Ни в одном из этих сочинений — ни в публикациях в итонских
журналах, ни в «шедеврах», написанных для себя, нет ни строчки, где
автор хоть как-то бы обнаруживал свой будущий литературный талант, — по большей части, это упражнения в стиле на заданную тему.
 Впоследствии Оруэлл был весьма невысокого мнения об этих
первых опытах: «...Я писал на заказ и делал это легко, быстро и без
всякого удовольствия. Помимо школьных заданий, я писал стихи
на случай и полукомические стихи, которые производил со скоростью, теперь для меня удивительной, — в четырнадцать лет я написал целую пьесу в стихах, в подражание Аристофану, примерно за
неделю. Кроме того, я помогал выпускать школьные журналы, печатные и рукописные. Эти журналы содержали самые жалкие пародии, какие только можно вообразить, и я писал туда гораздо менее
старательно, чем пишу теперь даже примитивнейшие статьи»*.
 Из всех предметов лучшие результаты были у него всегда по
французскому, который он действительно знал превосходно — читал в подлиннике Анатоля Франса, Флобера, Золя и Мопассана, но
вряд ли школьные занятия языком были ему хоть сколько-нибудь
интересны. Впрочем, однажды в класс пришел учитель, на которого Эрик не мог не обратить внимание. Это был Олдос Хаксли, издавший к тому моменту два сборника стихов — они стояли в витрине итонского книжного магазина. Судьба поразительным образом
свела будущего автора «Дивного нового мира» с будущим автором
«1984». Однако притом что разница в возрасте между ними была всего девять лет, из их встречи ничего не вышло.
 Orwell G. Why I Write. P. 317.

ИТОН
 57
 Итонцы на берегу Темзы. Эрик Блэр — крайний справа
Фотография Д. Кинг-Фарлоу. Лето 1919
 Хаксли, сам выпускник Итона, вернулся в школу в качестве временного преподавателя—двадцать итонских учителей были в этот момент
на фронте — и был в ужасе от взятого на себя непосильного груза.
 «Он, бедняга, был практически слеп, — вспоминал Стивен Рансиман, — не видел, что делалось в классе. Все вели себя чудовищно,
а он просто понятия не имел, как преподавать»*. Другой выпускник, Эдвард Сэквилл-Уэст, рисует еще более душераздирающую картину: «Бедный Олдос! Он, наверное, был самым неумелым учителем
из всех, кто когда-либо стоял перед классом... Время от времени он
поднимал глаза от книги и говорил умоляющим голосом: „Тише! Пожалуйста, тише!“ Никто не обращал ни малейшего внимания»**.
 Эрик Блэр, по словам Рансимана, пытался заступаться за учителя. Издевательства соучеников над полуслепым человеком вызывали у него содрогание. Кроме того, ему страшно нравилось, как писатель говорит. «Ощущение было такое, что Хаксли сам наслаждался
словами, которые произносил. По сравнению с другими итонскими
учителями — слушать его было редкой, редкой радостью»***, — свидетельствует Рансиман. «Эрик это очень ценил...»****.
 Никаких частных бесед у мальчиков с Хаксли не было — несчастный учитель так ненавидел свою работу, что убегал сразу же по
* Runciman S. // RO. P. 21.
 ** Цит. по: Meyers. P. 41.
 *** Runciman S. // RO. P. 21.
 **** цит> по; Crick. P. 117.

58
 ГЛАВА 2
 окончании урока. Более того, брат Хаксли, Джулиан, как-то сказал
уже взрослому Рансиману: «Только ни в коем случае не напоминайте ему об Итоне!»*
 *
 В пятнадцать лет Эрик влюбился, и этой обычной подростковой
влюбленности суждено было сыграть важную, а может быть, и роковую роль в его жизни. Влюбился он в Джасинту Ваддиком. Ей было
уже семнадцать, но разница в возрасте, как она уверяла, никогда не
была заметна, тем более что Эрик осенью 1918 года начал стремительно расти — к шестнадцати годам он уже был 1 м 73 см, к восемнадцати — 1 м 83 см, а «взрослый» его рост был около 1 м 90 см, тогда
как Джасинта и взрослой была не выше 1 м 52 см.
 В книге воспоминаний «Эрик и мы» она рассказывает о разговоре, который состоялся у них в начале сентября 1918 года, когда,
поступив в Оксфордскую школу для девочек, Джасинта вызвала недовольство тамошней учительницы своими «пантеистическими»
высказываниями. Джасинта, выросшая в семье агностиков, взбунтовалась против того, что каждое воскресенье их школу-интернат
водили в церковь — естественно, христианскую, и спросила, нет ли
в Оксфорде храмов каких-нибудь других вер. Через месяц в конверт
с письмом от Эрика (они регулярно переписывались) было вложено
стихотворение «Язычница», которое начиналось так:
 Вот это ты, с тобою рядом — я,
 Должно быть, так богам угодно,
Над нами небо, а внизу — земля.
И душам обнаженным здесь свободно.
Осенний ветер, листья шевеля,
Шуршит жнивьем у ног...
 Дальше шла картина осеннего заката, когда солнце умирает
в своем золотом и пурпурном королевском наряде и отсветы божественных теней касаются земли, а заканчивались стихи так:
 В глазах твоих — тот самый свет,
И в сердце вспыхнув, не погаснет он.
 «Когда мы увидели этот закат, — поясняет Джасинта в своей книге, — мы сказали друг другу, что никогда его не забудем. И я не забыла. Когда я вижу особенно красивый небосклон, я всегда вспоминаю тот золотой вечер, который случился так давно, когда мы были
молоды»**.
 * Цит. по: Meyers. Р. 41.
 ** BuddicomJ. Eric & Us. P. 72.

ИТОН
 59
 Джасинта Ваддиком
 1918
 Дайони Венабле, кузина Джасинты, в 2006 году переиздала эти
воспоминания, впервые вышедшие в 1974-м, вместе со своим «постскриптумом», который помог прояснить многое из того, что Джасинта предпочла скрыть. Общаясь с кузиной, которая была намного
старше ее, Дайони всегда старалась навести ее на разговор о детстве, Шиплейке и — иногда, очень осторожно — об Эрике. Как-то зашла речь о первом поцелуе, и Джасинта, тщательно подбирая слова,
задумчиво сказала:
 «Мой первый поцелуй был погружен в совершенно волшебный
сентябрьский закат. Мы стояли на опушке леса. Полное доверие,
полный покой. Как будто нас окутывал золотой свет. Странное ощущение... Такие янтарные мгновения забыть невозможно»*.
 * Ibid. Р. 180.

60
 ГЛАВА 2
 Дайони Венабле не сомневается, что стихи Эрика и высокопарные воспоминания Джасинты относятся к одному и тому же закату.
Более того, она считает, что Эрик действительно увидел в глазах
Джасинты свет, который позволил ему надеяться на взаимность.
 Рождество 1918 года он и Аврил снова проводили у Баддикомов.
Джасинта описывает сумрачный зимний день в их доме в Шиплей-
ке в январе 1919 года: ярко горит огонь в камине, она устроилась
с книжкой среди подушек на диване, ее любимая кошка свернулась
клубком у ног, остальные тихо играют за большим обеденным столом в карты, а Эрик сидит за письменным столом и якобы пишет
письма родителям, а на самом деле сочиняет дерзкий сонет, который был вручен адресату при первом удобном случае.
 Женаты наши души, только нам
Жениться рано — так гласит закон.
Нам дом родительский — как запертый загон.
За песни — корм дают по вечерам.
 Далее автор напоминает, что Джульетте было всего четырнадцать лет, и надеется, что придет время, он и его героиня будут сидеть у собственного очага. Финальное двустишие:
 И вспомним мы с седыми волосами —
 День пасмурный и пляшущее пламя.
 Если воображение Эрика рисовало, хоть и в самых расплывчатых формах, общее будущее с Джасинтой, то она — во всяком случае, так она уверяла впоследствии — ни о чем подобном не мечтала.
«Он был прекрасным товарищем, и я была очень к нему привязана —
как к литературному наставнику, философу и другу. Но романтических чувств у меня к нему не было»*.
 Так это было или нет, неизвестно. В своих мемуарах Джасинта поставила себе трудную и практически невыполнимую задачу:
подчеркнуть свою близость к знаменитому писателю и скрыть
свои реальные отношения с ним, потому-то некоторые подробности стали выходить на свет только после ее смерти. Но что
бы она ни говорила потом, по крайней мере в течение того года,
что она училась в Оксфордской школе для девочек, между ней и
Эриком шла бурная переписка. Письма всегда начинались словами: «Здравствуй и прощай!», а заканчивались: «Прощай и здравствуй!». Эрик придумал сложные способы шифровки, которые
уберегали эти письма от посторонних глаз, — во всяком случае,
среди его итонских товарищей о существовании Джасинты никто
не подозревал.
 BuddicomJ. Eric 8с Us. P. 188.

ИТОН
 61
 *
 Если в пятнадцать лет Эрик считал, что готов жениться, то и
в остальных областях жизни он ощущал себя вполне взрослым.
У него постепенно складывались политические убеждения. «В семнадцать-восемнадцать лет я был и сноб, и революционер разом, —
писал Оруэлл в „Дороге к Уиганскому пирсу“. — Я был против всякой власти <...> и в общем относил себя к социалистам. Но я не
очень понимал, что такое социализм, и понятия не имел, что рабочие — это люди. На расстоянии или читая, например, „Людей
бездны“ Джека Лондона, я страдал, сочувствуя их страданиям,
но по-прежнему ненавидел их, когда жизнь меня с ними сводила.
Мне был отвратителен их выговор, меня бесила их постоянная
грубость. <...> Сейчас мне кажется, что в те годы я с одинаковой
страстью разоблачал капиталистическую систему и возмущался
наглостью кондукторов в автобусах»*.
 Но время, по ощущению Оруэлла, было тогда революционное. «По
сути... это был протест молодых против старых, причиной которого
была война. На войне молодые были принесены в жертву, а старые
вели себя так, что даже сейчас, по прошествии времени, страшно об
этом думать — они, находясь в безопасности, проповедовали неколебимый патриотизм, тогда как их сыновей, как траву, за рядом ряд косили
немецкие пулеметы. <...> К 1918 году все, кто был моложе сорока, злились на тех, кто был старше, и антивоенные настроения, естественно
возникающие после боев, переходили в более широкий протест против устоявшихся оценок и против властей. <...> В течение нескольких
лет модно было быть „большевиками“, как это тогда называлось. <...>
Пацифизм, интернационализм, разнообразная филантропия, феминизм, свободная любовь, реформа закона о разводе, атеизм, регулирование рождаемости — всякие такие вещи обсуждались с большим жаром, чем в нормальное время. И конечно, революционные настроения
захватывали и тех, кто был еще слишком молод, чтоб идти на войну,
в том числе даже учеников частных школ»**.
 Оруэлл рассказывает, что в 1919 году, в годовщину окончания войны, руководство Итона решило отпраздновать наступление мира и
сделать это традиционно — торжествуя победу над поверженным врагом. Задумано было, что мальчики маршем пройдут по школьному
двору с факелами, распевая ура-патриотические гимны вроде «Правь,
Британия, морями!» К чести итонцев, отмечает Оруэлл, они отнеслись
к этой затее чрезвычайно скептически и предпочли под официозную
музыку горланить святотатственные и крамольные песни.
 С еще меньшим энтузиазмом Эрик и некоторые его товарищи относились к обязательной в Итоне военной подготовке, продолжавшейся
все пять лет. Занятия в Офицерском учебном корпусе, несомненно,
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 130-132.
 ** Ibid. P. 129.

62
 ГЛАВА 2
 помогли Оруэллу впоследствии — и в Бирме, и позднее в Испании, но
в Итоне он предпочел записаться в отряд связных, где можно было не
бегать по плацу, а тихонько одному часами сидеть с полевым телефоном. Однажды ему удалось увести свой отряд в поле и провести полдня за стогом сена, где он развлекал собравшихся нарочито серьезным
чтением вслух ненавистной книжки его детства «Эрик, или Шаг за шагом». Отчасти и собственное имя не нравилось ему именно из-за этой
слащавой и назидательной викторианской книжки, вызывавшей, конечно, взрывы хохота у мальчиков-подростков.
 Нерадивость Эрика в плане военной подготовки вряд ли кого-
нибудь удивляла — он был не на высоте по всем, в том числе и академическим, предметам. Результаты экзаменов за летний триместр
1920 года показывают, что в списке из 140 человек, учившихся вместе с ним (и «тагов», и «оппиданов»), он занял 117-е место. В своем
«наборе» он был хуже всех.
 Зато неожиданно обретенный им высокий рост позволил ему
больше играть в спортивные игры, в частности в необыкновенно
сложную и странную игру «Стена», в которой ему даже однажды удалось прославиться. В этой игре, похожей на футбол и регби, но специфической для Итона, потому что все ее правила связаны со стеной Колледжа, рядом с которой идет игра, голы забивают крайне
редко, поскольку для того, чтобы гол считался забитым, нужно,
чтобы мяч отскочил от растущего неподалеку вяза. Так вот, Эрику,
правда, уже в последний его год в Итоне, удалось так ловко передать мяч товарищу, что гол был забит. Этот редкий случай остался
в анналах школы, и Эрик в награду, по итонскому обычаю, получил
разрешение носить цветной шарф, чем очень гордился.
 *
 За стенами Итона жизнь тоже не стояла на месте. Ричард Блэр
демобилизовался в декабре 1919 года, и Рождество семья впервые за
несколько лет встречала вместе в Хенли, в доме на Сен-Маркс-роуд,
который сдавали во время войны. До Шиплейка было недалеко,
и Эрик, регулярно ездивший туда то на поезде, то на велосипеде,
привез Джасинте рождественский подарок: роман Брэма Стокера
«Дракула» и — предусмотрительно (чтобы было не так страшно читать!) — проверенные средства борьбы с вампирами: распятие, которого у Джасинты не было, и головку чеснока — редкость в Хенли.
В декабре и январе Джасинта тоже нередко бывала у него на Сен-
Маркс-роуд. Она приезжала к чаю на поезде, а обратно он провожал
ее до самого дома, потому что она боялась идти от станции в Шип-
лейке одна, в темноте, по длинной пустой дороге. Первый поцелуй,
случившийся полтора года назад, по собственному позднейшему
признанию Джасинты, отнюдь не был последним*.
 Электронное письмо от Дайони Венабле, 10 сентября 2013 года.

ИТОН
 63
 Прочитав подаренную на Рождество книжку, Джасинта написала стихотворение «Дочь Дракулы», в котором есть строки, явно навеянные романом Стокера, но вряд ли способные оставить равнодушным ее шестнадцатилетнего поклонника: «Вот я ласкаю тебя — /
Алым дрожат поцелуи! / Жизнь моей жизни, / Пусть пунцовеет
река. / Ну же, помедли! / Губы на горле твоем»*.
 Лето 1920 года оказалось насыщенным. В июне по приглашению
Лоры Ваддиком, матери Джасинты и Проспера, Эрик смотрел регату в Хенли из их ялика. А 9 июля состоялось другое светское мероприятие — матч между крикетными командами Итона и Хэрроу,
который ежегодно проводился (и проводится до сих пор) в Лондоне
на стадионе Лорде. На него съезжались разодетые матери и сестры
мальчиков, учившихся в двух самых престижных школах страны.
Проспер в эти дни болел корью, его мать решила, что ехать без него
нет смысла, но Джасинта поехала с тетей Лилиан и ее мужем, дядей Джоном. Эрик провел с ними оба дня матча — он ночевал в квартирке, которую Блэры по-прежнему снимали в Лондоне, в районе
Ноттинг-хилл.
 После матча тетя Лилиан написала матери Джасинты, что дядя
Джон был очень огорчен, потому что, хотя он угощал Джасинту семгой и шампанским, а вечером пригласил ее в балет, она не обращала
на него никакого внимания, а «дико кокетничала с Эриком». В ответ
на возмущение племянницы тетя Лилиан объяснила недоразумение
своим ужасным почерком — она якобы написала «тихо кокетничала
с Эриком». В книге воспоминаний, опубликованной 50 лет спустя,
Джасинта как будто продолжает спор с тетей Лилиан: «Мы, конечно, вообще не кокетничали, просто были, как обычно, поглощены
разговором о книгах»**. Правдивость этого заявления остается на
совести Джасинты.
 Остальные члены семьи, узнав о письме тети Лилиан, принялись дразнить Эрика и Джасинту, осведомляясь, как протекает «дикое кокетство», и трудно представить себе, что Джасинте это было
неприятно.
 Примерно в то же время Эрик мимоходом произвел впечатление
еще на одну девушку, двадцатидвухлетнюю Рут Питтер, подругу его
старшей сестры. Она жила в Лондоне по соседству с Марджори и
Хамфри Дакином (они поженились в июле 1920 года) и как-то застала там навещавшего их Эрика: «Я увидела высокого юношу с копной
светлых волос, в коричневом твидовом костюме, который стоял перед столом у окна и чистил спортивное ружье. В том, как он поднял
глаза, было что-то значительное. Глаза были голубые, выразительные, абсолютно симметричные»***. Следующий раз они увиделись
 * Hunt W. A. Eric and the Pagan. Unpublished manuscript.
 ** BuddicomJ. Eric 8c Us. P. 106.
 *** Питтер P. Интервью Би-би-си, 3 января 1956 года.

64
 ГЛАВА 2
 через семь лет, и тогда он ей признался, что при первой встрече
подумал: «Интересно, а эту девушку трудно будет заполучить?»* Ничего удивительного в такой реакции семнадцатилетнего молодого
человека из мужской школы на привлекательную девушку, к тому же
чуть постарше, конечно, не было, даже притом что сердце его принадлежало другой. И уж совсем неудивительно, что те же мысли занимали его в отношении Джасинты.
 *
 Вскоре после матча Итон — Хэрроу, который, помимо «дикого
кокетства», был отмечен победой Итона и большим успехом продававшегося на стадионе журнала «Колледж дейз» под редакцией
Эрика Блэра и Дениса Кинг-Фарлоу (мальчики заработали около ста
фунтов — немалые деньги по тем временам), Эрик отправился «на
сборы», то есть в лагерь итонского Офицерского учебного корпуса,
который находился неподалеку от Солсбери. Оттуда было уже не
так далеко до Корнуолла, где рядом со станцией Лу проводила лето
его семья, к которой он собирался присоединиться. Он возвращался из лагеря в военной форме, и тут с ним произошло приключение,
которое он подробно описал в письме к Стивену Рансиману, — это
был его первый опыт «любительского бродяжничества», предвестник будущих испытаний этого рода. Возвращаясь к родным, он случайно отстал от поезда.
 Я отправил телеграмму, сказать, что опоздаю (она прибыла на следующий день), и через два с половиной часа сел в следующий поезд.
В Плимуте я обнаружил, что до утра больше поездов на Лу не ожидается. Звонить уже было поздно, потому что почты к тому времени
позакрывались. Тогда я изучил свое финансовое положение. У меня
хватало на билет и еще оставалось 7 с половиной пенсов. Выбор был
либо переночевать в общежитии YMCA** и остаться голодным, либо
поесть, но остаться без ночлега. Я выбрал второе. Сдал мешок в камеру хранения и купил на шесть пенсов двенадцать булочек. В половине
десятого вечера я пробрался в поле какого-то фермера — там было
несколько полей, втиснутых за рядами трущобного вида домиков.
В сумерках я, конечно, выглядел как солдат в увольнительной — меня
по дороге пару раз спросили, демобилизовался ли я уже. Наконец я
нашел какой-то уголок поля, рядом с огородными участками. Тут
я вспомнил, что за то, что спишь в чужом поле, не имея «видимых
средств к существованию», можно запросто получить четырнадцать
суток, тем более что при малейшем моем движении все собаки в округе подымали страшный лай. В уголке, который я выбрал, росло большое дерево, служившее мне навесом, и кустарник, меня прятавший,
* PitterR. Like a Cow with a Musket or We Cruel Girls Laughed // OR. P. 69.
 ** YMCA (Young Men Christian Association) — Христианская ассоциация
молодых людей. Благотворительная организация, основанная в Англии
в 1844 году.

ИТОН
 65
 но было невыносимо холодно. Укрыться мне было нечем, под голову
я положил фуражку и «лежал под воинским плащом» (свернутой накидкой). Так я продрожал и продремал примерно до часу ночи, потом перемотал все свои обмотки и умудрился проспать первый поезд, который уходил в 4.20 утра. Я опоздал примерно на час и ждал
следующего до 7.45. Когда я проснулся, у меня зуб на зуб не попадал.
А приехав в Лу, я должен был еще четыре мили пройти под палящим
солнцем. Я очень горжусь этим приключением, но повторять его не
хотелось бы*.
 В этом письме, в отличие от натужных пародий в школьных журналах, уже очень многое напоминает будущего Оруэлла — «человека
действия». Так же как и в описаниях жизни «на дне» Парижа и Лондона или окопов на Арагонском фронте во время гражданской войны в Испании, он почти наслаждается выпадающими на его долю
трудностями, потому что ему нравится с ними сражаться. Для благополучного семнадцатилетнего мальчика ночевка под открытым
небом в чужом поле — огромное приключение, о котором, разумеется, хочется рассказать товарищу. Рядом со скептическим, и даже
порой циничным Эриком, а потом и Джорджем Оруэллом, подозрительно легко уживался романтический.
 *
 На шестнадцатилетие Эрик получил от отца подарок — сборник
стихов Уолта Уитмена, который хранил до самой своей смерти. Этот
подарок несколько меняет представление о Ричарде Блэре как о человеке совсем далеком от сына — по крайней мере, он был внимателен
к его интересам. Интересы же эти все больше были литературными:
 «Когда мне было лет шестнадцать, я вдруг обнаружил чистую радость слов, то есть звуков и связей между словами. От строчек из
„Потерянного рая“:
 С трудом, упорно Сатана летел,
Одолевал упорно и с трудом
Препятствия...**
 которые сейчас не кажутся мне уж такими замечательными, у меня
мурашки бегали по спине, и старинная орфография только усиливала мое наслаждение»***.
 В эти же годы он увлекался Хаусманом и знал наизусть почти
весь сборник стихотворений «Шропширский парень». У Баддико-
мов хранилось его первое иллюстрированное издание 1908 года,
и пометки на нем почти наверняка сделаны рукой Эрика. Хаусман
* Письмо Блэра С. Рансиману, август 1920 года (CW. Vol. X. Р. 76-77).
 ** Перевод Аркадия Штейнберга.
 *** Orwell G. Why I Write. P. 317.

66
 ГЛАВА 2
 под влиянием Вордсворта и Гейне писал рифмованные стихи, оказавшие воздействие и на стихи самого Эрика. Но он был открыт и
совсем новой поэзии.
 Много лет спустя он вспоминал, как однажды в 1919 году, когда он
«утопал в георгианской лирике» и «считал, что нет на свете лучше
стихов, чем „Гранчестер“ Руперта Брука»*, он зашел в Итоне в кабинет к какому-то учителю и, не застав его, взял в руки журнал в голубоватой обложке, который лежал на столе. «Едва я его открыл, я был
абсолютно ошеломлен стихотворением, где речь шла о женщине, которая стоит в кухне и смотрит, как к ней через поля идет ее муж»**.
Это было стихотворение Д. Г. Лоуренса «Любовь на ферме» (другое
название «Жестокость и любовь»), опубликованное в «Инглиш ревью», журнале, издававшемся Фордом Мэдоксом Фордом и формировавшем самые утонченные вкусы в литературе начала века. Эрик
тогда не запомнил ни имени автора, ни даже названия журнала, но
впечатление осталось.
 Сам он, помимо рассказов для итонских журналов и стихов Джасинте, предавался «литературному упражнению совсем другого рода — сочинению бесконечной „истории“ о самом себе. Это было некое
подобие дневника, существующее только в сознании, <...> описание
того, что я делал и видел. В течение нескольких минут у меня в голове складывались примерно такие строки: „Он толкнул дверь и вошел
в комнату. Желтый луч света, проникавший сквозь кисейные занавески, косо падал на стол, где рядом с чернильницей лежал полуоткрытый спичечный коробок. Держа правую руку в кармане, он подошел
к окну. На улице пестрая кошка гналась за пожухлым листом и т. д. и
т. п.“ Эта привычка сохранялась лет до двадцати пяти, даже в мои нелитературные годы. И хотя мне приходилось искать, и я искал подходящие слова, я делал это описательное усилие как будто помимо
воли, как будто меня заставляла какая-то внешняя сила. Моя „история“ очевидно отражала стили разных писателей, которыми я восхищался в разные годы, но, насколько я помню, в ней всегда присутствовал момент тщательного описания»***.
 В очерке «Зачем я пишу» Оруэлл сообщает, что «примерно между
семнадцатью и двадцатью четырьмя годами» он старался отказаться
от идеи быть писателем, но делал это «с сознанием, что противоречит своей подлинной природе и что рано или поздно надо будет заняться делом и писать книги»****. Почему этот период заканчивается
двадцатью четырьмя годами — понятно: в этом возрасте Оруэлл вернулся из Бирмы, понимая, что готов писать, но почему он начинается
 * Orwell G. Review of The «Prussian Officer» by D. H. Lawrence // CW. Vol. XVII.
P. 385.
 ** Ibid.
 *** Orwell G. Why I Write. P. 317.
 **** Ibid.

ИТОН
 67
 Эрик в 17 лет
 1920
 в семнадцать? Почему именно в семнадцать лет (если только это не
позднейшая ошибка или намеренное искажение факта) Эрик Блэр
вдруг раздумал становиться писателем? Возможно, в это время он
как раз стал размышлять о том, как будет складываться его взрослая
жизнь, и представления об этом были у него весьма смутные.
 ♦
 Осенью 1920 года Ричард Блэр поехал в Итон, чтобы поговорить
с тьютором Эрика, Эндрю Гау, о будущем сына. Далеко не все выпускники Итона шли дальше учиться в университет — итонское образование само по себе уже считалось достаточным и престижным, но королевские стипендиаты — «интеллектуальная элита» школы — почти
все продолжали образование в Оксфорде и Кембридже. По словам
Гау, Ричард Блэр сразу же объяснил ему, что не сможет отправить
Эрика в университет, если у того не будет стипендии, на что Гау —
опять же, по его собственным словам, — ответил, что ни малейшего
шанса на получение стипендии у Эрика нет, и ему даже не стоит и пытаться идти в университет, поскольку на протяжении всех итонских
лет он никакого интереса к академическим знаниям не проявлял.

68
 ГЛАВА 2
 Фрагмент общей фотографии Колледжа.
 Эрик Блэр сидит во втором ряду, крайний справа
1921
 Впоследствии многие эту точку зрения итонского тьютора оспаривали. Говорили, что Гау просто выразил свое отношение к Эрику,
который всегда его раздражал; что он был из тех преподавателей,
которые хотят учить послушных учеников, а университеты, наоборот, ценят более оригинальных, и Эрик был создан для университета; что само пребывание в Итоне уже гарантировало Эрику стипендию в Оксфорд или Кембридж, невзирая на результаты экзаменов,
потому что королевских стипендиатов брали с закрытыми глазами,
или даже если это было не так, следовало попытаться сдавать экзамены, потому что обычно он их сдавал хорошо...
 Хотел ли сам Эрик учиться в университете, неясно до сих пор. По
мнению Джасинты Ваддиком, он об этом мечтал и отказался от этой
ИТОН
 69
 перспективы исключительно по настоянию отца. Прямо противоположной точки зрения придерживался его друг Стивен Рансиман:
 «Бирма всегда жила у него в сознании — я думаю, на протяжении
всех школьных лет»*. «Это была романтическая идея. Он там родился, и это была такая мечта о чудесной жизни, которую он там
оставил»**.
 Вполне возможно, однако, что Джасинта с таким пылом говорила о стремлении Эрика идти в университет потому, что ее собственное желание стать студенткой не осуществилось — ее мать, средства
которой были небезграничны, ради образования сына пожертвовала, как тогда было принято, образованием дочери. Не в силах полностью отказаться от своей мечты, Джасинта намеревалась жить
в Оксфорде, хотя бы пока брат — и Эрик — там учатся. Ей так хотелось этого для себя, что, возможно, на реальные чувства Эрика по
этому поводу она не обращала особого внимания, а может быть, он
и сам ей их полностью не раскрывал.
 Сомнение вызывает и уверенность Джасинты в том, что на службе Эрика в Бирме настаивал его отец. Все, что известно о Ричарде
Блэре, противоречит возможности такого его поведения в решающий для сына момент.
 Эрику, наверняка жаждавшему приключений и не представлявшему себе реальности, идея стать полицейским в Бирме могла казаться
вполне привлекательной и уж во всяком случае более оригинальной,
чем Оксфорд или Кембридж, куда шли все. Но окончательному решению вопроса, похоже, мешала неопределенность отношений с Джасинтой, расставаться с которой ему вряд ли хотелось...
 *
 В конце июня Эрику исполнилось восемнадцать. На июльских
экзаменах в Итоне он, невзирая на возвращение в группу, собиравшуюся поступать в университет, занял 138-е место из 167, то есть
еще чуть-чуть приблизился к концу списка. А впереди было лето, которое ему суждено было опять провести под одной крышей с Джасинтой.
 По разным обстоятельствам семьи Блэров и Баддикомов решили снять на лето один дом в лондонском пригороде Рикмансуорте.
Блэрам становилось все труднее жить на пенсию Ричарда, и они покинули Хенли, надеясь найти что-нибудь подешевле в более северных краях. Похоже, что Ричард Блэр в то лето как раз подыскивал
семье новое жилье, и потому дискуссии о судьбе Эрика, если они
действительно имели место, шли по переписке. А семья Баддикомов
из-за болезни Проспера переехала в Хэрроу, где он учился, чтобы,
оставаясь в той же школе, мальчик мог жить дома. Потому-то и на
 * Runciman S. // OR. P. 52.
 ** Runciman S. // RO. P. 21.

70
 ГЛАВА 2
 лето они решили не уезжать слишком далеко: Рикмансуорт от Хэрроу всего в одиннадцати километрах.
 Лето выдалось на редкость жаркое. В доме, который сняли Блэры и Баддикомы, был граммофон с пластинками — Джасинта особенно любила привязчивую мелодию «Чаконы» Огюста Дюрана.
Еще при доме были теннисный корт и водоем, где можно было удить
рыбу, были велосипеды для старших, куры, о которых заботились
младшие, большая библиотека и поля вокруг. «У нас была привычка
ходить гулять по полям», — вскользь сообщает Джасинта в воспоминаниях. Одной из таких прогулок, пишет она, было, очевидно, навеяно последнее из обращенных к ней стихотворений Эрика, которое
он вручил ей в гостиной под звуки дюрановской чаконы:
 С любовью дружба тесно сплетена,
Твоя душа с моей душой дружна.
Но тучи тень легла на свет полей —
Твоя душа глуха к любви моей.
 В воспоминаниях все выглядит так, как будто — в точном соответствии с тем, что написано в стихотворении! — Джасинта осталась
абсолютно глуха к его содержанию. Она рассматривает его — как и
предыдущие стихи своего товарища — с чисто литературной точки
зрения («аккуратный пятистопник Эрика») и с гордостью сообщает,
что на том же листочке написала стихи ему в ответ:
 Излишний свет —
 Источник бед, —
Смотри, не обмани.
Спокойнее,
Достойнее
 В прохладной быть тени.
 О своих дышащих кокетством стихах семидесятилетняя Джасинта тоже говорит исключительно как о литературном явлении — «более короткие строчки, больше рифм» — и подробно рассказывает,
как, на ее взгляд, можно петь оба стихотворения на мелодию ее любимой чаконы*.
 До публикации постскриптума к воспоминаниям Джасинты, написанного ее кузиной Дайони Венабле в 2006 году, никто не знал,
как развивались отношения Эрика и Джасинты дальше. После
смерти Джасинты в 1993 году в возрасте 92 лет ее младшая сестра,
86-летняя Гини, сжигая, по просьбе Джасинты, ее бумаги, обнаружила черновик письма Джасинты к Эрику, датированного 4 сентября 1921 года. Мать Джасинты и Гини с детства приучала их писать
 BuddicomJ. Eric & Us. P. 119-120.

ИТОН
 71
 Эрик Блэр в 18 лет
 1921
 письма с черновиками, для того чтобы в окончательном варианте
достичь полного совершенства стиля и орфографии.
 Как явствовало из рассказа уничтожившей этот черновик расстроенной Гини, в тот день во время обычной прогулки по рикмансуорт-
ским полям Эрик попытался овладеть своей подругой. «Он прижал
ее к земле и, хотя она сопротивлялась и кричала, разорвал ей юбку и
оставил синяки у нее на плече и на левом бедре». До изнасилования
дело не дошло: «Джасинта требовала, чтобы он остановился, — и он
остановился». Джасинта, вырвавшись, побежала домой и, по смутному воспоминанию сестры (прошло семьдесят с лишним лет!), вбежала
в дом мрачная, заплаканная, в разорванной юбке, заперлась у себя
в комнате и оставшиеся два дня каникул Эрика не видела*.
 Джасинте в этот момент было двадцать лет, но воспитание она получила викторианское и, видимо, совершенно не была готова к тому,
что произошло, даже и после трех лет поцелуев и объятий. Возможно, она сама полностью не понимала, какие сигналы ему подает. Как
бы то ни было, Эрик, безусловно, понял, что случилось непоправимое. Способность «видеть неприятные факты» всегда оставалась при
нем. Конечно, он пытался вымолить у Джасинты прощение, писал ей
и — что подтверждается собственными позднейшими признаниями
Джасинты — делал ей предложение. Все было напрасно.
 * Venables D. Postscript to Eric & Us // BuddicomJ. Eric & Us. P. 182.

12
 ГЛАВА 2
 Очевидно, в этих обстоятельствах он решил, что теперь ему
остается только одно — уехать, и уехать надолго. Поступление в университет теряло всякий смысл. Полицейская служба в Бирме — со
скорым отъездом, необременительной подготовкой, достойной,
как ему тогда представлялось, деятельностью и хорошим жалованьем — те же 400 фунтов в год, что получал в тот момент его отец,
пусть с трудом, но все же содержавший на них большую семью, — показалась ему наилучшим вариантом.
 Как мог молодой человек, убеждения которого были сформированы писателями, выступавшими против устоев общества, пойти
на службу империи, да еще не просто чиновником, а полицейским,
то есть человеком, охраняющим эти самые устои? Скорее всего, тут
соединилось несколько причин, из которых на первом плане — желание независимости и самостоятельности. Оно включало и сознание, что семья много лет тратила на него деньги, так что пора уже
становиться на ноги и самому зарабатывать; и ощущение, что делать
это естественнее всего, следуя давней семейной традиции, — в конце
концов, ведь и оба его деда, и отец жили на Востоке; и мальчишескую
мечту о путешествиях, приключениях и подвигах в неведомых землях. Но в основе лежало явно романтическое отношение к роли британцев в колониях — то есть, по сути, глубокое непонимание того, что
такое империя.
 В статье «На смерть Киплинга» (1936), сетуя, что поэт «отдал свой
гений империализму», Оруэлл частично оправдывает его тем, «что,
когда он делал свой выбор, это было более простительно, чем было
бы сейчас. Империализм 1880—1890-х годов был сентиментален, невежествен и опасен, но в нем еще не было окончательной подлости.
При слове „империя“ в сознании всплывали образы измученных работой чиновников и перестрелки на границе...» Себя и свой выбор,
совершенный на тридцать лет позже, он не оправдывал, но вполне
возможно, что та же самая картина возникала и в его воображении
и была еще одной из самых реалистичных.
 С Джасинтой они увиделись еще два раза — в книге она упоминает
о двух коротких визитах Эрика в Хэрроу уже весной 1922 года, после
того как он подал заявление в Индийскую имперскую полицию. Снова ходили гулять. Дом, в котором тогда жили Баддикомы, был заполнен друзьями Проспера, и «длинная прогулка была единственным
способом поговорить наедине»*. Разговоры наедине, очевидно, сводились к попыткам Эрика уговорить Джасинту выйти за него замуж,
хотя бы когда он вернется из Бирмы, и ее решительному отказу.
 Через двадцать семь лет, практически перед смертью, Оруэлл написал ей: «Не так-то ты была добра, когда лишила меня всяческих надежд, оставив мне один путь — в Бирму»**. Джасинта в семидесятые
* BuddicomJ. Eric & Us. P. 144.
 ** Письмо Оруэлла Дж. Ваддиком, 15 февраля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 44).

ИТОН
 73
 годы опубликовала это письмо в книге «Эрик и мы», цель которой
была доказать, что благодаря ее семье у Эрика было счастливое детство и отрочество и никто не знал его лучше, чем она. Но книги его
(кроме «Скотского хозяйства») ей не нравились, и воспоминания
полны сердитых выпадов против «1984». В том, что он не стал таким
писателем, каким, по ее мнению, должен был бы стать, она винила
его пребывание в Бирме, ни разу не признав, что имела отношение
к этому выбору. О разрыве и его причине она никогда никому прямо
не говорила. Известно, что в ходе одного радиоинтервью она твердо заявила: «Эрик никогда не пытался меня соблазнить» — однако,
вопреки всем правилам викторианского воспитания, разрыдалась
в конце, когда ее спросили, о чем она все-таки жалеет*.
 В 2010 году было опубликовано ее письмо к родственнице, написанное в мае 1972 года. Пытаясь утешить молодую женщину, попавшую в сложную жизненную ситуацию, Джасинта сообщает ей, что
работает над книгой («Эрик и мы») «в надежде избавиться от жизни,
полной призраков и сожалений, что я отвергла единственного человека, который привлекал меня на всех уровнях». И дальше пишет:
 «Как жаль, что я не была готова к тому, чтобы обручиться с Эриком, который предлагал мне выйти за него замуж, когда он вернется
из Бирмы. Он разрушил близкие и чудесные отношения, которые
были у нас с детства, тем, что хотел идти до конца задолго до того,
как я была к этому готова. У меня буквально ушли годы на то, чтобы
понять, что все мы несовершенны, но Эрик был менее несовершенен,
чем кто-либо иной в моей жизни. Когда настало время и я почувствовала себя готовой к следующему шагу, это произошло с совершенно
неподходящим человеком, и результат преследует меня по сей день»**.
 Эрик окончил Итон перед Рождеством 1921 года. Перед отъездом он оставил в библиотеке будущим поколениям итонцев свой
экземпляр «разоблачительных» эссе Бернарда Шоу о «Родителях и
детях» и о «Школе», явно надеясь подложить бомбу под основы истеблишмента.
 Меньше чем через год, в октябре 1922-го, он отплыл на пароходе
в Бирму. За свое решение он дорого заплатил, но без него (здесь Джасинта была права!) он вряд ли стал бы тем писателем, каким стал.
 * Runciman S. // RO. P. 15. Отрывки из интервью, которое Джасинта Ваддиком дала С. Уодэмсу летом 1983 года для радиопередачи Канадской радиовещательной корпорации (СВС), звучали в эфире и были напечатаны, однако
полностью текст звукозаписи не опубликован.
 ** Письмо Дж. Ваддиком родственнице, 4 мая 1972 года (George Orwell. A Life
in Letters. London, 2011. P. 9).

ГЛАВА 3
 БИРМА
 (1922-1927)
 В мрачном Лондоне узнал я поговорку моряков:
Кто услышит зов с Востока, вечно помнит этот зов,
Помнит пряный дух цветов,
Шелест пальмовых листов.
 Помнит пальмы, помнит солнце,
Перезвон колокольцов,
На дороге в Мандалей...
 Редъярд Киплинг. На дороге в Мандалей
(пер. Е. Полонской)
 Чтобы ненавидеть империализм, надо быть
его частью.
 Оруэлл. Дорога к Уиганскому пирсу. 1937
 Когда в 1927 году Эрик Блэр вернулся из Бирмы, все, кто его знал,
были потрясены происшедшими с ним переменами. Он преобразился внешне — круглые щеки, отличавшие его в детстве и ранней
юности, исчезли, лицо вытянулось, волосы потемнели, он сменил
прическу, отрастил усы и стал еще выше и несуразней. И значительно старше, хотя по возвращении ему было всего 24 года. Но главное, изменилось выражение лица — он вернулся другим человеком.
С фотографий, сделанных до отъезда в Бирму, на мир смотрит скептический, неглупый, дерзкий, но предвкушающий будущее юноша.
После Бирмы — лицо с решительными военными усами говорит,
в первую очередь, о готовности стоически сопротивляться неминуемым бедам, остальное — скрыто. На бирманском снимке с офицерами Индийской имперской полиции и с соучениками по полицейскому училищу в Мандалае Эрик — еще без усов, но уже в форме и
с тропическим шлемом, который он неуклюже прижимает к себе, —
кажется растерянным. Круглощекость и итонский пробор еще при
нем, но что творится у него в душе...
 Первое письмо, которое Джасинта от него получила вскоре после
его прибытия на место, сводилось, по ее словам, к мрачному выводу:
«Только приехав сюда, понимаешь, как здесь ужасно». На это она отвечала: «Если так ужасно, возвращайся домой». В двух последующих
БИРМА
 75
 письмах он объяснял, почему не может вернуться и почему так ужасно, но объяснял сдержанно и осторожно — Джасинта даже подумала, что письма, наверно, проходят цензуру*. На эти письма она уже
не ответила, и больше он ей не писал. Ни с кем из итонских приятелей он тоже не переписывался. А родителям если и писал, то вряд
ли о том, «как здесь ужасно». Новые, сильные впечатления скапливались в нем в течение пяти лет, но делиться ими было не с кем.
 *
 Пребыванию в полицейском училище в Мандалае предшествовали полгода подготовки к экзаменам. В Индийскую имперскую полицию брали с 19 лет, и экзамены Эрик сдавал сразу после своего
дня рождения — в неделю с 27 июня до 4 июля 1922 года. Но подал
заявление он еще в январе. Тогда же потребовалось официальное
согласие отца и его обязательство оплатить форму для сына — все
необходимое стоило около 150 фунтов (примерно как год обучения в университете, но об этом уже никто не думал). Понадобилось
платить и за краткосрочные подготовительные курсы, на которых
Эрик стал заниматься с января. В декабре 1921-го, когда он окончил
Итон, Блэры снова переехали — в пятый раз после возвращения Ричарда из Индии, на сей раз в городок Саутволд на берегу Северного
моря, и на курсы Эрик пошел уже там, живя в родительском доме.
 Экзамены он сдал совсем неплохо — стал седьмым из двадцати
шести финалистов. Оценки по академическим предметам оказались важны, потому что Эрик чуть не провалил всю затею, смело
взявшись сдавать верховую езду, которой никогда не занимался.
Удачно избежав увечий, он после этого, существенного для полиции экзамена оказался отброшен на двадцать первое место, но
в списке двадцати шести удержался и получил назначение на должность помощника старшего полицейского офицера с двухлетним
испытательным сроком.
 После этого он мог выбрать индийскую провинцию, где хотел бы
служить. На первое место он поставил Бирму — «у меня там родственники» (манящие строки Киплинга упомянуты не были). С точки зрения полицейской службы выбор был крайне неудачный — по уровню
преступности Бирма занимала первое место во всей империи, число
убийств там за предшествующее десятилетие удвоилось и в шесть
раз превосходило число убийств в Чикаго во времена Аль Капоне**.
Возможно, большая осведомленность других молодых людей способствовала невысокой популярности Бирмы среди будущих полицейских, и Эрик без труда получил то, что попросил. В тот год имперская
полиция направила в Бирму всего троих новобранцев. Один из них —
Роджер Бидон, выехал на месяц раньше, а Эрик и еще один юноша,
* BuddicomJ. Eric & Us. P. 145.
 ** Shelden. P. 88.

ГЛАВА 3
 Альфред Джоунз, отчалили в бирманскую столицу Рангун из порта
Биркенхед, неподалеку от Ливерпуля, 27 октября 1922 года.
 *
 Плыли четыре недели с лишним на небольшом комфортабельном пароходе «Херефордшир», в первом классе, за казенный счет.
 Путешествие, хоть и однообразное, приносило новые впечатления. Одной из первых была остановка в Марселе, где никогда прежде не бывавший за границей Эрик наверняка вспомнил о своей четвертинке французской крови. В Порт-Саиде он, согласно обычаю,
приобрел тропический шлем — пробковую шляпу с резинкой под
подбородком. Считалось, что местным жителям они не нужны, «потому что у них череп толще», но если белый человек окажется на
солнце без шляпы, то просто сразу умрет. Когда британский чиновник, отслужив свое, возвращался в последний раз из колоний на
родину, ему следовало бросить шлем в море — так требовала традиция. На Цейлоне экзотика была уже во всем, и много лет спустя он
описал ее в «Бирманских днях»: «Они вошли в Коломбо, разрезая
зеленые прозрачные воды, где на поверхности плавали, греясь на
солнце, черепахи и черные змеи. Множество сампанов двинулось
наперегонки навстречу пароходу — ими управляли черные как уголь
люди с губами красными как кровь от бетельного сока»*.
 В порту, однако, произошел эпизод, который тоже на всю жизнь
врезался Эрику в память. Багаж выходивших пассажиров разгружали «кули» — местные рабочие. За ними наблюдали полицейские,
в том числе белый сержант. Один из этих рабочих нес длинный оловянный ящик, которым неловко задевал головы пассажиров. Кто-то
обругал его за неуклюжесть. Тогда полицейский сержант, увидев,
что происходит, подошел и с силой ударил ногой грузчика в зад, да
так, что тот, шатаясь, чуть не пролетел через всю палубу. «Несколько пассажиров, в том числе и женщины, одобрительно загудели»**.
 Представьте себе, пишет Оруэлл в статье 1940 года, посвященной расизму, набирающему силу в Германии, подобную сцену на
Паддингтонском вокзале в Лондоне или в Ливерпульских доках.
«Такого просто не могло бы произойти. Английский грузчик, которого ударили, дал бы сдачи или, по крайней мере, мог дать сдачи.
Полицейский не стал бы вообще бить его по такому ничтожному поводу, и уж во всяком случае, на глазах у свидетелей. И самое главное,
окружающие пришли бы в ужас. Самый эгоистичный английский
миллионер, увидев, что с другим англичанином так обращаются,
испытал бы негодование, хоть на минуту. А тут были обычные порядочные средней руки люди, с достатком около пятисот фунтов
в год, и случившееся не вызвало у них никаких чувств, кроме разве
* Orwell G. Burmese Days. London, 1981. P. 92.
 ** Orwell G. Notes on the Way // CW. Vol. XII. P. 121.

БИРМА
 77
 сдержанного одобрения. Они были белые, а „кули“ — черный, иными словами, недочеловек, существо другой породы»*.
 Этот эпизод был предзнаменованием того, что Эрику Блэру предстояло увидеть в Бирме. Возможно, предчувствие того, какая роль
отведена белому полицейскому, уже закралось ему в душу.
 Пароход неуклонно приближался к месту назначения. К концу ноября океан вдруг сделался бурым от грязных вод впадавшей в него
главной бирманской реки Иравади. Медленно пройдя по ней, «Херефордшир» пришвартовался в столице Бирмы Рангуне. А меньше чем
через сутки новоприбывшие Блэр и Джоунз сели на поезд и покатили
на север, в Мандалай, где в четырехстах милях от столицы располагалось полицейское училище.
 *
 Ситуация в тот момент в Бирме была тяжелая. В ходе трех англобирманских войн (1824-1826, 1852 и 1885) британцы постепенно завоевали страну, и в 1885 году, отправив в ссылку последнего бирманского короля, безвольного Тибо, включили Бирму в свои индийские
владения. И тем не менее, по свидетельству автора истории Бирмы,
писателя и культуролога Маунг Хтин Аунга, до 1919 года отношения
между покорителями и покоренными были скорее дружескими, хотя
бирманцы, поначалу надеявшиеся, что их страна получит статус протектората или отдельной колонии, были разочарованы и унижены
тем, что она стала просто одной из индийских провинций. Но еще
большее унижение ожидало их в 1919 году.
 Кампании гражданского неповиновения, организуемые с 1915 года
Махатмой Ганди, привели к тому, что в 1919 году постановлением
британского парламента в Индии было учреждено так называемое
двоевластие. Оно позволило индийским гражданам принимать участие в управлении своей страной, притом что основные вопросы
все равно решала британская администрация. Эта половинчатая,
но все же либерализация вообще не затронула Бирму.
 «В Бирме, — писал Маунг Хтин Аунг, — поднялась буря протестов,
результатом которой стал бойкот всех английских товаров. Впервые на политическую арену вышли молодые буддистские монахи,
которые ходили повсюду с небольшими розгами и били тех, кто
пользовался английскими товарами»**. Вокруг буддистских монахов стало расти и шириться национально-освободительное движение, и британское правительство, осознав свою ошибку, в 1923 году
ввело «двоевластие» почти на всей территории Бирмы тоже.
 Однако задержка с реформой оказалась роковой — к 1923 году лидерам национального движения она уже представлялась недостаточной,
 * Ibid.
 ** Aung М. Н. George Orwell and Burma // The World of George Orwell /
Ed. by Miriam Gross. New York, 1971. P. 23.

Полицейское училище в Бирме. Эрик стоит во втором ряду, третий слева
 1923

БИРМА
 79
 и попытки британцев предложить какие-то осторожные компромиссы (вроде описанной в «Бирманских днях» идеи вводить по одному местному жителю в закрытые английские клубы) успеха не
имели. Период с 1919 по 1930 год, когда по всей стране прокатилась
волна крестьянских мятежей, был, по мнению Маунг Хтин Аунга,
самым мрачным в британо-бирманских отношениях — «в это время
стороны были злейшими врагами, презиравшими друг друга. После
1930-го и до 1948-го (когда британцы ушли) они уже были скорее политическими оппонентами»*.
 Напряженная обстановка оборачивалась столкновениями разного рода — и политическими, и уголовными. Тюрьмы были переполнены. Страной с тринадцатью миллионами граждан управляли
с помощью тринадцати тысяч вооруженных местных жителей (бирманцев и индийцев), находившихся под командованием британских
полицейских офицеров. Таких офицеров на всю Бирму было всего
девяносто, и одним из них вскоре стал Эрик Блэр.
 Эрик прибыл в Мандалай в конце ноября, и, конечно, ему сразу
же рассказали, что в городе за месяц до его приезда буддистский монах с ножом отрубил нос имперскому полицейскому, пытавшемуся
в ходе беспорядков усмирить толпу**.
 *
 В «Бирманских днях» Оруэлл назвал Мандалай довольно неприятным городом — «там пыльно и невыносимо жарко, и считается,
что пять его главных отличительных особенностей все начинаются
на букву „п“: пагоды, парии, поросята, попы и проститутки»***. Даже
если новичок не сразу знакомился со всеми достопримечательностями, пыль и жару он не заметить не мог.
 В полицейском училище было семьдесят учеников, но только
трое из них — прибывшие из Англии стажеры Блэр, Бидон и Джоунз — готовились стать помощниками старших полицейских офицеров и носили погоны со звездочкой. Остальные были обычными
бирманскими полицейскими, повышавшими квалификацию, чтоб
увеличить зарплату. Новоприбывших выделяли — на групповой
фотографии они сняты с преподавателями училища, сидящими
в первом ряду. На снимке все — белые, кроме смуглого преподавателя языков, который стоит рядом с молодыми людьми.
 Жили англичане не в училище, а в отдельном офицерском доме —
двухэтажном здании с большой столовой, дорого обставленной
гостиной, комнатой для игры в бильярд и спальнями наверху, при
которых были собственные ванные. Одна из спален всегда оставалась пустой — в ней от тоски по дому покончил с собой молоденький
 * AungM. Н. George Orwell and Burma... P. 20.
 ** Ibid. P. 21.
 *** Orwell G. Burmese Days. P. 269.

Вид Мандалая
 Фотография Ф. Беато. 1890-е
 Буддийские монахи в Бирме возвращаются в монастырь с едой,
полученной в качестве милостыни
 Фотография Ф. Беато. 1890-е

БИРМА
 81
 стажер, не пробывший в Мандалае и четырех месяцев. Вряд ли это
особенно поднимало настроение тех, кто жил рядом...
 Что еще, наверняка, угнетало Эрика, тосковавшего и по родному
пейзажу, и по Джасинте, и по спорам с итонскими приятелями, это
разговоры в офицерских компаниях, которые он неминуемо услышал в первые же дни и слышал на протяжении всех лет, что жил
в Бирме. Конечно, его встретили и пьянство, и грубость, и пошлость,
прежде в таких масштабах ему неведомые, — любимая фраза старшего
полицейского офицера Вестфилда, героя романа «Бирманские дни»:
«Вперед, Макдафф!» — цитата, к тому же искаженная, из «Макбета»,
которую тот неизменно повторяет по всякому поводу, — явно взята
из жизни. Но были вещи и похуже. В тех же «Бирманских днях» Оруэлл воспроизводит логику откровенного расиста Эллиса: «Страна потому кишит мятежниками, что мы слишком с ними миндальничаем!
С ними надо обращаться как с дерьмом, потому что они дерьмо и есть.
Нет другого варианта! Сейчас решающий момент, и нужно показать,
в чьих руках власть. Надо только держаться вместе и четко говорить:
„Мы здесь хозяева, а вы, голытьба <...> знайте свое место!“»*. Герой романа, Джон Флори, пятнадцать лет проживший в Бирме, не находит
в себе сил противостоять этому публично. Призыв «держаться вместе» как будто обязывает всякого англичанина — которых к тому же
меньшинство — не выступать против своих.
 «Кончается тем, что тайна твоего протеста отравляет тебя как
стыдная болезнь. Жизнь превращается в ложь. Год за годом сидишь
в маленьких клубах, овеянных призраком Киплинга: справа — виски, слева — газетка с футбольными новостями, и с готовностью
поддакиваешь полковнику Боджеру, развивающему свою любимую
идею, как хорошо было бы заживо сварить всех этих националистов в кипящем масле. Слышишь, как твоих восточных друзей называют „грязная индусня“, и послушно повторяешь: да, они грязная
индусня. Видишь, как оболтусы, только со школьной скамьи, бьют
седоволосых слуг. Наступает момент, когда ты кипишь от ненависти
к соотечественникам, когда жаждешь, чтобы восстание туземцев
утопило бы их империю в крови. И в этом нет ничего достойного,
нет даже искренности»**.
 Эрик Блэр в первый год своего пребывания в Бирме, конечно, таких сильных чувств еще не испытывал. Более того, как явствует из
автобиографической «Дороги к Уиганскому пирсу», «оболтус, только со школьной скамьи», бьющий слуг — это отчасти он и есть. Ему
еще только предстояло осознать, что же происходит в империи, но
невозможность — в ситуации конфликта между «своими» и «чужими» — возразить соотечественнику, исповедующему даже и самые
страшные взгляды, несомненно, стала мучить его с самого начала,
* Orwell G. Burmese Days. P. 30.
 ** Ibid. P. 66.

82
 ГЛАВА 3
 и он стремился избегать общения с другими офицерами. Пока он
был в училище, это было еще возможно.
 В первый год большая часть времени, естественно, уходила на
занятия. За 12 месяцев следовало овладеть уголовным законодательством, полицейским уставом и, главное, выучить бирманский язык
и хиндустани. Юриспруденцию преподавали теоретически — в полицейский участок за все время обучения стажеров не сводили ни
разу, зато подробно разбирали пособия вроде «Индийский уголовный кодекс», «Уголовно-процессуальное право», «Медицинское правоведение» и т. п.
 Что же касается языков, то для большинства англичан они представляли почти непреодолимое препятствие. Роджер Бидон жаловался, как мучительно было, час позанимавшись бирманским, переключаться на следующий час на хиндустани. Но Блэр справлялся
с этим легко — у него, конечно, были прекрасные способности к языкам, да к тому же сказывались навыки многолетней тренировки в ненавистных латыни и древнегреческом. К зависти соучеников, он
даже не все занятия языком посещал. Пока другие занимались, он,
по рассказам Роджера Бидона, лежал в своей комнате и читал. И тем
не менее сдал языковые экзамены досрочно, в том числе и факультативный экзамен по редкому языку народности карен.
 Роджеру Бидону очень хотелось с Эриком подружиться, однако
общение, как вспоминал Бидон, не клеилось. «Он был очень приятный парень, но уж слишком замкнутый. Я-то обожал и в клуб пойти, и в бильярд поиграть, и потанцевать, а ему это все как будто вообще не нравилось. Светским человеком его назвать было нельзя,
это точно. По-моему, он и в клуб почти не ходил... Все читал. Сидел
у себя в комнате и читал. Ну, может быть, пару рюмок пропустит вечером с офицерами»*. Внешний вид Эрика тоже не вызывал у Бидона
никакого восторга: «На нем никакая одежда никогда не сидела нормально, он был очень высокий и худой и очень, на мой взгляд, мрачный. Аккуратный вид ему придать нельзя было, как ни старайся»**.
 На групповой фотографии невысокий Бидон (он был Эрику по
плечо) имеет вид куда более решительный, чем долговязый Блэр.
Но все-таки временами они общались, и пару приключений пережили вместе.
 У обоих были мотоциклы — у Блэра совсем маленький, американский, так что при езде колени его доставали чуть не до подбородка. Однажды хотели выехать из форта Дафферин, где размещалось училище. Когда подъезжали к воротам, Бидон вдруг увидел,
что они заперты. Он заорал: «Стой! Закрыто!» и затормозил, но
Блэр не среагировал: то ли не понял, то ли не знал, что делать, —
в технике, не упускает случая заметить Бидон, он был не силен.
 * BeadonR. // OR. Р. 62.
 ** Ibid.

БИРМА
 83
 Поэтому он просто встал на ноги, а мотоцикл, выкатившись из-под
него, стукнулся о запертые ворота. Слава богу, никто не пострадал.
 Обошлось и в другой раз, когда молодые люди решили поохотиться на тигра. Прихватив парабеллум и винтовку, они поехали за
двадцать с лишним километров от Мандалая, где попросили какого-
то человека с тележкой их подвезти. Было девять часов вечера и не
видно не зги. Бидон держал наготове парабеллум, Блэр — винтовку.
Но тигр им так и не встретился. «Есть у меня чувство, что человек
с тележкой об этом позаботился. А то не было бы никакого Блэра,
и тем более Оруэлла, да и меня тоже», — ухмылялся Бидон*.
 Вместе они ездили на поезде в Маймьо, поселение на холме, куда
приехал отец Бидона. Из воспоминаний Оруэлла о контрасте между Мандалаем и Маймьо видно, как он скучал по дому.
 «Выезжаешь из типичной атмосферы восточного города—палящее
солнце, пыльные пальмы, запахи рыбы, пряностей, чеснока, перезрелые тропические фрукты, тучи темнолицых людей, — и поскольку ты
уже так к этому привык, ты провозишь эту атмосферу, так сказать, нетронутой в вагоне своего поезда. Сознание твое еще в Мандалае, меж
тем как поезд уже останавливается в Маймьо, на высоте 1200 метров
над уровнем моря. Выходишь из вагона — и оказываешься в другом
полушарии. Вдруг ты дышишь холодным сладким воздухом, почти таким, как в Англии, а вокруг — зеленая трава, папоротниковые елки и
румяные горные девушки продают клубнику в корзинках»**.
 В Маймьо Эрик провел месяц в конце 1923 года, перед окончанием
училища. Там стоял британский полк, и в обязанности Эрика входило муштровать солдат. Вспоминал он об этом в «Дороге к Уиганскому
пирсу», потому что снова и снова возвращался в этой книге к своим
классовым предрассудкам:
 «Конечно, я восхищался рядовыми, как любой двадцатилетний
юноша восхищается дюжими бодрыми молодцами, на пять лет его
старше, чья грудь украшена медалями за участие в Мировой войне.
И все же в какой-то степени они меня и отталкивали — это были „простые люди“, и мне не хотелось подходить к ним слишком близко. По
утрам, когда отряд в жару маршировал по дороге, а я вместе с одним
из младших офицеров замыкал шествие, от запаха этих сотен потных тел впереди меня начинало мутить. И это, заметьте, абсолютное
предубеждение. Потому что в солдате, наверняка, меньше физически отталкивающего, чем в любом другом белом мужчине. Он молод,
почти всегда здоров от свежего воздуха и постоянного движения,
а жесткая дисциплина обязывает его содержать свое тело в чистоте.
Но я смотрел на это по-другому. Я знал только, что вдыхаю запах пота
низших классов, и от одной мысли об этом меня тошнило»***.
 * Ibid. Р. 63.
 ** Orwell G. Homage to Catalonia. P. 105.
 *** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 134.

84
 ГЛАВА 3
 В «Дороге к Уиганскому пирсу» этому эпизоду предшествует рассуждение о том, насколько тело бирманца приятнее тела европейца — кожа у них шелковистая, морщин почти нету, волос на теле мало,
бирманцы не лысеют и не толстеют и в старости остаются такими
же стройными, как в юные годы. По понятным причинам Оруэлл не
описывает в контексте этой книги привлекательности бирманских
женщин, меж тем они, быть может, единственные не обманули навеянную Киплингом мечту — «Нет, меня другая ждет, / Мой душистый,
чистый цветик у бездонных, сонных вод / На дороге в Мандалай»*.
 О том, что двадцатилетний Эрик не раз находил в них утешение,
свидетельствуют воспоминания писателя Гарольда Эктона, который записал свой разговор с Оруэллом в Париже в 1945 году: «Я навел его на воспоминания о жизни в Бирме, и его печальные серьезные глаза зажглись от удовольствия, когда он заговорил о прелести
бирманских женщин»**. И тем не менее в Бирме им был написан ядовитый стишок, в стиле народной песни или баллады, под названием
«Романтическая связь»:
 Я молод был, и глуп я был
 В далеком Мандалае.
 Я девушку там полюбил —
Прекраснее не знаю.
 Нежна, и волосы как смоль,
И с кожей золотою.
 Сказал я: «Двадцать дам монет —
Позволь мне спать с тобою».
 Чиста, печальна, молода —
 Мне лучше не сыскать, —
И нежным голосом она
Шепнула: «Двадцать пять».
 Любовь за деньги, тешащая «до известного предела», не могла
спасти от одиночества. Тем более что в январе 1924 года он окончил
училище и в течение следующих четырех лет шесть раз переезжал
с одного поста на другой.
 *
 26 января он прибыл на свое первое место работы — в городок
Мьяунгмья, к юго-западу от Рангуна. Это был один из худших —
и по климату, и по экономическому положению — районов Бирмы. В устье реки Иравади на намывных однообразных равнинах
* Перевод И. Грингольца.
 ** Цит. по: Shelden. Р. 109.

БИРМА
 85
 выращивали рис, больше и заниматься было нечем. Передвигались
только по реке, дороги отсутствовали, и, возможно, Блэр поначалу
просто жил на том же судне, на котором патрулировал окрестности.
В отличие от Мандалая, здесь не было и электричества — вечерами
приходилось зажигать керосиновую лампу, отгораживаясь от комаров защитной сеткой.
 В обязанности помощника старшего полицейского входило инспектировать полицейские участки района; объезжать деревни,
чтобы изучать обстановку и добиваться поддержки населения; нанимать и обучать местных полицейских; управлять полицейским
участком — следить за снабжением и выплатой зарплат, и заменять
начальника, когда тот был в отъезде. Все это были рутинные, повседневные обязанности. Но когда приходила весть, что совершено убийство, или кого-то пырнули ножом, или где-то беспорядки,
помощник старшего полицейского должен был немедленно отправляться на место происшествия, расследовать его, организовывать
поиски и захват преступника, а потом присутствовать на допросах
и давать показания в суде...
 Двадцатилетний Эрик Блэр наверняка старался делать свою работу как можно лучше. Насколько она ему нравилась — другой вопрос. Возможно, чем-то и нравилась — чувством риска, необходимостью быстро действовать, ответственностью... Но до того чтобы
осознать, чем не нравилась, в тот момент, по-видимому, дело еще не
дошло. Силы уходили на то, чтоб ее исполнять.
 Справлялся он настолько неплохо, что уже на третий месяц пребывания в Мьяунгмье делал всю работу один — полицейский офицер, помощником которого он служил, ушел в начале апреля на пенсию, и Блэр оставался за старшего до тех пор, пока в начале мая не
пришел новый начальник — на сей раз бирманец, которого он еще
три недели вводил в курс дела.
 Очевидно, оценив его способности, начальство перевело его на
следующие полгода в городок Тванте, где он уже сам стал начальником крупного полицейского подразделения. В Тванте было двести
тысяч жителей, и он там возглавлял полицию. У него в подчинении
был большой штат и множество слуг, отчего, как он писал потом,
«легко было обрести замашки лентяя. Например, я привык, что
меня регулярно одевает и раздевает мой бирманский мальчик»*.
 В декабре 1924 года Блэра перевели уже в третье место — Сириам,
где он оставался до сентября 1925-го. К этому моменту его испытательный срок закончился, он перестал быть стажером, и в Сириаме
под его началом было уже двести полицейских. Основная работа
там состояла в охране нефтеперерабатывающего завода. Влажность
Мьяунгмьи и ядовитые пары Сириама не могли не сказаться на его
слабых легких — он говорил потом, что Бирма погубила его здоровье.
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 132.

86
 ГЛАВА 3
 Но может быть, еще больше его отравляла деятельность, которой
он занимался.
 В «Дороге к Уиганскому пирсу» Оруэлл писал об этом так:
 Я служил в полиции, то есть, собственно, был частью механизма тирании. В полиции ты близко видишь черную работу империи,
а есть разница между тем, чтобы черную работу делать, и тем, чтобы
просто получать с нее доход. Большинство людей одобряет смертную
казнь, но то же большинство откажется выполнять работу палача.
В Бирме даже европейцы слегка презирали полицейских из-за того,
что они жестоко обращались с людьми.
 Помню, однажды я инспектировал полицейский участок, и туда
с какой-то целью зашел американский миссионер, с которым я был
знаком. Как многие миссионеры-сектанты, он был полный осел, но
парень хороший. Один из моих подчиненных в этот момент угрожал
подозреваемому (я описал эту сцену в «Бирманских днях»). Американец посмотрел на это и, повернувшись ко мне, задумчиво произнес:
«Не хотел бы я делать Вашу работу». Мне стало очень стыдно. Вот,
оказывается, какая у меня работа! Даже такой осел, как американский миссионер, трезвенник и девственник со Среднего Запада, имеет право смотреть на меня сверху вниз и жалеть меня!*
 Дальше Оруэлл пишет, что и без американского миссионера ему
все равно стало бы стыдно, потому что он со временем возненавидел всю систему уголовного законодательства, которая, замечает
он, еще гораздо гуманнее в Индии, чем в Англии. «Только очень
бесчувственные люди могут этим заниматься», — простодушно
утверждает он. «Несчастные заключенные, сидящие на корточках
в вонючих клетках тюрем; серые, запуганные лица каторжников,
отбывающих длинные сроки; покрытые рубцами ягодицы людей,
высеченных бамбуковой тростью; женщины и дети, подымающие
вой, когда уводят арестованных мужчин, — подобные сцены невозможно вынести, когда ты несешь хоть какую-то ответственность за
случившееся»**.
 В какой момент он стал это ощущать? Возможно, что и сразу, но
это ощущение, очевидно, поначалу соседствовало с другими. «Если
смотреть снаружи, — пишет он в той же „Дороге к Уиганскому пирсу“, — британское правление в Индии кажется — да и является — благотворным и необходимым, точно так же как французское — в Марокко и голландское — на Борнео, потому что люди обычно управляют
чужой страной лучше, чем своей»***. Последнее утверждение довольно сомнительно, но спору нет — британцы многое принесли в Индию,
которая после распада империи стала демократией. Империю всегда
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 135-136.
 ** Ibid. P. 136.
 *** Ibid. P. 134.

БИРМА
 87
 Заключенные в Рангуне
 Фотография, Фрэнка и Фрэнсис Карпентер. Между 1910 и 1920
 оправдывали именно благотворным воздействием метрополии на
колонии. Вслед за Киплингом обязанность цивилизовать менее цивилизованные страны считали «бременем белых», а оно включало и
необходимость самопожертвования (не зря же поэт призывал посылать «на службу к покоренным / Угрюмым племенам» не кого-нибудь,
а «лучших сыновей»), и понимание, что усилия жертвующих вряд ли
будут оценены теми, ради кого делаются:
 Несите бремя белых, —
Пожните все плоды:
Брань тех, кому взрастили
Вы пышные сады,
И злобу тех, которых
(Так медленно, увы!)
С таким терпеньем к свету
Из тьмы тащили вы*.
 С этой точки зрения любой протест местного населения — это
прежде всего неблагодарность. В напряженной ситуации, которая
сложилась в Бирме после 1919 года, молодой британский полицейский чувствовал, что его долг — не только поддерживать порядок,
но и защищать империю и не давать себя, как ее представителя,
Перевод М. Фромана.

88
 ГЛАВА 3
 в обиду. Есть два свидетельства того, что Эрик Блэр по крайней
мере пытался отстаивать свою имперскую правоту — один раз практически, другой — теоретически.
 Историк Бирмы Маунг Хтин Аунг, выпускник Кембриджа, впоследствии ставший первым бирманским ректором университета
в Рангуне, описал свою встречу с Блэром, происшедшую при драматических обстоятельствах в ноябре 1924 года, когда Эрик еще служил в Тванте. Около четырех часов дня, рассказывал Маунг Хтин
Аунг, на пригородной железнодорожной станции неподалеку от
Рангуна толпились школьники и студенты, а Блэр — в штатском —
спускался по лестнице, чтобы поехать на другую станцию, где помещался престижный клуб для белых. Поскольку нелюбовь Блэра
к клубам общеизвестна, эта деталь заставляет несколько усомниться и в остальных, но в целом воспоминания Маунг Хтин Аунга никто
не оспаривал.
 Маунг Хтин Аунг продолжает свой рассказ так: «Один из мальчиков, дурачась с приятелями, случайно налетел на высокого худого
англичанина, который тяжело упал с лестницы. Блэр был в ярости
и поднял увесистую трость, на которую опирался, чтобы ударить
мальчика по голове, но опомнился и ударил его по спине. Мальчики возмутились, и несколько студентов, в том числе и я, окружили
сердитого англичанина. Мы были студенты, но не сильно старше
школьников, потому что в университет принимали с шестнадцати
лет. Подошел поезд, и Блэр сел в вагон первого класса. Но в Бирме,
в отличие от Индии, вагоны первого класса никогда не были закрыты для местных жителей. И у некоторых из нас даже были сезонные
билеты в эти вагоны. Спор между Блэром и студентами продолжался. К счастью, на пути больше никаких инцидентов не произошло,
и Блэр вышел на нужной ему станции»*.
 Прочитав через десять лет роман «Бирманские дни» (который
ему, надо сказать, не понравился), где законченный расист Эллис
ударяет мальчика тростью по лицу и тот в результате неправильного лечения слепнет, Маунг Хтин Аунг вспомнил похожий эпизод и
высокого, худого англичанина и решил, что автор романа описал ту
самую историю, нарисовав трагические последствия, которые могли произойти, если бы он не остановился.
 Оруэлл позднее, безусловно, раскаивался в рукоприкладстве, которое позволял себе в Бирме. В «Дороге к Уиганскому пирсу» он говорит об испытываемых им угрызениях совести:
 «Бесчисленные лица — арестанты на скамье подсудимых; осужденные, дожидающиеся в камерах исполнения приговора; подчиненные, которых я третировал; старые крестьяне, которых я унижал;
слуги и „кули“, которых в минуты ярости я бил кулаком (на Востоке
это делают практически все, по крайней мере иногда, — тамошние
AungM. Н. George Orwell and Burma... P. 24.

БИРМА
 89
 жители часто дразнят тебя, как будто нарочно) — мучительно меня
преследовали»*.
 Через пятьдесят лет после эпизода на станции Маунг Хтин Аунг
вынужден был отметить, что «с группой рассерженных и самоуверенных бирманских первокурсников, в числе которых был и я, он
вел себя терпеливо и мужественно и не сказал нам, что он — полицейский офицер. Если бы мы знали, что он полицейский, мы были
бы в еще большем бешенстве»**. В большем бешенстве, но, разумеется, и в более уязвимом положении — и немаловажно, что Блэр
этим своим очевидным преимуществом не воспользовался.
 Второе свидетельство — это рассказ Кристофера Холлиса, бывшего соученика Эрика по Итону. Холлис был проездом в Рангуне и,
узнав, что Блэр неподалеку, с ним встретился.
 «Мы долго разговаривали и спорили. Мне раскрылась та его
сторона, где не было ни капли либеральных взглядов. Он изо всех
сил старался быть имперским полицейским, объясняя, что все эти
теории, что не нужно наказывать, не нужно бить, — хороши для
частных школ, но бирманцам они не подходят <...>. Особенно он
ненавидел <...> буддистских священников, которых, по его убеждению, следовало подавлять силой, и не по каким-то теологическим
причинам, а просто из-за их издевательств и наглости. <...> Если
бы после той встречи я никогда не читал Оруэлла, я наверняка бы
решил, что передо мной распространенный тип человека, который
в юности, пока не столкнется с реальностью и с ответственностью,
придерживается либеральных воззрений, но потом легко переходит на принятые в обществе позиции»***.
 Этот рассказ можно интерпретировать по-разному: возможно,
Блэр просто поддразнивал Холлиса или провоцировал его на спор,
но его поведение могло быть и отражением его собственной внутренней раздвоенности, о которой он напрямую говорит в очерке
«Как я стрелял в слона»:
 «Я был молод, и плохо образован, и вынужден продумывать все
проблемы молча, потому что англичанин на Востоке как будто дает
обет молчания. Я не понимал даже, что Британская империя умирает и что она еще гораздо лучше, чем более молодые империи,
которые придут ей на смену. Я понимал только, что зажат между
ненавистью к империи, которой я служил, и бешенством, которое
у меня вызывали злобные зверьки, старавшиеся сделать мою работу невозможной. Одной частью сознания я думал о британском
владычестве как о нерушимой тирании, на веки веков навязанной
попранным народам, другой — о том, каким счастьем было бы воткнуть штык в живот буддистскому священнику. Подобные чувства —
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 138.
 ** Цит. no: Shelden. P. 114.
 *** Hollis Ch. A Study of George Orwell. London, 1956. P. 27-28.

90
 ГЛАВА 3
 естественный побочный продукт империализма: спросите любого
англо-индийского чиновника, если вам удастся застать его не при
исполнении обязанностей»*.
 «Подобные чувства» — еще и характерный для самого Оруэлла
«сократический» метод обдумывания проблемы. Но действие очерка
«Как я стрелял в слона» происходит уже в Мульмейне, куда Блэр попал в мае 1926 года (через полтора года после Сириама), когда к каким-
то выводам для себя он, несомненно, пришел: «К этому моменту я уже
решил, что империализм — это зло, и чем скорее я брошу свою работу
и выскочу из этого, тем лучше»**.
 В Сириаме этой определенности еще не было. Было смутное подозрение, постепенно перерастающее в уверенность, что за фасадом
«цивилизационной миссии» империи скрывается жажда наживы;
что присутствие колонизаторов раздражает местное население не
потому, что люди неблагодарны, а потому, что они хотят жить своим
умом, и главное, что обсуждать это открыто практически невозможно — вот что мучило больше всего. Герой романа «Бирманские дни»
Флори явно испытывает те же страдания, что испытывал его автор:
 «Это был удушающий, выхолощенный мир. Мир, в котором каждое слово и каждая мысль подвергались цензуре. В Англии такую
атмосферу невозможно себе представить. <...> О свободе слова нельзя было и помыслить. Все остальные свободы дозволялись. Можно
было быть пьяницей, лентяем, трусом, клеветником и развратником, но нельзя было самостоятельно думать. Мнение по любому
мало-мальски важному вопросу диктовалось кодексом настоящего
сагиба. <...> Шли годы, и Флори чувствовал себя в мире сагибов все
неуютнее; все выше была вероятность навлечь на себя неприятности, едва он начинал говорить о чем-либо серьезно. Тогда он научился жить внутри себя, тайно, в книгах и потаенных мыслях, которые
нельзя было произносить вслух»***.
 Поразительным образом герой первого романа Оруэлла предвосхищает здесь героя последнего — Уинстона Смита. Жизнь в тоталитарном государстве, когда нельзя сказать вслух, что думаешь,
Оруэлл смог представить себе отчасти благодаря тому опыту, который накопился у него в куда более мягких условиях Британской
империи. Описывая Флори, он говорит: «трагедия полуобразованных людей заключается в том, что они развиваются с запозданием»,
и к тому моменту, когда их мозг наконец развился, «оказываются
уже прикованы к какому-нибудь неправильному образу жизни»****.
Так, очевидно, он думал о себе, жалея о совершенной ошибке. Но
его собственный мозг продолжал развиваться, и он увидел, что
 * Orwell G. Shooting an Elephant // CW. Vol. X. P. 501-502.
 ** Ibid. P. 501.
 *** Orwell G. Burmese Days. P. 66.
 **** Ibid. P. 65.

БИРМА
 91
 Фотография на паспорт, сделанная в Бирме
1924-1927 (?)
 далеко не все британцы в колониях убеждены в правомерности своего пребывания там. В Бирме на фоне растущей неприязни местного
населения многие начинали потихоньку говорить себе: «Пора нам
отсюда убираться». «Дело в том, что современный человек в глубине
души не считает правильным вторгаться в чужую страну и держать
тамошнее население силой», — был убежден Оруэлл. Потому-то многие англичане в колониях испытывают чувство вины, о котором не
говорят, опасаясь повредить карьере. Стоит им угадать в случайном
собеседнике единомышленника, как «переполняющая их горечь
выливается наружу». В «Дороге к Уиганскому пирсу» он рассказывает об одном таком случае:
 «Помню ночь в поезде, проведенную с человеком из Отдела образования, человеком мне незнакомым, имени которого я так никогда и не узнал. Из-за жары невозможно было спать, и мы разговорились. После получаса осторожных расспросов мы оба решили, что
собеседник „надежен“, и потом, пока поезд медленно трясся сквозь
кромешно темную ночь, мы, сидя на своих полках с бутылками пива
под рукой, проклинали Британскую империю — проклинали ее
92
 ГЛАВА 3
 изнутри, осмысленно, со знанием дела. Нам обоим стало легче. Но
мы говорили запрещенные вещи, и когда в измученном свете утра
поезд вполз в Мандалай, мы расстались виновато, словно любовники, нарушившие супружескую верность»*.
 Воссоздавая в «1984» внутреннюю жизнь человека, живущего под
прессом всевластного государства, Оруэлл, конечно, опирался на
пережитое в Бирме, но дело не столько в похожих эпизодах (в изображенной им Океании, например, откровенно разговаривать со
случайным попутчиком просто нельзя), а в точности и тонкости
воспроизведения эмоционального опыта, приобретаемого в этих
обстоятельствах. Именно из этих скрытых, потаенных чувств и
удалось Оруэллу в самом конце пути создать политическую прозу,
ставшую искусством. Но до этого было еще очень, очень далеко.
 *
 Сириам, где он пробыл девять месяцев, расположен совсем близко от Рангуна, так что оттуда порой удавалось отлучаться в столицу.
Это тоже запечатлено в «Бирманских днях»: «О счастье этих поездок в Рангун! Бегом в книжный магазин „Смарт энд Мукердам“ за
новыми книгами, потом ужин в „Андерсоне“ с бифштексами и сливочным маслом, проехавшим восемь тысяч миль во льду, грандиозные попойки!»** В Сириаме работы было чуть меньше, чем в Тванте,
и удавалось читать приобретенные в Рангуне книги — в том числе и
иностранных авторов:
 «Когда я впервые прочел „Войну и мир»“, мне, наверное, было лет
двадцать, то есть я был в том возрасте, когда длинные романы не пугают, и моя единственная претензия к этой книге (три толстых тома — по объему примерно как четыре современных романа) состояла
в том, что она была недостаточно длинная. Мне казалось, что про Николая и Наташу Ростовых, Пьера Безухова, Денисова и всех остальных можно читать бесконечно и наслаждаться. Тогдашние не самые
крупные русские аристократы с их смелостью и простотой, их деревенскими удовольствиями, бурными романами и огромными семьями были обаятельнейшими людьми. Конечно, общество, в котором
они жили, не было справедливым или прогрессивным...»*** Дальше
в этой заметке 1944 года Оруэлл говорит о разных типах общества,
описываемых разными писателями, но можно пока отвлечься от этих
рассуждений и представить себе двадцатидвухлетнего долговязого
имперского полицейского, который неподалеку от сириамского нефтеперерабатывающего завода, через пятнадцать лет после смерти
Толстого, с увлечением читает сцену волчьей охоты (лучшую в книге,
на его взгляд) и описание Наташиного танца в крестьянской избе!
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 135.
 ** Orwell G. Burmese Days. P. 63.
 *** Orwell G. As I Please. 10 March 1944 // CW. Vol. XVI. P. 117.

БИРМА
 93
 В Бирме он открыл для себя и прозу Лоуренса, стихотворение
которого впервые прочитал в Итоне, и «Записные книжки» любимого Сэмюэла Батлера. Он был подписан на «интеллектуальный»
ежемесячный журнал «Адельфи», издаваемый с 1923 года Джоном
Миддлтоном Мерри, талантливым эстетом, увлекавшимся марксизмом. Оруэлл потом рассказывал своему другу Ричарду Рису, редактору «Адельфи» с 1930 года, что порой «лживый журналишко» раздражал его настолько, что он, прикрепив его к дереву, пользовался
им как мишенью для упражнений в стрельбе из револьвера. Другого
способа выразить свои чувства у него не было. Лондонская литературная жизнь проходила без него...
 В сентябре 1925 года Блэра перевели из Сириама в Инсейн, городок в десяти милях к северу от Рангуна, где находилась огромная —
на 2500 заключенных — тюрьма, вторая по величине в Бирме. Здесь
обязанностей снова стало больше (помимо всего прочего, в Инсейне
он должен был регулярно посещать офицерский клуб), но, чувствуя
себя более уверенно, Эрик обзавелся — по крайней мере дома! —
кое-чем для души. Навестивший его в Инсейне Роджер Бидон рассказывал: «У него на первом этаже были козы, летали гуси, утки,
всякое такое... У меня у самого был милый, опрятный домик, так
что я был, конечно, потрясен, но ему, видно, так нравилось... и мало
волновало, на что дом был похож»*. Позднее друг Оруэлла Дэвид
Астор вспоминал, что Оруэлл рассказывал ему о курице, которую
возил за собой по Бирме с одного поста на другой. Это небольшое
«скотское хозяйство», вероятно, помогало ему хоть до какой-то степени оставаться самим собой...
 Но избавиться от мыслей об империи и о том, что он в ней
делает, было невозможно. Скорее всего, именно в Инсейне с его
огромной тюрьмой он увидел, как вешают человека. Он описал
это потрясшее его событие в очерке «Повешение» и потом упоминал его в печати: «Однажды я видел, как человека вешали, — это
было хуже тысячи убийств»**. Очерк был опубликован в том самом
«Адельфи», который некогда так его раздражал, в 1931 году, еще не
под псевдонимом, а под его собственным именем — Эрик А. Блэр,
и стал одним из первых его произведений, обративших на себя
внимание. Талант автора просвечивал сквозь подробнейшее описание деталей (подмеченная им самим черта его раннего стиля),
которые складываются в картину обыденной — и одновременно
жуткой — процедуры.
 Рассказчик осознает, что происходит, не сразу, а только когда
видит, как приговоренный, которого ведут на виселицу, делает
несколько шагов в сторону, чтобы обойти лужу, попавшуюся на
пути.
 * BeadonR. //OR. P. 65.
 ** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 137.

94
 ГЛАВА 3
 «Странно, но до этого момента я не понимал, что значит уничтожить здорового, находящегося в сознании человека. Когда я увидел,
как заключенный обошел лужу, мне раскрылась вся тайна, вся невыразимая словами ненормальность того, что жизнь обрывается, когда она в полном расцвете. Этот человек не умирал, он был живой,
точно так же, как все мы были живые. Все органы его тела работали — кишечник переваривал пищу, кожа обновлялась, ногти росли,
ткани срастались, — все самозабвенно трудилось в торжественном
безумии. <...> И он, и мы шли все вместе и видели, слышали, ощущали, понимали один и тот же мир; а через две минуты — с внезапным
щелчком — одного из нас не будет, и останется одним сознанием
меньше, одним миром меньше»*.
 Конечно, написан очерк был шесть лет спустя, но почувствовал
он это в Бирме. К тому моменту функция полицейского в империи
предстала ему уже во всей своей полноте. Медленно, трудно, в одиночестве двадцатидвухлетний человек продумывал свою позицию.
Какое-то время ему казалось, что судья, приговаривающий преступника, — хуже приговоренного, и любое наказание — хуже преступления. Потом он отбросил эту теорию как «сентиментальный
бред» — ведь кто-то должен защищать мирных жителей от насилия!
Но те, кто выносят приговоры другим и осуществляют их, не могут
же, — размышлял он, — не задумываться о том, что наказание — зло.
«Наверное, и в Англии много полицейских, судей, тюремных надзирателей, которых одолевает тайный ужас по поводу того, что они
делают. Но в Бирме мы осуществляли двойной гнет. Мы не только
вешали людей, сажали их в тюрьмы и так далее, мы все это делали
в качестве нежеланных иностранных захватчиков. Бирманцы наше
судопроизводство не признавали. Вор, которого мы сажали в тюрьму, не думал о себе как о справедливо наказанном преступнике — он
считал себя жертвой чужеземного завоевателя. И то, что с ним проделывали, было лишь бессмысленной жестокостью, произволом.
Его лицо за толстой деревянной решеткой конвойных помещений
или за железными прутьями тюрем говорило об этом совершенно
ясно. А я, к сожалению, так и не научился равнодушно относиться
к выражению человеческого лица»**.
 Очевидно, в тот миг, когда Эрик Блэр это осознал, он понял, что
быть полицейским не может. Вероятно, одновременно он понял,
что может и хочет быть писателем и что его природа, которой он
уже столько лет противоречит, восстает против него. Более того, он
вряд ли в тот момент знал, каким именно писателем станет, но то,
что в центре всего, что он будет делать, так или иначе будет человеческое лицо, он, наверное, тоже уже ощутил.
 * Orwell G. Hanging // CW. Vol. X. P. 208-209.
 ** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 137.

БИРМА
 95
 *
 Сложность теперь была только в том, как совместить это понимание с ролью, которую он по-прежнему исполнял. Очерк «Как я
стрелял в слона» рассказывает о реальной истории, которая произошла с ним в Мульмейне. Перевод в Мульмейн, особенно после
его первых четырех постов — в городках в окрестностях Рангуна,
воспринимался как явное улучшение и продвижение в карьере.
Впервые после Мандалая он жил в большом городе, да еще так давно
обжитом его семьей. Бабушка, мать Иды, с которой он успел познакомиться, умерла в 1925 году, до его переезда, но оставались тетка и
другие родственники, и вообще в Мульмейне было много британцев
и других европейцев. Это был важный торговый порт и крупный
административный центр, и Эрик Блэр занимал там довольно высокий пост в полицейской иерархии — под его началом служило уже
триста человек. Очерк «Как я стрелял в слона» — о том, как роль
оказывается сильнее человека.
 Рассказчика вызывают в какую-то бедную деревушку, поскольку
там домашний слон, обычно мирный, но привязанный на «период
охоты», сорвался с цепи и уже разрушил чей-то домик, убил корову
и опрокинул фургон с мусором... «Сделайте что-нибудь», — говорят
полицейскому, поскольку местные жители безоружны и беззащитны. Пока он пытается понять, что происходит, слон убивает индийского рабочего, «кули». Рассказчик посылает за винтовкой для
самозащиты, и в этот момент толпа, постепенно воодушевляясь, начинает готовиться к тому, что он застрелит слона, хотя он вовсе не
собирался это делать.
 «И вдруг я понял, что мне все-таки придется стрелять в этого слона. Этого они ждут, и я должен это сделать — я чувствовал, как воля
двух тысяч человек толкает меня и сопротивляться ей невозможно.
И именно в эту секунду, когда я стоял там с винтовкой в руке, я впервые осознал всю тщету, всю выхолощенность господства белых на
Востоке. Я, белый человек, с оружием, стою перед толпой безоружных туземцев, как будто я главный актер в этой драме, но на самом
деле я просто нелепая марионетка, которую дергает во все стороны
воля этих желтых лиц сзади. В эту секунду я понял, что когда белый
человек становится тираном, он разрушает собственную свободу»*.
 Эта история, как сказано в очерке, «кое-что прояснила». Империализм, осознал Эрик Блэр, губит не только покоренных, но и покорителей. С отрочества отстаивавший независимость своих позиций, он
не мог больше мириться с навязываемой и настолько не подходящей
ему ролью. Он убивает слона, невзирая на все свое к нему сочувствие,
на способность заметить и смешной «вид озабоченной бабушки», характерный для живого пасущегося слона, и страшную агонию «внезапно постаревшего» животного. Он служит империи, изменяя себе,
 Orwell G. Shooting an Elephant. P. 504.

96
 ГЛАВА 3
 Бирма. Слон за работой
 Почтовая открытка. Конец XIX— начало XX в.
 и чтобы от этого наваждения освободиться, надо немедленно уйти
с имперской службы.
 По закону он имел право просить о длительном отпуске никак не
раньше чем по истечении пяти лет со дня приезда, то есть в ноябре
1927 года. Однако произошло все иначе. Под Рождество 1926 года
он был переведен из Мульмейна в Кату, городок в Верхней Бирме,
в трехстах двадцати километрах к северу от Мандалая. Есть версия,
что перевода добился его начальник, и без того его третировавший,
а в особенности недовольный убийством слона. В очерке Оруэлла
«владелец слона был в ярости, но он был индусом и поэтому ничего
сделать не мог», в жизни слон принадлежал крупной компании и застрелившего его полицейского следовало наказать.
 Ката была захолустьем, особенно после Мульмейна: там жило не
больше двух десятков европейцев, но одновременно это было самое
красивое место из всех, где Эрику пришлось побывать, — именно ее
он описал в «Бирманских днях» под названием Кьяктады. Однако
там часто случались эпидемии малярийных и других лихорадок,
и Эрик заболел лихорадкой денге, сопровождающейся сыпью и воспалением лимфатических узлов. Заболел он, очевидно, почти сразу
после переезда, потому что всего несколько месяцев спустя он обратился к начальству с просьбой об отпуске «по состоянию здоровья».
Этот отпуск начался в конце июня, на пять месяцев сократив ставшее уже почти невыносимым пребывание в Бирме.
 В конце июня он сел на поезд в Кате, долго добирался до Рангуна, а 14 июля 1927 года погрузился на новехонький пароход, который,
так же как и привезший его почти пять лет назад «Херефордшир», носил название английского графства, только другого — «Шропшир»,
БИРМА
 97
 и поплыл домой. О том, что возвращаться на Восток он не собирается, он не говорил никому, а может быть, и сам старался об этом не
думать. Но как сказано в «Дороге к Уиганскому пирсу», «дело решилось, едва мне в нос пахнуло английским воздухом»*.
 Из Бирмы он увозил с собой немногочисленные литературные
опыты, сделанные на бумаге с грифом бирманской полиции (эта
бумага долго еще потом ему служила). Были ли уже среди них подготовительные наброски к будущим «Бирманским дням», сказать
трудно. Он знал, что будет писать о Бирме, но до романа и даже до
очерков было еще далеко.
 Он увозил и гораздо более ясное понимание природы империи,
чем то, с которым приехал. В одной из первых его публикаций — заметке о Бирме, которую он написал по-французски в мае 1929 года
для левого журнала «Ле прогре сивик», — он утверждал со знанием
дела: «Подводя итоги, можно заключить, что если англичане и оказали Бирме какие-то услуги, то ей пришлось дорого за них заплатить. <...> Отношение страны к Британской империи — отношение
раба к хозяину. Хороший это хозяин или плохой? Это роли не играет, достаточно сказать, что его авторитет зиждется на деспотизме
и — произнесем это слово — своекорыстии»**.
 Но самое главное, что произошло с Эриком Блэром в Бирме, —
он многое понял про себя, про свои возможности, способности и
интересы. Он перестал подавлять в себе желание стать писателем.
Но сначала, казалось ему, следует искупить вину за то, что столько
лет он был частью имперского механизма — механизма подавления
и тирании, и слиться с угнетенными, раствориться, затеряться среди них. Ему было двадцать четыре года, и он прожил уже больше
половины своей короткой жизни.
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 138.
 ** Orwell G. How a Nation Is Exploited: The British Empire in Burma // CW.
Vol. X. P. 147.

ГЛАВА 4
 НА ДНЕ
 (1927-1932)
 Ему хотелось опуститься, уйти поглубже
в мир, где нет места благопристойности; хотелось порвать путы самоуважения; уйти с головой; утонуть... Все это было связано в его
сознании с идеей «дна». Он часто размышлял
обо всех этих пропащих людях, людях дна —
бездомных, нищих, уголовниках, проститутках. Хорошо там у них внизу, в спертом воздухе приютов и ночлежек.
 Оруэлл. Да здравствует фикус!
 Самым главным для него тогда <...> было
стремление стать писателем, борьба, означавшая длительные периоды бедности, неуспеха и унижения, о которой он напрямую
почти ничего не написал. Труд и мучения
были связаны не столько с трущобами, сколько с усилием преобразить свой опыт в литературу.
 Тоско Файвел, друг Оруэлла
 В конце августа 1927 года Эрик приехал к родителям в Саутволд.
 Родные с трудом его узнали. «Он стал внешне очень похож на
отца, — вспоминала Аврил, — отрастил усы. Волосы сильно потемнели. Он, наверное, привык в Индии, что у него много слуг, и стал
ужасно, на наш взгляд, неаккуратен. Всякий раз, покурив, швырял
окурок на пол, и спичку тоже, как будто ожидал, что кто-то придет
за ним подбирать. Первое, что он сказал, вернувшись, — это что ему
хотелось бы поехать на месяц в Корнуолл, и мы поехали и провели
там весь сентябрь»*.
 Только там, на отдыхе, в знакомой с детства корнуолльской атмосфере Эрик собрался с духом и сказал матери, что возвращаться
в Бирму не намерен — он подал в отставку. Ида, по словам сдержанной
* Dunn А. Му Brother George Orwell // OR. P. 28.

НА ДНЕ
 99
 Аврил, «пришла в некоторый ужас». Он объяснил, что собирается писать и обузой семье не будет. Для родителей, особенно для Ричарда,
известие стало тяжелейшим ударом: в сложной экономической ситуации отказываться от прекрасной работы, уже приносившей ему
660 фунтов в год — в полтора раза больше, чем Ричарду его пенсия, —
было безумием. Да еще после всех жертв, на которые семья пошла,
чтобы оплатить его образование и отправить его в Бирму. И вот
просто так взять и прервать семейную традицию беззаветного служения отчизне, которому отец, превозмогший все трудности, посвятил тридцать пять лет? Этого никто понять не мог.
 В романе «Да здравствует фикус!» Оруэлл описал столкновение
своего героя Гордона Комстока с родными: «Снова и снова он пытался, совершенно безуспешно, объяснить им, почему он не хочет
поработить себя ради какого-нибудь „приличного“ места. „Но на
что ты будешь жить? На что ты будешь жить?“ — причитали они. <...>
Он хочет „писать“, угрюмо отвечал он. Но как можно жить на то, что
„пишешь“? — снова приставали они. На это он, конечно, ответить не
мог. В глубине души он надеялся, что как-нибудь сумеет зарабатывать стихами, но это звучало так нелепо, что невозможно было даже
произнести»*.
 Отношения напряглись уже в Корнуолле и стали еще хуже, когда
семья вернулась в Саутволд. Одно дело, когда дома живет приехавший в отпуск офицер, совсем другое — двадцатичетырехлетний эксцентрик, бросивший хорошее место. Отец горевал больше всех, но
и мать, и сестры были подавлены. В небольшом приморском городке, где было много отставников, прежде служивших империи, о несчастье, постигшем Блэров, скоро заговорили.
 Эрику, безусловно, это было мучительно. Его приятельница
Мейбл Фирц, хорошо знавшая всех Блэров, рассказывала: «Мы с его
матерью дружили, и она как-то посетовала: „Эрик любит отца больше, чем меня“. А я ей ответила: „Нет, не в этом дело. Он просто хочет, чтобы отец признал его, признал, что у него хороший сын“. Но
в представлении старого мистера Блэра, сын, не зарабатывающий
денег, был неудачным сыном»**.
 На первых порах деньги у Эрика были — он накопил их в Бирме, где жил очень скромно. Более того, до середины марта 1928 года
у него был оплаченный отпуск. Но с характерной для него скрупулезной честностью отпускными он воспользовался лишь частично.
В сентябре он написал письмо в Рангун с просьбой об отставке, рассчитав, что оно будет идти месяц, потом месяц будет приниматься
решение и месяц письмо будет идти обратно, — соответственно,
просить об отставке следует с 1 января 1928 года. Просьба его была
удовлетворена. Он — очевидно, с облегчением — узнал об этом уже
* Orwell G. Keep the Aspidistra Flying. London, 1975. P. 54, 52.
 ** Fierz M. A Great Feeling for Nature // OR. P. 95.

100
 ГЛАВА 4
 в начале декабря. Таким образом, он потерял сто сорок фунтов — сумму по тем временам совсем не маленькую, особенно если учесть, что
в течение последующих четырех лет ему удалось статьями и рецензиями заработать всего около ста фунтов. Преподавание за тот же период
принесло ему двести фунтов, а мытье посуды в ресторане — двадцать.
Волнения родственников были не лишены оснований — зарплату, сопоставимую с зарплатой бирманского полицейского — 640 фунтов, он
получил только в 1941 году, когда стал работать на Би-би-си. Впрочем,
два года, что он там проработал, он считал потерянными...
 *
 В родительском доме находиться было трудно, и Эрик вскоре перебрался в Лондон. Но еще из Саутволда он совершил важную для
себя поездку, о которой наверняка мечтал последние пять лет, — поехал в Тиклертон, к Баддикомам. С собой он повез приобретенное
в Бирме обручальное кольцо. Его встретили Проспер, Гини и тетя
Лилиан, но Джасинты в Тиклертоне не было. Почему, ему не сказали — он понял только, что ее и не будет, и, поняв это, сделался
угрюм, неразговорчив и скоро уехал. Разговаривая потом с Джасин-
той, тетя Лилиан сказала ей: «Ты ничего не потеряла, он стал совершенно другим человеком и теперь бы тебе не понравился»*.
 Эрик, естественно, решил, что Джасинта не приехала потому,
что не пожелала его видеть, — потому ли, что так и не простила ему
лета 1921 года, или потому, что ее мысли заняты были кем-то другим, — в любом случае его неиссякшие надежды, как и привезенное
им кольцо, оказывались неуместными. Однако реальной причиной
отсутствия Джасинты — чего он так никогда и не узнал — не было ни
то, ни другое.
 За месяц до его возвращения, в июле 1927 года, она родила девочку, отец которой (оксфордский приятель Проспера), едва узнав
о беременности, бежал за границу. Семья приняла меры, чтобы спасти Джасинту от неизбежного в те времена позора: когда девочке
исполнилось шесть месяцев, ее удочерила бездетная сестра Лоры
Баддиком, тетя Мими, и ее муж, психиатр Ноэль Холи-Берк.
 В октябре, когда Эрик появился в Тиклертоне, Джасинта еще
только готовилась к разлуке со своей трехмесячной дочкой и наверняка ни о чем другом думать не могла. Эрик, выпросивший у Проспера ее адрес, а потом и телефон, написал ей письмо — горькое и
мелодраматическое, как считалось у Баддикомов, а потом еще и позвонил. Все было напрасно. Джасинта увидеться с ним, с его точки
зрения, не захотела, с ее — не смогла.
 Вернувшись домой, он попросил домашних никогда больше при
нем Баддикомов не упоминать. Они, как рассказывала впоследствии
Аврил, его просьбу уважили. Спустя много-много лет, узнав, что
BuddicomJ. // RO. P. 25.

НА ДНЕ
 101
 Оруэлл любил детей настолько, что, не имея собственных, усыновил чужого мальчика, сестра Джасинты Гини робко предположила,
что если бы Джасинта в 1927 году не скрыла от него, что произошло,
все могло бы быть по-другому — и для него, и для нее. Но случилось
так, как случилось, и мечта Эрика, вынашиваемая с пятнадцати лет
и жившая даже вопреки тяжелому удару пятилетней давности, рухнула окончательно.
 ♦
 Из Саутволда Эрик написал Рут Питтер, приятельнице Блэров,
мимолетная встреча с которой в 1920 году сохранилась в памяти
у обоих, и попросил ее подыскать ему жилье неподалеку от себя. За
минувшие годы Рут Питтер стала довольно известным поэтом, но
хотя она много печаталась, жить на литературные доходы не могла
и вместе с подругой-художницей зарабатывала изготовлением разнообразных поделок: птиц, цветов, бабочек, а также расписыванием подносов, комодов и другой домашней утвари. Комнату она ему
сняла на Портобелло-роуд, в том же районе Ноттинг-Хилл, где жила
сама, и неподалеку от его тети Нелли, и вскоре, простившись с родными и с Саутволдом, он туда переехал.
 Теперь наконец он мог осуществлять свои давно продуманные
планы. Впервые в жизни он был совершенно свободен, мог поступать как вздумается и не противоречить больше «своей подлинной
природе»*. Он начал писать. Комната на Портобелло-роуд была дешевая, маленькая, скромно, по-студенчески, обставленная. К зиме
в ней стало так холодно, что Эрику, прежде чем взять ручку, приходилось греть пальцы над свечкой. На припасенной бумаге с грифом
бирманской полиции он писал стихи, пьесу, а возможно, и дошедшие до нас отрывки прозы о Джоне Флори, будущем герое «Бирманских дней», были написаны тогда же.
 Пьеса, наброски которой сохранились, должна была быть о человеке, который отказывается идти работать в рекламное агентство,
хотя тамошнее жалованье могло бы спасти его больного ребенка.
Отказывается, потому что знает: владельцы агентства — шарлатаны, обманывающие таких же, как он, бедняков... «Видите ли, дорогой Кристиан, с детства мучили меня две задачи — сберечь шкуру
и сберечь душу. Что за выгода человеку, если он приобретет весь
мир, а душу собственную потеряет? Или, с другой стороны, что за
выгода душу спасти, а жизнь потерять? Вот в чем трудность, Кристиан, — служить и Богу, и Мамоне — и надуть обоих»**. Несколько
сцен, несомненно, отражающих собственные дилеммы Эрика и предвосхищающих дилеммы романа «Да здравствует фикус!», написаны
* Orwell G. Why I Write. P. 317.
 ** Orwell G. Scenario and Dialogues from an Untitled Play [Francis Stone]
1927-1928 // CW. Vol. X. P. 109.

102
 ГЛАВА 4
 условным литературным языком и наверняка звучали несколько
старомодно и сто лет назад.
 Единственным человеком, которому он показывал свои первые
опыты, была Рут Питтер. Она относилась к ним скептически:
 «Писал он очень плохо. Ему надо было научиться это делать. Он
был абсолютно беспомощен. Абсолютно беспомощен. Он стал мастером английской прозы, но этому предшествовала тяжелая изнурительная работа. <...>
 Мы ему одолжили примус, и он написал рассказ о двух девушках,
которые одолжили писателю примус! Боже, как мы, злые девчонки,
хохотали! Но над ним тогда многие смеялись»*.
 Мысль о том, что Эрик бросил работу в Бирме, наполняла подруг
ужасом и изумлением — «это было все равно что отказаться от чека
на пять тысяч, на десять тысяч»**. Рут Питтер потом объясняла:
 «Не забудьте, что мы сами зарабатывали себе на жизнь и были
старше его. Для нас в то время он был упрямый молодой человек
с завиральными идеями, который бросил хорошую карьеру и воображал, что из него выйдет писатель. Но значительность, которая
его отличала, была не случайна. У него был талант, мужество, упорство, и он работал, невзирая на неуспех, болезнь, бедность и враждебность, пока не стал признанным мастером английской прозы»***.
 Больше ни с кем, кроме Рут Питтер, Эрик плоды своих усилий не
обсуждал.
 Помимо литературы, Эрика поглощала другая забота. «Пять лет
я принадлежал деспотической системе и испытывал угрызения совести, — объяснял он в „Дороге к Уиганскому пирсу“. — ...Я сознавал,
что на мне висит груз вины, которую я должен искупить. <...> Я свел
все к простой теории: угнетенный всегда прав, угнетатель всегда виноват — теория неправильная, но естественная, если ты сам был на
стороне угнетателей. Я чувствовал, что надо уйти не только от империализма, но от любой формы подавления человека человеком.
Я хотел с головой уйти в мир угнетенных, стать одним из них, быть
на их стороне в борьбе против тиранов»****.
 Как уйти в мир угнетенных и бороться с тиранами, он не знал,
и размышления его носили чисто романтический и литературный
характер:
 «Когда я думал о бедности, я представлял себе, как люди умирают с голода. Поэтому моя мысль немедленно обращалась к крайним
случаям, к тем, кто был выброшен из общества, — бездомным, нищим, уголовникам, проституткам. Они были „низшими из низших“,
и именно с ними я мечтал познакомиться. <...> Можно было пойти
* PitterR. Like a Cow with a Musket or We Cruel Girls Laughed // OR. P. 70.
 ** Ibid. P. 71.
 *** Питтер. P. Интервью Би-би-си, 3 января 1956 года.
 **** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 139.

НА ДНЕ
 103
 к этим людям, посмотреть, как они живут, и почувствовать, хотя бы
временно, что принадлежу к их миру. Когда я поживу среди них, когда они меня будут считать своим, тогда, наверное, я достигну цели
и — так я ощущал, хотя всегда понимал, что логика здесь хромает, —
сброшу хотя бы часть висящей на мне вины»*.
 Здесь интересно сочетание подлинного, искреннего раскаяния
в том, что он служил тирании, и мальчишеской авантюры в духе
Гарун-аль-Рашида. Но таков был характер Эрика — он, как писал
впоследствии его друг Джордж Вудкок, «всегда старался обратить
свои теории в действия, что делало его человеком особенным —
и более чем эксцентричным — в глазах современников». Но это было
еще не все. «Действия он потом преображал в литературу. Триада:
мысль, действие, искусство — проходит через всю его писательскую
жизнь»**. Осудив себя за поддержку угнетателей, Эрик Блэр хотел
теперь испытать на себе, что значит быть угнетенным и обездоленным. Для превращения теории в действие в любом, а уж особенно
в этом случае нужна смелость, но смелости ему было не занимать.
 К тому же у него был литературный предшественник — Джек
Лондон, по стопам которого он поначалу и пошел. В «Людях бездны» Лондон описал, как, переодевшись в купленные по дешевке
поношенные бедняцкие одежды, он почувствовал, что отношение
к нему на улице мгновенно переменилось. Эрик Блэр проверил это
на собственном опыте — все так и оказалось. «Мой новый костюм
немедленно перенес меня в новый мир. Поведение людей резко изменилось. Я помог лоточнику поднять опрокинутую тележку. „Спасибо, дружище“, — сказал он, ухмыльнувшись. Меня никто никогда
прежде „дружище“ не называл — это сработала одежда»***.
 Кроме одежды, было еще множество вещей, которые могли его
выдать, в первую очередь выговор: «Я воображал — заметьте жуткое
классовое самосознание, свойственное англичанам, — что меня изобличат как джентльмена в ту секунду, как я открою рот, так что я,
на всякий случай, если начнут расспрашивать, подготовил историю
о постигших меня бедах»****. Он изучил лондонские ночлежки и,
переодевшись, отправился в одну из них в лондонском Ист-Энде.
 «Это было темное, грязное на вид здание. Я знал, что это ночлежный дом, потому что в окне торчала вывеска „Удобные постели
для одиноких мужчин“. Боже, чего мне стоило собрать все свое мужество и войти! <...> Это было все равно что спуститься в какое-то
чудовищное подземелье — в канализацию, полную крыс, например.
Я вошел, уверенный, что придется драться. Люди заметят, что я
„чужой“, решат, что я пришел шпионить за ними, набросятся на
 * Ibid.
 ** Woodcock G. The Crystal Spirit. A Study of George Orwell. London, 1970. P. 13.
 *** Orwell G. Down and Out in Paris and London. London, 2001. P. 137.
 **** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 140.

104
 ГЛАВА 4
 Общежитие в лондонском Ист-Энде
1920-е
 меня и вышвырнут оттуда — вот чего я ожидал. Я понимал, что должен через это пройти, но радости особой не испытывал»*.
 Он вошел, сказал, что ему нужна койка на ночь, заплатил девять
пенсов, и его провели в освещенную камином смрадную кухню
в подвале.
 «Там портовые грузчики, чернорабочие и несколько матросов играли в шашки и пили чай. На меня, когда я вошел, почти никто не взглянул. Но вечер был субботний, и пьяный грузчик, здоровенный молодой парень, бродил там, шатаясь из стороны в сторону. Повернувшись
и заметив нового человека, он пошел на меня, выставив свое красное
широкое лицо — в глазах его поблескивал опасный тусклый огонек.
Я напрягся. Значит, все-таки придется драться — уже! В следующую секунду грузчик рухнул мне на грудь, обнимая меня за шею. „Чайку, дружище! — закричал он со слезой в голосе. — Чайку с нами выпей!“
 Я выпил чайку. Это было в некотором роде боевое крещение. Все
мои страхи испарились. Никто меня не расспрашивал, никто не лез
в душу, все были вежливы, любезны и не обращали на меня никакого особого внимания»**.
 Так Оруэлл описывал свой первый приход в ночлежку в «Дороге к Уиганскому пирсу», когда опыт «дна» уже несколько отошел
в прошлое. Но в очерках о ночлежках и в книге «Ни кола, ни двора
в Париже и Лондоне», написанных раньше, гораздо больше места
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 141.
 ** Ibid. P. 141-142.

НА ДНЕ
 105
 уделено тому, что ему действительно было трудно выносить — грязи
и вони, неизбежным в жизни бездомных. При его брезгливости и
чувствительности к запахам ему всякий раз приходилось преодолевать отвращение. На подсознательном уровне в этом и заключалось
придуманное им себе наказание за пять лет служения империи —
переход из класса угнетателей в класс угнетенных был сопряжен,
в первую очередь с разнообразными физическими неудобствами,
холодом, голодом, человеческой скученностью и всевозможными
пахучими выделениями человеческого тела. Вот как он описывает
первую ночь в ночлежке в «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне»:
 «Когда я забрался на койку, я обнаружил, что она жесткая как доска, а подушка — просто жесткий валик, похожий на полено. <...> Простыни воняли потом так ужасно, что я старался держать нос от них
подальше. Да и вся постель состояла только из простыней и холщового покрывала, так что было хоть и душно, но отнюдь не тепло. Одни и
те же звуки повторялись несколько раз в течение ночи. Примерно раз
в час человек слева от меня — по-моему, матрос — просыпался, произносил грязное ругательство и закуривал. Другой человек — жертва
болезни мочевого пузыря — подымался и шумно пользовался ночным
горшком раз шесть за ночь. Человек в углу заходился в кашле примерно каждые двадцать минут <...>. За все время я спал, наверное, час»*.
 И тем не менее в свой «первый лондонский период» зимой 1928 года
он совершил несколько таких экспедиций и накопил порядочный
опыт и знания о жизни лондонского дна. Неприятности перевешивались азартом приключения и радостью от того, что он делает то,
что задумал. К тому же в глубине души он понимал, что не только
расплачивается за то, что был полицейским, но и собирает материал для своих будущих книг.
 Будущие книги, несомненно, серьезно занимали его, и, пережив
страшно холодную зиму в Лондоне, Эрик весной сделал то, что до
него делали сотни начинающих писателей и художников, — поехал
в Париж.
 *
 Считалось, что в Париже дешевле жить, но вряд ли это была единственная причина, побудившая Эрика Блэра переехать во Францию
и провести там полтора года, — он и в Лондоне жил дешево. В Париже
он намеревался писать роман — возможно, роман о Бирме. И хотя он
был усерден и прилежен и писал с утра до ночи, Париж есть Париж,
и он восхищался платанами на бульварах, «такими красивыми, потому что кора у них светлая, а не почерневшая от копоти, как в Лондоне»**, гулял в любимом Ботаническом саду и даже однажды — кажется! — видел в кафе «Les Deux Magots» Джеймса Джойса...
 * Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 139.
 ** Письмо Оруэлла С. Керван, 27 мая 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 344).

106
 ГЛАВА 4
 Была и еще одна важная причина этого переезда — в начале апреля 1928 года в Париж перебралась его любимая тетя Нелли — сестра
Иды, Элен Лимузин, которая вместе со своим любовником, а впоследствии мужем, знаменитым эсперантистом Эженом Адамом, купила
квартиру напротив Ботанического сада, но по другую сторону Сены,
в районе Лионского вокзала. Приехав чуть позже, Эрик, видимо, на
первых порах остановился у нее, а потом переселился в дешевый пансион на рю де Пот-де-Фер (улица Железного горшка) в Латинском
квартале, впоследствии описанной в «Ни кола, ни двора в Париже и
Лондоне» под названием рю дю Кок-д’Ор (улица Золотого петушка).
 Нелли в семье Лимузинов считалась «богемой» — она была суфражисткой, играла на сцене в водевилях, а потом, заинтересовавшись
эсперанто, стала помогать Эжену Адаму и в 63 года вышла за него
замуж — он был моложе ее на девять лет. Племянника она обожала и
вместе с Адамом сыграла в его жизни немалую роль. Адам был человек трудный (он требовал, например, чтобы дома говорили только
на эсперанто), но незаурядный, и, видимо, именно он первым раскрыл Эрику глаза на советский режим.
 Друг Эжена Адама, Луи Баньер, который утверждал, что они вместе с Адамом принимали участие в Октябрьской революции 1917 года,
вспоминал:
 «Когда я пришел в дом к тетке Блэра, Блэр с месье Адамом запальчиво и громко спорили. Блэр хвалил революцию и коммунистическую систему, а Адам разочаровался в ней года за четыре до того,
может быть даже раньше, за пять-шесть... Адам, знаете ли, после революции еще несколько раз съездил в Россию и увидел, что они там
строят не социализм, а будущую тюрьму <...>. Так что они сильно
ругались, невзирая на присутствие тетки»*.
 Неизвестно, точно ли отражает Баньер взгляды Блэра в тот
момент — вполне возможно, что Эрик спорил с Эженом Адамом,
пытаясь, как ему было свойственно, в споре нащупать истину, но
очевидно, он точно указывает дату, когда Адам впервые усомнился
в советской системе, — за пять-шесть лет до 1928 года, то есть в 1922—
1923 годах, — хотя внешне отношения Адама с Советским Союзом
в ту пору были еще совсем неплохими.
 Адам был не просто эсперантистом, он был создателем «внена-
ционализма» (или «безнационализма») — социальной теории, суть
которой заключалась в том, что «главной социально-политической
проблемой человечества является его разделение на различные нации и национальные государства»**. Он считал, что национальные
языки и культуры должны исчезнуть, а на смену им придет эсперанто,
 * BannierL. //RO. P. 42.
 ** Симонов И. В. Э. Ланти: «Безнационализм», эсперантизм, антидогматизм // Свет свободомыслия. Нижний Новгород, 1995. URL: http://esperanto-
movado.org/ruslingv/lanti.htm

НА ДНЕ
 107
 Эугено Ланти (Эжен Адам)
 1933
 не как вспомогательный (так думали многие эсперантисты, в том числе и создатель эсперанто Л. Заменгоф), а как основной язык, и таким
образом все основные задачи современности, включая и освобождение рабочего класса, будут разрешены.
 Сын французских фермеров, большую часть жизни проработавший столяром, Адам был самоучкой с политическими интересами и
огромными организационными способностями. Он держался сперва анархических, потом социалистических взглядов, стоял у истоков
французской компартии, а в 1921 году создал Всемирную вненациональную ассоциацию (SAT), которая существует до сих пор. В Праге
состоялся ее учредительный съезд, почетным председателем которого был Анри Барбюс*. К 1923 году в SAT было 2000 членов, к 1926-му —
уже 6500, причем треть из них составляли советские эсперантисты.
 Вскоре после того как Эжен Адам основал SAT, во французских
газетах появились объявления о его смерти, возможно опубликованные им самим, потому что именно в этот момент он взял себе
псевдоним Эугено Ланти, от L’Anti — «тот, кто против». Независимость взглядов, действительно, была его характерной чертой.
 В 1922 и 1923 годах он приезжал в СССР (видимо, об этих поездках и говорит Луи Баньер), чтобы обсудить отношения с Исполнительным комитетом Третьего Интернационала. Тогда же произошло объединение советского журнала «Новое время» и «Sennacieca
Revuo», органа SAT. Однако уже в 1923 году на съезде SAT советские
Анри Барбюс (1873-1935) — французский писатель, коммунист.

108
 ГЛАВА 4
 эсперантисты предложили сделать ассоциацию членом Коминтерна. Предложение это тогда не было принято*, но Ланти, очевидно,
почувствовал — уже на этом раннем этапе! — что Коминтерн превращается просто в орудие советского давления, которому хотят подчинить и созданную им SAT. Дни дружбы были сочтены, но разрыв
наступил далеко не сразу.
 В 1926 году Шестой съезд Всемирной вненациональной ассоциации с триумфом проходил в Ленинграде, в Таврическом дворце.
В честь этого события была выпущена памятная почтовая марка.
Почетным председателем съезда на сей раз был А. В. Луначарский,
письменно выразивший поддержку эсперантизму**.
 Однако советские эсперантисты не оставляли попыток подчинить SAT себе. Ланти, как водится, заклеймили как «эсперанто-фа-
шиста», споры и ссоры разгорались все сильней, и в 1928-1929 годах
произошел полный раскол SAT, в результате которого коммунисты
создали свою организацию — «Интернационал пролетарских эсперантистов».
 Когда Эрик приехал в Париж, Ланти только-только разорвал
свой партбилет и вышел из французской компартии, поскольку был
теперь убежден, что с Советским Союзом нельзя иметь дела. Он называл советский режим «красным фашизмом» и впоследствии стал
издавать журнал «Еретик» (“Herezulo”), определявший себя как «независимое издание, сражающееся со всяческими догмами»***, где
резко выступал против Сталина. Позднее, уже в 1935 году, вместе
с соавтором по имени М. Ивон (возможно, псевдоним, под которым
скрывался советский эсперантист)**** он написал на эсперанто
книгу «Социализм ли строят в Советском Союзе?», где главы назывались так: «Что есть социализм?», «Новые классы: олигархия, класс
патрициев...», «Условия жизни советских пролетариев», «Как новоиспеченные олигархи и патриции обращаются с рабочими», «Великая мистификация — выборы», «Красный милитаризм», «Новая религия, новый дурман», «Что же строится в СССР?»*****.
 Эсперантисты в Советском Союзе, к несчастью, убедились в правоте Ланти на собственном опыте. Меньше чем через десять лет
после раскола SAT эсперанто-движение в СССР было разгромлено,
а его лидеры, ранее обвинявшие Ланти во всех смертных грехах,
арестованы и расстреляны. Следствие, как видно из сохранившихся протоколов допросов, обвиняло их в связях с Ланти — «активным
* Королевич А. И. Книга об эсперанто. URL: http://lib.rus.ec/b/452575/read
 ** Симонов И. В. Э. Ланти: «Безнационализм», эсперантизм, антидогматизм.
 *** Там же.
 **** там же
 ***** Сидоров А. Эсперанто: 120 лет развития. Создание Всемирной вненациональной ассоциации (SAT). URL: http://www.lernolibro.info/artikoloj/artikolo.
php?nomo=42.5

НА ДНЕ
 109
 троцкистом», «германским и японским шпионом» и «вдохновителем международной шпионской организации эсперантистов SAT»*.
 Эрик Блэр к эсперанто относился скептически — считается, что
некоторые его черты он придал впоследствии придуманному им
«новоязу», но нет сомнения в том, что взгляды Адама и споры с ним
оказали на него огромное влияние. Будущие связи Оруэлла с Независимой лейбористской партией и с испанской партией ПОУМ, под
знаменами которой он воевал в Испании, возникли отчасти благодаря знакомствам, рекомендованным тетей Нелли и ее мужем. Более того, им же он был обязан и своими первыми публикациями.
 *
 Анри Барбюс, друг Адама, вскоре разошедшийся с ним во взглядах (Барбюс восхищался Сталиным), был в то время редактором знаменитого литературно-политического журнала «Монд» и 6 октября
1928 года опубликовал переведенную с английского заметку Эрика
Блэра о цензуре в Англии. Это было первое увидевшее свет произведение Эрика, если не считать опубликованных в детстве стихов,
которое к тому же появилось хоть и на чужом языке, но в солидном
издании, где печатались многие известные авторы. Оригинал заметки, подписанной «Э. А. Блэр», не сохранился, но речь в ней идет,
как явствует из названия, о теме, которая будет занимать его всю
жизнь. Английская цензура представляется автору воплощением
абсурда: классиков, вроде Чосера и Шекспира, изобилующих непристойностями, печатать можно, а современных писателей, например
Джойса, — нельзя, ругательства в печати запрещены, меж тем в жизни никто (думал Эрик Блэр) не ругается так, как англичане.
 Идея открывать французам Англию, а англичанам — Францию
оказалась плодотворной. Следующей публикацией Э. А. Блэра была
статья о парижской газетке «Ami du Peuple» («Друг народа») в еженедельнике, который издавал Честертон, 29 декабря 1928 года.
В этой статье под названием «Газета за бесценок», написанной и
опубликованной по-английски, ясно виден иронический стиль автора: «Прочтя ее манифест, обнаруживаешь с приятным удивлением, что “Ami du Peuple” не похожа на другие газеты, потому что
ее породил чистейший дух гражданственности, не оскверненный
никакими низменными помыслами о наживе»**. Однако иронией
дело не ограничивалось.
 Распространяемый за гроши «Друг народа», в глазах Эрика Блэра, мог стать врагом свободы слова, потому что владеющие газетой крупные магнаты, невзирая на декларации, внушали публике
то, что выгодно им, подменяя информацию пропагандой. Мысль
* Степанов Н. Как это было. Полный разгром советского эсперанто-дви-
жения в 1938 году. URL: http://historio.ru/kaketoby.php
 ** Orwell G. A Farthing Newspaper // CW. Vol. X. P. 118.

110
 ГЛАВА 4
 о манипулировании общественным сознанием, которая находит
свое главное воплощение в «1984», впервые прозвучала в первой же
публикации Оруэлла на родном языке.
 По-французски в конце 1928 — начале 1929 года он в левом журнале «Ле Прогрес Сивик» (тоже, очевидно, рекомендованном Ланти)
опубликовал несколько социологических очерков об Англии — «Безработица», «День из жизни бездомного» и «Лондонские нищие». Они
основаны на собственных наблюдениях автора. И хотя сегодня они
существуют по-английски лишь в обратном переводе (оригиналы
утеряны) и отличаются странной разбивкой на абзацы, очевидно,
отвечающей моде французской периодики того времени, в них тем
не менее присутствуют некоторые черты, характерные для оруэлловской позднейшей публицистики такого рода, — доскональное знание
деталей, подробное их описание и страстное сочувствие даже самым
жалким представителям рода человеческого.
 С художественными произведениями дело обстояло хуже. Видимо, в это время — в начале 1929 года — Эрик сжег роман, который
писал с весны 1928-го. Через двадцать лет, незадолго перед смертью, он признался в письме: «Я просто уничтожил мой первый роман, после того как получил отказ от одного издателя, о чем жалею
сейчас»*. Скорее всего, это был роман о Бирме. В другом месте он
говорил даже об уничтожении двух романов...
 Неутомимая тетя Нелли нашла ему, вероятно через английских
знакомых, литературного агента, которому Эрик послал ворох рассказов. К самой оригинальной части того, что Эрик мог ему предложить, агент особого интереса не выказал: «В успехе книги о „бездомных и нищих“ я не уверен, хотя, разумеется, все может быть.
Возможно, имеет смысл Вам в будущем мне ее прислать, но если она
связана с политикой, то это, конечно, делу не поможет»**.
 В начале марта 1929 года слабый организм Эрика явно не выдержал нагрузки, на него возлагаемой, — началось горловое кровотечение, которое потом возобновлялось в разные периоды его жизни,
и ему пришлось лечь в больницу. Это была парижская больница для
бедных — больница Кошен, и впечатления, полученные там и позднее обработанные, легли в основу очерка «Как умирают бедняки»,
опубликованного лишь в 1946 году.
 Помимо ужаса, который вызвали у Эрика Блэра принятые во
Франции — и, очевидно, неведомые в Англии — «средневековые»
методы лечения: банки и горчичники, очерк наполнен содроганием от бесчеловечного подхода к людям. «...Доктор и студент подошли к моей кровати, посадили меня и, не говоря ни слова, стали
ставить мне те же самые банки [что и другому больному], никак
 * Письмо Оруэлла М. Мейеру, 1949 год (CW. Vol. XX. Р. 62).
 ** Письмо Л. И. Бейли Блэру, 9 февраля 1929 года (The George Orwell
Archive, University College London).

НА ДНЕ
 111
 Больница Кошен
 Начало XX в.
 их не продезинфицировав. На мои жалкие возгласы протеста никакого ответа не было — как на крики животного. Меня поразила
та безличная манера, с которой оба человека со мной обращались.
Я никогда прежде не лежал в больнице, в общей палате, и это была
моя первая встреча с докторами, которые занимаются тобой, с тобой не разговаривая, то есть, с человеческой точки зрения, тебя
не замечая»*.
 Больница была учебной, поэтому к Эрику, с его шумами в бронхах, выстраивались очереди студентов, но «ни от одного из них ты
не удостаивался ни слова, ни хотя бы взгляда в глаза. Пациент в казенной ночной сорочке, лежащий в больнице бесплатно, был для
них прежде всего „медицинским случаем“ — я не обижался, но привыкнуть к этому все-таки не сумел»**. Имен у больных в его палате
как будто не было — их различали только по номерам коек, поэтому,
когда кто-то умирал (а это случалось нередко), объявляли: «Умер номер такой-то»...
 Опыт больницы, похожей на тюрьму, на лагерь, ощущение, что
ты находишься в руках людей, которые могут сделать с тобой все
что угодно и не видят в тебе человека, пригодился Оруэллу в будущем, но в двадцать пять лет, проведя в этой больнице две недели и
 * Orwell G. How the Poor Die // CW. Vol. XVIII. P. 460.
 ** Ibid. P. 461.

112
 ГЛАВА 4
 чуть-чуть поправившись, он из нее бежал, не дожидаясь выписки,
и вернулся в свой пансион на рю де Пот-де-Фер. Больничный анализ
тогда показал, что туберкулеза у него нет, хотя можно ли ему доверять — притом что мы об этой больнице знаем! — неизвестно.
 В день его выхода из больницы появился номер журнала «Монд»
с его статьей о Голсуорси. Кроме того, редакция «Ле Прогрес Си-
вик» вскоре сообщила ему, что намеревается печатать его статью
о британском империализме в Бирме. А затем пришел и долгожданный ответ от литературного агента, прочитавшего посланные ему
рассказы, — ответ не очень утешительный:
 «Морской бог» показался мне незрелым и слабым. Конец рассказа
наступил совершенно неожиданно. Кроме того, мне кажется, что в вашей прозе секс занимает слишком много места. Менее броские сюжеты более привлекательны!
 «Старинная монета» — у вас хорошо получаются описания, но они
могут наскучить, порой гораздо лучше вместо описания на страницу
дать несколько кратких предложений. Спрос на рассказы с быстро
развивающимся сюжетом несопоставимо больше, чем на медленные
и описательные (как бы хороши эти описания не были). И снова: секса чересчур много.
 «Человек в лайковых перчатках» мне очень понравился, на мой
взгляд, это искусно построенный рассказ. Он держит внимание читателя, в нем есть изящество и энергия*.
 В июне агент сообщил, что даже «Человека в лайковых перчатках»
ему пристроить не удалось. На этом переписка оборвалась. Но к лету
Эрик, по-видимому, уже сосредоточился на упомянутой в переписке
книге о «бездомных и нищих». Во всяком случае, в августе он послал
в журнал «Адельфи» — тот самый, который когда-то в Бирме, упражняясь в стрельбе, использовал в качестве мишени, — очерк «Ночлежка».
 По просьбе редакции «Ночлежку» пришлось потом сокращать и
править, но похоже, что уже в отправленном в журнал первом варианте Эрик нащупал свой собственный стиль, а отчасти и свой собственный жанр — жанр художественной документалистики.
 За вычетом «Скотского хозяйства» и «1984», документальная проза — может быть, самая оригинальная часть того, что написал Оруэлл.
К ней принадлежат три книги — «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне», «Дорога к Уиганскому пирсу» и «В честь Каталонии», а также
несколько очерков, в частности «Повешение», «Как я стрелял в слона»,
«Как умирают бедняки» и — первый в этом ряду — очерк «Ночлежка».
Все они основаны на художественно обработанных реальных фактах.
 Яркая личная проза «Ночлежки» — огромный шаг вперед по отношению к суховатому журналистскому стилю статьи «День из жизни
 * Письмо Л. И. Бейли Блэру, 23 апреля 1929 года (The George Orwell Ar¬
 chive).

НА ДНЕ
 113
 бездомного», написанной для французского журнала. Здесь автор
впервые перешел к рассказу от первого лица, и это разом изменило дело. Вместо описательного и безличного — бывает так, а бывает
эдак — появился конкретный опыт конкретного — живого и остроумного — человека. Очерк пронизан социальным пафосом и направлен против власти, создавшей абсурдную ситуацию, при которой
бездомным не разрешалось проводить в специально отведенных
для них ночлежках больше суток. Но уже в очерке — как и позже
в книге «Ни кола, ни двора» — общественный темперамент Эрика Блэра находит свое воплощение не в фельетоне или памфлете,
а в прозе со свободным живым ритмом и естественной образностью. «Ночлежка» начинается так:
 «День близился к вечеру. Мы лежали на траве и ждали, когда откроется ночлежка — нас было сорок девять человек: сорок восемь
мужчин и одна женщина. Разговаривать особенно не хотелось — все
устали и просто валялись в изнеможении. Из заросших щетиной лиц
торчали самокрутки. Над головой цвели каштаны, а вдали по ясному небу еле-еле тащились огромные пушистые облака. Раскиданные
как мусор по траве, мы казались грязным городским отребьем. Портили вид, как консервные банки и бумажные пакеты, разбросанные
по морскому берегу»*.
 Писатель Оруэлл, каким мы его знаем, впервые возник в этом самом очерке, но если даже он сам и был в состоянии отличить «пораженье от победы», то со стороны внешнего мира никакого, даже минимального, признания не поступало. «Адельфи» с ответом медлил,
другие, наверняка многочисленные, попытки пристроить прозу успеха тоже не имели... Последняя публикация в «Монд» была в апреле,
в «Ле прогре сивик» — в мае, то есть даже левые французские журналы, на которые еще в начале 1929 года он, очевидно, рассчитывал,
и те не спешили его печатать. Родные оказывались правы — заработать «тем, что пишешь» не получалось. Летом 1929 года он пытался
для заработка давать уроки английского, а в сентябре произошел
эпизод, который предоставил ему возможность ощутить, что такое
полное безденежье.
 *
 В «Ни кола, ни двора...» виновником безденежья назван молодой итальянец с бакенбардами, остановившийся у них в пансионе,
который подделал ключи к дюжине комнат и их ограбил, оставив
рассказчику всего сорок семь франков. Через пару лет, однако, Эрик
рассказывал своей близкой приятельнице Мейбл Фирц совсем другую историю:
 «Он как-то сказал, что из всех девушек, которые у него были до того, как он познакомился со своей женой, больше всех ему нравилась
 Orwell G. The Spike // CW. Vol. X. P. 197.
114
 ГЛАВА 4
 маленькая шлюшка, которую он подобрал в кафе в Париже. Она
была хорошенькая, худенькая, стриженная „под мальчика“ и во всех
отношениях чрезвычайно привлекательная. Как-то он вернулся
к себе в комнату и видит, что его богиня улизнула со всем, что у него
было. Со всеми вещами, со всеми деньгами...»*
 Вне зависимости от того, кто оставил Эрика без денег, вариантов у него имелось немного: возвращаться домой (в Англии деньги
еще были), взять взаймы у тети Нелли или воспользоваться ситуацией, чтобы испытать нечто до сих пор еще не испытанное — реальную нищету. Выбор был предопределен его характером — трудности
его бодрили. Подробно описав в начальных главах «Ни кола, ни
двора в Париже и Лондоне» первые столкновения с бедностью —
мучительный голод, лишающий человека возможности думать о чем-
нибудь, кроме еды; необходимость хитрить, чтобы проскользнуть
незамеченным мимо квартирной хозяйки; унижение, с которым
сталкиваешься на каждом шагу, — он не мог удержаться, чтобы не
добавить:
 «И есть еще одно чувство, которое служит великим утешением
в бедности. Наверное, всякий, кто оказывался в стесненных обстоятельствах, его испытывал. Это чувство облегчения, почти удовольствия от того, что понимаешь, что наконец-то у тебя на самом
деле нет ни кола, ни двора. Ты столько раз говорил, что все катится
к чертям собачьим — и вот они, черти собачьи, ты до них докатился
и можешь это выдержать. Перестаешь нервничать — и все»**.
 Позднее жена Оруэлла Айлин подшучивала над его склонностью
к обобщениям. В этом случае она, скорее всего, была бы права —
вряд ли «всякий, кто оказывался в стесненных обстоятельствах»,
испытывает ту эйфорию, которая парадоксальным образом пронизывает книгу, исследующую эти «стесненные обстоятельства». Оказавшись «на дне», Эрик, по-видимому, ощущал примерно то же возбуждение, что испытал когда-то мальчиком, отстав от поезда. «Ни
кола, ни двора...» — так же, кстати, как и книга «В честь Каталонии»,
описывающая войну в Испании, — при всей серьезности и даже трагичности сюжета пышет энергией человека, которому наконец-то
выпала возможность действовать и наблюдать.
 В Париже он действовал не в одиночку, а на пару с русским эмигрантом по имени Борис, и веселый портрет нашего соотечественника — одна из самых привлекательных черт этой книги. В ней, как
и в других документальных повествованиях Оруэлла, практически
невозможно с уверенностью утверждать, где правда, а где — авторский вымысел. Формула, которую Оруэлл впоследствии вывел для
«Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне», известна: «...почти все
эпизоды, там описанные, произошли на самом деле, только в другом
 * Fierz М. A Great Feeling for Nature. P. 95.
 ** Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 18.

НА ДНЕ
 115
 Раздача бесплатного супа в Париже
1920-1930-е
 порядке»*. Слово «почти» одновременно подчеркивает и скрупулезную честность автора и «почти» сводит на нет определенность его
высказывания.
 Тем не менее на экземпляре книги, который Оруэлл подарил своей саутволдской подруге Бренде Солкелд, он, видимо по ее просьбе,
сделал шестнадцать рукописных комментариев, сообщающих, ЧТО
ИМЕННО из написанного имело место в действительности. На полях абзаца, где перед читателем впервые предстает Борис (с которым
рассказчик познакомился в больнице), написано: «Довольно точный
портрет, за исключением имени»**. Впрочем, в другом месте Оруэлл
писал, что ни один из изображенных им людей «не списан с натуры»,
во всех отражены типические черты — и это, наверняка, тоже правда.
 Борис, родители которого погибли во время революции, обожает армию, интересуется военной историей и хвастается тем, что
у него было двести любовниц. Эрику он прочит карьеру официанта.
 «Тебе бы такая жизнь подошла, — говаривал он. — Когда есть работа, имеешь сто франков в день, славненькую кралечку, — чем плохо? Ты говоришь, что тебе писать охота. Но писательство — вздор!
Есть один только способ заработать литературой — жениться на
* Ibid. Р. 142.
 ** Цит. по: Shelden. Р. 146.

116
 ГЛАВА 4
 дочке издателя. А официант бы из тебя вышел хороший, если б ты
только усы сбрил. Ты высокий и говоришь по-английски, а это для
официанта самое главное»*.
 Друзья бедствуют, но однажды колесо Фортуны вдруг поворачивается и им удается заложить пальто в ломбард за пятьдесят франков. Купив хлеба, вина и мяса, они устраивают пир и на следующий
день бодро отправляются на поиски работы. Тут-то и происходит
эпизод, примечание к которому на экземпляре Бренды Солкелд гласит: «Описанное очень близко к тому, что случилось на самом деле».
 Борис рассказывает Эрику, что в Париже есть тайное общество
большевистских агентов, которые пытаются обратить эмигрантов
в большевистскую веру. И тамошние корреспонденты московской
газеты ищут человека, который мог бы писать для них статьи о британской политике. Борис щедро предложил эту работу Эрику.
 «— Мне? Но я не разбираюсь в политике!
 — Merde! Они тоже в ней не разбираются. Кто вообще в ней разбирается? Дело нехитрое. Будешь списывать из английских газет.
В Париже ведь есть „Дейли мейл“? Списывай оттуда.
 — Но „Дейли мейл“ — газета консерваторов. Они коммунистов ненавидят.
 — Ну так пиши все наоборот тому, что пишет „Дейли мейл“ — тогда не ошибешься. Нельзя, mon ami, упускать такой шанс. Речь может идти о сотнях франков»**.
 С большими предосторожностями друзья направились к указанной им прачечной, где им сказали, что к русским господам надо пройти через двор и вверх по лестнице. Угрюмый молодой человек спросил у них пароль. Пароля они не знали, но, к счастью, с ними был друг
Бориса, и их пропустили. Они вошли в обшарпанную комнату, где
к стенам были прикреплены «плакаты с русскими буквами и огромный грубо намалеванный портрет Ленина». Другой русский — небритый молодой человек — на плохом французском сделал им выговор за то, что они пришли, не прихватив с собой сверток как будто
с бельем для прачечной, — нужный для конспирации. Затем перешли на язык, родной для большинства присутствующих. «Русские
разговаривали быстро и живо, улыбаясь и пожимая плечами. Мне
интересно было, о чем они говорят. Наверно, называют друг друга
„батюшка“, и „голубчик“, и „Иван Александрович“, как в русских романах, думал я. А небритый человек твердо заявляет: „Мы споров не
ведем. Это буржуазное занятие. Наши аргументы — в наших делах“.
Затем я сообразил, что речь шла несколько о другом»***.
 У Бориса и Эрика требовали двадцать франков — очевидно, в качестве вступительного взноса, Борис дал пять, после чего Эрика,
* Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 24.
 ** Ibid. P. 46-47.
 *** Ibid. P. 48-49.

НА ДНЕ
 117
 заверившего русских в своем прекрасном знании английской политики, а заодно и спорта, пригласили написать серию статей для
московского еженедельника, пообещав платить по сто пятьдесят
франков за статью. Конкретные задания должны были прийти на
следующий день с первой почтой — в крайнем случае со второй.
 Когда через три дня, ничего не получив, Эрик с Борисом, предварительно захватив с собой свертки, похожие на свертки с бельем,
снова появились около прачечной, оказалось, что тайное общество
исчезло. Утешаться можно было только тем, что они потеряли пять
франков, а не двадцать. Талант жуликов, так похоже изобразивших
коммунистическую ячейку, восхитил Эрика, а «деталь насчет свертка с бельем была просто гениальной»*.
 *
 В «Ни кола, ни двора...» много других, не менее забавных описаний разнообразного жульничества, хотя этот эпизод показывает,
что к русским Эрик Блэр уже в это время испытывал особый интерес. Он, разумеется, много слышал о том, что происходило в Советском Союзе, от Эжена Адама, а краткая воображаемая реплика
«небритого человека» показывает, что и стиль коммунистической
риторики был знаком ему уже тогда.
 Чуть позже Эрика Блэра — с 1930 по 1938 год — в Париже жил
американский писатель Генри Миллер. Когда Блэр и Миллер прочитали «парижские» книги друг друга («Ни кола, ни двора в Париже
и Лондоне» вышла в 1933 году, «Тропик рака» — в 1934-м), оба с восторгом узнали в чужой книге свой город. В августе 1936 года Генри
Миллер писал Эрику Блэру: «Ваша книга так важна для меня, потому что, похоже, моя жизнь шла параллельно Вашей, во всяком случае в первые два года. Может быть, я был чуть похитрее Вас и мне
больше везло. Но я тоже все время сталкивался с русскими — и как
с ними было потрясающе!»**
 Однако основным содержанием парижской части книжки, да и
реальной жизни Эрика Блэра в Париже (в достоверности этих глав
сомнений нет) является все же не знакомство с русскими, а двухмесячная работа сперва в одном ресторане, а потом в другом — и тут,
и там на самой низшей позиции посудомойщика (plongeur), который одновременно является и «кухонным мужиком», то есть «прислугой за все».
 * Ibid. Р. 50.
 ** Письмо Г. Миллера Оруэллу, август 1936 года (Four Letters from Henry
Miller to George Orwell // The International Henry Miller Journal. Annual. 2010.
Vol. 7. P. 3). Информации о русских, с которыми общался Оруэлл, нет никакой,
однако о знакомых Генри Миллера кое-что известно. Автор книги «Русские
в Париже» Елена Менегальдо рассказывает, что речь шла о ее собственном
отце и его братьях по фамилии Пашутинские (Менегалъдо Е. Русские в Париже.
М., 2001. С. 203).

118
 ГЛАВА 4
 Выпускник Итона, еще недавно бывший «сагибом», он как будто
и в самом деле спустился в преисподнюю — в кухне стояла страшная
жара и шум от звякающих кастрюль, сковородок и ругани постоянно спешащих и нервничающих людей. Посудомойщику нужно было
работать с семи утра до четверти десятого вечера, с тремя часовыми перерывами в течение дня, шесть дней в неделю. С готовностью
взявшись за дело, Эрик все равно как неопытный новичок, да еще
иностранец, подвергался постоянным оскорблениям, тем более что
он стоял на самой нижней ступени иерархии ресторанной обслуги.
Он мыл посуду, чистил до блеска ножи и вилки, мыл столы и полы
в ресторанном зале и подносил блюда из кухни, чтобы официанты
могли нести их посетителям. «Я подсчитал, что в день приходилось проходить и пробегать около пятнадцати миль, и все равно
напряжение было больше умственное, чем физическое. Кажется,
нет ничего легче, чем эта дурацкая работа посудомойщика, но она
оказывается удивительно трудной, когда все надо делать в спешке.
Прыгаешь туда-сюда, разрываясь между множеством заданий, — как
будто раскладываешь колоду карт на скорость»*.
 Этот посудомойщик, конечно, не только выполнял порученную
работу, но еще и во все глаза следил за происходящим: наблюдал за
иерархической системой отношений служащих в ресторане, отмечал, со свойственной ему брезгливостью, неряшливость обслуги и
грязь, тщательно скрываемую от посетителей, изучал человеческие
характеры и свои собственные реакции на новые обстоятельства.
 «Было чувство — трудно это выразить — некоего тяжелого удовлетворения, удовлетворения сытого животного от жизни, которая стала такой простой. Потому что нет ничего проще жизни
plongeur’a. Он живет в заданном ритме между работой и сном, почти не замечая окружающего мира, не располагая временем думать;
его Париж ограничен отелем, где он работает, метро, парочкой бистро и постелью»**. Однажды под окнами пансиона, где Эрик жил,
произошло убийство, и, высунувшись на шум из окна, он увидел троих убегающих по улице убийц и труп, лежащий на булыжной мостовой. Больше всего его поразило, что он, как и другие «работающие
люди», сумел заснуть через три минуты после того, как почти у него
на глазах был убит человек...
 Вскоре у него появилась и возможность сравнить очень тяжелую
работу в ресторане при роскошном отеле, где существовало все же
некое подобие организации труда, с работой в «шикарном» русском
ресторане, где бедность владельцев и их неспособность что-либо
организовать приводили к тому, что работать было еще тяжелее.
 В «Ни кола, ни двора...» остроумно воспроизведены окрики русской кухарки, под началом которой Эрик работал: «Идиот! Сколько
* Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 64.
 ** Ibid. P. 95.

НА ДНЕ
 119
 раз я тебе говорила, не отжимай свеклу! Пусти меня к раковине!
Убери ножи, ставь картошку. Куда ты дел мой дуршлаг? Не трогай
ты эту картошку! Я тебя, кажется, просила снять пену с бульона. Забери воду с плиты. Сейчас не до посуды, режь сельдерей. Да не так,
дурачина, а вот так. Вот! Посмотри, у тебя горох сейчас выкипит.
Давай, надо селедку почистить. Это что, по-твоему, чистая тарелка? Вытри о фартук. <...> Кретин, куда ты смотришь, мясо-то горит!
Mon Dieu, почему мне такого идиота дали в помощники? Ты с кем
разговариваешь? Ты знаешь, что моя тетка — русская княжна? И так
далее, и так далее, и так далее»*.
 Поскольку Эрик ставил своей задачей опуститься на самое дно
жизни, он мог быть доволен — труд посудомойщика, как он убедился
на собственном опыте, был рабским, да к тому же бессмысленным,
на его взгляд, трудом, сопоставимым только с трудом индийского
рикши. Сравнение с колониальным народом было для Эрика особенно важно — из полицейского, выступавшего на стороне угнетателей, он превратился в настоящего презираемого всеми угнетенного
работника. Пусть и в Европе, но он испытал гнет на себе. Он не считал, что вина его искуплена полностью — впереди было еще много
экспедиций на дно, но кое-что он уже сделал. Во всяком случае, Париж, похоже, для него себя исчерпал.
 Он стал собираться в Англию, где все — даже еда! — казалось ему
милее французского. «Я уже представлял себе, как брожу по деревенским тропинкам, сбивая палкой репейник, ем жареную баранину и пироги с патокой и сплю по десять часов в сутки на простынях,
пахнущих лавандой»**.
 Очевидно, во время его работы в русском ресторане, когда он был
страшно замотан, пришло письмо от редактора «Адельфи» Макса
Плаумена, который сообщал, что готов напечатать очерк «Ночлежка». 12 декабря 1929 года Блэр послал ему открытку: «Прошу прощения за задержку с ответом. Я согласен на предлагаемые Вами условия
публикации моей статьи. В случае необходимости, пишите, пожалуйста, в Саутволд, графство Суффолк, Куин-стрит, 3 — это мой постоянный адрес»***.
 К Рождеству он вернулся в родительский дом.
 *
 Возращение было далеко не триумфальным. С точки зрения родителей, он вернулся ни с чем: деньги, скопленные в Бирме, потрачены, заработков нет, планов заняться чем-то серьезным тоже. Да и
сам он вряд ли оценивал минувшие два года особенно высоко: роман,
* Ibid. Р. 115.
 ** Ibid. Р. 121.
 *** Письмо Блэра редактору «Нью Адельфи», 12 декабря 1929 года (CW.
Vol. X. Р. 148).

120
 ГЛАВА 4
 который он писал в Париже, отвергнут издательством и сожжен, ни
один из множества рассказов не напечатан... Значит, если не считать
опыта «дна» — лондонских ночлежек и парижского мытья посуды,
к положительным результатам можно было отнести лишь публикацию шести статей по-французски и одной по-английски. Негусто.
 Вернулся он в провинциальный Саутволд, который, по словам
его сестры Аврил, ненавидел. Саутволд не просто в три раза дальше
от столицы, чем, скажем, родное Эрику Хенли (он находится почти в двухстах километрах от Лондона), но расположен к северу от
нее, что психологически еще как будто увеличивает расстояние, да
к тому же на берегу гораздо более холодного, чем Ла-Манш, Северного моря. Несмотря на это, он все равно считается курортным городом — разноцветные пляжные сарайчики вдоль побережья и до
сих пор являются его отличительной чертой, и в этой курортности
на отшибе есть какая-то особая принаряженная провинциальность.
«Мы здесь живем не хуже других», — так, очевидно, говорили себе
бывшие имперские чиновники вроде Ричарда Блэра, приехавшие
в Саутволд доживать свой век. Эрик, несомненно, узнавал в этих постаревших людях тех самых верных слуг империи, чьи расистские
или просто пошлые речи в офицерских клубах он с трудом выносил
во время своего пребывания в Бирме.
 Дома даже младшая сестра Аврил, которая в его отсутствие открыла маленькую чайную, где продавала чай, кофе, кексы и особенно вкусное мороженое, смотрела на него с упреком. Отцу было
73 года, матери — 55. В Саутволде они прижились, их любили, но,
конечно, вернувшийся из Парижа сын Блэров казался соседям чудаком, эксцентриком — безобидным, вежливым, даже застенчивым,
но совершенно непонятным. Видели, как он ловил рыбу с пирса
(почему-то в меховой шапке), купался, ходил на длинные прогулки,
иногда с собакой, даже в пабы и на танцы захаживал, но не пил и не
танцевал — так просто смотрел. Составляя в это время завещание,
Ричард Блэр оставил все свои сбережения жене — не сыну же, который так обманул его надежды!
 Эрик обещал родителям, что не будет жить на их счет, и, приехав,
сразу же взялся ради денег заниматься с умственно отсталым ребенком в деревушке поблизости — Уолберсуике. При всей его любви
к детям эта работа его угнетала — никакого прогресса в занятиях
не было и быть не могло. Больше зарабатывать было нечем. Какие-
то деньги подсовывала ему мать, что-то перед отъездом из Парижа
дала тетя Нелли, других перспектив не предвиделось.
 Он восстановил, насколько мог, знакомства с саутволдской молодежью, которые завел, приехав из Бирмы. Деннис Коллингс, сын семейного врача Блэров, учился в тот момент в Кембридже, но девушки —
Бренда Солкелд, учительница физкультуры в школе для девочек, подруга Аврил, но ровесница Эрика, и Элинор Джейкс, живущая по соседству, чуть моложе его — были на месте. С Брендой он стал встречаться регулярно — они гуляли, иногда даже ездили верхом, и часами

НА ДНЕ
 121
 Саутволд
Фотография конца XIX в.
 обменивались впечатлениями о прочитанных книгах. Но главное его
занятие оставалось прежним — в глубокой провинции, так же как и
в европейских столицах, он, сидя в маленькой комнатушке родительского дома, занимался тем, чем ему хотелось и в чем за минувшие два
года он уже приобрел некоторый опыт, — он писал.
 *
 Прежде всего он стал записывать парижские впечатления от работы в ресторанах. К октябрю 1930 года у него была готова небольшая
рукопись — около 35 тысяч слов (или чуть меньше шести авторских
листов). Рукопись не сохранилась, но известно, что она состояла
только из парижской части будущей книги «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне», да и то, видимо, не полностью, потому что называлась «Дневник мойщика посуды» и была написана в форме дневника.
Возможно, в нее еще не входили главки-виньетки с различными эпизодами и анекдотами из парижской жизни, часто довольно неуклюже
вставленные в авторский текст, — они, или, по крайней мере, часть из
них, были, очевидно, добавлены позднее. Неопытность начинающего автора в книге, конечно, ощущалась — она ощущается иногда даже
в окончательном варианте: на первой же странице после довольно эффектного начала следует смущенное пояснение: «Я рисую эту
сценку, просто чтобы как-то передать атмосферу рю дю Кок д’Ор»*.
 * Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 1.

122
 ГЛАВА 4
 Ощущается и литературность — антисемитская история, которую
рассказывает Борис, восходит, например, к тургеневскому рассказу
«Жид», но, как только доходит до основного повествования о поисках работы и собственно работе посудомойщика, живость и естественность не оставляют сомнений в том, что это не только «правда
жизни», но и проза настоящего писателя.
 Оглядываясь на свой парижский опыт из Саутволда, Эрик Блэр
пытался проанализировать и «социальный смысл жизни посудомойщика». «Если бы мойщики посуды хоть немного думали, — размышлял он, — они могли бы создать профсоюз и бастовать, добиваясь, чтобы с ними обращались получше. Но они не думают, потому
что на это у них нет досуга, жизнь сделала их рабами»*.
 При всей наивности этих рассуждений, они — свидетельство
того, что он в это время интенсивно думал о социальной несправедливости и, будучи уже хоть немного, через Ланти, знаком с марксизмом, воспринимал его как нечто пугающее. «Представляя себе
в качестве альтернативы какую-нибудь мрачную марксистскую утопию, — писал он, — образованный человек предпочитает оставить
все как есть»**. Как «образованный человек», побывавший на дне,
он чувствовал себя вправе вступить в полемику, но при этом вел
себя более чем скромно. Генри Миллер был в восторге: «Сочетание
скромности и наивности придает этой главе выразительность и
трогательность, которые воздействуют куда сильней, чем все диалектические тирады марксистов и иже с ними. Ваши доводы, на мой
взгляд, совершенно неубедительны, но страшно мне нравятся»***.
 Робость, может быть, и слегка преувеличенная, с которой Блэр
высказывал свои умозаключения, сильно отличается от веселой непринужденности, свойственной остальному повествованию и быстрым портретам-зарисовкам встреченных рассказчиком людей.
Первоначальный вариант книги подвергался потом значительным
переделкам, так что, возможно, какие-то рассуждения Эрик добавил позже, но основное содержание парижской части было написано сразу же — по горячим следам.
 *
 Важный прорыв произошел у него и в журналистике. Макс Пла-
умен, редактор «Адельфи», с публикацией «Ночлежки» не спешил,
но зато предложил ему рецензировать в журнале книги. За 1930 год
Эрик опубликовал четыре рецензии — первые две, пока «Адельфи»
был ежеквартальником, в весеннем и летнем выпусках, а еще две —
в октябре и декабре. Вот уж где не было ни робости, ни неловкости.
 * Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 123-124.
 ** Ibid. P. 127.
 *** Письмо Г. Миллера Оруэллу, август 1936 года (Four Letters from Henry
Miller to George Orwell. P. 3).

НА ДНЕ
 123
 С первой же рецензии — на биографию Мелвилла — у Э. А. Блэра (так
были подписаны статьи) ощущалась свободная уверенность, даже
апломб человека, знающего, о чем он говорит.
 Макс Плаумен немедленно оценил нового рецензента и пригласил его зайти в редакцию. В течение года Эрик перезнакомился
в Лондоне со всеми, кто делал этот необычный журнал в неизменно
желтых обложках.
 Основатель и владелец «Адельфи» Джон Миддлтон Мерри был
необыкновенно колоритной фигурой — марксистом (написал книгу
«Необходимость коммунизма»), христианином и пацифистом. По
словам одного из его сотрудников Джека Коммона, его отличали
«идеализм романтика и энтузиазм сумасброда»*. Он дружил с Лоуренсом, был женат четыре раза (одной из его жен была известная
писательница Кэтрин Мэнсфилд (1888-1923)), владел фермой, где
журнал «Адельфи» проводил «Летние школы», и написал больше сорока литературоведческих книг, а кроме того — несколько романов
и сборников стихов.
 Миддлтон Мерри был старше Эрика на 14 лет и человеком совсем
другого склада, так что о близкой дружбе с ним речи быть не могло.
Но с Ричардом Рисом, тоже выпускником Итона, который стал главным редактором «Адельфи» в 1930 году, Эрик подружился на всю
жизнь. Он описал его в романе «Да здравствует фикус!» под именем
Равелстона — доброго, богатого и стыдящегося своего богатства
человека, который постоянно вытаскивает из беды главного героя
книги Гордона Комстока. Рис как мог скрывал свое дворянское происхождение — он на самом деле был сэр Ричард Рис — и принял социалистическое мировоззрение с куда меньшими колебаниями, чем
Оруэлл.
 Джек Коммон, молодой человек из рабочей семьи, который отвечал за распространение журнала, а потом сам стал писателем,
поначалу отнесся к Блэру настороженно: он был потрясен несовпадением доходивших до него рассказов о знатоке лондонского «дна»
с безукоризненными манерами выпускника Итона, бросившимися
ему в глаза при первой же встрече. Это раздвоение показалось ему
нарочитым, фальшивым. Только узнав Эрика получше, он оценил
его искренность и простодушие, и они стали друзьями.
 И наконец, Макс Плаумен, первый, кого Блэр узнал еще заочно,
поскольку переписывался с ним из Франции, был автором антивоенных мемуаров «Субалтерн на Сомме». С Плауменом и его женой
Дороти Эрик тоже впоследствии подружился, а познакомиться поближе им удалось в 1930 году благодаря счастливой случайности.
 Весной, очевидно пытаясь найти в Саутволде хоть какое-то применение своим силам, Эрик стал писать морские пейзажи. Знакомые
разрешили ему пользоваться маленьким сарайчиком на пляже, но
 Jack Common’s Recollections // OR. P. 140.

124
 ГЛАВА 4
 Ричард Рис, редактор «Адельфи» с 1930 года,
и Миддлтон Мерри, основатель журнала
1936
 однажды, придя туда, он обнаружил, что сарайчик сдан на лето.
Снявшая его пара, Фрэнсис и Мейбл Фирц, оказались милыми интеллигентными людьми, жившими на севере Лондона в районе
ХэмпстедТарден-Саберб по соседству с Максом Плауменом, их приятелем. Более того, живая и энергичная Мейбл вовсю стремилась
помогать талантливой литературной молодежи, и Эрик немедленно
получил приглашение, приезжая в Лондон, непременно приходить
к ним. Он этим приглашением воспользовался, и роль, которую
Мейбл вскоре сыграла в его судьбе, переоценить невозможно.
 Новые знакомства оказались весьма кстати еще и потому, что
весной 1930 года Эрик возобновил экспедиции «на дно». Очевидно, он считал, что до конца в своем «спуске» еще не дошел. Теперь
у него все было организовано. Отрепья, которые он надевал на время этих походов, хранились в мастерской у Рут Питтер. Он либо переодевался там же, либо забирал их и ехал переодеваться к Ричарду
Рису или Фирцам, а совершив экспедицию, опять заезжал к друзьям
НА ДНЕ
 125
 и проводил еще какое-то время с ними, перед тем как вернуться
в Саутволд.
 О его походах знали и саутволдские друзья. Бренда Солкелд
вспоминала, что как-то утром, переночевав в ближайшем работном
доме, он появился в обличье бездомного у них дома в Бретфорде во
время завтрака. «Мы ему сказали: „Иди скорей наверх в ванну мыться“, и пока он был там, приговаривали: „Надеюсь, он не взял мою
мочалку!“ У нас дома все смеялись. Считалось, что это уморительно.
Потом он позавтракал у нас и снова ушел, как бездомный»*. Эрик
любил шокировать Бренду своим поведением, но и она, и Деннис
Коллингс относились к его походам иронически — им казалось, что
это игра, притворство, несерьезно, ведь не вынужден же он на самом деле бродяжничать. В Саутволде, отмечал Деннис, он в костюме
бездомного не появлялся — не хотел компрометировать родителей.
 Конечно, бродяжничать он вынужден не был — как бы родители к его решению ни относились, он всегда мог рассчитывать на
их стол и кров. Но вряд ли ему самому легко было постоянно жить
с ними. Время от времени он уезжал на несколько месяцев в пригород Лидса, где жила с семьей его старшая сестра Марджори, хотя ее
муж, Хамфри Дакин, недолюбливавший Эрика с детства, не скрывал, что не одобряет его образ жизни.
 «Должен признаться, я был убежден, что его шансы зарабатывать
литературой — минимальны, и вполне по-обывательски говорил
ему: „Бога ради, найди себе заработок. Не бери деньги у матери и
тетки. И пиши себе на здоровье в свободное время“»**. Но постоянно слыша по ночам стук пишущей машинки, даже Дакин впоследствии вынужден был признать, что никогда не видел никого, кто
работал бы так много, как Эрик***.
 То, как Эрика мучило безденежье, становится ясно из воспоминаний Рут Питтер: «Время от времени он приглашал меня куда-нибудь с ним пойти. Я очень хорошо помню эти выходы, потому что
они одновременно были и душераздирающие, и комические. У него
практически никогда не было денег, и в то же время он страдал,
если за него платила женщина. Я брала с собой бутерброды и вообще старалась проявлять деликатность и ему помогать, но все равно
всякий раз это было душераздирающе. Помню, я думала: „Ну если
все так ужасно, почему бы не найти какую-нибудь работу?“ — но это,
разумеется, мои буржуазные взгляды».
 И все-таки Рут Питтер вспоминала об этой дружбе с удовольствием: «Ясно вижу его во время наших прогулок. Вот он сидит на
берегу канала, удит рыбу, а сам сотрясается от беззвучного смеха —
он только что подслушал разговор двух женщин, прошедших за его
* Salkeld В. //^О. Р. 40.
 ** Цит. по: Stansky & Abrahams-1. P. 232.
 *** Dakin H. The Brother-in-Law Strikes Back // OR. P. 129.

126
 ГЛАВА 4
 спиной по тропинке. Вот в сумерках опирается на парапет набережной в Челси и говорит, что деревья в парке Баттерси, на той стороне реки, очень похожи на джунгли в Бирме. Иногда он выглядит
хорошо, молодым и веселым, а иногда — лицо серое, в глазах — отчаяние...»
 Рут уже тогда очень беспокоилась о его здоровье: «Он к тому времени уже несколько раз болел пневмонией, и я прекрасно понимала, что до старости он не доживет. Помню одну страшно холодную
зиму — на земле слякоть от быстро тающего снега, ледяной ветер.
На нем — ни пальто, ни шляпы, ни шарфа, ни перчаток. Я была уверена, что у него, что называется, „предтуберкулезное состояние“.
А при этом он в такую погоду не мог одеться нормально. И это была
не бедность, это было самоубийственное упрямство. Я часто на него
набрасывалась, призывая пойти к врачам, заняться своим здоровьем. Все напрасно — видеть факты он не хотел»*.
 Это звучит парадоксально, если вспомнить, что способность
смотреть в лицо неприятным фактам Оруэлл относил к своим главным достоинствам. Так оно, конечно, и было, кроме фактов, касавшихся его собственного состояния — на него он обращать внимания
не желал почти до самого конца...
 *
 Как впоследствии его герой Гордон Комсток, Эрик долго отгонял
от себя мысль о «приличном месте», но безденежье выносить было
трудно, и он радовался всякой возможности заработать, не слишком
«продавая душу». Летом 1930 года представился удачный случай.
 Саутволдская приятельница Иды Блэр Джорджина Питерс, муж
которой служил полицейским в Индии, наняла Эрика на время каникул присматривать за своими тремя сыновьями, семи, одиннадцати и двенадцати лет.
 Средний из них, Ричард Питерс, впоследствии ставший профессором философии в Институте образования, оставил о нем подробные воспоминания: «Живо помню свое первое впечатление, когда он
появился на тропинке нашего сада — высокий худой молодой человек
с большой головой и огромной копной волос, который идет широкими легкими шагами, держа в руке шишковатую палку из какого-
то странного скандинавского дерева. Он покорил нас в первые пять
минут. Улыбался он медленной, обезоруживающей улыбкой, которая
говорила, что мы ему интересны, и в то же время с какой-то отстраненной, безличной точки зрения — забавны... Он был кладезем информации о птицах, животных и героях журналов для мальчиков...
Все, что мы делали с ним вместе, становилось интересным приключением, потому что ему самому было интересно»**.
 * Питтер Р. Интервью Би-би-си, 3 января 1956 года.
 ** Peters R. Through the Eyes of a Boy // OR. P. 90-91.

НА ДНЕ
 127
 Мейбл Фирц с мужем и дочерью
1937
 К ужасу матери, гувернер, не забывший собственное детство, научил мальчиков делать бомбы, которые взрывались у нее в саду под их
восторженные крики: «Блэр — большевик — бомба — бабах!» Но все же
это было не единственное, чему он научил ее сыновей, и потому миссис Питерс приглашала Эрика к детям во время каникул еще дважды.
 Эрик был героем и еще одного одиннадцатилетнего мальчика —
сына Мейбл и Фрэнсиса Фирцев, Адриана: «...Я очень ценил его мнение обо всем и его образованность и всегда приставал к нему с вопросами: „А это хорошая книжка?“, „А нужно правительству делать то-то
или то-то?“ У нас дома шутили, что любая фраза, начинающаяся со
слов „Эрик говорит“, звучала как истина в последней инстанции»*.
 Эрик часто бывал у Фирцев — он знал, что они его любят, и чувствовал себя у них как дома, только, естественно, гораздо лучше,
потому что у него дома никогда не говорили ни о литературе, ни
о политике, ни о том, что его по-настоящему интересовало, а здесь
говорили обо всем, в частности о Диккенсе, которого очень любил
Фрэнсис, и разговоры эти, к удовольствию Эрика, длились часами...
На фотографии в саду у Фирцев Эрик в шезлонге нежно держит
 * Fz>rz А.//RO. Р. 46-47.

В саду у Мейбл Фирц
Первая половина 1930-х

НА ДНЕ
 129
 ONE SHILLING APRIL 1931
 Edited by MAX PLOWMAN and RICHARD REES
 Principal Contributors
 STELLA BENSON
 The Correct Reply to an Ass’s Bray
 JOHN MIDDLETON MURRY
 The Eternal Man
 T. S. Eliot at Lambeth
 A Note on Aldous Huxley
 ALDOUS HUXLEY
 Obstacle Race
 HENRY CHESTER TRACY
 I Assert a Value
 BASIL WILLEY
 Suburban Prelude
 ERIC BLAIR
 The Spike
 Adelphi Forum
 Reviews
 Обложка журнала «Адельфи»
 Номер, где была напечатана «Ночлежка» Эрика Блэра. Апрель 1931
 в руках кролика и улыбается, щурясь на солнце, с редким для его
фотографий умиротворенным и довольным видом.
 Помимо дружбы и близости, отношения с Фирцами, как можно
было ожидать, помогли ему и с публикациями. В октябре 1930 года он
набрался смелости напомнить Максу Плаумену, с которым поближе
познакомился у Фирцев, о «Ночлежке», и в апреле 1931 года сокращенная «Ночлежка», валявшаяся в «Адельфи» с лета 1929-го, была наконец
опубликована. В том же октябре 1930-го, когда он решился о ней напомнить, Эрик завершил работу над «Дневником мойщика посуды» и
отправил его, по совету друзей, в издательство Джонатана Кейпа.
 И тут же начал работать над романом о Бирме, к которому подступался уже несколько раз. Прошло больше трех лет с тех пор, как
он вернулся, но ненависть к империи не отпускала его. Очевидно,
погрузившись в размышления о Бирме, он написал и совсем непохожее на будущие «Бирманские дни» эссе «Повешение», которое
в январе 1931 года предложил Максу Плаумену, и в августе оно уже
было напечатано в «Адельфи» за подписью «Эрик Блэр».

130
 ГЛАВА 4
 Через несколько месяцев пришел ответ от Джонатана Кейпа.
Издательство отвергло книгу «Дневник мойщика посуды», сочтя ее
слишком короткой и фрагментарной, но, очевидно, форма отказа
была столь любезной, что у Эрика создалось ощущение, что будь рукопись подлиннее, они бы ее взяли. Воодушевившись, он принялся
дописывать книжку. Так возникла ее вторая — лондонская — часть,
куда вошли слегка переработанная «Ночлежка» и другие истории из
накопленного им опыта.
 Вторая часть, быть может чуть менее стремительная и энергичная, чем первая, но не менее захватывающая, рисовала английским
читателям то, что происходило не в какой-нибудь далекой Франции, а буквально у них под носом. Работа заняла довольно много
времени, и переделанная рукопись под названием «Дни в Париже
и Лондоне» была с чистым сердцем отправлена Джонатану Кейпу
в июле — августе 1931 года.
 *
 Экспедиции «на дно» между тем продолжались, обретая все новые формы: заканчивая работу над книгой, Эрик уже изо всех сил
готовился к самому длительному в своей жизни погружению в жизнь
бедняков — сезонной уборке хмеля. В отличие от первых боязливых
и смущенных походов, теперь он освоился в этом мире настолько,
что обсуждал его в письмах к друзьям, в частности поддразнивая
чопорную Бренду: «Сообщи мне заранее, когда приедешь, чтобы я
этот день не занимал. Правда, не знаю, в каком я буду состоянии. Надеюсь, тебя не смутит трехдневная борода? Обещаю, что вшей не будет. А вот было бы весело, если б мы поехали убирать хмель вместе.
Боюсь, правда, что твой преувеличенный страх грязи тебя остановит. Большая ошибка, между прочим, слишком бояться грязи»*.
 А Деннису Коллингсу он написал из дешевой ночлежки накануне
похода в Кент, после того как провел сутки на Трафальгарской площади: «Мой тебе совет — никогда не спи на Трафальгарской площади! До полуночи было еще ничего, если не считать того, что каждые
пять или десять минут подходил полицейский, будил тех, кто спал,
и заставлял подниматься сидящих на земле. <...> В полночь стало
холодно, как в леднике. <...> В четыре кто-то принес огромную кипу
газет, в которые мы заворачивались как в одеяла. <...> Правила, что
можно, а чего нельзя делать на Трафальгарской площади, — удивительны и должны заинтересовать тебя как антрополога»**.
 Собственная писательская наблюдательность Эрика включала
не только антропологический, но и социологический, и лингвистический аспекты — он с наслаждением составлял списки недавно услышанных, новых для себя слов.
 * Письмо Блэра Б. Солкелд, июль 1931 года (CW. Vol. X. Р. 206).
 ** Письмо Блэра Д. Коллингсу, август 1931 года (CW. Vol. X. Р. 213).

НА ДНЕ
 131
 Сборщики хмеля
 1930-е
 Чтобы ничего не забыть, он в этот раз вел дневник, и впечатления, полученные от этой экспедиции, использовал несколько раз,
в частности в романе «Дочь священника», где уборке хмеля посвящена целая глава.
 Потом, вспоминая уборку хмеля, Дороти всегда представляла
себе послеполуденное время. В долгих часах работы под горячим
солнцем, многоголосом пении, запахе хмеля и дыма костров было
что-то удивительное и незабываемое. По ходу дня устаешь так, что,
кажется, стоишь с трудом, и маленькие зеленые хмёльные вошки забираются в волосы и уши и щекочут тебя, а руки от едкого сока становятся черными, как у негров, если только не кровоточат. И при этом
испытываешь счастье, бессмысленное какое-то счастье. Работа забирает и поглощает тебя. Труд тупой, механический и изматывающий,
и с каждым днем причиняющий все больше боли рукам, и все же никогда не надоедающий — при хорошей погоде и хорошем хмеле создается ощущение, что можно так собирать и собирать его до бесконечности. Испытываешь физическую радость, теплое чувство удовлетворения внутри, когда стоишь там часами, обрывая тяжелые грозди и
глядя, как бледно-зеленая груда хмеля в твоей корзине становится все
выше и выше, а каждый бушель добавляет два пенса в твой карман.
Солнце палит, спекая тебя до черноты, а горький, никогда не приедающийся запах, похожий на ветер с океанов холодного пива, влетает
в твои ноздри и освежает тебя*.
 * Orwell G. A Clergyman’s Daughter. London, 1975. P. 105.

132
 ГЛАВА 4
 Конечно, можно вспомнить, что Эрик и от работы посудомойщика испытывал «чувство некоего тяжелого удовлетворения, удовлетворения сытого животного от жизни, которая стала такой простой»*,
но здесь это не только «тяжелое удовлетворение» от физического
труда — сбор хмеля происходит на свежем воздухе, на природе, столь
обожаемой Эриком, и радость, испытываемая прежде не знавшей такого труда Дороти, сродни радости Левина, вышедшего косить.
 Вернувшись из Кента 19 сентября, как свидетельствует дневник,
Эрик еще пару недель пытался работать помощником грузчиков на
лондонском рыбном рынке Биллингсгейт. Рынок тогда, как и теперь,
открывался в пять утра, когда привозили рыбу, но число людей, мечтавших об этой тяжелой и низкооплачиваемой работе, было столь
велико, что возможность ее получить представлялась нечасто.
 Помимо походов в Биллингсгейт, Эрик ходил еще в библиотеку,
где записывал и редактировал свои кентские впечатления. Жил он
при этом в грязной и вонючей лондонской ночлежке, где все постоянно кашляли и сплевывали, очевидно, записывает он, «потому что
воздух в помещении был ужасный»**. Подхватить там туберкулез,
впоследствии его погубивший, было делом нехитрым...
 После трех недель жизни в этой ночлежке Эрик, которому все
же надо было заниматься литературным трудом, понял, что больше
ему там не вытерпеть. Он написал домой, попросил денег и снял жилье на севере Лондона.
 *
 Он остался в Лондоне, потому что замаячила призрачная возможность сотрудничества с новым журналом под названием «Модерн юс»
(«Современная молодежь») — «гнусное название гнусного журнала —
и пишу я для них тоже какие-то гнусности, но жить-то надо»***.
 В это самое время его постиг удар — тяжелый, потому что неожиданный. Издательство Джонатана Кейпа отвергло его книгу во второй раз. Он совсем не был к этому готов и, вероятно, впал в отчаяние,
близкое к тому, которое в Париже заставило его сжечь готовую книгу.
 Но в Лондоне на помощь пришли друзья. Ричард Рис посоветовал предложить рукопись в издательство «Фабер энд Фабер», где
директором был его приятель, поэт T. С. Элиот. Страх нового отказа, видимо, был в Эрике настолько силен, что он долго не решался
послать книгу. Только 14 декабря издательство сделало пометку о ее
поступлении.
 Тем временем Мейбл Фирц, отношения с которой перерастали
в роман, поговорила со своим знакомым по теннисному клубу Леонардом Муром — совладельцем литературного агентства «Кристи
* Orwell G. Down and Out in Paris and London. P. 95.
 ** Orwell G. Hop-Picking Diary // George Orwell. Diaries. London, 2009. P. 20.
 *** Письмо Блэра Д. Коллингсу, 12 октября 1931 года (CW. Vol. X. P. 232).

НА ДНЕ
 133
 энд Мур». Она отправила ему несколько рассказов Эрика Блэра и
упомянула о его книге (которую она, как и никто вообще, не читала). После этого пришлось уговаривать другую сторону. То ли
первый опыт отношений с литературным агентом в Париже так
разочаровал Эрика, то ли он просто был глубоко расстроен всем
происходящим, но письмо Леонарду Муру, которое Мейбл в конце
концов заставила его написать, дышит неверием в то, что из этой
затеи может что-то выйти:
 «Боюсь, сейчас у меня под рукой нет ничего такого, что могло бы
хоть сколько-нибудь Вас заинтересовать. Посылаю два рассказа —
вдруг что-то у Вас с ними получится. Есть еще рукопись книги, о которой, кажется, миссис Фирц Вам говорила, но ее я посылаю в „Фабер энд Фабер“. Недавно я написал еще два рассказа для журнала
„Модерн юс“, который, говорят, разорился. Если мне удастся вернуть эти рассказы, я Вам их пришлю, потому что, мне кажется, их
продать можно»*.
 Трудно представить себе литературного агента, который получив такое письмо от не печатавшегося автора, внезапно загорелся
бы энтузиазмом и бросился бы искать для него издателя.
 *
 Подавленный состоянием своих литературных дел, Эрик попытался осуществить еще один замысел — он давно мечтал провести
Рождество в тюрьме и собственными глазами увидеть то, о чем знал
только понаслышке от товарищей по бродяжничеству и ночлежкам.
 Он начал с того, что отправился в бедняцкий Ист-Энд, выпил
там четыре или пять кружек пива, запил это четвертью бутылки
виски и, пошатавшись по улице, упал прямо к ногам полицейских.
Им ничего не оставалось, кроме как свести его в участок. Поскольку
арестовали его в субботу, он оставался в камере до понедельника.
В понедельник его свезли в суд и приговорили к штрафу в шесть
шиллингов. Денег у него с собой не было, обратиться к кому-то за
поручительством он отказался, и его отправили обратно в тюрьму,
где он надеялся провести еще какое-то время и продолжить наблюдения. Однако его выдворили оттуда уже на следующий день — то
ли место в камере нужно было кому-то другому, то ли полицейские
все же почуяли, что арестант не совсем обычный, и, заподозрив
в нем подосланного агента какой-нибудь благотворительной организации, поспешили от него избавиться. Расстроенный Эрик
сделал еще несколько попыток попасть за решетку — все было напрасно. Очевидно, в том состоянии, в каком он был, он воспринял
происшедшее как еще один провал — даже это у него не получилось!
 * Письмо Блэра Л. Муру, ноябрь-декабрь 1931 года (CW. Vol. X. Р. 238).
Упомянутые в письме рассказы пропали. Журнал действительно разорился,
и типография отказалась возвращать редакции материалы.

134
 ГЛАВА 4
 Очерк «Тюряга», опубликованный позднее в «Адельфи», так и начинается — «Экспедиция закончилась провалом, потому что целью
ее было попасть в тюрьму, а мне не удалось провести в заключении
больше двух суток»*. И все же того, что он там сумел увидеть, хватило и на очерк, и впоследствии на описание ареста Гордона Комстока
в «Да здравствует фикус!».
 Наступил 1932 год. Терпение Эрика подходило к концу. 17 февраля он не выдержал, позвонил в издательство и послал письмо вдогонку:
 «Дорогой мистер Элиот,
 Я звонил Вам сегодня по поводу моей рукописи, и Вы любезно
согласились взглянуть на нее в ближайшее время. Я забыл сказать,
что если Вы будете писать до субботы, пишите, пожалуйста, по вышеуказанному адресу. Искренне Ваш, Э. А. Блэр»**.
 17 февраля 1932 года было средой. Элиот, действительно, написал в пятницу. Он написал: «Книга показалась нам очень интересной, но, к сожалению, публикация ее не представляется мне
возможной»***. Ему, пояснил он, не понравилась структура — французская и английская части книги слабо связаны между собой. И не
лучше ли сосредоточиться только на Англии?
 Это был конец. Ясно было, что если уж по рекомендации книгу
не взяли, кто ж возьмет просто так? После двух лет работы — полный провал. В отличие от первого своего романа, «Дни в Париже и
Лондоне» он не сжег, но счел неудачей и абсолютно утратил к ним
интерес. Он отдал рукопись Мейбл Фирц, сказав: «Можешь выбросить, только скрепки сохрани»****.
 *
 Мейбл поступила иначе. Она начала с того, что прочла книжку
и, недолго думая, поехала на Стрэнд в офис Леонарда Мура. Там
за чашкой чая она довольно долго убеждала его, что он должен, по
крайней мере, прочесть рукопись. Мур отнесся к ее предложению
с большим скепсисом — никому не известный молодой человек, книга странная по форме — из двух частей, но коротковатая — ни то, ни
се, да к тому же столь необычные сюжеты... Попробуй найти издателя! Но миссис Фирц не желала уходить ни с чем. В конце концов
Мур пообещал ей, что рукопись прочтет. Эрику она об этом ничего
не сказала.
 Эрик пребывал в состоянии самого черного уныния. До сих пор
он мужественно преодолевал все трудности, надеясь на то, что все
* Orwell G. Clink // CW. Vol. X. P. 254.
 ** Письмо Блэра T. С. Элиоту, 17 февраля 1932 года (CW. Vol. X. Р. 242).
 *** Письмо T. С. Элиота Блэру, 19 февраля 1932 года (The Letters of T. S. Eliot.
Vol. 6:1932-1933 / Ed. by Valerie Eliot and John Haffenden. London, 2016. P. 106).
 **** FierzM. //RO. P. 46.

НА ДНЕ
 135
 же сумеет стать писателем и получать какие-то деньги именно за
это. Видимо, размышлял он, настало время с этой надеждой расстаться — прошло почти пять лет с тех пор, как он вернулся из Бирмы, и, несмотря на все старания, добиться ему ничего не удалось.
 Он сделал то, что родные рекомендовали ему с самого начала, —
нашел работу, чтобы получать жалованье, а писать в свободное время. 14 апреля 1932 года он стал учителем в частной школе для мальчиков в районе Хейз на западной окраине Лондона. А 26 апреля пришло
письмо от Леонарда Мура, в котором тот сообщал, что готов попытаться пристроить «Дни в Париже и Лондоне» в какое-нибудь издательство, и просил рассказать ему историю попыток публикации.
Так Эрик узнал, что рукопись у него.
 Он написал Муру вежливую фразу, что был бы, конечно, очень
рад, если бы что-то получилось, но добавил, что, если вдруг что-
то действительно получится, он предпочел бы напечатать книгу
под псевдонимом, потому что «я ею совсем не горжусь»*. Как будто
отметая этот сюжет как неважный, дальше в письме он настойчиво просил Мура раздобыть ему книги для перевода, добавляя уже
в постскриптуме, что может переводить и со старофранцузского.
 Потом все замолкло, и Эрик погрузился в работу в школе. В июне
он писал своей саутволдской подруге Элинор Джейкс: «Преподаю
в этом паршивом месте вот уже два месяца. Нельзя сказать, что работа неинтересная, но уж больно изматывающая, и, если не считать
пары рецензий, я за все это время вообще ничего не написал. Моя
бедная поэма, которая так неплохо начиналась, совершенно застыла. Самое неприятное — не работа сама по себе (слава богу, это
обычная дневная школа, так что, кроме уроков, я с детишками дела
не имею), но такого забытого богом места, как этот Хейз, я еще не
встречал»**.
 Очевидно, Мейбл Фирц, примерно в то же самое время назначавшую ему свидание на станции Хейз, отдаленность места не
смущала — она считала, что оттуда они достаточно быстро смогут
доехать до реки. «Я обожаю в теплые солнечные дни кататься на
ялике. Прокачу тебя осторожненько по самым красивым местам,
не уронив твое мужское достоинство в Темзу! Бери купальный костюм на случай, если увидим место, где можно купаться. Я ненавижу бассейны. И чаю попьем. Будет очень хорошо. Не то, что ты
называешь пристойная прогулка, а то, что предпочитаю я, — совсем
наоборот!»***
 В самом конце месяца усилия Мейбл — и не только то, что она
делала, чтоб его подбодрить и развлечь, но и ее попытки сдвинуть
с мертвой точки его литературную карьеру — принесли плоды. Эрик
* Письмо Блэра Л. Муру, 6 января 1932 года (CW. Vol. X. Р. 243).
 ** Письмо Блэра Э. Джейкс, 14 июня 1932 года (CW. Vol. X. Р. 249).
 *** Письмо М. Фирц Блэру, лето 1932 года (The George Orwell Archive).

136
 ГЛАВА 4
 получил письмо от Леонарда Мура. Тот писал, что «Дни в Париже
и Лондоне» заинтересовали издателя Виктора Голланца, он готов
печатать книгу и предлагает автору аванс в тридцать фунтов.
 Через полгода публикация «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» открыла читающей публике нового, никому прежде не известного писателя — Джорджа Оруэлла.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 ДОЛГИЕ ПОИСКИ

ГЛАВА 5
 ПИСАТЕЛЬ
 (1932 — октябрь 1934)
 Одну трудность мне так и не удалось
преодолеть: накапливаешь множество
впечатлений, о которых страстно хочется написать, и нет другого способа сделать это, кроме как замаскировав их под
роман.
 Оруэлл — Дж. Симонсу, 10 мая 1948 года
 Виктор Голланц, человек, который решился опубликовать странную рукопись неведомого автора, основал свое издательство всего
за пять лет перед тем, в 1927 году. К началу тридцатых он уже добился немалого успеха благодаря потрясающей работоспособности и
преданности делу. Издательский успех Голланцу приносили смелые
рекламные кампании — иногда, к неудовольствию конкурентов, он
покупал целые страницы в центральных газетах, чтобы рекламировать свои книги.
 Печатал он беллетристику, биографии и различные антологии,
но его страстью была политика — он искренне надеялся «помочь
построению в стране и в мире более совершенной экономической
модели»*. В 1931 году он вступил в Лейбористскую партию и примерно с того же времени стал печатать книги социалистического толка.
 Леонард Мур, посылая ему рукопись «Дней в Париже и Лондоне», безусловно, проявил профессиональное чутье. Голланц передал книгу своему рецензенту Джеральду Гоулду и вскоре получил
восторженный отзыв: «Это удивительно сильный и социально важный документ, и, на мой взгляд, его обязательно следует напечатать.
Я ничего не знаю об авторе, но убежден, что он пишет правду. Выдумать то, что он описывает, — невозможно»**.
 Отзыв Гоулда датирован 16 июня 1932 года. На следующий день
Голланц написал своему юристу Гарольду Рубинштейну об этой
«удивительной и важной книге» с просьбой придумать, что можно
 * Edwards R. D. Victor Gollancz: A Biography. London, 1987. P. 188.
 ** Цит. по: Crick. P. 223.

140
 ГЛАВА 5
 Виктор Голланц, первый издатель Оруэлла
1930-1940-е
 сделать, чтобы, опубликовав ее, не быть привлеченным к суду за
клевету. Другую проблему — изобилие ругательств — решить было
проще.
 Обвинений в клевете Голланц панически боялся всю жизнь. Драконовские законы о клевете существуют в Англии и по сей день, но
в тридцатые годы издатель мог запросто попасть в тюрьму — и такие
прецеденты были! — если бы, например, какому-нибудь владельцу
ресторана удалось доказать, что писатель, описывающий, допустим,
грязь в ресторанах, оклеветал именно его.
 Уже 1 июля Эрик сообщил Леонарду Муру, что повидался с Гол-
ланцом и получил от него «полный список поправок, которые следует сделать в книге, — надо поменять имена, выбросить ругательства и т. п., изменить или просто выбросить целый кусок — жалко,
потому что это, можно сказать, единственный хорошо написанный
пассаж в книге, но он говорит, что библиотеки его не потерпят»*.
Как ни грустно было Эрику корежить описание сцены в борделе из
второй главки книги, он тщательно и быстро выполнил все требования Голланца, и вскоре перед ним встали два безотлагательных
вопроса: как назвать свое сочинение и какой взять псевдоним.
 * Письмо Блэра Л. Муру, 1 июля 1932 года (CW. Vol. X. Р. 252).

ПИСАТЕЛЬ
 141
 Название «Дни в Париже и Лондоне» Голланц отверг — наверняка
потому, что оно ничего не говорило о содержании и неизвестно, нашла ли бы книга под таким названием своего покупателя. Тогда Эрик
предложил сперва «Госпожа Бедность» — с эпиграфом из стихотворения XIX века, где «госпожа Бедность» упоминается, а потом — «Похвала бедности». Голланцу, человеку с крепкой деловой хваткой, не
понравилось ни то, ни другое. Он предпочел бы «Исповедь бедняка»
(«The Confessions of a Down and Out») — чтоб уж ни у кого не осталось
никаких сомнений! Эрик робко предложил встречный вариант: «Исповедь мойщика посуды». В результате в последний момент Голланц
набрел на компромисс: «Down and Out in Paris and London» — «Ни
кола, ни двора в Париже и Лондоне» (буквально: «Бедняки в Париже
и Лондоне»)*, под этим названием книга и увидела свет.
 Еще сложнее было с псевдонимом. Эрик с самого начала написал
Муру: «Если никто не против, я предпочел бы, чтобы книжка вышла не под моим именем. Репутации у меня нет, терять мне нечего,
а если у нее будет хоть какой-то успех, я смогу воспользоваться этим
псевдонимом и в будущем»**. Соображений, по которым он не хотел,
чтобы на обложке стояло его собственное имя, было несколько.
Во-первых, после многократных переработок книга ему разонравилась. Во-вторых, он не хотел ставить родителей в неловкое положение. В-третьих, еще со времен детской книжки «Эрик, или Шаг за
шагом» он не любил свое имя...
 Однако предложение Голланца напечатать книгу под псевдонимом «Икс» его совсем не обрадовало. «Разве это хороший псевдоним? — осторожно спрашивал он своего агента. — Ведь если эта книга, вопреки моим ожиданиям, не провалится, я мог бы подписать
тем же псевдонимом и следующую»***.
 Через пару дней, отослав в издательство корректуру и видя, что
никто, кроме него, серьезно вопросом псевдонима не озабочен,
Эрик в письме к Муру от 19 ноября 1932 года предложил четыре варианта—П. С. Бёртон (фамилия, которой он многократно пользовался
в экспедициях «на дно»), Кеннет Майлс, Джордж Оруэлл и X. Льюис
Олвейз. «Мне скорее нравится Джордж Оруэлл»****, — добавил он.
Голланц возражать не стал.
 Так появился на свет Джордж Оруэлл. Можно попытаться перенести все, что мы сегодня вкладываем в эти слова, допустим, на
«Кеннета Майлса» и представить себе, что именно Кеннет Майлс
ввел в обиход понятия «двоемыслие», или «Старший брат», или
* Существует несколько переводов этого названия на русский язык:
«Фунты лиха в Париже и Лондоне» (В. Домитеева), «Собачья жизнь в Париже
и Лондоне» и др.
 ** Письмо Блэра Л. Муру, 6 июля 1932 года (CW. Vol. X. Р. 253).
 *** Письмо Блэра Л. Муру, 15 ноября 1932 года (CW. Vol. X. Р. 272).
 **** Письмо Блэра Л. Муру, 19 ноября 1932 года (CW. Vol. X. Р. 274).

142
 ГЛАВА 5
 «некоторые равнее других», но Эрик Блэр не зря писал стихи — он
выбрал себе псевдоним и наиболее благозвучный, аллитерированный — ДжОРдж ОРуэлл, и максимально английский — традиционное имя Джордж в сочетании с названием реки Оруэлл, пробегающей не так далеко от Саутволда... Одним словом, «хорошее округлое
английское имя», как он говорил своей приятельнице Элинор
Джейкс*. Оно легко пристало к нему.
 Эрик Блэр, однако, не исчез вовсе. До конца дней писатель вел
свои внелитературные — официальные и денежные — дела под именем Эрик Блэр и просил, чтобы «Эрик Блэр» написали и на его надгробии. Для тех, для кого он был Эриком, он всю жизнь Эриком и
оставался, однако новые друзья и знакомые уже часто называли его
Джорджем, и вскоре он и сам стал подписывать письма «Джордж»
или даже «Джо».
 Публикация книги в январе 1933 года — года его тридцатилетия! — придала Эрику уверенность в правильности выбранного
пути. Он официально стал писателем. Писателем Джорджем Оруэллом. Только это не был еще тот Джордж Оруэлл, которого впоследствии узнал весь мир.
 *
 До января 1933 года надо было еще дожить. Правка текста и обсуждение названия и псевдонима, переписка с литературным агентом и встречи с издателем проходили на фоне изнуряющей работы
в школе, мешавшей ему писать новую книгу «Бирманские дни», и судорожного романа с девушкой из Саутволда Элинор Джейкс.
 Школа Готорне, в которой он проработал с апреля 1932 по июль
1933 года, была крохотной. Там училось всего пятнадцать мальчиков,
от 11 до 16 лет, — сыновья местных небогатых лавочников и бизнесменов, предпочитавших дать своим детям частное, а не государственное
образование, но не заботившихся о том, чтобы они учились дальше —
окончив школу, молодые люди шли не в университет, а прямо в отцовский бизнес. Владельцем школы был некто Дерек Юнсон, который,
вообще-то, работал на расположенной неподалеку граммофонной фабрике «HMV» («His Master’s Voice» — «Голос его хозяина»), а в качестве
дополнительного источника дохода держал платную школу.
 О школе Готорне известно, во-первых, из романа «Дочь священника», где резко сатирически описана школа такого типа — существующая на деньги родителей учеников и потому полностью от них
зависящая, во-вторых, из жалоб перегруженного Эрика в письмах
к его саутволдским приятельницам, и, наконец, из воспоминаний
одного из его учеников, Джеффри Стивенса, так отзывавшегося
о мистере Блэре:
 * Интервью С. Коллингс, дочери Э. Джейкс, Д. Тейлору, 20 ноября 1999 года. Цит. по: Taylor D.J. Orwell: The Life. London, 2004. P. 126.

ПИСАТЕЛЬ
 143
 Школа Готорне. Слева от Оруэлла в заднем ряду стоит владелец школы
Дерек Юнсон, во втором ряду — Джеффри Стивенс
 1933
 «Без тени сомнения могу сказать, что он был самым лучшим
моим учителем. Он, кроме того, был самым странным человеком
в моей жизни. Я даже в тринадцать лет понимал, что он — человек
необыкновенный. Он жил внутри себя. Очень часто он вдруг начинал улыбаться. Все лицо сморщивалось от улыбок. Он не произносил ни звука, ни слова, но казалось, что это происходит почти помимо его воли. Ему даже иногда приходилось отворачиваться, как
будто ему что-то надо было сделать за столом, все что угодно, лишь
бы спрятать свое смятение. Но нам он никогда ничего о том, что
происходило в этот момент в его душе, не рассказывал»*.
 Как и со своими саутволдскими подопечными, мальчиками Питерсами, Блэр ходил с учениками на прогулки, учил их собирать
в стеклянные банки болотный газ — метан, который они потом
поджигали («Вот это ему по-настоящему нравилось!»**), и искать
гусениц. Он заставлял их писать сочинения; на уроках французского — говорить только по-французски; и показывал, как писать
картины масляными красками. Но при всей симпатии к ученикам —
а он действительно любил детей, при всей своей добросовестности — а в ней сомневаться не приходится, Эрик всегда ощущал, что
 * Stephens G. The Best Teacher I Remember // RO. P. 51.
 ** Ibid. P. 53.

144
 ГЛАВА 5
 Монтэгю-хаус, дом родителей Оруэлла в Саутволде
1960-е (?)
 работать в школе он вынужден. В письмах он называл Готорне не
иначе как «это поганое место» и не мог дождаться каникул, когда
сможет без помех заниматься «Бирманскими днями».
 *
 Летом 1932 года Блэры наконец переехали в собственный дом,
Монтэгю-хаус. Дом находился на главной улице Саутволда, хотя и
в некотором отдалении от рыночной площади, рядом с которой они
жили прежде. Куплен он был на деньги, полученные Идой в наследство от матери. Сдав на лето старый дом, родители отправились
на полтора месяца в пригород Лидса к старшей дочери Марджори
и внукам, а в необставленном новом поселились Аврил, допоздна
работавшая в чайной, и Эрик, который целыми днями сидел дома
и писал.
 Каникулы, правда, принесли одно отвлечение от работы — у него
начался роман с живущей поблизости Элинор Джейкс. До этого
Эрику не везло. После юношеской неудачи с Джасинтой романов
у него долгие годы не было — доступные бирманские девушки, парижские и лондонские проститутки удовлетворяли физическую
потребность, но не заполняли душевной пустоты. Его саутволдская
приятельница, Бренда Солкелд, дружбу с которой он ценил и пронес через всю жизнь, ни за что не соглашалась перейти к более близким отношениям. Мейбл Фирц согласилась легко (ее муж Фрэнсис
смотрел на ее многочисленные увлечения сквозь пальцы), но все же
она была сильно старше его. А Элинор была и моложе, и, очевидно,
привлекательнее, и, притом что она, вероятно, с самого начала понимала, что Эрик не жених (замуж она вскоре вышла за его товарища Денниса Коллингса), она, в отличие от Бренды, ничего против
близких отношений не имела. Уже осенью он писал ей:

ПИСАТЕЛЬ
 145
 «Все-таки в Саутволде погода стояла отличная, и не знаю, когда
мне еще было так хорошо, как во время наших с тобой прогулок.
Особенно в тот день, в лесу за Блайвуд Лоджем — помнишь, там, где
такой глубокий мох? Я никогда не забуду ни его, ни как красиво белело твое тело на темно-зеленой земле. Приезжай поскорее в Лондон,
если сможешь. Как бы все изменилось, если бы ты была тут рядом,
даже если бы мы встречались только иногда и просто гуляли бы по
улицам или заходили в картинные галереи»*.
 Роман «Бирманские дни», который он писал тогда, весь наполнен чувством пронзительного одиночества главного героя Флори,
который мечтает о том, чтобы жить в Бирме с любимой женщиной.
«Как было бы чудесно, если б было с кем все это разделить! Как можно было бы любить эту страну, если б только не быть в ней одному!»**
Об одиночестве Эрика в Бирме страшно даже и думать, но и в Англии понадобилось еще несколько лет, прежде чем он сумел найти
себе подходящую подругу жизни.
 Пока же он ездил за город с Элинор, водил ее в театр смотреть
Шекспира («как я люблю „Макбета“!»***), гулял с нею по городу— все
это изредка, потому что ни приезжать в Лондон часто, ни оставаться там надолго она не могла.
 В письмах и Элинор, и Леонарду Муру, и Бренде он в ту осень жаловался на чрезмерную загруженность:
 «Час или два удалось позаниматься своей работой, страшно много времени отнимает пьеса, которую мальчики будут играть в конце
семестра»****.
 «Роман мой движется еле-еле. Вижу уже, что надо будет сделать, когда закончу первый вариант, — но все длинно и сложно чудовищно. Ничего другого не писал, кроме дурацкой пьесы для мальчиков»*****.
 «Был умопомрачительно занят и несколько недель не прикасался пером к бумаге, если не считать поправок в корректуре моей
книги******. Помимо обычной школьной работы, я должен был написать пьесу, поставить спектакль — как раз сейчас на репетициях
идет мучительный процесс его рождения — и, что самое худшее, сделать доспехи и прочие костюмы для мальчиков. Все это время клей
и оберточная бумага мучили меня невыразимо»*******.
 Клей и оберточная бумага еще сыграют свою роль в романе «Дочь
священника», где лихорадочным изготовлением костюмов к рождественскому спектаклю занята его главная героиня Дороти Хэар. Но
* Письмо Оруэлла Э. Джейкс, 19 сентября 1932 года (CW. Vol. X. Р. 269).
 ** Orwell G. Burmese Days. P. 144.
 *** Письмо Блэра Э. Джейкс, 18 ноября 1932 года (CW. Vol. X. Р. 273).
 **** Письмо Блэра Э. Джейкс, 19 сентября 1932 года (CW. Vol. X. Р. 269).
 ***** Ibid. Р. 270-271.
 ****** «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне».
 ******* Письмо Блэра Э. Джейкс, 18 ноября 1932 года (CW. Vol. X. Р. 273).

146
 ГЛАВА 5
 в этом случае — в отличие от походов «на дно» — Эрик вряд ли взялся
ставить школьный спектакль, чтобы приобрести опыт, необходимый
для дальнейшего преобразования его в литературу. Скорей всего,
посреди преподавания, работы над корректурой одной книги и сочинения другой ему действительно захотелось написать еще и пьесу
для своих учеников — ведь даже если рождественский спектакль считался в школе необходимостью, никто не ожидал, что учителя будут
сами сочинять пьесы, — всегда можно было взять готовую.
 Написанная им пятнадцатистраничная пьеса «Король Карл
Второй» удивительно совмещает принятые «законы жанра» (по
форме — историческая драма с чередованием возвышенного белого стиха и прозаического просторечия, по содержанию — «литература для детей и подростков» с напряженным сюжетом, романтическими героями, шутками и нравоучительностью) и типично
«оруэлловское» — хотя в тот момент этому слову еще неоткуда было
взяться — взволнованное внимание к судьбе одного человека.
 Солдаты Кромвеля преследуют будущего короля Карла Второго
и вот-вот настигнут его в «таверне неподалеку от Вустера», как вдруг
его придворные обнаруживают простого недалекого парня, почти
деревенского дурачка, лицом разительно похожего на короля. Король и Уилл меняются одеждой, и, когда преследователи в конце концов взламывают дверь (ученикам Эрика треск, раздававшийся в спектакле в этот момент, нравился больше всего), королю в лохмотьях
удается улизнуть, а Уиллу в королевском платье ничего не остается,
кроме как признаться, что он и есть «мятежник Карл Стюарт», и позволить солдатам увести себя на эшафот. Во втором акте казнь, как и
положено в драме, задерживается, и будущий Карл Второй появляется снова — не только затем, чтобы сообщить своим сторонникам,
что направляется в сторону моря, но и потому, что «мысль одна меня
тревожит». Мысль, которая тревожит короля в минуту, когда его собственная жизнь висит на волоске, — это мысль о дурачке Уилле: что-
то с ним стало? Узнав, что Уилла собираются казнить, он оставляет
для него все свое золото в надежде, что оно поможет ему откупиться,
да вскоре выясняется, что и Уилл не такой уж дурачок, каким казался
поначалу. Смелые и честные — король и Уилл — спасены, а жадный
солдат, слепо выполняющий жестокие приказы и чуть не повесивший Уилла, будет наказан — но не смертью, конечно, а поркой.
 Все детское — романтическое, героическое и доброе — в Эрике
выразилось в этой пьесе. Спектакль шел час, его сыграли дважды —
с большим успехом, и на Джеффри Стивенса, который исполнял
в нем крохотную роль, он произвел такое впечатление, что свой экземпляр пьесы он хранил больше полувека. Да и сам автор скромно сообщил своему литературному агенту «Несчастный школьный
спектакль, на который я убил столько времени, прошел неплохо»*.
 * Письмо Блэра Л. Муру, 23 декабря 1932 года (CW. Vol. X. Р. 295).

ПИСАТЕЛЬ
 147
 *
 До конца 1932 года его ждала еще одна радость, покрупнее. В том
же предрождественском письме к Муру, где Эрик пишет об успехе
спектакля, он благодарит агента за присланные сигнальные экземпляры «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» — ему нравится и
внешний вид книги, и «удивительно хитрое» оформление, благодаря которому книга кажется довольно длинной. А что значит надпись на обложке «Рекомендовано Книжным обществом»? — простодушно осведомляется он.
 Сигнальные экземпляры, полученные перед самым Рождеством,
означали, что в Саутволд он поедет с подарками. Первые книги
были подарены друзьям: Бренде Солкелд, Элинор Джейкс, Деннису
Коллингсу и домашним. По свидетельству Аврил, они «прочитали
книжку с большим интересом, но в общем были удивлены ее откровенностью. Не шокированы — моих родителей не так-то легко было
шокировать, хотя отец, конечно, был викторианцем, — но просто
брат в отношениях с домашними всегда держался обособленно и закрыто — дома никогда не обсуждали ни секс, ни его романы, ничего
такого. Поэтому, когда все это всплыло в книге, ощущение было, как
будто ее написал другой человек»*. Ида якобы даже сказала: «Это не
Эрик», и отчасти это и вправду был уже не Эрик, а Джордж Оруэлл.
 Книга вышла 8 января 1933 года. Критики отнеслись к ней очень
положительно. Первая же рецензия, которая появилась в «Манчестер гардиан» 9 января и была подписана «М. X.» (ее автором была
женщина Мюриел Харрис), назвала некоторые качества молодого
писателя, которые будут ему свойственны всю жизнь:
 «Мистер Джордж Оруэлл говорит о вещах, которые большинству людей кажутся отвратительными, спокойным, ровным голосом, что помогает ему подобрать подходящие слова. Невозможно
не быть глубоко задетым правдой, которая ощущается в каждом
предложении»**.
 Через несколько дней появились положительные рецензии известных писателей—Дж. Б. Пристли, который, конечно, не подозревал, что автор «Ни кола, ни двора...» под именем Э. А. Блэр за пару лет
перед тем назвал его «вызывающе второразрядным прозаиком»***,
и Комптона Макензи, детского героя Эрика, того самого, чью книжку «Улица ужасов» у него в Сен-Киприан конфисковала Флип.
 Были рецензии и в «Таймс литерари саплмент», и в «Нью стейт-
смен энд нейшн», и, конечно, в «Адельфи». Поначалу и продавалась
книга совсем неплохо: первый, январский, тираж в 1500 экземпляров
разошелся быстро, как и второй, февральский, — в 1000. Потом пошло
* Dunn А. Му Brother George Orwell // OR. P. 29.
 ** Цит. по: Stansky & Abrahams-2. P. 25.
 *** Orwell G. Review of “Angel Pavement” by J. B. Priestly. October 1930 // CW.
Vol. X. P. 186.

148
 ГЛАВА 5
 медленнее. Мур, не растерявшись, предложил книгу американцам,
и в Штатах, где «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» была опубликована в июне, тоже первые полторы тысячи экземпляров продали быстро, а потом дело застопорилось. Широкая слава пришла
к первой книге Оруэлла только после того, как 1940 году издательство «Пенгвин» напечатало 55 тысяч экземпляров в мягких обложках, по шестипенсовику за книжку.
 Для Эрика замедление продаж означало в первую очередь, что
жить на литературный заработок он пока не сможет. Через восемь
дней после публикации он вынужден был вернуться в Хейз, к своим
ученикам. Но, конечно, он был очень доволен и рецензиями, и тем,
что в «Санди экспресс» книга попала в список «бестселлеров недели». Он осторожно спросил Мура: «В суд за клевету пока никто не
подал?»*
 В суд не подал никто, но владелец ресторана на Пикадилли решил
«вступиться за профессию» и опубликовал в газете «Таймс» письмо,
утверждающее, что книга Оруэлла наносит ущерб ресторанному делу
в Париже и в Лондоне, тогда как он, со своим сорокалетним опытом,
готов поручиться, что кухни в парижских ресторанах — чистые.
Оруэлл немедленно ответил, что, поскольку он в своей книге рассказывает не обо всех парижских ресторанах, а об одном конкретном и его обличитель не знает, о каком именно, проверить правдивость его заявлений он не может. Таким образом, изящно закруглил
он, «мое слово имеет больше веса, чем его»**.
 Но в целом парижские рестораны уже отошли для него в прошлое. Вдохновленный успехом «Ни кола, ни двора», он решился —
с множеством оговорок о том, что текст будет еще перерабатываться, — послать Леонарду Муру первые сто страниц «Бирманских дней»,
просто для того, чтобы тот сказал, «захочет ли кто-нибудь об этом
читать»***. Ответ Мура был настолько положительным, что Оруэлл
немедленно пообещал ему прислать следующие сто страниц к концу
апреля, то есть через два месяца. Если учесть, что первые сто он
писал — с перерывами, конечно, — года два (не считая предварительных вариантов), то одно это показывает, как возросла его уверенность в себе. Слово он сдержал и 15 апреля вручил литературному
агенту еще сто страниц своего романа.
 Роман был для него очень важен. Теперь, когда первая книга
была напечатана и даже имела успех, он мог позволить себе обратиться к тому, что ему еще хотелось сделать. В год ее публикации он
вдруг напечатал в «Адельфи» три стихотворения — до этого он стихов никогда не публиковал. Первое из них — «Порой в глуши осенних дней...», вышедшее в мартовском номере и подписанное «Эрик
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 17 января 1933 года (CW. Vol. X. Р. 301).
 ** Письмо Оруэлла в газету «Таймс», 11 февраля 1933 года (CW. Vol. X. Р. 303).
 *** Письмо Оруэлла Л. Муру, 1 февраля 1933 года (CW. Vol. X. Р. 302).

ПИСАТЕЛЬ
 149
 Блэр», — довольно длинное лирическое стихотворение о близости
смерти, тщете бессмысленной жизни и возможности жизни более
полной, яркой, полезной — безусловно искреннее, но в то же время
и безликое, и если чем и приметное, то слабым отражением в традиционной форме элиотовской «Бесплодной земли», особенно там,
где речь идет о толпящихся на улицах людях, снующих «бесцельно,
как сухие листья, / слепых и к небу, и к земле, / без веры, без любви»... В майском номере вышло стихотворение «Блеснув, как летом,
на мгновенье...», в котором опять была осень, вязы и смерть, и, наконец, в октябрьском — стихотворение «Одетый рядом с голым...»,
как бы возвращающееся к сюжетам, которые уже стали связывать
с его именем, — у огня в ночлежке одетый человек отдает голому
свою одежду в обмен на похлебку. В результате — сардонически заканчивает стихотворение Эрик Блэр — у огня в ночлежке снова стоят «одетый рядом с голым...».
 Вряд ли он был слишком высокого мнения о своих стихах, но ему
явно хотелось чего-то более «художественного», чем прямое энергичное повествование документальной прозы, которую он напечатал. «Мне хотелось писать огромные натуралистические романы,
которые плохо кончаются и изобилуют подробными описаниями,
броскими сравнениями и пышными пассажами, где слова выбраны
отчасти за то, как они звучат. И мой первый законченный роман
„Бирманские дни“, который я написал в тридцать лет, но задумал
гораздо раньше, как раз такого рода книга и есть»*. Так Оруэлл писал тринадцать лет спустя, хотя «Бирманские дни» все же не совсем
такая книга, как ему тогда казалось. В тридцать лет он безмерно
любил литературу и действительно хотел быть писателем — прозаиком, а может быть, и поэтом, но в чем лучше всего мог проявиться
его талант, что могло его сделать — и в конце концов сделало — по-
настоящему великим писателем, он еще не понимал. На поиски этого у него ушла почти вся жизнь.
 *
 Между тем он продолжал учить своих мальчиков в школе Готорне,
выращивать на небольшом огороде бобы, горох, картошку и тыквы,
дружить с местным священником и крутить роман с Элинор Джейкс,
изредка вытаскивая ее на природу и волнуясь, будет ли она летом
в Саутволде. Впрочем, отпуск у него в том году получился короткий.
 Весной владелец школы объявил, что школа закрывается: невзирая на ее «прекрасную репутацию», в годы экономического упадка и
безработицы она просто не могла набрать достаточного количества
учеников, чтобы приносить ему доход. Учителям предстояло пополнить ряды безработных, однако Эрику помог случай. В Готорне приехал владелец и директор школы неподалеку, который рассчитывал
 * Orwell G. Why I Write. P. 317-318.

150
 ГЛАВА 5
 задешево приобрести в закрывающейся школе парты и доски, и выяснилось, что у него вскоре открывается вакансия учителя французского — так что заодно он приобрел и мистера Блэра.
 Новая школа — Фрейз-колледж — находилась в другом лондонском
пригороде, Аксбридже, и была гораздо больше прежней — в ней было
200 учеников. Некоторые из них жили в школе, поэтому Эрика попросили начать работу не в сентябре, а в середине августа, чтобы пока
подтянуть этих детей по французскому. Беспокоясь, что времени на
работу над «Бирманскими днями» останется совсем мало, он поднажал в мае и в июне послал Бренде Солкелд большую часть книги:
 «Отправил тебе вчера две трети черновика моего романа. Послал бы и раньше, но он долго валялся у моего агента. Агент полон
энтузиазма, чего не могу сказать о себе, но ты все же не думай, что и
в законченном виде книга будет такой же кривобокой, как теперь, —
мне почти все, что я пишу, приходится переделывать по много раз.
Очень мне жаль, что я не из тех, кто может просто сесть и сварганить роман дня за четыре»*.
 В начале июля примерно то же самое он писал и Элинор, но, кроме того, настойчиво пытался договориться о том, чтобы хотя бы
часть отпуска провести в Саутволде вместе. Ответа не было. Через
две недели он снова спросил ее об отпуске — и снова не получил ответа. На этом переписка между ними, видимо, и оборвалась, — скорее всего, Элинор, которая через год вышла замуж за Денниса Коллингса, летом 1933 года уже не включала Эрика в свои планы.
 Во Фрейз-колледже, где он проработал всего полгода, мистер
Блэр, добросовестный учитель и милый, хотя и несколько замкнутый человек, запомнился тем, что, нарушая правила, курил за столом после обеда, с первой же зарплаты купил себе мотоцикл, а во
время ночных дежурств, когда ему полагалось беречь покой живущих в школе детей, стучал на машинке.
 На мотоцикле он в начале декабря и повез Леонарду Муру законченный «непомерно длинный» роман. Договариваясь о встрече, он
писал: «Романом я очень недоволен, но он весь примерно на том
же уровне, что и части, которые Вы видели. Я, конечно, все поправил и подтянул как мог. <...> Будем надеяться, что следующий будет
лучше»**.
 Леонард Мур, очевидно, уже знал характер своего клиента и не обращал особого внимания на его оценку собственных произведений.
 *
 На самом деле «Бирманские дни», с их гневным антиимперским
пафосом, лирической пронзительностью описаний тоски и одиночества главного героя, Флори, и точным изображением экзотической
* Письмо Оруэлла Б. Солкелд, июнь (?) 1933 года (CW. Vol. X. Р. 316-317).
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 26 ноября 1933 года (CW. Vol. X. Р. 324).

ПИСАТЕЛЬ
 151
 природы — один из самых искусно построенных и психологически
достоверных «традиционных» романов Оруэлла. Таких было всего
четыре — «Бирманские дни» (1934), «Дочь священника» (1935), «Да
здравствует фикус!» (1936) и «Глотнуть воздуха» (1939).
 Бирма долго его не отпускала. Даже в 1936 году он писал:
 «Живешь среди пальм и комаров, на палящем солнцепеке, вдыхаешь запах чеснока, слышишь скрип повозок, запряженных быками, и тоскуешь по Европе, причем тоскуешь так, что наступает
момент, когда, кажется, отдал бы все так называемые красоты Востока за один-единственный подснежник, или замерзший пруд, или
красный почтовый ящик. Возвращаешься в Европу — и все время
вспоминаешь алые китайские розы и летучих лисиц, проносящихся над головой»*.
 Потом он говорил, что «Бирманские дни» хороши только описаниями природы, но в действительности роман захватывает и полнотой чувств Флори, и совершенством построения, которого нет ни
в одной другой из его «традиционных» книг.
 Роман начинается — как «Отелло» — с изложения замысла зловещей интриги, с помощью которой жестокий и коррумпированный высокопоставленный чиновник У По Куин хочет погубить
своего врага, благородного и почитаемого европейцами индийского доктора Верасуами, чтобы вместо него стать единственным
бирманцем, допущенным в прежде закрытый для местного населения английский клуб. У По Куину удается осуществить задуманное,
а попутно его жертвой становится и главный герой романа, друг
доктора — англичанин Джон Флори.
 Главные герои всех романов Оруэлла (включая и «1984») так или
иначе сопротивляются принятым в обществе нормам, и все они —
в той или иной степени — автобиографичны. Флори, любящий Бирму и ее народ, но ненавидящий империю и расистское высокомерие
соотечественников, одинокий и обреченный на неразделенную любовь к недостойной его девушке, — самый лирический из них и, пожалуй, в чем-то самый похожий на автора.
 Что стало бы со мной, как будто спрашивает Оруэлл, если бы я не
выскочил из имперской службы в 24 года, а остался в Бирме навсегда и врос в тамошнюю жизнь? Ненависть к империи, безусловно, не
исчезла бы, отвечает он себе, описывая ощущения Флори.
 Образованный, начитанный, тонкий, Флори тем не менее страдает от сознания своей неполноценности: огромное родимое пятно во
всю щеку уродует его и лишает уверенности в отношениях с женщинами, в частности с приехавшей в Бирму к родственникам молоденькой и хорошенькой, «стриженной под мальчика» англичанкой Элизабет. Трагедия заключается не только в его нерешительности, но и
в романтической слепоте влюбленности, которая заслоняет от него
* Orwell G. Review of “Zest for Life” by Johann Woller // CW. Vol. X. P. 508.

152
 ГЛАВА 5
 реальную Элизабет, ограниченную, жесткую, корыстную девушку, совсем не похожую на ту идеальную подругу, которую он себе рисует. Из
того, что Элизабет была в Париже, Флори умозаключает, что она проводила время в кафе на парижских бульварах, обсуждая с тамошними интеллектуалами Пруста. Трагедия еще и в том, что речь идет не
просто о несчастной любви одинокого и побитого жизнью человека,
а о несбывающейся мечте с помощью возлюбленной спастись от жалкого и недостойного существования. Когда стараниями У По Куина
Флори оказывается публично опозорен своей бирманской любовницей перед всеми, и главное — перед Элизабет, которая окончательно
его отвергает, ему остается только пустить себе пулю в лоб.
 Сочетание лирики и сатиры, характерное и для других романов
Оруэлла, здесь работает сильнее, чем в последующих его «традиционных» романах, потому что подчинено главной антиимперской —
политической! — задаче, но важность этого для своей прозы он сам
понял лишь позднее.
 *
 Отвезя рукопись «Бирманских дней», он немедленно принялся
обдумывать следующий роман — «Дочь священника», но позволил
себе посвятить несколько дней размышлениям о книге, которая
произвела на него глубочайшее впечатление. Это был роман Джойса
«Улисс», который в Англии тогда купить нельзя было (об этом Эрик
Блэр писал в своей самой первой, французской статье о цензуре) —
книгу привозили из Франции и передавали друг другу, Эрик еще
осенью 1932 года собирался взять ее у знакомого и, очевидно, тогда
же и прочел.
 В июне 1933-го он писал Бренде Солкелд: «Не знаю книги, которая б лучше „Улисса“ выражала страшное отчаяние, ставшее почти
обыденностью в наши дни...»* А в декабре, отвечая на вопрос Бренды «Что все-таки Джойс хочет сказать?», он разразился длиннющим
многостраничным письмом, где подробно и восхищенно описывал
поразившую его книгу. Оруэлл, над «старомодными» вкусами которого в те годы посмеивались многие друзья, был в восторге именно
от модернизма Джойса:
 «...Удивительное и оригинальное в „Улиссе“ заключается в том,
что, вместо того чтобы использовать в качестве материала повсеместно принятую и крайне упрощенную схему жизни, которую мы
видим в большинстве романов, Джойс попытался изобразить жизнь
более или менее такой, как она есть. Конечно, это не просто описание жизни. <...> Искусство требует отбора, и в „Улиссе“ не меньше
отбора, чем в „Гордости и предубеждении“»**.
 * Письмо Оруэлла Б. Солкелд, июнь (?) 1933 года (CW. Vol. X. Р. 316).
 ** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 10 декабря 1933 года (CW. Vol. X. Р. 326).
«Гордость и предубеждение» — роман Джейн Остин.

ПИСАТЕЛЬ
 153
 Оруэллу безумно нравится и то, как роман написан: «местами,
по-моему, превосходно. Присмотревшись, ты заметишь, что Джойс
как будто все время удерживается, чтоб не начать писать стихами,
и иногда даже это делает — эти-то места мне и нравятся больше
всего»*. В конце он просит прощения «за длинное и несколько назидательное письмо. Просто Джойс так меня интересует, что, начав
говорить о нем, я не могу остановиться»**.
 Джойс сильно — и не совсем удачно — повлиял на его второй роман — «Дочь священника», который, как он сообщал Бренде в том же
письме, он собирался начать писать на рождественских каникулах.
Но вышло опять не так, как он планировал.
 В середине декабря «с характерным», как пишут его биографы***, «пренебрежением к реальностям зимней погоды», в легкой
спортивной куртке, без шарфа и свитера, он, измученный неделями
перепечатывания длинного романа, отправился на своем мотоцикле на прогулку. Как нередко бывает в Англии в декабре, начался
ледяной дождь, и, по воспоминаниям сослуживца, мистер Блэр
вернулся синий от холода. Началась простуда, которая быстро переросла в воспаление легких — уже четвертое у него, и по решению
директора школы его перевезли в ближайшую больницу Аксбридж
Коттедж. Некоторое время опасались, что он не выживет, из Саут-
волда даже вызвали мать. Иду привезла Аврил, которая к тому времени обзавелась автомобилем, но к их приезду кризис, к счастью,
миновал, хотя Эрик был еще очень слаб.
 28 декабря он написал Муру письмо с благодарностью за его визиты в больницу и рождественские поздравления и сообщил ему о принятом решении «бросить преподавание». На этом, как он объяснял,
настояли перепуганные его болезнью родные. Ему же это давало надежду, освободившись от обязанностей учителя, написать следующий роман «примерно за полгода»****. Выйдя из больницы 8 января
1934 года, он снова — правда, в последний раз — вернулся в Саутволд.
 *
 В течение полугода ему полагалось пособие по безработице, так
что можно было спокойно набираться сил. Мать ухаживала за ним,
и к двадцатым числам января он уже был в состоянии работать. Но
тут дела снова приняли неожиданный оборот. В декабрьском письме Муру Оруэлл легкомысленно написал: «Надеюсь, что с той книгой, что у издателя, все будет в порядке, — наверно, мы что-то узнаем не раньше середины января»*****. Однако то, что они узнали,
 * Ibid.
 ** Ibid.
 *** Stansky & Abrahams-2. P. 51.
 **** Письмо Оруэлла Л. Муру, 28 декабря 1933 года (CW. Vol. X. Р. 329).
 ***** Ibid.

154
 ГЛАВА 5
 Ида Блэр
1937
 прозвучало как гром среди ясного неба — Голланц печатать «Бирманские дни» отказался.
 Это было тем более неожиданно, что успех «Ни кола, ни двора...»
был значительным, особенно для первой книги, и продавалась она
совсем неплохо, и Голланц явно уже смотрел на Оруэлла как на «своего» автора. Но страх тяжбы по поводу клеветы был в нем сильнее
всего остального. Прочитав роман, он решил, что автор сводит
в нем счеты со своими бывшими бирманскими сослуживцами и,
едва книга будет издана, ему как издателю придет длинный список
судебных исков от отставных и действующих слуг империи.
 Сохранилось, очевидно, только второе письмо Голланца о романе. «Я еще раз все продумал и понял, что лучше мне за это не браться. Бессонных ночей я не выдержу»*, — прямо писал он. К счастью,
в это время в Лондоне находился Юджин Сэкстон, глава американского издательства «Харпер энд бразерс», того самого, которое напечатало «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне», и Мур устроил
Оруэллу с ним встречу. Сэкстон потребовал изменить несколько
мест — тоже опасаясь обвинений в клевете, и автор послушно эти
изменения внес. Кроме одного. Он написал Муру: «Что касается
замечаний мистера Сэкстона по последним двум-трем страницам,
я, к сожалению, совсем с ним не согласен. Если он будет сильно настаивать, я их вырежу, но только в этом случае. Я ненавижу романы,
Цит. по: Crick. Р. 245.

ПИСАТЕЛЬ
 155
 где в конце не становится ясно, что же с героями стало»*. Безусловно,
без сатирического заключения роман был бы неполон, и Сэкстон,
к счастью, на его изъятии не настаивал.
 В марте договор с американцами был подписан, и в сентябре
1934 года письмо Бренде сообщало: «Мой роман должен выйти в Нью-
Йорке завтра — не знаю, выйдет ли, но это — объявленная дата публикации**. Пожалуйста, помолись за его успех — успехом я называю не менее 4 тысяч экземпляров. Насколько я знаю, к молитвам дочерей священников небеса относятся с особым вниманием,
по крайней мере в протестантском квартале»***.
 Если Бренда и молилась, небеса к ее молитвам не прислушались —
Харпер напечатал 2000 экземпляров, потом была допечатка, очевидно, с меньшим тиражом, и уже в феврале 1935 года нераспроданный
тираж (976 экземпляров) был уценен — опять же, как в случае с «Ни
кола, ни двора...», вопреки немалому числу хвалебных рецензий.
 Но Оруэлл все это время — до начала октября 1934 года — был занят другой «Дочерью священника» — своим новым романом.
 *
 Вот тут-то Джойс и сыграл с ним злую шутку. Оруэллу очень
хотелось хоть как-то использовать открытия восхищавшей его модернистской прозы, но писать он, естественно, мог только о собственном опыте, включавшем «дно», преподавание в школе, жизнь
в провинциальном Саутволде и размышления о роли веры в Бога —
вернее, отсутствии оной — в современной жизни. Этот последний
сюжет — утрата веры дочерью священника — он и решил взять за основу своего нового романа, возможно, смутно надеясь придать ему
такую же значимость, какую имеют размышления о религии у воспитанного в католичестве Джойса. Но собственный его талант писателя толкал его совсем в другую сторону. В результате роман «Дочь
священника» оказался собранием совершенно разных и странно связанных между собой частей.
 Первая глава описывает один день из жизни главной героини,
Дороти Хэар — альтер эго автора, — носящей девичью фамилию его
бабушки по отцовской линии. От рассвета до глубокой ночи двадцатишестилетняя незамужняя и набожная Дороти, живущая в маленьком городке Найпхилле (читай: Саутволде), обдумывает, как
бы ей экономнее вести хозяйство в доме сурового и равнодушного
отца-священника; навещает, помогая отцу, больных и немощных;
отбивается от приставаний приятеля, женатого мистера Уорберто-
на; и, уже засыпая, клеит и клеит из оберточной бумаги костюмы
к местному благотворительному спектаклю...
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 8 февраля 1934 года (CW. Vol. X. Р. 335).
 ** На самом деле роман «Бирманские дни» вышел 25 октября 1934 года.
 *** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 11 (?) сентября 1934 года (CW. Vol. X. Р. 350).

156
 ГЛАВА 5
 Притом что идея описать всего один день жизни героини заимствована из «Улисса», жизнь Дороти в этот день нарисована реалистически, и к тому же со свойственным прозе Оруэлла сочетанием
лирики и сатиры. Это, безусловно, лучшая часть книги.
 Написав ее, он, видимо, был в замешательстве, не зная, что делать дальше. Все, что могло с Дороти случиться в Найпхилле, уже
случилось. Внезапно потерять веру среди тщательно описанной им
повседневности она не могла. Поэтому в следующей части он бросил ее в хорошо знакомый ему мир нищих и бездомных на улицах
Лондона, а потом и на уборку хмеля.
 Почему это произошло, обнаруживается далеко не сразу, и запоздалое объяснение вызывает неловкость: Дороти, оказывается, потеряла память, она стала жертвой амнезии, целая неделя как будто
выпала из ее жизни, и должно пройти много времени, прежде чем заголовки бульварных газет вроде «ПАСТОРСКАЯ ДОЧКА И ПОЖИЛОЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ» напомнят ей, кто она такая. Тогда только
среди кентского хмеля она поймет, какие гнусные слухи распустила
о ней и отвергнутом ею мистере Уорбертоне подглядывавшая за
ними городская сплетница... При всей живости описаний похода
в Кент и самой работы в полях, о которой у автора, конечно же, были
яркие воспоминания, сама Дороти к этому моменту уже совершенно
теряет индивидуальность и становится механической куклой, наполненной опытом Эрика Блэра.
 Тут снова неожиданно возникает Джойс. Полночь на Трафальгарской площади, где Дороти ночует, представлена в виде пьесы —
в «Улиссе» есть подобная сцена. И хотя перекличка голосов нищих
и бродяг, конечно, тоже опирается на опыт автора, ничего, кроме
ощущения претенциозности и неловкости, она вызвать не может.
Хотя — таково было восхищение Джойсом и самого Оруэлла, и его
рецензентов — и он, и критика в свое время относились к ней как
к интересной новаторской прозе.
 Но что было делать с героиней дальше? У автора оставался в запасе еще неописанный опыт преподавания. И вот Дороти нанимается учительницей в маленькую частную школу для девочек, где владелица школы, она же ее директриса, страшно третирует и унижает
ее. В этой главе, благодаря правдоподобности сюжета, к роману постепенно возвращается какая-то психологическая достоверность.
Джойс к этому моменту уже почти забыт, а на сцену выходит Оруэлл — социальный обличитель...
 В конце концов Дороти возвращается в отцовский дом, к своей
прежней жизни, однако религиозность ее утрачена безвозвратно,
а без нее все, что она делает, становится сплошным начетничеством. Она как будто это и сознает, но практические заботы окутывают ее подобно привычному запаху клея при изготовлении
детских костюмов, и теперь она погружается в однообразную бессмысленную повседневность уже навсегда.

На пляже
 Саутволд. 1934

158
 ГЛАВА 5
 *
 Работа над этой книгой доставила Оруэллу, пожалуй, больше
страданий, чем над любой другой. Уже в июле 1934 года он писал
уехавшей в отпуск Бренде: «Как жалко, что тебя здесь нет! Я так
мучаюсь в недрах этой чудовищной книги — и вперед не двигаюсь,
и то, что сделал, видеть не могу. Если хочешь быть счастливой, никогда не пиши романы»*. В августе он сформулировал это еще конкретнее: «Все очень плохо. Когда я увидел верстку моего романа
о Бирме, меня чуть не стошнило, я бы переписал там целые пассажи, только это стоит денег, да к тому же тогда все отложится. От
романа, который я пишу сейчас, меня тошнит еще больше, и все же
там есть приличные куски. Не знаю, как так получается, что приличные куски я написать могу, а сложить их вместе не умею»**.
 К сентябрю он признается, что ему отчасти мешало в работе: «Мне
уж теперь кажется, что лучше б я его [„Улисса“] не читал. У меня от
него комплекс неполноценности. Когда я читаю такую книгу, а потом
возвращаюсь к своей работе, мне кажется, что я евнух, которому поставили голос, и он иногда даже как будто может выдать себя за бас
или баритон, но, прислушавшись, все равно различаешь прежний
знакомый писк»***.
 Попытка говорить не своим — пусть и безумно нравящимся голосом — закончилась неудачей. Посылая роман Муру, Оруэлл написал:
«Мне он совсем не нравится. Идея была хорошая, но, к сожалению,
я ее испоганил. Там есть неплохие места, но в целом, боюсь, он разваливается и кажется неправдоподобным. Однако сейчас ничего
лучше сделать не могу. Может быть, Вам удастся найти для него
издателя»****.
 *
 В апрельском номере «Адельфи» вышло (по-прежнему под именем
Эрик Блэр) стихотворение «На разрушенной ферме рядом с граммофонной фабрикой HMV». В нем не очень складными стихами развивается довольно сложная мысль, которая занимала Оруэлла долгие
годы. Это мысль о неостановимом наступлении прогресса, который
выражается в ужасных уродливых трубах фабрики, производящей
к тому же граммофоны — одно из самых ненавистных ему порождений современности! — наступлении на все, что он любит: поля, цветы, деревенские амбары... Умом он понимает, что вернуться к косе
и лопате нельзя, но жить среди деревьев, погубленных дымом из
 * Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 27 июля 1934 года (CW. Vol. X. Р. 344).
 ** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, конец августа (?) 1934 года (CW. Vol. X.
Р. 346).
 *** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, начало сентября (?) 1934 года (CW. Vol. X.
Р. 348).
 **** Письмо Оруэлла Л. Муру, 3 октября 1934 года (CW. Vol. X. Р. 351).

ПИСАТЕЛЬ
 159
 Свадьба Элинор Джейкс и Денниса Коллингса
 1934
 фабричных труб, ему невмоготу. Вот он и стоит между фермой и фабрикой подобно буриданову ослу.
 Очевидно, поскольку описанная им дилемма нашла отклик во
многих сердцах, стихотворение попало в антологию «Лучшие стихи 1934 года». Он был очень горд. Мысль, что, может быть, все-таки
его призвание — поэзия, наверняка посещала его.
 Но надежды довольно быстро охладила его старая приятельница Рут Питтер. В жалобном письме Бренде он описывал это так:
«Я тут как-то приободрился, когда мои стихи включили в „Лучшие
стихи 1934 года“, но теперь я узнал, что таких антологий с лучшими
стихами года несколько десятков. Рут Питтер написала мне, что ее
стихи в четырех таких сборниках, вышедших в этом году, причем
один называется „Двадцать бессмертных стихотворений“»*. Он
все равно упомянул это достижение в письме к Леонарду Муру, но
сомнения в том, что он делает, оставались при нем.
 Между тем жизнь в Саутволде стала еще скучнее, чем была. В июле
Элинор и Деннис поженились и уехали в Сингапур, «одним ударом
 * Письмо Оруэлла Б. Солкелд, конец августа (?) 1934 года (CW. Vol. X.
 Р. 347).

160
 ГЛАВА 5
 Ричард Блэр на прогулке в Саутволде
 1937
 лишив меня двух друзей», жаловался он Бренде. Сама же Бренда мало
того что оставалась неприступной, еще и норовила уезжать в отпуск
в Ирландию. «Когда ты вернешься?», «Возвращайся скорей!», «Мне так
плохо одному», «Не выношу это место, когда тебя здесь нет», «Если б
я не был так занят, я бы здесь сошел с ума» — письма к Бренде пестрят
подобными жалобами и мольбами.
 И действительно, помимо работы, которая, конечно, занимала
почти все его время, он иногда сопровождал мать в походах за покупками, заглядывал к Аврил в чайную, даже порой ходил с отцом
в кино — отношения между ними наладились, а Ричард не пропускал ни одного нового фильма. В письмах к Бренде он описывает
крохотного ежика, «не больше апельсина», забредшего к ним в ванную, тыкву на участке, которая поспела, но не выросла, жалуется
на соседских детей, разворовавших фрукты, изумляется брачным
объявлениям в случайно купленной газете 1851 года...
 Неудивительно, что через неделю после отправки Муру рукописи «Дочери священника» он переехал в Лондон.

ГЛАВА 6
 НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 (Октябрь 1934-1935)
 Карьера мистера Оруэлла только
началась.
 Майкл Сейере. «Аделъфи». Август 1936
 Моего опыта было недостаточно
для выбора точной политической ориентации... К концу 1935 года у меня еще
не было твердого решения.
 Оруэлл. Зачем я пишу. 1946
 В Лондоне жизнь пошла по-иному. Тетя Нелли нашла ему разом
и работу, и жилье. У них с Эженом Адамом были друзья — эсперантисты Фрэнсис и Мифанви Уэстроуп, которые держали книжный
магазин в Хэмпстеде, живом и зеленом лондонском районе рядом
с огромным парком Хэмпстед-хит. Книжный магазин находился на
углу и назывался «Уголок книголюба», а на верхнем этаже того же
дома была квартира Уэстроупов, где они сдали Эрику комнату в обмен на то, что он полдня на них работал.
 Магазин требовал много внимания. Кроме того, тут же размещалась и небольшая библиотека, где можно было за приемлемую плату
просто брать книги почитать. Естественно, хозяину нужны были помощники. По утрам у него работал молодой литератор Джон Кимче,
а на дневные и вечерние часы он, по просьбе тетки, нанял Эрика.
Работа в магазине на полставки устраивала обоих молодых людей,
поскольку оставляла время для работы за письменным столом.
 Обосновавшись, Эрик подробно описал в письме к Бренде свой
день: «В 7 — встаю, одеваюсь, готовлю завтрак, завтракаю. В 8.45 спускаюсь вниз и открываю магазин. Там обычно приходится провести
час, до 9.45. Затем возвращаюсь, убираю комнату, зажигаю камин,
и т. д. С 10.30 до часу пишу. В час — обед. С двух до полседьмого я
в магазине. Потом иду домой, ужинаю, мою посуду и потом еще иногда часок работаю»*.
 Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 16 февраля 1935 года (CW. Vol. X. Р. 375).

162
 ГЛАВА 6
 Книжный магазин «Уголок книголюба»
 1930-е
 Может быть, времени на работу оставалось и меньше, чем у него
было в саутволдском захолустье, но в Лондоне он немедленно попал
в круг людей, куда более интересных и ему подходящих.
 Помимо старых друзей — Мейбл и Фрэнсиса Фирцов и Ричарда Риса, который жил теперь в Челси (туда переехала и редакция
«Адельфи»), — у него стали появляться и новые знакомые. Прежде
всего этому способствовала сама работа в книжном магазине.
 *
 Джон Кимче, его тогдашний коллега, вспоминал об этой его работе так: «Я никогда не видел, чтобы он в магазине сидел. Обычно
НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 163
 он стоял там посередине, с довольно-таки строгим видом. <...> Картинка, которая у меня перед глазами: очень высокий человек, почти
как де Голль, возвышается над маленьким мальчиком, а тот, покупая
марки, смотрит на него снизу вверх»*.
 Едва начав работать у Уэстроупов, Оруэлл принялся писать новый роман «Да здравствует фикус!»** о поэте Гордоне Комстоке, который работает в книжном магазине. Метод, над которым когда-то
посмеивалась Рут Питтер — что происходит с автором, о том он и
пишет, — остался неизменным. Однако в этом романе Оруэлл дал
волю своему сатирическому дару, и писать его ему наверняка было
весело.
 В работе в книжном магазине был еще один положительный
аспект — туда постоянно заходили интеллигентные девушки. Так,
в поисках «Декамерона», которого ей предложили иллюстрировать, в «Уголок книголюба» как-то заглянула двадцатисемилетняя
художница Сэлли Джером. Она в тот момент работала в рекламном
агентстве — как героиня «Да здравствует фикус!» Розмари, хотя вряд
ли можно считать, что прототипом Розмари была только она.
 Сэлли часто заходила в магазин, обменивалась с «дежурным продавцом» замечаниями о книгах, вскоре они обнаружили, что и живет она поблизости в Хэмпстеде. После этого уже естественно было
сходить вместе поужинать. Затем молодой человек пригласил девушку к своим друзьям — Фирцам, они съездили в Брайтон, она стала приходить к нему в гости, но, к огорчению Эрика, Сэлли довольно быстро поняла, что он не ее герой, и потому, хотя их отношения
еще долго продолжались как дружеские, они никогда не переросли
в любовные, за что Сэлли получила от раздосадованного поклонника прозвище «викторианка»***.
 Чуть позже, чем Сэлли, но тоже к концу 1934 года, в магазин зашла двадцатитрехлетняя Кей Иквэлл, которая тоже жила поблизости и держала небольшое машинописное бюро. Войдя, она увидела
нового высокого продавца и подумала: «Как удобно! Сможет доставать книжки с верхних полок»****. Они тоже поговорили о том, кто
что читает, а потом подружились. Взгляды Кей были менее «викторианскими», чем взгляды Сэлли, и довольно быстро они перешли
и к более близким отношениям, хотя о женитьбе речи никогда не
было — напротив, у них была договоренность сообщить друг другу,
если в их жизни появится кто-то еще. Кей рассказывала, что она
договаривалась об этом и с другими своими молодыми людьми, но
только Эрик честно сказал ей, что это произошло, — остальные просто потихоньку исчезали.
 * KimcheJ. Booklovers Corner // RO. P. 55.
 ** Перевод названия Веры Домитеевой.
 *** Stanshy & Abrahams-2. P. 77.
 **** EkevallK. Hampstead Friendship // OR. P. 99.

164
 ГЛАВА 6
 Сэлли Джером и Кей Иквэлл, подруги Эрика
1930-е
 И Сэлли, и Кей вскоре стали коммунистками и в зрелом возрасте
терпеть не могли оруэлловскую «Дорогу к Уиганскому пирсу» и все
его позднейшие антикоммунистические выпады. Но в конце 1934 —
начале 1935 года он эти сюжеты с ними не обсуждал.
 ♦
 До поры до времени он вообще о политике помалкивал. Его
напарник, Джон Кимче, с которым Оруэлл разговаривал по крайней мере час в день, свидетельствует: «Как ни странно, мы с ним
никогда не говорили о социализме, никогда не обсуждали текущие
политические события»*. Это кажется удивительным и, очевидно,
объясняется тем, что в то время Оруэлл предпочитал не говорить,
а слушать, пытаясь определить свою позицию. Но не то чтобы он
о политике не думал.
 Всего через два месяца после выхода в свет его первой книги,
в марте 1933 года, в Германии к власти пришел Гитлер. Летом 1933 года, в день тридцатилетия Эрика, тетя Нелли сообщала ему из Парижа о конференциях по разоружению и тщательной подготовке
к войне, включавшей строительство подземных переходов и учения с противогазами. С одной стороны, писала она, «Оксфордский
союз» еще в феврале 1933-го проголосовал зато, чтобы ни при каких
* KimcheJ. Booklovers Corner. P. 55.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 165
 обстоятельствах участия в войне не принимать*, с другой — в Париже должен был вот-вот открыться антифашистский конгресс. Она,
находившаяся в самой гуще событий, предсказывала скорый раскол
французской Социалистической партии**.
 Ее племянника все это, безусловно, занимало. Переезд в Лондон
в октябре 1934 года немедленно погрузил его в новую ситуацию — он
оказался среди людей, тесно связанных с Независимой лейбористской партией (НЛП). Членами ее были Мифанви и Фрэнсис Уэстроу-
пы, у которых он жил и работал, его коллега Джон Кимче, другие
приходившие в дом люди. Уэстроупы были знакомы не только с тетей
Нелли и ее мужем, но и с Мейбл Фирц и ее семьей и по крайней мере
с одним из редакторов «Адельфи» — Майклом Плауменом — все это,
по большому счету, был один круг. Оруэлл, который некогда определял свою политическую позицию как «анархист-консерватор»***,
оказался среди людей, так или иначе выступающих, а порой и борющихся, за социалистические преобразования в Великобритании.
 Идеологию Независимой лейбористской партии, сыгравшей существенную роль в жизни Оруэлла, Джон Кимче позднее описывал
как «нравственный взгляд на марксизм»****. НЛП откололась от Лейбористской партии в 1932 году. Парадокс, однако, заключается в том,
что возникла она раньше Лейбористской — в 1893-м, и во главе этой
социалистической рабочей партии стоял шотландский профсоюзный
активист Кир Харди, который к 1893 году успел стать парламентарием. Когда же в 1906 году Лейбористский представительный комитет,
в образовании которого активно участвовала НЛП, получил 29 мест
в парламенте и был переименован в Лейбористскую партию, тот же
Кир Харди ее возглавил, а НЛП определила себя как ее филиал.
 В 1924 году лейбористы впервые стали правящей партией, правда, всего на девять месяцев, но в следующий заход они уже удерживали власть два года с лишним — с 1929-го по 1931-й, однако НЛП,
занимавшая более левую позицию, оставалась их политикой недовольна. Она осуждала лейбористов за чрезмерную осторожность,
неуместную с точки зрения НЛП, в то время, когда экономическое
положение в стране становилось все более тяжелым.
 Разногласия оказались непреодолимыми, и в 1932 году НЛП провела специальную конференцию, на которой решено было с лейбористами порвать. Было создано Лондонское бюро, которое впоследствии
* Печально знаменитая дискуссия в «Оксфордском союзе» (дискуссионном клубе) 9 февраля 1933 года закончилась победой тех, кто поддерживал лозунг «Ни при каких обстоятельствах не воевать за короля и правительство» —
275 голосов против 153. Британское общество узнало об этой дискуссии после
статьи в «Дейли телеграф» под названием «Измена в Оксфорде. Политический
жест в сторону красных».
 ** Письмо Н. Лимузин Оруэллу, 3 июня 1933 года (CW. Vol. X. Р. 313-315).
 *** Jack Common’s Recollections // OR. P. 142.
 **** Цит. по: Shelden. P. 212.

166
 ГЛАВА 6
 называлось Международный революционный марксистский центр —
его председателем на долгие годы стал давний знакомый Уэстроу-
пов, в будущем парламентарий-лейборист Феннер Брокуэй.
 Фрэнсис Уэстроуп познакомился с Брокуэем в тюрьме, куда оба
попали в 1917 году за отказ принимать участие в Первой мировой
войне — оба были пацифистами. Брокуэй в ту пору уже был членом
НЛП, он вступил в партию в 1907 году. В тюрьме Фрэнсис Уэстроуп
сделал для себя и еще одно открытие — ему попалась на глаза грамматика эсперанто, а поскольку он активно переписывался с женой, интерес к эсперанто захватил и Мифанви. Вскоре они познакомились
с Эженом Адамом, с которым впоследствии совпали и в отношении
к Советскому Союзу, где Мифанви побывала в 1931 году. Вернувшись
домой страшно разочарованная, она еще активнее включилась в деятельность НЛП.
 Поселившись у Уэстроупов осенью 1934 года, Оруэлл не мог не
знать обо всех этих перипетиях. Живя в квартире своих работодателей, регулярно общаясь с ними, даже притом, что они не стали
его близкими друзьями, он все равно был постоянно погружен в обсуждение того, что такое социализм и что он может принести Великобритании. Это была, так сказать, практическая сторона его погружения в социализм — «по месту работы» и «по месту жительства».
 С другой, теоретической, стороны, но в том же направлении на
него оказывали воздействие журналы, с которыми он сотрудничал:
«Адельфи» и «Нью инглиш уикли» — причем оба, хотя и по-разному,
находились еще и под влиянием толстовских идей. Если Оруэлл не
очень спорил о социализме с окружавшими его людьми (кроме Ричарда Риса), то в прозе он давал выход своей иронии.
 В романе «Да здравствует фикус!» журнал «Адельфи» назван
«Антихрист» и описан так: «...ежемесячник с социалистической
направленностью, пылкой, но неопределенной. Казалось, что его
издает страстный нонконформист*, который сменил служение Господу на служение Марксу и при этом подружился с группой поэтов,
пишущих верлибром»**.
 «Социалистическая направленность» «Адельфи» видна даже
просто в названиях публиковавшихся там статей: «Заметки о демократии и революции (Энгельс, Люксембург, Маркс)», «Простые
речи, обращенные к НЛП», «Если придет социализм», «Первое мая
и конференция в Дерби», «История Троцкого» — это все с обложки
одного выпуска, майской книжки 1933 года.
 Ричард Рис, редактор «Адельфи» и ближайший друг Оруэлла, говорил уже после его смерти: «Я больше трех лет старался обратить
его в социализм и все не мог убедить или даже заинтересовать. Затем
 * Нонконформизм — течение, объединяющее религиозные организации
англиканской церкви, отказавшиеся подчиниться Акту о единообразии 1662 года.
 ** Orwell G. Keep the Aspidistra Flying. P. 627.

Оруэлл
 1935

168
 ГЛАВА 6
 он поехал на север Англии. Когда весной 1936 года он вернулся, обращение в социализм уже свершилось»*. Что касается обращения
в социализм весной 1936 года, тут Рис несколько упростил дело — «Дорога к Уиганскому пирсу», законченная перед Рождеством 1936 года,
свидетельствует, скорее, об обратном, но то, что Рис больше трех лет
старался этого добиться, наверняка чистая правда. Однако друг его
не поддавался.
 *
 Все, что принес Лондон — общение с девушками, ужины в ресторанах, прогулки по Хэмпстед-хиту, разговоры друзей о политике и
даже работа в магазине, — не отвлекало Оруэлла от его основного
дела, которое включало не только написание нового романа, но и
публикацию предыдущих.
 25 октября 1934 года американское издательство «Харпер энд
Бразерс» опубликовало «Бирманские дни». Первая рецензия дошла
до автора только к середине ноября и была отрицательной. Оруэлл
мужественно написал своему агенту: «По крайней мере, заголовок
крупный — это, по-видимому, важно»**. Потом появились и положительные рецензии, да и расходилась книга не так плохо. Первый
тираж был полторы тысячи экземпляров, а второй — больше двух
с половиной тысяч. Это можно было бы считать успехом, если бы
книга вышла в Великобритании, но здесь, к огорчению Оруэлла, ею
никто пока не заинтересовался.
 Тем временем Виктор Голланц ломал голову, что делать с «Дочерью священника». Когда Леонард Мур сообщил своему клиенту
о волнениях издателя, Оруэлл отвечал: «Я знал, что с этим романом
будут неприятности. Но все-таки я хотел бы его напечатать, потому
что некоторые пассажи в нем мне нравятся, и если мне скажут, какие
изменения хотел бы видеть мистер Голланц, я мог бы их внести»***.
 Исправления в «Дочери священника» заняли у Оруэлла около
месяца — он убрал предложение о том, что мистер Уорбертон «пытался изнасиловать» Дороти, убрал упоминания о католическом
священнике и газете «Санди экспресс», убрал указания, которые
помогли бы понять, где находится школа, но завершил список изменений так: «В целом в главе, посвященной школе, я смягчил, но
не удалил вовсе мысль, что частные школы такого типа — это более
или менее надувательство. Они созданы исключительно для наживы владельца и только делают вид, что дают образование»****.
 Этим письмом дело не кончилось. 10 января ему пришлось писать Голланцу, подтверждая, что все названные в романе места —
* Цит. по: Stansky & Abrahams-2. P. 129.
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 14 ноября 1934 года (CW. Vol. X. Р. 358).
 *** Ibid.
 **** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 17 декабря 1934 года (CW. Vol. X. Р. 364).

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 169
 вымышлены. Затем, 1 февраля, он снова уверяет издателя, что Дороти — вымышлена, ее отец-пастор — вымышлен, ферма, где собирают хмель, — вымышлена, но вот школьные учебники, подобные
описанным в книге, он видел собственными глазами и спародировал их.
 Последние заверения делались уже тогда, когда договор был подписан, и к тому же на весьма выгодных для автора условиях. В письме от 22 января, где Оруэлл благодарит Леонарда Мура за осуществление этой сделки, он просит его уговорить Голланца поместить
на задней странице обложки «Дочери священника» сообщение, что
перу «того же автора» принадлежат «Бирманские дни», потому что
ему бы «не хотелось, чтобы эта книга совершенно исчезла из виду»*.
 Каково же было его изумление, когда через десять дней после
этой просьбы он получил письмо от Голланца — тот просил снова
прислать ему рукопись «Бирманских дней». Очевидно, увидев, что
никаких исков о клевете после американской публикации не последовало, издатель все-таки решил рискнуть.
 С помощью Леонарда Мура отыскали экземпляр американского издания книги (рукопись Оруэлл уничтожил), и снова началась
мучительная процедура внесения в книгу изменений, с тем чтобы избежать возможных исков о клевете. В этот раз особого внимания потребовали имена: У По Куин был переименован в У По
Синга, доктор Верасуами — в Мурхасуами — Оруэлл специально
ходил к эксперту по восточным языкам, чтобы с его помощью подобрать имена, которые «звучат нормально, но на самом деле не
могут принадлежать никакому реальному человеку»**. Кроме того,
он нашел список бирманских служащих и просмотрел его, чтобы
убедиться самому и заверить Голланца, что ни одной из фамилий,
использованных в книге, там нет. И еще ему пришлось нарисовать
карту города Ката, чтобы доказать, что описанная им Кьяктада
на Кату совершенно не похожа. После этого Голланц наконец обещал, что напечатает его первый роман в июне 1935 года, если, конечно, планируемая к выпуску в марте «Дочь священника» будет
иметь успех.
 *
 Начавшийся 1935 год оказался полон не только литературных событий. 16 февраля Эрик написал Бренде, что по условиям договора
должен будет вскоре освободить комнату у Уэстроупов: «Придется
снова начинать хождение по мукам в поисках жилья, и, может быть,
так и не удастся найти ничего, где было бы так удобно, как здесь,
и у меня было бы столько свободы»***.
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 22 января 1935 года (CW. Vol. X. Р. 370).
 ** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 28 февраля 1935 года (CW. Vol. X. Р. 380).
 *** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 16 февраля 1935 года (CW. Vol. X. Р. 374).

170
 ГЛАВА 6
 Дом рядом с парком Хэмпстед-хит
Фотография автора. 2016
 Он не знал тогда, что грядущий переезд, которого он так страшился, приведет к самому большому счастью в его жизни. Помогла,
как всегда, Мейбл Фирц. Она нашла ему комнату в большой квартире, принадлежащей ее подруге Розалинд Обермейер. Квартира находилась в последнем доме улицы, упирающейся в парк Хэмпстед-
хит, — выйдя из дому, ты сразу оказывался в парке, а поднявшись
на горку, попадал в красивейшую его часть — на Парламент-хилл,
с которого видны не только зеленые луга, деревья и поблескивающая вода прудов, но и панорама всего Лондона. Мейбл, которой с самого начала не нравилось его темноватое жилье у Уэстроупов, была
довольна. Светлая, просторная комната, рядом — парк, где можно
дышать свежим воздухом, что немаловажно для Эриковых легких,
деревья, птицы, мелкая живность, все, что он так любил в деревенской жизни, а при этом — недалеко от центра города и, главное,
в окружении друзей.
 Розалинд была на восемь лет старше Эрика — к сорока годам
она успела уже выйти замуж, развестись и теперь слушала курс по
психологии в Лондонском университете. В одной из больших комнат квартиры жила она сама, в другой — ее знакомая, молоденькая
студентка-медичка Дженет Гимсон, а третью она, по рекомендации
Мейбл, сдала Эрику.
 Комната Эрика выходила в сад, в ней было тихо, кроме того, по
будням обе женщины уходили на весь день, и он спокойно мог писать,
НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 171
 пока не наставало время идти на работу. До «Уголка книголюба»
было рукой подать, и теперь, поскольку он больше не был жильцом
Уэстроупов, они платили ему зарплату. Он приобрел небольшую
газовую плиту, которую называли «Гриль холостяка», и готовил на
ней для себя, а иногда и для других.
 В это самое время Ричард Рис познакомил его с двумя молодыми
литераторами, которые тоже печатались в «Адельфи», — двадцатилетним поэтом Диланом Томасом и двадцатитрехлетним поэтом и
критиком Рейнером Хеппенстоллом. Знакомство произошло в ресторане Берторелли, в богемном лондонском квартале Фицровия,
куда Хеппенстолл и Томас пришли, уже сильно накачавшись сидром.
 Дилан Томас только что приехал в Лондон из Уэльса. Хеппенстолл, сам не так давно переселившийся в столицу из провинциального Йоркшира, описал в воспоминаниях, как однажды декабрьским днем 1934 года у него на пороге возник «посмеивающийся
двадцатилетний ангелочек, в мягкой круглой шляпе на спутанных
кудрях, в сером, перетянутом ремнем пальто, с мокрой сигаретой
на толстой нижней губе и предназначенным для меня экземпляром
только что вышедшей книжки „18 стихотворений“ под мышкой»*.
В первой книге Дилана Томаса уже были многие ставшие потом
классикой его шедевры — «Особенно, когда октябрьский ветер...»,
«Та сила, что цветок сквозь стебель гонит...», «Я вижу мальчиков
лета в их распаде...» и другие. Рейнер Хеппенстолл опубликовал
в «Адельфи» самую первую рецензию на этот сборник.
 Хеппенстолл хоть и не был гениальным вундеркиндом, как Томас, тоже начал рано — в 1934 году опубликовал книжку о Миддлтоне
Мерри и печатал в «Адельфи» рецензии. В воспоминаниях Хеппен-
столла о Дилане Томасе большое место занимают совместные попойки и дебоши, которые явно казались молодым людям обязательной составляющей жизни вольных художников и поэтов. От первой
встречи с Эриком Блэром, «который печатался под псевдонимом
Джордж Оруэлл», у Хеппенстолла сохранились воспоминания лишь
о том, что тот был «высоким человеком, с большой головой, бледно-
голубыми осторожно-веселыми глазами, который почти мучительно давился от смеха»**.
 Оруэлл явно был рад знакомству и в конце февраля попросил
Леонарда Мура, чтобы на адрес газеты «Йоркшир пост» послали
экземпляр «Дочери священника» с пометкой «„это может заинтересовать мистера Хеппенстолла“ или что-нибудь в этом духе»***, потому что Рейнер обещал ему написать рецензию на его роман. Он познакомил своего нового друга с Мейбл Фирц и с Кей Иквэлл, которая вскоре безумно и безответно в Рейнера влюбилась, и пригласил
 * Heppenstall R. Four Absentees. London, 1988. P. 28.
 ** Ibid. P. 30.
 *** Письмо Оруэлла Л. Муру, 22 февраля 1935 года (CW. Vol. X. Р. 378).

172
 ГЛАВА 6
 Дилан Томас в 19 лет
1933-1934
 Рейнер Хеппенстолл
1940-е
 его с товарищем, молодым критиком Майклом Сейерсом, поужинать у него на Парламент-Хилл-роуд.
 «Еду готовил он сам, — вспоминал Хеппенстолл. — Он угостил нас
очень вкусным бифштексом, который мы запивали пивом из кружек
с узором из деревьев, тогда он такие собирал. Я бывал с ним и в ресторанах. Там он заказывал красное вино, притрагивался к бутылке
и отсылал ее обратно, чтоб подогрели, — на меня эта процедура производила большое впечатление. Я никогда не видел, чтоб так делали
во Франции, но мой-то опыт во Франции, как, впрочем, и в Англии,
был опытом провинциала, а Эрик работал мойщиком посуды в парижских ресторанах»*.
 Воспоминания Хеппенстолла вообще по большей части ядовиты,
но в данном случае его язвительность неуместна — во Франции красное вино и не приносят холодным, поэтому отсылать его обратно не
приходится. Отношения между друзьями впоследствии были не самыми простыми, но, во всяком случае поначалу, Эрику Рейнер нравился.
 В это время он получил сигнальный экземпляр «Дочери священника» и, отослав его Бренде, небрежно заметил: «Как ты увидишь,
это чушь, кроме первой части третьей главы, которой я доволен, но
не знаю, понравится ли тебе»**.
 Первая часть третьей главы — это «джойсовское» описание ночи,
проведенной Дороти на Трафальгарской площади. Когда 11 марта
* Heppenstall R. Four Absentees. P. 34.
 ** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 7 марта 1935 года (CW. Vol. X. Р. 382-383).

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 173
 1935 года книга наконец вышла из печати, мнения рецензентов об
этом эпизоде разделились. Рецензент газеты «Морнинг пост» счел
эту сцену «незабываемой». Несколько чутких критиков были в меньшем восторге от этой сцены, но все же сумели разглядеть в не очень
удачно построенном романе его достоинства. Л. П. Хартли, впоследствии автор известного романа «Посредник», писал, например:
«Это не произведение искусства, но прочитать книгу стоит за ее
живые, хотя, может быть, данные с излишним нажимом описания
неизвестных нам сторон жизни общества»*. Главный поклонник
произведений Оруэлла, писатель Комптон Макензи, отмечал, что
автору «удалось избежать впечатления, что он снова описывает собственный опыт, на сей раз в виде художественного произведения»,
поскольку героиней он сделал женщину, и в результате у него получился «роман, и к тому же прекрасный роман»**. Такие похвалы и
в таком количестве были для автора неожиданностью, о чем он несколько раз написал Леонарду Муру.
 Однако, может быть, самым важным было то, что рецензий оказалось много — имя Оруэлла постепенно входило в сознание критиков, и хотя гораздо позже Оруэлл говорил, что «Дочь священника»
вообще не следовало печатать, и даже запретил ее переиздавать,
книга сыграла свою роль в укреплении его литературной репутации. В мартовском номере «Адельфи» написанная им рецензия
впервые вышла за подписью «Джордж Оруэлл». И тогда же, в марте
1935 года, произошло важнейшее событие в его личной жизни.
 *
 К тому времени он, вероятно, вошел во вкус светских развлечений, сообразил, что его комната хоть и большая, но много гостей
вместить не может, и предложил своей квартирной хозяйке, Розалинд Обермейер, устроить совместную вечеринку в гостиной. На
нее, естественно, позвали третью обитательницу квартиры — Дженет Гимсон, а еще Эрик пригласил Ричарда Риса, кажется, Рейнера
Хеппенстолла и, возможно, Кей Иквэлл, а Розалинд — несколько соучеников и соучениц по университетскому курсу психологии. Среди
них были русская — Лидия Джексон (в девичестве Джибуртович),
впоследствии публиковавшаяся под псевдонимом Елизавета Фен,
и ирландка Айлин О’Шонесси.
 Двадцатидевятилетняя Айлин и тридцатипятилетняя Лидия были подругами и пришли вместе. Настроение Лидии было совсем не
праздничным — по дороге она упала и ушибла коленку, что отчасти
окрасило ее восприятие вечера. «Комната, в которую нас ввела хозяйка, была едва обставлена и плохо освещена. По обе стороны незажженного камина стояли двое высоких мужчин — оба показались
* Цит. по: Stansky & Abrahams-2. P. 84.
 ** Ibid. P. 83.

174
 ГЛАВА 6
 мне, по бессмертному выражению Чехова, довольно-таки „облезлыми“. Одеты они были буднично, лица у обоих были морщинистые и
нездоровые. Я даже и не пыталась с ними заговорить, но Айлин, как
оказалось, разговаривала»*.
 Мужчины, стоявшие по обе стороны камина, были Эрик Блэр,
которому еще не исполнилось тридцати двух лет, и Ричард Рис, которому вот-вот должно было исполниться тридцать пять. Явно ни
тот, ни другой не стремились привлечь женщин своей внешностью
или тем, как они были одеты. Но не то чтобы они на женщин не смотрели. Во всяком случае, Оруэлл, несомненно, обратил внимание на
вошедшую в гостиную Айлин.
 По описанию Розалинд Обермейер, «она была очень привлекательная, очень женственная, живая, с веселым, заразительным
смехом»**. Портрет, нарисованный Лидией Джексон, подробнее:
«Физически она была очень привлекательна, хотя двигалась немножко неуклюже. Высокая, стройная и, что называется, ирландской масти: темные волосы, светло-голубые глаза и бело-розовая
кожа — щеки она подрумянивала. <...> Когда она рассказывала что-
то забавное, глаза ее оживлялись и, казалось, все черты лица заливались смехом»***.
 В тот вечер это наверняка происходило не раз. Потом Эрик пошел проводить ее до автобуса, а вернувшись, сказал Розалинд: «Вот
на такой девушке я хотел бы жениться!» Розалинд была в восторге,
она сразу решила, что Айлин и Эрик друг другу подходят. «Поэтому
я ответила: „Отлично! Я через два дня ее увижу и приглашу в гости,
а вы скажите, когда вам удобно, и поужинаем вместе“. <...> Наш маленький ужин через два дня был очень веселым. Вскоре после ужина
я оставила их вдвоем, уйдя к друзьям, жившим неподалеку»****.
 Лидия Джексон, напротив, была от происходящего в ужасе. Довольно скоро после знакомства с Эриком Айлин сообщила подруге,
что он почти сделал ей предложение.
 «— Как, уже? — воскликнула я. — Что он сказал?
 — Что он в общем не годится на роль мужа, но...
 — Что ты ответила?
 — Ничего... Слушала, что он говорит...
 — И что ты собираешься делать?
 — Не знаю... Я вообще-то решила, что в тридцать лет выйду замуж за первого, кто посватается... Ну вот... тридцать мне уже скоро...
 Это был очень характерный ответ. С Айлин никогда нельзя было
знать наверняка, серьезно она говорит или шутит»*****.
 * Fen Е. A Russian’s England. Warwick, 1976. P. 345.
 ** Цит. no: Crick. P. 267.
 *** Fen E. A Russian’s England. P. 343.
 **** Цит. no: Crick. P. 267.
 ***** Fen E. George Orwell’s First Wife // Twentieth Century. August 1960. P. 116.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 175
 Айлин О’Шонесси
 1938
 В другом месте Лидия Джексон полнее выразила свои чувства:
«Я не до конца ей поверила, но, когда увидела, что она говорит
серьезно, мне это совсем не понравилось. Я восхищалась ею и думала, что она заслуживает лучшего, чем никому не известный нуждающийся писатель, „облезлый“ и явно нездоровый. Я была уверена, что Айлин может вызвать настоящую привязанность, и желала
ей обеспеченной и комфортабельной жизни. Я не могла поверить,
что она влюбилась в Эрика Блэра, — мне он совсем не казался
привлекательным»*.
 Айлин явно придерживалась другого мнения. Помимо того, что
Эрик с самого начала показался ей человеком необычным и она оценила его чувство юмора, ее не могла не привлечь его преданность
литературе. Она сама занималась английской литературой в Оксфорде, любила стихи — Чосера, поэтов Озерной школы — и к знакомству с поэтом, писателем, человеком, посвятившим жизнь литературному творчеству, не могла не отнестись романтически.
 Семья ее переселилась в Англию из Ирландии еще в девятнадцатом веке. Отец служил на таможне. И Айлин, и ее старший брат
Лоренс учились в очень хороших школах. Айлин писала стихи, участвовала в школьных дебатах и выиграла стипендию в Оксфорд.
Там она училась одновременно с поэтами Оденом, Спендером и
Макнисом, а одним из ее преподавателей был Джон Толкин, автор
* Fen Е. A Russian’s England. P. 345.

176
 ГЛАВА 6
 «Хоббита» и «Властелина колец», который тогда преподавал древнеанглийский и писал книги о Беовульфе и Чосере. Айлин мечтала
об академической карьере, но, к сожалению, не дотянула на выпускных экзаменах до необходимого для этого диплома первой степени. Разочарование было очень тяжелым — она остыла к карьере и
стала заниматься чем придется: преподавала, была компаньонкой
богатой дамы, какое-то время держала машинописное бюро, иногда
писала статьи в вечернюю газету.
 В глубине души она продолжала любить то, что любила в университете. В одном из последних писем Оруэллу она писала, объясняя
свою неприязнь к жизни в столице: «Когда я жила в Лондоне до замужества, я по крайней мере раз в месяц набивала чемодан стихами
и куда-нибудь уезжала — и это было мне утешением до следующего
раза»*. Но поскольку собственные филологические занятия у нее
как будто не получились, она переключила свою творческую энергию на помощь брату Лоренсу, блестящему хирургу, которого обожала, — печатала и редактировала его медицинские труды. Осенью
1934 года, надеясь все же сама заняться чем-нибудь серьезным, она
при поддержке брата поступила на двухгодичные курсы психологии обучения, те самые, где ее соученицами стали Лидия Джексон
и Розалинд Обермейер. Обе подруги отмечали ее огромные способности и были уверены в том, что ее ждет профессиональный успех.
 Тем временем, после нескольких первых встреч в Хэмпстеде,
Эрик стал часто приезжать в Гринвич, где Айлин жила в одном большом доме с матерью и семьей брата, они много гуляли, как-то ездили
верхом, а позднее даже несколько раз катались на коньках целой компанией с Лоренсом, его женой Гвен и Лидией. Вряд ли при Эриковой
неуклюжести катание на коньках было его любимым занятием, но он
уже был готов на все.
 К Лоренсу (которого дома звали Эрик, что неоднократно приводило к забавным путаницам, особенно в письмах Айлин) он поначалу относился настороженно и ревниво, но убедившись через
некоторое время в благосклонности его сестры, стал с интересом
прислушиваться к его политическим суждениям. Лоренс, ведущий
британский специалист по сердечно-сосудистым заболеваниям и
туберкулезу, одно время работал в Берлине под началом профессора Зауэрбруха, личного врача Гитлера. Гитлера он видел своими глазами и начал опасаться претворения «Mein Kampf» в жизнь гораздо
раньше, чем многие другие.
 Что же касается Айлин, то Эрик все больше и больше убеждался, что первое впечатление его не обмануло — на такой девушке он
хотел бы жениться. Она была привлекательней всех его прежних
подруг (если верить ядовитому Рейнеру Хеппенстоллу, предыдущие девушки Эрика были далеко не красавицы), она была и самая
Письмо Айлин мужу, 21 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 99).

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 177
 образованная — в отличие от всех остальных, да и от него самого,
она училась в Оксфорде, — обладала чудесным чувством юмора и,
судя по сохранившимся письмам, свободно и живо писала.
 Невзирая на бурно развивавшийся роман, в июне 1935 года Айлин все-таки удалось сдать промежуточный экзамен по психологии.
Учиться ей оставалось еще год.
 *
 В мае вышло французское издание «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» с предисловием Панаита Истрати, румынского
писателя и переводчика, писавшего по-французски. Его предисловие — панегирик Оруэллу, которому удалось, описывая лондонское и парижское «дно», «не впасть ни в мелодраматичность, ни
в литературность»*.
 Примечательно здесь — в какой-то степени случайное, а в какой-
то закономерное — пересечение судеб. Истрати был одним из немногих, кто рано понял, что из себя представляет Советский Союз.
В 1927-1928 годах он побывал в Москве, Киеве, Нижнем Новгороде,
на Кавказе — в те годы советские читатели очень любили его книги,
а по роману «Кира Киралина» был даже снят фильм, но, как иногда
случалось, поездка его разочаровала, и в 1929-м он, в соавторстве
с Борисом Сувариным и Виктором Сержем, написал одну из первых разоблачительных книг о Советском Союзе. Она называлась
«К другому огню. Исповедь проигравшего». Немедленно после публикации на него обрушилась волна советской критики. Травля,
в которую включились и Анри Барбюс, и глубоко почитаемый Истрати Ромен Роллан, привела в конце концов к обострению туберкулеза, от которого Панаит Истрати и умер в 1935 году в Бухаресте.
 В первой половине тридцатых годов западная интеллигенция
относилась к разоблачениям СССР с недоверием. Из-за тяжелого положения экономики на Западе интеллигентам казалось, что только
СССР неуязвим для капиталистических кризисов и способен противостоять поднимавшемуся нацизму. Приезжим нравилось в Советском Союзе все — бедность казалась им возвышенным аскетизмом,
а уж отсутствие безработицы, столь ярко противостоящее тому, что
они оставили дома, окончательно убеждало их в превосходстве социализма. Тюрьмы казались им гуманными, суды — справедливыми, руководители — мудрыми, граждане — довольными. Даже Артур
Кестлер**, побывавший в СССР в 1932 году, написал по возвращении
книгу «Белые ночи, краёные дни», где описывал достижения большевиков.
 * Istrati P. Préface // Orwell G. La Vache Enrageé. Paris, 1935. P. 5.
 ** Артур Кестлер (1905-1983) — впоследствии один из самых активных
противников советского режима, автор романа «Тьма в полдень» (1940; более
широко известен в России под названием «Слепящая тьма» (пер. А. Кистяков-
ского)).

178
 ГЛАВА 6
 Оруэлл, однако, никогда не был подвержен этим распространенным иллюзиям. Более того, ему в связи с этим пришлось переоценить некоторых своих прежних кумиров. В первую очередь —
Бернарда Шоу. Еще в марте 1933 года он писал Бренде Солкелд, что
«Шоу — это Карлейль, только пожиже, <...> он промотал тот талант,
который у него, может быть, и был в 1880-е годы, придумывая метафизические объяснения тому, что ведет себя как негодяй...»*
 В 1931 году Шоу посетил Советский Союз и вернулся в восторге
от Сталина и от того, что происходило в стране. Восхищался он и
фашизмом, а особенно самими диктаторами, которые устанавливали в своих странах тоталитарные порядки. В написанном много
лет спустя очерке «Рэффлс и мисс Блэндиш» Оруэлл говорит, имея
в виду Шоу и его единомышленников: «Правда заключается в том,
что бесчисленное множество английских интеллигентов, лижущих
зад Сталину, не слишком отличается от меньшинства, решившего
служить Гитлеру или Муссолини, <...> или от интеллигентов предыдущего поколения вроде Карлейля, Кризи и прочих, которые поклонялись немецкому милитаризму. Все они боготворят силу и жестокость, достигающую цели»**.
 Шоу принимал участие в острой полемике о СССР, развернувшейся в журнале «Нью стейтсмен энд нейшен» в 1934 году, после того
как там была опубликована беседа Уэллса со Сталиным, которую
Джон Мейнард Кейнс назвал «беседой человека с граммофоном»***.
Похоже, что этот образ навсегда остался в сознании Оруэлла, который уже в следующий книге назвал большевистских комиссаров «полуграммофонами, полугангстерами»**** и потом обращался
к нему много раз.
 *
 Сам он, окруженный социалистами со всех сторон, сохранял
свою независимую позицию, уже сознавая, что она не всем по вкусу.
В майском письме Бренде он описывает следующий эпизод: «Я в тот
вечер зашел к Рису <...>, но у него шло какое-то социалистическое
собрание, меня пригласили зайти, и я провел там три часа, отбиваясь от нападок семи-восьми социалистов, в том числе от одного
шахтера из Южного Уэльса, который сказал мне — впрочем, вполне
добродушно, — что если бы он был диктатором, он немедленно бы
меня расстрелял»*****.
 * Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 10 марта 1933 года (CW. Vol. X. Р. 307).
 ** Orwell G. Raffles and Miss Blandish // CW. Vol. XVI. P. 354.
 *** Cm.: Taunton M. Russia and the British Intellectuals. The Significance of
“The Stalin-Wells Talk” // Russia in Britain. 1880-1940 / Ed. by Beasley R. and
Bullock P. R. Oxford, 2013. P. 209-224.
 **** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 201.
 ***** Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 7 мая 1935 года (CW. Vol. X. Р. 386).

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 179
 В романе «Да здравствует фикус!» нашли отражение и споры
о социализме. Сложность этого романа заключается в том, что, с одной стороны, он как будто списан «с себя», а с другой — точно так же,
как сам низкорослый Гордон Комсток, невзирая на все биографическое сходство, может только отчасти считаться отражением долговязого Оруэлла, так и все остальное в нем дано отчасти в «кривом»
зеркале — зеркале пародии и насмешки.
 Гордон Комсток — поэт, отказавшийся от прекрасного высокооплачиваемого места в рекламном агентстве, где высоко ценили
его способность писать рекламные тексты, для того чтобы отдаться
собственному творчеству. Призвание или заработок — дилемма, выстраданная Эриком Блэром, впервые он пытался ее описать еще
в драматических набросках 1927-1928 годов. Однако в 1934-1935 годах Оруэлл поворачивает ситуацию по-иному, демонстрируя, что
«уход из мира денег», напротив, делает его героя в тысячу раз более
от них зависимым и, главное, мешает его отношениям с людьми,
в частности с его чудесным, добрым, великодушным и богатым другом Равелстоном, жертвующим собственные деньги на издание «непопулярного социалистического еженедельника»*.
 С точным социальным чутьем Оруэлл выстраивает человеческую комедию отношений между Комстоком и Равелстоном. Четырехкомнатная квартира Равелстона в районе Риджентс-парка представляется Гордону типичными апартаментами высшего класса. Со
своей стороны, Равелстон страшно бы удивился, если б узнал, что о
ней думает Комсток — для него жить в районе Риджентс-парка было
все равно что в трущобах, и квартирка казалась ему тесной. То, что
он вообще там поселился, «было частичным воплощением его главной мечты — вырваться из своего класса и стать как бы почетным
членом пролетариата».
 И вот друзья разговаривают о «тщете современной жизни». Любимая тема Гордона Комстока скорее смущает Равелстона. Он пытается объяснить Гордону, что если бы тот прочитал Маркса, то увидел бы все по-другому. Однако Гордон отказывается читать Маркса,
вызывая этим возмущение Равелстона.
 — Но как ты не понимаешь, что твой подход совершенно иррационален! Ты произносишь тирады против капитализма, а при этом отвергаешь единственную возможную ему альтернативу. Потихоньку,
домашними средствами эту проблему решить нельзя. Надо выбрать:
капитализм или социализм! Без этого ничего быть не может.
 — Но я же говорю тебе: социализм мне неинтересен! Мне при одной мысли о нем зевать хочется.
 — А что ты имеешь против социализма?
 — Я против социализма имею то, что он никому не нужен.
 — Совершенно абсурдное заявление!
 * Orwell G. Keep the Aspidistra Flying. P. 628..

180
 ГЛАВА 6
 — Я хочу сказать, никому, кто понимает, чем социализм на самом
деле обернется.
 — Да чем же, по-твоему, социализм обернется?
 — Чем-то вроде «Дивного нового мира» Хаксли* — только не так забавно. Четыре часа в день подтягивание болта номер 6003 на образцово-показательной фабрике. Пайка, которую подают на жиростойкой
бумаге в коммунальной кухне. Коллективная экскурсия от общежития имени Маркса к общежитию имени Ленина и обратно. Бесплатные абортарии на каждом углу. Все по-своему очень хорошо. Только
нам этого не надо.
 Равелстон вздохнул. Он опровергал эту версию социализма в каждом номере «Антихриста».
 — А что же нам тогда надо?
 — Бог его знает. Мы знаем только, чего не надо. Вот это наша проблема. Мы застряли, как буриданов осел.
 Через год в «Дороге к Уиганскому пирсу» Оруэлл будет приводить и другие доводы против социализма, но здесь интересно упоминание о только что вышедшей тогда книге Хаксли.
 Конечно, отношения между Оруэллом и Ричардом Рисом отличались от спародированных в романе. Прежде всего потому, что Гордон
Комсток отличался от Оруэлла. Подобно герою «Бирманских дней»,
Флори, Комсток — это как бы проекция автора, спрашивающего себя
самого из 1935-го, уже относительно благополучного года, «что было
бы со мною, если бы в самое тяжелое время, в 1932 году, судьба вдруг
не повернулась, Мейбл Фирц не нашла б агента, книгу б не напечатали?». Возможно, отвечает Джордж Оруэлл, и я стал бы столь же мнителен, ожесточен и раздражен против всего человечества, как Гордон Комсток, который постоянно обижает и Равелстона, и искренне
любящую его Розмари и чуть не разрушает отношения с ними. Но, по
свидетельству Ричарда Риса, Оруэлл вел себя совсем по-иному:
 «...Он, безусловно, умел скрывать свою горечь и обиду. В течение
пяти лет, когда, судя по его романам, настроение у него было очень
мрачным, а обстоятельства — бедственными, он всегда вел себя дружески, тактично и доброжелательно. Если б меня попросили его
описать, я бы сказал, что он всегда казался человеком абсолютно
надежным и в нем полностью отсутствовала та завистливость, то
желание пробиться во что бы то ни стало, то интриганство и эгоизм, которые столь распространены среди честолюбивых молодых
литераторов»**.
 Но самая главная разница между Джорджем Оруэллом и его героем
заключается в том, что Гордон Комсток пишет по несколько строчек
в день, а в остальное время страдает от того, что его недооценивают,
* Роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» был опубликован в 1932 году.
 ** Rees R. George Orwell. Fugitive from the Camp of Victory. Carbondale;
Edwardsville, 1967. P. 335.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 181
 тогда как Оруэлл к тому моменту, когда создавал портрет Гордона,
был уже профессиональным литератором — в издательстве Голлан-
ца вот-вот должна была выйти его третья книга за два с половиной
года. Для автора, быть может, самая главная из всех.
 *
 «Бирманские дни» вышли в Англии 25 июня 1935 года. Автору
романа как раз в этот день исполнилось тридцать два года. Продавалась книжка лучше двух предыдущих: первый тираж — 2500 экземпляров — быстро разошелся, и Голланц заказал второй — маленький, 500 экземпляров, и его оказалось достаточно. Рецензии были
неплохие, хотя менее восторженные, чем на «Ни кола, ни двора...».
 Комптон Макензи похвалил его опять, теперь уже как бы за все
сразу: «Утверждаю безо всяких колебаний, что нет „писателя-реалиста“, написавшего бы за последние пять лет три книги, которые по
прямоте, энергии, мужеству и живости могли бы сравниться с тремя книгами, вышедшими из-под пера мистера Джорджа Оруэлла»*.
Но особенно приятна мистеру Джорджу Оруэллу была, конечно,
рецензия его старого приятеля Сирила Конноли. После Итона они
не виделись, но узнав от общих знакомых, что Эрик Блэр стал писателем и публикуется под псевдонимом Джордж Оруэлл, Конноли,
у которого была собственная еженедельная колонка в журнале
«Нью стейтсмен энд нейшн», заказал себе экземпляр «Бирманских
дней» заранее, чтобы сразу же, как роман выйдет, опубликовать рецензию.
 Она начиналась так: «„Бирманские дни“ — восхитительный роман. Это острая, злая, почти яростная критика англичан в колониях. Автор любит Бирму — он пространно описывает пороки бирманцев и тяготы климата, но он любит эту страну, и ничто не способно
примирить его с присутствием в ней горстки бесполезных, самодовольных выпускников элитарных школ, зарабатывающих там себе
на жизнь»**. Заканчивался отзыв фразой, которая наверняка повеселила Оруэлла: «Надеюсь, что хотя бы один экземпляр книги попадет в клуб в Кьяктаде»***.
 «Бирманские дни» помогли им восстановить отношения. Они
не общались 14 лет. После приезда из Бирмы Эрик не спешил налаживать связь с Сирилом, хотя регулярно видел его имя в периодике — Конноли сразу после университета стал регулярно выступать в качестве рецензента в разных изданиях. В течение всех лет
своего мучительного вхождения в литературу встречаться с более
преуспевшим на том же поприще одноклассником он явно не хотел.
Только когда роли как бы поменялись — у Оруэлла за плечами было
* Цит. по: Stansky & Abrahams-2. P. 116.
 ** Цит. по: Shelden. P. 232.
 *** Ibid.

182
 ГЛАВА 6
 три книги, а Конноли так и остался только критиком, хотя и известным, но пока без единой книги, — он, очевидно, почувствовал, что
готов с ним увидеться.
 Он пригласил Конноли к себе в Хэмпстед на ужин, сам приготовил бифштекс, который даже такой гурман, как Сирил, признал
«отличным», и каждый из них попытался разглядеть во взрослом
человеке знакомого мальчика. Конноли вспоминал: «Он приветствовал меня характерным пристальным, но не недружественным
взглядом и типичным задыхающимся смехом: „Да, Конноли, ты,
пожалуй, лучше моего сохранился“. Я же не мог сказать ни слова
от ужаса при виде морщин, изрезавших вертикальными бороздами его лицо. Моя толстая физиономия с сигарой, наверно, удивила
его»*.
 С тех пор дружба их не прекращалась — они переписывались,
часто виделись и рецензировали книги друг друга. Конноли много
печатал Оруэлла в журнале «Хорайзон», редактором которого был
с 1940-го по 1950-й, и всегда с большим почтением отзывался о своем
давнем друге и при жизни, и после смерти Оруэлла.
 А еще одну рецензию — причем сразу на «Дочь священника» и
«Бирманские дни» — опубликовал новый знакомый автора, младший друг Рейнера Хеппенстолла, критик Майкл Сейере. В ней он
отмечал, что главным качеством Оруэлла является стремление писать понятно и честно: «Ясность и, так сказать, прозрачность его
прозы — необходимая черта реалистического романа, который
старается обнажить действие, а не выпятить язык»**.
 Он же пророчески завершил свой отзыв словами: «Карьера мистера Оруэлла только началась»***.
 *
 Между тем Эрику снова пришлось переезжать. Приглашать Айлин к себе, притом что за стенкой жила ее соученица и подруга, было
неудобно. Нужно было жилье, и у изобретательной Мейбл Фирц возникла идея, поначалу показавшаяся всем очень удачной: а почему бы
ее молодым и небогатым друзьям не снять одну квартиру на троих?
Так в августе 1935 года Эрик Блэр, Майкл Сейере и Рейнер Хеппен-
столл поселились вместе в Кентиш-тауне, невзрачном районе северного Лондона, откуда Эрик мог — хотя уже и не так легко — добираться
до работы в «Уголке книголюба».
 Поначалу все шло хорошо. Комнат было три: самая просторная и
тихая, выходившая во двор, — Эрика, в ней же за большим столом они
все и ели; поменьше, с видом на улицу — Майкла, который появлялся
 * Shelden. Р. 233.
 ** Sayers М. Review of “A Clergyman’s Daughter” and “Burmese Days” //
George Orwell: The Critical Heritage. P. 63.
 *** Ibid.

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 183
 Сирил Конноли
Фотография X. Костера. 1942
 там лишь иногда, поскольку вообще жил с родителями, а отдельное
жилье держал для встреч с подругой; и самая маленькая каморка —
Рейнера, где он спал на матрасе, убиравшемся на ночь, — он был самым бедным и больше ничего позволить себе не мог. Квартира была
снята на имя Эрика, и он — владелец самой большой комнаты — платил больше всех.
 Разница между соседями стала проявляться сразу. Двадцатидвухлетнему Майклу и двадцатичетырехлетнему Рейнеру Эрик в свои
тридцать два года казался, как вспоминал Хеппенстолл, «приятным
стариканом, добродушным чудаком. Он нам нравился, но мы, в общем, не принимали его всерьез. Я даже его немножко эксплуатировал»*.
 Эрик подымался раньше всех, готовил завтрак, звал Рейнера
завтракать. В течение дня тоже готовил, как правило, он — Рейнер
умел варить только макароны. Но он зато бегал за пивом.
 Работали оба дома. Рейнер сидел за столом небритый, в халате,
затем брился, одевался и выходил из дому. «Оруэлл был этим поражен. Писать небритым, в халате, казалось ему недостойным»**.
 Хеппенстолл, писавший воспоминания после всего, что между
ним и Оруэллом произошло, да еще через десять лет после его
 * Heppenstall R. Four Absentees. P. 40.
 ** Ibid.

184
 ГЛАВА 6
 Дом в районе Кентиш-таун, где Оруэлл жил вместе
с Рейнером Хеппенстоллом и Майклом Сейерсом
Фотография автора. 2016
 смерти, когда слава человека, который кормил его завтраками,
была в зените, очевидно, всегда испытывал к нему достаточно
сложные чувства. Чувства же Эрика к нему в 1935 году были простыми и дружескими — он не просто симпатизировал Рейнеру, он
ему доверял.
 С ним он обсуждал даже свои отношения с Айлин. «Насчет Айлин ты прав. Давно я не встречал такого прелестного человека.
Но пока, увы! Не могу позволить себе даже кольца, разве что из
„Вулворта“»*. Так Эрик писал в сентябре, когда Рейнер был в отъезде и поручал ему разбираться со своими лондонскими делами —
* Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 24 сентября 1935 года (CW. Vol. X.
Р. 394). «Вулворт» — сеть дешевых магазинов, просуществовавшая сто лет
(1909-2009).

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 185
 корреспонденцией, рукописями и т. п., и он старательно эти инструкции выполнял.
 Через две недели, когда он, видимо, все-таки решился и сделал
Айлин предложение, Рейнеру было сообщено об этом так: «Айлин
сказала, что пока за меня не выйдет (надеюсь, ты никому о моих отношениях с А. говорить не станешь), потому что она ничего сейчас
не зарабатывает и не хочет быть для меня обузой. Но это должно
как-то устроиться позднее, когда она закончит свой курс в Лондонском университете, и потом, я сам надеюсь на будущий год зарабатывать больше»*.
 Планы «зарабатывать больше» успехом не увенчались. Расходы
между тем не уменьшались, напротив — возникла угроза, что очень
скоро ему придется оплачивать всю трехкомнатную квартиру одному.
 *
 О том, что произошло, известно только из воспоминаний Хеппенстолла — Оруэлл никому о случившемся не рассказывал. Рейнер
вернулся домой поздно ночью вдрызг пьяный. Более того, те деньги, которые он намеревался отдать Эрику за жилье (давно просроченная квартплата), оказались потрачены в процессе угощения приятеля. Оруэлл стал выговаривать ему за поздний и шумный приход,
чего Рейнер вынести не мог:
 «Мне хотелось, если б только удалось немножко собраться с силами, расстелить на полу свой матрасик и лечь. Оруэлл стоял надо
мной и зудел. Похоже было, что он может так простоять всю ночь.
 — 	Эрик, — сказал я, — убирайся. Если ты не уберешься, я тебя ударю.
 — 	...На всю улицу, — сказал Оруэлл. — Я, правда, считаю...
 Я вздохнул от отчаяния, поднялся со стула, проковылял к Оруэллу, слабо замахнулся забинтованным кулаком и пришел в себя, наверно, минут десять спустя, сидя на полу в луже крови. Очевидно,
кровь пошла из носа, потому что носу было больно»**.
 Потом Рейнер решил, что даже раскладывать матрас у него нет
сил и лучше он переночует в комнате Майкла Сейерса, в ту ночь пустующей. Повалившись на кровать, он услышал, как Эрик повернул
в замке ключ, запирая его в комнате. Тут Рейнер пришел в бешенство, принялся орать, бить в дверь ногами и вообще буянить.
 «Ключ повернулся в замке. Дверь отворилась. Зажегся свет. В дверях стоял Оруэлл, вооруженный прогулочной тростью с сиденьем на
конце. Ее алюминиевым наконечником он пихнул меня в живот.
 Я отпрыгнул и бросился на него. Он сильно ударил меня по ногам и поднял трость над головой. Я посмотрел ему в лицо. Сквозь
туман, в котором я находился, я увидел в нем удивительную смесь
* Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 5 октября 1935 года (CW. Vol. X. Р. 399).
 ** Heppenstall R. Four Absentees. P. 58.

186
 ГЛАВА 6
 страха и садистского возбуждения. Я отскочил вбок, схватил стул
Майкла и поднял его, так что первый удар трости с металлическим
наконечником пришелся по нему»*.
 Утром Эрик объявил Рейнеру, что с квартиры ему придется
съехать.
 Около года они не разговаривали, но летом 1936-го встретились
на конференции, на заседании, где Оруэлл выступал, аХеппенстолл
председательствовал, пошли в паб и возобновили отношения, которые продолжались до самой смерти Оруэлла. Потом Рейнер Хеппен-
столл, работавший на Би-би-си, многое сделал, чтобы собрать воспоминания людей, знавших Оруэлла, и выпустил о нем несколько
радиопередач. Однако превращение хорошо знакомого ему человека в героическую, почти мифическую фигуру побудило его написать
об Оруэлле «как я его знал». Опубликованные им в 1960 году мемуары сослужили его другу плохую службу — из «удивительной смеси
страха и садистского возбуждения», которую, по утверждению Хеп-
пенстолла, он «сквозь туман» разглядел в лице Оруэлла, в сочетании со сценами пыток в «1984» был сделан вывод, что Оруэлл был
садистом.
 Поскольку политические взгляды Оруэлла и его независимость
раздражали и раздражают слишком многих, это обвинение было
немедленно взято на вооружение и многократно использовалось
для противопоставления якобы насаждаемому образу «святого».
Святым Оруэлл, безусловно, не был, но во всем, что он писал —
а это было главным делом его жизни, — неизменно присутствует
сильное гуманистическое начало. Обвинение в садизме — одно из
самых удобных для его ниспровергателей, потому что оно как бы
перечеркивает его гуманистические позиции, а вместе с ними и всю
его деятельность. Оно работает даже сильней, чем другое, тоже нередкое утверждение, что он «презирал рабочих». Оба, как ни удивительно, живы по сей день.
 *
 Нет худа без добра — вынужденный опять срочно решать проблему жилья, Оруэлл попросил своего агента Леонарда Мура выяснить
у Виктора Голланца, нельзя ли получить у него аванс в счет гонорара следующей книги. «Я особенно не хочу волноваться из-за денег
сейчас, когда работаю над завершением романа»**, — объяснял он.
Предложение, которое он получил от Голланца спустя несколько
месяцев, сыграло огромную роль в его жизни, а конец 1935 года был
действительно посвящен «Фикусу».
 Есть гипотеза, что финал романа, как и многие другие его сюжетные повороты, тоже был навеян поворотом в собственной
* Heppenstall R. Four Absentees. P. 59.
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 8 ноября 1935 года (CW. Vol. X. Р. 403).

НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА
 187
 жизни Оруэлла — его намечавшейся женитьбой. Правда, тут пути
автора и его героя уже совсем расходятся. Для Гордона Комстока
шевеление ребенка в животе его возлюбленной Розмари означает
возвращение в тот мир, против которого он бунтовал, из которого
мечтал вырваться, — мир «приличных мест» и денег, мир, где настоящая поэзия невозможна.
 Гордон выбрасывает свою неоконченную поэму, над которой работал два года («Единственный плод его пребывания в изгнании.
Двухлетний зародыш, который никогда не родится. Стихи! Стихи,
скажите пожалуйста! В тридцать пятом году!»*), и возвращается
в прежде презираемое им рекламное агентство, где использует свой
литературный талант для рекламы средства от потливости ног. Они
с Розмари снимают квартирку, покупают мебель в рассрочку и заводят фикус, который еще совсем недавно был для Гордона символом
мещанской пошлости, а теперь кажется ему «древом жизни».
 Если даже в этом финале есть определенный схематизм, он не
становится от этого менее горьким. К счастью, автор романа «Да
здравствует фикус!» не собирался оставлять свой романтический
путь свободного художника, надеясь сохранить его и обзаведясь
семьей. Теперь он видел перед собой другую опасность: как жить
в мире, который как будто сошел с ума; как жить в двадцатом веке,
который не хочет считаться с отдельным человеком, навязывая ему
плоды научно-технического прогресса и страшные идеологии?
 В конце 1935-го, невозможного, по мнению Гордона Комстока,
для поэзии года, он написал об этом стихи. Если еще двести лет назад можно было тихо возделывать свой сад, то сегодня, сетует автор,
природа разрушена, повсюду автомобили — «металлические кони»,
а по радио комиссары «зовут к победам»... Но самое удивительное
в этом стихотворении — его конец:
 Воздушный замок снился мне...
 В явь вылились мечты.
 Я в этом времени — чужой.
А Смит? А Джонс? А ты? **
 Предпоследняя строчка звучит как отчаянный возглас лирического поэта — «Я в этом времени — чужой» (буквально: «Не для такого века я родился!»), но последняя выходит из лирики в политику,
в осознание того, что другие люди — обыкновенные люди, которым
несть числа, — обречены той же страшной участи.
 Не выбрав еще «точной политической ориентации», Джордж
Оруэлл подходил уже к своим главным темам. Следующие полтора
года помогли ему определить свою позицию.
 * Orwell G. Keep the Aspidistra Flying. P. 732.
 ** Перевод А. Воронова.

ГЛАВА 7
 ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 (1936)
 Я знаю, конечно, что ты социалист.
Я тоже. Мы же все теперь социалисты.
 Оруэлл. Да здравствует фикус!
 15 января Оруэлл отправил рукопись романа «Да здравствует фикус!» Виктору Голланцу. И очевидно, вскоре после этого получил от
Голланца заманчивое предложение: издатель предлагал ему поехать
на север страны, где особенно свирепствовала безработица, и написать об этом книгу. Голланц, страстно веривший в социальные реформы, чувствовал, что у него есть автор, который сможет привлечь
внимание читающей публики к тяжелому положению британских
рабочих.
 Оруэлл, который до тех пор знал о жизни рабочих лишь понаслышке, согласился немедленно — он уволился из книжного магазина, съехал с квартиры в Кентиш-тауне, попрощался с Айлин и
31 января отправился на север. Раньше считалось, что Голланц дал
ему еще и огромный аванс — 500 фунтов, последние исследования
ставят это под сомнение, но какой-то аванс все-таки, видимо, был и,
вероятно, помог Оруэллу прожить 1936 год, не нанимаясь на службу, и договориться с Айлин о дате свадьбы — ее назначили на июнь.
 Возможно, пребывание на севере длилось бы много дольше —
«полгода или год, но это означало бы разлуку с моей девушкой»*,
как Оруэлл писал Сирилу Конноли, и потому ограничилось ровно
двумя месяцами: февралем — в Ланкашире и мартом — в Йоркшире.
Но характерно, что даже при этих сжатых сроках Оруэлл предпочел не сразу погружаться в предмет своего исследования, а подойти
к нему исподволь — изучать последствия безработицы отправился
не просто социальный наблюдатель, но и поэт.
 На поезде он доехал только до Ковентри, а дальше пошел
пешком, лишь кое-где садясь на автобус. В результате на путь до
Манчестера ушло четверо суток, в течение которых он прошагал
 * Письмо Оруэлла С. Конноли, 14 февраля 1936 года (CW. Vol. X. Р. 426).

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 189
 44 мили, то есть больше 70 километров. В дневник записывались
впечатления:
 1 	февраля... Прошел четыре-пять миль до Клентского молодежного общежития. Всюду краснозем. Понемножку начинается весенний
ток, у зябликов и снегирей самцы в ярком оперении, слышен зов куропаток.
 3 февраля... Вышел в 9 утра, поехал на автобусе в Хенли. Обошел
Хенли и часть Берслема. Таких жутких мест, как Хенли и Берслем,
я еще не видел. Лабиринты крошечных закопченных домиков, и среди них — гончарни, похожие на перевернутые бутылки бургундского,
наполовину вкопанные в землю и изрыгающие дым. <...>
 Озеро Редьярд (на самом деле искусственный водоем, снабжающий гончарни) — страшно унылое. Летом это место отдыха, каждые
десять метров — кафе, барки, катера, все опустелое, прогнившее — не
сезон. Видел объявления о рыбной ловле, но посмотрел воду и сильно
сомневаюсь, что там есть какая-то рыба. Нигде ни души, только дует
холодный ветер. Льдинки снесло ветром к южному краю озера, и волны раскачивают их вверх-вниз, производя чудовищно тоскливые звуки — блямс-блямс, блямс-блямс. (Не забыть — использовать где-нибудь
в романе, вместе с пустой коробкой из-под сигарет, прыгающей по
волнам среди льдин.)*
 На озеро Редьярд он попал не случайно — ради него ему пришлось сделать немалый крюк. Здесь в 1863 году гуляли будущие родители Редьярда Киплинга, которые, поженившись через пару лет,
назвали в честь этого озера своего первенца. Киплинг умер 18 января 1936 года, а 23 января, за неделю до отъезда на север, Оруэлл опубликовал в журнале «Нью инглиш уикли» небольшую заметку его
памяти, которая заканчивалась так: «Если бы он не попал под воздействие империализма, а сочинял бы — к чему имел все данные —
песенки для мюзик-холла, он был бы лучше и привлекательнее как
писатель. Из-за той роли, которую он выбрал для себя в реальности,
читатель, повзрослев, вынужден был относиться к нему почти как
к врагу, как к человеку с чуждым и уродливо развившимся даром.
Но теперь, когда он умер, я лично хотел бы как-нибудь отдать должное — пушечным салютом, например, если б это было возможно, —
непревзойденному рассказчику моего детства»**. Для Оруэлла, с его
романтическим характером, поход на озеро Редьярд стал вариантом «пушечного салюта». Хотя поехал он совсем не за этим.
 *
 В Манчестер он добрался во второй половине дня, на пятый
день путешествия. Забрал письма, пришедшие «до востребования»,
* Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary // CW. Vol. X. P. 419-420.
 ** Orwell G. Rudyard Kipling // CW. Vol. X. P. 410.

190
 ГЛАВА 7
 и отправился в банк взять деньги. Но оказалось, что опоздал —
банки в Манчестере закрывались не в четыре часа, как в Лондоне,
а в три. После судорожных попыток получить наличные с помощью чека — ни полиция, ни попытки найти адвоката не помогли —
довольно известный уже писатель, без гроша в кармане, оказался
перед выбором: ночевать среди зимы на промерзшей улице, покрытой сугробами почерневшего от копоти снега, или вспомнить былые времена и отправиться в ночлежку. Он заложил шарф (на этот
раз он отправился в путь в плаще и в шарфе), и вырученных денег на
ночлежку как раз хватило.
 Там он прочитал присланный ему Ричардом Рисом длинный список знакомых Рису социалистов, обитавших в этих краях. Один из
них, Фрэнк Мид, глава манчестерской редакции «Адельфи» и администратор газеты, выпускаемой Независимой лейбористской партией, жил, к счастью, прямо в Манчестере. Познакомившись с его
семьей, Оруэлл сразу подметил противоречие, которое мучило его
и позднее: «Мид и его жена отнеслись ко мне очень дружески. Оба —
из рабочих, с ланкаширским выговором, в детстве носили деревянные башмаки, но дома у них атмосфера в точности как у среднего
класса. Оба были слегка шокированы тем, что я ночевал в манчестерской ночлежке. Меня же поражает, что едва человек получает
какой-то пост в профсоюзе или уходит в политику и становится лейбористом, он волей-неволей перемещается в средний класс, то есть,
борясь с буржуазией, сам превращается в буржуя. Выходит, что
не усвоить манеры и идеологию, соответствующую твоему доходу
(а у Мидов, я думаю, фунта четыре в неделю), — невозможно»*.
 Фрэнк Мид познакомил его и с другими активистами — в Уигане,
шахтерском городке к северо-западу от Манчестера, куда он вскоре переехал, ему помогал электрик Джо Кеннан, тоже, как и Мид,
активный социалист, но «больше похожий на рабочего». Он отправил Оруэлла с сопроводительным письмом в центр Национального движения безработных — крохотный ветхий домик, где, однако,
собирались люди, потому что там было тепло и лежали газеты.
Здесь Оруэлл снова почувствовал классовый барьер: «Узнав, что я
писатель и собираю данные об условиях жизни рабочего класса,
в центре отнеслись ко мне очень дружески и с готовностью стали
снабжать меня всякой информацией. Однако сделать так, чтоб они
общались со мной как с равным, не получается. Говорят либо „сэр“,
либо „товарищ“»**.
 Положим, обращение «товарищ», очевидно, и было попыткой
общения на равных, но Оруэллу оно резало слух... Ситуация явно
отличалась от той, с которой он сталкивался «на дне», — там все
были в той или иной степени «деклассированные». С рабочими все
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary. P. 421.
 ** Ibid. P. 422.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 191
 Уиган
 1939
 оказывалось сложнее — выговор и манера держаться немедленно
выдавали в нем чужого.
 Но он делал свое дело. В дневник попадало все: и то, что пятнадцатилетний сын хозяев, у которых он сперва жил в Уигане, работающий в шахте в ночную смену, уходит в девять вечера, а возвращается в семь-восемь утра и, позавтракав, ложится спать «в постель, где
ночью спал „другой жилец“»*; и сколько семья тратит на еду; есть
ли горячая вода; далеко ли уборная (при той ужасающей скученности, в которой жили шахтеры, им иногда приходилось обходить дом
и идти по улице, чтобы в нее попасть). Одиннадцать человек, — записывал Оруэлл, — пятеро из них — взрослые, то есть три большие
семьи живут в домике с четырьмя комнатами: «две — вверху, две —
внизу».
 Когда после месяца жизни среди рабочих он съездил на несколько дней к живущей неподалеку сестре Марджори, первое, что его
поразило в ее совсем небогатом доме, где жили пятеро взрослых
и трое детей, — насколько больше жизненного пространства отпущено человеку в домах среднего класса! «При детях рассчитывать
на тишину и покой трудно, но если ты действительно хочешь уединиться, сделать это все-таки можно. В домах рабочих — никогда, ни
днем, ни ночью»**.
 В общей сложности он провел в Уигане около трех недель — пять
дней в одном месте, почти две недели — в другом, у хозяев лавки,
 * Ibid. Р. 423.
 ** Ibid. Р. 449.

Шахтер за работой
 1930
 Шахтерская семья дома
1930-е

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 193
 торгующих мясной требухой. Там он спал в одной комнате с еще
тремя чужими людьми, причем вытянуть ноги удавалось только под
утро, когда спящий на впритык поставленной кровати вставал, — иначе ноги Оруэлла упирались бы ему в затылок. Но теснота и скученность были еще не самым страшным злом.
 Почти все шахтеры, с которыми Оруэлл разговаривал, либо сами
оказывались жертвами несчастных случаев в шахтах, либо рассказывали ужасные истории про своих друзей и знакомых. Верный своему принципу все испытывать на себе, Оруэлл договорился с Джо
Кеннаном, что тот проведет его в шахту. Оруэлл и сам описал этот
поход — и в дневнике, и в книге, — но иронический и не слишком
дружелюбный рассказ Кеннана (он позднее на всю жизнь обиделся
на Оруэлла, что тот не подарил ему книжку), уступая, естественно,
Оруэллу в слоге, дает некоторые утаенные писателем подробности
его мучений. Помимо всех прочих трудностей, шахты никак не
были рассчитаны на людей его роста.
 «Мы его снарядили — дали ему и каску, и лампу — и пошли с ним по
главной подземной дороге, где я мог спокойно идти прямо, а он все
время натыкался головой на потолочные балки и, наверно, не одну
покорежил! Не прошли мы и трехсот метров, как Оруэлл не успел вовремя пригнуться, и у него не то что каску сбило — его самого сбило
с ног. Грохнулся в обморок, и все. Мы его откачали, привели в чувство и пошли дальше, и шли, наверно, три четверти мили, согнувшись
пополам. Даже мне приходилось нагибаться. <...> Пока добрались до
забоя, Оруэлл уже совсем выбился из сил. <...> Ну, мы вернулись, конечно, но три раза он просто полностью терял сознание»*.
 Об обмороках Оруэлл и в дневнике, и в книге умолчал, как и
о том, что вынужден был потом провести несколько дней в постели,
приходя в себя. Но он рассказал о нестерпимой боли в ногах от того,
что приходилось километры пробираться под землей то ползком,
а то и на четвереньках; о чудовищной усталости, которую испытал
в шахте, даже не работая; о грязи, которую невозможно с себя смыть;
и о восхищении проворством и сноровкой шахтеров, которые добывают уголь в этих ужасающих условиях, постоянно подвергаясь
риску и получая гроши за свой труд.
 Невзирая на все муки, испытанные в первый раз, он спускался
в шахты еще дважды.
 *
 Через два дня после первого похода в шахту Оруэлл, еще не придя в себя, поехал в Ливерпуль смотреть новые дома, построенные
местными властями. По счастью, у него был адрес людей, сотрудничавших с «Адельфи», — Джона и Мэй Дейнеров. Когда Дейнеры
увидели, в каком состоянии он приехал — он чуть не рухнул у них на
 Kennan J. With the Wigan Miners // OR. P. 131-132.
194
 ГЛАВА 7
 пороге («позорно разболелся»*, — написал он в дневнике), они уложили его в постель и, хотя он не разрешал позвать врача, поили его чаем
с лимоном и ухаживали за ним, пока ему не стало легче. Потом они
возили его по городу, показывая ему и трущобы, и новые дома. Вместо
одного дня, как он намеревался, он пробыл у них чуть ли не пять. Отношения у него с Дейнерами сложились хорошие. Мэй Дейнер вспоминала: «Он был очень настоящий человек, этим, по-моему, все сказано.
Нам никогда не было с ним неловко. Конечно, говорил он мало — только о своих книгах или о том, что его интересовало, об экономической
депрессии, — понимаете, ни о чем личном. И все равно чувствовалось
тепло, забота, если хотите. Потому и не было неловко»**.
 Дома для рабочих, построенные местными властями, вызвали
у Оруэлла множество противоречивых соображений. С одной стороны, он отмечал, что муниципальные многоквартирные дома
в Ливерпуле прилично выглядят и в них можно жить. С другой — что
в Уигане, например, рабочие предпочитают жить в ужасных условиях, но все же в домике, а не в квартире, хотя квартиры во многом
решают проблему. Он обратил внимание, что социалистическое
по сути действие — переселение рабочих из разваливавшихся домиков в квартиры — в Ливерпуле осуществляется муниципальными
властями, практически полностью состоящими из членов Консервативной партии. Более того, этим строительством занимаются
частные подрядчики, и, «как и всюду, эти подрядчики неизбежно
оказываются друзьями, братьями, племянниками и т. п. сотрудников муниципалитета»***. Значит, делает вывод он, «за определенной чертой разобраться, где социализм, а где капитализм, не так
просто, государство и капиталисты сливаются воедино»****.
 В книге «Дорога к Уиганскому пирсу» он посвящает несколько
страниц тому, что «во всем этом деле [переселении в государственные дома] есть что-то беспощадное и бездушное»*****. Нельзя завести садик, какой захочешь, — в некоторых микрорайонах у всех
должны быть одинаковые изгороди. Нельзя разводить домашнюю
птицу или голубей. Местные власти предпочитают, чтоб в микрорайонах были магазины, принадлежащие к определенной сети, а не
лавки отдельных владельцев. Даже в борьбе с вшами — необходимой
самой по себе — есть что-то ужасное: «Микробы — плохи, но такое
положение дел, когда люди позволяют, чтобы их, как овец, купали
в дезинфицирующем растворе, — хуже»******. Немедленно вслед за
этим он признает, что, возможно, в борьбе с трущобами совсем без
* Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary. P. 439.
 ** Deiner M. A Visit to Liverpool // OR. P. 136.
 *** Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary. P. 440.
 **** ibid.
 ***** Qruwii Q The Road to Wigan Pier. P. 66.
 ****** ibid p 67

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 195
 «запретов и бесчеловечности»* не обойтись. Пытаясь убедить в этом
себя и других, пишет: «Место, где дети дышат чистым воздухом и
у женщин есть хоть какие-то удобства, помогающие им в изматывающей повседневной работе, где мужчины могут завести себе хоть
маленький садик и что-то в нем посадить, должно быть, лучше, чем
вонючие задворки Лидса и Шеффилда»**. И все же окончательный
вывод, который он делает, таков: «Подводя итоги, можно сказать,
что государственные дома лучше, чем трущобы, но ненамного»***.
 Эта очень характерная для Оруэлла неспособность принять
даже «прогрессивное», хорошее начинание, если оно хоть как-то
ограничивает человеческую свободу и индивидуальность, и есть
то главное, что в конечном счете сделало его великим писателем.
Поездка на север, с одной стороны, раскрыла ему всю тяжесть, всю
уродливость жизни, которую он там увидел, с другой — не убедила
его в том, что методы, в которые свято верили его друзья, непременно сделают эту жизнь легче и лучше. Сомнение оставалось в нем и
заставляло думать дальше, не удовлетворяясь готовыми рецептами.
 Наблюдательность Оруэлла распространялась на все. Он обратил внимание, например, на разницу, существующую между рабочими и людьми среднего класса в том, что касалось отношений
с властями. Он подметил у британских рабочих во второй половине
тридцатых годов черту, которая долгие годы была характерна для
советских людей. «Одно из неудобств, неотделимых от жизни рабочего человека, — это то, что ему приходится постоянно ждать. Если
ты служащий, зарплату тебе переводят в банк и ты можешь взять ее,
когда захочешь. Если ты рабочий, ты идешь за своей получкой тогда, когда скажут, причем тебя наверняка не просто заставят ждать,
но еще и вести себя при этом так, как будто тебе оказывают благодеяние. <...> В результате, если буржуазия двигается по жизни, рассчитывая — в разумных пределах — добиваться того, чего захочет,
рабочий человек ощущает себя рабом более или менее неисповедимой власти»****. Оруэлл описывает, как отправился в шеффилдский муниципалитет за какой-то статистикой с двумя рабочими-
активистами. «Оба они — люди с куда более сильными характерами, чем я, — нервничали, не хотели зайти со мной в кабинет и были
уверены, что секретарь не даст нам нужной информации. „Вам, может, и скажет, а нам — нет“, — говорили они. В реальности секретарь
попался заносчивый, и я не получил чего хотел. Но вот что существенно: я не сомневался, что на мои вопросы должны ответить,
а они были убеждены в обратном»*****.
 * Ibid.
 ** Ibid.
 *** Ibid.
 **** Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary. P. 449-450.
 ***** Ibid. P. 450.

Освальд Мосли на митинге британских фашистов
 1934
 Английские коммунисты на первомайской демонстрации
 Лондон. 1 мая 1936

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 197
 *
 О восприятии рабочих ему пришлось задумываться и когда он
всматривался в соревнующиеся за их внимание идеологии. В Барнсли — еще одном йоркширском городке — он попал, как свидетельствует его дневник, на выступление лидера британских фашистов
Освальда Мосли, которого слушали человек семьсот: «Мосли говорил полтора часа и, к моему ужасу, всех покорил. Поначалу народ
свистел, в конце — громко аплодировал. <...> Мосли — превосходный
оратор. Речь наполнена обычной трескотней: свободная торговля
в империи, покончить с евреями и иностранцами, даешь более высокие зарплаты и более короткий рабочий день для всех и т. п. <...>
Он выступал как бы с социалистических позиций, осуждая предательскую политику разных правительств по отношению к рабочим.
Во всем обвиняются таинственные международные группы евреев,
которые финансируют среди прочего британскую Лейбористскую
партию и Советы. <...> В конце, как обычно, были вопросы, и меня
потрясло, как легко облапошить необразованную аудиторию, если
заранее приготовить набор ответов, которыми встречать все неудобные вопросы. Например, Мосли восхвалял Италию и Германию, но когда его спрашивали про концлагеря, неизменно отвечал:
«Зачем нам какие-то иностранные образцы? То, что происходит
в Германии, не обязательно должно повториться у нас»*.
 Оруэлл был поражен тем, как жестоко чернорубашечники Мосли
расправлялись с людьми, пытавшимися по ходу его речи задавать
вопросы. Их выбрасывали вон, а потом сообщали о них полиции,
чтобы та наложила на них административное взыскание. «То, что
полицейских нет внутри, чрезвычайно существенно. <...> То есть человека могут избить, а потом еще и оштрафовать за то, что он задал
вопрос, на который Мосли затруднился ответить»**.
 Коммунистические собрания, на которых Оруэлл побывал во
время своей поездки, его тоже не вдохновляли. 22 марта он записал
в дневнике: «Со всеми этими коммунистами беда в том, что, когда
они выступают, они не говорят просто, а используют непомерно
длинные предложения с кучей „вопреки тому что“ или „невзирая на
то что“ или „вне зависимости от того, так это или нет“ <...> и все
это на кокни или с очень сильным провинциальным выговором,
в данном случае йоркширским. Подозреваю, что им выдают готовые речи, которые они вызубривают наизусть»***.
 Еще раньше, на коммунистическом собрании в Уигане, слушая Уола
Ханнингтона, главу Национального движения безработных, Оруэлл испытывал примерно те же чувства: «Оратор он плохой, с обычными для социалистического оратора штампами и переливанием из
* Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary. P. 456-457.
 ** Ibid.
 *** Ibid. P. 465-466.

198
 ГЛАВА 7
 пустого в порожнее, да еще на кокни с „не тем“ выговором (и снова,
хоть и коммунист, а выглядит как буржуй), но людей он вдохновил.
Меня удивило, сколько здесь сочувствующих коммунистам. Шумно радовались, когда Ханнингтон провозгласил, что если бы между Англией и СССР была война, СССР бы победил»*.
 После двух месяцев на севере Англии материала на книгу у Оруэлла набралось предостаточно. Правда, в конце февраля он писал
Ричарду Рису, что еще не знает, как его использовать. В том же письме он благодарил Риса за контакты, оказавшиеся очень полезными, и, между прочим, сообщал, что собирается снять очень дешевый домик в деревушке Уоллингтон неподалеку от Лондона. Сам он
его не видел, так что это был в некотором роде «кот в мешке», но
знакомым, его рекомендовавшим, доверял**. Вернувшись с севера
30 марта и повидавшись с Айлин 1 апреля, 2-го он отправился прямо туда — другого дома у него не было, а в этом должна была начаться
новая жизнь.
 *
 Крохотная деревушка Уоллингтон с двумя фермами, упомянутыми в Книге Судного дня***, составленной в 1086 году, находится
в трех милях от Болдока — небольшого городка между Лондоном
и Кембриджем. Над деревней на невысоком холме стоит церковь,
а спуск от церкви упирается в главную и единственную настоящую
улицу. Во времена Оруэлла на этом перекрестке размещались паб,
школа и домик, где за год перед тем закрылась деревенская продуктовая лавка. В этом-то опустевшем домике Оруэлл и поселился.
Жители Уоллингтона не очень горевали, оставшись без магазина,
потому что из Болдока три раза в неделю привозили товары, да и
в Болдок можно было ездить на автобусе, который ходил через день.
 Оруэлл, впервые приехавший в Болдок из Лондона в четверг, на
автобус не попал, но пройти три мили по деревенским полям ему
было нетрудно, и, в отличие от севера, где всюду торчали фабричные трубы, привычный сельский пейзаж юго-восточной Англии наверняка радовал глаз.
 Домик, построенный в конце XVII — начале XVIII века, особыми
удобствами не отличался. Две комнаты внизу, две — наверху. Маленькая газовая плита, но электричества нет. Водопровод недавно провели, но ванна отсутствовала, а уборная, к которой тоже была подведена вода, находилась не в доме, а в саду, и в холодную погоду вода
замерзала. Соломенная крыша давно прохудилась и была заменена
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier Diary. P. 424.
 ** Письмо Оруэлла P. Рису, 29 февраля 1936 (CW. Vol. X. P. 441-442).
 *** Книга Судного дня — свод материалов первой в средневековой Европе
всеобщей поземельной переписи, проведенной в Англии в XI веке по приказу
Вильгельма Завоевателя.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 199
 Домик Оруэлла в Уоллингтоне
Между 1918 и 1948
 рифленым железом, от чего, когда дождь стучал по крыше, грохот
стоял страшный. Под новой крышей сохранились остатки соломы,
и в ней водились мыши и вили гнезда птицы.
 Сад был запущен до крайности. Оруэлл сразу же бросился его
вскапывать и за два дня извлек из земли множество консервных банок и двенадцать ботинок. На то, чтобы привести сад в порядок,
размышлял он, понадобится по крайней мере год. И все же у этого
скромного жилья было одно совершенно неоспоримое достоинство —
цена. За неделю надо было платить всего семь с половиной шиллингов. Если вспомнить, что доход Гордона Комстока был два фунта
(40 шиллингов) в неделю, то, наверно, даже он мог бы его себе позволить. А Оруэллу, кроме того, пришла в голову замечательная идея.
 Увидев в большой комнате внизу прилавок и полки для продуктов, он решил восстановить недавно закрывшуюся лавку. Идея
состояла в том, что выручка от продаж как раз и покроет плату за
жилье. Он сразу взялся за дело — не зря же он работал в книжном
магазине! — выяснил, заинтересует ли лавка жителей Уоллингтона
и как связаться с оптовыми поставщиками, а кроме того, приобрел
беконорезку. За советами он обращался к Джеку Коммону, сотруднику «Адельфи», который жил неподалеку и только недавно отказался
от собственной лавки.
 Чтобы не ссориться с владельцами ближайших пабов, торговавших табаком и сигаретами, Оруэлл решил в своем магазинчике
продажей табака не заниматься, зато закупил конфет для детей,
учившихся в школе напротив. В начале мая магазинчик открылся,
200
 ГЛАВА 7
 и дети стали его главными покупателями. Возможно, что и Айлин
к этому моменту тоже переселилась в Уоллингтон. Оруэлл, во всяком
случае, уже там обжился. 20 апреля 1936 года он писал Ричарду Рису:
 «Здесь жутко холодно, и все запаздывает. Гнезд практически не
видел — только дроздиные, в том числе и черных дроздов; не слыхал
кукушки, не видел ласточек — обычно первые появляются числа четырнадцатого. Зацвел терновник, полно первоцвета и баранчиков,
но изгороди по-прежнему голые. Если хочешь побыть в тишине, приезжай — здесь тихо и хорошо, если не обращать внимания на примитивные условия, но они вполне терпимы, особенно летом, и комната
у тебя будет хорошая»*. Сам он чувствовал себя прекрасно и сообщал
Ричарду, что принимается за новую книгу.
 *
 Меж тем в тот самый день, когда Оруэлл написал это письмо,
Голланц, с опозданием на месяц, опубликовал наконец роман «Да
здравствует фикус!». Он смело напечатал три тысячи экземпляров,
но надежды его не оправдались — продали 2256, а еще 422 были
уценены, и набор рассыпали через месяц. Рецензии были не блестящие. То есть, конечно, попадались и хвалебные статьи: например,
поэт Ричард Чёрч в «Джон О’Лондон уикли» написал так: «Мистер
Оруэлл пишет кровью сердца (да простит он мне это захватанное
выражение) — читать его больно, но плод его усилий убедителен,
человечен и прекрасен»**, однако много было и критики. В неопубликованном письме к Бренде Солкелд Оруэлл жаловался, что его
«ужасно разнесли» и «даже Сирил Конноли меня бросил»***. Конноли, согласно итонским правилам, считал, что хоть Оруэлл ему и
друг, писать надо, что думаешь (вскоре Оруэлл, рецензируя его первый роман, поступил точно так же), а думал он, что при всей энергии и сатирической направленности книги «она порой вызывает у
читателя ощущение, что он сидит в зубоврачебном кресле» и что
«одержимость героя темой денег, о которой написан роман, мешает
ему стать произведением искусства»****.
 Как ни странно, автора «Фикуса» отрицательные рецензии не
очень расстроили. Своему литературному агенту он написал: «Я ничего другого и не ожидал»*****, но, может быть, важнее этой типичной для него готовности к провалу был внезапный счастливый поворот в его жизни — он вступал в какой-то новый период, в новом, нравящемся ему месте, с невестой, которая вот-вот должна была стать
его женой, в предвкушении новой книги и, видимо благодаря всему
 * Письмо Оруэлла Р. Рису, 20 апреля 1936 года (CW. Vol. X. Р. 474).
 ** Цит. по: Stansky & Abrahams-2. P. 154.
 *** Цит. по: Bowker. P. 187.
 **** Цит. по: Crick. P. 299-300.
 ***** Письмо Оруэлла Л. Муру, 25 апреля 1936 года (CW. Vol. X. Р. 476).

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 201
 этому, с новой уверенностью в своих силах. Кроме того, публикация
последнего романа имела немедленное и важное последствие.
 К нему обратился Джон Леман, поэт, только что начавший издание альманаха, которому суждено было стать одним из самых заметных литературных изданий тридцатых и сороковых годов, — «Нью
райтинг». Он был человек тонкого литературного вкуса и, задумывая
свой альманах (первый выпуск вышел как раз весной 1936 года), рассчитывал представить в нем литературу самого высокого уровня, да
к тому же с антифашистской направленностью. В первом выпуске
были среди прочего напечатаны новелла Кристофера Ишервуда,
стихи Стивена Спендера и три (!) перевода с русского: поэма Пастернака «1905 год», проза Николая Тихонова и Николая Огнева.
Леман обратился к Оруэллу с просьбой дать ему что-нибудь для второго выпуска. Отвечая ему в мае, Оруэлл объяснил, что несколько
медлил с ответом, надеясь раздобыть уже опубликованный альманах, в чем, однако, пока не преуспел. Продолжил он так: «...я пишу
сейчас книгу, и единственное, что, помимо нее, приходит мне в голову, — это очерк <...> о том, как я стрелял в слона. Я вдруг на днях
очень живо это вспомнил и с удовольствием бы об этом написал, но,
может быть, это совсем не то, что Вам нужно. Может, для Вашего
издания это слишком примитивно, да и ничего антифашистского
в убийстве слона, пожалуй, нет! Я понимаю, что Вам трудно заранее сказать, понравится Вам то, что я напишу, или нет, но, может
быть, Вы могли бы приблизительно дать мне какое-то представление о том, подойдет ли Вам такой очерк в принципе. Если нет, то я
и писать его не буду, но если Вас эта идея заинтересует, то напишу и
пришлю на Ваше усмотрение»*.
 К счастью, Джон Леман немедленно ответил, что его эта идея
очень интересует, и Оруэлл меньше чем за две недели написал один
из своих лучших и самых знаменитых очерков. Одно это было свидетельством наступившей профессиональной зрелости. Второй
выпуск альманаха «Нью райтинг», вышедший осенью 1936 года и
включавший среди прочего рассказ Василия Гроссмана «В городе
Бердичеве», открывался очерком «Как я стрелял в слона».
 Еще «Да здравствует фикус!» принес ему — как и другие его книги — письма от поклонников. Среди них был и будущий известный
романист Энтони Поуэлл, тоже выпускник Итона, который через
несколько лет стал его близким другом (ему «Фикус» нравился больше всех остальных книг Оруэлла), и антрополог Джеффри Горер,
с которым Оруэлл дружил с тех пор, как тот прислал ему восторженный отзыв на «Бирманские дни». «Фикус» произвел на него не
меньшее впечатление.
 Горер был одним из немногих, кому Оруэлл в конце мая доверительно сообщил о назначенной на 9 июня свадьбе. Денег, пояснял
Письмо Оруэлла Дж. Леману, 27 мая 1936 года (CW. Vol. X. Р. 483).

202
 ГЛАВА 7
 он, у него, видимо, не будет никогда, потому что вряд ли он когда-нибудь напишет бестселлер, так что они с Айлин решили пожениться
прямо сейчас. Эта перспектива окрасила всю его жизнь ощущением
счастья и благополучия.
 Накануне свадьбы он написал Леонарду Муру о грядущем событии, и, может быть впервые, из письма выходило, что у него все хорошо:
 Пишу кратко, чтобы сказать Вам, что завтра я женюсь — очень
скромно, в здешней приходской церкви.
 Написал большой кусок новой книги, надеюсь, успею все вовремя.
<...> Не знаете ли Вы, как продается «Фикус»? Рецензии в целом были
ужасные, но несколько человек говорили мне, что пытались взять
книжку в библиотеках и на нее — очередь, что все-таки, наверно, хороший признак.
 Сад мой в порядке, невзирая на засуху. Я взял в аренду еще немного
земли, так что на будущий год смогу выращивать там овощи, а в этом
саду посажу цветы. Магазин приносит 30-35 шиллингов в неделю, и доход как раз покрывает плату за жилье. Дальше, надеюсь, будет больше*.
 Перед свадьбой он успел написать и еще одно письмо. Неожиданно объявился его соученик и товарищ по Итону Денис Кинг-
Фарлоу, с которым они вместе издавали школьные журналы. Он
только что вернулся из Америки и послал ему через Конноли приглашение на день рождения. Оруэлл, скрывая свое приподнятое
состояние за иронией, ответил ему так: «Конечно, я тебя помню.
<...> К сожалению, 11-го посетить тебя не смогу, хотя очень бы хотелось, во-первых, потому, что отсюда всегда трудно выбираться,
а во-вторых, потому, что, как сказал тот человек в Новом Завете:
я женился и потому не могу прийти**. Самое удивительное, что
женюсь я прямо сегодня утром — на самом деле, пишу тебе, глядя одним глазом на часы, а другим — на часослов, который изучаю
последние несколько дней, пытаясь набраться мужества перед непристойностями свадебной церемонии»***. Он завершил письмо
словами «Жизнь у меня была по большей части поганая, но в некоторых отношениях интересная»****.
 *
 «Непристойности» свадебной церемонии были соблюдены, хотя
и не строго. Вместо того чтобы, согласно обычаю, нервно поджидать
невесту у алтаря, Эрик, по воспоминаниям деревенских жителей,
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 25 апреля 1936 года (CW. Vol. X. Р. 483-484).
 ** Евангелие от Луки, 14: 20 («Третий сказал: я женился и потому не могу
прийти»).
 *** Письмо Оруэлла Д. Кинг-Фарлоу, 9 июня 1936 года (CW. Vol. X. Р. 485).

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 203
 Церковь в Уоллингтоне
Фотографиям. Разумовской. 2014
 дошел почти до самой церкви вместе с Айлин и только там, перешагнув через заборчик, огибавший церковный участок, встретил ее у боковой калитки и на руках понес к входу в храм. Венчал их специально
приглашенный священник, который некогда крестил Айлин и по ее
просьбе, к удивлению жениха, выпустил пункт о том, что жена должна повиноваться мужу. Но Ричард Блэр и Мэри О’Шонесси (мать Айлин), как полагается, скрепили свидетельство о браке своими подписями. Потом молодые вместе со всеми родственниками (со стороны
Блэров — Ричардом, Идой и Аврил, а со стороны О’Шонесси — матерью Айлин Мэри, ее братом Лоренсом и женой брата Гвен) проследовали в паб, где состоялся свадебный обед.
 Через несколько месяцев после свадьбы Айлин писала подруге:
«Семья у него, в общем, симпатичная, с довольно-таки необычным
отношением ко мне, потому что они все Эрика обожают, но считают, что жить с ним невозможно. Прямо в день свадьбы миссис Блэр
все качала головой и говорила, какая я смелая девочка, если б я
только понимала, что меня ждет, а Аврил, его сестра, сказала, что,
очевидно, я все-таки не понимаю, что меня ждет, потому что если б
понимала, меня б тут не было. Чего они, на мой взгляд, не уловили,
это что мы с Эриком по темпераменту похожи, что, конечно, очень
ценно, — важно только это осознать»*.
 Несмотря на все осенние договоренности о том, что Айлин необходимо получить диплом об окончании курса, этого все-таки не
 * Письмо Айлин Н. Майлс, 3 или 10 ноября 1936 года (The Lost Orwell. P. 65).

204
 ГЛАВА 7
 произошло. Курс она закончила, экзамен сдала, но научную работу, основанную на исследовании поведения детей, не написала. Для
этого надо было оставаться в Лондоне, но Айлин в этот момент уже
засобиралась в Уоллингтон... Не то чтобы она когда-нибудь жалела
о несостоявшейся карьере психолога (жалели подруги) — она поступила так, как ей казалось естественным: поехала к Эрику в Уоллингтон, и ее не смутили ни непритязательность быта, ни необходимость продавать конфеты в лавке, работать в саду и заниматься
курами и козами, которых они вскоре приобрели.
 И все равно начало совместной жизни было бурным. В письме
подруге, написанном через четыре месяца после свадьбы, Айлин со
свойственным ей чувством юмора и мастерством рассказчицы вспоминала его так: «Я утратила привычку к регулярной корреспонденции, потому что в первые недели мы ссорились так непрерывно и
мучительно, что я собиралась сэкономить время и написать одно
письмо всем сразу — уже после убийства или развода. Потом приехала Эрикова тетка*, и это было настолько ужасно (она жила с нами
два месяца), что мы перестали ссориться и просто тихо страдали.
Потом она уехала, и теперь все наши неприятности позади. Возникли они отчасти потому, что в первую неделю июня мама так меня
заездила, что я все время рыдала, просто от полного изнеможения,
а отчасти потому, что Эрик решил, что работу нельзя прерывать ни
на секунду, и горько жаловался после недели семейной жизни, что
только два дня из семи сумел поработать как следует. Кроме того,
у меня не получалось ничего приготовить в здешней духовке, а от
вареных яиц (которыми до моего приезда практически все время
питался Эрик) меня тошнило. Теперь я уже многое научилась в ней
готовить, а Эрик работает с бешеной скоростью»**.
 Со стороны их брак выглядел идиллически. Джеффри Горер говорил, что никогда не видел Оруэлла таким счастливым, как в первый год после свадьбы. До знакомства с Айлин, утверждал Горер,
он был человек несчастный, одинокий. «Он был убежден, что никому понравиться не может, и это делало его резким, колючим»***.
То, что такая красивая, умная и образованная женщина, как Айлин,
согласилась выйти за него замуж и разделить с ним его спартанский
быт во имя его призвания, сильно изменило его самооценку. Сирил
Конноли, который не скупился на комплименты Айлин, называя
ее «очаровательной», «умной», «любящей», «независимой», «прелестной», был убежден, что она была «женой, достойной» Оруэлла,
и «он очень гордился ею»****.
 * Дом был снят на имя тети Нелли (Лимузин), и, естественно, она рассчитывала тоже в нем пожить.
 ** Письмо Айлин Н. Майлс, 3 или 10 ноября 1936 года (The Lost Orwell. P. 64).
 *** Горер Дж. Интервью для программы Би-би-си «Омнибус» (1970).
 **** Конноли С. Интервью для программы Би-би-си «Омнибус» (1970).

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 205
 Подруга Айлин, Лидия Джексон, по-прежнему пребывавшая
в уверенности, что Айлин «продешевила», в первый раз гостила
в Уоллингтоне в сентябре 1936 года. Домик ей, конечно, не понравился: «Как все русские, я не выношу, когда в доме холодно, а у них
в спальне наверху был просто ледник, даже в июне»*.
 Лидия была очень недовольна тем, что ее подруга оставила психологию и вообще всем пожертвовала ради мужа, однако она отмечала:
 Это не означало, что Айлин просто тупо его обожала, слушалась и относилась к нему некритически. Наоборот. У нее был ясный
логический ум, и она сразу подмечала его непоследовательности
в разговоре. Один эпизод сохранился в моей памяти. На завтрак мы
ели яичницу с беконом, и Джордж заметил, что хорошо бы каждому
жителю деревни иметь собственную свинью и самому солить бекон.
«Но, — добавил он, — завести свинью нельзя, если ты не соответствуешь тысяче сложных требований санитарного контроля. Уж об этом
позаботились производители бекона...»
 Айлин быстро с улыбкой взглянула на него. «С чего ты это взял? —
воскликнула она. — Это довольно-таки голословное утверждение,
тебе не кажется?» Выражение лица Джорджа свидетельствовало, что
его это замечание и позабавило, и несколько сконфузило, но он продолжал настаивать на своем.
 — В интересах производителей бекона... — начал он.
 — Понятно, но у тебя разве есть доказательства, что именно от них
исходят эти требования санитарного контроля?
 Доказательств у него не было, и Айлин добавила:
 — Типичное заявление безответственного журналиста.
 Джорджу хватало чувства юмора, чтобы относиться к подобным
возражениям спокойно, и она часто с ним спорила. Я убеждена, что
ее логика и точность в употреблении слов оказали на него воздействие и, хотя, может быть, он сам этого и не осознавал, улучшили его
стиль, потому что прежде в нем была определенная грубоватость и
склонность к преувеличениям, и это лишало его построения убедительности**.
 Очевидно, говоря о «преувеличениях», Лидия Джексон имела
в виду характерные для Оруэлла в быту чрезмерно широкие обобщения (их отмечала не только она), потому что преувеличения как
таковые, по словам той же Лидии, еще как были свойственны самой
Айлин. Другая подруга Лидии, Патриция Донахью, которой тоже
случалось бывать в уоллингтонском домике, вспоминала, что Айлин много позже рассказывала ей о «батальонах мышей, которые
по ночам плечом к плечу сталкивают посуду с кухонных полок»***.
 * Fen E. George Orwell’s First Wife. P. 119.
 ** Ibid.
 *** Цит. no: Stansky & Abrahams-2. P. 176.

206
 ГЛАВА 7
 Оруэлл у церкви в Уоллингтоне
1936
 Возможно, влияние Айлин сказалось именно в том, что она помогла Оруэллу высвободить его склонность к гротеску, — известно, что
книгой, которую он больше всего с ней обсуждал, было «Скотское
хозяйство».
 Появление Айлин в жизни Оруэлла не могло не сказаться на том,
как он писал. У нее был прекрасно развитый литературный вкус;
судя по ее переписке, она сама писала живо и занимательно. В очерке «Как я стрелял в слона», в «Дороге к Уиганскому пирсу», в других очерках и рецензиях, написанных в это лето и осень, очевидны
спокойствие и уверенность зрелого писателя, новые для Оруэлла и
явно порожденные его новым самоощущением.
 В этот год он вообще сильно изменился, и это заметили многие,
хотя не все объясняли изменения женитьбой. Ричард Рис, скорее
всего преувеличивавший роль, которую сыграло в жизни Оруэлла
знакомство с рабочим классом, тем не менее обратил внимание на
главное: «После того как он побывал на севере и написал эту книгу
[„Дорогу к Уиганскому пирсу“], в его прозе и отчасти в его позиции
произошла удивительная перемена. Как будто в нем всю жизнь тлел
огонек, который вдруг разгорелся ярким пламенем. Но что именно
произошло, я не понимаю и объяснить не могу»*. Этим «разгоранием
пламени» был внезапно вырвавшийся наружу интерес к политике.
 * Рис Р. Интервью для программы Би-би-си «Омнибус» (1970).

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 207
 *
 В середине июля началась гражданская война в Испании. К концу
лета туда стали отправляться добровольцы из других стран, и Оруэллу страстно захотелось быть среди них. Год спустя он писал: «Когда
18 июля начались бои, в Европе, наверное, не было антифашиста,
в чьем сердце не затрепетала бы надежда. Казалось, что наконец-
то демократия попытается противостоять фашизму»*. До тех пор,
отмечал Оруэлл с горечью, фашизм наступал, практически не
встречая сопротивления: мир проглотил зверства японцев в Маньчжурии, расправы Гитлера с политическими оппонентами, нападение Муссолини на Абиссинию. Но вот генерал Франко поднял фашистский мятеж против законно избранного «умеренно левого»**
правительства, и испанский народ взялся за оружие, чтоб не дать
ему прийти к власти. Возможно, надеялся Оруэлл вместе с тысячами других европейцев и американцев, добровольцами ринувшихся
в Испанию, еще не все потеряно и фашистов действительно удастся
остановить, а там и разбить окончательно.
 Необходимость остановить фашизм осознавалась в Англии
в 1936 году немногими. Среди них были, например, брат Айлин Лоренс О’Шонесси и его друг Карл Шнецлер, бежавший из нацистской
Германии и поселившийся в Англии. Но большинство британцев
было настроено примерно так, как дружившая в то время с Карлом
Шнецлером Лидия Джексон: «Он [Карл] говорил с большой страстью о вторжении в Австрию, об аншлюсе и его последствиях для
Европы и для нас всех. Я слушала его с сочувствием, но не разделяя
его страсти — природа вокруг казалась такой безмятежной и мирной, и его резкие речи, негодование, сетования на то, что британское правительство бездействует, казались мне чрезмерными»***.
 Что же касается Оруэлла, то друзья часто отмечали его — не только внешнее! — сходство с Дон Кихотом. Для него решение принять
участие в испанской войне было естественно. Джек Коммон вспоминал, что в начале этой войны Оруэлл говорил ему: «В мире, в конце концов, не так и много фашистов — и если каждый из нас убьет
одного...»**** Это замечание — особенно в устах Оруэлла! — кажется
наивным: сегодня мы знаем, что тоталитарные режимы порождают
фашистов постоянно, но в нем ощущается типичный для него «воинственный склад ума»*****, подмеченный братом Айлин Лоренсом.
Оруэлл рвался сражаться с фашизмом. Айлин его не останавливала,
а напротив, собиралась сама к нему присоединиться. Единственное,
что его удерживало от того, чтобы отправиться в Испанию сразу,
* Orwell G. Homage to Catalonia. P. 48.
 ** Ibid.
 *** Fen E. A Russian’s England. P. 351-352.
 **** Цит. no: Crick. P. 311.
 ***** Fen E. A Russian’s England. P. 417.

208
 ГЛАВА 7
 была незаконченная книга о жизни шахтеров. Но ее он собирался
дописать к декабрю.
 *
 «Дорога к Уиганскому пирсу» — вторая документальная книга
Оруэлла после «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» — писалась
совсем иначе, чем первая: быстро, страстно, полемично. Это было
самое счастливое лето его жизни, все у него было так, как он мечтал:
жена, жизнь в деревне, возможность писать книгу — и он написал
ее свободно, так, как ему хотелось, без оглядки на чью-то оценку.
В результате, по словам его будущего издателя Фредрика Уорбурга,
получилась «одна из самых противоречивых книг на свете»*.
 Она состоит из двух частей. Первая — описание жизни шахтеров
в северной Англии. Задание, которое дал ему Голланц, оказалось
ярко и блестяще выполнено в первых семи главах. Вторая — охватывающая главы с восьмой по тринадцатую, однако равная первой
по объему — это сомнения Оруэлла в том социализме, который существует, и мечты о другом социализме — этого Голланц его писать
не просил.
 В первой части с социологической точностью, но сквозь призму
личного опыта описываются условия жизни и работы шахтеров:
что они едят, где моются, как строятся отношения внутри рабочих
семей; как сказывается на людях утрата работы. Разумеется, так же
как и в «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне», материал отобран
и организован. Многие люди, помогавшие Оруэллу в Уигане, прочитав книгу, на него обиделись: они-то старались поселить его в дом
почище и попристойнее, почему же он описал не его, а другое свое
жилье, над лавкой, торгующей требухой, с чудовищной вонью и грязью и даже с ночным горшком под столом, накрытым к завтраку, —
что переполнило чашу его терпения? Тем не менее никто, включая
и обидевшихся, ни разу не сказал, что его картины шахтерской жизни неверны. Более того, хотя потом Оруэлл называл свои впечатления «взглядом со стороны», на протяжении всей книги он старается
почувствовать, что именно испытывают люди, среди которых он
оказался.
 Первая глава первой части заканчивается описанием отъезда из
Уигана.
 Мы медленно ехали сквозь городские окраины, мимо рядов ветхих домишек, расположенных под прямым углом к железнодорожной
насыпи. На заднем дворе одного из домов на коленях стояла молодая
женщина и тыкала палкой в сточную трубу, которая, видимо, шла
от раковины в доме и засорилась. Женщину я успел разглядеть — обвисший передник, грубые деревянные башмаки, голые руки, покрасневшие от холода. Когда поезд проходил мимо, она подняла глаза,
 * Цит. по: Bowker. Р. 197.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 209
 Шахтерская семья
 Середина 1930-х
 и я был настолько близко, что мог встретиться с ней взглядом. Она
была обычная, круглолицая, измученная обитательница трущоб, лет
двадцати пяти, но выглядящая на все сорок — из-за выкидышей и изнурительного труда, и на ее лице — в ту секунду, что я его видел, —
было выражение страшного отчаяния и безнадежности. Меня пронзила мысль о том, как мы ошибаемся, когда говорим: «для них это не
то же самое, что было бы для нас», и что выросшие в трущобах и представить себе ничего кроме трущоб не могут. То, что я увидел в лице
этой женщины, не было тупым страданием животного. Она отлично
понимала, что с ней происходит, — понимала не хуже меня, какая это
ужасная судьба — стоять в этот холодный промозглый день на коленях
на скользких камнях на задворках трущобы и пихать палку в засорившийся водосток*.
 Благодаря дневнику известно, что такая сцена действительно
имела место, только Оруэлл увидел ее не из окна поезда, а просто
проходя мимо. Поместив себя в книге в положение удаляющегося
наблюдателя, он одновременно усилил и свой «взгляд со стороны»,
и то, что сочувствие может вызывать, казалось бы, самый далекий
от тебя человек. На этом сочетании отстраненности и сочувствия и
держится вся книга. Это другие люди, говорит Оруэлл, они совсем
не такие, как я, но почему они должны жить так ужасно?
 Сын давней приятельницы Оруэлла Мейбл Фирц, Адриан, в детстве обожавший Эрика, вспоминал: «Я не думаю, что он ощущал
близость с британскими рабочими. Хотел бы, да не мог. Все его
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 15.

210
 ГЛАВА 7
 интересы был интересами интеллигента. Он был равнодушен
к скачкам, собачьим бегам, походам из одного паба в другой, игре
в монетки. У него мало общего было с теми, кто не разделял его интеллектуальные интересы. Не то чтобы он чувствовал себя выше
их — просто не знал, о чем разговаривать с людьми, которые никогда не слышали имя Теккерея или кого-нибудь в этом роде»*.
 Это, наверное, правда — но далеко не вся. Мать Адриана, Мейбл,
определяла Оруэлла с другой стороны: «Он был человек, полный
сочувствия к тем, кто растоптан жизнью. Его социализм был совсем особого рода — личное ощущение несправедливости к угнетенным. Он всегда считал, что каждому должен быть предоставлен шанс»**.
 Два месяца, проведенные в рабочей среде, убедили его в том, что
так продолжаться не может и нужно что-то делать. «За исключением дураков и негодяев, — писал он, — всякий хотел бы, чтобы шахтерам жилось лучше. Если бы, например, в забой можно было ехать на
удобной тележке, а не ползти на карачках, если б смена длилась не
семь с половиной часов, а три, если б шахтер мог жить в приличном
доме с пятью спальнями и ванной и зарабатывать десять фунтов
в неделю — это было бы замечательно!»*** И наверно, даже возможно, предполагает он, если исходить из потенциального богатства
мира. И, очевидно, как говорят все вокруг, выходом из создавшегося
положения является социализм.
 «С одной точки зрения социализм настолько отвечает элементарному здравому смыслу, что я порой удивляюсь, что он еще не установился. Мир — это плот, плывущий в пространстве с потенциально
огромным запасом провизии для всех, и мысль, что мы должны скооперироваться и добиться того, чтобы каждый — по справедливости — выполнял свою долю работы и получал — по справедливости — свою долю запасов, кажется такой очевидной, что непонятно,
как кто-то может против нее возражать, если только у него нет каких-
то низменных мотивов держаться за нынешнее устройство»****.
 И тем не менее, пишет он, за последние десять лет идея социализма стала не более, а менее почитаемой. В чем же причина того,
что многих он отталкивает? Выяснению этого вопроса и посвящена
вторая часть книги. Оруэлл уверяет читателя, что сам-то он, конечно, за социализм, но стремится разобраться в проблеме, потому и
берет на себя роль «адвоката дьявола». На самом деле излагаемые
им претензии к социализму, конечно, его собственные. Это те внутренние преграды, которые мешают ему самому полностью принять социализм, как бы ему того ни хотелось. Но подает он свои
* Fierz A. //RO. Р. 47.
 ** Fierz М. //RO. Р.46.
 *** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 148.
 **** Ibid. P. 159.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 211
 претензии как советы пропагандистам — ведь их учет поможет сделать пропаганду эффективнее, а социализм — привлекательнее.
 *
 Начинает он вторую часть, впрочем, не с претензий, а с пространного объяснения того, откуда, с какой классовой позиции он
сам пришел к пониманию этих вопросов. Первые три главы — автобиографическая часть книги. Оруэлл честно рассказывает о своем
детском и юношеском отношении к рабочим, порожденном определенным воспитанием и основанном на страхе и неприязни; о ненависти к империализму, проснувшейся в Бирме, и желании слиться
с угнетенными; о годах, проведенных «на дне». Как человек, немало
сделавший, чтобы преодолеть классовые барьеры, он считает себя
вправе говорить о том, как на самом деле трудно, почти невозможно, этого добиться. «Дружба с бездомными» — не выход из положения, заключает он. Как стекло аквариума, отделяющее рыбок от
зрителей, классовые перегородки в Англии — незримы, но непреодолимы; как горошина в постели принцессы, они всегда напоминают о себе.
 Но классовые преграды — это самый последний пункт в том перечне черт, которые, на его взгляд, отталкивают людей от социализма.
 Первым идет как будто самое малое и неважное — сами социалисты, те, кто исповедует и проповедует социализм. В Англии тридцатых годов среди социалистов, по мнению Оруэлла, главное место
занимают маргиналы, чудаки и эксцентрики, непонятные рабочему
классу. «Иногда возникает впечатление, что сами слова „социализм“
и „коммунизм“ как магнит притягивают всех любителей фруктовых
соков и сандалий, нудистов, сексуальных маньяков, квакеров, знахарей, верящих в „природную медицину“, пацифистов и феминистов Англии»*.
 Конечно, сегодня столь раздражавшее Оруэлла стремление к «здоровому образу жизни», да еще вкупе с вегетарианством, феминизмом
и пацифизмом, уже совсем не маргинально, а стало чуть ли не главной идеологией времени, но характерно, что и теперь оно зачастую
связано с «социалистическим», левым мировоззрением. В его время таких людей было не так много, но с точки зрения Оруэлла,
«нормальный», то есть предпочитающий другие ценности и не
слишком озабоченный продлением своей жизни человек, им вряд
ли поверил бы.
 Вторая претензия — посерьезнее. Особый жаргон социалистической и коммунистической пропаганды, уверен Оруэлл, слова типа
«классовое сознание» или «пролетарская солидарность» способны
только оттолкнуть рабочего человека. Что влечет его к социализму? —
* Ibid. Р. 161.

212
 ГЛАВА 7
 Надежда, что при социализме «зарплата будет повыше, рабочий
день — покороче, а начальников — поменьше», а еще вера в то, что
за словом «социализм» стоят «справедливость и обычная человеческая порядочность»*.
 Под этим определением с удовольствием подписался бы и сам автор — он повторяет его по ходу книги много раз, — но, к сожалению,
в людях, готовых бороться за установление социализма, он скорее
подмечает «гипертрофированное чувство порядка», стремление
«свести мир к подобию шахматной доски»**, «набор реформ, который „мы“ — умные, навяжем „им“ — низшим классам»***.
 Оруэлл своим необыкновенным чутьем ощутил в тяжелом, наполненном абстракциями языке пропагандистов претензию на особую
«роль партии как руководящего и направляющего отряда рабочего
класса». Он увидел в нем — задолго до статьи «Политика и английский
язык» или придуманного им для романа «1984» новояза — стремление
идеологов не помочь рабочим, а самим прийти к власти.
 Следующим отталкивающим от социализма пунктом, по Оруэллу,
оказывается его связь с индустриализацией. Днепрогэс и советские
тракторы всегда приводили в пример англичанам, когда речь шла
о построении социализма в СССР, но Оруэлл, в отличие от некогда
любимого им Герберта Уэллса, отнюдь не был поклонником машин.
 Мысль о том, что рев радио заглушает пение птиц и мычание
коров, была для него невыносима. Индустриализация, казалось
ему, подавляет отдельного человека, его уникальные качества, его
привязанности. И с той же естественностью, с какой она приближает социализм, она ведь может приблизить и фашизм, опасался
Оруэлл.
 В тот момент он сам был убежден и убеждал других, что социализм противостоит фашизму — в тогдашней политической ситуации, когда фашисты уже захватили власть в Италии и Германии,
а в Испании пытались это сделать, думать по-другому было трудно. В рецензии, опубликованной 31 декабря 1936 года, он называл
утверждение, что «социализм и фашизм — это одно и то же», «пошлой ложью»****. Однако одновременно он уже смутно ощущал общие корни двух систем: «Наступление механизации в конце концов неизбежно приводит к какой-то форме коллективизма, но эта форма не
обязательно будет эгалитарной, то есть это не обязательно будет социализм. При всем уважении к экономистам, легко представить себе
мировое сообщество, коллективистское по своему экономическому
смыслу — то есть такое, где принцип прибыли отсутствует, — но со всей
политической, военной и образовательной властью, сосредоточенной
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 164.
 ** Ibid. P. 166.
 *** Ibid. P. 167.
 **** Orwell G. Review of “The Novel To-day” by Philip Henderson // CW. Vol. X. P. 534.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 213
 в руках небольшой касты правителей и состоящих при них головорезов. Это или что-то подобное и есть цель фашизма»*.
 Размышления на эту тему были еще впереди, но уверенность
в том, что сама по себе индустриализация — еще не залог социализма, уже была им высказана.
 И наконец, последний из названных им недостатков социализма —
или, применяя оруэлловский прием, недостаток современной ему пропаганды социализма — это игнорирование среднего класса. Эту свою
заветную мысль он будет развивать на протяжении нескольких последующих лет. Почему социализм так сосредоточен только на рабочих,
только на людях, занятых физическим трудом? Почему люди вроде
него самого, с определенным уровнем образования и воспитания —
служащие, инженеры, коммивояжеры, владельцы небольших лавок,
чей доход ничуть не выше, а подчас и ниже дохода рабочих, — почему
они как будто исключаются из социалистического будущего? «Может
быть, лучше поменьше говорить о капиталистах и пролетариях и побольше — о грабителях и ограбленных?»** — предлагает он.
 Мысль о том, что не стоит отталкивать обедневшую буржуазию
и даже аристократию, конечно, глубоко выстрадана Оруэллом. Преодолевая собственную «классовую сущность», он понял, какой ценой дается отказ от своей среды и воспитания: «Нужно не только
подавить мои личные фанаберии, но и все мои вкусы и предрассудки. Я должен измениться настолько, чтобы стать практически другим человеком»***. Этого, считал он, требовать от людей невозможно, да и сам не собирался идти этим путем.
 В общем, писал Оруэлл в книге, социализм должен быть представлен по-другому, то есть, несомненно, имел он в виду, должен
быть другим.
 *
 Социализм для Оруэлла — это прежде всего «справедливость
и свобода». «Справедливость и свобода! Вот слова, которые должны звенеть над миром как боевая труба»,**** — восклицает он. Дальше необходимо объяснить, что «в социалистическом движении
есть место обыкновенным людям, иначе игра проиграна»*****. Надо отбросить идеологические штампы — «поменьше о „классовом сознании“, „экспроприации экспроприаторов“, „буржуазной идеологии“ и „пролетарской солидарности“ <...>, побольше о справедливости, свободе и мытарствах безработных»******. И наконец, следует
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 200.
 ** Ibid. P. 213.
 *** Ibid. P. 149-150.
 **** Ibid. P. 201.
 ***** ibid. P. 208.
 ****** Ibid. P. 214.

214
 ГЛАВА 7
 вернуть социализму его вольнолюбивый дух, потому что сегодня
«социализм, по крайней мере у нас на острове, больше не пахнет
революцией и свержением тиранов, он пахнет маргиналами, преклонением перед машиной и идиотским культом СССР»*.
 Желанный Оруэллу, воображаемый им социализм, разумеется, не имел практически ничего общего с тем, что существовало
в Советском Союзе. Если бы в то время у него была возможность
почитать советскую литературу, он быстро бы узнал, что все его
претензии — это обычное мелкобуржуазное нытье, выпячивание
собственного «я», недооценка роли рабочего класса, попытка протащить буржуазно-либеральные ценности и т. д. и т. п. Впоследствии Оруэлл настаивал на различии между советским строем,
который назывался социализмом, таковым, на его взгляд, не являясь, и социализмом, как он его понимал. В «Дороге к Уиганскому
пирсу» он впервые попытался это свое понимание изложить.
 Само название — «Дорога к Уиганскому пирсу» — многозначно.
Во-первых, это, конечно, просто указание на место пребывания автора, всем известный шахтерский городок Уиган. Второй смысл —
автобиографический: «Дорога от Мандалая к Уигану — длинная,
и зачем надо было по ней идти, понятно не сразу»** — так открывается вторая часть книги. Так что «Дорога к Уиганскому пирсу» означает также «мой путь к рабочему классу», «мой путь к социализму».
Но дело еще и в том, что никакого Уиганского пирса не существует.
 В свое время — до 1929 года — на узком канале, прорытом между
Ливерпулем и Лидсом для сплава мануфактуры, в Уигане была небольшая деревянная пристань с устройством, позволявшим сбрасывать добытый в шахтах уголь прямо на баржи, которые тянули по
берегу лошади. Уже к приезду Оруэлла в 1936 году этой пристани,
громко названной пирсом, не стало. Но название «Уиганский пирс»
сохранилось в местных шутках, которые потом, благодаря мюзик-
холлу, стали известны по всей стране.
 Шутка заключается в том, что в Англии слово «пирс» всегда ассоциировалось с благополучными морскими курортами вроде Брайтона, где дамы и господа прогуливаются, дыша морским воздухом.
В Уигане, индустриальном, уродливом, грязном, смрадном шахтерском городке, пирса просто не могло быть, хотя бы потому, что там
нет ни моря, ни большой реки. «Пирс в Уигане» звучит примерно
так же, как «пляж в шахте». Так что «Дорога к Уиганскому пирсу»
звучит еще и как «дорога в никуда»...
 *
 Первый вариант книги Оруэлл закончил к октябрю 1936 года.
А в августе в Советском Союзе прошел первый московский показательный процесс, на котором приговорили к смерти 16 человек,
* Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 201.
 ** Ibid. P. 113.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 215
 в том числе Зиновьева и Каменева. Советская пресса была единодушна: «Страна клеймит подлых убийц» («Правда», 17 августа 1936),
«Раздавить гадину!» («Литературная газета», 20 августа 1936), «Стереть с лица земли!» («Правда», 21 августа 1936), но и в британской
прессе было немало просталинских публикаций. Как писал позднее
в своих мемуарах британский журналист (впоследствии друг Оруэлла) Малькольм Маггеридж, «власти в Советском Союзе контролировали иностранных газетчиков почти так же рьяно, как своих
собственных»*. Кроме того, в британском левом движении хватало
людей, которых и контролировать было не надо.
 К ним относился, например, лейборист Денис Притт, освещавший московские процессы для британской публики и утверждавший, что «обвинения были справедливы, признания — достоверны
и судопроизводство — законно»**. Вместе с Пэтом Слоаном, сотрудником организации «Друзья Советского Союза» (позже переименованной в «Общество британо-советской дружбы»), Притт участвовал и в публикации под общим заголовком «Московский процесс
прошел честно» в издании «Раша тудей». Там он всячески подчеркивал, что как юрист восхищен соблюдением юридических норм
на процессе, в то время как Пэт Слоан «разоблачал» появлявшиеся
в британской печати заявления, что дела сфальсифицированы,
а Сталин убивает старых большевиков.
 Свою роль в поддержке сталинских судебных процессов сыграл
и начавший функционировать в мае 1936 года Книжный клуб левых. Идея его создания принадлежала издателю Оруэлла Виктору
Голланцу, которого парламентарий-лейборист Стаффорд Криппс
попросил придумать что-нибудь для оживления левого движения
в Великобритании. Голланц со своим невероятным чутьем предложил регулярно издавать книги социалистического или радикального толка и за небольшую плату распространять их среди подписчиков.
 Успех этой затеи превзошел все ожидания. Книжный клуб левых сыграл огромную роль и в просвещении британского рабочего
класса, и в антифашистской, и в просталинской пропаганде. Редколлегия из трех человек — самого Голланца и двух лейбористов:
Джона Стрэчи и Гарольда Ласки — составляла план публикаций,
и издательство быстро и дешево продавало их подписчикам. Для
того чтобы окупить расходы, достаточно было всего двух с половиной тысяч подписчиков. Через месяц после возникновения клуба
получать изданные им книги хотели уже 6 тысяч человек, а к концу 1936 года число подписчиков достигло 40 тысяч. Пик — 57 тысяч
подписчиков — пришелся на 1939 год, однако после заключения пакта Молотова - Риббентропа популярность клуба пошла на спад.
 * Muggeridge М. Chronicles of Wasted Time. Vancouver, 2006. P. 224.
 ** Цит. no: Redman J. The British Stalinists and the Moscow Trials // Labour
Review. Vol. 3, N 2. March-April 1958. P. 44.

216
 ГЛАВА 7
 Книжным клубом левых был опубликован целый ряд просоветских книг. Однако профессиональный успех Голланца заключался
именно в том, что он печатал книги разных — хотя всегда левых! —
направлений. И хотя Оруэлл сомневался, что «Дорога к Уиганскому
пирсу», заказанная Голланцем, подойдет для Клуба, «потому что она
не цельная и на поверхности не очень-то и левая»*, сам Голланц возможность ее «клубного» издания не исключал. Он быстро прочитал
книгу и потребовал свидания с Оруэллом. Встретившись буквально
за несколько дней до отъезда Оруэлла в Испанию, издатель и автор
обсудили условия публикации: в «клубном» издании цена должна
была быть ниже, а тираж — выше, чем в коммерческом. Однако обещать, что «клубное» издание непременно будет, Голланц пока не мог —
ему нужно было обсудить эту странную книгу со своими коллегами по редколлегии. С одним из них Оруэлл познакомился совсем
в другой связи.
 *
 Тогда считалось — потом оказалось, что ошибочно, — что ехать
воевать в Испанию можно, только заручившись поддержкой какой-
нибудь левой партии, и Оруэлл, недолго думая, попросил Ричарда
Риса познакомить его с Джоном Стрэчи. Стрэчи, в прошлом выпускник Итона, с Рисом приятельствовал, и тому ничего не стоило представить ему еще одного «итонца».
 Начав свою политическую карьеру с должности личного секретаря британского фашиста Освальда Мосли, Стрэчи к середине тридцатых годов стал одним из самых деятельных сторонников коммунистов. Он и привел Оруэлла прямо к Гарри Поллиту, генеральному
секретарю британской Коммунистической партии, человеку, который, не особенно это скрывая, послушно выполнял распоряжения
советских товарищей.
 Поллиту Оруэлл не понравился сразу. На вопрос главы компартии, готов ли он вступить в интербригаду (а иностранцы в основном воевали в Испании именно там, под коммунистическими знаменами), Оруэлл отвечал, что не готов вступать никуда, пока сам на
месте не разберется, что происходит. Вряд ли такой ответ мог расположить к себе главного британского коммуниста. Как писал позднее Оруэлл, Поллит счел его «политически неблагонадежным»**
и помочь ему отказался, ограничившись советом обратиться в испанское посольство в Париже. Тогда, уже перед самым отъездом из
Англии, Оруэлл связался с Феннером Брокуэем, генеральным секретарем Независимой лейбористской партии, с которым был знаком, и попросил дать ему какие-нибудь рекомендации. Брокуэй и известный журналист, в прошлом редактор газеты НЛП «Нью лидер»
* Письмо Оруэлла Л. Муру, 15 декабря 1936 года (CW. Vol. X. Р. 528).
 ** Orwell G. Notes on the Spanish Militias // CW. Vol. XI. P. 136.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 217
 Генри Брейлсфорд дали ему письма, адресованные Джону Макнэру,
представителю НЛП в Барселоне.
 Чем это обернется, никто в тот момент, естественно, предсказать
не мог, но шаг этот оказался судьбоносным. А непосредственным результатом похода к Гарри Поллиту стала необходимость ехать через
Париж и решение Оруэлла навестить там американского писателя
Генри Миллера.
 С Миллером его связывала краткая, но бурная литературная дружба. Еще в ноябре 1935 года Оруэлл опубликовал в журнале «Нью инглиш уикли» рецензию на роман Миллера «Тропик Рака», который
в Англии считался порнографическим и не продавался. «Тропик
Рака» понравился ему если и не так сильно, как когда-то «Улисс»
Джойса, то, во всяком случае, настолько сильно, чтобы его с «Улиссом» сравнивать. В романе Миллера он узнал Париж, который был
ему так хорошо знаком, — Париж «дна», борделей и русских эмигрантов. То, как свободно и прямо Миллер писал о сексе, ошеломило
Оруэлла. В рецензии он, в отличие от многих других, не задавался
вопросом, порнография это или не порнография, но восхвалял автора за «уитмановский восторг ходом жизни»*. Миллер наверняка
обрадовался его отзыву и примерно через полгода, раздобыв «Ни
кола, ни двора в Париже и Лондоне», тоже был поражен сходством
своего опыта с опытом Оруэлла.
 Еще не закончив чтение, он в августе 1936 года бросился писать
автору: «Дочитываю последние страницы, но пишу сразу, чтобы
сказать Вам, какое удовольствие я получил от книги, особенно от
той части, где описывается жизнь plongeur. Просто какая-то фантастика, насколько это невероятно правдиво!»**
 Очевидно, вместе с этим письмом он отправил Оруэллу и свой
новый роман «Черная весна», потому что, отвечая ему, Оруэлл сообщает, что роман дошел и он его прочитал. «Черная весна» понравилась ему меньше, чем «Тропик Рака», но в рецензии на нее, опубликованной в сентябре в том же «Нью инглиш уикли», он похвалил оба
романа и отметил не только несимпатичную ему «нереальность»
второй книги, но и ее более совершенный стиль. Миллер остался
очень доволен хвалебным тоном рецензии и сообщал, что издатель его просто в восторге. И вот по дороге на войну Оруэлл решил
с Миллером познакомиться.
 *
 Встреча его удивила. Несколько лет спустя он писал: «Меня больше всего озадачило полное отсутствие у него какого бы то ни было
интереса к испанской войне. Он просто, не стесняясь в выражениях,
 * Orwell G. Review of “Tropic of Cancer” by Henry Miller // CW. Vol. X. P. 405.
 ** Письмо Г. Миллера Оруэллу, август 1936 года (Four Letters from Henry
Miller to George Orwell. P. 3).

218
 ГЛАВА 7
 Генри Миллер
Фотография Брассая. 1932
 сказал мне, что ехать в такой момент в Испанию может только идиот.
Он бы еще понял, если бы кто-то направлялся туда по чисто эгоистическим мотивам, например из любопытства, но влезать в такое дело
из чувства долга — просто кретинизм. Во всяком случае, все мои рассуждения о борьбе с фашизмом, защите демократии и т. д. и т. п. он
счел абсолютным вздором»*.
 Эта позиция была типична для Миллера. Намек на нее содержался уже в самом первом его письме к Оруэллу, где, предполагая,
что «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» должна иметь успех
у «радикалов», Миллер писал: «Я сам политикой не интересуюсь нисколько. Дело наше дрянь, и так оно и будет продолжаться еще лет
сто или двести, а может быть и дольше, и любые изменения в этот
период в лучшем случае могут что-то подлатать, не более того. Человеческое общество целиком и полностью основано на несправедливости, и любые попытки изменить этот ключевой аспект — жалки,
недолговечны и обречены. Все, во что мы верим, следует выбросить
за борт, со всеми потрохами. Для того чтобы появилась новая вера,
* Orwell G. Inside the Whale // CW. Vol. XII. P. 106.

ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ
 219
 нужна новая кровь. Я думаю, нас ждет эра самых кровавых тиранов,
каких только видел мир. Я думаю, нас ждет кошмар»*.
 Наверное, трудно даже представить себе двух более непохожих
людей, чем Джордж Оруэлл и Генри Миллер, утверждал друг Миллера, австрийский писатель и журналист Альфред Перле, описавший
их встречу в своих мемуарах.
 По ходу беседы Оруэлл попытался объяснить, что ощущает свою
вину за то, что служил полицейским в Бирме, отчасти поэтому он и
подвергал себя трудностям жизни «на дне». На что Миллер, сам, по
свидетельству Перле, склонный к самобичеванию, спросил, неужто
Оруэлл еще недостаточно искупил эту вину? Зачем же продолжать
это делать? — допытывался он, видя, что англичанин готов рисковать жизнью. Он задавал ему эти вопросы, пишет Перле, потому что
ощущал в Оруэлле человека, который будет «куда полезнее человечеству живой, чем мертвый»**. В ответ прозвучало «классическое»,
с точки зрения Перле, объяснение, что во имя спасения народа
в решающий момент приходится жертвовать собой.
 Впрочем, даже циничный мемуарист не мог не упомянуть, как
«серьезно и скромно» держался в ходе этой беседы Оруэлл. Миллер
прекратил спор и, заметив, что на Оруэлле синий костюм, сшитый
лучшими лондонскими портными (Оруэлл стал яростно это отрицать!), дал ему в дорогу свою куда более практичную вельветовую
куртку, «тактично не сказав, — продолжает ядовитый Перле, — что
подарил бы ее и в том случае, если бы Оруэлл решил сражаться на
другой стороне»***.
 Позиция Миллера занимала Оруэлла настолько, что спустя три
года он посвятил американскому писателю и роли его «безответственности» в литературе целое эссе под названием «Внутри кита».
Однако сам он думал иначе. И на следующий день, покуда его поезд,
набитый французскими, чешскими и немецкими добровольцами,
полз по югу Франции, и «каждый крестьянин, работавший в поле,
оборачивался, торжественно распрямлялся и приветствовал нас
антифашистским салютом»****, он, безусловно, видел в этом поддержку своего намерения и доказательство своей правоты.
 * Письмо Г. Миллера Оруэллу, август 1936 года (Four Letters from Henry
Miller to George Orwell. P. 4).
 ** Perle A. A Meeting with Henry Miller // OR. P. 145.
 *** Ibid.
 **** Orwell G. As I Please. 15 September 1944 // CW. Vol. XVI. P. 403.

ГЛАВА 8
 ИСПАНИЯ
 (Декабрь 1936 — июнь 1937)
 Случайно я знал то, что в Англии
знали лишь немногие — против невинных людей выдвигаются ложные
обвинения.
 Оруэлл. Зачем я пишу. 1946
 В Барселону Оруэлл прибыл 26 декабря и сразу отправился к представителю НЛП Джону Макнэру, к которому у него были рекомендательные письма. Услышав небрежный итонский выговор долговязого соотечественника, объявившегося на пороге его штаб-квартиры
на бульваре Рамблас, Макнэр, по собственному признанию, испытал
мгновенный укол классовой неприязни — он был самоучка, из рабочей семьи, да к тому же старше Оруэлла лет на пятнадцать. Но, прочитав письма, понял, что человек, стоящий перед ним, не просто
какой-то выпускник частной школы, а известный писатель Джордж
Оруэлл, книги которого ему нравились. Понравилось ему и то, что
Оруэлл сказал, что в первую очередь приехал не писать о войне,
а воевать. Недолго думая, Макнэр отвел его прямо в Ленинские казармы, где размещалось ополчение партии ПОУМ, дружественной
НЛП. Так под новый — 1937-й — год Оруэлл вошел в здание, украшенное огромным портретом Ленина.
 *
 В ополчение он записался так: «Эрик Блэр, бакалейщик». Вот где
пригодилась уоллингтонская лавка. За полгода перед тем, заполняя
в день свадьбы церковный реестр брачующихся, в графе «профессия» он спокойно указал «писатель», но не в Ленинских казармах.
На то было несколько причин. Во-первых, в отличие от Хемингуэя,
Дос Пассоса, Одена, Спендера, Мальро, Неруды и других, он действительно приехал в Испанию не как писатель. Он, конечно, записывал свои впечатления, записывал их даже в окопах, и все же, как он
сказал Макнэру, приехал он не за этим. Во-вторых, он, разумеется,
как всегда, пытался насколько возможно стереть классовые различия. За границей это было легче — испанцев его итонский выговор не раздражал. Более того, после недавних не слишком удачных

ИСПАНИЯ
 221
 Ополчение ПОУМ около Ленинских казарм.
Оруэлл — в самом конце колонны
Январь 1937
 попыток сблизиться с английским рабочим классом в Барселоне он
почти сразу почувствовал себя «своим»!
 Он описал это восхитительное чувство на первой же странице
своей книги об Испании. «В честь Каталонии» начинается со знакомства с молодым неграмотным итальянским ополченцем:
 Что-то в его лице меня глубоко растрогало. Это было лицо человека, который может убить или пожертвовать собой, чтобы спасти друга, — такие лица бывают у анархистов, хотя он-то, скорее всего, был
коммунист. В нем проступали прямота и свирепость и то трогательное почтение, которое неграмотные люди испытывают к стоящим
ступенькой выше. Ясно было, что он совершенно не понимал, что там
показывают на карте, и считал умение читать карту колоссальным
интеллектуальным достижением. Не знаю почему, он мне сразу очень
понравился, как никогда никто другой (я имею в виду из мужчин).
В ходе обсуждения за столом кто-то заметил, что я иностранец. Итальянец поднял голову и быстро спросил:
 — Italiano?
 На своем ломаном испанском я сказал:
 — No, Ingles. Y tu?
 — Italiano.
 Когда мы двинулись к выходу, он пересек комнату и очень крепко
пожал мне руку. Странно, какую симпатию порой испытываешь к незнакомому человеку! Ощущение было такое, как будто нашим душам
удалось на мгновение преодолеть пропасть между языками и культурами и слиться в предельной близости. <...> Этот парень в поношенной

222
 ГЛАВА 8
 форме, со своим свирепым и одновременно трогательным лицом,
стал для меня воплощением особой атмосферы тех дней*.
 «Атмосфера тех дней» пленила Оруэлла навсегда. В ней было и
чувство товарищества, и радость, что он участвует в борьбе с фашизмом, и главное, дух революции, которая должна была привести — уже
на его глазах приводила — к созданию нового справедливого — социалистического! — общества.
 Я впервые оказался в городе, где командовал рабочий класс. Практически все здания — и маленькие, и большие — были захвачены рабочими и украшены красными знаменами или красно-черными флагами
анархистов; на всех стенах были нацарапаны серп и молот и буквы,
обозначающие названия революционных партий; почти все церкви
были разграблены, а картины и скульптуры в них сожжены. Отряды
рабочих методично уничтожали церкви то тут, то там. На каждом
магазине и кафе была надпись, извещавшая, что это общественная
собственность, — даже чистильщики сапог объединились в единый
коллектив и покрасили свои ящики красным и черным. Официанты
и продавцы смотрели вам прямо в глаза и обходились с вами как с равным. Подобострастные, да и просто учтивые формы речи временно
исчезли. Никто не говорил «сеньор», или «дон», или даже «вы», все обращались друг к другу «товарищ» и «ты» и приветствовали друг друга
«Salud!», а не «Buenos dias!». Чаевые были запрещены законом — едва
приехав, я получил выговор от администратора отеля за то, что попытался дать на чай лифтеру. Частных автомобилей не осталось — их
конфисковали, а трамваи, такси и почти весь остальной транспорт
выкрасили красно-черным. <...> На Рамблас, широкой центральной
артерии города, по которой постоянно текли толпы народа, с утра и
до поздней ночи гремели из громкоговорителей революционные песни. Но самым поразительным был вид этих толп. Внешне, по крайней мере, перед вами был город, где зажиточных людей практически
не стало. Если не считать небольшого числа женщин и иностранцев,
«прилично одетых» прохожих не было вовсе. Почти на всех была грубая рабочая одежда, синие комбинезоны или какая-нибудь разновидность формы ополченцев. Все это было странно и волновало. Многого я не понимал, что-то мне даже не нравилось, но я немедленно
почувствовал, что за это стоит сражаться. <...>
 Одновременно ощущалась и зловещая атмосфера войны. <...> Очереди за хлебом, даже в этот период, растягивались на сотни метров.
И все же, насколько я мог судить, граждане были довольны и полны
надежд. Исчезла безработица, цены оставались низкими, настоящая
бедность встречалась крайне редко, нищих, кроме цыган, не было.
Но самым главным была вера в революцию, в будущее и чувство внезапного попадания в эру равенства и свободы. Люди старались вести
себя как люди, а не как винтики в капиталистической машине**.
 * Orwell G. Homage to Catalonia. P. 7-8.
 ** Ibid. P. 8-10.

ИСПАНИЯ
 223
 «Внезапное попадание в эру равенства и свободы» сделало его
счастливым. Через полгода он написал Сирилу Конноли: «Я увидел
здесь чудесные вещи, и наконец-то действительно поверил в социализм, хотя прежде не верил»*.
 Удар, нанесенный оруэлловскому романтизму последующим трагическим развитием событий, помог ему вскрыть механизм трансформации социалистического идеала в тоталитарную реальность,
но никогда полностью не заслонил это видение прекрасного равноправного «демократического социализма, как я его понимаю», которое дала ему в первые дни революционная Барселона.
 *
 На самом деле расклад сил в мире решил судьбу революции за несколько месяцев до того, как Оруэлл приехал в Испанию. Тогда он
этого не понимал, как не понимал даже и расклада сил внутри испанского левого движения. Спустя лишь год он писал: «Если бы меня
тогда спросили, зачем я вступил в ополчение, я ответил бы: „чтобы
воевать с фашизмом“, но если бы меня спросили: „воевать за что?“,
я отвечал бы: „За человеческую порядочность“. <...> Что до калейдоскопа политических партий и профсоюзов с их однообразными
названиями: ПСУК, ПОУМ, ФАИ, СНТ, УГТ, ДСИ, ДСУ, АИТ - они
меня просто выводили из себя. На первый взгляд казалось, что в Испании какая-то эпидемия сокращений. <...> Мне представлялось
идиотизмом, что люди, бьющиеся не на жизнь, а на смерть, зачем-то
завели себе разные партии»**.
 Между тем в невероятно сложном внутреннем и внешнем конфликте, ареной которого стала Испания, судьбу человека зачастую
определяла именно принадлежность к той или иной партии. Во всяком случае, судьбу Оруэлла во многом определило то, что он попал
в ополчение ПОУМ.
 ПОУМ (Partido Obrero de Unificación Marxista, Рабочая партия
марксистского единства), которую поддерживала британская НЛП,
была партия левая, революционная и антисталинская. Позднее
Оруэлл определял ее так: «...одна из тех инакомыслящих коммунистических партий, которые появились во многих странах в результате оппозиции „сталинизму“»***.
 Возглавлял ПОУМ Андрес Нин — человек, девять лет (с 1921-го
по 1930-й) проживший в Советском Союзе и настроенный резко
против Сталина. С трудом добившись разрешения вернуться в Испанию с русской женой и дочерьми, он попытался сплотить антисталински настроенных коммунистов за пределами СССР. С этой
целью он и основал Коммунистическую левую партию Испании,
 * Письмо Оруэлла С. Конноли, 8 июня 1937 года (CW. Vol. XL P. 28).
 ** Orwell G. Homage to Catalonia. P. 46-47.
 *** Ibid. P. 59.

224
 ГЛАВА 8
 Андрес Нин, глава партии ПОУМ
1930-е
 связанную с международной троцкистской оппозицией. Однако
когда Троцкий предложил маленькой и изолированной Коммунистической левой слиться с Партией социалистической молодежи
Испании, Нин порвал с Троцким и решил объединиться с Рабоче-
крестьянским блоком Хоакина Маурина, поддерживавшим правую
оппозицию в ВКП(б). Общий антисталинизм был для него важнее
различий между «левыми» и «правыми» в Советском Союзе. Так возникла ПОУМ — это произошло в ноябре 1935 года, незадолго до всеобщих выборов в феврале 1936-го.
 На этих свободных выборах (последних свободных выборах
в Испании на грядущие сорок лет) с небольшим перевесом победила коалиция левых партий — Народный фронт, куда наряду
с социалистами, либералами и промосковскими коммунистами вошла и маленькая ПОУМ. Анархисты, по своим антигосударственным
убеждениям, в выборах участия не принимали, но поддерживали левых, и именно эта поддержка и обеспечила левым победу. Перевес левых над правыми — точнее, Народного фронта над так называемым
Национальным фронтом, в который входили фашистская Испанская фаланга, а также партии монархистов и сторонников сильного
в Испании католического духовенства, — был крохотный: 150 тысяч
ИСПАНИЯ
 225
 голосов. Страна была расколота. Поэтому и генералу Франко, поднявшему 18 июля мятеж против правительства Народного фронта,
было на кого опереться.
 В Каталонии, которой уже в апреле 1936 года удалось восстановить статус автономии, соотношение сил отличалось от остальных
частей страны. Там особой популярностью пользовались рабочие
партии анархистов, и когда 19 июля в городе высадились части соратника Франко генерала Годеда и быстро заняли центр, анархисты практически взяли власть в свои руки — они захватили местные
арсеналы и раздали оружие своим многочисленным сторонникам.
Победа была мгновенной — уже через два дня путч был подавлен,
а Годед взят в плен и вскоре казнен.
 В этот момент каталонское правительство — Генералидад — возглавлял лидер Левой республиканской партии Луис Компанис, а анархисты в Генералидад даже не входили. Но уже 21 июля, вдохновленные
победой над путчистами, две анархистские партии — Национальная
конфедерация труда (СНТ) и Федерация анархистов Иберии (ФАИ) —
создали Центральный комитет антифашистских ополчений, и Компа-
нису ничего не оставалось, как только его поддержать.
 Именно этот комитет полновластно и немедленно принялся за
революционные преобразования в Каталонии, которые так поразили Оруэлла. Три четверти каталонской экономики оказалось под
рабочим контролем. На заводах и фабриках создавались рабочие
комитеты, в деревнях — сельскохозяйственные коммуны. Отели,
парикмахерские и рестораны тоже коллективизировались и управлялись самими трудящимися. Таким образом, произошло нечто
непредвиденное — как пишет современный британский историк
гражданской войны в Испании Энтони Бивер, «мятеж правых подтолкнул незапланированную революцию, и она попала в распростертые объятия левых»*.
 Это, однако, поставило в сложное положение либеральное республиканское правительство в Мадриде, которое понимало, что
с поддержавшими их союзниками надо как-то договариваться. Каталонские анархисты облегчили правительству задачу. Опасаясь,
что автономная Каталония может потерять поддержку Мадрида,
они в сентябре 1936 года отказались от своего обретенного в ходе
революции единовластия и приняли решение объединиться с законно избранным каталонским правительством.
 Новое правительство было сформировано 26 сентября. Называлось оно по-прежнему Генералидадом, возглавил его снова Компанис, но теперь в него входили и анархисты. Таким образом, в одном
правительстве с партиями каталонских либералов (правыми и левыми республиканцами) оказались две партии анархистов (СНТ
* Beevor A. The Battle for Spain. The Spanish Civil War 1936-1939. London,
2006. P. 89.

226
 ГЛАВА 8
 и ИФА) и две партии коммунистов — антисталинская ПОУМ и про-
сталинская ПСУК (Partit Socialista Unificat de Catalunia — Объединенная социалистическая партия Каталонии).
 ПОУМ, поддерживавшая анархистов в их революционных преобразованиях, резче других критиковала их за компромисс, во-
первых, потому, что в принципе не одобряла буржуазно-демократических методов правления, а во-вторых, потому, что Андрес
Нин, ставший в новом правительстве министром юстиции, хорошо представлял себе последствия пребывания революционных анархистов в одном правительстве с промосковскими коммунистами. Он по опыту знал, как опасна открывающаяся перед
сталинистами возможность занять в правительстве ключевые
посты*. Предчувствие его не обмануло, хотя исход войны и революции определило отнюдь не только соотношение местных политических сил.
 *
 В это время, в конце сентября, характер войны в Испании стал
радикально меняться — из гражданской война превратилась, по выражению Энтони Бивора, в «мировую войну через посредников»**.
Невзирая на заключенный в августе 1936 года «пакт о невмешательстве», в Испанию начало поступать оружие из-за границы: франкистам его открыто посылали Гитлер и Муссолини, республиканцам — тайно — Сталин. Великобритания и даже Франция, на которую испанские республиканцы поначалу надеялись, предпочли
остаться в стороне.
 Поначалу отнесшийся к гражданской войне равнодушно, Сталин
к сентябрю сообразил, как обратить испанский конфликт себе на
пользу и приобрести при этом внутреннюю и международную поддержку***. Документы из открывшихся в начале 1990-х годов советских архивов подтверждают то, о чем многие историки говорили и
прежде: «В обмен на поставки оружия Сталин добивался преображения Испанской республики в прототип того, что в послевоенной
Восточной и Центральной Европе стали называть „странами народной демократии“»****.
 * BeevorA. The Battle for Spain. P. 164-165.
 ** Ibid. P. 209.
 *** Ibid. P. 169.
 **** Spain Betrayed. The Soviet Union in the Spanish Civil War / Ed. by R. Ra-
dosh, M. R. Habeck and G. Sevostianov. New Haven; London, 2001. P. XVII. Одним
из первых это отметил Хулиан Горкин, один из руководителей ПОУМ, в эссе
«Испания, первая репетиция народной демократии» (Буэнос-Айрес, 1961),
см: Куртуа С., Панне Ж.-Л. Тень НКВД над Испанией // Черная книга коммунизма / Под ред. А. Н. Яковлева. URL: http://www.e-reading.club/chapter.
php/1013349/47/Chernaya_kniga_kommunizma._Prestupleniya%2C_terror%2C_
repressii.html

ИСПАНИЯ
 227
 Главной задачей Сталина было превратить Испанию в свой плацдарм, а для этого добиться усиления испанской компартии в правительстве Испании настолько, чтобы республика послушно выполняла волю Москвы*. Разумеется, намерения свои он не афишировал,
поскольку стремился и выглядеть антифашистом в глазах мира,
и свести счеты с собственными политическими противниками, и не
напугать западные демократии — Францию и Великобританию, — которые сохраняли нейтралитет. Считая, что Англия и Франция могут
пригодиться ему в дальнейшем, он менее всего хотел оттолкнуть их
призраком «мировой революции» и создать у них впечатление, что
СССР оказывает ей поддержку. Естественно поэтому, что ни революционный настрой каталонцев, ни их стремление к социализму никакого воодушевления у него не вызывали.
 Но оттолкнуть западных коммунистов отказом от поддержки
рабочего класса он тоже не мог. Для них была разработана целая
теория «своеобразия» испанской революции. Ее автором был один
из руководителей Коминтерна Пальмиро Тольятти**. И потому,
когда в Каталонии осенью 1936 года по всем законам социалистической революции шла экспроприация частных владений, самыми
горячими сторонниками частной собственности оказались там не
буржуазные либералы, как можно было ожидать, а коммунисты и
их каталонские соратники — партия ПСУК. «„Пассионария“ (Долорес Ибаррури) и другие члены Центрального комитета компартии
решительно отрицали, что в Испании произошла какая-то революция, и горячо заступались за коммерсантов и мелких землевладельцев. Это происходило в тот самый момент, когда в Советском Союзе
„кулаки“ погибали в ГУЛАГе. А Коминтерн, игнорируя это явное
противоречие, <...> распространял лозунги вроде: „Мы уважаем
тех, кто хочет обрабатывать землю коллективно, но просим уважать
и тех, кто хочет это делать единолично“ и „Подавление интересов
мелких фермеров — это подавление отцов наших солдат“»***.
 Основные силы, однако, были брошены на усиление в Испании
влияния коммунистов. СССР был единственным поставщиком
оружия республиканскому правительству, и потому оно вынуждено
было с ним считаться, а часто и просто подчиняться ему. Советскому послу Марселю Розенбергу, благодаря симпатизировавшим ему
членам правительства, удалось стать чем-то вроде заместителя премьер-министра и принимать участие в заседаниях испанского Совета
министров****. В стране постоянно находились 700-800 военных
* Там же.
 ** Там же.
 *** BeevorA. The Battle for Spain. P. 122.
 **** Куртуа С., Панне Ж.-Л. Тень НКВД над Испанией. URL: http://
www.e-reading.club/chapter.php/1013349/47/Chernaya_kniga_kommunizma._
Prestupleniya%2C_terror%2C_repressii.html

228
 ГЛАВА 8
 советников из Советского Союза (в общей сложности в Испанию
их было направлено 2044) и большое количество сотрудников спецслужб*. Как впоследствии рассказывал Вальтер Кривицкий, глава
внешних служб НКВД в Западной Европе, 14 сентября 1936 года на Лубянке состоялось чрезвычайное совещание, где «решено было, в частности, „координировать“ всю работу испанской компартии с работой
ОГПУ** в этой стране. Другим решением совещания было подчинение деятельности всех добровольцев, прибывающих в Испанию из
разных стран, тайному полицейскому контролю того же ОГПУ»***.
 Помимо этих тайных усилий, то, что Советский Союз присылал
оружие в помощь антифашистам, само по себе заставляло множество людей — просто из чувства доверия и благодарности — вступать
в Коммунистическую партию. Как писал Оруэлл: «Кто-то сказал,
что каждый советский самолет, пролетавший над нашими головами, служил делу коммунистической пропаганды»****. Неудивительно, что численность испанской компартии быстро выросла: если
весной 1936 года в ней состояло 38 тысяч членов, то к декабрю — уже
200 тысяч, а к марту 1937-го она насчитывала 300 тысяч человек.
 Однако для полного успеха этой политики Сталину необходимо было убрать с пути своих противников. Анархо-синдикалисты
ускользали от влияния коммунистов, но главное — Сталину активно
противостояла входившая в правительство ПОУМ. Еще до начала
войны, в феврале 1936 года, всего через пять дней после победы Народного фронта на выборах, секретариат Коминтерна отдал распоряжение компартии Испании повести «энергичную борьбу против
контрреволюционной троцкистской секты»*****. Троцкистской
сектой Коминтерн называл ПОУМ, нимало не смущаясь тем, что
Троцкий решительно осуждал политику своего бывшего сторонника Нина и не желал иметь с возглавляемой им партией никакого
дела. Выступления газеты ПОУМ «Ла Баталья» против расстрела
Зиновьева, Каменева и других в августе 1936-го, симпатии к поумов-
цам в Москве, естественно, не прибавили. В Испании (главным образом в Каталонии) популярность ПОУМ, наоборот, росла — с июля
по декабрь 1936 года число членов в этой маленькой партии выросло в несколько раз******.
 * Там же.
 ** В 1934 году ОГПУ (Объединенное государственное политическое
управление) вошло в состав создаваемого тогда НКВД в качестве Главного
управления государственной безопасности, но Кривицкий пользуется привычным ему названием вне зависимости от времени, о котором рассказывает.
 *** Кривицкий В. Г Я был агентом Сталина / Пер. И. А. Вишневской. М.,
1996. С. 80.
 **** Orwell G. Homage to Catalonia. P. 62.
 ***** Куртуа С., ПаннеЖ.-Л. Тень НКВД над Испанией.
 ****** В 1935 году партия насчитывала 8 тысяч членов, в конце 1936-го —
30 тысяч. См.: URL: http://spartacus-educational.com/SPpoum.htm

ИСПАНИЯ
 229
 Между тем в сентябре 1936 года в Мадрид прибыл майор госбезопасности Александр Орлов*. Его кандидатура на пост главы НКВД
в Испании была одобрена на заседании Политбюро еще 20 июля, на
третий день после начала войны. Вскоре он сообщил в Москву, что
«активно действующую в Каталонии троцкистскую организацию
ПОУМ ликвидировать будет нетрудно»**. В письме от 15 октября он
пояснял: «Анархисты, если им намекнуть, отделаются от лидеров
ПОУМ. „Массы“ (около семи тысяч человек) в большинстве случаев
вступили в эту организацию случайно, и их без труда можно привлечь в целый ряд других организаций. Так считает Илья Эренбург,
который знает Каталонию хорошо»***.
 А в ноябре советский посол Розенберг недвусмысленно пригрозил республиканскому правительству прекращением поставок советского оружия в том случае, если «троцкистам» разрешено будет
войти в его состав. И правительство подчинилось, ПОУМ в него не
допустили****.
 16 декабря 1936 года «Правда», может быть несколько преждевременно, сообщила, что «в Каталонии началось уничтожение троцкистов и анархо-синдикалистов: их будут истреблять до победного
конца с той же энергией, с какой их истребляли в СССР»*****. В тот
же день под давлением коммунистов из каталонского правительства
исключили Андреса Нина.
 *
 Ничего этого Оруэлл, приехавший в Барселону через десять
дней после исключения Нина, не знал. На первых порах он пытался
разобраться хотя бы в том, куда он попал. Ополчение ПОУМ составляли по большей части 16-17-летние испанские подростки — «дети», —
с ужасом и содроганием отмечал он. Они, естественно, и понятия не
имели о том, как воюют и что такое армия. Английский писатель,
с его опытом бирманской полиции, а до того занятий по военной
подготовке в Итоне, оказался чуть ли не наиболее сведущим в военном деле человеком и стал обучать испанских мальчишек тому,
что умел сам, не переставая ужасаться количеству увечий, которые они себе наносили просто от неумения пользоваться оружием.
 * Тот самый, который впоследствии прославился книгой «Тайные преступления Сталина», где он лишь вскользь упоминает о своей деятельности
в Испании. О его собственных преступлениях рассказывает книга Бориса Володарского: Volodarsky В. Stalin’s Agent. The Life and Death of Alexander Orlov.
Oxford, 2015.
 ** Письмо Орлова в Центр, 15 октября 1936 года. Цит. по: Костелло Дж.,
Царев О. Роковые иллюзии / Пер. В. Н. Матюшиной. URL: http://www.e-reading.
ws/chapter.php/1003960/15/Kostello_Dzhon_-_Rokovye_illyuzii. html
 *** Там же. Примем. 599.
 **** BeevorA. The Battle for Spain. P. 193.
 ***** Куртуа С., ПаннеЖ-Л. Тень НКВД над Испанией.

230
 ГЛАВА 8
 Оружие, которое, впрочем, ополченцы получили не сразу, — устаревшие маузеры и винтовки времен Первой мировой войны — было
опасно само по себе: бомбы и гранаты не взрывались или взрывались совсем не тогда, когда нужно. Равноправие в армии, так нравившееся Оруэллу, — а в ополчении офицеры и солдаты получали
одинаковое жалованье, ели одну и ту же еду и одинаково обращались друг к другу, — порой, особенно на первых порах, приводило
к тому, что приказы не выполнялись. Поначалу Оруэллу казалось,
что «бить фашистов» — то, ради чего он приехал, — было в таких
условиях просто невозможно.
 Отправившись на фронт через неделю (а не на следующий день,
как было обещано) на поезде, опоздавшем на два часа, Оруэлл попал
на Арагонский фронт и был страшно разочарован, обнаружив, что
фашистские позиции находятся в семистах метрах от республиканских — на таком расстоянии и с теми винтовками, что у них были,
считал он, попасть в цель можно только случайно.
 Главы «В честь Каталонии», посвященные собственно ополчению
и фронту, переполнены пружинящей энергией человека, занимающегося трудным делом и зорко наблюдающего за окружающими и за
собой. Человека предельно честного: «...пуля пролетела мимо моего
уха с ужасающим свистом и стукнулась в заднюю стенку окопа. Увы!
Я пригнулся. Всю жизнь я клялся себе, что не согнусь, когда надо
мной первый раз пролетит пуля, но похоже, что это движение инстинктивное и его делает всякий, хотя бы однажды»*, незаурядно
смелого и стремящегося приуменьшить, а не выпятить свою роль
в происходящем.
 Меж тем, начиная с отзыва командира дивизии ПОУМ Хосе Ро-
вира, который, увидев, как Оруэлл еще в первую неделю в Барселоне обучает ополченцев военному делу, воскликнул «Нам бы сотню
таких, как он, и мы бы выиграли войну!»**, и до присвоения ему, уже
в мае 1937 года, звания лейтенанта за смелость в боях, его повседневное мужество не раз отмечалось в репортажах с фронта, которые посылал в газету «Нью лидер» Боб Эдвардс, возглавлявший отряд британских добровольцев.
 Отряд этот, тоже направленный Независимой лейбористской
партией, который так и называли «английским» (Sección Inglesa),
прибыл на фронт через три недели после приезда Оруэлла, и Боб
Эдвардс так описывал их встречу: «Никогда не забуду, как я увидел
его в первый раз. Огромный человек в огромных сапогах — я таких
огромных сапог никогда не видал, а на голове — вязаный шлем, закрывающий уши (стоял чудовищный холод, а у него был бронхит).
Шея замотана шарфом чуть не до глаз, старая винчестерская винтовка на плече и две гранаты, болтающиеся на поясе. А за ним бегут,
* Orwell G. Homage to Catalonia. P. 24.
 ** Цит. no: Shelden. P. 277.

ИСПАНИЯ
 231
 стараясь не отставать, два молоденьких испанца, одетые в такую же
форму. И замыкает это шествие лохматая собачонка, на боку которой краской написано „ПОУМ“. Я покатился со смеху. Просто какая-
то комическая опера»*.
 Не исключено, что Боб Эдвардс заимствовал выражение «комическая опера» у командира «центурии» (подразделения в сто человек), в которой состоял Оруэлл, Жоржа Коппа. По свидетельству
Оруэлла, именно он называл фронтовые будни «комической оперой
с отдельными смертями». Копп, ставший другом Оруэлла, играет
важную роль в книге «В честь Каталонии», но роли, сыгранные им
в жизни, были еще невероятнее.
 Частью созданного Коппом мифа было то, что он называл себя
бельгийцем (бельгийцем считал его и Оруэлл), но на самом деле командир центурии был евреем из России**. Он родился в 1902 году
в Петербурге в семье врача и переехал с родителями в Бельгию, когда ему было 7 лет. Некоторые факты жизни Коппа, в том числе и самые авантюрные, стали известны только после его смерти, однако
мужество его на войне сомнению никто никогда не подвергал.
 Увидев, что в ряды добровольцев ПОУМ записался какой-то
английский бакалейщик, Копп не смог сдержать любопытства и
отправился знакомиться. Тут же ему пришла в голову идея перебросить Оруэлла и еще одного британца в новоприбывший «английский» отряд под командованием Боба Эдвардса. Из трех десятков
британцев, в нем состоявших, Оруэлл наверняка обратил внимание
на молоденького Боба Смайли, о дедушке которого, знаменитом
шахтерском лидере и одном из основателей НЛП Роберте Смайли,
он совсем недавно много слышал на севере Англии. С этим отрядом
Оруэлл и провоевал последующие три с лишним месяца.
 В конце января, как сообщала Леонарду Муру Айлин, регулярно
переписывавшаяся с мужем, Оруэлла сделали «кабо», то есть капралом, «что его огорчает, потому что приходится рано подыматься,
чтобы выставлять караул, но зато у него теперь есть землянка, где
он может готовить чай. „Настоящих боев“, видимо, нет, потому что
ни у той, ни у другой стороны нет хороших артиллерийских орудий,
ни даже винтовок»***.
 Это, к сожалению, было правдой. Ополченцам приходилось терпеть физические тяготы войны: вшей, крыс, страшный холод, — нет
сомнений, что полугодовое пребывание в окопах, наполненных холодной водой, сильно повредило слабым легким Оруэлла, — но в отличие от обычной войны, эти мытарства не чередовались с боями.
 * Edwards R. The Spanish Crucible // RO. P. 78.
 ** Считаться бельгийцем, особенно после прихода Гитлера к власти, наверняка было безопаснее. См.: Wildemeersch М. George Orwell’s Commander in
Spain. The Enigma of Georges Kopp. London, 2013.
 *** Письмо Айлин Л. Муру, 31 января 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 8).

232
 ГЛАВА 8
 Жорж Копп
 1937
 С января до конца марта, утверждает Оруэлл, настоящих сражений на Арагонском фронте почти не было. Отчасти застой объяснялся бездействием анархистов, но еще важнее было то, что ополченцам, находящимся в Каталонии, практически не доставалось
хорошего оружия. Как пишет Энтони Бивер, «коммунисты следили
за тем, чтобы современное вооружение не попадало на Арагонский
фронт — в особенности самолеты и танки, которые предназначались для их собственных войск и поэтому направлялись исключительно в Мадрид»*.
 * BeevorA. The Battle for Spain. P. 229.

ИСПАНИЯ
 233
 О приказе Москвы ни в коем случае не разгружать в Барселонском порту судно с новенькими бомбардировщиками и истребителями для республиканцев рассказывает в книге «Я был агентом
Сталина» и Вальтер Кривицкий, как раз занимавшийся поставками оружия. Причиной того, что необходимые республике самолеты довольно долго болтались по Средиземному морю, а потом их
пришлось разгружать в Марселе, Кривицкий называет стремление
Сталина «задушить всякую оппозицию в Испанской республике.
Острие оппозиции представляла собой Каталония»*.
 «В правительстве Каталонии, — объясняет Кривицкий, — господствовали революционные силы антисталинской направленности.
Им не доверяла Москва, хотя в тот момент они держали отчаянную
оборону одного из жизненно важных участков фронта законного
правительства»**.
 О нехватке оружия в Каталонии еще в ноябре сообщал в Москву и советский генеральный консул в Барселоне Владимир Антонов-Овсеенко: «На этом фронте нет танков и нет ни одного современного самолета. Части просидели в сырых окопах больше двух
месяцев. Их поднять и увлечь возможно лишь сильно воодушевляющими средствами. Лучшего не было бы, как поддержка их атаки современной авиацией. В нынешних же условиях успех крайне
сомнителен»***.
 Старый большевик, лично руководивший захватом Зимнего
дворца и известный жестокостью, с которой он осуществлял продразверстку, казалось, симпатизировал каталонским анархистам
и так активно пытался добиться укрепления Арагонского фронта
и вообще советской поддержки каталонского правительства, что
тогдашний испанский министр финансов (впоследствии ставший премьер-министром) Хуан Негрин называл его «большим
каталонцем, чем сами каталонцы». На что Антонов-Овсеенко отвечал, что он «революционер, а не бюрократ»****. Увы, одного
этого было бы достаточно, чтобы показать Сталину, насколько
его ставленник не понимает его политики. Летом 1937 года Антонов-Овсеенко был из Барселоны отозван и в начале 1938 года
расстрелян.
 *
 В середине февраля 1937 года, когда Оруэлл мерз в окопах на
Арагонском фронте, в Испанию начала собираться Айлин. Но
* Кривицкий В. Г Я был агентом Сталина. С. 88.
 ** Там же.
 *** Донесение Генерального консула СССР в Барселоне Антонова-Овсеенко в Москву по военным вопросам, 18 ноября 1936 года. URL: http://www.
milresource.ru/Rybalkin-Doc-la.htm
 **** Головизнин М. Дневник Советского генерального консула в Барселоне.
URL: http://www.alternativy.ru/old/magazine/htm/00_3/iii.htm

234
 ГЛАВА 8
 сперва ей надо было завершить порученные мужем дела по изданию «Дороги к Уиганскому пирсу». Вторая часть книги, как и
следовало ожидать, сильно не понравилась товарищам Голланца
по редколлегии Книжного клуба левых Джону Стрэчи и Гарольду
Ласки. Голланц попытался было предложить Оруэллу напечатать
в «клубном» издании одну только первую. Но когда в отсутствие автора и его агент Леонард Мур, и Айлин ответили на это предложение отказом, издатель, со свойственной ему изобретательностью,
нашел выход из положения — 11 января 1937 года он написал для
«клубного» издания предисловие, в котором предварил рассуждения Оруэлла своими контрдоводами. Еще до того, как читатель
сам знакомился с ходом мысли Оруэлла, Голланц уже заранее сообщал ему, что Оруэлл «скован умственными привычками среднего
класса»*, и опровергал его положения. Помимо всего прочего, он
стремился дать понять читателям, что ни он сам, ни редколлегия
Книжного клуба взглядов автора, выраженных во второй части,
не разделяют.
 И тем не менее, невзирая на это скорее враждебное, чем дружественное предуведомление, публикация в «клубном» издании,
да еще в качестве «ежемесячной рекомендации подписчикам», сослужила автору хорошую службу: книга была напечатана тиражом,
намного превосходившим тиражи всех предыдущих книг Оруэлла
вместе взятых, — 44 тысячи экземпляров! В коммерческом издании
вышло 2 тысячи экземпляров, да еще клуб опубликовал 900 экземпляров одной только первой части с иллюстрациями «в пропагандистских целях». С этим почти 47-тысячным тиражом к Оруэллу начала приходить более широкая известность.
 Айлин отослала Муру список, кому посылать новую книжку, попросив выслать два экземпляра обычного издания на свой барселонский адрес. Книга должна была выйти 8 марта, а она уезжала за
три недели до того, рассчитывая, что к концу февраля муж получит
обещанный отпуск и приедет в Барселону, где ей предстояло работать секретаршей Джона Макнэра.
 Увиделись они, однако, только 13 марта, и то не в Барселоне —
отпуск отложили, — а около Уэски, когда Айлин на два дня приехала
к Эрику на фронт. В письме матери десять дней спустя она описывает свои впечатления и от поездки, и от веселой барселонской жизни. После полугода деревенского уединения Барселона, где, работая
в штаб-квартире НЛП, она оказалась в центре событий, закрутила
ее вихрем: «Пью кофе по три раза в день, а спиртное и того чаще...
<...> Каждый вечер надеюсь прийти домой пораньше и написать
письма или еще что-нибудь сделать и каждый вечер возвращаюсь
сильно позже полуночи. Кафе здесь открыты до полвторого ночи,
 * Foreword by Victor Gollanz // Left Book Club Anthology / Ed. by Paul
Laity. London, 2001. P. 11.

ИСПАНИЯ
 235
 Айлин с бойцами отряда НЛП во время ее приезда на фронт.
 Оруэлл возвышается в центре
 Март 1937
 а кофе после ужина подают около десяти»*. Отчасти эта бурная
светская жизнь объяснялась огромным успехом, которым прелестная молодая женщина пользовалась у всех мужчин, связанных
с НЛП, в особенности у командира Оруэлла, обаятельного Жоржа
Коппа, довольно часто приезжавшего в Барселону.
 При этом Айлин отнюдь не забывала о муже и изо всех сил старалась скрасить жизнь ему и его товарищам на фронте. Она помогала соотечественникам переписываться с семьями в Англии,
заказывала или раздобывала для них сигареты и разные деликатесы — от чая из универмага «Фортнум энд Мейсон» для Эрика до
острого соуса Вустер для Коппа. «Жить здесь очень дешево, — писала она матери, — но я много трачу на бойцов НЛП, потому что
никому еще никакого жалованья не заплатили, а всем что-то
нужно»**.
 Сохранилась фотография, сделанная во время визита Айлин на
фронт, — за испанским пулеметчиком стоят члены британского отряда. Оруэлл, который возглавил его после отъезда Боба Эдвардса,
выделяется среди них благодаря своему высоченному росту и кожаной куртке, а у его ног сидит улыбающаяся Айлин, очень довольная
поездкой.
 * Письмо Айлин матери, 22 марта 1937 года (CW. Vol. XL Р. 14).
 ** Ibid.

236
 ГЛАВА 8
 *
 Айлин привезла мужу только что вышедшую «Дорогу к Уиганскому пирсу» (в обычном издании, без предисловия Голланца) и
первые рецензии на нее. Критики в основном хвалили первую,
разоблачительную часть книги. Поэтесса Эдит Ситуэлл, например, писала «...Ужас описанного в начале <...> ни с чем не сравним.
Похоже, что он [Оруэлл] в наши дни делает то, что Энгельс сделал
в 1840-1850-е годы. С той только разницей, что Оруэлл — прирожденный писатель, тогда как Энгельс, при всем его великолепном и
страстном духе, писателем не был»*. Вторая часть книги предсказуемо вызвала более разноречивые отклики, среди которых выделялась резкая рецензия Гарри Поллита, опубликованная в газете
«Дейли уоркер» 17 марта 1937 года под названием «Мистеру Оруэллу
придется еще постараться».
 Эта довольно длинная рецензия ставит своей целью унизить
Оруэлла, показать, что он не сумел разобраться в жизни рабочих,
и даже высмеять его попытки войти в мир бездомных: «Если бы по
возвращении из Мандалая он купил себе пару грошовых брошюр
о социализме и рабочем движении, скольких роковых переживаний
ему удалось бы избежать, ибо понять движение с помощью походов
по трущобам нельзя»**, — пишет Генеральный секретарь Коммунистической партии, утверждая неувядаемый коммунистический
принцип превосходства идеологии над реальной жизнью. Но главная мишень его нападок — это социальное происхождение автора:
«Вот перед нами Джордж Оруэлл, разочарованный юнец из среднего класса, который, разуверившись в империализме, решил выяснить, что же такое социализм»***. Поллит многократно напоминает
о том, что автор — в прошлом «имперский полицейский», и поучает
его с высоты своего подлинно рабочего происхождения, как молокососа, нуждающегося в «отеческом» наставлении. Завершается рецензия так: «В одном я уверен: если бы мистер Оруэлл услышал, что
говорят о его книге читатели „Книжного клуба левых“, он наверняка принял бы решение никогда больше не писать о вещах, в которых
ничего не понимает»****.
 Примечательна реакция Оруэлла на эту рецензию — 5 апреля он
написал Айлин: «Да, рецензия Поллита, конечно, резко отрицательная, хотя в любом случае это хорошо для рекламы. Он, наверное,
услыхал, что я служу в ополчении ПОУМ»*****. То есть Поллит,
очевидно, знал о его близости к антисталинским кругам. К этому
* Цит. по: URL: http://en.wikipedia.0rg/wiki/The_R0ad_t0_Wigan_Pier#/
Reviews_and_criticism
 ** Pollitt H. Mr. Orwell will Have to Try Again // Daily Worker. 17 March 1937.
 *** Ibid.
 **** ibid.
 ***** Письмо Оруэлла Айлин, 5 апреля 1937 года (CW. Vol. XL P. 16).

ИСПАНИЯ
 237
 времени Оруэлл уже явно разобрался в разнице между позициями
партий.
 Да и повинующийся приказам из Москвы Поллит, безусловно,
в тот момент понимал, что нападки на «троцкистскую» оппозицию
только приветствуются. К тому же он сотрудничал с Москвой и
в другом ответственном деле — слежке за добровольцами, воевавшими в Испании.
 В Архиве интернациональных бригад Мемориальной библиотеки имени Маркса в Лондоне хранятся адресованные Гарри Поллиту письма-доносы, которые строчили британские коммунисты и на
своих товарищей по партии, и уж тем более на британцев, воевавших в ополчении ПОУМ. По всей видимости, одних агентов Поллит
засылал сам, а другие были завербованы Коминтерном или непосредственно советским НКВД, активно действовавшим в Альбасете
под управлением Александра Орлова.
 Иногда происходили казусы. Преданные делу британские коммунисты, например, неоднократно жаловались Поллиту на руководителя британского медсанбата в Барселоне, «товарища Хью О’Доннелла», на его недобросовестность в исполнении своих обязанностей,
спекуляции, пьянство, нежелание информировать товарищей по
партии о том, что происходит, и т. п., так что Поллит вынужден был
послать О’Доннеллу телеграмму с приказом возвращаться в Великобританию. Однако О’Доннелл ответил ему письмом, в котором давал
понять, что выполняет куда более важные поручения, чем те, о которых говорит генеральный секретарь британской компартии: «...Вы
не полностью информированы об ответственной работе, которую
я выполняю как член ПСУ К. <...> Я должен пояснить, что характер
этой работы нельзя объяснить в письме...»
 Чуть позже видный британский коммунист, член ЦК Уолли (Уолтер) Тапселл, специально посланный Поллитом в Барселону для
изучения ситуации, подтверждал: «Как уже сообщалось, средства
О’Доннелл получает из другого источника, у него есть другая работа, помимо той, которую он должен выполнять „официально“. Эта
работа секретная и должна оставаться секретной, в ее природу я не
входил. Но ею объясняется то, что он как будто мало внимания уделяет своим официальным обязанностям»*.
 «Неофициально» О’Доннелл работал на созданную ПСУК, но
действовавшую под контролем НКВД Иностранную службу (Servicio
Extranjero), которой было поручено контролировать всех иностранных коммунистов, стремившихся сражаться в Испании и проезжавших через Барселону**. Но главное, он просто был агентом НКВД,
* Письмо У. Тапселла Г. Поллиту. Дело товарища О’Доннелла. Апрель
1937 года (International Brigade Memorial Trust in Marx Memorial Library. Box
C/12/3).
 ** Куртуа С., ПаннеЖ.-Л. Тень НКВД над Испанией.

238
 ГЛАВА 8
 известным под именем Шон О’Брайен. Вряд ли у него оставалось
много времени и сил на британский медсанбат.
 Если Иностранная служба действовала в Барселоне, где находилось сравнительно немного иностранцев, то в интербригадах,
воевавших на мадридском фронте, организация слежки за добровольцами была осуществлена с еще большим размахом. Там Коминтерн учредил институт политических комиссаров, которые, как
в Красной армии, осуществляли полный контроль над внутренними делами интербригад*. Готовили комиссаров в специальной школе в Альбасете, под руководством НКВД.
 Вальтер Кривицкий в своих воспоминаниях приводит слова начальника иностранного отдела НКВД Абрама Слуцкого: «Мы не
позволим превратить Испанию в площадку для сбора всяких антисоветских элементов, слетающихся сюда со всего света. По сути
дела, теперь ведь это наша Испания, часть советского фронта. Мы
должны его укрепить. Кто знает, сколько там шпионов среди этих
добровольцев? А анархисты и троцкисты, даже если они борцы-
антифашисты, они все же наши враги. Это контрреволюционеры,
и мы должны их выкорчевывать»**.
 В феврале и марте 1937 года положение в интербригадах было
особенно плохим вследствие «тяжелых потерь в битве на реке
Харама и общего разочарования и упадка боевого духа»***. Руководство реагировало на это усилением политического давления
со стороны комиссаров и стремлением расправиться с любыми
признаками политического инакомыслия, «измены» и «троцкизма» среди бойцов. В результате уже к марту 1937 года «дезертирство или попытки дезертирства из интербригад стали серьезной
проблемой»****.
 *
 В это самое время, в марте 1937 года, Оруэлл, ничего не подозревая, как и многие его товарищи, серьезно собирался перейти
в интербригады. Им двигало желание воевать по-настоящему, более осуществимое на Мадридском, а не на Арагонском фронте, да
и сама позиция коммунистов казалась ему в тот момент куда более
здравой, чем анархистско-поумовская.
 Он подробно описывает свои соображения в книге «В честь
Каталонии». «Лозунг коммунистов: „Сначала война — потом революция“ выглядел разумно. Нельзя проводить коллективизацию —
так можно потерять поддержку крестьян, — говорили они, нельзя
* Примечание П. Дейвисона (CW. Vol. XI. Р. 33).
 ** Кривицкий В. Г. Я был агентом Сталина. С. 97.
 *** Richardson R. D. Comintern Army: The International Brigades and the
 Spanish Civil War. Lexington, 1982. P. 165.

ИСПАНИЯ
 239
 проводить экспроприацию собственности — так только оттолкнем
средний класс. Главное сейчас — это хорошо обученная регулярная
армия, а не разрозненные ополчения. Сейчас мы боремся не за диктатуру пролетариата, а за парламентскую демократию. А „тот, кто
пытается превратить гражданскую войну в социальную революцию, играет на руку фашистам и, если не умышленно, то объективно, является предателем“»*.
 Позиция ПОУМ, отмечал Оруэлл, отличалась от коммунистической по всем пунктам, кроме, конечно, пункта о необходимости
победы в войне. С точки зрения ПОУМ, «бороться с фашизмом во
имя „демократии“ — это значит бороться с одной формой капитализма во имя другой, которая в любую минуту может превратиться
в первую. Единственная реальная альтернатива фашизму — рабочий
контроль. <...> Необходимо сохранить в нынешней форме рабочее
ополчение и полицию, всеми силами препятствуя их „обуржуазива-
нию“. Если рабочие не будут командовать вооруженными силами,
вооруженные силы будут командовать рабочими. Война и революция неразделимы»**.
 Оруэлл, постоянно сравнивавший и обсуждавший с товарищами
эти подходы, объяснял свой выбор так: «Легко понять, почему в то
время точка зрения коммунистов казалась мне предпочтительней,
чем позиция ПОУМ. У коммунистов была четкая практическая программа, что, несомненно, лучше с точки зрения здравого смысла,
пускай заглядывающего лишь на несколько месяцев вперед. <...>
Главным же было то, что коммунисты — по крайней мере, мне так
тогда казалось — по-настоящему воевали, тогда как мы и анархисты
топтались на месте. В то время так думали все»***.
 Все, может быть, так и думали, но не все хотели переходить в интербригады. От этого намерения его пытались отговорить. Американец Гарри Милтон рассказывал, как кричал Эрику: «Тебя туда
не возьмут, а если возьмут, то прикончат!» Примерно то же самое
говорил ему и командир британского отряда Боб Эдвардс****. Переубедить Оруэлла никому не удалось. Только события, с которыми
он столкнулся в Барселоне, заставили его думать по-другому. Пока
же он рвался туда в отпуск, рассчитывая оформить увольнение из
рядов ПОУМ и перейти в интербригады. Однако отпуск все откладывался и откладывался, возможно, не в последнюю очередь потому, что Джон Макнэр опасался, что, если Оруэлл уйдет в интербригады, за ним последуют и другие, а это может нанести немалый урон
престижу НЛП*****.
 * Orwell G. Homage to Catalonia. P. 59.
 ** Ibid. P. 60.
 *** Ibid. P. 62.
 **** Milton H., Edwards R. The Spanish Crucible // RO. P. 85.
 ***** Bowker. P. 212.

240
 ГЛАВА 8
 ♦
 До отпуска, однако, Оруэллу удалось все же повоевать. 5 апреля
он написал Айлин, что ходят слухи о готовящихся военных действиях и что, как бы он ни мечтал поскорее уйти в отпуск, ему не
хочется «уходить прямо перед этим»*. И действительно — в начале
апреля наконец состоялся настоящий бой, подробно описанный
Оруэллом в книге «В честь Каталонии»: войска ПОУМ получили задание отвлекать фашистов, пока анархисты шли в наступление.
 Страсть Оруэлла к четким, ярким деталям делает его описание
одним из лучших в литературе о войне. При этом, как часто у Оруэлла, оно остроумно в самых неожиданных местах: «Я заслонял рукой
щеку, идиотское движение — как будто рука может остановить пулю! —
но меня охватывал ужас при мысли, что выстрелят в лицо»**.
 В ходе этого боя Оруэлл наконец осуществляет то, ради чего он
так стремился на фронт, — убивает фашиста:
 «Благодаря редкому везению, которое случается примерно раз
в год, я сумел бросить бомбу именно туда, где блеснула винтовка.
Раздался грохот взрыва и затем тут же — дьявольский вопль, визг
и стон. В одного по крайней мере попали — не знаю, убили ли, но
во всяком случае тяжело ранили. Бедняга, бедняга! Я испытал смутную грусть, когда услыхал его крик»***.
 Даже в недвусмысленной ситуации боя Оруэллу случается испытать «смутную грусть» от сознания, что он, возможно, убил человека. Еще более показательна история, рассказанная в написанном
через несколько лет эссе «Оглядываясь на испанскую войну»:
 «В этот момент солдат, очевидно с каким-то донесением офицеру, выскочил из окопа и побежал вдоль бруствера, ничем не защищенный. Он был полуодет и бежал, придерживая штаны обеими
руками. Я не стал в него стрелять. Надо признаться, что я вообще
стрелок никудышный и вряд ли сумел бы попасть с расстояния в сто
ярдов в бегущего человека. Кроме того, в тот момент я главным образом думал, как бы вернуться в наш окоп, пока фашисты заняты
аэропланами. И все-таки отчасти я не выстрелил из-за этих спадающих штанов. Я приехал сюда стрелять в фашистов, но человек, который придерживает спадающие штаны, уже не фашист — на вид он
такое же существо, как ты, он похож на тебя, и стрелять в него тебе
совершенно неохота»****.
 Эта разница между абстрактной теорией и ее конкретным воплощением окажется очень важна в последующих книгах Оруэлла —
и в «Скотском хозяйстве», и в особенности в «1984». Личное человеческое начало для него всегда перевешивает все остальное. Именно
* Письмо Оруэлла Айлин, 5 апреля 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 16).
 ** Orwell G. Homage to Catalonia. P. 89.
 *** Ibid. P. 95.
 **** Orwell G. Looking Back on the Spanish War // CW. Vol. XIII. P. 501.

ИСПАНИЯ
 241
 поэтому он и был писателем, а не аналитиком, исследующим разные
политические концепции. Более того, на испанском фронте он долго сохранял политическую наивность. Но, отправившись в долгожданный отпуск в конце апреля, быстро прозрел.
 ♦
 В Барселоне и Оруэлл, и его товарищи сразу поняли, что происходит что-то не то. Революционная атмосфера конца декабря
улетучилась. Это был обыкновенный город, слегка потрепанный
войной, к которой гражданское население почти не проявляло интереса. Но главное, исчезли все признаки равенства людей, столь
пленившие Оруэлла в его первый приезд. Снова, как было до революции, нарядно одетые богачи ели в дорогих ресторанах, а бедняки стояли в нескончаемых очередях за хлебом, снова появились
нищие. Почти исчезли революционные формы обращения «ты» и
«товарищ», вернулись «вы» и «сеньор». Снова всюду давали чаевые,
а продавцы в центральных магазинах обращались к покупателям
с угодливостью, невиданной даже в Англии.
 Но это еще было не самое страшное: «За внешним обличьем города со всей его роскошью и растущей нищетой, за кажущейся оживленностью улиц с цветочными лотками, разноцветными флагами,
агитационными плакатами и напирающими толпами безошибочно
угадывалось страшное политическое соперничество и ненависть»*.
 Борьба коммунистов с анархистами и ПОУМ вступала в завершающую стадию. Советские агенты были раздражены популярностью
и силой анархистов в Каталонии, чьи ополчения вместе с ополчением поддерживавшей их ПОУМ препятствовали созданию регулярной армии, на необходимости которой настаивал СССР. С точки
зрения анархистов и ПОУМ, государственные вооруженные силы,
да еще под руководством просоветских комиссаров, положили бы
конец битве за революцию, которая для них была важнее всего.
 Может быть, еще большее раздражение вызывал у Советского
Союза премьер-министр Испанской республики Ларго Кабальеро.
Когда-то советские товарищи называли его «испанским Лениным»
и надеялись, что смогут легко им управлять, но оказалось, что Кабальеро, ощутивший советскую инфильтрацию, оказывает им сопротивление — не принимает рекомендаций сталинских военных
советников и вообще поступает по-своему.
 В раскрывшихся советских архивах была обнаружена написанная по-французски докладная записка, которую глава Коминтерна
Георгий Димитров 15 апреля 1937 года переслал Ворошилову, очевидно для передачи Сталину. Документ не подписан, но его автором вполне мог быть французский коммунист Андре Марти или
другой представитель Коминтерна в Испании. Основной смысл
* Orwell G. Homage to Catalonia. P. 114.

242
 ГЛАВА 8
 этого многостраничного текста в том, что республиканское правительство слабо, Кабальеро отказывается поддаваться давлению,
и даже наоборот, «стремится изолировать коммунистов и создать
собственную военную администрацию не для того, чтобы выиграть
войну, а в целях борьбы с Коммунистической партией», и кризис
правительства неизбежен. Дальше автор записки задается следующим вопросом: «Должна ли партия оставаться наблюдателем разворачивающегося кризиса, не вмешиваясь энергично, чтобы ускорить
его разрешение? <...> Верно ли будет, если партия не остановит
постыдную кампанию против „русских“»?* Предсказуемый ответ
обнаруживается в конце документа: «Одним словом, [необходимо]
решительно и сознательно бороться с Кабальеро и его окружением.
<...> Это означает не ждать пассивно „естественного“ развертывания
внутреннего правительственного кризиса, но ускорить его, и если
нужно, спровоцировать...»**
 Это одно из косвенных доказательств того, что последующие
«майские события» в Барселоне произошли не случайно. Другим
являются воспоминания Вальтера Кривицкого: «Сталин добился
успеха в превращении Испании в придаток Кремля и был готов
к новому рывку вперед. Избежав риска участия в военном конфликте, он уверился в том, что и другие его цели находятся в пределах
досягаемости. Машина ОГПУ работала в Испании полным ходом.
Единственным препятствием на их пути оставалась Каталония,
одна из главных опор Кабальеро. Чтобы добиться полного контроля, Сталину оставалось подчинить своей власти Каталонию и сместить Кабальеро»***.
 Ощущая в воздухе «страшное политическое соперничество и ненависть», приехавший в отпуск с фронта 26 апреля Оруэлл первые
несколько дней просто отдыхал и занимался своими делами. В письме брату Айлин так описывала ситуацию:
 «Джордж здесь, он в отпуске. Приехал совершенно оборванный,
почти босой, немножко завшивевший, загорелый и вообще выглядел хорошо. <...> Когда придут бумаги об увольнении, он, наверное,
перейдет в интербригады. Конечно, мы — может быть, особенно
я — политически неблагонадежны, но мы рассказали всю правду
здешнему человеку из интербригад, и он был так потрясен, что
к концу получаса уже предлагал мне всякие начальственные посты,
и я надеюсь, что Джорджа они возьмут. <...> Идти в интербригады
с Джорджевым прошлым — странно, но ведь он поначалу думал, что
именно туда и направляется, кроме того, это единственный способ
попасть в Мадрид»****.
 * Spain Betrayed. The Soviet Union in the Spanish Civil War. P. 190.
 ** Ibid. P. 194.
 *** Кривицкий В. Г Я был агентом Сталина. С. 101.
 **** Письмо Айлин Лоренсу О’Шонесси, 1 мая 1937 года (CW. Vol. XII. Р. 21).

ИСПАНИЯ
 243
 В книге Оруэлл рассказывает, что для перехода в интербригады
нужна была рекомендация какого-нибудь коммуниста. «Я отыскал
приятеля-коммуниста, прикомандированного к испанской медсанчасти, и объяснил ему, в чем дело. Он, видимо, страшно захотел
меня взять и попросил меня, если можно, уговорить других англичан из отряда НЛП перейти со мной»*.
 Кто именно был «приятель-коммунист», можно гадать, но «здешний человек из интербригад», упомянутый в письме Айлин, наверняка был Уолли Тапселл, все еще находившийся в Барселоне.
 Тапселл отослал в Лондон четкий и подробный отчет о британском отряде НЛП, явно составленный после разговоров с его членами, в котором, в частности, писал:
 «Самая заметная личность и самый уважаемый человек в контингенте [отряде НЛП] в данный момент — Эрик Блэр. Этот человек — Писатель, который написал несколько книг о жизни пролетариата в Англии. Политического чутья у него мало. Он говорит,
что „партийной политикой не интересуется и приехал в Испанию
как антифашист сражаться с фашизмом“. Однако в результате своего фронтового опыта он невзлюбил ПОУМ и ждет теперь увольнения из их ополчения. В разговоре 30 апреля Блэр поинтересовался,
помешает ли ему его связь с ПОУМ записаться в интербригаду. Он
хочет сражаться на Мадридском фронте и заявляет, что через несколько дней, когда оформит увольнение из ПОУМ, официально подаст заявление к нам»**.
 Тапселл заканчивает отчет списками фамилий. Первый из них,
включающий девять человек — тех, кто не хочет больше воевать
в ополчении ПОУМ, — начинается с Эрика Блэра. Он единственный
назван не только по фамилии, но и по имени. Затем идут семь человек, раненных в бою и остающихся пока в госпиталях; четыре члена НЛП, известных своей близостью к троцкизму (среди них американец Гарри Милтон), которых, по мнению Тапселла, во всяком
случае пока, принимать в интербригады не следует; и, наконец, еще
восемь уехавших или собирающихся уезжать назад в Англию. Всего
двадцать восемь человек, известных Тапселлу — и, соответственно,
в Лондоне и в Альбасете, куда его отчет был направлен, — поименно.
 16 апреля на пост министра юстиции в каталонском правительстве, который прежде занимал глава антисталинской ПОУМ Андрес
Нин, смещенный еще в декабре, был назначен глава просталинской
ПСУК коммунист Хуан Коморера. А до того, в марте, каталонское
правительство издало указ о роспуске военных патрулей, контролируемых анархистами, и создало правительственные внутренние
войска.
 * Orwell G. Homage to Catalonia. P. 113.
 ** Тапселл У. Отчет об английском отряде ПОУМ (International Brigade
Memorial Trust in Marx Memorial Library. Box C/13/7a).

244
 ГЛАВА 8
 Отель «Фалкон» в Барселоне, где размещался штаб ПОУМ
1936-1937
 Обстановка в Барселоне была накалена — в конце апреля произошло несколько политических убийств лидеров разных партий, и всякий раз массовые похороны превращались в мощные уличные протесты. Опасаясь кровопролития, Генералидад, с согласия анархистов,
счел разумным отменить намеченные на 1 мая демонстрации. «Революционная» Барселона, изумлялся Оруэлл, была, быть может, единственным городом во всей нефашистской Европе, где не праздновали
Первомай. Но кровопролитие началось через два дня.
 *
 Днем 3 мая 1937 года правительственные внутренние войска попытались захватить Барселонскую телефонную станцию, которая
с июля 1936 года находилась под контролем анархистов, зачастую
прослушивавших правительственные разговоры. Руководил операцией начальник каталонской полиции — коммунист. Попытка не
удалась — гвардейцев встретил град пуль. В накаленной атмосфере
города это немедленно привело к перестрелке, распространившейся и на другие районы, а также к строительству баррикад, для чего
горожане, наученные опытом революции, разбирали на булыжники мостовую.
 Поскольку было понятно, что правительственные войска попытаются захватить и здания, с начала революции принадлежащие
ПОУМ, Оруэлл и его товарищи, отпускники с фронта, бросились
туда. Собираясь вот-вот покинуть ополчение ПОУМ, Оруэлл тем
ИСПАНИЯ
 245
 не менее оставался верен ему до конца, тем более во время странно
вспыхнувших столкновений.
 Обнаружив, что около трех десятков гвардейцев забаррикадировались в кафе «Мока», рядом со зданием исполкома ПОУМ, с явной
целью его захватить, командир Оруэлла Копп демонстративно вытащил свой револьвер и положил его на землю. Два сопровождавших его испанских офицера из ополчения сделали то же самое.
Безоружные, они пошли навстречу гвардейцам. «Я бы за двадцать
фунтов этого не сделал»*, — отмечал Оруэлл, восхищенный мужеством и самообладанием Коппа. Коппу удалось договориться с гвардейцами, что те не станут стрелять первыми, — такое же обязательство взяли на себя и поумовцы. Но все же решено было отправить
небольшой отряд на крышу кинотеатра «Полиорама», расположенного напротив здания ПОУМ, чтобы в случае чего отразить нападение. На этой крыше Оруэлл и провел следующие трое суток, пока
в городе бушевали бои.
 В ходе гражданской войны, идущей в Испании, в Барселоне разразилась еще одна гражданская война — среди республиканцев.
Оруэлл был глубоко этим подавлен: «Я был вне опасности и не испытывал ничего плохого, кроме голода и скуки, и все же это был один
из самых тяжелых периодов моей жизни. Мало что было более отвратительным, разочаровывающим и, в конце концов, более изматывающим, чем эти страшные дни уличных боев»**. Тяжелее всего
было то, что, приехав сражаться с фашистами на стороне республиканского правительства, он непонятным образом оказался противником правительственных войск — «несколько раз я поймал себя на
том, что по привычке чуть не назвал гвардейцев „фашистами“»***.
 «Братоубийственная война среди антифашистов, в то время как
на них наступали войска Франко»**** — как писал о ней Вальтер Кривицкий — продлилась пять дней - с 3 по 7 мая. В ней погибло 500
(по другим данным, 400 или чуть меньше) человек, более 1000 были
ранены. 7 мая правительственные войска получили подкрепление
в пять тысяч человек, присланных в Барселону специально для наведения порядка. Стрельба стихла, баррикады стали разбирать,
однако главным политическим результатом нескольких дней боев
стало укрепление просталинских коммунистов и поражение их
противников. В этом был смысл случившегося.
 Уже 9 мая 1937 года Генеральный секретарь испанской компартии
Хосе Диас в публичном выступлении заявил: «Наши главные враги —
фашисты. Однако в их число входят не только сами фашисты, но и
работающие на них агенты. <...> Некоторые из них называют себя
 * Orwell G. Homage to Catalonia. P. 124.
 ** Ibid. P. 125.
 *** Ibid. P. 127.
 **** Кривицкий В. Г Я был агентом Сталина. С. 102.

246
 ГЛАВА 8
 Коммунистический плакат, призывающий уничтожать «пятую колонну»
 1937
 троцкистами — это имя замаскировавшихся фашистов, которые
пользуются языком революции для того, чтобы породить путаницу.
Я спрашиваю: если все это знают, если правительство это знает, почему же с ними не обращаются как с фашистами и не уничтожают
их беспощадно? <...> Кто, если не троцкисты, вдохновил преступный путч в Каталонии? Первомайский выпуск газеты „Ла Баталья“
полон бесстыжих подстрекательств к мятежу»*.
 Одним ударом коммунисты обвинили и ПОУМ в том, что именно она была зачинщицей боев, и республиканское правительство
в том, что оно не борется с «замаскировавшимися фашистами».
 * Цит. по: Bolloten В. The Grand Camouflage. The Communist Conspiracy in
the Spanish Civil War. London, 1961. P. 308.

ИСПАНИЯ
 247
 Немедленно обнаружились и «интересные документы, доказывающие связь испанских троцкистов с Франко»*.
 О «документах» подробно рассказано в отчете офицеров НКВД,
действовавших в Испании под руководством Александра Орлова и
посланных в Барселону якобы для расследования беспорядков. Он
был составлен в лучших советских традициях:
 «Расследуя мятеж в Каталонии, органы государственной безопасности обнаружили крупную организацию, занимающуюся шпионажем. В этой организации троцкисты тесно сотрудничали с фашистской организацией «Испанская фаланга». Сеть имела свои
ячейки в штабе армии, в Военном министерстве, в Национальной
республиканской гвардии и т. п. Используя секретные радиопередатчики, эта организация передавала врагу сведения о планируемых операциях республиканской армии, о передвижении войск,
о дислокации батарей и направляла воздушные удары, используя
световые сигналы»**.
 Дальше следовал рассказ о том, что у одного из захваченных шпионов обнаружили план, на обороте которого симпатическими чернилами, да к тому же шифром, было написано письмо, адресованное генералу Франко. В расшифрованном виде текст письма якобы
выглядел так: «Ваш приказ о проникновении наших людей в ряды
экстремистов и ПОУМ исполняется с успехом. Выполняя ваш приказ, я был в Барселоне, чтобы увидеться с Н. — руководящим членом
ПОУМ. Я ему сообщил все Ваши указания. Он обещал мне послать
в Мадрид новых людей, чтобы активизировать работу ПОУМ. Благодаря этим мерам ПОУМ станет в Мадриде, так же как и в Барселоне, реальной опорой нашего движения»***.
 Так цитировал это письмо Михаил Кольцов, корреспондент
«Правды» и тайный представитель Сталина в Испании. «Н.» в тексте письма, естественно, обозначало Андреса Нина.
 В книге Дж. Костелло и О. Царева «Роковые иллюзии» опубликовано донесение Орлова в Центр, где он подробно рассказывает
о фабрикации этой фальшивки, представленной в качестве документа, посланного фашистским агентом.
 Орлов прямо пишет: «Мы составили прилагаемый документ, изобличающий руководство ПОУМ в сотрудничестве с организацией
«Испанская фаланга» и через нее с Франко и Германией. Содержание
этого документа мы зашифруем имеющимся в нашем распоряжении
шифром Франко и напишем на обороте захваченного у организации
плана расположения наших огневых точек. <...> Ждем от этого дела
* Spain Betrayed. The Soviet Union in the Spanish Civil War. P. 176.
 ** РГАСПИ 495/120/261 C. 6. Цит. no: BeevorA. The Battle for Spain. P. 300.
Эта часть документа цитируется в переводе с английского.
 *** Кольцов М. Испания в огне. Т. 2. М., 1987. С. 155. Цит. по: Роговин В. 3.
Была ли альтернатива? Т. 4. Гл. 53. Барселонский мятеж. URL: http://www.trst.
narod.ru/rogovin/t4/xliii.htm

248
 ГЛАВА 8
 большого эффекта. После той роли, которую ПОУМ сыграл в Барселонском восстании, изобличение прямой связи одного из его руководителей с Франко должно содействовать принятию правительством ряда административных мер против испанских троцкистов
и полностью дискредитировать ПОУМ как германо-франковскую
шпионскую организацию»*.
 В изготовлении фальшивки под руководством Орлова принимали участие два сотрудника тайной полиции республиканцев, чьи
имена известны: А. Касталья и Ф. Хименес. Хименес, доживший
до старости, рассказал об этом в 1992 году каталонскому телевидению**.
 А в 1937 году документ, не в последнюю очередь благодаря усилиям Кольцова, получил широкое распространение, и вскоре вслед
за советскими и испанскими газетами многие другие газеты мира
подхватили обвинение ПОУМ в фашизме. В самой Барселоне в те
дни, как рассказывает Оруэлл, агенты ПСУК распространяли следующую карикатуру: некто снимает маску с серпом и молотом, а под
ней оказывается мерзкая рожа маньяка со свастикой — это ПОУМ.
 15 мая министр-коммунист потребовал, по указанию Москвы,
чтобы Кабальеро объявил ПОУМ вне закона и арестовал ее лидеров. Кабальеро отказался, заявив, что не собирается запрещать
рабочую партию, не имея никаких доказательств предъявляемых
ей обвинений. Кабальеро поддержали анархисты, однако правые
социалисты (среди которых был и будущий премьер-министр
Хуан Негрин) и либералы готовы были поддерживать коммунистов — отчасти потому, что им нравилось предлагаемое коммунистами усиление центрального правительства, а отчасти потому,
что они по-прежнему боялись, что Москва перестанет снабжать
их оружием.
 17 мая Кабальеро вынужден был уйти в отставку, и премьер-министром Испании стал давно намечавшийся на этот пост Москвой
Хуан Негрин. Одним из первых его распоряжений был приказ о закрытии газеты «Ла Баталья», и ПОУМ лишилась возможности публично отвечать на обвинения. Да и вся ситуация радикально изменилась.
 Один из руководителей ПОУМ, Хулиан Горкин, писал впоследствии: «Всего через несколько дней после формирования правительства Негрина Орлов действовал уже так, как будто считал Испанию страной-сателлитом. Он явился в Генеральное управление
безопасности и потребовал у полковника Ортеги, которого рассматривал как одного из своих подчиненных, ордера на арест членов
* Орлов — Центру, 23 мая 1937 года // Архив Службы внешней разведки
России. Д. 17 679, т. 1. С. 154-156. Цит. по: Костелло Дж., Царев О. Роковые иллюзии.
 ** Роговин В. 3. Была ли альтернатива? Т. 4. Гл. 53.0 передаче рассказывала
газета «Известия» 26 ноября 1992 года.

ИСПАНИЯ
 249
 Исполнительного комитета ПОУМ»*. Сталин почувствовал себя
в Испании хозяином.
 *
 Таким оборотом событий — обвинением ПОУМ в фашизме —
Оруэлл был не просто ошеломлен, он был потрясен им до глубины
души. Он пытался рассматривать ситуацию с точки зрения идеологических расхождений между партиями: ПОУМ выступала за немедленную революцию, что, по мнению коммунистов, было ошибкой.
Хорошо, возможна и такая позиция. Коммунисты утверждали, что
пропаганда ПОУМ мешает единству проправительственных сил и
тем самым «объективно» мешает выиграть войну, — с этим можно
спорить, писал Оруэлл, но допустим.
 Но здесь в дело вступали особенности коммунистической тактики. Сперва осторожно, потом все громче и громче коммунисты стали
утверждать, что ПОУМ ведет к расколу проправительственных сил
не потому, что ошибается, а потому, что таков ее замысел. Поумов-
цев объявили ни больше ни меньше как бандой замаскировавшихся
фашистов на содержании Франко и Гитлера, проводившей псевдоре-
волюционную политику ради поддержки фашизма. И все десятки тысяч рабочих, в том числе восемь или десять тысяч солдат, мерзнущих
в окопах, и сотни иностранцев, приехавших в Испанию сражаться
с фашизмом, часто жертвуя доходом или гражданством, — тоже были
просто предатели, оплачиваемые фашистами. И это распространялось по всей стране с помощью плакатов и т. п. и повторялось снова
и снова коммунистической и прокоммунистической прессой всего
мира. <...>
 Вот, стало быть, что про нас говорили: троцкисты, фашисты, предатели, убийцы, трусы, шпионы и так далее. Должен признаться, это
было неприятно, особенно если представлять себе тех, кто это говорил. Трудно было видеть пятнадцатилетнего испанского мальчика,
которого несли на носилках, видеть его отрешенное бледное лицо,
высовывающееся из-под одеяла, и думать обо всех этих лощеных господах в Лондоне и Париже, которые пишут памфлеты, доказывающие, что этот мальчик — замаскировавшийся фашист**.
 Ощутив трагизм ситуации и понимая, что ПОУМ вот-вот объявят вне закона, Оруэлл немедленно принял три важных решения.
Первое — он сообщил «приятелю-коммунисту», что переходить в коммунистические интербригады не собирается. Барселонские бои и нападки на ПОУМ сделали этот шаг для него невозможным. Более того,
из естественного чувства справедливости он уже стал жалеть, что
в свое время не вступил в партию ПОУМ. Конечно, к ее позиции он
все время относился чрезвычайно критически, но слышать, что его
* Цит. по: Куртуа С., ПаннеЖ.-Л. Тень НКВД над Испанией.
 ** Orwell G. Homage to Catalonia. P. 63-64.

250
 ГЛАВА 8
 товарищей, честность которых была ему очевидна, называют фашистами, он не мог.
 В этот момент он понял, что перед лицом наступающей тотальной лжи его долг — описать то, что происходило в действительности, как он это видел. И потому вторым его решением было сразу
после прекращения барселонских боев — 9 мая 1937 года — послать
письмо Виктору Голланцу. Любезно поблагодарив издателя за предисловие к «клубному» изданию «Дороги к Уиганскому пирсу» (которое, конечно, понравиться ему никак не могло, но спорить с Гол-
ланцом сейчас было не время), Оруэлл пообещал представить ему
новую книгу, в которой напишет правду о войне в Испании, к началу
следующего, 1938 года.
 И наконец, третьим решением было решение о возвращении на
фронт. Уезжать в этот момент из Испании (что, очевидно, было бы
самым благоразумным) и оставлять друзей в беде Оруэллу не хотелось. Тучи сгущались и над ним. «Вы все время испытывали омерзительное чувство, что вот сейчас кто-то, кого вы до сих пор считали
своим другом, выдает вас тайной полиции»*, — писал он позже.
 Чутье Оруэлла не обманывало: помимо того что Барселона вообще кишела разнообразными агентами, к нему, Айлин, Джону Мак-
нэру и Жоржу Коппу был приставлен отдельный шпион. Это был
двадцатишестилетний Дэвид Крук, прибывший в Барселону со специальным заданием. «...Мне была предназначена небольшая роль,
которой я не горжусь, в разгроме ПОУМ», — написал он много лет
спустя в своей автобиографии**.
 Крук, доживший до 90 лет (он умер в 2000 году), вырос в лондонском Ист-Энде в семье еврейских эмигрантов, в 18 лет уехал в Соединенные Штаты, чтобы «стать миллионером», но в 25, увлекшись коммунизмом, вернулся в Лондон. В январе 1937 года — всего на неделю
позже Оруэлла — он попал в революционную Барселону, атмосфера
которой его тоже вдохновила. Тогда же, как свидетельствует его дневник, он познакомился с Хью О’Доннеллом, очевидно, выполнявшим
в тот момент функции сотрудника Иностранной службы ПСУК, и отправился на поезде в Валенсию, отмечая, как и Оруэлл, что крестьяне
в полях встречают поезд антифашистским салютом: «Ребенок сосет
кулачок, мать вынимает его ручку изо рта и подымает в приветственном салюте»***. 12 февраля после ранения в бою Крук был завербован коминтерновским агентом Жоржем Сориа и в начале апреля
прибыл в Альбасете, где прошел не только инструктаж, полагающийся политическому комиссару, и краткий курс испанского языка,
 * Orwell G. Homage to Catalonia. P. 141.
 ** The Autobiography of David Crook. URL: http://www.davidcrook.net/
simple/chapter4.html
 *** Дневник Дэвида Крука (International Brigade Memorial Trust in Marx
Memorial Library. Box D-4).

ИСПАНИЯ
 251
 Дэвид Крук в Испании
 1937
 который ему преподавал Рамон Меркадер, будущий убийца Троцкого*, но и подготовку, необходимую агенту НКВД.
 Приехав уже под видом журналиста, симпатизирующего ПОУМ,
в Барселону 27 апреля (на день позже Оруэлла), Дэвид Крук познакомился с общительной Айлин и вскоре стал своим человеком в штабе
Независимой лейбористской партии, где Айлин работала секретаршей Джона Макнэра. В обеденный перерыв, когда Макнэр и другие
выходили пообедать в кафе «Мока», Крук смело шел в пустые комнаты, рылся в столах, брал нужные ему документы, относил их в дом,
где их фотографировали советские агенты, и клал на место до возвращения Макнэра с друзьями.
 Кроме того, он говорил людям, что у него есть возможность
пересылать письма в Англию через британского консула, «которого я в глаза не видел»**, — цинично добавляет он в автобиографии.
 * Bowker. Р. 213.
 ** The Autobiography of David Crook.

252
 ГЛАВА 8
 Письма эти он передавал своему куратору, агенту Шону О’Брайену,
то есть главе британского медсанбата и сотруднику Иностранной
службы ПСУК Хью О’Доннеллу. Эти письма читали, если нужно,
фотографировали и, в конце концов, пересылали адресатам, только делал это не британский консул, а советский.
 Еще Крук сообщал в НКВД, что на 90 процентов уверен в том, что
у Айлин роман с Коппом, который всячески опекал ее в Барселоне, —
в школе НКВД его учили, что подобного рода информация дает агентам дополнительную власть над их «объектами». В свое оправдание
он пишет в автобиографии, что «делал все это с той же искренностью
и убежденностью, с какой сражался на фронте»*. Расстраивало его
только то, что он не может свободно поболтать со своими товарищами — британскими коммунистами, например со знакомым ему Уолли
Тапселлом.
 Уолли Тапселл продолжал в это время посылать в Лондон письма
с разными предложениями относительно того, что делать с контингентом НЛП после майских событий. Британская коммунистическая газета «Дейли уоркер» к этому времени уже успела сообщить
читателям, что члены отряда НЛП были сторонниками путча, организованного ПОУМ, и воткнули нож в спину республиканскому
правительству. Тапселл информировал Лондон, что у Макнэра и некоторых его товарищей эта информация вызвала бешенство**.
 Сам Тапселл был склонен доверять соотечественникам, когда
те говорили ему, что не принимали участия в барселонских боях —
только некоторые из них, как Оруэлл, охраняли штаб ПОУМ. В тот
момент — до начала массового террора — не только члены отряда
НЛП, но и коммунист Тапселл еще считали, что реальные факты
имеют какое-то значение.
 В это время Тапселл, видимо, по-прежнему рассчитывал заставить членов британского отряда НЛП отречься от ПОУМ и перейти в интербригады. Во всяком случае, ему удалось переманить на
свою сторону недавно приехавшего в Барселону англичанина Дэвида Уикса***, которого он направил в штаб интербригад в Альбасете.
Именно Уикс и предоставил туда информацию о Блэрах, вскоре послужившую основанием выдвинутых против них обвинений****.
 Не имея, конечно, никакого представления о конкретных подробностях происходящего, Оруэлл безошибочно ощущал общую атмосферу: «Тот, кто был в Барселоне тогда или многие месяцы спустя,
никогда не забудет чудовищную обстановку, создаваемую страхом,
* The Autobiography of David Crook.
 ** Отчет об отношении к группе НЛП. 28 мая 1937 года (International
Brigade Memorial Trust in Marx Memorial Library. Box C/13/lOa).
 *** Тапселл У Дело Дэвида Лесли Уикса (International Brigade Memorial
Trust in Marx Memorial Library. Box C/12/13).
 **** Cm.: Report to Tribunal for Espionage and High Treason, Valencia // CW.
Vol. XL P. 30-31.

ИСПАНИЯ
 253
 подозрительностью, ненавистью, цензурованными газетами, переполненными тюрьмами, длиннющими очередями за продуктами и
рыскающими по городу вооруженными отрядами»*.
 Через три дня после окончания барселонских боев Оруэлл вместе с товарищами по неудавшемуся отпуску отправился обратно на
фронт. Но и фронт изменился — вместо Ленинской дивизии они теперь служили просто в 29-й, потому что, как того давно добивались
коммунисты, ополчение ПОУМ было включено в общую «Народную
армию». Вернулись и воинские чины, и звания, и разница в жалованье, которое получали военные...
 Не успели они доехать до фронта, как их настигло новое ошеломляющее известие — арестовали, уже на пути в Англию, их фронтового товарища Боба Смайли, внука легендарного шахтерского лидера
Роберта Смайли. В тюрьму к нему никого, в том числе и адвоката,
не допускали; выяснить, за что он арестован, тоже не представлялось возможным, и тут Оруэлл впервые обнаружил, что в странах,
где нет такой привычной и естественной для англичанина вещи,
как Хабеас корпус**, человека можно держать в тюрьме не то что
без суда, но и без предъявления обвинения неопределенно долго.
И хотя говорили, что арестован Боб Смайли был за ношение оружия, никто не сомневался, что реальной причиной была его связь
с ПОУМ и нежелание коммунистов, чтобы за пределами Испании
распространялась какая-то другая версия недавних событий, кроме
официальной. Арест этот стал для всех тяжелым ударом.
 И все-таки ошельмованные и обвиняемые в связях с фашистами
поумовцы вернулись на фронт, чтобы продолжать биться с фашизмом. Оруэлл, правда, ненадолго.
 *
 Часть, в которой он служил, стояла около Уэски — почти там же,
где он ее и оставил. На десятый день пребывания Оруэлла на фронте, 20 мая, в пять часов утра пуля фашистского снайпера пробила
ему горло — очевидно, он, при его росте, даже находясь в окопе (их
рыли под невысоких испанцев), резко выделялся на фоне светлеющего неба. Чудом он остался жив — пуля прошла в миллиметре от
сонной артерии, повредив только голосовые связки и задев нервы
на затылке, отчего правая рука оставалась некоторое время парализованной. В книге «В честь Каталонии» описание ранения, так же
как описание боя, у Оруэлла бодрое и энергичное, хотя он признается, что первые несколько минут думал, что убит, а потом испытывал
сильнейшую боль, особенно когда его несли на носилках и везли
в госпиталь.
 * Orwell G. Homage to Catalonia. P. 142.
 ** Хабеас корпус — гарантия личной свободы. Понятие английского права, которое постоянно применяется с XV века.

254
 ГЛАВА 8
 В окрестностях Уэски — здесь Оруэлл был ранен
Фотография автора. 2015
 24 мая Айлин отправила телеграмму его родителям в Саутволд:
«ЭРИК ЛЕГКО РАНЕН БЫСТРО ПОПРАВЛЯЕТСЯ ПЕРЕДАЕТ ПРИВЕТ
БЕСПОКОИТЬСЯ НЕ О ЧЕМ АЙЛИН», но одновременно она попросила
Коппа подробно поговорить с лечащим врачом мужа и описать все
симптомы ее брату, крупному врачу, доктору Лоренсу О’Шонесси,
мнением которого очень дорожила. Копп послал подробное письмо, отметив мимоходом, что чувство юмора у пациента не пострадало, и присовокупив подробный рисунок ранения. Ясно было одно:
воевать Оруэлл уже не будет и потому в Испании ему больше делать
нечего.
 После нескольких переездов из одного госпиталя в другой Оруэлла, как выздоравливающего, перевели в санаторий «Маурин» под Барселоной, принадлежащий ПОУМ. Там его навещали Айлин и Копп,
оттуда 8 июня он написал письмо Сирилу Конноли, тоже недавно побывавшему в Испании. В письме Оруэлл сообщал, что намеревается
вернуться домой недели через две, как только получит увольнение из
армии; что, невзирая на предсказания врачей, все же надеется, что
голос его восстановится; что собирается писать книжку о гражданской войне и что в Испании он впервые по-настоящему поверил в социализм. Ужас того, что происходило вокруг, заставлял его изо всех
сил держаться за чувства воодушевления и товарищества, которые
он испытал в ополчении. Одновременно он рвался поскорее рассказать правду о том, что видел своими глазами: «Читал твою статью об
Испании в февральском выпуске „Нью стейтсмена“. К чести „Нью
стейтсмена“ надо отметить, что это единственное издание, если не

ИСПАНИЯ
 255
 Отель «Континенталь» в Барселоне
1960-е (?)
 считать малоизвестные вроде „Нью лидер“, где пробиваются какие-
то другие точки зрения кроме коммунистических. <...> Я все это дело
пережил и знаю, сколько лжи понаписали в прессе»*.
 На следующий день, 9 июня, они с Айлин отметили первую годовщину свадьбы, а 15-го Оруэлл отправился собирать бумаги, необходимые для увольнения и последующего отъезда домой. Еще слабому после ранения, ему пришлось пять дней ездить по госпиталям,
разбросанным по Каталонии, на медленных испанских поездах,
которые и в лучшее-то время никогда не ходили по расписанию. Измученный, он наконец получил все нужные справки и, вернувшись
в Барселону 20 июня вечером, решил не ехать в пригородный санаторий, а пойти к Айлин в отель «Континенталь».
 Айлин ждала его в холле внизу. Со светской улыбкой она, небрежно поднявшись с дивана, подошла к мужу, обняла его и прошипела ему в ухо: «Уходи!» Он не понял. Тогда она повела его к выходу.
По дороге — на лестнице и у лифта — еще два человека, завидев его,
сказали, что ему нужно немедленно уходить. Он все не понимал.
Только выведя его на улицу, Айлин рассказала ему, что ПОУМ запрещена, все ее здания захвачены, все, кого могли арестовать, арестованы, а некоторые уже и расстреляны.
 Выяснилось, что 15 июня, в день, когда Оруэлл поехал собирать
справки, Андреса Нина арестовали прямо у него в кабинете. На
 * Письмо Оруэлла С. Конноли, 8 июня 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 27-28).

256
 ГЛАВА 8
 следующий день, 16 июня, ПОУМ была объявлена вне закона и все
принадлежавшие ей помещения конфискованы (то, что Оруэлл не
вернулся в санаторий «Маурин», оказалось большой удачей). Еще через пару дней все сорок членов исполкома партии были в тюрьме,
а в одной только Барселоне было арестовано не меньше четырехсот поумовцев — на самом деле, размышлял позднее Оруэлл, число
их наверняка было гораздо выше. Полиция забирала даже раненых
ополченцев из госпиталей. На свободе оставались Джон Макнэр и
фронтовые товарищи Оруэлла, бывшие с ним в санатории, Роберт
Уильямс и Стаффорд Коттман. Почти всех остальных людей, известных в Барселоне Оруэллу, «взяли».
 Взяли генерала Хосе Ровира, командовавшего 29-й дивизией. Взяли Гарри Милтона, американца, который нес Оруэлла на носилках,
когда тот был ранен. Взяли Жоржа Коппа. В это Оруэлл никак не мог
поверить — он знал, что Копп уехал в Валенсию, где находилось правительство. Оказалось, что его друг вернулся накануне и привез из
Военного министерства письмо полковнику, руководившему техническими операциями на Восточном фронте. Зная, что ПОУМ вне закона, он все же, очевидно, не предполагал, что его арестуют во время
исполнения срочного военного задания, и зашел в «Континенталь»
за вещами. Айлин в отеле не было, а сотрудники отеля, задержав его
какой-то болтовней, быстро вызвали полицию.
 Айлин, работавшую в штабе Независимой лейбористской партии, связанной с ПОУМ, не арестовали, очевидно решив использовать ее как «наводку» для последующего ареста не только ее мужа,
но и Макнэра. Тем не менее 18 июня шесть человек в штатском пришли под утро в ее номер с обыском. Обыск длился два часа. Забрали
дневники Оруэлла, письма читателей с откликами на «Дорогу к Уиганскому пирсу», вырезки из газет, все книги. Однако паспорта и чековая книжка, предусмотрительно спрятанные под матрасом, остались целы, поскольку Айлин во время обыска оставалась в постели,
и то ли застенчивость, то ли благородство помешали осуществлявшим обыск испанцам потревожить женщину, да к тому же еще и иностранку. Оруэлл узнал позднее, что все его вещи, оставленные в санатории «Маурин», тоже были взяты — включая сверток с грязным
бельем. Очевидно, шутил он позднее, они думали, что там что-то
написано симпатическими чернилами.
 Однако пока Айлин рассказывала ему, что произошло, ему было
не до шуток — похоже было, что ему нужно где-то прятаться.
 «Эта перспектива показалась мне отвратительной. Невзирая на
бесчисленные аресты, я никак не мог поверить, что мне грозит опасность. <...> Кому нужно меня арестовывать? Что я сделал? Я даже не
был членом партии ПОУМ. Конечно, во время майских событий я
ходил с оружием, но ведь так ходили примерно сорок или пятьдесят
тысяч человек. Кроме того, мне очень хотелось как следует выспаться. Я готов был рискнуть и вернуться в отель. Жена и слышать об
этом не хотела. Терпеливо она объясняла мне ситуацию. Не важно,

ИСПАНИЯ
 257
 Боб Смайли, член отряда НЛП
Середина 1930-х
 сделал я что-то или нет. Речь идет не об облаве на преступников,
а о терроре. Ни в чем конкретном я виновен не был, но я был виновен в „троцкизме“. Одного того факта, что я служил в ополчении
ПОУМ, было достаточно, чтобы угодить в тюрьму. Нет смысла повторять английское убеждение, что ты в безопасности, покуда не нарушаешь закон. Здесь законом становилось то, что пришло в голову
полиции»*.
 *
 Опыт бродяжничества помог Оруэллу найти ночлег в разрушенной церкви. На следующий день, встретившись у британского консульства с Макнэром, специально вернувшимся из Франции, чтобы
не бросить в беде товарищей, и восемнадцатилетним Стаффордом
Коттманом, ускользнувшим из санатория «Маурин», он узнал новые
страшные известия.
 Двадцати двухлетний Боб Смайли был мертв. Сперва думали, что
его застрелили, потом объявили, что он умер от аппендицита — для
здорового молодого человека это могло означать только, что ему не
оказали никакой медицинской помощи. Позднее появилась и другая
версия: что его в тюрьме убили — забили насмерть ударами в живот.
В любом случае, гибель Смайли, «смелого и талантливого мальчика, бросившего университет в Глазго, чтобы сражаться с фашизмом,
и делавшего это <...> с безупречным мужеством и готовностью»**,
* Orwell G. Homage to Catalonia. P. 201.
 ** Ibid. P. 206.

258
 ГЛАВА 8
 навсегда осталась для Оруэлла самым ярким примером чудовищности происходящего.
 Вскоре пришла весть о гибели Андреса Нина. Как выяснилось
позднее, специально присланная в Барселону из Мадрида испанская
полиция передала лидеров ПОУМ в руки сотрудников НКВД, которые отвезли их в тайную тюрьму в Мадриде, а затем Нина отдельно
поместили на пригородную виллу. Там его, скорее всего, пытали,
вынуждая признаться в сотрудничестве с фашистами, но ничего от
него не добились. Тогда было принято решение его убрать, тайно
увезя из дома. Похищением и убийством Нина, получившим название «Операция „Николай“», руководил Александр Орлов. В архивах
НКВД сохранился его отчет, написанный, очевидно, месяц спустя,
24 июля 1937 года:
 «Об участниках дела „Николая“. Основные участники это — 1) Л.
и 2) А. Ф. И. М. был самым косвенным пособником. Когда он приносил кушать в арестное помещение и ему открывали ворота, наши
люди прошли во двор... Полтавский должен был вам сообщить из
Парижа о выезде к вам последнего участника операции — Юзика...
Он служил мне переводчиком по этому делу, был со мной в машине
у самого помещения, из которого мы вывозили объекта... Его значком
полицейского мы избавлялись от слишком внимательного осмотра
машин со стороны дорожных патрулей, когда мы вывозили груз»*.
 «Груз» — это Нин, а «Юзик» — помощник Орлова Иосиф Григу-
левич, позднее засылавшийся в Мексику для организации убийства
Троцкого и намечавшийся Сталиным для убийства Тито.
 Главу ПОУМ расстреляли на шоссе около Алькала-де-Энарес под
Мадридом и зарыли в поле в ста метрах от дороги — об этом тоже
свидетельствует направленная в Москву записка, хранящаяся в архиве НКВД**.
 Однако убить Нина сотрудникам НКВД было мало, им надо
было еще это скрыть и по возможности все-таки замарать его доброе имя. Для этого Орлов разыграл спектакль, в ходе которого
Нина якобы освободили гестаповцы — в этой роли выступили переодевшиеся немецкие товарищи из интербригад, а по полу были
разбросаны многочисленные «улики»: немецкие документы, фалангистские значки и банкноты франкистов. Официальная линия
компартии, опубликованная в газете «Мундо обреро», гласила, что
Нин был освобожден фалангистами и скрывается в Бургосе, где
размещался штаб Франко. И под надписями: «Где Нин?», тайно нацарапанными на стенах домов, коммунисты еще долго приписывали «Саламанка иль Берлин», намекая на то, что он жив и помогает
фашистам***.
 * Цит. по: Костелло Дж., Царев О. Роковые иллюзии.
 ** Там же.
 *** BeevorA. The Battle for Spain. P. 305.

ИСПАНИЯ
 259
 Оруэлла угнетало и то, что известия о запрете партии не сообщались войскам и ополченцы ПОУМ гибли на фронте от фашистских пуль, притом что газеты называли их фашистами. И в то же
время в тылу полиция арестовывала офицеров с важными военными заданиями, не спрашивая на то разрешения у командования армии. Именно так был арестован Копп, которого Оруэллу с женой
удалось навестить в тюрьме. Копп встретил их в толпе арестованных, среди которых были и раненые, вытащенные из госпиталей,
и дети, и бодро сказал: «Нас всех расстреляют». Кроме того, он
рассказал им, что письмо из Военного министерства, которое он
вез на фронт, у него забрали и теперь оно находится у начальника
полиции.
 Недолго думая, Оруэлл, оставив Айлин на свидании с Коппом, выскочил на улицу, схватил такси и помчался к полковнику, которому
письмо было адресовано, — в надежде его разыскать и восстановить
таким образом репутацию своего командира. После долгих поисков
он наконец получил аудиенцию у адъютанта полковника, которому,
задыхаясь, еще не полностью восстановившимся голосом, на плохом
испанском изложил ситуацию. Терпеливо выслушав его, адъютант
спросил, где служил Копп. Оруэллу пришлось ответить: в ополчении
ПОУМ, из чего офицер сделал естественный вывод, что и Оруэлл
служил там же. В тот момент арест показался Оруэллу неминуемым.
 Однако после двадцатиминутного разговора с полковником
адъютант направился к начальнику полиции, велев Оруэллу следовать за собой. Разговор с начальником велся за закрытыми дверями на повышенных тонах, однако из его кабинета офицер вышел
с письмом. Поколебавшись, он пожал Оруэллу руку. Ничего больше
сделать он не мог, и никакой роли отчаянно смелый поступок Оруэлла в судьбе Коппа не сыграл. Тот оставался в тюрьме еще много
месяцев и, как выяснилось позже, подвергался жестоким пыткам.
 *
 «Лучше осудить сто невиновных, чем оправдать одного виновного»*, — патетически восклицала на коммунистическом митинге
в Валенсии знаменитая Долорес Ибаррури. Террор, организованный НКВД в Испании по советскому образцу, понятиями виновности-невиновности, разумеется, пренебрегал в принципе. Шла «физическая ликвидация авангарда революционного пролетариата»**.
 Террор начался с Барселоны, где уже 22 июня было принято решение о создании нового «особого трибунала по делам о шпионаже
и измене родине», который предъявил обвинения тысячам человек,
* GorkinJ. Les Communistes contre la revolution espagnole. Paris, 1978. P. 205;
цит. по: Куртуа С., ПаннеЖ.-Л. Тень НКВД над Испанией.
 ** Landau К. Stalinism in Spain. URL: https://www.marxists.org/history/
etol/document/spain/spain08.htm

260
 ГЛАВА 8
 участвовавшим в «майских событиях». Предъявлять обвинения
было несложно — с сентября 1936 года в Каталонии под непосредственным контролем НКВД действовала «Группа информации»,
а на всех находящихся в Испании иностранцев просто была заведена картотека, так что списки лиц, подлежащих устранению, были
готовы заранее*. Преследованиям подвергались не только поумов-
цы, но и анархисты, просто за принадлежность к соответствующим
партиям.
 Если же человек был известен своими антикоммунистическими
выступлениями или реальными троцкистскими связями, его зачастую похищали, бросали в секретную тюрьму, пытали и в конце
концов казнили. Так, еще в ходе майских событий были похищены
и убиты итальянский философ-анархист Камилло Берньери, написавший в одной из своих статей: «...завтра, защищая свою свободу,
мы должны будем бороться с Москвой»**, его друг Франческо Бар-
бьери и секретарь «Анархистской молодежи Каталонии» Альфредо
Мартинес. Позднее то же самое произошло с троцкистом Гансом
Фройндом и бывшим секретарем Троцкого Эрвином Вольфом.
 В сентябре похитили видного деятеля ПОУМ, австрийского
коммуниста-оппозиционера Курта Ландау***. Ландау, понимавший,
что за ним охотятся, находился в укрытии. Его долго разыскивали, надеясь пытками выбить информацию о его местонахождении
у его арестованных товарищей. Но опознать его помог все тот же Дэвид Крук, рассказавший в автобиографии о том, как ему поручили
прогуливаться под руку с красивой блондинкой мимо сада, чтобы
как следует разглядеть сидящего там человека с книгой, — он узнал
в нем Ландау. «Что стало с беднягой? — продолжает Крук. — Шон
[О’Брайен, он же Хью О’Доннелл] рассказал мне впоследствии, что
его похитили, положили в деревянную тару и погрузили на советский корабль, привезший продовольствие или оружие Республике.
Я в то время пребывал в блаженном неведении относительно сталинизма. Как иначе я мог бы делать то, что делал в юности? Ландау, очевидно, был врагом Советского Союза, значит, он был и моим
врагом. Я приехал в Испанию сражаться не на жизнь, а на смерть.
Я готов был жертвовать своей жизнью и не испытывал раскаяния,
лишая жизни врага. Моя совесть тогда была чиста»****.
 * Куртуа С., ПаннеЖ.-Л. Тень НКВД над Испанией.
 ** Там же.
 *** Ходили слухи, что сделано это было по требованию Вальтера Ульбрихта с помощью Андре Марти. Орлов докладывал в Центр: «Несмотря на накаленную атмосферу, я считаю, что, учитывая важность Ландау, нам колебаться
не следует, и надеюсь, что мы и этот литер [„литерным делом“ на языке НКВД
называли убийство] проведем так, как Вы этого от нас требуете» (Орлов — Центру, 25 августа 1937 года // АСВРР. Дело Орлова № 32476. Т. 1. С. 91-92, цит. по:
Костелло Дж., Царев О. Роковые иллюзии. Примеч. 609).
 **** Tfte Autobiography of David Crook.

ИСПАНИЯ
 261
 Ландау исчез навсегда, но его жене Кате, арестованной еще раньше него и державшей длительную голодовку, удалось выжить. Она
в 1938 году опубликовала брошюру «Сталинизм в Испании» (Оруэлл позднее гордился тем, что у него была эта редкая брошюра,
и завещал передать ее в Британский музей), где написала о пытках
поумовцев и анархистов, приведя свидетельства многих своих товарищей, бывших заключенных.
 Один из них вспоминал, что их мучители не скрывали, кем они
посланы: «Этажом ниже обстановка была не столь гостеприимной —
грязные пустые подвалы с зарешеченными окнами, отсутствие дневного света, воздуха, кроватей, матрасов, одеял. Но большой портрет
Сталина, висевший прямо напротив двери в нашу камеру, призван
был компенсировать недостаток удобств. Нам много раз повторили,
и мы уже и не сомневались, что находимся в руках испанской государственной полиции, но, как ни странно, в этой удивительной государственной полиции главенствующую роль играли иностранцы со
всего света, подчас не говорившие ни слова по-испански»*.
 Тайные тюрьмы, где держали и пытали заключенных, назывались «чёки» (искаженное «Чека»), методы воздействия, применявшиеся к ним, были типично советскими: пытка лишением сна, помещение заключенного в «камеру-шкаф», впоследствии описанную
Солженицыным, и т. п.
 Террор свирепствовал по всей Испании, но центром его была
база НКВД в Альбасете. В августе 1937 года существовавшие прежде
отдельные группы были преобразованы в политическую полицию
СИМ (Servicio Investigation Militar — Служба военных расследований), насчитывавшую 6000 агентов и действовавшую независимо
от правительства Испанской республики.
 Жертвами террора, как и в Советском Союзе, становились и те,
кто, казалось, истово и с рвением выполнял партийные поручения,
как, например, коммунист Уолли Тапселл, очевидно, по воспоминаниям современников, «проданный собственной партией»**.
 По советскому образцу решено было провести и антитроцкист-
ский показательный процесс. Он состоялся осенью 1938 года, однако, вопреки ожиданиям, к расстрелам не привел. Но еще и в начале
1939 года в испанских тюрьмах оставалось несколько тысяч человек, арестованных в 1937-м.
 *
 Оруэллу и его товарищам Джону Макнэру и Стаффорду Коттману пришлось скрываться в Барселоне трое суток: днем они бродили
* Landau К. Stalinism in Spain.
 ** Richardson R. D. Comintern Army. P. 172. Американский исследователь
Джеймс Хопкинс эту версию не подтверждает; см.: Hopkins J. Into the Heart of
Fire: The British in the Spanish Civil War. Stanford, 1998. P. 422.

262
 ГЛАВА 8
 по улицам, притворяясь туристами, ночью прятались где могли —
отелям было предписано сообщать в полицию обо всех проживающих иностранцах. В один из этих дней они столкнулись с Вилли
Брандтом, находившимся в таком же положении, как и они. Они попытались уговорить его бежать вместе с ними в Англию, но он отказался. Между тем Британское консульство в Барселоне оформило
наконец их паспорта (этим занималась Айлин), и 23 июня 1937 года
четверо британцев сели в поезд, увозивший их из Испании. В отличие от дороги туда, в декабре 1936 года, когда пограничники-анархисты не хотели впускать тех, кто выглядел слишком буржуазно,
на обратном пути только буржуазный вид «британских туристов»
спас их от ареста — по поезду беспрестанно шныряли сыщики.
«Мы начали как героические защитники демократии, а закончили, тайно выскользнув за границу, когда полиция уже дышала нам
в затылок»*, — с горечью писал Оруэлл Рейнеру Хеппенстоллу сразу по приезде.
 Выскользнули они вовремя. Первая же газета, попавшаяся им на
глаза во Франции, сообщала, несколько поторопившись, об аресте
Макнэра. А 13 июля 1937-го, наоборот, запоздавший краткий отчет,
подготовленный в Барселоне для Трибунала по делам шпионажа и
измены родине, сформулировал обвинение против Блэров:
 «ЭРИК БЛЭР и его жена АЙЛИН БЛЭР.
 Из переписки явствует, что оба — видные троцкисты. <...>
Очевидно, связные между НЛП и ПОУМ. <...>
 ЭРИК Б. принимал участие в майских событиях.
 Контакт в Альбасете — ДЭВИД УИКС.
 Контакт в Москве —»**.
 Если бы Блэры остались в Испании, они наверняка были бы арестованы, а слабое здоровье Оруэлла вряд ли позволило бы ему долго
продержаться в тюрьме, не говоря уже о том, что им — как «троцкистам» — грозили пытки и расстрел.
 На границе с Францией спутники на радостях обнялись и расстались: Макнэр и Коттман поехали прямо домой в Англию, а Оруэлл с женой решили, как давно мечтали, устроить себе небольшой
отпуск на море. Они вышли из поезда в первом же от границы приморском городке Баньюль-сюр-Мер и остановились там на три дня.
Но отпуск не получился — море было тусклым, штормило, и Испания их не отпускала — мысли об убитых и арестованных товарищах
не давали говорить ни о чем ином. Странно было быть не там. Так
Оруэлл встретил свой тридцать четвертый день рождения.
 * Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 31 июля 1937 года (CW. Vol. XL Р. 53).
 ** Report to Tribunal for Espionage and High Treason, Valencia // CW. Vol.
XI. P. 30-31.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 ПОЗИЦИЯ

ГЛАВА 9
 ПЕРЕЛОМ
 (Июнь 1937 — сентябрь 1938)
 Испанская война и другие события 1936-1937 годов положили конец
колебаниям — с тех пор моя позиция
определилась.
 Оруэлл. Зачем я пишу. 1946
 «В Испании стало понятно, что можно быть правым и потерпеть
поражение, что сила может одолеть дух, что бывают времена, когда
мужества недостаточно. Именно этим, без сомнения, объясняется
то, что столько людей по всему свету воспринимают драму Испании как личную трагедию»*. Эти слова Камю, безусловно, можно
отнести к Оруэллу, но для него личной трагедией дело не исчерпывалось. В Испании он воочию увидел самое страшное явление
XX века — тоталитаризм, понял, что должен его разоблачать, в каком бы обличье тот ни выступал и какой бы ложью ни прикрывался,
и нашел в себе талант и смелость это сделать.
 Противники Оруэлла — а их немало и по сей день — утверждают,
что Оруэлл преувеличил и роль маленькой партии ПОУМ, и значение того, что она была уничтожена, тогда как гражданская война
в Испании была крупнее, сложнее и длилась еще долго после мая
1937 года. Но хотя Оруэлл и сам говорил, что он, как и любой другой, видит только одну сторону, судьба ПОУМ помогла ему разглядеть и причины краха революционных надежд, и механизмы манипулирования человеческим сознанием. Без его каталонского опыта
не было бы ни «Скотского хозяйства», ни «1984». После Испании он
знал, что ему делать.
 Главным открытием для него стало то, что обязательной принадлежностью режима, действующего фашистскими методами
(как бы он ни назывался), является ложь. Первое не может обойтись без второго — под вторым почти наверняка скрывается первое, и если сегодня это кажется очевидным, то не в последнюю
* Цит. по: Benson F. Writers in Arms: The Literary Impact of the Spanish Civil
War. New York, 1967. P. 302.

266
 ГЛАВА 9
 очередь, благодаря Оруэллу. Как человек скрупулезно честный, он
болезненно воспринял бесстыдное вранье, сопровождавшее коммунистический террор в Испании.
 «Я еще в детстве заметил, что никакой газетный репортаж не
в состоянии отразить событие достоверно, но в Испании впервые
в жизни я увидел репортажи, которые вообще не имели никакого
отношения к фактам, даже того отношения, которое существует
в обыкновенной лжи. Я читал статьи о великих битвах там, где никаких сражений не было и в помине, и обнаруживал полное молчание
там, где убивали сотни людей. Я видел смело сражавшихся солдат,
которых поносили как трусов и предателей, и других, не слыхавших и выстрела, которых превозносили как героев воображаемых
побед. <...> Я видел фактически, как история пишется не о том,
что случилось, а о том, что должно было случиться в соответствии
с той или иной „линией партии“»*.
 Это из эссе 1942 года «Оглядываясь на испанскую войну». Развивая свою мысль, он там же обозначил принципы тоталитарного
общества, которое еще через несколько лет описал в своем главном
романе:
 «Предполагаемой целью такого подхода является кошмарный
мир, в котором „Вождь“ или какая-нибудь правящая клика властвует не только над будущим, но и над прошлым. И если Вождь говорит про какое-то событие „этого никогда не было“, — значит, этого
никогда не было. Если он говорит, что дважды два — пять, значит
дважды два — пять»**.
 Формулировки пришли позднее, но уже летом 1937 года, возвращаясь поездом в знакомую зеленую, сонную Англию, «с афишами,
объявляющими о спортивных матчах и королевских свадьбах, красными автобусами и синей формой полицейских»***, он понимал, что
ему, в отличие от большинства соотечественников, довелось увидеть прообраз наступающего зла и он должен кричать о нем, предупреждая других, пока оно не настигло их тоже.
 Однако первое, с чем он столкнулся по приезде, было нежелание слушать. «Ты не можешь представить себе тот ужас, который
происходит в Испании, — писал он Джеффри Гореру. — Это настоящий террор. Под предлогом борьбы с фашизмом устанавливают
фашизм, людей бросают в тюрьмы буквально сотнями и держат
месяцами без суда, закрывают газеты и т. д. и т. п. Но самое омерзительное — как освещает все это так называемая антифашистская
пресса в Англии»****.
 В последнем он тоже убедился на собственном опыте.
 * Orwell G. Looking Back on the Spanish War // CW. Vol. XIII. P. 503.
 ** Ibid. P. 504.
 *** Orwell G. Homage to Catalonia. P. 221.
 **** Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 16 августа 1937 года (CW Vol. XI. Р. 69).

ПЕРЕЛОМ
 267
 *
 Еще из Франции он послал телеграмму в самый, как ему казалось,
правдивый журнал того времени — «Нью стейтсмен энд нейшн»
с предложением написать о том, что он увидел в Каталонии. Предложение было принято. Однако через несколько дней, когда статья
«Очевидец в Барселоне» была готова, почтенный редактор «Нью
стейтсмена» Кингсли Мартин печатать ее отказался. Как объяснял
Оруэлл в письме Хеппенстоллу, отказался именно потому, что в ней
описывался разгром ПОУМ. «Чтобы подсластить пилюлю, — продолжал Оруэлл, — они послали мне на рецензию очень хорошую,
недавно вышедшую книжку „Испанская арена“*, которая срывает
завесу с того, что там происходило, и опять — рецензию не напечатали, потому что она „противоречит направлению журнала“, но
предложили за нее заплатить, просто чтоб я заткнулся!»**
 Отказ печатать статью прозвучал по телефону, но относительно
рецензии Кингсли Мартин 29 июля 1937 года написал письмо.
 Дорогой мистер Оруэлл!
 К сожалению, мы не сможем использовать Вашу рецензию на «Испанскую арену». Причина в том, что она слишком уж противоречит
политическому направлению нашего журнала. Она написана очень
бескомпромиссно и, по сути дела, утверждает, что наши испанские
корреспонденты кругом неправы. <...>
 Хотел бы добавить, что мы всегда предоставляем нашим рецензентам достаточную свободу действий, и ничто не мешает свободному обмену мнений в разделе писем, однако публиковать рецензии,
напрямую противоречащие тщательно продуманным выводам,
сформулированным в первой половине журнала, просто не имеет
смысла.
 Мы, разумеется, как обычно, вышлем Вам гонорар.
 Искренне Ваш,
 Кингсли Мартин***.
 Оруэлл был взбешен. Он понимал, что ложь, распространяемая
коммунистами в Испании, проникла и в Англию, но надеялся, что
здесь ее, по крайней мере, можно будет оспорить. Одновременно
с отказом Кингсли Мартина он получил отказ и от своего издателя Виктора Голланца, связанного с ним контрактом, — правда,
только на художественные произведения. Начав сразу по приезде работать над книгой «В честь Каталонии», Оруэлл позвонил
в издательство, пытаясь выяснить, готов ли Голланц, которого он
предупредил о своих планах еще из Испании, ее печатать. Была
* Книга Франца Боркенау.
 ** Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 31 июля 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 53).
 *** Письмо К. Мартина Оруэллу, 29 июля 1937 года. Цит. по: Crick. Р. 341-342.

268
 ГЛАВА 9
 суббота, Голланца на месте не оказалось, он поговорил с его коллегой. В ближайший понедельник, 5 июля, узнав от коллеги, в чем
дело, и даже не сочтя нужным разговаривать с Оруэллом, Голланц
написал ему, что книгу публиковать не будет, поскольку боится, что
она помешает борьбе с фашизмом.
 В своих опасениях Голланц был не одинок — так думали почти
все британские сторонники испанских республиканцев. В основном британская пресса была профранкистской, и левым казалось,
что любые антикоммунистические выступления способствуют поддержке фашистов, поэтому, чтобы не подвести республиканское
правительство, лучше помалкивать.
 Оруэлл эту логику не принимал. Не говоря уже о том, что он
придерживался «старомодного мнения, что лгать в конечном счете
невыгодно»*, она казалась ему предательской по отношению к погибшим, арестованным, оклеветанным товарищам.
 Все лето и осень, помимо работы над книгой «В честь Каталонии», он писал длинные письма об Испании не только друзьям (Хеппенстоллу, Гореру, Конноли), но и читателям, откликнувшимся на
опубликованную огромным тиражом «Дорогу к Уиганскому пирсу».
Дважды — в начале и в конце августа — он написал поклоннице этой
книжки Эми Чарльзворт, стараясь сформулировать вещи, важные
не только для нее:
 «Конечно, мы все должны объединиться в борьбе с фашизмом,
только надо разобраться, что такое фашизм. Если фашизм означает
запрет на политические свободы и свободу слова, тюремное заключение без суда и т. п., то нынешний режим в Испании и есть фашизм —
то есть, сражаясь с фашизмом, мы к фашизму и пришли»**. А в более раннем письме говорил: «Англичанам понять это нелегко, потому что главным инициатором всего этого была Коммунистическая
партия, которую мы привыкли считать революционной, и именно
она, хоть и неофициально, более или менее возглавляет сегодня испанское правительство и осуществляет террор в стране»***. Тогда
же он предсказал и неминуемое поражение республиканцев: «Чтобы выиграть войну, надо иметь либо перевес в вооружении, которого у правительства нет и, скорее всего, и не будет, либо энтузиазм
народа. А какой может быть энтузиазм в отношении правительства,
которое бросает тебя в тюрьму, стоит тебе открыть рот?»****
 Столь же резко Оруэлл высказывался и в статьях и рецензиях,
которые ему все же удавалось опубликовать, хоть и в менее престижных изданиях, чем «Нью стейтсмен энд нейшн». Его рецензия
на «Испанскую арену» Франца Боркенау, которую в сокращенном
* Orwell G. «Trotskyist» Publications // CW. Vol. XI. P. 114.
 ** Письмо Оруэлла Э. Чарльзворт, 30 августа 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 76).
 *** Письмо Оруэлла Э. Чарльзворт, 1 августа 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 62).
 **** Письмо Оруэлла Э. Чарльзворт, 30 августа 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 77).

ПЕРЕЛОМ
 269
 виде напечатал еженедельник «Тайм энд тайд», начинается так:
«Тому, кто знает, что происходит в Испании, очень трудно повторить подвиг доктора Боркенау: он написал книгу об испанской войне, не теряя самообладания»*.
 Книга Боркенау понравилась ему не только тем, что была написана «спокойно и внятно», но, главное, тем, что в ней подчеркивалась разница между атмосферой в стране в августе 1936 года, когда
«повсюду была вера в революцию, чувство, что вековое ярмо сброшено», и 1937 годом, «когда власть перешла от анархистов к коммунистам и коммунисты всеми правдами и неправдами старались
выкорчевать остатки революции»**. Именно в этот момент, пишет
Оруэлл, Франц Боркенау — как многие другие — оказался в тюрьме,
но через несколько дней — в отличие от многих других — был освобожден.
 Когда Оруэлл писал эту рецензию, он еще не знал, что Боркенау
в книге, опубликованной до поездки в Испанию, одним из первых
стал употреблять введенный Муссолини термин «тоталитаризм» для
обозначения режима, подобного итальянскому фашизму, немецкому
национал-социализму и советскому коммунизму, — то есть такого, где
правящая клика добивается тотального контроля над политикой и
экономикой. Позднее он отрецензировал еще две книги Боркенау —
«Коммунистический Интернационал» (1938) и «Тоталитарный враг»
(1940), но в 1937-м он был рад найти у Боркенау сходство со своими
собственными мыслями о гражданской войне в Испании:
 «Самое главное, что выяснилось в результате всей этой истории,
это то, что сегодня Коммунистическая партия (вероятно, в угоду
советской внешней политике) — антиреволюционная сила. Вместо
того чтобы влиять на испанское правительство, пытаясь сдвинуть
его влево, коммунисты резко подтолкнули его к правым. <...> А между тем общественное мнение по всей Европе по-прежнему считает
коммунистов либо красными злодеями, либо героическими революционерами — смотря по убеждениям»***.
 Причину этого непонимания Оруэлл видел в том, что левая пресса сознательно искажала информацию:
 «Имеет место преднамеренный сговор (могу привести примеры с подробностями), цель которого — помешать разобраться в испанской ситуации. Люди, которые должны были бы понимать, что
к чему, поддались на обман, объясняя свое поведение тем, что правда, сказанная об Испании, может быть использована в целях пропаганды фашизма»****.
 * Orwell G. Review of «The Spanish Cockpit» by Franz Borkenau // CW. Vol. XI.
P.51.
 ** Ibid.
 *** Ibid. P. 51-52.
 **** Ibid. P. 46.

270
 ГЛАВА 9
 Кингсли Мартин, редактор журнала «Нью стейтсмен энд нейшен»
 1943
 Историю об отказе Кингсли Мартина напечатать его статью
и рецензию он рассказывал в письмах друзьям не менее пяти раз,
и в конце концов, уже в начале 1938 года, опубликовал в журнале
«Тайм энд тайд» реплику о «троцкистских» изданиях, где напрямую
говорил о «прокоммунистической цензуре»*. Прочитав эту заметку, один из редакторов «Нью стейтсмена» Реймонд Мортимер, явно
озабоченный репутацией своего издания, написал Оруэллу, что
причиной отказа печатать его рецензию на книгу Боркенау было вовсе не несоответствие высказанных в ней идей политике журнала,
а то, что он под видом рецензии излагал свои собственные взгляды.
 Тогда Оруэлл, сохранивший письмо Кингсли Мартина, процитировал его слова о том, что рецензия «противоречит политическому
направлению» «Нью стейтсмена». Он постарался объяснить Мортимеру, что отсутствие возможности напечатать правду о том, что
произошло в Испании, то есть «прокоммунистическая цензура»,
приводит к тому, что большинство английских социалистов верит
коммунистической выдумке о «троцкистско-фашистском заговоре». Именно поэтому многие из них отказались подписать петицию
об освобождении трех тысяч политических заключенных, находящихся в испанских тюрьмах. Закончил он свое письмо так:
 * Orwell G. “Trotskyist” Publications. P. 115.

ПЕРЕЛОМ
 271
 «Я возвращаю Вам книги, присланные мне на рецензию. Думаю,
что мне лучше больше для вас не писать. Я глубоко сожалею обо
всей этой истории, но чувствую себя обязанным защищать своих
друзей, а это может привести к нападкам на „Нью стейтсмен“ в тех
случаях, когда мне кажется, что ваш журнал намеренно умалчивает
о важных вещах»*.
 Реймонд Мортимер немедленно прислал письмо с извинениями,
объясняя, что он ничего не знал о письме главного редактора. Да и
Кингсли Мартин написал буквально на следующий день, принося
извинения и объясняя, что причиной всему стали недоразумения,
которые лучше разрешить при личной встрече. Неизвестно, состоялась эта встреча или нет, но статьи Оруэлла продолжали появляться в «Нью стейтсмен», хотя, по воспоминаниям друзей, к Кингсли
Мартину он до конца жизни относился плохо.
 *
 Главной причиной того, что он был так подавлен искажением реальности и особенно ложью о барселонских майских событиях и последующем запрете ПОУМ, было, как явствует из письма Мортимеру, беспокойство о фронтовых товарищах, остающихся в тюрьмах,
в частности о Жорже Коппе, от которого в конце июля пришли два
письма. Написаны они были 7 и 8 июля на имя брата Айлин Лоренса
О’Шонесси и чудом дошли до Англии. Первое письмо представляло
собой копию ультиматума, который Копп послал начальнику полиции, — он угрожал объявить голодовку, если письмо останется без
ответа. Во втором, обращенном к Айлин, Копп объяснял, что голодовка может иметь смысл только тогда, когда о ней знают. Потому-
то он и сообщал о ней в Англию, надеясь, что его друзья из НЛП
придадут ей надлежащую огласку.
 «После моего ареста прошло 18 дней, — писал Копп начальнику
полиции, — а меня еще ни разу не допрашивали и не сообщили мне
причину моего задержания»**. Он жаловался на условия, оскорбляющие достоинство любого порядочного человека, а уж тем более
офицера, восемь месяцев прослужившего в испанской армии: на
тесноту в помещении, рассчитанном на трех-четырех человек, где
содержатся восемнадцать; на скудное питание — две тарелки супа и
150 граммов хлеба в день; на то, что охранники избивают и оскорбляют заключенных.
 Разумеется, Айлин передала эти письма в НЛП, своему бывшему начальнику Джону Макнэру. 6 августа газета НЛП «Нью лидер»
потребовала освобождения Коппа, к ней присоединилась газета
«Индепендент ньюс». 13 августа требование освободить борцов
* Письмо Оруэлла Р. Мортимеру, 9 февраля 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 118).
 ** Перевод написанного по-испански письма Жоржа Коппа подполковнику Бурильо, начальнику полиции, 7 июля 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 49).

272
 ГЛАВА 9
 с фашизмом, томящихся в испанских тюрьмах, было опубликовано
во французской газете «Лютувриер». Макнэр написал письма трем
членам британского парламента. Но все было безрезультатно. Тревога за друга, ужасное положение, в котором находился он и сотни
других, не давали Оруэллу покоя.
 Потому-то разговоры об Испании, которые, на его взгляд, не имели отношения к тому, что там происходит на самом деле, вызывали
у него крайнее раздражение. Журнал «Лефт ревью» в то время
предложил литераторам опрос об их отношении к испанской войне под названием «Писатели выбирают, с кем они». Когда результаты опроса были опубликованы, оказалось, что пятеро из
опрошенных (в том числе Ивлин Во) поддерживали фашистов,
шестнадцать — сохраняли нейтралитет (среди них Элиот, Эзра
Паунд и Герберт Уэллс), а сто двадцать семь сочувствовали республиканцам (Оден, Спендер, Макнис, Хаксли, Кестлер, Конноли,
Голланц и пр.). Оруэлл же ответил организаторам резко и даже
с несвойственной ему грубостью:
 Прекратите, пожалуйста, посылать мне эту чушь. Она приходит
уже во второй, если не в третий раз. Вы путаете меня с вашими модными гомиками Оденом и Спендером. Я провел в Испании полгода,
в основном на фронте. Во мне до сих пор дырка от пули, и я не собираюсь писать всякий вздор о защите демократии или доблестных
безымянных героях. Более того, я знаю, что происходит и происходило в минувшие месяцы на стороне правительства. <...> Думаю, что и
Вы это знаете, хотя, видит бог, тот, кто сумел написать текст на обороте, очевидно, настолько глуп, что готов верить всему, даже новостям
с фронта, публикуемым «Дейли уоркер». Но скорее всего, Вы — человек, пославший мне этот текст, кто бы Вы ни были, — богаты и хорошо
информированы, знаете кое-что о внутренней истории войны и сознательно выступаете в защиту «демократии» (то есть капитализма)
для того, чтобы помочь разбить испанский рабочий класс и таким образом косвенно защитить ваши грязные дивиденды*.
 Неудивительно, что этот ответ напечатан не был. В нем, помимо раздражения, обнаруживается еще и тогдашняя политическая
позиция Оруэлла — неприятие лозунга о «защите демократии», поскольку именно с его помощью коммунисты в Испании подавляли
революционную риторику ПОУМ. Теперь, когда ПОУМ была разгромлена, отношение Оруэлла к этой риторике резко изменилось.
В конце 1938 года он написал Фрэнку Еллинеку, американскому журналисту прокоммунистических взглядов, что, хотя всегда спорил
с поумовцами и отказывался вступать в партию, в книге он счел
нужным изложить позицию ПОУМ с максимальным сочувствием,
* Orwell G. Unpublished Response to Authors Take Sides on the Spanish War //
CW. Vol. XI. P. 67.

ПЕРЕЛОМ
 273
 «потому что в капиталистической прессе ее просто не знают, а в левой — только распространяют клевету»*.
 Главное в логике ПОУМ, совпадавшей с логикой британской Независимой лейбористской партии, в которую Оруэлл вскоре вступил, было отношение к демократии. В письме к Эми Чарльзворт
он сформулировал это так: «Нельзя сражаться с фашизмом во имя
„демократии“, потому что то, что мы называем демократией в капиталистической стране, существует только до тех пор, пока все идет
хорошо, — при первых же трудностях она немедленно превращается
в фашизм. Единственное, что может этому помешать, — это власть
в руках рабочих. Конечно, в данный момент нельзя говорить о социализме или полном рабочем контроле, но рабочие должны держаться
за каждый клочок власти, которой располагают, — либо как в Англии,
в форме демократических институтов, либо как в Испании, в виде
оружия и некоторых захваченных ими средств производства»**.
 В этом письме, как и в статье «Сор из испанской избы», он называет фашизм и буржуазную «демократию», отстраняясь от нее
кавычками, именами неразличимых близнецов из английского детского стишка — Твидлдум и Твидлди.
 Мысль о том, что очень скоро Англия окажется «втянута в новую
империалистическую войну (с Германией), замаскированную под
„войну с фашизмом“»***, он через две недели более подробно развивает в письме Джеффри Гореру, предсказывая грядущий расклад
сил:
 Когда начнется война, коммунисты, лейбористы и пр., вместо
того чтобы стараться остановить войну и сбросить правительство,
окажутся на стороне правительства, если, конечно, правительство
окажется на „правильной“ стороне, то есть против Германии. Но всякий, у кого есть хоть какое-то воображение, может представить себе
фашизм, разумеется, выступающий под другим именем, который
будет нам навязан, как только война начнется. То есть это будет фашизм с участием коммунистов, и — если мы будем выступать в союзе
с СССР — коммунисты займут в нем ведущую позицию. Именно это
произошло в Испании. После того, что я там увидел, я пришел к выводу, что нет смысла быть „антифашистом“, пытаясь одновременно сохранить капитализм. Ведь фашизм, в конце концов, — это капитализм
в своем развитии, и мягчайшая так называемая демократия обратится в фашизм, как только дойдет до дела****.
 Оруэлл не доверял демократии и считал, что победить фашизм
можно только с помощью социализма, на протяжении двух лет —
 * Письмо Оруэлла Ф. Еллинеку, 20 декабря 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 256).
 ** Письмо Оруэлла Э. Чарльзворт, 30 августа 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 77).
 *** Ibid.
 **** Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 15 сентября 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 80).

274
 ГЛАВА 9
 Летняя школа НЛП.
 Недавно вернувшиеся участники гражданской войны в Испании:
Оруэлл — второй справа, рядом с ним, в центре — Стаффорд Коттман,
крайний слева — Джон Макнэр
 1937
 до августа 1939 года, когда союз Сталина с Гитлером заставил его
оценить преимущества демократии. Но с 1937-го по 1939-й он считал, что в случае войны с Гитлером поддерживать английское правительство не следует, поскольку результатом такой войны может
стать, как в Испании, другой фашизм — коммунистический.
 Между тем, вернувшись из Барселоны, он неожиданно вступил
в контакт прямо с Советским Союзом.
 *
 Письмо, датированное 31 мая 1937 года, которое он нашел по приезде домой, было от главного редактора журнала «Интернациональная литература», шекспироведа Сергея Динамова. Динамов просил
Оруэлла прислать в Москву книгу «Дорога к Уиганскому пирсу», по
рецензиям показавшуюся ему интересной. Об этом эпизоде рассказал в статье «Английский писатель в стране большевиков» Арлен
Блюм, обнаруживший в архивах копию ответного письма Оруэлла:
 Дорогой товарищ,
 Простите, что не ответил ранее на Ваше письмо от 31 мая. Я только что вернулся из Испании, а мою корреспонденцию сохраняли для
ПЕРЕЛОМ
 275
 меня здесь, что оказалось весьма удачным, так как в противном случае она могла бы потеряться (то есть, имеет в виду Оруэлл, исчезнуть
при обыске в Барселоне, как исчезли другие отклики читателей. —
М. К.). Отдельно посылаю Вам экземпляр «Дороги к Уиганскому пирсу». Надеюсь, что Вас могут заинтересовать некоторые страницы
книги. Я должен признаться, что в некоторых местах второй части
речь идет о вещах, которые за пределами Англии могут показаться
несущественными. Они занимали меня, когда я писал эту книгу, но
опыт, который я получил в Испании, заставил меня пересмотреть
многие мои взгляды.
 Я до сих пор еще не вполне оправился от ранения, полученного
в Испании, но, когда смогу взяться за работу, попытаюсь написать
что-нибудь для Вас, как Вы предлагали в предыдущем письме. Однако я хотел бы быть с Вами откровенным, потому должен сообщить
Вам, что в Испании я служил в ополчении партии ПОУМ, которая,
как Вы, несомненно, знаете, подверглась яростным нападкам со стороны Коммунистической партии и была недавно запрещена правительством; помимо того, скажу, что после того, что я видел, я более
согласен с политикой ПОУМ, нежели с политикой Коммунистической партии. Я говорю Вам об этом, поскольку может оказаться так,
что Ваш журнал не захочет помещать публикации члена ПОУМ, а я не
хочу представлять себя в ложном свете.
 Наверху найдете мой постоянный адрес.
 Братски Ваш,
 Джордж Оруэлл*
 Естественно, что после получения такого письма (в июле 1937 года!) редакции ничего не оставалось, кроме как обратиться в НКВД:
 В Иностранный отдел НКВД
 Редакция журнала «Интернациональная литература» получила
письмо из Англии от писателя Джорджа Оруэлла, которое в переводе направляю к сведению, в связи с тем, что из ответа этого писателя выявилась его принадлежность к троцкистской организации
«ПОУМ».
 Прошу Вашего указания о том, нужно ли вообще что-либо отвечать ему, и если да, то в каком духе?
 P. S. Напоминаю, что я до сих пор не получил ответа на пересланное Вам письмо Р. Роллана.
 Редактор журнала «Интернациональная литература»
 (Т. Рокотов)**.
 * Письмо Оруэлла С. Динамову, 2 июля 1937 года // РГАЛИ. Ф. 1397. Оп.
1. Д. 867. Л. 29. Приводится в переводе А. Блюма (см.: БлюмА. Английский писатель в стране большевиков // Звезда. 2003. № 6. URL: http://magazines.russ.ru/
zvezda/2003/6/blum.html), с незначительными поправками.
 ** Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ).
Ф. 1397. Оп. 1.Д. 867. Л. 29.

276
 ГЛАВА 9
 Сергей Динамов, главный редактор
журнала «Интернациональная литература»
1930-е
 Помимо этих двух писем, в архиве сохранился и черновик ответа редакции, набросанный по-русски на старом листке отрывного
календаря.
 Мистер Джордж Оруэлл
 Редакция журнала «Интернациональная литература» получила
Ваше письмо, в котором Вы отвечаете на п/письмо (очевидно, прошлое или предыдущее. — Арлен Блюм) от 31 мая. Характерно, что Вы
откровенно поставили нас в известность о своих связях с ПОУМ. Вы
этим правильно предполагали, <что> наш журнал не может иметь
никаких отношений с членами ПОУМ, этой организацией, как это
подтверждено всем опытом борьбы испанского народа против интервентов, <являющейся> одним из отрядов «Пятой колонны» Франко,
действующей в тылу Республиканской Испании*.
 Перевод этого, слегка подправленного, письма датирован 25 августа и хранится в Оруэлловском архиве. В переводе сказано: «Вы
правы, что были откровенны с нами, вы правы, что поставили нас
в известность...» Но редактор, написавший «характерно», хоть и
случайно, но не ошибся. Честность — самая характерная черта Оруэлла, и, разумеется, представив себе ситуацию в журнале, он решил
не «подставлять» обратившегося к нему человека.
 РГАЛИ. Ф. 1397. Оп. 5. Д. 46. Л. 1-5.

ПЕРЕЛОМ
 277
 Больше никаких контактов между Оруэллом и «Интернациональной литературой» не было, тем более что писавший ему в мае 1937 года
Сергей Динамов был в сентябре 1938-го арестован и в апреле 1939-го
расстрелян.
 *
 Британские коммунисты, разумеется, не могли действовать так
просто и четко, как их советские товарищи, но и они не собирались оставлять без ответа появляющиеся в печати резкие нападки
Оруэлла на партию. Опровергнуть его суждения по существу они,
конечно, не могли, но принялись атаковать его лично, надеясь, как
предполагал Оруэлл, дискредитировать его настолько, чтобы подорвать доверие к книге об Испании, которую он писал*. Направление было задано, как и положено, руководителем — мартовская
рецензия Гарри Поллита на «Дорогу к Уиганскому пирсу» была взята за основу, а из нее противникам Оруэлла особенно полюбилась
следующая фраза: «Главное, что беспокоит мистера Оруэлла, — это
то, как „пахнет“ рабочий класс, — запахи вообще играют в его книге
большую роль»**. После этой рецензии обвинять Оруэлла в презрении к рабочему классу стало общим местом, и 20 августа 1937 года
Оруэлл, уверенный, что Виктору Голланцу не составит большого
труда связаться с редколлегией коммунистической газеты, послал
ему вырезку из «Дейли уоркер», сопроводив ее следующим письмом:
 «Это — см. подчеркнутое — третье, по-моему, утверждение в „Дейли уоркер“, что я якобы сказал, что рабочие „дурно пахнут“. Как Вам
известно, я никогда не говорил ничего подобного, а, напротив, сказал нечто прямо противоположное. Как Вы, может быть, помните,
в восьмой главе „Уиганского пирса“ я сказал, что среднему классу
с детства внушают, что рабочие „дурно пахнут“, — это простая констатация факта. Во многих письмах, полученных мною от читателей, эту
фразу упоминали, поздравляя меня с тем, что я обратил внимание на
это явление. Утверждение или намек, что я сам считаю, что рабочие
„дурно пахнут“, — намеренная ложь, адресованная людям, которые
не читали ни этой, ни других моих книг, для того чтобы объяснить
им, что я просто-напросто сноб, и таким образом задеть и политические партии, с которыми я связан. Нападки на „Уиганский пирс“
начались только после того, как Коммунистической партии стало известно, что я служу в ополчении ПОУМ»***.
 В том же письме Оруэлл рассказал Голланцу о преследовании своего фронтового товарища, восемнадцатилетнего Стаффорда Коттмана — того самого, который вместе с Блэрами и Макнэром возвращался
из Испании. Коттман до отъезда на войну вступил в британскую Лигу
* Письмо Оруэлла Л. Муру, 27 августа 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 74).
 ** Pollitt Н. “Mr. Orwell will Have to Try Again” // Daily Worker. 17 March 1937.
 *** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 20 августа 1937 года (CW. Vol. XI. Р. 72).

278
 ГЛАВА 9
 коммунистической молодежи, а когда вернулся домой в Бристоль,
местные комсомольцы устроили вокруг его дома пикет со знаменами, обвиняя его как бойца ПОУМ в том, что он — «враг рабочего
класса». Из комсомола Коттман был по возвращении исключен,
что, отмечает Оруэлл со свойственной ему скрупулезностью, возможно, и оправданно, раз позиции ПОУМ и компартии настолько
расходятся, но его обвинили еще и в том, что он — «на содержании
у Франко».
 Я, снова пригрозил Оруэлл, собираюсь обращаться к адвокату,
поскольку и меня ведь могут обвинить в том, что я на содержании
у Франко, так что, если Вам случится говорить с тамошними начальниками, передайте им, пожалуйста, что, если до этого дойдет, я без
колебаний подам в суд за клевету.
 Расчет Оруэлла, вряд ли планировавшего и впрямь доводить
дело до суда, был абсолютно правильным — Голланц немедленно
переслал его письмо Гарри Поллиту, и нападки лично на него, во
всяком случае на тот момент, стихли. Но «Дейли уоркер» придумала
другую тактику.
 *
 14 сентября 1937 года газета опубликовала статью своего корреспондента Сэма Лессера, основанную на беседе с одним из однополчан Оруэлла, членом отряда Независимой лейбористской партии
Фрэнком Фрэнкфордом. Фрэнкфорд, по словам газеты, утверждал,
что ПОУМ и особенно командир центурии Жорж Копп тайно помогали фашистам на Арагонском фронте и получали от них оружие,
чтобы организовать мятеж в Барселоне. «Дейли уоркер» ссылалась
на испанскую прессу и цитировала Фрэнкфорда: «Каждый вечер,
около 11, часовые слышали, что едет подвода, и по свету могли определить, что она движется между нашим левым флангом и фашистами. У нас был приказ никогда в этот свет не стрелять. <...> Около
Уэски мы однажды видели, как командир Копп возвращается с фашистских позиций»*.
 О себе Фрэнкфорд говорил словами, напоминающими покаянные речи советских показательных процессов: «Если бы я не был
настолько политически отсталым, я не позволил бы завести себя
так далеко. Но в мае мое невежество было столь глубоким, что я совершил преступление, приняв участие в фашистском вооруженном
мятеже против антифашистского правительства»**. Можно себе
представить, с каким ужасом Оруэлл сознавал, что так изъясняется
его соотечественник.
 Через два дня, однако, «Дейли уоркер» напечатала исправления,
которые просил внести Фрэнкфорд: сейчас уже «он не был уверен,
* Daily Worker. 14 September 1937.
 ** Ibid.

ПЕРЕЛОМ
 279
 что подводы действительно пересекали линию фронта, и сам он не
видел, как Копп возвращается с фашистских позиций».
 О чем газета умолчала, это о том, что Фрэнкфорд был арестован
в Барселоне за попытку продать картины, украденные из музеев и
церквей, и освобожден с помощью английского посредника — скорее
всего, того самого Сэма Лессера, который написал о нем статью, —
в обмен на согласие поставить свою подпись под рассказом, порочащим ПОУМ. Позднее, по свидетельству Феннера Брокуэя, возглавлявшего тогда НЛП, «мальчик» (Фрэнкфорду было тогда 24 года)
приходил в Лондоне в штаб-квартиру партии каяться в содеянном и
просить прощения.
 Не зная об этом, Оруэлл в статье «Загадочная подвода», опубликованной 24 сентября в газете «Нью лидер» и подписанной еще четырнадцатью находящимися в тот момент в Англии членами британского отряда ПОУМ, написал: «Очевидно, что эти безумные
утверждения... вложены в рот Фрэнкфорда барселонскими журналистами и он предпочел спасти свою шкуру, подтверждая их, поскольку в то время какие бы то ни было связи с ПОУМ были крайне
опасны. Совершенно очевидно, что, если бы у него были какие-то
реальные подозрения в измене, он заговорил бы о них раньше»*.
 Как ни печально, Фрэнкфорд повторил свои обвинения против ПОУМ и Коппа в интервью биографу Оруэлла Бернарду Крику
42 года спустя — в 1979 году. Правда, в 1983-м в телевизионной передаче «Арена», посвященной Оруэллу, он сказал, что вообще ничего
не помнит о публикации в «Дейли уоркер». Но в 1998 году на вопрос,
справедливо ли он обвинял ПОУМ в фашизме, он отвечал, что не
знает**. Что, однако, он утверждал последовательно и не колеблясь,
это что Оруэлл никогда ему не нравился, поскольку «он презирал
рабочих и говорил, что они дурно пахнут»***.
 *
 Рецензии, газетная полемика и переписка, конечно, отнимали
у Оруэлла время, но главным его делом тогда была книга «В честь Каталонии». Он бросился писать ее сразу по приезде, к 17 июля у него
готов был план, и к середине января он ее закончил. Вскоре после
отказа Голланца ее печатать к Оруэллу обратился Фредрик Уорбург,
редактор издательства «Секер энд Уорбург».
 Уорбург в то время только начинал заниматься издательским делом — он пришел в издательство Секера, существовавшее с 1910 года,
лишь в 1936-м. Его преследовали неудачи, и он с энтузиазмом отнесся к рекомендациям своих знакомых из НЛП, предложивших ему
* George Orwell’s Statement. «The New Leader», 24 September 1937 // CW.
Vol. XL P. 85.
 ** Meyers. P. 335.
 *** Передача телевидения Би-би-си «Арена». 1984. Часть 3.

280
 ГЛАВА 9
 печатать политические книги — левые, но не коммунистические. Руководство НЛП приняло решение способствовать печатанию книг,
«выражающих нашу политическую философию и политику»* в такой
же мере, в какой Книжный клуб левых делает это для коммунистов.
Среди прочих Уорбургу назвали книжку Оруэлла под условным названием «Барселонская трагедия», и он немедленно заключил с ним
договор.
 «В честь Каталонии» — первая и блестящая попытка Оруэлла
«сделать политическую прозу искусством»** — такую задачу он
сформулировал себе позднее. Изначальным импульсом написать
эту книгу, как он объяснял в очерке «Зачем я пишу», была ярость,
охватившая его, когда он увидел, что невинных людей оболгали.
Но в то же самое время он не хотел сочинять просто политический
памфлет — это означало бы для него отказ от своего писательского
«я», от всего поэтического в себе.
 В апреле 1938 года, накануне публикации «В честь Каталонии»,
он с волнением писал поэту Стивену Спендеру: «Я боялся, что, прочитав те две главы, Вы останетесь под впечатлением, что вся книга —
троцкистская пропаганда, хотя на самом деле, наверное, половина
ее или чуть меньше посвящена изложению разных взглядов. Я терпеть не могу писать такое, мне куда интереснее мои собственные
переживания, но, к сожалению, мы живем в такое проклятое время,
что собственные переживания неизбежно смешаны со спорами, интригами и т. п. Мне иногда кажется, что с начала 1937 года я вообще
не живу по-настоящему. Помню, как в окопах, в окрестностях Аль-
кубьерре я стоял на посту и без конца читал себе „Феликса Рэндала“
Хопкинса — Вы, наверное, знаете эти стихи, — чтобы скоротать время в жутком холоде, и это, пожалуй, был последний раз, когда я хоть
как-то чувствовал поэзию. С тех пор в голове ничего не осталось»***.
 На самом деле «В честь Каталонии» — книга столь же поэтическая
и личная, сколь политическая и общественная. От восхищения добровольцем, приехавшим воевать за свободу Испании, встречей с которым она открывается (Оруэлл даже написал о нем стихи, опубликованные в конце очерка «Оглядываясь на испанскую войну»****),
до описаний сражений и длительных пауз между ними, Барселоны и
испанской природы, солдат и командиров и даже радости от внезапной веры в социализм и шока от предательства коммунистов, — она
отражает романтическое сознание писателя, сосредоточенного на
 * Minutes of the ILP National Administrative Council // CW. Vol. XI. P. 39.
 ** Orwell G. Why I Write. P. 319.
 *** Письмо Оруэлла Ст. Спендеру, 8 апреля 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 130).
 **** Orwell G. Looking Back on the Spanish War // CW. Vol. XIII. P. 510. В русском переводе: «Солдат-итальянец мне руку пожал / В караулке, где встретились мы» (Оруэлл Дж. Вспоминая войну в Испании / Пер. А. Зверева // Оруэлл
Дж. «1984» и эссе разных лет. М., 1989. С. 262. См. также перевод В. Чаликовой:
URL: http://orwell.ru/a_life/chalikova/russian/r_rosd).

ПЕРЕЛОМ
 281
 Фредрик Уорбург, второй издатель Оруэлла
1930-е
 человеческом смысле происходящего и стремящегося выразить это
в слове. Работая над этой книгой, он уже ставил перед собой и политическую, и художественную задачу, не до конца отдавая себе в этом
отчет. Должно было пройти шесть лет, прежде чем в «Скотском хозяйстве» он впервые полностью осознал, что делает. Еще через три
года он это сформулировал, отметив между прочим:
 «Моя книга о гражданской войне в Испании „В честь Каталонии“ — конечно, откровенно политическая книга, но в основном она
написана с определенным отстранением и вниманием к форме»*.
 Что касается формы, то его до конца жизни беспокоили две главы, где уж слишком большое, как ему казалось, внимание уделено
политическим расхождениям между партиями (глава пятая) и борьбе коммунистов с «троцкистами» (глава одиннадцатая). Он рассказывает, что уважаемый им критик посетовал: «„Зачем надо было это
вставлять? Могла быть хорошая книга, а Вы превратили ее в публицистику“. Он был прав, но я не мог поступить иначе. Случайно
я знал то, что в Англии знали лишь немногие, — против невинных
людей выдвигаются ложные обвинения. Если бы я не был в ярости
от этого, я никогда бы не написал эту книгу»**.
 Он объясняет, что «длинная глава, полная цитат из газет и т. п., защищающая троцкистов, которых обвинили в сговоре с Франко <...>,
через пару лет станет неинтересна обыкновенному читателю и наверняка испортит книгу»***. Сегодня приходится признать, что Оруэлл ошибался — политические главы «В честь Каталонии», помимо
* Orwell G. Why I Write. P. 320.
 ** Ibid.
 *** Ibid.

282
 ГЛАВА 9
 того что блестяще написаны, к сожалению, не устарели, потому что
в них воссозданы механизмы функционирования тоталитарного
режима, действующие и по сей день.
 «В честь Каталонии», первая книга «настоящего» — политического — Оруэлла, отличается от «Скотского хозяйства» и от «1984» тем,
что в ней, как ни странно, есть и оптимизм, и надежда. «Удивительным образом, но все происшедшее оставило во мне не меньше, а только больше веры в порядочность человеческих существ»*, — пишет он
на предпоследней ее странице. Отчасти это радостное чувство связано, конечно, с тем, что в Испании он был среди единомышленников, объединенных сознанием, что они выступают на стороне добра
и борются со злом. Он счастлив был и тем, что люди, окружающие
его, относятся к нему как к равному — с уважением, но без всякой сер-
вильности, — так же, как он относился к ним. И в этом он видел политический смысл:
 Здесь, на Арагонском фронте, ты находился среди десятков тысяч
людей, по большей части, хотя и не только, рабочего происхождения,
живущих на одном уровне и общающихся между собой на основе равенства. <...> Это в некотором роде было предчувствие социализма.
<...> Многие из обычных мотивов жизни в цивилизованном обществе — снобизм, жажда наживы, страх перед начальством и т. д. — просто перестали существовать. <...> Ты был в обществе, где надежда
встречалась чаще, чем апатия или цинизм, где слово «товарищ» означало товарищество, а не было обманом, как во многих странах. Ты
дышал воздухом равенства.
 Я знаю, что сейчас принято отрицать, что социализм имеет какое-
то отношение к равенству. Во всех странах мира существует огромное племя аппаратчиков и аккуратных профессоришек, которые «доказывают», что социализм — это не что иное, как государственный
капитализм с системой планирования, притом что человеческий
инстинкт наживы остается тем же самым, что всегда. Но, к счастью,
существует и другое видение социализма.
 То, что влечет к социализму обычного человека, что заставляет
ради него жертвовать своей шкурой, — это идея равенства. В этом и
заключается «загадка» социализма. Социализм — для подавляющего
большинства людей — означает бесклассовое общество**.
 Представления Оруэлла о социализме в течение последующих
оставшихся ему двенадцати лет развивались и уточнялись. Возникшая позднее оговорка «социализм, как я его понимаю»*** свидетельствует о том, что он продолжал надеяться на возможность другого
социализма — не такого, какой был в Советском Союзе или описан
им самим в «1984», где «Ангсоц», «английский социализм», является
* Orwell G. Homage to Catalonia. P. 220.
 ** Ibid. P. 102.
 *** Orwell G. Why I Write. P. 319.

ПЕРЕЛОМ
 283
 идеологией тоталитарного государства. И в 1937 году, заканчивая
свою книгу, он, невзирая на чудовищное потрясение, которое ему
пришлось пережить, чувствовал, что обрел почву под ногами. Он
знал, против чего и за что он выступает — против фашизма, против
коммунизма, увиденного им в Испании, и за социализм — с неизменным уточнением «как я его понимаю», — за который сражался там
же. В это время он, очевидно, находился в особом приподнятом состоянии духа, и его внутренняя сила стала заметна и окружающим.
Сирил Конноли, тоже побывавший в Испании и увидевшийся с другом после долгого перерыва, обратил на нее внимание:
 «Помню, он пришел к нам однажды во время испанской войны на
прием с коктейлями, где было много гостей с довольно консервативными взглядами, прелестные веселые богатые девушки без всяких
политических взглядов, несколько левых и поэты... И когда он вошел — исхудалый, лохматый, в поношенной одежде, отрешенный, —
он произвел совершенно невероятное чарующее впечатление на этих
женщин — все захотели с ним познакомиться, заговаривали с ним,
их меховые манто тряслись от удовольствия. Они абсолютно не ожидали ничего подобного и отзывались на что-то... как если бы Иоанн
Креститель явился из пустыни, и женщины ощутили: неважно, какие
у него политические взгляды, — это замечательный человек»*.
 *
 Помимо размышлений о ситуации в мире и написания книги и
статей, «Иоанн Креститель» регулярно доил коз и занимался разведением кур — дело, которое он полюбил еще в Бирме. Уоллингтон,
куда он вернулся после Испании, снова оказался запущенным — тетя
Нелли, которая жила в домике в отсутствие племянника с женой,
хозяйством, а уж тем более магазином, не занималась. Магазин
Эрик и Айлин восстанавливать не стали, а купили кур и петуха, которого назвали Генри Форд за быстроту и деловитость, так что яйца
у них были свои и часть из них шла на продажу. «Пожалуй, нет вопроса о разведении домашней птицы, на который я не могла бы и не
готова была бы немедленно ответить»**, — писала Айлин подруге со
свойственным ей остроумием. Еще они приобрели пуделя: «Мы назвали его Маркс, чтобы напомнить себе, что Маркса мы не читали,
но теперь немножко прочли и так сильно его невзлюбили, что нам
стыдно смотреть собаке в глаза»***.
 Однако письмо Айлин, написанное в первый день нового —
1938-го — года, полно не только смешных замечаний об уоллинг-
тонском быте — в него вложены страницы более раннего письма,
писавшегося явно в момент большого душевного волнения. Эта
* Конноли С. Интервью для программы Би-би-си «Омнибус».
 ** Письмо Айлин Н. Майлс, 1 января 1938 года (The Lost Orwell. P. 72).
 *** Ibid.

284
 ГЛАВА 9
 вставка начинается так: «Трудность в том, что испанская война по-
прежнему занимает главное место в нашей жизни самым безумным
образом, потому что Эрик (вычеркнуто), то есть Джордж (или ты называешь его Эриком?) как раз заканчивает книжку о ней, а я отдаю
ему перепечатанные страницы, на обороте которых он делает исправления, а потом сам не может их прочитать. Он не в состоянии
говорить ни о чем другом, а я вернулась к полному пацифизму...»*
 Дальше, после общего замечания о том, что война делает с людьми, она переходит к беспокоящему ее сюжету:
 Ситуация с Жоржем Коппом сейчас сложная как никогда. Он по-
прежнему в тюрьме, но сумел каким-то образом переслать оттуда несколько писем ко мне, одно из которых Джордж открыл и прочитал,
потому что меня не было дома. Он обожает Жоржа, который действительно выхаживал его в Испании просто с нежностью, и кроме того,
восхищается им как военным, проявлявшим совершенно выдающуюся храбрость, так что ко всей этой истории он отнесся с поразительным великодушием — точно так же поразительно великодушен был и
Жорж. Да и вообще они оба все время спасали друг другу жизнь или,
по крайней мере, пытались — для меня это был полный ужас, хотя
Джордж тогда не замечал, что Жорж не просто «слегка увлекся» мной,
а все гораздо серьезнее. Мне иногда кажется, что такого чувства вины
не испытывал никто и никогда. Жорж всегда знал, что я, что называется, в него не влюблена — наши отношения развивались маленькими
скачками, и каждый скачок происходил непосредственно перед какой-нибудь атакой или военной операцией, в которой его почти наверняка должны были убить**, а в последний раз я его видела в тюрьме, в ожидании расстрела (мы оба не сомневались, что он последует),
и просто не могла объяснить ему на прощание, что он никогда не мог
бы стать соперником Джорджу. Так что он сидит там в этой чудовищной тюрьме больше полугода, и единственное, что ему остается, — это
вспоминать меня в минуты моей наибольшей уступчивости. Если он
никогда оттуда не выйдет (что на самом деле очень вероятно), хорошо, что у него были хоть какие-то приятные мысли, но, если выйдет,
я понятия не имею, как напомнить человеку, только что оказавшемуся на свободе, что ты однажды упустила момент сказать ему, что ничто на свете не заставит тебя выйти за него замуж***.
 Волнения Айлин усугублялись тем, что она не знала, жив ли
Копп, — на адрес брата от него пришло всего несколько писем, и те
* Письмо Айлин Н. Майлс, 1 января 1938 года (The Lost Orwell. P. 70-71).
 ** Профессор Дейвисон в этом месте дает примечание, что на Уэсском
фронте, по-видимому, было больше военных действий, чем Оруэлл из скромности отметил в книге. См.: The Lost Orwell. P. 74, Note 6. Вполне вероятно и
другое — что Жорж Копп так рисовал ситуацию на фронте доверчивой Айлин.
Ведь чем драматичней были описываемые им обстоятельства, тем больше сочувствия и расположения к нему она испытывала.
 *** Письмо Айлин Н. Майлс, 1 января 1938 года (The Lost Orwell. P. 71).

ПЕРЕЛОМ
 285
 с запозданием, а сообщения друзей, возвращавшихся из Испании,
противоречили друг другу. Американец Гарри Милтон, освобожденный под давлением американского консульства из тюрьмы, где
он сидел вместе с Коппом, говорил, что, по его сведениям, Коппа
«прикончили» в конце июля. Через несколько месяцев еще один сослуживец Оруэлла, Роберт Уильямс, просидевший дольше, написал
им, что Копп все-таки жив. А в мае 1938-го Айлин получила письмо
от Александра Смайли, отца Боба, который оплакивал Коппа вместе со своим сыном...
 Достоверной информации о степени близости Айлин с Коппом,
разумеется, нет и быть не может. Копп был человеком большого
обаяния, свободного обращения с фактами (вряд ли он сообщил Айлин, что в Бельгии у него остались пятеро детей) и умел нравиться
женщинам. Давняя подруга Айлин рассказывала впоследствии, что
и много лет спустя при упоминании его имени у Айлин загорались
глаза*. С другой стороны, сослуживец Оруэлла, бывший свидетелем
приезда Айлин к мужу на фронт, вспоминал о ее к нему отношении:
«Она боготворила землю, по которой он ходил. На все была для него
готова. Что бы Эрик ни делал, он всегда был лучше всех»**.
 Явно страстное письмо Коппа к Айлин, ненароком прочитанное
Оруэллом, отношений между мужем и женой, по-видимому, не изменило. Побывавший в Уоллингтоне в феврале 1938 года Хеппенстолл
отмечал, как нежны друг с другом были Эрик и Айлин***. Да и в том
же письме к подруге в первый день 1938 года Айлин писала: «В общем, жаль, что я нашла это письмо, потому что Испания уже не так
влияет на нашу жизнь, как прежде»****. А через три недели, 21 января, Оруэлл пошел отправлять Коппу передачу в тюрьму. Сохранившаяся таможенная декларация свидетельствует о том, что он отправил: две плитки шоколада, триста граммов табаку и кусок мыла.
 Больше отправлять, наверное, не было ни смысла (шанс на то,
что посылка дойдет, был невелик), ни денег. «А ведь мы были так
богаты»*****, — сетовала Айлин, намекая на крупный гонорар, полученный за издание «Дороги к Уиганскому пирсу», к концу года уже
потраченный. Вскоре, однако, их настигла беда еще более серьезная, чем безденежье, — болезнь Оруэлла.
 *
 Внутренняя душевная сила, отмеченная Сирилом Конноли, могла только отодвинуть, но, к несчастью, никак не разрешить проблемы организма, которому не хватало сил физических. Оруэлл
* Интервью Р. Обермейер И. Энгусу, январь 1967 года. Цит. по: Shelden. Р. 277.
 ** BranthwaiteJ. // RO. P. 84.
 *** Heppenstall R. Four Absentees. P. 104.
 **** Письмо Айлин H. Майлс, 1 января 1938 года (The Lost Orwell. P. 71).
 ***** Ibid. P. 73.

286
 ГЛАВА 9
 выполнил поставленную перед собой задачу — закончил «В честь
Каталонии» в срок и отдал книгу в издательство в середине января.
И сразу же почувствовал себя плохо. Полгода, проведенные в холодных окопах, недавнее ранение, после которого у него, конечно, не
было никакого восстановительного периода, и напряженная работа сыграли свою роль.
 8 марта у него пошла кровь горлом, и он слег. Состояние его в течение недели становилось все хуже, хотя он, по свойственной ему
привычке, от болезни отмахивался. 14 марта он писал Конноли:
 «Пишу в постели. <...> Опять горловое кровотечение, хотя всякий раз выясняется, что ничего опасного у меня нет, просто тревожно, когда это случается, так что поеду в санаторий в Кент, где
должны сделать рентген. Уверен, что, как всегда, окажется, что все
в порядке...»*
 Не успел он дописать это письмо, как ему стало хуже, и решено
было отправляться в санаторий немедленно. О том, что ситуация
была критической, свидетельствует письмо Айлин жившему по соседству Джеку Коммону, которого она, очевидно, срочно позвала на
помощь, — но когда он добрался до Уоллингтона, там уже никого не
было:
 Дорогой Джек,
 Ты, наверно, уже все знаешь о вчерашних перипетиях. Надеюсь
только, что ты не промок до нитки, пока выяснял, что же произошло.
Кровохарканье не прекращалось, и в воскресенье все согласились,
что надо Эрика везти куда-то, где можно, если понадобится, принять
какие-то меры — искусственный пневмоторакс, чтобы остановить
кровотечение, или переливание крови, если потеряет слишком много. <...> Поехали на «скорой помощи» — в совершенно роскошной комнате на колесах. От поездки хуже не стало, давление было более или
менее нормальным, кровотечение остановили без пневмоторакса —
так что это того стоило**.
 Санаторий под названием «Престон-холл», куда привезли Оруэлла, хоть и находился далеко от Уоллингтона, в графстве Кент, имел
то неоспоримое преимущество, что хирургом-консультантом там
был брат Айлин, выдающийся врач Лоренс О’Шонесси. В этот санаторий Британского легиона, с прекрасными врачами и красивыми
угодьями вокруг, Оруэлл, не имевший отношения к армии и флоту,
попал, как говорится, «по блату» и даже сразу получил отдельную
комнату (другим приходилось этого дожидаться). Но положение
его, вопреки всем легкомысленным прогнозам, оказалось очень тяжелым — он провел в санатории пять с половиной месяцев. Даже
* Письмо Оруэлла С. Конноли, 14 марта 1938 года (CW. Vol. XL P. 127).
 ** Письмо Айлин Дж. Коммону, 14-15 марта (?) 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 129).

ПЕРЕЛОМ
 287
 диагноз поставить было не так легко, хотя в исследовании легких
Оруэлла принимал участие и его шурин Лоренс, работавший в то
время над руководством по лечению туберкулеза.
 Поначалу решили, что у него как раз туберкулез, — Оруэлл писал
Джеку Коммону об очаге в легком, «которому лет десять, но прежде его не замечали, потому что я не заразный, то есть бактерий не
видно»*. Однако в июне Айлин сообщала итонскому другу Эрика
Денису Кинг-Фарлоу следующее: «Он-то сам, конечно, никогда не
верил, что „болен“, но первые два месяца думали, что у него туберкулез в обоих легких, — это было бы довольно безнадежно. Сейчас считается, что это бронхоэктаз, с которым живут неопределенно долго, и при благоприятных условиях бывает даже, что он проходит»**.
 Бронхоэктаз — хроническое вирусное заражение бронхов — заболевание менее серьезное, чем туберкулез, но ограничивающее
способность дышать и приводящее к серьезной болезни легких.
Один из диагнозов звучал так: «бронхоэктаз левого легкого, неопознанный фиброз правого легкого»***. Однако нельзя исключать,
что у Оруэлла было и то, и другое — и туберкулез, и бронхоэктаз.
Во всяком случае, вопреки тому, что и он, и Айлин писали друзьям,
в медицинском заключении от ноября 1938 года сказано: «Туберкулез подтвержден»****.
 Однако до 1944 года, когда изобрели стрептомицин, лекарства
от туберкулеза не существовало, да и стрептомицином, как Оруэлл
впоследствии убедился на собственном опыте, не сразу научились
пользоваться. В санатории можно было сделать не так много: вкалывать больному кальций и витамины; кормить — по приезде в санаторий Оруэлл при росте 1 м 90 см весил всего 72 кг, а к началу июля
прибавил 4 кг; и не давать ему переутомляться: первые три месяца
ему не позволяли пользоваться пишущей машинкой, а писать разрешали только письма и изредка рецензии.
 Айлин навещала его лишь раз в две недели — поездка из Уоллингтона в «Престон-холл» была сложной, с пересадками, да к тому же
им не по карману. Айлин с удовольствием жила бы у брата в Гринвиче, откуда до санатория было гораздо ближе, но ведь надо было заниматься уоллингтонским хозяйством. Приезжали друзья — к удивлению пациентов «Престон-холла», как бедные, так и богатые. Джек
Коммон, и Рейнер Хеппенстолл, очевидно, относились к первой категории, Ричард Рис и Сирил Конноли — ко второй. Навестил его и
редактор «Адельфи» Макс Плаумен, приехавший с женой Дороти и
приятелем — писателем Леопольдом Майерсом, который увлекался
марксизмом и был поклонником Оруэлла.
 * Письмо Оруэлла Дж. Коммону, конец марта 1938 года (CW. Vol. XL Р. 130).
 ** Письмо Айлин Д. Кинг-Фарлоу, 22 июня 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 165).
 *** Meyers. Р. 180.
 **** Ibid.

288
 ГЛАВА 9
 Летом у него побывал и Стивен Спендер, о котором Оруэлл прежде отзывался неодобрительно как о «салонном большевике», да еще
и «голубом», но с которым осенью 1937 года захотел познакомиться — и действительно познакомился незадолго до болезни.
 Из санатория Оруэлл написал ему очень дружеское письмо, где,
в частности, упомянул свой злосчастный ответ на анкету «Писатели
выбирают, с кем они»: «Я отослал им назад эту чушь с очень сердитым ответом, где, к сожалению, нелестно отозвался о Вас, потому
что тогда Вас лично не знал»*.
 В ответном письме Спендер недоумевал: «Я никогда Ваших нападок на себя в печати не видел, но не могу понять, почему, не зная меня,
Вы на меня нападали, а также почему, по-прежнему меня не зная, только встретившись со мной пару раз, Вы от этих нападок отказались»**.
 Подробный ответ Оруэлла искренен и характерен не только тем,
что он честно объясняет, что именно ему в Спендере не нравится,
но и тем, как сильно в нем человеческое, гуманное начало:
 Вы спрашиваете, как так могло получиться, что я нападал на Вас,
Вас не зная, а с другой стороны, изменил свою точку зрения, едва
с Вами познакомившись. Не знаю, были ли это в самом деле нападки, но я, конечно, отпускал оскорбительные замечания о «салонных
большевиках вроде Одена и Спендера» или что-то в этом духе. Мне
хотелось использовать Вас как пример салонного большевика, потому что: а) Ваши стихи — то, что я читал, — мне не особенно нравились,
б) Вы мне казались модным преуспевающим человеком, к тому же
коммунистом или сочувствующим коммунистам***, а я очень враждебно отношусь к Коммунистической партии года с 1935-го, и в) потому
что, не будучи с Вами знаком, я мог относиться к Вам как к абстракции, как к типу. Даже если б случилось так, что после нашего знакомства Вы бы мне не понравились, я все равно наверняка изменил бы
свою точку зрения, потому что, когда видишь кого-то во плоти, немедленно понимаешь, что он человек, а не карикатура, воплощающая
те или иные идеи. Я отчасти потому редко бываю в литературных
кругах, что знаю по опыту — познакомившись и поговорив с кем-то,
я никогда не смогу проявить по отношению к нему интеллектуальную
жестокость, даже если буду считать это необходимым...****
 Это рассуждение, безусловно, напоминает написанное позднее
описание фашиста, придерживающего штаны, в которого «неохота
стрелять»*****, и даже рассказ Дэвида Астора о том, что, по словам
Оруэлла, курам нельзя давать имена, потому что этим «ты закрываешь
* Письмо Оруэлла С. Спендеру, 2 апреля 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 131).
 ** Письмо Спендера Оруэллу, без даты, цит. по: Crick. Р. 361.
 *** Спендер был членом Коммунистической партии в 1936-1937 годах.
 **** Письмо Оруэлла С. Спендеру, 15 (?) апреля 1938 года (CW. Vol. XL Р. 132).
 ***** Orwell G. Looking Back on the Spanish War. P. 501.

ПЕРЕЛОМ
 289
 себе возможность их съесть»*. Эта неспособность Оруэлла на «жестокие» поступки почему-то полностью игнорируется исследователями, отмечающими его «садистскую жилку». Человек — даже
чуждых ему взглядов — изначально был Оруэллу симпатичен. Тем
горячее сражался он с опасными, с его точки зрения, взглядами,
что они грозили ни в чем не повинным людям — в этом сражении
ему и была нужна «интеллектуальная жестокость».
 *
 Между тем в конце апреля вышла из печати «В честь Каталонии».
Оруэлл был очень этому рад. Он написал Джеку Коммону по поводу
его книги, но, конечно, имея в виду и свою: «Правда, замечательное
чувство, когда видишь, как твои мысли наконец-то становятся твердым предметом?»** Число рецензий было меньшим, чем обычно,
и это заставило Оруэлла предположить, что, может быть, его «слегка бойкотируют»***.
 Главная коммунистическая газета «Дейли уоркер» на «В честь
Каталонии», конечно, набросилась, а вот другие отрицательные
рецензии — вероятно, умышленно — появились не в коммунистической прессе, а анонимно, в массовых изданиях, в частности в «Таймс
литерари саплмент» («Литературном приложении к „Таймс“») и
в выпускаемом Би-би-си журнале «Листенер» («Слушатель»).
 Кроме того, на книгу, естественно, враждебно откликнулись сторонники Франко. Рецензент католического еженедельника «Таб-
лет» упрекал Оруэлла за то, что тот не захотел представить «другую
точку зрения» и не поговорил с фашистами об их мотивах.
 И все же несколько рецензий были очень хвалебными и точно
определявшими достоинства книги. Критик «Обзервера» Десмонд
Флауэр, например, назвал Оруэлла великим писателем, оценив его
человечность и его «объективную прозу с ее достойной, неторопливой, несенсационной ясностью»****. Политический смысл книги,
впрочем, его интересовал мало. Зато Филип Мэре в «Нью инглиш
уикли» отозвался о «В честь Каталонии» так: «Книга показывает
нам чистое сердце революции и миазмы лжи, которые лишают ее
этого сердца еще верней, чем жестокость»*****.
 Оруэлл получил и несколько частных писем, которые наверняка его порадовали. Франц Боркенау написал ему: «Ваша книга
подтверждает мою убежденность в том, что можно честно излагать факты вне зависимости от политических убеждений»******,
* Астор Д. Интервью Р. Хеппенстоллу для программы Би-би-си. 1960.
 ** Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 22 мая 1938 года (CW. Vol. XL P. 149).
 *** Ibid.
 **** «Обзервер» 29 мая 1938 года, цит. по: Shelden. Р. 320.
 ***** «Нью инглиш уикли» 26 мая 1938 года, цит. по: Bowker. Р. 237.
 ****** цит по: Crick. Р. 363.

290
 ГЛАВА 9
 а известный литератор и искусствовед, анархист Герберт Рид признался, что, даже будучи «профессионально закаленным читателем», был книгой «глубоко растроган» и не мог себе представить,
«что кто-то захочет усомниться в ее честности и объективности»*.
И Сирил Конноли с прозорливостью блестящего критика написал
ему: «Эта книга лучше всего тобой сделанного, и у нее, так же как и
у книги Кестлера**, — в отличие от всех других прочитанных мною
книг об Испании, — есть будущее. Ни у кого больше из тех, кто пишет об Испании, я не встречал этого сочетания честности, воображения и таланта»***.
 Однако коммерческого успеха «В честь Каталонии» не имела
никакого. В августе Оруэлл, который долго не получал сведений
о том, как книга продается, писал своей французской переводчице:
«Я буду разочарован, если удастся продать меньше 3000 экземпляров, но на большее, чем 4000, не рассчитываю»****. На самом же деле
Уорбург напечатал 1500 экземпляров, а через полгода продано было
всего 683. Когда в октябре Леонард Мур наконец сообщил автору,
что продано около 700 книг, «и это очень хорошо при имеющихся
обстоятельствах»*****, потрясенный Оруэлл ответил: «Вы написали 700? Я спрашиваю, потому что, по-моему, 700 — это страшно
мало и, помимо всего прочего, означает серьезные убытки для Уор-
бурга, так что я подумал, может, это опечатка»******.
 Это была не опечатка. В последующие годы продавали примерно по 10 книг в год, и первоначальный небольшой тираж остался
нераспроданным даже после смерти Оруэлла. В Америке «В честь
Каталонии» впервые напечатали лишь в 1952 году, французский перевод, над которым переводчица Ивонн Даве, переписывавшаяся
с Оруэллом, работала в 1938 году, вышел только в 1955-м.
 Почему одну из лучших книг Оруэлла постигла такая судьба, сказать трудно. Возможно, как считал автор, «число и хвалебность рецензий напрямую зависят от того, сколько денег издатель тратит на
рекламу»*******, а Уорбург, в отличие от Голланца, не был столь искушен в этом деле. Может быть, как объяснял Оруэлл своей переводчице, «беда в том, что, как только происходит что-то вроде испанской войны, сотни журналистов с помощью ножниц и клея
состряпывают жуткие книжки, а позднее, когда выходят книги посерьезней, людям этот сюжет уже надоел»********.
 * «Нью инглиш уикли» 26 мая 1938 года. Р. 364.
 ** Имеется в виду «Испанское завещание».
 *** Цит. по примечанию П. Дейвисона (CW. Vol. XI. Р. 175-176).
 **** Письмо Оруэлла И. Даве, 18 августа 1938 года (CW. Vol. XL Р. 189).
 ***** Письмо Оруэлла Л. Муру, 11 октября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 221).
 ****** Ibid
 ******* Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 22 мая 1938 года (CW. Vol. XL Р. 149).
 ******** Письмо Оруэлла И. Даве, 18 августа 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 188-189).

ПЕРЕЛОМ
 291
 HOMAGE ТО
CATATONIA
GEORGE ORWEll
 AVTHOA OF’TK« ROAO TO WIGAH MlTiK
 Первое издание «В честь Каталонии»
(Лондон: Секер энд Уорбург, 1938)
 В последующие же годы отсутствие интереса к книге, скорей
всего, объяснялось тем, что каталонские столкновения потонули
в быстро мчащемся потоке других судьбоносных исторических
событий — оккупация Гитлером Чехословакии, пакт Молотова —
Риббентропа, Вторая мировая война... И то, что в книге Оруэлла
запечатлелся личный опыт человека, неожиданно осознавшего основную коллизию века, осталось незамеченным и открылось только после успеха «Скотского хозяйства» и «1984».
 *
 В июне Оруэллу разрешили выходить, гулять по санаторским садам, потом немного удить рыбу, даже ездить на автобусе по окрестностям, чуть-чуть работать — пишущую машинку вернули только
в июле. Он был этим, конечно, очень доволен. Еще до болезни, не сознавая глубины своей усталости, он писал Джеку Коммону: «...хотелось бы несколько месяцев просто пожить растительной жизнью, позаниматься садом и пообдумывать роман»*. Отчасти это его желание
исполнилось в санатории — беда была только в том, что писать этот
роман долго не разрешали. Впервые Оруэлл упомянул задуманную
* Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 16 февраля 1938 (CW. Vol. XL P. 123).

292
 ГЛАВА 9
 им книгу в конце 1937 года, сообщив Леонарду Муру, что собирается
писать «роман не о политике, а о человеке, который берет отпуск,
пытаясь уйти, хотя бы временно, от всех своих обязанностей — общественных и личных»*, и уже придумал ему название — «Глотнуть воздуха». Желание работать росло в нем параллельно выздоровлению.
В конце мая он писал Коммону: «Вне всякого сомнения, отдых пошел
мне на пользу, и теперь мне очень хочется начать роман, тогда как,
приехав сюда, я думал, что при Гитлере, Сталине и прочих писанию
романов придет конец. Да и так подозреваю, что, если в августе начну
писать, заканчивать придется в концлагере»**.
 Тема концлагеря возникает и в других его письмах. Политическая ситуация лета 1938 года была беспросветной. 11 марта немецкие войска вошли в Австрию. После поражения республиканцев
на Арагонском фронте стало ясно, что в Испании победят франкисты***. Неизбежность новой войны ощущали все. Давний друг Оруэлла Ричард Рис, к концу мая уже дважды побывавший в Испании,
писал ему:
 Пессимизма во мне все больше и больше.
 Чемберлен продаст Испанию и Восточную Европу фашизму в обмен на неприкосновенность (временную) Британской империи и британского капитализма.
 Во время последней поездки в Испанию мне было стыдно, что я
англичанин. В наиболее катастрофически мрачном настроении, которое бывает часто, я ловлю себя на том, что мечтаю, чтобы хляби
небесные разверзлись поскорее. Даже это будет лучше, чем еще несколько десятилетий позорной безопасности, которую Чемберлен
надеется купить своими уступками фашизму****.
 Оруэлл с неменьшей озабоченностью думал тогда и о Советском
Союзе. Он считал, что британские социалисты должны решить для
себя: «социализм это или какая-то особо зловещая форма государственного капитализма?»***** В начале июня вышла его рецензия на
книгу американского журналиста Юджина Лайонса «Командировка в утопию» — очевидно, он прочитал ее в санатории и написал рецензию от руки.
 «Командировка в утопию» — вторая книга Лайонса о Советском
Союзе. В первой — «Московская карусель» — он как бы сдерживал
себя, но во второй не просто описал многочисленные подробности
* Письмо Оруэлла Л. Муру, 6 декабря 1937 года (CW. Vol. XL P. 100).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 22 мая 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 149).
 *** 27 апреля 1938 года Оруэлл писал Конноли по поводу Испании: «Боюсь,
что игра проиграна» (CW. Vol. XI. Р. 145).
 **** Письмо Р. Риса Оруэллу, 25 мая 1938 года (CW. Vol. XL Р. 151).
 ***** QruwU Q Review of “Assignment in Utopia” by Eugene Lyons // CW. Vol. XL
P. 159.

ПЕРЕЛОМ
 293
 советской жизни, увиденные острым журналистским взглядом, но и
точно проанализировал сталинский режим. Эта книга, написанная
с сочувствием к обычным советским людям и с ужасом перед готовностью режима ими жертвовать во имя высоких целей, произвела
на Оруэлла большое впечатление.
 В рецензии он написал так: «Система, которую описывает мистер
Лайонс, не очень отличается от фашизма. Вся реальная власть сосредоточена в руках двух-трех миллионов человек; городской пролетариат — теоретически наследники революции — лишен даже элементарного права на забастовку, а совсем недавно, с введением системы
внутренних паспортов, оказался обречен на положение, напоминающее крепостное право. ГПУ — повсюду; люди живут в постоянном
страхе доноса; свобода слова и свобода печати уничтожены до такой
степени, какую нам трудно даже себе представить. Время от времени
проходят волны политического террора: то „ликвидация“ кулаков
или нэпманов, то какой-нибудь чудовищный государственный суд,
где людей, проведших месяцы или годы в тюрьме, внезапно вытаскивают, чтобы они сделали невероятные признания, тогда как их дети
публикуют в газетах статьи, где пишут: „Я отрекаюсь от моего отца
как от троцкистского змея“. А тем временем невидимому Сталину оказывают почести, которые заставили бы покраснеть Нерона. Это —
с многочисленными подробностями — картина, которую рисует мистер Лайонс, и я не думаю, что он искажает факты»*.
 Кажется, что в этой рецензии содержится уже краткий конспект
романа «1984», и хотя о советской жизни Оруэлл мог узнать и, конечно, узнавал и из других источников, формулу 2 + 2 = 5 как выражение лозунга «Пятилетку — в четыре года», он впервые встретил
в книге Лайонса**. Он и в последующие годы несколько раз ссылался в своих статьях на Лайонса, явно оценив в нем способность
увидеть действительность такой, как она есть.
 Тогда же, в июне 1938 года, Оруэлл вступил в Независимую лейбористскую партию — видимо, одним из важных его мотивов было
сожаление, что он не успел вступить в разгромленную ПОУМ. Членский билет его датирован 13-м числом, а 24-го в газете НЛП «Нью
лидер» появилось его пространное обоснование этого поступка:
 * Ibid. Р. 160.
 ** Лайонс пишет так: «Формула 2 + 2 = 5 немедленно приковала мое внимание, она показалась мне разом самоуверенной и бессмысленной — вся дерзость,
парадоксальность и трагическая нелепость советской жизни, ее загадочная
простота, ее вызов логике, все свелось к дразнящей арифметике... 2+2=5—
электрические огни на фронтонах московских домов, аршинные буквы на афишах — означали запланированную ошибку, гиперболу, извращенный оптимизм,
что-то по-детски упрямое и волнующе образное. 2 + 2 = 5 — девиз, порожденный
преждевременным успехом, покатившийся, как на салазках, к кошмару и закончившийся с грехом пополам, как 2 + 2 с четверью = 5...» (Lyons Е. Assignment in
Utopia. London, 1938. Chapter XV. Two Plus Two Equals Five. P. 240).

294
 ГЛАВА 9
 Советский плакат с лозунгом, впоследствии использованным
Оруэллом в романе «1984»
 1931
 «Почему я вступаю в НЛП». Признавая, что писателю естественнее
быть вне политики, он все же настаивал на том, что в век «касторки, резиновых дубинок и концлагерей» единственным строем, при
котором сохранится свобода слова, будет социализм. (Естественно,
тот, что рисовался воображению Оруэлла, а не тот, что уже существовал в СССР!)
 НЛП же привлекала его больше других социалистических партий, потому что он надеялся, что она не предаст принципов социализма, то есть не будет сражаться с фашизмом во имя «капиталистической демократии».
 *
 Меж тем санаторские доктора настойчиво рекомендовали своему пациенту для укрепления здоровья провести зиму в теплом
климате. Сперва речь шла о юге Франции, и Сирилу Конноли, как
знатоку этого благословенного края, задавались многочисленные
вопросы, но потом выяснилось, что надо отправляться еще южнее,
ПЕРЕЛОМ
 295
 что, естественно, было дороже. Тут на помощь пришел неизвестный Оруэллу благотворитель, давший ему на это путешествие триста фунтов — сумму по тем временам совсем не маленькую. Оруэлл,
видимо, так никогда и не узнал, что это был поклонник его дарования, писатель Леопольд Майерс, который как-то навестил его в санатории вместе с общими друзьями — Максом и Дороти Плаумена-
ми. Получая эти деньги от Плауменов, Оруэлл настаивал, что берет
их в долг и отдаст, когда сможет.
 Перед отъездом на полгода надо было разобраться с множеством
дел, и прежде всего сдать уоллингтонский домик. Тут выручил Джек
Коммон, согласившийся там жить и ухаживать за животными. «Ты
знаешь наш домик, — со свойственной ему честностью писал приятелю Оруэлл. — Он ужасен»* — и давал ему подробные инструкции,
как доить козу и как бороться с дымящим камином. Но, обещал он,
картошки вам там хватит на зиму, да и козье молоко ежедневно будет свое.
 Пуделя Маркса согласилась взять сестра Оруэлла Марджори, которая недавно переехала с семьей в Бристоль.
 Еще надо было обязательно побывать в Саутволде, навестить родителей. Ричард, которому был уже 81 год, болел, и, чтоб не стеснять родных, Эрик с Айлин сняли номер в местной гостинице.
 Решено было ехать в Марокко, причем спланировать поездку
следовало так, чтобы не попасть по пути на территорию Испании
или ее колоний. Однако избежать проезда через испанское Марокко оказалось невозможно, и бывший ученик Оруэлла, случайно
столкнувшийся с ним на пароходе, вспоминал позднее, что мистер
Блэр опасался, что попадет в концлагерь.
 До отъезда Оруэлл постарался завершить и еще одно важное,
не бытовое дело. На осень в Испании был назначен суд над лидерами ПОУМ, который советские кураторы в Испании рассчитывали
провести по образцу советских показательных процессов. В начале
августа Оруэлл сделал попытку опубликовать связанное с этим обращение. Он писал:
 «...Преследование предпринято не по воле испанского правительства, но в ответ на давление извне — это часть всемирной кампании по борьбе с „троцкизмом“. Как Сугасагойтиа сказал в интервью
Макгаверну**:
 „Мы получали от России помощь, поэтому нам приходилось мириться с тем, что нам не нравилось“»***.
 * Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 5 июля 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 171).
 ** Хулиан Сугасагойтиа (1899-1940) — министр внутренних дел в правительстве Негрина с мая 1937-го по май 1938 года. Джон Макгаверн (1887—
1968) — британский политик, член НЛП.
 *** Письмо Оруэлла редактору газеты «Манчестер гардиан», 5 августа
1938 года (CW. Vol. XI. Р. 185).

296
 ГЛАВА 9
 Он упомянул и о том, что тогдашний министр юстиции сомневался в подлинности «документа Н» — фальшивки, подготовленной
Орловым, и о том, что никто из членов испанского правительства,
включая даже тех, кто обвинял ПОУМ в организации барселонских боев, не верил в сотрудничество ПОУМ с фашизмом, считая
обвинения в шпионаже абсурдными. Однако накануне суда выяснилось, что обвинять лидеров ПОУМ будут все-таки в шпионаже,
и снова из небытия всплыл «документ Н». «Поэтому я считаю, — писал Оруэлл, — что долг каждого, кто называет себя социалистом,
выступить с протестом. Я <...> полагаю, что мы должны требовать
обещаний, что суд над этими людьми будет открытым, а не тайным
трибуналом, созданным специально для этой цели. Вряд ли кто-то
из тех, кто знает факты, станет сомневаться, что в открытом суде
и в отсутствие поддельных показаний и вырванных признаний
обвиняемые сумеют доказать свою невиновность. Но, может быть,
еще важнее, — заключал он, — необходимость сохранить обычную
судебную систему, без которой разговоры о „защите демократии“
теряют всякий смысл»*.
 Он отправил это письмо в три издания, известные своими левыми
воззрениями: в лейбористскую газету «Дейли геральд», которая даже
не удосужилась сообщить ему, что письмо получено, в журнал «Нью
стейтсмен энд нейшн», где редакция сообщила ему, что письмо получила, но печатать его не стала, и, наконец, в газету «Манчестер
гардиан», которая все же его напечатала. Рассказывая своей переводчице Ивонн Даве об этом эпизоде, он добавлял: «Частным образом мне все говорят: „Вы абсолютно правы, но говорить об этом
сейчас — недипломатично“. У меня такой подход вызывает только
презрение»**.
 Репутация человека, который говорит «недипломатично», но
правду, закрепилась за Оруэллом после его возвращения из Испании и сохранялась последующие двенадцать с лишним лет — до самой его смерти.
 * Письмо Оруэлла редактору газеты «Манчестер гардиан», 5 августа
1938 года (CW. Vol. XI. Р. 186).
 ** Письмо Оруэлла И. Даве, 18 августа 1938 года (CW. Vol. XL P. 189).

ГЛАВА 10
 ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 (Сентябрь 1938 — сентябрь 1939)
 Мы очень радовались, что не были
в Англии во время кризиса, грозившего
войной, и надеюсь, что, вернувшись, не
угодим сразу в новый.
 Оруэлл. Письмо леди Рис,
23 февраля 1939 года
 В Марокко они отправились морем. Выйдя 2 сентября из порта
Тилбери неподалеку от Лондона, 7-го добрались до Гибралтара, преодолели бурный Гибралтарский пролив и оказались уже в Африке,
в Танжере. До сих пор все шло хорошо — даже морской болезни у них
не было благодаря удачно приобретенному заранее средству, — но уже
на пути из Танжера в Марракеш начались неприятности. 15 сентября
Айлин писала Иде Блэр: «Эрик, по-моему, отправил вам открытки
с сообщением, что у меня было „расстройство“, как он это называет.
Можно сказать, что мы оба в расстройстве, чему виной отчасти климат, а отчасти ужас, который вселила в нас эта страна»*.
 В Марокко в сентябре было еще очень жарко; долгая дорога поездом из Танжера в Марракеш была мучительна и сопровождалась
беспрестанными появлениями в вагоне полицейских и таможенников, французских и испанских (испанцы их не тронули, но отобрали все французские газеты — как анти-, так и профашистские);
и, наконец, уже приехав, они обнаружили, что рекомендованный
путеводителем отель ужасен.
 «Здесь недавно сменился владелец, и теперь это явный бордель, —
писала Айлин. — Не то что я так хорошо знакома с борделями, но подозреваю, что, оказывая особые услуги, они могут себе позволить
грязь и отсутствие удобств»**.
 Они сбежали оттуда через сутки и, поняв, что жить в грязном,
немыслимо дорогом и невыносимо жарком Марракеше не смогут,
сняли виллу в пяти километрах от города. Айлин шутила: «Мы уже
 * Письмо Айлин И. Блэр, 15 сентября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 198).
 ** Ibid.

298
 ГЛАВА 10
 SIGNALEMENT
 7 »
 Front шоу.
w»z rect.
H : •< шоу;
Menton rond
ovale
 СШш cht.
sarb? rasée
Corpuietwe moy.
Yéu* Gilt •
Ге nf clair
 Магдин pariicuheresi apparente»
 SIGNALEMENT
 . ISÎ 65
Front bombé
\.. rect.
Я , шоу.
Menton Tond
. ovale
? a chat.
Barbe
Corpulence moy*
Керд Ch*
clair
 Marque» particulières apparente»
 Nom rf prénoms 1* épOUX
 BLAÍR Eric Arthur
 Prénoms enfanta âgé* de moins de 18 ans :
 Nom et prénoms cfe In Ic^mc :
 Sllen L'aud O’SHANGHKBSSY
 Prénoms c/cs «tfânli ityés de moins de 18 «tes
 Документы для поездки в Марракеш
1938
 выбирали себе саваны (арабы предпочитают ярко-зеленые и обходятся без гробов, что приятно в дни похорон, когда мухи на несколько минут оставляют ресторан, чтобы полакомиться проносимым мимо трупом), но вместо этого выбрали виллу»*. Беда, однако,
заключалась в том, что переехать на эту виллу можно было только
с 15 октября, так что месяц им все-таки пришлось пробыть в Марракеше, который, по мнению Айлин, никак не мог быть полезен для
здоровья. Эрик, жаловалась она подруге, снова похудел и стал кашлять.
 Именно там, в Марракеше, где Оруэлл, дожидаясь возможности
уехать за город, начал работать над своим романом, их настигла
весть о кризисе в Европе.
 *
 Еще в марте 1938 года, после аншлюса Австрии, Гитлер дал понять, что следующей его целью будет Судетская область Чехословакии, где проживало почти три с половиной миллиона немцев.
В сентябре вдохновляемая Гитлером национал-сепаратистская партия в Судетах стала организовывать митинги, на которых звучали
 * Письмо Айлин Дж. Гореру, 4 октября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 217).

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 299
 призывы объединиться с Германией. Пытаясь противостоять беспорядкам, правительство Чехословакии 13 сентября ввело там военное положение, однако глава национал-сепаратистов Конрад
Генлейн настаивал на передаче власти местным органам самоуправления. Английский посол в Германии направил в Лондон телеграмму, из которой следовало, что, если ультиматум сепаратистов не будет выполнен, война неизбежна.
 Войны Англия и Франция хотели избежать любой ценой. Помимо ужасных воспоминаний о Первой мировой, их парализовал
страх перед новым оружием, находившимся в распоряжении немецких ВВС, — самолетами-бомбардировщиками, чья разрушительная
сила была продемонстрирована при бомбежке испанского города
Герника в апреле 1937 года. Британской армии на перевооружение,
по общему мнению, требовалось года два. 13 сентября Чемберлен
телеграммой сообщил Гитлеру, что собирается посетить его «во
имя сохранения мира», а 15-го он уже встретился с фюрером и услышал, что войны можно избежать, если Великобритания согласится
на передачу Судетской области Германии на основании «права наций на самоопределение».
 Посовещавшись с французами и не спрашивая мнения Чехословакии, Чемберлен готов был принять предложение Гитлера, невзирая
на то что, прибыв к нему снова через неделю, 22 сентября, обнаружил, что теперь тот, с возросшим аппетитом, уже собирается ввести в Судеты немецкую армию и требует эвакуации чехословацких
граждан к 28 сентября. Все это время Великобритания и Франция
оказывали давление на Чехословакию, вынуждая ее принять гитлеровские условия. Однако 23 сентября чехословацкое правительство
объявило всеобщую мобилизацию, 24-го частичная мобилизация
была объявлена во Франции, 26-го приказ о мобилизации получил
британский королевский флот.
 Европейские газеты доходили до Марракеша с опозданием, приходилось довольствоваться информацией местных, тем более скудной, что, как писала Айлин, «поразительным образом здесь никто
этим не интересуется»*, но к 26 сентября Оруэлл и Айлин были
в такой панике, что принялись «истерически писать полуделовые
письма в надежде, что их доставят до начала войны»**.
 На следующий день паника спала, но положение оставалось тревожным — война подошла совсем близко.
 В Англии всерьез задумались о необходимости строить землянки-бомбоубежища в садиках за домом. С ноября 1938 года это уже
стало официальной рекомендацией британского Министерства
внутренних дел, и, поскольку беднейшей части населения материалы для таких самодельных убежищ предоставлялись бесплатно,
 * Письмо Айлин М. Дакин, 27 сентября 1938 года (CW. Vol. XL P. 205).
 ** Ibid.

300
 ГЛАВА 10
 Мюнхенский сговор — премьер-министр Великобритании
Невилл Чемберлен пожимает руку Гитлеру
30 сентября 1938
 всего их построили два миллиона. Над ними потом постоянно подшучивали, но они, видимо, действительно спасли немало жизней.
 Сестра Эрика Марджори писала из Бристоля о противогазах,
которыми она запаслась для своих троих детей — пятнадцатилетней Джейн, тринадцати летнего Генри и восьмилетней Люси, о том,
что не представляет себе, как успеет добраться до бомбоубежища за
предписанные четыре минуты, о том, что повсюду исчезло рифленое
железо (его использовали при постройке бомбоубежищ), а в продуктовых лавках торговля идет «лучше, чем в Рождество», но сама она
продукты не запасает. Она надеялась, что Чемберлен предпримет
еще какие-то шаги для улучшения отношений с Германией, пожертвовав даже британскими интересами, «иначе нам будет очень стыдно, что мы спасли свою шкуру за счет чехов»*.
 Марджори, и не ей одной, было неловко, что Великобритания
обеспечила себе мир за счет Чехословакии. В ночь на 30 сентября
произошло то, что позднее назвали «мюнхенским сговором»: Чемберлен, французский премьер-министр Даладье, Гитлер и Муссолини подписали соглашение, которое обязывало Чехословакию
* Письмо М. Дакин брату и невестке, 3 октября 1938 года (CW. Vol. XI.
Р. 216).

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 301
 отдать Судеты Германии в обмен на обещание мира со стороны
Гитлера. Чехословакия на встречу приглашена не была — ее правительству пришлось подчиниться условиям соглашения, поскольку
западные партнеры недвусмысленно заявили, что поддерживать
сопротивление Гитлеру не станут. Нацисты же не считали себя связанными никакими договоренностями — в ноябре Чехословакия
была расчленена: часть ее территории отошла к Германии, часть —
к Венгрии, часть — к Польше, а уже в марте следующего года Гитлер
ввел в страну свои войска.
 Вернувшийся из Мюнхена Чемберлен был встречен в Великобритании как герой, дипломатическими усилиями остановивший неминуемую войну, его даже пригласили выйти на балкон Букингемского
дворца вместе с королевской семьей, толпы приветствовали его как
спасителя. Очень скоро, однако, его имя стало синонимом позорной
политики умиротворения агрессора. Слишком дорого она обошлась
Европе, осознавшей ошибочность тактики Чемберлена с опозданием. Но были и те, кто понимал ее обреченность с самого начала.
 Это понимал Черчилль, немедленно после Мюнхена заявивший
Чемберлену: «Вам был предложен выбор между войной и бесчестием. Вы выбрали бесчестие и получите войну»*, и еще некоторые
британские консерваторы. Это понимали лейбористы, возглавляемые тогда Клементом Эттли. Это понимали многочисленные активисты, проводившие кампанию против умиротворения. Но не понимал Оруэлл.
 *
 Не то чтобы он не видел, что происходит, но отказывался видеть
это так, как видели другие. Он не хотел войны. Не хотел по теоретическим, политическим соображениям, опасаясь, что война против фашизма неизбежно приведет к союзу с коммунистами, а стало
быть, к фашизму под другим названием, как это случилось в Испании. Не хотел и по соображениям практическим и личным. Он писал Джеку Коммону:
 «Мысль о войне повергает меня в полный ужас. Ричард Рис говорит, что война не может быть хуже, чем нынешнее состояние, но,
по-моему, он так говорит, потому что не видит для себя никакого
полезного занятия в мирной жизни. Это, кстати, свойственно многим интеллигентам и частично объясняет, почему так называемые
левые вдруг стали ура-патриотами. Но я-то знаю, чем мне хотелось
бы заниматься сейчас и еще лет тридцать, и мысль о том, что все
это придется забросить, и тебя либо кокнут, либо отправят в какой-
нибудь жуткий концлагерь, просто приводит меня в бешенство»**.
Даже в случае начала войны они с Айлин не собирались немедленно
 * Из выступления Черчилля в палате общин.
 ** Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 29 сентября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 211-
212).

Фотографии, сделанные Оруэллом и Айлин во время поездки в Марокко
 1938

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 303
 возвращаться, а планировали провести в Марокко по крайней мере намеченные полгода.
 Айлин скорее склонна была восхищаться Чемберленом. «Конечно, — писала она Марджори, — очень странно ощущать, что Чемберлен — наша единственная надежда, но думаю, что он сейчас действительно тоже не хочет войны, и ему не откажешь в мужестве»*.
 Ей казалось странным поддерживать лидера консерваторов, да
и Оруэлла тоже беспокоило, как бы народ, одобряющий действия
Чемберлена, не пошел за консерваторами на следующих выборах,
потому что лейбористы, победы которых он, безусловно, желал,
кричали, что война необходима. Единственное, что может этому
помешать — прозорливо предупреждал он, — «это какое-нибудь колоссальное позорище, вроде того, что Гитлер захватит всю Чехословакию, а Англия и Франция ничего не будут делать»**.
 Через месяц, отвечая на письмо другого своего товарища, сослуживца по испанской войне, Чарльза Дорана, скорее всего придерживавшегося античемберленовской точки зрения, он был осторожнее в оценках, но все же неколебим в отношении к войне.
 «Насчет кризиса не знаю, что и думать. <...> Нелепо было бы считать Чемберлена в самом деле миротворцем. Абсолютно согласен и
со всем, что говорят о предательстве по отношению к чехам. Но есть
несколько фактов. Во-первых, почти все что угодно лучше, чем война в Европе, которая приведет не только к уничтожению десятков
миллионов людей, но и к усилению фашизма***. Конечно, Чемберлен и компания готовятся к войне, и новое правительство, которое придет им на смену, тоже будет к ней готовиться, но пока мы
получили два года передышки, и в это время, может быть, удастся
создать настоящее народное антивоенное движение в Англии, во
Франции и прежде всего в фашистских странах. Если это выйдет,
и все поймут, что ни одно правительство войну не начнет, потому
что народ ее не поддержит, — по-моему, Гитлер обречен»****.
 Айлин считала веру мужа в «глас народа», который может остановить войну, свидетельством того, что он, «несмотря ни на что, сохраняет поразительное политическое простодушие. По-моему, — писала она, — этот глас скажет, что, вообще-то, войны не хочет, но если
правительство объявит войну, воевать, конечно, придется»*****.
Айлин была права, только Оруэллом двигало не простодушие, а свойственный ему романтический идеализм, причудливым образом
 * Письмо Айлин М. Дакин, 27 сентября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 206).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 29 сентября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 210).
 *** Даже в феврале 1940 года, через полгода после начала войны, он писал:
«С точки зрения морали мюнхенское урегулирование было, конечно, чудовищно, но в свете событий последнего полугодия нельзя с уверенностью сказать,
что оно было так уж глупо» (CW. Vol. XII. Р. 16).
 **** Письмо Оруэлла Ч. Дорану, 26 ноября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 239-240).
 ***** Письмо Айлин М. Дакин, 27 сентября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 206).

304
 ГЛАВА 10
 На вилле под Марракешем
1938-1939
 существовавший бок о бок с его способностью «смотреть в лицо неприятным фактам».
 *
 Наконец настал день, когда они смогли переехать из города на
снятую виллу.
 Вилла находилась в апельсиновой роще у подножия горы Атлас,
с которой дул приятный ветер. Они купили дешевую мебель и, как
в Уоллингтоне, завели кур и коз. Вскоре марокканский дневник Оруэлла запестрел ежедневными пометками: «два яйца», «три яйца». Доить коз ему помогал приходивший араб, который занимался еще
и покупками, приносил воду и мыл полы. Айлин готовила. В этой
размеренной трудовой жизни Оруэлл постепенно стал отвлекаться
от окружавшей его экзотики, все больше погружаясь в роман «Глотнуть воздуха», где главный герой Джордж Боулинг вспоминает
идиллический мир своего английского детства.
 «Глотнуть воздуха» — последний «традиционный», полностью
реалистический роман Оруэлла. Его главный герой — страховой
агент, живущий обыкновенной жизнью в стандартном домике
на окраине Лондона с нелюбимой скупой женой и двумя детьми.
Оруэллу очень хотелось сделать его портрет правдоподобным,
и он расспрашивал своего знакомого страхового агента, Джона
Скитса, о мельчайших подробностях его работы и деятельности
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 305
 его коллег. Есть ли у них офис? Сколько времени они проводят
в офисе, а сколько в разъездах? Приписаны ли они к какому-то
одному округу?* Но хотя детали были выверены точно, Джордж
Боулинг получился похожим не столько на страхового агента,
сколько на своего создателя Джорджа Оруэлла. Впоследствии Оруэлл сам осознал это противоречие.
 Десять лет спустя он писал по поводу «Глотнуть воздуха» своему
молодому приятелю Джулиану Симонсу: «Конечно, Вы абсолютно
правы, что мое собственное сознание все время вмешивается в сознание героя. Я и вообще не настоящий романист, а этот конкретный
недостаток связан с тем, что роман написан от первого лица — этого
никогда делать не следует. Одну трудность мне так и не удалось преодолеть: накапливаешь множество впечатлений, о которых страстно
хочется написать, — как, например, о рыбалке в этой книге, и нет другого способа это сделать, кроме как замаскировав их под роман»**.
 Пока он летом лежал в больнице, к нему обратилась американская университетская библиотека, собиравшая материалы о современной поэзии, с просьбой прислать рукописи его стихов. «Я не
поэт, — ответил он твердо, — только прозаик»***. К этому времени
выбор был сделан, но его лирическое начало по-прежнему требовало выхода, и он нашел его, описывая Джорджа Боулинга и его восприятие природы.
 «Почему люди, вместо того чтобы заниматься всяким идиотизмом и тратить на это время, просто не смотрят на то, что их окружает? — недоумевает Боулинг. — Тот пруд, например, и все, что в нем.
Головастики, улитки, водные жуки, ручейники, пиявки, и бог его
знает, сколько еще существ, которых можно разглядеть только под
микроскопом. <...> Жизнь можно провести, разглядывая их, — десять жизней, и даже с одним прудом не разберешься. А смотришь
с изумлением, с каким-то особым огнем внутри. Единственное, что
в нас чего-то стоит, а мы от этого отмахиваемся»****.
 Однако если еще каким-то образом можно представить себе
чрезвычайно лирически настроенного страхового агента, то уж совсем странно выглядят в голове «толстяка Боулинга» размышления
о политике, принадлежащие будущему автору «1984».
 Прежде чем Оруэлл действительно достиг преображения «политической прозы в искусство» — что произошло в его последних
книгах, — он пробовал приложить столь сильно занимавшую его
политику к двум уже освоенным им жанрам: к документальному повествованию (из чего выросла книга «В честь Каталонии»)
и к реалистическому роману, результатом чего стала яркая и живая,
* Письмо Оруэлла Дж. Скитсу, 26 октября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 227).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 10 мая 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 336).
 *** Письмо Оруэлла С. Д. Абботу, 4 июня 1938 года (CW. Vol. XIX. Р. 155).
 **** Orwell G. Coming Up for Air. London, 1962. P. 164.

306
 ГЛАВА 10
 но все же вызывающая некоторое чувство неловкости из-за раздвоенности сознания героя сатира «Глотнуть воздуха».
 У романа жесткая структура: все, о чем Боулинг вспоминает
или мечтает в первой его половине, оказывается испорченным
или уничтоженным во второй, где он в конце концов решается совершить паломничество в город своего детства. Любимейшие им
леса и поляны застроены однотипными современными домами;
в помутневшей воде Темзы плавают бумажные пакеты; тишина
разорвана пошлостью, льющейся из неумолкающего радио; простота и естественность человеческих отношений заменена претенциозной фальшью прогрессивных «любителей фруктовых соков и
сандалий»*; и, главное, рушится заветная мечта порыбачить в увиденном в детстве пруду, где водились чудесные большие рыбы, —
вожделенный пруд осушен и превращен в мусорную яму, уже наполовину заполненную консервными банками.
 Это костяк романа. Но к нему добавляется то, о чем Оруэлл, уже
будучи политическим писателем, не мог молчать в конце 1938 года, — мрачная предвоенная атмосфера страха перед тоталитарными государствами и грядущей бойней.
 Джордж Боулинг попадает на заседание Книжного клуба левых,
где выступает «известный антифашист». До Боулинга, не желающего
его слушать, доносятся отдельные слова, которые вызывают у него
только раздражение:
 «„Чудовищные зверства... Омерзительные приступы садизма...
Резиновые дубинки... Концлагеря... Преследование евреев, как во
времена инквизиции... Мрачное средневековье... Европейская цивилизация... Действовать, пока не поздно... К возмущению всех порядочных людей... Союз демократических стран... Твердо противостоять... Защита демократии... Демократия... Фашизм... Демократия...
Фашизм... Демократия“»**.
 Боулинг и сам боится фашизма, как и любого тоталитарного
строя. «Я понимаю, что прежняя наша жизнь, жизнь, к которой мы
привыкли, уходит из-под ног. Я чувствую, как это происходит. Вижу,
как приближается война и что будет после войны: очереди за продуктами, тайная полиция и громкоговорители, предписывающие,
что тебе думать»***.
 Но выступающий антифашист пугает его не меньше. «Как отвратительно на самом деле слушать эту человеческую шарманку, постоянно крутящую одну и ту же пропаганду. Одно и то же, одно и то же.
Ненависть, ненависть, ненависть. Давайте все вместе хорошенько
поненавидим. И еще раз. И еще»****.
 * Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 161.
 ** Orwell G. Coming Up for Air. P. 145.
 *** Ibid. P. 157-158.
 **** Ibid. P. 148.

Оруэлл за письменным столом на вилле под Марракешем
1938-1939

308
 ГЛАВА 10
 «Двухминутки ненависти», описанные потом в «1984», родились в воображении Оруэлла под влиянием этих предвоенных
заседаний. Сам не так давно отправившийся в Испанию «бить
фашистов» и мечтавший, чтобы каждый антифашист убил «хотя
бы одного», он после Испании стал отделять благородный порыв
от его преломления в реальности, поскольку оказалось, что благородным порывом можно просто прикрываться, как это делали
коммунисты. Прокоммунистический Книжный клуб левых, который обрушивался на немецких фашистов, когда в Советском Союзе делалось то же самое, что в нацистской Германии, вызывал
у Оруэлла содрогание. Для него — и для его героя — фашизм был
с обеих сторон.
 «Сегодня всякий думающий человек парализован страхом.
Этот парень просто слишком хорошо все себе представляет, поэтому боится чуть больше других. Сейчас Гитлер нас схватит!
А ну, живей! Давайте-ка разом, всей кучей навалимся и врежем им
железяками в рожи — главное, успеть первыми, пока они не врезали нам. Дружно, вместе — вперед за вождем! Гитлер — черный,
Сталин — белый. Но может быть, и наоборот, потому что в мозгу
этого парня Гитлер и Сталин — неразличимы. И тот, и другой —
железяками в рожи»*.
 Еще в начале 1938 года, рецензируя «Испанское завещание» Кест-
лера, Оруэлл цитировал Ницше: «Всякий, кто сражается с драконами,
сам превращается в дракона», но соглашался с Кестлером, считавшим, что сохранять нейтралитет перед лицом зверств нельзя. Но
тогда, заключал он, ты оказываешься перед альтернативой: «Либо
разрушать жилища в порошок, вспарывать людям кишки и прожигать термитом дыры в телах детей, либо быть порабощенным теми,
кто сделает все это с большей готовностью, чем ты, — и практического выхода из этого пока не предложил никто»**.
 Сам он в тот момент выбрал пацифизм и передал пацифистские
настроения своему герою. Никакого другого выхода он не видел —
в романе взволнованный Боулинг после антифашистского заседания отправляется поговорить к своему интеллигентному и обаятельному другу Портеусу, но выясняется, что тот настолько погружен в античность, что вообще не понимает, в каком мире живет.
Боулинг же разделяет со своим создателем ясное видение наступающего тоталитаризма, причем обладающего чертами как советского,
так и нацистского строя:
 «Мир, в который мы скоро свалимся, мир ненависти, мир лозунгов. Цветные рубашки, колючая проволока, резиновые дубинки. Тайные камеры, где днем и ночью горит электрический свет,
* Orwell G. Coming Up for Air. P. 148-149.
 ** Orwell G. Review of “The Tree of Gernika” by G. L. Steer; “Spanish Testament”
by Arthur Koestler // CW. Vol. XI. P. 113.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 309
 и агенты следят за тобой, когда ты спишь. И демонстрации, и плакаты с огромными лицами, и миллионные толпы людей, приветствующих вождя и оглушающих самих себя до такой степени, что им
кажется, что они его действительно боготворят, но одновременно
в глубине души они ненавидят его до тошноты. Все это произойдет. Или нет? Иногда мне кажется, что это невозможно, иногда —
что неизбежно»*.
 Работая среди апельсиновых деревьев на вилле под Марракешем, Оруэлл не мог отвлечься от грядущих европейских ужасов.
В декабре он писал Сирилу Конноли: «На всем, что сейчас пишешь,
лежит тень отвратительного чувства, что мы несемся в пропасть,
и, хотя мы не можем ничего сделать, чтобы помешать себе или другим туда попасть, надо хоть как-то сражаться. Думаю, что до того
момента, когда пушки начнут стрелять, у нас есть еще года два»**.
 В это самое время, возможно из-за того, что он погрузился в воспоминания детства, размышления о былой неизменности английской жизни и в чтение английских классиков — в первую очередь
Диккенса, но и Теккерея, и Троллопа, которых они с Айлин читали
друг другу вслух, — он стал, как свидетельствуют письма из Марокко, мечтать о большой книге.
 «Впереди маячит концлагерь, а так много хочется сделать. Я сейчас в таком состоянии, что, мне кажется, мог бы написать хороший
роман, если бы у меня было лет пять тишины и покоя, но сейчас
желать этого — все равно что желать пяти лет на Луне»***.
 «Я задумал огромный роман, вернее, три подряд, размером с „Войну и мир“, но мне на обдумывание первой части нужен год. <...> Надеюсь, что война не начнется, потому что вряд ли я смогу писать
сагу во время войны — в концлагере, во всяком случае, не смогу»****.
 Позже он написал об этом замысле даже своему литературному агенту Леонарду Муру, назвав ему примерную дату, когда
первая часть романа может быть готова, «если не будет войн и
болезней»*****, — конец лета 1940 года. И уже в апреле 1940 года,
посылая информацию о себе для энциклопедии «Писатели двадцатого века», сообщал: «Романа в данный момент не пишу из-за
всех потрясений, связанных с войной. Но планирую длинный роман в трех частях, который будет называться либо „Лев и единорог“, либо „Живые и мертвые“. Надеюсь, что первая часть будет
готова в течение 1941 года»******.
 * Orwell G. Corning Up for Air. P. 149.
 ** Письмо Оруэлла С. Конноли, 14 декабря 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 253).
 *** Письмо Оруэлла Дж. Скитсу, 24 ноября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 237).
 **** Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 20 января 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 321).
 ***** Письмо Оруэлла Л. Муру, 14 июля 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 365).
 ****** Письмо Оруэлла Ст. Куницу и Г. Хейкрафту, редакторам справочника
«Писатели двадцатого века», 17 апреля 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 148).

310
 ГЛАВА 10
 Историческую «сагу» Оруэллу написать было не суждено — он
уже не мог отвлечься от современной политики. И после Испании
мысли о концлагере не покидали его никогда.
 *
 В октябре 1938 года в Испанской Республике, которой оставалось жить меньше года, состоялся суд над лидерами ПОУМ. Их
обвиняли в том, что они были агентами Франко и сотрудничали
с врагом. В частности, прокурор говорил, что ПОУМ поддерживала связь с националистической шпионской организацией в Перпиньяне и заключила «пакт о ненападении» с врагом специально
для того, чтобы 29-я дивизия (ополчение ПОУМ, в котором служил
Оруэлл) могла принять участие в барселонских боях, а ополченцы
вообще дезертировали с фронта. Но провести суд по советскому образцу — с поношением троцкизма, покаяниями и расстрелами — не
получилось. Улики были сфабрикованы столь топорно (среди прочего была представлена, например, поддельная переписка Андреса
Нина с Франко), что обвинение в сотрудничестве с фашистами рассыпалось само собой.
 В этой ситуации прокурор даже не рискнул просить для обвиняемых смертной казни. Из всех подготовленных обвинений осталось
лишь одно — в организации боев в Барселоне. В конце концов двоих
лидеров ПОУМ оправдали, четверых, в том числе и Хулиана Горкина, приговорили к пятнадцати годам тюрьмы, а одного человека —
к одиннадцати. Известная анархистка Эмма Гольдман, присутствовавшая на суде, объясняла длинные сроки желанием суда «бросить
кусок представителям Сталина» и «не дать Горкину и его товарищам сгинуть так, как сгинул Нин и другие»*, то есть спасти их из рук
НКВД. Однако ПОУМ, запрещенная с июня 1937 года, была официально распущена.
 Результат, таким образом, был компромиссный, и все же, если
учесть, что в Москве ожидали расправы над «троцкизмом» и приговоров, подобных советским, проведение суда с соблюдением юридических норм можно было бы счесть победой, если бы не поведение
прессы. Пресса же, к ужасу Оруэлла, часто вела себя так, как если бы
решения суда были совсем иными. Он писал Чарльзу Дорану:
 Я вижу <...>, что эти прохвосты из «Ньюс кроникл» сообщают
о результатах суда над ПОУМ под заголовком «Приговор шпионам»,
создавая этим у читателя впечатление, что их приговорили за шпионаж. «Обзервер» тоже написал что-то подобное, хотя чуть осторожнее, а здешняя [марокканская] французская пресса, в основном про-
франкистская, опубликовав обвинения против ПОУМ, написала, что
«все доказано», а вердикт вообще не опубликовала!
 * Goldman E. 1 February 1939, “Vanguard”, New York // The Spanish Civil
War: A Modern Tragedy / Ed. by George R. Esenwein. London, 2005.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 311
 Честно скажу, меня это пугает. Это значит, что самое элементарное уважение к истине рушится не только в коммунистической и
фашистской прессе, но и в буржуазно-либеральной, которая до сих
пор на словах придерживается традиционных принципов журналистики. Возникает ощущение, что наша цивилизация погружается
в какой-то туман лжи, так что узнать правду нельзя будет никогда*.
 К осени 1938 года поражение испанского республиканского правительства было уже почти неизбежным. Как ни плохо были организованы в начале войны ополчения ПОУМ и анархистов, ими двигал
революционный пыл и желание отстоять республику. Пришедшая
на смену ополчениям организованная единая армия проигрывала
франкистам одно сражение за другим. После битвы на реке Эбро
в июле 1938 года армия стала распадаться. «Роль Сталина в Испании приближалась к позорному концу, — писал Вальтер Кривицкий. — <...> Он храбро боролся с независимостью испанского народа, но слабо — против Франко. Ему удавались кровавые интриги,
но не удавались военные операции»**. Сломленный дух революции
привел республику к поражению.
 *
 20 декабря вдруг пришло письмо из Тулузы от Жоржа Коппа:
 Мои дорогие Эрик и Айлин!
 Вот и я, снова на плаву после 17 месяцев и 17 дней в коммунистической тюрьме. Мне там было очень, очень тяжело, и, боюсь, здоровье
мое разрушено навсегда. У меня цинга в острой стадии, меня кусали
крысы и было заражение крови. Похудел я на 44 килограмма и свободен теперь от всего лишнего, словно гоночная машина... Настроение,
как всегда, бодрое.
 Схватка с Чека была потрясающая — они делали все, чтоб я умер,
только что не убили. <...>
 Освободили меня в среду, 7-го, под давлением бельгийского посольства, которое подталкивал бельгийский МИД***.
 Письмо было длинное — ему, по словам Коппа, предшествовала телеграмма: «Спасен, но полумертв». Копп рассказывал, что, хотя бельгийское посольство и дало ему какое-то количество испанских песет,
в Барселоне нельзя купить даже шнурки для ботинок, и до тех пор
пока он не приедет в Брюссель, средств к существованию у него нет
никаких, и он очень просит Независимую лейбористскую партию
ссудить ему 50 фунтов — копия письма к руководителям НЛП была
* Письмо Оруэлла Ч. Дорану, 26 ноября 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 238-239).
 ** Кривицкий В. Г Я был агентом Сталина. С. 105.
 *** Письмо Коппа Оруэллу и Айлин, 14 декабря 1938 года (The George
Orwell Archive).

312
 ГЛАВА 10
 вложена в конверт. Он добавлял, что у него огромные планы и даже
есть уже работа в Париже — создание фантастического небоскреба...
 Как всегда у Коппа, разобраться, где правда, а где вымысел, было
нелегко.
 Возможно, бельгийское посольство ему и помогло, но, скорее всего, выпустили его из тюрьмы после окончания процесса над ПОУМ,
где его имя всплывало несколько раз. Заставить его свидетельствовать против товарищей не получилось, а больше советским карательным органам он не был нужен. Оруэлл считал, что они — «кретины, потому что выпустили его после того, что с ним сделали, но,
видимо, пришлось. Есть сведения, что коммунисты почти утратили
власть [в Испании] и ГПУ существует только неофициально»*.
 В письме руководителям НЛП, копия которого была вложена
в письмо Оруэллу, Копп рассказывал о перенесенных пытках и мучениях. На одном из допросов ему предложили чин подполковника, если только он в течение суток подпишет бумаги, очерняющие
ПОУМ, НЛП, 29-ю дивизию и своих друзей, а также подаст заявление в компартию. Копп отказался. Тогда ему стали угрожать расстрелом и бросили в темный угольный подвал с крысами, которые
бегали у него по ногам и кусали его, отчего у него началось рожистое
воспаление и заражение крови. Он провел там 12 дней в одиночестве, практически без еды, и в конце концов услышал, как сверху
ему крикнули: «Вечером тебя расстреляем»**. И это было еще не все.
 Его переводили из тюрьмы в тюрьму (всего их было не меньше
дюжины), допрашивали и пытали. Только в одной из тюрем — так
называемой чеке Пуэрто дель Анхель — его допрашивали 27 раз,
в общей сложности в течение 135 часов. Вопросы задавались по-
русски, и следователи прибегали к услугам переводчиков, потому
что Копп, очевидно, изо всех сил старался не выдать, что и так все
понимает, — быть русским на стороне «троцкистов» было бы вдвойне опасно. Это уже из рассказа Коппа, опубликованного в издаваемом в Париже франко-британском информационном бюллетене
«Индепендент ньюс»***. Оруэлл относился к этим рассказам так:
 «При всех преувеличениях — а люди, побывавшие в таких обстоятельствах, всегда преувеличивают — нет никакого сомнения
в том, что обращались с ним безобразно, и, очевидно, по тому же
делу проходили и сотни других»****.
 Видимо, не получив сразу ответа на свое первое письмо, Копп написал Эрику и Айлин еще раз — 18 декабря. Письмо более или менее
* Письмо Оруэлла Дж. Коммону, 26 декабря 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 261).
 ** Письмо Коппа руководству НЛП, 14 декабря 1938 года (The George
Orwell Archive).
 *** George Kopp Released. Independent News. № 60. 23 December 1938. CW.
Vol. XL P. 339.
 **** Письмо Оруэлла Ф. Еллинеку, 20 декабря 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 257).

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 313
 повторяло первое, только о том, что он исхудал, сказано было, что
теперь он стал тоненьким, как лезвие бритвы «Жиллетт». Узнав,
что они в Марокко, он даже рванулся было к ним, но, поскольку денег на поездку у него не было и одолжить большую сумму ему никто
не мог, план этот остался неосуществленным.
 Оруэлл написал ему и направил его в Париж к переводчице
Ивонн Даве, у которой Копп уже в начале января прочитал «В честь
Каталонии». Он был растроган «героическими» попытками Оруэлла спасти его из тюрьмы в первые дни его заключения, о чем немедленно написал ему, добавив, что у него неважно со здоровьем.
Заканчивалось письмо так: «Когда же мы увидимся, дорогие друзья?
Вы — единственные, с кем у меня дружеские отношения, вы знаете
Испанию, понимаете, что мне пришлось пережить, и могли бы меня
немножко „понянчить“»*.
 Находясь в Марокко, они мало что могли сделать, однако Айлин договорилась с братом, что Копп какое-то время поживет
у них, что, с точки зрения Коппа, было идеально — и Лоренс, и его
жена Гвен были врачами, дом у них был большой и уютный, и там
он познакомился со сводной сестрой Гвен — Дорин, которая была
на восемь лет моложе его и через некоторое время стала его женой.
 С точки зрения семьи О’Шонесси, ситуация была не столь идеальной — у них только что родился ребенок, все вертелось вокруг
него, и в марте Оруэлл уже писал Джеку Коммону и его жене с просьбой пристроить Коппа где-нибудь в Уоллингтоне, чтобы тот жил неподалеку, а есть приходил к ним — предполагалось, что деньги на
еду будет присылать Гвен. Однако, получив приглашение Коммона,
Копп поблагодарил его, но приехать в Уоллингтон не захотел. Не
такой это был человек, чтобы просто так сидеть в английской деревне. В мае он уехал в Париж.
 *
 В ноябре 1938 года Оруэлл, перенесший очередной приступ
бронхита, заявил: «...из-за всех этих болезней я решил считать
1938-й пустым годом и, так сказать, вычеркнуть его из календаря»**.
Расстроен он был тем, что у него выпало три рабочих недели, из
них, правда, только одна по болезни, а две — потому что он писал
статьи для разных изданий. Скорее всего, среди них были и рецензии, вышедшие из печати в январе, — одна на книгу Бертрана
Рассела «Власть: новый социальный анализ», а другая — на книгу
Николая де Базили «Россия под советской властью»***.
 * Письмо Коппа Оруэллу и Айлин, 10 января 1939 года (The George Orwell
Archive).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Скитсу, 24 ноября 1938 года (CW. Vol. XL Р. 237).
 *** Базили Н. А. Россия под советской властью. Париж: Издание автора,
1937. Английское издание: De Basily N. Russia under Soviet rule. Twenty years of
Bolshevik experiment, 1938.

314
 ГЛАВА 10
 В обеих рецензиях речь шла об обществе, которое возникает при
тоталитарном режиме. Возражая Расселу, убежденному, что Гитлер
продержится у власти недолго, Оруэлл писал:
 «В основе этого лежит представление о том, что здравый смысл
в конце концов всегда побеждает. Однако в том-то и ужас, что в данный момент мы не можем быть уверены, что это на самом деле так.
Вполне возможно, что мы погружаемся в мир, где два плюс два — это
пять, если так сказал Вождь. Мистер Рассел указывает, что огромная система организованной лжи, от которой зависят диктаторы,
лишает ее приверженцев контакта с реальностью и, следовательно,
они оказываются в менее выгодном положении, чем те, кто знает
факты. До определенной степени это справедливо, но не доказывает, что общество рабов, к которому диктаторы стремятся, не будет
стабильным. Нетрудно представить себе государство, в котором
правящая клика обманывает своих приверженцев, но не обманывается сама. Может ли кто-нибудь быть уверен, что нечто подобное
уже не создается сейчас? Достаточно просто представить себе зловещие возможности радио, государственного образования и так далее, чтобы понять, что „правда велика и потому победит“*, — скорее
молитва, чем аксиома»**.
 Де Базили, пишущий о России, тоже выражал надежду на то, что
«дух свободы» в России когда-нибудь восторжествует. Его надежда
была связана с интеллигенцией, и вывод был таков: «В ту секунду, как
советская элита начнет борьбу за освобождение человеческой личности, широкие народные массы будут на ее стороне». «Будут ли? —
сомневался Оруэлл. — В современных диктатурах пугает то, что они
абсолютно беспрецедентны. Конец их непредсказуем. В прошлом
любую тиранию рано или поздно свергали или ей, по крайней мере,
сопротивлялись, благодаря тому что «человеческая натура», само
собой разумеется, желает свободы. Но мы не можем быть уверены,
что «человеческая натура» — постоянная величина. А вдруг вывести
породу людей, не желающих свободы, столь же реально, как породу
безрогих коров? У инквизиции это не получилось, но у инквизиции
не было ресурсов, которыми располагает современное государство.
Радио, цензура прессы, стандартное образование и тайная полиция
изменили все. Массовый гипноз — наука последних двадцати лет,
и мы еще не знаем, насколько успешным он окажется»***.
 К концу года, казавшегося Оруэллу «пустым», он уже ясно представлял себе оболваненное пропагандой «общество рабов», порожденное тоталитарным строем, которое подробно описал только
* Из цикла стихов «Неизвестный Эрос» английского поэта Ковентри
Пэтмора (1823-1896).
 ** Orwell G. Review of “Power: A New Social Analysis” by Bertrand Russell. The
Adelphi. January 1939 // CW. Vol. XL P. 311-312.
 *** Orwell G. Review of “Russia Under Soviet Rule” by N. de Basily. New English
Weekly. 12January 1939 // CW. Vol. XI. P. 317.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 315
 через десять лет. Это был результат напряженных размышлений,
к которым его подтолкнул испанский опыт. Изучение Советского
Союза (больше, чем Германии!) обогащало подробностями. Позднее Оруэлл писал: «Мне кажется, что все, что я узнал, а скорее,
угадал об этой стране, пришло от чтения между строк газетных
репортажей»*.
 Николай Александрович Базили был русским дипломатом, который в 1917 году подготовил текст отречения Николая Второго.
В рецензии Оруэлл без особого воодушевления определяет его
политические воззрения как близкие Керенскому**, то есть как
«либерально-капиталистические», однако подробный анализ экономического, а также «интеллектуального, нравственного и политического развития страны», предложенный Базили, в целом кажется ему убедительным. Последний абзац рецензии свидетельствует
еще и о том, что Оруэлл если еще не пересмотрел, то счел нужным
уточнить свои представления о демократии и фашизме:
 «Следует отметить, что мистер де Базили не объясняет недостатки нынешнего российского режима дурными качествами Сталина
лично. Он считает, что они с самого начала были заложены в целях
и природе большевистской партии. Очевидно, репутации Ленина
помогло то, что он рано умер. Троцкий в ссылке поносит российскую диктатуру, но он, возможно, более, чем кто бы то ни было сегодня, несет за нее ответственность, и нет никакой уверенности
в том, что как диктатор он был бы предпочтительнее Сталина, хотя
у него, несомненно, гораздо более интересный ум. Ключевым действием является отказ от демократии — то есть от основополагающих демократических ценностей; когда решение об этом принято,
Сталин — или, во всяком случае, кто-то вроде Сталина — уже на подходе. Мне кажется, что эта точка зрения становится все более распространенной и, надеюсь, будет распространяться и дальше. Даже
если хоть несколько тысяч человек поймут, что бесполезно свергать
Твидлдума, чтобы посадить на его место Твидлди, лозунг „демократия против фашизма“, оглушающий нас со всех сторон, может быть,
станет более осмысленным»***.
 Здесь явно речь идет не о «буржуазной демократии», а о демократии в более широком смысле, о демократических ценностях, которые противостоят большевистскому и любому другому тоталитарному режиму. На минуту забыв о «классовом подходе», Оруэлл это
сформулировал, но время более глубокого пересмотра позиций еще
не пришло.
 * Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 15 апреля 1947 года (CW. Vol. XIX.
Р. 128).
 ** По воспоминаниям Алексея Щербатова, «так же, как и Керенский, де
Базили считал себя виновным в трагедии страны...» {Щербатов А. Из воспоминаний. URL: http://magazines.russ.ru/nj/2002/227/sher.html)
 *** Orwell G. Review of “Russia Under Soviet Rule” by N. de Basily. P. 317.

316
 ГЛАВА 10
 Айлин в Марокко
 1938-1939
 Он был уверен, что грядущая война урежет демократические
свободы в Англии, поскольку любая война означает призыв в армию, цензуру и прочее, и дважды — в январе и в марте 1939 года — писал Герберту Риду, в котором видел союзника, предлагая запасаться
печатными станками, бумагой, а возможно и деньгами, для того,
чтобы в случае войны или даже предшествующей ей «фашизации»
общества тайно публиковать брошюры и плакаты с альтернативной
точкой зрения. Неплохо было бы, считали и Рид, и Оруэлл, кроме
того, создать подпольную организацию, объединяющую тех, кто настроен как против фашизма, так и против войны.
 *
 Невзирая на то что статьи, письма и снова болезнь («в таком
плохом состоянии я его еще никогда не видела»*, — писала Айлин
 Письмо Айлин М. Коммон, 5 декабря 1938 года (CW. Vol. XI. Р. 249).

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 317
 в декабре) отнимали много времени, к середине января Оруэлл
закончил роман начерно, и они с Айлин отправились в давно намеченный недельный отпуск — в деревню Таддерт на горе Атлас,
у подножия которой жили. Там им очень понравилось: и природа,
и — Оруэллу — марокканские девушки. Он записывал в дневнике:
«Мужчины не очень отличаются от арабов, но женщины — невероятные. В основном у них светлая кожа, причем настолько светлая,
что даже пробивается румянец, черные волосы и прекрасные глаза.
<...> У всех татуировка на подбородке, а иногда и на щеках. Держатся куда раскованнее, чем большинство арабок»*.
 Очевидно, именно перед этими женщинами Оруэлл не мог устоять. Его друг Тоско Файвел рассказывал:
 «Помню его разговор с Мэри** о том, как они с Айлин были в Марокко. Он говорил, что его там все больше и больше привлекали арабские девушки и настал момент, когда он сказал Айлин, что ему просто
необходимо переспать с одной из них хотя бы раз. Айлин не возражала, и это произошло. Правда это или вымысел? Неважно»***.
 Если отношения с марокканскими женщинами остаются в сфере
предположений, то влечение Оруэлла к русской женщине документировано, поскольку она — а это была подруга Айлин Лидия Джексон, — вопреки просьбам, его письма не сжигала.
 Бедная Айлин еще летом 1938 года, беспокоясь, что мужу скучно
и одиноко в санатории, послала подругу его навестить.
 «Я должна была отвезти ему домашние булочки и букетик первоцвета, который они оба очень любили, — писала Лидия в своих воспоминаниях. — Санаторий был на окраине Мейдстоуна и окружен
большим парком. Джордж сидел одетый в шезлонге на улице. Когда
я появилась, он поднялся и предложил пойти прогуляться по парку. Ушли мы недалеко. Как только санаторские корпуса скрылись из
глаз, мы сели на траву и он меня обнял.
 Мне было неловко. Как мужчина он совсем не казался мне привлекательным, а его болезнь даже вызывала у меня легкое отвращение. В то же время мысль о том, что больной человек истосковался
по близости с женой, не позволила мне его остановить. Не хотелось выглядеть недотрогой или придавать этому эпизоду большую
серьезность, чем он того заслуживал. Почему я должна была его
отталкивать, если поцелуй доставил ему хотя бы несколько минут
удовольствия? Я была убеждена, что он очень хорошо относится
к Айлин и я никоим образом ей не соперница»****.
 Рассказ Лидии о том, что произошло, не очень вяжется с письмом, предполагающим более близкие отношения, которое 1 марта
 * Orwell G. Morocco Diary // CW. Vol. XI. P. 325.
 ** Мэри — жена Тоско Файвела.
 *** Fyvel T. R. George Orwell: A Personal Memoir. London, 1982. P. 109.
 **** pen p a Russian’s England. Warwick, 1976. P. 419.

318
 ГЛАВА 10
 Лидия Джексон
 1926
 1939 года Оруэлл отправил ей из Марокко, назначая свидание сразу
после приезда.
 «Интересно, а кто сейчас твой молодой человек? Я часто о тебе
думал — а ты вспоминала меня? Знаю, что писать такое в письме —
неосторожно, но ты же будешь умницей и сожжешь его, да? Так хочется с тобой повидаться и поговорить. <...> Надеюсь увидеться
в начале апреля»*.
 Возвращение в Англию постепенно становилось реальностью.
Хотя в последних письмах из Марокко Оруэлл заверял своих корреспондентов, что чувствует себя неплохо, его первоначально скептическое отношение к «полезному климату» не изменилось, и, по
всей видимости, ни ему, ни Айлин зима в Африке особого улучшения здоровья не принесла. Обоим хотелось домой.
 30 марта утром — после полугодового отсутствия — они вернулись в Лондон.
 *
 Первое, что Оруэлл сделал, едва сойдя с парохода, — побежал относить Леонарду Муру рукопись «Глотнуть воздуха» — по дороге они
перепечатали ее набело. Второе — бросился к Лидии Джексон. Ее —
невзирая на его заблаговременную просьбу — не было дома.
 На следующий день он написал ей уже из Саутволда, куда поехал повидаться, может быть в последний раз, с тяжелобольным отцом: «Я вернусь в Лондон в понедельник или во вторник, а Айлин
 Письмо Оруэлла Л. Джексон, 1 марта 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 336).

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 319
 поживет здесь еще некоторое время. Мне надо будет пробыть в городе несколько дней по делам, так что можем договориться о встрече — если только ты не против. Позвоню»*.
 Но и из этой встречи ничего не вышло. Айлин через неделю из
Саутволда объясняла Мэри Коммон, что случилось:
 «Жизнь здесь, что называется, беспокойная. Отец Эрика очень
тяжело и неизлечимо болен, у матери — воспаление вен, я со всех
ног, как говорится, бросилась к ним, чтобы проявить себя в качестве заботливой невестки, а на пороге меня встретил Эрик с температурой 39°. После этого все лежали, каждый в своей комнате,
а я переходила из одной в другую, умудряясь создавать во всех неразбериху (к ним приходит медсестра для массажей и пр., но помощницы никакой нету)»**.
 Оруэлл провел в постели неделю. Чуть ему стало лучше, он написал Лидии с извинениями и снова с предложением встретиться.
Дальнейшее она описывала так:
 «Я тоже жалела, но не о том, что мы не встретились, а о том,
что, проведя за немалые деньги несколько месяцев в Африке, чтобы
поправить здоровье, он опять заболел. Раздражение уступило место
сочувствию. Поэтому, когда мы в конце концов встретились, я не могла вести себя с ним сухо. Он наверняка считал, что я позволяла ему
себя целовать, потому что мне это нравилось. Нет, не нравилось»***.
 Кроме того, уверяет она в воспоминаниях: «Я чувствовала себя
очень виноватой перед Айлин, что тайно встречаюсь с ее мужем, —
но какой смысл был ей рассказывать? Я боялась, что она сама узнает
о наших встречах и не поверит, что я участвую в них поневоле»****.
 «Поневоле» или нет, роман Лидии с Оруэллом продолжался еще
некоторое время, и дружеские отношения они поддерживали до конца жизни. В воспоминаниях она старается одновременно и всячески
подчеркнуть, что оставалась неприступной, и не может удержаться,
чтобы не отметить — по прошествии уже немалого времени — свою
тогдашнюю привлекательность для мужчин.
 *
 Между тем в марте — перед самым отъездом Блэров из Марокко
и во время их путешествия по морю — произошли два события, приблизивших неизбежную войну: в середине месяца Гитлер занял всю
территорию Чехословакии, а в последних его числах республиканская армия сдалась Франко. Ощущение надвигающейся мировой
катастрофы усилилось, и по приезде Оруэлл прежде всего был озабочен публикацией романа «Глотнуть воздуха».
 * Письмо Оруэлла Л. Джексон, 31 марта 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 348-349).
 ** Письмо Айлин М. Коммон, 9 апреля 1939 года (CW. Vol. XL Р. 350).
 *** Fen Е. A Russian’s England. P. 431.
 **** Ibid. P. 432.

320
 ГЛАВА 10
 Он сам ощущал щекотливость ситуации — он предлагает «издателю-сталинисту», как он называл Голланца в письме к своей французской переводчице*, роман, где сатирически описывает встречу,
организованную Книжным клубом левых, которым тот руководит,
и хочет, чтоб он его напечатал! Никаких уступок по тексту, кроме минимальных перемен в названиях, возможно необходимых во избежание преследований за клевету, он делать не собирался и заранее был
готов к тому, что придется уходить в другое издательство. Однако
Голланц, которому позиция, выраженная в романе, нравиться никак
не могла, во-первых, был связан с Оруэллом договором на его художественные произведения, а во-вторых, как деловой человек, рассчитывал, что роман, наполненный предчувствием войны, покупать будут.
Роман «Глотнуть воздуха» вышел 12 июня. Первоначальный тираж
был 2000 экземпляров, и еще одну тысячу допечатали почти сразу.
Рецензии были положительные, и что важно — одна из них, в «Санди
тайме», дошла до умирающего Ричарда Блэра, отца Оруэлла. Он скончался 26 июня. Сын писал о его смерти Леонарду Муру:
 «Я провел с ним последнюю неделю его жизни, потом были похороны и т. д. — все страшно грустно и гнетуще. Конечно, ему было
82 года, и до 80 он был очень активен, так что жизнь он прожил неплохую, и я очень рад, что в последнее время он не так расстраивался из-за меня, как прежде. Удивительно, что в последние мгновения,
пока сознание еще его не покинуло, он слушал рецензию „Санди
тайме“ на мою книжку. Он узнал о ней, захотел взглянуть, и сестра
принесла газету и прочитала статью вслух. Вскоре после этого он
потерял сознание в последний раз»**.
 После похорон Оруэлл вернулся в Уоллингтон, где по-прежнему
не покладая рук занимался животными и садом и одновременно писал длинный очерк о Диккенсе. Он намеревался опубликовать книгу,
состоящую из трех эссе — о Диккенсе, о Генри Миллере и о журналах
для мальчиков, в надежде заработать этим немного денег.
 В добавление к «Домашнему дневнику», который он вел с начала апреля 1939 года и куда записывал погоду, число яиц, снесенных
курами, посадки растений и цветов и прочие домашние дела и заботы, 2 июля он завел особый «Дневник событий, предшествующих войне».
 Среди событий, разнесенных по рубрикам: «Международное и
общее», «Социальное», «Партийная политика», «Разное» и «Примечания», выделяются тщательно отмечаемые Оруэллом попытки
европейских правительств достичь каких-либо договоренностей
с Советским Союзом. Трехсторонние переговоры шли с середины
марта — на них в основном обсуждались положения, обязывающие
договаривающиеся стороны прийти на помощь друг другу и странам
 * Письмо Оруэлла И. Даве, 19 июня 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 357).
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 14 июля 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 365).

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 321
 В Уоллингтоне с козой Мюриел
 1939
 Восточной Европы в случае гитлеровской агрессии. Однако СССР
параллельно, втайне от Англии и Франции, вел переговоры с Гитлером.
 9 июля Оруэлл записывает: «Мадам Табу и считает, что шансы
российско-французско-британского пакта теперь невелики, и намекает, что Россия захочет восстановить владения царской империи
в Прибалтике»*. Мадам Табуи была французская журналистка, знаменитая своею способностью точно предсказывать исход политических событий. Еще не меньше десятка оруэлловских записей посвящены этим переговорам и судьбе балтийских государств, которые,
естественно, были в уязвимом положении — СССР считал, что подписание ими договоров о ненападении с Германией будет актом
«косвенной агрессии». Франция и Англия отказывались принять
эту формулировку, опасаясь, что она позволит СССР под любым
предлогом ввести войска в соседние страны. На этом месте переговоры зашли в тупик.
 12 августа под рубрикой «Разное» Оруэлл неожиданно записывает событие, касающееся его лично, — чего он ни в этом дневнике,
ни в домашнем обычно не делал, но событие действительно было
Orwell G. Diary of Events Leading Up to the War // CW. Vol. XI. P. 368.

322
 ГЛАВА 10
 из ряда вон выходящее. В его уоллингтонский домик внезапно пришли полицейские и забрали все книги парижского издательства «Обелиск пресс», которое среди прочего печатало Генри Миллера. Оруэллу вручили предупреждение от прокуратуры, что если он и дальше
будет ввозить запрещенные книги (а в Англии такие «непристойности», разумеется, были запрещены), то ему придется отвечать по
закону.
 Конечно, это отличалось от «обыска» или «рейда», который мог
произойти в Советском Союзе или Германии, — полицейские были
вежливы, часть книг через несколько дней вернули и даже из прокуратуры пришла записка, что там понимают, что писателю могут
быть нужны и запрещенные книги. И все же Оруэллу пришлось задуматься: его письмо вскрыли на почте в соседнем городке Хитчи-
не, «потому что на конверте был адрес „Обелиск пресс“ или потому
что теперь вообще читают мою корреспонденцию?»* Скорее всего,
правильной была первая — менее неприятная — догадка: владелец
издательства Джек Кахейн писал ему еще в июне, что в последнее
время с пересылкой книг ему «не везло» и, возможно, лучше поискать оказию**, однако и вторую возможность он явно не исключал.
 Запись об этом эпизоде стоит в разделе «Разное» за 12 августа под
номером один. А под номером два записано: «Сообщают, что в СССР
удалось с успехом скрестить помидор и картошку».
 К гротеску поздней прозы Оруэлла заботливо подталкивала сама
жизнь.
 *
 Через десять дней произошло событие куда более серьезное, но
для многих не менее неожиданное.
 «В Берлине официально объявлено, — записал Оруэлл 22 августа, — что Риббентроп завтра летит в Москву подписывать пакт
о ненападении с СССР. Позднее новость подтвердило московское
агентство ТАСС, причем таким образом, что стало ясно — пакт будет
подписан»***. Переговоры СССР с Англией и Францией были приостановлены накануне.
 24 августа, уже после подписания пакта Молотовым и Риббентропом, Оруэлл приводит в дневнике официальное заявление Москвы
о том, что «„враги обеих стран“ стремились посеять рознь между
Россией и Германией»****. В пабах, отмечает Оруэлл, как ни прислушивайся, разговоров о пакте не слышно, однако все убеждены, что
война неизбежна.
 * Orwell G. Diary of Events Leading Up to the War. P. 393.
 ** Письмо Дж. Кахейна Оруэллу, 13 июня 1939 года (The George Orwell
Archive).
 *** Orwell G. Diary of Events Leading Up to the War. P. 397.
 **** Ibid. P. 398.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 323
 Подписание пакта Молотова - Риббентропа. За спиной Молотова,
подписывающего договор, стоят Риббентроп (слева) и Сталин
23 августа 1939
 Подписание договора между коммунистами и нацистами объясняли, в первую очередь, экономическими причинами — Германия
нуждалась в советском сырье. До 1945 года в мире могли только догадываться о второй части пакта — тайных протоколах, по которым
СССР и Германия разделяли Европу на сферы влияния: Финляндия,
Эстония и Латвия отходили к СССР; Литва поначалу должна была
быть у немцев, но поправка, сделанная в сентябре 1939 года, приписывала и ее тоже к Советскому Союзу; к СССР отходила и часть
Румынии — Бессарабия, ставшая вскоре Молдавской ССР; а Польшу
Сталин и Гитлер решили разделить.
 Когда Англия и Франция 25 августа попытались возобновить обсуждения, приостановленные несколько дней назад, и попросили
встречи с Ворошиловым, тот заявил: «Ввиду изменившейся политической обстановки нет смысла продолжать переговоры»*. Известно, что этому заявлению предшествовала записка, переданная Ворошилову через секретаря Сталина Поскребышева: «Клим, Коба
сказал, чтоб ты сворачивал шарманку». В тот же день, 25 августа,
обеспокоенная недвусмысленными требованиями Германии согласиться с вторжением в Польшу, Великобритания заключила с Польшей пакт об общей защите, чем спутала планы Гитлера, собиравшегося вводить туда войска уже 26-го. Вторжение пришлось отложить
до 1 сентября. А 17 сентября в Польшу вошли советские войска. Но
это было уже после того, как, поколебавшись еще два дня, Великобритания и Франция 3 сентября 1939 года объявили Гитлеру войну.
 * История мировых войн. URL: http://wunderwafe.ru/HistoryBook/Rise_
Fall/Pact.htm

324
 ГЛАВА 10
 *
 Внезапная дружба между Сталиным и Гитлером поразила многих — и в Советском Союзе, и в левых западных организациях, записывал Оруэлл в дневнике, люди были просто ошарашены, ведь
предшествующие несколько лет СССР занимал твердую антина-
цистскую позицию. Западные левые раскололись на тех, кто одобрял действия Советского Союза, какими бы они ни были, и тех, кто
все-таки отшатнулся от страны, заключающей договоры с нацистами. Среди последних были, в частности, издатель Оруэлла Виктор
Голланц и даже генеральный секретарь Коммунистической партии
Великобритании Гарри Поллит. Поллиту, который поддержал объявление войны Гитлеру, это стоило, правда, поста Генерального
секретаря, однако через два года, уже после нападения Гитлера на
СССР, он получил его обратно. Да и Виктор Голланц тоже потом
вернулся к привычной поддержке Сталина.
 Пакт Молотова — Риббентропа заставил и Оруэлла пересмотреть
свои взгляды. В опубликованной осенью 1940 года статье «Моя страна — правая или левая» он так объясняет перемену, с ним происшедшую:
 «В течение нескольких лет грядущая война была для меня кошмаром — я даже произносил речи и писал памфлеты против нее.
Но в ночь перед тем, как был заключен советско-германский пакт,
мне приснилось, что война уже началась. Это был один из тех снов,
которые при всех фрейдистских истолкованиях его потаенных
смыслов объясняют тебе, что ты чувствуешь на самом деле. Сон
раскрыл мне две вещи: во-первых, что начало войны, так давно
страшившей меня, я приму с облегчением, и во-вторых, что в душе
я патриот и не буду саботировать то, что делает моя страна, не буду
выступать против нее, а буду поддерживать войну и воевать, если
сумею. Утром я спустился вниз и увидел газету, сообщавшую о полете Риббентропа в Москву. Значит, война начиналась, и правительство — даже правительство Чемберлена — могло быть уверено
в моей преданности»*.
 «Сон», вероятно, был художественным приемом. Скорей всего,
пересмотр позиции произошел по крайней мере в течение нескольких дней. Неделю между 24 и 31 августа Оруэлл провел, активно
обсуждая ситуацию с Леопольдом Майерсом, тем самым, который
оплатил его поездку в Марокко, — он гостил у Майерса в местечке
Рингвуд, в Хэмпшире. Майерс был близок с Черчиллем, чрезвычайно мрачно смотревшим на развитие событий еще за несколько недель до пакта, и сам ожидал предательства со стороны высших классов в Англии, в которых не без основания усматривал готовность
заключить сделку с Германией, что могло привести к фашизму
и в Англии. И хотя Майерс был коммунистом, похоже, что в ходе
 * Orwell G. Му Country Right or Left. P. 271.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ
 325
 многочасовых дискуссий с ним о будущем Оруэлл отбросил свои пацифистские взгляды.
 Увидев воочию сближение двух тоталитарных систем, которое
он, безусловно, представлял себе и прежде (в рецензии на книгу
«Немедленный союз», автор которой предлагал всем демократическим государствам объединиться против тоталитарных диктатур,
Оруэлл допускал возможность «объединения СССР с Германией»*),
он, очевидно, ощутил слабость позиции родной страны перед лицом этого монстра и почувствовал желание спасти ее и сберечь
столь дорогую ему английскую порядочность и английскую природу. Вопреки всем пацифистским декларациям, всем утверждениям,
что между буржуазной демократией и фашизмом нет никакой разницы, вопреки еще совсем недавнему желанию «пересидеть» войну
в Марокко, вопреки планам организации подпольных типографий
для распространения антивоенных памфлетов, обсуждавшимся
с Гербертом Ридом, — 9 сентября 1939 года, через шесть дней после
объявления войны, Оруэлл подал заявление в Министерство труда
и воинской повинности, где выражал готовность в любом качестве
принять участие в защите отечества.
 * Orwell G. Review of “Union Now” by Clarence K. Streit // CW. Vol. XI. P. 360.

ГЛАВА 11
 ВОЙНА
 (Август 1939 — август 1941)
 Я просто не могу писать, когда такое
происходит.
 Оруэлл -Джону Леману. 6 июля 1940 года
 Первые восемь месяцев Второй мировой войны в Европе называли «странная война» (или «фальшивая», или «сидячая»). С сентября 1939 по май 1940 года между сторонами практически не было
военных действий, хотя в Англии усердно готовились к воздушным
налетам — устраивали затемнение, клеили на окна полоски бумаги,
сгружали мешки с песком.
 Гитлер и Сталин захватили Польшу, но парализованные страхом
европейские союзники, невзирая на свой договор с Польшей, считали, что там они ничего сделать не смогут. И хотя в ответ на укрепление
немецких позиций вдоль французской границы на так называемой
линии Зигфрида французские и британские войска встали напротив
них на линии Мажино, сражений не было. Оглядываясь потом назад,
противники соглашались, что, если бы тогда эти ПО французских и
английских дивизий выступили против 23 немецких, удар по гитлеровцам оказался бы сокрушительным, но этого не произошло.
 Никто не воевал, но сознание людей менялось. Оруэлла, как и
многих других, в момент объявления войны охватило патриотическое чувство. Ему казалось, что это естественно. «Можно быть
„передовым“ и „просвещенным“, издеваться над косными вояками и
считать, что ты свободен от устаревших привязанностей, но наступает момент, когда песок пустыни от крови красен, и что же я сделал
для тебя, Англия, моя Англия?»*
 Как человек, для которого живые ощущения всегда значили
больше, чем идеология, Оруэлл немедленно вышел из Независимой
* Orwell G. Review of “The Thirties” by Malcolm Muggeridge // CW. Vol. XII.
P. 151. Оруэлл приводит без кавычек две известные цитаты из патриотических
стихов — «Песок пустыни от крови красен» из “Vitai Lampada” Генри Ньюболта
(1862-1938) и «Что же я сделал для тебя, Англия, моя Англия» из «Англия, моя
Англия» Уильяма Хентли (1849-1903).

ВОЙНА
 327
 лейбористской партии, придерживавшейся прежних антивоенных
позиций. После двух лет пацифизма и убежденности, что поддержка правительства в войне может только, как в Испании 1937 года,
привести к возвышению коммунистов, он вдруг понял, что в Англии
ситуация совсем иная, и без всякой оглядки стал патриотом.
 Резкий перелом в его взглядах поразил его бывших союзников
и поклонников. Писательница Этель Маннин, жена пацифиста и
активиста НЛП Реджинальда Рейнольдса, в сентябре написала ему
длинное восторженное письмо о романе «Глотнуть воздуха», а в октябре, получив от него ответ, не могла поверить своим глазам:
 «Я была потрясена последним абзацем Вашего письма. Подумала, что неправильно что-то поняла, дала прочесть Реджу. Он тоже
прочел несколько раз, и мы решили, что в письме сказано именно
то, что сказано: Вам жаль, что Вы нездоровы и не можете надеть военную форму и идти бить Гитлера, фашистов и все такое... Что это
значит? Вы так любите воевать? Или что? После всего, что Вы написали в „Глотнуть воздуха“? Не понимаю. <...> Мне казалось, что Вы
перекипели в 1916 году! Мне казалось, что, на Ваш взгляд, лупить по
нацистским рожам — безумие. Умоляю, черкните хоть пару строчек,
чтобы нас просветить...»*
 Ответ Оруэлла, к сожалению, не сохранился, но для него это
явно был один из тех моментов, когда он чувствовал свое отличие от
«интеллигенции» — тех, кто действовал сообразно своим теоретическим взглядам, — и близость к «обыкновенным людям». Он не доверял даже организаторам «Массового наблюдения» — уникальной
социологической службы, с 1937 года исследовавшей с помощью анкет и дневниковых записей добровольцев социальные настроения
в обществе, — которые в первые месяцы войны не заметили в Англии патриотизма. Не без иронии он объяснял это так: «те, кому вообще могла прийти в голову идея „Массового наблюдения“, наверняка люди исключительные, причем исключительные настолько, что
не разделяют довольно-таки примитивный патриотизм простого
человека»**.
 Проблема для него самого, однако, заключалась в том, что при
всем желании что-то сделать для родной страны у него из этого
долго ничего не выходило. Ответ из Министерства труда и воинской повинности на его письмо от 9 сентября пришел только
в декабре. Официальная бумага сообщала, что его внесли в список
писателей и литераторов, проявивших интерес к службе на благо отечества, но никаких гарантий трудоустройства предоставить
ему не могут.
 * Письмо Э. Маннин Оруэллу, 30 октября 1939 года (The George Orwell
Archive).
 ** Orwell G. Review of “War Begins at Home” edited by T. Harrisson and
Ch. Madge // CW. Vol. XII. P. 17.

328
 ГЛАВА 11
 Айлин с племянником Лоренсом около дома брата в Гринвиче
 1939
 После недели, проведенной в гостях у Леопольда Майерса, он
в самом начале войны вернулся в Уоллингтон и 14 сентября записал
в дневнике: «Договорился продать всех птиц, поскольку ясно, что
будем приезжать сюда только на выходные и держать живность
не сможем. Коз, наверно, подарю мистеру Н.»*. Но еще через три
недели он объяснял Леонарду Муру: «Жена нашла работу в правительственном учреждении. У меня пока ничего не получилось. Буду
потом искать еще, но пока остаюсь здесь дописывать книгу и приводить сад в порядок к зиме...»**
 Айлин, действительно, начала работать в правительственном департаменте по цензуре. Ездить из Уоллингтона в Лондон на работу было слишком сложно, и она перебралась в дом брата в Гринвиче, тем более что Гвен с маленьким ребенком нуждалась в помощи,
а Лоренс как военный врач сразу же ушел на фронт. Приезжать
* Orwell G. Domestic Diary. 14.09.1939 // CW Vol. XI. P. 455.
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 6 октября 1939 года (CW. Vol. XI. Р. 411).

ВОЙНА
 329
 к мужу ей удавалось лишь на выходные, да и то не каждую неделю —
из-за неудачного сочетания поздних и ранних смен. Оруэлл опять
остался один — с курами, козами, садом и пуделем Марксом. Так он
прожил восемь месяцев, непрерывно думая о войне, политике и литературе.
 *
 Поначалу он дописывал книгу. Эссе о Диккенсе было закончено
еще летом, оставалось завершить очерк о журналах для мальчиков и
написать о Генри Миллере. С книгой получилось не так, как он предполагал. Он думал, что напишет что-то проходное и получит за это
приличные деньги. А вышло все наоборот. Деньги он в результате получил крохотные: Голланц заплатил ему всего двадцать фунтов аванса — самый маленький аванс из всех, что у него когда-либо был, зато
писать ему было очень интересно и он открыл для себя совершенно
новый жанр — «полусоциологическая литературная критика», как он
сам его определил*. Это еще одна его попытка соединить искусство
с политикой, попытка удавшаяся и принесшая ему признание.
 Во всех трех эссе, входящих в книгу «Внутри кита», ощущается мастерство писателя, свободно и уверенно владеющего своим
ремеслом. Все они дышат любовью к литературе, неразрывно связанной с обществом сложными и противоречивыми отношениями.
Три очерка — три аспекта этих отношений.
 Сборник назван «Внутри кита» по заключительному эссе книги,
где речь идет о современной литературе и позиции писателя. Его
герой — Генри Миллер, прозой которого Оруэлл неизменно восхищался. Логично было бы предположить, что, сам выбрав активное
участие в жизни общества, Оруэлл ожидает или даже требует этого
и от других. Но нет — на протяжении всего очерка он отстаивает
право писателя оставаться «Ионой во чреве кита»**, то есть не борцом с ужасами, творящимися вокруг, а пассивным их наблюдателем.
Миллер относился к политическим катаклизмам века весьма трезво, но отстраненно и равнодушно. Такова его позиция и в жизни,
и в искусстве, объясняет Оруэлл, с нею связана природа его дарования: «Это голос из толпы, голос мелкой сошки, голос из вагона третьего класса, голос обычного пассивного человека, находящегося
вне политики и вне морали»***, голос не пропагандиста, а жертвы.
 «Пассивность» Миллера привлекательна в глазах Оруэлла потому, что она существует на фоне «активности» других писателей
тридцатых годов. Поколение Одена (к которому принадлежали
и Спендер, и Макнис, и Ишервуд, и Джон Леман, и другие), естественно, стремилось противостоять своим предшественникам —
 * Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 3 апреля 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 137).
 ** Orwell G. Inside the Whale // CW Vol. XII. P. 107.
 *** Ibid. P. 92.

330
 ГЛАВА 11
 Поэты У. X. Оден, К. Ишервуд и С. Спендер,
о которых Оруэлл писал в очерке «Внутри кита»
1937
 поэтам двадцатых годов. В двадцатые, пишет Оруэлл, литература
разве что не сводилась к словесным играм, и «судить книгу по ее
содержанию» считалось «непростительным грехом»*. В тридцатые
поэты ощутили, что главное в искусстве — «серьезная цель». Они
занялись политикой и не смогли устоять перед «неотразимым обаянием коммунистов»**. Почему? Оруэлл называет несколько причин. Это и желание разом найти ответы на все вопросы, как будто
предоставляемые советским коммунизмом («Патриотизм, религия,
империя, военная слава — все в одном слове: Россия. Отец, король,
вождь, герой, спаситель — все в одном слове: Сталин»***), и неспособность этих молодых благополучных британских литераторов
даже представить себе, что происходит в Советском Союзе на самом
деле. «Репрессии, тайная полиция, расстрелы на месте, тюремное
* Orwell G. Inside the Whale. P. 98.
 ** Ibid. P. 101.
 *** Ibid. P. 103.

ВОЙНА
 331
 заключение без суда и следствия и т. д. и т. п., настолько далеки от
людей такого рода, что не кажутся им страшными. Они готовы принять тоталитарный строй именно потому, что не знают никакого
другого, кроме либерального»*.
 Между тем, утверждал Оруэлл, дописывая очерк уже после начала войны, «мир почти наверняка движется к тоталитарным
диктатурам — к такой эпохе, когда свобода мысли сперва станет
смертным грехом, а позднее — бессмысленной абстракцией. Самостоятельно мыслящие люди будут уничтожены»**. В этой ситуации, предсказывал он, разумеется, погибнет и литература —
«занятие индивидуальное, требующее личной честности и минимума цензуры. И к прозе это относится даже еще в большей степени, чем к поэзии. <...> Роман — это, по существу, протестантская
форма искусства; продукт свободного сознания самостоятельно
мыслящего человека»***.
 Ценность такого писателя, как Генри Миллер, считает Оруэлл,
заключается в том, что он ощущает эту ситуацию. Он не делает вид,
что руководит событиями, — он принимает их и, стараясь устоять
под их натиском, запечатлевает то, что с ним происходит, а значит,
сохраняет опыт, важный и для других. Эта писательская позиция
кажется Оруэллу куда более честной и достойной, чем позиция пособников — пускай временных — наступающего зла.
 Очерк «Внутри кита» примечателен тем, что в нем одновременно
дается подробная картина и течения литературной жизни XX века
(от Хаусмана — к Элиоту, Джойсу, Лоуренсу и Хаксли, и от них —
к «поколению Одена»), и течения политических процессов, включая
и совсем недавний пакт Молотова — Риббентропа.
 В том, как в этом очерке (первой серьезной работе Оруэлла после
заключения пакта) описан смысл недавнего поворота, уже угадывается прообраз придуманной им в романе «1984» страны Океании:
«Альянсы, смены направления и т. д., понятные внутри игр „силовой
политики“, необходимо разъяснить и оправдать в терминах международного социализма. Всякий раз, когда Сталин меняет партнеров,
„марксизм“ приходится перелопачивать, придавая ему новую форму.
Это влечет за собой внезапные и резкие перемены „линии“, репрессии, доносы, повальное уничтожение партийной литературы и т. д.
и т. п. Каждый коммунист фактически должен уметь в любой момент
поменять свои самые фундаментальные убеждения или выйти из
партии. Непререкаемая догма понедельника может превратиться в
чудовищную ересь во вторник и так далее. За последние десять лет
такое происходило по крайней мере три раза»****.
 * Ibid. Р. 103.
 ** Ibid. Р. НО.
 *** Ibid. Р. 105.
 **** Ibid. Р. 101.

332
 ГЛАВА 11
 Что остается в этих условиях делать писателю? Быть самим собой,
отвечает Оруэлл. Чрезмерную близость к политическим движениям
он даже для себя, человека куда более политически активного, чем
Миллер, считал вредной. В статье для литературного справочника
он чуть позже писал: «По чувствуя, несомненно, „левый“, но полагаю,
что писатель может быть честным, только если держится подальше
от партийных ярлыков»*. Автономность искусства и свобода его создателя представлялись ему абсолютными ценностями, и положение
«внутри кита» в какой-то степени позволяло их обеспечить.
 Обожаемый им Диккенс, герой очерка, открывающего книгу,
тоже находится «внутри кита», хотя — в отличие от Генри Миллера! — постоянно пишет об обществе и критикует его, но исключительно с нравственной точки зрения.
 Мораль всех историй Диккенса, пишет Оруэлл, не в том, что
рабочим следует бороться за свои права, а в том, что капиталисты должны быть добрыми. Рисуя ужасающие условия жизни или
страшные школы и тюрьмы, он и не помышляет об изменении
«структуры», то есть общественного строя, а надеется, что все грехи общества исправит доброта отдельного человека — как правило,
«фантастически мягкосердечного старого джентльмена, который
„носится“ туда-сюда, подымая зарплату служащим, гладя по голове
детей, освобождая должников из тюрьмы и в целом действуя как
добрая фея»**. «Будьте порядочны, и мир будет порядочен» — вот,
на взгляд Диккенса, основа перемен, и для пишущего о нем Оруэлла
это не пустые слова.
 Диккенс, замечает он, не особенно интересуется жизнью рабочих и крестьян, да и деятельность тех, кто принадлежит к среднему
классу, ему мало интересна — не в деятельности или ее результатах
для него счастье. Счастье — это «сто тысяч фунтов, причудливый
старый дом, увитый плющом, нежная женственная жена, орава
детей и отсутствие работы»***. Герои его нисколько не развиваются, как, например, герои Толстого, — их качества заданы раз и навсегда.
 Но неизменно и другое: Диккенс последовательно и твердо выступает на стороне потерпевших, на стороне слабых против сильных. И это, утверждает Оруэлл, в конечном счете оказывается самым главным: «Простые люди и сегодня живут с тем же сознанием,
что и Диккенс, но почти все нынешние интеллигенты пришли к той
или иной форме тоталитаризма. <...> Обычные люди в западных
странах никогда умом не приняли ни „реализма“****, ни политики
* Письмо Оруэлла Ст. Куницу и Г. Хейкрафту, 17 апреля 1940 года (CW.
Vol. XII. Р. 147).
 ** Orwell G. Charles Dickens. CW. Vol. XII. P. 23.
 *** Ibid. P. 46.
 **** Под «реализмом» имеется в виду «реальная политика», нем. Realpolitik.

ВОЙНА
 333
 с позиции силы. Может быть, в скором будущем это и произойдет,
и тогда Диккенс устареет, как лошадь в упряжке. Однако в свое время и в наше он был популярен главным образом потому, что в смешной, упрощенной и оттого запоминающейся форме сумел выразить
прирожденную порядочность обыкновенного человека»*.
 Говоря о том, чего Диккенс наделает с «социологической» точки
зрения, Оруэлл попутно показывает, что он делает с точки зрения
литературной, и не может удержаться, чтобы не назвать главную
черту его стиля — «ненужную подробность»**, потому что «Диккенс,
безусловно, писатель, у которого часть всегда замечательнее целого. Он весь состоит из кусочков, из подробностей — жуткая архитектура, но потрясающие гаргульи...»***
 Очерк, помещенный в середину сборника — «Еженедельники
для мальчиков», — имеет дело с литературой совсем иного рода —
массовой, да еще адресованной детям. Разумеется, Оруэлл от
души веселится, описывая почти пародийные приключения и
взаимоотношения «хороших» и «плохих» мальчиков с четкими
амплуа: «отважный спортсмен», «зубрилка», «сорванец» и т. д. —
постоянных героев «школьных историй» в любимых журналах
его детства: «Джем» («Жемчужина») и «Магнет» («Магнит»). Но
в то же время он выступает как серьезный исследователь, изучающий воздействие этих популярных журналов на сознание читателей.
 Он с изумлением отмечает, что в 1939 году эти еженедельники
остались почти такими же, какими были в 1914-м. Два основных
понятия, на которых держится все, что публикуется в этих изданиях: «ничто никогда не меняется, и иностранцы — комичны»****.
Это мир бесконечно далек от реальности — в нем нет даже отношений между мальчиками и девочками, не говоря уже об отношениях социальных и экономических. «Часы остановились в 1910 году.
Британия правит морями, и никто никогда не слыхал о спадах и
подъемах в экономике, о безработице, диктатурах, репрессиях
и концлагерях»*****.
 «Еженедельники для мальчиков» — первое из исследований Оруэлла, посвященных массовой культуре. Он написал еще несколько
эссе, анализирующих то бульварные романы, то юмор шуточных открыток, продающихся на пляжах и променадах. «Социологический»
подход помогал ему всякий раз добираться до сути явления — кому
оно адресовано? какие идеи продвигает? о чем умалчивает? — то есть
подспудную, а иногда и явную пропаганду.
 * Orwell G. Charles Dickens. P. 55.
 ** Ibid. P. 48.
 *** Ibid. P. 51.
 **** Orwell G. Boys’ Weeklies // CW. Vol. XII. P. 66.
 ***** Ibid. P. 72.

334
 ГЛАВА 11
 *
 Сообщая Леонарду Муру в начале декабря, что сборник «Внутри
кита» готов, Оруэлл сильно сомневался, что Голланц захочет его печатать, и советовался с агентом, не обратиться ли снова к Уорбургу.
По крайней мере, один пассаж, считал он, никак не должен его первому издателю понравиться. Голланцу наверняка не понравилось
бы и куда больше пассажей, если бы в тот момент он придерживался
своих прежних взглядов. Но после союза коммунистов с нацистами
издатель переменился, и отнюдь не так, как требовала «линия партии». Книгу «Внутри кита» он счел превосходной. В письме Оруэллу
он, помимо того, поспешил намекнуть, что теперь придерживается
«общепринятых» политических взглядов, и уточнял, согласен ли
Оруэлл, что на данный момент важней всего понять, как примирить неизбежную тоталитарную экономику со свободой личности?
В заключение он просил дать ему почитать «Тропик Рака» Генри
Миллера, о котором прежде никогда не слышал* (разумеется, тем
самым показывая Оруэллу, какое впечатление произвел его очерк).
 Оруэлл ответил вежливо и прямо. Он объяснил, что просьбу
его сразу выполнить не может, поскольку все книги Генри Миллера
у него изъяла полиция, но постарается раздобыть «Тропик Рака»
у Сирила Конноли; о личной свободе отозвался поверхностнооптимистически: «Может быть, свобода мысли и т. п. и выживет
в экономически тоталитарном обществе. Мы этого не узнаем до
тех пор, пока общественная экономика не будет испытана в западной стране»**, — и попытался довести до издателя свои взгляды:
«Меня страшно угнетают интеллигенты, которые объясняют, что
демократия и фашизм — это одно и то же. Хотя, может быть, когда
дойдет до дела, простые люди окажутся сообразительнее этих умников. Очень на это надеюсь»***.
 Конечно, к умникам, которые не хотели видеть разницы между
демократией и фашизмом, относился и он сам еще год назад. Впоследствии он не раз и не два возвращался к этим сюжетам, и к возможности существования «общественной экономики» в западной
стране, и к «обыкновенной порядочности» простых людей. Изменению позиции Голланца он, в общем, обрадовался, однако его
скептическое отношение к издателю сохранилось, и когда Голланц
через некоторое время предложил ему заключить договор на две
следующие небеллетристические книги (беллетристика и так должна была печататься у него по предыдущему договору), он отказался.
 Выживание книг и журналов становилось все более сложным —
война вынуждала ограничивать потребление бумаги. И тем не менее
* Письмо В. Голланца Оруэллу, 1 января 1940 года (The George Orwell
Archive).
 ** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 8 января 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 5).
 *** Ibid.

ВОЙНА
 335
 в это самое время появился новый журнал — «Хорайзон» («Горизонт»), который сыграл немалую роль и в развитии английской
литературы, и в судьбе Оруэлла. Его с начала 1940 года в течение
десяти лет издавал Сирил Конноли на деньги своего друга Питера
Уотсона. На первых порах Конноли помогал Стивен Спендер. Узнав,
что Оруэлл издает сборник очерков, редакторы попросили разрешения напечатать один из них в новом журнале. Так в мартовском
номере в сокращенном виде был опубликован очерк «Еженедельники для мальчиков». Каково же было изумление Конноли, когда после публикации он получил письмо от создателя журналов «Джем»
и «Магнет», выступавшего под псевдонимом Фрэнк Ричардс. Отвечая на критику в майском выпуске «Хорайзона», Фрэнк Ричардс
объяснял, что детям нужно именно то, что предлагает им он, а не
что-то иное — успеют еще узнать про секс и безработицу! Оруэлла
он не переубедил, но полемика привлекла внимание и к его статье,
и к журналу, да и к книге «Внутри кита», вышедшей 11 марта.
 Рецензии на сборник были в основном хвалебные. Куини Ливис,
жена известного литературного критика Фрэнка Ливиса, вместе
с мужем издававшая влиятельный ежеквартальник «Скрутини»
и сама занимавшаяся исторической социологией, написала так:
«Если бы только мистер Оруэлл перестал пытаться писать романы,
он обрел бы профессию в литературной критике, причем в своем,
особом жанре, который так нужен сейчас»*. Критик Филип Мэре,
редактор «Нью инглиш уикли», хорошо отзывавшийся и о предыдущих книгах Оруэлла, тоже отметил его новую ипостась: «Он настоящий писатель-социолог, <...> он не устает учиться, разбирается
в обществе, в котором живет, у него есть мужество и, как показывает эта книга, развивающийся талант критика»**.
 Насчет профессии он и сам чувствовал, что находится на перепутье. Замысел «саги» оставался при нем, но ему не хотелось торопиться. Дважды в течение зимы и весны 1940 года он пытался объяснить это Джеффри Гореру: «Хочу найти работу еще и потому, что
надо ненадолго перестать писать. Мне кажется, что я исписался
и надо немного побыть „под паром“...» *** И в апреле, говоря о том,
как ему хотелось бы, чтобы Айлин ушла со своей изматывающей работы, к тому же мешающей им быть вместе, добавлял: «Мы, может
быть, и могли б прожить, если б я продолжал писать, но мне очень
хочется сбавить темп и не спешить со следующей книгой. Я напечатал восемь книг за восемь лет — слишком много»****.
 Он провел с Айлин в Гринвиче две недели на Рождество 1939 года,
а потом еще шесть недель (весь февраль и половину марта), потому
* Leavis Q. D. Scrutiny. Цит. по: Bowker. Р. 263.
 ** Mairet Р. New English Weekly. Цит. по: Bowker. P. 262.
 *** Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 10 января 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 7).
 **** Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 3 апреля 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 137).

336
 ГЛАВА 11
 что опять болел. Но болезнь занимала его гораздо меньше, чем невозможность «служить правительству ее величества»*. О службе
в армии не могло быть и речи — едва врачи приставляли стетоскоп
к его легким, вопрос решался сам собой. Он с горечью писал о себе
в статье для справочника «Писатели двадцатого века»: «Здоровье
у меня никудышное, но до сих пор оно не мешало мне делать то, что
я хочу, кроме как — пока — сражаться в этой войне»**. Он искал работу и в учреждениях, но получал отказ за отказом, так что в марте,
выздоровев, вынужден был снова уехать в Уоллингтон.
 *
 Начало 1940 года принесло ему новое знакомство, которое обещало некоторую полезную деятельность в будущем. В январе Фредрик
Уорбург, издатель, напечатавший «В честь Каталонии», пригласил
его стать членом группы, которая должна была регулярно собираться и обсуждать, как развиваются политические события и что можно
сделать для того, чтобы повернуть их в желанную сторону. Уорбург,
как и Голланц, был издателем с политическими идеями, только его
идеи сильно отличались от тех, что до недавних пор проповедовал
Книжный клуб левых, — помимо антисталинской книги Оруэлла, он
напечатал еще и перевод «Возвращения из СССР» Андре Жида и вообще выступал за демократический и гуманный социализм.
 Идея «дискуссионной группы» возникла в голове приятеля Уор-
бурга Тоско Файвела. Сын известного сиониста, соратника Герцля,
Тоско Файвел и сам писал о Палестине и той роли, которую может
и должна сыграть там Великобритания. Первая книга Файвела «Облегчения в Сионе нет» была напечатана в издательстве Уорбурга
в 1938 году. С восхищением читая книги Оруэлла, он давно мечтал
с ним познакомиться, и вот наконец это произошло.
 Файвел оставил подробный портрет своего любимого писателя
после первой встречи с ним зимой 1940 года: «Очень высокий, худой
человек с длинным, худым, осунувшимся лицом, глубоко посаженными голубыми глазами, плохой кожей, жидкими маленькими усиками и глубокими морщинами, перерезавшими его лицо сверху вниз.
Следы страданий? Одет в потертую спортивную куртку с кожаными
заплатами на локтях и изношенные вельветовые брюки. Невзирая
на очевидную небрежность его внешнего вида, он все равно напомнил мне британских чиновников, работающих в колониях, — я видел
таких на Ближнем Востоке. Его социальное происхождение узнавалось безошибочно — он выглядел как разорившийся сагиб. <...> Эта
часть его облика объяснялась его прошлым — наследством Эрика
Блэра. От Оруэлла у него была темно-синяя рубашка, типичная для
 * Письмо Оруэлла Дж. Гореру, 10 января 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 6).
 ** Письмо Оруэлла Ст. Куницу и Г. Хейкрафту, 17 апреля 1940 года (CW.
Vol. XII. Р. 148).

ВОЙНА
 337
 Тоско Файвел, основатель «дискуссионной группы»,
в которую входил Оруэлл
 1943
 французских рабочих, что было очень необычно в те времена довольно-таки строгих костюмов, и то, что он непрерывно скручивал сигареты, наполняя их темным едким табаком. И то и другое напомнило
мне парижских персонажей его же собственной книжки „Ни кола,
ни двора в Париже и Лондоне“. Удивительная внешность, — подумал
я, — соответствует и человеку, и его стилю»*.
 Файвел запомнил и разговоры, которые велись в тот вечер. Оруэлл говорил, что Чемберлен и его товарищи, как будто внезапно обнаружившие гитлеровские зверства и преследование евреев, придают им большое значение только потому, что в данный момент им это
выгодно, но «серьезно они нацизму не противостоят»**. Если бы, рассуждал Оруэлл, они получили от Гитлера гарантии, что Британская
империя сохранится, то очень скоро забыли бы о своей «озабоченности» его зверствами. А с его точки зрения, и избавляться от Гитлера
имело смысл, только чтобы при этом рухнула империя. Файвел, который, в принципе, с ним соглашался, все же, будучи евреем, считал,
что самое главное — это побыстрее покончить с Гитлером, тогда как
свобода Индии оставалась для него неким абстрактным делом будущего. Для Оруэлла же оба сюжета были неразрывно связаны.
 Похожее расхождение они обнаружили, и обсуждая Советский
Союз: «Даже если после заключения пакта со Сталиным Гитлер
* Fyvel T R. George Orwell. P. 99.
 ** Ibid. P. 100-101.

338
 ГЛАВА 11
 все-таки нападет на Советскую Россию, — сухая усмешка Оруэлла
свидетельствовала о том, что он считает это возможным и даже
весьма вероятным, — как совместить борьбу за социалистическую
Великобританию с целями Сталина? Последнее, чего хочет Сталин, — это увидеть в Европе сильное и независимое социалистическое движение»*. И снова Файвел почувствовал, что сам он ради победы над Гитлером готов к союзу с любым его противником, а Оруэлл и здесь занимал абсолютно бескомпромиссную позицию.
 Файвелу Оруэлл очень понравился, да и Оруэлл — притом, что
он принципиально не принимал сионистские идеи, отождествляя
сионистов с белыми колонизаторами Востока, — похоже, отнесся
к Файвелу с симпатией. «Дискуссионная группа» встречалась еще
несколько раз и уже летом приняла план действий, в котором Оруэллу отводилась важная роль.
 Пока же он продолжал сидеть в Уоллингтоне, по-прежнему ежедневно аккуратно отмечая в «Домашнем дневнике»: «18 яиц», «20 яиц»
(здесь кур было больше, чем в Марокко), «продал шесть десятков»,
«продал два десятка», «холодно», облачно», «накрапывает», «видимо, ночью шел дождь» и — ближе к весне — «посадил морковь», «посадил лук»... Помимо дел по дому и саду, он писал рецензии, заказы
на которые, в связи с ограничениями на бумагу, поступали реже и
реже. К новой книге не приступал — выдерживал паузу. И все это
время голова его работала над осознанием политических и социальных процессов, понимание которых легло в основу обоих его поздних шедевров.
 В апреле ему на рецензию прислали новую книгу Франца Борке-
нау «Тоталитарный враг». Она понравилась ему меньше, чем предыдущие, о чем он сразу же сказал в рецензии, но в ней доказывалась
одна чрезвычайно важная вещь — родство нацизма (национал-социализма) и большевизма (советского социализма).
 До советско-нацистского пакта и левые, и правые, объяснял Оруэлл, всячески пытались эту мысль оспаривать: британские богачи
надеялись, что Гитлер спасет их от большевизма, а британские коммунисты не желали признавать, что человек, убивающий их товарищей, сам социалист. Пакт Молотова — Риббентропа открыл глаза и
тем, и другим. «Национал-социализм, — писал Оруэлл, пересказывая Боркенау, — это форма социализма, революционная его форма,
и она сокрушает собственника точно так же, как и рабочего. Два режима, начав с разных концов, стремительно развиваются в одном
направлении — в направлении олигархического коллективизма»**.
 Как в Германии, так и в России тем, кто захватил власть, не важно, под какими лозунгами ее удерживать, — им важно оставаться
* Fyvel T R. George Orwell. P. 101-102.
 ** Orwell G. Review of “The Totalitarian Enemy” by F. Borkenau, 4 May 1940 //
CW. Vol. XII. P. 159.

ВОЙНА
 339
 у власти. «Если первый шаг требует разгромить социалистов под антимарксистскими лозунгами — отлично, громим социалистов. Если
следующим шагом надо разгромить капиталистов под марксистскими лозунгами — отлично, громим капиталистов. <...> Кампании ненависти, которым бесконечно предаются тоталитарные режимы,
вполне реальны, покуда длятся, но продиктованы потребностями
момента. Евреи, поляки, троцкисты, англичане, французы, чехи,
демократы, фашисты, марксисты — практически кто угодно может
стать врагом народа номер один. Ненависть направляется в любую
сторону в одно мгновение — как пламя паяльной лампы»*.
 Это уже не Боркенау, это уже Оруэлл, только что описавший подобную смену риторики в очерке «Внутри кита».
 Боркенау же он цитирует там, где тот утверждает — применительно к Германии, — что страна, в особенности бедная страна, ведущая
войну или готовящаяся к войне, обязательно будет «социалистической»: ей нужен государственный контроль над промышленностью,
ей нужно, чтобы капиталист не проявлял самостоятельности, а был
низведен до уровня менеджера, а предметов потребления уже заведомо так мало и они так строго нормированы, что большой доход
невозможно потратить при всем желании. Практические последствия тоталитарной политики делают страны с такими режимами
похожими, вне зависимости от объявленной ими идеологии.
 Слабость Боркенау Оруэлл видел в том, что тот слишком оптимистически смотрит в будущее и, главное, слишком уповает на правильные действия правительства Великобритании — рецензент относился к этому правительству куда более скептически.
 Рецензия на книгу «Тоталитарный враг» была напечатана 4 мая.
И книга, и рецензия Оруэлла внятно объясняли читателям, что такое немецкий фашизм. Но начиная с мая 1940 года они стали узнавать это на собственном опыте. «Странная война» закончилась. Началась настоящая.
 *
 10 мая гитлеровские войска молниеносно заняли Голландию,
Бельгию и Люксембург и вторглись во Францию. В этот же самый
день в британском парламенте состоялись знаменитые дебаты, на
которых обсуждалась, в частности, способность Чемберлена управлять страной во время войны. Многие, причем не только оппозиция, но и члены его собственной Консервативной партии, считали, что захват Гитлером прежде нейтральной Норвегии произошел
вследствие нежелания Чемберлена нанести по нацистам упреждающий удар, как предлагал Черчилль. Встал вопрос о доверии
* Ibid. Р. 159. Образ ненависти, направляемой как пламя паяльной лампы, дожил до романа «1984», равно как и термин «олигархический коллективизм».

340
 ГЛАВА 11
 правительству. Оно победило 281 голосом против 200, но, невзирая на это, Чемберлен мужественно подал в отставку. Было создано
правительство национального единства, в которое вошли представители трех главных партий — консерваторов, либералов и лейбористов, а также некоторые парламентарии, не присоединившиеся
к партиям. Премьер-министром страны стал Уинстон Черчилль.
13 мая он обратился к парламенту с речью, в которой прозвучали
знаменитые пророческие слова: «Мне нечего предложить вам, кроме крови, труда, слез и пота. Нас ждут страшные испытания. Впереди у нас долгие, долгие месяцы борьбы и страданий»*.
 В середине мая Оруэлл переселился в Лондон. Еженедельник «Тайм
энд тайд» пригласил его стать их театральным и кинокритиком. Они
с Айлин сняли маленькую квартирку на верхнем этаже четырехэтажного дома без лифта неподалеку от Бейкер-стрит, где ванная была общая с соседями. 18 мая он напечатал свою первую театральную рецензию, а 28-го начал вести «Дневник военного времени».
 Начальные его записи связаны с первым страшным испытанием
войны — эвакуацией британских экспедиционных войск, находившихся в гибнущей Франции и оттесненных нацистами к побережью. Эвакуация из района вокруг французского порта Дюнкерк началась 27 мая и закончилась 4 июня 1940 года. Огромные эсминцы,
маленькие шлюпки и даже прогулочные лодочки увозили британцев домой, и с их помощью Англии удалось спасти около 340 тысяч
своих солдат, но все же с 10 мая до 22 июня, когда Франция сдалась
Гитлеру, в ходе этой, по словам Черчилля, «колоссальной военной
катастрофы» погибло 68 тысяч британцев, не говоря уже о потере
брошенной на берегу военной техники.
 Эта первая же военная операция больно ударила по семье Оруэлла. В Дюнкерке в качестве военврача находился брат Айлин Лоренс
О’Шонесси, призванный в армию в самом начале войны. Опасаясь
паники, правительство сообщало только самые скупые сведения
о том, что происходит. «Догадываться о новостях приходится по намекам и недомолвкам, — записал Оруэлл в дневнике 29 мая. — Черчилль сказал в парламенте <...>, что следует готовиться к „мрачным и
тяжелым известиям“, что, очевидно, означает, что войска будут выводить, но следует ли понимать „мрачные известия“ как огромное количество жертв, или как сдачу части войск, или как что-то еще — никто
не знает. Слышал новости по радио в театре, во время антракта...»**
 1 июня по просьбе Айлин, которая от волнения и тревоги за
горячо любимого брата не находила себе места, он отправился на
вокзалы Ватерлоо и Виктория в надежде узнать от возвращающихся военных, что же все-таки делается в Дюнкерке. Он видел военных, которым явно было запрещено разговаривать с публикой,
 * Речь Черчилля в палате общин 13 мая 1940 года.
 ** Orwell G. War-Time Diary. 29.05.1940 // CW. Vol. XII. P. 169.

ВОЙНА
 341
 Гвен и Лоренс О’Шонесси
1930-е
 видел беженцев, видел встречавшие толпы, но никакой информации о том, что его интересовало, так и не добился. А через несколько дней они узнали, что Лоренс погиб на побережье под Дюнкерком, оказывая помощь раненым. 8 июня газета «Таймс» напечатала
некролог о блестящем молодом исследователе туберкулеза.
 Для Айлин это известие стало страшным ударом. Она была
очень близка с братом, гордилась им, он был ее защитником. Тоско
Файвел, которого Оруэлл с женой в то время часто навещали, вспоминал, как Айлин вдруг переменилась: утратила всю свою живость,
молча сидела в саду, не вступая в общий разговор, была небрежно
одета. Хорошие английские манеры предполагают сдержанность,
и Файвелы узнали, в чем причина ее подавленности, только после
второго или третьего визита. Потом она совсем перестала к ним
приезжать, предпочитая проводить время с Гвен, вдовой Лоренса,
и их маленьким ребенком. Как вспоминала Лидия Джексон, Айлин
говорила ей, что перед уходом брата на фронт она обещала ему помогать Гвен, но в ней самой, по словам Лидии, после гибели брата
«ослабла воля к жизни»*.
 Трагическим образом гибель Лоренса сказалась и на судьбе Айлин, утратившей всякий интерес к себе и пренебрегавшей заботой
о своем хрупком здоровье, и на судьбе Оруэлла, никогда уже больше не встретившего такого одаренного и внимательного к нему
 * Fen E. George Orwell’s First Wife. P. 115-126.

342
 ГЛАВА 11
 Айлин
1940-1941
 пульмонолога, каким был его шурин. Ни в дневнике, ни в письмах
Оруэлла о гибели Лоренса нет ни слова — очевидно, на фоне грозных событий он не считал возможным говорить о личной утрате.
 События были страшные. Ясно было, что после падения Франции Великобритании предстоит сражаться с Гитлером один на один.
Лето прошло под угрозой нацистского вторжения. Гвен О’Шонесси,
вдова Лоренса, не выдержав напряжения, отправила своего маленького сына в эвакуацию в Канаду; об отправке туда детей подумывала и сестра Оруэлла Марджори. Ходили слухи, что Гитлер, войдя
в Англию, обязательно поставит к стенке всех «левых», и Гвен вместе
с Айлин уговаривали Оруэлла эмигрировать, чтобы выжить и продолжать писать пропагандистские тексты из-за границы. В дневнике
он рассматривал эту возможность: «Поеду, если мне найдется какое-
то дело, например, если правительство переедет в Канаду и у меня
будет какая-то работа, но не в качестве беженца или журналиста, что-
то там пищащего из безопасного места. Таких „антифашистов“ в изгнании уже и так полно. Лучше умереть, если нужно, и, кстати, даже
и с точки зрения пропаганды смертью можно достичь большего, чем
отъездом за границу, где ты никому не нужен и держать тебя будут из
милости. Но не то чтобы я хотел умереть — мне есть ради чего жить,
даже при слабом здоровье и отсутствии детей»*.
 Orwell G. War-Time Diary. 24.06.1940. P. 196-197.

ВОЙНА
 343
 В это время ему стало казаться, что в Англии вот-вот должна произойти революция — ведь теперь уже все должны были убедиться
в тех, кто правил страной в течение минувших двадцати лет! «Только
бы продержаться несколько месяцев и через год мы увидим красное ополчение в „Ритце“*, и меня даже не очень удивит, если Черчилль или Ллойд Джордж его возглавит»**, — записывал он в дневнике 20 июня 1940 года. Через несколько дней, чуть поостыв, но
по-прежнему уверенный, что, «куда ни посмотри, <...> видишь, что
настоящая борьба означает революцию», он все-таки внес поправку: «Черчилль, вероятно, этого не видит или не хочет принять, так
что ему придется уйти»***.
 Опубликованная осенью 1940 года статья «Моя страна — правая или левая» дышит тем же революционным чувством, которое,
утверждает Оруэлл, отнюдь не противоречит патриотическому:
«Патриотизм не имеет отношения к консерватизму. Это преданность
чему-то, что меняется, но мистическим образом остается тем же самым, подобно тому, как бывший белый, перейдя на сторону большевиков, по-прежнему предан России. <...> Через два года, может быть,
через год мы, если выдержим, станем свидетелями перемен, которые
поразят идиотов, лишенных предвидения. Да, может быть, по лондонским канавам побежит кровь. Что ж, пусть, если это нужно. Но
когда красных ополченцев расквартируют в „Ритце“, я буду знать, что
Англия, которую меня так давно учили любить по совершенно иным
мотивам, каким-то образом все-таки устояла»****.
 Ближе к концу войны Оруэлл признал, что в 1940 году заблуждался относительно близости народной революции в Англии — назревшие в стране перемены произошли, но другим путем, однако грядущая революция долго была его любимой темой. Пережив в Испании
восхитительное чувство подъема и воодушевления от того, что обычные люди взяли власть в свои руки, надеясь перестроить жизнь, он
мечтал, чтобы что-то подобное случилось и у него на родине.
 И одновременно в нем росло желание уединиться, слиться с природой, писать... Запись в дневнике о «красном ополчении в „Ритце“», сделанная 20 июня 1940 года, продолжается так: «Постоянно думаю о моем острове на Гебридах, хотя вряд ли он у меня будет и вряд
ли я его даже увижу»*****. Идею поселиться на острове подал ему писатель Комптон Макензи, страсть которого к островам была всем
известна, — ему был даже посвящен сатирический рассказ Лоуренса
«Человек, который любил острова». Оруэлл виделся с ним в конце
мая на диккенсовской конференции, и тот, очевидно, рассказал ему
* Роскошный отель в центре Лондона.
 ** Orwell G. War-Time Diary. 20.06.1940. P. 188.
 *** Ibid. 24.06.1940. P. 196.
 **** Orwell G. My Country Right or Left. P. 271.
 ***** Orwell G. War-Time Diary. 20.06.1940. P. 188.

344
 ГЛАВА 11
 о почти необитаемых Гебридских островах, где, мечтательно записывал Оруэлл, «почти всюду есть вода, и немного пахотной земли,
и могут жить козы»*. Мечта об острове, очевидно, поддерживала
его и в самые трудные военные годы...
 Но кроме того, он с фантастической внимательностью продолжал всматриваться в окружающую его жизнь, отмечая перемены,
вызванные войной. В дневнике он 25 июля признается, что, проходя по улице, присматривается к окнам, прикидывая, где удобнее
было бы поставить пулемет, а 28-го записывает: «Сегодня вечером
видел, как над Бейкер-стрит пролетела цапля. Но это еще что, по
сравнению с тем, что я заметил пару недель назад — посреди крикетной площадки Лорда пустельга убила воробья. Это, наверно, случается потому, что из-за войны меньше транспорта и птичья жизнь
в центре Лондона оживает»**.
 16 июля Гитлер отдал приказ о подготовке десанта для вторжения на Британские острова. В ходе операции «Морской лев» немецкие войска должны были форсировать Ла-Манш, высадиться на побережье и отрезать Лондон. Однако через два месяца, 17 сентября,
операция была сочтена чересчур опасной и отложена на неопределенный срок. Вместо вторжения уже в конце лета начались бомбардировки Лондона.
 29 августа Оруэлл записывал: «За последние три ночи воздушные
тревоги продолжались в целом 16-18 часов»***. 31-го отмечал, что воздушную тревогу объявляют теперь раз шесть в сутки, и все считают,
что обращать внимание следует только на крупные налеты и только
в своем районе. «Ночью нас разбудил страшный грохот, — продолжает
Оруэлл, — говорят, что бомба разорвалась в районе Мейда Вейл****.
Мы с Айлин отметили громкость взрыва и снова заснули»*****.
 С 7 сентября бомбежки усилились, и Оруэлл записывал, какой
ущерб они нанесли знаменитым лондонским зданиям. 10 сентября
он большую часть ночи провел в бомбоубежище: «...пришлось пойти туда из-за свиста и разрыва бомб совсем рядом, примерно через
каждые пятнадцать минут. Было жутко неудобно из-за ужасной
тесноты, хотя место хорошо оборудовано, есть свет и вентиляторы. <...> Сейчас люди, прихватив постели, с вечера выстраиваются
в очередь к бомбоубежищам. Те, кто входят первыми, занимают места на полу и, видимо, неплохо спят. Помимо дневных налетов, ночные теперь происходят регулярно с 8 вечера до полпятого утра, то
есть с темноты почти до самого рассвета»******.
 * Orwell G. War-Time Diary. 20.06.1940. P. 188.
 ** Ibid. 28.07.1940. P. 222.
 *** Ibid. 29.08.1940. P. 246.
 **** Примерно в полутора километрах от того места, где жили Оруэллы.
 ***** Orwell G. War-Time Diary. 31.08.1940. P. 246.
 ****** Ibid ю.09.1940. P. 255.

ВОИНА
 345
 Тогда ему еще казалось, что бомбежки такой интенсивности просто не могут продолжаться долго, но это было только начало. Почти
два месяца воздушные налеты были практически непрерывными,
а затем бомбежки продолжались с перерывами еще полгода, до
21 мая, — их жертвами в Лондоне стали более сорока тысяч человек.
 В бомбоубежищах Оруэлл видел тот самый простой народ, на
который возлагал такие большие надежды. В отличие от хорошо
знакомых ему ночлежек, здесь были обычные, мирные, «домашние»
люди, которые трогали его до глубины души: «А большие семьи,
которые видишь то тут, то там: отец, мать и дети — лежат рядком,
как кролики, на каменной плите. И так мирно спят под яркими лампами. Дети лежат на спине, так что видны их розовые щечки, как
у восковых кукол, и все крепко спят»*. Но иногда отсутствие интереса к происходящему на войне у людей, с которыми он сталкивался в пабах, где часто не включали радио, потому что новости «все
равно никто не слушает», вызывало у него бешенство: «Ощущение
все время такое, словно бьешься о непроницаемую стену тупости»,
однако он тут же одергивал себя: «Конечно, временами только тупость их и спасает. Любой другой европейский народ, оказавшись
в нашем положении, уже давно молил бы о пощаде»**.
 Он замечал в дневнике, что беженцы боятся сильнее, чем местные, а рабочий класс («только это никому нельзя говорить»***) —
сильнее, чем средний, у которого больше внутренних ресурсов, помогающих выдерживать тяготы войны.
 Сам он, по словам Сирила Конноли, «влез в войну, как в старый
привычный твидовый пиджак. <...> Во время воздушных налетов
он был как дома: бомбы, отвага, щебенка, нехватка товаров, люди,
оставшиеся без крова, признаки революционного энтузиазма — все
было ему сродни»****.
 Конноли был прав, но только Оруэлл предпочел бы пиджаку военную форму.
 *
 Сразу после драматических событий в Дюнкерке ему опять
страстно захотелось пойти в армию. В июне 1940 года он должен
был проходить собеседование в Военном министерстве, где рассчитывал как-то обмануть врачей. Однако в армию его не взяли, и принести пользу отечеству он мог, только вступив в ополчение.
 Впервые о добровольческих отрядах местной обороны заговорил еще 14 мая тогдашний военный министр Энтони Иден. Всем невоеннообязанным мужчинам от 17 до 65 лет, желавшим защищать
 * Ibid. Р. 490.
 ** Ibid. 15.04.1941. Р. 480.
 *** Ibid. 25.10.1940. Р. 278.
 **** Connolly С. The Evening Colonnade. Цит. по: Crick. P. 393.

Разбомбленный дом
1940-1941
 Дети в метро во время
бомбежек Лондона
1940-1941

ВОЙНА
 347
 страну, предлагалось прийти в полицейские участки по месту жительства. Четверть миллиона добровольцев пытались записаться в эти отряды в течение первой недели. К июлю их стало полтора миллиона.
Оруэлл записался 12 июня, и ополчение прочно вошло в его жизнь.
 Учитывая его немалый опыт в Бирме и в Испании, его очень скоро сделали сержантом, и до 1943 года он регулярно, не меньше трех
раз в неделю, ходил на дежурства и занимался военной подготовкой
со своим пестрым отрядом, где были представлены все возрасты
и все слои общества. Под его началом было от десяти до двадцати
человек. Относился он к этому предельно серьезно. Сохранились
конспекты лекций, по которым видно, как тщательно он всякий раз
готовился, чтобы объяснить своим слушателям принципы уличного боя или устройство миномета.
 Фредрик Уорбург, попавший в его отряд в сентябре 1941-го, не
без иронии описывает страстность, с которой Оруэлл исполнял
свои обязанности: «Я увидел, что его высокое худое тело охвачено
пламенем рвения. Форма была помята, но подогнана для него хорошим портным. Пилотка со значком Королевского стрелкового корпуса, частью которого мы теоретически являлись, так лихо сидела
набекрень у него на голове, что я боялся, что она вот-вот свалится.
Ее он купил сам, потому что, по его словам, пилотки больше седьмого размера „вообще редкость. Очевидно, «они» (то есть власти,
к которым он относился с подозрением) считают, что у всех солдат
маленькие головы“. Выражение лица Оруэлла было напряженно-решительное, как у Кромвеля»*.
 В другой раз Уорбург вспоминал о том, как Оруэлла обожали его
подчиненные, а он обращался с ними «как настоящий армейский
офицер, словно они непослушные дети, которых надо шлепать и
наставлять на путь истинный, а когда он стоял с ними в лагере —
я один раз был там с ним, — он не ложился допоздна, обходил всех,
похлопывал по спине и только что не укутывал одеялами — поразительно отечески ко всем относился»**.
 Один раз, правда, он ошибся и вместо учебного заряда вложил
в стержневой миномет настоящий, от чего пострадали два человека — у одного вылетели все зубы, а другой получил сотрясение мозга.
Иронически рассказывая об этом, Уорбург намекает, что в военных
делах Оруэлл был не очень-то сведущ, однако свидетельства других
людей, служивших с ним в ополчении, эту точку зрения опровергают — его знания и тщательность, с которой он вел занятия, безусловно, почитались.
 Однако его страстное отношение к ополчению не исчерпывалось выполнением обязанностей сержанта. Он много думал о том,
 * Warburg F. All Authors Are Equal. London, 1973. P. 36.
 ** Интервью Уорбурга Третьей программе Би-би-си, 2 ноября 1960 года.
Цит. по примечанию П. Дейвисона к “Orwell and the Home Guard”.

348
 ГЛАВА 11
 Ополчение. Оруэлл (крайний справа во втором ряду) со своим отрядом.
Слева от него, в том же ряду — Фредрик Уорбург
Между 1940 и 1943
 как создать из ополчения настоящую народную армию, которая могла бы пригодиться и в дни революции, и без устали писал об этом.
 Уже 22 июня 1940 года (через десять дней после того, как он стал
ополченцем) еженедельник «Тайм энд тайд» опубликовал его письмо в редакцию, где, вероятно удивив читателей, не ожидавших такого от театрального (!) критика, он поддерживал лозунг «ДАЙТЕ
ЛЮДЯМ ОРУЖИЕ!» и высказывал трогательную надежду: «Впервые за десятилетия у нас правительство с воображением, так что,
по крайней мере, есть шанс, что оно услышит»*.
 Разумеется, отнюдь не все понимали роль ополчения так, как
Оруэлл, но он призывал левые партии — и Лейбористскую, и НЛП,
и даже коммунистов, которые не доверяли ополчению, — помочь
превратить его в демократическую народную армию. «Миллион человек с винтовками в руках всегда важен, — писал он в статье „Ополчение и ты“, опубликованной в газете „Трибьюн“ в декабре 1940 года**. — Конечно, я не призываю сеять смуту, — уточнял он, — но сейчас нет ничего непатриотичного (даже в самом узком, в самом старомодном смысле этого слова) в том, чтобы проповедовать социализм.
 * Интервью Уорбурга Третьей программе Би-би-си, 2 ноября 1960 года. Р. 193.
 ** Orwell G. The Home Guard and You, 20 December 1940 // CW. Vol. XII. P. 311.

ВОЙНА
 349
 Мы находимся в странном историческом периоде, когда революционер должен быть патриотом, а патриот — революционером»*.
 Тут следует отметить, что если «революционеров» еще удавалось
убедить стать патриотами, то увлечь патриотически настроенных
ополченцев идеями социализма не получалось. Впрочем, сам Оруэлл
роль устного агитатора, во всяком случае в своем отряде, на себя не
брал — разговаривая с ополченцами, он предпочитал расспрашивать
их. Призывы к революции больше звучали в печати и, очевидно,
дома, потому что Айлин, преданная всему, что делает муж, острила:
«Я согласна на бомбы на камине, но не на пулемет под кроватью»**.
 *
 Помимо ополчения, он, разумеется, должен был писать рецензии
для еженедельника «Тайм энд тайд» и еще по крайней мере шести изданий, то есть регулярно ходить в кино, в театр и читать книги, которые
вряд ли стал бы читать просто так. В особенно тяжелые моменты на
фронте или в мировой политике работа эта страшно его раздражала.
Когда Италия вступила в войну, он заметил в дневнике: «Так расстроен, что не могу писать. Все распадается. Меня просто из себя выводит,
что в такое время приходится заниматься рецензиями на книжки и
пр., и даже бесит, что это пустое времяпрепровождение вообще дозволяется»***. Еще через неделю он удивлялся: «Теперь, когда надо написать рецензию, я сажусь за машинку и печатаю ее сразу набело. Еще
совсем недавно, даже полгода назад, я никогда так не делал и даже сказал бы, что делать не могу. Буквально все, что я писал, я переписывал
по крайней мере дважды, книжки — от начала до конца — трижды,
а отдельные пассажи и по пять, и по десять раз. И не то чтобы я усовершенствовался, просто стало наплевать — лишь бы работу одобрили и
немножко заплатили. Вот ущерб, напрямую связанный с войной»****.
 На самом деле он, конечно, усовершенствовался — стиль его стал
еще ярче, разговорнее. Другое дело, что и журнального пространства
на театральные и кинорецензии выделяли немного, да и сам он не
особенно входил в тонкости, а сразу, причем очень живо, брал быка
за рога: «Если действительно мертвые переворачиваются в гробу, то
о моционе Шекспира можно не беспокоиться»*****. Или: «С удовольствием сообщаю, что в кои веки раз роман экранизировали так,
что его можно узнать»******.
 * Ibid.
 ** Donahue Р. Wallington in War-time // RO. P. 119.
 *** Orwell G. War-Time Diary. 10.06.1940. P. 182.
 **** Ibid. 17.06.1940. P. 187.
 ***** Orwell G. Drama Reviews, Shakespeare. The Tempest. The Old Vic. 8 June
1940 // CW. Vol. XII. P. 179.
 ****** Orwell Q Fiim Review. Kipps by H. G. Wells; screen version by Sidney Gilliat.
 17 May 1941 // CW. Vol. XII. P. 499.

350
 ГЛАВА 11
 С января 1940 по август 1941 он написал по крайней мере 123 рецензии на книги, 38 — на спектакли и 43 — на фильмы. Кино он вообще ценил невысоко, но остался под сильнейшим впечатлением от
фильма Чарли Чаплина «Великий диктатор». В нем он нашел подтверждение своим любимым мыслям:
 «В чем особый дар Чаплина? В его способности олицетворять
самую сущность простого человека, ту неискоренимую веру в порядочность, которая существует в сердцах обыкновенных людей,
по крайней мере на Западе. <...> Простой человек мудрее интеллигентного в том же смысле, в каком животное мудрее человека.
Любой интеллигент вам блестяще докажет, почему нужно громить
немецкие профсоюзы и измываться над евреями. А простой человек без всякого интеллекта, опираясь только лишь на инстинкт и
традицию, знает, что „это нехорошо“. Всякий, кто не утратил нравственное чувство — а марксистское и тому подобное воспитание и
заключается главным образом в том, чтобы разрушить ваше нравственное чувство, — ощущает, что „нехорошо“, когда маршем входят
в дома безобидных еврейских лавочников и поджигают мебель. На
мой взгляд, привлекательность Чаплина лежит не столько в юмористических трюках, сколько в его способности утверждать факт,
скрываемый фашизмом и, как ни парадоксально, социализмом, что
vox populi — это vox Dei*, а великаны — ничтожны»**.
 С типичным для Оруэлла желанием сделать что-то практическое
он предлагал правительству попытаться ввезти хоть несколько экземпляров ленты в Германию (где фильмы Чаплина, естественно, были
запрещены), потому что «для всякого, кто посмотрит этот фильм,
обаяние силовой политики будет хоть на крупицу меньше»***.
 *
 Между тем «дискуссионная группа», созданная Тоско Файвелом
в январе, несколько раз собиралась летом в заросшем саду Уорбур-
гов, которые жили за городом. В предчувствии неминуемых катаклизмов, как рассказывал Уорбург, участники группы, то есть он
сам, Файвел и Оруэлл, оптимистически обсуждали «превращение
консервативной Англии из инертной страны, которая потерпела
поражение и чуть не погибла в Дюнкерке, в современное социалистическое общество, способное вдохновить мир»****.
 Файвелу пришла в голову идея опубликовать серию книг под
названием «Серчлайт» (Прожектор»), авторы которых могли бы
* Глас народа — глас Божий (лат.). Ученый Алкуин (735-804), к которому
восходит это выражение, в письме к будущему Карлу Великому писал, что глас
народа не является гласом Божьим.
 ** Orwell G. Film Review. The Great Dictator. 21 December 1940 // CW. Vol. XII.
P. 315.
 *** Ibid.
 **** WarburgF. All Authors Are Equal. P. 14.

ВОЙНА
 351
 представить свое видение прекрасного будущего. Они быстро набросали проект серии и список из семнадцати книг, а почетное право написать первую из них Уорбург и Файвел предложили Оруэллу.
Он поначалу отнекивался — летом у него была еще надежда уйти на
фронт, но, когда в Лондоне начались бомбежки, взялся за дело и написал ее стремительно. В ноябре небольшая книжечка о социализме в Англии была готова. Он назвал ее «Лев и единорог: социализм
и английский гений».
 «Лев и единорог» — это символы Соединенного Королевства,
изображенные на королевском гербе, и первая часть книги под названием «Англия, ваша Англия» — прежде всего, поэтический портрет страны и английского национального характера:
 «Когда возвращаешься в Англию из-за границы, тебе немедленно
кажется, что дышишь другим воздухом. В самые первые минуты десятки вещей, как сговорившись, создают у тебя это чувство. Пиво —
более горькое, монеты — тяжелее, трава — зеленее, реклама — вульгарнее. <...> В английской цивилизации есть что-то узнаваемое и отличающее ее от других. Это культура не менее своеобразная, чем
испанская. Каким-то образом она связана с обильными завтраками
и мрачными воскресеньями, задымленными городами и вьющимися лентами дорог, зелеными полями и красными почтовыми ящиками. У нее есть свой привкус. Более того, она длится, простираясь
в будущее и прошлое, но что-то в ней всегда остается неизменным,
как в живом существе. Что может быть общего у Англии 1940 года
с Англией 1840-го? А что общего у вас с пятилетним ребенком, чья
фотография стоит на камине у вашей матери? Ничего, кроме того,
что это тот же самый человек»*.
 Оруэлл с любовью описывает частность, приватность английской жизни, уважение граждан к закону, мягкость английской цивилизации («это страна, где кондукторы в автобусах добродушны,
а полицейские ходят без оружия. Нет другой страны, населенной белыми, где человека было бы так легко столкнуть с тротуара»**). Даже
неспособность англичан к абстрактным рассуждениям, отсутствие
у них склонности к искусству, их лицемерие и опутанность обычной
жизни анахронизмами тоже не вызывают у него особого протеста —
ведь все это часть единого целого.
 Для политического памфлета, написанного в самые тяжелые месяцы войны, когда Великобритания один на один сражалась с Гитлером, такое начало может показаться странным. Но для Оруэлла
это предмет полемики — полемики с той частью «европеизированной» левой интеллигенции, которая «заимствует кухню из Парижа,
а мнения из Москвы»*** и чурается слова «патриотизм».
 * Orwell G. The Lion and the Unicorn. P. 36.
 ** Ibid. P. 41.
 *** Ibid. P. 63.

352
 ГЛАВА 11
 «Джордж написал маленькую книжечку, <...> где объясняет, как
быть социалистом и при этом консерватором»*, — сообщала Айлин
в письме к подруге, потому что патриотизм связывался в умах большинства интеллигентов исключительно с позицией Консервативной партии.
 Раздражив левых своим консерватизмом, Оруэлл переходит ко
второй части — «Лавочники на войне», где уже раздражает консерваторов, потому что изо всех сил пытается доказать преимущества
планового — социалистического — хозяйства перед неплановым, капиталистическим, особенно во время войны.
 «Неизвестно, во всех ли своих аспектах социализм превосходит
капитализм, но наверняка он может разрешить проблемы производства и потребления»**, — оптимистически утверждает он. Ведь при
социализме государство просто просчитывает, какие товары ему
нужны, и старается их произвести. Пример: если стране нужен самолет-бомбардировщик, который стоит столько же, сколько 50 небольших автомобилей, или 8 тысяч пар шелковых чулок, или миллион буханок хлеба — то ясно, что воюющая страна должна потратить часть
своего национального дохода на вооружения, а для этого урезать число продуктов потребления. Конечно, «нельзя произвести много бомбардировщиков и при этом существенно не понизить уровень жизни
в стране»***, — поспешно добавляет Оруэлл, очевидно надеясь, что государство проявит в этом вопросе благоразумие, и, вероятно, пока не
представляя себе, что оно может и в мирное время предпочесть бомбардировщики и совсем не заботиться об уровне жизни населения.
 А вот в чемберленовской Англии, сетует он, вообще невозможно
было совершить эту важную перестройку производства, потому что
капиталисты всегда сопротивляются высокому налогообложению и
ставят прибыль во главу угла, так что даже в августе 1939 года, зная,
что война с Германией неминуема и начнется на днях, они наперебой
старались продавать немцам олово, резину или медь, что, замечает
Оруэлл, равносильно тому, чтобы продавать кому-то бритву, чтобы
он ею перерезал вам горло.
 Надо сказать, что неудовлетворенность тем, как обстояли дела
в Великобритании к началу войны, испытывал не один Оруэлл. Идеи
планового хозяйства и социализма носились в воздухе, и победа лейбористов на выборах 1945 года (какой бы черной неблагодарностью
она ни казалась выигравшему войну, но проигравшему выборы Черчиллю) была неслучайной — к этому моменту многие британцы ожидали социальных реформ. Так называемый доклад Бевериджа****,
* Письмо Айлин Н. Майлс, 5 декабря 1940 года (The Lost Orwell. P. 80).
 ** Orwell G. The Lion and the Unicom. P. 74.
 *** Ibid. P. 77.
 **** уИЛЬям Беверидж (1879-1963) — британский экономист, видный социальный реформатор.

ВОЙНА
 353
 написанный в разгар войны, в 1942 году, предлагал Великобритании
стать «государством всеобщего благосостояния», то есть ориентированным на социальную помощь тем, кто в ней нуждается. Либеральный экономист Джон Мейнард Кейнс еще раньше, в тридцатые годы,
доказывал необходимость государственного вмешательства в капиталистическую систему, чтобы смягчить последствия капиталистических «бумов» и «спадов».
 Но все это были меры, направленные на необходимую трансформацию капитализма. Социалисты же шли дальше, они верили, что
государственная — или, как называл ее Голланц, «тоталитарная» —
экономика предпочтительнее капиталистической. Оруэлл, не будучи экономистом, это утверждение принимал как данность, но оговаривал: «Общественная собственность на средства производства
не будет иметь никакого смысла, если у людей не будет примерно
одинакового уровня жизни и они не будут как-то контролировать
правительство. Ведь „государство“ может означать всего-навсего самозваную политическую партию, и тогда вернется олигархия и вернутся привилегии, только основанные на власти, а не на деньгах»*.
 Перерождение революции стало главным сюжетом Оруэлла
в «Скотском хозяйстве». Но, доказывая привлекательность социализма для Англии в книге «Лев и единорог», он надеялся, что
здесь-то все будет по-другому. И потому смело переходил к третьей,
заключительной и особенно волнующей его части — «Английская
революция».
 Революция началась давно, пишет он, и двигалась — как все в Англии — «сонно и неохотно»**, но ее подтолкнула война. Снова опираясь на старый лозунг ПОУМ «война и революция неразделимы»,
он формулирует: «Мы не выиграем войну, не введя социализм, и не
установим социализм, не выиграв войну»*** — и называет необходимые, на его взгляд, революционные преобразования.
 В финале же он переходит к главному — к особенностям английского социализма, к тому самому соединению социализма с английской культурой и цивилизацией, к которому ведет вся книга. Английский социализм «не будет доктринерским, он не будет даже логичным. Он отменит палату лордов, но не отменит монархию. Он
сохранит анахронизмы и нелепости повсюду — судей в париках из
конского волоса и льва с единорогом на солдатских бляхах. Он не
станет устанавливать диктатуру какого-нибудь одного класса. <...>
Он никогда не потеряет связь с традицией компромисса и верой в закон, который выше государства. Он будет расстреливать предателей,
но прежде будет судить их по всем законам и иногда выносить оправдательные приговоры. Он быстро и жестко будет расправляться
* Orwell G. The Lion and the Unicorn. P. 75.
 ** Ibid. P. 95.
 *** Ibid. P. 100.

354
 ГЛАВА 11
 с любыми мятежами, но почти не будет вмешиваться в то, что люди
говорят и пишут»*.
 В «Дороге к Уиганскому пирсу» Оруэлл называет одну из неприятных ему черт социализма — «гипертрофированное чувство порядка»,
стремление «свести мир к подобию шахматной доски»**. В «Льве и
единороге» английский социализм, который сохраняет все нелепое
и поэтическое, но при этом остается «строгим и справедливым», —
это, конечно, плод воображения Оруэлла. Это его ответ на вопрос,
который в начале 1940 года задал ему Голланц: возможно ли примирить неизбежную тоталитарную экономику со свободой личности?
Тогда Оруэлл написал, что ответить на этот вопрос нельзя, пока
общественная собственность на средства производства не испытана
в западной стране. Но к осени того же года он в своем памфлете уже
как будто говорил: у нас в Англии должно получиться!
 *
 Публикуя памфлет «Лев и единорог» в издательстве Фредрика
Уорбурга (общий тираж книги превысил 12 тысяч экземпляров),
Оруэлл одновременно продолжал сотрудничать с Виктором Голлан-
цем, который в рамках Книжного клуба левых выпускал еще и ежемесячное издание «Лефт ньюс» («Новости левых»). Там в 1941 году
он напечатал три статьи.
 Первые две из них были с незначительными изменениями перепечатаны в сборнике «Предательство левых: анализ и опровержение политики коммунистов», опубликованном Голланцем в марте
1941 года. В сборник вошли статьи самого Голланца и его давних
соратников: Джона Стрэчи и Гарольда Ласки, а также две статьи
Оруэлла: «Наш шанс» (в сборнике названная «Патриоты и революционеры») и «Фашизм и демократия». Голланц, который изо всех
сил хотел показать Оруэллу, что теперь они единомышленники, все
же нервничал из-за слишком резкого названия сборника и в конце
января написал своему автору, что, вообще-то, есть и более спокойный вариант: «Объяснение политики коммунистов», на что Оруэлл
прислал открытку с коротким, но недвусмысленным ответом: «По
поводу Вашего письма от 30.01.41. На мой взгляд, название „Предательство левых“ гораздо лучше, и предпочесть второе было бы серьезной ошибкой. Эрик Блэр»***.
 Свою лепту в разоблачение коммунистов Оруэлл внес в статье
«Фашизм и демократия». «Коммунистические партии разных стран
давным-давно деградировали, превратясь в агентов по рекламе советского режима. <...> После гражданской войны, двукратного голода и репрессий их названная родина обратилась к олигархическому
* Orwell G. The Lion and the Unicorn. P. 112-113.
 ** Orwell G. The Road to Wigan Pier. P. 166.
 *** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 3 февраля 1941 года (CW. Vol. XII. Р. 384).

ВОЙНА
 355
 правлению, жесткой цензуре и рабскому преклонению перед вождем. Вместо того чтобы указать, что Россия — отсталая страна, у которой мы можем учиться, но которой не обязаны подражать, коммунисты должны были притворяться, что репрессии, „ликвидации“ и
т. п. — здоровые симптомы, которые каждый здравомыслящий человек с удовольствием перенес бы и в Англию»*.
 Кроме того, в этой статье содержалась полемика, актуальная и по
сей день. Все защитники тоталитаризма, пишет Оруэлл, утверждают, что демократия ничуть его не лучше. Она лишь прикрытие правления горстки богачей — и в пользу этой позиции, признает автор
статьи, можно, пожалуй, привести больше доводов, чем против нее,
во всяком случае, «шестнадцатилетний школьник лучше умеет нападать на демократию, чем защищать ее»**. Но, приведя все аргументы
против демократии (в том числе и тот, что, когда демократической
стране приходится воевать, она оказывается вынуждена объявлять
призыв, вводить трудовую повинность, заключать в тюрьму пораженцев, закрывать антиправительственные издания, то есть вести себя
недемократически), Оруэлл замечает, что все дело — в количестве и
в уровне антидемократических явлений в демократиях. «В демократических странах, например, действительно существует преследование по политическим мотивам. Вопрос в том: сколько? Сколько
человек бежало из Великобритании или даже из всей Британской империи за последние семь лет? И сколько из Германии? Сколько людей
вы лично знаете, которых били резиновыми дубинками и заставляли
пить касторку? <...> Могла бы статья, вроде той, которую я пишу сейчас, быть напечатана в какой-либо тоталитарной стране — красной,
коричневой или черной? Газета „Дейли уоркер“ теперь закрыта, но
она просуществовала десять лет, а в Риме, Москве или Берлине подобная газета не продержалась бы и десяти дней»***.
 После публикации сборника Виктор Голланц получил письмо,
автор которого, сочувствующий позиции редакции и внимательно
прочитавший все статьи, все же попросил ее ответить на вопрос:
каким же образом можно построить вот эту самую социалистическую демократию, о которой говорит Оруэлл? Откуда мы знаем, что
новый строй проявит свои демократические достоинства, а не тоталитарные недостатки? Чем он будет лучше буржуазной демократии?
 Голланц переслал письмо Оруэллу и опубликовал его ответ под
названием «Умрет ли свобода вместе с капитализмом?» в апрельском
выпуске «Лефт ньюс». Конкретные вопросы читателя явно разбудили собственные опасения Оруэлла. Он вынужден был признать, что
на стадии социализма жизнь не обязательно сразу же будет счастливее, легче или даже свободнее. Он даже сказал о проповедуемой им
* Orwell G. Fascism and Democracy // CW. Vol. XII. P. 380.
 ** Ibid. P. 376.
 *** Ibid. P. 378.

356
 ГЛАВА 11
 социалистической демократии: «Я думаю, не следует предполагать,
что в качестве системы, при которой жить, она будет сильно лучше демократического капитализма»*.
 Раз переход к социализму, то есть к плановому хозяйству и общественной собственности на средства производства, неминуем, надо
постараться, призывал Оруэлл, сделать его менее болезненным.
Английский социализм должен быть иным, чем советский и немецкий, «сходство между которыми становилось все более заметным за
последние шесть лет» и которые даже породили похожие фигуры
людей, облеченных властью: «нацистского гауляйтера и большевистского комиссара»**. А иным английский социализм может быть,
потому что «никакая революция в Англии не имеет шанса на успех,
если не будет принимать во внимание прошлое страны»***.
 Таким образом, «новая утопия» Оруэлла, о которой спрашивает
его читатель, имеет только одну опору — традиционные демократические ценности, сильно развитые в Англии. «Ненависть к применению насилия против гражданского населения и уважение к свободе слова — это явные атрибуты западного мира, и они не исчезнут
мгновенно, даже если уровень жизни у нас упадет до уровня жизни
в Восточной Европе»****, — надеялся Оруэлл. Как конкретно удержать эти ценности, что нужно сделать, чтобы при социализме Англия не пошла по советскому или немецкому пути, он не знал. В 1940-
1941 годах, охваченный «революционным патриотизмом», он просто
надеялся, что родная страна не подведет.
 *
 Однако и в родной стране было от чего прийти в отчаяние —
в это время британские коммунисты, очевидно на советские деньги,
развернули движение, призывавшее к немедленному прекращению
войны с Гитлером. Оно называлось «Народная конвенция», и его
лозунгом было: «Мир — сейчас!», что, безусловно, означало капитуляцию Великобритании, выгодную и Гитлеру, и Сталину. Манифесты движения писал Денис Притт, тот самый, который в 1936-
1937 годах с одобрением отзывался о сталинских показательных процессах*****. Подавленный Оруэлл ходил по городу и срывал агитационные плакаты «Народной конвенции»******.
 Бомбежки между тем не ослабевали. В марте 1941 года Оруэлл
записал в дневнике свой телефонный разговор с Айлин, которая
* Orwell G. Will Freedom Die with Capitalism? // CW. Vol. XII. P. 459.
 ** Ibid. P. 462.
 *** Ibid. P. 463.
 **** Ibid. P. 462.
 ***** в 1940 году Притта исключили из Лейбористской партии за поддержку
СССР в Советско-финской войне (1939-1940).
 ****** Orwell G. War-Time Diary. 22.01.1941. P. 370.

ВОЙНА
 357
 в тот момент была в Гринвиче: «Бомбят Гринвич, одна бомба упала во время моего телефонного разговора с Айлин. Небольшая пауза, потом дребезжанье. Я: „Что такое?“ — А: „Ничего, просто стекла вылетели“»*. Айлин сохраняла мужество и чувство юмора даже
притом, что ее собственное положение было отчаянным. В начале
декабря 1940 года она писала подруге: «Я БОЛЕЛА. Сильно болела.
Четыре недели лежала и все еще без сил. <...> Поставили диагноз:
цистит и почечнокаменную болезнь, потом гибралтарскую лихорадку с осложнением на яичники, потом проверяли, нет ли у меня
туберкулеза, причем тут стали шептаться, чтоб я не догадалась, на
что это меня проверяют. Рака не нашли, паралича умалишенных
тоже, но думаю, что скоро найдут. Особенно волнуются, так как
не могут найти ничего плохого у меня в сердце, а уж оно-то должно
было скоро не выдержать»**.
 Сердце ее, действительно, через несколько лет не выдержало,
но в марте 1941 года она бодро сообщала той же подруге, что они
собираются переехать из обставленной квартиры в квартиру без
мебели — явно по финансовым соображениям, и сетует, что денег им
все равно будет не хватать, а квартир становится все меньше. Денег
им не хватало сильно — жизнь в Лондоне, несомненно, была гораздо дороже, чем в Уоллингтоне, так что Айлин никак не могла уйти
с мучительно скучной и одновременно изнурительной работы в государственном департаменте по цензуре. И это даже притом, что
в декабре, к радости Оруэлла, издательство «Пенгвин» опубликовало
«Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне» массовым тиражом в 50 тысяч экземпляров, что принесло ему солидный гонорар в 120 фунтов.
 В начале апреля они переехали на другую квартиру — чуть дальше от центра, но все-таки в том же районе, где размещался отряд
ополчения, к которому Оруэлл был приписан. Здание Лэнгфорд-
корт на Эбби-роуд было большим, современным и восьмиэтажным
(Блэры жили на пятом этаже). Считается, что именно оно описано
в романе «1984» как «жилой дом „Победа“».
 В лондонской жизни, при всей ее опасности и дороговизне,
была и хорошая сторона — вернувшись в столицу, Оруэлл снова
включился в ее литературную жизнь, теперь уже как известный литератор. Со многими людьми его знакомил Уорбург. Благодаря издателю Оруэлл познакомился, например, с кумиром своей юности
Гербертом Уэллсом, отношения с которым носили впоследствии
весьма драматический характер. Но характерно, что близким его
другом и, главное, редким его единомышленником стал не англичанин, а тоже представленный ему Уорбургом венгерский еврей
Артур Кестлер — писатель, разделявший отношение Оруэлла к сталинской России.
 * Orwell G. War-Time Diary. 20.03.1941. P. 452.
 ** Письмо Айлин Н. Майлс, 5 декабря (?) 1940 года. The Lost Orwell. P. 79.

358
 ГЛАВА 11
 Лэнгфорд-корт — дом, в котором Оруэлл жил в 1941-1942 годах.
В романе «1984» он описан как «жилой дом „Победа“»
Фотография автора. 2016
 Рецензируя в самом начале 1941 года роман Кестлера «Тьма в полдень», Оруэлл начинает с опыта автора, побывавшего в трех тюрьмах: во франкистской, где его ежеминутно могли убить (эта тюрьма
описана в книге Кестлера «Испанское завещание»), в лагере для интернированных во Франции (описанном в малоизвестной, блестящей его книге «Отбросы общества») и, наконец, в лондонской тюрьме Пентонвиль, куда его тоже поместили как иностранца, но вскоре
освободили.
 «Тьма в полдень», однако, — книга о советской тюрьме, пытающаяся дать ответ на вопрос, мучивший на Западе многих: почему старые большевики, герои революции, признавались на сталинских
судах бог весть в каких преступлениях? Кестлер предполагает, что
в ходе психологического давления, которое на допросах оказывают
на большевика Рубашова следователи Иванов и Глеткин, особое воздействие на него имеет довод, что его признание пойдет «на пользу
партии», и привыкший подчиняться партии Рубашов соглашается
ради нее пожертвовать собой в последний раз.
 Кестлер, как Оруэлл писал позднее, «знал тоталитаризм изнутри»* — в 1931-1932 годах он ездил по Советскому Союзу, а потом
Orwell G. Arthur Koestler. 11 September 1944 // CW. Vol. XVI. P. 393.

ВОЙНА
 359
 слышал рассказы о сталинских застенках от людей, там побывавших*. Став другом Оруэлла, он наверняка обогатил его знание о сталинском режиме достоверными подробностями. Но Оруэлл и сам,
прочитав кестлеровский роман, догадался о многом и уже в рецензии, написанной до знакомства с автором, подметил некоторые характерные черты советской системы, которые потом воспроизвел
в «1984».
 О Глеткине, молодом следователе нового типа, пришедшем на
смену Иванову, ровеснику Рубашова, он говорит: «До конца непонятно, считает он Рубашова виновным или нет, точнее, его сознание не видит разницы между виновностью и невиновностью. <...>
Он убежден, что всякий, кто способен с неуважением подумать
о Сталине, рано или поздно непременно попытается организовать
покушение на него»**. Отсюда — хотя, конечно, это не единственный
источник — выросло введенное Оруэллом понятие «мыслепреступ-
ление». Он отмечает и другую черту молодого следователя, которая
будет важна для романа «1984»: «Сила Глеткина — в полном разрыве
с прошлым, благодаря которому он лишается не только жалости, но
и воображения, и обременительных знаний»***.
 Роман Кестлера вышел в Англии, когда его автор еще сидел в тюрьме Пентонвиль. К счастью, это его заключение продолжалось недолго — меньше двух месяцев: он вышел перед самым Рождеством
1940 года.
 Кестлер был моложе Оруэлла всего на два года — когда они познакомились и подружились, Кестлеру было 35, Оруэллу — 37. Трудно
представить себе людей более непохожих: Кестлер, по мнению Оруэлла, был «гедонистом» — человеком, ждущим от жизни счастья (на
взгляд Оруэлла, совершенно напрасно), Оруэлл же всегда казался
Кестлеру «беспощадным к себе» и потому беспощадным к друзьям.
Невзирая на все различия и даже расхождения во взглядах, оба они
чрезвычайно высоко ценили друг друга. В конце 1941 года на ужине
ПЕН-клуба Кестлер предложил пари на пять бутылок бургундского,
утверждая, что в течение ближайших пяти лет Оруэлл станет автором бестселлеров****. Пари он, как известно, выиграл, нет только
сведений о том, удалось ли ему получить свое бургундское...
 Надо было обладать особой прозорливостью, чтобы в 1941 году
делать подобные заявления, — бестселлеров от Оруэлла в тот момент
 * Например, австрийская коммунистка Ева Штрикер, бывшая любовница Кестлера, провела в советской тюрьме полтора года (1936-1937) по обвинению в участии в заговоре с целью убить Сталина. Чудом ее освободили и разрешили вернуться в Вену, где она в подробностях рассказывала Кестлеру о том,
что ей пришлось пережить.
 ** OrwellG. Review of “Darkness at Noon” by Arthur Koestler, 4 January 1941 //
CW. Vol. XII. P. 358.
 *** Ibid.
 **** Дневник Инез Холден (в частном владении). Цит. по: Bowker. Р. 273.

360
 ГЛАВА 11
 Артур Кестлер
 1941
 ожидать было трудно, прежде всего потому, что прозу он практически писать перестал. В начале войны он как будто сознательно удерживался от литературной работы, потом понял, что заниматься
ею просто не может. «Нужно быть душевно мертвым, чтобы в этом
кошмаре садиться и писать роман»*, — написал он в своем первом
«Письме из Лондона», регулярной колонке, которую ему предложили вести в американском журнале «Партизан ревью». Пригласил его
сотрудничать с этим влиятельным левым и антисталинским журналом один из его редакторов — Клемент Гринберг, по рекомендации
своего прежнего лондонского корреспондента, журналиста Би-би-си
Десмонда Хокинса.
 В письме к Оруэллу Гринберг так определил интересующие редакцию темы: «Есть вещи, которые не узмешь из новостей и репортажей. Например, какое политическое брожение происходит
не на поверхности. Среди рабочих? Каково общее настроение,
если такое существует, среди писателей, художников, интеллигенции? Какие изменения претерпели их жизни, их пристрастия? Рассказывайте какие угодно сплетни, называйте сколько хотите персонажей — чем больше, тем лучше. Длина на Ваше усмотрение»**.
В результате почти всю войну — с 3 января 1941 года по 1946 год —
читатели «Партизан ревью» узнавали о положении дел в Великобритании от Оруэлла.
 * Orwell G. London Letter. 3 January 1941 // CW. Vol. XII. P. 355.
 ** Примечание П. Дейвисона к «Письмам из Лондона» (CW. Vol. XII. Р. 351).

ВОЙНА
 361
 Чуть раньше, в конце 1940 года, началось еще одно долгосрочное
его сотрудничество. Как ни ненавидел он радио, опасаясь его способности оболванивать население, а оно добралось и до него. Еще
в ноябре его пригласили на Би-би-си дать интервью о «пролетарской литературе» — вел его тот самый Десмонд Хокинс, который порекомендовал Оруэлла американцам.
 Вскоре к Оруэллу обратился 3. А. Бохари, глава Индийской службы Би-би-си, с предложением написать цикл из четырех лекций
о природе литературной критики. В апреле-мае 1941 года эти лекции прозвучали в эфире и были опубликованы в журнале «Листе-
нер». Темы их были такие: «Границы искусства и пропаганды»,
«Толстой и Шекспир», «Смысл стихотворения» (о любимом оруэлловском «Феликсе Рэндалле» Хопкинса) и «Литература и тоталитаризм» — Оруэлл явно выбирал сюжеты сам. Гонорары на Би-би-си
были очень неплохими, а с августа, когда Оруэлл пошел туда работать, он и вообще стал получать настоящую, вполне достойную зарплату — впервые после службы в бирманской полиции!
 Но до того произошло событие, которое изменило ход войны и —
в который раз! — отношение многих британцев к Сталину: Гитлер
напал на Советский Союз. 22 июня Оруэлл записал в дневнике:
 Сегодня утром немцы вторглись в СССР.
 Все страшно возбуждены. Общее мнение, что случившееся нам на
пользу. Но это, конечно, только в том случае, если Россия даст отпор
и окажет серьезное сопротивление. <...> Предсказать, как поведут
себя русские, невозможно. Самое плохое, что немцы, вероятно, не
пошли бы на это, если бы не были уверены, что справятся, причем
достаточно быстро*.
 В последующие дни видно, как живо работает ум Оруэлла: он
воспроизводит в дневнике разговоры в ополчении о том, совладают
ли русские с немцами; пытается предугадать, что может произойти
в Советском Союзе в случае победы Германии: «Если советский режим будет стерт с лица земли, а Сталин убит или захвачен в плен,
думаю, что многие коммунисты присягнут на верность Гитлеру»;
рассматривает перспективы советско-британского альянса против
Гитлера и приходит к выводу, что, если альянс будет настоящим,
это, безусловно, поможет делу — «Особых обстоятельств, вроде
тех, что привели к дурным последствиям советской военной поддержки в Испании, здесь не существует»; предсказывает, что британские коммунисты в течение десяти дней станут ура-патриотами
и будут кричать: «Вся власть Черчиллю!»; и, наконец, говорит, что
люди представляют себе русских, освободившихся от коммунистов,
похожими на белых после революции: «...у Сталина будет лавочка
Orwell G. War-Time Diary. 22.06.1941. P. 516.

362
 ГЛАВА 11
 в Патни, где он будет торговать самоварами и плясать кавказские
танцы, и т. п.»*
 3 июля он отмечает, что речь Сталина «практически полностью
опровергает все, что он и его сторонники говорили последние два
года», но что все-таки это «великолепная боевая речь, под стать
речи Черчилля, четко объявляющая, что компромисса не будет, —
во всяком случае, пока». Но если сам Оруэлл, даже одобряя речь Сталина, ни на секунду не забывает, с кем он имеет дело, совсем иная
картина, сетует он, вырисовывается в прессе: «Нет лучшего примера нынешнего убожества, нравственного и эмоционального, чем то,
что мы все теперь более или менее „за Сталина“. Омерзительный
убийца временно оказался на нашей стороне — и репрессии, и т. п.
немедленно забыты. И так будет и с Франко, и с Муссолини, если
они когда-нибудь перейдут к нам»**. «Реализм»*** в политике угнетал его своей безнравственностью ничуть не меньше, чем способность коммунистов менять точку зрения в зависимости от обстоятельств.
 28 августа Оруэлл закончил эту часть своего «Дневника военного времени» — события перешли в новую фазу: революционная ситуация, возникшая, на его взгляд, после Дюнкерка и пошедшая на
убыль поздней осенью 1940 года, когда стало ясно, что вторжение не
состоялось, закончилась. «В настоящий момент до победы далеко.
Нам предстоит еще долгая, изматывающая война, в которой мы все
станем только беднее»****.
 В тот же день он записал: «Теперь я уже точно сотрудник Би-би-
си»*****, — в сентябре ему надо было выходить на работу.
 * Orwell G. Wax-Tune Diary. 23.06.1941. P. 517-518.
 ** Ibid. 3.07.1941. P. 522.
 *** См. сноску **** на с. 332.
 **** Orwell G. War-Time Diary. 28.08.1941 // CW. Vol. XIII. P. 23.
 ***** Ibid. P. 22.

ГЛАВА 12
 БИ-БИ-СИ
 (Август 1941 — ноябрь 1943)
 Атмосфера там — нечто среднее между
женской школой и сумасшедшим домом.
 Оруэлл. Дневник военного времени.
 14 марта 1942 года
 Работа на Би-би-си была той самой долгожданной возможностью
что-то сделать «для нужд фронта», о которой он мечтал с начала
войны. Он стал сотрудником Индийской секции, входившей в Восточную службу иновещания. Незадолго перед тем, в апреле 1941-го,
он написал в своем втором «Письме из Лондона» для «Партизан ревью»: «Я думаю, что Би-би-си, невзирая на всю тупость их пропаганды на заграницу и невыносимые голоса дикторов, говорит правду.
У нас считается, что оно надежнее прессы»*. Теперь пропагандой
на заграницу предстояло заниматься ему самому.
 Би-би-си стала вести радиопередачи, достигавшие на коротких
волнах слушателей за границей, в 1932 году. Поначалу она обращалась только к соотечественникам, живущим вне Великобритании, и служба называлась Имперской. Но уже с 1938 года началось
вещание по-арабски, а затем и на европейских языках, и с ноября
1939-го служба была переименована в Иностранную (точнее, Заморскую — Overseas), а в 1965-м — во Всемирную. Финансировалась Иностранная служба, в отличие от внутреннего вещания Би-би-си, британским Министерством иностранных дел. Во время войны роль
информации и пропаганды была огромной, и МИД не скупился на
расширение иновещания — число его сотрудников выросло почти
в пятнадцать раз: с 103 в 1939 году до 1472 в 1941-м.
 В Индии британским властям необходимо было противостоять
немецкому пропагандистскому вещанию, пользовавшемуся некоторым успехом, — Германия, обращаясь к индийской интеллигенции,
передавала классическую музыку, перемежая ее пропагандой нацизма и передачами, направленными на подрыв британского влияния в стране. Индийская секция Би-би-си, напротив, стремилась
Orwell G. London Letter. 15 April 1941 // CW. Vol. XII. P. 472.

364
 ГЛАВА 12
 привлекать аудиторию британской культурой. Передачи ни в коем
случае не должны были выглядеть утверждением имперского владычества, но призваны были демонстрировать ценность английской литературы и науки и важность их для Индии. Попутно станция передавала обзоры новостей и политические комментарии.
Задача была сохранить в Индии дух верности метрополии — индийская армия насчитывала около двух миллионов человек.
 Когда Оруэлл пришел в Индийскую секцию, в ее состав входили: глава — Зульфакар Али Бохари (тот, который еще весной заказал Оруэллу лекции о литературной критике), три продюсера, говорившие на хинди, и три секретарши-машинистки. Помогали им
(очевидно, внештатно) переводчики на другие языки Индийского
субконтинента: гуджарати, маратхи, тамильский и бенгальский.
«Когда я на работе слышу высокие голоса индусов, я всякий раз,
выглянув в окно, удивляюсь, что не вижу пальм, раскачивающихся на ветру», — говорил Оруэлл*. Он, единственный англичанин
в секции, должен был писать еженедельные аналитические обзоры новостей для Индии (за время своего пребывания на Би-би-си
он написал больше ста таких обзоров), для Малайи и Индонезии,
оккупированных японцами (еще почти сорок комментариев), —
это все выходило в эфир по-английски, плюс еженедельные обзоры для перевода на другие языки (таких сохранилось 115), а также
готовить передачи на политические, культурные и образовательные темы. Работать надо было очень много: по девять часов в будни и три часа в субботу.
 Помня о сложности задачи — не только анализировать политические процессы, но и говорить о подлинной культуре! — Би-би-си
стремилась набрать на работу интеллигенцию, в частности писателей. На место, которое в результате получил Оруэлл, претендовали также Стивен Спендер и еще два литератора. В китайскую
секцию приняли Уильяма Эмпсона, поэта и автора знаменитой
книги о поэзии «Семь типов многозначности». В немецкой службе работал эмигрант из Венгрии, театральный критик Мартин
Эсслин, позднее введший в оборот термин «театр абсурда» и возглавивший на Би-би-си отдел драмы. В годы войны на радио работал и поэт Луис Макнис, и множество других не столь знаменитых авторов. Через несколько лет Оруэлл, чуткий к социальным
переменам, отметил это явление в статье «Поэзия и микрофон»:
«Правительство приняло этих людей [литераторов] достаточно
неохотно, но оно не могло без них обойтись»**. Он надеялся, что
«бюрократическая тирания» и в будущем не сможет обойтись
без независимой интеллигенции и даже вынуждена будет предоставлять ей «необходимый минимум свободы», потому что число
 * Fyvel Т George Orwell. P. 122.
 ** Orwell G. Poetry and the Microphone // CW. Vol. XVII. P. 79.

Оруэлл на Би-би-си
Между 1941 и 1943

366
 ГЛАВА 12
 «безопасных» для бюрократов людей ограниченно*. Тут он, правда, ошибся — не учел, что со временем «безопасных» научатся разводить в нужных количествах.
 Британская вещательная корпорация в тот момент находилась
еще на взлете, но уже и тогда представляла собой средоточие противоречий. С одной стороны, у ее истоков были благородные просветительские цели, четкая нравственная позиция, стремление привлечь талантливых людей, с другой — она и в самом начале (хотя,
конечно, меньше, чем впоследствии) действовала как любая другая
корпорация, слишком серьезно относясь к своей иерархически-бю-
рократической структуре и часто превращая собственные принципы в абсурд. Сочетание идеализма с бюрократизмом, очевидно,
всегда приводит к такому результату.
 Курьезным и достаточно безобидным проявлением этого абсурда было, например, то, что в течение всей войны всякий раз, когда
в эфире на любом языке звучала цитата из «Майн кампф», Би-би-си
аккуратно выплачивала гонорары Гитлеру. Поскольку военные действия мешали своевременным выплатам, деньги переправлялись
через нейтральную Швецию.
 Одновременно на Би-би-си была жесткая цензура: все, что выходило в эфир — от политических комментариев до постановок
Шекспира, — отправлялось цензору и звучало лишь после его разрешения. Более того, у цензоров, слушавших передачи, был специальный выключатель, который позволял мгновенно отключить
эфир, если цензору мерещилась «угроза национальной безопасности». Потом можно было объяснить случившееся техническими
помехами.
 Иновещание, в котором Би-би-си добилась невероятных успехов, не сопоставимых ни с одной другой станцией в мире, одновременно было и самой уязвимой стороной ее деятельности, в первую
очередь из-за постоянного недостатка достоверной информации
о слушателях и их потребностях, а отчасти и от нежелания этой информацией воспользоваться. Ощущение бессмысленности работы,
потому что «никто не слушает», было хорошо знакомо всем, кто там
работал. Неудивительно поэтому, что Оруэлл, который был счастлив, став сотрудником корпорации, достаточно скоро в ней разочаровался и через два года вполне осознанно ушел «по собственному
желанию», написав в заявлении: «...уже некоторое время назад я понял, что трачу свое время и общественные деньги на работу, которая не приносит никакого результата»**.
 Как радиоработник сам он был ущемлен в одном отношении —
голос его, безусловно пострадавший от ранения в горло, даже и до
* Orwell G. Poetry and the Microphone. P. 80.
 ** Письмо Оруэлла Л. Ф. Рашбруку Уильямсу, 24 сентября 1943 года (CW.
Vol. XV. Р. 251).

БИ-БИ-СИ
 367
 того, по воспоминаниям современников, для радио не годился.
«Тонкий и монотонный, он плохо звучал на коротких волнах»*, —
писал впоследствии его коллега Лоренс Брэндер. Тексты Оруэлла часто читали другие. Впрочем, возможно, собственно звуковая
сторона дела и не была тогда особенно важна. Видимо, поэтому на
Би-би-си не сохранилось ни одной радиозаписи передач, подготовленных Оруэллом, ни одного его комментария, пусть бы зачитанного кем-то другим. Все многочисленные обзоры новостей, комментарии и радиосценарии существуют в тщательно сохраняемых
архивах Би-би-си только на бумаге.
 Работая в Индийской секции, Оруэлл проявлял бездну изобретательности, придумывая оригинальные способы подачи материала
и приглашая к микрофону людей такого калибра, что впоследствии
вдохновленное им вещание Индийской секции стали считать предтечей знаменитой Третьей программы** — лучших передач для английской интеллигенции, которые когда-либо выпускала Би-би-си.
Третью программу, впрочем, готовил целый отдел, а Оруэлл делал
это практически в одиночку.
 *
 Подписав контракт 18 августа 1941 года, Оруэлл одновременно
с Уильямом Эмпсоном две недели обучался принципам радиовещания на курсах, которые Эмпсон, не вполне все же справедливо,
прозвал «Школой лжецов», а в сентябре приступил к работе. Поначалу иновещание размещалось там же, где и по сей день находится
внутреннее вещание Би-би-си — в Бродкастинг-хаусе, к северу от
Оксфорд-серкус, но поскольку сотрудников иновещания становилось все больше, к июню 1942 года Восточная служба переехала
неподалеку, в дом 200 по Оксфорд-стрит, а европейские службы
заняли знаменитый впоследствии Буш-хаус. На Оксфорд-стрит
Би-би-си расположилась в здании бывшего универмага, где огромные залы, по свидетельству Мартина Эсслина, были превращены
«в соты крошечных кабинок, отделенных друг от друга хлипкими
картонными перегородками»***. Перегородки не доходили до верха, и шум в результате стоял страшный. Как вспоминал другой
коллега Оруэлла, недолюбливавший его Джон Моррис, они работали под непрекращающийся гул «разговоров, диктовки, стука
пишущих машинок и даже репетиций бесед и тематических передач на разных восточных языках, происходивших тут же из-за
 * Brander L. George Orwell. London; New York; Toronto, 1954. P. 9.
 ** Третья программа существовала на Би-би-си с 1946 по 1970 год, когда ее
преемницей стало Радио 3. Она внесла огромный вклад в развитие музыкальной культуры и драмы в Великобритании. Когда в 1957 году из-за недостатка
средств ее попытались закрыть, в «Общество защиты Третьей программы»
входили T. С. Элиот, Камю и Лоренс Оливье.
 *** Esslin М. Television and Telescreen, цит. по: Meyers. P. 214.

368
 ГЛАВА 12
 Столовая для сотрудников Би-би-си в подвале Бродкастинг-хауса
 Начало 1940-х
 нехватки студий»*. Часто из-за шума невозможно было расслышать собеседника на другом конце телефонного провода, и Моррис, сидевший с Оруэллом по соседству, никогда не мог забыть,
как тот «появлялся в отверстии между перегородками (дверей не
было) <...> и раздраженно говорил своим резким голосом: „Ради
бога, помолчите!“ — после чего возвращался к прерванному телефонному разговору»**.
 У машинистки, работавшей в одной крохотной кабинке с Оруэллом ближе к концу его пребывания на Би-би-си, сохранились
о нем более приятные воспоминания: «Работать с ним было одно
удовольствие. Он был очень организованным, но спокойным. Никогда меня не отчитывал, никогда не давил, никогда ничего не
требовал в последнюю минуту. Взгляд всегда был живой и внимательный. <...> Я печатала без остановок, и он почти не делал пауз.
Начнет развивать какую-то тему — и так и говорит, без запинки.
Он знал, сколько страниц нужно заполнить для, скажем, пятнадцатиминутной лекции, и знал, когда остановиться и перестать
диктовать»***.
 Он диктовал подробные обзоры новостей, почти всегда начинавшиеся с вестей с русского фронта, от которого так много зависело,
свои собственные лекции о литературе и об отдельных писателях,
* Morris J. That Curiously Crucified Expression // OR. P. 171-172.
 ** Ibid. P. 172.
 *** Интервью Э. Найт M. Шелдену. Цит. по: Shelden. Р. 375-376.

БИ-БИ-СИ
 369
 а также бесчисленные письма, приглашающие людей принять участие в той или иной программе Индийской секции. К каждой лекции надо было подобрать специалиста, объяснить ему, что требуется сделать, и договориться о том, когда тот сможет представить
текст и прийти записывать передачу.
 Глава службы ожидал от Оруэлла идей о содержании программ,
и идеи его сотрудник поставлял в изобилии. Он легко придумывал содержание более или менее традиционных просветительских циклов
бесед: «Вчера и сегодня» — о социальных изменениях, происходящих
в Великобритании во время войны; «Их имена будут жить» — о выдающихся личностях со всего мира (в этот список входили Герберт
Уэллс, президент Рузвельт, генерал Сикорский и др.); «Что это значит
для меня?» — попытка объяснить абстрактные понятия, такие как
«демократия», «суверенитет», «стабильность», через личный опыт
выступающего.
 Но особое место, конечно, занимала литература. Тут тоже были
лекции — «Шедевры английской литературы», «Книги, которые изменили мир» (Коран, Библия, Упанишады), «Литература между войнами», «Великие драматурги», — которые Оруэлл приглашал читать
всех знакомых ему литераторов: Элиота, Рида, Спендера, Конноли,
Хеппенстолла, Притчетта, Лемана и др., но были и новые формы.
С августа 1942 года, например, он завел поэтический радиожурнал
«Голос», где современные поэты читали и обсуждали стихи. В первом
выпуске в «передовице», которую написал сам, он так объяснял свой
замысел:
 «Трудно представить себе худший момент для начала нового журнала. Пока мы тут сидим и более или менее интеллигентно разговариваем — об искусстве, литературе и бог весть еще о чем, — десятки
тысяч танков несутся по донским степям и военные корабли в другой части земного шара разыскивают друг друга в пучинах Тихого
океана»*. Однако, рассуждал дальше Оруэлл, и в такое время неплохо
знакомить слушателей «с некоторыми образчиками поэзии двадцатого века, а не только со свингом и потоками лжи из Берлина»**.
 «Образчиками поэзии двадцатого века» в этом выпуске были
стихи Герберта Рида, Дилана Томаса и молодого поэта Генри Триса.
В последующих радиожурналах звучали стихи Элиота (в трех выпусках из пяти!), Одена, Эдмунда Бландена, Уильяма Эмпсона, Роберта Бриджеса, Йейтса, а также поэта с Цейлона Миэри Джеймса
Тамбимутту, издававшего в Лондоне в годы войны журнал «Поэтри
Лондон», и Уны Марсон, поэтессы с Ямайки, которая сама работала
на Би-би-си.
 Поэты читали свои, а иногда и чужие стихи (поскольку не всегда
получалось договориться, чтобы поэт пришел в студию в нужное
* «Voice 1», a magazine programme, 11 August 1942 // CW. Vol. XIII. P. 459.
 ** Ibid.

370
 ГЛАВА 12
 время) и постепенно осознавали, как осознавал и Оруэлл, «возможности радио для популяризации поэзии»*. Дело было в том, что само
чтение стихов вслух не было тогда в Англии распространено. Обычные люди относились к поэзии настороженно-враждебно, поэты
стеснялись читать и страшились реакции публики, но, писал Оруэлл,
«оказавшись перед микрофоном, особенно если это происходит более или менее регулярно, поэт вступает в новые отношения со своими
стихами, больше нигде в наше время и в нашей стране немыслимые».
Благодаря специфике радио — «слушают, может быть, миллионы, но
каждый слушает в одиночку, изредка вдвоем или втроем» — аудитория
настроена к читающему более сочувственно, чем публика в большом
зале, да и «поэту кажется, что он обращается к людям, для которых
поэзия что-то значит»**. Так радио, утверждал Оруэлл, возвращает поэзию обыкновенным людям, а стихи — звуковой стихии.
 «Голос» явно был его любимым детищем. Для того чтобы придать передачам структуру, он стал строить их по тематическому
принципу. Второй выпуск был посвящен военной поэзии, третий —
детству, четвертый — американской литературе, пятый — влиянию
Востока на английскую литературу, шестой — Рождеству. Оруэлл
обещал слушателям возобновить журнал после Рождества, но этого
не произошло. Что ему помешало, неизвестно.
 *
 Вряд ли это была собственно цензура — тексты художественных
передач, хотя и направлялись цензорам, занимали их мало. Только
дважды Би-би-си, испугавшись, останавливала заказанные Оруэллом беседы: один раз о гражданской войне в Испании, а другой —
о русском анархисте Кропоткине, но это были исключения — в основном в содержание просветительских передач руководство не
вмешивалось. И не то что кто-то лично был настроен против Оруэлла — непосредственные его начальники, понимавшие, насколько самобытен их коллега, ценили его очень высоко. В конфиденциальном отчете глава Восточной службы Л. Ф. Рашбрук Уильямс
отзывался о нем так: «Его моральный и интеллектуальный потенциал вызывает у меня восхищение. Он прозрачно честен, не способен ни на какие хитрости и в прежние времена был бы канонизирован — или сожжен на костре! И ту, и другую участь он перенес
бы со стоическим мужеством. Необычный сотрудник, но с умом и
духом настоящей высокой пробы»***.
 Рашбрук Уильямс готов был принять даже то, что одаренность
этого сотрудника не всегда укладывалась в требования Би-би-си:
 * Orwell G. Poetry and the Microphone. P. 76.
 ** Ibid. P. 77.
 *** L. F. Rushbrook Williams // BBC Written Archives. Цит. no: Bowker. P. 299-
300.

БИ-БИ-СИ
 371
 Запись программы «Голос». Сидят: T. С. Элиот (третий слева),
слева от него М. Д. Тамбимутту, в центре (справа от Элиота) — У. Марсон.
Стоят: Оруэлл (крайний слева), секретарша и У. Эмпсон
 1 декабря 1942
 «Как он ни старается достичь объективности, ему бывает трудно
осознать, что некоторые чувства — для него простые констатации
фактов — могут вызвать шок у консервативно настроенных людей.
Именно поэтому его тексты для радио нуждаются в тщательной проверке — понятие „политической целесообразности“ ему неведомо»*.
 Однако общая бюрократическая система Би-би-си, естественно,
не способна была столь тонко понимать своих сотрудников и беспрестанно ставила Оруэллу палки в колеса. Он поражен был числом
циркуляров, то и дело спускаемых сверху, на которые часто надлежало еще и отвечать, — и это при нехватке бумаги, чтоб печатать
книги! — а также правилами, предписывающими просить разрешения у вышестоящего начальства о простейших вещах. Начальство
же, как водится, всего боялось. В июне 1942 года Оруэлл в отчаянии
записывал в дневнике:
 «Задумываешь какую-нибудь серию передач с более или менее
определенной пропагандистской линией, сначала тебе разрешают
ее делать, потом немедленно останавливают на том основании, что
 * Ibid. Р. 299.

372
 ГЛАВА 12
 NOT C-JJLUIUW ÄfwrWWWTÄ’
 EASTERN SERVICE
 ’JRPLB NETWORK
 Sunday, 17th October, 1943
1515-1545 QMT
 dREAT DRAMATISTS No.l.
 -."MACBETH“ (15« version)
 Production by Hugh Stewart.
 CAST» Macbeth
 Macduff
 Lady Macbeth
Doctor
 Seyton
 Young JJlward
Sewart
Messenger
'Narrator
в. B. c.
 PASSED FOR POLICY !
 »UTE... SIGNATURE j
 larrstor» We are starting with the great-scene early in the play
when Lady Macbeth persuades her only half-willing husband
to murdar Duncan, Dunc-.n, King of Scotland, is a guoirt
at Macbeth’s castle. In nn earlier scene throe witches
hare foretold to Macbeth that he himself will one d¿y bo
King of Scotland, and the idea of killing Duncan and
seising the throne has already crossed his mind. Indeed,
he has spoken of it with his Wife. But he still shrinks
from the deed; and he is musing alone, half tempted and
half horrified, when Lady Macbeth enters and with a few
skilful speeches nerves him for tho murder.
 nbetht If It were doneA when ’tis done, then 'Шеге well
It were done quickly

.......... ......... He's here in double trust ;
 Hirst, as I am his kinsman, and his subject,
Strong both against the deed; then, as his host,
 Текст радиоинсценировки «Макбета», сделанной Оруэллом,
с пометками цензора
 1943
 это „нецелесообразно“ или „несвоевременно“, затем снова велят
делать, затем требуют все смягчить и выбросить какие-то внятные
суждения, которые случайно туда затесались, затем просят „преобразовать“ серию так, что она лишается своего первоначального
смысла, и, наконец, в последний момент какой-нибудь таинственный указ сверху отменяет всю затею разом. <...> Помимо всего прочего, в организации такой избыток сотрудников, что существуют
люди, которым совершенно нечего делать»*.
 К этим людям в первую очередь относились бюрократы, как сказали бы сегодня, «менеджеры», осуществлявшие общее руководство.
К ним принадлежал, например, некий Норман Коллинз — человек,
некогда работавший на Виктора Голланца и попортивший Оруэллу
 Orwell G. Second War-Time Diary. 21.06.1942 // CW. Vol. XIII. P. 366-367.

БИ-БИ-СИ
 373
 немало крови своими требованиями менять имена и названия в его
книгах, чтобы избежать возможных обвинений в клевете. На Би-
би-си он возмущался тем, что Оруэлл самостоятельно приглашает
участников передач, и жаловался главе Восточной службы Рашбру-
ку Уильямсу: «...Блэр работает слишком уж независимо от существующей организации»*.
 Прегрешения Оруэлла состояли в том, что, во-первых, он пригласил одного ученого прочитать лекцию о пластмассе, тогда как
на той же неделе на Би-би-си о пластмассе уже рассказывал другой
ученый, и, разумеется, «с точки зрения Корпорации, платить за две
лекции на одну и ту же тему в течение недели — расточительно».
Кроме того, он, никого не спросясь, пригласил T. С. Элиота и других литераторов поговорить о книгах, обсуждавшихся в ходе курса
английской литературы в Калькуттском университете.
 «Чтобы избежать повторов, — писал Норман Коллинз, — я предлагаю Блэру следовать обычной процедуре, согласно которой продюсеры должны обращаться в мой отдел, чтобы проверить, не приглашает ли тех же самых участников кто-то другой. (Надеюсь, Вы
понимаете, что это нужно не для увеличения волокиты, а для того,
чтобы один и тот же участник передачи не получал от Имперской
службы по два письма в день.)»**
 Хотя опасность такой коллизии была минимальной, Оруэлл послушно стал сообщать в отдел Коллинза о своих планах. До поры до
времени он над этим абсурдом посмеивался. Его коллега Лоренс Брэн-
дер вспоминал: «Во время нашей совместной работы на Би-би-си я всегда был Оруэллу благодарен. Он неизменно охотно смеялся над нелепостями, там происходившими, и это помогало их выносить»***.
 Даже к той огромной просветительской работе, которую он вел
на радио, Оруэлл относился иронически. Журналист Малькольм
Маггеридж, весьма скептически настроенный к задачам, которые
ставило себе иновещание, вспоминал: «Сидя в студии, размещавшейся в подвале на Оксфорд-стрит, Оруэлл предлагал слушателям
в Конпоре, Куала-Лумпуре и Рангуне — если допустить, что таковые
существовали, — „Арегопагитику“****, „Бесплодную землю“*****
в исполнении автора и другие жемчужины западной культуры для
того, чтобы аудитория поняла, насколько важна победа союзников. Когда я осторожно усомнился в возможности достижения этой
цели подобными средствами, абсурдность всей затеи как будто
 * Письмо Н. Коллинза Л. Ф. Рашбруку Уильямсу, 8 декабря 1942 года (CW.
Vol. XIV Р. 226).
 ** Ibid. Р. 226-227.
 *** Brander L. George Orwell. P. 8-9.
 **** «Ареопагитика: Речь о свободе печати от цензуры, обращенная к парламенту Англии» — полемический трактат английского поэта Джона Мильтона
(1608-1674).
 ***** «Бесплодная земля» — поэма T. С. Элиота.

374
 ГЛАВА 12
 сызнова его поразила, и он стал хмыкать своим сухим, хриплым,
ворчливым, идущим прямо из горла хмыком — очень для него характерным и бесконечно обаятельным»*.
 Оруэлл и на Би-би-си оставался самим собой — махина корпорации с ее правилами, запретами, нелепостями, цензурой не могла его
подавить, но ему приходилось тратить силы на сопротивление.
 Одним из абсурдных противоречий Би-би-си всегда было требование к сотрудникам, публикующимся в других местах, предварительно испрашивать разрешение на это у начальства. В случае
Оруэлла это было особенно нелепо, поскольку руководство Би-би-си
явно рассчитывало привлечь аудиторию его уже сложившейся репутацией. Сохранилась переписка между начальниками Би-би-си,
одновременно пытавшимися извлечь несомненную выгоду из того,
что на Индию будет вести передачи человек там известный, и соблюсти официально проправительственную позицию Би-би-си во
время войны, а также правила корпорации об отсутствии собственного мнения у ее журналистов.
 Выход был найден в том, чтобы разрешить Оруэллу вести комментарии под его литературным псевдонимом, но не представлять
его в этих случаях в эфире как сотрудника Би-би-си.
 Замечательно во всей этой истории письмо самого Оруэлла Раш-
бруку Уильямсу:
 «Выступая под именем Джорджа Оруэлла, я как будто продаю мою
литературную репутацию, которая, во всяком случае в Индии, сложилась благодаря книгам антиимпериалистической направленности, причем некоторые из них были в Индии запрещены. Если я буду
делать передачи, безоговорочно одобряющие политику британского
правительства, я очень скоро буду списан как „еще один ренегат“ и
потеряю свою потенциальную аудиторию, во всяком случае, среди
студентов. Меня беспокоит здесь не моя репутация, а то, что, если я
не смогу сохранить свою позицию независимого и более или менее
„антиправительственного“ комментатора, мы своей цели в этих передачах не добьемся. Мне хотелось бы поэтому быть заранее уверенным, что я располагаю некоторой свободой слова. Мне кажется, что
этот еженедельный комментарий только тогда будет чего-то стоить,
если я смогу делать его с антифашистских, а не с империалистических позиций и избегать упоминания сюжетов, по которым согласиться с политикой нынешнего правительства никак не могу»**.
 Рашбрук Уильямс показал это письмо своему начальнику, но настоятельно просил «наверх» его не пересылать — там оно понравиться не могло.
 * Muggeridge М. Chronicles of Wasted Time. An Autobiography. Vancouver,
British Columbia, 2006. P. 352.
 ** Письмо Оруэлла Л. Ф. Рашбруку Уильямсу, 15 октября 1942 года (CW.
Vol. XIV. Р. 100-101).

БИ-БИ-СИ
 375
 *
 Бюрократические отношения наверняка отнимали много времени и сил, и все-таки Оруэлл продолжал невероятно много работать.
В ноябре 1942 года прозвучал его явный радиошедевр, сделанный по
просьбе продюсера с африканской службы, «Воображаемое интервью с Джонатаном Свифтом» — ироничный диалог между Оруэллом
и Свифтом, где Оруэллу приходится пару раз перебивать Свифта,
цитирующего свои книги, возгласом: «Это придется опустить — на
радио такое нельзя!» и где он обсуждает с великим сатириком, что такое тоталитаризм и существует ли прогресс. Талант Оруэлла к драматическому жанру очевиден и в его инсценировках рассказов Анатоля
Франса и Герберта Уэллса, сказки Андерсена «Новое платье короля»
и антифашистского рассказа итальянского писателя Игнацио Силоне «Лиса» — эти инсценировки, которыми он увлекся уже в 1943 году,
ему удавалось делать за день.
 Конечно, темп работы, заданный постоянной необходимостью
заполнять эфир, не позволял Оруэллу отшлифовывать тексты даже
так, как статьи в журналах, и тем не менее его живой и внятный
стиль прекрасно подходил для радио. Другое дело, что писать прозу
при такой работе он уже не мог — давно задуманная «сага» никак не
могла в этих условиях появиться на свет. Он жаловался Леонарду
Муру: «Помимо Би-би-си, я ведь еще в ополчении, и потому у меня
почти не остается свободных вечеров»*. И все-таки он постоянно
писал статьи и даже возобновил дневник, который забросил, начав
работать на Би-би-си. Сил хватило на то, чтобы вести его в течение
полугода — с марта по ноябрь 1942-го.
 Вторая часть дневника, писавшаяся, когда он работал на Би-би-си,
гораздо сумрачнее первой, хотя общая ситуация в 1942-м была все-
таки несколько лучше, чем в 1940-1941 годах. Работа на Би-би-си удручала его. О ней идет речь в первой же записи этой части дневника:
 Работаю на Би-би-си чуть больше полугода. Останусь и дальше,
если политические перемены, которые я предвижу, произойдут.
А если нет, то нет. Атмосфера там — нечто среднее между женской школой и сумасшедшим домом, и все, что мы сейчас делаем, бессмысленно
или чуть хуже, чем бессмысленно. Наша радиостратегия еще более безнадежна, чем военная. И тем не менее быстро научаешься думать в терминах пропаганды и развиваешь хитрость, которой прежде не было.
<...> Всякая пропаганда — ложь, даже когда говоришь правду. Это не
так важно, надо только понимать, что делаешь и зачем**.
 Лишь изредка в этом дневнике попадаются повседневные, но
одновременно поэтические зарисовки, которых было так много
в первой части. Изредка жизнь пробивалась и в здание Би-би-си:
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 4 сентября 1942 года (CW. Vol. XIV. Р. 5).
 ** Orwell G. Second War-Time Diary. 14.03.1942. P. 229.

376
 ГЛАВА 12
 Страница дневника Оруэлла
 14 марта 1942
 Услышать пение на Би-би-си можно только по утрам, между
шестью и восьмью. Это время работы уборщиц. Они появляются огромной армией, все одновременно, и сидят в приемной, дожидаясь, пока им выдадут швабры. Шум при этом стоит такой, как
в попугайном вольере. А потом они чудесно поют хором, подметая
в коридорах. Атмосфера в здании совершенно иная, чем та, что царит
в течение дня*.
 Но гораздо чаще он пишет о том, что работа, которой он занимается, кажется ему напрасной. Ощущение это усугублялось после
отчетов об аудитории в Индии, которые составлял Лоренс Брэндер,
ездивший туда в командировки.
 * Orwell G. Second War-Time Diary. 10.06.1942. P. 354.

БИ-БИ-СИ
 377
 Сенат-хаус, здание университета, переданное на время войны
Министерству информации, которое курировало прессу и радио
1980-е
 Долго разговаривал с Брэндером, вернувшимся после пол у года
в Индии. Выводы его настолько удручающие, что с трудом заставляю
себя их записать. Вкратце — дела в Индии хуже, чем кто-либо здесь осознает; <...> а наши передачи абсолютно бесполезны — их никто не слушает. Брэндер, правда, сказал, что индусы слушают новости Би-би-си,
считая их более правдивыми, чем то, что передают Токио или Берлин*.
 По данным Брэндера, из 300 миллионов людей, населявших британскую колонию, только у 121 тысячи были радиоприемники (и еще
неизвестно, все ли они были коротковолновыми)**. И все-таки
 * Orwell G. Second War-Time Diary. 5.10.1942 // CW. Vol. XIV. P. 76.
 ** Отчет Л. Брэндера о вещании на Индию, 11 января 1943 года (CW.
Vol. XIV. Р. 343).

378
 ГЛАВА 12
 самый факт предпочтения новостей Би-би-си свидетельствует о том,
что в стране была какая-то радиоаудитория, способная разобраться
в том, что ей предлагают.
 Происходящее в Индии сильно занимало Оруэлла. У него неожиданно появился политический герой — политик-лейборист Стаффорд Криппс, входивший в черчиллевскую военную коалицию.
Пробыв два года послом в Советском Союзе, он вернулся в Англию
в 1942 году, и многие, в том числе и Оруэлл, увидели в нем возможную альтернативу Черчиллю. В марте 1942 года Черчилль направил
Криппса в Индию с особой миссией — нужно было заручиться поддержкой колонии, пока идет война, в обмен на полное самоуправление после победы. Миссия Криппса, однако, провалилась: лидеры
индусской Партии конгресса требовали самоуправления немедленно —для них его предложения были недостаточно радикальны. Черчилль же, которому они казались чересчур радикальными, распорядился арестовать практически все руководство Партии конгресса,
включая Ганди, оказавшегося под домашним арестом, и Неру, который просидел в тюрьме до июня 1945 года.
 События в Индии нашли отражение во внутренних правилах
Би-би-си. 14 августа 1942 года Оруэлл записывает в дневнике, что на
радио приходил выступать Джеймс Фрэнсис Хораббин, известный
социалист, который рисовал карты к книгам Уэллса и Неру. Именно как создателя этих карт его обычно в эфире и представляли, поскольку имя Неру привлекало индийскую аудиторию. «Сегодня, —
записывал Оруэлл, — упоминание о книге Неру было вырезано из
объявления: Н. в тюрьме и, следовательно, дурен»*.
 Повседневная деятельность Би-би-си наглядно демонстрировала ему, как просто управлять информацией. При этом, разумеется,
Би-би-си, с ее приверженностью к точности, была еще гораздо лучше других радиостанций, куда меньше считавшихся с реальностью.
О том, как ведут себя они — причем по обе стороны фронта, —
Оруэлл мог судить, поскольку входил в небольшой круг сотрудников, получавших бюллетень «Обзор радиопередач мира». Даже
обычная для военного времени ложь его изумляла. «Жаль, у меня
нет свободной недели, чтобы пройтись по советским и немецким
передачам за прошлый год и сложить цифры, содержащиеся в их заявлениях. Наверное, окажется, что немцы убили десять миллионов
человек, а русские продвинулись далеко в Атлантический океан»**, —
писал он.
 *
 При тех усилиях, которые Оруэлл прилагал, чтобы вещание индийской секции не было рупором правительственной пропаганды,
* Orwell G. Second War-Time Diary. 14.08.1942 // CW. Vol. XIII. P. 475.
 ** Ibid. 22.05.1942. P. 333.

БИ-БИ-СИ
 379
 его, конечно, особенно задевали обвинения в том, что он сам находится на службе империалистического правительства. А такие обвинения ему пришлось прочитать, когда в журнале «Партизан ревью» разгорелся скандал по поводу пацифизма.
 Сам отдавший дань «антивоенным» чувствам между июнем
1937 года, когда он вернулся из Испании, и августом 1939-го, когда был заключен советско-нацистский пакт, Оруэлл стал активно
бороться с пацифизмом, как только понял, что отсутствие сопротивления тоталитарным режимам приведет к их победе и, следовательно, к гибели всего, что ему дорого.
 Ненавистное ему движение «Народная конвенция», организованное коммунистами, после нападения Германии на Советский
Союз постепенно сошло на нет. Но даже и когда речь шла о честном
пацифизме, Оруэлл был не из тех, кто поддерживал идею «непротивления злу насилием».
 Началась его публичная полемика с пацифистами с разгромной
рецензии на роман молодого литератора Алекса Камфорта, которую он написал еще в октябре 1941 года. Дело было, как рецензент
объявлял сразу, не в самом романе, а в той «идее», которую автор
в него заложил. Пацифизм, утверждал Камфорт, — это естественная реакция человека, понимающего, что между нацистской Германией и капиталистической Великобританией нет большой разницы
 Оруэлл пытался приводить факты: «У нас в стране сейчас, наверное, шестьдесят тысяч беженцев из Германии, и были бы сотни
тысяч, если бы мы подлым образом не старались их сюда не пускать.
Зачем же они бегут сюда, если в социальной атмосфере наших стран
нет никакой разницы? И сколько из них просились обратно в Германию? „Они проголосовали ногами“, — как говорил Ленин»*.
 Он опровергал и другой довод пацифистов — о том, что войны
следует избегать в любых обстоятельствах, поскольку война ужасна
и «воюя с фашистами, мы сами превращаемся в фашистов»: «Можно
позволить нацистам править миром — это зло. И можно победить
их в ходе войны — это тоже зло. Другого выбора нет: что бы ты ни
выбрал, с чистыми руками ты из этого не выйдешь. <...> У нас есть
шанс только выбрать меньшее из зол и работать для установления
нового общества, в котором порядочность снова будет возможна»**.
 Самое поразительное, что Оруэлл отправил эту рецензию
в «Адельфи», где он печатался в юности, зная о пацифистской позиции журнала, и Миддлтон Мерри, который в этот момент опять
был его редактором, опубликовал ее, правда, снабдив собственным комментарием.
 * Orwell G. No, Not One. Review of “No Such Liberty” by Alex Comfort // CW.
Vol. XIII. P. 41.
 ** Ibid. P. 43.

380
 ГЛАВА 12
 Но когда в декабре 1941 года Оруэлл стал писать очередное
«Письмо из Лондона» для журнала «Партизан ревью», он выступил
разом и против Миддлтона Мерри, и против многих других пацифистов, в том числе и Алекса Камфорта, «„чистого“ пацифиста,
убежденного, что следует подставлять другую щеку»*, и Джулиана
Симонса, «пишущего в расплывчато фашистском ключе»**, и против журнала «Нау» («Сейчас»), где они оба печатались.
 «Письмо из Лондона» было написано в первый день нового,
1942 года, а опубликовано в выпуске за март—апрель — американские публикации, естественно, всегда появлялись с задержкой, поэтому и ответы на обвинения Оруэлла, вместе с его откликом на
них, написанным в июле, вышли только в сентябрьско-октябрьском
номере «Партизан ревью».
 Первым было напечатано письмо двадцатипятилетнего поэта
Дерека Севиджа. Справедливо начав с того, что фашизм может
называться по-разному, в том числе и «социализм», и «демократия», он дальше написал, что не видит никакой разницы между
Гитлером и Черчиллем, и обвинил Оруэлла, в чьей честности он
не сомневался, в поверхностности. Эту же мысль — о фашизме
в Англии, с которым художникам надлежит бороться, — развивал
и двадцатидвухлетний Алекс Камфорт. А редактор журнала «Нау»,
тридцатилетний канадский анархист Джордж Вудкок, вступался
за свой журнал вообще, за Джулиана Симонса в частности и, переходя в наступление, обрушивался на Оруэлла: «Товарищ Оруэлл,
бывший полицейский, представитель британского империализма
(у которого фашисты научились всему, что знают) в тех районах
Дальнего Востока, где солнце наконец-то заходит над обвислым
британским флагом! Товарищ Оруэлл, бывший попутчик пацифистов и регулярный автор пацифистского „Адельфи“, на который
теперь нападает! Товарищ Оруэлл, бывший левак, сторонник НЛП
и защитник анархистов (смотри „В честь Каталонии“)! И теперь
товарищ Оруэлл, вернувшийся к своим старым империалистическим привязанностям, работает на Би-би-си и ведет британскую
пропаганду, обманывая индийский народ! Похоже, что сам Оруэлл демонстрирует совмещение левых, пацифистских и реакционных тенденций, в котором обвиняет других!»***
 В журнале Оруэлл отвечал всем своим критикам разом. Он подтвердил, что, говоря объективно, пацифисты выступают за фашизм,
поскольку «если вы мешаете мобилизации всех сил на оборону одной
стороны, вы тем самым помогаете другой»****. Он отверг «нравственную» составляющую пацифизма: «„Нравственное воздействие“
 * Orwell G. London Letter. 1 January 1942 // CW. Vol. XIII. P. 111.
 ** Ibid.
 *** Orwell G. Pacifism and the War. A Controversy // CW. Vol. XIII. P. 395.
 **** Ibid. P. 396.

БИ-БИ-СИ
 381
 Запись передачи. Слева направо: стоят Джордж Вудкок,
сотрудники Би-би-си Мул к Радж Ананд, Джордж Оруэлл, Уильям Эмпсон;
сидят поэты Герберт Рид и Эдмунд Бланден
 1942
 деспотические правительства беспокоит мало — чего они боятся,
так это воздействия физического»*. И наконец, он ответил на выпады, направленные лично против него. «Знает ли мистер Вудкок,
что я передаю в нашем вещании на Индию? Нет, не знает, хотя я
с удовольствием бы ему рассказал. Он старается не называть имена
[достойных] людей, принимающих участие в наших передачах. <...>
Они делают это не для того, чтобы „обманывать индийский народ“,
а потому что понимают, каковы шансы на то, что Индия будет независимой в случае победы фашистов»**.
 Но, помимо общего ответа, он написал еще и личные письма некоторым своим оппонентам, поскольку, согласно итонской традиции, считал, что полемика в печати, требующая «интеллектуальной жестокости», — это одно, а человеческие отношения — другое
и они бывают возможны и с людьми, не разделяющими полностью
твои взгляды.
 С Алексом Камфортом они быстро установили взаимопонимание, и вскоре Оруэлл, по просьбе Камфорта, дал ему для нового
журнала «Нью роуд» статью «Оглядываясь на испанскую войну»,
которая была там напечатана (правда, в сокращенном виде) в июне
1943 года. Тогда же, летом 1943 года, они снова вступили в полемику — снова о пацифизме, — но на сей раз в стихах! Каждый написал
по пятнадцать десятистрочных строф с рифмами, при этом Оруэлл
великодушно признавал, что у Камфорта стихи получились более
* Ibid. Р. 397.
 ** Ibid. Р. 399.

382
 ГЛАВА 12
 виртуозными. Предлагая в том же письме отрецензировать журнал
«Нью роуд» в радиопередаче, он походя заметил: «Это не поможет
его продавать, но сделает Вас чуть более известным, да и когда говоришь о таких вещах в эфире во время войны, кажется, что не даешь
погаснуть где-то там светящейся крохотной лампочке»*.
 Его сложное отношение к работе на Би-би-си еще более подробно выразилось в письме к Джорджу Вудкоку, написанном в конце
1942 года. Извинившись за резкость в полемике в «Партизан ревью»:
«Я всегда отвечаю резко, когда на меня нападают, но надеюсь, что
обид не осталось ни с той, ни с другой стороны» — Оруэлл откровенно написал Вудкоку о своем понимании ситуации: «Об этике иновещания и вообще о том, можно ли позволять британскому правящему
классу себя использовать. Спорить об этом толку мало, вопрос здесь
в том, считаешь ли ты, что важнее сперва добить нацистов или что
это не имеет смысла, а надо сперва самому совершить революцию.
Но только, бога ради, не думайте, что я не вижу, как они меня используют. <...> Не знаю, как долго я еще пробуду на этой работе, но покуда
я здесь, мне кажется, наша пропаганда выглядит несколько менее отвратительно, чем могла бы в противном случае. <...> Я считаю, что
наш уголок мне еще удалось удержать довольно чистым»**.
 *
 С Джорджем Вудкоком Оруэлл потом по-настоящему подружился. И даже Джулиан Симонс, которого он в пылу полемики назвал
фашистом, стал в последние годы жизни одним из самых близких
его молодых друзей и корреспондентов. Прямо противоположная
история произошла с Гербертом Уэллсом, которым Оруэлл всю
жизнь восхищался и знакомству с которым был очень рад, пока они
не поссорились из-за того, что Уэллс обиделся на его статьи.
 Началось это в августе 1941 года, когда Оруэлл напечатал в журнале «Хорайзон» статью «Уэллс, Гитлер и мировое государство»,
где набросился на Уэллса за его неспособность оценить, насколько
опасен Гитлер. Ошибка кумира его детства проистекала, по мнению Оруэлла, из того, что Уэллс в принципе исходил из неверной
картины мира. «С одной стороны, наука, порядок, прогресс, интернационализм, аэропланы, сталь, бетон, гигиена, с другой — война,
национализм, религия, монархия, крестьяне, преподаватели греческого, поэты и лошади»***, — писал он, слегка издеваясь над симпатиями и антипатиями Уэллса. Картина эта, привлекавшая подростков
в двадцатые годы, к сороковым, утверждал Оруэлл, оказалась неверна: стало ясно, что сама по себе наука не в состоянии справиться
с проблемами общества — отсталость, варварство, реакционность
* Письмо Оруэлла А. Камфорту, 11 (?) июля 1943 года (CW. Vol. XV. Р. 166).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Вудкоку, 2 декабря 1942 года (CW. Vol. XIV. Р. 214).
 *** Orwell G. Wells, Hitler and the World State // CW. Vol. XII. P. 538-539.

БИ-БИ-СИ
 383
 не исчезают и при развитой науке. Так, в нацистской Германии «порядок, планирование, государственная поддержка науки, сталь, бетон, аэропланы — все на месте и все на службе идей, заимствованных из каменного века»*.
 Оруэлл сделал много оговорок, признавая роль Уэллса в своем
развитии, называл даже собственные нападки на него «отцеубийством», говорил о его талантах и пророческом даре, но вывод его
был недвусмысленен: «Уэллс — слишком здравый человек, чтобы понять современный мир»**, и Уэллс пришел от этого вывода в бешенство.
 На ужине у Оруэллов, где присутствовала познакомившая их общая приятельница Инез Холден, он потребовал выяснения отношений. Инез Холден дружила с Уэллсом и жила во флигеле его дома,
неподалеку от Риджентс-парка, куда тот пригласил ее переселиться
после того, как в октябре 1940 года в ее собственную квартиру попала бомба. Там Уэллс как-то ужинал с навещавшими ее Оруэллами,
после чего они пригласили его с ответным визитом. Они позвали
еще и сослуживца Оруэлла по Би-би-си поэта Уильяма Эмпсона,
а так как больше места за столом не было, то Инез, как своего человека, пригласили прийти попозже, «на кофе». Вот что она тогда же
записала в дневнике:
 Вечером пошла к Оруэллам. Было девять часов. Г. Дж.*** отужинал с ними и спокойно сидел в кресле. Выглядел он отчасти добродушно, отчасти раздраженно. <...> Голосом, не предвещающим ничего хорошего, Г. Дж. сказал мне: «Благодарю Вас за этот документ». Тут
он отошел в сторонку и достал из кармана пальто журнал «Хорайзон».
Тогда Оруэлл достал свой экземпляр «Хорайзона» и швырнул его на
стол напротив журнала Уэллса****.
 Тридцать лет спустя в журнале «Листенер» Инез Холден описывала продолжение вечера так: «...Уэллс повторил, что считает
ошибочным приходить в такой ужас от немецкого милитаризма. На
его взгляд, уже появились признаки того, что немцы ослабевают...
Оруэлл отстегнул карту, висевшую на стене, — она с грохотом развернулась — и показал ему территории, занятые немцами. „Они не
отступают, — сказал Оруэлл. — Вы же видите, они повсюду“. Тогда
Уэллс назвал Оруэлла „пораженцем“. Поэт Эмпсон, который, как
мне казалось, более или менее дремал в кресле у окна, встрепенулся и напомнил Уэллсу, что Оруэлл „понюхал пороху в Испании“.
Г. Дж. согласился и взял слово „пораженец“ назад»*****.
 * Ibid. Р. 539.
 ** Ibid. Р. 540.
 *** Инез называет Уэллса «Г. Дж.» — Герберт Джордж.
 **** Дневник Инез Холден. Цит. по: Crick. Р. 429.
 ***** Holden I. Orwell or Wells? // Listener. 24 February 1972.

384
 ГЛАВА 12
 Инез Холден, приятельница Оруэлла и Герберта Уэллса
1930-1940-е
 Но сдаваться Уэллс не собирался. «Г. Дж. был явно взбешен и задет тем, что Оруэлл в статье сказал, что он устарел. Оруэлл поставил
на стол виски и табак и старался держаться настолько дружелюбно,
насколько это было возможно. Он не вел себя ни грубо, ни вызывающе, хотя все признали, что на письме манеры его не столь безупречны. Г. Дж. остался доволен вечером. Он сидел допоздна, и мы отправились домой, прихватив с собой поэта Эмпсона, который теперь
уже был... изрядно пьян. <...> Г. Дж. пожелал мне спокойной ночи и
сказал: „Мне жаль, что я Вас рано увел оттуда, но мне надо завтра
работать“. Он сказал, что вечер был забавный»*.
 Казалось, все кончилось хорошо, однако окончательный разрыв
между писателями произошел полгода спустя.
 Гнев Уэллса снова был вызван публикацией Оруэлла, на сей раз
в журнале «Листенер». 10 марта 1942 года Оруэлл напечатал там подготовленную им для индийской аудитории лекцию о развитии литературы в двадцатом веке. Называлась она «Возвращение в Европу»
и посвящена была сравнению писателей рубежа веков — главным
образом Уэллса, Шоу и Голсуорси — с модернистами, пришедшими
им на смену — Элиотом, Джойсом, Лоуренсом и др. В этой лекции,
где «Улисс» рассматривается рядом с «Сагой о Форсайтах» («сравнение несправедливое, поскольку сравнивается хорошая книга
с плохой»**), Оруэлл объявлял, что чертой, объединяющей столь
* Дневник Инез Холден. Цит. по: Crick. Р. 430.
 ** Orwell G. The Rediscovery of Europe // CW. Vol. XIII. P. 214.

БИ-БИ-СИ
 385
 разных писателей, как Шоу и Хаусман, Харди и Уэллс, является «их
полная неосведомленность о том, что происходит за пределами
современной им Англии»*, — в отличие, разумеется, от гораздо более космополитических писателей двадцатых годов, которые «восстановили контакт с Европой и вернули [английской литературе]
чувство истории и возможной трагедии»**. Кроме того, про Уэллса
лично было сказано, что ему свойственна вера в «науку, которая способна избавить человечество от всего унаследованного им зла»***.
 Уэллс обиделся не на шутку. Он отправил Оруэллу грубое письмо, где просто называл его «дерьмом»****, да и в официальном
письме, опубликованном в «Листенере» в апреле, высказался довольно резко: «Насколько я могу судить, ваш автор Джордж Оруэлл сообщает читателям, что я принадлежу к презренному поколению провинциально мыслящих писателей, уверенных, что мир от множащихся
бедствий спасет „наука“. Начиная с первых моих книг и по сей день,
я не устаю повторять, что если человечество не приспособит свои социальные и политические институты к тем переменам, которые приносят в жизнь изобретения и открытия, оно погибнет».*****
 К огорчению Оруэлла, эта история рассорила их окончательно — семидесятишестилетний Уэллс не желал прощать «троцкиста
с огромными ногами», как он называл Оруэлла, и запретил Инез
Холден принимать его во флигеле, который он ей предоставил.
Инез пришлось переехать. Любезность Оруэлла в частной жизни
и резкость в полемике были прямо противоположны поведению
Уэллса, который был груб в жизни и осторожен на бумаге, и потому
сильно негодовал, когда его задевали в печати.
 *
 В своей статье 1972 года Инез Холден объясняла, что, невзирая на приглашение Уэллса оставаться у него во флигеле до конца
войны, она предпочла после ссоры оттуда съехать, «потому что
Оруэллы были моими близкими друзьями и мы постоянно виделись»******, но, естественно, умолчала о том, что Оруэлл в течение
некоторого времени, начиная с апреля 1941 года, был ее любовником. Ходили слухи (не все верные) и о его романе с ее подругой, писательницей Стиви Смит, и о романах с секретаршами и другими
сослуживицами на Би-би-си...
 «Их семейная жизнь не всегда протекала гладко, — отмечала
в своих воспоминаниях об Айлин и ее муже писательница Леттис
* Ibid. Р. 211.
 ** Ibid. Р. 217.
 *** Ibid. Р. 213.
 **** Orwell G. Second War-Time Diary. 27.08.1942. P. 249.
 ***** Письмо Г. Уэллса в журнал «Листенер» (CW. Vol. XIII. Р. 218).
 ****** Holden I. Orwell or Wells? // Listener. 24 February 1972.

386
 ГЛАВА 12
 Купер. — Джордж, на мой взгляд, был не из тех мужчин, кому всегда
хочется быть женатым. Но сомневаюсь, чтобы он мог найти кого-
то другого, кто на протяжении многих лет подходил ему так, как
Айлин»*.
 Леттис Купер познакомилась с Айлин, когда та весной 1942 года
пришла работать к ним в Министерство питания, оставив наконец
свою ненавистную и тяжелую работу в отделе цензуры. На новом месте она должна была делать примерно то же, что ее муж на Би-би-си,
только в более узкой сфере — она писала радиосценарии и рецепты
для программы «На кухонном фронте», которую Би-би-си передавала по утрам.
 Айлин любила и умела готовить, и новая работа пришлась ей по
душе. У нее впервые после замужества появилась какая-то своя, не
связанная с Джорджем жизнь, новые подруги. Леттис Купер она сразу понравилась:
 Очень ясно вижу Айлин такой, какой она была, когда мы познакомились, — маленькая, с голубыми глазами, почти жгуче-черными
волосами, хорошенькая, с прелестными руками и ногами и красиво
посаженным торсом. Она обыкновенно носила черное — одежда была
хорошего качества, но потрепанная и не чищенная. Двигалась так,
как будто не знала, куда идет, и действительно в большинстве случаев
так и было.
 Если мы не обедали вместе, но встречались в обеденный перерыв,
я видела, как она плывет по Бейкер-стрит или по Уигмор-стрит, погрузившись в размышления. Голова у нее постоянно работала. Ее интересовало многое, в особенности люди. Джорджа же люди совсем не
интересовали. <...> Он во многих отношениях был очень простодушный человек, но с удивительным обаянием, которое трудно определить. Его все вокруг обожали, и мужчины, и женщины, а он как будто
шел мимо, не очень-то обращая на них внимание, и поэтому все они
бежали к Айлин за сочувствием. Ей постоянно кто-нибудь звонил
и спрашивал: «Джордж на меня рассердился?», «Что произошло?»,
«Джордж отказался со мной разговаривать», тогда как Джордж вообще о них не думал.
 Никто из нас не свободен полностью от ревности или злобы, и все
же в Айлин этого было куда меньше, чем в других. Кроме того, она
вечно беспокоилась из-за чужих проблем. Они с Джорджем бедствовали, в дома, где они жили, попадали бомбы, и им приходилось переезжать, постоянно были какие-то трудности, но они никогда им не
поддавались и неизменно помогали окружающим**.
 Леттис Купер вспоминала, как они однажды помогли ей, когда она
должна была всю ночь провести на дежурстве (очевидно, гася «зажигалки»), а чая и сахара, которые выдавали дежурным, не хватало.
 * Cooper L. Eileen Blair // OR. P. 164.
 ** Ibid. P. 163.

БИ-БИ-СИ
 387
 «Айлин рассказывала: „Я говорю Джорджу, что хочу отнести тебе
на дежурство фунт сахара, а он спрашивает: «Что так?» Я удивилась,
потому что он обычно никогда не возражает, и говорю: «Ты что,
против? У нас же полно!» — Он говорит: «Господи боже мой, нет, конечно! Я подумал, почему не отнести все, что у нас есть!»“»*
 Другая история была о том, как однажды в дом по соседству попала бомба, отчего в их доме вылетели стекла. Айлин пошла вниз по
лестнице и увидела, как какая-то старушка, плача от страха, скрючилась на полу в подъезде, а Оруэлл, очевидно только что вошедший, опустившись перед нею на колени, гладит ее по голове. «Он
выглядел как Христос», — рассказывала подруге Айлин.
 Леттис Купер отмечала, что мало кто из ее знакомых был столь
же бесстрашен, как Оруэллы, хотя Айлин позднее и боялась немецких самолетов-снарядов V-1, прозванных «жужжащими бомбами»
или «жуками»**, и рассказывала, что Джордж однажды ночью сказал
ей: «Я всегда знаю, когда он летит над нами, потому что чувствую,
как у тебя начинает чаще биться сердце»***.
 Айлин работала в министерстве, готовила и убирала дома. Когда
Оруэлл болел и не ходил на Би-би-си, она приезжала с работы домой
в обеденный перерыв, чтобы приготовить ему горячую еду, а потом
возвращалась на работу. Однажды, впрочем, она приготовила пирог
с мясом для него и вареных угрей — для кошки и потом, смеясь, рассказывала подругам, что Джордж по рассеянности съел кошкину еду.
 К лету 1942 года они переехали из Лэнгфорд-корта в квартиру,
занимавшую первый этаж и подвал небольшого викторианского
особняка на тихой захолустной улочке Мортимер-кресент. После
многоквартирных домов, в которых они жили в Лондоне прежде,
эта перемена порадовала Оруэлла. «Гостиная, где было чуть-чуть мебели, принадлежавшей более зажиточным поколениям давно усопших Блэров, несколько семейных портретов восемнадцатого века
на стенах — все это запросто могло находиться в хозяйском кабинете загородного дома»****, — вспоминал подружившийся с Оруэллом
во время войны писатель Энтони Поуэлл. В подвале Оруэлл поставил столярный верстак, а во дворе завел кур. Кроме того, здесь было
чуть просторнее, чем в квартире в Лэнгфорд-корте, и можно было
принимать гостей и даже оставлять их ночевать, если возвращаться
домой под бомбежками было опасно.
 На этой квартире у них побывала давняя приятельница Оруэлла
поэтесса Рут Питтер. Она тогда только познакомилась с его женой
* Ibid. Р. 164.
 ** V-1 — беспилотные самолеты-снаряды, несущие почти тонну взрывчатки на борту. Оруэлл писал, что они особенно неприятны тем, что «взрыва приходится долго ждать» (CW. Vol. XVI. Р. 487).
 *** Cooper L. Eileen Blair. P. 164.
 **** Thompson J. Orwell’s London. New York, 1984. P. 52.

388
 ГЛАВА 12
 и запомнила, как Айлин беспокоилась, что новая квартира (показавшаяся Рут сырой) им не по карману, и волновалась о здоровье
мужа, у которого незадолго перед тем снова было горловое кровотечение.
 Пока мы разговаривали и готовили ужин (помню, что это был
яблочный пирог, и Айлин нервничала, стараясь не оставить ни семечка из яблочных черенков, потому что, как она сказала, муж этого
ужасно не любит), так вот, пока мы готовили и разговаривали, появился Оруэлл.
 Он выглядел как призрак. Наверняка на нем сказалась недавняя
болезнь, и, конечно, он прожил еще семь-восемь лет, но я тогда подумала, что он, вероятно, скоро умрет. Истощение, восковая бледность,
медленные осторожные движения ужаснули и расстроили меня. Но
он казался бодрым, принес пиво и снова вышел, чтобы спросить у матери, не придет ли она к ужину, — она жила рядом.
 Я привезла с собой две вещи, которые тогда невозможно было достать в Лондоне: большую гроздь винограда из сада моей матери в Эссексе и красную розу — два редких сокровища. Явственно вижу, как он
держит виноград с улыбкой восхищения и восторга на изможденном
лице и потом, взяв цветок розы в обе прозрачные руки, вдыхает его
запах с благоговейной радостью*.
 Это была их последняя встреча. Главное впечатление, которое
осталось от нее у Рут Питтер, было: «Как он обожал жизнь!»
 Мать Оруэлла и его младшая сестра Аврил незадолго перед тем
переехали из Саутволда в Лондон и поселились неподалеку — обе
были движимы желанием что-то делать для победы. Аврил пошла
работать на сталелитейный завод, а шестидесятисемилетняя Ида
устроилась продавщицей в универмаг «Селфриджес». Ида, очевидно, читала книги сына, — во всяком случае, у нее на тумбочке у кровати видели новое издание «Ни кола, ни двора в Париже и Лондоне»,
напечатанное в 1940 году. Аврил, напротив, книг брата не читала —
она взялась за них только после его смерти — и по-прежнему считала его неудачником, не оправдавшим надежды семьи.
 *
 Атмосфера военного времени с постоянно грозящей опасностью
способствовала и новым дружбам, и более тесным отношениям со
старыми друзьями. Оруэлл, во всяком случае, был непрерывно окружен людьми.
 В конце 1941 года он познакомился с Дэвидом Астором, молодым
богатым аристократом, сыном владельца влиятельной газеты «Об-
зервер». Матерью Дэвида, с которой тот не очень ладил, была знаменитая Нэнси Астор — первая женщина в британском парламенте.
 * Питтер Р. Интервью Би-би-си. 3 января 1956 года.

БИ-БИ-СИ
 389
 Улица Мортимер-кресент.
 Дом, где жил Оруэлл, был того же типа, что виден здесь.
 На его месте (слева) стоит послевоенное здание с мемориальной доской
Фотография автора. 2016
 Позднее Дэвид Астор сам стал редактором «Обзервера», но тогда,
как он писал в воспоминаниях, он только начинал как-то влиять
на газету. «Мне хотелось ее оживить, приблизить к тому, что происходило. Я попросил Сирила Конноли порекомендовать мне
людей, которые пишут о политике. Он назвал только одно имя:
Оруэлл»*.
 С первой же встречи в ресторане возле Би-би-си у них установились дружеские отношения: «Я не знал, как он выглядит, но
увидел высокого, несколько отрешенного человека, который,
как только я вошел, двинулся мне навстречу со словами „Вы Дэвид Астор?“ — и начал разговаривать так, как будто знал меня всю
жизнь, и действительно, ощущение было такое, как будто знал»**.
Вскоре Оруэлл стал писать и для «Обзервера» — впрочем, больше
на литературные, чем на политические темы, поскольку его политические взгляды были радикальнее, чем позиция газеты. Однако
первая же его статья в «Обзервере» призывала к предоставлению
независимости Индии.
 Впоследствии, пользуясь своими возможностями и связями, Дэвид
Астор много помогал Оруэллу. Во время войны он с удовольствием
* Astor D. //RO. P. 142-143.
 ** Ibid.

390
 ГЛАВА 12
 приходил к Оруэллу в гости, разговаривал с ним и с Айлин и удивлялся, насколько они похожи: «...оба исхудавшие и напряженные,
они никогда не жалели себя. Им не приходило в голову говорить
о здоровье или жаловаться на чрезмерную загруженность. Ни он,
ни она не думали о личном благополучии, относились к этому совершенно равнодушно»*.
 Как-то, навещая Оруэллов в квартире на Мортимер-кресент, он
остался из-за воздушных налетов у них ночевать, и утром его разбудило бренчание ведерка — Оруэлл шел кормить кур. Ночевал Астор
в подвале на раскладушке. На этом же самом «гостевом» месте рядом с верстаком, на котором Оруэлл работал в свободную минуту,
однажды ночевал и другой аристократ — писатель Энтони Поуэлл.
Поуэлл обнаружил, что тепло в квартире утром зависело от того,
разбудит его друга воздушный налет или нет: если Оруэлл ночью
просыпался от грохота, он вставал и включал водогрей.
 Оруэлл усиленно звал в гости и T. С. Элиота, которого часто приглашал принимать участие в передачах Индийской секции, простодушно прельщая его возможностью остаться у них ночевать, но
на ночевку Элиот, по всей видимости, не соглашался, хотя ужинать
приходил. Еще с одним поэтом — Диланом Томасом, который во время войны часто читал свои стихи по радио, Оруэлл регулярно ходил
в пабы рядом с Би-би-си и, в отличие от Дилана Томаса, умудрялся
пить и не пьянеть.
 Вообще, казалось, он рад был в то время новым знакомствам
даже с людьми сильно моложе себя. Майклу Мейеру, ставшему впоследствии известным переводчиком Ибсена и Стриндберга, был
всего двадцать один год, когда он, преодолевая робость, написал
восхищавшему его писателю письмо и получил вежливый ответ
с предложением встретиться. Они потом встречались часто и в ресторанах, и в театре, и у Оруэлла дома, а ближе к концу войны Мейер познакомился с Грэмом Грином и пригласил двух своих любимых
писателей в ресторан на свой день рождения — ему исполнялось
двадцать три. «Они чудесно общались друг с другом, как и следовало ожидать, потому что оба были очень обаятельные и скромные
люди, хотя я был разочарован тем, что разговор почти все время
шел о политике, а не о литературе. Я казался себе очень маленьким
рядом с ними, не только интеллектуально, но и физически — они
оба были под два метра ростом»**.
 *
 В статьях Оруэлла в то время политика и литература были уже
неразрывны. В размышлениях об отдельных писателях — Киплинге или Йейтсе — он непременно рассматривал их политическую
 * Astor D. //OR. P. 188.
 ** Meyer М. Memories of George Orwell // The World of George Orwell. P. 131.

БИ-БИ-СИ
 391
 Дэвид Астор
 1946
 Энтони Поуэлл
1930-1940-е
 позицию. Мысль, впервые высказанная в очерке «Внутри кита»,
об обреченности самостоятельно мыслящего человека и, следовательно, писателя при тоталитарном режиме была развита в лекции
«Литература и тоталитаризм», которую он летом 1941 года подготовил для Би-би-си, еще не будучи ее сотрудником: «Вся современная европейская литература — я имею в виду литературу последних
четырехсот лет — построена на понятии интеллектуальной честности, или, можно сказать, на шекспировском принципе „верен будь
себе“*. Главное, чего мы ждем от писателя, — это чтобы он не лгал,
а говорил то, что на самом деле думает и чувствует. <...> Тоталитаризм отменил свободу мышления до степени, непредставимой ни
в какую предыдущую эпоху. <...> Он не только запрещает вам высказывать — да даже и думать — определенные мысли, но указывает, что
вам следует думать, создает для вас идеологию, старается управлять
вашими чувствами и предписывает вам нормы поведения. Насколько это возможно, он изолирует вас от окружающего мира, запирая
вас в искусственной вселенной и тем самым лишая возможности
сравнивать»**.
 Ситуация усугубляется тем, подчеркивал Оруэлл, что установленные непререкаемые догмы при тоталитаризме постоянно
меняются: «Режиму нужны догмы, поскольку ему необходимо беспрекословное послушание подданных, но избежать перемен курса, требуемых силовой политикой, он не может. Объявляя себя
* Шекспир У Гамлет. Акт 1, сцена 3. Перевод Б. Пастернака.
 ** Orwell G. Literature and Totalitarianism // CW. Vol. XII. P. 503.

392
 ГЛАВА 12
 непогрешимым, он одновременно разрушает само понятие объективной истины»*.
 Однако, не ощущая правды того, что он говорит, литератор не
может писать. Потому-то ни в Германии, ни в Италии нет современной литературы. «И даже в России ожидаемое литературное возрождение не случилось. Там четко прослеживается определенная
тенденция — большинство подававших надежды русских писателей
либо кончают с собой, либо исчезают в тюрьмах»**. Выживание литературы, заключает Оруэлл, возможно только в странах, где либерализм пустил наиболее глубокие корни.
 В лекции «Культура и демократия», прочитанной им в Фабианском обществе в ноябре 1941 года, Оруэлл, выступая перед левой аудиторией, привыкшей уверенно утверждать, что между фашизмом
и буржуазной демократией нет никакой разницы, снова настаивал
на том, что в Англии, в стране с устойчивой демократической системой, «есть некоторые ценности, с которыми она не расстается даже
в моменты смертельной опасности»***. Как бы абсурдны ни были
иные распространенные в Англии представления — то, что Сталин
полгода назад был плохой, а теперь стал хороший, финны год назад
были хорошие, а теперь — плохие, Муссолини был плохой, но может
еще стать хорошим, — никто не заставляет отдельного человека
с ними соглашаться. «Если я пишу книгу, я не обязан в ней говорить,
что Сталин хороший, не должен отчаянно тревожиться, не поменяется ли политический курс до публикации этой книги, да и на чувства мои никто не давит»****.
 И в этой лекции, так же как в «Литературе и тоталитаризме»,
Оруэлл отмечает, что, хотя капиталистическая демократия, достоинства которой по сравнению с тоталитаризмом он всячески
пытается доказать, неизбежно сменится социализмом, социализму
этому не следует терять связь с демократическими ценностями, потому что в их отсутствие никакая культура просто не сможет существовать.
 На практике же, — писал он с сожалением летом 1943 года в статье «Литература и левые», — в социалистическом движении нет места для гуманистической культуры. Социалисты отталкивают от
себя «буржуазную интеллигенцию», и в результате самые талантливые молодые люди обходят социализм стороной, примыкая к пацифистам, а порой и к фашистам. Беда здесь в том, что социалисты
сплошь и рядом подменяют литературные оценки политическими.
Даже Элиота как поэта в левых кругах ценят невысоко, поскольку
он придерживается реакционных взглядов в политике, и ни один
* Orwell G. Literature and Totalitarianism. P. 504.
 ** Ibid. P. 505.
 *** Orwell G. Culture and Democracy // CW. Vol. XIII. P. 69.
 **** Ibid. P. 77.

БИ-БИ-СИ
 393
 коммунист, иронизирует Оруэлл, «не осмелится сказать на публике,
что Троцкий писал лучше Сталина, хотя так оно, конечно, и было»*.
 Таким образом, понятие объективной истины разрушается в литературе, но еще опаснее, когда оно отсутствует в истории. Этому
научила его Испания, и в блестящем очерке 1942 года «Оглядываясь на испанскую войну» он впервые заговорил о «кошмарном мире,
в котором „Вождь“ или какая-нибудь правящая клика властвует не
только над будущим, но и над прошлым»**, добавив: «Эта перспектива пугает меня больше, чем бомбы, а после того, что мы пережили
в последние годы, — это не пустые слова»***.
 Он думал об этом в течение всех военных лет, опасаясь как прихода тоталитаризма извне, так и развития его внутри страны. В том
же очерке он пишет: «Против этого изменчивого фантасмагорического мира, в котором черное завтра станет белым, а вчерашнюю
погоду можно изменить указом, в реальности есть только два средства защиты. Одно из них то, что, как правду ни отрицай, она все
равно существует как будто у вас за спиной, и, следовательно, искажая ее, вы наносите ущерб собственной способности сражаться.
А второе — что пока хоть какие-то части земли не завоеваны, можно
поддерживать либеральную традицию. Но если фашизму, или даже
сочетанию нескольких видов фашизма, удастся подчинить себе весь
мир, этих двух условий не будет»****.
 Через пять лет в своем главном романе он рассмотрел именно
этот — беспросветный — вариант, но, как показывает очерк об испанской войне, костяк представлений о тоталитарном режиме сложился у Оруэлла уже к концу 1942 года.
 И ярко написанный очерк, и стихотворение об итальянском солдате, которым он заканчивается, свидетельствуют о том, как сильно было в нем желание заниматься литературой, уже четыре года
подавляемое — сперва как будто по собственному решению, потом,
конечно, из-за войны и работы «для нужд фронта».
 Уйдя с Би-би-си, он отзывался о двух проведенных там годах как
о «потраченных впустую»*****, имея в виду, что, работая на радио,
он не мог делать ничего другого. Но даже если не считать невероятного по объему материала, выпущенного им в эфир, это время не
прошло для него даром. Оно дало ему не меньше, чем пять лет, проведенных в Бирме, или годы нищеты и бродяжничества в Париже
и Лондоне. Личный опыт службы в большой корпорации, ощущение себя частью огромной машины, отношения с цензурой и глубокое знание пропаганды, как британской, так и тоталитарной —
* Orwell G. Literature and the Left // CW. Vol. XV. P. 126.
 ** Orwell G. Looking Back on the Spanish War. P. 504.
 *** Ibid.
 **** Ibid. P. 505.
 ***** Письмо Оруэлла Ф. Раву, 9 декабря 1943 года (CW. Vol. XVI. Р. 22).

394
 ГЛАВА 12
 советской и нацистской — все это художественно переработалось
в нем, созрело и требовало выхода. Для романа, впоследствии ставшего «1984», было готово почти все.
 *
 В конце 1942 года Оруэлл уже понимал, что останется на Би-би-си
недолго. Но прошло еще девять месяцев, прежде чем он подал заявление об уходе, и потом еще два, прежде чем он оттуда ушел. 1943 год начался с надежды поехать военным корреспондентом «Обзервера»
в Африку, но, как и следовало ожидать, он опять не прошел медкомиссию. В конце января, как будто подтверждая правоту врачей, он
заболел своим обычным бронхитом и три недели не ходил на работу, а когда выздоровел, бронхитом заболела его мать Ида. Эмфизема легких, переутомление от регулярной нелегкой работы и тяготы
жизни в военном Лондоне привели к инфаркту, и 19 марта 1943 года
она в присутствии сына умерла в больнице в Хэмпстеде, расположенной неподалеку от того места, где Эрик когда-то работал в книжном магазине. Оруэлл стоически перенес и этот удар.
 На Би-би-си все продолжалось по-прежнему, только его отношения с начальством стали хуже. Прежде всего, опять же из-за участников передач. Характерно, что Оруэлл настаивал на приглашении
к микрофону людей, чьи взгляды он сам не разделял, зачастую своих политических противников, вроде Джека Холдейна, известного
биолога, популяризатора науки и одновременно активного коммуниста и пацифиста, сторонника «Народной конвенции», или давно им презираемого Кингсли Мартина, редактора журнала «Нью
стейтсмен». Однако чувство справедливости не позволяло ему считать собственное с ними несогласие достаточным основанием, чтобы не давать им слова. Кроме того, его наверняка раздражала высокомерная и равнодушная позиция Би-би-си.
 Из-за того что говорил в передаче Кингсли Мартин, у Оруэлла
даже было разбирательство с высоким начальством — глава Иностранной службы Дж. Б. Кларк распорядился, чтобы помощник
главы внутреннего вещания провел с Оруэллом беседу. Очевидно,
эта беседа прошла не очень гладко, потому что Кларк отмечал в меморандуме: «Блэр не продемонстрировал достаточного уважения
к обычной вежливости и дисциплине, подобающим такой организации, как наша»*.
 Можно было бы считать, что именно эти столкновения с начальством подтолкнули Оруэлла к уходу с Би-би-си, если бы параллельно
не произошел еще один конфликт. Глава Индийской секции Бохари
осведомился у Оруэлла, спрашивает ли он разрешения у Би-би-си,
публикуя свои статьи в периодике. Оруэлл отвечал, что нет, — он
* Цит. по: West W J. The Larger Evils. Nineteen Eighty-Four. The Truth Behind the Satire. Edinburgh, 1992. P. 76.

БИ-БИ-СИ
 395
 делал это в начале своей работы в корпорации, а сейчас ему некогда
этим заниматься, и вообще он скоро собирается Би-би-си покинуть.
Возмущенный Бохари немедленно настрочил жалобу Рашбруку
Уильямсу: «В секции необходимо поддерживать хотя бы минимум
дисциплины. Идет ли речь о Блэре или о ком-либо другом, человек
должен понимать, что нельзя одновременно быть и тут, и там —
нельзя работать в организации, чья политика хорошо известна,
и одновременно пытаться угодить „левакам“»*. Когда Рашбрук Уильямс вызвал Оруэлла к себе, тот подтвердил ему свое намерение
с Би-би-си уйти.
 В письме к Рейнеру Хеппенстоллу от 24 августа он писал: «Что касается цинизма, ты бы тоже был циничен, если бы тут работал. Однако я точно ухожу, наверное, месяца через три. Тогда к 1944 году буду
похож на человека и смогу написать что-то серьезное. Пока же чувствую себя как апельсин, раздавленный очень грязным сапогом»**.
 Отвращение к бюрократической системе Би-би-си, наложенное
на переутомление от повседневной гонки и тоску о невозможности заниматься своим писательским делом, вызвало к жизни этот
печальный образ. Но, в отличие от того времени, когда он уходил
из индийской полиции, теперь он не торопился. 1 сентября он получил ежегодную прибавку — зарплата составила уже 720 фунтов
в год, немедленно взял полагающийся ему двухнедельный оплачиваемый отпуск и, только вернувшись, написал обращенное к Рашбруку Уильямсу вежливое и дипломатичное заявление об уходе,
в котором причиной своего ухода назвал то, что работа на Би-би-си,
на его взгляд, не приносит никакого результата и что «в нынешней
политической ситуации британская пропаганда на Индию представляется мне делом практически безнадежным»***. Вернувшись
к занятиям журналистикой, объяснял он, он сможет быть более полезен.
 Оруэлл покинул пост сотрудника Индийской секции ровно через два месяца после того, как написал это заявление, — 24 ноября
1943 года. Одновременно он уволился и из ополчения — там он объяснил это «медицинскими основаниями», хотя «медицинские основания» были примерно те же, что и летом 1940 года, когда он туда
записывался. Просто теперь перед ним стояли другие задачи.
 Ему было сорок лет, и он чувствовал, что настало время написать
главные книги своей жизни.
 * Z. A. Bohari’s Memo. Mr. Blair’s Outside Activities. 17 August 1943 // BBC
Written Archives Цит. no: Bowker. P. 300.
 ** Письмо Оруэлла P. Хеппенстоллу, 24 августа 1943 года (CW. Vol. XV. Р. 206).
 *** Письмо Оруэлла Л. Ф. Рашбруку Уильямсу, 24 сентября 1943 года (CW.
Vol. XV. Р. 251).

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 ПРОЗРЕНИЯ
ПОЛИТИЧЕСКОЙ
ПРОЗЫ

ГЛАВА 13
 СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 (Ноябрь 1943 — март 1945)
 Пишу одну шуточку, которая Вас позабавит, когда выйдет, но она настолько неприемлема политически, что я заранее не знаю,
захочет ли кто-нибудь ее опубликовать. Может быть, это даст Вам некоторое представление о сюжете.
 Оруэлл — Глебу Струве, 17 февраля 1944 года
 Освободившись от Би-би-си, Оруэлл сразу же принялся за «Скотское хозяйство». Когда именно ему пришла в голову мысль описать
историю крушения революционных надежд в виде притчи о животных, остается только догадываться, но кажется, что это было внезапным озарением, к которому он шел много лет.
 Рассказывая о рождении замысла в предисловии к украинскому изданию «Скотского хозяйства», готовившемуся в 1947 году, он
объяснял, что хотел написать книгу, разоблачающую «советский
миф», немедленно по приезде из Испании, но сделал это не сразу:
«...конкретные подробности этой книги ускользали от меня до тех
пор, пока однажды (я жил тогда в деревне) я не увидел мальчика лет
десяти, который правил огромной ломовой лошадью, тащившей
повозку по узкой тропинке, и бил ее кнутом всякий раз, когда она
пыталась свернуть с пути. Меня поразила тогда мысль, что, если бы
только животные сознавали свою силу, мы потеряли бы власть над
ними и что люди эксплуатируют животных примерно так же, как
богачи — пролетариат. <...>
 Отталкиваясь от этой отправной точки, написать сказку было совсем нетрудно. Но я не мог приняться за нее до 1943 года, потому что
был постоянно занят другой работой, не оставлявшей мне свободного времени. В конце концов, я включил в нее некоторые события —
например, Тегеранскую конференцию*, — которые происходили в то
время, как я над ней работал. Таким образом, основные очертания
* Встреча Черчилля, Рузвельта и Сталина в Тегеране проходила с 28 ноября по 1 декабря 1943 года.

400
 ГЛАВА 13
 этой книги были в моем сознании около шести лет, прежде чем я ее
написал»*.
 «Очертания книги», наверное, были в сознании Оруэлла, но как
ее написать, он не знал долго. Если он действительно видел сцену
с мальчиком, избивающим лошадь, когда сидел в Уоллингтоне осенью 1939 — зимой 1940 года, то тогда он вовсе не был занят, а, наоборот, осознанно старался воздержаться от писания прозы, «побыть
под паром», очевидно ощущая исчерпанность прежней стилистики
и не будучи еще готовым к новой. «Как это было на самом деле», то
есть как революция практически превратилась в свою противоположность, он уже рассказал в документальном повествовании
«В честь Каталонии». Писать же книгу в духе реалистического романа ему явно не хотелось. Хотелось написать что-то такое, «что мог
бы легко понять практически каждый»**, — так в конце концов родился замысел сказки, притчи.
 Возможно, это произошло уже на Би-би-си, когда у него и правда
не оставалось времени ни на что другое, и, может быть, эта внезапно появившаяся идея и послужила окончательным толчком к уходу
с радиостанции.
 Точно датировать появление замысла, разумеется, невозможно.
Сохранилась записная книжка, начатая, очевидно, осенью 1943 года,
скорее всего во время сентябрьского отпуска, когда Оруэлл обдумывал свою заброшенную литературную работу***. Она открывается аккуратно переписанными набело планами двух давно вынашиваемых романов. Один из них — «Живые и мертвые» — явно та
самая автобиографическая «сага», которую он задумал еще в Марокко. Героем другого романа, под названием «Последний человек
в Европе», должен был стать писатель, живущий при тоталитарном
режиме. В набросках этого романа все предвещает «1984»: партийные лозунги «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Незнание — сила», «двоемыслие» (оно пока называется «система двойного
мышления»), новояз, позиция пролов, двухминутка ненависти.
 Однако, так ясно представляя себе роман, которому суждено
было стать «1984», осенью 1943 года, Оруэлл начал над ним работать только летом 1945-го. А о «Скотском хозяйстве», за которое он
* Orwell G. Preface to the Ukrainian edition of “Animal Farm” // CW. Vol. XIX.
P. 88-89.
 ** Ibid.
 *** Эту датировку предложил еще первый биограф Оруэлла Бернард
Крик, и Питер Дейвисон убедительно доказывает ее правдоподобность (см.:
Orwell’s Notes: For “The Quick and the Dead” and For “The Last Man in Europe” //
CW. Vol. XV. P. 356-360). В начале записной книжки встречается список «заблуждений детства», который в январе 1944 года был опубликован в газете «Трибьюн». Стало быть, эта запись появилась никак не позднее января
1944 года, но и вряд ли намного раньше, во время интенсивной работы Оруэлла на Би-би-си. Сентябрьский отпуск кажется вероятной датой.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 401
 принялся тут же, в ноябре 1943-го, в записной книжке нет ни слова.
Есть только в набросках к «Живым и мертвым» одна смутно относящаяся к нему запись о том, как в ходе отступления 1918 года, то есть
во время Первой мировой войны, избивают умирающего коня — «старого Боксера, который раньше либо работал на ферме, либо возил
тележку с углем»*.
 Если действительно записная книжка с планами двух романов
писалась в сентябре, а не раньше, то, возможно, замысла сказки
не было еще и в сентябре. Трудно представить себе, что заметка
о Боксере, избиваемом во время отступления 1918 года, была написана тогда, когда в голове у автора уже вырисовывался Боксер,
герой «Скотского хозяйства», — вряд ли в этом случае он дал бы
лошади то же самое имя. Но датировка записной книжки предположительна...
 Как бы то ни было, обретя форму книги, Оруэлл немедленно написал вещь, совершенно не похожую на все, что он писал до сих пор.
 «„Скотское хозяйство“, — отмечал он в 1946 году, — стало первой
книгой, в которой я попытался, полностью осознавая, что делаю,
свести политическую и художественную задачу в единое целое»**.
 *
 Политической его задачей было написать книгу о трагедии —
о крушении революционных надежд, о крахе социалистической
мечты. Художественная, на первый взгляд, заключалась в пародировании того, что произошло в Советском Союзе.
 Основные этапы советской истории: Октябрьская революция,
борьба Сталина с Троцким, индустриализация, борьба с «вредительством», показательные процессы и репрессии, пакт Молотова — Риббентропа, вторжение фашистов, показное примирение с западными странами — легко переносились на историю фермы: Восстание,
борьба Наполеона со Снежком, строительство мельницы, казни
животных, налаживание отношений с людьми. Но, помимо этого,
советская действительность часто сама казалась пародией, и Оруэллу как будто оставалось только воспроизвести официальные советские речи в мире животных: «...можно было услышать, как одна
курица говорит другой: „Под руководством нашего вождя товарища
Наполеона я за шесть дней снесла пять яиц“»***.
 Он пародировал революционное стихотворение Шелли «Мужам
Англии» — «Англичане, почему / Покорились вы ярму?»****, выступающее в книжке в роли революционного гимна — «Интернационала»:
 * Orwell’s Notes: For “The Quick and the Dead” and For “The Last Man in
Europe”. P. 365.
 ** Orwell G. Why I Write. P. 320.
 *** Оруэлл Дж. Скотское хозяйство / Пер. М. Карп. СПб., 2001. С. 91.
 **** Перевод С. Маршака.

402
 ГЛАВА 13
 Скот английский, скот ирландский,
Слушай, скот земли, рассказ
О грядущем светлом счастье,
О заре, что встретит нас.
 День наступит долгожданный,
Человечество падет,
На поля отчизны нашей
 Как хозяин выйдет скот...* и т. д.,
 и более поздний советский гимн:
 Ферма моя, ферма моя,
 Все для тебя сделаю я**,
 и славословия Сталину:
 Счастья страны оплот!
 Истинный друг сирот!
 Кормчий, я кормом твоим вдохновлен!
 О, как я видеть рад
 Твердый, спокойный взгляд,
Солнца земной собрат,
Мудрый Наполеон!*** и т. д.
 Пародийный стиль побуждал его писать быстро, стремительно.
Вопреки всему своему предыдущему писательскому опыту, Оруэлл
как будто перенес на прозу тот темп работы, который приобрел на
Би-би-си, где за день умудрялся начисто написать радиоинсценировку повести или рассказа.
 Под рукописью «Скотского хозяйства» стоят даты: «ноябрь 1943 —
февраль 1944», а так как ушел с Би-би-си Оруэлл только 24 ноября,
ясно, что ему понадобилось меньше четырех месяцев. При этом
надо учесть, что три дня в неделю он был занят в газете «Трибьюн»,
где сразу после ухода с Би-би-си стал работать литературным редактором, то есть на книгу оставалась только половина недели. Таким
образом, в действительности написал он ее еще быстрее — месяца
за два.
 Осваивая новую форму, он и работал не мучительно, как прежде,
а с удовольствием — даже, против обыкновения, обсуждал написанное с Айлин. Леттис Купер вспоминала рассказы подруги: «Он каждый вечер в постели читал ей вслух то, что написал за день. Она
 * Оруэлл Дж. Скотское хозяйство. С. 16.
 ** Там же. С. 88.
 *** Там же. С. 91-92.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 403
 Амбар в Уоллингтоне.
 На нем табличка с надписью «Manor Farm» — «Господское хозяйство»
Фотография М. Разумовской. 2014
 понимала, что это удача, самое лучшее из всего, что он сделал до сих
пор. И по утрам нам это пересказывала, иногда цитируя отрывки,
когда мы ходили пить кофе в „Селфриджес“*, через дорогу от офиса.
Было страшно интересно»**.
 Оруэлл позднее и сам отмечал, что Айлин «особенно любила эту
книжку и даже помогала ее придумывать»***, — свойственное ей чувство юмора и гротеска наверняка вдохновляло его остроумие. Можно себе представить, как веселились супруги, представляя себе поведение собственной козы Мюриел в революционных условиях или
Сталина и Троцкого в виде боровов Наполеона и Снежка.
 Однако сила «Скотского хозяйства» в том, что за пародией скрывается глубочайшее понимание социальных процессов, определивших развитие событий в XX веке.
 *
 Воочию увидев революционную атмосферу в Испании, Оруэлл
не сомневался, что и российские революции 1917 года держались
подъемом недовольных масс. Он сочувствовал этому подъему и от
* «Селфриджес» — универмаг на Оксфорд-стрит.
 ** Cooper L. The Road to “Animal Farm” // RO. P. 131.
 *** Письмо Оруэлла Д. Плаумен, 19 февраля 1946 года (CW. Vol. XVIII.
 Р. 115).

404
 ГЛАВА 13
 всей души желал облегчения участи угнетенных. Но, глядя «в лицо
неприятным фактам»*, он не мог не признать, что у восставших
ничего не получилось. Вместо ожидаемого облегчения, которое
должен был принести социализм, те, кто совершил революцию,
оказались снова угнетены уже новым классом эксплуататоров и
одновременно утратили способность понять, что же с ними произошло, поскольку новые власти позаботились о затуманивании их
сознания выгодными для себя мифами. Спасти их от эксплуатации
Оруэлл не мог — свою задачу он видел хотя бы в прояснении сознания: в идеале — сознания тех, кто угнетен, но уж по крайней мере
тех, кто восторгался успехами «социализма» со стороны.
 Объясняя в 1947 году советским людям, читающим по-украински,
почему он написал «Скотское хозяйство», Оруэлл самой главной
причиной называл необходимость показать западным социалистам,
что строй, возобладавший в СССР, не является тем социализмом,
к которому они стремятся. «„Советский миф“, — писал он, — нанес
огромный ущерб социалистическому движению в Англии и имел
серьезные последствия для английской внешней политики. На мой
взгляд, ничто так не исказило первоначальное представление о социализме, как убежденность в том, что Россия — это социалистическая страна и каждый шаг ее правителей следует оправдывать,
а может быть, и повторять»**. «После 1930 года я не видел практически никаких признаков того, что СССР движется к тому, что можно
назвать социализмом. Наоборот, я был потрясен явными свидетельствами преображения страны в иерархическое общество, где правительство точно так же не хочет отказываться от власти, как любой
другой правящий класс»***.
 Означает ли это, что воспроизведение системы угнетения неизбежно? Что любая попытка изменений неизбежно приводит к одному и тому же: «хотели, как лучше, а получилось как всегда»?
 Отвечая на вопрос своего американского редактора Дуайта Макдональда, является ли «Скотское хозяйство» только изображением
русской революции и ее последствий или книга утверждает, что любая революция обречена на провал, Оруэлл писал так:
 Конечно, прежде всего я задумывал сатиру на русскую революцию.
Но имел в виду и более широкое толкование, то есть что революция
такого рода (основанная на заговоре и насилии, где лидеры, пусть неосознанно, рвутся к власти) может привести только к смене хозяев.
Мораль моей истории в том, что радикальные перемены к лучшему
в результате революции возможны лишь тогда, когда массы настороже
и умеют избавляться от лидеров, как только те выполнили свою задачу. Момент, когда свиньи присваивают молоко и яблоки, задумывался
* Orwell G. Why I Write. P. 316.
 ** Orwell G. Preface to the Ukrainian edition of “Animal Farm”. P. 88.
 *** Ibid.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 405
 как поворотный (Кронштадт*). Если б у остальных животных хватило ума этому воспротивиться, то все было бы хорошо. <...> Я пытался
сказать следующее: никакой революции не будет, если вы не возьмете
ее в свои руки; доброжелательных диктатур не бывает**.
 Молоко свиньи забирают себе в конце второй главы сказки
(практически сразу после Восстания), яблоки — в конце третьей главы. Без них, как и без молока, объясняет животным пропагандист
Визгун, свиньи, работающие головой, просто не смогут выполнять
свои обязанности, а это может привести к возвращению Джоунза!
Так постепенно обретает содержание оруэлловская формула: «Все
животные равны, но некоторые животные равнее других» — классическое искажение революционной мечты о «равенстве».
 Советскому «социализму» Оруэлл противопоставлял социализм
«демократический». В ответе Макдональду он сравнивает возможное сопротивление животных своим новым поработителям с Кронштадтским восстанием. Действительно, Кронштадт вынудил Ленина несколько отступить и ввести НЭП, но НЭП, как известно,
продлился недолго, и ничего «взять в свои руки» «массам» так и не
удалось. У Оруэлла, безусловно, были сомнения относительно возможности реального существования «демократического» социализма — через несколько лет он написал статью, где назвал «подлинных
сторонников социалистической традиции» — меньшинство, к которому принадлежал и сам, — «утопистами»***. Но уж то, что недемократический социализм не приводит ни к чему хорошему, он знал
точно.
 «Любой недемократический вариант социализма непременно
отдает всю власть в руки маленькой клики, и эта клика точно так же
держится за свои привилегии, как капиталисты в Великобритании
или Америке или любые другие олигархи. Деспотия, держащаяся
на обладании властью вместо денег, — это опасность, заложенная
в социализме, и жизненно необходимо предвидеть ее наперед»****.
То есть если специально не позаботиться о надежности демократических структур, говорит здесь Оруэлл, распоряжение «общественной» собственностью из единого центра грозит приходом к власти
деспотической клики, кто бы в нее ни входил и как бы она ни называлась. Заботиться об общем благе она не станет.
 * Кронштадтское восстание 1921 года — серьезная попытка сопротивления жестокому и грабительскому режиму большевиков — было подавлено войсками Красной армии под руководством М. Н. Тухачевского, однако вынудило
Ленина объявить в 1921 году новую экономическую политику (НЭП).
 ** Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 5 декабря 1946 года (CW. Vol. XVIII.
Р. 507).
 *** Orwell G. What is Socialism? P. 62.
 **** Orwell G. Rejected Review of “Faith, Reason and Civilization” by Harold
J. Laski // CW. Vol. XVI. P. 123.

406
 ГЛАВА 13
 Именно эту достаточно сложную политическую мысль Оруэлл
выразил художественными средствами, которые держатся на пародировании, но не исчерпываются им. Соединение «политической
задачи с художественной» дало необыкновенный трагикомический
эффект.
 При всей потешности того, что марксистские или ленинские положения развивает «призовой хряк белой породы», Оруэлл относится к своим героям с глубоким состраданием. Психологическая
тонкость чрезвычайно простой — прозрачной — прозы «Скотского
хозяйства» достигается за счет того, что все происходящее описывается с точки зрения животных, в своей доверчивости так до конца и не постигающих коварство, бесстыдство и жестокость власти.
Комическая пародийная форма только подчеркивает трагизм того,
что животные оказываются обмануты в своих лучших чаяниях и
как будто даже не догадываются об этом.
 У «Скотского хозяйства» насчитывают множество предшественников — от басен Эзопа до «Скотского бунта» Николая Костомарова*, а в английской литературе животных в политических аллегориях использовали и Свифт, и Уэллс, и Толкин, и Кеннет Грэм. Но
только Оруэлл написал трагикомическую притчу — а не роман или
трактат, — чтобы разоблачить «советский миф»**, лживую систему,
обманувшую и продолжающую обманывать миллионы. Естественная снисходительность человека к «братьям нашим меньшим» не
может не раскрыть глаза читателю на этот обман.
 Но Оруэлл не просто разоблачает миф — он анализирует, как
этот миф возникает и как правители его целенаправленно навязывают.
 Свиньям удается захватить и удерживать власть не только потому, что их режим держится на насилии, но и потому, что они умело
манипулируют сознанием простодушных животных. Важную роль
в этом манипулировании играет запугивание: страх перед нападением извне, вызываемый напоминаниями о враждебном окружении, и страх перед репрессивными мерами, которыми защищает
себя власть. Но власти необходимо еще и постоянно искажать действительность, то есть попросту врать. Аспекты правительственной пропаганды Оруэлл назвал уже в записной книжке, где делал
наброски к «1984». При всей разнице между «Скотским хозяйством»
и «1984» основные черты изображенного в них общества совпадают,
поскольку это черты реально существовавшего советского строя:
 а) система организованной лжи, на которой держится общество;
б) как это делается (фальсификация архивов и т. п.);
 * Третъяков В. Джордж Оруэлл или Николай Костомаров? URL: http://
www.orwell.ru/a_life/tretjakov/russian/r_gonk
 ** Orwell G. Preface to the Ukrainian edition of “Animal Farm”. P. 88.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 407
 в) 	ощущение кошмара, вызванное исчезновением объективной истины;
 г) 	культ вождя* и т. д.
 В «1984» «система организованной лжи» уже сложилась, в «Скотском хозяйстве» она складывается на наших глазах.
 Постепенное отступление от революционных идеалов — как будто
бы небольшие изменения в написанных на стене заповедях, постоянно увеличивающие разрыв между правящими свиньями и остальными животными, — идет параллельно с созданием мифа о революции.
Не случайно изгнание Снежка и прекращение воскресных обсуждений сопровождаются выкапыванием черепа старого Майора и торжественными маршами перед ним. Демократия ослабевает, жизнь
большинства животных становится хуже, а мифы об этой жизни —
все ярче и изобретательней. Чем голоднее животные, тем больше
цифр о преуспеянии хозяйства зачитывает им Визгун. В сотворении
мифа участвует и язык — достаточно вспомнить, что «Визгун всегда
говорил об упорядочении, а не урезании пайков». Приходится постоянно переписывать и историю — Снежок, герой битвы при Хлеве,
объявляется агентом Джоунза, а настоящим героем провозглашается
Наполеон. У животных короткая память, с сожалением констатирует
Оруэлл, у людей она как будто бы должна быть подлиннее... Однако
мифы отвлекают не только от того, что на самом деле было в прошлом, но и от неприглядного настоящего:
 И все же животные никогда не переставали надеяться. Более того,
их никогда, даже на мгновение, не покидало сознание собственной
исключительности и особой выпавшей им чести — жить в Скотском
хозяйстве. Они по-прежнему были единственным хозяйством во всей
стране — во всей Англии! — которым владели и управляли сами животные. <...> И когда они слышали, как гремит ружье, видели, как развевается на ветру зеленый флаг, сердца их неизменно переполнялись
гордостью, и они заводили разговор о своем героическом прошлом,
об изгнании Джоунза, о написании Семи Заповедей и о великих битвах, в которых терпели поражение человеческие захватчики. Они
не поступились ни одним из былых идеалов и по-прежнему верили
в Скотскую Республику, когда-то предсказанную Майором, где на
поля отчизны не ступит нога человека**.
 Изящество постройки притчи, описывающей постепенную — шаг
за шагом — утрату всех завоеваний революции и возвращение угнетенных к прежнему, если не к худшему состоянию, достигает вершины в финале, когда свиньи становятся неотличимы от прежних
* Orwell’s Notes: For “The Quick and the Dead” and For “The Last Man in
Europe”. P. 368.
 ** Оруэлл Дж. Скотское хозяйство. С. 125-126.

408
 ГЛАВА 13
 поработителей — людей, естественно, уже давно приобретших свинские черты. Изящество проявляется и в языке, намеренно простом — чтобы книгу мог «понять практически каждый и ее легко
было бы переводить на другие языки»* и необыкновенно точном.
Но главная точность и изящество — в убедительности оруэлловского почти математически выверенного доказательства лживости
мифа о советском социалистическом рае. Потому-то «Скотское хозяйство» и кажется таким совершенным произведением — ни убавить, ни прибавить к нему ничего невозможно.
 Заканчивая книгу, Оруэлл впервые в жизни был доволен написанным. Он знал, что ему удалось выполнить поставленную перед
собой задачу — объяснить, что же произошло в Советском Союзе и
чего никак нельзя допустить в остальном мире. Теперь это объяснение надо было донести до читателей, то есть опубликовать. Он
предчувствовал, что это будет нелегко, но сопротивления, с которым ему вскоре пришлось столкнуться, не ожидал даже он.
 *
 Трудно поверить, но одновременно с написанием сказки он еще
ходил на работу, был литературным редактором и регулярно писал
статьи в свою газету и еще в две других. Среда 24 ноября 1943 года
была его последним днем на Би-би-си, а с понедельника 29 ноября
он стал литературным редактором газеты «Трибьюн». Это была леволейбористская газета, основанная в 1937 году на средства парламентариев-лейбористов Стаффорда Криппса и Джорджа Стросса.
Ее антиправительственная и антисталинская позиция нравилась
Оруэллу, и он печатался там с 1939 года. В военные годы Стросс продолжал финансировать газету, а ее редактором с 1941 года стал еще
один лейбористский парламентарий — Эньюрин Бивен**, выходец
из валлийских горняков, про которого Оруэлл писал, что его «яркая личность определяла дух газеты»***. Заместителем Бивена был
бывший коллега Оруэлла по книжному магазину в Хэмпстеде Джон
Кимче. Похоже, что именно по его совету (с подсказки общего друга Тоско Файвела) Оруэлла и пригласили войти в редакцию «Трибьюн».
 Зарплата здесь была значительно меньше, чем на Би-би-си, — не
семьсот двадцать, а всего пятьсот фунтов в год, но зато и работать
надо было только три дня в неделю. Оруэлл был очень рад этим изменившимся обстоятельствам, позволившим ему использовать и
некоторые навыки, приобретенные на Би-би-си. Он начал с того,
что написал — на новой казенной бумаге — радостные и примерно
 * Orwell G. Preface to the Ukrainian edition of “Animal Farm”. P. 88.
 ** Правильное произношение этого валлийского имени — Энайрин Беван, однако по-русски закрепился англизированный вариант.
 *** Orwell G. As I Please, 31 January 1947 // CW. Vol. XIX. P. 36.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 409
 NATIONAL UNION OF
JOURNALISTS
 7 John Street, Bedford Row, London, W.C. I
’Phone : Telegrams :
 HOLbom 1258 Natujay Holb, London
 This is to certify that
 m,. GWRGE OR.WELL
or TAe Tribune
 Branchofthe National Union of Journalists.
 ( AtdLu R • . Branch Sec.
 L (Addies») P vv»yv^ /V. L.
 Member's Sig.
 Членский билет Союза журналистов
 Выдан 29 декабря 1943
 одинаковые письма знакомым поэтам: великому T. С. Элиоту, своему политическому оппоненту Алексу Камфорту и начинающему
литератору Генри Трису: «Я стал литературным редактором „Трибьюн“. Если у Вас есть стихи, присылайте»*. В письме Камфорту он,
правда, добавил: «Содержание стихов, как правило, не суть важно,
но прямую пацифистскую пропаганду мы печатать не станем»**. Он
проработал редактором чуть больше года — до февраля 1945-го и, по
собственному признанию, особенно в этой роли не преуспел: у него
не хватало духу отказывать присылавшим рукописи неизвестным,
возможно, нуждающимся авторам.
 * Письмо Оруэлла А. Камфорту, 29 ноября 1943 года (CW. Vol. XVI. Р. 9).
 ** Ibid.

410
 ГЛАВА 13
 «Надо еще подумать, — писал он три года спустя, — можно ли человеку, который долгие годы был внештатным журналистом, становиться редактором. Это все равно что вытащить арестанта из камеры и сделать его начальником тюрьмы»*.
 Поэт Пол Поттс, познакомившийся с Оруэллом как раз в бытность его литературным редактором «Трибьюн» и бывавший у него
в кабинете, рассказывал, что «дважды заходил к нему в тот момент,
когда он засовывал купюру в конверт с рукописью, видимо настолько непригодной, что даже он не мог ее опубликовать»**. И все же, как
некогда на радио, Оруэлл старался приглашать рецензентов получше и предоставлять возможности молодым литераторам.
 Но главный вклад в работу «Трибьюн» он внес не в качестве редактора, а в качестве автора собственной регулярной колонки «Как
мне заблагорассудится». Эта колонка, которую он вел с 3 декабря
1943 года до 4 апреля 1947-го (с большим перерывом в 1945-1946 годах), была именно тем, чего требовал темперамент Оруэлла, — возможностью высказываться на любые темы: от отзывов на текущую
политику до рассказов об увиденных птицах или бытовых мелочах.
Часто он писал свои колонки прямо набело, потому что содержание
их было уже продумано в разговорах с друзьями. Джордж Вудкок
вспоминал об этих разговорах: «Каким бы тривиальным ни казался
сюжет сперва, Оруэлл рассматривал его с такой тщательностью и
таким юмором, что он высоко поднимался над своей первоначальной обыденностью. Говорил ли он о чае и о том, как его заваривать,
или о разных видах топлива и их сравнительных достоинствах,
у него всегда была наготове такая россыпь примеров, воспоминаний, обрывков информации, что хотелось разбираться в сюжете
с тем же пылом, какой был свойственен ему. А потом, через неделю-другую, наш разговор становился частью его журналистики и
ложился в основу его популярнейших эссе в „Трибьюн“»***.
 Всего он написал 80 таких колонок, причем каждая из них состояла из трех-четырех не связанных между собой частей. Почти
все, что он писал, за исключением, может быть, пассажей о природе, дававших выход его поэтическому вдохновению, вызывало полемику. Впрочем, даже восхищение красотой и живучестью розового
куста, который он когда-то приобрел за шестипенсовик, тоже вызвало раздражение некоторых читателей — на какую «буржуазную ностальгию» и «сентиментальность» используется драгоценное пространство серьезной газеты! А о его нападках на Советский Союз
и говорить нечего — в 1944 году оскорблять Сталина (союзника Великобритании!) остерегались даже правые издания. Возмущенные
 * Orwell G. As I Please, 31 January 1947 // CW. Vol. XIX. P. 37.
 ** Potts P. Don Quixote on a Bicycle // Dante Called You Beatrice. London,
1961. P. 82.
 *** Woodcock G. The Crystal Spirit. P. 27.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 411
 Эньюрин Бивен, главный редактор «Трибьюн»
1940-е
 читатели строчили гневные письма в газету, угрожая отказаться
от подписки. Но Эньюрин Бивен неизменно брал сторону Оруэлла,
утверждая, что в этом смысл его колонки — писать, что и как ему заблагорассудится.
 *
 В одной из первых колонок он схлестнулся с Денисом Приттом,
активным прокремлевским пропагандистом (в 1954 году тот стал
лауреатом Ленинской премии мира!), апологетом московских процессов 1936-1937 годов и одним из руководителей «Народной конвенции» 1939-1941 годов, по сути призывавшей британцев к капитуляции перед Гитлером*.
 17 декабря 1943 года Оруэлл написал в своей колонке, рассуждая
о несбывшихся в ходе войны предсказаниях:
 * См. наст. изд. с. 356.

412
 ГЛАВА 13
 Для того чтобы избежать чувства неудовлетворенности политикой,
главное — иметь памяти не больше, чем у животных. Против освобождения Мосли больше всего шума поднимали руководители ныне не существующей «Народной конвенции», которые в тот момент, когда Мосли
интернировали*, проводили кампанию «Остановим войну!», практически не отличимую от того, что проповедовал Мосли. Да я и сам знаю
один дамский вязальный кружок, созданный для того, чтобы посылать
финнам на фронт теплые вещи, где два года спустя — без какого бы то
ни было ощущения несообразности — довязывали незаконченные
шарфы и носки и отсылали их солдатам Красной армии**.
 Через две недели «Трибьюн» опубликовала опровержение Притта, который со свойственной коммунистам непробиваемой самоуверенностью писал: «Прежде всего, „Народная конвенция“ никогда
не проводила кампанию „Остановим войну!“ и никаких иных кампаний, которые можно было бы так определить. Такое предположение время от времени выдвигалось худшими элементами наших
разнообразных политических группировок, но всякий раз, когда
их просили подтвердить сказанное какими-то доказательствами,
они оказывались неспособны это сделать, поскольку таких доказательств не существует»***. Кроме того, добавлял Притт, «Народная
конвенция» и возникла-то только через два месяца после интернирования Мосли.
 Однако Оруэлл не намерен был отступать:
 Может быть, официально «Народная конвенция» и возникла после интернирования Мосли, — отвечал он, — но люди, ее создавшие,
проводили кампанию «Остановим войну!» с осени 1939 года. Существует, например, памфлет Пальме Датта «Зачем нужна эта война?»,
множество других подобных публикаций, да и собственная книга
Д. Н. Притта «Выбирайте будущее» (1940), где он пытается описать
европейскую ситуацию, не употребляя слова «нацизм». Что же касается до «неспособности привести доказательства», издательством
Голланца был опубликован целый том под названием «Предательство
левых», разоблачающий антивоенную кампанию «Народной конвенции», и ни единый факт в нем не был опровергнут ее сторонниками.
В любом случае, одной поспешности, с которой «Народная конвенция» была забыта, едва СССР вступил в войну, уже достаточно, чтобы
понять суть этого явления — объективно выгодного сторонникам нацизма. У некоторых из нас память не столь коротка, как воображает
мистер Притт****.
 * Освальд Мосли был интернирован в мае 1940 года и освобожден в ноябре 1943-го.
 ** Orwell G. As I Please, 17 December 1943 // CW. Vol. XVI. P. 27.
 *** Письмо Д. H. Притта в газету «Трибьюн», 31 декабря 1943 года (CW.
Vol. XVI. Р. 28).
 **** Комментарий Оруэлла, 31 декабря 1943 года (CW. Vol. XVI. Р. 28-29).

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 413
 В своей колонке он мог спорить с кем угодно, дело было хуже,
когда другие издания отказывались его печатать. Рецензия на книгу Хэролда Ласки «Вера, разум и цивилизация», написанная в марте 1944 года, оказалась отвергнута редакцией «Манчестер ивнинг
ньюс», одной из самых честных газет в стране, в которой к тому же
с декабря 1943 года Оруэлл был постоянным автором.
 Речь в рецензии шла о попытках Ласки найти оправдание «авторитарному элементу в русском социализме»*. Еще в предыдущей
своей книге «Размышления о революции нашего времени»**, писал
Оруэлл, Ласки считал нужным всячески поддерживать Советский
Союз, то есть «закрывать глаза на репрессии, казни, диктатуру
меньшинства, преследования за критику и т. п.»***, о которых, несомненно, знал. В новой же книге автор, очевидно, решил, что нашел выход из сложного положения, сравнив СССР, пролагающий
дорогу к социализму, с христианской церковью в период распада
Римской империи. Продемонстрировав всю ложность этой аналогии, Оруэлл утверждал, что Ласки предпочитает отмахиваться от
угрозы тирании, которая «заложена в социализме»****, опасаясь,
что, едва он об этом заговорит, «простой человек подумает, что он
защищает капитализм»*****. Оруэлл как будто даже сочувствовал
незадачливому профессору: «Всю жизнь работать во имя социализма, увидеть наконец, как возникает и держится во враждебном мире
государство, которое точно можно назвать социалистическим, и потом признать, что у него тоже есть свои недостатки, — для этого нужна смелость. Но мы ожидаем смелости от профессора Ласки, и, если
бы он хотя бы иногда готов был рискнуть и предоставить оружие реакционерам, он написал бы книгу лучше нынешней»******.
 Рассказывая через несколько месяцев американцу Дуайту Макдональду об этом эпизоде, Оруэлл пояснял: «Редактор отказался
печатать эту рецензию, очевидно, из-за ее антисталинского смысла.
Если Вы на нее взглянете, то увидите, что я старался изо всех сил,
насколько позволяет обычная честность, не сказать, какую вредную
чушь представляет собой эта книга, и тем не менее мои замечания
оказались чересчур резки даже для „Манчестер ивнинг ньюс“. Это
* Orwell G. Rejected Review of “Faith, Reason and Civilization” by Harold
J. Laski // CW. Vol. XVI. P. 122.
 ** Ее Оруэлл отрецензировал в октябре 1943 года, перед самым уходом
с Би-би-си. См.: Orwell G. Review of “Reflections on the Revolution of Our Time” by
Harold J. Laski // CW. Vol. XV. P. 270.
 *** Orwell G. Rejected Review of “Faith, Reason and Civilization” by Harold
J. Laski. P. 122.
 **** ibid. P. 123. В рецензии 1943 года он выразился еще резче: «На протяжении всей книги заметно нежелание автора признать, что в социализме заложена опасность тоталитаризма».
 ***** Ibid.
 ****** ibid

414
 ГЛАВА 13
 даст Вам представление о том, чего сегодня нельзя напечатать в Англии. И даже не из-за сталинистов, которые сейчас не особенно
в чести. Редакторы не публикуют ничего антисоветского из-за предполагаемой русофилии публики, а также из-за жалоб на британскую
прессу, которые постоянно шлет советское правительство»*.
 В своем комментарии в журнале «Политика» Дуайт Макдональд
пересказал эту историю американским читателям, добавив от себя:
«Причиной нынешней русофилии британцев является, конечно,
общее ощущение, что Красная армия „спасла“ Англию — что, вероятно, и произошло, — в сочетании с восхищением советской военной мощью. А от такого восхищения один шаг до вывода о том, что
страна, которая так замечательно ведет себя на поле боя, наверное,
столь же прекрасна и за линией фронта»**.
 Оруэлл впоследствии писал, что причиной русофилии был не
столько общественный климат в стране, сколько «охвативший всю
страну заговор»*** интеллигенции. Именно он делал невозможной
публикацию рецензии, где говорилось о пороках Советского Союза. Что уж было говорить о книжке, в которой Сталин выведен
в образе борова...
 *
 Еще 9 января, в разгар работы над «Скотским хозяйством», Оруэлл написал Леонарду Муру: «Думаю, у нас могут быть трудности
с издателями. К Голланцу, а может быть, и к Уорбургу нет смысла
обращаться. Может, намекнуть в других издательствах, что у меня
скоро будет книжка? Вы же, наверное, знаете, где есть бумага, а где
не^Р»****
 И все-таки, поскольку с Голланцем он был связан контрактом,
ему он написал первому, впрочем ни на одну секунду не сомневаясь
в его реакции:
 Дорогой мистер Голланц,
 Я закончил книгу, которую через несколько дней перепечатают.
У Вас — право первого отказа по моей беллетристике, а книга, наверно, попадает в этот разряд. Это маленькая сказка, около тридцати тысяч слов*****, с политическим смыслом. Однако должен
сказать, что, с Вашей точки зрения, она, видимо, совершенно неприемлема (она — антисталинская). Не знаю, захотите ли Вы в этом случае ее посмотреть. Если захотите, я, разумеется, ее пошлю, но мне не
хотелось бы, чтобы рукопись ходила туда-сюда чересчур долго. <...>
 * Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 23 июля 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 298).
 ** Macdonald D. Comment // Politics. November 1944 (1. N 10). Цит. по: CW.
Vol. XVI. P. 299.
 *** Оруэлл Дж. Свобода печати // Оруэлл Дж. Скотское хозяйство. С. 142.
 **** Письмо Оруэлла Л. Муру, 9 января 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 59).
 ***** Около пяти авторских листов.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 415
 В противном случае скажите мне, пожалуйста, что Вы не хотите ее
видеть, чтобы я сразу, не теряя времени, отдал ее кому-то другому*.
 Голланц явно опасался окончательно потерять репутацию в глазах своего старого автора, поэтому ответил, что хотел бы на рукопись взглянуть, и, не дожидаясь ее получения, вступил с Оруэллом
в полемику:
 Не понимаю, что Вы имеете в виду, говоря «антисталинская». Коммунисты, как Вам, должно быть, известно, считают меня заядлым
антисталинистом: и потому что я четко и открыто выступал против
советской внешней политики, начиная с нацистско-советского пакта
и до тех пор, пока СССР не вступил в войну; и потому что я резко критиковал антилиберальные тенденции в советской внутренней политике <...>. Однако я считаю и неверным, и неразумным называть эту
позицию «антисталинской». Я называю это критикой, от которой не
может отказаться никакой социалист, — относится она к Советскому
Союзу или к любому другому государству. С другой стороны, существует антисталинизм Гитлера, лорда Хо-Хо** и реакционных консерваторов. С последними я не могу, разумеется, иметь никакого дела —
и удивлен буду, если окажется, что Вы можете***.
 По-прежнему не веря, что Голланц захочет книгу опубликовать,
Оруэлл все же через Мура отослал ему рукопись, а в письме к Голланцу снова попросил его принять решение побыстрей, присовокупив в конце: «Естественно, я не критикую советский режим справа,
но, по моему опыту, от того, что критикуешь его с другой стороны,
неприятностей еще больше»****.
 3 апреля Голланц получил «Скотское хозяйство» от Мура и пообещал прочитать его как можно быстрей. Обещание он выполнил,
вернув рукопись на следующий день с объяснением в приложенной
записке: «Я сам очень критически отношусь ко многим аспектам
внутренней и внешней политики Советского Союза, но, разумеется, никак не могу опубликовать (как Блэр и предвидел) общие нападки такого рода»*****. Оруэллу же он написал еще проще: «Вы были правы, а я нет. Прошу прощения. Рукопись вернул Муру»******.
 Получив этот ответ, Оруэлл, не удивившись, быстро стал действовать дальше. Он возлагал надежды на американское издательство
 * Письмо Оруэлла В. Голланцу, 19 марта 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 127).
 ** Прозвище ирландского фашиста Уильяма Джойса (1906-1946), который на протяжении всей войны был диктором нацистского пропагандистского англоязычного вещания, направленного на Великобританию и США. Повешен в 1946 году.
 *** Письмо В. Голланца Оруэллу, 23 марта 1944 года. Цит. по: Crick. Р. 453.
 **** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 25 марта 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 135).
 ***** Письмо В. Голланца Л. Муру, 4 апреля 1944 года. Цит. по: Crick. Р. 454.
 ****** Ibid.

416
 ГЛАВА 13
 «Дайал пресс», подумывая, что, может быть, в крайнем случае имеет смысл напечатать книгу сначала в Америке. Но почта через океан работала плохо, а когда через много месяцев ответ пришел, он
годился только для того, чтобы веселить друзей. «В США рассказы
о животных спросом не пользуются»*, — написали ему.
 Параллельно он, по совету венгерского юмориста Джорджа Ми-
кеша, с которым познакомился на встрече с беженцами из Венгрии,
предложил книжку Андре Дойчу, впоследствии видному издателю,
а тогда молодому сотруднику издательства «Николсон энд Уотсон».
Дойчу «Скотское хозяйство» очень понравилось, но директор издательства публиковать его не захотел, объяснив свое решение,
как писал Оруэлл Муру, «примерно теми же причинами, что и Голланц: нападать таким образом на главу наших союзников — последнее дело, и т. д.»**. В этом же письме он сообщал Муру, что передал
рукопись своей знакомой в издательстве Кейпа, но не удивится,
«если от них придет тот же ответ»***. Затем он собирался поговорить с Элиотом, сотрудником издательства «Фабер энд Фабер»,
и Гербертом Ридом, а если ничего не получится, обратиться в какое-нибудь маленькое издательство. «Естественно, я очень хочу напечатать эту книжку, потому что, на мой взгляд, то, что в ней сказано, сказать необходимо, как бы немодно это ни было сегодня»****.
 О моде он с раздражением отзывался в написанном в эти дни
«Письме из Лондона»: «Внешняя русофилия сейчас сильнее, чем
когда бы то ни было: опубликовать что-нибудь открыто антисоветское практически невозможно. Антисоветские книги появляются, но, в основном, их печатают католические издательства, и написаны они всегда с религиозных или откровенно реакционных
позиций»*****. Возможность опубликовать книгу в таких издательствах его совсем не устраивала — он-то писал «Скотское хозяйство»,
внутренне обращаясь к тем, кого мучило положение малоимущих,
к тем, кто надеялся, что социализм облегчит этим людям жизнь.
От следования советским образцам он рассчитывал предостеречь
единомышленников! Но прорваться к ним было трудно. На пути
стояли «сознательные» коллеги в издательском мире. «Раболепство так называемых интеллигентов удивительно»******, — писал
Оруэлл, еще не представляя себе, с какими формами раболепства
ему предстоит столкнуться.
 В мае все как будто повернулось к лучшему. Девятого числа он
с облегчением написал Муру: «Только что виделся с Кейпом, который
* Цит. по: Crick. Р. 460.
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 15 апреля 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 155).
 *** Ibid.
 **** Ibid. P. 156.
 ***** Orwell G. London Letter, 17 April 1944 // CW. Vol. XVI. P. 159.
 ****** Ibid

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 417
 хочет печатать „Скотское хозяйство“, так что с этим все в порядке»*. Проблема теперь заключалась только в том, чтобы разорвать
контракт с Голланцом и предоставить Кейпу право печатать и последующие книги. Автор был готов на все. «Мне по политическим
соображениям особенно хочется опубликовать эту книгу», — доверительно сообщал он агенту. Начались переговоры. Оруэлл быстро согласился на предложенный Кейпом гонорар. «А нельзя ли,
как Вы думаете, связать эту договоренность с датой публикации?
Не хотелось бы откладывать книжку на год или какой-то такой
срок...»** — писал он.
 Однако в середине июня Кейп от «Скотского хозяйства» отказался. Он написал Муру подробное письмо, посетовав сперва на невозможность договориться с Голланцом о передаче прав на будущие
книги Оруэлла, но назвав и реальную причину отказа: он решил
спросить совета о публикации книжки в Министерстве информации, и реакция чиновника, с которым он там имел дело, «заставила <его> серьезно задуматься»***. Результаты своих размышлений он
тоже изложил в письме:
 Чтение рукописи принесло мне лично немало удовольствия и наслаждения, но сейчас я вижу, что публикация ее в данный момент
может быть сочтена крайне опрометчивой. Если бы притча касалась
диктаторов и диктатур вообще, тогда опубликовать ее было бы вполне уместно, но в ней — как я теперь вижу — так подробно описывается развитие событий в Советской России и тамошние два диктатора,
что ни к каким другим диктатурам, кроме России, она относиться не
может. И еще одно: притча, пожалуй, была бы менее оскорбительна,
если бы господствующим классом в ней были бы не свиньи. Я думаю,
что изображение правящего слоя в виде свиней наверняка оскорбит
многих, особенно людей мнительных, каковыми, несомненно, являются русские****.
 Ситуация оказалась даже хуже, чем Оруэлл предполагал. Во-
первых, с какой стати Министерство информации, созданное в начале войны для координации государственной агитации и пропаганды, бралось рекомендовать издателям, что печатать, а авторам —
что писать? В утверждении «притча, пожалуй, была бы менее
оскорбительна, если бы господствующим классом в ней были бы не
свиньи», ощущался, по мнению Оруэлла, «привкус официальной
рекомендации»*****.
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 9 мая 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 182).
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 24 мая 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 229).
 *** Письмо Д. Кейпа Л. Муру, 19 июня 1944 года. Цит. по: Crick. Р. 456.
 **** Ibid. Р. 456.
 ***** Оруэлл Дж. Свобода печати. Примечание Оруэлла // Оруэлл Дж. Скотское хозяйство. С. 140.

418
 ГЛАВА 13
 Питер Смоллетт (Ганс Петер Смолка; слева), руководитель советского отдела
в Министерстве информации, на празднованиии 26-й годовщины создания
Красной армии со Стаффордом Криппсом и его женой
 1944
 В данном конкретном случае ответ — о котором Оруэлл мог
только догадываться — был проще простого: на посту руководителя Отдела по связям с СССР в британском Министерстве информации сидел советский агент Ганс Петер Смолка, выступавший под
именем Питера Смоллетта, — с ним-то, скорей всего, и советовался
Кейп*. Так что в основе «русофилии» британской интеллигенции
лежали не только победы Красной армии, но и глубокая советская
инфильтрация.
 Приехавший из Австрии в 1930-е годы, Смолка/Смоллетт был завербован советским шпионом Кимом Филби. Во время войны он
был агентом влияния, долго потом еще работал на Советский Союз
под видом корреспондента «Таймс» в Австрии и умер в 1980 году
с незапятнанной репутацией. То, что он был советским агентом,
стало впервые известно в 1981 году** и подтверждено вывезенным
из России «Митрохинским архивом»***, где указано, что подпольная кличка Смоллетта была Або.
 Используя свой высокий пост, Смоллетт к 1943 году развернул
пропаганду в пользу Советского Союза, масштаб которой впечатляет: «В феврале в ознаменование двадцатипятилетия Красной армии в Альберт-холле**** состоялось огромное мероприятие с участием Джона Гилгуда и Лоренса Оливье, а также сводного хора,
* См. примечание П. Дейвисона (CW. Vol. XX. Р. 103).
 ** Pincher С. Their Trade is Treachery. London, 1981. P. 114.
 *** Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive: The KGB in Europe and the
West. London, 1999. P. 158.
 **** Концертный зал на 5000 мест.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 419
 распевавшего хвалебные песни. На нем присутствовали крупнейшие
политики всех британских партий. Фильм «СССР на войне» показали
на заводах и фабриках аудитории в 1 250 000 человек. В течение одного только сентября 1943 года Министерство информации провело
встречи, рассказывающие о Советском Союзе, на 34 публичных площадках, 35 фабриках, в 100 благотворительных обществах, 28 группах
гражданской обороны, 9 школах и тюрьме, а Би-би-си в том же месяце
выпустила в эфир 30 передач, где, в основном, шла речь об СССР*.
 Смоллетт взял под свой контроль все, связанное с Советским Союзом, не допуская публикации никаких материалов без предварительного одобрения советского посольства и вмешиваясь в работу
не только Би-би-си, но и газеты «Британский союзник»**. Удивляться тому, что он был против публикации «Скотского хозяйства», не
приходится. Можно восхищаться Оруэллом, который, хотя и не
знал всех подробностей деятельности Смоллетта, насчет него не
обольщался. Через несколько лет он включил его в список тех, кого
ни в коем случае не следует привлекать к борьбе с советской пропагандой, написав против его имени: «Сильнейшее впечатление, что
это какой-то советский агент. Очень скользкий тип»***.
 Впрочем, если б и собственная позиция официального британского Министерства информации, с которым он имел дело еще на
Би-би-си, совпала с позицией Смоллетта, Оруэлл, возможно, не удивился бы. Но его до глубины души потрясло, что Кейп вообще туда
пошел.
 В ближайшей же колонке в «Трибьюн» он дал волю своему негодованию: «Сегодня эта „завуалированная цензура“ простирается
даже на книги. Министерство информации, разумеется, не диктует
партийную линию и не создает „черных списков“. Оно просто „советует“. Издатели сами относят рукописи в министерство, и оно
„намекает“, что та или иная книга нежелательна, или преждевременна, или „ничему хорошему не послужит“. И хотя конкретного
запрета нет и нет даже четкого указания не печатать ту или иную
вещь, официальные распоряжения никогда не остаются без внимания. Цирковые собачки прыгают, когда дрессировщик взмахивает
кнутом, но по-настоящему хорошо выдрессированная собака — это
та, которая выполняет сальто-мортале безо всякого кнута»****.
 * Andrew С., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. P. 158.
 ** См. об этом: Merritt Miner S. Stalin’s Holy War: Religion, Nationalism and
Alliance. Chapel Hill, 2003. P. 246-248; 274-278; West W. J. The Truth About Hollis.
London, 1989. P. 66-75.
 *** The Lost Orwell. P. 147-148. Проницательность Оруэлла особенно поразительна, если учесть, что в журналистских кругах Смоллетт пользовался всеобщей симпатией и уважением. Например, Дэвид Астор в 1942 году хотел сделать его редактором «Обзервера». См.: CockettR. David Astor and “The Observer”.
London, 1991. P. 102.
 **** Orwell G. As I Please, 7 July 1944 // CW. Vol. XVI. P. 277.

420
 ГЛАВА 13
 У него оставалась одна надежда — Элиот. Любимый поэт, постоянный участник его радиопередач, человек, с которым они «дружили семьями». «Я не сомневаюсь, что Элиот будет в этом вопросе на
моей стороне, — писал Оруэлл Леонарду Муру, — но он говорит, что
не знает, удастся ли ему убедить остальных директоров в „Фабере“»*.
 По телефону он рассказал Элиоту о том, что произошло в издательстве Кейпа, а в письме предупредил, что предложений
радикально менять текст не примет: «Не знаю, сам ли Кейп или
Министерство информации (из его письма непонятно) выдвинул
идиотское предложение выбрать для изображения большевиков не
свиней, а каких-нибудь других животных. Конечно, никаких таких
изменений я делать не собираюсь»**.
 Элиот не подвел его в одном: вопрос о печатании «Скотского
хозяйства» был рассмотрен быстро — за две недели. Если бы не необходимость быстрого решения, объяснил он Оруэллу, он спросил
бы еще и мнения председателя совета директоров, но поскольку по
правилам «Фабер энд Фабер» единодушия двух директоров было достаточно, то это не понадобилось — в главном его мнение и мнение
еще одного директора совпали: «Мы считаем, что это замечательная проза, что притча рассказана очень искусно и сказка даже сама
по себе держит читательский интерес — а это после Гулливера мало
кому удавалось».
 Но это была только преамбула — за комплиментами последовал
отказ эту замечательную прозу печатать. Причина, по существу,
была та же самая, по которой Оруэллу отказали и все предыдущие
издатели: «Мы не уверены (и другие директора наверняка отнеслись бы к этому точно так же), что политическую ситуацию следует
в данный момент критиковать именно с этой точки зрения»***.
 Конечно, Элиот, который знал, что думает Оруэлл о Джонатане
Кейпе, поспешил реабилитироваться, добавив: «Разумеется, долг
каждого издательства, претендующего на наличие у него каких-то
интересов и мотивов, помимо чисто коммерческих, в том, чтобы печатать книги, идущие против принятого в данный момент течения,
но тогда хотя бы один сотрудник издательства должен быть убежден, что в данный момент следует сказать именно это»****.
 Элиот в этом убежден не был. Ретроспективно можно удивляться,
что Оруэлл ожидал от поэта, известного своими достаточно консервативными взглядами, сочувствия жертвам «преданной» революции.
Издательство, писал Элиот, не увидело в книге «положительного начала»: «Притча должна возбуждать некое сочувствие к тому,
чего хочется автору, а не только к его возражениям против чего-то,
* Письмо Оруэлла Л. Муру, 24 июня 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 265).
 ** Письмо Оруэлла T. С. Элиоту, 28 июня 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 265).
 *** Письмо T. С. Элиота Оруэллу, 13 июля 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 282).
 **** Ibid. Р. 282-283.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 421
 а положительный взгляд — как я понимаю, в общем „троцкистский“ —
неубедителен»*. Слово «троцкистский» явно употреблено Элиотом
в самом примитивном своем значении — «антисталинский», и никак
не соответствовало взглядам Оруэлла, который никогда не был поклонником Троцкого и не думал, что судьба русской революции при
Троцком могла бы сложиться иначе, чем при Сталине.
 Но, возможно, еще больше, чем эта поверхностность, Оруэлла
расстроила следующая фраза Элиота, выдающая его глубоко элитарное сознание: «Да и, в конце концов, Ваши свиньи гораздо умнее
всех остальных животных и, следственно, лучше других подходят
для управления хозяйством — ведь без них никакого Скотского хозяйства вообще и быть не могло, так что, может быть (скажут некоторые), нужно было не больше коммунизма, а больше свиней, думающих об общественной пользе»**.
 Элиот завершал письмо сожалением о том, что ему приходится
отказывать Оруэллу в напечатании этой книги, «поскольку тот, кто
ее опубликует, естественно, получит возможность публикации и Ваших будущих произведений, а я высоко ценю то, что Вы пишете, —
прекрасную, глубоко честную прозу»***.
 В отличие от Кейпа, Элиот обставил свой отказ чрезвычайно
вежливым и лестным для автора образом, но, конечно, Оруэлл был
сильно расстроен тем, что ответ поэта, которым он восхищался, человека, с которым у него были (и сохранились!) дружеские отношения, по сути не сильно отличался от ответов других издателей.
 Повторялась ситуация юности Оруэлла — «Ни кола, ни двора
в Париже и Лондоне» тоже отвергли сперва Кейп, потом Элиот... Но
тогда на помощь пришел Голланц, теперь же это было немыслимо,
а главное, сам Оруэлл уже был не новичком, а зрелым писателем,
к тому же понимавшим, что написал самую оригинальную, а возможно, и просто лучшую книгу своей жизни. Потому-то ему и хотелось напечатать ее в приличном издательстве.
 Перспектива снова печататься у Фредрика Уорбурга поначалу,
видимо, не очень его вдохновляла — издательство было маленьким,
с репутацией «троцкистского», опубликованная там «В честь Каталонии» продавалась плохо, да и как будет реагировать Уорбург, он
не знал...
 В июле Оруэлл написал Муру: «Уорбург опять сказал, что хочет
взглянуть на книгу и опубликует ее, если придумает, как раздобыть
бумагу, но это довольно большое „если“. Если с этим ничего не выйдет, я больше не буду посылать ее издателям, — время уходит, и, очевидно, безрезультатно, — а напечатаю сам, как брошюру за 2 шиллинга. Я почти уже договорился это сделать и нашел финансовую
* Ibid. Р. 283.
 ** Ibid.
 *** Ibid.

422
 ГЛАВА 13
 поддержку. При нынешнем спросе на книги и моих знакомствах
в паре газет я не сомневаюсь, что деньги мы вернем, хотя прибыли,
может быть, и не получим. Вы понимаете, как важно напечатать эту
книгу, и хорошо бы в этом году»*.
 План опубликовать «Скотское хозяйство» в виде брошюры Оруэлл обсуждал с Джорджем Вудкоком, членом редколлегии анархистского издательства «Фридом пресс», и с поэтом Полом Поттсом,
который печатал свои стихи в крохотном издательстве «Уитман
пресс» и рад был бы помочь обожаемому им Оруэллу. Средства на самостоятельную публикацию с готовностью предлагал Дэвид Астор,
даже не спрашивая о содержании книги, но советовал все же сперва
исчерпать возможности солидных издательств.
 С точки зрения Оруэлла, возможности были исчерпаны, но
с Уорбургом он все же решил попробовать. Фредрик Уорбург в воспоминаниях описывает явно в беллетризованной форме, как Оруэлл, придя безо всякой договоренности, отыскал его в пабе, находившемся неподалеку от издательства, и вручил ему рукопись,
которую Уорбург тем же вечером прочитал и понял, что его фирма
«получила дар дороже всяких сокровищ, а мир — книгу, которую будут читать многие поколения»**.
 На самом деле, хотя издатель книгу, конечно же, оценил — и то,
что она понравилась Тоско Файвелу, их общему с Оруэллом другу,
тоже сыграло свою роль, — вопрос с ее печатанием решился не столь
мгновенно. Уорбург сам честно описывает споры, которые шли
в редакции: «опасно или нет публиковать эту злую сатиру на нашего великого союзника, Советский Союз, когда его армия заставляет
немцев отступать, тогда как Англии с Америкой лишь пару недель
назад еле-еле удалось зацепиться на французском побережье»***.
Дело было не только в том, что публикация казалась страшной неблагодарностью за все, что сделала — и продолжала делать! — Красная армия-освободительница (так думала жена Фредрика Уорбурга
Памела, якобы грозившая ему в случае публикации «Скотского хозяйства» разводом), и не в том, что убежденные социалисты в редакции считали кощунством даже предположение о том, что в СССР
построили не совсем то, что собирались, но и сам Уорбург опасался,
что Сталин еще может в последний момент снова достичь согласия
с Гитлером, и тогда два тоталитарных государства пойдут войной
на западные демократии. Издатель живо представлял себе, как
к нему приходят представители британского МИДа и заставляют
его отказаться от публикации...
 Уорбург с гордостью рассказывает, как, преодолев все страхи, он
мужественно принял решение напечатать «Скотское хозяйство».
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 18 июля 1944 года (CW. Vol. XI. Р. 292).
 ** Warburg F. All Authors Are Equal. Р. 48.
 *** Ibid.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 423
 Оруэлл сообщил об этом Муру 29 августа 1944 года. Он рассчитывал,
что книжка выйдет в марте 1945 года — при трудностях с бумагой ясно
было, что ожидать ее выхода в 1944-м нереально. Но опубликовано
«Скотское хозяйство» было ровно через год после письма Оруэлла
Муру — 17 августа 1945-м, когда закончилась война и в Великобритании пришли к власти лейбористы. За эти двенадцать месяцев и
автор, и издатель столкнулись с множеством реальных трудностей,
бед и катастроф, поэтому доказать, что Уорбург затягивал публикацию нарочно, невозможно. Хотя Оруэлла, разумеется, эта мысль посещала.
 *
 Сделать он уже ничего не мог. Мог только размышлять о том, почему в стране сложилась такая ситуация, что напечатать книгу, идущую
вразрез с общепринятым мнением, не удается. Кроме того, в его жизни одновременно происходили другие, не менее важные события.
 Очевидно, душевный подъем, связанный с возвращением к своему писательскому делу, побудил его попытаться и в других областях
жизни осуществить то, о чем давно мечтал. В первую очередь завести
ребенка. Еще в апреле 1940 года, поздравляя Рейнера Хеппенстолла
с рождением дочери, он писал: «Как это чудесно — иметь собственного ребятенка. Мне так всегда этого хотелось»*.
 Он был убежден, что ему это счастье недоступно, хотя никакого
медицинского подтверждения тому не существовало. Айлин говорила подругам, что в бездетности виновата не она, но при этом привычно скрывала постоянно мучившие ее недомогания. Однако при
всем слабом здоровье обоих, при вечной нищете, притом что шла
война и оба они были уже не первой молодости, Оруэлл был полон
решимости усыновить ребенка и, очевидно, усиленно уговаривал
Айлин, которой это решение далось не так легко. Как рассказывала
ее подруга Леттис Купер, Айлин волновалась, что не сможет полюбить чужого ребенка как своего. Кроме того, усыновление означало,
что ей придется уйти с работы в Министерстве питания, «где у нее
была своя жизнь и она была не только женой Джорджа. Но отказать
ему в самом заветном его желании она не могла»**.
 Гвен, вдова погибшего брата Айлин Лоренса, работала участковым врачом в поликлинике в Гринвиче. Естественно, ей совсем
не трудно было узнать, какие из ее беременных пациенток будут
только счастливы, если ребенка, зачатого, пока муж был на фронте,
возьмет какая-нибудь семья. Гвен, у которой остался общий с погибшим Лоренсом сын, сама удочерила девочку, а когда 14 мая 1944 года
у одной пациентки родился мальчик, она уже знала, кто захочет его
взять.
 * Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 16 апреля 1940 года (CW. Vol. XII. Р. 146).
 ** Cooper L. Eileen Blair // OR. P. 165.

Айлин с маленьким Ричардом
1944

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 425
 С первых же дней оба приемных родителя безумно влюбились
в этого чужого мальчика. «Джордж, — вспоминала Леттис Купер, —
преображался от нежности»*.
 Мальчика назвали Ричард Горацио Блэр, оба имени: Ричард и Горацио — считались традиционными в семье Блэров. Оруэлл вообще
в процессе усыновления обнаружил традиционные пристрастия
и, по свидетельству Леттис Купер, мечтал о кремовой коляске с золотыми полосками и о том, что сын будет учиться в Итоне. Имена
настоящих родителей ребенка, вписанные в свидетельство о рождении, он выжег сигаретой. Айлин ушла с работы, и с начала июня
младенец стал жить с ними в квартире на Мортимер-кресент. Однако продолжалось это совсем недолго — 28 июня их дом был разрушен «жужжащей бомбой», самолетом-снарядом V-1**, которых так
боялась Айлин.
 К счастью, никого из них в этот момент не было дома — они поехали в гости к Гвен в Гринвич, ночевали там и обнаружили, что
произошло, только вернувшись на следующий день. Оруэлл бросился к куче пыли и щебенки, оставшейся от разрушенного дома,
и вытащил из-под обломков хранившийся у него машинописный
экземпляр «Скотского хозяйства». Эту-то рукопись он в тот же день
и послал Элиоту с извинениями за ее непрезентабельный вид.
 Надо было искать новую квартиру, но временно они поселились
в квартире Инез Холден на Джордж-стрит, неподалеку от Бейкер-
стрит. По рассказам Инез Холден, Оруэлл, незадолго перед тем перевезший свою библиотеку из Уоллингтона в Лондон, регулярно ездил
на Мортимер-кресент, вытаскивал валявшиеся там под развалинами книжки и на тачке вез их в редакцию «Трибьюн». Расстояние до
Стрэнда, где помещалась редакция, было около шести километров.
Делал он это в обеденный перерыв. Помимо того, он вставал по ночам менять ребенку пеленки, искал квартиру, писал статьи, пытался
пристроить книгу, а чуть позднее бегал по магазинам в поисках резиновых сосок для младенческих рожков (они вдруг все исчезли, как
и многие другие внезапно ставшие дефицитом вещи, жаловался он
читателям «Партизан ревью» в «Письме из Лондона»***).
 В сентябре усыновление было официально подтверждено — приемные родители предстали перед местным судьей, чтобы продемонстрировать, что ребенок находится в хороших руках, здоров
и благополучен. Леттис Купер рассказывала, что после этой процедуры Айлин заглянула к подругам в министерство, очень гордая
* Cooper L. Eileen Blair // OR. P. 165.
 ** Впервые V-1 обрушились на Лондон в ночь с 13 на 14 июня 1944 года.
Меньше чем за год — до марта 1945 года — на юге Англии этими самолетами-снарядами было убито пять с половиной и ранено шестнадцать тысяч человек, не
говоря уже о сотнях тысяч оставшихся без крова. См. примеч. ** на с. 387 наст,
изд.
 *** Orwell G. London Letter. October (?) 1944. // CW. Vol. XVI. P. 415.

426
 ГЛАВА 13
 и довольная. «Впервые в жизни она была в шляпе! Для такого случая
она надела аккуратный пиджак и юбку — обычно она особой аккуратностью не отличалась — и купила желтую фетровую шляпу, чтобы убедить судью, что ей можно доверить воспитание Ричарда»*.
 К августу квартира была найдена. Район им подсказал не кто
иной, как Жорж Копп, который стал им теперь почти что родственником. После массы приключений — он воевал в составе Французского иностранного легиона, был ранен, работал в Марселе инженером, а потом агентом британской разведки во Франции** — Копп
был вывезен британцами в Англию, снова, как после освобождения
из тюрьмы, остановился в доме О’Шонесси в Гринвиче и вскоре женился на сводной сестре Гвен, Дорин. Жорж и Дорин поселились
в Излингтоне, на Кэнонбери-сквер и, вероятно, присмотрели Блэрам квартиру по соседству. Однако, как писала Айлин Лидии Джексон, въехать туда сразу они не могли — сперва надо было собрать
характеристики и закончить прочие формальности. Очевидно, на
то время, пока они этим занимались, Ричарда отвезли на север страны, где неподалеку от городка Стоктон-он-Тис в графстве Дарем
жили под присмотром няни дети Гвен О’Шонесси.
 Излингтон — район, расположенный совсем недалеко от центра,
но все же несколько на отшибе, что нравилось Оруэллу. Окна новой
квартиры выходили на усаженную деревьями тихую Кэнонбери-
сквер. Квартира была большая, пятикомнатная, и из нее можно
было попасть на плоский кусок крыши, около шести квадратных
метров, который казался Айлин «полным всяческих возможностей»***. Однако жить так высоко с маленьким ребенком, естественно, было неудобно — предстояло по несколько раз в день «взбираться
на немыслимое количество каменных ступенек. Не знаю, как мы будем справляться с Ричардом, — как всегда иронически писала Айлин
Лидии. — Я думала, может быть, нанять подъемный кран с канатом и
подымать его, как в кино поднимают слонов, но Джордж считает, что
нам это не подойдет»****.
 На самом деле и Джордж, и она мечтали, что, когда война кончится, они из этой квартиры куда-нибудь переедут, чтобы ребенок
учился ходить на природе, а не в городе, который оба не любили.
Во второй половине сентября 1944 года Оруэлл впервые поехал
на остров Джура, один из Гебридских островов на севере Шотландии, — так сказать, на разведку. Он мечтал о жизни на острове
 * Cooper L. //КО. Р. 131.
 ** Куратором Коппа в британской службе безопасности МИ-5 был Энтони Блант (1907-1983) — британский искусствовед, завербованный МИ-5
в 1940 году. Но еще раньше, в 1934 году, он был завербован СССР. Блант признался в шпионаже в пользу Советского Союза в 1964 году, однако публично
был разоблачен лишь в 1979-м.
 *** Письмо Айлин Л. Джексон, 9 (?) августа 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 325).
 **** Ibid.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 427
 Оруэлл с маленьким Ричардом
1944
 с начала войны, а семья его друга Дэвида Астора владела (и до сих
пор владеет) землей на Джуре. Дэвид рассказал Оруэллу о красивейшей и практически необитаемой северной части острова, куда,
разумеется, Оруэлл и направился и где нашел большой пустой
фермерский дом на холме с видом на море. Он решил этот дом
снять и начал переговоры с хозяевами, так что его поездка осенью
1944 года имела далеко идущие последствия. Но пока что в октябре
они переехали на Кэнонбери-сквер.
 *
 История с публикацией его «антисталинской» книжки не давала ему покоя. В колонке «Как мне заблагорассудится», в переписке,
в обзорах для «Партизан ревью» выплескивалось его раздражение
против левой английской интеллигенции, боящейся задеть «нашего великого союзника». В конце концов оно вылилось в статье «Свобода печати», которая должна была стать предисловием к «Скотскому хозяйству». В корректуре книжки для нее было оставлено место,
но в последний момент Оруэлл, очевидно, принял решение ее не печатать, и она оставалась неопубликованной до начала 1970-х, когда
ее совершенно случайно обнаружили в его бумагах*.
 Статья держится на двух основных положениях. Первое: английской интеллигенции свойственна «интеллектуальная трусость», которая заставляет ее подвергать себя самоцензуре, отчего мнение,
* Статью «Свобода печати» нашел Иан Энгус, тогдашний хранитель архива Оруэлла. Она была впервые опубликована в Англии и в США в 1972 году, русский перевод впервые появился в журнале «Всемирное слово» в 1991 году, № 1.

428
 ГЛАВА 13
 противоречащее позиции большинства, практически не может проникнуть в печать. Говоря об интеллигенции, Оруэлл имел в виду
людей самых разных классов — от весьма зажиточных, вроде Сирила Конноли, до разночинцев типа Рейнера Хеппенстолла, — но придерживающихся, в основном, левых взглядов: все они были людьми
образованными, все беспокоились о положении рабочего класса,
все склонялись к необходимости замены капитализма более справедливым строем — с другими он и не общался. И вот этот достаточно широкий слой литераторов, журналистов, редакторов газет и
журналов, издателей, политиков разного уровня и вызывал у него
страшное раздражение своим единодушием. Оруэлл пояснял это так:
«В каждый данный момент существует „правильная“ точка зрения,
совокупность взглядов, про которую предполагается, что все порядочные люди соглашаются с ней, не рассуждая. И нельзя сказать, что
то или иное мнение высказывать запрещается, но высказывать его
просто „не принято“, точно так же, как в викторианские времена „не
принято“ было в присутствии дамы упоминать в разговоре брюки»*.
И второе: «Сейчас господствующая „правильная“ точка зрения требует безоговорочного восхищения Советской Россией»**.
 Оруэлла тревожили обе тенденции. Первая, может быть, даже
несколько больше, потому что, как он писал, «вполне возможно, что
эта мода [на восхищение Россией] долго не продлится. Почем знать,
может, когда эта книга будет напечатана, мое мнение о советском
режиме станет общепринятым. Ну и что толку в этом самом по себе?
Заменить одну „правильную“ точку зрения на другую — это еще не
обязательно шаг вперед. Врагом является сознание, действующее
по принципу граммофона, и не суть важно, нравится нам пластинка, в данный момент на него поставленная, или нет»***.
 «Граммофонное сознание» — бездумное повторение общепринятых формул («Четыре ноги хорошо, две ноги — плохо») — всегда
было главным врагом Оруэлла. Его собственное сознание было совсем иным — самостоятельным, бесстрашным и способным отделить соображения данного момента от более существенных истин.
Разумеется, во все времена большинство людей, высказывающихся
на политические темы, действуют «по принципу граммофона», то
есть повторяют полюбившиеся или наиболее удобные им положения. Оруэлл изо всех сил боролся с этой всеобщей леностью ума,
постоянно подвергая сомнению расхожие доводы.
 Он издевался над принятыми в прессе приемами полемики, вроде
«кому это на руку?». В своей колонке он утверждал, что выражение
«на руку» «является своего рода заговором или заклинанием, необходимым, чтобы заглушить неудобные истины. Когда вам говорят, что,
* Оруэлл Дж. Свобода печати // Оруэлл Дж. Скотское хозяйство. С. 142.
 ** Там же.
 *** Там же. С. 154.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 429
 обсуждая тот или иной сюжет, вы действуете „на руку“ какому-то зловещему врагу, вы понимаете, что ваш долг немедленно заткнуться»*.
 И вправду, критика британского империализма — на руку Геббельсу, и любые высказывания против Советского Союза немедленно будут подхвачены консерваторами. «А если написать что-то
правдивое о лондонских трущобах, так наверняка через неделю
услышишь, как это станет повторять нацистское радио. Ну так что
же из этого? Притворяться, что трущоб не существует?»** Нежелание левой прессы разобраться в том, что произошло в Испании
между коммунистами и анархистами (разумеется, из опасений, что
это будет «на руку врагам», которые могли сказать: «вот как эти красные убивают друг друга»), привело к тому, что «дело левых в целом
было ослаблено. <...> чрезвычайно важные выводы не были сделаны, и мы страдаем от этого по сей день»***.
 Проницательный бибисишный начальник заметил как-то, что
понятие «политическая целесообразность» Оруэллу неведомо****.
Это было не совсем так: он прекрасно разбирался в том, что выгодно или невыгодно в тот или иной момент той или иной стороне, но
был убежден, что есть вещи, стоящие выше политической целесообразности данного момента. Для него к ним в первую очередь относилось освобождение от преклонения перед Советским Союзом.
Оно, на его взгляд, было необходимо и для того, чтобы его соотечественники попробовали построить воображаемый им демократический социализм независимо от СССР, и потому, что он видел,
как советское тоталитарное мышление пускает корни в демократической Англии, и это пугало его больше всего на свете. «Нынешняя
русофилия — лишь симптом общего упадка либеральной традиции
Запада»*****, — сокрушался он в статье «Свобода печати».
 В подтверждение этой мысли он рассказывает, как после его
лекции в рабочем колледже к нему стали подходить люди и спрашивать, не думает ли он, что снимать запрет с коммунистической
газеты «Дейли уоркер» не следовало. (После нацистско-советского пакта 1939 года газета выступала за мир с Гитлером, и в январе
1941 года — с большим опозданием и после скандала — ее запретили.
Но уже в июне 1941 года, когда СССР вступил в войну, ее деятельность возобновилась.)
 «На вопрос, почему, они отвечали, что эта газета недостаточно
патриотична и ее не следует публиковать в военное время. Я обнаружил, что вынужден защищать „Дейли уоркер“, которая столько
раз изо всех сил старалась меня дискредитировать. Но откуда же
* Orwell G. As I Please. 9 June 1944 // CW. Vol. XVI. P. 252.
 ** Ibid. P. 253.
 *** Ibid.
 **** Cm. c. 371 наст. изд.
 ***** Оруэлл Дж. Свобода печати. С. 153.

430
 ГЛАВА 13
 у этих людей взялось их тоталитарное, по сути, мировоззрение?
Вне всякого сомнения, ему научили их сами коммунисты!»*
 «Свобода печати» полна примеров того, как британская передовая общественность, не задавая вопросов, принимала советскую
точку зрения.
 Би-би-си, рассказывает Оруэлл, отмечая двадцатипятилетие Красной армии, умудрилась не упомянуть имя Троцкого**. «По точности, — иронизирует он, — это примерно то же самое, что, отмечая годовщину Трафальгарской битвы, не упомянуть имени Нельсона, но
у английской интеллигенции это не вызвало никаких возражений»***. В Америке сдали в набор и уже чуть ли не начали рассылать
сигнальные экземпляры биографии Сталина, незадолго перед
смертью написанной Троцким, разумеется, «книги не самой беспристрастной». Но стоило СССР вступить в войну, как печатание
этой биографии немедленно прекратилось. Британская пресса не
сказала по этому поводу ни слова.
 Точно так же британцы поддерживали советскую позицию и на
международной арене, вернее, в уже складывавшихся новых послевоенных отношениях в мире, когда Советский Союз хотел подчинить себе Восточную Европу. Оруэлл приводит в пример историю
с полковником Михайловичем, главой югославских четников и противником Тито. Для того чтобы провести своего человека — Тито,
русские «обвинили Михайловича в сотрудничестве с немцами. Британская пресса немедленно подхватила это обвинение»****. Оруэлл справедливо увидел в этом параллель с отношением британских
газет к преследуемым в Испании анархистам и членам ПОУМ —
обвинение противника в фашизме всегда было излюбленным приемом советской пропаганды.
 Возмущение Оруэлла вызвало и «подлое и трусливое отношение
британской прессы к недавнему восстанию в Варшаве»*****, о котором он писал в своей колонке в «Трибьюн» 1 сентября 1944 года.
Вспыхнувшее в августе этого года Варшавское восстание против
немецких оккупантов было подавлено нацистами, разрушившими
Варшаву, тогда как Советский Союз, чья армия находилась на другом берегу Вислы, не только не помог восставшим полякам, но и не
разрешал самолетам союзников, пытавшимся привозить какую-то
помощь в польскую столицу, садиться на свои аэродромы для заправки. Для Сталина это была битва с польским правительством
в изгнании за контроль над послевоенной Польшей, британцы же,
* Оруэлл Дж. Свобода печати. С. 152.
 ** Вполне возможно, что это было результатом деятельности Питера
Смоллетта. См. с. 418-419 наст. изд.
 *** Оруэлл Дж. Свобода печати. С. 143-144.
 **** там же с 144
 ***** Orwell G. As I Please, 1 September 1944 // CW. Vol. XVI. P. 363.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 431
 мало что смыслившие в польских делах, поддержали его, потому
что привыкли поддерживать советскую позицию. Более того, некоторые даже призывали не посылать британские бомбардировщики
на помощь полякам, что Оруэлл назвал «неслыханной подлостью»*.
Вообще на сей раз он высказался резче, чем когда бы то ни было:
 Прежде всего, я обращаюсь к английским левым журналистам и
вообще к интеллигенции: помните, что за нечестность и трусость
всегда приходится расплачиваться. Не воображайте, что можно годами лизать сапоги, пропагандируя советский режим или какой-нибудь
иной режим, а потом вдруг вернуться к умственной порядочности.
Шлюхе девушкой не стать.
 Во-вторых, более общее соображение. Сегодня в мире нет ничего важнее англо-советской дружбы и сотрудничества, а этого никак
не достичь без того, чтобы называть вещи своим именами. <...> Не
может быть подлинного союза на основе «Сталин всегда прав». Первый шаг к настоящему союзу — избавление от иллюзий**.
 *
 Газетная полемика и попытки что-то объяснить в статьях и рецензиях шли параллельно с созреванием в нем будущего романа —
того, что стал «1984». Еще в феврале 1944 года, в благодарственном
письме Глебу Струве, который прислал ему свою только что вышедшую книгу «25 лет советской русской литературы», Оруэлл писал:
«Я, к сожалению, очень мало знаю о русской литературе и надеюсь,
что Ваша книга заполнит множество пробелов в моих познаниях.
Она уже возбудила у меня интерес к роману Замятина „Мы“, о котором я раньше никогда не слышал. Мне такие книги очень интересны, и я даже сам делаю наброски к роману в этом роде, который, наверно, рано или поздно напишу»***. В этом же письме он спрашивает
у Струве, существуют ли приличные переводы Блока.
 В мае 1944-го, отвечая на вопрос читателя Ноэля Уилметта, возможен ли тоталитаризм в Великобритании и США, Оруэлл выдвигает некоторые идеи, впоследствии развитые в «1984».
 Централизованная экономика работает, но несет с собой «кастовую систему», люди не верят в объективную истину, и написать
историю наших дней окажется невозможно, потому что каждый
видит только свою сторону. «Гитлер может сказать, что войну начали евреи, и, если он останется в живых, это станет официальной
историей. Сказать, что два плюс два равняется пяти, он не может,
потому что для целей, допустим, баллистики нужно, чтоб получалось четыре. Но если тот мир, которого я опасаюсь, действительно
наступит — мир двух-трех сверхдержав, которые не смогут победить
 * Ibid. Р. 365.
 ** Ibid. Р. 366.
 *** Письмо Оруэлла Г. Струве, 17 февраля 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 99).

432
 ГЛАВА 13
 10а Mortimer Crescent
 London W 6
 17.2*44
 Dear Mfr Struve,
 Please forgive me for not writing
earlier to thank you for the very kind gift of ”25 vears of Soviet
Russian Literature”, with its still more kind inscription. I am
afraid I know very little about Russian literature and I hope your
book will fill up some of the many gaps in my knowTedge. It has
already roused my interest in Zamyatin*s ”We”, which I had not heard
of before. I am interested in that kind of book, and even keep making
notes for one myself that may get written sooner or later. I wonder
whether you can tell if there is an adequate translation of Blok?
I saw some translated fragments about ten years ago in "Life and
Letters”, but whether they were any good as a translation I do not
know.
 I am writing a little squib which might amuse you when it
comes out, but it is so not O.K. politically that I don*t feel
certain in advance that anyone will publish it. Perhaps that gives
you a hint of its subject.
 vours sincerely
 Письмо Оруэлла Глебу Струве
Февраль 1944
 друг друга*, — два плюс два станет равняться пяти, если фюрер того
пожелает. Насколько я понимаю, мы движемся именно в этом направлении, хотя, конечно, процесс этот обратим»**.
 Сравнивая СССР с нацистской Германией, Оруэлл отдает предпочтение СССР, утверждая (уже после «Скотского хозяйства»!),
что в СССР все же сохранились какие-то черты революции, и вообще, «наше дело» — лучше, просто надо стремиться, чтобы оно
стало еще лучше, а для этого постоянно подвергать критике то,
что есть.
 Сам он, безусловно, был куда внимательнее к советскому «социализму», чем к германскому «национал-социализму». Кроме того,
у него были надежные источники. 19 ноября 1944 года Струве сообщил ему о советском справочнике 1944 года с двумя хронологическими таблицами: «Главные даты истории СССР» и «Главные даты
современной истории» — ни в той, ни в другой не было ни слова
о пакте Молотова — Риббентропа. Союз советских фашистов с немецкими просто оказался из истории вычеркнут.
 * Эту мысль Оруэлл, очевидно, почерпнул из книги Джеймса Бернхема
 «Революция менеджеров». Но предсказал он возможность того, что мир будет
полностью охвачен фашизмом, еще в эссе 1942 года «Оглядываясь на испанскую войну». См. главу с. 393 наст. изд.
 ** Письмо Оруэлла Н. Уилметту, 18 мая 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 191).

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 433
 Другой корреспондент Оруэлла, помощник редактора провинциальной газеты «Лидс уикли ситизен» Фрэнк Барбер, рассказал
ему еще чаще встречающийся случай — как в Москве вычеркнули из
истории даже не исторический факт, а человека.
 Откликаясь на публикацию в колонке Оруэлла рассказа о прекращении печатания биографии Сталина, написанной Троцким,
Фрэнк Барбер вспомнил о намечавшемся в США, а потом отмененном выходе книги беглого советского дипломата Александра
Бармина «Тот, кто выжил». Бармин был поверенным в делах СССР
в Греции, когда услышал, что Сталин уничтожил верхушку советского военного командования — людей, которых он знал, — и решил
бежать. Книга «Тот, кто выжил» была, в конце концов, опубликована в Нью-Йорке в 1945 году, а до этого Бармин напечатал еще две:
«Воспоминания советского дипломата» (Лондон, 1938) и «Русский
взгляд на московские процессы» (Нью-Йорк, 1938)*. Газета «Лидс
уикли ситизен» в 1938 году опубликовала прокламацию Бармина,
обращенную к Лиге прав человека в Париже, где он писал о своем
возмущении московскими показательными процессами и вообще
тем, как разворачиваются события в СССР.
 «Полгода спустя, — рассказывал Оруэллу Фрэнк Барбер, — мы получили письмо от читателя, который писал, что послал нашу публикацию в Москву и попросил разъяснения. Читатель сообщал, что
на первое письмо он ответа не получил, но на второе ему ответили,
что никакого Бармина никогда не существовало. На основе этой
информации наш читатель практически обвинил нас во лжи»**. Разумеется, читатель склонен был поверить ответившим ему советским товарищам, а не какой-то английской газетке!
 Оруэлл поблагодарил Барбера за этот рассказ, добавив в письме:
«Я и сам уже много лет борюсь, насколько могу, с систематической
фальсификацией истории, которая сейчас имеет место <...> и верю,
что публикация правдивых фактов, хоть в самых неприметных изданиях, может сыграть известную роль»***.
 *
 В конце 1944 — начале 1945 года Оруэлл уже обжился в своей новой квартире на Кэнонбери-сквер. Поэт Пол Поттс, часто бывавший у него, с удовольствием описывал этот короткий период оруэлловского наслаждения домом:
 Нельзя представить себе ничего более приятного, чем вид его гостиной на Кэнонбери-сквер ранними зимними вечерами во время
 * В 1997 году издательство «Современник» опубликовало (в переводе
с английского) воспоминания Бармина под названием «Соколы Троцкого»
(URL: http://tululu.org/readl6250/).
 ** Письмо Ф. Барбера Оруэллу, 5 декабря 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 491).
 *** Письмо Оруэлла Ф. Барберу, 15 декабря 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 498).

434
 ГЛАВА 13
 Кэнонбери-сквер
 2008
 традиционного английского чая. Огромный камин, стол, заставленный чудесными вещами: анчоусная паста «Услада джентльмена»,
разнообразные джемы, копченые рыбки, пышки и тосты. «Услада
джентльмена» всегда в своей особой плоской коробке с латинской
надписью, рядом с ней — банка куперовского оксфордского мармелада. Он различал чай по выдержке, а к жареной капусте с картошкой
относился как француз к камамберу. Клянусь, что чай и ростбиф он
ставил выше правительственных наград и Нобелевской премии.
 А беседы, а общество — его жена, какие-нибудь родственники его
или ее, беженец с радикальными взглядами или английский писатель. В нем было что-то очень невинное и ужасно простое. В людях
он не разбирался, зато разбирался в ростбифах. Ему нравилось принимать гостей, как нравится только цивилизованным людям, знавшим нищету. В нем не было абсолютно ничего богемного. И как бы он
в прошлом ни бедствовал, он не вызывал ощущения непрочности. Он
готов был мириться с недостатками других, даже если они не были
свойственны ему самому*.
 * Potts. Р. Don Quixote on a Bicycle. P. 75-76.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 435
 Пол Поттс считал, что способность наслаждаться жизнью во
всяких ее проявлениях Оруэлл унаследовал от своих французских
предков, только он «пользовался французским вкусом, чтобы хорошо жить в Англии»*. Позднее Оруэлл написал подробный очерк об
английской кухне, а весной 1944-го подготовил подробное исследование национального характера «Англичане». Осенью же 1944-го,
как будто определившись с печатанием «Скотского хозяйства», он
стал составлять новый сборник, в который вошли очерки о Диккенсе и журналах для мальчиков из уже разошедшегося сборника «Внутри кита», статьи о Киплинге, Йейтсе, Уэллсе, Кестлере и новое
эссе о художнике Дали. В конце января 1945-го пришла наконец корректура «Скотского хозяйства», и вместе с Айлин они ее вычитали
и отправили назад в издательство. Правда, в этот момент Фредрик
Уорбург заболел тяжелой пневмонией и надолго выбыл из строя.
 Война, по всеобщему ощущению, подходила к концу, и тут замаячила надежда осуществить то, чего Оруэллу очень хотелось, но все
не удавалось в течение пяти с половиной лет — попасть на фронт.
Дэвид Астор предложил ему поехать во Францию и Германию военным корреспондентом «Обзервера», с тем чтобы рассказывать читателям, как чувствуют себя французы после освобождения и немцы
после того, как их разбили союзники. Оруэлл не мог устоять. Каким-
то образом медицинское освидетельствование удалось в этот раз
обойти и, уволившись с поста литературного редактора «Трибьюн»,
оставив жену и ребенка и сделав последние распоряжения по «Скотскому хозяйству», которое, как он рассчитывал, выйдет в его отсутствие, он 15 февраля месяца на два уехал в Париж.
 *
 «Город кажется страшно унылым по сравнению с тем, каким он
был прежде»**, — написал он вскоре после приезда Роджеру Сенхау-
су, директору издательства «Секер энд Уорбург», с которым переписывался во время болезни Уорбурга. Оруэлл остановился в отеле
«Скриб», заселенном военными корреспондентами. Его первый репортаж в «Манчестер ивнинг ньюс» появился 28 февраля, а в «Обзер-
вере» — 4 марта. Репортажи его суховаты и на удивление безличны.
В отличие от длинных очерков или колонки в «Трибьюн», этот жанр
явно был ему не близок. В Париже он подружился с оксфордским философом А. Дж. Эйером, встретился с Андре Мальро, который тогда
был советником де Голля, и договорился, что Мальро напишет предисловие к французскому переводу «В честь Каталонии» (из этого,
к сожалению, ничего не вышло), и не встретился с Альбером Камю,
поскольку здоровье Камю было в тот момент еще хуже, чем здоровье
Оруэлла.
 * Ibid. Р. 75.
 ** Письмо Оруэлла Р. Сенхаусу, 28 февраля 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 74).

436
 ГЛАВА 13
 Есть два рассказа о его встрече с Хемингуэем, который тогда же
находился в Париже. Первый принадлежит Полу Поттсу, который,
очевидно, воспроизводил его со слов Оруэлла*. По версии Поттса,
Хемингуэй тоже жил в отеле «Скриб», и Оруэлл рад был обнаружить
его имя в списке военных корреспондентов, населявших отель.
«Они никогда не встречались прежде. Он [Оруэлл] поднялся к Хемингуэю в номер и постучал. Услышав „войдите“, он открыл дверь и
с порога сказал: „Меня зовут Эрик Блэр“. Хемингуэй, который укладывал чемоданы, разложенные на кровати, увидев очередного военного корреспондента, да к тому же британского, зарычал: „Какого
хрена вам нужно?“ — „Я Джордж Оруэлл“, — робко ответил Оруэлл.
Хемингуэй отпихнул чемоданы, нагнулся, достал из-под кровати бутылку шотландского виски и, так же рыча, продолжил: „Какого ж
хрена вы сразу не сказали? Пейте виски. Двойной. Прямо так или
с водой, содовой нет“»**.
 В опубликованной посмертно книге Хемингуэя «True At First
Light»***, хотя в ней правда смешивается с вымыслом, есть подтверждение тому, что встреча действительно имела место — только не в отеле «Скриб», а в 117-м номере отеля «Ритц». Оруэлл, утверждал Хемингуэй, хотел одолжить у него пистолет, опасаясь, что
«они» — то есть коммунистические агенты — могут на него напасть.
При его барселонском опыте, да и вообще при тактике советских
агентов, которым ничего не стоило похитить человека (достаточно
вспомнить, например, Рауля Валленберга, похищенного в Будапеште
незадолго перед тем — в январе 1945-го), такие страхи были небезосновательны. Хемингуэй описывал Оруэлла так:
 «Он был очень худ и вообще выглядел плохо, и я предложил ему
подождать меня и поесть вместе. Но ему надо было идти. Я сказал,
что могу порекомендовать ему пару людей, которые смогут о нем
позаботиться, если „они“ будут его преследовать. Что эти люди
хорошо знают местных „их“, и те не будут ни приставать, ни вторгаться к нему. Он сказал: нет, кроме пистолета ему ничего не нужно. Мы перебросились несколькими фразами об общих знакомых,
и он ушел»****.
 Весной 1945-го письма из-за границы шли долго: десять-четырнадцать дней — к концу марта Айлин получила от мужа всего два письма. Его письма к ней не сохранились. Кроме нее, письмо (по крайней
мере, одно) получила его секретарша в «Трибьюн» Салли Макьюэн,
с которой у него совсем недавно был роман, прерванный, очевидно,
* Один из биографов Оруэлла, Джеффри Мейерс, обвиняет Пола Поттса
в том, что он сочинил его сам (см.: Meyers. Р. 356-357).
 ** Potts Р. Don Quixote on a Bicycle. P. 85.
 *** Издана по-русски под названием «Проблеск истины» (М., 2013, пер.
Н. Красникова).
 **** Hemingway Е. True at First Light. New York, 1999. Цит. no: Meyers. P. 234.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 437
 по требованию Айлин. Салли он сообщал, что в Париже ходит в берете, и просил передать всем женщинам в редакции, что шелковых
чулок он им не привезет — «их давно скупили американцы»*.
 Роджеру Сенхаусу в издательство он, со своей скрупулезной честностью, послал из Парижа важное исправление в текст «Скотского
хозяйства» (если, осторожно писал Оруэлл, оно еще не ушло в типографию): «В восьмой главе (по-моему, это восьмая), когда взрывается мельница, у меня написано: „...голуби закружились в воздухе,
а все остальные, включая Наполеона, плашмя бросились на землю“. Я хотел бы заменить это на „все остальные, кроме Наполеона“.
Если книга уже напечатана, то нечего и беспокоиться, но я просто
подумал, что хорошо бы проявить справедливость по отношению
к И. С., который не уехал из Москвы, когда немцы подошли к ней
совсем близко»**.
 Все, с кем Оруэлл встречался в Париже, отмечали, как плохо он
тогда выглядел, насколько нездоровым казался. И действительно,
24 марта, уже переехав в Кельн, он тяжело заболел своим обычным
бронхитом и даже попал в военный госпиталь. Айлин об этой его
болезни не знала. Она боролась со своей.
 *
 Из десятка писем, написанных Айлин Блэр в конце марта, вырисовывается следующая картина. Она давно страдала от гинекологических болезней и знала, что у нее есть опухоль, а может быть,
и не одна, но не знала, злокачественная или нет. От мужа она наличие опухоли намеренно скрывала: во-первых, не хотела, чтобы
это хоть каким-то образом помешало процессу усыновления — а он
длился до конца февраля. «Я думала, а вдруг судья решит навести
справки о нашем здоровье, поскольку мы такие немолодые родители, и вообще было бы неловко выдавать себя за идеальную мать
через две недели после того, как тебе сказали, что ты больше полугода не проживешь»***. Во-вторых, она хотела, чтоб он уехал за
границу, ни о чем не беспокоясь. Очевидно, чтобы не оставаться
в Лондоне одной с ребенком и отчасти избежать необходимости
принимать решение относительно операции, она уехала на север
страны, туда, куда летом отвозили маленького Ричарда — в пригород Стоктон-он-Тиса, где в доме под названием Грейстоун жили дети
Гвен О’Шонесси с няней. До этого все лето и осень она чувствовала
себя очень плохо. Перед самым отъездом — а она уезжала на север до
того, как Оруэлл поехал в Париж, — у нее были сильные боли.
 * Письмо Оруэлла С. Макьюэн, 12 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 89).
 ** Письмо Оруэлла Р. Сенхаусу, 17 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 90).
Оруэлл сделал это исправление после встречи в Париже с Юзефом Чапским,
рассказавшим ему о поведении Сталина. См. главу 14.
 *** Письмо Айлин мужу, 21 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 97).

438
 ГЛАВА 13
 В Грейстоуне Айлин, сколько могла, занималась Ричардом и помогала няне со старшими детьми — собственным племянником, сыном погибшего брата, тоже Лоренсом — ему было шесть с половиной
лет, и двухлетней девочкой Мэри, которую удочерила Гвен. Сама же
Гвен по-прежнему жила и работала в Гринвиче. 2 марта Айлин писала Леонарду Муру, что недавно ездила в Лондон завершать процедуру усыновления, но задержалась в городе по болезни. Затем, очевидно 7-8 марта, она, как явствует из ее письма Леттис Купер, снова
поехала в Лондон по разным делам, но по дороге заехала в Ньюкасл
к хирургу Харви Эверсу, с которым хотела посоветоваться относительно своей опухоли. «Он обнаружил ее, вернее, их, безо всякого труда, — писала она подруге, — и на следующей неделе я ложусь
к нему в больницу на удаление. Вопрос об удалении матки, таким образом, решился сам собой, потому что вряд ли получится вырезать
опухоли, не вырезая все остальное, что там еще можно вырезать»*.
 Повидаться с Леттис в Лондоне Айлин не удалось — вдруг у нее
начались такие сильные боли, что она упала на улице в обморок,
а потом с большим трудом дотащилась до своего старого места работы — Министерства питания. Леттис там не было — она только-
только оттуда уволилась. Очевидно, из министерства Айлин позвонила Гвен, и та забрала ее к себе и стала наводить справки, пытаясь
найти больницу, куда положить золовку, — так и возникла идея обратиться к Харви Эверсу в Ньюкасле.
 Вернувшись в Грейстоун после недельного отсутствия, Айлин
поняла, что должна связаться с мужем — дать ему знать об операции, сообщить, сколько она будет стоить, и обсудить множество накопившихся и нерешенных вопросов. 21 марта она начала писать
ему длинное письмо и написала восемь страниц на машинке. Это
письмо и еще два небольших, написанных в те же дни, полнее, чем
что бы то ни было, дают представление и об Айлин, и о ее браке
с Оруэллом.
 Хотя смысл письма, безусловно, заключался в том, чтобы дать
знать мужу о скорой операции, она не хотела, чтобы это сообщение
носило «срочный и, тем более, экстренный характер»**, чтобы оно
его напугало и встревожило. Она начинает издалека, точно зная,
что ему приятней и интересней всего будет услышать:
 Печатаю в саду. Правда, чудесно? <...> Ветер еще холодный, но
солнце жаркое. Ричард сидит в коляске и разговаривает с куклой. <...>
О Ричарде на самом деле не могу сообщить ничего по-настоящему нового. У него просто все очень хорошо. Мне было жалко отрываться
от него на неделю, потому что он перестает есть сам, когда я не стою
рядом в роли официанта, но сегодня он взял ложку из тарелки и положил ее в рот — конечно, вверх ногами, однако поскольку пудинг
 * Письмо Айлин Л. Купер, 23 марта (?) 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 104).
 ** Письмо Айлин мужу, 21 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 96-97).

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 439
 был липкий, в рот все же что-то попало. Еще я купила ему грузовик
за чудовищные деньги. Цену пришлось быстро забыть, но, по-моему,
важно, чтобы у него был грузовик*.
 Продолжая письмо вечером, она переходит к стоимости операции. «Койка стоит 7 гиней** в неделю, а Харви Эверсу надо заплатить 40 гиней. В Лондоне за больницу просят 5 гиней в неделю, но
Гвен говорит, что гонорары хирургов там выше. Абсурд в том, что
мы слишком богаты, чтобы претендовать на действительно низкие
цены — для этого ты должен был бы зарабатывать меньше пятисот
фунтов в год»***. Болезнь Оруэлла в 1938 году, вспоминает Айлин, обошлась им не так дорого, но тогда ведь обо всем договаривался ее брат, который всех знал. Конечно, размышляет она, если
не делать операцию, болезнь затянется, и может выйти еще дороже. «Меня беспокоит, что я просто не стою этих денег»****, — вдруг
вырывается у нее.
 Денежные соображения играли в выборе больницы отнюдь не
последнюю роль. В Лондоне пациентов держали в больнице дольше, чем в провинции, и, естественно, это выходило дороже. Айлин
прекрасно отдавала себе в этом отчет — в письме к Леттис Купер она
писала:
 Лондонские хирурги обожают готовить пациента к операции —
это такая страховка на случай непредвиденных обстоятельств. Мне
кажется, они сами в ужасе от своих ножей — и, может быть, подсознательно надеются, что пациент умрет, не дойдя до операционной,
и тогда их ни в чем нельзя будет обвинить. В Лондоне сказали, что
не станут оперировать без месячной подготовки, включающей переливание крови и т. п. А здесь меня кладут в среду, а оперируют в четверг. Помимо других преимуществ, это сэкономит нам деньги, много
Д^Д^р*****
 Мужу она написала, что о ее хирурге, Харви Эверсе, все очень
хорошо отзываются, и она надеется, что он с ней «разделается» быстрее всех в Англии. Ее беспокоило в этой связи другое — Оруэлл
в принципе был против этой операции, как бы уже окончательно
означавшей, что своих детей у Айлин не будет, а она собирается
потратить на нее заработанные им деньги, да еще делать ее в его
* Ibid. Р. 95.
 ** Гинея состояла из 21 шиллинга, тогда как фунт — из 20. Гонорары часто
считали в гинеях.
 *** Письмо Айлин мужу, 21 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 96). Оруэлл и
зарабатывал 500 фунтов в «Трибьюн», но примерно еще столько же он получил
в 1944 году за свои статьи и публикации в других изданиях.
 **** Ibid.
 ***** Письмо Айлин Л. Купер, 23 марта (?) 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 105).

440
 ГЛАВА 13
 отсутствие и без его согласия. По ее просьбе Гвен позвонила в «Об-
зервер», и «Обзервер» послал своему корреспонденту телеграмму,
в которой спрашивалось, согласен ли он на операцию жены. Согласие пришло немедленно, 21 вечером, то есть в тот самый день,
когда Айлин начала свое длинное письмо. Она заканчивала его уже
на следующий, так что даже успела сообщить ему о получении телеграммы.
 Предложение же, высказанное его коллегами: написать Оруэллу,
чтобы он к ее операции вернулся домой, она в ужасе отвергла. «Это
счастье, что Джордж в отъезде, — писала она подруге. — Джордж
у постели больного — зрелище несказанно более печальное, чем самый замученный недугами человек на свете»*.
 В письме к Джорджу она старается утешить его мыслью, что, когда он приедет, она уже будет выздоравливать. Как будто торопясь
высказать ему все, что накопилось, и, главное, не говорить о себе,
она подробно обсуждает с ним, где им лучше всего жить, уехав из
Лондона: есть домик Инез Холден в Хэмпшире, но он без удобств,
есть Барнхилл на острове Джура, но за него дорого просят, есть, наконец, их собственный Уоллингтон, который может быть тесноват,
особенно если они возьмут еще и девочку — сестричку Ричарду.
 Она обсуждает с мужем различные текущие его дела, но говорит
и о более общих и существенных вещах:
 Мне кажется, необходимо, чтобы ты написал еще книгу. Как ты
знаешь, я считала, что работа в «Трибьюн» лучше, чем на Би-би-си,
и сейчас так считаю. Но думаю, что даже работа городского уборщика
мусора достойнее и лучше для твоего будущего как писателя. Как я
говорила еще до отъезда из Лондона, тебе надо уйти с поста редактора как можно скорее, даже если ты считаешь нужным остаться
у них в редколлегии, или как это называется. И конечно, надо гораздо
меньше заниматься рецензированием, а если и заниматься, то только
узкоспециальным. Со своей стороны, я, безусловно, предпочту жить
за городом на двести фунтов, чем в Лондоне хоть с какими угодно
деньгами**.
 Чуть ниже она добавляет: «Мне хотелось бы, чтобы ты прекратил жить литературной жизнью, а стал бы снова писать — это и для
Ричарда будет гораздо лучше, так что тут у тебя не должно быть
конфликта»***.
 Конфликту Оруэлла, конечно, был — он, естественно, считал нужным зарабатывать и для жены, которую уговорил уйти с работы,
и для ребенка, которого взялся вырастить. Для этого ему приходилось и жить в столице, и работать непосильно много, и жертвовать
 * Письмо Айлин Л. Купер, 23 марта (?) 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 105).
 ** Письмо Айлин мужу, 21 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 99).
 *** Ibid.

СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ
 441
 Больница в Ньюкасле, где лежала Айлин
Фотография автора. 2015
 собственной прозой, ценность которой хорошо понимала самоотверженная Айлин. С этой серьезной ноты она снова переводит разговор на Ричарда, обнаруживая незаурядную проницательность и
понимание ребенка, которому нет еще и года:
 Вот что передает тебе Ричард. У него конфликтов нет. Если у него
появляется синяк, он плачет, пока больно, но с еще мокрыми от слез
щеками уже от души смеется при виде новой голубой мяукающей ему
кошки и обнимает ее, приговаривая нежные слова. Любая новая ситуация представляется ему восхитительной и желанной, и он абсолютно убежден, что всякий человек — его добрый друг, а если кто-то
сделает ему больно, он понимает, что это вышло случайно, и нисколько не теряет своей уверенности. <...> Мне кажется, он от природы доволен жизнью, я бы сказала, уравновешен*.
 В письме от 25 марта она рассказывает мужу о завещании, которое она на всякий случай написала и где все оставила ему, а в случае
его смерти — Гвен; о трудностях, которые помешали ей завещать
что-то прямо Ричарду, поскольку, невзирая на все ее старания, что-
то все-таки осталось недооформленным; напоминает, что мальчику
следовало бы назначить опекунов. Мужественно и почти весело она
 * Ibid. Р. 100.

442
 ГЛАВА 13
 продолжает: «Нам нужно будет со всем этим как следует разобраться, когда ты вернешься, но я подумала, что надо подготовиться и на
тот случай, если тебя в ближайшие дни убьют, а я умру в четверг на
операционном столе. Если тебя убьют после того, как я умру, тоже
будет плохо, но мое завещаньице, по крайней мере, даст знать, чего
хотела я»*. Чего она точно не хотела, так это чтобы в случае ее смерти Ричарда воспитывали сестры Оруэлла — ни Марджори, ни тем
более Аврил.
 Письмо от 29 марта написано уже с больничной койки, от руки:
 Дорогой, иду на операцию: желудок промыт, укол сделан (морфий
в правую руку, страшно неудобно), чистая и упакованная, как драгоценная картина, в вату и бинты. Когда все кончится, добавлю сюда записочку и сразу же отправлю. Судя по лежащим вокруг, записочка будет короткой. Их всех уже прооперировали. Досадно — не смогу даже
здесь испытать чувства превосходства.
 С тех пор как легла сюда, Харви Эверса не видела ни разу. И у Гвен,
кажется, тоже с ним связи не было, так что никто не знает, какую же
операцию мне делают! Никто не верит, что Харви Эверс оставил это
на мое усмотрение — „он всегда делает то, что считает нужным“. Так
он, конечно, поступит и на сей раз. Но должна сказать, я раздражена,
хотя веду себя как образцовая больная. Очень я им нравлюсь, говорят:
такая безмятежная и всем довольная. Такой я и буду, как только отдам
себя в чужие руки.
 Палата хорошая — на первом этаже, так что видно сад. В нем почти
ничего не растет, кроме нарциссов и, по-моему, резухи, но лужайка
очень славная. Моя кровать не у окна, но я лежу к нему лицом. Еще
вижу камин и часы**.
 В этот момент Айлин, очевидно, повезли на операцию. Письмо
осталось недописанным, потому что из операционной она не вернулась — умерла на столе, до начала операции, от остановки сердца,
видимо, вызванной применением наркоза. Ей было 39 лет.
 * Письмо Айлин мужу, 25 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 108).
 ** Письмо Айлин мужу, 29 марта 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 112).

ГЛАВА 14
 «ТОТ, КТО БЕССТРАШНО
ДУМАЕТ...»
 (Апрель 1945 — май 1946)
 У меня в жизни почти ничего не осталось, кроме работы, да еще заботы о том,
чтобы дать Ричарду прочный фундамент.
Просто мне бывает ужасно одиноко. У меня сотни друзей, но нет женщины, которой я был бы интересен и которая бы
меня вдохновляла.
 Оруэлл — Энн Попэм, 15 марта 1946 года
 Чтобы писать просто и энергично,
необходимо бесстрашно думать, а тот,
кто бесстрашно думает, не может придерживаться политических догм.
 Оруэлл. Предотвращение литературы
 Когда на следующий день, 30 марта, Оруэлл появился в Лондоне
на пороге квартиры Инез Холден, она едва его узнала, таким больным и измученным он выглядел. Телеграмма застала его в больнице — он наглотался сульфаниламида, выписался и прилетел. «Особенно жалел Айлин, потому что теперь жизнь стала налаживаться,
война заканчивается, они взяли Ричарда и она надеялась, что после
операции выздоровеет. Джордж был в ужасной тоске»*. Он хотел
сразу же ехать в Стоктон-он-Тис. Инез Холден пошла провожать
его на вокзал. «Перед поездом зашли в бар. И мы были подавлены,
и на вокзале было страшно мрачно, где-то ныла шарманка, люди
в темноте толпились у барьера, и едва мы начали пить, бармен закричал: „Время вышло!“»**
 Айлин похоронили в Ньюкасле, на кладбище Сент-Эндрюс и Джес-
монд. Врачей в ее гибели никто не обвинял. Свидетельство о смерти гласило: «Сердечная недостаточность при умелом и правильном
 * Дневник Инез Холден, цит. по: Bowker G. P. 327-328.
 ** Дневник Инез Холден, цит. по: Shelden М. Р. 417-418.

444
 ГЛАВА 14
 Могила Айлин Блэр в Ньюкасле
Фотография автора. 2015
 проведении общей анестезии (эфир, хлороформ) перед операцией
по удалению матки». Результатов вскрытия Оруэлл узнавать не стал.
Как он написал Энтони Поуэллу: «Окончательных выводов расследования я не видел, да и не хотел видеть, потому что ее не вернешь,
но думаю, что дело было в наркозе»*.
 На самом деле, похоже, что косвенной причиной смерти Айлин
стала поспешность, проявленная ньюкаслской больницей («в среду
кладут, в четверг оперируют»), где не проверили ее сердце и даже
не сделали необходимое переливание крови. В Лондоне, как писала Айлин Леттис Купер, было бы по-другому. Так что, скорее всего,
именно выбор более дешевого варианта оказался для нее роковым.
 Оруэлл был не в состоянии об этом думать. Сердце его и так разрывалось от горя. «Ужасно, что это произошло, — продолжал он
в письме Поуэллу, — потому что последние пять лет были для нее
 * Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 13 апреля 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 124).

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 445
 мучительны из-за переутомления и болезней, и жизнь только-только стала налаживаться. Единственное, что хорошо, что она, видимо,
не страдала и у нее не было дурных предчувствий. Она даже ждала
операции, надеясь на излечение, и среди ее бумаг я нашел письмо,
написанное не больше чем за час до смерти, которое она намеревалась закончить, когда придет в себя. Но невыносимо грустно, что
это произошло теперь, когда она так привязалась к Ричарду и у нее
все так хорошо с ним получалось»*.
 Со всех сторон Оруэллу советовали отдать десятимесячного мальчика, но он, конечно, этого делать не собирался. Он перевез его из
Грейстоуна в Лондон и на время оставил у Коппов, благо у Дорин
был в это время свой маленький ребенок. В ближайшем будущем,
как он объяснял Поуэллу, он намеревался взять Ричарду няньку,
а потом уехать с ним из Лондона за город, «потому что я не хочу,
чтобы он учился ходить в Лондоне»**. Но пока заниматься этим он
не мог — оставаться в Англии без Айлин было очень тяжело. Он решил вернуться в Европу, заканчивать свою миссию военного корреспондента. «Может быть, после пары недель тряски в джипах мне
полегчает»***, — писал он Дуайту Макдональду.
 Он написал еще несколько писем друзьям, подробно написал тете Нелли, которая, в свою очередь, сообщила Марджори,
что «Эрик... очень горюет»****, но в основном старательно скрывал
свои чувства. Это привело к тому, что, как вспоминал поэт Пол
Поттс, «в печати появились чрезвычайно неприятные и столь же
несправедливые замечания об отношении Оруэлла к смерти жены.
Страдание молчаливого человека трудней заметить, чем страдание разговорчивого»*****, — замечал Поттс. Он сам, «по невысказанной просьбе» Оруэлла, провел с ним два дня — два первых дня, что
Оруэлл был в Лондоне после смерти Айлин. Поттс вспоминал, что
Оруэлл говорил ему, «как, расставаясь в последний раз с Айлин, хотел сказать ей, что теперь, когда у них есть Ричард, он любит ее еще
больше, чем прежде, но не сказал и очень жалел об этом»******. То
же самое он говорил и Кестлеру: «Беда в том, что слишком многое
оставляешь несказанным»*******.
 Горе не проходило долго. Сохранилось письмо писателя Э. М. Форстера, написанное, очевидно, в ответ на признание Оруэлла, что
спустя полгода он чувствует утрату острее, чем вначале. Форстер
* Ibid.
 ** Ibid.
 *** Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 4 апреля 1945 года (CW. Vol. XVII.
Р. 120).
 **** Письмо Н. Адам М. Дакин, 16 апреля 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 128).
 ***** Potts Р. Don Quixote on a Bicycle. P. 78.
 ****** pottsP' // RO. P. 145.
 ******* Письмо A. Кестлера Д. Астору, 26 января 1950 года (The George Orwell
Archive).

446
 ГЛАВА 14
 писал: «Да, со временем становится хуже, хотя бы ненадолго. Здесь
в деревне один человек на днях сказал: „Плачешь не потому, что
люди умерли, а потому, что их не хватает“, — жутко точно»*. Утрата
осталась невосполнимой навсегда. Спустя год Оруэлл писал женщине, которой делал предложение: «Мне практически все равно, кто
с кем спит, важна верность в эмоциональном и интеллектуальном
смысле. Случалось, я изменял Айлин и не лучшим образом вел себя
по отношению к ней, и она, на мой взгляд, тоже порой не лучшим образом вела себя по отношению ко мне, но у нас был настоящий брак
в том смысле, что мы вместе пережили страшные испытания и она
все понимала про мою работу и т. п.»**.
 Похоронив Айлин и пристроив Ричарда, Оруэлл 8 апреля ринулся обратно в Европу и оставался там почти до самого конца мая.
 *
 Он вернулся в Германию, где его поразил масштаб разрушений,
оставшихся после боев и бомбежек, и страшное состояние бывших
узников концлагерей и людей, угнанных в Германию на работу. Среди написанных им 19 репортажей выделяются две темы: устройство
послевоенного мира и участь «перемещенных лиц» — тех, кто волею
судеб оказался вне родины.
 В освобожденной Германии Оруэлл впервые воочию увидел подтверждение тому, о чем он прежде только читал и слышал: жизнь
в Советском Союзе, в «государстве рабочих и крестьян», была настолько несладкой для обыкновенных людей, что они не хотели возвращаться домой.
 Глеб Струве, встретившийся с Оруэллом вскоре после его возвращения из Европы, отмечал: «Открывать глаза на зло сталинского
тоталитаризма ему тогда уже не нужно было, но посещение лагерей
для дипи*** дало ему ценный материал»****. Помимо того что Оруэлл воочию убедился в нежелании людей возвращаться в Советский
Союз, похоже, что именно там он впервые услышал о масштабах и
географии ГУЛАГа — с этого времени в его статьях появляются не
просто концлагеря, но концлагеря, расположенные на Крайнем Севере.
 Он немедленно, одним из первых, осознал проблему, стоящую
перед западными странами, — проблему репатриации тех, кто не
хотел возвращаться на родину, а среди них были и русские, и украинцы, и поляки, особенно те, кто жил в Восточной Польше, которая
теперь стала территорией Советского Союза. «Если правительство
* Письмо Э. М. Форстера Оруэллу, 17 сентября 1945 года (CW. Vol. XVII.
Р. 273).
 ** Письмо Оруэлла Э. Попэм, 18 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 249).
 *** Дипи — от англ. DP — Displaced Persons (перемещенные лица).
 **** Struve G. Telling the Russians // OR. P. 260.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 447
 СССР решит, что те из них, кто сейчас официально стали советскими гражданами, должны вернуться, будут ли британское и американское правительства обязаны их репатриировать?»* — с тревогой
спрашивал он в июне 1945 года.
 Домой Оруэлл приехал 24 мая, а на 24 июля в Великобритании
были назначены всеобщие выборы. Критически настроенная к истеблишменту часть общества, к которой, безусловно, относился и
Оруэлл, затаив дыхание ждала их результата — многолетние мечты
о переустройстве страны вот-вот должны были сбыться, даже если
это означало изгнание Черчилля, ее спасшего и приведшего к победе, — он-то был консерватором. Лейбористы победили с убедительным перевесом, но на пути к победе, похоже, одной из их жертв стал
Оруэлл: «Скотское хозяйство» все еще не было напечатано.
 «Назначили ли вы уже дату публикации?»** — спрашивал он Уор-
бурга 13 июня. Но Уорбург не спешил. В своих мемуарах он походя
отмечает, что Эньюрин Бивен, тогдашний редактор «Трибьюн», после победы лейбористов вошедший в правительство, коммунистам,
конечно, не сочувствовал, но «вздохнул с облегчением, когда „Скотское хозяйство“ не опубликовали до выборов»***. Позиция Бивена
не была секретом и для Оруэлла. Объясняя в августе 1945 года Герберту Риду, почему он не ведет больше в «Трибьюн» свою колонку,
он писал: «Мне, конечно, пришлось прерваться, когда я уехал во
Францию, но я ее не возобновлял, потому что Бивен страшно боялся скандала из-за „Скотского хозяйства“ — ему было бы неловко,
если бы книжка вышла до выборов, как поначалу предполагалось»****. Оруэлл, очевидно, не держал на него зла и в октябре опубликовал в «Обзервере» его хвалебный портрет — Бивен стал в новом
правительстве министром здравоохранения.
 Меж тем отношение к СССР в Великобритании после конца войны стало несколько меняться. Во всяком случае, в прессе. Оруэлл,
однако, не обольщался. В своем июньском «Письме из Лондона» он
писал, что с ужасом обнаруживает, как люди просто игнорируют
факты, если только они не совпадают с политическим настроением
момента: «Сейчас рассказами о Дахау, Бухенвальде и т. п. можно вызвать какое-то негодование, но до войны привлечь внимание обычного человека к чему-то подобному было немыслимо. Если б в 1939 году удалось провести опрос Гэллапа, думаю, что выяснилось бы, что
большинство или, по крайней мере, очень большое меньшинство
взрослых людей в Англии о существовании немецких концлагерей
никогда не слыхало. Информация выскальзывала из их сознания,
потому что они не желали ее слышать. То же самое с СССР. Если
 * Orwell G. Uncertain Fates of Displaced Persons // CW. Vol. XVII. P. 175.
 ** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 13 июня 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 177).
 *** Warburg F. All Authors Аге Equal. Р. 40.
 **** Письмо Оруэлла Г. Риду, 18 августа 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 264).

448
 ГЛАВА 14
 завтра будет доказано, что советские концлагеря в Арктике действительно существуют и в них содержатся до 18 миллионов заключенных, как заявляют некоторые наблюдатели, я сомневаюсь,
что это произведет большое впечатление на просоветскую часть
населения»*.
 В этом же «Письме из Лондона» он с удовлетворением отмечал,
что война увеличила число контактов с русскими и ручеек сведений
и о советских людях, и об их жизни потихоньку потек даже в Великобританию с ее островным сознанием. Однако, заключал он, до
широкой публики эти новые впечатления доходить будут еще долго,
а пока что «просоветские настроения в стране сильны и остаются
немаловажным фактором во время выборов»**.
 Здесь его оценка, видимо, совпадала с оценкой Бивена, хотя,
в отличие от политика, он не опасался публикации «Скотского хозяйства».
 Оруэлл рад был победе лейбористов, хотя бы потому, что она
произошла демократическим путем. «То, что после шести лет войны
мы в состоянии вполне организованно провести всеобщие выборы
и сбросить премьер-министра, обладавшего почти диктаторскими
полномочиями, показывает, что, не проиграв войну, мы действительно кое-что обрели»***. Но его беспокоило, сумеет ли правительство справиться с немалыми трудностями, стоящими перед ним.
 Наступала новая послевоенная жизнь, с новым правительством,
от которого можно было ждать даже нового социального строя,
с новым страшным оружием — атомной бомбой, 6 и 9 августа опробованной американцами, с новым романом — он начал писать самый первый вариант «1984» и с новым, совершенно неожиданным
поворотом в его судьбе.
 *
 17 августа издательство «Секер энд Уорбург» наконец-то напечатало «Скотское хозяйство» — тираж в четыре с половиной тысячи экземпляров разошелся за несколько дней. 31 августа Леонард
Мур написал Уорбургу: «Похоже, сенсация, да?» Еще через неделю
он снова написал в издательство: «Поздравляю! А какие рецензии!
Вы проявили больше смелости, чем другие издатели, — и вот вы
вознаграждены»****.
 Чтобы литературный агент хвалил издателя, — отмечал счастливый Уорбург, — такого просто не бывает. Сразу же заказали второе
издание — 10 тысяч, но, поскольку трудности с бумагой продолжались, напечатано оно было только в ноябре и тоже разошлось
 * Orwell G. London Letter. 5 June 1945 // CW. Vol. XVII. P. 163.
 ** Ibid.
 *** Orwell G. London Letter. 15-16 August 1945 // CW. Vol. XVII. P. 245.
 **** WarburgF. All Authors Are Equal. P. 52.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 449
 Первое издание «Скотского хозяйства»
1945
 сразу же. Оруэлл рассказывал в письме в Америку, что в ноябре
в издательство за «Скотским хозяйством» был прислан королевский
гонец (его послала королева Елизавета — жена короля Георга Шестого*), но в издательстве не осталось ни одного экземпляра, и гонца направили в анархистскую книжную лавку, которую держал друг
Оруэлла, Джордж Вудкок, «что кажется мне слегка комичным»**, —
добавлял Оруэлл. Скорее всего, он представлял себе, как этот гонец в цилиндре и в карете — живое воплощение истеблишмента —
подъезжает к крохотному анархистскому (!) магазинчику. Как впоследствии рассказывал Джордж Вудкок, гонец был в котелке и приехал на такси, но это ничуть не умаляло значительности происшедшего.
 Одним из первых на «Скотское хозяйство» откликнулся Глеб
Струве. 28 августа он писал Оруэллу: «Я получил книгу, когда был
в Оксфорде, где отвечал за русское отделение нашей ежегодной
* Королева дружила с писателем Осбертом Ситуэллом, который и порекомендовал ей сказку.
 ** Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 3 января 1946 года (CW. Vol. XVIII. P. 11).

450
 ГЛАВА 14
 летней школы: студенты немедленно выстроились за ней в очередь,
в том числе и самые восторженные и слепые поклонники Сталина
и его политики. Меня страшно развеселила стыдливость, с которой
некоторые рецензенты, восхваляя книгу, старались избежать упоминания о том, что же является мишенью ее сатиры (даже издательская реклама на обложке этим грешит).
 Мне очень хотелось бы перевести Вашу сказку на русский — не
ради эмигрантов, но ради тех многочисленных советских граждан,
оказавшихся теперь в Европе и в Америке, которые могут прочитать правду о своей стране, только находясь за границей. Но не все
из них могут прочесть книгу в оригинале»*.
 Струве был прав, говоря, что рецензенты страшились выговорить, против кого направлена книга. Даже друг Оруэлла Тоско
Файвел написал, что «Скотское хозяйство» — это «легкая сатира на
некое государство и на иллюзии эпохи, возможно уже пережитой
нами». Файвелу, правда, немедленно возразил другой друг Оруэлла,
Джулиан Симонс, заметивший, что «это сатира, и вовсе не такая
легкая, на вполне конкретное государство — Советскую Россию» и
«рецензент, особенно пишущий в „Трибьюн“, должен иметь мужество сказать, что Наполеон — это Сталин, а Снежок — это Троцкий,
и выразить свое согласие — или несогласие — с автором в политической сфере»**.
 Некоторое «несогласие с автором в политической сфере» выразил, как ни странно, еще один друг Оруэлла — самый давний —
Сирил Конноли. Он высоко оценил сказку — «она дивно написана,
с чувством, проницательностью и лаконичностью учителя Оруэлла — Свифта»***, — но не согласился с изображением Советского
Союза, который представлялся ему «невероятно мощной менед-
жериальной деспотией, куда более мощной, чем предшествующая
ей царская власть, где в целом, несмотря на полицейскую систему,
которая для нас была бы невыносимой, массы счастливы и где достигнуты огромные успехи в области материального прогресса
(независимость женщин, равенство полов, автономия этнических
и культурных меньшинств, использование науки для повышения
уровня жизни и т. д.)»****.
 Если бы Сталина не любили — выдвигал Конноли свой последний сокрушительный аргумент, — народ бы не поднялся и не отбил
бы наступление сильнейшего захватчика. А если его любят, «значит
он и его режим не совсем таковы, как кажется мистеру Оруэллу (например, в конце жестокость Наполеона по отношению к Боксеру —
 * Письмо Г. Струве Оруэллу, 28 августа 1945 года (см.: CW. Vol. XVII. Р. 274).
 ** Цит. по: Orwell G. Publication of Animal Farm // CW. Vol. XVII. P. 253.
 *** Connolly C. Horizon. September 1945 // George Orwell. The Critical
Heritage. P. 200.
 **** Ibid.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 451
 Джулиан Симонс
 1940-е
 если под Боксером понимать пролетариат — не имеет никаких параллелей в деятельности Сталина...)»*.
 Сочетание невежества или, как считал Оруэлл, нежелания знать —
ни о раскулачивании, ни о голоде, ни о ГУЛАГе — с доверием к советской пропаганде, да еще высокомерием по отношению к жертвам
советского режима («для нас такая полицейская система была бы невыносимой»), увы, долгие годы оставалось, а порой и до сих пор остается весьма характерным для части западной интеллигенции, неспособной представить себе, что правительства тоталитарных стран
сплошь и рядом действуют против собственного народа.
 И все-таки многие читатели поняли его книгу прекрасно. Для
них за сатирой вставал блестящий анализ социальных явлений,
к тому же выполненный художником. Герберт Рид, восхищаясь законченностью книжки, писал Оруэллу: «Шапка пришлась точно
по голове — там есть все, и в то же время нет никакого насилия
над повествованием — все абсолютно естественно и в то же время
закономерно»**. А Дуайт Макдональд, прочитавший «Скотское хозяйство» уже в самом конце 1945 года, оценил то, что история, «которая могла быть просто остроумным бурлеском, становится чем-то
большим — на самом деле, трагедией»***.
 Среди отзывов, радовавших Оруэлла, наверняка особое удовольствие ему доставляли рассказы о детях, читавших его книжку
* Ibid.
 ** Письмо Г. Рида Оруэллу, 13 августа 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 264).
 *** Письмо Д. Макдональда Оруэллу, 31 декабря 1945 года (CW. Vol. XVIII.
 Р. 12).

452
 ГЛАВА 14
 так, как дети читают «Гулливера» или «Дон Кихота», первоначально предназначавшихся для взрослых. «Высшее достижение аллегории, — писал ему Малькольм Маггеридж, — если она нравится
детям». Его сын Джонни читал «Скотское хозяйство» «в постели,
совершенно сонный, но не желал гасить свет»*. И Герберт Рид
рассказывал ему о своем сыне, семи с половиной лет, которому он читал «Скотское хозяйство» перед сном, «и он так же наслаждался им невинно, как я — злорадно»**. А племянник Энтони Поуэлла, семилетний Ферди Маунт (впоследствии известный
писатель и журналист, редактор «Литературного приложения
к „Таймс“»), одобрительно отмечал, что в сказке «совсем нет трудных слов»***. Можно представить себе, как приятно это было
Оруэллу.
 Между тем американские издательства покупать права не спешили — кто-то не понимал, о чем книжка, а кто-то понимал очень
хорошо и печатать «Скотское хозяйство» не хотел. Во всяком случае, Оруэлл и редакторы американских журналов, где он печатался — Дуайт Макдональд из «Политики» и Филипп Рав из «Партизан
ревью», — были убеждены, что причиной этого было все то же нежелание обидеть Сталина, что удерживало и британских издателей.
Самые известные американские издательства: «Харпер», «Кнопф»,
«Викинг», «Скрибнер» — публиковать книгу отказывались. Однако
ее успех в Англии повлиял на Америку самым непосредственным образом.
 До войны в английском издательстве «Фабер энд Фабер» работал молодой человек Фрэнк Морли, который затем переселился
в Нью-Йорк и поступил на службу в издательство «Харкорт Брейс».
На Рождество 1945 года он поехал в Англию, чтобы понять, что читают там. Выяснить это он решил самым простым способом — неделю постоять за прилавком кембриджского книжного магазина.
В первый же день в магазин один за другим приходили люди, спрашивавшие «Скотское хозяйство», но приходилось им отказывать:
уже второе — ноябрьское — издание было распродано. Отыскав
в магазине единственный экземпляр, оказавшийся в отделе почтовых доставок, Фрэнк Морли, не сходя с места, прочитал сказку, сел
в поезд и поехал в Лондон покупать права на издание в Америке.
Он был шапочно знаком с Уорбургом и назначил ему свидание, однако американские права были не у Уорбурга, а у Леонарда Мура.
 По просьбе Морли Уорбург позвонил Муру и потом не без ехидства рассказывал, что глуховатый Мур кричал в трубку так громко, что Морли мог его слышать: «Из какого это он американского
* Письмо М. Маггериджа Оруэллу, 13 сентября 1945 года (CW. Vol. XVIII.
Р. 289).
 ** Письмо Г. Рида Оруэллу, 13 августа 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 264).
 *** См.: Taylor D.J. Orwell. The Life. P. 349.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 453
 издательства? Ведь все лучшие уже отказались!»* Из-за того что
Мур был убежден, что никто книгу покупать не хочет, он согласился на цену в три раза меньшую, чем, по мнению Уорбурга, можно
было запросить. Как бы то ни было, сделка была совершена, о чем
Оруэлл радостно сообщал Дуайту Макдональду 3 января 1946 года.
Как забавно, писал он, что после всей «ужасной борьбы» за публикацию, вмешательства Министерства информации и прочих препон,
«враждебных откликов на книгу, когда она вышла, практически не
было. Очевидно, люди по горло сыты всей этой советской чушью,
и дело было просто в том, кто первый скажет: „А король-то голый!“»**
Дело было, конечно, не в первенстве, а в достоинствах книги, но это
Оруэлл даже в частном письме признать постеснялся.
 В середине февраля он вернул половину долга — 150 фунтов из
300, которые в 1938 году получил на поездку в Марокко. Он, видимо, так никогда и не узнал, что эти деньги дал ему Леопольд Майерс, покончивший с собой в 1944-м, но, поскольку переданы они ему
были через Макса Плаумена, человека, который первым напечатал
его в «Адельфи» и умер даже раньше Майерса — в 1941-м, он послал
их его вдове, Дороти Плаумен, объяснив это так: «Я начинаю отдавать этот долг с огромным опозданием, но до нынешнего года я
просто был не в состоянии это сделать. Только совсем недавно я
стал зарабатывать деньги. <...> Моя книжка „Скотское хозяйство“
продалась совсем неплохо, и новую — сборник уже прежде напечатанных статей — тоже покупают хорошо»***. Дороти он написал еще:
«Страшно жалко, что Айлин не дожила до публикации „Скотского
хозяйства“, она особенно любила эту книжку и даже помогала ее
придумывать...»**** Неудивительно, что в августе 1945 года его тоска по Айлин обострилась.
 Простой язык книги, конечно, способствовал тому, что сразу же
после публикации «Скотского хозяйства» одна за другой посыпались просьбы разрешить перевод ее на другие языки. Одновременно со Струве к Оруэллу обратился и человек, надеявшийся перевести «Скотское хозяйство» на польский.
 Оруэлл был рад этим предложениям, но признавался в письме
к Струве, что не представляет себе, как такую — естественно, невозможную в СССР — книгу напечатать по-русски. И как платить
переводчикам? «Мне очень хочется, чтобы книжка стала известна
и на других языках, — добавлял он. — И если будут переводы на славянские языки, мне никаких денег для себя за эти публикации не
нужно»*****.
 * WarburgF. All Authors Are Equal. Р. 55.
 ** Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 3 января 1946 года (CW. Vol. XVIII. P. 11).
 *** Письмо Оруэлла Д. Плаумен, 19 февраля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 115).
 **** Ibid.
 ***** Письмо Оруэлла Г. Струве, 1 сентября 1945 года (CW. Vol. XVII. Р. 275).

454
 ГЛАВА 14
 В первый же год после выхода книгу стали одновременно переводить на десять языков*, не считая переводов, которые делали беженцы и эмигранты из стран советского блока, но в конце ноября
1945 года стало известно, что французский издатель печатать книгу
побаивается — на всеобщих выборах во Франции коммунисты получили более трети голосов. Оруэлла это поразило. «Как грустно думать, что такое происходит не где-нибудь, а во Франции»**, — писал
он Кестлеру в начале 1946-го. Через полгода он узнал, что французские издатели «по команде Арагона»*** отказывались публиковать
и «По ком звонит колокол» Хемингуэя. Французское издание «Скотского хозяйства» появилось в конце концов значительно позже —
в октябре 1947 года.
 *
 К моменту публикации «Скотского хозяйства» Оруэлл сумел наладить свой быт. В июле он нанял 27-летнюю Сюзан Уотсон в няньки
Ричарду и в экономки.
 Сюзан в девятнадцать лет вышла замуж за кембриджского профессора математики, но к этому времени разошлась с ним. Ее семилетняя дочка училась в закрытой частной школе, за которую платил
отец, но Сюзан приходилось прирабатывать. Работа у Оруэлла подходила ей идеально — она любила детей (во время войны была воспитательницей в яслях), старалась изучить вкусы Оруэлла в еде и
в быту, а он в обмен на заботу о себе и ребенке предложил ей щедрое
жалованье, стол и кров и ничего не имел против того, чтобы на каникулах ее дочка тоже жила с ними.
 Сюзан не без юмора рассказывала, как Оруэлл ее нанимал: во-
первых, он пригласил ее помочь ему купать Ричарда, с чем она,
очевидно, справилась; во-вторых, спросил, умеет ли она готовить,
и, услышав отрицательный ответ, бодро сказал: «Ничего, будем есть
рыбу с картошкой» — чем побудил ее немедленно раздобыть поваренную книгу, и, наконец, повел ее в ресторан, где, спрятавшись за
колонной, следил, достаточно ли быстро официанты (знатоки человеческих особей) отреагируют на ее заказ. Это испытание она тоже
прошла, хотя не преминула потом заметить: «Мне показалось, что
это странный способ нанимать няню»****.
 Так Сюзан поселилась на Кэнонбери-сквер. У нее был физический недостаток — после перенесенного в детстве полиомиелита
она прихрамывала на одну ногу, и Оруэлл предлагал ей помощь,
когда надо было нести Ричарда вниз или вверх (по «немыслимым
 * На сегодняшний день «Скотское хозяйство» переведено на семьдесят
языков и, если судить по русскому, не по одному разу.
 ** Письмо Оруэлла А. Кестлеру, 10 января 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 28).
 *** Письмо Оруэлла Ф. Раву, 9 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 231).
 **** Watson S. Canonbury Square and Jura // OR. P. 218.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 455
 Сюзан Уотсон
 1940-е
 ступенькам», пугавшим Айлин). Фотография Айлин с маленьким
Ричардом всегда стояла на камине. Одежду ее Оруэлл выбросить не
решался и в конце концов отдал Сюзан, что в те годы, когда одежда
была по карточкам, было немаленьким подарком.
 Благодаря Сюзан известны подробности жизни Оруэлла, которые он никому не рассказывал. Ему часто снились кошмары, и по
утрам он просыпался с криком. Как-то рассказал Сюзан, что в Бирме слуга будил его, щекоча ему пятки, и она стала подсылать Ричарда к нему в спальню с тем же заданием, что, безусловно, доставляло
удовольствие обоим.
 На Сюзан производило впечатление, как много он работал. Садился за стол в полдевятого или в девять и писал примерно до часу,
когда у него был перерыв на ланч. Он выходил из дому — встречался с друзьями в кафе или просто спускался вниз за пивом и сэндвичем, немножко прогуливался, заходя в антикварные или книжные
магазины, но всегда возвращался к своей любимой трапезе между
четырьмя и пятью — «высокому чаю», к которому часто приходили и гости. Потом, поиграв немного с Ричардом, он снова принимался за работу. Иногда для отдыха мастерил что-нибудь на верстаке — полки, рукоятку ножа, деревянные игрушки для Ричарда...
В десять вечера Сюзан приносила ему какао, всегда в одной и той же
кружке — розовой, с портретом королевы Виктории. Он продолжал
трудиться до глубокой ночи, иногда часов до трех. Сюзан так привыкла к стуку пишущей машинки, что просыпалась, когда он прекращался.
 Замкнутость Оруэлла причудливым образом сочеталась с потребностью в общении. К этому времени установились чуть ли не
456
 ГЛАВА 14
 ритуальные встречи с друзьями на ланч — раз в неделю обязательно с Энтони Поуэллом и Малькольмом Маггериджем. К ним часто
присоединялся и молодой друг Оруэлла Джулиан Симонс. Джордж
Вудкок, Артур Кестлер, Герберт Рид, Тоско Файвел тоже часто составляли ему компанию, так же как и прочие приятели и приятельницы, — у него были разные круги общения, и он не очень любил их
смешивать. Но ему необходимо было разговаривать с людьми — из
этих разговоров вырастала его публицистика и даже проза.
 «Он любил проговаривать свои идеи в длинных монологах над
чашками крепкого чая, куря самокрутки с махоркой, — вспоминал
Джордж Вудкок, — а потом ты видел, как вечерний разговор превращался в статью, а вскоре после этого наступала и третья стадия,
когда он становился частью книги. Так многие его разговоры 1946-
1947 годов нашли свое окончательное воплощение в „1984“»*.
 *
 Одним из примеров развития мысли Оруэлла от разговора — через статьи — к роману могут служить важные для него размышления
об отношениях писателя и политики, а точнее, о свободе слова при
тоталитаризме.
 Еще в 1944 году он побывал на симпозиуме ПЕН-клуба, посвященном трехсотлетию «Ареопагитики» — его любимого полемического трактата Джона Мильтона о свободе печати от цензуры,
и с раздражением отозвался в своей колонке в «Трибьюн» о звучавших там пустопорожних и трусливых выступлениях. В 1945 году
эти выступления были опубликованы в сборнике под громким названием «Свобода выражения», и негодованию Оруэлла не было
предела. На симпозиуме практически не прозвучала мысль о том,
«что свобода означает свободу критиковать и сопротивляться, и,
следовательно, в СССР свободы не существует, если только не придавать этому слову значение, совершенно отличное от того, что
вкладывал в него Мильтон...»** Но и в Великобритании со свободой слова не все было в порядке.
 Он составил список острых тем, которые на симпозиуме, продлившемся несколько дней, даже не были затронуты: «Централизованное владение британской прессой и, как следствие, возможность
замалчивать любые новости по усмотрению владельцев; вопрос
о том, кто на самом деле управляет Би-би-си; заманивание молодых
писателей деньгами киностудий, Министерства информации и т. п.;
методы, которыми британских корреспондентов за рубежом вынуждают лгать или скрывать правду; растление литературной критики
 * Woodcock G. Prose Laureate // Commentary. January 1969. P. 75. Цит. no:
Crick. P. 446-447.
 ** Orwell G. Review of «Freedom of Expression» edited by Hermon Ould //
CW. Vol. XVII. P. 310.

Оруэлл на Кэнонбери-сквер
 Фотографии Вернона Ричардса. Зима—весна 1946

458
 ГЛАВА 14
 книготорговцами; неявное полуофициальное давление, препятствующее публикации книг на нежелательные темы; распространение тоталитарных идей, по большей части поступающих из СССР,
среди английской интеллигенции»*. Для того чтобы обсуждать эти
темы, утверждал Оруэлл, надо не бояться задевать одновременно
и официальные учреждения (вроде Би-би-си или Министерства
информации), стремящиеся превратить писателя или журналиста
в мелкого послушного чиновника, и левую прессу, редакторы которой верны тоталитарной пропаганде. А кто из зарабатывающих литературным трудом может себе это позволить?
 Воспоминаниями о симпозиуме он начал и большую статью «Предотвращение литературы», опубликованную в январе 1946 года в новом журнале «Полемик» («Полемика»). В ней он развивает мысль
о том, как трудно противостоять общественному мнению в одиночку, — здесь он опирался и на собственный опыт. «Враги интеллектуальной свободы»**, к которым он относит и католиков, и коммунистов, убеждены, что «истина» уже открыта и всем известна,
и каждый, кто пытается сказать что-то противоречащее общепринятому мнению, действует исключительно по эгоистическим мотивам, в силу своего «мелкобуржуазного индивидуализма», «романтизма», «сентиментальности» и пр. Вопрос о том, правду человек
говорит или нет, таким образом снимается.
 Однако если пятнадцать лет назад интеллектуальную свободу приходилось защищать от консерваторов, католиков и, до некоторой степени, от фашистов, — объясняет Оруэлл, — то теперь
встала задача защитить ее от коммунистов и «попутчиков»: «Не
следует преувеличивать прямое влияние маленькой английской
компартии, но ядовитое воздействие советского мифа на английскую интеллектуальную жизнь отрицать невозможно»***. Он снова возвращается к типичной черте коммунистической, и вообще
тоталитарной, пропаганды, поразившей его еще в Барселоне, —
замалчиванию и искажению фактов и приводит два недавно открывшихся примера: переход советских солдат на сторону фашистов («в основном, — спешит добавить Оруэлл, — безусловно, по
неполитическим мотивам»****) и отказ многих «перемещенных
лиц» возвращаться в СССР.
 Британская пресса почти не упоминала об этих фактах, утверждая, вслед за советской печатью, что в СССР предателей нет. Еще
хуже дело обстояло с прошлым: «туман лжи и дезинформации окутывает голод на Украине, и гражданскую войну в Испании, и советскую политику по отношению к Польше», и западным журналистам,
* Orwell G. Review of «Freedom of Expression» edited by Hermon Ould. P. 309.
 ** Orwell G. The Prevention of Literature // CW. Vol. XVII. P. 372.
 *** Ibid. P. 373.
 Ibid

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 459
 высказывающим сочувствие СССР, «приходится соглашаться с намеренной фальсификацией реальности в важных вопросах»*.
 Именно в этой статье Оруэлл определяет ложь не просто как
черту тоталитаризма, но как самую характерную, самую главную
его особенность: «Организованная ложь, используемая тоталитарными государствами, вовсе не является, как иногда говорят, временной мерой, такого же рода, как военная хитрость. Она входит
в самую сущность тоталитаризма и не исчезнет даже тогда, когда
отпадет потребность в концлагерях и тайной полиции»**.
 Ложь, конечно, касается политики, и здесь-то зачастую у людей и
возникают сомнения относительно главной темы статьи — возможно ли при тоталитаризме существование не политической, а художественной литературы? «Разве всякий писатель — политик и всякая книга — прямой репортаж? Даже при самой жесткой диктатуре
разве не может отдельный писатель оставаться свободен внутри и
преображать или маскировать свои неортодоксальные идеи таким
образом, что власти, по глупости, их не разглядят?»*** Нет, отвечает
Оруэлл, свободной литературы в тоталитарном обществе быть не
может, и подобные вопросы исходят из полного непонимания того,
что такое литература и как она возникает.
 «С точки зрения свободы выражения, — утверждает он, — разница между журналистом и самым „аполитичным“, живущим воображением писателем не столь велика. Журналист несвободен и осознает свою несвободу тогда, когда его заставляют писать неправду
или утаивать то, что ему кажется важным, а писатель, живущий воображением, несвободен, когда ему приходится фальсифицировать
свои субъективные ощущения, которые, с его точки зрения, являются фактами. Писатель может утрировать действительность, создавая карикатуру для того, чтобы яснее выразить свои взгляды, но
не может извратить ландшафт своего сознания. Если его вынудят
это сделать, его творческие способности иссякнут»****.
 Даже если держаться сюжетов, никак не связанных с политикой, подлинные ощущения писателя все равно выйдут наружу, —
убежден Оруэлл. Ничем не скованная мысль, если додумывать ее
до конца, быстро приведет к запретной. Поэтому-то, заключает
он, атмосфера тоталитаризма для писателя смертельна. Особенно
для прозаика, «поскольку он не может сузить размах своих мыслей
так, чтобы не пострадала его способность к сочинительству. <...>
В тоталитарную эпоху <...> у прозаика остается один выбор: молчание или смерть»*****.
 * Ibid. Р. 373.
 ** Ibid.
 *** Ibid. Р. 374-375.
 **** Ibid. Р. 375.
 ***** ibid. Р. 378.

460
 ГЛАВА 14
 Оруэлл говорит о том, как мало интересных книг приходит из
Советского Союза, о том, как преследуются там писатели, пытающиеся остаться верными себе, то есть, по сути, жертвующие своим
физическим существованием во имя своего искусства, о «литературных проститутках, вроде Ильи Эренбурга и Алексея Толстого, которым платят огромные деньги», но обращена его статья к английским интеллигентам, преданным «советскому мифу» и тем самым
совершающим преступление по отношению к интеллектуальной
свободе. Он снова возвращается к постоянно беспокоящей его теме:
«Сознательными врагами свободы являются те, кто должен был бы
ценить свободу больше всех. Обычным людям, в основном, все равно, есть она или нет. Они не станут поддерживать преследование
еретиков, но не будут и лезть из кожи вон, чтобы их защитить. Они
одновременно и слишком здравомыслящи, и слишком тупы, чтобы
прельститься тоталитарным мировоззрением. Прямое сознательное наступление на интеллектуальную свободу исходит от самих
интеллектуалов»*.
 Нельзя сказать, чтобы английская просоветская интеллигенция
спокойно переносила оруэлловские нападки — в этих кругах его ненавидели и, поразительным образом, ненавидят до сих пор.
 На статью «Предотвращение литературы» длинной статьей в том
же журнале «Полемик» (уже в пятом его выпуске) ответил коммунист Рэндалл Суинглер, обвинивший Оруэлла во лжи и в бездоказательности его нападок на Советский Союз.
 Поскольку журнал назывался «Полемика», Оруэллу предоставили возможность сразу же ответить — его возражения были напечатаны мелким шрифтом на полях статьи Суинглера. Уточняя свою
мысль, он в этих восьми возражениях пишет как будто новую статью, еще более резкую, чем первоначальная, местами уже совсем
близко подходя к своему будущему, еще не написанному роману.
 Правда, к этому моменту — осени 1946 года — Оруэлл все еще не
придумал термина «двоемыслие», но он воспользовался почти тем
же названием этого явления, что встречается в записной книжке
1943 года, — «система двойного мышления». Здесь он применяет его,
чтобы объяснить, как коммунисты фальсифицируют действительность: «С помощью системы двойного мышления прошлое можно
менять по необходимости. Можно, например, доказать, что Ленин
сыграл большую роль в революции, потому что об этом свидетельствуют архивы, и то, что Троцкий вообще никакой роли в революции
не сыграл, потому что архивным свидетельствам доверять нельзя»**.
 Он возражает Суинглеру и по более конкретным вопросам. Пытаясь опровергнуть утверждения Оруэлла о советских солдатах,
* Orwell G. The Prevention of Literature. P. 379.
 ** Swingler R. The Right to Free Expression. Annotated by George Orwell //
CW. Vol. XVIII. P. 439.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 461
 переходящих на сторону врага, или «перемещенных лицах», отказывающихся возвращаться домой, Суинглер заявлял, что русские
в фашистской форме были просто угнанными на работу людьми,
которых заставили надеть эту форму против воли. Почему же, спрашивает Оруэлл, ничего подобного не происходило с жителями других стран? И почему не было случаев, чтобы бывшие британские
или американские военнопленные или «перемещенные лица» отказывались возвращаться домой?
 «Я не имел и не имею в виду, что существует широкое сопротивление сталинскому режиму, — уточняет Оруэлл. — <...> Но я протестую против нечестности тех, кто хочет скрыть факты или придумывает какие-то объяснения любым проявлениям недовольства,
чтобы представить нам картину полного единодушия народа...»*
 Он настаивает на том, что СССР — тоталитарная страна, объясняя
это так: «...страна считается тоталитарной, когда ею правит однопартийная диктатура, которая не дозволяет существования легальной оппозиции и сокрушает свободу слова и печати. Разумеется, эти черты
есть у СССР, но даже от людей, соглашающихся с этим определением,
мы постоянно слышим, что СССР тоталитарной страной не является.
Это примерно то же самое, как если бы человек, признающийся в ненависти к евреям, стал бы утверждать, что он не антисемит»**.
 Ответы Оруэлла сдержанны и хладнокровны, но в Рэндалле Суин-
глере он, конечно, видел врага. Джордж Вудкок, подчеркивавший
в своих воспоминаниях, что полемика с оппонентом в прессе не
означала для Оруэлла ссоры с написавшим статью человеком, упоминает, однако, об одном исключении, когда Оруэлл наотрез отказался поддерживать со своим противником человеческие отношения. В книге Вудкок не назвал имени этого противника, но позднее
в частном письме*** признал, что им был Рэндалл Суинглер.
 «Однажды поэт-коммунист, злобно и оскорбительно напавший
на Оруэлла в печати, протянул ему руку для рукопожатия, когда они
столкнулись в пабе на Флит-стрит. Оруэлл, не говоря ни слова, гневно отвернулся. Потом он рассказал мне об этом эпизоде: „Лицемер
вонючий этот С.! — заключил он. — Все они такие! Если б только не
страх за свою шкуру, он с наслаждением толкнул бы меня под автобус!“ После Испании Оруэлл навсегда возненавидел сталинистов —
и всех вместе, и каждого по отдельности — и прекрасно понимал,
что и они платят ему той же монетой»****.
 Оруэлл отмечал в своих комментариях на полях суинглеровско-
го текста, что его оппонент оставил без внимания «главный вопрос,
* Ibid. Р. 441.
 ** Ibid. Р. 442.
 *** Письмо Дж. Вудкока И. Энгусу, сентябрь 1963 // Примечание П. Дейвисона (CW. Vol. XVIII. Р. 443).
 **** Woodcock G. The Crystal Spirit. P. 17.

462
 ГЛАВА 14
 поднятый в статье — может ли в этих [тоталитарных] условиях существовать настоящая литература?»* Однако незадолго до публикации их полемики очередной ответ на этот вопрос дал Советский
Союз — 14 августа 1946 года в газетах было напечатано «Постановление о журналах „Звезда“ и „Ленинград“», повлекшее за собой исключение Ахматовой и Зощенко из Союза писателей (что означало,
помимо всего прочего, лишение их продовольственных карточек).
 Оруэлл откликнулся на это событие в своей колонке «Как мне
заблагорассудится» — первой за 1947 год (он возобновил ее в ноябре
1946-го), когда советские статьи появились по-английски. Колонка
написана ироническим тоном — соболезнования в ней выражены не
Ахматовой и Зощенко, а Жданову, «который понимает в литературе, как я в аэродинамике»**.
 Оруэлл как будто пытается представить себе, как, должно быть,
неприятно Жданову, что некоторые писатели, пользующиеся прекрасными условиями работы, предоставленными партией, оказываются просто предателями «и устраивают какой-то бунт на поле
боя. Ведь смысл литературы — в прославлении Советского Союза,
неужели кто-то этого еще не понимает? Однако вместо того, чтобы
выполнять свой четко определенный долг, эти запутавшиеся литераторы сбились с пропагандистского пути, стали писать что-то неполитическое, а в случае с Зощенко, еще и допуская в своих произведениях сатирические ноты»***.
 Возвращаясь к своему обычному тону — и к своей статье «Предотвращение литературы», — в конце заметки он говорит: «Чего, по-
видимому, не могут понять политики, это что, терроризируя людей
и заставляя всех придерживаться одной точки зрения, живую литературу создать нельзя. Если писатель не имеет возможности выразить, хотя бы приблизительно, то, что чувствует, — его способность
сочинять исчезает»****.
 Вряд ли Зощенко представлял себе, что его личная трагическая
ситуация настолько глубоко осмыслена неизвестным ему английским писателем. Но не читавший его Оруэлл как будто предсказал
ее заранее благодаря своей редкой способности ощущать последствия социальных явлений на человеческом уровне.
 Более того, он предсказывал и социальные явления. В «Предотвращении литературы» он говорит и о том, что многие ученые,
как советские, так и зарубежные, восхищаясь развитием науки
в Советском Союзе, не осознают, что ограничение свободы мысли,
уже коснувшееся писателей, неминуемо коснется и ученых тоже.
В 1944 году Оруэлл впервые услышал о теориях Лысенко от Джона
 * Swingler R. The Right to Free Expression. Annotated by Orwell. P. 440.
 ** Orwell G. As I Please. 3 January 1947 // CW. Vol. XIX. P. 6.
 *** Ibid.
 **** Ibid. P. 7.

Оруэлл с Ричардом
 Фотография Вернона Ричардса. Зима—весна 1946

464
 ГЛАВА 14
 Бейкера*, а в марте 1947 года британский ученый Сирил Дарлингтон** прислал ему свою статью, в которой разоблачал Лысенко. Отвечая ему, Оруэлл подчеркивал: «Преследование ученых и фальсификация результатов, на мой взгляд, естественно вытекают из
преследования писателей и историков, и я уже несколько раз писал
о том, что британские ученые не должны оставаться равнодушны,
когда в концлагеря посылают каких-то литераторов»***. В конце
1948 года он выразил ту же мысль еще точнее: «Преследования ученых в СССР — это просто часть логического процесса, и их можно
было предвидеть десять-двадцать лет тому назад»****.
 *
 В первое послевоенное время, когда казалось, что можно заложить основы нового, более справедливого мира, Оруэлл с необыкновенной активностью стал принимать участие в разных кампаниях и в деятельности организаций, выступающих за гражданские
свободы.
 Он вошел в британский Комитет защиты свободы, новую организацию, отстаивающую, в основном, права анархистов, а кроме
того, то и дело присоединялся к начинавшим возникать в то время
политическим кампаниям против преступлений сталинского режима. Зимой 1946 года он не только подписал вместе с Гербертом
Уэллсом, Артуром Кестлером и другими коллективное письмо британской троцкистской партии, озаглавленное «Нюрнберг и московские процессы», но и, скорее всего, помог опубликовать заметку на
ту же тему в журнале «Тайм энд тайд».
 Авторы письма, пользуясь тем, что нацистский преступник Гесс
находился в тот момент на скамье подсудимых в Нюрнберге, требовали допросить его о том, были ли у него контакты с Троцким, — ведь
среди обвинений, выдвинутых Сталиным против Троцкого, одним
из главных было обвинение в сотрудничестве с нацистами. В ходе московских процессов 1935-1937 годов прямо утверждалось, что Троцкий встречался с Гессом и вел с ним переговоры. Притом что все архивы гестапо находились в руках союзников по антигитлеровской
* Джон Рэндал Бейкер (1900-1984) — британский биолог, основатель Общества научной свободы (1940).
 ** Сирил Дарлингтон (1903-1981) — британский генетик, который в 1939-
1940 годах переписывался с Н. И. Вавиловым и собирался перевести его книгу
о достижениях советской генетики на английский.
 *** Письмо Оруэлла С. Дарлингтону, 19 марта, 1947 года (The Lost Orwell.
P. 130-131). Уже перед самой смертью Оруэлл вклеил в свою последнюю записную книжку газетную вырезку о Лысенко под заголовком «Пшеница может
стать рожью» (см.: Notes from Orwell’s Last Literary Notebook. 16.12.1949 // CW.
Vol. XX. P. 214).
 **** Письмо Оруэлла P. Сенхаусу, 26 декабря 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 487-
488).

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 465
 коалиции и нацистам можно было задавать любые вопросы, это,
конечно, была уникальная возможность раз и навсегда разоблачить
сталинские процессы, но западные страны предпочли этой возможностью не воспользоваться.
 Точно так же реагировал Запад и на все попытки предать гласности правду о расстреле двадцати двух тысяч польских офицеров
советским НКВД в Катынском лесу, Старобельском, Осташковском
и других лагерях и тюрьмах. Советское руководство долгие годы
пыталось обвинить в этих убийствах нацистов. Оно намеревалось
сделать это и на Нюрнбергском процессе, но дело развалилось.
Международный трибунал советского обвинения не поддержал,
что многими было воспринято как молчаливое признание факта
вины СССР. Однако официальных обвинений против Советского
Союза никто выдвигать не захотел.
 Британское правительство, как и другие правительства западных стран, и в 1946 году, и еще в течение сорока лет старалось о Катыни не упоминать, и уж во всяком случае, не говорить о советской
вине. Даже еще в июле 1988 года представитель правительства Великобритании продолжал настаивать, что «убедительных доказательств чьей-либо ответственности нет»*, и только к концу месяца
признал, что «действительно существует немало косвенных улик
причастности советской стороны к этим убийствам». Еще через два
года это признала и Российская Федерация.
 Но уже весной 1946 года Оруэлл и Кестлер пытались опубликовать свидетельства Юзефа Чапского, чудом выжившего во время расстрелов в Старобельском лагере**. Чапский встретился с Оруэллом
в Париже летом 1945 года и впервые написал ему в конце 1945-го.
Поэтому в марте 1946 года Оруэлл писал Кестлеру: «Забавно, что Вы
прислали мне брошюру Чапского, которую я уже некоторое время
пытаюсь отдать перевести и напечатать. Уорбург уже отказался,
потому что длина не та, и недавно я передал эти воспоминания
анархистскому издательству „Фридом пресс“. Не знаю еще, какое
решение они примут. Я познакомился с Чапским в Париже и обедал с ним. Нет сомнения, что это человек не просто честный, но
в некотором смысле исключительный, хотя и не знаю, хороший ли
он художник»***.
 Однако все попытки Оруэлла и Кестлера опубликовать «Старо-
бельские рассказы» Чапского успехом не увенчались. В 1951 году
в Англии была опубликована вторая, более длинная, часть его воспоминаний «Бесчеловечная земля». Впоследствии она переиздавалась,
 * Примечание П. Дейвисона (CW. Vol. XVIII. Р. 215).
 ** Юзеф Чапский (1896-1993) — польский художник и писатель. В 1939-
1940 годах находился в Старобельском лагере польских военнопленных, где
3820 офицеров были расстреляны, 79 выжили. См.: Чапский Ю. Старобельские
рассказы. На бесчеловечной земле. М., 2012.
 *** Письмо Оруэлла А. Кестлеру, 5 марта 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 136).

466
 ГЛАВА 14
 Артур Кестлер выступает на учредительной конференции Конгресса
в защиту свободы культуры. В президиуме среди прочих сидят американский
философ Сидни Хук (первый справа) и французский писатель Жюль Ромен
(третий справа). На конференции также присутствовали Бертран Рассел,
Джеймс Бернхем, Франц Боркенау, Карл Ясперс, Теннесси Уильямс и др.
 Берлин. 1950
 но «Старобельские рассказы» (небольшой тридцатистраничный
текст) так никогда по-английски и не напечатали.
 *
 Помимо единичных кампаний, и Оруэлл, и Кестлер в то время
ощущали необходимость создания международной организации,
которая защищала бы отдельного человека в любой стране от необоснованных арестов, тюремного заключения без суда, депортации
из родного края или ограничений на передвижение. До войны некоторые из этих функций были у Лиги прав человека, но она распалась, а между тем распространение тоталитаризма и на Восточную
Европу делало эти задачи особенно актуальными. Новую организацию Кестлер и Оруэлл хотели назвать «Лига защиты и развития
демократии» или «Лига свободы и достоинства человека». В самом
начале 1946 года они рьяно принялись за дело — надо было прежде
всего понять, кто готов эту концепцию отстаивать. Оруэлл написал
проект декларации, а Кестлер взялся обсудить его с Бертраном Расселом, пользовавшимся повсеместным уважением.
 Под влиянием Рассела Кестлер несколько изменил первоначальный манифест Оруэлла, подчеркнув важность свободного обмена
ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 467
 газетами и журналами через «железный занавес», о котором в марте 1946 года говорил в Фултонской речи Черчилль. К несчастью,
вскоре Кестлер с Расселом поссорился и план создания Лиги рухнул. Некоторые из ее предполагавшихся функций вскоре взяла на
себя «Международная амнистия». Но и упорство, и невероятная
активность Кестлера не пропали даром. В июне 1950 года в Берлине при его участии возникла новая организация — Конгресс
в защиту свободы культуры, и одним из главных направлений ее
деятельности стало создание международной сети журналов, переправлявшихся в Восточную Европу и сыгравших огромную роль
в поддержке восточноевропейской интеллигенции*.
 Оруэлл, стоявший у истоков Конгресса, до этого не дожил. Неудача с созданием Лиги его расстроила, но он понимал, что немногие остающиеся у него силы он должен тратить на задуманный
роман. Слава, пришедшая к нему после «Скотского хозяйства», тяготила его тем, что его со всех сторон то и дело приглашали в разнообразные общественные организации. Когда к нему обратился
английский ПЕН-клуб с предложением стать его членом, Оруэлл
с раздражением жаловался Кестлеру: «Даже если бы мне предложили войти там в руководство, я не могу выполнять такую работу. Это
все равно что просто спускать в трубу все свое время и способности.
В любом случае, как Вы знаете, я уезжаю на лето и вырываюсь на
свободу. Ко мне все постоянно пристают, чтобы я прочел лекцию,
написал брошюру на заказ, вступил туда, вступил сюда. Вы не можете себе представить, как я тоскую по возможности освободиться и
обрести время, чтобы снова думать»**.
 *
 Мечту вырваться из Лондона и надолго уехать он воплотил
в жизнь в мае 1946 года. До этого, однако, он несколько раз делал попытки осуществить другую свою мечту — снова жениться.
 Под конец 1945 года он сделал предложение Соне Браунелл,
двадцатисемилетней сотруднице редакции журнала «Хорайзон»,
редактором которого был Сирил Конноли. Соня была пышущая
здоровьем красавица — ее красоту называли рубенсовской, а когда
она в ранней юности позировала художникам, связанным со Школой живописи на Юстон-роуд, ее прозвали «Венерой Юстон-роуд».
Подруга Сирила Конноли Лиз Лаббок вспоминала: «У нее было бело-розовое лицо и светлые, золотые волосы, которыми она очень
гордилась, — каждый вечер мыла голову и сама их укладывала. На
солнце они светились и казались короной, венчающей ее красоту.
 * См.: Scammell М. Koestler. The Indispensable Intellectual. London, 2010.
P. 265-267; 362-370; Coleman P. The Liberal Conspiracy. New York, 1989; Карп M.
О журналах “Encounter” и “Survey” // Всемирное слово. СПб., 2001.
 ** Письмо Оруэлла А. Кестлеру, 13 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 244).

468
 ГЛАВА 14
 Соня Браунелл
 1945
 Я думаю, что именно это сияние здоровья так привлекало Оруэлла,
которому она казалась какой-то силой жизни, столь необходимой
ему при его болезненности»*. Но ему нравился и ее характер — решительность, резкость, твердость, откровенность, смелость, — многими ее чертами он наделил потом героиню «1984» Джулию, «девушку из отдела литературы».
 Придя в редакцию «Хорайзона» (до этого она некоторое время помогала Джону Леману издавать альманах «Нью райтинг»), Соня скоро
взяла в свои руки организационную часть журнала, тем более что после 1945 года Сирил Конноли все чаще уезжал за границу, оставляя ее
заниматься делами вместо себя. Ей это нравилось, но и при достаточно широком круге знакомств личная жизнь ее не очень складывалась,
отчасти потому, что она не могла преодолеть нелегкое прошлое.
 Детство ее прошло в католическом монастыре, где девочкам внушали отвращение к собственному телу и убежденность в греховности секса. Проведя в монастыре 10 лет, Соня так ненавидела монастырское воспитание, что, уже будучи взрослой, всякий раз плевала,
если ей случалось на улице увидеть монахиню. Впоследствии любовников у нее было много — ее всегда тянуло к людям, у которых
Интервью Л. Лаббок М. Шел дену, цит. по: Shelden. Р. 448.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 469
 была или могла быть какая-то известность, — но отношение к сексу
оставалось настороженным: ее сковывало чувство вины, отталкивал мужской напор. Но это было еще не все: после монастыря мать
отправила ее с сестрой на год в школу в Швейцарии, чтобы девочки усовершенствовали свой французский, и там с Соней произошла
история, которая сказалась на всей ее жизни.
 Она отправилась с друзьями кататься по озеру на лодке. Погода испортилась, лодка перевернулась, и они оказались в воде. Плавать умела одна Соня. Трое ее друзей утонули, и в гибели одного из них она
винила себя. Естественно, это наложило отпечаток на ее характер*.
 Соня благосклонно приняла ухаживания Оруэлла, ходила с ним
в ресторан и, по свидетельству подруги, однажды уступила его настойчивым просьбам и переспала с ним, что — опять же, по свидетельству подруги — не доставило ей никакого удовольствия. Замуж
она за него выйти не согласилась, но отношения не прервала — и он
бывал у нее, и она приходила на Кэнонбери-сквер и даже как будто
пару раз оставалась с Ричардом, когда у Сюзан был выходной. В Оруэлле она ценила редкую для ее круга практическую жилку — говорила, что он единственный из знакомых интеллигентов, кто умеет
починить утюг или поменять пробки.
 Почти в то же время он познакомился с еще одной молодой женщиной, ценившей его куда больше, но тоже не согласившейся связать
с ним свою судьбу. Это была Силия Керван, в девичестве Пэджит.
Она происходила из аристократической семьи. Ее сестра-близнец
Мамейн была подругой, а затем женой Кестлера, а Инез Холден приходилась им кузиной. Мать близнецов умерла через неделю после
их рождения, отец — когда девочкам было 12 лет, воспитывались
они в закрытых английских и французских пансионах и с середины
тридцатых слыли известными лондонскими красавицами и умницами. Во время войны Силия работала медсестрой, в 1942 году вышла
замуж за ирландского писателя Патрика Кервана, но брак оказался неудачным, и к моменту знакомства с Оруэллом она занималась
оформлением развода. Ей было двадцать девять лет.
 Артур Кестлер с Мамейн к тому времени сняли домик в Уэльсе
(неподалеку от Бертрана Рассела) и пригласили Оруэлла с Ричардом отпраздновать с ними Рождество. Силия тоже была приглашена, и, поскольку путь был неблизкий, они решили встретиться на
платформе вокзала Паддингтон и проделать его вместе. Прежде
они знакомы не были, хотя Силия работала в редакции журнала
«Полемик», а до этого, недолго, в «Хорайзоне». Уже на вокзале они
произвели друг на друга сильное впечатление: красивая элегантная
 * О несчастном случае на озере знали многие, но самые страшные детали этой истории стали известны биографу Оруэлла Майклу Шелдену, когда
он уже после Сониной смерти, в 1989 году интервьюировал ее сестру и брата,
которым она рассказала все до конца. Знал ли подробности этого эпизода Оруэлл, неизвестно. См.: Shelden. Р. 445-446.

470
 ГЛАВА 14
 Силия Керван
 1940-е
 молодая женщина и «высокий мужчина в потрепанной одежде, с торчащими, как щетка, волосами, с ребенком в одной руке и чемоданом
в другой»*.
 В поезде они сидели друг против друга и все четыре часа пути
разговаривали. Силии Оруэлл очень понравился. Она даже впоследствии вспоминала в этой связи фразу из «В честь Каталонии»:
«Странно, какую симпатию порой испытываешь к незнакомому человеку!» Она описывала это так: «Я помню, как меня сразу поразило
какое-то удивительное особое его качество. Мы еще и полдороги
до Уэльса не проехали, а я уже думала, как хорошо было бы с ним
подружиться»**. Он, со своей стороны, был потрясен ее красотой и
растроган тем, с каким удовольствием она играла с Ричардом.
 Рождественские каникулы прошли прекрасно — Оруэлл и Кестлер много гуляли и разговаривали, в частности о необходимости
создания Лиги достоинства и свободы человека, сестры шутливо
прозвали Оруэлла «осликом Бенджаменом» в честь героя «Скотского хозяйства» и восхищались редким по тем временам его умением
обращаться с маленьким ребенком. Оруэллу все больше и больше
нравилась Силия, и, когда на Рождество в ходе игры обсуждали,
* Goodman С. // RO. Р. 163. В 1954 году Силия вышла замуж и стала Силией
Гудман.
 ** Ibid.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 471
 кому какое качество хотелось бы иметь, он сказал: «Я хотел бы, чтоб
женщины не могли передо мной устоять»*.
 Кестлер был в восторге. Ему очень хотелось породниться с Оруэллом, и не исключено, что и в самом приглашении на Рождество
уже таился замысел сватовства. При этом он лучше других понимал
характер своего друга. Незадолго до поездки в Уэльс Оруэлл резко
отрицательно отозвался в печати о пьесе Кестлера «Сумеречный
бар». «Драма — это не то, в чем Кестлер силен, — написал он и добавил: — Диалог — посредственный, и вся пьеса в целом — иллюстрация тому, как велик разрыв между идеей и ее воплощением в драматической форме»**.
 Встретив на станции гостей, приехавших в Уэльс, Кестлер ожидал, что Оруэлл в машине по дороге к дому скажет хоть что-нибудь
относительно его пьесы, — тот, однако, молчал. Тогда Кестлер не
выдержал: «Какую Вы чудовищную рецензию написали на мою пьесу!» — сказал он в конце концов. «А пьеса разве не чудовищная?» —
отвечал Оруэлл.
 Кестлер понимал, что беспощадность Оруэлла к друзьям проистекает от его беспощадности к себе, «и чем ближе был к нему человек, тем больше он чувствовал себя вправе относиться к нему так,
как относился к себе»***. Это Кестлер сформулировал позднее, но и
в Рождество 1945 года он не позволил своей обиде омрачить пребывание Оруэлла у него в гостях. Более того, он изо всех сил старался,
чтобы Оруэлл в Уэльсе мог хоть немного отдохнуть. И хотя, в отличие от Мамейн и Силии, ворковавших над полуторагодовалым Ричардом, Кестлер, никогда особенно детей не любивший, считал, что
ребенок слишком избалован, он однажды в течение часа развлекал
проснувшегося спозаранку Ричарда, чтобы дать его изможденному
отцу возможность выспаться****.
 Вскоре после Нового года Силия пришла на Кэнонбери-сквер
к чаю и «видела, как Ричард купается»*****, сообщал Оруэлл Кестлеру. Еще через несколько дней он сделал ей предложение, подчеркивая, что, возможно, жить ему осталось недолго. У Силии, как и
у Мамейн, была астма, так что она хорошо понимала его нездоровье,
но ее смущало само обращение к этому сюжету в ходе предложения
руки и сердца. Через несколько дней она пригласила его к себе на
ланч и отчитывалась в письме Мамейн: «Он... снова спросил меня,
подумаю ли я о том, чтобы выйти за него замуж или по крайней
мере завести с ним роман. Последнее меня очень сильно беспокоит,
 * Ibid.
 ** Orwell G. Review of “Twilight Bar” by Arthur Koestler // CW. Vol. XVII.
P. 408-409.
 *** Интервью А. Кестлера P. Хеппенстоллу, ноябрь 1960. Би-би-си.
 **** Scammell. M. Koestler. The Indispensable Intellectual. P. 265.
 ***** Письмо Оруэлла А. Кестлеру, 9 января 1946 года (CW. Vol. XVIII. P. 28).

ГЛАВА 14
 472
потому что как-то так получается, что ему ужасно трудно отказать.
Я сказала ему, что единственной причиной моего отказа может
быть то, что я в него не влюблена, но мне уже понятно, что справляться с этим будет все труднее и труднее, если я буду продолжать
с ним видеться, а я, конечно, буду»*.
 Он написал ей письмо, где откровенно объяснял, что в ней кажется ему привлекательным. Позже она рассказывала, что довольно долго мучилась, прежде чем ответила:
 «Я была в нерешительности, потому что не хотела выходить за
него замуж, но и роман с ним заводить не хотела — не потому, что не
считала Джорджа привлекательным, а потому что он был таким серьезным человеком, что невозможно было завести с ним роман, не
вступая при этом в серьезные отношения, а уж если вступаешь в серьезные отношения, то это все равно что замуж выйти, а замуж я за
него не хотела! Так что это была для меня настоящая дилемма. <...>
 В общем, я написала Джорджу довольно неопределенное письмо,
и Джордж сказал, что в любом случае хочет, чтобы мы дружили по-
прежнему, так что мы продолжали видеться»**.
 Зима 1946 года прошла, очевидно, во встречах с Соней и Сили-
ей, но в марте перед Оруэллом внезапно замаячила новая надежда.
Этажом ниже на Кэнонбери-сквер была квартира, которую снимали две одинокие самостоятельные интеллигентные женщины — Рут
Бересфорд и Энн Попэм. Еще осенью Рут, более светская из двух, да
к тому же хорошо готовившая, решила устроить званый ужин, пригласив двух знакомых литераторов — Виктора Притчетта и Джорджа Оруэлла, и, помимо Энн, еще одну жившую неподалеку подругу.
Притчетт и Оруэлл давно не видели друг друга и немедленно погрузились в нескончаемый чрезвычайно интересный для обоих разговор, не обращая на подававших еду подруг никакого внимания.
Девушкам же было так скучно, что Энн Попэм не могла забыть этот
неудавшийся прием и почти через семьдесят лет***. Тем не менее,
так произошло ее знакомство с Оруэллом, которого до этого она
знала только по статьям в журнале «Хорайзон».
 В 1945-м ей было 29. У нее за плечами было искусствоведческое
образование (она училась в Институте Курто, где восхищалась
лекциями Энтони Бланта****) и трагически оборвавшийся роман
с одаренным художником Грэмом Беллом, основателем «школы
Юстон-роуд». Белл, учившийся во время войны на летчика, разбился во время тренировочного полета в 1943 году. Энн работала
 * Письмо С. Керван М. Пэджит, 28 января 1946 года. Цит. по: Bowker. Р. 342.
 ** Goodman С. // RO. Р. 164.
 *** Интервью Энн Попэм (Энн Оливии Белл) (р. 1916) автору 17 августа
2013 года.
 **** Энтони Блант был видным искусствоведом, а о том, что он советский
шпион, никто в то время не подозревал. См. сноску на с. 426.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 473
 в Министерстве информации, но в ноябре 1945-го ее пригласили поработать в Германии в числе трехсот пятидесяти искусствоведов,
пытавшихся сберечь для потомства картины и исторические памятники. В конце февраля 1946 года она приехала в отпуск в Лондон и
накануне отъезда столкнулась на лестнице с подымавшимся к себе
Оруэллом. На вопрос, чем она теперь занимается, она пошутила:
«Правлю Германией».
 Через некоторое время она услышала, как в щель в двери падает записка. Она была напечатана на машинке. «...Хотел Вам кое-что
сказать, — писал Оруэлл. — <...> Может, подниметесь на десять минут, поглядите на Ричарда? Приходите к чаю в четыре — или в любое
другое время. Я весь день дома»*. В назначенный час она поднялась
наверх. Стол был накрыт — подавали крепкий чай, хлеб с медом, булочки. За столом, помимо хозяина, сидели и маленький Ричард,
и Сюзан. Потом Оруэлл дал понять Сюзан, что она с ребенком может идти, а сам пригласил Энн в соседнюю комнату, где, по его словам, было удобно сидеть на кровати. Не успела она присесть, как он
сам сел с ней рядом, обнял ее, принялся целовать и сказал: «Вы такая прелестная. Как Вы думаете, мог бы я Вам понравиться?»
 Смутившись, она вырвалась — они были едва знакомы, он не казался ей привлекательным — «с этими дурацкими усиками», и при
всей свободе и независимости, свойственных самостоятельным английским девушкам сороковых годов, она все же считала, что «так не
делают, надо ведь как-то постепенно»**. Она поднялась, чтобы идти.
Он тоже был смущен, но спросил, можно ли ей написать, на что она
легко согласилась.
 На следующий день она вернулась в Германию и потом, невзирая
на некоторую ошарашенность происшедшим, еще какое-то время
с ним переписывалась и в следующие приезды в Лондон виделась.
Она признавалась, что ей никогда не было с ним легко — он был на
тринадцать лет старше, известный писатель, а она никакого особого интереса ни к литературе, ни к политике не испытывала, ее всегда манила живопись. Кроме того, тогда она еще не вполне пережила
гибель своего возлюбленного. Но письма Оруэлла произвели на нее
большое впечатление. Он писал:
 Вы, наверное, рассердились или удивились, когда я как будто
стал к Вам подступаться перед Вашим отъездом. Отвечать необязательно — то есть я не обижусь, если Вы не ответите. Я ведь не знал,
пока Вы мне не сказали, про Вашего молодого человека. Я увидел,
что Вы одиноки и несчастливы, и подумал, ну а вдруг Вы мной заинтересуетесь, отчасти потому, что я воображал, что Вы чуть старше,
 * Письмо Оруэлла Э. Попэм, конец февраля — начало марта 1946 года
(CW. Vol. XVIII. Р. 135-136).
 ** Интервью Энн Попэм (Энн Оливии Белл) (р. 1916) автору 17 августа
2013 года.

474
 ГЛАВА 14
 Энн Попэм в шлеме мотоциклиста
 1943
 чем на самом деле. Но я прекрасно понимаю, что не подхожу такой
молодой и прелестной женщине, которая еще может чего-то ждать
от жизни*.
 Выходило, что даже во время неудачного ужина он сумел заметить, что она одинока и несчастлива. Энн, очевидно, была польщена и удивлена, хотя наверняка выговорила ему за его внезапное —
и такое расчетливое, как ей казалось, — нападение. Она отвечала
достаточно откровенно, и Оруэлл снова написал ей, честно излагая
свою позицию:
 Мне нужен кто-то, кто согласился бы разделить со мной то, что
осталось от моей жизни и работы. Дело даже не в том, чтобы с кем-то
спать, хотя, разумеется, этого мне тоже иногда хочется. Вы говорите,
что вряд ли Вы меня полюбите. Этого я даже и не жду. Вы молоды,
свежи, в Вашей жизни был человек, которого Вы по-настоящему любили, и он навсегда останется для Вас образцом, с которым я не смогу
тягаться. <...> Но о чем я Вас спрашиваю — не хотите ли стать вдовой
писателя? Если все будет более или менее как есть, это может быть
приятно, поскольку, наверное, будут приходить гонорары и, может
быть, Вам будет интересно публиковать прежде не опубликованные
вещи. Конечно, никто не знает, сколько я проживу, но, вообще-то,
считается, что я «не жилец»**.
 * Письмо Оруэлла Э. Попэм, 15 марта 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 153-154).
 ** Письмо Оруэлла Э. Попэм, 18 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 248-249).

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 475
 Дальше Оруэлл описывает свои болезни, сообщает, что сам он,
скорей всего, бесплоден, но, если бы Энн захотелось иметь детей от
другого, его бы это нисколько не смутило.
 Кажется, трудно представить себе женщину, которую могли бы
прельстить такие речи, — Энн Попэм они, во всяком случае, не привлекли. Очевидно, и Силии, и Соне говорилось нечто похожее.
 Впоследствии Силия и Энн, люди разных интересов и разных
взглядов, совпали в своем отношении к Соне, с которой обе были
знакомы. Силия, изо всех сил стараясь быть объективной, вспоминала о ней так: «Она хотела вести жизнь интеллигентной женщины, но на самом деле ею не была, хотя любила литературу. Ее постоянно обуревали чувства, и мне кажется, я понимаю, что Джорджу
в ней нравилось, — он думал, что у нее доброе сердце. Она всегда
была очень несчастным человеком. Невероятно несчастным. При
друзьях неизменно улыбалась, потому что хотела, чтобы им было
хорошо. Всегда была хорошей и щедрой хозяйкой»*.
 Энн Попэм (теперь Энн Оливия Белл) не так добра к Соне. Она
знала ее гораздо раньше Силии — в молодости они вращались в одном и том же художническом кругу. У Сони был роман с другом Грэма
Белла, художником Уильямом Колдстримом, роман, от которого тот
очень страдал. Соня, по словам Энн, заводила бесчисленные романы,
но ненавидела секс. Сперва хотела дружить с художниками, но потом, решив, что общение с писателями престижнее, переориентировалась. Однажды, когда Оруэлл по-соседски попросил Энн подняться к нему, чтобы заверить его подпись под документом, она, к своему
ужасу, увидела там Соню — они с Оруэллом беседовали о Малларме.
 И Силии, и Энн в Соне явно чудилась фальшь. Разумеется, мужчины, и в частности Оруэлл, видели ее по-другому. Но, как бы то
ни было, в 1945-1946 годах, когда Оруэллу так хотелось жениться,
женщины, к которым он сватался (а их, вероятно, было больше,
чем мы сегодня знаем), его предложение руки и сердца принять не
захотели.
 *
 При всех эмоциональных волнениях Оруэлл как никогда был сосредоточен на работе. За год, прошедший со смерти Айлин, он написал сто тридцать статей и рецензий, то есть по две-три статьи в неделю. Помимо журналов «Полемик», «Хорайзон», «Партизан Ревью»,
он регулярно писал в четыре газеты: «Трибьюн», «Ивнинг стандард»,
«Обзервер» и «Манчестер ивнинг ньюс». Работой он глушил свою тоску и одиночество, и в то же время это был, может быть, самый плодотворный период его жизни, когда он написал такие важные статьи, как: «Заметки о национализме», «Предотвращение литературы»,
«Политика и английский язык», «Зачем я пишу», «Джеймс Бернхем
* Goodman С. // RO. Р. 165.

476
 ГЛАВА 14
 и революция менеджеров», такие классические, не связанные с политикой эссе, как: «Закат английского убийства», «Исповедь рецензента», «Хорошая чашка чая», «Несколько слов о жабе обыкновенной».
Успех «Скотского хозяйства» явно способствовал этому необыкновенному взлету. Он беспокоился, что тратит время на публицистику
вместо того, чтобы писать книгу, но лучшие его статьи содержали
размышления, отразившиеся потом в романе.
 Еще никто не слышал о новоязе, но в конце декабря 1945 года он
написал, а в апреле 1946-го опубликовал одну из самых оригинальных и влиятельных своих статей — «Политика и английский язык».
В ней он, с одной стороны, проанализировал, как происходит манипулирование человеческим сознанием, а с другой — сформулировал
принципы ясной и яркой политической прозы, которыми руководствовался сам.
 Основная мысль Оруэлла такова: пользуясь штампами, человек
не задумывается о том, что говорит.
 Когда смотришь на какого-нибудь замотанного оратора на трибуне, машинально повторяющего привычные выражения: «чудовищные зверства», «под железной пятой», «кровавая тирания», «свободные люди во всем мире», «станут плечом к плечу» — часто возникает
странное чувство, что перед тобой не живой человек, а какой-то манекен, и чувство это только усиливается в те моменты, когда на очках
выступающего поблескивает свет, превращая их в пустые диски, за
которыми не видно глаз. Впрочем, это не так уж неправдоподобно:
оратор, пользующийся такой терминологией, уже почти превратился в машину. Необходимые звуки исходят из его гортани, но мозг не
принимает в этом участия, как было бы, если б он подбирал слова
сам. Выступая с одним и тем же текстом снова и снова, он не осознает
смысла произносимого — как в церкви, когда нужно отвечать заранее
известными фразами. И это притупленное сознание является если не
необходимым, то, по крайней мере, весьма благоприятным условием
для развития политического конформизма*.
 Ораторы-начетчики пугали Оруэлла всю жизнь — начиная с тех
пор, как он впервые услышал их на севере Англии. Он описал их
в «Дороге к Уиганскому пирсу» и в романе «Глотнуть воздуха», но
в этой статье их образ вспыхивает лишь на секунду (как солнце на
стеклах очков оратора!), чтобы подкрепить мысль Оруэлла о связи
пропаганды и бессмысленного механического языка. Он и раньше
использовал в публицистике яркие образы, но лишь относительно
недавно — работая над «Скотским хозяйством» — стал относиться
к «слиянию искусства с политикой» совершенно осознанно.
 Штампованный политический язык, подчеркивает Оруэлл в своей статье, прежде всего используется для оправдания того, что
* Orwell G. Politics and the English Language // CW. Vol. XVII. P. 427.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 477
 оправдать нельзя, будь то британское владычество в Индии, советские репрессии и депортации или атомные бомбы, сброшенные на
Японию, — во всех этих случаях политики прибегают к эвфемизмам,
голословным утверждениям и общей расплывчатости речи.
 Беззащитные деревни бомбят с воздуха, жителей выгоняют в чистое поле, скот расстреливают из пулемета, дома поджигают воспламеняющимися боеприпасами — и это называется наведение порядка. <...> Людей сажают в тюрьму без суда, или расстреливают пулей
в затылок, или отправляют в лагеря за полярным кругом, чтоб они
умирали от цинги на лесоповале, — и это называется ликвидация ненадежных элементов. Представьте себе, например, английского профессора, оправдывающего советский тоталитаризм. Он не может прямо
сказать: «Я считаю, что политических оппонентов следует убивать,
если это дает нужные результаты». Поэтому он, скорей всего, скажет
примерно следующее:
 «Прекрасно отдавая себе отчет в том, что советской системе присущи некоторые черты, которые вряд ли придутся по душе гуманистам, мы должны, на мой взгляд, признать, что известное ограничение права на политическую оппозицию является неизбежным
сопутствующим продуктом переходных периодов и что трудности,
выпавшие на долю советского народа, с лихвой окупились в сфере
осязаемых достижений».
 Этот выспренний стиль — сам по себе эвфемизм. Ученые слова тихим снежком падают на факты, смягчая контуры и засыпая подробности*.
 Язык помогает проводить в жизнь бесчеловечную политику, но
и сам портится от политического злоупотребления, и Оруэлл не без
оснований предполагает, что «немецкий, русский и итальянский
языки за последние десять-пятнадцать лет пострадали в результате
диктатуры»**.
 И в то же время статья полна призывов бороться за английский
язык — не за его «чистоту», то есть не за то, чтобы сохранить его
таким, каким он был в девятнадцатом веке, или избегать американизмов, и даже не за грамотность, а за то, чтобы не поддаваться привычным сочетаниям, несущим сомнительные смыслы. «В прозе худшее, что можно сделать со словами, — это позволить им вести себя
за собой»***, — заключает Оруэлл.
 Сам он теперь полностью владел словом и осознавал, в чем его
сила. Написанное в начале 1946 года в ответ на журнальный вопрос
эссе «Зачем я пишу» от начала до конца посвящено ключевым для
автора отношениям между искусством и политикой. В этом эссе ему
важно объяснить, что он не просто публицист, а писатель.
 * Ibid. Р. 428.
 ** Ibid.
 *** Ibid. Р. 429.

478
 ГЛАВА 14
 Среди названных им четырех мотивов, движущих писателями, —
«чистый эгоизм», «художественное вдохновение», «исторический
импульс» и «политическая цель» — он подчеркивает художественную составляющую: «Восприятие красоты, существующей в окружающем мире или, с другой стороны, в словах и их удачном расположении. Удовольствие от воздействия одного звука на другой, от
упругости хорошей прозы, от ритма хорошего рассказа. Желание
поделиться ощущением, которое кажется ценным, таким, что нельзя потерять»*. Оруэлл стремится убедить читателя, что «по натуре»
он никогда бы не стал заниматься политикой, если бы не эпоха, вынудившая его обращаться к политическим сюжетам. Но поскольку
этого не избежать, лучше сознавать, какую сторону выбираешь, какому подходу следуешь.
 Выбор стороны для него проблемы не представлял. Им всегда
двигало сочувствие к людям — начиная от людей «дна», с которыми
он стремился сродниться в юности, и до тех, кому выпало жить при
тоталитарных режимах. Но только после сорока он осознал, что совершать выбор между политикой и искусством ему не обязательно —
можно постараться их совместить:
 Чего мне больше всего хотелось в течение последних десяти лет,
это превратить политическую прозу в искусство. Начинаю я всегда
с ощущения несправедливости, необходимости защитить одну из сторон. Когда я сажусь писать, я не говорю себе: «Сейчас я создам произведение искусства». Я пишу, потому что хочу разоблачить какую-нибудь ложь или привлечь внимание к какому-нибудь факту, — и прежде
всего, мне хочется быть услышанным. Но я не мог бы написать книгу
или даже длинную статью для журнала, если бы это не было художественным переживанием тоже. Любой, кто посмотрит на то, что
я делаю, убедится, что даже тогда, когда это прямая пропаганда,
в ней много такого, что настоящему политику покажется совершенно
несущественным. Я не могу, да и не хочу полностью отказываться от
взгляда на мир, сложившегося у меня в детстве. Покуда я жив и здоров, я буду страстно относиться к слогу прозы, любить земную твердь
и наслаждаться плотью вещей и обрывками бесполезных сведений.
Нет смысла пытаться подавить эту часть себя. Задача в том, чтобы
совместить мои укоренившиеся симпатии и антипатии с общественной, не чисто индивидуальной деятельностью, которую навязывает
нам всем наш век**.
 Казалось бы, сделано все, чтобы доказать, утвердить художественное начало в своем творчестве. Но заканчивается очерк неожиданным признанием: «Оглядываясь теперь на то, что я сделал,
я вижу, что, когда у меня не было политической задачи, мои книжки
* Orwell G. Why I Write. P. 318.
 ** Ibid. P. 320.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 479
 были безжизненны и меня неизменно тянуло на красивости, бессмысленные фразы, ненужные эпитеты и вообще всякий вздор»*.
 Оруэллу не следует слишком уж доверять в его оценке собственного творчества, но, конечно, политика подтолкнула его искусство
на немыслимую прежде высоту, и в двух его последних книгах политический пыл и прозрачный стиль («Хорошая проза — как оконное
стекло»**) идут рука об руку, поддерживая друг друга и приводя к небывалым результатам.
 *
 Весной 1946 года Оруэлл — в который раз — вернулся к вопросу
о социализме. По просьбе газеты «Манчестер ивнинг ньюс» он написал цикл из четырех статей с предисловием под общим названием «Протест интеллигенции». В этих четырех статьях (вторая из
них называется «Что такое социализм?») он рассматривает разные
типы протеста против усиления машинной цивилизации и укрепления государства. Исходная точка его размышлений здесь та же,
что и до войны: со стихийным капитализмом, по всей видимости,
покончено; единственно возможный путь развития человечества —
это плановое хозяйство и централизованная экономика, но укрепление государства (особенно в советском и нацистском вариантах)
явно приводит к ужасным результатам.
 Против этого всемогущего государства выступают представители самых разных направлений интеллектуальной мысли. «Большая
часть лучших умов нашего времени подавлена таким поворотом и
не уверена, что рост экономической безопасности является такой
уж достойной целью»***. Среди этих «лучших умов» Оруэлл выделяет «пессимистов» (Бертран Рассел, Фридрих Хайек, Джеймс
Бернхем), «левых социалистов» (Кестлер, Силоне, Мальро), «христианских реформаторов» (Беллок, Честертон, Бердяев) и «пацифистов» (Герберт Рид, Миддлтон Мерри).
 В отличие от многих других статей Оруэлла, в этом цикле интеллигенции отводится положительная роль: за личную свободу,
против тирании государства и против бездушного машинного мира
выступают именно интеллигенты, а не массы, прельщенные благополучной стабильностью, якобы свойственной централизованной
экономике.
 Рассматривая выступления против тоталитаризма, как социалистического, так и национал-социалистического (то есть советского и
немецкого), Оруэлл считает необходимым объяснить, что он имеет
в виду, говоря об антитоталитарном социализме. На примерах Кестлера, Силоне и других людей, отшатнувшихся от советского опыта,
 * Ibid. Р. 320.
 ** Ibid.
 *** Orwell G. The Intellectual Revolt // CW. Vol. XVIII. P. 57.

480
 ГЛАВА 14
 он утверждает, что «в основе социализма лежит гуманизм»*, но, конечно, только если иметь в виду не строй, получившийся в Советском Союзе, а «прежнее понимание социализма, которое делало упор
на свободу и равенство и черпало вдохновение в вере в человеческое
братство»**.
 Однако в статье «Что такое социализм?» он впервые называет
это желание «рая на земле» утопическим: «Если изучить происхождение взглядов, разделяемых такими писателями, как Кестлер
и Силоне, то видно, что они — через утопистов-мечтателей вроде
Уильяма Морриса и демократов-мистиков вроде Уолта Уитмена, через Руссо, через английских диггеров и левеллеров, через средневековые крестьянские восстания — восходят к ранним христианам и
к восстаниям рабов в Древнем мире»***, — пишет он.
 Идея «рая на земле», продолжает Оруэлл, никогда не была осуществлена, но и погибнуть она тоже не может. «В ее основе — уверенность в изначальной порядочности человека и его способности
к бесконечному совершенствованию. Эта уверенность была движущей силой социалистического движения, в том числе и тайных обществ, готовивших русскую революцию, и можно утверждать, что
утописты — в данный момент представляющие собой разбросанное,
разобщенное меньшинство — и являются подлинными наследниками социалистической традиции»****.
 Он и сам, конечно, отчасти был утопистом, но, если можно так
сказать, утопистом-скептиком — критиком левого движения изнутри. Но как бы он его ни критиковал, перейти на другую сторону
он, разумеется, не мог. Эта позиция выразилась в его знаменитом
ответе герцогине Атолл*****, пригласившей его выступить перед
Лигой европейской свободы — организацией, созданной консерваторами, чтобы противостоять захвату Восточной Европы Советским Союзом:
 Конечно, то, что говорится с ваших трибун, правдивее лживой пропаганды большинства газет, но я никак не могу связать себя с консервативным, по существу, органом, который как будто защищает демократию в Европе, но не говорит ни слова о британском империализме.
Мне кажется, что осуждать преступления, которые сегодня совершаются в Польше, Югославии и т. д., можно только тогда, когда с той же
настойчивостью требуешь прекращения опостылевшего британского
владычества над Индией. Я принадлежу к левому движению и должен
 * Orwell G. What is Socialism? CW // Vol. XVIII. P. 61.
 ** Ibid. P. 62.
 *** Ibid.
 **** Ibid.
 ***** Герцогиня Атолл (1874-1960) стала в 1924 году одной из двух первых
женщин-министров в британском правительстве.

Оруэлл с Ричардом на прогулке
 Фотография Вернона Ричардса. Зима—весна 1946

482
 ГЛАВА 14
 работать внутри него, как бы я ни ненавидел советский тоталитаризм
и его ядовитое воздействие на нашу страну*.
 «Должен» здесь никак не значит вынужден. Он действительно
ощущал свою принадлежность к левому движению, поскольку всем
сердцем верил в «изначальную порядочность человека» и мечтал
о «рае на земле», доступном любому, вне зависимости от происхождения. Тем невыносимее ему было видеть советский социализм, где
рай утопии обернулся адом реальности.
 *
 Однажды ночью в конце зимы 1946 года няня Ричарда Сюзан
Уотсон проснулась от быстрых шагов Оруэлла по коридору — у него
шла кровь горлом. По его просьбе она положила лед ему на голову
и сидела с ним, пока кровотечение не прекратилось. Сюзан заставила его пролежать две недели и даже вызвала врача, сказав тому,
правда, что болен Ричард. Вызвать врача к Оруэллу она не посмела.
Когда врач пришел, она отвела его в сторону и объяснила, что болен
не Ричард (тот был на редкость здоровым ребенком), а Джордж. Что
она не решилась сказать (как Оруэлл до последнего момента не решался сказать ей) — это что у него туберкулез. Оруэлл тоже об этом
умолчал, и доктор туберкулеза не заметил.
 Сам-то Оруэлл, естественно, знал, что болен. В письме Энн Попэм он сообщал: «У меня болезнь под названием бронхоэктаз, которая в любой момент может превратиться в пневмонию, а кроме того,
еще старый „непрогрессирующий“ туберкулезный очаг в левом легком, и уже было несколько случаев, когда я должен был умереть, но
как-то назло всем выздоравливал...»**
 В этот раз болел он долго и постепенно стал осознавать, как устал
за годы непрерывной работы во время войны и за последние интенсивные полгода. Он начал готовиться к поездке на шотландский
остров Джура, представлявшийся в его мечтах оазисом нетронутой
природы и уединенности. В конце марта он сообщал Кестлеру, что
собирается поехать туда в мае и по крайней мере в течение двух месяцев ничего не писать. «Я чудовищно устал и измотан, — объяснял
он. А в заключение добавлял: — Здесь, наконец, чудесная погода, повсюду нарциссы. Мне с каждой зимой все труднее и труднее представлять себе, что весна в конце концов наступит»***.
 Наступление весны он встретил одним из самых поэтических
своих очерков «Несколько слов о жабе обыкновенной», который
начинается так: «Раньше ласточки, раньше нарцисса и лишь чуть
 * Письмо Оруэлла герцогине Атолл, 15 ноября 1945 года (CW. Vol. XVII.
Р. 385).
 ** Письмо Оруэлла Э. Попэм, 18 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 249).
 *** Письмо Оруэлла А. Кестлеру, 31 марта 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 214).

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 483
 Оруэлл с Ричардом на прогулке
Фотография Вернона Ричардса. Зима^ весна 1946
 позднее подснежника жаба обыкновенная приветствует приход весны на свой лад, то есть появляется из норки в земле, где пролежала
с осени, и быстро ползет к ближайшему водоему. Что-то — содрогание ли земли или просто потепление воздуха на несколько градусов — подсказало ей, что пора проснуться...»*
 «Тибьюн» опубликовала этот очерк 12 апреля. На той же неделе
он совершил дело, которое необходимо было совершить до отъезда
на Джуру, но которого он страшился, — поехал в Уоллингтон разбирать вещи. Он писал потом Энн Попэм: «Я все откладывал эту поездку, потому что после смерти Айлин я там не бывал и думал, что
будет ужасно тяжело. На самом деле все прошло ничего, кроме тех
моментов, когда я натыкался на старые письма. Собираюсь перевозить мебель, которая у меня там есть, но надо еще много чего прикупить — ощущение, что занимаюсь погрузкой корабля. <...> Перевозка, конечно, стоит баснословных денег, но, с другой стороны, когда
это будет сделано и дом приведен в порядок, там прекрасно можно
будет жить летом почти бесплатно»**.
 О деньгах он беспокоился по привычке и, может быть, из суеверия. В том же письме он сообщил Энн Попэм, что от американского издателя только что пришла телеграмма: «„Скотское хозяйство“
* Orwell G. Some Thoughts on the Common Toad // CW. Vol. XVIII. P. 238.
 ** Письмо Оруэлла Э. Попэм, 18 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 249).

484
 ГЛАВА 14
 названо каким-то клубом „книгой месяца“. Думаю, что это означает
публикацию никак не меньше двадцати тысяч экземпляров, и даже
после того, как я заплачу налоги и там, и тут, и даже если я подписал
невыгодный для себя договор — что, видимо, так и есть, — все равно
я, наверно, смогу бездельничать несколько месяцев»*.
 Вскоре пришло подробное письмо от инициатора американской
публикации «Скотского хозяйства» Фрэнка Морли. «Я счастлив,
что в первом же моем письме к Вам могу сообщить очень приятные
издательские новости...»** — писал он и дальше подробно объяснял,
что попадание в категорию «книга месяца» повлечет за собой публикацию от четырехсот до пятисот тысяч экземпляров (а не двадцати, как думал Оруэлл), что при гонораре 20 пенсов за книжку
означает аванс в 70 тысяч долларов, который делится пополам
между автором и издателем, и, таким образом, Оруэлл получит по
крайней мере 35 тысяч долларов, но с них, конечно, придется заплатить налог 30 процентов...
 «Рад, что я тогда встрял и купил американские права, да еще по
такой чудесной причине — наслаждение и восхищение прочитанным, но я рад даже еще больше, что теперь Ваша книжка наверняка
будет очень широко продаваться у нас в стране. От всего сердца поздравляю Вас!»*** — заключал свое письмо Фрэнк Морли.
 Больше о деньгах можно было не волноваться никогда: в августе «Харкорт Брейс» опубликовало «Скотское хозяйство» тиражом
50 тысяч, а как «книга месяца» оно было опубликовано чуть позже
двумя изданиями, одно 430 тысяч, другое ПО тысяч экземпляров.
В списке бестселлеров за 1946 год «Скотское хозяйство» уступало
только книге доктора Спока «Ребенок и уход за ним».
 Оруэлл был одним из тех редких людей, кому успех не вредит, — писал близко знавший его Джордж Вудкок. — Наоборот, характер его заметно смягчился в течение краткого, к сожалению, периода между успехом «Скотского хозяйства» и наступлением болезни в конце 1947-го.
<...> Когда пришло известие о том, что американский клуб назвал его
книгу «книгой месяца», Оруэлл позвонил мне и пригласил меня пообедать вместе, чтобы это отпраздновать. <...> Мы встретились в пабе на
Тотнэм-корт-роуд и пока шли к Перси-стрит, Оруэлл рассказал мне, что
идем мы в ресторан, в котором он впервые побывал только на прошлой
неделе, потому что в том ресторане, где он обедал прежде, метрдотелю
не нравилось, что он во время еды снимает пиджак. Я забыл, как назывался ресторан, в котором мы ели, но помню, как Оруэлл поднялся
— что было очень заметно при его росте — и повесил пиджак на спинку
стула. Взглядом он предложил мне последовать его примеру, что я и
сделал. <...>
 * Письмо Оруэлла Э. Попэм, 18 апреля 1946 года. Р. 249.
 ** Письмо Ф. Морли Оруэллу, 19 апреля 1946 года (The George Orwell
Archive).
 *** Ibid.

ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...»
 485
 За обедом Оруэлл говорил о том, как успех «Скотского хозяйства»
повлияет на его будущее. Мне тогда его планы казались очень реалистичными. Большую часть денег от клуба он намеревался положить
в трастовый фонд для Ричарда. <...> Еще он хотел купить дом на Гебридах — сказал мне, что мечтал об этом всю войну, и с усмешкой добавил, что теперь хочет этого еще сильней, чтобы убраться куда-нибудь
подальше от атомной бомбы. Поскольку мне хорошо была знакома
упрямая, доходящая почти до абсурда смелость Оруэлла, я не думаю,
что это соображение на самом деле играло хоть какую-то роль в его
желании покинуть Лондон. Гораздо более важным мотивом была ностальгия по более простому и чистому образу жизни, которая с такой
болью передана в романе «Глотнуть воздуха» и даже отчасти в «1984».
Не говоря уже о собственных ощущениях, он надеялся растить сына
в деревне, а не в городе и позднее радовался, видя, как Ричард в четыре года приобщается к деревенской жизни. Помимо этого, он
надеялся, что сможет бросить журналистику, которой занимался
с 1940 года, и — по крайней мере, в обозримом будущем — писать романы и серьезную критику*.
 Радостное настроение держалось в нем некоторое время. Даже
в письме тяжело заболевшей старшей сестре Марджори ощущается
предвкушение новой, устроенной по собственному желанию жизни: «Вот-вот уезжаю на Джуру на полгода. Мебель уже ушла, но идти
будет долго, потому что отправлена морем. Квартиру со всем, что
в ней, сдаю, вернее — одалживаю, потому что по контракту сдавать
нельзя. Когда мебель прибудет, я поеду вперед, приведу дом в порядок, а потом привезу Ричарда. <...> Пробудем там до октября, на это
время я бросаю всю поденную журналистику и надеюсь, наладив
дом, начать новую книгу»**.
 Письмо было написано 30 апреля, а 3 мая Марджори неожиданно умерла от тяжелого заболевания почек. Оруэлл поехал в Ноттингем на похороны. За три минувших года он потерял мать, жену
и сестру. В письме к Хамфри Дакину, мужу сестры, он писал: «Что
сказать о смерти Марджори. Я знаю, каково это и как оно проникает
в тебя потом»***.
 По дороге в Шотландию он заехал в Ньюкасл на кладбище и увидел, что роза, которую он посадил на могиле Айлин, цветет вовсю.
 * Woodcock G. The Crystal Spirit. P. 33-34.
 ** Письмо Оруэлла M. Дакин, 30 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 262).
 *** Письмо Оруэлла X. Дакину, 8 мая 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 309).

ГЛАВА 15
 РОМАН, НАПИСАННЫЙ
НА ОСТРОВЕ
 (Май 1946 — декабрь 1947)
 На мой взгляд, тоталитарные идеи засели
в головах интеллигенции повсюду, и я просто
пытался довести их до логического завершения. Действие книги происходит в Великобритании, чтобы подчеркнуть, что англоговорящие народы ничуть не лучше прочих и что
тоталитаризм, если с ним не бороться, может
восторжествовать где угодно.
 Оруэлл о романе «1984»
 Дом выходит окнами на юг, и у нас чудесный вид на Джурский пролив, тут и там усеянный островками. Эрик купил лодочку, и по
вечерам, когда рыба всплывает, мы ездим на
рыбалку.
 Аврил Блэр — Хамфри Дакину,
 1 июля 1946 года
 На Гебриды он ехал, чтобы прийти в себя после страшного напряжения военных лет и погрузиться наконец в давно задуманный роман. Уже после окончания работы над «1984» он писал Тоско Файвелу:
«С романом надо годами жить, прежде чем начать его записывать»*.
Он жил с мыслью о противостоянии человека тоталитарному государству, по крайней мере, с 1939 года и в 1946-м уже видел «довольно
ясно, какую книгу [хотел] написать»**. И все-таки к тому, чтобы заняться работой вплотную, надо было внутренне подготовиться.
 *
 На Джуре Оруэлл впервые побывал по совету Дэвида Астора
осенью 1944 года и тогда же приметил стоящий далеко на отшибе,
 * Письмо Оруэлла Т. Файвелу, 15 апреля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 86).
 ** Orwell G. Why I Write. P. 320.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 487
 Остров Джура, побережье неподалеку от Крейгхауса и старой пристани
Фотография автора. 2014
 в северной части острова, большой фермерский дом — Барнхилл.
Переговоры с его владельцами, Робертом и Маргарет Флетчерами,
начала еще Айлин, и, съездив на остров еще раз осенью 1945 года,
Оруэлл твердо решил этот дом снять.
 Главное достоинство Барнхилла в том, что он стоит на холме, откуда открывается прекрасный вид на море. Вокруг — ни души. Ближайшие соседи Оруэлла, Дональд и Кейти Даррохи, тоже снимавшие у Флетчеров домик и небольшой надел, жили в двух километрах
от него, а сами хозяева — почти в двенадцати километрах от Барнхилла, в деревне под названием Ардлусса. Дороги между Ардлуссой
и Барнхиллом не было — как нет ее и по сей день. Недосягаемость
Барнхилла — привлекательнейшая черта в глазах Оруэлла — была и
остается и его главным недостатком.
 Остров Джура вытянут в длину на сорок два километра. Барнхилл, расположенный в северной его части, и деревеньку Крейгха-
ус, административный центр острова, разделяют тридцать семь.
Когда Оруэлл поселился на Джуре, в Крейгхаус три раза в неделю
приходил паром с материка. Там же, в Крейгхаусе, находились и
единственные на острове магазин, почта, гостиница и церковь. Сегодня есть еще и винокурня, производящая знаменитый джурский
виски, но больше так ничего и не появилось. Вдоль моря — от Крейгхауса на север — идет единственная проезжая дорога, заканчивающаяся в Ардлуссе. Последние двенадцать километров обычно приходилось, как Оруэлл с извинениями сообщал гостям, идти пешком.

488
 ГЛАВА 15
 Из-за того что остров почти не заселен людьми, на нем живут дикие животные — почти семь тысяч оленей, дикие козы и кролики,
а необработанные поля спускаются к чистому прозрачному морю.
В мае—июне солнце долго не садится, и Джура погружается в завораживающие медленные сумерки белых ночей. Оруэлл, несомненно, был счастлив, обретя такое райское, нетронутое цивилизацией
место. Ради этого он готов был справляться с любыми трудностями.
 А их было немало. В Барнхилле много лет никто не жил, так что
хотя хозяева перед приездом Оруэлла наскоро отремонтировали
несколько комнат и даже одолжили ему какую-то мебель (привезенной из Уоллингтона явно недоставало), жизнь в доме, по свидетельству Маргарет Флетчер, оставалась спартанской.
 Сахар, масло, муку, хлеб, мясо, конфеты после войны получали
только по карточкам. Карточки лежали в магазине в Крейгхаусе, откуда раз в неделю в Ардлуссу и в Барнхилл доставляли продукты.
Почта приходила два раза в неделю, через сутки после того, как попадала на остров. Электричества в доме не было, свечей не хватало,
а керосин для ламп доставляли в огромных барабанах, с которыми
трудно было справляться. Топили торфом и деревом, уголь привозили в Ардлуссу раз в год, а оттуда на тракторе с прицепом тащили
в Барнхилл.
 7 мая, перед отъездом в Шотландию, Оруэлл начал вести очередной «Домашний дневник», подобный тем, что когда-то вел в Уоллингтоне — с записями о погоде, растительности, живности, охоте,
рыбной ловле и работе на огороде. В самом начале, перечисляя, что
расцвело в Лондоне, он поясняет: «Пишу, чтобы потом сравнить
с Эдинбургом и Джурой»*. По дороге на Гебриды он заехал к Коппам, которые в пятидесяти километрах от Глазго тоже завели небольшое хозяйство, и прибыл на Джуру 23 мая 1946 года.
 В первом же письме с острова Оруэлл писал: «...дом чудесный.
<...> Единственные трудности пока в том, что: а) не могу достать
джип (надеюсь, появится к концу месяца), так что вынужден ездить
на мотоцикле, что по здешним дорогам — ад, и б) из-за засухи нет
воды для ванны, хотя для питья — полно. Но здесь, в общем-то, и не
пачкаешься»**. Подачу воды как-то наладили, а вот проблему передвижения по острову Оруэллу не удавалось разрешить долго — джип,
который он ожидал в конце мая, был обещан ему Коппом, но когда
в июне грузовик наконец прибыл, оказалось, что он не на ходу. Рассказывали, что джип сгрузили с прибывшего с материка судна и так
он и простоял у пристани последующие тридцать лет, ржавея и разваливаясь. А несчастный Оруэлл не столько даже ездил на своем допотопном мотоцикле, сколько пытался его чинить, в задумчивости
сидя перед ним на дорогах...
 * Orwell G. Domestic Diary. 07.05.1946 // CW. Vol. XVIII. P. 308.
 ** Письмо Оруэлла M. Мейеру, 23 мая 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 312).

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 489
 Но зато в «Домашнем дневнике» он записывал: «Повсюду цветут
бесчисленные колокольчики. Примулы еще не сошли, кермек тоже
(растет на скалах, почти в море). Распускается дикий ирис — в нескольких метрах от отметки прилива. Невзирая на засуху, трава
очень зеленая, кроме тех мест, где ее одолели камыши — худший
сорняк здесь, даже хуже папоротника. Серые вороны живут тут все
лето, а не только зимой, как в восточной Англии. Довольно много
сорочаев»*.
 Недостаток продовольствия компенсировался охотой — хотя, кажется, Оруэлл чаще, чем свои охотничьи успехи, отмечает в дневнике, что промахнулся, пытаясь подстрелить быстро скачущего кролика. Вскоре у него появилась моторная лодка, и к мясному рациону
прибавился рыбный. Помимо охоты и рыбалки, он вскапывал огород, запасал дрова, строил в доме полки и, занимаясь этим, был, по-
видимому, абсолютно счастлив. Кроме писем, не писал ничего.
 *
 Через неделю после приезда Оруэлла на острове появилась его
младшая сестра Аврил. Ей только что исполнилось тридцать восемь
лет. Она была не замужем и после смерти родителей и сестры решила переехать к брату (чьи книжки она так и не читала) и помогать
ему по хозяйству. Маргарет Флетчер восхищалась ее практичностью: «Она умела отделять важное от неважного. У нее могло быть
не очень-то прибрано, но зато она всегда готовила, всегда обо всех
заботилась. На столе обязательно стоял чайник, и она прекрасно
пекла и вообще занималась домом»**.
 Все было бы неплохо, если бы не характер Аврил, не всегда ладившей с людьми. Сначала ее жертвой пал поэт Пол Поттс, один
из первых гостей на Джуре. Он любил Оруэлла и помогал ему во
всех его занятиях. Однажды, правда, пойдя нарубить дров, он ненароком срубил единственное в округе, да к тому же приносившее
плоды ореховое дерево. Поттс вспоминал о великодушии Оруэлла,
который изо всех сил старался, чтобы приятель не чувствовал себя
виноватым. Но не такова была Аврил. В письме к Хамфри Дакину
она сообщала: «У нас тут живет знакомый Эрика, некий Пол Поттс,
который воспринимает все проявления моего искрометного юмора
всерьез и устраивает истерики, но, по-моему, мне все же удается его
перековать и придать ему человеческий вид»***.
 Аврил во время войны работала на сталелитейном заводе, поэтому понятия ковки и перековки были для нее естественны, но поэт
вряд ли мог долго выдерживать такое к себе отношение. Однажды
ночью он просто поднялся и отправился пешком в направлении
 * Orwell G. Domestic Diary. 23.05.1946. P. 313.
 ** Fletcher (Nelson) M.//RO. P. 175.
 *** Письмо Аврил Блэр X. Дакину, 1 июля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 337).

490
 ГЛАВА 15
 Барнхилл, дом Оруэлла на острове Джура
Фотография автора. 2014
 Крейгхауса — то ли последняя выходка Аврил переполнила чашу его
терпения, то ли кто-то еще попытался растопить печку его валявшейся на столе рукописью — показания свидетелей расходятся, но,
как бы то ни было, Пол Поттс Джуру покинул.
 Еще более сложными и драматичными оказались отношения
Аврил и Сюзан Уотсон, которую вместе с Ричардом Оруэлл привез
в Барнхилл в начале июля. Аврил и Сюзан познакомились незадолго перед тем в Лондоне и сразу друг другу не понравились. Сюзан,
с воодушевлением готовившаяся вместе с Оруэллом к поездке — они
закупали «керосиновые лампы, свечи, дождевики, резиновые сапоги, сыворотку от укусов змей и армейские одеяла»*, да к тому же ей
удалось приобрести семикилограммовую банку любимого Оруэллом маринованного лука, — приехав на Джуру, обнаружила, что хозяйка в доме уже есть. Оруэлл ее об этом не предупредил.
 Более того, Аврил с первого же дня сказала Сюзан, что привыкла добиваться того, чего захочет. Сюзан, конечно, поняла, что та
имеет в виду, но, вероятно, надеялась, что Аврил будет заниматься
домом, а она — ребенком. Однако Аврил и этого не захотела ей позволить. Она вмешивалась в отношения Сюзан с Ричардом, как-то
указав ей, что Ричарда следует отшлепать, на что Сюзан отвечала,
что это дело Джорджа. Тут Аврил возмутилась, что она называет ее
брата Джорджем, тогда как его имя — Эрик, да еще и выговорила ей
за плохую штопку носков. Она, кроме того, всячески подчеркивала,
* Watson S. Canonbury Square and Jura // OR. P. 222.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 491
 что Сюзан, с ее хромотой, не место на острове, где требуется физическая сноровка.
 Дальше, судя по воспоминаниям Сюзан, выходит, что, когда она
как-то поехала к зубному врачу в Глазго, Аврил, видимо, настроила
брата против нее и тот предложил Сюзан уехать. Вполне вероятно, что Аврил и в самом деле травила няньку Ричарда и стремилась
ее выжить, но только Сюзан, вспоминая о своем отъезде с Джуры,
умалчивает о некоторых важных обстоятельствах.
 Дело в том, что уезжала она не одна. На остров почти сразу следом
за ней приехал ее тогдашний возлюбленный, двадцатитрехлетний
Дэвид Холбрук. Он был коммунистом и сотрудником коммунистического журнала «Ауэр тайм» («Наше время»), который редактировал
Рэндалл Суинглер. Впоследствии Холбрук рассказывал, что — помимо Сюзан — побудило его приехать на остров:
 «Мы все знали, что Оруэлл невыносим, что он всегда сам по себе,
вечно подкалывает левых и особенно ненавидит коммунистов, но
он имел успех, был известным и уважаемым писателем, и я подумал,
как было бы интересно пожить там с ними, поучаствовать в блестящих беседах и поговорить с ним о литературе и искусстве»*.
 Можно представить себе состояние Оруэлла, уехавшего на край
света, когда вдруг, откуда ни возьмись, в его доме появляется активный молодой коммунист, да еще коллега человека, который, как
он не без основания считал, оносился к нему враждебно. Судьба
Троцкого не могла не прийти ему на ум. Он был уверен, что Холбрук к нему подослан. По рассказам Дэвида, они с Сюзан свои отношения держали в тайне. «Но, мне кажется, у Оруэлла на этот счет
были подозрения. У нас с Сюзан выработалось такое защитное шутливо-ироническое отношение к нему и его сестре, и, по-моему, он
чувствовал, что мы немножко посмеиваемся над ним и над его запредельной серьезностью. Задашь ему вопрос, например, про чаек,
и вот он начинает тебе подробно расписывать двадцать четыре разных вида, да так, что можно сдохнуть со скуки»**.
 Дэвид Холбрук, вероятно, не был к Оруэллу подослан, но человек
он был нечестный. Об этом свидетельствует его собственный рассказ
о том, как они с Сюзан (а скорей всего, он один) тайком, на цыпочках
поднимались наверх в комнату Оруэлла и читали машинопись первых страниц «1984». Книжка ему, конечно, не нравилась — «полная
безнадежность, характерная для него во всем»***.
 Впоследствии Холбрук признавал, что «с теми, кто не крутил
роман с нянькой его ребенка и не был членом Коммунистической
партии, Оруэлл, возможно, вел себя по-другому»****, но его самого
* Holbrook D. //RO.P. 179.
 ** Ibid. P. 181.
 *** Ibid. P. 180.
 **** Ibid. P.181.

492
 ГЛАВА 15
 в Барнхилле явно не жаловали, и настал момент, когда он, а вместе
с ним и Сюзан, очевидно измучившаяся в битвах с Аврил, собрали
чемоданы и ушли пешком в Ардлуссу, а оттуда, переночевав у Флетчеров, уехали в Крейгхаус и на материк.
 Расстраивался из-за отъезда Сюзан, наверное, один только Ричард — Кейти Даррох, жившая по соседству, вспоминала: «Мальчишечка бедный, как он плакал!»* И, вернувшись в октябре в Лондон,
он еще пытался отыскать Сюзан в квартире на Кэнонбери-сквер. Но
вырастила его тетка, так что исчезновение ее предшественницы
скоро забылось.
 *
 Между тем Барнхилл пустым не оставался. В это лето в гости на
Джуру приезжали: Бренда Солкелд (ее пригласила дружившая с ней
Аврил), Инез Холден, Салли Макьюэн (секретарша «Трибьюн»), Лидия Джексон и Ричард Рис. Не приехали, невзирая на настойчивые
приглашения, ни Энн Попэм, ни Силия Керван, ни Соня Браунелл,
ни Майкл Мейер, ни Рейнер Хеппенстолл. Последнего, правда, остановило нежелание столкнуться там с Поттсом, с которым у него
были сложные отношения, но Майкла Мейера и Соню — трудности
дороги, а Соню еще и примитивность быта на Джуре. Рассказывают,
что, приехав туда после смерти Оруэлла, она расплакалась, увидев,
в какой неприхотливой обстановке он жил.
 Оруэлл, приглашая гостей, подробно объяснял, как до него добраться (путь занимал почти двое суток) и что привезти, — эти-то инструкции многих и отпугивали. «Много вещей брать не надо, главное —
дождевик и прочные сапоги. Но привези, пожалуйста, хлеб и/или
муку. С остальными продуктами у нас все более или менее в порядке,
но с тех пор как на хлеб ввели карточки, постоянно не хватает мучного**. Часть твоего багажа я могу довезти на мотоцикле — на последнем
отрезке пути. Собственно, только он и представляет трудность. Скажем, могу взять большой рюкзак или картонную коробку приличных
размеров, но что-нибудь большое, вроде чемодана, не смогу — дороги
здесь невообразимые»***, — так он писал Лидии Джексон, но указания
другим корреспондентам — примерно такие же. Рейнеру Хеппенстоллу, объясняя, что последний — двенадцатикилометровый! — отрезок
дороги придется пройти пешком, он еще приписал: «В любом случае
прогулка не неприятная, если, конечно, нет дождя»****.
 * Интервью К. Даррох Б. Крику, цит. по: Crick. Р. 516.
 ** В марте 1946 года в Великобритании уменьшилось содержание пшеницы в хлебе, в апреле буханки стали меньше размером, в июне ввели карточки.
Хлеб был только черный, выпекать белый было запрещено. См.: CW. Vol. XVIII.
Р. 370, Footnote 3.
 *** Письмо Оруэлла Л. Джексон, 7 августа 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 369).
 **** Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 22 июня 1946 года (CW. Vol. XVIII.
Р. 330).

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 493
 Друзья присылали ему подарки — Джордж Вудкок с женой, будучи любителями кофе, переслали ему весь свой полученный по
карточкам чай. Силия Керван — бутылку коньяка, которая пригодилась, чтобы отпраздновать 26 августа публикацию «Скотского
хозяйства» в Америке.
 Два месяца отдыха от писательского труда, которые Оруэлл
впервые в жизни себе позволил, истекали в конце июля. В письме
Энн Попэм он объяснял: «Мне надо было хорошенько отдохнуть после многих лет поденщины, и отдых пошел мне на пользу. У меня
здесь пока что даже простуды не было, хотя я промокаю до костей
несколько раз в неделю»*.
 Всего через пять дней он сообщал Джорджу Вудкоку: «Только
что начал новый роман, который, наверно, закончу уже в 1947-м.
Я три месяца вообще не работал — мне очень нужен был отпуск —
и только около недели назад возобновил работу, так что написал
всего несколько страниц. Но впереди у меня еще недель шесть, так
что надеюсь сделать достаточно, чтобы написанное вдохновляло
меня в промежутках между статьями. Мне надо оставить еще дней
десять перед отъездом отсюда, чтобы привести в порядок сад, построить навес для лодки, поставить сетки для защиты от кроликов
и вообще подготовить все тут к зиме. После октября опять, наверно, начнется журналистская гонка»**.
 Среди планов на осень были и радиопередачи, которые Оруэлл
обсуждал с работавшим теперь на Би-би-си Рейнером Хеппенстол-
лом. В частности, Оруэлл предложил такой сюжет: «Как насчет
защиты Понтия Пилата? Или воображаемого разговора между
П. П. и, скажем, Лениным? (с И. X. вряд ли получится)»***. Замысел,
к сожалению, не осуществился, и Оруэлл никак не мог знать, что
о Понтии Пилате уже написан роман по-русски.
 Пока он наслаждался отсутствием цивилизации на Джуре, слава его все разрасталась. Крупнейший американский критик Эдмунд Уилсон написал о «Скотском хозяйстве»: «Мистер Оруэлл
<...> пишет прозой такой прозрачной и естественной, такой восхитительно соразмерной своей цели, что „Скотское хозяйство“ вполне выдерживает сравнение с Вольтером и Свифтом»****. В сентябре американский журнал «Воуг» («Мода») неожиданно опубликовал
его литературный портрет, который заканчивался так: «Джордж
Оруэлл — человек весьма определенных левых взглядов, защитник
* Письмо Оруэлла Э. Попэм, 7 августа 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 370).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Вудкоку, 12 августа 1946 года (CW. Vol. XVIII.
Р. 373).
 *** Письмо Оруэлла Р. Хеппенстоллу, 5 сентября 1946 года (CW. Vol. XVIII.
Р. 386).
 **** Wilson Е. “New Yorker”, 7 September 1946 // George Orwell: The Critical
Heritage. P. 204.

494
 ГЛАВА 15
 свободы, хотя по большей части он яростно спорит с теми, на чьей
стороне сражается»*.
 К октябрю он вернулся в Лондон с пятьюдесятью страницами новой книги.
 *
 В Советском Союзе читали «1984» с жутким ощущением узнавания: сладкий голос из репродуктора, вещающий об увеличении объема производства чугуна; вечно неработающий лифт; дефицит то
одного, то другого необходимого предмета — бритвенных лезвий,
шнурков, кастрюль; однообразная еда; обязательное посещение
официальных мероприятий; девятый трехлетний план; аббревиатуры «Миниправ», «Минимир», похожие на Минздрав и Минфин...
Все это сохранялось и при Брежневе, но в Океании живут «при
Сталине» — с ночными арестами, исчезновениями людей, пытками
в подвалах, казнями, истерическим тоном собраний, осуждающих
врагов, доносами детей на родителей, призывами к бдительности
в отношении иностранцев и инакомыслящих, нескончаемыми происками постоянно разоблачаемого, но неуязвимого врага Гольдштейна-Троцкого и, конечно, под мудрым руководством неизменно
справедливого и могучего Старшего Брата. Знакомство Оруэлла
даже с мельчайшими деталями быта, вроде производственной гимнастики, общественной работы по вечерам и портретов вождя на
каждом углу, изумляло его советских читателей — трудно было поверить, что книгу написал человек, никогда не бывавший в СССР.
 Но главное, что, помимо отдельных подробностей, удалось безошибочно воспроизвести Оруэллу, — это психологическое состояние человека, живущего под гнетом тоталитарной власти. Детали
повседневности, в конце концов, можно было узнать из книг, из газет, из рассказов тех, кто побывал в СССР, — хотя и здесь чувствуется необыкновенная тонкость отбора. Что-то он заимствовал и из
своего опыта пребывания в Лондоне во время войны — бомбежки,
разруху, невозможность раздобыть ту или иную вещь, да и служба
на Би-би-си показала ему, как работает крупная корпорация, к тому
же скованная военной цензурой. Но внутреннюю жизнь Уинстона
Смита Оруэлл создал исключительно силой собственного воображения, литературного таланта и многолетнего вживания в далекий
от себя мир.
 В первой части романа Уинстон Смит одновременно начинает
свое сопротивление власти и старается ничем себя не выдать. Он —
тайный противник режима, инакомыслящий, или, по терминологии
новояза, мыслепреступник. Зная, что он наверняка обречен не только на смерть, но и на пытки, он живет в постоянном страхе — одно
неверное движение, недостаточное усердие во время двухминутки
 Vogue Spotlight by Allene Talmey // CW. Vol. XVIII. P. 396.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 495
 Рукопись первой страницы романа «1984» с правкой Оруэлла
1948
 ненависти, чуть менее бодрое, чем нужно, поддакивание коллеге,
восхваляющему Старшего Брата, — и он погиб. И все же он сохраняет
собственную позицию.
 Даже в условиях постоянной слежки Уинстон Смит упрямо не
желает отказываться от собственных размышлений, хотя порой,
не имея возможности ими с кем-нибудь поделиться, и сомневается в своей правоте, и страшится своей дерзости. Сознание живого и думающего человека, помещенного в репрессивную систему,
которая как раз и старается помешать свободе мысли, — вот что
сумел показать Оруэлл в своем романе, и это его художественное
достижение не менее значительно, чем даже формулирование
496
 ГЛАВА 15
 таких важных для понимания тоталитаризма понятий, как «двоемыслие» или «новояз».
 Уинстон замечает и убогость окружающей жизни, и непохожесть
невзрачных людей вокруг на «предписанный партией идеальный
тип: высоких мускулистых юношей и пышногрудых дев, светловолосых, беззаботных, загорелых и жизнерадостных»*, и организованную истерику во время «двухминутки ненависти», которая временами охватывает и его самого, но главное, что не дает ему покоя, — это
способность партии «запустить руку в прошлое и сказать о том или
ином событии, что его никогда не было». Это, размышляет Уинстон,
«пострашнее, чем пытка или смерть»**.
 Сам работая в отделе документации, где постоянно переписываются, перекраиваются или просто уничтожаются свидетельства
прошлого — предсказания Старшего Брата, например, регулярно
задним числом подгоняются под случившиеся события — Уинстон
неотступно думает о существовании объективной реальности. «Партия говорит, что Океания никогда не заключала союза с Евразией.
Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всего
четыре года назад. Но где хранится это знание? Только в его уме, а он
так или иначе скоро будет уничтожен. И если все принимают ложь,
навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой»***.
 То, что беспокоило Оруэлла еще в 1937 году, когда он, вернувшись
из Испании, задумался, как будет написана история гражданской войны; что снова всплыло в 1941-м, когда СССР, за два года перед тем
заключивший союз с нацистской Германией, вдруг, ничтоже сумня-
шеся, стал союзником западных демократий, он выразил в формуле,
блестяще описывающей отношение тоталитарной власти к истории: «„Кто управляет прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот
управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым“»****. Человеку в этих обстоятельствах надлежит немедленно
забывать то, что власть утверждала еще вчера. Когда Уинстон слышит о демонстрации благодарности Старшему Брату за то, что тот
увеличил норму шоколада до двадцати граммов в неделю, он с недоумением вспоминает, что всего лишь накануне объявили об уменъше-
нии нормы до двадцати граммов, однако, похоже, об этом, кроме него,
не помнит никто.
 Для того чтобы производить в голове подобные манипуляции и
там, где дело касается вещей более важных — например, с кем ведется война, — необходимо официально поощряемое в Океании
«двоемыслие»: «Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая
* «1984». С. 639-640.
 ** Там же. С. 618.
 *** Там же.
 **** уам же

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 497
 обдуманную ложь; придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть
убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль,
провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия — блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть,
и снова вызвать в памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть...»*
 Уинстон пытается этому сопротивляться, тщательно отсеивая
явную ложь от того, что может оказаться правдой. Но одновременно понимает: «доказать ничего нельзя»**. Даже когда к нему случайно попадает фотография, свидетельствующая о том, что раскаявшиеся и осужденные «враги народа» не совершали преступлений,
в которых их обвиняют, потому что находились в этот момент за
границей, он в страхе опускает ее в «гнездо памяти», где она через
минуту, очевидно, превращается в пепел. И все же сам факт, что он
видел эту фотографию, побуждает его держаться за свое: «Партия
велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее окончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при мысли о том,
какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостью
собьет его в споре любой партийный идеолог — хитрыми доводами,
которые он не то что опровергнуть — понять не сможет. И, однако,
он прав. Они не правы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное надо
защищать. Прописная истина истинна — и стой на этом!»*** Так он
приходит к «важной для себя аксиоме», которую записывает в дневнике: «„Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует“»****.
 Уинстону Смиту предстоит убедиться, что при доведении тоталитарных идей «до логического завершения» это как раз не дозволено. Власть стремится изгнать объективную реальность из сознания
граждан, чтобы полностью подчинить их себе. Весь ужас постепенного уничтожения самостоятельно мыслящего человека предстает
перед читателями «1984», потому что на каждой странице романа
политическая проза, как и мечтал Оруэлл, слита с искусством, и, погружаясь в судьбу литературного героя, читатели проходят его трагический путь вместе с ним.
 *
 У «1984», несомненно, было множество предшественников.
Один из ранних исследователей Оруэлла Уильям Стайнхофф*****
* Там же. С. 618-619.
 ** Там же. С. 619.
 *** Там же. С. 656-657.
 **** там же с ß57
 ***** Literary Forerunners of “1984” // Steinhoff W. The Road to “1984”. London,
1975. P. 3-54.

498
 ГЛАВА 15
 рассматривает, с одной стороны, литературные произведения,
и в частности литературные утопии, а с другой — сочинения о тоталитаризме.
 Начиная с любимого Оруэллом Свифта, который в третьей части
«Путешествий Гулливера» «поразительно ярко предвидел кишащее
шпионами „полицейское государство“ с его непрерывной охотой
на еретиков и судами над изменниками, и все это с целью преобразить народное недовольство в военную истерию»*, англоязычная
литература не раз и не два обращалась к разнообразным описаниям диктатур. Среди книг, явно оказавших влияние на Оруэлла еще
в ранней юности, Стайнхофф называет социальную фантастику Герберта Уэллса («Когда проснется спящий», «Остров доктора Моро»,
«Новый Макиавелли»), «Железную пяту» Джека Лондона, где описывается общество, состоящее, как и в романе Оруэлла, из трех классов:
олигархов, среднего класса и пролетариата (представителей которого, как и в «1984», называют «пролами»), и где диктаторы-олигархи
угрожают революционерам: «Мы раздавим вас каблуками и будем
ходить по вашим лицам»**; некоторые рассказы Киплинга и роман
Г. К. Честертона «Человек, который был Четвергом».
 От внимания Оруэлла наверняка не ускользнули и произведения
современников с напоминающим «1984» сюжетом, одно за другим
выходившие из печати, пока он обдумывал свой роман: рассказ Сирила Конноли «Девятый год» (1938), комический триллер Джона
Мэра «Никогда не возвращайся!» (1941) и повесть Робина Моэма
«1946 год» (1943). В них шла речь о столкновении героя с бесчеловечной — практически фашистской — властью.
 Однако ни одна из этих книг не вызвала у него такого интереса,
как написанный в 1920 году роман Евгения Замятина «Мы», о котором он впервые узнал из книги о советской русской литературе Глеба Струве. Перевод «Мы» на английский, на три года опередивший
русское издание неполного текста в эмигрантской «Воле России»,
был напечатан в Америке в 1924 году, однако давным-давно распродан. Оруэлл пытался способствовать публикации книги в Англии, но
в конце концов прочитал ее по-французски и в самом начале 1946 года написал на нее рецензию под названием «Свобода и счастье».
 В этой рецензии, опубликованной в газете «Трибьюн», он говорил о влиянии «Мы» на роман Олдоса Хаксли «О дивный новый
мир», подчеркивая, что обе книги описывают, по сути дела, одно и то
же общество, где «стихийный человеческий дух бунтует против рационального, механизированного, лишенного страданий мира»***.
В обеих книгах государство предлагает своим гражданам счастье
в обмен на свободу, но если Хаксли больше занимают новейшие
* Orwell G. Politics vs Literature // CW. Vol. XVIII. P. 423.
 ** Цит. no: SteinhoffW. The Road to “1984”. P. 11.
 *** Orwell G. Freedom and Happiness // CW. Vol. XVIII. P. 14.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 499
 биологические и психологические теории, то Замятина, отмечает
Оруэлл, волнует политика.
 Единым Государством в «Мы» управляет Благодетель, каждый
год единогласно избираемый наново, он постоянно устраивает публичные казни, и новейшую гильотину называют «Машиной Благодетеля». Здесь Замятин, по мнению Оруэлла, «интуитивно уловил иррациональную сторону тоталитаризма: принесение людей
в жертву; жестокость, превращающуюся в самоцель; поклонение
обожествляемому Вождю — и в этом отношении книга Замятина
стоит выше книги Хаксли»*. Оруэлл, правда, оговаривается, что Замятин еще не мог писать о сталинской диктатуре и, очевидно, имел
в виду не какую-то конкретную страну, а вообще машинную цивилизацию, однако напечатанная через три недели в той же «Трибьюн»
заметка Глеба Струве это предположение опровергает.
 «Нет никакого сомнения, — пишет Струве, — что Замятин в своей
сатирической утопии имел в виду Советский Союз, который даже
в 1922 году** был однопартийной диктатурой, и именно потому, что
ее направленность против советского государства была очевидна,
ее и запретили печатать. <...> Условия жизни в Едином Государстве
Замятина, возможно, в каких-то важных подробностях отличаются
от тех, что реально существовали в СССР, когда создавалась книга,
но черты, описанные Замятиным, казались ему неизбежным логическим исходом современного тоталитаризма»***.
 К сожалению, намечавшаяся было публикация «Мы» в Англии
тогда не осуществилась, и уже в 1949 году с больничной койки Оруэлл писал о книге своему издателю Уорбургу: «Не хочу Вам ее навязывать, но просто я подумал, что, может быть, Вам стоит ее переиздать или, во всяком случае, кто-нибудь должен это сделать. Конечно,
у нее есть недостатки, но, мне кажется, это интересное звено в цепи
утопий. <...> По-моему, это хорошая книга в том же смысле, что и
„Железная пята“, но только эта лучше написана»****.
 Когда «1984» был опубликован, британский критик Исаак Дойчер, автор биографий Сталина и Троцкого, немедленно обвинил
Оруэлла в плагиате замятинского романа, не задумываясь о том,
что плагиатор вряд ли бы так старался привлечь внимание к своему
предшественнику.
 Действительно, между романами Замятина и Оруэлла есть поразительное сходство, не в атмосфере, конечно, но в деталях: главный герой «Мы», Д-503, так же как и Уинстон Смит, ведет дневник,
* Ibid. Р. 15
 ** Тогда считалось, что роман «Мы» был написан в 1923 году, на самом
деле в 1920-м.
 *** Письмо Г. Струве в газету «Трибьюн», 25 января 1946 года, цит. по: CW.
Vol. XVIII. Р. 16.
 **** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 30 марта 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 72).

500
 ГЛАВА 15
 влюбляется в девушку и заводит с ней роман, что по законам Единого Государства — преступление; они встречаются в «Древнем Доме»,
так же как Уинстон с Джулией — в лавке старьевщика; жители Единого Государства живут в стеклянных домах, и за ними наблюдают
Хранители, точно так же как за жителями Океании следят телекраны и полиция мыслей; и наконец, Д-503 подвергается операции,
лишающей его воображения, а Уинстона Смита пытками приводят
к тому, что на место его любви к Джулии приходит любовь к Старшему Брату. Однако различий между «Мы» и «1984» больше, чем сходств.
 На первый взгляд, это различия стилистические. Роман Замятина — модернистский: повествование в нем дробное, обрывистое,
не всегда сразу понятное, тогда как Оруэлл, хотя и пишет сатирическую антиутопию, придерживается, насколько возможно, формы
традиционного психологического романа. Поэтому и Джулия — девушка гораздо более реальная, чем загадочная героиня под номером 1-330, и любовь Уинстона к ней занимает столь важное место
в его собственном развитии. Но главное — Оруэлл, писавший почти через тридцать лет после Замятина, уже хорошо был знаком и
с практикой тоталитарных режимов, и с теоретическими попытками их осмыслить. Если Замятин в двадцатом году высказывал
гениальные, пророческие догадки, например, об уверенности тоталитарного государства в своей непогрешимости (одна из первых
дневниковых записей Д-503 гласит: «Единая Государственная Наука
утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может»*), то Оруэлл анализировал истоки существующего тоталитаризма, его природу и методы
его воздействия на человека.
 *
 Власть в Океании, где живет Уинстон Смит, принадлежит партии, на знамени которой написано «Ангсоц» — английский социализм. В том, что тоталитаризм вырастает, в частности, из социализма, Оруэлл не сомневался. Другое дело, что сам он продолжал
надеяться на «демократический социализм», настаивать на его желанности и верить в его возможность, однако уже не так сильно, как
в 1940 году, когда в книге «Лев и единорог» предсказывал, что Великобритания с ее традициями сумеет и при переходе к социализму
сохранить демократию. Теперь он все больше опасался, что и в его
родной стране социализм обернется тоталитаризмом.
 Еще в октябре 1943 года, рецензируя книгу Гарольда Ласки «Размышления о революции нашего времени», он писал: «Профессор
Ласки прекрасно знает, какие реформы необходимы, и вряд ли
кто-то из думающих людей с ним не согласится: централизованная
собственность, плановое производство, социальное равенство и
* Замятин Евг. Мы. Мюнхен, 1986. С. 122.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 501
 „позитивное государство“. Однако он проявляет уж слишком большую уверенность — просто оптимизм, свойственный девятнадцатому веку, — рассчитывая, что все это не просто может, а непременно
будет сочетаться с демократией и свободой мысли. На протяжении
всей книги заметно нежелание автора признать, что в социализме
заложена опасность тоталитаризма»*.
 Отмечая дальше, что экономическую нестабильность, присущую
капитализму, «удастся, может быть, преодолеть лишь ценой передачи общества новому племени олигархов», Оруэлл называет имя
человека, предсказавшего эту возможность задолго до появления
Советского Союза: «Иерархический вариант социализма („Государство рабов“ Хилэра Беллока), вероятно, будет функционировать не
хуже другого варианта, и в данный момент он представляется гораздо более вероятным»**.
 Книга Беллока, опубликованная в 1912 году, предупреждала, что
человечество может прийти к новому виду рабства. Нестабильность
капитализма, предсказывал Беллок, приведет к тому, что общество
придет к социализму (коллективизму), при котором люди откажутся от политической независимости в обмен на гарантию экономических благ и, таким образом, станут рабами государства. Беллок
писал: «Капиталистическое государство вызывает к жизни коллективистскую теорию, которая на деле порождает нечто совершенно
не похожее на коллективизм, а именно Государство рабов»***.
 Оруэлл называл книгу Беллока провидческой и в июле 1945 года
писал его сестре (сам Беллок был тяжело болен) с просьбой одолжить ему «Государство рабов», поскольку раздобыть книгу он нигде
не мог, а ему необходимо было взглянуть на нее в связи с планируемой статьей о Джеймсе Бернхеме****  *****.
 В цикле статей «Протест интеллигенции» он относит Джеймса
Бернхема к группе «пессимистов», считающих, что «плановое хозяйство не может привести ни к счастью, ни к настоящему прогрессу****** («антитоталитарные», или «левые» социалисты, которых
Оруэлл в одной из статей цикла называет утопистами и к которым он, скорее всего, причисляет и себя, «принимают принцип
планирования, но беспокоятся о том, чтобы совместить его с личной свободой»******). Однако если, например, с экономистом Фридрихом Хайеком, тоже, по его определению, принадлежащим
* Orwell G. Review of “Reflections on the Revolution of Our Time” by Harold J.
Laski // CW. Vol. 15. P. 270.
 ** Ibid. P. 271-272.
 *** Цит. no: SteinhoffW. The Road to “1984”. P. 32.
 **** Письмо Оруэлла миссис Беллок Лаундс, 31 июля 1945 года (CW. Vol. XVII.
Р. 235).
 ***** Orwell G. The Intellectual Revolt // CW. Vol. XVIII. P. 57.
 ****** Ibid.

502
 ГЛАВА 15
 к «пессимистам», Оруэлл во многом согласен (разумеется, не в той
части, где тот защищает капитализм, а в той, где критикует социализм), то Бернхем вызывает у него гораздо более сложные чувства —
от одобрения до негодования. И тем не менее, взгляды и того, и другого — и Бернхема в большей степени, чем Хайека, — отразились
в его романе.
 В рецензии 1944 года на книгу Хайека под названием «Дорога
к рабству» (вероятно, тоже отсылающим к Беллоку) Оруэлл сочувственно пересказывал его положения:
 Отдавая всю жизнь под контроль государства, социализм непременно наделяет властью бюрократическую верхушку, а эти люди почти всегда жаждут власти ради власти и не остановятся ни перед чем,
чтобы ее сохранить. <...> Следует как можно чаще говорить — или,
во всяком случае, пока недостаточно часто говорится, — что коллективизм сам по себе не демократичен, а, напротив, предоставляет тираническому меньшинству полномочия, которые не снились даже испанской инквизиции*.
 Предлагаемый Хайеком возврат к капиталистической свободной конкуренции не кажется Оруэллу решением проблемы, потому
что «огромное большинство людей предпочтет государственную
регламентацию жизни трущобам и безработице, и, если следовать
общественному мнению, нынешнее движение к коллективизму будет продолжаться»**. Заключает он эту рецензию так: «Капитализм
приводит к очередям за пособием по безработице, борьбе за рынки
и войне. Социализм приводит к концлагерям, культу вождя и войне.
Выхода из этого нет, если только не удастся как-то совместить плановую экономику со свободой интеллекта, а это может произойти,
только если в политику вернутся понятия добра и зла»***. Бернхем,
однако, о добре и зле не говорил ничего, и это и вызывало раздражение Оруэлла.
 *
 Джеймс Бернхем, профессор философии в Нью-Йоркском университете, в тридцатые годы был связан с американскими троцкистами, знаком с Троцким, но к 1940 году порвал и с троцкистским
движением****, и чуть позже с марксизмом, а в 1941-м опубликовал
свою самую знаменитую работу «Революция менеджеров».
 * Orwell G. Review of “The Road to Serfdom” by F. A. Hayek; “The Mirror of the
Past” by K. Zilliacus // CW. Vol. XVI. P. 149.
 ** Ibid.
 *** Ibid. P. 150.
 **** Главной причиной разрыва было то, что Троцкий и его сторонники не желали обращать внимания на империалистическую политику СССР
в 1939 году.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 503
 14 января 1944 года в своей колонке в «Трибьюн» Оруэлл рассказывал, что случайно, с большим опозданием наткнулся на подробный анализ этой книги в старом (за сентябрь 1942 года) номере «Хо-
райзона». Почти наверняка он слышал о ней и раньше — о теориях
Бернхема много писали американские журналы, с которыми он сотрудничал, — однако упоминание о старом «Хорайзоне» позволило
ему тут же на «Революцию менеджеров» откликнуться, не стесняя
себя рамками рецензии, время которой к тому же давно прошло.
А 21 января — спустя неделю — он опубликовал в «Манчестер ивнинг
ньюс» рецензию и на вторую книгу Бернхема «Макиавеллисты».
В обеих заметках он пишет о Бернхеме с досадой, как будто признавая его правоту, но изумляясь ошибочности его предсказаний:
в 1940 году Бернхем предрекал, что Германия нападет на СССР
лишь после неизбежного поражения Великобритании и что СССР
в результате тоже потерпит поражение и распадется.
 Взгляды Бернхема явно не давали Оруэллу покоя, и через два года
он написал о них снова. Длинная статья «Возвращаясь к Джеймсу
Бернхему» была опубликована в мае 1946 года в журнале «Полемик», а позднее перепечатана отдельной брошюрой под названием
«Джеймс Бернхем и революция менеджеров».
 Основные положения Бернхема Оруэлл излагает в ней так:
 Капитализм исчезает, но социализм не приходит ему на смену.
Возникает новое, плановое, централизованное общество, которое не
будет ни капиталистическим, ни, в принятом смысле слова, демократическим. Править в нем будут люди, под контролем которых реально окажутся средства производства, то есть руководители бизнеса,
инженеры, бюрократы и военные — всех их Бернхем сваливает в кучу
под названием „менеджеры“. Они уничтожат старых капиталистов,
растопчут рабочий класс и организуют общество так, что вся власть
и экономические привилегии окажутся в их руках. Частная собственность будет отменена, однако общественная собственность не возникнет. Новые „менеджериальные общества“ будут состоять не из лоскутных одеял маленьких независимых государств, но из огромных
сверхдержав, сгруппированных вокруг индустриальных центров
Европы, Азии и Америки. Эти сверхдержавы будут бороться между
собой за остающиеся еще не захваченными территории, но, очевидно, полностью победить друг друга не смогут. Внутри каждое такое
общество будет иерархическим — аристократия, представленная способными людьми, окажется наверху, а находящиеся в полурабском состоянии массы — внизу*.
 «В 1940 году, — добавляет Оруэлл, — Бернхем считал, что „менеджеризм“ достиг своего полнейшего развития в СССР. Но почти
столь же хорошо он был развит в Германии и появлялся в США:
Orwell G. Second Thoughts on James Burnham // CW. Vol. XVIII. P. 268-269.

504
 ГЛАВА 15
 „новый курс“ [Рузвельта] Бернхем называет „примитивным менеджеризмом“. Однако направление это существует везде или почти
везде»*.
 Действительно, многие черты бернхемовского «менеджеризма»
прекрасно описывают Советский Союз. «Менеджеризм», утверждает Бернхем, может называться социализмом, им не являясь, поскольку так легче манипулировать массами, мечтающими о свободном, бесклассовом, интернационалистском обществе. Точно так же
элиты называют себя «авангардом» масс, тогда как на самом деле
они располагают властными полномочиями, неслыханными в истории, поскольку осуществляют государственный контроль над экономикой. Руководят они с помощью «комитетов, комиссий, бюро»,
то есть коллективно, и имеют право выбирать своих лидеров и назначать преемников. Если у «менеджеров» в таком обществе власти
больше, чем в капиталистическом, то у рабочих — меньше: когда существует только один работодатель — государство, рабочие лишены
возможности выторговать себе наилучшую оплату труда. У «менед-
жериального государства», считал Бернхем, две цели: война и защита власти и привилегий элиты.
 Неудивительно, что будущий автор «1984» не мог пройти мимо
«Революции менеджеров», и следы ее влияния легко обнаруживаются в этом романе, даже притом что Оруэлл и прежде неплохо представлял себе тоталитарное общество. Но, возможно, именно потому, что он сам был погружен в обдумывание сходных материй, он
предпочел сосредоточиться на том, что его с Бернхемом разделяло
и что он назвал «пессимизмом».
 Оруэлл признает, что Бернхем «скорее прав, чем неправ, там, где
речь идет о настоящем и недавнем прошлом»**, но вот относительно
будущего он никак не может с ним согласиться. Еще в 1944 году, рассказывая о Бернхеме в своей колонке в «Трибьюн», он подчеркивал:
«Я не стану отрицать, что менеджериальный класс способен завладеть
нашим обществом, а завладев им, заведет нас в какой-нибудь ад, прежде чем погибнет сам. Но в чем Бернхем и его единомышленники
неправы, это в распространении уверенности, что тоталитаризм неизбежен и, следовательно, мы ничего и делать не должны, чтоб ему
сопротивляться»***. Бернхем в этой книге и впрямь ничего не пишет
о сопротивлении тоталитаризму — он пишет о нем нейтрально, как
аналитик. Оруэлла — как публициста — этот подход безмерно сердит.
 Как будто забыв, что сам только что написал книгу о преданной революции, он, говоря о второй книге Бернхема «Макиавеллисты», с возмущением пересказывает следующие положения: «Все
исторические перемены, в конечном счете, сводятся к замене одного
* Orwell G. Second Thoughts on James Burnham. P. 271.
 ** Ibid. P. 280.
 *** Orwell G. As I Please. 14 January 1944 // CW. Vol. XVI. P. 61.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 505
 правящего класса другим. Все разговоры о демократии, свободе,
равенстве, братстве, все революционные движения, все мечты об
Утопии, или „бесклассовом обществе“, или „Царстве Божием на
земле“ — вздор (иногда бессознательный вздор), прикрывающий
амбиции какого-нибудь нового класса, который, орудуя локтями,
пробивается к власти»*. И дальше пишет: «Получается, что история состоит из серии надувательств, в которых массы сперва подстрекают к бунту, прельщая их утопическими обещаниями, а потом, когда они выполнили свою задачу, их порабощают наново уже
новые хозяева»**.
 Оруэллу кажется, что Бернхем отбрасывает столь важные и дорогие его собственному романтическому сознанию вещи, как человеческая порядочность, «хорошие» мотивы, демократические
принципы. Более того, Оруэллу в рассуждениях Бернхема видится
«явное смакование жестокости и подлости описываемых процессов», он обвиняет американского теоретика в том, что тот восхищается то Германией, то Советским Союзом. На самом деле, вся
дальнейшая деятельность Бернхема — свидетельство того, что ни
нацистский, ни советский режимы ему совсем не были по душе,
и Оруэлл признал это в 1947 году, рецензируя его третью книгу, но
в 1946-м он строит статью так, чтобы доказать всю несостоятельность — возможно, воображаемую — подхода Бернхема.
 Прежде всего он говорит о том, что Бернхем предлагает менеджерам осознать, что им же самим будет лучше, если они что-то сделают не только для себя, но и для общего блага. Бернхем ссылается
при этом на теорию «циркуляции элит» Вильфредо Парето***, которая гласит, что правящий класс должен всегда привлекать способных людей снизу и таким образом избегать создания нового, рвущегося к власти класса недовольных. То есть, утверждает Оруэлл,
у него получается, что «с тоталитаризмом не следует сражаться, но
можно его направлять»****.
 Во-вторых, возвращаясь к несостоятельности предсказаний
Бернхема, он объясняет их ошибочность тем, что Бернхема самого
зачаровывает власть и он всякий раз предсказывает как бы «продолжение того, что происходит»*****: победу Германии тогда, когда
Германия наступает, захват территорий Советским Союзом — после того, как территории уже им захвачены («Если русские в Берлине, значит скоро они будут в Лондоне»******); то есть «всякий раз
он повинуется одному и тому же инстинкту — инстинкту, велящему
* Ibid. Р. 269.
 ** Ibid. Р. 281.
 *** Вильфредо Парето (1848-1923) — итальянский экономист и социолог.
 **** Orwell G. Second Thoughts on James Burnham. P. 271.
 ***** Ibid. P. 278.
 ****** ibid.

506
 ГЛАВА 15
 ему склонить голову перед тем, кто в данный момент является завоевателем»*. Исходя из этого, он даже обвиняет Бернхема в преклонении перед Сталиным.
 Пересказывая статью Бернхема «Наследник Ленина», Оруэлл не
скрывает, что ее основные выводы парадоксальным образом совпадают с его собственными воззрениями. Бернхем в этой статье пытается доказать, что Сталин не предал революцию, а просто продолжал то, что было в ней заложено с самого начала. «С этим мнением,
взятым самим по себе, — считает Оруэлл, — легче согласиться, чем
с распространенным троцкистским утверждением, что Сталин просто мошенник, который исказил смысл революции корысти ради,
и что все было бы по-другому, если бы только Ленин остался жив
или Троцкий остался у власти. На самом деле, нет причин думать,
что основное развитие страны было бы иным. Семена тоталитарного общества были посеяны задолго до 1923 года»**.
 Соглашаясь в этом с Бернхемом, Оруэлл, однако, недоволен тем,
как тот развивает свои доводы. Да и в самих описаниях Сталина
Оруэллу чудится восхищение, хотя он допускает, что, вероятно,
в них есть и иронический оттенок.
 Лучшим опровержением теории Бернхема, на взгляд Оруэлла,
служит поражение Германии в войне, которое американский теоретик не сумел предсказать. Ведь прошло всего пять лет, и режим,
который Бернхем называл молодым, энергичным, прочным, рухнул именно из-за своей «менеджериальной», то есть недемократической, структуры. Нападение на СССР при продолжающейся
войне с Великобританией было «ошибкой такого масштаба», который свойственен только странам, «где общественное мнение
бессильно»***.
 Второе, чем, на его взгляд, пренебрегает Бернхем, — это изменившейся социальные отношения между людьми. Хотя Оруэлл сам
никогда не принадлежал к поклонникам технического прогресса,
он все же убежден, что благодаря появлению машин в будущем
можно будет обойтись без эксплуатации одних людей другими.
Это только Бернхем «считает, что поскольку общество свободных и равных людей никогда не существовало, оно и не может
существовать. Но таким же образом в 1900 году можно было доказывать невозможность аэропланов, а в 1850-м — невозможность
автомобилей!»****
 Не желая принимать мрачную перспективу, предлагаемую Бернхемом, Оруэлл убежден, что крах, постигший нацизм, грозит и советскому режиму — ему придется либо демократизироваться, либо
* Orwell G. Second Thoughts on James Burnham. P. 278.
 ** Ibid. P. 274.
 *** Ibid. P. 283.
 **** Ibid. P. 282.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 507
 погибнуть. Конечно, Оруэлл не отметает возможности того, что
советская политика приведет к ядерной войне, по сравнению с которой «вторжение Гитлера покажется пикником», но, во всяком
случае, он уверен, что «огромная непобедимая вечная империя
рабства, о которой как будто мечтает Бернхем, не возникнет, а если
возникнет, то не устоит, потому что рабство больше не может быть
стабильной основой человеческого общества»*.
 Полемизируя с Бернхемом, Оруэлл словно забывает, что в самом
начале 1939 года он полемизировал с Бертраном Расселом, высказывавшим ту же точку зрения, что он сам сейчас**.
 Из всех предсказаний Бернхема Оруэлл, похоже, был безоговорочно согласен только с одним — с образованием двух-трех
сверхдержав. Уже в 1944 году, едва прочитав Бернхема, он задумался о том, что государство, не вынужденное даже воевать по-
настоящему, может позволить себе полностью пренебречь объективной реальностью***. А осенью 1945 года писал о том, что скоро
атомная бомба появится и у СССР, и «две-три чудовищных сверхдержавы, каждая с оружием, способным за несколько секунд смести
с лица земли миллионы людей, поделят мир между собой»****. Он
говорил о необходимости представить себе «мировоззрение, систему взглядов и социальную структуру, которые, очевидно, возобладают в государстве, одновременно непобедимом и находящемся в состоянии „холодной войны“ со своими соседями»*****.
 Считается, что Оруэлл в этой статье первым употребил выражение «холодная война», но, может быть, еще важнее, что он описал
такое государство в «1984». В романе, где мир поделен между тремя сверхдержавами, Оруэлл нарисовал картину будущего, очень
похожую на бернхемовскую и явно не менее, а более мрачную,
чем та, за которую он Бернхема осуждал. Считается, что книга
Гольдштейна, которую в последний день на свободе читает Уинстон Смит, открывая для себя теорию, подкрепляющую его интуитивные догадки, сочинена под влиянием и в стиле Бернхема******.
Оруэлл, однако, избегает слова «менеджериальный», но описывает
правящую в Океании верхушку так: «Новая аристократия составилась в основном из бюрократов, ученых, инженеров, профсоюзных руководителей, специалистов по обработке общественного мнения, социологов, преподавателей и профессиональных
* Ibid.
 ** Orwell G. Review of “Power: A New Social Analysis” by Bertrand Russell. The
Adelphi. January 1939 // CW. Vol. XI. P. 312. Cm. c. 314 наст. изд.
 *** Письмо Оруэлла Н. Уилметту. 18 мая 1944 года (CW. Vol. XVI. Р. 190). с.
431-432 наст. изд.
 **** Orwell G. You and the Atom Bomb // CW. Vol. XVII. P. 320.
 ***** Ibid. P. 321.
 ****** Один из ранних критиков «1984» Кристофер Холлис назвал ее «чистым бернхемизмом». См.: SteinhoffW. The Road to “1984”. P. 43.

508
 ГЛАВА 15
 политиков»* — то есть, на его взгляд, элиту составят не только
чиновники, но и интеллигенция. Сам же строй он называет не
«менеджеризмом», но «олигархическим коллективизмом», термином, использованным им еще в 1939 году в рецензии на книгу
Франца Боркенау «Тоталитарный враг».
 Из сложных отношений Оруэлла с Бернхемом вытекает, что
как гуманист и социальный мыслитель Оруэлл в неизбежность тоталитаризма не верил или, по крайней мере, верить не хотел — он
считал необходимым с ним бороться. Потому-то как писатель он и
стремился изобразить его максимально достоверно и убедительно,
предупреждая современников о возможной опасности. За что его,
точно так же как и он Бернхема, обвиняли в «пессимизме».
 *
 В октябре 1946 года обитатели Барнхилла вернулись в Лондон.
Оруэлл, правда, приехал на пару дней позже Аврил с Ричардом,
потому что снова заезжал на кладбище к Айлин. Городская жизнь
сразу же захватила его в свой круговорот. Он спешил встретиться с друзьями, по которым соскучился. Аврил жила теперь на
Кэнонбери-сквер, принимала участие в вечерних чаепитиях. На
гребне успеха «Скотского хозяйства» Уорбург затеял публикацию
собрания сочинений Оруэлла — единообразного издания, как это
называлось. Оруэлл наотрез отказался включить в него романы
«Дочь священника» и «Да здравствует фикус!» (он говорил, что
стыдится этих книг и написал их когда-то исключительно для денег, что не совсем соответствовало действительности) и памфлет
«Лев и единорог», очевидно, на его взгляд, устаревший. Он чувствовал, что пора прекращать отношения с Голланцом — если тот
не напечатал «В честь Каталонии» и «Скотское хозяйство», вряд ли
стоило рассчитывать на его готовность публиковать новый роман.
Но поскольку они были связаны контрактом, сделать это было не
так просто: Оруэллу казалось неловким теперь, когда он стал известным писателем, разрывать с человеком, который решился напечатать его первым.
 Вернувшись, он возобновил после долгого перерыва свою колонку «Как мне заблагорассудится» и написал еще двадцать колонок,
окончательно простившись с этой столь подходящей ему литературной формой лишь в апреле 1947 года перед следующим отъездом
на Джуру. В осеннем выпуске «Полемик» была опубликована его
длинная статья «Политика против литературы: анализ „Путешествий Гулливера“ Свифта», где видно, что ему самому было близко
в писателе XVIII века.
 Этой же осенью он написал большое эссе еще о двух великих
писателях сразу. «Лир, Толстой и Шут» — отклик на статью Льва
1984». С. 759.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 509
 Толстого 1903 года «О Шекспире и о драме», где Толстой стремится
доказать, что «Шекспир не может быть признаваем не только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем»*.
Делает он это на примере «Короля Лира», о котором говорит, что
это «очень плохое, неряшливо составленное произведение, которое если и могло быть для кого-нибудь интересно, для известной
публики, в свое время, то среди нас не может вызывать ничего, кроме отвращения и скуки»**.
 С легкой иронией пересказывая этот очерк, Оруэлл недоумевает, как Толстому не пришло в голову, что те, кто говорят по-
английски, ценят Шекспира в первую очередь за то, что он — поэт,
за его мастерское владение языком, «за ту „музыку слов“, которую
даже такой враждебный Шекспиру критик, как Бернард Шоу, назвал „неотразимой“»***.
 Но дело даже не только в этом. Оруэлл замечает, что из всех
персонажей драмы наибольшее раздражение Толстого вызывает Шут, вечные прибаутки которого как будто напоминают, что
жизнь, несмотря ни на что, продолжается. «Он [Толстой] возражает, и не всегда безосновательно, против обрывочности шекспировских пьес, против ненужных подробностей, неправдоподобных
сюжетов, постоянных гипербол, но в глубине души ему больше
всего не нравится в этих пьесах сама избыточность, само стремление, даже, может быть, не столько наслаждаться ходом жизни,
а просто испытывать интерес к нему. Было бы ошибкой осуждать
Толстого как моралиста, критикующего художника. Он нигде не
говорит, что искусство само по себе дурно или бессмысленно, не
говорит даже, что техническая виртуозность не важна. Но главной его целью в последние годы жизни было сузить объем человеческого сознания»****. Оруэлл сравнивает Толстого со стариком,
который говорит ребенку: «Ну что ты тут все прыгаешь? Неужто
не можешь посидеть спокойно, как я?»
 Но и это еще не все. Конфликт Толстого с Шекспиром, утверждает Оруэлл, — это конфликт религиозного сознания с гуманистическим. Сюжет «Короля Лира» слишком близко подходит к драме самого Толстого. Толстой, так же как и Лир, хотел отказаться от всего,
что имел, и одновременно получить за это вознаграждение — «побороть свой эгоизм и, сделав это, обрести жизнь вечную»*****. Шекспир же в «Лире» как будто говорит: «Хочешь жить для других — живи
для других, а не старайся кружным путем извлечь из этого какую-то
* Толстой Л. Н. О Шекспире и о драме // Толстой Л. Н. Собрание сочинение. М., 1964. Т. 15. С. 285-286.
 ** Там же. С. 307.
 *** Orwell G. Lear, Tolstoy and the Fool // CW. Vol. XIX. P. 58.
 **** Ibid. P. 60.
 ***** ibid. P. 63.

510
 ГЛАВА 15
 выгоду для себя»*. Религиозный и гуманистический подходы примирить трудно — приходится выбирать между тем светом и этим,
и большинство людей, уверен Оруэлл, если бы они об этом задумались, выбрали бы этот. Как наверняка поступил бы и Шекспир.
Другое дело — Толстой, который, отнюдь не будучи святым, очень
старался превратить себя в святого и подходить к литературе с позиций святости. В конце очерка Толстой говорит о необходимости «религиозного содержания драмы», явно отсутствующего у Шекспира,
да и, самокритично признает он, в его собственных пьесах тоже**.
 Таких людей, как Толстой или Ганди, размышляет Оруэлл, всегда окутывает облако сомнения. Конечно, перед нами не обычное
лицемерие, в котором Толстого иногда обвиняют, но, скорее всего, —
стремление сменить одну форму эгоизма на другую. «Толстой отказался от богатства, славы и привилегий, он отрекся от насилия во
всех его формах и готов был страдать во имя этого отречения, но
трудно поверить, что он отказался и от того, чтобы оказывать давление на других, или, по крайней мере, от желания это делать»***.
 Сама по себе статья о Шекспире, считает Оруэлл, проистекает из
страха Толстого, что люди, наслаждаясь Шекспиром, отвернутся от
него самого. «Следовательно, нельзя позволять наслаждаться Шекспиром, так же как нельзя позволять наслаждаться алкоголем или табаком. Конечно, Толстой никогда не стал бы запрещать что-либо силой.
Он не требует, чтобы полиция изымала экземпляры шекспировских
пьес. Но, насколько это возможно, он старается Шекспира опорочить.
Влезть в сознание каждого, кто любит Шекспира, и испортить ему
удовольствие всеми способами, на которые только способен, включая
<...> противоречивые и даже не вполне честные доказательства»****.
 Конечно, Оруэлл писал свою статью не только потому, что ему
хотелось вступиться за Шекспира, — он прекрасно понимал, что
Шекспир в его защите не нуждается, а очерк Толстого благополучно «забылся бы, если бы Толстой, кроме него, не написал бы еще
„Войну и мир“ и „Анну Каренину“»*****, но ему интересно было проследить ход мысли Толстого, не в последнюю очередь потому, что
в новом романе его сильно занимали всевозможные попытки ограничить человеческое сознание.
 *
 Размышляя о Толстом, Оруэлл одновременно сражался с людьми куда более мелкими — с советскими агентами в Великобритании,
чья деятельность после конца войны только усилилась. В том же
* Orwell G. Lear, Tolstoy and the Fool. P. 63.
 ** Толстой JI. H. О Шекспире и о драме. С. 345.
 *** Orwell G. Lear, Tolstoy and the Fool. P. 65.
 **** Ibid. P. 66.
 ***** Ibid

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 511
 номере журнала «Полемик», что и статья о Бернхеме, была напечатана написанная, но не подписанная Оруэллом передовая, направленная против коммунистического издания «Модерн куотерли». «Модерн куотерли» обвиняло «Полемик» в том, что журнал «постоянно
пытается затемнить вопросы морали и стереть разницу между добром и злом»*. Что авторы «Модерн куотерли» имели в виду, явствовало из опубликованной тут же статьи «Вера и действие» Джона Десмонда Бернала, просоветски настроенного ученого, физика
и социолога науки, впоследствии ставшего лауреатом Сталинской
премии «За укрепление мира между народами» (1953) и президентом Всемирного совета мира (1959-1965). Переводя с «разом напыщенного и неряшливого»** языка Бернала на обычный, Оруэлл
объяснял, что смысл сказанного им сводится к формуле: «ради политической выгоды можно отбросить почти все нормы морали»***.
 Новые социальные отношения в организованном и планируемом
обществе, писал профессор Бернал, требуют изменений в нравственности — прежние добродетели могут даже показаться пороками, и возникнут новые добродетели. Что-то, конечно, останется прежним.
«Но те, кто излишне озабочены личной нравственностью, должны быть
переориентированы в направлении социальной ответственности»****.
Выражаясь обычным языком, парирует Оруэлл, «выделенные слова
говорят нам, что гражданский дух и обычная порядочность неминуемо вступают в противоречие, а весь абзац указывает, что понятия
добра и зла должны меняться от года к году, а если понадобится, то и
каждую минуту»*****. Вернее, иронизирует он дальше, с той же скоростью, с какой их меняет пропагандистское московское радио.
 Отзываясь на призывы Бернала к сближению с СССР, Оруэлл
пишет: «Что именно имеет профессор Бернал в виду под словами
„товарищество“ и „все более полное взаимопонимание“? Может
быть, например, что множеству независимых британских наблюдателей позволят свободно передвигаться по советской территории
и посылать домой нецензурованные репортажи об увиденном? Или
что советским гражданам предоставят возможность читать британские газеты, слушать Би-би-си и дружески знакомиться с нашими учреждениями? Нет, конечно. Единственное, о чем он говорит, — это
о том, что советская пропаганда у нас в стране должна быть усилена
и что критиков советского режима (зловеще прозванных „изощренными распространителями взаимной подозрительности“) следует
заставить замолчать»******.
 * Цит. по: Editorial. Polemic, 3 // CW. Vol. XVIII. P. 263.
 ** Ibid. P. 265.
 *** Ibid. P. 263-264.
 **** Ibid. P. 264.
 ***** Ibid.
 ****** ibid. P. 265.

512
 ГЛАВА 15
 В вышедшем тем же летом номере «Партизан ревью», описывая
в своем «Письме из Лондона» политическую ситуацию в Великобритании, Оруэлл коснулся того, что в правящей Лейбористской
партии существует группа людей, которые либо тайно состоят
в компартии, либо просто сочувствуют ее политике. Таких, считал
Оруэлл, человек двадцать-тридцать из трехсот с лишним лейбористов-парламентариев. «Тактика их, разумеется, состоит в призывах внутри и вне парламента к политике умиротворения СССР и
одновременно в попытках объединить вокруг себя группы левых,
используя недовольство положением внутри страны. <...> Учитывая, что Советский Союз непримиримо враждебен и всегда будет
враждебен к социал-демократическому правительству британского типа, совершенно ясно, что сочетание открытых коммунистов вроде Артура Хорнера, возглавляющих большие профсоюзы,
со „скрытыми“ коммунистами вроде Зиллиакуса* в парламенте
и„сочувствующими“ вроде Пристли в популярной прессе может
быть очень опасно»**.
 Прошло около полугода, прежде чем Конни Зиллиакус увидел эту
статью Оруэлла и немедленно послал в «Трибьюн» резкое письмо с
заверениями, что он не является членом Коммунистической партии,
никогда им не был и считал бы позором тайно быть членом какой-нибудь политической партии, если бы это противоречило его членству
в Лейбористской. Что же тут удивительного, что он отрицает свою
принадлежность к коммунистам, парировал Оруэлл в том же выпуске газеты: «Для успеха деятельности Зиллиакуса и его коллег чрезвычайно важно, чтобы их не считали коммунистами»***. Не в том
дело, продолжал Оруэлл, есть у них партбилет или нет, а в том, что
они проводят политику, неотличимую от коммунистической, занимаются рекламой СССР в Великобритании, и «когда им кажется, что
интересы Великобритании и СССР как будто приходят в противоречие, сочувствуют интересам Советского Союза»****.
 Одним из примеров подобной деятельности Зиллиакуса и его
группы Оруэлл считал «постоянные попытки убедить нашу общественность, что марионеточные режимы Восточной Европы являются демократиями»*****.
 На это обвинение Зиллиакус дал «теоретический» ответ. Он указал, что «коммунисты теперь другие»: «Коммунисты 1946 года сильно отличаются от коммунистов 1917-го, ведь благодаря их участию
* Конни Зиллиакус (1894-1967) был исключен из Лейбористской партии
за просоветские симпатии в 1949 году, восстановлен в 1952-м.
 ** Orwell G. London Letter. Early May 1946 (?) // CW. Vol. XVIII. P. 287.
 *** Письмо Оруэлла в «Трибьюн», 17 января 1947 года (CW. Vol. XVIII.
Р. 291).
 **** Ibid.
 ***** Ibid.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 513
 в движениях сопротивления, чувству ответственности, порождаемому властью, и роспуску Третьего Интернационала, они все больше
сливаются с рабочим классом и приобретают национальные характеристики своих стран»*. То есть коммунисты уже и не коммунисты вовсе, а просто «передовой отряд рабочего класса». Полемика
продолжалась до 7 февраля, Оруэлл неколебимо стоял на своем.
 Казалось бы, ему, столь истово сражавшемуся с коммунистами, естественно было приветствовать новую книгу Бернхема «Современная борьба за земной шар», но Оруэлл не был бы Оруэллом,
если бы упустил возможность поспорить. Конечно, его рецензия на
третью книгу Бернхема отличается от статей о двух предыдущих:
теперь он признал и мужественное стремление Бернхема говорить
о насущных проблемах вопреки неминуемому граду нападок; признал, что Бернхем не поклонник Сталина, а, по существу, защитник
традиционной демократии. Однако призывы Бернхема: начать немедленную войну с коммунизмом, включая борьбу с коммунистической инфильтрацией на Западе (той самой, о которой Оруэлл сам
писал в «Партизан ревью»), запретить Коммунистическую партию
в Америке, а также стремиться к сближению Великобритании и
других европейских стран с Соединенными Штатами для сопротивления советскому влиянию во всем мире — казались Оруэллу
слишком радикальными, слишком поспешными.
 Ощущая в предложениях Бернхема консервативную категоричность, Оруэлл призывал к более либеральному подходу. Запрещать
американскую Коммунистическую партию — то есть действовать
теми же методами, какими действовали бы коммунисты, расправляясь со своими оппонентами? Не давать полную независимость Индии,
опасаясь, что там возобладает советское влияние? — В нормальных,
не военных обстоятельствах это, на взгляд Оруэлла, неприемлемо.
Что же касается коммунистов, и то — не все они одинаковые фанатики с тоталитарной ментальностью. Даже в самом Советском Союзе
не все такие, как Сталин, Молотов и Жданов, а уж на Западе люди
часто вступают в партию, потом выходят из нее, и не все обязательно
остаются интеллектуально покалеченными. Да, есть «попутчики»,
есть «сочувствующие» — но ведь нет людей, лучше понимающих недостатки идеологии, чем те, кто сам поначалу был ею увлечен, а потом
с ней простился. Во всяком случае, Оруэлл считал необходимым отдельно разбираться с каждым, а не судить о человеке только по его
партийной принадлежности.
 В качестве альтернативы бернхемовскому плану «превентивной
войны» Оруэлл предлагал попробовать построить «демократический социализм»: «Если бы можно было увидеть где-нибудь зрелище
экономической стабильности без концлагерей, исчез бы повод для
 * Письмо К. Зиллиакуса в «Трибьюн», 24 января 1947 года (CW. Vol. XVIII.
 Р. 293).

Оруэлл работает на верстаке
 Фотография Вернона Ричардса. Зима-весна 1946

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 515
 советской диктатуры и коммунизм утратил бы большую часть своей
привлекательности»*, — оптимистично рассуждал он, не представляя себе именно экономической несостоятельности социализма.
 *
 Зима 1946-1947 годов выдалась на редкость холодной и трудной.
Снегопады, ветер, туман, обледенелые дороги (такой зимы не было
лет пятьдесят) сочетались с энергетическим кризисом, который
впоследствии стал одной из причин падения лейбористского правительства.
 На Кэнонбери-сквер закончился уголь, стали топить торфом,
которого тоже вскоре не осталось. Оруэлл, сначала убеждавший
читателей своей колонки в преимуществах торфа, сообщал им, что
в печку отправился остов пострадавшей при бомбежке кровати и он
писал статью, наслаждаясь «ее благодарным теплом»**. Затем, как
вспоминала Аврил, дошла очередь до деревянных игрушек Ричарда,
некогда сделанных Оруэллом на столярном верстаке. С питанием
тоже были проблемы — карточная система продолжалась, еды было
не больше, чем в войну.
 Все это сказалось на здоровье Оруэлла. И хотя Аврил не заметила тогда ничего, кроме его обычного зимнего бронхита, сам он
к концу года признавался в письмах друзьям, что заболел зимой, однако к врачу не пошел, опасаясь, что его уложат в постель и он не
сможет работать над книгой, — тогда он уже называл это решение
дурацким, но зимой привычка не обращать внимания на болезнь
сделала свое, и он продолжал держаться.
 Его друг Тоско Файвел вспоминал, как в ту страшную зиму они
с Оруэллом ужинали у коллеги по «Трибьюн». Над Лондоном стоял густой желтый туман. Выйдя вечером на улицу и вдохнув промозглый воздух, Файвел с женой решили остаться переночевать
у хозяев, но Оруэлл во что бы то ни стало хотел вернуться к себе
на Кэнонбери-сквер, притом что путь туда был отнюдь не близкий.
Последнее, что запомнил Файвел об этой встрече, это «его высокую
фигуру, суровый вид и печальное лицо, когда он зашагал прочь от
нас и исчез в тумане»***.
 От трудной лондонской жизни Оруэллу еще сильней хотелось поскорее вернуться к себе на остров. Он ездил туда под Новый год на
10 дней, как рачительный хозяин, проверить, как там обстоят дела,
и обнаружил, что кролики съели почти все посаженные им овощи.
Он соорудил заграждения, посадил фруктовые деревья и розы, разметил на планах, где что находится, и составил список продуктов,
* Orwell G. Burnham’s View of Contemporary World Struggle // CW. Vol. XIX.
P.99.
 ** Orwell G. As I Please. 14 March 1947 // CW. Vol. XIX. P. 76.
 *** Fyvel T R. George Orwell. P. 152.

516
 ГЛАВА 15
 которые надо будет привезти весной. Отъезд был назначен на
10 апреля. Оставалось завершить еще несколько дел.
 *
 14 марта он все-таки написал Голланцу с просьбой освободить
его от контракта, заключенного в конце 1936 года, по которому
автор обязывался передать издателю три написанных им романа.
Получалось, что у Голланца права еще на две книги, потому что
с тех пор издатель опубликовал только один роман — «Глотнуть воздуха», а от двух книг по политическим соображениям отказался.
Это были «В честь Каталонии» и «Скотское хозяйство». Последнее
оказалось решающим. «Когда книга была закончена, — объяснял
Оруэлл, — опубликовать ее было предельно трудно, и я решил, что
все свои будущие сочинения отдам тому издателю, который ее напечатает, потому что тот, кто рискнет напечатать эту книгу, рискнет и остальное»*. Он сообщил, что издательство «Секер энд Уорбург» готово выпустить его собрание сочинений и таким образом
переиздать старые книги, ставшие библиографической редкостью,
но, конечно, хотело бы заключить полноценный контракт, чтобы
печатать и новое. «Я признаю, — добавил Оруэлл, — что Ваша политическая позиция сейчас не совсем такая, какой была, когда Вы
отказались от „Скотского хозяйства“, и в любом случае я уважаю
Ваше нежелание печатать книги, которые идут вразрез с Вашими
политическими убеждениями. Но мне кажется, что эта проблема
в той или иной форме встанет снова и было бы лучше, если бы мы
с Вами со всем этим покончили»**.
 Ответа не было дней десять. Письмо Виктора Голланца, когда оно
наконец пришло, было «любезным и доброжелательным», как написал ему Оруэлл, однако никакого решения не содержало. Оруэллу
пришлось снова повторить свои доводы и еще раз подчеркнуть, что
политические разногласия возможны и впредь:
 Вы понимаете, в чем проблема — в России. По меньшей мере пятнадцать лет я отношусь к тамошнему режиму с нескрываемым ужасом,
и хотя, разумеется, я изменил бы свою точку зрения, если бы на то была
причина, подозреваю, что пока Коммунистическая партия остается
у власти, мое отношение к нему не изменится. Я знаю, что в последние
годы Ваша позиция была не столь уж далека от моей, но не знаю, какой
она будет, если вдруг, например, опять замаячит какое-нибудь кажущееся сближение между СССР и Западом, что может произойти в ближайшие годы. Или, допустим, если будет война. Видит бог, я не хочу новой
войны, но если придется выбирать между Советским Союзом и Америкой — а такой выбор возможен — я всегда выберу Америку***.
 * Письмо Оруэлла В. Голланцу, 14 марта 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 78).
 ** Ibid.
 *** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 25 марта 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 90).

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 517
 Последний довод наверняка сразил Голланца. Антиамериканизм
в те годы еще не набрал в Европе того размаха, что приобрел впоследствии, но уже был заметной чертой британского левого движения. Четко определяя свою позицию, Оруэлл предупреждал издателя, чтобы тот не ждал от него автоматического согласия с точкой
зрения большинства.
 Он завершил письмо почтительно и даже, можно сказать, смиренно:
 Понимаю, что прошу немало, ведь у нас есть контракт, который
я подписал по доброй воле и которым считаю себя связанным по сей
день. Если Вы решите оставить его в силе, разумеется, я не стану его
нарушать. Но сам бы я предпочел его расторгнуть. Пожалуйста, простите, если Вам кажется, что я пишу чересчур резко и вообще ввергаю Вас в ненужные хлопоты*.
 Оруэлловская вежливость и уважительность тона сделали свое
дело — Голланц согласился на расторжение контракта. 9 апреля,
перед самым отъездом на Джуру, Оруэлл написал ему: «Собирался
ответить еще несколько дней тому назад, но болел и лежал в постели. Огромное спасибо за Ваш великодушный поступок»**.
 *
 Другим важным делом, которое следовало завершить до отъезда
на Джуру, невзирая на болезнь и занятость, было предисловие к зарубежному украинскому изданию «Скотского хозяйства». За год перед
тем, в апреле 1946 года, к Оруэллу обратился двадцатипятилетний
украинец по имени Игорь Шевченко, который жил в Мюнхене, а работал в ежедневной польской газете в городе Квакенбрюке, находившемся в британской оккупационной зоне. Владея английским, Шевченко прочитал сказку Оруэлла в середине февраля 1946 года и был
настолько ею потрясен, что немедленно, с листа стал переводить ее
своей украинской жене, теще и знакомым украинцам, жившим в лагере для перемещенных лиц. В своем первом письме к Оруэллу, написанном по-английски, богатым, но книжным и несколько неуклюжим
языком, Шевченко рассказывал, что многие беженцы недоумевали,
как это на Западе никто «не знает правды» о Советском Союзе, особенно в социалистических кругах. И тут они услышали о «Скотском
хозяйстве»!
 Шевченко, уже начавший и письменный перевод на украинский,
официально обратился к Оруэллу за разрешением переводить:
«Смею Вас заверить, что „восточный“ читатель будет смаковать
Вашу книгу в не меньшей степени, чем та, что доступна англичанину.
 * Ibid. Р. 90-91.
 ** Письмо Оруэлла В. Голланцу, 9 апреля 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 122).

518
 ГЛАВА 15
 Игорь Шевченко, переводчик Оруэлла на украинский,
впоследствии видный американский византинист
1969
 Искажения, неизбежные в переводе, будут уравновешены точностью, с которой каждое „прослеживаемое“ предложение сказки будет
соотнесено со своим прототипом»*. Шевченко рассказал Оруэллу
о том, как слушали украинцы его книгу, как нравились им некоторые
сцены — например, когда животные поют на холме «Скот английский». Он спешил заверить автора, что, хотя внимание его слушателей было отвлечено завораживающими их параллелями сюжета
с собственной жизнью, они высоко оценили ее и саму по себе.
 Оруэлл, наверняка обрадованный этим письмом, разрешение,
конечно, дал, и Шевченко продолжал переводить, занимаясь этим
в обеденный перерыв в Квакенбрюке и вечерами в Мюнхене, куда
возвращался ночевать. Осенью 1946 года перевод был готов, и он отдал его в украинское издательство «Прометей» в Мюнхене, а сам тем
временем переехал в Бельгию. В середине февраля 1947 года Шевченко получил письмо от издателя, который сообщал, что книга
уже набрана и может быть опубликована через две недели, но требовал срочно прислать ему предисловие. Шевченко обратился за этим
предисловием к Оруэллу, но, понимая, что выполнить его просьбу
 * Письмо И. Шевченко Оруэллу, 11 апреля 1946 года (CW. Vol. XVIII. Р. 236).

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 519
 Первое украинское издание сказки Оруэлла
(Мюнхен: Прометей, 1947)
 может оказаться затруднительным, просил, по крайней мере, прислать ему биографические данные.
 Оруэлл, хотя и был «страшно занят»*, все же написал предисловие
сам. В письме Шевченко его заинтересовала характеристика издателей украинского «Скотского хозяйства» — людей, защищавших «завоевания Октябрьской революции», но выступавших против «контрреволюционного бонапартизма Сталина»**. «Меня радует, — писал он
Шевченко, — что такого типа оппозиция существует в СССР»***.
 21 марта предисловие было готово. Оно адресовано выходцам из
Советского Союза, поэтому Оруэлл особенно старался объяснить
им то, что могло оказаться непонятным: что такое английские частные школы, например; что он увидел и понял в Барселоне («Облавы в Испании происходили в то же время, что репрессии в Советском Союзе, и были как бы дополнением к ним»****); и, наконец, почему людям в Великобритании так трудно понять, что происходит
* Письмо Оруэлла И. Шевченко, 13 марта 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 73).
 ** Письмо И. Шевченко Оруэллу, 7 марта 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 72).
 *** Письмо Оруэлла И. Шевченко, 13 марта 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 73).
 **** Orwell G. Preface to the Ukrainian Edition of “Animal Farm” // CW. Vol. XIX.
P.87.

520
 ГЛАВА 15
 в Советском Союзе: «Следует помнить, что Англия тоже не полностью
демократическая страна. Это страна капиталистическая, с огромными классовыми привилегиями и (даже сейчас, когда война как будто
бы всех уравняла) с огромным разрывом между разными уровнями
достатка. Но тем не менее, это страна, где люди несколько столетий
прожили без крупных конфликтов между собой, где законы относительно справедливы, где почти всегда можно верить официальным
новостям и статистике и — может быть, важнее всего — где можно
придерживаться мнения, разделяемого лишь немногими, и публично его высказывать, не навлекая на себя смертельную опасность.
В такой атмосфере человек не понимает, что такое лагеря, массовые
депортации, аресты без суда, цензура печати и т. д. Все, что такой
человек читает о стране типа СССР, автоматически переводится на
английские понятия, и он совершенно невинно глотает ложь тоталитарной пропаганды»*.
 К сожалению, «о стране типа СССР» имели в тот момент мало
представления не только английские обыватели, но и американские власти в Германии. «Скотское хозяйство» по-украински, напечатанное с предисловием Оруэлла в сентябре 1947 года под названием «Колгосп тварин», то есть «Колхоз животных»**, тиражом
в несколько тысяч экземпляров, распределял среди украинских
читателей центр перемещенных лиц в Мюнхене. Однако около
полутора тысяч экземпляров были конфискованы американцами —
и переданы советским властям! Остальные все-таки дошли до тех,
кому предназначались: Оруэлл в письме к Кестлеру говорит о двух
тысячах разошедшихся книг***.
 Возможно, в частности из-за этого скандала, американцы вскоре задумались об изменении своей политики в Германии. Оруэлл
же сообщал Кестлеру, что дал Шевченко и его адрес, добавляя:
«Считаю, что мы должны помогать этим людям чем только можем.
Я с 1945 года говорю, что нам бог послал этих перемещенных лиц,
чтобы помочь разрушить стену между СССР и Западом»****. Незадолго перед тем он писал, соглашаясь с Бернхемом: «Одна из самых важных задач сейчас — найти способ разговаривать с советскими людьми через головы их правителей»*****. Предисловие к украинскому
изданию «Скотского хозяйства» осталось единственным в жизни
Оруэлла примером такого разговора напрямую, если не считать, конечно, самих его книг.
 * Orwell G. Preface to the Ukrainian Edition of‘Animal Farm”. P. 88.
 ** Шевченко опубликовал свой перевод под псевдонимом Иван Черня-
тинский.
 *** Письмо Оруэлла А. Кестлеру, 20 сентября 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 206-
207).
 **** Ibid. Р. 207.
 ***** ОгшеЦ о Burnham’s View of Contemporary World Struggle // CW. Vol. XIX.
P. 105.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 521
 *
 11 апреля 1947 года Оруэлл с Ричардом и Аврил прибыли на
Джуру, а 12-го он уже писал Соне Браунелл, уговаривая ее приехать:
расписывал подробный план поездки, рекомендовал, что взять из
одежды, и заверял: «Комната у тебя будет небольшая, зато с видом
на море. Мне так хочется, чтобы ты была здесь. К этому времени, надеюсь, мы раздобудем мотор для лодки и, если погода будет приличной, поплывем вокруг острова к абсолютно безлюдным заливам на
западной стороне с прекрасным белым песком и прозрачной водой,
где плещутся тюлени»*.
 Через неделю, разобравшись с насущными хозяйственными
нуждами, он рассчитывал засесть за работу. Однако в этом году
многое шло не по плану. На третий день после приезда Ричард, которому вот-вот должно было исполниться три года, облокотился
на спинку стула, глядя, как отец делает ему игрушку, и полетел на
пол, ударившись лбом о высокий кувшин для умывания. Кувшин
разбился, из головы хлынула кровь. Завернув его в простыню,
Оруэлл помчался с ним на машине в Ардлуссу. Телефона, конечно,
не было и там, но из Ардлуссы кто-то поехал в Крейгхаус и привез
оттуда старенького доктора. С помощью Маргарет Флетчер доктор
зашил ребенку рану. Вскоре после этого Ричард заболел корью,
а потом еще и коклюшем.
 Кроме того, запаздывала весна. Если мрачной лондонской зимой
остров представлялся Оруэллу залитым солнцем раем, то в реальности он таковым не был — в апреле погода была ужасной, сильный
ветер сбивал с ног, море штормило... И все равно ему казалось, что
на Джуре лучше, чем в Лондоне. «Погода тут такая же отвратительная, как в Англии, — писал он 15 апреля, — однако все же не так холодно и чуть легче с отоплением. Я провел здесь прошлое лето и собираюсь, сколько смогу, каждое лето приезжать сюда. <...> Конечно,
здесь постоянно идет дождь, но если принять его за данность, то
это совершенно неважно»**.
 В мае погода стала улучшаться, Ричард впервые вышел на улицу
после кори, швы со лба сняли. «Шрам не очень заметен»***, — записал Оруэлл в «Домашнем дневнике». Но тут он заболел сам — пришлось провести несколько дней в постели, глуша болезнь сульфаниламидами. И все-таки, параллельно с болезнью, починкой лодки,
покупкой кур, заменой газовых баллонов, тщательно отмечаемыми
в дневнике, он продолжал работу над романом.
 31 мая он сообщал Фредрику Уорбургу: «...написал, наверное,
около трети черновика. Меньше, чем я надеялся сделать к этому
 * Письмо Оруэлла С. Браунелл, 12 апреля 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 123-124).
 ** Письмо Оруэлла Ф. Барберу, 15 апреля 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 126).
 *** Orwell G. Domestic Diary. 02.05.1947 // CW. Vol. XIX. P. 140. Шрам у Ричарда на лбу остался на всю жизнь.

522
 ГЛАВА 15
 Вид из окна, открывавшийся Оруэллу, когда он писал «1984»
Фотография автора. 2014
 моменту, потому что с самого начала года чувствую себя ужасно
(причина, как обычно, в легких) и никак не могу это побороть. Однако тружусь и надеюсь к отъезду в октябре закончить черновик
или по крайней мере большую его часть. Разумеется, черновик —
всегда страшная каша, имеющая мало отношения к окончательному
результату, и все равно — это главная часть работы. Если закончу
черновик в октябре, то где-то в первой половине 1948 года книга может быть готова. Я не люблю рассказывать о ненаписанных книгах,
но могу сказать, что это роман о будущем, то есть в некотором смысле фантастика, но только в виде натуралистического романа. Поэтому писать трудно, тогда как просто предсказания написать было
бы сравнительно легко»*.
 *
 «Фантастика» в «1984», действительно, существует только «в некотором смысле». Некоторые критики, в частности Глеб Струве, вообще отрицали ее наличие: «Он [Оруэлл] писал именно сатиру, а не утопию, и этого многие не поняли и не уловили»**. А для сатиры «давала
материал современная, и особенно советская, действительность»***.
 * Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 31 мая 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 149).
 ** Струве Г. Дневник читателя: Памяти Джорджа Орвелла // Новое русское слово. 1950. 19 февраля.
 *** Там же.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 523
 Конечно, телекран, полиция мыслей, летающая на вертолетах,
или Молодежный антиполовой союз в Советском Союзе не существовали, но существовали подслушивающие устройства, стукачи,
«топтуны» и штатные осведомители КГБ, осуществлявшие наблюдение, а любовь к вождю считалась выше любви к мужу или жене,
так что это как раз плоды сатирического заострения — тоталитарные идеи, доведенные «до логического завершения».
 Можно считать, что фантастика начинается во второй части,
когда Уинстон постепенно нарушает все запреты и пытается протестовать против режима, одновременно развивая свой роман с Джулией. При том с какими предосторожностями герои осуществляют
свое первое свидание в лесу, регулярные встречи в снятой комнате
над антикварной лавкой — само по себе немыслимое нарушение правил поведения, обозначенных в начале, но Уинстон и Джулия еще и
приходят к О’Брайену, чтобы стать членами диссидентского «Братства», и даже получают запретную книгу, авторство которой приписывается Гольдштейну! Уинстон, зная, что обречен, как будто экспериментирует, раздвигая границы возможного. Благодаря структуре
романа, выстроенной Оруэллом, естественные движения человека,
его попытки изменить свою жизнь кажутся невероятными, фантастическими. Приход Уинстона с Джулией к О’Брайену для того, чтобы вступить в антиправительственное «Братство», почти нереален.
Но конечно же, оказывается, что и это не фантастика, а тщательно
организованная Внутренней партией спецоперация.
 Все, казалось бы, придуманные Оруэллом черты тотального подчинения граждан государству — например, запрет на нормальные
отношения между мужчиной и женщиной — логически вытекают из
политики партии:
 Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогреть до нужного градуса ненависть,
страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-
то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу. Такой же фокус проделали с родительским инстинктом. Семью
отменить нельзя; напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти
в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают
против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель — его близкий*.
 Эти рассуждения Уинстона затрагивают главную тему, исследуемую Оруэллом в романе: как тоталитарная власть разрушает
внутреннюю цельность человека. Для этой внутренней цельности
важна не только любовь, но и цивилизация — свидания Уинстона
1984». С. 699.

524
 ГЛАВА 15
 и Джулии не случайно происходят над лавкой старьевщика. Культура прошлого — от Шекспира до старинной народной песенки,
воспроизводящей перезвон колоколов лондонских церквей, — запрещается и затаптывается властью точно так же, как и близкие
отношения между людьми. И то, и другое делает человека сильнее,
свободнее и независимее, а этого тоталитарный режим никак не
может допустить. Антикварное стеклянное пресс-папье с кораллом
внутри кажется Уинстону метафорой его частной жизни — в старинной комнате наедине с любимой он внезапно чувствует себя защищенным. В этот мир, кажется ему, власть не может проникнуть. До
тех пор, конечно, пока пресс-папье не разбивают.
 В комнате над лавкой старьевщика в бедняцком районе Уинстону открывается и то, о чем он прежде только догадывался, — жизнь
«пролов», то есть тех 85 процентов населения, которыми партия
управляет, даже не особенно утруждая себя телекранами и прочими ухищрениями. Эти люди и без того живут, не пытаясь осмыслить происходящее, а стало быть, опасности для властей не представляют. И Уинстон, и автор романа испытывают по отношению
к ним смешанные чувства. В дневнике Уинстон записывает: «Если
есть надежда, то она в пролах»*, однако его попытка поговорить
о прошлом со стариком в пролетарском районе — один из редких
смешных эпизодов книги: старик не в силах удовлетворить любопытства Уинстона, поскольку никогда не задумывался о происходящем.
 Трактат Гольдштейна, на самом деле написанный О’Брайеном,
который Уинстон не успевает дочитать, тоже как будто подводит
к необходимости пролетарской революции, но в свой последний
вечер на свободе Уинстон приходит к другому — не совсем марксистскому — пониманию роли народа. Глядя на немолодую женщину невероятных размеров, непрестанно развешивающую белье во дворе
и распевающую шлягер, специально сочиненный для пролов в Министерстве правды, Уинстон размышляет о ней и миллионах обыкновенных людей — не интеллектуалов, обывателей:
 Они не научились думать, но копят в сердцах, и чреслах, и мышцах мощь, которая однажды перевернет мир. <...> А можно ли быть
уверенным, что, когда придет их время, для него, Уинстона Смита, мир, ими созданный, не будет таким же чужим, как мир партии?
Да, можно, ибо новый мир будет наконец миром здравого рассудка. Где есть равенство, там может быть здравый рассудок. Рано или
поздно это произойдет — сила превратится в сознание. Пролы бессмертны: героическая фигура во дворе — лучшее доказательство.
<...> По всей земле, в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и Бразилии,
в таинственных запретных странах за границей, на улицах Парижа
и Берлина, в деревнях на бескрайних равнинах России, на базарах
 * «1984». С. 647.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 525
 Китая и Японии — всюду стоит эта крепкая непобедимая женщина,
чудовищно раздавшаяся от родов и вековечного труда, — и вопреки
всему поет*.
 Как когда-то на Би-би-си Оруэлла поразило пение приходивших по утрам уборщиц, так в пении женщины во дворе он видит
возможность чуждого интеллектуалам, почти животного, но зато
свободного существования. Неожиданное расширение мира, названия городов и стран, не подвергнувшиеся переименованиям, —
это прорыв Уинстона Смита к романтической надежде на жизненную силу (а отнюдь не на особую революционность) пролов. Но
именно в момент появления этой надежды телекран, скрывавшийся за картинкой над камином, начинает отдавать ему и Джулии
распоряжения, дом окружают полицейские, лезущие даже в окно,
пресс-папье разбивают, за окном вместо прервавшейся песни раздается крик боли. К сцене ареста, страшной в своей предсказуемости, добавляется поразительная оруэлловская деталь — преображение старьевщика, сдававшего им жилье: Уинстон понимает,
что впервые в жизни видит сотрудника полиции мыслей, зная, кто
перед ним.
 И в этом, конечно, тоже нет никакой фантастики. Существование организации, неподвластной обществу и действующей тайно,
заставляет граждан постоянно задумываться о том, что она еще
может сделать, узнавать ее почерк, видеть ее следы. Лучше знакомясь с Джулией, Уинстон замечает, что, с одной стороны, режим,
при котором они живут, как будто интересует ее гораздо меньше,
чем его («Ты бунтовщица только ниже пояса»**, — говорит он ей),
с другой — в ней оказывается куда больше цинизма: «В некоторых
отношениях она была гораздо проницательнее Уинстона и меньше подвержена партийной пропаганде. Однажды, когда он обмолвился в связи с чем-то о войне с Евразией, Джулия ошеломила его,
небрежно сказав, что, по ее мнению, никакой войны нет. Ракеты,
падающие на Лондон, может быть, пускает само правительство,
„чтобы держать людей в страхе“. Ему такая мысль просто не приходила в голову»***.
 Реальность жизни при тоталитаризме настолько страшна, что
незнакомые с ней люди, как писал Оруэлл в предисловии к украинскому изданию «Скотского хозяйства», не в состоянии ее себе представить. Потому-то многие критики «1984», в частности те, с которыми полемизировал Струве, убеждены были, что все описанное
в романе — плод больного воображения Оруэлла, мрачно смотревшего в будущее в силу природного пессимизма.
 * Там же. С. 773.
 ** Там же. С. 717.
 *** Тамже. С. 715.

526
 ГЛАВА 15
 *
 Пока автор романа погружался в тоталитарный мир, на Джуре
наступило лето, и в Барнхилл стал все чаще наведываться молодой
шотландец по имени Билл Данн. Он потерял на войне ногу, но хотел
стать фермером и, дав объявление в местной газете, получил приглашение от Флетчеров попробовать свои силы на их земле. Первое
лето он жил у Даррохов и работал в обмен за то, что Флетчеры его
кормили. Тогда же он познакомился и с обитателями Барнхилла.
 «Домашний дневник» Оруэлла в то лето пестрит записями о том,
что «А. и Б. Д.» поймали такое-то количество рыб. Сам он на рыбалку теперь, видимо, не ездил — Аврил и Билл Данн отправлялись
на лодочке вдвоем. Довольно быстро у них завязался роман, и уже
к осени Билл переехал в Барнхилл. Правда, подвигло его на это не
только чувство к Аврил (на которой он впоследствии женился), но
и деловое предложение: Ричард Рис, приехавший погостить к Оруэллу, предложил Данну на паях создать в Барнхилле фермерское хозяйство. Рис дал тысячу фунтов на покупку скота и оборудования,
но заниматься хозяйством предстояло Биллу, который, конечно,
за это предложение ухватился. Рад был и Оруэлл — он мог теперь
и пользоваться маленьким трактором, который вскоре приобрел
Билл, и завести животных, которых раньше при отъезде в Лондон
просто не на кого было бы оставить...
 К середине лета 1947 года погода на Джуре наконец установилась, вторую половину июля и август стояла жара, и даже засуха,
на которую — как объяснял Оруэлл в письмах — «редко жалуются
в этих краях»*. Как и прошлым летом, в Барнхилл съезжались гости — Лидия Джексон, Гвен О’Шонесси с детьми и уже почти взрослые племянники Оруэлла — дети покойной Марджори: двадцатидвухлетний Генри, двадцатилетняя Джейн и семнадцатилетняя
Люси. В это лето, полное неожиданностей, с ними произошла история, навсегда сохранившаяся в семейных преданиях.
 Вшестером — с дядей Эриком, тетей Аврил и маленьким Рикки —
молодые люди, взяв палатку и прочее снаряжение, отправились на
другую сторону острова. Там, наслаждаясь чудесным песком на побережье и общей красотой и пустынностью этих мест, они провели несколько дней. А когда настало время возвращаться, Аврил и
Джейн решили, что пройдут через остров пешком, а Оруэлл, Генри, Люси и Рикки поплыли назад на моторной лодке вокруг северной оконечности острова. Но Оруэлл перепутал время прилива,
и они угодили прямо в знаменитый водоворот Корриврекан — самое
опасное место на Гебридах, если не во всей Европе. К счастью, не
в самый центр, а на периферию, но и этого оказалось достаточно,
чтобы волны оторвали у лодки подвесной мотор. Тогда Генри сел
на весла и с трудом подвел лодку к островку в полумиле от Джуры.
 Письмо Оруэлла Б. Солкелд, 1 сентября 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 195).

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 527
 Билл Данн и Аврил
 1950-е
 Однако в ту секунду, как он выпрыгнул на берег, лодка перевернулась.
Не растерявшись, Оруэлл мгновенно схватил под водой маленького
Рикки, Люси выплыла сама, так что они выкарабкались на скалистый берег и спаслись, хотя явно были на волосок от гибели. Через
полтора часа их подобрали проходившие мимо на катере рыбаки.
 Неожиданное купание, вероятно, сказалось на здоровье Оруэлла, но, рассказывая об аварии в письмах, об этом он никому ни
слова не написал. К этому моменту ему уже было ясно, что зиму он
проведет на Джуре, но он собирался приехать в Лондон на месяц
в ноябре. Точная дата приезда пока не назначалась — она зависела от
того, когда он закончит черновик романа.
 *
 Третья, заключительная часть «1984» — это полная — тотальная! —
победа тоталитаризма. Еще весной 1944 года в своей колонке в «Трибьюн» Оруэлл писал: «Заблуждение думать, что при диктаторском
правительстве можно быть внутренне свободным. Теперь, когда тоталитаризм в той или иной форме явно на подъеме во всем мире, многие люди утешают себя этой мыслью. На улицах ревут громкоговорители, на крышах развеваются флаги, повсюду рыщут полицейские
с автоматами, с каждого плаката на тебя в упор смотрит двухметровое лицо вождя, а тайные враги режима абсолютно свободно запечатлевают свои мысли — так более или менее им это видится». В романе,
который уже вырисовывался в его воображении в 1944 году, он как
будто ставит эксперимент: возможна ли эта тайная свобода. Но если
528
 ГЛАВА 15
 дневник Уинстона Смита — это действительно попытка хоть тайно,
но все-таки запечатлевать свои мысли (так же, как, например, дневник Ольги Берггольц, который она вела, побывав в 1938 году в тюрьме*), то единоборство между Уинстоном Смитом и его мучителем
О’Брайеном в застенках Министерства любви демонстрирует способность власти сломать и внутреннее сопротивление.
 Уинстон, предчувствуя, что грядет, все равно надеется устоять:
«„Влезть в тебя они не могут. Если ты чувствуешь, что оставаться
человеком стоит — пусть это ничего не дает, — ты все равно их победил“». Даже представляя себе всевозможные пытки, он все равно надеется: «Они могут выяснить до мельчайших подробностей все, что
ты делал, говорил и думал, но душа, чьи движения загадочны даже
для тебя самого, остается неприступной»**. Однако Оруэлл неумолимо показывает, что «они» способны влезть и в душу, и в сознание.
И в поединке между «последним человеком в Европе» и тоталитарной властью человек терпит сокрушительное поражение.
 О’Брайен начинает с того, что заставляет Уинстона отказаться от понятия «объективная реальность». Стремясь довести тоталитарные идеи «до логического завершения», Оруэлл додумывает
мысль, которую впервые выразил в эссе 1942 года «Оглядываясь
на испанскую войну», где писал о двух условиях, необходимых для
защиты от «фантасмагорического мира, в котором черное завтра
станет белым, а вчерашнюю погоду можно изменить указом»***, —
это заинтересованность власти в совершенстве военной промышленности и сохраняющаяся хоть где-нибудь либеральная традиция.
В «1984» этих условий нет.
 Из книги Гольдштейна выясняется, что во всех трех воюющих
между собой государствах мира идеология почти одинаковая, только в Океании она называется Ангсоц, в Евразии — необольшевизм,
а в Остазии «китайским словом, которое обычно переводится как
„культ смерти“, но, пожалуй, лучше передало бы его смысл „стирание
личности“»****, так что «либеральной традиции» не осталось нигде,
а уж социальные системы в трех государствах и вовсе неразличимы.
И хотя все три державы постоянно ведут войну и как будто воюют
между собой, на самом деле правители каждого государства ведут
войну со своими гражданами, а цель войны — не захват или оборона
территорий, а сохранение существующего общественного строя.
 Используя те же слова, что и в эссе 1942 года, Оруэлл в романе, точнее, в «книге», которую читает Уинстон Смит, пишет: «Во все времена
все правители пытались навязать подданным ложные представления
* См.: «Ольга. Запретный дневник». Дневники, письма, проза, избранные стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. СПб., 2011.
 ** «1984». С. 726.
 *** Orwell G. Looking Back on the Spanish War. P. 505.
 **** «1984». C. 752.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 529
 о действительности, но иллюзий, подрывающих военную силу, они позволить себе не могли <...>. В философии, в религии, в этике, в политике дважды два может равняться пяти, но если вы конструируете пушку
или самолет, дважды два должно быть четыре»*. Однако когда война
становится бесконечной, «дееспособность и даже боеспособность
больше не нужны»**, стало быть, не нужна и объективная реальность,
и об этом О’Брайен с торжеством сообщает Уинстону.
 Заставляя Уинстона признать, что дважды два может быть когда
четыре, когда пять, а когда три — в зависимости от того, что скажет
партия, О’Брайен ставит себе задачу изменить человеческую природу. При этом он вовсе не всегда действует как палач, и даже не просто
чередует маски «доброго» и «злого» следователя, он еще как будто
учит Уинстона. Поскольку Оруэлл писал не трактат, а роман — «преображал политическую прозу в искусство», — он опирался на собственный опыт, на ситуации, где сам был беспомощен и бесправен.
Конечно, он вспоминал при этом школу Сен-Киприан, и не случайно
очерк «Помню, помню радости эти...» дорабатывался параллельно
с написанием романа.
 Но О’Брайен не просто жестокий учитель («Он задавал вопросы
и предлагал ответы. Он был мучитель, он был защитник, он был инквизитор, он был друг»***), он еще и «тот, с кем можно разговаривать»****. Полемическому уму Оруэлла — и Уинстона Смита — необходим собеседник, пускай стоящий на совершенно противоположных позициях, но в полемике с которым может родиться истина.
О’Брайен в романе воплощает — и формулирует — античеловеческую сущность тоталитаризма:
 Мы искореняем прежние способы мышления — пережитки дореволюционных времен. Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим.
Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. <...> Не будет
верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви, кроме
любви к Старшему Брату. Не будет смеха, кроме победного смеха над
поверженным врагом. <...> Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно*****.
 Уинстон, безусловно находящийся под сапогом О’Брайена, до последней секунды пытается сопротивляться и спорить: «Не знаю...
все равно, — говорит он О’Брайену. — Вас ждет крах. Что-то вас победит. Жизнь победит»******.
 * Там же. С. 752-753.
 ** Там же. С. 753.
 *** Там же. С. 792.
 **** Там же. С. 799.
 ***** Тамже. С. 812.
 ****** Там же. С. 814.

530
 ГЛАВА 15
 Но побеждает все-таки О’Брайен — ведь в его распоряжении
не только доводы, но и избиения, удары током, истязания, пытки.
А человек, печально констатирует Оруэлл, не может устоять против боли. И если, попав в подвалы Министерства любви, Уинстон
вначале спрашивает себя, готов ли он ценой усиления собственной
боли уменьшить боль Джулии, и чувствует себя способным на это,
то при первом же ударе эта готовность улетучивается, а в конце, пытаясь защитить себя от страшных мучений, он непроизвольно предлагает палачам взять вместо себя Джулию.
 Это предательство разрушает его так же, как в такой же ситуации
оно разрушает и Джулию. Выжив и вернувшись на свободу, они уже
не в состоянии испытать прежние чувства. Оба сломлены, и единственная любовь, которая им остается, это — как и предсказывал
О’Брайен — любовь к Старшему Брату. Независимое сознание покорено, сопротивление системе — исчерпано. Знаменитый финал
романа «Он любил Старшего Брата» означает полную победу тоталитарного строя над человеком.
 Однако поскольку Оруэлл писал роман-предупреждение, он сумел уже после этого удручающего финала еще кое-что сказать своим
читателям. Вслед за основным текстом романа обычно публикуют
Приложение о новоязе*, полное примеров того, как тоталитарная
система властвования и мышления отражается в языке. В самом
конце этой остроумной пародии на официальные наукообразные
тексты говорится:
 Когда старояз окончательно отомрет, порвется последняя связь
с прошлым. История уже была переписана, но фрагменты старой литературы, не вполне подчищенные, там и сям сохранились, и, покуда
люди помнили старояз, их можно было прочесть. В будущем такие
фрагменты, если бы даже они сохранились, стали бы непонятны и
непереводимы. <...> Возьмем, например, хорошо известный отрывок
из Декларации независимости:
 Мы полагаем самоочевидными следующие истины: все люди сотворены
равными, всех их создатель наделил определенными неотъемлемыми правами, к числу которых принадлежат жизнь, свобода и стремление к счастью.
Дабы обеспечить эти права, учреждены среди людей правительства, берущие
на себя справедливую власть с согласия подданных. Всякий раз, когда какая-
либо форма правления становится губительной для этих целей, народ имеет
право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство...
 Перевести это на новояз с сохранением смысла нет никакой возможности. Самое большее, что тут можно сделать, — это вогнать весь
отрывок в одно слово: мыслепреступление. Полным переводом мог
стать бы только идеологический перевод, в котором слова Джефферсона превратились бы в панегирик абсолютной власти**.
 * Впрочем, в некоторых российских изданиях «1984» оно отсутствует.
 ** Оруэлл Дж. 1984. Приложение. О новоязе / Пер. В. Голышева. URL:
http://Orwell.ru/library/novels/1984/russian/ru_app

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 531
 Запрятанная в трактат о языке простая формула демократии без
лишней назидательности призвана была напомнить читателям, что
выбор остается за ними.
 *
 Отчасти об этом выборе шла речь в двух статьях Оруэлла, одна
из которых была опубликована в июле—августе 1947 года, а другая
написана почти в то же время, но не опубликована. Статью «К европейскому единству» напечатал журнал «Партизан Ревью», который
опрашивал своих авторов, каким им видится будущее социализма.
Оруэлл, как и в статье о Бернхеме, написанной в начале года, снова предложил попробовать построить демократический социализм
на ограниченной территории. Теперь он предлагал сделать это
в Западной Европе, где существует — хоть и непрочно — такая традиция. Только в западноевропейских странах «по-прежнему найдется
большое количество людей, для которых в слове „социализм“ есть
какая-то притягательность и для которых оно связано со свободой,
равенством и интернационализмом»*. Безусловно, стать социалистическими республиками эти страны смогут, только отказавшись
от колоний, оговаривал Оруэлл.
 Он писал, что и сам сознает, сколь малореалистичен этот проект, но от него, по крайней мере, хоть чего-то можно ждать. Еще он
возлагал надежды на то, что «принцип маятника», согласно которому каждое новое поколение отвергает идеи предыдущего, может
сработать даже в Советском Союзе, где нет публичных дискуссий,
и «в этом случае к 1960 году объявятся миллионы молодых советских граждан, которым надоест диктатура и парады с клятвами
в верности и захочется большей свободы и большего дружелюбия
к Западу»**. Даже это предположение, каким бы безумным оно, очевидно, тогда ни выглядело, оказалось на поверку менее утопическим, чем идея западноевропейских социалистических республик,
сочетающих несовместимое: централизованное хозяйство с демократией...
 Другая статья — «В защиту товарища Зиллиакуса» — тоже касалась внешнеполитических вопросов и тоже объясняла причины
большей враждебности СССР к левым правительствам западных
стран, чем к правым: «Социал-демократия, в отличие от капитализма, предлагает коммунизму альтернативу, и если она сможет
функционировать в широком масштабе — и окажется, что все-таки
возможно жить при социализме без тайной полиции, массовых депортаций и т. п., — тогда исчезнет идея диктатуры»***. Но главный
пафос этой неопубликованной статьи — в критике некогда родной
* Orwell G. Towards European Unity. CW. Vol. XIX. P. 164.
 ** Ibid. P. 167.
 *** Orwell G. In Defence of Comrade Zilliacus // CW. Vol. XIX. P. 181.

532
 ГЛАВА 15
 ему газеты «Трибьюн», робкая позиция которой по отношению к коммунистам и «попутчикам» сильно раздражала Оруэлла.
 В частности, у него вызывал бешенство появляющийся в «Трибьюн» антиамериканизм, который он считал не подлинной позицией газеты, а данью моде:
 Сегодня быть настроенным против Америки — значит вопить вместе с толпой. Толпа, конечно, маленькая, но шумная. Хотя, возможно,
присутствие американских войск и породило какую-то неприязнь,
я не думаю, что массы людей у нас в стране настроены против Америки в политическом смысле и уж тем более в культурном. Но политическая и литературная интеллигенция, как правило, не боится мнения масс. Боится она мнения большинства внутри своей собственной
группы. В каждый данный момент существуют правоверные воззрения, которые все должны повторять как попугаи, и в данный момент
в наиболее активной части левого движения правоверным воззрением является антиамериканизм. <...> Того, кто отзывается об Америке
благосклонно и помнит, что Америка помогала нам в 1940 году, когда
русские снабжали нефтью немцев и призывали свои компартии саботировать помощь фронту, немедленно клеймят как «реакционера».
И мне кажется, что «Трибьюн» присоединяется к общему хору больше
из страха, что на нее навесят этот ярлык, чем по убеждению*.
 В этой статье Оруэлл снова задает вопрос, который задавал
в письме Виктору Голланцу: «Если бы пришлось выбирать между
СССР и Америкой, кого бы вы выбрали?» Уклониться от этого вопроса невозможно — выбирать придется, и в глубине души, надеется он, все понимают, что выбрать следует Америку. Конечно, «товарищ Зиллиакус» выберет СССР — он своей позиции не скрывает, но
зачем же «Трибьюн» наводит тень на плетень?
 Эту важную статью Оруэлл не закончил. Он заболел.
 *
 По существу, он болел весь год, но к концу лета стало особенно
заметно, что силы иссякают. В начале сентября он написал Энтони
Поуэллу: «Способности работать становится как будто меньше, и расходовать ее надо экономно»**. Этим он объяснял, почему зиму намеревался провести на Джуре: «С романом продвигаюсь и надеюсь
закончить его к весне, если не буду делать ничего другого. Знаю, что
если вернусь в Лондон и опять увязну в еженедельных статьях, то
ничего длинней статьи и не напишу»***. Тем не менее он планировал
съездить в Лондон ненадолго, может быть на месяц — на 12 ноября была назначена его лекция в Рабочем колледже, кроме того, он
* Orwell G. In Defence of Comrade Zilliacus. P. 182.
 ** Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 8 сентября 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 200).
 *** Ibid.

РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ
 533
 обещал еще несколько статей... Однако вскоре стало ясно, что все
это придется отменить и в начале ноября он в Лондон не поедет.
31 октября он написал Леонарду Муру, что слег с воспалением легких. Он продолжал писать роман — уже от руки — в постели и 7 ноября сообщил агенту, что черновик закончил, но работать больше не
может — все время держится высокая температура.
 Прошло еще три недели. В конце ноября он по-прежнему лежал
пластом, худел и чувствовал себя чудовищно. Теперь главной целью
по-прежнему планируемой поездки в Лондон стало посещение врача, однако для того, чтобы совершить поездку, следовало хотя бы
чуть-чуть поправиться... Потом и от этого замысла пришлось отказаться — врача решили пригласить из Глазго. Оруэлл понимал уже,
что вернуться к работе сумеет не скоро.
 7 декабря после визита врача из Глазго он написал Леонарду Муру:
«Посмотрел меня пульмонолог. Болезнь, как я и опасался, серьезная.
Как только освободится койка — наверное, дней через десять, — отправляюсь в санаторий. На сколько времени, не знаю — думаю, месяца на четыре. Это туберкулез, как я и подозревал. Обещают вылечить, но выбываю с поля боя надолго»*.
 В письмах друзьям уже из больницы досады еще больше: «Как я и
опасался, это туберкулез. У меня такое бывало и прежде, но не в такой тяжелой форме. Этот приступ, скорее всего, начался в прошлую
зиму, когда стояли холода. Я еще в начале года чувствовал, что серьезно заболеваю, но сдуру решил потянуть с этим год, потому что
тогда только начал книжку. В результате получилось, что работа
над книжкой сделана наполовину — а это все равно что не начинать,
а заболел я так, что пришлось лечь в постель. Два-три месяца был
очень болен, потерял 10 килограммов и не написал ни строчки»**.
 Дойдя почти до конца в работе над черновиком романа (ему осталось дописать буквально страницу), Оруэлл знал, что ему понадобится еще четыре-пять месяцев, чтобы довести книгу до состояния,
которое бы его удовлетворило. До тех пор он не хотел ее никому
показывать и, перед тем как лечь в больницу, распорядился, чтобы
в случае его смерти Ричард Рис, его литературный душеприказчик,
черновик романа уничтожил. Этого, к счастью, не случилось.
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 7 декабря 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 234).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 26 декабря 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 236).

ГЛАВА 16
 НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 (Декабрь 1947 — январь 1950)
 Мой роман... пока в ужасающем состоянии, но замысел так хорош, что никак не могу его бросить.
 Оруэлл — Фредрику Уорбургу,
4 февраля 1948 года
 Разве можно умереть, если внутри
у тебя новая книга?
 Оруэлл в разговоре с Энтони Поуэллом
 В больницу Хэермайерс неподалеку от Глазго Оруэлл попал под
Рождество. Праздник предстояло встречать не дома, но он старался
видеть тут и хорошую сторону. «В этом году, — писал он Дэвиду Астору, — Ричард впервые более или менее понял, что такое Рождество,
так что я очень рад был убраться пораньше, чтоб не сидеть как скелет за праздничным столом»*. Трехлетний Ричард праздновал Рождество с Аврил, Биллом Данном и, по-видимому, Ричардом Рисом,
а на столе у них был гусь, заблаговременно купленный у Коппов.
 Едва услышав от врача, приехавшего из Глазго, про свой диагноз
(а тот сообщил, что в мокроте обнаружили туберкулезные палочки),
Оруэлл сильно забеспокоился о здоровье мальчика: как бы его не
заразить! Пока он еще был дома, он не разрешал Ричарду подходить
близко к себе, боялся его обнять или поцеловать. Специально для
Ричарда спешно завели новую, проверенную на туберкулез корову,
молоко которой для ребенка все равно кипятили, и, по настоянию
Оруэлла, через несколько месяцев Аврил свозила мальчика в Лондон, где ему сделали рентген. Крепыш Ричард на туберкулезного
больного похож не был и, к счастью, им и не оказался. Но разлука
с ним предстояла долгая — в больницу ребенка возить боялись. Болезнь, об опасности которой Оруэлл знал, по крайней мере, с 1938 года, но от которой всегда отмахивался, стараясь жить как ни в чем не
бывало, настигла его, и он понял, что на сей раз ему не отвертеться.
 Письмо Оруэлла Д. Астору, 31 декабря 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 238).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 535
 Ричард Рис
 1940-1950-е
 При всей своей нелюбви к врачам и больницам, он отдался в руки
медицины. Беда заключалась в том, что медицина в тот момент неспособна была ему помочь.
 Больница специализировалась на легочных заболеваниях. Оруэлл лежал в отдельной палате, и занимался им серьезный пульмонолог — Брюс Дик, избравший распространенный тогда, довольно мучительный метод лечения. Поскольку рентген подтвердил обширную
каверну в левом легком (в правом задет был только верхний край),
считалось нужным как бы вывести это легкое из обращения, чтобы
оно могло зажить. Для этого парализовали нерв диафрагмы, ответственный за расширение и сжатие легких, после чего в диафрагму
огромной иглой закачивали воздух, что было весьма болезненно. Называлось это искусственный пневмоторакс, в просторечье — поддувание. Первый раз процедуру делали под местным наркозом, а потом
каждый раз, когда требовалось поддувание, просто быстро вкалывали иглу, и больные, по словам помощника доктора Дика, Джеймса Уильямсона, предпочитали один резкий укол длительной возне
с обезболиванием. Уильямсон впоследствии рассказывал о том, как
реагировал на эти процедуры Оруэлл: «Помню, что он боялся каждого поддувания и на столе никак не мог расслабиться. Но никогда не
жаловался. Мы все отмечали, какое у него самообладание. Никогда
ни вздоха, ни какого-нибудь иного звука мы от него не слышали»*.
 WilliamsonJ. // RO. P. 197.

536
 ГЛАВА 16
 Сам Оруэлл шутил: «Раз в неделю меня так накачивают воздухом,
что я потом два дня чувствую себя воздушным шариком»*. Вставать
с постели ему не давали, обильно кормили и, хотя он по-прежнему
был очень слаб, в больнице ему стало лучше, чем дома, — прошли, во
всяком случае, головокружения и тошнота, мучившие его прежде,
и он надеялся, раз уж нет возможности работать над романом, по
крайней мере, воспользоваться этой паузой и писать рецензии, чтобы не выпасть из литературной жизни, да и немножко подработать.
Делать это было непросто, поскольку печатать на машинке ему запретили, но тут выручили только входившие в обиход и еще страшно дорогие шариковые ручки, и пока к концу января у него не стала
сильно болеть правая рука, он написал несколько рецензий, а кроме
того, письма друзьям, где неизменно повторял: «Больница очень хорошая, и ко мне все хорошо относятся»**.
 В самом начале февраля его лечащий врач Брюс Дик сообщил
ему, что в Америке изобрели новое средство от туберкулеза —
стрептомицин. Приобрести его было совсем непросто — в трудное
послевоенное время ввоз товаров, купленных за границей, да еще
за доллары, был ограничен, однако тут сработали связи и возможности Дэвида Астора, который очень хотел помочь другу. Лекарство купили в Америке, а разрешение на его доставку подписал
сам министр здравоохранения Эньюрин Бивен, бывший редактор
«Трибьюн», хорошо знавший Оруэлла. 11 февраля стрептомицин
выслали, а еще примерно через неделю Оруэллу начали делать уколы. Приобретение и присылка 70 граммов лекарства стоили около
трехсот долларов — немалые деньги по тем временам, но после публикации «Скотского хозяйства» в Америке Оруэлл мог себе это позволить, однако Дэвид Астор тактично, но твердо настоял на том,
что заплатит он.
 Действует стрептомицин или нет, должно было стать ясно через
месяц. Пока что Оруэлл терпеливо выносил все процедуры и надеялся, что хотя бы к лету его вылечат.
 В феврале в «Обзервере» появилась его небольшая рецензия на
книгу оксфордского философа родом из Черногории Джона Петрова Пламенаца «Что такое коммунизм?». Она называлась «Маркс
и Россия», и в ней Оруэлл объяснял, насколько далеко советские
коммунисты ушли от Маркса, называя себя при этом «верными
марксистами». Даже говоря о диктатуре пролетариата, писал он,
Маркс все равно рассчитывал, что «могучий, преобладающий в обществе пролетариат сметет с пути своих немногочисленных противников и будет потом править демократически, через избранных представителей»***. В России же «произошел захват власти
* Письмо Оруэлла Д. Астору, 9 февраля 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 266).
 ** Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 25 января 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 259).
 *** Orwell G. Marx and Russia // CW. Vol. XIX. P. 269.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 537
 маленькой кучкой профессиональных революционеров, не принадлежащих ни к какому классу, которые заявили, что представляют простых людей, притом что они не были ни избраны этими
людьми, ни им подотчетны»*.
 Оруэлл прослеживает логический путь коммунистов к террору:
они не могли допустить существования какой бы то ни было оппозиции, следовательно, заглушали всякую критику, а не слыша никакой
критики, естественно, стали делать ошибки, которых можно было
избежать, но, поскольку и признать ошибки они не могли, им оставалось только постоянно искать виновных, и поиск этот охватил
всю страну... Заканчивая рецензию, Оруэлл снова говорит о том,
что важно не только понимать коммунизм — что делает разбираемая
им книга, — но и постараться «донести нашу точку зрения до людей
в России»**.
 Работать ему было трудно. Когда стало чуть полегче, он попытался зафиксировать в дневнике, что же с ним происходило:
 В разгар острого заболевания или когда только приходишь в себя
после острого заболевания, мозг откровенно отказывается работать, и ты в состоянии только просматривать журналы с картинками или решать кроссворды. Но если речь идет о длительной болезни с непроходящей слабостью и отсутствием аппетита, но все же без
температуры и болей, тебе начинает казаться, что с головой у тебя
все в порядке. Мысли активны, интересы — те же, что всегда, читаешь то же, что прочел бы в любое другое время. Лишь только когда
пытаешься писать — хотя бы простейшую, самую дурацкую статью
для газеты, — понимаешь, какой урон нанесен содержимому твоей
черепной коробки***.
 Он жалуется на невозможность написать хоть что-то, что не
было бы «глупым или избитым», сетует, что все выходит «плоско,
шаблонно — хорошие живые фразы просто не приходят тебе в голову», что не можешь связать одно предложение с другим, и хотя
мысли вроде такие же, как всегда, на бумаге они появляются лишь
в виде «бездарно выраженных банальностей»****.
 Тем не менее, преодолевая все препятствия, он написал — по-
видимому, уже в марте — блестящую длинную статью «Писатели и
Левиафан» для нового журнала «Политике энд леттерс», который
опубликовал ее в летнем выпуске. (Любимый Оруэллом журнал «Полемик», к его огорчению, закрылся из-за отсутствия средств.) Тема
статьи — литература и политика, и, хотя Оруэлл обращался к этому
предмету много раз, здесь он пишет не о возможности существования
 * Ibid.
 ** Ibid. Р. 270.
 *** Orwell’s Second Literary Notebook. 30.03.1948 // CW. Vol. XIX. P. 307.
 **** Ibid.

538
 ГЛАВА 16
 литературы при тоталитарном режиме, а о том, как быть писателю
в обычной демократической стране, если у него есть политические
убеждения.
 «Наш век — век политики. Война, фашизм, концлагеря, резиновые дубинки, атомные бомбы и прочее, и прочее — это то, о чем
мы повседневно думаем, и, следовательно, в большой степени то,
о чем мы пишем, даже если и не говорим об этом прямо. Тут ничего поделать нельзя. Если находишься на тонущем корабле, то все
твои мысли — о тонущих кораблях»*. Это не только сужает число
сюжетов, продолжает Оруэлл, но и определяет наше отношение
к литературе, которое оказывается окрашено нашим отношением
к политике, то есть внелитературными пристрастиями. «Оценки
бесчисленным книгам о спорных вопросах — за Советский Союз
или против, за сионизм или против, за католическую церковь или
против — выносятся до того, как их прочтут, а по сути, и до того,
как их напишут»**. А при этом все ведут себя так, как будто о книге
судят по ее литературным достоинствам...
 Но посвящать себя только литературе, как это делали Джойс и
Генри Джеймс, больше не удается: «Современный интеллигент живет и пишет в постоянном страхе, но страшится он не общественного мнения в широком смысле, а исключительно общественного
мнения внутри своей собственной группы. <...> Разумеется, последние пятнадцать лет господствующая точка зрения, особенно среди
молодых, была „левая“. <...> Мы ведь все теперь демократы, антифашисты, антиимпериалисты, презирающие классовые различия,
свободные от расовых предрассудков, и т. д. и т. п.»***. И даже при
том, что «левая» «правоверность», очевидно, лучше консервативной, размышляет Оруэлл, само по себе наличие «правоверности»
мешает обсуждать серьезные вопросы.
 Поскольку левая идеология развивалась людьми, которые не
имели шанса когда-нибудь обрести власть, в ней вырабатывалось
«презрение к королям, правительствам, законам, тюрьмам, полиции, армии, флагу, границам, патриотизму, религии, установившейся морали и фактически ко всему порядку вещей»****. Но этой
идеологии пришлось столкнуться с реальностью — с революцией
в России, с фашизмом и, наконец, с тем, что в Великобритании после войны левые пришли к власти. В результате у многих людей
сложилось ощущение, что их собственные, частные взгляды — представления о том, что такое социализм, насколько важно выживание
страны, каковы экономические последствия отказа от империи, —
 * Orwell G. Writers and Leviathan // CW. Vol. XIX. P. 288.
 ** Ibid.
 *** Ibid. P. 289.
 **** jbid

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 539
 расходятся с официально принятой идеологией. Особенно остро
это расхождение взглядов ощущает писатель.
 Оруэлл тут же оговаривается, что проблема эта стоит не только перед социалистами и людьми левых убеждений: «...любая политическая дисциплина кажется несовместимой с литературной
честностью»*. И дальше он формулирует дилемму, которая, безусловно, стояла перед ним самим: «Верность группе необходима,
но для литературы — это яд, потому что литература пишется отдельными людьми»**.
 Предвидел ли он уже в тот момент, что его будут обвинять — как
уже обвиняли — в измене делу социализма? Возможно. Во всяком
случае, он хотел заранее отметить, что он совсем не против работы
ради партии, ради дела, в которое верит: «...читать лекции в продуваемых залах, писать лозунги на тротуарах, агитировать избирателей, раздавать листовки, даже сражаться в гражданской войне,
если понадобится. Единственное, чего писатель не должен делать
на службе партии, — это писать для нее»***. Что же, спрашивает
себя Оруэлл, писатель не должен вообще писать о политике? И отвечает: «Напротив! <...> Только он должен делать это как отдельный
человек, как посторонний, как нежеланный партизан во фланге
регулярной армии»****.
 Отстраниться от политики невозможно, но следовать идеологии
группы — значит погубить в себе писателя. Политика — грязное дело,
в ней всегда приходится выбирать между двух зол, и наивно было
бы думать, что если какое-то действие необходимо, то оно непременно и нравственно — война, например, бывает необходима, но,
конечно, она безнравственна и безумна. Писатель, чтобы остаться
писателем, утверждает Оруэлл, должен делить себя пополам: он может участвовать в политической борьбе не менее решительно, чем
все остальные, «но то, что он пишет, если оно хоть чего-то стоит,
всегда является результатом деятельности его более здравого „я“,
которое находится в стороне, запечатлевает происходящее, даже
признает его необходимость, но отказывается обманывать себя относительно его подлинной природы»*****.
 Так он чувствовал и с этим ощущением написал свой последний
роман — о последствиях «английского социализма». Как писатель
он не мог поступить иначе, но как «участник политической борьбы»
он продолжал выступать за «демократический социализм», возможность которого в его романе даже не рассматривается.
 * Ibid. Р. 291.
 ** Ibid.
 *** Ibid.
 **** Ibid. P. 292.
 ***** Ibid.

540
 ГЛАВА 16
 *
 В марте ему стало лучше. Врачи проявляли осторожность и ждали, пока пройдет хотя бы месяц с начала лечения стрептомицином,
но Оруэлл уже 5 марта писал, что чувствует себя бодрей. Он следил
за политикой и после убийства Яна Масарика* в Чехословакии —
явного следствия коммунистического захвата — писал Дуайту Макдональду: «Не смешно ли, как все удивлены поворотом дел в Чехословакии? Сейчас многие как будто по-настоящему рассердились на
СССР, словно от советской стороны можно было ожидать какого-то
иного поведения»**.
 10 марта его навестил Фред Уорбург. Он привез образчик обложки, выбранной им для собрания сочинений, но автору решительно не понравился ее цвет — светло-зеленый. «Мне всегда казалось,
что собрание сочинений должно быть очень строгим, желательно
темно-синим»***, — признавался он Джулиану Симонсу, и Уорбург
в конце концов сделал так, как хотелось Оруэллу.
 К концу марта уже и доктора стали признавать, что стрептомицин действует — пациент, правда, не прибавлял в весе, но у него
улучшился аппетит, 27 марта ему впервые разрешили встать на полчаса и стали поговаривать о возможной выписке летом. Шла речь
о том, что ему придется раз в неделю делать поддувание амбулаторно, и он уже стал мечтать, что, может быть, снимет жилье в Глазго
или в Эдинбурге, так чтобы между сеансами ездить в Лондон или
на Джуру. Он страшно скучал по Ричарду, и Аврил присылала ему
фотографии мальчика, который, как казалось гордому отцу, «стал
огромным»****. Он мечтал о том времени, когда уже не будет заразным и, может быть, Ричарда привезут к нему, например, на прогулку
по больничному саду.
 Однако 31 марта, в том же письме, где Оруэлл радостно сообщал
Дэвиду Астору, что уже встает, он отметил, что последние несколько дней чувствует себя не очень-то хорошо: «Жутко болит горло —
это, конечно, неважно, но очень больно и раздражает»*****. К сожалению, оказалось, что это важно: вслед за болью в горле, которая
никак не проходила, появилась сыпь, затем язвочки в горле, во рту
и на губах. Они лопались, и запекшаяся кровь не давала по утрам
открыть рот. Обесцветились и стали разваливаться ногти, начали
выпадать волосы... Оказалось, что так его организм реагировал на
стрептомицин.
 * Ян Масарик, министр иностранных дел Чехословакии, с которым связывались надежды избежать захвата страны коммунистами.
 ** Письмо Оруэлла Д. Макдональду, 7 марта 1948 года (CW. Vol. XIX.
Р. 282).
 *** Письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 21 марта 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 286).
 **** Письмо Оруэлла С. Керван, 24 марта 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 302).
 ***** Письмо Оруэлла Д. Астору, 31 марта 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 308).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 541
 Больница Хэермайерс, где Оруэлл лежал в 1948 году
 Фотография Э. Симпсона. До 1989
 После пятидесятидневного курса, то есть 8-9 апреля, уколы прекратили. «Топить корабль, чтобы избавиться от крыс»* — как сформулировал это Оруэлл — врачи не решились. Неприятные явления
прошли — некоторые немедленно, некоторые постепенно, но и положительное воздействие лекарства, естественно, тоже остановилось. Впоследствии стало понятно, что в таких случаях следует продолжать лечение, начав его снова с крохотных доз, но в 1948 году
у врачей в Глазго не было ни опыта, ни достаточных знаний о новом
лекарстве... Остававшиеся двадцать граммов стрептомицина отдали, с согласия Оруэлла, двум туберкулезным пациенткам, и обеим
он помог выздороветь.
 Поначалу казалось, что дела шли неплохо и у Оруэлла — три анализа подряд показали, что туберкулезных палочек в мокроте больше нет. Врачи продолжали готовить его к выписке летом, предупреждая, однако, что год придется вести себя очень осторожно, избегая каких бы то ни было физических усилий. «Они боятся, что я
сразу же начну рубить дрова, — писал Оруэлл Джорджу Вудкоку, — но
я и сам понимаю, что нельзя, пока у меня такая жуткая одышка»**.
2 мая ему наконец разрешили пользоваться пишущей машинкой,
а 12-го он написал Леонарду Муру, что начинает потихоньку править
черновик романа. «Не знаю, далеко ли продвинусь, — писал он, —
* Письмо Оруэлла Р. Сенхаусу, 19 апреля 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 320).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Вудкоку, 24 апреля 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 325).

542
 ГЛАВА 16
 потому что в постели работать неудобно, но если начну еще в больнице, то к концу года надеюсь закончить»*.
 В конце мая ему разрешали уже вставать с постели на два часа
и понемногу выходить на улицу, благо стало теплее. Выписка отодвинулась на август, но зато врачи решили, что в последующем амбулаторном лечении необходимости нет и он сможет сразу ехать на
Джуру, что его очень обрадовало.
 Статьи, которые Оруэлл писал весной и летом 1948 года, о чем
бы они ни были, носят личный характер. И «Писатели и Левиафан»
написаны о себе, и рецензия на мемуары Осберта Ситуэлла явно
связана с размышлениями о собственной судьбе. Оруэлл в этой рецензии говорит о модном стремлении жить настоящим, которое,
на его взгляд, похоже на «умственную косметическую операцию,
вызванную снобистским страхом старения. <...> У каждого поколения свой опыт и своя мудрость, и хотя интеллектуальный прогресс
существует и идеи нового века зачастую не столь глупы, как идеи
предыдущего, — все равно хорошую книжку, скорее, напишешь,
придерживаясь взглядов, сложившихся в юности, чем тщетно силясь „держаться на плаву“. Важно жить в своем веке и, в том числе, быть честным относительно своего социального происхождения. В тридцатые годы мы видели целое литературное поколение,
или, по крайней мере, заметных представителей поколения, которые либо притворялись пролетариями, либо публично заходились
в ненависти к самим себе за то, что они не пролетарии»**. Достоинством книги Ситуэлла Оруэлл считает то, что «он никогда не притворяется кем-то иным, не тем, кто есть; он — выходец из высших
классов, со свободным и слегка насмешливым отношением к жизни (заметным в его прозе), которое приобретается исключительно
в результате дорогого образования»***. А ведь как легко, продолжает Оруэлл, было бы смотреть на Итон и на Гренадерский гвардейский полк сверху вниз или, наоборот, занять оборонительную позицию и отрицать несправедливость и неравенство мира, в котором
вырос. Именно потому, что Ситуэлл не делает ни того, ни другого,
Оруэлл очень высоко оценивает его книгу.
 Сам он пришел к похожим отношениям со своим прошлым лишь
незадолго перед тем. О своем социальном происхождении — «низший
слой верхушки среднего класса» — он честно написал еще в «Дороге
к Уиганскому пирсу», хотя это, конечно, произошло после многих попыток слиться с обитателями «дна» и обрести привычки пролетария,
но с детскими и юношескими годами дело обстояло еще сложнее.
 «Только в последние десять лет мне удалось по-настоящему обдумать мои школьные годы, притом что воспоминания о них всегда
* Письмо Оруэлла Л. Муру, 12 мая 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 337).
 ** Orwell G. Review of “Great Morning” by Osbert Sitwell // CW. Vol. XIX. P. 397.
 *** Ibid. P. 398.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 543
 терзали меня очень живо»*, — признается он на последней странице очерка «Помню, помню радости эти...», завершенного наконец
летом 1948-го. Да и его отношение к Итону, где ему было «сравнительно хорошо»** (сравнительно с Сен-Киприан!), но обучения в котором он стыдился, тоже стало спокойнее — в рецензии на книжку
об Итоне он упоминает об огромном достоинстве школы — «терпимой и цивилизованной атмосфере»***.
 «Сегодня мой день рождения — 45, ужас, правда? — написал он
25 июня Энтони Поуэллу. — У меня появилось еще несколько вставных
зубов и — с тех пор как я попал в больницу — много седых волос»****.
 Но он явно шел на поправку — вставал уже на три часа в день,
мог пройти пару миль... В начале июля Аврил привезла к нему Ричарда — после полугодовой разлуки мальчик показался ему «потрясающе здоровым, крепким и почти пугающе полным энергии».
А еще через пару дней врачи объявили, что выписка назначена на
25 июля. Домой он добрался 28-го.
 *
 Конечно, он был счастлив вновь оказаться на Джуре. Возобновил «Домашний дневник», обошел ферму... Погода стояла прекрасная. Однако ходить далеко не хватало сил, трудно было и поднимать тяжести, и помогать на ферме — он-то, разумеется, пытался, но
бдительная Аврил решительно отбирала у него то газонокосилку,
то лопату. Полдня приходилось проводить в постели, но, поскольку
в больнице он научился писать лежа, даже это его не расстраивало. Он все равно наслаждался Джурой и надеялся, что к будущему
лету полностью вернется в норму. А пока правил роман и радовался
тому, что проводит много времени с Ричардом.
 Он писал Дэвиду Астору: «Хотя говорит он по-прежнему меньше, чем полагается в его возрасте, он очень крупный и бузотери-
стый и обожает работать на ферме. Явно предпочитает машины
животным»*****. К сентябрю 1948 года, когда Ричарду было чуть
больше четырех лет, он уже, по словам Оруэлла, помогал ему в саду,
«и от его работы действительно был прок»******.
 У самого Ричарда сохранились прекрасные воспоминания о детстве на Джуре, где ребенку было полное раздолье и можно было
делать, что захочешь. Он помнит отца — «очень высокого, очень
худого, с густой копной черных седеющих волос»*******, помнит
 * Orwell G. Such, Such Were the Joys. P. 385.
 ** Ibid.
 *** Orwell G. Review of “Eton Medley” by B. J. W. Hill // CW. Vol. XIX. P. 412.
 **** Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 25 июня 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 394).
 ***** Письмо Оруэлла Д. Астору, 31 декабря 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 238).
 ****** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 6 сентября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 429).
 ******* Интервью Р. Блэра автору, июнь 2013 года.

544
 ГЛАВА 16
 отдельные эпизоды детства. Как-то он сидел под столом, набивая старую трубку подобранными окурками, и невинно попросил
у сидевшего тут же отца огня, чтобы ее разжечь. Рука Оруэлла
опустилась под стол, протягивая ему зажигалку, — разговор, который отец вел с кем-то из взрослых, не прервался, никаких вопросов четырехлетнему ребенку задано не было... В тот раз у Ричарда
с трубкой ничего не получилось, но получилось впоследствии,
потому что Оруэлл рассказывал Фредрику Уорбургу: «К сожалению, в последнее время он [Ричард] начал курить. Правда, это
долго не продлилось, потому что его жутко вырвало, и с тех пор он
к этому не возвращался — почти как в рекламе: „Привычка к табаку
побеждена за три дня“»*.
 В этом письме от 6 сентября он сообщал своему издателю:
 Дошел до середины правки и если опять не заболею, или чего-нибудь такого не случится, закончу и отправлю Вам в начале декабря.
Здоровье мое вроде делается гораздо лучше, хотя, конечно, я более
или менее на инвалидном положении. На следующей неделе поеду
в Глазго на рентген, и, может быть, после этого мне разрешат чуть
больше времени проводить на ногах. Чувствую я себя лучше. И уже не
задыхаюсь так, как раньше, но далеко ходить не могу и не могу делать
ничего, что требовало бы хоть малейшего физического усилия**.
 Увы, надежды на то, что после поездки в Глазго он сможет больше двигаться, не оправдались. Само это путешествие в сочетании
с испортившейся осенней погодой подорвало его силы. 23 сентября
он почувствовал себя плохо и не выходил из дому, 24-го — провел
день в постели, а 9 октября написал Дэвиду Астору:
 Ты прав относительно моего неважного самочувствия. Сейчас
чуть получше, но в течение двух недель было очень плохо. Началось,
как ни странно, с поездки в больницу на осмотр, поскольку мне велели явиться в сентябре. Мистер Дик остался осмотром доволен, но
от поездки мне стало хуже. И это от любой поездки так. Он велел
продолжать все по-прежнему, то есть проводить полдня в постели,
что я с радостью выполняю, потому что просто никакого напряжения не выдерживаю. <...> Выхожу вечером загнать коров — и тут же
подымается температура. С другой стороны, при сенильном образе
жизни все ничего, работаю, как обычно. Я так привык писать в постели, что теперь чуть ли не предпочитаю писать так, хотя печатать
в постели, конечно, неудобно. Борюсь с последними частями этой
проклятой книжки, которую должен закончить к началу декабря,
и закончу, если опять не разболеюсь. Если бы не эта болезнь, она б
уже весной была готова***.
 * Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 6 сентября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 429).
 ** Ibid.
 *** Письмо Оруэлла Д. Астору, 9 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 450).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 545
 Период относительного здоровья после больницы Хэермайерс
длился всего шесть недель, в августе он еще сопровождался чудесной летней погодой, и Оруэлл в последний раз радовался тому, что
так любил всю жизнь, — сельской природе, ферме, близости ребенка. Оставшиеся месяцы 1948 года он уже изо всех сил сражался с болезнью, пытаясь завершить свою главную книгу.
 *
 22 октября он написал два письма. Одно — своему литературному агенту Леонарду Муру: «Я почти закончил роман, и в начале ноября его можно будет перепечатывать, так что завершено все будет
к обещанному сроку, т. е. к началу декабря. Книжка страшно длинная, наверное 100 тысяч или даже 125 тысяч слов*. Я пока не решил
окончательно, как ее назвать. Скорее всего, „1984“ или „Последний
человек в Европе“, но, может быть, в ближайшие две недели придумаю что-нибудь еще»**.
 Так впервые появилось нынешнее название романа, притом
что, задумывая книгу, Оруэлл даже и не собирался помещать своего героя именно в 1984 год (расхожее объяснение, что 84 получилось из перестановки цифр 48, по 1948 году, когда книга была
закончена, ничем не подтверждается). В рукописи Уинстон Смит
первоначально начинал свой дневник 4 апреля 1980 года, затем
4 апреля 1982-го, и только в окончательной редакции 4 апреля
1984-го. Вероятно, Оруэлл, обдумывавший роман уже в 1944 году,
сдвигал время действия по мере того, как работа над книгой затягивалась, но между ним и будущим, о котором он писал, всегда
оставалось 36 лет.
 Второе письмо — издателю Фредрику Уорбургу — тоже содержит
сообщение о том, что роман, бог даст, будет закончен к началу ноября, и чрезвычайно важную просьбу, которую он уже до этого изложил в отправленной Уорбургу телеграмме:
 Мне страшно не хочется перепечатывать книгу самому: в постели,
где я провожу по полдня, печатать очень неудобно. А ведь надо еще
вкладывать копирку, что меня всегда нервирует, да и книжка страшно
длинная <...>. Отослать ее машинистке я не могу, потому что рукопись
чудовищно грязная, и без объяснений в ней никто ничего не поймет.
С другой стороны, под моим приглядом опытная машинистка могла
бы ее напечатать достаточно легко. Если Вы знаете какую-то машинистку, которая согласилась бы сюда приехать, я выслал бы ей деньги
на дорогу и полную инструкцию, как доехать***.
 * 16-20 печатных листов. В реальности в окончательной редакции романа чуть меньше 89 тысяч слов, т. е. около 15 листов.
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 22 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 456).
 *** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 22 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 456-
457).

546
 ГЛАВА 16
 Через неделю он сообщал Леонарду Муру, что ответа от Уорбур-
га он пока не получил, снова объяснял, как тяжело ему было бы делать эту работу самому, и просил помощи в поисках машинистки на
сей раз у Мура. Письмо завершалось пессимистически: «Конечно,
в наши дни трудно найти человека, который прельстился бы работой на две недели, да еще с приступами морской болезни в начале и в конце»*. Когда он это писал, правки ему оставалось еще на
7-10 дней**. Чувствовал он себя уже так ужасно, что вел переговоры о том, чтобы на январь-февраль отправиться в санаторий.
 2 ноября ему наконец написал директор издательства «Секер энд
Уорбург» Роджер Сенхаус. Очевидно, Оруэлл успел спросить его,
почему из издательства так долго нет ответа, на что Сенхаус отвечал так: «Я не счел Вашу просьбу особенно срочной — ведь речь шла
только о начале ноября»***. Тем не менее он объяснял, что, поскольку никак не мог представить себе машинистку, которая поедет из
Лондона на далекий остров, ему пришло в голову, что лучше подыскать «какую-нибудь шотландскую девчушку», и он поручил это дело
своей расторопной племяннице, жившей в Эдинбурге, полагая, что
если уж не в Эдинбурге, то в Глазго она кого-нибудь найдет. «Дайте
мне еще три дня, и я Вам сообщу о результате. В любом случае мы
Вас не подведем»****, — заверял Сенхаус Оруэлла в конце письма.
 Но, к сожалению, подвели.
 Правку Оруэлл завершил в назначенный срок — во вторую неделю ноября. Билл Данн вспоминал: «Он спустился вниз из своей
комнаты и сказал: „Закончил“. Мы отпраздновали это событие, откупорив последнюю остававшуюся у нас бутылку вина. Аврил спросила: „А как называется-то? Название какое?“ Он ответил: „Наверное, «1984»“»*****.
 Очевидно, на следующий день он взялся за печатание. Во всяком
случае, 15 ноября он писал Энтони Поуэллу: «Занят чудовищным делом — перепечатываю книгу. Печатаю понемногу, потому что страшно устаю сидеть за столом»******.
 19 ноября он отказался от предложения Леонарда Мура продолжить поиски машинистки, объясняя, со свойственной ему деликатностью, это тем, что «если она [эдинбургская племянница
Сенхауса] вдруг кого-нибудь пришлет, будет неудобно, что я тем
временем договорился с кем-то из Лондона»*******. Племянница
* Письмо Оруэлла Л. Муру, 29 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 460).
 ** Во всяком случае, так он оценивал объем работы в письме Джулиану
Симонсу 29 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 460).
 *** Письмо Р. Сенхауса Оруэллу, 2 ноября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 463).
 **** Ibid.
 ***** Dunn В. // RO. P. 201.
 ****** Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 15 ноября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 467).
 ******* Письмо Оруэлла Л. Муру, 19 ноября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 470).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 547
 же, очевидно, после нескольких неудачных попыток о просьбе
дяди благополучно забыла, и Оруэлл продолжал делать то, чего
так опасался, — перепечатывал роман сам. Он надеялся закончить
работу к концу ноября.
 Спустя годы Фредрик Уорбург писал, что «провал наших попыток найти машинистку преследует меня по сей день. Это была, очевидно, последняя капля»*.
 Скорее всего, так оно и было. Оруэлл, которому запрещено
было всякое физическое усилие, который не мог пройти даже несколько сотен метров или вырвать сорняк в саду, чтобы не поднялась температура, непрерывно в течение месяца печатал на
пишущей машинке по четыре тысячи слов, то есть примерно по 15-
16 страниц, в день. Стоял ноябрь, было холодно, его комната отапливалась неисправным керосиновым примусом, от которого шла
страшная вонь и гарь. Печатая, он к тому же непрерывно курил.
Все это, безусловно, были неподходящие условия для туберкулезного больного, но хуже всего было именно физическое напряжение. Он переносил его стоически. 30 ноября он сообщил Муру, что
перепечатывание близится к концу и он надеется прислать агенту
законченную машинопись 7 декабря.
 Качество написанной им книги беспокоило его больше, чем
собственное физическое состояние. Еще в конце октября он писал
Уорбургу: «Книгой я не удовлетворен, но сказать, что совсем расстроен, тоже нельзя. Я ее задумал в 1943 году. Идея, по-моему, хорошая, но написать можно было бы и лучше, если б не туберкулез»**.
В письме Энтони Поуэллу он высказывается гораздо резче:
«Ужасно, что я вожусь с этой книжкой с июня 1947 года***, и она
до сих пор в таком омерзительном виде, и хорошая идея загублена, но, конечно, за это время я семь-восемь месяцев тяжело болел»****. Ощущение, что он эту работу «запорол», держалось в нем
долго*****.
 4 декабря он отослал первый экземпляр перепечатанного романа Уорбургу, а второй и третий — Леонарду Муру. В издательство
книга пришла 9 декабря, и Уорбург сразу же ее прочитал. «Я был
первым человеком в Европе (даже в мире), прочитавшим роман
„Последний человек в Европе“, теперь известный под названием
„1984“»******, — писал он впоследствии с гордостью. Свой восторг он
выразил в отчете, продиктованном секретарше четыре дня спустя.
 * Warburg К All Authors Are Equal. Р. 102.
 ** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 22 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 457).
 *** Первые 50 страниц романа Оруэлл написал летом 1946 года, а первые
наброски к нему были сделаны летом 1945-го.
 **** Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 15 ноября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 467).
 ***** См. письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 4 февраля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 35).
 ****** Warburg F. All Authors Are Equal. P. 103.

548
 ГЛАВА 16
 *
 «Это, наверно, самая страшная книга из всех, что мне когда-либо
доводилось читать*, — начинает Уорбург и продолжает так: — Это
Советский Союз в энной степени, Сталин, который никогда не умирает, тайная полиция, оснащенная по последнему слову техники.
<...> На мой взгляд, это намеренная и жестокая атака на социализм
и социалистические партии. Вероятно, это свидетельствует об
окончательном разрыве Оруэлла с социализмом — не с социализмом
равенства и человеческого братства, которого Оруэлл явно уже не
ждет от социалистических партий, но с социализмом марксизма и
менеджериальной революции. „1984“, помимо всего прочего, — это
удар по описанному Бернхемом менеджериализму и стоит миллиона голосов, отданных Консервативной партии; можно себе представить, что предисловие к книге напишет Уинстон Черчилль, в честь
которого назван ее герой. „1984“ надо опубликовать как можно скорей — в июне 1949 года»**.
 Таково было мнение первого читателя романа. Вряд ли оно обрадовало бы автора, который наверняка ни при каких обстоятельствах не
хотел вербовать сторонников консерваторов. В конце отзыва, где диалоги О’Брайена с Уинстоном сравниваются с прозой Достоевского,
Уорбург позволил себе еще одно умозаключение: «Думаю, что такую
книгу мог написать только человек, который сам, хотя бы на время,
утратил надежду, скорее всего, по очевидным физическим причинам»***. И это, безусловно, было неверно — надежды Оруэлл не утратил, иначе в Приложении не приводилась бы цитата из Джефферсона, напоминающая читателю о существовании демократического
устройства общества, а уж физические причины тем более были ни
при чем. Отзыв Уорбурга был внутрииздательским, для печати не
предназначался, но тем не менее обозначил варианты прочтения романа, вызвавшие ожесточенные споры, которые ведутся до сих пор.
 Рассчитывая на огромные тиражи и немалую прибыль, издательство уже в декабре стало готовить рекламу, однако Оруэллу
пришлось в этот процесс немедленно вмешаться. «Что касается
издательской рекламы на обложке, — писал он Роджеру Сенхаусу, —
по-моему, подход, который вы избрали в присланном мне проекте, неверен. У вас выходит, что это триллер с любовной историей,
а я совсем не это имел в виду. Я намеревался рассмотреть последствия раздела мира на „зоны влияния“ (задумано это было в 1944-м
после Тегеранской конференции), а кроме того, обозначить — пародируя их — интеллектуальные последствия тоталитаризма»****.
 * Warburg F. All Authors Are Equal. Р. 103.
 ** Ibid. Р. 104.
 *** Ibid. Р. 106.
 **** Письмо Оруэлла Р. Сенхаусу, 26 декабря 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 487-
488).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 549
 Уорбургу очень хотелось напечатать книгу как можно быстрее.
«Здоровье Оруэлла было решающим фактором — надо было, чтоб
он был жив и мог вычитать корректуру. Надо было, чтоб он был жив
и для того, чтобы насладиться ожидаемым мною огромным успехом
книги, ее восторженным приемом»*. Кроме того, Уорбург надеялся,
что успех поможет Оруэллу прожить дольше, а возможно, и выздороветь.
 Пока же, в декабре 1948 года, автор прочитанного им шедевра чувствовал себя чудовищно. «Писать ничего не могу — очень
болен»**, — жаловался он Тоско Файвелу. В письме ему и в письмах
другим друзьям, описывая дела на ферме и красоты джурской природы, он заключал: «Здесь все хорошо, кроме меня»***. Он прекрасно понимал, что в санаторий надо было ехать по крайней мере два
месяца назад. Аврил потом говорила, что и вообще возвращение из
больницы на Джуру было ошибкой — она была уверена, что, если
бы брат отправился в санаторий сразу из больницы, он мог бы прожить дольше. Но для него важнее всего было закончить роман.
 Последняя запись в «Домашнем дневнике» Оруэлла сделана 24 декабря: «Повсюду подснежники. Видны отдельные тюльпаны. Пытаются цвести желтофиоли»****. К этому моменту в Барнхилл вернулась Аврил, которая в середине месяца ездила в Лондон забирать
вещи из квартиры на Кэнонбери-сквер. Оруэлл отказался от этой
квартиры, потому что не пользовался ею полтора года (с апреля
1947-го) и, очевидно, понимал, что, во всяком случае, подниматься
на четвертый этаж он уже вряд ли сможет. А 2 января 1949 года он,
Аврил, Билл Данн и маленький Ричард отправились в путешествие,
которое в конце концов должно было привести больного в санаторий в графстве Глостершир, в Англии. Рекомендовала его Гвен
О’Шонесси — Оруэлл просил ее подыскать частный санаторий (во
всех государственных были очереди), не слишком дорогой, но такой, чтобы у него была отдельная палата, где он мог бы работать.
 Поездка началась неудачно — старый «остин», который вела
Аврил, застрял в болоте по пути из Барнхилла в Ардлуссу. Аврил
и Билл Данн пошли пешком назад в Барнхилл, где у них был еще
огромный грузовик, приобретенный Ричардом Рисом за пятьсот
фунтов. Маленький Ричард и Оруэлл, сидевшие на заднем сиденье,
остались ждать их возвращения. Смеркалось, шел дождь, и, чтобы
развлечь мальчика, Оруэлл рассказывал ему истории, читал стихи
и угощал леденцами*****. Ричард очень хорошо запомнил этот вечер наедине с отцом. Каким-то чудом Аврил удалось проехать рядом
* Warburg F. All Authors Are Equal. Р. 103.
 ** Письмо Оруэлла Т. Файвелу, 18 декабря 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 484).
 *** Ibid.
 **** Orwell G. Domestic Diary. 24.12.1948 // CW. Vol. XIX. P. 487.
 ***** Интервью P. Блэра автору, июнь 2013 года.

550
 ГЛАВА 16
 с застрявшим «остином», а потом с помощью каната его вытащить.
В конце концов они доехали до Ардлуссы, откуда Оруэлла на следующий день повезли на материк. Так он простился с Джурой.
 *
 Санаторий назывался «Крэнэм». Он находился меньше чем в десяти милях от города Глостера, на холме. «Здесь, наверное, очень
красиво — я этих мест не знаю, но думаю, что вряд ли они сильно
отличаются от окрестностей Оксфорда, где прошла часть моего
детства»*, — писал Оруэлл. У него был маленький домик, «шале», с застекленной верандой — «не такой мрачный, как я опасался, довольно теплый, с отоплением, горячей водой и неплохим питанием»**.
Правда, скоро выяснилось, что в «шале» было тепло, пока держалась
«мягкая, почти апрельская погода»***, а потом все-таки стало так холодно, что Оруэлл порой не мог закончить письмо из-за того, что замерзали пальцы, а по воспоминаниям его племянницы Джейн, «там
было неприбрано, захламлено и нечем дышать, а вовсе не просторно и бодряще, как должно быть в санатории»****. Впрочем, Оруэллу нравилось, что к нему в домик все приносят в руках — «нет этого отвратительного грохотанья тележек, которое постоянно слышишь в больнице. И радио не слышно, у всех больных — наушники.
<...> Самый настойчивый звук здесь — пение птиц»*****.
 Он провел в санатории восемь месяцев — с 6 января по 2 сентября
1949 года, но, в отличие от шотландской больницы, особых попыток
лечить его не делалось. Ему давали «паск» — парааминосалициловую кислоту, лекарство, которое Оруэлл подозревал в том, что это
просто-напросто «замаскированный аспирин»******. На самом деле
это было очень современное средство, но действовало оно только
в сочетании со стрептомицином или с изобретенным еще через
пару лет иониазидом, а само по себе большого смысла не имело,
чего санаторские врачи, очевидно, не знали.
 Человеком, который пришел в ужас от «Крэнэма» и недвусмысленно высказал это Оруэллу, была жена Фредрика Уорбурга Памела,
первый муж которой умер от туберкулеза. Уорбурги приехали навестить его 21 января. Памела сразу же заметила, что в комнате холодно, и на заверение Оруэлла, что ему обещали электрическое одеяло,
немедленно спросила, почему же его не дали до сих пор. Она быстро
выяснила, что из двух врачей, работавших в санатории, главный
* Письмо Оруэлла Л. Джексон, 9 января 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 15).
 ** Письмо Оруэлла Р. Рису, 18 января 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 22).
 *** Ibid.
 **** Morgan J. // RO. P. 203.
 ***** cranham Sanatorium Routine // Orwell’s Last Literary Notebook.
21.03.1949 // CW. Vol. XX. P. 70.
 ****** Письмо Оруэлла Д. Астору, 12 января 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 15).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 551
 больного еще не посмотрел (Оруэлл находился в санатории уже две
недели!), а женщина-врач, ежедневно к нему заходившая, ограничивалась вопросами о его самочувствии, но даже ни разу его не послушала. Оруэлл пытался защищать санаторий, уверяя рассерженную
Памелу, что врачи, вероятно, знают, что делают, и вообще ему там
неплохо, однако в последующих письмах из «Крэнэма» он, при всем
своем стоицизме, нет-нет да и вставлял замечания вроде того, что
«врачи не кажутся ему блестящими»*.
 Единственное, что Памеле Уорбург удалось сделать, — это взять
с Оруэлла слово, что, если ему станет хуже, он обратится к ней и она
пригласит своего знакомого врача, доктора Морланда, известного
специалиста по туберкулезу, который некогда лечил Д. Г. Лоуренса.
По дороге домой Памела сказала мужу: «Боюсь, больше года он не
протянет»**. Она и сама не знала, насколько была права.
 Но Оруэлл собирался жить. Он верил врачам, которые говорили, что рецидив болезни произошел потому, что он перенапрягся,
заканчивая роман, и впредь следует быть поосторожнее. Он надеялся выйти из санатория к лету, но решил, что «отныне зимы надо
проводить неподалеку от врачей — еще не знаю где, но, может быть,
где-нибудь вроде Брайтона***. Мне совсем не хочется разрывать
связь с Барнхиллом, потому что это чудесное место и мы уже, можно сказать, пустили там корни, но, наверное, правильнее будет делать так, как я и собирался, когда снимал дом в 1946 году, то есть
приезжать туда только на лето. Надо постараться прожить еще
5-10 лет, так что важно, чтоб врачи были рядом»****.
 *
 В отличие от зимы 1948 года, работать он теперь почти не мог —
и врачи запрещали, и сил не было. Последние свои статьи он как-то
умудрился написать во второй половине 1948 года, во время правки романа. Длинная аналитическая статья «Лейбористы — три года
у власти», написанная для американского журнала «Комментари», вышла в октябре, а в ноябре в газете «Обзервер» появилась его резко отрицательная рецензия на книгу Сартра «Портрет антисемита». Оруэлл и раньше считал Сартра «пустомелей»*****, хотя и оговаривал,
что в экзистенциализме ничего не понимает, так что готов допустить, что там, может быть, Сартр что-то и сделал, да и симпатии
французского философа к коммунистам никак не могли ему нравиться, но уж книжка об антисемитизме, на его взгляд, была абсолютно поверхностной, в частности потому, что Сартр говорит в ней
* Письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 2 февраля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 32).
 ** WarburgF. All Authors Are Equal. Р. 109.
 *** Брайтон расположен на побережье, на юге Англии.
 **** Письмо Оруэлла Р. Рису, 18 января 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 23).
 ***** Письмо Оруэлла Дж. Симонсу, 29 октября 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 461).

552
 ГЛАВА 16
 об «антисемите», «еврее», «рабочем», «буржуе» как об отдельных категориях людей, «которых можно рассортировать, как насекомых»*,
тогда как в реальности дело обстоит гораздо сложнее.
 1949 год начался с публикации в американском «Партизан ревью»
очерка «Размышления о Ганди» — одного из лучших очерков Оруэлла, сочетающего столь характерную для него точность прозы
с точностью политического и социального анализа и сочувственным подходом даже к несимпатичному ему человеку. «Святых следует считать виновными до тех пор, пока их невиновность не будет
доказана»**, — так открываются «Размышления», опирающиеся на
автобиографию его героя.
 В Ганди многое несимпатично Оруэллу: проглядывающее тщеславие, фальшь самого образа полуголого старика на коврике, «сотрясающего империи исключительно силой духа»***, фальшь его
вегетарианства, его воздержания, его стремления избежать даже
дружбы, потому что «верность другу может привести к дурным поступкам»****. Последнее, соглашается Оруэлл, «безусловно, правда. Более того, решив посвятить свою любовь Богу или человечеству в целом, даже и невозможно отдавать предпочтение тому или
иному человеку»*****. Но здесь-то и кроется противоречие, которое Оруэлл заметил уже у Толстого — противоречие между гуманистическим и религиозным подходом к жизни.
 Сам Оруэлл, конечно, считает, что «человек есть мера всех вещей, и наша задача — сделать так, чтобы стоило жить на этой земле, потому что другой земли у нас нет»******. Религиозное учение
Ганди с этим несовместимо. Более того, отдельно рассматривая
пацифизм, то есть непротивление злу насилием, Оруэлл разоблачает наивность постулата Ганди о том, что можно победить
и не применяя насилия — лишь привлекая внимание к несправедливости. Не понимая природы тоталитаризма и опираясь лишь
на собственный опыт борьбы с британским империализмом, Ганди надеялся «разбудить мир»*******. «Однако, — едко замечает Оруэлл, — „разбудить мир“ получится, только если мир имеет возможность узнать о том, что ты делаешь. Трудно представить себе, как
методы Ганди могут сработать в стране, где противники режима
исчезают среди ночи и никто никогда больше о них не слышит.
 * Orwell G. Review of “Portrait of the Anti-Semite” by Jean-Paul Sartre //
CW. Vol. XIX. P. 465.
 ** Orwell G. Reflections on Gandhi // CW. Vol. XX. P. 5.
 *** Ibid.
 **** Ibid. P. 7.
 ***** jbid
 ****** QpujgH Q Reflections on Gandhi. P. 7. Тезис о человеке был выдвинут
древнегреческим философом Протагором (ок. 490 — ок. 420 до н. э.), виднейшим представителем софистов.
 ******* J5ÎJ р 9

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 553
 Без свободной прессы, без свободы собраний невозможно не только
обратиться к внешним наблюдателям, но и создать массовое движение, да и просто сообщить противнику о своих намерениях»*.
Но даже если допустить, что против собственного правительства
или против оккупантов непротивление еще хоть как-то было бы
возможно, то во внешней политике, утверждает Оруэлл, подобный пацифизм немедленно превращается в умиротворение агрессора.
 И тем не менее, несмотря на все расхождения со взглядами Ганди, Оруэлл, читая его автобиографию, не может не обратить внимание на то, что ее автор не был коррумпирован или вульгарно честолюбив, завистлив или движим чувством неполноценности, что как
политический мыслитель он был смел и независим и жизнь его не
прошла даром: «Его главная политическая цель — мирное прекращение британского владычества — была в конце концов достигнута». Отвергая учение Ганди, и уж тем более его «святость», Оруэлл
сравнивает его с другими видными современными политиками и
в заключение приходит к неожиданному выводу: «Какой чистый
дух оставил он после себя!»**
 В длинные пустые дни, проведенные в санатории, Оруэлл мечтал написать столь же подробные, сложные портреты двух писателей — Джозефа Конрада и своего современника (и даже ровесника)
Ивлина Во.
 Ивлина Во он читал в феврале и в марте, собираясь написать
очерк о нем к концу апреля. Сохранилось начало этого очерка и наброски к нему. Вывод, к которому Оруэлл собирался привести своего читателя, таков: «Как автор романов Во — чуть ли не лучше всех
сегодня (то есть по сегодняшним меркам), а взгляды его не выдерживают никакой критики»***. Реакционность Ивлина Во была Оруэллу очевидна (во время гражданской войны в Испании, например,
Во сочувствовал фашистам). Однако, утверждал он еще в очерке
«Писатели и Левиафан», литературную оценку не следует подменять политической — взгляды литераторов и их сочинения должны
рассматриваться раздельно.
 Об этом ему еще удалось написать, хотя и в другой связи. Весной
1949 года журнал «Партизан ревью» обратился к Оруэллу и к другим своим авторам с вопросом: правильно ли поступило жюри поэтической премии (в него входили T. С. Элиот, У. X. Оден, Р. Лоуэлл,
Р. П. Уоррен и другие), присудив ее Эзре Паунду, известному своими
профашистскими воззрениями, которые он во времена Муссолини
регулярно излагал по итальянскому радио? Оруэлл на этот вопрос
ответил так:
 * Ibid.
 ** Ibid. Р. 10.
 *** Orwell G. Notes for “Evelyn Waugh” // CW. Vol. XX. P. 79.

554
 ГЛАВА 16
 Думаю, что Фонд Боллингена поступил совершенно правильно,
отметив Паунда премией, если его стихи были сочтены лучшими за
этот год, но думаю также, что не стоит забывать и о деятельности Паунда и воображать, что его позиция становится хоть сколько-нибудь
более почтенной из-за того, что он получил литературный приз. <...>
Мне кажется, членам жюри, присуждавшим ему премию, следовало
сказать об этом более твердо*.
 Очерк об Ивлине Во Оруэлл написать не успел. Не написал он
и о Конраде, хотя, ожидая эту статью, Уорбург откладывал издание сборника статей, который планировал опубликовать на гребне
ожидаемого успеха «1984». В Конраде Оруэлла интересовали больше всего его политические романы — о русских революционерах.
В ответах на небольшую анкету польского еженедельника «Вядомо-
щи» («Известия») он написал, что поздние произведения Конрада,
такие как «Тайный агент» или «На взгляд Запада», «демонстрируют зрелость и понимание политики, которых просто не могло быть
в то время у писателя, родившегося в Англии»**.
 Среди книг, прочитанных Оруэллом в 1949 году (а их в явно неполном списке — 144), вообще многое так или иначе связано с Россией: воспоминания Маргарет Бубер-Нойман*** «Под двумя диктаторами: узница Сталина и Гитлера», книги Рут Фишер «Сталин и
немецкий коммунизм», Джулиана Хаксли (брата писателя Олдоса
Хаксли) «Советская генетика» и Джона Лэнгдона-Девиса «Россия
отводит часы» (о советской науке) и пр.
 В начале года он прочел и несколько переведенных на английский отрывков из статей, опубликованных в советской печати.
Эти, «типичные для литературной ксенофобии, свирепствующей
теперь в СССР»****, отрывки прислал ему Глеб Струве, сам ставший жертвой нападок А. А. Аникста, опубликовавшего развернутую рецензию на книгу Струве «25 лет советской русской литературы» под названием «Клевета под видом учености»*****. Однако нападки на Оруэлла и Кестлера в статьях И. И. Анисимова******,
* Orwell G. A Prize for Ezra Pound // CW. Vol. XX. P. 101-102.
 ** Письмо Оруэлла в еженедельник “Wiadomosci”, 25 февраля 1949 года
(CW. Vol. XX. P. 47).
 *** Маргарет Бубер-Нойман (1901-1989) — немецкая коммунистка, побывавшая в советском и в немецком концлагерях.
 **** См. примечание к письму Оруэлла Ф. Уорбургу, 17 января 1949 года (CW.
Vol. XX. Р. 18). Некоторые из этих цитат содержатся и в статье Струве «Anti-
Westernism in Recent Soviet Literature» (The Yale Review. 1950. Vol. 39. P. 208-224).
 ***** а а Аникст (1910-1988) — известный англист, шекспировед. Статья
против Струве была опубликована в журнале «Soviet Literature» (1947. N 10.
P. 62-65). Журнал «Советская литература» выходил с 1946 по 1990 год на восьми иностранных языках.
 ****** Ц И. Анисимов (1894-1966) — советский литературовед, директор
Института мировой литературы.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 555
 напечатанных в журнале «Октябрь» в 1947 и 1948 годах, были гораздо резче и агрессивнее.
 «Чем же известен этот господин? — писал Анисимов об Оруэлле в статье „Современный литературный распад“*. — Разнузданным
антисоветским пасквилем, разросшимся в целый сатирический роман**, а также книгой литературных очерков***, в которой он смешивает в одну безобразную кучу Золя, Диккенса, бульварные издания, пинкертоновщину, сюрреалистические выверты Сальвадора
Дали и порнографические открытки, в которых этот наглец усматривает выражение „народной культуры“».
 Замечания Анисимова удивили Оруэлла. «Раздражает, конечно,
но одновременно как-то даже тревожит — настолько все это дышит
невежеством»****, — писал он Ричарду Рису. Очевидно, для Оруэлла,
восхищавшегося русской литературой, упадок советской критики
все-таки стал неожиданностью.
 Назвав Оруэлла не только наглецом, но и шарлатаном, Анисимов переходил к его биографии, точнее, к своим представлениям
о ней: «Полицейский в Бомбее, судебный пристав, сотрудник про-
умовской***** полиции в Барселоне, потом корреспондент желтых газет. Вернее всего назвать такого человека темной личностью, проходимцем. А вот английская литература опускается до
того, что Оруэлл ходит в писателях. На отбросы здесь сейчас большой спрос»******.
 «Даже если учесть возможные искажения в переводе, — писал
Оруэлл в другом письме Рису, — не кажется ли тебе, что в самом языке тоталитарной литературы есть что-то странное: какая-то удивительная особенность речи, словно человек задыхается от ярости и
никак не может подобрать нужные слова?»******* Через несколько
дней он с восторгом сообщал другу, что советская пресса только
что назвала Бертрана Рассела «волком в смокинге и зверем, облачившимся в мантию философа»********. «Чувство юмора не пострадало», — писал после ранения Оруэлла в Испании его командир Жорж Копп. Не пострадало оно и при туберкулезе.
 * Анисимов И. И. Современный литературный распад // Октябрь. 1947.
№ 11. С. 142.
 ** Очевидно, речь идет о «Скотском хозяйстве» — в 1947 году «1984»
еще даже не был закончен.
 *** Сборник эссе Оруэлла «Критические очерки» был опубликован
в 1944 году, в 1946-м он вышел в США под названием «Диккенс, Дали и другие:
заметки о массовой культуре».
 **** Письмо Оруэлла Р. Рису, 18 января 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 23).
 ***** Так в оригинале.
 ****** Анисимов И. И. Современный литературный распад. С. 142.
 ******* Письмо Оруэлла Р. Рису, 28 января 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 30).
 ******** Письмо Оруэлла Р. Рису, 4 февраля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 34).

556
 ГЛАВА 16
 *
 В «Крэнэм» приезжали друзья. Многие из них не видели Оруэлла
по крайней мере два года, ведь он почти все это время, во всяком
случае с конца 1947-го, тяжело болел. «Мы были потрясены, — признавался Тоско Файвел, приехавший с женой и приятельницей навестить Оруэлла. — Он выглядел настолько хуже, настолько худее и
слабее, чем мы ожидали. Голова, конечно, работала так же ясно, как
всегда, но тело, пластом лежащее на кровати, казалось чудовищно
истощенным, а лицо осунувшимся и бледным как воск — не было никакого сомнения, что он страшно болен»*. Джулиан Симонс тоже
«был поражен его страшной худобой и тем, с каким трудом он дошел
до уборной»**. Впечатления Малькольма Маггериджа, записанные
в дневник сразу после поездки к нему вместе с Энтони Поуэллом,
были чуть оптимистичнее: Оруэлл показался ему бодрым, хотя и
очень исхудавшим. «Он надеется прожить еще лет десять, потому что надо сделать разные дела и потому что тогда его приемному сыну будет пятнадцать. Не уверен, что ему это удастся. Мы все
очень живо разговаривали, и три часа, что мы там провели, пролетели незаметно. <...> Он и при туберкулезе продолжает курить и
даже ухитрился вытащить из-под кровати бутылку рома, которую
мы и распили»***.
 В феврале Оруэлл еще мечтал, что скоро снова сможет работать — и не только над очерками. «Жуткое дело, — писал он Энтони
Поуэллу, — возвращаться к писанию книг после многих лет ничегонеделания, но мне кажется, что теперь мне удалось снять заклятие, и я мог бы писать и дальше, если бы только был здоров»****. Еще
в декабре он сообщал о новом замысле Дэвиду Астору и Фредрику
Уорбургу: «У меня есть потрясающая идея очень короткого романа, которая вертелась у меня в голове годами, но не могу начать
писать, пока не пройдет высокая температура и т. п.»*****.
 Скорее всего, он имел в виду новеллу «История в курительной»,
наброски к которой сохранились в его последней записной книжке. Действие ее происходит в 1927 году на корабле, идущем из Бирмы в Европу. Оруэллу, видимо, захотелось вернуться к более традиционной, не политической прозе — он говорил Фреду Уорбургу, что
на сей раз в центре его книги будут не идеи, а характеры. Теперь,
освободившись наконец от политического романа, с которым он
 * Fyvel Т George Orwell. P. 162.
 ** Symons J. Orwell: A Reminiscence. // London Magazine. September 1963.
P.46.
 *** Like It Was. The Diaries of Malcolm Muggeridge. Selected and Edited by
John Bright-Holmes. London, 1981. P. 323-324.
 **** Письмо Оруэлла Э. Поуэллу, 2 февраля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 31).
 ***** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 21 декабря 1948 года (CW. Vol. XIX. Р. 486-
487).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 557
 Малькольм Маггеридж
1930-е
 жил долгие годы, он вдруг почувствовал себя в силах писать еще
и еще и страстно верил, что писатель не может умереть, пока не
напишет сочиняемые в голове книги.
 В начале марта он с изумлением и досадой сообщал Ричарду
Рису, что врачи не разрешат ему вставать с постели еще в течение
двух месяцев, так что, наверное, раньше июля не выпишут... «Может
быть, все бы и ничего, если б это не было так дорого, и, конечно,
плохо, что я не вижу маленького Р. Так боюсь, что он вырастет без
меня или привыкнет думать обо мне как о человеке, который всегда
лежит и не может играть. Детям, естественно, трудно понять, что
такое болезнь. Он раньше приходил ко мне и спрашивал: „Где ты
ушибся?“ — очевидно, это единственная причина, которой он может
объяснить, что кто-то лежит в кровати»*. И все-таки в этом же письме Оруэлл докладывал, что, вообще-то, ему лучше, он ест с большим
аппетитом, и скоро планирует начать работать. В марте он выправил обе корректуры «1984» — и английскую, и американскую — и ответил на вопросы издателей.
 Однако во второй половине марта у него вдруг пошла кровь горлом. «Может, оно и не вредно, <...> но мне всегда от этого противно
и грустно, так что настроение не очень, — жаловался он Рису. — Очевидно, ничего конкретного врачи сделать не могут»**. Единственным
* Письмо Оруэлла Р. Рису, 3 марта 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 53).
 ** Письмо Оруэлла Р. Рису, 31 марта 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 53).

558
 ГЛАВА 16
 методом лечения было «сидеть тихо», поэтому, к огорчению Оруэлла,
у него опять отобрали пишущую машинку — чтоб не утомлялся.
 *
 В конце марта — начале апреля 1949 года произошел эпизод, который, возможно, и не заслуживал бы особого внимания, если бы
уже в наши дни его не раздули разнообразные противники Оруэлла, решившие наконец-то свести с ним счеты.
 29 марта в санаторий приехала Силия Керван, свояченица Кестлера, к которой Оруэлл не так давно сватался. Невзирая на ее отказ,
они оставались близкими друзьями. Силия была теперь сотрудницей недавно созданного при британском МИДе Отдела исследования информации (ОИИ), где ее непосредственным начальником
был Роберт Конквест, будущий автор «Большого террора», и ехала
к Оруэллу не только как подруга, но и как единомышленница.
 ОИИ был создан лейбористским правительством, возглавляемым Клементом Эттли, «для борьбы с коммунистической пропагандой»*. Эту борьбу лейбористское правительство планировало вести с социал-демократических позиций. ОИИ решил, например,
распространять за границей газету «Трибьюн», поскольку в ней
совмещалось «решительное разоблачение коммунизма и его методов и последовательное отстаивание целей, которым, как правило, сочувствуют левые»**. Однако найти другие издания, статьи,
книги, выражавшие сходную позицию, «которые могли бы конкурировать с субсидированными изданиями советских издательств
на иностранных языках»***, было не так просто. Надо было прежде
всего отыскать сторонников этой инициативы, и с этим-то вопросом Силия Керван и отправилась к человеку, во взглядах которого
не сомневалась.
 Оруэлл, разумеется, был счастлив ее видеть и горячо поддержал намерения отдела, где она работала. Сам он, правда, писать
что-либо отказался: и потому, что был болен, и потому, что не хотел писать «по заказу». Однако, как на следующий день сообщала
в своем отчете Силия, «он назвал имена людей, которых мы могли
бы попросить что-то сделать для нас, и обещал, что подумает еще и
о других и вскоре нам сообщит»****.
 Первоначально, как явствует из отчета Силии, Оруэлл предложил им обратиться к троим: Дарси Гилли, парижскому корреспонденту газеты «Манчестер гардиан», противнику коммунизма
 * History Notes, 9: IRD: Origins and Establishment of the Foreign Office
Information Research Department 1946-48 (August 1995). P. 1. Цит. no: CW. Vol.
XX. P. 319. Отдел просуществовал до 1977 года.
 ** Конфиденциальное письмо ОИИ 76 британским консульствам и миссиям, 4 марта 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 319).
 *** Документы британского МИДа. Цит. по: CW. Vol. XX. Р. 319.
 **** Отчет С. Керван, 30 марта 1949 года. Цит. по: CW. Vol. XX. Р. 320.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 559
 Роберт Конквест, глава Отдела исследования информации (1948-1956)
1980-е
 и знатоку Польши, Сирилу Дарлингтону, разоблачавшему теории
Лысенко, и Францу Боркенау, автору первых книг о тоталитаризме
и историку Коминтерна. Потом в письме Силии он, очевидно забыв, что уже называл имя Боркенау, снова посоветовал обратиться
к нему и еще к Глебу Струве, «русскому переводчику и критику»*. Он
добавил, что, кроме того, «полно американцев, чьи имена можно
найти в нью-йоркском журнале „Нью лидер“, в еврейском ежемесячнике „Комментари“** и в „Партизан ревью“»***.
 Дальше Оруэлл написал:
 Могу еще, если это представляет для вас какую-то ценность, прислать тебе список журналистов и писателей, которые, на мой взгляд,
являются скрытыми сторонниками коммунистов, «попутчиками» или
склоняются к этой позиции и которым нельзя доверять никакую пропаганду. Для этого я должен попросить, чтобы мне из дому прислали
записную книжку, и, если я дам тебе такой список, он должен храниться в абсолютной тайне, потому что, скорее всего, утверждение, что
такой-то является «попутчиком», могут счесть клеветническим****.
 Коллеги Силии проявили к списку интерес и пообещали его немедленно вернуть. Тогда, получив присланную из Барнхилла Ричардом
Рисом голубую тетрадку, Оруэлл отобрал из своих первоначальных
* Письмо Оруэлла С. Керван, 6 апреля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 322).
 ** Журнал издается с 1945 года Американским еврейским комитетом.
 *** Письмо Оруэлла С. Керван, 6 апреля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 322).
 **** Ibid.

560
 ГЛАВА 16
 записей 38 имен* и отправил их Силии, добавив при этом: «Ничего
сенсационного в этом списке нет, и вряд ли он скажет твоим друзьям
что-то такое, чего бы они сами не знали. Но в то же время совсем неплохо перечислить тех, кто может оказаться ненадежным. Если бы
это было сделано раньше, возможно, это остановило бы людей вроде
Питера Смоллетта, которые просочились на важные государственные посты, где, вероятно, могут нанести нам большой ущерб»**.
 В записной книжке против имени Питера Смоллетта в колонке
«Занимаемый пост» рукой Оруэлла написано: «Русский отдел Министерства информации (награжден орденом Британской империи)», а в следующей, там, где «Примечания»: «Почти наверняка
чей-нибудь агент. Говорят, карьерист. Очень нечестен»***. Готовя
список для Силии, Оруэлл уточнил: «Сильнейшее впечатление, что
это какой-то советский агент. Очень скользкий тип»****.
 Сомнений в том, что советский агент Смоллетт, находясь на своем высоком посту, наносил большой ущерб Великобритании, быть
не могло*****. Подозрения Оруэлла окончательно подтвердил вывезенный из России «Митрохинский архив»******. Там же нашло
подтверждение и еще одно предположение Оруэлла — журналист
Том Драйберг, по словам Оруэлла, «иногда позволяющий себе независимые суждения»*******, тоже работал на СССР — его кличка
была Лепаж********.
 В оруэлловском списке, переданном Силии, были не только угаданные им агенты, но и те, кто работал на Советский Союз другими
методами. Американский журналист Уолтер Дюранти, лауреат Пулитцеровский премии, например, сознательно скрывал от читателей
факт организованного Сталиным голода на Украине, жертвами которого стали семь миллионов человек. Писатель Джон Бойнтон Пристли, социалистические взгляды которого Оруэлл разделял и радиовыступлениями которого во время войны восхищался, опубликовал
в 1946 году книгу «Поездка в Россию», где рассказывал, как прекрасна
* Хотя полный список, входивший в записную книжку Оруэлла, стал
известен в 1996 году, перечень имен, отправленных Силии Керван, оставался
закрыт до 2003 года. Только после смерти Силии в 2002 году в ее бумагах была
обнаружена его копия, вскоре опубликованная «Гардиан» (21 марта 2003 года),
после чего британский МИД открыл доступ к находившемуся у них документу.
Он опубликован и в книге «The Lost Orwell» (p. 140).
 ** Письмо Оруэлла С. Керван, 2 мая 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 103).
 *** Orwell’s List of Crypto-Communists and Fellow-Travellers. CW. Vol. XX.
P. 255.
 **** The Lost Orwell. P. 147-148.
 ***** Cm. c. 418-419 наст. изд.
 ****** Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. P. 158.
 ******* Orwell’s List of Crypto-Communists and Fellow-Travellers // CW. Vol. XX.
P. 246.
 ******** Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. P. 522-526.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 561
 послевоенная жизнь в СССР, а что касается «сотрудников тайной
полиции», то таковых там просто нет — «разве что они маскировались под воробьев»*. Наивность или злонамеренность двигала этими
людьми — даже не суть важно, ясно одно: для борьбы с коммунизмом,
планируемой Отделом исследования информации, они не годились.
 Из других известных людей в этом коротком списке названы актеры Чарли Чаплин и Майкл Редгрейв, шотландский поэт Хью Мак-
диармид и английский поэт Алекс Камфорт (тот самый, с которым
Оруэлл вел полемику о пацифизме, однажды даже в стихах**), автор
книги о Герцене историк Эдвард Карр, автор биографий Сталина
и Троцкого Исаак Дойчер и редактор журнала «Нью стейтсмен»
Кингсли Мартин.
 Список, из которого Оруэлл, так сказать, извлек эти имена, гораздо
длиннее — в нем сто тридцать пять человек. В голубой записной книжке, присланной Рисом, встречаются фамилии не только профессора
Бернала, Дениса Притта и Конни Зиллиакуса, известных своей просоветской активностью, но и Поля Робсона, Бернарда Шоу, Джона
Стейнбека, Стивена Спендера. Зачем Оруэлл вообще составлял такой
список? — недоуменно спрашивают и сегодня британские журналисты.
 Ответ на это прост: затем же, зачем написал «1984», — он остро
ощущал опасность, исходившую от советской системы. Причем опасность не только для тех, кто жил в Советском Союзе и на себе испытывал голод, репрессии и способность государства раздавить человека,
но и для всего мира. Тактика сталинского НКВД в Испании, попытки
просоветской «Народной конвенции» помешать борьбе британцев
с Гитлером, послевоенные коммунистические перевороты в странах
Восточной Европы и длившаяся больше года*** блокада Западного
Берлина не оставляли у Оруэлла сомнений в агрессивности советского режима. В то же время он постоянно наблюдал, с какой легкостью,
с какой готовностью британская интеллигенция поддерживает официальную советскую позицию: до войны — радуясь существованию
«социалистического» государства; во время войны — боясь обидеть
союзника; после войны — ослепленная антиамериканизмом.
 В рецензии 1947 года на книгу Бернхема «Современная борьба за
земной шар» Оруэлл спорит с автором относительно предлагаемых
им методов борьбы с коммунизмом, но во многом соглашается с его
оценкой ситуации: «Если только симптомы нас не обманывают,
СССР готовится к войне против западных демократий. И в самом
деле, как справедливо утверждает Бернхем, война — беспорядочная, несистематическая — уже идет»****.
 * Цит. по: The Lost Orwell. P. 209.
 ** См. c. 379-380 наст. изд.
 *** 1 апреля 1948 — 12 мая 1949 года.
 **** Orwell G. Burnham’s View of the Contemporary World Struggle // CW.
Vol. XIX. P. 99.

562
 ГЛАВА 16
 В этой связи, считает Оруэлл, очень полезно обсудить роль компартий и «попутчиков» в западных странах и проблему «инфильтрации». Возражая против предлагаемого Бернхемом запрета коммунистических партий на Западе и не соглашаясь с его убежденностью
в том, что все коммунисты, все «попутчики» так навсегда и останутся на занимаемых ими идеологических позициях, Оруэлл — писатель! — предлагает другой, более тонкий, более индивидуальный,
подход к проблеме: «Что важно было бы сделать с этими людьми —
но это безмерно трудно, поскольку все доказательства основаны
только на умозаключениях, — это разобраться и понять про каждого, кто честный человек, а кто нет»*.
 Даже когда он снова говорит о группе парламентариев, в которую входили Притт, Зиллиакус и другие, прозванные «скрытыми
коммунистами», он убежден, что «не следует из этого делать поспешные выводы о том, что все они в равной степени нечестны
или даже что все они разделяют одни и те же взгляды. Может
быть, некоторыми движет просто глупость. Такое, в конце концов,
уже бывало**.
 В этом контексте шокирующие многих примечания Оруэлла
о людях —«честный», «очень нечестный», «очень глуп», «еврей», «гомосексуалист» и т. д. — приобретают другой смысл. Это попытки разобраться в том, что именно влечет человека к советскому режиму:
недомыслие, карьерные соображения, уязвимость из-за принадлежности к преследуемым меньшинствам и от этого подверженность
влияниям, сильный антиамериканизм и т. п. В коротеньких примечаниях против фамилий Оруэлл, первоначально делавший эти
пометки для себя, не забывает указывать на возможную перемену
взглядов человека, на существующие у него достоинства.
 О Пристли, например, он пишет: «Сильно сочувствующий,
возможно, есть и какие-то организационные связи. Очень против США. Началось меньше десяти лет назад. Может измениться.
Зарабатывает в СССР огромные деньги». Рядом с последней фразой стоят, очевидно относящиеся к ней, крупные вопросительные
знаки***. О шотландском поэте Хью Макдиармиде (авторе «Гимнов Ленину»): «Коммунист-раскольник, но неизменно настроен
просоветски. Главный упор на шотландский национализм. Очень
против англичан»****. Об Исааке Дойчере: «Только сочувствующий. Польский еврей. Раньше был троцкистом, изменил позицию главным образом из-за еврейского вопроса. Может снова
измениться»*****.
 * Orwell G. Burnham’s View of the Contemporary World Struggle. P. 101.
 ** Ibid. P. 99.
 *** Orwell’s List of Crypto-Communists and Fellow-Travellers. P. 253.
 **** Ibid. P. 250.
 ***** ibid. P. 245.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 563
 По словам Ричарда Риса, у них с Оруэллом «была такая игра»* —
обсуждать, кто работает на Советский Союз, кто — нет, кто работает
за деньги, а кто — из идейных соображений и т. д. Убеждая Риса в необходимости разбираться в субъективных чувствах людей, Оруэлл
писал: «Представь себе, например, что у Ласки есть доступ к важной
военной тайне. Выдаст он ее советской военной разведке? Думаю, что
нет, потому что он совсем не хочет быть предателем, а природа того,
что он делает, была бы в этом случае абсолютно ясна. Но настоящий
коммунист, безусловно, выдаст военную тайну без всякого чувства
вины. Точно так же поступит и „скрытый коммунист“ вроде Притта.
Вся трудность в том, чтобы решить, какую позицию человек занимает, потому-то и надо рассматривать каждый случай отдельно»**.
 Щепетильность Оруэлла, его нежелание всех мазать одной краской и сыграли с ним злую шутку во второй половине 1990-х годов, когда
об опасности, исходившей от Советского Союза, стали поспешно забывать. Рассказ о списке, составленном Оруэллом, был впервые опубликован в газете «Санди телеграф» в 1991 году***, но тогда на него никто не обратил особого внимания. Падение Берлинской стены, освобождение Восточной Европы, поражение августовского путча,
очевидно, заставили сторонников советского коммунизма на время
притихнуть. Но меньше чем через пять лет, когда в июле 1996 года
британские газеты опубликовали письмо Оруэлла к Силии с предложением прислать ей этот список****, поднялся чудовищный вой.
 Никто из набросившихся на Оруэлла не поразился его правоте
относительно советских агентов. Никто не выразил восхищения его
патриотизмом. Как пишет Питер Дейвисон, «некоторые политики-
лейбористы воспользовались возможностью выразить изумление,
что Оруэлл имел дело с секретными службами (Майкл Фут, „Гардиан“, 11.07.1996), посожалеть, что Оруэлл „сдался“ (Тони Бенн, депутат
парламента, „Индепендент он санди“, 14.07.1996), и даже заявить, что
„оказывается, как это ни отвратительно, Оруэлл сам преследовал тех,
чьи мысли не совпадали с его собственными“ (Джеральд Кауфманн,
депутат парламента, „Ивнинг стэндард“, 11.07.1996). Историк Кристофер Хилл*****... пошел дальше: „Я всегда знал, что он был двуличный
человек. В Оруэлле было что-то подозрительное... и это подтверждает
мои худшие опасения“ („Индепендент он санди“ 14.07.1996)»******.
 * Письмо Р. Риса И. Энгусу, 10 июня 1967 года. Цит. по: CW. Vol. XX. Р. 241.
 ** Письмо Оруэлла Р. Рису, 2 мая 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 105).
 *** Sunday Telegraph, 20 October 1991. Упомянут список был еще в биографии Оруэлла, написанной Б. Криком (1980).
 **** Газета «Гардиан» опубликовала письмо с несколькими ошибками и сокращениями. См.: CW. Vol. XX. Р. 323.
 ***** Кристофер Хилл (1912-2003), друг Питера Смоллетта, занимал во время войны высокий пост в британском МИДе и тоже был советским агентом
влияния. См.: Volodarsky В. Stalin’s Agent. P. 115-117.
 ****** см примечание П. Дейвисона (CW. Vol. XX. Р. 324).

564
 ГЛАВА 16
 Отсюда уже один шаг до оценок советского критика И. И. Анисимова,
назвавшего Оруэлла «темной личностью и проходимцем».
 Вырвав из исторического контекста переписку Оруэлла с Сили-
ей Керван, британские журналисты пытались представить писателя предвозвестником маккартизма*. Силия Керван, которая,
к счастью, дожила до 2002 года, смеялась над этим: «...Все воображают, что этих людей [упомянутых в списке, переданном ей Оруэллом] должны были расстрелять на рассвете. Единственное, что
с ними могло случиться, — это то, что их бы не стали приглашать
в качестве авторов ОИИ»**.
 Еще более далекой от действительности предстала информация о списке в сообщениях российских журналистов, которые просто обвиняли Оруэлла в «стукачестве»***. Однако и на Западе,
и в России нашлись люди, способные понять истинный смысл его
действий****. И еще одним парадоксальным подтверждением
правоты Оруэлла, призывавшего бороться со скрытыми агентами
советского влияния, воздействующими на британскую политику,
может служить тот факт, что в самом ОИИ, считавшемся сверхсекретной организацией, в течение трех месяцев (в конце 1948 —
начале 1949 года) работал не кто иной, как советский шпион Гай
Берджесс, разумеется, регулярно осведомлявший о том, что там
происходило, своих кураторов*****.
 *
 Здоровье Оруэлла между тем ухудшалось. 8 апреля он доверительно сообщал Ричарду Рису, что он в очень плохом состоянии («не расстраивай этим остальных [обитателей Барнхилла]»******) и что врачи
хотят опять попробовать стрептомицин. «Если с ним не получится —
мы, конечно, надеемся, что получится, но надо готовиться к худшему, — я попрошу тебя привезти ко мне маленького Ричарда, пока я еще
выгляжу не очень страшно. Тебя все же это расстроит меньше, чем расстроило бы Аврил, кроме того, может быть, надо будет поговорить
* Маккартизм — антикоммунистическое движение, связанное с именем
американского сенатора Маккарти, в результате которого некоторые американские коммунисты и «попутчики» потеряли работу. Оно началось в феврале
1950 года, после смерти Оруэлла.
 ** The Lost Orwell. Р. 211.
 *** См., например: Татевосов С. Джордж Оруэлл. Честный ябедник // Коммерсант. 1998. 14 июля; Озеров М. Джордж Оруэлл «стукач» или герой? // Литературная газета. 1996. 23 июля; Новикова Л. Стукач и гражданин // Коммерсант. 2003. 25 июня.
 **** См., например: Crick В. Why аге radicals so eager to give up one of their
own? // Independent on Sunday. 14.07.1996; Garton Ash. T Orwell’s List // NYRB.
25.09.2003; КарпП. Недстоверное опознание //Литературная газета. 1996. 21 августа; Цветков А. Обвинение и оправдание // Радио Свобода. 2003. 16 сентября.
 ***** См. Garton Ash. Т. Orwell’s List.
 ****** Письмо Оруэлла P. Рису, 8 апреля 1949 года (CW. Vol. XX. P. 82).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 565
 о деле. Если же эта штука сработает как в прошлый раз, я постараюсь
не помешать выздоровлению и останусь на положении инвалида до
конца года*.
 Стрептомицин не сработал. Последствия от первой же дозы
были столь ужасны, что уколы немедленно прекратили. Но самочувствие к середине апреля улучшилось, причем улучшилось настолько, что больному разрешили пару часов посидеть в шезлонге. «Бог
знает, когда дойдет до того, чтобы одеться, — писал он Рису. И немедленно добавлял: — Я, однако, заказал себе новую одежду. Просто
чтоб поднять настроение»**. Очевидно, с той же целью он собирался просить Аврил прислать ему его удочки — в реке неподалеку, как
ему сказали, водилась форель. Летом он по-прежнему мечтал съездить на Джуру, хотя бы на пару недель, зимой же жить на юге Англии, тем более что уже пришло время Ричарду идти в школу и надо
было «проводить зиму в цивилизованных местах»***. Теперь он
мог себе позволить жить и на два дома. Еще, на случай если врачи
велят ему на зиму ехать за границу, он решил обновить паспорт.
 К концу апреля, однако, он признавался Ричарду Рису: «Работать
так и не могу. Беру иногда ручку и бумагу, пытаюсь написать несколько строк, но выясняется, что это невозможно»****. Дэвид Астор предложил ему прислать только-только появлявшиеся первые
звукозаписывающие устройства, прототипы магнитофона, чтобы
он мог фиксировать свои мысли без лишних усилий. Однако Оруэлл, всегда с готовностью принимавший нововведения (вроде шариковой ручки, так полюбившейся ему год назад), на сей раз отказался:
«Бог весть, когда я смогу этим — или чем-нибудь иным — воспользоваться. Нисколько не удивлюсь, если „Обзерверу“ придется переделывать очерк обо мне в некролог (если, конечно, „Обзервер“ сочтет
меня его достойным)»*****.
 14 	и 15 мая вышли в свет две последние рецензии Оруэлла — на
книгу воспоминаний Черчилля «Их славный час» и на биографию
Диккенса, написанную Хескетом Пиарсоном. Обе они были напечатаны в Америке, то есть написаны и отправлены задолго до публикации. В начале апреля Оруэлл попросил санаторий рассылать всем
изданиям, ждущим от него обещанных рецензий, стандартный ответ, что здоровье не позволяет ему их написать.
 16 	мая он наконец обратился к Фредрику Уорбургу с просьбой
связать его с рекомендованным Памелой доктором Морландом.
В этом письме он обрисовал ситуацию как есть:
 * Ibid. Р. 83.
 ** Письмо Оруэлла Р. Рису, 17 апреля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 88).
 *** Ibid.
 **** Письмо Оруэлла Р. Рису, 25 апреля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 97).
 ***** Письмо Оруэлла Д. Астору, 9 мая 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 108). «Обзервер», редактором которого был Дэвид Астор, готовил литературный портрет
Оруэлла.

566
 ГЛАВА 16
 Чувствую себя отвратительно, причем уже на протяжении нескольких недель. Должны сделать очередной рентген, но последние
дни у меня такая температура и озноб, что не могу в рентгеновском
кабинете стоять у экрана. Когда рентген сделают, боюсь, что обнаружится, что оба легких стали хуже. Спросил недавно свою докторшу, выживу ли я, она ограничилась тем, что сказала «не знаю». Если
прогноз после рентгена будет плохой, обращусь за «второй точкой
зрения». <...> Хотелось бы понять, сколько времени мне осталось, а не
выслушивать типичные врачебные подбадривания*.
 25 	мая доктор Эндрю Морланд написал Уорбургу сразу после своего возвращения из санатория, где он осмотрел Оруэлла:
 Обнаружил серьезный очаг в левом легком и сравнительно небольшой в правом. Состояние его с начала января улучшалось, но
медленно и неровно. Подробно и откровенно обсудил с ним его перспективы, однако в подобном случае прогнозировать нелегко.
 Если он будет оставаться в покое, улучшение должно продолжиться, но очень может быть, что через несколько месяцев произойдет застой или даже рецидив. Ясно одно, что, если он перестанет стараться
выздороветь и примется писать новую книгу, болезнь, вне всякого сомнения, возобновится быстро.
 Если же он будет оставаться в покое, излечения я не жду, но он может дойти до такой стадии, когда сумеет работать по несколько часов
в день, сочетая работу с отдыхом от физических усилий. Мы называем больных в таком состоянии «крепкий хроник» — то есть человек,
способный потихонечку двигаться и несколько часов работать сидя.
 Сопротивляемость у него неплохая, потому что в прошлом году
он неплохо стабилизировался и не должен был бы сорваться, если бы
нелепым образом не перенапрягся**.
 Трудно сказать, чего в этом письме больше: врачебной дипломатии или подлинной оценки ситуации. Оруэлл счел заключения
Морланда обнадеживающими — когда-нибудь он сумеет работать по
несколько часов в день! — однако следовать его предписаниям и пока
бездействовать было невыносимо. «Два года не работать я, конечно,
не смогу, но год в случае необходимости как-нибудь выдержу»***, —
написал он Уорбургу сразу после визита Морланда.
 Помощник Морланда говорил потом, что у него с первого взгляда на больного никаких сомнений в его скорой смерти не было. Вряд
ли сам врач понимал меньше своего помощника. Лишая его возможности работать (если бы у Оруэлла еще нашлись на это силы), он,
безусловно, наносил вред и писателю, и английской литературе. Но,
обрекая пациента на бездействие, он, скорей всего, продлил ему не
 * Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 16 мая 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 116).
 ** Dr. Morland’s Report to F. Warburg // CW. Vol. XX. P. 122.
 *** Письмо Оруэлла Ф. Уорбургу, 27 мая 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 121).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 567
 Первое издание «1984»
(Лондон: Секер энд Уорбург, 1949)
 писательскую, а человеческую жизнь — тем более что впереди Оруэлла ждали большие радости.
 *
 8 июня 1949 года вышел из печати «1984». Британское издательство «Секер энд Уорбург» опубликовало 25 575 экземпляров. А через пять дней издательство «Харкорт Брейс» напечатало 170 тысяч
экземпляров в Америке. Еще 190 тысяч экземпляров было продано
в ближайшие два года в издании клуба «Американская книга месяца». Таких тиражей — и, соответственно, таких гонораров — у Оруэлла не было никогда.
 Никогда не было у него и такой славы, такого признания. Мгновенно из скромного литератора, больше известного своей журналистской деятельностью, недавно написавшего блестящую маленькую притчу, он превратился в одного из крупнейших писателей
своего поколения, в писателя, способного откликнуться на тревоги
и опасения послевоенной жизни — угрозу атомных взрывов, разрастание сталинских владений, крах Британской империи, экономические трудности лейбористского правительства, — и при этом
написать роман, то есть книгу о человеческих отношениях, да еще
и впечатляюще ясным, запоминающимся языком. «Скотское хозяйство» поражало совершенством, изяществом и умением высветить
568
 ГЛАВА 16
 недавнюю историю в маленькой сказке, «1984» — масштабом, все-
охватностью и пронзительным пониманием антигуманности тоталитарного государства.
 Рецензий было множество. «„1984“ — это книга, пробирающая
читателя до костей, как восточный ветер, хлещущий по коже,
вскрывающий раны...» — так начинается отзыв Виктора Притчетта в «Нью стейтсмен энд нейшн». «Никогда еще я не читал столь
страшного и удручающего романа, но при этом его оригинальность,
драматизм, стремительность письма и испепеляющий гнев таковы,
что от книги невозможно оторваться. Все недостатки Оруэлла как
писателя <...> преобразились теперь, когда он поднялся на высоту
могучего сюжета»*, — писал Притчетт. На его взгляд, «1984» — это
сатирический памфлет, и потому все рассуждения о том, какова вероятность, что пророчество Оруэлла сбудется, не имеют никакого
смысла. «Вероятность не является необходимым условием сатиры, которая, притворяясь, что изображает будущее, на самом деле
бичует настоящее»**. К недостаткам книги Притчетт, так же как и
друг Оруэлла Джулиан Симонс***, отнес мелодраматичность сцены
с крысами. Намерение Оруэлла, очевидно, лучше всех поняла Вероника Веджвуд, написавшая о романе в «Тайм энд тайд»: «Не допустить, чтобы предсказание воплотилось в жизнь, — вот с какой
целью мистер Оруэлл написал самую значительную, самую захватывающую, самую сильную свою книгу»****.
 Были, разумеется, и отрицательные отзывы, среди которых выделялась заметка Артура Колдер-Маршалла*****, когда-то хвалившего «Дорогу к Уиганскому пирсу», полная личных выпадов против
Оруэлла и обвинявшая его в предвыборном пособничестве консерваторам******.
 От Колдер-Маршалла Оруэлл, очевидно, другого и не ждал, но
был огорчен тем, что «некоторые американские республиканские
газеты пытались использовать „1984“ в качестве пропаганды против Лейбористской партии». И когда через неделю после выхода
книги в свет его навестил Уорбург, он продиктовал издателю небольшое заявление на эту тему, которое потом в чуть различающихся
* Pritchett V. // New Statesman and Nation. 18.06.1949.
 ** Ibid.
 *** Symons J. Power and Corruption // The Times Literary Supplement.
19.06.1949.
 **** Wedgewood V. Big Brother Is Watching You // Time and Tide. 11.06.1949. Вероника Веджвуд (1910-1997) — литератор и историк. В 1966 году была в числе
49 британских писателей, подписавших протест против тюремного заключения А. Синявского и Ю. Даниэля.
 ***** Артур Колдер-Маршалл (1908-1992) — литератор, член британской компартии.
 ****** Calder-Marshall A. The Case of Comrade Orwell and Mr. Blair // Reynolds
News. 12.06.1949.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 569
 вариантах было опубликовано в нескольких американских изданиях. В наиболее полном виде оно выглядит так:
 Мой роман «1984» был задуман не как атака на социализм или на
британскую Лейбористскую партию (сторонником которой я являюсь), но как демонстрация извращений, на которые способна централизованная экономика и которые уже частично осуществились
в коммунизме и фашизме. Я не думаю, что описанное мной общество
непременно возникнет, но — учитывая, разумеется, что моя книга сатирическая, — что нечто подобное может возникнуть. На мой взгляд,
тоталитарные идеи засели в головах интеллигенции повсюду, и я просто пытался довести их до логического завершения. Действие книги
происходит в Великобритании, чтобы подчеркнуть, что англоговорящие народы ничуть не лучше прочих и что тоталитаризм, если с ним не
бороться, может восторжествовать где угодно*.
 Однако что бы автор ни говорил о своем произведении, произведение говорит само за себя. Именно поэтому левые и правые так никогда и не могли решить, с кем Оруэлл: его роман недвусмысленно
предупреждал об опасности социализма, тогда как сам автор — вне
романа — оставался сторонником «демократического социализма»
и, стало быть, верил в его возможность, хотя примеров такого социализма даже после его смерти так и не появилось, если, конечно,
не считать развитые системы социальной поддержки, возникшие
в западных демократиях в послевоенные годы. Стремление Оруэлла к литературной, то есть личной, честности, о которой он писал
в статье «Писатели и Левиафан», явно находилось в противоречии
с идеологией политических групп, и он это прекрасно сознавал.
 Самые горячие поклонники Оруэлла, как, например, его первый
биограф Бернард Крик, не могли побороть досаду, что их любимый
автор не высказался в «1984» более определенно в пользу социализма.
«Может быть, лучше было пожертвовать какими-то достоинствами
формы романа и сделать намерение более ясным, а не писать потом
объяснения для американских газет и новостных агентств»**, — сетовал Крик, очевидно не понимая, что достоинства формы романа
помогли, а не помешали автору ясно выразить свое намерение.
 Рецензии и в Штатах, и в Великобритании — это была, так сказать, «официальная часть». Помимо этого, Оруэлл получил еще
множество частных писем, наверняка ему приятных. Ему написал
поэт и романист Лоренс Даррелл, находившийся в 1949 году с британской миссией в Белграде, поздравляя «с самой интеллектуально смелой и жестокой книгой из всех написанных Вами. Читать ее
в коммунистической стране — особое ощущение, потому что видишь все это вокруг; непреложный факт, который ни один из моих
* Заявление Оруэлла о «1984» (CW. Vol. XX. Р. 135).
 ** СпсА. Р. 569.

570
 ГЛАВА 16
 знакомых левых не осмеливается признать»*. Очень понравился
роман и американскому писателю Джону Дос Пассосу: «Я читал его
с такой дрожью, какой у меня не было с тех пор, как в детстве читал Свифта про иеху. Всю следующую неделю мне снились кошмары
про телевизор, работающий в обе стороны...»** Франц Боркенау,
сам много писавший о тоталитаризме, отмечал: «Ужасы тоталитарного режима не поддаются ни научному анализу, ни художественному творчеству.... На мой взгляд, только Ваша книга показывает
в полном объеме, что такое тоталитарный режим для людей, под
ним живущих»***. И хотя Олдос Хаксли, когда-то учивший Эрика
Блэра в Итоне, все-таки настаивал на том, что его представление
о будущем, выраженное в «Дивном новом мире», окажется ближе
к реальности, он отметил, какую «замечательную и чрезвычайно
важную книгу»**** написал его бывший ученик.
 *
 Одним из последних политических поступков Оруэлла была
еще одна попытка сделать то, что он всегда считал нужным, — наладить связь с гражданами Советского Союза «через головы их
правителей»*****. К лету 1949 года «Скотский хутор» — так называлась оруэлловская сказка в переводе Глеба Струве и его жены
Марии Кригер — был уже по частям опубликован в еженедельнике
«Посев******* (№ 7-32,1949). В июле его издатель Владимир Горачек
написал Оруэллу с просьбой разрешить напечатать его в виде книги, с тем чтобы переслать часть тиража за «железный занавес». «Посев» рассчитывал продать 1000-1200 экземпляров в Западной Германии, для того чтобы покрыть расходы на пересылку, однако на
саму публикацию требовалось 2000 немецких марок (что в те времена равнялось 155 фунтам стерлингов или 450 долларам), которых
у издательства не было. Горачек осведомлялся, не может ли Оруэлл
собрать деньги у друзей и знакомых или пожертвовать гонорары,
выплачиваемые ему в марках немецкими изданиями, и, в общем,
просил «о помощи в борьбе с тоталитарной системой, установленной коммунистами в нашей стране»*******.
 Начиналось же это послание с извинений «за то, что наше первое
письмо было написано по-русски. Мы думали, что такое великолепное
* Письмо Л. Даррелла Оруэллу, дата неизвестна. Цит. по: CW. Vol. XX. Р. 129.
 ** Письмо Дж. Дос Пассоса Оруэллу, 8 октября 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 174).
 *** Письмо Ф. Боркенау Оруэллу, 14 сентября 1949 года (CW. Vol. XX Р. 167).
 **** Письмо О. Хаксли Оруэллу, 21 октября 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 177).
 ***** Qrweii G. Burnham’s View of Contemporary World Struggle // CW.
Vol. XIX.P. 105.
 ****** «Посев» — общественно-политический журнал, орган Народно-трудового союза (НТС), выходит с ноября 1945 года.
 ******* Письмо В. Горачека Оруэллу, 16 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 149).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 571
 понимание событий, случившихся в нашей стране после революции,
и самой сущности режима, там установившегося, не могло быть достигнуто без знания русского языка»*. Так же как и переводчик сказки на украинский Игорь Шевченко, Владимир Горачек восхищался
узнаваемостью истории страны, видной «как сквозь мощное увеличительное стекло»**. Он добавлял еще, что «сатира—лучшее оружие для
борьбы со страхом и с террористическим режимом»***.
 По всей видимости, Оруэлл был знаком с содержанием первого
письма (возможно, с русского ему перевела его Лидия Джексон, навещавшая его в субботу 2 июля), потому что уже 15 июля — до получения второго письма Горачека — он спрашивал у находившейся
в это время во Франкфурте знакомой, видела ли она еженедельник «Посев», можно ли доверять его издателям и не «белые» ли
они?**** Он готов был дать деньги на русское издание, но прежде хотел выяснить, не мошенничество ли вся эта затея, и если нет,
каких политических воззрений придерживаются издатели. Очевидно, он надеялся, что, как и в случае с украинскими «перемещенными лицами», о которых рассказывал ему Игорь Шевченко,
русские за границей будут из тех, кто защищал «завоевания Октябрьской революции», но выступал против «контрреволюционного бонапартизма Сталина»*****.
 На самом деле Народно-трудовой союз, которому принадлежало
издательство «Посев», возник в 1930 году в эмиграции, и члены его
именно что были «белыми». Более того, во время войны многие
из них, как, например, представитель «Посева» в Великобритании
Лев Рар******, воевали в армии генерала Власова. Однако если в Англии Оруэллу удалось после долгих поисков найти издательство,
которое решилось опубликовать «Скотское хозяйство» и не было
при этом ни «правым», ни «католическим», то среди нескольких
небольших издательств русской послевоенной эмиграции в тот
момент вряд ли кто-нибудь, кроме «Посева», мог ставить себе задачу пересылки книги в СССР. А это Оруэлл считал самым главным:
«Нет смысла печатать ее только для беженцев, и я совсем не уверен, что среди советских перемещенных лиц много русскоговоря-
щих. Люди из „Посева“ говорят, что знают, как переправить часть
тиража, и, наверное, действительно знают, потому что находятся
в Германии. Именно это я готов субсидировать. Потому что, естественно, эти книги будут раздаваться бесплатно. <...> Конечно, надо
* Ibid.
 ** Ibid.
 *** Ibid.
 **** Письмо Оруэлла Р. Фишер, 15 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 146). Рут
Фишер (1895-1961) — автор книги «Сталин и немецкий коммунизм».
 ***** Письмо И. Шевченко Оруэллу, 7 марта 1947 года (CW. Vol. XIX. Р. 72).
 ****** дядя известного немецкого политолога Александра Papa.

572
 ГЛАВА 16
 проявлять осторожность. Не хочется, чтобы повторилась история
с украинским изданием»*.
 Часть расходов по изданию книги Оруэлл готов был взять на
себя, но ему казалось логичным, чтобы какие-то деньги в публикацию вложил Отдел исследования информации при британском
МИДе, тот самый, где работала Силия. Однако он с самого начала
не возлагал на них больших надежд. «Вряд ли они это сделают, —
писал он Леонарду Муру. — Миллионы выбрасывают на никому не
нужную радиопропаганду, но не на финансирование книг»**. Он
оказался прав. МИД отказался хотя бы частично оплатить публикацию «Скотского хутора», но «подтвердил, что люди из „Посева“ им
хорошо известны и надежны»***.
 В конце концов Оруэлл оплатил издание «Скотского хутора» полностью из своего кармана. К этому времени берлинский журнал «Мо-
нат» начал печатать «1984» по частям в нескольких номерах журнала,
и по просьбе автора причитавшийся ему гонорар в немецких марках
был передан «Посеву» — это произошло уже в сентябре****. Опасения
Оруэлла относительно политической позиции издателей, видимо,
оказались не совсем напрасны — очень похоже, что именно она привела к тому, что в «Скотском хуторе» по идеологическим соображениям были сделаны купюры*****. И все-таки около тысячи экземпляров книги, специально отпечатанных на тонкой бумаге, в 1950 году
отправились навстречу русскому читателю.
 «Тебя наверняка обрадует наконец-то появившийся перевод
сказки на русский»******, — писал Оруэлл в июле Ричарду Рису.
И сам был этому рад.
 *
 Летом, невзирая на очень посредственное самочувствие, у него
были и другие радости.
 Раз в неделю к нему приводили маленького Ричарда, который,
по договоренности Оруэлла, жил с июня по середину августа
 * Письмо Оруэлла Л. Муру, 24 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 151). Часть
тиража украинского издания была перехвачена американским военным командованием в Германии и передана советской стороне. См. с. 520 наст. изд.
 ** Письмо Оруэлла Л. Муру, 20 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 148).
 *** Письмо Оруэлла Л. Муру, 28 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 153).
 **** Письмо Оруэлла М. Ласки, 21 сентября 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 172-173).
 ***** «„Чистке“ подвергся образ ворона Моисея, проповедника веры в загробный мир; в результате этот персонаж исчезает из сюжета уже во второй
главе. Достойно сожаления, что издатели не нашли другого способа выразить
свое несогласие со взглядами Орвелла на Церковь и религию и даже не упомянули, что перевод сокращен» (Прибыловский В. [О первом переводе]. URL:
http://laban.rs/orwell/Animal_Farm/O_pervom_perevode; см. также: Karp М.
The Raven Vanishes // The Orwell Society Journal. № 9, December 2016).
 ****** Письмо Оруэлла P. Рису, 28 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 154).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 573
 Первое издание сказки Оруэлла на русском языке
(Франкфурт-на-Майне: Посев, 1950)
 в располагавшемся неподалеку от санатория поселении анархистов. Вместе с другими детьми он ходил в детский сад, где ему нравилось, хотя Оруэлл в письмах и сетовал, что не замечает никаких
следов того, что ребенка там чему-то учат. Осенью Ричард должен
был начать учиться в деревенской школе на Джуре, а на будущее
Оруэлл записал его в престижную частную школу Вестминстер,
куда ему предстояло пойти лет в тринадцать.
 И еще одна невероятная радость свалилась на него этим летом —
Соня Браунелл, к которой он когда-то сватался, неожиданно согласилась выйти за него замуж. Казалось бы, этого ничто не предвещало.
 Зимой вдруг из небытия возникла его первая любовь — Джасинта
Баддиком. Она узнала от своей тетки, что известный писатель, автор очень понравившегося ей «Скотского хозяйства» не кто иной,
как приятель ее детства и первый поклонник Эрик Блэр. С 1927 года
она ничего о нем не слышала, а видела его в последний раз и того
раньше. Разузнав в издательстве адрес, Джасинта немедленно написала ему в санаторий.
 Волнение, охватившее Оруэлла, выразилось в том, что он написал ей не одно, а целых два письма сразу. В первом он сообщил самые
общие вещи о себе — вдовец, болен, Ричарду пять лет, в Хенли никогда больше не бывал. Он вынужден был прерваться: «Не могу сейчас
574
 ГЛАВА 16
 писать длинные письма — устаю долго сидеть»*. Письмо не успело
уйти, и на следующий день он написал новое, начав его принятым
у них в отрочестве приветствием «Здравствуй и прощай!». «С тех пор
как получил твое письмо, все время вспоминаю, — писал он. — Не могу
перестать думать о нашей юности, о тебе, Гини и Проспере, обо всем,
о чем не думал двадцать или тридцать лет. Так хочется тебя повидать.
Надо встретиться, когда я выйду отсюда, но, по словам докторов, это
произойдет не раньше чем через три-четыре месяца»**.
 Он рассказал ей о Ричарде и о трудном начале своей писательской жизни. Для Джасинты, однако, важнее было другое. «Любишь
ли ты детей? — спрашивал ее Эрик и сам себе отвечал: — Наверное —
ведь ты была такой доброй девочкой и всегда жалела животных,
которых мы убивали на охоте. Правда, не так-то ты была добра, когда лишила меня всяческих надежд, оставив мне один путь — в Бирму»***. Она прочитала этот пассаж только так, как могла прочитать, — как возобновление предложения стать его женой, да еще и
приемной матерью Ричарда.
 Она ринулась читать его книги — почти все они пугали ее или
казались непонятными: политикой она не интересовалась и до
конца своих дней не могла взять в толк, зачем, например, он поехал
в Испанию «вмешиваться во внутренние дела чужой страны»****.
Она обсуждала эти книги со своей матерью, которая хорошо помнила Эрика. «1984» ошеломил их обеих своей безысходностью и
навсегда остался для Джасинты ненавистной книгой, связанной со
смертью матери, которая умерла вскоре после выхода романа.
 Не больше энтузиазма вызвало у Джасинты и то, что показалось
ей завуалированным предложением усыновить Ричарда, — отдав
собственную дочь чужим людям, она была особенно чувствительна
к этому сюжету. Да и насчет доброты своей бывшей возлюбленной
Оруэлл, похоже, заблуждался.
 В воспоминаниях она корит себя за то, что так ни разу и не навестила его в санатории. Впрочем, она все же написала ему в марте и,
не получив ответа (тогда ему было особенно плохо), написала еще раз
в мае, предлагая прислать книги или кроссворды. В ответ пришло коротенькое письмо с благодарностью за предложение и сообщением
о том, что ему стало хуже. «Надеюсь повидать тебя, когда буду в городе, если это когда-нибудь произойдет»*****, — заключал Оруэлл.
 Последний раз он написал ей в июне — однако это письмо, где он
размышлял о том, что и после смерти от человека все-таки что-то
 * Письмо Оруэлла Дж. Ваддиком, 14 февраля 1949 года (CW. Vol. XX.
Р. 43).
 ** Письмо Оруэлла Дж. Ваддиком, 15 февраля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 43).
 *** Ibid.
 **** BuddicomJ. Eric & Us. P. 157.
 ***** Письмо Оруэлла Дж. Ваддиком, 22 мая 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 119).

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 575
 Джасинта Ваддиком
 1948
 остается, Джасинта, как и некоторые другие его письма, потеряла. Во
всяком случае, так она пишет в своей книге «Эрик и мы», где, впрочем,
вообще не упоминает о нескольких телефонных разговорах между
ними. Как рассказывала впоследствии ее сестра Гини, их было по крайней мере три: один раз звонила санаторская медсестра, от имени Оруэлла приглашавшая Джасинту приехать. Другой — он позвонил сам, и
Джасинта не узнала его «сиплый, почти высокий голос»*, и снова он
просил ее приехать. И был еще и третий звонок, после которого Джасинта, мучаясь, бродила по дому и наконец объявила матери, что «не решается ехать к Эрику, опасаясь, что он попросит ее взять Ричарда»**.
В письме она объяснила ему, что приехать не сможет, поскольку ухаживает за больной матерью, — что было правдой. Больше он не писал.
 С Соней, наоборот, отношения развивались. Она несколько раз
навещала его в «Крэнэме», а 25 июня, в день его рождения, неожиданно приехала поздравить. Его болезнь и слабость давали ей возможность проявить себя в роли, которую она так любила, — заботливой, деятельной хозяйки, многое берущей на себя. Такой запомнили
ее в редакции «Хорайзона», где Сирил Конноли в свое отсутствие
поручал ей разбираться с делами. Соне был почти тридцать один
год, и она находилась на перепутье. Сирил Конноли собирался закрывать «Хорайзон», просуществовавший десять лет. И одновременно
 * VenablesD. Postscript to Eric & Us //BuddicomJ. Eric & Us. P. 187.
 ** Ibid.

576
 ГЛАВА 16
 ее тогдашний любовник, французский философ Морис Мерло-Понти, после длительных колебаний решил вернуться к жене, что, естественно, сильно задело Соню. И тут Оруэлл напомнил ей о своем
предложении. Она не сказала «нет», попросила время подумать и
в конце концов сказала «да».
 Оруэлл был счастлив. Вряд ли он испытывал какие-то иллюзии
насчет Сониной любви к себе, но надеялся, что ее молодость, красота, здоровье придадут силы и ему. «Когда я поправлюсь, может быть
в будущем году, я собираюсь снова жениться, — писал он Дэвиду
Астору. — Все, наверное, будут в ужасе, но, по-моему, план хороший.
Помимо прочих соображений, мне кажется, я проживу дольше,
если буду женат и кто-то будет обо мне заботиться»*.
 Здоровье его делалось все хуже, часто случались «вспышки» —
внезапные подскоки температуры. «Они длятся не очень долго, но
это страшно неприятно, и, когда они случаются, я почти не человек»**, — писал он Тоско Файвелу. Он снова пригласил доктора Морланда. Тот, вопреки очевидному, сказал, что ухудшений не видит, но
порекомендовал перебраться в Лондон, в ту больницу, где работал
он сам. Никакого нового лечения он предложить не мог, но сказал,
что перемена, может быть, больному полезна, что подтвердили и
врачи в санатории. 3 сентября Оруэлла с большими предосторожностями перевезли в университетскую больницу в центре Лондона.
 Друзья, знакомые и особенно Соня, которая жила совсем близко, приветствовали перемену — навещать Джорджа стало гораздо
легче, можно было заглянуть на полчаса и не тратить на это целый
день, да и сам Оруэлл поначалу утверждал, что в Лондоне ему стало гораздо лучше. Возможно, этому способствовало и то, что они
с Соней решили жениться, не дожидаясь его выздоровления, в надежде, что ей тогда легче будет приходить к нему и — если придется
ехать за границу — сопровождать его в дороге.
 Теперь Соня каждый день проводила у него час — помогала ему
разбирать почту, печатала под диктовку письма. Писать самому —
даже письма — ему становилось все трудней. Помимо этого, ему разрешали только одного посетителя в день — на двадцать-тридцать минут.
 В середине сентября о помолвке знаменитого писателя и «помощницы главного редактора литературного журнала „Хорай-
зон“» сообщили бульварные газеты, не преминув описать кольцо,
которое Соня сама себе купила, — «с рубинами, бриллиантами и
изумрудом»***. Оруэллу это было неприятно, но сделать он, естественно, ничего не мог. Соня охотно заботилась о нем и о его литературных делах. Что же касается Ричарда, то они договорились,
что опекуншей его по-прежнему останется Аврил.
 * Письмо Оруэлла Д. Астору, 18 июля 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 147).
 ** Письмо Оруэлла Т. Файвелу, 11 августа 1949 года (CW. Vol. XX. Р. 157).
 *** Announcement of Orwell’s Engagement to Sonya Brownell // CW. Vol. XX. P. 169.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 577
 *
 «Вечером зашел навестить Джорджа Оруэлла, который лежит теперь в университетской больнице, — записывал в дневнике в конце сентября Малькольм Маггеридж. — Он невообразимо худ и слаб и выглядит так, как будто жить ему осталось недолго — необыкновенно ясный
взгляд, вытянувшееся лицо. <...> Соня ходит к нему каждый день, что,
конечно, очень для него хорошо. Джордж в более умиротворенном состоянии, чем прежде, но по-прежнему прокручивает в голове все те же
политические проблемы. Всегда отношусь к нему с нежностью...»*
 Свадьба была назначена на 13 октября. Хотя предполагалось, что
жених во время церемонии останется в постели, Оруэлл попросил
друзей купить ему какую-то подобающую одежду, и Поуэлл приобрел
для него малиновый бархатный смокинг. За неделю до церемонии
Маггеридж записал в дневнике: «Джордж в очень хорошей форме,
явно доволен тем, что женится, рассказал мне, что нужно „особое разрешение“ и пр., сказал, что в больнице есть свой священник, который
и будет совершать обряд, но, как ни удивительно,„свадьбы на смертном
одре“ — так выразился Джордж — не такое уж частое явление»**.
 Получением «особого разрешения» на больничный брак занимался Дэвид Астор, которому пришлось для этого связаться с самим
архиепископом Кентерберийским. Подруга Сони Джанетта Вулли
была свидетельницей на свадьбе и запомнила, как она проходила:
«Палата у него была очень маленькая, и казалось, что там тесно,
хотя нас было совсем немного. В углу стояла больничная тележка
с шампанским, которое принесла Соня. Роберт [муж Джанетты]
стоял рядом с тележкой, а мы с Дэвидом Астором — напротив, по
другую сторону кровати. Оруэлл, насколько я помню, не вставал.
Во время свадьбы он сидел и улыбался. Сиял от удовольствия. Он,
конечно, был очень счастлив, и мне, надо сказать, вся церемония
показалась очень трогательной»***.
 Свадьба длилась недолго, чтобы не утомлять больного, а после
завершения обряда Дэвид Астор пригласил невесту и горстку друзей в отель «Ритц» на праздничную трапезу. Оруэллу принесли
потом подписанное гостями меню. По свидетельству Маггериджа,
женитьба явно пошла его другу на пользу. 25 октября он записал
в дневнике: «Джорджу Оруэллу, кажется, действительно лучше. Он
сидел в кровати в своем вишневом, купленном для свадьбы пиджаке и выглядел замечательно бодро»****. Однако от взгляда язвительного Маггериджа не укрылась перемена, происшедшая с Соней:
 «Вошла Соня, теперь его жена, довольно уставшая. У нее быстро
развилась черта, которую мы с Тони [Поуэллом] считаем типичной
* Like It Was. Р. 353.
 ** Like It Was. P. 354.
 *** Интервью Дж. Вулли М. Шелдену, июль 1988. Цит. по: Shelden. Р. 482.
 **** Like It Was. Р. 357.

578
 ГЛАВА 16
 для большинства матримониальных отношений, — зависть, скорее,
чем ревность к мужу. Когда Джорджу принесли ужин, она сказала,
что, вообще-то, он прекрасно устроился — со всех сторон его обслуживают, а вот она весь день провела в редакции „Хорайзона“, да еще
ссорилась с Конноли, который был не в духе»*.
 Не самые симпатичные черты Сони отметил и навещавший Оруэлла Стивен Спендер: когда они с Оруэллом разговаривали о смерти Д. Г. Лоуренса, Соня внезапно перебила их: «„Пожалуйста, перестаньте об этом! Давайте о чем-нибудь веселом“, — вдруг сказала Соня
властным голосом больничной медсестры. Потом она объявила, что
ей надо уходить на прием и вечером она уже в больницу не вернется.
Оруэлл попытался что-то слабо возразить, но она в свойственной ей
суетливой манере остановила его»**.
 Соня занималась его издательскими делами, организовывала поток посетителей и, самое главное, готовила намечавшуюся на 25 января поездку в Швейцарию. В чековой книжке Оруэлла, хранящейся
в архиве, — корешки чеков, регулярно выдававшихся миссис Блэр, на
довольно крупные суммы. Сопровождать их в полете в Швейцарию
должен был художник Люсьен Фрейд, бывший Сонин любовник.
 В ноябре-декабре Оруэлл уже почти не писал писем: деловые печатала Соня, а для общения с лондонскими друзьями письма были
теперь не нужны. Но весь год он вносил в тетрадь самые разные заметки — и выписки из книг и газет, и любопытные факты («В царской
России в середине XIX века был всего один палач, некий Фролов...»***),
и просто соображения («К пятидесяти годам у каждого такое лицо,
какое он заслуживает»****), и режим дня в «Крэнэме» и в лондонской
больнице, и, как когда-то Айлин, обстановку в палате: «умывальник,
буфет, тумбочка, прикроватный столик, комод, шкаф...», и целые куски то ли автобиографической прозы, то ли подготовки к романам,
и почти дневниковые записи:
 Сны о смерти. Последние два года очень частые. Иногда море или
морской берег, еще чаще — огромные, великолепные здания, улицы
или корабли, где я иду, часто не зная куда, но всегда с особым ощущением счастья и как будто в солнечном свете. Несомненно, все эти
здания означают смерть — я всегда это понимаю, даже во сне, и эти
сны всегда снятся чаще, когда здоровье делается хуже, и я в отчаянии думаю, что никогда не поправлюсь. Чего я не могу понять, это
почему — притом что я не боюсь смерти (боюсь боли и самого момента
умирания, но не прекращения жизни) — мысль о ней во сне всегда как-
нибудь замаскирована?*****
 * Like It Was. Р. 358.
 ** Spender S. Jou mal 1939-1983. London, 1985. P. 108-109, цит. no: Bowker. P. 411.
 *** Notes from Orwell’s Last Literary Notebook // CW. Vol. XX. P. 208.
 **** Ibid. P. 213.
 ***** ibid. P. 203.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 579
 Соня (слева) в редакции журнала «Хорайзон» вскоре после замужества
Октябрь 1949
 В декабре Малькольм Маггеридж почувствовал, что смерть подошла к его другу совсем близко:
 20-21 декабря 1949.
 Заглянул к Джорджу Оруэллу, который в очень плохом состоянии.
Он какой-то весь сморщенный и восковой. Печально сказал, что ему
делают уколы пенициллина и не могут найти на нем достаточно мяса,
чтобы вколоть иглу. Охотно верю. По-прежнему говорит о поездке
в Швейцарию, о рыбалке там, сказал, что решил завести синий шерстяной костюм, потому что он теперь слишком стар, чтобы ходить
в вельветовых брюках. Растрогал меня больше обычного...*
 25 декабря 1949 года.
 ...мы с Тони вместе зашли к Джорджу Оруэллу. Он сидел страшный как смерть и несчастный, один среди рождественских украшений со всех сторон. Лицо у него было как у покойника и напомнило
мне, как я потом сказал Тони, картину, которую я когда-то видел, —
 * Like It Was. Р. 366.

580
 ГЛАВА 16
 Ницше на смертном одре. Выражало оно к тому же какую-то ярость —
как будто приближение смерти приводило его в бешенство <...>. Бедный Джордж — он рассказывал об ополчении, о гражданской войне
в Испании, говорил, что скоро поедет в Швейцарию, — и все это время запах смерти стоял в воздухе, как осень в саду*.
 Он успел еще раз повидать Ричарда — по его просьбе Аврил привезла мальчика на рождественские каникулы.
 Успел перед самым Новым годом получить письмо от тонкого литературного и театрального критика Десмонда Маккарти, некогда
принадлежавшего к группе Блумсбери. «Вы оставили неизгладимый след в английской литературе»**, — писал тот.
 Успел 18 января — перед поездкой — написать новое завещание,
где хранителями его литературного наследия назначались Ричард
Рис и Соня, все заработанные им деньги оставались Соне и после ее
смерти должны были перейти к маленькому Ричарду, а на образование Ричарда выделялся отдельный страховой полис.
 19 января его навестил Джулиан Симонс, который вспоминал: «Он
был очень доволен, что выписывается из больницы и едет в Швейцарию. Волновался <...> из-за чая. „Я знаю, что нормального чая там не
найти, — говорил он. — Там пьют эту китайскую дрянь. А я люблю цейлонский, очень крепкий“. Он надеялся, что в Швейцарии, в отличие
от больницы, ему не будут запрещать работать, и рассказывал о повести, которую собирался написать. Поговорил о том, что, выдвигая сто
кандидатов на грядущие выборы, Коммунистическая партия только
помогает добиться поражения лейбористов. Пожалел, что во время
выборов его в Англии не будет. „Еду в Швейцарию в следующую среду, — сказал он и рассмеялся. — Если не простужусь“»***.
 20 января к нему приходил Тоско Файвел, которому вся затея
с поездкой в Швейцарию показалась чистой фантазией, хотя в углу
палаты стояли приготовленные к поездке удочки. Попозже днем
пришел поэт Пол Поттс, который как раз принес Оруэллу чай,
чтобы тот взял с собой: «На двери его больничной палаты было маленькое окошко, куда можно было заглянуть перед тем, как стучать.
В тот день я увидел, что он спит. Спать ему было полезно, засыпал он с трудом. Я не стал будить его и ушел, оставив пакет с чаем
у двери. Вернется через несколько месяцев здоровым. Сколько я
его знал, всегда говорили, что он безнадежен. А он жил жизнью более полной, чем у роты отборных новобранцев. Под его влиянием
все его друзья перестали верить докторам»****.
 * Ibid. Р. 368.
 ** Письмо Д. Маккарти Оруэллу, 29 декабря 1949 года. Цит. по: CW. Vol. XX.
Р. 184.
 *** Symons J. Orwell: A Reminiscence. P. 47.
 **** pOtfS p Don Quixote on a Bicycle. P. 85.

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
 581
 Могила Оруэлла
1980-е
 Глубокой ночью у Оруэлла хлынула кровь горлом. Позвонили Соне, но она засиделась в баре с Люсьеном Фрейдом и общей подругой,
и звонок не застал ее дома. Оруэлл умер один 21 января 1950 года.
 *
 Утром о его смерти сообщили по радио. Через несколько дней на
отпевание в холодной лондонской церкви собрались родственники,
друзья, издатели, литераторы, коллеги по Би-би-си, товарищи по
ополчению и по испанской войне — многие из этих людей никогда
прежде не видели друг друга. В заднем ряду сидела Джасинта, которую не знал никто. Соня горько плакала. Гроб был длинный, что
«напоминало о росте Джорджа»*, отчего, по словам Маггериджа,
было особенно больно.
 Похоронили Оруэлла на погосте англиканской церкви в деревушке Саттон Кортни, неподалеку от Оксфорда. Природа там столь
же прекрасна, как в Хенли, где он провел свое детство. Поскольку никаких отношений с церковью он при жизни не имел, Дэвиду
Астору пришлось договариваться с местным викарием. На надгробном камне, следуя завещанию, написали: «Здесь лежит Эрик Артур
Блэр. Родился 25 июня 1903 — умер 21 января 1950». Имени Джорджа
Оруэлла на могиле нет — оно как будто сразу перешло в бессмертие.
 * Like It Was. Р. 376.

УКАЗАТЕЛЬ УПОМИНАЕМЫХ ЛИЦ
 Аббот Чарльз (1900—1961), директор
библиотеки университета Буффало,
США, собиратель рукописей современных поэтов — 305
 Абрахамс Уильям (1919—1998), американский историк, писатель,соавтор
(вместе с Питером Станеки) первых
биографических книг об Оруэлле —
11, 12,31,43, 125, 147, 163, 168, 173,
181,200,205
 Адам Нелли, см. Лимузин Нелли
 Адам Эжен, см. Ланти Эугенио
 Ал ку ин (735—804), средневековый ученый, советник Карла Великого —
350
 Ананд Мулк Радж (1905—2004), индийский англоязычный писатель — 381
 Андерсен Ганс Христиан (1805-1878),
датский писатель — 375
 Аникст Александр Абрамович (1910—
1988), англист, шекспировед — 554
 Анисимов Иван Иванович (1894-1966),
литературовед, директор Института
мировой литературы — 554-555,
564
 Антонов-Овсеенко Владимир Александрович (1883—1938), партийно-государственный деятель, расстрелян — 233
 Арагон Луи (1897-1982), французский
поэт и прозаик, активист французской компартии — 454
 Аристофан (444 — между 387 и 380
до н. э.), древнегреческий комедиограф — 56
 АсторДэвид( 1912—2001), британский издатель, редактор газеты «Обзервер»
с 1948 по 1975 гг., друг Оруэлла —
93, 288-289, 388-390, 391, 419, 422,
426-427, 435, 445, 486, 534, 536,
540, 543-544, 550, 556, 565, 576,
577, 581
 Астор Нэнси, леди Астор (1879-1964),
первая женщина в британском парламенте, мать Дэвида Астора — 388
 Атолл Катарина Стюарт-Мерри, герцогиня (1874—1960), шотландская
аристократка, член парламента от
партии шотландских унионистов —
480, 482
 Аунг Маунг Хтин (1909-1978), бирманский литератор и ученый — 77, 79,
88-89
 Ахматова Анна Андреевна (1889-1966),
поэт — 462
 Ваддиком Гини (1907-2003), сестра
Джасинты Ваддиком — 34-36, 52,
53, 70,71, 100-101,574,575
 Ваддиком Джасинта (1901 — 1993), подруга Эрика Блэра в детстве и отрочестве, автор воспоминаний «Эрик
и мы» — 34—36, 41, 53, 56, 58, 59,
60, 62-63, 64, 66, 68-69, 70-73,
74-75, 81, 100-101, 144 , 573- 574,
575, 576,581
 Ваддиком Лилиан (1878-1964), тетка
Джасинты, Проспера и Гини Баддикомов — 53, 63, 100, 573
 Ваддиком Лора (урожд. Финлей; 1877-
1949), мать Джасинты, Проспера и
Гини Баддикомов — 63, 70, 574-575
 Ваддиком Проспер (1904-1968), брат
Джасинты Ваддиком, друг детства
Эрика Блэра — 34-37, 52-53, 53,
56,63,69, 72, 100, 574
 Базили де Николай Александрович
(1883—1963), дипломат, автор книги «Россия под советской властью»
(1937) — 313-315
 Баньер Луи, друг Эжена Адама— 106, 107
Барбер Фрэнк (1917-1999), британский
журналист, в годы переписки с Оруэллом редактор газеты «Лидс уикли
ситизен» — 433,521
 Барбьери Франческо (1895—1937), итальянский анархист, похищен и убит
во время майских событий в Барселоне — 260
 Барбюс Анри (1873-1935), французский прозаик и общественный деятель, автор биографии Сталина —
107, 109, 177
 Бармин Александр Григорьевич (1899—
1987), разведчик и дипломат, «невозвращенец» — 433

Указатель
 583
 Батлер Сэмюэль (1835—1902), английский прозаик, автор романа «Путем
всякой плоти» — 39, 49, 50-51, 93
 Беато Феликс (1832—1909), британский
путешественник, фотограф — 80
 Беверидж Уильям (1879-1963), британский экономист, автор послевоенных социальных реформ — 352—
353
 Бейкер Джон Рэндал (1900-1984), британский биолог — 464
 Бейли Л. И, литературный агент Эрика
Блэра в 1929 г. — 110, 112
 Белл Грэм (1910-1943), английский художник — 472,475
 Белл Энн Оливия, см. Попэм Энн
 Беллок Лаундс Мария Аделаида (1868—
1947), английская писательница,
сестра Хилэра Беллока — 501
 Беллок Хилэр (1870-1941), английский
прозаик, политический мыслитель,
историк и автор стихов для детей —
479, 501-502
 Бенн Тони (1925—2014), британский
парламентарий-лейборист — 563
 Берггольц Ольга Федоровна (1910—
1975), поэт — 528
 Берджесс Гай (1911 — 1963), советский
шпион в Великобритании, член «кембриджской пятерки» шпионов — 564
 Бердяев Николай Александрович
(1874-1948), религиозный и политический философ — 479
 Бересфорд Рут, соседка Оруэлла на
Кэнонбери-сквер, жила в одной
квартире с Энн Попэм — 472
 Бернал Джон Десмонд (1901-1971),
британский физик и социолог науки,
лауреат Сталинской премии мира —
511,561
 Бернар Сара (1844-1923), французская
актриса — 20
 Бернхем Джеймс (1905—1987), американский философ, автор книги «Революция менеджеров» и др. — 432,
466, 475, 479, 501-508, 511, 513,
515, 520, 531, 548, 561-562, 570
 Берньери Камилло (1897—1937), итальянский философ, анархист, похищен и убит во время майских событий в Барселоне — 260
 Бивен Эньюрин (1897-1960), британский политик, редактор газеты «Трибьюн», позднее министр здравоохранения в правительстве Эттли — 408,
411,447, 448,536
 Бивор Энтони (р. 1946), британский
военный историк — 225, 226, 227,
229, 232-233, 247, 258
 Бидон Роджер (1901 — 1976), соученик
Эрика Блэра по полицейскому училищу в Бирме — 75, 79, 82—83, 93
 Бланден Эдмунд (1896—1974), английский поэт — 369, 381
 Блант Энтони (1907—1983), британский
искусствовед, советский шпион,
член «кембриджской пятерки» шпионов — 426,472
 Блейк Уильям (1757—1827), английский
поэт и художник — 22, 26
 Блок Александр Александрович (1880—
1921), поэт —431
 Блэр Айлин (урожд. О’Шонесси; 1905—
1945), первая жена Оруэлла — 114,
173—174, 175, 175-177, 182, 184—
185, 188, 198, 200, 202-206, 207,
231-232, 234, 235, 235-236, 239,
242, 243, 250, 251, 252, 254, 255,
256, 259, 262, 271, 283-285, 286,
287, 295, 297-298, 299, 301, 303-
304, 309, 311, 312-313, 316, 317—
319, 328, 329, 335, 340-341, 342,
344, 349, 352, 356-357, 385-388,
390, 402-403, 423, 424, 425-426,
434, 435, 436-442, 443-446, 453,
455, 475, 483, 485, 508, 578
 Блэр Марджори, см. Дакин Марджори
 Блэр Аврил, см. Данн Аврил
 Блэр Ида (урожд. Лимузин; 1875—1943),
мать Эрика Блэра — 17—18, 19, 20—
22, 23, 26, 32, 47, 54, 55, 95 98-99,
106, 120, 126, 144, 147, 153, 154,203,
297, 319, 388, 394, 489 (родители)
 Блэр Мэри Фейн, леди, прабабка Эрика
Блэра, дочь графа Уэстморлендско-
го — 16
 Блэр Ричард Горацио (р. 1944), приемный
сын Оруэлла — 424, 425—426, 427,
437-442, 443, 445-446, 454-455,
463, 469, 470, 471, 473, 481, 482, 483,
485, 490-491, 492, 508, 515, 521,
526-527, 534, 540, 543-544, 549,
556,557,564-565,572-574,576, 580
 Блэр Ричард Уолмсли (1857—1939), отец
Эрика Блэра — 16—18, 20—21, 26,
33, 38, 42, 47, 54, 55, 62, 65, 67, 69,
75, 99, 120, 144, 147, 160, 203, 295,
319, 320, 489 (родители)
 Блэр Томас (1802—1867), дед Эрика
Блэра — 16
 Блэр Чарльз (1743—1820), прадед Эрика
Блэра — 16

584
 Указатель
 Блэр Фанни (урожд. Хэар), бабка Эрика
Блэра — 16
 Блюм Арлен Викторович (1933—2011),
библиограф, историк цензуры —
274, 275, 276
 Боккаччо Джованни (1313—1375), итальянский писатель— 163
 Боркенау Франц (1900—1957), австрийский литератор и социолог, исследователь тоталитаризма — 267,
268-269, 270, 289, 338-339, 466,
508, 559, 570
 Бохари Зульфакар Али (1904-1975), глава Индийской службы Би-би-си —
впоследствии первый генеральный
директор «Радио Пакистан» — 361,
364,369,394-395
 Брандт Вилли (1913—1992), немецкий
политик, канцлер ФРГ — 262
 Браунелл Соня, см. Оруэлл Соня
 Брежнев Леонид Ильич (1906-1982),
партийно-государственный деятель,
первый, затем генеральный секретарь ЦК КПСС с 1964 по 1982 — 494
 Брейлсфорд Генри Ноэль (1873—1958),
британский журналист левых взглядов — 217
 Бриджес Роберт (1844—1930), английский поэт — 369
 Брокуэй Феннер (1888-1988), британский политик, глава Независимой
лейбористской партии, парламентарий-лейборист — 166,216, 279
 Брук Руперт (1887—1915), английский
поэт — 66
 Брэндер Лоренс (1903—?), сотрудник отдела информации Восточной службы
Би-би-си, литератор, литературовед,
автор книги об Оруэлле — 367, 367,
373, 376-377
 Бубер-Нойманн Маргарет (1901 —1989),
немецкая коммунистка, побывавшая в советских и нацистских концлагерях — 554
 Бурильо, подполковник, начальник полиции в Барселоне, адресат Жоржа
Коппа — 271
 Быков Дмитрий Львович (р. 1967), поэт,
прозаик, журналист, литературный
критик — 8
 Вавилов Николай Иванович (1887—
1943), ученый-биолог, генетик, умер
в лагере — 7, 464
 Валленберг Рауль (1912—1947?), шведский дипломат, спасший жизни
десятков тысяч евреев во время холокоста, арестован Красной армией
в Будапеште в январе 1945 г., расстрелян или умер в лагере — 436
 Веджвуд Вероника (1910—1997), английский литератор и историк — 568
 Веллингтон Артур (1769—1852), герцог,
британский фельдмаршал — 46
 Венабле Дайони (урожд. Финлей;
р. 1930), английский литератор,
кузина Джасинты Баддиком, автор
«Постскриптума» к книге воспоминаний Джасинты «Эрик и мы» —
59-60, 62-63, 70, 576
 Виктория (1819—1901), королева Великобритании — 455
 Власов Андрей Андреевич (1901 — 1946),
генерал-лейтенант, во время Второй
мировой войны сотрудничавший
с нацистами, расстрелян — 571
 Во Ивлин (1903—1966), английский
прозаик — 272, 553—554
 Вольтер (1694-1778), французский
философ-просветитель, поэт, прозаик — 493
 Вольф Эрвин (1902—1937), секретарь
Троцкого, похищен и убит в Испании — 260
 Вордсворт Уильям (1770-1850), английский поэт — 66
 Воронов А., переводчик стихотворения
Оруэлла «Священником я мог бы
стать» — 187
 Ворошилов Климент Ефремович (1881-
1969), участник Гражданской войны, государственный и партийный
деятель — 241, 323
 Вудкок Джордж (1912-1995), британский анархист, друг Оруэлла, автор
книги о нем «Чистый дух» — 10,
103, 380, 381, 382, 410, 422, 449,
456,461,484-485,493,541
 Вулли (затем Слейтер, затем Ки, затем
Джексон, затем Парладе) Джанетта
(р. 1921), свидетельница на свадьбе
Оруэлла и Сони Браунелл — 577
 Ганди Махатма (1869—1948), один из
руководителей и идеологов движения за независимость Индии от
Великобритании — 77, 378, 510,
552-553
 Гартон Эш Тимоти (р. 1955), британский
историк, автор книг о политике и современной европейской истории —
8, 9, 564

Указатель
 585
 Гарун-аль-Рашид (763—809), арабский
халиф, который, согласно легенде,
переодевшись, бродил среди бедняков и помогал им — 103
 Гау Эндрю (1886—1978), тьютор Эрика
Блэра в Итоне, позднее профессор
классической филологии в Кембридже — 48, 49, 67—68
 Геббельс Пауль Йозеф (1897-1945),
один из идеологов нацизма, министр
пропаганды в правительстве Гитлера — 429
 Гейне Генрих (1797—1856), немецкий
поэт — 66
 Генлейн Конрад (1898—1945), глава нацистских сепаратистов Судетской
области — 299
 Генрих VI (1421-1471), английский король — 45, 46
 Георг VI (1895-1952), король Великобритании — 449
 Герцен Александр Иванович (1812—
1870), прозаик и публицист — 561
 Герцль Теодор (1860—1904), инициатор
и вдохновитель сионистского движения — 336
 Гесс Рудольф(1894-1987), заместитель
Гитлера по Национал-социалистической партии (1933—1941), приговорен на Нюрнбергском процессе к
пожизненному заключению — 464
 Гиббон Эдуард( 1737-1794), британский
историк — 49
 Гилгуд Джон (1904—2000), английский
актер — 418
 Гилли Дарси, парижский корреспондент
газеты «Манчестер гардиан» — 558
 Гимсон, Дженет, соседка Оруэлла по
квартире на Парламент-хилл — 170,
173
 Гитлер Адольф (1889—1945), основоположник национал-социализма,
лидер Национал-социалистической
немецкой рабочей партии — 50, 164,
176, 178, 207, 226, 231, 249, 274, 291,
292, 298-299, 300, 301, 303, 308,
314, 319, 321, 323-324, 326-327,
337-339, 340, 342, 344, 351, 356,
361,366,380,382,411,415,422,429,
431-432,465,507, 554, 561
 Годед Мануэль, испанский генерал, соратник Франко — 225
 Голланц Виктор (1893—1967), первый издатель Оруэлла, основатель
«Книжного клуба левых» — 136,
139, 140, 141, 154, 168, 169, 181,
 186, 188, 200, 208, 215, 216, 234,
250, 267-268, 272, 277, 278, 279,
290, 320, 324, 329, 334, 336, 353,
354-355, 372, 412, 414-416, 417,
421,508,516-517, 532
 Голль Шарль де (1890-1970), генерал,
французский государственный деятель, президент Франции с 1959 по
1969 г. — 163,435
 Головизнин Марк Васильевич (р. 1964),
специалист по истории левой оппозиции — 233
 Голсуорси Джон (1867—1933), английский прозаик — 112, 384
 Голышев Виктор Петрович (р. 1937),
переводчик английской и американской литературы — 12, 530
 Гольдман Эмма (1869—1940), американская анархистка — 310
 Гомер (VIII в. до н. э.), древнегреческий
поэт — 52
 Горачек Владимир Яромирович (1916—
1981), член Народно-трудового союза российских солидаристов (НТС),
глава издательства и редактор журнала «Посев» — 570-571
 Горер Джеффри (1905-1985), британский антрополог, друг Оруэлла —
201, 204, 266, 268, 273, 298, 309,
329, 335, 336
 Горкин Хулиан (1901 — 1987), один из лидеров ПОУМ — 227, 248, 259, 310
 Гоулд Джеральд (1885—1936), английский литератор, рецензент издательства Виктора Голланца — 139
 Грей Томас (1716—1771), английский
поэт — 46
 Григулевич Иосиф Ромуальдович
(Юзик)(1913—1988), советский разведчик-нелегал — 258
 Грин Грэм (1904-1991), английский
прозаик — 390
 Гринберг Клемент (1909-1994), американский эссеист и критик, редактор
журнала «Партизан ревью» и др —
360
 Гроссман Василий Семенович (1905—
1964), прозаик — 201
 Грэм Кеннет (1859—1932), английский
прозаик, автор книг для детей — 406
 Гудман Силия — см. Керван Силия
 Даве Ивонн (1906—2007), переводчик
«В честь Каталонии» на французский, корреспондентка Оруэлла —
290,296,313,320

586
 Указатель
 Дакин Генри (р. 1925), племянник Оруэлла — 300, 526
 Дакин Джейн (впоследствии Морган;
р. 1923), племянница Оруэлла —
300, 526, 550
 Дакин Люси (р. 1930), племянница Оруэлла — 300, 526-527
 Дакин Марджори, урожденная Блэр
(1898—1946), старшая сестра Эрика
Блэра — 18,20,22,23,25,33,35,37,
54, 63, 125, 144, 191, 295, 299, 300,
303, 320, 342, 442, 445, 485, 526
 Дакин Хамфри (1896-1970), муж Марджори Блэр — 23-24, 37, 54, 63,
125,485,486, 489
 Даладье Эдуард (1874-1970), премьер-
министр Франции в 1933, 1934,
1938-1940 гг. — 300
 Дали Сальвадор (1904-1989), испанский художник — 435, 555
 Даниэль Юлий Маркович (1925—1988),
поэт, прозаик и переводчик — 568
 Данн Аврил (урожд. Блэр; 1908—1978),
младшая сестра Эрика Блэра — 21,
33, 35, 37, 55, 56, 60, 98-99, 100,
120, 144, 147, 153, 160,203,388,442,
486, 489-492, 508, 515, 521, 526,
527, 534, 540, 543, 546, 549, 564-
565, 576, 580
 Данн Билл (1921-1992), фермер, муж
Аврил Блэр — 526, 527, 534, 546,
549
 Данте Алигьери (1265-1321), итальянский поэт — 52
 Дарлингтон Сирил (1903-1981), британский биолог — 464, 559
 Даррелл Лоренс (1912-1990), английский прозаик — 570
 Даррох Дональд, сосед Оруэлла по острову Джура, брат Кейти Даррох —
487, 526
 Даррох Кейти, соседка Оруэлла по
острову Джура, сестра Дональда
Дарроха — 487, 492, 526
 Дейвисон Питер (р. 1926), британский
литературовед, составитель и редактор двадцатитомного собрания
сочинений Оруэлла (1998) — 11,
12, 238, 284, 290, 347, 360, 400,418,
465, 563
 Дейнеры Джон и Мэй, руководители ливерпульского отделения круга журнала «Адельфи» — 193—194
 Джейкс Элинор (1906—1962), подруга
Эрика Блэра в Саутволде, позднее
жена Денниса Коллинза — 120,
 135, 142, 144, 145, 147, 149, 150, 159,
159-160
 Джеймс Генри (1843—1916), американский прозаик, живший в Англии
с 1869 г.— 36, 538
 Джексон Лидия (урожд. Джибуртович,
псевдоним Елизавета Фен; 1899—
1983), литератор и переводчик русского происхождения, жившая в Англии с 1925 г. — 173-175, 176, 205,
207, 317, 318,319, 341,426, 492, 526,
550,571
 Джером Сэлли (1905-2002), подруга
Эрика Блэра в Хэмпстеде— 163, 164
 Джефферсон Томас (1743—1826), один
из отцов-основателей США, автор
Декларации независимости, третий
президент США — 530, 548
 Джойс Джеймс (1882—1941), ирландский прозаик, драматург — 105,
109, 152-153, 155, 156, 158, 172,
217, 331,384,538
 Джойс Уильям (прозвище лорд Хо-Хо;
1906—1946), ирландский фашист,
диктор нацистского пропагандистского англоязычного вещания, направленного на Великобританию и
США —415
 Джоунз Альфред, соученик Эрика Блэра по полицейскому училищу в Бирме — 76, 77, 79
 Диас Хосе (1895—1942), генеральный
секретарь Коммунистической партии Испании с 1932 по 1942 г. — 245
 Дик Брюс, врач-пульмонолог, лечивший
Оруэлла в больнице Хэермайерс —
535-536, 544
 Диккенс Чарльз (1812—1870), английский писатель — 36, 127, 309, 320,
329, 332-333, 343, 435, 555, 565
 Димитров Георгий (1882-1949), болгарский коммунист, глава Коминтерна с 1934 по 1943 г. — 241
 Динамов Сергей Сергеевич (1901 —
1939), литературовед, шекспировед,
главный редактор журнала «Интернациональная литература», расстрелян — 274, 276, 277
 Дойч Андре (1917—2000), британский
издатель — 416
 Дойчер Исаак (1907-1967), автор биографий Троцкого и Сталина — 499,
561,562
 Домитеева Вера Михайловна (р. 1948),
искусствовед, переводчик романов
Оруэлла — 141, 163

Указатель
 587
 Донахью Патриция, подруга Лидии
Джексон — 205, 349
 Доран Чарльз (1894—1974), сослуживец
Оруэлла в ополчении ПОУМ, член
отряда НЛП — 303, 310, 311
 Дос Пассос Джон (1896-1970), американский прозаик — 220, 570
 Достоевский Федор Михайлович (1821-
1881), прозаик, публицист — 548
 Драйберг Том (1905—1976), британский
журналист, парламентарий-лейборист, советский агент — 560
 Дуглас-Хьюм Александр (1903-1995),
шотландский политический деятель, премьер-министр Великобритании в 1963-1964 гг. — 46
 Дюран Огюст (1830-1909), французский композитор — 70
 Дюранти Уолтер (1884-1957), англо-
американский журналист, глава московского бюро газеты «Нью-Йорк
тайме» с 1922 по 1936 г. — 560
 Елизавета I (1533-1603), английская
королева — 30
 Елизавета Боуз-Лайон, Леди (1900—
2002), супруга короля Георга VI,
мать королевы Елизаветы II —
449
 ЕллинекФранк(1908-1975), американский журналист — 272—273, 312
 Жданов Андрей Александрович (1896—
1948), партийно-государственный
деятель — 462, 513
 Жид Андре (1869-1951), французский
прозаик, автор очерка «Возвращение из СССР» — 336
 Заменгоф Людвик Лазарь (1859—1917),
создатель языка эсперанто — 107
 Замятин Евгений Иванович (1864—
1937), прозаик — 431, 498-500
 Зауэрбрух Фердинанд (1875-1951), немецкий хирург, один из основоположников грудной хирургии — 176
 Зверев Алексей Матвеевич, литературовед, переводчик Оруэлла — 280
 Зиллиакус Конни (1894—1967), парламентарий-лейборист; исключен из
партии за просоветские взгляды
в 1949 г., восстановлен в 1952-м —
502, 512-513, 531-532, 561, 562
 Зиновьев Григорий Евсеевич (1883—
1936), партийно-государственный
деятель, расстрелян — 215, 229
 Золя Эмиль (1840—1902), французский
прозаик — 56, 555
 Зощенко Михаил Михайлович (1894—
1958), прозаик — 462
 Ибаррури Долорес («Пассионария»;
1895—1989), испанская коммунистка, генеральный секретарь КПП,
с 1939 по 1975 г. жила в СССР —
227, 259
 Ибсен Генрик (1828—1906), норвежский
драматург, поэт и публицист — 51,
390
 Ивон М. (возможно, псевдоним советского эсперантиста), соавтор Э. Ланти по
книге «Социализм ли строят в Советском Союзе?» (на эсперанто) — 108
 Иден Энтони (1897—1977), британский
политик, консерватор, премьер-
министр Великобритании (1955—
1957) — 46, 345
 Иквэлл Кей (1911-?), подруга Эрика
Блэра в Хэмпстеде— 163, 164, 164,
171, 173
 И. С., см. Сталин Иосиф
 Истрати Панаит (1884—1935), румынский прозаик, в книге «К другому
огню» одним из первых публично
выступил против сталинизма— 177
 Ишервуд Кристофер (1904—1986), английский прозаик, друг У. X. Одена и
С. Спендера — 201, 329, 330
 Йейтс Уильям Батлер (1865-1939), ирландский поэт — 52, 369, 391, 435
 Кабальеро Ларго (1869-1946), лидер
испанских социалистов, премьер-
министр Испании в 1936—1937 гг. —
241,242,248
 Каменев Лев Борисович (1883—1936),
партийно-государственный деятель, расстрелян — 215, 229
 Камерон Дэвид (р. 1966), британский
политический деятель, премьер-
министр Великобритании в 2010—
2016 гг. — 46
 Камфорт Алекс (1920-2000), английский поэт, прозаик, ученый, пацифист — 379-380, 381-382, 409, 561
 Камю Альбер (1913-1960), французский прозаик и драматург — 265,
367, 435
 Капоне Аль (Альфонсе Габриэль, 1899—
1947), американский гангстер итальянского происхождения — 75

588
 Указатель
 Карл I Великий (742 или 747/748—814),
король франков с 768 г., император
с 800 г. — 350
 Карл II (1630—1685), английский король
с 1660 г. — 146
 Карлейль Томас (1795—1881), британский
историк, философ, публицист —
178
 Карп Поэль Меерович (р. 1925), публицист, историк,поэт — 564
 Карпентер Фрэнк (1855—1924), американский писатель, антрополог — 87
 Карпентер Фрэнсис (1890—1972), дочь
Фрэнка Карпентера — 87
 Карр Эдвард (1892-1992), британский
историк, дипломат, журналист —
561
 Касталья А., создатель вместе с Ф. Хименесом под руководством А. Орлова фальшивого письма, якобы
изобличающего связь ПОУМ с фашизмом — 248
 Кауфманн Джеральд (1930-2017),
британский парламентарий-лейборист — 563
 Кахейн Джек (1887-1939), создатель
парижского издательства «Обелиск
пресс», часто печатавшего книги,
запрещенные цензурой в Англии —
322
 Кейнс Джон Мейнард(1883-1946), британский экономист — 178, 353
 Кейп Джонатан (1879-1960), британский издатель — 129, 130, 132,
416-417,418,419, 420-421
 Кеннан Джо (Джерри), шахтер в Уигане — 190, 193
 Керван Патрик, ирландский писатель,
первый муж Силии Керван — 469
 Керван Силия (урожд. Пэджит, позднее Гудман; 1916—2002), сотрудница литературных журналов, Отдела информации при британском
МИДе, свояченица Кестлера, сестра-близнец Мамейн Пэджит —
105, 469, 470, 471-472, 475, 492,
493, 540, 558-560, 563, 564, 572
 Керенский Александр Федорович
(1881 — 1970), политический и общественный деятель, глава Временного правительства в 1917 г., с 1918 г.
в эмиграции — 315
 Кестлер Артур (1905—1983), австрийский журналист, впоследствии английский прозаик и публицист, друг
Оруэлла — 170, 272,290, 308,357-
 359, 360, 435, 445, 454, 456, 464,
465, 466, 467, 468-469, 470—471,
479, 480, 482, 520, 554, 558
 Ки Роберт (1919—2013), английский литератор, журналист, муж Джанетты
Вулли, гость на свадьбе Оруэлла
с Соней Браунелл — 578
 Кимче Джон (1909—1994), британский
журналист и историк, коллега Оруэлла по книжному магазину Уэстроупов, позднее его коллега по газете
«Трибьюн» — 161, 162-163, 164,
165, 408
 Кинг-Фарлоу Денис (1902-1982), соученик Эрика Блэра по Итону — 43,
44,45,51,55, 56, 64,202,287
 Киплинг Редьярд (1865-1936), английский поэти прозаик — 22,41,74, 75,
87, 189,390-391,435,498
 Кистяковский Андрей Андреевич
(1936-1987), переводчик, правозащитник — 177
 Китченер Герберт (1850—1916), лорд,
британский военный министр — 38,
39
 Кларк Дж. Бересфорд, глава Иностранной службы Би-би-си — 394
 Колдер-Маршалл Артур (1908-1992),
английский литератор, коммунист —
568
 Колдстрим Уильям (1908-1987), английский художник — 475
 Коллингс Деннис (1905-2001), друг
Эрика Блэра по Саутволду — 120,
125, 130, 142, 144, 147, 150, 159, 160
 Коллинз Норман (1907-1982), английский литератор, сотрудник издательства Виктора Голланца, а затем
Иностранной службы Би-би-си —
372-373
 Кольцов Михаил Ефимович (1898—
1940), публицист, во время гражданской войны в Испании корреспондент «Правды» и негласный
политический представитель Сталина, расстрелян — 247, 248
 Коммон Джек (1903—1968), английский
литератор, друг Оруэлла — 123,
165, 199, 207, 286, 287, 289, 290,
291, 292, 295, 301-302, 303, 312,
313
 Коммон Мэри (урожд. Андерсон; 1901 —
1942), жена Джека Коммона — 298,
313,316,319
 Коморера Хуан (1894-1958), генеральный секретарь просталинской
Указатель
 589
 Объединенной социалистической
партии Каталонии (ПСУК), министр
в правительстве Каталонии — 243
 Компанис Луис (1882-1940), глава правительства Каталонии, расстрелян
франкистами — 225, 226
 Конквест Роберт (1917—2015), англо-
американский историк и поэт, автор
книги «Большой террор» — 558,559
 Конноли Сирил (1903—1974), соученик
Эрика Блэра по школе Сен-Киприан
и Итону, английский прозаик, литературный критик,издатель журнала
«Хорайзон» с 1940 по 1949 г. — 26,
27, 30, 38, 39, 40,41,42,46,51,52,
56, 181, 182, 183, 188,200,202,204,
223, 254-255, 268, 272, 283, 285,
287, 290, 292, 294-295, 309, 334,
335, 345, 369, 389, 428, 450-451,
467, 468, 498, 575, 578
 Конрад Джозеф (1857—1924), английский прозаик польского происхождения — 553,554
 Копп Дорин (урожд. Хантон; 1910—
1969), сводная сестра Гвен
О’Шонесси, жена Жоржа Коппа —
313,426, 445, 488,534
 Копп Жорж (1902—1951), командир
центурии в ополчении ПОУМ, друг
Оруэлла — 231, 232, 235, 245, 250,
252, 254, 256, 259, 271, 278, 279,
284, 285, 311-313, 426, 445, 488,
534,555
 Королевич Александр Иосифович
(1913—1995), украинский советский
ученый-математик, эсперантист —
108
 Костелло Джон (1943—1995), британский историк, соавтор (вместе
с О. Царевым) книги «Роковые иллюзии» об Александре Орлове —
229, 247, 258, 260
 Костомаров Николай Иванович (1817—
1885), историк, публицист, поэт, автор очерка «Скотской бунт» (1879—
1880) — 406
 Коттман Стаффорд (1918-1999), сослуживец Оруэлла в ополчении ПОУМ,
член отряда НЛП — 256, 257, 261,
262, 274, 277—278
 Красников Никита Евгеньевич, переводчик — 436
 Кривицкий Вальтер Германович (1899-
1941), сотрудник ИНО НКВД, невозвращенец — 228, 233, 238, 242,
245,311
 Кригер Мария Семеновна (1926-2012),
жена Глеба Струве, соавтор первого
перевода сказки Оруэлла на русский
язык — 570
 Кризи Джон (1908-1973), английский
писатель, общественный деятель —
178
 Крик Бернард (1929-2008), автор первой биографии Оруэлла (1980) —
11, 12, 32-33, 45, 49, 51, 139, 154,
174, 200, 207, 279, 289, 345, 383,
384, 400, 415, 416, 417, 456, 492,
564, 570, 456, 492, 563, 564, 569
 Криппс Изобел (1891 — 1979), жена
Стаффорда. Криппса — 418
 Криппс Стаффорд(1889-1952), британский политик, лейборист, посол Великобритании в Советском Союзе
с 1940 по 1942 г. — 215, 378, 408, 418
 Кромвель Оливер (1599-1658), лидер
английской революции семнадцатого века — 146, 347
 Крук Дэвид (1910—2000), британский
коммунист, агент НКВД — 250, 251,
252, 260
 Куниц Стэнли (1905-2006), американский поэт, соредактор (вместе
с X. Хейкрафтом) литературного
справочника «Писатели двадцатого
века» и некоторых других — 309,
332,336
 Купер Леттис (1897—1994), английский
прозаик, подруга Айлин Блэр —
385-388, 402-403, 423, 425-426,
438-439, 440,444
 Куртуа Стефан (р. 1947), французский
историк, соавтор (вместе с Ж.-Л. Панне) главы «Тень НКВД над Испанией»
в сборнике «Черная книга коммунизма», под редакцией А. Н. Яковлева — 227, 228, 229, 237, 249, 259,
260
 Лаббок Лиз (урожд. Данлэп, затем Коннолли, затем Кох; 1919—?), подруга
Сирила Коннолли в 1940-е гг. —
467, 468
 Лайонс Юджин (1898—1985), американский журналист и литератор,
провел в СССР шесть лет (1928—
1934), автор книги «Командировка
в Утопию» — 292—293
 Ландау Катя (урожд. Юлия Липшутц;
1905 — после 1984), жена Курта
Ландау, автор очерка «Сталинизм
в Испании» — 259, 261

590
 Указатель
 Ландау Курт (1903-1937), австрийский
коммунист, член международной
левой оппозиции; похищен и убит
агентами НКВД в Испании — 260—
261
 Ланти Эугенио (наст, имя Эжен Адам;
1879—1937), французский эсперантист, литератор, стоял у истоков
французской компартии — 106—107,
107, 107-109, НО, 117, 161, 165, 166
 Ласки Гарольд (1893—1950), британский социалист, политический писатель, член редколлегии «Книжного клуба левых» — 215, 234, 354,
405,413,500-501,563
 Ласки Мелвин (1920—2004), один из основателей Конгресса в защиту свободы культуры, редактор журналов
«Монат» (с 1948 по 1958) и «Энка-
унтер» (с 1958 по 1991), издававшихся Конгрессом — 572.
 Леман Джон (1907-1987), поэт, литератор, основатель альманаха «Нью
райтинг» и журнала «Лондон магазин» — 201, 326, 329, 369, 468
 Ленин Владимир Ильич (1870—1924),
один из создателей большевистской
партии и организаторов Октябрьской революции 1917 г., Председатель Совета народных комиссаров
РСФСР и СССР — 55, 116, 180,
220, 221, 241, 315, 379, 405, 406,
460, 493, 506, 562
 Лессер Сэм (1915—2010), британский
журналист, корреспондент газеты
«Дейли уоркер» — 278-279
 Ливис Куини (урожд. Рот; 1906-1981),
английский литературный критик,
жена Фрэнка Реймонда Ливиса —
335
 Ливис Фрэнк Реймонд (1895—1978), английский литературный критик —
335
 Лимузин Франсис (1833—1915), дед Эрика Блэра по материнской линии —
17
 Лимузин Нелли (1880—1950), сестра
Иды Блэр, тетка Эрика Блэра, жена
Эжена Адама — 95, 101, 106, 109,
НО, 120, 161, 164-165, 165,204
 Лимузин Чарльз (Чарли), брат Иды
Блэр —26
 Ллойд-Джордж Дэвид (1863—1945), лидер Либеральной партии, премьер-
министр Великобритании с 1916 по
1922 г. — 343
 Лонгхерст Генри (1909—1978), выпускник школы Сен-Киприан, автор воспоминаний о школе — 32
 Лондон Джек (1876—1916), американский прозаик — 61, 103, 498, 499
(«Железная пята»)
 Лоуренс Дэвид Герберт (1885—1930),
английский прозаик и поэт — 66,
93, 123,331,343,384,551,578
 Лоуэлл Роберт (1917—1977), американский поэт — 553
 Луначарский Анатолий Васильевич
(1875—1933), нарком просвещения
(1917—1929) писатель, переводчик —
108
 Лысенко Трофим Денисович (1898-
1976), биолог, нанесший своей диктатурой в биологии большой ущерб
советской науке, лауреат трех
Сталинских премий — 462,464, 559
 Лэнгдон-Дейвис Джон (1897—1971), английский литератор, журналист, автор книги «Россия отводит часы» —
554
 Люксембург Роза (1871-1919), теоретик марксизма, экономист и публицист — 166
 Маггеридж Малькольм (1903—1990),
британский журналист, автор книги
«Зима в Москве» (1934), друг Оруэлла — 215, 326,373-374, 452,456,
556, 557, 577-579, 581
 Майерс Леопольд (1881-1944), английский литератор, поклонник таланта
Оруэлла — 287, 295, 324-325, 328,
453
 Майлс Нора (урожд. Сайме; 1906—
1994), подруга и корреспондентка
Айлин Блэр — 203, 204, 283—284,
285, 352, 357
 Майноре Роджер, сэр (1903-1989), соученик Эрика Блэра по Итону, специалист по классической филологии — 49, 51, 56
 Макгаверн Джон (1887—1968), британский политик, член Независимой
лейбористской партии — 295
 Макдиармид Хью (1892—1978), шотландский поэт, коммунист, автор
«Трех гимнов Ленину», один из
основателей Шотландской национальной партии — 561, 562—563
 Макдональд Дуайт (1906—1982), американский литератор, редактор
журналов «Партизан ревью» и

Указатель
 591
 «Политике», социалист, антисталинист — 7, 315, 404—405, 413, 414,
445, 449,451-452,453, 540
 Макензи Комптон (1883—1972), английский прозаик, один из основателей
Шотландской национальной партии—41, 147, 173, 181,343
 Макиавелли Никколо (1469—1527),
итальянский мыслитель, философ,
писатель — 498, 503, 504
 Маккарти Десмонд (1877-1952), английский литературный критик,
принадлежавший к группе Блумсбери — 580, 581
 Маккарти Джозеф (1908—1957), американский сенатор-республиканец,
боровшийся с коммунистическим
влиянием в стране. Его политика,
временами доходившая до крайностей, вызывала многочисленные протесты и получила название
«маккартизм» — 564
 Макмиллан Гарольд(1894-1986), лидер
британской Консервативной партии,
премьер-министр Великобритании
(1957 по 1963 г.) — 46
 Макнис Луис (1907—1963), английский
поэт ирландского происхождения —
175, 272, 329, 364
 Макнэр Джон (1887—1968), британский
политик, социалист, генеральный
секретарь Независимой лейбористской партии с 1939 по 1955 г. — 217,
220, 234, 239, 250, 251, 252, 256,
257, 261, 262, 271-272, 274, 277
 Макьюэн Салли (?—1987), секретарша Оруэлла во время его работы
в «Трибьюн» — 436—437, 492
 Малларме Стефан (1842—1898), французский поэт — 475
 Мальро Андре (1901 — 1976), французский прозаик, министр культуры
в правительстве де Голля с 1958 по
1969 г. — 220, 435, 479
 Мандельштам Осип Эмильевич (1891 —
1938), поэт — 7
 Маннин Этель (1900—1984), английский литератор, член Независимой
лейбористской партии, жена Реджинальда Рейнольдса — 327
 Маркс Карл (1818-1883), немецкий
экономист, социолог, философ —
51, 166, 180, 237, 243, 283, 331, 406,
503, 524, 536, 548
 Марсон Уна (1905-1965), ямайская феминистка, поэт, драматург, с 1941
по 1945 г. работала на Иностранной
службе Би-би-си — 369
 Марти Андре (1886—1956), один из лидеров французской компартии; во
время гражданской войны в Испании политический комиссар Интербригад — 241, 260
 Мартин Кингсли (1897—1969), британский журналист, редактор журнала
«Нью стейтсмен» с 1930 по 1960 г. —
267, 270, 271, 394, 561
 Мартинес Альфредо (?—1937), секретарь союза «Анархистская молодежь Каталонии», похищен и убит во
время майских событий в Барселоне — 260
 Маршак Самуил Яковлевич (1887—
1964), поэт, переводчик — 22, 26,
401
 Масарик Ян (1886-1946), министр иностранных дел Чехословакии с 1940
по 1948 г. — 540
 Матюшина В. Н., переводчик книги Дж.
Костелло и О. Царева «Роковые иллюзии» — 229
 Маунт Фердинанд (р. 1939), английский
литератор и политический комментатор, с 1991 по 2002 г. главный
редактор «Литературного приложения к„Таймс“» — 452
 Маурин Хоакин (1896—1973), один из
лидеров ПОУМ — 224
 Мейер Майкл (1921-2000), английский
литератор, переводчик Ибсена и
Стриндберга, друг Оруэлла — ПО,
279, 390, 488, 492
 Мейерс Джеффри (р. 1939), американский литератор, автор биографии
Оруэлла «Суровая совесть поколения» (2000) — 7, 12,58, 135,367,436
 Мелвилл Герман (1819-1891), американский писатель— 123
 Менегальдо Елена, профессор университета г. Пуатье, автор книги «Русские в Париже» — 117
 Меркадер Рамон (1913—1978), испанский коммунист, советский агент,
убийца Троцкого — 251
 Мерло-Понти Морис (1908-1961),
французский философ — 576
 Мерри Джон Миддлтон (1889—1957),
английский литератор, марксист,
пацифист, основатель и редактор
журнала «Адельфи», муж Кэтрин
Мэнсфилд — 93, 123, 124, 171,
379-380, 479

592
 Указатель
 Мид Фрэнк, профсоюзный деятель в Манчестере, глава местного отделения
журнала «Адельфи» — 190
 Микеш Джордж (1912—1987), британский прозаик-юморист венгерского
происхождения — 416
 Миллер Генри (1891 — 1980), американский прозаик — 117, 122, 217, 218,
219, 320, 322, 329, 331, 332, 334
 Милтон Гарри (1907—1984), сослуживец
Оруэлла в ополчении ПОУМ, член
отряда НЛП — 239, 243, 256, 285
 Мильтон Джон (1608—1674), английский поэт — 373, 456
 Митрохин Василий Никитич (1922-
2004), сотрудник архивного отдела
Первого главного управления КГБ
СССР, сумевший вывезти в Великобританию множество документов,
свидетельствующих о деятельности
КГБ. Соавтор (вместе с Кристофером Эндрю) книги «Митрохинский
архив» — 418,419, 560
 Михайлович Драголюб (Дража) (1893-
1946), сербский генерал, возглавлявший партизанские формирования четников в 1941 — 1945 гг. — 430
 Молотов Вячеслав Михайлович (1890—
1986), партийно-государственный
деятель, министр иностранных дел
с 1939 по 1949 г., подписавший Договор о ненападении между СССР и
нацистской Германией («пакт Молотова — Риббентропа») — 215,
291, 322, 323, 324, 331, 338, 401,
432,513
 Мопассан Ги де (1850-1893), французский прозаик — 56
 Морланд Эндрю, специалист-пульмонолог, лечивший Оруэлла, а до
того Д. Лоуренса — 551, 565-566,
576-577
 Морли Фрэнк, редактор американского
издательства «Харкорт Брейс» —
452-453, 483-484
 Моррис Джон (1895—1980), британский
антрополог и журналист, коллега
Оруэлла по Би-би-си — 367—368
 Моррис Уильям (1834—1896), английский художник по тканям, поэт и
общественный деятель, участник
движения «Искусства и ремесла» —
368, 480
 Мортимер Реймонд (1895—1980), английский литературный и художественный критик, литературный
редактор журнала «Нью стейтсмен» — 196, 197, 270,271
 Мосли Освальд (1896—1980), основатель Британского союза фашистов — 216, 412
 Моэм Робин (1916—1981), английский
прозаик, автор романа «1946» —
498
 Мур Леонард (?—1959), литературный
агент Оруэлла, совладелец агентства «Кристи энд Мур» — 132—133,
134, 135, 136, 139, 140, 141, 145,
146-147, 148, 150, 153, 154, 155,
158, 159, 160, 168, 169, 171, 173,
186, 200, 202, 216, 231-232, 234,
277, 290, 292, 309, 318, 320, 328,
334, 375, 414, 415, 416-417, 420,
421-423, 438, 448, 452-453, 533,
541-542,545-547, 572
 Муссолини Бенито (1883—1945), лидер
Национальной фашистской партии
Италии, премьер-министр Италии
(1922-1943) — 178, 207, 226, 300,
362,392, 553
 Мэнсфилд Кэтрин (1888-1923), английский прозаик новозеландского
происхождения, жена Миддлтона
Мерри — 123
 Мэр Джон, автор комического триллера
«Никогда не возвращайся!» (1941) —
498
 Мэре Филип (1886—1975), английский
литератор, редактор журнала «Нью
инглиш уикли» — 289, 335
 Найт Элизабет, машинистка Би-би-си,
работавшая с Оруэллом — 368
 Негрин Хуан (1892-1956), премьер-министр Испании в 1937—1939 гг. —
233,295
 Нельсон Горацио (1758-1805), британский адмирал, погиб в ходе выигранной им Трафальгарской битвы — 430
 Нерон (37—68), римский император
(54-68) — 248, 293
 Неру Джавахарлал (1889—1964), первый
премьер-министр Индии с 1947 по
1964 г., отец Индиры Ганди — 378
 Неруда Пабло (1904—1973), чилийский
поэт, политический деятель — 220
 Николай II Александрович (1868—1918),
российский император с 1894 по
1917 г. — 315
 Нин Андрес (1892-1937), каталонский
революционер, публицист, литератор
Указатель
 593
 и переводчик, лидер ПОУМ, убит
агентами НКВД — 224, 226, 229,
243,255,258,310
 Ницше Фридрих(1844—1900), немецкий
философ — 308, 580
 Новикова Лиза, корреспондент газеты
«Коммерсант» — 564
 Норс, см. Норсуорси Фредди
 Норсуорси Фредди (Норс; 1881-1960),
муж Лоры Ваддиком, отчим Джасинты Ваддиком — 35
 Ньюболт Генри (1862-1938), английский поэт и историк — 326
 О’Доннелл Хью, британский коммунист, глава медсанбата во время испанской гражданской войны, агент
НКВД по кличке Шон О’ Брайен —
237-238, 250, 252, 260
 О’Шонесси Айлин, см. Блэр Айлин
 О’Шонесси Гвен (урожд. Хантон; 1899—
1963), врач-терапевт, жена Лоренса
О’Шонесси — 176, 203, 313, 328,
341, 342, 423, 425, 426, 437-442,
526, 549
 О’Шонесси Лоренс (1938—2003), сын
Лоренса и Гвен О’Шонесси, племянник Айлин Блэр — 328, 342,
423,438
 О’Шонесси Лоренс (1900-1940), врач,
специалист по грудным болезням,
кардиолог, хирург, брат Айлин
Блэр — 176, 203, 207, 242, 254,
271, 286, 287, 313, 328, 340, 341,
342,423,426,439
 О’Шонесси Мэри (?-1941), мать Айлин
и Лоренса О’Шонесси — 203, 234,
235
 О’Шонесси Мэри Кэтрин (р. 1942), приемная дочь Гвен О’Шонесси — 423,
438
 Обермейер Розалинд, хозяйка квартиры на Парламент-хилл, где Оруэлл
познакомился с Айлин О’Шонесси — 170,173,174, 176, 285
 Огнев Николай (1888—1938), прозаик,
автор книг для детей — 201
 Оден Уистан Хью (1907-1973), английский поэт — 175, 220, 272, 288 329,
330, 331,369, 553
 Озеров Михаил Витальевич (р. 1944),
журналист-международник — 564
 Оливье Лоренс (1907-1989), английский актер — 367, 418
 Орлов Александр Михайлович (1895—
1973), руководитель операций НКВД
в Испании — 229, 237, 247, 248,
258, 260, 296
 Оруэлл Джордж (наст, имя Эрик Артур
Блэр; 1903—1950), английский писатель и публицист — 348,365,381,
409, 427, 457, 463,481, 483, 514
 Оруэлл Соня (урожд. Браунелл; 1918—
1980), вторая жена Оруэлла, составитель и издатель (вместе с Ианом
Энгусом) четырехтомного собрания его публицистики и переписки
(1968) — 467, 468, 469, 472, 475,
492, 521, 573, 575-578, 579, 580-
581
 Пальме Датт Раджани (1896—1974),
британский журналист, неизменно
поддерживавший СССР, в 1939—
1941 гг. Генеральный секретарь британской компартии — 412
 Панне Жан-Луи (р. 1953), французский историк, соавтор (вместе
с С. Куртуа) главы «Тень НКВД
над Испанией» в сборнике «Черная
книга коммунизма», под редакцией
А. Н. Яковлева — 227,228,229,237,
249, 259, 260
 Парето Вильфредо (1848-1923), итальянский экономист и социолог,
один из основоположников «теории
элит» — 505
 Пастернак Борис Леонидович (1890-
1960), поэт, прозаик — 201, 391
 Паунд Эзра (1885-1972), американский
поэт — 272, 553—554
 Пашутинские семья, друзья Генри Миллера в Париже в конце 1920-х — начале 1930-х гг. — 117
 Перле Альфред (1897-1990), австрийский литератор, друг американского
писателя Генри Миллера, мемуарист — 219
 Пиарсон Хескет (1887—1964), английский писатель, автор биографии
Диккенса — 565
 Пилат Понтий, римский префект Иудеи
с 26 по 36 г. — 493
 Питерс Джорджина, соседка Блэров по
Саутволду, нанявшая Эрика Блэра
гувернером к своим сыновьям —
126
 Питерс Ричард (1919-2011), британский философ, педагог, один из
мальчиков, с которыми занимался Эрик Блэр в Саутволде — 126,
144

594
 Указатель
 Питтер Рут (1897—1992), английский
поэт, подруга Марджори Блэр и Эрика Блэра в юности — 20, 63—64,
101,102, 124, 125-126, 159, 163,
387-388
 Пламенац Джон Петров (1912—1975),
оксфордский философ родом из
Черногории — 536
 Платон (428 или 427 до н. э. — 348 или
347 до н. э.), древнегреческий философ, ученик Сократа, учитель Аристотеля — 51, 52
 Плаумен Дороти (урожд. Сулман; ?-
1967), жена Макса Плаумена, редактор сборников его писем и эссе —
123,287, 295,403,453
 Плаумен Макс (1893-1941), английский прозаик, пацифист, автор воспоминаний «Субалтерн на Сомме»
(1928), редактор журнала «Адельфи» — 119, 122-123, 124, 129, 130,
165,287, 295,453
 Поллит Гарри (1890—1960), один из основателей Коммунистической партии Великобритании, ее Генеральный секретарь (1929-1939 и 1941-
1956). С 1924 по 1943 г. член Исполкома Коминтерна — 216, 217,
236-237, 277, 278, 324
 Полонская Елизавета Григорьевна
(1890-1969), поэт, прозаик, переводчик — 74
 Полтавский, сотрудник или агент НКВД
в Париже — 258
 Попэм Энн Оливия (в замужестве Белл;
р. 1916), искусствовед, адресат писем Оруэлла — 443, 446, 472-473,
474, 475, 482, 483, 484, 492, 493
 Поскребышев Александр Николаевич
(1891-1965), партийно-государственный деятель — 323
 Поттс Пол (1911-1990), английский
поэт, мемуарист, автор воспоминаний «Дон Кихот на велосипеде»,
друг Оруэлла — 410, 422, 433—435,
436,445,489-490, 492,580
 Поуэлл Энтони, сэр (1905—2000), английский прозаик, автор двенадцатитомной эпопеи «Танец под музыку
времени», друг Оруэлла — 46, 201,
387, 390, 391, 444-445, 452, 456,
532, 534, 536, 543, 546, 547, 556,
577, 579
 Прибыловский Владимир Валерианович
(1956—2016), публицист, переводчик
«Скотского хозяйства» — 572
 Пристли Джон Бойнтон (1894-1984),
английский прозаик, драматург —
147,512,560
 Притт Денис (1887—1972), британский
юрист, публицист, парламентарий,
исключен из Лейбористской партии за поддержку СССР в финской
войне, впоследствии выступал как
независимый политик — 215, 356,
411-412,561,562,563
 Притчетт Виктор (1900—1997), английский прозаик, литературный критик — 7, 10, 369, 472, 578
 Протагор (ок. 490 до н. э. — ок. 420 до
н. э.), древнегреческий философ-софист — 552
 Пэджит Мамейн (1916—1954), вторая
жена Артура Кестлера, сестра-близнец Силии Керван — 469, 471-472
 Пэтмор Ковентри (1823-1896), английский поэт — 314
 Рав Филип (1908—1973), американский
эссеист и критик, один из основателей и редактор журнала «Партизан
ревью», марксист, антисталинист —
393,452, 454
 Разумовская Мария Львовна (р. 1964),
автор фотографий — 203, 403
 Рансиман Стивен, сэр (1903-2000),
историк, соученик Эрика Блэра по
Итону — 49, 51, 57, 64—65, 69
 Рар Александр Глебович (р. 1959), немецкий журналист-международник — 571
 Рар Лев Александрович (1913—1980),
историк, публицист, член Народнотрудового союза, дядя А. Г. Papa —
571
 Рассел Бертран (1872-1970), британский
философ и общественный деятель —
313-314, 466-467,469,479, 507
 Рашбрук Уильямс Лоренс Фредерик
(1890-1978), британский историк,
специалист по Востоку, глава Восточной службы Би-би-си — 366,
370 -371, 373 -374, 395, 429
 Редгрейв Майкл (1908—1985), английский актер — 561
 Реймбо Рене-Ноэль (1882-1962), переводчик «Ни кола, ни двора в Париже
и Лондоне» на французский, корреспондент Оруэлла — 290
 Рейнольдс Реджинальд (1905—1958),
британский публицист, пацифист,
квакер, муж Этель Маннин — 327

Указатель
 595
 Риббентроп Иоахим фон (1893-1946),
министр иностранных дел нацистской Германии с 1938 по 1945 г., подписавший Договор о ненападении
между СССР и нацистской Германией («пакт Молотова — Риббентропа») — 215, 291, 322, 323, 324, 331,
338,401,432
 Рид Герберт (1893-1968), британский
анархист, поэт, искусствовед, литературный и художественный критик — 7, 10, 316, 325, 369, 381, 416,
447, 451,452,456,479
 Рис Мэри Кэтрин, леди (урожд. Дор-
мер), мать Ричарда Риса — 297
 Рис Ричард, сэр (1900-1970), литератор, художник, дипломат, автор
книги об Оруэлле «Беглец из лагеря
победителей» — 93, 123, 124, 132,
162, 166, 168, 171, 173, 174, 178,
 180, 190, 198, 200, 206, 216, 287,
 292, 302, 492, 526, 533, 534, 535,
 549, 550, 551, 555, 557, 559, 561,
 563-565, 572, 580
 Ричардс Вернон (1915—2001), англоитальянский анархист, писатель,
редактор, фотограф — 457, 481
 Ричардс Фрэнк (наст, имя Чарльз Хамильтон (1876—1976), автор многочисленных сериалов в английских
журналахдля мальчиков — 335
 Робертсон Чарльз (1869-1948), историк, профессор Оксфордского университета, инспектировавший школу Сен-Киприан — 42
 Робсон Поль (1921-1965), американский певец, актер, правозащитник — 561
 Ровира Хосе (1902—1968), испанский
генерал, во время гражданской войны командир 29-й дивизии(ополчения ПОУМ) — 230, 256
 Роговин Вадим Захарович (1937—1998),
философ, социолог, исследователь
левой оппозиции — 247, 248
 Розенберг Марсель Израилевич (1896—
1938), дипломат, полпред СССР при
республиканском правительстве
в Испании, расстрелян — 228, 229
 Рокотов Тимофей Арнольдович (1895—
1945), главный редактор журнала
«Интернациональная литература»,
погиб в лагере — 275
 Роллан Ромен (1866—1944), французский прозаик, общественный деятель — 177, 275
 Ромен Жюль (1885-1972), французский писатель, поэт и драматург, автор самого длинного в мире романа
в 27 томах «Люди доброй воли» — 466
 Рубенс Питер Пауль (1577-1640), нидерландский художник — 467
 Рубинштейн Гарольд (1891—1975), юрист,
консультировавший издательство
Виктора Голланца — 139
 Рузвельт Франклин Делано (1882—
1945), президент США с 1933 по
1945 г. — 369, 399, 504
 Руссо Жан-Жак (1712-1778), французский философ и писатель — 480
 Саквилл-Вест Эдвард (1901-1965), выпускник Итона, впоследствии музыкальный критик, литератор, политик — 57
 Сартр Жан-Поль (1905-1980), французский философ-экзистенциалист —
551-552
 Свифт Джонатан (1667-1745), англоирландский прозаик — 25, 375,406,
450, 493, 498, 508, 570
 Севидж Дерек (1917—2007), английский
поэт и критик, пацифист — 380
 Сейере Майкл (1912-2010), поэт, драматург, сосед Оруэлла по квартире
на Лоуфорд-роуд — 161, 172, 182,
183, 184, 185, 186
 Секер Мартин (1882-1978), владелец
Лондонского издательства, которое
с 1935 г., с приходом Фредрика Уор-
бурга, стало издательством «Секер
энд Уорбург» — 516, 546, 567
 Сенхаус Роджер (1899-1970), совладелец
издательства «Секер энд Уорбург» —
435,437,464,541,546,548
 Серж Виктор (наст, имя Кибальчич Виктор Львович; 1890—1947), политический деятель и прозаик, одним
из первых публично выступивший
против сталинизма — 177
 Сидоров Анатолий (р. 1962), историк
эсперанто — 108
 Сикорский Владислав (1881 — 1943),
польский военный и политический
деятель, премьер-министр польского правительства в изгнании с 1939
по 1943 г. — 369
 Силоне Игнацио (1900—1978), итальянский прозаик и политик,антисталинист — 375, 479, 480
 Симонов Игорь Валентинович (р. 1958),
историк эсперанто— 106,108

596
 Указатель
 Симпсон Эллиот, британский фотограф — 541
 Симонс Джулиан (1912—1994), английский прозаик, автор детективных
романов, друг Оруэлла — 41, 139,
305, 380, 382, 450, 451, 456, 533,
540, 546-547, 551, 556, 568, 580
 Синявский Андрей Донатович (1925—
1997), писатель и литературовед,
критик — 568
 Ситуэлл Осберт (1892—1969), английский прозаик, младший брат Эдит
Ситуэлл — 449, 541
 Ситуэлл Эдит (1887—1964), английский
поэт, старшая сестра Осберта Ситуэлла — 236
 Ските Джон (1912—?), автор статей в социалистическом ежемесячном журнале «Контроверси», страховой агент —
304-305, 309,313
 Слоан Пэт (1908-1978), британский
коммунист, сторонник Советского Союза, первый глава Общества
британо-советской дружбы — 215
 Слуцкий Абрам Аронович (1898—1938),
руководитель Иностранного отдела
Госбезопасности НКВД с 1935 по
1938 г., организатор политических
убийств и других операций НКВД за
границей,отравлен — 238
 Смайли Александр, отец Боба Смайли —
285
 Смайли Роберт (1857—1940), британский профсоюзный и политический
деятель, лидер шахтерских профсоюзов, дед Боба Смайли — 231, 253
 Смайли Роберт(Боб)(1916-1937), внук
Роберта Смайли, сослуживец Оруэлла в ополчении ПОУМ, член отряда НЛП, погиб в тюрьме в Испании — 231, 253, 257, 285
 Смит Стиви (1902—1971), английская
писательница, художница, подруга
Инез Холден — 385
 Смоллетт Питер (Смолка Ганс Петр;
1912—1980), советский агент в Великобритании, во время войны
возглавлявший Отдел по связям
с СССР британского Министерства
информации — 418, 419, 430, 560,
563
 Сократ (ок. 469—399 до н. э.), древнегреческий философ — 10, 51, 90
 Солкелд Бренда (1903—1999), многолетняя приятельница и корреспондентка Оруэлла — 115, 116, 120,
125, 130, 144, 145, 147, 150, 152,
153, 155, 158, 159, 160, 162, 169,
172, 177,200, 492,526
 Сориа Жорж (1914—1991), автор памфлета «Троцкизм на службе Франко», очевидно, агент НКВД, французский историк и драматург — 250
 Спендер Стивен (1909-1995), английский поэт — 175, 201, 220, 272, 279,
288, 329, 330, 335, 364, 369, 561,
578
 Спок Бенджамин (1903—1998), американский педиатр, писатель — 484
 Стайнхофф Уильям (1914-2009), американский литературовед, автор
книги «Дорога к 1984» — 497-498,
507
 Сталин Иосиф Виссарионович (1878/
1879—1953), партийно-государственный деятель, председатель Совета
министров, Генеральный секретарь
Коммунистической партии Советского Союза в течение 30 лет — 7,
11, 108, 109, 178, 215, 224, 226, 227,
228, 229, 233, 241, 242, 243, 247, 249,
258, 259, 261, 274, 292, 293, 308, 310,
311, 315, 320, 323, 324, 326, 330, 331,
336, 337-338, 356, 358-359, 360,
361-362, 392-393, 399, 401-403,
408,410,413-415,419,421-422,427,
430-431, 433, 437, 446, 450-452,
461,464-465,494,499,506,513,519,
548,554, 560-561, 564, 568, 571
 Станеки Питер (р. 1932), американский
историк, соавтор (вместе с Уильямом Абрахамсом) первых биографических книг об Оруэлле— 11, 12,31,
125, 147, 163, 168, 173, 181,200, 205
 Стейнбек Джон (1902-1968), американский прозаик — 561
 Степанов Николай Петрович (1940—
2013), историк эсперанто— 109
 Степанов Сергей Анатольевич, (р. 1952),
переводчик — 26, 43
 Стерн Лоренс (1713—1768), английский
прозаик — 49
 Стивенс Джеффри (р. 1919), ученик
Оруэлла в школе Готорне — 142,
143, 146
 Стокер Брэм (1847—1912), ирландский
прозаик, автор романа «Дракула» —
62
 Стриндберг Август (1849—1912), шведский драматург — 390
 Стросс Джордж (1901-1993), владелец
газеты «Трибьюн» — 408

Указатель
 597
 Струве Глеб Петрович (1898—1985),
литературный критик и литературовед, переводчик — 399, 431, 432,
446, 449-450, 453, 498, 499, 522,
525, 554, 559, 570
 Стрэчи Джон (1901 — 1963), британский
политик и литератор, член редколлегии «Книжного клуба левых», военный министр в 1950—1951 гг. —
215-216,234,354
 Суварин Борис (1895—1984), французский историк русского происхождения, один из основателей французской компартии, впоследствии с ней
разошедшийся, антисталинист— 177
 Сугасагойтиа Хулиан (1899-1940), министр внутренних дел, министр обороны Испании, автор книги об истории
испанской гражданской войны — 295
 Суинглер Рэндалл (1909—1967), английский поэт, коммунист с 1934 по
1956 г. -9,460-461,462
 Сэкстон Юджин (1884—1943), глава
американского издательства «Харпер энд бразерс»— 154—155
 Табуи Женевьева (1892—1985), французская журналистка, прославившаяся своей способностью точно
предсказывать политические события — 321
 Тамбимутту Миэри Джеймс (1915—
1983), тамильский поэт, основатель
журнала «Поэтри Лондон» — 369
 Тапселл Уолли (Уолтер) (1904—1938),
британский коммунист, политический комиссар во время гражданской войны в Испании — 237, 243,
252,261
 Татевосов Сергей, корреспондент газеты «Коммерсант» — 564
 Тейлор Дэвид (р. 1960), английский литератор, критик, автор биографии
Оруэлла (2003) — 142, 452
 Теккерей Уильям (1811 — 1863), английский прозаик — 23, 41, 309
 Тито Иосиф Броз (1892-1980), лидер
Югославии с 1945 до 1980 г. — 258,
430
 Тихонов Николай Семенович (1896—
1979), поэт — 201
 Толкин Джон (1892—1973), английский
прозаик — 175, 406
 Толстой Алексей Николаевич (1883—
1945), прозаик, общественный деятель — 460
 Толстой Лев Николаевич (1828-1910),
прозаик, публицист, литературный
критик — 92, 332, 361, 508-510,
552
 Тольятти Пальмиро (1893-1964), генеральный секретарь итальянской
Коммунистической партии с 1927 по
1964 г. — 227
 Томас Дилан (1914—1952), английский
поэт валлийского происхождения —
171, 172,369,390
 Третьяков Виталий Товьевич (р. 1953),
журналист — 406
 Трис Генри (1911-1963), английский
поэт и автор исторических романов
для детей — 369, 409
 Троллоп Энтони (1815—1892), английский прозаик — 309
 Троцкий Лев Давыдович (1879-1940),
один из организаторов Октябрьской
революции, создатель Красной Армии, выслан из СССР, убит в Мексике советским агентом Р. Меркаде-
ром — 166, 224, 228, 238, 251, 257,
258, 260, 268, 270, 293, 295, 310,
 312, 315, 385, 393, 401, 403, 421,
 430, 433, 450, 460, 464, 491, 494,
 499, 502,506,561,563
 Тухачевский Михаил Николаевич
(1893—1937), маршал Советского
Союза, расстрелян — 405
 Уикс Дэвид Лесли (1901—?), англичанин, попавший в Испанию по рекомендациям НЛП, но оказавшийся
в штабе Интербригад в Альбасете и
ставший агентом НКВД — 252, 262
 Уилкс Вон (Самбо) (1869-1947), директор школы Сен-Киприан — 26,
27-30, 42
 Уилкс Сесил и (Флип) (1875-1967), жена
Вона Уилкса, учительница в школе
Сен-Киприан — 26, 27, 29—30, 31,
31-32,37-41,42, 147
 Уилметт Ноэль, адресат письма Оруэлла о тоталитаризме — 431—432, 507
 Уилсон Эдмунд (1895—1972), американский литературный критик — 493
 Уильямс Роберт, сослуживец Оруэлла
в ополчении ПОУМ, член отряда
НЛП — 256, 285
 Уильямс Теннесси (1911 — 1983), американский драматург и прозаик — 466
 Уильямсон Джеймс ( 1920—2013), врач, лечивший Оруэлла в больнице Хэермай-
ерс, помощник доктора Дика — 535

598
 Указатель
 Уитмен Уолт (1819—1892), американский поэт, публицист — 480
 Ульбрихт Вальтер (1892—1973), немецкий коммунист, представитель
Компартии Германии при Исполкоме Коминтерна, находился в Испании во время гражданской войны,
впоследствии стал первым секретарем ЦК Социалистической единой
партии Германии (1950—1971) —
260
 Уодэмс Стивен (р. 1945), канадский радиожурналист, составитель книги
«Вспоминая Оруэлла» (1984), основанной на интервью, взятых для
СВС— 12,73
 Уорбург Памела (урожд. де Байю, затем
Брайер; 1905—1978), художник и дизайнер, жена Фредрика Уорбурга —
422,550-551,565
 Уорбург Фредрик (1898—1980), британский издатель, напечатавший
лучшие книги Оруэлла — 208,
279, 281, 290, 334, 336, 347, 348,
350-351, 354, 357, 414, 421-423,
435, 447, 448, 452-453, 465, 508,
516, 521-522, 534, 540, 543-544,
545-551, 554, 556-557, 565-568
 Уоррен Роберт Пенн (1905—1989), американский поэт и прозаик — 553
 Уотсон Питер (1908-1956), британский коллекционер и покровитель
искусств, финансировал журнал
«Хорайзон», издававшийся Сирилом Коннолли с 1940 по 1949 г. —
335
 Уотсон Сюзан (урожд. Хендерсон;
1918-?), экономка Оруэлла и няня
Ричарда в 1945—1946 гг. — 454,
455, 473, 482, 490-492
 Уэллс Герберт (1866-1946), английский прозаик, автор научно-фантастических книг, влиятельный
социальный комментатор — 36, 41,
49-50, 178, 212, 272, 349, 357, 369,
375, 378, 382-385, 406, 435, 464,
498
 Уэстроуп Мифанви (1885—1973), суфражистка, член НЛП с 1905 г., квартирная хозяйка Оруэлла в Хэмпстеде, жена Фрэнсиса Уэстроупа — 161,
163, 165, 166, 169, 170, 171
 Уэстроуп Фрэнсис, владелец книжного
магазина в Хэмпстеде, муж Мифанви — 161, 163, 165, 166, 169, 170,
171
 Файвел Мэри (урожд. Киршнер; 1909-
2005), жена Тоско Файвела — 317,
515,556
 Файвел Тоско (1907—1985), литератор,
редактор газеты «Трибьюн», сионист, друг Оруэлла, автор книги
о нем — 98, 317, 336, 337, 338, 341,
350-351, 364, 408, 422, 450, 456,
486,515,549,556, 576,580
 Фен Елизавета, см. Джексон Лидия
 Филби Ким (1912-1988), член «кембриджской пятерки» шпионов, до
бегства в 1963 г. в Москву — двойной агент — 418
 Филдинг Генри (1707—1754), английский прозаик и драматург — 46
 Фирц Адриан, сын Мейбл и Фрэнсиса
Фирцев — 127, 165, 209-210
 Фирц Мейбл (1890—1990), приятельница Оруэлла, поддерживавшая литературную молодежь и много ему
помогавшая — 99, 113—114, 124,
127, 129, 132, 134, 135-136, 144,
162, 163, 165, 170, 171, 180, 182,
209-210
 Фирц Фрэнсис, муж Мейбл Фирц, приехавший вместе с женой из Бразилии в Англию в 1908 г. — 124, 127,
129, 144, 162, 163, 165
 Фишер Рут (1895-1961), генеральный
секретарь немецкой компартии
с 1923 по 1926 г., одна из основателей австрийской компартии, антисталинистка — 554,571
 Флауэр Десмонд (1907—1997), английский литератор и издатель — 289
 Флетчер Маргарет (урожд. Браун, впоследствии Нельсон; 1917-2008),
владелица (вместе с мужем) участка
земли на острове Джура, в том числе и хутора Барнхилл, который снимал Оруэлл — 487-488, 489, 492,
521,526
 Флетчер Робин (? —1961), бывший преподаватель Итона, унаследовавший
землю на острове Джура — 487-
488, 492, 526
 Флобер Гюстав (1821 — 1880), французский прозаик — 56
 Форд Генри (1863—1947), американский
промышленник, владелец автомобильных заводов, впервые стал использовать конвейер для поточного
производства автомобилей — 283
 Форстер Эдвард Морган (1879-1970),
английский прозаик — 445—446

Указатель
 599
 Франко Франсиско (1892—1975), организатор военного переворота 1936 г.,
стоял во главе Испании с 1939 по
1975 г. — 207, 225, 247-249, 258,
276, 278, 281, 289, 310-311, 319, 362
 Франс Анатоль (1844—1924), французский прозаик и публицист — 56, 375
 Фрейд Люсьен (1922—2011), английский
художник, внук Зигмунда Фрейда —
578, 581
 Фройнд Ганс (1912-1937), организатор
молодежных троцкистских групп,
убит в Испании — 260
 Фролов Иван, палач в царской России,
которого перевозили с места на место, чтобы он осуществлял казни
между 1879 и 1905 гг. — 579
 Фроман Михаил Александрович (1891 —
1940), поэт, прозаик, переводчик —
87
 Фрэнкфорд Фрэнк (1913-1990-е), сослуживец Оруэлла в ополчении
ПОУМ, член отряда НЛП — 278—
279
 Фут Майкл (1913—2010), британский
политик, парламентарий с 1945
по 1955 и с 1960 по 1992 гг., лидер
Лейбористской партии с 1980 по
1983 г. — 563
 Хайек Фридрих Август фон (1899-
1992), австрийский экономист и
философ — 479, 501-502
 Хаксли Джулиан (1887-1975), британский биолог, брат Олдоса Хаксли —
58,331,554
 Хаксли Олдос (1894—1961), английский
прозаик — 56-58, 180, 272, 498-
499, 554, 570
 Ханнингтон Уол (Уолтер) (1896—1966),
один из основателей британской
компартии, глава Всебританского
движения безработных с 1921 по
1939 г., с 1939 г. глава объединенного профсоюза машиностроителей — 197-198
 Харди Кир (1856—1915), шотландский
социалист, основатель Независимой лейбористской партии, лидер
парламентской Лейбористской партии с 1906 по 1908 г. — 165
 Харди Томас (1840—1928), английский
поэт и прозаик — 385
 Харрис Мюриэл, английский журналист, автор первой рецензии на первую книгу Оруэлла — 147
 Хартли Лесли Поулс (1895—1972), английский прозаик — 173
 Хаусман Альфред Эдвард (1859—1936),
английский поэт — 65, 331, 385
 Хемингуэй Эрнест (1899—1961), американский прозаик — 220, 436,454
 Хентли Уильям (1849—1903), английский поэт — 326
 Хеппенстолл Рейнер (1911 — 1981), английский литератор, работал на радио Би-би-си с 1945 по 1965 г., автор
воспоминаний об Оруэлле — 171,
172, 173, 176, 182, 183-184, 185,
186, 262, 267, 268, 285, 287, 289,
369, 395, 423, 428, 471,492, 493
 Хилл Баррингтон Джулиан Уоррен
(1915—1985), профессиональный
игрок в крикет, преподаватель Итона, автор книги «Итонская смесь»,
рецензировавшейся Оруэллом — 48
 Хилл Кристофер (1912-2003), британский историк-марксист, приятель
Питера Смоллетта — 563
 Хименес Ф., создатель вместе с А. Ка-
стальей под руководством А. Орлова фальшивого письма, якобы
изобличающего связь ПОУМ с фашизмом — 248
 Хокинс Десмонд, британский журналист, сотрудник Би-би-си — 360—
361
 Холбрук Дэвид (1923-2011), английский прозаик, поэт, литературовед;
в конце 1940-х сотрудник, а затем
редактор коммунистического журнала «Ауэр тайм»— 491—492
 Холдейн Джон (Джек) (1892—1964),
британский биолог, генетик, физиолог; социалист, марксист, резко выступавший против политики правительства — 394
 Холден Инез (1904-1974), английский
литератор, журналист, приятельница Оруэлла — 359, 383, 384, 385,
425, 440, 443, 492
 Холи-Берк Милдред («тетя Мими»;
урожд. Финлей; 1879—1960), сестра Лоры Ваддиком, матери Джасинты — 100
 Холи-Берк Ноэль (?-1962), психиатр,
муж «тети Мими», тетки Джасинты
Ваддиком — 100
 Холлис Кристофер (1902-1977), соученик Эрика Блэра по Итону, политик
и литератор, автор книги об Оруэлле — 89, 507

600
 Указатель
 Хопкинс Джеймс, американский историк, автор книги «В сердцевину
огня. Британские участники Испанской гражданской войны» — 261
 Хопкинс Джерард Мэнли (1844—1889),
английский поэт — 280, 361
 Хорнер Артур (1894-1968), профсоюзный деятель в Уэльсе; генеральный
секретарь Всебританского союза
горняков, коммунист, один из основателей британской компартии —
512
 Хораббин Джеймс Фрэнсис (1884—
1962), британский социалист, литератор, карикатурист — 378
 Хэар Фанни, см. Блэр Фанни
 Хэйкрафт Хауард (1905—1991), американский издатель, соредактор (вместе со С. Куницем) литературного
справочника «Писатели двадцатого
века» и некоторых других — 309,
332,336
 Хук Сидни (1902-1989), американский
философ-прагматист — 466
 Хэйуорд Джон («дядя Джон»), муж Лилиан Баддиком, тетки Джасинты —
63
 Хэй Иан (наст, имя Джон Хэй Бейс;
1876-1952), шотландский прозаик
и драматург — 41
 Царев Олег Иванович, полковник в запасе Первого главного управления
КГБ СССР и Службы Внешней разведки России, соавтор (вместе с Дж.
Костелло) книги об Александре Орлове «Роковые иллюзии» — 229,
247, 258, 260
 Цветков Алексей Петрович (р. 1947),
поэт, прозаик, литературный критик — 564
 Чаликова Виктория Атомовна (урожд.
Шарикян; 1935—1991), философ,
социолог, специалист по истории
утопической мысли, первый российский исследователь Оруэлла — 7,
280
 Чаплин Чарльз(Чарли)(1889-1977), английский и американский киноактер,
сценарист, режиссер — 350, 561
 Чапский Юзеф (1896-1993), польский художник и писатель, свидетель расстрела польских офицеров
в Старобельске и других лагерях
НКВД, мемуарист — 437, 465
 Чарльзворт Эми (1904—1945), корреспондентка Оруэлла — 268, 273
 Чемберлен Невилл (1869—1940), лидер
Консервативной партии, премьер-
министр Великобритании с 1937 по
1940 г. — 292, 299, 300, 301, 303,
324, 337, 339-340, 352
 Черч Ричард (1893-1972), английский
поэт и литературный критик — 200
 Черчилль Уинстон (1874—1965), лидер
Консервативной партии (1940—1955),
премьер-министр Великобритании
с 1940 по 1945 и с 1951 по 1955 гг. —
301, 324, 339-340, 343, 352, 361 —
362, 378, 380, 399, 447, 466, 548,
565
 Честертон Гилберт Кит (1874—1936),
английский писатель, журналист,
мыслитель — 36, 109, 479, 498
 Чехов Антон Павлович (1860—1904),
писатель, драматург— 174
 Чосер Джеффри (ок. 1343-1400), английский поэт, основоположник английского литературного языка —
109,175,176
 Шевченко Игорь Иванович (псевд.
Иван Чернятинский; 1922—2010),
американский византинист украинского происхождения, первый
переводчик «Скотского хозяйства»
на украинский язык — 517, 518,
519-520,571
 Шекспир Уильям (1564—1616), английский поэт и драматург — 36, 52,
109, 145, 349, 361, 366, 391, 509-
510,524
 Шелден Майкл (р. 1951), американский
литератор, автор биографии Оруэл-
ла (1991) — 11, 12,89, 115, 165, 181,
230, 368, 468, 469, 577
 Шелли Перси Биши (1792—1822), английский поэт — 401
 Шнецлер Карл (1906—?), немецкий инженер, живший в Великобритании,
друг Лоренса О’Шонесси и Оруэлла — 207
 Шоу Джордж Бернард (1856-1950),
английский драматург ирландского
происхождения, общественный деятель — 39, 49, 50, 51, 52, 73, 178,
384-385, 509, 561
 Штейнберг Аркадий Акимович (1907—
1984), поэт, переводчик — 65
 Штрикер Ева (впоследствии Цайзель;
1906—2011), подруга Кестлера,
Указатель
 601
 австрийская коммунистка, побывавшая в советском концлагере — 359
 Щербатов Алексей Павлович, князь
(1910—2003), историк, автор (совместно с женой Л. Щербатовой)
воспоминаний «Право на прошлое» — 315
 Эверс Харви, хирург в больнице в Ньюкасле, который должен был опери-
роватьАйлин Блэр — 438-439, 442
 Эдвардс Роберт (Боб) (1905-1990), глава отряда Независимой лейбористской партии в ополчении ПОУМ,
председатель НЛП с 1943 по 1948 г.,
парламентарий-лейборист с 1955 по
1987 г. - 230-231,235,239
 Эзоп (ок. 600 г. до н. э.), древнегреческий поэт, баснописец — 406
 Эйер Альфред(1910-1989), британский
философ-неопозитивист — 435
 Эктон Гарольд (1904-1994), английский
историк, критик и публицист —
84
 Элиот Томас Стернс (1888-1965), американо-английский поэт, драматург, литературный критик, живший
в Англии с 1914 г. — 132, 134, 149,
272, 331, 367, 369, 371, 373, 384,
390, 392-393, 409, 416, 420-421,
425, 553
 Эмпсон Уильям (1906—1984), английский поэт и литературный критик,
автор книги «Семь типов многозначности», коллега Оруэлла по
Би-би-си — 364, 367, 369, 371, 381,
383-384
 Энгельс Фридрих (1820—1895), немецкий философ, друг, единомышленник и соавтор Карла Маркса — 166,
236
 Энгус Иан (р. 1926), британский архивист, исследователь Оруэлла,
составитель и издатель (вместе с
Соней Оруэлл) четырехтомного собрания публицистики и переписки
Оруэлла (1968) — 427, 563
 Эндрю Кристофер (р. 1941), британский
историк разведки, соавтор (вместе
с Василием Митрохиным) книги
«Митрохинский архив» — 418, 419,
560
 Эренбург Илья Григорьевич (1891 —
1967), прозаик, поэт, публицист,
общественный деятель — 229, 460
 Эсслин Мартин (1918-2002), театровед,
автор термина «театр абсурда», глава Китайской секции, а впоследствии
отдела драмы Би-би-си — 364, 367
 Эттли Клемент (1883—1967), лидер
Лейбористской партии, премьер-
министр Великобритании с 1945 по
1951 г.— 301,558
 Юнсон Дерек, владелец школы Готорне
в Хейз — 142, 143
 Яковлев, Александр Николаевич (1923—
2005), политический деятель, публицист, «архитектор перестройки» — 227
 Ясперс Карл (1883—1969), немецкий
философ-экзистенциалист, психолог и психиатр — 466
 Beasley Rebecca (p. 1971), британский
филолог, соредактор сборника «Russia in Britain, 1880-1940» (Oxford,
2013)— 178
 Benson Frederick, автор книги «Writers
in Arms: The Literary Impact of the
Spanish Civil War» (New York, 1967) —
265
 Bolloten Burnett (1909-1987), британский журналист, впоследствии
американский историк, автор книги
«The Grand Camouflage. The Communist Conspiracy in the Spanish Civil
War» (London, 1961) — 246
 Bowker Gordon (p. 1934), британский
литератор, автор биографии Оруэлла (2003) — 12, 200, 208, 239, 251,
289, 335, 359, 370, 395, 443, 472,
578
 Branthwaite Jack (1914—?), сослуживец
Оруэлла в ополчении ПОУМ, член
отряда НЛП — 285
 Bullock Philip, британский филолог и
музыковед, соредактор сборника «Russia in Britain, 1880—1940»
(Oxford, 2013)— 178
 Cocket Richard (p. 1961), британский
историк, журналист и писатель,
автор книги «David Astor and The
Observer» (London, 1991) — 419
 Coleman Peter (p. 1928), австралийский
литератор и политик, автор книги
«The Liberal Conspiracy» (New York,
1989) о Конгрессе в защиту свободы
культуры — 467

602
 Указатель
 Edwards Ruth (p. 1944) — ирландский
литератор, историк и журналист,
автор биографии Виктора Голланца
«Victor Gollancz» (London, 1987) —
139
 Esenwein George R. — американский
ученый, составитель сборника «The
Spanish Civil War: A Modern Tragedy»
(London, 2005) — 310
 Gilliat Sidney (1908—1994) — британский кинорежиссер, продюсер,
сценарист, автор сценария фильма
«Kitts», рецензировавшегося Оруэллом — 349
 Gross Miriam (p. 1939), британский литератор и издатель, составитель и
редактор книги «The World of George
Orwell» — 77, 390
 Habeck Магу R. (p. 1963), американский
специалист по международным отношениям, одна из соавторов книги
«Spain Betrayed: The Soviet Union in
the Spanish Civil War» (Yale, 2001) —
227
 Harrisson Tom (1911 — 1976), британский
антрополог, орнитолог, археолог,
журналист, один из основателей
социологической службы Mass
Observation, составитель и редактор (вместе с Ch. Madge) книги «War
Begins at Home» (London, 1940) —
327
 Henderson Philip (1906-1977) — британский прозаик и литературный критик,
выступавший с марксистских позиций, автор книги «The Novel Today»
(London, 1936) — 212
 Hunt William (p. 1944) — американский
историк, автор нескольких (частично опубликованных)работ о юности
Оруэлла.
 Laity Paul, британский журналист, составитель и редактор сборника
«Left Book Club Anthology» — 234
 Madge Charles (1912—1996), поэт, один
из основателей социологической
службы Mass Observation, составитель и редактор (вместе с Т. Harrison)
книги «War Begins at Home» (London,
1940) — 327
 Miner Steven Merritt (p. 1956), американский историк, автор книги
 «Stalin’s Holy War: Religion, Nationalism and Alliance» (Chapel Hill,
London, 2003) — 419
 Oglivy David (1911-1999), выпускник
школы Сен-Киприан, знаменитый
специалист по рекламе, автор автобиографии «Blood, Brains and
Beer» — 31
 Ould Hermon, (1885-1951), британский
литератор, составитель и редактор
сборника «Freedom of Expression» по
материалам симпозиума 1944 г. —
456,458
 Pincher Chapman (1914-2014), британский журналист, занимавшийся
историей шпионажа, автор книги
«Their Trade is Treachery» — 418
 Pryce-Jones David (p. 1939), английский литератор, автор книги «Cyril
Connolly, Memoir and Journal»
(London, 1983) — 38
 Radosh Ronald (p. 1937), американский
историк, один из соавторов книги
«Spain Betrayed: The Soviet Union in
the Spanish Civil War» (Yale, 2001) —
227
 Richardson R. Dan, автор книги «Comintern Army: The International Brigades
and the Spanish Civil War» (Lexington, 1982) — 238,261
 Redman Joseph, (наст, имя Брайан Пирс;
1915—2008), британский историк
и переводчик, автор статьи «The
British Stalinists and the Moscow
Trials» («Labour Review». Vol. 3, No
2. March-April 1958) — 215
 Rodden John, американский литератор,
автор нескольких книг об Оруэлле — 10
 Scammell Michael (p. 1935), литератор,
переводчик с русского, автор биографий Солженицына и Кестлера —
467, 471
 Sevostianov Grigory (1916—2013), историк, специалист по международным отношениям, один из соавторов
книги «Spain Betrayed: The Soviet
Union in the Spanish Civil War» (Yale,
2001) — 227
 Street G. L. (George Lowther; 1909—
1944), британский военный корреспондент в Испании, Финляндии,

Указатель
 603
 Эфиопии, первым собщивший о бомбардировке Герники, автор книги «The Tree of Gernika» (London,
1938), рецензировавшейся Оруэллом — 308
 Streit Clarence К. (1896-1986), американский журналист, автор книги
«Union Now» (Нью-Йорк, 1939), рецензировавшейся Оруэллом — 325
 Talmey Allene (в замужестве Plaut;
1903-1986), редактор американского журнала «Vogue», автор литературного портрета Оруэлла в этом
журнале — 494
 Taunton Matthew, автор статьи «Russia
and the British Intellectuals. The Significance of „The Stalin—Wells Talk“»
(Russia in Britain. 1880—1940 / Ed.
by Beasley R. and Bullock P. R. Oxford,
2013)— 178
 Thompson John, автор книги «Orwell’s
London» (New York, 1985) — 387
 Volodarsky Boris (p. в 1955), историк,
автор книги об Александре Орлове
«Stalin’s Agent» (Oxford, 2014) —
229, 564
 West W. J. (William John; 1942-1999),
британский литератор, автор книг
«Larger Evils» (Edinburgh, 1992) и
«The Truth About Hollis» (London,
1989) —395,419
 Wildemeersch Marc, бельгийский литератор, автор книги «George Orwell’s
Commander in Spain. The Enigma of
Georges Kopp» (London, 2013) —
231
 Woller Johann — автор книги “Zest for
Life” (New York, 1937), рецензировавшейся Оруэллом — 151

ОБ АВТОРЕ
 ЭТОЙ книги
 Мария Поэлевна Карп, журналист и переводчик, родилась в Ленинграде,
с 1991 года живет в Лондоне. Выступая в печати и на радио с 1983 года, знакомит
русских читателей и радиослушателей с западной культурой, а англоязычных —
с русской. Публиковала переводы стихов Дилана Томаса и Уистана Хью Одена,
Андреаса Грифиуса и Николауса Ленау, прозы Вирджинии Вулф и Джорджа Оруэлла. В ее переводах звучали по радио «пьеса для голосов» «В молочной чаще»
Дилана Томаса и комедии Тома Стоппарда «Настоящий инспектор Легавый» и
«Шторм в океане». Ее статья о творчестве Элис Манро «Исследование импульсов» и перевод новеллы «Жребий» («Иностранная литература», 2006. №11)
открыли русскому читателю эту канадскую писательницу, которая в 2013 году
стала лауреатом Нобелевской премии по литературе. В английской и американской периодике регулярно публикуются статьи Марии Карп о современной русской литературе и искусстве, а также об отношениях России и Запада. Работая на
Русской службе Би-би-си (с 1991 по 2009 год), сначала продюсером, а с 1997 года — редактором отдела тематических передач, она подготовила множество радиопередач о людях двадцатого века, соединяющих в своем творчестве разные культуры (Д. Мирский, С. Котелянский, И. Бродский, В. Набоков, А. Кестлер и др.),
вела регулярные передачи «Книжная лавка» и «Словарик английской жизни».
С 1993 года член Союза писателей Санкт-Петербурга, с 2005-го — Гильдии «Мастера литературного перевода». Председатель лондонского Пушкинского клуба,
член правления британского Оруэлловского общества и редактор выпускаемого
обществом журнала.

СОДЕРЖАНИЕ
 ПРЕДИСЛОВИЕ 7
 Часть первая
ЭРИК БЛЭР
 Глава 1. ДЕТСТВО 15
 Глава 2. ИТОН 43
 Глава 3. БИРМА 74
 Глава 4. НА ДНЕ 98
 Часть вторая
ДОЛГИЕ ПОИСКИ
 Глава 5. ПИСАТЕЛЬ 139
 Глава 6. НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА 161
 Глава 7. ПУТЬ К ПОЛИТИКЕ 188
 Глава 8. ИСПАНИЯ 220
 Часть третья
ПОЗИЦИЯ
 Глава 9. ПЕРЕЛОМ 265
 Глава 10. ПЕРЕД ВОЙНОЙ 297
 Глава 11. ВОЙНА 326
 Глава 12. БИ-БИ-СИ 363
 Часть четвертая
ПРОЗРЕНИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ
 Глава 13. СКАЗКА С ПЛОХИМ КОНЦОМ 399
 Глава 14. «ТОТ, КТО БЕССТРАШНО ДУМАЕТ...» .... 443
 Глава 15. РОМАН, НАПИСАННЫЙ НА ОСТРОВЕ ... 486
 Глава 16. НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ 534
 Указатель упоминаемых лиц 582
 Об авторе этой книги 604

Серия «Жизнеописания»
 Основана в 2001 году.
 Серия «Жизнеописания» — это собрание документальных биографий величайших деятелей прошлого и настоящего, представляющих разные культуры,
сыгравших разные роли в истории человечества. Большинство текстов созданы
специально для издательства «Вита Нова». Те же, что публикуются не впервые,
представлены на ином, качественно более высоком уровне, и это относится не
только к полиграфии. Книги снабжены обширным иллюстрационным материалом, историческими приложениями, аннотированным указателем упоминаемых
лиц. В историко-литературном приложении к серии «Жизнеописания» печатаются труды, относящиеся к разным вопросам истории и культурологии.
 Вышли в свет:
 Татьяна Рожнова, Владимир Рожнов. ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ПУШКИНА: Наталья
Николаевна и ее потомки. 2001.
 Ирма Кудрова. ПУТЬ КОМЕТ: Жизнь Марины Цветаевой. 2002.
 Эрих Доннерт. ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ: Личность и эпоха. 2003.
 Роберт К. Масси. ПЁТР ВЕЛИКИЙ: Личность и эпоха. В 2 томах. 2003.
Виктор Дандре. АННА ПАВЛОВА: Жизнь и легенда. 2003.
 Валерий Шубинский. НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ: Жизнь поэта. 2004.
 Анри Труайя. ПУШКИН: Биография. В 2 томах. 2005.
 София Старкина. ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ: Король Времени. 2005. Приложение'. ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ: ВЕНОК ПОЭТУ. Антология / Составитель Арсен Мирзаев.
 Вадим Старк. ЖИЗНЬ С ПОЭТОМ: Наталья Николаевна Пушкина. В 2 томах.
2006.
 Вячеслав Шапошник. ИВАН ГРОЗНЫЙ: Первый русский царь. 2006.
 Валерий Шубинский. МИХАИЛ ЛОМОНОСОВ: Всероссийский человек. 2006.
Андрей Терещук. ГРИГОРИЙ РАСПУТИН: Последний «старец» Империи. 2006.
Олег Лекманов, Михаил Свердлов. СЕРГЕЙ ЕСЕНИН: Биография. 2007.
 Сергей Некрасов. ЛИЦЕЙСКАЯ ЛИРА: Лицей в творчестве его воспитанников. 2007. (Историко-литературное приложение.)
 Александр Кобринский. ДУЭЛЬНЫЕ ИСТОРИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА: Поединки поэтов как факт литературной жизни. 2007. (Историко-литературное приложение.) Приложение: В. Дурасов. ДУЭЛЬНЫЙ КОДЕКС.
 Николай Богомолов, Джон Малмстад. МИХАИЛ КУЗМИН: Искусство,
жизнь, эпоха. В 2 томах. 2007. Приложение: МИХАИЛ КУЗМИН: ВЕНОК ПОЭТУ. Антология / Составитель Алексей Бурлешин.
 Павел Басинский. МАКСИМ ГОРЬКИЙ: Миф и биография. 2008.
 Валерий Шубинский. ДАНИИЛ ХАРМС: Жизнь человека на ветру. 2008.
 Нина Демурова. КАРТИНКИ И РАЗГОВОРЫ: Беседы о Льюисе Кэрролле.
 2008. (Историко-литературное приложение.)
 Любовь Завьялова, Кирилл Орлов. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КОНСТАНТИН НИКОЛАЕВИЧ И ВЕЛИКИЕ КНЯЗЬЯ КОНСТАНТИНОВИЧИ. 2009.
 Александр Познанский. ПЁТР ЧАЙКОВСКИЙ: Биография. В 2 томах. 2009.
Кеннет Кларк. ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ: Творческая биография. 2009.
 Сергей Фирсов. НИКОЛАЙ II: Пленник самодержавия. В 2 томах. 2009.

Альберт Манфред. НАПОЛЕОН БОНАПАРТ: Биография. В 2 томах. 2010.
 Лев Лосев. ИОСИФ БРОДСКИЙ: Опыт литературной биографии. 2010.
 Алексей Смирнов. КОЗЬМА ПРУТКОВ: Жизнеописание. 2010. Приложение-.
 Алексей Смирнов. ПРУТКОВИАДА: НОВЫЕ ДОСУГИ.
 Елена Шварц. ГАБРИЭЛЕ Д’АННУНЦИО: Крылатый циклоп. 2010.
 Клод-Анри Роке. БРЕЙГЕЛЬ, или Мастерская сновидений. 2010.
 Владимир Сысоев. АННА КЕРН: Жизнь во имя любви. 2010.
 Василий Молодяков. ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ: Биография. 2010.
 Феликс Лурье. СОЗИДАТЕЛЬ РАЗРУШЕНИЯ: Документальное повествование о Сергее Нечаеве. 2010. (Историко-литературное приложение.)
 Альберт Капр. ИОГАНН ГУТЕНБЕРГ: Личность в истории. 2010.
 Казимир Валишевский. АЛЕКСАНДР I: История царствования. В 3 томах. 2011.
 Алексей Варламов. МИХАИЛ БУЛГАКОВ: Биография. В 2 томах. 2011.
 Сергей Фирсов. НА ВЕСАХ ВЕРЫ: От коммунистической религии к новым
святым посткоммунистической России. 2011. (Историко-литературное
приложение.)
 Валерий Шубинский. ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ: Чающий и говорящий. 2011.
 Андрей Терещук. ПАВЕЛ I: Жизнь и царствование. 2011.
 Владислав Ходасевич. ДЕРЖАВИН. 2011.
 Дмитрий Быков. БОРИС ПАСТЕРНАК: Биография. В 2 томах. 2011.
 Сергей Утченко. ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ: Биография. 2012.
 Сергей Фомичёв. АЛЕКСАНДР ГРИБОЕДОВ: Биография. 2012.
 Яков Гордин. АЛЕКСЕЙ ЕРМОЛОВ: Биография. В 2 томах. 2012.
 Эраст Кузнецов. НИКО ПИРОСМАНИ: Биография. 2012.
 Феликс Лурье. АБРАМ ГАННИБАЛ: Африканский прадед русского гения. 2012.
 Энгус Уилсон. ЧАРЛЬЗ ДИККЕНС: Литературная биография. 2013.
 Алексей Смирнов. ИВАН ЦВЕТАЕВ: Биография. 2013.
 Дмитрий Копелев. ПИРАТСТВО В XVI—XVIII ВЕКАХ: На острие мировой
политики. 2013. (Историко-литературное приложение.)
 Нина Демурова. ЛЬЮИС КЭРРОЛЛ: Биография. В 2 томах. 2013.
 Галина Васильева-Шляпина. ВАСИЛИЙ СУРИКОВ: Путь художника. 2013.
 Яков Гордин. РУССКАЯ ДУЭЛЬ: Философия, идеология, практика. 2014.
(Историко-литературное приложение.) Приложение’. Франц фон Болгар. ПРАВИЛАДУЭЛИ.
 Жорж Нива. АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН: Борец и писатель. 2014.
 Сергей Платонов. БОРИС ГОДУНОВ: Исторический очерк. 2014.
 Владимир Захаров. ДУЭЛЬ И СМЕРТЬ ПОРУЧИКА ЛЕРМОНТОВА: Последний год поэта. 2014. (Историко-литературное приложение.)
 Людмила Ковалёва-Огороднова. СЕРГЕЙ РАХМАНИНОВ: Биография. В 2 томах. 2015.
 Яков Гордин. ДЕЛО О МАСОНСКОМ ЗАГОВОРЕ, или Мистики и охранители. 2015. (Историко-литературное приложение.)
 Сергей Фирсов. КОНСТАНТИН ПОБЕДОНОСЦЕВ: Интеллектуал во власти. 2016.
 Владислав Зубок. ДМИТРИЙ ЛИХАЧЁВ: Жизнь и век. 2016.
 Викентий Вересаев. ПУШКИН В ЖИЗНИ: Систематический свод подлинных
свидетельств современников. В 2 томах. 2017.

Литературно-художественное издание 16+
 Мария Поэлевна Карп
 ДЖОРДЖ ОРУЭЛЛ
Биография
 Над книгой работали:
 Алексей Андреев, Роберт Беспалов, Алла Борина,
 Ольга Габе, Людмила Глобус, Борис Голенищев, Наталья Дельгядо,
Александр Деревягин, Наталья Деревягина, Сергей Дымшаков, Вера Ермоленко,
Вадим Зартайский, Алексей Захаренков, Илья Захаренков, Марина Захаренкова,
Анастасия Ковальчук, Лев Коннов, Вера Коробова, Дмитрий Краснов, Андрей Лурье,
Наталия Малькова, Наталья Мартынова, Дмитрий Огурцов, Любовь Осокина,
Елена Парфёнова, Елена Петрова, Сергей Плаксин, Анна Райкова,
Ольга Солобуто, Ирина Стома, Сергей Ширяев
 Художественное оформление серии разработано
 Сергеем Бориным
 Редактор-верстальщик
Наталия Введенская
 Корректоры
 Маргарита Ахметова, Валентина Гончар, Наталья Солнцева
 Подписано в печать 25.09.2017.
 Формат 60*100/16. Усл. печ. л. 49,27. Тираж 800.
 Гарнитура Baskerville. Печать офсетная. Бумага мелованная.
Переплетные материалы: Baladée (корешок), Balacron special (крышка).
 Отпечатано в Bookwell OY, Finland, Porvoo.
 ООО «Вита Нова»
 198097, Санкт-Петербург, Огородный пер., д. 23
Телефон/факс: (812) 747-26-35, (812) 747-26-41, (812) 785-28-71 (редакция),
(495) 774-55-95, (495) 434-14-90 (представительство в Москве)
 Электронная почта: spb@vitanova.ru
Сайт издательства: www.vitanova.ru
 Оформить подписку на книги издательства «Вита Нова»
можно по телефонам (812) 747-26-35, (812) 747-26-41,
по электронной почте spb@vitanova.ru
 или через раздел «Подписка» на сайте www.vitanova.ru
 Наши книги можно приобрести в интернет-магазинах:
www.vitanova.ru;www.ozon.ru;www.bookl.ru;www.books.ru;www.labirint.ru;
www.dom-knigi.ru (Москва); www.libourge.ru (Москва);
 www.petropol.com (США и Канада); www.sputnik2000.com (Германия)
 ISBN 978-5-93898-642-8