российская академия наук
ОТДЕЛЕНИЕ ИСТОРИКО-ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ НАУК ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ
RUSSIAN ACADEMY OF SCIENCES DEPARTMENT OF HISTORICAL-PHILOLOGICAL SCIENCES INSTITUTE OF UNIVERSAL HISTORY

Civilizations
Volume 8
SOCIOCULTURAL PROCESSES IN TRANSITION AND CRISIS PERIODS
Editor-m-Chief
Academician A. O. CHUBARYAN
MOSCOW NAUKA 2008

Выпуск 8
СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ ПРОЦЕССЫ В ПЕРЕХОДНЫЕ И КРИЗИСНЫЕ ЭПОХИ
Ответственный редактор академик А. О. ЧУБАРЬЯН
МОСКВА НАУКА 2008
Цивилизации

Издание основано в 1992 году
УДК 94 ББК 63.3(0) Ц58
Редакционный совет:
академик Г.М. Бонгард-Левин, академик Г.Н. Севостьянов, академик С Л. Тихвинский, академик А.О. Чубаръян
Редакционная коллегия:
В.П. Буданова, Л./7. Репина,
77М. Хачатурян (составитель и зам. ответственного редактора), Е.В. Иерусалимская (бригадир)
Рецензенты:
доктор исторических наук М.В. Бибиков, кандидат исторических наук Л. С. Перепелкин
На первой сторонке переплета:
Иероним Босх. Сады земных наслаждений. Начало XVI в.
На четвертой сторонке переплета:
Уильям Блейк. Сотворение мира. Начало XIX в.
18ВК 978-5-02-036724-1 © Институт всеобщей истории РАН, 2008
© Хачатурян В.М., составление, 2008 © Российская академия наук и издательство «Наука», продолжающееся издание «Цивилизации» (разработка, оформление), 1992 (год основания), 2008 © Редакционно-издательское оформление. Издательство «Наука», 2008

Светлой памяти Александра Самуиловича Ахиезера
ОТ РЕДКОЛЛЕГИИ
Более ста пятидесяти лет назад выдающийся российский историк Т.Н. Грановский писал об особом интересе, который вызывали у него переходные эпохи в истории человечества: «Меня влекла к ним не одна трагическая красота, в какую они облечены, а желание услышать последнее слово всякого отходившего, начальную мысль зарождавшегося порядка вещей. Мне казалось, что только здесь можно опытному уху подслушать таинственный рост истории, поймать ее на творческом деле»1.
Эти слова не утратили своей актуальности и в наши дни. Переходные эпохи, сопровождающие их кризисы - и шире - сама проблема перехода (не только в истории общества, но и в жизни человека, в органическом и неорганическом мире) в последнее время стали объектом междисциплинарных исследований, в которых наряду с историками принимают участие психологи, культурологи, философы и представители естественных наук.
Столь пристальное внимание к «бифуркационным» периодам в жизни систем различного типа и уровня сложности, в том числе и социокультурных, вполне закономерно в ситуации рождения новой научной парадигмы, которая (что особенно заметно в сфере гуманитарных наук) - в противовес постмодернистскому отказу от «большого нарратива» - вновь актуализирует разработку принципов общей теории систем, интерес к изучению макропроцессов и макросдвигов, соз¬
5

данию универсальных теорий (синергетика, универсальный эволюционизм, глобальная история, «Большая», или Универсальная история). Это сопровождается пересмотром и усложнением представлений о развитии, в котором акцентируется его сложный, противоречивый, разнонаправленный характер, пульсирующий ритм: чередование стадий эволюции и инволюции, интеграции и дезинтеграции, временных стагнаций и регрессов, хаотизации социокультурной жизни, убыстрения и замедления процессов, распада старых и создания новых структур.
В этом отношении переходные и кризисные эпохи предоставляют богатейший материал для изучения скрытых «механизмов» динамики всемирноисторического процесса, выявления общего и особенного в развитии различных цивилизаций, определения специфики социокультурных общностей как одной из разновидностей сложных саморазвивающихся систем.
В очередном выпуске сборника «Цивилизации», посвященном исследованию особенностей социокультурных процессов в переходные и кризисные эпохи, представлены статьи ведущих отечественных ученых, в которых затрагивается широкий круг проблем теоретико^-методологического и конкретно-исторического характера.
Теоретико-методологический раздел открывается статьей Э.В. Сайко, в которой переход предстает как «носитель» особого типа движения - движения-развития, создающего специфическое хаотически-структурируемое состояние общества. А.С. Ахиезер рассматривает переходные процессы в аспекте механизмов действия и взаимодействия инверсии и медиации как их логической и институциональной основы. А.А. Пелипенко анализирует процессы перехода с точки зрения трансформации соотношения системных
6

и диссистемных элементов в культурных системах, механизма «конвертации» старых элементов в новую систему. В статье Н.А. Хренова выявляются наиболее универсальные черты культуры, находящейся в состоянии перехода: изменения в восприятии пространства и времени, активизация мифа и архетипа, кризис коллективной идентичности и др. В статье К.В. Хвостовой прослеживаются трансформации понятия «кризис», начиная с античной философской мысли и заканчивая постмодернизмом и синергетикой. В статье Э.А. Орловой, которая завершает первый раздел, на материале анализа процессов модернизации предлагается модель социокультурного пространства в ситуации перехода, позволяющая локализовать зоны наиболее вероятных трансформаций и определить их содержание и результаты.
Раздел «Исследования», в котором собраны статьи, посвященные отдельным аспектам переходных процессов, открывается статьей З.Н. Галич о роли города и его трансформациях в переходные эпохи, начиная с древности. Т.И. Алексеева-Бескина ставит вопрос о значении искусственной среды обитания человека как концентрата программ негенетического наследования в динамике исторического процесса, о механизмах ее развития и характере трансформаций. В статье В.М. Хачатурян проводится типологизация архаизующих тенденций как одного из процессов, сопровождающих переход. Раздел завершается статьями, связанными с проблемой глобализации как одного из определяющих компонентов переходных процессов рубежа ХХ-ХХ1 вв. В статье В.И. Пантина рассматривается кризисный период 1914-1945 гг. и его роль в переходе от мирового порядка, основанного на доминировании нескольких империй, к новому мировому порядку, для которого характерно более свободное перемещение людей, капиталов, информации, технологий и т.д.
7

З.С. Чертина анализирует специфику современных миграционных процессов, результаты которых имеют ярко выраженный амбивалентный характер с точки зрения их влияния на интеграционные и дезинтеграционные тенденции.  11 Грановский Т.Н. О переходных эпохах в истории человечества // Грановский Т.Н. Лекции по истории средневековья. М., 1987. С. 315.

ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ
Э.В. Сайко ПЕРЕХОД
КАК ФАКТОР ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ
РАЗВИТИЕ В ИСТОРИЧЕСКОМ ОПРЕДЕЛЕНИИ СОЦИАЛЬНОЙ ЭВОЛЮЦИИ И ПЕРЕХОД
Проблема развития в последние годы стала одной из самых актуальных и одновременно наиболее дискуссионных в пространстве современных научных, в том числе исторических знаний. Это связано с теми кардинальными преобразованиями, которые произошли в современном мире - в обществе-сообществе, - что принципиально изменило общую ситуацию его развития. Она характеризуется такими значимыми направлениями и факторами преобразований, как финансизация, глобализация и интеграция, мироцентрализация и иерархизация, информация и технологизация, супермонополизация и регионализация, которые происходят на уровне формирования макрорегиональных образований. Как и другие определяющие базовые основания воспроизводства общества как целостности на уровне Социума1, а также принципиально новые научные открытия космически значимых преобразований в жизни нашей планеты и, наконец, выявление новых возможностей, способностей и одновременно ограничений самого человека, всё это обострило проблему будущего человечества. Актуальность проблемы обусловливается объективно встающими в повестку дня вопросами о субъектной позиции в решении будущего общества, о характере его дальнейшего движения в период ломки объективно состоявшихся на длительной дистанции его развития систем и структур и осознания реальности особого состояния прерывистости непрерывного движения, своего рода сбоя в его направленности, большей или меньшей устойчивости, в какой-то мере предсказуемости.
И впервые так остро, осознанно и неизбежно определилась проблема перехода к исторически новому состоянию - постоянного феномена исторического процесса2.
9

Однако переход рассматривается чаще всего лишь в результативном плане и на фактологическом уровне (при всем внимании к рубежам исторических изменений, серьезных разработках в познании предпосылок и условий рождения нового). Особенности же самого перехода в его структурно-содержательных и процессуальных характеристиках в качестве особого феномена, его формы и уровни осуществления и дифференцированное определение функциональной нагрузки в историческом развитии практически оставались в тени. Также чрезвычайно мало исследовались образующая роль перехода и характер его интегрированности в процессуальное содержание развития.
Именно объективно обусловленное обострение внимания к теме перехода задает новое пространство научных поисков в раскрытии закономерностей, принципов, форм, условий и ситуаций в развертывании исторического процесса. Это обусловливается тем, что в исторических переходах наиболее четко высвечиваются структурообразующие его осуществления и значение взаимодействия разнонаправленных и однонаправленных сил, объективно проявляется характер (еще практически не исследованного) действия субъективного и объективного факторов и многое другое. При этом среди многих обстоятельств, значимых в познании процесса исторического развития общества, в контексте вышесказанного представляется важным отметить два.
Первое обстоятельство - это все больше раскрывающиеся и осмысливаемые сложность, многообразие, разноуровневость и разнохарактерность проявления этого процесса, представленного в развитии разных культурно-исторических регионов и областей - объективных субъектов истории, и одновременно целостность осуществления перехода в историческом выполнении социальной эволюции в качестве формы проявления эволюции универсальной. Познание исторического развития, таким образом, полагает необходимость реальной оценки характера его сложности и особенностей.
Второе - это специфика самой познавательной ситуации в изучении феномена развития. Историческое развитие стало частью проблемы более широкого плана, когда под давлением новых достижений в сфере физики - прежде всего в астрофизике, биологии, химии, геологии и т.д., - раскрывших новые пространства, ритмы, структуры движения и новые процессуальные характеристики развития (в том числе переходов и в частности скачков в них), в его всеобщезначимом определении возникла следующая жесткая необходимость - соотнести в познавательном
10

пространстве понятия изменения, эволюции, движения и развития, их ограничения-разграничения и раскрытия их функциональной нагрузки в определении, измерении, понимании (а поэтому на онтологическом уровне и в осуществлении) разных форм и уровней проявления всеобщего бытия, осуществления универсальной эволюции. И в связи с этим актуальность обретает необходимость соотнесения и определения специфики этих феноменов в системе исторических знаний (при сохранении соответствующих принципов подхода и удержании сущностных характеристик вышеназванных феноменов, способов их познания и узнавания), а также в раскрытии особенностей, характера осуществления и проявления этих процессов в истории человечества, в специфике действия определенных закономерностей и принципов в их развертывании. Так, например, в исторические исследования вводятся методы синергетики, осмысляются такие понятия, как «бифуркация», «диссипация», идеи равновесных и неравновесных систем, детерминированного хаоса и других (ставших модными в наши дни), что реально позволило раскрыть многие важные моменты, ситуации и закономерности процессов развития в целом и исторических явлений. Все это заставило пересмотреть многие, казавшиеся устойчивыми, позиции и серьезно углубить понимание значимых исторических феноменов. Однако использование синергетических методов в истории осуществляется часто произвольно, без соответствующего адаптирования и коррекции их в качестве познавательного конструкта к собственно историческому миру (в частности, без учета различия временных и пространственных дистанций истории и физического мира). Это обстоятельство не только снижает их действенность в познании исторических процессов, но и не раскрывает в должной мере специфические особенности исторического движения. И это понятно, ведь в последнем случае речь идет об эволюции особой, сложно «структурируемой», осуществляющейся по своим особым внутренним законам. А эти законы свойственны именно этому уровню эволюции - эволюции социальной, носителем которой является активно действующий человек - субъект истории.
Поэтому все более жестко формулируется задача раскрытия структурно-содержательной, функциональной и субстанциальной сущности этого особого - исторического развития. Эта сущность определяет закономерности многоуровнево, многопланово представленного социального движения, которое реализует потенции эволюционизирующей социальной материи. В процессе исторического выполнения социального движения происходит
11

накопление энергетических характеристик и рост сложности системы Социум - постоянно воспроизводимого результата и условия этого движения, реальное развитие последнего. В отличие от других форм развития на иных уровнях эволюции само воспроизводство системы осуществляется преобразовательной деятельностью действующих субъектов, которые обеспечивают субъектный потенциал Социума. И особенностью развития и саморазвития такой системы является не только самокоррекция, но и самоконтроль в ее осуществлении, а также субъектная представленность в ней. В связи с этим актуализируются следующие вопросы: о критериях социальной эволюции, о разделении социальной эволюции и развития как форм реализации движения и как проявления исторического процесса, о соотнесении развития и состояния, состояний и событий, о рубежах и этапах, о критериях прогресса и емкостях исторических состояний, о переходе в качестве реально действенного механизма развития и соотнесении объективного и субъективного в нем, в частности свободы выбора в действии и объективной детерминации в историческом процессе, в том числе в ситуации перехода.
При обращении к проблеме исторического развития прежде всего важно определиться в понимании самого этого процесса и в связи с этим четко выделившихся позиций. Согласно одной из них (формируемой в рамках теории цивилизации, представленной, в частности, трудами О. Шпенглера и его последователей) историческое развитие понимается как множество (большая совокупность) самостоятельных цивилизационных потоков, независимых в своем осуществлении. Позиция эта получила широкое распространение в последнее двадцатилетие и резко противопоставляется так называемому линейному подходу. При этом, правда, отсутствует четкое определение последнего и дифференциация в литературе разных форм и видов его. Также в него включаются весьма разные подходы к развитию общества. К тому же порой данные подходы понимаются достаточно неопределенно, условно, а иногда и упрощенно. Например, они часто противопоставляются марксистской (естественно, в понимании нынешних авторов) позиции, в действительности активно поддерживающей идею множественности представленности единого естественноисторического процесса.
Согласно другой позиции (также объединяющей разные подходы), историческое развитие общества предстает в виде многохарактерного, многоуровневого, многопланового, неравномерно осуществляемого (в разных культурно-исторических регионах и областях, разными культурно-историческими субъектами и т.д.)
12

единого процесса исторического движения рода человеческого. Иными словами, развитие выступает как целостное историческое выполнение социальной эволюции, где сохраняется то многообразие и множество, которое характерно для развития таких больших систем, как Метасистема Социум. Движение этой системы к целостности и интеграции особенно четко фиксируется в современности. Последнее проявляется, во-первых, в возрастании числа выходящих на историческую арену новых субъектов исторически активного действия, принимающих участие в решении глобальных проблем, когда развитие современного общества «ведет к формированию все более взаимосвязанного и взаимозависимого мирового сообщества»3. Во-вторых, убедительным свидетельством движения человечества в виде сложной дифференцированной целостности представляется сам характер восхождения общества от первобытного огня к современным космическим спутникам и от родовой организации - к современным социальным структурам на основе своего рода эстафетного принципа, при котором сохраняются достижения разных культур в общем активе человечества при дальнейшем их развитии в рамках иных культурных структур и совместного их последующего развития. Поэтому исторически социальная эволюция в качестве особой формы эволюции универсальной, при всех сложностях и множественности выбора направлений, при всех тупиках и прорывах в движении, при всех случайностях и закономерностях, нередких несовпадениях и даже противоречиях вектора субъектной действенности и объективного результата, предстает единым процессом реального развития особой системной целостности - Социума, которое полагает общую направленность на усложнение ее структуры и содержания.
Это непрерывный процесс, в котором при соответствующих условиях (прежде всего накоплении человеческого и технологического потенциалов) постоянно возникают новые точки роста, что обеспечивает переходы сообщества в исторически новые состояния, определяющие «новые конфигурации центров силы и полюсов влияния»4, полагающие новую организацию социокультурного пространства при сохранении сложной представленности в ней разных культурно-исторических структур и феноменов. Четкость позиции в определении сущности, в понимании характера исторического процесса приобретает принципиальное значение, поскольку только при этом условии возможны адекватные подходы к познанию структурно-содержательных характеристик его, к познанию его как явления человеческого бытия.
13

Иными словами, только ясная позиция позволяет выявлять механизмы объективного развертывания процесса исторического развития с учетом огромного многообразия его проявления и устойчивости прогрессивного восхождения. В числе означенных механизмов особое место в структуре этого процесса занимает переход.
В историческом развитии переход образует результативные характеристики самого процесса, его структурно-содержательные особенности, определяет условие и способ преобразования и формирования его нового уровня, состояния. Понятие перехода прочно укоренилось в исторических исследованиях, поскольку оно является одним из главных познавательных конструктов в обозначении видимых различий уровней и форм исторического развития общества в сущностных вариантах и в целом. Не случайно этому понятию в настоящее время уделяется большое внимание. Хотя, как правило, обсуждается сам факт перехода, либо рассматриваются отдельные содержательные компоненты его - в том числе при углубленных штудиях их роли в формировании условий и предпосылок освоения обществом нового уровня в своем развитии и т.д. Тем не менее переход в качестве особого феномена, по существу, исследован далеко не достаточно, теоретически не определен, не раскрыт по содержанию и функциональной нагрузке как реальная конструкта процесса развития в своей особой действенности в нем.
Проблема же перехода - особая. Переход не просто выступает структурным компонентом развития в самых разных формах движения: переход из одного состояния в другое в химии, переход через что-то, переход человека из одного возраста в другой, переход к новым формам организации труда или переход к принципиально новым технологическим схемам, к новой формации либо через горный хребет. Перед нами принципиально разные формы, уровни, емкости, сферы проявления перехода. Но он всегда обозначает преодоление прежнего состояния, в нем всегда заключен преобразовательный момент - важная процессуальная характеристика развития.
Неоднозначен переход и в историческом развитии. Здесь он приобретает особый смысл и специфические особенности, принципиально отличающие его от переходов на иных уровнях эволюции. Он различен по объему и по значению, по сложности структуры, по темпам и времени и многому другому. Он определяет разные емкости происходящих изменений, образуя исторически особые пространства «между», в которых происходили и происходят в большей или меньшей степени значимые преобразовательные процессы, имеющие разные последствия в исторической
14

динамике обществ-сообществ, моменты реального движения в его собственно процессуальной характеристике. И в этом плане функция перехода как механизма «перевода» и поэтому структурирования новой исторической ситуации, новых уровней и социокультурных пространств проявляется в разнохарактерном множестве уровней, форм, емкостей его реализации, выступая определяющим условием роста-развития системы Социум. Переход в социальном мире в отличие от других уровней развития в биосфере выступает всегда результатом изменений условий жизнедеятельности, возможностей, перспектив и т.д., итогом целенаправленной образовательной-преобразовательной деятельности постоянно утверждающего в себе (для себя) человека. Переход - результат постоянного движения и накопления новых элементов и структур, образующих соответствующие совокупности, которые обеспечивают новый уровень функционирования исторической определенности. А при формировании устойчивых связей и зависимостей принципиально новых структур и при появлении системных закономерностей их функционирования, а также при объективном получении импульса их развития в качестве перспективных (т.е. реально заключающих новые потенциальные возможности и тенденции продвижения) переход предстает условием возникновения исторически новых определенностей, средством повышения исторического уровня в целом.
В этом плане в структуре исторического развития переход в одних случаях выделяет и определяет новые уровни исторического состояния, в других - исторически определенные уровни и состояния. Если первый вариант связан просто с повышением уровня развития общества, с расширением возможностей и степеней свободы человека на исторически определенной стадии, то второй полагает изменения более весомые. В этом случае можно говорить о переходах глобальных, стадиально значимых, предполагающих глубокое изменение структурно-содержательной характеристики и субстанциально значимых оснований развертывания исторического процесса, которые обеспечивают переход общества в исторически новое состояние (которое выступает как «преходящая форма общественного развития, особый исторический этап существования социальной материи»5), на новую стадию исторического развития.
Так, переход общества от палеолита к производящим формам хозяйства имел революционное значение и был связан со стадиально значимыми изменениями. Также и переход к цивилизации осуществлялся путем разрыва социальной ткани первобытного общества за счет разделения первоначальной неразделенности:
15

производства, общества и человека и формирования нового, более сложно дифференцированного единства, с заложенными в нем большими возможностями усложнения. Но разрыв этот был подготовлен развитием всей «системы обществ раннеземледельческих культур»6. Оба перехода затрагивали не только сущностно значимые пласты жизнедеятельности общества, обусловливая новые характеристики и тенденции его развития, но и разрушали базовые основания развития исторически предшествующего общества, изменяя природу его бытия, а потому - содержательную и функциональную сущность его движения. Эти переходы были связаны с возникновением новых динамических исторических систем в качестве ведущих в объективно поступательном развитии общества, определяющих направленность, возможности, темпы и другие характеристики его развития на тысячелетних дистанциях. Они не только играли роль ведущих в его движении, но постепенно расширяли свое активное воздействие на другие уровни и конструкты организации общества, при сохранении последними своей специфики: последние могли в большей или меньшей степени втягиваться в наиболее динамический поток, формируемый этими системами, и поддерживать устойчивое движение системы или оставаться инертными. Мы называем такие системы исторически определенными органическими открытыми системами развития1.
Оба названных выше глобальных перехода повышали исторический уровень развития общества в его стадиальной характеристике. В контексте сказанного переходы от древнейших обществ на стадии формирования цивилизации - к Античности, а также переход от Античности к Средненевековью, а от него к Новому времени, маркирующие значимые уровневые социокультурные различия в развитии общества, как переходы к новой форме организации жизнедеятельности, могут быть расценены лишь как переходы внутристадиальные (в данном случае в рамках емкости стадии цивилизации).
Так называемое Осевое время, связанное с кардинально значимыми изменениями в истории, стало важным рубежом, изменившем ритмы, темпы и содержательные особенности в развитии не только общества, но и субъекта исторического процесса. Однако его характеристики лежат также в другой плоскости исторического измерения, и такой переход в качестве исторически значимого на стадиальном уровне наравне с переходом к цивилизации определен быть не может - во всяком случае в связи с тем, что базовые основания воспроизводства общества в это время не изменились. В рассматриваемом случае мы имеем дело со своего рода скачком-переходом внутристадиального характера.
16

В этом плане показательны процессы, происходившие во II тысячелетии до н.э. Они были связаны со значимыми (хотя еще недостаточно четко и определенно вычленяемыми) изменениями в жизнедеятельности многих обществ Древнего Востока и Греции. И хотя изменения эти совершались на другом уровне, в другой емкости и имели другой характер, они позволяют говорить о новом уровне исторического развития Общества, о переходе его на новую ступень, но не в исторически новое состояние... Изменения эти происходили в рамках стадиальной характеристики цивилизации, становление которой полагало, как отмечалось, не только новую ступеньку на исторической лестнице, а слом-поворот на кривой вертикали развития общества, который обеспечил новое историческое пространство, возможности, нормы и критерии развития, где исторически определенная органическая открытая система развития - «система обществ цивилизации» играла ведущую роль.
Зато изменения в современности связаны именно с реальным сломом базовых устоев развития общества на стадии цивилизации длиной в 6 тысяч лет и прежде всего с ломкой принципов той особой разделенности общества, которая определяла соответствующие формы и условия его воспроизводства - на основе частной собственности, стоимостных отношений, функциональных способностей «всеобщего» эквивалента, а поэтому соответствующей стратификации и организации общества и т.д. Действенность этих принципов практически нивелируется растущей финансизацией, деятельностью международных корпораций, активностью такой мощной интегративно и организующе действующей в сфере экономики, построении систем отношений силы, как информация вкупе с компьютеризацией. Прежние принципы разрушаются также новыми характеристиками интегративных процессов, новыми функциональными нагрузками технико-технологических структур, новым местом и возможностями развития и функционирования прежних форм и структур организации жизни человека. Здесь речь может идти и идет о новом стадиально значимом историческом переломе, о переходе общества на исторически новую стадию, хотя с еще не вычленившимися реальными контурами, а лишь с характеристиками его отдельных образующих конструкт.
В познании феномена перехода в историческом развитии, вопервых, важно учитывать не только разнохарактерность, разноуровневость, разную степень действия-воздействия его на развитие общества, но и сложность взаимодействия разных форм и уровней его осуществления. Во-вторых, необходимо принимать
17

во внимание, что при всеобщности стадиально значимых переходов, отбивающих временную границу в историческом развитии общества-сообщества, разные общества и страны переходили на исторически новый уровень по-разному и не одновременно, аналогично осуществлялись в них внутристадиальные переходы (например, к капитализму). А поэтому на первый план выходит раскрытие и изучение не только множественности процессов переходов, их разноуровневости, разновременности и различного характера выполнения в различных культурно-исторических структурах и ситуациях в процессе объективного усложнения структурно-содержательных характеристик системы Социум, но и ее развитие в целом. Актуальной становится также проблема условий, характера и возможностей удержания этой множественности переходов и состояний в восхождении общества на исторически новые уровни его развития в его целостности в едином историческом выполнении социальной эволюции.
Необходимо отметить тот факт, что прорыв в движении, осуществляемый определенными обществами, и переход их на новые уровни исторического развития или в исторически новые состояния при сохранении другими прежних уровневых показателей, а также неравномерности и разнохарактерности путей исторического продвижения, часто (скажем, в рамках постмодернистских подходов) расценивается как доказательство полной самостоятельности движения разных локально функционирующих (хотя и в связях с другими) цивилизаций, культур, общностей, при отрицании направленностей и определенных законов движения Социума. Однако при оппонировании этой позиции другой порой достаточно выраженно наблюдается подмена понятий. Так, понятия направленности, сложности в вертикальном восхождении замещаются примитивной линейностью, сохранение системной множественности - совокупностью, понятие культурно-исторической специфики - ограниченной локальностью. Достижения исследователей в раскрытии значимости множества и специфики движения разных культурно-исторических регионов, областей, структур и народов практически снимается разрывом смысла их выполняемое™ в рамках единой социальной эволюции. Но сама по себе фиксация такой многомерности, локальности вне контекста целостности Социума и при постмодернистском отрицании «крупномасштабных паттернов» (Э. Ласло) практически разрушает объективно единую историю человечества, превращая ее в случайно событийную совокупность исторических ростков, исторических комплексов, толпящихся в земном пространстве и случайно выдвигающихся вперед в своем историческом развитии.
18

Между тем человечество представляет собой сложную, объективно возникшую в ходе универсальной эволюции открытую, неравновесную, эволюционирующую в сторону целостности систему, которая «может находиться в стационарном состоянии... или может расти и усложняться»8 и переходить в новые состояния при дифференциации в ней потоков развития образующих ее элементов, структур, подсистем, в том числе при взрывных изменениях внутри последних.
При всех сложностях выбора, осуществлявшегося в процессе антропогенеза (в частности, на последней его стадии - утверждения вида кроманьонцев в соприсутствии некоей ветви неандертальцев), объективно формировались (при вычленении устойчивой определенности, обусловленной системно действующими закономерностями воспроизводства образующих ее структур9) определенные основания становления и организации жизнедеятельности человека, для становления Социума. В периоды палеолита и неолита в разделенных огромными пространствами различных регионах при постепенном наращивании дифференциации создавались сходные орудия труда, оттачивались похожие приемы их изготовления. Распространение в тех или иных регионах на определенном историческом этапе производящих форм хозяйства, получившее название неолитической революции, вносило разнообразие в общую картину организации жизни и развитие человечества, но сохраняло свое значение в качестве стадиально значимого завоевания всего человечества. В условиях усложняющейся дифференциации и соответствующей в своем роде специализации как объективно задаваемых механизмах развития происходило упрочение целостности Социума и воспроизводство условий ее сохранения. Устойчиво формировались общезначимые уровни и формы организации такого развития - исторические определенностиI, которые продвигали человечество вперед, вводя каждый раз в свой круг, постоянно расширяющийся и складывавшийся в различных условиях разные культурно-исторические структуры, которые по-разному и не в одно и то же время реализовали развивающиеся возможности новых исторически определенных систем. В этом плане достаточно проследить историю становления и развития «системы обществ цивилизации» как особой исторически определенной органической системы10. Но, пожалуй, наиболее убедительно фиксируется системное единство человеческого общества в наши дни, когда при усложнившемся культурно-историческом многообразии и повышенной потребности самоопределения как рефлексии на интегративные процессы четко обозначается единство человеческого движения и проблем этого движения.
19

В становлении социальной эволюции в качестве нового уровня и формы проявления эволюции универсальной и формировании системы Социум лежали единые основания, обусловившие возможность их появления - возникновение принципиально нового типа активности живого (как условия его существования) - деятельности, определяющей характер, способности и одновременно особенности функционирования и развития этой системы. Соответствующие возможности человека - носителя деятельности и ее развития - обусловленные спецификой его сознательного бытия, способностью к мышлению, необходимостью созидания искусственной среды (предметного мира и систем отношений) в качестве условия своей жизнедеятельности, среды, которая постоянно развивается и усложняется в расширяющейся деятельности человека, - все это определяет особые характеристики программ эволюции этой системы по направлению к целостности при сохранении прогрессивной направленности. И растущее разнообразие за счет формирования новых культурных структур и комплексов обусловливает системную множественность и негэнтропийную классификацию системы.
Естественно, Социум сохраняет все характеристики открытой системы и, как отмечалось выше, в раскрытии ее функционирования, «действия» и развития актуальны многие синергетические подходы и методы. Однако при этом следует учитывать и специфические особенности этой системы, обусловленные, в частности, функционированием в Социуме человека как действенного субъекта, который преобразует мир согласно своим целям, задачам и потребностям, исходя из соответствующих своих возможностей. Человек же формирует в своей деятельности и благодаря ей феномены, корректирующие (что свойственно именно социальной системе) развитие этой особой живой системы, и осуществляет действия, становящиеся причинными факторами глубоких изменений, которые обеспечивают формирование специфических для Социума закономерностей. Одним словом, общество подвергается воздействию не только общих законов саморазвития системы, т.е. формирующейся и реально функционирующей целостности, но и закономерностей, связанных с наличием субъектного фактора, когда сама система является результатом совокупной деятельности субъекта исторического действия (уже в ходе антропогенеза).
При этом целенаправленная субъектная деятельность, задающая направленность движения, сама испытывает воздействие как объективных законов, так и случайных моментов. Отсюда целенаправленная деятельность субъектов зачастую имеет в своей
20

совокупности, даже при достижении оптимального эффекта в выполнении задачи, объективно принципиально новый результат, часто неожиданный для самих субъектов. Но именно благодаря деятельности субъекта (т.е. человека) переход в социальном движении как наиболее динамичный компонент развития обеспечивает максимально широкое поле выбора для субъектной активности в преодолении этого перехода, причем выбор по-разному реализуется историческим субъектом.
Именно действие субъектного фактора определяло высокую динамичность всей Метасистемы Социум и активизацию, интенсификацию и комплексикацию формирования новых структур, систем-подсистем, среди которых из множества возможных выделялись устойчиво развивающиеся исторически определенные системы на соответствующих базовых основаниях, которые заключали тенденции активного развития, положительного усложнения, несли перспективы расширения и поэтому становились ведущими в установлении направленности перспективного развития общества и обусловливали новые уровневые характеристики развития всей системы в целом. Они не только выводили общество вперед, но в большей или меньшей степени втягивали, как отмечалось, другие структуры, влияли на их развитие, как бы расширяя пространство своего действия.
Отмечается определенная закономерность в появлении точек роста, становлении исторически новых систем, их развертывании и переходе на новый уровень исторического развития или в исторически новое состояние. Оптимальная развитость тех или иных структур системы, их стандартизация (своего рода специализация) как бы блокировали прорыв нового в их рамках. Прорыв при определенном уровне развития совершался на периферии системы, где создавались условия адаптации ее завоеваний, но где отсутствовали жесткие рамки направленности ее движения и обусловленность последнего прочностью и сохранением перспективности базовых оснований ее воспроизводства. Поэтому при стадиально значимом переходе к исторически новому состоянию такие точки роста часто возникали за пределами активно «действующей» сферы ведущей исторически определенной органической открытой системы развития, но при реальной готовности конкретных обществ использовать высшие формы достижений ведущей системы на своем, как бы более «чистом», поле открывшихся (в результате действия комплекса обстоятельств) возможностей развития и становящихся носителями процессов зарождения исторически новой системы. В тех случаях, когда «прорывы» происходили в рамках исторически определенной органической
21

открытой системы развития при выработанности возможностей лишь определенного уровня ее развития, они осуществлялись в наименее «связанной» системными нормами структуре, но на базе активного эксплуатирования ее возможностей и устойчивой действенности соответствующих базовых оснований .
Примером первого случая могут стать прорывы, связанные со становлением таких исторически определенных органических открытых систем развития, как системы обществ раннеземледельческих культур, которые зародились на территории нынешнего Ирака, в рядовой области верхнепалеолитического анклава, а также системы обществ цивилизации. Последняя сложилась не на территории наиболее развитых раннеземледельческих обществ, того же Среднего Междуречья, где сформировалась высокая культура земледелия, осваивались различные производственные специализированные установки вроде гончарных печей, стандартизировались условия организации жизнедеятельности, а в Южной Месопотамии. Здесь жили менее развитые племена, но сюда были перенесены достижения в сфере земледелия переселившимися с севера группами земледельцев, которые сумели именно здесь, но уже на основе значимого технического прогресса, связанного с развитием искусственного орошения, обеспечить прорыв в исторически новое состояние, переход к цивилизации, перехватившей эстафету прогресса в развертывании исторического осуществления социальной эволюции у земледельческих племен (системы обществ раннеземледельческих культур) и дальнейшего развития системы Социум.
Примером второго варианта прорыва на новый уровень развития общества, но уже определяющего значимые этапы в его развитии в стадиальных рамках цивилизации, может служить передача эстафеты своего рода центров, играющих ведущую роль в развитии всей исторически определеннной органической открытой системы развития, в данном случае системы обществ цивилизации, а поэтому всей системы Социума, последовательно разным областям и странам на разном уровне ее (системы) исторического функционирования. Этот переход совершался от задающих «цивилизационный тон» областей Ближнего Востока к Греции, после выработки ею потенциала древнейшей цивилизации - к Римской империи, затем на развитой основе городской культуры - к средневековой Европе, потом к Англии, возглавившей начало капиталистической эпохи, затем к Германии, потом к Америке и т.д.
Историческое развитие совершалось неравномерно с многочисленными флуктуациями разного уровня и характера, в их
22

пересечении и взаимодействиях, в критических срывах и подъемах, с перемещением центров роста и разрывах непрерывности. При этом происходило развитие множественности, представленной разными культурно-историческими вариантами и уровнями их осуществления, при постоянной дифференциации и «специализации» вариантов, но одновременно при постоянном углублении интегративных процессов, обеспечивающих, в частности, формирование исторически определенных систем, которые устойчиво сохраняли (за счет системно действующих закономерностей их развития) на значительных дистанциях «право» определения тенденции движения системы-метасистемы Социум по направлению к целостности. И важнейшей образующей этого процесса является переход, который выступает реальным, постоянно действующим механизмом перевода общества на новые ступени в его историческом осуществлении.
ПЕРЕХОД КАК ОСОБОЕ «СОСТОЯНИЕ ДВИЖЕНИЯ»
И ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКИ
Переход - особый феномен развития, как отмечалось, разный по значению, по емкости и по характеру связанных с ним преобразований или изменений, по времени свершений и т.д. Это феномен структуры процесса исторического развития в качестве проводника подвижек-изменений в конкретном обществе, в исторически определенном пространстве, в развитии общества-сообщества. Роль перехода в развитии (в данном случае в развитии историческом) проявляется все более четко и значимо, однако, как уже говорилось, раскрытие этой роли полагает более глубокое познание этого еще недостаточно изученного явления. Среди многих вопросов, требующих дополнительного изучения, можно выделить, в частности, следующие:
1) Как реально определяется переход в качестве структурообразующего феномена в структуре развития?
2) Как он соотносится с феноменами движения и изменения в структуре развития?
3) Каким образом он реализует это развитие? Какова его функциональная нагрузка и значение в развитии?
4) В чем заключаются его особенности как явления движения?
5) Можно ли говорить о переходе как об особом исторически определенном состоянии, при этом противопоставленном реальному исторически особому состоянию, и при какой емкости перехода возможно такое своего рода противопоставление?
23

6) Чем и как определяется состояние перехода?
7) Есть ли общие характеристики и свойства перехода как особого феномена развития и как при этом и на каких основаниях дифференцируются виды и типы перехода?
8) Как соотносится переход с рубежами и границами?
9) Как переход, фиксируя определенный разрыв в развитии, образует континуум развития?
10) Как соотносятся переход и скачок в развитии?
11) Как реализуются в переходе линейные и нелинейные структуры и процессы?
12) Как реализуется снятие в переходе? Чем и как определяется состояние перехода?
Естественно, эти и другие возникающие в контексте познания перехода вопросы полагают специальное исследование, требующее координации сил и времени исследователей. Однако само выделение и выстраивание ряда вопросов, связанных с его познанием, и формирование проблемного поля изучения перехода приобретает особый смысл в углублении познания содержания исторического процесса
Фиксируя разные уровни, разный характер, формы изменений в историческом развитии, «разрывая» устойчивость состояния, сам переход выступает как наиболее динамичный конструкт движения общества, его развития. Размытый в историческом процессе в своих границах или четко отбивая их, всегда разрушая состояние, переход одновременно, особенно в ситуации выхода на новый этап или в исторически новое состояние на стадиально значимом уровне, сам предстает как особое «состояние», противостоящее реальному историческому состоянию, состоянию проходящему, разрушаемому и состоянию будущему как еще не состоявшемуся. И в этом плане он - «носитель» совершенно особого движения, движения развития, движения в развитии, особый момент в нем как результат развития и в то же время - условие нового.
Дискретизируя континуум процесса развития, переход выступает как реально действенный компонент движения общества. И в этом плане он выступает как особое состояние движения и поэтому заключает в себе важнейшие особенности состояния. Одновременно он - процесс, характеризующийся своей особой динамичностью и отличающийся от «стабильного» состояния движения. Он содержит уже соответствующие результаты начавшегося изменения и заключает как разрушенные (разрушаемые), так и неразрушенные (неразрушаемые) старые элементы и структуры и свойства, стагнирующие и новые формирующиеся, еще
24

не сформированные окончательно, но потенциально значимые в становлении нового, и новые сформированные, уже не вписывающиеся в существующее историческое состояние, но еще активно не действующие на него, а также структуры уже активно разрушающе действующие на существующее состояние и связанные с формированием новых тенденций развития. И все вместе это создает особое своего рода хаотически-структурируемое состояние.
В хаотически-структурируемом пространстве хаос, определяемый как бесформенность и случайность, объективно начинает играть конструирующую роль, ломая и «создавая» многочисленные, многохарактерные связи функционирующих в переходе элементов и структур, провоцируя в ситуации накопления нового усиление флуктуаций и инвариантные поиски, дифференциацию и интегративные процессы. Но здесь уже активно формируются, как уже говорилось, новые элементы, функции, их связи и взаимодействия как феноменов иной, новой природы, чуждых среде, в которой они появляются.
При этом старые структуры, сохраняющиеся в процессе перехода, выполняют разную нагрузку, сдерживая появление нового или плавно входя в него, а порой провоцируя его развертывание. Несущие некогда соответствующую функциональную нагрузку и выполняющие значимую роль в определении направленности развития прежней господствующей исторической системы, но уже теряющие ее и выпадающие порой из строгих закономерностей функционирования прежнего целого, они еще действуют в пространстве перехода, но уступают свою главную роль. Однако устойчивость, стабильность новых элементов и их действенность, возможность развития обеспечивается лишь при сохранении еще соответствующего активного действия этих значимых структур актуально действующей системы, обеспечивающих ее фунционирование как необходимое условие создания среды и ее потенциала для появления и развития нового, новых элементов, структур, систем и подсистем (хотя реализация последних могла с наибольшей вероятностью осуществиться и осуществлялась, как отмечалось выше, в ситуации наименее жестких режимов функционирования такой еще актуальной, но уже выработанной системы, как это было при становлении цивилизации).
Одним словом, переход «формирует» особое пространство преобразований-новообразований, где возникают новые структуры и элементы, которые по своим сущностным характеристикам изначально противостоят существующим нормам развития, но способны появляться и развиваться в рамках активно действующей системы и в соответствующих условиях и на соответствую¬
25

щих уровнях ее развития и саморазвития. То есть, в условиях, когда «более высокие уровни допускались бы фундаментальным уровнем (прежней системы - Э.С.), но не следовали бы из него, Унифицирующий элемент, вводимый хаосом, соответствует концепции открытого эволюционного мира»11.
Однако формирование нового не сводится к его накоплению (новых элементов, структур, подсистем) и совокупного прессинга его над старым. Подъем общества на исторически новую ступень полагает формирование принципиально новой органической открытой системы, функционирование и развитие которой изначально полагает не сколь угодно большую совокупность нового. Происходит возникновение не только отдельных элементов, но и систем и подсистем разной емкости, ранга и порядка, обеспечивающих в ситуации возникающего (в данном случае на дистанции глобального значимого перехода) хаотически-структурируемого состояния своего рода «сборку» (но не сбор совокупности) хаотически возникающих элементов и выходящих за пределы действия законов прежней большой исторически определенной системы. Но лишь появление в результате установления устойчивых функциональных связей и системного действия закономерностей их воспроизводства обеспечивает возникновение на объективно формирующихся новых, базовых основаниях некой определенности, способной к системному развитию по направлению к целостности. В этом случае происходит зарождение и развитие, но уже на принципиально новых базовых основаниях, новой системы, способной к саморазвитию, способной взять на себя роль ведущей в историческом процессе развития всей Метасистемы Социум и изменяющей всю структуру организации «социальной материи». Так, «система обществ раннеземледельческих культур», которая развивалась на основаниях неразделенное™ - на базе неразделенного производства, неразделенного общества, неразделенного человека, не отделенного от рода, - была заменена системой обществ цивилизации, которая развивалась на базе разделенное™ - на базе разделенного: промышленности и сельского хозяйства, производства, стратифицированного общества, полагающего частную собственность, стоимостные отношения, функционирования разделенного, отделенного от рода человека. Происходило усложнение развития за счет углубляющегося разнообразия уровней и культурно-исторических форм организации, которые втягивались постепенно и на разном уровне в подвижные рамки функционирования ведущей системы, испытывали ее влияние или составляли инертное поле общего развития Социума, но повышали его общий энергетический потенциал.
26

Рассматриваемое состояние движения в рамках исторического перехода может быть названо своего рода преходящей-переходящей формой исторической действительности, которая соответствует определенному по своей значимости переходному периоду и выступает в историческом процессе объективно в целом как средство повышения исторического уровня развития общества. Такой переход имеет революционный характер и осуществляется тогда, когда он разделяет не просто разные исторические уровни (например, разные уровни развития средневекового, феодального общества), но и исторически разные (не только по особенностям организации, по сложности) состояния, разные по характеру воспроизводства и тенденциям, направленности развития общества. Здесь происходит смена базовых оснований воспроизводства, сущностных характеристик развития общества, происходят значимые изменения систем отношений, устанавливается новый характер взаимодействия субъектов. Здесь фиксируется стадиальный уровень осуществления перехода, и последний объективно выполняет не только разделительную, но и важную образующую функцию. В этом случае процесс развития общества дополняется (что чрезвычайно важно понять) развитием самого процесса.
Рассмотренный вариант перехода предполагает огромное напряжение «исторически действенных» сил для преодоления, в частности, кризисных ситуаций и созидания новых компонентов и структур, повышенную подвижность осуществляющихся в нем процессов и своего рода «раскачивание», увеличение амплитуды колебания соответствующих конструкт старой системы и динамичности новых, обеспечивающих возможность отрыва нового от старого и способность создавать последними устойчивые образования и их связи. Поэтому состояние перехода должно иметь значительный запас «энергии» для структурирования принципиально нового.
Структурирование исторически новой системы в рамках глобально значимого исторического перехода четко раскрывается во многих своих образующих в наши дни (см. выше), когда по существу происходит снятие «системы обществ цивилизации» в ее стадиальной значимости. Вызревание нового в современном обществе в рамках объективно осуществляющегося, как отмечалось, современного перехода, связывается не только с зарождением новой технологической базы, зримо оцениваемой нами, не только со снятием по существу финансизацией частной собственности в ее классическом варианте и стоимостных отношений в качестве главной силы, воспроизводящей все системы отношений
27

общества на стадии цивилизации на протяжении тысячелетий, не только с новыми формами стратификации общества и активным действием вызревшей в качестве принципиально новой силы СМИ и т.д. Происходит формирование новых системно действующих закономерностей, которые завязывают новый, еще не вычленившийся блок структурной организации базовых оснований развития исторически нового общества (которое по-разному уже называется в научной литературе: постцивилизация, ноосферное общество, антропогенное и т.д.) - практически нового исторического витка в историческом выполнении социальной эволюции, развитии Метасистемы Социум. Но совершенно очевидно, что зарождающиеся на фундаменте системы обществ цивилизации новые элементы, структуры и подсистемы не являются «средствами» ее дальнейшего прогрессивного развития в качестве ведущей исторически определенной системы, а напротив, ее отрицающими на пути к новому уровню системной целостности, формирующейся сегодня на новом уровне ее осуществления, что четко проявляется в глобальном, практически планетарном охвате и характере преобразований, перестроек, происходящих в мире, когда новые системные превращения определяются действием Метасистемы Социум как системы более высокого порядка.
ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ НАГРУЗКА ПЕРЕХОДА И ЕГО ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ
Историческое выполнение социальной эволюции объективно полагает усложнение этого процесса как все более глубоко раскрываемого процесса развития, сопровождающегося дифференциацией, дивергенцией, кумуляцией, интеграцией реализуемых в нем потоков движения, но при выдерживании внутренней связи всех самостоятельных форм его проявления. Однако в развертывании постоянно воспроизводимой процессуальности развития как сущностной его характеристики, наряду с такими его особенностями, как единство, направленность и т.д. (см. выше), проявляются его структурность, системная организованность.
В структурной организации развития переход занимает особое место, выполняя чрезвычайно важные функции в его осуществлении.
1. 	Так, чрезвычайно важной функцией перехода является перевод общества на новый уровень исторического развития или в исторически новое состояние. И в этом плане он выступает как своего рода механизм, обеспечивающий такой перевод за счет
28

разрушения определенных структур, формирования новых и создания хаотическо-структурируемого состояния, в котором формируется особое, по-разному представленное, но увеличивающееся в общей динамике общества проблемное поле выбора и поиска пути движения, организации и самоорганизации общества под прессингом объективных обстоятельств и субъективных возможностей. И если пространство-время перехода - совершенно разное в зависимости от его характера: от тысячелетий для стадиально значимых (от палеолита к неолиту, от неолита к цивилизации и т.д.) до столетий для формирования формационно определяемых систем и десятилетий для внутриформационных - выступает в какой-то степени как образующий феномен («время есть конструкция», согласно Валери12), то организующую функцию его обеспечивают реально разворачиваемые процессы, во-первых, «контролируемые» возможностями разрушаемой системы порождать новые, выходящие за ее пределы структуры и элементы, а также, во-вторых, энергетические способности процессов перехода обеспечить их действенность.
2. 	Переход в историческом развитии является разделяющим и одновременно связывающим исторические уровни и состояния феноменом. Но сам «момент» перехода из одного исторического состояния в другое является не просто рубежной характеристикой (чему в принципе обычно уделяется основное внимание исследователей). При этом сама проблема рубежа, так же как и структура перехода в целом, не только не решена (хотя и активно обсуждается), но и не поставлена в соответствующую познавательную ситуацию в контексте процессуальных характеристик исторических переходов и развития перехода фиксируется как «скрытая» данность. Между тем, это сложная по своему характеру, содержанию и важная по значению конструкта развития, определяющая особенности и перехода, и самого развития. Переход имеет не только соответствующую длительность, уровни выполнения, но и соответствующие ограничения-разграничения процессов, в частности потенциального начала, реального начала, действительного начала и т.д. Потенциальное новое образует особый процесс. Становление явления предполагает (в частности, по Д.В. Гурьеву) появление специфических предпосылок, превращение потенциального начала в начало действительное, действительное начало в собственно становление и т.д. «Оно начинается внутри исходного явления в виде предпосылок, потенциального начала, продолжается в форме действительного начала и его развития и завершается появлением нового явления»13. Процесс вызревания элементов, обусловливающих потенциальное начало,
29

явные следы потенциального начала, действительного начала и т.д. - ступеней перехода, формирующихся на постоянно возникающих и разрушающихся границах хаоса и порядка, может быть четко прослежен в рамках процесса становления цивилизации на Ближнем Востоке в V - начале IV тысячелетия до н.э. и т.д.14 (постепенный рост экономического потенциала земледельческой экономики и появление избыточного продукта, возникновение технических средств, превышающих производственные и потребительские потребности населения земледельческих общин, углубление дифференциации и специализации деятельности, активизация обмена, рост динамичности в целом и возможностей передвижения в частности и т.д., изменений активных, плотно укладывающихся в соответствующий временной промежуток, за которым начался каскад преобразований, принципиально изменивших организацию жизнедеятельности населения, в частности в Южной Месопотамии).
Одним словом, динамичный, процессуально сложный переход разделяет разные исторические уровни и исторически разные состояния исторического процесса, фиксируя разрыв непрерыности равития, и образует связующие звенья его, представляющие в нем (в развитии) иную природу процесса движения, выполняя роль своего рода буфера в разных по скорости, характеру и структуре (хаотически-структурируемого, в одном случае, и структурно задаваемого системными закономерностями развертывания исторически определенных систем порядка - в других) фазах, этапах, стадиях развития на кривой объективно поступательного процесса исторического осуществления социальной эволюции.
По-разному представленный, но еще мало изученный во всей глубине и разнообразии своего проявления в историческом развитии - в жестких и размытых границах разъединения-объединения, разный по содержанию и смыслу, по глубине и значимости изменений-преобразований, по временной дистанции, темпам и ритмам, но единый по своей сущности и функциональной нагрузке, - переход процессуально фиксировался в функции исторического состояния. Трудно, например, представить скачок (даже в рамках одной исторически определенной органической открытой системы развития - «системы обществ цивилизации») от Античности к развитому Средневековью без особого исторического пространства - раннего Средневековья, так отличного от феноменов средневекового общества развитого периода в разных регионах и так похожего в некоторых деталях для разных областей (например, Средней Азии и Европы). Значительно скрытый в своих структурообразующих процессах на уровне перехода он,
30

тем не менее, может рассматриваться как особый тип исторического перехода. Переходные характеристики раннего Средневековья хорошо прослеживаются, например, в особенностях процессов формирования пространственной организации общества, становлении новой экономической базы и структур отношений, религий и т.д. Однако проблема перехода как феномена развития, переходного исторического состояния, преходящего-переходящего состояния, рубежей и границ, ограничения-разграничения состояний, - это особая и большая проблема, которая требует специального рассмотрения. В данном случае важно отметить, что часто существует довольно длительная дистанция становления реального и действенного нового, которое, однако, хотя и является содержательно значимым для перехода - более того, определяющим его, поскольку полагает результативный момент развития в переходе, - не совпадает с переходом.
3. 	Переход - это переходящее состояние, полагающее результативный момент. Результат разный, что определяется характером перехода, его значимостью, емкостью, но всегда полагает новое.
Необратимость нового становится важным фактом в происходящих процессах, в сложении ситуации выбора, однако мало учитываемым в общей оценке ситуации. При появлении определенного нового, которое не вписывается в объективно складывающуюся новую структуру со складывающимися функциональными связями ее элементов и установлением соответствующих закономерностей системного действия в ее воспроизводстве, - такое новое становится отрицательно действующим моментом и поэтому или поглощается (нивелируется) структурой, или уничтожается именно в ситуации перехода. Поэтому значимость перехода проявляется в вычленении в его рамках той результативности, которая обеспечивает новое объективно перспективное, а поэтому способствующее становлению и развертыванию той исторически определенной органической открытой системы, которая реализует объективно сложившиеся тенденции движения, движения к целостности, новый уровень развития Метасистемы Социум.
Естественно, тема функциональной нагрузки перехода и его значения в историческом развитии общества не может быть ограничена вышеприведенным обсуждением, выполненным в рамках представленных здесь возможностей, и является темой, требующей специального внимания и более глубокого и широкого раскрытия. Представляется важным лишь еще раз подчеркнуть следующее.
31

Итак, переход - обязательный момент развития в историческом развитии как наиболее сложном типе развития играет огромную роль, являясь важнейшим конструирующим средством процесса исторического выполнения социальной эволюции, обеспечивающим энергетийные характеристики его, - феноменом, определяемым особенностями движения общества и определяющим его. И в этом плане роль перехода еще недостаточно определена. Между тем переход - это не только изменение ситуации, условий развития, состояния общества, но и образование ситуации «выбора» движения, важнейший механизм его действительного осуществления.
1 Глобальное сообщество. Картография постсовременного мира / Отв. ред. А.И. Неклесса. М., 2002; Максименко В.И. Координаты современности: (К дискуссии о «постсовременном мире») // Восток. 1999. № 3; Хантингтон С. Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка // Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. М., 1999.
2 Переход в социальной эволюции и роль города в ее историческом выполнении // Город в процессах исторических переходов: теоретические аспекты и социокультурные характеристики. М., 2000.
3 Львов Д.С. Вступление // Проблемы развития. 1998. № 1-2.
4 Там же.
5 Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М., 1990. С. 283.
6 Сайко Э.В. Специализированные производства в развитии обществ раннеземледельческих культур. М., 1986.
7 Под такими системами мы понимаем реальные исторически определенности, образуемые совокупностью обществ, связанных единством базовых оснований воспроизводства, заключающих четко определенную (субстанциальную, функциональную и структурно-содержательную) сущность, которая обеспечивает соответствующие возможности, направленности и ритмы исторического прогресса общества в целом. Такие системы сохраняют характеристики открытой динамической органической системы, имеют свой «центр органической целостности», свой запас исторического содержания и возможности саморазвития по направлению к целостности, выполняют свое историческое «действо» на определенной дистанции в исторической эволюции Социума, последовательно сменяя друг друга и повышая сложность последней. Об исторически определенных системах исторического развития см. подробнее: Сайко Э.В. Будущее как фактор развития: новый уровень или новый цикл на исторической вертикали развития Социума // Искусство в ситуации смены циклов: междисциплинарные аспекты исследования художественной культуры в переходных процессах. М., 2002; Она же. Переход в социальной эволюции и роль города в ее историческом выполнении // Город в процессах исторических переходов: теоретические аспекты и социокультурные характеристики. М., 2001.
8 Ласло Э. Основания трансдисциплинарной единой теории // Эволюция. 2003. № 1. С. 11.
32

9 Сайко Э.В. Субъект: созидатель и носитель социального. М.; Воронеж, 2006.
10 Сайко Э.В. Древнейший город: Природа и происхождение. М., 1996; Braidwood R.J. The Near East and the Foundation for Civilization in the Ancient East. Oregon, 1952; Man, Settlement and Urbanization. L., 1972.
11 Пригожий И., Стенгерс Э. Время. Хаос. Квант. М. С. 258.
12 Цит. по: Там же. С. 258.
13 Гурьев Д.В. Становление общественного производства. М., 1973. С. 45.
14 Сайко Э.В. Древнейший город.
А.С. Ахиезер
СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ МЕХАНИЗМ ПЕРЕХОДНЫХ ПРОЦЕССОВ*
Принцип деления истории на этапы, каждый из которых обладает своей спецификой и отличен в той или иной степени от всех других, порождает много проблем. Сама концепция этапов определяет, программирует переходы. Однако формирование любых этапов, характеризующихся особым типом системности, нуждается в теоретическом осмыслении. Это создает заколдованный круг, т.е. переходы вытекают из типологии этапов, а типология этапов - из уверенности, что сами переходы более или менее «очевидны». Тем самым понимание и объяснение общества формируется из двух элементов - из системы этапов и из переходов между ними. Такой подход не представляется безукоризненным. Традиционная классификация этапов не свободна от подозрений, что она представляет собой лишь одну из множества других. Например, господствующая в советское время формационная концепция истории столкнулась с серьезными трудностями. Во-первых, умножались проблемы переходных форм и процессов, которые определялись уже самим выбором формаций. Во-вторых, если говорить о России, то сомнительно, существовала ли в ней феодальная формация. Этап господства в ней капиталистической формации также вызывает большие сомнения. Получилось так, что вроде бы переходы есть, но непонятно между чем и чем. Необходимо прежде всего отказаться от абсолютизации любых классификаций, которые определяют содержание переходов. Каким же образом может быть решена проблема переходов? Что должно быть положено в основу?
* Статья написана при поддержке РГНФ. Проект № 06-01-020017а.
2. Цивилизации. Вып. 8
33

ДУАЛЬНАЯ ОППОЗИЦИЯ - МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ ОСНОВАНИЕ АНАЛИЗА ПЕРЕХОДНОСТИ
Существует ли определенная сфера науки либо особая методология, которую можно было бы положить в основу изучения переходных процессов? В свое время я проделал специальное исследование для ответа на этот вопрос1. Во второй половине XX - начале XXI в. складывались новые методологические предпосылки вызревания проблемы переходности. Их следует связать с развитием новых методологических оснований, логики формирования новых смыслов, типологизации и классификации сложных динамичных процессов. Особую роль в этом плане сыграли труды К. Леви-Стросса, в которых диалектическое, смыслообразующее движение мысли опиралось на дуальную оппозицию2, что имело значительные методологические последствия. Важное значение обрели идеи М.М. Бахтина3 о возникновении смысла между смыслами - идея, получившая дальнейшее развитие у В.С. Библера4. Свою специфику имеют работы А.М. Золотарева, где метод дуальных оппозиций был применен к изучению общества. Использовался структурно-антропологический подход, который начал развиваться в историческом измерении.
Любая культура организована как дуальная оппозиция, как реально и потенциально бесконечное множество дуальных оппозиций, как бесконечная возможность переходов полюсов дуальных оппозиций друг в друга на разных уровнях обобщений и столь же бесконечная возможность формирования новых. Важное значение дуальной оппозиции для рассматриваемой в этой работе проблемы заключается в том, что данная оппозиция есть логическое, методологическое основание для рассмотрения логической и институциональной организации переходов. Дуальная оппозиция - логическая основа формулировки и разрешения проблемы, соответствующая форма организации культуры. Она организует, нацеливает движение мысли на развитие в напряженном смысловом логическом поле между своими полюсами. Здесь уместен термин, используемый А.Ф. Лосевым, - «тонизм» (от греч. tonos), т.е. степень внутреннего напряжения. Логический напряженный переход между полюсами мысли и деятельности формируется на протяжении всей истории культуры во всеобщей, особенной и единичной формах. Это требует разработки сложного логического схематизма осмысления, освоения, решения и действия. Дуальная оппозиция позволяет рассматривать любое явление, любой смысл как находящийся в напряженном логическом поле между двумя полю¬
34

сами, воплощающими идеализированные, возникающие из опыта, возможно, из теоретического конструирования, из диалога противоположных в своих абстрактных крайностях представлений, понятий, категорий. Жизненная важность осмысления культуры как бесконечного множества таких пар идеализированных крайностей, их иерархий, сетей и тому подобное открывает возможность субъекту формировать новые смыслы, все более содержательные абстракции. Все они возникают в процессе освоения перехода между полюсами дуальной оппозиции.
Движение мысли в этом переходе воплощается в потенциально бесконечном количестве реальных и потенциальных форм. Это движение создает основу для дальнейшей конкретизации мысли, абстракции в рамках оппозиции «абстрактное-конкретное», для выхода мысли на другой качественный уровень. Одновременно эти процессы приобретают определенные организационные формы в отношениях между людьми, обеспечивающие возможность диалога, диалогизации5. Диалог - это воплощение дуальной оппозиции не только в диалоге логик, но и в переходах, в отношениях межличностных, что необходимо для формирования более эффективных решений.
Обращает на себя внимание, что современные научные исследования в возрастающей степени следуют повороту науки, связанному с неокантианской идеей, согласно которой наука все более переходит к изучению не столько вещей самих по себе, сколько к «правилам связывания», к учету того, что «отдельные фигуры отступали на задний план по сравнению с соединяющей их системой отношений»6. Центр тяжести исследований сместился от вещей к переходам между ними. Смещение интереса к «сфере Между», которая, собственно, и является сферой перехода, получило наиболее яркое выражение в изучении культуры. Элементарной клеточкой культуры является дуальная оппозиция, в которой ее полюса приобретают логически контрарный, альтернативный характер. Переход в культуре происходит между ними, изменяя свой вектор. Дуальная оппозиция, тем самым, представляет собой не застывшую форму, а динамичный переход.
Дуальная оппозиция как методологическая основа мышления - древнейшее открытие человечества. Древние рассматривали единицу как символ нерасчлененности, двойку как символ расчлененности целого. Но еще до формирования подобных масштабных представлений видимый мир постоянно расчленялся человеком, поляризовался на дуальность «небо-земля». Вся жизнь истолковывалась через эту космическую оппозицию, которая позволяла рассматривать человека как некую середину между
2*
35

этими полюсами. Вся жизнь, реальная и виртуальная, осмыслялась между ее полюсами - противоположностями. Из дуальности, выраженной в эмоциональной форме, стихийно вырос методологический принцип, заключающийся в том, что отношение к культуре является единством противоположных принципов: культура как нерасчлененная, целостная (методологически это касается не только культуры во всем ее объеме, но и любого ее фрагмента) и одновременно культура как расчленяемая, расчлененная. Представление о дуальности не только лежит в самом фундаменте осмысления мира, не только формирует признание онтологической дуальности - например, рассмотрение мира как борьбы двух богов, двух субстанций-субъектов, доброго и злого. Оно одновременно носит и методологической характер. Каждая дуальная оппозиция несет в себе возможности переосмысления в принципе любых явлений через соотнесение противоположностей, которые фиксированы в полюсах как таковые. Вне зависимости от споров вокруг природы дуальности существует громадный опыт накопления оппозиций, начало которому было положено еще в древности и который пронизывает всю современную культуру.
Аристотель в «Метафизике» описал десять пар пифагорейских противоположностей: предел и беспредельное, нечет и чет и т.д. Этот метод пронизывал всю историю культуры, обогащаясь новыми, все более глубокими смыслами. У Декарта отношение субъекта и объекта приобрело характер ярко выраженной основополагающей методологической и онтологической оппозиции, что явилось важнейшим шагом в понимании отношения человека к миру, к самому себе. Дуальная оппозиция является не только культурологической, но и психологической категорией. Она переживается через страх человека перед одним из полюсов той или иной оппозиции, страх перед отпадением от другого полюса и одновременно через тоску по партиципации, тоску по другому полюсу, через любовь к нему. Тем самым, дуальная оппозиция как определенный ограниченный итог предшествующего пути культуры является одновременно потенциалом дальнейшего ее развития, бесконечно различным образом мотивированных переходов.
Дуальная оппозиция - первичное звено сложнейших процессов, которые протекают в культуре и охватывают весь ее возрастающий объем. Они составляют базу воспроизводства, выработки новых смыслов, конкретизации новых обобщений. Они - необходимый принцип объяснения социальных явлений, так как лежат в основе формирования социокультурных альтернатив, организации управления, всех формируемых решений. Мысль, как и деятельность в целом, движется через культуру, через ее
36

механизмы, будучи процессом опосредования, формирования логической содержательной сферы между полюсами. Дуальная оппозиция несет вектор конструктивной напряженности, т.е. ценностную ориентацию субъекта, стимулирующую предпочтение движения мысли от одного полюса к другому, например, от кривды к правде, от любви к ненависти, от деревни к городу, от своей страны к другой, от перехода от А к Б, от Б к А или в некоторую другую неизвестную точку В и т.д. Вектор перехода мысли либо действия от одного полюса к другому может направляться эмоциональной доминантой, которая также способна менять свою направленность, прорастать интеллектуальным содержанием и на этой основе изменять свое направление. Дуальная оппозиция - это и элементарная, удобная форма освоения культуры. Например, легко и просто освоить абстрактно взятую дуальную оппозицию в рамках исторически сложившейся для конкретного субъекта культуры: например, что один полюс воплощает некоторое абстрактное представление о зле, другой полюс - о добре. Но всей жизни мало, чтобы освоить весь неупорядоченный комплекс знаний о добре и зле, касающихся данного конкретного случая. Дуальная оппозиция в любой культуре всегда включает в себя реально и потенциально все богатство логики переходов между полюсами этой оппозиции, переходов к новой оппозиции и, что особенно важно, субъекта потенциального и реального развития, его способности совершать этот переход.
Дуальная оппозиция - не только организационный принцип, но и форма организации жизни общества. «Дуальная организация определяла первоначально весь порядок и строй жизни», создавая основу «дальнейшему расширению и усложнению вплоть до современного общества»7. Этот порядок заложен в самом мышлении, во всех его результатах. Без этого невозможно понять формирование самоопределения соответствующего субъекта. Данный процесс включает изменения личностной культуры, субкультуры, содержания его деятельности, условий, средств и целей как аспектов культуры. Представление о дуальной оппозиции как о форме протекания амбивалентных процессов, т.е. взаимопроникновения полюсов дуальной оппозиции, их тождества и одновременно противоположностей, противостоит редуцированию культуры к любому ее полюсу, к ее статичному образу.
Дуальная оппозиция позволяет рассматривать любое явление, любой элемент культуры как находящийся в напряженном поле субъекта между двумя полюсами, воплощающими идеализированные, возникающие из опыта, возможно из теоретического конструирования, из гипотезы, из диалога противоположных в своих
37

идеализированных абстрактных крайностях представлений, понятий и категорий. Жизненная важность, необходимость такой идеализированной конструкции, точнее, превращение всей культуры в бесконечное множество таких пар идеализированных крайностей, их иерархии, их сетей и прочее, открывает возможность формировать новые смыслы. Любое явление, помещенное в смысловое поле между полюсами дуальной оппозиции, открывает возможность для переосмысления этого явления как некоторой меры между полюсами, получаемой в результате синтеза этих изменяющихся полюсов. Это создает новый элемент культуры, возможно, требующий для своего формирования новой дуальной оппозиции, нахождения ее места в культуре, в системе других дуальных оппозиций.
Смысл дуальной оппозиции можно понять, учитывая, что жизнь культуры и жизнь личности лишь в абстракции могут быть рассмотрены в отрыве друг от друга. Как полюса дуальной оппозиции они существуют лишь в процессе постоянного переопределения, переосмысления друг через друга, т.е. через переходы друг в друга. Человек самоопределяется через освоенную, осваиваемую им культуру. Дуальная оппозиция - это формулировка проблемы-пути, проблемы-сферы, где должны разрешаться проблемы, иными словами, это жизнь в сфере, между, в переходах. Развитие культуры во всем многообразии ее форм происходит следующим образом: все, что жизненно важно для освоения, для запоминания накапливаемого опыта, тяготеет к некоторой внутренней системе, построенной так, чтобы культура могла быть описана с использованием логики, с известной долей схематизма. Культура должна нести в себе необходимые предпосылки, возможности для ее освоения человеком, нести в себе определенный намек на способы ориентации в мире, в накопленной культуре. Иначе не было бы ни культуры, ни человека. В этом - скрытый смысл схематизма культуры, который прежде всего следует понимать как схематизм, абсолютно необходимый для освоения субъектом накопленного богатства культуры и одновременно для формирования потоков новых смыслов, новых интерпретаций, т.е. для формирования субъектом самого себя.
ЛОГИКА ПЕРЕХОДА (ИНВЕРСИЯ-МЕДИАЦИЯ)
Специфика переходов в обществе, в его истории может определяться в терминах разных наук. Тем не менее в самом общем виде она может быть определена как несущая в себе определенную логику, диалог логик, логическую катастрофу (категория
38

В. Библера), возможно, переходящую в социокультурную катастрофу. Это логика развивается и конкретизируется как логика перехода, рассматриваемая между полюсами дуальной оппозиции. Каждый шаг конкретизации этого перехода может приблизить нас к пониманию переходов в их конкретно-исторических формах и перехода в его всеобщей форме.
Проблема переходных процессов - это прежде всего проблема их внутренней логики, методологии ее изучения. Следовательно, можно предварительно выделить две исходных логики переходных процессов: инверсию и медиацию, переходящие друг в друга. Инверсия - выбор в рамках существующей в (суб)культуре дуальной оппозиции, например, между белым и черным, и наоборот. Инверсионная логика перехода имеет место в рамках любой дуальной оппозиции, принятой в соответствующей культуре и ставшей предметом освоения субъекта. Иначе дуальная оппозиция не функционирует как культура, отмирает как деятельность, хотя может возродиться в результате способности человека осваивать результаты культуры в виде мифов, текстов и т.д. Исторически основой инверсии является «оборотничество», включающее представление о том, что все может превратиться во все, например, человек в волка и наоборот. Эта восходящая к архаике особенность культуры, мышления означала, что человек психологически и культурологически изначально жил не в мире неподвижных вещей, но в мире постоянных возможностей их изменений, вплоть до коренных, фундаментальных, т.е. в мире переходов. Инверсия - это потенциальная логическая возможность мыслить все без исключения явления как способные к спонтанному изменению - благоприятному или опасному «оборачиванию», превращению в нечто иное. Инверсия, вышедшая из «оборотничества», означала развитие способности оперировать элементами накопленной культуры, жить ее богатством и богатством своей способности располагать представлениями о возможных инверсиях, о возможности реакций на них. В основе этого богатства культуры лежало логическое представление о самой возможности таких инверсий, способности жить и выживать в инверсионном мире, т.е. устанавливать переходы между явлениями ранее сложившейся культуры, осуществлять выбор этих переходов в ее рамках.
На основе инверсии создается система сложного многоступенчатого перехода для субъекта, что несет возможность через множество инверсионных альтернатив реализовывать определенные ранее сложившиеся программы поведения, деятельности. Инверсионный переход направлен к тому, что уже ранее было известно.
39

Инверсия - это выбор из багажа опыта, почти автоматический, но, возможно, становящийся психологически мучительным содержанием внутреннего и внешнего диалога. Инверсия доминирует в традиционной культуре, нацеливающей людей на неизменное воспроизводство исторических ритмов повседневной жизни, труда, всех форм деятельности, на максимально неизменное воспроизводство культуры в сложившейся системе отношений. Инверсия, в соответствии с мифологическим мышлением, нацелена на снятие времени, на противостояние ему, так как постоянно ограничивается обращением к накопленному прошлому опыту не только в утилитарных целях, но и в поисках абсолютных образцов. Ее основополагающая дуальная оппозиция «космос-хаос». Иначе говоря, «абсолютный заданный идеал - отход от идеала, отпадение от него». Для современного мышления инверсию можно рассматривать как логическое воплощение инерции истории, т.е. стремление положить в основу будущего прошлое, что является аспектом любого переходного процесса. Оно как бы отрицает прошлое и ищет выход из всех проблем в приобщении к идеалу, от которого люди по разным причинам отпадают - в результате соблазнов, интеллектуализма, мифов, козней бесов, нелюдей, гнева богов, греховности людей и т.д. Возникающие по тем и иным причинам изменения, флуктуации, как и достаточно явный отход от прошлого опыта, могут возбудить сопротивление, которое, в свою очередь, способно подчас возвращать состояние к некоторой идеальной точке в прошлом, к прошлому всеобщему, т.е. приводить к обратной инверсии. Все это может иметь разрушительные последствия для мышления и деятельности: эмоциональный массовый рывок к древним ценностям способен оказать разрушительное воздействие на сложившиеся отношения людей, сообщества и институты. Такого рода попытки могут привести к усилению дезорганизации, к увеличению зазора, раскола между полюсами двойственности деятельности, мысли, скрываемой под лозунгом их тождества, а в действительности псевдотождества, например, псевдосинкретизма.
Муки инверсионного выбора могут выражаться в одновременном внимании к обоим полюсам оппозиции, т.е. к отказу от выбора, что приводит к эмоциональному напряжению, застою в массовом масштабе. Еще в глубокой древности в мифологической культуре закреплялись формы, которые обеспечивали возможности реализации потенциала инверсионного перехода. Следовательно, инверсия - элементарный логический ход, воплощение жизненно важной попытки моментально на эмоциональной основе найти выход из критической ситуации через переход
40

к прямой противоположности исходного полюса дуальной оппозиции. Ориентация инверсии на статику фиксирует стремление субъекта к сохранению неизменности ритмов деятельности и ее результатов, это ориентация на обратимость переходов (реально ли такая возможность - это другой вопрос), которая влияет не только на культуру соответствующего субъекта, но и на отношения людей. Это, между прочим, означает, что инверсия ограничена не только рамками заданной культуры, но и заданными отношениями, точнее, сложившимися ритмами изменений отношений.
Инверсию и медиацию можно методологически рассматривать как полюса дуальной оппозиции, находящиеся в состоянии взаимопроникновения-взаимоотталкивания. Тем самым, человек в процессе формирования решения фактически стоит перед альтернативой следования логике инверсии или логике медиации - иначе говоря, инверсионного или медиационного перехода. Выбор медиации фактически означает возникновение проблемы формирования новой логики решения проблемы. Специфика медиации в том, что она - в отличие от инверсии - не дает моментального ответа, но пытается создать для его поиска культурные и организационные предпосылки, необходимые для формирования условий, средств и целей разрешения проблемы. Медиация, в отличие от инверсии, требует времени. Медиация ведет (успешно или нет - другой вопрос) к повышению творческого потенциала, эффективности решений, к формированию новых программ, новой логики решений, как все более важной предпосылки, аспекта, результата динамичного воспроизводства субъекта, его самоизменения.
Человечество погибло бы, даже не успев появиться, если бы за инверсией динамичным пластом не лежала скрытая логика медиации, несущая потенциал, выводящий за рамки повторения ранее сложившихся решений. Медиация - это прежде всего внутренний диалог личности между логикой вчерашних достижений, содержащей в себе потенциал инверсионного стереотипа, и нарастающими медиационными вариантами решений, вышедших за границы старых логических схематизмов. Каждый следующий акт развития схематизма логики медиации формирует некоторый новый медиационный синтез, некоторое новое всеобщее, некоторую новую меру двойственности деятельности, что обновляет культуру как основание для новых проектов, решений и гипотез. Выход за рамки ранее сложившейся культуры означает выход за пределы ее логики, даже если различия можно уловить лишь на длительных этапах истории. Шаг медиации содержит в себе возможность логических сдвигов разных масштабов и значимости.
41

Речь идет о способности человека развивать свою способность в качестве субъекта формировать синтез через поиск меры. Распад меры ведет к дезорганизации, двойственности деятельности, культуры, субъекта, но этот же распад вызывает (во всяком случае, должен вызывать) новый виток медиации, воспроизводства меры на новом уровне. Углубление, реализация этой способности и есть формирование сущности человека. Медиация - постоянный процесс реконструкции движения от синтеза к новому синтезу, к новой мере синтеза. Материалом для него служит ранее достигнутый результат анализа, дифференциации. Одним из результатов медиации является новая логика. В сущности, переход от логики Гегеля к диалогике Библера был результатом повышения способности решать новые, ранее скрытые, невычлененные, более сложные проблемы.
Медиационная логика есть логика перехода через мир потенциальных возможностей в новое логическое пространство, в творческий процесс. Медиация - сложный процесс, реализуемый в истории человечества, который может быть понят, с одной стороны, как несущий в себе инерционное начало. Медиация представляет собой культурный и организационный потенциал, который самим своим существованием навязывает себя людям, задает себя как экстраполяцию прошлого последующим поколениям, как норму для будущего. С другой стороны, медиации есть история людей, несущая в себе критику исторического опыта, фиксированного в культуре, противостоящего исторической инерции. Медиации выступает в различных формах - от тихого шепота анекдота до смуты, до потоков дезорганизации, до попытки смести общество, уничтожить государство. Следовательно, каждый шаг самоопределения, формирования предмета представляет собой повторение прошлого и одновременно его отрицание, что в итоге требует формирования меры между двумя крайностями. Однако опасность крайностей весьма велика, если критика превышает конструктивные способности субъекта, либо если подчинение инерции истории сохраняется, невзирая на новые условия, средства.
Способность человека к медиации - аспект человеческого творчества, рассудка, перерастающего, в конечном счете, в разум, в осознание самоценности развития, в осознание доминирующего характера медиации как истории развития, саморазвития. Даже самый мизерный сдвиг в медиации меняет если и не абстрактный мифологический схематизм (схематизм доосевого рассудка) того типа, с которым познакомил нас К. Леви-Стросс, то во всяком случае содержание интерпретации условий, средств,
42

целей. Крайне важно для понимания медиации, что эти изменения могут быть практически незаметны для субъекта. Здесь существует полная аналогия с тем, что происходит с деятельностью по производству орудий труда на первых этапах человеческой истории, когда прогрессивные сдвиги в их изготовлении были в каждом случае столь мизерны, что они могли быть замечены лишь по прошествии нескольких поколений. Иначе говоря, прогресс, развитие не были предметом озабоченности людей, но являлись скрытым побочным продуктом повседневной деятельности. Осознание этого явления очень важно для понимания исторического развития медиации, начавшего свой путь как скрытый аспект человеческой деятельности, рефлексия которого происходила в основном как развитие диалектической мысли. Идея Библера о смене логик, смене исторических типов разума есть ступень философской рефлексии, показывающей, что на определенных этапах развития человечества медиация становится предметом озабоченности, и это связано с выходом ее из подполья, с ее масштабными шагами.
Качественный сдвиг в медиации стимулируется, провоцируется значимым актом усложнения, возникновением соответствующих проблем. Некогда неандертальцы вымерли в результате способности эффективно действовать лишь в определенных типах местности, тогда как современный человек выжил благодаря тому, что мог вырабатывать разные виды деятельности применительно к разным условиям, что стало результатом качественных сдвигов в способности человека эффективно решать проблемы. Всякое значимое усложнение подлежащих формулировке и разрешению проблем должно включать в формирование решений развитие адекватных антиэнтропийных механизмов, институциональное развитие диалога. Инверсия не включает эту составляющую. Логика культуры развертывает свое содержание в виде переходов между инверсией и медиацией, как их превращение друг в друга. Результат медиации как бы консервируется в ожидании нового ее витка.
Логики медиации и инверсии переходят друг в друга, т.е. результаты акта медиации создают новую дуальную оппозицию, которая становится основой инверсии, тогда кризис инверсии стимулирует возникновение нового акта медиации. Это свидетельствует о том, что фактически инверсия и медиация - различные стороны единой логики. В ней на разных исторических этапах могут преобладать аспект инверсии или аспект медиации. Изменения ведущего аспекта свидетельствуют, что переходы любого масштаба подчиняются единой логике, конкретизация которой
43

порождает существенные различия в логике перехода. Эти различия можно рассматривать прежде всего в усилении значимости медиации, т.е. в усилении творческого потенциала человека, способствующего формированию новых логик, в усилении способности людей логически осваивать все более сложные переходы.
СОДЕРЖАНИЕ МЕРЫ СИНТЕЗА ПЕРЕХОДНЫХ ПРОЦЕССОВ
Медиация - это прежде всего внутренний диалог личности между логикой вчерашних достижений культуры, содержащей потенциал инверсионного стереотипа, и наращиваемыми субъектом медиационными вариантами решений, потенциально способных выводить логику перехода за границы старых схематизмов. Каждый следующий акт развития схематизма логики медиации возникает как результат нового медиационного синтеза, как некое новое всеобщее, некоторая новая мера двойственности деятельности, что обновляет культуру как основание для все более сложных переходов. Шаг медиации содержит в себе возможность логических сдвигов разных масштабов и значимости. В историческом масштабе это был сдвиг в схематизме диалектики - перерастания от способности к воображению чувственно всеобщего к способности к воображению интеллектуально всеобщего. Речь идет о способности человека развивать свою способность к формированию синтеза через поиск меры. Распад меры ведет к дезорганизации, двойственности деятельности, культуры, субъекта, но вызывает новый виток медиации. Углубление, реализация этой способности формировать меру синтеза и есть формирование сущности человека.
Движение мысли в рамках дуальной оппозиции несет способность субъекта к дифференциации, к расчленению и анализу ранее сложившейся культуры, знаний, предмета исследования, что приводит к возрастанию множества элементов, составных частей, там, где раньше была относительно нерасчлененная целостность. Но это означает, что человечество находится под постоянным давлением результатов предшествующего анализа, которое превращает единство во множество, наращивает сложность, что увеличивает опасность неконтролируемых процессов. В этой ситуации лишь одно может спасти человека от хаоса - своевременная интерпретация нового множества как нового целого, как результата способности к новому синтезу. Этот процесс может рассматриваться в виде стремления синтезировать множество дуальных оппозиций в целостную (в тенденции) концепцию либо теорию,
44

что, в конечном счете, требует использование дуальных оппозиций, каждая из которых выступает как механизм осмысления каждого (а точнее наиболее значимых) элемента хаоса. Диалектика взаимопереходов анализа и синтеза позволяет познавать мир через его расчленение и одновременно воспроизводить его целостность. Задача преодоления сложности через неосознанную, а затем и осознанную интерпретацию должна решаться в рамках каждой дуальной оппозиции и всей системы дуальных оппозиций, в масштабе целого. Но это означает, что переход между дуальными оппозициями приобретает форму сложного логического процесса.
Выше я уже писал, что логика выступает основой, инструментом разрешения проблем внутри дуальной оппозиции, между ее полюсами. Здесь старая идея диалектики о необходимости рассмотрения явления либо проблемы как единства противоположностей приобрела специфическую культурологическую форму. Это означает, что важнейший элемент формирования логики запечатлен в самой структуре и функциях культуры, как она исторически сложилась, и составляет нечто имманентное ей, ее динамике. Анализ логики перехода возможен лишь на основе логики, акцентирующей внимание на способности человека отвечать на слабость ранее сложившейся логики, на возможность «логической катастрофы», как результата неспособности субъекта формировать новую логику. Именно на этом акцентировал внимание В. Библер. Для Гегеля развертывание логики происходит через синтез. Известная, ставшая классической формула синтеза гласит: тезис - антитезис - тезис, где последующий тезис есть синтез, результат преодоления противоречия между предшествующими тезисом и антитезисом. При этом следует иметь в виду важную мысль Библера: «аргументация (логика) заложенная в Тезисе (1-2-3...), все время развертывается и формируется, изменяется заново в ответ на аргументацию, заложенную в Антитезисе и развертывающуюся из Антитезиса (1-2-3...)... Это, кстати, схема «культуры»8.
Содержание движения мысли между двумя полюсами заключается в постоянном обогащении одного полюса содержанием другого и одновременно в постоянной взаимокритике полюсов в логических процессах, протекающих между полюсами. Библер в приведенной цитате указывает на важный аспект этой логики, снимающей возражения против нее как якобы статичного процесса. В действительности движение логики включает непрерывное изменение тезиса и антитезиса. Логика Библера сохранила гегелевское представление об имманентной динамике, идущей от творческого субъекта. Однако теперь в основу логики легла не первозданная тотальность, порождающая из себя саморазверты¬
45

вание логики, формирование новой логики в ответ на ограниченность, а то и банкротство ранее господствующей. Будучи открытием в логике мысли, гегелевская формула требует постоянной конкретизации, интерпретации и корректировки. Интерпретация в данном случае - путь к синтезу всех реальных и потенциальных предпосылок возможностей логики, складывающихся в развитии личности и всего человечества.
Как же сформулировать этот логический процесс? При попытке решить данную проблему возникает крайне важный, простой и одновременно бесконечно сложный ответ. Цепь сменяющих друг друга актов перехода от анализа к синтезу и обратно можно воспринимать на более абстрактном уровне, например, рассматривать переход как движение от синтеза к синтезу. (Это не подразумевает игнорирование анализа, но означает, что глубинный смысл перехода заключается в воспроизводстве нового жизнеспособного синтеза, синтетической способности субъекта двигаться к конструктивному синтезу.) Переход между синтезом и синтезом есть переход от одного качества к другому, сформированному на более сложной культурной основе. Это возможно через критику того, что Гегель называл тезисом и антитезисом, критику противоположностей, критику полюсов дуальной оппозиции. Не знающая остановки критика, содержащаяся в потоках интерпретации, есть поиск изменений каждого из полюсов дуальной оппозиции, о чем и писал Библер. Новый синтез основан на обновленных, перестроенных полюсах оппозиций, что открывает возможность говорить о мере синтеза, о самодинамике меры9.
Культура есть постоянный поиск своих новых форм. Отсюда следует, что преодоление сложности, возникающей в результате анализа, возможно лишь благодаря постоянному синтезу множества переходящих, формирующихся, обоснованных, логичных теорий как результата обобщающей способности человека. Человек стоит перед задачей разработки стратегии поиска меры между своими возможностями преодолеть сложность и поисками решений, обеспечивающих выживаемость. Это решение должно создавать более благоприятные условия для последующего совершенствования решений в будущем. Существование субъекта зависит от того, окажется ли он способным не отступать от постоянного наращивания своих усилий в массовом масштабе. Логические процессы, происходящие между плюсами дуальной оппозиции, ведущие к мере синтеза и от синтеза к следующему синтезу, увеличивают число дуальных оппозиций, переходящих друг в друга, что создает возможность формирования сложной концепции. Это необходимый путь решения все более сложных проблем, формиро¬
46

вания философии, науки. В.С. Степин показал, что «построение развитой теории осуществляется как поэтапный синтез и обобщения частных теоретических схем и законов»10. При этом сами теоретические схемы и законы являются результатом синтеза бесконечного множества дуальных оппозиций, выступающих как атомы более сложных образований. В этой связи представляет большой интерес концепция В.С. Степина о превращении универсалий культуры в «абстрактные объекты, в понятия, где часто исчезает вся полнота эмоциональных переживаний мира, а упор делается, скорее, на структуру понимания и осмысления мира»11.
Сложившиеся универсалии культуры являются результатом медиационного синтеза и предпосылкой последующего синтеза. Другие категории необходимы, поскольку они, согласно В.С. Степину, «вводятся в новые системы отношений». Иными словами, если на уровне науки можно говорить о том или ином понятии как о ее фокусе, то при усложнении науки, при переходе к концепции социальной философии, центр смещается в сферу «между», к формированию новых переходов к новой дуальной оппозиции, к системе дуальных оппозиций, к теории. Подобную процедуру Степин предлагает называть методом конструктивного обоснования теоретической схемы. «Схемы, прошедшие через эту процедуру, как правило, приобретают новое содержание по сравнению со своим первоначальным гипотетическим вариантом»12.
Логические переходы в культуре, отражающие динамику переходов дуальных оппозиций, порождают теоретический синтез, который на определенном уровне обобщений формирует обобщающую универсалию, многоаспектную, иерархическую теоретическую концепцию. Ее важнейшим аспектом является завершение некоторого сложного переходного теоретического процесса, который выступает одновременно как процесс освоения и осмысления онтологического перехода, т.е. предмета научного исследования.
СПЕЦИФИКА ЛОГИКИ КУЛЬТУРЫ И СПЕЦИФИКА ПЕРЕХОДОВ
Проникновение исследователя в логику культуры имело бы мало ценности для исследования переходных процессов, если бы не одно важное обстоятельство. Библер, выдвинувший идею смены логик, обосновывал ее тем, что развитие человеческой мысли, науки несет возможность логических катастроф13 и требует перехода к новой логике. Концепция медиации подсказывает, что
47

возможность логической катастрофы порождает потоки медиации и составляет ту основу, которая постоянно, бесконечно, с разной степенью определенности подает негативные сигналы человеку, требуя от него поиска новых решений, т.е. перехода к новому акту медиации. Логическая катастрофа - это распад, конфликт культурного основания логики, что в случае если речь идет о массовых процессах, может привести к социокультурным катастрофам, т.е. к особым типам переходных процессов, перерастающим в столкновения и кровопролития. Для решения подобных проблем нужно прежде всего уметь «читать» культуру - как свою собственную, так и в принципе любую другую, уметь вычленять при этом чтении логику культуры. Это необходимо для выявления опасностей, лежащих в основе культурных процессов. Для облегчения анализа этой сложной проблемы целесообразно начать с более простой задачи, т.е. с попытки вычленять логику культуры из определенного материала. Приведем несколько примеров.
Пример первый. Анализ творчества наиболее выдающихся писателей «Золотого века» России позволил выявить исключительно важный пласт культуры. Этих писателей можно рассматривать как творцов мощного по своему логическому потенциалу, по своей содержательной глубине пласта либеральной неполитической культуры14. Речь идет о поразительном явлении: о существовании глубоко специфического национального либерализма в центре гигантского континента традиционализма, способного сдавить и растворить в себе, в своей традиционной логике любую культурную инновацию, любую иную логику. Эта капля либеральной составляющей придавала русской культуре в целом какое-то новое, скрытое, как бы не существующее измерение. В этой капле содержалась иная, отличная от логики традиционализма, нравственность, иной логический потенциал, особая логика перехода, особая логика мышления и изменения культуры и общества. Однако данная культурная тенденция оказалась в состоянии отторжения от большинства, она открывала новую логику перехода, но судьба этой логики при ничтожной социальной базе была весьма проблематичной, представляя собой как бы скрытую мутацию, ожидающую своего «звездного часа». Это ставит важную задачу - анализа логики динамики российского общества, несущей в себе реальную и потенциальную логическую катастрофу между либеральной и другими культурами.
Пример второй. По описаниям путешественников, у аборигенов-австралийцев всякая смерть соплеменника - от болезни или от несчастных случаев - непременно приписывается колдовству со стороны какого-нибудь враждебного или малоизвестного пле¬
48

мени. В таких случаях после погребения выступает отряд людей, жаждущих крови; идут ночью украдкой, за 50-100 миль, в сторону, населенную племенами, сами имена которых им неизвестны. Найдя группу, принадлежащую к такому (враждебному или малоизвестному) племени, они прячутся и подползают ночью к стойбищу, убивают спящих мужчин и детей. Характерно также, что один из важных моментов похоронных обрядов у многих австралийских племен состоял в гадании о «виновниках» смерти. Можно, по крайней мере отчасти, реконструировать логику этих людей. Она подразумевает мышление, основанное на схематизме эмоционального характера. Гадание - основополагающий метод нахождения основания для принятия решений. В поисках виноватых нет никакого реального расследования, но лишь использование ритуализированных процедур. Адаптируясь к некоторым относительно неизменным природным ритмам, австралийцы пытались рассматривать свои действия как реализацию заданной им через гадание логики действий, постоянно как бы копирующей некоторые образцы их исторически сложившихся переходов. Они как бы искали свою логику извне. Здесь обнаруживается явное сходство с вульгарными материалистами последующих веков. Анализ логики архаичной культуры представляет особой интерес, если она сочетается с иными культурами в обществе, опирающимися на другие культурные основы, поскольку последствия такого сочетания могут быть весьма разнообразны.
Третий пример. Разные логики могут быть реализацией различных интерпретаций бога, божественного творчества, что приводят к разным культурным последствиям. Библейская вера основана на волюнтаристской концепции, акцентирующей внимание на примате свободной воли Бога. Его разум - результат фокусировки мысли как творения и результата. На этой основе возникают интерпретации, порождающие экзистенциональную настроенность логики в философской рефлексии. У истоков этой интерпретации логики стоят Августин, Тертуллиан, Лютер и Кьеркегор. Другая интерпретация идет от Платона с его пониманием демиурга как устроителя космоса («Тимей»). В основе идущих отсюда потоков интерпретации лежит представление о благе, совершенстве и красоте, что превращается в «достаточное основание» у Г. Лейбница. Он повернул от волюнтаризма к идее достаточного основания, к рационально-онтологической традиции в интерпретации божественного творчества. Эти две интерпретации породили две логики научной мысли, логики переходов к новым идеям, что привело к возникновению двух линий в интерпретации науки. Например, в Англии преобладала волюнтаристская интер¬
49

претация. Это вело к идее перехода как преобразования мира, всего бытия, исходя их плана восстановления наук (Ф. Бэкон). Этот подход тяготел к абсолютизму. На континенте преобладала другая интерпретация, ориентированная на переходы на основании рационального порядка и стабильности существующей иерархии бытия и общества. Следовательно, на основе разделения представлений о боге сложились два потока интерпретаций, переходов в науке, основанных на рассмотрении жизни как исполнения воли Бога (идущего от Бойля до Ньютона) и как жизни в духе (холистская спиритуалистическая теология, рискующая сорваться в пантеизм). Крайне важно, что эти два направления, будучи результатами расчленения универсалии бога, сами породили новый синтез, который лег в основу дальнейшего развития европейской культуры15. Иначе говоря, эти два направления логики науки, которые, казалось бы, могли нести в себе потенциал логической катастрофы, привели к синтезу данных логик. Динамика развития науки включает постоянное развитие обобщающих идей логического типа, которые реализуются в медиационном синтезе.
Однако максимальный интерес представляют варианты переходных процессов, в которых переход развивается под давлением высокой вероятности катастрофы. В России исторически складывались три основные типа культуры, нравственности носителей специфических логик культуры. Они отличаются друг от друга по многим параметрам, но главное их отличие между собой в свете поставленной проблемы заключалось в способности ориентировать субъекта на развитие, на прогресс человеческих способностей и возможностей. Исследования открывают возможность выделить по этому критерию в российской истории следующие основные типы культуры. Во-первых, традиционная (ее российская разновидность - вечевая) культура, для которой характерна логика, направленная на сохранение статичных форм жизни, по принципу звучащему и ныне: «хотим жить, как жили наши деды». Она опирается на логику неизменности сложившихся природных ритмов, ритмов образа жизни. Вечевая культура распадается на две разновидности: соборную и авторитарную. В этой культуре ориентация на развитие существует лишь в ее скрытой форме, в виде интерпретаций, в трактовке любых изменений как проявления старого, уже известного, т.е. в инверсионном духе, как ответе на необходимость восстановления потерянных элементов культуры в ограниченных масштабах.
Во-вторых, утилитарная культура, для которой характерна логика, нацеленная на превращение в принципе любого элемента среды в средство достижения ранее сложившихся целей, на разви¬
50

тие средств. Следовательно, ценность развития легализовалась в культуре, хотя и в жестких ограниченных рамках. Для российской истории особенно важна постепенно выявившаяся историческая расчлененность утилитарной культуры на примитивный (простой) и развитый типы.
В-третьих, либерально-модернистская культура - соответствующий ей нравственный идеал, носящий достижительный характер, основан на логике развития, саморазвития как основы для формирования новых целей, для развития на всех уровнях.
Эти типы культур и соответствующие логики могут выступать в различных комбинациях и порождать промежуточные формы. Каждая из логик этих культур реализует определенный тип, уровень способностей к развитию, логику развития своих способностей. Анализ множества этих культур с точки зрения логик, их нацеленности на развитие требует использование дуальной оппозиции «отрицания ценности развития субъекта, абсолютизация ценности статики - превращение саморазвития субъекта, его условий, средств и целей в самоценность». Каждый из типов культур должен быть исследован в рамках этой дуальной оппозиции для определения ценностного содержания ее динамики, ценности саморазвития, возможности перехода от ранее сложившегося состояния к новым.
Разумеется, тот или иной набор нравственных идеалов, форм культуры существует в любом обществе, хотя их состав и логическое содержание каждого из них в разных странах, разных регионах может быть существенно различен. Однако еще более важно, что судьба общества во все более усложняющемся мире решается не только набором исторически сложившихся форм культуры, ассортиментом некоторых логик. Она решается прежде всего тем, в какой степени и в каких масштабах эти формы культуры, их логики, если их рассматривать через сформулированную выше дуальную оппозицию, смещаются ближе к способности саморазвития субъекта, к способности основой массы людей к диалогу между носителями разных форм культуры, к способности избежать разрушительных конфликтов между их носителями (хотя очевидно, что есть и обратная тенденция). Анализ истории российского общества показывает, что именно слабость диалога во всех его формах, слабость диалогизации препятствовала возможности (пусть крайне медленного) развития способности страны двигаться по пути перехода к более эффективным формам отношениям, управления и принятия решения.
Раскол, несущий возможность логической катастрофы, проявляется как минимизация взаимопроникновения культур, форм
51

нравственности, и максимизация взаимоотталкивания, взаиморазрушения. Крайней его формой является раскол между вектором развития к варварству, к монологизации, застою на основе догосударственных ценностей и вектором саморазвития во всех формах на основе диалога - диалогизации. Это тормозит развитие способности к формированию меры синтеза разных логик, т.е. к формированию новой логики, способности перехода к новым формам жизни, мышления и деятельности.
Раскол мешает эволюционной смене в обществе доминирования одной формы нравственности другой. Поэтому постепенно формируется их совместное эклектическое существование, хотя и при постоянных сдвигах их относительной значимости в обществе. Практически происходит процесс, когда каждая личность ассимилирует в себе все эти разные нравственные идеалы, создавая в обществе совершенно необычную нравственную ситуацию, которая открывает возможность массовой временной инверсионной смены господства одного идеала другим. Конфликт, явный или скрытый, между формами культуры, соответствующими нравственными идеалами, их логиками раскрывает непосредственно механизм катастроф, возникающих в результате роста дезорганизации, в результате недостаточной способности масс сохранять уже накопленный потенциал развития.
Каждая из указанных форм культуры несет свою специфическую логику. Центральной проблемой такого нравственного расклада в России является возможность их синтеза или возможность логической катастрофы между ними - проблема, которая на протяжении длительного времени остается нерешенной, что является тормозом развития российского общества. В основе этого явления лежит недостаточная массовая способность преодолевать раскол, отставание развития культуры от сложности возникающих проблем, неспособность к синтезу, диалогу этих форм культуры, формированию более высокого уровня логики.
Следовательно, логика переходных процессов в обществе требует их рассмотрения как массового движения значительных групп людей, которые являются носителями определенной логики культуры. Значение этой культуры, ее влияние на общество - в немалой степени результат удельного веса этой группы в обществе, ее роли - позитивной или негативной - в системе диалогов общества. Это отчетливо видно в катастрофах российской истории. Следует обратить внимание, что переход в результате перерастания логической катастрофы в социокультурную может закончиться общей катастрофой. Это, возможно, потребует пере¬
52

смотра всей концепции переходных процессов. Например, требует пересмотра традиционная интерпретация большевистского переворота как «социалистической революции», как «начала перехода от капитализма к социализму».
КАТАСТРОФИЧЕСКИЕ ПЕРЕХОДЫ В РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ
Переходов, связанных со значимыми сдвигами в логике изменений российского общества, я насчитал 15, включая последний переход к умеренному авторитаризму. Среди них было четыре перехода, реализовавших имманентные национальные катастрофы, которые, разумеется, представляют наибольший интерес. Остановимся на двух последних, имевших место в XX в.
Первая из них произошла в результате раскола, недостаточно оформленного диалога массового традиционализма и умеренного утилитаризма, несущих в себе ценность застоя, минимизации развития, с одной стороны, и развитого утилитаризма, рождающего частную инициативу, стимулирующего либерализм как форму культуры, несущего потенциал наращивания развития - с другой. Этот раскол логик реализовался в конечном итоге в 1917 г., в ситуации обострения логической катастрофы, в форме Гражданской войны. Логическая катастрофа между двумя видами нравственного идеала превратилась в социокультурную катастрофу. Победу в1917г. ив последующей Гражданской войне одержало архаичное большинство. Группа демагогов-идеалистов, возведенная катастрофой к вершинами власти, была постепенно вынуждена, хотя и непоследовательно, допускать восстановление аспектов развитого утилитаризма, либерализма. Этот хаотический процесс не смог преодолеть дезорганизацию, сформировать жизнеспособную систему.
Последняя в истории российского общества имманентная национальная катастрофа имела место в 1991 г. в результате банкротства советского строя, новой логической катастрофы, без которой страна физиологически не могла существовать. Вновь на одном полюсе концентрировался потенциал либерально-модернистского идеала, который опирался на слабо растущий массовый интеллектуализм, на мировой опыт либеральных цивилизаций, относительно эффективно решающих усложняющиеся проблемы за счет формирования способности закладывать основы общего развития. Одновременно здесь же проявил себя развитый утилитаризм, опирающийся на свою способность развивать про¬
53

изводство, что несло определенную альтернативу нежизнеспособному советскому хозяйству. На другом полюсе - разлагающийся, но достаточно масштабный традиционализм в союзе с примитивным утилитаризмом, которые противостояли государственности, но не знали иных преград для разрушительного хаоса кроме возврата к власти полиции, а потому воплощали стремящийся к реставрации архаичный авторитарный идеал. В результате катастрофического раскола между этими полюсами возникло общество и государство, которое опирается на доминирование утилитарной нравственности.
В результате анализа этих катастроф выявляется, что многообразие форм логической катастрофы между разными культурами и нравственными идеалами в конечном итоге воплощается в недостаточной способности субъектов (в массовых масштабах) своевременно разрешать проблему обеспечения собственного развития, соразмерного уровню усложнения, обеспечения необходимого воспроизводства выживаемости, жизнеспособности на основе формирования нового логического основания. Раскол есть одновременно синоним недостаточной способности преодолеть назревание логической катастрофы, искать эффективную меру между стремлением к застою, к прошлому и стремлением к собственному развитию, развитию масштабной ответственности. Эта проблема существует на всех уровнях - от личностного до общества в его целостности.
* * *
Закономерности переходных процессов не могут быть поняты на основе чисто эмпирического анализа. Для этого нужна некоторая логическая предпосылка. Не следует забывать старую, но великую идею, что «все есть становление». Выделение этой предпосылки определяется авторской гипотезой, за которую он несет полную моральную ответственность. Реальной движущей силой этой гипотезы являются прежде всего непреодоленные противоречия ранее сложившихся объяснительных теорий, что требует дальнейшего развития способности исследователей искать меру критического синтеза конфликтующих идеалов.
1) 	Представление о переходных процессах формулируется в единстве с классификацией соответствующих этапов, т.е. этапы и переходные процессы переходят друг в друга, представляют собой противоречивое единство. Их отношения носят амбивалентный характер, т.е. они могут рассматриваться как неотделимые друг от друга и вступающие в противоречия друг с другом.
54

2) Содержание переходных процессов может быть определено через логику культуры, прежде всего через инверсию и медиацию, а также через бесконечное число известных и возможных логик культуры, например, через логику традиционной культуры, логику утилитарной культуры, логику либерально-модернисткой культуры и т.д.
3) Любой переходный социокультурный процесс несет определенную меру сложности. Человек должен обладать способностью освоить эту сложность. В противном случае переход может осуществиться как переход логической катастрофы в социокультурную.
4) Развитие системы дуальных оппозиций, нацеленных на меру критического синтеза, создает логическую основу для понимания, объяснения переходных процессов.
В основе анализа переходных процессов лежит логика инверсии, в соответствии с которой следует ожидать результат перехода на основе некоторого исторически сложившегося шаблона, схематизма, максимального приближения к нему. В процессе усложнения общества инверсионные типы перехода отходят на задний план, играют все меньшую роль. Возрастающее значение приобретает медиационная логика. Она делает априорные представления о механизме перехода все менее убедительными. Исследование переходных процессов возможно на основе анализа специфики логик соответствующего перехода, между которыми возможна логическая катастрофа. Ее развитие и определяет динамику перехода, необходимость выхода на новое понимание перехода на основе новой логики. Например, если объяснение перехода на основе логики переходов социально-экономических формаций не представляется удовлетворительным, то возникает необходимость перехода к логике на основе специфики культурного, нравственного схематизма соответствующего общества.  1 2 3 4 5 61 Ахиезер А.С. Методология социокультурного исследования переходных процессов: (На материале России). М., 1997.
2 Леви-Стросс К. Структура мифов // Вопросы философии. 1970. № 7.
3 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 350.
4 Библер В.С. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика и культура. М., 1991.
5 Ахиезер А.С. Монологизация и диалогизация управления: (Опыт российской истории) // Общественные науки и современность. 2004. № 2; Ахиезер А.С., Шуровский М.А. От диалога к диалогизации (в свете концепции В. Библера) // Вопросы философии. 2005. № 3.
6 Гайденко П.П. Научная рациональность и философский разум. М., 2003. С. 350-351.
55

7 Золотарев А.М. Родовой строй и первобытная мифология. М, 1964. С. 297, 289, 291.
8 Библер В.С. Замыслы. М., 2002. Т. 1. С. 143-144.
9 Ахиезер А.С. Труды. М., 2006. С. 150.
10 Степин В.С. Теоретическое знание. Структура исторической эволюции. М, 2003. С. 709.
11 Там же.
12 Там же. С. 710.
13 Библер В.С. От наукоучения - к логике культуры. Два философских введения в двадцать первый век. М., 1991. С. 137.
14 Давыдов А.П. «Духовной жаждою томим». А.С. Пушкин и становление «срединной» культуры в России. Новосибирск, 2001; Он же. Поверить Лермонтову. Личность и социальная патология в России XIX-XXXXI вв. М.; Алматы, 2006.
15 См.: Визгин В.П. На пути к другому. От школы подозрения к философии доверия. М., 2004. С. 94-95.
АЛ. Пелипенко
К ПРОБЛЕМЕ МЕЖСИСТЕМНЫХ ПЕРЕХОДОВ В КУЛЬТУРЕ
Тема перехода и переходности стала в последнее время не только модной, но и в каком-то смысле, сакраментальной. По-видимому, это связано с тем, что в эпоху смены парадигм и кризиса традиционных методов то, что раньше казалось простым, стало вдруг сложным и непонятным. Когда социокультурные и исторические процессы вдруг открылись исследователю с самых неожиданных сторон и такие понятия, как «эволюция», «революция», «прогресс», «развитие» и другие, обнаружили свою недостаточность, а подчас и явную неадекватность, акценты стали смещаться в сторону тех слов, которые, используясь прежде, так сказать, в обыденном, общепринятом значении, теперь обрели статус терминов и категорий1. В этой ситуации уже нельзя удовлетвориться интуитивным схватыванием сути: от рационализации не уйти. Ведь, например, любые интуитивные ответы на тезис о том, что «всё есть переход», звучат весьма невнятно, сколь бы ясно на интуитивном уровне ни ощущалась разница между собственно переходом и относительно устойчивым состоянием. Стало быть, если речь идет о макропроцессах, то главной задачей является исследование фаз жизненного цикла
56

культурно-исторических систем, которое могло бы создать контекст для полноценной содержательной концептуализации понятия перехода.
Начиная разговор о феномене культурной системы, следует прежде всего дать его рабочее определение. Таковых со времен Л. Уайта набралось немало, но проблема состоит в том, что культурная система по природе своей - феномен стереометрический и потому ускользающий от линейных определений, которые отражают лишь отдельные аспекты, не охватывая всей комплексной полноты явления.
В самом общем виде можно сказать, что культурная система - это общность социально организованных субъектных групп и их жизненной среды. Среда же эта характеризуется цивилизационным укладом, структурой внутренних отношений, артефактуальным ресурсом и набором семиотических кодов2. Компоненты культурной системы (традиции, ценности и прочее) можно перечислять долго. Всё это, хотя и важные, но частности, потому что цементирующая систему связь - это не традиции, ценности или институты. Они суть внешние производные феномены, построенные на базе сложных, многосоставных смысловых конструктов. Основой же всеобщей органической связи внутри системы выступает единство принципов смыслообразования, которое, в свою очередь, определяется когнитивными технологиями оперирования бинарными оппозициями и ментальными структурами, формирующимися на их базе.
На основе устойчиво воспроизводящихся ментальных структур разворачивается все многообразие культурных практик, которое исследователи институтов, языков, традиций, обычаев, общественных отношений, экономики и событий социальной истории изучают, отталкиваясь от эмпирической явленности этих практик. Таким образом, сущность культурной системы оказывается спрятанной за флером внешней, изменчивой фактичности, которая аберративным образом обычно переоценивается в своем значении, ибо с ней связан ближайший круг партиципационных связей человека. Неповторимый «стиль» смыслообразования, неся в себе код структурной конфигурации системы, представляет собой, по сути, главную ее тайну, раскрыв которую, пытливый человеческий ум открывает «ящик Пандоры». В этом и заключается интрига, развитие которой отмеряет историческую длительность жизни системы. Пока культуре удается направлять познавательную и практическую деятельность человека «вширь», в погоню за горизонтом партиципации, сознание его вязнет в различных срезах и уровнях фактичности. Но движение мысли вглубь,
57

вопреки прямым или косвенным табуациям культуры, приводящее к «расшифровыванию» ее структурно-смыслового кода, ставит человека перед бездной, ибо в этом случае его жизненный мир лишается ключевых координат.
Что же представляет собой культурная система морфологически? На первый взгляд, она во многом сродни живому организму, о чем, впрочем, немало говорилось еще со времен Н.Я. Данилевского. Культурная система имеет ядро и периферию, состоящую из подсистем3. Образно их можно представить в виде сложных накладывающихся друг на друга многоугольных фигур. Область их пересечения - ядро системы, т.е. такой хронотоп (единство исторического времени и места), где локализуются все подсистемы. А то, что выходит за пределы ядра - это «растрепанная» периферия подсистем. Причем фигуры эти - не плоские выкройки, а объемные тела. Каждое из них имеет сложную, неправильную форму, потому что форма эта определяется пучком неравномерно направленных из центра векторов смыслообразования, «растягивающих» вширь внешнюю границу системы (напомню, речь идет не более чем о схеме).
Эта неправильная, с точки зрения образной геометрической схематизации, форма, будучи сколь угодно сложной и даже причудливой, никогда не является произвольной. Неповторимый генотип всякой культурной системы, экспликатом которого является код смыслообразования, направляет его (смыслообразования) векторы в разные сферы - своего рода проекционные экраны, т.е. различные области реальности, подлежащие осмыслению. В каждой культурной системе есть направления, которые осмысляются и практически осваиваются активно, а другие - наоборот, табуированы к осмыслению, либо осмысляются значительно медленнее. Причем, нетрудно установить, какие из смыслообразующих векторов являются, так сказать, обратно зависимыми, когда продвижение смыслообразования в одном направлении обусловлено его торможением в другом. Так, развитие персоналистски потребительских тенденций в подсистемах не может сочетаться с равнозначным разворачиванием трансцендентно-спиритуалистического направления, т.е. утилитаризм и прагматизация ценностей обычно сочетаются с упадком традиционной религиозности (как бы это это ни оспаривалось самой традиционной религиозностью). Примеры неравномерности разворачивания векторов смыслообразования можно найти в любой сфере: так, если у древних египтян было семнадцать слов для обозначения понятия образа, то в нашем языке обходятся одним. У эскимосов существует не менее сотни слов, обозначающих разные состояния
58

и цветовые оттенки снега, у арабов - примерно столько же для описания верблюда и т.п.
Культура направляет вектор смыслообразования туда, где необходимо смысловое дифференцирование. В этой связи следует быть осторожным, рассуждая об общей тенденции к распаду синкретических форм культуры и дифференциации смысловых блоков. Этот общий тренд нельзя механически прикладывать ко всем временам и культурам: дифференцируются лишь те синкретические блоки, которые необходимо дифференцировать с точки зрения объективации генотипа данной системы, экспликации ее структурного паттерна. Иные же направления могут веками оставаться недифференцированными. Вот почему границы культурной системы, как результат разворачивания смыслогенетического процесса изнутри, никогда не могут быть схематически представлены в виде сферы (как это принято), но только в виде сложной и «неправильной» фигуры. Неправильность ее имеет еще один источник: это совокупность внешних воздействий среды - изначально природной, а затем и природно-культурной. Можно сказать, что внешняя конфигурация системы определяется столкновением и динамикой взаимодействия двух сил: разворачиванием внутреннего генома и совокупностью внешних воздействий, стимулирующих или тормозящих развитие тех или иных направлений смыслообразования4. А вот вопрос о том, складываются ли эти внутренние геномы систем (суть принципы смыслообразования) в трансисторический метакод некой суперсистемы, т.е. Культуры (с большой буквы), вновь прельщает наш разум заняться тем, что выходит за его пределы, и заблудиться в спекулятивных иллюзиях.
Подсистемы культуры в чем-то подобны функциональным органам живого организма: каждая выполняет особые, лишь ей присущие функции. Но слишком увлекаться этой метафорой не стоит: подсистемы культуры несравненно более автономны по отношению к целому, их собственная субъектность слишком велика5. В этом проявляется стадиальный признак развития принципа системности вообще: чем сложнее система (общая направленность эволюции систем в сторону усложнения, как правило, никем не оспаривается), тем выше в ней не только общий уровень субъектности, но и внутреннее напряжение между субъектностью системы как целого, концентрированного в ее ядре, и субъектности частных ее подсистем. В тенденции эти подсистемы стремятся к автономизации и оформлению в самостоятельную целостность. Отсюда внутренняя диалектика их развития: с одной стороны, они связаны ограниченностью своих функций в рамках
59

системы как целого. С другой - они по природе своей ориентированы на замыкание на себя и моделирование целого в своих специфических знаковых формах. Например, искусство, как частная подсистема культуры, моделирует художественную модальность мира в кодах произведения. То же можно сказать и о религии, политике и т.д.
Таким образом, внутренняя, т.е. принципиально не зависящая от внешних факторов, диалектика исторической динамики всякой культурной системы проявляется двояко: это взаимоотношения субъектности каждой из подсистем с субъектностью системы как целого и баланс центростремительных и центробежных тенденций между ними. И второй диалектический момент - взаимоотношения субъектности человека, вписанного в данную культуру, и самой культуры как целого, всегда опосредованной субъектностью разных ее подсистем, на этого человека воздействующих. Такая двойная диалектика создает в системе необычайно сильное напряжение, не свойственное ни биосистемам, ни тем более системам, им предшествующим. Это не только ускоряет темпы всех процессов, но и (что в конечном счете более важно) постоянно генерирует асимметричные (неравновесные) состояния, всякий раз имманентно возникающие после деструктивных фаз, связанных в гомогенизацией и упрощением смыслового пространства. Данный закон действует уже в масштабе Культуры (как общего принципа), т.е. поверх локальных культурных систем, которые могут, как и всякие живые организмы, разрушаться и умирать.
Двуединая природа культурной системы (культура-человек) являет качественное ее отличие от всех эволюционно предшествующих ей систем. Поэтому, отмечая многообразные аналогии между виталистическими аспектами жизни культурных систем и процессами в системах докультурных (от физических до органических), фактор симбиотических отношений культуры и человека и коррелятивные отношения индивидуальной ментальности и социкультурных структур ни в коем случае нельзя упускать из виду. Это означает, что в бинарной системе «человек-культура» не только всегда присутствуют два несводимых друг к другу измерения (что заведомо исключает любые одномерные и однолинейные модели интерпретации протекающих в ней процессов), но и между ментальными и социокультурными структурами всегда существует некий «люфт» - пространство свободной комбинаторики (и рекомбинации) смыслов их элементов. Это пространство зазора между двумя императивами: культурным (внешним) и ментальным (внутренним). «Ныряя» в этот зазор, человек выходит за те пределы, которые отмерены ему системой.
60

Есть еще один очень важный момент, усложняющий анализ культурных систем и ограничивающий проведение аналогий с природными и иными системными объектами. Речь идет о границах системы, которые не могут быть представлены в виде некоего жесткого и ясно определенного контура. Границы культуры всегда в той или иной степени размыты и диффузны. В раннем культурогенезе подсистемы разворачивались как бы изнутри природного универсума, прорастая сквозь природные реалии и постепенно их ассимилируя. Поэтому никакой онтологической демаркации между природным и культурным провести нельзя: речь может идти лишь об относительном различии природного как такового и «культурного-в-природном». Ни о каких «контурах» культурной системы говорить не приходится, можно лишь определить смыслогенетические векторы ассимиляции (о-смысления и освоения) природного и относительную дистанцию продвижения этого вектора. Таким образом, на стадии раннего культурогенеза границы системы еще не оформлены, неопределенно подвижны и максимально проницаемы в обе стороны. По мере эмансипации культурной системы от природы границы «расползающихся» вширь подсистем становятся определеннее. Теперь их можно представить в виде эластичной мембраны, через которую осуществляется пока еще вполне «органический взаимообмен веществ» с природой и соседними культурными системами. Такое состояние свойственно «классическому» периоду мифоритуальной системы - от неолита до заката древних государств во II тысячелетии до н.э.
В связи с этим необходимо сделать два важных замечания. Первое, что фронтиры, отделяющие внутреннее пространство культурной системы от внешнего, проходят не только в историко-географическом пространстве, как это может показаться при чисто объектном взгляде на культуру. Не менее важны фронтиры внутренние - разделяющее культурное и природное в пространстве ментально-психическом, а также демаркирующие эпигенетические слои исторически эволюционирующего культурного сознания, включая, разумеется, и его подсознательную часть, а также регулирующие взаимоотношения этого сознания с вкраплениями инокультурных элементов. Иначе и быть не может: ведь система двуедина. «Внутричеловеческие» границы системы выявить еще сложнее, ибо человеку психологически всегда трудно экзистенциально отчуждаться от той или иной части самого себя, теряя при этом иллюзорный образ собственной целостности. Но без постоянного удержания в поле зрения того факта, что культурная система - это не только что-то лежащее вовне, но и
61

то, что всегда внутри («во мне»), - ее анализ неизбежно будет скатываться в линейно-объективистскую плоскость. В идеале исследователь, занимающийся, к примеру, неолитом, должен экзистенциально или, по крайней мере, психологически, обнаружить в себе посредством археологии ментальных слоев неолитического человека. Возможно ли это? Ведь дело здесь не столько в объеме знаний, сколько в способности к отчуждающей внутренней дезинтеграции, не переходящей, однако, в распад психической целостности.
Второе замечание - методологическое. Что мы имеем в виду, когда говорим об эмпирическом образе культурной системы? Ясно, что границы системы (при всей скидке на их размытость) не совпадают ни с границами государств, ни с территориями расселения народов, ни с ареалами распространения языков, религий, хозяйственного уклада и так далее, хотя, безусловно, тесно корреспондирует со всеми этими факторами. И тем более явно вторичную роль играют здесь факторы ландшафтно-климатические. Проблема в том, что названия (определения) культурных систем принято давать по «заголовкам» тех или иных ее подсистем, что рождает почти непреодолимую путаницу, ибо эти «заголовки» относятся к совершенно разным под системным характеристикам: Древневосточная, новоевропейская и другие - к хронологическим, христианская, исламская - к религиозным, либеральная, теократическая - к доминирующему типу социальных отношений и ценностей и т.д. и т.п.
Кроме того, когда говорят, например, о культурной системе Античности, то подразумевается некое общее ядро для всех обществ, входящих в соответствующий культурный ареал, т.е. нечто, составляющее саму суть Античности. При этом общее определение распространяется также и на периферию системы. А между тем и Греция, и Рим, при другом масштабе рассмотрения, предстают как вполне самостоятельные культурные системы со своим собственным ядром и периферией. То же можно сказать и о культурах христианской, исламской, либеральной и т.д. и т.п. Здесь фрактальное устройство культурных систем, будто смеясь над неуклюжей линейностью и монизмом дискурсивных определений, всякий раз «подсовывает» ему вместо окончательной определенности «матрешку» гомоморфных локусов с размытыми границами. Не задерживаясь на том, что это само по себе лишний раз свидетельствует о реальном существовании Культуры как метасистемы, отметим, что до тех пор, пока вопрос будет ставиться традиционно: где кончается одна культурная система и где начинается другая, - путаница и «оптические обманы» преодолены не
62

будут. Однако ясных и лаконичных эпистем для постановки вопроса в иной плоскости пока не существует.
Итак, в общем случае, применительно к той или иной локальной системе, можно говорить не о границах, а о зоне перехода, которая обнаруживается там, куда направлен идущий от ядра системы вектор смыслообразования, раздвигающий фронт расширения соответствующей периферийной области. (Здесь и обретается та пограничная область культуры, которая отчасти коррелирует с бахтинской «культурой на границах».)
В свою очередь, чтобы определить зону перехода, необходимо выявить ядро. Вот здесь общий случай заканчивается, и начинается историческая конкретика. Например, обращаясь к культурной системе Древнего Востока, мы можем говорить лишь о размытом ядре, дисперсно растворенном во всей совокупности древних обществ, ибо ядро складывается исторически, а не рождается сразу во всей полноте своих характеристик. Поэтому вопрос о том, к одной ли системе относятся, скажем, древнеегипетское и древнешумерское общества, в известном смысле некорректен. Можно говорить лишь о процессе складывания древневосточной культурной системы, представленной территориальными субсистемами (не путать с подсистемами внутри локальной системы!).
По ходу истории наращивается концентрированность и уплотненность системных ядер и возрастает эмансипация субсистем, т.е. объективация разнообразия форм исторической реализации исходного системного паттерна в субсистемах уравновешивается постепенным затвердеванием внешних границ системы, твердость которых, напомню, всегда относительна. Параллельно эмансипируются и частные подсистемы: социальные структуры, типы хозяйства, верования, властные отношения и т.п. Именно они, образуя самую поверхность исторического бытия, поставляют названия для систем, всякий раз ввергая нас в иллюзию, ибо границы системы как таковой в принципе не могут совпадать с границами частной подсистемы. Кроме того, разные системы всегда имеют общие подсистемы. Их выявление, собственно, и есть определение зоны перехода. Если этого не учитывать, то можно вконец запутаться. Впрочем, путаница эта отражает сложный и часто действительно запутанный характер взаимоналожения (пересечения) подсистем. Причем, чем ближе к современности, тем дальше протягиваются периферийные области этих подсистем, и наложение их может быть все более произвольным и причудливым. Так, наличие института рабства в США до Гражданской войны мало кого воодушевило на то, чтобы считать
63

США рабовладельческой страной. Здесь интуиция безошибочно подсказывает, что это не проявление сущности системы (ее ядра), а некое подсистемное вкрапление, пусть даже имеющее немалое хозяйственное значение.
Таким образом, общий исторический тренд направлен в сторону кристаллизации системных ядер, представленных в своих субсистемных модусах, различия между которыми определяются широким набором факторов - от географических и ландшафтно-климатических (внешних) до этно-психологических (внутренних). Поэтому представляется целесообразным говорить не об эмансипации субсистемных ядер как таковых, а о вызревании разведенных во времени и пространстве модусах единого ядра, что, в свою очередь, и позволяет определить культурную систему как относительную целостность. Причем, цельность эта онтологична, т.е. она есть наличная реальность, а не результат спекулятивных обобщений. Подсистемы же в ходе своей эмансипации, как уже говорилось, постоянно стремятся оформиться в автономную целостность или, по крайней мере, наиболее полным образом ее репрезентировать. Впрочем, эта тенденция в макроисторическом масштабе отнюдь не выглядит прямой линией.
Если временно оставить в стороне разговор о возвратных тенденциях, связанных с деструкциями и распадом тех или иных систем, то можно сказать, что означенная тенденция отчетливо проявлялась лишь по мере движения к эпохе логоцентризма (Осевое время и последующий период) и на ее протяжении. Теперь же, когда логоцентризм как макропарадигма сходит на нет, начинает преобладать обратная тенденция - диффузия и размывание границ, взаимопроникновение локальных систем путем «заезжания» и наложения периферийных подсистем друг на друга. Итак, разговор о границах культурных систем может быть осмыслен лишь в дискурсивном поле иерархического соотношения ядра системы, его субсистемных модусов и суммы подсистем динамически взаимодействующих с историческим контекстом. В этом смысле всякая историческая ситуация дает неповторимый рисунок, особый режим соотношения данных параметров.
Анализ сложной амальгамы восходящих и нисходящих тенденций, образующих этот рисунок, может как-то приблизить нас к пониманию глубинных процессов исторического бытования культурных систем, включая, разумеется, и причины их заката и гибели. В этом случае можно избежать ловушки, когда внешние подсистемные определения, которые на данный момент кажутся
64

называющему их особенно значимыми, как колодки надеваются на незримую полноту историко-культурной реальности, исторически меняющийся образ которой затем подгоняется под эти определения. Не говоря уже о том, что «хитрость» культуры проявляется и на семиотическом уровне: содержание понятий исторически меняется под их лексической оболочкой.
Если в эпоху, когда границы культурной системы с той или иной мерой погрешности совпадали с границами государств и расселения народов, речь могла идти о диффузиях на границах подсистем. В ситуации же информационного общества уместнее говорить о тотальной дисперсии. (Не следует, впрочем, забывать, что информационные и глобализационные процессы охватывают далеко не все общества: здесь содержится привычная опасность принять часть за целое.)
Метафора, уподобляющая культурные системы живым организмам, наиболее точна, пожалуй, в аспекте их (систем) жизненных циклов. Не вдаваясь в эту излюбленную локалистами-цивилизационщиками тему, ограничусь лишь несколькими штрихами, поясняющими смыслогенетическую позицию.
Речь может идти о циклах двух уровней: условно говоря, большом и малом. Большие циклы обусловлены фрактальной природой структурных взаимосвязей между самими локальными системами, их субсистемами и подсистемами. На этом уровне за целое берутся глобальные макросистемные образования, существующие в долгом историческом времени. Жизнь такого фрактально структурированного образования подчинена закону больших ритмов, который заключается в чередовании интегративных и дезинтегративных доминант. Центростремительные иерархизующие тенденции, направленные на придание расширяющемуся пространству культуры монолитности, цельности и устойчивости, противоборствуют с тенденциями центробежными, связанными со стремлением фрактальных периферийных локусов (субсистем и подсистем) к автономизации. Пульсация интегративных и дезинтегративных доминант в макроисторическом масштабе решает целый ряд жизненно важных для каждой из культурных систем задач. Вернее, сами эти задачи ставятся в контексте указанных макротенденций. А внутренним механизмом, запускающим движение этого «маятника», служит универсальная оппозиция социального и индивидуального, ибо она всякий раз на «клеточном» уровне продуцирует противоборство центростремительных (социальное) и центробежных (индивидуальное) начал в любом обществе. Так, задачи раннего культурогенеза решались в условиях чрезвычайно дезинтегрированного
3. Цивилизации. Вып. 8
65

состояния точечных, еще системно не оформившихся культурных очагов.
Вообще принцип формирования системы - от разрозненного конгломерата точек (центров), выступающих элементарными структурными единицами, к их последующей интеграции путем развития между ними сети связей и отношений - носит, как представляется, универсальный характер, повторяясь на всех уровнях культурогенеза и в разных его срезах. По такому принципу структурировались, в частности, и ранние урбанистические общества Древнего Востока, когда конгломерат изначально разрозненных протогородских центров постепенно интегрировался в системно организованную общность. Причем, системы эти были чрезвычайно рыхлы, уязвимы для внешних воздействий и оттого неустойчивы. Это лишний раз говорит о том, что сам факт возникновения чего-либо в культуре как таковой не гарантирует благополучного развития. Например, ранние городские центры в Месопотамии и Египте были расположены близко друг к другу, что оказалось в каком-то смысле решающим фактором, обусловившим успешную их интеграцию. А вот в долине Инда протогородские центры были более разбросаны, что и привело, в конечном счете, к их поглощению сельской периферией. (Данный пример лишний раз напоминает о том, что культурогенез рождает не только устойчивые системы, но также и тупиковые ветви и «черновые» модели.)
Вышеозначенный принцип, в отличие от привычного моноцентрического, можно назвать конгломеративным структурированием. Его действие мы наблюдаем и в отдельных подсистемах, когда точечные инновации в тех или иных областях в какой-то момент оказываются взаимосвязанными и скачковым образом качественно меняют всю подсистему. Это касается технологий, религиозных верований, принципов социальной организации и т.д. и т.п. Но скачок происходит лишь тогда, когда его направленность не противоречит логике развития всей системы. В ином случае вектор инновационного смыслообразования, который и вызывает к жизни изначально точечные инновации, замедляется или останавливается. Так было, например, в Китае, где к XIV в. сложились, казалось бы, все предпосылки для промышленной революции, которая, однако, там так и не произошла.
Когда первичные задачи самоопределения по отношению к природе решены (речь опять идет не только о «географии», но и о внутриментальном пространстве), культура постепенно переходит к интегративной фазе, которая, в конце концов, достигает
66

уровня так называемого большого общества - сложного системного организма с достаточно развитыми подсистемами. (Результатом этого процесса стало формирование ранней государственности.) Затем локальные культурные системы, представленные древневосточными обществами, которые, впрочем, могут быть определены еще как субсистемы при недооформившемся ядре, по мере своей автономизации входят в дезинтегративную стадию, выраженную в кризисе и распаде всей мифоритуальной системы. Сейчас, однако, я не стану рассматривать эти процессы подробно. Моя цель - всего лишь привести пример действия механизма большого макроисторического цикла, связанного с интегративными и дезинтегративными процессами, которые продолжаются, разумеется, в истории вплоть до сегодняшнего дня. Содержательный же анализ каждой конкретной исторической ситуации требует отдельного разговора.
Интегративная фаза, связанная с переходом к большому обществу, не только завершает ранний культурогенез, но и маркирует чрезвычайно важный и часто недооцениваемый в своих последствиях рубеж. Греша «высоким стилем», можно сказать, что этот переход для всякой культурной системы (и обществ, вовлеченных в пространство его развития) является судьбоносным, ибо им в немалой степени (если не в первую очередь) определяется все ее дальнейшее историческое бытие. В точке этого излома осуществляется переход между первичными, присущими раннему культурогенезу, «виталистическими» программами культуры и задачами следующего уровня, связанными с более высоким порогом общего развития и оформленности системы. Культура здесь еще не замыкается на себя, но делает в этом направлении решительный шаг, отмеченный возникновением письменности и государственности. Непременным условием имманентного и потому относительно плавного протекания этого процесса является вступление системы в фазу интеграции. (Выше уже говорилось о том, что режим исторического существования культурных систем связан с чередованием интегративных и дезинтегративных фаз как на микро-, так и на макроуровне.) Разумеется, появление институтов раннего большого общества не накладывается на абстрактно понимаемую интеграцию, а служит формой ее проявления. Если общество готово к вхождению в интегративную фазу, то и переход к большому обществу осуществляется с минимальным напряжением (избежать его вовсе невозможно). В таком режиме, например, осуществлялся переход к большому обществу в очаговых цивилизациях6 Древнего Востока. В тех же случаях, когда институты и структуры большого общества привносятся в общество
3*
67

извне, их рецепция протекает намного сложнее и драматичнее. Здесь наблюдается богатый набор вариантов, каждый из которых определяется неповторимой комбинацией конкретных исторических факторов. Любое количественное изменение какоголибо из этих факторов в период перехода оказывает долгосрочное воздействие в масштабе «долгого» исторического времени7. (Воздержусь от навязчивых ассоциаций с синергетическим понятием бифуркации. По моему мнению, синергетические понятия здесь вообще не применимы.)
Например, если разрозненные племена не готовы к интеграции или культурная система законсервировалась на архаическом уровне племенного локализма и жесткой межплеменной демаркации, то переход к большому обществу либо вообще невозможен, либо протекает чрезвычайно болезненно и принимает форму «навязанного развития». Каждый из этих вариантов имеет множество версий, богато представленных в истории. Итак, если общество внутренне не готово к интеграции, то установление «пакета программ» большого общества поверх архаики чревато долгосрочными историческими коллизиями. Например, такое общество может оказаться вечно расколотым и развиваться фрустрированно, уродливо, неоптимально.
О возможности применения к развитию обществ понятия оптимального - неоптимального следует сделать отдельную оговорку. Как можно говорить об оптимальной или неоптимальной культуре, когда человек так или иначе в ней живет, адаптируется и решает свои насущные проблемы? Да, живет. Да, решает. Но человек, прошедший инкультурацию в неоптимальной системе, подобно китайскому уродцу, выращенному в кувшине, хорошо чувствует себя лишь в этом кувшине, не сознавая и, главное, не чувствуя, патологичности своего существования. Изнутри системы она не просматривается: культура такие рефлексии подавляет на корню. А вот глядя извне, вполне можно проанализировать нереализованные возможности более органичного и продуктивного развития системы.
И тогда второй уровень имманентных задач культуры решается болезненно, неполно, бесконечно растянуто во времени. Постараюсь держать этот вопрос в поле зрения, когда буду обращаться к конкретным историческим ситуациям. Теперь же осталось уточнить одно очень важное обстоятельство. Чередование фаз интеграции и дезинтеграции напрямую связано с диспозицией индивидуального и социального начал (см. выше). Усиление индивидуального начала в тенденции смещает диспозицию в сторону дезинтеграции. Так, на следующем (логоцентрическом) витке
68

развитие и небывалое до того усиление субъектной автономности человека создавало большие и малые дезинтеграционные вызовы внутри отдельных обществ и в рамках всей макросистемы, которые в конечном счете и разрушили мифоритуальную. Но до этого надо было пройти долгий исторический путь. Отметим, что самостоятельно достигла этой стадии лишь западноевропейская культура.
Рассуждая о некоторых особенностях протекания больших циклов, мы подошли к точке их сопряжения с циклами малыми, т.е. циклами локальных культурных систем. Если рассматривать такую систему как целое, то динамику ее жизненных процессов можно описать следующим образом. Ранний этап формирования системы протекает в лоне другой, предшествующей ей системы (для раннего культурогенеза - в природе). Возьмем за точку отсчета состояние, когда система уже имеет оформленное ядро и веер подсистем. Это наиболее монолитное состояние характеризуется максимальной силой притяжения трансцендентного полюса, выраженной в незыблемости сакральных ценностей, ясности духовных ориентиров и ценностных приоритетов вообще, глубоком партиципационном включении в базовые для этого общества социальные практики и придания самим этим практикам сакрального статуса. В этой фазе система наиболее стабильна, поскольку подсистемы накрепко связаны с ядром изначальной синкретической нераздельностью.
Далее имманентная динамика системы проявляется во взаимосвязанном комплексе изменений. Это прежде всего универсальная тенденция к расширению (разворачиванию) и автономизации подсистем (и, соответственно, системы в целом в сочетании с функцией самосохранения и стабилизации). Строительным материалом здесь служат инновации, постоянно возникающие в силу реализации человеком стратегии продуктивного творческого смыслообразования. Другой же компонентой комплекса выступает способность человека к спонтанному созданию диссистемных смыслов, которые не только не «вписываются» в легитимные направления расширения подсистем, но и оказываются для них избыточными, бесполезными и, в конечном, счете, деструктивными и опасными. Диссистемный смысловой материал, накапливаясь на периферии системы, играет двоякую роль. С одной стороны, он служит резервом смысловой комбинаторики, запасных форм и моделей, выступая хранилищем спасительных альтернатив в ситуациях кризисов, трансформаций или иных вызовов, на которые приходится отвечать системе. С другой стороны, этот смысловой материал, будучи изначально диссистемным,
69

уже сам по себе создает вызов системе. Тип ответной реакции является одной из важнейших характеристик системы: жесткое подавление всяких нелегитимных смыслов и соответствующих социокультурных феноменов, как правило, делает ее более монолитной в тактическом плане, но более ригидной и уязвимой в стратегической исторической перспективе. Напротив, ориентирование на хотя бы избирательную рецепцию диссистемного материала позволяет системе более гибко реагировать как на внутренние, так и на внешние вызовы. Одним из верных «тестов» на ригидность является реакция культуры на проникновение в язык иностранных слов и отношение к их стихийной рецепции, а также готовность переводить на другие языки свои сакральные тексты. (Так, Коран далеко не сразу был переведен на пехлеви, а затем и на тюркские языки, а в современной России церковная служба до сих пор идет на мертвом старославянском языке.)
Собственно говоря, генезис диссистемных элементов внутри системы и есть один из главных показателей ее внутренней динамики. Первоначально эти элементы вообще не замечаются и существуют латентно; для их описания в культуре нет адекватных языковых средств. Затем, по мере их умножения и усиления, появляются замещенные имена. Например, всех противников режима в царской России называли социалистами, хотя означенные «социалисты» подчас не имели между собой ничего общего. Содержание всего «неправильного» и нелегитимного понимается исключительно в подчиненной связи с легитимированными в культуре смысловыми блоками и феноменами: так культура всякий раз являет органический синкретизм во всех клетках своего смыслового организма. Здесь наблюдается развилка вариантов: в зависимости от общего характера системы и направленности смыслообразующих векторов эти «лишние» элементы могут быть законсервированы на стадии синкретической слитности с легитимными смысловыми блоками и так и остаться полупроявленными, а могут оказаться подавлены, маргинализованы или вовсе уничтожены.
В частности, чрезвычайно жесткая и ригидная родоплеменная система, тысячелетиями сохранявшая себя в сельской периферии больших обществ в почти неизменном виде, выработала широкий набор средств, чтобы выводить носителей избыточных культурных текстов (в широком понимании этого слова) из активной социальной жизни и зачастую из жизни вообще. Такая саморегуляция системы может принимать вид массового или избирательного террора против тех или иных социокультурных или гендерных групп (члены еретических движений и сект, гомосексуалисты,
70

женщины, дети, инородцы, иноверцы и т.д. и т.п.), либо жесткой маргинализации, «выдавливания» за пределы системы. Репрессивность эта, что характерно, в общем случае носила превентивный характер, а возможность территориального удаления (проще говоря, бегства) носителей диссистемных смыслов от репрессивного преследования системы сама по себе далеко не всегда приводила к снижению ее внутреннего напряжения и ригидности. Это происходило лишь на более высоком уровне урбанизации общества, когда города стали втягивать в себя большую часть рождающихся в сельско-общинном мире носителей деструктивных инноваций. Показательно, что идеологические (в широком понимании) доводы, которыми участники репрессий объясняют свои действия, как правило, не проясняют, а, скорее, камуфлируют скрытые механизмы культурной саморегуляции, т.е. осмысленное преследование «возмутителей спокойствия» - это лишь частный случай, видимая часть айсберга. Те, кто участвовал в массовом инфантициде8, убийстве женщин, гомосекуалистов и прочих «иных и неправильных» или совершал ритуальные самоубийства в суицидальных сектах, были весьма далеки от понимания механизмов саморегуляции культуры как целенаправленно действующего субъекта, а рассуждающие в мальтузианском духе исследователи усматривают здесь главным образом деструктивные процессы.
При минимально благоприятных условиях диссистемные элементы продолжают свое развитие. В этом случае (который является, скорее, общим, чем частным) они рано или поздно обретают собственные номинации, т.е. вынуждают культуру вписать их в систему путем легитимации в ее семантико-семиотических кодах. Подчеркнем, что ценностная окрашенность, которую им эти коды придают, на нашем уровне анализа принципиального значения не имеет. Главное, что языки культуры удостоверяют факт их существования. А это, в свою очередь, означает, что культура начинает терять контроль за своей диссистемной периферией. С этого момента для системы кончается фаза устойчивого существования и начинается фаза перехода. Поэтому, размытый термин «развитие» более к системе как к целому неприменим. Когда диссистемные элементы, на фоне каких угодно порицаний и проклятий, получают легитимный статус, они, неудержимо расширяя свое «жизненное пространство», начинают интегрироваться и оформляться в альтернативную систему (или, точнее, протосистему). Это сигнал о том, что историческое время исходной системы сочтено. Она может долго сопротивляться, искать и находить временные способы локализации или
71

нейтрализации диссистемных блоков, но все это лишь временные оттяжки ухода с исторической сцены. Происходит необратимая эрозия сакральной сердцевины культуры, профанизация ее трансцендентных оснований. Здесь чрезвычайно важно указать, что «раковая болезнь», вызванная вызреванием альтернативной протосистемы, может и не оказаться главной причиной гибели культуры. В случае, когда система особенно устойчива, вышеописанный процесс не успевает дойти до последних стадий и служит лишь катализатором, ускоряющим процесс старения. Само же старение обусловлено тем, что смыслообразующие векторы доходят до некоего предела, изначально отпущенного системе, до границ ее структурно-конфигуративного паттерна (примером может служить, в частности, культура Древнего Египта). Эти границы заданы генотипом культуры и непреложны, как видовой код в биологии (онтология этого кода - отдельный и чрезвычайно сложный вопрос). Если диссистемные элементы и даже целые локусы еще как-то удается иногда нейтрализовать, то перешагнуть границы паттерна невозможно в принципе. Стагнация «законсервированных» систем (прежде всего архаических) может длиться веками и тысячелетиями, и несоизмеримость темпов их старения с жизненными циклами систем более сложных и динамичных создает иллюзию неизменяемости первых во времени. Но это всего лишь аберрация шкалы измерения. Даже самые архаичные из первобытных культур, застывшие, как кажется, в состоянии полного гомеостаза с природой, не могут все же в полной мере жить по биологическим часам, равняя свой жизненный цикл с длительностью цикла существования человека как биологического вида. Бессознательно реализуя стратегию отсутствия жизни как лекарства от смерти, архаические культуры просто тормозят процесс саморазвития и самооформления системы, оставаясь своего рода пожилыми эмбрионами.
Распад системы, будь то в революционной форме или в виде ползучей деструкции и отмирания подсистем, - кульминационная фаза исторического перехода. Дальше начинается устойчивая фаза жизни новообразованной системы на обломках предыдущей, когда эти обломки используются как строительный материал в принципиально новом смысловом контексте. Разумеется, в чистом виде этот алгоритм почти нигде не представлен: и генезис диссистемных элементов, и способы ухода разрушающихся систем с исторической сцены всегда определяются специфической конфигурацией множества частных факторов и обстоятельств. Тем не менее возьму на себя смелость утверждать, что действует этот алгоритм универсально, а в ряде случаев (как, например,
72

переход от поздней Античности к раннему Средневековью) проявляется с почти схематической ясностью.
Добавим, что все сказанное выше относится исключительно к внутрисистемным факторам, не имеющим отношения к какимлибо воздействиям на систему извне, ибо сколь бы ни было велико их значение, не они составляют главный предмет данного исследования. В этой связи надо заметить, что если культура достигла в имманентном развитии своих подсистем границ структурного паттерна и потому остается жизнеспособной, то она почти неуязвима для любых внешних воздействий деструктивного характера. Последние могут наносить сколь угодно страшный урон, но за исключением тех редких случаев, когда культурная система полностью стирается с лица земли, они не способны стать действительной причиной гибели. Когда культуры завершают свой исторический цикл, внешние воздействия лишь ускоряют естественную «тепловую смерть», наступающую под действием внутрисистемных факторов. (Не вулканические извержения как таковые погубили цивилизацию Крита, не арии разрушили дравидскую цивилизацию Индии и т.д.)
Если мы отказываемся от анахроничной позиции, ставящей между природой и культурой непроходимую стену, и не удовлетворяемся расплывчатыми понятиями типа «эволюция», «развитие» и прочее, а пытаемся построить концепцию механизма межсистемных переходов, то перед нами сразу же возникает проблема эпистемологии: язык традиционных парадигм здесь неадекватен. Пытаясь подобрать термин, ближе всего соответствующий процессу/состоянию, когда нечто, оставаясь собой, при этом становится еще и другим, я не нашел ничего лучшего, чем слово конвертация. Если природные программы конвертируются в культурные, проходя через смыслогенез, то каким образом происходит эта конвертация?
Любая система в ее структурном аспекте состоит, вообще говоря, из элементов и их связей. Ни одни элемент не существует вне своих связей внутри системы. Элемент «сам по себе» всегда есть умозрительная абстракция. Это не значит, что элементы не имеют субстанциональных онтологических различий: иначе все они были бы одинаковыми. Но онтология их всегда скрыта («замутнена») условностями языка и границами наших эпистемологических возможностей. Поэтому в субстанциональном аспекте мы о ней ничего определенного сказать не можем, равно как и отделить элемент от круга его связей, которые в своей совокупности и образуют его конкретный онтологический модус в контексте внутрисистемных отношений. Можно говорить лишь о некоем
73

онтологическом субстрате, природа которого отчасти приоткрывается, когда мы имеем возможность наблюдать его (элемента) конвертацию из системы в систему, т.е. когда значительная часть прежних структурных связей и отношений релятивизируется, трансформируясь качественным образом.
Таким образом, суть конвертации состоит в том, что тот или иной элемент (или группа элементов) коренным образом меняет конфигурацию своих внутрисистемных отношений, т.е., не меняясь онтологически, но видоизменяя круг конфигуративных связей, раскрывается в иных модусах своей субстанциональной онтологии. Простейший пример - перемещение периферийных и даже маргинальных элементов к центру в результате изменения общей конфигурации системы. Внешне это может выглядеть как проявление востребованности ранее не используемого культурного материала, дискредитации прежних сакральных ценностей с переносом «жажды сакрального» на «свежий» объект и т.п.
Соответственно, если те или иные биологические программы и составляющие их компоненты рассмотреть как элементы в системном контексте природной жизнедеятельности, то, претерпев разлад, сбои и частичную деструкцию, они в процессе антропогенеза конвертировались в программы социокультурные, проходя через преобразующий контур смыслогенеза. Что при этом происходит?
Отметим, прежде всего, что сколь ни ограниченны наши представления об онтологии образующих структуру элементов, одно мы знаем наверняка: элемент не является последней и неделимой единицей анализа, он в любом случае представляет собой систему в системе, т.е. имеет свою собственную внутреннюю структуру. Из этого нетрудно заключить, что процесс конвертации не только всегда затрагивает внешний круг структурных связей, но и обязательно изменяет внутреннюю конфигурацию элемента: в ином случае он не мог бы быть релевантен вновь складывающимся связям. Таким образом, возможность конвертации оказывается обусловленной взаимодействием двух уровней порядка - общеструктурного и микроэлементарного. Тот тип изменений, который затрагивает лишь внешний контур связей, не трансформируя внутренней конфигурации элементов, конвертацией не является. Наглядным примером, иллюстрирующим этот процесс, служит конвертация биологических программ в культурные, каждая из которых, будучи системным элементом, «сконструирована», в свою очередь, из относительно релятивных внутренних блоков инстинктивного или условно рефлекторного поведения.
74

Исходный тезис (не только для этого случая) таков: конвертироваться могут лишь те программы, которые некоторым образом «расшатаны» внутри себя, т.е. релятивизация внутриэлементарных связей позволяет произвести рекомбинацию частей (блоков) - в данном случае поведенческих моделей и паттернов. Потому и возникает возможность встроить эти рекомбинированные блоки в контекст параллельно изменяющихся внешних связей. Реакция на расшатывание связей и возникающий в связи с этим разлад закономерным образом побуждает систему к восстановлению порядка. Главное таинство конвертации - преобразование посредством смыслогенеза «кирпичиков» разбалансированных природных программ в семантемы, т.е. новообразованные смысловые конструкции, которые, с одной стороны, вроде бы воспроизводят утраченную в ходе разбалансировки поведенческую правильность, но с другой - добавляют к ней совершенно новую функциональность. То, что для программ природного поведения и образующих их компонентов было главной и, по сути, единственной функцией, строго ограниченной видовым кодом, то, в силу его частичного разрушения, стало для новообразованных семантем функцией побочной. К примеру, программы, связанные с сигнальностью и коммуникацией, будучи конвертированы смыслогенезом в семантическую модальность, оказались переориентированы на другие доминанты. Теперь восстановленные сигнально-коммуникативные функции инкорпорируются в контекст коренным образом изменившихся системных связей, где они занимают уже периферийное место, а центральное - программы, связанные с реализацией насущных задач нарождающейся культуры, «озабоченной» разворачиванием своего предметно-семантического пространства и самоопределения в природе. (Вот почему, в частности, не выдерживают критики коммуникативные концепции происхождения языка.)
Иными словами, семантемы суть сколки поведенческих программ, стереотипных реакций или отношений, посредством смыслогенеза абстрагированных от императивной природной самотождественности и превращенные, таким образом, в поливалентные структурные единицы новой системы - культуры. Вообще, ситуация, когда некие структурные изменения инициируются побуждением к восстановлению порядка, но в результате «реставрация» разбалансированных функций отходит на второй план, уступая место собственным задачам новообразованной системы, - универсально воспроизводится на всех уровнях культурогенеза. Это можно объяснить тем, что смыслогенез не просто «развинчивает» исходную биологическую программу и механически реком¬
75

бинирует ее компоненты. Каждый из них, преобразуясь в семантему, обретает теперь новый онтологический модус, предполагающий полифункциональность в рамках складывающегося культурного контекста. Заново «свинченная» программа не связана одномерной биологической заданностью и жесткой природной необходимостью. Конвертируясь в область семантики, т.е. оказываясь в ситуации внутренней дуализации, она, в процессе перманентного смыслообразования, продуцирует эту дуализацию в пространстве структурных связей становящейся системы, приобретая таким образом «открытую (принципиально незавершенную) онтологию». А прежний природный модус, который был до того единственно необходимым, оттесняется на положение частной функции. Вот почему прежняя функция вроде бы никуда не исчезает, а подчас и заслоняет иные модусы, но при этом всегда служит лишь исходным поводом для разворачивания веера новых, напрямую не сводимых к ней семантических модификаций9. Проходя преобразующий контур смыслогенеза и «распускаясь» культурно-семантическим веером, исходная биопрограмма входит в поле комбинаторных возможностей в рамках системы - теперь уже новой, культурной. И вступая в разнообразные внутрисистемные отношения, занимает в ней соответствующее место в качестве элемента. Не следует, впрочем, забывать, что никаких навечно закрепленных позиций у элементов внутри системы нет. По ходу жизненного цикла системы меняются и структурные связи, и конфигурации элементов.
Я не случайно назвал семантемы сколками. Дело в том, что одним из важнейших обстоятельств, определяющим режим межсистемных переходов, является стремление к пошаговому усложнению структуры на всех ее уровнях, и в том числе - мироэлементарном. Это значит, что «собирание» и структурирование новой системы никогда не имеет дело с теми же самыми элементами. В ином случае это всего лишь изменения конфигурации в рамках прежнего системного качества. При межсистемном же переходе конвертация элементов с необходимостью осуществляет их «уплотнение»: они оказываются носителями снятого (в гегелевском смысле) содержания более развернутых и «рыхлых» структур прежней системы. То, что было для прежней системы структурами макроуровня, теперь сворачивается и пребывает в уплотненном, «компактном» виде на уровне внутренней структуры элементов. Соответственно, и противоречия, которые до конвертации разворачивались на уровне системном, теперь кодируют содержание этих противоречий на глубинном внутриэлементарном микроуровне. Именно эта глубинная, выраженная в онтоло¬
76

гическом дуализме противоречивость, придает культурной семантике имманентную динамику и способность к саморазвитию, которая и порождает бесконечно умножающийся мир культурных смыслов, распространяя «вирус» дуальных расчленений во все сферы бытия.
Семантемы, таким образом, - это не просто иной модус все тех же природных программ или их компонентов. Они несут принципиально новое онтологическое качество - снятый опыт не только какой-то одной функции, а всей суммы потенциальных межэлементарных связей прежней системы, который оказывается теперь инкорпорирован во внутреннюю систему самого элемента (семантемы). Поэтому они и обладают той самой структурной поливалентностью, которая с помощью продуцирования бинарных расчленений образует и перманентно расширяет смысловое пространство культуры. Здесь и коренится та самая «избыточность» культурной семантики, которая, явно не служа никаким природным функциям (во всяком случае, напрямую), никак не может быть объяснена ни биологизаторски, ни инструменталистски: поливалентная культурная семантика избегает привязок к любым узко прагматическим задачам, а часто вообще развивается в стороне от них.
Чтобы модель не выглядела слишком абстрактно, поясним ее на примере гендерных отношений. Известно, что все их модели имели место еще в природе, что дало повод биологизаторам для вульгарных экстраполяций. Сформировавшись под воздействием экологических, трофических и некоторых других факторов, связанных с внутрипопуляционной регуляцией, эти модели и соответствующие им поведенческие программы, пройдя смыслогенетическую конвертацию, более не исчерпываются своей первоначальной функцией и почти ничем не обязаны своим исходным биогенетическим основаниям.
По Дж. Круку10, структура сообщества высших коллективных животных определяется прежде всего биопродуктивностью среды. Так, у шимпанзе, живущих в условиях тропического леса, складывается сравнительно «либеральная» система половых отношений, аналогичная эндогамному промискуитету. В менее биопродуктивной среде, например, в саванной лесостепи, у тех же шимпанзе наблюдается уже некое подобие экзогамии (обмен самками). Там же, где биопродуктивность еще ниже, сохраняется лишь то количество самцов, которое необходимо для размножения: другие изгоняются - ситуация, являющая собой типологический аналог гаремной организации. Когда речь идет о первобытных племенах, преемственность моделей кровнородственных от¬
77

ношений (промискуитет, эндогамия, экзогамия, матрилинейность и патрилинейность) между биологическим и раннекультурным способом структурирования этой сферы отношений достаточно очевидна, хотя и здесь она уже не абсолютна. Даже на этом уровне исходные биопрограммы, сохраняя вроде бы свою природную функциональность, трансформируются и «развинчиваются» на относительно релятивные компоненты. И чем дальше от первобытности, тем эта преемственность становится все более конвертированной. Не будучи более связаны со своими первоначальными природными детерминантами, модели структурной организации сообществ сами оказываются как бы самостоятельным основанием целого комплекса разнообразных культурных отношений. Проявляясь в контексте культуры, они включаются в совершенно новую систему структурных отношений и приобретают совершенно иные функции. Теперь они регулируют отличные от биологических социальные иерархии и отношения собственности11, выступают формой реализации эгоистических (родоцентристских и индивидуалистических) поведенческих программ, противостоящих социоцентрическому давлению институтов большого общества (если они уже имеются), магическим или ритуально-символическим образом семантизуют комплекс родовых отношений и т.п., что уже никак не сводимо к прежним биологическим функциям. И, что не менее важно, не выводимо из них.
Точка разрыва прямой преемственности с природными функциями фиксируется в мифе: уже на ранних его стадиях жизненно важные, сакрализованные в традиции императивы постулируются аксиоматически, как некая априорная данность, а не выводятся из чего-либо каузально12. Так, модели эти, оставаясь как бы самими собой, но конвертированные в культурный контекст, оказываются также и чем-то совершенно иным. При этом первоначальная регулирующая функция природных моделей может фрагментированно или редуцированно сохраняться и в виде традиции достаточно долго существовать и в развитых цивилизациях.
Атавизмы природных программ, как своего рода шлейф межсистемного перехода, бытуют в культуре с различной степенью «прямоты». Некоторые лишь едва затронуты семантико-смысловым опосредованием (обратим внимание на то, как «зациклены» на родовой тематике жители традиционной деревни! если что-то и говорится не об этом, то уж обязательно через это, прямо или косвенно). Другие же претерпели глубокую конвертацию (не сводимую к простому, пусть даже многократному опосредованию!), и докопаться до природных основ можно, лишь проделав специальную «археологическую» работу. Но в любом случае обнару¬
78

жение биологических корней культурных программ - это не козырь биологизаторов, а скорее, еще одна хитрость культуры, направляющая познающий ее интеллект по ложному пути. Это как раз тот случай, когда докапывание до основ не раскрывает сути, вернее, раскрывает лишь ее часть и, как правило, не самую значительную. А самое значительное - это, не какую функцию выполняла та или иная культурная программа в своем докультурном бытовании, а каким веером конфигуративных версий она развернулась в ходе своей конвертации в смыслогенезе. Дельта этих конфигуративных вариаций - поле свободы культуры как субъекта. Иными словами, для самой культуры генетические связи программ и вообще любых системных элементов не имеют столь важного значения. Важно, не откуда взялась та или иная программа (или ее элемент), а как ее можно использовать. Критерий заключается не в неких тайных особенностях его (элемента) субстанциальной онтологии, а в его семантической валентности, т.е. способности образовывать максимум смысловых линий в наличном пространстве культуры.
Таким образом, ни одна природная программа, пройдя конвертацию в смыслогенезе, не является более лишь тем, чем была. Прежняя, и в природном универсуме единственная, функция становится теперь частью широкого смыслового и функционального поля внутри новообразующихся структурных связей новой системы (культуры). Та же логика действует и на следующих этапах, когда речь идет о межсистемных переходах в рамках историкокультурногенетического процесса, когда происходят структурные трансформации и реконфигурирование уже собственно культурных систем.
В процессе «деконструкции» исходного паттерна на элементы/компоненты и трансформации его внутренних связей в смыслогенезе «на выходе» от его прежней целостности остается нечто вроде пустой «матрицы», проявляющей себя в виде интенции - смутной направленности подсознания на воссоздание утраченной структуры. (Такая интенция в том или ином виде универсально присуща всем межсистемным переходам.) Это нечто вроде полустертой в результате сбоев и разлада карты, руководствуясь которой сознание (включая, впрочем, и подсознательную часть ментальности) «свинчивает», собирает вновь, конструирует из отдельных компонентов ту самую, как кажется, утраченную целостность. Но целостность эта, сколь ни близка бы она была первоначальной программе, - уже иная целостность, культурная, т.е. структурно разомкнутая и полисемантичная в своих смысловых связях и интенциях. Проще говоря, и конфигурация уже в лю¬
79

бом случае не та, и набор функций в исторической перспективе принципиально множествен. Можно сказать, что атавистическая интенциональность, будучи смутным психическим слепком утраченной природной целостности, служит столь же смутным прообразом целостности заново формируемой, незримой канвой, определяющей конфигурирование ее компонентов. Так действует эпигенетическая память, интенциональная основа которой всегда опосредуется ее отрицанием в контексте иной системы. Интенциональность эта, напитанная первозданной витальной энергией, служит не только скрытой основой культурного инобытия природных программ (а на более поздних этапах и отошедших в прошлое культурных традиций). Это не заряд одноразового действия. Будучи однажды опосредованной, она не прекращает своего воздействия на ментальность, а действует постоянно, требуя все новых и новых форм опосредования, будто не понимая, что в культуре ее точная природная реконструкция уже невозможна никогда! Это зов природы, обращенный в культуру и получающий в ответ суррогаты, не годные в качестве ответа на него, но служащие опорными точками развертывания многомерного смыслового пространства по поводу этого зова. Так культура использует природную интенциональность в своих целях.
Резюмируя сказанное о переходных состояниях в истории, можно предложить их общую типологию на основе иерархии уровней. Таковых три: внутрисистемный, межсистемный и макросистемный. Анализ первого, внутрисистемного, в наибольшей мере задается методологическими и эпистемологическими условностями, т.е. тем, что в данном дискурсе берется за целое (см. выше). Примером внутрисистемного перехода может служить преобразование царской России в СССР. Межсистемного - переход от античной культурной системы к христианской. Макросистемного - от природы к культуре, от мифоритуальной системы к логоцентрической в I тысячелетии до н.э., а также переход от логоцентрической системы к постлогоцентрической, начало которого протекает в современную эпоху.  11 Стремясь расширить понятийно-терминологический аппарат, многие авторы обратились к языку синергетики, который продолжает оставаться достаточно популярным. Но неадекватность синергетических моделей материалу общественных наук, обнаруживается столь явно, что и соответствующие термины типа «бифуркации», «аттрактора» и некоторых других уместно, если и применять, то ставить в кавычки.
2 Цивилизацию мы считаем социальным бытием культуры. Единственная оговорка, о которой стоит лишний раз напомнить - это контекстуальное
80

принятие более узкого употребления понятий «культура» и «цивилизация», связанное с традиционно принятой разделительной гранью между историей и доисторией: с последней связывают бытие доцивилизационных архаических культур, а собственно историю цивилизаций начинают с развития урабанизационных процессов и возникновения письменности и государственности.
3 В этом отправном пункте нетрудно заметить сходство с тезисом Л. Уайта, определявшим культуру как интегрированную систему, состоящую из подсистем или аспектов. На этом, однако, параллели с Уайтом заканчиваются.
4 В некотором смысле эта модель коррелирует с концепцией двух сил, определяющих становление всякой формы: радиальной и тангенциальной у П. Тейяра де Шардена.
5 Речь идет о научно-философском мифе, представляющем процесс развития в виде распространения инновационных волн и влияний из единого центра. Такое видение не только схематизует и грубо искажает действительное положение вещей, столкновение с которым всякий раз вызывает растерянность и досаду: почему реальность не желает укладываться в такую красивую схему? Здесь мы видим чистый образец научной парадигмы в куновском смысле, парадигмы, которая при выходе за ее пределы, обнаруживает свою мифологическую природу. Моноцентризм в научной парадигматике - типологический аналог средневекового монотеистического абсолютизма, вернее, продукт распада последнего. Так логоцентрический дискурс поддерживает преемственность своих исторически видоизменяющихся форм.
6 Здесь и далее я использую типологию цивилизаций, предложенную Ю.М. Кобищановым: очаговые, вторичные и наведенные.
7 Имеется в виду понятие Longue Durée, введенное авторами школы «Анналов».
8 В России, например, случаи массового инфантоцида на религиозной почве («эпидемия» буквального понимания некоторых духовных песен, в частности «О милосердной жене аллилуевой») имели место еще во второй половина XIX в. (1870) и реконструируются по материалам уголовных дел.
9 Вот почему прямые аналогии между поведением человека и животных (если речь, разумеется, не идет о тех моделях поведения, которые были унаследованы человеком от природы и не были конвертированы смыслогенезом) при более углубленном анализе оказываются внешними и поверхностными. Впрочем, биологизаторы, делающие плоские, но далеко идущие выводы из внешних аналогий типа подобия боевого порядка бабуинов и древнеегипетской армии или «молитвы» бабуина на солнце с вершины холма, таких доводов обычно не понимают и не принимают.
10 Crook J.H. The Socio-Ecology of Primates // Social Behavior in Birds and Animals. L.; N.Y., 1970. P. 103-166.
11 Так наследование имущества по материнской линии в Древнем Египте уже вряд ли может быть объяснено факторами биопродуктивности среды. Будучи однажды унаследована из архаики и сакрализована в традиции, эта модель живет в контексте ранней цивилизации своей самостоятельной жизнью.
81

12 	Отметим, что миф как таковой почти не знает каузальности в ее строгом формально-логическом понимании, подменяя ее псевдокаузальностью псевдообъяснений. Поэтому для описания не только феномена мифа, но и самих системно-генетических процессов, в результате которых он появляется, нам придется так или иначе отказаться от услуг формальной логики, в частности, элиминировать закон исключения третьего. Это вполне возможно в рамках многозначной, или нечеткой логики (так называемая fuzzy logic). Из этого не следует, что бинарная логика (как формальная, так и диалектическая) отменяется: как основание всякой логики, она свое значение сохраняет. Но в построении логики эпигенеза ею ограничиться нельзя, ибо она создает ложные контроверзы, уводит от адекватности предмета и метода исследования.
К.В. Хвостова
ПОНИМАНИЕ СОЦИАЛЬНЫХ КРИЗИСОВ В ЕВРОПЕЙСКОЙ
ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКОЙ ТРАДИЦИИ
Кризис - это всегда прерывность в развитии традиций и тенденций социальных, экономических, политических, культурных и правовых, если речь идет об обществе. Одновременно возникают новые тенденции как в жизни общества, так и в сфере ментальности и менталитета. Наряду с этим происходит изменение способов переработки информации. Подобные трансформации свидетельствуют о возникновении новой эпохи. Соответственно, переломные периоды в жизни обществ являются для историков, придерживающихся различных теоретических взглядов, основой для проведения периодизации исторического прошлого. Общественные кризисы в рамках различных направлений эпистемологии истории или противопоставляются природным катаклизмам, или рассматриваются в единстве с ними. И те, и другие представления восходят к античным традициям противопоставления или единства понимания (рноц; и тех^П1- Различные концепции кризисов связаны также с пониманием времени Аристотелем, согласно которому время - это единство прерывностей: прошлое, теперь, будущее2.
Темпоральность и событийность - две характеристики кризисов и переломных эпох. Эти вводимые нами понятия условны. Характеристика темпоральности связана с понятием исторического времени. Это последнее означает вычленение отдельных
82

событий или их взаимосвязанной совокупности во временной последовательности событийного ряда. Выделенным событиям, имеющим четкую пространственно-временную определенность, придается в рамках соответствующих исторических теорий историческое значение. Временную определенность событий, имеющих историческое значение, мы называем темпоралыюстью. Роль темпоральности в кризисные эпохи проявляется в большей или меньшей длительности соответствующих событий и в быстроте общественных перемен. Если в рамках определенных теорий признаются вечные ценности, неизменный естественный и справедливый порядок вещей, восходящий к Абсолюту, или утверждается существование первичных основ бытия и познания, имеющих метафизический характер, что типично почти для всей философии вплоть до XX в., то роль темпоральности оказывается ограниченной. Действительно, поскольку высшие ценности и естественный порядок вещей интерпретируются как неизменные сущности, то в рамках соответствующих представлений признается изменение лишь земных установлений. При этом цель общественного прогресса понимается как стремление к тому, чтобы эти установления были в процессе социально-политической, правовой и культурной деятельности людей максимально приближены к неизменному естественному порядку и высшим ценностям, т.е. оставались бы на протяжении времени стабильными. Поэтому при анализе соответствующих воззрений, относящихся к пониманию кризиса и переломных эпох, следует учитывать отношение мыслителей прошлого (особенно Античности и Средневековья) к временным факторам и ограниченное понимание ими роли темпоральности в обществе.
Событийность - это интенсивность насыщения каждого временного момента событиями, заметно увеличивающаяся в кризисные эпохи, когда возникает калейдоскоп событий, ускоряется темп и ритм их протекания и свершения. Событийность отражает те внешние проявления, характеризующие вновь зарождающиеся тенденции, которым в дальнейшем суждено обрести длительность. Обе характеристики кризисов - темпоральность и событийность - имплицитно или эксплицитно присутствуют в воззрениях многих мыслителей древности, Средневековья и Нового времени, прямо или косвенно касающихся интересующей нас проблематики.
Общеизвестно, что общественная и политическая мысль европейских народов восходит к соответствующим античным и средневековым христианским представлениям, поэтому целесообразно остановиться на краткой характеристике некоторых
83

концепций этих отдаленных эпох, в рамках которых явно или неявно выражено понимание кризиса в социальном развитии.
Античное понятие xpioic;, crisis, как в греческой, так и в латинской традиции, означает изменение, разрыв, наклон, переход, перелом. Эти обозначения близки по смыслу к греческим понятиям avapxia; ролт) - перевес, критический момент. Для обозначения плавного течения событий у древнегреческих, равно как и у византийских авторов, использовались понятия «гармония» и «порядок» (xa^ig). Разрыв эволюционного плавного развития, т.е. нарушение гармонии и порядка, составляли содержание кризиса и анархии. Иногда такая терминология отсутствует, но ход рассуждений, содержащихся в соответствующих текстах, позволяет интерпретировать посвященные названному сюжету пассажи как свидетельства понимания древними и средневековыми мыслителями содержания и причин периодов разрыва общественных тенденций, периодов смут, кризисов и анархий.
Уже в Древней Греции у Пифагора и его последователей мы находим зачатки неявно выраженных представлений о социальных кризисах. Гармония, порядок и мера, по мнению пифагорейцев, определяют общую структуру общественного устройства. Поддержание этого порядка - обязанность граждан. Она состоит в противодействии беспорядку, возникающему в случае пренебрежения со стороны граждан своими обязанностями3. По Гераклиту, общественное устройство определяется общим разумом, судьбой, необходимостью, которые обеспечивают единую связь вещей. Однако люди иногда ведут себя, не сообразуясь с этой взаимосвязью, а в соответствии с собственными желаниями (|ЗобХг| оц;). Тем самым их поступки становятся причиной нарушения общественного порядка4. По-иному социальная гармония понималась Сократом - основателем нравственной философии. Согласно его учению, боги установили единые законы, являющиеся образцом для законов, издаваемых людьми, которые при этом должны следовать велению своей совести. Разлад в обществе, т.е. анархия, наступает при нарушении этого соответствия5.
Платон полагал, что общественный кризис - результат избытка власти, сосредоточенной в руках ее представителей. Вследствие этого возникает тирания, являющаяся причиной кризиса и упадка государств. В качестве примера он ссылается на Персидскую империю, которая пришла в упадок из-за чрезмерного деспотизма правителей. Другая причина политического упадка государств, по Платону, заключается в избытке свободы и своеволии граждан, явившемся причиной гибели афинской демократии. Кризис, проявлявшийся в социальных смутах, в отказе от умерен¬
84

ности, означал, по мнению Платона, нарушение социальной гармонии, обеспечивавшей принцип воздаяния каждому социальных благ в соответствии с его природой. В духе античных воззрений о неизменности естественных законов, которым как образцу должен соответствовать общественно-политический порядок - та£ц;, Платон был противником любых новшеств, способных нарушить социальную гармонию, достигаемую благодаря проявлению людьми дарованных им природой добродетелей. Взгляды Платона свидетельствуют о присущих ему, характерных для той эпохи ограничениях, накладываемых на понимание темпоральное™, и о признании значительной роли событийного характера кризиса. Соответствующие воззрения Платона на способы сохранения социальной стабильности и справедливости привлекли внимание известного философа-неокантианца В. Виндельбанда, увидевшего в политических воззрениях Платона истоки кантианского ценностного подхода к пониманию и обеспечению социальной гармонии6.
Идея социальной гармонии и ёе нарушений прослеживается и в «Политике» Аристотеля, где философ характеризует преимущества и недостатки различных форм государственного устройства, рассматриваемых им с точки зрения их жизнеспособности и устойчивости по отношению к кризисам и государственным переворотам. Главная причина политических кризисов и упадка государства, по Аристотелю, заключается в недовольстве граждан своим экономическим положением и политическими правами. Каждая форма правления, рассматриваемая в Политике: демократия, олигархия и аристократия, - содержит в скрытом виде причины общественных недовольств и кризисов, т.е. анархии. Поэтому оптимальным вариантом политического строя является смешанная форма правления - «политая», где у власти находится средний класс. Подобная форма правления позволяет сохранять равновесие, порядок и стабильность, препятствует введению новых обычаев, которые могут повлечь за собой жажду перемен и вызвать социальные кризисы7.
Понимание нарушения порядка, кризиса, упадка, нестабильности социально-политических отношений сочеталось в Античности не только с представлениями о естественном порядке вещей, обусловливающем стабильность при условии, если люди согласуют свою деятельность с законами этого восходящего к божественным силам порядка. Большую роль играла аристотелевская идея времени как движения и идея циклического времени, т.е. круговорота в природе и обществе8. Идеи круговорота, повтора социальных ситуаций и поступков людей тесно связаны с представлениями перехода от стабильности к разрыву тенденций, к упад¬
85

ку и к движению в обратном направлении. Мироздание, в том числе и общественное развитие, представлялось в форме шара.
В Византии и на средневековом Западе идея циклического времени была переосмыслена с христианских позиций и включена в рамки концепции линейного телеологического библейского времени. В Византии, где представления о циклическом времени были особенно сильны, включающее его библейское непрерывное время - (aлaнaтr|pos)9 обретало определенную прерывность, связанную с разрывом тенденций (ролц), означавшим движение по кругу, повтор ситуаций10. Понимание разрыва, перевеса одних факторов над другими существовало и на Западе, восходя к библейской идее смены царств, отраженной в трудах Августина11.
Идея разрыва общественных тенденций и обозначение этого разрыва ролц, как мы встречаем в византийском богословии и историописании. Византийский патриарх Иоанн Векк, живший в XIII в., характеризуя взаимоотношения западной и восточной церквей, обнаруживает критическую ситуацию (ролт|), в их отношениях12. Понятия циклического времени обусловили метафоричность византийских рассуждений и особенность византийской компаративистики, проявлявшиеся особенно ярко при описании кризисных эпох. Иоанн Векк, говоря о расхождении во взглядах представителей восточной и западной церквей, наблюдаемом в его время, ссылается на период патриарха Фотия (IX в.), когда соответствующие разногласия также имели место13.
Представления о разрыве тенденций, анархии, переменах относятся в воззрениях византийцев и во всей средневековой философской и теологической литературе, как уже отмечалось, только к проявлениям земной жизни. При этом предполагается, что естественный, справедливый, дарованный свыше порядок вещей остается неизменным. При анархии в повседневной жизни возникает необходимость в ревизии старых законов14. Однако при нормальном положении дел предписывалось уважать старый закон и обычай15. Понимание общественных кризисов в Византии связано с важнейшим для восточного христианства понятием синергии, подразумевающим способность человека действовать в соответствии с ниспосланными свыше божественными энергиями. Для того чтобы возникла синергия человека с божественными энергиями, необходимо, чтобы человек реализовал в своей деятельности дарованные ему свыше добродетели. Однако, поскольку человек обладает свободой воли (ё^огюСа), которой в рамках восточного христианства придавалось большее значение, чем на Западе, он способен оставить нереализованными в своих поступках присущие ему по природе добродетели. Такое поведение и
86

приводит к кризису и анархии. В актовом материале Византии содержатся данные о роли синергии в политическом управлении16.
Христианство, как известно, в соответствии с посланием апостола Павла римлянам (гл. XIII. 1-6) рассматривает политическую власть как происходящую от Бога. В толковании этого послания у Иоанна Златоуста всякое неповиновение властям оценивается как зло, анархия, общественное разрушение17. Златоуст использует характерный для всей христианской риторики восходящий к Античности образ общества в состоянии социально-политического кризиса как корабля, лишенного кормчего и терпящего бедствие18. Однако одновременно христианство провозгласило принцип, согласно которому в духовном отношении следует повиноваться только Богу. Подобное разграничение земной и духовной жизни, являющееся содержанием всей христианской дихотомии и антиномии, воплощенных в идеях «мир небесный» и «мир земной», неоднократно становилось объектом интерпретаций в рамках разных теологических, философских, политических систем (теория двух мечей, понимание абсолютной и ограниченной монархии, учение о тирании и т.д.). Названная дихотомия оказала значительное влияние как на понимание общественно-политических кризисов, так и на развитие этих кризисов в реальной жизни. На Западе различные интерпретации соотношения политической и духовной властей приводили к длительной, ведущейся с переменным успехом борьбе императоров и пап, борьбе, неизменно связанной с многочисленными социально-политическими кризисами. В период Средних веков получила развитие восходящая к Античности идея, согласно которой чрезмерная власть правителя приводит к тирании, что влечет за собой общественное недовольство, нарушение порядка, анархию, кризис. В Византии, где почитался не столько закон, сколько авторитет власти и правителя, последний считался свободным от повиновения устаревшему закону19, признавалось его право на свободные действия, необходимые для пресечения кризисной ситуации. Разная интерпретация идеи соотношения духовной и политической власти на христианском Западе и Востоке вызвала глубокий политикоидеологический кризис Европы XI в., окончившийся разделением христианской церкви на западную и восточную.
В IV в. догматическая борьба и связанные с ней длительные кризисы и анархия социальной и политической жизни Европы нашли отражение в теории Августина, господствовавшей в течение всех Средних веков и оправдывавшей жестокое преследование еретиков не только церковными, но и гражданскими властями. Идея Августина об абсолютном божественном предопределении
87

означала провозглашение общественного и церковного закона и порядка в качестве божественного установления и осуждала любое его нарушение, характеризуя его как анархию20.
В целом понимание кризиса, характерное для античной древности и Средневековья, как отмечалось, отличается тем, что все мыслители исходили из постулата, принимаемого за абсолютную истину, согласно которому в мире существуют незыблемые и неизменные, восходящие к Абсолюту (в христианстве) или к природе (в Античности) естественные законы, обеспечивающие также неизменный высший естественный порядок вещей, данный людям в ощущениях. Люди в своей земной деятельности, стремясь следовать этому порядку, допускают ошибки и злоупотребления, которые и вызывают нарушение гармонии мироздания и анархию. В соответствующих воззрениях темпоральность, т.е. изменение тенденций во времени имеет пределы, включающие только земные дела. При этом все мыслители характеризуют переломные эпохи как периоды, насыщенные событиями, т.е. явно или неявно признают принцип повышенной событийности.
Н. Макиавелли как выразитель отрицательного отношения к Средним векам, что было характерно для эпохи Ренессанса, считал, что в некоторых ситуациях кризис, выражающийся в общественных смутах, следует вызывать искусственно, поскольку благодаря такой политике можно создать основу для нового политического устройства21. Ш. Монтескье, стремившийся к анализу истории политического законодательства и его противоречий, рассматривал появившиеся в Европе в Средние века феодальные законы как удачное разрешение многих социальных проблем, носящих кризисный характер. Эти законы были настолько гибки, что они «создали порядок, стремящийся к анархии, и анархию, обнаруживающую склонность к порядку и гармонии»22. Монтескье высказывает также глубокую мысль о том, что социальные кризисы воплощаются в изменениях, претерпеваемых понятиями, терминами, выражающими важнейшие социальные явления. В период завоевания варварами Рима «многие понятия изменились в самой своей сущности»23. Как видно, в отличие от представителей современного постмодернизма, в частности Ж. Дерриды, придающего огромное значение изучению языковых метафор, что способствует, по мнению философа, постижению социальных перемен, Монтескье настаивает на важности рассмотрения такого явления прошлого, как расширение семантического диапазона отдельных выражений и понятий. Такое расширение отражало, с его точки зрения, изменение во времени как менталитета (разрыв прежних ментальных тенденций), так и изменение социальных отношений.
88

Ж.-Ж. Руссо считал, что происхождение общества и законов - результат разрешения важнейшего социального кризиса, а именно конфликта между богатыми и бедными24. К.А. Сен-Симон в своей социальной утопии придавал большое значение понятиям кризиса и связывал с ними периодизацию общества. Всю историю человечества он делил на критический и органический периоды. Первый характеризуется анархией, второй - органическим единством различных сфер социальной жизни25. Идея анархии и кризиса - исходный постулат рассуждений О. Конта. Начало XIX в. он характеризует как «великий кризис, испытываемый наиболее просвещенными нациями»26. Содержанием этого кризиса является сосуществование факторов, отражающих как старую социальную систему, так и новую, зарождающуюся27.
В диалектике Гегеля кризис - это момент становления новой фазы всеобщего. Ход всемирной истории разумен, она является «необходимым обнаружением мирового духа - того духа, природа которого, правда, всегда была одна и та же, но который проявляет эту свою единую природу в мировом наличном бытии»28. Мировой дух проявляется в деятельности, состоящей в том, что дух «возвращается к самому себе и таким образом сам себя производит, делает себя тем, что он есть в себе»29. «Первые проявления духа виртуально содержат в себе всю историю»30. Сказанное свидетельствует о том, что мировой дух Гегеля самодостаточен. В этом плане Гегель в какой-то мере является предшественником идей современной синергетики о саморегуляции природного и общественного бытия. Однако формы воплощения духа различны. И эти различия связаны с тем, в какой мере те или иные народы осознают тот факт, что мировой дух свободен31. Степень осознания этой свободы и составляет содержание периодов всемирной истории. Поскольку новая, более совершенная фаза осознания свободы соответствовала выходу на арену мировой истории нового народа, то процесс фактической истории сопровождался трансформациями в развитии единой прогрессивной тенденции, связанными со специфическими особенностями народов. Обретая новое понимание свободы, люди иногда вовлекали мир в разрушения, следствиями которых являлись катастрофы - «бедствия, зло, гибель процветающих государств»32. Решающей фазой в осознании свободы духа явилось, по Гегелю, христианство германских народов33.
Со всей очевидностью идея прерывности в тенденции исторического развития обнаруживается в идее Осевого времени К. Ясперса. Соответствующее время датируется периодом от VIII до II в. до н.э. В эту эпоху, по мнению К. Ясперса, «человечество в
89

целом совершило скачок»34. Философ выражает несогласие с концепцией Гегеля, в соответствии с которой «весь исторический процесс движется к Христу и идет от него»35. По мнению К. Ясперса, «ось мировой истории может быть обнаружена только эмпирически, как факт, значимый для всех людей, в том числе и для христиан»36. Иными словами, именно в названный период, с точки зрения К. Ясперса, возникли предпосылки дальнейшего развития культур Запада и Востока.
В эпистемологической традиции, идущей от И. Канта, общественные кризисы воспринимаются как отличные от природных. Их понимание восходит к идее морального долженствования в жизни людей, которое определяется Абсолютом и проявляется в форме присущих человеку ценностей. Свобода воли человека, приходящая в противоречие с ценностями, приводит к общественному кризису. В данном случае событийная характеристика кризиса преобладает над темпоральной.
В конце XVIII в., в период атеистических диспутов Г. Фихте защищал идею, согласно которой существование Бога не может быть поставлено под сомнение, поскольку оно совпадает с моральным и мировым порядком, принципы которого проанализированы Кантом37. Переживаемое им время Фихте рассматривал как переломное, насыщенное такими событиями, когда философия Канта помогает обрести вновь понимание свободы, долга и морали. «Ведь это то, что надо для эпохи поверженной морали, разрушенной до основания, когда и само понятие долга вымарано из словарей»38. Идея событийной насыщенности времени, как видно, ярко выражена у Фихте.
Представитель философии жизни В. Дильтей, обосновавший автономию наук о духе и испытавший влияние теории И. Канта о ценностном долженствовании в обществе, развивал идею конечности бытия. В отличие от Канта ценности рассматриваются как специфические и меняющие свой индивидуальный смысл в рамках различных культурных систем. Темпоральность и событийность совместно присутствуют в культурологии Дильтея, определяя характерные признаки смены эпох. Относительность и изменчивость во времени каждого исторического явления определяется его конечностью39. При этом В. Дильтей констатирует «анархию ценностей»40 в переломные периоды.
Г. Риккерт и В. Виндельбанд придавали особое значение изучению исторических событий. Исторический процесс есть соответствие или несоответствие событийной истории метафизическим вечным ценностям. Описание истории заключается в применении оценок, с помощью которых многообразие исторического
90

процесса соотносится с неизменными ценностями41. Поскольку названные ученые рассматривают ценности в духе классических традиций как неизменные метафизические сущности, всякое развитие - и плавное, и сопровождаемое сильными изменениями, т.е. разрывом традиций, - трактуется как изменение событийности истории42.
Характеристика кризиса как разрыва тенденций в развитии культуры обнаруживается в культурологии О. Шпенглера. Ему присущ темпорально-событийный принцип понимания названных разрывов. Ценности в понимании О. Шпенглера вовсе не метафизичны и не неизменны. Каждая культура создает собственные ценности, отличные от тех, которые присутствуют в других культурах. Все культуры, являющие собой индивидуальные организмы, имеют свои жизненные циклы, переживая рождение, расцвет и упадок. В период упадка происходит перерождение культуры, наступает эпоха, когда угасает творческая потенция культурной деятельности. Период упадка, т.е. кризисная эпоха, именуемая цивилизацией, характеризуется расцветом техницизма43. Согласно А.Тойнби, мировые цивилизации, представляющие собой социальные атомы, проходят в своем развитии несколько стадий: генезис, рост, упадок, дезинтеграция. Эти стадии и переход от одной к другой характеризуются «ответом» общества на «вызов» внешней социальной или природной среды44. Переход из одной стадии в другую связан с прерывностью основных преобладающих тенденций развития и возникновением новых. Теория Тойнби испытала влияние социальной макротеории бихевиоризма, рассматривавшей поведение человека как результат соотношения стимулов и реакций.
Макс Вебер отходит от дильтеевой традиции противопоставления наук в природе наукам о духе. Он признает единый научный метод, восходящий к позитивистскому детерминизму и состоящий в анализе каузальных связей. Задача социального знания заключается в придании языку исторического и социологического нарратива большей точности. С этой целью предлагается теория идеальных типов, подразумевающих общие понятия, включающие в соответствии с конкретной исследовательской точкой зрения общие и типичные признаки какого-либо общественного отношения или тенденции. Разрыв плавного развития - кризис соответствующих тенденций проявляется в максимальном отклонении локально-временных состояний рассматриваемых тенденций от их идеального типа45. Учение М. Вебера восходит к идеям И. Канта об образе-схеме и синтетическом априори. В отличие от кантианско-риккертианской традиции М. Вебер не рассматривал
91

ценности как вневременные, свыше дарованные сущности. Для него выявление характерных для данных обществ ценностных ориентаций - это критерий периодизации и классификации материала. Этот критерий варьируется в зависимости от характера изучаемой эпохи, а также мировоззрения исследователя46. Ценность во многом приобретает характер оценки. Факторы темпоральное™ в развитии кризиса, послужившие основой периодизации, столь же существенны в теории М. Вебера, как и событийность, характеризующая индивидуальные отклонения развития от их типичных параметров.
От кантовской традиции понимания кризиса как анархии ценностей отступают А.Шопенгауэр и Ф. Ницше. Понятие кризиса из сферы бытия переносится в сферу философии. Современный постмодернизм - наследник этих идей. Кризис философии - это отказ от понимания единых первичных метафизических оснований философских рассуждений, отказ от понятия научной и философской истины. По мнению М. Хайдеггера, судьбы европейской цивилизации были связаны с развитием метафизики, в силу чего произошло забвение бытия и растворение понятий смысла происходящего в абстрактных понятиях. Время рассматривается М. Хайдеггером как онтология реального бытия, которое таким образом приобретает историчность47. Представители современного лингвистического направления философии истории определяют кризис философии как разрыв прежних метафизических тенденций и появление нового восприятия социального бытия в рамках лингвистического контекста, благодаря анализу языка и текстов.
В этом отношении очень характерны воззрения представителя лингвистического структурализма М. Фуко. Кризис - это появление нового восприятия и понимания вещей в рамках лингвистического контекста. Заслуга М. Фуко в плане изучения социальных кризисов состоит в том, что он поставил данную проблему в явной и четкой форме и связал с проблемой периодизации обществ. Эпохи различаются в зависимости от формы тех представлений о них, которые имели современники и которые были выражены в языке. Системный социальный кризис понимается даже не как ментальный, а как семантический. До XVII в., как считает М. Фуко, слова точно воспроизводили смысл вещей. Например, вес монеты соответствовал ее наименованию. В конце XVI - XVII в. вес монеты никого не интересовал, ее наименование определялось изображением правителей. Такое изменение означало кризис, который заключался в развитии опосредованного соответствия знака и значения, в развитии символики. С XVIII в. опо-
92

средованность возрастает: названия монет определяются торговоэкономическими процессами. Кризисы, таким образом, понимаются Фуко как изменение соответствия знака и значения48. Изменение тенденций развития во времени, равно как и смена событий, в одинаковой степени отличают понимание кризисов или разрывов ментальных тенденций в рамках общего видения истории М. Фуко.
Такая трактовка кризиса резко отличается от понимания кризиса в рамках позитивизма, отрицаемого представителями постмодернизма. Для позитивистов, Э. Дюркгейма, структуралистов и фунционалистов 50-80-х годов XX в. кризис - это разрыв тенденций и традиций реальных явлений, вызванный резким изменением каузально-функциональных связей49. Близка к такому пониманию позиция представителей критического рационализма К. Поппера и К. Гемпеля, рассматривавших кризис как прерывность плавного развития традиций и тенденций, в котором проявляются генетические связи, объясняемые с помощью так называемых охватывающих законов, близких к законам естественных наук50. Отрицание историцизма К. Поппером само по себе предполагает факт разрыва тенденций51.
Современная синергетика придает пониманию кризиса первостепенное значение52. Одновременно с этим предполагаются общие законы развития исторического процесса, лежащие в основе психологии, демографии, технологических факторов. Поэтому понимание кризиса связывается в основном с событийностью, тогда как фактор темпоральности, предполагающий возникновение всех принципиально новых тенденций, принимается с ограничениями. Некоторые общие законы остаются в силе и становятся основой конструирования глобальных моделей53. Взгляды глобалистов, таким образом, смыкаются с концепциями историцистов, которых критиковал К. Поппер. Кризис рассматривается как системный, относящийся к реальности, ее восприятию и переработке информации. Развитие общества понимается в виде чередования периодов самоорганизации и хаоса. Переход от одного периода к другому - это точки бифуркации, означающие прерывность исторического времени. Синергетика, являющаяся общей умозрительной теорией общественного процесса, применяемая в рамках глобального математического моделирования, вряд ли много дает для понимания конкретных исторических ситуаций. Действительно, плавное докризисное развитие тенденций и традиций, называемое в рамках синергетики самоорганизацией, в конкретной практике исторического исследования характеризуется как генетическая связь более позднего состояния с предыду¬
93

щим. При этом она изучается ситуационно, с применением причинного анализа и метода нахождения генетических связей. Бифуркация для историка - это периоды смены тенденций развития. Хаос - это другое название кризиса, т.е. терминология синергетики для историка является избыточной информацией.
С нашей точки зрения, повышенное внимание М. Фуко к языковым структурам как индикаторам кризиса привело к тому, что философ не расценивает как кризис эпоху падения Античности и становления Средневековья. Причина состоит в том, что лингвистические изменения, связанные с этим крахом и учитываемые Фуко, запаздывали по сравнению со временем реального разрыва традиций и тенденций. Действительно, христианская лексика сложилась много позднее, частично в эпоху Средневековья были переосмыслены античные идеи, но и этот процесс растянулся на века.
Анализируя характеристики кризиса в научной литературе, нельзя игнорировать экономические сочинения начала XIX в., а также обойти вниманием марксизм. В учениях представителей экономической мысли начала XIX в., Ж.-Б. Сея и Д. Рикардо, утверждается идея кризиса как перенасыщения товарами54. Известна роль, придаваемая кризису в марксистской политэкономии и марксистская трактовка кризисов. Согласно марксизму, кризис - это прежде всего переходный период между отдельными социально-экономическими формациями. Марксистская диалектика придает огромное значение и кризисам локально-временного характера, происходящим в рамках отдельных формаций и государств, развитие которых в ряде случаев приводило к революциям.
Завершая анализ понимания характера разрыва ведущих тенденций в обществе в рамках отдельных учений, целесообразно дать обобщенную характеристику основных признаков этого явления. Мы полагаем, что кроме рассмотренного соотношения тех факторов, которые мы назвали темпоралъностъю и событийностью в проявлениях кризиса, существуют и другие отличительные черты переходных, кризисных эпох в развитии обществ. Эти черты легко могут быть обнаружены при рассмотрении современной эпохи и в целом истории Нового и Новейшего периодов. Прежде всего целесообразно, на наш взгляд, акцентировать и другие, кроме уже рассмотренных, функции времени в протекании кризисов, а также роль в их развитии информационных процессов. Действительно, можно считать, что признаком кризиса является максимальное сближение априорного, т.е. исторического, и апостериорного, т.е. физического, времени. В период разрыва тенденций и традиций, как отмечалось, ускоряется исторический ритм, т.е. ускоряется смена событий и увеличивается число
94

событий, происходивших за определенный временной промежуток. При этом экстремальный характер ситуации проявляется в том, что происходящие события, в силу нарушения плавного развития тенденции и нарастающего событийного вала, приобретают историческую значимость. Это и означает сближение апостериорного (физического) и априорного (исторического) времени.
Далее, особенности периодов докризисного и кризисного развития могут быть выражены в терминах информатики. А именно, плавное развитие тенденций означает, что функции хранения, передачи и переработки информации частично совпадают. Информация перерабатывается и передается по единому образцу. Для так называемых традиционных обществ, например, для эпохи Средневековья, это, в частности, проявлялось в той роли, которую играл обычай, почитаемый в рамках римского, варварского и феодального права наряду с законом и препятствующий введению новых законодательных установлений. В период кризиса такое совпадение исключено.
Понимание кризиса связано с пониманием альтернативных контрфактических виртуальных исторических ситуаций. Действительно, кризис - это разрыв тенденций поступательного исторического развития. Соответственно, возникает вопрос, каким бы было развитие, если бы кризис не наступил? В ряде исторических ситуаций существуют возможности конструирования контрфактических моделей альтернативного развития, их формализации и вычисления показателей интенсивности предполагаемого развития прерванных тенденций по истечении определенного времени с момента их фактического разрыва55. Значение такого подхода состоит в том, что он дает исторический прогноз, как бы опрокинутый в прошлое и позволяющий сравнить и оценить действительно произошедшие события с виртуальными, возможными событиями, которые могли бы произойти, если бы не кризис. Такое сопоставление позволяет оценить также историческую роль и интенсивность кризиса. Мы полагаем, что роль информационных процессов в периоды различных социальных кризисов, периодов разрыва в плавном развитии социального и культурологического процесса проявляется также в радикальном изменении в этот период социальных коммуникаций и в повышении роли личности в истории. Некоторые коммуникативные связи в такие периоды рвутся, другие возникают вновь. Кроме того, корреляционные связи между различными коммуникационными процессами: социально-политическими, правовыми, культурными и экономическими, становятся более тесными, что связано с убыстрением темпов переработки и передачи информации. Это явление
95

отражает процесс возникновения новых общественных тенденций, приходящих на смену старым, подвергающимся разрушению. Наряду с этим, в кризисные периоды меняются способы переработки и передачи информации (изменение форм агитации и пропаганды, возникновение общественных организаций, митингов, демонстраций и т.д.).
Все названные отличительные черты переходных и кризисных эпох, естественно, проявляются неодинаково и с разной интенсивностью в различные хронологические периоды. Конкретно-историческое изучение особенностей этих проявлений и степень их интенсивности является содержанием специальных исторических исследований.
1 Хайдеггер М. Основные понятия метафизики // Вопросы философии. 1989. №9. С. 134, 138, 140.
2 Аристотель. Физика. М., 1936. Кн. IV. С. 76-80, 83.
3 Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. I. С. 147, § 21.
4 Гераклит. Фрагменты, а) Стобей III. 1. 179 (III. С. 129 Н). О добродетели // Фрагменты ранних греческих философов. С. 197-198.
5 Платон. Диалоги. Критон // Философы Греции. Логика, этика, физика. М, 1999. С. 16-20.
6 Винделъбанд В. Платон. СПб., 1904. С. 157-160.
7 Аристотель. Политика. М., 2000. Кн. IV. 9. 1295 б.
8 Аэций. II. 2. 4; II. 11. 1 // Досократики / Изд. А. Маковельский. Казань, 1914. С. 54; Диоген о Гераклите. IX. 1-17 // Там же. С. 137; Аристотель. Физика. Кн. II. 10. 218b. С. 77.
9 Hunger Н. Prooimion. Elemente der byzantinischen Kaiseridee in den Arengen der Urkunden. Wien, 1964. N 4. S. 220.
10 Actes de Docheiariou / Ed. N. Oikonomidès. P., 1984. N 7. P. 89.
11 Герье В. Блаженный Августин. М., 1910. С. 420-422.
12 Ioanni Vecci. Reputationes adversus D. Andronici Camateri // Patrologia cursus completus. Series graeca / Ed. J.P. Migne. Vol. 141. Col. 33, 36-37.
13 Ioanni Vecci. De pace ecclesiastica // Ibid. Vol. 141. Col. 925.
14 Noailles P., Dain A. Les novelles de Leon VI le Sage. P., 1944. Nov. 19.
15 Ibid. Nov. 95.
16 Actes de Lavra / Ed. A. Guillou, P. Lemerle, D. Papachryssanthou, N. Svoronos. P., 1997. Vol. II. P. 73.26; Хвостова K.B. Особенности византийской цивилизации. M., 2005. С. 56.
17 Patrologia cursus completus. Series graeca. Vol. IX. Col. 614.
18 Ecloga de imperio, potestate et gloria // Ibid. Vol. XII. Col. 696. Cp.: Эпиктет. Афоризмы // Римские стоики / Вступ. ст., сост., подгот. текста В.В. Сапова. М., 1995. С. 260.
19 Digesta // Corpus Juris Civilis / Ed. P. Krueger, R. Schoell, G. Kroll. Berolini, 1954. Vol. 1.1. 3. 33; Basilicorum Libri LX / Ed. H.E. Scheltema, H. van der Wal, D. Holwreda. Groningen, 1953. Vol. I. II. 6, 1.
20 Герье В. Блаженный Августин. С. 567-576.
21 Макиавелли Н. Государь. M., 1990. С. 20-21.
96

22 Монтескье Ш. О духе законов. М., 1999. С. 505.
23 Там же. С. 517.
24 Rousseau J.-J. Discours sur l’origine et les fondements de l’inégalité parmi les hommes. P., 1839. T. IV. P. 172, 173-174, 176.
25 Сен-Симон K.A. Катехизис промышленников. СПб., 1910. С. 7.
26 Конт О. Система позитивной политики. СПб., 1910. С. 81.
27 Там же. С. 81.
28 Гегель Г.В.Ф. Философия истории. СПб., 1993. С. 65.
29 Там же. С. 71.
30 Там же.
31 Там же.
32 Там же. С. 73.
33 Там же. С. 71.
34 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 35.
35 Там же. С. 32.
36 Там же.
37 Реале Д, Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. T. IV: От романтизма до наших дней. СПб., 1997. С. 32.
38 Там же. С. 33.
39 Там же. С. 291.
40 Там же. С. 301.
41 Там же. С. 293; Риккерт Г. Философия истории. СПб., 1908. С. 48.
42 Риккерт Г. Указ. соч. С. 34.
43 Шпенглер О. Закат Европы. Образ и действительность. Минск, 1999. С. 2.
44 Toynbee A. A Study of History. Oxford. 1979. P. 299. См. об этом: Семенов Ю.Н. Социальная философия А. Тойнби. М., 1980.
45 Вебер М. О некоторых категориях понимающей социологии // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 501-502.
46 Гайденко П.П. Социология Макса Вебера // Там же. С. 9.
47 Хайдеггер М. Бытие и время. СПб., 2002. См. особенно гл. IV: Временность и повседневность. С. 334-371; гл. V: Временность и историчность. С. 372^-03; Он же. Очерки философии // Вопросы философии. 2006. № 11. С. 164-166; Гайденко П.П. Мартин Хайдеггер: изначальная временность как бытийное основание экзистенции // Там же. 2006. № 3. С. 165.
48 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 196-199, 206-217.
49 Дюркгейм Е. Метод социологии // Дюркгейм Е. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991. С. 409, 425-426, 468.
50 Hempel С.G. Aspects of Seiende Explanation. N.Y.; L., 1965.
51 Поппер K.B. Нищета историцизма. M., 1993. С. 7.
52 Хвостова К.В. Применение математических методов в истории и современная эпистемология истории // Новая и новейшая история. 2007. № 3; Она же. Постмодернизм, синергетика и современное историческое знание // Там же. 2006. № 2. С. 29; Она же. Количественные методы в истории // Вопросы философии. 2002. № 6. С. 64.
53 Хвостова К.В. Применение математических методов... С. 55.
54 Рикардо Д. Начало политической экономики и налогового обложения. М., 1955.
55 Хвостова К.В. Применение математических методов... С. 55.
4. Цивилизации. Вып. 8
97

НА. Хренов
КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПЕРЕХОДНОЙ СИТУАЦИИ В ИСТОРИИ
Когда задаешься вопросом, какие эпохи в истории можно назвать переходными, необходимо отдавать себе отчет в том, о каком переходе идет речь: о переходе ли, связанном с обществом, личностью, этносом, социальной группой, субкультурой, или же о переходе, развертывающемся на уровне культуры, цивилизации, человечества, иначе говоря, на уровне какого-либо тотального образования.
Э. Трельч утверждал, что историка интересуют лишь тотальные образования1. Тем не менее переход представляет столь же значимую реальность в жизни отдельной личности, о чем знали во всех древних культурах. Как показал А. ван Геннеп, жизненный цикл человека представляет цепь переходов: от одного возраста к другому или от одного рода деятельности к другому; для человека жить - значит беспрестанно разъединяться и воссоединяться, менять состояние и форму, умирать и возрождаться2.
Идея перехода на уровне индивида разработана в психологии XX в., в частности Э. Эриксоном, представляющим жизненный цикл человека как перманентный кризис идентичности и обретение новой идентичности, что, собственно, тоже может быть интерпретировано сквозь призму переходности. Идея переходности в человеческой жизни разрабатывается и в философии. Речь идет не только о главном философском трактате Ф. Ницше «Так говорил Заратустра», в котором оправдываются все виды бесчисленных переходов в XX в. В нем переход принимает космические формы, объясняя все эксперименты как художественного, так и религиозного и даже политического авангарда нашего столетия. В русском Серебряном веке идея Ф. Ницше о переходе и, соответственно, о новом человеке вызывала интерес. В эту эпоху грезили идеей нового человека, и призыв к «телесному преображению личности» здесь был услышан3. «Человеческий вид даст новую разновидность - или погибнет, - писал А. Белый. - Существо нового человека предощущает Ницше в себе. Он только первый из нас подошел к рубежу рождения в нас Нового человека и смерти в нас всего родового, человеческого, слишком человеческого: новый человек уже приближается к нам»4. Таким образом, переходность рубежа Х1Х-ХХ вв. представлялась прежде всего как преображение личности.
98

Обратим внимание также на более спокойную философскую рефлексию Г. Зиммеля, в соответствии с которой жизнь человека соотносится с границами, но в то же время постоянно преодолевает эти границы, заключая себя в новые. «Хотя граница вообще неизбежна, всякая заданная граница может быть пересечена, любое заграждение отодвинуто, каждый барьер взорван; но каждый такой акт находит или создает новую границу»5.
Естественно, что искусство не могло не осваивать по-своему ситуации переходных эпох. Так, Ф. Достоевский соотносит переход именно с личностью. Это подчеркивал М. Бахтин, утверждавший, что писатель стремится выявить нечто внутренне незавершенное в человеке. По мысли М. Бахтина, все герои Ф. Достоевского ощущают свою внутреннюю незавершенность, свою способность как бы изнутри перерастать и сделать неправдой любое овнешняющее и завершающее их определение6.
Эти суждения позволяют по-новому взглянуть на искусство и его функции. Ведь именно искусство позволяет проигрывать опережающие варианты того, что А. Маслоу называет «самоактуализацией» личности, т.е. социализации в эстетических формах того, что не может реализоваться в жизни. Именно это делает искусство столь притягательным. Оно оказывается единственным средством институционализации того личностного содержания, развитие которого общественная жизнь или вообще не допускает, или сдерживает. «Пророки и художники, - пишет В. Тернер, - имеют склонность к лиминальности и маргинальное™, это “пограничные” люди, которые со страстной искренностью стремятся избавиться от клише, связанных со статусом и исполнением соответствующей роли, и войти в жизненные отношения с другими людьми - на деле или в воображении. В их произведениях можно увидеть проблески этого неиспользованного эволюционного потенциала человечества, который еще не воплотился в конкретную форму и не зафиксирован структурой»7.
Все, что сказано о личности в связи с переходом, реально и для культуры в целом, которая также соотнесена с границами и так же, как жизнь, по Г. Зиммелю, постоянно их преодолевает. Такое представление характерно, например, для М. Бахтина: «Внутренней территории у культурной области нет: она вся расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый момент ее, систематическое единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражается в каждой капле ее. Каждый культурный акт существенно живет на границах...»8 С этой точки зрения, акт творчества есть акт преодоления имеющих место в культуре границ, а следовательно, акт соприкосновения с
4*
99

другими культурами, диалог с ними, предполагающий ассимиляцию некогда чуждых культуре ценностей.
Если с этим согласиться, то мы многим обязаны переходным эпохам. Может быть, даже всем лучшим, что в такие эпохи возникает в искусстве, а затем превращается в традицию. Именно в переходные эпохи впервые вызывается к жизни то, что затем длительное время будет владеть умами. Начнем, однако, с того, как люди распознают переходные эпохи и распознают ли вообще. Видимо, не трудно обнаружить свидетельства, позволяющие судить о том, что люди часто считают свое время переходным, хотя это совсем не означает, что оно действительно является таковым. В конце концов, мы проецируем на время то, что хотели бы в нем видеть.
Обратим, в частности, внимание на то, что многими рубеж Х1Х-ХХ вв. воспринимался именно как переходное время, а иначе мог ли иметь такой резонанс трактат Ф. Ницше, в том числе и в России. Похоже, в данном случае общественное сознание на уровне философии и искусствоведческой рефлексии отразило какието значимые объективные процессы. Известный трактат Н. Бердяева «Смысл творчества» в этом отношении является превосходным документом, иллюстрирующим наш тезис. Хотя мы не должны постигать объективные исторические процессы по самосознанию их современников, все же на этот раз историк действительно сталкивается с чем-то похожим на разрыв, мутацию (так Э. Панофски определял и эпоху Ренессанса) и, соответственно, на переход, имеющий объективный характер. Естественно, что переход - не привычное, а исключительное явление. В истории он случается не часто. В то же время восприятие истории, характерное для рубежа Х1Х-ХХ столетий, удивительным образом соответствует настроениям, во власти которых находятся наши современники рубежа уже ХХ-ХХ1 вв. Возникает вопрос: продолжаем ли мы оставаться носителями самосознания, характерного для поколения рубежа Х1Х-ХХ вв. или же мы переживаем очередной и новый переход, порождающий в наших современнниках те же настроения? Как показал Э. Тоффлер, ритм современной истории приобрел невероятную скорость, и то, что когда-то разворачивалось на протяжении столетий, в наше время происходит за десятилетия. Такой динамизм порождает в сознании людей феномен, который Э. Тоффлер называет «футурошоком». А может быть, мы успели войти в такой период истории, когда переход превращается в перманентный, непрекращающийся процесс?9
Чтобы ответить на эти животрепещущие вопросы, нужно представлять структуру переходного времени, закономерности
100

исторического развития и логику развертывания исторического времени10. Хотя, как показал X. Зедльмайр, для того чтобы разобраться в искусстве, необходимо иметь представление не только о времени историческом, но, что важнее, о времени сверхисторическом11, все же в данном случае нас будет интересовать именно историческое время.
Чтобы иметь критерии определения переходности в историческом времени, необходимо опираться на разработанную теорию развития. Но такой единственной теории в наши дни не существует. Между тем, в XIX в. в момент всеобщего увлечения естественными науками казалось, что она есть. В историю она была перенесена именно из сферы естественнонаучного знания, получив название эволюционистской доктрины.
Нельзя утверждать, что эта теория оказалась нечувствительной к переходу. Однако его значение здесь не гипертрофировано. Согласно эволюционистской доктрине, развитие происходит в плавных, незаметных формах, от одного состояния к другому, естественно, в соответствии с принципом прогресса, т.е. от менее совершенного состояния к более совершенному. Развитие здесь - синоним эволюции, развертывающейся в линейном времени, т.е. в соответствии с принципом преемственности, последовательности и постепенности. Развитие - это рост, т.е. расширение, распространение, усложнение, дифференциация и самоактуализация заложенных в явлении свойств. Естественно, что эта система претендует на детерминизм и исключает мутации, катастрофы, провалы, разрывы и, соответственно, регресс.
Конечно, в данном случае речь идет о принципе научного познания. Однако наука развивается не в вакууме, а в контексте той или иной культуры. Поэтому можно было бы в связи с эволюционизмом задать вопрос: а не явилась ли авторитетность этой теории следствием того, что она соответствовала логике западной культуры и, еще точнее, западной культуры Нового времени, которая во многом внедряла в сознание человечества свои представления о времени как универсальные, т.е. обязательные для всех культур? Собственно, этой точки зрения придерживается, например, Т. Парсонс, который доказывает, что эволюционизм как научная система соотносится с логикой эволюции Западного мира и вестернизацией всей планеты12. Естественно, эти представления связаны прежде всего с принципом линейности и прогресса, сформировавшим на Западе представление о времени как о чем-то, что можно уподобить ленте, свитку или печатной странице, которые можно разделять на равные отрезки, требующие заполнения.
101

В пользу такой постановки вопроса говорит и следующее обстоятельство: как только культура Нового времени вступает в период надлома (что на рубеже Х1Х-ХХ вв. не очень точно осознавалось как «закат» Европы), возникает интерес ко всему тому, что классический эволюционизм исключает. Это именно интерес к регрессу, повторению, мутации, переходу, что и было институционализировано следующей научной парадигмой, которая с начала XX в. превращается если и не в определяющую, то все же в авторитетную и, уж во всяком случае, не маргинальную, на положении каковой она в лице своих предшественников, будь то Дж. Вико или Н. Данилевский, пребывала. Речь идет о циклической парадигме в представлениях об историческом времени, ассоциирующейся с именами сначала О. Шпенглера, а потом и А. Тойнби.
Можно допустить, что если в какой-то момент возникает та или иная наука, то это означает не только факт ее внутренней истории, но в то же время и социальной истории. Видимо, циклическая парадигма возникает и утверждает себя как реакция на то, что люди рубежа Х1Х-ХХ вв. воспринимают свое время как переходное. Но на этот раз речь идет не просто о переходе на уровне социальной группы или общества, а о тотальном переходе, развертывающемся не только в рамках одной из существующих культур, а на уровне универсальном, цивилизационном, затрагивающем все человечество сразу. Поэтому переход, совершающийся в Германии, в России или в какой-либо другой стране, на этот раз может быть понят лишь в том случае, если его рассматривать на фоне морфологии всей мировой истории, т.е. в соответствии с единым гештальтом. Раз это тотальный переход, то очевидно, что предшествующие представления полезными быть не могут, ибо это ведь переход к чему-то, что еще предстоит познать, а именно, к какой-то новой культуре, которой еще не существовало. Именно в этом направлении развивается мысль В. Шубарта, П. Сорокина, а также Э. Тоффлера, который констатировал «третью волну», т.е. переход от индустриальной к постиндустриальной цивилизации, охватывающий все человечество13.
Видимо, когда новая культура возникнет, то она кардинально обновит и наши представления о времени. Пока этого нет, человек оказывается в ситуации перехода, т.е. потери равновесия и критериев для оценки происходящего. Действительно, популярность Шпенглера в начале прошлого века объясняется тем, что его теория приковывала внимание к переходным этапам и позволяла что-то понять в развертывающихся процессах. Осознание
102

этого обстоятельства присуще Н. Бердяеву, парадоксально соотносящему XX в. не с чем-то, что может иметь место лишь в будущем, а, например, со Средними веками. Конечно, циклическая парадигма в истории старше эволюционизма. Постструктуралисты утверждают: когда ты анализируешь текст, ищи на его дне другой текст, который оказался вытесненным и не развернувшимся в силу господствующей эпистемы. Собственно, то же происходит и с циклическим дискурсом, вытесненным эволюционистским. Это особенно очевидно в искусстве. Ю. Лотман показал, что линейные структуры русского романа XIX в. не свободны от циклических структур, а на дне известных сюжетов сохраняется миф с его особым чувством времени, а точнее, с его безразличием к историческому времени и, быть может, времени вообще14.
Действительно, «задушенный» в культуре Нового времени дискурс прорывается с рубежа Х1Х-ХХ вв. и трансформируется в авторитетную систему научных представлений об историческом развитии. По сути дела, сформировался альтернативный классическому эволюционизму принцип осмысления истории. Наверное, притягательность его объясняется и реальностью перехода, фиксируемого общественным сознанием и, с другой стороны, исчерпанностью культуры Нового времени, в контексте которой развивалась и наука. Циклическая парадигма допускает регресс, т.е. возвращение к предшествующим состояниям, что демонстрирует история искусства, постоянно реабилитируя готику, как, например, это происходит в маньеризме, в котором вновь оживают трансцендентность и экспрессивность готики15, и особенно в романтизме, представители которого, критически относящиеся к просветителям, тем самым не принимали и идею прогресса. Как известно, с романтизма начинается более глубокое проникновение в историю, нежели это имело место раньше.
Нельзя утверждать, что представления о логике развертывания исторического времени ограничиваются этими двумя авторитетными направлениями. В самом деле, с середины XX в. мир вновь обращается к естественнонаучному познанию, продолжающему воздействовать и на гуманитарные сферы. В качестве примера можно было бы сослаться на Ю. Лотмана, который испытывал в поздний период своего творчества влияние работ И. Пригожина и И. Стенгерс16. Возникшие в современной физике идеи, давшие начало теории синергетики17, способны кое-что прояснить и в логике развертывания исторического времени и, в том числе, в логике переходных процессов. Эта теория также весьма конструктивна в плане разрушения представлений об историцизме, которые сформировались под воздействием культивирования
103

в нашей стране идей К. Маркса и стали затем предметом критики в трудах К. Поппера.
И. Пригожин и И. Стенгерс обращают внимание на то, что переходные эпохи - это прежде всего отрезки времени, для которых характерны творческие вспышки, столь необходимые для последующего развития, нарушающего законы преемственности. Следовательно, всем лучшим, что будет иметь место в последующий период истории, человечество обязано именно переходным эпохам. Данная теория притягательна, ибо позволяет освободиться от абсолютизации детерминизма в истории. Как свидетельствуют И. Пригожин и И. Стенгерс, в развитии происходит много такого, что совершенно несовместимо с детерминизмом. В соответствии с этой теорией, в процессах развития можно выделить исключительные моменты или критические состояния, для которых характерен распад единого направления развития и возникновения альтернативных вариантов.
Иначе говоря, это и есть (если называть вещи предлагаемыми учеными терминами) моменты бифуркации. Для таких моментов характерен распад прежнего порядка и, соответственно, детерминизма. В таких критических точках преобладают не закономерность, а случайность, не порядок, а хаос. Это означает, что в момент активизации хаоса прогнозировать последующее развитие невозможно. Данные утверждения свидетельствуют о том, что, как и гуманитарные науки, научно-естественное знание возвращается к тем древнейшим представлениям, что имели место в мифе, во всяком случае, к представлениям космологического характера, в соответствии с которыми хаосу придавалось важное значение не только в разрушении, но и в новом рождении космоса. Дряхлеющий, теряющий энергию космос способен обновляться, приобретая витальные силы, именно в хаосе.
Собственно, и в соответствии с новейшей теорией в физике, получается, что хаос - условие достижения нового порядка. Иначе говоря, хаос предстает как конструктивный элемент, без которого не может произойти обновление и переход развития на иной уровень. Получается, что в данном случае переход имеет место там, где активизируется хаос. Так, опираясь на новейшую теорию в физике, мы действительно приобретаем важный признак для характеристики переходной ситуации. В состоянии бифуркации возникает активизация альтернативных вариантов, и предсказать, какой же из вариантов станет доминирующим, совершенно невозможно.
Шпенглер, сопоставляя древнего грека с человеком начала XX в., утверждал, что и там, и тут имеет место судьба. Тем не
104

менее, в отличие от древнего грека, который не мог проникнуть в ход мировой истории и понять, что античный мир вступил в эпоху надлома, который предотвратить невозможно, современный человек уже овладел законами развития истории и знает, в какой ситуации находится. Однако эти законы, как и судьба, неумолимы.
Разумеется, И. Пригожин и И. Стенгерс не склонны расчленять процесс развития на фазы, циклы или стадии, как это делали О. Шпенглер, А. Тойнби или Л. Гумилев, хотя, казалось бы, уподобление цивилизации биологическому организму - традиция, которая близка представителям естественнонаучного знания. Они вообще далеки от того, чтобы в физические законы развития привносить мифологему «конца света», почти неизбежную в гуманитарных науках, когда их представители обсуждают исторический надлом. И. Пригожин и И. Стенгерс выражают оптимизм по поводу исхода бифуркационной драмы. С их точки зрения, развитие будет иметь продолжение, и, соответственно, бифуркационное напряжение будет преодолено. Только вот направленность постбифуркационного развития окажется явным сюрпризом.
Поскольку бифуркационная напряженность разрешается оптимистически, то, следовательно, синергетическая теория представляет угрозу для различного рода цивилизационных построений с сопровождающим их страхом перед судьбой. Эта теория отвергает фатализм, как она отвергает и эволюционизм. Естественно, что после появления данной теории ее нельзя не учитывать при характеристике перехода. Ведь в концепции И. Пригожина и И. Стенгерс феномен переходности гипертрофируется: самое интересное в процессах развития связано именно с бифуркационными состояниями. Иначе говоря, создается впечатление, что развитие как раз и происходит в формах бифуркаций.
Конечно, когда авторитетные ученые исследуют физическую реальность, то сомнение в их выводах может показаться неуместным. Но поскольку речь идет о гуманитарном познании и, в частности, о познании культуры, то тут, естественно, возникает необходимость в уточнении. Известно, что культура - специфическая и даже, можно утверждать, консервативная реальность. Это означает, что ее предшествующие состояния в очень сильной степени программируют ее настоящие и будущие состояния. Следовательно, если мы будем переносить представление о бифуркационном состоянии из физики в науку о культуре, то здесь об активности хаоса говорить вроде бы не приходится. Более того, даже если исходить из шпенглеровского прасимвола, то в культуре развивается только то, что в ней было заложено с самого начала, т.е. уже существовало потенциально. Таким образом, применительно к
105

культуре абсолютизировать состояние хаоса все же не стоит, хотя и отрицать его значение тоже невозможно.
Исходя из представлений, сложившихся в современной физике, переход можно представить как распад существующей системы упорядоченности и организации и обещание новой системы упорядоченности и организации. В какой-то степени это действительно состояние хаоса между разными системами порядка. Применительно к искусству такую систему порядка можно соотнести с тем, что искусствоведы называют «картиной мира». С этой точки зрения, переход означает распад одной картины мира и становление альтернативной. Однако идет ли в данном случае речь о художественной картине мира или под ней следует подразумевать культуру в целом? Видимо, все-таки эти вещи следует различать. Переход от одной картины мира к другой как общекультурный процесс предполагает также отрицание детерминизма в истории искусства, которое может предстать хаосом в самом искусстве, когда, например, отдельные произведения выходят за пределы каких-то конкретных стилей и форм, предвосхищая будущее развитие искусства, или когда в одном произведении причудливо переплетаются элементы самых разных стилистических систем.
Однако уместно задать вопрос: имеем ли мы в данном случае хаос или же речь может идти лишь о прорыве искусства к своим автономным по отношению к культуре структурам и стихиям, когда его развитие больше не определено жесткими культурными ориентациями и оно обретает свободу саморазвития. В этом смысле правильным было бы утверждать, что искусство обособляется как от культуры, ее ритмов и логики, так и от исторического времени. Собственно, именно в этом самодвижении искусства, очевидно, и проявляется свобода от детерминизма.
Высказывая это суждение, мы исходим из представления, сложившегося еще в «философии жизни», в соответствии с которым культура способна отчуждаться от личности и представать чем-то чужим и внешним, когда субъект как творец не включен в ее процессы. Вполне возможно допустить, что в те или иные периоды истории культура способна оказаться тормозом развития искусства, устремленного к иным мирам, к выходу за границы картины мира как культуры и переходу в иное состояние. Здесь-то как раз и возникает конфликт между культурой как консервативным началом и искусством как творческим образованием, обращенным к экспериментам, к созданию принципиально нового, чему, естественно, переходные ситуации благоприятствуют.
Данная концепция развития конструктивна еще и тем, что она предлагает основу для полемики с известным положением
106

Шпенглера о взаимонепроницаемости культур, сформулированным предельно жестко. Активность хаоса означает, что в состоянии бифуркации в культуру проникают элементы, которые ей чужды с самого начала, в том числе и элементы другой культуры. Очевидно, что в переходные эпохи происходит активная ассимиляция ценностных ориентаций других, т.е. чужих культур, что можно фиксировать как в финале культуры Нового времени (т.е. на рубеже Х1Х-ХХ вв.), так и в ее начале. Если речь идет о русской культуре, то переходное время соотносится с рубежом ХУП-ХУШ вв., причем в данном случае имело место влияние западной культуры. Что касается рубежа Х1Х-ХХ вв., то на этот раз ассимиляция носит уже планетарный характер.
Если представить, что каждая культура развивается как взаимодействие множества имеющих место внутри нее субкультур, то состояние хаоса означает, например, что в эпицентре культуры может оказаться не просто одна из субкультур, например, маргинальная, но и контркультура, вообще находящаяся за границами ценностных ориентаций культуры.
Разрыв детерминизма в переходные эпохи впускает в культуру не только случайные, но и чуждые элементы. Однако, начиная функционировать внутри новой культуры, эти последние приводят в движение такие стихии, которые в ней уже существовали, но лишь в бессознательных, нереализованных формах. Следовательно, в данном случае имеет место момент творчества, т.е. утверждения в культуре нового.
С другой стороны, мы бы неверно осмыслили эту особенность функционирования культуры в переходное время, если бы под возникновением в культуре чуждых элементов подразумевали лишь их растворение в ней. Если бы это было действительно так, то нам трудно было бы говорить о том диалогизме культуры, т.е. о таком ее строении, когда ее составные части оказываются в состоянии диалога. Последнее же возможно лишь в том случае, если чужеродный элемент, включаясь в культуру, все же сохраняет самостоятельность, что происходит в формах субкультур. Это обстоятельство позволяет занять критическую позицию по отношению к шпенглеровскому тезису о взаимонепроницаемости культур. Таким образом, с точки зрения третьей парадигмы в интерпретации исторического времени, переход означает переход от порядка к хаосу и от хаоса к новому порядку.
Наконец, в последние десятилетия реальность исторического времени анатомируется в соответствии с еще одной системой представлений, сложившейся под воздействием бурного развития в России науки о культуре и на основе открытий и обобщений по
107

поводу специфических механизмов развития и функционирования русской культуры. Видимо, наиболее весомое слово в этом направлении в последнее время сказано А. Ахиезером18. Интерес к уникальным механизмам функционирования русской культуры проявили также Ю. Лотман и Б. Успенский19. В основе этой парадигмы лежит представление о двух типах развития культуры - медиационном и инверсионном, чему к настоящему времени посвящен достаточно внушительный массив научной литературы. Если суть медиационного типа развития состоит в последовательности и постепенности, исключающих разрывы и потрясения, то смысл инверсии заключается в логике отрицания отрицания. Это дуальная логика развития, составленная двумя крайними полюсами, которые взаимно дополняют, но также и уничтожают друг друга. Это логика разрушения, деструкции, отрицания предшествующей системы ценностей.
Собственно, логика медиации представляет преимущественно логику развития Западного мира, и она созвучна представлениям, складывающимся в классическом эволюционизме. Что касается инверсионной логики, то похоже, что это универсальный механизм развития русской культуры как в прошлом, так и в настоящем. С точки зрения этой парадигмы, переход есть отрицание одной системы ценностей и переход к другой системе, которая подчас провозглашается принципиально новой и связывается исключительно с будущим, а на самом деле предстает вариантом уже имеющейся в прошлом ценностной системы, время от времени возрождающейся под видом нового. Естественно, что непризнание в этой культуре значимости середины дает основание для обозначения ее «культурой конца», что, собственно, время от времени и происходит. Однако, возможно, было бы точнее эту культуру обозначать культурой, предрасположенной к переходу20.
При интерпретации переходных процессов трудно отдать предпочтение какой-то одной парадигме, скажем, эволюционизму. Слишком много критических замечаний было высказано в его адрес в XX в. Тем не менее нельзя все же утверждать, что в истории искусства положения эволюционизма больше не срабатывают. Конечно, реальность XX в. оказывается настолько исключительной и противоречивой, что ее действительно трудно осмыслять, исходя лишь из эволюционистских представлений. В то же время в локальных временных ситуациях его положения остаются все же бесспорными.
Однако в данном случае нас интересует не столько мотивировка того, какой системой мы воспользуемся для интерпретации
108

переходных процессов, сколько вычленение наиболее важных проблемных узлов, которые позволяют дать характеристику перехода, и прежде всего в истории искусства. Под переходом в данном случае будем подразумевать переход на уровне художественных процессов (т.е. в узком смысле) и переход на уровне культуры или, точнее, культуры определенного типа (т.е. в широком смысле). Мы выделяем несколько проблемных блоков, требующих обстоятельного обсуждения, без которых состояние перехода описать и проанализировать невозможно. Таких блоков мы насчитываем восемь. К ним относятся: 1) изменения в отношениях человека к пространству и времени; 2) активизация мифа и архетипа; 3) культ творчества; 4) открытие логики «вечного возвращения»; 5) эсхатологические переживания истории; 6) активизация личности маргинального типа; 7) кризис коллективной идентичности; 8) автономизация видов искусства и «ренессанс» эстетических теорий синтеза.
1. 	Конечно, прежде всего нас интересуют трансформации художественного времени и пространства. Поскольку мы договорились, что переход предполагает смену картин мира, в том числе и художественных, а основополагающими элементами каждой картины мира являются пространство и время, то естественно, что переход сопровождается радикальным изменением в структуре художественного времени и пространства. На рубеже Х1Х-ХХ вв. современники переживали переходный период сквозь призму изменений в их восприятии пространства и времени. Это изменение связано не только с кризисом представления о линейном времени. Проблема была поставлена и еще более радикально. Утверждалось, в частности, что в отношениях между временем и пространством первое в XX в. начинает заметно лидировать, являясь объектом перманентной рефлексии, прежде всего философской, но в том числе и искусствоведческой.
Так, А. Бергсон впервые показал, что расчленение временного потока на прошлое, настоящее и будущее - искусственная операция, в которую уверовали в Новое время. На самом деле отделить эти типы времени друг от друга практически невозможно. Обоснование этой точки зрения открыло путь для художественных экспериментов и особенно в сфере романа XX в. Без открытий А. Бергсона не мог быть вызван к жизни, например, литературный метод М. Пруста. Доминирование временных искусств над пространственными, что стало реальностью XX в., не означает, однако, что проблеме пространства придается меньше значения. Наоборот, угасание культуры Нового времени сделало актуальным обсуждение вопроса о кризисе линейной перспективы,
109

утверждавшей себя с эпохи Ренессанса в качестве единственно приемлемой. С начала XX в. появлялись исследования, демонстрирующие типы организации пространства, не совпадающие с принципом линейной перспективы. Естественно, что это соотносится с интересом новой эпохи к разным типам культур, в том числе и угаснувшим, опыт которых вводился в оборот XX в., заполняя тот ценностный вакуум, что образовался в ситуации перехода. Это питало интерес художников-авангардистов к художественным приемам, имеющим место в других культурах, но в особенности в архаических.
В этой атмосфере по-новому открывали средневековое искусство и прежде всего иконопись с присущим ей принципом альтернативной организации пространства, а именно принципом обратной перспективы. В этом плане показательны исследования П. Флоренского об обратной перспективе, вскрывающие относительность того типа организации пространства, что имел место в культуре Нового времени21. Принципы иконописи брались на вооружение представителями художественного авангарда. Однако очевидно, что человек XX в. по-новому воспринимает пространство вообще, соотнося себя с космическими, планетарными процессами.
2. 	Интерес ко всем существующим или некогда существовавшим культурам, столь характерный для переходных эпох, и в частности для рубежа Х1Х-ХХ вв., удивительным образом соотносится с интересом к глубинным слоям психики, в которых имеют место элементы, вытесненные из сознания, но тем не менее необходимые для того, чтобы контакт с другими культурами мог быть эффективнее, ибо в бессознательном той или иной культуры заложены пласты, созвучные другим культурам. Иногда заимствованное в других культурах позволяет обнаружить то, что присуще и той культуре, которая проявляет к ним интерес. Естественно, что интерес к бессознательному предстает выражением общей иррациональной тенденции как следствия распада детерминистской картины и, соответственно, актуализации хаоса. Проблема бессознательного становится столь притягательной, что в эпоху перехода возникло целое научное направление, изучающее бессознательные процессы, - психоанализ, основы которого были заложены 3. Фрейдом.
Культурно-психологическая школа в лице Л. Выготского объясняет, как в ситуации распада высших уровней психики начинают активизироваться низшие пласты или вытесненные из сознания психологические комплексы. Но, собственно, смысл перехода как раз и заключается в том, что распадаются ценностные
110

ориентации, определяющие поведение людей на протяжении длительного времени, и потому имеет место активизация сохраняющихся в бессознательном древнейших комплексов. К таким комплексам относится миф и лежащий в его основе архетип. Если рассматривать последние с точки зрения их функций, то очевидно, что их активность является следствием нарастания хаоса. С другой стороны, в ситуации хаоса они осуществляют организующую и регулятивную функцию.
В самом деле, на ранних этапах истории миф и архетип осуществляли функцию, которую в поздней истории выполняют идеология и культура. В архаических обществах миф и архетип выступили способом достижения порядка. В ситуации, когда разрушается традиционная картина мира с присущими ей идеологическими и культурными ориентациями, миф и архетип берут на себя организующие функции, которые когда-то реализовала эта картина мира. Поэтому активизация мифа и архетипа не порождают в переходные эпохи еще больший хаос, как может показаться, а функционируют как способ смягчения или, точнее, преодоления хаоса.
С этой точки зрения, трудно согласиться с суждениями И. Пригожина и И. Стенгерс по поводу полного отрицания детерминизма и крайней актуализации хаоса в бифуркационных точках развития. Активизация мифа и архетипа как раз и обеспечивает такой детерминизм, правда, он будет сильно отличаться от детерминизма, связанного с позитивистскими и эволюционистскими представлениями. Если это детерминизм, то весьма специфический, требующий иных критериев, чем те, весьма имеют место в науке на рубеже Х1Х-ХХ вв. Такие критерии можно отыскать скорее в искусстве, нежели в науке. Поэтому не случайно, что в переходные эпохи интерес к естественнонаучному мышлению угасает и культивируется развитие гуманитарных дисциплин.
Видимо, возникновение психоанализа, как и его воздействие на всю гуманитарную сферу, в том числе и искусство, может эту ситуацию иллюстрировать. То же самое можно сказать и об «аналитической» психологии, идеи которой возникли в недрах психоанализа. Положение К. Юнга о коллективном бессознательном позволяет уточнить то, что еще в XIX в. называли «психологией масс», а также глубже представить проблематику социальной психологии искусства и исторической психологии, которую иногда называют историей ментальности.
Благодаря психоанализу и аналитической психологии выяснилось, что мифологическое сознание нельзя соотносить лишь с архаическими культурами. Оно присуще как архаическим, так и
111

современным культурам, вступая в последнем случае в прихотливые отношения с идеологическим, художественным, индивидуальным и коллективным сознанием. Открытие этого обстоятельства приковало внимание к предшествующим состояниям истории искусства, в частности к искусству Нового времени. Оказывается, что культивирование научного познания не упразднило мифологического сознания. Как уже упоминалось, по свидетельству Ю. Лотмана, мифологические слои пронизывают структуры русского психологического романа XIX в.
С другой стороны, очевидно, что с рубежа Х1Х-ХХ вв. миф и архетип представляют не только реальность бессознательного, как это имело место, скажем, в XIX в. Мифологические структуры составляют часть как индивидуального, так и общественного сознания. Они также оказываются составной, а главное осознаваемой частью художественного сознания, что доказывает искусство XX в. Собственно, эта тенденция началась даже не с Ф. Ницше, провозглашающего возрождение мифа в европейской культуре, а с Р. Вагнера, ставившего своей задачей преодолеть нарастание в истории процесса автономизации видов искусства и вернуть художественный процесс в то состояние синтеза, которое, например, присутствовало в Античности, что проявлялось в греческой трагедии.
В какой-то степени активизация мифа в картине мира, характерной для XX в., предстает в виде компенсации утраты в культуре нашего столетия доминирующего значения пространства, характерного для культуры Нового времени. Как уже было отмечено, XX в. озабочен в большей степени временем, нежели пространством. Однако можно ли организовать картину мира исключительно на этой основе? Чем более активно развиваются временные искусства, тем неизбежней оказывается постановка вопроса о специфических формах организации пространства в новой художественной картине мира. Видимо, эти специфические формы связаны с мифом, в котором пространство мыслится в форме круга, а не уходящей в бесконечность прямой линии, что проявлялось столь гипертрофированно в эпоху возникновения и абсолютизации исторического времени.
Однако в новой картине мира мифологическим становится не только пространство, но в какой-то степени и время. Как свидетельствует X. Зедльмайр, для искусства характерен переход за границы исторического времени, произведение искусства «обладает вневременной экзистенцией»22: сохраняя эстетическую замкнутость, произведение искусства несет в себе следы своей предыстории и контуры будущих преобразований.
112

Это обстоятельство часто приводит к тому, что то или иное произведение нередко трудно соотнести с определенными эволюционными рядами. Для X. Зедльмайра таким показательным примером предстает творчество Микеланджело, которое можно соотносить с классическим Ренессансом, с барокко, с пробивающейся сквозь ренессансные формы постготикой и т.д., но при этом не понять подлинного новаторства этого мастера - того, что X. Зедльмайр называет «самым наисокровеннейшим». В образах Микеланджело живет дух предшествующей Ренессансу романики, неожиданно прорвавшейся на более позднем витке художественного процесса, что приводит историка искусства в замешательство. «Такой вулканический прорыв более глубоких духовных пластов весьма типичен для эпох великих внутренних перераспределений уровней»23. Но мы бы добавили к этому, что означенный «вулканический прорыв» в поздние эпохи истории искусства архаических элементов как раз и характеризует эпохи перехода.
Можно также утверждать, что альтернативным по отношению к историческому времени в произведении искусства выступает мифологическое время, отрицающее не только историю, но и время вообще. Время мифа связано со временем сотворения предками гармонического времени, т.е. со временем утопии. Такое время выглядит притягательным для художника XX в., который прежде всего избегает настоящего. В самом деле, в эпоху реализации «проекта модерна» истинное время оказывается связано скорее с прошлым, но в еще большей степени с будущим, нежели с настоящим. Поэтому художник нашего столетия предстает то футуристом, то архаистом. Но и тот и другой избегают настоящего, не принимают его реальности и предрасположены к выходу за его пределы. Это обстоятельство констатирует и X. Зедльмайр, соотнося его с ключевым для его теории словосочетанием «утрата середины». «Когда совершенное бытие не желают искать и находить в истинном времени, тогда его пытаются обнаружить либо в прошедшем (в том числе и в пространственном удалении, т.е. в прошлом, как бы дожившем до наших дней; у примитивных народов, в южных морях), либо в некоем далеком будущем24. В данном случае мысль X. Зедльмайра буквально совпадает с идеями А. Тойнби, обнаружившего, что на фазе надлома цивилизации творческая личность обычно предстает в ауре спасителя. Разновидностями спасителя оказываются, с одной стороны, футурист, а с другой - архаист. Реальность мифа приводит также к раздвоению взгляда между чувственным и сверхчувственным, что (если верить П. Сорокину) составляет значимый признак формирующейся в XX в. интегральной культуры. Если
ИЗ

на протяжении всего Нового времени в культуре присутствовало утверждение чувственной стихии, то в переходной ситуации, т.е. на рубеже Х1Х-ХХ вв. она уже не является определяющей. Художник, отторгая настоящее, в то же время готов пожертвовать и чувственными формами реальности, о чем, например, свидетельствуют эксперименты с беспредметным искусством. Однако такое угасание чувственной стихии - оборотная сторона активизации в произведении искусства трансцендентных сверхчувственных стихий. Это прежде всего относится к практике символизма.
В качестве примера сошлемся на наблюдения В. Жирмунского над стилем А. Блока, в котором как раз и реализуется эффект «двойного зрения». Поэт строит свое произведение на границе двух миров - реального и сверхреального. В процессе восприятия стиха происходит переход из мира реального в мир символический, не отрицающий, однако, и вещественного смысла попадающих в поле зрения поэта предметов25.
Активность в переходное время мифологических и архетипических мотивов порождает интерес к тем мыслителям, чьи системы знания эту активность оправдывают. В этом смысле показателен интерес к Платону, которого, как известно, К. Юнг считал первооткрывателем архетипов26. М. Элиаде справедливо представляет Платона «образцовым» философом «первобытного склада ума», т.е. мыслителем, сумевшим оценить с философской точки зрения способы существования и поведения людей на архаической стадии развития общества. Таким образом, активизация мифа и архетипа как следствие переходной ситуации затрагивает на рубеже Х1Х-ХХ вв. глубинные пласты художественного сознания.
3. 	Когда речь заходит о переходной эпохе, то нельзя не обратить внимание на рост теоретических комментариев, относящихся к искусству и, соответственно, к теории искусства. Частной сферой такого теоретизирования выступает психология творчества, бурным развитием которой ознаменовано начало XX в., чему во многом способствовал психоанализ, позволяющий поставить вопрос о механизмах искусства, самим художником неосознаваемых.
С другой стороны, проблематика творчества, приобретшая актуальность на рубеже Х1Х-ХХ в. не ограничивается лишь сферой искусства, становясь универсальной. Понятие «творчество», например, употребляют применительно к мифу, языку, религии, технике, философии, науке и т.д. Так, ставя вопрос о специфике художественного творчества, символисты, по сути дела, отождествляют его с мифотворчеством, что, естественно, допустимо. Видимо, культ творчества в переходную эпоху объясняется тем,
114

что переход за границы привычного, да, собственно, и культуры, которая в своей развитой форме также устанавливает жесткие границы, как раз и связаны со стихией творчества. Такой переход и означает творческий акт. В этом смысле творец - это всегда человек, разрушающий старые и созидающий новые, иные миры. Именно так, например, относится к этому вопросу Н. Бердяев в своем весьма показательном для начала столетия трактате о смысле творчества. Как пишет философ, творчество не есть приспособление к этому миру, но переход за грани этого мира и преодоление его необходимости27.
Таким образом, для переходных эпох, будь то Ренессанс или рубеж Х1Х-ХХ вв., характерно то, что Э. Панофский (применительно к Ренессансу) назвал «мутационным изменением в противоположность эволюционному»28. Это означает также и выброс творческой энергии в бессознательных формах. Видимо, именно это и имел в виду Гете, когда констатировал в гении демоническое начало: «Демоническое тяготеет к выдающимся людям и предпочтительно выбирает сумеречные времена»29, т.е. в переходные эпохи. Он также подчеркивает бессознательную стихию творчества, в частности в поэзии, «на которую недостает ни разума, ни рассудка, отчего она так и завораживает нас»30. Об этом обвальном прорыве энергии в формах творчества в эпоху Ренессанса пишет Э. Кассирер31.
Собственно, нечто подобное диагностировал в западной культуре второй половины XIX в. Ф. Ницше, вдохновляясь аналогией с Ренессансом. Отрицательно оценивая ситуацию омассовления и актуализации на Западе картины мира мещанина-предпринимателя, философ стремился уловить приближающийся взрыв дионисийского начала, который, он полагал, начнется в музыке и будет связан с именами Бетховена и Вагнера. Именно с музыки, противостоящей пластическим искусствам и, следовательно, умиротворенному началу, с одной стороны, и западному рационализму-с другой, в истории возникнет новый Ренессанс, ибо музыка ближе к первоистокам жизни, к хаосу и мифу и, в конечном счете, к дионисийскому началу, сопровождающему хаос.
Ф. Ницше развертывает универсальный тезис об омертвении культуры, заведший в процессе развития Запад в тупик, и о необходимости выхода из тупика через возвращение к природе, а следовательно, через выход из истории, приобщение к хаосу. Он провозглашает начавшийся процесс постепенного пробуждения дионисийского духа32. Философ ощущает свою эпоху как переходную. Но на этот раз переход развертывается, по его мнению, в обратном порядке - не от трагедии к александрийской
115

(т.е. всеядной и аполлоновской) эпохе, а наоборот, от последней к эпохе трагедии.
Грандиозная вспышка подсознательного творчества, сверкнувшая в «Ренессансе» начала прошлого века, требовала противовеса - культивирования сдержанности и рациональности, в том числе и в творчестве художников. Не поэтому ли дионисийское начало творчества уравновешивается рационализмом, ощущаемым, например, в конструктивизме? Пересказывая главу из книги X. Зедльмайра «Утрата середины» - «Раскованный хаос», исследователь В. Бибихин пишет: «Какими бы идеалами самовыражения, свободной фантазии, смелого искания ни прикрывался модернизм XX века, в его основе действуют развязанные стихии хаоса, смерти и ада»33. Современная живопись демонстрирует хаос, вторжение разрушительных сил. Выражением этого, как считает X. Зедльмайр, оказываются кубизм, экспрессионизм и сюрреализм.
Однако творческий акт - это не только высвобождение дионисийского начала или демонической стихии, но и акт преображения, т.е. высвобождения от косных сил и переход в духовные миры. Как пишет А. Белый, образуя с религией и этикой однородную группу ценностей, искусство все же находится ближе к религии, нежели к этике, а потому оно, как и религия, преследует цель преображения человечества34. Применительно к конкретному творческому акту преображение следует понимать как достижение экстаза, т.е. выхода из привычного состояния. Это состояние творчества, представляющего «выход за пределы “я”» и растворение в хаосе, превосходно передает В. Иванов. С его точки зрения, состояние теургии наступает при условии «выхода, исступления из граней эмпирического “я”», «ощущения чудесного могущества и переизбытка силы», «сознания безличной и безвольной стихийности, ужаса и восторга от потери себя в хаосе и нового обретения себя в боге»35. Принимая это обстоятельство во внимание, можно утверждать, что творец, погружающийся перед новым обретением себя в сверхчувственном мире в хаос, становится ведущей фигурой переходной эпохи.
Новый статус искусства в эпохи культивирования творчества подтверждает мысль о потребности обнаружить в искусстве стихию, способную овладеть хаосом и угадать новую логику будущего развития, выявить эмбрион новой культуры, существующей до определенного времени лишь в художественных формах.
4. 	Распад предшествующей картины мира обернулся расщеплением единого взгляда на историю и актуализацией, с одной стороны, документальной регистрации физического бытия (что,
116

например, получило отражение в фотографии и кино, а затем и телевидении), а с другой - видением развертывания исторического времени «по принципу Экклезиаста», т.е. по принципу повторения или (следуя Ф. Ницше), «вечного возвращения».
Если иметь в виду принцип документальной регистрации видимого мира и того, что X. Зедльмайр называет «видимым временем» как временем неистинным - поскольку человек XX в., избегая настоящего, существует в ложном времени - то этот принцип в своем гипертрофированном виде предстает в кино. Возникает ситуация, когда видимое время ошибочно отождествляется с истинным временем36. Документальная фиксация физической реальности стала значимым выражением принципа историчности в XX в. В то же время, этот принцип историчности в нашем столетии отождествляется с тем, что позволяет преодолеть линейное время, т.е. с «вечным возвращением». Необходимость в этом принципе ощутили именно на рубеже Х1Х-ХХ вв., т.е. в период, когда разрыв, мутация не только в истории искусства, но и в истории вообще стали весьма ощутимы.
Резонанс «Заката Европы» Шпенглера общеизвестен. Со времени появления этой книги начинает расти авторитет альтернативной по отношению к эволюционистской парадигмы интерпретации исторического времени. Хотя справедливости ради следует сказать, что далеко не все историки последнего столетия высоко оценивают шпенглеровскую рефлексию37. В самом деле, как вечное возвращение история начинает восприниматься лишь в ситуации перехода. Эта идея актуализируется лишь в исключительные моменты истории и вовсе не превращается в определяющую методологию исторической науки.
5. 	До сих пор, имея в виду активизацию в переходные эпохи мифа, мы говорили о мифе вообще. Однако переходные эпохи провоцируют активность той его разновидности, которую обычно называют эсхатологическим мифом, как основы разного рода эсхатологических настроений
Трудно понять переходную эпоху без соответствующей ей социальной психологии, ядро которой составляет архетип мировой катастрофы, т.е. конца света, воплощенного в потопе, пожаре, страшном суде и т.д. В данном случае можно принять во внимание гипотезу М. Бахтина о том, что в фундаменте человеческой мысли, слова и образа существует темная память о космических переворотах прошлого и «смутный страх перед грядущими космическими потрясениями»38.
Когда Д. Фрезер поставил целью исследовать происхождение древнееврейской легенды о потопе, он обнаружил, что она имеет
117

аналогии и у народов, не знакомых с Библией, но сталкивавшихся с теми или иными катастрофическими бедствиями. Если с этим согласиться, то почему бы не предположить, что в переходные эпохи, когда происходит кризис коллективной идентичности, страх перед грядущими потрясениями активизируется, выходит за пределы подсознания, становясь реальностью, определяя восприятие жизни и истории. Именно в такие эпохи оживляются эсхатологические представления. Поскольку время от времени в истории переходные ситуации повторяются, то архетипические формулы с сюжетами катастрофы постоянно возвращаются в сознание.
Об этом свидетельствует эссе В. Розанова «Апокалипсис нашего времени» (1917-1918 гг.): «Все потрясены. Все гибнут, всё гибнет». По мнению философа, в русской революции проявляется «какой-то в своем роде “апокалипсический переворот” уже в воззрениях исторических не одной России, но и Европы»39.
В области искусства на рубеже Х1Х-ХХ вв. веков эсхатологические образы улавливаются в творчестве Чурлёниса, Скрябина, Кандинского, Булгакова. Н. Бердяев характеризует футуризм через апокалиптические образы. Одержимость движением, скоростями и ритмами, во власти которых находятся футуристы, по его мнению, - это апокалиптическая одержимость. «Футуризм и может быть понят как явление апокалиптического времени, хотя самими футуристами это может совсем не сознаваться. Но в апокалиптическом времени величайшие возможности соединяются с величайшими опасностями. То, что происходит с миром во всех сферах, есть апокалипсис целой огромной космической эпохи, конец старого мира и преддверие нового мира. Это более страшно и более ответственно, чем представляют себе футуристы»40.
Один из столпов русской философии конца XIX в. - В. Соловьев, закончивший свою творческую биографию диалогом, в котором улавливается философия истории в ее библейском варианте, утверждал, что исторический процесс идет ускоренным темпом, приближаясь к своей апокалиптической развязке: последние проявления зла превзойдут все предшествующие, однако Антихрист будет сокрушен41.
В атмосфере революции С. Булгаков улавливал хилиастические настроения, связанные с ожиданием пришествия мессии и наступлением на земле тысячелетнего царства. Схватывая эту созвучность, С. Булгаков пишет: «И связанный с этим интерес духовного проникновения в мир иудейской апокалиптики с особенной живостью чувствуется в нашу эпоху, в сознании которой так неотступно встает проблема о смысле истории, цели ее и исходе,
118

которая охвачена трепетным чувством какого-то стремительного даже движения вперед, смутным ощущением исторического прорастания»42.
Между тем, эсхатологические образы восходят не только к Библии, но и к более древним эпохам: к фольклорно-мифологическим космологическим представлениям, в соответствии с которыми распад старого космоса предстает в виде активизации хаоса, а затем рождения нового космоса. Когда М. Элиаде ставит вопрос об увлечении разрушительным пафосом в искусстве, он улавливает в этом космологическую формулу. В данном случае художники отдают отчет в том, что обновление может произойти лишь после катастрофы43. Таким образом, искусство рубежа Х1Х-ХХ вв. подтверждает гипотезу об активизации эсхатологических и апокалиптических образов в переходные эпохи.
6. 	Гармонические отношения между искусством и культурой - лишь один из вариантов в истории этих отношений. Другим полюсом оказывается конфликт. В самом деле, в «стационарные» эпохи культура предстает непротиворечивой картиной мира. От всех существующих в обществе институтов она требует подтверждения своего высокого статуса, в том числе и от искусства. Как стремятся убедить нас представители структурного функционализма в социологии, каждый институт должен быть функциональным. С этой точки зрения искусство также призвано поддерживать универсальную картину мира и господствующие в обществе ценности. Основная масса произведений искусства это доказывает. Однако искусство не сводится к охранительным функциям. Как утверждает X. Зедльмайр, великие произведения искусства часто обладают пророческой функцией44. Ради выживания общества искусство подчас оказывается в конфликте с господствующей картиной мира, а художник предстает еретиком, изгоем, диссидентом и маргиналом. Его творчество может резко расходиться с принятой в обществе системой ценностей.
Ставя вопрос о типе личности и ценностных ориентациях культуры, М. Мид констатирует: «Идеалом каждого общества служит один из многих типов возможного поведения. Те индивидуумы, которые воплощают в себе этот тип личности, становятся его вождями и святыми. Те, у кого этот господствующий тип личности менее развит, становятся их последователями. Тех же, кто в своей извращенности подхватил совершенно чуждую точку зрения на личность, иногда заключают в сумасшедшие дома, иногда бросают в тюрьмы как опасных агитаторов или сжигают как еретиков, а иногда позволяют им влачить полуголодное существование как художникам»45.
119

Иначе говоря, развитие искусства оказывается в зависимости от функционирования других институтов. Оно не обладает необходимой свободой, а потому и присущим лишь ему самодвижением. Когда же художник стремится к такой свободе, он превращается в изгоя. Это обстоятельство позволяет деятельность гения интерпретировать в соответствии с тойнбианской формулой «Ухода-и-Возврата». Иногда признание к нему приходит лишь после его смерти. Переходные эпохи и подчеркивают тотальность одиночества художника, оказывающегося между двумя эпохами и культурами, и в то же время имеют возможность снять это одиночество.
В истории возникают обстоятельства, способные радикально изменить положение художника, когда маргинал оказывается в центре общественного интереса. Подобные радикальные изменения в судьбе художника возможны лишь в переходные эпохи, когда распад универсальной картины мира имеет своим следствием упразднение определяющего воздействия на искусство других институтов. В этом случае искусство обретает свободу, его развитие трансформируется в саморазвитие. Иначе говоря, в переходные эпохи, в состоянии хаоса искусство обособляется от культуры, воспринимающейся накануне перехода культурой омертвевшей, искусственной, направленной против витальной стихии жизни. Именно так, например, воспринимали на рубеже Х1Х-ХХ вв. культуру представители «философии жизни».
Однако можно ли в связи с этим утверждать принципиальную независимость искусства от культуры? Проблема заключается в том, что обособление от культуры означает лишь обособление от омертвевших ее форм, которые и должны разложиться, но не вообще от культуры. Распад традиционной системы ценностей не означает смерти культуры. Переживая хаос, культура рождается заново, обновляется. Рождение новой культуры происходит не помимо искусства, а в том числе и в его формах. Иначе говоря, обособляясь от разлагающейся культуры, искусство в своих формах рождает эмбрион новой, обращенной в будущее культуры. Но поскольку эта культура непривычна, незнакома, вызывает сопротивление, то художник по-прежнему оказывается изгоем и маргиналом. Ведь в массе своей общество консервативно и не готово к тем формам, что рождаются в недрах искусства. Тем не менее проходит время, и общество, как правило, созревает для адекватной оценки гения и его творчества. В качестве иллюстрации отторжения новых ценностей, формирующихся в искусстве, можно сослаться на атмосферу эпохи Ренессанса, когда в общественном сознании гуманисты представали еретиками.
120

Такова диалектика отношений между искусством и культурой, из которой вытекают отнюдь не гармонические отношения художника с публикой. Однако переходная эпоха тем и интересна, что она коренным образом способна изменить статус художника. Хаос потому и оказывается позитивным, что благодаря ему художник может очутиться в центре общественного внимания. Вот почему иногда в фокус интереса попадают не только художники маргинального типа, представляющие свою культуру, но и художники, представляющие другие культуры и не всегда в этих культурах понятые.
Однако так или иначе архетипом художника оказывается образ изгоя, чужака, чужестранца со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как известно, в мире весьма активны две стихии - одна, которая устанавливает порядок, обладает активностью и осуществляет охранительную функцию, и другая, что представляет стихию, постоянно меняющую мир, нарушающую установленный порядок и вызывающую беспорядок ради достижения нового порядка. Творчество можно отождествить со второй стихией. С точки зрения мифологического сознания, вторая (т.е. творческая) стихия воспринимается как потенциально опасная, вызывающая страх. Отсюда амбивалентное отношение к творцу, художнику. «Поэтому всякая творческая деятельность, - пишут Ю. Лотман и Б. Успенский, - обладающая знанием свыше меры, положенной для всех членов общества, представляется, с одной стороны, полезным качеством, а с другой, опасным, таящим угрозу и выводящим человека за пределы его социума»46.
Одиночество художника, делающее его аутсайдером, имеет, однако, важный смысл. Именно это его состояние порождает в сознании общества надежду изменить порядок, первоначально тщательно скрываемую силу страха перед властью. Психология харизматического художника имеет много общего с психологией харизматического лидера. В качестве примера харизматических образов можно было бы сослаться на типологию спасителя, вызываемую к жизни в фазе надлома цивилизации, которую разработал А. Тойнби. Она подходит и для понимания типов художника в переходные эпохи. Как показывает А. Тойнби, в образе спасителя предстают и футурист, и архаист, и отшельник, и экстатик. А посему каждый из них может быть наделен харизмой, что и привлекает людей в такие эпохи к их творчеству.
В качестве заключения к аргументируемому здесь тезису об активизации художника-маргинала в переходную эпоху можно высказать еще одно несогласие с создателями бифуркационной парадигмы, в которой, как уже отмечалось, превалирует абсолю¬
121

тизация хаоса. Как мы старались показать, активизация мифа в переходную эпоху уже свидетельствует о том, что абсолютного хаоса быть не может. К этому остается добавить, что обособление искусства и, соответственно, его свобода в такие эпохи тоже возникают в качестве решения задачи преодоления хаоса. Обособляясь, искусство становится стихией, в которой возникает эмбрион новой культуры, т.е. зарождается новый порядок. Видимо, творчество маргиналов служит тем фондом, который в переходные эпохи оказывается востребованным, поскольку новая культура развивается на основе того, что в разлагающейся культуре было вытеснено на ее периферию.
7. 	В предыдущих наших суждениях основное внимание уделялось художнику-маргиналу, творчество которого не вписывается в универсальную картину мира. Как мы пытались показать, в переходную эпоху отношение к творчеству такого художника может резко измениться. Причины такого феномена заслуживают обстоятельного исследования. Но в этом случае изменения в отношении к художнику следует соотнести с изменениями, а точнее, с кризисом коллективной идентичности, что тоже характеризует переходную эпоху.
Прежде всего, распад прежней картины мира приводит к кризису коллективной идентичности, что порождает возникновение множества групповых и субкультурных картин мира. Далее, кризис коллективной идентичности оборачивается активностью маргинальных типов мировосприятия, которые способны переместиться в центр и демонстрировать свой новый статус.
Ослабление общественной солидарности в такие эпохи порождает возникновение социальной аномии: острое ощущение одиночества способствует увеличению самоубийств (Э. Дюркгейм) и «бегству от свободы» (Э. Фромм). Во всяком случае, выход на арену вождей и диктаторов в качестве маргинальных типов, как и социальных и политических образований, возникающих при их участии, стал возможным в силу распада картины мира и кризиса коллективной идентичности. П. Сорокин прав, оценивая революции и войны XX в. как следствие кризиса большого цикла истории, названного им «чувственной» культурой.
В каждом человеке многое означает так называемая «Я-концепция». Согласно сложившимся в социальной психологии представлениям, - это тот образ, который каждый человек имеет о самом себе. Однако создается он не самим человеком, а другими, в данном случае социальной группой, представителем которой индивид является. Следовательно, это проекция представления о конкретном человеке, сложившегося в групповом сознании.
122

Распадается общество, распадается и группа, занимающая в этом обществе определенное место. Следствием этого служит распад «Я-концепции» человека, ведь ее определенность как психологической реальности есть следствие функционирующей в обществе системы ценностей. В человеке и в самом деле есть нечто такое, что не вмещается в «Я-концепцию» и требует выхода за ее границы и что реализуется в искусстве. Это и есть то, что К. Юнг называет Самостью. Такая актуализация Самости способна восприниматься чем-то вроде отклоняющегося поведения, что обращало на себя внимание в гуманистах и поэтах эпохи Ренессанса или в футуристах начала XX века. С точки зрения консервативной традиции, это и есть хаос.
Таким образом, выход за пределы «Я-концепции» можно отождествить с кризисом идентичности, понимаемой в индивидуальном смысле. Этот выход можно рассматривать ситуацией, которая является благоприятной для творчества, для проявления новаторства. Ведь признание новатор может получить лишь в переходную эпоху. Как пишет Э. Эриксон, «новаторы появляются только в явно выраженные переходные периоды»47.
Однако фиксация индивидуальной идентичности - лишь одна сторона дела. Собственно, история искусства на всем ее протяжении представлена художниками-маргиналами, творчество которых в силу каких-то причин превращалось в основу новой коллективной идентичности. Поэтому вопрос, поставленный социологами о причинах популярности того или иного художника, в конечном счете, разрешается соотнесенностью его творчества с переходными этапами и потребностью людей переходной эпохи в новой идентичности, которая и формируется с помощью мыслителей и художников.
Ментальность переходной эпохи во многом объясняет то или иное отношение к творческой личности. Разрывы в историческом процессе подчас оказываются настолько существенными, что мыслители и художники, представляющие целое поколение, соотносимое с разрушающейся картиной мира, теряют кредит доверия. Если новое, активизирующееся в процессе перехода поколение не выдвигает из своих рядов ярких творческих личностей, то последние приходят из других культур и цивилизаций, как, например, в 60-е годы в Россию пришли Э. Хемингуэй, А. де Сент-Экзюпери или Д. Сэлинджер.
В качестве примера неожиданно оказывающейся в центре общественного интереса в ситуации перехода никому прежде неизвестной личности Э. Эриксон приводит фигуру Лютера - человека, предложившего в форме своего протестантского учения
123

основу новой коллективной идентичности. Это и имеет в виду Гёте: «Нам даже не до конца понятно, сколь многим мы обязаны Лютеру и Реформации. Мы сбросили основы духовной ограниченности, благодаря нашей все растущей культуре смогли вернуться к первоисточникам и постигнуть христианство во всей его чистоте. Мы снова обрели мужество твердо стоять на божьей земле и чувствовать себя людьми, взысканными господом»48.
8. 	Известно, что на протяжении всей истории искусства взаимоотношения между его видами меняются, что естественно. Однако существует ли в этих отношениях какая-то логика? Чем вызваны резкие сдвиги в отношениях между разными видами искусства? В таких отношениях нельзя не фиксировать иерархию. В эстетике существует традиция ту или иную иерархию в отношениях между искусствами соотносить с типом культуры, художественным стилем или с художественной эпохой. Не важно, какой критерий используется в выделении художественных эпох, в границах которых фиксируются стабильные иерархические отношения между искусствами. Важно, что в истории искусства выделяются относительно устойчивые эпохи, которым соответствуют сохраняющиеся какое-то время неизменными иерархические отношения между искусствами.
Применительно к эпохе, начинающейся с Ренессанса, Г. Вельфлин обосновал иерархию видов, в центре которой оказалась живопись и связанная с ней живописность, улавливаемая также и в других видах искусства. Правда, Шпенглер, которому, видимо, были знакомы тексты Г. Вельфлина, а в еще большей степени тексты А. Ригля49, зафиксировал иную логику возникновения иерархии. С его точки зрения, стремлению «фаустовской» души преодолеть пространство пластические искусства, в том числе живопись, уже мешают, и потому в центре системы искусств оказывается музыка в большей степени, нежели собственно пластические искусства. Шпенглер описывает, как благодаря новациям Микеланджело и Виньолы переход архитектуры в архитектуру барокко связан с утратой материальности, вещественности и чувственности, с подчеркиванием декоративности, световых эффектов, что уже обещает музыкальные формы в качестве универсальных, в том числе и для пластики. По мнению Шпенглера, в период с 1500 до 1800 года музыка, «отвечая все интенсивнее проникающей в сознание воле к пространственной трансцендентности, дошла в своем развитии до уровня господствующего искусства»50. Если в XVII в. музыка еще подражает живописи, то в XVIII в. она подавляет живопись и архитектуру. Ей в большей степени удается выразить страстный порыв «фаустовской» души к бесконечному.
124

Это стремление поставить музыку в центр системы искусств характерно также и для романтизма, в котором музыка занимает привилегированное место. Подхватывающий на рубеже Х1Х-ХХ вв. традицию романтизма символизм, по сути дела, продолжает эту логику, исходя в своих представлениях о музыке из опыта Р. Вагнера, который продолжил романтические тенденции в искусстве, увлекаясь реконструкцией мифа. Над всем его творчеством витает дух возвращения к утраченной цельности, к синтезу, который, по его мнению, был достигнут лишь в Античности, когда на основе трагедии произошло объединение всех существующих искусств. Упадок античного театра своим следствием имел распад, разъединение до того объединенных в нем отдельных видов искусства. Это разъединение, растянувшееся во времени, составляет значимую закономерность истории искусства. «Теперь я понял, - признавался Р. Вагнер, - как мне казалось, самое важное: до какой бы силы выразительности ни были доведены гениальными художниками отдельные виды искусства, развившиеся самостоятельно, нельзя рассчитывать, не впадая в противоестественность и несомненные ошибки, создать при таком разобщении видов искусства произведение, которое заменило бы то всесильное произведение, какое возможно было создать, только объединив их»51.
Иначе говоря, ситуация синтеза искусств периода Античности в будущем может повториться. Революция создает предпосылки для художественного синтеза, а основой последнего будет снова драма, поскольку «каждый отдельный вид искусства может раскрыть себя всему обществу с предельной полнотой лишь в драме, в соединении с остальными видами искусства, ибо цель каждого вида искусства достигается полностью лишь во взаимодействии всех его видов»52.
Эта художественная утопия Р. Вагнера была сочувственно воспринята в начале XX в. в России В. Ивановым, А. Белым и А. Блоком. Во многом от Р. Вагнера, а также от романтиков к символистам переходит и идея особой миссии музыки в искусстве будущего. Однако, доказывая, что процесс обособления искусств ставит, в том числе и музыку, перед опасностью деградации, Р. Вагнер все же отдавал пальму первенства драме. В этом проявилась магическая власть античной культуры над гением. Когда русские символисты вернулись к утопии Р. Вагнера, то в вопросе о музыке они были близки скорее первым романтикам, отдававшим предпочтение именно музыке, нежели самому Р. Вагнеру. Так, в расширении сферы влияния музыки (от Бетховена до Вагнера) А. Белый видел прообраз грандиозного перехода в истории53.
125

При обосновании центрального положения музыки в системе видов искусства символисты исходили также из философских теорий Ф. Ницше, у которого музыка предстает не только видом искусства, а некой витальной стихией или подпочвой цивилизации, утрата которой равносильна смерти последней. В соответствии с этой теорией музыка становится выражением оппозиции «жизнь-цивилизация», а точнее одного из элементов этой оппозиции - жизни. Следовательно, символизм использует представления, складывавшиеся в философии жизни на рубеже Х1Х-ХХ вв. Для представителей этого философского направления было важно преодолеть негативные свойства культуры, зафиксированные Г. Зиммелем, а позднее X. Ортегой-и-Гассетом, и пробиться к подпочве культуры, которая у Ф. Ницше связана как с музыкой, так и с мифом.
Это проницательно ощущал и А. Блок, который задолго до трактата X. Ортеги-и-Гассета обратил внимание на «восстание масс», которое для него, как и для испанского философа, не представало лишь иллюстрацией прорыва варварства в цивилизацию, на этот раз внутреннего, осмысляемого в отрицательных, эсхатологических образах. Более того, возрождение духа музыки, о котором грезил Ф. Ницше, А. Блок связывал именно с «восстанием масс», чего никак нельзя ожидать от Ф. Ницше, который отрицательно оценивал именно эту особенность современной ему европейской истории. «Вся усложненность ритмов стихотворных и музыкальных (особенно к концу века), к которым этапы гуманизма были так упорно глухи и враждебны, - пишет А. Блок, - есть не что иное, как музыкальная подготовка нового культурного движения, отражение тех стихийных, природных ритмов, из которых сложилась увертюра открывающейся перед нами эпохи»54. Поэт весьма чувствителен к подпочве цивилизации, к подземным шумам и гулам, исходящим от варварских масс. Иначе говоря, носителем духа музыки как очищающего для цивилизации вихря поэт делает массы. Чем ближе к массовой стихии, тем более музыкальной становится культура. Но это означает и кризис старой цивилизации, до сих пор развивавшейся под воздействием того обновления, которое принесли с собой в эпоху Возрождения гуманисты.
Установки символизма, соотносящиеся с авторитетными философскими теориями, а следовательно, свидетельствующие о том, что в них получили отражение определенные объективные процессы, не должны заслонять других закономерностей в искусстве рубежа Х1Х-ХХ вв. Происходящий в системе видов искусства сдвиг становится особенно очевидным, если учесть, что XIX в.
126

был эпохой вербальной культуры, что проявилось в беспрецедентном развитии литературы и прессы. К рубежу Х1Х-ХХ вв. можно фиксировать усталость от слова, разочарование в нем, даже недоверие. Лишь на этом фоне понятен прорыв в XX в. визуального начала в формах кинематографа.
Если рубеж Х1Х-ХХ вв. воспринимать как переходную эпоху, то ее исключительный характер заключается в перевертывании отношений между вербальным и визуальным. Это перевертывание отношений является следствием того, что Ю. Лотман называет «взрывом» и что означает распад картины мира, с помощью которой в культуре осуществляется организация стихии. Чувствительные к хаосу своего времени символисты не могли не зафиксировать этого перевертывания, ведь в результате его происходила активизация подпочвы культуры, к которой они стремились пробиться, и разрушение вербально-семантических уровней, что выражали культурный канон Нового времени с его рационализмом. Поэтому чтобы освободиться от вербально-семантических форм, они экспериментировали со звуком, ритмом и другими элементами, возвращающими в архаику и снимающими позднейшие наслоения. Уже в символизме происходит открытие того «заумного» языка, который так много будет означать у его противников - футуристов.
Однако чем более реальным становится к рубежу Х1Х-ХХ вв. автономизация искусств, тем острей ощущается потребность в их объединении, синтезе. Стремление к такому синтезу оказывается особенно очевидным в переходные эпохи. Это и подтверждают символисты, стремящиеся вернуть историю в те эпохи, когда музыка, слово и актер объединялись в мистерии. Образцом такого синтеза им и в самом деле представлялась античная мистерия. Однако на какой бы основе синтез ни происходил, все же он представляет обещание новой картины мира, которая и выступает способом трансформации хаоса в порядок.  11 Трелъч Э. Историзм и его проблемы. М., 1994. С. 32.
2 Геннеп Ван А. Обряды перехода. М., 1999. С. 9, 171.
3 Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. С. 195.
4 Там же. С. 180.
5 Зиммелъ Г. Избранное. Т. 2: Созерцание жизни. М., 1996. С. 8.
6 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 99.
7 Тернер В. Символ и ритуал. М., 1983. С. 198.
8 Бахтин М.М. К эстетике слова // Контекст-1973. М., 1974. С. 265.
9 Хренов Н.А. Художественный опыт XX века в контексте становления интегральной культуры // Теория художественной культуры. М., 1999. Вып. 3.
127

10 Савельева И., Полетаев А. История и время. В поисках утраченного. М., 1997.
11 Зедльмайр X. Искусство и истина. О теории и методе истории искусства. М., 1999. С. 174.
12 Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. С. 162.
13 Тоффлер Э. Третья волна. М., 1999.
14 Лотман ЮМ. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю. Избранные статьи. Таллин, 1993. Т. 3. С. 95.
15 Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978. С. 457.
16 Лотман ЮМ. Культура и взрыв. М., 1992.
17 Пригожий ИСтенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.
18 Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Новосибирск, 1997.
19Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 219.
20 См., например: Флоровский Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. С. 500.
21 Флоренский П. Обратная перспектива // Философия русского религиозного искусства Х1Х-ХХ веков. М., 1993.
22 Зедльмайр X. Указ. соч. С. 250, 81.
23 Там же. С. 94.
24 Там же. С. 192.
25 Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 227.
26 Юнг К. Структура психики и процесс индивидуации. М., 1996. С. 30.
27 Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 384.
28 Панофский Э. Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада. М., 1998. С. 142.
29 Эккерман И. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М., 1981. С. 566.
30 Там же. С. 414.
31 Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998. С. 123.
32 Ницше Ф. Соч.: в 2-х т. М., 1990. Т. 1. С. 135.
33 Бибихин В. Новый Ренессанс. М., 1998. С. 97.
34 Белый А. Указ. соч. С. 115.
35 Иванов В.В. Родное и вселенское. М., 1994. С. 29.
36 Зедльмайр X. Указ. соч. С. 194.
37 Коллингвуд Р. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 175.
38 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 371.
39 Розанов В.В. Уединенное. М., 1990. С. 392, 426.
40 Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. М., 1994. Т. 2. С. 414.
41 Соловьев В.С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории со включением краткой повести об Антихристе и с приложениями. М., 1991. С. 10.
42 Булгаков С.Н. Соч. в 2-х т. М., 1993. Т. 2: Избранные статьи. С. 377.
43 Элиаде М. Аспекты мифа. М., 1995. С. 80.
128

44 Зедлъмайр X. Указ. соч. С. 9.
45 Мид М. Культура и мир детства. М., 1988. С. 217.
46 Лотман Ю.М., Успенский Б .А. «Изгой» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода // Труды по знаковым системам. Вып. 15: Типология культуры. Взаимное воздействие культур. Тарту, 1982. С. 11.
47 Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М., 1996. С. 41.
48 Эккерман И. Указ. соч. С. 640.
49 Зедлъмайр X. Указ. соч. С. 39.
50 Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. С. 397.
51 Вагнер Р. Избранные работы. М., 1978. С. 506.
52 Там же. С. 237.
55 Белый А. Указ. соч. С. 94.
54 Блок АЛ. Собр. соч. в 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 112.
ЭЛ. Орлова МОДЕРНИЗАЦИЯ:
ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ
ИЗУЧЕНИЯ
Современное состояние мировой культуры принято характеризовать как кризисное. Считается, что кризис обусловлен все более усиливающимися напряженностями между богатыми и бедными странами, теократиями и демократиями, шовинизмом и этнокультурной толерантностью, глобализмом и антиглобализмом, гендерными, межпоколенными и межклассовыми конфликтами. Социально-научные и философские трактовки причин такого положения дел и возможностей его преодоления различны. Одни представители интеллектуальной элиты видят их в сфере экономики, другие - в культурной разнородности, третьи - в глобальной автономизации бюрократии. Все подобного рода разногласия вполне преодолимы и поддаются упорядочению, если найти своего рода точку отсчета, по отношению к которой можно интерпретировать многообразие текущих социокультурных изменений в общих терминах. Одна из таких теоретических возможностей связана с обращением к понятию «модернизация», которым сегодня в социальных науках незаслуженно пренебрегают в качестве инструмента исследования. Его часто и по-разному используют в политическом дискурсе, так и не договорившись, однако, о его содержании и ключевых структурных составляющих. По-видимо¬
5. Цивилизации. Вып. 8
129

му, имеет смысл аналитически рассмотреть суть социальных и культурных изменений, ассоциируемых с этим понятием, попытаться обобщить их и придать результату теоретико-методологическую форму.
МОДЕРНИЗАЦИЯ: КОНТЕКСТ ВОЗНИКНОВЕНИЯ И СОДЕРЖАНИЕ ПОНЯТИЯ
Понятием «модернизация» обозначается конкретная историческая совокупность социокультурных перемен, начало которой принято относить примерно к середине XIX в. В то же время некоторые характерологические черты этой динамической ориентации в европейской культуре были отмечены в более ранние периоды. Устойчивость и социальную значимость таких культурных тенденций, как секуляризация и рационализация, подчеркивал М. Вебер. К феномену аномии привлек внимание Э. Дюркгейм. К началу XX в. уже многое было известно о демократии. Существенный вклад в понимание предпосылок модернизации внес Т. Парсонс, связав их с промышленной и демократической революциями, свершившимися в конце XVIII в. и заложившими основы для перехода от традиционного социокультурного порядка к модернизационным изменениям1.
Другой существенной предпосылкой модернизации считается демократический политический режим, современные формы которого связываются с Французской революцией2. «Народные массы» перестали рассматриваться как «подданные» монарха с предписанной обязанностью подчиняться его власти, которая наделялась сакральным смыслом3. Это привело к становлению, с одной стороны, современных политических и правовых институтов, а с другой - так называемого общества среднего класса.
Третья значимая предпосылка связывается с отмеченными М. Вебером признаками секуляризации и рационализации социальной жизни, которые привели к постепенной замене религиозно-мифологической картины мира - научно-рациональной4.
Принцип рациональности, по мнению Э. Финберга, играет привилегированную роль в современных модернизированных обществах, отличая их от традиционалистских. «Рациональность кажется независимой от социальных условий и даже определяющей их. Это представление о ее автономии не случайно. Оно обусловлено абстрактностью, четкостью, деконтекстуализованностью рациональных систем»5.
Рациональность в контексте модернизационных процессов предполагает стремление к выявлению или установлению связей.
130

Речь идет об определении порядков категоризации и классификации социокультурных событий и явлений; о поиске их детерминант; об объяснении того, как функционируют социальные и культурные единицы; о проведении различий между субстанцией и механизмами действия. Модернизация стала возможной в различных областях социокультурной жизни только тогда, когда произошло полное размежевание между рациональностью и религиозными представлениями6.
На этих теоретических основаниях выстраивается весь путь движения к постиндустриальному обществу с целью выделить отличительные черты и последствия процессов модернизации. Так, Д. Белл пишет: «Жизнь в доиндустриальных обществах - а она все еще определяет состояние большинства современных стран - это прежде всего игра с природой. Почти единственную сферу занятости составляют добывающие отрасли промышленности». «Индустриальные общества как производители товаров следуют правилам игры с искусственной природой. Мир технизировался и рационализировался...» Наконец, в постиндустриальном обществе «внимание концентрируется на услугах - человеческих, профессиональных, технических - и ведется игра между ними.... В этом мире сочетаются научное знание, высокий уровень образования, социальной организации, все, что предполагает скорее кооперацию и взаимодействие, чем координацию и иерархию»7.
На повышение уровня организации в постиндустриальном обществе по сравнению с предыдущими его типами указывает и Д.К. Гелбрейт: «Все более будет осознаваться, что развитая корпорация в силу динамичности станет частью более крупного административного комплекса, связанного с государством. Со временем граница между ними исчезнет»8. Однако, в отличие от Д. Белла, он видит негативные последствия такого объединения. «Опасность для свободы связана с безоговорочной верой в императивы индустриальной системы, в чем государство оказывается ее партнером....»9
В высокоразвитых странах, где последствия модернизации в индустриальной фазе проявились с достаточной очевидностью, все более осознаются ее негативные последствия. Так, в начале 70-х годов прошлого века вышла в свет работа Д. Мидоуз, Д. Мидоуза и Й. Рандерса «Пределы роста», посвященная анализу таких последствий, проявившихся прежде всего в чрезмерном техногенном давлении на природные процессы, в сокращении запасов невосстановимых природных ресурсов, в том числе питьевой воды и энергоносителей, в угрожающем уровне загрязнения жизненной среды человека. С тех пор прошло не одно десятилетие, и
5*
131

тревожные прогнозы авторов по большей части подтвердились. В 1992 г. появилась их работа «За пределами допустимого: Глобальная катастрофа или стабильное будущее?», ставшая продолжением «Пределов роста».
Авторы убеждены, что в настоящее время необходима революция, подобная аграрной и индустриальной, которая изменила бы структуру существующей социально-экономической системы. По их мнению, однако, пока «никто не знает, как совершить революцию для перехода к обществу устойчивого роста...так же как и прежние революции, ее нельзя планировать и форсировать»10.
Э. Тоффлер, автор концепции трех цивилизационных волн, полагает, что время такой революции уже наступило. По его мнению, «вторая волна» (индустриальная) вылилась в кризис индустриальной цивилизации, что выразилось в предельном уровне техногенного воздействия на природу и эксплуатации естественных ресурсов. Этот развал основных принципов индустриализма, считает он, вызывает появление признаков перехода к новой эпохе, «реструктурирования» общественного устройства. На смену стандартным и массовым образцам производства-потребления приходит многообразие и мелкосерийность товаров и услуг. На самых разных уровнях управления жесткая иерархия с единым центром уступает место децентрализации. Основой этих изменений Тоффлер считает «компьютерную революцию», открывающую новые возможности диверсификация социальной жизни, благодаря развитию информационных процессов. Акцент на прогрессе механических технологий может в этих условиях смениться задачей совершенствования человеческого интеллекта; чрезмерные энергетические затраты могут вытесниться приоритетностью информационных обменов.
Прогресс современной цивилизации Тоффлер связывает с многообразием форм и видов социальной активности и интенсивностью обмена информацией. Социокультурный порядок в этих условиях формируется уже не жесткими предписаниями и контролем из центра по бюрократическим каналам, а за счет организации изменений и инноваций путем информационных обменов. В концепции Тоффлера информация в совокупности с компьютерно-коммуникативной техникой становится основным фактором в формировании цивилизации третьей волны11.
В ответ на подобные оптимистические и пессимистические прогнозы, технократические по форме, Э. Гидденс пишет: «Почему мы должны предполагать, что мировые события будут двигаться в направлении, очерченном этими разнообразными
132

соображениями? Конечно, мы не можем этого утверждать, хотя все дискуссии, рисующие возможность такого будущего, могут по самой своей природе воздействовать на происходящие изменения»12.
Сам Гидденс, разграничивая понятия «модернизация» как процесс, в результате которого происходит диффузия институциональных трансформаций, происходящих на Западе, и «модернити» как форму существования общества, придает им первостепенное значение в изучении современного мирового социокультурного пространства. «С точки зрения институционального развития для модернити главное значение имеют два особых организационных комплекса: национальное государство и систематическое производство. Оба они коренятся в специфических чертах европейской истории и имеют мало аналогий в предшествующих периодах и в других культурных контекстах»13.
Говоря о современном мировом социокультурном кризисе, он отвергает идею разрушения «цивилизации модернити» и считает, что, напротив, она находится на подъеме, поскольку «процессы технологического обновления и... индустриального развития в настоящее время по-прежнему ускоряются, а не замедляются». «Упадок влияния Запада не связан с ослаблением институтов, впервые появившихся именно там, но напротив, есть результат их глобального распространения»14.
Он отказывается от «утопических прогнозов» будущих ситуаций, связанных с «цивилизацией модернизма», указывая на ее открытый характер, а также на период постмодерна, кризисную ситуацию, когда взаимоотношения социокультурного пространства и времени уже нельзя упорядочить историчностью15.
В то же время не прекращаются попытки диагносцировать современное состояние развитых и развивающихся обществ с точки зрения концепции модернизации/модернити. Так, Р. Инглегарт отмечает, что у ее сторонников, от К. Маркса и М. Вебера до Д. Белла, основным тезисом была тесная взаимосвязь экономических, политических и культурных преобразований, позволяющая прогнозировать их влияние друг на друга. И хотя невозможно точно предсказать локальные модернизационные изменения, некоторые основные векторы поддаются общему прогнозу: «...индустриализация порождает тенденцию к урбанизации, росту профессиональной специализации и повышению уровней формального образования в любом обществе, которое пошло по такому пути. Все эти элементы представляют собой ключевые аспекты того направления социокультурной динамики, которое в целом принято называть “модернизацией”»16.
133

В то же время он полагает, что, достигнув пика развития, сегодня модернизация идет на убыль и развитые индустриальные общества входят в период постмодернизации с совершенно иным комплексом представлений. Он не просто является следствием экономических или социальных преобразований, но сам формирует условия для них как имеющих нелинейную форму17. И хотя модернизация рассматривается прежде всего в социально-экономических терминах, автор вынужден признать необходимость принимать во внимание состояние культуры общества, претерпевающего соответствующие изменения18.
Этот краткий обзор концептуализаций модернизации и ее социальных последствий в работах наиболее известных теоретиков, работающих в этом направлении, позволяет сделать следующий вывод. Понятие представлено в самом обобщенном виде, и ни одна из его трактовок не является достаточной для осуществления сравнительных исследований, позволяющих, вопервых, дифференцированно проанализировать то, что обозначается как экономические, социальные и культурные аспекты модернизации в рамках одного общества, и проследить динамические связи между ними; во-вторых, сравнить различные страны по уровню их модернизированности, принимая во внимание как социально-структурные, так и культурные переменные. Кроме того, хотя понятие совершенно очевидно характеризует определенный исторический этап и соответствующие ему многообразные изменения, его традиционно принято связывать с усовершенствованием, улучшением условий и процессов общественной жизни. Негативные же последствия модернизационных процессов принято либо исключать из содержания понятия, либо трактовать как полностью преодолимые рациональными, технологическими средствами. Иными словами, использование понятия в явном виде или негласно предполагает изначальную эволюционистскую, прогрессистскую исследовательскую позицию19.
Обобщая представленные выше соображения, относящиеся к процессам модернизации, можно выделить их общие содержательные характеристики, которые позволяют считать это понятие эффективным познавательным инструментом для изучения многообразия социальных и культурных процессов, происходящих в современных обществах, их обоснованной типологии.
- Процессы модернизации имеют историческое измерение: их начало принято относить примерно к середине XIX в.; в ряде стран они считаются относительно завершенными с достижением ими состояния «модернизации»; другие страны можно ранжиро¬
134

вать по степени модернизированности, т.е. приближенности к этому состоянию.
- Предпосылками модернизации принято считать индустриальную и демократическую революции, рационализацию социокультурной жизни.
- Процессы модернизации имеют структурное (социально-институциональное) и содержательное (культурное) измерения. Первое из них - главным образом на уровне экономических и политических институтов - изучено достаточно подробно; второе описано в самом общем, несистематизированном виде.
- Принято говорить о первичной («органической») и догоняющей («неорганической») модернизации. В первом случае речь идет о совокупности изменений, порожденных в ряде европейских стран сложившимися здесь определенными социально-историческими предпосылками, во втором - о заимствовании уже сложившихся в этих странах образцов модернизационных преобразований.
- Модернизация считается глобальным процессом в том смысле, что соответствующие преобразования не только осуществляются во многих странах, но и имеют определенные последствия для обществ и сообществ, сопротивляющихся им или не участвующих в них.
СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО МОДЕРНИЗАЦИИ
Из сказанного следует, что социально-научные разработки понятия «модернизация» осуществлялись в плоскости, более близкой к политическому, нежели фундаментально-теоретическому дискурсу. В этих рамках концептуализации модернизации принято относить к теориям среднего уровня, т.е. производным эмпирических сообщений. Тем более что после Второй мировой войны ситуация для этого оказалась благоприятной. Процесс деколонизации и формирование новых независимых государств породили новое геополитическое пространство - «третий мир», или развивающиеся страны. Именно они стали полем исследования процессов модернизации, основанного на обозначенных выше теоретических основаниях. Причем, часто такого рода процессы осуществлялись не только на базе внутренних предпосылок, но и через добровольное заимствование модернизационных образцов, а также под политическим и экономическим давлением стран-мировых лидеров. Благодаря этому модернизация во второй половине XX в. стала приобретать глобальные масштабы в смысле возрастающей экспансии соответствующих социальных и культурных изменений.
135

Ситуация породила множество эмпирических социально-научных исследований, относящихся к таким изменениям в отдельных историко-культурных регионах, странах и институциональных структурах. Теоретически они были слабо обоснованы и относились к категории «ползучего эмпиризма», сурово осуждаемого Р. Мертоном и П. Сорокиным еще в 50-е годы XX в. Разнонаправленность идеологий, необоснованность выбора тем исследований, несогласованность понятийных аппаратов - все это делало результаты, получаемые разными исследователями, несопоставимыми на социологическом и политологическом уровнях.
Начавшееся в 80-е годы минувшего столетия сближение между социологией и культурной антропологией открыло новые возможности для сравнения и обобщения такого рода результатов на более фундаментальном, чем для каждой из наук в отдельности, уровне. И даже самые поверхностные сравнения изменений, происходящих в странах «третьего мира», позволили обнаружить существенные общие характеристики. Именно они и стали исходным материалом для построения теоретико-методологических оснований изучения модернизации, которые будут представлены ниже.
Прежде чем перейти к их представлению, следует подчеркнуть, что анализ, сопоставление и обобщение данных о соответствующих изменениях обнаруживают нецелесообразность их рассмотрения в классических интегральных категориях революции, эволюции, цикла. Более уместным представляется дифференциальный подход, предполагающий выделение измерений для достоверной оценки модернизированное™ общества. Соответственно, ее показателем становится не априорный индекс, но соотношение значений по каждому из измерений, или их конфигурация.
В данном случае предлагается модель социокультурного пространства, предназначенная для упорядочения происходящих в обществе изменений и процессов. Она предполагает распределение видов совместной активности людей в соответствии со следующими базовыми измерениями:
- институциональное, определяющее разграничение и нормативную организацию областей взаимодействий и коммуникаций, необходимых для воспроизведения общезначимых социальных порядков;
- социально-стратификационное, позволяющее упорядочить социально-сетевые отношения и связи;
- территориальное, указывающее на распределение социетальных институтов и социальных слоев по типам поселений.
136

В этой системе координат выстраивается дифференцированное социокультурное пространство, в пределах которого можно выявить размещение типичных для модернизации форм социокультурных отношений и их влияние на более широкое окружение. Соответственно, выделяются зоны наиболее вероятных модернизационных изменений; локализуются их источники; определяется их содержание; прослеживаются пути и ареалы распространения их позитивных и негативных последствий. Каждому из измерений соответствуют свои параметры определения социокультурного пространства, в совокупности разделяющие его на такие зоны.
ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ СОЦИОКУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА
Институциональное пространство социальной организации. Совместную социально значимую активность людей принято представлять в институциональных формах со специфичными для каждой наборами функций и способов организации соответствующих взаимодействий и коммуникаций. Им соответствуют определенные социокультурные коды, по которым распознаются и определяются стандартные ситуации и отношения в них. Участие в таких ситуациях рассматривается как условие воспроизведения наборов нормативно организованных социальных и культурных черт, совокупность которых принято называть социальной структурой.
Это измерение может быть представлено исторически сложившимися областями социальных взаимодействий и коммуникаций, организующими:
- процессы жизнеобеспечения, или систему общественного разделения труда, характеризующуюся определенным типом хозяйственной культуры;
- способы и механизмы объединения людей для реализации групповых целей, решения социально значимых проблем; различения конкурирующих групп интересов; распределения «силовых полей» в обществе. Речь идет о политической области социокультурного пространства;
- нормирование процессов социальных взаимодействий и коммуникаций в форме характерной для общества правовой системы и культуры.
Выделенные таким образом области социокультурного пространства конституируются и поддерживаются благодаря выпол¬
137

няемым ими функциям воспроизведения социальных порядков, не сводимых друг к другу. Каждый из них обеспечивает поддержание особых форм организации социального взаимодействия. Соответствующий им социокультурный опыт кумулируется в виде специальных знаний и навыков, принципов и процедур организации совместных действий и коммуникации, технологий и способов достижения результатов, символических систем и оценочных критериев. В процессах социализации члены общества осваивают, а в повседневной жизни используют сконцентрированные здесь образцы и нормы социального взаимодействия и коммуникации, т.е. характерные для них культурные коды. В зависимости от меры их освоенности люди с разной степенью эффективности используют свой опыт в осуществлении процессов жизнеобеспечения; в режиме проблем, связанных с конкуренцией за распределение социальных сил и ресурсов; в реализации своих свобод, прав и обязанностей при участии в этих процессах. Иными словами, имеется в виду социальная компетентность членов общества.
Перечисленные области социокультурного пространства по определению заключают в себе не только программу воспроизведения соответствующих форм организации социального взаимодействия, но и механизмы их динамики, такие как вариации, отклонения, структурные изменения в сфере конституирующих их отношений. Это позволяет локализовать модернизационные изменения на уровне социальной организации общества, определить их направление, зафиксировать зоны их распространения. В соответствии с предлагаемой схемой анализа можно уточнить, что меняется, кто меняет, с каким эффектом и последствиями.
Институциональная организация социально значимого знания. Как известно, социальное взаимодействие, практика построения и поддержания связей людей с окружением сопровождается коммуникацией, т.е. обмен вещами и действиями дополняется обменом культурной информацией. В качестве его единиц принимаются представления, образы, когнитивные модели, выраженные в интерсубъективной символической форме. Их конвенциально установленные порядки также можно считать составляющей институционального социокультурного пространства, где закреплены;
- знания о наиболее значимых, устойчивых, распространенных связях людей с природным и искусственным окружением;
- переживания, обусловливающие воспроизведение или изменение соответствующих отношений;
138

- оценки людьми себя и своего жизненного мира в соответствии с определенными критериями - утилитарными, познавательными, этическими, эстетическими и т.п.
В совокупности можно говорить о субстрате, который, будучи зафиксированным в символической форме, составляет разделяемый социокультурный опыт, порождаемый, осваиваемый и используемый в повседневной практике. Соответственно, его можно назвать социально значимым знанием. Оно воплощается в теоретических категориях и формулах, письменных и музыкальных текстах, иконических, пластических, архитектурных формах.
Такое символическое социокультурное пространство необходимо людям, чтобы оперировать символическими заместителями объектов, действий, событий, позволяющими на виртуальном уровне воссоздать и повторить ситуации из прошлого или конструировать будущее. Такие навыки особенно важны для модернизирующегося общества, отмеченного высокой степенью неопределенности. Имея их, можно на этом уровне составить представления об устойчивых и изменяемых чертах окружения, о тех из них, что поддаются или сопротивляются преднамеренным изменениям. Соответственно, появляется возможность проектировать цели, пути движения социокультурных процессов, изобретать возможности регулировать их - и все это выражается в символической форме, допускающей широкое распространение содержащейся здесь культурной информации.
В силу социальной значимости это пространство институционализировано, и в его пределах можно выделить такие области, как религия, искусство, философия, наука. Каждая из них заключает в себе специфичные, не сводимые друг к другу представления о реальности, передаваемые с помощью особых выразительных средств и способов кодирования информации.
- Религия как область этого пространства порождается способностью человека верить в трансцендентное, т.е. принимать утверждения о нем без доказательства, на основании священного авторитетного источника и опираться на него при построении собственных суждений. Соответственно, здесь обосновываются и поддерживаются устойчивые верования людей.
- В области искусства в образной, окрашенной переживаниями форме сконцентрированы представления о реальности и фантазии людей, выраженные профессиональными художниками согласно эстетическим принципам формообразования. Это своего рода экран, на который проецируется множественность и изменчивость переживаний людьми их отношений с окружением, трансформирующих его в образы жизненного мира.
139

- Область философии ориентирована прежде всего на осмысление предельных оснований бытия и познания, проблем природы, человека, общества, культуры. Здесь сконцентрированы представления об универсальных законах мироздания, человеческого существования в аспектах общественных отношений и индивидуальной свободы.
- Область науки характеризуется рациональным познанием соотношений устойчивых, повторяющихся связей в природе и обществе, их выделением из изменчивых, единичных, кажущихся случайными фактов. Здесь изучаются характер и причины устойчивости и изменчивости (фундаментальные исследования), а полученное знание обычно создает основания для подтверждения технологий (прикладные разработки).
При изучении модернизации важно выявить, какая или какие из этих областей в данный период обеспечивают доминирующие в обществе, разделяемые представления и насколько они соответствуют идеям обновления. Следует, однако, подчеркнуть, что их содержание не связано напрямую с поведением людей, и расхождения между ними в условиях модернизации следует объяснять специально. Свободное владение кодами, характерными для этих областей социально значимого знания, можно обозначить как специальную культурную компетентность или эрудицию.
Институциональное пространство трансляции социально значимого опыта. Между рассмотренными выше областями, где происходит накопление специализированных знаний и паттернов социального взаимодействия, с одной стороны, и их актуализацией в практике - с другой, располагаются институциональные каналы их трансляции. Генеральная функция этой части социокультурного пространства состоит в том, чтобы обеспечить в обществе условия для массовой социализации, инкультурации ее членов. В настоящее время в ее рамках можно выделить три основных области:
- Образовательная: здесь осуществляется трансляция общих и специализированных знаний о человеке, обществе, природе, считающихся в рамках определенной культуры социально необходимыми.
- Массово-коммуникативная, предназначенная для распространения в самом широком масштабе сообщений о динамике социальных и культурных событий, которые могут вызвать общественный интерес.
- Просветительская, где с помощью институтов, называемых учреждениями культуры (библиотеки, музеи, театры, филармонии и т.п.), широкой публике представляется то, что считается в обществе культурными ценностями прошлого и настоящего.
140

В модернизирующемся обществе роль этих областей социокультурного пространства становится особенно важной в институциональной организации социальной коммуникации. Они обеспечивают условия для непрерывной широкомасштабной инкультурации в трансформирующемся обществе. Соответственно, от эффективности их функционирования зависит степень культурной адаптированное™ членов общества к процессам модернизации. Адекватное освоение транслируемой таким образом информации можно обозначить как общекультурную компетентность или образованность и просвещенность людей.
СТРАТИФИКАЦИОННОЕ ИЗМЕРЕНИЕ СОЦИОКУЛЬТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА
При изучении модернизационных изменений в обществе следует также принимать во внимание различия обыденных паттернов взаимодействий и коммуникаций, характер связей между ними и институциональную и культурную дифференциацию. Обращение к стратификационному измерению социокультурного пространства позволяет понять механизм поддержания и изменения групповых границ и регулирования расхождений между содержанием кодифицированных норм и вариативностью реального поведения.
Концепция социальной стратификации логически объединяет социальные и культурные, институциональные и приватные аспекты дифференциации совместной жизни людей. Это важное измерение изучения модернизирующегося общества, организации в его рамках социальных взаимодействий и коммуникаций. Речь идет о том, что повседневная жизнь людей протекает в пределах ограниченного круга межличностных и институциональных связей, которые имеют тенденцию удерживаться во времени благодаря, во-первых, сходству в образе жизни, а во-вторых, поддержанию сетевых отношений.
Категория «образ жизни» позволяет дифференцировать представителей различных социокультурных групп в соответствии с фундаментальными модусами социокультурной жизнедеятельности:
- жизнеобеспечение: место в системе общественного разделения труда и домашнее хозяйство;
- социализация: официальные институциональные формы (общее и специальное образование) и последствия групповой принадлежности;
141

- социальная коммуникация: в рамках учреждений культуры и средств массовой информации, а также в сети межличностных отношений;
- рекреация: активные и пассивные формы отдыха.
При изучении процессов модернизации в обществе следует выявлять, как меняются распределение времени и усилий между этими модусами в разных социокультурных группах и содержание входящих в их состав видов активности. Понятие «социальная сеть» указывает на те механизмы, благодаря которым группы, страны и границы между ними удерживаются и меняются в модернизирующемся обществе и, несмотря на соответствующие трансформации, сохраняют это измерение социокультурного пространства.
Итак, концепция социальной стратификации объединяет как социетально-институциональные (социальная позиция, статусы, места в общественном разделении труда, определяющие принадлежность к определенному слою), так и культурные (качество и стиль жизни как содержательные характеристики образа жизни) переменные. При изучении модернизационных процессов в обществе их использование позволяет проследить влияние институциональных изменений на повседневную, в том числе приватную жизнь людей, а также обратную связь между обыденными паттернами взаимодействий и коммуникаций и официально установленными нормами. Обобщение полученных данных обеспечивает возможность выявить тенденции социальной мобильности (восходящей, нисходящей, горизонтальной) в модернизирующемся обществе и определить обусловливающие ее факторы.
РАСПРЕДЕЛЕНИЕ СОЦИОКУЛЬТУРНОГО ПОТЕНЦИАЛА ПО ТИПАМ НАСЕЛЕНИЯ
Результат концептуального совмещения институционального и стратификационного аспектов организации активности людей в обществе можно назвать его социокультурным потенциалом. Этот потенциал реализуется в конкретных местах проживания людей, т.е. в поселениях различных типов. Значимость таких различий при изучении модернизационных изменений в обществе очевидна. Речь идет не просто о том, что людям свойственно размещаться в физическом пространстве не равномерно, а концентрироваться в определенных его зонах. И не только о том, что поселения неодинаковы по количеству жителей. Важно, что населенные пункты различаются по формам организации совместной
142

жизни людей и по степени открытости к модернизационным переменам.
Столицы и региональные центры. Их социокультурное пространство отличается максимальной полнотой и сложностью дифференциации. Существование многочисленных и разнородных компонент предполагает разветвленную структуру координационных и субординационных отношений между ними. Динамизм жизни в таких городах определяется подвижностью механизмов, регулирующих социальные взаимодействия и коммуникации, высоким уровнем инновационной активности. Здесь модернизационный потенциал оказывается наиболее высоким.
Средние и малые города. Они представляют собой многочисленные анклавы консервативного социокультурного пространства. По причине относительно простых форм социальной организации и стратификации они не являются источником социально значимых инноваций. И хотя качество жизни здесь, как в развитых странах, может не отличаться от характерного для крупных городов, стиль жизни оказывается совершенно иным. Относительная простота и устойчивость социокультурного пространства не побуждает жителей к культурным изменениям. Самые активные из них мигрируют в крупные города, но нередко и там они так и не освобождаются от привычек все упрощать в выработке решений и прогнозировании их последствий.
Таким образом, оценивая общество с точки зрения возможностей модернизации, не следует ограничиваться только количественными показателями его урбанизированности. Важно принимать во внимание распределение социокультурного потенциала по типам поселений. Соответственно, открывается возможность классифицировать поселения по степени готовности к модернизации, локализовать характер соответствующих изменений, определить вероятность и масштаб их распространения.
Выделенные измерения социокультурного пространства образуют своего рода систему координат для изучения модернизационных изменений в обществе:
- по специализированным его областям (социально-институциональное);
- по социальным классам, слоям, группам (социально-стратификационное);
- по типам поселений (территориальное).
Ее использование позволяет выявить модернизационные изменения, локализовать их источники и последствия.
143

СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ НАПРЯЖЕННОСТИ И ПРОБЛЕМЫ, ТИПИЧНЫЕ ДЛЯ МОДЕРНИЗИРУЮЩИХСЯ ОБЩЕСТВ
Итак, базовые измерения, по которым можно определить модернизационные изменения, происходящие в любой социокультурной единице (страна, регион, тип поселения), выделяются в соответствии с представленной моделью социокультурного пространства, поскольку модернизация начиналась и продолжается именно как совокупность социально-структурных изменений.
Институциональное социокультурное пространство было представлено тремя блоками фундаментальных переменных, характеризующих основные направления упорядочения общественной жизни: социальная организация, социально значимое знание, или мировоззрение, и трансляция социокультурного опыта. К первому блоку были отнесены хозяйственная, политическая и правовая области; ко второму - религия, искусство, философия, наука; к третьему - образование, средства массовой информации, просвещение.
Каждая из этих областей может быть оценена в соответствии со шкалой, основные позиции которой определяются, по крайней мере, тремя значениями: высокий, средний, низкий уровень модернизационных изменений. На шкалах отмечаются значения соответствующих показателей и строится профиль или конфигурация таких изменений. Чтобы оценить динамику повседневной жизни в трансформирующемся обществе, следует описать социокультурное пространство стратификации в параметрах, аналогичных институциональному уровню. Соответственно, блоку социальной организации соответствуют домашнее хозяйство, межличностные отношения и мораль; социально значимого знания - практическая рациональность, обыденное мировоззрение, художественный вкус, суеверия. Соотнесение изменений, осуществляющихся на обыденном и трансляционном уровнях, позволяет выявить факторы, способствующие и препятствующие процессам модернизации в институциональных областях.
В рамках этой теоретико-методологической модели можно локализовать и систематизировать социальные напряжения и проблемы, повсеместно сопровождающие модернизационные преобразования социальной структуры, что нашло отражение в многочисленных работах, посвященных соответствующим процессам в развитых и развивающихся странах.
Социальная организация. Изменения в этой сфере имеют для социокультурной жизни особую значимость, поскольку относятся к структурам социального взаимодействия, формам и содержа¬
144

нию социального обмена. В каждой из соответствующих областей в качестве генеральных можно выделить следующие модернизационные тенденции:
- хозяйственная: переход от традиционных ремесленнических технологий к индустриальным и постиндустриальным; массовая замена неквалифицированного труда квалифицированным; формирование динамичных хозяйственных структур массового производства-потребления; движение от функционального к инновационному принципу смены технологий; рационализация экономической политики;
- политическая: переход от традиционалистского диктата авторитета к демократическим политическим формам; от наследуемой - к выборной власти; от сословной предписанности - к личностному достижению социальных позиций;
- правовая: переход от обычного к юридическому праву; от произвольной трактовки справедливости - к примату закона; от сословных привилегий - к правам человека и гражданина.
Таким образом, модернизационные тенденции в области социальной организации связаны с повышением уровня и качества жизни членов общества, которое обеспечивается институтами социального государства и гражданского общества и действующим законодательством, базирующимся на правах человека.
Социально значимое знание и мировоззрение. В этой сфере происходит символическое оформление и закрепление модернизационных изменений, сложившихся на уровне социального взаимодействия. Здесь также осуществляется формирование образов будущего и проектирование новых технологий, в том числе социальных. В качестве лидирующих модернизационных тенденций можно выделить следующие:
- наука в модернизирующемся обществе характеризуется переходом от умозрительных к экспериментальным формам познания; от разрыва между фундаментальными исследованиями и прикладными разработками к их сближению; от «реализма» к «инструментализму» в отношении к теоретическим построениям;
- в философии заметен переход от объективизма к антропности; от радикального онтологизма - к эпистемологии; от трансцендентальной - к феноменологической ориентации; от монизма - к плюральное™;
- в искусстве заметен переход от стилистической норматированности к полистилистике; от закрытой эстетической формы к открытой; от противопоставления элитарных и популярных художественных принципов к их сближению; от локальных - к массовым способам представления искусства в обществе;
145

- религия отмечена переходом от священного к мирскому обоснованию социального порядка; от претензий на универсальность к конфессиональному плюрализму; от религиозной нетерпимости к толерантности.
Для целого ряда сфер социально значимого знания, мировоззрения модернизирующихся обществ характерны рефлективность и признание различных форм рациональности, закрепленных в концепциях множественности реальностей; это происходит на фоне усиливающейся секуляризации социокультурной жизни.
Трансляция социокультурного опыта. В модернизирующихся обществах эта часть социокультурного пространства находится в самом затруднительном положении из-за промежуточной позиции между специализированным и обыденным уровнями культуры. Дело в том, что в повседневной жизни люди сталкиваются с проблемами, не имеющими решения в институциональной сфере. Поэтому существует неопределенность относительно критериев отбора и форм представления культурной информации как заслуживающей трансляции на общесоциальном уровне. Здесь обнаруживаются следующие тенденции:
- образование: необходимым становится переход от заучивания готовых формул к освоению технологий познания и действий; от отвлеченных к прагматическим знаниям; от доктринальной модели обучения к диалогической; просвещение: движение от догматизма к интерпретативности; от энциклопедизма и историзма к динамичному соотношению прошлого и настоящего; от музеификации культурного наследия к его освоению и использованию в настоящем;
- средства массовой информации: переход от ограниченной к массовой аудитории; от низкого к высокому уровню профессионализма; от обслуживающей - к самостоятельной позиции; от развлечения - к формированию общественного мнения.
В целом изменения в этой сфере связаны с попытками найти социально приемлемые способы популяризации сложного современного специализированного знания, которые не вульгаризировали бы его, с одной стороны, и были бы полезными при использовании в повседневной жизни - с другой.
Следует подчеркнуть, что эти тенденции формировались и реализуются в сложном контексте столкновений различных групп интересов, социальных движений, культурных течений и мировоззренческих ориентаций. Но в дальнейшем, приобретая все более отчетливые формы, они порождают неоднозначные культурные последствия. Во-первых, как уже отмечалось, модернизационные изменения зарождаются и осуществляются на институцио¬
146

нальном уровне, т.е. в области специализированных знаний и навыков, поэтому всегда существует расхождение между ними и обыденным опытом. Иными словами, в повседневной реальности они принимаются не сразу и не всеми. Во-вторых, в рамках социальных институтов есть группы интересов, которым такие изменения невыгодны и которые оказывают им активное сопротивление. Следовательно, процессы модернизации неизбежно становятся источником социокультурных напряжений внутри обществ, где они происходят, и в глобальном масштабе - между странами с различными уровнями модернизированности.
Важнейшим источником социокультурных напряжений, связанных с модернизационными изменениями, является дезинтеграция ранее установившихся (в первую очередь традиционалистских) форм социального взаимодействия в сфере социальной организации, мировоззрения, трансляции социально значимого опыта и в обыденной жизни. В трансформирующихся обществах она начинает усиливаться под влиянием накапливающихся, но не осмысленных последствий модернизационных изменений, происходящих во внешнем окружении. Именно внешние давления побуждают политическое лидерство таких стран к структурным переменам. Последние становятся для общества тем более болезненными, чем слабее здесь предпосылки для модернизации.
В странах, находящихся на ранних стадиях вынужденной, догоняющей модернизации, напряжения в сфере общественных отношений достаточно стереотипны. В соответствии с предлагаемой схемой дифференциации социокультурного пространства можно выделить их типичные проявления.
В хозяйственной области затруднения распространяются сразу в нескольких направлениях. Прежде всего, следует отметить обострение отношений между группами интересов, которым перемены сулят разную выгоду. К ним относятся представители традиционных хозяйственных структур, идеологических систем, государственной бюрократии, противящиеся переменам; обычно немногочисленные сторонники модернизации социальной структуры; теневые группы, поддерживающие то тех, то других в зависимости от возможности получить выгоду. Распределение силовых позиций между ними подвижно, и любое изменение здесь оказывает на систему общественного разделения труда дестабилизирующее влияние. Далее, социальную напряженность вызывает расхождение между традиционными формами производства, обычно доминирующими на начальных стадиях структурных трансформаций, и необходимостью их модернизации, на которую чаще всего не хватает средств. Положение дел обычно усугубля¬
147

ется тем, что устаревшие модели распределения благ все более перестают отвечать модернизационным ориентациям в сфере спроса. Наконец, в условиях кризиса, вызванного этими обстоятельствами, конфликтную окраску приобретают отношения между работодателями и наемными работниками.
Политическая область в модернизирующихся странах также является источником социальных напряжений и конфликтов. Основные конфронтации возникают между обычно немногочисленной модернизационной группой и сторонниками традиционализма, какими бы символами он ни выражался - религиозными, националистическими или социально-утопическими. Результаты исследований свидетельствуют о том, что напряженность в этой области не ослабевает за счет волнообразной смены распределения сил между носителями этих тенденций, к которым попеременно присоединяются политически аморфные группы. В странах с олигархическим политическим режимом такие колебания имеют серьезные и масштабные социальные последствия. В этом случае распределение бюджетных средств, контроль над собственностью и фискальная политика осуществляются правящим меньшинством. Отсутствие же развитых институтов гражданского общества означает, что не работают механизмы сдержек и противовесов, необходимые большинству членов общества, чтобы отстаивать свои интересы. Кроме того, часто оказывается, что модернизаторы не имеют достаточного опыта или профессионального потенциала для осуществления реформ. И их противники пользуются этим, представляя неудачные шаги как порочность самих модернизационных преобразований.
Правовая область в странах, находящихся на начальной стадии модернизации, является серьезным источником социальных напряжений. Здесь низкий массовый уровень освоенности современной правовой культуры сопровождается ростом аномии (нарушением правовых и социальных норм), обусловленной нарастающей дисфункциональностью традиционных нравов и обычаев. В то же время при расширении круга социокультурных ситуаций, требующих правового регулирования, в таких странах неэффективными оказываются законодательства и правоприменительная деятельность. Частично это объясняется слабым профессионализмом работников правовой области. Однако нередко такая ситуация поддерживается искусственно определенными группами интересов, особенно в условиях олигархии, поскольку позволяет им действовать по собственному произволу и бесконтрольно.
148

Существенные социально значимые напряжения характерны для модернизирующихся стран, особенно с непосредственно предшествующим традиционалистским прошлым, в связи с процессами, происходящими в сфере мировоззрения. Во многих из них отсутствовали институциональные формы социально значимого знания, специфичные для модернизированных, прежде всего западных стран. Существующие здесь так называемые этнонаучные представления, вполне эффективные в условиях традиционализма, оказываются мало пригодными для современных структурных преобразований. Философские идеи обычно имеют мифологическую и религиозную форму и представляют совсем иную реальность, чем в культуре стран, породивших модернизационные процессы. Искусство связано с традиционным образом жизни и оказывается не соотносимым с эстетикой западного урбанизма. Приоритет религии как мировоззренческого основания социокультурной жизни существенно затрудняет важные для осуществления модернизационных преобразований процессы секуляризации. А при условии внешних давлений порождает фундаменталистские тенденции. Таким образом, в самой сфере мировоззрения возрастает напряженность, обусловленная необходимостью реагировать на внешние императивы. Кроме того, при подобных обстоятельствах наличные мировоззренческие стереотипы перестают помогать интерпретации и объяснению событий, обусловленных как внутренними, так и внешними модернизационными процессами. Соответственно, кризис в этой области вносит дополнительную напряженность в социокультурную жизнь общества, перестающего быть традиционалистским, но еще не ставшего модернизированным.
Напряжения, связанные с институтами трансляции социокультурного опыта, обусловлены их инерционностью. В ранее бесписьменных обществах модернизационные процессы предполагают необходимость формирования новых структур образования и просвещения. Они приходят на смену исторически сложившимся моделям социализации, основанным на прямой, межличностной передаче этноспецифичных знаний и навыков. В письменных традиционалистских обществах эти институты обычно являются носителями культурного наследия и ориентированы в прошлое. Именно поэтому в меняющихся условиях они быстро утрачивают эффективность и становятся источником помех модернизации. Появление средств массовой информации в трансформирующихся странах не компенсирует недостатка в способах современной социализации и инкультурации. Для того чтобы они заняли подобающее место доступной и общераспрост¬
149

раненной формы приобщения людей к социально значимой информации, необходим ряд предпосылок, таких как современный уровень культурной компетентности, высокий профессиональный уровень работников СМИ и владение соответствующим культурным кодом со стороны аудитории. В странах с авторитарным стилем политического руководства СМИ используются правящей верхушкой для манипулирования общественным мнением и укрепления традиционных норм и ценностей. Все это создает дополнительные социальные напряжения в обществах, находящихся под внешними модернизационными давлениями.
Социокультурные рассогласования, обнаруживающиеся в институциональных сферах модернизирующихся обществ, сопровождаются ухудшением повседневной жизни людей и снижением степени национальной безопасности. В рамках обыденной культуры институциональный кризис вызывает массовое недовольство. Оно обусловлено тем, что в меняющихся условиях постепенно разрушаются ранее установленные нормативные модели семейных отношений, жизнеобеспечения, социализации, словом, первичного образа жизни. Это ведет к массовой социальной дезадаптации людей. В то же время устаревающие институты оказываются не в состоянии обеспечить социальную помощь и поддержку, в которой на начальных стадиях модернизации нуждается большинство членов общества.
Снижение уровня социальной безопасности обусловливается тем, что в условиях возрастающей нормативной неопределенности и неэффективности правовой системы широко распространяются аномические явления. Усиливаются и обновляются традиционные формы правонарушений и преступности. Это связано с низким уровнем социокультурной адаптированности людей и сопутствующим ростом агрессивности в обществе. Ослабление механизмов правового контроля над социальной безопасностью способствует криминализации социальной жизни. Все это порождает у людей состояние тревожности и беспокойства.
Как свидетельствуют результаты сравнительного исследования, рассмотренные социокультурные напряжения характерны практически для всех модернизирующихся стран вне зависимости от историко-культурных различий. Специфичными, хотя тоже поддающимися классификации, являются конфигурации модернизационных процессов. Соответственно можно выделить типичные социально значимые проблемы, обусловленные такими напряжениями.
В соответствии с измерениями представленного аналитического пространства определяются интегральные социокультур¬
150

ные расхождения, вызывающие кризисное состояние обществ на начальных стадиях модернизации.
Во-первых, для таких обществ характерно существенное расхождение между накоплением обусловленных модернизационными процессами изменений по всем выделенным направлениям, с одной стороны, и их несистематизированностью на институциональном уровне и слабой массовой освоенностью - с другой. Социально значимая проблема состоит в неэффективности наличных социетальных институтов, которые не обеспечивают новых стимулов, побуждающих членов общества к освоению и упорядочению жизни, а также поддержке современных форм социокультурной идентичности, соответствующих различным социокультурным группам. Наиболее удачные примеры модернизации обнаруживаются там, где, как в странах первичной модернизации, начинается активный рост среднего класса, представители которого замещают во внешних эшелонах власти носителей традиционалистских паттернов социального взаимодействия и мировоззрения, с одной стороны, и формируют сильные институты гражданского общества - с другой.
Во-вторых, в условиях модернизации обычно быстро нарастает расхождение между модернизационными запросами различных социокультурных групп с медленным накоплением производственных, образовательных и просветительских предпосылок модернизации. Социально значимая проблема заключается в неумении или нежелании членов общества самостоятельно улучшать качество жизни и формировать институты гражданского общества, которые помогло бы им организоваться для повышения уровня собственного благополучия. Обычно модернизация успешно осуществляется в тех странах, где она оказывается выгодной правящим кругам, которые сами вынуждены стимулировать социальное участие.
В-третьих, модернизационные процессы обычно сопровождаются расхождением между содержанием культурной информации, передаваемой институциональными средствами (образование, просвещение, средства массовой информации), и реально необходимой людям для адаптации в сложных и динамичных социокультурных условиях. Проблема заключается в неадекватности обыденных и институционально транслируемых представлений о процессах, происходящих в обществе, в мифологизации реальности. Модернизация осуществлялась наиболее безболезненно там, где были благоприятные условия для распространения рационализма и просвещенного утилитаризма.
151

ДВИЖУЩИЕ СИЛЫ МОДЕРНИЗАЦИОННЫХ ПРОЦЕССОВ
Итак, социокультурное пространство, в пределах которого осуществляются модернизационные изменения, было определено тремя базовыми измерениями:
- институциональное, определяющее социальный уровень организации социокультурных процессов, необходимых для поддержания общества как целостности;
- стратификационное, позволяющее выявить взаимное расположение социальных позиций различных социокультурных слоев и групп;
- территориальное, указывающее на распределение институтов и социальных слоев по типам поселений.
В этой системе координат были выделены ключевые проблемы, порождаемые модернизационными изменениями внутри общества и давлениями извне. Для того чтобы определить, каким образом члены общества решают такого рода проблемы, насколько их действие способствует или препятствует модернизации общества и как они распределены в представленной модели социокультурного пространства, необходимо рассмотреть движущие силы соответствующих процессов. Только после этого можно начинать систематическое изучение конкретных факторов и механизмов, детерминирующих организацию социального взаимодействия и коммуникации в различных зонах этого пространства, и построить модернизационный профиль изучаемого общества. При такой постановке вопроса важно определить различия в интенсивности и направленности активности людей в трансформирующемся обществе и интерпретировать их применительно к процессам модернизации.
Рассмотрение действий и взаимодействий людей в контексте проблемной ситуации, порожденной этими процессами, о которой говорилось выше, позволяет в самом общем виде свести их к следующим фундаментальным антропологическим типам ориентаций20:
конструктивность
деструктивность
активность
пассивность
конструктивная активность конструктивная пассивность
деструктивная активность деструктивная пассивность
Каждое направление представляет определенный тип адаптации членов общества в сложном и динамичном социокультурном окружении. Так, конструктивная активность предполагает рацио¬
152

нальное определение проблемной ситуации; реалистичную оценку имеющихся возможностей и ресурсов; взвешенные действия, сочетающие привычные паттерны и инновации. Деструктивная активность предполагает агрессию по отношению к тем элементам окружения, которые реалистично или иллюзорно оцениваются как источники проблем, а также ориентацию на их уничтожение. Конструктивная пассивность подразумевает воздержание от действий в условиях, когда они могут привести лишь к усугублению проблемной ситуации. Деструктивная пассивность означает отказ от действий, когда они насущно необходимы для решения проблемы.
Теоретически можно допустить, что в каждой зоне социокультурного пространства присутствуют все типы реакций на проблемную ситуацию. Ответ на вопрос, что будет происходить в ее рамках, зависит от соотношения ориентаций, которое обусловливает генеральную тенденцию социальной активности и отношение участников к ее результатам и последствиям.
Описание и классификация ориентаций социокультурных групп или социальных сил по отношению к процессам модернизации в соответствии с выделенными типами реакций на проблемную ситуацию могут осуществляться следующим образом:
Модернизационная ориентация
Конструктивная нормативно-утопическая
Консервативная ориентация Разрушительная ориентация
активная конструктивная пассивная пассивная, критико-пессимистическая активная агрессивная
Использование этих категорий при изучении движущих сил социокультурной динамики в модернизирующемся обществе позволяет построить модели освоения и использования социокультурного опыта в этих условиях представителями различных социальных слоев и групп и прогнозировать последствия их активности для соответствующих преобразований в обществе и культуре. На основании качественных характеристик действий и поведения людей в описанных ранее проблемных ситуациях можно выделить идеальные типы таких групп. Логика их конструирования такова:
- Определяются различия членов общества по отношению к модернизационным процессам, т.е. каким образом люди реагируют на них: поддерживают, сопротивляются, остаются безразличными. Так выявляется соотношение действий и противодействий.
153

- Очерчиваются социальные позиции групп, образуемых этими людьми. Отсюда выводится потенциал их членов как движущей силы модернизации.
- Фиксируются содержательные различия участия таких групп в модернизационных процессах. Так обеспечивается возможность оценить социальную и культурную значимость результатов их действий.
- Выделяются социокультурные стереотипы поведения и ценностных представлений этих групп в проблемных ситуациях. При этом проводится различие между мотивирующими и оправдывающими ценностными ориентациями, поскольку известно, что чаще всего побуждения, обусловливающие социальные действия, не совпадают с их последующей рационализацией. Иными словами, действия людей мотивируются одними ценностными представлениями, а оправдываются другими.
Социальная дифференциация слоев и групп, составляющих общество в соотнесении с процессами модернизации, согласно представленной выше схеме такова:
- модернизационная ориентация имеет два основных направления: конструктивное и утопическое;
- консервативная ориентация связана с сопротивлением модернизации и проявляется в трех модальностях: активная, конструктивная, пассивная;
- разрушительная ориентация направлена против как традиционализма, так и модернизации в формах критического пессимизма или агрессивного радикализма.
МОДЕРНИЗАЦИОННАЯ ОРИЕНТАЦИЯ
Такая ориентация в транзитивных обществах может быть представлена в двух основных формах. Во-первых, конструктивная, предполагающая освоение новых знаний, навыков, образцов социальных отношений и действий; участие в решении текущих задач с использованием существующих и по ходу дела осваиваемых средств. Во-вторых, утопическая, для которой характерны декларативность, «устремленность в будущее», демагогия при минимальном участии в решении реальных проблем.
Конструктивная модернизационная ориентация. По социальному составу - это способные образованные люди, имеющие высокий профессиональный уровень; они составляют немногочисленные группы неотехнократической научной и инженерной элиты; менеджеров западного образца; представителей новейших направлений философии, науки, искусства; компетентных пред¬
154

ставителей бизнеса, а также средств массовой информации. Все носители этой ориентации относятся к молодому и среднему поколениям.
Отношение к процессам модернизации: инициаторы и активные участники, которые разрабатывают новые направления в философии, науке, искусстве и технике; модернизируют общественные производства и управление; осваивают и используют культурные инновации для улучшения качества жизни; находятся в контакте с другими культурами, осуществляя функцию посредников в распространении модернизационных образцов.
Культурные поведенческие характеристики: постоянный высококвалифицированный труд; совершенствование собственных знаний и навыков с их повседневным использованием; высокий уровень социальной и культурной компетентности; лабильность поведения.
Ценностные характеристики: интерес и поисково-экспериментальное отношение к окружению; стремление к индивидуальной свободе действий; относительное равнодушие к публичной политике.
Утопическая модернизационная ориентация. Социальный состав: относительно немногочисленная категория представителей молодого, среднего и старшего поколений с ярко выраженными идеологическими ориентациями либо социалистическими (коммунистическими), либо связанными с лидирующими странами «модернити»; это по большей части специалисты высокой квалификации в областях социальной организации, разработки символических систем, трансляции социокультурного опыта, прямо не связанные с практическим решением модернизационных проблем.
Отношение к процессам модернизации: предлагаются метафизические схемы тотальных позитивных преобразований в обществе, наполненных идеалами истины, добра, красоты и высокой духовности в сочетании с идеями демократии, рыночной экономики, социального государства и прав человека. Поскольку четкое определение того, что это означает применительно к условиям трансформирующегося общества, обычно отсутствует, их представления о возможном и желаемом будущем оказываются принципиально нереализуемыми. Столь же невыполнимыми и по той же причине являются предлагаемые представителями этой категории социальные преобразования: например, в России добиться консолидации социальных сил при ярко выраженных центробежных тенденциях; обеспечить экономический и научно-технический рост страны без необходимой для этого финансовой,
155

технологической и интеллектуальной базы; развивать рынок без соответствующего законодательства и цивилизованного бизнеса, имеющего широкое распространение в стране; строить правовое общество при низком массовом уровне правовой культуры. Это главным образом декларации и демагогия, не имеющие прямого влияния на реальную модернизацию жизненных условий. Такого рода неопределенные и нереалистичные цели и программные заявления, распространяемые представителями этой категории членов общества с политических трибун и учебных кафедр средствами массовой информации, интерпретируются их аудиториями по-разному:
- как образец для подражания: овладение приемами демагогии позволяет пользоваться ими для извлечения личной выгоды;
- как стимулы к модернизационным действиям: утопические лозунги используются конструктивными сторонниками модернизации для оправдания своих наиболее радикальных действий;
- как оправдание уклонения от социального участия: явная несовместимость провозглашаемых целей между собой и с реальными социокультурными процессами позволяет представителям социокультурных групп с пассивной ориентацией отказываться разделять их, а с активно-консервативной - бороться с их носителями.
Культурные поведенческие характеристики: стремление занимать авторитетную позицию, склонность к поучениям, проповедничеству, безапелляционности; высокий уровень профессиональной и культурной компетентности при быстрой приспособляемости к текущей политической конъюнктуре; привычка к использованию приемов пропаганды и демагогии; низкая эффективность функционирования в решении реальных проблем, связанных с процессами модернизации.
Ценностные характеристики: мотивирующие - стремление быть на виду, занимать высокие социальные позиции, пользоваться благами модернизации, но при этом уклоняться от принятия решений и ответственности за собственную риторику; оправдывающие - попытки представить себя как носителей идей социальных блага и справедливости, «высокой духовности».
КОНСЕРВАТИВНАЯ ОРИЕНТАЦИЯ
Консервативная ориентация проявляется в культурах современных трансформирующихся обществ в трех основных формах. Во-первых, активной, связанной с открытым сопротивлением, борьбой с модернизационными изменениями. Во-вторых, конструктивной, для сторонников которой характерны приспособле¬
156

ние существующих культурных стандартов к инновационным образцам, интеграция последних в имеющийся фонд культурных ценностей. В-третьих, пассивной, специфика которой заключается в неучастии в модернизационных процессах.
Активная консервативная ориентация. Характеризуется приверженностью традиционалистским ценностям или стандартам прежнего политического режима, наделением их священным статусом; ориентацией на реставрацию прошлого.
Социальный состав: бюрократический аппарат министерств и ведомств; высший персонал учебных, научных учреждений, особенно гуманитарных; средств массовой информации; работники искусств и учреждений культуры; служители культа; пенсионеры из бюрократических структур, занимающие в переходный период заметное положение в обществе. Это представители главным образом среднего и старшего возраста. Молодые проявляют эту ориентацию преимущественно в агрессивной форме.
Отношение к процессам модернизации: сторонники активноконсервативной ориентации отстаивают ценность прошлого социального порядка и отрицают социальную значимость любых проявлений модернизации. Они призывают к возрождению культурных паттернов прошлого, отыскивая «исторические доказательства» их универсальности. Сопротивление новому, где возможно, принимает форму запретов, помех распространению модернизационных нововведений, попыток формировать негативное общественное мнение по отношению к ним и социокультурной модернизации в целом. При недостаточности этих средств сторонники активного консерватизма прибегают к идее внешнего и/или внутреннего врага. Действия и риторика представителей этой социальной категории способствуют сохранению кризисной ситуации и препятствуют модернизационным изменениям в обществе.
Культурные поведенческие характеристики: постоянный труд; совершенствование навыков сопротивления новому и защиты традиционалистских ценностей с применением, однако, достижений модернизации (например, средств массовой информации; электронной техники, РК-технологий, финансовых операций и т.п.); укрепление собственных социальных позиций, препятствие доступу к ним молодых и модернизационно ориентированных претендентов; склонность к поучениям, проповедничеству, демагогии; поддержание националистической идеологии, амбиций.
Ценностные характеристики: мотивирующие - карьеризм, нежелание менять достаточно высокое социальное положение, доставшееся от прошлого политического режима, и осваивать
157

новые структурные формы социального взаимодействия; предпочтение мифологической, а не рационально-реалистичной интерпретации происходящих событий; нетерпимость к инакомыслию; оправдывающие - апелляции к вере и авторитету религии; современные проявления культа предков, санкционирующие любую критику нового, вплоть до требования уничтожения инноваций, а порой и их носителей; пропаганда священных ценностей традиционализма (социальное единство, почвенничество, коллективизм, незыблемость иерархического социального порядка); ориентация на «избранность» собственной страны и амбивалентное пренебрежительное отношение к культурам модернизированных стран; идентификация себя с обществом и государством.
При активизации модернизационных процессов внутри страны и давлений извне сторонники активного консерватизма усиливают оппозиционные проявления. Их навыки и привычки к борьбе против нового, к защите достигнутых социальных позиций делают их реальной социальной силой, тормозящей модернизационные преобразования. В то же время, будучи приверженцами традиционалистских методов (борьба-интриги, клевета, пропагандистское давление и прочее) и используя эти методы в меняющейся ситуации, они нередко достигают результатов, противоположных ожидаемым, вследствие недооценки изменений, которые уже произошли в обществе. Переориентироваться на новое они не в состоянии из-за глубоко укоренившейся привычки следовать стереотипам, ценностям, символам веры прошлого. В период интенсификации модернизационных процессов их авторитет сокращается; а при их замедлении - усиливается, особенно среди молодежи, и таким образом, круг пропаганды традиционалистской идеологии то расширяется, то сужается. Несмотря на периодическое оживление массового интереса к ценностям прошлого, невзирая на усиленное и порой успешное сопротивление политиков, государственных чиновников, служителей культа, деятелей науки и искусства, разделяющих позиции традиционализма, несмотря на всплески традиционалистской идеологии в общественном мнении, модернизационная тенденция социокультурной динамики в трансформирующихся обществах сохраняется. Поэтому и у сторонников активного консерватизма социальные позиции, авторитет и престиж будут волнообразно меняться в зависимости от политической конъюнктуры.
Конструктивный консерватизм. Эта ориентация связана с использованием существующих структур - экономических, политических, технологических, - относящихся к прошлому и настоящему, в прагматических целях, т.е. без придания им священной
158

ценности. Сторонники этой ориентации не хотят перемен в фундаментальных основах традиционализма (иерархия, стабильность, простота и однозначность жизненного мира), но в то же время могут принять новые элементы культуры, увеличивающие меру комфортабельности их существования и не требующие значительных усилий при освоении. Пока модернизационные процессы будут соответствовать их интересам, они будут участвовать в соответствующих изменениях. Но как только появляется необходимость более радикальных структурных преобразований, сторонники конструктивного консерватизма начинают им сопротивляться. Их ведущая социокультурная функция - интеграция новых элементов в уже существующий ценностный фонд.
Социальный состав: мелкие и средние собственники; работники среднего звена министерств и ведомств; государственных и частных корпораций; работники сфер науки и искусства средней квалификации; представители теневого бизнеса; квалифицированные рабочие. Эта категория членов общества представлена средним и молодым поколениями.
Отношение к процессам модернизации: активное использование существующих организационных структур и объектов, в том числе модернизационных, в прагматических целях; поддержание только тех изменений, которые приносят быструю, видимую практическую выгоду; отсутствие интереса к «большой» политике, к долгосрочным стратегиям; воспроизведение массового, относительно невысокого качества профессиональной деятельности; оборотистость в несложных видах бизнеса; предпочтение развлекательных форм искусства, массовой культуры. Для них характерны максимум активности и минимум риторики. Они порождают микросоциальные процессы, часть которых тяготеет к модернизации (ориентация на перемены, несущие им выгоды, современный комфорт), а часть - к сохранению имеющейся ситуации (поддержание устаревших и полуразрушенных институциональных структур и паттернов социального взаимодействия как средств для сохранения собственного благополучия); они становятся распространителями в обществе образцов жизненного комфорта и путей его достижения за счет затрат собственных усилий.
Культурные поведенческие характеристики: склонность к постоянному труду, к совершенствованию инструментальных навыков, к использованию апробированных культурных образцов; поддержание прагматических паттернов социальных отношений; утилитарное использование объектов науки, искусства и религии; привычка к жизненному комфорту; озабоченность только собст¬
159

венным благополучием; относительная аполитичность; ориентированность на сегодняшний день.
Ценностные характеристики: мотивирующие - утилитаризм; ориентация на минимизацию времени и усилий в погоне за собственной выгодой; приоритет потребления по сравнению с производством; ориентация на неформальный обмен как в профессиональных, так и в межличностных отношениях; предпочтение личной инициативы, свободы действий; стремление к личному благополучию, гламуру, развлечениям; оправдывающие - присоединение к любым конъюнктурным лозунгам.
Пассивная консервативная ориентация. Ее сторонники не желают ничего менять в своем образе жизни и отдаются на волю обстоятельств. В отличие от идеологических приверженностей представителей двух предыдущих групп консерваторов (квазиидеализм первых и прагматизм вторых) эти не имеют идеологии в отрефлексированном, отчетливом виде. Их ориентация представляет собой смесь веры и привычек, постоянное воспроизведение рутинного образа жизни. В процессах модернизации они не принимают участия, не поддерживая нововведения ни на словах, ни на деле. Однако в сочетании с представителями активного консерватизма они составляют реальную силу сопротивления модернизационным изменениям.
Социальный состав: представители администрации и работники мелких и низкоэффективных организаций; рядовые работники торговли, сферы услуг; учителя; врачи; рядовые работники средней квалификации на производстве, в сферах науки и искусства, в учреждениях культуры; пенсионеры - выходцы из перечисленных слоев. В этой категории членов общества равно представлены все поколения.
Отношение к процессам модернизации: рутинное воспроизведение существующего в обществе низкого качества жизни и профессиональной деятельности; сопротивление нововведениям путем отказа от их освоения и участия в их разработке; поддержание представлений о наличии внутреннего и внешнего врага, мешающего жизненному благополучию. Упование на «божью волю», а не на собственные силы и активное изменение жизненных условий к лучшему. Такая позиция проявляется главным образом в поведении, а не в риторике. Она воспроизводит и даже усугубляет кризисную ситуацию в трансформирующемся обществе и препятствует модернизационным изменениям.
Культурные поведенческие характеристики: формальное и посредственное исполнение по качеству своих обязанностей в системе общественного разделения труда, при котором воспро¬
160

изводятся, но не совершенствуются знания и навыки, полученные при обучении; предельно клишированные и обедненные культурным содержанием структуры социального взаимодействия и коммуникации; минимальная включенность в широкий социокультурный контекст; привычка оказывать пассивное сопротивление всему новому, включая моду; воспроизведение низкого качества жизни; аполитичность; чувство подавленности и безразличие к окружению.
Ценностные характеристики: мотивирующие - стремление к неизменности образа жизни и его условий; ориентация на мистические и религиозные верования, на культурные стереотипы, неприятие рационализма и интеллектуализма; тяга к первичным группам и эмоциональная эксплуатация как средство поддержания межличностных отношений; ориентация на социальную иерархию при гражданском инфантилизме; «культ предков» и ностальгия по прошлому; национализм, ксенофобия; безразличие к жизненным благам, к качеству собственного труда; оправдывающие - религиозность, обосновывающая приверженность традиционализму как заданному «свыше» миропорядку; сакрализация бедности и пассивности как проявлений кротости и богобоязненности.
РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ ОРИЕНТАЦИЯ
Разрушительная ориентация проявляется в обществах транзитивного типа в двух основных формах. Во-первых, активной, связанной с традиционными формами преступности, с одной стороны, и радикальными социальными движениями, организованными и стихийными, - с другой. Во-вторых, пассивной, или критикопессимистической.
Разрушительная активная ориентация (преступность). Эта категория членов общества является составной частью групп риска и криминальной субкультуры. При любых условиях они разделяют мораль и паттерны поведения, характерные для этих социокультурных групп. Поэтому им безразличны изменения в обществе и культуре, проявления конструктивной социальной активности, связанные с попытками что-то исправить или улучшить. Такие люди нередко работают в легальных организациях, но обычно совершают правонарушения (коррупция, уклонение от налогов, нелегальная торговля, легализация «теневых» капиталов и т.п.).
Социальный состав: выходцы из различных социальных слоев; традиционные криминальные субкультуры обычно составляют представители неблагополучных семей, групп риска. В пос¬
6. Цивилизации. Вып. 8
161

леднем случае они осваивают структуру субкультуры низшей страты низшего класса, для которой характерны необразованность, примитивные функциональные роли. Это в основном молодые и среднего возраста люди.
Отношения к процессам модернизации: по форме их действия кажутся безотносительными к процессам модернизации, но, по сути, мешают их осуществлению. Воспроизведение структуры и паттернов культуры низшего слоя низшего класса остается здесь исторически устойчивым. Допускается нарушение любых правовых норм, безразлично, традиционных или модернизационных. Исходно негативное отношение к законопослушным членам общества оправдывает агрессивность и обман по отношению к ним. Они в основном действуют при минимуме риторики. Но их действия направлены на разрушение социальных порядков, приемлемых в массовом масштабе.
Культурные поведенческие характеристики: постоянный поиск противозаконных источников доходов; склонность к обману не только «чужих», но и «своих»; привычность истерических и психопатических проявлений; употребление сленга и ненормативной лексики; имидж, содержащий признаки, распознаваемые только «своими».
Ценностные характеристики: мотивирующие - агрессивные разрушительные побуждения; предпочтение паразитического, социально безответственного существования; склонность к риску; оправдывающие - демонстративное пренебрежение к другим социальным слоям и группам, к труду, к их социальным нормам, к закону.
Разрушительная активная ориентация (радикальные группировки): объединения такого рода могут быть относительно устойчивыми и принимать форму радикальных партий или социальных движений, либо формироваться применительно к конкретному случаю в виде протестных групп. Вне зависимости от консервативных или модернизационных лозунгов, под которыми они выступают, речь идет о попытках дезавуировать или нанести существенный ущерб тем, кто выбирается в противники. В конечном счете, им безразличны изменения или, наоборот, сохранение институциональных структур и норм; значение имеет только открытое проявление агрессии. Их поведение не укрепляет, но ослабляет социально-политические позиции, к которым они присоединяются: деструктивные действия и риторика отталкивают общественное мнение от провозглашаемых ими идеологий.
Социальный состав: выходцы из различных социальных слоев, объединенные общей склонностью к агрессии. В рамках групп
162

себе равных, как правило, молодежных, они осваивают и воспроизводят формы радикально-разрушительной субкультуры, для которой характерны достаточно высокий уровень культурной компетентности, хотя и в узких пределах разделяемой идеологии, и широкое использование мифологизированных представлений.
Отношение к процессам модернизации: декларируемое позитивное - у тех, кто примыкает к реформаторам, и негативное - у радикальных консерваторов. В то же время реальное агрессивное поведение первых разрушает формирующиеся и еще неустойчивые модернизационные структуры, а вторых - отстаиваемые на словах традиционные культурные формы. В рамках их позиций в равной степени сочетаются действия и риторика, окрашенные негативизмом в отношении тех, кто считается врагами.
Культурные поведенческие характеристики: агрессивные действия и лексика в отношении избранных противников, а нередко и представителей правоохранительных органов, силовыми способами противостоящих массовым беспорядкам. Склонность к истерическим и психопатическим проявлениям.
Ценностные характеристики: мотивирующие - склонность к агрессии, деструкции, риску; желание быть на виду; стремление к самоутверждению; оправдывающие - рассуждения об общественном благе, социальной справедливости, величии страны, причем, независимо от того, являются они сторонниками модернизационной или традиционалистской идеологии.
Критико-пессимистическая ориентация. Исходная позиция этих людей - общее недовольство существующим положением дел при полном неверии в возможность улучшений. Отсюда следует критическое отношение к любым изменениям в обществе и культуре, проявлениям социальной активности, попыткам исправить или усовершенствовать условия жизни. Представители этой категории членов общества работают нередко достаточно квалифицированно. Но критический пессимизм мешает им использовать свои навыки и результаты действий в конструктивных целях.
Социальный состав: часть работников административного аппарата министерств и ведомств, обладающих высокой квалификацией и относящихся к среднему и старшему возрасту; научные сотрудники с высоким интеллектуальным потенциалом, но не имеющие возможностей реализовать его; представители философского и гуманитарного знания с религиозной и идеалистической идеологией; представители искусства реалистической ориентации; журналисты с большим стажем работы; юристы.
Отношение к процессам модернизации: воспроизведение существующих паттернов социального взаимодействия и коммуни¬
6*
163

кации при их вербальном осуждении; критика любых нововведений и обесценивание общепризнанных элементов культурного наследия; негативное отношение ко всем социокультурным группам, включая собственную. Для них характерны риторика, направленная против существующей социокультурной ситуации, и деятельность, поддерживающая ее.
Культурные поведенческие характеристики: склонность к постоянному труду без удовлетворенности им, в процессе которого, однако, происходит повышение уровня культурной, в том числе профессиональной компетентности; здесь воспроизводятся стереотипы социального и культурного негативизма; привычка использования образцов «высокой» культуры.
Ценностные характеристики: мотивирующие - сублимирование агрессивных побуждений; «проверка на прочность» социально признанных ценностей; высокие критерии в оценке фактов культуры и собственной профессиональной деятельности; оправдывающие - цинизм, признание несовершенства мира, мизантропия.
* * *
Из всего сказанного следует, что модернизацию правомерно рассматривать как глобальное явление, характеризующееся общими динамическими тенденциями по каждому из выделенных измерений социокультурного пространства. Диагноз и прогноз состояния трансформирующихся обществ и различия между ними определяются в таком аналитическом контексте конфигурацией модернизационных изменений, специфика которых обусловливается распределением между ними групп - носителей выделенных ориентаций в отношении модернизации.  11 Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1997. С. 202, 103-104, 107-108. См. также: История теоретической социологии: в 4-х т. М., 1997. Т. 3. С. 69.
2 Palmer R.R. The Age of Democratic Revolution: 2 vol. Prinston, 1959.
3 Allen J.W. A History of Political Thought in the Sixteenth Century. N.Y., 1960.
4 Simpson L.C. Technology, Time and Conversations of Modernity. N.Y., 1995. P. 136.
5 Feenberg A. Alternative Modernity: the Technical Turn in Philosophy and Social Theory. Los Angeles, 1995. P. 222.
6 Heels P. Introduction: On Differentiation and Differentiation // Religion, Modernity and Postmodernity. Oxford, 1998. P. 3.
7 Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. N.Y., 1976. P. 146-158.
8 Galbraith J.K. The New Industrial Society: 2nd ed. L., 1991. P. 385.
9 Ibid. P. 389.
164

10 Мидоуз Д., Рандерс Й. За пределами допустимого: Глобальная катастрофа или стабильное будущее? // Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. М., 1999. С. 595.
11 История теоретической социологии. С. 94-97.
12 Гидденс Э. Последствия модернити // Новая постиндустриальная волна на Западе: антология. С. 116.
13 Там же. С. 118.
14 Там же. С. 112, 115.
15 Там же. С. 120.
16 Инглегарт Р. Модернизация и постмодернизация // Новая постиндустриальная волна на Западе. С. 261.
17 Там же. С. 261-262, 266-267.
18 Там же. С. 390.
19 Смелзер Н. Социология. М., 1994. С. 656.
20 См.: Китаев-Смык Л.А. Психология стресса. М., 1984.

ИССЛЕДОВАНИЯ
Г.И. Алексеева-Вескина
ИСКУССТВЕННАЯ СРЕДА ОБИТАНИЯ ЧЕЛОВЕКА - СФЕРА СОЦИОКУЛЬТУРНЫХ ПРОЦЕССОВ
К ВОПРОСУ
О ПОНЯТИЙНО-ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКОМ АППАРАТЕ В ИЗУЧЕНИИ СОЦИОКУЛЬТУРНЫХ ПРОЦЕССОВ
В научном обиходе последних десятилетий все чаще встречаются термины «кризис», «слом», «переходные процессы», «цикличность», «бифуркации» и т.п., что свидетельствует об активной переоценке социально-исторических и социокультурных процессов, а если точнее, - о переосмыслении социогенных процессов развития человеческого сообщества. Эволюционные процессы прошлого, в том числе их активные фазы (революционного характера, бифуркационных явлений и т.п.) были так или иначе растянуты во времени и не воспринимались как целостные феномены. Сегодняшние подвижки в социокультурной среде чрезвычайно уплотнились по времени. Историческое время неизбежно сжимается. Сотням лет прошлого в наши дни соответствуют десятилетия, а то и годы. Особенно активны процессы в экономической и научно-технической сферах, что немедленно отражается и на прочих социокультурных процессах во всем их многообразии. И все сложнее становится разбираться в калейдоскопе смены понятий, представлений и категорий.
Ни у кого сегодня не вызывает сомнений, что знание, дифференцированное на огромный спектр наук, - это единый потенциал человечества. Науки взаимосвязаны, обогащаются благодаря взаимодействию и взаимопроникновению. Но изначально каждая наука говорит на своем языке, пользуется своим понятийно-терминологическим аппаратом, что затрудняет эти процессы. Особенно чувствителен терминологический разброс в науках гуманитарных, где процессы взаимодействия, взаимопроникновения происходят особенно медленно.
166

В XX в. стал заметно уменьшаться разброс понятий в дисциплинах естественнонаучных, особенно биологического цикла, где активно развивается процесс интеграции знаний, преодолевших рамки описательных методов, - в генетике, экологии и т.д.
Наиболее активны процессы унификации языка в технических науках и технологиях, где вырабатываются однозначность понятий, их четкость, междисциплинарное содержание и т.п. Техносфера, как наиболее молодая в истории человечества, сформировала и развивает язык междисциплинарного общения в науках технического и экономического циклов. Иначе невозможны унификация, стандартизация в технике, интеграция стран в техносфере, реально глобальное взаимодействие.
Убедительных дефиниций упомянутых выше терминов (кризис, слом и т.п.) применительно к социокультурным процессам вам вряд ли удастся найти, за исключением разве что достаточно четкого понятия бифуркации и только потому что термин пришел к гуманитариям из сферы естественных и точных наук.
Каждое научное направление трактует относящиеся к переходным процессам термины своеобразно, причем в каждом случае объяснение производится через термины столь же неопределенные, размытые и нечеткие. Если говорится, например, о сломе в сопромате, то речь точно идет об очевидном физическом следствии, если говорится о кризисе течения болезни в медицине, то подразумеваются изменения физиологических и тому подобных параметрах состояния больного, но кризис в социокультурных процессах так однозначно определить ни по сути, ни по времени вряд ли удастся. Кризис, слом - что ломается, что меняется, какие параметры, характеристики, каковы результаты этих состояний, где точки отсчета? - во всем полная неопределенность. Если при анализе необходимо сопоставить параметры событий, явлений, то нужно иметь измерители. Но что и в чем измерять, что и с чем сравнивать? - снова неизвестность.
В современных публикациях, касающихся экономического либо социального развития стран, встречается тезис о всепроникающем системном кризисе. Чаще всего насчитывают пять-шесть аспектов кризисной ситуации, типа демографической, экологической, экономической и т.д., однако трактуются они весьма разнопланово. Историки, культурологи и другие специалисты широко применяют понятие «переходные процессы», хотя критерии оценок переходов, точки отсчета начала и конца процессов, не говоря уже об относительных измерителях отсутствуют. Изменения в социокультурной среде происходят непрерывно, но в чем, какие и что считать нормой, что - сдвигом, а что - кризисной ситуацией,
167

каковы их временные параметры, - все это становится серьезной проблемой для аналитиков. Но и в этом можно усмотреть некие плюсы. Каждая новая трактовка дает расширение понятия, его уточнение, появляются новые позиции, взгляды на явление, процесс, а это порождает и новое знание.
Суждения о тех же социокультурных процессах, очевидных для узких специалистов, не всегда можно убедительно сформулировать, тем более доказать. Понятийно-терминологические неопределенности и размытости создают непростые методологические проблемы в исследовании кризисных ситуаций, в осмыслении переходных процессов в современном человеческом сообществе. Проблема является существенной и в социокультурном аспекте - это проблема социокультурных коммуникаций, активно расширяющихся в современном глобальном сообществе. Между тем, забегая вперед, скажем, что современные глобалистские тенденции в формировании единого коммуникационно-экономического пространства ведут к вызреванию межнационального и международного языка - нового социокультурного феномена. Быстрее всего такой язык образуется в техносфере, в технических науках. Средства общения в Интернете - начальная фаза формирования универсального языка. Лидирующий пока в нем английский язык оказался таковым в силу обстоятельств, при которых технически Интернет закладывался в англоязычных странах, но грядут активные подвижки - в систему Интернета входит множество языков, в том числе китайский, хинди и т.д.
Первые попытки создания международных языков были предприняты исторически сравнительно недавно (эсперанто, волапюк и т.п.), но они оказались преждевременны. Единый язык давно существует в математике, физике и прочих естественных науках. Формируется единый понятийно-терминологический аппарат в такой, казалось бы, изначально описательной науке, как биология. В генетике, в обширном спектре ее направлений, создан и развивается единый язык, способный описать все многообразие процессов в сфере живого вещества в морфофизиологическом, биохимическом, энергетическом и многих других планах. Это позволяет генетикам формализовать многие понятия, применять математические методы и т.п. Тем самым, язык биологии из сферы терминов и понятий описательных, эмоциональных, эстетических переходит в сферу языков более точных, конкретных. Идет бурное терминологическое расширение языка той же генетики, суть понятий становится точнее, однозначнее, они приобретают всеобщий характер для биологов и не только.
168

Это языковедческое отступление затеяно, во-первых, постольку, поскольку сама проблема языка - этого социокультурного феномена - приобретает особую актуальность в исследованиях социокультурных процессов в социогенезе, в истории культурогенеза и других гуманитарных научных направлениях. Во-вторых, мы предполагаем далее изложить некоторые соображения по этому поводу относительно сферы наук социокультурного спектра. Еще в 1992 г. нами была предложена для введения в научный обиход категория социопрограмм1 - программ социального негенетического наследования, и категория социогенома2 - системы социопрограмм. Эти своеобразные кванты социокультурных процессов дадут возможность по-новому подойти к осмыслению всего их многообразия, пестроты, а подчас и смысловой размытости. Есть основания предполагать, что использование упомянутых категорий позволит последовательно и конструктивно рассматривать социокультурные процессы именно в самых сложных ситуациях - кризисов, переходных процессов, так как появляются обобщающие понятия, термины, а возможно, и измерители по примеру методов нечетких множеств в математике, где оперируют понятиями типа «больше - меньше», «лучше - хуже» и т.п.
Кроме того, мы вводим в исследовательский обиход новое представление об искусственной среде обитания человека - ИСО - как о базовой сфере социокультурных процессов3, где определяющим механизмом ИСО, с нашей точки зрения, является социогеном, о чем речь пойдет ниже. Сфера нашего внимания - именно ИСО, это вместилище всех социокультурных процессов человечества. Предмет поиска - механизм формирования и развития элементов ИСО и законы их функционирования. По сути, это проблемы социогенеза с позиций социогеномного информационно-полевого подхода.
ДВУЕДИНСТВО ИСО И СОЦИОКУЛЬТУРНЫХ ПРОЦЕССОВ
Когда ставится задача исследования социокультурных процессов в том или ином аспекте, то предполагается учитывать следующие моменты. Во-первых, необходимо более четко определить саму категорию социокультурного процесса, явления, феномена, о чем было сказано выше. О том, сколь размыты, многоплановы и достаточно неопределенны сами понятия социокультурных процессов достаточно убедительно свидетельствуют материалы Первого Всероссийского культурологического конгресса, прошедшего в июне 2006 г. в Санкт-Петербурге4.
169

Во-вторых, важно определить целевую функцию исследовательского поиска, уточнив объект поиска и возможный результат (описание, систематизация, установление границ, рамок и т.п.). Формулирование целей исследования может быть представлено чрезвычайно обширным спектром в зависимости от решаемой задачи.
Наконец, третья, неотъемлемая сторона исследования социокультурных процессов, имеющая для нас особый интерес, - понимание механизма этих процессов представляет собой проблему фундаментальную и пока неохватную по сложности.
Без уяснения этих трех сторон в исследовании социокультурных процессов результаты могут оказаться не более чем общими суждениями о предмете в рамках констатаций, описаний в сложившихся традициях, но без раскрытия принципиальной сути процессов, что необходимо для принятия решений на практике. Остановим наше внимание на функциональной стороне социокультурных процессов, на их механизме вне зависимости от многообразного и многопланового спектра их проявлений в жизни человеческого сообщества.
В рамках данной статьи не предполагается раскрывать обширное понятие социокультурных процессов. Акцентируем нашу исходную позицию. Представляется, что для человека, являющего органическое двуединство биологического и социального, социокультурные процессы начинаются на грани биологического (предпосылки процессов социализации - речь, коллективное бессознательное и т.п.). Все, что человек как существо биологическое создавал, создает и будет создавать, относится к социокультурным проявлениям. Идет ли речь о биофизических процессах - трудовых, технологических, экономических, о науке, искусстве и т.п., - всё это входит в рамки того, что мы определяем феноменами социогенной природы человека, в качестве искусственной среды его обитания (ИСО). Двуединство и неразрывность биологического и социального - это уже аксиома. Из обилия исследований и суждений по этому вопросу за последние годы сошлемся на особо убедительный для нас и не требующий комментариев материал - на статью философа Н.В. Клягина5. При дифференциации социокультурных процессов на направления и сферы, что неизбежно при специализированно-профессиональном подходе в культуре, экономике, технологии и т.п., следует помнить, что социокультурная среда - это единая система, пронизанная органическими связями. Игнорирование этого обстоятельства резко снижает объективность любого результата исследований, решений, тем более при исследовании механизмов социогенетической сферы.
170

Механизм исследуемого объекта, процесса, хотя и является категорией объективной, доступен пониманию далеко не всегда. Более того, незнание механизма, непонимание его структуры и внутренних связей, искаженное представление о механизме могут привести к искаженным результатам, к неправильным решениям/действиям. Непонимание механизмов объектов, их движущих сил заставляет нас пока принимать решения как бы ощупью, с оглядкой, с оговорками. При попытке понять механизмы социокультурных явлений, объектов и процессов далеко не всегда возникает необходимость сформулировать главный вопрос: «почему это так?» Констатация понимания механизма может быть субъективна и складываться на основе традиционных, устоявшихся представлений. А вместе с тем объективный ответ на драматический вопрос «почему это так?» может разрушить сложившиеся взгляды на предмет, изменить подходы и принципы управления процессами.
Возьмем, например, проблемы развития и управления таким, казалось бы понятным феноменом, как поселение, город, сопутствующий развитию человечества современной генерации от Вавилона и Древнего Рима до наших дней. Во все времена в городе существуют структуры того или иного свойства, управляющие системы, всегда в том или ином виде реализуется социально-пространственная суть города, всегда он - средоточие людей, результатов их труда, информационных потоков и многого другого. Практически всегда есть исходная идея, говоря сегодняшним языком - проект закладываемого города, будь то одна из Александрии созданных Александром Македонским, современная Москва или Новый Уренгой. И, если город, заложенный по тем или иным основаниям, начал свое функционирование, то в нем, как в живой системе, опосредованно - через действия людей, через их жизнедеятельность - начинают действовать механизмы, далеко не всегда подвластные его творцу человеку. И это не мистика. Достаточно обратиться к городам современным, казалось бы, таким понятным. Города «не слушаются» спроектировавших их архитекторов, «не слушаются» городских властей и самих горожан, создавая для них те или иные обстоятельства. Города рождаются, разрастаются, деградируют, отмирают, как живые существа. В них возникают поля социальной напряженности, вспышки той или иной активности, застоя, волны миграции, кризисные ситуации и т.п. Некоторые механизмы этих процессов как бы оказываются на поверхности: весь спектр социокультурных, экономических, политических и т.п., вплоть до глобальных. Но это, скорее, побуждающие причины. Есть и другие, глубинные механизмы,
171

приводящие эти причины к не всегда ожидаемым следствиям в жизни городов, поселений, этих элементов искусственной среды обитания человека и содержания социокультурных процессов.
ИСО когда-то называли «второй природой» человека, но попыток расшифровать эту «природу» предпринято, по сути, не было. К ней номинально относили только искусственные сооружения типа зданий, дорог, плотин, мостов и прочей инфраструктуры, т.е. фиксировали факты возникновения элементов ИСО и их физическое место в жизнедеятельности людей - не более того. Органичность и естественность ИСО в любой фазе социогенеза, в любую историческую эпоху превращает ее, на первый взгляд, в очевидность, как бы не требующую широкого научного осмысления. Отсутствует научное «оконтуривание» понятия ИСО и его наполнения - социокультурных процессов. То, что без особых объяснений, пока как бы мимоходом определяется как «вторая природа», много глубже и фундаментальнее ее констатации, описания. ИСО - сложнейший механизм биосферы, сопутствующий антропогенезу, органическая часть социогенеза. Антропогенез и его фазы - социогенез, культурогенез, рассматриваемые вне системы ИСО, - методологическая непоследовательность, чреватая искаженными результатами исследований, а значит и ошибками в принимаемых решениях/действиях.
Все процессы социогенеза, социализация индивидов, групп и сообществ происходят только в ИСО, в связи с ней. Упрощенно говоря, ИСО «входит» в биологию человека, как гнездо входит в биологию птицы. Все явления, процессы социогенеза происходят в сфере ИСО, в ее органической ткани. ИСО - это не просто составляющая процессов социогенеза. Объекты, процессы, полевые и прочие структуры ИСО - это носители принципиальной кодовой информации социогенеза - фазы антропогенеза. Отсюда - принципиальная необходимость исследовать феномен ИСО в качестве органической целостности. Пока же ИСО и ее содержание изучаются разъято, фрагментарно, как элементы результатов жизнедеятельности людского сообщества вне системной целостности, вне научного, методологически целостного контекста. Изучение элементов ИСО как бы вторично и рассредоточено по разрозненным дисциплинам.
Человек значительно продвинулся в понимании своей морфофизиологической, психологической и т.п. сущности, хотя и не очень далеко. Еще только приоткрываются завесы в сферах деятельности мозга, генетических механизмах и т.д. Сложность научной биологии человека разъяла эту сферу на все более дробящиеся дисциплины. Но среди них пока еще не нашлось места важ¬
172

нейшей составляющей - среде обитания, которую человек создает вокруг себя для взаимодействия с окружающим миром, с другим живым веществом планеты - природой, биосферой, порождением и составной частью которых он является и в которой даже претендует на определяющее место.
В огромном объеме знаний, накопленных в науке о человеке, о его природе и деятельности, отсутствует целостное представление об ИСО как об органической составляющей истории человечества, как о феномене биосферы, как о системе «Человек - ИСО». Напомним, что законченной и убедительной теории эволюции человека, тем более в фазе социогенеза-культурогенеза, пока не создано, несмотря на обилие трудов о прачеловеке, о роли труда, о «второй природе», о культурогенезе и т.п.
Человек, как биологический объект, как живой эволюционирующий субъект процессов социогенеза был идеями антропоцентризма безосновательно выделен, обособлен и поставлен над природой. Процессы эволюции человека рассматривались преимущественно вне природных механизмов, чаще всего в рамках процессов техногенеза - одной из ветвей эволюции в социогенезе-культурогенезе. Нужно вернуть человеку подобающее место в биосфере, в биоэволюции во всей ее сложности, от которой человек всегда находился и будет находиться в полной зависимости.
Всякое живое вещество (а сложные организмы тем более) имеют свою среду обитания, в которую вписаны и которую приспосабливают в своих интересах. Далеко не всеми осознано, что любой организм, популяция и среда их обитания - сложные динамические, самоорганизующиеся системы. Рассматривать компоненты этих систем следует только во взаимосвязи и взаимозависимости, при том что самоорганизация - это проекция нашего незнания натуры и ее механизмов.
Человек не просто вписывается в свою среду обитания, сформированную пращурами. Он активно ассимилирует живые и косные компоненты природы, приноравливая среду «под себя». Природные компоненты он всегда «покорял», что природа терпит до определенных пределов. Но среда обитания человека - это не только привычное природное окружение. Она резко усложняется с каждым столетием, а сейчас - с каждым десятилетием. Она дифференцируется, ветвится во все новые и новые проявления, вещественные, полевые и т.п.
Антропогенез, вступив в фазу социокультурогенеза, сформировал феномен ИСО, создаваемый мыслью, трудом людских сообществ. ИСО рождает мощные ответвления техногенеза, наук космического цикла, психогенных и т.п. При этом стержень та¬
173

ких процессов пока уходит из поля зрения науки. А стержень этот сугубо принципиален: человек и его ИСО есть система жесткая, взаимообусловленная, это две стороны неразрывного единства.
Совершенно справедливо писал В.И. Вернадский: «В общем.... в явлениях, связанных с жизнью, изучаются частности. Изучение отвечающего им механизма не ставится как задача научного исследования. И когда она не ставится и ее существование не сознается, исследователь неизбежно проходит мимо ее проявлений, окружающих нас на каждом шагу»6. ИСО как феномен биосферы, как системная целостность, как планетарное явление со своими законами и закономерностями не имеет связного описания ни в одном научном направлении. И тем более никогда еще не ставился вопрос о механизме этого феномена - органической компоненты социогенеза.
Нам удалось отчасти разобраться с категорией ИСО, определив ее содержание, доказать органичность системы «Человек - его ИСО» и биосферы, дифференцировать признаки «искусственное-естественное» и т.д.7 В свое время Н.Ф. Реймерс подразделил биосферу на Природу - натуру, не затронутую человеком, Квазиприроду - затронутую человеческой деятельностью часть Природы, и Артеприроду - искусственно создаваемую человеком среду8. Мы относим к ИСО многообразные буферные системы, структуры, которые создаются человеком для взаимодействия с природой, с себе подобными. Перечислим сжато укрупненные блоки ИСО - артеприроды по Реймерсу. Это средства защиты от внешней среды (жилища, кров, одежда и прочее), защиты от врагов, от себе подобных, от любого нападения и т.п. Это средства социальной изоляции - реализация биологического принципа территориальности. Это средства социальной коммуникации - все формы общения, начиная от языка и средств общения и вплоть до современных средств коммуникации. Это средства самоидентификации - образование, науки, искусства, социальные практики и т.д. Это сфера ментальности людских сообществ. Наконец, это обширнейшая сфера получения средств существования - сфера труда, технологий, производств, в том числе земледелие, животноводство и тому подобное. Это приемы и средства совершенствования природно-климатических условий, природного окружения, ландшафтов и т.д. Венчает все это гигантская на сегодняшний день система техносферы со всеми сложнейшими процессами техногенеза. По сути, ИСО и ее наполнение, социокультурные процессы, - это своего рода аверс и реверс проблемы социогенеза, где ИСО выступает носителем информационных кодов социокультурогенеза. Первая реакция
174

на такой многоаспектный подход к ИСО - ощущение невозможности объять необъятное.
Тем не менее представляется, что нам удалось определить подход к пониманию механизма системы «Человек - его ИСО» в ее органической целостности.
СОЦИОГЕНЕТИЧЕСКИЙ ПОДХОД К ИСКУССТВЕННОЙ СРЕДЕ ОБИТАНИЯ
В ходе исследований феноменов ИСО, многочисленных и разнообразных ее проявлений во всех сферах жизнедеятельности человека, не оставляет ощущение, что у всего этого разнообразия существует единая подоснова, единый стержень, единые законы функционирования, имеется инвариант развития ИСО, всех ее трансформаций. И, как всегда, в большом поиске первопричин, результат оказался прост и очевиден. Определяющая идея - наследование и его принципы, идет ли речь о развитии биологических структур в биогенезе или о развитии человека в социогенезе. Любая живая самоорганизующаяся система имеет центральной целью - произвести потомство и оставить благоприятную среду для его развития. Об отклонениях от этой схемы в системе человечества пока не говорим.
В биогенных структурах биологическая наука в свое время выявила простую и четкую формулу эволюции: мутагенез, отбор, ковариантное, т.е. с изменениями наследование, развитие, которой мы непременно воспользуемся. Естественно, что по сути проблема биоэволюции много сложнее приведенной схемы-формулы. Достаточно обратиться хотя бы к работе В. Назарова «Эволюция не по Дарвину»9, в которой излагаются драматические обстоятельства становления теории эволюции живого вещества, много более сложной, нежели приведенная выше формула.
Самые ожесточенные битвы в биологической науке происходили на поле поиска механизма и субстанции наследования. Сегодня суждения об оперировании генно-хромосомными структурами, о расшифровке систем ДНК-РНК и т.п. уже вошли в школьные учебники. Развернут обширнейший плацдарм для развития наук биологического цикла. На это потребовался весь XX век. Достигнутые знания приобретают философский смысл и проникают в другие научные сферы.
В соответствии с открытиями в области эволюции живого вещества, т.е. в биогенезе, необходимо искать пути наследования в социогенезе. В этом отношении весьма плодотворна мысль о том,
175

что вся природа, натура, так или иначе имеет иерархическую структуру, тем более в развитии живого вещества. Конечно, из этого не следует, что на разных уровнях повторяются те или иные схемы организации вещества, процессов и явлений. Повторяются исходные принципы структурирования содержательной сути уровней иерархии. Так, эволюционирующий генно-хромосомный механизм для живого вещества присутствует во всем разнообразии проявлений биосферы, на любом уровне строения живого вещества. Эволюционирующим элементом развития всегда является наследственный материал, его кванты - гены в тех или иных сочетаниях и их организационная суть.
Логика наших суждений такова. Если в биогенезе на уровне живого вещества есть механизм наследования и эволюции - это ДНК, то на следующем уровне биогенеза, социогенезе, должен существовать какой-то аналогичный по сути механизм наследования и эволюции. Цель наших поисков - механизм, определяющий феномен ИСО, второй стороны биологии человека. Суждение о роли социального негенетического наследования в эволюции человека, высказанное академиком Н.П. Дубининым в 70-е годы прошлого века в ходе обширной дискуссии о соотношении биологического и социального в истории человека10, послужило для нас импульсом и основанием для разработки подходов к идеям и механизмам эволюции ИСО. Первыми шагами служило формулирование концепции социопрограмм негенетического наследования, как эволюционирующего инварианта социогенеза, его генетического кванта11. Социопрограммы - это программы, алгоритмы всего разнообразия форм, типов жизнедеятельности индивидов, их групп, сообществ. В зависимости от решаемой задачи обобщенное понятие социопрограмм может быть элементами социокультурных процессов и т.д.
Подобно тому как в человеческом сообществе сравнительно невелик спектр типов поведения, но неизмеримо велик спектр типов реализации этого поведения, так же и в социопрограммах: механизм их действий имеет сравнительно небольшой набор номинальных компонент, но разворачивающихся в искусственной среде обитания в многочисленные и разнообразные социокультурные формы его реализации.
В развитие этой концепции далее была сформулирована и основополагающая идея механизма ИСО как целостного феномена биосферы. И, как нам представляется, мы обнаружили этот механизм - социогеном, как систему социопрограмм негенетического наследования. Социопрограммы выполняют роль своеобразных генов в социогеноме с их информационным субстратом. По сути,
176

биологический геном любого организма и социогеном в социогенезе - это разные уровни феномена жизни. Или, как у Ф. Бэкона, «природа не роскошествует началом вещей».
Каждый уровень иерархической структуры человеческого сообщества (индивид, группа, сообщество, племя, этнос, государство, цивилизация) обладает соответствующими социогеномными структурами - социогеномами со своими наборами социопрограмм наследования. В ходе развития, эволюции социопрограммы взаимодействуют не только в рамках своего уровня, но и с социопрограммами других уровней.
Следует добавить, что социогеном вышележащего уровня является как метасистемой нижележащего уровня, т.е большой системой, в структуру которой и входит нижележащий. Стратиграфия метасистем уровней социогеномов как бы сублимируется в мегасистему - сверхбольшую систему, покрывающую своим воздействием все нижележащие уровни с их связями. Именно социогеном определяет ИСО - внеорганическую, надорганизменную, формируемую общественно-трудовой деятельностью людей, итоги которой закрепились в материальной культуре, в социокультурных процессах, в системе человеческих отношений, в средствах коммуникации, начиная от языка, менталитета до всех социальных структур во всем разнообразии мира людей.
Информационное поле социопрограмм разворачивается из двух мощных потоков - информации социобиофизического существования и информации оперативной, социокультурной. Первый поток делится на ветви - социопрограммы природноклиматического, этнического характера, программы биофизического существования, защиты, обустройства бытования, воспроизводства и воспитания потомства и т.д. Второй поток - оперативной информации - распадается на ветви-потоки общения индивидов, групп (средства общения, нормативные шкалы, ментальность и т.д.), потоки самоидентификации и т.д., о чем уже говорилось выше, когда речь шла о структуре ИСО. Естественно, самые мощные информационные потоки дают социопрограммы получения средств к существованию - трудовые, технологические и т.п. Поточная структура информационного поля социопрограмм ветвится, дробится. Потоки могут сливаться, выклиниваться, возникают новые потоки и т.д. Это живая, динамичная структура создает все разнообразие ИСО вокруг нас12. Так, социопрограммы труда, технологий, их разрастание, ветвление сегодня предстает перед нами как феномен техносферы с многообразными проявлениями техногенеза во всей его сложности.
177

Социогеном вызывает в памяти периодическую систему химических элементов, которая не дает картину минералогического разнообразия в структуре планеты, но образует исходные, базовые элементы, их группировку и свойства, взаимосвязи, где основной принцип - энергетический. Естественно, что и информационное поле социогенома также не создает спектра всего многообразия социокультурных процессов в человеческом сообществе, но дает канву базовых социопрограмм, лежащих в основе этих процессов, структуру связей потоков, их уровней.
Инвариантом социального негенетического наследования, а значит и всего многообразия социопрограмм является информация, но не всякая, а только социально значимая. Например, для урбаниста социально значимой становится информация, которая формирует субстрат города, социально-пространственные его системы, и информация, формирующая субстанцию, социальные процессы - того, что заполняет субстрат города. Информационная составляющая социопрограмм, как уже было сказано, существует динамично. Пребывает она в разных фазах и на разных носителях. Так, например, для города нами выделено пять фаз в зависимости от типа носителей информационных кодов13. Информация системы ИСО на разных уровнях циркулирует со сменой фаз (кодированная, структурная и т.д.) и, соответственно, носителей. Именно эти процессы и создают разнообразие проявлений ИСО - предметно-вещественного субстрата, полевых субстанций социальных процессов, материально-культурной среды обитания человека.
В ходе исследования построены первичные эвристические модели социогеномов, их социопрограмм, модели информационных полей социогеномов, взаимодействия их с метасистемами и т.д. Смоделировано пошаговое раскрытие социопрограмм от идеи, схемы до предметного воплощения в объекты, процессы, что может представлять интерес для архитекторов, организаторов жизни городов и т.п. Выявляются законы, закономерности, принципы функционирования социогенных структур, во многом сходные с законами биологического, экологического плана, о чем ранее не задумывались исследователи элементов ИСО и что может сыграть существенную роль в понимании процессов в среде обитании людей.
Отметим самое существенное: при всем разнообразии социогеномов, многосложности их трансформаций на разных уровнях социальной организации человеческих сообществ, базовые, социопрограммные основания остаются неизменными, изначальными. Это также неизменно как элементы в периодическом законе
178

химии, как сорок шесть хромосом в геноме человека, вне зависимости от того, где и когда он существует.
Завершая этот обширный раздел статьи, укажем, что в социогеномном, информационно-социопрограммном подходе к явлениям, объектам, процессам социокультурогенеза просматривается возможность конструктивного оперирования всем многообразием социокультурной сферы в единстве ИСО и ее сущностного наполнения в динамике. Просматривается возможность обобщений, систематизации, терминологической унификации в социокультурной сфере, возможность измерений, сопоставлений и тому подобных действий, которые исключены при вербально-эмоциональном, описательном подходе. Концепция пока находится в стадии разработки, углубления. И еще несколько соображений.
По существу, ныне идет формирование новой парадигмы в осознании социально-пространственной среды обитания человека. Смена парадигм выступает в качестве объективной необходимости системной реорганизации знания, индикатора развития. В то же время это есть и некоторый симптом, фиксирующий процессы перехода в общественном сознании, в социальной организации общества, в материально-пространственной среде, технологиях, экономике, наконец, в процессах социогенеза и его элементах - культурогенезе, урбогенезе и т.д.
Именно динамические процессы переходов, бифуркаций, знаменующие периоды интенсивного накопления новых качеств социосистемами, позволяют отследить их в эволюции компонент, с одной стороны, стабильных, фундаментальных, основополагающих, с другой - лабильных, подвижных, эволюционирующих с той или иной мерой активности. В обычном, условно говоря, линейном рассмотрении развития процессов такая дифференциация затруднена и содержит возможности ошибок, особенно в тех случаях, когда какие-то явления приобретают гипертрофированную роль, не являясь при этом системообразующими, что чревато нежелательными последствиями. Процессы переходов создают среду активного восприятия элементов систем, что позволяет более объективно оценивать любые ситуации.
В заключение этого раздела скажем, что социогеном предстает матрицей объективных динамичных процессов в социокультурной сфере ИСО. Раскрывая соответствующие социопрограммы во времени с присущими им историческими характеристиками и с учетом соответствующей времени метасистемой, можно получить объективную картину ИСО, найти соответствующее место исследуемому процессу, объекту, явлению, с соответствующими связями, в нужных временных рамках, касается ли это дней сего¬
179

дняшних или ретроспективного взгляда в историю. Социогеномная матрица, как нам представляется, не позволит упустить существенное - связи, действия, процессы и т.п. Для историков это может представлять особый интерес, ибо выявятся лакуны в анализе натуры, всплывут неучтенные связи.
Социогеном, как объективная матрица ИСО для каждого иерархического уровня структуры общества, позволит перегруппировать имеющиеся знания для анализа их с более объективных позиций, что даст новое знание о процессах. Возможность ретроспективного анализа элементов ИСО с определенной точки отсчета в прошлом даст в руки исследователей инструмент проверки правильности действий, если в результате динамического подхода будет получена картина социокультурных процессов сегодняшнего дня или станут очевидными и понятными ошибки и просчеты. Например, социогеном блокадного Ленинграда 1941-1944 гг. Какие-то социогеномные информационные потоки были сведены к нулю, какие-то усилены, какие-то возникли вновь, причем, специфические, отсутствующие в другие времена (особые - идеологические и т.п.) - и город выстоял. Или другой пример: в современном российском городе все мощнее развиваются социопрограммы рыночных отношений, недавно отсутствовавших, идет смена ценностных шкал. Что это даст в прогнозе?
Получить инструмент для такого анализа можно, только подробно раскрыв, расшифровав базовые социогеномы соответствующих уровней (индивид, сообщество и т.д.). Эта задача по сложности сопоставима с расшифровкой биологического генома человека, но работа начата.
ДВИЖУЩИЕ СИЛЫ В СОЦИОГЕННЫХ ПРОЦЕССАХ
Когда говорят о кризисах, бифуркационных процессах, о процессах переходов, то предполагают некую их физическую сущность. Чего-то становится больше, чего-то меньше, что-то исчезает, что-то начинает ветвиться на потоки и т.п. Проблемой становится это неуловимое «что-то». В каких-то случаях это количество людей, в каких-то - энергетический потенциал, в третьих - количество технических агрегатов. В каждом процессе имеется определяющий параметр, конструкт, явление, а точнее, определенная информация на определенных носителях. Причем, для каждого исторического периода, для каждой территории, для каждого временного отрезка эти параметры могут быть самыми разными, т.е. определяться разными информа¬
180

ционными потоками социогеномов с самыми разнообразными системными связями.
Так или иначе, историки по определенным критериям выделяют этапы становления человека разумного. Скорее, это не этапы, ибо этапность предполагает некую последовательность процессов. Вычленяются историко-временные локусы с какими-то особыми чертами, характеристиками социогенного свойства (социально-общественными, технологическими, философскими, идеологическими и т.п.). В изучении эволюции человечества исторические знания традиционно были представлены некими локальными блоками, что соответствовало сложившимся схемам получения этих знаний. Локальные раскопки, углубленное изучение исследуемых территорий, изучение первоисточников, летописей, архивов и т.п. - и снова в привязке к конкретным территориям, к путевым заметкам путешественников древности, т.е. охватывались узкие полосы территорий, локусы, попавшие в поле зрения. Эти локусы закрепились в том числе и в силу неких всплесков научного интереса к тем или иным эпохам (Античность - в эпоху Ренессанса, Древний Египет - после наполеоновских походов). В силу этих обстоятельств история цивилизации нашей генерации человечества предстает не единым полотном, простирающимся во времени и взаимосвязи событий, а фрагментами. О каких-то народах, территориях их обитания и событиях нам известно достаточно много и подробно. О каких-то народах, цивилизациях мы знаем крайне мало, отрывочно, где-то вообще остаются «белые пятна». Где-то история или искусственно растянута во времени, где-то также искусственно сжата. Многие столетия, вплоть до недавнего времени, истории - это фрагменты, частности, локусы, чаще всего вне системного осмысления, вне пространственно-временного контекста.
Представьте, что на основе имеющихся исторических и сопутствующих знаний удалось построить историческое полотно для территорий и населявших их народов во всей сложности их развития, синхронизированное хотя бы по нескольким параметрам - социально-общественному устройству, состоянию культуры, в том числе письменности, по основам миропонимания, состоянию техники. Исторический процесс непрерывен, как движение колеса по плоскости. Образ колеса возникает не случайно: несомненна цикличность процессов развития цивилизаций. В природе многие процессы цикличны - от микроциклов жизни организмов, их популяций, видов до волн жизни и макроциклов геологических. Но это отдельная тема. Вернемся к историческому полотну.
181

Попытки синхронизации исторических процессов предпринимались не раз14. Несомненно, синхронизация знаний в развитии социокультурных процессов людского сообщества дала бы интереснейшие результаты, способные разрушить многие сложившиеся стереотипы. В качестве примера обратимся к такому социокультурному феномену, как урбанизация - процессу сложному, динамическому, многоаспектному. Одной из ведущих проблем градоформирования была и остается концентрация людей на ограниченном пространстве, а также концентрация информационных потоков в самом широком их понимании, обменных процессов и т.п. В соответствии с нашей социогенной терминологией одной из ведущих социопрограмм функционирования и развития городов является перемещение людей и грузов. Не случайно выдающийся архитектор современности Ле-Корбюзье в свое время назвал планировку средневековых городов «дорогами ослов» - такова была их функциональная организация. Узкие улицы - экономия места внутри защищенного стенами пространства, направлены от ворот к торговой площади, к собору, минимум пространства для транспортных средств - ослов, лошадей, повозок. И до наших дней транспортные потоки создают «скелетную» структуру городов. Динамично раскрывающийся во времени социогеном города дает то или иное развитие этой ведущей социопрограмме - транспортной, во всей ее сложности.
Продолжим о «дорогах ослов». С незапамятных времен и даже совсем недавно, в начале XX в., конная повозка, гужевой транспорт определяли многие параметры города - трассировку улиц, их ширину, обустройство, размещение застройки, общественных зданий и т.п. Активное разрастание городов в XX в., интенсификация перевозок давали в перспективе абсурдную картину, достаточно было предпринять несложные расчеты. Получалось, что все население в ближайшем будущем должно было заняться разведением лошадей, выращиванием для них овса и сена, изготовлением телег и экипажей и строительством дорог. В это время уже шло активное строительство железных дорог, пароходов, но не в городах. И вот на грани Х1Х-ХХ вв. вызревает качественно новый технический скачок. Для городов таким скачком стало изобретение двигателя внутреннего сгорания, принципиальное решение которого совершенствуется до наших дней, не меняясь по сути. Процессы автомобилизации с начала XX в. дали обширную палитру не только средств транспорта, но и технологий, дизайна, сопутствующих сфер - в прибористике, резинотехнических изделиях, материалах, горючем и т.д. и т.п.
182

Процессы урбанизации идут в плотном зацеплении с развитием транспортной составляющей техногенеза. Города «распухают», транспортные потоки увеличиваются, теперь все садятся за руль. Улицы, заложенные в прошлые столетия по параметрам конной тяги, задыхаются от автотранспорта. Урбанизационные процессы смещаются к своеобразной дезурбанизации - рассредоточению городов, к выносу промышленных зон с соответствующими грузопотоками за границы городов, престижным становится загородное жилье в малых, сопутствующих метрополиям городках - автомобиль за полчаса доставит в центр, к месту работы, куда угодно. Живая система древнего феномена «город» во времени активно реагирует всеми структурами на такую системную «малость», как тип двигателя на транспорте. Влияние распространяется и на сельскохозяйственные структуры, производства. Развитие транспортно-энергетической сферы потянуло за собой очень многое. Волны проходят через все социокультурные процессы, вплоть до идеологий, политики, войн за источники энергоресурсов и т.д.
Паровые двигатели в свое время не дали такой мощной реакции, хотя развитие железных дорог и водного транспорта сыграли и продолжают играть существенную роль в развитии нашей цивилизации. Принципиально, что вся энергетика исторически (рабский труд, гидротехника, пар, электричество, нефтегазовые двигатели) - это извлечение энергии солнца из накопленной в земле органики. Но мы стоим на пороге извлечения энергии, минуя фазу механических двигателей, - из атомов, из воды, вакуума и т.п. Такие проработки активно ведутся, и это будет новый, принципиальный, качественный скачок в развитии цивилизации нашей генерации человечества. Изменится ИСО, ее социокультурный субстрат, изменятся отношения в системе «Человек - биосфера», надо полагать, в сторону гуманизации. И снова сработает какая-то системная «малость»...
Процессы, которые совсем недавно занимали отрезки в сотни, а ранее и в тысячи лет, сегодня протекают за десятилетия, годы. Если попытаться представить графически рост социокультурного потенциала человеческого сообщества, то для внешнего наблюдателя процессы предстанут экспоненциальной кривой по макрохарактеристикам социокультурного субстрата или хотя бы по макропоказателям техносферы - фрагмента социокультурного потенциала. Но те же техногенные процессы по условным микрохарактеристикам будут идти по схеме: экспоненциальный скачок - сдвиг (упомянутое развитие двигателя внутреннего сгорания, например), затем по времени будет следовать некая графиче¬
183

ская «платформа», или логистическая кривая, как бы сказали математики, - медленное развитие процесса, наращивание потенциала, затем - снова скачок и снова плавная «платформа» - накопление нового качества.
Техногенная часть ИСО, как наиболее наглядная, в периоды плавного развития техносферы вызывает к жизни развитие элементов ИСО, адекватных развивающейся идее техносферы. Для того же автомобиля это дороги, гаражи, нефтеперерабатывающая промышленность, автостроительные заводы и т.п. Города, как уже сказано, резко изменяют свой облик только из-за средств передвижения людей.
Техногенные изменения наиболее наглядно проходят по всему социокультурному субстрату, по всей ИСО, начиная от межнационального языка техники, дорожных правил, межнациональной интеграции на базе технической кооперации, повысившейся мобильности людей и прочего. И кажущаяся «малость» - изобретение колеса или двигателя внутреннего сгорания - становится источниками кризисных ситуаций, переходных процессов и тому подобного.
Все это говорит о том, что развитие ИСО, ее социокультурного субстрата, субстанций, тем более в техногенной ее части, подчинено особым законам, закономерностям, свойственным именно техносфере - особому феномену антропогенеза. Мы задержали внимание именно на техносфере, потому что роль этого феномена в истории человечества, с одной стороны, положительна - совершенствуется среда обитания человека и социокультурные процессы в ней, но с другой - техногенез приближает человека к тупику взаимоотношений с природой, биосферой. Органический биологический эгоизм, свойственный всему живому (программы продолжения рода, наследования, развития), - а человек не исключение, - вряд ли позволит родиться коллективному разуму, способному найти баланс в процессах взаимодействия техносферы и природы. Регуляторные механизмы природы, пригодные для балансирования в среде живого вещества, пока бессильны перед феноменом техносферы. И только природные катаклизмы способны как-то регулировать ее развитие, экспансию, ибо социокультурные процессы находятся пока под ее диктатом. Однако это тема, требующая особой разработки.
Итак, исследуя кризисные состояния, переходные процессы в развитии социума, сначала следует искать точки кристаллизации этих процессов, исходные факторы, первопричины, иногда, на первый взгляд, несущественные, малозаметные. И только систем¬
184

ный подход позволяет понять объективную картину динамики сущностных процессов в социокультурной среде во всем их многообразии и сложности.
Обратимся еще раз к графике гипотетической кривой динамики социокультурного потенциала, где экспоненциальная кривая представлена в виде структуры скачков и логистических отрезков, «платформ». Такая картина будет прослеживаться по всем основным параметрам социокультурных процессов. Вот тут и возникает перспективная возможность отследить и кризисные ситуации, и переходные процессы, и найти точки отсчета бифуркационных эволюций и т.д. Процессы эти станут тем более очевидны и наглядны для исследователей, если представлять их в обобщенных категориях социопрограмм, социогеномов с их информационным наполнением. Здесь же заложены возможности применения операционных методов работы с материалами, тем более если социокультурные процессы будут рассматриваться в органической связи со структурами ИСО. Разработка концепции социогенома позволяет приблизиться к пониманию механизма ИСО - органической составляющей социогенеза. Представляется, что это путь к построению некоей матрицы неизменных базовых оснований социогенеза в развитии человечества, который позволит приблизиться к построению теории «Человека и социогенеза».
Жизнь требует новых подходов, новых методов осознания действительности. Последние десятилетия резко изменили контекст развития ИСО, что требует и новых дискурсов, того, что Ю.М. Осипов определил как «словесным образом оформленное смысловое поле...Дискурс - нечто описательно - размыслительное, позволяющее целостно представить, описать, положить объектом и средством размышлений...Новые дискурсы.., новые парадигмы.., новые теории. Дискурс - мир смыслов, понятий. Парадигма - смысловое сгущение, гносеологическое ядро. Теория - развернутая в конструкцию парадигма, законченное смысловое сооружение. Смена дискурсов, смена парадигм, смена теорий»15. В этом плане развиваемый нами подход к ИСО, к социокультурным процессам - новый дискурс в осознании окружающего нас мира - искусственного, создаваемого трудом, творчеством поколений с его социокультурным потенциалом. Это попытка формирования новой парадигмы как системы понятий, формирования принципов, разработка подступов к новой теории Человека. Особую актуальность такому строю мыслей придает осознание неизбежности формирования на планете ноосферы - сферы деятельности человеческого разума.
185

1 Алексеева Т.И. Город - память, город - процесс. М.: НИИТАГ, 1992. Вып. 2. С. 12.
2 Алексеева-Бескина Т.И. Город и время как системообразующий фактор артеприроды // Мир психологии. 1999. № 4. С. 145-156.
3 Алексеева-Бескина Т.И. Система города и константы переходных процессов урбогенеза // Город в процессах исторических переходов. Теоретические и социокультурные характеристики. М.: Наука, 2001. С. 71-162.
4 Материалы Первого Всероссийского культурологического конгресса. СПб., 2006.
5 Клягин Н.В. Становление социального. Кто мы? // Мир психологии. 2005. №4. С. 88-101.
6 Вернадский В.И. Биосфера и ноосфера. М.: Айрис-Пресс, 2004. С. 32.
I Алексеева-Бескина Т.И. Система города...
8 Реймерс Н.Ф. Надежды на выживание человечества. Концептуальная экология. М., 1992.
9 Назаров В. Эволюция не по Дарвину. М.: Ком. книга, 2005.
10 Дубинин Н.П. Философские и социальные аспекты генетики человека // Вопросы философии. 1972. № 10-11.
II Алексеева Т.И. Город - память...
12 Алексеева-Бескина Т.И. Система города... С. 141-143.
13 Там же. С. 135.
14 Кремо М., Томпсон Р. Неизвестная история человечества. М.: Филологическая книга, 2004; Цаплин М. Всемирная история цивилизации. СПб.; Ростов н/Д., 2006.
15 Осипов Ю.М. Между реальностью и виртуальностью по пути мифотворчества // МГУ. Ломоносовские чтения. 1999.
З.Н. Гэлич
ГОРОД И УРБАНИЗАЦИЯ НА ВОСТОКЕ В ПЕРЕХОДНЫЕ ЭПОХИ МИРОВОЙ ИСТОРИИ
НОВЫЕ ПОНЯТИЯ, ТЕРМИНЫ и подходы К ИССЛЕДОВАНИЮ СОЦИОКУЛЬТУРНЫХ И СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ ПРОЦЕССОВ В ПЕРЕХОДНЫЕ ЭПОХИ
В 60-70-е годы, но особенно в 90-е годы XX столетия были пересмотрены и подвергнуты сомнению многие догматы исторической науки, приводившие к односторонней интерпретации исторического процесса: о линейности развития и общих закономерностях, экономическом детерминизме, европоцентризме, идеологизированное™ научного знания и другие. И тогда же на смену терминам, понятиям и методам познания, доминировавшим
186

ранее, пришли иные смыслы, мотивы и связи, посредством которых закладывалась научная и общегуманитарная «база» для соответствующего направления исследований. Научное сообщество предложило новый интеллектуальный инструментарий, стимулирующий новые идеи, парадигмы, концепции и теории, более плодотворные подходы к осмыслению всемирной истории - глобально-экономический, мироисторический, социобиологический, социокультурный, философско-антропологический, цивилизационный, экологический и т.д. Таким образом, креативные представители научного сообщества стремились достойно отреагировать на радикально менявшиеся условия человеческого бытия, расширить поле познания и поставить новые проблемы.
Гуманитарная наука, в том числе и востоковедное знание, обогатилась целым рядом оригинальных мыслей, творческих понятий и подходов, используемых при изучении и осмыслении социоисторических процессов, их закономерностей и тенденций. Например, в востоковедной историографии был восстановлен в правах «азиатский способ производства» - особая альтернативная форма организации жизнедеятельности, сохранявшая устойчивые специфические черты первичной аграрной цивилизации от перехода к оседлому земледелию до начала индустриализации. Свое конкретное место в типологии городов занял восточный колониальный город, который возник в период европейской экспансии. И в целом категориальный аппарат познания социоисторических процессов пополнился важными и значимыми понятиями и терминами: «синтез», «диалог цивилизаций и культур», «время и пространство в истории», «вариативные, инвариантные и альтернативные системы», «переход», «переходный период», «переходное общество», «субъект», «субъектность» и т.д. Это позволяло с большей тщательностью учитывать тот факт, что развитие происходит сложно, не носит обязательно общего линейного характера и каждой стране свойственен собственный путь к современному обществу.
И это было не простой заменой одних терминов другими, но, бесспорно, диктовалось поиском более адекватного обозначения, с точки зрения смыслового и семантического содержания, сложных процессов и явлений. Серьезное терминологическое и методологическое обновление - всегда не только симптом глубоких многофакторных перемен в изучаемом процессе, обществе, предмете-объекте, субъекте-личности, а также и законное желание полновесного познания и понимания с учетом изменившихся условий и позиций, включая и самого исследователя, из-за «открытия» прежде неизвестных источников и данных. Опираясь на но¬
187

вое знание, новую методологию, избегая односторонности в оценках, исследователь может взглянуть на изучаемые процессы и явления как бы с другого угла зрения, способствующего объемному и многомерному их видению, и попытаться дать им новое смысловое определение.
В последние десятилетия прошлого века появилась и настоятельная потребность в деидеологизации научного знания, в разработке новых теорий при конструктивном сочетании разных парадигм и подходов по принципу дополнительности - взаимодействия и взаимовлияния разных точек зрения. Стремление синтезировать различные историко-философские взгляды, как считает профессор Э. Хобсбаум, имеет то достоинство, что стимулирует мысль и способствует общему прогрессу научного знания1. С 90-х годов XX в. феномен синтеза, а вместе с ним проблема перехода в истории и цивилизационно-культурный как связующее их звено диалог вышли на первый план. Все три понятия «синтез», «переход», «диалог», заключающие в себе суть исторических процессов и явлений, считаются сегодня наиболее важными и актуальными и успешно разрабатываются отечественной и зарубежной наукой2.
Поступательное движение в истории и культуре происходит во времени и пространстве неравномерно и неодинаково. С разной степенью успеха или неуспеха в процессы исторических переходов вовлекаются народы, государства, их неоднородные социально-исторические и социокультурные организмы и структуры. Как правило, все это сопровождается социальными революциями и реформами, «творческими вспышками» и «смутами», «забеганием вперед» и «откатами». Первыми в этом движении обычно оказываются общества-лидеры, с присущим им динамизмом и свойством постоянного воспроизводства внутренней необходимости развития. В таких обществах переходный период - время накопления нового творческого потенциала для развития будет естественно-историческим, или органическим, в отличие от обществ, которым свойственна инерционность, цикличность и в целом экстенсивный путь развития. В тех обществах, в которых отсутствует внутренняя потребность динамичного развития, историческое движение часто стимулируется либо осознанно добровольным заимствованием достижений у обществ-лидеров, либо прямым порой насильственным воздействием извне.
Дело в том, что общественный синтез является универсальной формой исторической эволюции во всемирном масштабе, начиная с древности и вплоть до наших дней. И, само собой разумеется, что в условиях естественно-исторической разделенное™ мирового
188

пространства на общества-лидеры и общества-ведомые синтез, стимулирующийся извне, также становится органическим и универсальным феноменом для стран, отставших или задержавшихся в своем развитии и лишь под внешним воздействием вынужденых приобщаться к более высоким типам социальной организации, передовым элементам материальной и духовной культуры3.
Колониальный синтез на Востоке относится ко второму варианту. Он возникает в период европейской экспансии и последующего интенсивного взаимодействия двух макроцивилизаций - Запада и Востока. И, как предлагают востоковеды-китаисты О.Е. Непомнин и В.Б. Меньшиков, его следует выделить в «особую категорию синтеза, свойственную странам Востока и отличную в ряде существенных моментов от европейских образцов (гомогенность), - гетерогенный синтез»4. Отсюда и значимость понимания генезиса и развития «малого», локально-странового синтеза и, соответственно, перехода на новую ступень развития стран Востока, который происходил не в замкнутой, изолированной сфере, но в лоне «большого», глобального синтеза, представленного в колониально-капиталистической системе в целом5.
Поступательное движение истории осуществляется путем смены старого новым, или традиционного современным. Но этому предшествует переходный период, состояние переходности по схеме «старое-переходное-новое». И огромное, если не решающее, значение принадлежит городу независимо от того, где он располагается - на Западе или Востоке. С момента своего возникновения город был и остается смыслосодержащей и смыслополагающей реальностью, активным фактором и субъектом всех социоисторических процессов и переходов6.
ВОСТОЧНЫЙ ГОРОД
В ПРОЦЕССАХ РАННИХ ИСТОРИЧЕСКИХ ПЕРЕХОДОВ
Рождение города, формирование урбанизационной среды ознаменовало один из важнейших (наряду с неолитической революцией) переходов в истории от «варварства к цивилизации», который нес с собой «новую судьбу мира». С этого момента город и цивилизация становятся неразделимы. И возникновение первых городских поселений, а вместе с ними и первичных древнейших цивилизаций в истории человечества называют «городской революцией» (Г. Чайлд).
С этого времени города становятся мощными и универсальными импульсами человеческого развития и олицетворяют собой
189

первоначально своеобразные сакральные религиозно-духовные, а затем культурно-исторические центры магистральной восходящей линии движения истории. По определению Ю.И. Семенова, это были зоны «центрального мирового исторического развития» или «центрального исторического пространства»7, из которых «импульсы развития» распространялись на ближнюю и дальнюю периферию, что способствовало непрерывному процессу перехода человечества от архаичного состояния к цивилизационному развитию и образованию новых зон «центрального исторического пространства».
Сначала такими зонами «центрального исторического пространства» являлись цивилизации Ближнего Востока (месопотамская, финикийская и др.), хараппская в Индии и древнекитайская. Затем эстафета поступательного развития перешла к Древней Греции, государственным образованиям эллинистического Средиземноморья, Римской империи, а после Великого переселения народов и варварских завоеваний - к Арабскому халифату и западноевропейской цивилизации, которая сохраняла свое лидерство в Новое и Новейшее время. Что касается нынешнего времени, то вопрос о лидерстве в мировой истории пока остается открытым.
При «передаче» цивилизационных импульсов развития исключительное значение имело «насаждение своих колоний посреди чужого населения». Основание городов как более сложной и совершенной организации служило массовой и самой радикальной формой приобщения к цивилизации. Строительство их началось еще на рубеже Ш-И тысячелетий до н.э., когда многие древние города-государства, царства и империи Древнего Востока создавали земледельческие и торговые колонии. Это обстоятельство кардинально меняло материальную и духовную культуру «чужого населения», вынужденного творчески усваивать достижения древнейших цивилизаций Востока. Их влияние испытала и архаическая Греция. Этот период некоторые историки называют «ориентализационным» в истории Древней Греции8. Вслед за Древним Востоком античная эпоха, в свою очередь, оставила обширное наследие в поразительной по масштабу территории, охваченной «географической экспансией городов»9.
Традиция строительства городов-колоний как своего рода символ перехода от архаичного состояния к цивилизационному, заложенная древними народами Востока, продолжалась во все последующие эпохи. Греко-римский мир противостоял окружавшим им племенам и народам (германцам, кельтам, сарматам и др.) как мир городов. «Античная цивилизация - это городская цивилизация. Экспансия этой цивилизации осуществлялась в виде созда-
190

ния городов - у греков чаще путем колонизации, нежели военной оккупации, у римлян, наоборот, - в основном военным путем, реже путем вывода колоний»10.
Город с древнейших времен оказывается неотъемлемой компонентой в динамике развития общества и цивилизации. Подъем, преуспеяние и упадок городов, общества и страны зависят от их общего (совместного) состояния. Рост и всесторонняя активность городов является необходимым условием экономического и социокультурного развития и успеха: чем богаче и выше экономический и культурно-духовный потенциал страны, тем более она урбанизирована и цивилизована. Наращивание урбанизационного, цивилизационного потенциала растянулось на многие тысячелетия: от 1У-Ш тысячелетия до н.э. и до наших дней. Первоначально преуспели в этом зоны центрального исторического пространства Востока, в которых с древнейших времен складывалась устойчивая городская традиция со всеми ее необходимыми атрибутами: разделением ремесленного труда, относительно развитыми отношениями обмена и торговли, наличием купеческого и ссудно-ростовщического капитала и т.д. Накопленный техникотехнологический, научный, культурный и общественно-исторический опыт древних народов и их городов впоследствии в процессе общемирового развития, взаимодействия и обмена становился достоянием если не всей, то большей части ойкумены.
Народы, жившие на восточных окраинах Римской империи в период ее распада и перехода от поздней Античности к раннему Средневековью, принимали активное участие в формировании как европейской христианской, так и мусульманской культурноисторических общностей, и внесли большой материальный и культурный вклад в их последующее развитие. Народы «христианского Востока» способствовали распространению христианства на Востоке, а мусульманский мир - ислама на Западе и Востоке. В силу ряда исторических причин, и прежде своего пограничного положения (на границе эпох и цивилизаций) эти народы, их культура и города исполняли важную посредническую культурно-историческую роль, осуществляя связь между Западом и Востоком.
По сути дела, в мировой истории в процессе интенсивной интеграции философских, социокультурных и культурно-ценностных смыслов, идей, в котором важную роль играли города, формировалась и складывалась универсальная кумулятивная модель цивилизации и «синтезное», взаимозависимое историческое развитие11. Отечественный историк-востоковед Е.Б. Рашковский, размышляя об особой важности понимания синтезного характера
191

цивилизации средневековой Европы, вводит специальный термин «цивилизация-синтез»12.
В частности арабы-завоеватели - мусульманские воины и переселенцы, - подобно христианским миссионерам, разнесли на полсвета от аравийских пустынь до Испании на западе и Малайзии и Филиппин на востоке арабский язык, арабскую культуру и новую религию ислама. Завоеванные ими или построенные заново города, как некогда эллинистические (греческие и римские), играли немалую роль в распространении средневековой арабской культуры и различных достижений мусульманской цивилизации.
Начиная с X в. крупными очагами арабской письменности и ислама (иногда только на определенное время) становились такие города, как Кордова и ряд других в Испании, Кайруан, Фес и Тунис в Магрибе, Каир в Египте, Дамаск, Халеб, Иерусалим и Триполи в Сирии и Палестине. Внесли свою долю в развитие мусульманской цивилизации и центры Ирана, Афганистана и Средней Азии - Шираз, Хамадан, Рей, Нишапур, Балх, Газна, Герат, Мевр, Самарканд, Бухара и Ургенч. Багдад являлся культурным столичным центром Халифата - «Городом мира» (Мадинат ас-Салам, Дарас-Салам) до разгрома монголами (1258 г.). В этих городах функционировало множество частных, дворцовых и вакфных библиотек, «домов книги» и книгохранилищ при мечетях и медресе, работало множество авторов и переписчиков рукописей, любителей и собирателей книг. В мечетях нередко сохранялись документы на пергамене и папирусе (например, в библиотеке кайруанской мечети). Повсюду поощрялось книжное знание, и «грамотность из полезного навыка превратилась в религиозную добродетель»13. По мнению одного из выдающихся арабских мыслителей XIV столетия Ибн Халдуна, город или «городской уклад» - высшая фаза развития, городские жители производят не только «необходимое», но и «ненасущное». Город способствует развитию «высшей социальной жизни - городской цивилизации», которая имеет необратимый поступательный характер14. Расцвет мусульманских городов и арабской культуры, развитие экономики и ремесла, торговли, строительной техники и науки побудили исследователей назвать это время «мусульманским Ренессансом», который предшествовал эпохе Возрождения в Европе.
Бесспорно, что в период между 3000 г. до н.э. и примерно 1500 г. н.э. вклад городов Востока в социальную эволюцию и духовно-культурное развитие аграрных цивилизаций был огромным. Но более важная заслуга всех первичных цивилизаций заключалась в передаче накопленного культурно-исторического опыта одних народов другим. И это прежде всего относится к
192

роли арабо-исламской цивилизации в сохранении наследия Античности, которым рано или поздно успешно распорядилась западноевропейская цивилизация.
Во всех аграрных цивилизациях доминирующая роль в экономической жизни принадлежала сельскому хозяйству, в котором было занято более 85% населения. В городах также присутствовали разные виды аграрной деятельности: производство зерна, винограда, огородничество и садоводство, несмотря на то что успешно могло развиваться ремесло, процветать торговля (прежде всего в прибрежных портах), и при этом они могли выступать в роли крупных политических, религиозно-духовных и социокультурных центров. Следовательно, та или иная «соединенность» земледельческого и ремесленного производства служила главной чертой и повсеместным явлением, а также одним из условий функционирования и воспроизводства любого аграрного (допромышленного) общества, независимо от того, в какой части мира оно находилось.
На начальных этапах развития человечества Востоку «повезло» больше всего, так как там издревле «основой урожайности было не воссоздание, а сохранение почвенной структуры»15. Естественно-климатические условия или сама «природная машина» служила своеобразным гарантом относительно высокой производительности сельского труда. О тучности полей и плодоносности садов, о сказочных урожаях и экзотических сельскохозяйственных культурах Востока, которые европейцы покупали за золото и серебро, имеется немало сведений начиная с эпохи Античности.
Аграрная экономика и прежде всего производство продовольствия выступали в роли необходимого и определяющего фактора, который «жестко фиксировал рамки традиционного общества» и Востока, и Запада. Одним словом, в аграрный, допромышленный период темп роста городского населения, общая численность горожан и даже месторождение городских поселений в большинстве случаев определялись и регулировались потенциальным состоянием «особой отрасли производства» - земледелия или способностью сельского хозяйства прокормить в том числе определенную долю населения, не связанного с земледельческими занятиями. Возможности земледельческого хозяйства аграрной экономики при доминировании природного вида производительных сил во многом зависели от естественно-природного и климатического факторов и его календарно-циклических ритмов. Иными словами, природно-географический фактор выступал в качестве «естественного ограничителя» и «естественного регулятора» как производства продовольствия и технического сырья,
7. Цивилизации. Вып. 8
193

так и роста численности сельского и городского населения и процентного соотношения между ними. «Природа, хотя и опосредованно, - писали М.А. Барг и Е.Б. Черняк, - оказывает мощное ускоряющее или замедляющее воздействие на развитие производительных сил в целом»16.
Сколь бы ни оказывались благоприятными климатические и естественно-природные условия, общее состояние сельского хозяйства и аграрных экономик в целом не было ни слишком высоким, ни стабильно-устойчивым. Все это приводило к тому, что удельный вес горожан в составе всего населения и все виды городской, несельскохозяйственной занятости в течение многих веков оставались минимальными и не подвергались резким колебаниям на протяжении практически всей аграрной/доиндустриальной стадии исторического развития.
По расчетам П. Бэрока, за первые тринадцать столетий от н.э. численность горожан мира удвоилась, но уровень урбанизации смог подняться на 1-2 пункта, а может быть, оставался стабильным, без заметных изменений. За период 1300-1800 гг. практически повторилось то же самое - за пять веков абсолютное число горожан возросло более чем двукратно, но общий показатель уровня урбанизации мира на начальную и итоговую даты оказался тем же - 9%. Например, в Азии в 1300 г. уровень урбанизации достигал 10,2%, в Европе (включая Россию) - 9,5%, в 1800 г. - соответственно 9,1 и 10,4%, т.е, без больших изменений, но регионы как бы поменялись местами17. Что касается урбанизированное™ конкретных стран, картина отличалась большей разнообразностью. Оптимально-рациональная или предельная степень урбанизированное™ развитых обществ аграрной цивилизации в принципе могла колебаться от 15 до 20% (15-процентный показатель урбанизации составляли все города с населением свыше 5 тыс. жителей, а 20-процентный - все города с более чем 2 тыс. жителей в каждом). Но при этом, как правило, 75% и более трудоспособного населения было занято в сельском хозяйстве, включая и некую внушительную часть горожан, вынужденных практиковать земледелие, огородничество, овощеводство, животноводство и т.д. Остальные (не более 25%) селяне и горожане трудились и специализировались в торговле, ремесле, управлении, сфере услуг и т.д.18
Оптимальный уровень урбанизации в наиболее развитых первичных аграрных цивилизациях на Востоке, в границах 20-25%, мог быть достигнут спустя 1500-2000 лет после того, как там возникли первые города. Впоследствии доля городского населения лишь колебалась из-за социоэкологических, социально-полити¬
194

ческих и других катастроф и бед. Удельный вес горожан и людность крупнейших городов Востока даже на рубеже XVIIIXIX вв. оказывались заметно выше, чем в других регионах мира, не говоря уже о более ранних периодах. По данным Ш. Иссави, в 1800 г. на Ближнем и Среднем Востоке в городах с населением 10 тыс. жителей проживало от 10 до 20% населения: в Турции - около 10%, в Египте - 10%, в Иране и Ираке - 15%, в Сирии - 20%. Согласно И. Хабибе, в городах Индии Могольского периода проживало 20% населения19.
До конца XVII в. расхождения в уровнях экономического, технологического и социокультурного развития, степени урбанизированное™ большинства стран мира (разумеется, при условии исключения так называемых примитивных обществ) выглядели не столь уж значительными. П. Бэрок считает, что в XVII в. уровень развития сегодняшних высокопромышленных стран был либо одинаковым с уровнем большинства нынешних развивающихся стран, либо даже несколько ниже20. Другой исследователь Б.С. Шефер не отдает приоритета Европе, утверждая, что она в начале Нового времени не являлась еще мировым лидером: наиболее важные политические и культурные очаги находились в Центральной и Восточной Азии; на Ближнем Востоке в их число входили прежде всего Китай и арабские страны21. М. Ходжсон, автор монументального труда об исламской цивилизации, пришел к выводу, что мусульманские общества, включая арабские, иранское и турецкое, еще в XVI в. по уровню развития не уступали европейским22. Правда, этот категорический тезис оспаривает известный специалист по экономической истории Ближнего Востока Ш. Иссави, который доказывает, что если по уровню развития не наблюдалось еще резкого превосходства Европы, то новые тенденции, позволившие европейцам обогнать Ближний и Средний Восток, наметились намного раньше. Западная Европа задолго до XVI в. стала накапливать знания в таких отраслях и сферах, как технология производства, научно-естественный эксперимент, научная теория, экономика, статистика и т.д. Тот же автор утверждает, что в астрономии, живописи, архитектуре, философии и медицине Ближний и Средний Восток оставался на одном уровне с Европой в XVI в., а в вопросах военной силы Европа сумела превзойти мусульманский мир лишь в XVII в.23
Отставание восточных, или азиатских обществ от европейских наметилось в XVI-XVII вв., на протяжении XVIII в. оно усилилось, а в XIX в., после промышленного переворота и колониальных завоеваний, стало отчетливо проявляться в худшей динамике социально-политического, экономического и социокультур¬
7*
195

ного развития по сравнению с Западом. Активное воздействие Европы на страны Азии в Х1Х-ХХ вв. обусловило возникновение в этих странах колониального синтеза, политическое и экономическое подчинение их потребностям индустриального развития европейских государств. Иными словами, на важном этапе формирования предпосылок и фундаментальных оснований для исторического перехода от традиционных аграрных цивилизаций к современным промышленным государствам цивилизационнокультурная эстафета оказалась у Западной Европы. И с этого времени вместе со всей совокупностью условий и факторов такого перехода в исторических процессах мировой истории активную роль начинают играть уже не восточные, а западноевропейские города с их набором ценностей и городской культурой.
Что же фундаментально нового происходило в ХУ1-ХУШ вв., и почему успешно стартовавший и столь же успешно развивавшийся восточный город уступил свои позиции европейскому? Установившийся с древних времен порядок и соотношение родов деятельности, ставшие традиционными в аграрных цивилизациях: «сельское хозяйство-торговля-индустрия» с большим весом аграрной сферы - с наступлением Нового времени постепенно заменяются иным соотношением: «индустрия - торговля - агрикультура» с существенным преобладанием промышленного сектора. Иначе говоря, «естественная сращенность» деревни и города, или «органический союз» земледелия и промышленности, свойственный младенчески неразвитым формам обоих, решительно разрывается, и тем самым закладываются «основы нового высшего синтеза этих материальных сфер»24.
«Новый высший синтез» в новоевропейскую эпоху опирался на социальный индивидуалистический и корпоративистско-групповой опыт, новые научные и технические знания, мощь и власть новых идей и инноваций, а не на природный фактор с его календарно-циклическими ритмами, ремесленно-промышленное ручное (инструментальное) производство и искусные навыки труда, накопленные на протяжении всего традиционного (доиндустриального) развития. Именно при «высшем синтезе», или современном союзе города и деревни стала возможной новая стадия урбанизации - индустриальная, в результате которой развивается промышленный город и складывается «цивилизация городов».
Западная Европа, активно освоив достижения предшествующих эпох, накопила обширные знания, опыт и потенциал, которые позволили ей первой по-новому использовать экологические и природно-климатические условия, с помощью новаторских технологий повысить производительность, модернизировать агри¬
196

культуру, развить промышленность, науку, градостроительство, улучшить демографическое положение, преобразовать социальную и политическую структуры и весь духовно-культурный комплекс сознания и ценностей. Западная Европа оказалась способной созидать «высший синтез», опиравшийся не на старую, исключительно аграрную - «материальную экономику», а на промышленность, технические и научные знания, что и позволило ей перейти на другую стадию исторического процесса.
На Востоке ничего подобного не происходило. И как полагают востоковеды, Запад и Восток имели несхожие земледельческие базисы, различные культурно-исторические основания и столь же неодинаковые субъектно-деятельностные, ценностные и ментальные установки и устремления. Все вместе они создавали разные механизмы взаимодействия между городом и деревней. А.М. Петров следующим образом сформулировал сущностные различия в системе отношений «город-деревня» на Западе и Востоке: «если европейскому городу со времен феодализма нужен был сельский рынок, то азиатскому (и в древности, и в Средние века, и в большую часть Нового времени) - сельский налогоплательщик»25.
На Востоке весьма высокие показатели удавалось получать за счет многотысячелетнего, в основном инерционно-консервативного развития и неразрывного органического союза земледелия (весьма плодородного) и промышленности. Существовавший социально-экономический строй позволял производить внеэкономические изъятия продукции у земледельцев на содержание государства, армии, чиновников и всех правящих кругов, концентрировавших в своих руках власть, богатство, силу и право. А также на строительство и поддержку великолепных и роскошных густонаселенных и нередко самых крупных в мире городов с населением до 1 млн жителей и более - так называемых «центров власти и власти центров».
Как в земледелии, так и в ремесле, в одних странах больше, в других - меньше производимую продукцию изымали не через обмен (при действии категорий стоимости и цены продукта), а посредством фактически прямого отчуждения готовых изделий. Преобладание (а вернее, господство) административно-государственной системы не препятствовало восточной деспотии осуществлять такое изъятие. Однако подчиненность обмена системе распределения была не везде одинаковой. Жестко и регламентированно система распределения действовала в Индии (особенно в рамках сельской общины) и Китае. В странах же Османской империи, Иране довольно активно практиковался обмен между
197

городом и деревней, городом и кочевыми племенами. Но и в этих странах многочисленность городов и «относительно высокое развитие товарно-денежных отношений не свидетельствовали о капиталистической трансформации», как отмечает историк-арабист И.М. Смилянская, которая детально исследовала социальноэкономическое развитие стран Ближнего Востока на рубеже Средневековья и Нового времени26.
В странах Востока существовали прочный, устойчивый континуитет города, относительно высокий уровень товарно-денежных отношений, довольно широкий денежный обмен, стимулировавшийся развитой городской жизнью с древности, но город так и не стал антитезой деревне. Он не накопил достаточных сил, чтобы потенциальные возможности нового уклада, заложенные в недрах городской экономики, превратились на базе расширенного воспроизводства в диалектическое отрицание традиционного города аграрной цивилизации.
Тот же городской континуитет оказался негативным фактором в развитии восточного (азиатского) общества. Вследствие этого столетиями, а в некоторых странах (например, в Китае) тысячелетиями отрабатывались одни и те же механизмы взаимодействия между городом и государством, городом и правящими классами, городом и окружающей земледельческой и кочевой средой, которые к тому же закреплялись и освящались господствующими религиозными и философскими доктринами. Тезис «процветающее крестьянское хозяйство - главный источник государственного богатства» отстаивали не одни конфуцианские теоретики, но и османские правители27.
Полная зависимость восточного города - арабо-османского, китайского, индийского, иранского - от государства и даже в какой-то степени «огосударствление» города, жесткая регламентация и крайняя функционализация трудовой деятельности населения ограничивали возможность накопления торгового капитала и промышленно-предпринимательскую деятельность горожан. Это, в свою очередь, основательно препятствовало зарождению в городских структурах новых элементов, способных взорвать устоявшийся восточный деспотический генотип, изменить направление и динамику развития восточного общества.
Прямая и обратная связь «город-деревня», «деревня-город» была на Востоке весьма слабой и не способствовала взаимодействию и интеграции, превращению в политическое, экономическое, социальное и культурно-духовное единое целое всего общества. Дополнительной причиной поляризации и даже «глубокого отчуждения представителей городского и аграрного общества явля¬
198

лась их культурная, часто конфессиональная, лингвистическая, этническая неоднородность, их происхождение из разных мест, иногда стран и государств»28.
На Востоке и в Новое время, несмотря на существование крупных городов, сосредоточивавших многотысячное и нередко миллионное население, государство, как и прежде, распадалось на множество самодовлеющих и социально замкнутых крестьянских мирков, основной обязанностью которых было содержание гражданско-бюрократического и военного аппарата. К тому же если в Западной Европе первобытная периферия была давно освоена центром, то в ряде стран Востока/Азии кочевые племена и архаичные структуры были представлены довольно внушительными числовыми показателями, что также консервировало застой.
Саморазвитие восточного города приобрело свои особые характеристики, и они не вписались в новые ритмы и темпы промышленного развития, как это произошло с европейскими городами. В этом повинны не только инерционные качества традиционного города, который «засиделся» не одно тысячелетие на устойчиво застойном патриархальном базисе и оказался неспособным преобразовать ни самого себя, ни общества в целом. Пик традиционной (доиндустриальной) урбанизации оказался давно пройден, а посему непреодолимые историко-генетическая инерционность и консервативность лишь препятствовали освоить поступательную динамику нового этапа развития, одним из направлений которого и выступала промышленная урбанизация и современный город, гарантировавшие переход к новоевропейскому времени.
Ситуация во многих странах Востока/Азии осложнилась, когда к их внутренним регенерационным тенденциям и закономерностям, направленным на повторение и бесперебойное функционирование вековых норм и традиций, прибавились новые, диктуемые внешним фактором - европейской экспансией и последовавшим за этим колониализмом.
НОВЫЙ КОЛОНИАЛЬНЫЙ ГОРОД НА ВОСТОКЕКЛЮЧЕВОЙ ФАКТОР ПЕРЕХОДА ОТ ТРАДИЦИОННОСТИ К СОВРЕМЕННОСТИ
Независимое самобытное развитие стран Востока/Азии было прервано европейской колониальной экспансией, развернувшейся после Великих географических открытий. И с этого времени началось формирование специфического образования «метрополия-колония». На восточные страны большое влияние стали ока¬
199

зывать интересы европейских держав, закономерности и мотивации складывавшегося мирового рынка и «европейского хозяйства», иными словами, формировавшаяся система международных экономических связей на рубеже ХУ-ХУ1 вв. И для успешного развития этой системы оказывались необходимы новые природные ресурсы, международное разделение труда, универсализация и интенсификация новых отношений и форм общения.
Разумеется, всё это повлекло глубинные изменения социально-экономических, политических и социокультурных реалий традиционного восточного общества и оказало воздействие на весь традиционный порядок вещей, освященный местными религиями и обычаями. С приходом европейцев началось строительство новых нетрадиционных городских поселений, одновременно перемены охватили старые, давно сложившиеся города. Вследствие этого, во-первых, была прервана и нарушена изначальная генетическая самостоятельность восточного города; во-вторых, постепенно стали видоизменяться городское социально-территориальное и социокультурное пространство, содержание и сам характер организации и управления городами; в-третьих, ускорилась городская динамика и возникли новые механизмы роста и развития городов. Всё вместе это, с одной стороны, сопровождалось сменой ранее детерминировавших принципов организации и механизмов функционирования городов, а с другой - происходило вольно-невольное внедрение и освоение заимствованных из иной культурно-цивилизационной традиции норм, ценностей, идей и смыслов и последующая их адаптация к местным условиям. Это способствовало формированию новых социальных субъектов, разрушению традиционности, ускорению исторического времени и переходу к современности.
Постепенно совершалась качественная перекодировка традиционной восточной (азиатской) модели развития, трансформация и модернизация всего комплекса структурных взаимосвязей в обществе и городе. Одним словом, закладывались основы нового колониального типа городов и колониального синтеза. И это заняло весьма продолжительное историческое время - более четырех столетий. «Длительная временная протяженность» колониальной эпохи подразделяется на несколько фаз. В отечественной востоковедной историографии принята трехфазовая колониальная периодизация: первая - рубеж XVI и до первой трети XIX в., вторая - от первой трети до конца XIX в., третья - с конца XIX до середины XX в.29 Наиболее продолжительная фаза колониализма - первая, но она, как утверждает Н.А. Симония, «сама по себе не может еще рассматриваться в пределах восточного ареала как
200

собственно колониализм, не было также и колониального города. В течение этой фазы происходили поэтапная подготовка условий и накопление элементов, которые ко второй фазе окончательно оформляются в колониальный синтез, органической честью которого и становится новый город»30.
Первые поселения на побережье стран Востока, построенные европейцами, будь то форты или фактории, использовались в качестве перевалочных транзитных торгово-посреднических пунктов. Они не всегда были постоянными, некоторые из них имели порой спорадический характер, и основной их целью и функцией служило создание инфраструктуры торговой гегемонии европейских стран для обеспечения контроля над важнейшими морскими коммуникациями того времени. «Господствовать» европейцам на Востоке в первые века колониализма не удавалось: местные купцы сохраняли сильные позиции в морской межазиатской торговле, и в их руках оставалась вся сухопутная торговля на большие и малые расстояния. За восточные товары и пряности им, как и в античные и раннесредневековые времена, приходилось расплачиваться драгоценными металлами. Но, несмотря на все сложности и трудности, стоявшие перед европейцами на первом «начальноподготовительном» этапе колониализма, они сумели превратить свои «торговые стоянки» в постоянные и хорошо укрепленные населенные пункты, а монополизировав торговые и хозяйственно-административные функции, проведя институализацию управления, распространили свое влияние на огромные территории.
Последующие фазы колониализма были связаны с иными историческими эпохами: промышленным переворотом на Западе и переходом капитализма к новой, более развитой стадии - мировой капиталистической системе хозяйства. Именно на этих фазах в колониях происходили кардинальные перемены. Новые задачи на рубеже ХУШ-ХГХ вв. диктовались уже не купеческим торговым капиталом, но промышленным, что резко изменило колониальную политику европейских государств. С последней трети XIX и до начала XX в. нуждам и целям промышленных стран оказались подчинены не отдельные опорные и торговые пункты, а целые континенты с их многомиллионным населением. Колонии начали производить в больших количествах для промышленности метрополий хлопок, джут, пеньку, гевею, сахарный тростник, индиго, кофе, какао, чай и многие другие продовольственные и технические культуры. На этом этапе возникло новое международное разделение труда и зародились колониальные синтезированные производства, главными составляющими которых являлись промышленность и капитал индустриальных государств
201

Европы и необходимые для воспроизводства ресурсы и рабочая сила восточных стран. Таким образом, складывалась новая органическая система «центр-периферия» и новые мировые субъектобъектные отношения между ее составляющими.
В соответствии с этой системой взаимоотношений восточные страны, лишившись суверенности и субъектности в историческом пространстве, оказались в роли объекта внешнего влияния и воздействия и были превращены в экспортеров сырья и потребителей промышленной продукции метрополий, прежде всего текстильной, с которой начался промышленный переворот на Западе и серьезный кризис текстильного производства в колониях и зависимых странах. Разорение многочисленных ремесленников вызывало упадок и запустение ранее преуспевавших городов Востока, известных своим хлопчатобумажным ремесленно-мануфактурным производством, изделиями из шелка, коврами, гончарными и металлическими товарами. Общая картина деиндустриализации дополнялась гибелью многих значимых ремесел и как следствие - сокращением роста населения городов (дезурбанизацией).
На второй фазе колониализма формировавшаяся социальноэкономическая структура восточных обществ, согласно Л.И. Рейснеру, «заметно отличалась и от законченной модели докапиталистического, и от буржуазного общества, поскольку восточные страны, втягиваясь в капиталистическое разделение труда, лишались высших форм и отраслей традиционной структуры (мануфактурно-ремесленная деятельность), приближаясь взамен к низшим аграрно-сырьевым сферам первичного сектора»31.
В то же время на второй, но особенно третьей, фазах колониализма в странах Востока создавались новые производственнохозяйственные комплексы и административно-управленческие учреждения, обеспечивавшие успешное функционирование системы «центр-периферия», или «субъект-объект», и соответствовавшие им новые социально-экономические, социокультурные и политические структуры и институты. В ряде городов открывали школы, колледжи, университеты, библиотеки, музеи, издательства газет, журналов, разбивали парки и делали многое другое, столь необходимое для жизнедеятельности современного развивающегося города и его жителей.
С середины XIX в. на «периферии» начинается активное строительство железных дорог, каналов, портов, городков и поселков. Например, к этому времени относится создание «великого пути на Восток» - Суэцкого канала и сооружение городов ПортСаида, Исмаилии, Суэца, рост и развитие которых были связаны с европейской колонизацией и этим строительством.
202

Колониальные города, возникшие около факторий и фортов на побережье еще на начальных этапах европейской экспансии, перестраивали и переоборудовали в современные морские города-порты. Порты расширяли, строили новые причалы и волнорезы, доки, склады, механические мастерские, железнодорожные пути. Всё вместе это представляло собой современный комплекс транспортных средств связи между океанским побережьем и внутренней территорией городов-портов и районами ближними и дальними. Во многих городах-портах наметился переход от преимущественно торгово-посреднического назначения в экспортноимпортных операциях к торгово-финансовой и даже промышленной специализации, и в этих видах деятельности оказывались заняты местные представители нарождавшихся предпринимательских групп.
В период хозяйственного освоения колоний в районах залежей минерального сырья (нефти, олова, руды и т.д.) организовывали рабочие поселки, впоследствии превратившиеся в конкретно-функциональные города, а при крупных плантационных хозяйствах строили поселения городского типа, заводы и фабрики по переработке сырья и производства потребительских товаров. Таким образом, в колониях создавалась сырьевая специализация, организовывалась добывающая промышленность, осваивались многие ранее не выращиваемые технические культуры в крупных плантационных хозяйствах. Время от времени, в зависимости от потребностей, строились и другие городские поселения, затем включавшиеся в городскую структуру: военные поселения (military garrisons), горные городки (hill station), служившие первоначально опорно-стратегическими пунктами и впоследствии ставшие еще и базой отдыха, железнодорожные станции, аграрные городки и поселки.
Всё это свидетельствовало о том, что на второй и третьей фазах колониализма происходило столкновение и взаимодействие множества конфликтующих разнонаправленных и разноуровневых тенденций и детерминаций. Они в течение довольно длительного времени сосуществовали и действовали параллельно друг другу и были взаимосвязаны синхронически и диахронически. С одной стороны, наблюдались упадок прежнего аграрного и ремесленного производства, дезурбанизация традиционного общества и даже начавшееся его разрушение. А с другой - закладывались основы современных отраслей хозяйства и соответствующих им форм производства и в городе, и деревне, что влекло за собой зарождение колониально-капиталистических отношений, создание нетрадиционных видов занятости и новых
203

профессий, формирование современных городских и сельских социальных слоев. Начавшаяся с середины XIX в. колониальнобуржуазная трансформация и модификация стран Востока под воздействием извне непосредственно затронула города нового типа - колониального происхождения, но также коснулась и старых (доколониальных) городских центров. Эти процессы модернизации в городах различного генезиса протекали неодинаково, имели существенные отличия в динамике приобретения и освоения новых функций, нагрузок и качеств нетрадиционного города - реального участника большой экономики капиталистического мира. Восточный колониальный город как прямой результат активного взаимодействия метрополии-колонии или центра-периферии сочетал в себе разноцивилизационные черты и качества с момента своего возникновения и на протяжении всего колониального периода. Что касается доколониальных городских центров, то и они, утрачивая свою традиционность, приобретали новые свойства.
Время колониальное - как время переходное от традиционности к современности - имело «длительную протяженность» в несколько столетий и разные стадии, на которых происходило зарождение и становление неодинаковых форм колониального синтеза. На первой стадии - колониально-торговой - закладывались преимущественно основы торговых обменов между метрополией и колонией - Западом и Востоком, впоследствии превратившиеся в международную экспортно-импортную торговлю планетарного масштаба. На этой фазе возникли новые колониальные города с торгово-распределительными и административно-управленческими функциями. На второй стадии - хозяйственного (аграрного и промышленного) освоения колоний - и на заключительной третьей стал формироваться капиталистический уклад, или современный сектор экономики.
Позитивная деятельность метрополии концентрировалась в современном секторе - в экспортно-импортной торговле, в промышленности (добывающей и обрабатывающей), плантационном хозяйстве, финансах, в европейской системе образования и науке, которые насаждались и развивались в основном на третьей фазе колониализма. И все вместе это составляло своеобразный колониально-капиталистический анклав рыночных отношений, с современным производством, с использованием заимствованных европейских технических и научных знаний. Основная же сила и источник традиционности по-прежнему сосредоточивалась в сельском хозяйстве и ремесле, в меньшей степени подвергшихся влиянию и включению в колониальный синтез.
204

Возникший дуализм и дезинтеграция национальной экономики стран Востока оказались непреодолимыми преградами на пути их трансформации и модернизации. Естественно, что переход к современности в рамках колониального синтеза не мог быть завершен к моменту обретения независимости.
УРБАНИЗАЦИЯ И ГОРОД НА ВОСТОКЕ ПРИ ПЕРЕХОДЕ ОТ КОЛОНИАЛИЗМА К ПОСТКОЛОНИАЛЬНОЙ ЭПОХЕ И НЕЗАВИСИМОМУ РАЗВИТИЮ
В течение последних двух столетий во всем мире постепенно разворачивался и осуществлялся исторический переход, подготовленный всей предшествующей историей, от общества доиндустриального по способу производства и традиционного (средневекового) по «культурному коду» к обществу индустриальноурбанистическому и современному по философско-культурному мировоззрению и жизнепониманию. Это означало распад традиционного мира и формирование современной цивилизации - «цивилизации городов», переход к новой модели развития, новым парадигмам и смыслам человеческого существования.
Характерными и универсальными чертами такого исторического перехода были и остаются урбанизация и город - главные составляющие, существенно влияющие на развитие отдельных стран и мира в целом. Именно урбанизация и город, интегрирующий и результирующий урбанизационные процессы, стали мощным стимулирующим фактором и непосредственным механизмом ломки доиндустриальных структур и традиционных отношений в экономике, социуме, культуре, перестройки образа жизни, сознания и форм социальной организации общества на современный лад. Они приобрели масштабно-пространственный размах и глобальный смысл, активно участвуя в создании фундаментальных базисных опор, ведущих социальных групп, акторов, ключевых институциональных и социокультурных сущностей универсума Нового и Новейшего времени.
С XIX в. в странах Запада реализовывалась модель развития современной цивилизации, главные показатели которой - индустриализация, урбанизация и рост промышленных городов. Тогда же стали складываться и оформляться долговременные экономические, социальные, демографические тенденции и закономерности, приведшие, в конце концов, к совершенно новому долевому соотношению между численностью населения городов и
205

деревень, к новой социально-профессиональной и отраслевой занятости.
«Включение» стран Востока/Азии в этот процесс индустриализации-урбанизации начал реализовываться еще в колониальную эпоху, продолжился и продолжается с середины XX в. в условиях независимого самостоятельного развития. Все бывшие колониальные и зависимые страны к моменту обретения независимости и суверенитета находились на разных стадиях начального этапа исторического перехода от все еще аграрного общества к индустриальному. И они составили группу или категорию стран «третьего мира» (определение предложил французский исследователь А. Сови), отставших в экономическом развитии и искавших свой путь повышения уровня производства и жизни населения.
Таким образом, к моменту обретения политической независимости бывшие колонии и прежде всего подавляющее большинство азиатских стран находились на самых разных уровнях. В них соседствовали и взаимодействовали разнообразные, разностадиальные и даже разновекторной направленности (из-за их «неконвертируемости») социальные уклады, ментальные структуры и институты. Во-первых, сохранялись самобытные историко-генетические, циклично-инерционные, консервативные тенденции, т.е. традиционные доиндустриальные уклады и такого же порядка социальные отношения, сознание и поведение, которым присуще тормозящее воздействие на становление новых, более прогрессивных общественных отношений, а поэтому временная обреченность. Во-вторых, имелись свойства и качества, унаследованные от колониальной эпохи, когда территории и население восточных стран выступали «объектом освоения» западноевропейской цивилизацией, и когда (пусть и под воздействием извне) сформировались некоторые элементы современности и ярко выраженные «третьемирские» черты и признаки - зависимости, периферийное™ и неравноправного субъектно-объектного отношения между Западом и Востоком. В последние 40-50 лет постколониального, независимого периода в странах третьего мира осуществляются программы модернизации, и в первую очередь индустриализации-урбанизации, в соответствии с национальными интересами суверенных государств.
Вся «временная протяженность» постколониальной урбанизации и эволюции городов стран Востока/Азии подразделяется на три различных этапа, что и было зафиксировано в отечественных и зарубежных исследованиях, научных теориях и концепциях, в смене урбано-социологических парадигм, посвященных «третьему
206

миру». Но предлагаемые хронологические границы постколониальных фаз и переходов в урбанизационных процессах, в движении научной мысли, в оценках урбанизации не следует абсолютизировать. Во-первых, они только очерчивают последовательность фаз и переходов, и во-вторых, определяют временные рамки появления условий для перехода и разработки новых теорий, концепций, парадигм, которые, возникнув в конкретно-исторический момент, достигали наибольшего влияния и признания.
Первый этап - рубеж 50-х годов XX в. - время больших надежд и ожиданий. В этот период в странах Востока и мировом научном сообществе были распространены завышенные оценки роли и значения урбанизации и города в развитии недавно освободившихся от колониализма стран. И при этом доминировал европоцентризм в теоретической и прикладной социологии города «третьего мира», которая только-только зарождалась, Усилия некоторых (а может быть, и большинства) ученых были направлены не на обнаружение парадигм, свойственных «третьемирскому» городу, а на заимствование их у социологии западного (европейского) города.
Все формировавшиеся в 50-60-е годы прошлого столетия общетеоретические концепции модернизации освободившихся стран были «догоняющего» типа. С помощью индустриализацииурбанизации-модернизации как осознанных парадигм предполагалось разрешить в ближайшие сроки важнейшие противоречия, накопившиеся за многие столетия доколониального и колониально-капиталистического развития. Надеялись, что унаследованные традиционные, полутрадиционные, раннекапиталистические общественные структуры в результате ускоренной урбанизации превратятся в полновесные современные институты, а колониальный город - в национальный центр формирования суверенной государственности и управления процессами созидания национальной экономики и культуры.
В роли катализаторов экономического роста, своеобразного «центра изменений», выступали крупные города, так называемые примат-города, в которых сосредоточивалась основная масса городского населения.
Начиная с 50-х годов XX в. картина урбанизации и городов Востока постепенно меняется. В 50-60-е годы наблюдается динамично интенсивный городской рост: в определенные периоды среднегодовые темпы прироста составляли 4-5%, но к концу 70-х - началу 80-х проявляется еще не совсем устойчивая тенденция снижения темпов роста до 3,5^1% и менее в год. В 1950-1975 гг. городское население развивающихся стран увеличилось с 17,8 до
207

26,8% и в Азии, соответственно, с 17 до 25%32. Столь крупномасштабному росту горожан способствовали многие факторы: социально-экономический, политический, демографический и массовые миграции из деревень, осуществление правительствами государственных программ индустриализации, строительства новых городов, поселков и снятие различных ограничений колониального периода. Так, на первые десятилетия постколониального периода приходятся «демографический взрыв», «урбанистический бум» и ускорение промышленного развития на основе импортзамещения. С большим опозданием, с осложнениями и кризисами Восток начинает модернизироваться самостоятельно, постепенно осваивать неизвестные ранее виды и формы хозяйствования, новые экономические, социокультурные структуры и институты, организованные на принципах рациональности и научно-технического прогресса.
Однако ускоренная урбанизация, особенно в первые десятилетия независимости, да и в последующие годы не сопровождалась столь же успешным экономическим ростом, перестройкой отраслевой и социальной структуры народнохозяйственного комплекса, что создавало неблагоприятный социально-демографический фон для «догоняющей модернизации». Интенсивные сельско-городские миграции, направленные исключительно в столицы и крупнейшие города, превращали их в зоны высочайшей концентрации людских, экономических и властных ресурсов, в которых возникали уже новые, современные проблемы - безработица, бедность, нищета и отсутствие жилья.
Трущобы и скваттерские поселения - непременные атрибуты развивающего города - осложняли работу общественного транспорта и коммунальных служб, ухудшали экологическое состояние городов, увеличивали преступность и другие социально-патологические явления, которые в определенной степени способствовали относительному усилению и оживлению позиций традиционализма, социально-политической, этнонациональной и этноконфессиональной напряженности.
Подобный характер урбанизации, заставлял пересмотреть одностороннюю эволюционно-европейскую модель этих процессов в восточном городе. И тогда же, на рубеже 60-70-х годов XX в. многие ученые отказались от мысли о том, что «слаборазвитость» восточных стран может быть преодолена в процессе модернизации исключительно по классической урбано-индустриальной модели западных обществ, согласно которой город - «независимая переменная», единственный источник прогресса в движении. В связи с этим отчетливо наметился отказ от разработ¬
208

ки «единой модели урбанизации» для всех развивающихся стран (либо западного образца, либо особого, «третьемирского»).
Второй этап постколониальной урбанизации - 60-70-е годы XX в. - период разочарований, откровенного пессимизма и даже алармизма из-за неудачных, а нередко удручающих результатов урбанизации в «третьем мире», особенно в странах Азии и Африки. В эти годы мировое научное сообщество начинает поиски новых подходов и методов исследования, разрабатывает новые концепции и парадигмы. Одним словом, происходит переоценка и смена позитивных взглядов на роль и функции города, его прогрессивность и возможность быстрого превращения развивающихся стран в урбано-индустриальные общества западного образца. Интеллектуальные поиски этого периода сопровождались пересмотром сложившихся стереотипов об эволюции городов, которые основывались прежде всего на опыте западных стран. Всё вместе это заставило исследователей и политиков реалистичнее оценивать постколониальный восточный город - его потенциал нетрадиционного, в смысле современного, развития и анализировать с этих позиций экономические, социальные, культуротворческие возможности, особенности и перспективы.
В переходный период от колониализма к самостоятельному развитию странам «третьего мира» при активном участии их городов предстояло создать единое национальное экономическое пространство, перестроить внутренний рынок, самостоятельно выйти на внешний и осуществить прорыв из цивилизации аграрной/ традиционной и колониальной зависимости к цивилизации современной, с индустриальной и постиндустриальной экономикой, с урбанизированным обществом и относительно открытыми и гибкими системами социальной и политической стратификации.
Первые экономические модели развития азиатских стран осуществлялись в 50-60-е годы прошлого века в рамках индустриальной парадигмы импортозамещающего типа, впоследствии дополненные экспортоориентированной индустриализацией. Обе стратегии - импортозамещение и экспортная ориентация - были нацелены на создание промышленных отраслей, производивших продукцию на внутренний и внешний рынки, строительство энергетических, инфраструктурных и транспортных комплексов. И при этом надеялись на приток иностранных инвестиций, развитие и рост национального частного предпринимательства.
В первые десятилетия наблюдался рост промышленности в крупных городах и специальных промышленных центрах, организуемых государством. «Центры развития», или «центры роста» -
209

эти своеобразные питомники новых отраслей обрабатывающей промышленности - особенно широко насаждались в 70-е - начале 80-х годов. В эти же десятилетия начинается и строительство агропромышленных зон, которое становится главной целью и ключевой идеей государственных стратегий многих восточных стран. С помощью центров роста в глубинных сельскохозяйственных районах, ориентированных на постоянный экономический обмен с окружающими территориями, стремились стимулировать современное городское развитие в отсталых аграрных районах. В экономическом отношении комбинация аграрных и городских функций и структур на конкретной территории выдвигала существующие там города и поселки на роль агропромышленных (агрополитенских) центров.
Наметившаяся с 70-х годов и ускорившаяся в 80-90-е годы XX в. пространственно-территориальная децентрализация городского населения и промышленно-экономического потенциала было заметным и важным явлением современной урбанизации на Востоке/Азии, особенно в странах, вышедших на зрелые стадии индустриализации. Главными ее агентами выступали национальное государство, транснациональные компании и частное предпринимательство. Необходимо отметить, что современное городское развитие происходило на основе строительства новейших технико-технологических производств, современных средств транспорта, учебно-образовательных, здравоохранительных, туристических (часто международного назначения) комплексов и объектов.
Ощутимые успехи индустриализации и радикальный «городской сдвиг», которые пришлись на третий этап постколониального развития {преимущественно, 80-90-е годы прошлого столетия), резко увеличили число среднеурбанизированных (индекс урбанизации от 20 до 50%) и урбанизированных (доля горожан 50-70 и свыше 70%) стран на Востоке/Азии. Например, уровень урбанизации в Брунее за период 1950-2000 гг. вырос с 26,8 до 72%, в Малайзии - с 20,4 до 57%, на Филиппинах - с 27,1 до 58,6%, в Индонезии - с 12,4 до 40,9%. И в 15 странах Азии коэффициент урбанизации принципиально не отличался от аналогичного показателя высокоразвитых стран Запада33.
В итоге, к середине 90-х годов сложилась новая конфигурация мировой экономики и новая урбанистическая картина мира. В мировой экономике наряду с высокоразвитыми странами Запада большую роль играют страны «Нового Востока» - Китай, Индия, Индонезия, Малайзия и Таиланд и, конечно же, новоиндустриальные (НИС) - Южная Корея, Тайвань, Сингапур и Гонконг.
210

Наращивание промышленной составляющей в экономике, масштабы и интенсивность урбанизации стран Востока/Азии в значительной степени определялись технологической модификацией несельскохозяйственной занятости. Важным генератором и источником такого роста стало подключение их к международным производственным сетям через специализацию первоначально на технически несложных трудоемких операциях сборочного типа, а затем на высокотехнологичных. Одновременно происходило сокращение доли занятых в агросфере, начавшееся на Востоке еще в 60-е годы и продолжавшееся до конца 80-х - начала 90-х годов. В соответствии с потребностями мирового рынка в 70-90-е годы развивающиеся страны, в том числе и азиатские, превратились из поставщиков преимущественно сырья и продовольствия в экспортеров трудо-, ресурсо- и энергоемких изделий, а наиболее развитые из них начали выходить на рынок с наукоемкими товарами. Производство всех этих изделий осваивалось как дочерними предприятиями ТНК, так и местными, часто размещенными в разных промышленных зонах.
В результате к концу XX в. индустриальный и индустриальноаграрный профиль занятости сложился практически во всех азиатских странах. В большинстве стран Востока/Азии состоялся переход от социоструктур преимущественно аграрных к индустриально-аграрным. Что касается азиатских НИС, то последние десятилетия XX в. были переходом к постиндустриальному (техногенному) развитию. И если еще в 60-70-е годы мелкие кустарно-ремесленные предприниматели составляли ядро городского производственного населения, определяя его облик и внутреннее содержание, то к началу XXI в. существенно расширилась сфера современного индустриального и постиндустриального наемного труда; увеличилась численность средних слоев - профессионально-технических специалистов, менеджеров, служащих и других категорий «белых воротничков». И главное, кардинально изменилась отраслевая структура занятости (см. табл.)34.
Одним словом, структурные сдвиги, связанные со становлением зрелых форм современной экономики в промышленности, сельском хозяйстве, в сфере услуг и освоением прогрессивных научно-рациональных компонентов общественного развития, сделали возможным весьма достойное вхождение восточных стран в современный индустриально-урбанистический мир, а некоторых и в постиндустриальный35.
С началом XXI в., по определению мирового авторитетного американского политолога «глобального прорицателя» Харлана Кливленда, наступает «глобальное столетие», «столетие нового
211

Отраслевая занятость в 1981-1998 гг. (среднегодовые показатели - %)
Сельское и лесное хозяйство, рыболовство
Промышленность, строительство, транспорт и связь
Сфера услуг (включая управление), торговля
Развивающиеся страны Азии
1981- 1990 гг.
1991- 1998 гг.
1981- 1990 гг.
1991- 1998 гг.
1981- 1990 гг.
1991- 1998 гг.
Занятость
51,6
46,5
20,6
24,1
27,8
29,4
Развитые
страны
Занятость
7,1
6,5
31,2
23,1
61,7
70,4
типа», в котором «человеческие правила и модели поведения следует пересмотреть и сформулировать по-новому». Ибо они были скроены преимущественно по западному образцу, оставив без должного внимания опыт незападных цивилизаций и неевропейских народов. Ныне же, считает X. Кливленд, ранее установленные правила - лидерство Запада, его господство над миром - должны быть заменены новой системой взаимосвязей и взаимодействий между Западом и Незападом36. Несомненно, основанием для подобных оценок и умозаключений являются прежде всего результаты модернизации развивающихся стран - позитивные показатели экономического, социального и политического развития.
Естественно, что успехам индустриализации сопутствовали урбанизационные процессы и не менее успешная эволюция городов. Начиная со второй половины XX в. происходит постоянный рост населения, в том числе городского, в странах Востока, увеличение его доли в общей численности населения и горожан мира, т.е. рост городского потенциала человечества в результате ускорения урбанизационных процессов на Востоке (преимущественно в Азии). В 2000 г. численность населения, проживающего в странах «третьего мира», составляла 80% всего мирового и 68% городского, и соответственно в Азии - 60 и 47,5%37.
Но вместе с этим параллельно действуют и набирают темп и ритм другой, не менее значительный процесс - прирост городского населения Запада за счет этнической миграции выходцев из стран Востока. И эти важные исторически предопределенные и вполне очевидные феномены отражают действие глобальных тенденций. А все вместе: и постколониальный демографический взрыв огромной силы, и ускоренная урбанизация на Востоке, и деятельностная активность мигрантов из восточных (особенно
212

азиатских) стран на Западе, производят эффект «ориентализационной экспансии», или «азиатизации» мирового урбанизационного и социокультурного пространства. Долгие столетия существовала ситуация, определяемая как «Запад на Востоке», но ныне возникла новая - «Восток на Западе». Полным ходом идут процессы, получившие определения: «арабизация» Франции, «тюркизация» Германии и Голландии, «индопакистанизация» Великобритании, «латиноамериканизация» США, в мегаполисах формируются весьма представительные инокультурные общины (диаспоры).
Учитывая объективность и важность действующих тенденций, принимая во внимание приведенные выше цифры и руководствуясь утверждением С. Хантингтона «демография - это судьба», можно прийти к выводу, что на судьбу мира XXI в. будут оказывать влияние народы Незапада, точнее Востока/Азии, их культура, ценности, устремления и ориентации. На смену цивилизационного лидерства Европы-Запада и новоевропейской культуры приходит мультикультурализм и полиэтничность Востока. В этой связи по-новому, уже не первый раз, встает вопрос о взаимодействии и взаимопроникновении культур. По мнению отечественного востоковеда А.В. Гордона, это уже происходит в Европе и Северной Америке, где «явственны элементы складывания культуры многообразия», «уникального явления современного цивилизационного процесса», «явления определенного временем и сознательной деятельностью, соединившей лучшие традиции взаимопонимания различных народов»38.
Важно также отметить, что нынешней «ориентализации-азиатизации» подвергается и еще один многозначащий мировой урбанистический процесс - феномен мегаполизации. За последние два десятилетия он ускорился благодаря развитию мега-городов в развивающихся странах.
На Западе и Востоке рост мега-городов приводит к формированию новых пространственных образований - сплошной урбанизированной территории. К середине 50-х годов прошлого столетия шесть из десяти самых крупнейших городов размещались в странах Запада, в 70-е годы процесс мегаполизации достиг в них своего предела, число мега-городов с населением свыше 10 млн человек не превышает шести. Лидерство в этом процессе перешло к развивающимся странам (прежде всего к Азии), и оно сохранится за ними в XXI в. К 2000 г. в Азии насчитывалось 206 из 411 городов-миллионеров и 11 из 19 мега-городов с населением более 10 млн жителей в каждом39.
Восточные (азиатские) мега-города выполняют одновременно важнейшие экономические, политические, социокультурные
213

функции, концентрируют на своем пространстве самые значительные институты властных структур, штаб-квартиры международных и национальных банков, корпораций, учреждения науки, образования, культуры, производственные промышленные комплексы и многочисленные предприятия сферы услуг. Именно мега-города - крупнейшие национальные центры со столичными функциями - и многие нестоличные города, играющие, тем не менее, в своих странах ведущую экономическую или иную роль, выступают в роли структурообразующих компонентов новых «зон центрального исторического пространства». Они входят в круг ведущих субъектов не только своих стран, но и всего мира, активно участвуя в процессах и системах, задающих направления и нормы развития современных обществ.
Однако многие отечественные и западные ученые и эксперты также отмечают своеобразную культурную и политическую «маргинализацию» развивающихся стран. Она связана с пробуждением к активной жизнедеятельности массовых слоев народа в переходных обществах, которые вливались в городское общество и политику со всем накопленным ими (и их предками) социальнополитическим опытом, со всеми предрассудками и предубеждениями. Эксперты называют этот феномен «рурализацией» политики и культуры, в частности из-за неспособности современных городов трансформировать на индустриально-капиталистический лад обширные массивы перетекающего в них из сельской местности населения. Трагизм подобной ситуации в том, что по форме это конфликт культур и идеологий. И в самом деле, развивающееся (переходное) общество не может существовать в рамках только одной из двух взаимоисключающих моделей - традиционности или современности, необходим их синтез. Для многих народов Запада традиционная культура: мифы, предания, символика, обряды, фольклор и гадания - ушла в основание культурно-исторических процессов, в историческую память, оставшись важным и почитаемым наследием культуры. Но у народов Востока/Азии традиционная старина и соответствующие ей социальные связи, поведение и ментальность - по-прежнему остаются «живой культурой», практикой и повседневностью бытия. Поэтому для дальнейшей интеграции в мировое глобальное пространство восточным странам необходимо не только преодолевать традиционную старину, но и включать ее в новую реальность. Это и делают многие народы, стремящиеся сохранить свою самобытную культуру и национальную идентичность, независимо от уровня их развития. Наглядный пример - Япония и Сингапур. Япония, одна из ведущих и вторая по экономической мощи держава мира, в большей
214

мере, чем другие страны, сохранила свою традиционность - самобытную культуру и важные элементы государственного устройства восходящие к древности.
И все же, несмотря на сохраняющийся традиционализм и даже временами его активизацию, кумулятивным результатом последних двадцати лет развития, прежде всего мега-городов - под воздействием глобальных тенденций, транснациональных корпораций, финансово-банковский сетей, интернационализации капитала, интенсификации услуг и телекоммуникаций - явилось формирование в развивающихся странах «нового экономико-урбанистического ядра финансовой деятельности и услуг, которое приходит на смену промышленно-ориентированному ядру».
На исходе XX столетия сложилась новая мировая урбанистическая структура со своей иерархией, не зависящей от того, где территориально расположен город - на Западе или Незападе (Востоке/Азии). Заявила о себе и новая категория городов - мировых центров с глобальными функциями, которые самостоятельно, автономно от своих государств успешно участвуют в формировании нового мирового сообщества - информационного. В этом сообществе «пространство потоков» начинает доминировать над «пространством мест». В эту группу входят города Запада: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Женева и Цюрих, а также города Востока/Азии: Токио, город-государство Сингапур, Гонконг и Бомбей (Мумбай). Именно в них сосредоточена непропорционально большая доля ведущих инвестиционных банков, международных бирж и фондов, осуществляющих финансово-банковские и валютные операции по всему миру. Они являются главными представителями постиндустриального информационного развития, или лидерами этого процесса. К этой категории относятся новейшие городские образования - кибергорода типа Силиконовой Долины, Бангалора, малазийского мультимедийного суперкоридора (объединяющего Сингапур, Малайзию и Индонезию). Это высокотехнологичные центры инновационной, информационной индустрии, или, согласно терминологии Ч. Лэндри, «креативные города»40. Творческий потенциал, креативность и новаторство Силиконовой Долины, Лос-Анджелеса, Барселоны, «Третьей Италии» в Эмилии-Романье, продвинутых технологических анклавов, окружающих Токио или Бангалор, помогли создать им репутацию мирового масштаба, получить статус креативного центра.
В заключение можно сказать, что урбанизация и эволюция городов на Востоке/Азии в постколониальный период осуществ¬
215

лялись сложно, противоречиво. Но на всех этапах полувекового национального развития Востока этот неравномерный и болезненный процесс/прогресс неуклонно сопровождался наращиванием современных качеств и свойств в городе, обществе, стране в целом для перехода в новое качество - урбано-индустриальное и по возможности к постиндустриальному или информационнокоммуникативному обществу.
1 Синтез цивилизации и культуры: международ. альманах. М., 2003. С. 6.
2 См.: Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного. М., 1984; Непомнин О.Е., Меньшиков В.Б. Синтез в переходном обществе. Китай на грани эпох. М., 1999; Синтез в искусстве стран Азии. М., 1993; Переходные процессы в русской художественной культуре. М., 2003. С. 5.
3 Цит. по: Непомнин О.Е., Меньшиков В.Б. Указ. соч. С. 8. См. также: Жуков Е.М., Барг МЛ., Черняк Е.Б., Павлов В.И. Теоретические проблемы всемирно-исторического процесса. М., 1979.
4 Непомнин О.Е., Меньшиков В.Б. Указ. соч. С. 9.
5 Там же. С. 11.
6 Сайко Э.В. Субъект: созидатель и носитель социального. М., 2006. С. 259.
7 Семенов Ю.И. Всемирная история в сжатом изложении // Восток. 1997. №2. С. 18.
8 Там же. С. 16.
9 Перцик Е.Н. Города мира. География мировой урбанизации. М., 1999. С. 74-75.
10 Кнабе Г. Избранные труды: теория и история культуры. М., 2006. С. 637.
11 Аверинцев С.С. На границе цивилизаций и эпох: вклад восточных окраин Римско-Византийского мира в подготовку духовной культуры европейского средневековья // Восток-Запад: Исследования. Переводы. Публикации. М., 1985. С.11; Большаков О.Г. Средневековый город Ближнего Востока. VII - середина XIII в. М., 1984. С. 4.
12 Рашковский Е.Б. Средние века: становление цивилизационного лика Европы // Цивилизации. М., 2006. Вып. 7: Диалог культур и цивилизаций. С. 137.
13 Очерки истории арабской культуры V-XV вв. М., 1982. С. 216, 217-311.
14 Там же. С. 322-323.
15 Алаев JI.Б. Южная Индия. Социально-экономическая история XIVXVIII веков. М., 1964. С. 22-23.
16 Жуков Е.М., Барг МЛ., Черняк Е.Б., Павлов В.И. Указ.соч. С. 85.
17 Bairoch Р. Cities and Economic Development. From the Dawn of History to the Present. Chicago, 1988. P. 502.
18 Ibid. P. 497-502.
19 Ibid.; Большаков О.Г. Указ. соч. С. 138; Рейснер Л.И. Роль политического фактора в формировании разделения труда между странами центра и периферии буржуазной формации // Проблемы экономической истории капитализма: сб. обзоров и статей. М.: ИНИОН АН СССР, 1989. С. 52-69; Смилянская И.М. Социально-экономическая структура стран ближнего Востока на рубеже Нового времени. М., 1979. С. 84-85.
216

20 Bairoch P. Le tiers-monde dans l’impasse. Le démarrage économique du XVIIIe siècle. P., 1971. P. 9.
21 Shafer B.C. Faces of Nationalism. New Realities and Old Myths. N.Y.; L., 1974. P. 346.
22 Hodgson M. The Venture of Islam. Chicago, 1974.
23 Issawi Ch. Europe, the Middle East and the Shift in Power: Reflection on a Theme by Marshall Hodgson // Comparative Studies Society and History. L., 1980. N 4. P. 487-503.
24 Рейснер Л.И. Введение в историко-теоретическое исследование городов и городских систем Востока и Запада // Города на Востоке. Хранители традиций и катализаторы перемен. М., 1990. С. 31.
25 Зарубежный Восток: вопросы экономической истории города / Предисл. отв. ред. А.М. Петрова. М., 1990. С. 3.
26 Смилянская ИМ. Указ. соч. С. 104.
27 Иванов Н.А. О типологических особенностях арабо-османского феодализма // Типы общественных отношений на Востоке в средние века. М., 1982.
28 Рейснер Л.И. К формационной характеристике общества в канун Великих географических открытий // Рейснер Л.И., Симония Н.А. Тезисы к общеинститутской дискуссии по проблемам формационного развития стран Востока. М., 1983. С. 13.
29 Город в формационном развитии стран Востока. М., 1990. С. 171-186.
30 Там же. С. 172.
31 Рейснер Л.И. Роль политического фактора... С. 59.
32 Покатаева Т.С. Развивающиеся страны: проблемы урбанизации (особенности формирования структуры городского населения). М., 1977. С. 15; World Urbanization. Prospects: The 1999. Revision. UN. N.Y., 2001. P. 7-8.
33 World Urbanization. Prospects. The 1999. P. 63, 151-155.
34 Уляхин B.H. Особенности синтеза архаики и модерна в рыночных структурах стран Востока. М., 2005. С. 327.
35 Там же. С. 160-161; Мелъянцев В.А. Генезис современного (интенсивного) экономического роста и проблемы догоняющего и перегоняющего развития в странах Запада, Востока и России: докл. // Научн. конф. «Геном» Востока: опыты и междисциплинарные возможности, 12-14 апреля 2004 г. М., 2004. С. 19.
36 Харлан Кливленд. Подготовка к глобальному столетию // Новое время. 2000. № 4. С. 33-35.
37 World Urbanization. Prospects. The 1999. P. 5.
38 Гордон А.В. Современный цивилизационный процесс между мультикультурализмом и фундаментализмом: докл. // Научн. конф. «Геном» Востока. С. 1-30.
39 World Urbanization. Prospects. The 1999. P. 81, 87.
40 Лэндри Ч. Креативный город. М., 2005.
217

В.М. Хачатурян
РОЛЬ АРХАИЗУЮЩИХ ТЕНДЕНЦИЙ В ПЕРЕХОДНЫЕ ЭПОХИ
Переходные эпохи, которые обозначают важнейшие вехи в развитии всемирно-исторического процесса и наиболее ярко отражают его динамический характер, на сегодняшний день изучены недостаточно глубоко и всесторонне и в теоретико-методологическом плане, и в конкретно-исторических аспектах, несмотря на обилие посвященных им исследований. В данной статье мы хотели бы, рассматривая переходные эпохи, которые переживали общества цивилизации, поставить вопрос о роли и характере актуализации архаики как одного из весьма многообразных, противоречивых и разнонаправленных процессов, характеризующих эти бифуркационные, переломные периоды. Наибольший интерес для нас будут представлять спонтанное воскрешение архаических по генезису, доцивилизационных структур, институтов, верований и коллективных представлений, которое существенно отличается от целенаправленных попыток интеллектуальной элиты обратиться к наследию прошлого и использовать его, подвергнув определенным трансформациям1.
В научной литературе неоднократно отмечалось, что именно переходные эпохи - разрушительные и созидательные одновременно - создают наиболее благоприятные условия для актуализации архаики, которая отнюдь не исчезает полностью в обществах цивилизации, но проходит конвертацию (термин А.А. Пелипенко) и инкорпорируется в новую социокультурную систему, занимая в ней, как правило, периферийное положение. Однако в каких формах происходит актуализация архаики - наиболее глубинного пласта этой новой системы? Являются ли такие прорывы признаками регресса или их функции более сложны? И каковы результаты этих прорывов?
Чтобы ответить на поставленные вопросы, пока остающиеся нерешенными, необходимо провести дифференцированный анализ архаизующих тенденций в различных сферах - от экономики до ментальности, учитывая общий контекст, т.е. специфику самих переходных эпох. Следует заметить, что модель специфической «переходной архаизации» представлена в истории большим количеством разнообразных вариантов, которые отнюдь не просто систематизировать, поскольку активизация архаики, ее интенсивность и формы воплощения зависят от множества факторов, в
218

том числе от содержания и исторической значимости перехода, от глубины и остроты сопровождающих его кризисных явлений, от специфики той или иной цивилизации, от факторов экзогенного характера (завоеваний, пандемий, экологических катастроф). Кроме того, процессы архаизации, далеко не всегда выступающие в явных формах, нелегко отделить от других - многообразных, противоречивых, переплетающихся друг с другом переходных процессов, которые, по крайней мере, на определенном этапе, еще не будучи до конца определившимися, представляют некую «синкретическую», слабоструктурированную массу. В этой статье мы попытаемся, не претендуя на исчерпывающий анализ всех представленных в истории вариантов, выделить основные, с нашей точки зрения, модели актуализации архаики.
Базой для активизации архаизующих тенденций, безусловно, является прежде всего амбивалентный характер переходных эпох, которые потенциально содержат в себе разные возможности: и перехода общества в новое историческое состояние, на новый виток исторического развития, и его консервации в прежнем состоянии, и, наконец, регресса. В истории можно найти немало примеров, когда в силу ряда обстоятельств общества не совершали переход, хотя для этого имелись предпосылки, или отступали от достигнутых ранее позиций. И в любом случае общество, вступающее в транзитивный период (каковы бы ни были его последствия), переживает значительные потрясения и перестройки.
Переход в исторически новое состояние, указывающий на тот или иной уровень исчерпанности сложившейся социокультурной системы, неизбежно предполагает разрушение многих, хотя и не всех, «старых» структур, их качественную трансформацию, а также появление новых, которые становятся доминирующими и перестраивают всю социокультурную систему в целом. Независимо от того, идет ли речь о «большом» переходе от одной общественной системы к другой (например, от системы раннеземледельческих обществ к системе обществ цивилизации) или о переходе «малом», внутрисистемном (например, от древности к Средневековью), это в любом случае означает, что общество утрачивает режим устойчивого функционирования. При этом, как отмечает И.Г. Яковенко, «внутреннее и внешнее функционирование системы усложняется, а самовоспроизводство затрудняется»2.
Используя модель перехода, предложенную Э.В. Сайко, выделим основные составляющие этого сложного процесса. В первую очередь, хотелось бы подчеркнуть, что переход на исторически новый уровень предполагает «высокую степень развитости, стабильности и сохранения определенных возможностей прогресса»,
219

которые обусловлены еще актуально действующей «старой» системой и необходимы для обеспечения успешного перехода3. Это положение представляется крайне важным, в частности и потому, что благодаря влиянию синергетической модели в последнее время существует тенденция к явной переоценке созидательной роли хаоса и обращается мало внимания на тот факт, что в специфическом состоянии перехода «старые» структуры продолжают так или иначе функционировать, создавая тем самым противодействие возможному регрессу.
Разумеется, функционируют они в особом режиме. По мнению И.Г. Яковенко, исходные структуры, оказавшись в новой ситуации, как бы фрагментируются, и часть из них продолжает работать, сохраняя свою функциональную природу4. Таким образом, независимо от остроты кризисных явлений, сопровождающих переходный период, все процессы (в том числе и возможные прорывы архаики) осуществляются в контексте давно созданных, устоявшихся структур и институтов, пусть даже деформированных и ослабленных, работающих в особом, «пороговом» режиме.
С другой стороны, переход предполагает появление «иноструктур», обладающих новыми функциями, новых тенденций и закономерностей, которые разрушают устойчивость старой системы, условия ее воспроизводства и развития - в тех параметрах, которые допускаются ее сущностными характеристиками5. Поэтому при видимой внешней хаотизации социокультурной жизни «внутри» происходит формирование новых систем и подсистем, которые обеспечивают «сборку» еще хаотичных, неупорядоченных новых форм и элементов в направленные, хотя и весьма разнообразные «потоки социального движения».
Как подчеркивает Э.В. Сайко, суть перехода состоит не только в самом по себе наличии «разрушающих» сил, глубоких многоплановых изменений, но и в характере этих изменений, которые нарушают «сущностно содержательные смыслы развития и принципы действия несущих конструкций еще функционирующей, но уже преобразующейся системы»6 и создают вместе с тем основы новой системности. В этом плане «иноструктуры», расшатывающие и ослабляющие старую систему, создающие хаотизацию, в свою очередь, тоже противостоят регрессу - в той мере, в какой они способны к формированию новой системности, где старые, устойчивые структуры и инновационные будут «встраиваться» друг в друга и образуют новое целое.
Блокировка регресса, таким образом, идет с двух сторон (со стороны и старых, и новых структур), хотя в ситуации перехода хаотизация может приблизиться к некой критической точке, и
220

тогда цивилизация будет балансировать на опасной грани между выживанием и гибелью, между обретением нового качества и выпадением из цивилизационного процесса.
Прорывы архаики вполне закономерны и естественны в условиях противоборства (или, точнее, сложного взаимодействия) новых, становящихся, но еще не ставших структур и старых, еще работающих, но уже дезорганизованных. Однако - по крайней мере, в том случае, если переход успешен, - эти прорывы не могут иметь самостоятельного и самодовлеющего характера и превышать некую критическую точку. В противном случае возможен не только регресс, но и гибель цивилизации.
Процессы актуализации архаики происходят в контексте практически неизбежного для переходных эпох упадка, который, как правило, носит системный характер и в зависимости от остроты кризисных явлений может быть более или менее глубоким и затяжным. Обычно в таких ситуациях происходит ослабление центральной власти (а во время острых социальных катаклизмов, в том числе революций, может образоваться и ее вакуум) и, соответственно, - централизованного контроля за обществом; упадок сельского хозяйства, ремесла (или промышленности), торговли, что обусловливает невозможность экономического роста, а также системы распределения ресурсов; снижение социальной стратификации, экономической и профессиональной дифференциации; сокращение и ослабление информационных и социальных связей между индивидами, политическими и экономическими группами, центром и периферией и т.д.; а также системы общей координации и организации; системы механизмов саморегуляции (на уровне индивида); сокращение территории цивилизации, находящейся в рамках одного политического целого; упадок системы образования и культуры в целом, девальвация нормативной системы ценностей.
В качестве ярких примеров достаточно вспомнить кризисы, которые поразили в III в. н.э. Римскую империю и китайскую империю Хань. И в том, и в другом случае они носили системный характер, обостряясь за счет войн, восстаний, эпидемий и стихийных бедствий, которые усиливали хаотизацию социальной жизни, углубляли экономический упадок и приводили к депопуляции. В этой ситуации, еще задолго до активизации варварской периферии и массированного расселения варваров на территории империй, в разных областях жизни обеих цивилизаций обозначились тенденции, чреватые архаизацией. Это проявилось в растущем экономическом сепаратизме областей, дезурбанизации, упадке ремесла и торговли, порче монеты и сокращении денежного об¬
221

ращения, что вело к аграризации и натурализации экономики. В сфере социальных отношений происходило падение роли и эффективности права, уровня цивилизованности в целом, рост аскриптивных связей на уровне «первичных групп» на фоне «дробления» социума и образования замкнутых сельских сообществ. В политической жизни отмечалось впечатляющее ослабление центральной власти и нарастание политического сепаратизма.
Перечисленные выше процессы, строго говоря, не являются архаизацией (в точном смысле этого слова), свидетельствуя лишь об упадке. Более того, катастрофичность кризисных явлений не стоит преувеличивать. Рассмотрим в качестве примера «классический» вариант кризиса в Западной Римской империи накануне ее гибели, в 1У-У вв. н.э. С точки зрения многих современных исследователей, упадок сопровождался в ряде регионов (прежде всего в западных провинциях - Великой Галлии и Испании) перестройкой социально-экономических отношений, происходившей в рамках разложения так называемого античного уклада, с одной стороны, и растущего крупного землевладения (латифундий) - с другой: возникали новые, отличные от античной формы собственности, появлялся новый тип производителя и новые социальные группы, т.е. формировались отношения, которые медиевисты, как правило, называют протофеод ал ьными. Разложение античного уклада «не только не означало общего упадка провинциального общества, но даже и автоматического исчезновения римских городов и вилл, поскольку последние были связаны также и с укладом, находящимся на подъеме. Об этом говорит расцвет крупных поместий магнатов в 1У-У вв., в социально-экономической организации которых удержались лишь отдельные элементы античного хозяйственного уклада; углубление общественного разделения труда, выражавшееся в так называемых децентрализации и варваризации ремесла; образование сети мелких сельских рынков, часто связанных с большими поместьями, что обусловило в определенной степени перенос центра тяжести экономического развития из города в деревню (но отнюдь не полный его регресс); продолжение существования городов, в особенности крупных, в которых, однако, все большую роль играли независимые от них землевладельцы, в том числе и христианская церковь»7.
Однако для смешения в таких случаях понятий «упадок» и «архаизация», которое нередко можно встретить в научной литературе, есть определенные основания: в принципе, упадок ведет к регрессу и упрощению, отказу от сложности. Если указанные процессы, которые корректнее было бы назвать тенденциями к архаизации, развернутся в полную силу и примут необратимый
222

характер, то все они вместе взятые действительно могут привести цивилизацию к коллапсу и «настоящей» архаизации, т.е. совершится своего рода «обратный» переход. Однако такие переходырегрессы, возвраты в доцивилизационное состояние наиболее характерны для древнейших незрелых очаговых цивилизаций, которые в силу ряда внешних, а главным образом внутренних обстоятельств (в первую очередь, слабости и неукорененности в обществе цивилизационных институтов) не могли сохранить достигнутый ими уровень развития (Крито-микенская цивилизация, Индская, центральноамериканские цивилизации).
Возможен и другой вариант - системной, глубокой, но незавершенной архаизации, которую может пережить достаточно зрелая цивилизация при определенных обстоятельствах. Наиболее впечатляющим примером в данном случае являются Западная Римская империя и империя Хань. Внешний фактор - проникновение на их территории варварских племен в масштабах, превышающих способность цивилизаций, тем более в ситуации значительных внутренних трансформаций, выдержать такую степень нестабильности, - безусловно, послужил одной из важнейших причин регресса. Вспомним, что в III-V вв. н.э. архаизировались, хотя и в разной степени, только те цивилизации, которые оказались в зоне действия Великого переселения народов: Китай, Западная Римская империя, отчасти Индия. Крупные цивилизации, которые не были затронуты миграциями кочевых племен, или эти миграции коснулись их в наименьшей степени (например, Иран, Византия), пережили переход от древности к Средневековью без катастрофических потерь.
Допустимо предположить, что значительная архаизация ряда обществ в этот период была вызвана не только внутренними кризисами и собственно переходными процессами, но и, может быть в большей степени, массовым проникновением на их территорию варварских племен.
Это явилось следствием глобального по своему размаху процесса, связанного с нарушением того относительного равновесия, которое на протяжении долгого времени существовало между миром цивилизации и миром варварства как особой, специфической части первобытной периферии8.
К каким же последствиям приводила варваризация? Они существенно отличались от последствий первой волны архаизации, вызвавшей регресс к доцивилизационному уровню. Это связано в первую очередь с глубокими стадиальными различиями между Китаем эпохи династии Хань и позднеантичной цивилизацией, испытавшими разрушительное воздействие тотальных внутренних
223

кризисов и Великого переселения народов, и незрелыми, хрупкими «первичными», очаговыми цивилизациями. Созданные Римской и Ханьской империями мощные цивилизационные структуры даже при самых тяжелых обстоятельствах разрушить полностью было сложно. Исчезновение «поверхностного слоя» - централизованной государственности в данном случае было недостаточно (в отличие от древней Индии и крито-микенской Греции), так как институты цивилизации укоренились достаточно прочно, пронизывая собой всю общественную жизнь.
Например, судьбы западных римских провинций во время «темных веков» во многом определялись тем, что на их территориях еще в 1-Н вв. н.э. наступил расцвет городской жизни, а также тем, что отношения, присущие античному укладу, распространялись не путем механического пересаживания, а в ходе постепенного, спонтанного возникновения вилл и городов. Города и виллы - концентраты античного уклада - оказывали сильное воздействие на всю социально-экономическую структуру провинций, причем это выражалось не только в росте их численности: «Поселения, юридически не считавшиеся городами, уподоблялись последним по внешнему облику, а в определенной степени и по формам хозяйственной деятельности и политической организации, приобретавшей квазимуниципальный характер. Наряду с большим количеством римских... вилл, появилось много хозяйств местных землевладельцев, заимствовавших не только внешний вид и убранство, но и некоторые хозяйственные принципы рабовладельческих вилл»9. Наконец, важную роль сыграло и то, что уже в рамках империи было положено начало взаимодействию двух этнических комплексов - «римлян» и «варваров», которые представляли два разных типа общества, и, соответственно, синтезу античных и неантичных общественных отношений, который впоследствии определит многие конституирующие черты западноевропейской цивилизации10.
Безусловно, степень архаизации в Западной Римской империи, например, была очень значительной. По словам Ж. Ле Гоффа, варвары ускорили и усугубили упадок, проявившийся в эпоху Поздней империи, превратив закат в регресс: это был регресс количественный (быстрое сокращение народонаселения, разрушенные памятники архитектуры и искусства, дороги, хозяйственные постройки, системы орошения и т.д.), качественный (резкое снижение технической вооруженности общества, исчезновение многих ремесел) и, наконец, третий аспект регресса выразился в падении нравов, в результате чего наружу вышли древние пласты крестьянских суеверий - наряду с безудержностью насилия и
224

порока11. Характерно, что Ле Гофф определяет результаты этого регресса именно как архаизацию: «Запад вернулся к состоянию дикости», «к примитивному состоянию, которое характерно для традиционных сельских цивилизаций почти доисторических времен, правда, с легким налетом христианства»12. Выводы такого рода имеют веские основания.
В результате процессов дезурбанизации и аграризации раннесредневековая Европа превратилась в цивилизацию «отдельных очагов жизни и оазисов культуры среди пустошей, лесов и заросших полей»13. Старые, римские формы государственности и управления были разрушены, а молодые варварские королевства представляли собой весьма рыхлые и недолговечные политические образования со слабым институтом королевской власти. Победа над «высоким» греко-римским язычеством, как тонко подметил Ле Гофф, имела свою оборотную сторону, создав - на фоне общей варваризации и хаотизации общественной и культурной жизни - благоприятные условия для «воскрешения гораздо более древних верований и более хитрых демонов, которые лишь внешне подчинялись христианскому закону»14. Возрождались древние языческие обычаи народов, давно находившихся под влиянием Рима, - иберов, кельтов, лигуров. В некоторых уже христианизированных районах происходил возврат к язычеству (например, в Англии в V и VI вв.). Там же, где христианство удерживало свои позиции, церковь варваризировалась сама или была вынуждена идти на уступки в религиозной практике (божьи суды, развитие культа мощей).
Вместе с тем, Ле Гофф признавал, что «преемственность между Античностью и Средневековьем возобладала над разрывом»15, и этой же позиции придерживаются современные отечественные историки-медиевисты: от римской цивилизации «остались традиции, многие наработанные знания, навыки, осколки учреждений и целых структур»16. Степень варваризации и архаизации в раннесредневековой Европе была значительно ниже, чем, например, в Греции в эпоху «темных веков».
Это связано отчасти и с уровнем развития самих завоевателей: как известно, многие германские племена на протяжении достаточно долгого времени были ближайшими соседями римлян или, по крайней мере, имели контакты с ними, т.е. в той или иной степени находились в зоне влияния римской цивилизации. Другие германские племена, появившиеся из «глубинки» варварской периферии, а также славяне, балты, угро-финны и другие, не испытавшие культурного воздействия Рима, находились на стадии разложения родоплеменного строя, что и обусловило возможность
8. Цивилизации. Вып. 8
225

спонтанного возникновения на территории Западной Римской империи варварских королевств еще до ее падения. Разумеется, варварские королевства - раннегосударственные, рыхлые и недолговечные образования, представляли собой существенный шаг назад по сравнению с римской государственностью, но во всяком случае регресса к догосударственному, родоплеменному состоянию общества не произошло.
Большое значение имел и тот высокий (в сравнении с критомикенской Грецией и индской Хараппой) уровень развития цивилизации, которого достиг Рим. В этом случае ликвидация «верхушки» - имперской власти - не привела и не могла привести к полному разрушению цивилизационных структур и институтов, которые достаточно прочно укоренились в обществе, причем не только на территории Италии, но и в большинстве провинций.
В результате возникла специфическая ситуация: мир цивилизации и мир варварства на протяжении нескольких веков (У-УП) жили по соседству, нередко чересполосно, вперемешку, взаимодействуя друг с другом, но при этом ни один из них на протяжении определенного времени не был в состоянии одержать полную победу над другим. Этим объясняется дуализм, присущий природе многих варварских королевств (Франкского, Бургундского, Вестготского, Вандальского, Свевского, Остготского): рядом с поселениями варваров, где преобладал общинный уклад, находились римские виллы, где хозяйство велось позднеантичными способами; для общественного управления было характерно сосуществование системы военной демократии и остатков римской административной системы (комиты городов, судьи, сборщики налогов и т.д.); наряду с обычным германским правом продолжали действовать постклассическое римское право (для местного населения)17. Римские города, аграризированные, утратившие свои экономические функции (за исключением крупных городов, находившихся на побережьях морей и рек, - центров торговли с Востоком), всетаки продолжали свое существование рядом с мелкими торговоремесленными поселениями, крепостями и так называемыми ранними городами - центрами племен и племенных союзов и торговыми эмпориями18.
Весьма примечательно, что степень варваризации и, соответственно, архаизации государственности была разной в Западной Римской империи и в Китае, где варварские государства и миниимперии, с калейдоскопической быстротой сменявшие друг друга, создавались только в северном и западном регионах, в то время как на Юге сохранялась собственно китайская государственность и имела место лишь быстрая смена династий. Очевидно, в
226

этом состоял один из факторов, определивших разницу судеб двух крупнейших цивилизаций древности: в VI в. имперские порядки и основы конфуцианской цивилизации в Китае были восстановлены, варвары достаточно быстро китаизировались, страна была объединена под властью династии Суй, тогда как Западная Римская империя погибла, и на ее месте начала формироваться новая западноевропейская цивилизация, лишь в опосредованном виде сохранившая преемственность по отношению к своей предшественнице, что и позволяет определить «темные века» как переходную эпоху, в которой преобладали черты первой модели архаизации19.
Таким образом, и в Китае, и в Западной Европе процессы архаизации, а точнее, ее особого варианта - варваризации, имели много общего. В обоих случаях архаизации предшествовали глубокие кризисы, которые отличал системный характер, однако сами по себе они не приводили к полному крушению институтов цивилизации. И точно так же в обоих случаях наиболее решительный удар по ним нанесли варвары, активно расселявшиеся на территории империй: именно они, говоря словами Ж. Ле Гоффа, превращали упадок в регресс, размывая и расшатывая ослабленную инфраструктуру цивилизаций.
Сходство западноевропейского и китайского вариантов архаизации/варваризации обнаруживается и в их результатах. Несмотря на огромные потери, «отступления» от цивилизационного процесса имели иной характер по сравнению с ранней древностью. Теперь регресс достигал уровня ранней государственности (но уже не догосударственного состояния), письменность, социальные и экономические структуры, основы права, культурнорелигиозные традиции не были утрачены полностью.
Это объясняется, как уже говорилось выше, и достаточно высоким уровнем сложности, которого достигли к этому времени Китай и Римская империя - два главных «центра силы» в цивилизационной ойкумене эпохи Древнего мира. Этот уровень сложности служил заслоном на пути тотальной архаизации и гарантом сохранения базовых институтов цивилизации, пусть даже в «опрощенном» виде. Чем общество сложнее, тем труднее разрушить его до основания, тем выше его способность к саморегуляции и адаптации. Определенную роль в удержании достижений цивилизации сыграли и сами завоеватели, в большинстве своем включившиеся или готовые включиться в процесс цивилизации. И, наконец, можно сказать, что столь своеобразная модель архаизации, реализовавшаяся на рубеже древности и Средневековья, отражает некий общий закон, связанный с поступательностью все¬
8*
227

мирно-исторического процесса и его кумулятивным характером: цивилизации второго и третьего поколения развивались быстрее и динамичнее, не повторяя в точности путь, пройденный цивилизациями «первичными», и их регресс имел иной характер даже при самых тяжелых обстоятельствах.
Однако приведенные выше примеры представляют собой скорее исключение, чем правило. В ситуациях «успешных» переходов перспектива архаизации, потенциально содержащаяся в процессах упадка, будучи намеченной, остается нереализованной, и эта тенденция в целом нарастала в процессе развития и укрепления системы обществ цивилизации. Например, дезурбанизация не приводила к исчезновению городов, хотя это не исключает, что некоторые города (особенно мелкие и средние или те, что процветали за счет когда-то активной транзитной торговли) могли захиреть или погибнуть. Торговые связи в кризисные эпохи разрушались, но это не приводило к полному и повсеместному вытеснению торговли натуральным обменом. Или же это происходило непродолжительное время, как, например, в годы «военного коммунизма» в России, когда товарно-денежные отношения пытались заменить архаической по сути системой централизованного распределения товаров, которая стихийно дополнялась не менее архаичным натуральным обменом. Государственная власть, сколь бы она ни была ослабленной, продолжала существовать, по крайней мере, номинально. Даже в ситуациях наиболее острых социальных катаклизмов (революций, восстаний, переворотов) образовавшийся вакуум власти обычно быстро заполнялся (новым правителем, каким-либо представительным органом и т.д.). Распад единого централизованного государства, как правило, приводил не к ликвидации государственности как таковой, а к дроблению - появлению ряда более мелких политических единиц, претендующих на автономность.
Вместе с тем, наряду с такими незавершенными, не доходящими до конечной точки процессами, те или иные действительно архаические по происхождению структуры могут спорадически воскресать в своих более или менее «чистых» формах. Хотелось бы отметить, что даже спорадические, единичные, узко локализованные «прорывы» архаики или активизация тех или иных архаических структур, в какой бы сфере цивилизационной деятельности они ни происходили, всегда являются индикаторами тех или иных важных процессов в жизни общества. Однако причины, значение и результат такого рода «вспышек», их функциональная нагрузка весьма разнообразны, как и степень влияния на социум.
228

Исторический опыт показывает, что замещение более сложных структур структурами простыми, базовыми происходит достаточно быстро и легко, например, в экономике. В условиях депопуляции, резкого снижения уровня технико-технологической базы, стихийных бедствий и так далее возврат к простейшим формам земледелия или еще более архаичным стратегиям жизнеобеспечения выглядит вполне органично. Собственно, для этого не всегда требуется даже специфическая ситуация кризисов, острых социальных катаклизмов - иногда достаточно бывает изменения условий существования, выключенное™ из привычного социально-политического и культурного контекстов. В истории России, скажем, можно найти ряд фактов, свидетельствующих о явном регрессе в области экономики - переходе от производящего хозяйства к присваивающему. Так обстояло дело среди некоторых групп русских поселенцев в ХП-Х1У вв. - в эпоху заселения Центральной и Северной России, в ХУП-ХУШ вв., когда шло освоение Сибири, в XVI - первой половине XVII в. в среде малороссийского казачества20; наконец, в наши дни в мегаполисах появилась особая социальная группа - «бомжи», вернувшиеся к своего рода собирательству21.
Несмотря на внешнее сходство, связанное с воскрешением архаических способов жизнеобеспечения, истоки этих явлений, безусловно, очень различны. Последний из приведенных примеров свидетельствует о кризисном состоянии общества, его экономическом неблагополучии и нестабильности, отсутствии социальных гарантий, что и приводит к формированию маргинальных групп, существующих, однако, в рамках в целом высокоразвитого индустриального общества. В остальных случаях архаизация в виде отказа от земледелия в пользу охоты, рыболовства, бортничества и военных набегов (у казаков) - результат резкой смены природной среды, климата и (возможно, это главное) изменения социального и культурного контекста, причем, и в данном случае регрессы не имели повсеместного и долговременного характера: в казаческой среде во второй половине XVII в. земледелие все-таки возродилось; существование в Сибири поселений, специализировавшихся на промыслах, не отменяло основного процесса - распространения земледелия, расширения территории пахотных земель в ходе внутренней колонизации.
Возврат к простейшим базовым формам хозяйственной деятельности в экстраординарных ситуациях, как мы видим, не исключен, однако в обществе, которое в целом успешно преодолевает переход, кризис или просто адаптацию к новым условиям, такого рода прорывы архаики являются локализованными,
229

ограниченными теми или иными социальными стратами, субкультурами, регионами и т.д., т.е. представляют собой лишь фрагмент целого, а, кроме того, рано или поздно преодолеваются. Тем не менее само по себе появление «фрагментов», вкраплений архаики в рамках сложного общества, сколь бы они были незначительны, как уже говорилось, следует рассматривать как своего рода индикатор каких-то важных процессов. Во многих случаях (особенно в ситуации кризисов) они указывают на явное неблагополучие, наличие наиболее «слабых звеньев» социальной системы, необходимость их качественного преобразования, обновления. Сломанные или неэффективные, утратившие свою пригодность детали сложного механизма цивилизации временно заменяются простыми, но достаточно надежными, имеющими гораздо более длительную историю существования. Это может, однако, обеспечить лишь выживание определенной части социума, но не экономический рост. Главную функцию, которая обусловливает возможность собственно перехода, берут на себя, разумеется, не архаические, а новые, передовые формирующиеся структуры.
Несколько сложнее обстоит дело в области социальной жизни, где в кризисные и переходные эпохи обычно наблюдается активизация аскриптивных отношений на уровне «первичных» групп (семья, клан, община, каста, секта, гильдия, корпорация, этнос). Эти процессы можно рассматривать в качестве естественной реакции части общества, которая оказалась в тяжелых условиях и стремится к самосохранению и выживанию. Как подчеркивал Б.С. Ерасов, такого рода аскриптивные связи являются наиболее органичными и стойкими; особенно это касается семейных, клановых, этнических отношений, восходящих к базовым кровнородственным и генетическим связям, в которых сильно выражена «биологическая» составляющая и которые обладают большой «витальной силой»22. Однако следует учитывать, что такого рода первичные группы, генетически связанные с первобытностью, уже прошли в свое время «конвертацию» и были инкорпорированы в систему общества цивилизации, что неизбежно связано с трансформацией их природы. Кроме того, их функции и степень участия в переходных процессах может быть весьма различной, что во многом зависит от конкретно-исторической ситуации.
Возможны варианты, когда активизация или просто консервация того или иного архаического института или структуры выполняет новые и весьма важные функции в новом историческом контексте, и это дает вполне позитивные результаты.
230

Такова была судьба клановых организаций в Китае, которые наряду с другими «социальными корпорациями» (термин Л.С. Васильева), или соседскими общинами, профессиональными корпорациями, землячествами, тайными обществами и сектами, играли значимую роль в истории этой цивилизации: давали возможность противостоять власти и при отсутствии гражданского общества служили определенной «гарантией от произвола, защитой нормального существования»23. Активизация в ХУ1-ХУП вв. этой древнейшей формы социальной корпорации, основанной на архаическом институте родства, совпала с важными процессами в социально-экономической жизни Китая (рост крупной частной земельной собственности, прогресс городского профессионального ремесла и торгово-промышленной деятельности, тенденция к развитию мануфактур и т.д.), которые дают основания поставить вопрос о тенденции к зарождению в эту эпоху капиталистического способа производства24. Соответственно, феномен «возрождения» клановых организаций не имел в данном историческом контексте собственно архаизующего значения, представляя собой специфическую форму консолидации общества, которое добивалось, в частности, свободы экономической деятельности.
Здесь уместно вспомнить также особенности так называемого «гемайншафт-капитализма» в Японии: это определение, которое принадлежит известному ученому Томинага Кэнъити25, подчеркивает возможность совмещения двух стадиально разных и, казалось бы, противоположных друг другу типов социально-экономической организации в высокоразвитом обществе, вступившем в стадию постиндустриализма. Корпоративная организация экономической жизни в Японии, по мнению профессора Токийского университета, преодолела пропасть между «гемайншафт» и «гесселынафт», успешно совместив общинные, коллективистские принципы с капиталистической экономикой. Такой тип капитализма называют также общинным, корпоративным или конфуцианским, поскольку именно в конфуцианстве архаические в своей основе принципы общинной солидарности стали фундаментом социально-этического учения, получившего статус государственной религии.
Таким образом, и в данном случае сама по себе консервация отдельных элементов архаики, уже прошедших, впрочем, определенный исторический путь в составе новой, цивилизационной, социокультурной системы, отнюдь не выступала в качестве тормоза инновационных процессов и прогресса в целом, а, возможно, даже сыграла определенную роль в феномене «японского чуда».
231

Однако весьма характерно, что, как отметил А.В. Гордон, до тех пор, пока Япония и другие страны Юго-Восточной Азии не достигли высокого экономического уровня, и японские, и западные ученые оценивали «общинные» черты в экономике и социальной жизни, а также конфуцианское наследие в целом как препятствие на пути модернизации26.
И еще один «классический» пример, наглядно иллюстрирующий, что на этапе перехода воскрешение архаических социальных структур может сыграть важную роль - в том числе даже создать основу для формирования новых социально-экономических отношений. Речь в данном случае идет о той исключительной значимости, которую приобрели в римских латифундиях в 1У-У вв. патронажно-клиентные отношения - простейшая форма социальных отношений, которая генетически восходила к переходному от первобытности к цивилизации периоду и основывалась на личных договорных отношениях, личной власти и личной зависимости, без опосредования публично-правовой сферы.
Эта архаическая в своей основе социальная структура - «нелегальная», нелегитимная, с точки зрения римской государственной власти, которая существовала, правда, на протяжении всей римской истории, но неуклонно утрачивала свою значимость, в рассматриваемую эпоху стала заменять (не повсеместно, разумеется, но в рамках того нового, протофеодального уклада, который приходил на смену античному) более сложные, но уже мало эффективные, не работающие и разрушающиеся социальные отношения, характерные для античного уклада, заполняя тем самым образующийся социальный вакуум и одновременно включаясь в сложный процесс перестройки социально-экономических отношений. Безусловно, протофеодальные патронажные отношения в Поздней Римской империи существенно отличались от их архаического прототипа, возникшего на этапе разложения позднепервобытной сельской общины. Тем более это замечание относится к их функционированию в рамках средневекового западноевропейского феодального общества, в котором они продолжали играть важную роль, на протяжении долгого времени заметно ослабляя централизованную власть. Тем не менее в данном случае допустимо говорить об исторически обусловленных, разнообразных вариациях одной, догосударственной по происхождению и внегосударственной по функционированию в сложном обществе, модели социальных отношений.
Приведенные нами примеры в определенном плане весьма репрезентативны и дают крайне интересный материал для выводов, но в то же время следует иметь в виду, что они отнюдь не пред¬
232

ставляют собой универсальные паттерны: актуализация архаических социальных структур может и не оказать никакого позитивного воздействия на динамику общественного развития, т.е. собственно на процесс перехода. Как и в случаях возвращения к древнейшим стратегиям жизнеобеспечения, замена сложных структур простыми может оказаться лишь отражением общего упадка, социальной аномии, с одной стороны, и стремления тех или иных социальных групп к самоорганизации с целью выживания - с другой. И это, очевидно, наиболее распространенный, «типичный» вариант, в котором архаика, тем не менее, выполняет весьма важную функцию, способствуя сохранению социальности как таковой - в противовес дезорганизации, которую несет с собой процесс перехода, однако сохраняя ее лишь в рамках тех или иных групп, а не общества в целом. При этом интересы какой-то группы, членам которой скрепляющие их простейшие социальные связи помогают противостоять хаотизированному внешнему миру, отнюдь не всегда являются желательными с точки зрения интересов социума в целом, а могут и противоречить им. Например, активизация аскриптивных отношений на уровне первичных групп может реализоваться в образовании криминальных группировок, специфического мира «теневых структур», который в последние годы стал привлекать внимание исследователей, в том числе и отечественных, изучающих его на современном российском материале, в частности и с точки зрения присутствия в нем архаических элементов27.
Даже если девиантность не достигает таких крайних пределов, не следует забывать, что и простейшая самоорганизация с целью выживания в любом случае может способствовать дроблению социума. Не случайно Б.С. Ерасов подчеркивал, что тенденция к активизации аскриптивных отношений на уровне первичных социальных групп по сути своей имеет антицивилизационный и антигосударственный характер28.
В области массового сознания, коллективных представлений, а также поведения и сознания индивида архаизующие тенденции и их воплощение в культуре имеют еще более сложный, противоречивый и многовариантный характер, нежели в области экономики или социальных отношений. Эти сферы в целом гораздо более восприимчивы к импульсам, исходящим от архаических пластов, менее защищены от такого рода прорывов.
Тем более это характерно для эпох кризисов и переходов, когда происходит «обвальный сброс», «глобальная расчистка» (термин А.А. Пелипенко), иначе говоря имеющий массовый характер процесс разрушения созданных ранее, устоявшихся
9. Цивилизации. Вып. 8
233

культурных смыслов, норм и табуаций. Результаты таких «расчисток» весьма двойственны. С одной стороны, освобождение от сковывающих культурных нормативов может послужить мощным импульсом для обновления, рождения новых культурных смыслов. Это касается прежде всего отдельных творческих личностей, аккумулирующих в себе инновационные процессы. Кроме того, культура становится более восприимчивой к влияниям извне, в переходные и кризисные эпохи обычно повышается ее «диалоговый потенциал», поскольку ослабляется способность к селективному отбору и отторжению «чужого». Не случайно многие исследователи отмечают, что именно бифуркационные периоды в истории тех или иных цивилизаций оказывались чрезвычайно плодотворными для культуры, сопровождались расцветом философской и религиозной мысли, появлением новых форм и стилей в искусстве, новых жанров в литературе и т.д. Однако это относится прежде всего к индивидуальному творчеству.
Если же рассматривать общество в целом, то «расчистки» ведут к спонтанному ослаблению или разрушению сложившихся механизмов социокультурной регуляции, снижению уровня цивилизованности в повседневной жизни, опрощению культуры (особенно в тех сферах, которые требуют больших материальных затрат и поддержки государства), девальвации системы ценностей, утрате коллективной идентичности, возрастанию стрессовых ситуаций, разрушению интериоризированнного аппарата самоконтроля и самопринуждения, формирование которого, согласно Н. Элиасу, является важнейшим компонентом цивилизационного процесса. Такого рода процессы, которые можно назвать раскультуриванием, как правило, сопровождаются повышением уровня криминогенности в обществе, ростом девиантности поведения во всех социальных стратах.
Раскультуривание, связанное с утратой социопрограмм, созданных обществом в процессе его развития, может достичь очень глубокого уровня, на котором перестают действовать даже весьма архаичные нормативы и запреты (достаточно вспомнить многочисленные случаи массового каннибализма, описанные в научной литературе), привести к обвальному прорыву ранее репрессированных базовых инстинктов и импульсов. Крайним выражением этих деструктивных процессов, очевидно, следует считать «партиципацию к хаосу», которая, согласно А.А. Пелипенко, связана с тем, что определенные группы субъектов впадают в состояние «глобальной инверсии», т.е. резко перестраиваются от партиципации к упорядоченным и упорядочивающим структурам культуры в направлении партиципации к их разрушению29.
234

Следует заметить, что «партиципация к хаосу» обычно длится недолго, более того, волна деструктивной энергии далеко не всегда выходит за пределы массовых настроений, поведения отдельных социальных групп или индивидов, кроме того, ее сила ослабляется за счет столкновения с достаточно инертными и устойчивыми старыми социальными структурами, а на определенном этапе - с тенденцией к выстраиванию новой упорядоченной социокультурной системы. Вместе с тем, воплощаясь в течение этих коротких периодов, например, в «бессмысленном и беспощадном» бунте толпы или деструктивных действиях радикальных группировок (особенно во время так называемой деструктивной фазы революции), «партиципация к хаосу» может привести общество если не к катастрофе, то, во всяком случае, к трудно восполнимым потерям.
«Партиципация к хаосу» представляет собой наибольшую опасность не только из-за своих разрушительных результатов, но и потому, что она имеет ярко выраженную антицивилизационную и антикультурную направленность в качестве своего рода целевой детерминанты, пусть даже неосознаваемой. В данном случае речь идет не просто о вытеснении чего-то более сложного и замещении его чем-то более простым, но все-таки организованным, социальным, культурным, и даже не о предельном «опрощении» индивида, который, оказавшись в критической ситуации, подчас вынужден переступать через усвоенные им культурные нормы. В «партиципации к хаосу» имплицитно заложено стремление вернуться в «непротиворечиво-континуальное докультурное состояние с его прямым переживанием реальности и спонтанно-аффективными реакциями»30.
Можно ли назвать такие деструктивные тенденции архаизующими? Архаизация как таковая отнюдь не равнозначна хаотизации и деструкции, скорее, она выступает как ресурсосберегающая и обеспечивающая выживание стратегия - за счет максимального упрощения и одновременно упорядочения социокультурной жизни, а не как разрушительная сила, отрицающая культуру и социальность в целом. Вероятно, позволительно определить их как некий специфический вариант архаизации, который демонстрирует возможный откат к своей низшей границе, находящейся на стыке природного и социального, дочеловеческого и человеческого. Ведь архаический период в истории человечества включает в себя качественно разные этапы, начиная от первых ступеней антропои социокультурогенеза, которые сохраняются в филогенетической памяти индивидов, в области коллективного бессознательного. Весьма характерно в этом плане, что ряд исследователей
9*
235

сравнивает поведение социума и индивидов в таких ситуациях с поведением популяции31, поскольку на смену социокультурным программам приходят программы инстинктивные, биологические механизмы регуляции.
На уровне массового сознания, коллективных представлений переходные эпохи обычно сопровождаются актуализацией мифа и архетипа, освобождающихся в процессе «расчистки» от своих культурных оболочек. Так, в научной литературе уже неоднократно отмечалось, что в основе эсхатологических и утопическо-хилиастических идей, активизирующихся в периоды бифуркаций (особенно это характерно для Средневековья), лежат архетипические мотивы перехода как смерти и возрождения, распада и воссоздания космоса, мировой катастрофы и «золотого века»32. Такие прорывы коллективного бессознательного, как правило, имеют весьма амбивалентный характер. Например, хилиастические, сочетающиеся с эсхатологическими настроениями, утопии - о «земном рае», Беловодье, стране Кокейн и прочие, в которых отсутствуют государство, труд, собственность, семья и другие социальные институты, являются антицивилизационными по своей сути. В Средние века они порождали, с одной стороны, массовые психозы, с другой - служили идейной основой для мощных социальных движений, разрушающих старые структуры. Вместе с тем, миф и архетип могут быть использованы для создания политических идеологем, призванных консолидировать социум - задача, весьма успешно реализованная, например, тоталитарными режимами. Однако и в этом случае освобождение архетипа от защитных наслоений культуры и попытки поставить его на службу политическим целям может представлять - в зависимости от самих этих целей - большую социальную угрозу, что было продемонстрировано К. Юнгом на примере воскрешения архетипического образа бога Вотана в нацистской Германии33.
Такого рода архаизация массового сознания (и спонтанная, и целенаправленная) вполне способна запускать «внутренний код» самоуничтожения культуры и цивилизации. Ее в определенном плане уравновешивает другая тенденция, связанная с повышенным интересом к оккультизму, магии, мистико-иррационалистическим религиозным и философским учениям, религиозным культам, практикующим измененные состояния сознания. Фактически любая кризисная и переходная эпоха дает в этом отношении богатый материал.
Так, синологи отмечают, что циклически повторяющиеся переходные периоды в Китае (связанные со сменой династий) обя¬
236

зательно сопровождались ростом иррационального элемента на всех уровнях общественного сознания, что проявлялось в активизации официальной ритуальной деятельности, распространении оккультных наук и учений религиозно-мистического толка34.
Например, в эпоху Шести династий стало популярным отшельничество, занятия медитацией, особую значимость (как, впрочем, и в последующие периоды смут в Китае) в противовес официальному рационалистическому конфуцианству приобрел религиозный даосизм с его ярко выраженной мистико-иррационалистической направленностью и тесной связью с архаическими верованиями и ритуалами (даосизм стал государственной идеологией в царстве Чэнь-Хань в Сычуани в первой половине IV в., в V в. - государственной религией в империи Северная Вэй, или Тоба Вэй, имел большое влияние при дворе империи Восточная Цзинь)35.
В эллинистических царствах и в Римской империи росла популярность восточных мистериальных культов и сотериологических религий; по мере нарастания кризисных явлений в эпоху Поздней империи угрожающий размах приняли суеверия, увлечения гаданиями, астрологией, а также пророками, ясновидцами, многочисленными «сыновьями богов», магами и т.д. Неоплатонизм в лице Плотина и Ямвлиха (кстати, почитавшихся как чудотворцы) все больше склонялся к мистике и экстазу36. Мощный всплеск увлечения магией и оккультизмом охватил европейское общество - от интеллектуальной элиты до простонародья - в эпоху Возрождения37. Число примеров такого рода можно было бы умножить - вплоть до рубежа ХХ-ХХ1 вв.: переживаемый нами переходный период сопровождается «магическим ренессансом».
Обычно активизация этих тенденций объясняется как следствие нарастающей хаотизации жизни и неуверенности в завтрашнем дне, отчаянные попытки обрести некую опору, как результат иррационализации общественного сознания, связанной с распадом культурной системы и созданной ею картины мира и ценностей. Но можно ли считать такие тенденции связанными с пробуждением архаики? Безусловно, это связь очень и очень опосредованная. Средневековая и тем более современная магия, оккультные науки или мистические учения отнюдь не являются архаическими в строгом смысле этого слова. Вместе с тем, эти культурные феномены в большой степени «нагружены» архаикой и генетически связаны с ней, сохраняя элементы архаического видения и переживания мира, восстановления базовых, магико-ритуальных отношений с миром и влияния на него в ситуации, когда
237

цивилизационные механизмы перестают действовать. Всплеск интереса к этим маргинальным областям культурной системы можно определить как спонтанный, неотрефлексированный процесс поисков «лазеек», открывающих путь к архаике, в ситуации слома цивилизационных механизмов социорегуляции, однако при этом общественное сознание обращается к наличному, имеющемуся в его распоряжении культурному арсеналу, в котором стихийно отыскиваются максимально близкие архаике феномены.
Какова же дальнейшая судьба активизировавшихся архаических пластов? Ответ на этот вопрос исключительно важен для понимания роли архаики в цивилизационном процессе, ее многообразных функций, которые не ограничиваются временным замещением распадающихся институтов цивилизации или их уничтожением.
Перевес архаического, например, в коллективных представлениях, в сочетании с устойчивостью «старых» институтов и структур, может аннулировать или, во всяком случае, заметно деформировать процесс перехода. Так, по мнению А.С. Ахиезера, в истории России большую роль сыграло то, что в массовом сознании сохранял сильные позиции «догосударственный синкретический вечевой идеал», на основе которого периодически возникало стремление «воспроизводить общество-общину во главе с вече»38. Это отразилось, в частности, в революции 1917 г., когда произошла активизация не только «феодальных» ценностей, но и более древних, дофеодальных, племенных отношений и ценностей, направленных против модернизации. Общество, таким образом, «тяготело к своему началу, к синкретизму с его догосударственными представлениями». Наличие этой архаической по сути основы обусловило специфический путь развития страны, которая, находясь между двумя типами цивилизаций - традиционной и либеральной, - так и не смогла выйти за рамки традиционности, заняла некую промежуточную позицию, в результате чего ее развитие в процессе самоусложнения общества приобрело конфликтный саморазрушительный характер, определяемый через категорию «раскол»39.
В определенном плане сходная ситуация имела место и в имперском Китае, что проявилось в особенностях китайских династических циклов, начиная с эпохи империи Хань. Каждая новая династия сменяла предшествующую в обстановке тяжелого экономического и социального кризиса, ослабления централизованной государственной власти, мощных народных движений, проходивших под лозунгами «тай-пин» («великого равенства»). Однако в результате «перевеса» архаических в своей основе
238

эгалитарных представлений и архаическо-традиционалистского стремления восстановить «норму», вернуться к прежнему порядку вещей цикл завершался лишь уничтожением или, по крайней мере, сокращением частнособственнического сектора, в рамках которого на определенном этапе формировались ростки феодализма негосударственного типа, а впоследствии - буржуазных отношений. В результате при поддержке этой тенденции «сверху», со стороны власти-собственности, восстанавливалась на время система уравнительного землепользования, препятствовавшая наряду с другими факторами процессам модернизации в Китае40.
Безусловно, не исключены варианты, при которых архаика удерживает свои позиции, доминируя над инновационными тенденциями, и выступает при этом как сила, препятствующая процессу перехода или деформирующая его. Такие примеры приводит, в частности, В.Б. Земсков, анализируя различные локально-цивилизационные варианты модернизации, или перехода к Большому Модерну, в котором, по его мнению, важнейшую роль играет активизация архаических пластов. Альянс модерного с архаическим, уничтожая традиционную культуру, может породить тоталитарные системы с присущей им «секулярной архаикой» в виде универсалистской антиутопии - коммунистической (СССР) или расовой (Германия). Или же архаическое в союзе с традиционным подавляет импульсы модернизации (постсоветское пространство Средней Азии и Северного Кавказа, страны типа Афганистана с преобладанием исламского фундаментализма41). И в той и в другой ситуации гипертрофия архаики имеет в целом отрицательные последствия для развития цивилизации.
Наконец, имеется третий вариант, при котором формируется так называемое анклавно-конгломеративное общество. Для него характерно «длительное сосуществование и устойчивое воспроизводство пластов разнородных моделеобразующих элементов», которые образуют отдельные анклавы, относительно изолированные друг от друга, достаточно эффективные, чтобы выжить, и вступающие в определенные отношения. Общество в этом случае представляет собой некую комбинированную систему («несистемную систему»), состоящую из разнородных анклавов и вместе с тем способную развиваться как целое. При этом анклавы традиционного, включающие в себя и архаическое (например, родоплеменные структуры), могут выполнять важные функции, выступать в качестве «инструментов» успешного приспособления к индустриальному или постиндустриальному миру (Китай, Япония, Тайвань)42.
239

Однако в большинстве случаев цивилизация, пережившая реорганизацию, начинает выстраивать новую систематику и снова оттесняет архаику на периферию, поскольку архаические структуры в их чистом виде в нее не «вписываются». Тенденции к дезурбанизации и натурализации экономики прямо противоречат общей направленности цивилизационного процесса. Аскриптивные отношения, выполнив свою организующую роль, разумеется, не исчезают полностью (особенно в традиционных цивилизациях Востока), однако отступают на второй план, ибо, как отмечал Е.Б. Ерасов, они, в конечном счете, «противостоят цивилизационной интеграции»43.
Миф и архетип снова погружаются в глубины коллективного бессознательного. Накал эсхатологических, мессианских, хилиастических ожиданий (в их религиозной или секуляризированной формах) обычно не длится долго, с течением времени его сила постепенно убывает. Даже в Средние века мощные всплески такого рода происходили волнообразно, с достаточно большими временными промежутками. Эта закономерность характерна и для массовых увлечений мистикой, магией и оккультизмом.
И все-таки, несмотря на то что большая часть актуализировавшихся в критический момент архаических структур впоследствии «снимается», эти стихийные прорывы не проходят совсем бесследно: так или иначе они влияют на специфику цивилизации - определяют темп и ритм ее развития, характер соотношения в ней пластов архаического, традиционного и инновационного.
Тесная связь между активизацией архаики и переходными эпохами показывает, что актуализация архаических пластов - один из элементов сложного процесса перехода, который, как отмечает Э.В. Сайко, не только разграничивает, но и соединяет исторически разные состояния общества, цивилизации и представляют собой «механизм и средство восхождения к новому историческому состоянию»44. В сущности, архаизующие тенденции представляют собой один из элементов этого сложного механизма трансформации общества и общественного сознания, однако элемент не обязательный, поскольку далеко не все цивилизации даже на этапе «больших переходов» переживают архаизацию.
Архаика, всплывая из глубин в качестве великой основы, на которой построено здание цивилизации, не только создает условия для рождения нового, расчищая место для новых структур, но и не позволяет обществу опуститься на самый низкий уровень, к докультурному состоянию - сколь бы ни были сильны пережитые им потрясения.
240

1 Подробнее об этом см.: Хачатурян В.М. Диалог с архаикой // Цивилизации. М., 2006. Вып. 7: Диалог культур и цивилизаций. С. 208-234.
2 Яковенко И.Г. Слом как проблема цивилизационного анализа // Культура в эпоху цивилизационного слома: мат. международ. науч. конф. М., 2001. С. 63.
3 Сайко Э.В. Современное глобальное сообщество в исторической эволюции // Глобальное сообщество: картография постсовременного мира. М.: Восточная литература, 2002. С. 64.
4 Яковенко И.Г. Слом как проблема цивилизационного анализа. С. 63.
5 Сайко Э.В. Современное глобальное сообщество в исторической эволюции. С. 64.
6 Там же. С. 65.
7 Ляпустина Е.В. Поздняя античность - общество в изменении // Переходные эпохи в социальном измерении: История и современность / Отв. ред.
B. 	Л. Мальков. М., 2003. С. 42.
8 Буданова В.П. Великое переселение народов как универсальная модель взаимодействия цивилизации и варварства // Цивилизации. М.: 2002. Вып. 5: Проблемы глобалистики и глобальной истории. С. 168.
9 Ляпустина Е.В. Поздняя античность... С. 42.
10 Там же. С. 43^14. См. также: Штаерман Е.М. Древний Рим: проблемы экономического развития. М., 1978. С. 219.
11 Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. С. 35-36.
12 Там же. С. 113.
13 Там же.
14 Там же.
15 Там же.
16 См., например: Город в средневековой цивилизации Западной Европы. М., 1999. T. 1: Феномен средневековой урбанизации. С. 20.
17 Средневековая Европа глазами современников и историков. М., 1994. Ч. 1: Рождение и становление средневековой Европы. V-IX вв. С. 105.
18 Город в средневековой цивилизации Западной Европы. М., 1999. T. 1: Феномен средневековой урбанизации.
19 См.: Немировский А.И., Ильина Л.С., Уколова В.И. Античность: история и культура. М., 1994. Т. 2. С. 131-133; История Востока. М., 2002. Т. 2: Восток в средние века. С. 76.
20 Ключевский В.О. Курс русской истории // В.О. Ключевский. Соч. М., 1957. Т. 3. С. 106; Ионов И.Н. Российская цивилизация и истоки ее кризиса. М., 1999. С. И.
21 Яковенко И.Г. Слом как проблема цивилизационного анализа. С. 64.
22 Ерасов Б.С. Цивилизации: Универсалии и самобытность. М., 2002.
C. 333-335.
23 Васильев Л.С. История Востока. М., 1994. T. 1. С. 225.
24 История Востока. М., 2000. Т. 3: Восток на рубеже средневековья и нового времени. XVI-XVII вв. С. 285.
25 Tominaga Ken ichi. Modernization and Gemainschaft Capitalism in East Asia // Japan Review of International Affairs. Tokyo, 1995. Vol. 9, N 1. P. 52-73. Cm. также: Гордон А.В. Современный японский корпоративизм. М., 1994; Он же. Цивилизация Нового времени между мир-культурой и культур¬
241

ным ареалом (Европа и Азия в XVII-XX вв.): научно-аналитический обзор. М., 1998. С. 85-86.
26 Гордон А.В. Цивилизация Нового времени... С. 86.
27 См.: Ерасов Б.С. Цивилизации: Универсалии и самобытность. С. 462-^-87. Яковенко И.Г. Цивилизация и варварство в истории России // Общественные науки и современность. 1995. № 4, 6; 1996. № 3; Майданик К. От уголовной статьи к глобальной проблеме // Восток. 2000. № 2; Pro et Contra. 1999. Т./4, № 1; Rock P. Crime and Deviance // The Blackwell Dictionary of Twentieth-Century Social Thought. Oxford; Cambridge, 1993. P. 119-123.
28 Ерасов Б.С. Цивилизации. C. All.
29 Пелипенко А Л., Яковенко И.Г. Культура как система. М., 1998. С. 262.
30 Там же. С. 263.
31 См., например: Немчинов В.М. Популяция, формация и цивилизация как категории гуманитарного обществоведения // Цивилизации. М., 1992. Вып. 2. С. 68-69.
32 Хренов Н.А. Опыт культурологической интерпретации переходных процессов // Искусство в ситуации смены циклов: междисциплинарные аспекты исследования художественной культуры в переходных процессах. М., 2002. С. 38. О восприятии кризисных и переходных эпох общественным сознанием через базовые мифологемы смерти и рождения см. также: Яковенко И.Г. Слом как проблема цивилизационного анализа. С. 62; Земсков В.Б. Дисбаланс в системе взаимодействия пластов культуры как фактор культурной динамики // Общественные науки и современность. 2003. №2. С. 13.
33 Юнг К. Вотан // Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. Минск, 2004. С. 361-377.
34 Кравцова М.Е. История культуры Китая. СПб., 1999. С. 97.
35 См.: История Востока. Т. 2. С. 80-81; Кравцова М.Е. Указ. соч. С. 238-239.
36 Уколова В.И. «Последний римлянин» Боэций. М., 1987. С. 8-9.
37 Буркхард Я. Культура Возрождения в Италии. М., 1996. С. 341-365.
38 Ахиезер А.С. Социально-культурные проблемы развития России. Философские аспекты. М., 1992. С. 17.
39 Там же. С. 11-12.
40 Васильев JI.С. История Востока. С. 346-350.
41 Земсков В.Б. Указ. соч. С. 138-139.
42 Богатуров А.Д., Виноградов А.В. Анклавно-конгломеративный тип развития. Опыт транссистемной теории // Восток-Запад-Россия. М., 2002. С. 112-114.
43 Ерасов Е.Б. Культурный хаос как продукт цивилизационного слома // Культура в эпоху цивилизационного слома. С. 103.
44 Сайко Э.В. Цивилизация как историческое состояние и процесс в пространственно-временном континууме социальной эволюции // Культура в эпоху цивилизационного слома. С. 11-25.
242

В.И- Пантин
КРИЗИСНАЯ ЭПОХА 1914-1945 гг.
И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ
ДЛЯ ФОРМИРОВАНИЯ ПРЕДПОСЫЛОК СОВРЕМЕННОГО ЭТАПА ГЛОБАЛИЗАЦИИ
ОБЩИЕ ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ КРИЗИСНЫХ ПЕРИОДОВ И ЭПОХ
Многие философы, социологи, историки (например, О. Шпенглер, А. Тойнби, Н. Кондратьев, Ф. Бродель, И. Валлерстайн, М. Гефтер, Я. Драбкин и А. Грациози) обращали внимание на то, что кризисные периоды и эпохи тесно связаны с осуществлением тех или иных исторических изменений и сдвигов. При этом особое внимание со стороны историков и философов истории к этим периодам в немалой степени обусловлено тем, что в ходе кризисов, как правило, происходит не только разрушение прежних, уже отживших социальных, экономических и политических институтов и общественных отношений, но и формирование предпосылок для возникновения и развития новых. Здесь уместно вспомнить исходное значение слова «кризис». В толковом словаре Вл. Даля приведено следующее определение: кризис - это «перелом, переворот, решительная пора переходного состояния». Согласно словарю иностранных слов, одно из основных значений слова «кризис» - это резкий, крутой перелом, тяжелое переходное состояние. Если руководствоваться этими исходными определениями, то можно прийти к выводу, что в истории кризисы представляют собой наиболее острую и тяжелую фазу перехода от одного состояния общества к другому. В этом смысле кризисные периоды не являются аномалиями или случайными отклонениями от «нормального» развития, а представляют собой неотъемлемую и важную составную часть исторического процесса. В свою очередь, исследование кризисных периодов позволяет глубже понять причины и движущие силы происходящих исторических изменений.
В самом общем виде наличие кризисных периодов при переходе от одного состояния общества (или от одного состояния мировой системы) к другому связано с исчерпанием возможностей эффективного функционирования прежних социальных институтов и отношений, существующих между основными социальными группами (или, в масштабе всего мира - нациями, цивилизациями)
243

при отставании процессов формирования новых, соответствующих изменившимся условиям социальных институтов и отношений. Отставание, о котором идет речь, чаще всего обусловлено как сопротивлением социальных групп и институтов, игравших ведущую роль в прежней системе, так и инертностью мышления и инерцией действий, присущих всем слоям общества, даже заинтересованным в изменении существующего порядка вещей. Ситуация обычно усугубляется тем важным обстоятельством, что основные ресурсы общества (прежде всего ресурсы государственной власти) находятся в распоряжении групп и социальных слоев, пребывающих в привилегированном положении и потому менее чувствительных к общему нарастанию застойных и деструктивных явлений. Как правило, только глубокий кризис или череда кризисов способны мобилизовать наиболее активные слои общества и часть его элиты на целенаправленное изменение устаревшего порядка.
Разумеется, при этом возможны самые различные варианты. Если правящая элита до последнего момента сопротивляется назревшим изменениям, то в обществе происходит мощный социальный взрыв, подобный Великой французской революции или Октябрьской революции в России. Если же правящая элита проводит более гибкую политику и более чувствительна к происходящим изменениям, то кризисы ведут к преобразованиям, таким, как реформы 30-60-х годов XIX в. в Великобритании, «революция Мэйдзи» в Японии, или к осуществлению «Нового курса» Ф.Д. Рузвельтом в США в 30-е годы прошлого века, что в итоге открывает возможность для перехода общества на новый виток развития. В то же время в кризисные эпохи не исключен и упадок или даже полное разрушение общества в том случае, если правящая элита и наиболее активные социальные слои не могут договориться по поводу способов решения основных проблем или же не обладают материальными и интеллектуальными ресурсами для их разрешения.
Исследование кризисных периодов и эпох в истории, как представляется, сопряжено с необходимостью решения целого ряда методологических проблем. Во-первых, к наиболее важным из них относится определение критериев масштабного кризиса или цепи взаимосвязанных кризисов, которые составляют содержание кризисного периода или кризисной эпохи в развитии общества. Далеко не каждый эмпирически наблюдаемый в настоящем или выявляемый в прошлом кризис является либо явился основой для более или менее длительного кризисного периода; чтобы стать такой базой, кризис должен не представлять собой кратко¬
244

временный, преодолеваемый в рамках существующего состояния общества инцидент, а быть непосредственно связанным с происходящим в данном обществе крупным историческим переломом, переходом в новое состояние.
Во-вторых, историк сталкивается с проблемой точного определения временных и пространственных границ кризисного периода, т.е. маркировки его начала и конца, а также его пространственной локализации. При этом возможно и неоправданное расширение временных рамок кризисной эпохи (как это произошло с понятием «эпоха общего кризиса капитализма» в советской историографии) либо сужение этих рамок, когда исследователь анализирует один кризис, не усматривая его связи с последующими или предшествующими кризисами. Аналогично обстоит дело и с пространственной локализацией. Очевидно, что границы кризисного периода совпадают с крупными событиями (кризисами, революциями, войнами), которые резко меняют ситуацию в данной стране, в регионе или в мире в целом. Однако сами по себе глубокие потрясения еще не означают наступления начала или конца кризисного исторического периода. Начало его определяется прежде всего возникновением долговременной проблемной ситуации, которая затрагивает важные стороны жизни данного общества. Конец же кризисной эпохи, как правило, связан либо с разрешением ключевой проблемы, стоящей перед обществом, с переходом общества на новый уровень развития, либо с его деградацией и разрушением.
В-третьих, всегда существует проблема определения конкретных причин и последствий кризиса или совокупности кризисов, составляющих содержание кризисного периода. При этом у исследователя нередко возникает соблазн ограничиться анализом непосредственных, ближайших причин и следствий данного кризиса; в этом случае он «не видит за деревьями леса», т.е. не замечает более глубоких и масштабных причин и следствий. Так, в качестве причин мирового кризиса 1929 г. многие исследователи до сих пор называют спекуляцию ценными бумагами на биржах и фондовых рынках США. При этом игнорируется то важное обстоятельство, что даже после резкого падения стоимости акций и ценных бумаг мировой экономический кризис бушевал еще несколько лет, а вслед за ним разразилась «великая депрессия», продолжавшаяся вплоть до 1937-1938 гг. Не принимается во внимание и то, что из полосы кризисов и депрессий мировой экономике удалось выйти лишь после Второй мировой войны (1939-1945 гг.), которая сама по себе была крупнейшим и чрезвычайно разрушительным потрясением.
245

Очевидно, что в данном случае речь идет о гораздо более глубоких и фундаментальных причинах целого кризисного периода, нежели спекуляции на нью-йоркской бирже. Последние послужили лишь «спусковым механизмом» для развертывания масштабных потрясений. По сути дела, речь шла о несостоятельности чисто либеральной стратегии развития экономики и всего общества, отрицавшей необходимость вмешательства государства в важнейшие сферы экономической и социальной жизни. Более того, прежняя социальная структура, а также система культурных и мировоззренческих стереотипов не соответствовала новым реалиям научно-технической революции: даже в наиболее развитых западных странах не был развит «новый средний класс», состоящий из высококвалифицированных и образованных специалистов, служащих и менеджеров, а «старый средний класс», представленный мелкими и средними предпринимателями и фермерами, находился на грани разорения. Еще более кризисной и взрывоопасной социальная и политическая ситуация оказалась в этот период в зависимых и полузависимых странах, население которых уже начало борьбу за национальное освобождение. Таким образом, следует констатировать, что в период 20-30-х годов XX в. отсутствовала социальная и экономическая основа для политической стабильности в странах как Запада, так и Азии, Африки и Латинской Америки.
Приведенный пример показывает, что для понимания внутренних, а не только внешних, лежащих на поверхности причин кризисного периода необходим достаточно глубокий и комплексный анализ совокупности экономических, социальных, политических и культурных факторов. Такой анализ является достаточно сложным, он идет вразрез с практикой узкоспециализированных исследований и требует кооперации различных специалистов, в частности историков, культурологов, философов, политологов и других. Очевидно, что подобная кооперация представляет собой не только организационную, но и методологическую проблему, поскольку специалисты должны знать «чуть больше» своей специальности, чтобы понимать своих коллег, работающих в смежных областях. А это, в свою очередь, означает, что методология, используемая специалистами в данной области, должна быть более широкой и комплексной, нежели продиктованная узкой специализацией среди историков и представителей других гуманитарных наук. В первую очередь это относится к исследованиям в области глобализации и глобальной истории, которые в силу своего сложного и многостороннего характера требуют использования комплексных подходов и методов.
246

РОЛЬ КРИЗИСОВ В ГЕНЕЗИСЕ И РАЗВИТИИ ГЛОБАЛИЗАЦИИ
Формирование предпосылок и условий глобализации уходит далеко вглубь истории1. В то же время, процессы современной глобализации, по мнению многих исследователей2, берут свое начало в ХУ-ХУ1 вв. Именно с эпохи Великих географических открытий, возникновения колониальных систем, становления капитализма и общества Модерна в странах Западной Европы начинается новый период всемирной истории. Для него характерно резкое усиление интенсивности взаимодействия между разными, даже самыми отдаленными друг от друга регионами мира. При этом модернизация, становление нового общества с самого начала оказывались связаны с процессами глобализации, выхода капитализма за рамки региона его возникновения, т.е. за пределы Западной Европы.
В то же время важно отметить, что с самого начала эпохи Модерна процессы глобализации, резко обострившие борьбу западноевропейских государств за гегемонию, сопровождались масштабными кризисами, которые, на первый взгляд, не имели прямого отношения к модернизации и глобализации. Так, весь XVI в. был переполнен социальными и политическими кризисами, тяжелыми войнами, крупными потрясениями. Здесь и итальянские войны с участием Франции и Испании, способствовавшие упадку итальянских городов-государств, и Реформация вместе с кровопролитными религиозными распрями в Германии, Франции, а также в ряде других европейских государств, и Контрреформация, и Варфоломеевская ночь во Франции, и опричнина в Московской Руси, и революция в Нидерландах, и ответный террор герцога Альбы, и мучительные для крестьян процессы огораживания в Англии, и походы испанских конкистадоров в Северную и Южную Америку, сопровождавшиеся разрушением государств ацтеков и инков. Несмотря на принципиальные различия в конкретных причинах каждого из этих событий, все они так или иначе были связаны с начавшимися процессами модернизации в Западной Европе, а также с влиянием их на многие другие страны и континенты. По существу, это было начало непосредственного формирования условий и предпосылок экономической и политической глобализации, включая и современный ее этап.
Однако эти кризисные явления, социальные потрясения и конфликты служили только началом череды кризисных периодов, порожденных глобальным переходом к обществу Модерна. Среди этих периодов можно выделить несколько наиболее
247

важных. Первый - это кризисный период XVI в., о котором речь шла выше. Второй - это середина XVII в., которую английский историк X. Тревор-Роупер назвал «всеобщим кризисом XVII века». Он включал революцию в Англии (1642-1649 гг.), Фронду во Франции (1648-1653 гг.), переворот в Нидерландах, восстание в Кастилии и Андалузии (1640 г.), восстание в Португалии, приведшее к отделению ее от Испании (1640 г.), восстание Мазаньелло в Неаполе (1647 г.) и другие катаклизмы. Третий кризисный период - это период конца XVIII - начала XIX в. (война за независимость США, Великая французская революция, революционные и наполеоновские войны в Европе, создание и крах Наполеоновской империи, война между Великобританией и США в 1812 г. и др.). Четвертый кризисный период - это 30-40-е годы XIX в. (экономические кризисы тех лет в Европе, польское восстание 1830-1831 гг., революции 1830 г. во Франции и Бельгии, чартистское движение в Англии, восстания лионских и силезских ткачей, революции 1848-1849 гг. во Франции, Германии, Австрии, Венгрии и Италии). Наконец, пятый кризисный период - это время 1914-1945 гг., которое подробно рассматривается ниже.
Следует отметить, что всем этим кризисным периодам при всех существующих между ними различиях присущи и некоторые общие черты. Во-первых, как уже отмечалось, все эти периоды были связаны с процессами модернизации - становлением новых социальных и политических институтов, и представляли собой в первую очередь кризисы модернизации. Во-вторых, все они в той или иной степени явились следствием борьбы за мировое, глобальное лидерство между великими державами, которая в XVII - первой половине XX в. проявлялась прежде всего как борьба за колонии и господство в Европе. В-третьих, они сопровождались масштабными социальными и политическими потрясениями, которые охватывали всякий раз целый ряд стран. В-четвертых, все эти кризисные периоды сопровождались формированием новых отношений, новых идеологий, стереотипов и культурных норм, претендовавших на универсальность. Формирование новых институтов и идеологий, которое особенно интенсивно происходило в кризисные периоды, имело прямое отношение к глобализации, поскольку эти институты и идеологии ориентировались на универсализм и потенциально имели глобальный характер. Так, идеология либерализма, которая начала формироваться в XVIII в. и стала широко распространяться после кризисного периода 30-40-х годов XIX в., изначально претендовала на всеобщий, «общечеловеческий» размах; то же самое можно сказать и об
248

идеологии социализма, которая в зрелом виде также сформировалась именно в те десятилетия и получила свое отчетливое выражение в марксизме. Такие «универсальные» институты, как разделение властей, всеобщее избирательное право, структуры, связанные с государственным регулированием экономики, различные международные организации, транснациональные экономические объединения и корпорации и так далее, которые возникали или интенсивно развивались не столько в благополучные, сколько в кризисные периоды, также играли большую роль в процессах экономической и политической глобализации и были непосредственно с ней связаны.
При этом логика развития процессов глобализации и тесно связанных с нею процессов модернизации обусловливала чередование периодов «подъема», совпадавших с эпохами поступательного развития, и периодов «отката», приходившихся на кризисные эпохи. Характеризуя внутреннюю логику чередования «подъемов» и «откатов» итальянский историк А. Грациози в отношении «отката», 20-40-х годов XX в., в частности, отмечал: «Этот откат настолько изменил действительность, что, после того как скобки были закрыты, оказалось невозможно возобновить “развитие” с той точки, на которой оно остановилось перед их открытием... Когда новая война парадоксальным образом на половине континента положит конец регрессу, вызванному войной прошлой, и заложит основу для его преодоления - после долгой агонии мирного времени - и на второй половине, выяснится, что “возобновление” прерванной когда-то истории в действительности будет (и не может быть ничем иным) продолжением только что закончившейся»3. Иными словами, кризисные эпохи, во время которых происходят «откаты», в действительности переводят общество или мир в целом в новое состояние. В этом состоянии развитие (например, глобализация) происходит в том же направлении, но на другом уровне и в иных условиях. Это объясняется тем, что в кризисные периоды возникают принципиально новые условия и возможности для формирования и развития новых социальных институтов, для изменения социальной структуры, для интенсификации социальной мобильности и т.п., что представлялось невозможным или происходило слишком медленно в предшествующие кризисам «благополучные» периоды.
Таким образом, с рассматриваемой точки зрения, кризисные периоды и эпохи не являются чем-то внешним и посторонним по отношению к процессам глобализации. Скорее, они «встроены» в ее развитие и являются одним из важных механизмов реализации глобального взаимодействия различных государств, регионов и
10. Цивилизации. Вып. 8
249

цивилизаций. В кризисные эпохи из множества конкурирующих институтов, идеологий, технологий производства и управления происходит интенсивный и весьма жесткий отбор наиболее эффективных, универсальных, имеющих глобальное значение форм. Поэтому глобализация (рассматриваемая не как идеальная схема, а как реальное историческое явление, наблюдаемое на протяжении нескольких последних веков) - это не плавный, гармоничный и линейно-монотонный процесс, а процесс нелинейный, волнообразный, чреватый многочисленными кризисами, конфликтами и потрясениями.
ОСНОВНЫЕ ФАКТОРЫ КРИЗИСНОЙ эпохи 1914-1945 гг.
На первый взгляд, кризисная эпоха 1914-1945 гг., включающая Первую мировую войну, революцию 1917 г. в России и последовавшее за этим противостояние между СССР и странами Запада, ряд мировых кризисов, «великую депрессию» и Вторую мировую войну, представляет собой своеобразный «провал» или «перерыв» в развитии глобализации. В самом деле, две мировые войны и многочисленные кризисы не только нарушили поступательное развитие экономической, финансовой и политической глобализации, происходившее до 1914 г., но и отчасти повернули его вспять. В частности, по данным российского экономиста Л.М. Синцерова, в период 1914-1945 гг. произошла «дезинтеграция» международной торговли, что выразилось в существенном уменьшении доли экспорта и импорта в экономике ведущих стран мира4. Однако, если учесть, что глобализация, как уже отмечалось выше, является сложным нелинейным процессом, включающим различные фазы развития, то рассматриваемый период 1914-1945 гг. предстанет в несколько ином свете.
Начнем с того, что в начале XX в. 13 преимущественно колониальных империй (Британская, Французская, Бельгийская, Испанская, Португальская, Австро-Венгерская, Германская, Нидерландская, Итальянская, Российская, Оттоманская, Китайская и Японская) контролировали подавляющую часть территории и населения Земли5. Подобный мировой порядок не отличался устойчивостью, поскольку соотношение сил менялось, и это приводило к постоянным конфликтам и столкновениям между империями. Более того, экономическое и политическое пространство каждой из держав было почти не доступным для остальных, что затрудняло торговлю и порождало постоянные трения и противоречия.
250

В результате в 1914 г. разразилась Первая мировая война, которая явила миру несостоятельность прежнего мирового порядка и привела к многочисленным социальным потрясениям, кризисам и революциям.
Однако итогом затянувшейся и кровопролитной Первой мировой войны стало не решение накопившихся глобальных проблем и реальное изменение отжившего мирового порядка, а попытки его восстановления за счет проигравших в войне или выпавших из прежней системы международных отношений стран - Германии, бывших Австро-Венгрии и России. Несмотря на претензии стран-победительниц на установление прочного мирового порядка (многие европейские политики и журналисты Первую мировую войну называли «последней войной»), подобные поползновения на деле вели не к стабилизации, а к дальнейшей дестабилизации политической и экономической ситуации в Европе и во всем мире. Сами условия Версальского мира и соответствовавшего ему мирового порядка провоцировали нарастание неустойчивости в международной политике и в экономике. Характеризуя положение Германии после Первой мировой войны, американский политолог и историк Ч. Эндрейн, в частности, писал: «Положение Веймарской республики было неустойчивым изначально, так как это государственное устройство было навязано немцам победившими союзническими силами, главным образом Соединенными Штатами, Великобританией и Францией. Согласно Версальскому мирному договору, Германия теряла часть своих граждан, территории и иностранные инвестиции. Репарационные соглашения стали для нее тяжелым экономическим бременем. После окончания войны Франция и Бельгия заняли Рейнские земли; в 1923 г. французская армия вошла на левобережье Рейна. Подобные условия усилили враждебное отношение немцев к иностранцам. После принятия Конгрессом США в 1930 г. закона о пошлинах Смута-Холи немецкий экспорт в Америку резко снизился. Когда США прекратили выдачу займов Германии, она оказалась не в состоянии платить репарации Франции и Великобритании. Обе страны в ответ перестали приобретать немецкие товары. Лишенные возможности сбывать свою продукцию на мировом рынке, корпорации производителей в угольной, чугуно- и сталелитейной, машиностроительной, электроэнергетической и химической отраслях промышленности поддержали политику Гитлера, направленную на перевооружение Германии, экономическую автаркию и повышение пошлин»6. Иными словами, непродуманная и ориентированная на краткосрочную перспективу политика держав-победительниц - Великобритании, Франции и США - прямо
ю*
251

способствовала вхождению Веймарской Германии в кризисную, тупиковую ситуацию. В свое время то же самое произошло с Россией, которая во многом по воле тех же союзных держав была вынуждена в 1914-1917 гг. вести кровопролитную и непопулярную войну. И если глубочайший кризис в России породил революцию в октябре 1917 г., то не менее глубокий кризис в Веймарской Германии привел в 1933 г. к установлению нацистской диктатуры.
Однако разрушение основ конституционного, демократического строя и утверждение тоталитарных режимов явились лишь наиболее яркими свидетельствами глобального кризиса прежних моделей рыночного хозяйства и демократии. На протяжении 20-30-х годов большинство стран Европы пережили ряд социальных и экономических кризисов, которые привели к установлению тоталитарных (Италия, Германия) или жестких авторитарных (Венгрия, Польша, Болгария, Румыния, Югославия, Испания, Португалия и др.) режимов. Говоря о ситуации, сложившейся в странах Европы, А. Грациози писал: «Впрочем распри, терзавшие Европу в 1920-е - 1930-е гг., были не просто следствием скверного мира: война во всех странах, принявших в ней участие, привела в движение процессы и силы, питавшиеся огромной энергией, накопленной на континенте в предыдущие десятилетия и продолжавшей прибывать благодаря вспышке демографического роста, которому, казалось, не будет конца... Прежде чем вызвать новый взрыв снаружи, эта динамика привела к войне внутри европейских стран. За исключением Германии, где 1929-й год сыграл решающую роль, это произошло независимо от экономического кризиса, а скорее параллельно с ним; впрочем, и кризис в значительной степени был следствием войны и того способа, каким она была закончена. Так, например, и упрочение фашистского режима в Италии: убийство Маттеотти (1924) - профашистские законы (1925) - квота «девяносто лир за фунт стерлингов» и первые протекционистские меры (1926) - новый закон о выборах (1928) - Конкордат (1929); а также сталинские решения 1927-1929 гг., подготовившие террор, предшествовали кризису, который лишь оказал свое влияние на процессы, уже идущие полным ходом»7.
В 30-е годы минувшего века в Японии сформировался авторитарный милитаристский режим, что привело сначала к вторжению японских войск в Китай, а затем и к образованию «оси» Рим-Берлин-Токио. В самом Китае на протяжении 20-30-х годов фактически шла гражданская война, породившая ряд авторитарно-милитаристских режимов. Даже в тех странах, где сохранились демократические устройства (США, Великобритания, Франция, Нидерланды и некоторые другие), в этот период резко усилились
252

различного рода авторитарные и даже профашистские тенденции и настроения. Так, в Великобритании и Франции вплоть до начала Второй мировой войны были весьма сильны настроения в пользу соглашения с Гитлером, которые вылились в заключение в 1938 г. Мюнхенского договора. Многие американские фирмы и корпорации сотрудничали с нацистским режимом, а некоторые крупные американские бизнесмены (например, знаменитый Генри Форд) во время «Великой депрессии» призывали к установлению в США порядка, подобного гитлеровскому. Эта тяга к «сильной руке» была отнюдь не случайной. В ней выражался страх значительной части правящего класса перед социальными потрясениями и стремление прибегнуть к диктатуре как к способу сохранения своего привилегированного положения. «Война-революция принесла тревогу и дискомфорт и в буржуазные или, точнее, состоятельные круги старой Европы, которые, подобно части вышестоящих по старой социальной шкале, стали давать втягивать себя в авантюры, если те обещали защиту их привилегий. Их страхами ловко воспользовались фашизм, а затем нацизм, именно отсюда получившие сильный реакционный компонент и ауру, отметившие, помимо марксистских стереотипов, их первые шаги к власти и оставшиеся неразрывно с ними связанными»8.
Между тем крупнейшая Британская империя, которая накануне 1939 г. владела (вместе с контролируемыми Великобританией морями и океанами) около 40% земной поверхности, всячески противилась изменению экономического и политического устройства мира, ревностно следя, чтобы никто не нарушил ее монополию на торговлю в принадлежащих ей многочисленных колониях и протекторатах. Но британская экономика буксовала, Британская империя переживала глубокий экономический и политический кризис, в то время как усилившимся в экономическом отношении США, Германии, Италии и Японии требовались новые рынки сбыта. И тем не менее рынки Британской, а также второй по величине Французской колониальной империи фактически оставались закрытыми для товаров других стран.
Подобная ситуация неизбежно вела к обострению всевозможных противоречий и конфликтов, а также к кризису классической либеральной модели в экономике и прежней модели «сословной демократии» в политике. Мировой кризис 1929-1932 гг. и последовавшая за ним «Великая депрессия» окончательно дестабилизировали глобальную экономическую и политическую систему. Даже проведение в жизнь «Нового курса» Ф.Д. Рузвельта, в котором содержался зародыш новой экономической и социальной модели, на первых порах не дало ощутимых выгод, поскольку
253

геополитическая и геоэкономическая ситуация в мире в целом не изменилась. Только в результате политического сближения СССР, США и Великобритании в ходе Второй мировой войны был нанесен решающий удар по нацистской Германии и милитаристской Японии, что привело к радикальным геополитическим и геоэкономическим сдвигам в мире. Важнейшими последствиями этих сдвигов стали окончательный переход мирового лидерства к США и распад Британской империи. В итоге, после Второй мировой войны, приведшей к ликвидации Германской, Итальянской и Японской империй, начали одна за другой рушиться все остальные колониальные империи - Британская, Французская, Бельгийская, Нидерландская, Испанская и Португальская. На месте прежнего мира, поделенного между империями, возник новый, более гибкий в экономическом и политическом отношении «биполярный» мир, в котором ведущую роль стали играть две сверхдержавы - США и СССР. При этом США выступали в амплуа центра-лидера, осуществлявшего функции технологического, экономического, политического и военного лидерства на Западе и во многих странах «третьего мира», в то время как СССР занял место «противоцентра», внедрявшего в Восточной Европе и некоторых странах Азии альтернативную по отношению к западной модель модернизации9.
КРИЗИСНАЯ ЭПОХА 1914-1945 гг.
И СОВРЕМЕННЫЙ ЭТАП ГЛОБАЛИЗАЦИИ
Решающим шагом на пути формирования всего послевоенного устройства мира и создания предпосылок для современного этапа глобализации, начавшегося в 60-70-е годы прошлого столетия, стало образование в 1945 г. Организации Объединенных Наций. Особую роль в стабилизации новой системы международных отношений начал играть такой важный институт, как Совет Безопасности ООН с постоянными членами, обладающими правом вето. Другим элементом нового мирового порядка, стимулировавшим процессы глобализации, послужило формирование Общего рынка в Западной Европе (1957 г.), который на излете XX в. превратился в Европейский Союз. Наконец, еще одним важнейшим процессом, непосредственно связанным с современным этапом глобализации, можно считать постепенное превращение американских, западноевропейских и японских корпораций в транснациональные (60-70-е годы).
Несмотря на то что все эти процессы оказались разделены по времени, они представляли собой звенья одной цепи. И первое
254

(образование ООН), и второе (складывание Общего рынка), и третье (формирование ТНК) оказалось бы невозможным без радикальных геополитических и геоэкономических изменений, которые произошли в результате Второй мировой войны. Как известно, после Первой мировой войны была создана Лига Наций, которая объединяла ограниченное число стран и пользовалась недостаточным авторитетом на международной арене. Создание по инициативе Ф.Д. Рузвельта Организации Объединенных Наций исправило многие недостатки, присущие Лиге Наций, поскольку ООН опиралась на взаимодействие не нескольких, а практически всех великих держав. Образование Общего рынка в Западной Европе, положившее конец длительному военному противостоянию между Францией и Германией, произошло в результате начавшегося процесса распада колониальных империй и прекращения столкновений между ними. Превращение же корпораций в транснациональные также во многом осуществилось благодаря разрушению прежних империй и формированию условий для более или менее свободного перемещения товаров, капиталов, технологий, людей, минуя границы отдельных государств10.
Казалось бы, развитию процессов экономической, финансовой, информационной и политической глобализации должно было серьезно препятствовать разделение мира на два лагеря, формирование «железного занавеса», а также «холодная война», начавшаяся почти сразу же после окончания Второй мировой войны - после речи, произнесенной У. Черчиллем в Фултоне в 1946 г. Однако, несмотря на все эти явления, вытекавшие из «биполярного» устройства мира, до определенного момента интересы обеих сверхдержав, как ни парадоксально, во многом совпадали. Именно США и СССР стали главными столпами ООН, поскольку эта организация предоставляла им особые полномочия в Совете Безопасности. Если Советский Союз всячески поддерживал антиколониальные, национально-освободительные движения во всем мире, пытаясь сделать их своими союзниками в борьбе против стран Запада, то Соединенные Штаты стремились использовать обретение бывшими колониями политической независимости для своей экономической и политической экспансии. Образовался своеобразный «тандем», в котором и СССР, и США эффективно «работали» в целях скорейшего разрушения всех колониальных империй11. В результате в 50-60-е годы большинство прежних колоний стали независимыми государствами. Неслучайно, что когда подобное «сотрудничество» оказалось исчерпано (в середине 70-х годов произошел распад последней, португальской, колониальной империи), характер отношений между СССР
255

и США вскоре резко изменился. Уже в начале 80-х годов при Р. Рейгане США стали взирать на Советский Союз, как на «империю зла» и как на серьезное препятствие для дальнейшего распространения своего влияния в странах «второго» и «третьего» мира. Соответственно, США предприняли значительные усилия для ослабления экономики СССР путем усиления гонки вооружений, стимулирования падения мировых цен на нефть, экономических санкций и т.п. Между тем советская экономическая и политическая система, развивавшаяся во многом инерционно и экстенсивно, не смогла своевременно перестроиться и перейти к более эффективным формам функционирования12. Все это привело к глубокому внутреннему кризису, в результате которого произошел крах Советского Союза. После развала СССР США оказались единственной сверхдержавой, пытающейся диктовать всему миру свои правила экономического, политического и культурноинформационного взаимодействия.
Однако в начале XXI в. попытки утвердить гегемонию США в мировой политике и экономике столкнулись с серьезным и все возрастающим сопротивлением многих государств, особенно исламского мира и Латинской Америки. Параллельно с этим экономические позиции США в мире стали неуклонно ослабевать, а в рамках системы мировых центров политической и экономической силы начал формироваться новый противоцентр - Китай. Неслучайно, говоря о Китае и о перспективах его развития, известный российский специалист по международным отношениям В. Рогов, в частности, отмечал: «Целый ряд ученых делает вывод о том, что Китай займет место Советского Союза не в 2025 или 2030 г., а раньше. Его растущая роль в международных отношениях, которая проявляется уже в настоящее время, особенно зримо и рельефно обозначится через 10-15 лет»13. Все эти процессы означают наступление нового кризисного периода, связанного с переходом от однополярного мира (для которого характерны гегемония одной сверхдержавы, США, и доминирование одной (западной) цивилизации) к миру многополярному, полицивилизационному, выходящему за рамки классического Модерна14. Подобные глобальные сдвиги делают необходимыми существенные изменения прежнего мирового порядка. Однако эти изменения, если судить по уже начавшимся потрясениям, неизбежно будут сопровождаться масштабными экономическими кризисами, политическими и военными конфликтами, частичной потерей эффективности международных организаций. И все же наступление новой кризисной эпохи, как можно полагать на основании анализа предшествующего исторического опыта, означает не отмену
256

процессов глобализации как таковых, а переход к новым, более сложным ее формам. В частности, для преодоления множества кризисов и конфликтов понадобится изменение самой «неолиберальной» модели глобализации, а также выработка новых, более разнообразных и учитывающих национальную и культурную специфику моделей политического развития.
Итак, кризисные периоды играют значительную роль в мировом историческом развитии и в становлении современных форм глобализации. Рассматриваемый кризисный период 1914-1945 гг. был связан с переходом от одного мирового порядка (для которого характерно доминирование нескольких империй и который сопровождался постоянными столкновениями между ними) к другому, более гибкому, основанному на гораздо более свободном перемещении людей, информации, правовых норм, товаров, капиталов, технологий и научных идей. Драматизм и разрушительность этого периода, сопровождавшегося огромными человеческими жертвами, во многом были связаны с медленной и запоздавшей выработкой новых моделей международных отношений и социально-политического развития. Подобное запаздывание в немалой мере объяснялось косностью правящих классов ведущих мировых держав, их нежеланием своевременно и адекватно реагировать на возникающие вызовы. В результате ход событий в этот период приобрел стихийный и никем не управляемый характер, а локальные кризисы и конфликты вылились в глобальные потрясения. Вместе с тем итогом этих кардинальных потрясений стало разрушение существовавших препятствий на пути глобализации и переход всего мира в качественно иное, чем прежде, состояние. В целом же практически-политическое значение исследования кризисного периода 1914-1945 гг., как представляется, состоит прежде всего в том, чтобы на основе учета этого исторического опыта постараться избежать тяжелейших потрясений в уже наступающем новом кризисном периоде начала XXI в.  11 См., например: Frank A.G. ReOrient: Global Economy in the Asian Age. Berkeley; Los Angeles, 1998; Бентли Дж. Межкультурные взаимодействия и периодизация всемирной истории // Структуры истории. Альманах «Время мира». Новосибирск, 2001. Вып. 2; Хачатурян В.М. Возможна ли глобальная история? (по материалам докладов XIX Международного конгресса исторических наук в Осло // Цивилизации. М., 2002. Вып. 5: Проблемы глобалистики и глобальной истории; Моделъски Дж. Эволюция глобальной политики // Политические исследования. 2005. № 3-4.
2 См., например: Wallerstein I. The Modern World-System: Capitalist Agriculture and the Origin of the European World-Economy in the Sixteenth Century. N.Y., 1974; Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and
257

Military Conflict from 1500 to 2000. L., 1989; Дилигенский Г.Г. Актуальные вопросы глобализации. Круглый стол МЭ и МО // Мировая экономика и международные отношения. 1999. № 4.
3 Грациози А. Война и революция в Европе: 1905-1956. М., 2005. С. 172.
4 Синцеров Л. Длинные волны глобальной интеграции // Мировая экономика и международные отношения. 2000. № 5. С. 56-64.
5 Липец Ю.Г. Глобальные проблемы - географическая панорама 2002 г. // Материалы постоянно действующего междисциплинарного семинара Клуба ученых «Глобальный мир». М., 2002. Вып. 8. С. 11.
6 Эндрейн Ч. Сравнительный анализ политических систем. М., 2000. С. 156-157.
7 Грациози А. Указ. соч. С. 198-199.
8 Там же. С. 170.
9 Лапкин В.В., Пантин В.И. Россия и Евразия в контексте глобальной политической истории: проблемы идентичности и политики // Цивилизации. М., 2004. Вып. 6: Россия в цивилизационной структуре Евразийского континента. С. 12-22.
10 *Лебедева ММ. Формирование новой политической структуры мира и место России в ней // Мегатренды мирового развития. М., 2001. С. 158.
11 Пантин В. В поисках глобальной империи // Космополис. Зима 2003/2004. № 4. С. 81-87.
12 См.: Погружение в трясину (Анатомия застоя). М., 1991.
13 Рогов В. Кому править нынешним миром. Китай готов стать второй супердержавой // Российская газета. 2003. 29 авг. С. 5.
14 См., например: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003; Шишков Ю.В. Решающие полвека в истории человечества. М., 2004; Castells М. The Power of Identity // The Information Age: Economy, Society and Culture. Maiden; Oxford, 2004. Vol. 2; Неклесса А. Люди воздуха, или кто строит мир? М., 2005.
З.С. Чертина
НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ: ИММИГРАЦИОННЫЙ ВЫЗОВ В НАЧАЛЕ XXI СТОЛЕТИЯ
В современную эпоху глобализации и очередного «великого переселения народов» одной из основных проблем, особенно волнующих человечество, является проблема толерантного взаимоотношения людей различного расового, религиозного и этнического происхождения.
Распад трех национально-территориальных федераций - Советского Союза, Югославии и Чехословакии - в конце XX в. сопровождался мощной волной национализма. В условиях, когда
258

оказалась разрушена система плановой экономики и социальной стабильности и отвергнуты все официальные ценности, национализм воспринимался многими как единственный способ консолидировать общество и государство. В результате возникли острейшие национально-государственные конфликты, межнациональные противоречия и взаимная нетерпимость.
Проблема межэтнических отношений, столь остро заявляющая о себе на территории бывшего СССР и в Восточной Европе, характерна и для государств западных демократий. Национальная ксенофобия, постепенно переходящая в расизм, распространена почти повсеместно, она становится массовой идеологией1. Националистическим идеям удалось овладеть значительной частью мира. Именно поэтому проблема национализма и этнической политики ставится в один ряд с актуальными проблемами современности2. Этнические конфликты и этнический «ренессанс», всплеск национализма, сочетаются с ростом глобальных и региональных процессов интернационализации и интеграции, с миграционными потоками.
Последние десятилетия характеризуются невиданными ранее масштабами миграции. По данным ООН, с 1965 по 2000 г. численность международных мигрантов выросла с 75,2 до 175 млн человек. Увеличение иммиграции вызвано как экономической глобализацией, стимулирующей перемещение рабочей силы из трудоизбыточных стран в трудодефицитные, так и демографическим спадом и постарением населения в развитых странах, а также военными конфликтами, социальными и политическими катаклизмами3.
Мировая политическая элита и научная общественность придают большое значение международной иммиграции, о чем свидетельствуют многочисленные публикации, проведение симпозиумов и конференций. Так, международная ассоциация по изучению вынужденной иммиграции выступила организатором прошедшей в 2005 г. в Бразилии конференции на тему: «Поиски решений: достижения и вызовы», где было представлено 168 докладов, в которых затрагивались те или иные аспекты этой сложной проблемы4. Аналогичная конференция состоялась в канадском Торонто в июне 2006 г. Проведение следующей конференции планируется в 2008 г.5
Миграция и положение национальных меньшинств стали ключевым вопросом социальных и политических дебатов в современной Западной Европе, куда направляется огромный поток иммигрантов. В результате, Великобритания, Германия, Франция, Австрия, Нидерланды и другие страны из гомогенных превратились в гетерогенные, политически и культурно неодно¬
259

родные. Например, 8% населения Великобритании (4,3 млн чел.) - это иммигранты из Южной Азии, стран Карибского бассейна и Африки. Они составляют значительную долю населения некоторых городов Великобритании. Четверть населения Лондона - выходцы из развивающихся стран6. Германия фактически, хотя и не юридически, является иммигрантской страной. Об изменении ее демографических характеристик свидетельствуют данные: в 1990 г. в Германию прибыло в четыре раза больше иммигрантов, чем во Францию, и в восемь раз больше, чем в Британию. В 1995 г. Германия приняла 1,1 млн иммигрантов7.
Массовая иммиграция в Западную Европу - это новое явление, которое началось после Второй мировой войны и сначала ограничивалось рабочими иммигрантами из Италии, Испании и Португалии. Неевропейская иммиграция в эти годы не играла существенной роли. Однако с 60-х годов стала значительно расти численность выходцев из стран «третьего мира». Западная Европа столкнулась с иммиграционным вызовом. Не имея опыта решения иммиграционных проблем, она испытывает серьезные трудности в социальной и культурной сферах. Ассимилируются ли иммигранты в европейское общество или останутся «чужаками», «неперевариваемым компонентом» со своей культурой, традициями и религией.
Огромный всплеск иммиграции в Европейский Союз происходил в 90-е годы прошлого столетия из Африки, Азии, Латинской Америки и бывшей Югославии, а также из бывшего Советского Союза. Известно, что иммигранты направляются в те страны и регионы, где проживают их соотечественники, образуя тем самым этнические анклавы, которые постоянно пополняются за счет новых иммигрантов. Определенную роль здесь играют и нелегальные каналы. Стремление жить колониями неизбежно ведет к маргинализации значительной части иммигрантов и является серьезным препятствием на пути их интеграции в европейское сообщество. Для успешной интеграции большое значение имеют как отсутствие замкнутости иммигрантских общин, так и комплекс таких факторов, как возможность доступа иностранцев на рынке труда, профессиональная подготовка, знание языка страны проживания, наличие или отсутствие расовых, националистических предрассудков и предубеждений в обществе, влияние средств массовой информации, желание интегрироваться в новую среду.
Сейчас же положение таково, что иммигранты во всех странах Западной Европы остаются крайне уязвимой категорией населения в вопросах получения работы. Причины тому - язы¬
260

ковой барьер, низкий уровень образования и профессиональной подготовки, а нередко и отсутствие желания интегрироваться в структуру нового общества. В силу этих причин безработица у иностранцев остается высокой. Иногда в их среде создается криминогенная обстановка. Отношение к иммигрантам со стороны коренного населения становится все более недружелюбным, хотя совсем недавно европейским странам с их демократическими традициями и уважением прав человека была свойственна терпимость по отношению к иммигрантам. В последние годы иммиграция воспринимается населением как фактор, подрывающий устои и безопасность страны в целом, разрушающий западную цивилизацию. При этом ссылка делается на низкую рождаемость коренного населения и увеличение численности неевропейского населения.
Действительно, увеличение объемов иммиграции в западные страны совпало по времени с существенным падением уровня рождаемости в последних. Почти во всех промышленно развитых странах индекс общего уровня рождаемости находится значительно ниже показателя 2,1, необходимого для поддержания численности населения: с 1995 по 2000 г. индекс рождаемости в Германии составил 1,32, в Великобритании - 1,7, во Франции - 1,738. Продолжение падения этого индекса означает старение и постепенное вымирание жителей. В Европе численность трудоспособного населения резко снижается и без поощрения иммиграции. В перспективе уменьшение численности коренного населения может быть компенсировано за счет прироста рождаемости, что требует радикальных перемен в социальной и экономической политике.
Далее, иммигрантам ставят в вину снижение занятости, их упрекают в том, что они отбирают рабочие места у коренных рабочих, хотя очевидно, что долгая эра полной или фактически гарантируемой занятости закончилась в Западной Европе в период 70-х годов. С тех пор Европа снова живет в ситуации массовой безработицы и нестабильности в сфере труда. Именно этим обстоятельством, отмечает английский историк Эрик Хобсбаум, обусловлены ксенофобия, внезапный подъем популярности партий, нетерпимых к чужакам9, как то Национальный фронт во Франции, Свободная партия Австрии Йорга Хайдера, партия швейцарского народа Кристиана Блохера и др. Взаимоотношения между пришельцами и местными жителями усложняются, происходят частые конфликты. Расистские настроения, бытующие у определенной части коренного населения, приводят к тому, что иностранцы часто становятся жертвами уличных столкновений. На фоне
261

социально-расовых инцидентов все больше усиливается негативное отношение «аборигенов» к «чужакам». У первых появляется чувство страха, избавиться от которого, по их мнению, можно путем введения более жестких мер по ограничению иммиграции, строгого въездного контроля, охраны границ своих государств. Страны, подписавшие в 1985 г. Шенгенское соглашение об открытых границах между ними, указывают членам Европейского Союза, имеющим «внешние границы», на необходимость охранять их более бдительно. Так, в июне 1998 г. Франция послала полицейское подкрепление на границу с Италией, чтобы предотвратить появление курдских беженцев. Германия требует, чтобы в Италии были установлены проверки на дорогах, и сама усиливает контроль на польской границе. Тем не менее Шенгенскому союзу пришлось принять поток беженцев из Югославии и позднее - из Албании10.
Особые опасения у европейцев вызывает быстрый рост численности мусульман, составляющих самую большую, после христианской, конфессиональную группу в Западной Европе. Число мусульман по различным источникам составляет от 3 до 7%, причем половина всех проживающих в Европейском Союзе мусульман приходится на Великобританию, Германию и Францию. Во Франции, например, мусульмане составляют 5-6 млн человек11. Мусульмане в Европе представлены разными этническими группами - арабами, турками, индусами, пакистанцами, афганцами и выходцами из Бангладеш. Вопрос об их интеграции в странах Западной Европы является особенно важным, ибо они в меньшей степени, чем другие этнические общины проявляют желание принять утвердившиеся в странах пребывания культуру, обычаи и образ жизни. Более того, они четко осознают свою религиозноэтническую специфику, возможность отстаивать свои интересы и используют политические и другие методы, утвердившиеся в ареале нового проживания. Об этом свидетельствуют массовые демонстрации во Франции в 2004 г. против запрета ношения мусульманских платков в учебных заведениях страны12.
Многочисленные исследования, проведенные на Западе, показывают, что мусульманское сообщество в Европе не только растет, но становится все более радикальным, так как социальная дискриминация и отсутствие гражданских прав являются почвой для чувства недовольства у них. Главный советник французского института международных отношений в Париже Доминик Мойзи в статье «Столкновение эмоций», опубликованной в 2007 г. в журнале «Форин Афферс», писала, что в мире сегодня происходит столкновение не только цивилизаций, но и эмоций. У европейцев - это страх перед действиями радикальных исламистов и воз¬
262

можностью быть демографически поглощенными, а также превращением европейского континента в «Евразию». После ряда террористических атак, проведенных в Мадриде в 2004 г. и в Лондоне в 2005 г., европейцы столкнулись с тем, что их отечества являются для террористов не только мишенью, но и базами. С другой стороны, подчеркивает эксперт, мусульманская диаспора на Западе испытывает чувство унижения, и соответственно, террористические акты вызваны социально-экономическим положением мусульманских иммигрантов в обществе, которое провозглашает в принципе равные права, но не осуществляет их на практике13.
Вопросы «что делать?» и «нужны ли нам иммигранты?» остро дискутируются в западной печати. Но факт остается фактом: при низкой рождаемости и быстром старении населения европейская экономика не сможет обойтись без мигрантов и в будущем. Да и территориальные передвижения населения в поисках занятости не потеряют своего значения, пока существуют различия в уровнях экономического развития стран. В будущем же эти различия будут только увеличиваться с усилением процессов глобализации. «Желание голодных отправиться туда, где еды в избытке, - естественное желание рационального человека; а позволить им действовать в соответствии с этим желанием, - это с точки зрения совести правильное моральное решение, - писал авторитетный английский социолог Зигмунд Бауман. - Дилемма действительно жуткая: нужно отказать другим в том самом праве на свободу передвижения, которое мы превозносим как наивысшее достижение глобализированного мира и гарантию его постоянного преуспевания»14.
Иммиграция выгодна как для самих иммигрантов, так и для принимающей страны, ибо гастарбайтеры обычно хотят работать и зачастую более работоспособны и усердны, чем местное население. Они стремятся к благосостоянию и тем самым становятся потребителями, создавая рабочие места, а не отнимая их, о чем свидетельствуют многочисленные западные исследования. Так, в сборнике статей под названием «Европейская иммиграция: что мы знаем», опубликованном в Оксфорде, авторы представили большой эмпирический материал по миграциям в различных странах - Германии, Великобритании, Франции,. Греции, Испании, Португалии, Дании и других, и пришли к выводу: иммиграция полезна в целом и выгодна для принимающих стран и нет убедительных доказательств того, что заработная плата коренного населения снижается и безработица увеличивается15.
Итак, с точки зрения экономического интереса, Западная Европа нуждается в мигрантах. Однако подъем антииммигрантских
263

партий и движений и все увеличивающееся насилие по отношению к этническим меньшинствам свидетельствуют о том, что иногда политические преференции, а не экономические интересы являются определяющими в миграционной политике16.
Еще недавно правительства европейских стран были уверены в том, что в ближайшем будущем не будет необходимости в рабочей силе, а политика ограничения трудовой иммиграции поддерживалась до 90-х годов, но в последнее время по вопросу иммиграции наметилась постепенная эволюция в официальных точках зрения некоторых европейских государств. В этом плане важной вехой явился опубликованный в Германии в 2001 г. доклад специальной комиссии. В докладе говорилось, что Германия нуждается в трудовой иммиграции, как квалифицированной, так и в менее квалифицированной17. В том же году в Великобритании, после 30-летнего отсутствия серьезного экономического анализа миграции, правительственный департамент юстиции и полиции опубликовал доклад, в котором придавалось большое значение потенциальным выгодам трудовой иммиграции18. Все больше европейских экономистов и правительственных чиновников принимают участие в дебатах относительно «цены» и «выгоды» иммиграции. При этом берется во внимание опыт традиционных иммигрантских стран, таких как США, Канада и Австралия.
Итак, основными причинами «сдвига» в оценке иммиграционного феномена явился прежде всего экономический фактор, осознание невозможности перемещения всех видов низкоквалифицированных работ в страны с избыточной и дешевой рабочей силой. Дополнительная рабочая сила необходима в строительстве, здравоохранении, образовании, а также в сфере услуг. Другой причиной выступает демографический фактор. Падение рождаемости и быстрое старение населения сдерживают развитие экономики, так как ведут к сокращению численности экономически активного населения. По прогнозам, к 2050 г. население Европейского Союза значительно сократится, в Германии, например, сокращение составит 9,6%, в Италии 8,9% и т.д.19
Основываясь на демографических показателях сокращения населения западных стран, один из известных американских лидеров консервативной партии П. Бьюкенен пришел к выводу, что нынешний кризис грозит уничтожить западную цивилизацию, что «нации “первого мира” вымирают. Они оказались в глубоком кризисе не потому, что случилось что-то с третьим миром, а потому, что чего-то не случилось у них самих, в их собственных домах. Уровень рождаемости в западных странах снижался на протяжении многих лет»20.
264

С целью решить проблему дефицита рабочей силы в западноевропейских странах разрабатываются программы временной иностранной рабочей силы. Сейчас, в частности, обсуждается программа о введении «синей карты» (аналогичная американской «зеленой») для программистов, специалистов в сфере образования, а также для лиц на те рабочие места, которые исторически не занимаются местным населением. Странам Европейского Союза очень важно выработать единую иммиграционную политику, которая включала бы также налаживание конструктивного диалога с иммигрантским населением. Без этого невозможно успешное развитие европейского континента и его стабильность. Примечательным в данной связи является высказывание члена британского парламента Джека Строу: «...не существует аргумента, подхода или политики, которые могли бы защитить общество от политического экстремизма, религиозного фанатизма или от того и другого, но я уверен, что необходимо объяснять и укреплять ценности, а именно права и ответственность, стоящие перед гражданином Британии»21. «Нужно убеждать, - подчеркнул он, - что национальная общность (имеется в виду британская. - 3. Ч.) не означает ассимиляцию и не требует отказа индивидуума от отличительных культурных различий, таких как религия. В то же время мы должны убеждать и тех, кто обеспокоен присутствием людей другой культуры, другого этнического происхождения, что новые соседи не являются угрозой нашей идентичности и нашей культуре. Новые общности обогащают нацию, а не разрушают ее»22. С мнением британского политика нельзя не согласиться.
На рубеже ХХ-ХХ1 вв. демографические и миграционные процессы особенно остро стоят и в России. Естественное сокращение населения происходит во всем мире; в России оно сопровождается кризисными явлениями во всех сферах общественного развития. Распад СССР на независимые государства привел к разрушению всей социально-экономической структуры, что не могло не сказаться на демографическом процессе. Снижение уровня жизни населения, отсутствие социальных гарантий, ухудшение здоровья - главные причины демографического кризиса в России. С 1992 г. уровень смертности превзошел уровень рождаемости и началась естественная убыль населения. Оно сократилось со 148,7 млн в 1990 г. и до 144,8 млн на начало 2001 г.23 Депопуляция охватывает центральноевропейские, уральские регионы, а также Сибирь, Дальний Восток и ряд автономий. Наиболее сильно она коснулась коренного населения страны - русского этноса. Помимо русских сокращение происходит и у коми, мордвы, карел, калмыков, чукчи и др. Специалисты прогнозируют,
265

что численность населения России достигнет к началу 2050 г. 103 млн 900 тыс. человек, уменьшившись по сравнению с началом 2001 г. на 40,9 млн, или в 1,4 раза24. Катастрофическое положение требует срочной разработки специальной политики по преодолению демографического спада. Некоторые меры в этом отношении сейчас уже предпринимаются правительством.
Следствием тяжелого социально-экономического положения явились напряженные межнациональные отношения, конфликты, неприязнь и нетерпимость в обществе по отношению к жителям из бывших союзных республик, приехавшим в Российскую Федерацию. С подобным явлением Россия сталкивается впервые: узбеки, таджики, киргизы и другие народы СНГ, находясь на положении гастарбайтеров, занимают те рабочие места, на которые не идет местное население. Они получают низкую заработную плату и проживают иногда в нечеловеческих условиях, подвергаясь произволу со стороны как работодателей, так и властей.
Довольно значительной становится китайская иммиграция в Россию. Китайцы оседают не только в приграничных районах, но и на Урале, а также в Москве. Общая численность иммигрантов составляет 2 млн человек, из них до 1 млн находится на Дальнем Востоке25. Ужесточение контроля со стороны федеральной миграционной службы за приглашением китайцев на работу в Россию заметно снизило остроту проблемы. Однако существует проблема нелегальной иммиграции. Все увеличивающийся поток китайских переселенцев в Россию вызывает среди ее жителей негативную реакцию. В большинстве случаев люди обеспокоены китайской экспансией на Дальнем Востоке. Проявления национализма, подозрительность и неприязнь испытывают на себе приехавшие в Россию вьетнамцы и другие народы.
В условиях низкой рождаемости и высокой смертности в Российской Федерации со всей очевидностью встает задача проведения такой миграционной политики, которая давала бы возможность восполнить за счет гастарбайтеров нехватку трудовых ресурсов в различных отраслях промышленности и регионах страны. Миграционная политика также должна включать в себя борьбу с нелегальной иммиграцией, наркобизнесом и быть направленной на решение проблем социокультурной и психологической адаптации мигрантов на новом месте и на принятие мер по установлению толерантного отношения к ним со стороны местного населения.
Большой опыт в сфере решения иммиграционных проблем имеют Соединенные Штаты Америки, являющиеся центром притяжения населения и рабочей силы. США - лидирующая страна
266

мира по числу иммигрантов. Она принимает ежегодно в два раза больше иммигрантов, чем все другие страны мира. Только за первые четыре года XXI в. в страну въехало 3,8 млн человек26. Опыт США уникален благодаря постоянному притоку иммигрантов со своими специфическими культурами, который никогда не прекращался.
Иммиграция являлась главным источником пополнения рабочей силы в США и, способствуя развитию внутреннего рынка, оказывала прямое влияние на формирование американской национальной идентичности, на этнический состав населения. Американцы на протяжении всей своей истории спрашивали себя: кто мы? что означает быть - становиться американцем? Вопросы: «кто он, американец?» и «существует ли американская нация?» - вызывают активную полемику в обществе в XXI в., особенно после событий 11 сентября 2001 г., когда были совершены атаки террористов на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке.
До этой трагедии Соединенные Штаты рассматривали мультикультурное и многонациональное общество в качестве позитивного вклада в дело либерализма, полагая, что именно мультикультурализм превратил Соединенные Штаты в символ, модель всего мира. Они могли утверждать перед человечеством, что являются универсальной моделью интеграции27. 11 сентября 2001 г. стало для США днем, когда американцы поняли, что их национальной идентичности брошен вызов. Известный американский политолог, руководитель Гарвардской академии международных и национальных исследований Самюэль Хантингтон в своей работе «Кто мы? Вызовы национальной американской идентичности», вышедшей в 2004 г. и получившей большой научный и общественный резонанс в стране, писал: «Мы - американцы! Но что это значит? Это утверждение необходимо всесторонне проанализировать. Кто такие мы и сколько нас? Если больше одного, то что отличает “нас” от “них” - от тех, кто не “мы”? Расовая ли принадлежность, религия, ценности, культура, политика или, может быть достаток? Действительно ли граждане США, как принято считать, “универсальная нация”, основанная на уважении к ценностям, признаваемым всеми людьми на планете, и включающая в себя представителей всех без исключения народностей Земли? Или же мы - западная нация и наша идентичность определяется правовым и культурным наследием Европы? Или мы универсальны и ни на кого не похожи и создали собственную цивилизацию?.. Так что же есть Соединенные Штаты Америки - мозаика или плавильный котел?»28 Именно такими вопросами задаются сейчас простые американцы, политическая элита и ученые Америки.
267

Исторически Америка была обществом ассимилированных иммигрантов, при этом ассимиляция подразумевала американизацию. Последняя успешно проходила до 60-х годов прошлого столетия. В США разрабатывались специальные программы адаптации иммигрантов, принимались законодательные меры. Существовал своего рода «социальный контракт», по которому иммигранты включались в американское общество с условием принятия английского языка, как основного при общении, американского образа жизни и системы ценностей американской нации. Иммигранты должны были быть верными принципам американского кредо и жить в соответствии с протестантской этикой29.
Известно, что расселение иммигрантов по Америке было дисперсным. Иммигранты прибывали из различных стран мира, и за всю историю иммиграции не было случая, когда какая-либо этническая группа или язык оказывались доминирующими в иммигрантской среде. Иммигранты концентрировались в этнических сообществах, разбросанных по всей территории. Положение стало кардинальным образом меняться в 60-е годы, когда происходили социально-демографические изменения и увеличился объем иммиграции из развивающихся стран. Мозаичность росла, этнический состав менялся за счет граждан, приехавших из Мексики, Кореи, Филиппин, Кубы, Индии, Вьетнама, Ямайки и Доминиканской республики. По данным статистики, за период с 1961-1980 гг. более чем 7,8 млн человек получили разрешение на въезд в страну, что на 50% больше, чем за предыдущие два десятилетия30. Если в 1960 г. в Майями белые американцы составляли 80%, то постепенно они становились меньшинством31 «Цветное» население составляет уже большинство в таких городах, как Детройт, Эль-Пасо, Вашингтон, Нью-Йорк, Атланта, Сан-Франциско и др. Происходит постепенное выдавливание белого населения из мест его проживания. В 1998 г. тогдашний президент Б. Клинтон, выступая перед студентами Портлендского университета, произнес следующие слова: «Сегодня, в первую очередь благодаря иммиграции, мы не найдем преобладающего народа ни на Гавайях, ни в Хьюстоне, ни в Нью-Йорке. В течение пяти лет исчезнет преобладание одного народа над другими в нашем крупнейшем штате Калифорнии, а затем и во всех Соединенных Штатах. Ни одна нация в мире не переживала такого глобального демографического сдвига в такие короткие сроки»32.
Отчетливую тенденцию к увеличению численности демонстрируют этнические меньшинства из Юго-Восточной Азии и с
268

островов бассейна Тихого океана: китайцы, филиппинцы, японцы, корейцы, индийцы, вьетнамцы. Но особенно быстрыми темпами растет испаноязычная община, постепенно превращаясь в крупнейшую по численности. Это наиболее подвижный и быстро растущий компонент населения США: с 1970 по 1989 г. его доля выросла с 4,5 до 8,2%, общая численность достигла 20,1 млн33.
Основная часть испаноязычных американцев (85%) в 90-е годы проживала в штатах Юго-Запада и Запада. В 18 штатах испаноязычные американцы - самое многочисленное этническое меньшинство, превосходящее афроамериканцев. Важная демографическая характеристика испаноязычной общины - значительное число молодых людей, что свидетельствует о большом потенциале роста. Подсчитано, что к 2050 г. их доля возрастет на 23%34.
С начала XXI в. объем испаноязычной иммиграции увеличивается. Она уже составила половину всех иммигрантов, приехавших в США. В 2000 г. латиноамериканцы достигли 12% всего населения страны. За период 2000-2002 гг. их численность увеличилась почти на 10%35. Более половины испаноязычного населения приходится на выходцев из Мексики, далее идут кубинцы, доминиканцы и представители других стран Центральной и Южной Америки. Эта иммигрантская группа характеризуется высоким уровнем рождаемости. Для сравнения: в 2002 г. рождаемость среди белых составила 1,8%, черных - 2,1%, а испаноязычных - 3%36. В начале XXI в. большинство латиноамериканского населения проживает в четырех штатах: Калифорнии, Нью-Йорке, Техасе и Флориде. Столь высокая концентрация иммигрантов в нескольких штатах может иметь серьезные социальные, культурные и политические последствия в недалеком будущем. Известно, что чем выше концентрация иммигрантов, тем медленнее и тяжелее происходит ассимиляция. С испанским феноменом вынуждены считаться политические деятели США. В мае 2001 г. президент Дж. Буш в своем первом радиообращении к американскому народу говорил на английском и испанском языках37. Даже один из первых дебатов среди кандидатов на пост президента от демократической партии, имевший место в сентябре 2003 г., велся на двух языках - английском и испанском38.
Увеличение испаноязычного населения происходит и за счет нелегальной иммиграции39. Нелегальная иммиграция остается особой проблемой. 60% всех нелегалов, по подсчетам экспертов, приходится на долю мексиканцев. В соответствии с результатами переписи в 2000 г. в США насчитывалось 8,7 млн нелегальных им¬
269

мигрантов, причем из Мексики - 3,8 млн человек40. Нелегальные иммигранты усиливают проблему городских трущоб, преступности и наркомании. Нелегальная иммиграция представляет огромную угрозу с точки зрения ее влияния на состояние экономической безопасности страны. А именно, она может привести к увеличению безработицы, прежде всего на региональных рынках, сужению доступа к муниципальному жилью и социальным услугам вследствие усиления конкуренции на этих рынках. Кроме того, эта иммиграция ведет к росту теневой экономики и увеличению масштабов противоправной деятельности41.
Рост нелегальной иммиграции в США в последние годы является во многом результатом иммиграционной политики, которая поощряла въезд в страну высококвалифицированных специалистов и не уделяла должного внимания растущему спросу на работников низкой квалификации. Легальные пути, а именно, получение вида на жительство и временные контракты давали возможность трудоустройства в США на низкоквалифицированные работы около 100 тыс. ежегодно. Однако в реальности число въезжающих в США низкоквалифицированных рабочих, не имеющих среднего образования, составляло в период с 1996 по 2003 г. 225 тыс. человек ежегодно42.
Нелегальной иммиграции стали уделять большое внимание после террористических актов 11 сентября 2001 г.43 С целью ее сокращения Дж. Бушем в 2004 г. была принята специальная программа о временных рабочих, которая направлена на обеспечение экономических потребностей США в неквалифицированной рабочей силе на легальной основе. В частности, стали выдаваться временные визы сроком на три года, с правом их продления еще на один трехлетний срок. Эта программа дает право всем нелегальным приезжим легализовать свое присутствие в стране, но она не может по-настоящему повлиять на семейную иммиграцию и на въезд квалифицированных специалистов. По данным официальной статистики, численность населения США увеличится к 2008 г. на 23 млн, при этом большую долю прироста обеспечит именно иммиграция44. Влияние ее на процесс социально-экономического развития увеличивается. Но каковы будут последствия иммиграции для национального развития? Как повлияет огромное увеличение американского населения за счет прежде маргинальных этнических общин на характер американской национальной идентичности, «ведь ни одна нация в истории не подвергалась таким гигантским переменам, оставаясь при этом самой собой - все той же нацией»45. Очевидна неизбежность многих изменений.
270

В среде немалой части американского населения возник страх, что Америка утрачивает внутреннее единство, что набирает силу центробежная тенденция. Причем, в первую очередь, эту тенденцию связывают с мексиканскими иммигрантами, которые с трудом ассимилируются, плохо знают английский язык и все активнее заявляют о своих позициях и претензиях.
Дебаты по вопросам национальной идентичности и культуры разгораются в связи с постановкой вопроса о возможности США принять новых иммигрантов. При этом указания на экономические эффекты иммиграции часто служат лишь предлогом для обсуждения более фундаментальных вопросов46.
Обеспокоенность по поводу того, что культурное и языковое разнообразие в рамках нации-государства способно поставить под угрозу фундаментальные основы, выражают также политические, общественные деятели и ученые. В 2004 г. журнал «Форин полней» опубликовал статью С. Хантингтона «Испанский вызов», которая вызвала огромное количество откликов, опубликованных в этом периодическом издании47. В статье С. Хантингтон писал о том, что «постоянный приток испанских иммигрантов угрожает разделением Соединенных Штатов на два народа, две культуры и два языка. В противоположность иммигрантским группам в прошлом, мексиканцы и другие латиноамериканцы не ассимилировались в основную американскую культуру, образуя вместо этого анклавы - от Лос-Анжелеса до Майями - и отвергают Англо-Протестантские ценности, которые создали американскую мечту»48. И в будущем это будут не Соединенные Штаты, а Квебек, Мексика или Бразилия49. С. Хантингтон упрекает правительство в потворстве «трансформации» Америки из единого общества в общество двух национальных культур и двух языков, происходящей на фоне «тихого демографического вторжения».
Против идей мультикультурализма и огромной иммиграции категорично выступает П. Бьюкенен в своей книге «Смерть Запада». Он пишет: «Неуправляемая иммиграция грозит уничтожить страну, в которой мы выросли, и превратить Америку в хаотическое скопление народов, не имеющих фактически ничего общего между собой - ни истории, ни фольклора, ни языка, ни культуры, ни предков... Среди наших граждан крепнет ощущение, что страна распадается на этнические группы»50.
Но существует противоположная точка зрения на иммиграцию и ассимиляцию. Так, в ряде своих статей специалист в области иммиграции Т. Джакоби отстаивает идею полезности иммиграции, в частности мексиканской, для экономики США и благо¬
271

состояния американских граждан. «И если бы эта иммиграция иссякла, - писала Т. Джакоби, - США испытывали бы недостаток в неквалифицированных рабочих и их нужно было бы искать в другом месте»51. Исследовательница убеждена в том, что нельзя смотреть на иммиграцию как на неразрешимую проблему, что нужно искать пути ее эффективного решения. Что же касается опасений по поводу того, что мигранты не станут американцами, то следует много сделать для содействия и помощи им в ассимиляции52. Главная кардинальная задача, которая сегодня стоит перед Соединенными Штатами Америки - это интеграция различных расовых и этнических групп в американское общество, американскую культуру. В этом видится залог успешного развития американской национальной идентичности и ее единства.
Иммиграционный вызов в XXI столетии требует от Западной Европы, России, США и других государств создания условий для мирного сосуществования всех народов, а также толерантного, уважительного отношения друг к другу и к вновь прибывающим иммигрантам. От ответа на этот вызов будет зависеть будущее многонациональных государств и всего человечества.
Мир меняется, появились новые реалии, и национальным государствам нужно приспосабливаться к ним, искать пути управления возникшим объемом гетерогенности, трансформировать иммиграционную политику и разрабатывать новые стратегии в отношении иностранной рабочей силы. Чтобы быть терпимым к культурным различиям, особенностям, необходимо создавать соответствующие возможности, включая расширение программ социальной адаптации и улучшения их качества, обеспечить финансовую и информационную поддержку. В случае возникновения конфликта, средством его урегулирования может быть поиск договоренности, компромиссов, межкультурный диалог. От этого будет зависеть стабильность многонациональных государств, их будущее.
1 Хобсбаум Э. Принцип этнической принадлежности и национализм // Нации и национализм: пер. с англ, и нем. М., 2002. С. 340, 345.
2 Foreign Affairs. 2007. March-April. Р. 176.
3 См.: Иммиграция в Европе: проблемы социальной и культурной адаптации. М., 2006. С. 9.
4 International Migration Review. 2006. Summer. Vol. 40, N 2. P. 451.
5 Ibid.
6 The World Today. 2007. Vol. 63, N 5. P. 15.
7 Strasser H. The German Debate Over Multicultural Society // Canadian Journal of Sociology. 1997. Vol. 22.
272

8 World Population Prospects: The 2000 Revision-Highlights, Annex Tables (28 February 2001) (United Nations Population Division).
9 См.: Хобсбаум Э. Указ. соч. С. 342.
10 См.: Гидденс Э. Навстречу глобальному веку // Отечественные записки. 2002. № 6. С. 440.
11 Foreign Affairs. 2007. March-April. Р. 171.
12 См.: Западная Европа перед вызовом иммиграции. М., 2005. С. 67.
13 Moisi D. Clash of Emotions, Fear, Humiliation, Hope and the New World Order // Foreign Affairs. 2007. Jan.-Febr. P. 9.
14 Бауман 3. Национальное государство - что дальше?: пер. с англ. // Отечественные записки. 2002. № 6. С. 434.
15 См. рец. на: European Migration: What do We Know? / Ed. K. Zimmermann. Oxford, 2005 в кн.: International Migration Review. 2007. Spring. Vol. 41, N 1. P. 286.
16 Hix S.y Noury A. Politics, not Economic Interests: Determinants of Migration Policies in the European Union // International Migration Review. 2007. Spring. Vol. 41, N l.P. 182.
17 Castles S. Guestworkers in Europe. A Resurrection? // International Migration Review. 2006. Winter. Vol. 40, N 4. P. 744.
18 Ibid.
19 Ibid. P. 745.
20 Бьюкенен П. Смерть Запада: пер. с англ. М.; СПб., 2004. С. 41.
21 Straw J. Identity and Democracy. The Way We Are // The World Today. 2007. May. Vol. 63, N 5. P. 15.
22 Ibid. P. 16.
23 См.: Население и кризисы. M., 2001. Вып. 7: Депопуляция и будущее России. О национальном вопросе в России. С. 5.
24 См.: Население и кризисы. М., 2002. Вып. 8: Общие и региональные проблемы депопуляции в России и прогнозная оценка на первую половину XXI века. С. 129.
25 Население и кризисы. М., 2002. Вып. 9: Национальный вопрос в России и СНГ и этносоциологические проблемы иноземных диаспор. С. 29.
26 Yearbook of Immigration Statistics. Wash., 2005. Table 1.
27 Мусульмане в публичном пространстве Америки: Надежды, опасения и устремления: пер. с англ. М., 2005. С. 57.
28 Huntington S. Who are We? The Challenges to America’s National Identity. New Delhi, 2004. P. 10. Многочисленные отклики на эту работу см., например: Foreign Affairs. 2004. May-June. N 159. Spring; и др.
29 См.: Salins Р. Assimilation, American Style. N.Y., 1997. P. 6. 48^4-9.
30 Statistical Yearbook of Immigration and Naturalization Service. 1990. Wash., 1991. P. 27.
31 America’s New Melting Pot // US News and World Report. 1996. April 29. P. 3.
32 Transcript of Clinton’s Remarks of Portland State Commencement //US News and World Report. 1998. June 15.
33 Current Population Reports. Persons of Spanish Origins in the United States. Wash., 1998. March. P. 8-9.
34 Cm.: Huntington S. If Not Civilizations. What? Paradigms of the Post-Cold War World // Foreign Affairs. 1993. Nov.-Dee. P. 190.
273

35 См.: Huntington S. The Hispanic Challenge // Foreign Policy. 2004. March-April. P. 34.
36 Ibid. P. 34.
37 Ibid. P. 40.
38 Ibid.
39 Подробно о нелегальной иммиграции см.: Иванов О Л. Нелегальная иммиграция в США (1990-е годы) // США-Канада: экономика, политика, культура. 2004. № 5. С. 113-126.
40 Hearings before the Subcommittee on Immigration. Border Security and Claims of the Committee on the Judiciary House of Presentatives. 2002. June 19. P. 31.
41 См.: Супян В.Б. Иммиграции и экономика // США-Канада: экономика, политика, культура. 2006. № 5. С. 10.
42 Там же. С. 14.
43 Walsk R. Bush Reaches Out of Hispanics with an Election Year Plan to Ease Immigration Law // US News and World Report. 2004. Jan. 19. P. 33.
44 Occupational Outlook Handbook. 2000-01 / Ed. U.S. Department of Labor Bureau of Labor Statistics. 2000. Jan. P. 1.
45 Бьюкенен П. Указ. соч. С. 14.
46 См.: Лозанский Э.Д. Этносы и лоббизм в США. О перспективах российского лобби в Америке. М., 2004. С. 46.
47 См., например: Foreign Policy. 2004. May-June; Ibid. 2004. Nov .-Dec.; и др. Статья «Испанский вызов» вошла в книгу С. Хантингтона «Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности».
48 Huntington S. The Hispanic Challenge. P. 30.
49 Ibid. P. 32.
50 Бьюкенен П. Указ. соч. С. 14, 16.
51 Jacoby Т. Immigration Nation // Foreign Affairs. 2006. Nov.-Dee. P. 65.
32 Ibid.

СОДЕРЖАНИЕ
От редколлегии 5
ВОПРОСЫ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ
Э.В. Сайко
Переход как фактор исторического развития 9
A. 	С. Ахиезер
Социокультурный механизм переходных процессов 33
АЛ. Пелипенко
К проблеме межсистемных переходов в культуре 56
К.В. Хвостова
Понимание социальных кризисов в европейской эпистемологической традиции 82
Н.А. Хренов
Культурологический аспект переходной ситуации в истории 98
Э.А. Орлова
Модернизация: теоретико-методологические основания изучения 129
ИССЛЕДОВАНИЯ
Т.И. Алексеева-Бескина
Искусственная среда обитания человека - сфера социокультурных процессов 166
З.Н. Галич
Город и урбанизация на Востоке в переходные эпохи мировой истории 186
B. 	М. Хачатурян
Роль архаизующих тенденций в переходные эпохи 218
В.И. Пантин
Кризисная эпоха 1914-1945 гг. и ее значение для формирования предпосылок современного этапа глобализации 243
З.С. Чертина
На рубеже веков: иммиграционный вызов в начале XXI столетия 258

Цивилизации / Ин-т всеобщ, истории РАН. - М. : Наука, 1992—
Вып. 8: Социокультурные процессы в переходные и кризисные эпохи / отв. ред. А.О. Чубарьян. - 2008. - 276 с. - 18ВК 978-5-02-036724-1 (в пер.).
В сборнике освещается широкий круг теоретико-методологических и конкретно-исторических проблем, связанных с типологизацией переходных эпох, выявлением их особенностей, определением их границ, структуры и динамики переходных процессов, соотношения в их рамках диссистемных и системообразующих компонентов. Особое внимание уделяется феномену модернизации, роли города и техногенной среды в переходных процессах, моделям актуализации архаического наследия, а также специфике глобализационных процессов ХХ-ХХ1 вв.
Для историков, преподавателей вузов и более широкого круга читателей.
Темплан 2008-11-9

Научное издание
ЦИВИЛИЗАЦИИ
Выпуск 8
Социокультурные процессы в переходные и кризисные эпохи
Утверждено к печати Ученым советом Института всеобщей истории Российской академии наук
Заведующая редакцией НЛ. Петрова Редактор В.Н. Токмаков Художник В.Ю. Яковлев Художественный редактор Т.В. Болотина Технический редактор З.Б. Павлюк Корректоры ЕЛ. Желнова, ЕЛ. Сысоева

Подписано к печати 02.10.2008 Формат 60 х 90*/i6. Гарнитура Таймс Печать офсетная
Усл.иеч.л. 17,5. Усл.кр.-отт. 18,0. Уч.-изд.л. 17,0 Тип. зак. 3683
Издательство «Наука»
117997, Москва, Профсоюзная ул., 90
E-mail: sccrcl@naukaran.ru www.naukaran.ru
Отпечатано с готовых диапозитивов в ГУП «Типография «Наука»
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12

АДРЕСА КНИГОТОРГОВЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ ТОРГОВОЙ ФИРМЫ "АКАДЕМКНИГА” РАН
Магазины "Книга-почтой"
121099 Москва, Шубинский пер., 6; (код 495) 241-02-52 Сайт: www.LitRAS.ru E-mail: info@LitRAS.ru
197110 Санкт-Петербург, ул. Петрозаводская, 7 "Б"; (код 812) 235-40-64 ak@akbook.ru
Магазины "Академкнига" с указанием букинистических отделов и "Книга-почтой"
690002 Владивосток, Океанский проспект, 140 ("Книга-почтой");
(код 4232) 45-27-91 antoli@mail.ru
620151 Екатеринбург, ул. Мамина-Сибиряка, 137 ("Книга-почтой");
(код 343) 350-10-03 Kniga@sky.ru
664033 Иркутск, ул. Лермонтова, 289 ("Книга-почтой"); (код 3952) 42-96-20 aknir@irlan.ru
660049 Красноярск, ул. Сурикова, 45; (код 3912) 27-03-90 akademkniga@bk.ru 220012 Минск, просп. Независимости, 72; (код 10375-17) 292-00-52, 292-46-52, 292-50-43 www.akademkniga.by 117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7; (код 495) 124-55-00 (Бук. отдел (код 495) 125-30-38)
117192 Москва, Мичуринский проспект, 12; (код 495) 932-74-79 127051 Москва, Цветной бульвар, 21, строение 2; (код 495) 621-55-96 (Бук. отдел)
117997 Москва, ул. Профсоюзная, 90; (код 495) 334-72-98 105062 Москва, Б. Спасоглинищевский пер., 8 строение 4; (код 495) 624-72-19 (Бук. отдел)
630091 Новосибирск, Красный проспект, 51; (код 383) 221-15-60 akademkniga@mail.ru
630090 Новосибирск, Морской проспект, 22 ("Книга-почтой");
(код 383) 330-09-22 akdmn2@mail.nsk.ru 142290 Пущино Московской обл., МКР "В", 1 ("Книга-почтой");
(код 49677) 3-38-80
191104 Санкт-Петербург, Литейный проспект, 57; (код 812) 272-36-65 ak@akbook.ru (Бук. отдел)
199034 Санкт-Петербург, Васильевский остров, 9-я линия, 16;
(код 812) 323-34-62 (Бук. отдел)
634050 Томск, Набережная р. Ушайки, 18;
(код 3822) 51-60-36 akademkniga@mail.tomsknet.ru 450059 Уфа, ул. Р. Зорге, 10 ("Книга-почтой"); (код 3472) 23-47-62,
23-47-74 UfaAkademkniga@mail.ru
450025 Уфа, ул. Коммунистическая, 49; (код 3472) 72-91-85 (Бук. отдел)
Коммерческий отдел, Академкнига, г. Москва
Телефон для оптовых покупателей: (код 495) 241-03-09
Сайт: www.LitRAS.ru
E-mail: info@LitRAS.ru
Склад, телефон (код 499) 795-12-87
Факс (код 495) 241-02-77